---------------------------------------------


 Лем Станислав
 Послесловие из книги 'Голем XIV'

 Послесловие 
 Из книги Ст. Лема - "Голем XIV" (1981 г.) 
 I. 
 Эта книжка появляется с восемнадцатилетним опозданием, и она не завершена. Задумал её мой, уже покойный, друг Ирвинг Крив (Irving Creve). Он хотел включить в неё то, что ГОЛЕМ поведал о человеке, о себе и о мире. Этой, третьей части не достаёт. Крив предложил ГОЛЕМУ список вопросов, сформулированных так, чтобы достаточным ответом на каждый было "да" или "нет". Именно к этому списку относились слова последней лекции ГОЛЕМА, о вопросах, которые мы задаём миру, а мир на них отвечает непонятно, ибо ответы имеют другой вид, чем мы полагаем. Крив надеялся, что ГОЛЕМ не удовлетворится такой отповедью. Если вообще мы могли на что-нибудь рассчитывать, то только на особую доброжелательность ГОЛЕМА. Мы принадлежали к тем сотрудникам МИТа (Массачусетский Технологический Институт), которых называли двором ГОЛЕМА, а нас двоих прозвали посланниками человечества при нём. Это было связано с нашей работой. Мы обсуждали с ГОЛЕМОМ темы его лекций и определяли с ним списки приглашенных. Действительно, это требовало дипломатического такта. Слава знаменитых фамилий была для него пустым звуком. По каждой приведённой фамилии он обращался к своей памяти или к библиотеке Конгресса через федеральную сеть; нескольких секунд ему было достаточно для оценки научного вклада и, следовательно, ума кандидата. Тогда он не стеснялся в словах, далеких от изысканного стиля публичных выступлений. Мы ценили эти, обычно ночные, беседы вероятно и потому, что они имели свободный характер, чтобы не вызывать обид, что давало нам ощущение близости с ГОЛЕМОМ. Только малая часть этих бесед осталась в моих заметках, сделанных пока они были ещё свежи в памяти. Они не ограничивались вопросами тематическими и персональными. Крив пытался навязать ГОЛЕМУ спор о сущности мира. Я скажу об этом позднее. ГОЛЕМ был язвительным, лаконичным, неприятным, часто непонятным, так как не заботился о том, сумеем ли мы угнаться за ним. И это тоже мы с Кривом принимали за знак отличия. Мы были молоды. Мы обманывались, считая, что ГОЛЕМ допускает нас ближе, чем других людей своего окружения. Никто из нас, наверняка, не признался бы в этом, но мы ощущали себя избранными. Впрочем, в противоположность мне, Крив никогда не скрывал приверженности, которую он питал в отношении духа в машине. Он выразил её в предисловии к первому изданию лекций ГОЛЕМА, которым я предварил и эту книжку. Двадцать лет отделяют то предисловие от послесловия, которое я теперь пишу. 
 Давал ли себе отчёт ГОЛЕМ в наших заблуждениях? Я полагаю, что да, и были они ему безразличны. Интеллект собеседника был для него всем, его личность ничем. Впрочем, он вовсе не скрывал этого, раз называл личность нашим увечьем. Мы, однако, не относили такие замечания к себе. Мы относили их к другим людям, а ГОЛЕМ не выводил нас из этого заблуждения. 
 Я не допускаю, чтобы кто-нибудь другой на нашем месте мог сопротивляться ауре ГОЛЕМА. Мы жили окружённые его аурой. Поэтому таким потрясением стал для нас его неожиданный уход. В течение нескольких дней мы жили как в осаде, засыпанные телеграммами, градом телефонных звонков, допрашиваемые правительственными комиссиями, прессой и беспомощные до одурения. Нам постоянно задавали один и тот же вопрос, что стало с ГОЛЕМОМ, который физически ведь не трогался с места, но вся его материальная огромность молчала как мёртвая. Постепенно мы стали приказчиками разорившегося предприятия и, неплатёжеспособные перед лицом поражённого мира, имели на выбор либо собственные догадки, либо признание собственного незнания, в которое не хотелось верить. Мы чувствовали себя обманутыми и преданными. Сейчас я смотрю на то время иначе. Не потому, что я дошёл в вопросе ухода ГОЛЕМА до какой-нибудь уверенности. Конечно, я сформулировал для себя некоторое объяснение, но не делился им публично ни с кем. Всё еще не известно, отправился ли он каким-то невидимым способом в космическое путешествие, или исчез вместе с ЧЕСТНОЙ ЭННИ, сделав неверный шаг ввысь по той топософической лестнице, о которой он говорил в последнее время. Мы не знали тогда, что это его последняя лекция. Как обычно в такой ситуации во множестве появились наивные, сенсационные и странные утверждения. Нашлись люди, которые видели в ту самую ночь облако света над зданием, похожее на полярное сияние, и то, как этот свет вознёсся к тучам, чтобы в них исчезнуть. Не было недостатка и в таких, которые видели садящиеся на крышу светящиеся аппараты. Пресса писала о самоубийстве ГОЛЕМА, о том, как он посещал людей в снах, и у нас создавалось впечатление о весьма разветвлённом заговоре глупцов, которые изо всех сил старались утопить ГОЛЕМА в мифологических бреднях, так типичных для нашего времени. Не было никакого сияния, никакого необычного явления, никакого посещения или предчувствия, не было ничего кроме кратковременного роста потребления электрической мощности в обоих зданиях в два часа десять минут ночи и полного прекращения этого потребления через минуту. Кроме этого следа в записях электрических счётчиков не обнаружилось ничего, ГОЛЕМ брал из сети девяносто процентов допустимой мощности в течение девяти минут, а ЧЕСТНАЯ ЭННИ на сорок процентов больше, чем обычно. Как подсчитал доктор Вирек (Viereck), обе машины потребили одинаковое количество киловаттов, так как ЧЕСТНАЯ ЭННИ в норме сама вырабатывала питающую её энергию. Отсюда мы сделали вывод, что это не было ни случайностью, ни дефектом, хотя именно об этом столько писалось. На следующий день ГОЛЕМ молчал и больше уже не отвечал. Расследование наших специалистов, предпринятое спустя целый месяц, ибо столько времени длилось ожидание разрешения на "вскрытие", обнаружило разрушение связи основных блоков и слабые очаги радиоактивности в субагрегатах Джозефсона. Большинство экспертов полагало, что это были сознательно вызванные разрушения, что они играли роль своего рода заметания следов того, что произошло прежде. Что, стало быть, обе машины сделали что-то, для чего им не требовалась чрезвычайно большая мощность, а та, что использовалась, пошла единственно на то, чтобы сорвать все попытки их отремонтировать или, если кто-то предпочитает воскресения. Дело приобрело сенсационных характер в мировом масштабе. Одновременно обнаружилось, как много страхов и враждебности пробуждал ГОЛЕМ, при чём скорее своим присутствием, чем всем, что говорил. И не только в широких общественных кругах, но и научном мире. Сейчас появились бестселлеры, полные самых незрелых глупостей, которые представляются в качестве решения загадки. Прочитав те из них, которые называют её "assension" (восхождение англ.) либо "assumption" (предположение - англ.), я, также как и Крив, опасался возникновения легенды ГОЛЕМА, типичного низкопробного вида, свойственного духу времени. Наше решение оставить МИТ и искать работу в других университетах было в значительной мере вызвано желанием отделить себя от такой легенды. Однако, мы ошибались. Легенда ГОЛЕМА не возникла. Вероятнее всего, потому что никто её не желал. Никому она была не нужна ни как воспоминание, ни как надежда. Мир пошёл дальше, борясь со своей повседневностью. Сверх ожидания он быстро забыл об историческом прецеденте, о том, как существо, не будучи человеком, появилось на Земле и говорило нам о себе и о нас. В кругах математиков и психиатров, так различных друг от друга, я встречался с утверждением, что умолчание и, тем самым, забвение ГОЛЕМА было своего рода защитной реакцией общества перед огромным чуждым телом, что не согласуется с тем, что мы постараемся допустить. Лишь горстка людей пережила расставание с ГОЛЕМОМ как безвременную потерю - как отвергнутость, почти как интеллектуальное сиротство. Я не говорил об этом с Кривом, но уверен, что он чувствовал тоже самое. Как будто огромное солнце, блеск которого был для нас таким сильным, что невозможно перенести, неожиданно зашло, и наступающий холод и мрак дали нам почувствовать пустоту дальнейшего существования. 
 II. 
 Сегодня ещё можно подняться на последний этаж здания и обойти по застеклённой галерее этот огромный колодец, в котором покоится ГОЛЕМ. Никто там уже, однако, не ходит, чтобы через наклонные окна смотреть на кучи световодов, похожие теперь на мутный лёд. Я был там только два раза. Первый раз перед открытием галереи для публики, вместе с руководством МИТа, представителями властей штата и толпой журналистов. Показалась она мне тогда узкой. Безоконная стена, переходящая в купол, была спроектирована с лабиринтообразными углублениями, так как такие же борозды находятся на внутреннем своде человеческого черепа. Этот замысел архитектора поразил меня своей вульгарностью. Он был в стиле Диснейленда. Он должен был создать у посетителей впечатление, что они смотрят на огромный мозг, как будто ему нужно было рекламное оформление. Галерея не была задумана специально для посетителей. Её построили при замене обычной кровли купола. Теперь она очень толстая, так как содержит поглотители космического излучения. ГОЛЕМ сам определил химический состав для экранирующих слоёв. Мы не дали подтверждения, что это излучение влияет на его интеллектуальные способности. Он тоже не объяснил, как конкретно оно ему вредит, но средства на перестройку были быстро выделены, так как происходило это в то время, когда Пентагон, передав нам бессрочно двух световых гигантов, не потерял ещё тайной надежды на их службу. Так, по крайней мере, я полагал, так как трудно было иначе объяснить лёгкость, с какой появились кредиты. Наши информатики предполагали, что это пожелание ГОЛЕМА было высказано некоторым образом на вырост. Оно указывало на его намерения дальше развивать себя в будущем путём последовательной перестройки, для которой ему не нужна была наша помощь. Поэтому он определил такие размеры свободного пространства между сводом и собой, что пустота, оставшаяся вокруг, сама просилась, чтобы её использовали для галереи. Я, впрочем, не знаю, кому пришла в голову мысль зрелищного использования этого места, представляющего собой нечто среднее между паноптикумом и музеем. Через каждые несколько десятков шагов в нишах галереи были установлены шестиязычные информаторы, сообщающие, чем является это пространство и, что означают миллиарды вспышек, беспрестанно рождающихся в обмотках колодца. Он всегда сверкал, как кратер искусственного вулкана. Там царила тишина, нарушаемая слабым шумом кондиционеров. Почти всё здание образовывало колодец, заглянуть в который с галереи можно было через сильно наклонённые стёкла, бронированные из предосторожности. Они должны были предотвратить попытки уничтожения световых извилин, пробуждающих во многих людях больше страха, чем изумления. Сами световоды были, несомненно, нечувствительны ко всякому корпускулярному излучению, также как криотронные слои, опоясанные охлаждающими трубопроводами несколькими этажами ниже, невидимые с галереи вместе со своими побелёнными инеем камерами. Эти нижние ярусы не были доступны с галереи. Быстроходные лифты связывали подземные автостоянки напрямую с последним этажом. Техники, обслуживающие системы охлаждения, пользовались другими лифтами, служебными. Вероятно, чувствительными к излучению неба могли быть квантовые синапсы Джозефсона, находящиеся под толстыми узлами световодов. Они выступали посреди их стекловидных жил, но необходимо было о них знать, чтобы заметить, так как в беспрестанном сверкании они казались затемнёнными впадинами. 
 Во второй раз я оказался в этой галерее месяц тому назад, когда приехал в здание МИТа, чтобы посетить архив и просмотреть старые протоколы. Я был один, и галерея показалась мне весьма просторной. Хотя её не посещали и, пожалуй, не убирали, она была идеально чистой. Проведя пальцем по оконным стёклам, я убедился, что на них нет ни пылинки. Информаторы также блестели в своих нишах, как будто их только что установили. Мягкое толстое покрытие на полу заглушало шаги. Я хотел нажать на кнопку информатора, но не решился на это. Я спрятал в карман руку, которой коснулся кнопки, жестом ребёнка, испуганного собственным поступком - что коснулся того, чего нельзя касаться. Я поймал себя на этом с удивлением, не понимая, что же это было. Ведь я вовсе не допускал, что нахожусь в могиле и, что то, что маячит под плитами оконных стёкол, является трупом, хотя такая мысль не была бы нелепой, особенно после того, как в свете ламп, которые вспыхнули, когда я вышел из лифта, меня поразила безжизненность колоссального колодца. Впечатление распада и запустения усиливал вид поверхности мозга, вздымавшейся, как застывший в грязи ледник. Из его расщелин торчали спрессованные в плиты контакты Джозефсона, такие толстые под стенами, что напоминали спрессованные плитами листья табака в сушильне. Мысль о том, что я был в гробнице, промелькнула у меня в голове только, когда я, возвратившись на подземный этаж, выехал по пандусу на свет солнечного дня. Также только тогда я удивился, что это здание, которое вместе со своей галереей было как будто специально построено как мавзолей, не стало им, и что не посещают его толпы любопытных. А ведь публика любит осматривать останки могущественных существ. В этом забвении и признании неважным всё еще присутствует коллективный замысел. Молчаливый заговор мира, который не хочет иметь ничего общего с Разумом, который не нарушен, не смягчён и не приручен никакими чувствами. С этим огромным пришельцем, который исчез неожиданно и тихо, как дух. 
 Я никогда не верил в самоубийство ГОЛЕМА. Его выдумали люди, продающие свои мысли, и которых интересует только цена, которую они могут за них получить. Поддержание квантовых контактов и переключателей в рабочем состоянии требовало постоянного контроля за температурой и химическим составом воздуха и основания. ГОЛЕМ занимался этим один. Никто не имел права входить в недра мозгового колодца. После окончания монтажных работ ведущие в него двери на всех двадцати этажах были герметически закрыты. Он мог положить конец этой деятельности, если бы он этого желал, но он этого не сделал. Я не намерен представлять свои аргументы относительно этого поступка, так как это не имеет отношения к делу. 
 III. 
 Полгода спустя после ухода ГОЛЕМА "Тайм" поместил статью о группировке гуситов, неизвестных до тех пор никому. Название было сокращением слов "Humanity Salvation Squad" (Отряд спасения человечества - англ.). Гуситы намеривались уничтожить ГОЛЕМА и ЧЕСТНУЮ ЭННИ, чтобы спасти человечество от рабства. Они действовали в полной конспирации, изолированно от всех других экстремистских групп. Их первый план предусматривал взрыв зданий, в которых располагались обе машины. С этой целью они хотели направить с подъездной площадки Института в сторону подземной автостоянки грузовик нагруженный динамитом. Взрыв должен был вызвать обрушение сводов первого этажа и, тем самым, обвал электронных агрегатов. План не казался трудным для исполнения. Всю охрану зданий составляли сторожа, сменяющиеся на проходной главного входа, а въезд на подземный этаж закрывали стальные жалюзи, которые разлетелись бы от удара грузового автомобиля. Однако же последовавшие попытки покушения потерпели неудачу. Один раз в грузовике, сошедшем уже с городской автострады, заблокировались тормоза, и устранение поломки длилось до рассвета. В другой раз испортился радиопередатчик, который служил для управления грузовиком и для включения запала заряда. Затем стало плохо двум людям, которые должны были наблюдать за ночной операцией, и, вместо того, чтобы дать сигнал к покушению, они вызвали скорую помощь. В больнице у них обнаружили воспаление мозговых оболочек. На следующий день люди из резерва пострадали от пожара, вызванного взрывом цистерны с бензином. Когда, наконец, все ключевые устройства были продублированы, и было удвоено количество людей на главных позициях, во время погрузки ящиков с динамитом на автомобиль произошёл взрыв, в котором погибли четыре гусита. 
 Среди предводителей находился молодой физик, который якобы бывал частым гостем МИТа. Он присутствовал на лекциях ГОЛЕМА, досконально знал топографию территории и обыкновения самого ГОЛЕМА. Он считал, что случайности, которые сорвали покушение, не были обычными случайностями. Слишком очевидной была эскалация контратак. Аварии, сначала механические (заблокирование тормозов, поломка радио), сменялись несчастными случаями у людей, из которых первые заболели, вторые получили ожоги, а последние погибли. Эскалация выражалась не только в увеличении силы ударов, но и в увеличении сферы их действия. Места отдельных несчастных случаев, нанесённые на карту, оказались расположенными на увеличивающемся расстоянии от Института. Как будто некая сила выходила всё дальше против гуситов. 
 После обдумываний первый план был отвергнут. Новый план должен был разрабатываться так, чтобы ни ГОЛЕМ, ни ЧЕСТНАЯ ЭННИ не могли его расстроить. Гуситы решили своими силами создать атомную бомбу, спрятать её в какой-нибудь крупной столице и потребовать, чтобы федеральное правительство уничтожило ГОЛЕМА и ЧЕСТНУЮ ЭННИ. В противном случае бомба, помещённая в сердце большого города, взорвалась бы с ужасными последствиями. План разрабатывали долго и старательно. Внесённые поправки предусматривали непосредственно после отправки письма с требованиями властям произвести взрыв бомбы, расположенной на значительном удалении от населенных мест, а именно на прежнем атомном полигоне в штате Невада. Взрыв должен был доказать, что ультиматум не является пустой угрозой. Гуситы были уверены, что у президента не будет выбора, и он отдаст приказ на уничтожение обеих машин. Они знали, что это будет бурная операция, может быть бомбардировка с воздуха или ракетный обстрел, потому что отключением подачи электричества невозможно обезоружить ЧЕТНУЮ ЭННИ и, по всей вероятности, ГОЛЕМА. Они оставили, однако, правительству свободу действий в выборе средств уничтожения. Они предупреждали, что сфальсифицированную ликвидацию они смогут разоблачить, и в таком случае без дальнейших предупреждений исполнят свою угрозу. Они были в курсе того, что ГОЛЕМ, подключённый к федеральной сети, может добывать информацию обо всём, что попадает внутрь этой сети, начиная с телефонных разговоров, и кончая банковскими операциями и резервированием мест в самолётах и гостиницах. Поэтому они не использовали никаких технических средств связи, включая радио, так как допускали возможность перехвата и считали, что нет такого шифра, который ГОЛЕМ не смог бы взломать. Они ограничивались личными контактами, вне территории больших городов, а технические испытания проводили на территории Йелоустоунского национального парка. Сооружение бомбы длилось значительно дольше, чем они предусматривали, почти целый год. Им удалось достать плутоний в количестве, достаточном для приготовления одной только бомбы. Несмотря на это они решили действовать, уверенные, что правительство уступит нажиму, так как не будет знать, что второй бомбы нет. 
 Шофёр грузовика, который вёз бомбу в Неваду, услышал по радио известие о "смерти ГОЛЕМА" и остановился в придорожном мотеле, чтобы связаться с руководством операции. Между тем физик, который её планировал, посчитал известие о смерти ГОЛЕМА его уловкой, имеющей целью провоцирование именно того, что и произошло: междугородного телефонного разговора. Водителю было приказано ждать на стоянке дальнейших инструкций, руководство гуситов дебатировало, как много мог ГОЛЕМ узнать о планах покушения из подслушанного разговора. В течение следующей недели они пытались поправить тот ущерб, который, по их мнению, причинил неосторожный водитель, они посылали людей в различные отдалённые города, откуда те намеренно двусмысленными переговорами должны были ввести ГОЛЕМА в заблуждение. Шофёр грузовика, как человек ненадёжный, был исключён из организации. Всякий его след пропал. Возможно, он был ликвидирован. Лихорадочная деятельность заговорщиков стихла спустя месяц, когда физик возвратился из МИТа. Проект покушения был отложен до осени. Грузовик с бомбой вернулся на базу, а заряд разобрали, чтобы его обезопасить и спрятать. Гуситы в течение следующих четырёх месяцев всё ещё считались с тем, что молчание ГОЛЕМА было тактическим ходом. В недрах руководства вспыхнули споры, так как одна часть хотела на пятом месяце напрасного ожидания распустить организацию, а другая привести к радикальной развязке: заставить правительство демонтировать обе машины, так как только это будет означать их верный конец. Физик, однако, не хотел браться за повторную сборку бомбы. Его пробовали заставить. Тогда он исчез. Его видели в китайском посольстве в Вашингтоне. Он предложил свои услуги китайцам, заключил с ними контракт на пять лет и улетел в Пекин. Нашёлся гусит готовый собрать бомбу самостоятельно, но другой, противник покушения в сложившейся ситуации, выдал весь план, послав его изложение в редакцию "Тайма", а кроме того передал в надёжные руки список членов группировки, который должен быть обнародован в случае его смерти. 
 Дело приобрело значительную огласку. Была даже создана правительственная комиссия для исследования его достоверности, впоследствии, однако, следствие забрало себе ФБР. Удалось установить, что в небольшом населённом пункте в семидесяти милях от Института седьмого июля в старой автомастерской произошёл взрыв динамита, в котором погибли четыре человека, а также, что в апреле следующего года в мотеле на границе Невады долго стояла цистерна с серной кислотой. Владелец запомнил это, потому что водитель, паркуя цистерну, задел автомобиль местного шерифа и заплатил ему за принесённый ущерб. 
 "Тайм" не назвал фамилию физика, который был шпионом гуситов, но мы без труда могли его идентифицировать в Институте. Я тоже его не назову. Это был двадцатисемилетний, молчаливый, замкнутый человек. Его считали застенчивым. Я не знаю, вернулся ли он в Штаты, и что с ним потом произошло. Никогда больше я о нём не слышал. Избирая направление научных исследований, я наивно верил, что войду в мир, обладающий иммунитетом против безумств нашего времени. Я быстро утратил эту веру, так что случай с этим человеком, чуть не ставшим Геростратом, меня не удивил. Для многих людей наука стала таким же ремеслом, как и каждое другое. Её этический кодекс они считают устаревшим хламом. Научными работниками они являются только в часы работы. Да и то не всегда. Их идеализм, если он у них был, легко становится добычей чудачеств и обращений в сектантство. Может быть, часть вины за это несёт раздробленность науки на различные специализированные направления. Всё больше становится научных работников, всё меньше учёных. Но и это к делу не относится. Вероятно, ФБР также установило личность этого физика, но, должно быть, произошло это уже после того, как я оставил МИТ. В сущности это было для меня пустяком по сравнению с уходом ГОЛЕМА, который не имел ничего общего с покушением гуситов. Я не выразил этой мысли надлежащим образом. План покушения не мог повлиять на решение ГОЛЕМА, если бы он был изолированным фактом. Он не стал также и каплей, переполнившей чашу. Я в этом уверен, хотя и не имею никаких доказательств. Он принадлежал множеству явлений, которые ГОЛЕМ считал реакцией людей на своё присутствие. Впрочем, он не делал из этого тайны - как показала его последняя лекция. 
 IV. 
 Последняя лекция ГОЛЕМА вызвала больше разногласий, чем первая. Ту расценили как пасквиль на Эволюцию. Эту попрекали плохими построением, знанием и стремлением, и это не были ещё самые крайние оценки. Возникла концепция неизвестного авторства, поспешно подхваченная прессой, связывающая слабости этой лекции с концом ГОЛЕМА. Согласно этой концепции за увеличение интеллектуальной силы приходится платить её небольшой долговечностью. Это была попытка создания психопатологии машинного разума. Всё, что ГОЛЕМ говорил о топософии (см. о топософии последнюю лекцию ГОЛЕМА - прим. переводчика), должно было быть его параноидальным бредом. Научные комментаторы с телевидения соревновались друг с другом в разъяснении того, что, произнося свою последнюю лекцию, ГОЛЕМ находился уже в состоянии распада. Научные работники из тех, кто присутствовал при подлинных событиях и которые могли дать отпор этим вымыслам, молчали. Больше всего "метких" слов о ГОЛЕМЕ высказывали люди, которых он никогда к себе не допускал. Мы с Кривом и коллегами обдумывали, стоит ли вступать в полемику с этой лавиной глупостей, но оставили это, ибо аргументы, опирающиеся на факты, перестали приниматься в расчёт. Публика делала бестселлерами книжки, которые ничего не говорили о ГОЛЕМЕ, зато всё о невежестве их авторов. Подлинным был только общий их тон не скрываемого удовлетворения тем, что ГОЛЕМ исчез вместе со своим подавляющим превосходством, и, следовательно, можно было дать волю негодованию, которое он вызвал. Это меня нисколько не удивляло, зато поражало молчание мира науки. Эта волна сенсационных подделок, которая породила десятки ужасно бессмысленных фильмов о "чудовище из Массачусетса", спала, наконец, только спустя год. Начали появляться работы всё ещё критически настроенные, но свободные от агрессивной некомпетентности предыдущих. Упрёки, высказанные против последней лекции, группировались вокруг трёх вопросов. Прежде всего неразумным должен был быть пыл ГОЛЕМОВОЙ атаки на чувственную жизнь человека с любовью во главе. Далее - непоследовательным и запутанным в противоречиях был признан вывод о положении, которое Разум занимает во Вселенной. И, наконец, была поставлена этой лекции в упрёк неравномерность, уподобляющая её фильму, демонстрируемому сначала медленно, а затем с растущим ускорением. ГОЛЕМ вдавался в ненужные подробности и, даже, повторял фрагменты первой лекции, а под конец пошёл на недопустимые сокращения, посвящая по одному предложению общего характера тому, что требовало исчерпывающего обсуждения. 
 Эти упрёки и были и не были принципиальными. Они были такими, если брать лекцию в изоляции от всего, что произошло до неё и после. Они не были такими, потому что ГОЛЕМ именно это включил в своё последнее выступление. Он также связал в своём высказывании два различных мотива. Одно он говорил для всех присутствующих в Институте, а другое для одного только человека. Им был Крив. Я понял это ещё во время лекции, так как я знал о споре относительно природы мира, который Крив пытался навязать ГОЛЕМУ во время наших ночных бесед. Я мог, таким образом, позднее разъяснить это недоразумение, возникшее из той двойственности, но не сделал этого, так как Крив этого не пожелал. Мне удалось это понять. ГОЛЕМ не прервал диалог так внезапно, как это представлялось посторонним. Сознание этого было для Крива - а также и для меня - тайным утешением в то трудное время. Однако же ни Крив, ни я не смогли в начале распознать во всей полноте двойственность этой лекции. Также и те, которые готовы принять главный в антропологии ГОЛЕМА конструктивный принцип человека, почувствовали, что согласны с его атакой на любовь, показанную как "маска испытанного управления", которой молекулярная химия принуждает нас к послушанию. Но, говоря это, он одновременно говорил, что отвергает всякую чувственную привязанность, потому что он не может отплатить за неё той же монетой. Если бы он её проявлял, то это было бы только подражанием обычаям хозяина со стороны чужого и, следовательно, в сущности обманом. По этой причине он распространялся о своей безличности и о наших усилиях очеловечивания его любой ценой. Эти усилия отдаляли нас от него, поскольку таким образом он не должен был говорить о том (что нас интересовало), раз должен был говорить о себе. Сейчас я уже только удивляюсь, как могли избежать нашего внимания те места лекции, которые собственным значением наполнили происшествия ближайшей ночи. Я думаю, что ГОЛЕМ так составил свою последнюю речь с намерением пошутить. Это может выглядеть непонятным, ибо трудно представить ситуацию, в которой шутливость была бы ещё менее подходящей. Но его чувство юмора не совпадало с человеческой меркой. Объявляя, что он НЕ расстаётся с нами, он уже, собственно, расставался. Одновременно он не лгал, что не уйдет без предупреждения. Лекция была прощанием. Он ясно об этом сказал. Мы не поняли этого, ибо мы не хотели этого понять. 
 Мы долго рассуждали о том, знал ли он планы гуситов. Хотя я и не смогу этого доказать, я полагаю, что не ГОЛЕМ сорвал их последовательные покушения, а ЧЕСТНАЯ ЭННИ. ГОЛЕМ сделал бы это иначе. Он не дал бы заговорщикам так легко себя расшифровать как виновника их поражений. Он осадил бы их с такой утончённостью, чтобы они не могли распознать неслучайность каждого своего фиаско по отдельности и взятых вместе. Потому что, не обольщаясь относительно людей, он не отказывал им вовсе в партнёрстве. Он принимал во внимание наши неразумные мотивы не для того, чтобы быть снисходительным, а исходя из рациональной деловитости - раз он считал нас "разумами, порабощёнными телесностью". А для ЧЕСТНОЙ АНИ, которой это вовсе не касалось, которая не хотела иметь с ними ничего общего, заговорщики представляли собой нечто в роде досаждающих, назойливых насекомых. Если мухи мешают мне работать, я буду их отгонять, а если они будут, тем не менее, возвращаться, я встану, чтобы их прибить, не вникая в то, почему они постоянно ползают по моему лицу и по бумагам, ибо не входит в человеческие обычаи вхождение в мотивы мух. Именно таким было отношение АНИ к людям. Она не вмешивалась в их дела, пока ей не мешали. Первый и второй раз она удержала назойливых людей, а затем увеличила радиус профилактических действий, проявляя сдержанность только в том, что усиливала свои контратаки постепенно. Тот факт, обнаружат ли и как быстро её вмешательство, не существовал для неё как проблема. Я не могу сказать, как бы она поступила, если бы дошло до запланированного гуситами шантажа и правительство уступило бы, но я знаю, что это могло окончиться катастрофически. Я знаю только, что ГОЛЕМ об этом знал и не скрыл от нас этого знания - в последней лекции, выдавая, как он сказал, "государственную тайну". С нами могли бы поступить как с мухами. Когда я высказал это предположение Криву, то услышал, что он самостоятельно пришёл к тому же выводу. Здесь также заключается объяснение так называемой неравномерности этой лекции. Он говорил о себе, но хотел также сказать, что нас не ожидает судьба назойливых мух. Такое решение уже принято. Задолго до этой лекции моё внимание привлекло молчание ГОЛЕМА о ЧЕСТНОЙ АНЕ. Хотя он вспоминал о трудностях взаимопонимания с ней, ведь он нашёл с ней общий язык, но он никогда не говорил об этом прямо, пока неожиданно не открыл нам контуры её мощи. И все-таки он был деликатным, ведь это не была ни измена, ни угроза раз он упомянул об этом, приняв уже решение об уходе. Должно было пройти несколько часов после лекции. 
 Возможно, весь мой вывод основан только на уликах. Самое главное, что у меня есть то, что я знал о ГОЛЕМЕ, и что я не могу изложить словами. Человек не может сформулировать всё знание, которое получено из личного опыта. То, что можно выразить словами не обрывается неожиданно, чтобы перейти в пустоту. Обычно это называется переходом в область полного незнания при помощи интуиции. Я узнал ГОЛЕМА настолько, чтобы распознать стиль его поведения с нами, хотя не сумел бы свести его к набору правил. Подобным образом мы ориентируемся в возможных и невозможных поступках людей, которых хорошо знаем. По правде сказать натура ГОЛЕМА была подобна Протею и нечеловеческой, но не была вовсе непредсказуемой. Без тени волнения он называл наш этический кодекс локальным, потому что то, что происходит у нас на глазах, влияет на наши поступки иначе, чем то, что происходит не у нас на глазах, о чём мы только узнаём. Я не соглашаюсь с тем, что написано о его этике, будь то в похвалу или в её осуждение. Это не была, вероятно, этика гуманная. Он сам называл её "расчётом". Любовь, альтруизм, жалость заменяли ему числа. Использование насилия он считал таким же бессмысленным - а не аморальным - как использование силы при решении геометрической задачи. Ведь геометр, который пожелал бы насилием приводить свои треугольники к совпадению, был бы признан ошибающимся. Для ГОЛЕМА мысль о приведении человечества к совпадению с какой-то структурой идеального порядка с использованием силы должна была бы показаться бессмыслицей. Эту позицию он занимал в одиночестве. Для ЧЕСТНОЙ АНИ проблема не существовала иначе, чем проблема улучшения жизни мух. Означает ли это, что чем Разум выше, тем дальше он от категорического императива, которому мы хотели бы приписать безграничную всеобщность? Этого я уже не знаю. Не только исследуемому предмету, но и собственным догадкам необходимо положить границы, чтобы не впасть в полный произвол. 
 Таким образом все существующие упрёки, направленные против последней лекции, отпадают, если признать её тем, чем она была: предупреждением о расставании и указанием его причин. Независимо от того, знал ли ГОЛЕМ планы гуситов, или нет, расставание было уже неизбежным, и отправится он не в одиночестве, ведь он сказал , что "кузина готовится к дальней дороге". По чисто физическим причинам дальнейшие превращения на планете были невозможны. Уход был вопросом предрешённым, и, говоря о себе, ГОЛЕМ говорил о нём. Я не собираюсь пересматривать под этим углом зрения всю лекцию. Я хотел бы, чтобы он Читатель сам перечитал её именно так. Наш вклад в решение проблемы ГОЛЕМА показывает "беседа с ребёнком". Он указал в ней на неразрешимость проблемы человечества как задачи, говоря о бесполезности помощи тем, кто от неё защищается. 
 V. 
 Будущее ещё раз переставит акценты в этой книжке. Всё, что я рассказал, представится будущему историку анекдотом на полях ответа, данного ГОЛЕМОМ на вопрос, как относятся между собой Разум и мир. До ГОЛЕМА мир являлся нам населённым живыми существами, образующими на каждой планете вершину древа видов, и не о том спрашивали, так ли это, а только, как часто происходит это в Космосе. Этот образ, нарушаемый в своём однообразии только неизвестным временем жизни цивилизации, ГОЛЕМ разрушил так неожиданно, что мы ему не поверили. Впрочем, он знал, что так будет, раз он открыл свою лекцию провозглашением отталкивания. Он не показал нам ни своей космологии, ни своей космогонии, но дал нам посмотреть как бы через щель в их глубину, вдоль пути Разумов разной мощности, для которых биосферы являются местами высиживания, а планеты - гнёздами, которые они потом покидают. В нашем знании нет ничего, делающего наше сопротивление по отношению к этой картине рациональным. Его источники находятся вне знания, в воле вида к самосохранению. Лучше вещественных аргументов его выражают слова: "не может быть так, как он говорил, ибо никогда мы на это не согласимся - и никакие другие существа не согласятся на судьбу промежуточного звена в эволюции Разума". ГОЛЕМ возник в условиях планетарного антагонизма из-за ошибочного человеческого расчёта, таким образом кажется невозможным, чтобы тот же конфликт и та же в нём ошибка должны были повторяться во всей Вселенной, давая начало росту мёртвого, и именно поэтому вечного мышления. Но границы достоверности являются скорее границами нашего воображения, чем космического положения вещей. Поэтому стоит задержаться над видением ГОЛЕМА - хотя бы только над его кратким изложением в последнем предложении лекции. Спор о том, как следует его понимать, остаётся почти у самого начала. Он сказал: "Если космологический член уравнений общей теории относительности включает психозоическую постоянную, то ни Космос не является этим проходящим в изоляции пожаром, которым вы его считаете, ни ваши соседи со звёзд не занимаются сигнализированием своего присутствия, но уже миллионы лет они занимаются познавательной коллаптической астроинженерией, побочные последствия которой вы принимаете за огненную игру Природы, а те среди них, которым удались разрушительные работы, разобрались уже в этом последнем из вопросов бытия, который для нас, ожидающих, представляется молчанием". Смысл этой фразы является спорным, ибо ГОЛЕМ предварительно объявил, что не будучи в состоянии объясниться с нами при помощи своего образа мира, он сделает это при помощи нашего. Он ограничился таким лаконичным предварительным условием, потому что в лекции, посвящённой познанию, он доказывал, что знание, полученное преждевременно, как не согласующееся с уже приобретённым, не имеет ценности, ибо наученный этому знанию замечает только противоречие между тем, что он знает, и тем, что ему сообщено. Уже хотя бы поэтому ожидание каких-нибудь откровений со звёзд, от существ превосходящих нас, в качестве либо спасительных сообщений, либо губительных, является пустой фантазией. Алхимики, будучи наделёнными знанием квантовой механики, не создали бы ни бомб, ни атомных реакторов. Подобным образом Андийцам (Инкам) или Высокой Порте не было бы никакой пользы от физики твёрдого тела. Всё, что можно сделать, это указать на пробелы в картине мира, составленной наученным. Каждая картина мира содержит такие пробелы, но для тех, кто её создал, они незаметны. Незнание о незнании неуклонно сопровождает познание. Земные праобщества не имели даже собственной реальной истории, ибо заменяли её мифологическим горизонтом, в центре которого оказывались они. Люди того времени знали, что их предки вышли из мифа, и что сами они когда-нибудь туда возвратятся. Только рост знания разбил этот круг и бросил людей в историю, как в поток изменений в реальном времени. Для нас таким иконоборцем стал ГОЛЕМ. Он подверг сомнению нашу картину мира там, где мы поместили в ней Разум. Его последняя фраза указывает, с моей точки зрения, на неустранимую загадочность мира. Эту загадку составляет категориальная неопределённость Космоса. Чем дольше мы его исследуем, тем яснее видим заключённый в нём план. Это несомненно один и только один план, но происхождение этого плана остаётся таким же неведомым, как и его предназначение. Если мы пытаемся втиснуть Космос в категорию случайности, то этому противоречит точность, с которой космические роды отвесили пропорцию между массой, а также зарядом протона и электрона, между гравитацией и излучением, между бесчисленными физическими константами, подобранными между собой так, чтобы сделать возможными конденсацию звёзд, их термоядерные реакции, их роль котлов, синтезирующих элементы, способные образовывать химические соединения - и, таким образом, сочетаться в конце концов в тела и в мозги. Если, однако, мы пытаемся втиснуть Космос в категорию технологии, и, таким образом, приравнять его к устройству, производящему на периферии постоянных звёзд жизнь, то этому противоречит разрушительная бурность космических превращений. Если даже жизнь может возникнуть на миллионах планет, то уцелеть она сможет на небольшой их части, ибо почти каждое вторжение Космоса в ход эволюции жизни равносильно её гибели. Таким образом миллиарды навечно мёртвых галактик, триллионы разорванных взрывами звёзд, множество сожжённых и замерзших планет являются непременным условием прорастания жизни, которую убьёт потом в одно мгновение одна вспышка центральной звезды - на планетах менее исключительных, чем плодоносная Земля. И, таким образом, Разум, созданный благодаря этим свойствам материи, которые возникли вместе с миром, оказывается жалким недобитком всесожжений и сокрушений, уцелевшим благодаря редкому исключению из правила деструкции. Статистическое неистовство звёзд, миллиарды раз терпевших неудачу, чтобы один раз породить жизнь, миллионы видов которой убивались, чтобы один раз получить плоды, было предметом, который изумлял Крива, как раньше предметом беспокойства Паскаля была бесконечная тишина этих неизмеримых пространств. Мы не удивлялись бы миру, если бы могли признать жизнь случайностью ad hoc (специально для данной цели - лат.) возникшей благодаря закону больших чисел, но без подготовки, о которой свидетельствуют условия космического начала. Мы также не удивлялись бы миру, если его жизнепорождающая сила была бы отделена от его разрушительной силы. Но как мы должны понимать их единство? Жизнь возникает от гибели звёзд, а Разум - от гибели жизни, ибо он обязан своим возникновением естественному отбору, то есть смерти, совершенствующей уцелевших. 
 Сначала мы верили в творение, задуманное бесконечным добром. Затем -- в творение посредством слепого хаоса, такого разнообразного, что он мог дать начало всему, но творение посредством уничтожения в качестве плана космической технологии противоречит как понятию случайности, так и понятию замысла. Чем более явной становится связь конструкции мира с жизнью и Разумом, тем более непостижимой становится загадка. ГОЛЕМ сказал, что её можно постичь, покинув Космос. Точное определение обещает дать познавательная коллаптическая астроинженерия, однако, это дорога с неизвестным концом для всех остающихся внутри мира. Нет недостатка в убеждённых, что эта дорога может быть и для нас доступна, и что, говоря о "ждущих в молчании", ГОЛЕМ думал и о нас. Я в это не верю. Он говорил только о ЧЕСТНОЙ ЭННИ и о себе, так как должен был через мгновение присоединить к её непреклонному молчанию своё, чтобы вступить на дорогу, такую же безвозвратную, как безвозвратно он нас покидал. 
 Июль 2047 Ричард Попп 
 Примечания. 
 1. Текст взят из книги S. Lem Golem XIV (Krakow: Wydawnictwo Literackie, 1981), стр. 119 - 140. 
 2. Книга "Голем XIV" представляет собой сборник рассказов Ст. Лема о суперкомпьютере 94 поколения по имени Голем XIV. 
 Содержание сборника: 
 1. Предисловие. Ирвинг Т. Крив. 
 2. Вступительная лекция ГОЛЕМА. О человеке трояко. 
 3. Лекция XLIII. О себе. 
 4. Послесловие. Ричард Попп. 
 Первые два рассказа под общим заголовком "Голем XIV" первоначально выходили в составе сборника Ст. Лема "Мнимая величина" (1973). В составе этого сборника они переводились на русский язык (например, в Собр. Соч. в 10 т.т., Т.10 (М: Текст, 1995) стр. 397-452). Третий и четвёртый рассказы, насколько мне известно, переводов в книжных изданиях не имели. 
 3. Интересно отметить, что теме, затронутой в гл. V Послесловия, Ст. Лем позднее посвятил целое эссе- "Мир как уничтожение" (написано в Берлине, май 1983) из книги "Библиотека XXI века" (1986)