---------------------------------------------


 Филип Хосе Фармер


 Последний дар времени



 1


 Раздался грохот, похожий на разрыв семидесятимиллиметрового снаряда. Секундой раньше здесь не было ничего, кроме жухлой, еще не успевшей избавиться от утренней росы, травы и глыб известняка на вершине холма. А затем, словно возникнув из воздуха, появилось серое торпедовидное нечто, и над долиной, над холмом, над рекой прозвучал грохот, похожий на гром.
 «Г.Дж.Уэллс-1», не изменив даже на микрон своего положения в пространстве, переместился из весны 2070 года в весну двенадцатитысячного года до нашей эры.
 В тот же миг, когда завершилось движение во времени, началось движение в пространстве.
 Аппарат появился в двух футах над поверхностью холма, рухнул вниз и покатился по склону.
 Покрытый антирадиационным пластиком, он не пострадал от падения с трехсотфутового крутого откоса. Осколки известняка при ударе разлетелись далеко в стороны, но на обшивке не осталось даже царапины. Аппарат окончательно остановился у подножия холма, пропахав борозду в зарослях карликовых сосен.
 — Интереснее, чем в доме забав, — дрожащим голосом произнесла Речел Силверстейн.
 Она улыбалась, но лицо ее было белее мела.
 Драммонд Силверстейн, ее муж, что-то невнятно прохрипел. Глаза его были выпучены, кожа посерела. Но понемногу кровь приливала к его щекам.
 Роберт фон Биллман с легким немецким акцентом произнес:
 — Надеюсь, каждый сам в состоянии расстегнуть крепления?
 Джон Грибердсон нажал несколько клавиш на панели управления. На экране возникло голубое небо с далекими белыми облаками — это с тихим жужжанием заработала телекамера — небо сменила жухлая трава, а затем, примерно на расстоянии мили от аппарата, телемонитор продемонстрировал путешественникам во времени реку и долину.
 Он нажал еще одну клавишу, и в поле зрения камеры оказался склон холма, с которого они скатились. На полпути к вершине мелькнуло какое-то животное и скрылось за камнем.
 — Гиена, — произнес Грибердсон. Голос у него был звучный и уверенный. — Пещерная гиена. Она похожа на кенийскую, но крупнее и вся серая.
 Когда они падали, Грибердсон лишь слегка побледнел. Он говорил по-английски с легким акцентом, происхождение которого Фон Биллман, будучи лингвистом, никак не мог установить, несмотря на свою гордость — умение узнавать любой из двухсот малораспространенных языков, не говоря уже о главных. Речь Грибердсона всегда ставила его в тупик. Конечно, не было ничего проще, чем спросить об этом англичанина напрямик, но то, что находилось внутри Биллмана и называлось профессионализмом, предпочитало разобраться в этом самостоятельно.
 Камера продолжала показывать панораму местности. Крохотная фигурка выскочила из тени огромного валуна, метнулась к другому валуну и спряталась за ним.
 — Это был человек, правда? — воскликнула Речел.
 — Похоже на то, — ответил Грибердсон. Он навел камеру на камень, и через несколько минут из-за него показалась чья-то голова. Джон увеличил изображение, и с расстояния десяти футов они отчетливо смогли разглядеть появившегося человека. У него были длинные светло-каштановые волосы, косматые брови и широкое лицо с выдающимися надбровными дугами.
 — Я так волнуюсь, — сказала Речел. — Наш первый человек! Первое человеческое существо, встреченное нами!
 Тот уже стоял на виду. Ростом он был около шести футов. Шкура, доходившая до колен, и высокая меховая обувь составляли весь его наряд. Он держал в руках короткий кремниевый топор и атлатл — палку с зазубриной на конце, позволявшую метать копье с огромной силой. На кожаном поясе висела кожаная же сумка, в которой, видимо, находилась добыча — крупная птица или небольшое животное. Помимо сумки пояс оттягивали ножны, тоже кожаные, из которых выглядывала деревянная рукоятка.
 Грибердсон взглянул на приборную панель.
 — Наружная температура — пятьдесят по Фаренгейту, — сказал он. — Двенадцать часов пятнадцать минут. Предположительно конец мая. Однако здесь теплее, чем я думал.
 — Но зелени ненамного больше, чем у нас, — заметил Драммонд Силверстейн.
 Внезапно каждый из них испытал смутную тревогу. Сказывалось перемещение во времени и падение с холма, а шок, вызванный этими событиями и снижавший остроту восприятия, начинал проходить.
 Грибердсон установил, что оборудование в порядке. Передвинувшись к пульту контроля, он стал диктовать данные приборов. Фон Биллман сидел слева и повторял его слова в микрофон записывающего устройства. Когда они закончили, загорелась зеленая лампочка.
 — Наружный воздух чист, — сказал Грибердсон. — Такого воздуха на Земле нет уже сто пятьдесят лет.
 — Давайте подышим им, — предложил Драммонд Силверстейн.
 Англичанин освободился от креплений и встал. Его рост был шесть футов три дюйма, и лишь дюйма недоставало, чтобы он задевал головой потолок. Обрамленное черными прямыми волосами его красивое, с темными серыми глазами лицо казалось орлиным. Он выглядел на тридцать и обладал мускулистым телом Аполлона. Возглавляя экспедицию, он должен был выполнять функции антрополога, археолога, ботаника и лингвиста. Если бы в Англии не отменили дворянские титулы, он был бы герцогом.
 Роберт фон Биллман встал минутой позже. На дюйм ниже Грибердсона, хорошо сложенный, тридцати пяти лет, с лицом прибалта и рыжеватыми волосами, он был всемирно известным лингвистом и антропологом и, кроме того, обладал познаниями в живописи и химии.
 Следом за ним поднялась Речел Силверстейн, невысокая брюнетка со светлыми голубыми глазами, длинноносая, но миловидная. Будучи доктором генетики и зоологии, она занималась также ботаникой и метеорологией, примем очень успешно.
 Драммонд Силверстейн, тонкий и темноволосый, был шести футов ростом. Физик и астроном, он получил также неплохие познания в геологии. Он прекрасно играл на скрипке и разбирался в музыке, древней литературе и истории древних цивилизаций. Грибердсон повернул большое колесо и открыл овальный люк. Он подождал, пока остальные соберутся за его спиной, и, улыбнувшись, обернулся.
 — Видимо, надлежит произнести что-нибудь поэтическое, подобно Армстронгу, впервые ступившему на лунную поверхность, — сказал он.
 Он вышел на верхнюю площадку трапа в двенадцать ступеней, который выскользнул из борта, как только открылся люк. Воздух был умопомрачительно чист. Вздохнув как большой кот, Грибердсон стал спускаться. Камера наверху была наведена на площадку перед люком, чтобы снять для истории выход экипажа из корабля.
 — Это последний дар времени, — произнес командир и взглянул в камеру. — Современный человек никогда не сможет вновь оказаться в этом мгновении в прошлом. Мы, экипаж «Уэллса-1», не пожалеем усилий, чтобы как можно лучше отблагодарить время и человечество за этот великий дар.
 Спутники, казалось, были разочарованы. Очевидно, каждый считал, что если бы выступить пришлось ему, он сумел бы найти более возвышенные слова.
 Грибердсон вновь поднялся на корабль и раскрыл ящик с оружием. Речел прошла следом и отобрала для путешествия несколько костюмов из легкой, но теплой материи. Одетые и вооруженные, с двумя видеокамерами, по форме и размерам напоминавшими мяч для американского футбола, они вышли. Люк закрылся, но камера на верхушке корабля следила за ними. С англичанином во главе они начали подниматься на холм. Все были в отличной физической форме, но тем не менее раскраснелись от ходьбы и тяжело дышали. Пожалуй, только Грибердсон не ощущал крутизны подъема. Остановившись, он обернулся и посмотрел вниз.
 Корабль казался теперь совсем маленьким. Но он весил триста тонн, и его необходимо было доставить в точности туда, где он оказался после перемещения. Иначе корабль мог навсегда остаться в двенадцатом тысячелетии до нашей эры. Инженеры, строившие аппарат, особенно упирали на необходимость возвращения его из точного места первоначального прибытия с точной первоначальной массой, плюс-минус десять унций. Грибердсон воткнул в землю несколько колышков, отмечая границы следа, оставленного кораблем при падении. Четырех лет достаточно, чтобы эта рытвина бесследно исчезла.
 Речел и фон Биллман вытащили видеокамеры, а Грибердсон и Драммонд привязали к местности точку падения, взяв за ориентиры три крупных валуна, выступавших из почвы. «Г.Дж.Уэллс-1» перед совершением прыжка во времени был установлен на деревянной платформе на вершине холма в долине реки Везера, во Франции. Сейчас эта вершина находилась почти в сорока футах от точки приземления. Ожидалось, что она будет отстоять еще дальше, это подтвердили геологи. Грибердсон все еще сомневался: возможно, имело место небольшое смещение аппарата в пространстве. Теоретики считали, что такого быть не может. Но как это будет происходить в действительности, никто из них, по правде говоря, не знал.
 Процесс перемещения во времени требовал огромных затрат энергии. Не меньше ее понадобится и на возвращение машины. Время, в котором очутились путешественники, было предельно отдаленным. Существовал фактор, рассчитанный несколькими математиками, из-за которого наиболее дорогостоящая и опасная экспедиция должна быть предпринята первой.
 Если за ближайшие десять лет никто не попытается побывать в двенадцатом тысячелетии до нашей эры в районе, где археологи обнаружили предметы, относящиеся к Мадленской культуре [поздний палеолит (15-8 тыс. до н.э.), следы обнаружены в Европе, названа по пещере Ла-Мадлен во Франции], им не прорваться дальше восьмого. Возможность оказаться в двенадцатом тысячелетии до нашей эры будет потеряна навсегда. А если пройдет еще десять лет, предел снизится до четвертого тысячелетия.
 Более того, при возвращении из прошлого также действовали странные и необъяснимые ограничения. Однажды в прошлое была отправлена экспериментальная модель без человека на борту. Но во вчерашнем дне, в который она была послана, она не появилась и куда делась, никто не знал. Другая модель ушла в прошлое на неделю — что потребовало больших затрат материалов и энергии, — но так же обнаружена не была.
 Тем временем пресса разузнала и растрезвонила о проекте «Хроном», но общественность и конгресс вскоре успокоились. Сначала ожила старая научно-фантастическая идея, что вмешательство во время может изменить ход истории. Рассказы различных писателей от Уэллса до Сильверберга, Брэдбери и Хайнлайна переиздавались и даже ставились на сцене. Миллионы жили в страхе, что путешествие во времени погубит кого-нибудь из их предков, а тогда и потомки исчезнут с лица Земли.
 Джекоб Мойше, возглавлявший группу конструкторов, работавших над машиной времени, сумел успокоить общественность. В серии статей он разъяснил, что если путешествие во времени может вызвать изменения, то эти изменения уже произошли, но тем не менее ничего страшного не случилось.
 Однако к тому времени оказалось, что достигнуть первоначальной цели уже невозможно. Момент был упущен. Теперь оставалась возможность исследовать лишь восьмое тысячелетие до нашей эры. Фонды, выделенные на проект, были восстановлены, и небольшая модель отправилась на сто лет в прошлое.
 Сразу же начались ее поиски. По мнению ученых, сто лет назад, в 1973 году, кто-то мог обнаружить модель, не поняв, что это такое. Не исключено, что она, практически неразрушимая, и ныне является чьей-нибудь собственностью или лежит под слоем почвы. Но всемирный розыск не увенчался успехом.
 Следующая модель была направлена в 1875 год. Как и в первый раз, к поискам привлекли научные силы всего мира, но так ничего и не удалось сделать.
 Третья модель обошлась в такую сумму, что конгресс и общественность содрогнулись. Машина была закрыта в капсуле и отправилась в 1860 год на глубину пятидесяти футов под здание, где разрабатывался Проект.
 Исследования доктора Мойше показали, что на Сиракузском холме, штат Нью-Йорк, в 1860 году произошел загадочный взрыв огромной силы. Сейчас на этом месте стояли здания лабораторий Проекта. Мойше предположил, что взрыв произошел в результате появления модели под землей. Два столетия назад причине взрыва не было дано объяснения, но холм тем не менее исчез.
 Модель содержала радиоактивные вещества, и в радиусе мили удалось найти ее остатки. В печати, разумеется, сразу же появились обвинения в их подделке, но доктор Мойше это предвидел и заранее пригласил присутствовать при эксперименте шестерых конгрессменов и ученого секретаря академии.
 Немедленно распространилась гипотеза, пытавшаяся объяснить провал двух предыдущих экспериментов: невозможны путешествия в те времена, когда уже жил кто-либо из современников эксперимента. Иными словами: время, не обладающее, разумеется, свойствами живой природы, стремится тем не менее избегать парадокса.
 Скептики не слишком тактично возражали, что если это так, то некто, родившийся до 1875 года, жив и поныне, и появление моделей в 1875 и 1973 годах предотвращено его существованием.
 Если гипотетическая личность родилась, скажем, в 1870 году, то к сегодняшнему дню ей должно быть двести лет. Это превышает все рекорды долголетия, если учесть, что самому старому зарегистрированному долгожителю Земли сейчас сто тридцать лет и родился он в 1940 году.
 Гипотеза пошатнулась, но не рухнула.
 Защитник ее, выдвигая и развивая новые аргументы, приводил в их числе и следующий: вполне возможно, что на планете обитает некто двухсотлетний, по каким либо причинам пожелавший остаться неизвестным, а регистрация возраста вполне могла быть фальсифицирована.
 Джон Грибердсон как раз размышлял об этом, когда Речел дотронулась до его руки.
 Она прикасалась к нему по десять раз на дню, словно желая убедиться, что он существует, а может быть ей просто нравилось к нему прикасаться. Грибердсон не возражал, хотя и замечал каждый раз, что Драммонд недоволен. Но сделать замечание Речел должен был ее муж, а не он. Драммонд, насколько было известно Грибердсону, еще ни разу не заговаривал об этом.
 — Как вы считаете, сумеем мы поднять корабль своими силами? — спросила она.
 Светлые глаза ее блестели от восторга.
 — Надеюсь, — ответил Джон. — Но, думаю, это можно было бы сделать легче и быстрее, если бы нам помогли какие-нибудь пещерные жители. Впрочем, не стоит пока тревожиться. В конце концов, у нас впереди еще четыре года. Роберт фон Биллман резко окликнул их.
 Он рассматривал в бинокль долину на северо-востоке. Грибердсон заметил фигуры, которые привлекли внимание фон Биллмана.
 Он поднял свой бинокль и увидел несколько коричневых северных оленей. Несколько в стороне от оленей взгляд наткнулся на большую серую тень. Это был волк. Вскоре Грибердсон разглядел, что их не меньше дюжины.
 Олени знали о присутствии волков, но продолжали щипать мох, время от времени поднимая головы, нюхая воздух и косясь на кравшихся в пятидесяти ярдах от них хищников. Несколько серых теней вдруг проскользнули за холмом и на мгновение оказавшись перед стадом, вновь скрылись из виду. Основная группа неторопливо направлялась к оленям. Те минуту помедлили, чтобы убедиться, что волки не остановятся, и вдруг, точно по приказу вожака, бросились прочь. Волки ринулись за ними, и, когда олени поравнялись с холмом, шестеро хищников выскочили из укрытия. Одна олениха споткнулась, и тут же в нее вцепился волк, довершить начатое ему помогли несколько серых коллег. Стадо мчалось дальше, еще один олень поскользнулся. Прежде чем он смог приподняться, двое волков вцепились ему в ноги. Сородичи подоспели вовремя. Олень был обречен. И на этом охота прекратилась.
 Грибердсон смотрел на происходящее с нарастающим интересом. Опустив бинокль, он произнес:
 — Подумать только, в наше время волки остались лишь в зоопарках и маленьких заповедниках, а ведь в их власти был целый мир. Их здесь миллионы, наверное.
 — Порой мне кажется, что вы зоолог, — сказала Речел.
 Он повернулся и посмотрел вниз, на долину, где они видели человека. Тот давно скрылся за камнем, и Грибердсон напрасно пытался обнаружить его в бинокль, когда они взошли на вершину холма. Теперь человек увидел, что пришельцы покинули корабль, и рискнул приблизиться к нему.
 — Любопытство губит не только кошек, — сказал Грибердсон, заметив туземца, дом которого мог находиться как поблизости, так и далеко отсюда.
 Они занялись сбором образцов почвы, растений и горных пород, и сделали несколько снимков. Когда работа была закончена, Грибердсон предложил спуститься к кораблю, оставить образцы, запастись продуктами и подарками и пойти в долину на поиски человеческого жилья.
 Группа начала спуск. Незнакомец приблизился к кораблю на сотню ярдов, но увидев, что они возвращаются, тут же нырнул за валун. Он оставался там до той минуты, когда Грибердсон открыл люк. Тогда он поднялся и, пригибаясь, перебежал за камень поближе. Драммонд Силверстейн успел заснять его на видео.
 Путешественники уложили ранцы. Грибердсон взял скорострельный автомат пятисотого калибра, фон Биллман и Драммонд — ружья, стрелявшие ампулами со снотворным. Речел — автоматическое ружье тридцатого калибра. У каждого в кобуре на поясе был автоматический пистолет, а в ранцах — осколочные и газовые гранаты.
 Они двинулись по долине и вышли к небольшому ручью, который спускался вниз к реке. Некоторое время они шли по течению ручья. Туземец держался на четверть мили впереди. Пройдя две мили, путешественники решили взобраться на обрыв, заинтересовавший их окнами пещер и карнизами перед ними, которые, как оказалось, носили явные следы пребывания людей. Повсюду валялись кости, осколки кремня и кремнистого известняка, щепки и обрывки шкур.
 Затем путешественники наткнулись на пещеру, от которой исходило такое зловоние, будто в ней обосновались гиены. Речел сказала, что позже собирается обследовать ее и узнать, что гиены едят и чем занимаются в свободное от работы время. Она бросила в отверстие несколько камней, но лишь звук их падения нарушил черную тишину пещеры.
 Группа прошла еще пять миль, прежде чем увидела жилье. Здесь долина расширялась, и к обрыву, который начинался далее, приткнулось стойбище. Женщин и детей видно не было, но двенадцать мужчин, полностью вооруженных, занимали оборону на кромке обрыва.
 Прежде чем отдать приказ подниматься, Грибердсон оглянулся. Возможно, не все взрослые мужчины находились в поселении, часть ушла на охоту, и ему не хотелось, чтобы их атаковали с тыла.
 Человек, которого они увидели первым, предупредил сородичей и теперь стоял среди них, потрясая копьем и выкрикивая что-то в сторону пришельцев.
 Грибердсон включил мегафон на груди и велел остальным держаться в ста футах позади. Он смотрел на крупные валуны, выстроенные в ряд на вершине обрыва, и готов был прыгнуть в сторону, если один из них полетит вниз. Но камни не двигались, не было их и у подножия холма. Это позволяло допустить, что они и раньше не падали.
 Его интересовало, о чем думают туземцы. К ним, двенадцати воинам, защищавшим свой дом, приближались всего трое мужчин и одна женщина. Но в то же время сами по себе пришельцы, должно быть, выглядели для аборигенов очень необычно. Все в них должно было казаться дикарям удивительным: одежда, зловещее оружие, гладко выбритые лица. А больше всего, наверное, завораживала решимость, с которой они медленно приближались к численно превосходившим их защитникам стойбища.
 За плечами Грибердсона был опыт долгого общения с дикарями. Он был на много лет старше, чем казался, и помнил те времена, когда в Азии и Африке встречались племена, имевшие слабое представление о цивилизации. Именно этот опыт придавал ему решимости. Он понимал, что эти люди не горят желанием сразиться с неизвестным врагом. Остальные из его группы не могли похвастаться опытом личных отношений с примитивными племенами.
 Они родились слишком поздно для этого. Дикари либо вымерли к тому времени, либо стали жить в городах. Лишь очень немногие остались в резервациях, но по сравнению со своими предками были слишком цивилизованы.
 Все же туземцы представляли собой реальную опасность. Наверняка им приходилось уже сталкиваться с врагами — другими первобытными людьми или грозными животными, на которых они охотились — мамонтами, носорогами, пещерными медведями или пещерными львами.
 Грибердсон медленно приближался не сводя глаз с нацеленных на него копий. Он остановился и заговорил в мегафон. При первых же словах, прозвучавших, как удар грома, туземцы прекратили кричать и махать копьями. Даже отсюда было видно, как они побледнели.
 Джон выхватил ракетницу и выстрелил в небо. Зеленая ракета поднялась на двести футов, потом медленно снизилась и в пятидесяти футах над землей с треском разорвалась. Воины стояли безмолвно. Возможно они хотели бы убежать, но это означало оставить на милость победителей женщин и детей. На это они не могли пойти. Грибердсон в душе одобрил их поведение. Испытывая огромный ужас перед злым волшебником, они нашли мужество отстаивать свою землю.
 Улыбаясь, он поднял обе руки. Автомат висел у него за плечами.
 От группы воинов отделился и вышел ему навстречу высокий крепкий мужчина с темно-рыжими волосами. В правой руке он держал большой каменный топор с толстым топорищем, в левой — копье. Ростом он почти не уступал Грибердсону. В нескольких футах позади него держался человек с каштановыми волосами, по следу которого они шли.
 Англичанин вновь заговорил, его голос, усиленный мегафоном, остановил начавших было приближаться темно-рыжего и его спутника. Но Грибердсон не переставал улыбаться. Он отключил громкоговоритель, сделав это как можно медленнее, чтобы не встревожить их, и опустил руку. Затем он вновь поднял руку в приветственном жесте и заговорил с аборигенами без применения технических средств, зная по опыту, что это более верный способ найти общий язык с теми, кого цивилизация еще не коснулась своей заботливой рукой. Глаза парламентеров при этом широко раскрылись: видимо не каждый день в окрестностях их селения появлялись люди, способные так ощутимо менять свой голос. Но несмотря на свой страх, они, видимо, догадались, что изменение громкости звука — дружественный знак.
 Грибердсон медленно поднимался, пока не оказался в десяти футах от дикарей. Отсюда ему было видно, как они дрожат. Но дрожь эта была вызвана не перспективой битвы, а лишь страхом перед неизвестностью.
 Грибердсон заговорил и одновременно попытался знаками пояснять свои слова. Он использовал язык жестов бушменов Калахари. Не будучи уверен, что туземцы имеют собственный язык жестов и смогут ответить ему, он хотел использовать все возможные средства, чтобы убедить их в его мирных намерениях.
 Он говорил, что они пришли из дальних мест, принесли дары и хотят дружбы. Вождь наконец улыбнулся и опустил оружие, хотя все еще сохранял дистанцию. Второй тоже улыбнулся. Вождь обернулся, не переставая коситься на Грибердсона, и закричал воинам. Затем он пригласил Грибердсона и его спутников следовать за ним, и на вершине холма воины взяли в кольцо всех четверых.
 В лицах и движениях воинов уже не было ничего угрожающего. Теперь путешественники смогли увидеть большое стойбище, укрытое под массивным известняковым карнизом. Северная сторона прикрывалась стеной из крупных камней, уложенных друг на друга. Такая же стена поднималась с востока. В поселении было около тридцати вигвамов из шкур на деревянных шестах. Грибердсон насчитал тридцать взрослых женщин, десять подростков-девушек, шесть мальчиков и тридцать восемь совсем маленьких детей.
 Позже, когда вернулись охотники, он пересчитал и мужчин, их было двадцать четыре человека.
 В каждом очаге горел огонь, кое-где на прутьях жарились освежеванные и выпотрошенные кролики, сурки, птицы. В углу лагеря находился деревянный загон: там жил медвежонок. Перед одним из шатров стоял столб с черепом медведя, насаженным на верхушку, основание столба было обложено камнями.
 Во времена Грибердсона череп такой величины, как этот, можно было встретить лишь у кадьякского медведя. Грибердсон решил, что череп и медвежонок — это атрибуты культа медведя, который, видимо, является тотемом племени.
 Воду туземцы носили из реки. Об этом говорили кожаные бурдюки, во множестве валявшиеся на земле. Повсюду были разбросаны кости, а сильный запах с северной стороны говорил о том, что по ту сторону стены с обрыва сбрасываются экскременты. Запах самих дикарей, их всклокоченные бороды и волосы, грязная одежда из шкур свидетельствовали, что они не слишком заботятся о личной гигиене.
 Грибердсон, не встретив возражений со стороны туземцев, заглянул в ближайший шатер. Там были очень низкие кровати — деревянные рамы со шкурами, брошенными сверху. На одной кровати лежал больной мальчик лет десяти. Грибердсон попросил Речел подержать открытым кожаный полог входа и на четвереньках пробрался внутрь. Мальчик тусклыми глазами взглянул на него. Он был очень слаб.
 Снаружи закричала женщина и полезла в шатер. Она хотела убедиться, что таинственный человек с голосом, подобным грому, не сделает вреда ее ребенку. Грибердсон улыбнулся ей, но жестом попросил не вмешиваться.
 Он надел на голову рефлектор и направил луч света в глаза мальчику, затем в горло и в уши. Мальчик дрожал от страха, но не сопротивлялся.
 Грибердсон размышлял — следует ли попытаться сейчас взять анализы кожной ткани, крови, слюны и мочи. По собственному опыту он знал, что первобытные люди чаще всего отказываются сдавать анализы, опасаясь, что те будут использованы против них в обрядах черной магии. Если и этому племени присущи подобные предрассудки, люди, хоть они сейчас и напуганы, могут пойти на насилие.
 Джон задумался. Плоский градусник, который он приложил к коже мальчика, показывал сто четыре градуса по Фаренгейту. Кожа больного была горячей и сухой, дыхание учащенным, пульс — восемьдесят пять ударов в минуту. Симптомы подходили для дюжины болезней. Чтобы поставить правильный диагноз, нужны были анализы.
 Он мог встать и уйти, предоставив местному колдуну заниматься своим делом.
 Грибердсона предупредили, что не следует вмешиваться в медицинские проблемы прошлого, так как это может как-то повлиять на будущее. В конце концов, каждому, кого он встретит, все равно предстоит умереть почти за четырнадцать тысяч лет до его рождения. Но в данной ситуации, если только он уверен, что может выходить больного дикаря и тем самым облегчить выполнение задачи проекта, он должен это сделать. Если же он сомневается в своих силах, ребенка следует предоставить своей судьбе, не рискуя срывом осуществления Проекта.
 Проблема вмешательства в будущее Грибердсона не тревожила. Что бы они ни сделали в прошлом, события их жизни определились задолго до его рождения, даже если он сам приложил к этому руку.
 Мать ребенка, оставаясь за спиной Грибердсона, не могла видеть, чем он занят. Она что-то протестующе говорила, но он не обращал на это внимания. Грибердсон прижал инструмент к руке мальчика, нажал кнопку, и цилиндр наполнился кровью. Открыв мальчику рот, он взял небольшое количество слюны. Получить мочу было бы нетрудно, не пытайся мать помешать ему. Все же он сумел приложить инструмент и нажать кнопку на противоположном конце металлической трубки. Мочевой пузырь больного оказался полным, и процедура окончилась удачно. Грибердсон снял инструмент и убрал его.
 Анализы предстояло сделать по возвращении на корабль — вернее, этим займется небольшой медицинский корабельный компьютер, а завтра, если все будет в порядке, компьютер-аналитик можно будет переправить сюда.
 Мать время от времени пыталась вмешаться, затем выползла из шатра: наверное отправилась за вождем и шаманом. Грибердсон воспользовался ее отсутствием, чтобы положить в рот мальчика таблетку.
 Таблетка эта — подлинная панацея — могла остановить развитие по меньшей мере десятка болезней. Возможно, она не могла сразу помочь ребенку, но и вреда, во всяком случае, ему бы не принесла.
 У входа женщина громко и торопливо, бурно жестикулируя, говорила что-то вождю и низкорослому туземцу, на лбу которого были видны рисунки охрой, такие же, как на шкурах шатра. Человек этот только что вернулся с охоты. Его женщина уносила к своему жилью двух кроликов и большого барсука. Несколько дальше вверх по обрыву карабкались еще двое мужчин. Один, высокий с массивными мускулами и торсом гориллы, нес на плечах часть туши оленя. Другой, пониже и не такой сильный, нес меньшую часть туши и сурка. Оба остановились, заметив чужаков. Туша рухнула на землю, громко стукнувшись рогами, и великан, теперь свободный от ее груза, направился в сторону пришельцев. Его грозный вид явно не обещал путешественникам приятного знакомства. Но вождь что-то сказал ему, и он остановился, нахмурившись.
 Прежде всего следовало представиться. Грибердсон заставил их произнести или попытаться произнести имена. Имя Джон было для них удобнее, чем его фамилия.
 Вождя звали Таммаш. Человек с каштановой шевелюрой, художник племени, носил имя Шивкет. Разрисованный охрой охотник, Гламуг, был шаманом. Великана звали Ангрогрим, больной ребенок был Абинал, сын Дубхаба.
 Дубхаб не замедлил появиться. Это был невысокого роста охотник с широкой дружелюбной улыбкой. Он казался самым приветливым из всех. Он же и представил остальных — дочь Ламинак и жену Амагу.
 Грибердсон сказал своим коллегам, что надо возвращаться на корабль. Оставаться здесь сегодня дольше не следовало. Их неожиданное появление слишком ошеломило туземцев. Следовало оставить их в покое и дать возможность обсудить приход гостей.
 Завтра можно будет вернуться и побыть здесь подольше. Со временем дикари к ним привыкнут.
 — Мне будет стоить большого труда дождаться, пока я смогу начать изучать их язык, — сказал фон Биллман. — Вы уловили эту синхронную артикуляцию согласных, а также эффектные согласные с постоянными задержками в голосовой щели?
 — Уловил, — сказал Грибердсон.
 Речел, опустив большие синие глаза, произнесла:
 — Кажется, никогда в жизни я не смогу научиться правильно говорить на этом языке. Многие звуки произнести совершенно невозможно.
 — Роберт, — сказал Драммонд, — вы так возбуждены, словно собираетесь вот-вот заняться любовью.
 — Он и впрямь собирается, в своем роде, — сказал Грибердсон.
 Ученые ушли. Племя собралось на краю холма. Люди смотрели им вслед, пока все четверо не скрылись из виду.
 По пути они очень мало говорили. Фон Биллман вставил в ухо динамик карманного рекордера-плейера и раз за разом прокручивал запись чужой речи. Речел и Драммонд изредка обменивались репликами. Грибердсон вообще предпочитал помалкивать, если обстоятельства позволяли.
 И все же, когда они подошли к «Г.Дж.Уэллсу-1», настроение у всех было приподнято, возможно потому, что нет ничего более радостного, нежели возвращение в хотя бы и временный, но дом.
 Эта мрачная серая торпеда теперь будет служить им кровом долгих четыре года и напоминать о покинутом мире.
 — Сегодня будем спать внутри, — сказал Грибердсон. — Купола поставим позже. Видимо, ходить каждый день в деревню и обратно будет неудобно, и нам придется разбить поблизости от нее лагерь, ведь корабль мы не можем передвинуть.
 Речел занялась ужином. Вскрытие упаковок с готовыми продуктами и стряпня заняли две минуты. Она наполнила небольшие бокалы вином — предстоял праздник. Пока она готовила, Грибердсон успел исследовать пробы в анализаторе.
 — У мальчика Абинала тиф, — сказал он. — Причиной могла быть риккетсия, перенесенная телесной вошью. Я не заметил там других больных, поэтому не знаю точно. Хотя Абинал мог быть и первым. В любом случае его собственные вши могут стать разносчиками заразы. Надо будет завтра начать лечить Абинала и провести профилактику в племени. Всем дать лекарства и средство от вшей.
 — Как вы собираетесь дать им лекарство? — спросил фон Биллман.
 — Еще не знаю.
 — От этого вреда может быть больше, чем пользы, — сказал Драммонд. — Нет, не подумайте, что я мизантроп, — добавил он, заметив, что Речел нахмурилась. — Но, в конце концов, мы хотим изучать их в естественной обстановке, насколько это возможно. Предупредив болезнь, как мы узнаем о ее воздействии? Как мы узнаем об их врачевании и колдовских обрядах, о церемонии погребения и прочем? Вам известно, что все они со временем умрут — возможно, не так скоро, но умрут — так какие же доводы вы приведете, если помешаете шаману заниматься больным и сами его вылечите? Наконец, если вам не удастся спасти его, от вас могут потребовать ответа за его смерть.
 — Верно, — сказал Грибердсон. — Но если племя вымрет от тифа или какого-то другого заболевания, нам некого будет изучать, язык их тоже будет для нас потерян, и никто не поможет нам поднять корабль на вершину холма. Поэтому я собираюсь пойти на так называемый риск по расчету.
 Речел с любопытством поглядела на него и сказала:
 — Вновь и вновь я слышу от вас старомодные фразы. Вы их произносите как бы… ну, не знаю. Вы словно в младенчестве к ним привыкли.
 — Я много читал, — сказал он. — К тому же у меня привычка употреблять старые добрые фразы.
 — Я вас не осуждаю, — сказала она. — Мне нравится их слышать. В общем, ужин готов. Нужен маленький тост. Джон, вы наш шеф, вам и карты в руки.
 Грибердсон поднял бокал и сказал:
 — За планету, которую мы любим, какой бы она ни была. Они выпили. Речел спросила:
 — Что за странный тост, Джон?
 — Джон — странный человек, — сказал Драммонд и засмеялся. Грибердсон слегка улыбнулся. Он знал, что от Силверстейна не укрылось повышенное внимание жены к начальнику, но не думал, что это будет действовать ему на нервы, четыре года, которые предстояло провести в обществе друг друга, не пугали его в этом отношении.
 В период подготовки проекта ученые изучили досье будущих компаньонов и были вполне удовлетворены. Никто в экспедиции не был психологически нестабилен — насколько можно было судить по тестам.
 Если Драммонд не соответствовал нормам, его должны были бы отстранить. Но он был рассудительным и уравновешенным человеком.
 Грибердсон знал это наверняка. Как раз перед запуском «Г.Дж.Уэллса-1» Драммонд стал замечать, что его жена проявляет излишний интерес к Грибердсону. Тогда это было еще малозаметно.
 Несколько раз он и Речел выглядели так, словно плохо слали ночью. Грибердсон собирался потребовать заменить их, пока не поздно. Но они не позволяли своим взаимоотношениям отрицательно сказываться на выполнении служебных обязанностей, а Грибердсон понимал, как тяжело они воспримут отстранение от работы. Поэтому он ничего не сказал своим руководителям.
 — Завтра рано вставать, — сказал он. — В семь часов по корабельному времени. После завтрака побродим вокруг и соберем образцы. Затем посетим наших дикарей. Но, думаю, если мы прихватим с собой мяса, нам удастся установить с ними более теплые отношения.
 После ужина они вышли наружу. Солнце едва окрашивало горизонт, было холодно.
 У реки паслись животные: стадо оленей примерно в тридцать голов, два огромных носорога, дюжина взрослых мамонтов с тремя детенышами и десяток бизонов. Отсюда они казались игрушечными.
 Сегодня ученым впервые довелось увидеть носорогов и мамонтов. В зоопарках и заповедниках их века еще встречались слоны, но они сильно отличались от мамонтов с жировыми горбами на загривках и кривыми бивнями.
 — Глядите, там волки, — сказала Речел.
 Они увидели с дюжину серых теней, выплывавших из-за холма. Олени подняли головы, послышался приглушенный рев мамонтов. Волки, не обращая на них внимания, спустились к водопою в шестидесяти ярдах от травоядных и стали пить. Пили и остальные звери, беспокойно косясь на хищников.
 Цвет неба из бледно-голубого стал темно-синим. Выглянули звезды. Драммонд Силверстейн установил телескоп и камеру. Речел осталась с ним. Фон Биллман вернулся на корабль прослушивать записи. Грибердсон прихватил скорострельную винтовку и пошел на холм. К тому времени, когда он оказался на вершине, выглянула луна. Она была точно такой же, как луна его времени, разве что ни одному человеку не удалось еще ступить на ее поверхность, никого не хоронили в ее камнях, и не было на ней ни куполов станций, ни звездолетов. Джон повернулся к северо-западу, лицом к ветру, скорость которого достигала шести миль в час. Ветер нес с собой звуки: вдали рычал лев, неподалеку мяукала кошка, фыркал какой-то крупный зверь, на западе стучали по камням копыта. Вновь зарычал лев, и наступила тишина.
 Джон улыбнулся. Прошло очень много времени с тех пор, как он слышал такой рык в последний раз. Пещерный лев по размерам превосходил африканского и рычал громче, чем львы двадцать первого века. Где-то поблизости затрубил мамонт. И снова все стихло.
 Затявкала лисица. Грибердсон постоял, впитывая в себя свет луны и свежесть воздуха, и стал спускаться к кораблю. Драммонд Силверстейн уже складывал астрономическое оборудование.
 Речел ушла.
 — Я уже люблю этот мир, — сказал Грибердсон. — Он прост и первобытен, он не переполнен людьми.
 — Сейчас вы скажете, что хотели бы остаться здесь навсегда, — отозвался Драммонд.
 По лицу Силверстейна нельзя было сказать, что он с ужасом относится к этой идее.
 — Что ж, если бы человек хотел тщательно изучить эту эпоху, ему следовало бы посвятить ей всю жизнь, — сказал Грибердсон. — Он мог бы обследовать Европу и затем отправиться в Африку по перешейку. Насколько мне известно, Сахара сейчас зеленая и влажная, а в реках ее плещутся гиппопотамы. А Субсахара, давно знакомое мне место — рай для животной жизни. Возможно где-нибудь в ее лесах и саваннах сохранились еще предшественники первобытного человека.
 — Поддаваться таким порывам эгоистично. И к тому же самоубийственно, — ответил Драммонд. — Что толку собирать данные, если некому будет их переправить?
 — Я бы мог оставить записи в заранее установленном месте, а вы бы их вырыли по прибытии. Грибердсон рассмеялся и, подняв большую коробку с астрономическими приборами, пошел на корабль следом за Силверстейном.
 — Вы говорите, как фон Биллман, — сказал Силверстейн. — Он уже что-то бормочет насчет шанса обнаружить и записать индохеттскую речь. Он утверждает, что мог бы в одиночку отправиться в Германию.
 — Нет ничего плохого в таких мечтах, — сказал Грибердсон. — Но мы ученые, а следовательно, должны быть дисциплинированными. Мы выполним работу и вернемся домой.
 — Надеюсь, — сказал Драммонд.
 Он загружал оборудование в отсек в средней части корабля.
 — Вы не чувствуете ничего необычного?
 — Дикого и вольного? — закончила за него Речел.
 Со странным выражением она глядела на Грибердсона.
 — В воздухе витает душа самой первобытной природы.
 — Весьма поэтично, — сказал фон Биллман. — Да, я тоже это чувствую. Наверное, мы слишком привыкли жить в благоустроенном, приглаженном мире. Реакция не предусмотренная нашими психологами.
 Грибердсон не ответил.
 «Если это так, — думал он, — то тот, кто обладает наиболее неуправляемой натурой, но долго сдерживал себя, должен реагировать на все более остро».
 Силверстейн опустил койки и закрылся изнутри, пожелав остальным спокойной ночи.
 Помещения корабля были тесными, но все же их строили так, чтобы исследователи, если бы нашли нужным, могли прожить в них все четыре года.
 В пять утра возле уха Грибердсона зазвенел будильник. Англичанин выскочил из корабля, сделал несколько приседаний, позавтракал и ушел.
 Он прихватил с собой скорострельную винтовку, повесил на плечо короткое ружье для стрельбы ампулами со снотворным, на пояс — большой охотничий нож и автоматический пистолет. Воздух был холодным и прозрачным. Вокруг все было отчетливо видно, хотя солнце еще не поднялось. Он ровно дышал и быстро поднимался на холм, не чувствуя тяжести ранца и оружия. Одежда его была из тонкого материала, но хорошо удерживала тепло. Вскоре ему пришлось расстегнуть молнию на груди комбинезона.
 На вершине он остановился и оглянулся, вспомнив, что не оставил на рекордере сообщение для остальных членов экипажа, рассчитывая вернуться, прежде чем они проснутся. Нечаянная улыбка, вызванная красотой зарождающегося дня, коснулась его лица, но тут же сменилась его обычным выражением. Он повернулся и помчался вниз по пологому склону. Кругом лежала девственная земля, пусть не с такой растительностью, которую он любил, но все же просторная и манящая. Он пробежал не меньше мили, достиг зарослей карликовых сосен и заметил черно-бурую лисицу, которую преследовал крупный ястреб. Лисица быстро двигалась к холму в надежде укрыться от своего преследователя среди камней, щедро рассыпанных на его вершине. И прежде чем охотник разгадал планы своей жертвы, молчаливые спасители оставили его без завтрака.
 Через полмили он встретил шесть могучих носорогов, один из которых с угрожающим видом сделал несколько шагов ему навстречу. Грибердсон повернул на север.
 Он снова бежал. Солнце поднялось, но вскоре небо затянули тучи и через полчаса начался сильный дождь. Одежда спасала от дождя, но капли были холодными и студили лицо. Он миновал стадо огромных зверей с низко посаженными головами и большими кривыми бивнями. Бивни подрывали мох и стелющиеся растения с белыми цветами, корни камнеломки и карликовой азалии. Сквозь шум дождя слышно было, как урчит в животах у животных.
 Звук этот был знакомый и успокаивающий. Даже несмотря на ливень, Грибердсон чувствовал себя по-домашнему. Вскоре он вновь оказался в рощице карликовых сосен. Чем дальше на север отступал ледник, тем большее пространство занимали сосны. На юге они должны быть выше.
 Грибердсон шел по краю оврага. Подойдя к тому месту, где, по его расчетам, должны были находиться туземцы, он остановился и поглядел вниз. Оказалось, что он остановился как раз над стойбищем.
 Карниз скрывал поселение, но Грибердсон узнал холм. Признаков жизни он не заметил. Возможно, дождь заставил охотников остаться дома — что было маловероятно, так как вчера он не заметил обильных запасов мяса — а может быть, они уже ушли. Грибердсон двинулся дальше, намереваясь сделать круг и вернуться к кораблю. Он мог опоздать, но это мало тревожило его. Каждый член экипажа отлично знал свои обязанности. Не беспокоила его и судьба Абинала.
 Таблетка, которую он дал мальчику, помогала при заболевании тифом. Она должна была подействовать в течение нескольких часов.
 Дождь не утихал. В конце концов Грибердсон решил свернуть и идти напрямик. Теперь звери попадались не так часто, они прятались от дождя. Он повернул на запад и стал подниматься по пологому склону. Большой оползень, обнаживший известняковые породы, задержал его. Достав из ранца портативную видеокамеру, Грибердсон снял несколько кадров. Затем он осмотрелся и, увидев проход между деревьями и валунами, приблизился к нему.
 Там, в глубине, кто-то заворчал. Джон отпрянул и навел видеокамеру на проход, но никто не появился. Бросив несколько камней в отверстие, он вновь услышал ворчание и вошел в проход.
 Что находится внутри, он не знал.
 Следов на камнях под ногами не было. Пройдя двенадцать футов, он почуял запах медведя.
 Вытащив из ранца шлем, он надел его на голову и укрепил на нем видеокамеру. Теперь он мог вести съемку и держать в руках винтовку.
 Он не собирался убивать зверя. Он никогда не убивал, если не нуждался в мясе или если не приходилось обороняться. Но так давно уже в его жизни не было приключений, что желание заглянуть в берлогу оказалось неодолимым. Позже ему пришлось признать, что в тот миг он утратил свое лучшее качество — осторожность. Что может ожидать от медведя человек, вторгшийся на его территорию?
 Зверь несомненно услышал или учуял его и вновь заворчал.
 Грибердсон держал винтовку наготове. Туннель изгибался влево и через десять футов выпрямлялся. Над головой тонкой полоской виднелось небо.
 К тому времени к нему вернулся здравый смысл. Он не боялся, но убивать медведя не хотел. «Какая в этом польза?» — спросил он себя. Но вдруг подумал, что мясо может пригодиться. Туземцы придут сюда несмотря на дождь и заберут его. Пять миль расстояния им не помеха. Вход можно будет завалить камнями, тогда волкам и гиенам не пройти, и можно будет простить себя за проявленное легкомыслие.
 Конечно, он мог убить мамонта или носорога, но тогда туша, оставленная на открытом месте, мгновенно привлечет внимание пожирателей падали.
 Он поморщился. Трудно оправдываться перед самим собой. Послышалось рычание, и в нескольких футах перед ним появилась огромная голова с выпученными белыми глазами, с клыков зверя капала слюна. Проход был столь узок, что медведь упирался плечами в стены. Грибердсон выстрелил. В тесном коридоре звук выстрела был оглушительным. Зверь рухнул замертво, пуля угодила ему в переносицу.
 Второй медведь — это была самка, — взревев, попытался через тушу дотянуться лапой до Грибердсона. Пуля пронзила медведице глотку, и она умерла почти мгновенно.
 Перебравшись через убитых животных и включив фонарик, Грибердсон осмотрел пещеру. В ней оказалось двое детенышей. Он перебросил их вперед через туши, перелез сам и поволок медвежат к выходу. Смерть родителей не напугала зверенышей, напротив, они обрадовались свободе. Грибердсон выстрелил в них ампулами со снотворным и, когда они затихли, завалил камнями вход. Убедившись, что волкам и гиенам не так-то просто будет добраться до мяса, он сгреб зверят и отправился в путь. Он шел быстрым шагом и опоздал лишь на полчаса. Все были слегка встревожены его опозданием и удивились, увидев медвежат.
 Речел нашла, что они очень милы, но спросила, чем можно кормить детенышей.
 — Они уже не сосунки, — сказал Грибердсон. — Мясо и ягоды — все, что им нужно.
 Он вытащил из корабля каркас трех футов высотой, обернул его тонким пластиком, закрепил концы и щедро обрызгал конструкцию пеной, которая высохла через десять минут. Он нанес новый слой, затем еще один.
 Три слоя создали покрытие толщиной в четыре дюйма. Внизу он вырезал входное отверстие, а вырезанный круг приспособил в качестве вращающейся двери. Теперь у медвежат был уютный теплый дом.
 Берлога была уменьшенной копией сооружений, которые путешественники должны были возвести для себя позже. Такой дом, очень легкий, даже Речел могла бы нести несколько миль, правда размеры делали его неудобным для транспортировки. Но конструкции можно было волочить и по земле, не опасаясь повредить их. Кроме того, на корабле имелись колеса и оси. К полудню они подошли к стойбищу. В дальнейшем, составляя отчеты, они дадут этому месту название «пункт А-1», так же они будут называть стойбище и в разговорах.
 Вновь их встретили и окружили воины. Грибердсон быстро шагал во главе своих товарищей, не обращая внимания на караул. Он подошел к шатру Абинала и вошел, кивнув матери. Абинал выглядел гораздо лучше. Он испугался, увидев гостей, но Грибердсон, осматривая его, говорил успокаивающе. Он дал мальчику таблетку, но тот отказался проглотить ее. Грибердсон, улыбаясь, достал таблетку и демонстративно проглотил ее сам.
 Ребенок смотрел в сторону. Амага, похоже, хотела, чтобы ее сына оставили в покое.
 Грибердсон попытался знаками объяснить ей, что ребенок умрет, если не примет лекарство. Кроме того, заразившись, могут умереть и другие.
 Убедившись, что Абинал слишком напуган, Грибердсон покинул шатер. Речел снимала женщину, которая свежевала сурка. Драммонд отбирал образцы грунта и пород. Толпа детей и несколько взрослых следили за ним. Фон Биллман предложил одной седой старухе — вряд ли ей на самом деле было больше пятидесяти — кусок мяса, и теперь она обучала его языку, показывая разные предметы.
 Грибердсон решил, что лагерь нужно разбить на четверть мили ниже, в долине.
 Там обрыв образовывал небольшой карниз, которого было достаточно, чтобы дать им приют. Теперь они будут находиться достаточно близко к стойбищу, чтобы не тратить лишнего времени на переходы. Но и не настолько близко, чтобы у туземцев возникло чувство, будто пришельцы стоят у них над душой.
 Грибердсон вновь вошел в шатер. Мальчика кормила Ламинак, его сестра.
 Она пугливо оглянулась на Грибердсона, затем улыбнулась ему. Он улыбнулся в ответ, присел на корточки, взял Абинала за руку и стал считать пульс.
 Кожа ребенка была теплой и влажной, пульс — семьдесят шесть ударов в минуту.
 Грибердсон встал, отошел и высыпал таблетки в кожаный бурдюк с водой. Средство сильнодействующее, и чем больше людей получат его, тем лучше, он не прочь был обезвредить воду во всем стойбище.
 Мальчик что-то сказал, девочка встала и обернулась к Грибердсону. Она заговорила резко, точно возражая против чего-то, он понял: Абинал увидел, как он бросил таблетки в воду. Грибердсон не пытался отрицать.
 Он попробовал с помощью языка жестов объяснить, что хочет сделать. Ламинак позвала, и явилась Амага. В шатре стало тесно. Грибердсон нагнулся и вышел в низкую, узкую дверь.
 — Что произошло? — спросила Речел.
 Грибердсон объяснил, и она сказала:
 — Если вы будете оказывать им помощь, мы лишимся возможности изучать их в естественной обстановке.
 — Но если они вымрут, мы тоже потеряем эту возможность, — ответил он. — Кроме того, я не могу видеть, как умирает человек, если имею возможность предотвратить эту смерть. Пусть даже…
 — Пусть даже им всем скоро предстоит умереть, пусть даже они, в известном смысле, уже мертвы? — сказала Речел.
 Он улыбнулся:
 — В некотором смысле все мы уже мертвы. И мы это знаем! Тем не менее это обстоятельство не побуждает нас покончить с собой, не правда ли?
 Амага с бурдюком в руках вышла из шатра. Она подошла к краю стойбища и вылила воду на склон. Бросив быстрый торжествующий взгляд на англичанина, она вернулась назад.
 — Они отказываются от моей помощи, — сказал он. — Наверное, они считают, что я использую лекарство, чтобы захватить власть над ними. Но Абинал может умереть.
 — Это вопрос времени, — сказала Речел. — Если мальчик выздоровеет, они, возможно, с большим уважением отнесутся к вашим лекарствам, но…
 Грибердсон не любил гадать.
 Если не удастся помочь мальчику сейчас, нужно, не теряя времени, наладить отношения со старейшинами. Может быть, тогда они приучат племя не бояться медицины.
 С помощью жестов он объяснил нескольким взрослым дикарям, что убил двух медведей — двух больших, толстых, вкусных медведей — и предложил следовать за ним. Люди не трогались с места. Грибердсон подумал, что они боятся оставить деревню, пока в ней находится кто-нибудь из чужаков, и приказал остальным его сопровождать. Фон Биллман стал возражать.
 Он как раз добился прогресса в беседе с седой старухой. Англичанину с трудом удалось его убедить. Джон сказал туземцам, что женщины, свободные от работы, могут пойти с ними. Через несколько минут колонна с четырьмя пришельцами в авангарде двинулась к пещере. Люди держались настороженно и подозрительно, но мысли о двух больших и вкусных медведях заставили их шагать быстрее.
 Вскоре они пришли, но тут же стало ясно, что кто-то их опередил.
 Камни, которыми Грибердсон загородил вход, лежали в стороне. Поэтому осторожность, с которой он вошел в пещеру, была не излишней. Неизвестные грабители поработали отлично: повсюду валялись медвежьи внутренности, а на камнях бурели кровавые пятна. Стараясь не смотреть на разочарованных туземцев, которые вошли следом, Грибердсон осмотрел земляной пол пещеры. В луже полузасохшей крови он обнаружил следы обуви, принадлежавшей, судя по размеру, людям огромного роста.
 — Представляю, какими были эти туземцы, — сказал фон Биллман.
 «Оба косолапых весили не менее двух тысяч фунтов, — думал Грибердсон. — Даже если разрезать их на куски, и двести человек было бы недостаточно, чтобы унести все мясо за один раз. Не понимаю, почему они на меня не напали. Наверняка они следили за мной, когда я загораживал вход».
 В конце концов он решил, что грабителей смутила его странная одежда, а также звуки выстрелов.
 Подошли шесть охотников — Гламуг, шаман, с ним Ангрогрим, Шивкет, Гульшеб, Дубхаб и вождь Таммаш. Они несли куски освежеванных оленьих туш. Между ними и остальными туземцами произошла горячая перебранка. Предметом спора, судя по сердитым взглядам и жестам в сторону чужаков, был поход за медвежьим мясом.
 Практичные лингвисты успели за это время сделать вывод, что медведь — самец — на языке племени — «вотаба», а самка — «животами», или наоборот.
 Грибердсон вмешался в спор, пытаясь знаками объяснить, что нужно пойти по следам грабителей и разыскать их стойбище. По его мнению с тяжелой ношей они не могли уйти далеко. Но вскоре перебранка надоела ученым.
 Супруги всем своим видом давали понять, что решили полностью положиться на ход событий и ни во что не вмешиваться. Фон Биллман, похоже, согласен был выполнить любые распоряжения Грибердсона.
 Тот посоветовал Силверстейнам возвращаться в стойбище, а сам решил вместе с лингвистом и несколькими охотниками идти по следу неведомых дикарей.
 — Будьте осторожны, Джон, не вмешивайтесь в здешние распри, — предостерег его Драммонд. — Если мы сейчас встанем на сторону этого племени, может случиться так, что нам придется убивать его врагов.
 — Не беспокойтесь, Драммонд, мы будем играть тоньше, — ответил Грибердсон. — Ведь именно это племя мы встретили первым, и нам не следует оставаться в стороне. Похоже, они к нам относятся неплохо.
 — Вы не должны стрелять в их врагов!
 — Боже мой, да кто вам сказал, что я собираюсь стрелять? — спросил Грибердсон. Он смотрел в лицо Драммонду тяжелым взглядом. — Вам не приходит в голову, что я совсем не обязан оправдывать ваши худшие опасения?
 — Простите, — сказал Драммонд. — Наверное, я не прав. Но я, действительно, не могу понять, как вы собираетесь отнять у дикарей мясо, не перестреляв их.
 — Объясняю второй раз, одного раза вам было недостаточно, Драммонд, я должен восстановить наш престиж — иначе мы потеряем это племя. — Он повернулся. — Пойдемте, Роберт. Четверо охотников, в том числе Таммаш и гигант Ангрогрим, пошли вслед за ними.
 Грибердсон шел впереди, внимательно глядя под ноги. Пройдя милю, возле болота они обнаружили множество следов. Грибердсон подсчитал, что преследуемых было не менее четырнадцати человек.
 Он вывел свою группу, и они шли теперь по равнине, поросшей низкорослыми деревьями.
 Справа и слева паслись стада мамонтов. Несколько гиен загоняли оленя, рыжая лисица преследовала зайца, а впереди, довольно далеко, они увидели людей, согнувшихся под тяжестью украденной медвежатины.
 Джон указал на них фон Биллману, и преследователи прибавили шагу. Лингвист тяжело дышал. Видно было, что путь ему дается нелегко, хотя он и занимался по утрам физическими упражнениями. Охотники же шли, как иноходцы, быстрым и размеренным шагом.
 — Рано или поздно племена все равно бы столкнулись, — сказал Грибердсон. — Похоже, грабители вторглись на чужие земли. Я надеюсь, что мы сможем их напугать и заставить уйти.
 — Но, Джон, ведь было бы неплохо изучить и способы ведения войны первобытных людей.
 — Это можно будет сделать позже.
 Грибердсон достал видеокамеру и, остановившись на бугре, заснял своих спутников, людей, за которыми они гнались, и местность вокруг.
 Продираясь сквозь кусты, они потеряли преследуемых из виду — их скрыли невысокие холмы. На склонах не было почти никакой растительности — только сухая трава и пятна лишайника на камнях. Впереди холмы сближались, образуя небольшое ущелье шириной не более пяти футов. По дну его бежал ручей.
 Грибердсон с ружьем наизготовку шел впереди, остальные двигались за ним по пятам.
 Миновав ущелье, они оказались у небольшой речки, в которую превращался ручей, здесь расширяясь. На другом берегу на краю обрыва среди валунов виднелись конусы вигвамов, и к небу поднимался голубой дым костра. Видимо, появление преследователей не осталось незамеченным, и в чужом лагере пробили тревогу. Вил кожаный барабан и пронзительно свистели костяные флейты и свистки.
 Косясь на ученых, четверо туземцев о чем-то переговаривались. Они были рады, когда Грибердсон дал знак остановиться.
 — Не нравится мне наша позиция, — сказал фон Биллман. — Слишком мы на виду. Не удивлюсь, если наши ребята бросятся наутек.
 — Они знают, что я убил двух медведей, — ответил Грибердсон. — Следовательно, должны верить в мое военное искусство. Но вы правы, будет вполне простительно, если они удерут.
 Вдруг, словно по волшебству, край утеса ожил, ощетинившись копьями.
 Ежесекундно подбегали все новые охотники и торопливо занимали оборону, причем, как считал Грибердсон, они могли в любую секунду напасть, слишком уж невзрачной боевой силой выглядели шесть человек, готовые сразиться с целым племенем. Но один из этих шестерых ассоциировался в памяти воинов со смертью двух медведей и страшным грохотом, а значит, обладал опасной и таинственной мощью. Все же к бою племя готовилось решительно. И Грибердсон подумал, что не следует спешить с выполнением задуманного плана. Четверо туземцев, сопровождавших его, не убежали. Они стояли на берегу и с тревогой смотрели на частокол из копий и боевых топоров.
 Грибердсон вошел в реку и позвал их, но они остались на месте. Он вытащил из кобуры ракетницу, зарядил ее и выстрелил.
 Выстрел был удачным — ракета зашипела и рассыпалась на несколько частей, взорвавшись у обрыва, где стояли воины враждебного племени. Спутники Грибердсона подбежали к нему. Они были не меньше своих врагов бледны и напуганы, но наступали решительно.
 Воины на обрыве начали ворочать большие валуны, собираясь сбросить их на головы нападавших. Грибердсон не стал дожидаться, когда камень превратит его в лепешку. Он поднял скорострельную винтовку и пять раз выстрелил в самый крупный валун, превращая его в щебень. Воины исчезли. Грибердсон перезарядил ружье разрывными пулями и стал подниматься по крутому склону. Прежде чем выйти на край утеса, он трижды выстрелил, отбивая от скал куски породы. Каждый выстрел сопровождался воплями в лагере. Перед оказавшимся наверху Грибердсоном предстала картина удирающего во всю прыть племени. Люди катились по склону холма, бежали, падали, поднимались и падали вновь, и крики ужаса и боли заглушались безумным визгом женщин.
 — Хочу надеяться, что обошлось без увечий, — сказал Грибердсон.
 Четверо охотников орали от восторга и лупили друг друга по спинам и ягодицам.
 Ангрогрим вскинул копье, выкрикнул боевой клич и ринулся вдогонку за убегавшим врагом.
 Грибердсон встревоженно окликнул его, но гигант не обратил внимания и продолжал мчаться вперед. Пришлось выстрелить. Ангрогрим остановился и оглянулся.
 Грибердсон позвал его, махнув рукой. Ангрогрим не мог понять, зачем нужно возвращаться, вместо того чтобы догнать и добить деморализованного противника. Англичанин погрозил пальцем, словно стараясь пристыдить ребенка. Ангрогрим посмотрел на него, как на кретина, но вернулся.
 Победители приступили к осмотру захваченного лагеря. Фон Биллман стрекотал камерой. Грибердсон обошел все шатры и в одном обнаружил старика и старуху с больным ребенком. Он заставил ребенка проглотить универсальную таблетку и взял кровь на анализ.
 Старики были совершенно беззубы, старуха к тому же оказалась слепой.
 Обоих так трясло от ужаса, что Таммаш не смог добиться от них толкового ответа.
 Наконец женщина что-то произнесла.
 Таммаш поднял брови, пожал плечами в недоумении и вышел. Этого языка он не знал. Фон Биллман бросился следом, пытаясь знаками упросить его продолжать допрос, но Таммаш полностью утратил интерес к пленным. Его и его сородичей привлекали копья, дубины, топоры, атлатлы и прочее нехитрое оружие, валявшееся в беспорядке на земле. Грибердсон озабоченно следил за ними. Когда Гульшеб вошел в шатер, где находилась семья, он бросился следом и успел вовремя — еще секунда и копье Гульшеба вонзилось бы в солнечное сплетение ребенка.
 Гульшеб тупо уставился на ученого, но, видимо, сообразил, что ребенок зачем-то нужен живым чужеземному колдуну, и вышел. Но в следующую минуту в вигвам ворвался воинственный Ангрогрим. Если бы Грибердсон не вмешался, он расправился бы со стариками. Кончилось тем, что Ангрогрим удалился, яростно пнув ногой полог.
 Грибердсон объяснил туземцам, что скоро стемнеет. Пора было погрузить медвежатину и возвращаться. Было ясно, что, по крайней мере, половину мяса придется оставить. Дикари решили загадить его нечистотами. Грибердсон запретил им это, и когда они не послушались, угрожающе поднял ружье.
 Охотники отскочили от мяса, как от гремучей змеи.
 — Я собираюсь оставить этому племени часть медвежатины, — сказал англичанин фон Биллману. — Может быть, тогда они поймут, что мы не хотим войны. Не понимаю, почему племена должны воевать.
 Грибердсон взвалил на плечо тяжелую медвежью лапу и стал спускаться с обрыва.
 Бывшие защитники лагеря, основательно вывалявшиеся в грязи, собрались на дне ущелья и с почтительного расстояния смотрели на шестерых путников, которые медленно удалялись, сгибаясь под тяжестью ноши и постоянно оглядываясь. Вскоре они услышали торжествующие крики жителей стойбища — похоже те уже вернулись к своим жилищам и обнаружили мясо.
 Преследовать группу, возглавляемую Грибердсоном, побежденные не пытались.
 Тьма сгущалась быстро. Ветра не было, но быстро холодало. Знакомые ночные звуки становились все отчетливей, слышались рычание льва, трубный рев мамонта, приглушенное ворчание неизвестного зверя. Туземцы негромко переговаривались довольными голосами.
 Время от времени они обращались к Грибердсону и фон Биллману. Те их не понимали, но старались не подавать виду. Грибердсон включил фонарик, на что туземцы отозвались благоговейным стоном.
 Они тут же отстали на несколько шагов и догнали его лишь, когда совсем рядом зарычал лев.
 Вступление в стойбище напоминало триумфальное шествие. Еще на подступах к нему Грибердсон несколько раз мигнул фонариком, и все племя высыпало из жилищ. Под восторженные вопли их освободили от ноши. Через несколько минут четверо охотников стояли на возвышении посреди толпы и своими словами рассказывали о ходе операции, а их соплеменники с трепетным восхищением разглядывали Грибердсона. Джон, как человек практичный, не замедлил воспользоваться своим возросшим авторитетом, чтобы зайти в шатер Абинала и заставить его проглотить таблетку. Мальчик выглядел совсем больным, и Джон понял, что к утру он может умереть. Он с неодобрением посмотрел на шамана.
 Гламуг пичкал ребенка снадобьями.
 «Теперь, — думал Грибердсон, — если Абинал выздоровеет, шаман сошлется на свое врачевание, если же умрет, у него будет повод свалить вину на меня — чужака».
 Гламуг в головном уборе из тетеревиных перьев, с сумкой, набитой волшебными снадобьями, с палкой, на конце которой гремел дутый олений пузырь, с горохом медленно плясал вокруг вигвама. Танец сопровождался пронзительными заклинаниями.
 Амага стояла у входа с горящей сосновой веткой в руках и целеустремленно описывала ею круги над головой. Дубхаб, отец ребенка, в обряде участия не принимал. Но и он был занят важным делом — он обмазывал себя смесью из тертой коры и темной глины. Покончив с этой процедурой, он уселся возле очага и вцепился зубами в кусок жареной медвежатины. Чем-то он был похож на плюшевого паяца. Очень скоро Гламуг, утомленный дневными заботами и обильной едой, завалился спать у огня. Речел удалось снять всю процедуру кормления, и теперь она перезаряжала пленку. Драммонд присел у очага на корточки, отрезал кусочек мяса и стал жевать. Черные глаза его бегали по сторонам. Он выглядел очень усталым и уже несколько раз намекал, что пора бы и честь знать.
 Фон Биллман подсел с диктофоном к Дубхабу, чем очень обрадовал его — туземец не прочь был поболтать.
 Жители стойбища, ходившие за Грибердсоном весь вечер по пятам, потихоньку разбрелись и занялись своими делами. Матери кормили завернутых в шкуры детей.
 Женщины постарше, поглотив чудовищные порции мяса, принялись обрабатывать медвежьи шкуры. Через полтора часа все жители попрятались в шатры, улеглись на низкие ложа и заснули, громко выпуская газы. Огонь в очагах заботливо присыпали золой, чтобы жар сохранился до утра.
 Амага, Ламинак и Дубхаб расселись вокруг больного ребенка. Отдохнувший Гламуг вновь плясал, подвывая, и тряс погремушкой. Иногда он подпрыгивал и выпрямлялся, чтобы резким движением испугать злого духа. В этом не было ничего примечательного — шаман демонстрировал ритуал, описанный во многих культовых справочниках, добавляя к нему, в силу своей гениальности, некоторые импровизации. Но один раз он все же невольно удивил ученых, сложив большой, средний и безымянный пальцы, оттопырив при этом указательный и мизинец — перед путешественниками из 21-го века была знакомая всем с детства «коза». Вскоре Гламуг вновь обессилел, но и на этот раз не отправился домой, хотя жена его уже несколько раз заглядывала в шатер Дубхаба.
 Гламуг приволок откуда-то огромную бизонью шкуру, напялил ее на себя и сел возле ребенка. Из-под шкуры выглядывала только его рука с погремушкой.
 Было очевидно, что колдун собирается просидеть так всю ночь, отгоняя оленьим пузырем духов болезни и смерти. Когда ученые уходили, все в стойбище уже спали. Тишина была абсолютной. Сторожа отсутствовали и даже Гламуг храпел под шкурой.
 На следующее утро они хорошо позавтракали и обсудили события минувшего дня.
 Грибердсон и Речел забрались в берлогу и поиграли с медвежатами. Речел выглядела счастливой, и Грибердсон начал опасаться, что не возня с детенышами тому причиной, а его присутствие.
 Речел все время улыбалась, отвечала звонким смехом на каждое его слово и не упускала возможности прикоснуться к его плечу или руке. Англичанин подумал, что вчерашний удачный день слишком поднял его акции. И это его не радовало: с каждым днем, с каждым часом он замечал, как трещина между супругами ширится и превращается в пропасть. Он не верил, что является единственной причиной разрыва, и старался делать все от него зависящее, чтобы умалить собственную роль в семейной драме. Грибердсон решил, что нужно будет серьезно поговорить с Речел. Пожалуй, даже с ними обоими, вместе или по отдельности, и хотя бы пристыдить их, если не удастся помирить.
 «Но сейчас не самое удобное время — думал он. — Успеется. И потом, кто знает, к чему может привести подобная беседа?»
 Рисковать без надобности Грибердсон не хотел.
 На участке, выбранном Грибердсоном для постройки лагеря, они поставили два больших, просторных купола. На подступах к лагерю, чтобы улучшить видимость, вырубили карликовые сосны и убрали камни. В одной хижине поселились Силверстейны, а в другой — лингвист и Грибердсон. К полудню они вернулись на корабль и перевезли другие строительные материалы. На глазах у изумленных туземцев вырос большой красивый дом — будущая лаборатория и склад образцов. Грибердсон двенадцать раз обошел вокруг купола, делая малопонятные жесты и читая нараспев «Охоту на Снарка» Кэррола. Он хотел успокоить туземцев, внушив им, что строительство дома — обыкновенное волшебство, не более.
 Затем он вошел в шатер Абинала и увидел, что мальчик сидит и уплетает мясо прямо с вертела, разговаривая при этом с сестрой, но при появлении гостя ребенок замолчал. Ламинак сказала брату несколько слов, и он невнятно пробормотал что-то в ответ.
 Грибердсон осмотрел мальчика. От его прикосновений тот пугливо сжимался, но Ламинак старалась развеселить его и даже пыталась говорить с ученым, хотя и знала, что тот ее не понимает. Выйдя в сопровождении девочки из шатра, Грибердсон стал указывать ей на различные предметы и людей, спрашивая их названия и имена.
 Ламинак сразу поняла, что от нее требуется, и с энтузиазмом включилась в игру. Несмотря на грязную и неудобную одежду из шкур, девочка была миловидна. Ее широкое лицо с небольшим, довольно красивым носом и полными губами, сальными, как и у всех ее подруг, обрамляли длинные волнистые волосы каштанового цвета.
 Грудь ее только-только начала оформляться.
 Большие черные глаза девочки ни на секунду не переставали излучать веселье. Ламинак была довольно сообразительна. Показывая Грибердсону отдельные предметы, она ухитрялась объяснять их предназначение. С ее слов он понял наконец значение слова «воташимг» — человек Медведя. Вообще же в этом неудобном языке слова и звуки догоняли и перегоняли друг друга, как ядра в бетатроне. Позже Грибердсон и фон Биллман вынуждены будут признать, что язык племени Медведя имеет общие черты с языками эскимосов и шоуни.
 Фон Биллман, знаток грузинского и баскского языков, будет искать и не найдет в этом языке ничего родственного им. Таким образом он докажет, что люди племени не являются предками иберов, заселявших эту территорию с незапамятных времен. Ему, специалисту по кельтским и индохеттским наречиям, не удастся встретить в среднем Мадлене ни одного диалекта, дожившего до двадцать первого века.




 2


 Быстро летели дни и ночи, с каждым днем солнце грело все сильнее, и земля расцветала. Женщины все чаще уходили на поиски трав и кореньев.
 Из шкур, добытых мужчинами, они шили костяными иглами одежду. На выделку шкур времени не жалели, и одежда получалось мягкой и теплой. В шатрах вялили мясо, подвесив его над очагами. Трудиться людям приходилось с рассвета до темна.
 У молодой женщины по имени Грагмирри родился ребенок. Грибердсон хотел присутствовать при родах хотя бы для того, чтобы обеспечить гигиену. Но роды принимались в специально отведенном шатре, и мужчины в него не допускались. Не был приглашен даже шаман. К счастью все обошлось благополучно, мать и ребенок выглядели здоровыми. Уже на следующий день Грагмирри включилась в работу.
 Мужчины разглядывали ребенка, лежавшего на меховой подстилке, и обсуждали его физическое сложение. Гламуг принес медвежонка, налил ему молока, и медвежонок под рев ребенка и завывания шамана вылакал молоко. Ученые уже достаточно поднаторели в языке, чтобы понять суть этого нехитрого обряда.
 Ребенок посвящался в члены племени Великого Медведя, и в случае его смерти Медведь должен был взять его под свою опеку в загробном мире.
 К чести ученых нужно сказать, что работали они не меньше туземцев. Они собирали образцы, вели дневники, снимали фильмы. Речел и Драммонд уходили на целый день — изучали геологию района, животный и растительный мир. С наступлением теплых дней путешественники перешли на более легкую одежду. Мужчины теперь довольствовались шортами и обувью, но довольно скоро научились обходиться кожаным поясом и набедренной повязкой из шкур.
 — Вас не отличишь от охотников племени, — сказала однажды Речел. Она с восхищением разглядывала атлетическую фигуру Грибердсона. — Вы могли бы сниматься в роли Тарзана, Джон.
 — Где вы раздобыли такие мозоли, Грибердсон? — озабоченно спросил Драммонд, осторожно ступая босыми ногами по колючей траве.
 — Я не носил обуви, когда работал в Африке. Вы знаете, что я много лет провел в кенийском заповеднике. Местные жители всегда ходили босиком, и я брал с них пример. Волосы у Грибердсона отросли до плеч, и, чтобы они не мешали, ему пришлось выстричь челку на лбу. Подобные метаморфозы во внешности в совокупности с густым загаром, сильно отличавшим его от здешних туземцев, у которых загорали лишь лица и руки, сделали Грибердсона гораздо первобытнее любого дикаря.
 Несколько дней назад англичанин из дерева и травы соорудил мишень и теперь упорно тренировался в метании копья и дротиков. Он не мог заниматься этим более получаса в день, но регулярность упражнений быстро дала результаты. Вскоре он бросил копье на двенадцать ярдов дальше, чем Ангрогрим, явный чемпион племени в этом состязании.
 Речел, разумеется, не могла не обратить на это внимание.
 — Я всегда считала, что кроманьонцы, постоянно занимавшиеся физическими упражнениями, должны быть более сильными и спортивными, чем мы и наши современники, — сказала она.
 — Это слишком поздние кроманьонцы, — ответил фон Биллман. — Кстати, Речел, вы заметили, что это очень рослые люди? Любой из них сильней и выносливей, чем я и Драммонд. Даже Дубхаб, самый низкорослый из них, — с нашей точки зрения, настоящий богатырь. В этом отношении герцог — исключение. Он — человек огромной физической силы, и мне кажется, что это атавизм.
 Фон Биллман довольно часто без оттенка сарказма называл Грибердсона герцогом. Лингвист уважал его и не испытывал к нему неприязни.
 Они находились на дне долины, у берега реки. Фон Биллман сидел на складном стуле и прослушивал ленту портативного диктофона. Драммонд разбивал молотком породу. Речел перестала собирать цветочную пыльцу и смотрела, как Грибердсон бросает копье с помощью атлатла.
 — Джон сказал, что собирается принять участие в большой охоте, и он будет пользоваться только туземным оружием, — сказала она.
 — Прекрасный шанс проверить на прочность собственную шкуру, — сказал Драммонд, подбрасывая на ладони яйцеобразный камень.
 — Мне кажется, Грибердсон заходит слишком далеко. А вдруг он погибнет? Какая польза будет науке от его смерти?
 — Мне кажется, тебя ничуть не расстроила бы… — начала Речел и замолчала.
 — Ничуть не расстроила бы его смерть? — хриплым и злым голосом сказал Драммонд. — Чего ради? За что мне его ненавидеть?
 — Не будь дураком! — воскликнула Речел. Она покраснела, отошла на несколько шагов и остановилась возле кресла фон Биллмана.
 — Не знаю, что с ним случилось, — произнесла она словно про себя, но так, чтобы слышал лингвист. — Он начал барахлить еще за несколько недель до запуска корабля, а сейчас стал просто невыносим. Роберт, может быть, на него так действует этот мир? Или оторванность от мира, который мы покинули?
 — Возможно, причиной является избыток или недостаток каких-то ионов в атмосфере.
 — Я уже думала об этом. Это самое первое, о чем я подумала. Не знаю, Роберт, но мне кажется, что источник раздражения я сама или Джон.
 — Не знаю, как Джон… — сказал лингвист. Он оторвался от диктофона.
 — Знаете, Речел, в девятнадцатом веке открыли — или решили, что открыли — некую силу, которую назвали «животный магнетизм». Вы меня понимаете?
 — Да, — сказала Речел, следившая за движениями Грибердсона.
 — С ним происходит нечто странное, в нем просыпается что-то от дикого зверя. — Фон Биллман проследил за ее взглядом. — Я не хочу сказать, что он звереет или деградирует — он джентльмен до мозга костей, как говорили наши отцы, и я, слава Богу, знаю его уже двадцать лет. Но в движениях его определенно есть нечто жуткое и первобытное.
 — Копье попало буйволу в глаз! — восхищенно воскликнула Речел. — Роберт, вас не удивляет, что эту жердь можно метать с такой точностью?
 Вечером они сидели у очага в шатре Дубхаба и жарили на деревянных вертелах шипящие куски оленины. Сегодня они пришли с визитом, визит вежливости семьи Дубхаба был назначен назавтра.
 Чтобы не оказывать кому-либо предпочтения, ученым приходилось пользоваться гостеприимством каждой семьи и платить в свою очередь тем же.
 Подобные отношения с жителями стойбища прекрасно способствовали изучению быта мадленского общества. К примеру, Дубхаб, невысокий волосатый мужчина с голубыми глазами и тонкими губами, был природным торговцем и хитрецом — он все время старался что-то выменять у них, не давая взамен ничего или давая очень мало.
 Кроме того, Дубхаб очень любил поговорить и имел собственные категорические суждения обо всем на свете. Благодаря этому замечательному качеству экспедиция получила огромное количество информации, причем ценность представлял не только фольклор, но и ошибочные данные. Все эти отдельные крупицы сведений при обобщении давали ясную картину мировоззрения племени. Амага была того же возраста, что и ее муж, — где-то от тридцати двух до тридцати восьми.
 У нее было пять передних зубов и, возможно, несколько зубов в уголках рта.
 Лицо ее, как и у половины туземцев, было обезображено оспой. Массивные вислые груди, никогда не прикрывавшиеся одеждой, говорили о том, что в молодости у Амаги была довольно стройная фигура. Женой Дубхаба она стала в то далекое время, когда за живость ума и эрудицию люди считали его подходящей фигурой для будущего вождя. Позже Дубхаб дискредитировал себя пустой болтовней и торгашескими замашками, и Амаге выпала сомнительная честь стать спутницей жизни посредственного охотника, отличительной чертой которого была способность переговорить любую женщину.
 Делиться своими печалями с мужем и упрекать его в загубленной молодости она не рисковала, тем более в присутствии посторонних, поскольку именно в этом случае Дубхаб не стал бы тратить слова, а перешел бы к немедленному рукоприкладству. Жена должна безоговорочно повиноваться мужу, и Дубхаб заботился о своей репутации главы семьи. Но за стенами шатра Амага не стеснялась в выражениях по адресу супруга. Абинал, их сын, был вполне нормальным ребенком. В своих мечтах он часто видел себя великим охотником, может быть, даже вождем, что и находило проявление в играх мальчика.
 Обязанностью его было изучать приемы первобытной охоты и собирать коренья к столу. Обычно он играл в стойбище, приглядываясь заодно к работе взрослых. В двадцать один год ему предстояло пройти обряд посвящения в охотники, а до тех пор он должен был помогать женщинам.
 Ламинак должна была заниматься вместе с матерью хозяйством и поменьше попадаться на глаза посторонним мужчинам. Девушкам племени запрещалось становиться женщинами, не получив на то общественного одобрения.
 Когда Грибердсон был в стойбище, она ходила за ним по пятам, как привязанная, тактично отворачиваясь, если ему нужно было с кем-нибудь поговорить.
 Англичанин на нее не сердился.
 В тот вечер Дубхаб упорно выклянчивал у Грибердсона рог носорога или бивни мамонта. К утру предстояла большая охота, и ученые — «шашимги» — собирались принять в ней участие. Дубхаб ничуть не сомневался, что гремящая палка Грибердсона уложит какого-нибудь крупного зверя, и жаждал подарков. Рог носорога, висевший у входа в шатер воина, считался символом силы, отваги и респектабельности.
 Грибердсон тактично и терпеливо напоминал Дубхабу, что по обычаям племени Медведя рог или бивни принадлежат тому, кто их добудет. В ответ коротышка уверял, что могучий охотник Грибердсон убьет много носорогов и мамонтов — неужели ему жалко поделиться одним рогом или парой бивней? Наконец, Грибердсон, устав, заявил, что больше не желает об этом слышать.
 Прежде всего он не намерен применять на охоте гремящую палку. Фон Биллман будет страховать его с ружьем, но выстрелит лишь в крайнем случае. Он, Грибердсон, будет охотиться с оружием племени.
 Дубхаб выслушал и недоверчиво улыбнулся. Грибердсон — или Курик, как его называли в племени — властелин Гремучей Смерти, и вдруг будет охотиться с простым копьем?
 — Но и тогда, — заныл Дубхаб, — он останется великим охотником, самым могучим и самым сильным, он убьет копьем дюжину огромных зверей, так почему бы ему не подарить один рог или одну пару…
 Дубхаб успел смертельно надоесть англичанину, но оборвать поток льстивой и алчной болтовни тот не мог, опасаясь испортить отношения с отцом Ламинак. Все же он не выдержал, резко поднялся, пожелал хозяевам спокойной ночи и вышел. Остальные удивились, но последовали за ним.
 Вокруг костра, к которому они подошли выйдя из шатра Дубхаба, сидели Таммаш, певец Везвим, Гламуг и Ангрогрим.
 Жители стойбища каждый вечер желали вождю доброй ночи, и ученые старались во всем следовать обычаям туземцев. Когда Грибердсон и его спутники подошли, сидевшие встали. Гламуг поднялся последним. Причиной тому была не гордость, а застарелый ревматизм.
 Гламуг был талантливым шаманом, весьма сведущим в своей профессии. Он хорошо танцевал и, если бы не ревматизм, делал бы это еще эффектнее. Грибердсон в течение нескольких вечеров листал медицинские справочники, разыскивая методику лечения ревматизма. Он помнил, что в дни его юности ревматизм еще существовал. Но экспедиция обеспечивалась самой новейшей литературой, и эта болезнь, от которой человечество двадцать первого века надежно отгородилось генным иммунитетом, проскользнула между пальцами медицинских консультантов, привлеченных к работе над проектом. Впрочем, составители справочников упустили лишь немногие болезни, распространенные в эпоху палеолита.
 Кроме того, руководители проекта не ставили целью экспедиции исцелять каждого встречного.
 Старейшины попрощались и ушли.
 Ученые зажгли фонари и отправились к себе. Лагерь встретил их визгом и хохотом гиен, бродивших вокруг берлоги. Когда ночи стояли холодные, гиены прятались в пещерах. С потеплением поселение исследователей привлекло к себе всех окрестных хищников, в том числе и гиен. Звери эти были достаточно опасны, потому что нападали стаями, отличались хитростью и нахальством и имели челюсти, не уступающие по силе челюстям пещерного льва.
 Найдя медвежат невредимыми, а их пищу нетронутой, люди успокоились и, распрощавшись до утра, отправились спать. В три часа ночи Грибердсона и фон Биллмана разбудил сигнал будильника. Они быстро позавтракали и оделись. Фон Биллман надел комбинезон цвета хаки и сапоги, а Грибердсон — набедренную повязку, пояс и сделанную из куска шкуры накидку. Через несколько минут вышли и Силверстейны.
 В центре стойбища пылал огромный костер, вокруг него сидели все охотники племени — взрослые мужчины и юноши. Женщины и дети образовали молчаливый круг в радиусе двадцати ярдов от костра. Фон Биллман, Грибердсон и Драммонд сели рядом с охотниками, Речел, хоть и собиралась принять участие в охоте, не осмелилась нарушить правила проведения обряда. Гламуг, как всегда, выглядел импозантно. На нем была набедренная повязка, голову украшал череп носорога. Тело было разрисовано таинственными разноцветными знаками, среди которых присутствовала и свастика, считавшаяся в племени символом удачи. Речел навела на колдуна видеокамеру.
 Грибердсон записал в дневнике, что они обнаружили один из самых древних знаков.
 В одной руке Гламуг держал хвост носорога, в другой — статуэтки носорога и мамонта, вылепленные из глины, смешанной с древесной мукой и медвежьим жиром. Танцуя, он размахивал хвостом и время от времени стегал им охотников по лицам. Он исполнил песню, которую ученые поняли лишь местами. По прошествии времени они догадались, что столкнулись с языковым реликтом, законсервированным родоначальником языка племени. Грибердсон взглянул на фон Биллмана. Тот шевелил губами, пытаясь воспроизвести отдельные выражения.
 Наконец, колдун бросил статуэтки в огонь, произнеся над каждой короткую, но страстную молитву. Все мужчины племени поддержали его громкими воплями.
 Этой ночью охотники спали у костра, согревая друг друга теплом тел.
 Предыдущую ночь они все провели, не прикасаясь к женщинам. Этого не дозволялось даже после окончания охоты, до тех пор, пока шаман не проведет обряд успокоения духов убитых зверей. Было удивительно, что ни шаман, ни вождь, ни великий охотник Шивкет не взяли на себя главенство в охоте. Эта роль выпала юному Тримку, посвященному в охотники лишь два года назад. Прошлой ночью Тримку приснился сон. В узкой долине, выходившей на равнину, он встретил семейство носорогов и убил самца. Этого оказалось достаточно, чтобы на время охоты Тримк стал вождем.
 Отряд безмолвно вышел на край равнины и разделился на три колонны, каждую из которых возглавлял опытный охотник. Колонны перестроились в полукруг, и Грибердсон занял место впереди на правом фланге. Фон Биллман, вооружившись скорострельной винтовкой, стоял в стороне и снимал фильм. Драммонд был рядом с ним, хотя ранее утверждал, что слишком занят, чтобы сопровождать их. Очевидно, решение его изменилось.
 Грибердсон мельком подумал, что Драммонд хочет его смерти. Он один лишь не возражал, когда Грибердсон заявил о своем намерении охотиться оружием туземцев.
 «Все же, — думал он, — Драммонд ничего не выиграет, если я погибну. Ему некуда будет уйти от своей совести. Если же мне будет сопутствовать удача, Речел влюбится в меня еще сильней, а ненависть ее мужа ко мне станет видна невооруженным глазом.»
 Юный Тримк привел их в долину своего сна.
 Оставалось удивляться яркости его сновидений — долина находилась в шести милях от деревни, на земле вотаграбов — похитителей медведей. В эти места охотники заглядывали редко.
 Со времени инцидента отношения между племенами резко изменились. Теперь вотаграбы спасались бегством, едва завидев хотя бы одного из соседей. Впрочем, однажды неподалеку отсюда Тримк был сбит с ног ударом тяжелого бумеранга. Тримк долго и безрезультатно прыгал по камням, разыскивая нападавшего. Вожди настойчиво убеждали Грибердсона прогнать вотаграбов. Они говорили, что, во-первых, у племени слишком тесные охотничья угодья, а во-вторых, вотаграбы недостаточно наказаны за недавнее воровство. Грибердсон отказался.
 Он ничего не имел против вотаграбов, которые, если вдуматься, были ничем не лучше и не хуже дикарей племени Медведя. Кроме того, он подумывал и о том, чтобы заняться изучением быта соседей.
 Таммаш поднял руку, приказывая людям остановиться. Он кивнул Тримку, и тот на мгновение застыл на месте. Затем, взмахнув копьем, высокий светловолосый юноша рысью бросился вперед. Тримк был сыном Кемграма, лучшего в деревне оружейника. Они с отцом всегда были рядом, и на охоте, и в стойбище, где мастерили топоры и копья.
 Через минуту следом за Тримком помчались несколько лучших охотников, в том числе и Кемграм. Он и сейчас старался держаться поближе к сыну. Грибердсон тоже побежал с ними. Фон Биллман и Силверстейн с видеокамерой поднялись на вершину одного из холмов. Узкое дно долины заросло высоким, не ниже шести футов, кустарником, и Грибердсон заметил, что его ветки шевелятся. Вскоре из кустов высунулась голова Тримка, а неподалеку от него появился и медленно поплыл над зарослями рог зверя.
 Послышался глухой топот, треск ломаемых ветвей, и из зарослей появился огромный носорог.
 Тримку следовало держаться осторожнее с раздраженным зверем, но он верил в сон и хотел доказать сородичам свою храбрость. Поэтому он совершил фатальную ошибку, не заметив, как сзади него из кустов высунулась голова менее крупного носорога. Раздался страшный крик, тело юноши взлетело в воздух и исчезло в зарослях. Животные скрылись.
 Охотники с воплями бросились вперед, бросая копья туда, где шевелились и трещали кусты. Грибердсон поглядел вверх, туда, где на обрыве стоял фон Биллман.
 Сейчас англичанин пожалел, что они не запаслись для охоты портативными рациями. Но лингвист понял его и показал семь пальцев: семь носорогов.
 Вновь из зарослей выбежал носорог, более крупный, чем прежние. Кожа его обросла длинной коричневой шерстью, как днище корабля водорослями. Он остановился, свирепо взглянул на людей и помчался обратно.
 Кроме него, видимо, вожака стада, по кустам носились два самца поменьше, две самки и двое детенышей. У одного из самцов рог и ноги были окрашены кровью.
 Завидев этого зверя, Кемграм с воплем рванулся вперед и метнул копье. Хотя атлатл придал большую скорость полету, острие лишь на два дюйма вонзилось в плечо животного. Боль разозлила зверя, и он погнался за Кемграмом. Копье Ангрогрима вонзилось на глубину трех дюймов в основание передней ноги, но носорог не обратил внимания и на это. Копья других охотников пролетели мимо или отскочили от толстой шкуры животного, и люди бросились наутек. Зверь уже настигал Кемграма, точно выбрав его среди остальных врагов. Смерть, сидящая на кончике рога разъяренного вожака, настигала человека с ужасной неотвратимостью. Считанные секунды понадобились Грибердсону для того, чтобы вырвать копье из рук удиравшего туземца и броситься наперерез.
 Приблизившись почти вплотную к носорогу, он метнул копье, целясь в глаз.
 Животное дико взревело, закрутилось на месте, срывая дерн неуклюжими ногами, и рухнуло на землю.
 Грохнул выстрел, автоматическая винтовка в руках фон Биллмана, поддаваясь отдаче, рванулась вверх, и второй носорог, направлявшийся к Грибердсону, споткнулся на бегу. Но одной пули для животного подобных размеров было явно недостаточно. Носорог выпрямился и неуверенными шагами продолжал идти, пока не упал, добитый следующими двумя выстрелами. Кровь текла изо рта и трех ран на его боку.
 Первый носорог уже был мертв, копье Грибердсона проникло ему в мозг. Уцелевшие животные скрылись в зарослях и больше не показывались. Фон Биллман с обрыва жестами объяснил, что они удирают по равнине.
 Грибердсон поднял с земли копье и вошел в заросли кустов.
 Тело Тримка долго искать не пришлось.
 Кемграм с жалобными воплями трижды обошел вокруг тела мертвого сына, вонзая копье в землю, затем вернувшись к его убийце, он долго лупил мертвое животное по голове древком копья, сопровождая удары причитаниями и плачем.
 Потом он точно так же обошел вокруг носорога и огромным ножом отхватил ему хвост, который передал Грибердсону, тот принял его.
 Охотники собрались вокруг погибшего юноши и разом, как по команде, принялись выть и причитать. Впрочем, те из них, кому удалось во время охоты повредить копьями шкуры зверей, в «отпевании» не участвовали. Заливаясь веселым смехом, они мазали друг другу лбы кровью животных. Не избежал этой процедуры и Грибердсон. Фон Биллман, спустившись с холма, был очень удивлен, когда подбежавший туземец хлопнул его по лбу окровавленной ладонью.
 — Отличная стрельба, Роберт, — сказал Грибердсон.
 — Когда-то я охотился, — ответил лингвист. — Но ты был неподражаем. Точно в глаз, да еще когда он был совсем рядом. Стоило ему лишь повернуться…
 — Он до этого не додумался, уж слишком увлекся погоней за Кемграмом. Хотя, кто знает, мог бы, пожалуй, и повернуться. Поступки животных совершенно непредсказуемы. О своей удаче Грибердсон говорить не хотел, но, казалось, был счастлив.
 Подошел Драммонд.
 — Я сделал несколько прекрасных кадров, — сказал он. — Но боюсь, что нам все равно не поверят. К Грибердсону приблизился Таммаш.
 — Теперь у нас много мяса, — сказал он, — хватило бы на неделю, но скоро похороны Тримка, и понадобится много еды. День только начался, может быть, продолжим охоту?
 До этой минуты старейшины относились к Грибердсону с подчеркнутой вежливостью и предупредительностью, но никогда не обращались к нему за советом. Охота же, подлинным героем которой стал вождь шашимгов, способный убивать ужасных зверей не только гремящей палкой, но и туземным копьем, сильно подняла его авторитет. Фон Биллман с кровавым пятном на лбу внушал им теперь не меньшее уважение.
 Грибердсон ответил, что согласен продолжить охоту.
 Возле тела Тримка, покоившегося на медвежьей шкуре, оставили караул из шестерых мужчин, обязанных, кроме того, стеречь и добычу. Такое деление ослабляло отряд охотников, но нельзя было не учитывать многочисленных волков, гиен, львов и медведей, которые могли бродить поблизости, привлеченные запахом свежей крови.
 На краю плато удалось обнаружить стадо пасущихся мамонтов. Могучие и приземистые, они также были очень близоруки, как и слоны в эпоху фон Биллмана и Грибердсона, но приближение большого количества людей все же почуяли и обратились в бегство. Несколько крупных самцов преградили людям дорогу.
 Их кривые бивни были фантастической длины, на загривках высились горбы жира, почти до земли свисала длинная рыжеватая шерсть — все это выглядело очень внушительно.
 Охотники стали охватывать мамонтов полукольцом. Пока центр каре отвлекал внимание животных, фланги продвигались вперед. Один мамонт не выдержал и бросился догонять стадо. Двое других стояли боком к людям и напряженно смотрели то на них, то на убегавших сородичей.
 Самый рослый самец решился атаковать.
 Но едва лишь он сдвинулся с места, охотники в центре каре бросились наутек.
 Они отнюдь не пытались имитировать панику, чтобы привлечь зверя — мамонт, хотя и весил более четырех тонн, бегал быстрее иного охотника.
 Один лишь Грибердсон стоял на месте, лихорадочно присоединяя атлатл к древку копья. Мамонт бежал как раз на него, и, чтобы не быть раздавленным ногами-колоннами, Грибердсону пришлось отбежать в сторону.
 Мамонт разгадал этот маневр и стал сворачивать, но недостаточно быстро.
 Когда он все же развернулся и стал набирать скорость, копье, брошенное с нечеловеческой силой, до середины древка вошло ему в переднюю ногу. Ломая ребра, исполин рухнул на землю. Подоспевшие со всех сторон охотники мгновенно вспороли ему брюхо.
 В этот миг на них бросился второй мамонт. До этого он стоял на месте и разжигал в себе бешенство, взрывая бивнями землю и пронзительно трубя.
 Копье Грибердсона сломалось, когда рухнул первый мамонт, и теперь у него оставался лишь кремниевый топор на поясе, в данном случае оружие совершенно бесполезное. Все же англичанин метнул его, как томагавк, и топор случайно угодил в открытую пасть зверя. От неожиданности тот подпрыгнул, а затем помчался за обидчиком.
 Грибердсон был отличным спортсменом, но мамонт бежал намного быстрее. Слыша за спиной приближающийся топот, он решился на отчаянный шаг — повернулся и бросился навстречу животному.
 К счастью, мамонт от неожиданности замедлил бег. Грибердсон сумел проскочить между его передними ногами и отпрыгнуть в сторону.
 Ангрогрим оглушительно закричал и метнул копье. Оно попало зверю в пасть и вылетело наружу, щелкнув острием о зубы. Джон воспользовался этим, чтобы отбежать подальше, но мамонт вновь направился в его сторону.
 От погони зверя не отвлекло даже копье Шивкета, глубоко вонзившееся ему в бок. Грибердсон, не останавливаясь, посмотрел вправо: охотники бежали наперерез, безуспешно стараясь попасть копьями в животное, а Драммонд стоял в стороне и снимал, не отрываясь от видоискателя камеры, сенсационные кадры. За спиной у него висела винтовка тридцать второго калибра.
 Одно неудачно брошенное копье оцарапало Грибердсону плечо, другое ударило в землю прямо перед ним, заставив споткнуться и на миг потерять равновесие и скорость.
 Спасло его то, что из десятка копий, попавших в мамонта, одно угодило зверю в переднюю ногу. Затем трижды грохнула винтовка лингвиста, и мамонт упал, истекая кровью. Люди столпились вокруг, некоторые забрались на тушу гиганта. Драммонд с винтовкой, оттягивающей плечо, тоже был здесь и снимал видеокамерой.
 Подбежал испуганный фон Биллман:
 — Джон, простите, я, кажется, опоздал. Я потерял в камнях очки, а пока искал, поскользнулся и ударился головой. Я задержался на минуту или около того…
 Силверстейн молчал.
 Грибердсон громко произнес:
 — Драммонд, я знаю, что съемка — очень увлекательное занятие, но неужели вы не понимали, что я был на грани смерти?
 — Представьте себе, нет, — Драммонд покачал головой. — Я думал, что фон Биллман выстрелит, если вам что-то будет угрожать. И потом события разворачивались так стремительно, что я просто не успевал за ними. Но ведь все в порядке, Джон? Роберт выстрелил, и вы живы.
 — Советую вам в дальнейшем прежде всего думать о винтовке, а уж потом о камере, — сказал ему Грибердсон. Говорить больше было не о чем. Грибердсон не верил ни единому слову Драммонда, он знал, что тот всегда сумеет оправдаться.
 Он промыл и перевязал ссадину на затылке лингвиста. Туземцы принесли ему хвост мамонта и вторично вымазали лоб кровью. До сумерек резали туши на куски. Работали все, кроме самых старых и слабых.
 Место побоища привлекло тучи волков, гиен, коршунов и ворон. Пришли и два пещерных льва.
 Отогнав гиен и заняв их место, львы не пытались приблизиться, они лишь пристально следили за действиями людей и время от времени рычали.
 Внезапно гиены напали на них.
 Грибердсон крикнул Драммонду, чтобы тот снимал. Гиены выбрали простую и действенную тактику: каждый раз, когда лев бросался за гиеной, другая нападала сзади и кусала его, выбирая своей целью лапы или хвост. Лев поворачивался и устремлялся за обидчицей, и все повторялось сначала. Львице удалось догнать гиену и мощными клыками сломать ей хребет, но и сама она сильно пострадала при этом. Самец, золотистый гигант, по размерам превосходивший африканского льва раза в три, пытался защитить подругу.
 — Наверное, эти львы и задрали в прошлом году Дрампа, — сказал Таммаш Грибердсону. — Надо бы их убить и отомстить за него. Особенно опасен самец. Он потом может сожрать еще кого-нибудь из наших.
 — Думаю, за нас это сделают гиены.
 Умирающая львица с мяуканьем каталась по земле. Льву приходилось туго: гиены сменили тактику. Теперь они разом бросались на него со всех сторон, кусали и возвращались на исходные позиции.
 — Когда львы умрут, убей гиен, — попросил Таммаш. — Они убили больше людей, чем львы, предпочитая себе в жертвы детей.
 — Будучи молодым, я презирал гиен, — сказал Грибердсон. — Я считал их мерзкими и трусливыми пожирателями падали, но теперь я узнал их лучше. Они не трусливы, они осторожны и умны и на охоте используют много разных хитростей. Гиены очень привязаны к своим детенышам и легко поддаются дрессировке, если их ловить в молодом возрасте.
 Мысль о том, что зверей — за исключением, конечно, медвежат — можно ловить и приручать, испугала вождя, и он был просто ошеломлен, когда узнал, что гиены способны кому-то нравиться.
 Изматывающие атаки длились еще минут пять, после чего шесть гиен и лев превратились в визжащий, катающийся по земле клубок. Когда клубок распался, на земле остались две гиены и мертвый лев. Третья гиена, покрытая ранами, отползла в сторону. Еще одну гиену успела загрызть перед смертью львица.
 Уцелевшие приступили к трапезе. Волки и птицы подобрались ближе, ожидая своего часа.
 Таммаш окликнул нескольких охотников и повел их на гиен, но те отступили, не приняв боя.
 Тогда охотники отрезали у львов хвосты и головы, и с триумфом вернулись обратно.
 — Сегодня великий день! — крикнул Таммаш. — Ты принес нам удачу, Курик!
 Но знай Таммаш, что произошло на месте схватки с носорогами, он не стал бы так скоропалительно говорить об удаче. Отряд охотников, возглавляемый им, и трое ученых, отправившись в обратный путь, не успели преодолеть и половину расстояния, разделяющего их с долиной, когда увидели троих туземцев, бежавших им навстречу. Таммаш и Грибердсон переглянулись и бросились вперед. Шимкут, охотник сорока лет, поведал им о том, что случилось. Шестеро воташимгов разделывали тушу носорога и были увлечены работой, когда на них внезапно напали четверо воинов-вотаграбов. Они выскочили из зарослей с криками и бросили копья и бумеранги.
 Трикрам с копьем в бедре рухнул на землю. Пятеро охотников метнули копья, но неудачно. Противник ответил следующим залпом, и вновь вотаграбам повезло: тяжелый бумеранг угодил Добаду в шею.
 Воодушевленные вотаграбы бросились на охотников. Четырем уцелевшим воташимгам оставалось одно — повернуться и броситься бежать. Пущенный вдогонку бумеранг стукнул Квакага по ноге. Тот упал и был заколот прежде, чем успел подняться.
 Сообщение охотника вызвало глубокий шок.
 Кража части мяса — вполне переносимая утрата, но потеря в один день сразу четырех охотников — тяжелый удар для племени Медведя. Таммаш приказал Ангрогриму и Шивкету следовать за ним.
 Грибердсон и фон Биллман присоединились к вождю сами. Грибердсон поначалу удивился, что Таммаш решился отправиться в карательную экспедицию со столь малыми силами, но тут же понял, что хитрый вождь рассчитывает на гремящие палки шашимгов.
 Когда они приблизились к вотаграбам на полмили, те заметили их и бросились бежать, прихватив, однако, изрядные куски мяса.
 Тела погибших воташимгов, включая Тримка, были изуродованы и обезглавлены.
 Фон Биллман сделал несколько фотоснимков, и его вырвало. Таммаш долго стоял в молчании. Затем он обратился к Грибердсону.
 — Пойдем следом и убьем их.
 Грибердсон не ответил. Вид четырех изуродованных трупов потряс его, хотя ему и прежде доводилось видеть, как люди умирают не только поодиночке, но и группами. Он подумал о том, что если не отомстить за убитых охотников, соседи вновь попытаются напасть. Ситуация станет критической, когда племя потеряет много сильных мужчин.
 «Это очень плохо, — рассуждал он, — что нам не удается остаться в стороне. Лучше всего было бы не вмешиваться в распри туземцев и заниматься своим делом — изучать оба племени».
 По существу, он так и задумал в тот день, когда открыл эти племена, но все получилось не так, как он задумал.
 — Как только мы вступим в борьбу, у нас не останется выбора, — сказал он фон Биллману. — Убив врагов племени Медведя, мы станем членами племени. Наверное нас примут, если у них для этого существует обряд. Он спросил вождя, приходилось ли племени принимать в свои ряды чужих.
 Таммаш ответил, что он об этом не слышал. Видимо поздние кроманьонцы еще не достигли культурного уровня североамериканских индейцев доколумбовых времен.
 — Если к вам попадет чужой ребенок, — пояснил Грибердсон, — что вы с ним сделаете? Убьете? Лицо вождя прояснилось.
 — Нет, конечно, если он здоров. Мы растим из него воина и охотника. Но ведь это другое дело. Ребенок — не враг. Но и тогда он еще не воташимг.
 Таммаш объяснил, что воташимги — это люди, в отличие от недочеловеков, коими являются все, кто не принадлежит к племени. Чтобы недочеловек стал воташимгом, ему необходимо пройти обряд посвящения в мужчины.
 Пора было принимать решение.
 Грибердсон сказал:
 — Хорошо. Мы их выследим.
 Четверо — Грибердсон, Таммаш, фон Биллман и Шивкет — прошли заросли и оказались на склоне холма. Грибердсон не верил, что вотаграбы могут устроить засаду, но все же шли они осторожно. Вскоре они заметили следы, которые вели в стойбище соседей. Впрочем, жилищ на обрыве уже не оказалось, лишь зияли на земле круглые проплешины от шатров, да остывали угли в очагах.
 — Они ушли совсем недавно, — произнес Грибердсон. Хлынул чистый весенний дождь, и через несколько минут меховая одежда путников намокла и отяжелела.
 — Надо торопиться, — сказал Грибердсон. — Скоро дождь смоет следы. Роберт, я сейчас побегу за ними, а вы и охотники вернетесь. Не спорьте, за мной вам все равно не угнаться. Дайте мне вашу винтовку и патроны.
 Он подозвал Таммаша и Шивкета и сообщил им о своем решении.
 — Вы сейчас нужнее в племени. Там каждая пара рук на счету.
 Туземцы запротестовали. Они хотели видеть смерть врагов.
 — Нужно успеть перенести до темноты мясо и бивни, — убеждал Грибердсон.
 — Ты очень сильный мужчина, — сказал Таммаш. — Ты мог бы унести много мяса.
 Грибердсон улыбнулся.
 — Верно. Но сейчас важно не это. Важно, что я смогу убедить вотаграбов оставить вас в покое.
 — Джон, я вижу, вы решили попытаться исправить положение, — сказал фон Биллман. — Но все равно, идти в одиночку вы не должны.
 — Не должен, — согласился Грибердсон. — Но пойду.
 Он побежал вверх по склону холма и вскоре исчез, скрывшись за вершиной.
 Таммаш и Шивкет долго бродили по брошенному стойбищу, надеясь, что вернется кто-нибудь из врагов.
 Затем все трое пустились в обратный путь.




 3


 Речел очень огорчилась, узнав о результатах охоты — о смертельном риске, которому подверг себя Грибердсон, и о зверском убийстве туземцев. Но больше всего ее встревожил последний поступок англичанина.
 — Почему вы его отпустили?
 Фон Биллман пожал плечами.
 — Я не настолько силен, чтобы с ним бороться. Кроме того, он — начальник.
 — Но ведь он сейчас у этих свирепых дикарей! С ним может случиться все что угодно. Может быть, мы никогда больше его не увидим и даже знать не будем, что с ним произошло.
 — Верно, — сказал фон Биллман. — И он это знает. Но я за него не боюсь. Почти, разумеется. Джон способен за себя постоять. Не хотите ли посмотреть фильм об охоте? Вы поймете, что я имею в виду.
 В разговор вмешался Драммонд Силверстейн.
 — Речел, а если бы ушел я? Ты тоже огорчилась бы? Фон Биллман повернулся и смущенно отошел в сторону. Оглянувшись, он увидел, что супруги стоят пунцовые от гнева и ожесточенно спорят.
 Последняя туша была доставлена в стойбище после заката. В ту ночь племя уснуло очень поздно. На ужин люди нажарили огромное количество мяса и съели его с завидным аппетитом, которому нимало не препятствовали вопли и слезы овдовевших женщин и осиротевших детей.
 Жены и дети погибших ели вволю, не отставая от соплеменников, отрываясь от еды лишь затем, чтобы испустить очередной стон или залиться горькими слезами. Над кострами коптили мясо. Черепа же двух носорогов очистили от мозга, налили в них воды и стали опускать туда раскаленные камни. Так в племени готовили суп.
 Речел разговаривала с женщинами, потерявшими мужей. Хотя при жизни покойные были далеко не ангелами, их безвременная кончина несла семьям серьезные затруднения. При желании вдовы, конечно, могли бы стать вторыми женами других охотников, но тогда они сами и их дети оказались бы в подчинении у первых жен. К тому же, приемные семьи довольствуются лишь объедками. Подобное положение не столько унизительно, сколько чревато голодной смертью в черные дни.
 Но были во втором замужестве и положительные стороны. В случае смерти при родах — явлении в племени довольно обычном — место владычицы очага автоматически занимала вторая жена.
 Трудной и нестабильной была жизнь в те времена.
 Прошло четыре дня. Обстановка осложнилась.
 Речел и Драммонд днем обменивались лишь обрывками фраз, а по ночам грызлись примерно до четырех утра. Затем на глазах фон Биллмана становились очень предупредительны, вежливо целовались и желали друг другу доброго утра. На четвертый день они все же помирились, что явилось следствием их очередной грандиозной склоки.
 — Что-то долго его нет, — сказал фон Биллман. — Если сегодня он не явится, завтра я выйду на поиски. Вы пойдете со мной?
 — Разумеется, — ответила Речел.
 — Он мог бы взять с собой радио, — проворчал Драммонд. — Что за нелепая затея эта первобытная охота! Будь у него рация, мы, по крайней мере, знали бы, где он сейчас и что с ним происходит.
 — Мы сами виноваты, что не предусмотрели этого вовремя, — сказал фон Биллман. — Но я слишком беспокоюсь, а его не очень-то волнуют такие мелочи, как то, знают ли другие о его местопребывании. Он человек, скажем так, странный. Есть нечто очень непонятное в том, как он попал в нашу экспедицию. Если не сказать — подозрительное, хотя говорить так о Грибердсоне мне не хочется.
 — Даже так? — сказала Речел. Она не пыталась скрыть гнев. — Да как вам не стыдно говорить о нем плохо! Почему вы затеяли этот разговор? Потому что его сейчас нет? Потому что он не слышит вас?
 — Речел, вы напрасно показываете свои чувства, — глухо произнес Драммонд.
 — А почему бы и нет? Что предосудительного в том, что я протестую, когда о ком-то из нас плохо отзываются в его отсутствие.
 — Извиняюсь, если я что-то не так сказал.
 — Что в его появлении подозрительно? — допытывалась Речел у фон Биллмана. — И что в нем самом странного?
 — Не будем говорить о том, что происходит сейчас, — сказал фон Биллман. — Вспомним о том времени, когда экспедиция была еще в проекте. Самым выдающимся кандидатом на пост руководителя был тогда де Лонгорс — великолепный врач, блестящий диагност и исследователь. Он выпустил много трудов — некоторые из которых стали уже классическими — по физической антропологии, археологии и ботанике. Человек, способный вести чуть ли не гениальные исследования сразу в нескольких областях, был для проекта просто находкой.
 — Я знаю, кого вы имеете в виду, — прервал его Драммонд. — Кажется, его кандидатуру отклонили из-за тяжелого характера.
 — Да, эта черта его не украшала, но никто другой не обладал его дарованиями. В числе прочих кандидатов был Джон Грибердсон, личность многогранная, но практически неизвестная. Публиковался он мало, а весь его опыт работы в качестве врача сводился к оказанию помощи дикарям в кенийском заповеднике, где он провел много лет. Но вскоре имя Грибердсона стало звучать все чаще и чаще, замелькало на страницах научной прессы. Наконец, как вы помните, он появился на нескольких приемах-шоу и сумел добиться общественного расположения.
 — Думаете, это гипноз? — спросил Драммонд.
 — Не исключаю. Действительно, в нем есть что-то гипнотическое. В любом случае, даже если руководство Проекта не устраивал доктор Лонгорс, можно было выбрать более квалифицированного специалиста, чем Грибердсон.
 — Почему вы считаете, что они более квалифицированны? — спросила Речел.
 — Пройдя комплекс испытаний, Грибердсон занял шестое место и вдруг оказался в списке вторым. Разумеется, это не могло остаться незамеченным. Некоторые считали, что у него связи в административной верхушке Проекта, другие предполагали, что он — ставленник влиятельных политиков.
 — Что за ужасные вещи вы говорите! Как можно этому верить?
 — Речел, люди бывают разные. Вы не можете не признать, что все это выглядит таинственно, даже сейчас. Я не сомневаюсь, что наш руководитель был выбран по всем правилам. Но мне очень интересно, что это были за правила? Можно ли их считать верными? И еще мне хотелось бы знать, использовал ли Грибердсон для своего назначения некие каналы или нет!
 — Разумеется, нет!
 Лингвист пожал плечами.
 — Все это так непонятно и так неожиданно! Исчезновение де Лонгорса…
 — Об этом мы знаем, — сказал Драммонд.
 — Затем через некоторое время администрация приходит к выводу, что Джон Грибердсон достоин занять место руководителя экспедиции, а неделю спустя в центре Парижа задерживают бродягу, в котором узнают де Лонгорса. Вскоре он оправился от амнезии и вспомнил все, кроме самого момента исчезновения. К тому времени оснащение корабля шло уже полным ходом. Доктора признают его слишком рослым и тяжеловесным, затем вспоминают, что в отношениях с людьми он неустойчив. Словом, от его услуг отказываются.
 — Значит, вы считаете, что Джон причастен к исчезновению доктора Лонгорса и его странной болезни? Вы обвиняете Грибердсона в том, что он одурманил доктора наркотиками и убрал с дороги?
 — Нет, я не думаю, что Джон имеет к этому отношение. Он не вызывает у меня иных чувств, кроме симпатии и уважения, и я рад, что именно он, а не Лонгорс возглавляет нашу экспедицию. Но я вновь повторяю, что тогда, год назад, у него было очень мало шансов.
 — Каждый из нас должен благодарить случайное стечение обстоятельств за то, что оказался в экипаже «Г.Дж.Уэллса-1», — продолжал фон Биллман. — Это неповторимое путешествие. Будут и другие экспедиции во времени, но никому больше не суждено пройти нашим путем. Скажем честно — нам повезло. Я, например, благодарю всех и всяческих богов, что из тысячи специалистов выбор пал на меня. Свыше двадцати лет назад Джон Грибердсон сказал мне, что намерен отправиться в прошлое. В те годы только начинали думать, что путешествия во времени в принципе возможны. Уже тогда Джон был неплохим антропологом, имел степень доктора философии, о чем никогда без надобности не упоминал. У него создалось собственное мнение о том, какими качествами должны обладать исследователи прошлого, и этим мнением он стал руководствоваться в дальнейшей жизни. С той поры он стал доктором медицинских, антропологических и биологических наук. Кроме того, у него несколько степеней бакалавра в разных областях знаний. А теперь подумайте, Речел, может ли человек, который двадцать лет назад поставил перед собой цель, требующую гигантского труда, пойти на такой пустяк, как похищение соперника?
 — Да вы просто стараетесь меня разозлить, — воскликнула Речел. — Сначала вы говорите, что излагаете факты, не пытаясь делать выводы, затем уверяете нас, что все это слухи, которым не следует придавать значения, а сейчас…
 — Я ценю и уважаю Грибердсона, хотя и не делаю из него кумира. У меня и в мыслях не было ему вредить, и вы должны это понять. Но я — ученый, а поэтому обязан рассмотреть все возможные версии. Особенно в случае, когда картина, казалось бы, ясна и факты очевидны.
 — А я не стал бы порицать Лонгорса, если бы Грибердсон встал на его пути к славе, и тот его похитил бы. Членов экипажа «Уэллса-1» ждет всемирная известность.
 — Мне кажется, хранить эту беседу в тайне от Грибердсона будет нечестно. Следует ему все рассказать, иначе можно уподобиться сплетникам.
 — По крайней мере, это будет честно, — сказала Речел.
 — Хоть и не совсем естественно для женщины, — пустил шпильку ее муж.
 — Что ты хочешь этим сказать?
 — Успокойся, я не о тебе. Так, общая мысль. Ты, как известно, все говоришь и делаешь открыто.
 Речел не ответила.
 — Не знаю, — сказал она наконец. — Наверное, следует подумать. Нам работать вместе еще четыре года. Что будет, если все это время Джон будет знать, что он находится под подозрением? Четыре года — огромный срок. Если тебя окружают одни и те же люди. Я говорю о настоящих людях! — Она сказала это, заметив, что фон Биллман открыл рот, чтобы возразить.
 Драммонд рассмеялся:
 — Вы меня прекрасно понимаете! Я имею в виду цивилизованных людей, посвященных в суть нашей работы. Вы сказали, что не верите, будто Джон способен совершить нечестный поступок. А вдруг способен? Способен, не способен — какое это может иметь значение сейчас! Человека можно свести с ума подозрениями.
 — Я не согласен, — сказал фон Биллман. — Джон — не малое дитя, чтобы играть с ним в секреты. Он сам предпочитает открытую игру.
 — В общем, вопрос спорный, — сказал Драммонд.
 Он странно посмотрел на Речел.
 Погребальная церемония заняла большую часть дня. Всех мертвецов уложили в одну тесную могилу. Они лежали, поджав ноги к животу, в одежде из шкур. Шеи их украшали ожерелья из просверленных камней, медвежьих зубов и когтей. Рядом с ними было заботливо уложено каменное и деревянное оружие, а также куски мяса мамонта и носорога. Тела прикрыли шкурами и высыпали на них пригоршню медвежьих зубов.
 Как только в могилу полетели первые комья земли, родственники убитых приступили к погребальному танцу.
 Они описывали круги вокруг могилы. Жалобно скулили и били себя в грудь кулаками, взывая к духу Великого Медведя. Позднее Речел попыталась выяснить точку зрения туземцев на потустороннюю жизнь, но оказалось, что кроманьонцы, как и современные дикари, имеют самые туманные и противоречивые представления о мире ином.
 Чтобы захоронение не разрыли звери, люди соорудили над ним холм из камней.
 Гламуг в медвежьей маске плясал вокруг могилы, монотонно распевая и помахивая дубиной. Закончились похороны грандиозным пиром.
 Все это время ученые стояли в стороне и вели съемку.
 Вечером по дороге домой Речел сказала:
 — Удивительно, что никаких следов этого или подобного захоронения не сохранилось до нашего времени. Что могло случиться?
 Драммонд пожал плечами.
 — Наверное, это произошло потому, что могилы раскапываются хищниками, размываются водой, разрушаются при возведении домов и иных построек. Кроме того, я думаю, многие захоронения не обнаружены лишь потому, что не было времени или достаточно причин для раскопок. Раскопки же обычно не дают ничего, кроме каменных бус и предметов быта.
 — Когда вернемся, — сказала Речел, — я попробую провести на этом месте самые тщательные раскопки. Ничто от нас не скроется, будь то окаменелый медвежий зуб или копья.
 — За четырнадцать тысяч лет многое может случиться, — последовал ответ.
 Прошло еще два дня.
 Все это время Речел не давала покоя ни себе, ни мужу. Драммонд призывал ее хранить спокойствие или, по крайней мере, держать свои страхи при себе. Он признавал, что Речел имеет право беспокоиться в случае долгого отсутствия любого из коллег, но, несмотря на это, очередная ссора все же вспыхнула, и скрыть ее от фон Биллмана не удалось. Лингвист сохранял молчание, чтобы самому не оказаться втянутым в нее.
 Супруги Силверстейн, по его мнению, были учеными, а следовательно, должны были оставить эмоции в две тысячи семидесятом году.
 Фон Биллман понимал, что Речел не в силах устоять перед чарами Грибердсона, которого она уже давно боготворила, но считал, что открытое выражение чувств может причинить ущерб делу.
 На пятый день Джон Грибердсон вернулся в лагерь. С ним пришли еще двое.
 Грибердсона узнали не сразу, настолько он зарос за эти дни. Его спутники не уступали ему в росте и были столь же широки в плечах.
 Волосы у одного были рыжие, у другого — темно-каштановые. Незнакомцы были широкими в кости, голубоглазыми, и у обоих ребра выпирали наружу. В их явно кавказской внешности можно было заметить и отдельные монголоидные черты.
 Грибердсон сделал несколько шагов в сторону стойбища, но увидев, что пришельцы стоят в нерешительности, дал им знак следовать за собой. Гости, оставив при себе лишь деревянные ножи и пояса, сложили на землю копья, атлатлы и бумеранги и пошли вперед.
 Грибердсон представил их. Звали гостей Клхмахнач и Рхтиноих. Они нервно улыбались и говорили на каком-то шепелявом наречии. Прислушавшись, фон Биллман вдруг так широко улыбнулся, что, казалось, лицо его вот-вот треснет. Грибердсон рассмеялся:
 — Роберт, этот язык — музыка для лингвистов. Очень мало гласных, а согласные преимущественно глухие. Ничего подобного в Европе не встречалось.
 Жителям стойбища пришельцы не понравились. Таммаш громко протестовал и угрожающе жестикулировал. Гости ближе придвинулись друг к другу. Лица их по-прежнему ничего не выражали.
 Ламинак, завидя Грибердсона, со всех ног бросилась к нему и вцепилась в его пояс.
 Грибердсон погладил ее по голове и ласково сказал, что рад видеть ее. Затем он мягко отстранил девочку, а подоспевшая мать схватила ее за руку и оттащила в сторону.
 — Поздравляю с новой победой, — сказала Речел и неестественно улыбнулась.
 Грибердсон не ответил. Он обратился к племени с речью, призывая принять с миром пришельцев-вотаграбов или крихшников, что на их языке означало «люди». Воташимги не в состоянии были произнести это слово ни правильно, ни с ошибками. Они не хотели даже пытаться. Для них чужаки остались вотаграбами.
 Грибердсон не объяснил, как ему удалось уговорить вотаграбов выслать парламентеров. Не говорил он также и о мести за убитых воташимгов. Он сказал, что отныне воцарится мир. Ради которого племя соседей согласно даже откочевать подальше. Во избежании недоразумений будет установлена и помечена вехами граница. Местонахождение границы будет доведено до сведения жителей стойбища. Переходить ее будет запрещено.
 Сообщение это пришлось воташимгам не по душе. Им хотелось, чтобы обидчики заплатили око за око, а еще лучше — два ока за одно.
 Они не могли понять, почему Грибердсон, такой могучий волшебник и воин, отказывается от мести.
 Джон Грибердсон сказал, что мог бы легко уничтожить все племя соседей, но в этом нет необходимости.
 Впоследствии он объяснил коллегам, что в тот миг не было нужды вдаваться в глубины этики и морали. Современная философия воташимгам не по зубам. Самое удобное — диктовать свою волю с позиции божества.
 Это дикари могли понять. Если не убеждает логика, убедит сила. Великий волшебник и непобедимый воин так приказал, и он требует, чтобы его воля выполнялась.
 Нравится им это или нет, они обязаны повиноваться.
 Грибердсон приказал начинать пир, и двое чужих, расположившись рядом с учеными и старейшинами племени, стали есть вместе с ними. Только тогда они позволили себе немного расслабиться. Воташимги не любили убивать тех, кто ел с ними на одном пиру. Участие в трапезе гарантировало гостям безопасность. Тем временем ученые осмотрели бумеранги гостей, которые были изготовлены из тяжелого тонковолокнистого дерева и утыканы осколками кремня.
 В здешних краях такого дерева не было.
 Грибердсон сообщил, что за все эти дни сумел выучить лишь несколько слов на языке чужаков, из которых с большим трудом можно построить несколько фраз. По его мнению, язык возник где-то на юге, оттуда же, по всей видимости, дикари принесли и бумеранги. Может быть, из Иберии, или из Северной Африки.
 — Я считаю, путешествие на юг нам не повредит, — сказал Грибердсон.
 Он откусил кусок жареной козлятины и добавил:
 — И вообще, надо побыстрее убираться отсюда, чтобы не пришлось зимовать. Зима в южных краях должна быть мягче, идти будет нетрудно. Кроме того, не мешает нам осмотреть перешеек между Африкой и Испанией, да и саму Северную Африку.
 — А разве не опасно так далеко уходить от корабля? — спросил Драммонд. — Я согласен, что изучение южных районов было бы совсем не лишним. Но мы должны помнить, что наша гибель…
 — Это гибель экспедиции, гибель единственного шанса изучить Мадленскую эпоху. Нет, мы не имеем права отдаляться от базы. Здесь мы держим ситуацию в руках. Стоит нам уйти, и мы сразу же станем беззащитными перед любой случайностью. Мы должны…
 — Все, что может случиться с нами на юге, может случиться и здесь, — сказал Грибердсон. — Подумайте как следует. До осени остался еще месяц. За это время мы сможем обсудить любые детали.
 — А тем временем я, — вмешался фон Биллман, — изучу язык вотаграбов. Вы не будете возражать, если я вас покину и найду гостей.
 — Вовсе нот. Кстати, я хотел обратить ваше внимание вот на что. Неплохо было бы взять на анализ кровь вотаграбов, если вас, конечно, это не затруднит.
 — Сейчас же возьму оборудование и приступлю к работе, — сказал польщенный немец, вставая.
 — Лучше завтра.
 Грибердсон улыбнулся.
 — Нам необходимо поговорить о политике в отношении вотаграбов. Нужно, чтобы каждый четко понял нашу позицию. А это не так просто, потому что объясняться с ними мы можем лишь с помощью знаков.
 Было очень поздно, когда погасли огни и усталые ученые, воташимги и гости легли спать. Но Грибердсон был доволен, он убедил туземцев, что между племенами возможна дружба. На следующее утро фон Биллман уложил в ранец внушительный сверток и вышел в сопровождении двух вотаграбов, нагруженных приборами и инструментами.
 Он был в отличном настроении и шутил.
 Вотаграбы не понимали слов, но догадывались, что он шутит, и улыбались за компанию.
 Провожая его взглядом, Речел спросила:
 — Разумно ли с нашей стороны отпускать его одного, Джон? Грибердсон не ответил. У него выработалась привычка, особенно в общении с Речел, не отвечать на вопросы, которые не нуждались в ответе.
 Речел поджала губы и взглянула на Драммонда. Тот пожал плечами и отошел.
 Драммонд понимал, что Речел хочет заручиться его моральной поддержкой, прежде чем начать говорить с Грибердсоном о его прошлом.
 Но фон Биллман ушел столь неожиданно, что они растерялись. Казалось, с приходом Грибердсона все выяснится, но вот он здесь и по-прежнему неприступен. Но если даже он ответит на все вопросы, что тогда? Им еще долго жить и работать вместе. Речел упорно отвергала любые подозрения о том, что Грибердсон занял должность руководителя экспедиции при помощи грязной игры.
 Драммонд с оттенком иронии интересовался у жены, откуда такая уверенность в непогрешимости начальника.
 Речел ссылалась на подсознательное чутье, на женскую интуицию, пусть иррациональную, но всегда безошибочную. Интуиция говорила ей, что Грибердсон не преступник и не маньяк. Она знала, что Джон — очень гуманная личность, как моль знает, что летящий предмет — не летучая мышь. Когда она сказала об этом Драммонду, тот рассмеялся и спросил, как могло случиться, что Речел стала доктором зоологии?
 Рассердившись, Речел заявила, что он напрасно не верит в ее интуицию, которая в свое время подсказала ей, что Силверстейн сильный человек, хороший муж и что он ее любит. Время показало, что она ошибалась. Вполне может быть, что она ошибается и сейчас. Эти слова задели Драммонда за живое, и ссора разгорелась вновь.




 4


 Лето промелькнуло быстро, и на смену ему пришла короткая осень ледниковой эпохи. Грибердсону не давала покоя мысль о путешествии к югу, хотя бы и кратковременном. Но здесь, на этой небольшой территории, оставалось еще столько работы, что, казалось, любой перерыв мог лишь причинить ущерб делу. Грибердсон сверх собственных ожиданий продвинулся в изучении языка воташимгов, пополнив свой словарный запас. Язык этот, довольно неудобный для обмена интеллектуальными идеями, открывал на удивление широкие возможности для передачи эмоций, ощущений и впечатлений, и оказался вполне совершенным, когда затрагивал привычные для воташимгов технологию и предметы: охоту, сорта поделочных камней, оттенки пламени, формы сугробов выпавшего снега и разновидности пород животных.
 Считать можно было на языке воташимгов до двенадцати. За пределами этого числа использовалось понятие «много». Но иногда туземцы могли подробно описать любого бизона из стада в сорок голов.
 Эти люди с феноменальной легкостью запоминали длиннейшие сказания и колдовские заклинания. Певец Везвим мог без передышки прочесть нараспев поэму в четыре тысячи строк. В присутствии Грибердсона он делал это трижды за два месяца, и содержание поэмы при этом практически не менялось. Впрочем, если у певца появлялось желание импровизировать, он мог позволить себе это в любой момент.
 Стопы поэмы разделялись по звуковой долготе, не похожей на звуковую долготу в классической римской или греческой поэзии. Ритма не было, но аллитерации присутствовали в избытке.
 Поэму вряд ли можно было назвать эпической в привычном смысле. Скорее всего, это было обширное описание разнообразных приключений героев, тотемных животных и злых духов вперемешку с заклинаниями и фольклорным волшебством. Среди древних эпосов самой близкой к ней была финская «Калевала». Действие поэмы начиналось в далеком «давным-давно», еще до рождения Вселенной, и длилось несколько поколений, вплоть до кончины последнего из героев. Нынешние люди, как говорилось в поэме, были слабые, заурядные и нищие духом, не способные поступать так, как поступали некогда предки. Грибердсон был удивлен тем, что такое маленькое, технологически отсталое общество оказалось способным создать столь отвлеченную и пластичную поэму. Не поделиться своими наблюдениями с сотрудниками он просто не мог.
 — Жаль, что путешествия во времени имеют предел, — сказал Драммонд. — И мы не можем отправиться вглубь веков, чтобы узнать о происхождении поэмы более подробно. Грибердсон кивнул, соглашаясь. Однако, обстоятельство это, казалось, его не слишком огорчало. Никогда он не чувствовал себя таким счастливым, как в эти дни. Он регулярно ходил на охоту в одиночку или с мужчинами племени, пользуясь лишь туземным оружием.
 Только в тех случаях, когда нападали крупные звери, ему приходилось браться за винтовку. Без мяса Грибердсон не возвращался.
 Вокруг озер гнездились огромные стаи уток, и Грибердсону доставляло огромное удовольствие каждое утро на рассвете уходить на промысел, вооружившись пращой или дротиком. Иногда он ставил силки, иногда брал дробовик и в такие дни приносил птиц дюжинами.
 — Это рай, — сказал он однажды вечером Силверстейну. — Мир, каким он должен быть. Людей мало, дикая жизнь — в изобилии. Представь только, какой должна быть сейчас Африка! Весной нам непременно следует там побывать.
 Поведение Грибердсона часто раздражало Драммонда. Англичанин, по его мнению, слишком много времени отдавал охоте вместо того, чтобы заниматься научной работой. Речел, вставшая на защиту шефа, возражала против подобных комментариев о его деятельности — он изучает быт племени, не только наблюдая, но и вживаясь в него. Кроме того, неужели Драммонд с чистой совестью может утверждать, что Джон пренебрегает той или иной из своих обязанностей ученого?
 Раз в два дня фон Биллман выходил на связь. К первому снегу он собрал достаточно материала, чтобы обеспечить себя работой на несколько лет. Отчасти ему даже удалось овладеть необычной речью племени, обильной шипящими.
 — Завтра возвращаюсь, — сказал он однажды. — А сегодня вечером в мою честь устраивают праздничный ужин, на котором нам предстоит съесть мамонта, бизона, лошадь, множество уток и гору ягод и кореньев, запивая все это перебродившим соком ягод и фруктов — помните, я вам говорил?
 Это было еще одно неожиданное открытие.
 Никто не предполагал, что в столь далекие времена людям был известен алкоголь. Механизм его воздействия оставался для древних, разумеется, тайной за семью печатями. К тому же далеко не все племена умели изготовлять хмельные напитки. Например, воташимги ничего об этом не знали.
 Главной причиной возвращения фон Биллмана, помимо стремления воссоединиться с товарищами, было то, что вотаграбы собираются перекочевывать. Это противоречило гипотезе, утверждавшей, что миграции племен происходили лишь в теплое время года. Зимой же люди отсиживались в пещерах и иных жилищах, так как считалось, что арктические зимы в Центральной Европе были слишком суровы. Но в том времени, из которого прибыли путешественники, эскимосы круглый год кочуют по северным льдам, имея все необходимое, чтобы успешно противостоять природе. В Мадленской эпохе дело, как видно, обстояло так же.
 Иногда туземцы зимовали на одном месте, если могли обеспечить себя пищей. Но если возникала угроза голода, люди укладывали шатры и уходили вслед за стадами. Дичи в округе становилось все меньше, и виной этому отчасти было волшебное оружие пришельцев. Племя ело досыта, и детей в те дни умерло меньше, чем обычно.
 Но вскоре такие крупные животные, как мамонты и носороги, исчезли. Часть их была уничтожена племенем, а остальные, должно быть, ушли, как уходили каждый год с наступлением холодов. Исчезли неведомо куда бизоны, лошади, а вслед за ними и лоси. Даже крупные хищники, медведи и львы, которых не тронули пули, решили, что от людей следует держаться подальше. Наконец и олени, съев весь лишайник и ягель, двинулись к югу.
 Грибердсону все же удалось решить проблему, оставаться экспедиции на месте для дальнейшего интенсивного изучения племени или отправляться на поиски новых земель. Он давно уже заметил, что мадленцы имеют обычай обсуждать между собой сны.
 Грибердсон, зная с каким уважением относится племя к мнению Гламуга, толкующего сновидения, умело играя на сознании дикарей, осуществил свою идею. Он рассказал, как легка должна быть жизнь там, где снега не так глубоки, и вскоре некоторым людям приснилось, как племя уходит на юг. Посоветовавшись друг с другом, они направились к шаману. Кое-кому из них приснилось, что шествие возглавлял Грибердсон. Людям, которым снилось желаемое и которые понимали, что живут под защитой и покровительством Грибердсона, хотелось, чтобы он отвел их в рай. Гламуг, придя к англичанину, пересказывал ему сны соплеменников. Грибердсон согласился с выводами шамана. Да, он будет счастлив вести племя в неведомые края, но отправиться они смогут не раньше, чем длинный серый корабль будет установлен на вершине холма.
 Земля окаменела от мороза, и тонкий слой снега покрыла ледяная корка. Туземцы, испытывавшие благоговейный страх перед пришельцами, до сих пор ни разу не отважились приблизиться к непонятному предмету. Они пришли к кораблю в сопровождении Грибердсона и, поставив его на салазки из дерева и бивней, начали подъем. Чтобы салазки не скользили, их стопорили, вбивая позади бивни и кости.
 Тем временем охотники из другой группы кирками, изготовленными из оленьих рогов, дробили лед и мерзлую землю на вершине холма.
 В ямы врыли столбы. На столбах закрепили длинные сыромятные ремни, привязанные к салазкам. Очень медленно салазки с трехтонной кладью поползли вверх по склону. За работой день пролетел незаметно. Солнце зашло, но работа продолжалась при свете сосновых факелов и электрических фонарей. Пар от дыхания стыл на морозном воздухе, бороды и лица людей покрыла изморозь. Как известно, физические упражнения на свежем воздухе способствуют появлению незаурядного аппетита. Поэтому на его отсутствие никто из работающих пожаловаться не мог. Речел галлонами варила какао. Дикари пробовали его впервые и не могли напиться вволю. Грибердсон работал наравне со всеми и все время шутил, соревнуясь с Ангрогримом, пытаясь доказать, что несмотря на разницу в росте, по силе ему совершенно не уступает.
 Около десяти часов вечера корабль оказался в нужной точке. К бортам его со всех сторон подкатили крупные валуны. На этот раз обошлось без травм и жертв.
 — Если кто-то захочет с перепугу столкнуть корабль вниз, — сказал Грибердсон, — никакие камни его не удержат. Но сомневаюсь, что кто-то посмеет к нему приблизиться. Слишком уж он чужой для этого времени.
 Утро следующего дня выдалось морозным, но прозрачным и солнечным. Уложив шатры и утварь, люди привязали их к шестам с плоскими концами, способными, как лыжи, скользить по снегу. Женщины и подростки тащили волокуши, а взрослые мужчины охраняли колонну с фронта, тыла и флангов. Они пели «Песнь уходящих», прощаясь с землей, давшей приют племени на три сезона. Возможно, в будущем они вернутся сюда.
 И еще они пели песнь Шимг-гаймка, легендарного героя, который давным-давно привел их в эти места с далекого юга. В конце песни имя Шимг-гаймка оказалось замененным именем Грибердсона. Очевидно, ему предстояло стать новым героем, еще более великим, чем прежний.
 Путь к югу был долог. Начались затяжные снегопады, и были дни, когда невозможно было сдвинуться с места. На привалах Драммонд и Речел, закутавшись потеплее, старались отсидеться в теплом доме, установленном на лыжах, а Грибердсон и фон Биллман уходили с охотниками. Они брали с собой ружья, потому что пользоваться в этих условиях оружием племени означало обречь его на голодное существование. Дичь исчезла, но они знали, что где-то поблизости скрываются олени и бизоны. Снежные заносы служили укрытием бегемотам, мамонтам и носорогам.
 Попадись такой зверь людям на глаза, он был бы заколот без промедления, бежать ему было некуда.
 В конце концов Грибердсон обнаружил долину, в которой находилось стадо бизонов в тридцать голов. Он застрелил трех самцов.
 Люди свежевали туши и резали мясо, в то время как остальные бизоны, как ни в чем не бывало, выкапывали из-под снега жухлую траву. Быки фыркали и ревели, но ни один из них не решился напасть. Вскоре появились крупные серые волки и сожрали то, что оставили люди. Оглянувшись назад, Грибердсон увидел, что волки крадутся к стаду, но он сомневался, что звери посмеют открыто напасть.
 Три дня люди отъедались, затем вновь отправились в путь. Они шли с частыми привалами и наконец вышли к подножию Пиренеев. Перевалы оказались перекрыты снегом и льдом. Оставался выбор: либо зимовать, либо огибать горы морским путем. Здесь Грибердсон впервые встретил серьезное противодействие со стороны воташимгов. Они ничего не знали о лодках, они даже не умели плавать.
 Когда дикари поняли, что их ожидает, они отказались наотрез. Даже то обстоятельство, что лодки пойдут вдоль берега, не могло их успокоить.
 Ужас парализовал людей.
 Ученые выдолбили бревно и сделали из него челн. Здесь, на юге, встречались достаточно крупные деревья. Они увлеченно трудились три дня и на четвертый опустили лодку в холодную с изрезанным берегом бухту, которая в будущем получит название Бискайского залива. В течение часа они ходили на веслах вдоль берега, демонстрируя туземцам преимущества водного транспорта.
 Затем пристали к берегу, где их поджидали завороженные туземцы. Но отказаться от роли зрителей они не соглашались, личное участие для них было немыслимо. Лишь двое составили исключение: Ангрогрим, который очень опасался за свой авторитет, и Ламинак, заявившая, что готова идти куда угодно за Грибердсоном.
 Англичанин не преминул этим воспользоваться. Неужели люди Медведя трусливее девочки? Неужели они не решатся на то, на что решился ребенок?
 В конце концов он сказал, что сочинит песнь о трусливых воинах Медвежьего народа, если они не будут строить лодки, чтобы идти на них вдоль побережья.
 Но прошло еще две недели, прежде чем туземцы научились ходить на веслах, причем несколько раз лодки опрокидывались и гребцы оказывались в воде. Трое заболели пневмонией, но Грибердсон быстро поставил их на ноги. Для безопасности туземцам раздали спасательные надувные пояса, которые прихватили с корабля в достаточном количестве.
 Грибердсон предусмотрел, что они могут пригодиться, вообще же пояса применялись для перевозки по воде образцов и проб. Каждый контейнер был снабжен таким поясом. Иногда их использовали, чтобы повысить устойчивость лодок. Флот из десяти больших челнов покинул берега будущей Галлии и, не отдаляясь от берега, начал огибать с севера Иберийский полуостров. Вот уже приблизилось место, где в будущем расположится Лиссабон. Лодки качнулись на волне в последний раз, затем их вытащили на берег и разгрузили. Люди Медведя были довольны, никогда прежде им не случалось жить на море, и они надеялись, что никогда больше не придется. Стараясь держаться юго-востока, Грибердсон вел колонну в глубь полуострова.
 Они миновали широкие равнины и углубились в густые леса. Фауна здесь была отчасти иной, чем на севере. Рыжие олени и дикие кабаны водились в изобилии, и довольно часто встречались мохнатые стада бизонов, густошерстных носорогов и мамонтов, хотя и не столь многочисленные, как по ту сторону Пиренеев. Через тысячу лет, а может быть, и раньше, бегемотам предстояло стать редкостью в Иберии — на смену им придут слоны.
 Пещерных львов, медведей и гиен было достаточно, чтобы они представляли опасность на охоте. Да и иберийцы были ничуть не миролюбивей своих северных соседей. Но им хорошей острасткой послужили несколько выстрелов в воздух.
 Но случалось, что они проявляли большую настойчивость и не отставали, тогда в них стреляли ампулами с наркотиком, которые не были безопасны, они ударяли с большой силой и причиняли сильную боль, а иногда даже ломали руки и ребра, но не убивали, за исключением одного случая, когда наркотик оказался аллергеном, и вражеский воин скончался в муках.
 Грибердсон вскрыл труп, сфотографировал каждый орган в отдельности, произвел анализ крови и тканей, изучив их генетическую структуру. Фон Биллман тем временем записал речь троих пленных. К моменту освобождения они снабдили его основами грамматики и словарным запасом в шесть тысяч слов. Правда, отпустить пришлось лишь двоих, так как третий умер. Никаких повреждений ему не было причинено, и Грибердсон предположил, что смерть наступила в результате тревожного синдрома. Вскрытие подтвердило этот диагноз. Человек получил шок, от которого не смог оправиться. Впервые он испугался, когда проснулся и обнаружил себя в руках чужих людей. И, к несчастью, увидел, как Грибердсон развесил на кустах останки прооперированного трупа, решив, что такая же смерть ждет и его.
 Тем не менее фон Биллман был доволен.
 Он считал, что пленные говорят на языке, который был непосредственным предком наречия басков. С точностью этого утверждать было нельзя, так как многое зависело от стационарных исследований. Кроме того, большую помощь должна была оказать экспедиция в восьмитысячный год до нашей эры. Тысячелетняя глоттохронология могла выявить значительные изменения. Действительно, один и тот же язык, если изучать его с перерывом в три тысячи лет, может выглядеть, как два совершенно разных наречия. Это правило выполняется для большинства современных наречий. Многие языки обладают большой устойчивостью к переменам, например, русский и латынь — взять хотя бы мутацию латыни — во французский.
 Но двенадцать тысяч лет способны настолько изменить любой язык, что трудно в дальнейшем найти какую-то связь между главным стволом и ветвями.
 Неспециалисту сложно поверить, что индийский, русский и английский языки имеют общего предка. А возраст этого предка — какие-то три с половиной тысячи лет.
 — Ныне со всей очевидностью можно утверждать, что знакомый нам язык басков — последний потомок огромной сверхсемьи, населявшей ранее всю Европу, а может быть, и северную Африку и часть Азии, — сказал Роберт. — Но индохеттские языки во время расцвета стерли большинство баскских. В районе Эльбы стала расти небольшая группа, или вернее, небольшие группы, индохеттов. Завоевывая одни народы, поглощая другие, они распространили свои языки на соседние районы. Но и эти языки со временем изменялись, порождая германские, славянские, тюркские и, бог знает, какие еще, не сохранившиеся до наших дней. Вот почему я хочу отправиться в те места и узнать, существовал ли там индохеттский язык. Затем экспедиция в восьмитысячный год даст более поздние сведения, и мы сможем составить своего рода глоттохронологию.
 Фон Биллман раскраснелся от возбуждения и не мог сидеть спокойно. Слишком уже велика была его любовь к древним языкам, так полюбить он не мог даже женщину. Во всяком случае, так казалось Речел, которая, естественно, склонна была преувеличивать.
 Фон Биллман добавил, что во Франции, а может быть, и во многих других областях Европы должны были существовать племена, говорившие на баскских наречиях, как это имеет место здесь, в Иберии. Раз нашлось одно наречие, если оно, конечно, баскское, могут найтись и другие, а следовательно, нужно искать и брать в плен больше «языков». Но здесь следовало обдумать этическую сторону. Одно дело — усыпить и пленить аборигенов, проявивших враждебность, другое нападать на человеческие существа и лишать их свободы, пусть даже ненадолго, тем более — во имя науки, имеют ли ученые на это право?
 Грибердсон напомнил, что времени у них всего лишь четыре года. При таком сроке трудно вести подобные исследования, остается довольствоваться случайными сведениями. Если они будут скрупулезно рассуждать о «правах» туземцев, загадка речи до-басков решена не будет.
 Он настаивал на том, чтобы продолжать захватывать пленных. В конце концов, внакладе они не останутся — после допроса их будут отпускать, нагрузив мясом.
 Речел возражала. Она говорила, что для смерти одного из них было достаточно самого факта пленения. То, что случилось один раз, может повториться.
 — Это произошло потому, что я не был готов к подобной случайности, — сказал англичанин. — Впредь я буду пользоваться противошоковыми средствами при первых признаках тревожного синдрома.
 Речел это было не по душе, но она уступила. Драммонд заявил, что все эти люди все равно скоро умрут, да и не стоит горевать, что им придется вытерпеть ряд мелких неудобств, если это принесет пользу науке.
 — А что ты скажешь, если какой-нибудь исследователь из трехтысячного года отправит тебя в ящик, чтобы провести какой-нибудь эксперимент? — спросила Речел.
 — Ничего. Практика мне может не нравится, но теорию я не отвергаю.
 Грибердсон, фон Биллман, Ангрогрим и Дубхаб отправились за новыми пленниками и вскоре повстречали молодую женщину с двумя детьми, вышедшую запастись хворостом. Грибердсон остановился: детей он пугать не хотел.
 — Если мы будем выбирать, то вернемся с пустыми руками, — сказал фон Биллман. — Но, может быть, это и к лучшему.
 Было видно, что впоследствии он будет думать по-другому.
 — Не исключено, что у женщины есть грудной ребенок, которого она оставила под присмотром родителей, — сказал англичанин.
 — Дети очень испугаются, — добавил фон Биллман. Грибердсон улыбнулся, пожал плечами и вышел из-за камня. Первой увидела его женщина. Она с визгом отшвырнула хворост, схватила детей в охапку и бросилась бежать.
 Мужчины не торопясь пошли по ее следам.
 Возле стойбища путь им преградили воины, которых было не меньше дюжины. Они потрясали копьями и топорами.
 Налаживание мирных отношений требовало времени. Прежде всего воинов утихомирили двумя выстрелами из ракетницы. Грибердсон приблизился, стараясь на ходу жестами объяснить, что у него миролюбивые намерения. Случилось так, что ни один его жест не совпал с принятыми в племени, но туземцы не собирались нападать, так как интуитивно все же поняли, что пришельцы ничем им не угрожают. И хотя прошло три дня, прежде чем ученые смогли подходить к любому из дикарей без того, чтобы тот не дрожал от страха и не пытался удрать, время не пропало даром. Вместо нескольких насмерть перепуганных пленных ученые смогли общаться с целым племенем. Они укрепляли свой авторитет, демонстрируя волшебные вещи. Однажды они убили нескольких бизонов и устроили пир. Вскоре к ним присоединились воташимги, которые с трудом преодолели подозрительность. Но во избежание недоразумений Грибердсон посоветовал воинам воташимгов сторониться чужих. Найдя новый язык, фон Биллман был и счастлив, и разочарован, так как новый язык не имел ничего общего с обнаруженным им добаскским.
 Через две недели ученые и воташимги отправились дальше. Позже они установили контакт еще с одним племенем, более многочисленным. В нем было восемьдесят человек.
 Охотники использовали бумеранги из тяжелого дерева, и речь этого племени отчетливо походила на речь северных вотаграбов.
 Три недели оседлой жизни фон Биллман провел, записывая речи аборигенов. На прощание племена устроили банкет. Все ели конину и лосятину, добытую главным образом Грибердсоном. Именно в те дни поведение Дубхаба стало тревожить путешественников во времени.
 Дубхаб был дружелюбным человеком, всегда улыбался и шутил. Но за каждой его шуткой угадывалась алчность. Дубхаб был предком всех попрошаек. Вдобавок он отличался необычным самомнением. Положение в племени его не удовлетворяло, но до появления пришельцев он мирился с ним и палец о палец не ударил бы, чтобы его изменить. Как только в племени поселились ученые, Дубхаб заинтересовался огнестрельным оружием, а также действием медикаментов и наркотиков. Грибердсон объяснил ему, как умел, используя свой ограниченный словарь воташимгов. Несколько раз он давал Дубхабу стрелять из ружья в животных.
 Это было ошибкой. Вслед за Дубхабом и другие стали просить, чтобы им дали оружие.
 Грибердсон вовремя понял, что будет плохо, если у людей исчезнет страх перед гремящими палками. Люди могли попытаться завладеть ружьями и направить их против ученых, хотя это было маловероятно, так как дикари понимали, что сила пришельцев не только в оружии. К тому же их считали не людьми, а скорее духами во плоти.
 Грибердсон отказал. Он сказал, что Дубхабу позволили стрелять из ружья лишь для того, чтобы проверить его реакцию. И больше никогда ни Дубхабу, ни кому либо другому стрелять не придется.
 Дубхаб улыбнулся и сказал, что будет так, как хотят пришельцы, но Грибердсон опасался, что за этой улыбкой кроется что-то. И оказался прав. При любом удобном случае туземец принимался расхваливать достоинства своей старшей дочери Нелиски, а однажды прямо заявил, что Грибердсону следует взять ее в жены.
 Положение тестя Курика, по мнению Дубхаба, сулило немалые выгоды.
 — Этот человек — не просто древнейший попрошайка, — сказала Речел. — Это какой-то Донаполеон, Протогитлер.
 Однако сверхсамоуверенный предок Наполеона прибежал к Грибердсону с просьбой вырвать у него больной зуб и в этот момент был мало похож на своего знаменитого потомка. Он почувствовал боль в зубе мудрости, когда грыз кость. Грибердсон, обследовав его рот, обнаружил, что зуб глубоко прогнил, а вместе с ним и три соседних. Их надо было немедленно вырвать, пока ядовитые выделения не заразили другие зубы.
 Все это он объяснил Дубхабу.
 Он особо упирал на то, что с момента исцеления жизнь его будет принадлежать Грибердсону, и Дубхаб должен это помнить. Если зубы выпадут естественным путем или будут удалены с помощью жестокой и безграмотной хирургии Гламуга, Дубхаб может умереть.
 Операция прошла успешно, и пациент остался жив, хотя были мгновения, когда он предпочел бы скончаться. Присутствовало при этом все племя.
 Больше всего людей удивило, что Дубхаб проспал операцию с первой до последней минуты.
 Нелиска сказала, что будет счастлива стать Грибердсону подругой. Тот ответил, что Нелиска очень мила, но жениться он не собирается.
 Тогда, уже без свидетелей, Дубхаб предложил, чтобы Грибердсон взял Нелиску без брачной церемонии. Такой великий дух, как Грибердсон, не может быть ограничен условностями, как простые смертные. А Нелиска будет рада родить ребенка от великого духа.
 Грибердсон вспылил и сказал, что если Дубхаб не отстанет от него со своими аферами, он отведет его к старейшинам, и те за нарушение законов племени могут наказать его изгнанием. Услышав это, Дубхаб посерел. Как и любого первобытного дикаря, ничто не могло испугать его больше, чем отрыв от племени.
 После операции Гламуг попросил зубы Дубхаба и, получив то, что от них осталось, сложил в небольшую кожаную сумку. Затем он стал размахивать своим «ва-оп-сомна-емп», произнося заклинание против злой воли, а потом быстро зарыл сумку на склоне горы под камнем. Никто теперь не мог использовать зубы Дубхаба в колдовских целях.
 Грибердсон подозревал, что несколько осколков зуба Гламуг приберег на тот случай, если Дубхаб станет его врагом. Но подозрения могли оказаться и напрасными, так как по обычаям племени, Дубхаб мог убить Гламуга и не понести кары, если бы смог доказать, что шаман использовал его ногти, зубы, волосы или слюну в колдовских целях, пытаясь причинить ему вред. Дубхаб встал на ноги удивительно быстро — помогли антибиотики. Три дня спустя племя сложило шатры и вновь отправилось к югу.
 Грибердсон возглавлял колонну. Следом за ним шли трое его сотрудников, далее — Гламуг, размахивающий ва-оп — сушеной тыквой с камешками внутри, затем Таммаш — вождь и Ангрогрим — сильнейший воин. За ними двигался певец Везвим, не уступавший в колдовстве Гламугу, так как большинство его песен использовалось в магических целях. Следом шел Дубхаб, утративший способность улыбаться, а поэтому очень печальный и недовольный.
 Рядом с ним шел Шивкет, гравер и художник, выполнявший большую часть своей работы по заказам Гламуга. Почти все его изделия, как и песни Везвима, находили применение в магии. Далее следовали, в строгом соответствии со своим общественным положением, остальные мужчины, а лишь за ними — женщины и дети, также согласно рангам.
 С тыла и флангов колонна охранялась слабыми воинами и подростками, которые еще не принимали участия даже в чисто символических поединках. Племена сражались между собой редко. Инцидентов, подобных столкновению с вотаграбами, за всю свою долгую жизнь не мог припомнить даже Квакаг, старейший охотник племени. Иногда случалось, что один-два воташимга встречали на пути чужих охотников, но далее обмена камнями и копьями дело не заходило. Очень редко чужаки убивали мужчин или похищали женщин и детей.
 Через несколько дней Квакагу удалось все же вспомнить битву, которая произошла в зиму Красного Снега. Вспомнив, он тут же упал замертво. Либо старое сердце не выдержало воспоминаний, либо ему предстояло остановиться именно в эту минуту — никто не знал, и Грибердсон вскрыл труп, надеясь получить сведения о сердечных заболеваниях Мадленской эпохи.
 Квакаг был сед и покрыт морщинами и при жизни страдал нервным тиком. Вскрытие показало, что будучи шестидесятилетним он имел сердце, которому смело можно было дать все восемьдесят. Когда-то он перенес лихорадку. Кроме того, старик болел ревматизмом, оспой и во рту у него оставалось двенадцать зубов. Из них шесть он потерял при встрече с пещерным медведем, остальные сгнили, и Гламуг вырвал их, ничуть не тревожась о том, что Квакаг при этом испытывал жуткую боль.
 Через два дня Грибердсон принимал роды у Мсенф, шестнадцатилетней женщины, жены Шимкута. Не окажись его рядом, мать и ребенок погибли бы. Грибердсону пришлось делать кесарево сечение.
 Гламуг сказал, что в племени знают о кесаревом сечении и иногда делали его, но мать при этом неизбежно умирала, а дитя выживало лишь в самых редких случаях.
 Грибердсон взял это на заметку, но его вопросы о том, когда впервые в истории применяли кесарево сечение дикари оставили без ответа — более далекое прошлое было для них закрыто.
 — Получается, что вы оказали физическое воздействие на будущее, — сказала Речел. — Может быть, из-за вас многие люди двадцать первого века отныне не существуют. Не исключено, что вас тоже нет.
 — Я ровным счетом ничего не изменил. Все, что я сделал в прошлом, уже было сделано.
 — Не будем изрекать парадоксы. У меня ухудшается самочувствие и возникает дурнота в желудке каждый раз, когда я пытаюсь разгадать метафизику и супермеханику времени.
 — Время — это то, что человеку никогда не будет дано осмыслить, — сказал Грибердсон. — Отчасти потому, что время существует вне человека, но его в то же время обступают элементы времени, которые он не может видеть ни в телескоп, ни в микроскоп, не может обнаружить с помощью приборов, чувствительных к излучению.
 Грибердсон и Речел спускались в ущелье по склону холма. Грибердсон нес на плече три бухты веревки. Они шли к ловушке, поставленной два дня назад. Снег покрыл землю почти на два фута, не обойдя своим вниманием высокие зеленые сосны и ели.
 Неожиданно они вышли на открытое пространство.
 Когда-то с вершины скатилось несколько огромных валунов, повалив на этом участке лес. В небе парил орел, его тень с распахнутыми крыльями скользила по земле.
 Грибердсон оказался с Речел наедине не по своей воле, она попросила разрешения сопровождать его, и он не мог найти убедительной причины для отказа. Все же эти несколько месяцев она обращалась к нему официально, как к коллеге ученому. Но холод в отношениях между супругами стал ощутим настолько, что Речел теперь была гораздо ближе к Грибердсону, нежели к собственному мужу.
 — От времени, насколько это возможно, нужно получать удовольствие, — говорил Грибердсон. — Ничего иного не остается. Надо жить, как живут звери, день за днем, а когда ваше время выключается, это означает, что с вашей смертью уходит частица общего времени, и ничего с этим не поделаешь, так что незачем понапрасну терзать себя.
 — Но вы — исключение, — сказала Речел, прервав себя на полуслове. Глаза ее широко раскрылись и губы дрогнули. Она прижала к горлу ладони, стараясь помешать словам вырваться.
 — Я? Почему? — спросил он.
 — Я имела в виду, — сказала она, — что вы или кто-то другой могли бы быть исключением. Если бы кому-нибудь удалось продлить свой жизненный цикл на очень долгое время, а потом…
 — И что потом? — спросил Грибердсон.
 Он остановился и посмотрел на нее сверху вниз большими и чистыми серыми глазами.
 Речел дрожала, но не от холода, солнце отдавало миру в этот день достаточно тепла, к тому же она была хорошо одета.
 — Я только рассуждаю, — сказала она. — Может быть, за всю историю человечества кто-то создал эликсир, позволяющий сохранять молодость. По вашему, это возможно?
 — Возможно, — ответил он и улыбнулся. Речел опять вздрогнула.
 — В молодости мне приходилось слышать легенды дикарей Африки о чародее, нашедшем эликсир юности. Предполагалось, что он давал иммунитет ко всем болезням. Но человечество давно мечтает о таком эликсире, так что скорее всего легенда о его существовании — не более чем плод этих мечтаний.
 — Хорошо, — сказала Речел. — Но предположим, что такая личность все-таки существует. Не считаете ли вы, что этот человек очень одинок? Он видит, как те, кого он любит, старятся, теряют красоту и умирают. Он будет много раз влюбляться и растить детей, зная, что переживет каждого из них.
 Речел замолчала, проведя языком по пересохшим губам, и подвинулась к Грибердсону. Она была очень серьезна сейчас и, задавая вопрос, старалась смотреть прямо в глаза.
 — Это в том случае, — сказала она, — если ему неизвестен секрет эликсира. Иначе он мог бы сохранить молодость своей жене и детям. Конечно, ему пришлось бы открыть им тайну, и это было бы очень опасно. Ведь согласитесь, что очень немногие способны хранить подобные секреты.
 — И вы тоже к ним относитесь? — спросил он улыбаясь.
 — Да, — ответила она.
 — Желаю вам найти обладателя эликсира, — сказал Грибердсон, — если, конечно, он существует. А если это и так, то вряд ли обитает именно в этой эпохе. Хотя, кто знает, может быть, существуют растения, которые в будущем станут редкостью, способные стать основой для эликсира. Быть может, его следует принять лишь однажды, и действие его будет вечно.
 — Мне, наверное, не следует этого говорить, — сказала она, — но когда вы ушли к вотаграбам, мы — Роберт, Драммонд и я — долго спорили о вас. Мы пришли к выводу, что обстоятельства вашего назначения в экспедицию весьма необычны. Кроме того, с прошлым вашим тоже не все ясно. Однажды вы обронили странную фразу, которая может свидетельствовать лишь о том, что вы прожили долгую, очень долгую жизнь, намного больше…
 Грибердсон не переставал улыбаться.
 Он сказал:
 — Боюсь, что перемещение во времени подействовало на вас неблагоприятно. Назовем это темпоральным шоком или темпоральным синдромом. Не следует катапультировать человеческое существо во время, столь далекое от его эпохи. Человек оказывается в обстановке, органически чуждой ему, и как следствие — возникают неврозы, а может быть, даже психозы.
 — В таком случае на вас шок должен был подействовать в той же степени, что и на нас…
 Она замерла. Грибердсон смотрел поверх ее плеча куда-то на холм и явно был встревожен.
 — Что случилось? — спросила она.
 Обернувшись, Речел посмотрела на верхушку холма, но увидела лишь снег, блестевший на солнце, сосны и ели, орла в небе и несколько серых теней справа от вершины, но внимание Грибердсона привлекло нечто другое.
 — Кажется, там что-то шевелится, — сказал он. — Среди деревьев.
 Ни о чем не думая, она сделала шаг вперед и обвила его руками. Желание, долго скрываемое в глубине души, теперь вырвалось, и он понял это так же, как и она сама, но было уже поздно.
 Речел не отпрянула, а поднялась на носках и поцеловала его. В этот момент пуля просвистела в дюйме от ее головы, положив конец беседе. Затем донесся звук выстрела.
 Грибердсон повалил ее в снег и упал рядом. Речел подняла голову. Теперь она стала похожа на снеговика, снежная пудра залепила лицо сплошной маской, на которой были лишь большие голубые глаза.
 — Это Драммонд, — сказала она. — Но как он решился? Это совсем на него не похоже. Он же не убийца.
 Но Грибердсон знал, что кто-кто, а ее муж способен на многое, но только произнес:
 — Не будем пока никого обвинять. Сначала нужно убедиться.
 Вторая пуля легла совсем рядом, взметнув снежное облако. Грибердсон откатился в сторону.
 — Отличная стрельба. Или ему просто везет. Спрячься за валун.
 Речел бросилась к указанному валуну, и пуля взметнула снег в нескольких дюймах от ее ноги.
 Стараясь не угодить под пулю, Грибердсон крикнул:
 — Судя по разнице времени между звуком выстрела и падением пули, он от нас в четырехстах ярдах.
 — Но зачем Драммонду это понадобилось? — застонала Речел. — Мы же не виноваты.
 — Зачем? — спросил Грибердсон. Больше он ничем не сказал, но Речел поняла.
 Гораздо чаще люди совершают нелогичные поступки, чем логичные.
 Грибердсон дождался, когда в валун ударила следующая пуля, осмотрел пистолет, чтобы убедиться, что ствол не забит снегом, и приказал Речел оставаться на месте.
 Он прыгнул в снег, моментально перекатился и оказался за деревом. Речел услышала два выстрела. Справиться с искушением и не выглянуть — было выше ее сил.
 Но людей она не увидела. Вершина холма казалась пустой. Где-то неподалеку у его подножия прятался за деревьями Грибердсон.
 Неожиданно она услышала голос Джона.
 Она вновь осторожно выглянула и заметила возле вершины крошечную человеческую фигурку.
 Грибердсон махал рукой, приглашая ее подняться. Затем он поднес к губам мегафон, и голос его, словно голос бога, загремел у нее в ушах.
 На подъем ушло полчаса. Пологий склон горы весь был занесен глубоким снегом. Наконец, задыхаясь, как астматик, она остановилась.
 Смотреть в ту сторону, куда указывал Грибердсон, она не хотела, но понимала, что рано или поздно придется. И ничуть не меньше ей не хотелось показывать Джону свою слабость. Она очень дорожила его уважением, которого никогда не чувствовала.
 У снежной полосы, закрыв ладонями лицо и раскачиваясь, сидел Драммонд. Откинутый капюшон позволял видеть кровавую ссадину у него на затылке. Ружья рядом с ним не было.
 Грибердсон показывал на следы, которые вели вниз, на другую сторону гряды.
 — Драммонд следил за нами, — сказал Грибердсон, — но он утверждает, что стрелять не собирался, и я ему верю. Пока он шпионил, кто-то подкрался сзади, ударил его по голове, обстрелял нас из его ружья и убежал, когда я стал приближаться.
 — Это ведь не Роберт, — сказала Речел.
 — Я тоже так думаю, — сказал англичанин. — Но если это абориген, то значит, кто-то из нашего племени. Только они знают, как стрелять из ружья. Из них стрелял один Дубхаб, но едва ли он мог быть так меток.
 — Возможно… — заговорила Речел и замолчала на полуслове.
 — Может быть, стрелял Драммонд, а тот, второй, затем оглушил его и отобрал ружье, — закончил за нее Грибердсон.
 — Это ложь, — сказал Драммонд.
 — Скорее — логическое построение, — ответил англичанин. — И не вздумайте еще раз обвинить меня во лжи. Вы сейчас в таком положении, что оправдаться будет трудно.
 — Вы хорошо себя чувствуете, Драммонд? — спросила Речел.
 В голосе ее звучало участие, но она не сделала ни шагу в его сторону.
 — Такое чувство, будто голову разнесли на куски.
 С помощью фотокамеры Грибердсон обследовал его череп. Спустя шесть секунд он извлек пленку из кассеты, проглядел ее через увеличительное стекло и сказал:
 — Трещин нет, но вы получили легкое сотрясение мозга.
 — Легкое? — возмутился Драммонд.
 — Скажите спасибо, что остались в живых. Вы дважды избежали смерти.
 — Вы что, издеваетесь надо мной?
 — Не будьте ослом, — сказал англичанин. Он помог Драммонду подняться.
 — Я знаю, что вы видели, как мы целовались. Это было вызвано стечением обстоятельств. Но я обещаю, что это не повториться, если вы не будете продолжать строить из себя олуха.
 — Что? — спросил Драммонд.
 — Это древнее выражение, — сказал Грибердсон. — Еще одна пуговица в копилку ваших абсурдных подозрений. Вы забыли, что я не только врач, физик и антрополог, но еще и лингвист.
 Они стали спускаться, Грибердсон шел впереди, за ним Речел, поддерживая Драммонда. Глубокие следы нападавшего вели к лагерю. Один раз Грибердсон остановился и приказал спутникам укрыться за сугробами. Тревога оказалась ложной, и он махнул рукой, показывая, что можно идти дальше. В четверти мили от лагеря следы исчезли. Здесь повсюду выглядывали из-под снега валуны, и человек стал прыгать с одного камня на другой. Каменная осыпь простиралась далеко, к тому же вокруг было много следов других дикарей, и ему удалось скрыться.
 Разумеется, ему пришлось прятать ружье и подсумок с боеприпасами. Разобрав ружье на части, его легко можно было пронести в лагерь под просторной меховой одеждой. Но если вор рассчитывал спрятать его в своем жилище, то он очень рисковал. В лагере, а тем более в шатре, слишком мало укромных мест.
 Если спрятать оружие под шкурами, оно будет обнаружено тут же, как только кто-то из семейства сядет на них. Скорее всего, ружье находилось где-то здесь, в россыпи каменных обломков.
 Грибердсон отвел Драммонда в его пластиковую хижину и вновь осмотрел местность. Затем он прямиком отправился в шатер Дубхаба. Ламинак, как всегда, встретила его с нескрываемой радостью. Грибердсон не подал виду, что ищет ее отца. Несколько минут он поболтал с девочкой, затем сказал, что не хочет отрывать ее от работы — Ламинак шила парку, и спросил, где ее отец.
 Ламинак ответила, что отец, разумеется, пошел на охоту. Глядя на зайцев, все еще висевших у него на плече, она добавила, что надеется, что отец принесет домой столько же мяса.
 Грибердсон видел, что девочка не лжет.
 Он верил, даже в мыслях она не стала бы поступать так, чтобы вызвать его неудовольствие. Она любила его больше отца. Грибердсон подарил ей зайца и вышел, хотя она попыталась удержать его, засыпав лавиной вопросов. Он обещал поговорить с ней позже, отстранил ее и пошел к выходу. Тут Грибердсон заметил Дубхаба, несущего к хижине дрова. Дубхаб также увидел его, но ничем себя не выдал. Подойдя ближе, он улыбнулся и громко поприветствовал англичанина.
 Грибердсон понял, что если Дубхаб и украл ружье, то уже успел его спрятать. О своих подозрениях он решил ничего не говорить охотнику. Туземцу он задал лишь несколько вопросов об охоте и, узнав, что тому сегодня очень не повезло, сказал, что оставил Ламинак зайца, после чего простился с Дубхабом и ушел.
 В тот вечер, когда закончился ужин, Грибердсон объявил у костра старейшин, что завтра племя вновь отправится в путь. Путь этот продлится много дней и будет трудным. Но пройти на юг нужно как можно дальше.
 Остановятся они не раньше, чем придут в теплые земли. Весь следующий день англичанин старался держаться поближе к Дубхабу, но тот занимался обычными делами и был спокоен, как всегда.




 5


 Через несколько часов после восхода солнца Драммонд выбрался из белого конуса.
 Он выглядел так, будто очень постарел за эту ночь или словно был измучен сильной болью. Однако помнил лишь о том, что у него немного болит голова. Но мысли о непричастности к нападению на Грибердсона и Речел, которые, по всей видимости, и совершили метаморфозы с его внешностью, никак не хотели остаться внутри своего хозяина. Драммонду просто необходимо было выговориться.
 — Забот у меня с Речел хватает, этого отрицать нельзя, — начал он, — слишком уж она увлеклась вами. Не знаю, что тому виной — любовь к вам или неприязнь ко мне. Даже я понимаю, что она имеет в виду, когда говорит о вашем животном магнетизме. Да, в этом мире вы стали очень притягательны. Черт возьми, почему вам было не родиться сейчас? Не буду отрицать, я ревновал. Но, будь я проклят, я не убийца! Я ученый! Я всегда владею собой. Это не в моей натуре — убивать, но даже если бы у меня возникло вдруг такое желание, то я нашел бы в себе силы сдержаться.
 Грибердсон дал ему выговориться, а потом сказал:
 — Все эти разговоры ни к чему. Когда я поймаю человека, укравшего ружье, я сумею вытянуть из него правду, а пока лучше оставим эту тему.
 — Но я не хочу, чтобы вы меня подозревали, — сказал Драммонд. — Вы мне не верите.
 — В душе я не верю никому, — сказал Грибердсон. — Сейчас все автоматически оказались под подозрением.
 Он ушел. Сборы через час были закончены, и люди стали спускаться с гор на просторные равнины Испании. Это не были знакомые Грибердсону полупустыни. Равнины в ту пору прекрасно снабжались водой и были покрыты густой травой и деревьями. Вокруг вновь было огромное количество животных, кругом бродили крупные стада лошадей и бизонов, часто можно было видеть зубров, мамонтов и носорогов.
 Львы равнины уступали в размерах пещерным, они были похожи на африканских львов, уцелевших в заповедниках двадцать первого столетия.
 — Даже теперь я не могу привыкнуть к мысли, что львов можно встретить в снегах, — Грибердсон сказал, что в его сознании гигантские кошки были прочно связаны с тропиками. А между тем, сибирский тигр и снежный леопард двадцать первого века — к двадцать третьему оба исчезли — в холодных климатических зонах чувствовали себя неплохо.
 Грибердсон решил сделать привал на несколько недель. Место для лагеря было выбрано примерно там, где через одиннадцать тысяч лет предстояло вырасти Мадриду. Англичанин не обратил внимания на протесты дикарей, заявлявших, что он противоречит самому себе, так как обещал сделать остановку только в теплых краях.
 Но объяснить племени, что остановка сделана с целью изучить охотничьи повадки львов в снегах и льдах, все же пришлось.
 Кроме того, в шести милях от лагеря расположилось племя, которое могло дать фон Биллману возможность изучить новый язык.
 В те дни Лрагбад, подросток, прошел обряд посвящения кровью. Он вышел против самца льва, пожиравшего свежезадранную лошадь, вооруженный атлатлом, двумя копьями, каменным топором и ножом. Лев вел себя так, словно не мог прийти в себя, потрясенный глупостью человека. Действительно, кто еще мог быть столь неразумным, чтобы отважиться напасть на льва во время обеда.
 Но Лрагбад отважился. Он выглядел достаточно смелым юношей, хотя и не говорил никому, какие чувства испытывал в действительности. В конце концов лев решил отделаться от приплясывавшего и потрясавшего оружием идиота. Он атаковал, а юноша, не желающий быть очередной добычей хищника, всадил с помощью атлатла копье в плечо гигантской кошки. Лев запрыгал на трех лапах, и Лрагбад метнул второе копье, которое глубоко вонзилось в грудь зверя. Все же лев сумел добраться до него и вышибить каменный топор ударом могучей лапы. Лрагбад ухватился за древко, торчащее из груди животного, и уперся из всех сил. Лев тащил его некоторое время, затем рухнул. Из пасти зверя хлынула кровь, и глаза его потускнели. Лрагбаду достались в награду его голова и накидка из шкуры.
 Все были счастливы, и воины в тот вечер угощались львиным мясом. Грибердсон съел свою порцию сырой. С того дня он редко ел мясо, прошедшее кулинарную обработку. Фон Биллман не упускал случая, чтобы подшутить над этой новой странностью шефа, но Грибердсон отвечал, что и раньше предпочитал сырое мясо.
 — Но ведь это небезопасно, — заметил лингвист, — сырое мясо зачастую содержит паразитов.
 Грибердсон лишь улыбнулся, но жевать не прекратил.
 — Поймите, ведь дело не в том, что в Риме надо быть римлянином, — сказала Речел. — Даже эти дикари тщательно готовят мясо, и их беспокоит, что вы едите его кровавым.
 Грибердсон слизывал кровь с уголков рта.
 Пламя осветило его красивое, резко очерченное лицо и отразилось в глубине серых глаз.
 Речел повернулась и отошла к пировавшим женщинам. По пути она подошла к столику вождя, задала вопрос и оказалась втянутой в беседу.
 Драммонд со странным выражением глядел на Грибердсона. Увидев, что англичанин заметил его взгляд, он опустил глаза. Через три дня они снялись с места и ушли. Попытки войти в контакт с соседним племенем закончились неудачей. Племя тут же откочевало к северу.
 На четвертую ночь после того, как они покинули будущий Мадрид, кто-то просунул ствол ружья в шатер Грибердсона и фон Биллмана и начал стрелять не целясь. После пятого выстрела ствол исчез и стрелявший убежал.
 Если бы этот человек провел стволом по окружности, находившиеся в шатре не уцелели бы. Тяжесть и скорость полета этих пуль столь велики, что любое попадание было бы смертельным.
 Но нападавший совершил ошибку: вместо того, чтобы стрелять в стену, он разрядил ружье в дверной проем. Мушка сместилась лишь на несколько дюймов. Этого было достаточно, чтобы пули миновали один из больших камней, служивших подпорками внутри хижины. Рикошетом отлетев от валуна, они пробили стену и ушли в темноту.
 Оба жильца были невредимы, но оглушены выстрелами. Секунд двадцать или около этого они сидели, не двигаясь, не слыша, как шлепает по камням кожаная обувь преступника.
 Затем Грибердсон прихватил ружье, выбил ударом плеча дверь и выскочил наружу.
 Выстрелы разбудили весь лагерь. Люди запаливали сучья в углях очагов и выбегали из шатров с факелами.
 Грибердсон, не медля ни секунды, приказал сделать перекличку. Таммаш и Гламуг выстроили людей и каждому велели назвать имя.
 Прежде чем закончилась перекличка, где-то в темноте выстрелило ружье. Пуля оцарапала плечо Грибердсона. Он упал и откатился во тьму, куда не доставал свет факела, затем встал и стал красться к ближайшим кустам.
 Англичанин обладал большим опытом жизни в лесах. Зимой и летом он мог ходить в зарослях совершенно бесшумно. Но человек, на которого он сейчас охотился, родился в мире, где, чтобы не погибнуть, нужно было быть одним целым с природой, он беззвучно растворился в глубине леса. Грибердсон все же обнаружил его следы и пошел параллельным курсом. Начался снегопад, и он подумал, что еще немного и следы занесет. К тому же он сам, если не вернется сейчас в лагерь, может заблудиться или увязнуть в болоте.
 Ветер усилился и снег летел большими хлопьями, когда Грибердсон вернулся. Англичанин вновь приказал провести перекличку и терпеливо ждал в стороне. Он искал Дубхаба и не находил его, но тот сам вышел из шатра, сказав, что спрятался, когда из кустов стали стрелять.
 Все были на месте — очевидно стрелявший сделал круг и, воспользовавшись всеобщим переполохом, вернулся в лагерь На мгновение Грибердсон почувствовал к нему уважение и улыбнулся.
 — Зажгите побольше факелов, — приказал он. — Роберт, установите в нашей хижине приборы и освещение. Мы проведем парафиновый тест.
 Фон Биллман обратился к воташимгам на языке племени. Он сказал, что когда человек стреляет из ружья, на его руках и одежде остаются мельчайшие следы пороха. Эти следы можно обнаружить при помощи вещества, которое называется парафин. И найти стрелявшего будет несложно, если обследовать руки и одежду всех людей, за исключением тех, кто был на виду, когда стреляли из кустов. Известив туземцев о предстоящем испытании, фон Биллман обратился к Грибердсону:
 — Мне никогда не приходилось слышать об этом тесте, Джон. Это что, из вашей коллекции древностей?
 — В свое время парафиновый тест применялся, и не без успеха, Роберт, — сказал тот. — Но применялся он совсем по другому. Даже если бы у нас и был парафин, мы ничего не смогли бы добиться в этих условиях. Но дело не в этом. Я думаю, вор поверит, что мы способны его раскрыть.
 Вдруг Дубхаб бросился бежать. Он миновал Гламуга, Таммаша и Ангрогрима. Короткие ноги охотника бешено мелькали, а лицо перекосилось от ужаса.
 Рука Грибердсона шевельнулась, и в ней неожиданно оказался нож. Англичанин бросил его. Нож мелькнул в свете факелов и вонзился в спину дикаря.
 Позднее Грибердсон говорил, что его не смутил такой исход дела. Он не хотел затевать процесс, который мог слишком болезненно отразиться на семье Дубхаба, да и не было причин заставлять человека страдать.
 К тому же, если бы не удалось его поймать, он мог бы добраться до ружья и воспользоваться им.
 Для остальных ученых потрясение было велико, но оно было бы еще больше, не имей они возможности привыкнуть к этому миру. В той эпохе, из которой они пришли, правосудие осуществлялось порой необычайно медленно.
 Все, что можно было сделать для того, чтобы соблюсти права обвиняемых и обвинителей, делалось неукоснительно.
 Более того, никто и нигде не подвергался наказанию за преступление шестидесятидневной давности. Да и заключение применялось лишь к социально опасным индивидуумам на время, которое требовалось для прохождения терапии.
 Грибердсон, прервав общее молчание, сказал:
 — Не думаю, что нам удастся разыскать ружье.
 — А больше вы ни о чем не думаете? — крикнула Речел. — Боже мой, да вы только что закололи его, как скотину! У него не оставалось ни единого шанса на спасение. Вы судили, приговорили и покарали его за две секунды. Грибердсон не ответил. Он выдернул из трупа свой нож, вытер его, подошел к Таммашу и Гламугу и коротко переговорил с ними.
 Ангрогрим отволок тело Дубхаба к его шатру и бросил в нескольких футах от входа. Амага, Абинал, Ламинак и Нелиска, бледные, с сухими глазами, некоторое время смотрели на труп, затем ушли в шатер и завесили полог.
 К утру труп окоченел на морозе. Похороны заняли весь день. Дубхаб был погребен под кучей камней, и женщины громким плачем проводили его в загробный мир. То, что он совершил преступление, не имело значения, он был из племени и поэтому имел право на почести, положенные храброму воину и хорошему охотнику, каким он и был большую часть своей жизни. Когда похороны закончились, Грибердсон узнал, какие обязанности возложил на свои плечи убив Дубхаба. Теперь он отвечал за его семью и должен был обеспечивать ее едой. Отношение Абинала к англичанину не изменилось, но когда он вырастет, ему предстоит сделать выбор: простить Грибердсона или убить его. Он знал об этом, и все остальные знали, но пока об этом следовало забыть.
 Амагу не беспокоило, кто будет о ней заботиться. Грибердсон обещал, что будет защищать ее и приносить мясо. Но жить с ней как муж он не станет.
 Это заявление привело женщину в бешенство, поскольку совет решил, что Грибердсон должен во всем заменить ей Дубхаба. Грибердсон же ответил, что его это просто не интересует. Амага обо всем сообщила старейшинам, но впервые за всю историю племя не стало наказывать нарушителя обычая.
 Женщина молча смирилась, но вскоре в ее голове возникла другая идея: может быть, Грибердсон предпочитает взять в подруги красивую и трудолюбивую Нелиску?
 Грибердсон ответил, что подумает. Речел была потрясена подобным ответом. Драммонд ухмылялся, но молчал.
 Нелиска была счастлива. Еще бы! Такой могущественный воин, полубог мог стать ее мужем.
 Ламинак плакала и пряталась.
 — Но ведь вам, Джон, — сказала Речел, — через несколько лет предстоит уйти. Вы что, так и бросите ее? Или хотите прихватить с собой в качестве образца? Это ведь жестоко. Ей никогда не привыкнуть к нашему миру. Она — дитя племени и умрет, если расстанется со своим народом.
 — Я сказал, что подумаю, — сказал Грибердсон. — Я не говорил, когда приму решение. Боюсь, что к тому времени, когда я осмелюсь сделать ей предложение, она будет уже замужем.
 После этого Речел сказала Драммонду:
 — Сомневаюсь, что когда-то смогу понять этого человека. Его мыслительные процессы протекают слишком глубоко. А может быть, они просто очень противоречивы. Иногда в нем проявляется нечто не совсем человеческое.
 — Время заставляет человека оставаться человеком, — сказал Драммонд. — Но вечность способна выработать у него нечеловеческую сущность. Может быть, он не совсем человек, но мне не хочется обсуждать с тобой нелепое предположение, что кто-то там изобрел эликсир. Я не могу даже поверить в существование средства, дающего бессмертие. Тем более в девятнадцатом веке, в котором, по-твоему, родился Грибердсон. Неудачи с первыми машинами времени и барьер после 1870 года говорят лишь о том, что что-то было нарушено.
 Этот разговор произошел сразу после того, как они пересекли полузамерзшую реку Гвадиану. Через четыре дня, когда путешественники разбили лагерь на южной стороне лесного массива, Драммонд напал на Грибердсона.
 Поединок этот был лишь словесным, хотя иногда казалось, что долговязый худой физик вот-вот набросится на Грибердсона с кулаками.
 С того дня, когда Грибердсон и Речел были обстреляны в ущелье, англичанин ни разу больше не позволил Драммонду сопровождать его на охоте. Он по-прежнему старался пользоваться лишь туземным оружием, фон Биллман — по обыкновению — дробовиком.
 Когда Грибердсон уходил из лагеря с Речел или фон Биллманом, Драммонд каждый раз замечал, что кто-то из племени следит за ним. Подобная подозрительность была по меньшей мере оскорбительной и терпеть ее далее Драммонд не собирался, решительно заявив о своем намерении сопровождать коллег во всех их вылазках.
 — Прекрасно, — сказал Грибердсон. — В таком случае, оставьте в лагере огнестрельное оружие.
 — Чего ради? — вскинулся Драммонд. Мускулы его рук напряглись.
 — Я должен быть уверен, что несчастных случаев не будет.
 — Несчастных случаев, дьявол! Вы хотите быть уверены, что я не выстрелю вам в спину, не так ли? — закричал Драммонд.
 — Именно, — холодно произнес Грибердсон.
 — А какое право вы имеете меня подозревать? Я сказал, что следил за вами тогда, и был совершенно прав. То, что я увидел, оправдало мои подозрения! Но я в вас не стрелял! Это был Дубхаб, и вы это знаете!
 — Ничего я не знаю, — сказал Грибердсон. — А насчет ваших подозрений — что вы видели? Ничего, потому что ничего и не было. Впредь я вам этого не обещаю, если вы и далее намерены устраивать идиотские сцены ревности. Порой, Силверстейн, я пытаюсь понять, что с вами происходит, и не могу. Я видел заключение психиатров, оно свидетельствует о стабильном характере и о продуманной, благополучной женитьбе. Но теперь эти утверждения выглядят как издевательство.
 Произнося последнюю фразу, Грибердсон улыбнулся, и Драммонд встревожился, так как не понял, почему тот улыбается, но промолчал.
 — Мне кажется, внезапное перемещение во времени в чужой мир сказалось на вашем психическом равновесии. Будем надеяться, что скоро все пройдет, иначе это может кончиться безумием или смертью.
 — Это угроза? — воскликнул Драммонд.
 — У меня и в мыслях не было угрожать. Я всего лишь обдумываю возможные варианты. — Грибердсон помолчал, а затем добавил: — Мне жаль, что так вышло, потому что для ведения эффективной научной работы, конфликты нам не нужны. Времени у нас мало, а сделать предстоит много. Мы не можем тратить время на дрязги…
 — Дрязги? — заорал Драммонд. — Потерять жену — это дрязги? Услышать обвинение в предумышленном убийстве — это дрязги?
 — Вы не потеряли жену, потому что мы с Речел не сделали ничего, в чем вы могли бы упрекнуть нас. Точно так же я не обвиняю вас в попытке совершить убийство. Но вы находитесь под подозрением.
 — Что же я должен сделать, чтобы оправдаться?
 — Боюсь, что исправить ничего нельзя, — сказал Грибердсон. — Поэтому предлагаю заняться делом и попытаться оставить друг друга в покое. Честное слово, Драммонд, мне не хотелось бы оказаться в ситуации, когда я должен буду испытывать к вам благодарность.
 — Посмотрите на нее! — сказал Драммонд. Он указал на Речел. — Преданная жена! Верная супруга! Моя прекрасная, любимая, невинная Речел! Она верит вам! Она считает, что я пытался застрелить вас!
 — Или ее. Или нас обоих, — сказал Грибердсон.
 — Драммонд, вы больны, — сказала Речел. — Только сейчас я поняла, что вы и впрямь способны на убийство. Я никогда не замечала, что вы ревнивы. Во всяком случае, до такой степени. С вами что-то случилось, и это причиняет мне боль. Но…
 — Иди к черту! Идите к черту оба!
 Он посмотрел на фон Биллмана, который сидел, опустив голову, и потягивал кофе.
 — Вы тоже можете отправляться к черту!
 — Что я вам сделал? — осведомился Биллман.
 — Вы верите им, а не мне! — бросил Драммонд и шагнул во тьму.
 Остальные молчали. Они сидели вокруг костра на эластичных подушках. Пламя освещало два белых конуса хижин. Чуть подальше, ярдах в тридцати, раздавались голоса. Люди племени разговаривали и смеялись шуткам друг друга. Они были довольны. Никто не болел, и мяса было вдоволь.
 Ученые поставили свой лагерь в стороне от других жилищ, так как не хотели, чтобы им мешали во время вечерних совещаний. Они собирались остаться здесь на три дня, чтобы как следует изучить район. Но уход Драммонда нарушил их планы.
 Речел посмотрела в беззвездное безлунное небо и произнесла:
 — Скорей бы он вернулся. Сейчас опасно бродить одному. У него с собой только пистолет.
 — Я предлагаю подвергнуть его физическому и психическому обследованию, — сказал Грибердсон. — Но если он откажется, нам придется смириться с этим. Не знаю, смогу ли я быть объективным при обследовании.
 — Вы полагаете, что это темпоральный шок? — спросила Речел.
 — Полагаю, что это именно шок, — подал голос фон Биллман. — Ко мне только сейчас вернулось ощущение реальности. Долгое время все казалось расплывчатым, словно вне фокуса, каким-то неестественным. Я просто не мог поверить, что все происходит в действительности. Джон, вы испытали что-нибудь подобное?
 — Первые три-четыре дня, — ответил Грибердсон. — Хотя не скажу, что это было очень уж сильное чувство.
 Фон Биллман отправился спать, люди разбрелись по шатрам и завязали пологи, а Речел и Грибердсон сидели у костра и смотрели в огонь, лишь изредка поднимая головы, чтобы взглянуть в темноту снежной ночи. Лишь потрескивание хвороста, глухой волчий вой, да отдаленное мычание зубров нарушали тишину. Речел посмотрела на Грибердсона сквозь пламя костра. По щекам ее текли слезы.
 — Мы с Драммондом могли быть так счастливы, — сказала она. — По сути дела, у нас не могло быть никаких причин для трений. Нас связывали общие интересы, и часто он бывал со мной очень мил, хотя обычно оставался серьезен. И, потом, нас выбрали для участия в экспедиции — одно это могло сделать его счастливым. Но… — она всхлипнула. — Но что-то случилось. Он стал таким печальным. И все это калечит наши души. Прежнее никогда уже не вернется. Если так будет продолжаться, он попытается убить меня или вас, или нас обоих, или, может быть, покончит с собой. Мне кажется…
 — Очень многие люди изначально идут не тем путем. Люди гораздо более нестабильны, чем животные. И эта нестабильность — цена знаний и сложной эмоциональной системы. Самосознание и владение речью необходимы для прогресса и развития. Но за свой огромный потенциал человек платит тенденцией к дисбалансу. И ваш Драммонд — всего лишь один из десяти биллионов неуравновешенных двадцать первого века.
 — Эта теория относит и меня к десяти биллионам неуравновешенных, верно? Видит Бог, я сама это знаю. А как насчет вас, Джон?
 — Я тоже — человек, к сожалению, слишком человек, — сказал он и чуть заметно улыбнулся. — Но в начале своей жизни, в период формирования, я был несколько иным. Не уверен, что тогда я смотрел на мир сквозь призму, которая во всем была человеческой. Впрочем, заметного влияния на мое отношение к миру это не оказало.
 Неустойчивость, о которой я только что говорил, в основном генетическая. Сложная природа нервной системы заставляет человека оступаться. Он делает ошибки, промахи, реагирует на происходящее в уникальной эгоистической манере и заболевает. Болезнь разума — это образ жизни мыслящих, можно сказать так. Думаю, что мне повезло. Я обладаю необычной стабильностью. Но и за это, конечно, я должен платить. Что это за цена…
 — Вы так загадочны, — сказала Речел. — Вы много говорили, но не сказали ничего существенного. Что же насчет юности? Вырастили ли вас человеческие существа? Или вы какой-нибудь Маугли, Ромул или Рем? Будь так, все знали бы об этом. Но мне довелось узнать, что вы родились в Кенийском заповеднике и были воспитаны родителями и черными туземцами. Об этом говорят метрики. Я понимаю, зачем вы затеяли этот бессмысленный и загадочный разговор. Вы хотите, чтобы я не думала о Драммонде. Вы очень умны. Но достаточно. Благодарю за участие. Что он делает там, бродя по снегу? Он может заблудиться, встретиться с медведем или львом…
 — В этой местности нет гор, так что медведи здесь не водятся. К тому же у них сейчас спячка, — сказал Грибердсон. — Советую вам лечь спать и выбросить все из головы, если получится. Ваш муж скоро вернется, а утром посмотрим, как он будет себя чувствовать. Работы у нас много и…
 Он попытался встать, но Речел остановила его:
 — Сядьте, Джон! Пожалуйста, только на минуту. Не оставляйте меня!
 Он опустился на подушку.
 — Хорошо. Я останусь ненадолго, если вам это поможет. Она наклонилась к нему и спросила:
 — Джон, вы меня любите?
 Он чуть заметно улыбнулся, и она спросила:
 — Вы смеетесь надо мной?
 — Ни в коем случае, — сказал он. — Я лишь подумал… А, пустяки! Я знавал смелых женщин даже в молодости. Ни одна из них могла бы задать этот вопрос, если бы чувствовала необходимость знать ответ. Но порой я забываю, сколь свободны современные женщины. Впрочем, это к делу не относится. Вы спросили, и я должен ответить. Я нахожу вас очень привлекательной, Речел, и будь вы свободны, я просил бы вашей руки. Но вы замужем, а я старомоден. Я против адюльтера и не буду пытаться воспользоваться тем, что… Я не люблю вас с той страстью и пылом, которые вам нужны. Вы мне очень нравитесь, но я не люблю вас.
 Наступила тишина. Что-то белое, вероятно большая птица, промелькнула меж пушистых от снегов ветвей там, куда почти не доставал свет костра.
 Наконец Речел сказала:
 — Мне казалось, что вы любите меня, но стесняетесь признаться, потому что я замужем. Но вы меня не любите, и я благодарна, что вы сказали об этом с такой прямотой. Хоть это и больно.
 — Я редко раскаиваюсь, — сказал он. — Потому что раскаяние не стоит ничего. Но мне жаль, что все зашло так далеко. Это не только делает несчастными Драммонда и вас, это не только унижает Роберта и доставляет неудобство мне, но и мешает нашей работе.
 — Мы несем ответственность перед теми, кто послал нас, — сказала она. — Я знаю. Но что я могу сделать, чтобы все изменилось к лучшему?
 — Позовите меня, когда Драммонд вернется, — сказал он. — Я встану, и мы постараемся уладить все до завтрака, если, конечно, он придет.
 — Не думаю, что он поддастся на уговоры.
 — Если нет, то нынешняя ситуация получит дальнейшее развитие.
 — Вы так практичны, — сказала она. — И так владеете собой.
 — У меня большой опыт.
 Он встал и направился к своей хижине, но по пути обернулся.
 — Мне не хочется оставлять вас одну, — сказал он, — но никаких причин, чтобы остаться, нет. Если Драммонд к утру не вернется, я пойду за ним. Он взрослый человек, и нечего с ним нянчиться, как с младенцем. Но я — начальник экспедиции и отвечаю за своих людей.
 Речел просидела у огня еще десять минут, а затем ушла в свою хижину.




 6


 На воташимгов первые проблески зари действовали, как будильник. Стоило лучам света просочиться сквозь шкуры шатра, их глаза открывались. Люди выползали на свежевыпавший снег или в кусты и облегчались, а затем женщины выкапывали угли из золы, подкладывали наструганную лучину, сучья и в очаге — две стенки из камня и крыша — разгорался огонь.
 Мужчины собирались вокруг огня, прочищали носы, умывались. Они говорили о предстоящей охоте, которая не обещала быть удачной. Порой у них было вдоволь мяса, и тогда они могли не покидать стойбище неделями. Но, даже оставаясь в жилищах, безделью они не предавались: чинили копья, гарпуны, мастерили новое оружие, обрабатывали кости и слоновые бивни, вырезали фигурки животных для колдовства и фигурки женщин, чтобы не прекращалось изобилие.
 Трое ученых позавтракали в мрачной тишине. Грибердсон сообщил о своем решении отправиться на поиски Драммонда, остальные вызвались его сопровождать, но он сказал, что пойдет один. Уложив в ранец еду, боеприпасы и портативную камеру, он ушел, захватив складные снегоступы, но надевать их на глазах у дикарей не стал. Было в свое время условлено, что исследователи не будут демонстрировать перед мадленцами технические новинки. По мнению антропологов двадцать первого века, снегоступы в Европе за двенадцать тысяч лет до нашей эры известны не были. Но все же ученые пользовались ими, когда поблизости не было туземцев. Грибердсон считал эту предосторожность излишней. Если в Европе позднего палеолита не знали снегоступов, значит, путешественники во времени не оставили дикарям в подарок этого новшества. Следовательно, не о чем беспокоиться. Можно надевать снегоступы на глазах у всего племени. Можно научить людей изготавливать их. Знание не сохранится, потому что оно уже было утрачено.
 Однако соглашение было принято, и оставалось его выполнять. Он надел снегоступы лишь зайдя за пологий холм и быстро пошел по следу Драммонда. След был хорошо заметен и говорил о том, что физик обошел холм и пересек по прямой равнину шириной в две мили. Вопреки подозрениям Грибердсона, Силверстейн не шпионил за ним и Речел, бродя где-то поблизости.
 Видимо, ему хотелось убраться как можно дальше. Когда плоская, относительно безлесная равнина осталась позади, снег пошел гуще.
 Прежде чем Грибердсон успел достичь подножия низких холмов, следы оказались занесены снегом. Он остановился под деревом и задумался. Можно было идти по прямой, надеясь, что Драммонд делал то же самое.
 Можно было описывать большие круги, рассчитывая, что беглец попадет в поле зрения. Наконец, можно было плюнуть на все и вернуться в лагерь. Силверстейн сам затеял эту историю, пусть сам из нее и выпутывается.
 Но Грибердсон был обязан делать все возможное для успеха экспедиции. Позволив Силверстейну умереть, он лишит мир трудов ученого-физика. Вклад каждого сотрудника имел огромное значение, и если выбывал один, остальные не могли его заменить.
 Кроме того, Грибердсону не по душе была сама идея — оставить человека умирать, даже если он сам тому виной. Было время, когда Грибердсона не интересовало, жив человек или умер, если только это не затрагивало его личных интересов.
 Но теперь все изменилось.
 Он решил пройти по прямой еще полмили, а затем начать описывать спираль. Пройдя мили две, он не обнаружил следов Драммонда, но вдруг справа услышал отдаленные звуки выстрелов. Он прошел по долине между двумя холмами, поросшими елями.
 За холмами был ряд других холмов, уходивших вдаль на полмили. Чуть в стороне от холмов стояла пологая гора, и у подножия ее Грибердсон увидел двенадцать мужчин. Они нападали, поднимаясь по валунам, занесенным снегом. Их целью был Драммонд Силверстейн, который прятался за большим камнем. Приблизительно раз в минуту он стрелял, чтобы отпугнуть людей, но расстояние между ними медленно сокращалось. Дикари были одеты в бизоньи шкуры и вооружены копьями, топорами и пращами. Двое лежали ничком, и снег вокруг них был окрашен замерзшей кровью. Значит, нападавшие понимали, что может сделать гремящая палка, и тем не менее наступали на человека, который был ею вооружен.
 Это говорило о большой отваге или низком уровне интеллекта, или о сочетании того и другого.
 Грибердсон вышел из-за дерева, служившего ему наблюдательным пунктом, и направился к месту боя. Через несколько секунд он упал в снег. Пуля взвизгнула над его головой.
 Он не стал кричать Драммонду, что тот стреляет по своим — ошибиться было невозможно, ведь Грибердсон держал в руках ружье. Могло случиться, что у Драммонда помутился рассудок и он палит во все, что движется. С неопытными людьми в бою такое случается часто. Но поведение Драммонда заставляло Грибердсона сильно сомневаться в этом — Силверстейн, отстреливаясь от дикарей из револьвера, вел себя хладнокровно и осторожно.
 Грибердсон пополз к перелеску, выходившему на холм. Но дикари заметили это, и пятеро из них побежали ему навстречу, крича и потрясая копьями. На руках у них были рукавицы. Эта пятерка сейчас была для Силверстейна прекрасной мишенью, но тот не стрелял. Теперь Грибердсон понял, что физик отлично знал, в кого целится. Драммонд надеялся, что дикари совершат то, что не удалось ему.
 Грибердсон, все еще лежа в снегу, поднял ружье, установленное на стрельбу одиночными, и послал пулю над головой одного из воинов. Он не думал, что это может остановить дикарей, но все же решил попробовать. Воины упали в снег на колени, но продолжали двигаться вперед.
 Грибердсон стрелял с перерывом в двенадцать секунд. Он хотел, чтобы нападавшие успели понять, что ни один выстрел теперь не пропадет даром. Но все же трое погибли, прежде чем двое оставшихся решили ретироваться. Они поползли вправо, к прежней тропинке, рассчитывая укрыться от огня обоих стрелков.
 Затем Силверстейн уложил еще двоих, и уцелевшие предпочли отступить.
 Грибердсон прекратил огонь, но Силверстейн продолжал стрелять в каждого, кто поднимался.
 Вскоре были убиты все четырнадцать.
 Где-то неподалеку находилось племя, только что лишившееся большой части взрослых охотников.
 Грибердсон подумал, что Силверстейн и впрямь тронулся умом, а потому не рисковал выходить из-за дерева. Поднеся к губам мегафон, он закричал:
 — Брось оружие, подними руки и выходи!
 — Чтобы ты со спокойной совестью прикончил меня? — загремел в ответ мегафон Силверстейна.
 — Ты отлично знаешь, что я этого не сделаю! — сказал Грибердсон. — Ты больной человек, Драммонд! Тебе нужен медицинский уход. Это все, что меня интересует. Я хочу, чтобы ты выздоровел и продолжал работу. Ты нужен нам, мы нужны тебе.
 — Мне никто не нужен! Я хочу пройти, сколько смогу, а потом сдохнуть!
 Какое-то время Грибердсон стоял молча.
 Снегопад кончился. Серое одеяло облаков над головой разорвалось. За последующие десять минут несколько раз выглядывало солнце. Лучи его высвечивали черные трупы, скорчившиеся на снегу. Откуда-то, все приближаясь, доносился волчий вой. Волки, видимо, учуяли запах крови и теперь спешили на нежданный пир, но они могли опоздать, потому что шесть воронов прилетели и уже бродили среди убитых. Хотя здесь могла покормиться целая стая.
 Крупные черные птицы подкрались к одному трупу и, решив, очевидно, что опасности нет, разом набросились на него. Глаза исчезли в черных глотках, губы были разодраны, и острые клювы стали вырывать язык.
 Грибердсон равнодушно смотрел. Вмешиваться не имело смысла. Вороны для того и нужны, чтобы держать мир в чистоте.
 Но нервы Силверстейна не выдержали этого зрелища, он выстрелил, и убитая птица комом черных перьев отлетела в сторону. Остальные взлетели и стали описывать круги, громко каркая. Вскоре они опустились на тот же труп, но их вспугнул второй выстрел. Птицы остались невредимы, пуля угодила в череп мертвеца и расколола его. Вороны тут же вернулись и стали пожирать вытекшие мозги.
 Больше Силверстейн не стрелял.
 Грибердсон осторожно высунул голову (не стоять же за этим чертовым деревом всю жизнь!) и тотчас же спрятался вновь, но опоздал — пуля врезалась в ствол, отщепила большой кусок дерева и ушла вправо, наградив лицо Грибердсона щепками. Он выдернул их, и по левой щеке потекла кровь.
 Выждав несколько минут, Джон Грибердсон прыгнул.
 Позади него среди деревьев что-то громко затрещало. Быть может, это мороз надломил ветку, но проверять не было времени. Он полз, стараясь, чтобы между ним и Силверстейном все время оставалось дерево, и вскоре оказался на вершине небольшого бугра. Из сугроба неподалеку от него с шумом выскочила лиса, а вскоре он увидел и зайца, за которым та гналась. Грибердсон отвлекся, наблюдая, как на твердой корке наста разъезжаются большие мохнатые лапы грызуна, а затем в голове у него взорвалась тьма.
 Очнулся он лежа на боку с острой болью в затылке. Руки его были связаны за спиной. Прямо перед глазами стояла нога в башмаке из бизоньей шкуры. Взгляд Грибердсона пополз вверх по штанам из волчьего меха, по пятнистой черно-белой парке, сшитой из шкуры лошади, остановился на лице дикаря. У того были темные брови, зеленые глаза и длинная черная борода. В руке он сжимал копье с наконечником из оленьего рога.
 Грибердсон медленно повернулся и увидел еще шестерых мужчин. Вскоре подошли еще трое. Они вели человека со связанными руками.
 Если бы не боль в голове, Грибердсон, наверное, улыбнулся бы. Видимо, в него метнули каменный топор. Он был уверен в том, что ни один лесной житель не сумел бы незаметно подкрасться к нему и ударить.
 Эти воины, видимо, участвовали в бою с самого начала, зарывшись в снег они выжидали, а потом, когда Грибердсон повернулся к ним спиной, один из них подполз и бросил топор.
 Он был удивлен, что выжил после такого удара, но вместе с тем и рад.
 Пока он жил, оставалась и надежда.
 Рослый мужчина приподнял его и поставил на ноги, а затем свалил ударом кулака в солнечное сплетение.
 Некоторое время Грибердсон корчился, хватая ртом воздух. Но ему было совсем не так больно, как он старался изобразить. Несмотря на боль в затылке он все же успел напрячь мускулы живота и податься назад, чтобы смягчить удар.
 Рослый мужчина вновь поднял его и занес кулак, ожидая, видимо, что Грибердсон вздрогнет, но тут же опустил руку, услышав приказ вождя.
 Грибердсона и Силверстейна повели на юг. За каждым шел копьеносец, готовый проткнуть пленного, если тот вдруг попытается бежать. Снегоступы ученых исчезли. Скорее всего воины их просто выбросили, так как не видели в действии и не могли, следовательно, найти им применение. Но у одного из них за поясом торчал револьвер Драммонда, а вождь нес ружье Грибердсона.
 Пройдя около полумили, они заметили десяток черных теней, скользивших между деревьями у подножья холма. Волки торопились разделить трапезу с воронами. Еще две мили вели дикари пленников по глубокому снегу, доходившему порой до пояса, пока не вышли к стойбищу. Возле крутого откоса стояли тридцать три шатра. Снежный слой здесь достигал двадцати футов в высоту, и в нем были прорыты траншеи, соединявшие жилища. Снег — хороший теплоизолятор, и до тех пор, пока тяжесть его не обрушит шатры, обитатели их находились в тепле. Позднее Грибердсон заметил, что немедленно после выпадения снега люди расчищали его, освобождая верхушки шатров, так что на них приходилась не такая большая нагрузка, как казалось с первого взгляда. Но пока Грибердсону было не до наблюдений.
 Услышав о беде, женщины завыли, закричали и бросились к пленным.
 Прежде чем воины их оттащили, лица ученых покрылись глубокими царапинами. Троих женщин Грибердсон успел ударить ногой в живот, две из них упали, третью вырвало.
 Он мог легко убить их, но предпочел этого не делать. Рослый мужчина, который ударил Грибердсона, смеялся, когда отгонял женщин. Затем он подошел и несколько раз хлестнул Джона по лицу, но на сей раз без злобы, улыбаясь щербатым ртом.
 Пленных провели по глубокой траншее.
 Стены траншеи поднимались выше головы Грибердсона. Шатры стояли тремя концентрическими кругами, и самый большой из них находился в центре. Здесь жил вождь с женой, матерью, тремя дочерьми и шестилетним сыном. На деревянных стеллажах находились четверть бизоньей туши и туша оленя, на других были копья, топоры, каменные ножи, скребки и швейные принадлежности из кости и сухожилий. В центре шатра был очаг, формой напоминавший сердце, в нем пылали сучья, дым от которых, расползаясь по жилищу, вытягивался через узкое отверстие в крыше.
 Уже в нескольких шагах от очага температура воздуха не превышала десяти градусов по Фаренгейту, но обитатели, тем не менее, довольствовались набедренными повязками из львиных шкур. Шатер заполняли запахи кислого пота, шипящей на камнях слюны, шкур, сохнувших у огня, гнилых зубов, липкой грязи, тухлого мяса, что оставалось на костях, сваленных в углу, и экскрементов в двух долбленых деревянных корытах, заменявших ночные горшки.
 Войти сюда с улицы было все равно, что получить удар кулаком. Но путешественники во времени, ежедневно бывая в шатрах племени воташимгов, успели уже привыкнуть к их ароматам.
 Грибердсон адаптировался почти мгновенно, во всяком случае, жалоб от него никто не слышал, Силверстейну до сих пор бывало не по себе.
 Пленникам развязали руки, и женщины сняли с них ранцы и всю одежду, оставив лишь трусы.
 Грибердсон обдумал шансы на спасение и решил, что пытаться бежать не стоит. Если даже копьеносцы в шатре не убьют его, и он сумеет проскочить, по морозу далеко без одежды не убежать. Он не обладал закалкой туземца, хотя и был способен на большее, чем люди двадцать первого столетия.
 Кроме того, он не знал, что с ними собираются делать, и решил подождать.
 Он стоял массируя и разминая затекшие руки. Дикари, хоть и привязали его за лодыжку к основанию центрального шеста прочным сухожилием, все же шли на риск. Точно так же привязали и Силверстейна. Сухожилие оказалось достаточно длинным, чтобы они могли присесть к огню, что ученые и сделали, не встретив возражений. Казалось, вождя и рослого воина забавлял жалкий вид дрожавших пленных.
 — Как вы думаете, что они с нами сделают? — спросил Драммонд.
 — Не знаю, — сказал Грибердсон. — Но мне кажется, что раз мы убили у них так много взрослых мужчин, они вправе требовать от нас ответа.
 — Будут пытать?
 — Не исключено, — сказал Грибердсон.
 Воины вышли, оставив пленных под охраной подростка и женщин. Мальчик устроился на груде шкур и нацелил на чужаков копье. Женщины сидели в углу на корточках, поглядывая на них с опаской. Одна из девушек была довольно миловидной, если конечно не принимать во внимание ее грязные волосы и лицо. У нее были пышная грудь и довольно округлые бедра, скрываемые под повязкой из волчьей шкуры. Лицо ее было очень похоже на лицо отца, разве что привлекательнее. Она пристально смотрела Грибердсону в глаза.
 Грибердсон вряд ли был способен влюбиться с первого взгляда, но подумал, что помощь девушки может пригодиться, если он решит бежать, поэтому ласково поглядел на нее, улыбнулся и даже разок подмигнул.
 Это было ошибкой.
 Она завизжала, вскочила и выбежала наружу.
 Через минуту послышались гневные голоса, и в шатер ввалился вождь и человек, чья размалеванная физиономия и тело однозначно указывали на его профессию.
 Подросток встал и указал копьем на Грибердсона. Колени у него при этом тряслись, и сам он был бледен. Женщины встревоженно переглядывались. Похоже, они не видели, как Грибердсон подмигнул девушке. Затем прибежали рослый воин и несколько других мужчин.
 Грибердсон ничего не понял из их криков, но шаман приступил к пляске и песнопению, и через несколько минут англичанин догадался, что подмигивать не следовало, эти люди верили в дурной глаз.
 Грибердсон не решался подмигнуть шаману, чтобы показать, что его магия сильнее — тот, не мудрствуя лукаво, мог выколоть ему глаза. Но и туземцы не могли понять: одолела ли зло магия племени, или волшебство чужеземцев победило в незримой схватке.
 Но выяснить это было несложно. Грибердсона вывели наружу и вытолкнули в центр небольшой площадки, вытоптанной в снегу, затем к нему подошел рослый воин. По окружности возле снежного барьера выстроились мужчины, а за спинами у них толкались женщины и подростки. Воин был шести футов и пяти дюймов ростом, широкоплечий, с мощными ногами и руками. Он выглядел более могучим, чем Грибердсон, и даже складки жира на животе не портили этого впечатления. Он был обнажен, и с Грибердсона тоже сняли трусы. Без объяснений было понятно, что сейчас состоится поединок. Грибердсону стало интересно, зародился ли этот обычай в племени или пришел извне. Маловероятно, что одна маленькая группа была способна создать традицию.
 Но вряд ли это было возможно выяснить. Слишком уж мало времени было отведено на изучение эпохи.
 Он поприседал, потряс руками и ногами, восстанавливая кровообращение, и несколько раз сжал пальцы. Дрожь прекратилась.
 Рослый воин расставил руки и пошел на него, добродушно улыбаясь.
 Силверстейн дрожал в углу площадки, охраняемый подростком, и ждал победы Грибердсона. Туземец был сильнее, но Грибердсон в совершенстве владел приемами рукопашного боя двадцать первого века. Он мог в любую секунду уложить противника приемом каратэ или дзю-до.
 Сначала англичанин не пытался применить что-либо, кроме силы. Он поймал руки воина и стал выжидать. Рослый мужчина, улыбаясь, стал напирать. Грибердсон уперся пятками в снег, они качнулись вместе, затем воин упал на бок и поднялся с немалым трудом.
 Зрители охнули, вернее, произнесли что-то вроде «уху нга». Улыбка исчезла с лица воина. Грибердсон вновь схватил его за руки, качнулся назад и вперед и, когда его противник нагнулся, ударил того коленом в подбородок, заросший густой бородой.
 Воин снова упал и неловко поднялся. Грибердсон схватил его за ногу и за шею и поднял над головой. Он начал медленно вращаться, улыбаясь оцепеневшим от ужаса зрителям, и перебросил человека, весившего двести восемьдесят фунтов, на край площадки через их головы. Воин тяжело упал на барьер, соскользнул вниз и остался лежать неподвижно. Тряся ва-оп и бормоча что-то ритмическое, шаман отделился от толпы. Он поднес ва-оп к носу Грибердсона, подержал так, затем провел из стороны в сторону.
 Грибердсон схватил ва-оп, выдернул его из рук шамана и швырнул в снег.
 Даже слой краски на лице шамана не смог скрыть, как он посерел.
 Следующий ход должно было сделать племя. Грибердсон боялся, что им придет в голову поступить самым простым и логичным образом — метнуть в него все копья, которые были под рукой.
 Но никто не шевелился, все смотрели на победителя.
 Грибердсон улыбнулся и пошел к выходу.
 Перед ним расступились. Он взял за руку Силверстейна вошел с ним в шатер вождя.
 Они сели возле очага, и Грибердсон, не оборачиваясь, стал смотреть на огонь. Шаман плясал вокруг, делал пассы за спиной Грибердсона, и тряс ва-оп, который успел разыскать. Он сделал двенадцать кругов, встал напротив Грибердсона, поднес ва-оп к глазам и уставился на англичанина сквозь отверстие.
 Грибердсон пристально посмотрел на шамана. Затем сложил большой и указательный пальцы буквой "о" и взглянул на шамана сквозь дырку.
 Шаман побледнел.
 — Будучи в Риме, поступай, как римлянин, — сказал Грибердсон Силверстейну.
 Он поднялся, обогнул очаг, схватил старика за нос и выкрутил.
 Шаман заорал от боли и отшвырнул ва-оп в сторону.
 Грибердсон отпустил нос колдуна, подошел к стене шатра и подобрал ва-оп.
 Он был вырезан из кости, и отверстие, сделанное в нем, было достаточно большим, чтобы проходил наконечник копья. В девятнадцатом веке ученые считали, что ва-оп-сомна-емп применялись лишь в колдовских обрядах.
 Позднее, в двадцать первом веке, было решено, что с их помощью обтачивали древки копий. Как выяснилось теперь, обе теории отвечали истине — ва-оп использовались и в быту, и в магии.
 Колдуны считали, что с помощью ва-оп можно выпрямлять или гнуть невидимые копья Вселенной. Эту тайну они хранили свято. Грибердсон просил Гламуга, чтобы тот раскрыл ему секрет своего труда, но шаман воспротивился. И тогда Грибердсон установил высокочувствительный микрофон направленного действия и подслушал, как Гламуг обучал двух своих сыновей. Ему удалось узнать, что самыми могущественными считались ва-оп, изготовленные из дерева или слоновой кости.
 Но шаман, который пользуется собственными пальцами, поистине способен внушать страх.
 Таких людей очень мало, и сам Гламуг не встречал ни одного. Но великий шаман Симаумг из легенд племени обходился исключительно своими пальцами.
 Грибердсон предположил, что в этом племени знали собственного мифического Симаумга, а следовательно, шаман должен понимать, насколько опасно иметь дело с подобной персоной.
 Он угадал.
 Шаман капитулировал полностью.
 Англичанин обошел вокруг огня, несколько раз сунул палец в отверстие ва-оп и вернул его шаману.
 Силверстейн смотрел, ничего не понимая.
 Грибердсон объяснил ему ситуацию, затем предложил одеться. «Вряд ли кто-нибудь теперь посмеет возразить», — решил он.
 Некоторое время вождь и шаман совещались приглушенными голосами. В конце концов Грибердсону надоело ждать, когда они примут решение.
 Он встал, оделся и вновь занял свое место у огня. Силверстейн достал карманную рацию и через несколько минут связался с Речел.
 — Мы были их пленниками и остались ими до сих пор, как я полагаю, — сказал Драммонд. — Но порой Джон берет верх. Не знаю, как долго мы сможем продержаться. — Силверстейн предпочитал говорить о том, что происходило сейчас, хотя Речел пыталась выпытать у него обстоятельства его бегства и встречи с Грибердсоном.
 Англичанин жестом попросил Силверстейна передать ему рацию.
 — Не ходите за нами, — сказал он Речел. — Равновесие слишком неустойчиво, вы можете его нарушить. Мы будем держать вас в курсе. Через час выйду на связь.
 — А если нет?
 — Тогда идите на выручку. Но если это племя понесет новые потери, оно погибнет.
 Вечером вождь, шаман, рослый воин и седой старик ужинали в шатре вместе с пленными. Объясняться пытались жестами. Вождь стремился навести чужаков на мысль, что они могут не считать себя пленниками, но племени нужна их помощь. Грибердсону возвратили оружие, и он жестами объяснил, что с этим оружием добудет людям мясо.
 Он пытался выяснить, почему воины напали на Силверстейна, но ему это не удалось. Физик сказал, что его атаковали и ему пришлось отстреливаться. Грибердсон не стал напоминать о том, что одна пуля Драммонда чуть было не отправила его на тот свет.
 Револьвер он Драммонду не вернул.
 Впрочем, Драммонд и не протестовал, когда на его глазах Грибердсон разобрал пистолет и сложил детали в свой ранец.
 Но слова англичанина о том, что им придется провести в стойбище ночь, а может быть, и следующий день напугали его.
 — Они убьют нас спящими! — сказал он. — Наверное, они только и ждут, когда мы утратим бдительность. Боже, мы убили у них почти половину мужчин!
 — Им этого вполне достаточно, — сказал Грибердсон. — Кроме того, они надеются, что мы как-то расплатимся с ними. Мне так кажется. В конце концов, мы у них в долгу.
 — Но мы не можем позволить себе кормить и защищать каждого встречного, — возразил Драммонд. — И без того у вас на шее семья Дубхаба. С каждым днем племя все больше зависит от вас. Хотите и вторую орду взять под свое крылышко?
 — Мы здесь чужие, — сказал Грибердсон. — Мы пришли, чтобы наблюдать и изучать. Но наше вторжение нарушило нормальный ход событий. В социальном ключе мы служим наглядным примером неопределенности Гейзенберга. Не воздействовать на то, что мы встречаем в естественном состоянии, мы не можем, поэтому наши наблюдения искажаются или видоизменяются.
 — Я это знаю, — нервно произнес Драммонд.
 — Если мы, придя к этим людям, принесли им гибель и катастрофу, мы обязаны помочь им. Если бы мы были идеальными наблюдателями, невидимыми и неслышимыми, тогда мы обязаны были бы не вмешиваться ни во что. Мы собирали бы только научные факты, и неважно, жили бы они в добром здравии или умирали, пытали бы кого-то или претерпевали пытки сами — мы оставались бы идеальными зрителями, так сказать, вели бы съемку скрытой камерой. Но мы не пошли на это. Для изучения их жизни нам пришлось непосредственно войти в нее, а это, считаю я, наложило на нас определенные обязательства.
 — Не понимаю, чем мы обязаны дикарям, которые без всякой причины пытались нас убить.
 — Я не уверен, что у них не было причин, — сказал Грибердсон.
 Он поднял на Силверстейна большие серые глаза. Тот вспыхнул и стал с бешенством пережевывать кусок бизоньего мяса, который только что положил в рот.
 — Свои обязанности я исполняю всегда, — сказал Грибердсон. — Но не думайте, что это идея-фикс. Всему есть предел.
 — Вы имеете в виду меня, или этих людей?
 — И то, и другое.
 Вскоре они улеглись на кипы бизоньих шкур и почти мгновенно уснули. Грибердсон не стал, как дикари, укутываться шкурами — его собственный костюм хорошо защищал от холода. Он даже расстегнул застежки, чтобы было не так жарко, а потом, в шатре было много людей, и тепло их тел повысило температуру воздуха.
 Силверстейн расстегнул все молнии и укрылся под тремя волчьими шкурами.
 Но заснуть он боялся. Запах дыма, грязных тел, гнилых зубов, ночных посудин, оглушительный храп вождя и его жены помогли ему бодрствовать несколько часов.
 В конце концов он заснул, но был разбужен шумом и увидел, как Грибердсон отдирает от себя юную блондинку. Видимо, она пришла и легла с ним рядом, что пришлось англичанину явно не по душе.
 Наутро Драммонд осведомился о причине инцидента. Грибердсон ответил:
 — У меня нет возражений против временного супружества. Возможно даже, что я глубоко оскорбил бедную девушку. Ведь она, наверное, хотела от меня ребенка, потому что я могущественный волшебник и воин, как здесь считают. Но тогда у меня появилась бы еще одна обязанность, а к этому я пока не готов.
 — Вы хотите сказать, что когда-нибудь будете готовы? — спросил Драммонд. — И когда же именно?
 — Если это случится, вы узнаете.
 В этот день они больше не разговаривали о том, что не имело отношения к работе.
 Силверстейн снимал дневную охоту. Им удалось обнаружить стадо бизонов, которое паслось, добывая траву из-под снега, в долине, окруженной холмами.
 Грибердсон, чтобы напомнить людям о силе своего ружья, застрелил бизона. Затем они убили копьями еще нескольких, и он потребовал прекратить бойню, объясняя с помощью жестов, что не следует напрасно истреблять все стадо. Переправить туши засветло было все равно невозможно, а если оставить их здесь, сбегутся волки. Долина для бизонов все равно, что ловушка, вряд ли они выйдут отсюда, пока не съедят всю траву. Это было обычное явление.
 На следующий день Силверстейн получил разрешение вернуться в лагерь. Он нерешительно посмотрел на Грибердсона, и затем произнес:
 — Я не люблю ходить без оружия. Грибердсон вернул ему револьвер и подсумок с патронами.
 — Не хватайтесь за него, если будете чувствовать себя плохо, — сказал он.
 Драммонд покраснел и сказал:
 — Порой я не совсем хорошо понимаю, что делаю. Но почти всегда мне удается держать себя в руках. Клянусь вам, я невиновен!
 — Пока ваша вина не доказана, вы не будете считаться преступником, — ответил Грибердсон. — Но это не значит, что за вами не будут наблюдать. Вердикт будет зависеть от ваших поступков в будущем.
 — Проклятое положение, — сказал Драммонд, ударив кулаком по колену.
 — Кто бы мог подумать, отправляя нас в будущее, что меня будут подозревать в попытке убить человека? Или что мы с Речел поссоримся навсегда без малейшего шанса на примирение? Они думали, что мы будем заниматься здесь наукой! Но если все останется по-прежнему, нас ожидает провал. Мы вернемся, если вообще вернемся, имея на руках ничтожный минимум информации. А если наша экспедиция себя не оправдает, следующей просто не будет. Путешествия во времени стоят слишком дорого.
 — В таком случае рекомендую вам придержать эмоции и побольше работать, — сказал Грибердсон. — Советую принять транквилизатор, но не раньше, чем вернетесь домой. В пути нужна быстрота реакции.
 Драммонд согласился пройти курс лечения. Кроме того, он сказал, что каждые пять минут будет сообщать в лагерь о своем продвижении, попрощался и зашагал по глубокому снегу. В стойбище воташимгов Силверстейн не появился до сумерек. Фон Биллман обещал Грибердсону выйти на связь, как только тот покажется на горизонте, а десятью минутами позже, очень взволнованный, доложил англичанину, что Силверстейн, вернувшись подошел к Речел, выхватил револьвер и выстрелил. К счастью девушка услала броситься на землю, и пуля пролетела мимо.
 Драммонд стрелял три раза и каждый раз неудачно — Речел успевала увернуться, барахтаясь в снегу. Затем фон Биллман выстрелил в него из ружья.
 Пуля попала Драммонду в плечо, крутанула его, как волчок, и вырвала из плеча большой кусок мяса, затронув кость. В прошлом фон Биллману довелось окончить ускоренные курсы первой помощи, и теперь он должен был заменить Грибердсона. Он залепил рану псевдопротеином и влил Драммонду большое количество крови группы "Р" из корабельных запасов. В свое время у каждого воташимга был взят анализ крови. Грибердсон заверил людей, что никто не сможет установить над ними злую власть, воспользовавшись этим. У девяноста пяти процентов людей оказалась кровь группы "А", причем у сорока процентов был отрицательный резус.
 Поздно вечером пришел Грибердсон. К тому времени кризис миновал, и Драммонду уже не грозила опасность. Наутро стало ясно, что болен он не только физически, но и психически. Драммонд никого не узнавал и считал, что ему вновь двенадцать лет, он живет в Будапеште и мать его умерла. Он бойко говорил на китайском, которому его обучила мать, бывшая наполовину китаянкой. Родилась она в Ли Шианго и прожила там тринадцать лет, после чего ее семья переехала в Будапешт. Это был один из частых в начале двадцать первого века обменов населением, впрочем, такие явления встречались и позже.
 — Вот вам и новая обязанность, — сказала Речел, провожая Грибердсона в коническую хижину.
 Грибердсону оставалось лишь осмотреть больного и похвалить фон Биллмана за правильно проведенное лечение.
 Драммонду требовался только полный покой, и Грибердсон, воспользовавшись этим, решил на два дня вернуться в племя шлюангов, как они себя называли. Он периодически выходил на связь и советовал, как лечить Драммонда, а все остальное время был занят изучением языка шлюангов и разработкой способов общения с помощью жестов. Наконец, ему удалось изложить вождям свои намерения, разъяснить ситуацию, и, оставив их обдумывать положение, вернулся в стойбище воташимгов. Здесь он сделал Драммонду несколько операций и заменил разбитую кость пластиковой. С таким протезом плечо будет работать не хуже здорового, а когда они вернутся, пластиковую кость из плеча Драммонда извлекут и вживят настоящую.
 Наступил день, когда племя шлюангов разбило лагерь по соседству с воташимгами. Люди Медведя были к этому подготовлены и встретили их пусть без особой радости, но и без явной вражды. Идею Грибердсона о слиянии обеих групп они не понимали, но и причин отказывать ему у них не было. Чтобы соседям можно было ужиться друг с другом, следовало выработать определенные правила поведения. Для взаимного изучения языков племена обменивались посланцами. Грибердсон повел охотников обоих племен на большую трехдневную охоту, добыча от которой была огромной.
 Мясо разделили поровну и устроили пир, длившийся три дня. Драк было мало, да и те удалось пресечь в самом начале, пригрозив наказать обе стороны, не разбираясь в причинах ссор.




 7


 В один из ясных летних дней племена снялись и отправились на юг. Через три недели они дошли до Гибралтара. Здесь Грибердсон сделал привал, достаточно долгий, чтобы установить контакт с несколькими родственными кланами, жившими в этих местах. Удалось записать речь, сделать фотоснимки и взять анализы. Ожерелья, оружие и инструменты выменяли на мясо.
 Кровь туземцев была группы "Б" и реже группы "А", лишь у четверых группа была нулевой. Причина этого явления была совершенно непонятной, и разгадку его можно будет найти не раньше, чем материалы будут отправлены в двадцать первый век.
 Племена прошли по перешейку, достигавшему в ту эпоху шести миль в ширину и оказались в Северной Африке. Затем вдоль побережья направились на восток. Шли очень медленно, так как много времени уходило на измерения и сбор образцов. По мере увеличения коллекций к переноске клади приходилось привлекать все больше людей, поэтому Грибердсону приходилось все больше времени отдавать охоте с ружьем. Все же он ухитрялся заниматься и научной работой, причем чуть ли не за двоих, так как Силверстейн не мог работать.
 Ему приходилось трудиться от зари до глубокой ночи, но, будучи отличным администратором, он сумел разделить нагрузку пропорционально на всех сотрудников.
 — Я научился этому на службе Его Величества, — говорил Грибердсон.
 — Его? Но…
 — Разумеется, я имел в виду, Ее Величества.
 — Но даже в этом случае, — сказала Речел. — Это значит, что вы родились…
 — Это лишь образное выражение, — сказал он. — Одна из архаических форм, которые я так люблю. Я, конечно, говорил о правительственной службе. Но вам, Речел, следует разумнее распределять рабочее время, если вы не хотите убить себя трудом и заботами.
 — Вы, вероятно, очень измучены, — сказала она. — Но выглядите свежим, как обычно. Я, например, еле стою на ногах от усталости и сплю на ходу. Но мой труд — ничто по сравнению с вашим.
 — Вас изматывают заботы о Драммонде.
 — Да. Пусть это останется между нами, Джон. Он, возможно, пытался — да нет, он точно пытался убить меня, и мне известно, что он хотел убить вас. Он душевнобольной и не в состоянии контролировать себя. Я презираю его. Просто не могу больше любить. Конечно, я испытываю к нему участие, даже жалость. Порой мне и самой становится не по себе. До сих пор ко мне не мотает вернуться ощущение реальности. Окружающее часто кажется мне сном, а еще чаще — ночным кошмаром, а иногда я чувствую, что закричу, если сейчас же не увижу что-нибудь привычное. Наверное, мне как ученому не следует так говорить, но у меня все время такое ощущение, что завтра мы сможем вернуться. Все, что мы здесь нашли и найдем, я с радостью отдала бы за возможность находиться на борту машины времени и знать, что через несколько минут мы окажемся в двадцать первом веке.
 — Это реакция, темпоральный шок, сведения об этом тоже представляют собой научную ценность, как и все, с чем мы вернемся. Надеюсь, из-за этого не запретят путешествия во времени. Из нас четверых пострадал лишь один, и нельзя пока утверждать, что виной тому именно темпоральный шок. Но в любом случае, уже сейчас мы можем быть уверены, что состав новой экспедиции будет подобран более тщательно.
 Он улыбнулся.
 — Но, — добавил он, — кое для кого из нас будет поздно.
 — Чему вы улыбаетесь?
 — Когда-нибудь поясню.
 Племена шли вдоль марокканского побережья.
 Было холодно, зачастую даже ниже нуля, и шел снег, но все же климат здесь был мягче, чем в Иберии. Шли они быстро, но и останавливались надолго, потому что любая остановка обеспечивала работой троих ученых как минимум на полгода. Они делали тысячи фотоснимков, составляли карты прибрежных земель, брали пробы воды, вели датирование по углеродному и ксенокарбоновому методу, ловили рыбу и исследовали ее прежде чем бросить в котел.
 Племена, встречавшиеся путешественникам, были в основном малочисленны и занимались охотой и рыбной ловлей. Сахара 12 тыс. до н.э. не могла пожаловаться на отсутствие рек, устья их кишели рыбой, а сушу населяли слоны, олени, носороги, косули, антилопы, лошади, зубры и даже бизоны. Были здесь также львы, медведи и леопарды. Во Франции и Иберии снежные леопарды встречались гораздо чаще, здесь же Грибердсон увидел их не сразу: первых он заметил лишь через неделю, да и то издали.
 Местными туземцы были выше современных арабо-берберов, но ниже, тоньше в кости и смуглее современных европейцев. У них были продолговатые головы, и лица были похожи на орлиные. Негров путешественники не встречали, да и из аборигенов никто не слышал о черных людях.
 — Выяснить происхождение негроидной расы слишком поздно даже для двенадцатитысячного года до нашей эры, — сказал Грибердсон. — Не думаю, что нам удастся узнать, насколько правдоподобно то, что они возникли где-то на юге Азии, а затем мигрировали в Африку и погибли, либо ассимилировались на азиатском материке, или родились в Африке и после заселили Новую Гвинею и Меланезию, не оставив на пути миграции почти никаких следов. Кое-что, впрочем, мы сможем узнать, побывав в Западной Африке. Я подозреваю, что там должны быть какие-то кавказоиды, а может быть, и негры.
 — Не хотите ли вы сказать, что нам так и придется здесь остаться? — спросила Речел.
 — Я буду возражать, — сказал фон Биллман. — Мы слишком далеко ушли от корабля. Это, в конечном счете, может сорвать экспедицию. Более того, если мы собираемся расширить район работ, нам следует отправиться к Эльбе и Висле. Может быть, там мы обнаружим поистине хеттские языки… Грибердсон улыбнулся и покачал головой.
 — Вы величайший лингвист века, Роберт, и у вас высокий уровень интеллекта, но я обязан вам напомнить, что реки эти еще погребены под огромными толщами льда. Если вам удастся найти этих постиндохеттов, то разве что где-нибудь южнее, в Италии, может быть во Франции.
 Фон Биллман покраснел и рассмеялся.
 — Я знаю, — сказал он. — Но это мое слабое место. Каждый раз, когда я думаю о своей любимой теме, я забываю о препятствиях. Вот и сейчас совершенно вылетело из головы, что этот район покрыт ледником. Но я интуитивно чувствую, что мои постиндохетты находятся не слишком далеко к югу от ледников, может быть, где-нибудь в Чехословакии.
 — На следующий год, если обстоятельства позволят, мы отправимся в Чехословакию, — сказал Грибердсон. — Обследовать окраины ледников так или иначе необходимо. И раз уж мы сумели попасть в Северную Африку, то тем более сумеем попасть в Центральную Европу.
 Никогда еще фон Биллман не выглядел таким счастливым. Племена медленно продвигались к востоку. Они уже свободно общались с помощью жестов и смешанного общего языка. Структура речи племен не имела сходства, каждый язык содержал звуки сложные и непривычные для соседей. В результате возникло нечто вроде «пиджина». В него входили звуки, доступные для воташимгов, и для шлюангов, и слова, неосознанно принятые как теми, так и другими. По структуре «пиджин» более походил на язык воташимгов, так как это племя доминировало. Но он был значительно упрощен, и еще до того, как закончился год, его структура полностью определилась. Рождению нового языка фон Биллман был рад, как подарку. Он следил за его развитием и оказывал огромное влияние на его формирование, так как больше всех знал о языках искусственных, синтезированных. Он старался сделать «пиджин» идеальным языком.
 — Если племена не разойдутся, они могут отказаться от собственных языков и принять новый. Это будет наиболее рациональный и логичный ход.
 Хотя племена и принадлежали к различным физическим типам, а их взгляды на мироздание были во многом отличны, все же у них было много схожих обрядов. Отношение к женитьбе и половой жизни было почти одинаковым, да и системы управления во многом походили друг на друга. Питались они практически одним и тем же, табу были немногочисленны, и никто не возражал, когда соседи ели животных, на которых в другом племени, было наложено табу. Вскоре Ткант, человек, которого Грибердсон победил на снежной арене, решил, что способен содержать две семьи, и попросил в жены Нелиску, дочь Дубхаба.
 Грибердсон, как опекун, не возражал.
 Одной заботой у него стало меньше, хотя Нелиска и спросила его, прежде чем уйти к Тканту, не хочет ли он сам взять ее в жены. Подумав, Грибердсон сказал, что будет лучше, если она станет женой Тканта.
 Ламинак очень обрадовало это известие. Она уже прошла обряд посвящения и с двенадцати лет имела право выйти замуж. Правда девушек обычно не отдавали замуж, пока им не исполнится четырнадцать-шестнадцать лет, а рожали они не раньше восемнадцати. И дело было совсем не в том, что дикари пытались контролировать подобным образом рождаемость, просто процесс полового созревания у девушек того времени проходил гораздо позднее, нежели у их пра-пра-правнучек.
 Но в прибрежных племенах довольно часто рожали двенадцатилетние девочки, и процент смертности как детей, так и матерей был очень высок.
 Племена шли к западу, встречая на пути местных жителей, которые при выстрелах ракетниц и ружей либо слегка пугались, либо бежали сломя голову. Никто не был убит. Раза два, чтобы наладить дружеский контакт, Грибердсон убивал носорога и преподносил его туземцам.
 К середине января они находились на территории Туниса, вернее, на той его части, которая в нашу эпоху окажется под водой.
 Ученые решили пройти в глубь страны. Снег здесь едва покрывал зимние травы и кроны деревьев. Широкая река прорезала сушу и впадала в Средиземное море. Грибердсон прошел двести миль вдоль ее русла. Вернувшись, он сообщил:
 — Я испытал истинную радость, как Роберт, когда открывает новый язык, обнаружив огромные стада новых животных и хищников, пожирающих их. Именно таким и следует быть миру. Небольшое количество людей, множество животных, изобилие воды и травы. Если бы здесь росло чуть больше деревьев, было бы еще лучше. Впрочем, на юге все именно так и есть. Воздух чист, человек не в силах осквернить созданное природой. Истинный рай!
 — Я живу только мечтами о том дне, когда вернусь домой, — сказала Речел, — а вам, похоже, это безразлично.
 — Отчего же, — ответил Грибердсон, — я тоже жду, когда корабль возвратится.
 Речел не стала уточнять, что он имеет в виду.
 Их шеф часто произносил фразы, которые ставили ее в тупик, и она знала, что если его переспросить, то ответа можно и не дождаться.
 Через полтора месяца Грибердсон вновь отдал приказ сниматься.
 В этот раз курс был на Сицилию.
 Широкий перешеек суши на месте будущего Гибралтара был не единственным результатом поглощения влаги ледниками. Существовал другой, более широкий, связывавший Италию, Сицилию, Тунис и частично Ливию.
 Средиземных морей было два, они разделялись Италией. Колонна продвигалась вдоль западного берега перешейка. Справа тянулась высокая горная гряда. На шестой день пути впервые был обнаружен череп ископаемого человека.
 Нашел его Драммонд.
 Как ни странно, Драммонд, хоть и жил жизнью двенадцатилетнего мальчика, все же не забыл того, чему учился всю жизнь.
 Силверстейн заметил часть черепной кости, выпирающей из глыбы известняка в средней части обрыва в тот день, когда гулял возле лагеря в сопровождении Ламинак и подростка, приставленного к нему для охраны..
 О своей находке он сообщил фон Биллману.
 То, что он обратился именно к нему, а не к Грибердсону, или к Речел, подтверждало, что он впал в детство не полностью. Фон Биллман засвидетельствовал находку и пригласил сотрудников. Неделю они тщательно расчищали череп и разыскивали поблизости части скелета.
 Изучение костей и известняка позволило установить, что череп принадлежал молодому мужчине, жившему во времена третьего ледникового периода, за двести тысяч лет до нашей эры. Строение черепа свидетельствовало о его принадлежности к промежуточному звену между гейдельбергцем и неандертальцем. К поискам ископаемых останков, в том числе животных и растений, привлекли все пламя, но найти больше ничего не удалось.
 Перешеек остался позади, и дальнейший путь лежал вдоль западного побережья Сицилии. Точнее, он проходил по земле, лежащей на сотню футов ниже будущих сицилийских берегов. Следующий перешеек соединял Сицилию и Италию. Подойдя к устью Тибра, они пошли вдоль реки к месту, где в будущем возникнет Рим. Здесь обитал маленький звероподобный народ. Эти люди были приземисты, коренасты и строением скелета напоминали неандертальцев. Одежду они не носили, и зимой для теплоизоляции обмазывали тело грязью.
 Орудия их выглядели слишком примитивными для двенадцатитысячного года до нашей эры. В дополнении ко всему они были еще и каннибалами.
 Далее к северу путешественники обнаружили еще одну группу, внешне неотличимую от доримлян.
 Но в развитии эти люди значительно опередили своих соседей. Они носили хорошо сшитую меховую одежду, и пользовались каменными, костяными и деревянными орудиями труда. Язык этого племени напоминал язык обитателей долины Тибра. Грибердсон выдвинул гипотезу, которая, по его словам, явилась скорее модификацией теории Юнга, причем несколько мистической.
 Он предположил, что каждая группа людей обладает коллективной душой и психикой. Факторы, ее формирующие, подсознательны, но логичны. Так коллективный разум, неподвластным анализу путем, решает, причислять ли ему себя к борцам или нацистам, к ленивым или трудолюбивым, к практикам или поэтам, к прогрессивным, или консервативным, либо регрессирует. Одни коллективные души претендуют на звание богов, другие — на звание свиней.
 Две группы, с которыми исследователи только что повстречались, наглядно показали, как могут различаться коллективные психики двух родственных народов. Оба племени унаследовали неандертальские гены, и изоляция от Homo Sapiens не позволила им изменить генотип.
 Может быть когда-то эти народы составляли единое целое, а затем, несколько поколений назад, разделились. Но люди одной группы выглядят звероподобно, другие же ничем не отличаются от людей.
 — Я не уверен, что ваши коллеги в Университете Великой Европы поддержат эту теорию, — сказал фон Биллман.
 — Меня это не беспокоит. Это всего лишь гипотеза, и доказать ее невозможно, а я не собираюсь тратить на это время, — ответил Грибердсон.
 Ранней весной они оказались на том рукаве суши, который вел к островам Эльба, Корсика и Сардиния. В ту пору они были единой большой землей, изобиловавшей флорой и фауной.
 Некоторые из туземцев походили на негроидов, зато другие, несомненно, принадлежали к кавказской расе. У них были вьющиеся волосы и выпяченные губы, и блондины среди них встречались редко.
 В конце апреля путешественники пересекли будущую итало-французскую границу. Грибердсон, определив ее местоположение астрономическим и геодезическим способами, был первым, кто пересек воображаемую линию.
 Он шел впереди, насвистывая Марсельезу.
 Окажись здесь кто либо из старых знакомых Грибердсона, вряд ли бы он мог узнать в человеке возглавлявшем племя дикарей известного ученого. Несмотря на то, что Джон ежедневно брился, не в силах преодолеть своего отвращения к неопрятности, во всем остальном он мало чем отличался от местных аборигенов. Густые черные волосы ниспадали ему на плечи, покрытые накидкой из желто-коричневой шкуры льва. Одет он был в костюм из рыжего оленьего меха и мокасины медвежьей кожи. Вооружение составляли копье с кремневым наконечником и винтовка. Картину дополнял широкий охотничий нож, который висел на поясе из шкуры леопарда.
 За ним шел Гламуг, неся на длинном деревянном шесте череп пещерного медведя. Лицо и тело шамана были разрисованы, он пел заклинания.
 Следом двигались вожди обоих племен и их свита, далее — воташимги, за ними — шлюанги, тотемом которых был дикий кот. Люди обоих племен в силу своих способностей каждый пели песни: воташимги — песнь Медведя-отца, шлюанги — Великой матери Дикой кошки.
 — Лафайе, мы здесь! — завопил по-французски Грибердсон.
 Настроение у него в тот день было необычайно приподнятым. За девять месяцев путешественники прошли свыше трех тысяч шестисот миль, совершая долгие марши, где-то задерживаясь, где-то останавливаясь лишь для того, чтобы восстановить потерянные силы. Грибердсон хотел сделать привал в долине реки Везер. Перед тем как они пойдут через всю Францию на север, по перешейку в Англию, а дальше вдоль русла Темзы.
 Но когда две недели отдыха подошли к концу и он изложил свой план старейшинам обоих племен, те отказались идти дальше. Они проделали уже достаточно большой путь и хотели остаться здесь на лето, охотиться, собирать ягоды и коренья, дубить кожи, ловить рыбу, чинить шатры и шить новые. Одним словом люди устали кочевать.
 Вожди и шаманы, отказывая Грибердсону, выглядели так словно отказывали Великому Духу. Они боялись разгневать его. Но «Великий Дух» не стал ни уговаривать, ни угрожать им.
 Улыбаясь, англичанин ответил, что понимает, как устали люди обоих племен и как мало у них осталось времени для подготовки к зиме. Он поблагодарил всех за смелость и стойкость, проявленные во время совместного пути вдоль Великой Воды. Да, это правда, что он показал им много новых земель и народов и что это увеличивало их опыт и знания. Оба племени, соединившись, стали гораздо сильнее и это также входило в число его заслуг.
 Но у него и его коллег еще есть работа и, пока лето в разгаре, они должны идти дальше.
 Может быть они еще вернутся и хотелось бы надеяться, что по возвращении застанут оба племени живущими в дружбе, как и теперь. Все проблемы должен решать объединенный Совет старейшин. Людям следует общаться друг с другом, пользуясь новым единым для обоих племен языком. Вернувшись, он, Грибердсон, спросит каждого, как тот вел себя с близкими и соседями.
 Если кто-то из туземцев пожелает сопровождать Грибердсона в пути, ему это будет позволено, экспедиции понадобятся носильщики образцов, которые еще предстоит собрать. Многие подростки вызвались добровольцами, но их отцы были категорически против. Отсутствие детей, как сказали они, отразится на благополучии семей.
 С этим доводом трудно было не согласиться. При столь примитивной экономике каждая пара рук была на счету. Подростки были заметно огорчены. Им куда больше было по душе странствовать по чужим землям, чем днем и ночью трудиться, как под надзором родного отца, так и всего племени.
 — Хорошо, — сказал Грибердсон, — я пойду один. Я попытаюсь провести фотосъемку за границей ледников в Англии. Надеюсь управиться за четыре недели.
 — Вы будете бежать всю дорогу? — спросил фон Биллман.
 — Пожалуй, что так, — ответил Грибердсон. — С собой я возьму лишь ружье с боеприпасами, фотоаппарат и видеокамеру. Идти буду, пока светло, а есть два раза в день.
 — Отсюда до южного края ледника в Англии шестьсот миль, — сказал фон Биллман. — И в самой Англии вам придется пройти миль триста. Для того, чтобы вернуться через месяц, вам придется делать тридцать миль в день.
 — Вы правы, — сказал Грибердсон, — вероятно я пропутешествую несколько дольше, чем рассчитывал сначала.
 — Непроходимых лесов вам по пути не встретится, — сказала Речел, — но все равно…
 В ночь перед выходом все четверо сидели у огня. Почти все туземцы, объевшись на проводах Грибердсона мясом, ягодами и зеленью, уже спали. А те немногие, что еще бодрствовали, лезли обниматься, плакали, заверяя, что будут тосковать без него, и выражали надежду, что в пути его не тронут ни дикие звери, ни злой дух.
 Их слезы выглядели достаточно искренними, но от Грибердсона не укрылось, что многие явно вздыхают с облегчением. После его ухода дикари рассчитывали вернуться к более естественному, по крайней мере, менее напряженному образу жизни. Нельзя, оказывается, имея под рукой божество, рассчитывать на отдых и покой.
 — Я говорила уже, что возражаю против вашего ухода в одиночку, — заявила Речел, — и повторяю это еще раз. Во-первых, вы благотворно влияете на нас. Во-вторых, если вы уйдете, мы, возможно, не сумеем сохранить мир между племенами. И что будет, если кто-то из нас заболеет? Вы врач. Вы не должны нас бросать. И, наконец, если с вами что-нибудь случится, согласитесь, что это вполне возможно, мы не сможем установить, где вы. Ведь вы не берете с собой даже рацию — это будет означать провал экспедиции!
 — Как глава экспедиции, я принял решение, — сказал Грибердсон. — Я считаю, что съемка Англии будет значительным добавлением к нашему материалу, а поэтому поход будет оправдан.
 Он улыбнулся.
 — Кроме того, я мечтаю посмотреть, как выглядит сейчас старая добрая Англия. Конечно, островком ее, видимо, не назовешь. Это лишь часть огромного массива суши, который простирается до самой Исландии. Но любопытно узнать, на что похожа ныне Темза, как выглядит местность, где возникнет Лондон и будут находиться мои наследные поместья в Девоншире и Йоркшире.
 На рассвете Грибердсон вышел из хижины.
 Он был одет в костюм из оленьего меха и обут в башмаки из оленьей кожи. За спиной был ранец с боеприпасами, приборами и медикаментами, несколько контейнеров с обезвоженным протеином и концентрированным фруктовым соком, а также палатка и два бинокля. Одним словом, все самое необходимое. Даже бритвенным принадлежностям не нашлось места в его багаже. Грибердсон сознательно пошел против своей натуры, решив отпустить в походе бороду. Ламинак уже ждала. Она вцепилась в него и стояла, всхлипывая, а он целовал и успокаивал ее. Речел смотрела на происходящее с кислой миной. Она пыталась преодолеть неестественное чувство ревности, но ей это плохо удавалось — присутствие девочки вызывало у нее раздражение.
 Похоже, Грибердсона лишь забавляла привязанность Ламинак, но та, видимо, верила, что он только и ждет, когда она станет постарше. Грибердсон и правда думал о ней часто. Девочка обладала высоким интеллектом, была чувствительна и простодушна, и уже сейчас многое говорило о том, что в будущем она станет красавицей. Ламинак верила, что когда путешественникам настанет пора возвращаться, а к тому времени ей будет пятнадцать, Грибердсон возьмет ее с собой. Разговоров Грибердсона о том, что этому никогда не бывать, она не слышала, она просто не хотела их слышать.
 Драммонд Силверстейн, прощаясь с Грибердсоном, залился слезами. Он очень привязался к англичанину, отчасти, видимо, потому, что тот лечил его. Грибердсон сочетал успокаивающие средства и гипноз, но успеха почти не добился.
 — Если бы я знал, что мое отсутствие ему повредит, я бы, возможно, остался, — сказал Грибердсон. — Но терапия не приносит пользы зимой. Мне хотелось бы, чтобы вы внимательно следили за его состоянием.
 Через десять минут после непродолжительного расставания он скрылся из виду.
 Джон Грибердсон бежал в том темпе, в каком, по его словам, рассчитывал бежать целыми днями.
 Время шло. Лето было жарким, но коротким, и работы хватало всем — и ученым, и туземцам. Речел научила Драммонда помогать ей во всем, что касалось ботаники, зоологии и генетики, но не в силах была подавить свою неприязнь к нему, хотя и пыталась сочувствовать. Драммонду, как умственно отсталому, и впрямь можно было дать двенадцать лет. Он быстро учился, но делал ошибки, что каждый раз вызывало грубость с ее стороны. Но больше всего Речел приводило в бешенство то, что Силверстейн довольно часто называл ее мамой. Более того, это приводило ее в бешенство.
 Фон Биллман проявлял признаки разочарования. Все чаще он заговаривал о том, что в Чехословакию им проникнуть, скорее всего, не удастся.
 — Найти протоиндохеттов и записать их речь совершенно необходимо, — говорил он. — Но на это нужно время. Нам следовало бы выйти прямо сейчас, а Джону вдруг понадобилось посетить пустынный клочок земли, Англию. Сомневаюсь, что там ему встретится хоть одно человеческое существо.
 — Он отправился туда не за этим, — сказала Речел. — Вы же знаете, он проводит геологические и метеорологические исследования.
 — Мы должны были прихватить небольшой самолет, — сварливо ответил фон Биллман. — Используя его, мы выиграли бы массу времени. Я, например, мог бы через несколько часов оказаться в Чехословакии.
 Речел познакомилась с фон Биллманом задолго до экспедиции, но никогда прежде она не замечала за ним склонности к неудачным шуткам. Возможно, временное смещение повлияло и на него. Фон Биллман обладал большим запасом прочности, чем она или ее муж, но все же и он сдавал. Сама же Речел все меньше ощущала реальность происходящего.
 Пока Грибердсон был рядом, все было проще. Уверенность и сила исходящие от него передавались остальным и делали все гораздо проще. С уходом же руководителя экспедиции оставшиеся ученые утратили и уверенность, и силу, так необходимую им именно сейчас.




 8


 Прошел месяц. Люди охотились на зайцев, леммингов, сусликов, лис, волков, лосей, бизонов, носорогов и мамонтов. Рыболовы приносили лососей и моллюсков, женщины собирали ягоды, коренья и зелень. Мясо и рыбу коптили и вялили. Корешки сушили и перетирали. Шкуры животных дубили, кроили и шили одежду.
 Умерла шестидесятидевятилетняя старуха. Родилось десять детей, четверо умерли при родах.
 Умерли три матери. Погибли на охоте юноша и зрелый воин. Юноша упал с обрыва, сломав при этом позвоночник и прежде чем подоспела помощь, был сожран гиенами. Второй погибший слишком неосторожно подошел к ловушке, в которую угодил мамонт и был буквально расплющен о землю хоботом разъяренного и отчаявшегося животного.
 Мужчина зверски избил свою жену, застав ее с другим. Она выжила, но лишилась глаза и многих зубов.
 Подобные случаи и раньше были нередки, но этим летом их количество привело туземцев в ужас. В бедах, обрушившихся на них, они винили отсутствующего Грибердсона. По прошествии тридцати дней, Речел и фон Биллман стали беспокоиться, они часто всматривались вдаль, надеясь увидеть на горизонте высокую фигуру своего начальника. Прошло еще две недели. Они понимали, что Грибердсону трудно выдержать самим же им составленный график, в пути могли встретиться любые интересные явления. Но Джон Грибердсон был человеком слова, и если он сказал, что вернется через месяц, то должен был ориентироваться на этот срок.
 В последний день седьмой недели Речел и Драммонд находились в пяти милях от лагеря и изучали змей.
 Речел снимала с большого расстояния. Сделав удачный снимок гадюки, пожиравшей молодого лемминга, она подошла ближе, чтобы поймать новоиспеченную фотомодель, но та не желая более близкого знакомства со своим фотографом уже скрылась в норе. Речел, не пожелав с этим мириться, позвала на помощь Драммонда и вместе с ним начала откапывать беглянку.
 Через пятнадцать минут они добрались до уже спавшей змеи. В середине ее туловища было довольно заметное утолщение. Бедный лемминг, подумала Речел, поднимая сонную змею и бросая ее в мешок, который тут же и выронила. Позади нее орал Драммонд. Резко повернувшись, она увидела, что тот стоит, застыв от ужаса, и показывает на большую гадюку, изогнувшуюся в футе от его ног.
 — Стой! — сказала она, стараясь говорить как можно спокойней. — Не двигайся! Я…
 Она выхватила из кобуры пистолет и в этот момент змея бросилась на Драммонда. Тот с воплем отскочил, заставив Речел вздрогнуть. Ей показалось, что гадюка укусила беднягу.
 Первые две пули цели не достигли, третья перебила змее позвоночник чуть ниже головы.
 Драммонд стоял, серый от ужаса. Его трясло.
 — Укусила? — Речел задала вопрос, раскрывая сумку на поясе и доставая противоядие, помогающее при укусе гадюки. Действовать надо было быстро.
 — Не думаю, — выговорил он наконец и посмотрел на ногу. — Кажется, змея лишь ударила меня кончиком носа. Мне удалось отскочить в момент ее броска.
 Неожиданно Драммонд сел и закрыл лицо руками.
 Речел опустилась на колени рядом с ним и внимательно осмотрела ногу. Следов укуса было не видно.
 — С тобой все в порядке? — спросила она.
 — Где я?
 Драммонд смотрел на нее сквозь прижатые к лицу пальцы. И вдруг Речел поняла, что произошло.
 — Я помню, что стрелял в тебя, — сказал он. — О, Боже, что случилось? Где мы?
 К тому времени, когда они вернулись в лагерь, Драммонд уже знал все. Но он ничего не помнил с того момента, когда стрелял в жену.
 — Нападение старой змеи вернуло мне рассудок и память. Хоти, лучше бы этого не было. Впрочем, оставаться ребенком тоже занятие не из приятных. Интересно, почему я вернулся именно в этот возраст? Но с этим я постараюсь разобраться позже, дома. Если мы когда-нибудь… — Он всхлипнул и жалобно добавил: — О, Боже, что я наделал! Что со мной случилось? С нами?
 Некоторое время Речел молчала:
 — Это произошло с нами потому, что мы оказались вне своего времени. Иначе не объяснишь.
 — Я не верю, что психические изменения могут быть вызваны темпоральным шоком, — сказал Драммонд. — Боюсь, что все не так просто. Возможно, это вызвано нарушением электрохимического равновесия. Послушаем, что скажут медики, когда мы вернемся.
 — Джон ушел, — сказала Речел, вновь ненадолго замолчав.
 — Может быть, он ушел навсегда. Я никак не могу избавиться от чувства, что с ним что-то случилось. Но если он вернется, что тогда? Все сначала? И мне вновь придется ждать твоего выстрела?
 — Между нами, как я понимаю, все кончено, независимо от того, как я буду себя вести с этой минуты? — спросил он.
 — Да. Я не стану лгать, несмотря на то, что боюсь за тебя, — сказала она. — Сразу же после окончания карантина я подам на развод.
 — А потом выйдешь замуж за Грибердсона?
 Она засмеялась:
 — О, да! Почему бы этого не сделать прямо сейчас! Ты — болван. Он не любит меня. Он сказал — нет!
 — А это точно не розыгрыш? Ты не пытаешься обмануть меня ради всеобщего спокойствия?
 — Сейчас двадцать первый век, — сказала Речел.
 — Нет. Сейчас двенадцатитысячный год до нашей эры. Ты не ответила.
 — Нет, мы тебя не обманываем. Ты же знаешь, я никогда ничего от тебя не скрывала. Джон тоже не способен лгать. Тебе бы следовало знать его лучше. Ты когда-нибудь видел, чтобы он поступал подло или трусливо?
 — Благородный Джон! Подлинный аристократ!
 Они замолчали. Драммонд вновь направился к лагерю, но через несколько шагов остановился.
 — Я поклялся, что буду молчать об этом до возвращения. Но тебе сказать я должен, если ты, конечно, дашь слово, что не расскажешь ни Роберту, ни Грибердсону.
 — Как я могу дать слово, не зная, какие последствия им будут вызваны?
 Силверстейн пожал плечами.
 — Нет, так нет.
 Речел пристально посмотрела на него, словно пытаясь пробиться к мыслям, спрятанным в его черепной коробке:
 — Ладно. Даю слово.
 — И сдержишь его?
 — Разве я тебе когда-нибудь лгала?
 — Наверное, нет, — ответил он и облизал губы. — Слушай. За день до карантина де Лонгорс позвонил мне и спросил, может ли он поговорить со мной наедине. Тебя рядом не было, и я согласился. Через десять минут он пришел к нам в комнату, проверил, не прослушивается ли она, и рассказал мне все, что знал о Грибердсоне.
 — Разумеется, он был зол на Джона.
 — Более того. Видишь ли, он разговаривал с Мойше незадолго до его смерти, и тот рассказал ему странную историю, поверить которой де Лонгорс не хотел. Мойше сообщил, что тридцать лет назад, когда он работал над теорией механики времени, его посетил Грибердсон. В ту пору почти никто еще не знал, над чем работает Мойше, а те, кто знал, считали его помешанным. Действительно, он тогда едва не потерял должность физика-инструктора в Университете Великой Европы. Но давление со стороны администрации Университета неожиданно исчезло, и он был выдвинут вперед. Более того, ему позволили читать лекции и выделили много компьютерного времени. Мойше сказал, что все это произошло после разговора с Грибердсоном. Очевидно, Грибердсон поверил в его теорию, в отличие от всех прочих. По мнению Мойше, случилось это не потому, что Грибердсон — математический гений, просто у него великолепное интуитивное восприятие, кроме того, он говорил и думал на языке, имеющем общую структуру с математическими построениями Мойше, который так и не смог толком объяснить своих впечатлений от Грибердсона. Он утверждал, что в этом таинственном человеке чувствовалась огромная сдерживаемая сила, скорее надчеловеческая, чем нечеловеческая. Ладно, кем бы ни был Грибердсон, но он хотел, чтобы Мойше полным ходом шел вперед. Ученый получил все, о чем просил. В то время он еще не мог связать визиты англичанина с тем, что за ними последовало. Грибердсон ничего не обещал, но позже Мойше попытался кое-что выяснить. Он подозревал, что Грибердсон организовал Проект, сумев нажать на некие рычаги. Все это произошло за тридцать лет до начала сборки корабля и за двадцать четыре года до того, как Проект был принят окончательно. Мойше всю жизнь был очень занят, но, заинтересовавшись Грибердсоном, нашел все-таки время, чтобы установить контакт с людьми из Международного Криминалистического Агентства! Они очень долго искали и очень мало нашли. Но то, что они нашли было очень и очень интересно, хотя с юридической точки зрения ценности не представляло. В Агентстве пришли к выводу, что дела обстоят не совсем благополучно, пусть не в Датском королевстве, но зато в Англии и во времени. И в Африке. Воспользовавшись услугами Всемирного Справочного Банка, они узнали, что наш Джон Грибердсон родился в Девоншире в 2020 году, и на сегодняшний день ему пятьдесят лет, точнее пятьдесят один. Выглядит он на тридцать. В этом нет ничего необычного, если принять во внимание современную фармакологию. Отец Джона, похожий на него, как две капли воды, родился в 1980 году и исчез во время плавания в районе кенийского побережья, едва успев отойти от берега. О нем известно немногое. Будучи английским герцогом, он большую часть жизни прожил в Восточной Африке, родился при неясных обстоятельствах в Западной Африке и при столь же неясных обстоятельствах вырос. Дед Джона родился в 1872 году, также прожил в Африке почти всю свою жизнь и затем исчез в 1980 году. Его внук унаследовал титул герцога Пемберли.
 — К чему ворошить всю эту генеалогию? — спросила Речел.
 — Начиная с Джона Грибердсона, родившегося в 1872 году, каждый последующий герцог Пемберли большую часть жизни провел в Африке. Во время войн они служили Родине, но никакого участия в общественной жизни не принимали. Кроме того, очень подозрителен источник их доходов. Ходили слухи, что они нашли где-то в Африке золотую жилу, и первому герцогу, а затем и его потомкам немало досаждали преступники, пытавшиеся разыскать шахту. А если ты считаешь все это волшебной сказкой, позволь напомнить тебе, что следы каждого золотого бума на черном рынке всегда следовало искать в Африке. Но прямиком к дверям Грибердсонов эти следы не вели никогда. В начале двадцатых, как ты, наверное, помнишь, от денег отказались во всем мире. Примерно в ту же пору в Британии было упразднено дворянство. Грибердсоны одновременно лишились и титула, и богатства. Но наш Джон не растерялся и приобрел профессию. Он был врачом и администратором Всемирного Справочного Банка и, как врач и руководитель, имел доступ к хранилищам информации. Необычная двойная карьера, как думаешь? Особенно если учесть, что уже в те годы любой человек, если не хотел, то мог и не работать. А когда Грибердсон уходил в отпуск, что случалось довольно часто, то проводил его в заповеднике в Кении или в Уганде. Именно там он начал заниматься физической антропологией. Именно оттуда, если верить сведениям МКА, расползались странные легенды о Джоне Грибердсоне, о его силе, способности к выживанию в джунглях, умении жить, как животные. Ходили слухи, что у него нет возраста. Это утверждали дикари заповедника. Они говорили, что ему несколько сот лет, и в молодости он получил от туземного колдуна волшебное зелье. Но все это слухи, а люди из МКА не привыкли на них полагаться. Они порылись во Всемирном Справочном Банке, в результате чего и возникло подозрение, недоказуемое, разумеется, что сведения о Джоне Грибердсоне и его предках были подменены.
 — К чему же, собственно, ты клонишь? — спросила Речел. Глаза ее были широко раскрыты, она заметно волновалась.
 — Слушай дальше. Те люди из МКА были аккуратны и хорошо натасканы, но воображением не обладали. Естественно, они сличили отпечатки пальцев Джона Грибердсона, родившегося в 1872 году, и каждого из потомков, сделав это в обычном рутинном порядке, но вряд ли могли тогда объяснить друг другу, что ищут. Однако у потомков, очень похожих на него, отпечатки пальцев были разные. И хотя прежде не фотографировали сетчатку и не записывали энцефалограмм, потомки подвергались этим процедурам, и каждый раз результаты не совпадали. А биография последнего Грибердсона, которая, казалось, должна была быть известна в деталях, не менее загадочна, как и у того, что родился в 1872 году. Грибердсоны даже общественных школ не посещали: все учились у частных преподавателей.
 — Все интересней и интересней, — сказала Речел. Казалось, она не верит Драммонду.
 — Следствие по делу нашего Джона не дало ничего, что могло бы быть использовано против него, поэтому оно прекратилось. Затем начались первые эксперименты с путешествиями во времени, и был обнаружен тот непонятный блок с 1872 по 2070 год. Его существование пытались объяснить с помощью нескольких гипотез, в том числе и сумасшедших. Самая сумасшедшая, по-моему, была самой верной. Помнишь, я рассказывал тебе в прошлом году об обсуждении ранних экспериментов? Пермаунт предположил, что кто-то, родившийся в семидесятых годах, жив до сих пор, а структура времени такова, что ни человек, ни предмет не могут быть отправлены в год, когда был жив кто-либо из живущих ныне. Пермаунт говорил это почти в шутку, будь эта гипотеза верна, она означала бы, что на свете существует человек, которому двести лет.
 Речел кивнула.
 — Понимаю. Но нынешний уровень развития техники и медицины говорит о том, что когда-нибудь люди будут жить, сколько захотят, и не стареть при этом.
 — Да. Но разве такое было возможно в девятнадцатом и двадцатом веках?
 — А почему нет? Например, у какого-нибудь шамана в джунглях мог оказаться эликсир бессмертия. Это не так уж маловероятно.
 Драммонд покачал головой.
 — Мойше был единственным ученым, который не посмеялся над теорией Пермаунта. Во всяком случае, он не стал приводить контраргументы. 1872 год ударил в его сознании колоколом. Он все чаще вспоминал о Грибердсоне. Не то чтобы Мойше хотел разоблачить этого человека. Он был уверен, что Грибердсон многое сделал для того, чтобы путешествия во времени стали реальностью. Герцог Пемберли не разрабатывал теорий, не изобретал техники, но, не будь его, Мойше никогда не добился бы признания. В этом ученый не сомневался, хотя и здесь, разумеется, ничего не мог доказать. Что послужило мотивом для Грибердсона? Если он получил эликсир на сто-двести лет прежде других, какая выгода ему от путешествия во времени? Зачем тратить столько энергии? Тем более, если он, как казалось, не собирался воспользоваться плодами своего труда. Он был шестым в очереди. Впрочем, как это случилось, тоже совершенно необъяснимо. И вдруг он становится вторым. С теми, кто стоит впереди, происходит то одно, то другое. У кого-то развивается болезнь, вызванная утратой интереса к работе или смелости. Один из претендентов вообще отказался объяснить причину своего отказа от участия в экспедиции и отбыл на Таити. Очень странно. Мойше в ту пору был тяжело болен. Он…
 — Ты считаешь, что его отравил Грибердсон?
 — Нет. Мойше не стремился попасть в прошлое. Он был слишком стар, болен и не имел нужных специальностей. У него был рак в одной из немногих неизлечимых форм. Вскоре, как тебе известно, он умер. Он надеялся, что доживет до возвращения экспедиции. Это была его самая заветная мечта, и она не осуществилась.
 — «Моисей перед землей обетованной», — шутил он, когда чувствовал себя сносно. Это случалось не часто. Но Грибердсон его тревожил. Он не мог понять, какие цели преследует этот человек. Вскоре исчез де Лонгорс, и Мойше был убежден, что Грибердсон и здесь приложил руку. Но жить ему оставалось недолго, а потому он не стал принимать мер, которые могли бы задержать экспедицию. Для него несколько дней отсрочки могли означать смерть перед стартом. Впрочем, так и случилось, он умер перед самым отправлением. Итак, де Лонгорс рассказал мне эту историю и просил меня никому не говорить о ней. Я сдержал слово, но не спускаю глаз с Грибердсона, и после возвращения расскажу обо всем. Конечно, я обещал де Лонгорсу молчать, но при этом чувствовал себя идиотом. Слишком уж фантастично все выглядело. Или так мне тогда казалось. Но теперь я думаю по другому. И когда я вернусь…
 — Тебе по-прежнему будет нечего рассказать, — договорила за него Речел. — Более того, ты был психически болен, и рассказ твой может повредить тебе даже больше, чем Грибердсону.
 — Ты считаешь это чепухой?
 — Нет, не считаю. То, о чем догадывались Мойше и Лонгорс, скорее всем правда. Но что мы должны сделать? Кроме того, я не верю, что Джон способен совершить что-то плохое.
 — Это потому, что ты все еще влюблена в него.
 — Может быть.
 Драммонд побледнел и сжал кулаки.
 Сквозь его стиснутые зубы вырвались непонятные звуки.
 — Драммонд! — закричала Речел. — Не надо! Я не смогу тебе помочь! Прошу тебя, не впадай в безумие! Имей смелость смотреть правде в глаза!
 Казалось слова Речел подействовали на Силверстейна отрезвляюще.
 Он разжал кулаки, расслабился и тяжело выдохнул:
 — Хорошо. Я попытаюсь. Но я хочу…
 — Там Роберт, — сказал она, глядя поверх плеча Драммонда. — Он встревожен. Боюсь, что с Джоном что-то случилось.
 Она бросилась навстречу фон Биллману.
 — Мне нужна ваша помощь, — сказал тот. — Ламинак заболела.
 Девочка лежала в шатре на шкурах. Амага и Абинал сидели на корточках рядом. Раскрашенного Гламуга с погремушками возле больной не было. Он охотился, может быть, всего лишь в нескольких милях от стойбища. Дичь в те дни часто бродила неподалеку от жилья.
 У Ламинак была сухая, горячая кожа, девочка вся горела. Она оглядела мутным взором ученых, склонившихся над ней, и прошептала:
 — Курик?
 — Его еще нет, но он скоро вернется, — сказала Речел.
 Она подержала в руках ладонь девочки, затем приподняла ей голову и дала напиться из фляги.
 Фон Биллман и Речел взяли на анализ слюну и кровь больной. Фон Биллман вместе с данными осмотра поместил все это в портативный анализатор, способный обнаружить любую бактерию или вирус, известные в двадцать первом веке, и интерпретировать симптомы любой болезни.
 Через пятнадцать минут анализатор выдал на ленте ответ: «БОЛЕЗНЬ НЕИЗВЕСТНА. ВЕРОЯТНО ПСИХОСОМАТИЧЕСКОЕ ПРОИСХОЖДЕНИЕ».
 Вскоре температура у девочки поднялась еще выше. Воду она пила, но к еде не прикасалась. Вечером началась горячка, Ламинак бредила и стонала.
 Тем, кто дежурил около нее, удалось разобрать только одно слово — Курик.
 — С тех пор, как ушел Курик, дочь стала чахнуть, — сказала Амага, — но когда ему пришло время возвращаться, снова ожила. Шли дни, он не появился, и она заболела. Прошлой ночью начался жар, и если Курик не вернется, она умрет. Ему надо спешить.
 — Не могу поверить, что лишь тоска по Джону стала причиной ее болезни, — сказала Речел.
 — Это племя знает легенды о женщинах и мужчинах, которые убивали себя тоской по своим утраченным или слишком долго отсутствовавшим любимым, — возразил фон Биллман. — Механизм этого явления, верно, психический, но действует он уж слишком эффективно.
 — Нам неизвестна причина болезни, — сказала Речел.
 — Да. Но я предпочту это объяснение, покуда мы не найдем другого.
 Речел осталась с Ламинак даже тогда, когда вернулся Гламуг и принялся за лечение, наполнив стойбище воплями, песнопениями, грохотом погремушек, ревом бычьего рога и неожиданными взвизгами. Она делала все возможное, чтобы помочь девочке и не оказаться у Шамана на пути. Кроме того, она следила за развитием болезни.
 Утром третьего дня, после восхода солнца, Ламинак вздохнула в последний раз.
 Гламуг перестал прыгать и петь, опустился на колени и окрасил охрой лоб и грудь девочки.
 Затем он встал, снял маску и усталыми глазами посмотрел на Речел.
 — Вчера ночью я заснул очень ненадолго, — сказал он, — и мне было видение. Я видел, как по полю к нам бежит Курик, за ним гонится лев, а путь ему преграждает высокий обрыв. Потом Курик перебирается через быстрый поток у подножия утеса. Поток опрокидывает его, а лев ревет от радости и бросается на Курика. Вот они катаются в воде, и у Курика остался лишь один сверкающий серый нож, чтобы защитить себя от большого льва.
 Речел могла поклясться, что прошлой ночью погремушка Гламуга ни на секунду не переставала грохотать. И все же он каким-то образом заснул, увидел сон и должен был, согласно обычаю, рассказать о нем первому встречному.
 — Курик отбился или погиб? — спросила она Гламуга.
 — Не знаю, я проснулся и вновь сидел в шатре. Ламинак дрожала, но не от холода ночного ветра, потому что было тепло, а от холода ветра, который нес смерть. Речел рассказала о видении Гламуга Драммонду и Роберту. Драммонд посмеялся, сказав, что колдун лишь выдает желаемое за действительное, потому что Грибердсон подорвал его врачебный авторитет. Фон Биллман, имевший опыт общения с дикарями, был не столь скептичен.
 — Но если сон — своего рода телепатия, почему Джона видел Гламуг, а не я? Я ведь ему гораздо ближе, чем этот первобытный шарлатан, — сказала Речел.
 — Он не шарлатан. Он верит в то, что делает, и старается изо всех сил — ответил фон Биллман. — А сообщение он принял потому, что у него есть к этому способности, а у вас нет. Мозг его настроен на ту же длину волн, что и мозг Грибердсона.
 Речь усмехнулась. Но все же она была встревожена. Если бы она узнала о видении, находясь в привычном окружении, в многоэтажном мегаполисе, она бы посмеялась, но здесь, в этом диком мире, поверить в любое чудо было так же просто, как в мамонтов и пещерных львов, достаточно было оглянуться.
 Стояло жаркое лето. Олени бродили вокруг бесчисленными стадами, племя трудилось не покладая рук, делая запасы на зиму, отрываться надолго от этом занятия люди не могли. Ламинак похоронили на рассвете следующего дня, вырыли могилу пять футов в длину, три в ширину и два в глубину. Дно могилы выстелили шкурой мамонта, на нее положили медвежьи шкуры. Ламинак до пояса завернули в шкуру медведицы, предварительно раскрасив тело красной охрой и надев ей на голову венок из яркой камнеломки. Под бой барабанов четверо мужчин опустили тело в могилу.
 Умершую положили на правый бок, лицом к восходящему солнцу. На шее у нее было ожерелье из морских раковин, в руках кукла с человеческими волосами.
 Тело закрыли скрещенными бивнями мамонта и посыпали его лепестками камнеломки. Могилу забросали землей с помощью деревянных лопат, а сверху выложили холм из больших камней — не лишняя предосторожность в краю кишащем волками и гиенами.
 Речел плакала, когда комья земли падали на голубовато-серое, с пятнами красной охры лицо Ламинак. Причиной слез были ее неразделенная любовь к Грибердсону и его привязанность к девочке. Но плакала она, может быть, еще и потому, что в смерти Ламинак увидела нечто большее, чем просто смерть. Она вспомнила о том, что все, кто уже родился и кто еще родится, неизбежно умрут. Что толку в жизни, если ей предстоит оборваться?
 И пусть ты проживешь даже сто лет, сто счастливых долгих лет, ты не будешь знать, что жил, когда умрешь, а значит, ты мог бы и не жить вовсе…
 Время сбросило Ламинак со счетов, оно не оставит даже следа от ее могилы.
 Речел знала здесь каждый дюйм земли, так как в подготовку экспедиции входило археологическое исследование местности.
 Могилы Ламинак в двадцать первом веке здесь обнаружено не было, как и свидетельств тому, что племя воташимгов останавливалось в этом районе на протяжении многих поколений. В послеледниковую эпоху бури, сильные дожди и наводнения снесли все, что накопилось со времен палеолита. Кости Ламинак дожди смоют в долину, и река унесет их неизвестно куда.
 Когда положили последний камень, Гламуг прошел вокруг могилы в танце девять раз, направляя ва-оп на север, юг, запад и восток. Затем он отправился к себе в шатер, где жена уже приготовила ему отвар из каких-то кореньев. Гламуг должен был выпить его, завершая обряд.
 Через два дня Речел увидела Джона Грибердсона. Она несла в машину времени кассеты с фильмами и образцы, как вдруг заметила на горизонте крошечную фигурку.
 Она сразу же узнала его. К тому же с собой у нее был бинокль, и она смогла отчетливо разглядеть лицо Джона. Сердце ее учащенно забилось.
 Грибердсон тоже узнал ее и махнул рукой, но быстрее не побежал. Любой из путешественников, возьмись он сейчас бежать с Джоном наперегонки, сразу бы выдохся, а любой из дикарей быстро остался бы позади. Когда Грибердсон остановился перед ней, Речел не заметила, чтобы он тяжело дышал.
 — Привет, — сказал он улыбнувшись.
 Она подошла, обняла его, заплакала и рассказала о том, что случилось с Ламинак, о том, как девочка умерла тоскуя по нему. Грибердсон оторвал Речел от себя и произнес:
 — Вы ведь не знаете точно, от чего она умерла? Анализатор не всегда дает правильный ответ.
 — Мне жаль. Может быть, я должна была промолчать, но это было так очевидно…
 — Я не могу всю жизнь сидеть на месте и быть привязанным к одному человеку. Но если то, что вы сказали, правда, это значит…
 — Девочка оказалась неподходящей для вас? — спросила Речел. — Она не смогла бы стать вам хорошей женой? Джон, вы, вероятно, не в своем уме. Вы не смогли бы взять ее с собой в наше время. Она погибла бы в том чужом и совершенно непонятном для нее мире, оторванная от своего племени. Если она умерла, считая, что лишилась вас, то от тоски по своему народу она умерла бы тем более!
 — Я не говорил, что жениться на ней входило в мои планы, — сказал он. — Просто я очень к ней привязался. Я чувствую…
 Грибердсон отвернулся и отошел. Речел вновь заплакала, на этот раз из жалости к нему — она знала, Джон плачет сейчас о Ламинак — и из жалости к себе. Его горе означало, что он любил эту девочку.
 Через несколько минут он вернулся.
 Покрасневшие глаза выдавали недавние слезы.
 — Надо идти в лагерь, — сказал он. — Будьте добры, расскажите, мне о том, что произошло в мое отсутствие?
 Рассказать, действительно, было о чем. Но Речел уже давно не давал покоя сон Гламуга. Ей очень хотелось знать, произошло ли все, о чем рассказал ей шаман, на самом деле. Вопрос Речел поначалу удивил Грибердсона, но узнав о видении колдуна он, казалось, получил достаточные объяснения. Словно не было ничего необычного в том, что один человек может разговаривать с другим, отделенным от него порядочным расстоянием, не прибегая ни к каким известным средствам связи.
 — Видимо, это какая-то разновидность телепатической связи. Да, у меня было приключение со львом и его подругой. И все происходило именно так, как описал Гламуг.
 — Но он сказал, что вы были вооружены лишь ножом, а лев, когда напал на вас, не был даже ранен.
 — Все верно, — улыбнулся Грибердсон. — Но я здесь, а лев — мертв.
 Вечером, когда ученые и вожди со своими людьми расселись вокруг большого костра, англичанин рассказал о своем походе. Он шел на север, стараясь двигаться по прямой. В среднем в день он делал пятьдесят миль, хотя несколько дней шел обычным шагом, торопливо исследуя почву, фауну и флору. Он миновал земли, которые окажутся под водой, когда растают ледники, нашел Темзу и место, где будет выстроен Лондон, покрытое почти целиком болотами или мелководными озерами. Земля там была еще более скудной и еще более походила на тундру, чем во Франции. Он повстречал несколько мамонтов и носорогов, изредка попадались львы, медведи и гиены, особенно много было волков, которые охотились, главным образом, на северных оленей и лошадей.
 Далее он отправился на север и обнаружил, что ледник не достиг его родины в Девоншире. Вернее, эти места лишь недавно освободились ото льдов, и там уже появились карликовые растения и мох. Второе поместье Грибердсона, где в двадцать первом веке будет стоять замок его семьи, в Йоркшире, находилось под стофутовой толщей льда.
 — Я прошел сотню миль вдоль границы ледника. Потом повернул и двинулся домой, но на перешейке случилось непредвиденное — мне пришлось двое суток отсиживаться в пещере. Я встретил волков, которые, видимо, не знали страха перед человеком. Такой крупной стаи я никогда прежде не встречал — их было больше пятидесяти.
 — А как же ваше ружье? — спросил фон Биллман.
 — Я потерял его, когда взбирался на обрыв, чтобы оторваться от них. Иногда приходилось останавливаться, чтобы застрелить волка, но потери их не обескураживали. Они лишь пожирали убитого и вновь лезли за мной. Скорее всего, они были очень голодны, ничем иным не объяснишь такую решительность. В общем, я случайно поскользнулся и угодил бы прямиком к ним в пасть, если бы не схватился за выступ скалы. Но ружье провалилось в щель, и даже потом, отбившись от волков, я не сумел его достать.
 — Вы должны были взять с собой револьвер, — сказала Речел.
 — Мне не хотелось таскать с собой лишний груз.
 — Но как вам удалось справиться с целой стаей, имея один нож? — спросил Драммонд.
 Перед этим Грибердсон сказал, что копье, которым он убил львицу, он сделал после схватки с волками.
 — Я убил несколько волков, когда они карабкались ко мне по склону, — сказал Грибердсон. — В пещеру они могли попасть только так. А потом волки просто ушли. Видимо сожранные сородичи несколько приглушили их охотничий азарт.
 Узнав, что к Драммонду вернулся здравый рассудок, Грибердсон позволил себе лишь одно замечание. Он выразил надежду, что тот выздоровел окончательно.
 Речел догадалась, что Грибердсон хотел бы быть уверен в том, что Драммонд отказался от мысли убить кого-нибудь из них. Драммонд, в свою очередь, дал слово, что полностью принял действительность и не позволит себе насилия ни в коем случае.
 Грибердсон подверг его ряду психологических тестов, пытаясь выявить скрытые агрессивные побуждения. Результаты его, видимо, удовлетворили — оружие Драммонду он вернул, но следил, чтобы вооруженный Силверстейн не находился у него за спиной. Речел заметила это.
 И все же налицо были решительные перемены. Прежде ученые, за исключением фон Биллмана, редко принимали безоговорочно друг друга, теперь же они работали с минимальными трениями и гораздо упорнее, чем прежде.
 Перерыв в общении пошел им, видимо, на пользу. Все ближайшие участки были изучены и, кроме самих туземцев, поблизости не оставалось ничего интересного. С каждым днем приходилось уходить все дальше.
 Нагрянула зима. Температура понемногу повышалась, с каждым годом чуть интенсивнее таяли ледники, но все же снегопады были сильными, а морозы суровыми. В эту зиму племя откочевало вслед за северными оленями. Крупные животные исчезли полностью.
 Казалось, все стада покинули эту часть Франции.
 Наконец, к радости фон Биллмана, Грибердсон решил вести племя туда, где со временем будет располагаться Чехословакия.
 Пусть глубокие снега замедлят их продвижение, но в Чехословакии они смогут осесть на зиму, а то и на лето, если дичи будет достаточно.
 Обойдя с севера Альпы, покрытые мощными ледниками, путешественники миновали Германию, проследовали руслом Дуная — в то время его география отличалась от нынешней — и с севера вошли на территорию будущей Чехословакии.
 Для зимовки выбрали большую пещеру. У вождя Таммаша развился артрит, который Грибердсон попытался вылечить. Но лечение дало побочный эффект, и как-то летним днем Таммаш, гнавшийся за раненой лошадью, рухнул замертво. Вскрыв тело, Грибердсон обнаружил повреждение сердечной мышцы.
 В то лето не умирали ни женщины, ни дети, но без несчастий все же не обошлось.
 Сильнейший воин племени Ангрогрим бросил копье в отбившегося от стада детеныша мамонта, но поскользнулся при этом. Он ударился головой о камень и умер, прежде чем раненый мамонтенок раздавил ему грудную клетку.
 Жена шлюанга Карнала подавилась рыбьей костью, и ее место заняла Амага.
 На следующее лето племена вновь вернулись в долину реки Везер во Францию.
 Фон Биллман был разочарован, ему не удалось найти язык, который со временем мог превратиться в индохеттский.
 — Неужели вы действительно верили, что найдете его? — спросил Джон. — Кто бы ни были эти протоиндохетты, они должны жить где-то в Азии или в России. Возможно, они позже мигрируют в Германию, но не раньше чем через несколько тысяч лет. — И улыбнувшись добавил. — Не исключено, что именно сейчас они находятся в нескольких милях от нас.
 — Вы немножечко садист, Джон, — сказал фон Биллман.
 — Возможно. Но оказавшись в следующей экспедиции, вы получите шанс найти этот язык.
 — Но я хочу найти его сейчас!
 — Может быть, случится нечто непредсказуемое, что охладит ваш пыл.
 Эти слова вспомнятся фон Биллману значительно позже.




 9


 Время летело незаметно, и вдруг оказалось, что день возвращения экспедиции уже близок.
 Четыре года прошли. Корабль был набит образцами, и коллекцию оставалось лишь слегка пополнить. Главным образом нужно было собрать сперматозоиды и яйцеклетки. Их предстояло взять у животных, усыпленных анестезирующими зарядами. После карантина полученный материал поместят в утробы коров, слонов и китов. Уровень развития биологии двадцать первого столетия позволял в утробе одной особи вырастить другую, физиологически отличную. Благодаря этому в зоопарках и заповедниках появятся звери, исчезнувшие с лица земли много тысяч лет назад.
 Кроме того, в криогенные контейнеры будут помещены сперматозоиды и яйцеклетки людей.
 Дети, рожденные и воспитанные в двадцать первом веке, всем, за исключением умственного развития и психики, будут походить на далеких предков. Они, а затем и их дети — дети кроманьонцев и современных людей — станут предметом исследований ученых.
 Чтобы поместить образцы, многое с корабля пришлось убрать. Сняли все лишнее, кроме приборов, обеспечивающих управление, и приспособлений, предназначенных для хранения материалов. Все, что перед стартом корабля было взвешено, тщательно взвесили снова. Затем аппаратуру сняли, а ее вес заменили предметами быта тридцати племен.
 Грибердсон настоял, чтобы каждый участник экспедиции взвесился.
 — Если с кем-нибудь из нас что-то случится, и его нельзя будет взять на борт, мы увезем взамен нечто полезное.
 — О Господи, Джон, — сказала Речел. — Что может случиться? Мы не будем отлучаться от корабля, разве что вечером на прощальный пир. А если кто-то заболеет или сломает себе шею, мы все равно заберем его с собой.
 — Правильно. Но предусмотреть нужно все. Вам известно, как опасно может быть расхождение в весе.
 Резервными, как назвал их фон Биллман, были предметы, оставшиеся после размещения более важных образцов. Из них тщательно отобрали четыре груды, причем каждая точно соответствовала весу одного из ученых. В основном это были минералы.
 Вечерний праздник был долог, утомителен, но очень трогателен.
 При свете сосновых факелов туземцы обоих племен попрощались с учеными, воташимги и шлюанги перецеловали их всех. Потом дикари с воплями и песнями отошли от машины времени на сто футов, сели на землю и стали ждать рассвета. Корабль должен был отбыть на заре.
 Четверо путешественников не пытались уснуть. Они сидели в креслах, вели беседу и часто поглядывали на экран внешнего обзора. Провожающие, за исключением детей, тоже не спали. Впервые за долгое время беседа ученых между собой была оживленной, даже веселой.
 Прошлое не висело над ними мрачной тенью. Речел в душе надеялась, что Грибердсон забудет о своих рассуждениях относительно вмешательства в чужую супружескую жизнь. Сразу же по окончании карантина она добьется развода. Ей казалось, что Джон любит ее, но ему мешает признаться в этом старомодная мораль.
 За несколько минут до рассвета Джон Грибердсон вдруг встал, обернулся, вытащил черный шар диктофона и положил его на сиденье.
 — Сейчас я уйду, — сказал он. — Вы должны как можно быстрее взять на борт груду, соответствующую моему весу. В шаре есть все, что вы захотите узнать. Прошу, ни о чем не спрашивайте меня и не пытайтесь удерживать. Это все равно не удастся, я сильнее всех вас, и вы это знаете. Прошу простить мне этот несколько резкий тон. Вы потрясены. Но я не люблю долгих прощаний и объяснений, времени осталось мало, а я заранее знаю все, что вы можете мне сказать.
 Он замолчал, глядя на их бледные лица. Потом добавил:
 — Я остаюсь здесь, потому что предпочитаю этот мир тому. — Грибердсон повернулся, нажал кнопку, открыл овальную дверь и вышел наружу. Люди, увидев его, закричали и бросились навстречу. Видимо, они догадались о его решении остаться с ними, и были счастливы, если не все, то большинство.
 Никто и никогда не был так популярен в народе на все сто процентов.
 — Остановите его! — закричала Речел.
 — Каким образом? — спросил Драммонд.
 Он быстро оправился от потрясения и выглядел не менее довольным, чем туземцы.
 — У нас нет ружей, да он и не обратил бы на них внимания. Он расшвыряет нас троих, как котят.
 Силверстейн бросился к груде вещей, эквивалентных весу Грибердсона, и схватил мешок с образцами.
 — Лучше помогите мне, да побыстрей, — сказал он. — Времени осталось мало.
 Речел рыдала, по ее виду можно было предположить, что она собирается бежать вслед за Джоном. Но это было не так. Она взяла сумку и покорно прошла на корабль следом за Драммондом.
 Фон Биллман принес два мешка, опустил их на пол у входа и закрыл дверь перед Речел, которая собиралась выйти вновь. Все трое сели в кресла, пристегнули ремни и стали ждать.
 Они еще раз увидели на экране Грибердсона, стоявшего среди туземцев и помахивающего им на прощание рукой.
 Через шестьдесят три секунды они были в двадцать первом веке.
 Корабль находился в сорока ярдах от вершины холма, вокруг него высились здания Проекта.
 Появились фигуры в белых костюмах со шлемами, с контейнерами за плечами и со шлангами в руках. Они подходили к кораблю справа, со стороны небольшого здания.
 Начался первый этап карантина.
 Фон Биллман отвечал на вопросы главного администратора. На него смотрел весь мир — по всем девяти тысячам девятьсот девяносто девяти каналам показывали корабль путешественников во времени. Но Речел не обращала внимания на то, что происходило вокруг.
 Она держала в руках диктофон и слушала голос Джона Грибердсона.
 По прошествии семи дней, они получили разрешение покинуть корабль и сразу же отправились вниз, в долину. Здесь они увидели тоннель, прорытый археологами и сотрудниками Проекта, ведущий на шесть футов вглубь скалы и упирающийся в полость, выдолбленную Джоном Грибердсоном. В ней находилась коллекция предметов и записей, которую он обещал оставить, если проживет достаточно долго.
 Большей частью это были рукописи, сделанные на бумаге или пергаменте. Но последнее сообщение, датированное 1872 годом, было записано на кассете одной из машин, взятых с корабля.
 — Для вас, Роберт, Драммонд и Речел, миновала лишь неделя, а для меня — почти четырнадцать тысяч лет. Я прожил значительно больше, чем мог рассчитывать. Расставаясь с вами, я не надеялся, что проживу такой срок. Я совершенно не боюсь смерти, что делает меня не совсем человеком, но вместе с тем по-прежнему люблю жизнь. Математическая вероятность того, что я проживу так долго, была очень низка. Неудивительно, если учесть, сколько людей и животных пытались убить меня, сколько несчастных случаев могло произойти со мной. Но я жив, хотя смерть была рядом бесчисленное количество раз. Я жив, но как долго это будет продолжаться? Сегодня тридцать первое января, среда. Завтра или через несколько дней моя судьба решится. Согласно ли время терпеть двух Грибердсонов, или в его структуре есть нечто такое, что убьет меня? Это я узнаю только в том случае, если останусь жив. Если же время уничтожит меня, я буду в сознании лишь секунду, за которую едва ли сумею что-нибудь понять. Но жалеть ни о чем я не вправе. Никто не прожил столько, сколько я. Вы знаете, что однажды мне повезло. Шаман, последний из племени, дал мне эликсир бессмертия. Он принадлежал к роду колдунов, которые несколько поколений назад раздобыли это снадобье — мерзкое на вкус дьявольское зелье из каких-то африканских растений, крови и иных компонентов, о которых я не имею ни малейшего представления. Шаман очень уважал меня — я спас ему жизнь и к тому же был в его представлении чем-то вроде полубога. Он знал о моем весьма необычном воспитании. Но обо всем этом сказано в кассете, которую я оставил Речел. Как поживаете, Речел? А вы, Драммонд? А вы, Роберт? Странно, что приходится говорить с теми, кто еще не родился. Я больше привык общаться с давно умершими. Но с неродившимися… Впрочем, не буду тратить кассету понапрасну. Рассуждая о парадоксах времени, можно чересчур увлечься. Роберт, мне известно, что экспедиция в восьмитысячный год до нашей эры обнаружит ваших протоиндохеттов.
 И помогу им в этом я, потому что уже записал протоиндохеттские диалекты во всех деталях, чего им, конечно, не удалось бы сделать из-за недостатка времени. Меня они тоже искали — надо полагать, из-за этого сообщения. Но неудачно. Не могу сказать вам, в чем тут секрет, иначе меня могут опознать. Даже если экспедиция в известном смысле уже состоялась. Впрочем, я сказал, что не хочу углубляться в парадоксы. Вы узнаете, Роберт, что протоиндохетты возникли на том самом месте, которое вы только что покинули. Наши племена — шлюанги и воташимги естественным путем отказались от индивидуальных языков и усвоили общий. Через шесть тысячелетий он превратился в многосложную, синтезированную речь протоиндохеттов, которую и предстоит открыть следующей экспедиции. А от нее, разумеется, произошли германские, балтославянские, индоиранские, греческий, итальянский, польский и десятки других, неизвестных цивилизованным народам, языков. Грибердсон хихикнул и сказал:
 — Так что, не будь путешествия во времени, Роберт, не существовало бы индохеттского, а следовательно, и немецкого, да и всех родственных ему языков. Вы скажете, что изученные нами дикари отличались от индохеттов по группам крови. Но было очень много вторжений с востока, и за время, прошедшее до восьмого тысячелетия, наши племена поглотили столько пришельцев и так разрослись, что первоначально доминировавшая группа крови почти перестала встречаться.
 Слова Грибердсона заставили фон Биллмана побледнеть. Он сел, казалось, у него перехватило дыхание. Речел протянула ему стакан воды. Он выпрямился и оглянулся, словно искал поддержки. Андерсон, глава Проекта, выключил диктофон.
 — Вы поняли, что он сказал? Меня не будет в составе следующей экспедиции! Но почему? Неужели я умру раньше, чем она состоится? — сказал Биллман.
 Так как никто не мог ответить ему и никому не хотелось обсуждать это сейчас, Андерсон вновь включил диктофон.
 — Состоится еще одна экспедиция. Ее отправят в район Мессопотамии в 3500 год до нашей эры. Будут запланированы и другие, но ни одна из них не осуществится. Почему — не знаю. Я их ждал, но напрасно. Может быть, они погибли в какой-то катастрофе? Мне это неизвестно, да и вы, я думаю, не узнаете, пока это не случится.
 Здесь находятся собранные мною коллекции. Как вам известно, не будь меня, никогда бы не было нашей экспедиции. И все же я многим обязан людям, которые дали мне возможность жить в экологически чистом мире. Я могу себе представить, что означают для вас собранные мною сведения. Поэтому из тысячелетия в тысячелетие я собирал материал и делал записи. Здесь, по меньшей мере, сто тысяч фотографий. В свое время я захватил достаточно пленок. Вы обнаружите снимки — частью сделанные тайно — подлинного исторического Геркулеса (это я), Навуходоносора, легендарного Моисея (не я), Юлия Цезаря, Шекспира, Эрика Рыжего, которого я фотографировал из кустов, прождав шесть месяцев, когда он приплывет в Исландию. Вы найдете фотоальбом исторической Одиссеи, снимки подлинной Трои, первого фараона, первых императоров Китая, Марко Поло. Есть здесь также фотографии Иисуса, Гаутамы, Мухаммеда, Саладина, Беовульфа, групповой снимок подлинных основателей Рима. К моему великому разочарованию, ни Ромул, ни Рем в действительности не существовали. Я мог бы продолжать, но вы и так все увидите. Мне довелось быть капитаном торгового корабля и поддерживать армию ахейцев, у Гомера можно найти упоминание обо мне, хотя и не совсем в роли купца. Но тогда я стоял в стороне от сражений, как, впрочем, и от большинства сражений позднее. Я принял решение жить подальше от людей, если хочу протянуть подольше. В дикой Африке, например, я провел в общей сложности тысячу лет, другую тысячу — в Азии, третью — в Америке доколумбовых времен. Но порой тоска по городам становилась сильнее желания быть отшельником, и тогда я отправлялся в далекие и весьма увлекательные путешествия. И потом, разве следить за развитием цивилизации — не долг ученого? Египет и ближний Восток, Бирма, долины Инда и Желтой реки, древний Крит и Греция, все это маршруты моих экспедиций. Я даже был Кетцалькоатлем. Подробности этой истории вы также обнаружите в моих записях. Я всюду побывал десятки раз и видел все, что только в состоянии увидеть человек. Я был первым, кто ступил на остров Таити. Появившись там во второй раз, я построил за неделю первый флот полинезийцев (смотрите дневники). Я много раз женился и стал отцом многих детей. Должен заметить, что огромное количество людей, живших с пятитысячного года до нашей эры — мои потомки. Я многократно становился собственным предком… Говорить об этом можно бесконечно. И потом, в мире скопилось столько тайн, разгадки на которые, я полагаю, вам были бы отнюдь небезынтересны. Например, я был на «Марии Целесте»… Но сейчас я думаю о другом. Я буду сидеть под этой скалой, когда решится, останусь ли я жить. А если нет? Что случится тогда? Думаю, вы, исследователи, прочтете газетные заметки и узнаете, было ли обнаружено под этим выступом тело брюнета с серыми глазами, ростом шесть футов три дюйма. Если этого не случится, значит, я просто исчез, или от меня остался один скелет, или меня утащил какой-то пожиратель трупов.
 Вариантов достаточно. Каков бы ни был итог, я благодарен, что жил так, как не жил никто.
 А теперь о вас, Речел. Вы будете включены в состав мессопотамской экспедиции и выйдете замуж в стране халдеев. За меня. Когда настанет пора возвращаться, вы решите остаться. И будете известны как жена Фарры. И именно вы родите Авраама. Я говорю вам об этом потому, что время вновь разлучит нас. Вы никогда не получите эликсир, так как я не смогу его приготовить. Вы умрете. Я говорю это на тот случай, если вам захочется изменить ход событий. Если же вы решите не участвовать в экспедиции, произойдет нечто, противоречащее моим знаниям о том, что уже произошло. Возможно ли это? Не знаю. Но я полюблю вас, Речел, и вы станете прародительницей Моисея и царя Давида, и, конечно, самой себя, и меня. Но, может быть, вы этого не захотите? Увидим. А пока — вот вам моя коллекция. Тайны умерших веков, искусства, которым суждено было исчезнуть навсегда, знания, которых человечеству предстояло лишиться. Последний дар времени. Прощайте, друзья! Привет, Речел. Может быть…
 Голос Джона перестал звучать и послышался неясный шум.
 Речел плакала.
 Но это были счастливые слезы.




 ЭПИЛОГ


 В том месте, которое было когда-то известно под названием Майами, Флорида, в той стране, которая была когда-то известна под названием Соединенных Штатов Америки, праздновали двухсотлетие старейшего гражданина.
 Миссис Реноун Чиликин была также старейшей жительницей всей Земли, и поэтому фестивали в ее честь проводились по всей планете.
 Прелестной мулатке очень повезло. Она родилась в 1940 году и благодаря удачной наследственности, ежедневным упражнениям и отказу от наркотиков, в том числе от табака и алкоголя, дожила до 2073 года. В этом году процесс омоложения, разработанный учеными Всемирного Университета, стал достоянием общественности. Первой, кто воспользовался плодами этого научного чуда, была, разумеется, миссис Чиликин. И сейчас, не став жертвой несчастного случая, самоубийства или убийства, она стала старейшим человеком на Земле.
 Неподалеку сидел в своем пузыре и смотрел на фестиваль высокий элегантный черноволосый мужчина с серыми глазами. Он улыбался чему-то, о чем, казалось, знал лишь он один. Этому человеку было 14466 лет.
 Поднявшись, он налил в стакан порцию шотландского виски, плеснул содовой и выпил молча в честь миссис Чиликин. Затем он налил двойную порцию виски — дневной лимит — и поднял стакан, вспоминая всех тех, кого он знал прежде и кого уже не было на свете. Он часто думал о Речел — женщине, которая сначала была женой человека по фамилии Силверстейн, а после стала его женой.
 С грустью подумалось ему о том, что Речел была бы жива сегодня, не отправься она в путешествие на корабле «Г.Дж.Уэллс-1».
 Впрочем, сожалеть не имело смысла: не окажись Рычал в прошлом, сейчас на этом свете не было бы многих, в том числе и Джона Грибердсона. Да и сама Речел не могла бы родиться. Мысли его вернулись в 1872 год нашей эры, во Францию, когда он сидел под выступом скалы. И ждал, чем решится его судьба. Отец вел свой дневник необычайно тщательно. В нем был отмечен даже тот момент, когда он зачал сына.
 Джон Грибердсон сидел, уставившись на большие часы, время от времени поглядывая на птиц и деревья, которых он, может быть, никогда больше не увидит.
 Умрет ли он или исчезнет так, что от него не останется даже трупа?
 Наступила фатальная минута, а он все еще был жив. Возможно, потому, что отец его слегка ошибся в расчетах. В конце концов он мог и не знать, что сперматозоиду должно понадобиться время, чтобы достигнуть яйцеклетки. Прошла шестидесятая секунда. Он поднялся, спрятал часы в нагрудный карман и стал прыгать, вопить и кричать.
 — Я жив! Я жив! Я ЖИВ!
 Когда восторг его утих и сменился ровным ощущением счастья, он пошел в город, обдумывая по пути причины, благодаря которым остался в живых. Наиболее вероятной была одна из них. Он уже давно думал об этом, но не был уверен до конца в правильности своих предположений.
 В среднем раз в семь лет клетки человеческого тела регенерируются. Его организм обновился две тысячи шестьдесят шесть раз.
 Временной барьер не уничтожил его, так как в действительности он не был тем Джоном Грибердсоном, который жил с 1872 по 2070 год.
 Кроме того, он заставлял себя в течение трех лет ежедневно выпивать по пять порций виски в день. Известно, что клетки алкоголиков претерпевают молекулярные изменения. Чтобы еще больше увеличить эти молекулярные изменения, он четыре года усиленно курил.
 Следовательно, Джон Грибердсон начал новую жизнь в новом качестве и уже не влиял на жизнь Джона Грибердсона Второго никоим образом.
 Он в точности знал, где и когда будет находиться его двойник, и не должен был оказываться на одном с ним континенте.
 Когда «Г.Дж.Уэллс» отправился в прошлое вновь, он почувствовал жалость к Джону Грибердсону Второму, Речел, Драммонду и Роберту. Им не удалось попасть во Францию 12000 года до нашей эры. Где-то в пути произошел катаклизм, и корабль исчез вместе с экипажем. Где и как — он не знал, но тот же барьер, который существовал между 1872 и 2070 годами, должен был воспрепятствовать появлению корабля в 12000 году до нашей эры, иначе Джон Грибердсон Второй оказался бы там в тот же день, что и он, Джон Грибердсон Первый.
 Хотелось верить, что Речел и другие не просто распались на атомы. Может быть, они переместились в параллельный мир. Временной барьер был необходим. Не будь его, Джон Второй также прожил бы четырнадцать тысяч шестьсот лет и ждал бы потом встречи с Джоном Третьим и Джоном Четвертым, и так до бесконечности, пока весь мир не переполнился бы ими. Ныне круг времени был разорван. Не было нужды беспокоиться об остальных.
 Участок кожи на запястье зажужжал, откликаясь на вызов. Грибердсон трижды нажал на запястье указательным пальцем левой руки.
 — Рис слушает.
 — Командир Рис, у меня хорошие новости. Дата вылета выяснится в течение ближайших десяти дней.
 — Очень хорошо, Язон. Слем.
 — Слем.
 Он дважды нажал на запястье и перешел в соседний пузырь. Дней через двенадцать огромный корабль покинет орбиту Земли и отправится к альфе Эридана, к Капелле, что в сорока двух световых годах от Земли. Его пассажиры проведут в криогенных камерах четыреста двадцать земных лет, пока светочувствительные датчики не решат, что пришла пора оживить их.
 — А затем…
 Если верить исследованиям, Капелла имеет планетную систему, чрезвычайно похожую на солнечную. Ее третья планета должна иметь большое сходство с Землей.
 Перспектива открытия новой планеты с большими лесными массивами, где обитают дикие животные, вызвала у него улыбку.
 Криогеника с две тысячи восемнадцатого года ушла далеко вперед. Именно тогда в результате несчастного случая погибла его жена.
 Он и сам пострадал при этом, но все же, невзирая на раны, успел доставить ее в ближайший научно-исследовательский центр, благо тот оказался всего в минуте езды от места катастрофы.
 Но лишь к две тысячи сто восьмому году медицина развилась настолько, что врачи смогли восстановить покалеченное тело его жены.
 Прелестная блондинка взглянула на него, когда он вошел, широко улыбаясь.
 Она, а не миссис Чиликин, была вторым старейшим человеком в мире. Она была старше миссис Чиликин на пятьдесят лет.
 — Собирайся, Джейн.
 На свете существует не один способ положить Время на лопатки.