---------------------------------------------



 Джек Финней
 ПОВТОРНЫЙ ШАНС



 Jack Finney
 «Second Chance»
  1956


 Перевод с английского:
 О. Битов

 Сам знаю: мне нипочем не объяснить, как это меня занесло в годы, которых ни одна живая душа толком уже и не помнит. Могу разве что рассказать, какие чувства я испытал, когда в старом придорожном сарае впервые увидел чудо.
 Я заплатил за него семьдесят пять долларов, заработанных в поте лица за целый семестр: я учусь в колледже в своем родном Хайлесберге, штат Иллинойс. Пожилой фермер молча принял деньги и смерил меня пристальным взглядом, не сомневаясь, что я рехнулся. А я не сводил глаз с искореженных, ржавых, загаженных крысами, запыленных останков на дощатом полу, пролежавших там неопрятной кучей с той поры, как их свалили здесь тридцать три года назад. Теперь эта куча принадлежала мне. Если вам когда-либо случалось наконец заполучить то, чего вы жаждали всей душой настолько, что предмет мечтаний являлся вам даже во сне, тогда вы, может быть, поймете, что я ощущал, взирая на пыльную груду лома, которая некогда называлась автомобилем марки «Джордан Плейбой».
 Вы и не слыхивали о такой машине, если вам меньше сорока и если вы не разделяете моего увлечения, не предпочитаете «Мерсер» с откидным верхом 1926 года, или двухдверный «Паккард» 1931-го, или шедевр 1924-го «Уилле Сент-Клэр», или «Франклин» 1931-го с воздушным охлаждением новейшей двухцветной самоходной коляске выпуска 1957 года. Я же был вне себя от возбуждения.
 И возбуждение не оставляло меня: на то, чтобы восстановить машину, ушло четыре месяца и это еще очень мало. До начала летних каникул я ходил на занятия, потом нашел место продавца в магазине, а кроме того, мне назначали свидания, иногда я выбирался в кино и, уж точно, спал каждую ночь. Но все, чем я жил на самом деле, все, что меня интересовало всерьез, - так это работа над машиной: по утрам с шести до восьми, по полчаса в обеденный перерыв, а нередко и по вечерам - с той минуты, когда я возвращался домой, и до того мгновения, когда падал с ног от усталости.
 Мои родители до сих пор живут в старом доме, где отец появился на свет, а в глубине участка прячется сарай, в котором есть подъемник с цепями, верстак и полный набор инструментов. В течение трех лет я ремонтировал там машины, форсировал движки - из моих рук одно за другим выходили черные чудища с приподнятыми задами. Теперь с меня хватит, пусть этим развлекаются старшеклассники. А мне уже двадцать. Я жил ожиданием этого дня: вот выверну корпусные болты, оттащу на подъемнике кузов в сторону и примусь за реставрацию моей собственной, лично моей «классики». Да, их называют именно так - «классика»: это конкретные модели определенных лет выпуска, имеющие достоинства, которых нет у современных машин и о которых стоило бы напомнить людям.
 Но реставрировать «классику» не значит поставить новый движок, заменить утраченные части чем подвернется, кое-как выправить вмятины и выкрасить кузов в канареечно-желтый цвет. Реставрировать - значит восстановить все, как было, как должно быть. Фермер, продавший мне «Джордан», рассказывал, что машина угодила под поезд; столкновение было не очень сильным, но достаточным, чтоб ее перевернуло, выбросило на поле и превратило в железный лом, а тех, кто сидел в ней, убило. Правое заднее колесо да и запаска были безнадежно искорежены - клубок рваных спиц и смятых ободов. Кузов прогнулся, а местами и треснул. Остальное тоже было не в лучшем виде, хотя блок мотора не пострадал. Обивку сидений погрызли крысы, от нее по сути ничего не осталось. Никелевые покрытия заржавели и отваливались хлопьями, ни одной наружной детали не сохранилось - о них напоминали лишь дырки для крепления. Зато три колеса оказались годными или почти годными, и части кузова уцелели все без исключения.
 Что в таких случаях делают? Пишут письма, помешают в журналах объявления, адресованные таким же помешанным, как я, наводят справки, рыскают по гаражам, сараям и свалкам, выменивают, торгуются - и в конце концов добывают то, что требуется. Два недостающих колеса я выменял у любителя из Уичиты, штат Канзас, на фирменную эмблему автомобиля «Уинтон», набор колпаков и складной верх в придачу. Колеса прибыли в деревянном ящике, поржавевшие, с расшатанными и гнутыми спицами, но мне оказалось по силам выправить и починить их. Коврики на подножки и крепеж для запаски я купил в Нью-Джерси. Потом удалось добыть два подлинных толкателя клапанов, а остальные я выточил сам в точности по образцу. Словом, автомобиль я восстановить сумел.
 Выправив вмятины и неровности, заварив трещины, я выкрасил кузов в темно-зеленый цвет того же оттенка, что и остатки старой краски, которые я, конечно же, счистил. Дверные ручки, обод ветрового стекла и все прочие блестяшки также были восстановлены, никелированы заново и поставлены на места. Я написал одиннадцать писем поставщикам кожевенных изделий по всей стране с приложением обрывков прежней потрескавшейся обивки, прежде чем нашел фирму, которая взялась повторить ее. Только за то, чтобы машину обили в полном соответствии со старыми фотографиями, пришлось выложить еще сто двадцать долларов.
 И однажды в субботу, в 8.10 вечера, я поставил точку: днем от никелировщика пришла последняя недостающая деталь - крышка радиатора, самая что ни на есть подлинная, которую я выменял на коврик для «Дюзенберга». Смеху ради я нацепил исконные старые номерные знаки 1923 года: Иллинойс 11206. Сохранился и прежний ключ зажигания в кожаном футлярчике - после смазки он стал работать как миленький; я вставил его в замок, отрегулировал подсос и искру, вылез с заводной ручкой и запустил движок. И через тридцать три года после аварии «Джордан Плейбой», испытавший удар с переворотом, вылетевший с железнодорожного переезда и превратившийся в груду лома, возродился к жизни.
 Мне предстояло свидание, и я понимал, что надо бы переодеться: на мне были рабочие штаны и отцовский синий свитер с высоким воротом. У меня не было ни денег (когда восстанавливаешь старое авто, они просто текут меж пальцев), ни сигарет. Но я сгорал от нетерпения, я должен был опробовать машину на ходу, так что второпях ополоснулся над раковиной, приютившейся в углу сарая, и покатил по гаревой дорожке. Автомобиль был прекрасен, я чувствовал себя на седьмом небе, и какая разница, во что я одет, если мечта сбылась и я сижу за рулем «Плейбоя»!
 Мама приветливо помахала мне из окна гостиной и крикнула, чтобы ехал поосторожнее; я ответил кивком, выбрался на улицу и прибавил газу - видели бы вы меня, видели бы вы эту картину! Неважно, привлекают ли вас замечательные старые машины или нет, - вы все равно поняли бы, что овчинка стоила выделки. Представьте картину: открытый двухместный автомобиль, простые прямые линии и четыре больших колеса - каждое колесо на виду, да и запаска сзади ничем не прикрыта; и вообще ни единой мелочи, которая существовала бы сама по себе, без строго определенной цели. Представьте себе дверцы не выгнутыми, а безупречно квадратными - какой еще формы желать для дверцы? А капот, напротив, плавно округлен и имеет жалюзи по бокам: мотор необходимо охлаждать. Никаких бессмысленных фокусов, завитушек, выкрутасов и прорезей - и радиатор не прячется под решетками, прикидываясь, что его вовсе нет. Теперь вообразите себе «Плейбой» и меня за рулем - я еду себе и еду, низкое вечернее солнце косо пробивается сквозь листву окаймляющих улицу старых деревьев, отражаясь от никеля так, что больно глазам, а зелень кузова сверкает, словно изумруд. Зрелище прекрасное, говорю вам, прекрасное, и как же этого не понять!
 Но они не понимали. На Мейн-стрит я остановился у светофора, а рядом притормозил парень в новехоньком огромном лоснящемся лимузине 57-го года, длиной с половину футбольного поля. Дверца закрывала владельца по плечи, глаза еле выглядывали из-за кромки ветрового стекла, и он смотрелся в своем лимузине не элегантнее, чем двухлетний малыш, напяливший отцовское пальто; хромированные финтифлюшки, казалось, скопированы с восточного ковра, багажник выдается назад так далеко, что на крышку мог бы сесть вертолет, - и вдруг этот дуралей поворачивает голову и усмехается при виде моей машины…
 Я ответил ему спокойным, полным достоинства взглядом - и тогда он усмехнулся вновь, уже в мой адрес! Словно я должен был покорно согласиться, что любая машина, выпущенная не вчера, неминуемо становится посмешищем. Ну уж нет, я просто отвернулся, а тут как раз дали зеленый, и он решил, что сейчас-то он мне докажет, как убога моя ветхая старушка по сравнению с его монстром. Едва светофор мигнул, его нога опустилась на педаль газа, включилась автоматическая коробка передач, и он заранее осклабился. Но я стартовал одновременно, вжимая педаль решительно и вместе с тем мягко; мы шли наравне, пока я не включил вторую скорость быстрее, чем набирают ход любые автоматические коробки, и не вырвался вперед. И не удержался - обернулся и усмехнулся в свой черед. Однако у следующего светофора каждый пешеход, пересекающий улицу у меня перед носом, считал своим долгом одарить меня сочувственной снисходительной улыбкой. Как только вспыхнул зеленый сигнал, я свернул с Мейн-стрит в сторону.
 Это была первая неприятность, а вторая заключалась в том, что девчонка, назначившая мне свидание, никуда со мной не поехала. Я ее не осуждаю. Прежде всего она заметила, как я одет, что не украсило меня в ее глазах. Потом я показал ей на «Джордан» у бровки тротуара, и она кивнула без малейшего интереса, заявив всего лишь, что «телега забавная», - и это не украсило ее в моих глазах. Девчонка была прехорошенькая, по имени Наоми Вейганд, и без промедления дала мне понять, хоть и не сказала прямо, что намерена показаться нынче на людях, хорошо бы на танцплощадке, а не тратить время попусту, катаясь на старом рыдване. Я тогда заявил ей, что твердо решил посвятить сегодняшний вечер «Джордану»: составит она мне компанию - буду рад, откажется - что ж поделаешь. Ровно через восемь секунд она открыла дверцу и выпорхнула, а я так рванул от бровки, что поцарапал резину.
 Настроение у меня испортилось, как испортилось бы и у вас; мне хотелось выбраться из города и побыть в одиночестве, поэтому я врубил вторую передачу и погнал машину к заброшенной Кресвиллской дороге. Когда-то эта дорога была единственной - всего-то две полосы, по одной в каждом направлении, и таких узких, что встречные едва могли разминуться. Теперь вот уже пятнадцать лет, как проложена новая четырехполосная автострада, прямая, как линейка, не считая двух плавных кривых, на которых можно держать девяносто миль в час. По автостраде до Кресвилла семь миль, и их легко преодолеть за пять минут, а то и быстрее.
 А по старой дороге - целых двенадцать миль, множество поворотов, к тому же участок длиной в полмили близ Кресвилла однажды размыло, бетон потрескался, а кое-где провалился, ехать надо на низшей передаче. Так что сегодня никто не пользуется этой дорогой, кроме четырех-пяти фермеров, обосновавшихся на участках вдоль нее.
 И как только я вырулил на старую дорогу и очутился меж обступивших ее мощных старых деревьев, то сразу почувствовал себя гораздо лучше. В сущности, я не ехал, а крался: миль тридцать в час, не более. Я повернул обратно к Хайлесбергу задолго до скверного участка, и все стало просто чудесно. Я по натуре не гонщик, и, по-моему, правы те, кто заявляет, что самое милое дело - выехать ненадолго и не мешкая вернуться домой, в точности так, как бывало, пока люди не укрылись за толстенными листами стекла и металла и не принялись носиться по суперавтострадам, глядя не по сторонам, а лишь на белые разделительные линии. Ветровое стекло крепилось на шарнирах, я откинул его на капот; летний воздух обвевал мне лицо, трепал волосы, а полотно дороги сбоку и снизу бежало близко-близко - казалось, я могу дотянуться до бетона рукой. И воздух был напоен густыми ароматами сумерек, сочными, берущими за душу руладами насекомых. Я даже и не думал ни о чем, просто наслаждался жизнью.
 Одна из прежних реклам «Джордана Плейбоя», получивших в свое время широкое распространение, называла его «изящным богатырем», а далее следовало: «В скорости машина соперничает с ветром, как аэроплан. Это приобретение для настоящего мужчины - тут не может быть двух мнений. Или для женщины, которая искренне любит загородные прогулки». По нынешним вкусам звучит, пожалуй, витиевато - а мы опасаемся вычурности и потешаемся над ней в порядке самозащиты. Но я сто раз предпочту подобную вычурность сухим описаниям достоинств ремней безопасности.
 Как бы то ни было, я с восторгом скользил по старой дороге, наслаждался летним вечером, пребыванием на вольном воздухе и природой вокруг, и мыслей у меня возникало не больше, чем у пса, высунувшего нос из окна машины, прижмурившего глаза от воздушного потока и испытывающего одно чувство, которое мы, люди, так часто забываем, - радость жизни. Я сам не заметил, как начал петь в полный голос - и выбрал старую-престарую песню, наверное, ровесницу моего «Джордана», про Авалон, земной рай из легенд. Потом я спел «Голубое платье Алисы», только уже тихо, и еще несколько песен, все как на подбор давние, а мимо мелькали поля, деревья, скотина на выпасе, да изредка навстречу из темноты выскакивала другая машина. Мне было хорошо, лучше не придумаешь.
 Из глубины памяти вдруг, не знаю, почему, - просто шальная мыслишка мелькнула и удержалась - всплыла фамилия «Демпси». Я ведь видел Джека Демпси [Уильям Демпси, на афишах «Джек Демпси (1895 - 1983) - знаменитый американский боксер. (Здесь и далее прим. перев.)] своими глазами: шесть лет назад, когда мне было четырнадцать, родители возили меня в Нью-Йорк. Мы осмотрели Эмпайр Стейт билдинг, Рокфеллер-центр, проехались на подземке, ну и все остальное, что полагается. Пообедали в ресторане Джека Демпси на Бродвее, и представьте, он сам оказался здесь и потолковал с нами минутку-другую: отец вспоминал его великие бои. Демпси был тогда человеком средних лет, привлекательным, крупным, широкоплечим. Однако на старой Кресвиллской дороге я вообразил себе не того Джека Демпси, каким он стал, а молодого, ненамного старше меня, черноволосого, чернобородого, неистового, азартного. Передо мной ясно и четко всплыло оскаленное в схватке молодое лицо, и мысль сама собой дошла до завершения: вчера Джек Демпси победил Тома Гиббонса.
 Вчера! Этот бой состоялся не когда-то, а именно ВЧЕРА - такое чувство овладело мной, оно словно пронизывало окружающий меня воздух, как и старые песни, которые я неожиданно для себя запел. Тут у меня в мозгу что-то щелкнуло: я подсознательно ощущал это уже минут пять - десять, но тут до меня наконец дошло. Я ведь давно подметил, хоть и смутно, не вдумываясь, что машин на темной дороге попадается куда больше, чем можно было ожидать. Может, фермеры, живущие вдоль нее, затеяли сегодня общую вечеринку? Но нет, еще минута - и я заподозрил, что дело не в этом.
 Когда на вас надвигаются встречные фары, два острых луча, режущих мрак, пронзительных, бело-голубых, то граница между светом и тьмой резка, как линия на чертеже. Но эти фары (на меня как раз надвигались две очередные машины) были иными. Во-первых, они горели оранжевым, даже красно-оранжевым, цвет нити накаливания не корректировался; а во-вторых, их лучи едва ли можно было назвать лучами - всего-навсего широкие, размытые оранжевые круги, к тому же неровные по яркости и еле освещающие дорогу.
 Ближайшие фары почти поравнялись со мной, и я даже привстал, высунувшись вперед над капотом и пялясь на проезжающее мимо диво. Открытый «Мун», двухместный, кремовый, модели 1922 года.
 Следующая машина - еще два круга неверного света. Огни росли, приближались, промчались мимо, и я вновь вытаращился, не веря себе, и даже обернулся, провожая мираж глазами. Машина была похожа на мою, с колесами на спицах, только запаска крепилась не сзади, а сбоку, и вместо длинной подножки, как у меня, была коротенькая, вроде стремени.
 Мне было известно, как это называется - «Хейнс Спидстер»; мужчина за рулем был в матерчатой кепке, а девица рядом с ним в большой, низко надвинутой розовой шляпе с широченными полями…
 Я продолжал ехать, придерживая руль одной рукой, в каком-то исступлении, совершенно ошеломленный. Настал тот час субботнего вечера, когда движение достигло своего пика, и роскошные старые машины шли одна за другой: «Саксон 6», черный, двухдверный, с деревянными спицами, - в кузове полно женщин, и на каждой шляпка с цветами и вуаль до подбородка; потом серый, с черным верхом «Уилле Сент-Клэр» - а диски колес оранжевые! - и компания восседающих в нем мальцов распевает хором «Кто станет печалиться?»; затем попался еще один «Мун», светло-голубой, четырехместный, но тоже открытый, и с первого взгляда на сидящего за рулем черноволосого юнца с напомаженной взбитой гривой было ясно, что он спешит на свидание; следом прошли «Элкар» и подряд два «Форда» модели «Т», а в сотне ярдов за ними красный двухдверный «Бьюик», со спицами из настоящего дерева; а дальше - «Вели», потом то ли «Нома», то ли «Киссел», не успел разобраться; потом высоченный голубой «Додж» - бросились в глаза стеклянные вазочки с живыми цветами, укрепленные у задних дверей; затем машина, абсолютно мне неведомая, следом новенький «Стэнли Стимер» и немедленно вслед за ним упоительный низкосидяший «Пирс-Арроу» модели 1921 года. И я наконец сообразил, что произошло, сообразил, куда меня закинуло.
 Мне доводилось читать кое-что о Времени с прописной буквы. Не могу сказать, что разобрапся в прочитанном до конца, но помню, что Эйнштейн или кто-то еще сравнивал время с извилистой рекой и добавлял, что мы как бы плывем в лодке без весел меж высоких берегов. Все, что мы видим вокруг себя, - это настоящее. Мы не можем разглядеть ни будущего - оно за следующим поворотом, - ни прошлого, от которого нас отделяют многие изгибы русла. Но оно, прошлое, по-прежнему существует. Там, за бесчисленными изгибами, на немеренном расстоянии, прошлое осталось в точности таким, как было.
 Ну что ж, готов предложить Эйнштейну и остальным собственное дополнение к их теориям, пожалуй, скорее догадку, чем четкую мысль. Не потому ли мы отгорожены от прошлого, что нас держат тысячи невидимых цепей? Невозможно отправиться в прошлое на «Бьюике» 1957 года, потому что не было в 1923-м таких «Бьюиков». И «Джордан Плейбой» не попал бы в 1923-й. если бы поехал по четырехполосной суперавтостраде - не существовало тогда таких автострад. Уверен, ничего не получилось бы, даже если бы у меня в кармане просто оказалась пачка современных сигарет с фильтром: не было тогда ничего подобного. Или если бы у меня нашлась хотя бы монетка более поздней чеканки, или если бы я вырядился в модную черно-серо-розовую рубаху с надписью на спине. Все эти вещи, большие и малые, и есть цепи, которые приковывают нас к своему времени.
 Однако в тот вечер мое родное время почти отвергло и машину, и меня самого, - по крайней мере, я поддался такому чувству. Я вел «Джордан», неотличимый от только что выпущенного, с номерными знаками 1923 года, по дороге, где даже масляные пятна на бетоне неизменны с той же поры, я не имел при себе практически ничего, что противоречило бы этой дате, и, наверное, на какой-то миг временные путы ослабли, и мы вместе с машиной свободно поплыли по поверхности Времени. Старая дорога летним вечером вывела нас в минувшее - нас как бы снесло в эпоху, которой принадлежал «Джордан Плейбой».
 Это лучшее объяснение, какое я могу предложить, больше ничего в голову не приходит. Мне хотелось бы представить вам какие-нибудь доказательства, ну хотя бы заявить, что, когда я вернулся в Хайлесберг и выехал на Мейн-стрит, то мне бросился в глаза газетный заголовок: «Президента Гардинга хватил удар». Или что я слышал, как люди на улицах обсуждают последнюю рекордную перебежку Малыша Рута [Джордж Рут, по прозвищу «Малыш» (1895 - 1948) - легендарный бейсболист. Упоминаемый чуть выше Уоррен Гардинг (1865 - 1923) скончался внезапно на третьем году своего президентства. Примите во внимание, что в 1923 году в США действовал «сухой закон».], или что наблюдал налет полиции на подпольный кабак.
 Увы, ничего подобного я не видел и не слышал - все было, в общем, как всегда. На улице было тихо и почти пусто, да оно и понятно: магазины-то по выходным закрыты. Поначалу я заметил всего двух прохожих, мужчину и женщину, притом вдалеке. А дома стояли на привычных местах, и только. Хайлесберг - город старый, большинство построек возведено, наверное, еще до гражданской войны, и в зыбком свете уличных фонарей они казались такими же, какими я их помнил. И мостовая была такой же - ее выложили кирпичом сразу после первой мировой войны.
 Нет, на Мейн-стрит я не встретил ничего примечательного, разве что мелочи. Например, навес над обувной лавкой с широкими красными и белыми полосами и зубчатыми краями - такие навесы нынче перевелись, их можно увидеть только на старинных фотографиях. Я причалил к тротуару и уставился в витрину, но высмотрел немногое: женские туфли, пожалуй, несколько иного фасона, каблуки высоковаты, и ни одной пары с перемычкой, открывающей пальцы; носки мужских ботинок острее, чем принято сегодня, замшевой обуви нет вообще, а детские тапки, туфельки и ботиночки вроде бы самые обыкновенные.
 Дальше по улице располагалась маленькая кондитерская и писчебумажная лавочка, и к ее дверям был прилеплен рекламный плакатик, призывающий пить кока-колу. Плакатик как плакатик, но буквы, пожалуй, чуть-чуть отличались по рисунку; не могу сказать, чем, но отличались. Да вы сами знаете: все известные торговые марки изменяются с годами - постепенно и неуклонно. В данном случае я утверждаю лишь, что плакатик, знакомый с детства, выглядел чуть ИНАЧЕ, каким-то старомодным, хоть и не сумею толком определить, в чем дело.
 Потом мне попались два круглосуточных ресторанчика - «Новый Китай», а следом «Джиллс», - оба они существуют в Хайлесберге с незапамятных времен. В каждом из них сидели посетители, но я и не подумал заходить внутрь. Мне представлялось, что меня занесло сюда то ли по милости судьбы, то ли по чистой случайности, и у меня нет ни малейшего права вмешиваться в происходящее. Оба ресторана зажгли светящиеся вывески - из отдельных электрических лампочек, не матовых, а прозрачных, так что были видны раскаленные волоски, и не округлых, а со стеклянным шипом на верхушке. И по всей улице - ни одной неоновой рекламы!
 В дальнем, западном конце улицы я подъехал к кинотеатру «Орфеум». Огней над входом и в кассе не было, но свет в фойе еще горел, и в обе стороны от здания стояла вереница припаркованных машин. Я поставил свою напротив, подле деревянного телефонного столба. Кирпичная мостовая - штука неровная; я выключил мотор, потянулся к ручному тормозу, но чуть припоздал. Не знаю, важно ли это, но уж лучше расскажу: «Джордан» прокатился на полфута вперед - правое переднее колесо попало в неглубокую ямку. Секунду-другую машина покачивалась, все тише и тише, и наконец замерла. Колесо уютно устроилось в ямке, словно нашло именно то местечко, какое искало, - так собака непременно повернется несколько раз, прежде чем успокоится в самой удобной для себя позе.
 Перейдя улицу, я стал разглядывать афиши, вывешенные у входа в плоских стеклянных коробах. На одной, с пометкой «пятница, суббота, воскресенье», был изображен мужчина с лошадиным лицом и моноклем - он, прищурясь, уставился на длинноволосую женщину, а та изо всех сил изображала испуг. «Джордж Арлисс, - возвещала афиша, - в фильме «Зеленая богиня».
 Другая афиша обещала в понедельник, вторник и среду ленту под названием «Пепел возмездия» с Нормой Толмедж и Конвеем Тирлом в главных ролях и с участием Уоллеса Бири. Я и не слыхивал о таких актерах, за исключением Уоллеса Бири. Подле окошечка кассы были вывешены кадры из обеих картин - крохотные, глянцевые, черно-белые. Я вглядывался в них, пока не опознал Уоллеса Бири, только здесь он был худощавым, красивым и молодым. Но столь убогой манеры рекламировать фильмы я и представить себе не мог - неужели нельзя было придумать что-нибудь поинтереснее?
 Вот, пожалуй, и все, что мне запомнилось в тот вечер. Как видите, ничего серьезного и драматичного, ничего значительного. Никто не произнес при мне, например: «Попомните мои слова, этот мальчишка Линдберг еще удивит мир и перелетит океан!..» [Чарлз Линдберг (1902 - 1974) - национальный герой Америки, совершивший в 1927 году в одиночку беспосадочный трансатлантический перелет.] Мейн-стрит, какой я ее застал, была невзрачна, почти все заведения оказались закрыты, да и чего еще ждать в одиннадцать вечера!
 Могу, правда, перечислить машины, припаркованные возле кино: «Дорт»; высокий прямоугольный «Бьюик» с деревянными колесами; три «Форда» модели «Т»; голубой туристский «Хапмобил» с желто-синими колесными дисками; «Уинтон»; открытый четырехцилиндровый «Шевроле»; «Статц»; и наконец четырехдверный «Кадиллак» с колесами на спицах. Ни одной машины, выпущенной после 1923 года. И самое странное, что это казалось мне совершенно естественным. Автомобили выглядели именно так, как и должны выглядеть автомобили, они не казались ни странными, ни смешными, ни устаревшими. В каком-то закоулке мозга, конечно, пряталась картинка сверкающих двухцветных, одетых хромированными накладками машин с усилителями руля. Но вызвать ее из памяти стоило изрядных усилий, и - понимаю, что это нелегко объяснить, но в тот момент современных машин для меня как бы не существовало. Еще не существовало. Вот они вокруг, машины самых последних моделей, выстроились возле кино на Мейн-стрит, и я не находил в том ничего удивительного.
 Я прошелся немного по Мейн-стрит пешком, просто так, поглядывая в витрины, упиваясь немыслимым волшебством того, что со мной случилось. Когда я отошел примерно на полквартала, сзади послышался гул голосов. Я обернулся - сеанс окончился, зрители высыпали на улицу. На тротуаре образовалась небольшая толпа, кто-то делился впечатлениями, а кто-то уже спешил прочь или сразу переходил на другую сторону. Заработали моторы, машины стали отъезжать одна за другой. Раздался звонкий девичий смех.
 Еще три-четыре шага - и тут до меня долетел звук, какой я не перепутал бы ни с чем на свете: завелся мотор моего «Плейбоя»! Взревел, когда кто-то тронул подсос, потом снизил рев до устойчивых холостых оборотов. В смутном свете я заметил силуэт парня, вернее, тень, вспрыгнувшую на переднее сиденье, а затем мой «Джордан» - тент был откинут, - взвизгнув покрышками, рванулся вперед.
 Я окаменел. Стоял дурак дураком, глядя, как моя собственная машина мчится прямо на меня. Мозг выключился, а когда заработал, то как-то странно: меня больше встревожило, как обращаются с моим сокровищем, чем тот факт, что его украли. Я выбежал на мостовую, чуть не под колеса, замахал руками и заорал:
 – Эй! Поосторожнее!..
 Водитель ударил по тормозам, машину немного занесло, зад вильнул в сторону. «Джордан» почти остановился, но нет, объехал меня и устремился дальше, набирая скорость, а мне осталось лишь таращиться ему вслед. Мельком я заметил в машине девчонку - она обернулась и уставилась на меня, - а за рулем был парень примерно моих лет; он хохотал, показывая белоснежные зубы, а когда отъехал, крикнул через плечо:
 – Сам будь поосторожнее, олух! А за меня не волнуйся…
 Я тупо проводил их глазами, дождался, пока хвостовой фонарь не пропал в отдалении - один-единственный фонарь, непарный, - затем вернулся на тротуар. Мимо прошло несколько человек из кинотеатра; какая-то женщина задала своему спутнику вопрос, и тот отозвался резко, почти сердито:
 – Ты что, Винса не признала? Гоняет, как сумасшедший…
 И я не мог ничего предпринять. Заявить об угоне в полицию? А как объяснить им, кто я такой и откуда? Я пошатался некоторое время по окончательно опустевшей Мейн-стрит в надежде, что угонщики одумаются и вернут машину. Они не одумались. Тогда я покинул свой пост у кино и весь остаток ночи просто бродил по улицам.
 При этом я старался держаться подальше от родной Прэри-авеню. Если я действительно в прошлом - а я был уверен, что так, - значит, бабушка еще жива и спокойно спит в большой спальне, той, что окнами на улицу, а мою комнату занимает тринадцатилетний подросток, который станет моим отцом. Мне там места не было. Чтобы одолеть искушение, я отправился в дальний северный конец города. Все выглядело совершенно обыденным: я уже говорил, что Хайлесберг - город старый, строительство, если и ведется, то на окраинах. Впрочем, мне нет-нет да и попадались пустые участки, которые я помнил застроенными; а проходя мимо дома Дорсетов, где я малышом любил играть с Рэем Дорсетом, я обратил внимание, что дома-то еще нет, только каркас, и даже в темноте видно, какой он свеженький.
 Вскоре я наткнулся на вечеринку - все окна освещены, людям весело, они шумят, смеются, женщины повизгивают от восторга. Я даже задержался на противоположной стороне улицы; мимо окон мелькали какие-то фигуры, потом появилась девчонка с гладко зачесанными волосами и с локонами, затейливо прилепленными к щекам. Играл граммофон, лилась музыка - я даже узнал ее, это был «Китайчонок». Музыка доносилась словно издалека и отличалась жестяным привкусом. В общем, казалась непривычной, хоть и не сумею сказать, почему. Вдруг она замедлилась, загустела, потеряла высоту - кто-то гикнул, и сразу же высота звука вновь стала нарастать, а темп повышаться; нетрудно было догадаться, что в граммофоне подкрутили пружину. Я двинулся дальше.
 К рассвету, когда небо на востоке побелело и листья деревьев зашевелились под ветерком, я оказался на Черри-стрит. Услышат, как в доме на другой стороне открылась дверь, увидел человека в комбинезоне - он пересек двор и скрылся в гараже. И когда взвыл мотор и оттуда выкатился задним ходом кремово-зеленый «Олдсмобил» модели 1956-го, я развернулся, пошел домой и залез в кровать часа на два раньше, чем поднялись предки - утро-то было воскресное.
 Про то, что мой «Джордан» пропал, я не обмолвился и словом: как я мог бы это объяснить? Эд Смайли и кое-кто из ребят поинтересовались, куда он делся, ну я и ответил, что продолжаю корпеть над ним у себя в гараже. А родители и вовсе ничего не спросили: они давным-давно привыкли, что я могу возиться с какой-то машиной неделями, а потом вдруг выяснится, что я ее продан или обменял на другую.
 Однако сейчас мне нужна была не просто другая машина, мне был нужен - совершенно необходим - «Плейбой», и найти его заново удалось далеко не сразу. Прослышав, что похожее авто есть в Давенпорте, в Айове, я одолжил у Джима Кларка его «Хадсон» и съездил в соседний штат, но это оказался не «Плейбой», а «Джордан» другой марки, к тому же в плачевном состоянии.
 Представьте, мне помогла в поисках девушка. В сентябре, когда возобновились занятия, мы познакомились с ней на лекциях по экономике. Выяснилось, что она второкурсница, но почему-то я ее прежде не встречал. По правде говоря, девчонка не из тех, на кого оборачиваются на улице; пожалуй, ее и хорошенькой-то не назовешь. Но когда я поболтал с ней разок-другой, угостил кока-колой, а потом нечаянно натолкнулся на нее в городе, то пришел к выводу, что она очень даже ничего. И с каждым днем она нравилась мне все больше и больше.
 Наверное, стоит признаться, что я уже начал присматривать себе жену. Я бегаю за девчонками с шестнадцати лет - это забавно, это волнует, и вообще мне на женское невнимание жаловаться грешно. Только я вроде как отгулял свое и с недавних пор стал ценить в девчонках не мордашку, а ум и душу. Не прошло и двух недель, как я понял, что в эту девушку можно влюбиться, на ней можно жениться, с ней можно обрести счастье. Не буду же я до конца жизни валандаться со старыми машинами; сам сознаю, что это всего лишь хобби, и не рассчитываю, что женщина станет увлеченно разбираться, как действует мотор в ранних моделях фирмы «Мармон». А вот что я ощущаю, глядя на давние автомобили, ей должно быть небезразлично. И Хелен Маккоули - так ее зовут - доказала мне, что ей и впрямь небезразлично. Нет, в самом деле, она понимала, о чем я толкую, без всякого притворства. Если бы притворялась, я бы почувствовал.
 Однажды вечером мы с ней собрались пойти потанцевать, но я явился слишком рано, и мы уселись у нее во дворе в шезлонгах, убивая время. Тут я и поведал ей, что позарез хочу старый автомобиль определенной марки и что остальные марки не идут с этой ни в какое сравнение. Довольно ей было узнать, о какой марке речь, как она воскликнула:
 – Слушай, мне же отец про этот «Плейбой» все уши прожужжал! Он вон там, в сарае, хотя побит хуже некуда. Папа! - позвала она, поворачиваясь к сидящим на крылечке домашним. - Папа, вот парень, какого ты искал!..
 Буду краток. Ее отец спустился к нам, и едва он выяснил, что у меня на уме, мы с Хелен забыли о танцах, на которые собрались. Взамен мы отправились в сарай и сдернули брезент, укрывавший самый настоящий «Джордан Плейбой». Мы любовались им, поглаживали его, сидели в нем, говорили о нем, цитировали посвященные ему рекламные объявления. И так три часа подряд.
 Сохранилась машина, в общем, неплохо. Правда, от обивки остались лишь клочья конского волоса да полоски иссохшей кожи. Кузов был помят, но без трещин. Не хватало одной фары и куска рамки ветрового стекла, мотор был, разумеется, в нерабочей состоянии, но ничего по-настоящему серьезного. И все колеса оставались на месте и в приличном виде, хотя их предстояло никелировать заново.
 Мистер Маккоули отдал мне машину, не взяв ни цента. Этот «Джордан» принадлежал ему с юных лет, он любил машину, как никакую другую, и всегда, по его словам, мечтал возродить ее, но понимал, что мечта так и останется мечтой. И когда я сказал ему, каков мой подход к реставрации «классики», он ответил, что увидеть ее вновь во всем былом блеске и как-нибудь посидеть за рулем - вот и вся угодная ему плата.
 Не припомню, в какой момент ко мне пришла догадка, но вскоре она переросла в уверенность, а уверенность все крепла. Наверное, причина отчасти в цвете - краска поблекла, и все-таки она, несомненно, была некогда темно-зеленой. А может, дело не только в цвете, было и еще что-то, трудно распознать, что. Но меня вдруг словно толкнули, и, отведя глаза не только от Хелен, ее отца и матери, но и от машины, я поднял взгляд на стену сарая, и точно - там были прибиты рядком старые автомобильные номера, с 1923-го по 1931 год. Я подошел поближе, и вот он - я уже был убежден, что найду его, - номерной знак 1923-го: Иллинойс 11206.
 – Прежние номера от «Джордана»? - переспросил я бессмысленно, получил в ответ утвердительный кивок и дерзнул осведомиться вроде бы мимоходом: - Как ваше имя, мистер Маккоули?
 Бог весть, что он подумал, - скорее всего, что я спятил, - и все-таки ответил:
 – Винсент. А в чем, собственно, дело?
 – Простое любопытство. Вообразил себе вас за рулем «Плейбоя», когда он был новеньким. Машина-то быстроходная, и, вероятно, трудно было одолеть искушение и не разогнать ее на всю катушку…
 Он засмеялся.
 – Что было, то было. Гонял за милую душу. Времена были, прямо скажем, необузданные.
 – Наперегонки с поездами, и все такое прочее?
 – И это было, - подтвердил он, а мать Хелен бросила на меня какой-то странный взгляд. - В те дни - самое любимое развлечение. Чуть не угодил под локомотив однажды, перепугался до смерти. Помнишь, мать?
 – Еще бы не помнить! - отозвалась миссис Маккоули.
 – А что произошло? - вставил я. Он пожал плечами.
 – Ну… Как-то ночью я погнался за поездом, здесь неподалеку, к западу от города, где шоссе идет параллельно железной дороге. И, обогнав состав, понесся вперед, где шоссе пересекает рельсы, - этот переезд вы, конечно, знаете. Почти уже крутанул руль, хотел проскочить перед самым носом локомотива и вдруг понял, что не успею. - Примолкнув, он удрученно покачал головой. - Будь у меня хоть на две-три секунды больше, доберись мы туда чуть-чуть раньше, я бы рискнул, и нас бы, скорее всего, раздавило. Но мы опоздали к собственной гибели буквально на две секунды: я выправил колеса и поехал дальше вперед параллельно путям. Потом я снял ногу с педали газа, локомотив просвистел мимо, машинист высунулся из кабины, потряс кулаком и проорал что-то в мой адрес. Слов я не разобрал, но уж ясно, что не похвалу…
 По губам мистера Маккоули скользнула усмешка.
 – А не случилось ли в ту ночь чего-нибудь, что вас задержало? - спросил я тихо. - Какой-нибудь пустяк, которого тем не менее хватило, чтобы спасти вас от смерти?
 В ожидании ответа я буквально затаил дыхание. Однако он опять покачал головой и произнес, потеряв интерес к разговору:
 – Не знаю. Не помню.
 А миссис Маккоули добавила:
 – Не помню даже, куда мы ходили в тот вечер…
 Нет, я не верю, честное слово, не верю, что мой «Джордан Плейбой» - нечто большее, чем металл, стекло, резина и краска, принявшие форму автомобиля. «Джордан» - не живое существо, у него нет ни мыслей, ни чувств, это только машина. Но ведь трагично, крайне трагично, если две молодые жизни обрываются лишь потому, что природа наделила их удалью сверх меры. Не могу избавиться от ощущения - уж верно оно или неверно, - что когда я восстановил старый «Джордан», вернув ему облик, какой у него был до тех пор, пока юный Вине Маккоули со своей подругой не пустились наперегонки с поездом, когда я дал машине повторный шанс, она по собственной воле вернулась в тот вечер 1923 года и в то место, откуда началась эта нелепая гонка. И тем самым дата повторный шанс не только себе, но и двум молодым людям.
 И вот они опять теплым июльским вечером сели в «Джордан» в точности там, где его оставили, и тронулись в намерении погреть кровь и посостязаться с поездом. Однако самые пустяковые происшествия могут повлиять на последующие серьезные события, - как часто мы восклицаем: ах, если бы стряслось то или это, все обернулось бы по-другому!.. На сей раз стряслось - на сей раз, хоть вечер был тем же самым, кто-то выскочил прямо перед машиной, задержав их, пусть всего на две-три секунды. Однако задержка оказалась достаточной, чтобы Вине, промчавшись рядом с поездом, в последний момент передумал и не стал пересекать рельсы. И жил дальше, и женился на девчонке, сидевшей тогда с ним рядом. И у них родилась дочь.
 Я еще не просил Хелен выйти за меня замуж, но она догадывается, что попрошу, - вероятно, когда окончу колледж и найду работу. И она понимает: я догадываюсь, что она ответит мне «да». Мы поженимся, заведем детей и, не сомневаюсь, такую же, как у всех, современную машину с жесткой крышей и предохранителями на дверях, чтобы малыши ненароком не вывалились. Но знаю я и другое, притом знаю наверняка: в свадебное путешествие нас, как и ее родителей тридцать два года назад, повезет «Джордан Плейбой».