Аннотация: Заречье – край, где еще встречаются оборотни и вампиры, драконы и людоеды; где правители крошечных королевств с утра воюют, а к вечеру заключают договор о дружбе. Здесь по дорогам бродят разбойники и просто искатели приключений. Среди них рыцарь, мечтающий стать поэтом, и бродячий певец, который хочет постигнуть ремесло воина. Они встретились в придорожной корчме и договорились путешествовать вместе, обучая друг друга. И очень скоро выяснилось, что каждый из них не тот, за кого себя выдает... --------------------------------------------- Владислав РУСАНОВ ПАСЫНОК СУДЬБЫ Посвящаю книгу моей жене ГЛАВА ПЕРВАЯ ОЛЕШЕК ИЗ МАРИЕНБЕРГА В тот год, когда верующие справляли шестьсот восемьдесят четвертую годовщину со Дня рождения Господа нашего, Пресветлого и Всеблагого, лето выдалось на удивление холодным и дождливым… Так, наверное, хорошо начинать эпическое повествование о подвигах и приключениях, о великих сражениях и знаменательных победах. Ну, на худой конец, длинную поэму в стихах о несчастных, разлученных злой судьбою любовниках. Однако Годимир даже не пытался замахнуться на сколько-нибудь значительное произведение словесного искусства. Ни прозаическое, ни рифмованное. Хотя стихи писать пробовал неоднократно, и даже канцоны [1] норовил сочинять с тем, чтобы посвятить их очередной панне сердца. А панн сердца, следует заметить, у него было достаточно много, поскольку, избрав нелегкий путь странствующего рыцаря, пригожий и крепкий телом юноша должен быть готов к испытаниям еще и подобного рода. В данный момент носил он на левом плече шарф зеленого цвета с вышитыми золотой нитью листочками канюшины – дар некой пани Марлены из Стрешина, покровительницы изящных искусств и супруги тамошнего воеводы. Но одно дело – элегия или баллада, и совсем другое – поэма или, как говорят шпильманы [2] , песнь. Тут нужно мастерство, отточенное с годами, и, самое главное, много свободного времени. Да, еще немаловажный атрибут успешного труда с пером и пергаментом – крыша над головой, и не где-нибудь в хлеву, крытом соломой, а, желательно, уютная комната с жарко натопленным камином. А если ко всему этому прибавить теплый плед на ногах и чашу подогретого и сладкого вина, то зависть соперников-стихотворцев, восхищение панночек и жгучая ревность их мужей гарантированы. По крайней мере, пан рыцарь Годимир свято в это верил. Вот только чаще ему доводилось проводить время не в тепле и уюте, а в сырости и поскрипывающем дорожном седле. Одна была надежда на летнее тепло, отдых в душистом стогу где-нибудь на славящихся укосом лугах Заречья – края богатого и обильного – в обществе восхищенных рыцарскими подвигами поселянок, а то и какой-нито благородной панянки. А если не одергивать коня-мечту, то в грядущем маячит даже встреча с королевной, благо между реками Словечной и Оресой каждый пан, чьи владения простираются больше, чем на три дня пути, носит королевский титул… Но вместо этого… Выбор – ночуй в лесу под дождем или трясись в седле, опять-таки под дождем, с тем, чтобы к утру достигнуть жилья. Просто глаза разбегаются! Рыцарь сплюнул в сердцах на покосившийся корявый плетень, поглубже натянул вымокший капюшон, настойчиво, правда и без излишней жестокости, толкнул коня шпорами. Жеребец, ставший за утро из темно-рыжего вороным, фыркнул, тряхнул горбоносой головой и нехотя поставил копыто в кажущуюся бескрайней лужу. На самом деле это даже была не лужа, а равномерно залитая мутной водой площадь перед местной корчмой. Туда Годимир стремился всей душой, еще от околицы заприметив отсыревший пучок соломы на длинном шесте. До желанной цели оставалось совсем немного – форсировать водную преграду. Боевой конь с рыцарем на хребте добрался уже до середины лужи, а вьючный меринок, натягивая чембур [3] , только заходил в воду, когда дверь корчмы распахнулась и из нее вылетел человек. Следом выглянули два крепыша – судя по похожим, как горошины из одного стручка, физиономиям, отец и сын. Выброшенный в три быстрых шага преодолел расстояние между порогом и берегом лужи, но остановиться не сумел, хотя отчаянные телодвижения свидетельствовали, что старался изо всех сил, и ухнул с размаху в жидкую грязь. При этом рыцарь поразился неумелому падению – поджарый, словно охотничий пес, парень вместо того, чтобы упасть на руки, изогнулся неловко и, перекувыркнувшись через плечо, хлопнулся навзничь. Если бы на землю, отбил бы нутро напрочь. Ребятня, мутузящая друг дружку в придорожной пыли, падает сподручнее. По бескрайней луже пробежала волна, высоко всплеснулась у берегов, вернулась и накрыла несчастного с головой. Только пузыри пошли. Над водой остался лишь продолговатый предмет, в плавных очертаниях которого Годимир различил благородный облик цистры [4] . – Пан рыцарь! – воскликнул тем временем заметивший нового посетителя корчмарь. – Счастлив тот день, когда такой гость переступает порог моей убогой избы! Ясько, что встал столбом? Да помоги же ты ясновельможному пану! Здоровенный – хоть в телегу запрягай – хозяйский сын опрометью бросился придержать стремя Годимиру. Из лужи донесся выворачивающий нутро кашель. Обладатель цистры вынырнул и стал отплевывать проглоченную воду пополам с соломенной трухой и головастиками. Годимир спешился. – Проходи, проходи, пан рыцарь, – суетился хозяин. – Ясько коней обустроит и седло принесет просушиться, и все снаряжение твое тоже… Да заходи же, не стой под дождем, ясновельможный пан, за что нам только с небес наказание такое? Молодой человек не спеша отстегнул притороченный к седлу меч, взял его под мышку. – А это что за гусь? – кивнул он на стоявшего по колено в воде и отхаркивающегося парня. – А-а, лайдак! – отмахнулся хозяин, а Ясько, руки которого были заняты поводьями Годимировых коней, плюнул под ноги в знак глубочайшего презрения. – Шпильманом назвался. По говору вроде благородный господин. Из орденских земель. Ел, пил, ночевал, а как время расплатиться пришло – «я вам песенку спою». Траченная душа! Знаем мы таких – не впервой! Годимир глянул на «лайдака», но тот гордо отвернулся, изучая затянутое тучами небо, словно был выше мелочных внутрикорчемных свар. – Эй, приятель, – тихонько окликнул его рыцарь. – Если у тебя плохо с деньгами, могу помочь. Взгляд мокрого оторвался от созерцания хлябей небесных, и в нем промелькнула заинтересованность. – Каким же образом? – Пан рыцарь! – не преминул вмешаться корчмарь, желая напомнить, как следует обращаться к благородному господину. Но слова его пролетели мимо ушей музыканта. – Как? – повторил он с нажимом. – Продай мне свою цистру, – палец Годимира указал на коричневатый, натертый воском бок, даже в пасмурный день лучащийся нежным светом. Глаза мокрого округлились: – Продать? Продать… – Он нахмурился и пожевал губами, как бы обдумывая предложение. – Нет. Пожалуй, продать я ее не могу. Дорога как память. А вот сменять – сменяю. – На что? – оживился рыцарь. – А вот на эту штуковину, что у тебя под мышкой, пан рыцарь, – шпильман в свою очередь ткнул в край черных кожаных ножен, виднеющихся из-под рогожи, намотанной нарочно от сырости. – Ах, лайдак! Вот я тебя! – возмутился хозяин корчмы, делая шаг вперед в подтверждение серьезности своих намерений. – Как смеешь?! – Пузо растрясешь. Куда тебе без помощничков? – и не подумал испугаться шпильман. Мужик, отличающийся и в самом деле круглым животом, обтянутым давно утратившим первозданную белизну передником, потерял дар речи от возмущения. Он присел и раскинул руки, намереваясь кликнуть подмогу – да хоть того же Яська, – но замер с открытым ртом и выпученными глазами, до такой степени напомнив жабу, что Годимир не сдержал улыбки. – Ну, чисто печерица [5] , пан рыцарь-без-музыки, а? – ухмыльнулся стоявший посреди лужи человек. – Ясько!!! – прорвало наконец корчмаря, но Годимир движением руки остановил его. – Меч мне нужен, любезный, – мягко произнес он, делая шаг к берегу лужи. По воде пошла невысокая волна. – Извини, пан рыцарь, мне моя цистра тоже, – неожиданно грустно ответил шпильман. – Правда, извини. Он глянул рыцарю в глаза и кривовато улыбнулся, словно и вправду ощущал неловкость от того, что не может помочь. Поправил о плечо упавшую на бровь мокрую прядь. Хлюпнул носом. – Сильно вымок? – поинтересовался Годимир. – Как видишь, пан рыцарь. Конечно, купаться я люблю. Только в бане. – Шпильман выбрался из лужи, хлюпая водой в видавших виды чоботах [6] . – На что тебе меч? – А ведь и тебе цистра без надобности. – Почем знаешь? – обиженно вскинул голову Годимир. – Я, может, при дворе воеводы Стрешинского… – И смущенно осекся, заметив лукавый огонек в глазах шпильмана. – Ясно, – тряхнул головой певец. – Пан рыцарь знает толк в поэзии и музыке? Годимир неопределенно пожал плечами, как бы говоря – я, конечно, не хвалюсь, но… – Ясно, – повторил шпильман и извиняющимся тоном добавил: – Можно, само собой, поболтать и о поэзии, да только… Он развел руками, показывая на свое мокрое и грязное платье. – Это ничего, – успокоил его Годимир. – Пойдем, обсушишься. Некоторое время музыкант молчал. Какие чувства боролись в его душе, оставалось только догадываться. А потом кивнул: – Ну, пошли, что ли, греться? В сопровождении недоумевающего хозяина и шпильмана, истекающего ручейками, Годимир вошел в харчевню. Поклонился вырезанному на липовой доске изображению Господа. Огляделся. Ничего. Сносно. Не хуже и не лучше, чем в других местах. Два стола из трех были заняты. У стены сидели два взъерошенных мужичка в заляпанной грязью одежде с откинутыми за спины некогда бордовыми, но выцветшими куколями [7] . Поочередно запуская пальцы в горшок, они за обе щеки уписывали нечто с виду очень аппетитное. Похоже, свиную печенку, тушенную в сметане. Еда, можно сказать, королевская! Ближе к очагу расположились еще четверо. Все угрюмого вида, в черных балахонах до пят, измаранных по подолу рыжей глиной. Эти чинно жевали жаренных на вертеле карасиков. По виду истинные служители Господа, Пресветлого и Всеблагого, если бы не отсутствие тонзур и бело-коричневых, подпоясанных вервием ряс. – Кто такие? – шепнул Годимир корчмарю, усаживаясь за быстренько протертый стол. – Иконоборцы, – также шепотом отозвался хозяин. – Лезут из-за леса и лезут. Рыцарь кивнул. В Хоробровском королевстве, где Годимир родился и провел детство с отрочеством, о секте, выступающей против молитв перед резными изображениями Господа, слышали, но не больше того. Да туда сектанты и не совались – уж очень силен был авторитет иерархов официальной конфессии как среди рыцарства, так и у черни. А вот в землях, раскинувшихся севернее, между реками Словечной, Оресой и берегом моря, об иконоборцах знали не понаслышке. К примеру, в Белянах их воззрения поддерживала едва ли не половина населения, и тамошний каштелян [8] , пан Будрыс, ничего худого в том не видел. Значит, теперь и до Заречья добрались… – Что прикажешь подать, пан рыцарь? – почтительно осведомился хозяин, бросая косой взгляд на примостившегося с краю лавки шпильмана. И прибавил для ясности: – Меня Ясем кличут. – Они тут все Яси. Других имен не выучили, – буркнул под нос мокрый музыкант, за что был удостоен по меньшей мере ведра ледяного презрения. – Вино есть? – Нет, прошу прощения, только пиво. – Ну, давай пива. А к пиву чего сам удумаешь. На двоих. – Слушаюсь, пан рыцарь. Хлопнула дверь. Вошел Ясько с мешком Годимира в руках. – Надолго задержаться думаешь, пан рыцарь? – немедленно поинтересовался хозяин. – Думаю, до вечера точно. – Годимир поежился. Несмотря на плащ, кожаный поддоспешник-жак промок на плечах и спине. – Коням отдохнуть надо. Да и мне… – Чудесно! Ясь! Щит и копье принесешь! – Хорошо, тятя, – пробасил Ясь-младший. – Погоди-ка! – остановил направившегося было за едой корчмаря рыцарь. – Давай сперва посчитаем старый долг и о новой плате сговоримся. Сколько он тебе должен, любезный? Последний вопрос привел Яся-старшего в замешательство. – Так… – замялся он, загибая пальцы. – Туды-сюды… пиво, капуста с мясом тушеная… опять-таки хлеба гривенки две [9] … ночевка… – Позволю себе напомнить: кое-что ты уже взял у меня в счет долга, – встрял шпильман. – Так что мы в расчете. – Что? Осла что ли твоего? – Не осла, а мула, – с достоинством поправил музыкант. – Не одна мормышка? – Не одна. Мул – животное благородное. В Загорье, к примеру сказать, все знатные панянки ездят исключительно на мулах. А осел что? Плюнуть и растереть. Даже басурманы… – Вот умник! – воскликнул хозяин постоялого двора и завертел головой в поисках поддержки. Однако посетители не спешили приходить ему на помощь. Разве что старший из мужиков в куколях согласно покивал. Но сделал это молча. – Так сколько, любезный? – напомнил о себе рыцарь. – Ну… Это будет… Опять-таки осла кормили… – Сколько? – Не пойму, пан рыцарь, тебе-то что за забота о лайдаке? – Я хочу нанять этого человека. Корчмарь неопределенно хмыкнул, а шпильман протестующе заметил: – Вот так на! Без меня меня женили! А кто сказал тебе, пан рыцарь-с-мечом-под-мышкой, что я пойду тебе служить? Годимир позволил себе улыбнуться: – У меня третьего дня сбежал оруженосец. Чутье подсказывает мне, что ты сможешь его заменить. Корчмарь пожал плечами, внимательно наблюдая, как его сын кладет щит на лавку около Годимира, прислоняет к стене копье. – А чего считать-то, пан рыцарь? Шесть скойцев [10] для ровного счета и всего делов. Рыцарь покорно вытащил тощий кошелек, но тут возмутился шпильман: – Э! Что за леший? Да не стоит то, что я сожрал вчера, и четверти того! – Еще сегодня жрать будешь, – невозмутимо отозвался из-за спины отца Ясько, скрестив на груди руки, подобные кабаньим окорокам. – Тебя, болван, спросить забыли, – окрысился музыкант. Ясько забурчал что-то невнятное и двинулся к нему, но Годимир предостерегающе поднял руку: – Этот человек под моим покровительством. Здоровяк осекся, глянул на меч в черных ножнах, потом на отца и обиженно засопел. – Итак? – Рыцарь вытряхнул содержимое кошелька на стол. – Шесть скойцев? – Каких там шесть? – Шпильман решительно подгреб к себе кучку монет различного достоинства, среди которых меди было едва ли не больше, чем серебра. – Пяти хватит с головой. Его пальцы проворно отобрали пять наиболее истертых монет. – Получай. Корчмарь недовольно засопел и нагнулся, собирая денежки. – Да! И мула моего отдашь! – добавил музыкант. – Ну уж нет! – возмутился хозяин. – Где ж такое видано? Соглашаешься, можно сказать, только из уважения к пану рыцарю, а тебе тут же на шею прыг и ножки вниз! Или еще два гроша [11] , или осел мой! Годимир не выдержал. Хлопнул ладонью по столу. Мужики в куколях опасливо съежились. Богоборцы, напротив, наградили рыцаря взглядами, источающими презрение и укоризну. – Хватит, любезный. Ты портишь мне настроение. А настроение для рыцаря… Не думаешь, что я сейчас встану и всю корчму твою по досточкам разнесу? Толстяк сглотнул, дернув кадыком, но панике не поддался: – Нет, не думаю, пан рыцарь. – Это еще почему? – опешил Годимир. – А потому. Я ж вижу – ты странствующий рыцарь, а значится, какой-нито обет давал. Справедливость там защищать, обиженным всяко-разным помогать. А какая ж тут справедливость? Грабеж средь бела дня! – Грабеж, грабеж, – подтвердил музыкант. – Так и норовишь меня ограбить. – Я? Да это ты меня по миру пустить норовишь! – Хватит! Помолчите оба! – прикрикнул Годимир, вторично стукнув по столешнице. – Забирай свои два гроша и иди дело делать! Я голодный, как дюжина волколаков, а они развели, понимаешь… С довольной ухмылочкой корчмарь сгреб недостающие гроши в карман передника и, рассыпаясь в благодарностях, ретировался. – Э-э-э, пан рыцарь, – протянул шпильман, – зря ты ему потворствуешь. Он так, глядишь, как раз тебе на шею влезет и ножки свесит. – Тебе-то что за забота? Деньги-то мои… – Годимир еще злился на музыканта, который втянул его в позорную корчемную перепалку. – А кто меня в оруженосцы нанять решил? – прищурился шпильман. – Вот я за твой кошелек и печалюсь. Или он у тебя волшебный, а, пан рыцарь? Как у Малуха-золотаря из Неколупы? – Не волшебный, – отрезал рыцарь. – А все равно мое дело, кому сколько платить. – Так ты уже не хочешь меня брать? – Почему нет? Беру. Звать-то тебя как, музыкант? – А не надо меня звать, я сам прихожу, – оскалился было шпильман, но потом посерьезнел и назвался: – Олешек. Олешек Острый Язык из Мариенберга. – Звучит. Положим, что язык у тебя без костей, я уже понял… Их беседе помешало появление корчмаря с двумя жбанчиками пива. Плотная белая пена свешивалась набекрень над деревянным краем, как шапочка записного гуляки. Следом за отцом поспевал Ясь с резным ставцом, на коем поджаренные кровяные колбаски утопали в перине тушеной капусты. За Ясем вышагивала коротконогая курносая девка, с первого взгляда видно – братова сестра и отцова дочка, и тоже, верно, Яська, волочащая блюдо поменьше, где две здоровенные краюхи ржаного хлеба украшались с боков стрелками зеленого лука и фиолетовыми с изморозью розетками базилика. – Что Господь, Пресветлый и Всеблагой, послал, тем и рады! – поклонился хозяин корчмы, принимая у отпрысков угощение и выставляя его на стол. – На здравие да пойдет, а не во вред… Он еще раз поклонился и убрался восвояси, не услышав язвительного бурчания музыканта: – Рады они… Да за такие деньжищи еще плясать вокруг стола должны. Годимир усмехнулся: – Брось, не бери в голову. Как ты с таким норовом живешь только? И руки-ноги целы… – Ты лучше спроси, как бы я жил, когда бы не смеялся над всеми и над собой заодно? – Что, помогает? – А то! Хочешь, я тебе песенку спою. Для затравки. Ты ж меня в оруженосцы взял не клинки точить. Ради цистры моей, поди? – Может, поешь сперва? – Да ладно. Больше голодал. Олешек умостил грушевидное тело цистры на колене. Дернул на пробу струну, другую. Не расстроились ли? Результат удовлетворил музыканта. Он откашлялся и запел вполголоса: – Когда промок, когда устал до одури, Когда живот к хребтине подвело, Мани удачу показною бодростью, Играй и пой всем горестям назло. Когда впились огневка с лихорадкою, Чирей на заднице и пятки в кровь растер, Гони хворобу дерзкою повадкою — Была бы кость, а мясо нарастет. Когда кругом пинки и зуботычины, Не попадись досаде на крючок, А просто улыбнись в лицо обидчикам: Лоб не стеклянный – выдержит щелчок. Голос у шпильмана был не слишком сильный, да и высоковатый, хоть он и пытался пускать звук из груди, чтоб пониже выходило. Но стихи понравились всем собравшимся в корчме без исключения. Старший из богоборцев – седой, с изможденным морщинистым лицом – даже поднял вверх палец, произнося назидательно: – Смирение есть первая заповедь Веры в Господа нашего, Пресветлого и Всеблагого. Его товарищи согласно закивали, отчего напомнили Годимиру клюющих зерно кур. Чтоб не прыснуть со смеху, рыцарь сделал вид, будто поправляет усы, а сам прижал ладонь к губам. Но провести Олешека оказалось не просто. – Вот, пан рыцарь, сколько ты со мной знаешься, а уже нахватался невесть чего. – И добавил, снизив голос до шепота: – Грешно со святых отцов смеяться. Ай-яй-яй, пан рыцарь. – Ладно тебе! – Годимир не знал, гневаться ему или улыбаться. – Будешь много говорить, враз проверим, какой у тебя лоб. Стеклянный или, может, глиняный. – Э, нет, пан рыцарь. Будешь драться – убегу. От тебя, видно, и старый оруженосец оттого сбежал? А, пан рыцарь? – Да карга болотная его знает, отчего он сбежал. Вроде не жаловался ни на что, – совершенно искренне пожал плечами Годимир. – Лучше скажи: берешься учить меня на цистре играть? – Ну… – уклончиво отвечал музыкант, – Поживем – увидим. Может, тебе медведь ухо оттоптал, а? – Какой медведь? – Известно какой. Бурый. – При чем тут медведь? – Да так говорят, когда человек двух нот на слух различить не может. Как такого выучишь? – Да нет, я, вроде, различаю, – растерялся Годимир. – Ну, коли так, то выучу. Зарабатывать на хлеб уроками музыки ты, конечно, не будешь после этого. Но каштелянскую дочку, какую-нито посмазливее, охмурить сумеешь. Ведь тебе для этого и надо умение? Так, нет? – Почему? Обижаешь, Олешек. Я на свои стихи хочу песни слагать. Годимир ляпнул про свои стихи и тут же пожалел. С языкатого парня станется сейчас его на смех поднять. И что ему за то сделаешь? Не мечом же рубить за едкую шутку? Но шпильман и не подумал насмехаться. Кивнул: – Хорошо. На свои так на свои. Потом почитаешь. По свободе. Путь у нас долгий будет. Или нет? – Все в руке Отца Небесного… – Правильно. А потому воздадим должное дарам его. Олешек молитвенно сложил руки и закрыл глаза. Рыцарь последовал его примеру. Через несколько томительных мгновений они уже вовсю отдавали должное стряпне семейства Ясей. ГЛАВА ВТОРАЯ ДОРОЖНЫЕ ВСТРЕЧИ И БЕСЕДЫ Хвала Господу нашему, Отцу Небесному, да пребудет Королевство его как на Небе, так и на земле… с утра распогодилось. После завтрака, или – как его называли в Зареченских королевствах – снеданка, Годимир с новоприобретенным оруженосцем выбрались на тракт. Рыцарское снаряжение сгрузили на гнедого кургузого мула, а Олешек умостился на хребтине не вполне довольного этим меринка. Солнце играло в хрустальных капельках на краях листьев, пригревало обширные лужи, заставляя подниматься цветные рушники радуги. Птички, весело щебеча, сушили перышки на кончиках ветвей. В животах приятно колыхались Ясевы колбаски с капустою, без которых и наутро не обошлось. – Ну что, пан рыцарь, – шпильман, устав, очевидно, тренькать на цистре, подбирая какую-то новую мелодию, повернулся к Годимиру, – стихи читать будешь, а? – А ты ругаться здорово станешь? Олешек даже руками замахал: – Что ты, что ты! Разве ж я не знаю, как поэта легко обидеть? Нет, если у тебя совсем «брала, мазала, гадала» выходит, тогда поругаю. Но не больно. Он улыбнулся искренне, с обезоруживающей веселостью. – Ну, когда так… – Ты погоди, пан рыцарь, не начинай пока, – вдруг встрепенулся музыкант. – У меня к тебе тоже дельце есть. Не откажешь оруженосцу? – Что за дельце-то? – Выучи меня на мечах рубиться. – Ты очумел? Это ж с детства учиться надо! Да каждый день, да от рассвета и до заката! Меня с восьми годков школили, а ты – возьми и научи. – Да я тоже немного пробовал. Еще в Костраве когда жил, учил меня один дядька-поморянин из наемников бывших. Однорукий, но злой, как аспид. Только бескрылый. – А аспиды что, крылатые? – удивился рыцарь. – Все поголовно, можешь мне верить. – Э-э, нет, брат Олешек, не поверю. И не проси, – рассмеялся Годимир. – Я все книги про чудищ изучил. И «Физиологус» архиепископа Абдониуша, и «Монстериум» магистра Родрика, и «Естественную историю с иллюстрациями и подробными пояснениями к оным» Абила ибн Мошша Гар-Рашана, прозванного… – Все, все, довольно! – Шпильман, рассмеявшись, поднял обе руки вверх. – Сдаюсь. Виноват, опростоволосился. Забыл, с кем дело имею. Странствующим рыцарям всем положено чудищ изучать или ты сам решил? – Ну… – Годимир замялся. – Вообще-то рыцари и не должны ничего изучать. По правде сказать, не многие из нашего сословия грамоту уважают. А я для себя решил… Можно ведь по-всякому странствовать, чести и славы добиваться. Например, стать у моста и всех проезжающих на поединок вызывать. И слава о тебе пойдет… – Ага, пока на такого рыцаря не нарвешься, что тебе бока намнет. – Ну, такого можно и не вызывать. – А как же слава, а? – А как же бока? Они расхохотались, довольные друг другом. – Так что, берешься меня учить, а? – повторил вопрос через некоторое время Олешек. – Ну, беру, беру. Ты б не акал каждый раз, а? Тьфу, прицепилось! – плюнул под копыта рыцарь. – Ну, так и ты нукаешь, что ни слово, – в тон ему ответил певец. – Тьфу, привязалось! – И добавил: – Я тебя тоже подучить берусь, если где-то с рифмой чего не так, размер там подкачал. Господь наш, Пресветлый и Всеблагой, учит помогать ближнему. – Ага, особенно, если ближний помогает тебе. – Так в том и есть высшая справедливость! И у меня о том сложена песня. Сейчас я ее… Олешек полез за цистрой, но рыцарь движением руки остановил его: – Погоди. Глянь, что там? На обочине, заслоняемое пока густыми зарослями белолоза, виднелось странное сооружение – потемневшие от времени и непогоды бревна с жердинами. Кое-где тускло поблескивал сквозь слой ржи металл. Шпильман привстал на стременах, прикрывая ладонью глаза от солнца. – Э-э, дело ясное, что дело темное. Ты первый раз в Заречье, пан рыцарь? – Ну, как-то раньше не доводилось… – А я тут уже полгода обретаюсь… – Так не томи душу, скажи, что оно такое? – Поехали ближе. Поглядим. Вблизи сооружение показалось Годимиру еще более неприглядным. Прямо пыточный инструмент какой-то. А кроме всего прочего, оказалось, что между двумя толстыми, замусоленными жердями зажата шея человека. Рыцарь приметил грязно-бурую копну еще раньше, но принял сперва за ветошь или пучки шерсти, натасканные вороньем для гнезда. Он совершено искренне сотворил знамение. Шпильман присвистнул. Почесал затылок: – Вот уж не думал, не гадал… – Так что это, Олешек? – Колодки, пан рыцарь, колодки. Здесь так наказывают преступников. – Тьфу, дикие люди! – Годимир сплюнул. – У нас, в Хоробровском королевстве… – А что в Хоробровском? Я слыхал, там сразу на кол сажают? – Ерунду городишь, а еще просвещенным человеком себя мнишь! Хоробровское королевство – это тебе не Басурмань какая-нибудь! Если виновен – да, могут и на кол. Только для этого преступление должно быть очень уж мерзким. – А если не на кол? – Каменоломни есть, копи железорудные… В Грозовском королевстве осужденные горючий камень рубят под землей. Вольного поселянина туда не загонишь ни за какие коврижки. В Новых землях еще… – Это правильно. Только здешние короли предпочитают не кормить разбойников, а выставлять вот так. Для острастки прочим. Годимир еще раз оглядел колодку. Два довольно толстых бревна вкопаны в землю – не расшатаешь. А на высоте полутора аршин [12] , если на глаз, установлены две горизонтальные жерди, в которых вытесано три пары углублений. Так, чтобы верхнее, смыкаясь с нижним, образовывало почти круглое отверстие. В них и были просунуты шея и руки осужденного. Потемневшее дерево марали подозрительные потеки. Похоже, кровь. – А этого за что, любопытно… – задумчиво проговорил Годимир. – Да кто ж его знает? – пожал плечами Олешек. – Может, душегуб-грабитель, а может, обычный кметь. За недоимки тут тоже карают по всей строгости. В этот миг зажатый в колодках человек приоткрыл заплывший глаз – видно, кто-то от души кулаком приложился – и проговорил охрипшим голосом: – Тебе-то не один хрен? – Вот те на! – развел руками шпильман. – К нему по-человечески… – Это вы-то по-человечески? – продолжал осужденный, дергая щекой, чтобы согнать особо назойливую муху. Жирную, зеленую, здоровенную. – Вызвездились тут, разглядывают, ровно медведя ученого. Нет, чтобы… Он не договорил, гордо дернул подбородком, заросшим грязной окладистой бородой, и закрыл глаза. – Гляди, пан рыцарь, гордец! – в голосе шпильмана промелькнула нотка уважения. – Видно, не из обычных поселян. – Похоже, что так, – согласно покивал Годимир, уже без стеснения рассматривая бородача. А что? Сам сказал про медведя, никто за язык не тянул. Осужденный выглядел лет на тридцать. Ну, туда-сюда пару годков. Широкие плечи, мускулистые руки – ни следа заморенности подневольного работника. Да и загар – не кметский. У тех лишь кисти рук и лицо с шеей знаются с солнцем. А тут – равномерная коричневатость. Выше пояса, по крайней мере. Ноги его скрывали ветхие и изодранные до неузнаваемости штаны. На спине – следы батогов. Старые. Может, даже больше, чем годичной давности. На правой щеке – тонкий белесый росчерк шрама. – Пить хочешь? – поинтересовался рыцарь. Незнакомец гордо промолчал. – Слышь, тебя спрашиваю. Подбитый глаз вновь слегка приоткрылся. – Учти, любезный, больше трех раз я помощь не предлагаю, – нахмурился Годимир. – Ну, понятно, – прохрипел наказанный. – Будет вельможный пан унижаться до помощи деревенщине. – Дурень ты, братец, – обиделся Годимир. – Я ж… – Оно ж легко за справедливость бороться, когда при тебе меч, щит и копье, – вел дальше хриплый голос. – Когда все это тебе с рождения положено по закону… Рыцарь открыл рот, намереваясь дать достойную отповедь. Потом закрыл его и махнул рукой: – Вот еще! – Ладно, давай свою воду, пан рыцарь! – каркнул человек в колодке. – Нет, ну надо же! – ошеломленно пробормотал Годимир, отстегивая баклажку от седла. – А не думаешь, любезный, что я обижусь и уеду, а тебя оставлю здесь стоять до второго пришествия Господа? С этими словами он вытащил пробку, поднес горлышко к губам хрипатого, трудно различимым в густой бороде. – В колодках столько не живут, – коротко бросил наказанный, открывая рот. Олешек рассмеялся и, покачав головой, пояснил Годимиру: – Знаю я таких. Встречал. Грабят богатых. Купцов потрошат, ростовщиков особенно не любят. Если удается, могут и пану мелкопоместному хвост прикрутить. – Незнакомец не ответил. Он ловил губами и языком тонкую струйку воды, льющуюся из баклажки рыцаря, но глазами в сторону шпильмана сверкнул, словно камень из пращи запустил. – Думают, таким манером можно справедливость восстановить. Только слишком часто во вкус входят. Чужое отнимать – оно ж приятнее и легче, чем своим трудом зарабатывать. А после и разницу между бедным и богатым замечать перестают. Я как-то про таких стишок сочинил. Рассказать, а? – Ну, расскажи. – Рыцарь внимательно следил за струйкой, и потому от него не укрылся мгновенный озлобленный прищур колодочника. – Изволь. – Шпильмана уговаривать не пришлось. Он почесал затылок и выдал: – Закружило, завертело, понесло… Был я первый парень на село, Был я прежде баловник, оголец, А теперь лесной суровый удалец. Эх, достал бы кистенек из-под полы, Да накинуты на руки кандалы, Но и нынче я смиряться не хочу — Так и плюнул бы в глаза богачу! – Складно поешь, – ухмыльнулся наказанный. Теперь его голос не хрипел. Все-таки не зря горло промочил. – Только что ты знать можешь о нашей жизни? О нашей борьбе? – Верно. Ничего не знаю, – согласился Олешек. – Если кошелек срезать – это борьба, то ничего. Не приходилось. – Вот и вали отсюда! – зарычал человек в колодках. – Я у вас ничего не просил! И не попрошу! Ну?! Проваливайте! – Ну, конечно! – язвительно проговорил музыкант. – Зачем мы тебе нужны? Тебя твои же лесные братья найдут и освободят, а? Незнакомец пробурчал что-то невнятное. Мол, убирайтесь… Какое ваше собачье дело? – Найти-то найдут, – вел дальше шпильман. – Не было бы поздно. С голоду не помрешь, так зверь лесной какой-нибудь набежит. Добро, если волки или медведь… А если волколак, а, пан рыцарь? – Не «акай»! – неожиданно зло отозвался Годимир. – Сколько говорить можно? Он прищурился и вдруг выхватил меч. Одним плавным движением, как перед славной битвой. Прикоснулся крестовиной ко лбу: – Видит Господь, не из корысти, а во исполнение обета рыцарского… Сероватое, поблескивающее лезвие описало полукруг и обрушилось на цепь, скрепляющую жерди колодки. Железные звенья лопнули с жалобным визгом и разлетелись осколками. Разбойник охнул и выскользнул из жесткой хватки дерева. Упал на колени, но тут же нашел в себе силы подняться. Пускай для этого ему пришлось опереться одной рукой о стойку-бревно. – Странный поступок для защитника законности и справедливости, – задумчиво проговорил Олешек. Годимир медленно провел пальцем вдоль края клинка, проверяя – не затупился ли? Господь миловал, прокованную несколько раз сталь меча нельзя даже сравнивать с изделием деревенского кузнеца. Вложил оружие в ножны. Ответил: – Знаешь, я, может быть, завтра пожалею об этом поступке и буду молить Господа об отпущении греха… Но… Зря ты упомянул волколака. Я видел, что они делают с жертвой. Этой участи я не пожелаю самому закоренелому преступнику. Освобожденный с интересом поглядел на него. Движением руки отбросил назад падающие на глаза волосы. Проговорил, словно через силу: – Ну, спасибо тебе, пан рыцарь… – Если бы сарказм, прозвучавший в слове «пан» обратился в крысиный яд, то можно было бы отравить им всю Оресу. – Нет, честно, спасибо. Не ожидал. – Не за что, – угрюмо отозвался Годимир. – Я бы на твоем месте удирал подальше, пока не вернулись те, кто… – Мы покамест каждый на своем месте, – непочтительно и дерзко перебил его освобожденный. – Я на твое не стремлюсь, да и ты на моем оказаться вряд ли захочешь. Годимир стиснул зубы и взялся за рукоять меча. – Не серчай, рыцарь, – ухмыльнулся незнакомец. – Не ровен час, живот заболит. Мир тесен. Может, свидимся еще. Про всякий случай, запомни мое имя. Ярош. Ярош… А впрочем, прозвище мое тебе без надобности. Прощай. Не ешь много копченого сала на ночь… Разбойник шутливо поклонился и, развернувшись, опрометью бросился в кусты. Ветки шиповника заколыхались и успокоились. Как будто никого и не было. – Вот шельма! – Годимир со звоном загнал меч в ножны – он и сам не заметил, когда успел вытащить клинок на целую ладонь. – Шельма не шельма, а свободу он получил, – качнул головой Олешек. – А нам с тобой, пан рыцарь, надо бы поезжать отсюда как можно быстрее и как можно дальше. – Ты думаешь? – Думаю? Да я просто уверен, что его королевская стража здесь оставила. Ты не ищешь часом ссоры с королем Желеславом, а? – Да нет… И не «акай», сколько говорить можно? – Годимир тронул коня шпорой. Отдохнувший в Ясевой конюшне темно-рыжий охотно поднялся в рысь. Мышастый мерин шпильмана поспешил следом, как привык за полтора месяца путешествия. Олешек от неожиданности качнулся назад, испуганно вскрикнул, хватаясь за переднюю луку: – Легче! – А ты привыкай, если хочешь со мной странствовать! – зло откликнулся рыцарь. Еще прибавил шенкеля коню. Знал, мышастый не отстанет. Некоторое время они ехали молча. Годимир вперил глаза в конскую гриву, мысленно ругая себя за опрометчивый поступок. Шпильман поглядывал по сторонам, закусив нижнюю губу. Должно быть, обиделся. «Дуйся, дуйся, – подумал рыцарь. – Сам виноват. Не надо было про волколаков говорить. А этот несчастный свое уже получил. Если его хотя бы дня два назад заковали, то под дождем отстоять – не подарочек. Да и ночи холодные, даром что червень [13] – летний месяц. Думаю, искупил вину за парочку ограбленных купцов». Видно, о том же подумал и Олешек. Он наклонился, сорвал цветок шиповника, втянул легкий, чуть приторный аромат, а потом окликнул Годимира: – Пан рыцарь, ты стихи свои почитать хотел… Тот ответил не сразу. Поглядел на бегущие по небу облака, вздохнул. – Расхотелось что-то… – потом подумал и сказал: – Правда, расхотелось. – Дело хозяйское, – сразу согласился шпильман. – А просто поговорить согласен? – Ну… Почему бы и нет? – Это хорошо, – улыбнулся Олешек. – А то я думал, ты сильно обиделся. – С чего бы это? – Да так… – Нет. Ты уж договаривай. – Да не стоит. Одно скажу: не прав я. Зря тебе про короля Желеслава сказал. Ты, кстати, не бывал при его дворе, в Островце? – Не приглашали, – буркнул Годимир. – Так ты, пан рыцарь, странствующий как никак. Можешь и без приглашения. – Верно. Могу. Но не к каждому хочется. – А! Значит, и ты наслышан про здешнего короля? Рыцарь не ответил. – Что молчишь, пан рыцарь? – Да так… – Обеты не позволяют королей хулить? – Ну… – Можешь не говорить. Я и так догадался. И лесного молодца потому освободил, что наслышан про Желеслава? – Ну… – Да ладно, не говори. Я и так догадался. – Слушай, Олешек, – едва не взмолился Годимир. – Давай о чем-нибудь другом… – Изволь, – шпильман согласился не раздумывая. – Тогда про служение твое поговорим. Не против? – Отчего же? Давай. – Вот! Другое дело. Ты ведь из Хоробровского королевства будешь? Верно я понял? – Ну да. Из-под Быткова. – А что так далеко занесло? Аж в Заречье. – Понимаешь, Олешек, я с детства хотел людей от чудищ освобождать… – Годимир искоса глянул на шпильмана – не смеется ли? Олешек сохранял серьезность. Поэтому рыцарь продолжил: – Книги читал, готовился. – А что, в Старой Руте чудищ мало? Неужели всех повывели уже? – Шпильман прихлопнул ладонью слепня, усевшегося на шею меринка. – Признаться, не так уж и много. Есть, правда, чародеи злокозненные. В Усоже и в Горыне мерзости всяческой хватает. Кикиморы, живоглоты, шилохвосты… По лесам космачи с волколаками прячутся. Опять-таки, лешаки, водяные, полевики… Ну, с этими сражаться рыцарю не с руки – племя нелюдское, но безобидное. И кмети их уважают. Прикармливают… – Правда? – округлил глаза Олешек. – В Мариенберге лешаков не сильно-то любят. И церковь их род прокляла… Ибо насмешка в богомерзких рожах таится на человеческий образ, – он явно процитировал строки из указа властей или церковного воззвания. – А потому охотятся на леших и водяных безжалостно. – Ну и глупцы, даром что священнослужители, – без обиняков отрезал Годимир. – Наш митрополит такого безобразия не допустил бы… Эй, ты не обиделся часом? – За что? Я же не епископ! – Я заметил. – Так продолжай. Не хватало мне за святош наших обижаться… – Продолжаю. О чем я там рассказывал? – О чудищах хоробровских. – Ах да! Только почему же о хоробровских? Здесь такие же водятся. А то и злее. Взять хотя бы волколаков… – Так ты поэтому в Заречье перебрался? От того, что здесь чудовища опаснее? – Ну, можно так сказать. Скучно на Хоробровщине. Страхолюдин все меньше, а рыцарей все больше. И каждый норовит всю славу себе прикарманить. Себе и только себе. Представляешь, в Ельском воеводстве, если бы приехал да заявил – хочу, мол, пару космачей на копье взять, – меня бы под стражу заключили. У них там это право еще заслужить надо. – Да ну? – Истину говорю, как перед ликом Господа. Правда, с шилохвостом любой может беспрепятственно сразиться или, скажем, с живоглотом… Только желающих маловато находится. – Это еще почему? – Так звери водяные. А рыцарю в реке несподручно ни копьем тыкать, ни мечом махать. – И что же? – А ничего. Плодятся, жрут кметей и рыбаков, на купеческие струги даже нападают, хоть они обычно для охраны нанимают опытных бойцов. А рыцарям и дела нет. Не благородные звери. Шпильман хитро улыбнулся: – Так а сам-то ты чего, пан рыцарь, на Горынь не поехал? Вот и заработал бы славу, завалил бы десяток кикимор. Годимир скривился: – Верно говоришь. Складно. Только там другие умения нужны. В седле держаться крепко, с копьем и мечом управляться – мало, чтобы смело в реку лезть. – Ясно. – Что ясно? – нахмурился рыцарь. – Ты еще скажи, что я испугался… – Не скажу. – Но подумаешь? – И не подумаю… Ты не испугался, пан рыцарь. Тут другое слово больше подходит. Вот какое? Этого я еще не придумал. – Ты правда так думаешь? – Как? – Ну, что я не испугался? – Правда. Похоже, вы, паны-рыцари, просто бесполезную работу делать отказываетесь. Ну, ту, которая вам выгоды не принесет. – То есть как? – Так сам же мне объяснял – славы никакой от схватки с речными чудищами, а мороки по горло. Лениво? Так ведь, а? Годимир пожал плечами. Задумался. Сорвал веточку с куста, прикусил крепкими зубами. Выплюнул. – Пожалуй, ты прав. Лениво. Правда, слово какое-то некрасивое. – Не благородное, да? – Точно. – Ну, что поделаешь, – шпильман развел руками. – Благородно всегда сражаться, а не сражаться, выходит, не благородно. Ничего не попишешь – жизнь. – Вот это меня и мучает, – кивнул рыцарь. – Потому и в Заречье решил отправиться. Я слышал, – он поднял вверх палец, – здесь можно найти даже дракона! – Не может быть! – воскликнул Олешек с неожиданной горячностью. – Ты, что ли, оспорить вздумаешь? – Я в Мариенберге сборники легенд читал – там Академию открыли, слыхал, может быть? – Не слыхал… А при чем тут Академия? – Туда книги собирают со всего мира. И из Лютова тоже привозили, и из Ельска того же, из монастыря под Грозовым одну старинную летопись доставили… Но меня-то больше сказания и песни интересовали. – И что? – Да вот известнейшие ученые во мнении сходятся – драконов уже лет двести, как нет. Уж слишком яростно их изводили. Один только Грозя, древний рыцарь из Полесья… – Да знаю я, знаю! Кто ж Грозю не знает? Он дракона победил на горе Спадине и город основал. Его теперь Грозовым зовут… – Верно. А сколько всего драконов Грозя уничтожил? – Ну, не помню. Десятка два, по-моему. – Сорок восемь, если верить летописям. – Ничего себе! – восхитился Годимир. – А прибавь тех, кто драконов искал ради сокровищ? Ведь правда то, что они копят богатства? – Ну… – уклончиво ответил рыцарь. – Есть такие сведения. К примеру, Абил ибн Мошша Гар-Рашан сообщает о драконе из-под Аль-Гассины… – Я слышал эту легенду. – Это не легенда, – обиделся рыцарь. – Такой высокоученый человек, как Абила ибн Мошша, не станет вставлять в манускрипт какую-то легенду. Олешек хотел возразить, но передумал. Наверное, решил, что оруженосцу все-таки не к лицу оспаривать каждое слово рыцаря. Вместо этого он спросил: – Так ты в Заречье за драконом приехал? – Да. Я поклялся. В Стрешине. – Это при дворе воеводы? – Да. – Опрометчиво. – Не понял. Ты о чем? – нахмурился Годимир. – О том, что драконов не осталось. – Нет, есть еще. В Запретных горах, – рыцарь кивнул на юг, где слепящий глаза диск солнца реял над сверкающими вершинами, словно повисшими в ярко-синем небе. – Я точно знаю. – Откуда же? Годимир замялся. – Так откуда ты знаешь? – Мне гадалка нагадала. – Гадалка? – Ну да. Еще в батюшкином маетке. Я тогда совсем мальцом был… А эта бабка… Полусумасшедшая старуха, но ее предсказания всегда сбывались… – А почему именно в Запретных горах? Годимир пожал плечами: – Слухами земля полнится. Заезжали купцы к Стрешинскому двору. Они говорили, что в предгорьях дракон лютует… Что, опять оспоришь? – Отчего же? – Олешек убил еще одного слепня, отер ладонь о штанину. – Ты почему-то думаешь, пан рыцарь, что я такой противный, все спорю и спорю… – А то нет? – Нет, конечно! Я истины доискиваюсь! – Ага, особенно у Ясей в корчме. – И там я истины добивался! – Они бы тебе показали истину… Пешком шел бы дальше. – Пан рыцарь, может, мне тебе в ножки поклониться, что мула моего выкупил и самому ребра посчитать не дал, а? – Не стоит. – Ну, спасибо. – Не за что. Они помолчали немого. Потом шпильман все-таки не выдержал: – А что ты делать будешь, если правда дракон во владениях короля Доброжира завелся? – Доброжир – это тот, у которого за рекой королевство? – Точно. Даст Господь, сегодня уже по его землице ехать будем. Так ты не ответил, пан рыцарь. – Что с драконом делать буду? – Ну да! – Зарублю. Если получится, конечно… – А не получится, то он тебя. Так, да? – Выходит, так, – вздохнул Годимир. – Что ж, тогда хорошо, что я тебя повстречал. – Олешек перебросил цистру, висевшую на длинном ремне, на грудь, взял звучный аккорд. – Придется песню сочинять. Песнь о славном рыцаре Годимире из-под Быткова и гаде зловредном… – продекламировал он нараспев. – Опять смеешься? – нахмурился Годимир. – Экий ты, пан рыцарь, право слово, обидчивый. Не смеюсь. Нет. Может, я единственный шпильман за последние двести лет, который поединок рыцаря с драконом увидит и описать стихами сумеет? Нам, поэтам, тоже профессиональная гордость не чужда. А ты думал – только странствующим рыцарям? – Ничего я не думал… Только говоришь ты как-то… Ну, не знаю… Хитровато как-то… – Что поделать? За это и по затылку получаю, и под зад случается… Сапогом. А ничего с собой сделать не могу. Таким, видно, уродился. Ты знаешь что, пан рыцарь… – Что? – Поскорее меня поучи на мечах рубиться. А то сожрет тебя дракон, а я опять без учителя останусь. – Нет, ты смеешься! – Годимир сжал кулак, погрозил шпильману, но не выдержал и сам улыбнулся. – Нет, ты у меня… – И вдруг рыцарь посерьезнел, насторожился. – Ничего не слышишь? Олешек прислушался. – Топот, что ли? – Именно. Топот. А ну-ка, съедь на обочину… Впервые с начала их общения, шпильман послушался сразу и безоговорочно. Подхватил чембур, привязанный к недоуздку мула, стукнул мышастого пятками, освобождая дорогу. С обочины спросил: – Щит, может, дать? – Ладно, обойдемся, даст Господь. Годимир, упомянув Пресветлого и Всеблагого, сотворил знамение, а потом натянул на голову кольчужный капюшон. И тут же пожалел, что поторопился и не надел подшлемник. С десяток маленьких, но острых заусениц от заклепок оцарапали кожу. Ничего, перетерпеть и не такое можно. Зато в койфе [14] он выглядит внушительнее – мало ли кого там несет нелегкая? Примерился к рукоятке меча. Самое то. Выскочит из ножен в мгновение ока. Он развернул коня и стал ждать. ГЛАВА ТРЕТЬЯ КОРОЛЬ ЖЕЛЕСЛАВ Темно-рыжий конь, приученный к битве, стоял не шевелясь. Топот приближался. Скорее всего, всадников немного – не больше десятка. Но точнее сказать трудно. Идут неторопливой рысью, иначе давно уже появились бы. Годимир повернулся к шпильману. Очередная заклепка тут же впилась в мочку уха. Сказал негромко: – Не вмешивайся ни во что, хорошо? – Ладно, – удивительно легко согласился Олешек. – И молчи, ради Господа. Понял? Шпильман хмыкнул, но кивнул. Рыцарь облегченно вздохнул, хотя полной уверенности в бездействии оруженосца не было. Поворот лесной дороги располагался почти в стрелище [15] , а потому Годимир успел пересчитать всадников еще до того, как рассмотрел их лица, гербы и подробности доспеха. Восьмеро. Если разбойники, то надежды на успех в схватке никакой. Даже вооруженные обычным дубьем, кмети свалят с коня самого замечательного рыцаря и так измолотят, что мать родная не узнает. А тут воины на конях. Кольчуги прикрыты суркоттами [16] . Зеленые, крашенные листьями бузины, а наискось через грудь три коричневых полосы. Первым ехал худощавый, можно даже сказать, изможденный пан. Черные вислые усы, нос крючком, пронзительные глаза, обведенные темными кругами (не понять – то ли бессонница, то ли какая-то нутряная хворь съедает помаленьку). На груди его сверкал начищенный рынграф [17] . Работа старинная, судя по полустертым линиям гравировки. Рисунок изображал Святого Андрия Страстоприимца, вслед за Господом умирающего мученической смертью на колу. Конь, вышагивающий под черноусым, здорово подходил седоку – караковый, мосластый. Еще лет десять назад он, видно, был славным боевым жеребцом, а теперь нуждался больше в теплой конюшне, нежной травке с заливных лугов и покое. Но с упорством, присущим из всех известных Годимиру животных только лошадям, он переставлял широкие, потрескавшиеся по краям копыта, глубоко впечатывая их в сырой краснозем. Следом за караковым, отстав на полкорпуса, рысил гнедой конь с широкой белой проточиной. Тоже не жеребчик, о чем свидетельствовала седина на храпе и опухшие бабки. На нем восседал крепкий светлоусый пан в клепанном шлеме с бармицей [18] . Рыцарь, не рыцарь? Поразмыслив, Годимир решил, что все-таки нет. Скорее всего, из простолюдинов, вознамерившихся честной, беззаветной службой обрести право подставить плечо под удар плашмя. Дальше попарно ехали дружинники. Один другого краше. Правый в первой паре выделялся заячьей губой, скрываемой рыжими усами, но все-таки заметной. Во второй паре слева сутулился воин с бельмом на глазу, а справа трясся в седле коротышка – пожалуй, не больше двух аршин роста, зато в плечах полсажени. Последнюю пару составляли безусый мальчишка с небесно-голубыми глазами и угловатый старик с лицом, как будто вытесанным топором из дубового комля, и щеткой седой жесткой щетины на щеках. Замыкали кавалькаду два вьючных коня, пузатых и мохноногих. Годимир скривился. Славная же дружина у крючконосого пана! Но, с другой стороны, ежели разговор в драку перейдет, стоящих бойцов, на глазок, не больше половины. Может, и удастся выпутаться. Но лучше, конечно, до кровопролития не доводить. Его заметили. Пан на караковом нахмурился, бросил что-то через плечо светлоусому. Тот, в свою очередь, обернулся к дружинникам. Мужик с заячьей губой и едущий в паре со стариком юнец вытащили ременные петли. Пращи. – Если сейчас поскачем, успеем удрать… – тихонько проговорил Олешек. – Я – рыцарь, – скрипнул зубами Годимир. – Как знаешь. Всадники приблизились. За два десятка шагов остановились. Восемь пар глаз внимательно обшарили неподвижную фигуру рыцаря. – Кто таков? – каркнул крючконосый. Именно каркнул. Голос у него оказался резкий и хриплый. – Рыцарь Годимир из Чечевичей. Это под Бытковым. Герб мой – Косой Крест. Крючконосый хмыкнул: – Из-под Быткова… Далеко забрался, словинец. – Я странствую во исполнение обета, – вскинул подбородок Годимир. – Наглый щенок, – буркнул светлоусый. Теперь, когда он приблизился, стал виден его крупный пористый нос весь в красных и синеватых прожилках. – А конь хороший. – Остынь, Авдей! – оборвал его черноусый. И продолжил: – По моей земле ездишь, а ко мне поклониться не заехал. – Прости, пан… не знаю как тебя. Но разве эта земля не королю Желеславу принадлежит? – Вот наглец! – воскликнул светлоусый Авдей, а прочие дружинники переглянулись. – Королю Желеславу, говоришь? – скривился пан на караковом. – А ну, Авдей, представь меня пану рыцарю! Светлоусый откашлялся и провозгласил: – Волею Господа нашего, Пресветлого и Всеблагого, его королевское величество Желеслав, герба Брызглина [19] , владыка Островца, Заболоти и Колбчи, защитник окрестных земель, победитель в битве при Плещенице. Король гордо избоченился в седле, наслаждаясь произведенным впечатлением. Да только Годимира трудновато было огорошить подобной нарочитой вычурностью. Князья из Хоробровского королевства, в том же Бытковском воеводстве, к примеру, зачастую владели землями в два-три раза больше, чем игрушечные королевства заречан. Да и перечислять все зависимые города, местечки и села ни один князь-словинец не стал бы, равно как и хвастаться победой у никому не известного поселения… А может, это река Плещеница? Здесь же, в Заречье, два с лишним десятка так называемых «королей» злоумышляют, интригуют, входят в союзы и вероломно их расторгают, ведут годами войну за какой-нибудь лужок или богатый выпас. В войнах этих участвуют «огромные» армии по пятьдесят-сто человек, сражения частенько временно прекращаются на время жатвы или покоса, но зато вражда передается от отца сыну, от деда внукам. И все равно обитателям правобережья Оресы жизнь Заречья казалась ненастоящей. Словно маленькие дети играют в войну, в политику, в занятия взрослых людей. Годимир припомнил, сколько дружинников мог выставить его отец, пан Ладибор из Чечевичей. Выходило, не меньше полусотни, если посчитать и постоянно живущих в маетке воинов, и дворню, тоже обученную как следует с оружием обращаться. Будет ли в войске Желеслава столько же или он видит перед собой всю королевскую рать? И все-таки, сила на той стороне, на которой численный перевес. Не стоит дразнить гусей, как говаривала его нянька, бабка Катруся. Поэтому он чинно поклонился, приложил ладонь к сердцу, сказал: – Польщен оказанной мне честью, твое величество. Я – скромный странствующий рыцарь, а потому и в Островец заехать не решился без приглашения. Некому меня представить, некому замолвить слово перед твоим величеством. Желеслав кивнул. Выглядел он смягчившимся. Даже глубокие складки, начинавшиеся у крыльев носа и терявшиеся в тронутых легкой сединой усах, немного разгладились. Он сдвинул на ухо бобровую шапку: – Церемонии изволишь разводить, рыцарь. При нашем дворе попроще принято обходиться. – Не знал, твое величество. Покорно прошу простить. Король еще раз внимательно осмотрел рыцаря. Не пропустил и Олешека на мышастом мерине, и гнедого мула, несшего поверх вьюка щит и копье Годимира. – Хорошие кони… – в четверть голоса с тоской проговорил Авдей. – Заткнись! – отрывисто бросил Желеслав и снова обратился к Годимиру: – А что, рыцарь, на турнир собираешься, не иначе? – На какой турнир, твое величество? – удивился молодой человек. – Так у король Доброжира… Городок Ошмяны его знаешь? – Нет, твое величество. Я впервые в этих краях. – Ну, ничего, узнаешь еще, даст Господь. Так вот, Доброжир турнир тут проводит. Рыцарей ожидается больше дюжины… Так ты не туда, что ли? – Нет, твое величество. Я странствую во исполнение обета, данного Господу и панне, – Годимир коснулся пальцами шарфа на левом плече. – А про турнир не слышал. – И никого ты тут не знаешь? Никто тебя не ждет? – Нет, твое величество, – рыцарь решительно покачал головой. Желеслав задумчиво дернул себя за ус. Потер подбородок. – Твое величество, дозволь… – Светлоусый заставил своего коня переступить вперед и поравнялся с королем. – Да, рыцарь, едва не забыл… Это мечник мой. Пан Авдей. Без герба. Но боец, каких поискать. У него к тебе дельце есть одно. Уж не откажи… – И Желеслав картинно отвернулся, рассматривая верхушки деревьев, едва ли не смыкающих кроны над дорогой. Будто и нет тут его. – Слушаю тебя, пан Авдей, – учтиво проговорил Годимир. – Что за дело? – А ты меня не торопи, мальчишка, – грубо ответил пан без герба. Кровь бросилась в щеки и уши рыцаря. – Я, может, и молод годами, но гербовый пан! – Ладно, гербовый, не мельтеши. Ты понимаешь, его величество тоже на турнир в Ошмяны собрался. По-соседски, значит. А кони у нас, сам видишь, не очень… – Что-то я не пойму, к чему ты клонишь, Авдей? – Годимир намеренно назвал мечника просто по имени, чтобы подчеркнуть разницу в положении и поставить зарвавшегося хама на место. – Тупой, что ли? – Да я!.. – Точно, туповат… – не слушал его светлоусый. – Ну, так я на пальцах объясню, значит. Коней сменяешь? И тут Годимир допустил ошибку, которая заключалась в том, что нужно было убегать сразу, а не вести разговоры. – Как «сменяешь»? На что сменяешь? – На колбасу! – хохотнул бельмастый дружинник. Остальные с готовностью заржали. – Ну, не хочешь меняться, так отдай, значит, – продолжал Авдей. – Ах, вот оно что! – Рыцарь потянул меч из ножен. – Вали его! – выкрикнул мечник, взмахивая обтянутым потертой перчаткой кулаком. «Эх, копье на муле осталось!» – успел подумать Годимир, пришпоривая рыжего. И тут ему в лоб, прямо над правой бровью, врезался метко запущенный из пращи камень размером с яблоко-дичку. Будто дубиной приложили. Рыцарь полетел через круп коня, роняя меч. Он не слышал, как затрещали кусты под напором рванувшегося наутек шпильмана, как не захохотал, а скорее закашлял Желеслав, как заорал Авдей: – Коней ловите, полудурки!!! * * * Очнулся Годимир от того, что кто-то лил ему на рассеченную голову прохладную воду. Попытался открыть глаза. Левый послушался, а вот правый начал сопротивляться. Будто бы ресницы склеились. Но и одним глазом рыцарь ясно различил обрамленное светло-русыми волосами настороженное лицо склонившегося над ним Олешека. – Фу-ух, слава тебе, Господи, Пресветлый и Всеблагой! – выдохнул шпильман облегченно. – Я думал – насмерть… – Я тоже, – с трудом ворочая языком, отозвался Годимир. – Ох, и крепкий у тебя лоб, пан рыцарь! – Музыкант покачал головой, цокнул языком. – Рыцарям положено. Там же кость. Или ты не знал? Шпильман рассмеялся: – Вот теперь точно верю, что живой! – Где эти сволочи? – пробормотал Годимир, пытаясь приподняться и сесть. Голова сразу отозвалась острой болью. Пришлось снова улечься навзничь – так было полегче. – Далеко, думаю… – Олешек отхлебнул из баклажки. – Пить хочешь? – Спрашиваешь! Поддерживаемый заботливой рукой товарища под затылок, рыцарь напился. Потом, опять же при помощи шпильмана, умудрился сесть. Повел глазами по сторонам… – Кони? – А ты как думал, пан рыцарь? Желеславу пальца в рот не клади. Охоч государь Островецкий до чужого добра… Ох, как охоч! – Да как же так можно! – Возмущенный случившимся, Годимир даже вскочил на ноги. Пошатнулся, ощутив головокружение, и схватился рукой за шершавую кору ближнего деревца. – Как же можно! Попрать законы чести рыцарской! Какой же он король после этого? Кто ему служить пойдет?! – Кто служить пойдет? – Олешек прищурился. – А то ты сам не видел. Дружина неказистая, зато преданная. За кусок с хозяйского стола горло любому порвет. Хоть виноватому, хоть безвинному. – Я этого так не оставлю! – решительно проговорил Годимир. – Я буду добиваться справедливости. Не остановлюсь даже перед судом Господа. Пусть с мечом в руках ответят за бесчинства свои. И Желеслав, и Авдей этот безгербовый! Музыкант вздохнул. Ни к селу, ни к городу взял аккорд на цистре. Потом сказал, глядя почему-то в сторону: – Они-то, может быть, как раз и не прочь ответить. Только тебе, пан рыцарь, не с чем их вызывать… – Как! – охнул словинец, схватился за тот бок, на котором привык чувствовать тяжесть меча. Оружия не было! Также пропали ножны, пояс и перевязь. – Воры! Падальщики! Годимир в сердцах несколько раз ударил кулаком по стволу. Боль в ушибленных костяшках немного отрезвила. Он схватился за голову: – Как же так? Как же так можно? – Видишь, пан рыцарь, как плюют в Заречье на законность, правду, честь? – хмуро проговорил Олешек. – Вижу… Копье, щит? – Забрали. Сил ругаться у рыцаря уже не осталось. Рыча в бессильной ярости, он сполз спиной по коре. – Кольчугу и шлем тоже… – Добить его, что ли, решил певец? – И кошелек, похоже… Вот орясина, рифмовки еще не хватало… – закончил Олешек едва слышно. Годимир не отвечал. Закусил ус и остановившимся взглядом рассматривал растоптанные его же каблуком травинки. Не на одну ли из этих травинок и он похож? Что такое рыцарь без коня, без копья, без меча? Букашка. Муравей. Улитка, неторопливо проползающая по сломанной ветке. Ни тебе спросить с обидчиков, как полагается, ни за честь постоять, ни защитить слабого… Последней частью своего обета раньше Годимир очень гордился. А что теперь? Сам слабее последнего кметя. И прав столько же. А возможностей даже меньше. Кметь хоть может своими руками на краюху хлеба заработать. Дров наколоть, огород вскопать, упряжь починить. А что может рыцарь? Только сражаться. Но как теперь сражаться без оружия и доспехов? Откуда-то издалека доносился голос шпильмана: – Я, как ты и велел, пан рыцарь, едва заваруха началась, в лес пустился. Хуже зайца. Даже вспоминать стыдно… «Лучше бы ты на коне удрал. Хоть меринка сберег бы…» – Сам не свой был. Не помню, как из седла вывалился. Я, понимаешь, пан рыцарь, почему пешком удрал… «Ну, и почему же?» – Во-первых, не такой уж я ездок, как полагается. На ровной дороге худо-бедно справляюсь. А в лесу – до первой хорошей ветки… А во-вторых, подумал, что… Да что там врать? Подумал я уже потом, когда в кустах хоронился. Придумал объяснение, что с конем, мол, не спрятался бы так хорошо, как сам-один. Годится такое объяснение, нет? «А чем оно хуже другого? Годится». – А потом, когда они уехали… Ну, я слышал, как копыта протопали. Потом, когда уехали, я вернулся. Боялся, что они тебя насмерть. Хорошо, сапоги не сняли. И баклажку оставили… «Конечно, хорошо. Могли и убить. А может, лучше было бы, если б убили? Нет униженного рыцаря, нет и позора». – Что ты молчишь? – повысил тем временем голос Олешек. – Ты слышишь меня, а? Пан рыцарь! «Слышу, чего орешь?» – хотел ответить Годимир, но промолчал. Не до того. Слишком сильна обида, злость, которую хочется выплеснуть, а не на кого. Не на музыканта же, в самом деле? Он-то в чем виноват? Что он мог поделать против восьмерых вооруженных и, главное, привычных к бою мужиков? Тем более что сам приказал ему убегать в случае чего. – Пан рыцарь! – в голосе шпильмана проскользнула нотка раздражения. Как дребезжание струны, намотанной на плохо закрепленный колышек. – Ты долго будешь себя жалеть? – Что? – удивился Годимир и от удивления забыл, что раздавлен горем и гордо молчит. – А что слышал! Если сидеть под деревом, как красна девица, и жалеть себя, то ни кони, ни оружие сами не вернутся. Что-то делать надо! – Делать? А что сделаешь тут? – Не знаю! Я же шпильман, а не рыцарь. Тебе виднее, что делать, как отнятое вернуть, как обидчикам отомстить. Или ты, все-таки, предпочитаешь сидеть сложа руки? Тогда милости прошу – могу еще и песенку грустную набренчать. Глядишь, и слезу прошибет! – Ты что несешь? – А то и несу! Видел бы ты себя со стороны, пан рыцарь! Сидит, ус грызет, глаза, как у телка, бессмысленные и слезой подернутые… – Замолчи! – Годимир сжал кулаки. – Ты как смеешь! – Смею, смею… Я ж теперь тебе не оруженосец. Оружия у тебя нет – носить нечего. Коней нет – ухаживать не за кем. Да и денег, чтобы прислуге заплатить, и тех нет. – Ну и давай! Можешь идти на все четыре стороны! – Рыцарь, превозмогая слабость и головокружение, взмахнул кулаком. – Кто тебя держит? – Да я-то пойду, – усмехнулся Олешек. – А ты-то куда теперь, пан рыцарь? В родные Чечевичи? – В Чечевичи? – Годимир скрипнул зубами. – Ну уж нет! Кто меня там ждет? Уже шесть лет, как странствую. Как шпоры получил, так и подался… Наследник – мой брат Ниномысл. А я что? – Тогда в Ошмяны! – воскликнул шпильман. – В Ошмяны? – Ну да. К королю Доброжиру. Там турнир намечается. Там Желеслав со свитой будет. – И что толку? – Понимаешь, пан рыцарь, я про Доброжира тоже много слышал. Он совсем не такой, как сосед. У него можно потребовать суда чести. И даже поединка с обидчиком. – Да? – Рыцарь приосанился, стряхнул налипшие на кожаный поддоспешник сухие травинки и листики. – Тогда, пожалуй… – Раз «тогда, пожалуй», тогда пошли. – Олешек поднял брошенную баклажку, повесил на плечо, хлопнул ладонью по ее пузатому боку. – Надо будет родничок найти, запасти водицы. Годимир опешил. – А ты куда собрался? – В Ошмяны. На турнир. Разве я могу пропустить такое событие? Я же шпильман. Просто обязан воспеть доблесть панов рыцарей, красоту королевны… Думаешь, ради чего турнир затевается? – Ты же не хотел со мной? – Неправда, пан рыцарь. Это ты меня прогонял. Я только сказал, что оруженосцем теперь быть не могу. – А кем… – А просто товарищем. Тут уж и Годимир улыбнулся: – Ну, спасибо, Олешек! – Да не за что. А все-таки не «нукай», пан рыцарь. – Ладно, не буду! – и вдруг вспомнил. – А как же мы без денег-то? – Ничего, петь будем. На цистре играть. Ты ж тоже, говорил, умеешь? – Ну, я не пробовал на людях… – Но при дворе воеводы Стрешинского пел? – То ж при дворе… – А перед простолюдинами еще проще. Лишь бы складно было да за душу брало. А заодно и уроками обменяемся. Ты мне, я тебе, как говорили в старину. – Ладно, пошли! – Годимир махнул рукой и сделал первый шаг. Зашатался и едва не свалился кулем. Удар по голове давал о себе знать. Может, со временем попустит… Пришлось задержаться и вырезать палку из дикой вишенки – на свою беду деревце росло поблизости и отличалось гладкой корой и ровным стволом. Понятно, что корд [20] рыцаря и охотничий нож грабители отобрали, но небольшой ножик отыскался в тощем мешке Олешека. Не оружие. Так себе… Как выразился шпильман, колбаску порезать, яблоко для панны очистить… Дальше Годимир шагал, опираясь на палку, словно старец или священник. Дорога пешком это не одно и то же, что дорога верхом. Шагай и шагай. Вроде бы ничего сложного, но почему-то на птичек обращаешь меньше внимания и разговоры сами собой смолкают – сберечь ровное дыхание куда важнее, чем болтать по пустякам. А о чем-нибудь серьезном можно обменяться мыслями и на привале, до которого, между прочим, тоже еще нужно добраться. Через пару верст солнце стало светить прямо в глаза, а Годимир ощутил чужой взгляд. Все-таки он считал себя неплохим странствующим рыцарем – охотником на чудовищ, – и умение почувствовать опасность не раз и не два спасало ему жизнь. Он остановился и несколько раз на пробу взмахнул посохом. Не меч, конечно, но волка отогнать можно, а то и полдюжины двуногих разбойников. Если они не вооружены, конечно. – Что-то случилось? – немедленно заинтересовался Олешек. Годимир приложил палец к губам, призывая к тишине. Шепнул тихонько: – Следят. – Кто? – свистящим шепотом спросил музыкант. – Откуда мне знать? Идем. Но осторожно. Они двинулись дальше, стараясь шагать как можно тише. Рыцарь изо всех сил прислушивался, шпильман тоже навострил уши. – Ну что? – через полверсты Олешек не выдержал. – Мне кажется, нелюдь. – Словинец покачал головой. – Человек выдал бы себя. Хоть веточкой хрустнул бы… – А кто же? – Не знаю. Но будем очень осторожны. – Может волколак? – Шпильман даже побледнел слегка. – Вряд ли. Полнолуние не скоро. Сейчас они не опасны. – Волк? Медведь? – Да откуда мне знать? – зашипел рыцарь. – Просто поглядывай по сторонам да прислушивайся. – Я и так прислушиваюсь. – Вот и чудно. Дорога шла дальше. Ощущение упорно буравящего затылок чужого взгляда не отпускало. Годимира так и подмывало развернуться и прыгнуть в заросли на обочине. Останавливали его несколько причин, главной из которых была слабость. Рыцарь знал, что, попытавшись пробежаться, скорее всего, потеряет сознание. Да и ловкий преследователь, умудряющийся не хрустнуть сучком, не пошевелить листву, пожалуй, просто-напросто не даст себя рассмотреть. Скроется в чаще, и ищи свищи, а вернувшись в другой раз, будет осторожнее и постарается не выказывать своего присутствия. Оставалось идти и ждать удобного случая или надеяться на оплошность неизвестного существа. Вот так они и прошагали еще две версты. И вдруг за очередным поворотом дороги Годимир остановился как вкопанный, услышав треск ломаемых ветвей и бессвязные возгласы в кустах. Шпильман едва не налетел на него. – Что? – А вот там точно люди… – Рыцарь прислушался. – Точнее, один человек. Злой, как горный великан. И один конь, похоже… – А что он там делает? – Вот сейчас и выясним. – Словинец решительно шагнул на обочину, постучал палкой по веткам ракиты и крикнул: – Эй, добрый человек! Что-то случилось? Брань в кустах прекратилась, словно по воле чародейства. А через несколько ударов сердца, раздвинув руками густую поросль, на дорогу вышел человек с кнутом на длинном кнутовище. ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ ГОРШЕЧНИК ИЗ КОЛБЧИ Несколько томительных мгновений незнакомец разглядывал Годимира, потом перевел взгляд на шпильмана. Почесал щеку кнутовищем. Странно, но в его глазах был не страх, а спокойная уверенность знающего себе цену человека. Что ж, пялиться друг на друга, так пялиться. Рыцарь тоже принялся бесцеремонно рассматривать выглянувшего из кустов. Но вскоре убедился, что особого смысла в этом нет. Обычная одежда простолюдина из Заречья – широкие штаны, выкрашенные в коричневый цвет корой ольхи, заправлены в грубые упаки [21] с коротким голенищем; льняная рубаха навыпуск с подолом на полторы ладони выше колена; меховая безрукавка – в Полесье и словинецких королевствах такую называет кептарем [22] , а заречане почему-то произносят как «киптарь», на голове бесформенная шапка-кучма. Небольшая, надо признаться, шапка, как и положено простолюдину. Это ведь панам из двух бараньих шкур себе шапку заказать по чину. Лицо незнакомца обрамляла темно-русая бородка, а кнут он держал в руках весьма привычно, как опытный погонщик. В общем, не пан, но и не кметь. Скорее всего, вольный землепашец или ремесленник… Наконец человек с кнутом осторожно произнес: – Поздорову вам, добрые люди. – И тебе здравия желаем, – откликнулся шпильман, а рыцарь хотел сперва возмутиться, дескать, не обратились к нему как положено, но после сообразил, что больше похож на бродягу-паломника, чем на гербового пана, и гордо смолчал. – Далеко ли путь держите? – продолжил беседу встречный. – Да по тракту на Ошмяны, – Олешек махнул рукой, показывая направление. – А ты что по кустам хоронишься? Знаешь, есть в Поморье прибаутка такая: «Гром гремит, кусты трясутся…» – А там медведь малину собирает! – улыбнулся во все тридцать два зуба незнакомец. – Я-то в кустах застрял, а вот как вы на ночь глядя в лесу очутились? – Ты застрял? – пропустил мимо ушей его вопрос Олешек. Годимир в душе поблагодарил шпильмана, что тот взял на себя разговоры с местным уроженцем. Сам он на заречан крепко обиделся и вряд ли смог говорить доброжелательно. – Ну, не я сам, сладкая бузина, а мой конь. С телегой вместе, сладкая бузина… – А что тебя туда понесло? Для езды, что-то мне подсказывает, людьми тракты приспособлены. – Да вот… – Незнакомец почесал затылок, сдвинув при этом кучму на самые брови, подошел ближе. – Меня, сладкая бузина, Пархимом зовут. Это так, к слову, чтоб проще разговаривать было. – А я – Олешек, – ответил музыкант. С нежностью похлопал по выгнутому боку цистры. – Шпильман я. Хожу, брожу, песни добрым людям пою… – Занятие знатное. – Пархим прищурился, глядя на рыцаря. – А твой товарищ? – А мой товарищ, – с некой толикой гордости провозгласил Олешек, – пан рыцарь Годимир из Чечевичей, что близ Быткова, герба Косой Крест. Во! Я все правильно сказал, а, пан рыцарь? – Не «акай»! Все правильно. Рыцарь я. Странствую во исполнение обета. – Что-то не больно похож ты на рыцаря, пан… – развел руками Пархим и вдруг наотмашь врезал кнутом по терновым кустам. – Понял я! Все понял, как есть, сладкая бузина! Желеслава встренули никак? – Догадостный ты, – кивнул Олешек. – Его самого. – Так я и понял, сладкая бузина! Шишка на лбу у пана рыцаря… – Да. От Желеслава меточка. – Так я и понял! Значит… – Какое тебе дело, что значит, а что не значит? – вспыхнул жарче соломы Годимир. – Откуда только ты выискался такой со своей бузиною? – Я? Да я горшечник из Колбчи. – Ну, порадовал! А что в кустах забыл? Горшки прячешь? – Точно! Как ты догадался, пан рыцарь? – Так ты там… – начал шпильман, но Пархим его перебил: – Я ж, паны мои родненькие, местный, заречанин. Скоро двадцать три годка, как здесь живу, то бишь от самого рождения… – Ну, и?.. – продолжал хмуриться Годимир. – Да знаю я нашего короля с его свитой, как облупленного, сладкая бузина! Знаю, что в Ошмяны он собрался ехать. В гости к Доброжиру. Как услыхал топот на тракте, сей же миг в кусты порскнул. Как заяц. С телегой и всем грузом, сладкая бузина! Они и не догадались. Проскакали мимо… Точно! – Он звучно хлопнул себя по лбу. – То-то мне показалось, что под Желеславом конь больно хороший! У него отродясь таких не было, сладкая бузина! Так это твой, пан рыцарь? – Ну, мой… – согласился Годимир без всякого желания. – Это ж надо! – воскликнул горшечник. – Совсем совесть Желеслав наш потерял! Хоть бы завоевал кто, сладкая бузина! Пожили бы под достойным королем… – А что, нет желающих? – вмешался Олешек. – Да понимаешь, пан шпильман… – Не пан я. – Что? – Не пан я, говорю. Можешь просто шпильманом звать или по имени. – А! Понял, сладкая бузина. Понимаешь, Олешек, ближний сосед, Доброжир, не боевой совсем король. Хотя, случись чего, может так мошной тряхнуть, к нему рыцари сбегутся на подмогу от самого Дыбще. Только поэтому с ним Желеслав считается. А то б давно уже… А наше королевство, может, кому и надо, только я про таких завоевателей не слыхал. Выгоды никакой! – Пархим смачно плюнул под ноги, растер подошвой. – Одни убытки, сладкая бузина. – Вот оно как, – кивнул Олешек. – Я многое про вашего короля и королевство слыхал, но вот в таких подробностях – первый раз. – Еще бы! Кто ж тебе расскажет, сладкая бузина? В корчме и на подслуха можно напороться. И очень даже запросто… – Пархим улыбнулся виновато, словно это он рассаживал соглядатаев по зареченским корчмам. – Ладно, – махнул рукой музыкант. – Пойдем мы, пожалуй. А, пан рыцарь? – И то верно, – согласился гончар. – Чего я вас задерживаю? Если поторопитесь, к сумеркам до заставы доберетесь. А мне уж тут копошиться с горшками доля выпала, сладкая бузина… Годимир кивнул, прощаясь, и уже поворачивался лицом в сторону тракта, как вдруг вспомнил о преследующем его едва ли не с полудня ощущении чужого взгляда в затылок. Годится ли странствующему рыцарю, пусть даже лишенному оружия, доспехов и коня, бросать человека на дороге перед лицом неведомой опасности? – Погоди-ка, Олешек, – сказал он и обратился к горшечнику: – А что, Пархим, много у тебя горшков? – Да полная телега, пан рыцарь. На ярмарку я собрался. – На какую такую ярмарку? – У Доброжира в Ошмянах ярмарка будет. Так уж у нас повелось, сладкая бузина, как где турнир, так, значит, и ярмарка. Панам копья преломлять, ан и нам тоже радость. – Так мы попутчики, Пархим? – Выходит, так. – Показывай, где твоя телега. – Зачем это, пан рыцарь? – Горшечник растерялся. Даже про любимую бузину не вспомнил. – Показывай, показывай… Вместе веселее выбираться. Веселее, не веселее, но с застрявшей телегой пришлось помаяться. До семи потов, как говорится. Когда Пархим спешил убраться с дороги, он не думал, как будет возвращаться, и загнал повозку между двумя стволами – молоденькой дикой яблоней и раскидистой липой. Дальше прямо перед мордой коня торчал могучий – в полтора обхвата – бук. Не объехать и не развернуться. Тупик. Годимир предложил срубить деревья. Легко сказать, но трудно выполнить. Топор у горшечника имелся. Но маленький, плотницкий. Так, поправить что-нибудь из испортившегося имущества, нащепить лучины на костер, сделать рогульку для котла. Для работы лесоруба он не годился. Даже если попытаться убрать тонкую – всего полпяди толщиной – яблоню. Тем более, Пархим заявил, что такая мысль уже приходила ему в голову, но поваленная яблонька положения не спасет. Справа застыли в почетном карауле три граба – не деревья, а частокол, окружающий городище где-нибудь в левобережье Усожи, печально известном непрестанными набегами кочевников-басурманов. Поэтому пошли по простому, но кропотливому и неинтересному пути – перенесли посуду на дорогу. По едкому замечанию Олешека, Пархим решил озолотиться на грядущей ярмарке и обеспечить товаром все соседнее королевство. В ответ горшечник буркнул, что половину заберет Желеслав руками сборщиков податей, а на остальные деньги нужно будет еще жить без малого полгода до следующей ярмарки, на сей раз зимней и приуроченной не к турниру, а к дорогому сердцу каждого верующего от Словечны до Горыни празднику Дня рождения Господа. Заодно, когда таскали горшки и крынки, миски и полумиски, кружки и кувшины, обнаружили полдюжины треснувших или надколотых. Их выкинули. После того как телегу разгрузили, Пархим выпряг коня и прицепил постромки упряжи его к задней оси. Годимиру, по причине слабости и головокружения, поручили понукать Гнедка, а горшечник со шпильманом взялись за оглобли. Взялись, примерялись, уперлись. Рыцарь свистнул, дернул вожжами… Повозка покатилась. И выскочила на дорогу. На радостях Олешек подпрыгнул и взмахнул кулаком над головой, издав крик, похожий на боевой клич рыцарей из Крейцберга, широко известных отчаянностью в сражении и бесконечной набожностью в мирной жизни, а Пархим выкрутил замысловатое танцевальное коленце, ловко подбросил в воздух кнут и снова поймал его. Назад товар грузили с шутками, прибаутками и настолько впопыхах, что грохнули еще три горшка. Красивых, с выдавленным по ободу узором. – Леший с ними! Новых налеплю, – махнул рукой горшечник. – Успеть бы до сумерек к заставе! Годимир не стал выяснять причину, по которой заречанин так торопится выбраться из лесу до наступления темноты, но решил услышанное намотать на ус. Конь весело рысил на юг, туда, где через пять-шесть верст дорога должна упереться в реку. Река Щара неширокая, но весьма глубокая, и вода в ней, говорили, отменно холодная. А что поделать? С гор стекает, с ледников. А вода талая завсегда студеная. А вот за Щарой лежат уже владения Доброжира. Почему-то рыцарь представлял его высоким широкоплечим воином с проседью в черной бороде, в латных перчатках, начищенных до зеркального блеска, и золотой короне с изумрудами. Доброжир еще помнит о законах чести, о справедливости и умеет ценить рыцарскую доблесть, раз решил турнир устроить. Его можно попросить честного судейства в споре с Желеславом. А уж потом… – Скажи-ка, Пархим… – Годимир чуть-чуть подвинулся, устраиваясь поудобнее – уж очень давил в бок край широкой миски. – Скажи-ка мне: нечисть, чудовища всякие в ваших краях встречаются? – Эх, пан рыцарь! – тряхнул головой горшечник. – Чего ж им не встречаться? Они ж везде имеются. Случается, русалки с водяницами ночного прохожего защекотят. Годков пять тому одну бабу ободрали. Телешом в село прибежала… – Водяницы, что ли? – заинтересовался Олешек. – А то кто ж, сладкая бузина? – Вот так шутка! То-то наши, мариенбержские, их не любят! – Кого? – Так водяниц же! Горшечник засмеялся: – Ты, видать, с ними не встречался ни разу? – Нет, а что? – Встретишься – узнаешь! – Ты погоди, – прервал их рыцарь. – Еще какие чудища у вас обитают? – Ну-у… – задумался Пархим. – Да ты все вспоминай, что слышал. Может, кмети пьяные по корчмам трепались, или королевская стража чего рассказывала. – Да что вспоминать? Особо и нечего… Ну, волколаки… Волки, медведи, тебя, пан рыцарь, вряд ли интересуют? – С волками пускай охотники воюют, – улыбнулся Годимир. – Ты мне про нечисть толкуй, про нечисть… – Про нечисть? Ну, слышал я, в соседнем королевстве кмети вомпера отловили. Били долго, потом в колодец скинули… – Это которого вомпера? Который кровь сосет? – встрял шпильман. – Знаешь, баллада есть старинная про него. Шелест черного крыла, блеск клыков ночной порою… – Какую такую кровь? – искренне удивился заречанин. – Всем известно – вомперы девок портят и баб совращают. Во! – Ерунда! – возмутился шпильман. – Это не вомперы! Это инкубы! – Какие такие… тьфу, сладкая бузина! Слово-то какое придумал! Не выговорить! – Обычное слово! Это ж у нас всякий знает: суккуб к мужчинам ночью приходит, а инкуб – к женщинам. В особенности монахов и монашек они любят. Чтоб, значится, навредить людям Господа, сбить с пути праведного… А вы тут что в Заречье, совсем темные? – Хе! – крякнул Пархим. – Мы посветлее многих будем! Сидел бы в своем Мариенберге и за Пологие горы носа не казал! – А ну тихо! Оба! – прикрикнул на них Годимир. – Ишь, развоевались. Инкуба, то бишь вомпера, в каком королевстве видели? У Доброжира? – Не-а! Дальше. Севернее. Там король Кремень Беспалый, вроде как. А Беспалый он потому, что… – После про короля Кременя, после. Ты мне вот что скажи. У Доброжира в королевстве дракон водится? – Дракон? – Ну да. – Это такой гад летучий с хвостом и крыльями? – Во дает! – хохотнул Олешек. – Был бы он летучим без крыльев? – Тихо! Не перебивай! – остановил его Годимир. – Ну, так что, Пархим? Есть дракон? Что люди говорят? – Есть! – после некоторого раздумья уверенно кивнул горшечник. – Точно есть! Говорят, к бабе одной прилетал. Мужик-то ее пошел в лес борти проверять, а к ней змеюка летучая – шасть под бок… – Тьфу на вас! – вновь не выдержал шпильман. – Вы тут в Заречье про другое говорить можете? – Про что – про другое? – Ну не про то, как кто-то к чужой жене под бок прыгнул? – Тю… – насупился заречанин. – Я за что купил, за то и продаю, сладкая бузина. Что болтали лесорубы, то я и рассказал вам. Говорят, баба позеленела вся. Верный признак, что со змеей снюхалась. – Ну, вряд ли это дракон… – разочарованно произнес Годимир. – А еще я слыхал, видели всяких тварей летучих. И лесники, и бортники, и охотники… Но только не у Доброжира, а южнее, ближе к горам. – Южнее? – А то? Южнее там же ничьи земли пошли. Леса дремучие, чащобы непролазные… Люди там не селятся. Ну, надолго не селятся. Одно время, сладкая бузина, кмети норовили туда сбегать от панов, а потом как отрубило… – Погоди-погоди. Что значит – «отрубило»? – Да то и значит, сладкая бузина. Заимку срубят. Раз на ярмарку с пушниной выедут… Ну, или там с медом. А после пропадают. Один беглый выбрался, так сказывал, мол, камни самоцветные в отрогах попадаются. Бывало дерево ветром выворотит, так прямо под корнями, сладкая бузина, и блестят родимые. Только кто ему поверит? Он пока по лесу пробирался, совсем умом тронулся. С голодухи видать… – А что он еще рассказывал? – Годимир даже привстал, хватая горшечника за рукав. – Да что? – Заречанин почесал затылок. – Ничего. Каштелян ошмянский, пан Божидар Молотило, очень заинтересовался. Не беглым, сладкая бузина, само собой, а самоцветами. Полтора десятка воинов снарядил. Да и сам с ними поехал… – Ну? – Да не нашли ничего. Правда, мужик их привел на зимник, где с приятелями жил. А от избушки одни угольки остались. – Дракон! – обрадованно воскликнул Годимир. – Точно дракон! – С чего ты взял? – недоверчиво прищурился Олешек. – Может, с огнем неосторожно обошлись, сами себе красного петуха подпустили? – А самоцветы все пропали! – ухмыльнулся Пархим. – Так он же с ума свихнулся! Так или нет, а? Просто забыл, где тайник. – Все перерыли и без него, – твердо сказал горшечник. – Очень уж пану Божидару хотелось халявных каменьев. Ты поверь мне, стражники изо всех сил старались. – Да? – Точно. – Дракон! – Годимир взмахнул кулаком. – Они клады собирают. Веками собирают! Олешек прыснул в кулак: – Смотрю я на вас, и душа радуется. – Это еще почему? – удивился рыцарь. – Как дети маленькие. Пока среди словинцев, заречан, поморян такие люди живут, странствующий певец не пропадет. То скойц, то полскойца кинут всегда за красивую сказку. – Так ты по-прежнему считаешь, что драконов нет и быть не может? – нахмурился Годимир. – Конечно. Наверняка, разбойники старателей ограбили, порезали и сожгли в их же заимке. А молва рада стараться. Дракон, дракон… Почему не шпионы из Басурмани? Почему не горные великаны вниз в долины сошли? А? Рыцарь не нашел что ответить, пожал плечами и отвернулся. Пархим хлестнул вожжами по крупу серого коня. – Вон, разбойников тут хватает. И с избытком, – вел дальше шпильман. – Что, видели Яроша Бирюка? – буркнул горшечник. – Это который в колодках? – Олешек смотрел на скользящие у них над головами ветки и, казалось, не проявил ни малейшей заинтересованности. – Он самый. Страшный человек. Да и человек ли? Зверюга. Не зря ему, сладкая бузина, прозвище такое дали – Бирюк. – Чем же он так страшен? – лениво спросил Годимир. – Да людей резал хуже, чем волк овец. – Ну, к этому у вас не привыкать-стать в королевстве. Один Желеслав чего стоит. – Так-то оно так, да Желеслав, хоть и охоч до чужого добра сверх всякой меры, последней шкуры не дерет. Понимает, что овцу стричь можно и выгоду получать, а не зажаривать сразу на вертеле. – Вот оно как… – задумчиво протянул рыцарь. – Да уж так! – едко проговорил Олешек. – А вам что, поди жалко его стало? – Пархим обернулся и внимательно оглядел собеседников. – Ну, не без того, – уклончиво отвечал словинец. – По мне, так разбойника, коли вина его доказана, на плаху надо или в подземелье, за решетку, а выставлять умирать на тракте в колодках… – А это Желеслав для острастки прочим. Хэвру [23] Яроша дней десять назад взяли. Сопротивлялись они отчаянно. Может, оттого король наш и злой сейчас? Я бы на его месте тоже злился, сладкая бузина, – потерять трех дружинников… А они-то у него все считанные. Не богат Желеслав, прямо скажу, не богат. – Ты про Яроша давай, а, – дернул его за рукав музыкант. – А ты что, сладкая бузина, песню никак про него сочинить задумал? – Вот еще! Выдумаешь тоже! Просто интересно. – Ты, если надумаешь сочинять, меня про другого вожака расспроси. Про Сыдора из Гражды. Он тоже в здешних краях шастает… – Доскажи про Яроша, – попросил Годимир, и такая нотка проскользнула в его голосе, что Пархим не посмел ослушаться. – Да взяли их. Взяли в корчме одной, сладкая бузина. Уж не знаю, может, корчмарь сдал всю хэвру с потрохами за то, что не поделились добычей, а может, кто из кметей сгонял бегом в Островец… Большинство лесных молодцев пораненные, побитые в руки стражников попали. Их тут же и порешили. Головы на бревно и все… – А что, у Желеслава и палач имеется? – Олешек вроде бы и оттирал пятно с зипуна, но, оказывается, все слышал. – Зачем ему палач, сладкая бузина, с таким мечником? Взял Авдей топор в руки и посек. Говорят люди, даже не запыхался. Вот оно как. А вожака приказал Желеслав в колодки заковать. Для позора. У нас так все больше кметей за недоимки наказывают. Ну, понятное дело, их-то не до смерти. А Яроша Бирюка, велел король не выпускать, пока ноги не протянет. И пускай торчит обок дороги, ровно пугало. Кто его пожалеет? – Понял, пан рыцарь, каково выходит? – заметил Олешек. Годимир не отвечал. Кусал соломинку, молчал и хмурился. – Да что вы с этим Ярошем? – Пархим улыбнулся. – Давайте я вам про Сыдора расскажу… То есть, рассказал бы, сладкая бузина, да приехали уже! И точно, дорога вынырнула из-под лесного полога на широкий луг у реки. Коснувшееся брюхом окоема солнце бросало розовые лучи на бревенчатую сторожку, крытую дранкой. Возле нее горел костер, пуская дым длинным хвостом по-над берегом, а у огня копошились три вояки в зеленых накидках с коричневыми полосами. Желеслава воинство. Теперь Годимир не спутал бы их ни с кем. Неподалеку стояла телега, накрытая сверху дерюгой. Видно, какой-то купец или ремесленник тоже выбрался на ярмарку, приуроченную к турниру. Рядом с телегой тоже светился огонек костра. Вокруг сидели люди, четверо из которых показались знакомыми. Да это же те самые иконоборцы, что откушивали жаренных карасиков в корчме Ясей! – То ли двужильные святые отцы, – пробормотал Олешек, тоже опознавший их, – то ли еще вчера в путь выбрались… Но Годимира уже не интересовали ни стражники, ни иконоборцы, ни купцы. На половину стрелища правее моста, перегороженного рогаткой, стоял шатер белых и красных цветов, за ним паслись стреноженные кони. Два, три… Ого! Целых пять! – Что, пан рыцарь, уши навострил? – усмехнулся музыкант. – Своего брата почуял? – Знаешь, зачем рыцари у мостов и бродов шатры ставят? – Переночевать, небось, хотят, сладкая бузина… – рассеянно буркнул Пархим. Его сейчас больше всего интересовали стражники. Прямо глаз с них горшечник не спускал. – Как бы не так! – воскликнул Олешек. – Это они… Позволь, я угадаю, пан рыцарь? Это они во исполнение обета всех встречных-поперечных на поединок вызывают. Верно? – Точно! Только не они, а он. Было бы два рыцаря, так и два шатра разбили бы. И знамя одно… Вот леший, темнеет, видно плохо. – Ничего. Утром рассмотришь. – Рассмотрю. Знаешь, что мне в голову пришло? – Нет. Откуда ж мне знать? – Шпильман пожал плечами. – Я его на бой вызову. – Что?! – Простите, что перебиваю, – вмешался Пархим. – Ничего, ежели мы ближе к лесу станем? Сегодня все едино нас через мост никто не пустит. До утра ждать, сладкая бузина. – Становись, где хочешь, – отмахнулся Годимир. – Я его вызову! – Погоди, пан рыцарь! – Олешек затряс головой. – Он-то при оружии, как полагается. Как ты драться собрался? – Я вызову его на бой без оружия! – На кулачках, что ли? – Ну да! – Да он тебя обсмеет. Хорошо, если плетьми не погонит! – Это мы еще посмотрим! – Да что там смотреть? Я и так вижу. Пять коней. Значит, рыцарь не из простых. Вельможный пан. С таким, поди, и Желеслав раскланялся, как с равным, не то что… – Шпильман осекся, замолчал, не желая бередить душевную рану спутника. – Какой бы ни был! Если стал у моста, обязан бой дать. – А не захочет? – Как не захочет? Не может отказаться, понимаешь ты? Нарушить обет ни один странствующий рыцарь не может. Ему никто руки после такого отказа не подаст. – Так это, если узнают. А не узнают? – Как не узнают? Зря я, что ли, шпильманом обзавелся? – хитро улыбнулся Годимир. – Делать мне больше нечего, как про всяких рыцарей-из-под-мостов песни слагать! – А он об этом знает? Нет! Ты, главное, попой чего-нибудь рыцарского, героического, побренчи… – Я, между прочим, не бренчу, а играю! – Ну, ладно, ладно… Сыграешь мелодию помудренее. Пускай уважают. Он не посмеет отказаться в присутствии шпильмана. – Хорошо, уговорил, пан рыцарь! – кивнул наконец-то музыкант. – Не думал я, что ты такой красноречивый. Но знай. За это ты мне лишний урок на мечах должен будешь. Годится? – Годится! – Годимира переполняла радость, словно он уже свалил неизвестного рыцаря с коня и теперь примерял трофеи. И лишь когда они выпрягли и стреножили серого коня, развели огонь и Пархим повесил котелок с водой на рогульку, рыцарь тронул шпильмана за рукав. – Спасибо, Олешек… – За что? – Да за все. От реки накатывался не по-летнему стылый туман. Где-то над лугом кричал козодой. ГЛАВА ПЯТАЯ ЗАГАДКИ БЕЗ ОТГАДОК Годимир лежал на спине, вглядываясь в звездное небо. Сон не шел. Похоже, лето наконец-то вступило в свои права. Ни облачка, ни тучки. Яркие точки усыпали небесный свод, как веснушки-конопушки нос и щеки деревенской девки. Вроде бы знакомые созвездия. Но вместо Снопа Годимир видел кольчужный хауберк [24] , перехваченный поясом из соединенных блях. Раскинувшийся левее Воз представлялся рыцарем на коне, нацелившим копье, а пять звезд Сита заставляли вспомнить шлем. Если хорошо покопаться, на небе можно было сыскать и щит, и меч, и седло. Эх, вернуть бы все это завтра. Только бы раскинувший шатер у моста пан не оказался одним из тех, кто позабыл законы братства странствующих рыцарей, не презрел честь и совесть. Олешек, словно в насмешку, тихонько напевал, аккомпанируя на цитре, песню, которую назвал сказанием о несчастливом рыцаре: – Опять, опять, опять я побежден. Мой конь косит с небес зрачком лиловым. И снова шлет поклон балкону он. Поклоны шлет мой победитель новый. Темно, темно, темно, темно в глазах. И кровь соленая щекочет губы. Пускай я весь в крови, но не в слезах. И снова на турнир сзывают трубы. Зачем, зачем, зачем мне этот ад — Удар копья встречать избитой грудью? Но ставки сделаны и нет пути назад. Пусть труд безумца люди не осудят. Опять, опять, опять, опять в седло. Удары жизни будут пусть жестоки, Стремлюсь всегда вперед судьбе назло. Опять вперед без страха и упрека. Нет, только поначалу эта песня могла показаться насмешливой. А если подумать? Если подумать, шпильман довольно серьезно намекал на упорство и отвагу невезучего рыцаря. Кого это он считает невезучим? Подумаешь, один раз погорел на излишней доверчивости. Больше такого не повторится. Годимир решил для себя, что отныне будет хитрым, как лиса, недоверчивым, как пуганый воробей… И там поглядим, кто кого! Под телегой храпел во все горло Пархим. Должно быть, умаялся за день. Тоже загадка. Как будто бы простой и понятный человек, а вот поди ты… Когда они подъехали и расположились на ночевку, горшечник вдруг охнул и схватился за живот: – Вот не вовремя припекло, сладкая бузина! За костром присмотрите? – А то! – усмехнулся Олешек. – Ты надолго? – Как повезет… – Ладно, беги! Справимся. – Годимир пожалел ремесленника. – Что ты выпытываешь, Олешек? – Крупа там, – махнул рукой напоследок Пархим. – Сало там… Ну, найдете, короче. Я побежал, сладкая бузина! Он взял с места хорошей рысью и исчез в подлеске. Олешек поковырял костер палочкой. Пожал плечами: – Ты, пан рыцарь, готовить умеешь, а? – Не «акай». Ну, вряд ли у меня хватит умения содержать корчму и кормить постояльцев, но на костре чего-нибудь сготовлю. – Здорово… – с завистью потянул шпильман. – А я все никак не научусь. Вода еще не успела закипеть, как подошли двое стражников, вооруженных алебардами. Седоусый крепыш с бычьей шеей и багровыми щеками, а с ним молодой парень с усами золотистыми, как спелая пшеница, и бровями, выделяющимися на загорелом лице, словно полоски на морде барсука. – Кто такие? – сразу приступил к допросу старший. – С откудова? Зачем тут? Годимир медленно выпрямился, расправил плечи: – Рыцарь Годимир из Чечевичей герба Косой Крест. Странствую во исполнение обета. – Да? – прищурился стражник. – Что-то не похож ты… это… на рыцаря. – А на кого похож? – А на бродягу. – Гербовые рыцари они у-у-у какие! – прибавил младший, мотнув головой себе за плечо. Словинец скрестил руки на груди. Ну, не станешь же драться с обычными стражниками, вчерашними кметями? Чести в том – кот наплакал. Впрочем, и пропускать обиду мимо тоже как-то не по-рыцарски… – Зря ты так… – вовремя вмешался Олешек. Он встал рядом с Годимиром, приосанился, перекинул цистру так, чтобы отблески костра вовсю заиграли на ее обечайках. На стражников он глядел укоризненно и немного печально, словно отшельник-схимник, познавший некую высшую мудрость, на деревенских пьянчуг, словно добрый отец на заблудших, но вернувшихся все же к родному порогу сыновей. – Ты все обеты постиг, какие странствующие рыцари дают? – Ну… это… – растерялся седоусый. Видно давно уже служил у короля и навидался всякого. А ведь и правда, паны рыцари, они немножко с прибабахом. Один дает обет мяса не есть, а только один творог. Другой не пьет пива, хотя от кваса тоже отказывается – вина ему подавай, да чтоб непременно загорского. Третий шлема никогда не надевает, даже в самом лютом бою. Четвертый… А четвертый, вполне может статься, дал обет странствовать пешком. И без оружия… Без оружия? Ну, это уж вряд ли. Что за рыцарь без меча и копья? Не рыцарь это вовсе. А так – плюнуть и растереть. Ибо, как говорится в старинной дразнилке-прибаутке: рыцарь без меча, что конская моча, брызжет, воняет, да никого не напугает. – А ты сам-то кто таков? – пришел старшему товарищу на выручку молодой. – Почем мне знать, что не разбойник беглый? Олешек откашлялся. Пробежал пальцами по струнам. Звучно провозгласил: – Я шпильман, сиречь странствующий музыкант и поэт, Олешек из Мариенберга по прозванию Острый Язык. Хочешь, спою про тебя песню? – Очень надо! – перекосился молодой, но тут же взялся за свое. – Чем докажешь, что шпильман? – Мне, в отличие от пана рыцаря, за которого я, кстати, ручаюсь, гораздо проще доказать свою правоту. – Это еще… – Получив от старшего локтем под ребра, молодой стражник запнулся и притих. – Почему, хочешь ты спросить? – Музыкант взял подряд три сложных аккорда. Годимир заметил про себя, что не сумел бы так лихо выкрутить пальцы даже за поцелуй Марлены из Стрешина. – Да потому, что пану рыцарю, отстаивая свои права, нужно накостылять вам по шее, чтоб вы прочувствовали разницу между благородным воином, посвятившим искусству сражения всю свою жизнь, и вами, вчера еще телят пасшими с хворостинкой и без штанов. А мне же достаточно просто исполнить балладу или канцону. Ясно? – Что-то ты говорливый чересчур. – Седоусый покрепче перехватил древко алебарды, поглядывая на рыцаря с подозрением – а ну как и вправду примется тузить их ни за что, ни про что? – Погоди, Олешек, – Годимир решил брать переговоры в свои руки, а то как бы языкатый шпильман и впрямь не довел простую беседу до потасовки. С него станется… Когда начинает язвить, обо всем забывает. И об осторожности в первую очередь. – Я и вправду рыцарь. В двенадцатом поколении. Род веду из-под Быткова. Что до нынешнего бедственного моего положения, то смею тебя уверить, любезный, я его поправлю. И очень скоро. – Да? – недоверчиво приподнял бровь стражник. – В шестом поколении… Вон, видел, как настоящие… это… благородные паны приезжают? Со слугами, оруженосцами и шатром… А не на телеге… Да, чья телега-то? Где хозяин? – Хозяин этой телеги – горшечник Пархим из Колбчи, – пояснил Годимир, догадываясь, что как бы то ни было, а стражу он, кажется, убедил в своем рыцарском происхождении. А может, не он, а Олешек с цистрой? – И где же он? – Складка между бровями седоусого разгладилась. – Пархима я знаю… это… Часто ездит тута… То туды, то сюды… – Да живот у него прихватило, – пожал плечами шпильман. – Видал бы ты, как он в кусты бежал! – Да? Вона как! Ладно… Вернется, скажешь, Чэсь из Островца… это… кланялся. Если пивом запасся, пускай приходит… это… – Передам, отчего же не передать, – кивнул Годимир и собрался присесть снова к костру. Тем более, что вода в котелке бурлила ключом. Самое время посолить и крупу всыпать. Но стражники не уходили. – Что вам еще, любезные? – Рыцарь поднял голову. Чэсь откашлялся и переступил с ноги на ногу: – Тут… это… пан рыцарь, король днем проезжал… – Ну, и что? – Олешек старательно изображал равнодушие, но Годимиру показалось, что голос его товарища предательски дрогнул. – Да то… Какая-то сволочь разбойника Яроша освободила. – Да ты что? – Шпильман поцокал языком. – Это ж надо! – Так это… Его величество приказал все телеги и… это… всех проезжих проверять. – Надеюсь, Чэсь из Островца, ты Яроша в лицо знаешь? – Годимир вновь выпрямился. – Или скажешь, что я на него похож? – Нет, пан рыцарь, – замотал головой стражник. – Ярош постарше будет. И волос темнее. И борода у него… это… по грудь, а у пана рыцаря – усы токмо. И шрам у Яроша вот тут, – он показал ногтем, где именно у разбойника проходит шрам. Точно. На щеке. Шпильман с рыцарем переглянулись. – Что, видали его, никак? – не укрылся их обмен взглядами от седоусого. – Ну, так это тот, что в колодках был? Около тракта. Версты три от корчмы Яся? – как можно более простодушно проговорил Годимир. – Точно… это… он самый. – Опасный, говорят, человек… – поддержал разговор Олешек. – Но, хвала Господу, его и всю хэвру его схватили? Чэсь глянул на него, как на умалишенного: – Что ты морозишь… это… шпильман? Какую хэвру? – Ну, так нам Пархим рассказал, – заметил Годимир. – Что он нам поведал, то мы и знаем. Сами-то люди приезжие. Настал черед переглядываться стражникам. Молодой выразительно постучал себя кулаком по лбу. Старший пожал плечами. – Чтой-то у Пархима не токмо с кишками, но еще и с башкой сталось… – проговорил он. – Отродясь… это… у Яроша хэвры не было. Так. Когда один помощник, когда два… Это Сыдор из-за речки любит в толпе покрасоваться. А Яроша сонного взяли, пьяного в дымину. Нашлась добрая душа… – Чэсь сплюнул, вполне однозначно показывая свое личное отношение к этой «доброй душе». И вдруг зарычал на слушающего с раскрытым ртом помощника. – Что вылупился, Карпуха?! Лезь, на возу погляди! Или своего ума нетути? Белобрысый Карпуха аж дернулся с перепугу и полез на воз. – Так что мы поглядим… это, – развел руками Чэсь. – Думаю, Пархим не обидится. – Да гляди сколько надо, – Годимир кивнул. – Или мы не понимаем, что такое порядок? Младший стражник перекинул алебарду в левую руку, схватился правой за бортик телеги. Запрыгнул. – Горшки не побей, а то Пархим ругаться будет! – весело крикнул ему Олешек. – Не боись, я тихонько, – отвечал Карпуха. – А что, Чэсь, Сыдор из Гражды и вправду такой благородный разбойник, как нам твой приятель Пархим рассказывал? – обратился шпильман к оставшемуся стражнику. – Что? Он чего… это… охренел? Ну, я, ешкин кот, с ним поговорю поутру! Он у меня еще раз все кусты обгадит! – возмутился заречанин. – Да Сыдор кровосос, каких поискать. Сирота подвернется – сироту ограбит, вдова – так вдову. Что он напел вам? Ума не приложу… – А он нам то же самое про Яроша говорил, а про Сыдора предлагал Олешеку песню написать, – улыбнулся Годимир. – Нет, это… Он точно Пархим, горшечник из Колбчи? Может, другой какой Пархим? – Нет, ну сам так сказал, – рыцарь развел руками. – Откуда ж мне знать? Из Колбчи, не из Колбчи… Не могу ж я всех горшечников тутошних в лицо знать? – Да нет… – рассуждал сам с собой Чэсь. – Телега Пархима, и конь его вроде тоже… Он не пьяный был? – Нет… – Эй, дядько Чэсь! – крикнул Карпуха с телеги. – Чисто все. Горшки да миски… Ну, соломой переложены… – Ты в солому-то потыкай! Токмо легче, легче, не побей… – Ага! Послышалось шуршание. Это Карпуха проверял остряком алебарды между горшками – не затаился ли Ярош в горшке, не скрылся ли под миской? Потом раздался глухой треск и испуганный возглас светловолосого стражника. – Что? Побил-таки? – сурово выкрикнул старший. – Ага… – убитым голосом отвечал парень. – Ну и хрен с ним! Новых… это… налепит. Нашел что? – Не-а! – Тады прыгай! Когда Карпуха соскочил на землю, едва не сбив древком алебарды котелок с рогульки, Олешек спросил Чэся: – А скажи, что же все-таки с Ярошем? – А что с Ярошем? – окрысился стражник. – Тебе, шпильман, какое дело? – Я, может, песню сложить хочу. Про разбойника и… про еще одного разбойника. – Про рыцарей… это… слагай лучше. Все. Пошли мы. Пархим вернется, не забудьте… это… поклон от меня передать. Скажи, Чэсь спрашивал, как там внучок младший? С этими словами стражники растворились во тьме. Озадаченный шпильман почесал затылок: – Ты чего-нибудь понял, пан рыцарь? – Признаться, немного, – ответил Годимир. – Ты пока крупу доставай, а то голодными спать ляжем… – Уже достал. Держи. Рыцарь высыпал три полных пригоршни крупного пшена в бурлящую воду, бросил соли, помешал ложкой. – Ну, так что, Олешек, ты сказать хотел про знакомцев наших? – Да я просто не пойму – или я такой дурень, или у стражника этого, у Чэся, котелок набекрень? – Это ты насчет внуков? – Ну да! Вот пришиби меня гром на этом самом месте, но не похож Пархим на человека, у которого взрослые дети могут быть. Не говоря уже о внуках. – Это верно, – согласился Годимир. – О! Так, может, это сын того Пархима, которого стражник знает? У кметей в Заречье это запросто. Отец Пархим и сын Пархим, внук тоже Пархим… Похоже, жадничают они на имена. Или попросту ленятся новые придумывать. – А ты спроси его. Когда облегчится, само собой… – А чего я? Сам спрашивай, пан рыцарь, коли интересно. – Я его лучше спрошу, есть сала кусок в запасе или нет? Эту кашу да салом бы заправить, да лучку зеленого… – Ох, да ты точно поэт! – Скажешь тоже, – смутился рыцарь. – Просто я иногда думаю, что если покалечусь в каком-нибудь сражении, не пропаду. Корчму куплю и буду гостей кормить-поить. – А назовешь ее… – А назову ее «У дракона». Вот тут не худо бы и голову драконью над входом прибить. – Ты опять за свое? Ну, нет драконов на свете, нет! – Не веришь, не ищи. Что ты за мной тогда едешь? – А вот для того и еду, чтоб поглядеть, как ты опростоволосишься, пан рыцарь. Не найдешь ты дракона. – Здесь не найду, в другие края искать поеду. В Пологие горы, к твоему Мариенбергу поближе… – Еще чего удумал! Там уж точно ничего не сыщешь! – Тогда на юг. За Усожу, в степи кочевничьи, в самую Басурмань. – Эх, пан рыцарь, пан рыцарь… Жаль мне тебя. Пропадешь ни за грош. И что это тебя так дракон беспокоит? Неужели только из гордости да тщеславия? – Олешек глянул над пламенем костра прямо в глаза словинцу, склонил голову на бок, ожидая ответа. – Нет, конечно, – подумав, сказал Годимир. – Из тщеславия вон шатры у моста разбивают. А потом трофеи в кучу складывают да хвастают у камина зимой – вот этого рыцаря я тогда-то победил, а этого тогда… А я хочу… Он не договорил. Махнул рукой и принялся ожесточенно мешать кашу. Словно колдовское зелье. И посолонь, и противосолонь. – Так что ты хочешь? – напомнил Олешек. – Скажи. – Дракон – это зло. – Да? – Точно. – Ну, не знаю… – задумался музыкант. – А почему? Тут вернулся Пархим. Взъерошенный, в сбитой на затылок шапке. – С облегченьицем! – поприветствовал его Олешек. – Друзья твои приходили. В гости звали. – Какие такие друзья, сладкая бузина? – Чэсь из Островца. Знаешь такого? Горшечник пожал плечами. Жест его можно было истолковать по-всякому. И «да, знаю», и «а кто это такой». Во всяком случае, не похоже, чтобы заречанин хотел все бросить и мчаться поболтать со стражником за жбанчиком пива. Ну, нет так нет, решил Годимир. Мало ли у кого какое желание или нежелание? Гораздо больше его заинтересовал кусок сала, завернутый в чистую холстину, вытащенный Пархимом из-под сиденья возницы на передке. Что ж за каша без сала? Ни вкуса, ни сытности. Поужинали быстро и улеглись. Горшечник захрапел сразу. Шпильман еще долго дергал струны, напевал, пообещал сложить балладу в честь сваренной рыцарем каши. Ибо подобное произведение изящных искусств заслуживает восхищения и всяческого поклонения. Потом спел про рыцаря-несчастье, отложил цистру и уснул. К Годимиру сон не шел долго. Он лежал, рассматривал звездное небо. Грустил, вспоминая прекрасные глаза Марлены из Стрешина. Беседы, которые велись при дворе воеводы Стрешинского, турниры красноречия и состязания певцов. Подумаешь, баллада о каше! Я и сам запросто сочиню, не дожидаясь заносчивого шпильмана. И получится гораздо лучше, чем у того. Играть на цистре он, конечно, мастер, ничего не попишешь, а вот со стихами мы еще потягаемся. Хотя и с инструментом, будет время, тоже разберемся. Если один человек что-то умеет хорошо, почему другой при должном старании не может тому же выучиться? Старании и усердии. А уж усердия, Годимир знал это совершенно точно, ему не занимать. Еще вопрос, будет ли так прилежно Олешек постигать науку обращения с мечом? Неизвестно. Да и вообще, зачем шпильману уметь с оружием управляться? Глупости да и только! Поглядим для начала – сумеет ли он удержать меч как положено. Может, тот наемник, что показал ему несколько стоек и ударов, только испортил руку мариенбержцу? Ведь, как известно, переучиваться гораздо труднее, чем учиться с самого начала. Кричали козодои, птицы ночные, ширококлювые и потому уродливые. Был бы козодой величиной хотя бы с орла, страшнее птицы не сыскать. Хуже кикиморы… За излучиной реки, довольно далеко, загудела выпь. Тоже жутковатая птица. Непривычный человек, впервые услышав, может и обмереть с перепугу. Таким голосом к лицу обладать чудовищу лесному. Ну, хотя бы тому же дракону… Интересно, а как кричит дракон? Ревет, как бугай? Или, может, рычит, словно разбуженный посреди спячки медведь? А то, говорят, в Басурмани встречается зверь ужасный, желтого цвета. Мантихором зовется. Сам голый, а голова и плечи волосом обросли, будто у человека. Клыки имеет в полпяди, когти в пядь длиной. Голосистый ужасно. Ежели заорет, пасть к земле обратив, то яма образуется, а в оную яму дичь и падает к мантихора вящему удовольствию… На этой мысли Годимир провалился в сон. И снилось рыцарю, будто шагает он по лесной дороге, подобной той, по которой они совсем недавно шли вместе с Олешеком. Птички щебечут, трепещет листва под легким ветерком, солнечные лучи пригревают сквозь прорехи в кронах, дурманящим ароматом веет от кустов шиповника, растущих вдоль обочины. А цветы на них такие крупные, в ладонь, не меньше. Белые и розовые. И все бы хорошо было и приятно, когда бы не взгляд, сверлящий затылок. Пристальный, жадный. Не злой и не добрый, нет. Просто любопытный. Пожалуй, сам Годимир третьего дня так наблюдал за потешной схваткой здоровенных, гладких и блестящих, коричневых жуков-рогачей. То же ощущение, что и днем. Тогда рыцарю не удалось разглядеть неизвестного преследователя. Что ж, сон не явь, а вдруг получится? Он резко обернулся и… Увидел! Мохнатая морда. Больше всего похож на бобра-переростка. Бурая шерсть с проседью, длинные желтые зубы торчат наружу. Резцы травоядного зверя, а не клыки хищника. Уж в этом-то охотник за чудовищами разбирался отлично. Они смотрели друг на друга несколько долгих мгновений. Потом «бобер» бочком, бочком ушел в кусты. Напоследок мелькнул лохматый бок и длинный розовый хвост, похожий на крысиный. Рыцарь хотел было отправляться дальше, но что-то подсказало – стой, подожди, не торопись. Он замер. Стоял, не шевелясь. Мелко дрожали темно-зеленые с зубчиками листья шиповника там, где скрылся чудо-зверь. Или не зверь? Уж больно осмысленным показался человеку взгляд черных бусинок-глаз. И вдруг он увидел. Так неожиданно, что едва не вскрикнул. Но сдержался. Оставалось только поблагодарить выдержку, благоприобретенную в странствиях. Нет, то, что предстало взору Годимира, опаски не внушало. Но оно было необычным. Из зеленого куста проступило лицо. Так появляется из тумана на осенней дороге фигура встречного всадника. Лицо женское. Миловидное… Да что там миловидное! Попросту красивое. Куда там пани Марлене, куда там панне Стасе, дочке рыцаря из соседнего маетка, его самой первой, отроческой, неразделенной любви? Кто знает, может, и среди дочек князей и королей за редкость покажутся подобные изысканно-утонченные черты. Все линии соразмерны. Огромные глаза цвета спелой лещины, тонкий нос, полные губы приоткрыты, обнажая полоску жемчужной белизны зубов. Годимир пожурил себя в душе, что пользуется затертыми и затасканными сравнениями, присущими больше ярмарочным певцам, чем благородному рыцарю, мнящему себя шпильманом. Ну и пусть! Опошлить такую красоту не способно ничто. Напротив, набившие оскомину слова приобретают пряный привкус новизны рядом с ней. Правый глаз лесной красавицы смотрел на Годимира прямо, а левому мешала прядь черных с прозеленью волос… С прозеленью?! Именно! Да и кожа незнакомки, смуглая, будто у красоток Басурмани, виденных однажды им в Хороброве, когда посол далекой южной державы прибыл к королю Мечеславу, явственно отливала зеленью. Не человек, и к бабке не ходи! Помимо воли ладонь рыцаря скользнула по поясу туда, где находилась рукоять меча, ставшего привычным за долгие годы странствий. Меча не было. Проклятый Желеслав со своими прихлебателями! Но раз меча нет, это не сон, а явь? Ведь во сне всякий волен увидеть на себе не одно лишь оружие, но и полный доспех. Красотка, проследив глазами его движение, хитро улыбнулась, на мгновение показав маленькие, но даже на вид острые клыки, и погрозила пальцем. И вот тут Годимиру стало по-настоящему страшно. Он помянул Господа и проснулся. ГЛАВА ШЕСТАЯ ПАН ТИШИЛО ГЕРБА КОНСКАЯ ГОЛОВА Едва-едва открыв глаза, Годимир вознес краткую, но горячую молитву Господу. Кто бы ему ни привиделся во сне, создание это слишком мало походило на доброжелательное и благодушное. Что ж, рыцарь хорошо уяснил – против нечисти прежде всего помогает добрая сталь, слово Господне и Вера, хранимая в сердце. Олешек безмятежно сопел, скрутившись в калачик. Еще бы! Утро выдалось довольно прохладным, а зипун у него тоненький, кое-где протертый до кисеи. Под правой рукой и вовсе по шву пошел. Годимир даже задумался ненадолго: будить, не будить? Уж очень жалко выглядел шпильман. Словно подросток – тонкая шея, худые плечи, полуоткрытый рот. Потом плюнул на сострадание и толкнул мариенбержца в бок: – Вставай! Рассвело! Музыкант вскочил: – А! Что? Ну, ты даешь, пан рыцарь! Едва-едва солнце взошло, а ты туда же! – Кто рано сапоги обувает, тому Господь помогает, – ответил Годимир расхожей пословицей. – А смысл-то какой рано вставать? Чай, не в дорогу… – проворчал Олешек, хлопая себя ладонями по бокам. – Замерз? – А то? – Сбегай к речке, умойся. Пока туда-сюда, как раз согреешься. – Глумишься, пан рыцарь? Вон Пархим, поди, до сих пор дрыхнет! Годимир глянул под телегу: – А вот и не угадал, пан Острый Язык! Нету его! Сельские – они знаешь как рано встают? Ого-го! – Да и пускай. Хвала Господу, хоть под утро его храпа не было слышно… Рыцарь не ответил. Он уже понял, что Олешек ворчит не со зла, просто по привычке. Вернее, шпильман придумал сам себе такой образ и старается его поддерживать, за что частенько получает по шее. Но не прекращает бурчать и издеваться над окружающими. Вот ведь упорство! Годимир крякнул, скинул жак на траву и, оставшись в одной тонкой рубашке, проделал несколько быстрых движений. Словно был с мечом в руках. Да обычно он и упражнялся по утрам с мечом. Немного, для разминки. А вот вечером перед сном частенько изнурял себя до седьмого пота. И с мечом, и с утяжеленной палицей. А что? Хочешь жить, старайся. Меч для рыцаря не просто инструмент, как топор для плотника или мастерок для каменщика. Он друг. Потому, что не только кормит, но и защищает. Попробуй, не окажи ему должного почтения – подведет в трудную годину. Застрянет в кости врага и вывернется из руки, а то и вовсе скользнет по косматой шкуре волколака. Заклинит в ножнах… Да мало ли? Меч нужно холить и лелеять. Точить, направлять оселком лезвие, смазывать в сырую погоду. И, конечно, упражняться! Упражняться, упражняться и еще раз упражняться, как сказал какой-то знаменитый рыцарь древности. Злые языки поговаривали, что он совсем не то имел в виду, но большинство рыцарей охотно начертали бы его изречение на щите, словно девиз. Особенно странствующие рыцари, вынужденные полагаться лишь на силу своих рук, да на меч, да еще на удачу и милость Господнюю. То, что Годимир лишился оружия, не освобождало его от необходимости повторять прочно заученные движения. Повторение, как говорится, мать учения. А отец учения, в таком случае, труд. Рыцарь двигался с закрытыми глазами. Тело выполняло движения само, без вмешательства разума. Разум часто мешает, заставляет дрогнуть, оступиться, совершить ошибку. Начало – из стойки Плуг [25] . Невидимый меч направлен снизу вверх и глядит в лицо мнимому противнику. Шаг вперед, клинок устремляется во врага – «длинное острие». Переход в стойку Быка. Раскрутка и раскалывающий удар сверху. Клинок взлетает. Крыша. «Гневный» удар наискось слева направо. Меч возвращается ударом снизу. Взлетает снова в Крышу и падает опять «гневным» ударом. На это раз справа налево. Поперечный, или плоский, удар. Если противник со щитом, то лезвие летит под щит. Шаг назад. Меч в Ключе. В правом Ключе, что несколько необычно, но Годимир гордился этой находкой. Поперечный удар справа. Поворот на носке правой ноги, меч сзади, в Гневной стойке. Раскалывающий удар. Бык. Укол «длинным» острием. Меч возвращается в Плуг. Словинец вздохнул и разжал пальцы. Меча-то нет все равно… И добыть его ой как трудно. Тут только он заметил, с каким восторгом наблюдает за ним Олешек. Виновато улыбнулся. Мол, и рад бы тебя поучить, но не с чем. – Здорово… – с легкой завистью протянул шпильман. – Мне бы так… – А зачем тебе? – не выдержал Годимир. – Для чего? Ты же не собираешься убивать врагов. А если надумаешь, так острым словечком вернее прикончишь, чем я клинком. – Так-то оно так, – кивнул Олешек. – Но иногда приходится постоять за себя не только словом, но и оружием. Вот сам подумай, пан рыцарь, были бы мы вчера оба при мечах, да выученные как следует? – А неизвестно, что лучше, – нахмурился рыцарь. – Их восьмеро было. Понимаешь? Восьмеро! Вдвоем против такой силы никак нельзя. А попытались бы сопротивляться, только раззадорили бы вояк Желеславовых. Кто бы нас тогда живыми отпустил? Знаешь, мертвый свидетель – молчаливый свидетель… – Все равно, – упрямо сжал губы певец. – Хочу уметь с мечом обращаться. Иногда, знаешь, бывает, не одного себя защищать приходится… – Ну… – И тогда бывает все равно. Потому что если не защитил, то хуже, чем погиб. Знакомо тебе такое чувство? – Обычно улыбчивый Олешек посуровел, даже стал казаться старше своих лет. Годимир кивнул. Что возразишь? Прав шпильман. Как ни крути, а прав. Одна беда – поздновато начинать учиться, когда тебе больше двадцати. Стойки, удары, движения заучишь, но мастером тебе не стать. Так же, наверное, и в любом другом ремесле. Да, именно в ремесле. Умение здорово драться – то же ремесло. И пусть возражают ревнители рыцарской чести, путь морщатся и оттопыривают презрительно губу. Ремесло и есть. Потому что не передается с кровью, как цвет глаз или волос, а приобретается навыками, упорным трудом, не без участия известной доли таланта. Так же как и кузнечное дело, и плотничье, и гончарное. Кстати, о гончарах. Раненько все-таки Пархим встает. И коня что-то не видно… Должно быть, решил горшечник серого напоить, пока остальной люд, скопившийся у переправы, не проснулся. Напоить и искупать. Вообще-то сельские жители коней купанием не балуют, не считают нужным. А зря. Лошадь – животное чистое. А если и воротит кто-то нос от неприятного запаха, так это не вычищенный вовремя застарелый пот и грязное стойло, в котором, бывает, толкутся кони до середины пясти в навозе. Вот и хорошо, что их новый знакомый не из таковских. – Послушай, Олешек, – чтобы отвлечь шпильмана от тяжких мыслей проговорил Годимир. – Мне тут сон странный приснился… Сейчас расскажу. И рассказал. – Зеленая кожа, говоришь, пан рыцарь? – почесал затылок шпильман. – И красавица? – Не зеленая, а зеленоватая. Не жаба все-таки мне приснилась. Но что красавица, то красавица. Просто неземная… – Жениться тебе, пан рыцарь, пора! – Нельзя не признать: обычное расположение духа вернулось к музыканту очень быстро. Даже слишком быстро, на взгляд Годимира. – То есть как – жениться? В смысле, зачем жениться? – Чтоб красавицы голые по ночам не снились! Она ведь голая была, а? – Откуда я знаю? Только лицо видел. – Если только лицо, тогда с женитьбой и потерпеть можно. Не мчаться к первой встречной панянке. А вот если бы голая… – Да хоть трижды голая! – возмутился рыцарь. – Я тебе разве о том толкую? Пойми. Чудо лесное, то ли крыса, то ли бобер, – раз! Волосы и кожа с прозеленью у девицы… – А ты откуда знаешь, что девица? Проверял, что ли? – не выдержал и съехидничал Олешек. – Ты хоть и шпильман, любезный, а большой пошляк! – скривился Годимир. – Слушай и не перебивай. – Да я слушаю. – Вот и слушай. – Да слушаю я, слушаю. – Так вот. Больше всего меня клыки беспокоят. – А я думал… Все! Молчу, молчу. – Не тот ли вомпер, про которого Пархим толковал? – То есть инкуб? – посерьезнел Олешек. – Не инкуб. Инкуб, если ты помнишь, приходит к женщинам. Это может быть лишь суккуб. – Скажи, пан рыцарь, ты правда в это веришь? – Эх, хотел бы я не верить… Шпильман почесал кончик носа. Задумался. – И ведь не проверишь никак, а? – Не «акай»… Почему не проверишь? Проверить можно. – Как? – Ну, пока не знаю. Следующего сна дождаться, к примеру. – А может, лучше и проверять не надо? Я бы на твоем месте пошел к… Да хотя бы к святым отцам. Они молитвы почитали бы… – Пойду. Непременно. Когда до истинной церкви доберусь. – А к этим? – Олешек кивнул в ту сторону, где, как они помнили, с вечера отдыхали у костра иконоборцы. – Да ни за что! Еретики! Мне потом еще и за них отмаливаться? – Как знаешь… Шпильман пожал плечами. Заглянул в котелок с остатками каши. Потыкал в загустевшее варево ложкой. – Разогреть, что ли? – Разогревай, а я пойду с рыцарем знакомиться. – Не позавтракав? – А на голодный желудок драться легче, – невесело усмехнулся Годимир. Он тщательно расправил жак, протер пучком травы сапоги, пятерней пригладил волосы. – Э, нет, я с тобой. Чтобы шпильман, да такое зрелище пропустил? Олешек по примеру товарища попытался привести в порядок зипун. Но особо не преуспел. Попробуй-ка выглядеть красиво, когда вот-вот рукав отвалится. Зато он взял цистру. Осмотрел ее подозрительно, подышал на деку, поелозил рукавом. Кивнул удовлетворенно. Готов, мол. Годимир покачал головой укоризненно: – А умыться? – А сам? – Музыкант по-прежнему за словом в карман не лез. – Куда ж я денусь? Они спустились к реке. На узкой полоске между подмытым берегом и кромкой воды плескались, стоя на коленях, иконоборцы. Долгополые одеяния они, понятное дело, не снимали – грех голышом красоваться, – зато рукава закатали едва ли не по плечи. Старший из святош, тот самый, с изможденным лицом, что в корчме Ясей одобрил песню Олешека, сдержанно кивнул рыцарю. Годимир подумал вдруг, что если рыцарь-у-моста не поверит в его благородное происхождение, можно будет сослаться на чернорясых. Но, испытывая внутреннюю, глубинную нелюбовь к противникам основных догматов Веры, он понимал, что прибегнет к этому средству лишь в самом крайнем, безвыходном случае. А где же Пархим? Горшечника нигде не было. Отмель просматривалась на три десятка саженей вправо и влево. Захочешь спрятаться – не выйдет. Тем паче с конем. Очень странно и удивительно. Куда он мог деваться? Бросил товар, подводу, упряжь… Ладно, не о Пархиме сейчас думать надо. Не маленький ребенок, найдется. Годимир зачерпнул полную пригоршню студеной, не прогретой еще солнечными лучами воды и плеснул в лицо. Крякнул. Ожесточенно растер. Зачерпнул еще. Рядом повизгивал Олешек. – Ух, хорошо-то как! Ух, прямо жжет! Вода бодрила и придавала ясности мыслям. Нет лучше средства, чтобы позабыть ночные кошмары. Напоследок Годимир намочил и пригладил волосы. Сдул брызги с усов. Теперь хоть на бой, хоть на пир идти можно. * * * У бело-красного шатра их встретил зевающий малый в стеганом гамбезоне [26] . Вздернутый нос и румяные щеки парня – оруженосца по всей видимости – пятнал серый пепел. Не иначе, раздувал угли потухшего за ночь костра. – Кто такие? Годимиру уже начал надоедать этот немудреный вопрос. Сколько раз он слышал его только за вчерашний день? Но словинец сдержался и ответил степенно, как и подобает человеку благородной крови: – Я – рыцарь Годимир герба Косой Крест из Чечевичей. У меня есть дело к твоему пану. – Рыцарь? – недоверчиво вскинул бровь оруженосец. – Что-то не очень… – А в лоб? – вкрадчиво поинтересовался словинец. Парень вздрогнул. Похоже, от слов рыцаря повеяло чем-то до боли ему знакомым. До боли. В первоначальном смысле этого выражения. Из-за шатра вышел еще один слуга. Докрасна обветренное лицо, седые усы и зачесанные назад волосы. Он вполне мог оказаться приставленным еще с малых лет к будущему бело-красному рыцарю дядькой. Холил, заботился, учил в седле сидеть, с охотничьими псами и соколами обращаться, а позже остался при пане верным, преданным слугой. Он зарычал на оруженосца: – Лясы точишь, бездельник? А вода не согрета! Я тебя!.. – Да вот, дядька Жит, – виновато развел руками паренек. – Пришли тут… К пану Тишило, говорят. – Разберусь. Иди работать! Пожилой слуга приблизился к Годимиру и Олешеку. Долго рассматривал их, прищурив ясно-голубые, выцветшие с годами почти до белизны глаза. Ну, просто не глядел, а изучал, как хороший кузнец изучает стальную заготовку, которую намеревается превратить в меч. Казалось, не пропустил ни одного пятнышка на одежде, ни единой латки или незаделанной прорехи. Хоть Годимир и считал свою одежду добротной, относительно новой и вполне чистой, ему захотелось спрятаться или прикрыться руками, как прикрываются деревенские девки, купающиеся в пруду после тяжелого дня на жатве, перед глазами парней-охальников, засевших в кустах. А про шпильмана, с его убожеством, которое когда-то звалось зипуном, даже думать не хотелось. Следует отдать должное наметанному глазу Жита. Он безошибочно определил в Годимире человека не черной крови. – Так это ты, паныч, к нашему пану Тишило в гости напрашиваешься? – То есть как это – «напрашиваешься»? – стараясь придать голосу как можно больше холода, проговорил словинец. – Твой пан для чего тут, у моста, поселился? – Ну, не поселился, а… – Я спрашиваю, для чего? – загремел Годимир. – Отвечай, холоп! – И уловил краем уха изумленное восклицание шпильмана. Еще бы, таким Олешек его еще не видел. Но Жит оказался тоже не лыком шит – словинец улыбнулся невольной рифме. Слуга бело-красного рыцаря напрягся, выпрямился, будто кол проглотил, и отчеканил: – Пан Тишило, герба Конская Голова, коему я уж почитай сорок лет без малого верой и правдой служу, стал у моста, дабы вразумлять излишне гонористых юнцов-рыцарей. Ежели таковые проезжать вздумают, обязаны вызов принять или при всем честном народе пану Тишило в ноги поклониться. Старый слуга вздернул подбородок. Зыркнул убийственно. – Ну так зови своего пана. Нашелся такой юнец! – бесшабашно проговорил Годимир, чем поверг Жита в легкое замешательство. – Да пан Тишило!.. Да ты слыхал, паныч, кто такой пан Тишило герба Конская Голова? Да он такого, как ты… – задохнулся Жит. – Так зови. Зови! – Я не пана позову сейчас, а велю слугам тебя взашей гнать! – Ну, попробуй. Серые глаза Годимира скрестились с блекло-голубыми слуги. Про себя рыцарь при этом думал: «Бить начнут, главное, попробовать отнять у кого-нибудь оружие. На Олешека надежды никакой. Прогнать его, что ли, от греха? А то ведь покалечат ни за что ни про что…» – Эй! – закричал Жит. – Ратиш, Бажен! Сюда!!! – А ну, тихо! – перекрыл слова слуги мощный бас. Полог шатра откинула в сторону чья-то рука и к пререкающимся подошел невысокий – на полголовы ниже Годимира – крепыш в светло-коричневом жаке со следами потертостей от кольчуги, суконных свободных штанах и остроносых сапогах со шпорами. Пышные каштановые усы свисали едва ли не до ключиц, выдавая в пане уроженца Полесья, страны дремучих лесов, полноводных рек и отважных воинов. Волосы, стриженные в кружок, так же, как и у самого Годимира, – явление вполне обычное для рыцарства по обе стороны от Оресы, – присыпала обильная седина, хоть на вид шляхтичу было немногим больше сорока. – Что за шум? – пророкотал пан, почесывая шею. – Пан Тишило, этот нахал… Из юнцов, видать, не по годам прытких… – зачастил сбиваясь Жит. – По усам вижу – словинец… Из хоробровских… Гнать… – Тихо! Не тарахти! – осадил не в меру зарвавшегося слугу пан Тишило. Не торопясь, с чувством собственного превосходства, оглядел Годимира. – Ты кто таков будешь? – Я – рыцарь Годимир герба Косой Крест из Чечевичей. Странствую во исполнение обета. Увидел твой шатер, пан Тишило, и пришел с тем, чтобы дать и тебе возможность исполнить свой обет. Бело-красный рыцарь продолжал ожесточенно чесать шею, пытаясь забраться широкой ладонью в горловой вырез жака. – Из Чечевичей, говоришь… Знаю, знаю… Это под Бытковым? Так ведь? – Так. – Значит, и вправду словинец. Не люблю словинцев. Годимир пропустил это выпад мимо ушей. Просто стоял и ждал. Ждал, стиснув зубы, пока бело-красный рыцарь выговорится. Иногда, чтобы достичь успеха, приходится проявлять терпения куда больше, чем хочется. – Слишком умные они, словинцы эти… В особенности южные, – продолжал пан Тишило. Повернулся к Житу. – Так ведь? Старик истово закивал, рискуя сломать шею от излишнего усердия. – Как ни встречу эдакого хлюста из-под Хороброва или Быткова, сразу жизни учить меня принимается. А как до дел доходит… Тьфу, и растереть. Так ведь? Что молчишь, пан Косой Крест? – А что мне сказать? Я ж не жизни учить тебя пришел, пан Тишило. Не знаю, как в Хороброве или Лютове, а у нас в Бытковском воеводстве еще уважать старших не разучились. – Да? А зачем же ты пришел? – Бело-красный прекратил скрестись и упер руки в бока. – На бой тебя вызвать! – не выдержал Олешек. – А ты кто такой? – зыркнул на него пан Тишило. – Кто? Я – шпильман. Олешек Острый Язык из Мариенберга. Слыхал о таком, пан рыцарь? – Не слыхал. И слышать не хочу, – отрезал полещук. – Поздно, уже услышал! – задорно воскликнул Олешек, и Годимир почувствовал закипающую злость: ну просил ведь тебя не лезть не в свое дело! Тут одно слово неверное, и все можно испортить, а у шпильмана язык, ясное дело, острый, но без костей. – Я хочу вызвать тебя на бой, пан Тишило герба Конская Голова, – решил взять нить разговора в свои руки Годимир. – На бой? На бой… Это было бы здорово, – кивнул пан Тишило. – Так ведь? – Да он босяк какой-то, а не рыцарь! – упрямо буркнул Жит. Двое подошедших оруженосцев – должно быть Ратиш и Бажен – захихикали. – А ведь и правда, – задумался Тишило. – Что-то я не помню, как ты приехал, пан Годимир. И где твой конь, меч, копье? А? Годимир чуть было не ляпнул: «Не «акай»!», но вовремя сдержался. Олешеку замечания делать – это одно, а суровому пану-полещуку – совсем другое. – Так получилось, пан Тишило, что я лишился меча, коня и копья, – ответил он честно, ничего не скрывая. – А прибыл вчера в сумерках на телеге горшечника. При этих словах замурзанный оруженосец прыснул в кулак. Второй паренек ткнул его локтем – не гоже, мол, насмехаться. – Слыхал я сказку про одного рыцаря, что на телеге ездил… – Пан Тишило снова полез пятерней за пазуху. «Чесотка у него, что ли?» – как-то некстати подумал Годимир. – Эта история и в Мариенберге известна, – вмешался Олешек. – И смею напомнить, ясновельможный пан, те, кто над рыцарем Абсалоном, ехавшим в телеге спасать похищенную врагами королеву, смеялся, после плакать были вынуждены. Пан Тишило, не прекращая чесаться, внимательно посмотрел на шпильмана. Покачал головой: – Откуда он у тебя такой взялся, а, пан Косой Крест? – Это мой товарищ. Путешествуем мы вместе, – не покривив душой, ответил Годимир. – И оба хороши – словно побирушки на паперти, – прошипел Жит. Рыцарь Тишило отмахнулся от него: – Помолчи. Заморил вусмерть. Так значит, пан рыцарь, изволишь вызывать меня на бой… – Так положено по уставу странствующих рыцарей, – пожал плечами Годимир и, полуприкрыв глаза, повторил по памяти: – Коли встретишь благородного рыцаря, шатер у моста разбившего, обязан почтить его, вызвав на честный поединок либо вызов оного рыцаря приняв. – Верно. Устав рыцарский знаешь. Знаешь, так ведь? – Ну, знаю. – Тогда ответь мне – чем я с тобой сражаться должен? Нет у тебя копья и коня… Ладно, могли бы пеше на мечах или секирах переведаться. Но у тебя же и вовсе никакого оружия нет! Так ведь? – Пропил, видать. Гультяй словинецкий, – вякнул старый слуга и привычно увернулся от мелькнувшего кулака пана Тишило. Да, по правде сказать, пан Конская Голова и не бил в полную силу. Кому ж охота верного слугу, к которому привык, как к собственной заднице, покалечить? Но для острастки махнуть полагается. Чтоб не думал, будто запросто может в панский разговор встревать. – Так на чем мы биться будем? – Бело-красный рыцарь скреб уже поясницу. – А на кулаках! – гордо бросил Годимир. – На кулаках? – если не опешил, то изрядно удивился Тишило. – Слышал я, в Полесье весьма в чести кулачные забавы. Или врут злые языки? – невинно глянул словинец. – А великий герой Грозя, что город Грозов основал, – ввернул Олешек, – потехи ради диких туров кулаком в лоб бил. И очень расстраивался, когда с первого раза не сбивал с ног. Пан Конская Голова почесал затылок: – Нет, не без того… Выходят мужики на лед зимой подраться, когда Горынь станет. – Так то ж смерды, черная кость! – с безопасного расстояния подал голос Жит. – Когда кочевники через Горынь перебрались, Хоробров с Ельском пожгли и уже у самого Грозова стояли, бились все бок о бок. И рыцари с князьями, и кмети с горожанами, – веско проговорил Олешек. – А потому и победили басурманов, что не делились на черных и белых, словинецких и полещуцких, грозовских и хоробровских. Пан Тишило дернул себя за ус. Крякнул: – Хорошо говоришь, шпильман. Умеешь. Я-то думал, тебя Острым Языком прозвали за подначки дурацкие. Ан нет. Умеешь в сердце раны растравить. Даже у такого борова толстошкурого, как я. Так ведь? – Не дожидаясь ответа, подытожил: – Значит, пан рыцарь герба Косой Крест, вспомним времена короля Грози? Так ведь? На кулаках значит на кулаках. Сзади тихо застонал Жит. Еще, не приведи Господь, руки наложит на себя ревнитель традиций и рыцарской чести от такой выходки своего пана. ГЛАВА СЕДЬМАЯ КУЛАКИ И ДОБЛЕСТЬ Поединок решили начинать, когда солнечные лучи высушат росу на траве. Жит больше не возражал против, как он сказал, ярмарочной драки своего хозяина с заезжим нахалом, да еще из числа словинцев. Махнул рукой и ушел командовать копошащимися вокруг костра оруженосцами. Годимир присел прямо на землю, неподалеку от того лужка, где паслись стреноженные кони, прикрыл глаза и задумался. Во-первых, следовало успокоиться перед грядущей схваткой, избавиться от лишних мыслей и переживаний, во-вторых, рыцарь просто-напросто припоминал детство и отрочество, когда кулачный бой был для него привычным и обычным. Старшие братья Ниномысл и Жемовит нередко тузили своего младшенького. И хотя собственное детство Годимир не мог назвать счастливым и безоблачным, из него он вынес умение «держать удар», то есть не плакать, когда больно, и не впадать в отчаяние, когда оказался на земле. Весьма ценное качество, не раз выручавшее его в бытность оруженосцем. К пану рыцарю Стойгневу герба Ланцюг [27] Годимир попал, когда ему сравнялось тринадцать лет. Раньше обычного срока почти на год. Но пан Ладибор герба Косой Крест, отец будущего рыцаря, решил, что мальчик он крепкий, справится. Да и кормить лишний рот – молодой, растущий, а потому вечно голодный – многодетному рыцарю из Чечевичей не хотелось. Украсившую его суркотту, черную с вышитой золотой цепью, Годимир воспринял с радостью, которая вскоре омрачилась знакомством с прочими оруженосцами пана Стойгнева. В особенности, с неким Славощем по прозвищу Бычок – парнем шестнадцати годов от роду, не обделенным силушкой, но зато обиженным умишком. Правда, дело это обычное, когда старший оруженосец заставляет младшего по возрасту и сроку службы работать за себя – точить меч, начищать кольчугу, полировать шлем, натирать смесью дегтя и рыбьего жира конскую сбрую. Но всему есть предел. Трудно согласиться и принять с покорностью, когда от тебя требуют чистить одежду еще и старшему оруженосцу, отгонять от него мух во время дневного сна, да еще вместо благодарности норовят отвесить тумака тяжеленным кулаком. Годимир терпел недолго, а потом высказал Бычку все, что думает о нем, о его дрянной суркотте и сапогах, и посоветовал не приближаться больше чем на три шага, дабы не портить воздух вонью собачьего дерьма, которым набита его тупая башка. Понятно, стерпеть такое Славощ-Бычок не смог. Полез драться. А чего бояться плечистого, но тощего мальчишку? Тогда Годимир бился не на жизнь, а на смерть, ибо ставкой было самое дорогое для всякого юноши, претендующего на рыцарский пояс и шпоры в будущем, – честь и самоуважение. Вот где пригодились навыки, полученные в драках с братьями! Рассчитывавший на скорый успех, Бычок откровенно запаниковал, когда мальчишка, сбитый с ног в десятый раз, опять поднялся и, сцепив зубы и сжав кулаки, вновь пошел на него. Вид Годимира мог испугать любого – рассеченная бровь, расквашенные губы, из ноздрей сбегают струйки крови… Славощ дернулся, отшатнулся и… промахнулся. Кулак мордоворота свистнул над головой. Будущий рыцарь герба Косой Крест врезался врагу макушкой под ложечку, влепил коленом по причинному месту, а когда Бычок согнулся пополам, лбом разбил ему губы, выбив оба верхних резца. Это была первая победа Годимира. Даже пан Стойгнев сильно не ругал его. Нет, пожурил для вида, конечно, а там и простил… А уже через полгода взял Годимира с собой в поход против кочевников, чьи чамбулы начали слишком часто переправляться через Усожу и тревожили уже не только рубежи Бытковского воеводства, но и до самого Хороброва добирались. От воспоминаний словинца отвлекли послышавшиеся вдруг сердитые голоса. Олешек с кем-то пререкался, причем этот кто-то мало праздновал объяснения, вроде: пану рыцарю нужно подготовиться к поединку, пан рыцарь сейчас не может… Годимир открыл глаза. Отпихивая древком алебарды с дороги пятившегося Олешека, к нему приближались давнишние знакомцы – Желеславовы стражники. Чэсь из Островца монотонно бубнил, отмахивая для вящей убедительности в такт ребром ладони. Карпуха не слишком нагло, но настойчиво тыкал шпильману в лицо скомканную тряпку. Третий стражник – коренастый, с переломанным сразу в двух местах носом – полностью сосредоточился на своей алебарде, стараясь убрать с дороги навязчивого музыканта и, вместе с тем, не поранить его острым крюком. Хочешь, не хочешь, а придется вмешаться. – Что случилось, любезный? – Рыцарь вскочил на ноги, шагнул к стражникам. – Где Пархим? – огорошил его вопросом в лоб Чэсь. – Не знаю! – Годимир развел руками. – Со вчерашнего вечера не видел. Как спать легли, так и… Олешек обернулся к нему, виновато улыбнулся: – Похоже, пан рыцарь, нам убийство приплести хотят… – Что? – А что слышал! – окрысился Чэсь, багровея лицом сильнее обычного. – Пан рыцарь, это… Тьфу, еще поглядеть надо, какой ты рыцарь! – Ты как смеешь? – нахмурился Годимир, подался вперед. – А вот так и смею! – Оказалось, седого стражника испугать не так-то легко. Особенно, голодранцу без оружия. В его глазах так и читалось: «Хочешь проучить меня? Попробуй. Только подумай, что нас трое, а ты один». – Забываешься, холоп! – А ты не пугай меня! Я… это… пуганый. И здесь поставлен, чтобы… – Подать собирать за проезд по мосту, – некстати вмешался Олешек. – А ты из себя едва ли не войта корчишь. – Я здесь поставлен… это… за порядком у переправы следить, – с нажимом повторил Чэсь. – И… это… подать тоже, само собой… Вон, на том берегу люди Доброжира стоят. Для того же самого… А кому подать не люба или я… это… плох… – Стражник насупился. – Тихо, тихо, любезный, – быстро проговорил Годимир. Не столько для того, чтобы успокоить Чэся, сколько опасаясь: не сболтнет ли шпильман чего-нибудь лишнего. – Толком расскажи – что случилось? – Вот это что? – Седой выхватил у Карпухи из рук и сунул теперь уже рыцарю под нос серую тряпку с бурыми пятнами. – Откуда я знаю? – Не знаешь? А подумай! – И думать нечего! – Годимир почувствовал, что начинает закипать. Еще немного, и не он Олешека, а музыкант его будет сдерживать. – Говори толком, что принес, или убирайся к лешему на блины! – Да? На блины? Это… Ты это хорошо придумал… – Чэсь оскалился, оглянулся в поисках поддержки у сотоварищей. Те согласно закивали, придвинулись поближе, сжимая алебарды так, словно вот-вот намеревались пустить их в ход. – Ну, говори, что принес? – Словинец тоже не собирался показывать слабость перед лицом вчерашних простолюдинов. – А сам… это… погляди! – Седой тряхнул тряпку, разворачивая ее. Рубаха. Обычная, какую и кметь надевает, и благородный пан может под зипун натянуть. Льняная. Чистая. Вернее, была чистая до недавнего времени, потому как теперь поперек живота тянулись две бурые полосы. Похоже, запекшаяся кровь. – Ну, поглядел. Дальше что? – Рыцарь смотрел прямо в глаза стражнику и даже не мигал. Чувствовал, как гнев клокочет пониже грудины, требуя выхода на свободу. Это ж надо! Устроили балаган. Рубаха, кровь… Ему-то какое до всего этого дело? Тут не о тряпках испачканных думать надо, а о грядущем поединке. Небось, пана Тишило никто не отвлекает, не теребит попусту. Видно, его уверенный тон и открытый взгляд немного охладил и Чэся. – Ты вчера… это… пан рыцарь, что про Пархима сказывал? – уже намного спокойнее произнес седой. – Правду и сказывал. В кусты он убежал. По нужде. – А потом, когда вернулся, мы ему передавали твой поклон, – вновь встрял шпильман. – Погоди! – остановил его рыцарь. – Помолчи чуть-чуть, Господом прошу… – Да ладно, – согласился Олешек. – Подумаешь… Помолчу. Годимир облегченно вздохнул. Он не ожидал столь быстрого согласия. – Ты мне скажи, Чэсь, что это за рубаха? – Это я у тебя хотел узнать. Мы ее… это… в телеге нашли. Так, Карпуха? – Истинно так, – провозгласил младший стражник. Олешек открыл было рот, чтобы вякнуть: «А вы там что делали? Кто давал разрешение по чужим телегам шастать?» Но смолчал. Вот удивительно… – В какой телеге? – В Пархимовой! – И что? – Где Пархим? – повторил Чэсь вопрос, с которого начал разговор. – Не знаю, – честно ответил Годимир. – То есть как это… это… не знаю? – А вот так! Не знаю, и все тут. – Так вы ж вместе приехали! – воскликнул Карпуха. – Заткнись! – гыркнул на него Чэсь. И продолжил: – Верно. Вы же сказали, что вместе приехали. И телега… это… точно Пархима. – Приехали вместе. Засыпали рядом. А утром встали – его нет. И коня нет. – Годимир чувствовал, что начинает оправдываться, и внутренне этому противился. А краем глаза видел приближающегося пана Тишило герба Конская Голова. – А где же он? – прищурился Чэсь. – Не знаю! И знать не хочу! Бело-красный рыцарь подошел, но, видно, решил не мешать беседе – остановился поодаль. Закусил каштановый ус. – Понимаешь, пан рыцарь… – Стражник хмурился все больше и больше. – Мне королем Желеславом власть дана. Я могу и благородного задержать. Не может… это… так случиться – вот тут есть человек, и вдруг… это… нет человека. – Задержать? Что?! – Годимир понял, что сейчас придется драться. Не на поединке, а со стражниками короля, на земле которого находишься. И драться без всякого благородства, а мерзко и грязно, ради того чтобы уйти свободным и, по возможности, невредимым. Значит, так: как только они двинутся, следует садануть Чэся по голени, толкнуть его на Карпуху, а безымянного крепыша ударить локтем по носу. Если удастся сломать в третий раз – наука будет. А после подхватить алебарду – у кого не важно, – и тогда уж поглядим, кто с детства учился сражаться, а кто привык у кметей подати выколачивать по селам и на заставах. – А то… это… задержать, – твердо отвечал Чэсь. – Эй, погодите-ка! – Пан Тишило вроде бы и говорил негромко, как бы нехотя, но его голос приостановил назревающую свару. Стражники обернулись. На их лицах мелькнула смесь уважения с опаской. Пан Тишило неспешно поравнялся с заречанами. Перед ним расступились. Полещук остановился рядом с Годимиром. Плечом к плечу. – В чем дело, братцы? Хотите пана рыцаря в чем-то обвинить? Так ведь? Чэсь откашлялся: – Пан Тишило, этот рыцарь утверждает… это… что прибыл сюда с горшечником Пархимом. – На телеге? – Да… это… на телеге. – Хорошо. Дальше что? – А горшечника… это… никто не видел, пан Тишило. – Ну и что? – А вот что мы нашли в телеге… – Стражник протянул полещуку испачканную рубаху. Рыцарь Конская Голова взял ее, осмотрел, склонив голову к плечу, поскреб ногтем бурые полосы. – Кровь… – Так… это… и я говорю – кровь, – поддакнул седой. – Ну, так и я не возражаю, – вмешался Годимир. – Кровь – она кровь и есть. Ни с чем не спутаешь. – Значит, кровь, – повторил пан Тишило. – Похоже, меч или корд вытерли. Так ведь? – Точно! – обрадовался поддержке солидного человека Чэсь. – А кто тебе сказал, что это… Как там горшечника зовут? – Пархим. – Вот! Кто сказал, что это Пархима кровь или его рубаха? Стражники переглянулись. Ответил старший: – Я сегодня спозаранку… это… Карпуху послал покликать Пархима. Удивился… это… сильно, что он не пришел. Он завсегда приходил. То жбанчик пива… это… – Чэсь замялся. – Мы с ним давно… это… приятельствуем. – А Карпуха начал по добру Пархимову шарить, так ведь? – нахмурился бело-красный. – Неправда! – воскликнул парень. – Торчал край из куфара [28] ! Ну, того, что под сидушкой… – Карпуха сбился, заозирался в поисках нужных слов и стал показывать руками – какая «сидушка», что за куфар, как он вытаскивал рубаху. – Незадача… – Пан Тишило почесал затылок. – А может, ваш Пархим кроля зарезал и нож вытирал… – Ага, об новую рубаху, – не сдавался Чэсь. – Он… это… с чудинкой, но не полный же дурень. – Да. Незадача, – повторил пан Конская Голова. Повернулся к Годимиру. – Что скажешь? – Ну, что мне говорить, пан Тишило? – развел руками рыцарь. – Утром проснулись – ни коня, ни Пархима. Я, рыцарь Годимир из Чечевичей, рыцарской честью готов присягнуть перед Господом и перед людьми… – Погоди, пан Косой Крест. Не торопись. В этом нужды пока нет. У нас, в Полесье, так принято – вину сперва доказать надо. Да и у вас в Хоробровском королевстве тоже. Так ведь? – А вы, панове, – откашлялся Чэсь, – не в Полесье своем. Тута владения короля Желеслава. – Видал я твоего Желеслава, – коротко бросил Тишило. И непонятно: то ли послал к такой-то бабушке местного короля, то ли просто подтвердил знакомство. – Или в Заречье по-другому справедливость понимают? Стражники не нашлись с ответом. По растерянным лицам было видно, что они рассчитывали на поддержку пана Конской Головы, а вышло как раз наоборот. – Постойте! – Олешек все-таки не выдержал, дернул Годимира за рукав. – Я тут, что называется, слушал вас долго и внимательно… – Ну? – без всякой радости откликнулся словинец. А что радоваться? Сейчас опять как ляпнет что-нибудь… Шпильман глянул на него укоризненно. Хорошо, что не сказал: «Не «нукай»!» – Мне кажется, мы про разных Пархимов тут толкуем. – Не понял… – Чэсь скорчил такую гримасу, что случись рядом крынка с молоком – скисло бы. – А что тут непонятного? – вскинул бровь Олешек. – Ты, кажется, что-то про внуков говорил? Здоровьем интересовался? – Ну… это… было. А что? – А то, что не похож тот Пархим, которого мы знаем, на дедушку. Пан Тишило глянул на шпильмана заинтересованно. А стражники – как на полоумного. – А на кого же Пархим… это… похож? – Описать тебе его, что ли? – Это… – Сейчас опишу… – Олешек, согреваемый всеобщим вниманием, явно почувствовал себя в своей тарелке. – Росту чуть повыше меня, чуть пониже пана Годимира будет. Возрастом не больше тридцати годков, а то и двадцать пять, пожалуй, можно дать. – Да ну?! – не сдержал восклицания седой стражник. – А ты думал? – Да что… это… думал? Я знаю. Пархиму за полсотни… это… лет перевалило. Четверо внуков, полбороды седые! – Тогда, любезный, это точно какой-то другой Пархим, – проговорил Годимир, в душе недоумевая и радуясь одновременно. – Как другой? – Да вот так! У нашего в бороде ни единого седого волоска! Воцарилось молчание. Стражники непонимающе пожимали плечами, украдкой переглядывались. Ай да Пархим – или как его там? – задурил головы всем, кому только смог. И, самое главное, вовремя удрал. Ведь, как известно… – Как говорят у нас в Грозове, – пробасил пан Тишило, – главное – вовремя смыться. Так ведь? Не того горшечника вы, друзья мои, – он улыбнулся стражникам, видимо, желая их ободрить, – ищете. Или не там. Так ведь? – Так мы… – проблеял Карпуха. Махнул рукой. – Что ж ты, дядька Чэсь! – Ничего! Поговори у меня! – Седой даже дернулся оплеуху закатить нахальному юнцу, но постеснялся присутствия благородных панов. – Рубаха-то… Рубаха! – А что рубаха? – Тишило еще раз встряхнул запачканную тряпицу. – Ты прорехи в ней видал? От меча или ножа? – Нет… Вроде… – Так сейчас погляди! Где? Чэсь принял из рук рыцаря рубаху, еще раз внимательно осмотрел ее. Спереди и сзади. Зачем-то вывернул и изнутри тоже осмотрел. – Нету… – Так что твоя рубаха доказывает? Стражник махнул рукой, вздохнул сокрушенно. Но все-таки попытался оправдаться: – А с чего бы человеку… это… исчезать? И товар бросил. Да чтоб наш зареченский мастеровой да товар бросил? Наши… это… за лишний скойц зайца в поле до смерти загоняют. – Точно, – подтвердил крепыш с перебитым носом, впервые открыв рот. Лучше б он его не открывал. Крепчайший дух чеснока едва не сбил с ног Годимира. Рыцарь скривился, а стражник застеснялся и отвернулся, прикрыв губы ладонью. – Не знаю ничего, – буркнул панн Тишило. – Товар – это ваши заботы. Моя забота – справедливость отстоять. – Горшки с мисками можете себе оставить. – Годимир вздернул подбородок, показывая, насколько он далек от грошовых свар и забот захолустья. Чэсь крякнул и, не прощаясь, зашагал прочь. Стражники помоложе, вскинув алебарды на плечи, отправились следом. Не оглядываясь. Годимир облегченно вздохнул: – Прими мою благодарность, пан Тишило. Когда б не ты… – А! – отмахнулся бело-красный рыцарь. – Пустое! Сочтемся славой. Да, не забыл ты, пан Косой Крест, о чем мы сговаривались? – Эх, пан Тишило, едва не забыл. Эти ж… – он кивнул вслед уходящим стражникам, – кому хочешь голову задурят. А что, трава уже высохла? – Давно уже. Скоро жарко будет. А в жару кулаками махать несподручно. Так ведь? * * * Ровный лужок по-над Щарой, назначенный для поединка, уже собрал зрителей и сочувствующих. Во-первых, свита пана Тишило – старый Жит, оруженосцы Ратиш и Бажен. Во-вторых, купцы, хозяева замеченных вчера телег. В-третьих, старые знакомцы – иконоборцы. Увидев их, Годимир искренне подивился – в тех краях, откуда он прибыл, священнослужители постеснялись бы прийти любоваться на драку. Но, с другой стороны, ведь не потасовка между упившимися браги кметями предстоит, а честный бой двух рыцарей. В присутствии известного шпильмана. В-четвертых, подтянулись нестройной кучкой стражники, во главе с Чэсем. Любопытно, оставил он кого-нибудь из подчиненных за рогатками, перегораживающими мост, приглядывать? Да кроме всего прочего, с того берега, не иначе как по негласному договору с людьми Желеслава, нелегкая принесла, иначе и не скажешь, облаченных в черные накидки с вышитым точно посередине груди желтым трилистником, стражников Доброжира, числом полдюжины. Годимир сбросил на траву жак, остался в штанах и рубахе. Сапоги он тоже оставил, лишь отстегнув шпоры. Железякой покалечить можно, даже без умысла, а по нелепой случайности. Саженях в десяти разоблачался с помощью Жита пан Конская Голова. Слуга что-то выговаривал ему, укоризненно тряся чубом. Пан Тишило молчал. Только один раз замахнулся на докучливого кулаком. Потом протянул руку – закатывай, мол. – Ох, и силен, – шепнул Олешек, поглядывая на предплечья полещука, бугрящиеся мускулами. – Сам вижу! – огрызнулся Годимир. – Чего душу травишь? – Я травлю? – воскликнул музыкант. – Сам себя втравил, а еще мне выговаривал – как живешь, мол, с таким норовом? – Отстань! Не до тебя сейчас. – Ладно, я тебе потом припомню, когда отлеживаться после драки будешь… – пообещал Олешек, но замолчал. Бело-красный рыцарь между тем, уверенно ступая, вышел на середину лужка. Взмахнул пару раз руками наподобие ветряной мельницы, разминая плечи. Присел. Вскочил. Несмотря на возраст, двигался он легко, как юноша. Решив: будь, что будет, а от боя отказываться недостойно рыцаря, – Годимир вышел навстречу полещуку. – Я не держу на тебя зла, пан Тишило герба Конская Голова, – проговорил уроженец Чечевичей обязательные перед началом турнирного боя (боя чести, а не войны) слова. – И я не держу на тебя зла, пан Годимир герба Косой Крест, – кивнул бело-красный. Добавил: – Если, не приведи Господь, покалечу, лекарям заплачу. Обещаю. – Спасибо, – совершенно искренне поблагодарил Годимир. Он, в отличие от старшего рыцаря, не снял перчаток. Надеялся хоть чуть-чуть уберечь пальцы. Может статься, что скоро потребуется еще и мечом помахать. Пан Тишило выставил левую ногу чуть вперед, поднял сжатые кулаки. Словинец повторил его жест и медленно двинулся бочком, намереваясь развернуться спиной к солнцу. Бело-красный разгадал маневр без труда. Сдвинулся на два шага вправо. Годимиру пришлось остановиться, чтобы не открыть противнику спину. Ну, была не была! Бытковец сделал обманное движение левой рукой и от души вмазал пану Тишило с правой. Полещук подставил под удар плечо и тут же ответил. Его тяжелый, как мельничный жернов, кулак врезался Годимиру под ложечку. Тот охнул и отскочил. Воздух из легких вышел и никак не хотел возвращаться обратно. «Если противник выше тебя ростом – это твое преимущество. Если ниже – тоже, – вспомнил он наставление пана рыцаря Стойгнева герба Ланцюг. – Только нужно уметь им воспользоваться». Вот Конская Голова сумел, а он – нет. Пока Годимир пытался вдохнуть, пан Тишило, будучи опытным стратегом, решил развить успех. Он пошел вперед на полусогнутых ногах, ударяя поочередно справа и слева. От двух ударов молодой рыцарь уклонился, третий отбил предплечьем, но четвертый пришелся в ухо. Хорошо, что вскользь. И все равно: острая боль обожгла, заставила дернуться, отскочить назад, увеличивая разделяющее бойцов расстояние. Однако пан Тишило с удивительной прытью последовал за ним. Пнул каблуком под колено. Годимир успел отдернуть ногу. Ударил наотмашь. Просто, чтобы отогнать. И пропустил очередной удар под дых. Снова ему пришлось отступать. Отскакивать от ударов, шагать назад, постоянно опасаясь поскользнуться и упасть. – Спекся… – послышался из толпы презрительный голос Чэся. – Не боец… это… «Ах, спекся? Ах, не боец?» Кровь застучала в висках Годимира. Он отбил предплечьем новый удар, нацеленный в лоб, нырнул под руку пана Тишило и с размаху впечатал кулак полещуку живот. Потом добавил левой по почкам. Подобный кувалде кулак обрушился ему на затылок. В глазах потемнело. Молодой рыцарь упал на колени, а пан Конская Голова от души заехал ему в челюсть. Сажень проехав на спине по мягкой травке, Годимир попытался подняться, но замешкался, соображая – с чего бы это солнце почернело и растроилось? А пан Тишило уже нависал. Огромный, на полнеба, несокрушимый как скала. Словинцу ничего не оставалось, как, выпрямив ноги, ударить сразу двумя каблуками бело-красного рыцаря чуть пониже пряжки на поясе. Велик, конечно, был соблазн заехать на полторы ладони ниже, но благородный поединок – это все-таки не драка в корчме. Пан Тишило отлетел, смешно взмахнул руками, стараясь удержать равновесие и… не упал. Устоял. Вот ведь медведь лесной! А Годимир так решил для себя – или пан, или пропал! Правильно учил молодого оруженосца пан Стойгнев герба Ланцюг – нет удара, нет победы. Поэтому он бросился вперед с четверенек, не собираясь тратить драгоценные мгновения. По детской привычке ударил пана Тишило головой в живот, обхватил двумя руками вокруг туловища, стараясь приподнять и опрокинуть на землю. Полещук оказался более крепким орешком, нежели Славощ-Бычок. Согнул ноги в коленях, не давая себя повалить, а кулаком припечатал Годимира по загривку. Раз, другой, третий… Будто гвозди вколачивал. И при этом рычал. Ну, точно, медведь. Вот ведь нашла коса на камень! Годимир попытался спрятать голову пану Тишило под мышку. Там тяжелее будет ударить. Перехватил локоть и запястье левой руки полещука. Хрипя от натуги принялся выворачивать. Заломить бы руку за спину, уложить на траву… Это была бы самая честная и красивая победа. Пан Конская Голова, видно, о том же подумал и сопротивлялся отчаянно. Никогда не жаловавшийся на силу Годимир вскоре понял – застряли. Ни туда, ни сюда. Отпустить он, конечно, противника не отпустит ни за что, но и дальше продвинуть ставшую вдруг неподатливой, словно сталь, руку не сможет. Они топтались друг вокруг друга, хрипели, дышали тяжело, с присвистом. Точно сцепившиеся рогами олени. Такое иногда случается осенью, во время гона. Сойдутся красавцы-рогачи в схватке за оленух, стукнутся рогами и не могут разойтись. Тут уж конец одинаковый для обоих – смерть. Если волки не доберутся до беспомощной добычи, так все едино – с голодухи помрут. Всю надежду Годимир полагал на собственную молодость. Должен же полещук устать, должен! Каким бы двужильным ни был, а не сможет на равных с двадцатилетним пыхтеть. Ну, давай еще пройдемся, пан Конская Голова. Вправо, влево… Теперь дернуть запястье вверх, а на локоть, напротив, налечь всей тяжестью… Подается! Еще чуток! Годимир уже слышал (или хотел слышать?), как трещит сустав пана Тишило, как вдруг под ногу ему попалось что-то мягкое и скользкое. Сапог поехал как по льду. Бытковец успел осознать, что уже не выкручивает локоть полещуку, а беспомощно цепляется за его рукав. Увидел близко-близко покрытый капельками пота лоб, налитые кровью глаза, встопорщенные усы, а потом все заслонил выросший до размеров горы кулак. Вспышка! Тьма. И только где-то на границе слуха ликующий вопль оруженосцев бело-красного рыцаря: – Наша взяла!!! Крик оборвался, как звук внезапно лопнувшей струны. Тьма и тишина… ГЛАВА ВОСЬМАЯ В ОШМЯНЫ Окружающий рыцаря лес заметно отличался как от светлых дубрав Бытковского воеводства, так и от темных ельников правобережья Оресы или сырых грабняков Заречья, подбирающегося к подошвам Запретных гор. Красно-коричневые стволы деревьев устремлялись вверх сумрачными колоннадами и терялись в переплетении темно-зеленых, глянцевитых листьев, причудливо вырезанных, сидящих на толстых стеблях пучками, как перья в хвосте петуха. Бурую землю устилали сломанные и засохшие папоротники. Терпко пахло смолой-живицей. Годимир бежал. Бежал давно, о чем свидетельствовали огнем горящие легкие и предательская дрожь в коленях, кровь, пульсирующая в висках, и цветные сполохи перед глазами. Какой-то неумолимый страх, преследующий по пятам, гнал его под мрачным пологом. Страх, который нельзя услышать – ведь в ушах отдается только шорох его шагов; нельзя увидеть – нет вокруг никакого шевеления, не мелькают ничьи тени; нельзя пощупать руками – как потрогать невидимое и неслышное? Что можно противопоставить врагу, которого нельзя встретить лицом к лицу, честной сталью? Ничего. Остается или умереть, или спасать свою шкуру позорным бегством. И Годимир бежал. Бежал, отдавая все силы бегу. Некогда даже оглядеться по сторонам, но чутье, упреждающее опытного воина об опасности, подсказывало – промедление смерти подобно. Нельзя задерживаться ни на миг. Что это за лес? Как он здесь оказался? От кого бежит? Вопросы слишком сложные, на ходу ответа не найти, а остановиться нельзя. Скорей, скорей! Не сбиться с ритма, не потерять дыхание… Оружия нет. Да и немного из него выйдет толку в бою с неизвестностью. Даже лучше – нет лишнего груза. Сильнее толкнуться, взмахом руки помочь телу покрыть большее расстояние, твердо поставить ногу. Не оступиться. Не упасть. Лес кончился внезапно. Бугристые, шершавые стволы словно шагнули назад, вытолкнув человека на голый обрыв. Внизу, на расстоянии двух, а то и двух с половиной саженей раскинулась черная, гладкая, как натянутый платок, равнина. Безжизненная. Ни деревца, ни кустика. С разбегу рыцарь вылетел на самый край обрыва. Замахал руками, стараясь удержаться, не упасть. Ему удалось остановиться, выгнувшись назад и запрокинув голову к темному небу, измазанному полосами серых туч, как стол в корчме следами грязной тряпки. Но тут край обрыва, сложенный, как видно, лессом или супесью, обрушился под ногами, и человек полетел вниз, нелепо каркнув для пущего сходства с подбитой камнем вороной. Плюх!!! Равнина при ближайшем знакомстве оказалась бескрайним озером липкой грязи. Вязкой, вонючей. Такой смрад, должно быть, стоит в Преисподней, где мучаются нарушившие заповеди Господа грешники. Черная жижа… Да нет, жижей ее назвал бы лишь полный болван. Больше всего это было похоже на поднявшуюся опару, только буро-черного цвета. Грязь цеплялась за одежду, за руки, за волосы. Налипала, обволакивала, сковывала движения. Хорошо, что на дно не тянула в отличие от обычной болотной трясины. Но и вырваться, освободиться не давала тоже. Как муха в меду… Пришедшее в голову сравнение могло бы позабавить Годимира, но в ином месте и в иное время. Сейчас не до смеху. Окончить жизнь в липком, вонючем… тьфу ты… язык не поворачивается дать приличное название. Внезапно смазанная тень пронеслась перед его глазами. Это еще что? Тонкая девичья фигурка мягко опустилась на блестящую поверхность озера. Не провалилась и не прилипла. Черная грязь лишь слегка подалась, прогнулась, и не более того. А девчонка… Нет, не девчонка. Хоть и похожа на человека, но нелюдская повадка прослеживается в каждом движении: в поставе ног, в повороте головы, в положении рук. Смуглая с прозеленью кожа, черные волосы тоже отливают изумрудным сиянием. Старая знакомая… Хотя какая там знакомая? Годимир ведь так и не понял, кто приснился ему прошлой ночью. Но если тогда приснилась, то значит и сейчас он спит? Или нет? С одной стороны, таких лесов, таких озер нет от самой северной из известных рек, быстрой и холодной Бейды, до песчаных пустынь, ограничивающих земли Басурмани с юга. Но, с другой стороны, ощущения такие настоящие. И запах смолы, и вонь болота. Шорох пожухлого папоротника под сапогом, топот подошв о землю. Шуршание оседающего откоса, липкое тепло грязи… Хоть бы ущипнул кто! Ан некому. Вернее есть – смуглая, зеленокожая красотка, но она щипать не собирается. Скорее укусит. Вон, прошлый раз какие клыки показывала… Существо приблизилось, осторожно переставляя ноги – видно, все-таки боялась провалиться. Улыбнулась. Лучше бы она хмурилась! От такой улыбки мурашки по коже бегут, и даже в жару озноб пробирает. Эх, проснуться бы! Если это действительно сон… Годимир дернулся изо всех сил, памятуя, что давеча ему удалось проснуться, забарахтался, забился выброшенной на берег севрюгой. Как бы не так! Ничего не получилось. Только сильнее завяз. Вот уж точно – муха в меду. Безмозглая тварь, забывшая об осмотрительности в погоне за удовольствиями! Зеленокожая наклонилась, протягивая перед собой раскрытую ладонь. На первый взгляд – ладонь как ладонь, пальцы как пальцы. Ни тебе когтей-крючьев, ни перепонок жабьих. Единственное, что удивительно, – никаких линий, обычных для любого человека. Кожа белесая, гладкая-гладкая. От ладони в лицо Годимиру ткнулась волна сухого жара. Гораздо меньше он удивился бы, ощутив могильный холод. Но воздух согревал, обволакивая голову, и… И уносил боль, вгрызавшуюся острым буравом под темя, распиравшую – вот-вот лопнут на сотни осколков – виски. А потом нелюдь снова улыбнулась, пуганув в очередной раз острыми клыками, и дунула, забавно вытянув почти черные губы трубочкой. Вроде бы легонько подула, но рыцарь почувствовал себя словно во время бури. Заслезились глаза, взъерошились волосы, в ноздри ворвался вместе с сильным ветром непривычный аромат. Не противный, но чужой для человеческого обоняния. Годимир затряс головой, стараясь согнать невольную слезу и… вывалился из сна. Высоко над головой в ясно-синем небе горело желтым пламенем солнце. Оно то скрывалось за ветвями, то выглядывало, слепя выпученные после пережитого кошмара глаза. Пахло свежим сеном и конским потом. Справа под ребра упиралось что-то тупое, но угловатое. Сундук? Куфар? Грудь вздымалась похлеще кузнечных мехов. Сердце колотилось, то подпрыгивая к горлу, то улетая едва ли не в пятки. – О! Очнулся! Знакомый голос. Неужто Олешек? Точно. Шпильман заглянул Годимиру в лицо «через голову». Кстати, в Хоробровском королевстве бытовало поверье – если грудному ребенку в лицо смотреть «через голову», то он станет неспокойным, начнет болеть и может, в конце концов, Господу душу отдать. Шутки шутками, но рыцарь малость испугался. А вдруг и на него плохая примета возымеет действие? После событий последних двух дней он уже привык не удивляться ничему. – Живой! – продолжал радоваться Олешек. С чего бы это такое внимание? – Живой? – густой бас слева сверху. Кажется, пан Тишило герба Конская Голова. Он-то здесь откуда? – Ну, слава тебе Господи. А то я уже хотел свечку ставить в ближайшей церкви. Пришиб парня ни за что, ни про что… такой грех не враз отмолишь. Так ведь? – Вот еще… – противный надтреснутый голос Жита раздавался с той же стороны, откуда говорил Олешек. – Сам напросился. Вот и получил сполна за наглость свою словинецкую. – Помолчи, Жит! – Ну уж нет, пан Тишило. Это рыцарь несчастье, похоже, приносит. – Если кому и приносит, так самому себе, – резко заметил музыкант. – А тебе-то какое дело? – Да уж такое… – Нет, ну какое, а? – Очень даже большое. – По большому делу знаешь что… Годимир понял, что пора и ему слово вставить. А то лежишь тут, как на собственных похоронах, и слушаешь, как тебя то хвалят прилюдно, то поругивают исподтишка. Легко сказать… То есть подумать легко, а вымолвить слово оказалось ой как трудно! Язык не повиновался, губы не слушались. Вдобавок горло пересохло и попервах вместо вопроса вышел неясный хрип. Но он пересилил себя и справился: – Где мы? Что со мной… было? – Э, пан рыцарь, в телеге ты, – озорно воскликнул Олешек. – Спешишь, словно рыцарь Абсалон, на встречу с королевой. – С какой королевой? – О! С самой в мире! – Хватит! Довольно трепаться! – Широкоплечая фигура пана Тишило появилась над краем тележного бортика вместе с шеей и головой темно-гнедого коня. Выглядел полещук смущенным и обрадованным одновременно. – Напугал ты меня, пан Косой Крест. – Он тронул пальцем усы. – Как напугал? Когда? – непонимающе вскинул брови Годимир. – Как-как… Да вот так… Почитай, вторые сутки в беспамятстве. – Как? – Как-как… «Раскакался» тут… – нахмурился пан Тишило, но явно не со зла, а скорее, чтобы скрыть невольно пробивавшуюся улыбку. – Когда я тебя кулаком промеж глаз засветил… Ну, там, на лугу… – Я помню. – Хорошо, что помнишь. Бывали случаи, после моего удара парни, с виду крепкие, дули воробьям крутить начинали. – Что? Какие дули? – Это у нас в Полесье присловье такое имеется. Не обращай внимания, пан Косой Крест. Так вот. Как врезал я тебя в лоб, пан, ты откинулся и ноги по травке протянул. Сперва думали мы – все, конец, отвоевался пан Косой Крест. Ан нет, гляжу – сердце бьется и дыхание опять-таки… Попытались тебя в сознание привести… – Ага! – бесцеремонно вмешался Олешек. – Жит предлагал подкову в костре нагреть и к пятке тебе приложить. Самый что ни на есть проверенный способ, говорит. – Какой же ты болтун, пан шпильман! – покачал головой Тишило, а старый слуга буркнул что-то невнятное и чмокнул коню, чтобы быстрее бежал. – Какой есть! – ухмыльнулся Олешек. Похоже, у него с рыцарем из Полесья установились едва ли не приятельские отношения. С чего бы это? Годимир даже немного обиделся. А поэтому потребовал продолжения рассказа: – Дальше-то что было? – Да ничего. – Пан Тишило снова провел пальцем по усам. – Каленым железом тебя жечь не стали. Нюхательной соли, какую к вельможным паннам применяют, когда те в обморок падают, тоже как-то не случилось под рукой. Уж мы и по щекам тебя хлопали… Думаю, не обидишься? – Да ладно, чего уж там… – Вот и слава Господу! И водой холодной брызгали. Отец Лукаш несколько раз молитву прочитал. И «Как славен наш Господь…», и «Благодарственную», и… – Какой такой отец Лукаш? – Годимир заворочался, пытаясь сесть. Или хотя бы отползти от давящего в бок угла. – Ты лежи, лежи… – немедленно напустился на него полещук. – Не хватало еще, чтоб снова обмер! А отец Лукаш – это старший над святыми отцами-богомольцами. Помнишь, тоже переправы ждали? – Иконоборцы, что ли? Сектанты? – довольно громко произнес Годимир, припоминая похожего на грача… лысого грача… старшего из иконоборцев. – Тише, тише, пан Косой Крест! – Пан Тишило оглянулся через плечо. – Они с нами идут. Не ровен час, обидятся. Какие бы ни были, а все же служители Господа. – Ну, ладно, не буду, – легко согласился бытковец. – Можешь передать им от меня благодарность, что лечить помогали. – Сам передашь. Скоро корчма. Переночуем, а утром на Ошмяны. Тут уже недалеко. – На Ошмяны? Зачем на Ошмяны? И с чего ты, пан Тишило, вообще с места сорвался? Ты ж у моста свой обет исполнял, как я понял. – Он еще спрашивает! – горестно проскрипел Жит с передка. – Я тебе о чем толкую? – Пан Конская Голова не обиделся ни капельки. – Упал ты, пан Косой Крест, и лежишь, еле дышишь. Ну, думали, до полудня полежит и оклемается. Нет. Как лежал, так и лежит. До вечера… Ну, а ты же помнишь, пан рыцарь, что я тебе перед боем обещал? – Помню, – неохотно ответил Годимир, начиная все понимать и испытывая от того неловкость. – Хорошо, что помнишь. Вот мы и порешили – ежели к утру не отойдет… – В смысле, к Господу, – опять подал голос музыкант. – Тю на тебя! – Пан Тишило сотворил знамение – поочередно притронувшись кончиками пальцев к глазам, губам и сердцу. – Разве можно такое говорить? А еще шпильман! Не отойдет – в смысле, не полегчает ежели… А поскольку на рассвете ты такой же лежал, как и вечером, то свернули мы быстро шатер, погрузились на вашу телегу… – А Пархим? – Какой там Пархим! Не знаю, кто там вам чего наплел, но настоящий горшечник бы не сбежал и товар не бросил бы. – Мы горшки Чэсю оставили! – Это опять Олешек. – Раз они с ним такие друзья, пускай постережет. Может, кто и востребует? – Не знаю, не знаю… – покачал головой пан Тишило. – На мой взгляд, вряд ли кто-то придет за горшками и мисками, но мне их судьба безразлична, уж поверьте… Так вот, пан Косой Крест, уложили мы тебя со всеми почестями и отправились в Ошмяны. Где тут еще можно лекаря найти, как не в королевском замке? – А что ж не в Островец? – скривился Годимир. – В Островец? – Пан Тишило улыбнулся. – А мы решили, что в Островец ты не захочешь. Мне пан шпильман рассказал о твоем приключении с королем Желеславом. – Вот как? А кто его за язык тянул, этого пана шпильмана? – Кровь прилила к щеками бытковца. – А чего я подлость покрывать должен? – возмутился Олешек. – Я еще песню про Желеслава сложу! Пусть все узнают, от Бейды до Усожи, какой он есть благородный король. – Ага, и какой я невезучий рыцарь! – Годимир даже кулаки сжал от ярости. – Имя рыцаря можно и не называть в песне… – Да не в том суть! – остановил их перебранку пан Конская Голова. – Желеслава я видел, когда он мост проезжал. И коня видел с копьем и щитом. Думал, его, коль на турнир направляются. А оно вот как выходит, оказывается… – Я потребую справедливости у Доброжира! – скрипнул зубами рыцарь. – Люди говорят, он не похож на своего соседа, не забыл еще заветов предков. – Ну, так люди и то говорят, – пан Тишило потрепал коня по шее, – что он мечу поварешку предпочитает. Хорошо, земли у Доброжира побогаче, нежели соседские, казна поболее, войска может выставить, не в пример Желеславу, до двух сотен пешцов, не считая десятка рыцарей, что при дворе его пасутся все время. У Доброжира-то дочка на выданье. Королевна, значит… – Так я слышал, и турнир для нее затеяли? – живо заинтересовался шпильман. – Как зовут-то королевну? – Аделия. Нрава она не сильно кроткого. Про красоту ничего не скажу – не видел, – пан Тишило отвечал обстоятельно, как, впрочем, выполнял любое дело. – Замуж бы ей еще года два назад выйти, но… – Что «но»? – теперь уже и Годимир проявил интерес. Еще бы! У странствующего рыцаря всегда к королевским дочкам должен быть интерес. Иначе какой же он странствующий рыцарь? – Да то. Претендентов вроде бы хватает. И заезжих рыцарей с королевичами предостаточно, не говоря уже о его величестве Желеславе из Островца. – Что? Этот коршун?! – А что, как коршун, так уже жениться не надо? – хохотнул Тишило. – Он вдовец. Правда, болтают, что жену в подземелье уморил, так что с того? Не пойман – не вор. А кто короля ловить будет в его же замке? Годимир, напрягаясь изо всех сил – все-таки кулак бело-красного рыцаря оставил о себе долгую память, – заставил себя подняться и уселся, привалившись боком к бортику телеги. – Странно, – проговорил, тяжело дыша, – как ты можешь такое говорить, пан Тишило? Ведь ты тоже странствующий рыцарь? – Я уже весьма старый странствующий рыцарь, – отозвался пан Конская Голова. – Жизнью тертый, за излишнюю доверчивость много раз битый. Олешек хмыкнул, выразительно поглядывая на Годимира, словно хотел сказать – уж кто бы жаловался, – но смолчал. – Я тех дочек королевских да княжеских нагляделся за свою жизнь… – продолжал пан Тишило. – Не всякая из них защиты требует. Уж поверь мне. Наоборот, от многих, как раз, защита нужна. И Доброжирова Аделия, насколько я наслушался у переправы от торгового люда и странников, не из нежных да томных. Палец в рот не клади – по локоть руку отхватит. Потому рыцари, князья из Поморья да Заречья, даже бароны, говорят, мариенбержские сперва летят, как мухи на мед, а после удирают, очертя голову. А Желеслав? Что Желеслав… У него королевство нищее. Вон, даже торговать ремесленники и то к соседям ездят. А у Доброжира из наследников только Аделия. Улавливаешь, пан Косой Крест, выгоду? Годимир кивнул – улавливаю, мол. А в душе все равно готов был оспорить слова бело-красного. Какая бы ни была королевна, а идти в жены к Желеславу… Рыцарь аж передернулся. Неизвестную и незнакомую Аделию стало заранее жаль. А вот ненависть к черноусому королю возросла еще больше. Жаль, что королей нельзя на поединок вызвать. Но уж зато Авдея, мечника безгербового, он точно отлупит так, что мало не покажется. Меч бы вернуть… И всех остальных рыцарей, которые ни к селу, ни к городу приперлись ко двору Доброжира, тоже отлупцует. Ишь ты, слетелись… Как там пан Тишило говорил? Как мухи на мед. Мухи на мед? И тут Годимир вспомнил свой сон. Отвратительное ощущение беспомощности, жалкое бессилие и страх. Второй подобного рода сон за два дня. Совпадение? Случайность? Вряд ли. Значит, кто-то или что-то… Нет, скорее все же кто-то – хоть и нелюдь, а все-таки существо живое. Так вот этот кто-то настойчиво пытается проникнуть к нему в сон. Зачем? С какой целью? Годимир прикрыл глаза, услышав сочувственное: «Устал. Пускай отдохнет» – и задумался. Готовясь исполнять обет странствующего рыцаря, он прочитал много книг. Разговаривая с Олешеком об аспидах и драконах, словинец не лукавил. «Физиологус» архиепископа Абдониуша и «Монстериум» магистра Родрика, и даже «Естественную историю с иллюстрациями и подробными пояснениями к оным» Абила ибн Мошша Гар-Рашана он проштудировал весьма пристрастно. Но вот в чем беда. Интересовали Годимира драконы и людоеды, выверны и вилохвосты, кикиморы и волколаки. Здесь же было нечто иное, не описанное достославными магистром и архиепископом, не нарисованное Гар-Рашаном. Или, может быть, все же описанное и нарисованное, но проскочившее мимо? Трудно ответить на этот вопрос. Трудно. Так же трудно, как схватить угря за хвост в мокрой траве. Нужно, прежде всего, ладони о землю потереть, чтобы не выскользнул. А раз так, значит, следует и в размышлениях тем же путем идти. Найти какую-нибудь зацепку, незаметный на первый взгляд знак, и, оттолкнувшись от него, размотать клубок. Но ни единой ниточки из плотно скрученного мотка загадок не торчало. Как Годимир не силился, а перед глазами стоял лишь оскал зеленокожей красавицы. Нет, какая все-таки утонченность черт, соразмерность линий… Любопытно, королевна Аделия хоть вполовину так же обворожительна? Нет, ну разве так можно! Словинец даже за ногу себя ущипнул. Как можно сравнивать ночной кошмар, невесть откуда свалившийся на его бедную голову, с нуждающейся в защите королевной? В том, что Аделия нуждается в его защите, Годимир уже ни капельки не сомневался. Даже образ Марлены из Стрешина начал стираться из его памяти, постепенно замещаясь пока незнакомым, но, несомненно, прекрасным обликом дочери Доброжира. Кстати, несмотря на слышанные только добрые слова, владыка Ошмян ему уже не нравился, Теперь он рисовался в воображении рыцаря лысым, толстым, с обвисшими щеками. Не король, а ростовщик. Такому наплевать на доблесть и честь. Главное – выгоду получить. С урожая кметей, с торговли мастеровых, с отваги рыцарей, с замужества родной дочки… – Эй, пан рыцарь! – весело окликнул его Олешек. – Просыпайся! Корчма недалече! – Вот-вот, – пробасил вдогонку пан Тишило. – Повечеряем, отдохнем, а завтра и на Ошмяны. Так ведь? Годимир открыл глаза. Повернул голову. Вдалеке, на расстоянии двух-трех стрелищ, торчал высокий шест с пучком соломы, а рядом – несколько приземистых построек. Со двора, увидев выгодных гостей, мчал вприпрыжку корчмарь, размахивая на ходу руками, как степная дрофа крыльями. Хотя откуда местным уроженцам знать о дрофах? Рыцарь улыбнулся. И тут же услышал удивленный голос Олешека: – Ух ты! Еще один. – А ты думал? – ворчливо отозвался Жит. – Слыхал я про эти заведения. Их так и зовут – корчма против корчмы, – объяснил пан Тишило. – Люди говорили, очень выгодно здесь останавливаться. Потому как корчмари друг у друга гостей отбить норовят, а с этого постояльцам одна только выгода. Так ведь? Словинец приподнялся на локте. По другой бок дороги торчал точно такой же шест, стояли дом, хлев, конюшня и… Короче, все, что полагается. Оттуда тоже поспешал корчмарь, вытирая на бегу руки передником. Видно, прямо от кухонных забот оторвался. Гостеприимные хозяева достигли телеги почти одновременно. Правый, худой и сутулый, с изрытым рябинами лицом, кинулся сразу к стремени пана Тишило: – Я – Андрух, пан рыцарь. Андрух Рябой. Прошу ко мне в корчму. Не пожалеешь! Второй корчмарь малость промахнулся, шарахнулся в сторону, чтобы не попасть под копыта запряженного в телегу светло-солового конька, поскользнулся на глиняной корочке, покрывшей колею. Упал на колени, ударил кулаком оземь: – Опять Андрух обошел! Пан Тишило, добродушно улыбнувшись, бросил ему скойц. А Ратиш с Баженом уже заводили коней на подворье правой корчмы. ГЛАВА ДЕВЯТАЯ КОРЧМА И БРОДЯГА Внутреннее устройство корчмы Андруха почти не отличалось от такого же заведения на всей протяженности тракта от Быткова к Стрешину и снова на юг, к зареченским королевствам. Закопченные стены – ведь, по обыкновению, сельские дома топились по-черному; под потолком тележное колесо, уставленное плошками с топленым салом; скобленные столы, сбитые из досок. В общем, корчма как корчма. Не хуже и не лучше других. В зале присутствовали грустный худой кметь, молчаливо уткнувшийся носом в кружку с пивом, и двое проезжих купцов, отличающихся от селян более добротной одеждой и сапогами вместо опорок. Судя по стоявшей в теньке телеге, затянутой сверху плотной холстиной, торговцы, как и пропавший Пархим, направлялись в Ошмяны, на турнир. Еще бы! В местном захолустье только на турнире и можно встретить больше десятка человек сразу. Сутулый Андрух, еще больше сгибаясь, с поклонами завел пана Тишило, Годимира и Олешека в корчму. – Как я рад, вельможные паны, что вы почтили вниманием меня, убогого. Муками Господа клянусь, не пожалеете… – Не клянись, сын мой, ибо грех это великий есмь! – сурово провозгласил отец Лукаш, перешагивая порог следом за шпильманом. – Ибо клянущийся прежде всего тешит гордыню свою неумеренную. Корчмарь склонился так, словно ему по затылку поленом ударили. Забормотал что-то в оправдание. Иконоборец, истово сотворив знамение, благословил полного раскаяния грешника небрежным жестом и прошагал за единственный пустой стол из трех. Уселся, подобрав полы черного балахона и, сложив руки перед грудью, погрузился в размышления. Или молитву… Это кто как понимает, а спрашивать сурового священнослужителя неловко. Прочие иконоборцы последовали за предводителем. В общем, вели они себя без малейшей доли стеснения и, похоже, тешили гордыню вовсю. Но кто ж из мирян возьмется вслух осудить монаха? Разве что потом, вечером, за глаза. И то может быть, но не наверняка… Андрух вздохнул, огляделся по сторонам и принялся сгонять насмерть перепуганного появлением благородных господ кметя. Причем, селянин с перепугу никак не мог уразуметь, чего от него хотят, и только крепче вцеплялся пальцами в глиняную кружку. Корчмарь вполголоса ругался. Кметь сопел и вращал глазами, как страдающий заворотом кишок конь. – Если благородный рыцарь не будет возражать… – поднялся один из купцов, плечистый, невысокий, с огненно-рыжей бородой. Он сделал приглашающий жест широкой ладонью. – Милости прошу к нам. В тесноте да не в обиде, как говорится… Не побрезгуйте… Пан Тишило великодушно кивнул: – Почему бы и нет? Обрадованный, что неловкость положения разрешилась на удивление легко, Андрух кинулся сметать несуществующую пыль с лавок. – Прошу вас, прошу, панове. Премного наслышаны о славном рыцаре герба Конская Голова… Польщен честью. Полещук крякнул, потер затылок. Видно, не любил излишней лести. Качество, достаточно редкое для странствующего рыцаря, ибо для этой братии похвала – бальзам на душу, заживляющий любые раны. Годимир уселся рядом с паном Тишило. Олешек присел на край лавки напротив них, рядом с потеснившимися купцами. – Андрух! – повысил голос рыжий. – Хорош суетиться, пива неси. За мой счет пану… – Его цепкий взгляд скользнул по бытковцу. – Прошу прощения, панам рыцарям. И уважаемому шпильману, само собой! Живо! Корчмарь согнулся в поклоне и исчез. – Я, панове, Ходась, – представился рыжий. – А это, – он кивнул в сторону молчаливого сотрапезника, – Дямид. Мы издалече. Почти из-под Дыбще. Торгуем помаленьку… – А я – пан Тишило герба Конская Голова. Странствующий во исполнение обета рыцарь, – ответил полещук. – Со мною пан Годимир герба Косой Крест из Чечевичей, также из странствующих рыцарей, а еще шпильман Олешек, по прозванию Острый Язык. Он из самого Мариенберга. Так ведь? – Точно так, – подтвердил музыкант. – Очень, очень рады, – затряс бородой Ходась. – Надеюсь, вы в Ошмяны, на турнир? – Так. – Ну, слава тебе, Господи! – Купец размашисто сотворил знамение. – По пути! – Да? – удивился пан Тишило. – С чего бы такая радость? – Да вы не переживайте, панове рыцари, – замахал руками рыжебородый. – Всю дорогу угощение с меня! Годимир подумал про себя, что это очень даже неплохо. Чаще бы ему на дороге встречались такие щедрые купцы. Обычно в небогатом Заречье торговые люди были прижимисты. Куда там! За грош удавятся, за скойц на преступление пойдут. А тут… Рыцарь даже головой тряхнул, стараясь отогнать недостойные мысли. Заступник обиженных должен прежде всего радоваться не заработку нечаянному, а возможности проявить доблесть. Но, вместе с тем, когда в кармане что называется вошь на аркане, а живот урчит с голодухи, трудно избавиться от корыстных желаний. Пан Конская Голова, видно, о том же подумал. Подергал себя за ус. А что? Он может себе позволить размышлять. Серебра, поди, хватает и на себя, и на двух оруженосцев, и на слугу. – А с чего бы такая щедрость, а, Ходась? – вмешался по обыкновению нетерпеливый и прямолинейный Олешек. – Ну… – замялся купец. – Подковы гну! – усмехнулся шпильман. – А все-таки? Их беседу на время прервал Андрух, притащивший жбан с пивом и три кружки. Поставил на стол. – А чего панове откушать изволят? Пан Тишило почесал шею: – Яичницы с салом для начала. А там поглядим. – Я заплачу! – снова влез Ходась. – Тогда можешь прихватить окорок. Только гляди, выбирай посильнее прокопченный, – добавил Олешек. – И чего там положено к окороку с пивом? Лучка зеленого, к примеру… Ладно! Сам разберешься. Корчмарь закивал и умчался, задержавшись на мгновение у стола иконоборцев. Годимир не сомневался, что святые отцы вновь, как и в заведении Яся, заказали жаренную без масла рыбу. Что ж, кому-то умерщвлять плоть, а кому и поесть не помешает поплотнее. – Так все-таки, отчего такая щедрость происходит, а, купчина? – Олешека, раз что-то втемяшившего в голову, не так просто было сбить с мысли. – Или лишних десяток скойцев завелся? Ходась отвел глаза. Дямид, так тот и вовсе не отрывал взгляда от столешницы. – Сыдора из Гражды они боятся, – раздался хриплый голос. От неожиданности Годимир вздрогнул, хоть и не пристало рыцарю шарахаться от чужих слов. Голос шел, как первоначально показалось, из кучи тряпья, что лежала в углу. Но когда из-под верхней тряпки показалась лохматая, засаленная голова, стало ясно – бродяжка. Как это Андрух терпит присутствие такого неряхи? Так-то корчма довольно пристойная – чистая, опрятная. Полы выметены, столы выскоблены, в углах пучки душистых трав. – Сыдора из Гражды, кровососа проклятого, они боятся, – твердо повторил бродяга, глянув на сидевших за столом ясным взглядом одного глаза. Левого, поскольку всю правую часть лица он замотал серой тряпкой, местами покрытой желтыми потеками, похожими на гной. – Ты!.. – захлебнулся от возмущения купец. – Ты… Сторона твое дело! Сиди себе в грязи, пока взашей не вытолкали, да объедки жри, пока дают! – А что, правда глаза колет? – нисколечко не смутился бродяга. – Да пошел ты со своей правдой! – Я-то пойду, а вот тебя Сыдор как прихватит за мошну!.. – оскалился одноглазый, высвобождая из-под тряпья грязную до черноты руку. Почесал бороду и принялся с наслаждением ковыряться в носу. – Прочь пошел! – заорал Ходась, вскакивая и замахиваясь кружкой. – А ну-ка потише, любезный, – остановил его Годимир. – Кой-чего я про этого Сыдора слыхал от стражников на мосту. – И не только от стражников, – ввернул Олешек. – И не только от стражников, – согласился рыцарь. – А от кого? – Бродяга вынул палец из носа, хотел вытереть его об одежду, но передумал. Видно, побоялся еще больше запачкать. – Тебе какое дело? Кто таков, вообще? Гнать бы… – И этот туда же! – Человек в отрепьях закатил в притворном ужасе глаз. – Странник я, странник. Душа неприкаянная. Сегодня здесь, завтра там. Такой же, как и ты… пан рыцарь, – проговорил он, допустив довольно непочтительную паузу перед словом «пан». – Да не слушайте его, панове! – Корчмарь поставил на стол здоровенную, не меньше аршина в поперечнике сковороду, на которой янтарно светились крупные желтки, щедро присыпанные сверху мелко рубленным зеленым луком. – Юродивый. И так обижен жизнью, грех прогонять. Нет, если он вам, панове, мешает, я его в хлев отправлю ночевать… Пан Тишило махнул рукой. Мол, что хочешь, то и делай. Годимир пожал плечами и взялся за ложку. Юродивый, как же! Или он юродивых не видел в Хороброве да в Быткове? У них взгляд мутный, слова не вымолвят, как положено, опять же – слюни изо рта текут. А этот… Этот, скорее всего, умело притворяется, чтобы сердобольные хозяева, навроде того же Андруха, куском хлеба помогли. То есть думает, что умело, но опытного путешественника не проведешь. Рыцарь утратил к бродяге всякий интерес. Ну разве можно о чем-то другом думать, когда на столе стоит сковорода с яичницей и пиво разлито по кружкам? – Не Сыдора бояться надо, – наставительно произнес корчмарь, несмотря на заботы по хозяйству, прекрасно слышавший всю перебранку. – Сыдор что? Простой разбойник. Ну, ограбит. Добро – дело наживное. Вот, люди говорят, дракон у нас в округе завелся. Вот кого бояться надо! – Дракон?! – выпучил глаза, едва не подавившись хлебной коркой, Годимир. – Да вот он видел, – Андрух Рябой ткнул пальцем в сгорбившегося над кружкой кметя. – Дракона видел? – Рыцарь вскочил. Леший с ней, с той яичницей! Годимир обошел стол с застывшими в изумлении купцами. Сел напротив кметя. – Ты правда дракона видел? – Дык… того… я… эта… ну… – Говори, не томи душу! – Дык… того… говорю… эта… – Что «эта»?! Видел дракона или нет? Где? Когда? Какой он? – Дык… это… не видел я… пан… э-э… рыцарь… – Как не видел? Что ж ты врешь, Рябой?! – стукнул кулаком по столу Годимир. – Как же его увидеть, когда их не бывает! – усмехнулся Олешек. – Это я сказки собирать должен, а не ты, пан рыцарь. Сказки, легенды, обряды старинные записывать. – Не-а… не видал… – помотал головой, словно конь, отгоняющий слепней, кметь. – Эта… стожки паленые видал… – Какие стожки? Ну? – Годимир едва сдержался, чтобы не сграбастать селянина за грудки и не тряхнуть. – Дык… эта… паленые. – Кем паленые? Когда паленые? – Дык… Известно кем… эта… Дракон палил… С видом победителя рыцарь оглянулся на Олешека. Ну, что скажешь теперь? Шпильман пожал плечами: – Мало ли от чего у кметей сено погорело? – Вот именно, – поддержал его пан Тишило. – Пьяные были, вот и пожгли. А на дракона свалить легче легкого. Но Годимир их не слушал: – Еще что-нибудь было? Видели, может, дракона? Скотина не пропадала? – Дык… эта… Отчего не пропадала? Эта… того… очень даже пропадала… У… эта… Дуськи-вдовицы… третьего дня корова… того… сгинула… – Вот! Еще что? – А к Василине… эта… тоже вдовице… дык… того… грят… летает ночью… – Да ну? – притворно изумился Олешек и подмигнул Годимиру: «Помнишь, мол?» – Прямо-таки и летает? Змей крылатый? – Сосед, верно, летает, – прохрипел бродяга. – Дык… эта… – кметь малость осмелел и разговорился. – Не верите… того… не надо. А дракон… эта… к ней кажную ночь… того… летает. Позеленела баба… эта… вся. – Что ж не посинела? – расхохотался шпильман. Иконоборцы дружно, как один, сотворили знамение и наградили охальника испепеляющими взглядами. – А ведь и правда… – Пан Конская Голова намотал ус на палец, подергал, словно проверяя его на крепость. – Ежели летает к кметке дракон, как они с нею?.. Ну… – Он замялся, подбирая нужное слово. – То-то и оно! – поддержал его Олешек. – Дракон – чудище здоровенное! В первую же ночь ухайдакал бы вдовицу. – Отчего же здоровенное? – хмыкнул Ходась, довольный тем, что больше никто не обсуждает его предложение панам рыцарям. – Видали под Дыбще одного. Чуток больше козы. Хвост, врать не буду, в сажень… – Ну, сильны у вас в Заречье! – восхитился пан Тишило. – У нас, в Полесье, о драконах и думать забыли, а тут такое! Так ведь? – Это не дракон, – отмахнулся Годимир. – Это выверна. Ну, я про ту, что под Дыбще… Тулово козье, а хвост саженный. Магистр Родрик именно так в «Монстериуме» их описал. Чудище вредное, конечно, но до дракона ему… – Ага, как до Лютова на карачках, – поддакнул Олешек. – Так, пан Тишило, у вас в Грозове говорят? – Говорят, скрывать не буду, – усмехнулся полещук, подкрутил ус. – А! Ну вас! – Годимир снова повернулся к кметю. – Где твое село? – Дык… эта… – Корову, – громко произнес бродяга, – разбойники сожрали, к бабке не ходи. – И к вдове они же летают? – нахмурился купец. Не по душе ему пришелся оборванец. Ох, как не по душе! – Зачем же летать? Ножками бегают. – Где твое село? – еще раз как можно более благожелательным тоном повторил рыцарь. – Дык… того… просеченские мы… – Это как на Ошмяны ехать. Чуток вправо забрать от тракта, – пришел ему на помощь Андрух. – На Ошмяны? Это хорошо! Эх!.. – Годимир скривился, вспомнив, что лишился оружия, доспехов и коня. – Не грусти, пан Косой Крест, – ободрил его пан Тишило, догадавшийся наверняка о ходе мыслей молодого рыцаря. – Что-нибудь придумаем. Обещаю. – Спасибо! – Молодой рыцарь кивнул. Если и правда поможет бело-красный рыцарь выручить снаряжение, можно будет прямо из Ошмян отправиться в эту… Просечку… Или Просеченку? – Как село-то называется? Говори толком? Не блей. – Дык… эта… Просеченка. – Точно, точно Просеченка, – подтвердил корчмарь. Годимир кивнул, вернулся за свой стол. Какое-то время все сосредоточенно работали челюстями. Чего греха таить? Проголодались изрядно. Голод, он не щадит ни паломников, ни странствующих рыцарей, ни певцов-музыкантов. Иконоборцы чинно, но весьма прилежно обсасывали хребты карасиков. Сидящие за «благородным» столом по очереди черпали ложками со сковороды, прихлебывая густое, светло-желтое пиво. Задержавшимся на коновязи оруженосцам и слуге пана Тишило досталась здоровенная миска пшенной каши, политая топленым салом и присыпанная сверху шкварками. Олешек ел наравне со всеми. И не скажешь, что невысокий да щуплый. Ложкой махал – будь здоров! «Куда в него вмещается только?!» – восхищенно подумал Годимир и едва не поперхнулся, ощутив сверлящий затылок взгляд. Он обернулся. Так и есть! Бродяга уже не лежал, а сидел, скрестив ноги на манер басурман-кочевников из-за Стрыпы. Почесывал правой рукой щеку прямо через повязку и бесцеремонно рассматривал панов рыцарей. Перехватил взгляд Годимира и неожиданно подмигнул. – Ты чего? – нахмурился рыцарь. – Да ничего, пан рыцарь. Ничего. Больно уж смачно ты мечешь. – Он взмахнул пару раз ложкой, потешно изображая движения Годимира. Пан Тишило захохотал, Олешек фыркнул в ладонь, а купцы сердито переглянулись между собой. Оно и понятно, бродяги и торгаши – извечные враги. Уж скорее монах подружится с разбойником, чем купец с попрошайкой. – Есть хочешь? – повинуясь неожиданному порыву, спросил словинец. – А! – махнул рукой бродяга. – Не впервой. – Держи! – Годимир взял со стола краюху хлеба толщиной в пол-ладони и протянул ее одноглазому. – Ну, спасибо тебе, пан рыцарь, – хриплый голос бродяги на краткий миг о чем-то напомнил Годимиру. Но о чем? – Не ожидал… Он замолчал, но, вопреки ожиданиям, не вцепился зубами в хлебный мякиш, а сунул краюху в складки одежды. Поднялся, потер кулаком поясницу. – Ну, коли ты такой добрый, пан рыцарь… В ответ на твою доброту – моя рассказка. Я поведаю, а там сам решай – на пользу она тебе или во вред… – Что за рассказка? – А простая такая… Горшечника Пархима убили. Слыхал? – Как? Когда успели? – Как – не знаю, но третьего дня его мертвого нашли. В кустах, на обочине. – Как третьего дня? Я же… Мы же… Мы только вчера его видели. Или позавчера? – Позавчера, пан рыцарь, – вмешался Олешек. – Вчерашний день ты в беспамятстве пролежал. – Так как же так? – А не знаю, – буркнул оборванец и быстрым шагом покинул корчму. – Эй, ты куда? – Годимир вскочил, едва не опрокинув лавку. Но его никто не слушал. Бродяга выскользнул за дверь и был таков. – Эй, погоди! – Да чего годить-то? – расправил бороду Ходась. – Чего годить? Третьего дня, я слыхал, Яроша Бирюка кто-то из колодки выпустил. – Вот как? – Пан Тишило дернул себя за ус. – Кто бы это мог? – И правда, – поддакнул Олешек. – Кто бы это мог быть, а? – Ума не приложу… – потер затылок Годимир. – Да! А что это за бродяга? Откуда взялся? – Рыцарь схватил за рукав подошедшего кстати Андруха. Корчмарь опасливо попятился, оберегая широкое блюдо с галушками, политыми сметаной. Сказал недоуменно: – Да кто его знает, пан рыцарь? Пришел, попросился хоть в уголке посидеть. Ну, ясное дело, я его покормил… Не звери все-таки. – Да, крендель хитровыкрученный, – согласился Олешек. – Ты раньше его видел? Кто такой – знаешь? – Не-ет! – Андрух затряс головой. – Первый раз вижу! – плюхнул блюдо на стол и убежал. – Ну… так паны рыцари… – несмело проговорил рыжебородый купец. – Договоримся, чтобы вместе на Ошмяны? Или… – Он ткнул кулаком своего молчаливого спутника. Тот закивал так размашисто, что едва носом в сметану не нырнул. Годимир взглянул на пана Тишило. Он старший. Как скажет, так и будет. Полещук думал недолго: – Ладно. Утро вечера мудренее. Так ведь? Выспимся, а там видно будет. * * * Ночью Годимир боялся уснуть, ворочаясь на охапке свежего сена. Рядом храпел рыцарь Конская Голова, тихонько посапывал носом Олешек. Конечно! Им-то чего бояться? Небось острозубые чудовища с зеленой кожей не снятся. А тут лежишь – спать хочется, а глаза закрывать боязно. Что еще привидится? Какой кошмар? Из соседней комнаты – а было их в корчме всего две, и рыцари заняли более просторную – доносились рулады купцов. Говорят, есть на дальнем юге, в пустыне на окраинных землях Басурмани, страшный зверь рыжий да полосатый. Лев называется. Тамошние рыцари за честь считают с тем зверем сразиться и шкурами поверженных чудовищ частенько украшают коней, используя их вместо чепраков, а один знаменитый рыцарь носил шкуру львиную вместо плаща. Но у него на то особое право было – говорят, голыми руками хищника задушил. Скорее всего, врут, но легенда красивая. Так вот – зверь-лев, когда на охоту выходит, рычит страшно, ибо не видит необходимости к добыче тайно подкрадываться, а напротив, честно предупреждает ее – спасайтесь, мол, кто сумеет. Вот и Ходась с Дямидом рычали похлеще иного льва. Если б в лесу ночевали, не всякий зверь рискнул бы приблизиться. После полуночи Жит растолкал Ратиша, и парень отправился во двор сменить охранявшего ранее коней Бажена. Не успел румяный паренек, зевающий с риском вывихнуть челюсть, улечься на отведенном ему в уголке месте, как со двора раздался протяжный, переливчатый свист. – А? Что? – вскочил Жит, подслеповато озираясь. – Идем поглядим, – поднялся Годимир. – Чего глядеть? – сразу насупился старый слуга. – Мало ли кому что в голову… Э! Ты что делаешь? Бытковец молча подхватил меч все еще мирно спящего пана Тишило. Что тратить силы попусту, убеждать человека, который заранее твоих доводов слушать не хочет? – Эй! Стой, погоди! – возглас Жита догнал Годимира уже на лестнице, но рыцарь и не подумал обернуться или остановиться. Пробежал наискось через обеденный зал. Толкнул дверь. Летняя ночь дохнула в лицо прохладой и свежестью, душистым ароматом подсушенного сена и острым запахом навоза от большой кучи около коновязи. Плотные облака скрывали луну, погружая постройки, ближний лес, лужок и огороженную леваду позади корчмы во мрак. В темноте встревоженно фыркали кони, топали копытами. Кто же свистел? Кому не спится в ночь глухую? Некстати пришедшая на ум скабрезная присказка рассмешила Годимира, и он прыснул в кулак. Вот вечно так – ни к селу, ни к городу… От коновязи долетел слабый вскрик. Это еще что? Метнулась черным сгустком тень, плотнее окружающего ее мрака. За ней вторая. Потом третья. – Кто там? – Рыцарь выхватил меч, бережно опустив ножны у порога. Тишина. Только сопят напуганные кони. И вдруг – звук удара! Сдавленный стон. Годимир более не мешкал. От дверей корчмы до коновязи каких-то два десятка шагов. А может, и полтора… Кто их считал? У крайнего столба рыцарь перецепился через что-то и упал. Упал прямо на слабо шевелящегося человека. Ну, точно человека. Вот край гамбезона, вот пояс с пустыми ножнами от корда… Ратиш? – Ты чего? – шепнул словенец, но оруженосец лишь застонал в ответ. За окном корчмы, внутри, мелькнул красноватый отсвет. Должно быть, кто-то зажег плошку с жиром или лучину. Выставив острие меча перед собой на уровне живота, Годимир сделал шаг, другой… Внезапное движение воздуха – что-то сродни дуновению ветерка, но откуда в такую тихую ночь? – заставило его отпрянуть. Вот поэтому шип просвистевшего рядом с его головой кистеня лишь оцарапал щеку. В ответ рыцарь ткнул мечом. – Курва-мать! – выкрикнул с неожиданно визгливыми нотками незнакомый голос. Раз ругается, значит живой. Годимир замахнулся, намереваясь в этот раз распластать невидимого врага напополам. – Э-гэ-гэй!!! – на крыльцо, если позволительно так назвать полторы ступеньки пред входом в корчму, выскочил пан Конская Голова. – Что там? Рядом с ним появился Ходась, высоко поднявший факел над головой. Борода его сверкала и искрилась, как хорошо разогретая полоса железа в кузнечном горне. Длинные блики, протянувшиеся через подворье, высветили бородатое, перекошенное от ярости лицо, мерцающий полукруг раскрученной цепочки, коротки толстые пальцы на блестящей рукояти. А потом справа от противника Годимира выросли из мрака неясные очертания человека в лохмотьях. Неуловимое движение. Разбойник охнул, припал на одно колено. Еще взмах. Корявый кол с сухим треском врезался в лохматую голову чуть повыше уха. – Стой! Ты что? – озадаченно выкрикнул рыцарь. Ответа не последовало. Бродяга, а перемотанная тряпкой голова представляла лучше герба на суркотте, согнулся и нырнул под жердь, к которой крепились конские чембуры. Каких-то полтора-два шага отошел, а растворился во мраке, словно его и не было. Сзади, громко топоча сапогами, подбегали пан Тишило, зевающий Бажен, Ходась и Дямид. Последний с толстой жердиной, подхваченной, скорее всего, из кучи у плетня – должно быть, Андрух приготовил новый сарай покрыть. – Что? Что случилось? Ходась подсветил факелом, и бело-красный рыцарь крякнул: – Вот так – так! Ты что ли его? – Нет, – тряхнул головой Годимир. – Не я… – Жаль… А это что? Ратиш? Так ведь? Оруженосец лежал лицом к облачному небу, раскинув руки. Черный мазок на виске и пустые ножны корда на поясе. Это через него и споткнулся рыцарь. – Его-то кто? – охнул Ходась. Скорым шагом приблизились Жит, Олешек и Андрух. Слуга полещуцкого рыцаря сразу бросился к Ратише. Пощупал живчик на шее, склонился щекой к носу. – Живой. Слава тебе, Господи! Тем временем пан Тишило перевернул сапогом разбойника. Откинул в сторону кистень: – Ух, волчара… Похоже, насмерть его приложили. – Не Ярош ли, Бирюк? – Ходась опустил факел пониже. – Не, не Ярош, – ляпнул Годимир и тут же пожалел. – Ты откуда его знаешь? – прищурился пан Конская Голова. – Видели. В колодке, – пришел на выручку сообразительный Олешек. – Когда по тракту ехали. – А! Так кто же его все-таки? – А леший его знает! – честно ответил словенец. – Выскочил из тьмы, во тьме и скрылся… – Ишь ты! – Похожий он… – Годимир замялся, а потом решил – будь что будет. – Похожий он на того бродягу, что в корчме про Пархима-горшечника толковал. – Вот как! – Ну, я ж не говорю, что он. Похожий. – Вдруг, словно только сейчас вспомнив, что держит в руке, Годимир протянул пану Тишило меч рукоятью вперед. – Прошу прощения, пан рыцарь. Взял, не спросясь. Полещук пошевелил усами, хмыкнул. Принял меч. – Я тебе, пан Косой Крест, взамен этого другой дам. На время, пока свой не вернешь. Что скажешь? – Что скажу? Спасибо скажу, пан Тишило. – Да не за что. Жит с Баженом уже подхватили ушибленного Ратиша – один под мышки, другой за ноги – и потащили в дом. Пан Тишило проводил их взглядом. Спросил Годимира: – Обойдем двор вокруг? – Обойдем, – не стал возражать бытковец. Вместе с Ходасем и Дямидом они прошлись вдоль тына, внимательно оглядели грязь в поисках следов и саму огорожу – не поломана ли? Ничего. – Коней свести хотели, – проговорил рыжий купец. – Точно. Руку на отруб… – Поберег бы руку-то, – сердито бросил пан Тишило и вдруг ответил на невысказанный Ходасем вопрос: – Ладно. Уговорил. Вместе в Ошмяны едем. А лес, обступивший корчму с трех сторон, шумел ветвями, будто силился что-то сказать. ГЛАВА ДЕСЯТАЯ СТАРАЯ ИСТИНА Ошмяны раскинулись вокруг пологого холма. «Так себе городишко, – подумал Годимир, разглядывая низкий частокол поверх земляного вала, который лишь с большой натяжкой можно было назвать крепостной стеной. – На Хоробровщине его никто и городом не станет считать. Так, большое зажиточное село. Но по зареченским меркам, конечно, город. Не просто город, а столица королевства. Кстати, а как называется королевство Доброжира?» До сих пор как-то в голову не приходило поинтересоваться. – Да никак не называется, – пожал плечами пан Тишило. – По крайней мере, мне его никто не называл. Олешек тоже пожал плечами: – А какая разница? Да и вообще, у них тут в Заречье столько королей и королевств, что названий на всех не хватает. Обычное дело… Они ехали рядом – кони шли голова в голову – два рыцаря и музыкант. Позади неспешно трусил светло-соловый конь, влекущий телегу с добром пана Тишило, где поверх скатанного шатра, узлов и походного сундука с посудой развалился ушибленный нынче ночью Ратиш. Кто ударил оруженосца и с какой целью, так и осталось не выясненным до конца. Одни лишь предположения, а полагаться на них, как известно, то же самое, что на речной ледок в середине кастрычника. Жит замазал ссадину на виске парня бурой вонючей мазью, сделанной скорее всего из березового дегтя, и перевязал чистой холстиной. Теперь Ратиш страдал с видом героя, раненного в боях за правое дело. За телегой на длинном чембуре вышагивал боевой конь рыцаря Конская Голова. Темно-гнедой жеребец прижимал уши и косил багровым глазом. Годимир не раз слыхал, что лошади Полесья ни в чем не уступают тяжелым скакунам, выращиваемым в Мариенберге, а теперь получил возможность убедиться в правдивости слухов воочию. Конь пана Тишило отличался широкой грудью, длинной мускулистой холкой, крепкими копытами и мощной шеей. Такое животное может с легкостью нести тяжеловооруженного всадника в бой, и горе любому, кто осмелится встать на их пути. Правда, полещуцкий конь был пониже ростом, нежели конь самого Годимира (нет, не того, которым снабдил его щедрый и незлопамятный пан Тишило, а того, что отобрал островецкий король Желеслав), зато, с уверенностью можно сказать, не ведал усталости. Что называется, двужильный. Зато и злой, не приведи Господь. Похлеще иного волколака. Обычно, чтобы вычистить его, требовались согласные усилия Жита и обоих оруженосцев. Двое придерживали за недоуздок, а один работал щеткой и скребницей. Однако даже при таком раскладе чувствовать себя в безопасности не мог никто – того и гляди острый край копыта врежется под коленку. Не отдернул вовремя ногу – остался калекой на всю жизнь. На безопасном расстоянии от крупа боевого жеребца – так, чтобы не лягнул ненароком – вышагивала четверка иконоборцев. Лихо вышагивала – не каждый ландскнехт скорость, заданную верховыми конями, выдержит. Но святые отцы на здоровье не жаловались. Знай себе, мерили бурую землю широкими шагами. Топали обутыми в грубые сандалии ногами. Замыкала процессию груженая товаром телега Ходася и Дямида – купцов из-под Дыбще. Пузатый коротконогий конек местной породы упрямо рысил, не отставая больше чем на две длины копья от своих более благородных собратьев. Оба торговца – и огненнобородый болтун Ходась, и молчаливый, хмурый Дямид – восседали на передке телеги, гордые и довольные донельзя. Мало того, что сам знаменитый рыцарь Конская Голова не гнушается их обществом и угощением на привалах, так и окрестные разбойники, прослышав, с кем путешествуют купцы, побоятся проявить излишний интерес к их грузу. Правда, Годимир придерживался иного мнения. Неизвестного (или же неизвестных), покусившегося на коней пана Тишило у корчмы, громкая слава странствующего рыцаря из Полесья не отпугнула. То ли он просто не слыхал о нем, то ли считал себя удачливее, чем оказалось. А может, и был он удачливее и хитрее на самом деле, и привык обделывать сложные и хитрые делишки без помех? Только нарвался на неожиданного противника. Не менее хитрого и беспощадного. Не шел у Годимира из головы одноглазый бродяга из корчмы. Ну, не мог он быть простым побирушкой, никак не мог. Так разделаться с вооруженным грабителем! Не у всякого княжеского дружинника вышло бы. А тут – раз, два. Удар под колено, удар по голове. И все. Да не мечом или шестопером, а обычным колом. Да и после бродяга повел себя очень странно и непривычно для их братии. Не стал требовать вознаграждения за помощь, удрал от похвал и благодарностей. Почему? Случайно ли он оказался в заведении Андруха? Случайно ли завел разговор об убитом Пархиме-горшечнике? Случайно ли предупредил о готовящемся налете на коновязь? А рыцарь не сомневался, и даже пан Тишило с ним согласился, что разбудил их свистом не кто иной, как одноглазый оборванец. И после всего этого убежать? Странно, необычно, а потому подозрительно. – Что задумался, пан рыцарь? – весело окликнул Годимира шпильман. – Да вот, думаю: кто это хотел наших лошадок со двора свести? – словинец почти не покривил душой. – Кто, кто… Разбойники! – буркнул пан Тишило. – Да мы тут уже о двух хэврах слышали, – пояснил Олешек. – Яроша Бирюка и Сыдора из Гражды. Причем кто что говорит. По словам одних – Ярош чуть ли не мученик, а другие рассказывают, как Сыдор у богатых отбирает и бедным отдает. Кому верить? – По мне – так все разбойники на одно лицо! – Бело-красный рыцарь сжал кулак. – Всех их следует вот так держать. А попался – батогами и в каменоломни! Так ведь? – Он оглянулся на Жита и Бажена. Те согласно закивали. Кто же будет возражать хозяину и благодетелю? В особенности, когда твой же товарищ от рук лесных молодцев пострадал. – Так-то оно так, – не стал спорить музыкант. – Но разобраться хочется. – Чего разбираться? – недоуменно протянул пан Тишило и больше о разбойниках и их наказаниях не заговаривал. А Ошмяны все приближались. Приближались, несмотря на кажущуюся неторопливость коней. Уже стала хорошо видна слобода бронников и кузнецов, вынесенная за пределы ограды, ближе к реке. Речка, огибающая город, к слову сказать, издали казалась ручьем, да скорее всего ручьем и была при ближайшем рассмотрении. Конь с разбегу перепрыгнет. Да что там конь… И корова, если хорошо разогнать, перескочит с берега на берег и не заметит. На вершине холма, вокруг которого сгрудились дома и домишки Ошмян, стоял королевский замок, приметный издали, как на ладони. Приземистое здание донжона увенчивали серые зубцы и черные с желтым флаги, лениво шевелящиеся в летнем мареве. – А вон и для турнира поле мастерят! Ристалище! – радостно воскликнул Олешек, указывая пальцем налево от тракта. Годимир взглянул в ту сторону. Сперва ему в глаза бросилось расположившееся на зеленом приволье стадо рыжих коров. Мосластых и остророгих. Сразу видно – в молоке, сыре и масле жители Ошмян – как бишь их положено звать правильно? – не нуждаются. Зато позади россыпи мычащих кормилиц десяток мастеровых под веселый перестук топоров сооружали помост и галерею с рядами сидений для вельможных гостей короля Доброжира. Перед галереей виднелся огороженный четырехугольник турнирного поля. – Молодцы. Стараются, – одобрил рвение ошмяничей пан Тишило. – С душой к делу подходят. – Видать, именитые рыцари ожидаются? – Олешек подбоченился в седле, одернул зипун, рискуя оборвать полу. Перебросил на грудь цистру. Взял аккорд. Прислушался, принялся подкручивать колки. – Ты когда меня учить начнешь? – вполголоса поинтересовался Годимир. – Ты так говоришь, пан рыцарь, – отозвался шпильман, – словно я отлыниваю. Сам посуди, когда мне тебя учить было с такими-то приключениями? – Ладно, – кивнул рыцарь. – Но уж как в Ошмянах устроимся, не забудь – обещал. – Так и ты мне кое-что обещал. Помнишь, а? – Да помню, помню… – Это хорошо, что помнишь. На воротах стояли четверо стражников куда как более пристойного вида, нежели желеславовы сборщики подати у моста. Начищенные шишаки [29] , бригантины [30] , обшитые тканью все того же черного цвета с вышитым трилистником. В руках стражники держали двурогие гизармы [31] . – Пан Тишило герба Конская Голова и пан Годимир герба Косой Крест! – торжественно возвестил полещук, небрежно бросив ладонь на рукоять меча. – Паны рыцари изволят на турнир прибыть? – шагнул вперед седой стражник с рассеченной некогда бровью. Рубец шрама переламывал ее, превращая в изображение летящей птицы. – Точно. Угадал, – кивнул пан Тишило. – Тогда паны рыцари проезжают без подати. Кто еще с вами? – Седой разгладил пальцами нашивки десятника на рукаве. – Оруженосцы. Вот на телеге. – Годится. А это кто? – Шпильман известный. Олешек Острый Язык из Мариенберга. – На турнир? – А то? – Хорошо. Тоже без пошлины может въезжать. – Стражник прищурился. – А купцы? – Купцы были под моим покровительством до ворот сего города. Теперь, думаю, защита вам не нужна более? Так ведь? Ходась развел руками, словно желая сказать – от стражи защита тоже не помешала бы, но что поделаешь? Дямид молча полез за кошельком. – Святые отцы тоже могут входить в Ошмяны беспрепятственно, – добавил стражник, окидывая взглядом иконоборцев. – Согласно указу его величества Доброжира. Отец Лукаш без тени улыбки на изнуренном постами и умерщвлением плоти лице благословил стражников размашистым знамением. Монахи вошли в ворота. – Выпьешь вечером, как сменишься, за мое здоровье. – Пан Тишило швырнул десятнику скойц. Монетка исчезла словно по волшебству. Стражники отсалютовали гизармами щедрому пану, и кавалькада втянулась под сень надвратной башни. Городок жил своей жизнью. Поскольку день клонился к вечеру, торговцы закрывали лавки, а ремесленники – мастерские. Заречане тянулись в корчму. Вернее, в две корчмы. Одна стояла у самого въезда в город, вторая расположилась на рыночной площади. Детвора бегала по улицам, весело штурмовала невысокие заборы палисадников, устраивали поперек дороги свои собственные турниры. Всадники в коротких рубашках скакали на замурзанных конях. Кривоватые копья, наспех смастеренные из сломанных веток, ударяли в щиты, плетенные из ивовой лозы. Две хозяйки лениво переругивались через улицу. Большая лохматая собака ожесточенно чесалась, развалившись на крыльце чисто беленного домика с красными ставнями. Годимиру понравились улыбчивые лица ошмяничей. В особенности двух молодок, выглянувших из переулка. Одна стрельнула глазками в сторону рыцарей, прикрывая нижнюю часть лица уголком платка. Вторая улыбнулась полными губами, хихикнула. Полещук ехал задумавшись и не обращал внимания на смазливых заречанок, но Годимир ответил им самым изысканным поклоном, на который был способен. Горожанки зарделись и скрылись в переулке. На рыночной площади, которую они миновали вскоре после встречи с хорошенькими девицами, елозил смычком по толстым струнам басотли [32] уличный музыкант. Олешек насторожился. Заинтересованно прислушался. Махнул рукой – не соперник, мол. И правда, монотонный речитатив заречанина лишь с большой натяжкой походил на высокое поэтическое искусство, как и протяжное гудение басотли на изысканную музыку. «Вот уж кому учиться не надо, – невольно позавидовал Годимир. – Знай себе, гоняй смычок туда-сюда…» И тут же, перехватив хитрый взгляд Олешека, он понял, что шпильман подумал о том же, и украдкой показал ему кулак. Музыкант гордо отвернулся, сделав вид, что ничего, собственно, и не было. У ворот замка, чью стену так же, как и городскую, составляли толстые, заостренные сверху бревна, вкопанные в гребень земляного вала (а из чего еще строить в Заречье, славящемся дремучими лесами гораздо больше, чем каменоломнями?), выстроился уже десяток стражников. Годимир подумал, что король Доброжир, пожалуй, может не опасаться всерьез соседа из-за Щары. Все-таки богатство и спокойная жизнь неразделимы, как два лезвия рыцарского меча. – Пан Тишило герба Конская Голова из Любичей, что под Грозовым, и пан Годимир герба Косой Крест из Чечевичей Бытковского воеводства! – провозгласил полещук. – Прошу панов рыцарей, – отсалютовал гизармой десятник. Во дворе замка рыцари спрыгнули с коней, передали поводья вмиг набежавшим конюхам. Двое пажей помогли Ратишу покинуть телегу, но болтовней лишь усилили всеобщую суету и гам. Вообще, королевский двор в Ошмянах жил явно на широкую ногу и не скупился на прием гостей. Мимо пробежали двое мальчишек с корзинами, из которых высовывали длинные шеи гуси. Коренастый слуга в чистом фартуке орал на другого, не поспевшего вовремя с какими-то особыми дровами. Краем глаза Годимир увидел сутулого дружинника из воинства Желеслава. Того самого, чей глаз украшало бельмо. Он внимательно осматривал копыта коня… Да-да! Темно-рыжего коня мариенбержской породы, который раньше принадлежал Годимиру. Рыцарь толкнул локтем в бок Олешека, указал глазами на бельмастого. Шпильман понимающе вздохнул: – Что делать будем? – Пока ничего, а там поглядим. На всякий случай он встал так, чтобы между ним и воином Желеслава оказались слуги, расседлывающие дорожного коня пана Тишило. Одернул жак, поправил перевязь с мечом, подаренным ему полещуцким паном. Бело-красный рыцарь вез с собой целую груду оружия и доспехов. Что-то он просто взял с собой в поход на всякий случай, а изрядную долю трофеев, как, например, двуручная секира с искусной гравировкой вдоль полумесяцев лезвий или кольчуга-бирнье [33] , он завевал в бою, сняв с поверженных противников. Мост через Щару был не первым местом, где пан Тишило развлекался, вызывая всех встречных-поперечных, и, оглядывая внушительную кучу, Годимир укорил себя в душе за желание сразиться с паном Конская Голова. Вот уж воистину, как в старых сказках, – и коня потеряешь, и сам буйну голову сложишь… Громкий голос оторвал словинца от размышлений: – Рады видеть вас, вельможные паны рыцари, в Ошмянах! – К ним приближался высокий – пожалуй, на полголовы выше Годимира – мужчина в зипуне тонкого сукна, высоких сапогах и мохнатой шапке с тремя фазаньими перьями. Но не рост и добротная одежда выделили бы его в любой толпе, а необъятный живот, который язык даже не поворачивался назвать животом. Брюхо – вот самое верное наименование! Не всякий кметь добьется такого успеха в откармливании борова ко Дню рождения Господа, какого достиг сей пан. Лицо толстяка озаряла искренняя улыбка, с немалым трудом проглядывавшая из-под вислых, рыжеватых с проседью усов. Щеки лоснились, а глаза, в обрамлении доброй сотни мелких морщинок, лучились неподдельной радостью. Именно так Годимир и представлял короля Доброжира. Ну, разве что не мог помыслить, что придется глядеть на его величество снизу вверх. «Ишь ты, разъел рыло! Точно, серебра девать некуда… Лучше бы за разбойниками следил, а то распоясались – сил нет. И дочке, королевне, достойную партию подбирал бы, а не этого крука из Островца…» Но, вместе с тем, как и положено воспитанному гостю, рыцарь приготовился к цветастому приветствию и почтительному поклону. Он очень надеялся, что Олешек помнит правила приличия и не ляпнет что-нибудь, ни в какие ворота не лезущее. – Мое почтение вам, вельможные рыцари! – продолжал меж тем дородный пан. – Счастлив лицезреть воинов и вельмож, которые, несомненно, являются украшением родных краев. Итак, позвольте представиться. Я – пан Божидар герба Молотило, каштелян ошмянский. – И толстяк поклонился весьма ловко, несмотря на отягощающий его живот. – Пан Тишило герба Конская Голова, – в тон ему отвечал полещук. – Я из Любичей, что под Грозовым. Слыхали про такой город? Так ведь? Пан Божидар и суетившаяся рядом дворня усиленно закивали. Ну правда, кто же не знал город Грозов, основанный легендарным прародителем народа полещуков, старейший город великого княжества, нынче потихоньку уступающий первенство в борьбе с молодым, настырным соперником, Ельском, оседлавшим самые важные торговые тракты и богатеющим с податей на купечество. – Я странствую во исполнение обета, – продолжал пан Тишило. – Его принес я перед алтарем храма Святого Лукьяна Бессребреника, пообещав Господу одолеть в честной борьбе две дюжины и еще полдюжины рыцарей. – И я, и его величество, и прочие вельможные паны Ошмян премного наслышаны о пане герба Конская Голова, разбившем шатер у моста. – Каштелян, очевидно, настолько поднаторел в приеме гостей, что осилить его в славословии не сумел бы и придворный льстец султана из Басурмани (говорят, есть там такая должность для самого языкатого из вельмож). – Признаюсь, по моему мнению, многие рыцари, в особенности из молодых, побоялись идти к нам путем через Островец и Щару, опасаясь встречи с паном Конская Голова и неминуемого поражения в поединке. Пан Тишило, довольный донельзя, поклонился, лоснясь, как масляный блин. Годимир уже приготовился представиться. Откашлялся, открыл рот, но вдруг заметил стоящего неподалеку, в каком-то десятке шагов, пана. Среднего роста, плечистого, с высокими залысинами на непокрытой голове и седыми усами, достигавшими едва ли не ключиц и щегольски закрученными на кончиках. Одетый, несмотря на жару, в стеганый черный гамбезон и черную же суркотту с вышитыми золотой нитью на груди тремя продолговатыми звеньями, соединенными в цепь, рыцарь хмурился и кусал ус. – Ты что? – шепнул на ухо Олешек. – Влип! – Годимир затравленно огляделся, стараясь, согнув колени, скрыться за телегой. – Совсем ум за разум зашел? – потянул его за рукав шпильман. – Твой черед… – Да я как-нибудь… Представляйся сам… – Рыцарь готов был провалиться сквозь землю. Все, что угодно, лишь бы скрыться от глаз пана Стойгнева герба Ланцюг – своего первого учителя. – И думать не смей! – Олешек изо всех сил дернул его за полу жака – аж завязки затрещали. От неожиданности (ну, кто же ожидал от щуплого музыканта такой прыти?) Годимир проскочил вперед на три шага, взмахнул руками и замер в нелепой позе перед паном каштеляном. Глаза пана Божидара округлились, словно у филина, брови взлетели вверх. – Э-э-э… – протянул он непонимающе. – Пан?.. – Это пан Годимир герба Косой Крест из Чечевичей, – пояснил пан Тишило. – Это под Бытковым. Он так же, как и я, странствующий рыцарь… – Да! – подтвердил Олешек. – Истинно так! Он, то есть, пан рыцарь Годимир, хочет дракона убить. – Да? Вот те на!!! – неизвестно чему обрадовался каштелян. – Ну… – Годимир беспомощно развел руками, наблюдая, как сквозь толпу к нему протискивается пан Стойгнев. Дворня Доброжира замерла с раскрытыми ртами и напрочь забыла правила приличия. То есть ясновельможному пану никто и не подумал уступить дорогу. С чего бы это? – Пан рыцарь, вас послало само провидение, – проговорил тем временем пан Божидар, – или же, вернее будет сказать, молитвы наши достигли наконец-то слуха Господа нашего, Пресветлого и Всеблагого. Я должен… – Доброго дня вам, панове! – Рыцарь Ланцюг замер плечом к плечу около каштеляна. Годимир сглотнул мгновенно пересохшим горлом. Захотелось сделаться маленьким-маленьким. Лесной пичугой, жуком, а лучше всего муравьем, способным затеряться среди сухих листьев и веточек. Но пан Стойгнев глядел мимо него: – Не чаял уж и свидеться… – Он слегка сгорбился, словно намеревался прямо сейчас броситься в драку, и раздул ноздри породистого носа. – И тебе удачного дня! – Полещук набычился, вцепился толстыми пальцами в окованный медными бляхами пояс. – Не думал, что ты еще живой, пан Стойгнев. – Не дождешься, пан Тишило. Не дождешься, – дважды, как для тупицы, повторил пан Ланцюг, сверля пана Конскую Голову яростным взглядом. Челядинцы молчали, навострив уши. Еще бы! Ссора между рыцарями с такими именами и такой славой не каждый день случается. Многие еще внукам пересказывать будут, каким поединком ознаменовался турнир, устроенный королем Доброжиром просто так, ради развлечения. – Вот так встреча… – продолжал полещук. – Живой… Вот так-так! – Не дождешься. Не дождешься, – ответы пана Стойгнева не отличались разнообразием. – Э-э-э… Панове! – решительно вмешался каштелян. – Прошу вас помнить, кто вы и ради чего сюда прибыли. Турнир есть праздник благородства и доблести. – И не будем превращать его в пьяную драку, – еле слышно закончил Олешек, незаметный за спинами рыцарей. Пан Стойгнев потянул перчатку с правой руки, медленно освобождая палец за пальцем. Проговорил решительно: – Я благодарен Господу и судьбе, что свели нас. Как я ждал этой встречи! Не поверишь, даже в Грозов ехать хотел. – Очень нужно. Ждали там тебя… – сердито буркнул пан Тишило. И ответил, чеканя каждое слово на радость благодарным слушателям: – Не трудись вызывать меня. Я и так готов к поединку. Конный или пеший, с копьем, мечом или же секирой я жду тебя последние пятнадцать лет. И я поставлю самую большую свечку в ближайшем храме в благодарность всем святым и Господу за нашу встречу. А рыцаря, благодаря которому я сорвался с насиженного места и пустился в Ошмяны, – он легонько хлопнул Годимира по плечу, – я обещаю напоить до бесчувствия. – Рыцаря? – нехорошо прищурился Стойгнев. – Если не ошибаюсь, пана Годимира герба Косой Крест? Молодому человеку ничего не оставалось, как кивнуть. А что делать? Будь что будет. Двум смертям не бывать, а одной не миновать… – Доблестного драконоборца? – продолжал пан Ланцюг. – Пан Стойгнев, – добродушно улыбнулся ошмянский каштелян, – я что-то не пойму, у тебя и с этим рыцарем вражда, что ли? – Где ты рыцаря видишь, пан Божидар? – в свою очередь усмехнулся словинец. Только веселья в его оскале не смог бы различить даже самый проницательный ученый из Мариенбержской Академии. Из тех, что звезды считают и в длиннющие списки заносят, как полагается. – Да вот же он! – Музыкант втиснулся между Годимиром и паном Тишило. – Кто ж это, как не рыцарь, не будь я Олешек Острый Язык из Мариенберга! – Ах, так? – голос пана Стойгнева клокотал от с трудом сдерживаемого азарта. Будто у гончего пса, наброшенного на горячий след. – Тогда скажи-ка, Годимир, скажи нам всем, кто и при каких обстоятельствах посвятил тебя в рыцари? Готов ли ты присягнуть пред ликом Господа, что говоришь правду? Толпа охнула и загудела. Неслыханное оскорбление. Ни один рыцарь не осмелится обвинить другого в самозванстве без должной причины. Ибо в случае ошибки, когда навет оказывается ложным, оболганный может потребовать поединка у обвинителя не до первой крови, не до просьбы о пощаде, а до смерти. Годимир долго молчал. Смотрел, как вьюном выкручивается из оравы слуг бельмастый дружинник – наверное, пошел Желеслава порадовать. Виновато дернул усами, перехватив взгляд полещуцкого пана. Потом набрал полную грудь воздуха и сказал, как в омут с ледяной водой нырнул с обрыва: – Не могу лгать перед ликом Господа. Не проходил я посвящения в рыцари! – Обвел глазами шушукающихся и открыто тычущих в него пальцами челядинцев, чужих оруженосцев и дружинников. Добавил: – Готов с мечом в руке против любого рыцаря отстоять свое право на пояс и шпоры. Пан Тишило полез пятерней в затылок: – Ну, дела… Охнул и схватился за голову пан Божидар: – Драконоборец… И вот – на тебе! Присвистнул Олешек: – Вот молодец! Даже меня провел! Уважаю! Оскалился пан Стойгнев: – Ничего тебя не учит, мальчик мой. Не годишься ты в рыцари… – Я не гожусь? – Годимир вспыхнул сухой соломой, хватаясь за меч. – Пеший или конный, копьем или мечом… – Остынь! – прервал его гневную речь пан Ланцюг. – Не к лицу мне с оруженосцами биться. Я таких, как ты, привык вожжами на конюшне уму-разуму учить. – На конюшне? – Молодой человек вцепился в меч так, что ладонь заболела. – Ну что ж, попробуй… – Э, нет! Он мой! – воскликнул полещук, нисколько не смущаясь внезапным превращением Годимира. – За мной будешь, пан Косой Крест! В толпе раздался смех. Кто-то заулюлюкал. Кто-то свистнул в четыре пальца. – Тихо!!! – с легкостью перекрыл всеобщий гам пан Божидар. – Панам Стойгневу и Тишило я советую остыть. Ибо не к лицу таким прославленным рыцарям друг друга перед толпой хаять. Вы бы еще за грудки друг дружку схватили… Стыдно, панове! – Он притопнул ногой для пущей убедительности. – Что же касается пана Годимира, то случай тут сложный. А потому требует рассмотрения его королевским величеством Доброжиром. Но не ранее, чем завтра утром. А до того никаких ссор и потасовок в Ошмянах я не потерплю, не будь я каштелян тутошний! Уяснили, панове? Рыцари кивнули вразнобой. Первым полещук. Пожал плечами, махнул рукой и кивнул. Следом за ним Годимир. А что ему оставалось? Раз Стойгнев с самого начала отказался вызов принять, то и не допросишься. А то, чего доброго, и правда прикажет слугам связать дерзкого и вожжами отхлестать. С него станется… Последним согласился пан Ланцюг. Скривился, будто кислющей вишни полную горсть в рот отправил. Но кивнул. Еще раз оскалился – он здорово заблуждался, если думал, что это улыбка, – расправил плечи и ушел. В наступившей тишине громко прозвучали слова пана Конской Головы: – Нет. Тесен все-таки мир. Сколько живу, столько убеждаюсь. ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ НЕДОРЫЦАРЬ Очевидно, комната, доставшаяся Олешеку и Годимиру, была в недалеком прошлом кладовой. Во-первых, близость к замковой кухне, а во-вторых, стойкий, въевшийся, казалось, не только в бревенчатые стены, но даже в глинобитный пол, аромат копченостей. Наверное, ни король Доброжир, ни его каштелян пан Божидар не ожидали особого наплыва гостей. Ну, турнир и турнир… Мало ли объявляется турниров в Заречье? Именитые рыцари с ног собьются, если будут стараться на каждый поспеть. А уж в затрапезные Ошмяны, притулившиеся едва ли не у подножья Запретных гор, и подавно очень мало найдется желающих отправиться. А вот поди ж ты! Сыскались! Из подслушанного на лестнице разговора Годимир понял, что преломить копья в честь королевны Аделии, а также побороться за право присвоить руку и сердце дочери Доброжира, съехалась едва ли не полторы дюжины рыцарей. В том числе и пан Стойгнев герба Ланцюг из Ломчаевки, что в Бытковском воеводстве Хоробровского королевства, и король Желеслав из соседнего с Ошмянами Островца, и широко известный рыцарь Криштоф герба Черный Качур из Белян, и малоизвестный королевич Иржи из Пищеца, что на левом берегу Словечны стоит. Не говоря уже о пане Тишило, который за королевнами никогда в жизни не гонялся, но без хорошей драки и седмицы прожить не в состоянии, и самом Годимире герба Косой Крест в компании со шпильманом из Мариенберга. Вот и освобождали почем зря кладовые, чуланы, приклетки под комнаты для дорогих гостей. Ну, понятное дело, для тех, кто приехал позже других. Первым-то места хватило. Скорее всего, и запасы из этой кладовки вытащили куда-нибудь, а то и съели уже на пирах, а в комнату затащили два сундука, застелили их меховыми одеялами – вот и готовы места для отдыха и сна. Годимир так расстроился, что даже не попытался ущипнуть пухленькую служанку, притащившую медный таз и кувшин с горячей водой. Он рухнул на ближайший сундук прямо как был – в пыльных сапогах – и закрыл глаза. Щекочущий ноздри запах тут же нарисовал связки окороков и грудинок, лещей и угрей, плотвы и семги. Он сглотнул слюну. Эх, вкуснотища-то какая… – Ну, ты даешь, пан рыцарь! – Олешек плюхнулся на свой сундук так, что жалобно скрипнула крышка. – Или как тебя теперь называть, коль выяснилось, что ты никакой не рыцарь? – Зови просто Годимиром. – И все? – Что – «все»? – Все, что ты сказать хочешь? – Тебе мало рассказов Стойгнева? – А он ничего не рассказывал! – И что с того? – Как это что?! – Шпильман от расстройства дернул струны на цистре. Прислушался. Прихлопнул их ладонью, заглушая резкий звук. – Между прочим, это и меня касается – рыцарь ты или нет. Может помнишь, ты меня оруженосцем нанимал. – Как нанимал, так и отпустил. – Но я же не ушел. – А это уже не моя забота. Сам виноват. – Что значит – виноват? – вспыхнул Олешек. – Ну, не виноват, – легко согласился словинец. – Чего ты от меня хочешь? – Правду хочу знать. – Правду? Правду… – Годимир перевернулся на бок. Лицом к стенке. – Правда, она такая бывает, что многие вранье предпочитают. – Но не я! – Шпильман порывисто вскочил, взмахнул инструментом. – Не я!!! Слышишь? – Он внезапно замолчал, удивленно оглядел цистру, которая жалобно звенела в его руках, отложил ее в сторону. Повторил с нажимом: – Я хочу знать правду. И я должен ее знать. – Это еще почему? – буркнул Годимир. – Потому, что я твой друг, – вдруг просто и безыскусно заявил музыкант. – А друзей обманывать – подло. Он произнес это как-то совершенно по-детски. На мгновение словинцу показалось, что за его спиной стоит не скорый на едкое слово шпильман по прозвищу Острый Язык, а обиженный мальчишка, которому пообещали новые санки ко Дню рождения Господа, да не подарили. Того и гляди расплачется. Словинец прикусил язык и рвавшееся на волю: «Какой же ты друг?» так и осталось невысказанным. Ведь это было бы самой черной неблагодарностью. Ляпнув такое, можно перестать себя считать не только рыцарем, но и просто человеком. Ведь не за деньги же, в конце концов, ехал с ним Олешек! Ничего он ему не заплатил, да и неизвестно, заплатит ли когда-нибудь за службу. Любой другой сбежал бы давно, а шпильман едет. Не бросил его, когда камень, пущенный дружинником Желеслава, едва не выбил из глупой рыцарской головы последние мозги. Вернулся, привел в чувство, после помогал идти. Готов был ругаться со стражниками островецкого короля, когда те обвинили Годимира в исчезновении Пархима. Пошел плечом к плечу к шатру пана Тишило, вызывать того на бой. И после не оставил. Неизвестно еще, не он ли уговорил полещуцкого пана, открыто заявляющего про свою нелюбовь к уроженцам Хоробровского королевства, взять с собой побитого противника. Пожалуй, Олешек действительно имеет право знать правду. Годимир резко повернулся и сел. Свесил ноги с сундука. – Ты хочешь знать правду? – Да. Хочу! – с вызовом заявил шпильман. – Всю правду обо мне? – Ну, не всю… – замялся певец. – Вся-то мне, может, и без надобности, но почему пан в черной суркотте… Как его там?.. – Пан Стойгнев герба Ланцюг. – Вот-вот. Почему пан Стойгнев сказал, что ты не рыцарь. И ты не посмел… Ведь не посмел, да? Не посмел возразить. А значит… – А значит, я – не рыцарь, – внезапно севшим голосом проговорил Годимир. – Ну, то есть… Как бы тебе объяснить… – Да говори, как есть. Там разберемся. – Олешек улыбнулся едва ли не с сочувствием. И Годимир начал рассказывать. Говорил он долго – ведь пришлось начать с самого начала. С того дня, когда в погожий летний день шестьсот шестьдесят четвертого года от Дня рождения Господа в семье небогатого, но именитого пана рыцаря Ладибора герба Косой Крест, владельца Чечевичей и прилегающих угодий, родился третий сын, которого нарекли Годимиром. Уродился мальчишка крепким, горластым, ел за троих и быстро рос. Но судьба его была предопределена с самого рождения. Согласно древнему праву майората [34] Чечевичи и панский маеток после смерти пана Ладибора должны были перейти в собственность Ниномысла – первенца и, чего греха таить, любимца пожилого рыцаря. Средний сын – Жемовит – собирался отправиться в Бытков, ко двору местных князей, старинного и славноизвестного рода Кривоносов. Ясное дело, не штаны в науках протирать и не мешки с мукой в амбаре подсчитывать, а в войско. Ловкий да смышленый юноша, даже если не случится какой-нито завалящей войны – будь то с внешним врагом или междоусобицы, сумеет быстро получить пояс и шпоры, а после станет полусотенным или сотенным командиром в княжьей дружине, дальше как повезет. Можно стать мечником в прибыльном городке, каштеляном крупного замка, а то и подскарбием в самом Быткове, при княжеском дворе. Ну, а перед младшеньким тоже пути открыты. Хочешь, отправляйся искать счастья и доли на службе у любого богатого и знатного владетеля – князя, воеводы, короля. Это, если ты в воинском ремесле поднаторел. Если нет, можно к любому монастырю прибиться. Сперва, само собой, послушником. А когда пройдешь испытания и докажешь смирение и трудолюбие делом, получишь право носить камилавку, переходя в рясофорные. А после можно принять малую схиму, стать полноправным монахом. Тоже дело почетное и требующее не меньшего самоотречения и старательности, чем воинское. Если задуматься, все прилужанские игумены, архимандриты, епископы из младших сыновей рыцарей и вышли. Даже сам митрополит хоробровский и патриарх всего Правобережья – Хороборовского, Лютовского королевств и Полесья. А ежели склонен к самоуглублению, просветлению духа постами и молитвами, прямая дорога в схимники. Едва ли не все нынешние святые – и Лукьян Бессребреник, и Андрий Страстоприимец, и Пятрон Целитель, и Лукася Непорочная, и Вэзилий Жулянский – прошли через великую схиму. Нет, имелся еще один путь. Иногда чародеи ездили по селам и усадьбам, отбирали детишек в ученики. Ну, так на то дар особый нужен, обладать которым не каждому дано. Мальца по имени Годимир начали готовить именно к иночеству, ибо с десяти лет, когда мальчика начинают обычно школить по верховой езде, фехтованию на мечах, бою на копьях, секирах и палицах, он проявил редкостную в роду неуклюжесть. То умудрится седло задом наперед на хребет лошади взгромоздить или на уздечке налобный ремень с суголовным перепутает. То мечом сам себя по коленке зацепит – хорошо, хоть мальцов на затупленном оружии биться учили. И если в первом случае вроде бы ерунда, не панское дело лошадей седлать, для того холопы имеются, то уж во втором – самое что ни на есть рыцарское дело. И не то чтобы будущий рыцарь не старался. Старался, и еще как! Учился истово. С утра, едва протерев глаза, хватался за оружие, бегал вокруг маетка и по соседним лесам в полном доспехе и тяжелых сапогах, скакал, изнуряя коня так, что отец вынужден был вскоре запретить ему излишне увлекаться верховой ездой. Это у князей злата-серебра куры не клюют, а в Чечевичах жили, затянув пояса. Годимир мечтал стать странствующим рыцарем, убивать чудовищ – драконов, кикимор, волколаков, горных людоедов, спасать прекрасных панн и заточенных в высокие башни королевских дочек. Хотел прославиться как герои древности: Грозя – победитель дракона, Лют и Хоробр – легендарные основатели величайших городов Правобережья, первейшие рыцари и непобедимые воины, давшие начало великокняжеским, а после королевским родам. Чечевичский священник как-то сказал мальчишке, что странствующий рыцарь должен изучить все манускрипты, описывающие чудовищ, нечисть и нелюдь. Годимир выучился читать меньше чем за месяц, в то время как его братья постигали грамоту ни шатко, ни валко – в самый раз, чтобы розог не отхватить, но и не перенапрячься. Стремясь стать настоящим могучим рыцарем, Годимир сам себе придумывал уроки – повторял стойки, удары и защиты не с длинным мечом, а с хорошим обаполом, превосходящим тяжестью мечи взрослых воинов почти вдвое. После вечерней молитвы вместо того, чтобы спокойно отправиться в постель, приседал до сотни раз, отжимался от пола раз сорок-пятьдесят. А утром вскакивал раньше всех, еще до рассвета и мчался на реку – благо, Друть, приток славной Усожи, проткала всего в полуверсте от маетка. Плавал и по течению, и против течения. Встретили бы его водяные и водяницы – признали бы за своего и щекотать не стали бы. А может, и глядела нелюдь из кустов и зарослей очерета? Глядела и дивилась на слабого человечка, возжелавшего стать самым сильным. Ниномысл и Жемовит попервах смеялись с него. Дразнили дурачком и так и норовили навешать тумаков. Годимир терпел. Довольно долго терпел. Потом начал отвечать. И вот тогда-то братья поняли, что в изнурительных занятиях младшенького есть толк. Особенно, когда вместо головы Жемовита кулак Годимира угодил в бочку и разбил ее на досточки. Пан Ладибор очень разгневался. Еще бы! Такие бочки местные бондари не делали, а везти из Быткова обойдется в пять-шесть скойцев. Чистое разорение. Молодой задира… Хотя какой там задира? Всего-навсего сдачи дал. Но слово батюшки непререкаемо. Поэтому Годимира поставили перед выбором – либо монастырь, либо в Ломчаевку, в оруженосцы к пану Стойгневу герба Ланцюг, с которым рыцарь Ладибор Косой Крест в былые годы сражался против загорцев. Надо ли говорить, что выбрал бредящий о рыцарских шпорах мальчишка? Вот и стал он, едва сравнялось тринадцать лет, шестым оруженосцем пана Стойгнева. Почему шестым? Да потому, что рыцарь герба Ланцюг славился древностью рода и мастерством в сражении на весь север Бытковского воеводства, и многие, очень многие родители желали видеть своих отпрысков в его свите. Где же еще ума набираться юным оболтусам, как не в Ломчаевке? Вот там-то Годимир свел знакомство со Славощем-Бычком, окончательно понял, что единственный способ уберечься от битья – бить самому. Бить в полную силу, зло и без пощады. Нельзя сказать, что новый, самый младший оруженосец не пришелся по душе пану Стойгневу. Напротив. Он всячески выделял его за старание и прилежание в науках. Отправляясь в достопамятный поход на черных клобуков – племя дикое, кочевавшее в степях на правом берегу Стрыпы, Годимир радовался и гордился оказанной честью. С удвоенным рвением начищал доспехи, полировал меч пана Ланцюга, чистил коня. А потом начала сказываться его природная невезучесть, которая уверенно брала верх над любой выучкой. Вначале (самый первый знак, так и намекавший – брось, уйди, не твое…) ни с того, ни с сего лопнуло путлище. Слава Господу, не в бою. На марше. И тем не менее оруженосец Годимир грохнулся с седла под копыта злого боевого жеребца пана Стойгнева – коня вел в поводу второй оруженосец – Михал из Гужно. Чудом парнишка остался жив. Подкованное копыто вскользь ударило по черепушке, зато хорошо приложилось по плечу. Едва калекой не остался. Долго отлеживался в обозе. Ждал, пока сойдут кровоподтеки, пока восстановится подвижность руки. Правой руки. Для воина самой необходимой. Потом был бой у безымянных колодцев. Отряд словинецких рыцарей – бытковских, хоробровских, выровских – едва-едва переправился через Усожу. Сходу налетел на становище зазевавшихся кочевников. Сжег полсотни кибиток, захватил в плен целую ораву стариков, женщин и детей. В придачу отару овец и табун мелких, косматых коней. Просто чудо, а не добыча! Достойно зависти… Паны рыцари как раз решали, что же делать со свалившимся, будто снег на голову, добром и пленниками и прозевали возвращение аскеров рода. Аскер по-кочевничьи – это что-то вроде рыцаря. Так зовут себя мужчины, достигшие совершеннолетия и совершившие какой-нибудь воинский подвиг. Ну, например, срезал уши врагу и прибил к опорному столбу в кибитке отца. Кочевники, конечно, уступали вооружением и доспехом словинецким рыцарям. Редко-редко когда их воин носил кольчугу. А так – больше нашивки железных (даже не стальных) пластин на безрукавке, несколько рядов цепи на груди, медные или бронзовые бляхи на чапане – так степняки звали подобие зипуна, широко распространенное в степи. Также из оружия использовали узкие, плавно изогнутые мечи, так называемые сабли, легкие копья, пригодные больше для метания, чем для конного боя в сомкнутом строю. Зато луки и стрелы представляли очень серьезную угрозу, прошивая с сотни саженей кольчугу насквозь. По обыкновению, кочевники сделали круг, огибая по дуге строй рыцарей, дали залп из луков. Затем второй, третий, четвертый… На оставшихся в живых обрушилась конная лава. Визжащая, хрипящая, воняющая конским потом и ни разу не стиранной одеждой. Годимир тогда успел подумать, что если бы у степняков был толковый военный вождь, они могли бы уничтожить словинцев, не вступая в рукопашную. Просто расстреляли издалека. Но аскеры жаждали крови, стремились вцепиться врагу в горло зубами, и сдержать их не удавалось еще никому. Началась сеча. Выхватывая меч, Годимир умудрился стукнуть по затылку пану Ясеку герба Полкороны. Половина щита у этого улыбчивого молодого рыцаря из-под Болюсичей была зачернена в память о двухвековом трауре их семьи по королю Сымону Хороброму, а на второй половине виднелось изображение половины монаршей короны на лазоревом поле. Однако к рассказу это не относится, и от молодецкого удара по шлему пана Ясека не спасло. А спас его толстый подшлемник и крепкий череп. Когда пан рыцарь пришел в себя, то был вне себя от возмущения. Вот такой вот невеселый каламбур. Кстати, Годимир в этом бою показал себя вовсе неплохим рубакой, лично завалив четырех кочевников и двух степных коней. Это защитило его от немедленной расправы, но не от выволочки. Почти всю обратную дорогу до Усожи он мыл посуду, тер песком котлы и чистил сапоги не только пана Стойгнева, но и ушибленного пана Ясека Полкороны. А степняки не отставали. Преследовали рыцарское войско, как выжлы оленя-трехлетку. Отбили и вырезали обоз. К счастью, Годимир там уже не лежал. Тревожили биваки еженощными налетами. Во время одного из них Славощ-Бычок, бывший некогда злейшим врагом паныча из Чечевичей, получил стрелу в живот и скончался в страшных муках через три дня. Переправившись через Усожу недалеко от Дядичей – маленького укрепленного городка, – словинцы воспряли духом. Все-таки левобережье – это уже почти родина. Даже степь зеленее и небо более синее, и птицы поют по-другому, и кони бегут резвее. Ох, и ударили они по обнаглевшим от безнаказанности кочевникам! Славно ударили. Ой, как славно… Копья на упор! Кони в галоп! Бунчуки шелестят, тяжелые хоругви полощутся в жарком степном мареве. Пена хлопьями слетает на сапоги. Пыль вздымается подобно пожару позади развернувшегося для атаки строя рыцарей. Степняки не ожидали такой прыти от северян, которых считали раздавленными и побежденными. Зная, что в конной сшибке грудь на грудь проиграют вчистую, попытались избежать столкновения, но замешкались и не успели отвернуть в сторону. Подставили левое крыло своего отряда под копейный удар. В тот день жирный чернозем левобережья вдосталь напитался кровью собак-безбожников. Рыцарское копье запросто пронизывает двоих-троих степняков. Ну, или степняка вместе с конем. Да и тяжелый меч словинца не сравнить с легким кочевничьим. Правда, горстке удальцов, рубящихся, как одержимые, удалось вырваться из схватки. Предводитель степняков – широколицый, покрытый шрамами аскер – и дюжина его телохранителей. Они гнали коней, не щадя ни животных, ни плетей. В погоню помчались лучшие из лучших. Пан Крыштоп герба Груган [35] . Пан Леська Белоус из Шебуршицы. Пан Стойгнев герба Ланцюг и его оруженосец Годимир. Они мчались, забыв обо всем на свете, отдавшись безумному полету коней. Выбивали дробь копыта. Воздух со свистом врывался в распяленные от натуги ноздри скакунов. Годимир наклонился вперед, привстав в стременах, и «качал» повод, стараясь добиться невозможного от подуставшего коня. Рядом сверкал глазами из-под кустистых бровей пан Стойгнев. Слева пан Леська – прославленный во многих сражениях рыцарь – яростно шевелил белыми усами. А впереди, все ближе и ближе, волчьи малахаи басурманов! Степные лошадки неприхотливы и выносливы, но сравниться с северными скакунами на коротком рывке не могут. Вот сейчас задний аскер окажется досягаем для клинка. Сейчас, сейчас… Годимир взмахнул мечом, спеша обрушить всю накопленную за время неудачного похода ненависть на спину кочевника. И в это миг его конь – серый в яблоках, отлично вышколенный красавец – угодил ногой в сурчину. Молодого оруженосца вынесло из седла, как гранитную глыбу из требушета. Только и успел ноги из стремян выдернуть. Меч в одну сторону, всадник в другую. Да не куда-нибудь, а прямо под копыта буланому коню шебуршицкого пана Леська. Белоусый рыцарь сделал все возможное, чтобы спасти непутевого. Вздыбил шпорами коня, вытолкнул его в немыслимом прыжке вверх-влево, уходя от столкновения. И тут же буланому в бок врезался светло-рыжий пана Крыштопа Гругана. От удара лопнули подпруги на седле рыцаря Леська. Не выдержали напора. Белоус грянулся оземь. Пан Крыштоп тоже потерял стремя, был вынужден обхватить шею коня руками, чтобы остаться верхом. Все это Годимир увидел снизу, стоя на четвереньках и ошалело тряся головой. А еще он увидел, как сунется боком по земле вороной пана Стойгнева. Бедолага зацепился передними ногами за круп сломавшего ногу серого. Пан Ланцюг выругался по-черному, совсем не так, как приличествует благородному рыцарю изъясняться, и с маху вогнал меч в землю едва ли не на половину клинка. Черные клобуки, отъехав на безопасное расстояние, придержали коней. Махали мечами, орали что-то обидное. Предводитель аскеров приподнялся на стременах и похлопал себя по заднице. Что он хотел этим сказать? Догони и поцелуй? Или накося выкуси? Теперь уж точно никто не ответит. Вот тут пан Стойгнев осерчал по-настоящему. Годимир понял, что раньше были цветочки, а пришла пора ягодок. Если бы не Леська, мог бы пан Ланцюг и зарубить бестолкового неудачника. Но первый удар, наносимый сердцем, а не разумом, пан Белоус принял на свой щит, а тут и пан Крыштоп повис у Стойгнева на плечах. Короче говоря, от немедленной и кровавой расправы они оруженосца спасли, но от справедливого наказания кто же, будучи в своем уме, спасать станет? Наказание, оно для того и придумано, чтобы заставить исправиться, чтобы виновный постарался искупить проступок. Но пану Стойгневу одних наказаний, навроде чистки сапог, коня и доспехов, показалось мало. Но, с другой стороны, не в колодки же заковывать? И на кол не посадишь, как бы не хотелось. И пана Ланцюга, от безысходности, надо полагать, прорвало. Бесчестил он Годимира долго. Какими только словами ругательными не называл. Горемыка бесталанный и неудачник. Пустым мешком из-за угла пришибленный и бездольный. Бездарь, которому не меч в руках держать, а веретено, не на коне скакать, а на шелудивом псе облезлом вокруг выгребной ямы гарцевать. И руки у него из задницы растут, и ноги правую с левой в детстве мамка перепутала, когда рожала обалдуя. И много еще обидного и не вполне справедливого… В конце обличительной речи сказал пан Стойгнев, что не бывать такому косорукому, кривоногому и дурноглазому… ни за что не бывать рыцарем. В оруженосцах старость встретит. А лучше всего, чтобы ни себе, ни честным людям вреда не приносить, сразу в монастырь уйти, как пан-отец Ладибор некогда советовал. Недорыцарю не быть рыцарем! Вот и весь сказ. И указал непутевому на все четыре стороны. Годимир ушел. Не стал унижаться, просить прощения. Тем паче, что и вины особой-то за собой не чувствовал. Ну, скажите на милость, разве он мог предвидеть, что дурацкий сурок нору вырыл в самый раз в том месте, куда его серый ногу поставил? Да и ни одному человеку не дано подобным даром предвидения обладать. Даже чародеям… Ушел Годимир как был. Без коня и припасов. С мечом за спиной и кольчугой на плечах. Пешком. От Дядичей до Хороброва путь не близкий. Верхом дней двадцать, если не больше. А на своих двоих и подавно… По дороге изгнанный с позором оруженосец прибился к купеческому обозу из Загорья. Все-таки навыки боя с мечом в руках он не оставил вместе с воинской службой. Пятнадцатилетний мальчишка живо доказал охранникам, среди которых попадались и седые, в деды ему годящиеся, что не задаром хлеб есть вознамерился. А поскольку выглядел он лет на семнадцать, то к концу месяца предводительствовал десятком суровых воинов, каждый из которых был старше его. Потом, словно по заказу, случился набег лесных молодцев. До Хороброва оставалось не больше пяти дневных переходов, скоро должны были начать встречаться заставы княжеской стражи и разъезды служивых рыцарей. Вот разбойники и решили – или пан, или пропал. Бой оказался яростным и скоротечным. Грабители удрали несолоно хлебавши. Охранники отделались четырьмя ранеными, да ротозей-купец получил стрелу в шею. А Годимир, орудуя мечом в первых рядах защитников обоза, заслужил почет и всеобщее уважение. Настолько высокое, что его звали подождать возвращения купцов обратно, в широко известный южный город Жулны, славный ремесленниками и виноделами. Но оруженосец по-прежнему грезил рыцарскими шпорами, а потому отказался от любезного предложения, взял плату, которой ему хватило на полгода безбедной, но весьма скромной жизни в Хороброве, и погрузился в чтение манускриптов. Тут, в городском хранилище рукописей, он и познакомился с трудами архиепископа Абдониуша и магистра Родрика, а также проштудировал от корки до корки «Естественную историю с иллюстрациями и подробными пояснениями к оным» Абила ибн Мошша Гар-Рашана, прозванного… Да неважно, как прозвали современники старого басурмана, старательно собравшего и занесшего в манускрипт правдивые и не очень истории о всевозможных чудовищах. Там же Годимир сочинил и записал первые в своей жизни рифмованные строчки: Господи Пресветлый, успокой мне душу И из океана выброси на сушу. Дай мне землю твердую ощутить ногами, А не зыбкость палубы между берегами, И не дай мне, грешному, утонуть в пучине, Не сойти с дороги мне на половине… Он не захотел и не смог изменить себе, ибо свято верил – если хочешь стать рыцарем, то станешь им. И никто не сможет тебе воспрепятствовать. Ни пан Стойгнев герба Ланцюг, ни Славощ-Бычок, ни родной отец. Из Хороброва молодой упрямец вышел в начале весеннего месяца кветня. Вишневые сады, которым столь славятся окрестности величайшего города в правобережье Оресы, стояли будто в пене. Жужжали пчелы. Плечи оттягивала увесистая надежность меча. Годимир радостно подставлял то одну, то другую щеку ласковым лучам еще не вошедшего в полную силу солнца и шагал на север. Он знал, что на этом пути ждут его волколаки и кикиморы, людоеды и драконы. В особенности драконы… ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ ПУТЬ ЧЕСТИ, ВЫБОР ЛЖИ Молчание воцарилось в комнате. За окнами, на подворье замка, дальним кветневым громом пророкотал хохот веселящихся гостей Доброжира. – А дальше… – робко, совсем непохоже на его обычную, чуть нагловатую манеру, проговорил Олешек. – Дальше что было? Годимир вздохнул: – Много чего было. Доброго и злого. Веселого и грустного. Это дома, за мамкиной юбкой и отцовским щитом, можно долго быть маленьким. Дорога и лишения быстро делают из мальчишки взрослого… Парнишка, сам себя посвятивший в рыцари, шагал и шагал по пыльным трактам Хоробровского королевства. Не забывал каждый вечер и каждое утро упражняться с мечом. Не гнушался обществом кметей и купцов, когда представлялся случай. Иногда даже нанимался к ним поработать за харчи и ночлег под кровом. Плетень поправить, дров наколоть, воды в бочку натаскать – дело нехитрое. И не позор для странствующего рыцаря, давшего обет помогать слабым и защищать обиженных. Тем более что на рыцаря он похож не был. Рыцарю положен конь, щит, копье, красивая суркотта и шлем с плюмажем. Положены ему слуги и оруженосцы, просторный шатер и телега, набитая доверху всяким барахлом. Как у пана Тишило Конская Голова, к примеру. Вот он – настоящий рыцарь. С первого взгляда отличить от простолюдина можно. Но в народе болтают: самые упрямые словинцы живут в Бытковском воеводстве. Еще говорят: уперся, как бытковец. А уж паны из Чечевичей всегда отличались особенным, родовым упрямством. Могли идти к намеченной цели, презрев опасности, холод и голод. И вот ближе к концу липня, в самый раз после дня рождения, когда стукнуло Годимиру немного-немало, а целых шестнадцать годков, повстречался ему в корчме нахальный и заносчивый рыцарь. Пан Тавдзьвил герба Белая Вежа из Поморья. До той поры Годимир не встречал никого из Поморья. Знал, что речь тамошних жителей отличается чуток от словинецкой. Самую малость. Но в любой толпе сразу услышишь и отличишь. Звуки, срывающиеся с их языков, жужжат усталыми шмелями и шипят рассерженным четырехполосым полозом. Весьма забавно получается. А еще Годимир знать не знал и ведать не ведал, что поморские паны терпеть не могут, когда словинцы над ними потешаются. В особенности те из них, что в окрестностях города Костравы родились и выросли, а предков своих считают по два десятка поколений и готовы продать скорее последние портки, чем согласиться уступить словинцу. Пан Тавдзьвил был рыцарем что надо – при копье, коне и щите. Волочилась за ним телега, заваленная выше бортиков каким-то тряпками, тюками, скамеечками и тазами. Имелся и оруженосец – хмурый малый с бородавкой на носу, – и слуга, корчащий по обыкновению такие рожи, словно с рождения маялся зубами. Причем сразу всеми. И, конечно же, благородный пан не сомневался, что с легкостью призовет к ответу излишне развеселившегося мальчишку, а заодно, поскольку мальчишка настоящий меч на перевязь нацепил, и славу стяжает, как и положено, победив вооруженного соперника. Вначале пан Тавдзьвил велел приструнить юнца своему оруженосцу, который, к слову сказать, был старше Годимира на пару лет, а следовательно, давно мог носить пояс и шпоры, а раз не стал рыцарем, значит воистину рылом не вышел. Или умением… Годимир с легкостью увернулся от его подзатыльника, просунул руку хмурому оруженосцу между ног и, подсев, вскинул его себе на плечи. После этого, невзирая на протесты со стороны как оруженосца, так и самого рыцаря, вынес несчастного во двор, и с размаху уложил в навозную кучу возле хлева. Корчмарь, видно, огород вознамерился удобрить и ждал, пока коровьи лепешки и конские кругляши хорошенько перепреют. Оруженосец вскочил, смахнул рукавом навоз с бородавки и кинулся с кулаками, но получил короткий удар в подбородок и отправился в пышущую жаром кучу вторично. На этот раз надолго. Еще бы! Куда ему до Славоща… Пан Тавдзьвил выскочил следом и видел от начала до конца надругательство над своим человеком. Тут уж никакой рыцарь не стерпит. Даже под угрозой верного поражения. Честь дороже всего. Пан Белая Вежа выхватил меч и бросился в бой. Перчатки он не бросал. Не много ли чести какому-то малолетнему бродяге? Возможно, горячий пан из Поморья и считался неплохим фехтовальщиком. Да и длиной меч его превосходил клинок лужичанина на добрых три ладони. Это ему не помогло. Вышедший на поединок, не погасив гнева в сердце своем, наполовину побежден. Удача поддерживает хладнокровных и расчетливых воинов. Годимир встретил каскад его «гневных» ударов – то бишь ударов наотмашь, сверху вниз и наискось, в голову и плечи врага – скользящими отбивами, давая силе Тавдзьвила, помноженной на размах меча, уйти в землю. Потом поймал его клинок на середину своего меча, мягко отвел в сторону и самим кончиком распорол рыцарю левое предплечье, не защищенное кольчугой – по случаю отдыха в корчме хауберк покоился в телеге. Отчаянная контратака пана Белая Вежа, взбешенного ранением не смертельным, но опасным обильно хлынувшей кровью, захлебнулась, разбившись об умелую и хладнокровную защиту. Окружившие место поединка зеваки не знали, что Годимир сейчас истово молит Господа не позволить нелепой случайности увести из-под носа желанную победу. Господь услышал. Или пан Тавдзьвил был никудышным рыцарем, или гнев помрачил его разум, но он не пытался разнообразить удары. «Гневный» справа, «гневный» слева. «Гневный» справа, «гневный» слева. «Гневный» справа… Годимир не стал отражать или отводить в сторону очередной удар, а просто шагнул в сторону, держа меч в «плуге» и сделал точный выпад. Острие клинка вонзилось самоуверенному пану на ладонь ниже левой ключицы. Ни в шинке, ни в округе хорошего лекаря не оказалось. А даже если бы нашелся? Смертельную рану ни один медикус не излечит. Тут уж чародея подавай, да и то вряд ли спасет. Волшебство, оно тоже не всесильно, что бы там ни болтали досужие сплетники. К счастью для Годимира, поединок проходил не где-нибудь, а в окрестностях Выровы, а выровчане, как известно, панов из Поморья не слишком жалуют. Поэтому бой был признан честным и справедливым, а победителю достался конь, щит и копье. От бородавчатого оруженосца и слуги юноша отказался сразу, да те не сильно и навязывались. – А потом был мой первый волколак, – тихо продолжал Годимир. – Ты так говоришь… – покачал головой Олешек. – Как? – Ну… Как другой сказал бы – первая женщина. Словинец невесело усмехнулся: – Верно. Точно подметил. А ведь знаешь, Олешек, волколак у меня первее был, чем женщина… – Так ты же рыцарем странствующим хотел стать, а не бабником странствующим, а? Годимир кивнул. – Ладно. Дальше что было? – махнул рукой шпильман. – Или нет… Давай все же про волколака. – Ну, про волколака, так про волколака… – Годимир потер ладони. В село со смешным названием Пузичи – кто только додумался? – он явился ближе к концу лета, под вечер. Еще с утра над трактом пронеслась гроза, оставив после себя сырость и щекочущий ноздри аромат, разлитый в теплом воздухе. Теперь сполохи молний мелькали над дальним лесом, озаряя верхушки деревьев призрачным, причудливым светом. – Прошу, прошу пана рыцаря, – согнулся в поклоне потрепанный корчмарь, принимая повод коня. – Чем богаты, тем и рады… В мрачной, освещенной лишь двумя масляными плошками корчме, сидели по лавкам угрюмые кмети. Не пили пиво, не травили байки. Просто сидели и пялились. Кто в лицо соседа, кто в закопченную стену. Поневоле вспомнилась старая сказка про королевство, где люди разучились улыбаться, и пришлось юному рыцарю отправляться разыскивать башню злого колдуна, отобравшего радость и смех, сразиться с ним и… Ну, понятное дело, победить. В сказках юные рыцари всегда побеждают. Чего, к сожалению, нельзя сказать о жизни. При виде Годимира кмети вскочили, мигом освободив один стол, а сами сгрудились за вторым, продолжая обмениваться неласковыми взглядами. Отправляться на поиски башни коварного колдуна парню не хотелось. Если признаться честно, он не был уверен наверняка, что сумеет победить самого плохонького чародея. А потому Годимир спросил, глядя прямо в сальные космы, падающие корчмарю на глаза: – Что стряслось? Тот долго тряс чубом, кряхтел, пыхтел, не решался начать, а потом выложил все, как на исповеди. В чащобе, что начиналась за околицей села, завелся волколак. Сперва старуху заел, которая ягоды собирала. Хоть и вредная была бабка, а все-таки жалко. Погрешили на волков, но лесничий, приехавший ради такого случая из панского маетка, сказал, что следы какие-то странные. Вроде бы и волчьи, и не волчьи… Но и не медвежьи, а на рысь не похожи тем паче. Поудивлялись-поудивлялись, похоронили бабку и забыли. Вернее, думали, что забыли. Нападение повторилось. На сей раз пострадал известный гуляка, хорошенько посидевший с вечера в корчме и забредший с пьяных глаз в лес. Его нашли со скрученной шеей. Глубокие ссадины от когтей на коже не были человеческими, но не были и звериными. Вскоре отправившиеся в ближний малинник дети вернулись домой перепуганные до полусмерти и рассказали, что выскочил из кустов мохнатый зверь и кинулся к ним. Бежал он то на четырех, то на двух задних лапах. Спасла детишек от верной смерти верная, если уместна такая игра слов, собака. Бросилась наперерез. Куснула раз, другой, вцепилась зубами в бок… Перепуганная ребятня не стала ожидать исхода схватки, а припустила что есть сил. Добрались до села задыхаясь и падая с ног, но целые и невредимые. А собака не вернулась. И даже тела ее не нашли кмети с вилами, прочесавшие ближний лес частым гребнем. После этого нападения прекратились почти на месяц. И вот третьего дня десяток парней и девок затемно возвращались из соседнего села. С танцев. Смеялись, веселились, пели коломийки, щелкали орехи. Вдруг зашуршало в кустах, воняющая псиной и нечистотами тень пронеслась между столпившимися людьми, походя раскидав крепких парней. Кстати, один до сих пор не пришел в себя – упал, стукнулся головой о корягу. Когда опомнились, пересчитали друг дружку, выяснилось, что пропала Явдоха, дочь бондаря Маркела Рыжика, девка бойкая и конопатая. Кинулись искать, но обнаружили лишь несколько клочков одежды, измаранных кровью и кот [36] с разорванным голенищем. Утром Маркел сунул топор за пояс, взял в руки вилы и ушел в лес. Вот сейчас вторые сутки на исходе, а бондарь все не возвращается. Годимир выслушал, обвел взглядом сидящих тише воды, ниже травы селян и почувствовал азартное щемление под ложечкой. Сейчас или никогда. Вот оно – чудище, встречи с которым ждал с той поры, как впервые взял в руки учебный незаточенный клинок. И только один удар – славный удар, распластывающий волколака напополам – отделяет оруженосца от странствующего рыцаря. И дело даже не в прилюдном признании, церемонии посвящения, торжественном ударе плашмя по плечу… Дело в самом себе. Ведь в каждом человеке живет некий червячок, шепчущий: «Эх, ты… А еще говорил!» И вот теперь появилась возможность доказать прежде всего самому себе: ты можешь, ты – не косорукий неумеха, ты – рыцарь. Поэтому он молча поднялся, подхватил прислоненные к столу ножны с мечом: – Где? Покажите. Корчмарь начал уговаривать – откушай сперва, пан рыцарь, пивка попей, отдохни-выспись, а после уж и за дело браться можно. Работа, как говорится, не волк, в лес не убежит. Работа, она, конечно, не волк. Не убежит никуда. А волколак убежит, если его вовремя не догнать, не взять сытого, отяжелевшего от сладкой человечины, не застать врасплох сонного, на лежке. – Так кто покажет? Мне нужно видеть место, где он утащил Явдоху. Годимир сурово оглядел кметей. Они отводили глаза. Боязно, однако. Солнце уже закатилось, а рыцарь не проверенный. Кто его знает – правда сумеет с чудищем-людоедом совладать или рисуется перед толпой? Вот так пропадешь ни за четверть скойца… Вызвался идти высокий, плечистый мужик. Руки что лопаты, шея – хоть ярмо надевай. Он вооружился суковатой дубиной, которую нес, словно мальчишка удочку. Пожалуй, непоздоровится ни волколаку, ни дракону, если припечатает по лбу. – Харлам я. – Угу. Показывай, Харлам. Они вышли из корчмы, и кметь уверенно повел Годимира в лес. Под ногами чавкала раскисшая от дождя листва. Противно так чавкала. Словно выпущенные на свободу потроха. Не успели околицу миновать, как нагнал их корчмарь. На кого только заведение бросил? Или разогнал всех мужиков? Годимир сперва удивился – с чего бы это человеку, привычному больше к мискам-сковородкам, в лес тащиться, где даже вооруженному бойцу и то рискованно прогуливаться. Но Харлам молчал, не возражал. Шевелил кустистыми бровями и зевал, словно невзначай прикрывая рот ладонью. А потому и рыцарь решил промолчать. Хочет? Пускай идет. Но, чур, потом не ныть – сам напросился. Вдалеке кричал филин или, по-местному, пугач. Орал, воистину, истошно. Будто с жизнью прощался. Шагали долго. Годимир успел озябнуть и пожалеть, что не дождался утра. В конце концов, волколака можно брать на лежке и днем. Все равно он старается без особой нужды на солнечный свет не показываться. Корчмарь то и дело спотыкался. Пару раз умудрился упасть, промочив и штаны, и зипун. И вообще, показал себя крайне неприспособленным для ночной охоты на чудовище. Кряхтел, охал и отчаянно ругался вполголоса… – Тута, – неожиданно буркнул Харлам, останавливаясь. Ну, тута и тута. Неширокая стежка, протоптанная бегающими из села в село танцорами. Справа – деревья и кусты. Слева – кусты и деревья. Темно, как у лешего в… Впрочем, не стоит к ночи про леших. – Он, сказывают, оттудова выскочил, – затараторил корчмарь, тыча пальцем в кусты с левого боку. – А туда, стало быть, убег… Очень полезное замечание. Будто бы не один хрен… Хотя, впрочем… То проглядывавшая, то прячущаяся за грозовыми тучами луна давала мало света, но все же его хватало, чтобы различить сломанную ветку, вспаханную когтистой лапой листву… Надобно по следу идти. Глядишь, и удастся к логову волколака выбраться. – Не боишься? – прямо спросил Годимир у кметя. – Боюсь, – честно ответил Харлам, перекладывая дубину с одного плеча на другое. – Можешь вернуться. – Не-а, пан. Я – с тобой. «Побольше бы таких кметей, – подумал тогда Годимир. – Кто тогда Хоробровское королевство одолеет?» – А ты? – Рыцарь повернулся к корчмарю. У того тряслись губы, взгляд стал совсем затравленным, но, тем не менее, он упрямо мотнул головой. Не уйду, мол. – Ладно, куда вас девать? Пошли. – Рыцарь вытянул меч из ножен. Оплетенная кожаным ремешком рукоять льнула к ладони. Они отправились по следам. С десяток саженей еще встречались отпечатки чоботов и опорок кметей, бегавших тремя днями ранее в поисках Явдохи. После пропали. Видно, побоялись селяне всерьез схватиться с людоедом, а может, просто со следа сбились. Да нет. Со следа сбиться даже непривычный к лесу горожанин не смог бы. Нет-нет, да и попадаются сломанные побеги, борозды когтей на дерне, такие глубокие, что не смыты дождем, а то и клок темно-бурой шерсти, прилипший к грубой коре дуба. Значит, испугались. Но не все. Кто-то все-таки прошел этим путем перед ними. Бесформенные отпечатки грубых кметских опорок шли по следу волколака с неотвратимостью прихода стужи в подзимнике. – Маркел, – ни с того ни с сего проговорил Харлам. Точно! Годимир укорил себя за недогадливость. Конечно же, это был бондарь, потерявший любимую дочку. Это он прошел перед ними. Он единственный, кто не побоялся забраться глубоко в чащу. И скорее всего, на верную гибель. Задумавшись, рыцарь едва не налетел на кучу валежника – хворост, корявые сучья, комель молодого деревца с раскоряченными, словно пальцы утопленника, корнями. Он остановился, взмахнув руками, оглянулся сперва на Харлама, после на корчмаря, чьего имени так и не спросил, – не зацепил ли мечом ненароком? И лишь убедившись, что спутники целы, вернул взгляд к вороху хвороста и застыл, как обмерший с перепугу жук-рогач, увидев торчащий из беспорядочного переплетения веток грязный, потертый, с прилипшими к подошве ясеневыми листьями, опорок. Дальше виднелся край измаранной штанины. Ну, вот и Маркел. Значит, не отомстил. Напротив, сам стал добычей. А волколак, выходит, запасливый. Не стал жрать, рискуя заработать заворот кишок. Забросал хворостом на черный день. Ничего удивительного. Уж если медведи, звери обычные и простые, добычу прячут, то уж такому чудищу хитрому и изворотливому, как волколак-людоед, сам Господь велел… Тьфу ты, прости Господи, за упоминание нечестивое… – Помоги, – Годимир поманил Харлама, намереваясь вытащить труп. Надо же осмотреть следы ранений, понять – чего ждать можно от твари… Рыцаря спасла зацепившаяся за голенище сапога веточка. Он нагнулся, чтобы откинуть ее в сторону, и в этот миг мохнатая туша, обдавшая человека вонью и жаром, пронеслась над головой. Волколак! Чудище врезалось в грудь Харлама, и они покатились, сжимая друг дружку в объятиях. Ну просто не разлей вода. Кметь заорал, захлебываясь, и Годимир догадался, что это кровь булькает в разорванном горле проводника. Меч все еще оттягивал правую руку. Размах! Перед глазами маячила сгорбленная спина – проплешины блестящей кожи чередовались с длинным космами, спутанными в колтуны; позвонки торчали петушиным гребнем. Вот сейчас! – НЕ НАДО!!! Корчмарь ударил плечом Годимира в бок, обхватил, облапил на удивление крепкими ручищами. – Ты что?!! – Рыцарь попытался отмахнуться, оттолкнуть нежданную помеху локтем, но мужик прицепился как репей к собачьему хвосту. – Не надо, не надо… – частил он задыхаясь, умоляющим голосом. Тем временем Харлам перестал сучить ногами. Дернулся в последний раз и затих. Сидящий у него на груди волколак повернулся вроде бы неспешно, но с пугающей грацией. Оскалил острые клыки… Олешек не удержался, прочел по памяти отрывок из старинной песни, повествующей о рыцарских подвигах: – Зубы оскалены словно мечи, Распялена смрадная пасть. Вцепится в горло – кричи, не кричи… Не дай же, Господь, пропасть! – Похоже на то, – кивнул Годимир. – Смрада из пасти я, правда, не почуял – далековато, да и псиной так несло, что любую иную вонь перебьет. Зато другое увидел… Морда волколака напоминала человеческую. Да иначе и быть не может. Всем известно, что в волколака (или оборотня, как их называют ближе к Студеному морю) превращается человек либо отринувший Господа, Пресветлого и Всеблагого, и увлекшийся чернокнижием, либо дорогу злобному чародею перешедший. В первом случае становятся волколаками по своей воле, а во втором – по чужой, и путь к спасению еще имеется – в молитвах, посте, паломничестве к прославленным монастырям. Но не в том суть… Волколачья морда, заросшая бурой бородой, сейчас слипшейся от крови, с сильно выступающими вперед челюстями и покатым лбом, до боли напоминала лицо корчмаря, висевшего на Годимире, словно клещ. Тот же нос – мясистый, круглый, как репка; тот же падающий на глаза засаленный чуб; те же оттопыренные круглые уши… Неужели родственники? Да еще, не приведи Господи, братья? – Не надо, не надо… – тянул корчмарь, будто напрочь забыл все другие слова. Волколак присел на задние лапы (или ноги?), напрягся. Поползла вверх губа, еще больше обнажая зубы, не имевшие уже ничего общего с человеческими. – Отпусти, придурок! – Годимир дернулся изо всех сил, да куда там! Что придавало невзрачному на вид мужику столько сил? Страх? Братская любовь? Ненависть? Оборотень прыгнул, выставив перед собой когтистые лапы. Рыцарь крутанулся, сделав единственное, что было в его силах, – закрылся бормочущим корчмарем. Когти ударили человеку в спину и затылок. Рванули. Корчмарь взвизгнул пронзительно и разжал руки. Годимир толкнул его локтем в грудь, бросая на волколака. Прокрутился на пятке и, добавив скорости мечу, рубанул по шее чудовища. Получилось! Славно отточенное лезвие вошло между позвонками, срезая голову, как на плахе палача. Волколак не вскрикнул, не зарычал. Просто не успел. Пошатываясь, рыцарь отошел в сторону, привалился плечом к стволу ясеня. Долго стоял, вдыхая аромат размокшей коры. Сзади поскуливал, корчась в палой листве, раненый корчмарь. Он что-то говорил. Слов Годимир не разбирал, но не сомневался, что слышит проклятья на свою голову. Вскоре голос мужика стал тише, а потом и смолк совсем. Вместе с вытекающей кровью уходила и жизнь. Помогать ему юноша не стал. И сейчас, когда прошло уже четыре года с той памятной ночи, раскаянья не ощущал. В Пузичи рыцарь вернулся на рассвете. Бросил на площадь у колодца отрубленную голову волколака, оседлал коня и уехал. Он не особо рассчитывал на благодарность кметей, а тем более на награду. Ну и пусть. Настоящий странствующий рыцарь не обращает внимания на такие мелочи, как благодарность толпы. Он исполняет обет, данный Господу в сердце своем, а служить может лишь королю или панне. Вернувшись из Пузичей в Вырову, Годимир заказал себе суркотту с косым крестом, утвердившись окончательно в желании защищать людей от чудовищных порождений ночи. Испытывая легкое смущение от того, что принял рыцарское звание незаслуженно и самовольно, он утешался расхожей истиной, что не место красит человека, а человек – место. Если пан Стойгнев не счел нужным посвятить его в рыцари, что ж, он совершит столько подвигов, сколько будет достаточно для посвящения. И наносить удар плашмя будет король или воевода, а не какой-то там рыцаришко из захолустной Ломчаевки. А ложь Господь простит, ибо это есть ложь во спасение… – Хочешь быть рыцарем, будь им, – задумчиво проговорил Олешек. – Так выходит? – Выходит так, – согласился Годимир. Они помолчали. – Да, не повезло тебе, пан рыцарь. – Шпильман тронул струну, которая отозвалась нежным звоном. – Вот как бывает в жизни. Кто ж мог подумать, что этот пан Стойгнев в Ошмяны пожалует? Не в тех годах рыцарь, чтобы за королевнами гоняться… – Эх! – Годимир махнул рукой. – Что рассуждать? И так несладко… – Ничего, прорвемся… – Олешек взял аккорд, другой, третий. – Помогу, чем смогу. И пан Тишило не оставит. Видел, как они со Стойгневом друг на друга смотрели? Как коты в разгар сокавика. – А! Не поможет! Неудачник я и есть. – А вот поглядим. Главное, духом не падать. Ты видел, как у Божидара глазки загорелись, когда он про драконоборца услышал? – Ну… – Не «нукай»! Еще один голос в нашу пользу. Не знаю зачем, но ты ему нужен. И нужен рыцарем, а не опозоренным оруженосцем. Эх! Еще бы королевну на свою сторону перетянуть… – Олешек отложил цистру, потянулся. – Пойду-ка я с людьми поболтаю. Погляжу, послушаю… А ты отдыхай, пан рыцарь, отдыхай. Завтра трудный день будет, но мы еще поборемся… Шпильман с неразлучным инструментом под мышкой выскользнул за дверь. Годимир проводил его взглядом. Прислушался к шуму во дворе. Улегся, закинув руки за голову, и закрыл глаза. Спать не хотелось, но тело нуждалось в отдыхе. Легкий шорох в углу заставил его насторожиться. Что там? Крыса? Или… ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ НАВЬЯ Шорох повторился. На мгновение страх, недостойный рыцаря, сковал молодого человека. Он глубоко вдохнул. Выдохнул. Открыл глаза. На краю сундука, предназначенного быть постелью шпильмана, сидела она. Та, чьего появления Годимир опасался, но, как ни странно, в глубине души ждал. Серый отсвет летних сумерек падал на тонкий профиль, скользил между распушившихся прядей. Водопад блестящих волос укутывал ее фигуру, позволяя, однако, заметить, что сидит гостья не так, как сидел бы человек на сундуке, а на корточках, словно готова в любой миг толкнуться и взлететь. Что-то птичье было в ее позе, в наклоне головы, развороте плеч. Впервые зеленокожая красотка явилась Годимиру не во сне, а наяву… Или, быть может, он заснул и видит сон? Словинец изо всех сил дернул себя за ухо – аж искры из глаз брызнули. Нет! Какое там сновидение! Так значит, появление зеленокожей незнакомки не плод больного воображения? Как там Олешек говорил: «Жениться тебе, пан рыцарь, пора…» Тут Годимир вспомнил виденные однажды острые зубки красавицы – щука обзавидуется. Рука сама собой вцепилась в рукоять меча, прислоненного в изголовье сундука. Зеленокожая не сдвинулась с места. Только голову наклонила к другому плечу. Рыцарь точно знал – если она захочет добраться до его горла, то расстояние в полторы сажени помехой не станет, а клинок обнажить он не успеет. Внезапно незнакомка кивнула, словно прочитала его мысли. Улыбнулась, блеснув клыками. Годимир положил меч поперек живота и потихоньку, волосок за волоском, принялся тащить лезвие из ножен. Авось удастся обнажить оружие прежде, чем… – Сталь… Сперва он не понял, кто произнес это коротенькое слово. Неужели?.. – Сталь. Холодная сталь. Не люблю… Теперь сомнений не оставалось. Она. Голосок тоненький, как трель жаворонка поутру, но вместе с тем зловещий, как шипение гадюки в траве. Рывком Годимир выхватил меч, вцепился двумя руками в эфес. Острие глядело в лицо зеленокожей. – Испугался? Испугался… – Она вновь улыбнулась. Улыбка была бы очень, ну, очень завлекающей, когда бы не острые клыки. Просто мороз по коже от такого зрелища. И тем не менее, к лицу ли рыцарю показывать страх? – Кто испугался? – охрипшим, но, кажется, достаточно твердым голосом проговорил Годимир. – Я не боюсь. – Зачем тогда сталь? – А! Так ты боишься меча! – Рыцарь откашлялся. – Чушь! – Зеленокожая передернула плечами, от чего из покрывала волос выглянуло округлое плечо. – Стали я не боюсь. – Ты же сказала… – Я сказала – не люблю… – Кто ты? – взял быка за рога рыцарь. Неизвестность и так уже порядочно его утомила. – Я? – Ты, ты… Вомпер? Суккуб? – Не знаю, о чем ты… – Она пожала плечами совсем по-девчоночьи. – Как так – не знаю! Ты не знаешь, кто ты? – А ты знаешь, кто ты? Вот только зеленокожей голой красотки, задающей вопросы о смысле бытия, подобно святому отшельнику, здесь и не хватало! Просто ум за разум заходит и все… – Я – рыцарь! Годимир герба Косой Крест из Чечевичей. Ну, положим, не рыцарь, но ей-то к чему знать нелицеприятные подробности его жизни? – Смешной… – Незнакомка сделала порывистое движение шеей и головой. Точь-в-точь хищная птица. – Рыцарь Годимир. Рыцарь Годимир… – Она произнесла его имя так, словно пробовала на вкус. Хвала Господу, только имя, а не жилу на горле. – Ты зачем пришла? – Помочь хочу… – Помочь? Зачем? – Странный… Смешной… Зачем помогают? – Тебе это зачем? – довольно грубовато ляпнул Годимир. Она опять пожала плечами: – Не знаю. Должно быть, скучно… – Скучно? – Ну да. – Зеленокожая улыбнулась, и рыцарь понял, что уже не содрогается всякий раз от вида ее клыков. Все-таки великое дело – привычка. – Сам посуди – четвертая сотня лет… – Сколько? – охнул Годимир. – Ну, может, сотней лет больше. Я зарубок не делала… – Ты бессмертная? – Несмотря на проскользнувшую в голосе заинтересованность, Годимир продолжал крепко сжимать меч. На Господа надейся, а сам не плошай. – Нет. Не так. Я не живая… Холодный пот выступил у рыцаря между лопаток. Тут бы знамение Господне сотворить, да не абы как, а трижды, и молитву прочесть при этом, но оружие бросать тоже боязно. Что там писал архиепископ Абдониуш? Годится сталь против вомперов или нужно было в свое время серебряным оружием обзавестись? – Что ты глаза выпучил, рыцарь Годимир? – Зеленокожая легко соскочила с сундука. Словно по волшебству перенеслась из одного места в другое. – Не приближайся! – А ты все-таки боишься, рыцарь Годимир… – Она сделала всего один шаг в его сторону. Оказалось, что волосы ниспадают не до пола, а всего лишь до колена. Когда незнакомка шагнула, то взгляду рыцаря открылось бедро, которое при других обстоятельствах могло бы навести на совершенно иные мысли. – Не приближайся, – твердо повторил Годимир. – Ты не ответила. Кто ты? Вомпер? Суккуб? Другая нечисть? – Я не знаю таких слов, – покачала она головой. – А что до нечисти… Сегодня утром я купалась в Щаре. И делаю это, в отличие от вас, людей, каждый день. – Ты не поняла… – Годимир несколько смутился. – Когда я говорил про нечисть… – Я все поняла! – Зеленокожая рассмеялась. – Вы, люди, зовете так живых существ, о которых думаете, что их создал не ваш Господь. Правильно? – Ну да. – Тогда я – не нечисть. Когда-то я была человеком… Как давно! – Она сморщила носик. – Как видишь, обстоятельства иногда меняют слишком сильно. А еще вы используете слова нелюдь и нежить. Правильно? – Ну… – Используете для обозначения таких, как я. Или Мохнопятик. – Кто? – Мой помощник. – Она вздернула верхнюю губу, забавно выставив вперед резцы, пошевелила ноздрями, словно принюхиваясь. Годимир узнал и едва не рассмеялся. Бобер-переросток – или крыса-великан – из недавнего сна. – А он тоже… тоже не живой? – Нет. Живой. Просто они живут очень долго. Я отбила его детенышем у горных людоедов. Вылечила, выходила. – Неожиданно рыцарь заметил, что стоит его собеседница, уже почти вплотную упираясь грудью в острие меча. – Он острый, – тихо проговорил рыцарь, имея в виду клинок. – Ну и что? – Ты не боишься порезаться? – Я боюсь скуки. – Незнакомка легко провела пальцем по поверхности меча. – Жжется. Сталь. Не люблю сталь. – Я думал: вы не любите серебра. – Кто – «вы»? – Вомперы. – Чудак. Опять это слово. Объясни. – Вернись, где была. – Боишься? – Нет. Просто мне так спокойнее. Она рассмеялась, словно зазвенел колокольчик. Доверчиво обернулась спиной – вот соблазн ткнуть мечом под лопатку и поглядеть, действительно ли она бессмертна. То есть, не живая. Вернулась на сундук Олешека, но устроилась уже полулежа. Одну ногу согнула в колене, а другую вытянула, как кошка хвост. Нарочито зевнула: – Так тебя устроит? – Устроит. – Тогда рассказывай. Что за вомперы и почему ты меня называешь этим словом? – Вомперы? Ну, вомперы… Архиепископ Абдониуш относит к ним умерших и оживленных злым чародейством людей. В особенности тех, кто при жизни не чтил заповедей Господа нашего, Пресветлого и Всеблагого… – Краем сознания Годимир отметил, что упоминание Господа никак не подействовало на гостью. Это само по себе уже противоречило дальнейшим выкладкам почтенного архиепископа, который писал о необходимости борьбы с нечистью посредством молитв, знамения и святой воды. Поэтому он откашлялся и продолжил: – А вот магистр Родрик из Мариенберга упоминает, что днем вомперы лежат в могилах, ибо страх как боятся солнечных лучей, зато ночью выбираются на свободу и пьют кровь людей. Также, по многочисленным свидетельствам записал магистр Родрик, что вомперы отличаются неумеренным любострастием и, очаровывая людей, к противоестественному соитию их побуждают. Те из них, что к мужчинам приходят, именуются суккубами, а к женщинам – инкубами. После совокупления же с суккубом либо инкубом, человек становится бледен и задумчив, ни о чем ином более помышлять не может, ждет не дождется новой встречи с искусителем, а после и вовсе сгорает, тает, словно свеча. Рыцарь повторял строки, прочитанные в толстом фолианте, прикованном цепью к дубовому столу в книгохранилище Хороброва, наизусть, даже не задумываясь. Ведь «Монстериум» он вызубрил на память. Ночью растолкай и спроси – расскажет. Зеленокожая рассмеялась. Томно потянулась, провела кончиком языка по верхней губе: – Значит, говоришь, вомперы совокупляются с людьми неумеренно? Очень интересно… Стоит подумать… Так вот чего ты испугался, рыцарь Годимир? – Не правда! Не испугался я! – Значит, готов к противоестественному соитию? – Нет, ну… – Или не готов? Ладно, не морщись так и опусти меч – вон как вцепился. Пальцы после болеть будут. На твою радость или горе, я – не вомпер. И ничего общего с ними не имею. Я – навья [37] . Кровь не пью. Какая гадость… – Она брезгливо сморщилась. – Это же надо только додуматься – пить кровь. Горячая, липкая… – Не пьешь, а знаешь, что липкая, – покачал головой Годимир. – Не пью – не значит, что никогда не проливала, – отрезала зеленокожая. На краткий миг черты ее лица стали жесткими и даже жестокими. Годимир тут же поверил – да, проливала, и мысленно посочувствовал ее врагам. – Говорят, вомперу кровь нужна, чтобы поддерживать подобие жизни в неживом теле, – проговорил он неуверенно. Его несокрушимое убеждение в правоте составителей книг о чудовищах и монстрах начало давать трещины, как весенний лед. Того и гляди, на куски разлетится. – А совокупления? – усмехнулась навья. – Не знаю, честно, – признался рыцарь. – Может, просто, чтобы смущать и сбивать с пути истинного? – С трудом верится. – Тогда не знаю. – Ладно, встречу вомпера, спрошу обязательно. – Она опять рассмеялась, запрокинув голову. Мелькнула и вновь скрылась под завесой локонов маленькая девичья грудь. – Но тебя я успокою, рыцарь Годимир. Я питаюсь. Но питаюсь чувствами. Вот так вот поддерживаю подобие жизни в неживом теле. «Неживом? – подумал Годимир. – Многие живые панны полжизни отдали бы за такое тело. Почему я раньше не слышал о навьях? Или они только в Заречье встречаются? Или только у Запретных гор? Вот ведь наваждение… Так и тянет проверить – живая или вправду мертвец ходячий?» – Как это – «чувствами»? – спросил он. Просто для того, чтобы что-нибудь спросить. Уж очень затягивалось молчание, очень красноречиво взгляд зеленокожей проникал под жак и рубаху. – А очень просто. Человек боится – я чую. Напитываюсь, силу получаю. Он ненавидит, я тоже забираю. Во сне могу прийти. Ты меня дважды накормил. Хорошо. Ты – настоящий. Чувства сильные, без притворства… Спасибо. – Да не за что, – растерялся Годимир. – Я и не думал… – Ты не думал. Ты злился. На короля Желеслава. На себя. На весь мир. Мохнопятик почувствовал. Привел меня. Рыцарь кивнул: – Ясно. Так это вы шли за нами? – Мохнопятик. Я пришла позже, к переправе. – Ясно. А кто он, Мохнопятик этот? – Зверь. Только смышленый очень. Их мало осталось. В горах и предгорьях. – А где он сейчас? – неожиданно для себя Годимир заметил, что больше не держит меч острием вперед, а упер его в пол, играя пальцами на шарообразном навершии. – Бродит. Вокруг городка… Как его? – Ошмяны. – Вокруг Ошмян. По лесу. Мы здесь редко бываем, вот он и рыщет. Вдруг волколака встретит? – Волколака? – Да. В этом королевстве еще встречаются. За Щарой их больше нет… – Навья оскалила зубы. – Не люблю волколаков. – Что ты с ними делаешь? – Не скажу! – Зеленокожая высунула язык, оскалилась. – Но какое-то время мне бывает не скучно. Годимир помолчал, соглашаясь. Потом сказал: – Я убивал волколаков. Навья села на сундуке, свесив ноги. Оперлась локтями о колени. Проговорила: – Я слышала твой рассказ. – Весь?! – задохнулся Годимир. – Почти. Я висела за окном на плюще. Пить чувства твоего спутника не так приятно. Он – не настоящий. Задумайся. – Как это – «не настоящий»? – Он только кажется искренним, но почти все время притворяется. – Как же так? – Рыцарь схватился бы за голову, но эфес меча в ладонях напомнил, кто он есть такой. – Он мой друг, – с нажимом произнес Годимир. – Он хочет мне помочь. – Пускай, – легко согласилась гостья. – Давай я тебе помогу. – Как? – Это моя забота. – Навья сделала два быстрых шага вперед, коснулась запястья Годимира пальцем. На удивление, ее прикосновение не было противным. Никакого мертвецкого холода. Обычная гладкая, слегка прохладная кожа. Даже приятно. – Что я буду должен? – сглотнув, вновь охрипшим голосом произнес рыцарь. – Должен? Должен… Должен. – Удивительное свойство – катать слова на языке, словно орехи. – Сочтемся как-нибудь. Помнишь, я говорила, что поглощаю чувства? – Помню. – Так вот. Страх – это хлеб. Ненависть – мясо. Любовь – вино… Думай сам. До встречи. Как же быстро она двигалась! Только что стояла вплотную к Годимиру и вот уже стоит у окна. Собственно, и окном называть эту дырку в стене нельзя. Бойница на уровне лица среднего мужчины. Две на две пяди – ход для котов, человек не пролезет… Навья коснулась подоконника тонкими пальцами. Улыбнулась напоследок, блеснув в сгустившемся сумраке – огня зажечь словинец не подумал – зубами. Оттолкнулась. Впорхнула в оконный проем, подобно птице. На миг мелькнули ягодицы, икры, пятки… И все. Будто бы и не было никого. Годимир недоуменно глядел на меч, на сундук напротив, на окно. Может быть, привиделось? Да нет. Не может такого быть! Кожа запястья еще хранила память о прикосновении. Перед глазами, как наяву, стояла гибкая фигурка, зеленоватая кожа, длиннющие волосы. Чудо как хороша. Хоть и нежить. Как это она сказала? Любовь – это вино… Любовь… Дверь распахнулась. – Ты чего это в темноте сидишь? – весело воскликнул Олешек. – Или спишь уже? Интересно, наигранность в его словах почудилась Годимиру после замечания навьи или он сам научился различать оттенки речи шпильмана? – Заснешь тут… – буркнул рыцарь. – Значит, страдаешь в гордом одиночестве. – Олешек безошибочно, даром, что темнота сгустилась окончательно, нащупал плошку с маслом – она стояла на полу, в изголовье его сундука. Щелкнул кресалом. Еще раз… С третьего раза затлел трут. Шпильман раздул красный, едва заметный огонек и зажег каганец. – Во! А меч зачем вытащил? – удивленно округлил глаза Олешек, разглядев наконец-то Годимира. – Значит, надо было, – довольно невежливо ответил словинец. – Что это ты злой такой, а? – Не «акай». Знаешь, кого я видел? – Не знаю! – беспечно перебил рыцаря Олешек. – Зато я, знаешь, кого встретил? – Кого? – нахмурился Годимир, не зная – злиться ему или не обращать внимания на выходки музыканта. – Пархима! – Быть того не может! Его ведь убили. – Так это Пархима, у которого внуки, убили. А я нашего видел. С которым мы на телеге ехали. Годимир крякнул: – Вот я бы с ним поговорил. Все бы повыспросил. И почему он сбежал, и откуда рубашка, кровью измазанная, и с какой такой радости товар бросил? – Ага! Спросишь ты его! – ухмыльнулся шпильман. – Если поймаешь. Я хотел догнать, да куда там! В толпу угрем нырнул – поминай как звали. – А точно он? Может, спутал? – Да нет. Не мог я перепутать. Не слепой. Бородка его. И кучма наполовину облезлая, и киптарь… Все сходится. Он это. Пархим. – Так что ж ты не окликнул его? Позвал бы… Олешек окинул рыцаря укоризненным взглядом. Вздохнул. Молча установил цистру в углу. Пошатал, убедившись, что сам по себе инструмент не упадет. Скинул сапоги и улегся на сундук. Глядя в потолок, проговорил рассудительно: – Вот смотрю я на тебя, пан рыцарь, смотрю и думаю – ты уже вырос или ребенком остался? – Что? – опешил словинец. – Ты к чему это? – Да если бы я его окликнул, он бы втрое шустрее смылся. Тех, с кем дружбу водить хотят и на оклики отзываются, на дороге не бросают не попрощавшись. Хитрый он мужик. Ушлый. Точно что-то замыслил… – Узнать бы – что. – Узнать-то можно. – Олешек почесал нос. Подумал. Почесал бровь. – А зачем? – Ну, не знаю… – То-то и оно, рыцарь Годимир. То-то и оно. Коли не знаешь зачем, нечего и время убивать на пустое дело. Тебе вон о своей беде заботиться надо. – Верно, – не мог не согласиться Годимир. – Ну, а что обо мне в замке говорят? Ты-то послушал, я надеюсь? – Я-то послушал… Кстати, не «нукай», терпеть не могу. Сколько можно просить? – Ладно, не буду. – Словинец нетерпеливо тряхнул чубом. – Так что про меня говорят? – А ничего не говорят. – Как так?! – Да уж так. Все только и толкуют, что о предстоящем турнире и о том, как схватятся пан Тишило и пан Стойгнев. Про полещука тут многие наслышаны – он у моста над проезжающими рыцарями здорово покуражился. Кое-кто из молодых даже ехать не решился, прослышав о нашем бело-красном пане. А иные в обход добирались – ниже по течению Щару вброд переходили. Говорят, пару коней потеряли. Камни скользкие, нога соскакивает, и хрясь! А пан Стойгнев тоже боец прославленный. Одних лишь походов за Усожу на его счету до десятка. И с Загорьем воевал, и новые земли в левобережье Горыни отвоевывал. Один оруженосец клятвенно клялся, что пан Ланцюг за один раз с тремя горными людоедами справляется. Порубит в мелкую капусту и даже не вспотеет… – Ну да! – с ехидцей пробормотал Годимир. – Кикиморой пообедает и шилохвостом закусит. – Я за что купил, за то продаю! – рассмеялся Олешек. – Само собой, веры таким рассказчикам немного, но послушать бывает любопытно. – Ладно, дальше что? – Что дальше? А вот что. Весь замок гудит, прикидывают, как будут пан Тишило с паном Стойгневом биться? Конными или пешими? На каком оружии? Как поединок закончится? Были бы деньги, я бы поставил. Пожалуй, на нашего полещука, хоть Стойгнев, по всему видать, боец тоже из серьезных. – А про меня, значит, ничего? – Ничегошеньки. Хочешь, знамение сотворю? – Не хочу. – Вот и хорошо. Как отец Лукаш, иконоборец наш дорогой, сказал бы – грех божиться, Господа всуе поминать. – Олешек сладко зевнул. – Я так думаю, погуляли, поговорили, пора и на боковую. Он уселся и принялся стаскивать зипун, стараясь не слишком усердствовать, чтобы ненароком не оторвать рукава. – А меня ты и не спросишь, что приключилось? – обиженно проговорил Годимир. – А что с тобой могло приключиться? – беззаботно ответил шпильман. – Ты же не уходил никуда. – Не уходил. Верно. Зато гостей принимал. И каких! – Каких же? – удивленно воскликнул Олешек. – Неужто королевна Аделия заглядывала? Я, кстати, спрашивал – она на людях почти не показывается… – Да какая королевна! – с жаром воскликнул рыцарь. – Навья! – Чего? – Не чего, а кто! – Ну, кто? – Вот видишь, сам говорил, а сам «занукал». – Мне можно. Я изредка. Так кто такая навья? – Помнишь, я тебе сон пересказывал? – Помню. Отчего же не помнить? – Вот зеленокожая и есть навья… Пробралась в окошко, представляешь? А пока мы с тобой говорили, висела снаружи, за плющ уцепившись… Чем дальше рассказывал Годимир, тем больше округлялись глаза музыканта. Прямо как у филина. Был миг, когда рыцарь подумал – все, лопнут сейчас с натуги. Но глаза шпильмана выдержали. Не выдержала челюсть, отвисшая до груди при упоминании о вомперах и волколаках. Хорошо еще, Годимир решил промолчать о «ненастоящести» Олешека, а то бы добил, пожалуй, бедолагу неотвратимее корда. Завершив повествование ярким описанием исчезновения зеленокожей в окне, Годимир перевел дух. Эх, хлебнуть бы сейчас чего-нибудь, чтобы горло промочить. Хорошо бы пива… Олешек молчал, словно пришибленный. Да еще бы! Его новости, пусть даже с мимолетным видением хитреца Пархима, ни в какое сравнение не шли с рассказом словинца. Наконец он пришел в себя, аккуратно сложил зипун, подпер подбородок кулаком: – А скажи-ка, Годимир, пани Марлена из Стрешина красивая? – Конечно! – горячо воскликнул рыцарь, но потом добавил менее уверенным тоном. – Кажется… Похоже, да. – Так «конечно» или «похоже да»? – ядовито осведомился шпильман. – Красивая. Как же иначе? – Эх, пан рыцарь, быстро же ты ее забыл! – С чего ты взял! – Годимир сжал кулаки. – Я не забывал! – Видел бы ты, как у тебя глаза горели, когда ты прелести этой зеленокожей… Как ты говоришь? Навьи? Так вот – когда ты навью описывал, разве что слюни не пускал. – Неправда! – Рыцарь стукнул кулаком по колену. К счастью для Олешека, по своему колену. – Я не забывал пани Марлену! Я помню ее. Вот – шарф ее цветов. – Он коснулся пальцами уже изрядно засаленной полоски ткани – на зеленом поле золотистые листочки канюшины. – Ее цветов? Или цветов воеводы Стрешинского? – Я пани служу! Как долг рыцарский меня обязывает! А не воеводе! Я даже стихи ей посвящал! – Неужели? – Не веришь? Слушай! Годимир прикрыл глаза, чтобы пляшущее пламя каганца и хитрая ухмылка певца не отвлекали и не сбивали с мысли, и прочитал по памяти: – На верность присягну тебе, Смиренно преклонив колена. Ты мне, прекрасная Марлена, Заря в нерадостной судьбе. Я быть навязчивым не смею, Лишь скромно милости прошу — С тобою быть, пока дышу, Служить тебе, как разумею. Хотел бы пани я служить, Иного счастья не желаю. Но неудачником прослыть Судьба наворожила злая. А если так, придется жить Вдали, тоской изнемогая. – О-о-о… – протянул Олешек, едва отзвучала последняя строчка. – Думал, ты никогда мне своих стихов не прочтешь. – Так это ты нарочно меня раззадорил? – возмутился Годимир. – Теперь издеваться начнешь? – Нет. Почему же? – Олешек говорил неспешно и рассудительно. Просто удивительно, как он умудрялся быстро переходить от веселья к серьезности. – Пан действительно понимает толк в поэзии. Была бы у меня шапка, снял бы. Честное слово. Думаю, не всякий соловинецкий рыцарь сможет вообще отличить балладу от канцоны или катрен от триолета… А тут сонет. Да еще сложного рисунка, какой предпочитают исключительно поэты из Загорья. Если бы еще не глагольные рифмы… – Какие, какие? – Годимир глянул с подозрением – не издевается ли? С него станется. – Да твои вот эти: «прошу – дышу», «смею – разумею». – А что, нельзя? – Почему? Можно. Только осторожно. – Шпильман снова оскалился непонятной улыбочкой. А непонятная – значит, сомнительная. – Слишком часто нельзя. Подряд нежелательно… Как у тебя – в одном катрене. – Выходит, плохо? – насупился Годимир. – И вовсе даже не плохо, – поспешил заверить его Олешек. – По крайней мере, мне понравилось. Пани-то хоть оценила? – Ну… – Рыцарь пожал плечами. – Наверное, оценила, раз шарфик подарила. От иной и того не дождешься, сколько песнями не досаждай. А воевода оценил? Годимир махнул рукой – не спрашивай, мол. Улегся, отвернувшись к стене. – Давай спать, Олешек. Завтра день нелегкий предстоит. – Давай, – не стал возражать шпильман. Дунул на огонек и уже в полной темноте добавил вполголоса: – Если воеводе не понравилось, значит, точно хороший стих. Проверено, знаешь ли, не один раз… Рыцарь хотел ответить, что музыкант выбрал не самый лучший способ для подтверждения красоты своих стихотворений, но как-то не подобрал нужных слов, а потом и рот открывать стало лень. Он провалился в глубокий, впервые по-настоящему спокойный после ясевой корчмы, сон. ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ КОРОЛЕВСКИЙ СУД Рассвет Годимир встретил на заднем дворе замка с мечом в руках. Гости короля Доброжира еще спали – чем еще заниматься благородным панам-рыцарям, съехавшимся людей посмотреть и себя показать? Позевывала охрана в караулке – утренние часы самые тяжелые, так и тянет плюнуть на все и уснуть. Едва продрав глаза, начинала копошиться по хозяйству челядь. Вот истопник пробежал с охапкой дров. Явно не для господского камина, а для кухонного очага. Мальчишки-поварята выволокли здоровенный котел с помоями. Поднатужились и опрокинули его под стену. Кухарка прошла с двумя корзинами, из которых высовывали гибкие змеиные шеи четыре гуся. Три серых, а один почти белый. Красавец. Гуси шипели и пытались ущипнуть молодку за округлую ляжку, прорисовывающуюся под толстой домотканой юбкой. Она цыкала на птиц и каждый раз при попытке покушения на свои прелести встряхивала корзины. Годимир вдохнул поглубже свежий утренний воздух, который не портило даже зловоние раскинувшейся поблизости выгребной ямы, скинул через голову рубаху и вытащил меч из ножен. Приключения приключениями, испытания испытаниями, а ежедневными упражнениями пренебрегать нельзя. Иначе запросто можно лишиться какой-либо части тела, и хорошо, если не головы. Ноги на ширине плеч, правая немного впереди. Правая рука под крестовиной меча, левая – на навершии. Клинок смотрит вперед, острие на уровне подбородка. Плуг. Шаг левой ногой вперед. Меч взмывает вверх и застывает над головой. Крыша. Удар сверху в голову воображаемого противника. Клинок со свистом рассекает воздух, но, не дойдя двух ладоней до земли, застывает. Восходящий удар. Шаг левой ногой назад. Гарда поднята до уровня уха. Острие смотрит врагу в лицо. Бык. Укол. Шаг в сторону. Косой, «гневный» удар. «Скрещенная» стойка – запястья перекрещены, клинок глядит в землю. Удар снизу. Крыша. Удар сверху. Поворот вокруг оси, меч за спиной в провоцирующей, «гневной» стойке… Краем глаза Годимир заметил сутулого, бельмастого дружинника из числа челяди Желеслава. Соглядатай он у них, что ли? Только и бегает туда-сюда. Выискивает, вынюхивает. Ну, пускай видит… Нанося из «гневной» стойки мощный, «раскалывающий» удар, рыцарь зацепился ногой за ногу и едва не упал. Успел кинуть клинок на сгиб предплечья – в ключ – и замер, припав на одно колено. Выпрямился, сплюнул бельмастому под ноги: – Что вылупился? Тот опешил, открыл рот для грозной отповеди, но Годимир стремительно шагнул вперед. Острие клинка уперлось сутулому под ложечку. – Ты что-то хотел сказать? Дружинник зевал, словно выброшенный на берег лещ. – Что, нечего сказать? Тогда пошел прочь! Годимир слегка надавил на рукоять. Бельмастый отшатнулся. – Прочь, холоп! На ту кучу навоза, откуда явился. Ну! С интересом наблюдавшие за ними стражники Доброжира захохотали. Один из них вполголоса воскликнул: – Вдарь его, пан рыцарь, как следует! Человек Желеслава сделал три быстрых шага назад. Схватился за короткий меч, висевший на поясе. Выкрикнул трясущимися от злости губами: – Мало тогда тебя! Говорил же я… Тут он понял, что сейчас сболтнет лишнее при свидетелях и захлопнул рот с такой силой, что клацнули зубы. Махнул рукой, развернулся на пятках и пошел прочь. – Пану безгербовому от меня «доброе утро» передай! – крикнул Годимир ему в спину. – Надеюсь, оно для него последним станет! Бельмастый оглянулся через плечо, сверкнув единственным глазом, и ускорил шаг. Вслед полетело улюлюканье стражников, одетых в черные накидки с желтым трилистником. Словинец хмыкнул, подышал на лезвие меча, протер его пучком соломы, сунул в ножны. Так, с мечом под мышкой, и отправился в башню. Пора будить шпильмана. Ишь, привык дрыхнуть до полудня, словно султан басурманский. У колодца рыцарь задержался, положил меч в сторонку и, приподняв ведро двумя руками над головой, опрокинул его на себя. Холодные струйки побежали между лопатками, нырнули в штаны, несмотря на затянутый гашник [38] . Дух захватывает, но бодрит замечательно! А бодрость ему сегодня ох как понадобится! Бодрость, твердость духа и уверенность в собственных силах. Иначе не выкарабкаться. На ходу вытирая лицо и плечи рубахой, Годимир вошел в комнату, где ожидал увидеть безмятежно посапывающего шпильмана. Как бы не так! Олешек сидел на сундуке, скрестив ноги на манер кочевника, пристроившегося на бараньей шкуре, и за обе щеки уписывал кашу, которую зачерпывал из закопченного горшка. – О! Пан рыцарь! – обрадованно воскликнул он. – А я думаю-гадаю, куда это ты запропастился? Я уже и снеданком успел разжиться. Хватай ложку! Годимир не заставил себя уговаривать. Тем более, что по старой походной привычке всегда носил костяную ложку за голенищем. – Как это ты умудряешься? – спросил он, отправляя ложку с теплой, щедро сдобренной коровьим маслом кашей в рот. – Что умудряюсь? – Еду добывать в чужом замке… – А! – Олешек хотел засмеяться, но чуть не поперхнулся. Закашлялся. Словинец потянулся стукнуть его по спине – а то не ровен час задохнется певец, но шпильман опасливо отодвинулся. – Ты, пан рыцарь, руки не распускай. Я ж тебе не пан Тишило. Того стукай не стукай – толку никакого, а я больше к изысканному слову привык, чем к кулачным поединкам. – Подумаешь… – Годимир даже обиделся слегка. Хотел как лучше, а вышло как всегда. – Ладно. Ты ешь, а я уже все. Под завязочку. – Музыкант сунул в руки рыцарю горшок. Откинулся на спину. – А добыл я его просто. Помнишь, обещал тебе, что балладу, посвященную пшенной каше, придумаю? – Ну. – Опять «нукаешь»… Бьюсь я с тобой, пан рыцарь, бьюсь, а все без толку. – Ты не придирайся, а рассказывай. – Да что там рассказывать. Проснулся утром. Брюхо подвело, чуть ли не к хребтине присохло. И начали строчки сами собой складываться. Хочешь? – Давай, рассказывай. – Тогда слушай. Олешек откашлялся, выплюнул на ладонь остатки каши из гортани и торжественно провозгласил: – О, как тебя хочу я видеть И пламенем твоим дышать. Любить, сгорая, ненавидеть, Свиданья тайного так ждать! О, эта нежность неземная Блаженство сладкое сулит. И постепенно масло тает, От счастия слюна бежит. Но нет, не смею потревожить Я дерзкой вилкой твой покой, Не ложкою и, не дай Боже, Немытой, грязною рукой. Гляжу я, затая дыханье, Как, нежно с котелка стекая, Кипит, кипит волшебное созданье, Шалея, горячась, паря, изнемогая. – Здорово! – совершенно искренне кинул Годимир. – Я бы так не смог. – Положим, не так уж и здорово. В последнем катрене размер подгулял. Вместо мужской рифмы во второй и третьей строчке – женская пристроилась [39] . Как она туда попала? Ума не приложу. – Да ну? Я и не заметил. – А зря. Поэт должен не только о пани думать, но и слоги считать… – Я другое заметил, – пристально глянул на шпильмана Годимир. – Да? И что же? – напрягся Олешек. – Не ты ли меня учил глагольных рифм не употреблять? А сам? Мариенбержец неожиданно сник, опустил плечи: – Ладно, все. Уел, уел, пан рыцарь… – Тряхнул головой, отбрасывая челку с бровей. – И правда, нехорошо вышло. Зато, благодаря рифмам моим глагольным, мы теперь голодными не останемся! – Это как? – озадаченно проговорил Годимир. – А вот так! – Похоже, веселое настроение вновь вернулось к музыканту. – Я свежеиспеченную балладу кухарке прочитал. Дуреха решила, что эти строки я ей посвящаю, и расщедрилась на горшочек каши. Как бы то ни было, а результат налицо. И мы сыты, и кухарка рада донельзя. Небось, еще внукам рассказывать будет – мол, шпильман Олешек Острый Язык из Мариенберга мне стихи посвящал! Годимир кивнул. А почему бы и нет? Нет, в самом деле– все довольны, всем хорошо. Вот так бы и всегда в жизни… В дверь постучали. – Кого там принесла нелегкая? – сердито выкрикнул музыкант, хотя по его лицу не было заметно особого огорчения от появления незваных гостей. Петли скрипнули, и в образовавшуюся щель просунулась голова Ратиша, обмотанная через лоб тряпкой. – Пан Тишило велел тебе передать, пан Годимир, чтоб ты в главную залу поспешал. Король Доброжир изволит в последний день перед турниром все споры и тяжбы разрешить. Как пан каштелян сказал, чтобы с чистыми помыслами на ристалище выходили… Голод тут же куда-то пропал, словно и не было. Казавшаяся за мгновение до того вкуснейшей, каша вдруг превратилась в комок глины и прилипла к языку. Поэтому Годимир промычал в ответ что-то невнятное, безуспешно силясь сглотнуть, и кивнул. Хорошо, мол, сейчас иду. * * * В главную залу словинец вошел сияющий, как новый скойц. Жак утянут поясом, складочки согнаны назад, за спину. Мокрые волосы расчесаны не пятерней, как обычно, а нашедшимся в мешке Олешека деревянным гребнем. С сапог стерта пыль и соломинки. После темного коридора освещенное десятком факелов помещение показалось праздничным и нарядно украшенным. Хотя, если задуматься, чем жилище Доброжира отличалось от замков словинецких, поморских, полесских князей и рыцарей? Да ничем! Тот же дощатый пол, выглядевший из-за нескольких поколений обитателей замка, забывающих чистить сапоги на крыльце, глинобитным. Два огромных камина глядят друг на друга, как пасти неведомых чудовищ. Благодаренье Господу нашему, Пресветлому и Всеблагому, огонь не разжигали – и так достаточно тепло, иначе едкий дым ел бы глаза похлеще заморской отравы – перца. Стены залы увешаны полотнищами хоругвей, под которыми сражались еще деды и прадеды нынешнего ошмянского короля. Стяги черные, довольно-таки мрачные. Лишь золотистые трилистники как-то оживляли их рисунок. Любопытно, раз у короля нет наследника мужского пола, исчезнет ли его герб из геральдических анналов или рыцарю, сумевшему добиться руки королевны Аделии, придется принять в свой герб цвета Доброжира? Годимир тряхнул головой, отгоняя неуместные мысли, и продолжил рассматривать обстановку залы. Ниже знамен висели доспехи и оружие. И каждый предмет мог поведать свою историю о походах, сражениях, победах и поражениях. Тут же красовались охотничьи трофеи: головы медведей и туров, горных козлов и архаров, оскаленная башка (перекошенная, с выбитым глазом) горного людоеда, прибитая длинным костылем когтистая лапа кикиморы и половина хвоста выверны с острым костяным жалом. Присутствие в украшениях зала столь близкого родственника драконьего племени вселило в Годимира надежду на успех поисков. Кормятся драконы и выверны с ослизгами почти одинаково. Ну, разве что первые предпочитают взрослых животных – оленей, кабанов, туров, а более мелкие сородичи охотятся на детенышей. И селятся драконы поодиночке – вряд ли чаще, чем раз в десяток лет драконица входит в охоту, привлекая запахом и глубокими затесами от когтей на стволах деревьев ближних самцов. А вот выверны обитают семьями в больших пещерах. До пяти-шести голов. Поэтому, согласно «Естественной истории с иллюстрациями и подробными пояснениями к оным» Абила ибн Мошша Гар-Рашана, драконов лучше брать в логове, а выверн и ослизгов – последние занимают промежуточное положение между драконами и вывернами и по строению тела, и по повадкам – в местах кормежки, куда самцы и самки, взрослые и подростки летают по отдельности… – Пан Годимир, именующий себя рыцарем Годимиром герба Косой Крест, уроженец Чечевичей, что расположены в Бытковском воеводстве Хоробровского королевства! – раздался громкий голос. Годимир встрепенулся и обернулся на звук. Говорил пан Божидар – каштелян ошмянский. Он стоял, опершись кулаками о край стола, и хмурился, глядя на словинца. Следует заметить, что по обыкновению, столы в главных залах зареченских замков располагались «виселицей». Середина, то бишь «перекладина» на невеликом возвышении. Там сидели хозяева и самые почетные гости, а остальные, в порядке убывания знатности, славы и богатства размещались на «опорах» виселицы. – Пан Годимир! – с нажимом повторил каштелян. – Я здесь! – откликнулся словинец, отвешивая точно рассчитанный поклон. Ни вершком больше, ни вершком меньше. А где же король? Рыцарь сперва и не разглядел его. Маленького росточка человек в черном зипуне, без всяких вышивок, галунов и украшений. Не носил Доброжир также и суркотту. Даже своих цветов. Только воротник и манжеты зипуна были отделаны темным блестящим мехом. Скорее всего, бобровым. Морщинистый лоб, седые виски, глубокие складки, начинающиеся от крыльев носа и скрывающиеся в тронутых изморозью усах, мешки под глазами. Все это делало ошмянского государя похожим на пожилого, усталого лавочника или мастерового, измученного непосильными поборами властьимущих. Доброжир совершенно терялся рядом с занимавшим кресло от него по правую руку высоким, худым, воронообразным Желеславом и паном Божидаром, огромным, величественным и вальяжным, разместившимся слева. Единственное, что отличало Доброжира от прочих панов-рыцарей, – тонкий тускло-золотой обруч вокруг чела. – Пан Годимир, подойди ближе, – велел каштелян. Словинец повиновался. Шагая мимо столов, за которыми расположились гости ошмянского двора и наиболее знатные из местных рыцарей, он выделил взглядом намотавшего каштановый ус на толстый палец пана Тишило, седого Стойгнева в черной суркотте, красноносого мечника Авдея. Успел заметить, как Олешек тише воды, ниже травы проскользнул за его спиной и уселся в самом низу правого стола, бережно прижимая к груди цистру. – Ты обвиняешься, пан Годимир, – провозгласил Божидар, – в незаконном присвоении рыцарского звания. Для прочих панов-рыцарей поясняю. Не будучи посвящен в рыцарское звание согласно обычаю и уставу, пан Годимир, уроженец села Чечевичи, сын рыцаря Ладибора герба Косой Крест, объявил себя странствующим рыцарем, путешествовал по землям Хоробровского королевства, Полесья, Поморья, Заречья… Ты что-то хочешь сказать, пан Годимир? – Не был я в Поморье, пан Божидар. – Да? Ладно, не был. Но ведь мог же поехать? – Мог. – Тогда невелика ошибка. Слушай с почтением, как подобает. Так вот, пан Годимир выдавал себя за рыцаря, пользовался всеми привилегиями, означенному сословию причитающимися, и, в особенности, положением странствующего рыцаря. Обвинил его в том славноизвестный рыцарь пан Стойгнев герба Ланцюг из Ломчаевки, гость его королевского величества пана Доброжира. Пан Божидар остановился и обвел всех тяжелым взглядом. Рыцари молчали или сдержанно переговаривались. Пока на ушко друг другу. Лица их выражали презрительное пренебрежение по отношению к наглому самозванцу. – Обвинение серьезное, – продолжил ошмянский каштелян. – Коли правота пана Стойгева подтвердится и обман пана Годимира наружу выплывет, должно нам его наказать примерно, чтоб прочим оруженосцам, возжелавшим малой кровью к рыцарскому сословию примазаться, не повадно было. А посему его королевское величество пан Доброжир решил самолично, в присутствии всех достойных рыцарей, рассмотреть жалобу и определить меру наказания. Ежели кто из панов рыцарей желает высказаться по сему разбирательству, милости прошу. Тут же вскочил юный рыцарь – едва только усики пробились – в ржаво-рыжей суркотте с подковкой на груди. – Требую примерного наказания! – воскликнул он срывающимся голосом. Взмахнул кулаком. – Плетьми бить на конюшне, как положено смерду, а после гнать прочь без оружия, коня и доспехов! – Тихо, пан Лукаш, тихо! – осадил его рыцарь постарше с широким подбородком, на котором выделялся грубый шрам. Суркотта этого пана была белой с изображением распластавшего крылья черного ворона с красным глазом. – Не пори горячку. Любое преступление разбирать надобно, и нет разницы – кметь его совершил, либо рыцарь. А тебе, пан Лукаш, не следует вперед старших рыцарей встревать. Сперва на ристалище доблесть докажи. Рыцарь в суркотте с подковкой вспыхнул, ровно маков цвет – даже кончики ушей покраснели, – и уселся. – Позвольте мне, панове, – неспешно поднялся пан Стойгнев. Выплюнул ус, закушенный по давней привычке. – Поскольку я этого парня обвинил, мне и речь держать надобно. – Добро, пан Стойгнев, – согласился Божидар. – Поясни свое обвинение. – Охотно. Должен сообщить вам, панове рыцари, что был сей молодой человек моим оруженосцем годков эдак пять назад. Усердный паренек и упорный, тут ничего поперек сказать не могу. Но… – Пан Ланцюг пожал плечами. – Бесталанный. Как есть бесталанный. Словно в ответ на эти слова что-то забурчал пан Тишило. Громко, но невнятно – ничего не разобрать. – Панове! – слегка возвысил голос Стойгнев. – Известно, дурноезженного коня не переучишь. Пса, привыкшего добычу рвать, проще убить, чем по правилам натаскать. Бойца, ежели для него все едино – что меч, что кочерга, – настоящим рыцарем не сделаешь. Уж поверьте моему опыту. Не один десяток лет молодых воспитываю да из оруженосцев в полноправные рыцари вывожу. Через косорукость этого паренька, – он глянул на Годимира жалостливо. словно на юродивого, – едва жизни не лишились пан Ясек герба Полкороны, пан Крыштоп герба Груган, пан Леська Белоус и я, пан Стойгнев герба Ланцюг из Ломчаевки… Доброжир поманил пальцем каштеляна. Тот наклонился, едва ли не припал ухом к губам короля. Выслушал, покивал и сказал: – Не соблаговолит ли пан Стойгнев уточнить, был ли причиной опасности для жизни вышепоименованных панов злой умысел пана Годимира, либо же неосторожность или промашка, по неведению допущенная? – Да какая там промашка! – сокрушенно воскликнул пан Ланцюг. – Но и не злой умысел, в том я присягнуть перед ликом Господа готов. У нас в Хоробровском королевстве говорят в таких случаях – руки из задницы выросли. Так вот это как раз про Годимира из Чечевичей. А ты попробуй, пан Божидар, дай ему меч в руки. Только мой тебе совет, сам подальше отойди и людей к нему не подпускай. Пускай сам себя увечит. Ни к чему безвинным страдать. – Значит, покушение на жизнь панов рыцарей по причине неумелого обращения с оружием вышло? – уточнил на всякий случай каштелян. – Истинно так. – Добро. Что же дальше приключилось? – Да ничего не приключилось, пан Божидар! – Стойгнев развел руками. – Прогнал я его. На все четыре стороны. В рыцари Годимир посвящен не был. Да он и сам это вчера признал. Прилюдно. – Это так, – согласился Божидар. – Что ты можешь в свое оправдание сказать, пан Годимир? – Ну, что я могу сказать? – Годимир, сам того не замечая, гладил пальцами ножны висящего на поясе меча. – Виновен ли я, что конь мой в сурчину провалился? Ногу сломал, а уж через него пан Белоус и пан Груган с коней слетели. И пан Стойгнев тоже… Служил я верой и правдой, сражался за Усожей с басурманами наравне со всеми, а из-за проклятой сурчины мне вместо рыцарских шпор – пинок под зад. Справедливо ли это? – Он увидел, как скривился Желеслав, и понял – король из Остовца считает, что вполне справедливо. А потому продолжил еще запальчивей: – А я с детства мечтал странствующим рыцарем быть! Справедливость устанавливать, слабых защищать!.. – Без тебя не установят, – мимоходом бросил пан с красноглазым вороном. – На моем счету волколак имеется! Скольких бы он людей загрыз? – Да ну! Врешь! – воскликнул пан Лукаш и опять покраснел. – Подумаешь, кметей жрал! – нарочно погромче выкрикнул мечник Авдей. – Да ты, мечник островецкий, – повернулся к нему Годимир, – сам хуже волколака! Ввосьмером на одного, оно, конечно, проще, чем один на один, по-честному! – Что?! – зарычал Авдей приподнимаясь. Его дернул за полу рыжеволосый пан в кольчуге-бирнье, не покрытой ничем, и с замшевым мешочком на шее – видно с мощами или другим каким оберегом. – Что ты мелешь такое, пан Годимир? – удивился ошмянский каштелян. – А то, что не далее, как пять дней тому назад, Авдей, безгербовый мечник, со своими дружинниками, при попустительстве короля Желеслава герба Брызглина, ограбил меня на дороге, как обычные лесные молодцы. Увел двух коней и все воинское снаряжение. – И мула моего не забудь! – выкрикнул Олешек, вскакивая с места. – Мула тоже увели! Рыцари загомонили, поглядывая то на Желеслава с Авдеем, то на Олешека с Годимиром. – Я свидетельствую в пользу пана Годимира! – вдруг перекрыл гвалт мощный бас пана Тишило. – Не знаю, каких там он успехов в отрочестве добился, но что у моста через Щару он едва меня не побил, это истинная правда. Так ведь? – Правильно! – крикнул музыкант. – И я свидетельствую в пользу пана Годимира! Я – шпильман Олешек Острый Язык из Мариенберга! Я присутствовал, когда разбойники из Островца, с королем своим вместе, грабили его. Я видел бой пана Тишило и пана Годимира! Славный бой. Славнее не… – А ну-ка погоди, мерзавец! – Рыжий рыцарь с оберегом, не заботясь о приличиях, вскочил прямо на стол сапогами. – То-то я гляжу – морда знакомая! Хватайте его, панове! Хватайте! – Кого? – изумился пан Тишило, а Божидар схватился за голову в полном замешательстве. – Лазутчика, подсыла, изменничье семя! – Рыжий соскочил со стола и, растопырив руки, кинулся на Олешека. Годимир, мимо которого бежал охотник за лазутчиками, схватил его за плечо, развернул, крутанул вокруг себя и отбросил в сторону. – И ты с ним заодно! – Рыжий ударился боком о стол, схватился за меч. Шпильман стрельнул глазами туда-сюда, понял, что к выходу уже не пробьется – соседи рыжего по столу сноровисто перекрыли пути к отступлению, – и кинул цистру Годимиру: – Сохрани! – Что за ярмарку устроили! – рычал Тишило. На другом «крыле» стола разошедшихся не на шутку рыцарей успокаивал пан Стойгнев. Божидар, шептавший перед этим что-то своему королю, встал, нависая сразу и над сидящими и над вскочившими рыцарями. Его громкий голос (голос полководца, предводителя многих тысяч, а никак не каштеляна) вознесся к прокопченным балкам залы: – Тихо, панове! Тихо!!! О приличиях не забывайте! Угомонитесь! Что стряслось, пан Иржи? В чем ты обвиняешь этого человека? Рыжий Иржи отпустил рукоять меча. Проговорил: – Я заявляю, панове, что человек этот – подсыл из Загорья, а никакой не шпильман! – Ложь и подлый оговор! – Олешек дернулся в руках удерживающих его стражников. – Имей совесть! Взяли твоих сообщников. Всем теперь известно, как ты войта в Костраве подкупил, в Плещец с письмами подметными заявился… Не ожидал меня встретить? – Королевич Иржи шагнул к шпильману, сжимая кулаки. – Придержи прыть, поморянин! – с угрозой проговорил пан Тишило. – Да пускай меня обыщет! – Музыкант рванул зипун на груди. – Знать не знаю ни о каких письмах! – Тихо! – снова выкрикнул пан Божидар. – Его величество говорить будет! Рыцари заволновались, зашикали друг на друга. Постепенно установилось молчание. Доброжир поднялся. Впрочем, из-за маленького роста короля разницы не было никакой – хоть стой, хоть сиди. Откашлялся. Потрогал усы. Заговорил. Голос у него оказался не под стать телосложению – сильный и звучный. Даже если бы все продолжали шуметь, перекричал бы без труда. Так что Божидар успокаивал буянов скорее для порядка. – Панове! Почтенный брат мой Желеслав! Славное рыцарство! – Усталый взгляд ошмянского государя скользил по лицам. Цепко скользил, проникая едва ли не в самую душу. – Причиной нашего собрания явился неблаговидный поступок пана Годимира, который без посвящения выдавал себя за рыцаря. Я выслушал и обвинение, и защиту. В особенности же речь самого пана Годимира из Чечевичей. Вот мое решение. Нельзя за мечту наказывать. И надежду убивать тоже нельзя. Отличится пан Годимир на турнире, получит шпоры вожделенные. Сам посвящу в рыцари. Королевской властью. Нет… Что ж, как говорится, вот Господь, а вот исход. Иди подобру-поздорову, но рыцарем зваться более не смей! Ясно ли тебе, пан Годимир? – Ясно… – выдохнул словинец, донельзя озадаченный мудрым и справедливым решением, решением, по сути, в его пользу. А он, не зная еще Доброжира, сколько мыслей обидных на него выплеснул? – Я благодарен, твое величество. – Не за что, юноша, не за что… Теперь, – король еще раз обежал всех собравшихся глазами, – по обвинению от пана Годимира брату моему венценосному, пану Желеславу… – Черноусый король островецкий сцепил зубы и одеревенел плечами. Вот сейчас сосед порадует. Так порадует, что не будешь знать, как в Островец возвращаться – куры по дороге засмеют. – По обвинению в разбое не могу сказать ничего. Есть слово пана Годимира и шпильмана Олешека против слов пана Желеслава, его мечника и дружинников. Однако пан Божидар подсказал мне, что у брата моего венценосного новый конь завелся. Темно-рыжий, мариенбержской породы… – Так мой это! – не выдержал Годимир, но поперхнулся и поклонился. – Прошу прощения, твое величество… – Этого коня прежде в Островце никто не видел. А живем-то мы рядом, как кмети на соседних подворьях – все как на ладони… – Доброжир вздохнул. – А посему присуждаю. Присуждаю Господний суд после турнира. Пан Годимир, думаю, за себя сам выступит. Пан Желеслав вправе вместо себя любого бойца предоставить. Авдей с готовностью расправил плечи, и почему-то ни у кого не осталось сомнений, кто же именно будет представлять Желеслава на Господнем суде. – Далее… – продолжал ошмянский государь. – Далее самое сложное дело. Королевич Иржи из Пищеца обвинил шпильмана Олешека из Мариенберга в пособничестве Загорскому королевству. Проверить сие трудно, но можно. Не сразу, само собой. Не за один день. А посему шпильман Олешек по прозвищу Острый Язык подождет решения в подземелье нашего замка. Там не так уж и плохо, должен признаться. Музыкант дернулся в очередной раз, но вырваться не сумел и покорно дал себя увести, бросив через плечо Годимиру: – Цистру береги! – Желает ли кто-нибудь оспорить королевское решение? – поднялся и замер рядом с Доброжиром каштелян. Вот уж, хочешь не хочешь, а сказка про бурундука и медведя вспоминается. Как они рассвет встречали. Рыцари дружно замотали головами. А несдержанный пан Лукаш выкрикнул: – Слава королю Доброжиру! Желеслав с недовольным лицом – словно все зубы сразу заболели – махнул своим: уходите, мол, не маячьте. Годимир пошел через толпу к пану Тишило. Им о многом нужно было поговорить накануне турнира. ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ ЯРОШ БИРЮК Годимир шел по лестнице, держа цистру на сгибе левой руки. Как грудного ребенка, как меч в стойке «ключ». По правде говоря, оказавшись владельцем (пусть временным, но все же владельцем) музыкального инструмента, он чувствовал себя немного не в своей тарелке. Первое, самое дикое и необузданное желание было – запереться и бренчать, бренчать, бренчать… Пока пальцы не покроются кровавыми мозолями и не станут дрожать от усталости. Ведь до сих пор молодому рыцарю не удавалось не то, что подержать в ладонях, а даже притронуться к цистре. Шпильманы, которые встречались Годимиру и в Хороброве, и в Быткове, и в Стрешине, весьма ревностно относились к своим инструментам, и кому не попадя их ни за что не отдали бы. Но мечта есть мечта. Годимир спал и видел себя щиплющим струны благозвучным перебором, берущим сложные аккорды, радующие слух поклонников. Потому и к Олешеку пристал тогда около корчмы Яся с предложением научить играть. Однако время шло, а уроки все так и не начинались. И начнутся ли вообще? Теперь, заполучив цистру, он хотел сразу же уединиться с ней. Ну, страшно хотел, до дрожи в коленках, до зуда в пальцах. Так он не хотел даже хорошеньких поселянок, встречавшихся ему в путешествиях и скитаниях по правобережью и левобережью Оресы. Но пришлось сдержать желания и, усевшись с паном Тишило за жбанчиком пива, до которого полещук оказался великим охотником, ломать головы – как же выручить Олешека? Обвинение в пособничестве загорянам – не шутка. Пан Конская Голова вообще видел в мире две угрозы порядку – Загорье и Орден. Земли первого королевства лежали на юге от Заречья – по ту сторону Запретных гор. Загоряне не раз и не два пытались расширить свои владения. То ввязывались в войны с басурманами, посягая на часть степей от истоков Усожи до впадения в нее Друти, то, напротив, заключали союз с кочевниками и норовили посягнуть на земли Бытковского воеводства. Иногда им даже сопутствовал успех. Но не надолго. И главный просчет загорян состоял не в попытке потягаться с сильным Хоробровским королевством, славным рыцарями и крепостями, а в постоянных столкновениях с кочевниками-басурманами. Хитрые и вероломные степняки не только за свои пастбища стояли насмерть, но постоянно на чужие ходили в разбойничьи походы. Мира между кочевниками и загорянами никогда не было, как не было мира между степняками и словинцами. Как в собачьей своре, где нет вожака, а грызут того, кто послабее или попросту зазевался. Вот и получалось – только загорские отряды углубятся за Усожу, нацелят железный клин рыцарства в сторону Быткова или Брожей, как вчерашние союзники ударяют в спину, отсекают обозы, перерезают пути сообщения с тылом. Лет за пять до рождения Годимира так бесславно погибла большая армия загорян – сотен пять одних лишь рыцарей, не считая дружинников и челяди. Оказавшись зажатыми между войском хоробровского короля и ордами немытых басурман, они предпочли погибнуть, пробиваясь на юг до последнего. На той войне, к слову сказать, и познакомились пан Ладибор, герба Косой Крест, и пан Стойгнев, герба Ланцюг. С севера же спокойствию края, к счастью тоже из-за гор (на сей раз из-за Пологих гор), угрожал церковно-рыцарский Орден Длани Господней, окончательно сложившийся со всей иерархией, законами и уставами лет сто тому назад. Вначале орденские рыцари исправно платили десятину великому герцогу Крейцберга, одновременно обустраиваясь на вестландских землях. Но постепенно усилилось влияние великого магистра и комтуров [40] ордена и на остландцев вплоть до устья Бейды, где раскинулся самый богатый торговый город Мариенберг. Лет через двадцать-тридцать верховенство гроссмейстера над великим герцогом, а комтуров – над баронами признали и норландцы, жители северного побережья. Власть сосредоточилась в руках рыцарей Ордена Длани Господней. Многие утверждали, что не так уж и плохо управляют подчиненными землями святоши. Мол, и кметям живется не так голодно и холодно, как у словинцев или полещуков, и с верой таких послаблений не допускают, как в Поморье, где иконоборческая ересь начала завладевать умами не одних лишь мещан, но и людей благородной крови. А с разделенным на куски, как лоскутное одеяло, Заречьем и вовсе сравнивать нечего. И войско у рыцарей Ордена крепкое да обученное, без излишней вольницы. Поговаривали, что если, де, захочет великий магистр захватить южных соседей, то за одно лето управится. Но пока Господь миловал. То ли орденская верхушка не накопила достаточно сил, то ли других забот хватало. Хотя диктовать свою волю купечеству из Белян и Костравы пытались. Вот пан Тишило, не понаслышке знакомый с разными государствами и разными народами, и недоумевал: что общего может быть у уроженца Мариенберга с Загорьем? Зачем это Олешеку надо – письма какие-то возить, добрым именем шпильмана рисковать? Годимир в ответ на вопросы полещука только плечами пожимал. Откуда ему знать? Сам знаком с музыкантом всего-ничего. Правда, за это время он показал себя достойным спутником и хорошим товарищем. Но об этом же смешно говорить даже королю Доброжиру либо каштеляну Божидару. Если человек хороший, это еще не значит, что не может на чужое королевство работать. Так ни до чего и не договорились. Зато пан Конская Голова пообещал Годимиру одолжить полный доспех для Господнего суда, который, по обычаям все времен и земель, представлял собой поединок. Мол, Господь на правду выведет, не даст неправому победы. Годимир бодрился, но особой уверенности в своих силах не ощущал. Точнее, в силах он был уверен, а вот в удаче… Ой, и капризная девка эта удача! Так и норовит язык показать и скрыться куда-нибудь. В особенности, когда на нее уповают. Это сегодня ему вроде как повезло – король принял мудрое и справедливое решение. А что будет завтра? Того и гляди: конь споткнется, приструга лопнет, целое с виду копье треснет ровно посередине… Ничего не придумав, пошли к Божидару. Тишило сказал, что сам будет говорить об Олешеке, как о старом знакомом. Может и поручиться. Подивившись в душе простоте и прямоте полещука, Годимир уныло поплелся за ним, все еще таская цистру под мышкой. Сам-то он корил себя за то, что не смог бы вот так, как в омут головой, броситься на защиту друга. Нет, друга, конечно, мог бы. Вот следует ли шпильмана считать другом? И тут же словинцу захотелось в глаз себе двинуть от злости. Как это не друг? А кто отливал его водой на тракте? Мог бы и бросить. Очень даже запросто. И ищи-свищи потом того шпильмана… Захочешь примерно наказать – и не сумеешь. Заречье большое, замков много, домов корчемных еще больше. Пан Божидар встретил их с почтением. Именно их, а не одного пана Тишило. С Годимиром он тоже разговаривал уважительно, как с равным. Словно и не было вовсе обвинения пана Стойгнева. Расспрашивал о повадках драконов, волколаков, кикимор. Цокал языком. Ругал Желеслава и мечника его Авдея. Об Авдее он вообще отзывался, кривясь всякий раз, как от скисшего пива. Хорошо, не плевал под ноги при каждом упоминании. Но, как бы то ни было, а освобождать Олешека из темницы, куда его сразу же из большой залы переправили стражники, ошмянский каштелян отказался. Даже под честное слово пана Тишило. Пообещал, само собой, со всей ответственностью разобраться, выслушать беспристрастно еще раз обвинения королевича Иржи и оправдания шпильмана. Сказал, что дело нешуточное. Ошмяны всего в десятке поприщ [41] от перевала Черные Ели стоят. А если загорцы вздумают на север войной пойти, так Черных Елей никак не минуют. Самый удобный перевал для большого войска, с тяжелой конницей и обозами. По другим перевалам разве что пехтуру перегонять – камень на камне. Так что торопиться не надо. Он-то, пан Божидар герба Молотило, конечно, не сомневается в честности пана Тишило и его спутников, но, как говорится, береженого и Господь бережет. На том и порешили. После они с полещуком завернули еще на кухню. Уговорили копченый окорок и жбан крепкого пива… Годимир не заметил, как солнце здорово за полдень перевалило. Вот и решил словинец отнести хотя бы цистру в комнату. Чего, в самом-то деле, тягать инструмент? Годимир толкнул дверь и опешил. На его сундуке безмятежно развалился один из святош-иконоборцев. Нет, ну что за люди! Мало того, что в дороге тащились хвостиком, так и здесь разыскали! Взять бы за шкирку, да под зад коленом! Но, с другой стороны, божий человек. Да и зла от них пока никому нет. Ну, пытаются переучить мирян молиться по-своему… Так и что с того? Насильно ведь никого не заставляют. Ходят, уговаривают. Бывают нудноватыми и навязчивыми, так не со зла же. Просто видят мир по-своему. Поразмыслив таким образом, Годимир сдержал первый порыв и вежливо заметил, стоя на пороге: – Здесь я сплю, святой отец. Если хочешь, ложись на соседний сундук. Вместо ответа иконоборец уселся и скинул на плечи капюшон. Годимир едва сдержал удивленное восклицание. Это ж надо! Или мерещится? Да нет, ошибиться невозможно. Насмешливый взгляд. Под правым глазом зеленоватый след от синяка, а немного ниже его теряется в окладистой бороде тонкий белесый шрам. Не может быть! – Вижу, узнал меня, пан рыцарь? – Человек коротко рассмеялся, показывая из-под усов обломанный зуб – через такую дырку плеваться очень даже удобно. – Ярош? Ярош Бирюк? – Точно! А еще? – проговорил разбойник вдруг сильно охрипшим голосом. – Нищий из корчмы Андруха Рябого? – И тут не оплошал! Молодец, пан рыцарь! Годимир нахмурился. Во-первых, слово «пан» Ярош произносил как-то… Ну, без всякой почтительности, скажем так. Скорее с изрядной долей насмешки. Во-вторых, что может быть общего у благородного рыцаря, борца с несправедливостью, и разбойника с большой дороги? Прознают прочие рыцари – стыда не оберешься. В-третьих, он не мог не согласиться, что Ярош – а ведь это был он – помог ему в драке возле конюшни. Дрался-то лесной молодец на его стороне. – Ну? Что тебе надобно? – буркнул словинец безо всякой приязни. – Вот те раз! – воскликнул Бирюк. – Разве так гостей встречают? – Ты мне не гость! – отрезал рыцарь. – Зазорно мне с такими как ты разговоры разговаривать! – А зачем тогда из колодки меня освобождал? – прищурился разбойник. – А захотелось просто! – в тон ему ответил Годимир. – Ну, освободил и освободил. Теперь за мной следом таскаться надо? Ты что, Серый Волк из сказки? «Отпусти меня, добрый молодец, я тебе пригожусь…» Шел бы ты! Рыцарь взялся за рукоять меча. На Яроша это движение не произвело ни малейшего впечатления. Или был уверен в своем умении записного драчуна (что ни говори, а колом он управлялся мастерски, значит, наверняка и другим оружием владеет отменно), или не считал, что рыцарь его всерьез рубить станет. – Я кому говорю? – возвысил голос словинец. – Ты на меня не кричи. – Лесной молодец вновь показал щербатый оскал. – Это еще почему? – Да потому, что я не тебе помогать пришел. – А кому? – Шпильману. – Ну… – Годимир задумался. Подмывало послать подальше разбойничка, но внезапно пробудившаяся слабая надежда – а вдруг получится? – не позволяла. – Точно? – Точнее не бывает. Какого лешего я брехать должен? С какой такой радости? – Ну… – Да ты не «нукай», пан рыцарь, не запряг поди. И в Ошмяны я не за вами пришел. – А за кем? – А за Сыдором из Гражды. Поди, слыхал про такого? – Так ты же сам говорил про него в корчме… – Говорил, – Ярош кивнул. – Только не все. – Он соскочил с сундука, потянулся. Скривился. – Удавлю, когда поймаю. – Если поймаешь. – Поймаю, уж не сомневайся… Годимир прошел в комнату, осторожно поставил цистру в угол. Уселся на сундук. – За Сыдором, значит, гоняешься… – За ним. – Бирюк не заставил себя уговаривать – вспрыгнул на сундук Олешека. Поддернул черный балахон так, что показались пропыленные сапоги и заправленные в них порты. – Вона оно как… – Рыцарь расправил усы и вдруг спросил, будто только что вспомнив: – А какой он из себя? – Сыдор-то? – Ну, Сыдор. Кто ж еще? – Молодой. Года двадцать два ему… Хотя я не считал – очень надо. Русый. Бородку стрижет на благородный манер. Он, понимаешь ли, пан рыцарь, на каждом углу свистит, что, дескать, из бастардов. Прямо не говорит, но намеки всяческие стоит, что де возможно и королевской крови… – Ну, так в Заречье это не трудно. – Верно говоришь. Королей у нас – как грязи. Лучше бы грязи больше было. Годимир хмыкнул. Наглец, каких поискать. Но смельчак. И лицо честное, хоть и разбойник. Вот и думай после этого, пан странствующий рыцарь, с кем тебе больше дружбу водить хочется? С равными тебе, но спесивыми без меры, вроде пана Стойгнева или того же королевича Иржи, или с лесными молодцами, от которых, по крайней мере, знаешь, чего ждать? Все равно для острастки словинец буркнул: – Ты болтай, да меру знай. Что еще про Сыдора расскажешь? – Да что про него рассказать? На морду, так у нас таких из десяти – десяток. Но сволочь, каких поискать. – Эк ты его не любишь! – Годимир скинул левый сапог. Почесал пятку. – А не за что мне его любить. Как думаешь, пан рыцарь, кто меня Желеславу сдал? – Да неужто? – Вот именно. Как есть сдал. С потрохами. Тепленького взяли, с перепою. – Как же так? Я-то думал… – Что думал? Что лесные молодцы друг дружке братья? – Ну, не то, чтобы братья… – Глупости! У нас грызня такая идет… Почище чем у комтуров, когда великий магистр копыта отбрасывает. Сыдор мне сразу не по нутру пришелся. И откуда только заявился на мою голову! Тут ведь раньше моя хэвра ходила… Не великая, но полдюжины молодцев всегда имелось под рукой… Может, я сам виноват, только своим парням сильно уж разгуляться не давал. Зачем купца резать, ежели с него плату за проезд по моей земле взять можно? А Сыдор удержу не знает. И обобрать ему все равно кого. И еще. Любит убивать. Просто так. Для развлечения, чтобы удаль молодецкую показать. – Ярош едва не виновато развел руками. – Вот мои ребята к нему и переметнулись. Он и меня звал. Сперва добром, честь по чести приглашал. По его чести, само собой. Ну, я ему и растолковал – где я его приглашение видал и куда он его засунуть может. Предложил в драке решить, кто водить хэвру будет. – Поединок – это правильно. Это по-рыцар… – ляпнул Годимир и прикусил язык. Еще не хватало! Сравнивать лесных молодцев с рыцарями! Позор и оскорбление всему рыцарскому сословию. Его заминка, конечно, не укрылась от Бирюка, но разбойник даже виду не подал. Продолжал, как ни в чем не бывало: – Только он честной драки забоялся. А вскорости и повязали меня… Эх, говорила мать-старушка – не пей сынок, пропадешь. Вот. Едва не пропал. Кабы не ты, пан рыцарь, со шпильманом… – Ярош опять показал выбитый зуб. – Вот такая вот сладкая бузина выходит. – Что? – дернулся Годимир. – Что «что»? – не понял разбойник. – Ты сказал – сладкая бузина. – Так и что с того? Сказал и сказал. Присловье у Сыдора есть такое. – И Пархим говорил… – Какой такой Пархим? Я ж вам ясно сказал еще в корчме – убили Пархима-горшечника. – Ну, не Пархим, значит. А тот, кто себя за него выдавал. На чьей телеге мы к Щаре подъехали. – А ну, а ну… – Ярош подался вперед, как боевой конь, заслышавший сигнал к атаке. – Какой он из себя будет? – Да какой? Молодой. В кучме да в киптаре, как простой кметь. Борода русая, подстриженная… Вот те раз! – Годимир хлопнул себя по лбу. – Так это же… – Точно, пан рыцарь! – подтвердил его предположение Бирюк. – Сыдор и есть. Вот сука! Еще кучмищу напялил. Он, гнида, любит переодеваться. – Он у переправы нас бросил с телегой. А сам ушел. На коне, пожалуй. Коня не оставил. – Сыдор – он хитрющий, как сто лисов в кучу сведенных. Радуйся, что не прирезал сонного. – Ну, так что меня резать? Гол как сокол. Всего-то добра – баклажка с водой. Желеслав постарался… – Да знаю, знаю. Слыхал твою историю. Нынче в обед все стражники болтали почем зря… – А Олешек видел Пархима… Тьфу ты! Сыдора он видел. – Где? – Ну, откуда же я знаю? Где-то тут, в замке… Ярош сжал кулаки. В его глазах появился опасный блеск. – Все, пан рыцарь. Решено. Как стемнеет, идем музыканта выручать. Годимир задумался. За свою не слишком-то долгую жизнь он почти не встречал людей, которые совершали бы благие поступки бескорыстно. Даже странствующие рыцари охотились на чудовищ, уничтожали разбойничьи хэвры, провозглашали справедливость не за просто так, а за почет, уважение, определенные привилегии, недоступные прочей рыцарской братии, за восторг и поклонение прекрасных панн. Святоши, навроде иконоборцев, умерщвляли плоть постом, холодом, молитвами и бесполезной, зато тяжелой работой тоже за уважение и благоговение мирян, да, в конце концов, за свободный вход в Королевство Господе в недалеком будущем. И это можно понять. Так уж человек устроен – всегда ищет выгоду, хоть и норовит прикрываться веточкой смирения и бескорыстия. Зачем Ярошу вызволять Олешека? Неужели просто долг отдать хочет за перерубленную цепь на колодке? А больше ничего не потребует? Чего-нибудь эдакого, несовместимого с рыцарской честью? А пусть попробует! В конце концов он, Годимир, не Сыдор. От честной драки бегать не будет. Ничего сказать нельзя, с колом Бирюк здорово управляется, ну, так и он с двенадцати лет мечом махать учился. Еще поглядим кто кого… – Зачем это тебе? – спросил рыцарь напрямую. – Что? – Зачем помогаешь нам? Ярош пожал плечами: – А не знаю! Могу я что-то делать просто так, потому что хочется? – Ну… – Я – человек вольный. Не кметь, не стражник, не монах. Что хочу, то ворочу. Да и задолжал я вам. Тебе и шпильману. Подумай, что было бы, если бы Сыдор раньше вас проехал? А я – в колодке… Годимир не ответил. Он думал уже о другом: – Слушай, Ярош, но ведь если Олешек согласится убежать, значит признает тем самым, что лазутчик загорский? Ведь если не виновен… – Эх, пан рыцарь, пан рыцарь… Сразу видно благородного паныча. Свобода есть свобода. И правоту свою лучше доказывать не в застенке сидя, а на вольной волюшке. Когда-нибудь ты это поймешь. – Да чего там доказывать? Если сбежал, значит виновен. Был бы я судьей… – Вот и хорошо, что ты не судья. Давай так, пан рыцарь Годимир, дверь ему откроем, а там пускай сам решает – бежать или в подземелье оставаться, справедливости королевской дожидаючись. Согласен? – Ладно! – словинец махнул рукой. – Будь что будет! Согласен! Ярош обрадованно оскалился, мелькнула чернота щербины: – Тогда и отдохнуть не помешает. Я, пан рыцарь, как волк: когда травят, бегаю, а когда отстанут, отсыпаюсь. – Он одним движением улегся на бок, трогательно подсунув кулак под бородатую щеку. – Сыграл бы чего-нибудь, пан рыцарь, если спать не хочешь. Годимир яростно замотал головой: – Не-а! Не умею. Не моя цистра. Его. – Шпильмана, что ли? – Ну да. – А! Я-то думал, благородные панычи всю музыку превзошли. И цистры, и басотли… А выходит, нет. Он зевнул и закрыл глаза. Заснул или притворяется – не поймешь. Да и есть ли нужда понимать? Годимир скинул второй сапог. Ведь и правда, лучше отдохнуть сейчас – не ровен час полночи бегать придется. Он с трудом представлял, как именно Ярош собирается освобождать Олешека. Стражу рубить? Если так, то он в подобном бесчинстве точно не помощник. А если… За этими рассуждениями его и сморил сон. ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ КУТЕРЬМА – Просыпайся, пан рыцарь… Годимир открыл глаза. Ярош легонько тряс его за плечо. – Силен ты дрыхнуть! Словинец потянулся, с наслаждением хрустнув суставами: – Что, пора? – Да вроде угомонились уже. Пошли. Разбойник накинул на голову капюшон, спрятал кулаки в рукава – пусть кто-то скажет, дескать, не иконоборец. – Ты где хоть рясу взял? – потянувшись за мечом, подозрительно спросил рыцарь. Не хватало еще замараться сообщничеством с убийцей святого человека. – А ты как думаешь, пан рыцарь? – Ярош оскалился, чиркнул ногтем большого пальца поперек кадыка. И вдруг засмеялся тихонечко. – Да шучу я, шучу. Спер я балахон. И не у тех святош, что с тобой у Андруха карасиков мусолили. Давно еще спер. Вот. Пригодился. Годимир кивнул, поверив сразу. Грубый и нагловатый Бирюк почему-то располагал к доверию. Может быть, потому, что не лукавил? Резал правду в глаза, а не выискивал обходные пути. – Ты меч оставил бы, пан рыцарь… – без излишней настойчивости, но твердо проговорил разбойник. – Не ровен час встретишь знакомого какого или там стражника, тяжело объяснять, с каких таких делов ты к ветру вооруженным ходишь. Поразмыслив, Годимир и тут не мог не согласиться. Видно, Ярош уже все продумал. Может, и не спал вовсе, а прикидывал, как получше устроить освобождение Олешека. Никого не встретив, они вышли на крыльцо боковой башни. Слева нависала громада донжона – единственного каменного строения в замке Доброжира. Смерклось окончательно. Но летняя ночь светла. Россыпь звезд, пролегающий посреди неба Путь Молочника. Цепляясь масляным брюхом за зубцы, ползла вдоль замковой стены почти полная луна. Ярош сделал знак рукой – подожди, мол, не спеши. Прислушался. Из караулки у ворот послышался смех. Резкий окрик. Похоже, кто-то из стражников вовремя не поддался и нехотя обыграл в кости десятника. Начальники таких просчетов не прощают. И чем меньше начальник, тем дольше зло держит. Годимир хотел было идти дальше, но Ярош вновь придержал его. По гребню стены шагал воин Доброжира. Шагал, следует сказать, беспечно, глядел больше под ноги, чем по сторонам, а гизарму и вовсе нес на плече, как кметь лопату. Да из кметей, скорее всего, в стражу и выбился. Охранник миновал надвратную башню, оглянулся назад – не смотрит ли кто, – и, прислонив гизарму к стене, полез под суркотту. Ночную тишину огласило веселое журчание. С высоты полутора сажен отливать – не шутка. Какой-то остряк даже зарифмовал: Лучше нету красоты, Чем мочиться с высоты… Стражник облегчился, завязал гашник штанов, зевнул с подвыванием. Проследив за ним взглядом, Годимир шепнул разбойнику на ухо: – Где Доброжир преступников держит? – Вон там – за углом и в подвал. Три ступеньки, – также шепотом отвечал тот. – А охрана? – Да какая охрана? С вечера стражник замок запер, утром отопрет, покормит. – А как же с замком быть? – растерялся рыцарь. – Ключ-то, небось, в караулке… Или, того лучше, у мечника здешнего. Как его зовут-то? – Забыл, с кем связался? – оскалился Ярош. – Да мне замок вскрыть – раз плюнуть. Здешние мастеровые – неумехи косорукие. А настоящих замков, из Лютова или Белян, днем с огнем не сыщешь – дорого для местных королей да рыцарей. – Я думал, ты больше на дороге проезжих режешь, – не удержался от подначки Годимир. – Это ты меня с Сыдором перепутал, пан рыцарь, – скрипнул зубами Бирюк. И, не дожидаясь ответа, нырнул в темноту. Годимир поспешил за ним, стараясь не слишком шуметь и не отстать от шустрого разбойника. По правую руку, судя по щекочущему ноздри аромату перепревающего навоза, находилась конюшня. Привязанные в стойлах скакуны гостей и хозяйские животные время от времени фыркали, били копытами об утоптанную землю, хрустели сеном. «Где-то мой рыжий?» – подумал рыцарь. Жаль будет потерять отлично выезженного коня… – Ворон не лови! – ткнул его локтем в бок Ярош. – А? – дернулся Годимир. – Борона! – насмешливо ответил разбойник и показал пальцем на едва различимую в темноте дверку. Да, такую преграду можно и не охранять. Доски пригнаны плотно, на совесть. Толщина тоже – дай Господи. Замок висит на мощных скобах. Без шума не выломать. Да и сам замок с полпуда весит. Поди подступись… – Ерунда. Раз плюнуть… – Бирюк, похоже, придерживался иного мнения о крепости запоров. В его пальцах мелькнула продолговатая железка – не то гребенка, не то игрушечный мечелом. – Зареченские кузнецы думают испугать всех своими замками. Увидят, мол, и обделаются – вот это силища, – насмешливо проговорил разбойник легкими движениями тыкая своим хитрым инструментом в замочную скважину. – А на деле вскрывать их легче легкого. Ни тебе секрета, ни тебе ловушки какой… Крепкие конечно, не спорю… – Он напрягся, надавил посильнее. – Вот пожалуйте, не обляпайтесь… Я же говорил! Ярош показал Годимиру раскрытый замок. Сколько же времени он отнял у взломщика? Десяток ударов сердца, не более. Если бы еще трепался меньше, справился бы вдвое быстрее. Хорошо смазанные петли провернулись без скрипа. – Кто там? – раздался слегка дрожащий голос Олешека изнутри. – Кого среди ночи несет? – Подымайся, музыкант. На свободу отправляешься. С чистой совестью, как говорится… – проговорил Ярош. – Что-то я не понял… Ты кто, добрая душа, а? – подозрительно откликнулся шпильман. – Все хорошо, Олешек, – вмешался Годимир. А то еще, чего доброго, подумает, что наемные убийцы среди ночи по его душу заявились. – Это я. – Ох, ты, мать честная! Годимир! – нескрываемая радость зазвенела в голосе музыканта. – Вот спасибо! Порадовал! А с тобой кто? – Да есть тут один! – пробурчал Ярош. – Эх, достал бы кистенек из-под полы, да накинуты на руки кандалы… Не припоминаешь? – Неужто колодочник? – чего-чего, а соображал Олешек быстро. Этого не отнять у мариенбержца. – Погоди-ка, дай вспомню сам… Ярош? Ярош Бирюк! – Молодец, догадался! – Я смышленый, – проговорил шпильман. – Оно и видно! – напустился на него рыцарь. – От большого умища в буцегарню [42] залетел, видать? – Поклеп! Гнусный поклеп! – Олешек, отряхивая со штанов и зипуна прилипшие соломинки, выбрался наконец-то на волю. – Так можешь остаться и подождать королевского суда, – невозмутимо произнес Ярош. – Про Доброжира говорят, мол, справедливый. В меру. Глядишь, и оправдает… – Э-э, нет! – затряс Олешек головой. С такой силой затряс, что Годимир подумал: еще чуть-чуть, и отвалится. – Пускай он хоть трижды справедливый и честный, этот суд королевский, а свобода мне дороже! Он огляделся по сторонам. Почесал затылок. – Коня угнать, конечно, не получится… Вы со мной, а? – Не «акай»… Мы подождем, – ответил Годимир. – Если помнишь, мне еще Господний суд предстоит с Желеславом. Или с мечником его. – Мне тоже кой-кого еще найти надобно, – в свою очередь отказался Бирюк. – Ты, музыкант, говорят, Сыдора видел тут? – Кого? – Нам он Пархимом назвался, – пояснил рыцарь. – А на самом деле – это Сыдор из Гражды. – Вот оно что! – протянул Олешек. – Вижу, у вас, разбойнички, старая дружба. – Ага, – кивнул Ярош. – Друзья до гроба. Шпильман рассмеялся: – Хорошо сказал! Можно, я в какой-нибудь песне использую? – Да какой разговор? За кружкой пива я тебе еще не таких пословиц навыдаю… Так где ты Сыдора видел? – Боюсь, мне нечем тебе помочь, – развел руками музыкант. – Вчера это было. Так, лицо знакомое в толпе мелькнуло… Я за ним. Он – от меня. Не догнал, само собой. Он верткий, как угорь. Окликать не стал. Думал – выслежу да выясню, кто ж он такой… Теперь ясно, чего он бежал. – Не ясно только, что он в королевском замке делает, – рассудительно заметил Годимир. – Что делает, что делает… – ворчливо проговорил Ярош. – Замыслил чего-то. Между прочим, в корчме Андруха ваших коней его люди свести намеревались. – Да ну? – Вот тебе и «ну»! – Знал бы ты, пан рыцарь, с какой радостью я Вакулу колом по башке приложил… – Бирюк даже глаза закатил, вспоминая. – Эй, братцы-освободители! – вмешался Олешек. – Хватит болтать. Ишь, вечер воспоминаний устроили. Давайте мою цистру, и я пошел. Чем быстрее, тем дальше. – Ох ты ж… – Годимир хлопнул себя по лбу. – Забыл я цистру! В комнате оставил. – Лучше бы ты голову оставил! – окрысился шпильман. – Как я теперь без цистры? – Нет, я должен был с музыкой по ночам шастать, всяких певцов освобождать! – возмутился рыцарь. – Ты б еще с барабаном мне предложил по ночному замку погулять! – Мог бы и догадаться… – Может, мне к Божидару зайти нужно было и сказать: так, мол, и так – иду шпильмана из подвала выпускать? – Все равно! – А ну тихо! – шикнул Ярош. – Не пропадешь без своей музыки. Выйдешь из Ошмян, пойдешь на юг по тракту. Одно поприще до села Подворье. От него пойдешь через балку. Спросишь, ежели что. Разыщешь брод через Птичью. Еще два поприща, и будет село Гнилушки. Крайняя изба – Дорофей-бортник. Живет бобылем, ни жены, ни детей. Передашь ему поклон от меня. Запомнил? – Я-то запомнил. А к чему это ты? – Дождешься пана рыцаря у Дорофея. Он тебе и цистру привезет. Может, и я приеду, только мне сперва с Сыдором встретиться надо. Кровь из носа надо. – А сколько ждать? – нахмурился Олешек. – Как турнир закончится, так и жди, – отрезал Годимир. – Это сколько же ждать? Я не согла… Грохнуло! Глухой хлопок раздался над головами, словно кто-то ударил тяжелой киянкой в днище гигантской бочки. Багровые блики скользнули по лицам, осветили грубую каменную кладку основания замка, дощатые перегородки конюшни, кучу навоза, стог сена, черные зубцы стен. Годимир вскинул голову и увидел мерцающий малиновый с золотистыми прожилками клубок, вырвавшийся из верхнего окна. Словно небывалых размеров опухоль, он завис на фоне звездного неба и… лопнул, рассыпаясь тучей искр. Истошный женский визг разрезал ночную тишину, как нож рыбника брюхо жирного карпа. – Это ты сделал? – помертвевшими губами произнес Годимир, уставясь на разбойника. – Ты совсем сдурел, пан рыцарь? – озадаченно ответил Ярош и вдруг рявкнул: – За конюшню, живо! Вцепившись в рукав обалдевшего, а потому напрочь забывшего об осторожности шпильмана, Бирюк кинулся в укромный угол. Как раз между навозной кучей и завешенной сохнущими рогожами стенкой. Запах здесь стоял такой, что слезы на глаза наворачивались. Зато, случись нечаянный насморк, ноздри пробьет почище лукового сока. В укрытии они оказались вовремя. Замок просыпался. Просыпался, как невовремя разбуженная капризная красотка, – с суетой и криками. Стражники, разинув рты, вывалили из караулки. Кто-то захватил по давней привычке оружие, а кто-то и бросил гизарму в козлах. Годимир подумал, что нападающие, если чудесная вспышка подстроена врагами, уже могут смело начинать резать защитников замка. Особого сопротивления не предполагается. – Ты совсем с ума сдурел, пан рыцарь? – зашипел Ярош, убедившись, что их никто не заметил. – Как я такое сумел бы устроить? Я что – чародей какой? Да и с тобой сижу едва ли не с полудня… Годимир кивнул, соглашаясь. Он и сам сообразил, что поторопился с обвинениями. Умей Ярош огненные шары и стрелы пускать, лысого лешего заковал бы его в колодки Желеслав. Да, скорее всего, и не было бы уже в Заречье короля с этим именем. На крыльцо с громкими, но совершенно непонятными криками выбегали обитатели замка. Челядь и рыцари. – Пожар, пожар!!! – прорезалось хоть одно внятное слово. – Воды! Этот глас рассудка подхватили стражники: – Воды, воды! Ведра тащи! – Дымом что-то тянет и правда, – задумчиво протянул Ярош. Годимир поднял голову. В стрельчатых окнах на самом верху донжона, почти под зубцами, металось рыжее пламя. Слабый отсвет промелькнул и где-то совсем близко… Вот те раз! Это же соломенная крыша конюшни занимается… Хорошо еще, что дождь недавно был, а то уже полыхала бы вовсю. Рыцарь легонько пихнул Бирюка: – Гляди… – Ох ты! Мать честная! – искренне поразился разбойник. – Ну, сейчас начнется… Он тряхнул шпильмана: – Слушай, пан музыкант, елкина кочережка! Бегом к воротам. Под шумок проскочишь – нечего делать. Все помнишь, что я говорил? – Да помню, помню… – отмахнулся Олешек. – Как же я без цистры пойду? – Да привезу я тебе цистру! Привезу! – не выдержал Годимир. Схватил шпильмана за ворот зипуна. Тряхнул. – Честью рыцарской клянусь – доставлю ее тебе. Целой и невредимой доставлю! – Эх! – махнул рукой Олешек. – Где наша не пропадала? Смотри же, пан рыцарь, я ждать буду! До встречи. – Беги уже, говорливый, – страдальческим голосом произнес Ярош. – До встречи, Олешек! Спасибо тебе за все. Жди! – Рыцарь на мгновение сжал пальцами плечо музыканта, а после легко подтолкнул его. – Беги! Шпильман втянул голову в плечи и рысцой потрусил к воротам. Среди поднявшейся во дворе замка кутерьмы никто не обратил на него внимания. Стражники, челядь и даже некоторые рыцари – Годимир различил бело-красную суркотту пана Тишило – выстроились в цепочку, передавая ведра с водой от колодца в донжон и пустые обратно. – Держи вилы, пан рыцарь! – Ярош сунул словинцу в руки кривой держак. – Зачем? – Солому с крыши скидывай и топчи. – А ты? – Я бы рад помочь, да нельзя мне светиться… Многие на Яроша Бирюка зуб точат. Он юркнул в темноту и исчез. Годимир поглядел на веселые язычки разгорающегося пламени на крыше конюшни, отчетливо белые – даже в темноте – струйки дыма… Кони уже почувствовали запах гари и бились в денниках, рискуя или порвать чембуры, или покалечиться. Всем известно, как лошади не любят огня. Иную хоть всю жизнь учи, а не заставишь через костер перепрыгнуть. – Сюда! Ко мне! – закричал рыцарь, призывая на помощь – в одиночку много не сделаешь, да и хорошо бы пару ведер воды. Его услышали и заметили. – Конюшня, конюшня! – заорал взъерошенный стражник, босой, в суркотте задом наперед. – Тише!!! – перекрыл гвалт знакомый голос пана Божидара. А вот и сам пан каштелян. Возвышаясь над толпой, как вековой дуб над подлеском, он принялся распоряжаться тушением пожара. – Стан, бери свой десяток и в конюшню! Коней выводи! Увидев, что подмога приближается, Годимир бросил вилы. Что-то никакого настроения… Да и день тяжелый. С самого утра как пошло-поехало… Рыцарь отошел в сторонку, наблюдая, как бегает вокруг челядь, как стражники выводят коней… И вдруг увидел своего рыжего. Вернее, бывшего своего, а ныне отобранного королем Желеславом. Жеребца вел за недоуздок растрепанный мальчишка-конюх. Конь прижимал уши и норовил подняться на дыбы. – Дай я! – Годимир сам не понял, зачем кинулся отнимать чембур у конюха. – Ты не умеешь… Мальчишка испуганно вскрикнул и вцепился в недоуздок, как утопающий в брошенную с берега веревку. – Ну, не заберу я коня… Дай! Слуга мотал головой и повода не отпускал. – Ну, дай же… – Э-э-э, погоди-ка, рыцаренок… – Чьи-то пальцы вцепились Годимиру в плечо. Он рванулся, но еще пара рук схватила за другое плечо, потащила назад. Рыцарь так и не увидел, с кем имеет дело, но догадался. Наверняка Авдей. Кому еще выгодно опозорить заранее предполагаемого противника в Господнем суде? – Как смеешь! – попытался возмутиться Годимир. – Отпусти сейчас же! – Он еще вякает! – удивленно проговорил хриплый голос за спиной. – Отпусти, смерд! – А ну заткнись! – Костлявый кулак ткнулся рыцарю в затылок. Не слишком сильно – таким ударом не оглушишь, но весьма обидно. В ответ словинец дрыгнул ногой, как заправский конь. И зацепил кого-то. Правда, скорее всего, вскользь, чирком. Тем не менее, сзади выругались по-черному и еще раз приложили кулаком. Теперь промеж лопаток. Никто из занятых тушением пожара заречан и не заметил, как Годимира оттеснили в закуток между скирдой сена и станком для ковки коней. Очень удобная, кстати, штука – этот станок. Жаль не все ковали им пользуются. И зря. Больно ударившись плечом о жердь ковочного станка, Годимир подумал, что, верно, совсем с ума сошел, если в преддверии нешуточной опасности рассуждает о подобной ерунде. И тут ярость захлестнула его. Кулаки сами собой сжались так, что ногти впились в ладони. Сколько их там? Двое? Трое? Да хоть десять! Зубами рвать буду! Годимир развернулся и сквозь пелену гнева различил обличья врагов. Трое. Всего лишь трое. Не очень-то его боятся в свите Желеслава. Мечник Авдей ухмыляется в светлые усы. Пористый нос блестел, отражая мельтешение языков пламени и холодный отблеск звезд. Справа от безгербового пана скривил мерзкую рожу бельмастый. Он сутулился больше обычного, словно намереваясь прыгнуть и вцепиться Годимиру в горло. Слева скрестил руки-окорока – пожалуй, даже пан Тишило не может похвастаться такими – крепыш-коротышка. Макушкой он едва ли достал бы словинцу до ключицы, зато не всякий человек может похвастаться шеей одной толщины с головой. Внимательному наблюдателю это о многом говорит. И заставляет задуматься. – Вы что творите? – захлебывающимся от возмущения голосом воскликнул рыцарь. – Это как назвать?.. – Заткнись! – грубо рыкнул Авдей. Ага! Это его Годимир слышал за спиной. – Да как ты смеешь? – Пан Косой Крест не стал бы терять время на препирательства с худородными, да вот незадача – у воинов Желеслава на поясах висели корды, а у него не было под рукой даже дубины или кола из плетня, на худой конец. И сомнений, что дружинники пустят в ход оружие, если туго придется в драке, не могло возникнуть никаких. Найденный поутру труп спишут на неизвестных поджигателей. А то еще и в пособничестве обвинят. Ведь мертвый от оговора защититься не может. Недаром в Белянах говорят – вали, как на утопленника. Они уже пару раз могли бы прирезать его, но очень уж хотелось сперва покуражиться. Ощутить унижение жертвы, заставить врага поваляться в ногах, поуговаривать… «Вот дырки они от бублика у меня дождутся, а не просьб о пощаде! – сразу решил рыцарь. – Эх, успеть бы выхватить стилет хоть у кого-нибудь да ударить пару раз, чтоб не обидно было в Королевство Небесное, к Господу Пресветлому и Всеблагому, в одиночку отправляться. Хотя, какое для головорезов может быть Королевство Небесное? Преисподняя, где будут их души гореть в вечном огне». – Ты, вроде как, поединка хотел, рыцареныш? – блеснув белой полоской зубов, проговорил Авдей. – Суда чести! – И сейчас хочу! – упрямо тряхнул чубом Годимир. – Слышали? – Мечник глянул вправо, влево, покачал головой. – Ишь ты! Недоносок! Боя он хочет! Не вякай, молокосос! Бельмастый захохотал, запрокинув голову и вздрагивая острым кадыком. Годимир с трудом удержался, чтобы не ударить со всей силы кулаком. Сцепив зубы, он произнес: – С тобой, отребье, не вякает, а разговаривает гербовый пан! Дерьмо! – Пан Дерьмо? – откровенно издеваясь протянул Авдей. – А герб? Какой герб? Выгребная яма? – Навозная куча! – поддержал его бельмастый. – Этого… ну… котях! Во! – выдавил из себя коренастый. – Во дает! – Бельмастый присел, хлопая себя ладонями по ляжкам. – Заговорил! Горюн заговорил! Ну, ты даешь, пан Дерьмо, Горюна разговорил! И тут Годимир не выдержал. Шагнул вперед и с разворотом корпуса сунул кулак Авдею под ложечку. Мечник уловил его движение и успел поднять руку, закрываясь. Удар пришелся вскользь. И тут же бельмастый пнул рыцаря под колено. Нога словинца согнулась, и он завалился на дружинника, который сильно толкнул его на Горюна. Годимир неловко взмахнул локтем, пытаясь достать низкорослого воина по носу, но тот легко перехватил его руку, сжал предплечье словно капканом и ударил в бок. Печень отозвалась острой болью. Кажется, хрустнули ребра. Рыцарь отлетел на бельмастого, который ахнул его коленом в живот. Рыцарь согнулся и налетел носом на кулак Авдея. Пошатнулся, сделал шаг назад, чтобы не упасть навзничь и сел жидкую грязь. – Слабак, – сплюнул мечник, а Горюн шмыгнул носом и закивал. – В дерьме вываляем? Или… – Бельмастый небрежным движением, явно рисуясь, кинул ладонь на рукоять корда. – Или, – твердо ответил Авдей. – Но сперва изваляем. Он широко шагнул и пнул Годимира в лицо. Рыцарь отклонил голову, почувствовал, как каблук оцарапал ухо, но схватил мечника чуть выше щиколотки и рванул вверх. Заречанин хрюкнул, как перепуганный боров, и упал, а Годимир зачерпнул полную горсть грязи и запустил липкий комок в перекошенную рожу бельмастого. Вскочил и, припоминая расправу со Славощем, врезался головой в живот пытающемуся протереть глаза мужику. Бельмастый завалился сверху на мечника. Но тут вмешался Горюн. Крепыш, нисколько не смущенный потерей двух соратников, залепил рыцарю справа, слева, опять справа. В голове у Годимира зазвенели колокола. Силищей Горюн обладал неимоверной. Куда там пану Тишило! На земле, ругаясь в голос, копошились мечник и бельмастый дружинник. Хоть бы не успели очухаться… Новый удар Горюна завалил рыцаря на станок. Многострадальными ребрами прямо на жердину. Уцепившись руками за неожиданную опору, Годимир отмахнулся ногой от наседающего врага. Попал, кажется, в живот, но урону не нанес никакого, а всего-навсего оттолкнул от себя. – Ну… это… ты… – мычал Горюн, прицеливаясь, как бы удачнее залепить оплеуху. Отчаяние придало Годимиру силы. Он, рванув на себя жердь, услышал треск и оказался с оружием в руках. – Получай!!! Первый же удар пришелся крепышу по уху. От второго он попытался заслониться, но вскрикнул неожиданно жалобно и согнулся. Правая рука повисла плетью. – Ага! Жердь гулко легла бельмастому поперек спины. Он взвыл и упал на четвереньки. А к Годимиру уже подступал Авдей. Мечник сгорбился и держал в опущенной ниже колена руке корд. Размахнувшись, как косарь косой, словинец заставил Авдея отпрянуть. Возвратным движением попытался выбить корд, но промахнулся. – Проткну, как свинью. Сдохнешь, рыцаренок, без покаяния, – шипел мечник, вновь наступая. Бельмастый тем временем протер глаза и поднялся. Потянул клинок из ножен, но потом передумал, пошарил по земле, подбросил на ладони угловатый камень размером в два кулака. Увернуться одновременно от камня и корда Авдея, Годимир не рассчитывал. Ну, не дано обычному человеку подобное мастерство, и все тут. Он попытался скрыться от бельмастого за широкоплечей фигурой мечника, но только загнал себя в угол. Ткнул в грудь заречанина торцом жерди. Авдей чуть отодвинулся и зажал деревяшку под мышкой. Попытался уколоть рыцаря в лицо. Годимир перехватил запястье мечника и увидел, как бельмастый замахивается булыжником… Словинец знал, что не успеет даже пригнуть голову. Все. Отстранствовался, рыцарь. Черная тень упала на плечи бельмастого и обернулась тоненькой женской фигуркой в обрамлении вихря разметавшихся волос. Маленькая ладонь скользнула дружиннику под нижнюю челюсть, задирая подбородок кверху. Мужик захрипел, отчаянно дергая кадыком. Камень выпал из разжавшихся пальцев. Навья подмигнула Годимиру (а может, рыцарю просто показалось в неверном свете факелов?) и, оскалив зубы, вцепилась в жилу на горле. Бельмастый упал на колени, а потом на бок, судорожно дрыгая ногами. Горюн, на чьих глаза только что загрызли товарища, завизжал и попытался закрыть глаза рукой, пятясь на заднице по смешанной с навозом соломе. Наверное, у рыцаря округлились глаза, коль Авдей решил оглянуться. Грех было не воспользоваться. Годимир изо всех сил приложил островецкого мечника сапогом промеж ног, а когда заречанин согнулся, безжалостно, до хруста в суставах выкрутил руку с кордом. Клинок выпал, и Годимир, вдавил его в грязь сапогом, искренне рассчитывая сломать закаленное лезвие. Крепыш визжал на высокой ноте. Хвала Господу, негромко, не привлекая лишнего внимания. Бельмастый рыл землю пятками. Скрюченный Авдей с высоко задранной рукой ругался и пытался вырваться. Годимир с удовольствием провел его, нажимая на локоть и заставляя тем самым подниматься на цыпочки, вокруг себя и с размаха припечатал головой о стойку ковочного станка. Мечник сложился пополам и затих. Зеленокожая подняла голову, улыбнулась рыцарю, сдувая капельку крови с нижней губы. – С-с-спасибо… – заикаясь, выговорил Годимир. Счастье, что вообще сумел хоть что-то сказать. Какие тут, к лешему, хорошие манеры, когда такое творится? Навья сплюнула: – Какая гадость… Терпеть не могу кровь. – Но ты его… – А лучше бы он тебя? – усмехнулась нежить. Даже не раздумывая, Годимир ответил, что нет, не лучше. Жизнь быстро отучает от дурацкого – излишнего и вредного для здоровья – благородства. – То-то же… Тебе спасибо, рыцарь Годимир. – За что? – опешил молодой человек. – Как – за что? Было скучно, теперь нет. Еще не весело, но уже не скучно. А сколько ненависти вы отдали… – Она аж причмокнула от удовольствия. – Вкусно… А этот еще и испугался, – он показала пальцем на безумно вращающего глазами Горюна. – Теперь я сыта. Надолго. Спасибо, рыцарь Годимир. – Ну, тогда – не за что… – Словинец пожал плечами. – Есть за что. Прощай! Навья одним прыжком взлетела на крышу конюшни, и Годимир мог бы поклясться, что видел второй прыжок, совершенно немыслимый – на гребень стены. Откуда-то накатила брезгливость. К мертвому бельмастому, чьего имени он так и не узнал. К трясущемуся от ужаса Горюну. К скорчившемуся Авдею. Рыцарь с трудом сдержал рвоту. Перешагнул через тело бельмастого и пошел прочь. Замок продолжал кипеть неразберихой. Крышу конюшни потушили и теперь возвращали коней. С пожаром внутри башни, похоже, обстояло хуже. Ведра как передавали по цепочке, так и продолжали передавать. Увидев деловито распоряжающегося стражниками пана Тишило, Годимир поспешил к нему. Полещук вскинул бровь, увидев его измаранную в навозе одежду, но не сказал ни слова. Наверное, решил, что словинец спасал коней. Разубеждать его Годимир не стал, а сразу принял живейшее участие в передаче воды, дав пинка под зад опрокинувшему ведро оруженосцу – при этом он очень надеялся, что оруженосец этот из свиты королевича Иржи. Пан Конская Голова одобрительно кивнул, и дальше они уж не расставались до рассвета. ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ «И ПОЛКОРОЛЕВСТВА В ПРИДАЧУ…» Слова падали, будто камни на головы осаждающих крепость супостатов. Или как искренние слезы в свежевырытую могилу… В главной зале, за виселицеобразным столом собрались все гости короля Доброжира. Мрачные, невыспавшиеся, в прожженной кое-где одежде, с красным от дыма глазами. Пан Божидар сидел, выпрямив спину, но почему-то втянув голову в плечи, и оттого напоминал Годимиру филина-переростка – если бы такие водились на самом деле, немало странствующих рыцарей почло бы за честь сразиться с опасным хищником. Король Желеслав, напротив, сгорбился, опираясь подбородком в сложенные вместе кулаки, а локтями – в столешницу. Заострившийся нос, сальные черные волосы. Ворон, да и только. Еще бы! В одну ночь растерять добрую треть дружины, находясь в гостях, в чужом королевстве. Бельмастого нашли утром там, где Годимир и видел его в последний раз – у ковочного станка. Следы укуса на шее вызвали немало пересудов. Вспомнили и разговоры о вомпере, гуляющие по округе, и сказки о черном одноглазом коте с клыками-иглами… Предположение о причастности к убийству летающей гадюки с сапфиром в голове отмели, как малоправдоподобное и не имеющее ничего общего с суровой действительностью. Авдей с перевязанной головой гордо молчал или возмущался вместе со всеми распоясавшейся нечистью. Имя рыцаря с гербом Косой Крест из его уст не прозвучало ни разу. Или совестился растрезвонить, или что-то замыслил. И о судьбе Горюна он никому не поведал, но Годимир почему-то не сомневался, что душевное потрясение дружинника не даст ему больше исправно исполнять воинский долг по отношению к своему государю. И придется теперь крепышу до конца дней своих сидеть на завалинке, пускать слюни из уголка рта и крутить дули воробьям, как говорили в Грозовском королевстве об умалишенных. Что ж… Птичьи сравнения, так птичьи. Пан Тишило выглядел, как это не унизительно для могучего полещука, раздувшимся кочетом. Такой выходит во двор курятника, распушив хвост и сдвинув гребень на бровь, как новомодную шляпу-беретку, весьма распространенную среди мещан орденских земель, и гордо поглядывает по сторонам в поисках соперника. Такой соперник у пана Конской Головы как раз имелся – пан Стойгнев герба Ланцюг, гордым профилем вызывающий образ белого кречета. Прочие паны напоминали птичек помельче. Королевич Иржи – выпятившего грудь снегиря, пан Криштоф, длинношеий и голенастый, – черного аиста, молоденький пан Лукаш – взъерошенного воробья, а король Доброжир – мокрого голубя. Нельзя не признать, ошмянскому королю приходилось тяжелее других. Но он нашел в себе силы появиться во главе стола и даже обратиться с речью к рыцарству. Годимир уже знал, что ночной пожар возник из ничего. Ну, не было никаких причин! Не оставили свечу или лучину около занавеси, не выскакивали угольки из камина, не бросал никто факел… Да и какой факел в покоях королевны? Откуда? Ведь горели именно покои Аделии, дочери Доброжира. Горели сильно. Пламя пожрало почти все убранство – и кровать под балдахином, и резной столик, и сундук с нарядами, и шкуры на полу. Все превратилось в черную вонючую грязь. Уж заливали, заливали челядинцы огонь, а все равно, пока все не выгорело, пожар не унялся. Странно, подозрительно и наводит на мысли о недозволенном чародействе… Огромное количество перетасканных наверх ведер не позволило огню распространиться на прочие комнаты, хотя, протекая по лестнице, вода изрядно подпортила покои самого Доброжира. А провонялся уж весь замок, без исключения. Даже в своей комнате, прибежав дабы проверить – не случилось ли чего с цистрой Олешека, – Годимир не сумел вынюхать прежний аромат копченостей. Скорее всего, жилье ошмянского короля еще долго нужно будет проветривать, чтобы избавиться от зловония. И запах какой-то неестественный, непривычный… Торф не такой дым дает, и дрова тоже. А самое главное событие, о котором объявил его величество Доброжир, – оно перебивало по значительности и пожар, и испорченное добро, и отвратительный смрад – это пропажа королевны. Аделия исчезла. Пропала, растворилась, улетела по воздуху. Сгореть она не могла. Хоть какие-то косточки остались бы. Или пуговицы с пряжками от платья. Убежать тоже. Стражники на воротах клялись и божились, что ее высочество мимо них проскочить никак не могла. Правда, строгая нянька, приставленная к Аделии после того, как ее мать двенадцать лет назад померла от скоротечной горячки, эту ночь промаялась животом и в чулане, где ей положено было спать, находилась лишь изредка. Но всем доказывала, что прозевать королевну не могла. А еще нянька Михалина всех поразила тем, что, с криками метаясь по комнате Аделии, рвала волосы на голове, разодрала кирейку [43] на груди… А кричала-то… Просто язык не поворачивается повторить. В общем… Как бы сказать помягче… По словам Михалины выходило, что королевну Аделию украл дракон. Вот так. Не больше и не меньше. Мол, уже давно кровиночке, куколке медовой, снились ужасные сны с гадом чешуйчатым. Смущал рассказами прельстительными, волшбой дивной и прочими непристойностями (Годимир тут же вспомнил беседу со лже-Пархимом о инкубах и суккубах). Нянька божилась, что крылатый охальник прилетал к Аделии уж никак не меньше месяца, с конца кветня. Часто просыпалась королевна среди ночи, бежала жаловаться старой Михалине. Слова няньки сперва восприняли с недоверием. Не рехнулась ли старая? От душевного расстройства – пожар среди ночи, паника, грязные полуодетые мужики с ведрами бегают, исчезновение любимой воспитанницы, к которой привыкла и сроднилась, тем более что своих детей у няньки не имелось. Но потом кто-то обнаружил перекушенную ножку от балдахина, укрывавшего некогда постель королевны. Она не сгорела, поскольку валялась под окном замка. Найденную деревяшку, наверное, подержали в руках все рыцари, гостившие у Доброжира. Даже Годимиру дали посмотреть, хоть и далеко не все признали его рыцарем. Но пан Божидар рыкнул: «Один-единственный драконоборец в замке! А ну, закрыли рты, кому лишних хлопот не хочется!» При этом он так выразительно сжал кулаки, что рыцари помоложе куда-то срочно разбежались – очевидно, по своим, очень важным делам, а те, кто был постарше, только руками развели – мол, да пускай смотрит, кто бы возражал? Деревянный брус, толщиной почти в ладонь, в самом деле был перекушен. Уж в чем, в чем, а в этом словинец знал толк. Не перерублен мечом, не сломан, не перепилен острым ножом, не перегрызен, как это сделала бы крупная собака, например, а именно перекушен. Одним махом, одним нажатием огромной челюсти. Сохранились следы по меньшей мере двух клыков. Тут уж самые недоверчивые сдались. Против таких свидетельств не попрешь. Сны королевны – раз. Перекушенный брус – два. Чародейский огонь, не поддающийся тушению водой, – три. Ну и, ясное дело, исчезновение ее высочества… Отцу, лишившемуся любимой дочери, не позавидуешь. Но король Доброжир держал себя в руках. Не срывал зло на челяди и стражниках. Только постарел сразу лет на десять. Морщины, прежде свидетельствующие скорее об умудренности, теперь стали глубокими и подчеркивали возраст. Мешки под глазами – следствие бессонной ночи – посливели и набрякли. И седины прибавилось… Вроде бы. Но, вполне возможно, рыцарям показалось. Многие видят то, что хотят увидеть. Его величество, король ошмянский Доброжир герба Трилистник, собрал гостей – островецкого короля с мечником, рыцарей, их спутников более низкого звания. Перво-наперво Доброжир объявил об отмене турнира. Кто бы возражал? Смешно сражаться во славу панны, когда сама панна находится в опасности. А может быть, ее и нет уже в живых? Тем более турнир становится бессмысленным. Во-вторых, его величество призвал рыцарей отправиться на поиски королевны Аделии. В лучших традициях давно забытых преданий. Разыскать дракона, уничтожить мерзкого гада и освободить наследницу ошмянского престола. Так и сказал король: – Кто привезет мою дочь живой, пускай и не в добром здравии – если надо, и тут подлечим, самых лучших лекарей доставим, – тот получит ее руку, звание королевича, а также в придачу половину королевства, то бишь все земли между Ошмянами и Щарой. Такова моя воля, произнесенная в присутствии цвета рыцарства, и да будет она нерушима… Очень многие рыцари, тут уж руку на отсечение дать можно, сразу подумали про то, что дочка-то и наследница у Доброжира одна. Так или не так? А коли так, то вскорости к землям между Ошмянами и Щарой можно прирезать земли южнее Ошмян – вплоть до самых Запретных гор, и на запад до границы с королевством Кременя Беспалого. Очень даже соблазнительно. Поэтому все паны помоложе восприняли речь короля весьма радостно. Вскочили. Зашумели одобрительно. Принялись себя в грудь кулаками стучать. Тут же, над столом, клятвы полетели, одна другой заковыристей и невыполнимей. Господи! Тех рыцарей-то было… Дюжина. Ну, чуть больше. А шуму подняли, как артель пьяных лесорубов. А все от корыстолюбия и желания прибрать к рукам пусть маленькое, но богатое королевство. После Годимир долго корил себя. Ну разве можно думать о людях так плохо? Тем более, не о простолюдинах, а о гербовых панах. Неужто все столь корыстолюбивы? Наверняка кто-то еще от чистого сердца собрался в дорогу, а не один лишь он. Его, Годимира из Чечевичей, в корыстолюбии обвинить было нельзя. А вот в честолюбии – запросто. Ведь не секрет, что найди он дракона, освободи королевну, и рыцарские шпоры обеспечены. Тут и к бабке-ворожке не ходи. А ведь, если подумать, надежды на успех у Годимира имелось поболее, чем у других-прочих рыцарей. Ни один из собравшихся здесь не читал столько книг о повадках драконов, не готовил себя к противоборству с крылатым кровожадным чудовищем. Тем более, что пан Божидар весьма прозрачно на это намекнул. Да что там намекнул? Прямо так и сказал, когда говорил после короля, поясняя его слова и попутно высказывая собственное мнение относительно постигшей королевство беды. Так, мол, и так, сказал. Повезло, что заглянул совершенно случайно драконоборец, рыцарь, знающий толк в борьбе с нечистью. Хорошо бы, конечно, если бы Годимир, прежде чем отправляться убивать дракона, разобрался бы со странным происшествием во дворе замка, имевшем место минувшей ночью… Но ничего не попишешь. Жизнь и свобода королевны Аделии важнее. И, в подтверждение своих слов, пан Божидар надел словинцу на шею рынграф, изображавший Грозю Убийцу Драконов на коне и с любимой дубиной в руках. Согласно легендам, великий герой, основатель королевства полещуков, не шибко праздновал мечи, копья и прочее стальное оружие, а убивал чудовищ вырванным с корнем стволом молодого дубка. Что ж, может быть, кикимору или волколака дубиной убить можно, Годимир не стал бы спорить, но чешуйчатого дракона или верткую выверну… Это вряд ли. Но, несмотря на свои сомнения, рынграф из рук ошмянского каштеляна рыцарь принял. Чинно поблагодарил, пообещал оправдать доверие. Хотел поклясться рыцарской честью, но перехватил насмешливый взгляд пана Стойгнева и сбился. Зато внезапно накатившая злость (неизвестно на кого именно – на себя или на пана герба Ланцюг) заставила его спросить напрямую: – А как же Господний суд? Как я должен ехать выручать панну Аделию без коня, копья, щита? Или мне, как Грозя, на дракона с дубьем кидаться, а лучше с голыми кулаками? Пан Божидар засопел, покраснел, бросил косой взгляд в сторону Желеслава. – Да уж никак теперь, – сказал и дернул себя за ус. – Посуди сам, пан Годимир, разве до Господних судов сейчас? – Господний суд никогда не к месту не бывает, – буркнул пан Тишило, подходя поближе. Он, похоже, что-то хотел сказать Годимиру. С другой стороны немедленно появилось суровое лицо пана Стойгнева. Это двое так и ходили кругами друг вокруг друга. Словно дворовые псы, сорвавшиеся с цепи, которые решили вдруг выяснить, кто из них сильнее, кто достоин водить свору пустобрехов, а кто нет. – Невместно оруженосцу ответа у короля требовать! – нравоучительно произнес пан Ланцюг. – То даже не всякому рыцарю пристойно… – А для таких случаев всякие-разные безгербовые имеются. Так ведь? – немедленно нашелся пан Тишило и подмигнул Годимиру. – Панове, панове… – примирительно понял ладони Божидар. – Мечник Авдей недужен. В поединке принять участие не сможет еще дня три-четыре, самое малое. А ждать столько нельзя. Ни в коем разе нельзя. Каждый день промедления, панове… Пан Тишило смутился, развел руками – мол, понимаю, понимаю, что тут сделаешь? А Стойгнев бросил упрямо: – Молиться надо Господу больше, тогда и безобразий таких не будет. Там, где Вера в Господа сильна, нечисть не разгуляется! Годимир хотел было ляпнуть, что плевать хотели и дракон, и вомпер на человеческие молитвы. И об изгоняющих нечисть священниках он тоже не слышал. Иначе отпала бы нужда в странствующих рыцарях. Дешевле и проще монахов кормить – чуть появился волколак, сразу молебен. Но не успел. Пан Тишило буркнул, наливаясь багровым: – Святоша нашелся, разрази меня гром! Стойгнев напрягся и церемонно обратился к пану Божидару: – Не соблаговолит ли благородный пан передать некоторым полещукам дремучим, что им сперва от коросты отмыться не помешает, а уж потом рассуждать о вопросах Веры и рыцарской чести. – Пан Стойгнев, не стоит личные обиды… – попытался погасить назревающий скандал каштелян, но его перебил пан Конская Голова, произнесший, глядя в никуда: – Вот я какому-то пану, собачью цепочку через грудь нацепившему, задницу-то надеру… Оскорбление герба – вещь нешуточная. Стойгнев побелел и схватился за меч. – Копьем или мечом, конный или пеший… – загремели слова старинной, веками освященной формулы вызова на рыцарский поединок. – Да слышали уж, слышали! – отмахнулся полещук. – А то я против? Да с дорогой душой… – Панове, панове! – воскликнул Божидар. – Не здесь и не сейчас! Во-первых, его величество сейчас не в том расположении духа, чтобы потворствовать старым ссорам. А во-вторых, какой же пример вы подаете молодежи? Два таких почтенных уважаемых пана, а ведете себя… – Каштелян покачал головой, повел глазами по сторонам. К ним уже подошли, привлеченные громкими словами пожилых рыцарей, несколько панов помоложе во главе с королевичем Иржи, игравшем, как заметил Годимир, при ошмянском дворе роль заводилы. Пан Тишило хмыкнул и захватил левый ус в рот едва ли не целиком. Стойгнев приподнялся на цыпочки, развернул плечи и отправился восвояси, вышагивая ровно, словно кол проглотил. Молодые рыцари заулыбались, но пан Конская Голова так на них зыркнул, что даже самые дерзкие притихли. – А вы слыхали, панове, загорский подсыл-то сбежал? – громко проговорил королевич из Пищеца, глядя прямо на Годимира. – Сбежал, спорить не буду. Не уследили, – кивнул Божидар. – До того ли было в кутерьме вчерашней? – И неизвестно еще, панове, сам удрал, либо помог кто-то. К примеру, оруженосец какой-никакой, – обратился Иржи к товарищам. Те с готовностью заржали. Годимир почувствовал, что начинает закипать. Рыжий, веснушчатый Иржи не понравился ему с первого знакомства. Вообще, признаться честно, он никогда не любил рыжих. В особенности таких медно-красных, как пан из Поморья. А тут еще обвинение Олешека, которого словинец уже привык считать другом. А теперь и выпады в его сторону, весьма недвусмысленные. Эх, дать бы славную плюху назойливому королевичу. Он ведь из благородных, к кулачному бою не привык, покатится кувырком, как миленький, аж ноги за голову завернутся… Вот только уподобляться Тишило и Стойгневу Годимир не хотел. Зачем выставлять себя на посмешище перед всеми Ошмянами? И так позора натерпелся в достаточной мере. Но и приструнить забияку надо. Годимир вздохнул и с нарочито деланной серьезностью проговорил, обращаясь к каштеляну: – А видать побаиваются многие рыцари на дракона выходить? – Ну… Пожалуй что, – не понимая, к чему был задан вопрос, согласился Божидар. – Настолько побаиваются, что готовы поединок учинить, даже если точно побиты будут. Лишь бы в Ошмянах подольше задержаться… – Что?! – взревел Иржи, не дослушав даже до конца. – Ты что городишь, худородный? Да я плетей в сей же час прикажу… – А ну тихо! – оборвал его ошмянский каштелян. – И следи за речами, королевич. Чай не у себя в Пищеце! – Иржи закусил губу, но замолчал и не пытался перебивать. И верно. Уж если пан Молотило приложится, даже голым кулаком, то можно яму копать сразу. – Ты хоть и королевич, а порядок понимать должен. В Ошмянах слово короля Доброжира – закон. Согласен? – Ну… – Я спрашиваю – согласен, пан Иржи? – Согласен, пан Божидар. – Так вот. Свое слово о пане Годимире его величество сказал? Сказал. Разрешил честь по чести добиваться рыцарских шпор? Разрешил. Так кто тебе позволил его худородным бесчестить? Годимир ликовал в душе. Ай да молодец, пан Молотило! Умеет призвать к порядку, не доводя дело до поединка или, что еще хуже, безобразной драки. А Иржи явно напрашивался на драку. Особенно пытаясь задеть род Годимира. Чего-чего, а славных предков, носивших герб Косой Крест, он мог бы перечислить без запинки до дюжины. Вряд ли сам королевич может большим числом благородных предков похвастаться. – По делу шпильмана его величество что-либо присудил? – продолжал Божидар. – Ну, ответь мне, пан Иржи. Присудил? – Нет, – упавшим голосом произнес королевич. – То-то и дело, что нет. Значит, до решения королевского суда нельзя человека считать лазутчиком или подсылом вражеским. Потому как обвинение может подтверждено быть, но может быть и снято. Ясно вам, панове? – Пан каштелян грозно взглянул на присутствующих. Молодые рыцари смущенно потупились. Щеки королевича полыхали ярче маков. Он развернулся и ушел. Конечно, не так картинно, как пан Стойгнев, но все же сохраняя остатки достоинства… – Пан Годимир. – Божидар подошел к словинцу почти вплотную и малость наклонился, поскольку превышал его в росте больше, чем на полголовы. – Ты уж прости, но с судом Господним ничего не выйдет. С оружием… – С оружием я ему помогу, – вмешался пан Тишило, который, как оказалось, никуда и не уходил. Стоял тихонько в сторонке и кусал ус. – Меч можешь себе оставить, пан Косой Крест. Вдруг случится, что новый раздобудешь, тогда вернешь. А нет, так и не жалко. Вот со щитом и копьем хуже… Кольчугу… – Кольчугу я сам подарю, – вновь перехватил разговор пан Божидар. – И шлем. Правда, у нас в Ошмянах доспехи старомодные, чай, не Беляны и не Хоробров… – А коня можешь моего оставить, – махнул рукой пан Тишило. – Со всей сбруей. А то рыцарь без коня, что панна без косы. Годимир от всего сердца поблагодарил. Жаль, само собой темно-рыжего, оставшегося в собственности Желеслава надолго, а скорее всего, теперь уже навсегда, но ничего не попишешь. Зато серый, доставшийся ему от полещука, был лучшим конем, на которого в создавшемся положении можно было рассчитывать. Широколобая голова. Широкие ноздри. Шея толстовата, но зато свидетельствующая о недюжинной силе. Крепкие ноги с широкими копытами и круглыми суставами. Правда, возраст подгулял. Судя по зубам, жеребцу лет пятнадцать. Зато выезженный и надежный. Без присущего молодым коням норова. – Щита и копья не надо, – подумав, решил Годимир. – Все равно я теперь без оруженосца. А с чудищами рубиться меч лучше всего сгодится. Еще б рогатину… – Молодец! – одобрил Тишило и, попрощавшись, ушел. Видимо, собираться в поход. Божидар почесал щеку. – Ты, пан Годимир, на юг езжай. На юге у нас странное случается. Не слыхал? – Да кое-что слыхал… – Люди пропадают. Целыми артелями. Старатели. Слыхал? – Да слыхал, слыхал. Самоцветы, говорят, у вас там ищут у подножья Запретных гор? – Как бы не так… – Каштелян понизил голос. – Самоцветы… Скажут тоже. Как бы не так. Клад драконовский они ищут. – Как? – Ты что, пан драконоборец, не слыхал что ли? Драконы клады собирают… – Ну, это я, положим, знаю. – Так и людишки тоже знают. Вот и ищут. Да только чаще смерть свою находят. – Ясно, – кивнул Годимир. – Значит, не шутка про дракона. – Да какая же шутка?! – слегка обиженно протянул каштелян. – Столько знамений! – Ясно. – Рыцарь помолчал, подумал. И вдруг спросил: – А скажи мне, пан Божидар, зачем ты мне помогаешь? Пан Молотило ответил сразу, не задумываясь, что заставляло отбросить сомнения в его искренности: – А я верю, что у тебя получится дракона найти. Найти и убить. И, надеюсь, когда клад, крылатым чудовищем охраняемый, сыщешь, ты меня не забудешь. Так, пан Годимир? Вот так! Стоит только еще раз сказать: «Ай да молодец, пан Божидар!» Ловкач. Умеет и честь рыцарскую приумножить, и о мошне не забыть. Годимир тряхнул чубом, улыбнулся: – Пополам, пан Божидар. Согласен? – Согласен! А после они, перешучиваясь, словно старые друзья, отправились выбирать доспехи. Следовало поторопиться. Рыцари из ошмянского замка выезжали один за другим. Раньше начнешь искать королевну, больше надежды застать ее живой. ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ ВОДОГРАЕВА НОЧЬ Серый конь размеренно ставил копыта на раскисшую землю, оставляя на тракте ровную цепочку следов. При всей своей неказистости, жеребец рысил отменно. Достаточно только на следы посмотреть – отпечатки задних и передних ног смыкаются даже на вольной рыси. Хуже пришлось Ярошу. Его невесть где добытый, крепкий мохногривый савраска оказался дурноезженным с неисправимой тягой к сорочьему скоку [44] . Поэтому подбрасывало лесного молодца в седле прямо-таки немилосердно, а он, хоть и оказался неплохим для недавнего кметя наездником, ничего с этим не мог поделать. Накануне Яцева дня пошел дождь, застав спутников в дороге, и вымочил их до нитки. Но летний дождь – не беда. Тем более что до Яця Водограя дождь – в засек, а после из засека, как говорят кмети. То бишь, дожди с весны до конца червня урожай прибавляют, а после – мешают сенокосу да вызреванию ржи. Правда, Годимир немножко переживал, чтоб кольчуга не заржавела. Кожаная сума, в которой он ее вез, оказалась худой и пропускала воду. Ярош прятал на груди, под нательной рубахой, тетиву длинного лука. Рыцарь повстречал разбойника через день по выезду из Ошмян, всего в версте за околицей села Подворье – деревенька на самом деле махонькая, кормящаяся с двух ветряков и выпаса. Румяный улыбчивый корчмарь объяснил Годимиру, как проехать на Гнилушки, заметив, что наезженный тракт там обрывается. Южнее Гнилушек селились только самые отчаянные головы, которые занимались охотой и бортничеством. Следует заметить, что путешествовал словинец в одиночку. Да и кто мог составить ему компанию? Пан Тишило? Но полещук попрощался, не успели они выехать из Ошмян. Радостно потирая руки, пан Конская Голова сказал, что будет ждать Стойгнева, который задерживался. Старым врагам – кстати, из-за чего разгорелся сыр-бор, переросший в стойкую неприязнь между двумя уважаемыми рыцарями, пан Тишило так и не сказал – предстояло наконец-то встретиться и разрешить все накопившиеся противоречия. Королевич Иржи с товарищами? Годимир не был уверен, что обрадовался бы таким попутчикам. Да и выехали горячие головы из замка Доброжира почти на сутки раньше. Очень, видно, хотели первыми добраться до дракона… Словинец задержался, подбирая себе доспех с паном Божидаром, который не доверил столь ответственное дело слугам. Потерял, конечно, время, зато теперь вез во вьюке вороненый хауберк, рассчитывая надеть его уже после Гнилушек, а к седлу приторочил шлем наподобие шишака, но с переносьем и кольчужной бармицей, защищающей не только шею, но и нижнюю часть лица. Не хуже, чем тот шлем, что отнял у него Желеслав. К подаренному паном Тишило мечу добавили корд и легкую секиру – и дров на привале наколоть сгодится, и врага зарубить. Ехал Годимир особо не торопясь, но быстро. Коня не мучил непосильной скачкой, но заснуть на ходу тоже не давал. Коль ты рыцарский конь, давай рыси, старайся оправдать доверие. Стоящего на обочине Яроша он сперва не узнал. Чего греха таить, разбойник оказался мастером менять обличья. То нищий оборванец, к которому и прикоснуться-то противно, то иконоборец, а теперь вот – кметь кметем. Кептарь из лохматой овчиной шкуры, на голове – куколь, крашенный березовой корой в бледно-желтый цвет. С первого взгляда рыцарь принял Яроша за пастуха. Даже кибить расснаряженного лука на плече показалась ярлыгой [45] . Селянин на обочине сам по себе внимания благородного пана не привлечет, а потому Годимир нацелился проехать мимо. – И куда ж это пан рыцарь собрался? – раздался вдруг знакомый голос. Годимир вздрогнул и даже сжал кулак, чтобы проучить дерзкого, но, увидев щербатый оскал, который Ярош почему-то считал улыбкой, вздохнул с облегчением. – А ты, никак, вновь на большую дорогу вышел? – усмехнулся он в ответ. – Не-а, пан рыцарь. Я с этим делом пока повременю. Надоело. – Да неужто? – Точно. Решил я на юг прогуляться. Сперва до Гнилушек, а там видно будет… Не дожидаясь одобрения или неодобрения со стороны рыцаря, Ярош свистнул, и из кустов выбежал короткошеий, пузатый конек саврасой масти. Подседланный и в уздечке. Ярош поймал ногой стремя, крякнул и запрыгнул в седло: – Поехали, что ли? Годимир почесал кончик носа: – А что ж ты Сыдора не ищешь больше? Ярош пристроил лук поперек седла, оскалился: – А нету его в Ошмянах! Удрал, сука! – Вот как? – удивился словинец, трогая коня шенкелями. – Неужто испугался? – Да кто ж его знает? Если испугался, то не меня. Я так думаю. – Почему? – А откуда ему знать, что я его ищу? Нет, неправильно я сказал… То, что я его искать буду, он наверняка знает. С тех пор, как ты, пан рыцарь, ему рассказал, что мою цепь перерубил. Он не знает, что я знаю, что он в Ошмянах… Тьфу ты! Во закрутил! – Ярош покачал головой. – Ну, я-то понял. – Годимир усмехнулся, расправил перекрутившийся повод. – А как Сыдор сумел догадаться и удрать из Ошмян? – Да я и не думаю, что он о чем-то догадался. Просто уладил те дела, ради которых заявился… Ты не слышал часом, пан рыцарь, никому горло не перерезали дня три назад? – Перерезать не перерезали, вот кости чуть не переломали! – Помимо воли рыцарь коснулся правого бока. Ребра после удара Горюна еще болели. Не так сильно, чтобы заподозрить перелом, но все же чувствительно. Удовольствия мало. В особенности, когда трясет на рыси. – Тебе, что ли? – догадался разбойник. – Ну да! – Годимир вкратце пересказал свои приключения после ухода Яроша. Само собой, ни слова он не сказал заречанину о появлении навьи и ее участии в схватке. Не нужно ему знать, как странствующему рыцарю нежить помогает с врагами расправиться. Хотя, с другой стороны, теперь события выглядели так, словно рыцарь в одиночку и без оружия одолел троих прожженных бойцов. Очень уж на неприкрытое хвастовство смахивает. Скорее всего, именно об этом и подумал Бирюк. Дураком-то он не был. Но если и заподозрил спутника во лжи, виду не подал. Оглядел рыцаря прищурившись. Присвистнул так, что саврасый запрядал ушами. – Говоришь, промеж ног Авдею приложил? – Ну… – Это радует. Если с душой врезать, еще дня три в седло не сядет. Успеешь подальше отъехать. – Ты думаешь, что… – Да чего там думать! Я Авдея знаю, как облупленного. Теперь он не успокоится, пока твою голову не увидит насаженной на копье или своими руками горло не перережет. – Радуешь ты меня, – подергал себя за ус Годимир. – А ты, пан рыцарь, я гляжу, не сильно пугаешься. – Так испугом не спасешься. Чему быть, того не миновать. Пускай найдет меня, а там поглядим, кто кого. – Зря ты так, пан рыцарь. Желеслав абы кого мечником не поставит. – И что с того? – Словинец начал злиться. Бессмысленный разговор. Хотя, если подумать, в дороге лучше такой, чем никакого. Все ж веселее. – Да ничего! – Бирюк захохотал, запрокидывая голову. Даже кони шарахнулись. – Не балуй! – Разбойник передернул повод саврасого. – Ты мне нравишься, пан рыцарь. Если что, будем вдвоем отбиваться. – Да? – А то? Ты один. И я один. Надо нам друг дружку держаться. – Ты что-то путаешь, – постарался как можно высокомернее сказать Годимир. – Рыцарю с разбойником по пути не бывает. – Так какой же я разбойник? – неожиданно грустно проговорил Ярош. – Теперь. Вместо того, чтобы грабить, я тебе помогаю грабителей от конюшни отгонять. Да и сейчас не о том, как бы разжиться чужим добром на дармовщинку, думаю, а Сыдора ищу. – Вот и ищи его! Что ко мне привязался? – По правде, Годимиру хотелось сказать другое. Ярош ему нравился. Такие люди честны и в дружбе, и во вражде. С ними легко. Но не может же рыцарь и в самом деле привечать лесных молодцев. Одно дело, порисоваться перед случайным спутником и выпустить разбойника из колодок, а другое дело – с отпущенным душегубом дружбу водить. – А я не к тебе привязался! – Бирюка было не смутить. – Я к Запретным горам еду. Говорят, Сыдора там часто встречают. У нас, на северных отрогах, пещер много. Вот я и думаю – у него там лежбище. Это тебе не Ошмяны! – Вот оно что! – протянул словинец. – Ясное дело! А поскольку ты, пан рыцарь, как я уже понял, несчастья просто притягиваешь, встречи с хэврой Сыдора ты не минуешь. У Годимира от услышанного челюсть отвисла. Вот те раз! Один недорыцарем кличет, другой песни про рыцаря-несчастье поет – издевается, третий и вовсе как приманку для беды использовать хочет. Хотел выругаться и прогнать Бирюка, но подумал… и махнул рукой. Леший с ним. Как говорила одна панна в Стрешине, наперстница пани Марлены, хоть горшком назови, только в печь не ставь. Пускай едет. Во всяком случае, пригодится, если и в самом деле с Авдеем и его дружиной столкнемся. Вот и поехали они вместе. А в Яцев день, как говорится, после дождичка, саврасый и серый кони выехали на широкую вырубку посреди леса. Десятка три приземистых домов стояли, собравшись в кружок, отгораживаясь по околице крепкими тынами. – Гнилушки! – торжественно провозгласил Ярош и засвистел веселую плясовую. * * * Въезжающих с севера в деревню конников гнилушчане, конечно же, сразу заметили. Не может укрыться появление двух новых людей в маленьком поселке, отстроенном на самой окраине королевства. Здесь нужно ухо востро держать. И разбойники, и людоеды, и нечисть всякая… Опять же, не ровен час, загорцы пожалуют. Их тут не любили. Сказывалась старинная вражда, едва ли не трехсотлетней давности. Тогда гости из-за Запретных гор немало крови пролили на зареченской земле, а сколько в неволю увели – и не сосчитать! Быть может, с тех самых времен в Заречье и паны, и кмети живут беднее, чем в Хоробровском королевстве или, к примеру сказать, в Полесье. Собственно, и горы начали Запретными называть именно тогда. Запрещали отцы детям, а деды внукам к ним приближаться. По прошествии мало не трех веков суть запрета забылась, да и сам он стерся из памяти людской. Поселенцы, охотники за пушниной, самоцветами, россыпным серебром снова начали отправляться на юг. Селились мелкими артелями и хуторами, рыли землянки и ладили времянки. Но из более-менее постоянных обиталищ людских Гнилушки были все же последними. Сюда даже наведывались три-четыре раза в год королевские сборщики подати, могли и стражу прислать для защиты от разбойников или набегов кровожадных пожирателей человечины с гор. Могли. Да вряд ли присылали. У короля и панов придворных забот полон рот. Яроша здесь узнавали. Приветливо помахал рукой починяющий тын бородатый мужик. Стрельнули глазами две девки с ведрами в руках, зарумянились и нырнули в хлев. – Частенько наведываешься? – усмехнулся Годимир. – Случается. – Разбойник похлопал по шее коня и направил его к стоявшей на отшибе хате, крытой дранкой. Селяне по большей части занимались своими делами. Поднимали головы на проезжающих, кивали приветливо и вновь возвращались к немудреным занятиям. Мало ли работы у кметей в середине лета? Тем паче, что пришел долгожданный Яцев день. Нынче самый длинный день и самая короткая ночь, что следовало отпраздновать. По старинному обычаю и заречане, и словинцы, и полещуки знаменовали Яцев день возжиганием ритуальных костров и купанием в реках, что по поверьям предохраняло людей от всяческого зла, колдовства и недоброго глаза. Потому и назвали ночь, следующую за праздничным днем, – Водограевой ночью. Гуляние начинали с закатом солнца и не успокаивались до утра, а на рассвете сжигали белого петуха. Церковь весьма не одобряла подобные пережитки и боролась с ними по мере сил. Только в каждое село монаха не пришлешь. А с другой стороны, живущие на окраинах люди и так страдали от нежити и нечисти, зачем усугублять их трудности? Если сами верят, что омовение в проточной воде и прыжки через костер очищают тело и душу, дают силы противостоять злу, пускай тешатся сколько хотят. Церковники в Заречье и в королевствах на правом берегу Оресы не отличались излишней строгостью. Это воинствующие рыцари Ордена Длани Господней могли огнем и мечом изжить любую ересь. Или обычаи, показавшиеся ересью их гроссмейстеру… От размышления Годимира оторвал знакомый голос: – Явились, не запылились! Уперев руки в бока, около покосившегося черного плетня стоял Олешек. Весь зипун в соломе – не иначе валялся чуть ли не до полудня. Безусое лицо слегка озабоченное и настороженное. – Дождался, пан музыкант? – воскликнул Ярош, спрыгивая с саврасого. – Ну, здравствуй, Олешек Острый Язык! – Рыцарь не смог сдержать улыбку, а руки сами потянулись обнять мариенбержца. – Привез? – вместо приветствия подозрительно прищурился Олешек. – Что привез? – не понял Годимир. Холодный и чужой тон шпильмана немного обидел его. Самую малость, но все же… – Цистру мою привез? – Да вон она, твоя бандура! – ткнул пальцем разбойник. – Распереживался! – Не смей ее бандурой звать! – окрысился шпильман и шагнул к Годимиру, протягивая ладони. Рыцарь осторожно, словно величайшую ценность, передал ему цистру, решив про себя – музыканты как дети, обижаться на них, по меньшей мере, глупо. Олешек вцепился в инструмент, как оголодавший хватает краюху хлеба. Нежно провел пальцем по деке, придирчиво осмотрел гриф, сковырнул ногтем прилипшую травинку, протер рукавом. Уселся на перевернутое корыто. Тронул первую струну. Скорчил недовольную гримасу и схватился за колки. За спиной музыканта Ярош развел руками и постукал себя по лбу. Не от мира сего, мол. Годимир вздохнул. Ясное дело, не от мира… А что поделаешь? Они успели расседлать коней, протереть их мокрые спины висевшей тут же, на плетне, тряпкой, которая могла оказаться чем угодно – от потника до убруса [46] . Вскоре серый и саврасый бок о бок мирно хрустели соломой, насыпанной щедрой рукой Яроша. Не Бог весть какая еда, но не в привычках уставших коней перебирать харчами. – Где Дорофей-то? – крикнул Бирюк, развешивая потники на длинной жердине. – А? Что? Не мешай! – отмахнулся Олешек. Он сосредоточенно дергал струны одну за другой, прислушивался, крутил колки и снова трогал струны. – Во дела! – усмехнулся, показывая выбитый зуб, лесной молодец. – Пойду поищу. Ты размещайся, пан рыцарь. Все едино Водограеву ночь тут пробудем… Годимир и не подумал возражать. Почему бы не отдохнуть? Тем более что в ночь Яцева дня в путь пуститься рискнул бы разве что безумец. Вся нечисть выбирается из схоронов. Даже те, кто никогда никого не трогал и в остальные дни года старается держаться подальше от человека и его жилья, нынче ночью могут стать опасными. Лесовики и водяные, кикиморы и волколаки, ведьмы и колдуны, отбившиеся от сородичей навсегда и предающиеся в пустынных местах нечестивому ремеслу. Леший «шалит» в лесу как никогда – может завести в чащобу и напугать там до смерти, а то и столкнуть с крутого яра. Водяницы вкупе с водяным так и норовят подстеречь одинокого путника… Да что там одинокого? Случалось, и целые обозы купеческие пропадали! Подстеречь, затащить в воду и утопить, сделать своим тайным полюбовником. Безобидная по причине полной слепоты змея-медянка на время Яцева дня и Водограевой ночи получает зрение и – где только силы берутся? – бросается на человека. Летит как стрела, может и насквозь пробить. Попадаются в лесу волки с бараньей головой и вепри с тремя хвостами. В зачарованную ночь звери обретают речь, деревья говорят между собою шелестом листьев и звонят в пучине озер утонувшие колокола. Правда, в последнее Годимир не верил. Так и не обязательно во все верить. Один купец из Басурмани тоже, говорят, не верил, что зимой с неба замерзшая вода может падать и на земле лежать, не таять. Поехал в Мариенберг как привык – в халате и феске. В первую же седмицу отморозил легкие и помер в страшном жару. Как истинно верующий в Господа человек, Годимир не очень верил и в обереги, часть которых селяне собирали для защиты от нечисти во время Водограевой ночи, а другую часть в эту же ночь готовили на будущее. Например, в Бытковском воеводстве для защиты от нечистой силы кладут на подоконник крапиву, а в Заречье – молодые побеги липы. С той же целью у входа в избы и хлева ставят вырванные с корнем осинки. Болтают, мол, от волколаков осина защищает. И от вомперов. Как бы не так! От тех и других лучше доброй стали ничего не защищает. Но если людям угодно придумывать себе забавы для успокоения души, зачем же мешать? Вот и сегодня ночью обязательно найдутся чудаки, что отправятся рвать желтоголов и медвежьи ушки, богатенку и чернобыльник. Собранные травы засушат и развесят по хате – над окнами и дверью, по всем углам. Если кто заболеет, кинут пучок в очаг, чтоб наполнить ароматным дымом. Сожгут былинку-другую во время грозы, чтоб молния в дом не ударила. Кое-кто пытался приколдовывать помаленьку – присушить там жениха или, напротив, от соперницы отсушить. – Фу-у-ух! – шумно выдохнул Олешек. – Настроил… – Он поднял голову и словно впервые увидел словинца. – Привет, пан рыцарь! Спасибо тебе! – Да не за что, – буркнул Годимир. – Я думал, ты и не заметил меня. – Почему не заметил? Очень даже заметил. Заметил, что цистру расстроил мне. Играл? – Нет, – не покривив душой, ответил Годимир. Он почему-то так ни разу и не притронулся к струнам. То ли некогда было, то ли сработал некий внутренний запрет. – Не может быть! – воскликнул шпильман. – Ты меня во лжи уличить хочешь? – нахмурился рыцарь. – Нет, что ты! – Олешек даже руками замахал. – Прости! Ляпнул, не подумав. Просто она такая расстроенная была… Годимир хотел возмутиться, плюнуть под ноги, послать глупого шпильмана подальше, но… не смог. Слишком уж искренними были его глаза. – Я если обещал что-то в целости и сохранности доставить, то выполняю, – твердо промолвил словинец. – Да я уже понял. Понял. Извини, – заискивающе проговорил шпильман. – Когда начнешь учиться? Хочешь, прямо сейчас? Рыцарь вздохнул: – Я бы и рад. Только сейчас не до того. Переночуем у Дорофея и дальше в путь. – Ты что-то новое про дракона узнал? – заинтересовался мариенбержец. – Узнал? Не то слово, – тряхнул чубом Годимир. И вдруг догадался – Олешек ведь не знает ничегошеньки. Ни о королевне, ни о драконе, ни об Авдее с Горюном и безымянным бельмастом. Рыцарь присел рядом с товарищем и начал рассказ… Когда он в третий раз повторял по просьбе Олешека, какую именно рожу скорчил королевич Иржи, отчитанный при прочих рыцарях паном Божидаром, вернулся Ярош с Дорофеем. Бортник Годимиру сразу не понравился. Какой-то плюгавый, узкоплечий, борода пегими клочьями, нос обгорел на солнце и облазит, поблескивая в прорехах молодой розовой кожицей. Но самым неприятным на его лице были толстые мокрые губы, шевелящиеся под усами, словно жирная гусеница. Ярош волок, нежно прижимая к боку, оплетенный кувшин, а Дорофей умудрился держать сразу здоровенный пучок зеленого лука, каравай ржаного хлеба с поджаристой корочкой, толстый ломоть сала, дразнящего багровой прорезью, и горшочек, закопченный снизу. – Чем богаты, понимаешь, тем и рады… – Бортник шмыгнул носом, выгрузил припасы прямо на землю. – Туточки перекусим, а то у меня в хате мухи дохнут от вони. – Это точно, – подтвердил Олешек. – Особенно, как чоботы снимет, портянки развесит, так хоть топор вешай. Вторую ночь на соломе сплю. – Верно, – кивнул Ярош. – Сколько его знаю, портянки еще ни разу не стирал. – Зато меня комары не жрут, понимаешь. На лету дохнут. – Дорофей извлек из-за пазухи четыре грубо слепленные глиняные чашки, заглянул в каждую, из одной выудил мусор немытым пальцем. – Не побрезгуй, пан рыцарь… Годимир хмыкнул. Уж чем-чем, а грязью его не удивишь. Как говаривали в Чечевичах, в имении его батюшки, грязь не сало – высохла и отстала. Опять же в странствиях даже самому чистоплотному рыцарю удается вымыться по-настоящему едва ли раз в месяц. Купания в прудах и речках не в счет – они только освежают, а грязь не смывают. Ярош зубами выдернул капустную кочерыжку, воткнутую в горло кувшина. Сладковато и едко запахло брагой. – Это свекольная, – пояснил разбойник. – Вонючая – спасу нет, зато с утра голова не болит. Кроме Дорофея никто так делать не умеет, елкина моталка. – Он ловко разлил брагу по чаркам. – Скажешь слово, а, пан рыцарь? Годимир пожал плечами: – Не умею я. Я все больше с мечом управляюсь. У нас вон – музыкант есть. Для него слова привычней. – Только скромничать не надо, пан рыцарь, а? – усмехнулся Олешек. – Я-то скажу, но ты тоже с рифмами не в ссоре. – Ладно, говори, не томи душу, – отмахнулся словинец. – Давайте выпьем за Яцев день и ночь Водограя. Чтоб чудеса нам попадались на пути чаще, чем чудовища. Чтоб все мечты наши исполнились. Чтоб Годимир нашел и королевну, и дракона. Чтоб Ярош такую хэвру сколотил, с какой не стыдно и за горы пограбить сходить. А Дорофей чтоб приучился портянки стирать. – А ты? – спросил Годимир. – У тебя какое заветное желание? – Да что я? – Шпильман даже скривился. – Какие у меня могут быть желания? Станешь королем – приглашай петь в замке. Вот и все мои желания. Брага опалила глотку, выдавив слезы из глаз вернее жалостливой канцоны. Стараясь забить резкий вкус и умопомрачительный аромат, Годимир сунул в рот стрелку лука. Дорофей занюхивал хлебным мякишем. – Ох, и ядреная… – застонал Ярош и потянулся разлить еще по одной. – Закусывайте, не стесняйтесь. Олешек не церемонился и набил рот салом и хлебом так, словно после собирался поститься до осени. С трудом ворочая челюстями, перехватил цистру поудобнее, провел ногтем по струнам. – Ты не спеши, не спеши. – Лесной молодец счистил с куска сала крупную соль, ловко напластал еще десяток ломтиков. – Вся ночь впереди… Когда еще в Гнилушки шпильман из самого Мариенберга приедет? – Да никогда, понимаешь. – Дорофей щелчком сбил крошку с бороды. – Мой дед ни разу в жизни живого шпильмана не видел, так и помер. А тут… Да еще рыцарь, понимаешь, странствующий… Ох и повезло нашим девкам сегодня! Эту ночь Водограеву еще лет двадцать вспоминать будут. – Да что-то меня не тянет веселиться, – признался Годимир, осушив вторую чарку. – Только и думаю, как королевну от дракона спасти… – Это дело, конечно, нужное, – согласился Ярош, разливая по третьей. – Ну, меж второй и третьей… – Перерыва нету! – подхватил Дорофей, а музыкант поморщился. Наверное, от простецкой рифмы. – Господь троицу любит, – потянулся за чаркой шпильман. – Верно! Ты выпей, пан рыцарь, а королевна никуда не денется, понимаешь. И так уж позеленела, поди. – Чего? – не понял Годимир. – Отчего это королевна позеленела вдруг? – А помнишь, кметь в корчме у Андруха толковал? – принялся пояснять Бирюк. – Поверье у нас в Заречье такое. Ежели какая баба со змеем живет, то непременно позеленеет. Нет, я, конечно, понимаю – королевна и все такое… – Но устроена она так же, как и все бабы! – Бортник уже порядочно захмелел. – Я – рыцарь и не позволю… – Годимир попытался подняться с корыта. – Все, все… Уже замолчали. – Ярош ткнул кметя в бок. – Сейчас еще по одной, а потом пан музыкант нам споет. – Вот так всегда! – ответил Олешек. – Одним пить-гулять, другим их развлекать! – Но обиженным или недовольным он не выглядел. Прожевав очередной кусок, откашлялся и взялся за инструмент. – Да не спеши ты! – Разбойник подтолкнул к нему чарку. – Успеешь спеть. – Не-а! Потом пальцы заплетаться начнут. – Шпильман ударил по струнам и запел: – Пора, мой друг, пора! Ольха стучит в окно. С корчемного двора Уйдем, пока темно. Застанет нас в пути Рассветный робкий луч, Весенние дожди И снег тяжелых туч. Нас ждет чудесный край, Пар заливных лугов, Тенистый шум дубрав И аромат стогов. Оставь седло, мой друг, И отложи клинок. Вступи в задорный круг, Пляши, не чуя ног. Пей воду из криниц, Закат душой впитай, На отблески зарниц Желанье загадай. За осенью весна, За грозами метель… Пока звенит струна, Пока звучит свирель. – За это стоит выпить… – Ярош полез пятерней в бороду. Дорофей смахнул слезинку с уголка глаза. «Все-таки не плохой мужик, – подумал Годимир. – Зря я про него так думал…» – Я понял, – произнес он и удивился слегка заплетающемуся языку. – Это и есть твое желание. Давай выпьем, чтоб оно всегда сбывалось. – Выпить можно, – возразил Олешек, – а как же гулянье? Хочу через костры попрыгать… – Успеешь, – махнул рукой бортник. – Девки, понимаешь, никуда не убегут. А брага порой заканчивается. Понимаешь? – Понимаю… Наливай! С началом сумерек Дорофей сбегал за третьим кувшином. Где он их прятал? Загадка. Олешек что-то пел. Годимир, обнимая Яроша за плечи, рассказывал о своем служении панне. Пытался читать стихи собственного сочинения, но все время забывал рифму в четвертой строке катрена. Разбойник честно пытался подсказывать, но не угадал ни разу. Сало закончилось. Радушный хозяин предложил закусывать медом и немедленно притащил берестяной туесок и две ложки – больше в доме не нашлось. Когда совсем стемнело, разожгли перед домом небольшой костерок. Кто-то, кажется шпильман, предлагал печь репу. Дорофей слабо возражал, что, дескать, отродясь репы не сажал, но тогда Олешек вызвался пошастать по чужим огородам. – И кто из нас разбойник? – через силу выговорил Ярош. Хотел подняться, но не смог и великодушно разрешил: – Иди. Если получится… Шпильман с великим тщанием спрятал цистру под корыто. Встал на ноги. С трудом удерживая равновесие, дошел до соломенной кучи, споткнулся, упал и тут же захрапел. – Еще по одной и на боковую! – глядя почему-то мимо Годимира, предложил Дорофей. – Нет, друзья! Я – все, – твердо ответил рыцарь, откинулся на спину и принялся рассматривать звездное небо. Путь Молочника упрямо не желал оставаться на месте, вращаясь наподобие крыльев ветряка. Звезды то троились, то двоились, умудряясь при этом вести хоровод вокруг Полуночной звезды, последней в дышле Воза. Разбойник с бортником еще болтали. Кажется, наливали… Издали от реки слышался визг и хохот. Это парни и девки начали прыгать через костры, совершая обряд очищения огнем. Вскоре придет черед воды принимать разгоряченные танцами и беготней тела, смывая вместе с пылью и потом земные грехи. И можно снова нарушать заповеди Господа. До следующей Водограевой ночи. Очень удобно… С этими мыслями Годимир заснул. ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ КОРОЛЕВНА Проснулся Годимир от истошного крика: – Свели! Свели!!! Рыцарь рванулся, хотел вскочить, но упал на четвереньки – затекла нога. Он отчаянно закрутил головой по сторонам. Серая предрассветная мгла окутывала подворье так, что и ближний плетень не разглядеть. С вырубки наползал стылый туман – и это конец червня! – Свели! Сволочи! Конокрады! Незнакомый хриплый голос шел от навеса около сараюшки, где они с Ярошем с вечера привязали коней. Неужели? Вот так Гнилушки! А говорят: чем дальше о города, тем ворья меньше. Сельские, мол, обитатели прадедовскую правду блюдут и честностью гордятся. А кто же кричит? Неподалеку заворочалась темная куча: – А? Что? Ярош. Сейчас бы ему увечного побирушку изображать… С похмелюги. Поднявшись на ноги, Годимир схватился за голову – словно церковный колокол под черепом зазвонил. Да не просто колокол, а колокол-великан из Нагорного собора, что в Хороброве, в Старом городе прихожан к вечерне зовет. – Что там? – Бирюку удалось подняться без особых затруднений. – Да кажись, с конями что-то… – ответил рыцарь, удивившись своему голосу – сипатому до неузнаваемости. – Эх… Водички бы… Из сумрака выплыла взъерошенная борода Дорофея: – Свели! Понимаешь? Свели!.. Так вот чей крик их разбудил! Как ни хвалили вчера Ярош с бортником свекольную, а пойло пойлом остается. Во рту сухо, голова гудит, перед глазами черные точки плавают. Или, может, третий кувшин лишним был? Говорил же священник в Стрешинском замке, что винопитие без меры до добра не доведет… – Кто свел? Кого? – Ярош вплотную подступил к Дорофею, схватил его за зипун. – Коней, понимаешь, коней свели… Узнаю кто, пополам перерву, суки… – забормотал бортник, виновато моргая. – Точно не знаешь? – Разбойник притянул его к себе почти вплотную, навис, глядя сверху вниз. – Да точно, Ярош, точно… Откуда ж мне… Я ж, понимаешь, с вами… – зачастил мужичонка, стараясь не смотреть Бирюку в глаза. – Да ты что, не веришь мне! Я ж тебе… А ты, понимаешь… – Он сорвался на хриплый визг. – Ладно. Верю. – Разбойник разжал пальцы, позволяя кметю обессиленно усесться на землю. – Как прознал? Дорофей молчал. Сопел и молчал. – Отвечай, елкина кочерга, когда спросили?! – рыкнул Ярош, замахнулся ногой, но не пнул. Видно, пожалел. – По нужде приспичило, понимаешь… – глухо проговорил бортник. – Встал. Думал, за сарайчик… Я всегда, понимаешь… – Да не тяни! Шустрее! – Чего там шустрее… Глянул – коней нетути. – Мать вашу! – Разбойник сжал кулаки и, не слушая больше лепет Дорофея, кинулся к сараю. Оставшись без собеседника, кметь вытер рот рукавом и затянул, уставившись прямо перед собой: – Вона ты как со мной, понимаешь… Я, значит, для тебя, а ты… Вона как выходит… Годимир едва ли не бегом направился вслед за Ярошем. Не раздумывая, последовал его примеру, когда разбойник, пробегая мимо бочки для сбора дождевой воды сунул туда голову и, шумно отфыркиваясь поспешил дальше. Вода отдавала тиной, но зато оказалась чудо какой холодной! Беглый осмотр места происшествия показал – неизвестные ворюги сперли обоих коней вместе с недоуздками и захватили одну уздечку и седло. – Один был, – уверенно сказал Ярош. – Сейчас я погляжу… Эх, свету бы… – Он скрутил из соломы тугой жгут, сунул в руки Годимиру: «Держи, пан рыцарь!» и принялся щелкать кресалом. Отсыревшая за ночь солома упорно сопротивлялась. Искорки гасли, так и не успев превратиться в язычки пламени. – А что это вы тут делаете? – раздался озадаченный голос Олешека. – Омет спалить надумали7? – А! – раздраженно отмахнулся Ярош. – Не мешай, музыкант! – Не видишь, что ли? Коней увели! – Мать честная! – воскликнул шпильман. – Вот те и поселяне! – Да не могли наши, зуб даю! – твердо проговорил Дорофей. – Ну, разве что для забавы, понимаешь… Малолетки… Ежели так, тады я живо разберусь… Понимаешь… – Я твоим малолеткам головы поскручиваю, если без коня тут останусь! – вскочил Ярош, в сердцах швыряя оземь огниво и кремень. – А уж что пан рыцарь устроит, я и угадывать не берусь! Бортник кинул быстрый испуганный взгляд на Годимира. Настоящих рыцарей в Гнилушках видели редко, а потому верили любой сказке про них. – Так, может, и не наши… – заюлил кметь. – Может, кто чужой в село забрел… – Что ты лепишь? Какой чужой? Откуда? – оскалился Ярош. – В вашей-то глухомани… – Да не знаю я, понимаешь… А только слухи слыхивал… Были пришлые, Господом, отцом нашим Пресветлым и Всеблагим… – Долго вы препираться будете? – Олешек зевнул и потянулся. – Вон, рассвет скоро. – Верно, – согласился Годимир. – В погоню надо собираться. – Во-во, понимаешь… – обрадованно воскликнул Дорофей. – По следам пойдем. Я… понимаешь… в лесу всю жизнь… – Всю жизнь, всю жизнь! – передразнил его Бирюк. – Лучше б собаку завел какую-никакую! – Тык… это… какая собака? – Бортник уже согнулся, едва не касаясь носом земли, и рассматривал следы. – Я в лесу по десять ден, понимаешь… Чего она жрать будет… За мной, панове! Он бодро потрусил к широкому пролому в плетне – видно было, что многолетней давности, но так и не дошли руки починить. – Теперь сюда! Годимир поблагодарил Господа, пославшего недавно дождь. На сырой земле отпечатки выделялись так же ясно, как шрамы на лице бывалого воина. Даже неопытный следопыт, навроде него, мог узнать ровно обточенные ковалем копыта серого, и лопатообразные, с исковерканным краем следы саврасого. – Ничего, ничего, – бурчал себе под нос Дорофей. – Не таких, понимаешь, на чисту воду выводил… – Ага! Ждут они тебя, – безнадежно вздохнул Ярош. – Уже небось полпоприща отмахали наметом… – Нет, не может быть, – неожиданно возразил Олешек. – Я среди ночи вставал… До ветру… Были кони. Точно помню. – Да? Не примерещилось? – Слушай, Ярош, я, конечно, не удалец, вроде тебя, в колодки меня не заковывали, но коня от плетня отличить могу, – обиделся шпильман. Разбойник не нашелся с ответом, пожал плечами, почесал затылок. – Вона! Гляди! – заорал вдруг Дорофей, тыча пальцем в сторону леса. В утренней дымке одиноко бродил саврасый. Годимир сразу узнал его по тяжелой голове и косматой гриве. – Ничего не понимаю! – развел руками музыкант. – Бросили? – Один вор был. Один! – Ярош взмахнул рукой, рассекая ладонью воздух. – А двух коней свел, чтоб погоне помешать. – Верно! – воскликнул Годимир. – Лови его! – Кого? – усмехнулся Олешек. – Вора или коня? – Не смешно! – буркнул рыцарь. – Коня, конечно! – Да бесполезно… – Ярош, едва поспевая за вставшим на след, словно гончая собака, Дорофеем, начинал задыхаться. – Хоть конные, хоть пешие, не догоним… – Догоним! – неожиданно сердито рявкнул бортник. – Глянь, тут конь вырывался, понимаешь… Вся земля побита! А тут падал… – Конь? – опять ляпнул шпильман. – Да нет! Ворюга… – Эх-ма! – воскликнул Ярош. – Бегите! Догоню сейчас! Разбойник со всех ног кинулся к саврасому. Не добежав шагов двадцать, пошел потихоньку, протягивая раскрытую ладонь. – Не поймаем, не поймаем… – повторял Олешек на каждый шаг. Рыцарь удивился, как музыкант легко разговаривает. Не берет похмелье, что ли? Или свекольная бражка только на него так подействовала? Сердце колотится, будто полдня мечом рубился. Воздух в горло со свистом врывается. Мутит. Вот-вот желудок наизнанку выворотится. Но бежать надо. Левой, правой. Левой, правой. Вот и опушка! Дорофей ужом нырнул в подлесок – попробуй догони. Олешек перевел дыхание, опершись о ствол ясеня. Яроша все еще не было. Видно, конь попался не из доверчивых. На пустые обещания подманиваться не желал. – Ведь не поймаем же… – чуть не простонал шпильман. – Не каркай! – огрызнулся рыцарь. – Пеше? Конного? Да ни за… И в это мгновение из-за деревьев раздался ликующий, полный торжества вопль Дорофея: – Ага! Влип, бесстыжий! Годимир заслонил лицо локтем, спасая глаза от хлестких ударов ветвей, и вломился в кусты. Не ошибиться с направлением ему помогали звуки борьбы и испуганное ржание коня. Вот и прогалина. Топчется, приседает на задние ноги и пытается оборвать чембур серый жеребец. Впрочем, что серый, можно только догадываться. Ночью серы не одни лишь кошки, но и лошади, коровы, собаки… В паре саженей от копыт всполошенного коня возились в палой листве два человека. Оба сопели и покряхтывали. Верхний, Годимир очень надеялся, что это бортник, вцепился мертвой хваткой в зипун нижнего, а тот уперся ему ногами в живот, стараясь оттолкнуть. – Врешь, не уйдешь… – хрипел бортник и вдруг взвыл не хуже котяры, которому дверью прищемили хвост. – Ой-ой-ой! Глаза!!! Рыцарь шагнул вперед, хватая левой рукой бортника за ворот. Отбросил его на кучу весело затрещавшего хвороста. Конокрад на удивление ловко вскочил и юркнул в кусты, проскочив под рукой Годимира. Пожалуй, вор сумел бы удрать, но вот чего он не учел, так появление растерянного Олешека. Шпильман получил головой в живот, с криком, более похожим на кваканье перепуганной лягушки, упал навзничь, но успел вцепиться мертвой хваткой в штаны незнакомца. Тот лягался изо всех сил, но подоспевший Годимир придавил его коленом к земле, легонько коснулся кордом затылка: – Сдавайся! Ну! – Не «нукай», не запряг! – дерзко отвечал тонкий голосок. «Да что они все, сговорились, что ли?» – успел подумать рыцарь и вдруг сообразил, что схватил женщину или ребенка. – Глаз чуть не вынул, су-у-ука… – стонал Дорофей, корчась на земле с прижатыми к лицу ладонями. Годимир осторожно взял воровку за плечо, поставил на ноги. Острие корда продолжало щекотать ее кожу. Длинная коса, скользнув по плечам и запястью Годимира, упала на спину. – Ты кто? – спросил рыцарь. – Тебе какое дело? – дерзко отозвалась девчонка. – Вот те на! – восхитился Олешек. – Вяжи ее, суку… – вмешался Дорофей. – Закройся! – прикрикнул на него рыцарь. Развернул воровку. Лучи розовеющего на восходе солнца, приглушенные древесными кронами, позволяли все же рассмотреть ее лицо – курносый нос, челку, падающую на брови, пухлые, упрямо сжатые губы. Большие глаза глядели с вызовом и оттенком насмешки. Олешек прошелся к наконец-то успокоившемуся серому, похлопал по шее, почесал ганаш. – Ты знаешь, пан рыцарь, почему она не удрала до сих пор? – Ну? – Что – «ну»? Седло надеть на коня не сумела. Не справилась… – Да ну? – Что ты заладил – «ну» да «ну»… Подпруги затянуть не смогла. А потом – ногой в стремя, а седло на бок. Угадал, красавица? – Я тебе не красавица! – Как хочешь. Наше дело предложить… Ого, пан рыцарь! Тут и меч твой! – И меч сперла! – заорал бортник и опять застонал. – Ой, глаз мой глаз… Лишила зрения, зараза… Годимир повернулся к нему на мгновение. И вправду, рожа – без слез не взглянешь. Две глубокие царапины через лоб, бровь и щеку. По краям разорванной кожи выступили крупные капли-бусины. Просто чудом глаз сохранился. – Да… – протянул рыцарь. – Дела… Ладно, выбираемся. Девчонка дернулась, попыталась убежать. Словинец без труда схватил ее за ворот. Остановил. – Не спеши! – Вот я бы ей врезал… – бухтел Дорофей. – Молчи уж, – усмехнулся шпильман. – Ты себя уже показал. С девкой не справился. – Я… понимаешь… по-хорошему хотел… А раз нельзя по-хорошему, могу и в ухо! У нас с конокрадами знаешь как? – Знаю! – отрезал Годимир. – А потому еще раз говорю – закрой рот и сопи в две дырки. Твои, что ли, кони? – Да нет… – растерялся бортник. – Вот и молчи. – Рыцарь повернулся к пленнице. – Еще раз спрашиваю – ты кто? – Тебе какое дело? – Это я уже слышал. Дорофей, ты ее знаешь? – Откуда? – Оттуда! Знаешь или нет? – Не знаю. Чужая она, понимаешь… Пришлая… С треском проламываясь через кустарник, топча чахлые побеги у корней, появился Ярош. Все-таки сумел поймать саврасого. – Ну, вы и шум подняли! – довольно проговорил разбойник. – Только глухой не услышит. – Выбираемся, пожалуй. – Годимир показал Олешеку, чтобы взял девчонку за рукав, а то, не приведи Господь, отвлечешься, а она снова удерет. – Вижу, поймали вора! – осклабился Ярош. – Ух, ты! Во дела! Девка? – Сам ты девка, мерзавец! – выкрикнула пойманная. – Я – девка? – удивился разбойник. – Не. Это ты ошиблась, пожалуй. – Противная девка, ух, какая противная, понимаешь, – вмешался Дорофей. – Ты гляди… А не боишься? Мы ведь и ремешком можем, и розгой, а можем и… – Заткнись! – побелел Ярош, аж перекосило его. – Охолонь! Я тебе не Сыдор! – Да я чо? Я ничо… – забормотал бортник, вытирая бороду рукавом. Он втянул голову в плечи, съежился, стал еще меньше ростом и скрылся где-то за серым. – Пошли, что ли? – махнул головой Ярош. – Идем, – согласился Годимир. Взял коня под уздцы. Шагая вперед, он не оглядывался, но слышал, как девчонка честит Олешека: – Что ты в меня вцепился как клещ? Синяк на руке будет! Шпильман не отвечал. Молчали и Ярош с Дорофеем. У самой околицы рыцарь оглянулся. Девчонка что-то рассказывала шпильману, опираясь на его руку. Ну, чисто панночка на балу. И кто кого держать должен, чтоб не убежал? – Удивительное дело, – задумчиво проговорил Ярош. – Девка. Одна. В этих краях… Не сходится, пожалуй… – Что не сходится? – удивился Годимир. – В этой глуши не всякий мужик, здоровый и при оружии, выживет. А тут девка… – Ну, так и не местная ведь. – Да. Не местная. Иначе Дорофей узнал бы. – Переселенцы тут какие-нибудь не проезжали? – Да откуда мне знать? С тобой вместе, пан рыцарь, приехал. – А может, из старателей… – протянул словинец и вдруг хлопнул себя по лбу. – Оп-па!!! – Ты чего это, пан рыцарь? – покосился на него Ярош. – Кажись, догадался я! – О чем же? – Ты королевну Аделию в глаза видал когда-нибудь? – Нет… Что? Эк ты хватил, пан рыцарь! Не может быть! – Почему не может? – Ты же сам говорил – ее дракон унес. – Ну, может, и унес. Но не съел. Откуда мне знать, что драконы с королевнами делают? – Ох, сказал бы я тебе… – Перестань! А вдруг она от него удрала? – От дракона? Не верю. Да я и в драконов не верю! Сказки это все! – А кто стожки селянам пожег? А пожар в замке королевском? – Да мало ли что там загорелось? – Ты там не был, а я видел! От свечи опрокинутой такого пожара не будет. – Все равно не верю! И одежа у нее, прямо скажу, не королевская… Годимир задумался. Это был сильный довод. Он тоже не представлял королевских дочек, блуждающих по лесам в мужских портках, разбитых опорках и распоясанной домотканой рубахе. А с другой стороны, поди узнай, какие причуды у панночек королевской крови? Вот и подворье Дорофея. Олешек первым делом вытащил цистру из-под корыта, придирчиво осмотрел, словно кто-то ее трогал без него. – Ух ты! Дай посмотреть! – тут же потянулась девчонка. – Еще чего! – Шпильман опасливо отодвинулся, заслоняя инструмент собой. – Вот жадный! Ярош перевернул лежавший на боку кувшин донышком вверх, похлопал ладонью, провел пальцем по краю и вздохнул. – Да, похмелиться бы не помешало, – согласился бортник. – Сбегать? – И не думайте! – прикрикнул на них Годимир. – Не время! Он обошел корыто и остатки вчерашнего кутежа и остановился так, чтобы видеть глаза девушки: – Тебя как зовут? – Не скажу! – дерзко ответила она и сжала кулачки. – Зря. Я – странствующий рыцарь, Годимир из Чечевичей герба Косой Крест. Если ты нуждаешься в помощи, тебе не обязательно воровать мой меч. Можно просто сказать, что за беда. Она не ответила, гордо задрав подбородок и рассматривая вьющихся в небесной сини стрижей. – Ладно… – Годимир решил не сдаваться, пока не выяснит все подробности и не найдет ответы на все мучающие его вопросы. – Спрошу по-другому. Ты – королевна Аделия? Девчонка зыркнула на него огромными серыми глазищами, мельком огляделась по сторонам – не услышал ли кто? Закусила губу. – Можешь не отвечать, – усмехнулся Годимир. – Я уже и так догадался. Тут сбоку к нему придвинулся Ярош и, дыша перегаром в ухо, прошептал: – А ты руки ее видел? Тоже, скажешь, королевские руки? Да, руки у предполагаемой королевны ничем не отличались от рук любой чернавки из господского замка. Под ногтями – грязь, на одном из пальцев большая ссадина. И все же… Годимир притянул голову разбойника к своим губам и зашептал: – Так четыре дня в лесу. Что ты хотел? Где ей мыться было? – И в полный голос произнес для девушки: – Я рад, что ты спаслась, твое высочество. И тут она преобразилась. Куда девалась неуверенная девчонка? Появились осанка, постав головы и подлинно королевские нотки в голосе: – Благодарю тебя, пан рыцарь. Хорошо встретить в таком захолустье благородного пана, да еще странствующего рыцаря. Годимир толкнул Яроша локтем: «А? Что я тебе говорил?» – Как же тебе удалось спастись от дракона? – Позволь мне не вспоминать, пан рыцарь, об этих ужасных мгновениях… – Конечно, конечно, прекрасная панна. Просто я думал, что читал обо всех повадках сиих злобных чудовищ, известных людям… – Я расскажу тебе, пан рыцарь. Обязательно расскажу, – заверила его королевна. – Но позже. Когда притупятся воспоминания о перенесенных страданиях. – Не смею настаивать… – Рыцарь поклонился. Довольно изящно, если принять во внимание отвычку от общения с прекрасным полом. Ведь Стрешин он покинул уж больше трех месяцев тому назад – ранней весной – и с тех пор все странствовал да путешествовал. – Смешно вас слушать, право слово! – восхитился Олешек. – Словно дети малые в игру играют! – А не нравится – не слушай! – пренебрежительно бросила Аделия и притопнула ногой – жест, выглядевший бы более величественно, будь она обута в туфельки или сапожки. – Мы отвезем твое величество в Ошмяны к батюшке-королю, – твердо произнес Годимир. Глянул на товарищей – не будет ли возражений? Протест последовал, но не с той стороны, откуда ожидался. Королевна скривилась, словно отведав кислой вишни: – Нет, нет… Не хочу. Там скучно! Давай лучше, пан рыцарь, будем вместе странствовать. – Как можно, твое величество? – опешил Годимир. – Я же пообещал его величеству, и каштеляну, пану Божидару… да и вообще, уместно ли… – И полкоролевства пропадает… – громким шепотом добавил Ярош, глядя в сторону. – А что, батюшка обещал полкоролевства? – кокетливо стрельнула глазами Аделия. – И мою руку, должно быть? Я угадала? – Да что там угадывать? – развел руками Годимир. – Все, как водится, и пообещал… – Так ты из-за половины королевства меня искал? От дракона спасть хотел? – нахмурилась королевна. – Нет, конечно! – горячо возразил Годимир, удивляясь про себя, как она быстро освоилась. Уже и разговаривает на равных, как будто всю жизнь их знала. И, чего греха таить, верховодить пытается. Настоящая королевская кровь, ничего не попишешь… – Нет, если это все правда, – восхищенно проговорил музыкант, – я про вас балладу напишу. Или целый роман в стихах! Не будь я Олешек Острый Язык из Мариенберга! – А ты правда шпильман? – повернулась к нему королевна. – Настоящий? Дай цистру подержать! – Еще чего! Испортишь, не приведи Господь! Она капризно надула губки: – Фу! Жадина ты, а не Острый Язык. Олешек Жадина из Мариенберга! Шпильман ошалело заморгал, а Ярош с Годимиром рассмеялись. – Ай, да высочество! – воскликнул разбойник. – Так ему и надо! В это время Дорофей дернул его за полу зипуна: – Это… понимаешь… если она от дракона удрала, стало быть, тут пещера его недалеко… Они завсегда сокровища накапливают, понимаешь… Сколько народу ездило искать, а нам, понимаешь, такое… – Так! Рот закрой! – оскалился Ярош. – Твое дело – сторона. Ишь ты, золота да каменьев драгоценных ему захотелось! Брагу вари да мед собирай. У тебя это лучше получается! – Да я чо? Я ничо… – засопел бортник. – Вам же, понимаешь, подсказать хотел… – Я отведу вас к пещере! – проговорила внезапно Аделия. – Правда? – поразился Годимир. – Ты же говорила… – Я помню. Может, чуточку забыла, но обязательно вспомню. Найдем пещеру… – А ты была… – начал Олешек, но Ярош толкнул его – сказано ж тебе: лучше пока не напоминать. – А что, пан рыцарь, – разудало проговорил разбойник, – драконы, говорят, и вправду сокровища собирают… – Так не бывает же драконов, – прищурился Годимир. – Сам утверждал. – Как это не бывает? – возмутилась королевна. – Эх! С вами поведешься – не в то еще поверишь! – махнул рукой Ярош. – Моря я тоже не видел. Но оно же есть! – Еще как есть! – восторженно закатил глаза Олешек. – Видел бы ты лунную дорожку на водной глади летней ночью… – И вдруг спохватился. – А ведь правда, пан рыцарь! Одно дело королевну батюшке вернуть, а другое дело – королевну и голову дракона в придачу… Доброжир тебе корону сразу отдаст! Не задумается даже. – Не нужна мне корона! – ответил Годимир. – Ты же знаешь, я за властью и богатством не гоняюсь! Но обет выполнить… Такой случай! – Так что, едем? – улыбнулась Аделия. – Я покажу. – Да поехали, пан рыцарь! – Шпильман бренькнул по струнам. – Два-три дня не решат ничего… А если и в самом деле дракона завалишь? – А главное, какая баллада выйти может! – подмигнул Ярош. – Ну, так и ты от сокровища не откажешься! – в свою очередь подначил его рыцарь. – А я что? – покачал головой лесной молодец. – Я не претендую. Честно разделим. На всех. – А я? – влез Дорофей. – А ты… Если будешь молчать, получишь малую толику, – сурово проговорил Ярош. – Но, не приведи Господь, хоть одна живая душа прознает, куда мы поехали… Ты меня знаешь? – Знаю, знаю… – пискнул бортник, втягивая голову в плечи. – Так вот. Под землей найду и на краю земли найду! И кишки вокруг дерева обмотаю, уж извини, твое высочество, а из песни слова не выкинешь… Аделия махнула рукой величественным жестом. Мол, все понимаю и не обижаюсь. – Эх, – почесал макушку рыцарь. – Не думал я, что обеты так разрывать могут… Но ведь, если я дракона убью, а после королевну к отцу доставлю, я ж ничего против чести не учиню? Четыре головы дружно замотылялись из стороны в сторону, будто говоря – нет, нет, не учинишь… Годимир махнул рукой и пошел проверять конскую сбрую. Наверняка малознакомая с седловкой королевна что-то напортачила. Нужно распутать, расправить перекрутившиеся ремешки и складки потника, а уж тогда и в путь собираться. ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ ЯКИМ И ЯКУНЯ Второй день маленький отряд, следуя путаным указаниям королевны, уходил все дальше и дальше на юго-запад, прочь от обжитых земель. С каждой верстой ближе становились сверкающие белизной снеговые шапки Запретных гор, все круче становился подъем. В лесной рати как-то исподволь сероствольные буки-исполины вытеснялись приземистыми темно-зелеными елями. Все меньше становилось под копытами коней овсяницы и белоуса, все больше черники и кислицы. Изредка попадались целые заросли можжевельника, еще не стелящегося по земле, как высоко в горах, а торчащего бойкими кустиками. Годимир, как истинный рыцарь, уступил седло Аделии и теперь шагал, ведя серого под уздцы. На саврасого сгрузили собранные рачительным Дорофеем запасы – муку, мешочек пшена, два хороших ломтя сала, соль в тряпице и даже оплетенную ивовой лозой корчажку с брагой. Харчей должно было хватить на три-четыре дня. Вот и выходит, что если завтра никакой пещеры не обнаружится, нужно разворачиваться и выбираться к людям. Сперва в Гнилушки, а после и в Ошмяны. Рыцарю хотелось верить в благорасположение и короля Доброжира, и каштеляна пана Божидара. Авось помогут снарядить отряд как положено, с подводами, слугами и запасными конями, и вот тогда уже крылатый гад не уйдет от справедливого возмездия. На привалах Годимир точил меч и отрабатывал удары. В поединке с драконом случайностей не бывает, да и быть не может. Приставучий Олешек таки заставил рыцаря дать ему пару уроков. Шпильман продемонстрировал знания, полученные от наемника из Костравы, и рыцарь понял, что все уже почти безнадежно. Желания у парня много, а вот умения никакого. То ли поморянин учил его спустя рукава, лишь бы отвязался, то ли сам не был мастером. Взять хотя бы стойку. Олешек ставил ноги чересчур близко одна к другой, да и сгибать в коленях их никак не хотел. Утверждал, что ему так неудобно. Но рыцарь-то знал, что двигаясь словно на ходулях, ученик лишает себя подвижности и свободы перемещения, что он не сможет с достаточной быстротой отклониться от вражеского удара или, напротив, прянуть вперед в длинном выпаде. В конце концов Годимир разозлился и заставил шпильмана отрабатывать шаги. Круговой и скрестный, приставной и отшаг. «А не хочешь учиться, ищи другого учителя!» Неожиданно помог Ярош, с интересом наблюдавший за их упражнениями. Он заявил возмущенному музыканту, что движение в бою – основа основ и начало начал. Неподвижный боец – мертвый боец. И от души посоветовал рыцарю не подпускать шпильмана и близко к мечу, пока не научится слушать умных людей и двигаться на поле боя свободно и раскованно. Аделия тоже принимала живейшее участие в занятиях, хлопала в ладоши при каждой удаче Олешека и порывалась сама схватить меч и встать рядом с ним. Сказала, что тоже всю жизнь мечтала научиться рубиться настоящей сталью. В общем, от всего происходящего у Годимира начала голова идти кругом, и он прекратил занятия до той поры, пока не станет у них больше свободного времени. На другой день с утра он разбудил всех с рассветом, заставил разводить костер и готовить завтрак, чтобы и мысли не возникло о мечах, стойках и выпадах. На дневке тоже от роли учителя отказался, сказав, мол, что слышит непонятное шуршание в подлеске. Ложь вышла такой убедительной, что даже Ярош повелся – накинул тетиву на лук и все время привала держал под рукой пяток воткнутых в землю стрел. Зато когда тронулись в путь, Годимир получил возможность вздохнуть с облегчением. Лесной молодец продолжал оставаться настороже. Перекинул повод коня через предплечье, а сам так и зыркал по сторонам, выискивая, в кого бы всадить стрелу. Олешек надоедал королевне, пристроившись у ее стремени: – А какой он, дракон? – Страшный, вот какой, – отвечала Аделия, но уже без истерик или душевной дрожи. – Я понимаю, что не теленок, а все же… Какой, а? – Какой, какой… Крылья… Хвост… Пасть… Зубастая. Королевна оказалась не из записных рассказчиц. Хотя о других заботах болтала довольно бодро. Наверное, и вправду сильное потрясение пережила. – А огонь он может пускать? – Конечно, может… Из ноздрей. А вот это что-то новое. Такого ни магистр Родерик, ни архиепископ Абдониуш не писали, не говоря уже об Абиле ибн Мошше Гар-Рашане… Тьфу, басурманин, пока выговоришь… Годимир не мог понять, хочется ли ему дальше слушать беседу королевны и шпильмана, или пустопорожнее щебетание Олешека начинает его злить? Ишь, прилип как банный лист к… Нет, нехорошее сравнение, не благородное. Просто – пристал как смола. И тут рыцарь вспомнил свой сон и липкую грязь, куда угодил по воле навьи. Настроение испортилось окончательно. – Вы бы тише! – сердито буркнул он, проверяя – легко ли ходит клинок в ножнах. – Не нравится мне этот лес! – А то мне он нравится! – воскликнул шпильман, делая широкий жест рукой. – Елки, палки, лес густой… – Тише! – поддержал Годимира Ярош. – Пан рыцарь верно говорит. Что-то не то в лесу… Аделия ойкнула и закрыла рот ладошкой. Брови Олешека поползли на лоб: – Как это – «не то»? – вполголоса спросил он. – Да вот так! – пояснил Ярош, тоже стараясь говорить негромко. – Птицы не поют. Слышал? – Нет. – Если бы меньше болтал, услышал бы. Версты две назад и сойки кричали, и ореховки. А дятлов сколько было! А теперь тишина… Годимир прислушался к своим ощущениям – нет ли чувства слежки? Да нет. Затылок не сверлили ничьи глаза, как это случилось на тракте. Но вот дышать почему-то стало тяжелее. Или воздух стал влажным и холодным? Пожалуй что… Да! А вот еще! – Ярош, – позвал он разбойника. – Ярош, ты можешь сказать, в какую сторону мы едем? – Да вроде в гору… – почесал затылок лесной молодец. – Значит, на юг. А там… тяжело сказать. Солнца нет. – Верно. Солнца нет. Хотя туч не было. Мох на деревьях где придется. – Точно! Во дела! А я как чувствовал… Вляпаемся в дерьмо по самые уши… Уж извини, твое высочество. – И туман… – вдруг добавил дрожащим от волнения голосом Олешек. Он ткнул пальцем под ноги. Ну, туман, не туман, а легкая дымка поднималась над травой, достигая уже колен. Так бывает над лугом, когда солнце ранним утром высушивает росу, и она плывет клубящимся паром. Кажется, будто идешь в парном молоке. Здесь же другое. Туман казался липким, противным. Так и хотелось остановиться и счистить его со штанов рукавом. А потом залезть на дерево или найти выступ скалы и пересидеть, когда он пройдет мимо. – Гляньте! Домик! – звонко закричала королевна и опять шлепнула себя по губам, убоявшись чужого в лесу звука. Годимир повернул голову. Лес на время кончился, и они вышли на край широкого яра. Его, видимо, промывали ежегодно сбегающие с гор талые воды. Да и сейчас на дне бесшабашно звенел ручеек. Со временем стены оплыли, придав оврагу ширину и монументальность, а после заросли шиповником и терном. Кусты укрепили сползающий глинозем и остановили рост оврага. С северной стороны ели подступили почти вплотную к его склону – кое-где даже корни торчали в воздухе, словно скрюченные и почерневшие куриные лапы. А на противоположной, южной стороне располагалась рукотворная просека саженей двадцать на двадцать, заросшая густым травостоем. К склону длинного, как язык страдающей от жары собаки, холма, покрытого темным ельником, притулилась избушка. Маленькая, слегка покосившаяся, крытая дерном. – Кто бы это?.. – выразил вслух всеобщее опасение Олешек. – Может, и никто, – задумчиво ответил Годимир. – Жили когда-то старатели или промысловики из тех, что пушнину… – Нет. Подворье не заброшенное, – возразил Ярош. – Не ухоженное, конечно, но и не заброшенное. Знаешь, похоже, будто хозяин либо ленивый, либо запойный… – А если больной? – вставила королевна. – Нет, твое высочество. Больной бы не выжил в глуши. Верно люди говорят – волка ноги кормят. А лесного жителя и ноги, и руки, и голова… Чего угодно лишись и не выживешь. Только косточки обглоданные найдут по весне. – Заглянем? – предложил шпильман, но его голос не выдавал горячего желания посетить незнакомое жилище. – Думаю, одним глазком можно, – неуверенно проговорил Бирюк. – Мы все-таки при оружии. Не годится шарахаться, словно пуганая ворона от куста. – Зайдем, – подвел итог Годимир. – Хоть обед сготовить на очаге попросимся. А то на костре все время каша пригорает с одного боку. – Это котелок у Дорофея дрянной. Жмотится бортник хорошие вещи у купцов торговать. Берет, что ни попадя, а потом мучается. Он, верно, радуется, что за гарнец прелого пшена и худой котелок долю в драконьем сокровище застолбил… – Ярош махнул рукой и заглянул в яр. – Глубоко, но спуститься можно. Пошли, что ли? Они осторожно, придерживая и успокаивая коней, волнующихся из-за оседающей под копытами земли, спустились к ручью. Годимир набрал на всякий случай баклажку. Перепрыгнул на тот берег. Отсюда вверх вела довольно утоптанная тропинка. Видно, что один-два раза в день ею пользуются по назначению. Значит, ходят за водой, готовят и стирают. Обычные люди. Плетня у избушки не обнаружилось. Да и зачем он хозяевам, которые птицу или скотину не держат? Собак, и тех нет. Сразу вспомнился Дорофей – он тоже без охранника обходился. Но на воткнутых в землю кривых кольях, в которых без труда угадывались кое-как обтесанные еловые стволы – елки-ковырялки, как сказал бы Бирюк, – сохли кувшин и три объемистых казана. По одному из них Ярош и постучал кибитью лука. – Э-гэ-гэй! Добрые люди! Есть кто дома? Тишина. Только под легким ветерком скрипнул ставень. Или не под ветерком? Ведь откуда туман тогда. В ветреную погоду его не бывает – это всем известно. – Эй! Есть кто живой? – прокричал еще раз, для порядка, разбойник и пошел к крыльцу. «Лишь бы неживых не было…» – подумал Годимир. И тут дверь распахнулась. На пороге возник румяный благообразный старичок в латанной не раз, но чистенькой рубахе. Поклонился с достоинством, но без подобострастия, присущего кметям. Наверное, вольный переселенец. – Доброго дня вам, гости дорогие! Редко кто в нашу глушь захаживает. Вы уж простите, панове, – разучились гостей принимать. Как есть разучились… Он шагнул через порог, принимая поводья коня у Годимира. Следом за старичком выскочила бабушка. Тоже румяная, круглолицая, в толстой поневе и вышитой по вороту рубахе. На голове – очипок [47] . В руках полотенце. С первого взгляда видно, что муж и жена. И прожили вместе самое малое лет сорок. Вот про таких и говорят в сказках – жили долго и счастливо и умерли в один день. – Заходите, заходите в дом, гости дорогие, – зачастила старушка. – А Яким коней устроит. Сена у нас нет, уж не обессудьте, так он их попастись за домом пустит. А вы заходите… Устали с дороги, должно быть? И панночка! Бедная моя деточка. Ладно, мужики здоровые в дорогу трудную отправляются, а тебя-то за что с собой утянули? Ни стыда, ни совести… Годимир помог королевне соскочить с седла, вежливо пропустил ее вперед и сам шагнул за порог, успев заметить, что Бирюк бдительности не утратил – озирает подворье и опушку ельника, а стрела все еще лежит на тетиве. В избе было на удивление опрятно, пахло развешенными по углам пучками чабреца и пижмы. Однако резного лика Господа рыцарь не обнаружил, как ни старался. Это, с одной стороны, настораживало. А с другой – да может, они иконоборцы? Или еще какие еретики? И что с того. Главное, чтобы человек был хороший. – Присаживайтесь, гости дорогие, присаживайтесь, – тарахтела бабулька, словно горох о стену сыпала. – Меня Якуней кличут. А старик мой – Яким. Давно тут живем. Живем помаленьку. Грибы, ягоды собираем. На жизнь хватает. Много ли старикам надо? Моложе были, Яким силки на рябчиков ставил, самострелы на куницу да соболя настораживал… Шкурки носил менять на ярмарку. И в Ошмяны, случалось, забирался. Слыхали про Ошмяны, молодые панычи? Бо-о-ольшой город… Богатый… Теперь никуда не ходим. Много ли старикам надо? Мы уж почитай полста лет тут обретаемся. – Якуня обмахнула полотенцем и без того чистый стол. Годимир огляделся. Беленая печь. На ней, скорее всего, и спали старики. Лавки вдоль стен застелены плетеными из лоскутов ковриками – их часто делают рачительные и небогатые хозяйки по селам как зареченским, так и словинецким. Ярош уселся за стол, прислонив лук рядом. Олешек расположился раскованно и вольготно. Закинул ногу за ногу. Правда, решительно воспротивился попытке хозяйки отнять у него цистру и с почетом разместить инструмент в «красном» углу избы. Годимир подумал, что у шпильмана последнее время, похоже, не все в порядке с головой. Кому нужна его бандура? Ишь, втемяшил, что все так и норовят обидеть бедного музыканта, лишив его средства к заработку. Очень надо! Теперь пусть даже предложит взять ее или поучиться играть в отдачу за уроки с мечом, Годимир и сам не примет подачки. Якуня присела напротив Аделии, подперла пухлую щеку кулачком: – А кто ж тебя, дитятко, панночка молодая, в путь-дорогу дальнюю выгнал? – Нужда, бабушка, нужда, – отозвалась королевна. – Да что ж это за нужда такая лихая? Не верю я в эдакую нужду. Не верю и верить не хочу… Чтоб молоденькая, слабенькая… – Что-то, бабка, дотошна ты больно, – нахмурился Бирюк. – Ровно сборщик подати. Что да как? Не все ль тебе равно? – А вот и не все! Вам, басурманам, только волю дай. Заведете куда ни попадя и с пути истинного собьете… – Я, бабушка, между прочим, странствующий рыцарь, – заметил Годимир. – Дело всей жизни у меня – следить, чтоб никто слабого или беззащитного не обидел. В это время вошел Яким. Услышал слова словинца и немедленно встрял в разговор: – Вона как! Пан рыцарь. Да еще из странствующих! А в наших-то краях глухих какими судьбами? Или потребовалось справедливость устанавливать огнем и сталью? Да уж. Вся дотошность бабки меркла перед въедливостью дедка, как начищенный сковородник – вон, к слову, на припечке красуется – пред ликом солнца. – Справедливость. А как же! – поддакнул рыцарь просто для того, чтобы уесть старого болтуна. – Пора и ваших землях порядок навести! – Ой, а что ж тут делается такого! – всплеснула Якуня пухлыми ладошками, но Яким грозно, скорее больше для вида, прикрикнул на нее, отослав собирать на стол, а сам уселся на ее место, расправил бороду. Сказал негромко и рассудительно: – Справедливость, говорите? Это правильно. А будет ли мне позволено спросить у благородных панычей, среди кого вы ту справедливость наводить будете? Среди меня с бабкой? Сколь я знаю, тут на десяток верст окрест людей нетути более… – Он хитро прищурился, поглядывая больше на Годимира и Яроша, совершенно разумно посчитав их главными. – Ну… – Рыцарь замялся. – Ну, зачем мне среди вас справедливость наводить? Вы, как я погляжу, люди мирные и безобидные… – Дед усиленно закивал. – Я дракона убить хочу. – Дракона? – Ну да! – Это ж какого-такого дракона? А! – Яким вдруг хлопнул себя по лбу, аж челюсть клацнула. – Ах, дракона! Тогда да. Тогда понятно. Вы, панычи, позвольте узнать, сами по себе или вас государь какой-нибудь отправил? Кто там нонче в Ошмянах? Я уж лет пятнадцать, а то и все двадцать туды не выбирался… – Мы, конечно, сами по себе, – заверил его рыцарь. – Но с нами особа королевской крови. Королевна Аделия, законная наследница престола ошмянского. – Вот оно что! А я гляжу – нет, не кметка сидит в моей избушке! А оно выходит – королевна! Бабка! – вдруг заорал он неожиданно. – Бабка! Ты знаешь, старая карга, кого принимаешь? – Да знаю, касатик, знаю… – откликнулась Якуня откуда-то из-за спины Годимира. – Слышу. Не глухая. – Бабка выплыла, прижимая к животу широкую мису, аромат от которой шел просто восхитительный. – Вы уж не обессудьте, гостечки дорогие, по-простому мы с дедом живем. Грибочки соленые, капусточка квашеная, лук да чеснок, вот и все богатство наше… Зато уж ежели грибочки, так и опята, и маслята, и подосиновики, и подберезовики, и сморчки, и строчки. Яким мой – великий мастер грибы собирать… – Да ты б не волновалась, бабушка, – попытался приподняться Ярош. – Мы при харчах. Сами себя прокормим. Что ж мы стариков обжирать будем? Ладони старушки легли ему на плечи, вжали обратно в лавку: – Сиди, сиди, касатик… Ишь чего удумал – свои харчи! Мы с дедом, хоть и розвальни старые, а правду, от предков завещанную, блюдем. Гость в дом – счастье в дом. И накормим, и напоим, и спать уложим. Вот с банькой промашка вышла. Не упредили старых заранее, так дед и не истопил ее. Да не беда! Ежели до завтра еще у нас погостите, будет вам к полудню банька. – Что ты, бабушка, – возразил Годимир. – Нам задерживаться не резон… Но Якуня его не слушала: – А какие венички у деда моего… Чудо, а не венички. В дубовую рощу нарочно бегал. День туды, день обратно. Да вы извольте откушать. Ложки в руки взяли… Угощайтесь, угощайтесь… Это еда для панычей благородных, а королевне моей я вот, гляди, чего припасла… Перед Аделией немедленно была установлена миска с мелко накрошенными буровато-сизыми комочками. Она сморщила носик, но Яким опередил готовое прорваться наружу возмущение: – Это я сам придумал, королевна моя… Тут ягоды лесные сушеные – и черника, и голубика, и брусника, и малина. А с ними вместе орехи лущеные и толченые. А после все медом залито. Попробуй только, красавица, век будешь стряпню старого Якима в Ошмяны заказывать, а то и заберешь старого главным куховаром королевским… Аделия нерешительно зацепила липовой ложкой один из кусочков угощения. Разжевала. Улыбнулась. Кивнула. – Вот! – немедленно восхитился Яким. – Я знал, королевна моя, что тебе пондравится! Да разве ж может это не пондравиться? И вы, панычи, угощайтесь, не побрезгуйте… «Ну, уж если королевне пришлось по душе, – подумал Годимир. – Так чего простому рыцарю кобениться?» Он решительно взмахнул ложкой. Капуста оказалась кисло-сладкой, грибочки – нежно, слегка присоленными и таяли во рту. А вся эта вкуснота щедрой рукой пересыпана мелкорубленым укропом, лучком, петрушкой, стрелками дикого чеснока… Объедение! Ярош и Олешек после первых неуверенных движений так зачастили ложками, что рыцарю стало боязно – а успеет ли он насытиться с такими удальцами-спутниками? Он только хотел посоветовать им реже метать, но дед Яким снова опередил: – Угощайтесь, угощайтесь! Мы еще притащим, коли мало! Кто в лесу живет, от лесу кормится, голодным от веку не бывает… Лес – и стол, и дом. Только надобно уметь распознать… Блаженная сытость охватила словинца. А слова старого Якима падали и падали, разбивались о стол, как брызги дождевые, расползались по углам, по щелям тараканами, зудели в голове навязчивыми комарами… Вот говорливый-то! Годимир хотел поковыряться в ухе пальцем, но почему-то не смог. Потом на его глазах Якуня взяла цистру Олешека и отложила ее на полати. И шпильман вопреки обыкновению не возмутился. Просто сидел и тупо пялился в стену. Яким расправил бороду, поднялся. Помахал ладонью перед лицом Яроша. Лесной молодец будто и не заметил его движений. Странно… Дедок прибрал лук и колчан, толкнул Бирюка в плечо. Знаменитый разбойник свалился, словно куль с мукой. – Я ведь узнала его, касатик, – издалека донесся голос Якуни. – Ярош. Ярош Бирюк… – А то я сам слепой и тупой, – ворчливо отозвался дед. – Сыдор-то думал, что избавился от него. Ан нет… Живучий. – И не говори, касатик, сколько разов вот так уходил от верной гибели? – Ну, теперича все. Отпрыгался. – Я, касатик, королевну в чулан запру. Опосля. А с энтими мордоворотами делать что будем? Толчок в плечо. Годимир опрокинулся навзничь, больно ударившись плечом. Падение отозвалось вспышкой боли в треснутом ребре. Но ни дернуться, ни пошевелиться рыцарь не смог. – Да хорошо бы их в погреб, чтоб не попортились прежде времени… Приготовь-ка их, старая, а я с лошадками управлюсь пока. Эх-хэ-хэ, грехи наши тяжкие… – Тяжело ступая, Яким прошел в сени, и вскоре его шаркающие шаги затихли. Годимир лежал в полном оцепенении и недоумевал – опоили или в еду яду подсыпали? Может, потому и не скупились на укроп с луком, чтобы вкус перебить? Скорее всего. А опоить не могли. Они еще ничего не пили. И как собираются с ними поступить дальше? Видеть рыцарь мог только стреху изнутри да жерди, на которые она опиралась. Рядом копошилась Якуня. Кряхтела, охала и, по всей видимости, что-то делала с Ярошем. Судя по словам бабки и деда, они хорошо знали Сыдора. Значит, Бирюку теперь точно не жить. Ну, их-то с Олешеком разбойник может и пожалеть по старой памяти… Годимиру захотелось надавать себе пощечин за подобные мысли, проклятая неподвижность помешала. И как ни заставляй себя думать о чем-то другом, все равно не выйдет. Проверенный способ. Попробуй только сказать себе – не хочу думать о булке с маком. Вот увидишь – только о ней мысли и будут лезть в голову. Аделия все еще сидела на лавке. Тоже безучастная ко всему, словно тряпичная кукла. Ей, по всей видимости, старики-разбойники уготовили иную участь. Еще бы! Особами королевской крови запросто не разбрасываются. Можно выкуп получить. А если сильно постараться и изобразить из себя спасителя королевны от дракона, есть надежда заделаться королевским зятем и установить власть над половиной Ошмянского королевства. Якиму это, само собой, ни к чему, но вот Сыдор – малый ушлый – своего не упустит. – Эх, касатик, касатик… – кряхтела бабка, едва не касаясь краем поневы щеки Годимира. Рыцарю это прикосновение почему-то было крайне неприятно. Словно мохнатая гусеница ползет или жирная навозная муха на лицо сесть норовит. – Ну, вот и славненько. Теперь ты, родимый… Старуха нависла над словинцем. В руке ее сверкнул широкий кухонный нож из тех, что годятся и хлеб нарезать и барана выпотрошить. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ МНОГО КРОВИ И НОВАЯ БЕДА Багровый отблеск каганца сверкнул на лезвии ножа, словно крысиный глаз. Бабка сопела. От нее несло потом, мочой и квашенной капустой. – Гладенький, упитанный… – бормотала Якуня. – Будут оглоедушки довольны. Заплатят старикам хорошо. Да и Сыдор не обидит… Все довольны будут. А панычи? Что ж, не повезло панычам. Не вовремя к Якиму с Якуней заехали… А что ж это нету у него ничего… Ничего-ничегошеньки… Лезвием ножа бабка приподняла рыцарю мочку левого уха. Потом правого. Что он ищет? Осмотрела руки… Годимир догадался – это она сперва высматривала серьги, а теперь проверяла имеются ли у него перстни. Хвала Господу, словинец побрякушки из золота и серебра не любил, считал их баловством, не достойным рыцаря. Теперь оставалось лишь благодарить Господа, Пресветлого и Всеблагого, за эту нелюбовь. А что там у товарищей? Кажется, у Яроша в левом ухе висела серьга в виде крейцбергского талера на цепочке. Не повезло лесному молодцу… Вдруг послышался гулкий звук удара, будто кто-то церковный колокол зазвонил. Глаза Якуни смешно сошлись к переносице, а после и вовсе закатились. Бабка безвольно уселась Годимиру прямо на живот. Несмотря на малый рост, весила она изрядно. Дышалось рыцарю и так тяжело от неведомой отравы, а теперь и вовсе стало невмоготу. К счастью, старуха просидела так недолго и не успела удушить жертву. Посидела, посидела и сползла на бок. А перед глазами рыцаря возникло озабоченное лицо Аделии. В правой руке королевна сжимала тот самый сковородник. Начищенный и блестящий. Девушка наклонилась над бесчувственной Якуней, ткнула ее пару раз сковородой. Не иначе, боялась, что та притворилась. Старуха не подавала признаков жизни, и королевна, отбросив в сторону свое грозное оружие, присела на корточки у поверженного рыцаря. – Пан Годимир, слышишь, пан Годимир, – дрожащим голосом позвала она. Словинец и рад был откликнуться, да не мог. Язык не слушался, и губы онемели. Даже подмигнуть не выходило. Славную отраву старики-разбойнички используют. Мастера! Их бы в Мариенберг, в Академию на факультет алхимии. Могли бы большие деньги зарабатывать и, между прочим, чистыми руками. Аделия сперва осторожно, а потом все смелее и смелее хлопала его по щекам. Даже удивительно как-то. Слышать шлепки – полновесные, уверенные, а ничего не чувствовать. Будто и не тебя лупцуют, а кого-то другого… Отчаявшись, а может, просто отбив ладошки, Аделия перескочила к Ярошу. Для начала позвала, потом тряхнула – у разбойника аж голова о глинобитный пол стукнулась, – а после съездила по щеке. Ойкнула, едва не завизжала. «Наверное, в кровь залезла. Не зря Якуня с ножиком над Бирюком колдовала». Королевна легко перепрыгнула через Годимира. Снова присела. «Все правильно. Слева Олешек должен лежать. А ну-ка, поглядим, что выйдет у нее?» Годимир даже подивился своему нездоровому азарту. Тут молиться надо, чтобы кто-то очнулся и помог девчонке остальных выручать, а он размышляет, прикидывает. Словно в «любит – не любит» играет на ромашке. – Пан шпильман, пан шпильман… Олешек! Да очнись же ты, проклятущий! Пощечина. Еще одна! «А ну, давай-давай. Музыканты, они к побоям не привычные, вдруг получится!» Не получилось. То ли Олешек оказался к затрещинам и оплеухам еще более приученный, нежели сам Годимир, то ли зелье Якуни не собиралось так быстро выветриваться. Аделия заметалась по избе. Что-то придумала? Или просто от безысходности, как зверь в западне? Удирала бы, пока не поздно. Чем там дед занят? Неровен час, вернется, а с ним так запросто, как с бабкой, не совладаешь. В этом рыцарь почему-то не сомневался. Уф-ф! Целый водопад обрушился сверху, залил глаза, рот и ноздри. Холодными пальцами проник за ворот жака, потек по полу вдоль хребта, подбираясь к гашнику штанов. «Вот это постаралась, твое высочество! Благодетельница, мать тво…» Ой, нет! Нельзя. Не положено странствующему рыцарю подобные выражения употреблять по отношению к прекрасным паннам и особам королевских кровей. Тем паче, что мать ее, как ни крути, тоже королева. Но додуматься до такого! Это ж надо! Вот теперь лежи, пан Годимир, на полу, в луже, с мокрыми штанами и жди прихода приторно-благостного Якима. Уж он-то ножичек Якунин подберет и использует по назначению, не задумываясь о смысле бытия или борьбе добра со злом. Чик, и все. И хорошо, если сразу зарежет, а не начнет в отместку за жену по кусочку кромсать. – Пан Годимир! – Уже с рыданием в голосе королевна вновь принялась трясти рыцаря за плечи. С его усов слетали брызги. Выходило так, будто собака, заскочившая под кров после дождя, отряхивается. А вернее, не сама отряхивается, а ее кто-то схватил и отряхивает… Тьфу ты, Господи, Пресветлый и Всеблагой, укрепи и наставь на путь истинный, а то в предсмертный час такие мысли в голову лезут, что на голову не наденешь… Ну, вот опять! Разве позволительно эдакое ерничество в мгновения, которые следует встречать сурово и с достоинством, просветлев лицом и разумом? – Пан Годимир! Годимир! Вставай! Слышишь, вставай! Мне страшно! Там кони так ржали жалобно, а больше не ржут! После топор звенел… Я боюсь… У Якима этого пальцы… Он – убийца. У него глаза пустые… «Что у него там с пальцами? Не забыть, глянуть перед смертью. А что касается пустых глаз убийцы, так это еще как посмотреть. Вон, у Сыдора из Гражды обычные глаза. Лукавые, цепкие, но не пустые. И Яроша тоже не зря в двух королевствах Бирюком прозвали. Поди, смертей на совести предостаточно. А разве глаза у него пустые? Какие угодно, но только не пустые…» Что-то горячее капнуло словинцу на щеку. Потом еще и еще. Не вода. Вода должна быть холодной… – Па-а-ан Годими-и-ир… Вставай… Это же Аделия плачет! Ну вот, довели королевну до слез, негодяи! – Не… го… дя… – он и сам не понял, как безвольные язык сумел пошевелиться, выталкивая звуки через онемевшие губы, – и… – Пан Годимир! Очнись же! – Окрыленная успехом, Аделия удвоила усилия. Словинец попытался приподняться, но сумел лишь пошевелить плечами и шеей. – Ни… как… – Ну, Годимир же… Я боюсь… Королевна разжала пальцы и, прежде чем рыцарь успел осознанно обрадоваться ощущению боли от удара затылком об пол, наклонилась, мазнув мокрой щекой по носу, и поцеловала его в подбородок. Нет, конечно, она хотела попасть в губы, но в спешке промахнулась. Правы ли старинные сказки, повествующие о пробуждении заколдованных красавиц, спящих в хрустальных гробах? Если уж поцелуй рыцаря может перебить чародейское заклинание, то уж поцелуй королевны, вне всякого сомнения, должен одолеть ведовство захолустной Якуни. Годимир, изо всех сил стремящийся переломить позорную слабость, дернулся и… боднул Аделию. Лоб в лоб, даже искры брызнули из глаз. Девушка охнула и уселась прямо в лужу. Ойкнула. – Прощения прошу, твое высочество… – проговорил рыцарь, переворачиваясь на бок. Отдохнуть бы еще чуток, собраться с силами. – Что ж ты дерешься, пан… – обиженно протянула королевна и вдруг сообразила, что к чему, просияла лицом. – Тебе лучше? «Лучше ли мне? Это ж надо такую глупость сморозить! Стоит ответить, что ради лишнего поцелуя ее высочества я готов заколдовываться по десять раз на дню? Или это звучит, как у провинциального шпильмана?» – подумал Годимир и вдруг понял: никогда он такого не ляпнет. Ну, хотя бы потому, что это самая правдивая правда. – Где меч? – Рыцарь встал на четвереньки, зачерпнул ладонью из лужи, плеснул в лицо. Штаны все-таки промокли не только сверху, но и до неприличия. Хорошенький вид у него теперь будет – с мечом наголо и в мокрых портках. Навевает смутные подозрения… – Ой! Где-то был… – Аделия вскочила. – А! Вот он! Целехонек! – Повезло… – пробормотал словинец и, как оказалось, сглазил. Скрипнула дощатая дверь. Из сеней донесся голос, в котором мед и елей, присутствовавшие еще недавно с избытком, выветрились начисто: – Долго возишься, старая! Иди мне помогать! Годимир оттолкнулся от пола руками, опираясь локтем на край лавки, поднялся на одно колено… – Нет, старая, я сам, что ли, туши свеже… На ввалившемся в горенку Якиме был длинный – такие обычно используют ковали – фартук, забрызганный кровью. Капли крови пятнали седенькую бороду, щеки и нос, ухитрились даже забраться на голую, как колено макушку. В правой руке – свежевальный нож острием книзу. – Ах, вот вы как! Не избалованный с детства балами и охотами, Годимир знал лишь понаслышке, как бросается на свору подраненный кабан. Так вот, судя по рассказам бывалых ловчих, Яким от вепря отличался мало. Разве что не был столь быстр. От первой атаки Годимиру удалось уклониться. Дедок ударился коленками о лавку, потерял равновесие, упал животом на стол. Рыцарь от всей души пожелал ему отбить нутро, да не тут-то было! Старик живо вскочил и, вращая красным от бешенства глазами, махнул ножом наискось. Словинец шагнул назад со всей прыти, не то оказался бы распластан, как лещ перед копчением. – Ах, вот вы как! Новый удар. Еще один! Яким не баловал противника разнообразием атакующих приемов, зато поражал завидной в его возрасте силой и напором. – И я так! И я так! Хрипло выдыхая на слове «так», он вновь попытался разрубить рыцаря, который не успел подхватить с пола меч и теперь метался по избе, стараясь хоть как-то уцелеть. Ну, спрашивается, должен этот старый пенек умаяться? Или они до бесконечности будут играть в «кошки-мышки»? А тут еще лужа на полу, два тела, опрокинутая лавка… Хвала Господу, что Аделия с появлением Якима поступала единственно правильно – не помогала, но и не мешала. Забилась за печку и сидела там, испуганно выглядывая. Вот зря он отвлекся на королевну! Стоило только скосить глаза в сторону от дедка-убийцы, как тот ловко сократил расстояние и зацепил Годимира по плечу. Вскользь, самым кончиком лезвия, но очень чувствительно. Зашипев от боли, рыцарь попытался поднырнуть под вооруженную руку, но Яким легко разгадал его маневр, полоснул на уровне живота – своего живота, само собой, – и едва не обрезал усы. Вместе с носом. – Старый ты козел! – позабыв о приличиях и чести странствующего рыцаря, ругнулся Годимир, обходя стол. Хоть мебелью отгородиться на время и перевести дыхание. – Все сдохнете! – Яким, не раздумывая, саданул ногой по столешнице снизу. Нет, ну разве так должен драться пожилой человек, пусть даже и самой разбойничьей натуры? И силища-то, силища… Молодым был, небось, медведей ломал голыми руками. Стол подскочил, как живой, ударил рыцаря в живот, отбросил к стене и подмял упавшего, придавив немалым весом. Тоже ладили на совесть – из дуба или бука. Под торжествующий рев старика, Годимир попытался выползти из-под стола. Крутился ужом или, по меткому выражению кметей из Чечевичей, как гадюка на вилах. – Врешь, не уйдешь! – орал Яким, норовя пнуть сапогом по судорожно дергающимся ногам рыцаря. К счастью, не попал ни разу. Схватился свободной рукой за ножку. Крякнул, дернул! Пальцы Годимира вдруг поймали что-то продолговато-округлое, до боли похожее на рукоять меча. – Ага! Словинец коротким тычком снизу-вверх встретил прыжок размахнувшегося ножом деда… Яким ухнул филином и застыл. Его туловище с двух сторон под мышками обхватили рога здоровущего ухвата. Не иначе, Якуня из печи те казаны тягала, что сейчас на кольях во дворе сушатся – десяток воинов накормить, не меньше. Зачем двум старикам такие в хозяйстве? Рукоятка ухвата упиралась в опечек – чем больше дед давил, тем надежнее его держало. Несколько ударов сердца потребовались Годимиру, чтобы сообразить – вместо меча ему под руку попался вот этот самый король кухонной утвари. Яким это же время потратил с меньшей пользой – хрипел и вращал налитыми кровью глазами. Потом вдруг зарычал (и в голосе его уже не было ничего человеческого – одна лишь слепая ярость) и взмахнул секачом. – Ручки коротки! – язвительно бросил рыцарь, не отпуская тем не менее держака. На Господа надейся, а коня привязывай сам. Яким рыкнул оголодавшим медведем и попытался пнуть словинца ногой. – Ну-ну… – Годимир легко избежал встречи с вражьим чоботом. Просто согнул ноги. А потом с наслаждением саданул деду под колено. Раз! А чтоб доходчивей – повторил. Повторение, как говорится, мать учения. Старик-разбойник головы не потерял, несмотря на показное буйство. Быстренько отодвинул ноги за пределы досягаемости пяток рыцаря. Стоять ему, правда, в такой позиции оказалось неудобно. Раскоряка раскорякой. А потому Яким замер, опасаясь пошевелиться. – Влип, старый боров? – Годимир, не выпуская из виду опасного старичка, тихонько сел на корточки, потом, взявшись за самый кончик ухватной рукояти, осторожно выпрямился. Яким заворочался, почувствовав, что опора уже не столь крепка, но рыцарь с силой налег на ухват, выталкивая врага в сени. – Пошли, что ли, пенек трухлявый? Вот так они и выбрались на подворье – держась за противоположные концы ухвата. Тени удлинились, но до сумерек было еще далеко. На окровавленной траве валялись мертвые кони. Вспоротые животы глядят в небо. Копыта отрублены. Длинные желтые зубы скалятся в последней усмешке. – Ты… – задохнулся Годимир. – Козел душной! Что ж ты наделал? Вместо ответа Яким налег на ухват так, что держак согнулся дугой. – Сдохнешь! Старик широко размахнулся ножом, но по Годимиру не попал – оставил глубокую зарубку на рукоятке ухвата. – Сам сдохнешь! – Рыцарь уперся изо всех сил, намереваясь с разгона ударить деда спиной о бревенчатую стену. Да не тут-то было! Яким сопротивлялся изо всех сил и, следует признаться, весьма успешно. Крякнул, расставил пошире слегка косолапые ступни и попер навстречу. Так они и крутились, вытаптывая траву, валяя колья с казанами и непонятно для чего расставленные там и сям буковые чурки. При этом дед, брызжа слюной, рубил изо всех сил черенок ухвата. Крепкая, отполированная ладонями за долгие годы использования, деревяшка поддавалась с трудом, но вода камень точит – щепки летели все чаще. Вот сейчас хрустнет! Годимир еще раз попытался опрокинуть упрямого деда, толкнув его на неприметную в зарослях белоуса жердь, но держак вдруг сломался с сухим, мерзким звуком. – Ага!!! – заорал Яким, бросаясь вперед. Даже не задумываясь, что он делает, рыцарь ударил его слева по ребрам сломанной рукояткой ухвата. По всем правилам боя с длинным мечом. Ни один учитель-мечник не придерется. Старик ойкнул и скособочился. А Годимир без всякой жалости саданул его по уху, потом по плечу. Потом, когда седой разбойник согнулся крючком, по загривку. Яким рухнул на колени, но ножа не бросил, а потому рыцарь отступил на два шага, удерживая палку, словно меч, в «Быке», и внимательно следил за каждым его движением. Не спускал глаз, а все же чуть не прозевал. Яким прыгнул с четырех ног, как кот, стараясь ошеломить и опередить противника. Острие ноже он нацелил снизу вверх, под пряжку ремня. Если бы получилось, внутренности рыцаря вывалились бы на траву в один миг. Годимир ударил без какой бы то ни было жалости. Можно сказать, с наслаждением ударил. Яким крякнул, застонал. Упал под ноги тесак. Перебитое запястье безвольно повисло. Злобно задрожал, взвыл расколотый вдоль держак. Крепкий, крепкий, а не выдержал. Годимир тяжело дышал и с трудом сдерживался, чтобы не добить мерзкого старикашку, поправшего законы гостеприимства. А что? Даже палкой можно. Три-четыре раза хорошенько по голове… А если не получится, то и за мечом сбегать не грех. Но дед скулил, стоя на коленях и баюкал сломанную руку, жалкий и отталкивающий одновременно. Ярость и ненависть в душе постепенно уступали место презрительному омерзению. – Ты мне одно скажи – зачем? – сухим горлом прохрипел Годимир. – А-а-а!!! Крик старика не содержал более ничего человеческого. Раненый зверь, и все тут… Яким покатился словинцу под ноги взъерошенным, окровавленным колобком. В левой руке блеснул подхваченный на лету нож. Годимир подпрыгнул, отмахнулся остатками ухвата. Расщепленный конец прочертил через морщинистое, перекошенное лицо длинную багровую полосу. Рыцарь приземлился, ударил хлестко, с оттягом, опять-таки поперек ощеренного в крике Якимового рта. Осколками брызнули остатки зубов. Еще удар! Кажется, нос сломал… А поделом! И несмотря ни на что старик продолжал тыкать клинком – хоть ногу, а зацеплю! Получи! Заостренная деревяшка – не сталь, но в руках разъяренного бойца разит не хуже. Тычок сверху пришелся Якиму чуть пониже грудины, пробил и фартук, и мышцы, но завяз в требухе. Почувствовав смерть, старик-разбойник взвыл, но успел все же достать голень рыцаря ножом. А Годимир, навалившись всем весом, медленно вдавил ухватный черен, пока он не заскрипел, входя в землю. Яким корчился, скреб землю толстыми пальцами с широкими желтыми ногтями, вырывал пучки травы, пускал кровавую слюну на бороду. – Похоже, мне наконец-то весело, рыцарь Годимир… – промурлыкал знакомый голос. Словинец от неожиданности дернулся. Вскинул голову. На поленнице, потягиваясь, словно ухоженная кошечка, восседала навья. Из одежды по-прежнему одни лишь волосы. Но лицо довольное, сытое. Сытое? Ну, еще бы! Как там она говорила – «ненависть это мясо, страх – хлеб», а тут и того, и другого изрядно намешано. Годимир сам до конца не понял, он больше боялся опасного старика или все-таки ненавидел? – Что ж тут веселого? – пожав плечами, довольно грубо спросил рыцарь. – А ты жестокий человек, рыцарь Годимир. – Навья решила, что отвечать на вопросы ниже ее достоинства. – Я?! Жестокий? – Еще бы… Убивать черенком от ухвата… Почему ты не взял меч? – Не успел. – А ухват успел? Годимир вздохнул: – Долго объяснять. – Просто, чтобы перехватить инициативу в разговоре, снова спросил: – Что-то давно тебя не видел. Хорошо развлекалась? Она улыбнулась, оскалив зубки: – Рыцарь Годимир скучал? Молодой человек обвел рукой залитый кровью двор: – Сама видишь, иногда я нуждаюсь в твоей помощи… – Плохое место, – принюхалась зеленокожая. – Слишком много крови. Свежей. – Она еще потянула воздух ноздрями, передернулась. – И старой… Тут везде смерть… – Я думал, ты равнодушна к смертям, раз уж… – Раз уж неживая? – Ну да. – Я не люблю смерть, рыцарь Годимир. Я не люблю свою жизнь – не жизнь. Я не люблю убивать. Без особой нужды. – Последняя фраза прозвучала как скрытая угроза. Их разговор прервало появление на крыльце испуганной и взъерошенной, словно воробей после грозы, королевны. – Пан Годимир! Они никак! – Взгляд ее зацепился за непринужденно помахивающую ногой навью, остановился. Рыцарь подумал, что Аделия сейчас лишится чувств в лучших традициях придворных панночек, но королевна оказалась крепче, чем он предполагал. Только ойкнула и застыла. – Там мои друзья, – пояснил словинец. – Похоже, зачарованные. – А это кто? – прошипела зеленокожая, напрягаясь, словно для прыжка. – Эй, полегче! – предупредил ее рыцарь. – Скучал, говоришь? А девку завел… – Это не девка! – твердо проговорил Годимир. – Это королевна! – Да ну? – Святым Хоробром клянусь! Мы ее к отцу-королю, в Ошмяны, везем. – В Ош-ш-шмяны… – Вот только что навья была на поленнице, а уже напряженно застыла рядом с Годимиром. Аделия, сообразив, что дело неладно, юркнула в избу, захлопнув дверь. – Иш-ш-шь ты… – прошипела неживая. – Прячетс-с-ся. Она не побежала, как можно было бы предположить, а пошла к избушке легким и, на первый взгляд, неспешным шагом, но Годимиру потребовалось немало прыти, чтобы сравняться с нею. – Погоди! Зеленокожая обратила внимания на человека не больше, чем на докучливую муху. – Постой! – Рыцарь без грубости, но настойчиво попытался схватить ее за плечо. Небрежным, незаметным движением навья выскользнула из его ладони. – Девчонка лиш-ш-шняя… – высказалась она, не поворачивая головы. – Королевна не нужна! – Ты погоди! Погоди! Как не нужна? Кто обещал мне помогать? – Годимир забежал вперед и, раскинув руки, перегородил неживой дорогу. – Постой. Послушай… Да послушай же! – Что ещ-щ-ще? – Зеленокожая застыла с протянутой рукой. Острые ногти-коготки подрагивали в вершке от горла рыцаря. – Ты обещала мне помочь? Молчание. Сопение. – Я обещал привезти королевну в Ошмяны. Живой и невредимой. Мне это нужно. Навья прищурилась: – Зачем? – Меня посвятят в рыцари. Острый коготок коснулся кадыка словинца. Осторожно прошел вниз, до ключицы, вонзился. Задержался так. – Посвятят в рыцари благодаря этой взъерошенной утке? – Это – королевна Аделия. – Это. Взъерошенная. Утка. – Это – королевна. Поверь, ей многое довелось пережить. И совсем недавно она спасла мне жизнь. – Она?! – Навья едва не подпрыгнула. – Да. Она, – твердо отвечал Годимир. – А я? – Ты тоже, – кивнул рыцарь и про себя добавил: «Ну как маленькая, а утверждает, что несколько сот лет…» – Послушай, рыцарь Годимир. – Навья холодно прищурилась и оскалила клыки. – Послушай и запомни, кто тебе больше нужен. Сюда идут горные людоеды… – Откуда… – Не перебивай! Мохнопятик сказал. Мы с ним общаемся мысленно. – Помоги разбудить Яроша! – воскликнул Годимир. – Мы будем сражаться! – Не перебивай! Против дюжины? Вы умрете! Теперь настал черед словинца рычать. Рычать от бессилия и безысходности. Горные людоеды (они же – горные великаны) – твари еще те. Каждый на две головы выше самого высокого человека, в плечах – аршина по два, руки с легкостью выкорчевывают молодые дубы. Правда, не слишком сообразительны и не отличаются разнообразием боевых навыков. Главное, к чему стремится горный великан в схватке, – сграбастать врага огромными лапищами и раздавить в лепешку. Ну, или расплющить дубиной. Или запустить камешком размером эдак в полскалы. В общем, враг опасный и победа над ним почетна. Один на один Годимир, может быть, и попробовал бы потягаться с людоедом. А так… Против дюжины и вправду никакой надежды выжить, не то что победить. Ярош – еще помощник, куда ни шло. Навья и без оружия стоит троих вооруженных мужчин. Но Олешек и королевна только обуза. Не совладать… – Ты расстроен, рыцарь Годимир? – ядовито осведомилась зеленокожая. Ах, да! Она же чувствует страх. Страх, растерянность, сожаление… – Я расстроен, – согласился рыцарь. – Их слишком много, и сражаться я не смогу. – Я могла бы тебя спрятать. – Спрятать? Где? То есть… Я хотел сказать: ты спрячешь нас всех? – Годимир подумал немного и добавил: – Пожалуйста. – Всех? И облезлую курицу? – Ну, во имя Господа! Почему курицу? – Потому что мне так хочется. – Так ты спрячешь нас? Где? – Тут пещера неподалеку. Если двигаться быстро… – Она мельком взглянула на солнце. – Если двигаться быстро, заполночь будем там. – Пещера? Не в ней ли живет дракон? – Дракон? – Навья сморщила носик, свела брови к переносице. – Это такой, с хвостом и крыльями? – И, видя замешательство Годимира, звонко рассмеялась. – Я знаю, кто такой дракон… Сам увидишь. А пока рыцарь обдумывал ее последнюю фразу, дернула его за рынграф: – Показывай, где твои музыкант и разбойник. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ ПЕЩЕРА Долгий путь по гребню холма Годимир запомнил мало. Попросту некогда было глазеть по сторонам, впитывать ощущения вместе с напоенным хвойным ароматом воздухом, наслаждаться красотой близких гор. А нужно всего-то навсего: поднять ногу, перенести вперед, поставить ногу, поднять другую, перенести вперед, поставить… И так до бесконечности. А легкие горят огнем, а сердце увеличилось, похоже, втрое и бьется о ребра, стараясь освободиться, вырваться на приволье. Икры сводит судорогой, а в левом сапоге хлюпает кровь – остановиться, перевязать бы, да нельзя, некогда. Когда они с навьей вошли в избушку, Якуня сидела, привязанная к печи, вращала глазами и ругалась такими черными, подсердечными словами, каких Годимир и в войске от наемников не слышал, и когда в обозе раненый лежал. Любой кметь, угодивший молотком вместо гвоздя по пальцу, одним-двумя крепкими словами ограничится и все, выдохся. Но благообразная старушка выдавала такое! Аделия стояла над ней со сковородником в руке и, кажется, серьезно прикидывала – стукнуть или не стукнуть? Увидев Годимира, бабка взвыла и разразилась особо громкой тирадой. Были бы кони живы, убежали бы в лес. Уж лучше от волков смерть принять… Но тут она разглядела навью. Поперхнулась очередным ругательством, замерла с распахнутым ртом. А потом тихонечко завыла от ужаса. Попыталась вжаться в печь, заскребла опорками по полу. Зеленокожая огляделась, втянула ноздрями воздух… Оскалилась: – Грубо… Как грубо… Легко провела ладонями перед бессмысленными глазами шпильмана и Бирюка. – Ох, сука старая… – Ярош тут же зажал кровоточащее ухо. Как и предполагал рыцарь, Якуня срезала ему серьгу, особо не задумываясь – будет ли куда мужику повесить новую. – Убью! Удавлю голыми руками… Олешек, как полоумный, пополз по полу, схватил цистру, прижал ее к груди и лишь после этого поднял голову: – Какой игре судьбы я обязан обществу столь прекрасной панны, одно присутствие которой наполняет мне… наполняет меня… – Он обворожительно улыбнулся навье, которая ответила ему не менее лучезарной улыбкой. Улыбкой, явившей, как обычно, острые клыки. Шпильман судорожно сглотнул и отвел глаза. Зеленокожая умела ставить на место зарвавшихся ухажеров. Чего не отнять, того не отнять. Ма-аленький шажок в сторону музыканта, и он, сидя на заднице, вдруг попятился, словно здоровенный рак. – Наполняет, говоришь? – зловеще прошипела навья. – Вижу я, что наполняет тебе мое общество и чем именно… – Перестань, – Годимир шагнул вперед. – Олешек, она шутит. – Ага! – Шпильман снова сглотнул. – Не сомневался ни мгновения… В это время Ярош нашел обрезок уха – мочку и еще добрых полвершка хряща – поднял и взвесил на ладони. Похоже, задумался: не приставить ли обратно, вдруг прирастет? Решил, что все равно ничего не выйдет, и швырнул кусок собственной плоти в бабку. Попал в нос. Ухо скользнуло Якуне по губам и подбородку, оставляя красный след, и с влажным шлепком упало на пол. Старуха жалобно взвизгнула, как будто и не она резала гостей, как будто и не собиралась убить их, как будто не лишил жизни ни в чем не повинных коней ее муженек. – Зачем? – Рыцарь навис над хозяйкой, выдвинул меч из ножен. – Зачем ты это сделала? – Не убивай, добрый паныч… Я не сама, заставили меня. А я не виноватая… – заныла Якуня, стараясь слиться с печью, стать плоской и незаметной. – Зачем? Кто заставил? – Дед заставил! – А он что ж, такой лютый? – Жадный он, а не лютый! – А ты не жадная? – Ярош, поигрывая кордом, встал рядом с Годимиром. – Я? Нет! Я не жадная! Все отдам! Вон сундук – забирайте все, добрые панычи, благородная неживая! Только не убивайте… Олешек, уже не шарахающийся от навьи – он вообще очень быстро приспосабливался к любым невзгодам, вызывая тем самым легкую зависть рыцаря, – приподнял тяжелую крышку сундука, заглянул, обалдело затряс головой, а потом вдруг кинулся в угол, судорожно извергая из себя все, съеденное за завтраком и обедом. Зеленокожая бросила единственный взгляд на содержимое сундука. Презрительно скривилась, но отвернулась. – И что же там? – еле слышно проговорил Ярош – они с Годимиром достигли прочного дубового ларя одновременно. Под густой бородой разбойника вспучились и заиграли желваки. – Твою мать, курва старая… Рыцарь с большим трудом сдержался, чтобы не кинуться следом за Олешеком. Рот наполнила едкая слюна, горький комок подступил к горлу. Сундук примерно на треть заполняли отрезанные уши с серьгами – мужские и женские, пальцы с простыми кольцами и довольно дорогими перстнями, измаранные кровью сапоги – Годимиру почему-то показалось, будто в голенище одного из них мелькнул осколок берцовой кости, – еще какие-то украшения… Вот так старички… Само воплощение гостеприимства! Меч словно сам собой пополз прочь из ножен. – Дай, я! – прорычал рядом Бирюк. – Людоеды близко, – лениво зевнув, напомнила навья. – Во-во! – заголосила старуха. – Вот они и заставили! Это не я! Это они! Они приносят. Меняют… – А ты им мяска, а, старая? – осклабился Ярош. – Ну да! Жить-то надо… – Тебе, конечно, надо. А другим? – Так вы случайно попались! – Якуня то и дело срывалась на визг. – Молодые панычи приходят… Не такие, как вы, злые… Быков, коней приводят… Мы с дедом меняем… – А случается, и пленных, да? – Ярош занес корд. – Ну, было, было! – Бабка ударилась затылком о печь. Аж кирпичи вздрогнули. – Пару раз, не больше… Аделия непонимающе посмотрела на мужчин: – А что, собственно… – Ничего, твое высочество, – ответил Годимир. Бросил меч обратно в ножны. Развернулся. Коротко сказал старухе: – Живи. Если сможешь. – Твоей ненависти хватит на седмицу, – шепнула навья, проходя мимо рыцаря к выходу. Олешек последовал за ней. Шпильмана слегка пошатывало. Аделия брезгливо бросила сковородник в угол, приподнявшись на цыпочки, попробовала заглянуть в сундук, но Ярош захлопнул крышку. Королевна фыркнула и вышла из дома. – Развяжите, панычи… – ныла старуха. – Обойдешься! – рыкнул Годимир. – У-у-у, собака… – добавил Ярош, замахиваясь, словно для удара. Якуня зажмурилась и втянула голову в плечи. – Тьфу ты, ну ты! – сплюнул разбойник. – Как других резать, так не боялась… Рыцарь кивнул и пошел к двери. Уже в сенях он услышал стук падения чего-то не слишком тяжелого. Обернулся. Ярош, угрюмо зажимая рану, шагал сзади. – Что всполошился, пан рыцарь? – Да ничего… – Годимир пожал плечами. – Почудилось. На крыльце Бирюк легонько хлопнул словинца по плечу: – Я сейчас, пан рыцарь… – Ты не слишком задерживайся. Навья сказала – горные людоеды на подходе. – Да ну? – Разбойник побледнел. Или показалось в неверном свете клонящегося к закату солнца? – И много? – Дюжина. – Ну, вот и отгулял свое, Ярош Бирюк… – Заречанин вздохнул, вытер окровавленные пальцы о штаны. – Навья выведет к пещере, – попытался ободрить его Годимир. – Да? Может быть. Во всяком случае, никто не скажет, что я сдался без боя. – Ярош покрепче сжал в ладони лук, движением плеча поправил тяжелый, полный стрел колчан. – Ладно. Идите пока. Он огляделся, подхватил едва заметный в густой траве кол и принялся деловито подпирать двери избы. Внутри тоскливо орала Якуня. – Чего это она? – удивился Годимир. – А я почем знаю? Может, спятила на радостях? – На радостях? Ну-ну… Словинец покачал головой и пошел к остальным. Олешек опять блевал, упершись головой в поленницу. Тут уж одно из двух. Либо Якима, проткнутого держаком, увидел, либо коней порезанных. В отличие от музыканта, королевна сохраняла спокойствие. По крайней мере, внешне. Ну, разве что чуть-чуть чаще, чем следует, озиралась по сторонам. Годимир внимательно глянул на Якима. Старик умирал долго. Об этом свидетельствовали две глубокие борозды, прорытые каблуками его чоботов в утоптанной земле. – Ну, так что… – Рыцарь хотел спросить у зеленокожей, не пора ли. Но тут меховым комком им под ноги выкатился Мохнопятик. Он оказался размером с крупную дворнягу, желтые зубы торчали изо рта, до боли напоминая бобра, вот только хвост не был похож на бобровый – никакой тебе благородной мясистости, крысиный задохлик. Что за зверь такой? Почему о нем не упоминал не один составитель бестиариев и монстрологий? Мохнопятик запрыгал на задних лапах, потешно взмахивая передними, зацокал словно белка. На лицо навьи тенью набежала забота. – Что, так плохо? – спросил Годимир. – Они близко, – кивнула зеленокожая. – Так чего же мы ждем? – подошел Ярош. Он наложил стрелу на тетиву, но боевого задора в голосе не слышалось. Уж скорее, обреченность. – Побежали! – Навья тряхнула головой, волна волос метнулась с плеча на плечо. И они побежали… Неживая повела людей на тот самый, похожий на вываленный язык, холм. Когда Годимир бросил прощальный взгляд на избушку стариков-предателей, ему почудился внутри отблеск пламени. – Что зыркаешь, пан рыцарь? – буркнул Ярош. – Боюсь я, кто-то из нас каганец опрокинул. Вот незадача! Сгорит теперь старуха. Будешь жалеть? – Не думаю, – отозвался словинец. – Просто… – А коль не пожалеешь, так и говорить не о чем. Ты не грусти, пан рыцарь, этот грех я на себя возьму. Одним больше, одним меньше… Какая разница? Мне по-любому в Королевство Господне не войти. После они молчали. Поднимаясь по крутому склону, где корни елей цепляются за ноги, а колючие лапы хлещут по лицу и плечам, много не поболтаешь. Но на гребне рыцаря вновь заставил обернуться протяжный громкий не то крик, не то вой, донесшийся снизу… Избушка дымилась. Плотные белые клубы вырывались из-под начавших скрючиваться и коробиться пластов дерна, в окне металось багровое пламя. Вряд ли Якуня выжила. Даже если и не сгорела, то в дыму задохнулась как пить дать. А может, это и к лучшему? Как бы отнеслись людоеды к бабке, упустившей добычу? Кто знает? А потом Годимир увидел и нелюдей. И вправду, около дюжины – пересчитывать не хотелось. Здоровые, мохнатые, ручищи свисают ниже колен. Головы тяжелые, вырастающие прямо из плеч, со скошенными назад лбами и толстыми надбровными дугами. Рыцарь сумел разглядеть курносые носы с вывернутыми ноздрями, толстые губы и маленькие глазки. У большинства лица (или морды?) заросшие рыжими бородами, а у одного – очень высокого, широкоплечего – блестела на темени обширная лысина. – Так вот вы какие, горные людоеды… – прошептал Олешек. – Не такими я вас представлял… – А какими? – хмыкнул Ярош. – Да кто его знает… Не такими, и все тут. – Да и я, признаться, думал, они больше на людей похожи, – согласился Годимир. – Во-во! – подхватил шпильман. – На басурман только. С кольцами в носу, кривыми мечами… Как их там в Басурмани кличут? – Ятаганы, – подсказал рыцарь, приглядываясь повнимательнее к оружию людоедов. Ни мечей, ни сабель не наблюдалось. В ручищах они сжимали огромные дубины – в человеческий рост, не меньше, – и заостренные камни. У двоих под мышками были грубо и коряво сплетенные из бересты (или какой другой коры) туеса. При мысли, что же может находиться в них, словинца начало потихоньку мутить. Великаны скучковались около конских трупов. Заголосили, размахивая дубинами. Лысый главарь что-то протяжно выкрикнул, тыча дубиной в сторону дымящейся избушки. Ему ответил светло-рыжий крепыш, кривоногий и сутулый. Запрыгал, ударил раза три дубиной оземь. Вожак заверещал, смешно вытягивая губы трубочкой, замахнулся дубиной. Крепыш отскочил и побежал вокруг вырубленной Якимом поляны, пригибаясь так низко, что казалось, будто он нюхает траву. – Нас ищет… – едва слышно проговорила Аделия. – Накаркаешь, твое высочество, – покачал головой Бирюк. Навья наградила их обоих презрительным взглядом. – Ты собираешься стоять тут вечно, рыцарь Годимир? – произнесла она, почесывая Мохнопятика за ухом. – Да нет, – ответил словинец. И тут рыщущий вокруг поляны крепыш заорал, на радостях застучал кулаками о землю. Побежал к холму. Прочие людоеды, вытянувшись в цепочку, поспешили за ним. – За нами! – дрожащим голосом прошептал Олешек. – Бегом! Живее! – выкрикнул Ярош. Упрашивать никого не пришлось. Они снова побежали. Теперь по гребню холма. Преследователи не таились, время от времени испуская пронзительные крики. Наверное, когда находили особо заметный отпечаток ноги или сломанную ненароком ветку. Судя по их голосам, людоеды не слишком уж отставали, но и приблизиться не могли. Кривые ноги с широкими ступнями не умели бегать быстро. Еще не смерклось, а Годимир уже почувствовал себя смертельно уставшим. Еще немного, и рухнет прямо в желтую, осыпавшуюся хвою, закроет глаза и… хотите – ешьте сырым, хотите – жарьте или варите, – все равно. Зачем только кольчугу надевал? От жадности, не иначе, чтоб людоедам не досталась… Рыцарь готов был стонать, но держался. Держался, глядя на упрямо бегущую рядом Аделию. У королевны, похоже, даже дыхание не сбилось. И где она научилась так бегать? Неужели в королевском дворце? А с лошадьми, напротив, не в ладах. Вон – и заседлать не сумела, и взнуздать… Сдавать начал, что и не удивительно, шпильман. Олешек по-прежнему прижимал к груди цистру, пытался шутить – хотя все реже и реже, – но шаги его стали неуверенными, вихляющими из стороны в сторону. А когда мариенбержец зацепился носком сапога за еловый корень и едва не посунулся носом, Ярошу пришлось подхватить его под локоть. Так и начали разбойник и музыкант бежать рука об руку. Навья двигалась легче всех. А что с ней сделается? Нежить и есть нежить. Дыхание не собьется, и сердце из груди не выпрыгнет от натуги. Она посмеивалась на ходу. Несколько раз убегала вперед, на разведку, а потом возвращалась и показывала наиболее удобное направление – чтоб деревья не стояли непролазной стеной, и промоины под ноги не попались. И вот, когда уже ноги налились свинцом, а перед глазами пошли кружить черные точки – жирные, словно навозные мухи, – холм уперся в склон горы, пологий и тоже заросший кривыми елками. Яркие звезды, высыпавшие на ночном небе, как частые оспины, и масляно-желтая, жирно блестящая луна осветили черный лаз пещеры – высотой в полтора человеческих роста, а шириной, пожалуй, на двоих конных, проезжающих стремя к стремени. Слева из лесу выступала угловатая скала, отдаленно напоминающая увенчанную зубцами башню донжона, а справа протянулась широкая светлая полоса недавнего оползня. – Пришли, что ли? – выдохнул Ярош пересохшим горлом, отпуская Олешека, который упал на четвереньки и вновь – который уже раз за день? – зашелся в рвотных судорогах. – Пришли. – Навья застыла, почти неразличимая на фоне черного провала входа. – Заходите, гости дорогие. – Там точно никого нет? – нахмурился Годимир. Больше всего ему хотелось упасть рядом со шпильманом, прижаться щекой к прохладным валунам, втянуть ноздрями запах сырого мха. И пить, пить, пить… Но вместо этого рыцарь взялся за рукоять меча. – Не то, чтобы совсем, рыцарь Годимир, – промурлыкала зеленокожая. – Но вам не угрожает ничего. – Это пещера дракона? – Рыцарь повернулся к Аделии. Королевна пожала плечами: – Не знаю… Вернее, не помню… Откуда мне знать? Они сговорились, что ли, с ума его сводить? Годимир скрипнул зубами. Одна обещает невесть что, ведет незнамо куда. Другая вначале предлагает спасение, а потом, в ответ на простой вопрос, выдает: «Не то, чтобы совсем…» Как это прикажете понимать? – Не лучший способ спастись от людоедов, – пробурчал Ярош. – Я бы предпочел отсидеться на хорошей скале. Желательно, с запасом камней наверху. Годимир глянул на соседствующую с пещерой скалу. Может, получится забраться? – Неприступна! – словно угадала его мысли навья. – То есть для вас, людей, неприступна. Хочешь проверить? Проверять ни Ярош, ни Годимир не хотели. Тем более, что Мохнопятик, принюхавшись черной шершавой блямбой носа, нырнул в пещеру. Он явно не предвидел никакой опасности. Навья спокойно, словно к себе домой, шагнула за ним. – Пошли! – махнул рукой рыцарь. Под своды пещеры они вступили, приняв все-таки меры предосторожности. Годимир держал перед собой обнаженный клинок, а Ярош до половины натянул тетиву лука. Темнота. Затхлый запах. К обычной сырости примешивается еще что-то непонятное. Как будто в мастерской алхимика… Под ногами поскрипывает щебень. Ничего необычного. Рыцарь и разбойник двигались плечо к плечу. Позади сипло дышал Олешек и напряженно – королевна. Она шагала почти неслышно, легко наступая опорками на мелкие камушки и, казалось, даже не сдвигая их с места. – Лбом бы не врезаться… – прошептал Ярош. – Угу, – кивнул Годимир, но вряд ли его жест кто-то разглядел в непроглядной тьме. Навья звонко рассмеялась. Хлопнула в ладоши. Внезапно возникшее зеленоватое свечение разлилось от ее рук, осветило низкий потолок, весь в известковых наростах и черных полосах копоти, неровные стены, плавно повышающийся от входа пол. Ничего необычного. Ничего, что могло бы насторожить или заставить вспомнить об опасности. Только… Что это за борозды на полу? – Ползал тут кто-то, что ли? – озадаченно проговорил Ярош. – Копоть на стенах, а кострищ не видно, – добавила Аделия. «Ишь ты, глазастая», – подумал Годимир. Пещера напомнила ему глотку огромного зверя. Или кишку. Это как кому интересней представлять. Хотя, что в горле, что в кишке чудовища окажись, а надежды выжить не остается. Навья шагала впереди, грациозно переставляя маленькие ступни. Укрывающие ее до колен волосы волновались в такт шагам. Над поднятой ладонью разливался неяркий свет. Должно быть, чародейство. Годимир невольно передернул плечами. Колдовства и колдунов он не любил. И хотя осознавал, что если их спутница не вполне живая, то природа этого явления уж всяко имеет волшебное объяснение, принять ее поступки оказалось труднее, чем хотелось бы. Проще было бы обойтись без помощи навьи. Но тогда, положа руку на сердце, следует признать: их уже доедали бы около избушки Якима с Якуней. – А другой выход у пещеры есть? – неожиданно спросила Аделия. Очень здравый вопрос. И своевременный. Просто не в бровь, а в глаз. Годимир покосился на королевну. Она шагала, перебросив расплетенную косу через плечо и, кажется, занималась тем, что заплетала ее по-новому, затягивая потуже пряди. Вот нашла время! Как будто красота – это то, что сейчас им больше всего необходимо. А про второй выход верно спросила. От него могут зависеть их жизни. – Нет. А зачем? – просто и откровенно ответила навья, и рыцарь заскрипел зубами. Неужели они угодили в ловушку? Ведь как бы ни были высоки мастерство лучника Яроша, мечника Годимира, не живой, но чудовищно сильной и быстрой красотки, в открытом бою им не выстоять против дюжины горных великанов. Сомнут… Да просто затопчут, хоть половину их перебей сперва. И тут зеленокожая скрылась за поворотом. Годимир шагнул за ней и остолбенел, увидев ЕГО. Трепещущий зеленоватый свет не давал рассмотреть его всего – от морды до кончика хвоста, мечущиеся тени создавали подобие движения, жизни… Настолько правдоподобно, что в первый миг Годимир вскинул меч, опасаясь нападения. И лишь простояв в нелепой позе несколько ударов сердца, он понял – дракон мертв. Он умер давно. Быть может двести лет назад, а может, и все пятьсот. И все эти годы пролежал в сухой, прохладной пещере. И, наверное, потому не сгнил, а высох. Шкура, покрытая крупной чешуей, обтянула костяк. Сейчас Годимир мог наблюдать то, чего не видел и не знал ни один магистр-книгописец или архиепископ, мнящий себя знатоком монстров. Тот же Абил ибн Мошша Гар-Рашан, вероятно, отдал бы правую руку на отсечение и писал бы левой за возможность увидеть дракона так близко. Туловище длиной в два конских не было громоздким или тяжелым за счет легкости костяка – позвонки уступали толщиной лошадиным и вряд ли смогли нести всадника, бедренные кости почти как у человека или крупной собаки, но длиннее и наверняка крепче. Хвост длинный – в полтора раза длиннее туловища, – заканчивался не шипом, как принято изображать на гравюрах, а лопастью наподобие обычного весла. Вероятнее всего, хвост дракону нужен не для битвы – для этого ему предостаточно когтей и клыков, – а для управления полетом. Эдакое рулевое весло. Высохшие крылья напоминали крылья нетопыря – те же кожистые перепонки, те же кости-каркас, отходящие от передних лап. Размах крыльев поражал воображение. Саженей шесть-семь. И ничего удивительного – чтобы поднять зверя такого веса нужно здорово постараться. Голова дракона, сидящая на длинной шее, не имела устрашающих гребней, шипов или рогов. Просто пасть с четырехвершковыми зубами, широкие ноздри, позволяющие втягивать огромное количество воздуха и подернутые мутной пленкой глаза. – Господи… – Рыцарь опустил меч и сотворил знамение Господнее. Услышал, как позади восхищенно бормочет Олешек, кажется, пытаясь что-то срифмовать. Ярош ругался шепотом не то от восторга, не то от схлынувшего испуга. – Нравится? – усмехнулась навья, становясь рядом с драконьей головой, опущенной на округлый валун. – Слов нет… – протянул Годимир. – Кто бы мог подумать? Это правда, – слегка извиняющимся тоном проговорила королевна. – Людоеды уже близко, – продолжала зеленокожая. – Есть только один способ спастись. Не удивляйся ничему, рыцарь Годимир. Словинец затряс головой, заранее соглашаясь с любым высказыванием зеленокожей. – Не удивляйся ничему. Держитесь позади… Это относится ко всем. Да, рыцарь Годимир, я хочу, чтобы ты знал. Я живу и не живу больше четырехсот лет… И не скажу, что мне нравится моя жизнь… вернее, существование. И ты, рыцарь Годимир, поможешь мне освободиться… – Что ты?! – Не перебивай. Сейчас вы все уйдете в дальний конец пещеры, – навья указала пальцем во тьму, в которой терялся драконий хвост. – И, повторяю, ничему не удивляйтесь. И не лезьте под руку, – она усмехнулась, – если можно так сказать. А после всего, рыцарь Годимир, ты исполнишь свою мечту. Ты убьешь дракона. Только поклянись, что обязательно сделаешь это. Никакой жалости, никаких слюней и соплей. Обещаешь? Годимир пожал плечами: – Ну, почему бы и нет… Убить дракона… Эй, погоди! Ведь он и так мертв. К чему… – Не волнуйся, рыцарь Годимир. Для тебя он оживет. Ты обещаешь убить его? – Да! – решительно кивнул молодой человек. – Обещаю. – Тогда уходите! Вы поймете, когда надо будет выйти. – Навья взмахнула рукой в повелительном жесте, словно венценосная особа разговаривала с челядью. Годимир, уставший удивляться, прошел мимо неподвижной, усохшей туши, углубился во тьму. Он слышал, как сзади легко ступает королевна, зазвенела тихонечко случайно тронутая струна олешековой цистры, зацепился за камень и помянул «елкины ковырялки» Ярош. Навья несколько мгновений освещала им путь, а потом огонек мигнул и погас. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ РАЗВЯЗКА На первых порах тишина нарушалась лишь дыханием затаившихся людей, но потом сквозь нее начали пробиваться посторонние звуки. – Слышите? – настороженно шепнула Аделия. – Людоеды голосят, не иначе… – хрипло отозвался Ярош. Годимир навострил уши. В самом деле, знакомые визгливые вопли, изрядно приглушенные расстоянием и сводами пещеры, доносились снаружи. «Пока опасаются врываться. Но пройдет немного времени, они освоятся и пойдут в атаку. А вот тогда придется туго…» – подумал рыцарь. – Да нет! Я не про то! – по-прежнему шепотом воскликнула королевна. – Да прислушайтесь вы! Похоже, будто… – Шуршит, – сглотнул Олешек. – Точно! Подозрительное шуршание доносилось с того самого места, где лежала высохшая туша дракона. Кто бы это мог быть? Навья? Уж она-то – и Годимир это знал – могла перемещаться совершенно бесшумно. Чудной Мохнопятик? Тоже не похоже… Звук, несмело пробегающий во тьме, напоминал легкий скрежет чешуек пластинчатого доспеха, поскрипывание кольчужных колец, потрескивание, с которым расправляется промокший и после высушенный, колом задубевший жак. Так могла бы шуршать ползущая по камням гадюка, если увеличить ее раз в сто. Стоп! Гадюка? Шорох чешуи ползучего гада? – Это дракон, – еще не до конца уверенный в своей догадке, проговорил Годимир. – Как? – поразился шпильман. – Он же… – Тише! – властно оборвала его королевна. К поскрипыванию чешую прибавилось цоканье. И скорее всего, когтей о камень. Годимир хорошо помнил эти длинные крючковатые когти. На каждой лапе по четыре, два пальца глядят вправо, два – влево. – Ожил! – выдохнул рыцарь. – Неслыханно! – почти в полный голос воскликнул Олешек, за что и получил кулаком под ребра. От кого – от королевны или Яроша – Годимир не понял. – Неслыханно – не значит невозможно, – раздельно прошептала Аделия. – Из огня да в полымя, – деловито заметил разбойник. – Сейчас схарчит, как козявок… – Одним глазком бы, – просительно проговорил шпильман. – Навья сказала – держитесь сзади, – отвечал Годимир, хотя вся его натура рвалась поглядеть. Это же мечта всей его жизни ползет сейчас к выходу пещеры. Хорошо, выползет, а дальше что? Вдруг взмахнет крыльями и улетит? А он так и не увидит дракона… – Так мы на рожон лезть и не будем, – заверил Ярош. – Верно, – поддержал его Олешек. – В сторонке постоим, поглядим. Давай, Годимир, а? Будет же о чем внукам рассказывать! – Да? – На самом деле Годимира не стоило долго уговаривать и, будь он один, то уже мчался бы со всех ног следом за ящером. Сейчас же медлить его заставляло лишь чувство ответственности за спутников. – Эх! Была не была! Пошли потихоньку… Осторожно, стараясь не споткнуться и не ушибиться, они отправились к выходу из пещеры. Оружие, само собой, держали наготове. Только много ли с него будет толку, как до свалки дело дойдет? Людоеды дружно завопили. Теперь в их голосах вместо настороженности звучала злоба и, как ни странно, страх. – Выбрался, – высказала предположение королевна. – Как пить дать, – согласился Ярош. – Людоеды в этих горах раньше людей поселились. Кто знает, какие у них сказки? А от входа доносились теперь уже вопли, наполненные болью, слышалась возня и хриплые выдохи. – Скорее! – рванулся вперед Олешек, но разбойник схватил его за рукав зипуна. – Куда? Не лезь, не спросясь броду! – Да я тихонько! – Я тебе дам «тихонько»! А ну, пусти! Бирюк уверенно обошел Годимира, приподнял лук, нацелив жало стрелы прямо перед собой. – Идемте. Потихоньку, полегоньку. На освещенной луной и звездами полянке перед пещерой шел бой. В кошмарном сне такого не придумаешь. Дракон сражался, словно гигантская кошка, не пытаясь подняться в воздух. Может, боялся, что крылья ссохлись и перепонка не выдержит напора воздуха? Зато острые длинные когти, длинный хвост, вооруженный роговым «шестопером», усеянная треугольными зубами пасть позволяла ему не только противостоять дюжине врагов, но и успешно одолевать их. Кстати, о дюжине уже речь не шла. За те краткие мгновения, что рыцарь с товарищами выбирали удобную для наблюдения позицию, он уменьшил число великанов едва ли не на треть. Удар хвоста! Взмах когтистой лапы! Клацанье пасти! Людоеды падали с переломанными костями, вспоротыми животами, откушенными конечностями. Но они не сдавались. То ли сказывалась врожденная жестокость, затмевающая подчас проблески невеликого разума, то ли упрямство, достойное лучшего применения. Великаны наскакивали на дракона со всех сторон, размахивали дубинками и камнями, норовили подбить ноги. Лысый вожак громкими криками подбадривал свое тающее на глазах воинство, а сам в драку не спешил, бегал за пределами досягаемости драконьих зубов и хвоста. Дубина на его плече весила, пожалуй, не меньше, а то и больше, чем Годимир. На глазах у людей ящер вцепился в плечо тому самому кривоногому людоеду, который выполнял в отряде работу следопыта. Челюсти – каждая длиной с конскую голову – сжались, несчастный заорал, но дубины из рук не выпустил, ударил дракона по голове. Острый сучок скользнул по чешуе, надрывая край века. Даже если гад не чувствовал боли (давно умершее тело получило возможность двигаться лишь благодаря чародейству неживой навьи), оборванный лоскут кожи навис над глазницей – досадная помеха в бою. Дракон тряхнул головой, отбрасывая людоеда далеко в лес. Только елки затряслись. И тут второй великан – бурый с проседью – подскочил со стороны раненого глаза и с размаху хватил по ноге. Какой бы крепкой не была кость, удара целым стволом дерева не смогла выдержать даже она. Лапа подломилась. Дракон завалился набок, нелепо взмахнув бесполезными крыльями. Вожак людоедов, дождавшись своего часа, бросился вперед, двумя руками сжимая высоко воздетую дубину. Годимир понял – уж он-то не промахнется. Хрястнет прямо по затылку, по плоскому змеиному затылку… Рыцарь сам не понял, как выскочил из-за надежно скрывающих его валунов. Поднятый над головой клинок – стойка Крыша – отражал лунный свет. – Косой Крест!!! – глупо, конечно, провозглашать родовой герб, бросаясь в атаку на волосатых, кровожадных дикарей, но ничего более осмысленного пану из Чечевичей в голову не пришло. – Бей-убивай!!! И все равно он не успевал. Слишком далеко откатилась схватка от входа в пещеру. Бежать и бежать. А лысому остался один прыжок. Один прыжок и один удар. – Э-гэ-гэй!!! – Годимир попытался отвлечь великана, но тот ничего не видел перед собой, кроме беспомощно барахтающегося на изломанном еловом молодняке дракона. Чпок! Стрела вошла лысому людоеду в глаз, остановив его в высшей точке прыжка. Будь ты хоть трижды силачом и чудовищем, а такие попадания смертельны… Сзади загудела тетива лука. Выругался сквозь зубы Ярош. Стрелять из длинного лука без перчатки или нарукавника – то еще удовольствие. Во всяком случае, рубец на предплечье сойдет еще не скоро. Годимир с разбегу остановился. Едва не упал. Метнулся в сторону, чтобы избежать удара извивающегося, словно обезглавленная змея, хвоста. А к нему уже спешили двое людоедов, видевших смерть главаря и воспылавшие жаждой мести. Первого великана рыцарь ударил по ногам, благо, меч уже был в Глупце. Людоед, бурый с проседью, подбивший дракону глаз, отпрянул, но недостаточно быстро, а потому получил острием по колену. Нога его подломилась, а Годимир уже уворачивался от второго, светлого, почти палевого. Дубина просвистела в пальце от головы человека, врезалась в гранитную глыбу. С жалобным треском комель расщепился, а рыцарь взмахнул мечом, целя в мохнатый загривок. Удар немыслимой силы опрокинул человека на землю. Острой болью отозвалось наколотое еще в Ошмянах ребро. Онемел локоть, не избежавший соприкосновения с угловатым камнем. Годимир попытался вскочить, но замешкался, с удивлением увидев копошащегося рядом людоеда. И его? Несколько мгновений понадобилось рыцарю, чтобы сообразить – их обоих свалил не на шутку разгулявшийся драконий хвост. Вот и помогай всяким гадам чешуйчатым после этого! Пока Годимир пытался встать, великан, потерявший дубину, протянул лапищу и вцепился в щиколотку стальной хваткой. Человек лягнул его в оскаленную морду свободной ногой, отмахнулся мечом, но без результата. Лежа на земле клинком немного навоюешь. Рядом бурый с проседью поднялся на колени, занес дубину. «Ну, все. Конец», – почему-то без тени страха подумал Годимир. Место страха в душе заняла детская обида. Почему же он такой невезучий? Сам Господа в детстве прогневил или батюшка Ладибор из Чечевичей грешил чересчур уж? А самая злость разбирает, когда осознаешь, что удача в самый последний миг срывается. Прямо как рыба с крючка. Ты ее почти на берег выволок, а она – дрыг хвостом и была такова! Он попытался закрыться мечом, понимая, что от удара великанской дубины сталь переломится наверняка. Смазанная тень промелькнула над его головой и обернулась, как ни странно, Аделией. Королевна выкрутила немыслимый пируэт в воздухе, ногами дважды ударив людоеда, вцепившегося в сапог Годимира. Оттолкнулась пяткой от низкого, скошенного лба, взлетела птицей, переворачиваясь через голову. Ее коса со свистом рассекла тьму, хлестнув бурого по глазам. Людоед заорал, бросил дубину, прижал ладони к глазницам. Загудела тетива Ярошевого лука. Стрела воткнулась бурому в шею. Еще одна. Годимир ткнул концом меча в палевого великана. Кажется, попал в рот. Или нет. Но какая разница? Хватка-то ослабла. Рыцарь вырвался из лап людоеда, оставив тому сапог. Ничего! Живы будем, сапог добудем! Меч взмыл ввысь, а потом рухнул, раскалывая череп великана, как глиняный горшок. – На тебе! Мелкий гравий больно вонзался в босую пятку, но Годимир рвался в бой. Ненависть ко всему людоедскому племени просто переполняла его. – Ну, кто еще! – Все, пан рыцарь. Никого больше, – проговорила Аделия. Она, в отличие от словинца, дышала легко и ровно, будто и не прыгала, словно горностай в клетке. А ведь и правда, все. Врагов больше не осталось. И заслуга в том была отнюдь не Годимира. Он и убил всего-навсего одного, да и то оглушенного королевной – где она так драться выучилась? Даже Ярошу и тому удалось двоих свалить из лука. Остальных прикончил ворочающийся в изломанном ельнике дракон. А где же навья? Ведь, без сомнения, это она разбудила дракона и бросила его в атаку на людоедов. Так куда же сама запропастилась? – Вот так заварушка, елкина ковырялка, – пробормотал подошедший Бирюк. – Сколько лет живу, а такого… – Где Олешек? – вяло поинтересовался Годимир. – Блюет где-то, – отмахнулся разбойник. – Слаб наш музыкант. Вида крови не терпит. – Хорошо, что живой. – Да уж. Неплохо, – кивнул Аделия. – Твое высочество… – Рыцарь повернулся к королевне. – Твое высочество, а скажи мне – это тот дракон или… – Какой – «тот»? – не поняла она. Или сделала вид, что не поняла. – Ну, который в Ошмяны прилетал. – Да откуда мне знать? – Девушка развела руками. Годимир почувствовал, как челюсть отвисает едва не до ключиц, но тут Ярош дернул его за рукав: – Гляди, возвращается! К ним полз дракон. Скособочив подбитую голову, хромая сразу на две лапы, упрямо раздвигал крыльями обтрепанные елки. Походя наступил левой передней на подававшего признаки жизни людоеда. Сжал когти. Ноги горного великана судорожно согнулись и вытянулись уже навсегда. – Прям на нас прет, – шепнул Ярош. – Что делать-то будем? – Не знаю, – совершенно честно ответил рыцарь. Где же навья? Ей, нежити, возможно, и удастся совладать с ожившим трупом, заставить подчиняться, а то и вовсе упокоить. А что? Сумела поднять, сумеет и обратно уложить. – Ох, и не по себе мне, – голос разбойника слегка дрожал, но пред лицом смертельной угрозы он только пошире расставил ноги и кинул на тетиву новую стрелу. Дракон приблизился на расстояние каких-то двадцати шагов. Пятнадцати, десяти… Годимир поднял меч. Ящер остановился в пяти шагах. Плоская голова покачивалась на высоте двух человеческих ростов. Хороший бой. Славный бой. Весело… Откуда взялись эти слова в голове рыцаря? Слышат ли их его спутники? Он завертел головой, но по неподвижным лицам Яроша и Аделии понял – нет, не слышат. Не крутись, рыцарь Годимир. Не ровен час, шею скрутишь. Лучше готовь свой меч. Дракон наклонил голову. От него пахло засохшим пергаментом и свежей кровью. Широкая пасть, бездонные ноздри, широкие пластинки чешуи на лбу и темени. И глаза… Глаза цвета спелой лещины, знакомые до боли. И зрачок – не змеиная вертикальная щель, какой должен иметь уважающий себя гад, а круглый, как у человека, как у… – Это ты? Я. Узнал, рыцарь Годимир. – Как же так? Не время сейчас… Помнишь, что я тебе говорила? – Что? Ты хотел убить дракона. Ты убьешь дракона. – Нет! Ты что? Ведь я тебя убью! Я мертвая больше четырех сотен лет. Пока что я удерживаю дракона. Но долго не смогу. Ты должен… Шея гада судорожно дернулась. Глаза на мгновение пожелтели, зрачок сузился и вытянулся. Но лишь на миг. А после голос вновь зазвучал в голове словинца. Ты видел? Он сильный. Очень сильный. Я истратила почти всю силу, чтобы подчинить его в бою. Если он вырвется… Даже думать не хочу. – Но как я могу тебя убивать? – возмутился Годимир. – Платить злом за добро? Кто может точно сказать – что есть зло, а что добро? Зрачки навьи снова сменились зрачками дракона. На это раз дольше. Гораздо дольше… – Погоди! – воскликнул рыцарь. – Держись! Не сдавайся! Мне очень тяжело. Едва не упустила. Торопись… – Эй, погоди! Что значит – «торопись»? Ты не выглядишь тупым, рыцарь Годимир. Бери меч! Ну же!!! Мысли навьи становились все более обрывочными. Влетали в голову, словно воробьи под стреху, шумно дрались за остатки зерна и вылетали. – Постой! Как-нибудь можно тебя выпустить? Ну, расколдовать там… Ты… чародей? – Нет! – Тогда… бери… меч… Быстрее, рыцарь Годимир… Я… не в силах… Дракон сгорбил спину, расправил и опустил к земле крылья. Шея его изогнулась, будто у лебедя, а глаза… Рыцарь ясно видел – этой ночью было светло, как днем – глаза стали в одночасье холодными и бездушными глазами ящера, гада, который обрел временное подобие жизни, способность убивать и вновь ощутить на нёбе забытый вкус горячей крови… Откуда вывернулся Мохнопятик? Где он прятался до сих пор? Полубобер-полукрыса кинулся дракону под ноги, застрекотал, зацокал по-своему. Голый хвост метался из стороны в сторону и хлестал зверя по бокам. Годимиру показалось, что он понял, о чем кричит Мохнопятик. Верный слуга звал хозяйку, умолял ее вернуться, не бросать бедного, слабого Мохнопята одного с противными, злыми людьми. Стремительным движением дракон взмахнул лапой. Крючковатые когти сжались вокруг мохнатого тела. Хруст ломающегося хребта слился в предсмертным визгом. Ящер отбросил изломанный труп. Оскаленная морда метнулась к Годимиру. Рыцарь прыгнул в сторону. Ударил из пируэта, добавляя разворотом тела скорости и силы мечу. И попал… Клинок вонзился между черепом гада и первым позвонком. Прошел насквозь легче, чем можно было ожидать, встретился с замшелым валуном, жалобно зазвенел и раскололся. Годимир рухнул на колени, отбросил бесполезный эфес с торчащей из него пядью стали. Жизнь оставила дракона сразу. Обычно холоднокровные гады так не умирают. Но ведь он не мог считаться живым. Питавшая его магия навьи ушла мгновенно и без остатка. Где-то позади и над головой зазвенел восторженный голос Олешека: – Ух ты, пан рыцарь! Убил-таки! Вот молодец! Теперь и в Ошмяны можно! А то и в Стрешин… Ярош бесцеремонно сгреб шпильмана за ворот зипуна, придавил так, что горло певца перехватило, уткнулся бородой в ухо и что-то горячо зашептал, зыркая глазами в сторону Годимира. – Да все, все… – дергался, пытаясь вырваться, Олешек, но не тут-то было. Разбойник держал крепко и не отпускал, а толкал перед собой к пещере. – Да брось же меня, говорю! – сипел шпильман. – Понял! Не дурак! Ярош оттолкнул музыканта так, что тот сел задом на угловатый камень, сплюнул и отвернулся. Олешек, потирая ушибленную ягодицу, прошипел сквозь зубы нелицеприятные слова, но после махнул рукой и тоже отвернулся. Ссутулил плечи и замер. Годимир поднял голову и посмотрел на небо. Судя по положению луны, дело шло к рассвету. Подгоняемые невесть откуда взявшимся ветерком облака начали затягивать звезды, будто пожирали их одну за другой гигантской пастью. Аделия приблизилась неслышными шагами, тронул узкой ладошкой рыцаря за плечо, но ничего не сказала и удалилась так же, как и пришла. Он простоял на коленях, сохраняя отрешенную неподвижность, до зари, когда склоны гор окрасились розовым, а ночная тьма начала отступать, собираясь в узкие длинные тени от деревьев и камней. Слышал, как Ярош стучит кремнем о кресало, высекает искру. Его спутники уселись спинами к маленькому костру, защищая его от все усиливающегося ветра, а рыцарь продолжал стоять, ощущая в душе такую мерзость, словно не дракону голову отсек, а раненого товарища на поле боя мало того, что бросил, так еще и сапоги снял. Солнце едва пробивалась сквозь обложившие небо тучи. Тяжелые, низкие, дождевые. Запахло дождем. Где-то вдалеке сверкнула голубоватая молния, через время донесся раскат грома. А вместе с первыми тяжелыми холодными каплями, ударившими рыцаря по щекам, забарабанившими по темени, из лесу выехали люди. Дюжины полторы-две. Черные с желтым суркотты, на головах шишаки. Впереди на толстоногом коне с длинной, заплетенной в кончики, гривой и достигавшей едва ли не храпа челкой, ехал высокий пан, с трудом разместивший огромный живот на передней луке. На мохнатой шапке красовались три фазаньих пера. Рыжеватые с сединой усы топорщились под носом, словно свиная щетина, а кончики их нависали над уголками рта. Годимир поднялся, притопнул, разгоняя кровь в затекших ногах. – Пан Божидар?! – воскликнул он. – Какими судьбами? Ошмянский каштелян грузно спрыгнул с коня. Бросил поводья носатому, узколицему оруженосцу. Опасливо обошел поверженного дракона. Покачал головой, останавливаясь рядом с Годимиром. – Ты таки убил его, пан рыцарь! Не зря я в тебя верил, не зря! – И тут же сменил восторженный тон на деловитый. – Где сокровища? – Какие? – опешил словинец. – А такие! Драконы завсегда золото и каменья драгоценные собирают! Или скажешь, что уговор наш забыл, драконоборец? – И что… – Годимир пожал плечами. – Так веди! Эх, гляжу я на тебя и сомнения меня терзают. Половины для тебя, пан Годимир многовато будет. Ясное, нашедшему пещеру и дракона завалившему, доля полагается, но уж не больше десятой части. А остальное сокровище, не обессудь, в Ошмяны поедет. – Пан Божидар говорил нарочито бодро, оглядывая, тем не менее, с заметной брезгливостью поле недавнего боя. – Куда вести? Куда поедет? – Ты что, парень, умом тут тронулся? – загремел Божидар уже рассерженно. Пан каштелян еще раз посмотрел на дракона, изуродованные тела людоедов. Прибавил твердо: – Хотя не мудрено… Где логово-то? Скажи… – Там, – махнул рукой Годимир. Не тратя больше слова, пан Божидар герба Молотило свистнул своим людям и скрылся в черном лазе пещеры. На сидевшую у шипящего костра и настороженно вскинувшую голову королевну он даже не посмотрел. Словно и знать не знал, и ведать не ведал… И тут ливень хлынул как из ведра. Вымочил людей до нитки, смыл пролитую то здесь, то там кровь, пригнул верхушки молодых елей. А у Годимира перед глазами вдруг всплыли рифмованные строчки. Записал он их не скоро, лет через сорок, когда телесная немощь стала непреодолимой помехой в езде верхом и фехтовании: Хорошо, когда идет дождь, Это значит – не видно слез, Это значит – за холода дрожь Можно выдать крушение грез. Хорошо, когда гром гремит, Заглушает он сердца стук. Это значит – в звоне копыт Можно спрятать горечь разлук. Хорошо в расставанья час Ощутить себя вновь бойцом И, как делал это не раз, Улыбнуться судьбе в лицо. декабрь 2005 – апрель 2006