---------------------------------------------


 Жорж Сименон
 «Маленький человек из Архангельска»



 1. Отъезд Джины


 Солгал он зря. Он понял это, едва открыл рот, чтобы ответить Фернану Ле Буку, и только из-за своей робости, из-за недостатка хладнокровия все-таки произнес слова, уже срывавшиеся у него с губ:
 — Она уехала в Бурж.
 — Лут все еще там? — протирая за стойкой стаканы, спросил Ле Бук.
 — Кажется, — ответил он, глядя в сторону.
 Было десять утра, и, как обычно по четвергам, торговля на рынке шла полным ходом. На углу тупика Царей-Волхвов, в узком, почти целиком застекленном бистро Фернана у стойки стояло с полдюжины мужчин. В ту минуту Иона Милые не придал значения тому, кто именно там был, но потом, когда это стало важно, он пытался вспомнить каждое лицо.
 Рядом с ним стоял Тастон Ансель, краснощекий мясник в забрызганном кровью фартуке: он несколько раз за утро забегал пропустить стаканчик белого; у него была своеобразная манера утирать рот. Зычным голосом мясник вечно отпускал шуточки и в лавке постоянно задирал покупателей, а г-жа Ансель, сидя за кассой, извинялась за словарь мужа.
 За Анселем с чашкой кофе в руке стоял Бенеш, полицейский, дежуривший на рынке: все звали его просто Жюльен.
 Дальше — маленький старичок в зеленоватой куртке и с дрожащими руками: он, должно быть, по обыкновению, провел ночь под открытым небом. Никто не знал, кто он и откуда, но к нему привыкли, и в конце концов он стал принадлежностью бистро.
 Кто были остальные? Электромонтер, неизвестный Ионе, и с ним человек, у которого из кармана торчали карандаши, — мастер или хозяин небольшого заводика.
 Иона никак не мог вспомнить шестого, но готов был поклясться, что между ним и окном кто-то маячил.
 За столиком позади стоящих мужчин подкреплялись несколько зеленщиков в черном.
 Так бывало каждое утро в базарные дни — среду, четверг и субботу. В этот четверг жаркое июньское солнце заливало фасады домов, под огромной крышей рынка вокруг прилавков и корзин колыхалась толпа.
 Ионе не хотелось нарушать привычное течение дня.
 Около десяти, когда клиенты еще не появились, он пересек пять метров мостовой, отделявших его лавку от бистро Фернана, откуда через окно он мог присматривать за коробками со старыми книгами, стоявшими перед витриной.
 Он мог бы ничего не говорить. В бистро завсегдатаи подходили к стойке молча, так как заранее было известно, что закажет каждый. Иона, например, неизменно заказывал кофе. Но, видимо из-за робости или из любви к точности, всякий раз произносил:
 — Чашку кофе.
 Здесь почти все знали друг друга и, случалось, даже не здоровались, полагая, что уже виделись утром.
 Фернан Ле Бук, к примеру, вставал в три часа, когда приезжали грузовики, а мясник Ансель, поднимаясь в пять, успевал к этому времени раза два заскочить в бар.
 Лавки теснились вокруг шиферного навеса над рынком, который был опоясан канавой, заваленной разбитыми ящиками, гнилыми апельсинами и утоптанной; стружкой. Хозяйки, шагавшие через весь этот мусор, незадумывались о том, что еще до их прихода и даже пробуждения площадь, рыча тяжелыми грузовиками и воняя мазутом, уже жила своей лихорадочной жизнью.
 Иона любил наблюдать, как из тонкого хромированного крана кофе капает в коричневую чашку; была у него и другая привычка — прежде чем кофе подан, вынуть из прозрачной обертки два кусочка сахара.
 — Как Джина? Ничего? — спросил Ле Бук.
 Сначала он ответил:
 — Ничего.
 Солгать Иона стел нужным лишь после нового замечания Фернана:
 — Я думал, не заболела ли она. Сегодня утром я ее не видел.
 — Верно! Я тоже ее не видел, — поддержал мясник, прервав разговор с полицейским.
 Обычно Джина, в домашних туфлях, часто растрепанная, иногда одетая в цветастый халат, ходила за покупками довольно рано, пока не нахлынет толпа.
 Иона открыл рот и не сумел изменить приготовленную заранее фразу, хотя инстинкт и подсказывал ему обратное:
 — Она уехала в Бурж.
 Время от времени его жена ездила в Бурж — проведать подругу по прозвищу Лут, дочь торговцев семенами из лавки напротив, жившую там уже два года. Но почти всегда — и это все знали — она ездила автобусом одиннадцать тридцать.
 Он досадовал на себя, что так ответил: это была ложь, а лгать он не любил; кроме того, у него было ощущение, что сделал он это зря. Но он уже не мог сказать правду, тем более что с минуты на минуту должен был подъехать на своем трехколесном велосипеде с коляской и пропустить стаканчик Палестри, отец Джины.
 — Кто-нибудь знает, в конце концов, чем занимается в Бурже эта Лут? — ни к кому конкретно не обращаясь, спросил мясник.
 — Таскается, конечно, — безразлично бросил Фернан.
 Странно, что разговор затеял именно мясник: его старшая дочь, Клеманс, та, что вышла замуж, тоже замешана в этой истории.
 Иона пил маленькими глотками; кофе был очень горячий, и очки у него запотели, что придавало ему несколько необычный вид.
 — До скорого, — сказал он, кладя монету на линолеум стойки.
 К двум коробкам книг никто не прикасался. В базарные дни ему редко удавалось что-нибудь продать; в лучшем случае он обменивал несколько книг. Иона машинально подровнял тома, взглянул на витрину и вошел в лавку, где припахивало пылью и заплесневелой бумагой.
 Ночью он не осмелился зайти к Клеманс, дочери мясника, но утром, открывая лавку, увидел, что она идет за покупками, толкая перед собой коляску с малышом, и решительно вышел навстречу.
 — Доброе утро, Клеманс.
 — Доброе утро, мсье Иона.
 Она говорила ему «мсье», потому что ей было двадцать два, а ему — сорок. В свое время она ходила в школу вместе с Джиной. Обе родились на площади Старого Рынка. Джина была дочерью Палестри, зеленщика, который, пока его жена торговала в лавке, развозил заказы на велосипеде с коляской.
 — Хорошая погода! — бросил он, глядя на Клеманс сквозь очки с толстыми стеклами.
 — Да, обещают жару.
 — Растет! — степенно заметил Иона, нагнувшись над мальчиком; для своего возраста Пупу был очень крупный.
 — По-моему, у него режется первый зуб. Привет Джине.
 Было около девяти утра. Произнося последнюю фразу, Клеманс бросила взгляд в глубину лавки, словно ожидая увидеть подругу на кухне. Она не выглядела смущенной. Толкая коляску Пупу, подошла к бакалейной лавке Шена и скрылась внутри.
 Это значило, что Джина солгала; Иона был почти уверен в этом еще накануне. Лавку он закрыл, как обычно, в семь часов, вернее, только притворил дверь, не запирая ее: пока он не спал, ему было не выгодно упускать посетителей — иные приходили обменивать книги довольно поздно. Из кухни было слышно, как звенит колокольчик, когда дверь отворяется. Дом был тесный — один из самых древних домов на площади Старого Рынка; на одном из камней были вырезаны герб и дата: 1596.
 — Обед готов! — крикнула Джина, и он тут же услышал скворчание сковородки.
 — Иду.
 На ней было красное ситцевое платье в обтяжку. Он никогда не осмеливался заговорить с ней об этом.
 У Джины была полная грудь и пышные бедра; она всегда шила себе облегающие платья и носила под ними лишь трусики и лифчик, так что при движении сквозь платье вырисовывался пупок.
 Она приготовила рыбу, на первое был щавелевый суп.
 Они не застилали стол скатертью, а ели на клеенке; часто Джина даже не давала себе труда достать тарелки, а ставила еду прямо в кастрюльке.
 Вне дома, при посторонних, она была веселой, взгляд ее искрился кокетством, рот смеялся — у нее были ослепительные зубы. Она была самой красивой девушкой на рыночной площади — с этим соглашались все, иные, правда, сдержанно или напустив на себя чопорный вид.
 Наедине с Ионой лицо ее гасло. Иногда эта перемена становилась заметна в тот миг, когда Джина переступала порог лавки. Она весело отпускала вдогонку какому-нибудь прохожему последнюю шутку, но стоило ей повернуться и войти в дом, как лицо ее теряло всякое выражение, походка менялась, и если она еще покачивала бедрами, то уже с явной усталостью.
 Случалось, они ели совершенно молча, торопливо, словно спеша отделаться от неприятной обязанности, и он еще сидел за столом, когда она принималась мыть посуду у него за спиной.
 Говорили ли они в тот вечер? Иона тогда еще ничего не знал и поэтому не обратил внимания, теперь же не мог припомнить ни одной фразы.
 Площадь Старого Рынка, такая шумная утром, к вечеру совсем стихала, и на ней слышались лишь шум машин, проезжавших в сотне метров от них по Буржской улице, да иногда голос матери, звавшей детишек, заигравшихся под большой шиферной крышей.
 — Я иду к Клеманс, — занимаясь посудой, объявила Джина.
 Старшая дочь мясника два года назад вышла замуж за служащего сети водоснабжения: это был удачный брак, и на свадьбе присутствовала вся площадь. Теперь Клеманс звалась г-жой Реверди; молодое семейство снимало квартиру на улице Двух Мостов.
 Иона не спрашивал у жены объяснений, и она добавила, повернувшись к нему спиной:
 — Идет фильм, который они очень хотят посмотреть.
 Джина иногда ходила посидеть с их восьмимесячным мальчиком. Она брала с собой книгу и ключ от дома и возвращалась после полуночи — Реверди ходили на последний сеанс.
 Лампу еще не зажигали: через окно и дверь, выходящую во двор, проникало достаточно света. Воздух был голубоватый и совершенно неподвижный, как часто бывает в конце очень долгого летнего дня. Возле бакалеи Шена в ветвях липы, единственного дерева, которое росло посреди их большого двора, заваленного бочками и ящиками, щебетали птицы.
 Джина поднялась наверх. Между лавкой и кухней была каморка, которую Иона называл своим кабинетом; оттуда и начиналась лестница на второй этаж.
 Когда Джина спустилась, на ней не было ни плаща, ни шляпки. Она вообще надевала шляпку только к воскресной службе. В будни ходила с непокрытой головой, ее темные волосы были растрепаны, и когда они падали ей на лицо, она отбрасывала их движением головы.
 — До скорого.
 Иона обратил внимание, что она взяла с собой большую лакированную сумку, которую он подарил ей на прошлый день рождения.
 — Ты забыла взять книгу, — сказал он ей вдогонку.
 Но она уже быстро шла, почти бежала к улице Премонстрантов. Некоторое время он постоял на пороге — сперва глядел ей вслед, потом просто дышал все еще теплым вечерним воздухом и смотрел на огни, которые начали зажигаться слева, на Буржской улице.
 Чем он занимался до полуночи? Коробки с книгами, выставленные утром на тротуар, были уже убраны. Он поменял местами несколько томов — без особой надобности, просто чтобы подобрать переплеты по цвету. Зажег свет. Книги были повсюду: стояли на стеллажах до потолка, стопками лежали на прилавке и на полу по углам. Это были случайные книги, почти все потрепанные, грязные, заклеенные бумагой; он больше давал их читать за деньги, чем торговал ими.
 Только в одном углу виднелись старые переплеты книг XVII и XVIII веков: старинный Лафонтен, изданный в Бельгии, латинская Библия с занятными гравюрами, «Проповеди» Бурдалу, пять экземпляров «Телемака» разного формата, а внизу — более новые подборки, такие, как «История консульства и империи» в мрачных темно-зеленых переплетах [1] .
 Иона не курил. Не пил ничего, кроме кофе. Иногда ходил в кино, но только чтобы доставить удовольствие Джине. В самом ли деле это доставляло ей удовольствие?
 Он не был уверен. Но она требовала, чтобы он водил ее туда и обязательно брал ее в ложе: по ее мнению, это подчеркивало, что она замужем.
 Он не сердился на Джину. Он на нее вообще не сердился, даже теперь. Какое право он имеет что-либо от нее требовать?
 В его кабинете-каморке между лавкой и кухней окна не было, воздух поступал туда лишь через дверь; книги и здесь громоздились до потолка. Но самое для себя важное он держал в столе, за который садился всегда со вздохом удовлетворения: там хранились книги по филателии и марки.
 Иона был не только букинистом. Он торговал марками. Его лавка, зажатая между продуктовыми магазинчиками на площади Старого Рынка, не отличалась привлекательностью, и лавочники их квартала были бы удивлены, узнай они, что имя Ионы Милька известно торговцам марками и филателистам всего мира. В ящике стола, под рукой, у него были аккуратно разложены зубцемеры, инструмент для изучения качества бумаги, водяных знаков, для обнаружения дефектов оттисков или надпечаток и распознавания подделок. В отличие от большинства коллег он покупал все, что подвернется под руку, заказывая за границей наборы по пятьсот, тысяче, десять тысяч марок: такие продают начинающим, и теоретически они не представляют никакой ценности. И хотя эти марки уже прошли через руки искушенных торговцев он изучал их одну за другой, ничего не отбрасывал априори, и порой у него случались находки.
 Какой-нибудь выпуск, в принципе совершенно обычный, становился вдруг раритетом из-за того, что оттиск был сделан с бракованного клише, или оказывалось, что в другом выпуске есть редчайшие экземпляры, которые отличаются по тону от остальных.
 Почти всякий торговец, как и почти всякий коллекционер, сосредоточивает свои интересы на марках какого-то одного периода, какого-то одного вида. Иона Мильк специализировался на монстрах — марках, которые по той или иной причине составляли исключение из правила.
 В этот вечер он проработал с лупой в руке до половины двенадцатого. В какой-то момент у него появилось желание запереть дверь и пойти встретить жену. Клеманс с мужем жила всего в десяти минутах ходьбы от них, в тихой улочке, выходившей на канал. Ему было бы приятно медленно возвратиться с Джиной опустевшими тротуарами, пусть даже молча. Но боясь рассердить ее, делать этого он не стал. Она могла подумать, будто он вышел проследить за ней и убедиться, что она действительно ходила к Клеманс и возвращается одна.
 Он отправился в кухню и зажег газовую плитку — сварить кофе. Кофе не мешал ему засыпать; к тому же он воспользуется случаем и наведет порядок: жена даже не поставила кастрюли на место. За это Иона тоже на нее не сердился. С тех пор как он женился, в доме стало грязнее, чем когда он жил один и почти все делал сам. При ней он не осмеливался поддерживать чистоту, боясь, что она сочтет это за упрек, но когда ее не было, он всегда что-нибудь прибирал. Сегодня, например, это была сковородка: Джина не удосужилась ее помыть, и она пахла селедкой.
 На церкви Сент-Сесиль — за рынком, на углу Буржской улицы, — пробило полночь. Как обычно, он прикинул: кино кончилось в половине двенадцатого, минут за двадцать Реверди доберутся до улицы Двух Мостов, быть может, немного поболтают с Джиной. Раньше половины первого она не вернется. Он оставил гореть лампу внизу и поднялся наверх, спрашивая себя, есть ли у жены ключ. Он не помнил, чтобы она держала его в руке. У нее вошло уже в привычку бросать его в сумку в последний момент.
 В случае чего он просто спустится и откроет ей, благо все равно не спит. Потолок в их комнате был низкий, с толстой балкой посередине, выкрашенной в белый цвет: под ней стояла кровать орехового дерева, рядом — двухстворчатый зеркальный шкаф, который они купили на распродаже с аукциона. Даже сюда доходил запах старых книг, смешанный с запахами кухни — в этот вечер с селедочным.
 Иона разделся, надел пижаму и почистил зубы. Через окно, выходившее во двор, был виден двор Шена, окна Палестри, родителей Джины. Как все на рынке, они вставали рано, свет был только в окошке Фредо, брата Джины. Может, он только вернулся из кино? Это был шалопай с заросшим волосами лбом и густыми бровями; он вечно смотрел на Иону так, словно не мог простить, что тот женился на его сестре.
 В половине первого Джины еще не было, и Мильк лежал, грустно и терпеливо глядя сквозь очки в потолок.
 Пока что он не беспокоился. Могло случиться — так уже бывало, — что она вообще не придет: однажды она отсутствовала три дня.
 Вернувшись, Джина тогда ничего не объяснила. В глубине души она, наверное, отнюдь не гордилась своим поступком. Она осунулась, глаза смотрели устало; казалось, она принесла с собой незнакомые запахи. Однако, проходя мимо мужа, она все-таки выпрямилась и посмотрела с вызовом.
 Он ничего ей не сказал. Зачем? Что он должен был ей сказать? Напротив, он стал мягче, внимательнее обычного, и на третий вечер она предложила ему прогуляться вдоль канала и взяла его под руку.
 Она была не злая. Не питала к нему отвращения, как ее брат Фредо. Мильк был убежден: она делает все, чтобы быть хорошей женой, и благодарна, что он на ней женился.
 Несколько раз он вздрогнул, услышав шум, но это скреблись внизу мыши, от которых он уже не пытался избавиться. Вокруг рынка витали соблазнительные запахи, скапливалось много вкусной пищи, и под стенами домов образовался целый невидимый город из ходов, прорытых грызунами. По счастью, крысы и мыши находили достаточно пропитания в других местах и не покушались на книги, так что Иона не беспокоился. Порой, когда они с Джиной спали, мыши разгуливали по комнате, подходили к ножкам кровати: казалось, им любопытно наблюдать за спящими людьми — человеческого голоса они уже не боялись.
 На другой стороне площади остановился мотоцикл сына Шеню, торговца рыбой, потом опять стало тихо; на церкви побило три четверти первого, потом час, и только тогда Иона, встав, подошел к стулу с соломенным сиденьем, на котором оставил одежду.
 В первый раз, когда такое случилось, он обегал весь город, сгорая от стыда, обшарил все темные уголки, даже заглянул сквозь витрину в единственный открытый бар в заводском квартале. Сегодня он тоже нашел объяснение. Быть может, у Клеманс заболел мальчик и Джина осталась помогать?
 Не переставая надеяться, Мильк оделся, спустился вниз, на всякий случай заглянул в кухню: там было пусто и пахло остывшей селедкой. Пройдя через кабинет, он взял шляпу, вышел из дому и запер за собой дверь.
 Что если у Джипы нет ключа, и она вернется, пока мужа нет? Или пойдет от Клеманс другой дорогой?
 Он предпочел повернуть ключ в обратную сторону, чтобы она смогла попасть в дом. Небо над большой шиферной крышей было чистым, лишь несколько облачков светились в лучах луны. Вдалеке по Буржской улице шла одинокая пара; воздух был таким звонким, что, несмотря на расстояние, можно было расслышать каждое слово тихой беседы. До улицы Двух Мостов он не встретил никого, только в одном окне увидел свет: может, и там кто-то ждал, а может, лежал больной, умирающий?
 Мильк стеснялся стука своих шагов по мостовой, чувствовал себя чужаком.
 Он знал дом Реверди — второй за углом направо — и сразу увидел, что на этаже, где жила молодая пара, все окна темны. Зачем звонить, поднимать суматоху, задавать вопросы, на которые никто не сумеет ответить?
 Быть может, Джина все-таки вернется. Скорее всего, она соврала и пошла не к Клеманс, а та с мужем ни в какое кино не ходила.
 Он вспомнил, то она не взяла с собой книгу, хотя всегда, когда отправлялась посидеть с Пупу, брала что-нибудь почитать; это обстоятельство, равно как черная лакированная сумка у нее в руках, внезапно его встревожило. Без всякой причины он добрых пять минут простоял на краю тротуара, глядя на окна, за которыми спали люди, затем почти на цыпочках отправился назад. Он подошел к Старому Рынку: первый огромный грузовик уже приехал из Мулена и почти перегородил улицу Премонстрантов; в кабине, раскрыв рот, спал шофер.
 — Джина! — окликнул он с порога. Словно пытаясь перехитрить судьбу, Мильк старался говорить обычным голосом, без тени тревоги. — Джина, ты где?
 Он запер дверь на засов, поколебался, не сварить ли еще кофе, и, решив, что не стоит, поднялся в спальню и опять лег в постель.
 Если он и поспал, то не заметил этого. Не выключил лампу и лишь через час снял очки, без которых все вокруг было расплывчато и мутно. Он слышал, как подъезжают другие грузовики, хлопают дверцы, как составляют в штабеля ящики. Услышал лязг засова: Фернан Ле Бук открыл бар; потом шум грузовичков мелких торговцев.
 Джипы не было. Джина все не шла.
 Мильк, видимо, задремал, потому что не заметил, как ночь перешла в день. Сначала была тьма, пронизанная огнями рынка, потом он вдруг увидел солнце — в комнате и на постели.
 Неуверенной рукой он ощупал постель рядом с собой: там было пусто. Обычно тело у Джины было горячим, она спала, свернувшись калачиком; от нее сильно пахло женщиной. Порой во сне она резко поворачивалась, закидывала бедро на бедро Ионы и сжимала его, дыша все порывистей.
 Он решил пока не спускаться, не вставать раньше времени — пусть все идет как обычно. Ему не спалось, и чтобы занять чем-то голову, он продолжал прислушиваться к звукам рынка с тем же вниманием, с каким изучал марки.
 Он тоже был почти местный. Правда, не совсем. Не как другие. Тем не менее по утрам его окликали с такой же добродушной фамильярностью, как остальных, и у него тоже было свое место за стойкой у Ле Бука.
 Дважды он расслышал голос мясника Анселя: сначала тот спорил с человеком, доставлявшим ему говядину, потом ругался из-за каких-то баранов. Бакалея Шена, находившаяся рядом, открывалась позже; следующий дом принадлежал Палестри.
 Анджела, мать Джины, уже работала. Торговлей занималась она. Луиджи, ее муж, был славный малый, но любил выпить. Чтобы его занять, ему купили велосипед с коляской, и он доставлял на нем продукты — не только для их собственной лавки, но и рыночным торговцам, не имевшим своего транспорта. Это его унижало, но виду он не подавал. С одной стороны, радовался, что может целыми днями не бывать дома и пить сколько вздумается. С другой стороны, не обманывался, понимая, что с ним не считаются, что настоящий глава семьи не он, и поэтому пил еще больше.
 Что оставалось Анджеле? Иона задавал себе этот вопрос, но ответа не находил.
 Джина не уважала отца. Когда он заходил к ней между ездками, она ставила на стол бутылку вина, стакан и говорила:
 — На! Ты ведь за этим пришел?
 Он деланно смеялся, якобы превращая все в шутку.
 На самом деле он знал, что это серьезно, и все-таки не мог удержаться, наполнял стакан снова и снова, а уходя, осмеливался бросить:
 — Ну и стерва же ты!
 Иона старался в таких случаях уходить: Палестри чувствовал себя при нем еще более униженным. Быть может, это была одна из причин, почему он невзлюбил зятя почти так же, как сын.
 В шесть Мильк встал и спустился сварить кофе. Он всегда спускался вниз первым, а летом начинал с того, что открывал дверь во двор. Джина часто появлялась внизу лишь в половине восьмого или даже в восемь, когда магазины уже работали. Она любила слоняться в халатике и стоптанных тапочках, с лоснящимся от ночной испарины лицом, не стесняясь показываться в таком виде перед посторонними: покрасовавшись на пороге, она шла мимо Шенов поздороваться с матерью, потом возвращалась с овощами или фруктами.
 — Привет, Джина!
 — Привет, Пьеро!
 Она знала всех — оптовиков, перекупщиков, шоферов тяжелых грузовиков; знала она и деревенских женщин, приезжавших продавать то, что они разводили в саду или на птичьем дворе. Будучи еще маленькой, она, с голым задом, вечно сновала среди ящиков и корзин.
 Теперь это была уже не девочка. Это была двадцатичетырехлетняя женщина; у ее подруги Клеманс уже был ребенок, у других — даже по двое и по трое.
 Она все не шла. Заученными движениями Иона выставил коробки перед витриной, поправляя ярлыки с ценами, и пошел в булочную напротив за рогаликами. Он всегда покупал пять штук — три себе, два жене, и когда сегодня ему завернули в тонкую коричневую бумагу столько же, не стал возражать. Правда, он уже собирался отказаться от двух лишних рогаликов, но тут ему пришла мысль промолчать, не сознаваться, что Джина уехала неизвестно куда. Да и уехала ли она в самом деле? Вчера на ней было лишь красное ситцевое платье, а в руках — только лакированная сумка. Она могла вернуться в течение дня, в любую минуту. А может, уже вернулась?
 — Джина! — почти весело позвал он, входя в дом и еще раз попытавшись заклясть судьбу.
 Он поел в одиночестве на уголке кухонного стола, вымыл тарелку и чашку, собрал крошки. Для очистки совести поднялся наверх — убедиться, что чемодан жены на своем месте в стенном шкафу. Другого чемодана у нее не было. Накануне она могла в его отсутствие вынести чемодан из дома и где-нибудь спрятать, пока он, к примеру, пил кофе у Ле Бука.
 Пришел почтальон; некоторое время Иона читал почту, потом бегло просмотрел марки, выписанные из Каира.
 Когда пробило десять, он, как обычно, отправился к Ле Буку.
 — Как Джина? Ничего?
 — Ничего.
 — Я думал, не заболела ли она. Сегодня утром я ее не видел.
 Почему он ответил: «Она уехала в Бурж», а не придумал какую-нибудь отговорку? Мильк злился на себя за эту оплошность. Джина могла вернуться через полчаса, через час; как он будет тогда выглядеть?
 Девчонка, торговавшая цветами неподалеку от его лавки, вихрем влетела поменять книжку: она это делала каждое утро, прочитывая по роману в день.
 — Эта интересная?
 Мильк кивнул. Она всегда выбирала книжки одного сорта, пестрые обложки которых сами говорили о содержании.
 — Джины нет?
 — Сейчас нет.
 — Как она поживает?
 — Хорошо.
 И тут в голову Ионы вдруг пришла мысль, заставившая его покраснеть, — он стыдился подозревать людей, думать о них плохо. Когда юная цветочница ушла, он тут же поднялся в комнату и открыл зеркальный шкаф: в глубине, под висевшей одеждой, он хранил стальную шкатулку, купленную в магазине Вируле.
 Шкатулка была на месте; Ионе пришлось сделать над собой усилие, чтобы пойти дальше — достать из кармана ключ и всунуть в замочную скважину. Войди в этот миг Джина, он, наверное, упал бы в обморок от стыда.
 Но Джина не шла и, судя по всему, не собиралась появиться скоро: прозрачные конверты, где он хранил самые свои редкие марки, в том числе голубой пятицентовый Тринидад 1849 г, с изображением парохода «Леди Мак-Лауд», исчезли.




 2. Женитьба Ионы


 Он еще стоял перед шкафом, и капельки пота блестели у него на губе, когда в лавке, а потом в каморке послышались шаги. Летом наружная дверь закрывалась редко: дом стоял в глубине, и воздуха в нем не хватало. Иона не двигался, выжидая, когда подаст голос тот, кто вошел в лавку. Однако шаги послышались уже около кухни; там посетитель помедлил, потом вернулся к лестнице. Походка была тяжелая, мужская, немного шаркающая; замерев, Иона гадал, поднимется ли неизвестный наверх, но тут снизу донесся хриплый голос его тестя:
 — Где ты, Джина?
 Почему Мильк испугался, будто его поймали с поличным? Не закрывая стальной шкатулки, он захлопнул дверцы шкафа и заколебался: спуститься или сделать вид, что его нет дома? Заскрипели ступеньки. Голос повторил:
 — Джина!
 — Иду, — только теперь невнятно произнес Иона.
 Покидая комнату, он взглянул в зеркало и увидел, что покраснел.
 В этот час Палестри не был еще пьян. Впрочем, он даже к вечеру никогда не шатался. По утрам глаза у него были красные, заспанные, вид подавленный, но стаканчик-другой виноградной водки, предпочтительно итальянской — граппы, прибавлял уверенности его походке. Он пил не только граппу, которую Ле Бук заказывал специально для него, но и все, чем его угощали или что он находил в других барах, встречавшихся по пути. Спустившись, Иона увидел, что зрачки тестя уже поблескивают, а лицо оживленно.
 — Где Джина? — просил тот, бросив взгляд в сторону кухни, где ожидал ее увидеть.
 Его тоже удивило, что зять спускается со второго этажа, тогда как внизу никого нет; казалось, он ждет объяснений. Времени раздумывать у Ионы не было. Его застали врасплох — как только что у Фернана. И раз уж он однажды упомянул про Бурж, то не лучше ли продолжать в том же духе?
 Он ощутил потребность защищаться, хотя ничего не натворил. Палестри подавлял его своей грубостью, своей рослой фигурой, сухой и узловатой.
 — Она уехала в Бурж, — пробормотал Иона, чувствуя, что говорит неубедительно, а его взгляд за толстыми стеклами очков убегает от взгляда собеседника.
 — К Лут?
 — Так она мне сказала.
 — Она попрощалась с матерью?
 — Не знаю.
 Луиджи лениво вошел в кухню и, по примеру Джины достав из буфета бутылку красного вина, поставил ее на клеенку рядом со стаканом.
 — Когда она уехала?
 Позже Иона ломал голову, почему в ту минуту он вел себя, как будто был в чем-то виновен. Вспомнил, например, про чемодан жены в стенном шкафу. Если бы она уехала к подруге накануне, то взяла бы его с собой. А так выходило, что она ушла из дома сегодня. Поэтому он ответил:
 — Сегодня утром.
 Луиджи протянул руку к стакану, но, казалось, был в нерешительности, не веря словам Ионы.
 — Автобусом семь десять?
 Ионе пришлось подтвердить: другого автобуса до половины двенадцатого не было, а тот еще не проходил.
 Это было глупо: он опутывал себя ложью, одна ложь тащила за собой другую, и он никак не мог выбраться из этой сети. В семь утра рынок пустовал. Это был промежуток между оптовиками и мелкими торговцами в розницу. Мать Джины обязательно увидела бы ее, да та и сама зашла бы в лавку попрощаться. Другие тоже бы ее заметили. Бывают улицы, где люди живут в своих домах, как в водонепроницаемых отсеках, разве что знают соседей в лицо. Площадь Старого Рынка была не такой: она смахивала на казарму, где двери всегда открыты, — там все всегда знали, что делается в соседних семьях.
 Почему Палестри с подозрением наблюдал за зятем?
 Не потому ли, что тот, похоже, врал? Он все-таки залпом осушил стакан, утер привычным жестом губы — так же, как эго делал мясник, — но покамест не уходил, оглядывая кухню; Иона вроде бы понял, почему тесть нахмурился. Этим утром в атмосфере дома было что-то неестественное. Он был слишком прибран. Нигде ничего не валялось, не чувствовалось того беспорядка, который всегда оставляла за собой Джина.
 — Привет! — проворчал наконец Луиджи, направляясь к лавке и, как бы про себя добавил:
 — Скажу матери, что дочка уехала. Она когда вернется?
 — Не знаю.
 Может быть. Ионе следовало задержать Луиджи и сказать правду: дочь его исчезла и унесла с собой ценные марки?
 Внизу, в ящике стола, лежали лишь нерассортированные марки — те, что он покупал целыми конвертами, а также уже разобранные, которые он обменивал или продавал школьникам. В шкатулке же еще вчера хранилось целое состояние — редкие марки, собранные им благодаря чутью и терпению более чем за двадцать пять лет: филателией он начал интересоваться еще с лицея. На жемчужине его коллекции, французской марке 1849 г., была изображена голова Цереры на ярко-красном фоне; по каталогу она стоила шестьсот тысяч франков. Он никогда не подсчитывал стоимость всей коллекции, но составляла она не менее десяти миллионов. Люди со Старого Рынка и не подозревали о таком богатстве. Он никому не говорил о нем и все же слыл маньяком.
 Однажды вечером один из его каталогов валялся на столе, и Джина стала рассеянно его листать.
 — Что значит «с двойной надпечаткой»?
 Он объяснил.
 — А «ол-кор»?
 — Оливково-коричневый цвет.
 — А «2 п.»?
 — Две песеты.
 Аббревиатуры ее заинтересовали.
 — Как сложно, — вздохнула она и, уже закрывая каталог, задала последний вопрос:
 — А цифра «четыре тысячи» в этом столбике?
 — Стоимость марки.
 — Ты хочешь сказать, что эта марка стоит четыре тысячи франков?
 — Ну да, — улыбнулся он.
 — Все цифры в этом столбике — это стоимость марок?
 — Да.
 Она с новым интересом принялась листать каталог.
 — Тут написано: «семьсот тысяч». Бывают марки, которые стоят семьсот тысяч франков?
 — Да.
 — У тебя они есть?
 — Этой нету.
 — А другие, такие же дорогие?
 — Почти такие же.
 — Очень дорогие?
 — Достаточно.
 — Так ты для них купил несгораемый ящик?
 Это было прошлой зимой; он помнил, что шел снег, внизу на оконных рамах лежали снежные валики. В каморке гудела печка. Было около восьми вечера.
 — Ничего себе!
 — Что?
 — Ничего. Я и не подозревала…
 На Старом Рынке считалось, что деньги у него водятся; но как родились эти слухи, понять было трудно.
 Может, оттого, что он долго не женился? Простые люди читают естественным, что холостяк откладывает деньги.
 Кроме того, до женитьбы на Джине он ел в ресторане у Пепито, другого итальянца, ресторан этот располагался на Верхней улице, за бакалеей Гриму-Мармиона, находившейся на углу площади. Конечно, в глазах розничных торговцев, у которых лавка занимала весь день, он торговал как любитель. В самом деле, мог ли он заработать на жизнь покупкой, продажей и обменом старых книг? Разве не случалось, что к нему в лавку по часу, а то и по два никто не заходил? Но он сводил концы с концами; к тому же к нему на два часа в день, а по субботам даже на полдня приходила прислуга — значит, деньги у него водились.
 Была ли Джина разочарована тем, что после женитьбы он не изменил образ жизни? Ожидала ли она чего-то другого? Он никогда не задавался этим вопросом и только теперь отдал себе отчет, что жил, не очень-то интересуясь происходящим вокруг.
 Интересно: все ли окажется на месте, если заглянуть в кассовый ящик, где в толстом потрепанном бумажнике хранились деньги? Иона был почти уверен в обратном.
 Джина порой таскала у него понемногу — как дети, которым ужасно хочется купить конфет. Вначале она довольствовалась несколькими стофранковыми монетами, которые брала из ящика с перегородками, где лежала мелочь.
 Потом осмелела и стала залезать в бумажник: время от времени он замечал, что не хватает тысячефранковой банкноты. А ведь он давал ей достаточно денег на хозяйство, никогда не отказывал в покупке платья, белья, туфель.
 Быть может, сначала Джина делала это по дурной привычке; он подозревал даже, что она брала деньги из кассы у родителей, когда жила с ними. Только тогда это было труднее: Анджела хоть и напускала на себя вид жизнерадостной матроны, но за денежками присматривала.
 Иона никогда не говорил об этом с Джиной. Поразмыслив, он решил, что она ворует деньги для брата. Она была старше его на пять лет, и тем не менее между ними чувствовалась незримая связь, какая встречается обычно лишь между близнецами. Иногда казалось даже, что Фредо влюблен в сестру и та отвечает ему взаимностью.
 Чтобы понять друг друга, им порой хватало взгляда, и если Джина хмурилась, брат беспокоился, как влюбленный. Может, он из-за этого так не любил Иону? На свадьбе один его не поздравил и ушел в середине торжественного ужина. Джина выбежала за ним. Они долго шептались в холле гостиницы «Коммерс», где происходило торжество. Она вернулась со следами слез на лице и сразу же выпила бокал шампанского. Фредо было тогда семнадцать. Иона с Джиной поженились за две недели до замужества Клеманс Ансель, которая была на их свадьбе подружкой невесты.
 Иона смиренно отпер кассу, взял бумажник и, против ожидания, увидел, что все деньги на месте. Это объяснимо. Он просто не сообразил. Накануне Джина вышла из дома только после обеда, и он в любой момент мог заметить, что она открывает кассу. С марками все иначе: иногда он целую неделю не притрагивался к шкатулке.
 Теперь непонятными оставались кое-какие подробности, но они были очень важны. К примеру, ключи Иона всегда носил на серебряной цепочке в кармане брюк. Как удалось жене завладеть ими без его ведома? Ночью он спал более чутко, чем она, утром спускался вниз первым.
 Правда, иногда, чтобы ее не будить, шел варить кофе в пижаме и халате. Так было и позавчера; с тех пор он к шкатулке не прикасался.
 — Нет ли у вас книги по пчеловодству?
 В лавку только что вошел двенадцатилетний мальчик: голос решительный, лицо испещрено веснушками, медно-рыжие волосы искрятся на солнце.
 — Собираешься разводить пчел?
 — В огороде на дереве я нашел рой, и родители разрешили мне на свои деньги построить улей.
 Иона тоже был светло-рыжим, его переносицу тоже испещряли веснушки. Но в возрасте этого мальчика он уже носил очки с такими же толстыми, как сейчас, стеклами. Он иногда задумывался: может, из-за близорукости он видит людей и предметы не так, как другие? Этот вопрос занимал его. Он, например, прочел, что животные из-за особенностей зрения видят нас не такими, какие мы есть на самом деле: для некоторых из них мы выглядим в десять раз выше, почему их так и пугает наше приближение. Не происходит ли то же самое с близорукими, даже если их зрение более или менее выправлено с помощью очков? Без очков мир представлялся ему светлым облаком, в котором плавают настолько воздушные формы, что он даже сомневался, можно ли их потрогать.
 Через очки же он видел предметы и лица словно под лупой: ему казалось, что они выгравированы резцом.
 Жил ли он из-за этого в каком-то особенном мире?
 Неужели очки, без которых он мог передвигаться лишь на ощупь, служили барьером между ним и окружающим миром?
 На полке с книгами про животных он нашел книгу о пчелах и ульях.
 — Эта подойдет?
 — А она дорогая?
 Иона посмотрел на цену, написанную карандашом на задней стороне переплета.
 — Сто франков.
 — Вы мне ее дадите, если я половину заплачу через неделю?
 Иона не знал мальчика. Он был не из их квартала, а, по-видимому, из деревни; мать его, наверное, привозила на рынок овощи или кур.
 — Забирай.
 — Спасибо. Я обязательно приду в следующий четверг.
 И на солнечной улице, и в тени рынка состав покупателей незаметно изменился. Рано утром это были главным образом простые женщины, приходившие за покупками, перед тем как отвести детей в школу. Кроме того, это был час гостиничных и ресторанных грузовиков.
 К девяти, а тем более к десяти часам покупательницы были одеты уже лучше; в одиннадцать попадались и такие, что приводили с собой прислугу, которая несла за ними покупки. Стружка в канаве уже утопталась, став из золотистой — коричневой и липкой; она перемешалась с ботвой лука-порея и моркови, с рыбьими головами.
 Джина не взяла с собой ни одежды на смену, ни белья, ни даже плаща, хотя ночью было еще свежо. С другой стороны, если она намеревалась остаться в городе, разве хватило бы у нее дерзости взять самые ценные марки?
 После семи вечера автобусов ни в Бурж, ни в другие места уже не было; только в восемь пятьдесят две проходил скорый на Париж да в девять сорок — пассажирский из Мулена. На вокзале ее знали, но Иона не осмелился пойти туда и расспросить. Было слишком поздно. Он дважды упомянул про Бурж, и теперь ему приходилось держаться этой выдумки.
 Почему он так поступил — Иона не знал. Не из-за боязни показаться смешным: все вокруг, не только на Старом Рынке, но и в городе знали, что до замужества у Джины были многочисленные любовники. Не следовало также забывать, что и после замужества она неоднократно убегала из дому. А может, это стыдливость заставила его ответить сперва Ле Буку, а потом Палестри: «Она уехала в Бурж»? Стыдливость, родившаяся из робости? То, что происходило между ним и Джиной, никого не касалось, и он считал себя последним, кто имеет право говорить об этом. Если бы марки не исчезли, он ждал бы весь день, потом ночь в надежде, что она вот-вот вернется, словно сбежавшая собачонка.
 Спальня была не прибрана, шкатулка не закрыта; он поднялся и убрал постель так же методично, как прежде, когда был холостяком и обходился без постоянной прислуги. Джина появилась в доме именно как прислуга. До нее у него убирала старая Леони, в свои семьдесят лет еще работавшая ежедневно по восемь-девять часов в разных домах. У нее страшно опухали ноги. В последнее время она с трудом поднималась по лестнице; дети Леони, жившие в Париже, не собирались брать ее к себе, и доктор Жублен устроил старуху в богадельню.
 С месяц Иона оставался без прислуги, но это его не очень беспокоило. Он, как и все вокруг, знал Джину: встречал на улице, иногда продавал ей книги. В то время она вела себя с ним вызывающе, как, впрочем, со всеми мужчинами, и он краснел всякий раз, когда она входила к нему в магазин, особенно летом: ему казалось, что она приносит с собой слабый запах подмышек.
 — У вас все еще никого нет? — спросил однажды утром Ле Бук, когда Мильк пил кофе.
 Он никогда не мог понять, почему Ле Бук, как и другие соседи, обращался к нему на «вы», хотя между собой все они были на «ты» и называли друг друга по имени.
 Его, однако, не называли ни «Мильком», считая, что это не имя, ни «господином Мильком», а почти всегда «господином Ионой». А ведь он с двух лет жил на площади, рядом с мясной лавкой Анселя; это ведь его отец переоборудовал рыбный магазинчик «Прилив и отлив», которым владеют теперь Шеню. Дело было и не в том, что он посещал не коммунальную школу, как большинство, а сперва частную, затем лицей. Ведь отца-то его они тоже звали «господин Константин».
 Итак, Фернан спросил:
 — У вас все еще никого нет?
 Иона подтвердил, и Ле Бук нагнулся над стойкой.
 — Вам надо бы переговорить с Анджелой.
 Иона так удивился, что спросил, словно среди его знакомых были две Анджелы:
 — С торговкой овощами?
 — Да. У нее неприятности с Джиной. Она ничего с ней не может поделать. Думаю, она не станет расстраиваться, если Джина наймется на работу — девчонку нужно пообтесать.
 До сих пор Джина кое-как помогала матери в лавке, удирая оттуда при первой возможности.
 — А вы с ней не поговорите? — отозвался Иона. Ему, холостяку, казалось неуместным, даже неприличным просить, пусть и без задней мысли, такую женщину, как Анджела, доверить ему дочь на несколько часов в день.
 — Я поговорю с ее отцом. Хотя нет! Лучше с Анджелой. Завтра дам ответ.
 К его величайшему удивлению, на следующий день ответ оказался положительным — почти положительным; это его несколько напугало. Анджела бросила Ле Буку:
 — Передай своему Ионе, я к нему зайду.
 Во второй половине дня, улучив минутку, она зашла посмотреть дом и поговорить о жалованье.
 — А вы не хотите, чтобы она и обед вам готовила?
 Это меняло его привычки; он не без сожаления отказался от обедов в ресторанчике Пепито, где у Ионы была своя ячейка для салфетки и его всегда ждала бутылка минеральной воды.
 — Понимаете, уж если она будет работать, пускай работает как следует. Пора ей браться за готовку, а у нас в полдень хватает времени только на колбасу да сыр.
 Быть может, сначала Джина злилась на него за то, что он ее нанял? Казалось, она делает все возможное, чтобы он счел ее невыносимой и выгнал. Неделю спустя она работала у него с девяти до часу. Тогда Анджела решила:
 — Нелепо готовить на одного. На двоих дороже не встанет. Тем более что она обедает у вас и моет перед уходом посуду.
 Жизнь Ионы внезапно изменилась. Он не знал всего, так как не слышал сплетен — может быть, потому, что в его присутствии язык особенно не развязывали. На первых порах он не понимал, почему Джина все время чем-то подавлена, почему она то ведет себя агрессивно, то минуту спустя плачет, убирая квартиру.
 Тогда прошло уже три месяца с тех пор, как арестовали Марселя Жено, а газеты Иона читал редко. Он, правда, слышал разговоры у Ле Бука — это же была сенсация!
 Марсель Жено, сын портнихи, которая обшивала преимущественно женщин с рынка, в том числе семью Палестри, служил помощником повара в гостинице «Негоциант» — самой лучшей и дорогой в городе. Иона, должно быть, встречал его, но внимания не обратил. На фотографии в газете это был парень с высоким лбом, серьезный, с чуточку вздернутыми — опасная примета! — уголками губ. Ему был двадцать один год, он только что вернулся с военной службы в Индокитае и опять поселился с матерью на улице Бельфей, за рестораном Пепито. Как у большинства парней его возраста, у Марселя был мотоцикл. Однажды вечером на Сент-Аманской дороге какой-то мотоциклист остановил большой автомобиль, в котором ехали парижане; они сочли, что мотоциклисту нужна помощь, но он, размахивая пистолетом, отобрал у них деньги, после чего проткнул шины автомобиля и уехал. Номер мотоцикла был залеплен чем-то черным.
 Как полиции удалось все же добраться до Марселя?
 В газете, наверно, были объяснения, но Иона их пропустил.
 Когда Джина нанялась к нему, шло следствие, а месяц спустя в Монлюсоне начался судебный процесс. В курс дела букиниста ввел Ле Бук.
 — Как Джина?
 — Делает что может.
 — Очень волнуется?
 — Из-за чего?
 — На будущей неделе судят Марселя.
 — Какого Марселя?
 — Ну, того, грабителя. Он ее любовник.
 Джина и в самом деле отсутствовала несколько дней, а вернувшись, долго и упорно молчала. Это произошло почти три года назад. Через год после того, как Джина нанялась к нему в прислуги. Иона женился на ней, сам удивляясь, как это получилось. Ему было тридцать восемь, ей — двадцать два. Но в те минуты, когда она, освещенная солнцем и почти обнаженная под платьем, сновала туда и сюда и до него доносился ее запах, — тогда он не позволял себе никаких вольностей. У завсегдатаев Ле Бука вошло в привычку бросать ему с кривой ухмылкой:
 — Ну и как Джина?
 — Ничего, — наивно отвечал он.
 Кое-кто ему даже подмигивал, но он притворялся, что не замечает; другие считали его себе на уме. Он без труда мог бы прислушаться кое к чему, задать несколько вопросов и узнать имена всех любовников Джины — тереться в мужском обществе она начала с тринадцати лет. Он мог бы также узнать, что у нее было с Марселем. Он знал, что в ходе следствия полиция неоднократно допрашивала Джину, а Анджелу вызывали к следователю.
 Но зачем? Это было не в характере Ионы. Он всегда жил один и не представлял, что однажды заживет по-другому. Джина содержала дом не так хорошо, как старая Леони. Ее передник, когда она давала себе труд его надеть, редко бывал чистым; иногда она напевала за работой, но случались дни, когда взгляд ее был неподвижен, а рот кривился от злобы. Часто по утрам она под предлогом каких-то дел исчезала, а вернувшись через два часа, и не думала извиниться. И все-таки, быть может, ее присутствие в доме стало для Ионы необходимым? Был ли, как утверждали некоторые, сговор, чтобы заставить его решиться?
 Однажды днем к нему пришла Анджела, одетая как обычно: по-настоящему она одевалась только по воскресеньям.
 — Послушайте, Иона!
 Она была из тех немногих, кто не называл его «господин Иона». Правда, она «тыкала» почти всем своим покупателям.
 — Не трогай груши, красавица! — кричала она жене доктора Мартру, одной из самых церемонных дам в городе. — Когда я прихожу к твоему мужу, я не роюсь в его инструментах.
 В тот день она без спроса проследовала на кухню и села на стул.
 — Я пришла вам сказать, что у меня есть хорошее место для дочери. — Ничего не упускающим взглядом она как бы делала опись помещения. — Парижане, только-только обосновались в городе. Муж — инженер, его назначили заместителем директора завода. Ищут прислугу.
 Место хорошее, Джина там будет жить и питаться.
 Я обещала ответить им послезавтра. Подумайте.
 Двадцать четыре часа Иона прожил в панике, обдумывая вопрос со всех сторон. Пока он холост, он не может иметь прислугу, которая жила бы у него. К тому же в доме только одна спальня. Анджела знала это.
 Почему же она предложила решать ему? Он не мог держать Джину у себя по целым дням: столько работы для нее нет. Подумала ли Анджела обо всем этом? Джина в эти дни вела себя как обычно и, казалось, ни о чем не знала.
 Они всегда обедали вместе на кухне, сидя напротив друг друга, причем Джина — спиной к плите; не вставая с места, она по мере надобности брала с нее кастрюльки.
 — Джина!
 — Да?
 — Я хотел бы спросить вас кое о чем.
 — О чем?
 — Вы обещаете отвечать откровенно?
 Произнося эти слова, он еще видел ее отчетливо, но секунду спустя она уже казалась ему призраком — у него вдруг запотели очки.
 — А разве я не всегда откровенна?
 — Нет.
 — Обычно меня упрекают, что даже слишком.
 — Только не я.
 — Так о чем же вы хотите спросить?
 — Вам нравится этот дом?
 Она огляделась — и, как ему показалось, равнодушно.
 — Я хочу сказать, — настаивал он, — хотели бы вы тут жить?
 — Почему вы спрашиваете об этом?
 — Потому что буду счастлив, если вы согласитесь.
 — Соглашусь на что?
 — Стать моей женой.
 Если сговор и был, то Джина в нем не участвовала: с нервным смешком она бросила:
 — Шутите!
 — Серьезно.
 — И вы бы женились на мне?
 — Это я вам и предлагаю.
 — Мне?
 — Вам.
 — Вы что, не знаете, что я за девушка?
 — Думаю, что знаю вас не хуже других.
 — В таком случае вы смельчак.
 — Так что же вы ответите?
 — Отвечу, что вы милый, но это невозможно.
 На столе дрожал солнечный зайчик; Иона пристально смотрел на него, а не в лицо девушки.
 — Почему?
 — Потому.
 — Я вам противен?
 — Я не сказала этого, господин Иона. Вы, несомненно, порядочный человек. Единственный, кто не пытался воспользоваться своим положением. Возьмите хоть Анселя: пусть он и отец моей подруги, а все равно заманил меня в сарай, когда мне не было и пятнадцати. Начни я перечислять, вы только диву дались бы! Сначала я все ждала, когда же и вы расхрабритесь.
 — Вы думаете, что не будете здесь счастливы?
 — Во всяком случае, жилось бы мне спокойнее, — откровенно призналась она.
 — Это уже кое-что, верно?
 — Конечно. А если у нас не заладится? Давайте лучше не будем говорить об этом. Я не та девушка, которая может сделать счастливым человека вроде вас.
 — Дело не во мне.
 — А в ком же?
 — В вас.
 Он был чистосердечен. Когда он говорил это, нежность переполняла его, он не смел пошевелиться из опасения дать волю своим чувствам.
 — Я — и счастье!.. — процедила она сквозь зубы.
 — Пусть будет спокойствие, как вы только что сказали.
 — Это мать говорила с вами, — метнула на него взгляд Джина. — Я знаю, она была у вас, но…
 — Нет. Она сказала только, что вам предлагают лучшее место.
 — Ей бы только сбыть меня с рук.
 — Вы не хотите подумать?
 — Зачем?
 — Подождите хоть до завтра, прежде чем окончательно ответить, ладно?
 — Если вы настаиваете…
 В этот день она разбила тарелку, когда мыла посуду, и так же, как и два года спустя, ушла, забыв вымыть сковородку. Около четырех Иона, как обычно, отправился к Ле Буку выпить кофе; тот внимательно наблюдал за ним.
 — Это правда, что говорят?
 — А что говорят?
 — Что вы собираетесь жениться на Джине?
 — Кто вам сказал?
 — Луиджи, только что. Он поругался из-за этого с Анджелой.
 — Почему?
 — Они думают по-разному, — смутился Ле Бук.
 — Он против?
 — Пожалуй.
 — Почему?
 Луиджи, конечно, объяснил причину, но Ле Бук повторять не стал.
 — Никогда не известно, что у него в голове, — сказал он уклончиво.
 — Он злится?
 — Он сказал, что набьет вам морду. Но это ничего не значит: он сделает так, как велит Анджела. Он лишь ругаться горазд, дома ему не дают и слова сказать.
 — А Джина?
 — Вы лучше меня знаете, что она вам сказала. Труднее всего будет с ее братом.
 — Почему?
 — Не знаю. Сказал просто так. Он чудак, у него свои взгляды.
 — Он меня не любит?
 — Он, пожалуй, кроме сестры, никого не любит.
 Только она может помешать ему наделать глупостей.
 Месяц назад он собрался добровольцем в Индокитай.
 — Она не хотела этого?
 — Он мальчишка. Ему везде плохо. Там было бы не лучше, чем здесь.
 Иона увидел, что в его лавку вошел посетитель, и направился к двери.
 — До скорого!
 — Счастливо!
 В эту ночь он плохо спал. В восемь Джина пришла и молча, не глядя на него, принялась за работу; он прождал долгих четверть часа, прежде чем заговорил с ней.
 — У вас есть для меня ответ?
 — Вы в самом деле настаиваете?
 — Да.
 — Потом не будете меня упрекать?
 — Обещаю.
 — В таком случае пусть будет, как вы хотите, — пожала она плечами.
 Это было так неожиданно, что Иона ничего не почувствовал. Он смотрел на нее ошеломленный, боясь подойти, взять за руку; ему и в голову не пришло поцеловать ее. Опасаясь недоразумения, он переспросил:
 — Вы согласны выйти за меня?
 Она была моложе его на шестнадцать лет, однако посмотрела на него, как на ребенка, и покровительственно улыбнулась:
 — Да.
 Чтобы не дать перед ней волю своим чувствам, он поднялся в комнату и, прежде чем облокотиться на подоконник, задумчиво постоял перед зеркалом у шкафа.
 Был май. Только что прошел ливень, но солнце опять сияло вовсю и высвечивало лужи на мокрой шиферной крыше. Был базарный день, как и теперь, и Мильк отправился за клубникой — первой в том году.
 Крупная сильная женщина в черном, с синим фартуком вокруг бедер решительно вошла в лавку, отбрасывая большую тень. Это была Анджела; от рук у нее, как обычно, пахло пореем.
 — Это правда, что рассказал мне Луиджи? Зачем это она поехала в Бурж?
 Иона был ниже ее и намного слабее. Он пробормотал:
 — Не знаю.
 — Она поехала утренним автобусом?
 — Да.
 — И не зашла ко мне? — Анджела тоже смотрела на него с подозрением. — Вы что, поссорились?
 — Нет.
 — Да отвечай же как мужчина, черт побери! В чем дело?
 — Ни в чем…
 Она перешла с ним на «ты» в день помолвки, но Луиджи так и не последовал ее примеру.
 — Ни в чем, ни в чем! — передразнила она. — Ты мог бы и помешать ей уехать. Когда она обещала вернуться?
 — Она не сказала.
 — Вот это мне нравится больше всего!
 Казалось, Анджела хочет раздавить его взглядом, всей своей массой; выходя, она резко повернулась к нему спиной и буркнула:
 — Тюфяк!




 3. Стол вдовца


 Сперва Иона решил купить кусок ветчины или холодного мяса в колбасной Паскаля по другую сторону рынка, около улицы Канала, потом счел, что вообще обойдется без обеда или ограничится двумя рогаликами, которые остались с утра. Ему не следовало их брать.
 Это не согласовывалось с мнимым отъездом Джины в Бурж. Он должен был купить три рогалика. Беспокоился Мильк не за себя, не из ложного стыда или боязни пересудов. Из-за нее. И пусть она забрала с собой марки, составлявшие, если не считать ее самой, весь смысл его жизни, — все равно он считал своим долгом защищать ее. О пока еще не знал от чего. Все утро его терзало смутное беспокойство, оно даже мешало ему думать о своем горе. Со временем каждое его ощущение стало более отчетливым, и он уже мог разобраться в своем положении. Но сейчас Мильк делал самое неотложное, находясь в убеждении, что, поступая таким образом, он оберегает Джину В тех редких случаях, когда она уезжала к Лут и проводила в Бурже целый день, Иона возвращался к своим холостяцким привычкам и обедал у Пепито. Значит, так нужно было сделать и сегодня, когда в полдень звон колокола, возвещавшего о закрытии рынка, слился в солнечном воздухе с перезвоном колоколов монастыря, он принялся убирать коробки с книгами.
 Вокруг площади уже медленно двигалась мусорная машина; пятеро рабочих бросали в нее лопатами отбросы из канавы. Многие торговки, главным образом деревенские, уже уехали, а некоторые, зайдя к Ле Буку или в бар «Трианон», ждали автобуса и ели привезенные с собой завтраки.
 Иона вышел из дома с неприятным ощущением совершаемого предательства и, вопреки очевидности, твердил себе, что Джина, вероятно, вернется в его отсутствие.
 Верхняя улица была узкой и, несмотря на свое название, шла вниз; это был центр густонаселенного квартала.
 Лавки на ней были разнообразнее, чем в других местах.
 Там продавали остатки американских запасов, недорогие часы; по меньшей мере три магазинчика торговали старьем и подержанной одеждой. Внизу, с тех пор как в километре от города построили химический завод, выросло нечто вроде итальянского квартала — некоторые называли его маленькой Италией. По мере того как завод набирал силу, из-за границы стали стекаться рабочие — сначала поляки, обосновавшиеся чуть выше, потом почти у самых ворот завода поселились несколько семей из Северной Африки. Ресторанчик Пепито со стенами оливкового цвета и скатертями из гофрированной бумаги все же сохранил былую мирную атмосферу, и в полдень в нем собирались одни и те же завсегдатаи, которые, как когда-то Иона, обедали там круглый год. Мария, жена хозяина, стряпала, сам он стоял за баром, а их племянница обслуживала посетителей.
 — Глядите-ка! Господин Иона! Какая приятная неожиданность! — воскликнул итальянец при виде Милька.
 И тут же, решив, что столь радушный прием может показаться бестактным, добавил:
 — Надеюсь, Джина здорова?
 — Уехала в Бурж, — пришлось повторить Ионе.
 — Иногда отвлечься тоже не мешает. Ваш столик свободен. Джулия! Накрой для господина Ионы!
 Только здесь Иона по-настоящему осознал, какая пустота образовалась в его жизни. Ресторанчик Пепито, где до сих пор ничего не изменилось, многие годы был для него вторым домом. Теперь он почувствовал себя чужаком даже здесь, и его охватил ужас при мысли, что ему, возможно, придется возвращаться сюда каждый день.
 Вдовец сидел на своем месте; казалось, он раздумывает, поздороваться или нет с Ионой движением век, которое когда-то заменяло им приветствие. Он никогда не сказал Ионе ни слова. Долгие годы они сидели за столиками у окна друг против друга; в ресторан оба приходили почти одновременно. От Пепито Иона знал, как зовут соседа. Это был г-н Метра, начальник канцелярии в мэрии, но мысленно Мильк всегда называл его Вдовцом.
 Г-жу Метра он никогда не видел: она умерла пятнадцать лет назад. Детей у них не было, и муж, оставшись один, стал обедать и ужинать у Пепито. Мужчина лет пятидесяти пяти с небольшим, он отличался высоким ростом, широкими плечами, полнотой и суровостью; волосы у него были стального цвета, брови щетинистые, из ноздрей и ушей торчали черные волосы. Лицо его имело сероватый оттенок; Иона никогда не видел, чтобы он улыбался.
 За едой он не читал газету, как большинство обедавших в одиночестве, не вступал ни с кем в разговоры, а просто тщательно жевал, глядя в пространство. Прошли месяцы, прежде чем они стали здороваться движением век; Иона был единственный, кому Метра сделал эту уступку. Под столом Вдовца сидела маленькая собачонка, жирная и еле двигавшаяся; ей было, наверно, под двадцать лет: когда-то она принадлежала г-же Метра. Каждый день, выходя из канцелярии, Вдовец забирал ее из дома и приводил с собой в ресторан, где для нее готовили специальную похлебку. Потом медленно шел с ней домой и возвращался в мэрию; вечером повторялось то же самое.
 Почему сегодня, пока Иона ел, Вдовец смотрел на него внимательнее обычного? Вряд ли он уже знал. И все же создавалось впечатление, что он, подавляя в себе желание ухмыльнуться, думает: «Вот вы и вернулись!»
 Оба они казались членами одного братства, временно изменив которому Иона наконец вернулся с повинной.
 Конечно, все это существовало лишь у него в воображении, однако ужас его при мысли, что ему теперь снова придется каждый день сидеть напротив начальника канцелярии, был отнюдь не воображаемым.
 — Что возьмете на десерт, господин Иона? Есть эклеры и яблочный пирог.
 Мильк всегда любил десерт, в особенности яблочный пирог, который взял и на этот раз, злясь на себя, что не может отказаться от лакомства даже в такой момент.
 — Что новенького, господин Иона?
 Пепито, как и Палестри, был высок, поджар, вынослив, но, в отличие от земляка, всегда приветлив и улыбчив. Он все делал с такой радостью, что казалось: содержать ресторан для него — забава. Мария, его жена, вечно сидя в шестиметровой кухне, очень растолстела, что не мешало ей оставаться моложавой и аппетитной. Нрав у нее тоже был веселый: она разражалась смехом по любому пустячному поводу. Своих детей у них не было, поэтому они выписали с родины племянника и усыновили его; вечерами он сидел за одним из столиков и делал уроки.
 — Как Джина?
 — Хорошо.
 — На днях жена встретила ее на рынке, и, не знаю уж почему, ей показалось, что Джина ждет ребенка. Это правда?
 Иона ответил отрицательно и почти со стыдом: он был убежден, что Джина не беременеет по его вине.
 Марию же обмануло вот что: в последнее время Джина ела больше обычного, прямо-таки неистово, и если раньше была пухленькой, то теперь располнела до такой степени, что ей даже пришлось расставлять платья. Сначала Мильк радовался ее аппетиту, потому что после женитьбы она ела очень мало. Он всячески ободрял ее, когда она принималась за еду, так как видел в этом знак удовлетворенности, знак того, что она привыкает к новой жизни и, возможно, начинает чувствовать себя счастливой. Он как-то сказал ей об этом, и у нее на губах все чаще стала появляться неприметная, немного покровительственная улыбка. Джина не отличалась властным характером, как ее мать; напротив, никогда не интересовалась ни торговлей, ни деньгами, не принимала никаких решений по хозяйству. Тем не менее, несмотря на разницу в возрасте, у нее проскальзывала порой снисходительность по отношению к Ионе. Он был ее мужем — так она к нему и относилась. Но, может быть, на ее взгляд, ему не хватало мужественности, он не был настоящим мужчиной, и она смотрела на него как на задержавшегося в развитии ребенка. Может, он напрасно не вел себя с ней более жестко? Может, ей было нужно, чтобы он держал ее в руках? Изменилось бы тогда что-нибудь или нет? Он не очень-то хотел думать об этом.
 Вдовец пристально смотрел на него, и Иона поскорее доел яблочный пирог — только бы уйти от этого взгляда.
 — Уже? — удивился Пепито, когда он попросил у него счет. — А кофе пить не будете?
 Мильк хотел выпить кофе у Ле Бука, втайне надеясь, что услышит там новости. Прежде он ел так же медленно, как г-н Метра, как большинство одиноких мужчин, обедающих в ресторане и часто затевающих после еды разговор с хозяином.
 — Джулия, счет господину Ионе! — крикнул Пепито и добавил, обращаясь к нему:
 — Вечером придете?
 — Возможно.
 — Она надолго уехала?
 — Пока не знаю.
 Все началось сначала. Он путался, не зная, как отвечать на вопросы, сознавая, что с каждым днем положение будет становиться все хуже. Что, к примеру, произойдет, если Лут приедет навестить родителей и скажет, что Джины в Бурже нет? Такое вряд ли случится, но Иона старался предвидеть все. На самом деле подругу Джины звали не Лут, а Луиза Арьель; ее родители торговали на рынке семенами, их лавка была как раз напротив лавки Ионы, но по другую сторону большой крыши. Когда ей не было десяти, он часто встречал ее, как и Джину, видел, как она бегает между прилавками. Круглолицая, голубоглазая, с длинными ресницами, кудрявая, она в то время напоминала куклу. Это казалось довольно странным: отец ее был человек тщедушный, тусклый; мать на сумрачном фоне лавки, выходившей на север и лишенной солнца, выглядела, как увядшая старая дева. Супруги Арьель носили одинаковые серые халаты и, постоянно находясь вместе, каждый за своим прилавком, постоянно повторяя одни и те же движения, стали в конце концов похожи друг на друга. Лут, единственная из девочек Старого Рынка, воспитывалась до семнадцати лет в монастыре. Ее одевали лучше всех, и в своих платьях она выглядела, как настоящая барышня. Когда она шла с родителями к воскресной службе, все оборачивались ей вслед, а матери ставили ее манеры в пример своим дочерям.
 Около двух лет Лут работала секретаршей в типографии Прива, фирме, существовавшей уже три поколения, а потом вдруг разнеслась весть, что она отыскала в Бурже место получше. Родители об этом помалкивали. На Старом Рынке они слыли очень несговорчивыми, и многие даже предпочитали покупать семена в магазине у вокзала.
 Луг и Джина были подругами. Вместе с Клеманс, дочерью мясника, они долгое время составляли неразлучную троицу.
 Говорили, что в Бурже Лут работала сначала у архитектора, потом у врача, холостяка, с которым жила как с мужем. Кое-кто встречал ее там и рассказывал о ее туалетах, о меховом манто. По последним сведениям, у нее был «Рено» — его видели однажды вечером у дверей ее родителей. Тогда Лут не осталась у них на ночь.
 Соседи говорили, что слышали громкие возгласы; это было странно, поскольку Арьели многословием не отличались, а кто-то даже прозвал их «рыбами».
 — Лут живет как может, а это непросто, — сказала однажды Джина мужу, вернувшись из Буржа. Потом, подумав, добавила:
 — Бедная девочка. Она слишком добрая.
 Почему слишком добрая? Иона не спросил. Он понимал, что это их дела — дела женщин, даже девушек, что такие подруги, как Клеманс, Лут и Джина, встречаясь, вновь становятся девчонками и имеют право на свои тайны.
 — Бывают же такие, у которых все просто! — сказала В другой раз Джина.
 Быть может, она намекала на Клеманс: у той был молодой симпатичный муж, да и брак ее считался удачным на Старом Рынке. Иона не был ни молод, ни симпатичен; благополучие — вот и все, что он мог ей предложить. Но действительно ли Джина стремилась к благополучию, спокойствию, как сказала в первый день?
 Где она теперь с его марками, которые рассчитывала без труда продать? Денег с собой у нее почти не было, разве только она откладывала на всякий случай без ведома Ионы. Брат тоже не мог ей ничего дать — наоборот, она сама время от времени снабжала его деньгами. Увидев цены в каталоге, она решила, что достаточно ей явиться к любому торговцу марками — в Париже или в другом месте — и у нее сразу их купят. Это было верно в отношении некоторых не особенно ценных марок, но с действительно ценными, такими, как «Церера» 1849 г., дело обстояло иначе. Торговцы марками всего мира, так же как ювелиры, образуют своего рода братство и более или менее знают друг друга. В большинстве случаев им известно, в чьих руках находится та или иная редкая марка, и они выжидают случая купить ее для своих клиентов. По меньшей мере штук пять из тех, что она взяла, были именно такими редкостями. Стоит ей предложить их любой более или менее солидной фирме, как владелец, скорее всего под каким-нибудь предлогом, задержит ее и позвонит в полицию. Она не рисковала попасть в тюрьму, поскольку была женой Ионы, а кража среди супругов преступлением не считается. Даже следствия не начнут — просто полиция свяжется с ним.
 Быть может, из-за ее неведения именно таким образом и закончится ее бегство? Он не был уверен, что хочет этого. Он этого не хотел. Ему становилось не по себе при мысли о позоре Джины, об ее замешательстве, ее гневе.
 Не будет ли хуже, если она поручит кому-то продать марки? Она не одна — относительно этого иллюзий он не строил. И речь сейчас шла не о каком-нибудь молодце из их города, с которым она уехала на ночь или несколько дней, потому что не смогла удержаться. Она уехала намеренно, — это было умышленное бегство, подготовленное по меньшей мере за сутки. Иначе говоря, он прожил с ней целые сутки, не подозревая, что это последний день, который они проводят вместе.
 Теперь Иона медленно шагал по улице: пространство под шиферной крышей казалось огромным и голым, лишь несколько человек поливали и подметали асфальт.
 Большинство магазинов до двух часов были закрыты.
 Мильк старался отдалить минуту, когда ему придется зайти к Ле Буку: он не хотел разговаривать и отвечать на новые вопросы. В нем не было ни ненависти, ни злобы.
 Сердце его переполняла нежность, печальная, тревожная и все же почти безмятежная; он остановился и некоторое время смотрел на двух щенков: один развалился на солнце, болтая лапами в воздухе, а другой, играя, его покусывал.
 Иона вспомнил запах селедки на кухне, остатки рыбы, прилипшие к сковородке, которую Джина в спешке не успела помыть. Попробовал вспомнить, о чем они говорили за последним ужином, но не смог. Тогда он попытался восстановить в памяти мельчайшие подробности вчерашнего дня; он прожил его как обычно, не подозревая, что это самый важный день в его жизни.
 Ему вспомнилась картина: он стоял за прилавком и обслуживал старичка, не знавшего толком, что ему нужно, когда Джина, которая поднялась наверх чуть раньше обычного, чтобы привести себя в порядок, появилась, одетая в красное платье. Это было прошлогоднее платье, в этом году она надела его впервые; так как она располнела, оно обтягивало ее еще сильнее. Джина дошла до порога и очутилась в прямоугольнике солнечного света: никогда еще она не казалась Ионе такой красивой.
 Он не сказал ей об этом, потому что всякий раз, слыша его комплименты, она раздраженно пожимала плечами, а порой хмурилась. Как-то раз даже бросила сухо:
 — Оставь! Я, знаешь ли, очень скоро стану старухой!
 Он полагал, что понял ее. Раньше он не стремился в ней разобраться. Не хотела ли она сказать, что теряет молодость в этом старом доме, пропахшем заплесневелой бумагой? Не было ли это своего рода ироническим заверением, что скоро они сравняются в возрасте и ему нечего будет больше бояться?
 — Я иду поздороваться с мамой, — объявила она.
 Обычно в эти часы она долго у матери не задерживалась; у Анджелы, задерганной покупателями, не было ни минуты. Однако на этот раз Джина отсутствовала почти час. Назад пришла не с правой стороны, а с левой, противоположной той, где находился дом ее родителей, и, кроме того, не принесла с собой никаких пакетов.
 Она никогда не получала писем — внезапно поразился он. У нее кроме Лут было много замужних подруг, уехавших из города. Как же могла она не получать иногда хотя бы открытку? Почта находилась на Верхней улице, в пяти минутах ходьбы от Пепито. Может, она получала там письма до востребования? Или звонила из автомата? За все два года их брака она ни разу не заговорила о Марселе, которого посадили на пять лет.
 Убегала из дому она с другими; это позволяло Ионе предполагать, что Марселя Жено она забыла. Уже по меньшей мере полгода Джина не выходила вечерами одна, разве что посидеть с сынишкой Клеманс, и всегда возвращалась вовремя. К тому же он предполагал, что она вряд ли встречается с мужчинами: Джина была не их женщин, на которых любовь не оставляет следов. Он хорошо знал, каким бывает ее лицо, когда она бегает за кем-нибудь, ее усталый и неискренний вид и даже запах ее тела, становившийся иным.
 Г-жа Арьель, торговка семенами, стоя за запертыми дверьми своей лавки, прилипла бледным лицом к стеклу и смотрела, как он шагает взад и вперед с видом человека, не знающего, куда идти, и он направился наконец к бару Ле Бука. Тот еще сидел с женой за столиком в комнате за баром; они доедали кровяную колбасу с пюре.
 — Не беспокойтесь, — сказал Иона, — я подожду.
 В баре было пусто. Перед обедом Фернан вымел грязные опилки, и теперь красные плитки пола блестели; весь дом дышал чистотой.
 — Вы обедали у Пепито?
 Он кивнул. У Ле Бука было костлявое лицо; он всегда носил голубой фартук, в будни Иона никогда не видел его в пиджаке.
 Направляясь к кофеварке, он проговорил с набитым ртом:
 — Луиджи спрашивал, не видел ли я, как проходила Джина, и я ответил, что нет. Он был в задиристом настроении. Жаль, такой хороший человек — и не может удержаться от выпивки.
 Иона развернул два кусочка сахара и держал их в руке, ожидая кофе. Ему нравился запах в баре Ле Бука, хоть и насыщенный алкоголем, как нравился запах старых книг, стоящий в его собственной лавке. Нравился и запах рынка, особенно когда появлялись фрукты, и порой он прогуливался между прилавками, наблюдая издали за своим магазинчиком.
 Говоря о Луиджи, Ле Бук только что назвал его «хорошим человеком». Иона впервые обратил внимание, что тот часто употребляет эти слова. «Хорошим человеком» был, и Ансель, и Бенеш, полицейский, которому оптовики каждое утро наполняли провизией корзину, а около девяти приходила его жена и забирала корзину домой. Анджела тоже, хоть и казалась бой-бабой, была «хорошей женщиной». Все на рынке, за исключением, быть может, лишь Арьелей, запиравшихся у себя, чтобы избежать Бог весть какой заразы, сердечно здоровались по утрам друг с другом. Все упорно трудились сами и уважали чужой труд.
 — Странно, такой милый парень… — с жалостью отозвался Ле Бук о Марселе, когда выяснились подробности ограбления, и добавил:
 — Это все из-за Индокитая. Не место там мальчишкам.
 Когда разговор заходил о Лут и ее таинственной жизни в Бурже, он не осуждал и ее:
 — Нынешние девушки не такие, как раньше. Да и воспитание теперь другое.
 Что касается Джины, она всегда оставалась одной из самых популярных на рынке личностей: когда она с белозубой улыбкой шла, покачивая бедрами, лица у всех прояснялись. О ее похождениях знали все. Однажды, когда ей было шестнадцать, ее видели вечером лежащей с шофером в кузове грузовика.
 — Привет, Джина, — бросили ей.
 Тем, кому выпадало счастье переспать с ней, конечно, завидовали. Пытались многие. Некоторые успешно. Никто не сердился на нее за то, что она такая. Ей, скорее, были благодарны, потому что без нее Старый Рынок был бы уже не таким.
 — Джина и в самом деле уехала утренним автобусом? — спросил Ле Бук, вновь садясь за столик. Так как Иона не отвечал, он принял его молчание за согласие и продолжал:
 — В таком случае она ехала с моей племянницей, дочкой Гастона, та решила показаться другому специалисту.
 Иона знал ее. У этой молодой девушки с приятным бледным лицом был врожденный вывих бедра; когда она шла, ей приходилось выдвигать вперед правую половину туловища. Ей было семнадцать лет. До двенадцати она находилась в руках врачей, прописывавших ей самые разнообразные средства. Раза два-три ее оперировали, но без видимого результата, так что к пятнадцати она пролежала в гипсе в общей сложности год. Она была кроткая и веселая; мать несколько раз в неделю приходила обменивать для нее книги и тщательно выбирала их, из боязни, что какой-нибудь персонаж тоже окажется калекой.
 — Она уехала с матерью?
 — Нет, одна. Джина составит ей компанию.
 — Она возвращается сегодня вечером?
 — Пятичасовым автобусом.
 Значит, скоро станет известно, что Джина не ездила в Бурж. Что он скажет Луиджи, когда тот придет требовать от него отчета? А Палестри потребуют отчета, и серьезного. Они доверили ему дочь и считают, что он должен за нее отвечать. Не имея возможности присматривать за ней, живя в постоянном страхе скандала, Анджела повесила ее на шею зятю. В конечном счете именно это она имела в виду, когда говорила о месте для дочери у заместителя директора завода. Место, возможно, и существовало на самом деле, но она выгодно этим воспользовалась. Даже теперь Иона был ей за это признателен: жизнь его до Джины не имела никакого смысла, будто он и не жил вовсе. Его только разбирало любопытство: что происходило тогда у Палестри? Они, разумеется, спорили. Не оставляло сомнений и отношение к нему Фредо: он, наверное, кричал на родителей, что они толкают дочь в руки старику. Но Луиджи? Неужели он тоже предпочитал, чтобы лучше уж дочь шлялась, чем вышла замуж за Иону?
 — Похоже, лето будет жаркое. Во всяком случае, так пишут в календаре. На будущей неделе обещают грозы.
 Иона протер очки, запотевшие от дымящегося кофе, и несколько секунд смотрел на солнце, как сова, моргая розовыми веками. Он редко снимал очки на людях, сам толком не зная почему, — ведь он без очков себя не видел.
 Просто у него появлялось ощущение неполноценности, как во сне, когда вдруг оказываешься в толпе голым или в одной рубашке. Джина видела его без очков каждый день и, быть может, поэтому относилась к нему иначе, чем другие. Его очки без оправы играли двойную роль.
 Он видел сквозь них мельчайшие детали окружающего мира, а другие видели сквозь них его зрачки, казавшиеся большими, неподвижными и жесткими, какими на самом деле вовсе не были. Однажды, стоя на пороге, он услышал, как проходивший мимо мальчик сказал матери:
 — Какие у него большие глаза!
 Нет, глаза у него не были большими. Просто очки придавали им выпуклость.
 — До скорого, — вздохнул Мильк, отсчитав мелочь и положив ее на стойку.
 — До скорого. Приятного вечера.
 К пяти Ле Бук закрывал бар — вечером посетителей было мало. Если он иногда и не делал этого, то лишь для удобства соседей. Накануне базарных дней он ложился в восемь, чтобы встать в три.
 Завтра, в пятницу, рынок не работал. Через день, точнее, четыре дня из семи площадь под шиферной крышей пустовала и служила стоянкой для машин да местом ребячьих игр.
 В течение двух-трех недель дети носились на роликах, создавая назойливый шум, потом, словно сговорившись, меняли забаву и принимались за шарики или волчок. Смена игр подчинялась ритму более таинственному, чем смена времен года: угадать, откуда она приходит, было невозможно, и владельца универсального магазина на Верхней улице дети всякий раз заставали врасплох.
 — Дайте мне, пожалуйста, бумажного змея.
 За два дня он продавал десяток-другой змеев, заказывал еще, и потом весь год у него их больше не спрашивали.
 Доставая из кармана ключи, Иона вспомнил о стальной шкатулке и отъезде Джины. Он признал запах своего дома; внутри было сумрачно, так как солнце уже не светило прямо в окна. Он выкатил две коробки на колесиках и остался стоять посреди магазина, не зная что делать. Но ведь он прожил в одиночестве годы, и это его не мучило, он даже не сознавал, что ему чего-то недостает. Чем он занимался когда-то в эти часы? Иногда, сидя за прилавком, читал. Читал не только романы, но и разнообразную специальную литературу, порой самую неожиданную — от политэкономии до рассказов об археологических раскопках. Его интересовало все. Он брал наудачу книгу, к примеру по механике, полагая, что не одолеет и двух страниц, и прочитывал ее от корки до корки. Так он прочел от первой до последней строки «Историю консульства и империи», равно как и двадцать один разрозненный том «Судебного вестника» прошлого века, прежде чем продал его одному адвокату. Особенно он любил книги по географии, где какая-нибудь страна рассматривалась начиная с геологической формации и кончая экономическим и культурным развитием.
 Марки служили ему ориентирами. Названия государств, имена монархов и диктаторов вызывали у него в памяти не яркую картинку или фотографию, а тонкий рисунок под прозрачной бумагой. Именно по маркам, даже больше чем по книгам, он знал Россию, где родился сорок лет назад. Его родители жили в Архангельске, в самой верхней части карты, у Белого моря: там до него родились пять его сестер и брат. Из всей семьи он один не знал России, откуда его увезли, когда ему был всего год. Может быть, именно поэтому он начал в лицее собирать марки? Ему было тринадцать, когда один из приятелей показал ему свой альбом.
 — Гляди! — сказал он. — Вот твоя родина.
 Это была марка 1905 г., голубовато-розовая, с изображением Кремля, — он помнил ее еще и потому, что такая же была у него самого среди многих других русских марок.
 — Знаешь, у меня есть и еще, но на них только лица.
 На марках, выпущенных в 1913 г, в честь трехсотлетия дома Романовых, были портреты Петра I, Александра II, Алексея Михайловича, Павла I. Позже он собрал всю серию, включая марки с Зимним дворцом и деревянным дворцом бояр Романовых.
 Когда он родился, его старшей сестре Елене было шестнадцать, а теперь, если она еще жива, должно быть пятьдесят шесть. Настасье было бы пятьдесят четыре, а Даниилу, его единственному брату, умершему в детстве, — ровно пятьдесят. Трем другим сестрам — Степаниде. Соне и Дусе — было бы сорок восемь, сорок пять и сорок два; чаще всего он вспоминал о Дусе — из-за того, что она была ближе всех к нему по возрасту, и из-за ее имени. Иона никогда не видел их лиц, ничего о них не знал. Вступили они в партию или погибли?
 Мать Ионы Наталья увезла его из России на свой манер — на манер Уцовиных, как говаривал его отец:
 Удовины всегда слыли оригиналами.
 Когда он появился на свет в их доме в Архангельске, где было восемь слуг, его отец, крупный рыбопромышленник, только что уехал интендантом в армию и находился где-то в тылу. Чтобы быть к нему поближе, его мать, настоящая перелетная птица, как любил повторять отец, отправилась со всей семьей на поезде в Москву и остановилась у тети Зины. Ее звали Зинаида Удовина, но Иона всегда знал ее как тетю Зину. По словам его родителей, она была очень богата и жила в таком большом доме, что коридоры казались бесконечными. Находясь у нее, в шестимесячном возрасте Иона заболел.
 У него оказалось инфекционное воспаление легких, он никак не мог поправиться, врачи советовали более мягкий южный климат.
 В Крыму, в Ялте, у них жили друзья — Шепиловичи; даже не предупредив их, однажды утром мать решила отправиться к ним с младенцем.
 — Девочек я оставляю на тебя, Зина, — сказала она тетке. — Мы вернемся через несколько недель, когда мальчик немного оправится.
 В разгар войны проехать всю Россию было непросто, но для Ядовитой не было ничего невозможного. По счастью, мать нашла Шепиловичей в Ялте. Она, как и следовало ожидать, задержалась у них; там ее и застала революция. От отца известий не было. Девочки находились все еще у тети Зины в Москве, и Наталья стала поговаривать о том, чтобы оставить малыша в Ялте и ехать на их поиски. Шепиловичи отговаривали ее. Они были пессимистами. Началась массовая эмиграция. Почему бы им не уехать в Константинополь, переждать бурю, а потом, через несколько месяцев, вернуться? Шепиловичи увлекли мать за собой. Там они присоединились к русской колонии, заполнившей турецкие гостиницы; у некоторых были деньги, некоторые перебивались случайными заработками. Шепиловичам удалось забрать с собой золото и драгоценности. У Натальи было несколько бриллиантов.
 Почему из Константинополя они отправились в Париж? И как из Парижа попали в маленький городок в Берри? Тайны тут никакой не было. До войны Шепилович часто принимал гостей в своем украинском имении; заезжали к нему и французы, в частности, несколько недель пробыл у него граф де Кубер, владевший замком и фермами в двенадцати километрах от Лувана. Они встретились после эмиграции, которую считали временной, и де Кубер предложил Шепиловичу остановиться у него в замке. С Шепиловичами были Наталья и Иона; малыш воспринимал мир, по которому его возили, еще очень схематично.
 Между тем Константин Мильк, попавший в плен к немцам и содержавшийся в Аахене, был освобожден после перемирия. Пленных не обеспечивали ни продовольствием, ни деньгами, ни транспортом, поэтому нечего было и думать попасть в далекую Россию. Мильк вместе с другими оборванцами кое-как добрался до Парижа, и в один прекрасный день граф де Кубер нашел его фамилию В списке только что прибывших русских пленных. Ни о тете Зине, ни о девочках известий не было, скорее всего, они не успели эмигрировать.
 Константин Мильк носил очки с толстыми стеклами — такие же, как впоследствии его сын, был коротконог и крепок, как сибирский медведь. Ему быстро наскучила бездеятельная жизнь в замке, и однажды вечером он объявил, что купил на драгоценности Натальи рыбную лавку в городе.
 — Быть может, для Удовиной это не Бог весть что, но ей придется привыкнуть, — сказал он со своей загадочной улыбкой.
 С порога своего дома Иона мог видеть магазин «Прилив и отлив» с двумя белыми мраморными прилавками и большими медными весами. Несколько лет он прожил там на третьем этаже, в мансарде, где теперь жила дочка Шеню. До поступления в школу он говорил только по-русски, потом почти забыл родной язык. Россия представлялась ему страной таинственной и кровавой, где, возможно, погибли тетя Зина и пять его сестер, включая Дусю.
 Его отец, как и Удовины, над которыми он подсмеивался, был человеком внезапных решений и никому не говорил о том, что задумал. В 1930 г., когда четырнадцатилетний Иона уже ходил в городской лицей, Константин Мильк объявил, что уезжает в Москву. Так как Наталья настаивала, чтобы они отправились туда все вместе, он взглянул на сына и проговорил:
 — Хочу быть уверенным, что хоть один да останется!
 Никто не знал, какая судьба ждала его там. Он обещал каким-нибудь образом дать о себе знать, но и через год вестей от него не было. Шепиловичи обосновались в Париже и открыли книжный магазин на улице Жакоб.
 Наталья письмом запросила их, не согласятся ли они в течение некоторого времени опекать Иону: она отправляет его в парижский лицей, а сама тоже попытается вернуться в Россию. Так он попал в лицей Кондорсе.
 Потом разразилась другая война, в которой он не участвовал из-за плохого зрения; опять смешались народы, опять началась эмиграция, опять нахлынули волны беженцев. Иона обращался во всевозможные инстанции, как русские, так и французские, но никаких сведений о родных так и не получил. Мог ли он надеяться, что его восьмидесятидвухлетний отец и семидесятишестилетняя мать еще живы? Что стало с тетей Зиной, в чьем доме можно было заблудиться, с сестрами, лиц которых он не помнил? Знает ли Дуся, что где-то на свете у нее есть брат?
 Все стены в его лавке были заставлены старыми книгами. В каморке стояла большая печка: зимой Иона с наслаждением натапливал ее добела; сегодня он был готов поклясться, что запах селедки еще стоит на кухне.
 Огромная крыша рынка не мешала витрине его лавки купаться в солнце; дома вокруг были такими же низкими, как и у него, если не считать другой стороны Буржской улицы, где возвышалась церковь Сент-Сесиль.
 Он мог назвать по имени всех соседей, различал их голоса; когда его видели на пороге дома или он входил к Ле Буку, ему бросали:
 — Привет, господин Иона!
 Это была его вселенная, и он замкнулся в ней; но однажды туда, покачивая бедрами и неся с собой запах подмышек, вошла Джина.
 Она его бросила, и у него кружилась голова.




 4. Визит Фредо


 В этот день осложнения еще не начались, но Иона уже чувствовал себя больным. По счастью, после полудня посетителей в лавке было много; пришел и г-н Лежандр, бывший начальник поезда: прочитывая одну-две книги в день, он менял сразу по несколько штук и всегда оставался поболтать. Он курил пеньковую трубку, хрипло булькавшую при каждой затяжке; указательный палец был у него золотисто-коричневый из-за привычки уминать им тлеющий табак. Он не был ни вдов, ни холост.
 Его жена, низенькая, тощая, в черной шляпке, трижды в неделю ходила на рынок и у каждого прилавка торговалась из-за пучка лука-порея. На этот раз г-н Лежандр просидел около часа. Дверь в лавку была открыта. В тени рыночной крыши асфальт, окаченный струями воды, сох медленно, и на нем оставались мокрые пятна; был четверг, и ватага ребятишек завладела площадью, играя в ковбоев. Несколько раз посетители прерывали пенсионера, и он, выждав, пока Иона их обслужит, продолжал точно с того места, где остановился.
 — Я говорил, что…
 В семь вечера Иона не решился запереть дверь и пойти обедать к Пепито: ему казалось, что он должен это сделать, но смелости не хватало. Он предпочел купить яиц в молочной Кутеля; как он и ожидал, г-жа Кутель осведомилась:
 — Джины нет?
 — Уехала в Бурж, — неуверенно ответил он.
 Иона стал готовить омлет. Занявшись делом, он почувствовал себя лучше. Движения его были точно выверены. Уже опрокинув взбитые яйца на сковородку, он, как в полдень, когда не устоял перед яблочным пирогом, дал волю чревоугодию и срезал несколько перышек зеленого лука, росшего в ящике за окном.
 Не следует ли ему, коль скоро Джина уехала, быть равнодушным к еде? Он выставил на стол масло, хлеб, кофе, развернул салфетку и медленно съел ужин, не думая, казалось, ни о чем. Где-то — вероятно, в военных мемуарах — он прочел, что при самых тяжелых ранениях бывают периоды, когда люди не чувствуют боли: иногда они даже не сразу замечают, если к ним прикасаются.
 С Ионой было немного иначе. Он не испытывал ни острой боли, ни отчаяния. Скорее, ощущал в себе пустоту. Потерю равновесия. Кухня, которая ничуть не изменилась, представилась ему не то чтобы чужой, а безжизненной, расплывчатой, словно он смотрел на нее без очков. В этот вечер он не плакал, не вздыхал, как накануне. Съев банан, купленный еще Джиной, он вымыл посуду, подмел кухню и вышел на порог посмотреть на заходящее солнце. Там он не задержался: его соседи, бакалейщики Шены, вынесли стулья на улицу и негромко беседовали с мясником, составившим им компанию.
 Ценных марок у Ионы больше не было, но осталась коллекция русских марок; он дорожил ею лишь из сентиментальности и выклеил ее в альбом, как в иных домах наклеивают семейные фотографии. Однако он не чувствовал себя совсем русским: своим домом он считал лишь Старый Рынок.
 Когда Мильки обосновались здесь, торговцы приняли их радушно, и хотя поначалу папаша Мильк не знал по-французски ни слова, дела его сразу пошли полным ходом. Продавая рыбу на вес, он часто смеялся, и хотя несколькими годами раньше владел самой крупной в Архангельске рыболовной флотилией, суда которой доходили до Шпицбергена и Новой Земли, горечи в его смехе не было. Незадолго до войны он даже снарядил судно для китобойного промысла и, вероятно, из свойственного ему чувства юмора назвал родившегося сына Ионой [2] .
 Наталья привыкала к новой жизни медленно, и муж дразнил ее по-русски при покупателях, не понимавших ни слова.
 — Ну-ка, Игнатьевна, опусти свои изящные ручки вон в тот ящик и достань полдюжины мерланов для этой толстухи.
 Иона знал об Удовиных, родителях его матери, только одно — они были купцами и занимались снаряжением судов. И тогда как Константин Мильк, у которого еще дед был судовладельцем, сохранил плебейские и несколько грубоватые замашки, Удовины отличались снобизмом и старались тереться около местной знати.
 В хорошем настроении Мильк звал жену не Натальей, а Игнатьевной или просто Удовиной, и вид у нее при этом сразу становился обиженный, словно ее в чем-то упрекали. Больше всего ее удручало отсутствие в городе синагоги: Удовины, как и Мильки, были евреями. В их квартале жили и другие евреи, в частности некоторые старьевщики и лавочники с Верхней улицы, но поскольку у Милька были светло-рыжие волосы, светлая кожа и голубые глаза, соседи вроде как не догадывались об их национальности. Для всех они были русскими. В каком-то смысле это было верно. В школе, пока Иона еще плохо говорил по-французски и употреблял забавные обороты, над ним подсмеивались, но недолго.
 — Они хорошие, — отвечал он родителям, когда те спрашивали, как к нему относятся товарищи.
 Так оно и было. Все относились к нему хорошо.
 После отъезда отца каждый, входя в лавку, спрашивал у Натальи:
 — Известий все еще нет?
 В глубине души Иона гордился тем, что мать оставила его и уехала к мужу. Гораздо трудней было ему променять Старый Рынок на лицей Кондорее и опять оказаться рядом с Шепиловичами.
 Сергей Сергеевич Шепилович был интеллигент — это ощущалось в его манерах, речи и снисходительности, с которой он посматривал на собеседника. Все одиннадцать лет своего пребывания во Франции он считал себя изгнанником и участвовал во всех белоэмигрантских группировках, сотрудничал в их газетах и журналах. Когда по выходным дням Иона приходил в книжный магазин на улице Жакоб, в крошечной квартирке при котором и жили Шепиловичи, глава семьи намеренно обращался к нему по-русски, а потом, спохватившись, с горечью восклицал:
 — Да ты ведь забыл родной язык!
 Шепилович был еще жив. Нина Игнатьевна, его жена, — тоже. Под старость они обосновались в Ницце; статейки, которые Шепилович время от времени помещал в газетах, давали им возможность кое-как сводить концы с концами. Они доживали свой век за самоваром, восхваляя прошлое и понося настоящее.
 — Если твоего отца не расстреляли и не сослали в Сибирь, значит, он вступил в партию. В таком случае я предпочитаю больше его не видеть.
 Иона не питал ненависти ни к кому, даже к большевикам, чей приход к власти разбросал его семью по свету.
 Дусю он вспоминал чаще, но не как живого человека, а как что-то вроде феи. В его воображении она не походила ни на одну из известных ему женщин, став олицетворением хрупкой и нежной женственности, и при мысли о ней глаза его наполнялись слезами.
 Чтобы не оставаться в этот вечер без дела. Иона принялся пересматривать русские марки; в каморке, где горела лампа, у него перед глазами проходила история его родины. Эту коллекцию, почти полную, он собирал долго и очень терпеливо, переписываясь и обмениваясь с сотнями филателистов, хотя весь альбом стоил меньше, чем несколько марок, увезенных Джиной.
 На первой марке в его альбоме — первой русской марке, выпущенной в 1857 г., — был изображен орел; у Ионы были десяти— и двадцатикопеечная; тридцатикопеечную он так и не сумел достать. В течение многих лет на марках помещался один и тот же символ с небольшими изменениями, вплоть до марок, посвященных трехсотлетию царской династии, которые показал ему однокашник. Потом наступил 1914 г., война, и с нею благотворительные марки с изображением Ильи Муромца и донских казаков. Особенно Иона любил — за рисунок и стиль — марку со святым Георгием, поражающим дракона, хотя стоила она всего сорок франков.
 Он листал альбом и думал: «Когда выпустили эту марку, отцу было двадцать… Когда эту — двадцать пять, и он встретился с мамой… А эту — в год рождения Елены…»
 В 1917 г, на марках появился фригийский колпак демократической республики с двумя скрещенными шашками, потом пошли марки Керенского с мощной рукой, разрывающей цепи. В 1921—1922 гг. рисунок на марках стал более грубым, а с 1923 г, вновь начали появляться юбилейные выпуски, посвященные уже не Романовым, а четвертой годовщине Октябрьской революции, затем пятой годовщине Советской республики. Потом пошли благотворительные марки времен голода, марки с надписью «СССР» и фигурами рабочих, крестьян, солдат, марки с портретами Ленина — красно-черные марки 1924 г.
 Иона не умилялся, не испытывал ностальгии. Собрать эти изображения далекого мира и выклеить их в альбом толкнуло его, пожалуй, любопытство. Ненецкий поселок или группа таджиков у пшеничного поля позволяли ему погружаться в мечты, подобно ребенку, который рассматривает книжку с картинами.
 Ему никогда не приходило в голову вернуться туда — не из страха перед будущим, не из ненависти к партии, как у Шепиловича. Едва достигнув нужного возраста, за два года до войны, он сдал нансеновский паспорт [3] и получил французское гражданство.
 Франция — и та была для него слишком велика. После лицея он проработал несколько месяцев в книжном магазине на бульваре Сен-Мишель, и Шепилович не поверил своим ушам, когда он объявил, что хочет вернуться в Берри.
 Приехав туда. Иона снял меблированную комнату у старой девы Бютро, которая умерла потом во время войны, и поступил на работу в книжный магазин Дюре на Буржской улице. Магазин этот существовал до сих пор.
 Папаша Дюре впал в детство и удалился от дел, но двое его сыновей продолжали торговлю. Это был самый крупный в городе книжно-писчебумажный магазин; в одной из его витрин были выставлены предметы культа.
 Тогда еще он не обедал у Пепито: для него это было слишком дорого. Когда освободилась букинистическая лавка, где Иона жил теперь, он переехал туда; хотя от Буржской улицы до Старого Рынка было два шага, ему казалось, что и это слишком далеко. Так он вновь, как в детстве, очутился на Старом Рынке, и соседи признали его.
 И вот теперь отъезд Джины нарушил равновесие, приобретенное ценой такой настойчивости, нарушил так же жестоко, как революция разбросала его близких.
 Иона не долистал альбом до конца. Сварил чашку кофе, запер дверь на ключ, задвинул засов и — чуть позже — поднялся в спальню. Как всегда в дни, когда рынок не работал, ночь была тихой, молчаливой; лишь изредка вдалеке слышался автомобильный гудок да — еще дальше — перестук товарного поезда. Упегшись в постель, без очков, делавших его похожим на мужчину, он свернулся калачиком, как ребенок, которому страшно, и наконец заснул, печально скривив губы и положив руку на место, где раньше спала Джина.
 Когда Иону разбудило солнце, наполнившее комнату, воздух был все так же спокоен и колокол на церкви Сент-Сесиль звонил к заутрене. Внезапно он ощутил пустоту одиночества и оделся, не умываясь, как случалось иной раз до Джины. Он так хотел, чтобы все было как обычно, что даже помедлил, прежде чем спросить рогалики в булочной напротив.
 — Только три, — неохотно выдавал он в конце концов.
 — Джины нет?
 Здесь еще не знали. Правда, хозяева были на площади почти новичками — булочную они купили всего пять лет назад.
 — Нет. Ее нет.
 Его удивило, что они не продолжили расспросы, а восприняли новость безразлично.
 Было половина восьмого. Уходя в булочную, дверь Иона не закрыл. Он никогда этого не делал. Вернувшись, Мильк вздрогнул: перед ним стоял человек, а он, идя с опущенной головой и погруженный в свои мысли, даже не узнал его сразу.
 — Где моя сестра? — услышал он голос Фредо.
 Это он стоял посреди лавки: в кожаной куртке, с черными, еще влажными волосами, носившими следы расчески. Иона приготовился к чему-то вроде этого еще вчера, но сейчас его застали врасплох, и он пробормотал, держа в руках рогалики, завернутые в коричневую бумагу:
 — Она не вернулась.
 Фредо был ростом с отца и еще шире в плечах, когда он сердился, ноздри его раздувались.
 — Куда она уехала? — продолжал он, не отрывая от Ионы подозрительного взгляда.
 — Я… Но.., в Бурж. — И, видимо зря, добавил:
 — Мне, во всяком случае, она сказала, что едет в Бурж.
 — Когда она это сказала?
 — Вчера утром.
 — В котором часу?
 — Не помню. Перед отходом автобуса.
 — Она села на автобус семь десять?
 — Должно быть.
 Почему Иона дрожал перед девятнадцатилетним парнем, который позволяет себе требовать у него отчета?
 В квартале не он один боялся Фредо. Сын Палестри с детства был скрытным и, как говорили, злопамятным.
 Казалось, он действительно никого не любил, кроме сестры. С отцом, когда тот выпивал лишнего, вел себя невыносимо: соседи часто слышали отвратительные ссоры. Говорили даже, что однажды Фредо набросился на Палестри с кулаками, но мать загнала его в комнату и заперла там, как десятилетнего мальчишку. Он вылез в окно и убежал по крышам, после чего отсутствовал неделю, тщетно пытаясь найти работу в Монлюсоне.
 Среднего образования у него не было, учиться какой-нибудь стоящей профессии он не желал. Работал у торговцев рассыльным, доставщиком товаров, позже продавцом. Дольше нескольких месяцев, а то и нескольких недель нигде не задерживался. Но лентяем он не был.
 Один из его бывших хозяев говорил:
 — Этот парень не терпит никакой дисциплины. Хочет стать генералом, не побывав простым солдатом.
 Насколько Иона любил Старый Рынок, настолько Фредо, казалось, его ненавидел: он огульно презирал и ненавидел всех его обитателей и, конечно, ненавидел бы любое другое место, где бы ни оказался. Одна Анджела внешне обращалась с ним как с ребенком, но и она, по всей вероятности, тоже его побаивалась. Ему было пятнадцать лет, когда она нашла у него в кармане большой пружинный нож, который он часами любовно оттачивал.
 Она его отняла.
 — Куплю другой, — безразлично отозвался он.
 — Я запрещаю.
 — По какому праву?
 — Я все-таки твоя мать!
 — Будто ты этого хотела! Могу поспорить, что отец был тогда пьян!
 Он не пил, не ходил на танцы, часто посещал маленький бар в итальянском квартале — в той части Верхней улицы, которая пользовалась дурной славой; в этом баре всегда толпились арабы и поляки, в глубине зала всегда сидели группки подозрительно шушукавшихся мужчин.
 Бар назывался «Луксор». Полиция им заинтересовалась после совершенного Марселем ограбления: тот был в числе его завсегдатаев еще до Фредо. В результате в руки полиции попал лишь бывший боксер, выселенный из города: у него оказались не в порядке документы. После этого за «Луксором» стали постоянно приглядывать.
 Иона не боялся в буквальном смысле этого слова.
 Даже если бы Фредо в порыве гнева ударил его, Мильку это было бы безразлично. Смелостью он не отличался, но знал, что физическая боль не длится вечно. В эту минуту он думал, что защищает Джину, и чувствовал, что говорит путано; он мог поклясться, что покраснел до корней волос.
 — Она предупредила, что не вернется ночевать?
 — Я… — Он мгновенно опомнился. Уже один раз, отвечая на вопрос о Бурже, он говорил необдуманно. Теперь надо быть внимательнее. — Не помню.
 — Вы не помните, ждали ее или нет? — оскорбительно ухмыльнулся парень.
 — Она сама не знала.
 — Значит, она взяла с собой чемодан?
 Думать быстро, не путаться, не противоречить самому себе! Иона невольно взглянул в сторону лестницы.
 — По-моему, нет.
 — Она его не взяла, — объявил Фредо. Голос его стал тверже, в нем послышались обвинительные нотки. — Ее чемодан наверху, в шкафу, пальто тоже.
 Он ждал объяснений. Что Иона мог ответить? Да и время ли сейчас выложить правду? И кому? Брату Джины? Он весь напрягся, и ему удалось сухо процедить:
 — Возможно.
 — Она не уехала буржским автобусом.
 — Быть может, поехала на поезде? — изобразил удивление Иона.
 — Навестить Лут?
 — Думаю, да.
 — Джина поехала не к Луг. Ей я звонил перед тем, как прийти сюда.
 Иона не знал, что у Лут есть телефон и Фредо разговаривал с ней. Если он знал ее номер, то, пожалуй, и побывал уже у нее?
 — Где моя сестра?
 — Не знаю.
 — Когда она ушла?
 — Вчера утром.
 Иона едва не добавил: «Клянусь». Он столько раз лгал, что сам уже почти повторил в свою ложь. Какая разница — уехала Джина в среду вечером или в четверг утром?
 — Ее никто не видел.
 — Все так привыкли видеть, как она проходит мимо, что уже не обращают внимания.
 Казалось, Фредо, который был выше Ионы на голову, вот-вот схватит его за плечи и встряхнет, и Мильк, не двигаясь, покорно ждал. Он не осмелился отвести взгляд, пока Фредо не направился к двери, так и не тронув его.
 — Посмотрим, — бросил с угрозой итальянец.
 Никогда еще утро не было таким ярким и тихим.
 Площадь постепенно пробуждалась; было слышно, как бакалейщик опускает оранжевый тент. Фредо, словно огромная зловещая тень, остановился в дверном проеме.
 Потом открыл рот, собираясь, видимо, изрыгнуть оскорбление, но передумал, пересек тротуар и сел на мотоцикл.
 Иона все еще неподвижно стоял посреди лавки, забыв о рогаликах и о завтраке. Он старался понять. Еще вчера у него появилось предчувствие надвигающейся опасности; теперь ему угрожали в его же доме. За что?
 Почему? Он же ничего не сделал: только взял в жены девушку, которую отдала ему Анджела, и в течение двух лет пытался обеспечить ей спокойную жизнь.
 «Она уехала в Бурж». Он брякнул это, не подумав, Просто чтобы отделаться от вопросов, и вот что получилось. Пока он был в булочной, Фредо не только вошел в дом, но поднялся наверх, открыл стенной шкаф, перерыл зеркальный — потому он и знал, что сестра не взяла с собой ни чемодана, ни пальто.
 Неужели мысль, внезапно пришедшая Мильку в голову, пришла и остальным! Кровь отлила у него от лица — так это было бессмысленно и ужасно. Неужто люди и вправду поверили, неужто Фредо взбрело на ум, что он избавился от Джины? Да разве все они, живущие на Старом Рынке и даже в городе, не знают, что это не первое бегство его жены, что она убегала из дому и до него, еще когда жила с родителями, что потому ее за него и отдали? Тут Иона не строил никаких иллюзий. Никто другой не женился бы на ней. А Джина не обладала спокойствием и хладнокровием Лут, которая как-то ухитрялась тянуть лямку в Бурже. Джина была не знающей удержу самкой — это понимали все.
 Боже, зачем ему было ее…
 Даже в мыслях он не осмеливался произнести это слово.
 Но, может быть, стоило все-таки посмотреть фактам в лицо?
 Зачем ему было ее убивать?
 Мильк был уверен: именно это и заподозрил Фредо.
 И возможно, эта же мысль, не столь, правда, отчетливо, пришла накануне в голову Палестри. Иначе зачем бы они стали так его мучить? Если он и ревновал, если и страдал всякий раз, когда Джина убегала с мужчиной, когда он ощущал исходивший от нее чужой запах, то никогда этого не показывал, даже перед нею. Он ни разу ни в чем ее не упрекнул. Напротив! Когда она возвращалась, он делался нежнее обычного — пусть все забудет, пусть не чувствует себя скованной. Он тоже нуждается в ней.
 Хочет ее защищать. Не считает себя вправе запирать ее, как однажды сделала Анджела со своим сыном.
 Неужели они действительно так думали?
 Мильк едва не кинулся к Палестри, чтобы все рассказать Анджеле, но понял: слишком поздно. Больше ему не поверят. Слишком часто он повторял, что она уехала в Бурж, слишком много подробностей сообщил. Но, может быть, несмотря ни на что, она вернется? Его смущало, что она не взяла с собой пальто. К тому же, если она спряталась где-то в городе, то зачем забрала марки, которые ей здесь не продать?
 Иона машинально, двигаясь, как автомат, прошел на кухню, сварил кофе и выпил его, заедая рогаликами. На липе Шенов сидела стая птиц; он открыл дверь и, по обыкновению, бросил им крошки.
 Ему бы расспросить дежурного по вокзалу — у того бы он все узнал, но и для этого время упущено. А может быть, кто-то ждал ее с машиной? Тогда понятно, почему она ушла без пальто. Можно было бы еще отправиться в полицию, все рассказать, потребовать, чтобы начали поиски. Почем знать? Завтра, возможно, его упрекнут, что он этого не сделал, увидят в этом улику против него!
 По-прежнему машинально он поднялся в спальню.
 Дверцы обоих шкафов были открыты, на полу валялись брюки. Он положил их на место, заправил постель, прибрал на туалете, сменил грязную салфетку. Сегодня должны были приехать за бельем, и он решил его приготовить: обычно этим занималась Джина, но теперь ее не было. Он вывернул корзину — трусики, лифчики, и стал составлять список, но услышал шаги внизу. Это была г-жа Лальман, мать юной калеки, ездившей накануне в Бурж. Она пришла поменять книги для дочери.
 — Что сказал доктор? — осведомился Иона.
 — Кажется, в Вене есть специалист, который может ее вылечить. Но уверенности никакой нет, к тому же туда нужно ехать, жить несколько месяцев в стране, языка которой не знаешь. Это дорого. Дочка хочет, чтобы все оставалось как есть, но я все же напишу ее дяде: он преуспевающий торговец в Париже и, надеюсь, поможет.
 Выбирая книги, женщина, казалось, прислушивалась к тишине в доме, где в этот час всегда раздавались шаги Джины.
 — Вашей жены нет дома?
 Иона ограничился тем, что отрицательно покачал головой.
 — Вчера кто-то спрашивал у дочери, не ехали ли они вместе.
 — Вы не знаете — кто?
 — Я не спрашивала. Люди так мало интересуют меня…
 Мильк не ответил. Теперь он был готов ко всему.
 Ощущал не столько страх, сколько разочарование, хотя ничего не ждал от ближних и всегда довольствовался тем, что как можно тише жил в своем углу.
 — Я думаю, эти две ей понравятся.
 — Там ничего нет о болезнях?
 — Нет, я читал.
 Ему и впрямь доводилось читать романы для девиц и получать от них удовольствие. В такие моменты он думал о Дусе, которую наделял обликом героинь.
 Потом ему принесли счет за газ; он выдвинул ящик кассы, заплатил и только собрался подняться наверх, чтобы закончить с бельем, как пришел какой-то молодой человек и предложил купить учебники. Иона был уверен, что тот скоро придет их выкупать, а продает только потому, что нуждается в карманных деньгах. Не желая вмешиваться в чужие дела, он назвал сумму.
 — Всего-то?
 — Не будь они в таком скверном состоянии… — Иона и сейчас оставался коммерсантом. У него в лавке три полки были заняты учебниками для лицеев — они приносили наибольший доход, потому что редко переиздавались, так что одни и те же книги за несколько лет неоднократно проходили через его руки. Иногда он даже узнавал их — по пятну на обложке, к примеру.
 В конце концов Иона все же поднялся в спальню, закончил список, увязал грязное белье в наволочку и сунул ее под прилавок до приезда машины из прачечной.
 Он не находил ничего необычного в том, что отдает белье Джины в стирку. В его сознании она всегда была да и теперь оставалась частью его дома. В десять он пошел в бар Ле Бука, где сидел лишь незнакомый шофер грузовика.
 — Привет, господин Иона, — услышал Милые привычные слова.
 — Привет, Фернан. Чашку кофе, пожалуйста, — как всегда, ответил он.
 — Прошу.
 Иона взял два кусочка сахару и принялся их разворачивать. Шофер молча держал в руке стакан белого и смотрел через окно на машину. Вопреки привычке Ле Бук без слов манипулировал с кофеваркой; Ионе показалось, что вид у хозяина бара смущенный. Он ждал вопроса и, не дождавшись, выпалил сам:
 — Джина не вернулась.
 — Да, мне сказали, — поставив дымящуюся чашку на прилавок, пробормотал Фернан.
 Значит, и здесь говорили об этом. Не Фредо — это точно: тот не ходил в бары Старого Рынка. Может, Луиджи? Но как мог Луиджи узнать об этом, если его сын, уходя от Ионы, направился в сторону города? Похоже, они и вправду расспросили девушку-калеку, когда та выходила из автобуса. Иона ничего не понимал. В этой внезапной подозрительности было нечто удивительное. В тот раз, когда Джина отсутствовала три дня, это не вызвало никаких комментариев, разве что некоторые посматривали на него с насмешкой. Один лишь мясник осведомился:
 — Как жена?
 — Очень хорошо, — ответил Иона.
 Ансель, заговорщицки оглядевшись по сторонам, воскликнул:
 — Черт возьми!
 Почему же то, что полгода назад забавляло людей, воспринималось теперь как трагедия? Будь Иона один на один с Ле Буком, он бы не удержался и спросил. Нет, пожалуй, из стыдливости не решился бы, но желание испытал бы сильное. Но почему ему хочется объясниться, словно он в чем-то виновен?
 — Джина, должно быть, задержалась, — не совладав с собой, бросил Мильк с плохо разыгранным безразличием.
 — Конечно, — стараясь, не смотреть ему в глаза, вздохнул Ле Бук.
 Что он, Мильк, сделал дурного? Вчера утром, когда Джина уже уехала, он чувствовал себя с ними на равной ноге. И вдруг ему дали упасть, ничего не объяснив, не предоставив возможности защититься.
 Но он же ничего не сделал, ничего! Неужели он должен кричать об этом?
 Иона так разволновался, что спросил, словно не зная цену чашки кофе:
 — Сколько?
 — Как всегда, тридцать франков.
 Вся площадь наверняка судачит о нем. Наверняка уже ходят слухи, о которых он еще не знает; несомненно, произошло какое-то недоразумение, и его можно рассеять несколькими словами.
 — Я начинаю беспокоиться, — добавил он с вымученной улыбкой.
 Слова упали в пустоту: Ле Бук остался невозмутимым, как стена.
 Иона вел себя не правильно. Он слишком много говорил. Казалось, он защищается еще до обвинений. Однако никто покамест не осмелился обвинить его в том, что он избавился от Джины. Разве что Фредо. Но этого все вокруг считали взбалмошным парнем. Еще раз: он, Иона, ни в чем не виноват. Ему нечего скрывать. Если он и говорил о Бурже, то лишь из деликатности по отношению к Джине. Тогда он еще не открывал свою шкатулку и полагал, что жена ушла на одну ночь, от силы на две.
 Неужели было бы лучше, если бы он ответил: «Она в постели с каким-то мужчиной»? Мильк считал, что упомянул о Бурже не из тщеславия или ложного стыда, и, похоже, сам верил в это. Будь он тщеславен, он не вступил бы в брак с Джиной, которую никто не хотел взять в жены; весь квартал смеялся, увидев ее в белом подвенечном платье. Анджела — и та пробовала протестовать.
 — Все мои подруги венчались в белом, — отрезала Джина.
 — Твои подруги это не ты.
 — Ни одна из них не была девушкой, когда выходила замуж, если ты это имеешь в виду; да и ты сама, выходя за папу, — тоже.
 То, что она сказала про подруг и мать, было, по-видимому, правдой. Анджела промолчала. Однако другие не выставляли себя напоказ, как Джина. Иона, вероятно, тоже выглядел смешным, когда в парадном костюме выходил под руку с ней из церкви, но это не мешало ему гордо посматривать по сторонам. Он не был тщеславен и не стыдился, что она такая. И все же он лгал, внушая себе, что именно ради нее, а не ради себя придумал поездку в Бурж. От чего он стремился ее защитить?
 Она же никогда не пыталась скрывать свои похождения.
 Что до других, то они были только рады видеть, что она его обманывает, а он ей за это признателен. И тем не менее он ответил: «Она уехала в Бурж» — и стал в конце концов упрямо держаться своей версии.
 Направляясь к лавке, где какой-то неизвестный перебирал книги в коробках, он искал ответа или, скорее, возможности согласиться с ответом, который ему не нравился. Не потому ли он ощущал потребность защищать Джину, что в глубине души чувствовал свою вину перед ней? Он больше не хотел об этом думать. Лучше остановиться. Продолжая в том же духе, он дойдет Бог знает до чего, откроет вещи, о которых лучше не знать.
 Кроме того, о них никто и не знает. Его обвиняют или собираются обвинить вовсе не в этом. Он ее не убивал.
 Не избавлялся от нее. В этом смысле он не виноват.
 Но почему все, даже Ле Бук, которого он особенно любил и к которому приходил скорее как к другу, а не просто выпить кофе, — почему все стали смотреть на него с подозрением?
 — Сколько? — спросил покупатель, протягивая ему. книгу о подводной охоте.
 — Цена на обложке, сзади. Сто двадцать франков.
 — Сто, — предложил тот.
 — Сто двадцать, — повторил Иона. Должно быть, он сказал это настолько необычным для себя тоном, что покупатель, роясь в кармане в поисках мелочи, посмотрел на него с удивлением.




 5. Голубой дом


 До понедельника все было спокойно, даже слишком, и Мильк решил, что вокруг него нарочно создали пустоту. А может, он стал слишком подозрителен и начал приписывать людям несуществующие намерения? После того как в течение двух дней ему задавали вопросы о жене, причем с такой настойчивостью, словно требовали отчета, с ним вдруг перестали говорить на эту тему, и он подозревал, что его собеседники — Ле Бук, Ансель и другие — намеренно избегают даже намеков на Джину.
 Почему они так внезапно перестали ею интересоваться?
 Если же им известно, где она, то зачем скрывать это от него? Он стал внимателен к малейшим нюансам. В пятницу, например, когда он обедал у Пепито, Вдовец, завидя его, быстро, как прежде, заморгал, тогда как накануне едва прикрыл глаза. Быть может, начальник канцелярии решил, что Иона вернулся окончательно и будет снова ежедневно обедать вместе с ним? Пепито не удивился, увидев его опять, но вопросов о жене не задал.
 — Есть треска в сметане, — сообщил он, зная, что Иона ее любит. Был не то что холоден, но явно сдержаннее, чем обычно.
 — Ужинать будете здесь? — спросил он, когда Иона поднялся, собираясь уходить.
 — Вряд ли.
 По логике Пепито должен был бы заметить: «Джина возвращается сегодня днем?» Он ведь не знал, почему Иона, оставшись один, предпочитает ужинать дома. На самом-то деле Мильк просто не хотел так, сразу, возвращаться к холостяцкой жизни, не хотел порывать с другой, семейной жизнью, которую изведал; кроме того, приготовляя еду и убирая посуду, он отвлекался от мрачных мыслей.
 После полудня стало пасмурно. Горячий воздух проникал через открытую дверь. Иона принялся разбирать залежи книг, которые называл «закромами»; там встречалось все, что угодно, даже книги, данные когда-то в награду; на них еще виднелись выцветшие дарственные надписи давно умершим людям. Покупателей было мало. Мимо лавки проехал Луиджи на своем трехколесном велосипеде, притормозил, но остановился только перед баром Фернана. В четыре часа, когда тесть ушел. Иона отправился выпить кофе; Ле Бук был так же сдержан, как и утром. Потом Мильк заглянул к Анселю — купить котлету на ужин. Анселя не было. Обслужил Иону продавец; г-жа Ансель вышла из комнаты за лавкой, получила деньги, но ни о чем не спросила.
 Он поужинал, прибрался, потом до самого вечера составлял опись своих «закромов», образовавших в углу целую гору, и подклеивал разорванные книги.
 Иона сидел в освещенной лавке, не заперев дверь на задвижку. Остальная часть дома тонула в темноте. Около девяти кто-то несколько раз прошел мимо; во мгле он различил лишь силуэт и решил, что это Анджела. За ним шпионили. Ни о чем его не спрашивая, пытались выяснить, вернулась ли Джина. Он лег в десять, и на него сразу нахлынули звуки ночного рынка. По субботам торговля шла бойчее обычного, и машины стояли порой даже на тротуаре. Утром стало жарко. Солнечные лучи казались желтыми и плотными, к одиннадцати часам собралась гроза, торговцы беспокойно посматривали на небо. Где-то за городом вспыхнула молния, послышался далекий гром, но затем облака посветлели и наконец исчезли вовсе, открыв голубую гладь неба.
 Мильк снова пообедал у Пепито; Вдовец с собачонкой был на месте. На этот раз Иона, словно ища поддержки, пусть даже слабой, подмигнул первый, и г-н Метра ответил ему с непроницаемым видом. По воскресеньям Пепито не работал, и Мильк с плетеной соломенной сумкой Джины обошел лавки, запасаясь съестным. Овощи он купил не у Анджелы, а в магазинчике на Верхней улице. В мясной его обслужил на этот раз сам Ансель, не отпустив ни одной шуточки. Иона купил также хлеба, кофе и соли, которая вся вышла, и на вечер — спагетти.
 При Джине они были традиционным блюдом: их недолго готовить.
 Асфальт на Старом Рынке вымыли из шланга; там стояло несколько машин. Вечером, как и накануне. Иона подклеивал книги и карандашом писал цену сзади на обложке. Он просмотрел газету. Найти в ней упоминание о жене он не надеялся, даже не хотел — оно явно было бы не из приятных, но, не найдя, все же почувствовал разочарование. Четвертую ночь он спал в одиночестве, а так как лег на этот раз рано, слышал, как соседи возвращаются из кино; наутро он услышал, как уже другие соседи, главным образом соседки, идут в церковь Сент-Сесиль.
 Женившись на Джине, Иона каждое воскресенье ходил с ней к службе — обычно к десятичасовой, с певчими; по такому случаю Джина наряжалась: летом надевала голубой английский костюм, шляпку и перчатки.
 Когда встал вопрос о женитьбе, он понял, что Палестри хотят, чтобы они с Джиной венчались в церкви. До тех пор он никогда — если не считать нескольких похорон — там не бывал и не соблюдал никаких обрядов, кроме иудаистских, да и то пока не уехала мать. Иона не рассказывал направо и налево, что он еврей, но и не скрывал этого. Как только дело с женитьбой было решено, он отправился к священнику церкви Сент-Сесиль, аббату Гримо, и попросил себя окрестить. Почти каждый вечер в течение трех недель он брал уроки Катехизиса в маленькой церковной приемной, где стоял круглый стол, накрытый темно-красным плюшем с кистями. Там царил запах, пресный и сильный одновременно, какого Иона ни раньше, ни потом никогда не встречал. Пока он, как школьник, отвечал урок, аббат Гримо, родившийся на ферме в Шароле, попыхивал сигарой и смотрел в пространство, что не мешало ему поправлять ученика, когда тот ошибался. Иона попросил держать все в секрете, и священник понял его. Тем не менее ему пришлось подыскать крестных родителей, роль которых исполнили служанка кюре Жюстина и старый ризничий Жозеф, в прошлом резчик, и Мильк сделал им хорошие подарки.
 В церкви он поднес им еще по подарку. Он написал о своей женитьбе Шепиловичу, но не посмел сообщить ни о своем крещении, ни о венчании в церкви. Ему было приятно стать христианином — не только из-за женитьбы, но и потому, что это приближало его к обитателям Старого Рынка, которые почти все ходили в церковь.
 Сначала он вел себя там немного скованно, некстати преклонял колени и крестился, но потом привык и по воскресеньям занимал с Джиной одно и то же место у прохода.
 В это воскресенье Иона, впервые один, тоже пошел к службе. Когда он направился к своему месту, ему казалось, что люди смотрят на него и подталкивают друг друга локтями. Он не молился, потому что и раньше не делал этого, но сейчас у него появилось такое желание: глядя на танцующее пламя свечей и вдыхая запах ладана, он думал о Джине и своей сестре Дусе, лица которой не знал. После службы люди собирались на паперти в группы, с четверть часа на площади было оживленно и пестро от воскресных нарядов; потом она мало-помалу опустела и до конца дня оставалась безлюдной.
 В полдень Ансель, работавший по воскресеньям только утром, закрыл ставни. Во всех остальных домах на площади ставни уже были опущены, за исключением булочной-кондитерской — она закрывалась в половине первого.
 Воскресенья Иона и Джина проводили во дворе — в хорошую погоду они сидели там целый день. Летом из-за недостатка воздуха находиться в лавке при закрытых дверях было практически невозможно, а если дверь открывали, прохожие думали, что хозяева в воскресенье не отдыхают. Они проводили во дворе не только вторую половину дня, но и обедали под ветвью липы, свешивавшейся через стену Шенов. По стене вилась старая скрюченная лоза с листьями, изъеденными ржавчиной, которая тем не менее каждый год приносила несколько гроздей кислого винограда.
 Мильки не раз пробовали завести кошку, но все они по какой-то таинственной причине убегали. Собак Джина не любила. Она вообще не любила животных и, гуляя с Ионой в деревне, опасливо косилась на коров. Не любила она и деревню, и пешие прогулки. Никогда не стремилась научиться плавать. Чувствовала себя в своей стихии, лишь когда ее высокие каблучки стучали по ровной и твердой поверхности тротуара; тихие улочки, вроде той, где жила Клеманс, внушали ей отвращение — ей нужны были суета, шум, пестрые витрины и лотки. Если им с Ионой хотелось выпить, она выбирала не просторные кафе у мэрии или на Театральной площади, а какой-нибудь бар с музыкальным автоматом. Мильк купил ей радиоприемник, и по воскресеньям она выносила его во двор, подключая через удлинитель к кухонной розетке.
 Она почти не шила, ограничиваясь починкой своей одежды и белья, у Ионы же на рубашках часто не хватало пуговиц и добрая половина трусов была рваной. Во дворе Джина читала, слушала музыку, курила, иногда в середине дня поднималась в спальню, снимала платье и ложилась поверх одеяла.
 В это воскресенье Иона тоже читал, сидя в одном из металлических кресел, купленных им по случаю специально для двора. Дважды он заходил в лавку и менял книгу, остановившись в конце концов на монографии из жизни пауков. Уже давно в углу его лавки жил паук, и порой, подняв глаза, Иона с интересом наблюдал за ним, словно впервые делал для себя это открытие.
 Почта за пятницу и субботу никаких известий о Джине не содержала. До сих пор Мильк, в глубине души не веря себе, надеялся все же, что жена черкнет ему пару слов; теперь он понял, что это была нелепая мысль. Время от времени, не прерывая чтения и не теряя нить повествования, он начинал думать о другом. Разумеется, мысли его не были четкими и связными. Он подумал об Анджеле, потом безо всякой причины представил себе Джину обнаженной в железной кровати в гостиничном номере.
 Почему на железной? И почему стены номера побелены известкой, как в деревне? Маловероятно, чтобы она сбежала в ненавистную ей деревню. Джина, конечно, не одна. Уехала она в среду; с тех пор ей пришлось купить белье, если только она не довольствуется тем, что с вечера стирает трусики и лифчик, а утром надевает их неглажеными.
 Клеманс с мужем и Пупу пошла, наверное, к Апселям, где по воскресеньям вся семья собирается вместе и Мартина, младшая дочь, играет на рояле. Двор у них очень большой, в глубине его сарай, о котором упоминала Джина. Она так и не сказала Ионе, уступила ли домогательствам мясника. Возможно, да, а возможно, Ансель не осмелился все же пойти до конца. После полудня Ионе дважды показалось, что он слышит рояль: должно быть, ветер доносил звуки до его двора.
 У Шенов была машина, и по воскресеньям они уезжали. Анджела после обеда спала, а Луиджи надевал темно-синий костюм, уходил играть в кегли и возвращался домой, лишь обойдя все кафе города. Чем мог заниматься молодой человек вроде Фредо? Иона этого не знал.
 Фредо один из всей семьи не ходил к мессе, и его весь день не было видно.
 В пять мимо прошли несколько стариков, направлявшихся к всенощной, и тут же зазвонили колокола. Бар Ле Бука был закрыт. Иона сварил кофе и, ощутив легкий голод, съел кусок сыра. Больше ничего не произошло.
 Иона поужинал, потом, не испытывая желания работать, дочитал книгу про пауков. Было только девять, и он, заперев дверь, пошел прогуляться вдоль узкого канала, разводной мост через который четко вырисовывался на фоне лунного неба. У причала покачивались две узкие беррийские лодки, от них по воде расходились круги. Он прошел по улице Двух Мостов мимо дома Клеманс; на этот раз в окнах второго этажа горел свет. Не известно ли Клеманс что-нибудь о Джине? Если даже известно, она все равно ничего ему не скажет. Он не остановился, как собирался сначала, а, напротив, быстро прошел мимо: в открытом окне виднелся Реверди, он расхаживал в одной рубашке по комнате и что-то говорил. По мере того как Иона приближался к своему дому, закрытые ставни, пустынные тротуары, тишина — все наполняло его смутной тревогой, и он заметил, что ускорил шаг, словно стараясь убежать от какой-то непонятной опасности. Неужели Другие, в том числе Джина, ощущали такой же страх и отделывались от него в ярко освещенных барах, откуда доносились громкие голоса и музыка? Сейчас Иона издалека видел эти бары, и среди них «Луксор» в конце Верхней улицы, вдоль стен которой темнели парочки.
 Спал Мильк плохо, с непреходящим ощущением опасности. Едва он снял очки и повернул выключатель, как на него нахлынули воспоминания; они были не полностью его собственными; с течением времени обрывки того, что он видел и слышал сам, смешались с тем, что ему рассказали потом. Случилась эта драма, когда Ионе не было шести, с тех пор вплоть до ограбления, совершенного Марселем, в городе не произошло ничего более сенсационного. Родился Иона в 1916 г., значит, это случилось в 1922 г. — он только-только пошел в школу. Стоял ноябрь. Голубой дом уже существовал: его называли так потому, что он снизу доверху был выкрашен в небесно-голубой цвет. С тех пор дом не изменился. Его остроконечная крыша высилась на углу улицы Премонстрантов и площади Старого Рынка, рядом с мясной лавкой Анселя, а через два дома находился рыбный магазинчик, где тогда жил Иона. Вывеска тоже осталась прежней. Синими буквами на ней значилось: «Голубой дом». И ниже, помельче: «Детская одежда и пеленки». Тогда был еще жив муж нынешней вдовы Лантен — длинноусый блондин, время от времени нанимавшийся на случайную работу, тогда как его жена занималась торговлей. Иногда он целыми днями просиживал на стуле перед домом, и Иона помнил фразу, которую слышал в ту пору довольно часто: «У Лантена опять приступ».
 Постав Лантен воевал в Тонкине [4] — это название Иона впервые услышал именно тогда, и оно показалось ему ужасным. Обитатели Старого Рынка говорили, что Лантен привез из Тонкина лихорадку. На протяжении недель этот человек с немного печальным и вместе с тем подозрительным взглядом вел себя, как все, и где-нибудь работал. А потом разносилась весть, что он лежит в постели, «покрытый потом и весь дрожит, со стиснутыми, как у мертвеца, зубами». Иона не выдумал эту фразу. Он не помнил, от кого ее услышал, но она врезалась ему в память. Бородатый доктор Лурель, который потом умер, дважды в день быстрой походкой шел к Лантену со своим потрепанным кожаным саквояжем, и Иона, стоя на противоположной стороне улицы, пристально смотрел на их окна и спрашивал себя: неужели Лантен умирает? Через несколько дней тот появлялся снова, исхудалый, с печальными пустыми глазами; жена усаживала его на стул у порога и в течение дня помогала ему передвигать стул, чтобы он все время находился на солнце. Магазин принадлежал не Лантену, а родителям его жены, носившим фамилию Арно и жившим в том же доме. Г-жа Арно осталась в памяти Ионы как кругленькая женщина с седыми волосами, стянутыми в узел на затылке и настолько редкими, что сквозь них просвечивала кожа. Мужа ее Мильк не помнил.
 Однажды утром, уходя в школу, он увидел у Голубого дома толпу. День был базарный. Перед домом стояла «скорая помощь» и еще две черные машины; давка была такая, что это могло бы показаться бунтом, если бы не гнетущее молчание на улице. Мать сразу увела Иону и уверяла потом, что смотреть там было нечего, однако он до сих пор сохранял убеждение, что на носилках, которые несли два санитара в белом, лежал человек с перерезанным горлом, а в доме вопила женщина, как вопят сумасшедшие.
 — Ты воображаешь, будто видел то, о чем узнал после их разговоров.
 Возможно, мать говорила правду, но Ионе трудно было согласиться, что эта картина действительно никогда не представала его детским глазам. Позже он узнал, что Лантен мучился, чувствуя себя лишним ртом в доме родителей жены. Он неоднократно давал понять, что долго так не продлится, и начал подумывать о самоубийстве. За ним присматривали. Жене случалось даже ходить следом по улицам. В ту ночь Лантен ее не разбудил, хотя и мучился от приступа лихорадки. Под утро она, по обыкновению, первая спустилась вниз, полагая, что муж мирно спит, а он взял бритву, тихо вошел в спальню тестя и тещи и перерезал им горло; он видел, как это делают на войне, да и сам, вероятно, тоже так делал. Закричать успела лишь старая г-жа Арно. Дочь ее ринулась вверх по лестнице, но прежде чем добежала до двери, все было кончено; муж, стоя посреди комнаты, уставился на нее «безумным взглядом» и перерезал себе сонную артерию. Теперь г-жа Лантен, маленькая и совершенно седая, с такими же, как у матери, редкими волосами, все еще продолжала торговать детской одеждой.
 Почему Иона, засыпая, вспомнил об этой драме? Не потому ли, что недавно прошел мимо Голубого дома и заметил тень за занавеской?
 Это ему надоело. Он попытался думать о другом.
 Через полчаса, так и не уснув. Иона встал и пошел за снотворным. Он принял две таблетки, и подействовали они почти мгновенно. Однако около четырех он проснулся и лежал с открытыми глазами в рассветной тиши, пока не пришла пора вставать. Мильк чувствовал себя разбитым и встревоженным. Решил было не ходить за рогаликами, потому что голода не испытывал, однако, приученный к самодисциплине, пересек пустынную площадь; у зеленной лавки Анджела расставляла на тротуаре корзины.
 Видела ли она его? Или притворилась, что не заметила?
 — Три? — спросила булочница, уже по привычке.
 Иона почувствовала раздражение. Ему казалось, что за ним шпионят, что другие знают такое, о чем он даже не догадывается. Ансель с сигарой в зубах разгружал куски говяжьей туши; он делал это легко, хотя и был на несколько лет старше Ионы.
 Мильк поел, вытащил коробки с книгами и решил сначала покончить со своими «закромами», а потом уж прибраться в спальне; в половине десятого он все еще работал, пытаясь с помощью библиографического указателя определить, не является ли первым изданием только что найденный в куче истрепанный томик Мопассана.
 В лавку кто-то вошел, но Иона не сразу поднял глаза.
 По силуэту он определил, что это мужчина; тот не спеша изучал книги на полке. Взглянув наконец на вошедшего, Иона узнал полицейского инспектора Баскена, который довольно часто покупал у него книги.
 — Извините, — промямлил Мильк, — я занимался…
 — Как дела, господин Иона?
 — Хорошо. Все хорошо.
 Он готов был поклясться, что на этот раз Баскен пришел не для покупки книг, хотя и держал одну в руке.
 — А как Джина?
 Иона покраснел. Пытаясь это скрыть, покраснел еще сильнее и почувствовал, что у него горят уши.
 — Думаю, у нее тоже все хорошо.
 Баскен был на несколько лет моложе его; родился он на другом берегу канала, в одном из домов, окружающих кирпичный завод. Он часто появлялся на рынке, и если у кого-нибудь из торговцев случалась кража, занимался ею, как правило, он.
 — Ее нет?
 Иона помедлил, сказал «нет», а потом, словно бросаясь головой в омут, выпалил:
 — Она ушла в среду вечером, сказав, что идет посидеть с малышом Клеманс, дочки Анселя. С тех пор не вернулась, и я ничего о ней не знаю.
 Ионе полегчало, потому что он сказал наконец правду, раз и навсегда разделался с историей про поездку в Бурж, которая его преследовала. Баскен слыл рассудительным и порядочным человеком. Иона слыхал, что у него пятеро детей и что его жена, болезненная светлая блондинка, на самом деле крепче многих сильных с виду женщин. На Старом Рынке вообще можно по услышанным там и сям разговорам узнать все о человеке, которого в глаза не видел. Иона не знал г-жу Баскен, жившую в маленьком доме на окраине города, но, вероятно, встречал ее, когда она ходила за покупками.
 Инспектор не хитрил с ним, не старался в чем-то уличить. Он спокойно стоял у прилавка с книгой в руке, словно покупатель, болтающий о дожде и хорошей погоде.
 — У нее был с собой багаж?
 — Нет, ее чемодан наверху.
 — А платье, одежда?
 — Она ушла в одном красном платье.
 — А пальто?
 Не следует ли из этих слов, что Баскен знает больше, чем кажется? Иначе с какой ему стати думать о пальто?
 О пальто подумал Фредо, это так, но лишь после того, как обшарил спальню. Выходит, в полицию сообщил Фредо?
 — Оба ее пальто тоже в шкафу.
 — У нее были с собой деньги?
 — Если и да, то немного.
 Сердце Ионы колотилось в стесненной груди, и он с трудом сохранял естественный тон.
 — У вас нет даже представления, куда она могла отправиться?
 — Никакого, господин Баскен. В среду в половине первого ночи я так забеспокоился, что дошел даже до дома Клеманс.
 — Что она вам сказала?
 — Я не зашел к ним. Свет не горел. Я подумал, что они уже спят, и не захотел беспокоить. Надеялся, что Джина вернулась другой дорогой.
 — Вы кого-нибудь встретили?
 Этого вопроса Иона боялся больше всего, потому что понял — речь идет об алиби. Он отчаянно попытался припомнить, потом обескураженно признался:
 — Нет. По-моему, нет. — И тут же добавил:
 — На Буржской улице я слышал разговор какой-то пары, но не разглядел их.
 — Вы никого не встретили по дороге?
 — Не знаю, не обратил внимания. Я думал о жене.
 — Постарайтесь вспомнить.
 — Стараюсь.
 — Мог вас видеть кто-нибудь из окна?
 — На углу улицы Премонстрантов и Двух Мостов в чьем-то окне горел свет, — возликовал Иона.
 — В чьем?
 — Не знаю, но могу показать дом.
 — Окно было открыто?
 — Нет. Кажется, нет. Штора была опущена. Я даже подумал, не болен ли кто-нибудь в доме.
 — Почему вы об этом подумали?
 — Просто так. Было очень тихо…
 Баскен наблюдал за ним с серьезным видом, но без суровости или неприязни. Со своей стороны Иона счел естественным, что тот выполняет свои обязанности; пусть уж лучше это будет Баскен, чем другой. Инспектор обязательно поймет.
 — Джине уже случалось… — начал он смущенно.
 — Знаю. Но она никогда не пропадала по четыре дня, верно? И всегда был кто-то, кто знал, где она.
 Что он хочет этим сказать? Неужели это означает, что, убегая из дому. Джина ставила кого-то в известность — отца, например, или подругу, вроде Клеманс?
 Баскен сказал это намеренно: он знал, что говорит, знал, кажется, даже больше, чем Иона.
 — Вы поссорились в среду?
 — Мы никогда не ссорились, клянусь вам.
 Г-жа Лальман, мать юной калеки, пришла обменять книги; разговор прервался. Слышала ли она сплетни?
 Похоже, она знакома с инспектором, во всяком случае, знает, кто он, потому что смущенно попросила:
 — Дайте мне что-нибудь в том же духе.
 Поняла ли она, что букиниста попросту допрашивают? Чувствуя себя лишней, она поспешно ушла, а Баскен поставил книгу на полку и закурил.
 — Не ссорились, даже когда она ночевала не дома?
 — Даже тогда. Я ни разу ни в чем ее не упрекнул, — сказал Иона с нажимом.
 Полицейский нахмурился, и Иона понял, что в это трудно поверить. И все же он сказал правду.
 — Вы хотите сказать, что вам это было безразлично?
 — Меня это огорчало.
 — И вы не желали, чтобы она это видела?
 Он заметил в глазах у Баскена настоящее любопытство, в котором, похоже, не было ничего профессионального, и ему захотелось, чтобы тот до конца понял его мысль. Лицо Милька покрылось испариной, очки запотели.
 — У меня не было в этом необходимости. Она это знала. На самом деле она стыдилась, но ни за что не хотела этого показывать.
 — Джина стыдилась?
 Вскинув голову, Иона почти закричал — настолько он был убежден в своей правоте:
 — Да! И было бы жестоко заставлять ее стыдиться еще больше. Это ни к чему бы не привело, понимаете?
 Она не могла иначе. Такой уж она родилась…
 Пораженный, инспектор смотрел на Иону, и на одно мгновение у того появилась надежда убедить собеседника.
 — У меня не было никакого права упрекать ее.
 — Вы ее муж.
 — Конечно, — устало вздохнул Иона. Он понял, что начал надеяться слишком рано.
 — Сколько раз такое случалось за два года? Ведь вы женаты уже два года, не так ли?
 — Да, в прошлом месяце исполнилось два. А сколько раз — я не считал.
 Это было не совсем так. Он мог бы припомнить все, что надо, за несколько секунд, но это не имело значения; последний вопрос напомнил ему исповедь у священника.
 — А последний раз?
 — Полгода назад.
 — Вы знали с кем?
 — Нет! Нет! Зачем мне было знать? — опять повысил голос Иона. Если бы он знал, с кем Джина спала, — к чему бы это привело? К еще большей отчетливости возникающих в голове картин, к еще большим мучениям?
 — Вы ее любите?
 — Да, — негромко ответил Иона. Ему было неприятно говорить о том, что касалось только его.
 — Короче, вы ее любите, но не ревнуете.
 Это был не вопрос. Это был вывод, и Иона не стал спорить. Он пал духом. Столкнулся уже не с более или менее явной холодностью людей с рынка, а с умозаключениями человека, который в силу своей профессии должен был бы его понять.
 — Вы уверены, что Джина ушла из дому в среду вечером?
 — Да.
 — В котором часу?
 — Сразу после ужина. Она быстро помыла посуду — только вот забыла сковородку — и объявила, что идет к Реверди.
 — Она поднималась в спальню?
 — Кажется, да.
 — Вы не уверены?
 — Уверен. Сейчас я вспомнил.
 — Она долго там пробыла?
 — Не очень.
 — Вы проводили ее до двери?
 — Да.
 — Заметили, в какую сторону она пошла?
 — К улице Премонстрантов.
 Он вновь увидел красное пятно платья в сумраке улицы.
 — Вы уверены, что ваша жена не провела ночь со среды на четверг здесь?
 — Уверен, — ответил Иона и опять покраснел. Он тут же хотел объясниться, догадавшись, что последует дальше, но Баскен оказался проворней.
 — Однако вы сказали ее отцу, что в четверг в десять минут восьмого она села в буржский автобус.
 — Сказал и вижу, что напрасно.
 — Вы солгали?
 — Это не было ложью в буквальном смысле.
 — Вы повторили это многим, причем с подробностями.
 — Позвольте мне объяснить…
 — Сперва ответьте на мой вопрос. Была ли у вас причина скрывать от Палестри, что его дочь ушла в среду вечером?
 — Нет.
 Никакой особой причины у него не было, но ведь все началось не с этого. Если бы ему дали рассказать все подробно, у него появилась бы надежда быть понятым.
 — Вы признаете, что Палестри знал о поведении дочери?
 — Пожалуй, да.
 — Анджела тоже. Он не делала из этого секрета.
 Он готов был заплакать от бессилия.
 — Вы настаиваете, что Джина стыдилась, тогда как она ничего не скрывала, совсем напротив.
 — А о каком?
 Иона так устал, что готов был отказаться от своих слов. Двое умных людей говорили друг с другом, но говорили на разных языках, да и мыслили по-разному.
 — Ей было все равно, что о ней говорили. Это…
 Он хотел объяснить, что ей было стыдно перед собой, но инспектор не дал ему раскрыть рот.
 — А вам тоже было все равно?
 — Конечно.
 Язык его оказался быстрее мысли. Иона сказал правду и ложь одновременно. Кроме того, он понял, что сказанное будет противоречить тому, что он еще только собрался объяснить.
 — Стало быть, у вас не было причин скрывать ее отъезд?
 — Я не скрывал.
 В горле у него пересохло, глаза пощипывало.
 — Тогда какая разница, — продолжал Баскен, не давая ему опомниться, — уехала она в среду вечером или в четверг утром?
 — Вот именно.
 — Что вот именно?
 — Разницы никакой. И это доказывает, что я, в общем-то, не лгал.
 — Не лгали, утверждая, что ваша жена уехала автобусом семь десять в Бурж навестить Лут? И повторив это как минимум шестерым, включая вашу тещу?
 — Послушайте, господин Баскен…
 — А я и хочу вас послушать.
 Все было верно. Инспектор пытался понять Милька, но что-то в поведении Ионы начало его раздражать.
 А тот, заметив это, растерялся. Как прежде у Ле Бука, между ним и его собеседником встала стена, и он опять начал спрашивать себя: неужели он не такой, как все?
 — Я надеялся, что Джина вернется в четверг утром.
 — Почему?
 — Потому что она, как правило, пропадала всего на одну ночь.
 Ему было трудно об этом говорить, но он вытерпел бы и горшие мучения, лишь бы его оставили в покое.
 — Увидев, что она не вернулась, я решил, что она придет в течение дня, и вел себя так, словно ничего не произошло.
 — Почему?
 — Потому что не стоило…
 Быть может, кто-то другой повел бы себя иначе? Нет, нужно пользоваться тем, что ему дали выговориться.
 — Около десяти я, как обычно, пошел к Ле Буку.
 — И сказали, что ваша жена уехала утренним автобусом к подруге в Бурж.
 — Нет! — выйдя из себя, яростно крикнул Иона.
 — Разве вы не сказали это в присутствии нескольких свидетелей?
 — Сказал, но не так. Это не одно и то же. Ле Бук, спросил, как поживает Джина, и я ответил, что хорошо.
 Ансель стоял рядом со мной и может подтвердить.
 А Фернан, по-моему, заметил, что не видел ее утром на рынке.
 — В чем же вы видите разницу?
 — Погодите! — взмолился Иона. — Вот тогда я и сказал, что она уехала в Бурж.
 — Почему?
 — Чтобы объяснить ее отсутствие и дать ей время вернуться, прежде чем пойдут сплетни.
 — Вы только что сказали, что ей это безразлично.
 Иона пожал плечами. Конечно, сказал.
 — И что вам тоже безразлично…
 — Допустим, меня застали врасплох. Я находился в баре, вокруг были знакомые, и меня спросили, где моя жена.
 — Вас спросили, где она?
 — Сказали, что не видели ее. А я ответил, что она в Бурже.
 — Почему в Бурже?
 — Потому что время от времени она ездила туда.
 — А зачем было говорить про автобус семь десять?
 — Потому что я вспомнил, что вечером автобуса в Бурж нету.
 — Вы подумали обо всем.
 — Об этом я подумал случайно.
 — А о Лут?
 — О ней, по-моему, даже не я первый заговорил. Если я не ошибаюсь, Ле Бук спросил: «Она поехала навестить Лут?» Всем известно, что Лут в Бурже и что она дружит с Джиной.
 — Любопытно! — тихо сказал Баскен, глядя на него внимательнее, чем раньше.
 — Все очень просто, — ответил Иона, пытаясь улыбнуться.
 — Возможно, не так уж и просто! — серьезным тоном и с раздосадованным видом промолвил инспектор.




 6. Полицейский на велосипеде


 Быть может, Баскен надеялся, что Иона одумается и признается? Или просто хотел лишний раз подчеркнуть неофициальный характер визита? Во всяком случае, перед уходом он опять повел себя, как вначале, — принял вид случайного посетителя и, повернувшись спиной к букинисту, стал листать книги. Наконец посмотрел на часы, вздохнул и взял со стола шляпу.
 — Мне пора. У нас еще будет возможность поговорить.
 Баскен сказал это не с угрозой, а так, словно перед ним стояла еще не решенная задача. Иона проводил его до двери, которая оставалась открытой, и по привычке всякого торговца окинул взглядом улицу. Он был встревожен. Когда он повернулся направо, солнце ударило ему в лицо и он не смог различить лиц людей, стоявших вокруг Анджелы. В одном он был уверен: торговку овощами окружала группа людей, в основном женщин, смотревших в его сторону. Повернувшись налево, он увидел другую группу на пороге бара Ле Бука; в центре ее виднелся бело-голубой комбинезон и забрызганный кровью фартук Анселя. Выходит, они раньше него были в курсе событий и следили за визитом инспектора. Через распахнутую настежь дверь они могли слышать обрывки разговора, когда Иона повышал голос. А может, некоторые даже незаметно подошли поближе?
 Иона скорее был оскорблен, чем напуган. Они вели себя недостойно по отношению к нему, а он этого не заслуживал. Ему стало стыдно, что он так поспешно вернулся в лавку, словно убежал от них, но он не мог вот так, без подготовки, выдержать их враждебное любопытство. А в том, что их молчание враждебно, сомнений не было. Лучше бы они выкрикивали оскорбления и свистели. Итак, ему придется сносить это молчание много дней, жить отрезанным от всего мира.
 Он попытался продолжать работу, не понимая толком, что делает; за несколько минут до четырех, по обыкновению, посмотрел на часы. В это время он обычно пил кофе у Ле Бука. Стоит ли менять привычки? Искушение было велико — это ведь самое простое решение. Но что бы ни думал Баскен, именно из верности Джине, ради Джины он постарается жить как раньше.
 Когда Иона вышел за порог, за ним уже никто не следил; рыжая собака Шенов, спавшая на солнце, лениво подошла, обнюхала его пятки и подставила голову, чтобы он ее приласкал. В баре Ле Бука сидел лишь какой-то незнакомец да старый бродяга жевал в углу краюху хлеба с колбасой.
 — Привет, Фернан. Чашку кофе, пожалуйста, — произнес Иона, внимательно следя за модуляциями своего голоса.
 Он старался оставаться естественным. Фернан молча подставил чашку под хромированный кран и пустил пар; он отводил глаза в сторону, ему явно было неловко, словно он сомневался, не следует ли вести себя с Ионой более жестко. Мильк понимал: Ле Бук не может иначе.
 Сейчас весь Старый Рынок ополчился на него, включая, вероятно, и тех, кто вообще ни о чем не знал. Иона не заслуживал этого — не только потому, что не был виноват в том, в чем его могли обвинить, но и потому, что его всегда незаметно, неслышно вынуждали жить, как они, с ними, походить на них. Несколькими днями раньше ему казалось, что благодаря терпению и покорности ему это удалось. Он вел себя смирно. Не забывал, что он иностранец, сын другого народа, родившийся в далеком Архангельске и перипетиями войны и революции заброшенный в маленький городок в Берри.
 Шепилович, например, таким смирением не обладал.
 Эмигрировав во Францию, он тем не менее не упускал случая критиковать страну и ее обычаи, судить о ее политике; даже Константин Мильк, держа рыбную лавку, часто разговаривал с Натальей по-русски в присутствии покупателей. Никто на него за это не сердился. Быть может, потому, что он ничего не просил и не обращал внимания на мнение соседей? Знавшие его и сейчас отзывались о нем с симпатией, как о личности сильной и колоритной. Иона же — может быть, потому, что первые сознательные его впечатления относились к Старому Рынку — всегда пытался с ним слиться. Он не требовал от соседей, чтобы они считали его за своего.
 Он чувствовал, что это невозможно. Он вел себя со сдержанностью приглашенного, каким в самом деле считал себя. Ему дали возможность существовать, открыть лавку. Каждое утро его окликали:
 — Привет, господин Иона!
 На свадебный ужин он пригласил тридцать человек; у выхода из церкви весь рынок выстроился шпалерами.
 Почему же отношение окружающих внезапно изменилось? Иона готов был поклясться, что все происходило бы иначе, случись такое с одним из них. Он же за один день вновь стал чужаком, представителем другого клана, другого мира, пришедшим есть их хлеб и взявшем одну, из их дочерей. Он не сердился, не раздражался, не страдал от этого и с настойчивостью Баскена повторял про себя:
 «Почему?»
 Ему было тяжело сидеть здесь, в баре Фернана — его втором доме, — и видеть, что хозяин молчит с отсутствующим видом. Иона не спросил, как в прошлый раз, сколько с него, а просто положил мелочь на линолеум стойки.
 — До свидания, Фернан.
 — До свидания.
 Не «до свидания, господин Иона», как обычно, а безразлично и холодно «до свидания».
 Так продолжалось четыре дня — с понедельника до пятницы. От Джины ничего не было. В газетах о ней тоже не писали. В какую-то минуту он подумал, что Марсель сбежал из тюрьмы и они встретились, но в таком случае об этом стало бы известно. Усилием воли он четыре дня оставался прежним: вставал в обычное время, ходил на другую сторону площади за рогаликами, варил кофе, чуть позже — поднимался наверх и прибирал спальню, а в десять отправлялся к Ле Буку. В среду там находился Луиджи, и у Ионы хватило мужества не отступить. Он ожидал, что Палестри, уже подвыпивший, резко заговорит с ним. Напротив, его встретило всеобщее молчание, при его появлении все прервали разговор, за исключением какого-то неизвестного, беседовавшего с Ле Буком: тот произнес еще несколько фраз, удивленно огляделся и в замешательстве умолк.
 Каждый день, в двенадцать. Иона шел к Пепито, и ни он, ни его племянница ни разу не вступили с ним в разговор. Вдовец продолжал подмигивать, но не жил ли он тоже — и уже давно — в другом мире? В букинистическую лавку посетители все еще ходили, правда, реже; г-жа Лальман не появлялась, хотя дочь ее наверняка дочитала книги. Часто по два часа к нему никто не заходил, и он, чтобы не сидеть без дела, принимался наводить порядок на полках, перетирать книги одну за другой; ему попадались забытые издания, стоявшие у него годами.
 Так он проводил часы, сидя на бамбуковой стремянке и глядя сверху то на пустынную площадь, то на пеструю рыночную толпу.
 Он не сказал Баскену о пропаже марок. Неужели и это обернется против него? Инспектор лишь спросил, были ли у Джины с собой деньги, и он правдиво ответил, что, по-видимому, немного. Иона начал опасаться, не случилось ли с Джиной несчастья. По меньшей мере однажды — он знал это точно — она провела ночь с уроженцем Северной Африки в жалких меблирашках на Верхней улице. Неужели на этот раз ей попался какой-нибудь садист, или сумасшедший, или один из тех отчаявшихся, что убивают из-за нескольких сотен франков? Успокаивало одно: она забрала с собой марки, и поэтому он почти с уверенностью мог отбросить страшное предположение.
 Он чувствовал себя таким одиноким, таким растерянным, что у него появилось желание попросить совета у аббата Гримо: в его гостиной так тихо, а полумрак и запах так успокаивают! Но что может сказать ему священник? Почему он должен понять его лучше, чем Баскен, который по крайней мере женат, как сам Иона?
 Каждый вечер Иона готовил еду, мыл посуду. Он не притрагивался больше к альбому с русскими марками, напоминавшими ему, что он человек другой породы.
 Теперь он чувствовал себя почти виноватым, что собрал эту коллекцию: это казалось предательством по отношению к тем, среди кого он жил. Он ведь собрал эти марки не из патриотизма и не из-за ностальгии по неведомой ему стране. Он не мог точно сказать, что им двигало.
 Быть может, мысли о Дусе? Как-то воскресным днем, сидя во дворе, он рассказал Джине о ней, и та спросила:
 — Она старше тебя?
 — Когда я родился, ей было два года. Сейчас ей было бы сорок два.
 — Почему ты сказал «было бы»?
 — Потому что ее, наверное, нет в живых.
 — Там убивали маленьких детей?
 — Не знаю. Может быть, она и жива.
 — Забавно, — задумчиво глядя на него, прошептала Джина.
 — Что забавно?
 — Все: ты, твоя семья, сестры. Может, все они преспокойно там живут, а ты об этом не знаешь. Может, они спрашивают себя, что с тобой произошло? Тебе никогда не хотелось повидать их?
 — Нет.
 — Почему?
 — Не знаю.
 Она не поняла и, по-видимому, решила, что он отрекся от родственников. Это было не так.
 — Ты думаешь, твоего отца расстреляли?
 — Его, наверное, сослали в Сибирь. А может, разрешили вернуться в Архангельск.
 Какая ирония судьбы: вся семья, возможно, вновь соединилась там, в родном городе, может быть, даже в родном доме — но без него!
 Однажды, сидя в эти дни у Ле Бука, он оказался рядом с полицейским Бенешем: тот сделал вид, что не заметил его. Бенеш три раза в неделю дежурил на рынке, но не был там «своим» и знал, что думают об Ионе в полиции.
 Баскен дал понять, что встретится с ним снова, и Иона каждую минуту ждал его появления. Он заставил себя приготовить ответы на новые возможные вопросы. На листке бумаги он даже расписал по времени все, что происходило с ним в четверг, день, когда он столько наговорил о поездке в Бурж, и составил список людей, с которыми беседовал.
 Эти четыре дня Иона прожил, как под стеклянным колпаком, словно подопытное животное в лаборатории, за поведением которого ведется наблюдение. В четверг утром, в самый разгар торговли на рынке, разразилась страшная гроза, пошел дождь с градом, и люди разбежались кто куда; две незнакомые женщины укрылись в его лавке. Ливень хлестал около часа, уличное движение замерло, и сам он появился у Ле Бука не в десять, а лишь в половине двенадцатого; там пахло мокрой шерстью.
 — Привет, Фернан, — опять заставил он себя сказать как ни в чем не бывало и, заказав кофе, стал разворачивать сахар.
 В тот же день около пяти к лавке подъехал полицейский на велосипеде и, поставив машину у тротуара, вошел внутрь.
 — Вы Иона Мильк? — Иона кивнул, и тот протянул ему желтоватый конверт, а также блокнот, какие носят почтальоны, доставляющие заказную корреспонденцию. — Распишитесь здесь.
 Иона расписался и, дождавшись, когда полицейский уйдет, вскрыл конверт, где обнаружил повестку, отпечатанную на шершавой бумаге: завтра к десяти утра Милька вызывали в полицейский комиссариат. Его уже не собирались расспрашивать как бы случайно. Его вызывали. Над пунктиром, следовавшим за словом «причина», химическим карандашом было написано: «По касающемуся Вас делу».
 В этот вечер ему очень захотелось письменно изложить все, что произошло, начиная с вечера среды, а главное, в четверг, откровенно объяснить каждый поступок, каждое слово; однако напрасно сидел он у письменного стола, раздумывая, с чего начать. Его еще ни в чем не обвинили. Ему не сказали, что он в чем-то подозревается.
 Ему просто задали несколько коварных вопросов и создали вокруг него пустоту. Возможно, это и к лучшему: в конце концов у него появился случай подробно объясниться. Он не знал, кто его примет. Вызов был подписан комиссаром, которого он знал лишь в лицо. Фамилия комиссара была Дево; у него, как и у г-на Метра, из носа и ушей торчали пучки волос. Он тоже был вдов и жил на улице Гамбетты вместе с дочерью, вышедшей замуж за молодого врача из больницы Сент-Амана.
 Спал Иона плохо, ежечасно просыпался, его мучили смутные кошмары, в том числе снился канал с мостом, который развели для прохода баржи и не могли свести.
 Почему он был виноват в этом? Это оставалось тайной, однако все его обвиняли и дали ему на починку моста до смешного мало времени; он, весь взмыленный, вцепился в рукоятку, а Ансель, несший на плече четверть говяжьей туши, смотрел на него и ухмылялся. Во сне с ним обращались как с каторжником. Почему-то всплыл вопрос о Сибири.
 — Вы приехали из Сибири…
 Он пытался объяснить, что Архангельск расположен вовсе не в Сибири, но они знали лучше. Сибирь почему-то была связана с тем, что именно он должен был крутить рукоятку; какую-то роль играла и г-жа Лантен, но он не помнил — какую; возможно, в памяти его жило воспоминание о бледном ее лице за оконной занавеской.
 Иона боялся засыпать снова — так изматывали его эти кошмары, и в пять утра решил встать и пойти подышать свежим воздухом. Он добрел до Вокзальной площади,. где нашел открытый бар; там он выпил кофе с рогаликами: их только что привезли и они были еще горячие.
 «Удивится ли булочница, когда он не придет за тремя своими рогаликами? Он прошел мимо автобусного депо, где ждали отправления два больших пустых зеленых автобуса, обслуживавших буржскую линию.
 В восемь Иона открыл лавку и вынес обе коробки, в половине десятого втащил их обратно, надел шляпу, положил в карман повестку и, заперев дверь, вышел. Так рано Иона к Ле Буку не ходил, но, поскольку позже ему надо было быть в комиссариате, он зашел в бар и выпил кофе. Шляпу его, должно быть, заметили. Заметили и то, что он запер дверь на ключ. Тем не менее его ни о чем не спросили: его просто не замечали уже четыре дня.
 — Пока, — только и сказал Иона.
 Он пошел по Верхней улице. Примерно в пятистах метрах слева находилась площадь, посреди которой возвышалось здание мэрии. Здесь тоже был рынок, но меньше Старого: несколько тележек с овощами и фруктами, два-три прилавка, торговка корзинами и тесьмой.
 Входить в комиссариат надо было не через главный подъезд, а через маленькую дверь на соседней улице; первое помещение, пропахшее казармой, было разделено на две части черным деревянным барьером. На скамейке ждало несколько человек, и Мильк из смирения или застенчивости сел в очередь, но бригадир спросил:
 — Что вы хотите?
 — Я по повестке, — пробормотал Иона.
 — Дайте сюда.
 Бригадир взглянул на него, скрылся за дверью, вернулся и сказал:
 — Подождите немного.
 Сначала Иона стоял; стрелки часов, висевших на белой стене, показали десять, десять пятнадцать, десять двадцать. Тогда он сел, теребя шляпу и спрашивая себя, словно в приемной у врача: всех ли пришедших до него примут раньше? Однако порядок здесь был иной: выкрикнули чье-то имя, одна из сидящих на скамье женщин встала, и ее повели в сторону, противоположную той, куда ходил бригадир. Потом выкрикнули другое имя; немолодой мужчина встал и подошел к барьеру. Полицейский сказал:
 — Распишитесь здесь. Теперь здесь. У вас есть четыреста двадцать два франка?
 Мужчина протянул деньги, и в обмен ему выдали розовый листок бумаги, который он тщательно сложил и, прежде чем выйти, засунул в бумажник.
 — Следующий!
 Следующей оказалась старуха: она нагнулась к бригадиру и тихо заговорила; Иона бессознательно напряг слух, но тут раздался звонок.
 — Минутку! — прервал ее человек в форме. — Гоcподин Мильк! Сюда, пожалуйста.
 По коридору, куда выходили двери кабинетов, он дошел до кабинета комиссара; тот сидел за письменным столом красного дерева, спиной к окну.
 — Садитесь, — сказал он, не поднимая глаз.
 Он носил очки от дальнозоркости; Иона этого не знал, так как на улице встречал его без очков. Всякий раз, глядя на Иону, комиссар их снимал.
 — Вас зовут Иона Мильк, вы родились в Архангельске двадцать первого сентября тысяча девятьсот шестнадцатого года, получили французское гражданство семнадцатого мая тысяча девятьсот тридцать восьмого года?
 — Да, господин комиссар.
 Перед комиссаром лежали листки, исписанные убористым почерком; он просматривал их, освежая в памяти подробности.
 — Два года назад вы женились на Эжени Луизе Жозефине Палестри?
 Иона кивнул; комиссар откинулся на спинку кресла, несколько секунд поиграл очками, потом спросил:
 — Где ваша жена, господин Мильк?
 Услышав, что к нему обращаются по фамилии, от чего он отвык. Иона смешался.
 — Не знаю, господин комиссар.
 — Отсюда следует, — комиссар постучал очками со сложенными роговыми дужками по лежащим перед ним листкам, — что вы представили по крайней мере две различные версии ее отъезда.
 — Сейчас я объясню…
 — Минутку. С одной стороны, большинству своих соседей вы добровольно и при свидетелях объявили, сначала в четверг утром, потом в четверг днем и в пятницу, что ваша жена уехала из города в четверг автобусом семь десять.
 — Верно.
 — Она уехала на автобусе?
 — Нет. Но я так сказал.
 Все началось сначала. Перед комиссаром лежало донесение инспектора Баскена, по памяти восстановившего их разговор.
 — С другой стороны, когда позже вас опрашивал один из моих сотрудников, вы заявили, что ваша жена уехала в среду вечером.
 Иона открыл было рот, но резкий удар очками по папке остановил его.
 — Минутку, господин Мильк. Прежде всего я хочу поставить вас в известность, что к нам поступило заявление об исчезновении человека.
 Кто его подал? Луиджи? Анджела? Или Фредо? Спросить Иона не осмелился.
 — Дела такого рода, как правило, очень деликатны, особенно когда речь идет о женщине, тем более замужней. Я вызвал вас, чтобы вы ответили на мои вопросы; при этом мне придется касаться довольно интимных подробностей. Само собой разумеется, что я ни в чем вас не обвиняю и вы имеете право не отвечать.
 — Я прошу только…
 — Позвольте мне договорить. Сперва я хочу вкратце обрисовать ситуацию.
 Комиссар надел очки и взял другой лист, на котором, видимо, набросал какие-то заметки.
 — Вам сорок лет, вашей жене, известной под уменьшительным именем Джина, двадцать четыре. Если я правильно понимаю, до встречи с вами она не была образцом добродетели, и как сосед вы знали о ее поведении. Это так?
 — Так.
 Жизнь, описанная несколькими казенными фразами, показалась Ионе отвратительной.
 — Зная все указанные обстоятельства, вы тем не менее женились на ней и, чтобы иметь возможность сочетаться церковным браком — условие, без соблюдения которого Палестри не дали бы согласия, — перешли в католицизм и приняли крещение.
 Для Ионы это был удар: оказывается, за те пустые дни, что он прожил, по его делу проведено серьезное дознание. Неужто они расспросили и аббата Гримо, и прочих, чьи имена, возможно, сейчас прозвучат?
 — Я хотел бы, господин Мильк, попутно задать вам вопрос, не имеющий отношения к делу. Вы еврей, не так ли?
 — Да, — ответил Иона, словно стыдясь, впервые в жизни, своей национальности.
 — Во время оккупации вы находились здесь?
 — Да.
 — Вы помните, что определенный период времени немецкие власти обязывали людей вашей национальности носить на одежде желтую звезду?
 — Да.
 — Как же случилось, что вы такой звезды не носили и вас тем не менее не тревожили по этому поводу?
 Чтобы сохранить спокойствие, Ионе пришлось вонзить ногти в ладони. Что он мог ответить? Отречься от своих близких? Он никогда не чувствовал себя евреем.
 Он никогда не считал, что отличается чем-то от тех, кто его окружал на Старом Рынке, а они, благодаря его светлым волосам и голубым глазам, и не подозревали, что он принадлежит к другой расе. Он не носил желтую звезду не для того, чтобы их обмануть; он рисковал попасть из-за этого в концентрационный лагерь или быть расстрелянным. Но он шел на риск сознательно: ему хотелось быть как все. Все это раскопал не комиссар, который его не знал. И не Баскен, находившийся в то время в немецком плену. Это рассказал кто-то другой, кто-то с рынка, один из тех, кто каждый день сердечно с ним здоровался.
 — Ваша жена знала, что вы еврей?
 — Я ей об этом не говорил.
 — Это могло изменить ее решение?
 — Полагаю, нет.
 При этих словах он с горечью подумал об арабе, с которым она провела ночь.
 — А ее родители?
 — Я не думал об этом.
 — Ну ладно. Вы говорите по-немецки?
 — Нет.
 — Ну а по-русски?
 — Когда-то я говорил по-русски с родителями, но теперь все забыл — только понимаю немного.
 Какое отношение это имеет к исчезновению Джины?
 Скажет ли наконец комиссар, что у них есть против него?
 — Ваш отец приехал во Францию во время революции как эмигрант?
 — Он был в германском плену, и когда в восемнадцатом году подписали перемирие…
 — Мы называем это эмиграцией, поскольку он не вернулся сразу в Россию. Я думаю, он принадлежал к какой-нибудь белой группировке?
 Иона смутно помнил, что сначала Шепилович записал отца в какой-то политический союз, но тот активности не проявлял и целиком отдался рыботорговле. Не дожидаясь ответа, комиссар Дево продолжал:
 — И все же в тридцатом году он без колебаний вернулся на родину. Почему?
 — Он хотел знать, что стало с пятью моими сестрами.
 — Он давал о себе знать?
 — Никогда.
 — Ни в письмах, ни устно, через друзей?
 — Никак.
 — Как же произошло, что ваша мать тоже уехала?
 — Она не могла жить без мужа.
 — Вы когда-нибудь занимались политикой?
 — Никогда.
 — Вы не являетесь членом какой-нибудь группировки или партии?
 — Нет.
 Дево опять надел очки и взглянул в свои записи. Он казался разочарованным. Можно было подумать, что некоторые вопросы он задавал против воли.
 — Господин Мильк, вы поддерживаете обширную заграничную переписку.
 Неужели они допросили и почтальона? Кого еще?
 — Я филателист.
 — Из-за этого у вас такая обширная переписка?
 — Если учесть мой метод работы, да.
 Иона хотел объяснить, как он коллекционирует, рассказать о том, как среди огромного количества марок, приходящих со всех концов света, отыскивает редкие экземпляры, ускользнувшие от взгляда коллег.
 — Ну ладно! — повторил комиссар, который, казалось, спешил покончить со всем этим. Тем не менее он продолжал:
 — Какие у вас отношения с соседями?
 — Хорошие. Очень хорошие. То есть, были до недавнего времени.
 — А что произошло недавно?
 — Меня стали избегать.
 — Насколько мне известно, к вам приходил ваш шурин Альфред Палестри, попросту Фредо.
 — Да.
 — Что вы о нем думаете?
 Иона промолчал.
 — У вас с ним плохие отношения?
 — Мне кажется, он меня не любит.
 — Почему?
 — По-моему, ему не нравится, что я женился на его сестре.
 — А ваш тесть?
 — Не знаю.
 — Кажется, они оба были против вашей женитьбы.
 Если не ошибаюсь, в то время Джина работала у вас? — глянув в записи, задал следующий вопрос комиссар.
 — Я ее нанял как прислугу.
 — Она спала у вас в доме?
 — Нет.
 — Вы были с ней в интимных отношениях?
 — Только после женитьбы.
 — А прежде вам не приходило в голову обзавестись семьей?
 — Нет.
 Так оно и было. Раньше он не думал об этом.
 — Теперь я должен задать вам нескромный вопрос — можете на него не отвечать. Как же вы обходились? — И так как Иона не понял, комиссару пришлось уточнить:
 — У мужчины есть потребности…
 До войны недалеко от мэрии на улице По-де-Фер существовал публичный дом, который Иона регулярно посещал. Потом новые законы заставили его на некоторое время отказаться от подобных визитов, однако позже неподалеку от вокзала он нашел улицу, где по вечерам вблизи небольшой гостиницы всегда прогуливалось несколько девиц. И раз уж его вынуждали обнажиться до последней степени, он рассказал и об этом.
 — Судя по вашим заявлениям, вы не ревновали жену.
 — Я этого не говорил. Я сказал, что не подавал вида.
 — Понятно. Значит, все же ревновали?
 — Да.
 — Что бы вы сделали, застав ее в объятиях мужчины?
 — Ничего.
 — И не разозлились бы?
 — Мне было бы больно.
 — Но вы не прибегли бы к насилию ни по отношению к ней, ни к ее партнеру?
 — Конечно, нет.
 — Она знала об этом?
 — Должно быть.
 — И пользовалась этим?
 Ему захотелось ответить: «Но ведь все это у вас там написано!» Однако если на него подействовали даже расспросы инспектора Баскена, который разговаривал с ним в лавке с непринужденностью обычного посетителя, то здесь, в официальной обстановке, он чувствовал себя гораздо хуже — как будто с него сдирали кожу. В его голове еще звучали слова и целые фразы; ему пришлось сделать усилие, чтобы понять, о чем его спрашивают.
 — Вы никогда ей не угрожали?
 — Чем? — вздрогнул Иона.
 — Не знаю. Вы никогда не произносили угроз в ее адрес?
 — Да нет же! Мне бы и в голову не пришло.
 — Даже во время семейных сцен или в состоянии опьянения?
 — У нас никогда не было семейных сцен, и вам должно быть известно, что я не пью ничего, кроме кофе.
 Комиссар долго раскуривал трубку, потом, держа очки в руке, откинулся на спинку кресла.
 — В таком случае чем вы объясните, что ваша жена вас боялась?
 — Простите? — Ионе показалось, что он ослышался.
 — Я говорю, что она вас боялась.
 — Джина?
 — Да, ваша жена.
 Иона вскочил. Он едва выговаривал слова, беспорядочно срывавшиеся у него с губ.
 — Но, господин комиссар, она никогда меня не боялась… Чего?.. Когда она возвращалась, я наоборот…
 — Сядьте.
 Иона стиснул руки. Что за бессмыслица! Неужели один из его ночных кошмаров стал явью?
 — Боялась меня? — повторял он. — Меня?
 Кто мог его бояться? Никто — даже бродячие собаки и коты с рынка. Он же самое безобидное существо на свете! Тем временем комиссар надел очки, заглянув в донесение и что-то отчеркнул ногтем.
 — Ваша жена неоднократно заявляла, что вы когда-нибудь ее убьете.
 — Когда? Кому? Это невозможно!
 — В настоящее время я не могу сообщить вам, кому она делала эти признания, но уверяю вас, она их делала, и не одному человеку.
 Иона сдался. Это уже слишком. Это перешло всякие границы. От него отвернулись соседи, и он, сжав зубы, Стерпел. Но чтобы Джина…
 — Послушайте, господин комиссар… — В последнем приливе энергии он умоляюще протянул руки. — Если она меня боялась, то почему…
 Зачем? К тому же у него не хватало слов. Он забыл, что хотел сказать. Это уже не важно. Боялась его!
 — Успокойтесь. Говорю еще раз: я ни в чем вас не обвиняю. Идет расследование по факту исчезновения вашей жены, и мой долг ничего не упустить, выслушать всех свидетелей.
 Иона машинально кивнул.
 — Дело в том, что в то утро, когда исчезла ваша жена, вы по неизвестным причинам солгали.
 Иона не протестовал, как было в разговоре с инспектором Баскеном.
 — Боялась меня! — повторял он с болезненным упорством.
 — К сожалению, это дало почву для определенных комментариев.
 Иона все кивал.
 — Я лишь хочу с вашей помощью прояснить ситуацию.
 Лицо и фигура комиссара внезапно затуманились, и Иона почувствовал, что его пронизала слабость, какой он еще никогда не испытывал.
 — У вас… Нельзя ли стакан воды? — успел он пробормотать.
 Впервые в жизни Иона потерял сознание. В кабинете было очень душно. Комиссар бросился к двери, и Иона услышал, как льется из крана вода. Он потерял сознание лишь на несколько секунд; когда он открыл глаза, стакан стучал о его зубы, по подбородку текла вода. Полуоткрытыми глазами он беззлобно смотрел на человека, который только что причинил ему зло и сейчас нагнулся над ним.
 — Вам лучше?
 Он прикрыл веки, словно здороваясь с Вдовцом, на которого был похож комиссар. Может быть, комиссар порядочный человек и жалеет его?
 — Выпейте еще глоток.
 Иона отрицательно покачал головой. Он был сконфужен. Наступила реакция: ему вдруг захотелось плакать. Он сдержался и через несколько секунд прошептал:
 — Извините.
 — Отдохните и помолчите.
 Комиссар открыл окно, и в кабинет ворвался уличный шум; комиссар вернулся на свое место, не зная, что делать и что сказать.




 7. Продавец птиц


 — Полагаю, господин Мильк, — сказал комиссар, — вы меня не так поняли. Повторяю: по неизвестной причине ваша жена исчезла, и от нас потребовали начать расследование. Мы обязаны собрать свидетельские показания и проверить некоторые слухи.
 Иона был спокоен, слишком спокоен; его улыбка пропала, словно ее стерли резинкой. Он вежливо смотрел на собеседника, но мыслями был далеко: он слушал крик петуха, звонко и гордо зазвучавший вдруг среди городского шума. В первый момент он так удивился, что у него появилось ощущение нереальности, но потом вспомнил: напротив комиссариата сидел продавец птиц. Поднявшись со своего места. Иона мог видеть нагромождение клеток: внизу — породистые куры, петухи, утки, выше — попугайчики, канарейки и еще какие-то птицы: одни ярко-красные, другие — голубые; он не знал, как они называются. Справа от двери на жердочке сидел большой попугай; прохожие вечно удивлялись, что он не привязан.
 На площади пронзительным голосом зазывала покупателей зеленщица, расхваливая свой «чудесный салат»; ее монотонные выкрики повторялись довольно регулярно, и в конце концов Иона стал внимательно к ним прислушиваться.
 — Я был, возможно, несколько резок и прошу меня извинить…
 Иона покачал головой: все, мол, в порядке… Джина боялась его. Остальное не в счет. Теперь он все понимает, и комиссару нечего кружить вокруг да около.
 — Не стану скрывать: есть еще одно довольно неприятное показание. В среду, примерно в полночь, некая женщина стояла у окна в своей квартире на набережной канала примерно в четырехстах метрах от вашего дома.
 Она ждала мужа, который, не важно по каким причинам, вовремя не вернулся домой. Так вот, она видела, как по направлению к шлюзу, держась в тени домов, шел невысокий человек примерно вашего сложения и нес на плече объемистый мешок.
 — Она меня узнала? — Иона не возмутился, не рассердился.
 — Я этого не сказал, но совпадение налицо.
 — Вы считаете, господин комиссар, что я способен донести жену от Старого Рынка до канала?
 Джина была немногим выше его, но тяжелее, а он силой не отличался.
 Г-н Дево прикусил губу. После обморока Ионы он чувствовал себя несколько скованным и говорил с оглядкой, не догадываясь, что это уже ни к чему. Наступает ведь момент, когда острая боль приводит к потере чувствительности. Иона уже прошел эту точку и теперь, слушая, что ему говорят, сосредоточил внимание на уличном шуме. Он не похож на шум его квартала. Машин больше, прохожие спешат. Освещение тоже иное, хотя отсюда до Старого Рынка всего десять минут ходьбы. За спиной у комиссара стояли шкафы красного дерева, как и стол, закрытые зелеными шторками позади позолоченных решеток; наверху, в черной деревянной раме, висел портрет президента республики.
 — Я предвидел ваше возражение, господин Мильк.
 Однако, если вы читаете газеты, то должны знать, что ответ на этот вопрос, увы, довольно часто находится.
 Иона не понял.
 — Вы, безусловно, читали или слышали истории о расчлененных трупах, которые обнаруживают в реках и на пустырях. Повторяю еще раз — я вас не обвиняю.
 Его не обвиняли в том, что он разрезал Джину на куски и бросил в канал?
 — Теперь нам осталось, если только ваша жена не вернется или мы ее не отыщем, доказать вашу непричастность к делу и после этого тщательно рассмотреть все версии. — Комиссар опять водрузил очки на нос и взглянул в свои заметки. — Почему после исчезновения жены вы поспешили сдать белье в стирку — и ее и свое?
 Властям известны малейшие его поступки, словно он жил в стеклянной клетке!
 — Это был день, когда приезжают за бельем.
 — Обычно пересчитывали и увязывали белье вы?
 — Нет.
 И нет и да. Это лишний раз доказывало, как трудно формулировать непреложные истины. Как и в большинстве семей, белье было в ведении Джины, обычно она им и занималась. Но она никогда не знала, какой сегодня день недели, и Ионе случалось ей напоминать, когда она убирала комнату: «Не забудь про белье». Класть наволочку с бельем под прилавок тоже было для них делом обычным: они не хотели заставлять ждать вечно спешащего шофера пикапа. Джина жила в постоянном беспорядке. Разве она не забыла вымыть перед уходом сковороду с остатками селедки? Иона, долгое время живший один и не всегда державший прислугу, сохранил привычку помнить обо всем и в отсутствие Джины выполнять ее обязанности.
 — Ваша жена исчезает, господин Мильк. Только что вы сказали, что любите ее. И вы даете себе труд заниматься делом, которым мужчины, как правило, не занимаются.
 — В этот день приезжали за бельем, — только и смог повторить Иона. Он чувствовал, что собеседник следит за ним с любопытством. Так же, как человек, который пытается понять и не может, несколько раз смотрел на него и Баскен.
 — А не пытались ли вы избавиться от компрометирующих вас следов?
 — Следов чего?
 — Не то в пятницу, не то в субботу вы сделали большую уборку на кухне.
 Это случалось часто и до Джины, когда прислуга болела, и даже после женитьбы.
 — Убежден, что эти детали сами по себе ничего не значат, но если их собрать воедино, поневоле задумаешься.
 Иона кивнул, словно прилежный ученик.
 — Известно ли вам что-нибудь о знакомствах, завязанных вашей женой в последнее время?
 — Ничего.
 — Отсутствовала ли она чаще обычного?
 По утрам она, как всегда, слонялась по рынку, чаще в халате и тапочках. Днем иногда одевалась, пудрилась, душилась и шла за покупками в город или навестить подругу.
 — Писем она тоже не получала?
 — Домой их ей не приносили.
 — Вы думаете, что она получала их иным путем — к примеру, до востребования?
 — Не знаю.
 — Странно — как умный человек вы согласитесь с этим, — что она ушла без одежды, даже без пальто и, по вашим словам, почти без денег. Ни в автобус, ни в поезд она не садилась — мы это проверили.
 Иона решил пойти до конца и рассказать о марках. Он устал. Ему хотелось поскорее уйти из этого кабинета и не выслушивать больше вопросы, столь далекие от действительности.
 — Моя жена, — произнес он с чувством унижения от совершаемого предательства, — подготовила свой уход заранее.
 — Откуда вам это известно и почему вы не сказали этого инспектору Баскену?
 — В спальне, в зеркальном шкафу, есть шкатулка, где хранились очень редкие марки.
 — Она это знала?
 — Да.
 — Это ценные марки?
 — Они стоят несколько миллионов.
 Иона спрашивал себя, стоило ли об этом говорить, потому что реакция комиссара оказалась не такой, как он предполагал. Комиссар смотрел на него недоверчиво и даже подозрительно.
 — Вы хотите сказать, что у вас было марок на несколько миллионов?
 — Да. Я начал собирать их еще в лицее, когда мне было всего тринадцать, и продолжаю до сих пор.
 — Кто, кроме жены, видел у вас эти марки?
 — Никто.
 — Стало быть, вы не можете доказать, что они действительно лежали в шкафу?
 Мильк стал спокоен, терпелив, почти равнодушен, словно речь шла не о нем и Джине: это произошло, вероятно, оттого, что он как профессионал почувствовал почву под ногами.
 — В большинстве случаев я могу доказать, когда и где я их купил или выменял — некоторые лет пятнадцать назад, некоторые года два-три. Филателисты — замкнутый мирок. Почти всегда известно, где находятся редкие марки.
 — Простите, но я перебью вас, господин Милые.
 Я ничего не понимаю в филателии. Сейчас я пытаюсь поставить себя на место судьи. Вы жили, я сказал бы, очень скромно — надеюсь, вы не обиделись на это определение? — и тем не менее заявляете, что имели марок на несколько миллионов и что ваша жена забрала их с собой. Кроме того, вы заявляете, что в большинстве случаев можете даже доказать, что какое-то время назад стали их владельцем. Верно?
 Иона кивнул, слушая новое «ку-ка-ре-ку», и комиссар, которому это надоело, направился к окну.
 — Не возражаете?
 — Как вам угодно.
 — Так вот, прежде всего встает вопрос: можете ли вы доказать, что в прошлую среду эти марки еще были у вас — вам ведь ничто не мешало давно их продать?
 — Нет.
 — А можете ли вы доказать, что их больше у вас нет?
 — Их нет в шкатулке.
 — Но это же все теория, не так ли? Что вам мешало положить их в другое место?
 — Зачем?
 Чтобы обвинить Джину — вот что имел в виду комиссар. Чтобы все поверили, что она сбежала, украв его состояние.
 — Теперь видите, до чего трудна и деликатна моя задача? По неизвестной причине жители вашего квартала питают к вам неприязнь.
 — До последних дней они были очень добры ко мне.
 Комиссар внимательно посмотрел на него, и Иона прочел в его глазах объяснение. Комиссар тоже не понимал. Через его кабинет прошло множество самых разных людей, и он привык к самым невероятным признаниям; Иона же сбивал его с толку. Было видно, что комиссар переходит от симпатии к раздражению, даже к отвращению, а потом вновь пытается установить контакт. Не происходило ли то же с Баскеном? Не доказывало ли это, что Иона не такой, как все? Быть может, дома, в Архангельске, среди родного народа все было бы иначе? Это предчувствие не оставляло его всю жизнь. Еще в школе он старался сделаться незаметным, чтобы о нем забыли, и был очень смущен, когда против своей воли стал первым учеником. Но разве его не побуждали считать себя частью Старого Рынка? Разве не предложили ему однажды войти в комитет защиты мелких торговцев и даже сделаться его казначеем? Тогда Иона отказался, чувствуя, что это не для него. Он ведь не случайно проявлял смирение. Но проявлял, видимо, недостаточно, потому что все от него отвернулись.
 — Когда, по-вашему, исчезли марки?
 — Обычно я ношу ключ от шкатулки в кармане вместе с ключами от входной двери и кассы. — Иона показал серебряную цепочку. — В среду я встал и сразу оделся, но накануне спускался вниз в пижаме.
 — Значит, ваша жена взяла марки во вторник утром?
 — Я так думаю.
 — Их легко продать?
 — Нет.
 — Так как же?..
 — Она этого не понимает. Торговцы марками — я уже говорил — знают друг друга. Когда им предлагают редкий экземпляр, они обычно наводят справки о его происхождении.
 — Вы предупредили коллег?
 — Нет.
 — По какой причине?
 Иона пожал плечами. Он снова начал потеть, опять сожалел, что не слышит уличного шума.
 — Стало быть, ваша жена уехала без пальто, без вещей, но с ценностями, которые ей не реализовать. Так?
 Мильк кивнул.
 — Она покинула Старый Рынок больше недели назад, в среду вечером; никто не видел, как она проходила, никто не встретил ее в городе, она не села ни в автобус, ни на поезд, короче, улетучилось бесследно. Где, по-вашему, ей проще всего продать марки?
 — Очевидно, в Париже или другом большом городе — Лионе, Бордо, Марселе. Еще за границей.
 — Вы можете составить список французских торговцев марками?
 — Основных, да.
 — Я разошлю письма и предупрежу их. Теперь, господин Мильк… — Комиссар встал и запнулся, словно самая неприятная задача была еще впереди. — Мне остается просить вас разрешить двум моим людям отправиться с вами к вам домой. Я, конечно, могу получить постановление об обыске, однако, учитывая нынешнее положение дел, мне бы хотелось действовать менее официально.
 Иона тоже встал. Причин для отказа у него не было: ему нечего прятать, да и сила не на его стороне.
 — Сейчас?
 — Желательно, да.
 Чтобы он не успел скрыть чего-нибудь? Как это смешно и трагично! А началось все с невинной фразы: «Она уехала в Бурж». Ле Бук, так же невинно, поинтересовался: «На автобусе?» И пошли кругами волны, валы, они захлестнули рынок и достигли в конце концов центра города — комиссариата. Он больше не господин Иона, букинист с площади, с которым все весело здоровались.
 Для комиссара в его бумагах он — Иона Мильк, родившийся в Архангельске, в России, 21 сентября 1916 г., получивший французское гражданство 17 мая 1938 г., освобожденный от воинской повинности, еврей по национальности, принявший католичество в 1954 г. Оставалось лишь выяснить последнее обстоятельство дела, к чему он был совершенно не готов. Мильк и комиссар стояли.
 Разговор, или, вернее, допрос, казалось, завершился. Г-н Дево поигрывал очками; время от времени стекла отражали солнце.
 — В сущности, господин Мильк, у вас есть очень простой способ доказать, что эти марки у вас были.
 Иона, не понимая, смотрел на него.
 — Они составляют, как вы сказали, капитал в несколько миллионов. Вы купили их на свои доходы, и, следовательно, по вашим налоговым декларациям можно проследить размеры вложенных вами сумм. Заметьте, что лично меня это не касается — это компетенция налогового управления.
 Иона заранее знал, что и здесь его загонят в угол. Ему не удастся заставить власти понять простую истину. Он никогда не покупал марки ценой в пятьдесят, сто, триста тысяч франков, хотя такие у него тоже были. Одни он отыскал с лупой в руке, другие — удачно выменял. Как заметил комиссар, Мильк жил очень скромно. Чего ради он станет беспокоиться при нынешнем положении вещей?
 Важно одно: Джина его боялась. Уже на пороге кабинета он в свою очередь робко спросил:
 — Она в самом деле сказала, что я когда-нибудь ее убью?
 — Так следует из показаний свидетелей.
 — Нескольких?
 — Уверяю вас, да.
 — Она не сказала почему?
 — Вы настаиваете, чтобы я ответил? — Г-н Дево, поколебавшись, закрыл дверь, которую только что отворил.
 — Да.
 — Обратите внимание, что в ходе разговора я и словом не обмолвился об этом. По крайней мере дважды, говоря о вас, она сказала: «Он развратник».
 Иона покраснел. Этого он уж никак не ожидал.
 — Поразмыслите, господин Мильк. На днях мы продолжим разговор, а сейчас инспектор Баскен с коллегой пойдут с вами.
 Фраза комиссара не возбудила в Ионе негодования; ему показалось, что он начинает наконец понимать. Занимаясь чем-нибудь, он часто замечал, что Джина украдкой наблюдает за ним, а стоило ему поднять голову, она приходила в замешательство. В эти минуты она смотрела на него так, как сейчас поглядывали порой Баскен и комиссар. И все же она жила с ним. Наблюдала за ним днем и ночью, но, несмотря на это, не привыкла к нему — он оставался для нее загадкой. Еще работая у него прислугой, она, должно быть, задавалась вопросом, почему он не ведет себя с нею так же, как другие мужчины, включая Анселя. Одевалась она всегда легко: ее движения отличались бесстыдством, которое можно принять за авансы. Неужели она в то время считала его импотентом или, чего доброго, приписывала ему специфические наклонности? Он вспомнил, как она была серьезна и озабочена, когда он заговорил о женитьбе. Вспомнил, как она, раздеваясь в первый вечер после свадьбы, бросила ему, когда он одетый слонялся по комнате, не смея на нее взглянуть:
 — Ты не собираешься раздеваться?
 Джина, казалось, ждала, что обнаружит в нем что-нибудь ненормальное. На самом же деле он стеснялся своего тела, слишком розового и пухлого. Она разобрала постель, легла, раздвинув колени, и стала смотреть, как он раздевается; когда он неуклюже приблизился, она воскликнула со смехом, вызванным, по-видимому, беспокойством:
 — Ты в очках?
 Иона снял их. Во время близости у него было ощущение, что Джина наблюдает за ним; она не разделяла и даже не притворялась, что разделяет его наслаждение.
 — Гляди-ка! — произнесла она.
 Что это значило? Что он, вопреки всему, добился своего? Что он, несмотря на некоторые внешние странности, оказался нормальным мужчиной?
 — Спим?
 — Как хочешь.
 — Спокойной ночи.
 Она его не поцеловала, а он не осмелился. Комиссар заставил его вспомнить, что за два года они ни разу не поцеловались. Он несколько раз пробовал это сделать, но она отворачивалась — правда, нерезко, без видимого отвращения. Хоть они и спали вместе, Иона приближался к ней как можно реже, потому что она всегда оставалась холодной; под утро Иона порой слышал, как она, тяжело дыша, вертится в постели с мучительным «ох», но он не открывал глаз и притворялся спящим.
 Как только что сказал комиссар — дальнейшие вопросы еще впереди. Чего боялась Джина? Быть может, его спокойствия, доброты, стыдливой нежности, когда она возвращалась домой после своих похождений? Порой казалось, что она напрашивается на побои. Избей он ее, стала бы она меньше бояться? Перестала бы считать его развратником?
 — Баскен! — позвал комиссар, выходя в коридор. Иона увидел инспектора, который, сняв пиджак, работал в одном из кабинетов. — Возьмите кого-нибудь и отправляйтесь с господином Мильком.
 — Слушаюсь, господин комиссар.
 Баскен, видимо, знал, что должен делать, так как за разъяснениями обращаться не стал.
 — Данбуа! — в свою очередь крикнул он, обращаясь к кому-то, сидевшему в другом кабинете.
 И тот, и другой были в штатском, но все на Старом Рынке и в городе их знали.
 — Подумайте, господин Мильк, — на прощание повторил Дево.
 Иона думал, но не о том, что имел в виду комиссар.
 Он не искал больше способов защиты, ответов на нелепые обвинения, которые ему предъявляли. Его занимал спор с самим собой, спор, несравненно более трагичный, чем история про женщину, разрезанную на куски. И вот что удивительно: они были правы, но не так, как предполагали, и Мильк внезапно почувствовал себя в самом деле виновным. Он не избавлялся от Джины, не выбрасывал ее труп в канал. Не был он и развратником — в том смысле, как они это понимали, не имел никаких отклонений в половой жизни. Он не разобрался еще в своем положении: откровение явилось ему совсем недавно, когда он меньше всего ожидал — в атмосфере безразличия, царящей в казенном кабинете.
 — Подождите минутку, господин Иона.
 Баскен все еще называл его, как обычно, но даже это не принесло Мильку радости. Этот этап уже позади. Он вошел в помещение, перегороженное черным деревянным барьером, где на скамейке ждали новые посетители, и притворился, что читает объявление о правилах продажи лошадей и рогатого скота в специально отведенных местах.
 Не брату ли рассказала Джина в первую очередь о своем страхе? Не исключено. Это объясняло ожесточенное сопротивление Фредо их браку. Кому еще? Клеманс?
 Лут? Иона попытался вспомнить фразу, которую повторил ему комиссар: «Этот человек когда-нибудь убьет меня». Почему? Потому что он реагировал не так, как она предполагала, на ее похождения с мужчинами? Потому что был слишком мягок, слишком терпелив? А может, она решила, что он играет роль и в один прекрасный день даст волю своим наклонностям? Он сказал ей, когда они говорили о женитьбе: «Я могу по крайней мере предложить вам спокойную жизнь». Так или похоже. Он говорил ей не о любви, не о счастье, а о спокойствии: он слишком скромен, чтобы воображать, будто может дать ей что-то другое. Она молода, крепка, а он на шестнадцать лет старше ее; он маленький букинист, пропыленный и одинокий, единственная страсть которого — марки.
 Это было не совсем так. Такова была видимость, так думали люди. На самом деле в глубине души он жил сильной, богатой и разнообразной жизнью, жизнью всего Старого Рынка, всех кварталов, малейшие биения пульса которых были ему известны. Скрываясь за толстыми стеклами очков, придававшими ему безобидный вид, он, можно сказать, без ведома ближних похищал частички их жизни. Не это ли обнаружила Джина, войдя в его дом? Не потому ли она говорила о пороке и боялась Иону? Или негодовала, что он ее купил? О том, что он ее купил, знали и он, и она. Лучше всех знала Анджела, продавшая Джину; знал и Луиджи, не смевший протестовать из страха перед женой; знал и Фредо, которого это возмущало. Ее продали не за деньги; а за спокойствие. Иона прекрасно знал, что он первый употребил это слово — как приманку и искушение. С ним Джина приобрела маску респектабельности, все ее похождения оказались прикрыты. Она жила обеспеченно, и Анджела не дрожала больше перед перспективой увидеть дочь на панели.
 Думали ли об этом соседи, приглашенные на свадьбу?
 Искренни ли были их улыбки, поздравления, их удовлетворение — особенно в конце ужина? Не стыдились ли они этой сделки, скрепленной ими, так сказать, собственноручно? Аббат Гримо не осмелился отговаривать Иону в открытую. Он тоже, конечно, предпочитал, чтобы Джина вышла замуж. Но даже обращение Ионы встретил без энтузиазма.
 — Я не спрашиваю, веруете ли вы, потому что мне не хотелось бы заставлять вас лгать.
 Конечно, он знал, что Иона не верует. Догадался ли он, что тот принял католичество не только для того, чтобы жениться на Джине, и подумывал об этом задолго до знакомства с ней?
 — Желаю вам быть с ней счастливым и дать счастье ей.
 Аббат желал этого, но было видно, что он в это не верит. Он исполнил долг священника: соединил их так же, как раньше принял маленького человека из Архангельска в лоно Римско-католической церкви.
 Каким образом Ионе за два года ни разу не пришла мысль, что Джина может его бояться? Сейчас глаза у него открылись, и на память стали приходить мелочи, которым он раньше не придавал значения. Наконец-таки Иона понял: он — одинокий чужак, человек, приехавший с другого конца света и паразитирующий на плоти Старого Рынка.
 — Пойдемте…
 Полицейские были готовы, уже в шляпах; Иона, на полголовы ниже попутчиков, шел между ними в направлении Верхней улицы; воздух был напоен солнцем и теплом.
 — Все прошло хорошо? — поинтересовался Баскен, явно уже успевший перемолвиться со своим начальником.
 — Надеюсь. Не знаю.
 — Комиссар — человек незаурядного ума, он долго занимал в Париже важный пост, но не захотел жить с дочерью. В двадцать три года он был уже кандидатом права и начал работать в префектуре. В полицию он попал случайно. — Время от времени Баскен здоровался с прохожими, и те оглядывались на Иону, шедшего между полицейскими. — Четыре дня назад, на следующий день после того, как я к вам заходил, мы повсюду разослали приметы вашей жены. — Инспектор был удивлен, что Иона не реагирует, и искоса посматривал на него. — Правда, красивых девушек в красных платьях много.
 Кроме того, она могла купить себе новое платье.
 Проходя мимо ресторана. Иона заметил над занавеской лицо Пепито: тот смотрел на него. Пойдет ли он завтракать к нему? Дадут ли ему такую возможность? Была уже половина двенадцатого. Они, разумеется, перероют все сверху донизу; в доме было много всякого старья, потому что Иона ничего не выбрасывал. Кто знает, не собираются ли они теперь его арестовать?
 Оставалось пройти мимо бара Ле Бука; Иона предпочел отвернуться — не из стыда, а чтобы избавить их от неловкости. Ведь, несмотря ни на что, все они испытывали неловкость. Каждый в отдельности, исключая Фредо, не осмелился бы так резко ополчиться против него. «Раз ты это говоришь, то и я тоже…» А почему бы и нет, раз он их обманул? Иона достал из кармана ключи и открыл дверь, под которой лежала желтая кинореклама.
 — Входите, господа.
 В лавке, куда весь день попадало солнце, было душно и жарко, как в печке. В воздухе лениво кружили две большие черные мухи.
 — Думаю, вы предпочтете, чтобы я оставил дверь открытой?
 Книгами пахло сильнее обычного, и чтобы устроить сквозняк, Иона отпер дверь во двор; там прыгал дрозд.
 Иона знал его. Дрозд прилетал каждое утро и не боялся Ионы.
 — Если я вам понадоблюсь, скажите.
 — Мне хотелось бы сначала пройти в спальню. Это сюда? — спросил Баскен.
 — Поднимайтесь, я за вами.
 Ионе очень хотелось кофе, но он не осмелился попросить разрешения его приготовить, а сходить к Ле Буку — подавно.
 В комнате было прибрано, на стеганом одеяле ни морщинки, туалет блестел. При входе взгляд Ионы упал на расческу Джины: она была грязной, между зубцами застряли волосы. Он так привык видеть ее на одном и том же месте, что в эти дни даже не обратил на нее внимания и не вымыл.
 — В доме только одна спальня?
 — Да.
 — Вы оба спали в этой постели?
 — Да.
 Ионе показалось, что через раскрытое окно он слышит тихие шаги и шушуканье.
 — Куда ведет эта дверь?
 — В уборную.
 — А эта?
 Мильк толкнул дверь. Когда-то здесь была спальня с окном во двор, но в ней было так тесно, что влезть могла только кровать. Иона пустил помещение под кладовку. Там стояли ломаные стулья, старый сундук с оторванным замком, сохранившийся со времени отъезда из России, портновский манекен, купленный им для Джины, которым она никогда не пользовалась, треснувшая посуда, кучи книг, продать которые он потерял надежду, и даже ночной горшок. Здесь никогда не убирали. Слуховое окно не открывали: воздух был затхлый; на всем лежал слой серой пыли.
 Полицейские взглянули друг на друга. Сюда явно давно не входили — следов никаких не было. Шляп они не сняли; Баскен докурил сигарету и бросил ее в уборную.
 — Здесь одежда? — спросил он, указывая на зеркальный шкаф.
 Иона открыл обе дверцы, и инспектор пробежал пальцами по платьям, пальто, потом по костюмам и пальто Ионы.
 — У нее не было другого пальто?
 — Нет.
 На дне шкафа лежали три пары туфель Джины, тапочки и туфли Ионы — весь их гардероб.
 — Это и есть та самая шкатулка?
 Иона решил, что, пока он ждал в приемной, комиссар действительно говорил с инспектором.
 — Откройте, пожалуйста.
 Он снова достал ключи, поставил шкатулку на кровать и откинул крышку.
 — Я думал, она пустая, — удивился Баскен.
 — Я этого не говорил.
 В шкатулке оставалось около полусотни прозрачных конвертов; в каждом была или марка, или открытка с маркой.
 — Так что же она взяла?
 — Примерно четверть того, что здесь было. Все они вместе с конвертами не влезли бы к ней в сумочку.
 — Она взяла самые редкие?
 — Да.
 — Как она их отличила?
 — Я ей показывал. Кроме того, они лежали сверху: я недавно их просматривал.
 Двое мужчин обменялись взглядом за его спиной: они, видимо, считали его сумасшедшим.
 — В доме есть оружие?
 — Нет.
 — У вас никогда не было револьвера?
 — Никогда.
 Сопровождающий Баскена полицейский внимательно осмотрел пол, голубые занавески, обои в голубой и розовый цветочек, словно пытаясь отыскать следы крови.
 Затем он тщательно оглядел все вокруг туалета и ушел осматривать уборную. Баскен тем временем залез на стул со сломанным сиденьем и заглянул за шкаф, потом стал один за другим выдвигать ящики комода. Верхний принадлежал Джине; здесь все валялось в беспорядке: три ночные рубашки, трусики, лифчики, две комбинации, которые она почти никогда не носила, чулки, потрепанная сумочка, пудреница, две упаковки аспирина и резиновая груша. В сумочке инспектор обнаружил носовой платок со следами помады, мелочь, рекламный карандаш и корешок чека на двести двадцать семь франков за какую-то покупку в универмаге.
 В ящике Ионы порядка было больше; рубашки с одной стороны, пижамы — с другой, носки, трусы, платки и жилеты посредине. Лежал там бумажник, подаренный ему Джиной на день рождения: он не пользовался им, находя его слишком красивым. От бумажника еще пахло кожей, и он был пуст.
 В нижнем ящике вперемешку лежало все, что некуда было девать: лекарства, два зимних покрывала, щетка для шляп с серебряной накладкой, которую им подарили на свадьбу, шпильки для волос и две ненужные рекламные пепельницы.
 Баскен не забыл и ящик ночного столика: там обнаружились очки, снотворное, бритва и фотография обнаженной Джины. Снимал ее не Иона, не он и положил ее туда. Ее сделали задолго до их свадьбы, когда Джине было около двадцати; грудь у нее уже была полной, но талия тоньше, бедра изящнее.
 — Посмотри, — сказала ему Джина однажды, когда почему-то вдруг стала наводить порядок в своих вещах. — Узнаешь меня?
 Фотография действительно был нерезкой, мутной.
 Джина стояла у кровати, разумеется, в номере гостиницы; чувствовалось, что она не знает, куда деть руки.
 — Ты не находишь, что тогда я была лучше?
 Он возразил.
 — Я храню ее для интереса и сравниваю. Придет день, когда никто не поверит, что это я.
 Она смотрелась в зеркало, выпятив грудь и похлопывая себя по бедрам.
 — Эту фотографию снимал не я, — поспешил заявить Баскену Иона. — Здесь она гораздо моложе.
 — Вижу, — отозвался, опять с любопытством взглянув на него, инспектор и обратился к коллеге:
 — Пошли вниз.
 Это походило на распродажу, когда личные вещи семьи кучей сваливают на тротуаре, а зеваки ходят и щупают их. Но пусть перерывают его берлогу: какое это имеет значение теперь, после того, что с ним сделали?
 Иона чувствовал себя чужим не только у себя дома, но и в жизни вообще.




 8. Дрозд в саду


 В ту минуту, когда они, направляясь из спальни в кухню, проходили через каморку, Иона машинально взглянул в лавку и увидел прилипшие к витрине лица; ему показалось даже, что какой-то мальчишка, который, должно быть, зашел в дом, поспешно выскочил на улицу, вызвав взрыв смеха. Полицейские осмотрели все: стенной шкаф с продуктами, весы, мельницу для кофе, швабры, висевшие за дверью, содержимое шкафов, ящик стола; с особой тщательностью они исследовали топор для мяса и разделочные ножи, словно искали подозрительные следы. Прошли во двор, где Баскен указал на дом Палестри.
 — Это окна родителей Джины?
 — Да.
 Одно из них было окно комнаты, где когда-то жила Джина и которую занимал теперь Фредо.
 Больше всего времени отняла каморка. В ящиках было полно разных бумаг, набитых марками конвертов с пометками, смысл которых инспектор заставил объяснить; он долго листал русский альбом, посматривая на Иону.
 — Марки других стран вы так не выклеивали?
 Ионе оставалось лишь согласиться. Он знал, какой вывод они сделают.
 — Тут у вас есть все серии советских марок. Я впервые их вижу. Как вы их достали?
 — Они везде есть в продаже.
 — Вот как!
 Когда двое мужчин проследовали в лавку, зеваки разошлись; полицейские проверили, не лежит ли что-нибудь за рядами книг.
 — Вы недавно прибирались?
 Неужели тот факт, что он сделал на полках большую уборку, чтобы хоть чем-нибудь заняться, тоже используют против него? Впрочем, ему было все равно. Защищаться он больше не собирался.
 Утром — Иона не мог сказать точно когда, да это было и не важно, — он сломался. Казалось, что перерезана какая-то нить; точнее, он внезапно пришел в состояние невесомости. Смотрел на обоих — инспектора и Дамбуа, добросовестно занимавшихся своим делом, но их хождение туда и сюда, жесты, произносимые ими слова не имели к нему никакого отношения. Кучка людей у дома все еще наблюдала, но он даже не взглянул на них, не поинтересовался, кто именно там стоит: для него это было всего лишь движущееся в солнечном свете пятно.
 Путь его пройден. Он переступил черту. Он терпеливо ждал, пока полицейские закончат; когда они ушли, он запер дверь на защелку и повернул ключ.
 Это уже не его дом. Мебель, вещи остались на своих местах. Он все еще мог с закрытыми глазами найти что угодно, но связь с миром прервалась. Он хотел есть. Ему и в голову не пришло пойти позавтракать у Пепито. Он нашел в кухне остатки сыра, краюху хлеба, встал у двери во двор и принялся жевать. К этому моменту он еще ничего не решил, во всяком случае сознательно, и только когда взгляд его остановился на тросике для сушки белья, протянутом между домом и стеной Шенов, мысль приняла более отчетливую форму. Он проделал большой путь из Архангельска, проехал Москву, Ялту и Константинополь и, наконец, очутился здесь, в старом доме на рыночной площади. Отец его уехал. Потом мать. «Хочу быть уверенным, что хоть один да останется!» — указывая на сына, объявил Константин Мильк, перед тем как отправиться неизвестно куда.
 Теперь настала очередь Ионы. Решение было принято, и все же он доел хлеб с сыром, поглядывая то на витой проволочный тросик, то на ветку липы, свешивающуюся через стену из соседнего сада. Одно из двух металлических кресел случайно оказалось точно под веткой. Иона сказал инспектору правду: у него никогда не было оружия, он страшился всяческого насилия до такой степени, что до сих пор вздрагивал при каждом выстреле из детского пистолета на площади. Он раздумывал, не нужно ли еще что-нибудь сделать в спальне, лавке или каморке. Нигде никаких дел не оставалось. Его не поняли, или он не понял других; во всяком случае, это непонимание никогда уже не рассеется. На мгновение ему захотелось объясниться в письме, но он тут же отказался от этой мысли, устыдившись своей суетности.
 Узлы на металлическом тросике он развязал не без труда: пришлось сходить на кухню за плоскогубцами.
 Иона не чувствовал ни печали, ни горечи. Напротив, ощущал неведомую раньше безмятежность. Он подумал о Джине, но не о той, какую видел сам или какой она видела себя; в мыслях его Джина, став бесплотной, отождествлялась теперь с придуманным им образом сестры Дуси. Это была несуществующая женщина, просто женщина.
 Узнает ли она, что он умер из-за нее? Мильк покраснел — он все еще пытается лгать самому себе. Нет, он уходил не из-за нее, а из-за себя, скорее всего, из-за того, что его вынудили слишком глубоко погрузиться в свое «я». Может ли он жить после того, что открыл в себе и в других?
 Иона взобрался на металлическое кресло и, привязывая тросик к ветке, оцарапался о торчащую прядь; кончик пальца кровоточил, и Иона, как в детстве, пососал ранку.
 Из окон Палестри, из бывшей комнаты Джины была видна дверь кухни, однако стена Шенов мешала видеть место, где сейчас находился Мильк. Ему осталось сделать затяжной узел; для надежности он работал плоскогубцами. Внезапно лицо его покрылось горячим потом: он представил себе болтающуюся петлю. Иона утер лоб, верхнюю губу и с трудом проглотил слюну. Он чувствовал себя смешным: стоя на садовом кресле, колебался, дрожал, ужасался при мысли о физической боли, которую скоро почувствует, и в особенности при мысли о постепенном удушье, о том, как будет бороться с ним повисшее в пустоте тело.
 А что, в конце концов, мешает ему жить? Солнце все еще светит, дождь льет, площадь по утрам наполняется звуками и запахами рынка. Он может еще сварить себе кофе, сидя один на кухне и слушая пение птиц.
 В этот миг дрозд, его дрозд, уселся на ящик, где росли лук и чебрец, и, глядя на прыжки птицы. Иона почувствовал, что глаза его полны слез. Не нужно ему умирать.
 Никто его не заставляет. Набравшись терпения и еще большей покорности, он сумеет примириться с самим собой.
 Мильк слез с металлического кресла и поспешил к дому, убегая от искушения, не желая возвращаться назад. Колени у него дрожали, ноги стали ватными.
 Он чиркнул спичкой, зажег газ и налил воды в чайник, чтобы сварить кофе.
 Он прав, поступая таким образом. Как знать? Быть может, в один прекрасный день Джина вернется, и он будет ей нужен. Жители площади — и те в конце концов поймут его. Разве Фернан Ле Бук уже не выглядит смущенным?
 Иона крутил мельницу для кофе, висевшую на стене в полутемном стенном шкафу. Она была фаянсовая, с голубым по белому голландским пейзажем — ветряной мельницей. Он не бывал в Голландии. Он, в детстве проехавший так много, теперь никуда не ездил, словно боясь потерять место на Старом Рынке. Он будет терпелив. По словам Баскена, комиссар — человек умный.
 Запах кофе подействовал на него благотворно, хотя очки и запотели. Он подумал, снял бы он очки или нет, перед тем как повеситься, потом опять подумал о Дусе» уверяя себя, что, наверно, не решился на отчаянный шаг благодаря ей. Выйти во двор и отвязать тросик он пока не осмеливался. Будильник на камине показывал без пяти два; Иона с удовольствием слушал знакомое тиканье. Он уселся поудобнее, мысленно стараясь обходить некоторые темы. Затем ему захотелось пересмотреть русские марки, уцепиться за что-нибудь, и, взяв с собой чашку, он сел к письменному столу.
 Не труслив ли он? Не раскаивается ли, что не сделал сегодня того, что решил? Достанет ли у него смелости на это, если жизнь снова покажется тяжелой?
 На улице никто за ним не шпионил. Площадь была пуста. Часы на церкви Сент-Сесиль пробили два; чтобы все шло, как обычно, ему сейчас следовало запереться на засов. Это уже не так важно, как прежде; понемногу он сможет вернуться к прежним привычкам. Иона выдвинул ящик и взял альбом, где на первой странице была приклеена фотография отца с матерью, стоящих перед рыбной лавкой. Он снял их дешевым аппаратом, подаренным на Рождество, когда Ионе было одиннадцать. Он листал страницы, пока не увидел за окном тень. Незнакомая женщина постучала в дверь, удивилась, что лавка закрыта, и попробовала заглянуть внутрь.
 Иона подумал, что это покупательница, и хотел было не открывать. Женщина лет сорока, из простых, наверняка многодетная и всю жизнь много работавшая: она выглядела бесформенной, усталой, постаревшей до срока. Приставив руку козырьком, она обшаривала взглядом полутемную лавку, и Мильк из жалости наконец поднялся.
 — Я боялась, что никого нет, — сказала она, с любопытством смотря на него.
 — Я работал, — пробормотал он.
 — Вы муж Джины?
 — Да.
 — Это правда, что вас собираются арестовать?
 — Не знаю.
 — Мне сказали об этом утром, и я боялась, что приду слишком поздно.
 — Садитесь, — предложил Иона, указывая на стул.
 — Мне некогда. Я должна вернуться в гостиницу. Там не знают, что меня нет — я вышла через задний ход.
 Начальство у нас новое, неопытное, и считает, что нужно держать всех в строгости.
 Иона слушал и не понимал.
 — Я работаю горничной в гостинице «Негоциант», знаете? Он был там на свадебном ужине у Анселя. Стены в зале были раскрашены под мрамор, в вестибюле стояли вечнозеленые растения.
 — Пока муж не устроился на завод, мы жили в этом квартале, на углу Тамбетты и Вербной. Я хорошо знала Джину, когда ей было лет пятнадцать. Поэтому, когда она пришла в гостиницу, я сразу ее узнала.
 — Когда она была в гостинице?
 — Несколько раз. Всякий раз, когда приезжал представитель фирмы из Парижа — почти каждые две недели.
 Это длится уже несколько месяцев. Его зовут Тьерри, Жак Тьерри, я посмотрела в регистрационной книге; он связан с химическими товарами. Кажется, инженер, хотя и молод. Ручаюсь, ему нет и тридцати. Он женат, у него двое прехорошеньких детишек — знаю это, потому что вначале он всегда ставил семейную фотографию на ночной столик. Жена блондинка. Старшему лет пять-шесть, как моему младшему. Не знаю, где они познакомились с Джиной, но однажды днем я видела их в коридоре, и она вошла к нему в номер. С тех пор каждый раз, когда он приезжает, она проводит с ним в гостинице час или два — когда как; мне ли не знать, что там у них происходит — постель убираю-то я. Извините, что рассказываю это, но у вас, кажется, неприятности, и я подумала, что вам следует знать. Джина и в пятнадцать была такой, если это может вас утешить; скажу больше: вы, может, не знаете, но это точно — мать ее тоже была такой.
 — Она приходила в гостиницу в прошлую среду?
 — Да. Около половины третьего. Когда сегодня утром мне обо всем рассказали, я не была уверена в дне и посмотрела по регистрации. Он прибыл во вторник утром и уехал в среду вечером.
 — На поезде?
 — Нет, он всегда приезжает на машине. Я так понимаю, что ему по дороге надо заезжать на другие заводы.
 — В среду они долго пробыли вместе?
 — Как обычно, — ответила женщина, пожав плечами.
 — Какое на ней было платье? — решил проверить Иона.
 — Красное. Его нельзя было не заметить. Я не хотела бы, чтобы меня впутывали в это дело: новое начальство вбило себе в голову невесть что. Но если вас в самом деле посадят, я повторю все, что сказала. Раз надо, значит надо.
 — У вас нет адреса мужчины из Парижа?
 — Я переписала его на бумажку. Вот.
 Женщина, казалось, была удивлена, что он так спокоен и мрачен: она ждала, что ему станет легче.
 — Улица. Шампионе, двадцать семь. Вряд ли он привез ее к себе. Когда подумаешь о его жене — она с виду такая хрупкая, о детях…
 — Благодарю вас.
 — На случай, если я вам понадоблюсь, меня зовут Берта Ленуар. В гостиницу ко мне лучше не приходить.
 Мы живем на участке напротив завода, второй домик слева, с голубыми ставнями.
 Иона снова поблагодарил, но, оставшись один, почувствовал, что еще больше сбит с толку, как заключенный, который после долгих лет тюрьмы вышел на свободу и не знает, что с ней делать. Теперь он мог представить доказательства, что не избавился от Джины и не выбросил ее труп в канал. Больше всего его удивило, что ему рассказали о человеке, с которым она сбежала: он не соответствовал тому типу мужчин, каких она обычна выбирала. Их связь длилась уже почти полгода; за это время она ни разу не убегала из дому. Любила ли она его? Собирался ли он разрушить семью? Почему в этой ситуации Джина забрала марки?
 Иона машинально надел шляпу и направился к двери, чтобы пойти в комиссариат. Это казалось ему единственным логическим выходом. Это не обернется против Джины: он на нее не жаловался и притянуть к ответу ее не могли. Он не требовал назад свои марки. Против ее любовника он тоже ничего не имел.
 Странное это ощущение: вновь очутиться на улице, на солнце, которое стало горячее, чем утром, пройти мимо бара Ле Бука и сказать себе, что еще вернешься сюда. Ему же ничто не мешает вернуться. Люди на площади быстро узнают, что произошло, и вместо того, чтобы иметь на него зуб, начнут жалеть его. Поначалу им будет немного стыдно, что они так быстро отвернулись от него, но через несколько дней все снова станет как прежде; ему снова станут весело бросать: «Привет, господин Иона!»
 Не будет ли Анджела злиться, что он плохо смотрел за ее дочкой? А сама-то она хорошо смотрела за Джиной до ее замужества? Один Фредо не изменит своего отношения к нему, но маловероятно, что он вообще когда-либо примирится с человеческим родом. Рано или поздно он уйдет куда-нибудь со Старого Рынка, который ненавидит, и тем не менее останется так же несчастен.
 Иона чуть было не зашел к Фернану, словно все уже забыто, но решил, что еще рано, и направился к Верхней улице. Он был уверен, что, как и прежде, Джина вернется; возможно, это наложит на нее более сильный отпечаток, и Иона будет ей нужен. Все опять выглядело очень просто. Он явится в комиссариат, подойдет к черному деревянному барьеру, перегораживающему комнату. «Я хотел бы поговорить с комиссаром Дево». — «Кто вы?»
 (Правда, если будет дежурить тот же бригадир, что утром, представляться не понадобится.) — «Иона Мильк».
 Здесь ведь его зовут «Мильком». Не важно, если снова придется ждать. Комиссар удивится. Первой его мыслью будет, что Иона решил признаться. «Я знаю, где моя жена», — объявит Иона. Сообщит имя и адрес горничной, посоветует в гостиницу к ней не ходить, отдаст бумажку с адресом представителя химической фирмы. «Можете проверить, но мне хотелось бы, чтобы у них не было неприятностей. Возможно, госпожа Тьерри ничего не знает, и ставить ее в известность ни к чему».
 Поймут ли его на этот раз? Будут ли на него смотреть, как на человека с другой планеты? Или согласятся, наконец, считать его таким же, как все?
 В этот час Верхняя улица была почти пуста. С площади Мэрии исчезли тележки зеленщиц, и только голуби что-то клевали на мостовой. Издали Иона увидел клетки с птицами перед комиссариатом, но петух замолчал.
 Этим утром Мильк впервые в жизни упал в обморок: ощущение не было неприятным, в какую-то секунду ему показалось даже, что тело становится невесомым и бесплотным. Теряя сознание, он думал о Дусе. Иона невольно замедлил шаг. Пройти оставалось не больше двадцати метров; он уже отчетливо различал круглые глаза попугая, сидящего на жердочке. Из комиссариата вышел полицейский и сел на велосипед: может быть, он должен доставить кому-то повестку на грубой бумаге, какую Иона получил вчера.
 В самом ли деле это было вчера? Казалось, все происходило в далеком прошлом. Не прожил ли Иона с тех пор столько же, сколько прожил за всю остальную жизнь?
 Милые остановился в десяти шагах от двери, над которой висел голубой фонарь; глаза его были широко раскрыты, но он ничего не видел. Пробегавший мимо пятнадцатилетний мальчишка толкнул его, чуть не опрокинул, и он едва успел поймать очки. Что если бы они разбились? Продавец птиц, одетый в темно-серую блузу, какие носят торговцы скобяным товаром, смотрел на него, словно спрашивая себя, не болен ли Мильк; тогда Иона повернулся, вновь пересек площадь, вымощенную плитками, и пошел по Верхней улице.
 У Пепито дверь была отворена; он подметал пол и видел, как шел Иона. Ле Бук тоже. Но только маленькая девочка с очень светлыми волосами, в одиночестве игравшая с куклой под шиферной крышей Старого Рынка, заметила, как он закрыл дверь на задвижку.




 9. Садовая стена


 Было пасмурно и душно. Перед букинистической лавкой, въехав двумя колесами на тротуар, стоял грузовик.
 Булочница не обратила внимания, что этим утром Иона не пришел за своими рогаликами. Мальчик, купивший на прошлой неделе книгу о пчелах, принес пятьдесят франков долга, попробовал открыть дверь, заглянул внутрь и ничего не увидел. В четверть одиннадцатого Ансель, сидя у Ле Бука, заметил:
 — Слушай-ка! Что-то сегодня не видно Ионы! — И беззлобно добавил:
 — Вот паршивец!
 Ле Бук не ответил. В одиннадцать женщина, хотевшая зайти в магазин купить книгу, спросила у Анджелы:
 — Ваш зять болен?
 — А хоть бы и вовсе помер! — огрызнулась Анджела, которая, выпятив зад, наклонилась над корзиной со шпинатом. Это не помешало ей тут же поинтересоваться:
 — А почему вы спрашиваете?
 — У него закрыто.
 — Его уже арестовали?
 Немного позже, в перерыве между покупателями, она пошла посмотреть сама и приникла лицом к витрине: в доме все было в порядке, только шляпа Ионы лежала на соломенном стуле.
 — Ты не видела Иону, Мелани? — спросила Анджела, проходя мимо лавки Шенов.
 — Сегодня нет.
 — Говорят, Иону арестовали, — объявила она, когда в полдень вернулся Луиджи и поставил свой велосипед.
 — Тем лучше.
 — Засов задвинут, и внутри все тихо.
 — Иону арестовали, — сказал Луиджи, зайдя к Ле Буку пропустить стаканчик.
 — Кто? — осведомился полицейский Бенеш, пивший белое вино.
 — Ясное дело, полиция.
 — Странно, — отозвался Бенеш, пожав плечами и хмурясь. Допив вино, он добавил:
 — В комиссариате я ничего такого не слышал.
 Ле Бук забеспокоился. Он ничего не сказал, несколько минут думал, потом прошел в заднее помещение, где около туалетов висел телефон.
 — Комиссариат полиции, пожалуйста.
 — Даю.
 — Комиссариат слушает.
 — Это вы, Жув? — Ле Бук узнал голос бригадира.
 — Кто у телефона?
 — Ле Бук. Скажите, это правда, что Иона арестован?
 — Букинист?
 — Да.
 — Утром я ничего о нем не слышал. Но я этим не занимаюсь. Подождите немного.
 Через минуту Ле Бук услышал:
 — У нас никто ничего не знает. Комиссар ушел завтракать, но Баскен здесь. Он был бы в курсе.
 — Дверь у него закрыта.
 — И что же?
 — Не знаю. Сегодня его никто не видел.
 — Поговорите-ка лучше с инспектором. Не вешайте трубку.
 — Жув говорит, что сегодня Иона не показывался? — раздался голос Баскена.
 — Да. Лавка закрыта. Внутри все тихо.
 — Вы думаете, он уехал?
 В голове у Фернана было другое, но он предпочел не высказывать свое мнение.
 — Не знаю. Мне это кажется странным. Он чудак.
 — Сейчас приду.
 Когда через десять минут Баскен появился, многие вышли из бара и подошли к лавке. Инспектор постучал в дверь — сперва как обычно, потом все громче и громче и, наконец, закричал, задрав голову и глядя на открытое окно второго этажа:
 — Господин Иона!
 Подошедшая Анджела на этот раз не язвила. Луиджи выпил у Ле Бука один за другим два стаканчика граппы, бормоча:
 — Ручаюсь, он отсиживается в каком-нибудь углу.
 Луиджи не верил, хорохорился, но в его покрасневших глазах читалось беспокойство.
 — Есть поблизости слесарь? — спросил Баскен, тщетно тряся дверь.
 — Старик Дельтур. Он живет…
 — Ломать дверь незачем, — прервала говорившего г-жа Шен, — нужно только встать на стул и перелезть через стену во дворе. Пойдемте, господин инспектор.
 Они прошли через магазин, через кухню, где жарилось мясо с овощами, и вышли во двор, заваленный бочками и ящиками.
 — Это насчет Ионы! — проходя, крикнула она мужу, который был туговат на ухо. Потом добавила:
 — Стойте!
 Бочка еще лучше, чем стул.
 Она стояла в белом фартуке, подбоченясь, и смотрела, как инспектор взбирается на стену.
 — Можете спуститься с той стороны?
 Инспектор ответил не сразу: он увидел, что маленький человек из Архангельска висит на ветке, наклонившейся над двором. Кухня была открыта; на столе, застеленном клеенкой, стояла чашка с кофейной гущей. Из двери дома выпорхнул дрозд и взлетел на верхушку липы, где у него было гнездо.