---------------------------------------------


 Жорж Сименон
 «Малампэн»



 Глава 1


 Даже думая об этом совершенно хладнокровно, я убеждаюсь, что тот день прошел быстрее других и слово «головокружительно», естественно, возникает в моем сознании. Где-то в глубине памяти хранится другое подобное воспоминание. Я играл во дворе лицея. Нет, не во дворе, потому что речь ведь пойдет о трамвае. Но не важно! На улице. Или на площади. Скорее, на площади, потому что я помню деревья и мог бы даже уточнить, что они вырисовывались на фоне белой стены. Я бежал. Бежал так быстро, что дух захватывало. Почему? Забыл. Я мчался как во сне, ничего не видя, кроме земли, убегавшей у меня из-под ног как железнодорожная насыпь, когда едешь в поезде. И вдруг, несмотря на то, что скорость и так была ненормальная, она еще усилилась, и я внезапно резко остановился, дрожа с головы до ног; в висках у меня стучало, губы были влажные, глаза выпучены — на расстоянии метра от меня появился трамвай, который тоже дрожал всеми своими железными частями.
 Я не хочу ничего доказывать. Может быть, в тот день я бежал быстрее, потому что интуитивно предчувствовал катастрофу?
 — Дуралей! — крикнул мне водитель, побледневший так же, как и я.
 Мне пришлось подняться на тротуар. Потом я сел на какой-то порог.
 День, о котором я хочу рассказать, как будто не имеет к этому никакого отношения. Может быть, меня и тогда охватывала какая-то радостная легкость, какую испытываешь в чудесные июньские дни? Я встал в шесть часов, раньше, чем появилась наша работница. Когда я брился в ванной, жена, еще лежавшая в постели, окликнула меня:
 — Не забудь о страховке…
 Улица Бон была пуста. Я взял такси на набережной Орсэ и поехал на вокзал Сен-Лазар, по Парижу, золотистому, как персик. Там я не делал ничего особенного: выпил чашку кофе с молоком и съел два рогалика в буфете на вокзале; в купе читал газеты, время от времени прерывая чтение, чтобы посмотреть в окно.
 В Эвре на вокзале меня ждал Фашо со своей маленькой машиной. На этого человека приятно смотреть. Наверное, святые в жизни похожи на него: они тоже страстно хотят доставить вам какую-нибудь радость, избавить вас от малейших неприятностей, от малейшего разочарования.
 — Жена приготовила вам легкую закуску.
 Все это не так уж важно, но дни, проведенные с Фашо, всегда отличаются от других. В своей семье, на том языке, который мы называем «язык Малампэн», мы говорим: «Поедем к сестрицам».
 Фашо-врач дома отдыха, точнее, больницы под названием «Сестрицы бедняков». Многие из них страдают туберкулезом легких. Фашо, который лишь немного моложе меня, не доверяет себе, и время от времени, раз в месяц или в два месяца, вызывает меня, чтобы сделать торакопластику или рассечь спайки.
 Почему эти дни всегда бывают веселыми, солнечными, почему о них всегда приятно вспомнить? Во-первых, конечно, благодаря Фашо, его жене и прелестному дому, в котором они живут на лоне природы, в двух шагах от монастыря. Потом из-за сестриц, — для них это праздник, и они приготовляют мне трогательные сюрпризы. На этот раз с девяти часов до полудня я у трех больных, из которых одна, — я ее лечу уже несколько лет, — всегда спрашивает о моих детях, как если бы она их знала. Так что в конце концов Жан и Било стали для нее будто членами семьи; она даже каждый раз сует мне в карман плитку шоколада! За завтраком я объявил супругам Фашо:
 — Завтра утром мы уезжаем на юг…
 Такая поездка у нас впервые. Обычно мы проводим отпуск около Конкарно, в Безек-Конк, где у нас маленькая вилла. Но сейчас каникулы еще не наступили. Эта поездка вызвана целым рядом случайностей.
 Во-первых, Било заболел корью. Он выздоровел только два дня тому назад и пока еще довольно вялый. Его брат, чтобы не занести заразы, последние недели не ходил в школу. Ну а раз так, неделей больше, неделей меньше… Наконец, я купил новую машину. Сейчас я за ней поеду. Я объясняю своим хозяевам:
 — Мы поедем как придется, без заранее составленного плана. Оранж, Авиньон, Арль, Ним… Моя жена и дети никогда не были на юге… И дети…
 Фашо тоже никогда там не был. У него, бедняги, два пневмоторакса, и ему как раз полезно было бы пожить в горах. Я почти стыжусь своей радости.
 Поезд… Беру такси, чтобы доехать до набережной Жавель… Два часа десять минут… Целый час хлопочу в зале, где покупателей ждут десятки новых машин, и перехожу от одного стола к другому, чтобы подписать бумаги…
 Наконец, получаю машину, которая похожа на рыночную игрушку, так она блестит. О чем мне напоминала жена? Страховка… Но сначала я хочу купить сетку для багажа, такую, какую видел у врача-практика. Все оставшиеся минуты наперечет. Выезжаю на проспект Гранд Арме. Я не привык к своей новой машине, поцарапал крыло. Ну да не важно!
 Я уже не школьник накануне каникул и все-таки ощущаю, как кровь течет быстрее в артериях. Щеки у меня покраснели, со мной это бывает. Я не забыл о страховке.
 Прежде всего надо заехать к матери. Поворачиваю на улицу Шампионне.
 По обыкновению, поднимаю голову и бросаю взгляд на окна четвертого этажа. Окна заперты, но мать меня видела. Всегда, когда я поднимаюсь на четвертый этаж, — лифта нет, — мать уже открывает дверь.
 — Цвет не подходит для машины врача, — ворчит она, закрывая за мной дверь. Только через минуту я понял, что она говорит о зеленом цвете машины. Раньше у меня бывали черные автомобили. Но мне всегда хотелось зеленую машину.
 — Ты продал старую?
 — Они у меня ее забрали.
 — За сколько? Гильом заплатил бы тебе ту же цену в рассрочку, помесячно.
 Буфет стоит там, в полумраке, на нем фаянсовый сервиз. Это единственная красивая вещь в доме, только этот буфет я и хотел бы получить в наследство. Но я прекрасно знаю, что он достанется Тильому, тот возьмет его хотя бы для того, чтобы насолить мне.
 — Он сегодня приходил?
 — Он со мной завтракал.
 Гильом все время торчит у матери, он вытянул из нее все накопленные ею деньги. И когда она, в свою очередь, выклянчивает немного у меня, то это тоже для него. Чем в последнее время занимается мой брат? Кажется, работает контролером в маленьком театре, не очень-то приличном…
 — Так это решено? Вы едете на юг?
 — Завтра…
 — Я знаю людей, которым это было бы нужнее, чем вам…
 Мой брат Гильом, черт побери! Его жена, — она всегда болеет, и сын, который родился неполноценным! Они живут на окраине, где-то в Курбевуа, якобы из-за свежего воздуха.
 — Ты торопишься?
 — Да, мне нужно еще заняться страховкой и зайти в больницу…
 — Смотри не опаздывай из-за меня!
 Теперь я не знаю, как попрощаться! Брожу по квартире, где по запаху можно угадать, что здесь живет одинокая старая женщина.
 — Я поняла, что ты торопишься?
 — Ну, тогда до свидания, мама… Увидимся через две недели… Даже лестница этого дома словно как-то унижает меня. Я ничего не забыл? Ах да, больная девочка с одиннадцатой кровати. Я обещал ей куклу. Это довольно сложное дело из-за одностороннего движения. Как мне остановиться против ларька с игрушками, у меня ведь нет времени бегать по большим магазинам! Выбираю куклу в голубом платье. Пересекаю Сену. Нужно спросить у механика, нормально ли то, что я чувствую какую-то вибрацию под капотом. Я въезжаю во двор больницы и знаю, что швейцар выйдет поглазеть на машину.
 — Ну, как дела, мадмуазель Берта?
 — Я хотела бы, чтобы вы посмотрели седьмую, доктор.
 — Халат мне, быстрее!
 Я жму руку младшего врача; он мне бросает:
 — Так, значит, завтра?
 Я говорил с ним об отъезде, может быть, слишком много говорил. Что я еще забыл? Но сейчас некогда об этом думать. Мадмуазель Берта водит меня по палатам, от кровати к кровати.
 — Вы не сходите за куклой, она в машине? Я вспомнил, ведь Берта не знает, что у меня новая машина. Останавливаю ее:
 — В зеленой!
 И сажусь на кровать девочки номер одиннадцать. Увижу ли я ее здесь через две недели? Она как будто читает мои мысли.
 — Вас долго не будет, доктор?
 — Неделю или две…
 И вот она уже совсем грустная. Я знаю почему и не смею об этом говорить. Ей тринадцать лет, и она все понимает.
 — Я бы так хотела, чтобы вы были здесь, когда…
 Она едва смотрит на куклу, ровно столько, чтобы я поверил, что она довольна. Впрочем, она и в самом деле довольна. Сестра ждет, ей неловко.
 У меня здесь еще бесплатная консультация. Младший врач уже начал прием. Там довольно суматошно: люди, если их не остановить, могут говорить о своих болезнях часами, бросая на вас недовольные взгляды.
 Страховка! Я чуть не забыл страховку, а старый полис истек уже на прошлой неделе. В котором часу закрываются конторы на улице Пелетье?
 — До свидания, доктор! Счастливого отдыха… Почему с самого утра я беспрестанно тороплюсь и при этом не выигрываю ни секунды? Чего я боюсь?
 Иногда у меня такое впечатление, что я хочу избежать чего-то, перехитрить судьбу.
 Термосы! Я ведь обещал Жанне купить два термоса, чтобы в полдень не ходить в ресторан, а завтракать на воздухе, у дороги. Есть магазин напротив вокзала Монпарнас. Это самый близкий. Полицейский заставляет меня убрать машину с того места, где она стоит, потому что я поставил ее неправильно.
 Сто двадцать франков штука, но зато эти термосы оклеены настоящей кожей. Как сказал продавец, это на всю жизнь. Слишком поздно ехать на улицу Пелетье. Конторы закрыты. Сегодня вечером пошлю чек и все необходимые сведения.
 Поставить машину в гараж? Лучше оставлю ее на нашей улице. Жан захочет полюбоваться ею. Даю три коротких гудка, как давал со старой машины, но они не узнают этих новых гудков.
 Лифт. Моя рука ищет в кармане ключ. Я хмурюсь, видя открытую дверь, как у моей матери; этого здесь никогда не бывает. У двери не работница.
 Моя жена. Она не нервничает, потому что это женщина, которая не позволяет себе нервничать, но черты ее заострились, глаза провалились.
 — Било… — шепчет она и берет мою шляпу и чемоданчик с инструментами.
 Почему я сразу понял? Я иду прямо в комнату Било, где он не должен быть в это время. В квартире сумрачно, потому что еще не совеем стемнело и освещена только детская. Било лежит на кровати, очень бледный и, открыв рот, тяжело дышит.
 Тут ноги мои задрожали, как тогда, когда на меня чуть не наехал трамвай. Я смотрю прямо перед собой и не могу прийти в себя.
 — В четыре часа у него было тридцать девять и пять, — шепчет жена, которая бесшумно вошла вслед за мной.
 — Я отослала Жана к Кондеркам.
 Она думает обо всем. Она как всегда спокойна, осторожна, и, кажется, хочет украдкой обойти катастрофу.
 — Позвони Морену, — произнес я. — Пусть приезжает сейчас же. Если его нет дома, нужно позвонить в клинику… Ни слова о болезни, но я знаю, что моя жена и я думаем об одном и том же.
 Жан, мой старший сын, рос легко, без всяких болезней, без несчастных случаев. Просто возмутительно смотреть на них: коренастый, полнокровный, сочный Жан, а рядом бледный и нежный Било, восемь лет которого были омрачены всеми возможными болезнями и самыми глупыми врачами. До того, что я даже несколько дней тому назад был удивлен, видя, что его корь прошла без осложнений. Удивлен и, признаюсь, встревожен. Эта тревога не была причиной моей спешки в течение всего сегодняшнего дня, но я убежден, что она тоже сыграла свою роль. Почему еще раньше, чем наклониться к нему, я подумал о крупе? Крупа мы всегда боялись, и я, и Жанна. Потому ли, что каждый год Било болел ангиной?
 На прошлой неделе у меня был случай крупа, как раз в кроватке, соседней с одиннадцатой, теперь я велел ее убрать. Мальчуган четырех лет, он умер во время дежурства Беро.
 — Морен сейчас приедет, — объявила жена.
 Я говорю шепотом:
 — Пусть Жан не приходит обедать. Он не может заночевать у Кондерков?
 — Мне неудобно просить их. А если я отвезу его пока к твоей матери?
 В квартире уже стало как-то душно, и кажется, что свет потускнел.
 — Нужно заказать сыворотку…
 — Тридцать кубиков? — спрашивает Жанна.
 Я понял, увидев на детском письменном столе медицинский справочник, открытый на странице дифтерита. Она прочла. И все-таки остается спокойной.
 — Звонок… Это, должно быть. Морен…
 — Тебе лучше оставить нас… Займись пока Жаном… Возьми машину и отвези его к моей матери…
 Морен холодный, скрупулезный. Его серебристые волосы придают ему строгий вид, но дети его не боятся. Я объясняю, как будто я просто какой-то родственник больного:
 — Меня с утра не было дома… Когда я вернулся…
 — Открой рот, малыш… Не бойся… Подай мне инструмент, Малампэн, посмотреть горло.
 Било послушный, он безропотно переносит болезни. Почему я взглянул на страницу медицинского справочника? Я ведь знаю, что там написано. Если я и не специалист по детским болезням, как Морен, то я…
 Ну так вот! Я только что ошибся. Я резко остановился, у меня пот на верхней губе, шум в голове, внезапная слабость в ногах, я остановился, как тогда перед трамваем — сейчас я все это ощущаю. Я прочел: злокачественный дифтерит… И дальше слово «Марфан». «Дифтерит Марфана». Когда я удивился, что малыш умер в больнице, несмотря на усиленное лечение прививками, Беро рассказал мне о дифтерите Марфана, который бывает редко.
 А теперь я не решаюсь повернуться к кровати, к Морену. Я уверен, что это именно дифтерит Марфана! Я убежден, что Било и здесь не повезло; он даже заболел необычным крупом. Ведь он всегда коллекционировал исключительные болезни.
 «Недостаточности надпочечников сопутствует слабость, низкое давление; но серьезные симптомы проявляются обычно на десятый день, и внезапно наступает смерть, причем больной очень сильно бледнеет… «
 Морен занимается своим ремеслом добросовестно, так же как я только что занимался своим, в больнице. Он достал немного беловатой слизи из горла больного.
 — Нужно сделать сыворотку, — говорит он, затыкая ватой стеклянную пробирку. — Ты этим займешься?
 — Лучше бы…
 — Хорошо… Ты оставляешь его здесь?
 Я опускаю глаза. Он понимает. Я объясняю:
 — Мы отправили старшего к моей матери…
 Редко бывало, чтобы я так явственно слышал шум Парижа; до полуночи я подскакивал каждые три минуты, когда автобус останавливался за несколько шагов от нашей двери.
 — Что он говорит? — спросил я у жены, когда она вернулась.
 — Он не любит ночевать у твоей матери, говорит, что там дурно пахнет…
 Ели ли мы что-нибудь? Я знаю, что ходил на кухню. Посмотрел на работницу, которой нет и двадцати лет, и подумал, не следовало ли из осторожности… Но нет! Есть же все-таки пределы невезенья.
 Морен вернулся. В первый раз сорок кубических сантиметров; потом, через час, еще.
 — Я подумал, что следовало бы сделать его брату уколы анатоксина. Где он сейчас? — Моя жена тебя отвезет. Это на другом конце Парижа. И, обращаясь к Жанне:
 — Ты не поставила машину в гараж?
 Существуют такие слова, которые возвращают вас в реальный мир. Все остальное в тумане. Когда я остался один с Било…
 — Можно мне пойти наверх, лечь спать, мсье? — это говорит работница.
 — Ну конечно! Конечно!
 Тогда вокруг нас двоих возникла пустота. Может быть, у меня тоже был жар? Разве у меня не было, как у Било, влажного компресса вокруг шеи, который создавал впечатление, что шея распухла? Я слышал его тяжелое дыхание; я подстерегал неудавшиеся вздохи. И в воздухе был пар, потому что на электрической плитке кипятилась вода, чтобы поддержать влажность. Зеркало над камином запотело, как в ванной, когда течет горячая вода. Стены отступали, теряли свою плотность, становились такими же мягкими, как матрацы, и фантастические рисунки выступали из обоев и материала штор.
 Кажется, я не садился. Я положил часы на ночной столик. Через час надо третий раз вспрыснуть сыворотку, внутривенно. И если горло распухнет еще больше, позвонить Морену, чтобы он срочно приехал вставлять трубку.
 Инструменты уже приготовлены, они разложены на салфетке.
 Все это я знал. Это существовало, было очевидно. Но туманно, как в бреду. Я стоял в ногах кровати и ясно видел раскрытые глаза Било. Его зовут не Било. Это не имя. Однако же мы почти не помним, что его имя Жером, как у его прадедушки, — бабушка хотела, чтобы ему дали такое имя.
 Но его брат, когда был маленьким, прозвал его так. Било, мы не знаем почему, просто ему нравилось произносить эти два слога.
 Било смотрит на меня. Конечно, он обычно и не был румяным, но мы никогда не видели его таким бледным, как сейчас, а температура еще подчеркивает эту пугающую нас бледность. Его светлые волосы, такие светлые, что они кажутся редкими, приклеились потом к его выпуклому лбу. Влажный компресс приподнимает ему подбородок. Он открывает свой маленький рот, словно рыба. И при этом он спокоен. Не боится. Смотрит на меня. Как только я пошевельнусь, он следит за мной глазами. Только что, не знаю почему, я отвернулся. Это смешно. Я ведь вправе смотреть на него. Пытаюсь ему улыбнуться, подбодрить его. Стены отступили еще, потеряли свою реальность, так же как и все остальное: мебель, разные предметы, даже свет, который не исходит ниоткуда. Я слышу его дыхание, неизбежно задерживающееся в горле, хрип, но это не хрип, он мешает и мне дышать свободно. Жанна наверняка уже приехала к моей матери, и та очень довольна. Если бы жена позволила, она положила бы Жана в свою постель. Но жена не позволит.
 Било смотрит на меня… Сколько времени он уже смотрит на меня так серьезно?.. Я пишу «серьезно», потому что не нахожу другого слова. С любопытством тоже не подходит… Он смотрит на меня безмятежно, как будто действительно видит меня таким, какой я есть.
 Я знаю что говорю. Я уже много раз менялся с виду. Я буду меняться еще. Но сейчас Било видит меня окончательно.
 Не важно, каким я был вчера, каким буду завтра. Он всегда будет видеть меня таким, каким я в этот момент кажусь ему, и потом, когда я уже умру, я буду существовать для него все таким же.
 Вот что я только что понял, и у меня есть этому доказательство. Мой отец, умерший двадцать пять лет назад, не был всегда одним и тем же человеком. И все-таки однажды, — мне было шесть или семь лет (Било сейчас восемь), — я проснулся ночью, когда вдруг зажегся свет. Это был свет керосиновой лампы. Над моей кроватью проходили потолочные балки, а стены были выбелены известкой. Мы жили на ферме.
 Мой отец стоял, накинув на плечи прорезиненный плащ, по которому еще стекал дождь. Он был очень высокий, огромный, я никогда не видел такого могучего человека, каким он был тогда. Щеки полные и загорелые, немного выпуклые голубые глаза.
 Он смотрел на меня. Был я тогда болен? Была ли у меня температура? Не помню, видел ли я тогда в комнате свою мать?
 Но я помню отца. Вижу его. Чувствую. Он живет. Он здесь такой, каким был, каким был всегда, такой, каким будет всегда…
 А я…
 Я неловко отворачиваюсь, с такими предосторожностями, как будто боюсь спугнуть привидение. Я знаю, что взгляд Било все еще следит за мной.
 Чтобы он потерял меня из виду, я должен был бы уйти в глубину комнаты, но в середине над камином висит зеркало. Из-за того, что оно запотело, я сначала различаю только неясные контуры, и мне нужно сделать усилие над собой, над какой-то робостью, чтобы вытащить из кармана носовой платок и протереть зеркало.
 Ну вот! Это я! Доказательство, что есть что-то определенное в моем изображении, это то, что оно меня удивляет.
 Что, разве я ожидал увидеть ребенка или подросла?
 Как это я мог стать, сам не заметив этого, почти таким же высоким, каким был мой отец? И таким же широким — по объему мы одинаковы — но отец был крепкий, а в моих контурах присутствует мягкость. А главное — и это мне не нравится — на лице у меня есть отеки, в особенности по обеим сторонам носа.
 На мне синий костюм. Я про него забыл. Я толстый, и, что очевидно, у меня начинает распорот живот. Эго я! Сомнений нет. На такого меня смотрит Било, и для него это уже не изменится.
 Что он думает, видя меня перед зеркалом? Я не смею повернуться к нему. Лучше бы он смотрел на меня раньше, когда я еще не так растолстел, не так обрюзг, но тогда он был еще слишком маленьким.
 Он доверяет мне. Я уверен, что он полностью доверяет мне, совсем иначе, чем своей матери. Он не боится болезни. Он не боится умереть.
 Ведь я здесь!
 Мне надо бы повернуться к ночному столику, чтобы посмотреть на часы, но я оттягиваю этот момент. До третьего укола осталось еще несколько минут. Лучше, чтобы моя жена тогда была бы здесь. Она, наверное, беспокоится, как устроить Жана, в страхе от того, что он может заразиться. Для нее Жан важнее всего. Я… Нет! У меня нет никаких причин любить старшего сына больше или меньше, чем Било. Интересно, заметит ли Било, что у меня мешки под глазами? И что нижняя часть лица растолстела и это создает впечатление, что я опустился. Конечно! У меня дряблый вид! Опустившийся! А он все равно доверяет мне. Для него я человек, то есть полноценное существо, солидное, на которое можно опереться.
 — Тебе не очень больно?
 Почему я заговорил? Чтобы найти причину, по которой я мог бы смотреть на него? Он не может мне ответить, но глаза его движутся. Можно поклясться, что он пытается успокоить меня. Позже, если… (я невольно касаюсь дерева)… Позже, он, наверное, будет думать: «Правда ли, что мой отец был таким?» И на чем он станет основывать ответ, раз меня уже не будет? Может быть, он начнет расспрашивать тех, кто пережил меня? Может быть, мою жену, потому что я убежден, что хотя она кажется слабенькой, она доживет до глубокой старости, так же как и моя мать.
 Прошло еще десять минут. Сейчас Жанна вернется. Если придется вводить трубку… Било все еще наблюдает за мной. Его глаза блестят, они немного затуманены, но он не отводит их от меня. Думает ли он сейчас? Может, из-за высокой температуры в его голове только хаос неясных образов?
 Та ночь, когда я смотрел на своего отца… И вдруг мне становится стыдно, у меня такое чувство, будто я поступаю несправедливо. С тех пор, с семилетнего возраста, я ограничивался только этим единственным образом моего отца.
 Я никогда не пытался узнать. Более того! Надо быть откровенным до конца: я не хотел знать.
 Проходили годы за годами, а я предпочитал не думать об этом. Я почти хитрил, чтобы избежать этих мыслей. Я торопился принять факты, какими они были: отец похоронен на кладбище в Сен-Жан-д'Анжели, мать поселили на улице Шампионне, чтобы она прожила там свою старость, мой брат и..
 И все-таки однажды ночью, зимней дождливой ночью, отец стоял возле моей кровати и смотрел на меня. Он зажег лампу, чтобы смотреть на меня.
 У него был серьезный вид.
 Я вдруг почувствовал, что он был серьезнее, чем всегда. И я уверен, что это было связано со всем тем, что происходило раньше, со всем, что произошло потом и чего я не захотел узнать.
 Мне сказали:
 — Твой дядя Тессон исчез…
 Мне сказали:
 — Твоя тетка стерва. Мне сказали:
 — Она, скорее, оставит все свои деньги какому-нибудь благотворительному обществу…
 И я ничем этим не интересовался. Когда я получил в Париже телеграмму о смерти отца, я приехал и успел только увидеть его, прежде чем заколотили гроб, и даже не помню, какой у него был вид в тот момент. Я пошел вслед за гробом и помню только, что тогда у меня замерзли руки и ноги.
 — Это ты? — сказал я, сознавая, что говорю странным голосом.
 Моя жена только что приехала и не думает смотреть на меня. Ведь теперь у меня есть жена и дети!
 — Ты забыл добавить воды, — говорит она, направляясь к почти пустой кастрюле.
 — Да… Я покраснел… Машинально беру руку Било, чтобы сосчитать пульс, и забываю считать.
 — Ампула у тебя?
 Било даже не посмотрел на мать. Он занят исключительно мной. Он не сопротивляется, когда откидывают одеяло, колют его в вену.
 — Надо не забыть сделать заявление в полицию… Я не вникаю, но это ничего. Хотя нет. Я думаю о том, что она сказала. Речь идет о заявлении насчет заразной болезни. Теперь, когда Жанна здесь, я возвращаюсь к обычной жизни, и любопытно то, что именно эта жизнь кажется мне не очень реальной. Неужели я прожил сорок два года и…
 — Повернись, мой маленький Било… Не бойся… Он не боится. А я боялся своего отца? Ведь это человек! Разве кто-нибудь боится человека?
 В пять часов утра пришлось вызвать Морена, чтобы он вставил трубку.
 Разве бедный Било не должен был, как всегда, ожидать самого худшего?
 Справочник остался открытым на столе возле школьной тетради одного из мальчиков; но важнейшие симптомы появляются обычно на десятый день, внезапно…
 — Ты не позвонишь в больницу? — спросила жена под утро.
 Зачем, раз я в отпуске? Никто, кроме Морена и моей матери, не знает, что я в Париже.
 С помощью работницы, которой я из предосторожности велел сделать прививку, я перенес в детскую диван. Уж не помню в котором часу — Жанна поехала к моей матери навестить старшего сына — я взял в руки школьную тетрадь, одна лишь первая страница была занята решением арифметической задачи. Я сейчас решил, едва лишь открою глаза, мысленно перенестись в свою комнату на ферме, где я видел отца, освещенного керосиновой лампой.
 Мне помогает то, что это была необыкновенная зима. Этой зимой во всей области от Рошфора до Сен-Жан-д'Анжели, луга были затоплены.




 Глава 2


 Дождя не было. Через тридцать пять лет я могу еще уточнить это, потому что шел спор о том, поднять ли верх коляски или опустить его, и, конечно, началась ссора. Ссорились каждое воскресенье, а тем более в те воскресенья, когда мы ездили с визитом к Тессонам. А это было как раз такое воскресенье.
 Я не могу сейчас вспомнить дату, но думаю, это было в конце осени или же в середине очень дождливой зимы, потому что наводнения, которые потом превратились в катастрофу, уже начались.
 Оттого ли, что некоторые события, произошедшие в эту эпоху, резко запомнились мне, загородные места сохранили для меня вид и вкус этого воскресенья и последовавших за ним недель? Бесцветное, напоенное влагой небо, свет, льющийся ниоткуда, не отбрасывающий теней, не передающий выпуклостей предметов, подчеркивающий резкость их цветов.
 Эти тона, как раз тона загородной местности, окружавшей нас тогда, и создавали для меня кошмар в буквальном смысле слова; я боялся темной зелени, в которую окрашиваются зимой заболоченные луга, замороженные лужи, откуда торчат увядшие стебли травы; я боялся деревьев, выделяющихся на фоне неба, и в особенности, не знаю почему, ив с обрубленными верхушками; а от коричневого цвета только что вспаханной земли меня тошнило.
 В особенности в воскресенье у меня возникало тоскливое чувство пустого мира, куда мои маленькие ноги не решались выйти, и только с величайшим трудом отцу и матери удавалось выгнать меня из дома на улицу.
 Деревня была далеко, в конце грязной дороги с липкими колеями и живыми изгородями, такими некрасивыми зимой. За первым поворотом появлялись колокольня, крытая черепицей, крыша крайнего дома и название аперитива, написанное чудовищными буквами на красном фоне. Утром все оделись, чтобы идти в церковь, но, вернувшись домой, сразу же переменили платье, потому что дома не принято было ходить в хорошей одежде. Слышалось, как коровы двигались в стойлах в коровнике, смежном с кухней. Только моя сестра, которая была в пансионе у монахинь в Ла-Рошели и приезжала лишь по воскресеньям, весь день ходила в воскресном платье.
 Видел ли я ее когда-нибудь в сабо? По-моему, нет. В двенадцать лет она была уже барышней, тоненькая, бледная, изящная: казалось, что люди боялись ее выпачкать.
 Я вдруг вспоминаю еще одну подробность, которая, быть может, объясняет тон воскресных споров: за столом дыхание моего отца отдавало спиртным. Я в этом уверен. Если бы я сказал об этом матери, она стала бы отрицать, но я отвечаю за верность моих воспоминаний. Разве отец вместе с другими мужчинами не задерживался на некоторое время в деревне после церковной службы?
 Ели быстро, еще быстрее убирали со стола, посуду не мыли. Сначала одевали моего брата Гильома, которому было только четыре года и за которым потом надо было смотреть, чтобы он не запачкал свою одежду. Я слышал, как мать ходила по комнате, дверь которой оставалась открытой; она звала мою сестру, чтобы та застегнула ей крючки на кофточке.
 Каждый выражал нетерпение, до сих пор не знаю почему. Да! Почему они ссорились? Из-за спички, которую мой отец бросил на пол. Из-за ничего.
 Меньше чем ничего. И кофточка матери не застегивалась. Всегда искали и не находили какую-нибудь вещь. Или еще из-за того, что мой отец слишком рано запряг лошадь и даже если он ничего не говорил, мать утверждала, что он раздражается, что все мужчины одинаковы…
 У нас был двухколесный экипаж на очень высоких колесах с резиновыми шинами, с кузовом из полированного дерева. Он, конечно, напоминал коляски, которые встречаются за городом и в базарные дни в городах, но я уверен, что наш все-таки отличался от этих колясок. Так, например, фонари у него были медные со скошенными у краев зеркальными стеклами.
 Эжен, наш батрак, который в те дни, когда мы ездили в Сен-Жан-д'Анжели, работал у нас и в воскресенье, смотрел, как мы по очереди садились в коляску: отец и мать спереди, мой маленький брат на колени к матери («… не мни мне платье! «), моя сестра и я сзади, на две боковые скамьи, друг против друга.
 И сейчас еще я в ужасе от того, как безжалостно уныло было наше путешествие. Две спины: черная спина отца, спина матери, в пальто с воротником из куницы, покачивались в медленном ритме на подъемах, потому что тогда мы ехали шагом, и в более быстром ритме на плоской дороге, когда кобыла бежала рысью.
 И всюду живые изгороди, дома с закрытыми окнами. Почему мне становилось грустно, когда я думал, что там кто-то заперт? Иногда на пороге трактира появлялись молодые люди, одетые по-воскресному, с лицами, ярче выделяющимися на фоне белого воротника; или супружеская пара, ведущая за руку детей, тащилась по пустой дороге из одной деревни в другую, направляясь с визитом к родственникам.
 От нас до Сен-Жан-д'Анжели мы ехали примерно полтора часа.
 — Передай мне пакет, Меме, — говорила мать моей сестре всегда у одного и того же поворота. Сестру звали Эдме.
 Это были бутерброды, к каждому из них полагалась полоска шоколада.
 Нас кормили перед тем, как приехать к Тессонам. Кажется, мы слишком много ели, и если бы не эта предосторожность, нас сочли бы обжорами. Я до сих пор ощущаю особый вкус этих бутербродов и этого шоколада!
 — Не торопись, Артюр! Пускай они поедят спокойно…
 Дома в Сен-Жан-д'Анжели были белые, улицы еще более пустынные, чем деревенская дорога. В воздухе слышался звон колоколов. Шторы у магазинов были опущены, кроме одного, с лимонно-желтой вывеской, в котором продавались велосипеды.
 — Попытайтесь держаться прилично, ладно? Чтобы мне не приходилось всегда краснеть за вас.
 Экипаж почти останавливался, лошадь напрягалась, потому что въехать на очень узкую улицу Шапитр было трудно. Приходилось задевать дома. Я старался различить лица за стеклами окон. Мы останавливались перед красивым крыльцом, и отец одному за другим помогал нам выйти из коляски. Я не помню, чтобы по дороге сестра хоть один раз обратилась ко мне с какими-нибудь словами. И только теперь меня это удивляет. В то время мне казалось естественным, что она всегда молчит, застывшая в одном положении, как изображение на медали. Это тоже фраза из языка Малампэнов, фраза, придуманная моей матерью:
 — У Эдме медальный профиль!
 В последний раз оглядывали всю семью, и отец приподнимал молоток у дверей. Звук отдавался очень далеко на мощеном дворе, с правой стороны которого поднимались четыре ступени крыльца.
 Только что произошел нелепый разговор, после которого я почувствовал себя неловко, а главное униженно. Я не знаю, какая сегодня погода: чтобы не утомлять Било, мы не подняли шторы. Сегодня я долго не обращал внимания на уличный шум, грохот автобусов на остановке.
 Приходил Морен. Мы не обменялись и десятью фразами. Зачем? Жена проводила его в переднюю. Наверно, она вполголоса расспрашивала его. Потом она вернулась и долго вертелась вокруг меня, как будто чего-то ждала.
 Почему ее присутствие раздражало? Ведь я был раздражен еще до того, как она заговорила. Может быть, я не был раздражен в полном смысле этого слова, но я нервничал, был нетерпелив. Да, именно нетерпелив! Мне хотелось, чтобы она ушла, оставила нас вдвоем с Било. Конечно, я не брился.
 Моя рубашка расстегнута у ворота, и под больничным халатом только брюки без подтяжек.
 — Тебе бы надо принять ванну и переодеться, — в конце концов сказала она.
 — Не стоит.
 — Послушай, Эдуар, зачем тебе весь день торчать в этой комнате? Почему бы тебе не пойти в больницу?
 — Они думают, что я уже выехал на юг…
 — Ты возьмешь отпуск позже, когда он поправится…
 Я рассердился. Рассердился из-за ее присутствия! И, по правде говоря, рассердился от того, что она вмешивается в чисто мужские дела. Я очень хорошо разбираюсь в своих чувствах: мой отец, я. Било… Я всецело поглощен всем этим. Я не допущу, чтобы женщина… Я нетерпеливо возразил:
 — Ты бы лучше поехала к своему сыну!
 Конечно, к Жану, которого я впервые назвал ее сыном! Она ответила так же нервно, как я:
 — Ты знаешь, я не очень люблю ездить к твоей матери!
 Мы оба раскаялись в своих словах. Я почувствовал, что, выйдя из детской, она чуть не заплакала. Я слышал, как она одевалась в своей комнате.
 Потом бросился в гостиную, открыл окно и увидел, как отъезжала моя машина.
 Жаль!..
 В это воскресенье, как и в другие, отец остался во дворе в то время, как мы вошли в переднюю, и потом, сняв пальто, проследовали в комнату налево, где хозяева принимали гостей. Мне пришлось поцеловать розовые надушенные щеки тети Элизы, потом пахнущее табаком лицо дяди Тессона.
 Окна были очень высокие. Я видел, как отец распрягал лошадь; в этом городском дворе он выглядел еще выше и сильнее и, казалось, стеснялся своего рос га и веса. Здесь он был не на своем месте. Я уверен, что он приезжал сюда неохотно. Он осторожно вел кобылу мимо кустов, потому что однажды были жалобы на то, что лошадь задела розы или рододендроны.
 Коляска оставалась у крыльца и выглядела глупо и бесполезно со своими поднятыми вверх оглоблями. Он неторопливо надевал кобыле недоуздок, который привязывал к кольцу, вделанному в стену оранжереи.
 Если бы он мог, он, конечно, еще оттянул бы тог момент, когда должен был войт в дом, где каждый занял свое место, как в театре, и уже больше не двигался.
 Если на отца действовала такая обстановка, на меня она действовала еще больше; понятие о богатстве в моих глазах всегда сочеталось с домом на улице Шапитр. Крыльцо казалось мне величественным. Вестибюль был просторный, выложенный белыми и синими плитками, стены такие высокие, что голоса звучали в них впечатляюще громко.
 Несколько раз мне удавалось мельком увидеть гостиную направо, дверь которой была всегда закрыта; ее стены, обитые светло-серыми деревянными панелями, ее портьеры из алой парчи, кресла, расставленные вокруг круглого столика из розового мрамора, словно для какого-то важного совещания.
 Кабинет моего дяди тоже казался мне очень большим. Все было большим в этом доме прошлого века, даже стенной телефон старинной формы, с гнездами и штепселями. И я не отдавал себе отчета в том, что царивший там запах был просто запахом плесени.
 — Ты опять взял сломанный стул! — ворчала на меня мать. Стул, спинка у которого качалась, и меня обвиняли в том, что это я испортил. Приходилось сидеть, не двигаясь. Сестра легко подчинялась этому, сидела неподвижно и рассеянно смотрела в окно. Сейчас я заметил, что она вспоминается мне всегда только в профиль — конечно, «медальный профиль»!
 Тетя клала на колени Гильома книжку с картинками, всегда одну и ту же, с оторванной обложкой. Ждали отца. Он долго топтался сапогами на пороге, прежде чем войти. И я всегда испытывал необъяснимое стеснение, слыша традиционные и ледяные слова:
 — Здравствуйте, Артюр. Садитесь.
 Значит, если бы его не пригласили сесть, ему пришлось бы стоять! Я в этом убежден. Для меня это была почти пугающая тайна.
 Стол был накрыт под люстрой еще до нашего приезда, яблочный пирог на своем месте посреди. Около правого окна стояла швейная машинка, всегда заваленная кусками материи. А мой дядя неизменно курил сигару, которую то и дело зажигал.
 На самом деле это был брат моего дедушки, дядя моей матери, принадлежавшей к семье Тессон. А Тессоны из Сен-Жан-д'Анжели составляли для меня отдельный мир, о котором говорили только с уважением. Когда мы проезжали мимо своего рода замка у ворот города, моя мать непременно вздыхала:
 — Здесь родился твой дедушка! Это все принадлежало бы нам, если бы не наши несчастья…
 Возможно ли, что за тридцать пять лет я никогда серьезно не расспрашивал мать об этих несчастьях. Удивляться может только тот, кто не знает моей матери.
 Я угадал то немногое, что знаю: мой дедушка Тессон был нотариусом. Он поступил неосторожно. Недостаточно, чтобы попасть в тюрьму, но, во всяком случае, достаточно для того, чтобы ему пришлось отказаться от своей профессии. И его брат, муж тети Элизы, по той же причине отказался от своей деятельности адвоката.
 Я его побаиваюсь: это совсем маленький человек, худой, с искривленной стопой. Он пахнет сигарами и еще чем-то, что я не могу определить, но я слышал, как мой отец крикнул во время какой-то ссоры:
 — Это старый сатир, от которого воняет козлом!
 Моя мать с тоской посмотрела на нас и потом два дня не разговаривала с мужем. Я вспоминаю еще одну подробность: у дяди Тессона постоянно дрожали руки, его всегда называли Тессоном, даже его жена, а я так и не знаю его имени!
 Я не способен повторить, о чем говорили взрослые в эти послеполуденные воскресные часы. Но зато я вижу их, каждого на своем месте, мать всегда в немного торжественной позе, с неясной вежливой улыбкой на губах, подчеркивающей ее хорошее воспитание.
 Я никак не мог понять, что особенного находили в моей тете Элизе. Для меня это была женщина возраста моей матери (тридцать один или тридцать два года), и этого достаточно, чтобы охарактеризовать ее.
 А все-таки это была довольно странная молодая женщина. Во всяком случае, ее присутствие в импозантном доме казалось неожиданным.
 — Просто несчастье, когда такие люди влезают в семью, — сказала однажды моя мать, когда думала, что меня нет в кухне.
 Элиза, дочь владельца кабаре, долго была любовницей моего дяди, прежде чем заставила его на себе жениться. Кругленькая, с большой грудью, она одевалась совсем не так, как моя мать, потому что было совершенно непонятно, какая фигура у матери, тогда как чувствовалось, что все тело тети Элизы полно жизни, до того, что мне случалось краснеть без определенной причины, когда она брала меня к себе на колени.
 Не потому ли моя мать иногда говорила отцу в экипаже:
 — Надеюсь, ты будешь держать себя прилично? Я готов поклясться, что слышал такие слова. Я никогда не думал об этом, но слышал их наверняка.
 И почему у меня из головы не выходит фраза, которую я тоже, очевидно, слышал, хотя и не могу сказать, при каких обстоятельствах.
 — Все мужчины думают только о своих грязных делах…
 Это сказала моя мать. Кому? Не знаю. Но она это сказала. Она ненавидела самцов.
 Если бы я мог, обладая такими глазами и ушами, как теперь, вновь пережить одно из тех воскресений!..
 Мой отец, который не любил долго сидеть, наверное, томился на своем стуле. У нас, в Арси, он был самым крупным фермером и отказался, когда его хотели избрать мэром: Что бы он ни сказал, все его одобряли. А кроме того, физически он был самым сильным.
 Здесь самым сильным был этот противный человечек с искривленной стопой, потому что он принадлежал к семье Тессонов. Никто не смел ему противоречить. Он это знал. Он, вероятно, нарочно заставлял моего отца выслушивать чудовищные грубости.
 Разве в этой комнате, всегда темной, несмотря на высокие окна, между моим отцом и Элизой не возникали странные флюиды?
 — А что если мы сядем за стол?
 С этими словами тетя Элиза вставала, чтобы помочь Гильому слезть со стула. Моя мать взглядом напоминала каждому из нас:
 «Помните, что я вам сказала: по одному куску пирога! И не больше двух кусков сахара в кофе! «
 Это было настолько традиционно, что мы даже не думали об этом. Я не забыл, что вкус кофе, который мы пили в Сен-Жан-д'Анжели, совеем другой вкус, чем у нашего.
 Почему лицо моего отца в то воскресенье было краснее, чем обычно? Моя мать бросала на него значительные взгляды. Он стоял и столкнулся бы головой с люстрой, если бы под ней не было круглого стола. Мой дядя Тессон, который никогда не пил с нами кофе, обычно сидел в своем кресле, в то время как мы ели.
 — Почему вы не садитесь, Артюр? — удивилась тетя Элиза.
 Моя мать кашлянула — Отец не знал, куда девать свое большое тело, и голос у него был неестественный, когда он вдруг бросил:
 — Послушайте, Тессон, вы не хотите, пока они сидят, зайти на минутку к вам в кабинет?
 Впоследствии я часто вспоминал об этом. А также атмосферу на ферме на предыдущей неделе. Обычно родители ложились одновременно с нами, сразу после ужина, но в те дни они не тушили лампу. Я слышал, как открывали и закрывали выдвижной ящик комода, где хранились документы. Сквозь сон до меня часто доносился шепот.
 — …прейти на минутку к вам в кабинет…
 Тетя быстро подняла голову и нахмурилась. Я подумал, что она будет протестовать. Моя мать, напротив, застыла, словно не хотела знать, что происходит вокруг нее. На мгновение жизнь в столовой словно приостановилась, до тех пор, пока Тесеон не проворчал:
 — Так давайте сейчас… Пошли! Пружины его кресла заскрипели, когда он вставал. Откуда взялось это впечатление торжественности, этот тоскливый страх, из-за которого у меня прошла всякая охота есть? Я огляделся, и комната показалась мне огромной, ледяной, мебель — застывшей вдалеке, предметы во дворе, за стеклами окон, драматически неподвижными. Правда ли, что я чуть не пошел за отцом? Неужели я почувствовал, что он подвергается опасности? Взгляд матери пригвоздил меня к стулу. Тетя говорила с досадой:
 — Ну, как хотите!
 И в этих словах тоже заключалась угроза.
 — Берите пирог, Франсуаза!
 Двое мужчин уже успели выйти из комнаты и направились в этот таинственный кабинет.
 — Почему вы не берете целый кусок? Война началась. Тетя Элиза гневно взглянула на мою мать, которая резала пополам кусок пирога.
 — Спасибо! Мне не хочется есть…
 Мать смотрела на Гильома, которому тетя положила большой кусок.
 Гильом знал, чем это ему грозило, и готов был заплакать. За этим скрывалось что-то такое, чего я не понимал. Тетя догадывалась.
 — В чем дело? — резко спросила она, глядя то на мою мать, то на брата.
 — Слишком много, — послушно пробормотал брат.
 — Ничего… — отвечала моя мать Элизе.
 — Это твоя мать не велела тебе есть, правда? Брат всхлипнул. Он не знал, кому угодить. Он был красный как рак, и я видел, что глаза его наполнены слезами.
 — Послушайте, Элиза… — начала моя мать.
 — Мне нечего слушать. Вы думаете, я не понимаю? Конечно, покупной пирог недостаточно хорош для Малампэнов.
 — Элиза…
 Не помню, не заплакал ли я тоже, до того атмосфера была тяжелая. Пирог был здесь, огромный, толстый, в самом деле грубый, купленный у местного булочника. Этот пирог не в первый раз вспоминается мне как кошмар.
 О нем говорили на обратном пути. — Если женщина даже не занимается хозяйством, она могла бы по крайней мере сама готовить печенье. Этот ужасный пирог каждый раз камнем ложится мне на желудок. Когда-нибудь у детей будет от него понос…
 — Ты не хочешь пирога? — угрожающе спросила тетя Элиза у Гильома.
 В гневе она говорила с ним как со взрослым. Она возлагала на всех нас ответственность за немой афронт, который она только что получила.
 — А ты, Меме?
 Моя сестра отвечала своим ангельским голоском:
 — Хочу, тетя.
 — А ты, Эдуар?
 Я сделал знак, что хочу или что не хочу, сам не знаю.
 — Вы что, боитесь своей матери? Когда-нибудь вы будете с удовольствием есть его, покупной пирог! Хотелось бы только, чтобы это не произошло раньше, чем вы думаете!
 — Послушайте, Элиза…
 — Если вы приезжаете к людям только затем, чтобы вытянуть из них денег, вы могли бы хоть не плевать в тарелки… Раз пирог вам не нравится, оставьте его!..
 Деньги… Какие деньги? Разве правда, что мы приезжали за деньгами?
 Никогда я не ощущал такой тоски. Я не понимал. Я представлял себе отца в кабинете наедине с дядей Тессоном… Деньги… Но почему нам нужны были деньги? Разве у нас не было самой богатой фермы и самой лучшей коляски в Арси?
 Моя мать сидела неподвижно. Я не смел посмотреть ей в лицо, но, уставившись в скатерть, я видел, как она вытащила из сумки свой надушенный воскресный платок и вытирала им глаза.
 Тетя Элиза ела так, как будто она одна ела за всех, с размаху наливала себе кофе, попадая на блюдце.
 — Это все-таки уж слишком… — с полным ртом ворчала она себе под нос. Потом бросила мстительный взгляд на дверь, казалось говоря: «Подождите, вот узнаем, что делается с той стороны! «Одно неоспоримо: то, что моя мать Не уехала, что она осталась на своем месте, молчала, потом взяла кусок пирога со своей тарелки и неохотно принялась за него.
 — Есть люди, которые посылают свою дочь в монастырь и которые…
 Это были словно последние волны бури, куски фраз все более неясных, которые тетя Элиза произносила, не вдумываясь в них.
 — Высморкай нос! — приказала мать Гильому.
 Это был сигнал к перемирию. Начали мешать кофе в чашках. Ели молча, наблюдая друг за другом. Моя сестра своими белыми и тонкими пальцами держала чашку и пирог так деликатно, как будто это были драгоценности.
 В конце коридора отворилась и закрылась дверь. Потом послышались характерные шаги дяди, донеслись слоги разговора. В свою очередь, открылась дверь столовой. Двое мужчин молча сели на свои места, и обе женщины несколько секунд не смели расспрашивать их взглядами.
 Не знаю, ни когда, ни как мы уехали. Лампы были зажжены, шторы опущены. Дым сигар образовал голубое облако немного ниже люстры, и когда отец вставал, голова его оказывалась выше этого облака.
 Вероятно, со стола убрала служанка. Я этого не помню. Щеки у меня горели. Брат снова переворачивал страницы книги с картинками, которые он уже знал наизусть. Что они могли сказать друг другу? Мы попрощались в то время, как на улице уже было темно. Когда завернули за угол и кобыла побежала рысью, отец, конечно, начал что-то говорить, но мать прошептала:
 — Не сейчас…
 Из-за нас! Приехав домой, мы все переоделись, и моя мать, в нижней юбке, иногда подходила посмотреть за супом. Эжен, наш работник, вышел из коровника, когда мы садились за стол, и, как обычно, вытащил из кармана свой нож. Это был нож с роговой ручкой и с очень тонким лезвием, потому что Эжен почти каждый день забавлялся тем, что точил его на точильном круге.
 Между тем мой отец и мать обменялись в спальне несколькими словами.
 Оба успокоились. Приняли равнодушный вид. Во время обеда сестру расспрашивали о монастыре и об одной ее подруге из Сен-Жан-д'Анжели, которая была в том же пансионе.
 Мой брат и я спали в одной комнате, смежной с кухней. У брата еще была кровать с решетками. Комнату разделяла перегородка, не доходившая до потолка, и моя сестра, когда она ночевала дома, по субботам и воскресеньям, спала за этой перегородкой. На следующий день я услышу, как она будет вставать в половине седьмого, в темноте, чтобы сесть в поезд, идущий в Ла-Рошель. У нас был обычный очаг, но обед варили на эмалированной плите. На стол не клали скатерть, как у Тессонов. Его покрывали клетчатой клеенкой, и я вспоминаю две бутылки с красным вином, грубые стопки.
 Отец, как и работник, пользовался ножом, который вытаскивал из кармана и клал на стол возле своей тарелки. После еды, прежде чем сложить его, он вытирал нож куском хлеба.
 Теперь меня удивляет одна подробность. Мать утром и вечером доила коров. Но при этом я никогда не видел ее небрежно одетой, как обычно бывают одеты женщины в деревне. В моих глазах она никогда не была похожа на крестьянку, и я не могу теперь сказать, надевала ли она сабо, когда шла в коровник. Если да, из-за сабо она не теряла своего аккуратного вида.
 Это не воспоминание детства, более или менее неточное и неясное. Какой она была, такой она и осталась. На улице Шампионне, где она занимается хозяйством, мне никогда не случалось застать ее в халате, и она не вышла бы купить котлетку на углу своей улицы, не надев шляпу и перчатки.
 Есть в ней еще что-то — это, наверное, не изменилось, и я не способен точно определить, что именно, но из-за этого мне не пришло бы в голову задавать ей некоторые вопросы.
 И это объясняет мне, почему отец молчал во время еды. Напрасно я старался: я не могу вспомнить никакого настоящего разговора за столом. Иногда отец задавал вопросы работнику, а мать как будто их не слышала.
 Почему, уже когда я был женат, отцом семейства, я не пропустил ни одного дня, кроме отпуска, чтобы не заехать на улицу Шампионне? А ведь эти визиты не доставляют мне никакого удовольствия; и я уверен, что моя мать тоже не очень им рада. И все-таки ни я, ни она ни за что бы от них не отказались.
 Мой отец так же неловко чувствовал себя за семейным столом, как я в квартире на Монмартре.
 А в то воскресенье он чувствовал себя более чем неловко. Он был несчастен, унижен. Он стеснялся своего большого тела, своих тяжелых плеч и даже своей физической силы, огромной, как у животного.
 Может быть, он стеснялся того, что он всего лишь Малампэн и что отец его, вечно пьяный, был садовником в одном имении в Сент-Эрмин и имел право приходить к нам только натощак. Однажды утром я видел, как моя мать заставляла старика дыхнуть, чтобы она могла проверить, не выпил ли он!
 Жена только что вернулась. Она молча разделась. Смерила Било температуру, и мне это почему-то стало неприятно.
 — Вакцина подействовала? — спросил я.
 — Да! Морен видел Жана и сказал, что опасности нет.
 Мы оба немного смущены, сами точно не зная почему. Между нами никогда не было споров. Не прав был я Мне следовало выйти, чтобы проветриться, или просто поднять шторы и вдохнуть воздуха. На улице, наверное, солнце.
 Ведь сейчас июнь.
 — Ты впрыснул сыворотку?
 — Нет еще.
 Я лучше нее знаю, когда надо впрыскивать. Это мой сын. Все утро он смотрел, как я пишу. Он не спит. Он еще долго не будет спать. И теперь, когда мы оба возле него, он смотрит на меня, только на меня.
 — Ты не ел? — спрашивает жена; она готовится принять дежурство. Я вздрогнул… Нет… Да… Почему я подумал о том пироге и даже почувствовал во рту его вкус?
 — Роза приготовила тебе завтрак… Я позавтракаю после…
 Это нелепо: если бы я посмотрел на нее, она бы почувствовала какое-то недоверие, даже враждебность в моих глазах! А Роза обслуживает меня неловко; она так испугана при мысли о заразе, что сомневается, не уйти ли ей от нас!
 Я спрашиваю ее:
 — Почему вы подали старое бордо? Она отвечает:
 — Это мадам!
 Чтобы подбодрить меня! Не пойти ли мне извиниться перед ней? Но извиниться за что?




 Глава 3


 Одна деталь влечет за собой другую, и так через посредство Жамине, о котором я совсем забыл, я только что вспомнил одну дату, пока единственную. Это не дата воскресенья у Тессонов, не следующий день и, вероятно, не вторник. Это и не четверг [1] , потому что «прогулять» четверг не доставило бы мне удовольствия.
 По всей вероятности, среда. «Прогулять» — это, очевидно, значило не пойти в школу, но это значило и другое, и нелегко было соединить все благоприятные условия для «прогула». У меня тогда уже была большая голова, и, конечно, в то время она казалась непропорциональной моему маленькому телу.
 — Никогда не знаешь, что Эдуар ворочает в своей огромной голове, любила говорить моя мать.
 Нужно заметить, что моего брата звали как мою сестру — Меме, но никто и не подумал называть меня уменьшительным именем. Я носил черные шерстяные чулки, сабо, черный сатиновый передник и ранец на спине. От школы в Арси меня отделял километр плохой грязной дороги между двумя рядами кустов (эти кусты навсегда остались для меня кошмаром), и по этой дороге я всегда ходил один, потому что никто из школьников не жил вблизи нашей фермы.
 Смешно вспоминать, как я шел, большеголовый, с серьезным лицом, сосредоточенный, никогда не спешил, останавливался, чтобы рассмотреть что-нибудь, хмурясь и размышляя.
 В семье часто повторяли:
 — Надо спросить у Эдуара!
 По поводу чего угодно. Например, за пятьсот метров от нас стояла избушка. Муж работал на железной дороге. Жены, которую звали Ла Татен, почти никогда не было видно. Справляться о ней приходили к нам. И если был дома, то всегда отвечал я.
 — Она пошла к своей дочери в Сен-Жан…
 Или же:
 — Она в поле, рвет траву для кроликов…
 Казалось, я наблюдал за всем, регистрировал все в своей большой голове. Теперь я знаю, что это одновременно и правда, и ложь. На самом деле я по-своему развлекался. Я привык к одиночеству. В школе, потому что я всегда ходил туда один, у меня не было товарищей. Нет, я не наблюдал!
 Меня поражал какой-нибудь предмет, муха, пятно на стене, и тогда начинались длинные истории, которые я рассказывал сам себе. Я создавал свои радости, мелкие ежедневные удовольствия; например, в классе, когда мне случалось сесть возле печки, я постепенно краснел от тепла и почти засыпал.
 «Устраивать прогул» — это было верх блаженства. Мне это удавалось редко, приблизительно раз в зиму, когда я заболевал гриппом, потому что у нас существовала традиция болеть гриппом каждую зиму и все болели по очереди, включая мать, сестру, которая тогда оставалась дома целую неделю. Мне вспоминается другая деталь, которую я записываю на всякий случай. Когда я бывал дома, не в дни «прогулов», то я, как и все, сидел в кухне, потому что только ее и отапливали. И я никогда не садился на стул.
 — Ты всегда сидишь на полу, снашиваешь штаны! Да, на полу, возле высокой печки, которая, если смотреть на нее снизу, казалась еще более монументальной, а огонь производил большое впечатление. И это было не все.
 Для полного счастья были необходимы еще другие условия. Я устраивался так, чтобы собрать кое-какую провизию: кусок шоколада, яблоко, пряник или печенье. При случае я добавлял к этому несъедобные, но не менее драгоценные вещи: двухцветный карандаш, о котором я давно мечтал, металлическую коробку, полную пуговиц… Сидя на полу, прислонившись спиной к стене, выбеленной известкой, я раскладывал свои сокровища и мог проводить таким образом целые часы, иногда откусывал яблоко, которое медленно сосал, или клал на язык крошку шоколада, кусочек пряника.
 Мать ходила по кухне, и я видел главным образом ее юбки. И неизбежно мое спокойствие нарушалось Гильомом, который старался ворваться в мои владения. Я защищался. Вмешивалась мать:
 — Что, мне придется запереть вас в разные комнаты? Отдельная комната, чудесное одиночество-это был «прогул», и тогда он возник, как и в других случаях, неожиданно. Погода была серая. Шел дождь. Уже давно коровы мычали в стойлах, и мой утренний сон был особого вкуса, характерного для дней «прогулов».
 — Наверное, у меня грипп.
 Никто не удивился. В такое время года это было возможно.
 — Не вставай. Я принесу тебе слабительное…
 Не только слабительное-настойку, которую я терпел, несмотря на ее горький вкус, — но и все аксессуары гриппа в семье Малампэн: эмалированный ночной горшок, его ставили на кусок старого ковра; забавную керосиновую печку, больше похожую на огромную лампу, над которой возвышался барабан из листового железа; с ее помощью можно было топить комнату, где не было печки.
 — А ты не дразни своего брата и попытайся не заразиться гриппом.
 Влажный компресс на шее… На ночном столике банка, расписанная розовыми цветами, а в ней лимонад… Я знал, что в полдень мне дадут пирожное с кремом на коричневой тарелке, которой пользуются, только когда у кого-нибудь грипп. Весь день дверь, ведущая в кухню, останется приоткрытой…
 Любопытно, что каждый раз, когда я решал устроить «прогул», у меня и в самом деле начинался грипп, во всяком случае, поднималась температура, язык был обложен, глаза блестели, и я видел странные сны: было ощущение, что все распухало, красное одеяло, подушка, голова, живот и особенно руки, которые становились огромными. До меня доходили звуки из кухни, а также из коровника, из конюшни, из каретного сарая, куда в тот день из-за дождя отец поставил мотор, чтобы напилить дров. Я слышал, как зубчатое колесо, скрипя, захватывало кору, и представлял себе опилки, сначала коричневые, потом белые, кремовые, тонкий и ровный надрез и, наконец, падающее полено. Я различал стук посуды и действующий на нервы треск маленькой пружины заводного поезда, который и катал на кухонном столе.
 Я не ошибся, когда сказал, что это было в среду. Теперь я в этом уверен, потому что около девяти часов мать принялась гладить, а она всегда гладила по средам. Время от времени она просовывала голову в полуоткрытую дверь и, глядя не на меня, а на горшок, спрашивала:
 — Еще не подействовало?
 Моя кровать, кровать красного дерева, была очень высокая, с двумя набитыми пером матрацами и одеялом, в которых я тонул. Я вспоминаю коров; Эжен их водил к водопойному желобу, — угол его я мог видеть в окно; из-за дождя Эжен натягивал себе на голову куртку и при этом немного пугал меня, потому что рукава куртки висели и казалось, что у него четыре руки.
 В памяти у меня множество дыр, но я ясно вижу эту картину и знаю также, что сидел на горшке, серьезный и терпеливый, когда на дороге, как собака, затявкал рожок. Утюг ритмично толкал гладильную доску, и мать недовольно вздохнула, услышав тонкий звук рожка.
 Это был Жамине со своим невероятным автомобилем. Что меня удивляет, так это только то, что мать не втолкнула моего брата в комнату и тотчас же не закрыла дверь, потому что, когда Жамине приходила фантазия посидеть у нас, она поспешно выставляла детей из кухни.
 Почему его называли Жамине, я этого никогда не знал, и мне никогда не приходило в голову спрашивать об этом. Раз он был братом моего отца, его фамилия, как и у отца, должна была бы быть Малампэн, потому что, насколько мне известно, моя бабушка была замужем всего один раз.
 Если только… А ведь это возможно! Жамине был старшим, быть может, он родился до замужества своей матери? Не важно… Он держал кафе в Сент-Эрмин, на расстоянии мили он нас.
 — Я запрещаю тебе говорить, как Жамине…
 — Ты такой же грубый, как Жамине…
 — Ты не умнее Жамине…
 Все это составляло часть лексикона Малампэнов. А Жамине действительно был необычным человеком: рыжий, лохматый, с длинными усами, с одеждой, как будто висевшей вокруг него, а главное, с удивительными глазами, они смеялись, когда сам он не смеялся, — и с голосом, какого я с тех пор никогда не слышал.
 Это был заклятый враг моей матери. Когда он ехал в город на своей машине, которая уже сбила несколько человек, он заворачивал к нам, где у него не было никакого дела, причем он нисколько не интересовался своим братом.
 Я остался на горшке, на котором охотно и подолгу сиживал. Услышал, как отворилась застекленная дверь кухни и знаменитый голос весело крикнул:
 — Привет!
 Жамине шепелявил. Он плевался, когда говорил, свистел на звуке «ш», растягивал слоги. Если бы я был в кузне, он обязательно ущипнул бы меня за ухо и, картавя, спросил бы:
 — Как поживает этот юный чудак? И у него это выходило так:
 — Чуууууак!
 Моя мать, не стараясь быть с ним любезной, спрашивала без церемоний:
 — Что тебе еще надо, Жамине? В конце концов, это могло быть просто прозвище, такое же необъяснимое, как Било?
 — Честно говоря, невестушка, я ездил к Валери, проздравить ее с именинами!
 Я почти уверен, что он сказал: я ездил проздравить… И могу поклясться, что он сказал это нарочно. Он вел себя свирепо, в особенности с моей матерью. Подолгу хлюпал носом, никогда не пользуясь носовым платком, и ему доставляло удовольствие плевать на землю длинной струей слюны, хотя он знал, что моя мать каждый раз едва сдерживает тошноту.
 — Кто это Валери? — Она продолжала работать утюгом, а Жамине уселся верхом на стул.
 — Это одна девка из деревни Юто, к которой я хожу, когда мне приспичит.
 Три быстрых шага. Мать одним движением закрыла дверь кухни, а я спокойно перенес свой горшок ближе к перегородке, чтобы лучше слышать.
 — Ты не можешь говорить поосторожнее при детях? Ты делаешь это нарочно?
 Она не обращала внимания на моего брата, считалось, что он не понимает.
 — Ну и что, все равно они когда-нибудь все это узнают… Да вот, например! Моя шлюха дочь…
 — Жамине!
 — Что? Я не имею права назвать свою дочь шлюхой, когда она «в таком положении» и не может даже сказать, кто виновник?
 Я знал, что «быть в таком положении», значит, быть беременной. Но почему при этих словах в сознании у меня возникала тетя Элиза, у которой никогда не было детей? И почему я связывал ее с моим отцом?
 — Еще что придумал!
 На этом мои воспоминания останавливаются. Неясно помню звук шагов; это, конечно, отец услышал автомобиль Жамине и пришел на помощь матери.
 Наверное, он увел своего брата в сарай. Только что я из любопытства посмотрел на календарь. Именины Валери 10 декабря. Значит, я «загулял» 10 декабря, а сцена у Тессонов произошла в воскресенье 7 декабря. Только вечером, когда зажгли лампу, ту, у которой зеленый абажур, мать увидела, что у меня на теле лишай. Моя жена ничего не понимает в том, что происходит, и иногда я ловлю тревожный взгляд, который она бросает на меня, когда думает, что я на нее не смотрю. Однако же я очень мил с ней. Я спокоен. Я всегда был спокоен и отдаю себе отчет в том, что, когда мне было семь лет, я с таким же спокойствием шел в школу с ранцем на спине или пребывал в «загуле» около керосиновой грелки.
 В конце десятого дня Морен небрежно спросил меня:
 — Хочешь, я пошлю тебе сиделку? Наверно, Жанна говорила с ним об этом, когда провожала его в передней.
 Нет! Я теперь уже не устаю. Самое тяжелое кончилось… И все-таки я стал благоразумным. Я завтракаю и обедаю в столовой. Только что принял душ и открыл окно в ванной комнате. Я обещал завтра прогуляться по нашему кварталу. Хоть и жаль, но так будет лучше. Я уже привык к своему образу жизни, и мой день был как бы расписан по минутам. Я не нахожу слов, чтобы передать таинственную близость, возникшую между мной и Било; и эта близость тем более странная, что он не может говорить, а я со своей стороны почти не открываю рта. Он смотрит, как я хожу взад и вперед. Он видит, как я пишу. Иногда я подскакиваю, потому что у меня такое впечатление, что он угадывает все, о чем я думаю, и тогда я становлюсь возле его кроватки, улыбаюсь ему, и отворачиваюсь, только если почувствую, что глаза у меня стали влажные.
 Есть одна тема, которой мы никогда не касаемся, ни с Мореном, ни с женой: десятый день!
 Мы думаем о нем все трое: «серьезные симптомы возникают обычно на десятый день, внезапно, и заканчиваются неожиданной смертью».
 К счастью, уход за Било заполняет целые часы. Он создает особый ритм жизни. Шторы в комнате не поднимаются. Влажность, которая в ней поддерживается, усиливает впечатление ирреальности.
 Сейчас я очень ненадолго посадил Било в ванну, чтобы вызвать реакцию.
 И пока я держал его в руках голенького, я обнаружил, что у него тоже огромная голова и совсем маленькое мягкое тело молочного цвета.
 Жена приехала от Жана и сообщила, что она заметила Розу в комнате у консьержки, они о чем-то таинственно беседовали. — Уверена, она не останется у нас! — заявляет Жанна.
 Она не жалуется, не хнычет. Если Роза уйдет, жена безропотно возьмет на себя ее обязанности. Она всегда безмятежно принимает события, заранее с ними мирится. Быть может, она удивилась бы, растерялась, если бы нас периодически не настигали катастрофы.
 Когда в прошлом году Било чуть не сломал мизинец, прищемив его дверцей стенного шкафа, она, не растерявшись, перевязала палец, снесла мальчишку в такси и повезла в клинику на улицу Варен. Когда она была девушкой, разве не потратила она целые годы на то, чтобы ухаживать за своим братом, который болел костным туберкулезом? Она поступает так, вовсе не думая, что жертвует собой ради кого-то. Она делает это естественно, потому что жизнь в ее глазах всего лишь череда болезней, неприятностей, среди которых она сохраняет душевное равновесие и даже хорошее настроение…
 Если бы я вел себя так же озлобленно — это слово сюда не подходит, но я не нахожу другого, — как в первый день болезни Било, она стала бы считать меня тоже больным и примирилась бы с этим, начала бы ухаживать за двумя больными вместо одного.
 Она спросила, видя, что я закрываю тетрадь:
 — Что ты делаешь?
 — Ничего. Кое-что… записывал…
 Она не настаивает, хотя мое поведение не кажется ей естественным. Если я не уберу тетрадь, она заглянет в нее, не из любопытства, но чтобы понять причину моей хмурости и в случае надобности помочь мне. Я заранее знаю, как она будет реагировать. Она пожмет плечами. Только и всего? В общем, ребячество! Для нее я — большой ребенок, на которого можно рассчитывать, только если нужно сделать пневмоторакс или рассечь спайку. Это не очень важно, потому ли, что так уж у нас заведено раз и навсегда?
 Она даже поняла (не угадав причины) мою потребность быть одному с Било. Оставшись на некоторое время в комнате, где она навела порядок, закончив процедуры, требующиеся сейчас больному, она немного медлит, осматривается вокруг, чтобы убедиться, что ничего не забыла, что нигде ничего не валяется. Она смотрит и на меня, ожидая, быть может, что я задержу ее, потом заявляет:
 — Пойду займусь бельем…
 Или стряпней. Или еще чем угодно! Роза пришла сказать нам, смущенная, зная, что ей не поверят, о болезни своей матери и о том, что она должна вернуться в деревню. Жанна тут же достала из шкафа клетчатый передник.
 Когда все это было так давно, то самое трудное измерить время, прошедшее от одного события до другого.
 Я с уверенностью определил, в какое воскресенье произошла история с пирогом, а в какую среду у меня обнаружили лишай. Это уже сверх ожиданий, и еще несколько дней тому назад я не поверил бы, что такое возможно.
 После тех двух дат начинается путаница. Дождь шел еще долгие дни, это точно, потому что луга были залиты водой и позже на стене школы отметили, до какой черты доходила вода во время наводнения.
 Было сыро и холодно. Керосиновая печка нагревала мою комнату, но сквозняк проникал через щели в оконных рамах, и однажды отец принес с рынка валики, которые сам заложил в щели. Я смотрел на него все время, пока он работал. Мы были одни, а это случалось редко. Он не знал, что я наблюдаю за ним. Его лицо было резко освещено светом, льющимся из окна.
 Сейчас я покажусь сметным: на этот раз я обнаружил, что нос у него находился не совсем посреди лица. Это выражение, конечно, не точно. Нос у него был не прямой, а немного скошенный, что и создавало впечатление асимметрии. И все-таки мне казалось, что у отца две разные половины лица. Лицо его было очень мясистое, очень крепкое. И я тем более был удивлен, заметив, что его крупные глаза как бы встревожены — глаза человека, не уверенного в себе.
 Связано ли это с тем, что глаза у него были светло-светло-голубые? С тем, что они выпуклые? Или с тем, что, прибивая валик, он боялся разбить стекло?
 У меня, вероятно, был жар, и, возможно, кроме ангины я действительно болел гриппом. Наверное, я серьезно болен, если мать не позволяла играть в детской и бранила его, когда он слишком шумел. Однако же мое здоровье не давало оснований тревожиться. И все-таки отец был встревожен. Сколько времени требуется, чтобы заделать окна? Я думаю, не больше четверти часа. Следовательно, я накопил все эти впечатления в течение четверти часа. Эжен прошел мимо окон, опять с курткой на голове, из кухни доносился запах супа с луком-пореем.
 Впервые я почувствовал что-то вроде разочарования, глядя на лицо своего отца. Он не был таким решительным, таким мужественным, каким я его считал. Он колебался. Он думал о неприятных для него вещах.
 Разве может быть неприятно взрослому человеку? Что может заставить колебаться такого мужчину, как отец?
 Работая, он два раза повернулся к моей кровати; оба раза я закрывал глаза, и это было нечто вроде предательства, потому что я делал вид, что не смотрю на него. Он вздохнул. Порой сильнее обозначалась складка между его густыми бровями.
 Окно было узкое, с маленькими стеклами, какие бывают в старых домах.
 Стена толстая, с облупившейся штукатуркой. Снаружи шел яркий свет. И его большая голова заполняла всю светлую часть, как будто портрет в рамке.
 Вошла мать. Она сказала что-то вроде:
 — Ты еще не кончил?
 Руки ее всегда должны были быть чем-то заняты, поэтому она машинально поправила на мне одеяло и унесла грязную чашку.
 Было бы ужасно, если бы я ошибся, а это возможно, потому что, когда я «был в загуле» и это совпадало с повышенной температурой, мои ощущения бывали не совсем ясными. Но почему потом часто, засыпая, я видел отца таким же, как в тот день, и каждый раз я испытывал неприятное чувство.
 Не знаю, бывает ли это со всеми, но у меня есть набор, к счастью ограниченный, расплывчатых и гнетущих воспоминаний, возвращающихся ко мне периодически, когда я бываю в полубессознательном состоянии, когда засыпаю с переполненным желудком, или по утрам, когда накануне случайно, но это бывает редко, — я слишком много выпил.
 Это одно из таких воспоминаний: отец не столь решительный, не столь мужественный, как обычно, встревоженный и после появления матери словно стыдящийся самого себя. Это неудачное сравнение, но, вероятно, у меня было такое лицо, когда мать заставала меня за каким-нибудь запрещенным занятием; так, например, когда я смотрел в окно на девочку трех или четырех лет, которая писала перед нашим домом. В течение долгих лет это воспоминание мучило меня как нечто самое постыдное.
 На ручке молотка была вырезана буква М! Зато я не мог бы сказать, как был одет мой отец. В то время как я помню мельчайшие подробности одежды матери, отец для меня представляет нечто целое, как незыблемая статуя.
 Кроме этого момента тревоги, смущения, колебаний… Этого момента, когда мне показалось, что он боится матери… А может быть, он скрывал от нее что-то? Это меняло бы все и было бы еще более страшно!
 Для меня совершенно невозможно определить во времени посещение дяди Тессона, даже с точностью до одной недели. Я напрасно старался зацепиться за какую-нибудь подробность вроде именин Валери, отметивших посещение Жамине. У меня все еще не прошел лишай, но это не такая болезнь, продолжительность которой можно определить хотя бы приблизительно.
 Знаю только, что я уже не лежал в постели. Однако я не находился и в кухне, и эта подробность кажется мне странной, потому что моя экономная мать продолжала жечь керосиновую грелку в моей комнате, вместо того чтобы устроить меня в кухне.
 Одеяло положили на пол, и из его мягкой красной массы получился чудесный трон, на котором я воцарился. Красноватое пламя грелки способствовало созданию вокруг меня фантастической атмосферы. Дверь оставалась полуоткрытой, потому что мать не теряла привычки наблюдать за мной.
 Вода все поднималась. Конечно, существует рациональный способ установить даты. В области есть метеорологическая станция. Там могут найти ежедневные пометки уровня воды в том году. Точные данные. Но я знаю, что не стану заниматься этим.
 Это началось с лужи, у нижней части каменного желоба, где поили лошадей. Обычно эта лужа, трех или четырех метров диаметром, была покрыта водяной чечевицей, кроме того места, куда стекала вода через край желоба и где виднелась ее черная поверхность.
 Мы называли ее лужей с головастиками. Однажды утром лужа так увеличилась, что окружила весь желоб и чечевица образовала только темно-зеленую полосу в середине. А дождь все не переставал. Эжен ходил взад и вперед с курткой на голове и катал бочонки. Я не задумывался, для чего он это делал, и понял только после. Их ставили на некотором расстоянии друг от друга, и они служили опорами для доски, по которой можно было пройти.
 Это возбуждало. Уводило от обычной жизни, и я захотел скорее поправиться, чтобы ходить по этой доске.
 Однажды утром я услышал, что говорят о молоке. За ним приезжали на грузовике, который останавливался в сотне метров от дома, потому что он был слишком большой и не мог развернуться на нашей плохой дороге. Бидоны с молоком носили на грузовик вручную.
 Они не приехали.
 — Они завязли около распятия, — объявил отец, который пешком ходил в деревню. Не этим ли объяснялась тоска, нависшая над домом?
 Я не хотел бы ошибиться ни за что на свете. Я знаю, что, сидя на своем красном одеяле, поджав ноги, с лицом, красным от отблесков огромной керосиновой печки, я почти не участвовал в жизни семьи.
 Но почему мать давала мне шоколад, если я просил ее, — ведь обычно мы не имели права на шоколад, когда болели гриппом? Почему она иногда закрывала дверь в кухню и таким образом отделяла меня от всего мира? И почему мой брат несколько раз проводил со мной послеобеденные часы, хотя обычно нас разделяли во избежание ссор?
 Я был сыт по горло. Сыт по горло пищей, питьем, теплом, уютом и мечтами. Никогда с тех пор мне не приходилось так наслаждаться своим расплывчатым существованием.
 Меня по-прежнему поили лимонадом. Меня заставляли пить слабительный чай, а язык все еще был обложен. В полдень мне всегда давали пирожное с кремом, потом, около четырех часов, печенье со сладким молоком.
 Мать давала мне все, что я просил, как будто теперь это вдруг потеряло значение.
 — Школу закрыли!
 Не помню, кто сказал это, почтальон или кто-либо другой.
 Факт, что пришлось закрыть школу, потому что большинство учеников оказались запертыми у себя на фермах.
 Чем занимался весь день мой отец? Мне не удается установить. Кроме того раза, когда он заделывал окно, я не помню, чтобы мне приходилось видеть его чаще, чем обычно, хотя работать на полях стало невозможно.
 Луга были затоплены. Если бы отец пилил дрова, то он занимался бы этим несколько дней подряд, а Эжен справлялся бы один с чисткой коровника и конюшни.
 Он не выводил и коляску. Я бы поразился, если бы увидел, как она пересекает поверхность воды, которая уже начала окружать дом. Во всяком случае, отца не было дома! Значит, он куда-то ходил! Но только не в деревню, потому что, кроме воскресенья, после утренней службы, он никогда не бывал в трактире.
 Есть еще другое свидетельство: он стал чаще бриться. В течение всего этого периода я не помню, чтобы вечером у него были шершавые щеки, как бывало в обычные дни недели. Выходило, что он шел пешком в Арси и там садился на поезд. А куда он ездил? Зачем? А главное, почему по вечерам в кухне очень долго не тушили свет?
 Почему мать однажды сказала ему:
 — Ты не умнее своего брата!
 Если она намекала на Жамине (а у отца не было другого брата), то это было ужасно.
 А я играл в корабль! Корабль — мягкое красное одеяло, а вода — выложенный плитками пол вокруг меня. Брату приходилось платить за место на судне и за то, что его доставят на землю. Он разобрал свой заводной поезд, и его колеса служили нам монетами.
 В некоторых местах высоты бочонков не хватало и приходилось класть на них еще бруски.
 Когда, каким образом и почему Тессон приезжал к нам, а главное, на велосипеде, что кажется просто невероятным? Однако же я видел, как он шел по доскам и брюки у него были защеплены штрипками. Я уверен, что велосипед был приставлен к вязу у дороги. Уверен также, что прежде, чем он вошел в дом, мать закрыла дверь в мою комнату, не беспокоясь о том, что мы с братом делаем.
 Наступило долгое молчание, как будто они ждали чего-то, и теперь я думаю: «Где же был мой отец? «




 Глава 4


 Потому ли драматические моменты становятся переносимыми, что их сопровождает отупение, бессвязность? Не знаю, и даже если расскажу о часах, только что прожитых мною, я все-таки не могу ответить на этот вопрос. Я был один, наверное, часов в десять вечера, когда я вдруг нахмурился и поднял голову, потому что меня поразило неправильное дыхание Било.
 Я подошел осторожно, зная, что, как только протяну руку, начнется драма. 47 биений! Я не смел отпустить его маленькую руку. Проглотил слюну и вытер пот. Бог знает почему, я не сразу разбудил жену, которая только что легла. Мои движения были спокойные, точные, как в больнице, когда я занимаюсь кем-нибудь из больных, но я двигался в каком-то ватном мире и тупо повторял себе:
 — Я совершенно хладнокровен!
 Я заказал кислородные подушки. Пошел за ними в переднюю. Еще раз сосчитал пульс: 44. Тут я ощутил неясную дурноту. Испугался, что потеряю сознание. Подошел к двери. Тихонько позвал:
 — Жанна!
 Она поняла тотчас же. Но я думаю, что она не заметила моего состояния и приняла мое спокойствие за уверенность.
 — Ты не позвонишь Морену?
 — Да…
 Позвонил. Нарочно произносил банальные и ненужные фразы:
 — Простите, мадам… Мне неудобно вас беспокоить… Это Малампэн…
 Да… Вы говорите, что вашего мужа нет дома? В Палэ д'Орсэ?.. Благодарю вас… Надеюсь, это будет ложная тревога…
 Сколько сотен людей точно так же звонили и мне?
 — Алло! Палэ д'Орсэ?.. У вас банкет врачей, не правда ли? Не можете ли вы позвать к телефону доктора Морена?.. Да… Очень срочно…
 Немного позже жена спросила меня:
 — Он приедет?.. А пока мы ничего не можем сделать?
 Может быть… Конечно… Но я не решался… Жизнь в нем едва теплилась…
 Ну что ж! Жена надела халат, причесалась, помахала пуховкой, потом открыла дверь и стала ждать на площадке.
 Морен приехал во фраке, потому что был на торжественном обеде в честь делегации бразильских врачей. Он ничего у меня не спрашивал. Обращался со мной, как обращаются с родными больных, то есть полностью меня игнорировал.
 Вначале он пощупал пульс, потом снял фрак, сорвал с себя белый галстук; долго мылил руки до локтей.
 Борьба продолжалась немного дольше двух часов, причем за все время Морен произнес только несколько слов, когда ему нужно было потребовать что-то от нас. Его жилет поднялся вверх, обнаружив нижнюю часть накрахмаленного пластрона.
 Ну, вот и все! Двенадцать пятьдесят, он посмотрел на часы.
 — Уже слишком поздно, — пробормотал он.
 Он намекал на Палэ д'Орсэ. Оделся. Не знал, что сказать. Я расспрашивал его взглядом, и, что ни говори, это был взгляд клиента.
 — Во всяком случае, на эту ночь… — ответил он.
 Этого уже достаточно. Било наверняка проживет еще несколько часов.
 Теперь я могу спросить:
 — Вас было много на банкете?
 Жена наполнила рюмки коньяком, но Морен, у которого язва двенадцатиперстной кишки, не стал пить. И когда он ушел, Жанна посмотрела на меня с изумлением. Она могла ожидать чего угодно, но только не того, что я стал делать.
 — Куда ты идешь? — спросила она.
 — Сейчас приду…
 Куда я шел? К холодильнику. И право же, я колебался, словно лакомка, глядя на остатки пищи: несколько кусочков селедки, ножку цыпленка, кусок тушеной говядины. Все это я унес в столовую. Она видела меня через открытую дверь и не поняла. Я наелся до отвала, один выпил целую бутылку пива, поводя вокруг себя тяжелым взглядом. Время от времени жена с нетерпением заглядывала в столовую, и, пари держу, ей было противно. Но что я мог ей сказать? Впрочем, это не впервые, у нее часто возникают одни и те же мысли обо мне. У нас разная реакция на то, что происходит. Она убеждена, что я холодный, эгоистичный, что выше всего я ставлю свое спокойствие.
 Что бы она сказала, если бы я изложил ей то, что думал в тот момент.
 Это захватило меня, когда я проходил по кухне и открывал дверцу холодильника. Я как бы увидел себя самого в кухне и удивился, что нахожусь здесь.
 Сколько времени мы живем в этой квартире? Немного больше четырнадцати лет. Мы покупали мебель для комнат, устраивали их одну за другой. Моя рука легко находит в темноте дверные ручки. Почему у меня нет ощущения, что я у себя дома? Вернее, я это ощущаю, но не совсем точно. Тысячи, десятки тысяч врачей живут в приблизительно таких же квартирах, встают в то же время, что и я, получают этот медицинский журнал, который я вижу у себя на круглом столике, — его издает фирма медикаментов.
 Приемные похожи друг на друга, кабинеты врачей тоже, отличаются только теми или другими инструментами. Отпуск проводят за городом и два или три раза в неделю собираются, чтобы поиграть в бридж.
 Все это, разумеется, существует. Доказательство: я добросовестно делаю то, что полагается в определенные часы. Я скрупулезно выполняю супружеские обязанности. Я хороший отец. Но уже не в первый раз я внезапно останавливаюсь, смотрю на себя, сомневаюсь, правда ли, что все это существует?
 Я ем в час ночи, после пережитой нами тревоги, и, более того, ем с очевидным удовольствием.
 Так вот! Я мог бы уточнить с почти научной определенностью, что именно, когда я проходил по кухне, создалось это ощущение нереальности — я не почувствовал запаха! Потому что для меня запах кухни — это запах нашей кухни в Арси, запах горелого дерева, сырого молока, коровника, запах, который я не чувствовал больше нигде и который в моей подсознательной жизни остался связанным с жизнью в семье. Наша парижская кухня не пахнет ничем. Во всяком случае, для меня. Но я убежден что для Било, для Жана у нее такой же сильный запах, как в моих воспоминаниях запах кухни в Арси. Я думаю так же старательно, как и ем, чтобы прийти к чему-то определенному. Я поражен заключениями, к которым прихожу. Если я не ошибаюсь, то единственные реальные годы жизни — это годы детства.
 И как раз, когда кажется, что ты начинаешь жить по-настоящему, ты действуешь более или менее впустую!
 Так, значит, только один Било действительно прожил эти дни!
 Вернувшись в спальню, я неловко или цинично спрашиваю у жены:
 — А ты не хочешь есть?
 Она только качает головой.
 Разве она знает, где мои корни, если даже не была в доме в Арси и никогда не «прогуливала». А я даже не видел ее, когда она была девочкой.
 Вот уже пятнадцать лет, как мы живем вместе и спим в одной кровати. Что я знаю о ее внутренней жизни, а она о моей? Ведь это правда, что она, которая, впрочем, не ищет невозможного, в иные дни смотрит на меня так, будто видит впервые, и недоумевает, почему я здесь, возле нее.
 Ну вот! Все это не имеет значения. Ничто не помешает нам продолжать так же, как мы начали, потому что так должно быть.
 — Ты бы лучше легла, — говорю я. Она колеблется:
 — А ты уверен, что не заснешь?
 — Я совсем не хочу спать.
 Она решается, желает мне доброй ночи, прежде чем выйти, проверяет, что воды, кипящей в кастрюле, достаточно. Она оставляет дверь полуоткрытой, потому что никогда до конца не доверяет мне.
 Было бы все иначе, если бы мы любили друг друга? Мы живем как все, как мои мать и отец, как Морен и его жена, как несколько супружеских пар, моих коллег, кроме, может быть, супругов Фашо. Но Фашо женился на одной из своих пациенток в тот момент, когда не надеялся вырвать ее у смерти: в общем, он заразился добровольно.
 Я женился потому, что мне уже было двадцать восемь лет и для врача удобнее быть женатым, чем холостяком. И я с определенной целью ходил по четвергам к моему учителю Филлу, зная, что он приглашает учеников в свою квартиру на бульваре Бомарше, потому что у него четыре дочери на выданье.
 Там было приятно и мрачновато, наивно, все окрашено в серые тона. Жанна как будто сошла со страниц романа, написанного женщиной.
 — Я должна честно поговорить с вами. Мое сердце не свободно…
 Мы всегда вносили в наши отношения эту ребяческую честность, эту книжную деликатность. Она рассказала мне свой роман с молодым человеком, их соседом, который ухаживал за ней в течение двух лет и в конце концов заявил:
 — Я не думаю, говоря по совести, что создан для брака. Меня привлекают колонии, приключения…
 — А если бы я поехала с вами?
 — Я не имею права брать на себя такую ответственность!
 И он в самом деле прослужил три года в Габоне в качестве агента пароходной компании, потом женился в Бордо. А я взял в жены Жанну. Я совсем не уверен, что добьюсь истины. Вначале я почти извинял себя, считая, что такова была моя цель, когда я начинал, но теперь мне это безразлично.
 Что доставляет мне острое удовольствие» подобно прикосновению к больному зубу, так это ежеминутно вспоминать подробности, которые я считал забытыми. Так, например, кот. Как я мог забыть про черного кота, у которого всегда были болячки на голове и которого мать по десять раз в день выгоняла из кухни?
 — Я запрещаю тебе гладить это грязное животное. Когда-нибудь заразишься от него…
 И когда у меня обнаружили лишай, она ворчала:
 — Я тебе говорила! Это от кота…
 Что касается даты знаменитого посещения, то я ничего не могу вспомнить. Но я помню, как тетя Элиза жаловалась на моего дядю:
 — Это какой-то оригинал. Он пропадает целые дни на велосипеде, ездит по своим делам и не говорит мне куда…
 В то время дела дяди Тессона казались мне таинственными и даже страшноватыми, и самая дверь его кабинета уже пугала меня. Впоследствии я не стал узнавать о его делах. Зачем? Кажется, смысл в том, что бывший поверенный превратился в более или менее подозрительного стряпчего, каких встречаешь во всех маленьких городках. Он занимался покупкой и продажей недвижимого имущества, помещением денег и, конечно, ведением дел. Он не доверял своей жене.
 У меня есть доказательство, что он действительно был таким дьявольски опасным, каким я его считал, будучи наивным ребенком.
 Конечно, когда в возрасте около пятидесяти этот некрасивый, хромой человек женился на двадцативосьмилетней пышной девице, то для его семьи, то есть для моей матери и для его сестры, жившей в Нанте, это было предательством.
 На языке Малампэнов это называлось воровством. Он украл у нас наследство, на которое мы рассчитывали, на которое имели право! Но эта старая обезьяна не была такой неосторожной, как могло показаться: он написал на крошечном кусочке папиросной бумаги завещание, лишавшее его жену наследства. Эту подробность я узнал позже от моего брата Гильома, которому мать всегда доверяла больше, чем мне. Я не знаю, по какому поводу между Тессоном и его женой возникали ссоры. Ревновал ли он? Я не думаю, что она изменяла ему, она ведь была осторожной и дорожила своим положением. Если только… Но я вернусь к этому позже. Во всяком случае, во время их ссор Тессон засовывал во много раз сложенное завещание под очень длинный ноготь своего указательного пальца. Он с шаловливым видом вертел этим пальцем перед тетей Элизой и дразнил ее:
 — Цып, цып, цып!
 Как крестьянка, когда она вечером загоняет кур в курятник.
 Я не видел этого, но верю, что это бывало. Атмосфера в доме в Сен-Жан-д'Анжели допускала сцены подобного рода. Гильом утверждает, что вкусы моего дяди в том, что касается любви, были не совсем нормальные и что в спальне он использовал этот способ, чтобы заставить мою тетю быть послушной.
 Были ли у него настоящие пороки? Вполне возможно. В таком случае, чтобы предаваться им, он окружил себя невероятными предосторожностями.
 Поэтому он не расставался со своим старым черным велосипедом, тогда как автомобиль был бы гораздо удобнее для его деловых поездок. Но с велосипедом его меньше замечали, и он мог двигаться свободнее.
 Что меня изводит, так это один вопрос, всегда тот же самый: где в то утро был мой отец? А это было утром, потому что я еще не ел свое пирожное с кремом.
 Я старался также угадать, ожидала ли мать этого посещения. Дядя редко приезжал к нам. Два раза? Три? Во всяком случае, один раз меня послали в деревню в мелочную лавку за бутылкой аперитива, потому что та, которую хранили в буфете на какой-нибудь торжественный случай, была пуста, а подавать Тессону белое вино стеснялись. Но я могу поклясться, что в тот день ему не предложили традиционной рюмки. Я бы слышал, как открывают буфет, откупоривают бутылку. Вместо этого после довольно короткого разговора вполголоса мать прошла через детскую в спальню. Она открыла ящик с бумагами. Когда она проходила обратно, в руках у нее был потрепанный серый бумажник, в котором держали деньги. Она едва посмотрела на нас и сказала:
 — Будете вести себя хорошо, ладно?
 Затем долгое молчание, дыра. Были ли еще в кухне Тессон и моя мать?
 Может быть, они молча рассматривали бумаги? Может быть, ушли? А если ушли, то куда? Может быть, я перестал слушать, а они продолжали тихо разговаривать?
 Не знаю. Но я еще не отказался от своей задачи. Я уверен, что не все окончательно погасло у меня в памяти, что в определенный момент проснутся языки пламени.
 Я стал осознавать окружающее, только когда услышал рожок Жамине на дороге. Я посмотрел в окно: велосипеда уже не было у живой изгороди. Жамине топтался в кухне подбитыми гвоздями башмаками и кричал пропитым голосом:
 — Что, здесь никого нет?
 Мне показалось, что это продолжалось долго. Я даже удивлялся, что он там делает, и вдруг он открыл нашу дверь.
 — Скажите-ка, юные чудаки, кто-нибудь есть в вашей халупе?
 Как раз в этот момент застекленная дверь отворилась и мать спросила:
 — Что тебе надо?
 — Не тебя, а твоего мужа… Его здесь нет? Дверь снова закрылась. Закрыла ее, очевидно, мать. Тут я уже более неясно услышал, как говорят о том, что Жамине нужно на два дня человека и лошадь, чтобы погрузить на вокзале строительные материалы. Восстановить этот разговор довольно легко. Жамине никогда не обращался к предпринимателям. Он говорил, что все делает сам, а это придавало его кафе невероятный вид. Он вбил себе в голову построить танцевальный зал на месте курятника, который теперь не использовался. Поскольку работы на полях не было, он пришел просить телегу и лошадь, а также помощь отца или Эжена.
 — Ты поговоришь с ним, когда он вернется.
 Он, вероятно, был еще в кухне, когда мать снова прошла через детскую, чтобы положить на место бумажник.
 — Ты по крайней мере не ссорился с братом? Нет! Я был поглощен игрой.
 Сидя на полу, на своем красном одеяле, я перевернул стул с соломенным сиденьем. С помощью гвоздя, найденного Бог знает где, я просовывал веревочки под стебли соломы и забыл, что это должно было представлять в моем воображении. А мой брат был где-то возле меня, но я не обращал на него внимания. Рядом послышались два мужских голоса, и один из них был голос моего отца. Значит, он вернулся, и это доставило мне удовольствие. Дом казался живее, когда я слышал его голос.
 — Завтра невозможно… Но в понедельник…
 Можно ли заключить из его слов, что их разговор происходил в субботу?
 Не обязательно, потому что воскресенье само по себе считалось свободным от работы днем. Может быть, они разговаривали в пятницу. Но только в пятницу не на той неделе, когда Жамине был у нас в день именин Валери. Потому что тогда, в среду, он бы уже сказал о танцевальном зале. Он задумал это не два дня назад.
 Позже мы увидим, как сложилось все остальное.
 — Ты закусишь с нами?
 По-видимому, он отказался. Я услышал, как отъезжает его машина. В кухне воцарилось безмолвие, хотя отец с матерью все же были там.
 В самом деле, почему Жамине не говорил о Тессоне, которого он знал и к которому питал упорную ненависть? Значит, он его не встретил? Со своей стороны и моя мать, обычно гордившаяся своим богатым родственником, не воспользовалась случаем, чтобы сказать:
 — Только что здесь был Тессон.
 И она ни о чем не поспорила с Жамине, хотя это обязательно бывало при каждом его визите.
 — Иди к столу, Ги!
 Меня она не звала. Я был болен. Я не имел права сидеть за столом с остальными.
 — Ты бы лучше лег! Что ты делаешь с этим стулом? Ты с ума сошел?
 А ведь она два раза проходила через комнату, не обращая внимания на мою деятельность.
 — Сейчас я промою твои болячки. Есть будешь после! Запах воды с кислородом и шипение пены… Потом более неприятный запах мази… Мать вертела меня направо и налево без церемоний, зажимая мне кожу своими железными пальцами… и ее лицо, которое я видел совсем близко, лицо без выражения…
 — У тебя опять коптила печка. Ноздри совсем черные.
 И она чистила мне ноздри ватой, скатывая ее пальцами.
 Она делала мне больно. Вытянув шею, я ждал, когда это кончится. Тогда, поверх ее плеча, я увидел отца: он бесшумно появился в проеме двери и смотрел на меня. Он молчал. Курил трубку, как всегда после еды. Его большие глаза блестели.
 Мать, видимо почувствовав его присутствие, обернулась:
 — Что тебе здесь надо?
 Я испытал унижение, когда отец, не протестуя, вернулся в кухню.
 — Если ты опять расцарапаешь свои болячки, я свяжу тебе руки, слышишь?
 Мать, может быть, не помнит этих слов, но у меня они до сих пор звучат в ушах, со всеми интонациями, как граммофонная пластинка.
 — Ты не можешь сидеть иначе как на полу?
 Потому что я слишком хорошо помню ее голос, сегодня мне кажется, что она говорила, не думая о том, что говорит, просто чтобы производить шум.
 Ворчала, не намереваясь ворчать. Ухаживала за мной приблизительно с таким же чувством, с каким я ел после страха за Било, только что испытанного нами.
 На улице был ветер. Не знаю, шел ли дождь, но был ветер, потому что, когда отец вышел, застекленная дверь кухни резко хлопнула, и я даже подумал, что разбились стекла, а мать подняла голову и нахмурилась.
 Что я делал до того, как пришли жандармы? Сколько прошло времени? Несколько дней. И вода все не спадала. У меня есть доказательство: я забавлялся тем, что удил через окно, привязав к палке нитку с согнутой булавкой, на конце. Образовался сквозняк. Появилась мать, закрыла дверь, отняла у меня мою «удочку» и вышла из кухни, не заворчав на меня.
 В это время Тессон еще не вернулся домой. Элиза ждала его всю ночь (во всяком случае, так она утверждала) и утром позвонила в больницу. Однако же ничто не доказывает, что день исчезновения Тессона совпадает с днем его посещения Арси.
 Почему тетя Элиза позвонила в больницу, а не в полицию?
 — Я сразу же подумала «несчастный случай!» — объяснила она мне. — Он же был близорукий, и я боялась, потому что он уехал на велосипеде…
 Она и не подумала о нас. Даже если бы тетя хотела позвонить нам по телефону, то не могла бы этого сделать, потому что у нас не было телефона. Интересно, чем она занималась целый день в своем доме на улице Шапитр?
 Во всяком случае, вечером она села в поезд, идущий на Ла-Рошель, и поехала к своей сестре.
 А сестра ее никак не могла вызывать всеобщего уважения.
 Тетя Элиза, при всей своей вульгарности, сохраняла какие-то приличия.
 Ей многое прощали из-за ее соблазнительной внешности. Ее сестра Ева, которая жила со старым майором колониальных войск, была типичной девицей легкого поведения, уже увядшей и тем более противной, что она представлялась приличной женщиной и страшно злилась на то, что ее нигде не принимают.
 Голос у нее был надтреснутый. Чрезмерно намазанная, с кроваво-красными губами, с окруженными черной краской глазами, она напоминала мне голову трупа.
 О ней мне рассказывал тот же Пшьом. Он дольше меня оставался в нашем родном краю. Между прочим, он мне процитировал одно место из письма Евы к сестре. У Евы был бронхит.
 «Я думаю, майор будет счастлив, если я подохну… «
 И потом, в конце письма:
 «Целую тебя и плюю на Тессона».
 Потому что Тессон никогда не принимал ее в Сен-Жан-д'Анжели и однажды, когда увидел ее в своем доме, ушел, ни слова ни говоря, и ждал на улице, объявив своей жене, что, если эта тварь еще когда-нибудь появится у него в доме… Его слова, вероятно, сопровождались соответствующим жестом.
 Следовательно, насколько мне известно, тетя Элиза провела ночь в двухэтажном домике около казармы, в котором жил майор. Что они обсуждали вое трое?
 Только на следующий день, то есть через два дня после исчезновения дяди, тетя явилась в полицию Сен-Жан-д'Анжели в сопровождении своей сестры, как обычно сильно накрашенной.
 Я несколько раз слышал разговоры об этих событиях. Одна подробность, довольно странная, хотя по-человечески, может быть, и понятная. Выйдя из вокзала, тетя направилась прямо в полицию, не подумав зайти домой и посмотреть, не вернулся ли ее муж.
 О нас она там не говорила, несмотря на историю с пирогом. Я думаю, в сущности, она была незлой женщиной. По мерам, принятым полицией, я догадываюсь, о чем она там заявила: прежде всего полиция и жандармы стали искать в закрытых домах соседних городков и в некоторых подозрительных деревенских кафе. Неужели тетя имела основание думать, что Тессон был завсегдатаем этих мест? Скорее, мне кажется — без точной причины, что эта мысль возникла у нее в Ла-Рошели. Ее сестра или майор, наверное, сказали ей:
 — Вы знаете, что он иногда и сюда заглядывал, чтобы развлечься?
 Во всяком случае, с тех пор существование тети как бы выпачкалось этой отвратительной Евой, и для меня это было разочарованием.
 Потому ли, что я воображал какую-то взаимную склонность, существовавшую между моим отцом и тетей Элизой?
 Отчасти, конечно.
 Но также, и я в этом уверен, потому, что меня, будущего мужчину, влекло к этой настоящей самке, к самке в чистом виде.
 Она не отдавала себе в этом отчета, и я долгое время тоже. Присутствие ее сестры отняло у меня больше иллюзий, чем я потерял за двадцать лет опыта. Физическая любовь осталась у меня связанной с образом тети Элизы, но понятия возмездия, порабощения воплотились в Еве и в майоре, которого я так никогда и не видел. Он умер? Возможно. Насколько мне известно, это был грубый человек, с трудом заслуживший звание майора за тридцать лет службы в Африке. Может быть, Еве удалось бы выйти замуж, если бы для нее нашлось свободное место возле ее сестры?
 Как бы я мог объяснить моей жене, которая время от времени просыпается и поднимает голову с подушки, как мог бы я заставить ее понять, что если я посещал квартиру на бульваре Бомарше, прекрасно зная сложившуюся там ситуацию, если я слушал трогательную историю Жанны о ее незавершившейся любви, если я с комической торжественностью обещал ей никогда не намекать на это и помочь ей забыть ее разочарование, то это как-то связано с тетей Элизой и ее сестрой? Мне было бы трудно признаться даже мужчине, что для меня слова «заниматься любовью» автоматически вызывают представление о белокуро-розовом теле, пышном и теплом, быть может немного слишком мягком, — теле моей тети.
 Но что тут же возникает карикатурная Ева, которую в действительности я видел только мельком, но которая запечатлелась в моей памяти так же резко, как рисунок Фелисьена Рожа? И даже майор…
 И вот я уже теряюсь в догадках, какую Элизу, какую Еву могла знать и моя жена, точнее, какую Элизу в мужском воплощении» какую Еву мужского рода?
 Так что, по всей вероятности, хотя мы говорим на одном языке, живем вместе в такой близости, как это только возможно, спим в одной кровати, воспитываем одних и тех же детей, мы не можем передать друг другу то, что в действительности лежит глубоко за нашими поступками.
 Мой отец был крестьянин, он с четырнадцати лет работал батраком на ферме. Ее отец был известный врач. Ее мать умерла от кровоизлияния совсем молодой, и Жанна сохранила в душе образ нежной и хрупкой мамы. Моя мать живет на улице Шампионне и прибегает ко всевозможным хитростям, чтобы заставить меня помогать моему брату Гильому деньгами или моим скромным влиянием.
 Даже понятие дождя… Сегодня утром, незадолго до рассвета, пошел дождь, и я один, несмотря на то, что я в Париже и что у нас июнь, вызываю в памяти бочонки с уложенными на них досками.
 Я ничего не принимаю трагически. Доказательство — то, что я сейчас направился к холодильнику и поел. Это хитрость. Животное кормят, и вскоре равновесие восстанавливается, равновесие более или менее хрупкое, за которым в дальнейшем достаточно наблюдать, чтобы оно не нарушилось. Это не мешает иногда не выдержать, прожить один какой-нибудь день в ускоренном ритме, как этот, например… И вот я уже едва могу сказать, было ли это вчера, позавчера или еще на день раньше! Вас как бы охватывает порыв ветра, он создает иллюзию, что вы устремляетесь к чему-то новому, красивому, к чему-то…
 Но в глубине души я прекрасно знал, что это не так, и что недостаточно купить новую машину и затеять поездку на юг. И потому я даже не удивился, когда Жанна сказала мне, что Било заболел.
 Ее изумляет мое всегдашнее спокойствие, безмятежность, снисходительность. Изумляет, что я ем через несколько минут после того, как чуть не потерял сына. Проснувшись, она с изумлением видит, как я спокойно пишу что-то в школьной тетради.
 Она не сомневается, что это маленькие хитрости, которым я научился в детстве, чтобы обмануть судьбу. Она видит мое большое мягкое тело, мою большую голову и, думая, что мысли в ней немного неясные, ошибается так же, как моя мать, до сих пор считающая, что самый умный человек в нашей семье — это Гильом.




 Глава 5


 Не знаю, что я ожидал увидеть, но я был удивлен покоем, царившим в кухне, где напевал кипятильник. Давно уже я не наслаждался мирным теплом кухни, с ее тщательно начищенной плитой и другой печью, поленьями и их запахом, буфетом с расписной фаянсовой посудой, наконец, стульями, мельчайшие соломинки которых я знал лучше, чем кто-либо, потому что, опираясь на эти стулья, я научился ходить.
 Взрослые, должно быть, с удивлением смотрели на медленно открывавшуюся дверь; им пришлось опустить глаза, чтобы обнаружить человечка с большой головой, который стоял, не смея ни войти, ни отступить обратно в комнату. Мать взяла меня за руку, не глядя, не говоря ни слова, с тем непререкаемым авторитетом, который мы наблюдаем у матери, когда она, например, ведет за руку, не оборачиваясь, ребенка, а он упирается, но все-таки тащится за ней. Дверь была затворена. Тепло восстановилось. Дыры закрылись.
 Один из жандармов сидел за столом, немного расставив ноги, сдвинув кепи на затылок; перед ним на вощеном столе стояла рюмка; мать очистила для нее место, сдвинув свою медную посуду на другой конец стола, в этот день недели она всегда чистила медные кастрюли.
 Другой полицейский тоже расставил ноги, но так как перед ним не было стола, руки его висели, и в пальцах он держал дымящуюся сигарету.
 — Вы говорите, что видели его в последний раз…
 Мать, все еще стоя, была спокойна ровно настолько, насколько это требовалось, и отвечала, глядя на толстую записную книжку, в которой полицейский начал писать лиловым карандашом:
 — Это было в прошлую среду. Я точно помню дату, потому что Жамине, мой зять, заходил сюда немного позже…
 Я видел, как жандарм добросовестно записывает.
 »… я точно помню эту дату… «
 Мать спокойно ожидала. Не помню, открыл ли я рот, чтобы протестовать.
 Первой моей мыслью было, что она ошибается, но мать почувствовала, что я шевельнулся, повернулась ко мне, посмотрела на меня…
 — Это точно было в среду, — повторила она.
 Я не стану утверждать, что она отдала мне немое приказание, что она как-то особенно пристально посмотрела на меня. Я не почувствовал, что она боится. Ее глаза не умоляли меня. Нет! Повторяю, она была спокойна, уверена в себе, зато я очень сильно покраснел.
 »… заходил сюда немного позже…» — произносил полицейский, записывая.
 Я был словно раздавлен. Мать в этот момент казалась мне огромной, существом чудовищной силы и безмятежности. Думал ли я в какой-то момент, что она путает из-за того, что Жамине заходил два раза?
 С тех пор как она посмотрела на меня, я знал, что она не путает. Ее ошибка была намеренной.
 — Он не говорил вам ни о каких своих планах? Он не сказал, что собирается куда-нибудь ехать? Как просто она ответила:
 — Нет!
 — Я полагаю, вы с ним ни о чем не спорили? Мать слегка улыбнулась; она прощала ему этот вопрос.
 — Никогда.
 А я чувствовал, как вокруг меня, маленького человечка, возникает сложнейшее сплетение обстоятельств. Мысли мои так же распухли, как и пальцы, как все мое тело, как одеяло и подушка, когда у меня начинался жар.
 В среду были именины Валери, это был день, когда к нам приходил Жамине, приходил в первый раз. Второе его посещение, то именно, которое интересовало полицейских, имело место несколько дней спустя, самое раннее в пятницу, и в этот день он пришел как раз тогда, когда дядя Тессон только что вышел от нас и в кухне никого не было.
 Так вот, если Тессон приходил в среду, то он потом вернулся к себе домой и его исчезновение нас совершенно не касалось. А если, случайно, он вообще не выходил в среду, если тетя Элиза заявит, что он тогда весь день сидел дома?
 — Ну вот, пожалуй, и все, — вздохнул полицейский, которому наполнили рюмку.
 — Постойте… — он поглядел на меня. — Я полагаю, вы не знаете, есть ли у него связи?.. Вы понимаете, что я имею в виду…
 Он осушил рюмку, поправил свой пояс, натянул резинку на записную книжку, а второй полицейский молча поднялся.
 — До свидания, мадам Малампэн… Привет вашему мужу…
 Мать закрыла за ними дверь, помешала в печке, налила воды из кипятильника в кастрюлю. Она мне ничего не сказала. Не задала никаких вопросов.
 Сейчас я напишу нечто очень преувеличенное, но между тем не такое неточное, каким оно может показаться: с этой минуты мать перестала на меня смотреть.
 А я со своей стороны, хотя я не могу утверждать, что причиной этому были рассказанные мною события, всегда считал свою мать чужой.
 В тот день, в присутствии полицейских, в кухне, где каждый кубический миллиметр был как бы склеен с моей жизнью, между женщиной тридцати двух лет и мальчишкой, еще не совсем пришедшим в себя от сильного жара, родилась тайна.
 С тех пор мать состарилась. Я стал мужчиной. У меня есть дети. В течение долгих лет я каждый день ходил на улицу Щампионне. Я пойду туда завтра или послезавтра. Каждый месяц я плачу матери пособие, на которое она может жить.
 Никогда ни я, ни она не произносили ни одного слова о посещении нас Тессоном.
 Она знает, что я знаю. Мы разговариваем о том и о другом, как люди, пришедшие с визитом. Она даже считает себя обязанной, как только я прихожу, достать из буфета рюмку и дать мне чего-нибудь выпить. Если я пытаюсь анализировать чувства, возникшие у меня с того дня по отношению к матери, мне кажется, что в них присутствует восхищение. Но восхищение холодное, чисто интеллектуальное.
 В тот период я еще не знал всего. Да и сейчас только урывками знаю историю нашей семьи, потому что у нас всегда было правилом целомудренно умалчивать о самом важном. Так, например, мне говорили:
 — Твой дедушка был очень богат, но у него в жизни случились несчастья, а твоя мать была мужественной. Я принимал это мужество на веру тем более потому, что оно соответствовало внешнему виду моей матери, но я был бы неспособен уточнить, в чем сказалось ее мужество.
 Теперь я это знаю. После смерти моего дедушки, вдовца, моей матери было пять или шесть лет, ее взяли к сестрам, монахиням, если я правильно понял. Когда ей исполнилось пятнадцать лет, сестрицы устроили ее продавщицей в мелочную лавку в Сен-Жан-д'Анжели. Это был большой магазин с двумя витринами, где всегда было темновато и пахло поджаренным кофе. Мимо этого магазина мы проходили десятки раз, но мать никогда даже не намекала о том, что работала здесь. По-видимому, с ней там обращались не как с продавщицей, а скорее как с работницей на все случаи жизни; спала она на чердаке. Там она познакомилась с моим отцом, и так объясняется то, что девушка из семьи Тессонов согласилась выйти замуж за простого батрака. Один раз, один-единственный, уж не помню, по поводу чего, отец приподнял край завесы и сказал мне:
 — Ты не должен никогда забывать, что твоя мать голодала!
 Кто этого не забыл, так это она сама. А также свои унижения!
 Стал бы без нее отец тщеславным, гордым, как говорили в Арси? Я думаю, что да. Он страстно хотел жить и наслаждаться. Он твердо решил не оставаться всю жизнь батраком. Но его возвышение произошло бы иначе. Я чувствую, что в наш дом пришло от Малампэна и что от Тессонов. Теперь, когда прошли годы, я чувствую разницу, существовавшую между нашей фермой и другими фермами в той стороне. Этой разницей мы обязаны моей матери, ее серьезности, достоинству, которое она придавала всему, к чему прикасалась.
 Мы ели на кухне, вместе с нашим работником, и все-таки, несмотря на карманные ножи, которые мужчины клана стол, эти обеды представляли собой настоящую церемонию, совсем как в буржуазной столовой дяди Тессона.
 Кроме Жамине, который был таким нахальным именно потому, что робел перед матерью, я никогда не видел, чтобы кто-нибудь под нашей крышей вел себя грубо.
 Эта подробность, может быть, покажется мелочью. На других фермах, когда кто-нибудь появлялся без предупреждения, из стенного шкафа доставали бутылку вина или спирта, в зависимости от времени дня.
 У нас существовал ритуал, которому подчинялись в любом случае: почтальон, наши соседи-фермеры, люди из деревни имели право на угощение белым вином; однако же, если это было воскресенье, если посещение не было неожиданным, а приходили приглашенные, им подавали бордо из закупоренных бутылок. Полицейских же, которые приходили иногда по поводу кражи кур, или из-за какой-либо формальности, угощали спиртным из графина, хрустального графина на серебряном подносе, окруженного шестью рюмками; тот же графин подавался всем, кто приходил с поздравлением 1 января; наконец, если приезжал кто-нибудь из города, как, например, мой дядя Тессон, то он получал сладкий аперитив и к нему сухое печенье.
 Я не помню, хотя я родился там, первую ферму, которую сняли мои родители, не в Арси, а в Сент Эрмине, близко от дома дяди Жамине. Мы часто проходили на расстоянии меньше пятисот метров от нее, но ни разу не завернули туда. Мне сказали, что это была хижина, затерянная среди полей, и что там была только одна жилая комната; матери пришлось рожать в кухне, откуда дверь вела в коровник.
 Когда мы там жили, мать каждый день, в пять часов утра, и зимой, и летом ходила в город с молоком, которое доставляла клиентам на дом. Накануне родов она еще совершила свой обход.
 Я уверен, потому что я ее знаю, что и тогда она была так же полна собственного достоинства, как и в своей квартире на улице Шампионне.
 Мысль купить ферму в Арси, пришла ли она ей? Или отцу? Гильом, мой младший брат, сказал мне однажды, всего лишь несколько лет назад, когда мы говорили уж не помню о чем:
 — Этот дом испортил им всю жизнь. Он стоил слишком дорого. Они занимали деньги повсюду. Со страхом ожидали срока уплаты процентов…
 Решили ли мои родители избавиться от Тессона во время одного из этих периодических состояний паники?
 Против собственного ожидания, я с искренней беспристрастностью задаю себе этот вопрос и пытаюсь разрешить его. Само по себе преступление, если оно имело место, меня не волнует и не вызывает во мне ужаса. Что натолкнуло меня копаться в этих воспоминаниях? Это сложное чувство, которое немного проясняется для меня только по мере того, как я продвигаюсь вперед.
 Это началось с Било, с того взгляда, который он устремил на меня, и с изображения доктора Малампэна, обнаруженного в зеркале. Впрочем, не важно. Я теперь весь погряз в корнях; я разбираю их и нахожу такие, которые уходят все глубже и все дальше, и все больше запутываются.
 Вопрос не в том, заинтересованы ли были мои отец и мать в уничтожении хромого Тессона. Очевидно, так оно и было. Люди в деревне, видимо, догадались. Меня удивляет, что судебные власти не обратили на это внимания раньше, потому что, насколько я помню, прошло несколько недель до того, как отца и мать вызывали в Сен-Жан-д'Анжели.
 Еще больше меня удивляет тетя Элиза, которая хотя и не любила мою мать, не подсказала этого обстоятельства следователям. Забыла ли она историю с яблочным пирогом и серьезное совещание обоих мужчин в кабинете дяди?
 Он одолжил нам денег. Конечно, не из родственных чувств. Должно быть, он давал в долг повсюду, за ростовщические проценты. Не таких ли людей крестьяне называют деловыми? Нужны ли были моим родителям все новые суммы денег для уплаты процентов по другим долгам? Или они только просили возобновить векселя, по которым пришла пора платить?
 Теперь я должен объяснить себе, почему у отца был пристыженный вид!
 Он гордился своей силой, своей работоспособностью, своими качествами фермера, в которых никто не сомневался. А теперь его большие сильные руки должны были перебирать устрашающие бумаги, его огромное тело должно было сгибаться перед этим противным человечком Тессоном.
 Сказать, что ум отца не был достаточно изворотливым для подобных сделок, — не значит оскорбить его память. Как было заставить его понять, что все плоды его гигантской работы обогащали бездельников, а что он сам, чем больше работал, тем больше залезал в долги? Может быть, в глубине души он считал, что виновата во всем мать, и сердился на нее? Я часто думаю об этом. В течение многих лет я пытался воссоздать лицо моего отца, человека, который значил для меня больше всего, и о котором я знал так мало. Порой я закрываю глаза и пытаюсь представить себе его лицо, но мне это не удается. Я вызываю в памяти силуэт, который, конечно, выше и шире, чем он был на самом деле. Я говорю себе:
 «Он был такой, с таким вот носом…» И едва возникший образ уже тускнеет. Бог знает по какой роковой случайности у нас даже не осталось его хорошего портрета, если не считать одного из тех мрачных увеличенных фото, ретушированных жирным карандашом, которые делают по цене, включающей стоимость золоченой рамки, бродячие фотографы в деревнях.
 Когда он познакомился с моей матерью, наверное, он гордился тем, что гуляет с городской девушкой, образованной и воспитанной. Насколько я его знаю, он также жалел ее. Он был счастлив покровительствовать кому-то, чувствовать себя необходимым.
 Вероятно, он даже не заметил, что с самого начала их семейной жизни в своем доме он был всего лишь батраком. Он почувствовал это впоследствии, когда уже было слишком поздно. Ему приходилось отдавать во всем отчет, подробно рассказывать, куда он ходил.
 Усмешки дяди Жамине симптоматичны. Он-то угадывал ситуацию. Он знал своего брата.
 — Ну, это ненасытный, — отрезал он однажды.
 И, как и все остальное, я понял это только много лет спустя, но я не забыл его слов. Жамине хотел сказать, что мой отец был хвастуном, как те, кто чувствуют, что они в деревне сильнее всех. Я никогда не видел отца в трактире, но воображаю, как он входил туда с самоуверенностью самого главного, кричал громче всех (у него был очень громкий голос) и высказывал свое мнение обо всем.
 Он любил приключения, девиц, которыми владеют в задних помещениях кабаре. Он был вынужден прятаться. И несмотря на все это, он боялся именно той женщины, которой больше всего гордился! Конечно, он предпочел бы больше беспорядка, расхлябанности в нашем доме и в нашей жизни. Он тяготился некоторыми принудительными обязанностями. А все-таки благодаря этому принуждению наша ферма была необычной фермой и в Арси мы были непохожи на других крестьян. Чувствовалось, что мы приближаемся к деревенской буржуазии, и некоторые считали, что наша ферма напоминала дворянскую усадьбу. И все это делала моя мать! Это она хотела, чтобы мы получили образование. Это она поместила свою дочь в пансион в Ла-Рошели. Это она решила, что я поступлю в лицей и в университет.
 Незначительная деталь: наша одежда. Для отца мы были всегда достаточно хорошо одеты, и это мать боролась, чтобы привить нам желание хорошо одеваться. Это она, при малейшем нашем заболевании, звала врача, тогда как отец не обращал на наши болезни никакого внимания.
 Он был врожденным эгоистом. Он почти не знал нас, брата и меня, и вечером, вместо того чтобы заняться с нами, придумывал хитрости, которые применит завтра, чтобы доставить себе удовольствие и «прошвырнуться» в какую-нибудь деревню поблизости.
 Почему же я до сих пор мысленно спрашиваю отчета с матери? Я инстинктивно разбираюсь только в ее поступках и поведении. И я сужу о ней холодно, как судья, в этом я неисправим.
 Не может быть, чтобы я болел так долго. А между тем я не ходил в школу. Вода ушла, оставив повсюду грязь, неописуемые нечистоты и в руны животных. Может быть, еще не кончились рождественские каникулы? Я совсем не помню, как в том году прошло Рождество и Новый год.
 Однажды почтальон принес какую-то зеленоватую бумагу не в конверте, а просто сложенную и заклеенную почтовой маркой, такие бумаги мы получали по поводу налогов, и в связи с ними начинались мрачные переговоры. Я уже почти спал, когда мать вошла в комнату и приготовила мой лучший костюм, который вечером клали на стул вместе с бельем и носками, когда на следующий день уезжали куда-нибудь рано утром. Одевались при свете лампы. Моего брата одели по-будничному, но его посадили в коляску вместе с нами.
 Эта подробность, вполне объяснимая, поразила меня. Не помню, что я вообразил, но я был недалек от того, чтобы приписать моим родителям преступные замыслы на наш счет. Мир был сырой и холодный. Еще не рассвело. Мне завернули шею и нижнюю часть лица толстым шарфом, и мать сказала, сажая меня на скамейку:
 — Сиди спокойно!
 Остановились в Арси, и моего брата оставили у старушки, матушки Рено, которая приходила к нам хозяйничать во время родов матери. — Почему меня взяли с собой в Сен-Жан-д'Анжели? До сих пор не могу себе объяснить.
 Или, вернее, я думаю, что со времени посещения нас полицейскими мать всегда боялась, как бы я не сказал что-нибудь лишнее.
 На рассвете мы приехали в город. В какой-то момент отец обернулся, чтобы поправить что-то в коляске, и я почувствовал запах спиртного.
 Мы остановились перед вокзалом. Я опять испугался. У меня было ощущение, что от меня хотят избавиться.
 — Входи!..
 Не в вокзал, а в кафе, еще освещенное, но в котором уже никого не было. Мы сели за липкий стол. Мать развернула пакет с бутербродами, и нам подали кофе, к которому отец прибавил рома.
 — Постарайся у тети вести себя хорошо.
 Так, значит, меня везли к тете? Время от времени отец смотрел на свои большие серебряные часы. Вскоре мы вышли из коляски на улице Шапитр, и отец выпряг кобылу, тетя Элиза вышла на крыльцо, мать кинулась к ней, и они, всхлипывая, бросились в объятия друг к другу.
 — Моя бедная Элиза!
 Я заметил, что кто-то выглядывает из-за занавески: сестра тети Элизы, которая тогда к нам не вышла.
 — Можно ненадолго оставить у тебя мальчишку?
 Тетя Элиза взяла меня за руку. Мои родители ушли куда-то пешком. Они направились во Дворец правосудия, наконец их туда вызвали.
 Насколько я могу судить, прошло приблизительно три недели с тех пор, как исчез дядя. Почему следствие так долго тянулось? Не надо забывать, что дело шло только об исчезновении. Многие могли думать, что он просто сбежал из дому, тем более что ходили слухи о его сомнительных нравах.
 Что до тети Элизы, я потом узнал, что она не сделала никакого заявления. Была ли это апатия с ее стороны? Может быть, она тоже некоторое время думала, что он сбежал? Не боялась ли она, что он ее как-то скомпрометирует? А возможно, ее сестра, которая боялась полиции, посоветовала ей молчать? Не нужно также забывать истории с завещанием, засунутым под ноготь указательного пальца, которым дядя вертел со свирепым видом; эту историю могли знать не мы одни. А теперь о завещании больше не говорили, и тетя Элиза оставалась единственной наследницей! Утро, проведенное мною в доме на улице Шапитр, запомнилось мне больше других.
 Я не знал, почему я здесь. Мои утренние страхи еще не совсем рассеялись. Когда я вошел в столовую и увидел женщину, которую заметил в окне за занавеской, я и вправду испугался.
 Я никогда не видел существа, подобного ей. На ней был халат ярко-голубого цвета, болтавшийся на ее худом теле. Голые ступни были обуты в шлепанцы, которыми она шаркала по паркету. Наконец, она беспрерывно курила сигареты.
 — Ты хочешь есть? — спросила меня тетя Элиза. Чего бы ты хотел?
 И тут, без причины, она поцеловала меня, прижала к своей теплой груди, так что я всем телом почувствовал ее таинственную теплую женственность.
 — Я поел, тетя!
 — Где ты поел?
 Я покраснел. Вспомнил яблочный пирог. Не хотел признаться, что мы останавливались в кафе и ели там бутерброды.
 — Не знаю.
 — Вот видишь, ты совсем не ел! Садись сюда… Ты любишь мед?
 Она была полна того плаксивого расположения ко мне, которое женщины считают своим долгом выражать после постигших их несчастий. Не знала, чем только меня накормить. Целовала без причины. Говорила:
 — Как подумаешь о твоем бедном дяде!..
 И до сегодняшнего дня я все еще поражен тем, что именно здесь, в этом доме, возле этой женщины, мои родители оставили меня на то время, пока ходили во Дворец правосудия.
 Я рассматривал немало гипотез. В противоположность тому, что можно было предположить, мне редко случалось, можно сказать, никогда, хладнокровно раздумывать об этих событиях. Но иногда в сознании у меня возникали картины, и даже довольно неожиданные.
 Как, например, отец и тетя Элиза в объятиях друг друга в той самой комнате, и эту картину я редко, но несколько раз видел во сне.
 Это было возможно! Я бы даже сказал, что неясно желал их близости. Но из-за этого поверить, что Элиза поручила моему отцу избавить ее от Тессона… Я думаю, что объяснение проще и больше соответствует духу семьи, атмосфере, в которой мы все жили. Я уверен, что моя жена, жизнь которой была еще более связана с ее семьей, поняла бы меня.
 Между прочим, не по этой ли причине Жанна проводит несколько часов в неделю за тем, что она называет «своею почтой»? Крупным косым почерком она пишет страницу за страницей родственникам, которых никогда не видит, друзьям детства. Не знаю, что она может им сказать, но для нее это священный долг, такой же, как известить друзей и знакомых о каком-то семейном событии.
 Это скорее дисциплина, чем ложь. Семья есть семья, и в тех или иных обстоятельствах мы обязаны поступать так-то и так-то. Например, у нас целовались не один раз, и не два, а три; раз — в левую щеку, второй раз — в правую, потом еще раз в левую.
 Если разражалось несчастье, значит, надо было вести себя, как ведут себя в случае несчастья. А в этом случае семья обязана забыть ссоры и ненависть.
 Мне вспоминается и такой случай. Единственная сестра моей матери, о которой целые годы мне ничего не говорили, а если говорили, то лишь недомолвками, вышла замуж за официанта из кафе. Эта пара жила в Нанте, и если мать писала тете Анриет, она никогда даже не намекала на этого официанта. Но когда у него была операция (не знаю из-за какой болезни), моя мать, не раздумывая, поехала в Нант. Правда, после этого, когда мой дядя поправился, уже не было речи о нем ни в письмах, ни в разговорах.
 В течение последующих недель мы так часто, как никогда раньше, виделись с тетей Элизой. Я полагаю, это были те недели, когда шло следствие.
 И тетя Элиза принимала нас с нежным и теплым, как ванна, расположением.
 В буфете всегда лежала плитка шоколада с орехами специально для меня.
 Может быть, мои родители боялись чего-то? Может быть, тетя Элиза со своей стороны боялась, что заподозрят ее?
 Это утро, проведенное в тесной близости с двумя чужими друг другу женщинами, не было похоже ни на какое иное. А кроме того, оно было отмечено значительным событием. Не помню, в какой момент моя тетя и ее сестра поднялись во второй этаж, положив мне на колени книжку с картинками, обычно предназначавшуюся моему брату. Я слышал шаги, голоса у себя над головой. Было темно, как всегда в этом доме, скучно. Я впервые вышел на лестницу. На площадку, к моему удивлению, проник луч солнца. Одна из дверей была открыта в залитую солнцем комнату, ослепительно светлую из-за стен, выкрашенных белой краской. Это была ванная. Я увидел голубой халат, халат Евы, она возилась с газовым водогреем, который ей никак не удавалось наладить, а тетя стояла рядом с ней, совсем обнаженная.
 Она обернулась и увидела меня. Прошептала:
 — Зачем ты сюда пришел? — Подошла и закрыла дверь.
 Мы обедали на улице Шапитр. Тетя Ева (тетя Элиза велела мне называть ее так) надела строгий костюм, из-за которого она казалась еще более странной, как будто собралась в путешествие. Говорили о следователе, и моя мать утверждала:
 — Это очень хорошо воспитанный человек…
 Расспрашивали ли моих родителей об их финансовых делах? Возможно. В таком случае, должно быть, отвечала мать, отец смотрел на нее с восхищением. Правда ли, что их в самом деле подозревали в убийстве? Это тоже вполне возможно. Интересно, какое впечатление произвела моя мать на следователя? Он, наверное, удивился ее хладнокровию. Понял ли он, что главой семьи была она, что мой отец ничего не значил возле нее?
 Обо всем этом я мало что знаю, но подозреваю, что мой брат Гильом знает больше, может быть из уст матери. Мы ели голубей с зеленым горошком. За столом говорили о моей сестре.
 Мать сказала:
 — Я хочу, чтобы она оставалась в Ла-Рошели, пока все это не кончится.
 Почему она то и дело поглядывала на меня, словно хотела угадать, что происходило здесь утром? Почему, напротив, отец и тетя Элиза избегали смотреть друг на друга?
 — Мне нужно дать этому мальчишке что-нибудь на память о его дяде…
 И после обеда мы пошли в кабинет, огромный и пустой. Тетя Элиза поискала вокруг себя. Я-то мечтал только о часах, о золотых часах, которые Тессон время от времени вытаскивал из кармана (это была почти церемония) и медленно открывал их двойную крышку. Потом он нажимал пружину и часы звонили. В тот день я не подумал, что часы исчезли вместе с дядей.
 — Что мне ему дать?.. Посмотрим…
 — Не ищите, Элиза, — вежливо протестовала мать. В другой раз, успеется.
 Но тетя упрямо искала вокруг с какой-то тоской, наконец схватила вечное перо.
 — Его перо!.. Он будет вспоминать о дяде…
 — Это слишком!.. Посмотри, Эдуар!.. Поблагодари тетю Элизу…
 Я стеснялся поцеловать ее после того, как видел совсем обнаженной.
 Мне было особенно неловко, когда она прижала меня к груди.
 Мои родители весь день не вспоминали о вечном пере, Приехав домой, я попытался наполнить его. Ручка прежде писала лиловыми чернилами, но они высохли. Я очистил ее с тщательностью, с которой всегда делаю всякую ручную работу, но когда я попытался наполнить ее, мне это не удалось.
 Да… Нет!.. Когда Било поправится (я стучу по дереву), я куплю ему золотые часы со звоном. Его мать снова посмотрит на меня и не поймет.




 Глава 6


 Она спросила с деланным равнодушием:
 — Ты уходишь?
 Нет, моя старушка, или, скорей, моя милая. Дело просто в том, что сегодня утром я почувствовал запах закрытого помещения, жара, пота, исходившего от моей кожи. Я принял ванну, и солнечные лучи падали на меня, когда я в ней лежал. Я тщательно побрился. Надел темно-синий костюм, воротничок, галстук, манжеты и ботинки.
 В тот момент, когда надо было обуться, я колебался, но почувствовал потребность ощутить на ногах что-то другое, а не вялую мягкость домашних туфель.
 Вот и все! Морен тоже ошибся. — Ты уходишь?
 Слыша ее, можно было подумать, что это я больной. Я не ухожу, нет!
 Сейчас Било спит глубоким сном. Еще нельзя утверждать, что он спасен, потому что самые серьезные осложнения наступают часто около десятого дня. Во всяком случае, сыворотка подействовала.
 Сейчас они смотрят на меня почти напряженно. С неба падают солнечные лучи и проникают повсюду. Застекленная дверь в гостиной, ведущая на балкон, широко раскрыта. На тротуаре напротив я вижу торговца вином в синем переднике, который опрыскивает водой свою маленькую террасу, чтобы согнать пыль. Я совершенно ясно слышу все звуки с улицы: несколько дней я не выходил из закрытой комнаты с опущенными шторами, и мне кажется, будто мои уши вдруг раскупорились.
 В противоположность моей одежде на Жанне серая блуза, которую она купила позавчера, чтобы заниматься в ней уборкой; голова у нее повязана куском серой материи, и только что я видел ее на кухне в резиновых перчатках. Она ходит взад и вперед, открывает и закрывает двери, устраивает сквозняки, приносит и уносит щетки, совки и ведра.
 Звонок у дверей. Открывает она, потому что у нас до сих пор нет прислуги. В голубоватом сумраке передней я вижу работника прачечной, который каждую неделю приходит за грязным бельем. Моя жена вместе с ним наклоняется к большой куче, и они считают белье.
 Раздается еще звонок, на этот раз телефонный. Я беру трубку.
 — Алло!
 — Алло! Это квартира доктора Малампэна? Попросите, пожалуйста, к телефону мадам Малампэн.
 Это моя мать. Я узнаю ее голос, хотя он и изменен микрофоном. Я говорю:
 — У телефона Эдуар.
 И тут я как будто нарушил заведенный порядок. В передней жена поднимает голову. Мать, на другом конце провода, не знает что сказать.
 — Жанны нет дома?
 — Она занята.
 Ничего особенного не произошло, я знаю. Вообще ничего не произошло.
 Жена, у которой хозяйство отнимает много времени, решила не ходить каждый день к Жану на улицу Шампионне. И они условились, что моя мать позвонит утром около одиннадцати часов. Так как Жанна все любит делать по правилам, моя мать должна взять такси и поехать с мальчиком на Елисейские поля, откуда позвонить нам и, наконец, пойти с ним в Булонский лес и погулять там час или два.
 Почему в Булонский лес? Потому что воздух на Монмартре никуда не годится и слишком много неухоженных детей бегают там по улицам: от них можно заразиться Бог знает какими болезнями!
 — Било лучше?
 — Да…
 — Вот хорошо… Жан тоже молодцом… Скажи Жанне, что я ей скоро позвоню…
 Трудно поверить, но я впервые слышу голос матери по телефону. У нее, следовательно, такое же впечатление, она меня узнает, но не совсем, чувствует, что я далеко от нее, и не находит других слов, кроме:
 — Ну ладно!.. Так вот… до свидания…
 Жена покончила с грязным бельем, человек из прачечной ушел, и она стоит возле меня.
 — Она ничего не сказала? Тут происходит нечто приятное, нечто характерное для нас: я, освещенный солнечным пятном, улыбаюсь. Жанна считает себя обязанной тоже улыбнуться, как вы улыбаетесь из вежливости незнакомому человеку, который приветствует вас на улице. Она тут же спрашивает меня, что я хочу на завтрак.
 Задавала ли она себе вопрос, почему я на ней женился? А если задавала, то как она на него ответила? Теперь мы живем здесь, оба очень милы друг с другом, предупредительны, в этой квартире, которая принадлежит нам и в которой сегодня много воздуха из-за открытых окон и легких сквозняков, плывущих во всех направлениях.
 Сегодня как раз, с самого утра, я думаю о том, что выбрал жену словно по каталогу. Она не может догадываться об этом. Да оно и не нужно.
 Но это правда. Она всегда напоминала мне объявления, составленные со многими сокращениями:
 «Отл. дев. прекр. восп. образ, хор. игр. на р. люб. б. дом. ищ. госп. чт… «
 «Отличная девушка, прекрасно воспитанная, образованная, хорошо играет на рояле, любит быть дома, ищет господина, чтобы… «
 Такую как раз я и хотел бы. Я не случайно упомянул каталог. Когда я решил жениться, я думал об этих каталогах с добрыми и веселыми молодыми женщинами на обложках, одетыми в вязаные кофточки или платья, которые они изготовили сами, по выкройкам из шелковой бумаги. Я вспоминал эти трогательные Заглавия:
 «Письма Бабетты», «Советы тети Моники»…
 Поэтому совершенно сознательно, можно даже сказать цинично, я отправился на бульвар Бомарше, где приемы моего учителя Филлу походили на те, которые описываются в романах для молодых девушек; «… вышла бы замуж за господина, деликатного, чиновника или свободной профессии, любящего детей…» Я таким и стал. В течение тринадцати лет я был точно тем мужем, о котором Жанна могла мечтать; вплоть до того, что она иногда даже тайком с тревогой наблюдала за мной.
 Впрочем, я был таким еще прежде, чем познакомился с ней. Если я выбрал медицину, а не какую-нибудь другую профессию, то не потому ли, что я хотел во что бы то ни стало создать себе и интеллектуальное и материальное благополучие, которое она обеспечивает лучше всех других профессий.
 Такое же рвение коллекционера я вносил в мельчайшие проявления нашей жизни, в проведение наших отпусков в Бретани, в скромных обедах, которые мы иногда устраивали, в вечерах с бриджем, в моей одежде; и обстановка нашего дома, фон нашего существования тоже могли быть выбраны по каталогу, включая даже безделушки.
 Когда родился Жан, я купил фотоаппарат, и у нас теперь есть фотографии детей во всех возрастах, некоторые из них увеличены и вставлены в рамки под стекло.
 Я добрый. Все больные согласны с тем, что я добрый. Я не берусь утверждать, что это доброта искусственная. Я терпеть не могу боли, а тем паче не могу видеть боли других. Я делаю невозможное, чтобы избавить от нее моих больных, а главное, избавить их от страха-этой еще более пронзительной боли.
 В больнице охотно повторяют:
 — С доктором Малампэном вы ничего не почувствуете…
 И никто, ни моя жена, ни мои коллеги, не предполагают, что я только делаю вид. Но не нужно преувеличивать, Слова слишком точные всегда преувеличивают. Сравнение будет точнее. Больной, привыкший к своей болезни, в особенности больной, страдающий острыми приступами, который знает, что приступ может начаться в любой момент, живет осторожно, шагает тихо, всегда готов сжаться, съежиться. Он чувствует, что его боль где-то здесь, близко, не знает, как она набросится на него, и хитрит, не доверяет, нащупывает, как будто надеется обмануть судьбу.
 Совсем как у меня, у него иногда должно быть впечатление, что мир непрочен, и он задает себе вопрос, действительно ли предметы так же плотны, как кажется, правда ли что голоса, которые он слышит, в самом деле принадлежат людям, открывающим рот.
 — Завтрак подан! — объявляет Жанна; она сняла рабочую одежду и, подражая мне, надела довольно кокетливое платье.
 Я ем. Ем много. Ем столько, что один раз она бросает на меня удивленный взгляд, и, чтобы я не заметил этого, улыбается. Завтрак еще не кончился, как я уже думаю о своей тетради и радуюсь, что нужно опустить штору.
 Но я должен сказать, я обязательно хочу сказать, потому что в душе и по совести я уверен, что скажу правду: события, о которых я повествую, не послужили ПРИЧИНОЙ ТОГО, ЧТО ПРОИЗОШЛО ПОТОМ.
 Впрочем, что произошло? Когда рассказываешь о себе, то легко начинаешь верить и заставляешь верить других в какую-то исключительную судьбу.
 Что до меня, то я убежден: тысячи, сотни тысяч людей хитрят с судьбой, так же как и я, играют комедию, хотят казаться такими или иными, потому что считают, что в данном случае это более подходит и менее опасно.
 В общем, что я делал, если не втайне следовал семейному инстинкту, тому самому, который сделал моего дядю нотариусом в Сен-Жан-д'Анжели, тому самому, который толкнул мою разорившуюся мать к буржуазной жизни или, во всяком случае, к ее ложной видимости. Такой я сейчас, такой я и был до событий в Арси. Доказательством может служить то, что, например, школа всегда казалась мне такой же нереальной, как и моя теперешняя квартира. Я почти не помню своих соучеников. И удивляюсь, как я мог провести столько часов, столько сотен часов в этом деревенском классе, непроницаемом для внешнего мира.
 Почему я ничего не сказал, никогда не задал ни одного вопроса матери или отцу? Почему и потом, когда это было так легко, я никогда не пытался узнать? Я, правда, знаю. В конце концов я вернулся в школу в своих сабо, в шерстяных чулках, связанных матерью, в дождевике и с ранцем на спине.
 В то утро я шел по плохой дороге, ведущей в деревню, шел медленно, иногда останавливался по своей привычке… Я знаю это состояние, потому что и теперь мне случается, когда я иду пешком или еду в машине, или делаю что угодно, вдруг остановиться, и в этих случаях я не могу уточнить, какие мечты словно прервали мою реальную жизнь.
 В пятистах метрах от нас, около ряда тополей, слева от дороги, была огромная неглубокая яма, куда окрестные жители бросали всякий лом, отбросы, это было бесформенное, дурно пахнущее нагромождение: камни, гнилые овощи, негодные ведра, железные кровати, консервные банки и дохлые кошки.
 Я был совсем один. Отсюда не видно было ни фермы, ни колокольни Арси, и мне всегда здесь бывало не по себе. И все-таки я остановился. Не помню, как я остановился, и даже не помню, как дошел от дома до кучи отбросов, но помню, что я словно внезапно проснулся.
 Я смотрел на какой-то предмет, может быть, смотрел уже некоторое время, и этот предмет постепенно становился круглой манжетой, выпачканной чем-то коричневым. Я различал золотую запонку с маленьким красным рубином и узнавал их. Эта запонка, эта манжета прежде принадлежали моему дяде Тессону.
 Я еще оставался на месте, я в этом уверен. Я дрожал. Стоял, не сводя глаз с этой белой манжеты, выпачканной чем-то коричневым. Потом я бросился бежать. Я налетел на кого-то, уже в деревне.
 — Куда ты бежишь? — громко спросил он меня.
 Я опоздал. В классе вслух повторяли урок, и я вошел в это бормотание, словно в собор; я слышал, как учитель произнес:
 — Малампэн, у вас плохая отметка за опоздание. Садитесь, откройте вашу книжку истории на двадцатой странице…
 Следующий период более неясный. По логике вещей я должен был бы вспоминать картины весны, потому что был март, а может быть, и апрель. Но я ничего этого не помню. Я едва вспоминаю, что в то время делалось дома.
 Но все же мне кажется, что отец все чаще отсутствовал, что мать иногда ждала его у дороги и что они вполголоса разговаривали, прежде чем войти в кухню.
 Я слышал, что говорили о докторе. Он не приходил к нам домой, но отец был у него, и с тех пор с каждой едой он приносил капли, растворял их в половине стакана воды.
 — Не забудь свои капли! — повторяла мать.
 Эжен, наш работник, ушел на военную службу, и мы наняли другого батрака, имя которого я забыл; у него бывали приступы эпилепсии.
 Я в эти недели думал только о мусорной куче. Боялся проходить близко от нее. Обходил ее по полям, предпочтительно там, где работали фермеры.
 И я вспоминаю сильных лошадей, выделяющихся на фоне неба, мужчин и женщин, которые смотрели, как я иду по вспаханному полю.
 — Где ты опять ходил? Ты в грязи до колен! Я не отвечал. Молчал. Мать никогда не настаивала. Тогда я еще не знал, что скоро навсегда покину родительский дом, и теперь поражен, когда вспоминаю свой отъезд.
 Что бы произошло, если бы я остался? А главное, что должно было случиться, от чего мой отъезд стал необходимым?
 Прежде всего надо сказать, «что мои родители и тетя Элиза, против всякого ожидания, вроде как помирились после исчезновения Тессона. Потому что, вместо того чтобы прервать всякие отношения, как казалось бы логично для людей, которые прежде терпеть не могли друг друга, а теперь их ничто не связывало, они сблизились.
 Отец несколько раз один ходил на улицу Шапитр, и мать это знала, потому что я слышал, как она спрашивала:
 — Сестра все еще у нее?
 А ведь когда Тессон был жив, мать ревновала отца к тете Элизе! Чтобы я покинул дом, нужны были другие, еще более неожиданные изменения. Разве нельзя было ожидать, что Элиза, теперь свободная, воспользуется своим положением и начнет новое существование? Разве она не вышла за моего дядю из-за его денег, и теперь, в тридцать два года, не поторопится ли она их истратить?
 Раньше говорили:
 — Не зря она вышла замуж за такого старика, как он, и не зря согласилась жить несколько лет в этом мрачном доме! Разумеется, еще не все было кончено. Я не изучал этот вопрос, но слышал, что формальности будут длиться несколько лет, в ожидании окончательного документа о его смерти.
 Тем временем тетя пользовалась его имуществом и частью состояния.
 Во всяком случае, несмотря на присутствие ее сестры, она полностью доверяла моим родителям; каждые два-три дня почтальон привозил нам письмо с черной каемкой, написанное мелким фиолетовым почерком.
 Тетя жаловалась — я узнал это от Гильома, — что ее сестра Ева плохо воспитана, надоедлива и что из-за нее, из-за ее халатов и сигарет, весь город сплетничает о них.
 Не знаю, сколько недель они прожили вместе в большом доме, полном вещей, накопленных понемногу поколениями Тессонов. Однажды Ева имела наглость пригласить своего майора без разрешения сестры. Элиза обнаружила их обоих за столом, вернувшись из церкви — теперь она посещала церковь усерднее, чем прежде. Началась бурная сцена; были произнесены нецензурные ругательства, и Еву вместе с майором выставили за дверь.
 Чувствовал ли я, что уже почти не принадлежу к дому, к семье? В своей памяти я нахожу только серые тона, словно воспоминание о пустых часах, проведенных в зале ожидания.
 Много говорили о деньгах. Может быть, раньше это случалось часто?
 Весьма вероятно, если учесть положение моих родителей, которые затеяли дела не по своим средствам. Но теперь я навострил уши. Слово «деньги» приобрело новый смысл, и я каждый раз вздрагивал, когда заговаривали о них.
 Несколько раз на машине приезжал какой-то делец из Ниора; он свободно и снисходительно разговаривал с моими родителями, тогда как они рассыпались в любезностях. Нуждались ли они в новом займе?
 Моя мать не изменилась. Она никогда не менялась. Никогда — ни у нас, ни у нее на улице Шампионне — обед не опаздывал даже на пять минут. Она всегда была занята коровами и уборкой, но каждую субботу в четыре часа грели воду для нашей ванны; по воскресеньям в духовке жарилась курица.
 Отец был более нейтральный, более тусклый. Он больше не разговаривал ни с братом, ни со мной. Он совсем перестал заниматься нами. Мы больше не ездили по воскресеньям в Сен-Жан-д'Анжели, и каждую неделю воскресный день становился все скучнее. Мне надевали хороший костюм из принципа. Но что мне было делать?
 — Иди играть на улицу…
 Я слонялся перед домом, на краю дороги, боясь испачкаться. Никогда я не чувствовал, что земля так бесполезна для меня. Бочонки остались на тех местах, куда их поставили зимой, и напоминали то время, когда луга были затоплены водой.
 Уже в субботу меня охватывал страх при мысли о воскресенье и о всех тех часах, когда я не знал что делать. Однажды в субботу, вернувшись из школы, я увидел, что отец сидит на кухне, где он никогда не бывал в те часы, когда нас мыли.
 Это был особый час; стекла окон и двери запотевали. Так как на дверях не было занавесок, их закрывали старым одеялом, потому что я отказывался раздеваться, если меня могли увидеть с улицы. На полу, на куске простыни, большой таз, мыло, щетка, пемза. На столе — ножницы, чтобы стричь ногти на ногах, полотенца и чистое белье. Пахло так, как пахнет в дни стирки. Брат Гильом был уже вымыт. Мать натирала ему волосы одеколоном и расчесывала их.
 Отец сидел на стуле, опершись локтем на стол, и смотрел на нас как будто равнодушно. Говорить начала мать, я сидел в тазу.
 — Теперь ты уже большой парень. Надо подумать о твоем учении… Не садись на пол, Гильом, ты опять выпачкаешься…
 И мать, привыкшая мыть нас, намыливала мне лицо, так что мыло попадало в ноздри.
 — В Сен-Жан-д'Анжели школы лучше, чем в деревне, и тетя Элиза согласна позаботиться о тебе…
 Я сидел в теплой голубоватой воде с закрытыми глазами, вытянув ноги.
 Я не протестовал.
 — Завтра мы отвезем тебя в Сен-Жан и будем приезжать к тебе каждую неделю.
 Я ничего не сказал. Я не плакал. Хотя меня обливали горячей водой, чтобы смыть мыло, я заледенел. Я видел печь, плиту с кастрюлей для супа, кусок одеяла, которым были завешены стекла двери.
 — Тетя Элиза тебя любит. Она будет заботиться о тебе.
 Прошло какое-то время, пока мать одевала меня, как маленького ребенка, потом я услышал, что она сказала отцу:
 — Вот видишь! Он даже никак не реагирует!
 Я съел свою порцию супа, потому что помню, это была чечевичная похлебка. Но я не знаю, что мы ели еще. Правда, в субботу после мытья у меня и у брата всегда горели щеки, кололо в глазах и как будто начинался жар.
 Нас уложили спать. Я долго слушал, как мать ходила взад и вперед, и когда приоткрывал глаза, то видел, что она складывает мою одежду и белье в плетеную корзину. Особенно точно я помню, что иногда слышал, как корова бьет ногой о выложенный плитами пол в коровнике и лошадь натягивает свой недоуздок.
 Свет горел очень поздно. Я спал. Было совсем темно, когда лампа вновь загорелась и я слегка приоткрыл глаза.
 Именно тогда я увидел отца: он стоял в рубашке возле моей кровати.
 Повинуясь какому-то чувству, я не открыл глаза, делая вид, что сплю, и глядя только сквозь щель между ресницами. Раз он был в рубашке, значит, он только что встал. Утро еще не наступило, так как за окном было темно.
 И это не был вечер, потому что свет в доме больше нигде не горел.
 Наверное, он поднялся с постели бесшумно, боясь разбудить мать? Почему у меня создалось впечатление, что он боится, чтобы я не заговорил, что он готов приложить палец к губам?
 Он смотрел на меня. Его нос сидел немного наискосок, как в тот день, когда он заделывал окно, но на этот раз тень от носа была длиннее.
 Не знаю, потушил ли он свет сразу же, увидев, что мое лицо дрогнуло, или я снова уснул.
 Проснувшись утром, я бессознательно искал его на том месте, где он появился ночью. Я позвал его:
 — Папа!
 Мне ответил голос матери из спальни, где она одевалась, собираясь идти в церковь:
 — Что тебе надо? Отец запрягает кобылу.
 Может быть, способный ясно запомнить некоторые впечатления, я при этом уже понимал все? Может быть, я был уже осторожным? Гильом часто повторял мне, а он, конечно, словно эхо вторил словам матери, потому что сам, собственно говоря, не знал меня:
 — Ты всегда был фальшивый!
 Почему фальшивый? Я знаю, что это слово для него значит. Был ли я фальшивым? Была ли фальшь в тяжелом взгляде, каким я смотрел на мать, и в том, как я холодно принимал ее поцелуи? Меня упрекали, что я не плакал в то воскресенье, а также и в субботу. Разве они знают? Да разве сам я знаю?
 Я не знаю, опускал ли я голову, но морально я ее опускал, я был подавлен ощущением возмездия. Вот еще одно слово, которое трудно написать.
 Потому что о каком возмездии могла идти речь? За мою вину? Потому что я ничего не сказал? Потому что я не заявил полицейскому:
 — Это было не в среду.
 Потому что я никогда не говорил о манжете и запонке с рубином? Или потому, что я замкнулся в себе, затаил то, что знаю, и холодно смотрел на мать? Это сложнее, это более по-детски, и, став взрослым, я уже, что удивительно, не могу это выразить. Так среди угрызений совести, которые меня душили, было одно, касавшееся только меня, грязное и мучительное воспоминание о том, как я смотрел на девочку, присевшую на краю дороги.
 А также об ужасной лжи, которую я допустил на второй год своего пребывания в школе. Нам чаще всего продавали подержанные книги. И вот мне досталась грязная и растрепанная грамматика, а я мечтал о новой, в твердой обложке, с гладкими и хрустящими страницами.
 В один прекрасный день я сказал учителю — в висках у меня стучало:
 — Моя мать просит вас дать мне новую грамматику!
 Он передал ее мне. Я страдал из-за этой грамматики, она была слишком красивая, я не смел показать ее дома. Я боялся того дня, когда, в конце триместра, родителям пришлют счет за потраченное на меня в школе.
 Считается, что дети спят, несмотря ни на что, однако же я не спал несколько ночей, прежде чем принял героическое решение — я подошел к учителю во время перемены и пробормотал:
 — Моя мать велела мне вернуть вам грамматику.
 Он взял ее обратно. Почуял ли он правду? Теперь уж он, конечно, умер, но я не забыл своего проступка и этого унижения.
 Я сгорбившись сидел в коляске. Ничто уже не могло измениться. Могу поклясться, что я ни на кого не сердился.
 Я опять сидел в нашей коляске, но не отдавал себе отчета, что рядом со мной сидит брат, и мне было так безразлично все, что могло случиться сейчас, что сегодня я даже не способен сказать, была ли с нами моя сестра.
 Эдме вышла замуж за колбасника в Ла-Рошели. Я видел ее дом однажды, когда ездил в ту сторону, чтобы рассечь спайки. Вывеска из голубоватого мрамора. Мой зять, которого я не видел, построил виллу в десяти километрах от города, возле Шателайона.
 Он уже умер. Гильом утверждает, что Эдме в очень хороших отношениях со своим первым приказчиком, который давно был ее любовником. Они процветают. Эдме стала толстой и розовой. У нее есть дочь, которая учится на литературном факультете в Бордо. Они переписываются. Время от времени видятся. Гильом в курсе всего этого. Связи между ними не порваны, и они, так сказать, еще принадлежат к одному и тому же телу.
 Сегодня утром моя мать растерялась, потому что я подошел к телефону и она не знала, что же сказать. И она инстинктивно придумала:
 — Я скоро позвоню Жанне…
 Жанне, которая никогда не была в Арси и которую я выбрал по каталогу!
 Гильом также утверждал:
 — Ты был очень рад, что уехал из дома! Потому что, как они говорят, это позволило мне получить образование, а Гильом был вынужден зарабатывать на жизнь уже в шестнадцать лет.
 В ногах у меня стояла плетеная корзина с моими вещами, она колола мне икры. Может быть, сияло солнце, но я его не видел. Я не знал, почему появлялись деревни на фоне темной зелени лугов и болот… У изгородей по две вместе стояли лошади, положив головы друг другу на шею и глядя Бог знает на что… Люди, одетые в черное, женщины, быстро направлявшиеся в церковь, девушки и парни, смеявшиеся без причины… И так вдоль всей дороги, километр за километром; иногда возникала ферма вроде нашей, белая и одинокая, среди грязной зелени, с разбросанным вокруг навозом… В Сен-Жан-д'Анжели коляска остановилась перед кондитерской. Мать вышла.
 Она вернулась с большим пакетом пирожных. На девушке, которая ее обслужила и которую я видел со своего места, через витрину, был белый накрахмаленный передник, такой же передник, какие, должно быть, носила моя мать, когда была продавщицей в мелочной лавке.
 Ворота, двор были те же, но теперь там цвели розы. Цветы не вызывали во мне никаких воспоминаний, кроме булыжников и черной земли под кустами, кроме крыльца и восьми стекол двери, над которой висел фонарь.
 — Входите, — говорила тетя. — Если бы вы знали, как я рада!.. Я так одинока.
 Она держала меня за плечи, заставляла идти перед ней. Она уже завладевала мной. Моя мать предупреждала брата:
 — Хорошенько вытирай ноги! Она рассыпалась в медовых любезностях.
 Среди других пирожных она принесла одно миндальное, потому что тетя их любила, и ни та, ни другая, казалось, не вспоминали о яблочном пироге.
 Только отец не знал, куда ему приткнуться.
 В этом доме он потерял свои пропорции, свою солидность. Он казался неловким, колебался, на какой стул или кресло сесть.
 — Садитесь… Я сейчас велю приготовить вам по чашке хорошего кофе…
 Когда я думаю, что еще не так давно мой бедный Тессон…
 Моя мать и все остальные посмотрели на кресло дяди так же, как священники, которые кланяются с фамильярными и машинальным уважением каждый раз, когда проходят мимо алтаря.
 — Я чувствую себя такой одинокой в этом большом доме!
 Тут, все без исключения, также добросовестно посмотрели на меня. Потом наступило молчание, и тетя Элиза вздохнула.




 Глава 7


 Они, должно быть, составили целый план, шептались под дверями, делали друг другу знаки у меня за спиной, с этой неловкой наивностью взрослых, играющих в тайну. В общем, они достигли цели, потому что я оказался один в столовой, перед еще накрытым столом; и они постарались положить мне на тарелку большой кусок торта, который я никак не мог докончить.
 Их выдала кобыла, которая фыркала, пока ее запрягали. Тетя Элиза была во дворе, в темноте, с ними. Я не успел соскользнуть со стула, как ворота закрылись (я впервые слышал из дома стук ворот, закрывающихся вечером). Я остался на стуле, с пальцами, вымазанными в креме. Когда вернулась тетя Элиза, я смотрел на лакированную грушу, висевшую на шнуре звонка под люстрой. Она несколько раз пыталась поцеловать меня и сказать мне фальшивым голосом что-то глупое:
 — Ты храбрый маленький мужчина, правда? Да нет, конечно! Я знаю, что ты храбрый! Я знаю, мы прекрасно уживемся. Правда, Эдуар? Надеюсь, ты меня не боишься? Скажи! Ты меня не боишься?
 Она говорила, говорила, а я мрачно и тупо смотрел на нее. Потом мы поднялись на второй этаж. Чтобы по вечерам ходить по этому сложному дому, полному разных уголков, неожиданных дверей и стенных шкафов, нужно было управлять целой серией выключателей, которые я всегда путал, тем более что многие из них помещались слишком высоко для меня.
 — Видишь, мой маленький Эдуар! Это моя спальня. А ты будешь спать совсем близко, и я оставлю дверь открытой между нами. Так ты не будешь бояться.
 В моей спальне до меня, давно когда-то, жили много детей, потому что кроме обычной постели, которую приготовили для меня, там было две кроватки с решетками и колыбель, а на шкафу много картонок для шляп, нагроможденных до самого потолка.
 — Хочешь, я помогу тебе раздеться?
 — Нет.
 Потом, так как я не хотел быть с ней слишком любезным, я сказал:
 — У меня нет ночной рубашки.
 Она пошла достать ее из корзины с моими вещами, и по тому, как она разбиралась в моем белье, было видно, что у нее никогда не было детей.
 — Ты не хочешь пописать?
 — Нет!
 Во всяком случае, не в ее присутствии. В этот вечер мне совсем не пришлось этого делать, потому что, когда я остался один и мне это понадобилось, я не посмел встать.
 Я не плакал; я оставался спокойным и упрямым, лежал с открытыми глазами. Я слышал, как тетя раздевалась, ложилась в постель в большой спальне, тушила свет. Через продолжительное время мое сердце забилось, когда я понял, что она осторожно встает и в темноте, босиком, подходит к полуоткрытой двери. Она прошептала:
 — Ты спишь?
 Я потянул носом, и, подумав, что я плачу, она повернула выключатель и спросила, наклонившись над моей кроватью:
 — Ты плачешь?
 — Нет.
 — Ты боишься? Хочешь ко мне в постель?
 — Нет.
 Я думаю, не пожалела ли тетя Элиза в тот вечер, что взяла меня к себе.
 По мере того как мои воспоминания, в общем, становятся более точными, как, например, воспоминания этого периода, они много теряют в том, что я хотел бы назвать их материальностью. Конечно, в связи с домом на улице Шапитр я вспоминаю запахи, звуки, блеск солнца на разных предметах, но это не образует той плотной и теплой среды, которая окружала меня в Арси.
 Впрочем, такого окружения я никогда больше не чувствовал, и, конечно, выйдя из родного гнезда, его теряешь уже навсегда. Все потом становится более ясным, но менее материальным, как на фотографии.
 Был ли я несчастлив у тети Элизы? Был ли счастлив? Не знаю. Месяцы и годы путаются; мне трудно определить, что произошло в начале моего пребывания у нее и что произошло в конце, а кроме того, большая часть моих часов проходила в школе, другая часть — за приготовлением уроков, и, наконец, много времени у меня уходило на копирование почтовых открыток акварелью.
 Что господствует надо всем, так это воспоминание о легком, бесплотном существе: тетя Элиза ходила взад и вперед по дому и по жизни, словно дух. Она смеялась, улыбалась, становилась серьезной, сердилась, но всегда оставалась какой-то словно воздушной. Она скоро, почти сразу же, забыла, что я, в сущности, еще ребенок, и говорила со мной как со взрослым, говорила целыми часами, или, скорее, я думаю, что она беседовала сама с собой в моем присутствии.
 — Не знаю, продолжать ли нам нанимать работниц, которые целый день ничего не делают, да еще воруют… Я знаю, дом у нас большой, но если будет уборщица только на два часа каждое утро… Какую же грязь мы разводим, если нас только двое? Белье я отдаю в стирку…
 Она говорила, говорила. Хотя она неподвижно сидела на стуле или в кресле, чувствовалось, что ее дух порхает повсюду и никак не может на чем-либо остановиться.
 — Ты должен есть много! Понимаешь, я не хочу, чтобы твоя мать говорила, что ты у меня худеешь. Завтра мы пойдем в аптеку, взвесим тебя. Я непременно хочу, чтобы к тому времени, когда твои родители приедут, ты прибавил в весе на два или три кило.
 Я не вдумывался в это, но никогда по-настоящему не считал ее взрослой. Может быть, в моем отношении к ней было что-то покровительственное?
 — Что вы дома едите вечером? Суп?
 — Суп и сыр.
 — Твоя мать кладет в суп сметану?
 — Смотря в какой суп…
 У нее было иначе. Тетя любила поесть, но только определенные вещи, например консервы из омаров. Мы ели также огромное количество пирожных, а между завтраком и обедом — шоколадные конфеты и карамель.
 — Ешь, Эдуар! Дома у тебя этого не будет! В твоем возрасте нужно набираться сил…
 Случалось, что она ощупывала меня, как цыпленка, чтобы проверить, крепче ли становятся мои руки, плечи.
 — Когда ты приехал, ты был совсем дряблый…
 Сначала она отдала меня в коммунальную школу, не раздумывая, потому что эта школа была близко от дома; в памяти у меня остался только огромный двор, огороженный решеткой.
 Больше месяца мне пришлось прозябать на своей скамье, словно личинке, и учитель, зная, что я пришел из сельской школы, не трудился заниматься мною. Но скоро заметили, что я всегда приготовлял уроки и усваивал все, что говорил учитель.
 Я представляю себе, какой я был в то время. Несколько лет назад, в Безек-Конк, во время отпуска, я встретил на пляже толстого парня сангвинического типа, который назвал меня по имени, потом представил мне свою жену, когда она выходила из моря. Это был Бушар, сын сапожника из Сен-Жан-д'Анжели, ставший теперь хозяином гаража где-то в Иль-э-Вилэн.
 — ТЫ помнишь карамельки?
 Я их не помнил. Тетя имела привычку в тот момент, когда я уходил в школу, набивать мне карманы шоколадом и конфетами, особенно карамельками. Так как я был напичкан ими, то быстро насыщался. Я не знал своих соучеников, не умел играть в игры, которыми они занимались на переменах.
 По словам Бушара, я медленно слонялся по двору один, качая своей большой головой, останавливаясь перед каким-нибудь мальчиком, как в деревне останавливался перед деревом или птицей. Казалось, я раздумывал, взвешивал все за и против, и, наконец, подходил и протягивал карамельку со словами:
 — Это тебе!
 По мнению Бушара, мой поступок никак не означал попытки сближения или просто любезность. Он помнит, что я говорил серьезно, торжественно и, казалось, исполнял какой-то таинственный ритуал.
 Уже на следующий год я стал одним из лучших учеников своего класса, но не из тех учеников, которыми интересуются учителя. Во мне не было ничего привлекательного. Я учился без пылкости, без фантазии, учился тяжеловесно. Я запоминал уроки, потому что невольно запоминал все.
 Также я запоминал и фразы тети Элизы, но я убежден, что не придавал им никакого значения, и что они меня не задевали.
 Мои родители приезжали иногда по воскресеньям. Я не радовался их посещениям, и, может быть, эти визиты мне были, скорее, неприятны.
 Дома, вероятно, дела шли плохо. Отец и мать были озабочены. Тетя закармливала моего брата пирожными, потом заводила его в угол, чтобы напихать ему полные карманы.
 — Вот. Съешь завтра.
 Это находило на нее временами. Она жалела мою мать. Вздыхала:
 — Моя бедная Франсуаза!..
 И ей тоже она давала плитки шоколада или старые брюки своего мужа, чтобы скроить из них штаны для Гильома.
 — Нет, нет! Возьми их… Здесь они никому не нужны…
 Потом, на другой день или еще когда-нибудь, она заявляла:
 — Когда твоя мать приходит ко мне, то лишь для того, чтобы попросить денег или унести что-нибудь с собой…
 Слово «деньги» все время слышалось в ее речах. Оно преследовало ее.
 Вечером она обходила все двери, запирала их на ключ и вздыхала:
 — Тот, у кого есть деньги, всегда подвергается опасности.
 Эти фразы врезались мне в память, как первые уроки, которые заучивают наизусть в школе и которые можно повторить пятьдесят лет спустя.
 — Люди зарятся на мои деньги…
 Иногда, когда кончали обедать, она, положив локти на стол, спрашивала, глядя на меня затуманенным взором:
 — Ты-то хоть меня любишь? Из-за меня, а не из-за моих денег?
 Я заметил, что после того, как она поест, особенно вечером, тетя глубоко вздыхала и охотно разнеживалась. От нее исходили как будто теплые испарения, и я это понимаю только теперь, вспоминая количество поглощавшейся пищи и бутылку вина, которую мы выпивали вдвоем.
 — Пей! Это придает силы…
 Она обязательно хотела придать мне силы.
 — Не стоит говорить твоей матери, что мы едим. Если она спросит тебя, варю ли я суп, отвечай, что варю. Понимаешь?
 Тетя не любила суп, еще меньше любила его готовить, и мы наедались омарами, консервированными паштетами, ветчиной, холодными курами и кондитерскими изделиями. От этого у нас тяжелела голова, так же как от вина, и кололо в глазах. И тетя рассказывала мне о своих делах, как взрослому мужчине.
 — Это ужасно для женщины — остаться одной в моем возрасте! Кому довериться? Все зарятся на мои деньги, а твоего бедного дяди больше нет, и некому мне посоветовать…
 Вначале она не слишком часто об этом говорила. Но потом это стало просто наваждением.
 — Я ничего не понимаю в счетах, которые он оставил, и если бы мсье Дион не согласился заняться моими делами… Мсье Дион появлялся в течение периода, продолжавшегося, как мне кажется, месяца два или три. Насколько я могу судить, он был первым или вторым клерком у нотариуса, но после рабочего дня он по своей инициативе приходил к моей тете и пытался разобраться в ее делах.
 Это был высокий рыжий человек, с пористой кожей, словно высеченный из одного куска; от него плохо пахло.
 — Нам нужно быстро поесть, потому что сегодня вечером придет мсье Дион…
 Они оба работали в кабинете, а я оставался в столовой. Однажды вечером мне показалось, что я слышу шум в передней. Я подошел к двери и открыл ее. Было темно, но ощущалось чье-то присутствие. Кто-то кашлянул.
 — Где же выключатель? — прошептала тетя.
 Она нашла его. Она была вся красная. Юбка ее сидела сзади не так, как следует, и на мгновение мсье Дион лихорадочно повернулся ко мне спиной.
 Он перестал приходить, но не после этого, а тремя неделями позже резко прекратил свои визиты.
 — Я не могу доверять никому! Деньги! Всегда деньги! Если бы только мой бедный Тессон…
 И однажды, когда отец зашел к ней один после полудня, она заявила мне:
 — Твоя мать нарочно посылает его, когда нужно, чтобы я помогла ей.
 Я покраснел, подумав о мсье Дионе.
 Было ли это инстинктивной попыткой ускользнуть от тяготившей меня действительности? Долго, серьезно, с терпением, которым чаще, чем это принято думать, обладают дети, я проводил все перемены, с начала до конца, глядя на футболистов.
 Так называли десятка два мальчиков, у которых был футбольный мяч и которым оставляли часть двора; и учитель старшего класса тоже занимался их играми, порой присоединяясь к той или другой команде.
 Я старался скрыть свою зависть, которую ясно выдавало мое поведение.
 Я не хотел никого расспрашивать о правилах игры и иногда часами думал о некоторых ударах мяча. У меня не было товарищей. Я был совсем один. И вот однажды, когда составляли команды и не хватало одного мальчика, я вышел вперед, полный того, что сейчас кажется мне важностью. — Если хотите, я буду играть, — сказал я.
 — Ты умеешь играть?
 — Да.
 Тогда я бросился играть, как будто бросился к жизни. Это уникальное воспоминание, его невозможно передать словами. Мне было жарко. Я сильно дышал. Я бежал изо всех сил, в висках у меня стучало, глаза блестели; все мое существо было возбуждено до такой степени, что я не видел пределов игры, не видел двора, видел только учителя старшего класса, от которого зависела моя судьба, потому что это он должен был решить, буду ли я играть или нет.
 Я и сейчас чувствую, как, словно вибрация гонга, дрожь охватила все мое тело, когда прозвенел звонок.
 В следующие дни я играл. Я пошел в школу в четверг после полудня, чтобы опять играть. Я знал, я чувствовал, что буду самым сильным, самым ловким, что я бегал уже быстрее всех, что…
 Потом вдруг, в одно утро, приблизительно две недели спустя, когда раздался звонок, я стоял пошатываясь посреди опустевшего двора, в то время как ученики строились в ряды, прежде чем войти в классы. Чей-то голос позвал:
 — Малампэн!
 У меня был плохой вкус во рту, и все кружилось, все исчезало вокруг.
 Меня перенесли к директору. Положили на пол. Пришел доктор, который все время повторял:
 — Мой бедный малыш…
 Потом он говорил с директором. Он спросил:
 — Кто это?
 — Он живет у своей тетки, на улице Шапитр… У которой исчез муж…
 Доктор проводил меня. Я помню, как мы шли вдвоем по улице в такое время, когда я должен был находиться в классе.
 — Понимаешь, бедняжка, что в жизни нельзя гнаться за всем одновременно…
 Он позвонил. Тетя недоумевала, что случилось. Он рассказал ей всю историю, потом с меня сняли рубашку и он прослушал меня.
 — Этот мальчик сейчас в разгаре роста, а легкие у него не очень крепкие. Вы хорошо сделаете, если на днях приведете его ко мне, чтобы я как следует его посмотрел… Он написал рецепт. В течение некоторого времени меня заставляли пить сладкие микстуры и я должен был ходить к доктору, но я этого уже не помню.
 С тех пор тетя повторяла мне:
 — Помни, что сказал доктор: никаких резких упражнений.
 И она еще больше пичкала меня, так что, когда я садился у печки после обеда, у меня кружилась голова.
 По ночам я часто просыпался, слыша чьи-то шаги, и вначале мне становилось страшно. Я кричал, тетя сразу же зажигала лампу и спрашивала:
 — Ты ничего не слышал? Это внизу, в кабинете. Уже не в первый раз…
 Она боялась и потому садилась возле меня, иногда подолгу сидела на краю моей кровати, накинув на плечи шаль.
 Нужно было, чтобы прошли долгие годы да еще чтобы я закончил медицинское образование, и только тогда такая короткая фраза смогла помочь мне поставить диагноз:
 — Видишь ли, твой бедный дядя слишком много знал!..
 Я был убежден, что эго правда. Я старался угадать, что знал мой дядя, какой ужасной тайной владел этот хромоногий, но не смог расспрашивать тетю. Это была запрещенная священная тема.
 — Они устранили его, потому что он слишком много знал…
 Не странно ли, что на меня, которому так много уже было известно, это производило впечатление и что в конце концов я поверил в заговор против Тессона?
 Иногда я сомневался, не было ли это вначале игрой со стороны моей тети. Да, я думал, что вечером, после того как она хорошо выпила, хорошо поела и, размягченная, в испарине, скучала, глядя на часы, в то время как я был погружен в чтение, она развлекалась тем, что создавала вокруг нас атмосферу фантастики.
 Например, она говорила:
 — Когда я резко поворачиваюсь к его креслу, мне кажется, что он сидит в нем, что он будет в нем сидеть, что однажды мы неожиданно увидим его здесь, что он будет сидеть спокойно, со своей таинственной улыбкой… А разве я не играл, когда делал вид, что боюсь? Я смотрел на плохо освещенное кресло и вздрагивал, делал усилие, чтобы увидеть дядю.
 — Ты не знаешь, какой он был!.. Он был не такой, как другие… Я находилась где-то в доме, совсем одна… И вдруг я оборачиваюсь и вижу его, он стоит за мной, хотя я уверена, что не видела и не слышала, как он вошел…
 Это была эпоха мадам Карамашй. Потому что было несколько эпох: эпоха мсье Диона, когда он приходил по вечерам и они погружались в разборку счетов; потом мадам Гризар, приличная женщина, вдова офицера, приходившая после полудня со своим вязанием. Я не знаю, сколько времени продолжались посещения мадам Гризар, но я вижу ее и чувствую запах вишневой настойки и помню, что всюду валялись незаконченные вышивки и клубки шерсти.
 — Какие все люди хитрые! Она приходила сюда только затем, чтобы узнать, как идут мои дела, и если бы я ей позволила, она стала бы заниматься помещением моих денег.
 Несколько недель спустя настала очередь мадам Карамашй, огромной итальянки с чудесными глазами, которая могла часами разглагольствовать, сидя в кресле и даже не пошевелив своим толстым мизинцем.
 Тетя встретила ее в мелочной или в молочной лавке… Не знаю, что она делала в Сен-Жан-д'Анжели, но у этой женщины были в жизни «несчастья».
 Она гадала на картах. Иногда она приносила бутылку пенящегося асти.
 — Когда-то она была очень богатой. У нее было до пяти слуг. Ее разорили сутяги…
 Вот слово, которое я, вероятно, не забуду: сутяги. Потому что оно упоминалось и при гадании на картах:
 — Почтальон… Письмо… Сутяга…
 Тетя затаив дыхание ждала продолжения. Что не помешало ей на следующей неделе выставить мадам Карамашй за дверь, обвинив ее в том, что та пыталась ее обокрасть. Она с одинаковой легкостью давала и отбирала назад. Работницы в первые дни уходили из дома нагруженные, с полным передником. Но потом тетя говорила мне:
 — Еще одна попрошайка! Она улыбается мне только для того, чтобы я ей что-нибудь дала…
 И наконец:
 — После ее ухода из шкафа исчезла плитка шоколада. Я уверена, что это она! После всего, что я надавала ее детям…
 И тетя становилась несчастной, возмущенной. Она бушевала, грубила, упрекала людей в том, что она для них сделала.
 Не знаю, было ли это постепенное охлаждение или резкий разрыв, потому что я вспоминаю о посещениях моих родителей, как о визитах чужих людей.
 Я даже не интересовался больше отцом, потому что меня стесняло воспоминание, или, вернее, мое воображение, — я представлял его себе в темном коридоре в той позе, в которой я видел мсье Диона.
 — Если бы ты остался у своих родителей, из тебя бы вышел маленький крестьянин. А я хочу, чтобы ты стал кем-то значительным. Кем бы ты хотел стать? Если бы я была мужчиной, я хотела бы стать нотариусом, потому что они обкрадывают других вместо того, чтобы обкрадывали их. Когда я только подумаю, что не могу понять, в каком состоянии мои дела! Они нарочно все запутывают. Знают, что я всего лишь бедная женщина…
 Однажды, когда мы, как обычно, обедали вдвоем и груша звонка висела между нами, она вдруг спросила меня:
 — Скажи мне, Эдуар… Я знаю, ты был маленьким… Ты слышал когда-нибудь, какую сумму Тессон одолжил твоим родителям?
 Помнится, я очень побледнел. Я ответил так, как будто лгал:
 — Нет!
 А ведь я не лгал. Я даже не был уверен в том, что дядя одолжил нам деньги. Родители никогда не говорили об этом при мне.
 Что меня пугало, так это тетя, ее манера вдруг сказать что-нибудь, задать вопрос, как будто она была необычным существом, как будто она угадывала прошедшее или будущее. У меня в голове мешалось все: ее страхи, о которых она мне говорила, звуки, которые ей слышались, то, что она всегда ожидала увидеть Тессона в его кресле, люди, устранившие моего дядю за то, что он знал слишком много, и карты мадам Карамашй, с их почтальоном и сутягой.
 — Я уверена, — спокойно заявляла она, — что твои родители меня обжулили. Но ничего. Им же хуже, потому что они не получат ни гроша из моего наследства. Почему тетя говорила о своем наследстве, когда она была моложе моего отца и ровесницей моей матери?
 — Все меня обжуливают. Думают, я ничего не замечаю, потому что я добрая. А ты тоже будешь меня обжуливать?
 — Нет, тетя.
 — А я все-таки не оставлю тебе наследства, потому что тогда его приберут к рукам твои родители. Понимаешь? Они воображают, что имеют право на эти деньги. Они всегда считали меня чужой, интриганкой, но теперь, когда им нужны деньги, они подлизываются ко мне… В особенности твоя мать… Она водит твоего бедного отца за нос…
 Я пугаюсь теперь, когда прошло столько времени, соединяя в одно целое фразы, который тетя произносила мягким, призрачным голосом, устремляя в одну точку свой всегда блуждающий взгляд.
 — Если бы твоя мать не была такой гордячкой, они давно бы продали свою ферму и арендовали бы более скромное предприятие… Пока был жив Тессон, они считали, что когда-нибудь получат наследство…
 Угадала ли она правду? Возможно, но я отдаю себе отчет в том, что это не имело значения, что она была неспособна надолго остановиться на какой-нибудь мысли.
 Она «плыла», добрая и непостоянная, напичканная омарами и сластями, немного пьяная от вина, и мне приходилось невольно делить с ней ее оцепенение.
 У нее появился новый «сутяга», на этот раз настоящий нотариус, мэтр Гамаш, к которому она ходила несколько раз в неделю. Окна его дома, возле школы, были украшены зелеными стеклами.
 — Я кое-что сделала для тебя. Вложила в банк небольшую сумму на твое имя, с которой ты, во всяком случае, сможешь продолжать образование…
 На мое имя! Пожалуй, в течение целого года эти слова гипнотизировали меня. Я напрасно старался угадать их смысл. Я недоумевал, почему, каким образом небольшая сумма была положена на мое имя, и это почти внушало страх.
 — Не стоит говорить об этом твоей матери, когда она приедет. Она устроится так, чтобы все «переделать»…
 Однажды к дому подъехал автомобиль, из него вышла Ева. Вел машину молодой человек, который поехал дальше. Сестры помирились. Ева ночевала в спальне своей сестры, и в доме царил запах ее сигарет. Потом они опять поссорились. Я слышал, как Ева визжала:
 — Ты с ума сошла, понимаешь? Если бы существовало правосудие, я знаю, где ты была бы сейчас! Дверь так резко захлопнулась, что вылетело стекло и разбилось на мелкие осколки.
 В том году я поехал домой провести там двухнедельные каникулы. Я плохо помню это время. Дома было скучно, безжизненно. Отец всегда работал на улице и когда заходил в дом, то ворчал по всякому поводу. Мать тоже, казалось, изменилась, стала больше похожа на ту, какая она теперь, чем на ту, которую я знал раньше. Сестра разыгрывала взрослую девушку и задавала таинственные вопросы, которых я не понимал. Брат Гильом проводил все дни в деревне. Продали половину коров, а новый батрак был грязнее и нахальнее прежних.
 Бывают ли у детей периоды «оцепенения»? Я много раз проходил мимо кучи отбросов и не обращал на нее никакого внимания. Ни за чем не наблюдал. Я скучал. Больше всего меня удручало, что в доме не было для меня подходящего места, где бы я мог устроиться со своей коробкой красок и почтовыми открытками, которые я срисовывал целыми днями.
 Я повидал Жамине, но не слушал, что он говорил, и теперь недоумеваю, точно ли это, или только плод фантазии, что его дочь после того, как родила, вышла замуж за местного мельника.
 Не знаю, в Руане или в Фура тетя Элиза провела эти каникулы. На этот раз не понадобилось всей семьи, чтобы свезти меня обратно в Сен-Жан-д'Анжели. Отец посадил меня вперед, рядом с собой; это был базарный день, и два барана блеяли в задней части коляски за скамейкой.
 Я упустил возможность поговорить с ним, посмотреть на него. Он несколько раз останавливался в дороге, чтобы выпить стаканчик и время от времени щелкал кнутом. Мог ли я предвидеть, что в последний раз был с ним наедине?
 — Входи, Артюр, — сказала ему тетя.
 Она поцеловала меня три раза, по правилам, безучастно, и я был поражен тем, что запах в доме изменился.
 — Что ты выпьешь? Рюмочку куэнтро? Я поднял глаза. Тетя уже открыла буфет, возилась с рюмками. — Не знаю, каково твое мнение, а я думаю, что Эдуару пора перейти в лицей.
 Пробел у меня в памяти. Отец и тетя разговаривали долго. Может быть, когда-то они были любовниками или желали стать ими. Об этом теперь не было и речи. Отец отяжелел, потерял энергию. Тетя порой поглядывала на часы.
 — Ты можешь успокоить свою жену, которая всего боится, я обо всем подумала, и я устроила так, чтобы небольшая сумма…
 Поцеловал ли я отца, когда он уезжал? В кухне я заметил присутствие новой работницы, которую звали Розина и которая с любопытством меня разглядывала. Я спросил у нее:
 — Кто должен прийти?
 — Почему вы спрашиваете?
 — Потому что накрыто на троих.
 — Да мсье Рекюле, конечно!
 Позже тетя смущенно объяснила мне:
 — Это очень приличный, очень честный господин, даже слишком честный, потому что если бы он не был таким, он добился бы большего. Он занимается моими делами. Он приедет сегодня вечером, и на будущей неделе мы повезем тебя в лицей…
 Она вздрогнула, услышав стук молотка у входа. Поправила волосы, бросила взгляд на накрытый стол.
 — Я хотела бы, чтобы ты был с ним любезен… Он тебя уже очень любит.
 Что я воображал? Не знаю, но я был разочарован. Вошел человек, который был копией мсье Диона, но брюнет, ему было лет сорок, он тоже был как бы высечен из одного куска, с жесткой шевелюрой и, усами, выходящими из-под ноздрей, полных волос.
 — А вот и наш юный друг! — сказал он, крепко пожав мне руку.
 Потом он нагнулся, взял руку тети и приложился к ней губами.
 Я был потрясен.




 Глава 8


 Это было похоже на то, как скребется мышь, и тем труднее было определить, где это происходило; что застекленная дверь на балкон была опять открыта, так же как и все двери в квартире. Я был одет точно так же, как и накануне. Я сидел на том же месте, в том же солнечном пятне и почти ждал, что, как вчера, прозвучит телефонный звонок матери. Это привычка, которую я сохранил с детства — пытаться точно воспроизвести счастливые или просто легкие мгновения. Кто знает, может быть, здесь что-то более сложное и более глубокое: не есть ли это бессознательная попытка воссоздать, повторяя незначительные детали, привычку, традицию, я чуть не написал: прошлое семьи.
 Жанна занималась уборкой, как и накануне. Мы оба были довольны и, случалось, улыбались друг другу. Моя жена первая определила этот мышиный звук: письмо, которое кто-то пытался просунуть под дверь и которое проходило с трудом — мешал ковер. Ни я, ни она не шевелились. Мы смотрели на угол белой бумаги, боровшейся с сопротивлением, уступая, складываясь, сдвигаясь влево, наконец, увеличиваясь.
 Потом Жанна взяла письмо, подала его мне и вздохнула:
 — От твоего брата!
 Она сказала это не язвительно, так что посторонний мог бы подумать, что письмо от моего брата могло быть самым обыкновенным письмом.
 «Дорогой Эдуар, Я не решаюсь подняться к тебе, потому что я тоже отец семейства, и не имею права подвергать моих ребят опасности заразиться. А все-таки мне абсолютно необходимо поговорить с тобой. На сей раз это в самом деле серьезно. Я тебя жду внизу.
 Любящий тебя брат Гильом».
 Я протянул письмо жене. Сначала она ничего не сказала. Покоряясь обстоятельствам, я взял с вешалки шляпу, и только, когда поворачивал ручку двери, Жанна спросила:
 — Ты взял бумажник?
 Точно такое же утро, как и накануне, то же солнце, те же полосы тени на своем месте и даже терраса виноторговца, обрызганная водой.
 Я посмотрел по сторонам. Помню, что проходил молодой человек, он снял пиджак и нес его на руке, рубашка его образовала яркое пятно.
 Но голос моего брата донесся из тени, из узкой лавки виноторговца, чего я должен был ожидать.
 — Я иду! Признаюсь, мне было неприятно, противно. Я знаю это бистро, потому что оно находится против моих окон. Его хозяин доставляет нам дрова и уголь. У хозяйки зоб. Нет ничего бесчестного в том, чтобы…
 Я понимаю, почему мне неприятно. Сейчас нет и десяти часов утра, и хотя Гильом быстро проглотил содержимое своей рюмки, я все-таки увидел, что там было, узнал опаловый цвет. Он не алкоголик. Но если ему нужно подождать хотя бы пять минут, он обязательно зайдет в маленький кабачок вроде этого и выпьет рюмку чего-нибудь. Он там чувствует себя как дома.
 Сразу же на равной ноге с хозяином или хозяйкой, с клиентами, кто бы они ни были.
 Он выходит, вытирая губы, он смущен и считает нужным солгать:
 — Мне надо было позвонить по телефону.
 Потом сразу спрашивает с серьезным видом:
 — Как малыш?
 — Хорошо.
 — Надеюсь, он спасен? Мне говорила мама. Оказывается, это Морен…
 Мы идем рядом. Гильом, все еще из чувства долга, продолжает:
 — Это было таким ударом для моей жены! Если бы ты не запретил приходить к тебе, из-за заразы…
 Все это абсолютно фальшиво, но Гильом счел бы себя обесчещенным, если бы не выразил волнения. Его жена терпеть нас не может, всех нас, мою мать, Жанну и меня, а заодно и моих детей. Она знает, что силой вошла в нашу семью и что мы не мечтаем встретиться с ней.
 Это история, которая должна была случиться именно с Гильомом. Я забыл, в каком городе он проходил военную службу; кажется, это было в Валансьене. Однажды вечером он встретил где-то на улице местную девушку.
 Девушка забеременела. Ее отец и братья, рабочие на заводе, угрожали, что «они ему покажут», если он не женится на ней. Я не знаю никого так агрессивно вульгарного, как эта женщина; за детьми она плохо ухаживает, хозяйство в беспорядке, в квартире крик с утра до вечера.
 — Что ты хотел мне сказать?
 — Послушай, Эдуар… Я полагаю, ты меня знаешь, ты знаешь, что я неспособен на подлость…
 Давно уже я так не радовался солнцу и жизни, как сейчас, когда я иду по этому тротуару, вдоль этой стенки, пестрящей разноцветными афишами, и мне трудно принимать своего брата всерьез. Неспособен на подлость? А почему бы и нет?
 — Продолжай, — говорю я немного устало. И, к сожалению, добавляю: Сколько?
 — Ну вот! Всегда деньги! Ты сразу же думаешь о них! Ты и твоя жена, вы считаете меня нищим…
 Если он будет продолжать, он заплачет. Я его знаю. Он возмущается, потом разнеживается, то плачет, когда ему это надо, а может быть, аперитив подступает ему к глазам. А все-таки Гильом похож на меня, хотя волосы у него светлее, он объемом больше меня, черты у него более неопределенные. Мне всегда неприятно, когда я смотрю на брата и думаю: неужели я такой же расхлябанный?
 — Клянусь, мне пришлось заставить себя обратиться к тебе, и если бы не мои дети, ты никогда больше и не услышал бы обо мне…
 Он неухоженный. Башмаки у него потрепанные. Если я буду спорить с ним, он с горечью напомнит, что ему не повезло, как мне, что он жил с матерью в нужде, в то время как я спокойно заканчивал свое образование.
 Я долго пытался помочь ему. Несколько лет назад я устроил его в одну лабораторию помощником лаборанта, но две недели спустя его уже не могли там выносить, потому что он жаловался, что к нему высокомерно относятся химики, менее компетентные, чем он.
 — Говори быстрее, — мягко сказал я.
 — Тебя ждет больной?
 — Нет! Я иду в больницу…
 Я сказал это так, просто чтобы не ходить взад и вперед перед домом.
 — Я тебя провожу… У нас в театре произошла ужасная драма… Вчера, подсчитывая деньги с представителем Общества актеров, мы обнаружили недостачу…
 Он колеблется. Он колеблется, какую цифру назвать. Значит, Гильом, по своему обыкновению, врет. Он украдкой поглядывает на меня, стараясь угадать, до какого предела можно дойти.
 — …две тысячи! Ответственность на мне. Если в полдень этой суммы не будет…
 Ему уже полегчало. Самое трудное для него прошло. Так как я не протестовал, он считает, что две тысячи франков уже у него в руках, тем более что я шарю в своем бумажнике. Но я достаю оттуда только пять бумажек по сто франков.
 — Это все, что я сейчас могу сделать…
 Он не смеет радоваться слишком открыто. Он говорит:
 — Я попытаюсь устроиться, получить отсрочку для уплаты остального.
 Он провожает меня еще.
 — Скажи, Гильом…
 — Что?
 — Скажи…
 Мы остановились на краю тротуара, чтобы пропустить машины, и я решил:
 — Ничего!
 — Что ты хотел у меня спросить? Ты знаешь, Эдуар, ты можешь мне доверять, я готов умереть за тебя… если у тебя какие-нибудь неприятности…
 — Нет! Ничего…
 Я просто хотел узнать у него подробности смерти отца, о том, что происходило в то время в Арси. Потому что я знаю только, от чего умер отец.
 И я чуть ли не лучше знаю мсье Рекюле, чем того человека, который дал мне жизнь.
 Началась ли у меня в лицее, где я состоял на полном пансионе, оставался и на ночь, какая-то более личная жизнь? Или это был возраст, когда ведешь растительное существование? Все, что я знаю об этом периоде моей жизни, я помню плохо, с пробелами и, конечно, не точно.
 Мсье Рекюле не сразу поселился у моей тети. Они оба хотели пожениться, но существовали препятствия из-за факта исчезновения Тессона. В конце концов тетя, несмотря на свой страх перед общественным мнением, взяла мсье Рекюле к себе в дом, якобы в качестве жильца, и официально поселила его в маленькой комнатке, на третьем этаже.
 Когда мне случалось ночевать в доме, он фактически спал над моей головой, я слышал, как он шагает по полу, и удивлялся, почему он больше часа ходит взад и вперед по комнате, прежде чем лечь в постель.
 Однажды тетя сообщила мне, как великую тайну:
 — Несколько недель ты нас не увидишь…
 Они уехали вместе. Я получил открытку из Ниццы, с изображением мола и казино, раскрашенную в невиданные голубые и розовые тона. На обратной стороне было написано: «Твои дядя и тетя тебя целуют».
 Они поженились. Тетя Элиза, вернувшись, призналась мне в этом и, наконец, мсье Рекюле перешел в большую кровать. Почти сразу же тетя стала нервной, встревоженной. С этих пор она начала пудрить лицо и, конечно, делала это плохо, потому что пудра придавала ей «лунный» вид. Она приходила ко мне в лицей.
 — Не надо говорить твоему дяде, что ты меня видел… Вот! Положи быстро в карман… Никому не говори…
 Она совала мне конфеты или несколько монет. Оглядывалась назад, словно боясь, что за ней следят.
 — Это не такой человек, как другие… Потом ты поймешь… Когда я думаю о моем бедном Тессоне…
 Я не могу упрекнуть ни в чем особенном моего нового дядю. Он принимал меня хорошо, со свойственной ему серьезностью. Однако же его темные блестящие глаза с длинными ресницами всегда внушали мне страх, и теперь мне кажется. Бог знает почему, что он чем-то напоминал Ландрю.
 Правда, есть одно воспоминание, которое могло бы объяснить мне многое, но оно нелепое, и тем более нелепое, что я стыдился его и старался забыть. Это было ночью во время каникул, которые я проводил на улице Шапитр, где у меня по-прежнему была своя комната. Вероятно, около полуночи я услышал шепот, шум и заметил свет под дверью. Тогда я подошел к ней и посмотрел в замочную скважину. Я увидел своего дядю в рубашке и тетю, тоже в рубашке.
 — Проси прощения, шлюха, — ворчал он. — Я хочу, чтобы ты просила прощения! На колени! Быстрее! А теперь ползи!
 Я был слишком взволнован. Я мог бы поклясться, что мсье Рекюле не сердился, что он говорил холодно, довольно спокойно, хотя и мрачным голосом.
 — Простите… Я падаю на колени… Я несчастное существо и заслуживаю, чтобы меня побили. Но он вдруг спросил:
 — Ты ничего не слышала?
 Он оставил тетю на коленях посреди паркета и направился к двери в мою комнату, все так же в рубашке, с усами, образовавшими очень темное пятно посреди его лица. Я бросился в постель и укрылся с головой. Моя жизнь проходила не здесь, и еще меньше в Арси… Время от времени мать навещала меня, иногда вместе с отцом, и я чувствовал, что дела у них плохи, но не старался узнать точнее. Что до моей тети, то она становилась все более непоседливой, все более взволнованной. Ее блуждающий взгляд смущал меня. Сам я не смотрел ей в глаза, потому что не мог забыть сцену в спальне.
 — Если бы ты знал, мой бедный Эдуар! Я искупляю свои грехи. Я живу в аду… Этот человек меня бьет… Когда-нибудь он меня убьет.
 И, без перехода, с глухой радостью, продолжала:
 — Но он будет за это наказан!
 И всегда эта непостоянность; ее мысль напоминала некоторых птиц, которые садятся куда попало, но на одну секунду, чтобы сейчас же пересесть на другое место и улететь оттуда.
 — Потом, когда ты станешь нотариусом, ты отомстишь за всех нас…
 Кстати… Я забыла. Принесла тебе карамельки… Спрячь их…
 Зачем их прятать?
 Однажды, несколько месяцев спустя, она плакала, всхлипывала, с покрасневшими глазами на мертвенно-бледном лице. Как будто девочка, очень быстро выросшая, или скорее чудовищная кукла, но какая-то бесплотная.
 — Это ужасно, Эдуар!.. Если бы я рассказала, мне бы не поверили…
 Подумали бы, что я сумасшедшая…
 В тот момент, когда я совсем не ожидал этого, она подняла юбки и показала мне полное белое бедро, на котором виднелись тени.
 — Видишь? Это он бьет меня! Когда я подумаю, как мы были счастливы с тобой вдвоем…
 В это время мне было, должно быть, двенадцать лет. Я не мог этого понять. Тем более я был захвачен врасплох, подавлен быстротой, с какой развивались события, В один из четвергов я пришел на улицу Шапитр. Дверь была не заперта. На пороге я увидел кого-то незнакомого, но не обратил на это внимания. В вестибюле, у подножья лестницы, в странной позе стоял мсье Рекюле. Опершись двумя руками о стену, он охватил ими голову, а спина его резко вздрагивала; он плакал, издавал настоящие громкие крики.
 — Иди сюда, Эдуар!..
 Это моя мать открыла дверь в столовую и звала меня в комнату. У нее тоже были красные глаза. Я заметил толстую мадам Карамаши с чашкой кофе в руках. Над нами в спальне тети ходили, там как будто шла какая-то борьба.
 — Почему ты не в лицее? — спросила мать, очевидно думая о другом.
 — Сегодня четверг…
 Она не закрыла дверь в вестибюль. Из спальни шум перешел на лестницу.
 Рыдания мсье Рекюле стали громче и теперь напоминали зов какого-то зверя ночью в лесу.
 Я увидел нелепое зрелище; женщину, мою тетю, которую насильно уводили мужчины, а она вырывалась из их рук и цеплялась за стены, за наличники дверей, за что попало. Моя мать отвернулась. Мадам Карамаши заплакала.
 Наконец захлопнулась дверца машины. Автомобиль, которого я не заметил, когда пришел, отъехал от дома. Мать перекрестилась и, поколебавшись, объявила:
 — Твоя бедная тетя сошла с ума! Пришлось положить ее в больницу.
 Мсье Рекюле не вошел в столовую. Он предпочел спрятаться в каком-то уголке.
 — Ты не должен больше сюда приходить… — приказала мать. — Тебе не нужно видеть этого человека… Он больше не твой дядя…
 Мы поели. Все семейные драмы кончаются едой. Мадам Карамаши осталась с нами. Меня не хотели ни во что посвящать, но я слышал обрывки разговора: речь шла о мсье Рекюле, который бил мою тетю и так дурно с ней обращался, что она сошла с ума. Мне даже кажется, что на него была подана жалоба и началось следствие. Потом, несколько недель спустя, стало известно, что тетя умерла в сумасшедшем доме. Не знаю, почему меня не взяли на похороны. Не знаю также, где похоронена тетя Элиза.
 Удивительно то, что она выполнила все, что говорила. По завещанию она оставила мне некоторую сумму (если не ошибаюсь, двадцать тысяч франков), предназначенную исключительно для оплаты моих занятий, пока мне не исполнится двадцати одного года. Так как она ненавидела «сутяг», то эту сумму она доверила директору лицея, которому поручила следить за моим содержанием.
 А остаток состояния Тессона пошел в Общество покровительства животных. Был длинный процесс. Но кончилось тем, что бедная тетя Элиза, мертвая, одержала верх над живыми. Почти в это самое время директор вызвал меня к себе в кабинет, заставил меня сесть, принял серьезный и добрый вид и торжественно сказал мне:
 — Теперь, когда вы уже взрослый мужчина…
 Я уже знал. Не могу уточнить почему, но я знал. Я мрачно смотрел на него.
 — Наберитесь мужества, подумайте…
 Я не шевельнулся. С неподвижным взглядом я позволил ему договорить до конца. Мой отец умер, внезапно, не дома, а у своего брата Жамине, которого он зашел проведать.
 — Он не страдал. Он выпил стакан белого вина со своими друзьями…
 Уронил стакан и упал вперед, как будто в него ударила молния.
 Когда я пришел туда, когда увидел его на кровати, я не мог поцеловать его. Мне было страшно. И, признаюсь, я поторопился уйти из дома.
 Вот на что всегда намекает мой брат.
 — Ты не знал тяжелых моментов в жизни нашей семьи!
 Это правда. Я не захотел их знать. Я знаю, что они, моя мать и брат, завязли в финансовых затруднениях, что были отвратительные сцены, что моя мать несколько раз приходила умолять директора лицея отдать ей часть причитающейся мне суммы.
 Все наше имущество продали с молотка. Была зима. Начался еще более тяжелый период, о котором в семье никогда не говорят, разве что намеками.
 Правда ли, что моя мать нанялась в прислуги? Однажды, во время ссоры, Гильом произнес это слово; но вообще говорили: «Экономка», давали понять, что мать жила в Ньоре у старых людей, которые скорее были ее друзьями. Потом надо было найти незначительную сумму, двенадцать тысяч франков, и на это пошли недели. Дело шло о гарантийном взносе, требующемся, чтобы создать кооператив. Дело сладилось. Это был маленький деревенский магазинчик в Домпьере, две витрины с пряностями и крупами, а внутри стояли в ряд бочки: красное вино, белое, керосин. Когда дверь открывалась, звонил звонок и моя мать появлялась из кухни с покорившейся судьбе, мучительной улыбкой и спрашивала покупательницу какую-нибудь девочку с бидоном или сеткой:
 — Что ты хочешь?
 Меня же уже не считали членом семьи, мне никогда не было места в этом доме, и мне как-то неловко вспоминать о нем.
 Вот что важно: я не заметил, как прошел весь путь, как прошел вестибюль, где вечно царит сквозняк, я могу поручиться, что дружески кивнул швейцару, толкнул застекленную дверь, прошел длинный коридор, выложенный плитами. Удивленный, радостный голос произнес:
 — Доктор Малампэн!
 Это мадмуазель Берта, моя ассистентка, вся в белом, с вечным пером в руке. Она хотела бы поговорить со мной, расспросить, но сначала должна была выполнить свою задачу. Но она, по крайней мере, смотрит на меня, убеждается, что я здоров, что лицо мое не выражает ничего плохого.
 — Подпишитесь здесь, — произносит она.
 В кабинете, облицованном светлым вощеным деревом, стоят женщина и мужчина. Женщина простоволосая, худая, без возраста, бесформенная из-за шести — или семимесячной беременности. Она пугливо смотрит вокруг себя и беспрестанно поворачивается к мужу, одному из тех крестьян, которые приезжают в Париж и становятся чернорабочими.
 — Где я должен подписаться?
 Он недоверчив. Смотрит на меня, недоумевая, какую роль я здесь играю.
 Он не умеет даже держать перо.
 — Только фамилию?
 У жены в руках узелок с одеждой и вещами, и я знаю, что это означает.
 Узелок завязан четырьмя углами, и я вижу в просвете что-то ярко-голубое, шелковое, и узнаю куклу, которую когда-то принес сюда после полудня.
 — Это все? — грубо спрашивает мужчина, толкая женщину к двери.
 Я бросаю вопросительный взгляд на мадмуазель Берту. Она понимает. Она знает, что я заметил куклу. Утвердительно кивает головой:
 — Позавчера… Она почти не страдала… Не выпускала из рук куклы…
 А как у вас, доктор?
 Ей хочется рассеять облако. В первый раз она не совсем поняла. Конечно, я думаю о своей маленькой пациентке с одиннадцатой кровати, но не как обычно, не так, как думает мадмуазель Берта. Я только что видел ее отца и ее мать, опять беременную, уж в который раз? И я думаю об этом мужчине и об этой женщине…
 — Вы знаете, я спрашиваю вас, как дела, но мне все известно, потому что я позволила себе каждый день звонить доктору Морену. Оказывается, ваш сын храбро сопротивлялся и теперь он вне опасности.
 Любопытно для врача, когда с ним говоря так, как будто он сам больной. Можно подумать, что она хочет все для меня смягчить. Я удивлен, увидя цветы на своем письменном с юле. Их, конечно, Ставят туда каждый день. Но разве не трогательно, что они стоят там даже когда меня нет?
 — Хотите сделать обход?
 Она вынула один из моих халатов из стенного шкафа. Разворачивает накрахмаленное полото.
 — У нас много новеньких… Надо позвать Жербера. Жербер — это практикант. И вот мы втроем переходим от кровати к кровати.
 Разве не странно; я вернулся домой точно в то время, как и в обычные дни, и не помню, чтобы я поднимался на лифте или искал ключ в кармане!
 Чудо, что он там оказался, ведь я не собирался выходить. Словом, я осознаю только тот момент, когда поворачиваю ключ в замке и думаю, что у нас нет работницы. Я кладу шляпу на вешалку. Пересекаю переднюю, гостиную, которая в часы приема больных служит комнатой ожидания.
 Я не нарочно старался идти бесшумно. Может быть, я бессознательно хотел подражать легкости воздуха в тот день? Я останавливаюсь. Меня не ждут. Не знают, что я здесь. Комната Било открыта. Жена в мое отсутствие подняла шторы. Я делаю шаг на цыпочках, чтобы посмотреть и вижу кровать и в ней моего сына, сидящего с подушками за спиной.
 Они ничего не подозревают. Думают, что они одни. Он доверчиво улыбается, улыбается блаженно и прищуривает глаза, его улыбка настолько обезоруживает, что его никогда невозможно бранить.
 На ночном столике нет склянок с лекарствами. Кажется, что в комнате уже нет болезни, что ее прогнали, как прогоняют пыль или дым. Мне для этого уже не нужно делать шага, только немного нагнуться вперед, и я вижу другое лицо, лицо Жанны.
 Она прищуривает глаза точно также, как Било!
 Она улыбается так же, как он. Улыбается, как будто у нее нет возраста, — улыбка в чистом виде.
 Вначале я не понимаю, что они делают. Но нет! Било шевелит пальцами одной руки, моя жена хватает их ртом и покусывает, а он пугливо убирает пальцы. Он смеется. Она тоже смеется.
 Они не слышали, что я пришел. Они слышат только друг друга. Било смотрит на нее, как будто она — это весь мир, и Бог, и он сам вдобавок, как будто она это-все, это безопасность, это радость. Правда ли, что я поморщился, что я..?
 Жанна взяла его мизинец в зубы, вернее в губы, и ее глаза…
 Ее глаза вдруг изменились, зрачки остановились, потускнели. Все успокаивается. Все гаснет. Она поднимает голову. Смущенная, она меняет позу.
 Спрашивает:
 — Ты здесь?
 Я покашливаю. Смотрю в сторону. Я не могу смотреть на них. Не знаю, что я говорю, но говорю что-то очень быстро, потому что мне нужно говорить очень быстро. Я верчу в руках какой-то предмет. Я пытаюсь закрыть окно, потому что это дает мне возможность выиграть время. И вдруг я испугался, меня охватила паника, я думаю, что оставил на с голе тетрадь.
 Жанна, стоя передо мной, спрашивает:
 — Ты ходил в больницу?
 Как она это угадала? Почему это доставляет ей удовольствие?
 — Да! Поскольку я уже дошел до нее…
 Прочла ли она? Не прочла? Я хочу задать ей какой-нибудь наводящий вопрос, чтобы догадаться. И я глупо спрашиваю:
 — Никто не приходил?
 Может быть, она поняла, а может быть, отвечает нарочно, чтобы успокоить меня:
 — Только Морен… Он был здесь больше часа… Он очень доволен, что болезнь приняла такой оборот…
 Видит ли она, какие у меня широко раскрытые глаза, и я не знаю, что делать и куда деваться, и не смею войти в комнату Било, как будто одним своим присутствием боюсь что-то разбить там? Моя ли это вина? Что я знаю о ней?
 Я делаю все, что могу. Вот уже двенадцать лет, нет, что я говорю? Вот уже двадцать лет, тридцать лет, как я хожу на цыпочках, как я едва смею глубоко вздохнуть. Потому что я понял, что все хрупко, непрочно, все, что нас окружает, все, что мы принимаем за действительность, за жизнь!
 Богатство, разум, спокойствие… И, конечно же, здоровье!.. И честность…
 Были дни, когда, если бы я позволил себе…
 Это не имеет ничего общего с Тессоном, с моим отцом, с моей матерью, с моей тетей, со всеми Рекюле, сколько их есть на свете.
 Я знаю… Я чувствую…
 И вот уже меня мучит мысль, что Жан у моей матери, и я хочу скорей ощутить, что он здесь, с нами.
 Нужно, нужно обязательно как можно быстрее сомкнуть круг.
 Нужно ходить на цыпочках, осторожно…
 Нужно смиренно наметить границы, решительно заявить себе:
 — Это мое… Это у меня дома… Это я навсегда.
 Я знаю, что чувственность у Жана пробуждается раньше обычного и что возникает риск…
 Я поговорю с ним.
 И на следующей неделе я сделаю рентгеновский снимок моей жене, из-за ее двенадцатиперстной…
 А я сам… Я часто думал о внезапной смерти отца. Ясно, что если он умер от…
 Иначе было бы слишком легко! Как тогда, когда я думал, что достаточно купить новую машину и запустить ее в ход, и ты сразу станешь обладателем юга и солнца.
 Разве тетя Элиза, выйдя замуж за своего уродливого старого Тессона, чтобы…
 И моя мать, которая…
 Мой отец…
 Солнце наискосок разрезает гостиную надвое. Жена бросилась в кухню, где у нее тушится рагу.
 Било, один в своей кроватке, произносит:
 — Что ты мне принес?
 И я не знаю, как ответить. Мне стыдно. Моей маленькой больной с одиннадцатой кровати я принес куклу. Я нахожу ответ. Я не смею его произнести. Это бессмысленно. Это принадлежит к целой куче рухляди, которую я хотел бы выбросить.
 — Себя!
 И я объясняю, завидуя тому взгляду, который был у него для матери и которого у него нет для меня, в то время как глаза его задают мне точные вопросы:
 — Мы проведем большие каникулы на юге…
 Я хватаюсь за дерево, хотя это глупо. Я обещаю себе сжечь свою тетрадь и знаю, что не сделаю этого.