Аннотация: Дороги нескольких путешественников пересеклись в отдалённом горном монастыре. Всех их влечёт таинственная долина, путь в которую заказан всем, кроме духовных подвижников, ищущих просветления.


---------------------------------------------


 Еремей Иудович Парнов
 Проснись в Фамагусте

 Пропахший дымом палёного кизяка, старый буддийский монах спустился с башни. Прополоскав рот святой водой из узорного нефритового флакончика, он со стоном разогнул истерзанную радикулитом поясницу и поплёлся доложить, что с перевала идёт пешком чужеземец. Ни самого перевала, скрытого от глаз горами, ни тем более таинственного ходока, которого ожидали ещё два дневных перехода, он, конечно, не видел…




 1


 Обнаружив, что перевал Лха-ла забит снежной пробкой, Макдональд вынужден был спуститься в ущелье, где в глубоко пропиленном стремительным потоком каньоне, словно в аэродинамической трубе, ревела река. Всего лишь тысяча футов по вертикали, но спуск этот был равен перемещению на тысячу лет назад, стремительному падению в совершенно иное пространство.
 Едва кончилась граница вечной зимы и островки подтаявшего снега стали чередоваться с жёсткими кустами белого рододендрона, поворот тропы обозначил ошеломительную смену декораций. Острые контуры непокорённых сверкающих восьмитысячников, яркостью белизны затмевающих облака, властно урезали горизонт. Беспредельная даль, где волнистые матовые хребты всех оттенков синевы постепенно выкатывались нарастающими валами, обернулась пропастью, в которой тяжело и медлительно курился туман. Так всегда бывает в горах, где нет прямых и близких путей, и латеральные дороги обрекают путника на изнурительное кружение в хаотическом лабиринте. Но всему приходит конец, и щебнистая тропа, что так пугающе близко висела над обрывом, неожиданно упёрлась в чуть наклонённую кверху стену, тщательно сложенную из тёмного плоского камня, покрытого сернистой накипью лишайника. Прилепившиеся к склону невысокие башни и культовые обелиски, выступавшие над оградой, казались естественным продолжением гор. Крепость напоминала причудливый монолит, сотворённый ветрами, или исполинскую кристаллическую друзу, вырванную тектоническим взрывом из потаённых складок и жил. Не верилось, что так может выглядеть человеческое жильё. Обрамлённая скальными осыпями неподвижная панорама дышала безмерным одиночеством и вечным покоем.
 Форт, помеченный на кроках Макдональда малопонятной надписью «Всепоглощающий свет», отчётливо вырисовывался в пустоте медно-зелёных небес и, по мере приближения, все более походил на некрополь, где вечным сном почивали неведомые полубоги. И под стать ему была неправдоподобная перспектива, пробуждавшая глухую струну атавистической памяти. В зените незрелым арбузным семечком отрешённо белела луна, а над цепью хребтов пылали предзакатным накалом четыре одинаково страшных солнца, бесконечно преломляясь и жёстко дробясь в ледяных плоскостях.
 Было на удивление тихо. Безжизненно свисали с шестов молитвенные флаги, и бабочки, раскрыв крылья, как бы намертво прилипли к лиловым лепесткам первоцвета. Шевельнулось смутное желание по обычаю шерпов пропеть благодарственную мантру или, встав на колени, громко, от всей души выругаться.
 Испытывая непонятное беспокойство, Макдональд сбросил рюкзак и присел в сторонке на камень с вездесущим тибетским заклинанием «ом-мани-падмэ-хум», обращённым к милостивому бодхисатве с одиннадцатью головами и четырьмя парами рук, всегда готовых прийти на помощь бьющемуся в тенётах иллюзий человеческому существу. Отсюда форт не был виден, и путника тоже нельзя было увидеть из его узких, затенённых карнизами окон. Тронув щетину на изъязвлённом, покрытом запёкшимися корками лице, Макдональд окинул себя критическим оком. Рубашка под оранжевой штормовкой, некогда голубая, а ныне потемневшая от копоти и вся в кровавых отметинах, оставленных пиявками туманного леса, походила на тряпку, которой художник вытирал свои кисти, а ботинки и особенно гетры, раскиснув от влаги, обильно обросли колючками. Оставалось лишь надеяться на то, что жители «Всепоглощающего света» уже встречались в своей жизни с альпинистами, наводнившими в последние годы девственные просторы «Махалангур-Гимал» [1] . В противном случае его примут за волосатого, насылающего несчастья «тельму» и забросают каменьями.
 Макдональд развязал рюкзак, посаженный на жёсткую раму. Достав завёрнутый в фольгу кусок шоколада, он без особой охоты погрыз горькое, насыщенное питательными жирами полено, затем вынул портативную рацию системы «Шарп», бережно упрятанную между свёрнутым спальным мешком, утеплённым пухом гагары, и одиночной палаткой.
 Не успел он включить тумблер питания, как в наушничке завыли бури и заскрежетала жесть. Видимо, наименование «Всепоглощающий свет» оказалось пророческим. Радиоволны поглощались тут почти на всех диапазонах. В те же короткие мгновения, когда кое-как удавалось наладить обмен, без которого немыслим современный альпинизм, включалась, причём с точностью хронометра, эта самая скрежещущая помеха и все тонуло в невыразимом хаосе. Казалось, вырастала металлическая стена, более высокая, чем сами Гималаи, о которую разбивались молящие голоса, погребённые лавиной раздроблённой, утратившей какой бы то ни было смысл морзянки.
 Миникомпьютер, хотя в этом уже не было особой необходимости, автоматически соединившись с коммуникационным спутником, взял пеленг. На панели недобро замигал рубиновый огонёк. Можно было не проверять — источник помех работал где-то за перевалом, который, согласно всем сезонным таблицам, уже должен был открыться для движения, но пока пребывал в снежном плену.
 Форт, а точнее, «дзонг» — это тибетское слово означает не только крепость, но и административную единицу — охранял единственную дорогу, ведущую через перевал в загадочную долину «Семи счастливых драгоценностей». На сотни миль во все стороны света это был единственный населённый пункт, где можно было переждать до конца муссонов и встретить снеготаяние. Располагая не только кроками местности, но и точнейшей картой, составленной по данным космической съёмки, Макдональд, однако, не знал, что ждёт его там, за чешуйчатой стеной и башнями, похожими на низко усечённые пирамиды.
 Причиной тому были не только скудные сведения, но и застарелая административная неразбериха. Юридически дзонг, чьё население составляло ныне всего сотню с чем-то человек, все ещё числился суверенным княжеством, связанным с соседним королевством Друк Юл [2] древней феодальной зависимостью. По договору, заключённому не то в семнадцатом, не то в восемнадцатом веке, местный раджа, или как там он назывался, выплачивал центральной власти ежегодную дань в размере четырнадцати с половиной вьюков сушёного сыра, который до самых последних дней считался основным валютным активом страны. Поскольку «Всепоглощающий свет» не имел дипломатических представительств ни в одной из столиц мира, то въезд в него, если таковой был вообще возможен фактически, не лимитировался никакими писаными ограничениями. Это существенно отличало местное законодательство от бутанского, ибо добыть пропуск в Друк Юл было делом практически безнадёжным. В страну допускались избранные счастливцы, располагавшие личным приглашением короля или, на худой конец, одного из членов королевской семьи. Обойти это железобетонное установление не удалось ещё никому. Макдональд знал о случаях, когда давали от ворот поворот даже путешественникам, имевшим письма от самого премьер-министра. Исключение делалось лишь для ламаистского духовенства, искавшего истины под сенью древнего монастыря «Тигровое логово». Макдональд мог только радоваться тому, что посещение запретного королевства не входило в его планы. Ведь даже на самый худой конец, если бутанская юрисдикция целиком распространялась на «Всепоглощающий свет», ничто не мешало одинокому альпинисту разбить свою палатку под стенами дзонга или возле того пихтового перелеска на другой стороне каньона.
 «Меновой торговле подобный компромисс как будто не помешает», — рассудил Макдональд, надеясь добыть что-нибудь съестное за редкостную здесь бутылку виски и блок сигарет «Кэмел». На кредитные карточки и наличную валюту он, разумеется, не очень рассчитывал. В этом смысле бутанская глубинка была ещё более диким местом, чем даже первобытная страна с милым сердцу названием «Горы снежного человека».
 Макдонадьд вогнал телескопическую антенну в гнездо, сложил пеленгационную рамку и для надёжности, чтобы не отсырели батареи, укрыл рацию в пластиковый мешок. Курить на высоте почти тринадцать тысяч футов не слишком хотелось, и он решил сократить свой последний на пути к дзонгу привал.
 До цели оставалось всего ничего — перейти на другой берег реки по мосту из пяти бамбуковых стеблей, переплетённых лианой. В обманчивом сиянии многих солнц ненадёжное сооружение напоминало паутину, сверкающую капельками росы. Макдональд знал, сколь часто обрывалась подобная снасть, увлекая людей в молочный от пены, беснующийся поток. Но выбора не было, и пришлось, сжав зубы, ступить на зеленоватую коленчатую соломину. Она раскачивалась в обе стороны и явственно прогибалась под ногами. Влажные подошвы то и дело соскальзывали, и очень сильно мешал рюкзак за спиной. Руки сами собой намертво впивались в «перила» — такие же бамбучины в тенётах лиан, и к горлу подкатывал тошнотворный ком. Вязкая от шоколада слюна затрудняла дыхание в разреженном воздухе. Даже для опытного альпиниста, каким по праву считался Чарльз Макдональд, доктор электроники и австралийский гражданин, гималайские мосты представляли серьёзное испытание. Куда проще было бы перелететь над загнанной в преисподнюю угрюмой рекой по надёжно схваченному «фиксами» канату.
 Уже на закате солнца, когда один за другим погасли ложные двойники, Макдональд дошёл до ворот, сбитых из мощных кедровых брусьев и сберегаемых парой устрашающих личин в коронах из черепов с пылающими киноварью глазницами. К зажатым в острых оскаленных клыках медным кольцам были привязаны полинявшие лоскутья и жёлтые от времени и непогод бараньи лопатки, исписанные красивой вязью тибетских букв. Именно по таким закопчённым в огне костям местные ламы предсказывают судьбу.
 Макдональд не мог знать, что ежевечерняя церемония изгнания злых духов уже состоялась и дзонг, надёжно защищённый теперь от демонов ночи, не раскроет своих ворот до следующего утра.




 2


 На первых порах пришельца приняли за «гостя», хоть он вовсе не имел права на столь высокий ранг, дающий к тому же вполне конкретные жизненные блага. Впрочем, недоразумение сразу же разрешилось, едва Макдональда проводили в покои верховного ламы. Первый контакт принёс обоюдное разочарование. Языковой барьер оказался абсолютно непреодолимым. Макдональд, правда, как будто сумел с помощью жестов объяснить, что пришёл с гор, но осталось неясным, как истолковал духовный владыка крохотного княжества разыгранную пантомиму. Она могла доставить ему и чисто эстетическое удовольствие. Кто знает… Оставалось лишь молча ждать, что будет дальше. На свои способности к экстрасенсорному общению Макдональд, разумеется, полагался меньше всего.
 Пока гость, преодолевая неловкость, оглядывал резные колонны, увитые ярко окрашенными драконами, и свитки с изображениями буддийских божеств, пока дивился золотым чашкам, в которых жарко горело буйволиное масло, сухонький старичок, чем-то похожий на потемневшую от времени сандаловую статуэтку, успел составить о нем своё представление.
 — Кипо ре? [3] — осведомился он, проследив взгляд белого варвара, непочтительно вперившего очи в шёлковое, расшитое аппликациями покрывало, изображавшее вероучителя Падмасамбаву.
 Макдональд вопроса не понял, но счёл возможным показать ламе язык. Это считалось здесь чем-то вроде дружеского приветствия. Заметив, что лама носит такую же шапку с золотым набалдашником, как и вышитый на шёлку джентльмен с усиками, грозно сжимавший в руках жезл, на который были нанизаны мёртвые головы и скелет, Макдональд почтительно склонил голову. Возможно, под влиянием созерцания священных атрибутов он внезапно прозрел и, повинуясь нежданному импульсу, решился на активное действие. Метнувшись к рюкзаку, оставленному у порога, он извлёк бутылку тщательно сберегаемого «Джи энд Би» и, великосветски улыбаясь, преподнёс её хозяину. И это было лучшим из возможных деяний.
 Лама учтиво улыбнулся в ответ и знаком подозвал коротко остриженного послушника в таком же, как у него самого, затрапезном красно-коричневом платье, оставлявшем открытым правое плечо. Мальчик шмыгнул куда-то за колонны, неловко задев увешанный пёстрыми лентами зелёный барабанчик, и немая аудиенция продолжилась. Макдональд уже со спокойной душой глазел на диковины: череп из папье-маше с тремя пустыми глазницами, сейшельский орех, разительно напоминавший женское лоно, и трехгранный нож, увитый змеёй. Сандаловый старичок, не пытаясь более завязать беседу, следил за ним с доброжелательным любопытством.
 Монашек вскоре возвратился в сопровождении толмача. Макдональд с первого взгляда распознал в грузном, загоревшем до черноты мужчине шерпа-проводника. Тот вошёл в храм, не снимая давно потерявшей форму фетровой шляпы, и лишь сбросил с плеч, связав рукавами у пояса, свою чубу — тибетский нагольный халат.
 Мощную загорелую грудь шерпа украшал золотой жетон «Тигра снегов» — высшая для альпинистов награда, даруемая за покорение восьмитысячника. Макдональд знал, что только очень богатый спортсмен может позволить себе нанять подобного проводника.
 — Как поживаете? — поздоровался шерп на вполне сносном английском и назвал себя: — Анг Темба… Я вообще-то из Соло Кхамбу, это в Непале, и работаю по контракту.
 — Очень приятно познакомиться, мистер Темба. — Макдональд чистосердечно обрадовался и протянул руку. — Насколько я понимаю, вы согласились взять на себя роль переводчика?.. Это превосходно! Буду вам очень обязан. — И, поймав выжидательный взгляд, поспешил представиться: — Чарльз Макдональд из Сиднея… Это в Австралии, мистер Темба.
 — Высокопреподобный лама Нгагван, — Темба показал на старичка, — хочет знать, как вы сюда попали.
 — Охотно объясню. — Макдональд с готовностью зачастил: — Вы, мистер Темба, намного лучше меня знаете горы. Об этом красноречиво свидетельствует ваша награда, — он кивнул на жетон. — В задачу нашей группы входило предварительное изучение подходов к Сияма Таре, чтобы попробовать на будущий год организовать восхождение. Я вместе с напарником вышел из базового лагеря на разведку траверса скальной трубы на стыке глетчеров, расположенном всего в трех часах ходьбы. Шли мы не в связке по совершенно ровному плато и не ожидали никаких трудностей. Однако погода стала портиться. Из ущелий поднялся туман и поглотил все ориентиры. Мы уже решили было вернуться, как вдруг совершенно бесшумно сошла лавина — и нас разметало, как щепки в половодье. Меня тащило, наверное, минут пять, а то и больше. Я несколько раз ударялся о камни и только чудом остался в живых. Когда все кончилось и мне удалось кое-как выбраться из-под снега, туман настолько сгустился, что нельзя было различить собственные пальцы. Переждав почти сутки, пока видимость улучшится, я двинулся по компасу, но почему-то вышел не к лагерю, а на неизвестную мне дорогу. Мои попытки связаться с друзьями по радио оказались безуспешными. В эфире, знаете ли, свирепствовала электромагнитная буря. Это всегда так в ваших местах, мистер Темба? Может быть, и показаниям компаса здесь тоже нельзя верить?
 Макдональд выжидательно замолк. Судя по всему, его объяснение выглядело убедительным, а требовательные вопросы в финале явились достойной концовкой. Шерп коротко пересказал ламе эмоционально насыщенную речь пришельца. Старик, видимо, принял её к сведению и о чём-то кратко осведомился.
 — Высокопреподобный лама интересуется вашими планами на будущее, — последовало резюме.
 — Скажите высокопреподобному отцу, любезный коллега, что у меня нет пока определённых планов. Я бы хотел сперва прийти в себя, немного подлечиться… Возможно, мне удастся связаться с товарищами, а то они и сами найдут меня…
 — Вы намереваетесь остаться здесь или будете добиваться разрешения на въезд в Бутан? — быстро спросил Темба. Название королевства прозвучало в его устах как «Пхутан».
 — А разве я ещё не в Бутане? — удивлённо поднял брови Макдональд.
 Его вопрос не был переведён и остался без ответа.
 — Мне бы не хотелось куда-либо идти, — со вздохом признался он. — Однако, если местные законы делают моё пребывание затруднительным, я прошу указать место, где разрешается поставить палатку.
 На этот раз Темба, судя по времени, пересказал со всеми подробностями. Макдональду даже показалось, что он спорит со стариком, а чем-то горячо его убеждает.
 — Как вы оказались в лесу? — Анг Темба скользнул глазами по пятнам на одежде, оставленным долго кровоточащими ранками. — В это время он почти непроходим из-за пиявок.
 — Тропа вывела на карниз, который показался мне слишком узким… Пришлось поискать обходного пути. Хоть длиннее, зато безопаснее.
 — Безопаснее? Вас могли высосать подчистую. Где вы свернули?
 — Сразу же возле каменной пирамиды, куда привязывают ленточки и кладут деньги.
 — Даркшед [4] , — сказал Темба, обращаясь скорее к ламе, нежели к полоумному бродяге, решившемуся идти лесом в сезон муссонов, когда деревья и травы кишат кровожадными пиявками, готовыми обрушиться на тебя сверху или заползти в ботинки через любую, даже самую узкую щель.
 — Ваша экспедиция, конечно, работала по лицензии? — спросил Анг Темба, и обрадованный Макдональд готов был поклясться, что этот вопрос шерп задал по собственной инициативе, для подкрепления каких-то своих аргументов.
 — О, разумеется! Вот мои документы, — Макдональд, приспустив молнию, вынул объёмистый бумажник.
 Продемонстрировав, словно ненароком, левую его часть, которая, как кляссер марками, была напичкана всевозможными кредитными карточками, извлёк австралийский паспорт с визами сопредельных государств. Зная, насколько относительны в Гималаях границы, можно было особенно не заботиться отсутствием, вполне понятным, бутанского штампа. В конце концов человека можно не впустить в страну, но нельзя же прогнать его в никуда, ибо вокруг были только дикие вершины, покрытые вечным льдом.
 Лама и шерп долго листали проштемпелёванные страницы, обмениваясь то и дело медлительными и совершенно непонятными для пришельца фразами. Макдональд сумел различить только три знакомых слова; несколько раз прозвучавшие «альпинизм» и «Пхутан», а также упомянутая шерпом непокорённая «Сияма Тара». Ледяной трон семиглазой милосердной богини лишь в прошлом году объявили открытым для восхождения. Видимо повторяя рассказ альпиниста, Темба плавным мановением нарисовал в воздухе горный рельеф и, рубанув ребром ладони, обозначил скальную трубу. Теперь можно было не сомневаться в том, что он выступает ходатаем за попавшего в беду чужеземца.
 Лама не то чтобы упорствовал, но и не спешил согласиться. Они настолько увлеклись обсуждением pro и contra, что, казалось, напрочь позабыли о виновнике спора.
 — Вы, конечно, можете жить тут сколько захотите, — сказал Темба, обратив наконец внимание на ожидавшего приговора гостя. — Весь вопрос лишь в том, как обеспечить ваше пропитание.
 — Но у меня есть достаточно средств! — воскликнул Макдональд, потрясая бумажником.
 — Тут дело сложное, — Темба неловко поёжился. — Перевалы, как вы понимаете, в снегу, и вообще дороги закрыты по шесть-семь месяцев в году… Короче, с подвозом туго, а местных запасов едва хватает на прокорм населения. Одним словом, вам едва ли удастся купить себе топливо и еду, сэр… Может, у вас имеются какие-нибудь вещи для обмена?
 Макдональд сделал вид, что задумался.
 — Весь мой товар остался в лагере, — он озабоченно почесал затылок, — а здесь только самое необходимое… Впрочем, у меня есть немного сигарет, кое-какие лекарства, каталитическая грелка, без которой я бы мог обойтись… На крайний случай, я готов расстаться с палаткой, спальным мешком и… В общем, кроме рации — это моя последняя надежда, — могу пожертвовать всем.
 Едва шерп передал ответ хозяину, как тот, согласно качнув головой, обратился непосредственно к Макдональду.
 — Высокопреподобный лама говорит, — шерп не скрывал своего удовлетворения, — что человек не должен расставаться с орудиями ремесла. Вы можете бесплатно питаться в монастыре вместе с монахами, пока не откроются дороги. Высокопреподобный лама хочет поговорить с вами о лекарствах, но это не сейчас, а после, когда будет свободное время.
 «А ведь сработало виски!» — Макдональд одобрительно взглянул на великого мага Падмасамбаву, вдохновившего его на гениальный жест доброй воли, и рассыпался в благодарностях.
 — Хорошего тут мало, — заметил, уже на правах приятеля, Темба. — Они едят всего два раза: на восходе и в полдень. И как едят! Вам долго на таком питании не продержаться. Рис и сушёные фрукты бывают только по праздникам, а так все больше горячая болтушка из цзамбы [5] … Конечно, это лучше, чем ничего, и с голоду вы не умрёте, но… — опровергая собственные слова, шерп с сомнением пожал плечами. — Ладно! — последовал решительный взмах руки. — Попробую поговорить с саибом, он конечно же не откажет в помощи земляку.
 — Как? — искренне удивился Макдональд. — Здесь есть ещё австралийцы?!
 — Один есть, — уточнил обстоятельный Темба. — Из Соединённых Штатов, штат Филадельфия, — и показал куда-то на север. Очевидно, он исходил из индо-буддийской концепции мироздания, где за центр принималась мифическая гора Сумер.




 3


 Роберт Смит, уроженец Филадельфии, сыгравшей выдающуюся роль в отделении Северо-Американских колоний от британской короны, проживал во «Всепоглощающем свете» уже вторую неделю. В отличие от нежданно обретённого «земляка», он только и думал о том, как правдами или неправдами проникнуть в заповедное королевство. Потерпев неудачу в попытке попасть в Друк Юл из Калимпонга, он предпринял обходной манёвр и ждал, когда откроется дорога и можно будет послать новое прошение в столицу Тхимпху. Особых надежд на благополучную резолюцию он, само собой, не питал, но по крайней мере рассчитывал на оживление местного рынка с началом движения. Химик по образованию и ветеран вьетнамской войны, Смит последние несколько лет занимался исследованием ламаистской ритуальной бронзы, которая не переставала подкидывать одну загадку за другой.
 Все началось с храмового колокольчика дрилбу, чей удивительно чистый и нежный звук не таял в воздухе в течение долгих минут. Обнаружив в сплаве серебро, золото и даже иридий, Смит попытался воспроизвести рецепт, но успеха не добился. Колокольчик, отлитый по восковой модели, вылепленной с оригинала, получился обычным и особыми акустическими сюрпризами не обладал. Примерно тот же результат ожидал Смита, когда он попытался выплавить металл для маленьких тибетских тарелочек циньлинь. Оригинал, украшенный изображением хитроумно закрученной «вити жизни», звучал одиннадцать минут после удара серебряной ваджрой [6] , а копия упрямо затухала в считанные секунды. Не помогло ни точное копирование состава, ни электронное микроскопирование кристаллической структуры, ни даже оксидированное воспроизведение магической «нити жизни», которую тибетцы несколько непочтительно называли «кишками Будды».
 И вот однажды, когда университет принял решение закрыть тему, а Смит был близок к отчаянию, анализ на масс-спектрометре показал явственное присутствие в сплаве элемента номер 43 — технеция. Чтобы понять изумление, овладевшее исследователями, стоит напомнить, что ещё недавно, в доатомную эпоху, на Земле не существовало ни единого атома этого вещества. Оставалось лишь гадать, как мог очутиться технеций в отливке бутанской работы самое позднее конца восемнадцатого века!
 Тему мгновенно возродили к жизни, как из рога изобилия посыпались щедрые пожертвования, а Смит, получив соответствующую стипендию, бросился в Гималаи скупать старинную бронзу. По крайней мере такова была его версия. Едва состоялась короткая церемония знакомства, он поспешил изложить её незадачливому альпинисту с пятого континента, не предусмотренного создателями индо-буддийского космоса.
 Смит прибыл во «Всепоглощающий свет» с караваном из десяти яков, оснащённым стараниями мистера Анг Темба. Договор, заключённый с кавалером ордена «Тигр снегов» в непальской столице Катманду, явился единственной удачей филадельфийского химика, чьё душевное равновесие претерпело весьма заметный сдвиг из-за нескольких атомов технеция. По крайней мере так показалось Макдональду на первых порах.
 Сидя на жёсткой шкуре гималайского медведя напротив американца, Макдональд то и дело прикладывался к бамбуковой трубке, чтобы глотнуть горячего пива — местной экзотики. Это было тем более приятно, что в каменной башне, которую арендовал Смит, гуляли ледяные сквозняки, а согревающее питьё обладало замечательной особенностью не кончаться. Едва на дне таза оказывались черно-блестящие зерна сброженного проса, безотказный шерп доливал кипяточку из медного чайника, уютно кипевшего на закопчённых валунах очага, и пиршество возобновлялось. Нужно было лишь немного обождать, пока зелье запенится и наберёт должную крепость.
 Где-то на середине третьего таза Макдональд почувствовал, что горячий алкоголь порядком повытеснил стылую кровь из артерий и капилляров. Последствия подобного химического процесса оказались довольно благотворными. Кинжальные струйки, бьющие из окон, задвинутых изнутри деревянными заслонками, перестали язвить затылок, незаметно развеялась вонь, поднимавшаяся из нижнего этажа, где, паровозно дыша, перемалывали солому яки, и вообще мир обернулся более приятной стороной. Завлекательно благоухали пучки можжевельника на потолочной балке, шкворчала сковородка с бобами, заправленными беконом и кетчупом.
 — О'кей, Чарли, — сразу же согласился американец, выслушав грустное повествование о превратностях альпинизма. — Я смогу уступить вам некоторое количество продовольствия… Разумеется, по той же цене, что платил в Катманду.
 — Однако мы не в Катманду… — попытался возразить обрадованный Макдональд, но был решительно прерван:
 — Ни цента сверх! Это моё решение, Чарли. Что же касается животных, то боюсь, что здесь мне не удастся помочь вам. Даже если ответ из Тхимпху окажется благоприятным, я бы не рискнул расстаться ни с одним из яков. Кто знает, что встретит меня в такой стране, как Бутан?.. Надеюсь, вы не осудите…
 — Об этом и речи не может быть! Я и так благодарен вам безмерно.
 — Другое дело, если вы захотите пойти со мной. Мы, смею надеяться, с пользой для себя пересечём Бутан с северо-востока на юго-запад и вместе вернёмся в цивилизованный мир. Не спешите с ответом, осмотритесь, подумайте… Времени у нас, к сожалению, более чем достаточно.
 Макдональд с отказом не торопился, хотя заранее знал, что ни при каких обстоятельствах не пойдёт в запретное королевство.
 — А почему бы вам не попытать счастья в долине «Семи счастливых драгоценностей»? — попытался он слегка переориентировать американца. — Перевал Лха-ла не сегодня завтра очистится, и, пока суд да дело, вы бы могли поискать бронзу там.
 — Невозможно, — медленно покачал головой Смит. Его рыжеватые вьющиеся волосы в скупом озарении очага обрели медно-красный оттенок. Поминутно поправляя пальцем очки в тонкой оправе, сильно уменьшавшие и без того небольшие, ощутимо косящие глаза, он придвинулся к собеседнику вплотную и тихо, видимо чтобы не услышал задремавший шерп, уронил: — Не говорите больше об этом.
 — Но почему? — послушно понизив голос, спросил альпинист.
 — Кое-кто считает, что за перевалом начинается путь в волшебную страну всеобщего счастья. Лучше не дразнить гусей.
 Макдональд внутренне напрягся и осторожно отодвинулся в тень. Слова Смита никак не походили на шутку. В каменных углах таился мрак и застоявшийся холод.
 Горячее пиво уже давало знать о себе болезненной пульсацией в левом виске и угрожающей слабостью в желудке.
 — Вы это серьёзно, Роберт?
 — Если бы вы знали, сколько я натерпелся с этой бронзой! — круто меняя тему, признался Смит. — Она теперь в моде и стоит довольно дорого. Но если повсюду, будь то Непал или Ладакх, вы можете купить практически любую статуэтку, то здесь, извините, ничего подобного. И я говорю о пустых, неснаряженных отливках. О металле, не более… Вы, очевидно, знаете, что фигурку, прежде чем она станет живым образом, наполняют благовонными травами, свитками, с чудотворными формулами, а затем освящают посредством магических церемоний. Уста страшных охранителей юдамов даже мажут жертвенной кровью. Иногда внутрь кладут весьма ценные камни. Невскрытую, в особенности тантрическую, фигуру приобрести поэтому совершенно немыслимо. Да, сэр, немыслимо. Мне не только не удалось купить мало-мальски интересную вещицу, но я не мог взять даже ничтожного соскреба для анализа!
 Макдональд с интересом следил за американцем. В своих сетованиях тот, пожалуй, перебирал через край. Срываясь на крик и размахивая руками, он только что не стенал, призывая на местных монахов все кары небес.
 — Я притащился сюда только затем, чтобы найти бутанскую, вы понимаете — именно бутанскую бронзу! Но они ничего, это звучит парадоксом, не желают продать! Их не привлекают ни деньги, что ещё как-то можно понять в этой дыре, ни вещи. Единственное, на что они ещё могут клюнуть, так это спиртное. И тем не менее за две бутылки «Канадиэн клаб» я не смог выменять пару ничтожных музыкальных тарелочек! На Тибетской улице в Катманду их сколько угодно.
 — Так в чём же проблема?
 — Но мне-то нужны бутанские!
 — Ну, а если все же попробовать хоть одним глазком заглянуть за перевал? — Макдональд попытался возвратить беседу в нужное русло. — В раю и монахи добрее…
 — Тс-с! — Смит предостерегающе поднял палец. — Ни слова более!
 Макдональд украдкой поглядел на партнёра. Судя по глазам, утратившим последние оттенки голубизны, тот явно дозрел. Да и крохотные зрачки за вогнутыми стёклами расплылись в алкогольном тумане и словно соскочили с оптических центров.
 Однако, вопреки всему, речь оставалась связной.
 — Вы даже не подозреваете, насколько фанатичны здешние красношапочные ламы… — Смит изобразил отстраняющий жест и, склонив голову, грузно навис над тазом. Его увязшая в марганцевом зернистом осадке трубка вскипела пузырями пены и захлебнулась. — Одним словом, держите язык за зубами, иначе вы осложните жизнь не только себе, но и мне. Право, я не ищу дополнительных трудностей.
 «А он совсем не так прост, этот янки, каким кажется с первого взгляда», — отметил Макдональд.
 Привалившись спиной к тюкам, Смит отодвинул остывшее пойло, перевёл дыхание и вдруг достал откуда-то новенький корнет-а-пистон. Полилась пронзительная, чуть прерывистая мелодия. Потом американец запел хриплым и довольно приятным голосом. Только песня его оказалась несколько странноватой:
 Ты с красоткой усни на росистом лугу, Пробудись под крестом в Фамагусте…
 «Фамагуста?..»
 Макдональда однажды занесло в этот пропахший жареной скумбрией городишко. Он живо представил себе греческое кладбище, посыпанные слепящей коралловой крошкой аллеи и пыльные, облепленные грязной паутиной кипарисы. Контраст с росистым лугом намечался разительный.
 Макдональд встал, ополоснул руки из высокой бамбуковой бутылки и по наклонному бревну с насечками вместо ступенек спустился в хлев.
 Лохматые звери, перестав жевать, глухо переступили копытцами и шарахнулись в дальний конец. В насторожённых и совершенно диких глазах блестела маслянистая влага. Столь же недобро и тускло лоснился лёд, схвативший лужи на дворике. Холодно и безмерно одиноко было в опустелой вселенной. И лишь на плоской кровле крайнего дома шаталось под ветром пламя костра. Чётко обозначенный силуэт монаха в остроконечном колпаке с развевающимися наушниками порой заволакивало дымом. Сладковатая гарь кизяка улетала в неведомые пространства кристальной ночи, где душераздирающе скрежетали терзаемые подвижкой льды.
 Демоны тьмы и все злые силы ламаистского ада сомкнули враждебное кольцо у дверей зачарованного королевства.




 4


 Небольшой отряд с контрабандным героином полз по гребню, вознесённому на довольно скромных для Гималаев высотах. Одиннадцать суток стрелка авиационного альтиметра подрагивала в основном возле риски 3000 метров. Затем начался постепенный подъем. Легко обойдя отдельные пограничные посты, местонахождение которых было точно известно, начальник дал знак остановиться для короткого отдыха.
 Аббас Рахман положил автоматическую винтовку «М-16» и принялся расшнуровывать рюкзак. Самое время было достать коврик, чтобы встретить восход первой из предписалных мусульманину на каждый день молитвой — ас-субх. Саджад — коврик, привезённый Аббасом из паломничества в Мекку, — лежал под высотным комплектом, защищая пластиковые мешочки с драгоценным порошком. В комплект, весивший около десяти килограммов, входили двухместная нейлоновая палатка, два утеплённых спальных мешка, надувные матрасы и лёгкая спиртовая кухня с пластмассовой посудой. Еду и боеприпасы нёс на себе напарник Аббаса одноглазый Муслим, знавший горы не хуже язычников шикари, служивших в отряде проводниками. Долгой практикой было установлено, что заплечный груз не должен превышать тридцати двух кило, поэтому, за вычетом оружия и снаряжения, на каждого приходилось девять-десять килограммов наркотика. По ценам чёрного рынка это составляло около восьми миллионов долларов. Столь прибыльный бизнес оправдывал любой риск и любые потери.
 На берегу высохшего потока, где сквозь чёрный гравий прорезались пучки низкорослых голубых ирисов, Аббас расстелил коврик и преклонил голову, обвязанную зелёной чалмой. Ему не пришлось искать Мекку по компасу. Над острыми зубьями скал, над ущельем, залитым сгущённым туманом, вспыхнули золотистые перья. Светозарная Маричи, неслась над миром на колеснице, запряжённой тройкой розовых поросят, и прозрачные изумрудные диски дрожали по обе стороны всплывающего солнца.
 О чем просил всемогущего Аллаха чернобородый пакистанец с вечно сумрачным, изрытым оспой лицом в дивное утро мирского обновления, когда каждый камень лучился животворным нечаянным светом и на глазах прорисовывались сквозь быстро тающие облака лесистые холмы, окружённые прихотливым амфитеатром террас? Чего ждал от вечности послушный раб ишана и мафии? Кто станет прислушиваться к самозабвенному лепету человека, который отбивает поклон за поклоном, простирая руки к разгорающимся зеркалам ледников?
 Но если Аббас молил об удаче предприятия и благополучии в пути, его словам не суждено было достигнуть ушей Аллаха.
 Иные боги взирали с этих полыхающих радужной пылью высот. Иные уши прислушивались к невнятному шёпоту на здешних, оберегаемых молитвенными флагами перевалах, где от чортэня [7] к чортэню, от гомпы [8] до гомпы были исчислены мили и взвешены судьбы людей.
 После разгрома восстания в провинции Кам контрабандистам пришлось отказаться от традиционных путей. Рассеянные отряды повстанцев, вынужденные спуститься с гор и искать приюта у соседних народов, создали новую реальность. Загнанные в дикие пустыни и укромные пещеры, оседлавшие самые труднодоступные перевалы, отдельные группки кампа вынуждены были временно отказаться от открытой борьбы. Доведённые до отчаяния люди в поисках еды, оружия и медикаментов лишь изредка выходили на караванные тропы, чтобы атаковать военный обоз, а то просто взять доброхотную дань с купцов.
 Воспитанные в традициях уважения к жизни во всех её проявлениях, кампа не стремились пролить кровь и, получив самое необходимое, надолго исчезали в горах. Однако для влиятельной и превосходно оснащённой опиумной мафии они сделались настоящим бичом. Кампа особенно сурово расправлялись с торговцами «белой смертью».
 Свободные от многих предрассудков молодые кампа, хотя и носили на широкополых армейских шляпах кокарды с изображением далай-ламы, не хотели возврата к старому. Они читали Маркса и Сунь Ятсена, и у каждого из них были родственники, продавшие тело и душу ради дыма, навевающего сладкие сны.
 Пока мусульмане-охранники совершали салят, а кули разогревали мясную тушёнку с рисом, начальник отряда — сухопарый, но крепкий старик неизвестной национальности — шептался с двумя голоногими шикари. Одетые в хлопчатобумажные рубахи, выпущенные поверх набедренных повязок, проводники не ощущали холода и были готовы продолжить путь. В один голос они советовали саибу обойти Большое ребро с севера по давно заброшенной тропе, где тибетцы прежде перегоняли на гималайские базары коз, нагруженных мешочками соли. Несмотря на узости, когда идти следовало двойками в связках, это был вполне надёжный лэм [9] , выводящий прямо к Синему ущелью, где можно переночевать в заброшенной томпе.
 Именно там, перед спуском, когда отряд миновал скалу, до самого верха исписанную священными заклинаниями, а внизу уже показались шесты с молитвенными лентами и хвостами яка, контрабандистов поджидала засада. Они ещё шли, разделённые на двойки, потому что подвесной мост сорвало и унесло половодьем и отряду пришлось перебираться через провал по узенькой перемычке, когда грянул залп. Поначалу показалось, что это сошла лавина, так оглушительно отдались усиленные многократным отражением хлопки допотопных ружей. Тяжёлые пули, способные продырявить иную броню, били навылет, высекая из скал колючую каменную муку.
 Увидев, что идущие впереди кули ткнулись лицом в снеговую порошу, присыпавшую кое-где голые ветки рододендрона, Аббас с Муслимом залегли, вмятые в раскисшую землю тяжестью рюкзаков. Судя по выстрелам, гремевшим впереди и сзади, отряд находился в ловушке. Заплечный груз, а заодно и верёвка не позволяли мгновенно ответить на огонь. Поэтому автоматные очереди хлестнули по каменным нишам, где скорее всего прятались кампа, когда добрая половина контрабандистов уже была выведена из строя.
 Освободившись от лямок и прочих пут, Аббас укрылся за рюкзаком и, срывая кожу на пальцах, лихорадочно сбросил предохранитель. Пальнув в белый свет, он кувыркнулся и, пригибаясь, начал отступать вверх по щебнистому и мокрому от подтаявшего снега склону. Скорее всего его должны были бы прикончить именно в этот момент, но Муслим, так и не сбросивший громоздкой обузы, внезапно взмахнул руками и упал прямо под ноги напарника. Выронив винтовку, Аббас повалился на снег. Инстинктивно вцепившись друг в друга, они покатились неразделимым комом в самую гущу людского столпотворения.
 Потом были обрыв и падение, когда казалось, что пришёл конец, но за ударом, за ослепительной болью и потрясением последовал долгий полет в удушливых клубах песка и снега, под треск веток и глухой рассыпающийся рокот камнепада. Аббас очнулся глубокой ночью. Его трясло от холода. Каждое движение отдавалось болезненными вспышками и ноющей ломотой. Закусив губу и сдерживая стон, он тщательно ощупал себя и немного приободрился. Вопреки ожиданию, кости были вроде бы целы. За исключением, может быть, рёбер: нестерпимо кололо где-то в боку. Собираясь с духом, чтобы приподняться и попробовать встать на ноги, Аббас ткнулся рукой во что-то твёрдое и, словно обжегшись, испуганно отдёрнул саднящие пальцы.
 Но стужа и почти физическое ощущение подступающей смерти подгоняли к действию. Сначала осторожно, а затем с горячечной торопливостью он ощупал лежавшее рядом тело и наткнулся на шнуровку. Кроме ожидаемых пластиковых пакетов и жестянок с едой он обнаружил в мешке Муслима верблюжье одеяло, взрывчатку и смену белья.
 Накрывшись одеялом и стараясь согреться собственным дыханием, контрабандист включил карманный фонарик. Воспалённый призрачный свет гипнотизировал взгляд, отвлекая от жутких мыслей. Часы остановились, ночь виделась бесконечной, и не верилось, что удастся её пережить.
 Знобкое оцепенение, когда ход времени отзывается лишь прерывистым биением холодеющих пульсов, озарила внезапная вспышка.
 Аббаса словно током ударило. Выпростав руки наружу, он вновь нашарил откинутый клапан и полез в мешок одноглазого, успевшего проникнуться окружающим холодом и окоченеть. Найдя толовую шашку и завёрнутый в газету смолистый комочек мумиё, которое Муслим принимал при малейшем недомогании, Аббас собрал в кучку всё, что только могло гореть, оставил щёлочку для дыхания и чиркнул спичкой. В импровизированной палатке разгорелся небольшой костерок.
 Тол лениво таял на слабом огне, давая устойчивый жар, проникавший до самых костей. Человек выжил и мог благодарной молитвой встретить восход, чтобы, отогревшись под яростными лучами горного солнца, вновь возблагодарить небо. Только негоже было молиться рядом с трупом. Мёртвый всегда нечист, даже если он был тебе другом. Вначале следовало предать тело земле и совершить омовение. Тем более что лицо и ободранные в кровь руки Аббаса покрывала жирная копоть. Он с трудом перевернул отяжелевшее тело. Грудь Муслима оказалась простреленной в трех местах. Выходные отверстия чернели на спине неправдоподобно большими, опалёнными по краям дырами. Одна из пуль вошла в рюкзак и, прошив несколько пакетов с наркотиками, застряла в жестянке бобов.
 Раздеть задубевшего одноглазого оказалось ещё сложнее. Действуя где зубами, а где штыком, Аббас сумел стащить штормовку, мохеровый жилет и широкие армейские брюки, которые покойный вправлял в гетры. Бережно пересыпав героин из пробитых мешочков в карманы Муслимовой штормовки, Аббас застегнул молнии и все добро упрятал в рюкзак. Столь же обстоятельно и неторопливо он снял с неподатливой мёртвой руки электронные часы, где безмятежно мелькали цифры, и раздавил каблуком свои. Собрав торчащие из-под снега камни, кое-как засыпал останки. Затем постоял над сиротливым курганом, прочёл заупокойную молитву ала-ль-мейит и, подобрав по дороге винтовку, направился в сторону прямо противоположную той, почти вертикальной, забитой снегом расщелине, которая подарила ему жизнь.
 На кроках Муслима значились у Большого ребра только две пунктирные линии. О северном верхнем пути, где полегла вчера большая часть отряда, следовало забыть навсегда. Оставалась, таким образом, единственная возможность обогнуть Синее ущелье с юга и выйти по гребню на перевал, за которым лежала дорога в Бутан. Других шансов скоро добраться до обитаемых мест не было.
 Как далеко и отчётливо виделось с горных высот! По одну сторону, где пламенели освещённые солнцем обрывы, щетинились в дымных провалах колючие леса, залитые в эту пору водой. Там редкими пятнами желтела прошлогодняя хвоя пихт и вспыхивали колючие звезды отражённого света. А ещё ниже, за каменными россыпями и зеленью округлых холмов, в бинокль просматривались спасительные кедровники, где в изобилии водилась дичь и было сколько угодно дров для костра.
 Аббас не боялся голода. Консервов должно было хватить ему на несколько суток. Главным врагом оставалась ночная стужа. Но прежде чем спуститься в тёплые низины, нужно было взойти на снежное плато и найти единственный в округе цепной мост, построенный ещё царями Тибета.
 Суровая твердыня далёкой страны лежала по другую сторону гребня в лиловой дымке, где проявилась надоблачная исполинская тень и пошла за Аббасом, повторяя малейшие его движения.
 В Синем ущелье, на плоской крыше гомпы трещали, корчились в огне непокорные ветви рододендрона и шипела вода на неподатливых берёзовых чурбаках. Вперясь в безбрежность, монах-отшельник незряче следил, как прихотливо и бегло свивается дымная струйка, выписывая тающие бесконечные полукольца.
 Ветер гнал дым прямо в немигающие глаза, полоскал молитвенные ленты с вещими округлыми письменами и уносил их в невыразимую изначальную пустоту, из которой когда-то возникли стихии.
 Но Аббас увидел в бинокль только белесую струйку, исчезавшую в синеве. Она виднелась ещё долго и растаяла лишь тогда, когда лэм вывел к рощице низкорослых чернокорых берёз.




 5


 На церемонию приношения в жертву вселенной собрались все обитатели форта. Кроме тридцати семи монахов, непосредственно вовлечённых в действо, у входа в храм толпились крестьяне, торговцы и четыре солдата, составляющие местный гарнизон. Их непосредственный командир и кормилец, в ранге правителя дзонга, был допущен к алтарю, где пред ликом золочёных будд верховный лама осыпал зерном инкрустированный бирюзой и кораллами ступенчатый диск, концентрические ярусы которого символизировали оболочки иллюзорного мира.
 Монахи в алых праздничных одеяниях хором читали священные тексты. Нарочито низкие рокочущие голоса сливались в невыразимое журчание, исходившее, казалось, из обнажённого чрева Майтреи — грядущего будды. Это была самая грандиозная статуя на высоком, расписанном красным лаком алтаре, где пылали фитильки в растопленном масле и курились сандаловые палочки. Симфонии красок и запахов вторил великолепно отлаженный оркестр. Глухо погромыхивал барабан, завывали флейты, сделанные из человечьих костей, весенней капелью рассыпался звон тарелок и колокольчиков.
 Майтрея, которого здесь называли Чампой [10] , был изображён в виде добродушного бритоголового толстяка. Ещё не пришло его время новым буддой сойти на грешную землю, и он с дремотной улыбкой взирал на происходящее сквозь благовонный дым, сжимая в руке дорожный узелок.
 Исполнятся сроки, с победным громом расколется скрывающая его гора, и он уже в облике принца пойдёт по гималайским тропам, возвещая наступление эры счастья и справедливости.
 Тайный знак колеса и кувшинчик с амритой — напитком бессмертия — метит горные перевалы, дабы не сбился с пути долгожданный. Фарфоровый белоснежный цветок чампы напоит его горьковатым и чистым дыханием в минуту краткого отдыха. Утренняя заря одарит венцом всепоглощающего сияния…
 Смолк бормочущий хор. Звон гонгов возвестил о приближении кульминационного момента службы — выноса мандалы. Старшие ламы, взявшись за руки, пробормотали заклинания и, подхватив диск на шёлковое полотнище, словно только что выпеченный каравай, поспешили наружу.
 Горстка мирян раздалась, люди повалились наземь и поползли за возрождённой вселенной, целуя следы мудрых своих пастырей и подбирая обронённые зерна. Ведь этот ячмень и эти просяные крупинки, оставшиеся после обряда кормления птиц, обретали чудесное свойство излечивать сто восемь недугов.
 На сём служба закончилась, и каждый мог вернуться к своим делам. Однако жители «Всепоглощающего света» не спешили расходиться. Непостижимым образом распространилась весть о том, что минувшей ночью в Синем ущелье вспыхнула кровопролитная война и возле самой гомпы осталась гора трупов. Из уст в уста передавались жуткие подробности бойни. Особое смущение умов вызвало известие об имевшем якобы место случае ролланга [11] . Оживший мертвец, заряженный недоброй силой, в настоящий момент продвигался по направлению к дзонгу. Добравшись до мира живых людей, он мог принести неисчислимые горести.
 Суеверные горцы шептали охранительные заклинания и что было мочи вертели молитвенные мельнички, отгоняя беду от себя и от своего дома.
 — Поистине наступают новые времена, — пророчествовали монахи. — Близится конец эры страшных иллюзий. Проникнемся же мужеством перенести последние видения. И тогда нам будет дано услышать гром обрушенной горы, из которой выйдет Возлюбленный король с бутоном лотоса.
 — А как же будет с демоном, который идёт к нам, учитель? — спрашивали мальчики, живущие в монастыре. — Он разрушит дома и предаст нас всех мучительной смерти. Как уберечься? Куда бежать?
 — Оставайтесь на месте, — успокаивал лама, обучавший несравненному искусству письма. — Бесстрашие духа — величайшая из заслуг. Смерть — не конец, но только новое начало. Путнику, избравшему благую цель, она дарует высокое рождение в облике счастливого принца, а самым достойным — в рубище аскета, далеко продвинувшегося на дороге спасения.
 — Так-так, что ни слово, то жемчужина, — поддакивали отцы и матери маленьких послушников. — Но неужели нет никакого средства защититься от мертвеца, одержимого адской мощью? — и косились с надеждой на воинов, оставивших свои кремнёвые ружья у подножия монастырской горки.
 Но на солдат — вчерашних пастухов и охотников — едва ли можно было положиться. Бедных парней одолевал тот же безысходный, неизъяснимый ужас. Неизвестно, что хуже: клыки мертвеца или нескончаемая пытка в подземном судилище хозяина преисподней Ямы. Трудно быть человеком на этой земле. Как ни старайся, а от грехов не убережёшься. Поэтому и рассчитывать на лучшее перерождение особенно не приходится. Надо бы ещё хоть немного пожить тут, чтобы искупить вину и не возродиться в теле мерзкого паука или крокодила.
 Одним словом, в канун пришествия Аббаса Рахмана обстановка в дзонге «Всепоглощающий свет» была довольно напряжённой. Однако случилось так, что, вопреки леденящим кровь слухам и мрачным пророчествам, к воротам крепости подъехал совсем не тот, кого опасались. Вместо людоеда с окровавленным ртом и вытекшими глазами люди увидели очаровательную златовласую даму. Она ехала верхом на пегом муле во главе большого каравана. Следом за ней устало покачивался в седле усатый мужчина в непальской шапочке — топи, а замыкал процессию бродячий йог с посохом в виде трезубца. Шёл он, по обычаю, босиком, перекинув поверх монашеского рубища шкуру пятнистой кошки, очевидно служившую ему подстилкой для упражнений. Никто из гостей, включая бутанцев-погонщиков, на адское существо не походил. Напротив, златовласая предводительница — первая белая леди, почтившая посещением «Всепоглощающий свет» за всю историю, могла показаться скорее небесной девой — апсарой.
 Но разве демон Мара не соблазнял учителя Шакья-Муни ангельским видением своих дочерей?
 Неудивительно поэтому, что малочисленный, но быстро обретший былую доблесть гарнизон не торопился распахнуть заветные ворота. Начались длительные и нудные переговоры, при которых присутствовало все население, высыпавшее на крыши домов и башен.
 С первых же слов выяснилось, что усатый господин в непальской шапке свободно говорит по-тибетски и в услугах переводчика, вездесущего шерпа по имени Анг Темба, никак не нуждается. Весть о подобном чуде была воспринята не только с понятным восхищением, но и с опаской. До сих пор все белые путешественники, забредавшие в дзонг, как отмеченные в старинных хрониках, так и двое теперешних, были существами безгласными.
 Уж не кроется ли тут изощрённое колдовство? Что, если караван и красавица в мужском седле — не более как наваждение, принявшее обличье европейца-людоеда? Или кармическое видение, насылаемое психической силой йога в барсовой шкуре?
 — Не сомневайтесь, — отвечал на расспросы часовых усатый господин. — Мы такие же люди из плоти и крови, как вы. Не духи, не демоны, не рабы и не дети рабов. Меня зовут Томазо Валенти, и я прибыл к вам с грамотой его величества бутанского короля, — он потряс в воздухе свитком с восковой печатью. — Это моя жена Джой, — плавным артистическим жестом он представил красавицу. — А за ней, как вы видите, стоит преподобный Норбу Римпоче из обители «Тигровое логово», у которого есть письмо к высокопреподобному верховному ламе.
 — Значит, вы идёте из Бутана? — изумлённо воскликнул смотритель дзонга, суеверно коснувшись ладанки на груди.
 — Из самой столицы Тхимпху, — отвечал человек, выдававший себя за какого-то Томазо Валенти.
 — Выходит, что перевалы уже открылись?
 — Сегодня на рассвете мы проехали последний перевал.
 — Но зачем? — тугодум-смотритель никак не мог оправиться от удивления. — После Бутана вы не найдёте у нас ничего достойного внимания. Нашим купцам нечего предложить в обмен на ваши товары,
 — Мы не торговые люди. Я готов рассказать вам о цели моего приезда в более подобающей обстановке, — с достоинством ответил загадочный гость.
 — Ах, конечно-конечно, — засуетился смотритель, не подавая, однако, сигнала поднять засов. — Жаль только, что в дзонге почти не осталось припасов… — обронил он как бы вскользь.
 Хитрый администратор явно старался оттянуть чреватое последствиями решение. Возможно, его подозрения ещё не вполне рассеялись, а скорее всего он просто не обладал достаточной властью, чтобы самолично впустить в крепость совершенно чужих людей. Здесь, в стенах «Всепоглощающего света», королевская грамота рассматривалась скорее как влиятельная рекомендация, нежели как приказ, подлежащий неукоснительному исполнению.
 — Согласно королевскому повелению, я имею право в любом дзонге брать продовольствие и вьючных животных, — усатый всадник надменно подбоченился, но тут же, сменив гнев на милость, пояснил: — Правда, в этом пока нет необходимости. Милостью божьей я ни в чём не испытываю нужды. Мы просим лишь временного приюта, и, смею вас заверить, вы приютите достойных людей…
 Стоявшие наверху успели подробно оглядеть пришельцев с ног до головы, и впечатление о них складывалось в общем благоприятное. Судя по седине и морщинам, саиб был много старше своей красивой жены. Очевидно, он немало успел повидать, путешествуя в дальних странах, но, обретя знания, не стал мудрецом, отчего затаилась в уголках его неостывших глаз неизбывная горечь. В седле он держался легко и ловко и казался прямодушным, как человек, который научился все понимать, но так и не смог избавиться от суетных желаний.
 «К нему можно смело обратиться за помощью, ибо сердцем он наш, — подвёл итог своим наблюдениям верховный лама, тайно следивший за переговорами из узкого, прорезанного в каменной толще окна. — Но не следует открывать ему душу, потому что мыслью он совершенно чуждый нам человек».
 Тантрический лама Норбу Римпоче, до сих пор державшийся в стороне, безучастно скользнул взглядом по возбуждённым лицам людей, шушукавшихся, сдерживая смешки, за спиной тучного смотрителя, и остановился на затенённом навесом окне, похожем на букву «Т», где таился верховный.
 — Эти люди именно те, за кого себя выдают, — удовлетворённо кивнул высокопреподобный, ощутив побудительный импульс, и, сделав знак молоденькому послушнику, распорядился: — Пусть откроют ворота.
 Несмотря на твёрдый тон, он чувствовал себя не слишком уверенно. Что-то он делал не так, как надо, шёл наперекор самому себе. Конечно же он не мог отказать в крыше над головой странствующему садху, собрату, в сущности, из родственного ордена кармапа. Да и по отношению к королевскому гостю следовало проявить должную учтивость.
 Казалось, он распорядился единственно верно, а смутное ощущение ошибки все продолжало саднить, и неприкаянные мысли метались в голове, как чёрные птицы над потревоженными гнездом.
 Нет-нет, ему всё равно пришлось бы дать приют странникам, хотя бы на ближайшую ночь. Если бы не этот внезапный толчок, а вернее, лёгкое, долетевшее извне дуновение, он бы не стал теперь терзаться.
 И ещё одна сверлящая забота отвлекала с навязчивым постоянством: не слишком ли много гостей собиралось за стенами «Всепоглощающего света»? Чего это вдруг они повалили сюда один за другим, словно нигде в мире уже не осталось свободного места?
 Поклоняясь закону причин и следствий, символом которого стало колесо с двумя оленями по бокам, Нгагван Римпоче не верил в случайное стечение обстоятельств. Начало нынешнему нашествию чуждых существ было положено. Либо ныне, либо в незапамятные времена, когда кто-то, быть может даже он сам, но в предшествующих перерождениях, совершил непростительную ошибку.
 Но какую? Когда? Где?
 Из тех двоих, которые уже живут здесь, первый мечтает зачем-то пробраться в Бутан, а второй как будто хочет лишь одного: вернуться домой. И то, и другое желание опасений не вызывают. Остаётся выяснить, чего хотят новые гости.
 Высокопреподобный взял с полки хронику, бережно завёрнутую в золотой шёлк, и, перебрав узкие бамбуковые полоски, на которых его предшественники тушью, изготовленной из семи драгоценных веществ, отметили все случаи пришествия чужаков, надел старенькие, закрученные проволокой очки.
 За семь с четвертью столетий хронисты зарегистрировали всего девять подобных происшествий. Как тут не страдать душой, как не волноваться.
 Старый настоятель раскрыл школьную тетрадку, куда были занесены подробные сведения о нынешних пришельцах, и задумался. Можно ли нынче верить словам? Все те, прежние, говорили о себе одно, а на поверку выходило совсем иное. «Иначе чем объяснить тогда поразительное однообразие опрометчивых деяний, которое проявляли они все, едва узнав о дороге в долину „Семи счастливых драгоценностей“?» — задал себе вопрос высокопреподобный.
 Даже наедине с собой избегал он точных формулировок, думая о стране, лежащей за перевалом Лха-ла. Ведь законченная мысль обладает самодовлеющей силой. Витая в эфире, она может быть уловлена безумцем, злодеем или лжецом.
 Следя из окна монастырской библиотеки за вереницей лохматых навьюченных яков, которых погонщики тычками острых зазубренных палок гнали в узкий просвет единственной в дзонге улицы, Нгагван Римпоче решил начать опрос именно с них, с погонщиков. Они коренные бутанцы, а следовательно, прямодушны и независимы в речах. Затем можно будет побеседовать с пришлым ламой, который к тому же имеет с собой письмо. И уж после всего, когда составится определённое представление, верховный примет королевского гостя с его красавицей женой. Он, конечно, не сможет глубоко заглянуть в их мысли, но зато, поймав на мелочах, сразу поймёт, лгут чужестранцы, как это у них принято, или же говорят правду. От человека, который владеет всеми тонкостями изощрённого языка тибетских проповедников, хотелось ждать откровенности, когда сердца стучат в согласном ритме и нет места потаённой боязни, ибо в основе всякого обмана лежит страх. Его потный, тщетно приглушаемый запах лама Нгагван научился распознавать почти безошибочно.
 Он не был до конца уверен, что оба белых — собиратель бронзовых статуэток и заблудившийся альпинист — дали о себе заведомо неверные сведения. Но ложь все же ощутимо присутствовала в их пространных рассказах. Тлетворным унизительным запашком боязни нет-нет а веяло от их слов.
 Лама не знал, принесли ли чужеземцы с собой оружие, но след, несмываемый след пролитой крови, отвратительным шлейфом тащился за каждым из них. Кровь рождала страх, боязнь выливалась ложью.
 Нельзя было доверять таким людям.




 6


 Вопреки аскетической строгости монастырского устава, Нгагван Римпоче принял странствующего собрата почти с королевской пышностью. Кроме риса, приправленного шафраном и кардамоном, к столу решено было подать картофель с маринованными овощами, бледные, едва проклюнувшиеся ростки гороха маш, кислое молоко и куриные яйца. Если гость сочтёт возможным сделать для себя послабление, то верховный лама своими руками разобьёт скорлупу и выпустит драгоценное содержимое в чашку мучной болтушки. Это согревает нутро и подкрепляет силы. Выставить заветную бамбуковую бутылочку, где хранилась настоянная на змейках водка, способная в мгновение ока разогнать кровь, он все же не пожелал. Решил ограничиться лёгким чангом в конических медных сосудах, изобильно украшенных серебряной чеканкой.
 Зная, что в некоторых ламаистских сектах нарушение основных запретов не только считается допустимым, но даже возводится в ранг добродетели, верховный лама не хотел выглядеть крайним ортодоксом. Тантрики, а преподобный Норбу, судя по трезубцу в барсовой шкуре, явно занимался йогической практикой, ели мясо и рыбу, пили вино и даже тешили себя плотской любовью, как того требовал тайный ритуал служения шакти [12] .
 Верховный, воспитанный в традиции сакьяской школы, не одобрял подобных крайностей, но, соблюдая благоразумную умеренность, ценил изысканность вкуса. Он заранее радовался случаю блеснуть деликатным обхождением, предвкушал приятную поучительную беседу.
 По его указанию, в отведённых гостю покоях — крохотной келье с обогреваемым ложем — поставили резной столик для чайного прибора, на случай если захочется подкрепиться в перерывах между трапезами. Подготовили лёгкое угощение: печенье с корицей, солёные орешки. Насыщенный целебной силой горный лук и редкостные привозные ягоды личи разложили красивыми горками на расписных тарелках тончайшего китайского фарфора.
 В трапезную же, где каменные, грубо побелённые стены постоянно дышали холодом, заранее внесли бронзовые грелки с огненными угольями и можжевёловой хвоей. Золочёное изображение Будды в глубокой нише нарядили в праздничные одежды из индийской парчи, зажгли перед ним семь курительных палочек и сменили воду в жертвенных чашках.
 Лучший каллиграф «Всепоглощающего света» лепестками чампы и мирта выложил на скатерти узорную кайму.
 Только все эти провинциальные потуги на великосветский шик оказались совершенно никчёмными.
 Норбу Римпоче, получивший третью степень по медитации после того, как провёл два года замурованным в тёмной пещере, не оценил оказанного ему почёта. Он вообще не обратил внимания на изощрённое гостеприимство, которым его окружили здесь, в крохотном оазисе посреди бескрайней пустыни.
 Приученный к холоду и закалённый в скитаниях йог сел подальше от благовонных грелок и почти не притронулся к предложенным яствам. Лишь отведал кислого молока, плеснув немного в кокосовую нищенскую чашу, которую держал при себе. Немного погодя высосал несколько плодов, оставив неповреждёнными косточки с зародышами новой жизни, и налёг на чай, щедро приправленный маслом, содой и слегка поджаренной ячменной мукой. О яйцах и пиве, разумеется, не могло быть и речи.
 Разочарованный, даже раздосадованный хозяин демонстративно осушил почти полный сосуд чанга и вслух пожалел о том, что не позаботился подогреть водки.
 Норбу выслушал стариковскую браваду с полнейшим безучастием. Следуя сугубо личным путём внутреннего озарения, он менее всего был озабочен чужими добродетелями или грехами. Точно так же его совершенно не занимала беседа с охочим до метафизических изысков собратом. Он не ведал скуки я не искал чужой мудрости. Если его бесстрастный дух, отстоявшийся, как вода в холодце, и волновали какие-нибудь вопросы, ответ на них мог принти лишь из таинственных сумеречных глубин, полностью защищённых от внешних влияний.
 Целиком ушедший в себя, он не поддерживал разговора, хотя ответы давал в достойной манере, не проявляя неудовольствия или спешки. Видимо, просто привык к тому, что в поисках истины люди постоянно докучали ему своими, в сущности мелочными, делами. В равной мере сострадая всем бьющимся в тенётах иллюзии существам, он словно бросал мимолётный взгляд на муравьиное бессмысленное мельтешение и, не вникая сердцем, давал всем и каждому один и тот же ответ. Формула избавления от мук выглядела предельно совершенной и ясной, несмотря на то что следовать ей было едва ли возможно. Да, именно желания, ненасытно когтящие человеческое сердце, вовлекают нас в круговорот страданий, привязывая к призрачным прелестям бытия. Но как приневолить себя к неучастию в этом пёстром и заманчивом торжище? Как убить ростки любви и ненависти? Как научиться ничего для себя не хотеть?
 Невзирая на различия в трактовке основ буддийского вероучения, оба собеседника знали, что подобная задача не решается на уровне привычной житейской логики. Но если Нгагван Римпоче, достигший высот на весьма почётной ниве учёности, преуспел в толковании абстрактных, блистательных в своей отрешённости положений индийской доктрины Навья-ньяя, то поклонник тантрических экзерсисов Норбу целиком полагался на погружение — самадхи, где все узлы развязываются как бы сами собой.
 Поэтому им нечего было сообщить друг другу. Так ветер пролетает сквозь встречный ветер, как тень, не смешиваясь, покрывает чужую тень.
 — Каковы ваши намерения, преподобный? — выказал вежливый интерес верховный лама, хотя уже знал из письма, привезённого Норбу, что тот надеется совершить паломничество в долину.
 — Отправлюсь навстречу свету, — гость ограничился простейшим эвфемизмом.
 — Ещё одна долина на вашем пути, — одобрительно кивнул лама Нгагван. Иносказание получилось нарочито двусмысленным, так как под «долиной» можно было понимать и секретную страну за перевалом, и одну из стадий умственного погружения.
 Норбу давалась полная возможность «не понять» скрытый намёк и повернуть тему в русло духовных упражнений и прочей близкой ему материи. В этом случае верховный был готов показать гостю уникальные магические мандалы, написанные великими красношапочными ламами. Если же будет выбрана откровенность и речь коснётся таинственных сил, бушующих там, за перевалом Лха-ла, то Нгагван попробует предостеречь собрата от слепой веры. Майя — это отражение зеркала в зеркалах. Даже порвав цепи санскары и узрев полыхающий свет, человек может запутаться в тенётах иллюзии. Всепоглощающее сияние ослепляет свыкшиеся с мраком подземелья глаза. Взлёт к несказанным вершинам может присниться летящему в пропасть.
 — Ещё одна долина, — сцепив сухие тонкие пальцы, повторил Нгагван. — Ещё один перевал… Последний?
 Но йог не принял или, вернее, не понял словесной игры.
 — Я готов, — просто ответил он, угадав недосказанное.
 — Ваша решимость под стать заслугам, — умело польстил старик. — Недаром вам каждодневно слышится плеск волн в море освобождённых энергий… Что касается меня, то я никудышный пловец и вряд ли скоро увижу другой берег.
 Какое бы эстетическое наслаждение испытал старый лама, если бы мог надеяться на то, что собеседник понимает его. Каждое слово было как зерно в чётках. Рассчитанная на посвящённого образная система не столько раскрывала мысль, сколько множила её бесчисленные оттенки. Давая понять, что не надеется в этой жизни достичь высшего просветления, верховный лама как бы намекал на совершенно иное знание, доступное именно ему, мыслителю, труженику, и ускользающее от интуитивистов, способных не более чем грезить среди ясного дня.
 Норбу промолчал с неопределённой улыбкой. Все внешнее им воспринималось как тающий дым.
 Слепя огранкой, рассыпались в ледяных испарениях непостижимые шлифованные камни. Складывался мгновенный узор и сразу исчезал, а гулкая пустота долго отщёлкивала протяжное эхо. В игре бесчисленных сочетаний замыкались и вновь разматывались зодиакальные циклы, и в случайно повторенной раскладке кому-то снилась, наверное, вспыхнувшая метеором чужая судьба.
 То, что для Нгагвана было отвелеченной метафизической категорией, Норбу воспринимал со всей чувственной полнотой. Он был ликующей частицей, летящей сквозь мрак и холод к звёздному целому, застилавшему уже весь горизонт. За мгновение до встречи он готовился навсегда забыть однажды навеянный сон, чтобы разом вспомнить все-все и, прочертив небо, рассыпаться невидимой пылью.
 — Как же вы доберётесь туда? — с едва уловимой ноткой осуждения спросил Нгагван Римпоче. Он явно давал понять, что не станет помогать человеку, который, увы, не нуждается ни в чьей помощи.
 — Богатый саиб, который прибыл издалека с прекрасной апсарой, одетой мужчиной, взял меня в свой караван.
 — Что? — едва владея собой, прошептал поражённый старик. — Белые люди тоже хотят проникнуть в долину?
 — Они приехали издалека, чтобы увидеть свет.
 Верховный мимолётно отметил, что язык Норбу беден и вместе с тем перегружен ненужными оборотами. Но не это взволновало его, совсем не это… Сбывались самые мрачные опасения. Чужие люди собирались, причём совершенно открыто, спуститься в зелёные низины с перевала Лха-ла!
 Прямых запретов на это, конечно, не было. Но в течение столетий созрела и чётко выкристаллизовалась в сознании поколений традиция, нарушить которую было бы равносильно святотатству.
 Удостоиться чести заглянуть за перевал мог лишь бескорыстный искатель истины, всей своей жизнью подготовивший себя к подвигу. А как же иначе?! Вполне возможно, что именно жизнь и была единственной платой за дерзновенную попытку. Недаром же в хрониках «Всепоглощающего света», подробно повествующих о каждом ушедшем за тринадцать столетий в долину, и словом не упомянуто о том, вернулся ли назад кто-то из них или же все навечно остались в «Стране образов» (ещё одно иносказание неистощимых хронистов).
 Находились и всякого рода проходимцы, которым обычно путём обмана, а то и преступления удавалось осуществить свои неблаговидные намерения. Иные из них даже возвращались с полдороги и несли на допросе, видимо в оправдание, несусветную чушь. О том, как с ними обходились потом, хроники повествовали кратко и глухо. Зная обычаи тибетского средневековья, верховный лама был вправе подозревать, что незадачливых авантюристов зашивали в ячьи шкуры и бросали в реку. В лучшем случае им, перед тем как надеть колодки, выкалывали глаза. Разумеется, те времена невозвратимо прошли, но чтобы чужеземец открыто заявлял о своих кощунственных притязаниях, да ещё брал в пособники священнослужителя, такого падения нравов старик и вообразить не мог. Он даже лишился на какое-то время речи. Перехватив дыхание, кольнуло в груди и дёрганьем отдалось под лопаткой.
 — Но ведь вы не дойдёте до цели, — теперь верховный объединил в своём сознании иноземного богача и одураченного им простака йога, проникшись брезгливой неприязнью к обоим. — Вас ожидает плохой конец, низвержение во тьму гнусных перерождений.
 — Я дойду, — бесстрастно возразил Норбу.
 — Никто не знает дорог в низине.
 — Я ощущаю притяжение, как иголка — магнит.
 — Там, где сможет уцелеть такой, как вы, — Нгагван не сомневался в словах пришлого ламы и понимал, что тот сумеет преодолеть любые препятствия, — да, где пройдёте вы, чужеземец погибнет. Не страшно вам вести на верную смерть других? — попробовал он зайти с другого конца.
 — Я никого не веду за собой, — бестрепетно ответил Норбу. — У нас одна дорога, но разные цели. Каждый вправе следовать собственным путём, и никто ни за кого не в ответе.
 Возразить было нечего. Норбу Римпоче ни на шаг не отступил от духа и буквы буддийской этики.
 — А если чужестранцы одержимы злой волей? — решился высказать предположение старик. — Если они принесут гибель многим живым существам?
 — Я не почувствовал этого, — твёрдо ответил йог.
 — Но это чужие люди.
 — Он знает наш язык.
 — Душа не нуждается в языке.
 — Он знает наш закон.
 — Знать — это значит жить. Мало просто помнить четыре высокие истины. Ведь даже птицы запоминают слова… Как живут эти люди?
 — По-своему… Но он уважает наши обычаи и всем сердцем тоскует о нашем прошлом.
 — Завидую вашей способности читать сердца… Хранит ли он в себе три сокровища? — Столкнувшись с твёрдой уверенностью йога, верховный немного успокоился. Первоначальная неприязнь постепенно уступала место любопытству. Спросив о трех сокровищах — Будде, законе и монашеской общине, старик уже готов был смириться с мыслью, что чужеземец следует путём спасения. Если так, то понятно, почему сам бутанский король согласился взять его под своё высокое покровительство. Такой человек мог, не осквернив святынь, спуститься в долину. На свой страх и риск. Взяв на себя полную ответственность за последствия подобного деяния, которые могут проявиться и через тысячи лет… — Он ведёт себя как монах? — на всякий случай спросил верховный, интересуясь более формальным обетом, нежели образом жизни. Ему ли было не знать, что правила иных красношапочных сект допускали множество послаблений, вплоть до супружества.
 — Как мирянин, — отрицательно мотнул головой Норбу. — И по обычаю своего народа… Но поступает как почитатель, знающий закон.
 — Почему?
 — Он слышит зов, хоть и не понимает его.
 — Не понимает, но следует, — старик уже не спрашивал, а утверждал, зарядившись чужой убеждённостью. Но если Норбу хранил полное равнодушие, то верховный лама не таил, что в нём светлеет и согревается сочувствие.
 — Путь его долог и достоин почитания, — подтвердил йог. — Как и ваше высокопреподобие, он ищет заслуг в учёности. Ему ведом тайный язык калачакры [13] , мандалы, и знаки на наших камнях он читает как великий пандит. Поэтому в «Тигровом логове» его приняли как брата и допустили к участию в диспутах.
 — Хоть в том и нет большой беды, но я вижу здесь отступление от устава.
 — В чем, высокопреподобный? Человек волен оставить обитель и вновь, если захочет, возвратиться под её сень, — в подтверждение своих слов Норбу жестом призвал в свидетели землю и небо. — Он три года прожил в монастыре Спиттуг, где получил посвящение и тайное имя, чтобы назвать себя, когда придёт пора оставить ветхий дом.
 — Вам уже известны сроки? — тихо спросил Нгагван, ощутив на лице, как лёгкое касание паутинки, неназойливое излучение взгляда.
 — Скоро, — безмятежно ответил садху. — Белые люди растают легко и счастливо, как облачка в лучах солнца.




 7


 Профессор Томазо Валенти действительно провёл несколько лет в Ладакхе и получил высшую степень лхарамба по буддийской метафизике в старейшем монастыре Спиттуг. После Александры Дэвид Нейл он стал первым европейским буддологом, удостоенным столь высокой чести.
 К экспедиции в долину «Семи счастливых драгоценностей» он готовился долго и тщательно, можно сказать — всю жизнь. Если бы не внезапная, как показалось друзьям и знакомым, женитьба на молоденькой аспирантке, поездка могла бы состояться и ранее, но что предначертано, того не миновать: Валенти все же добрался до легендарного дзонга «Всепоглощающий свет». И то, что это случилось именно теперь, в год Воды и Собаки по местному календарю, а не прошлым или даже позапрошлогодним летом, особого значения не имело. Нить жизни, несмотря на причудливые извивы, никогда не раздваивается. Её можно вытянуть в линию между концом и началом. Или замкнуть, при желании, в кольцо, где все точки равноценны.
 Никогда ещё Валенти не переживал столь упоительного душевного подъёма. Несмотря на привычные болячки, которыми, как корабль ракушками, обрастает человек к пятидесяти годам, он упивался нежданной лёгкостью и свободой. Тело с его грешащей экстрасистулой сердечной мышцей и стареющей кровью ощущалось обновлённым, почти невесомым. Валенти словно парил над землёй, озарённый восходом, и все удавалось, все чудесным образом раскрывалось теперь перед ним. Это было как воздаяние за долгое безвременье, за отравленные тоской и сомнением ночи, за бесцветные дни, отягчённые большими и малыми хворями.
 Подобное состояние не могло длиться сколь-нибудь долго. Всякий взлёт чреват неизбежным падением. Ведь и жизнь человека — не более чем проблеск во мраке.
 Рождённый в аристократической римской семье и воспитанный в лучших католических традициях, Валенти был убеждённым материалистом. Ни в христианскую вечную жизнь после нынешней жизни, ни в буддийскую цепь перерождений он не верил. Но философское миросозерцание изначального буддизма, свободного от теологических наслоенией, безусловно, ласкало его воображение. Горькая истина об источниках страдания, лежавшая в самой основе безутешной религии, не знающей бога, стала своеобразным утешением в трудные минуты, моральной поддержкой. Одним словом, все говорило о том, что Валенти стоит на своей вершине и скоро начнётся неизбежный спуск. Даже ангельское личико молодой жены с необычным для итальянки именем Джой могло бы лишний раз напомнить о близости закономерной развязки. По опыту близких друзей Томазо Валенти прекрасно знал, чем грозит разница в четверть века. Драматическая эволюция подобных браков протекала у него на глазах.
 Но человек не видит, точнее — не желает видеть себя со стороны. И знать умом — одно, а знать сердцем — совсем иное. Томазо был счастлив, упивался сегодняшним днём и не желал задумываться о будущем. Итог для всех одинаков, и глупо отравлять ядом сомнений скоротечную радость, если ты всё равно не властен ничего изменить где-то там впереди, за невидимым поворотом дороги.
 Не велика, конечно, мудрость и истина отнюдь не нова, но другого-то не дано, и каждый открывает её, эту истину, как бы заново, для себя лично. С Томазо Валенти, который привык жить, сжигая сегодняшний день ради вожделенного, постоянно отодвигающегося завтра, подобная метаморфоза произошла только теперь. И это наложило неизгладимый отпечаток как на внутренний мир, так и на линию поведения. Мелочи, вернее, то, что считалось ранее мелочами, как бы обрели реальные масштабы. Это из них поминутно слагалось то «главное», истинное или воображаемое, ради чего жил человек.
 К встрече с верховным ламой Валенти отнёсся поэтому как к событию первостепенной важности. Приближаясь к заключительному этапу исканий, он окончательно утратил непреложное право исследователя на неудачу. Исправить ошибку или вовсе изменить что-то теперь уже было нельзя. Поэтому Валенти проявил твёрдость, оставив жену у подножия холма, хотя Джой смертельно хотелось попасть в монастырь. На редкость терпимые буддисты конечно же сделали бы исключение для белой леди, но по уставу женщина не должна была переступать запретную черту, и это решило дело.
 Высокопреподобный Нгагван назначил аудиенцию в библиотеке, выказав тем самым уважение к научным заслугам королевского гостя. Заменив патриарший убор с магическим дорже на темени простенькой скуфейкой, старый лама встретил визитёра у самых дверей. После обмена приветствиями указал ласково почётное место у северной стены, где висела роскошная танка, изображавшая повелителя демонов Данкана, скачущего на винторогом козле по волнам крови. В полном согласии с традицией Валенти на обеих руках поднёс высокопреподобному халак — синюю шёлковую ленту с иероглифическими знаками благополучия и долгой жизни, на которой с трудом удерживал заботливо подобранные дары: электронные часы, жестяную коробку с засахаренными фруктами, цветочный одеколон и янтарную брошь, купленную в московском аэропорту «Шереметьево». Янтарь, которым в Гималаях лечили от зоба, ценился много дороже золота.
 Старик поблагодарил и скрылся ненадолго в примыкавшей к библиотеке каморке, откуда возвратился с белым домотканым полотнищем и бронзовой фигуркой. Валенти с замиранием сердца признал четверорукую Праджняпарамиту — покровительницу учёных монахов. Позолоченная отливка поражала изяществом линий и тщательной проработкой деталей.
 — Да ведь это настоящий шедевр! — восхитился Валенти. — Ей лет двести, не меньше!
 — Не знаю, — лама потёр брошь о халат и, как дитя, залюбовался притяжением наэлектризованных ворсинок. — Пусть она принесёт вам успех.
 Валенти деликатно перевёл взгляд на стеллажи, заставленные печатными досками и завёрнутыми в дорогие материи книгами — стопками несброшюрованных оттисков, украшенных зачастую изысканными миниатюрами. Наверняка здесь хранились и древние, возможно, никому не известные манускрипты, начертанные на листьях пальмы и дуба, вырезанные на пластинках из слоновой кости, золота, серебра. «Удастся ли ознакомиться с этой сокровищницей древней мудрости до похода в долину? — шевельнулась мысль. — Не может быть, чтобы не нашлось хотя бы краткого описания страны, лежащей за перевалом…»
 — Как вам понравился Бутан? — вежливо осведомился лама.
 — Эта великолепная страна превзошла все мои ожидания, — трафаретно, но с полной искренностью ответил Валенти.
 После обмена общими замечаниями и характерными для Востока вопросами о родных местах, здоровье близких и виденных в пути достопримечательностях осторожно приблизились к сути дела.
 — Мне бы очень хотелось повидать долину за перевалом Лха-ла, — откровенно высказал заветное желание Валенти.
 — Там нет ничего достойного внимания, — сжав тонкие губы, отрезал монах.
 — Что же тогда есть? — с мягкой настойчивостью поинтересовался итальянец.
 — Пустыня, где витают образы. Более — ничего.
 — А за ней?
 — Пустота, — замкнуто вздохнул лама и вдруг добавил: — Никто не знает…
 — По-моему, это различные понятия: неведомое нечто и просто ничто. Вам не кажется, высокопреподобный Нгагван?
 — У истины всегда есть два противоположных обличья.
 — Ничто и нечто?
 — И то, что связывает их воедино.
 — Выходит, она всё-таки есть, истина? — Валенти, знакомый с трактатами Нагарджуны, Цзонхавы, Адиши и сутрами патриархов секты чань, легко переняв риторический строй верховного, допустил досадную оплошность. Беседа вроде бы текла своим чередом, но взаимопонимание подменилось некоей почти ритуальной условностью, когда собеседники вдруг как бы забывают, о чём, собственно, идёт речь. Валенти спохватился, но наверстать упущенное уже не смог. Ему было невдомёк, что недосказанность проистекает не из умолчания, как это показалось сперва, а из жёсткой экономии, присущей логике Навьяньяя. На счастье, профессиональная интуиция лингвиста помогла профессору римского университета без особого урона преодолеть неловкость.
 — Вы имеете в виду триаду? — нерешительно спросил Валенти.
 — Какую? — поднял брови лама, не догадываясь, что итальянец, как обмишурившийся школяр, хочет вернуться к истокам.
 — Ничто, нечто и связь.
 — Дым и огонь, — с улыбкой подсказал лама.
 — Выходит, что связанная с долиной тайна проистекает из неизвестности? — выплыл наконец на поверхность Валенти и жадно глотнул воздуха.
 Лама внутренне огорчился. Запоздалый вывод был верен. Но примитивная формулировка лишала его смысла. Вернее, логической опоры, словно случайный ответ попугая.
 — Говорят, вы принимали участие в диспутах по вопросам догматики? — спросил высокопреподобный.
 — Принимал, — Валенти учёл ошибку. — Жемчуг исканий вечен, но жемчужины умирают от времени.
 — Или болеют.
 — Впитывая испарения хворого тела, — Валенти быстро развил подхваченную тему. — Но юная кровь способна омолодить их своим дыханием. Я не себя имею в виду, — он смутился, вообразив почему-то, что лама может подумать о них с Джой. — Сама таинственность порой зависит от взгляда на тайну, от личного к ней отношения.
 — Так, — безразлично подтвердил лама. Иноземный пандит оставался во многом варваром. Насильственно отделяя субъект от объекта, он поминутно примешивал своё частное к абстрактному общему. Жаль!
 — Значит, я не посягну на святыню, дерзнув спуститься в долину?
 — Ваш вывод не вытекает с неизбежностью из посылки, а вопрос уже содержит ответ.
 — Какой же, высокопреподобный?
 — Я не знаю. Спросите себя… Вы не боитесь?
 — Чего?
 — Страх проистекает из незнания, будь то обман или самообман. Истина и страх несовместимы. Так вы не боитесь?
 — Есть бесстрашие неведения, — попытался перехватить инициативу Валенти.
 — Имя ему глупость… Неужели вы считаете себя достаточно подготовленным для такого похода?
 — Вы имеете в виду духовную сторону или материальную?
 — О материальной после… Вы же отлично знаете, с какой целью монахи умерщвляют плоть. Это борьба, часто бесполезная, с ненасытной привязанностью человека к суетным прелестям, преодоление губительной власти желаний. Попытались вы хоть однажды придушить снедающую вас змею? Измерили бездну внутри себя? Поняли, на что способны, а что никогда, даже под угрозой смерти, не сможете сделать? Как же можно, не зная своих пределов, подвергнуться такому искусу?
 — Вы правы, высокопреподобный, — помрачнел Валенти, — хоть я и провёл известное время в обители, но жил иными мыслями, чем другие братья. Я всегда испытывал разум и никогда — душу. Но в слабости моей моя же сила. Путь познания чист, а жажда приподнять завесу тайны, хоть и причиняет страдания, как всякая жажда, все же отлична от низменных устремлений. Поэтому, мне кажется, я выдержу искус.
 Лама устало прикрыл глаза. Его тёмное сандаловое личико заострилось, и чеканные черты обрели щемящую привлекательность. Чем можно было ответить на лепет младенца? Разве что искренностью, когда не мучает запах лжи и тёмная аура пролитой крови не застит глаза, могла расположить к себе эта сумбурная, лишённая внутренней дисциплины речь. Чистоты помыслов достаточно, чтобы избрать благое воздержание от деяний, но ищущий мудрости должен подвергнуть жесточайшему испытанию дух. Да, бесстрашие от неведения — просто глупость. Пришлый садху сказал правду. Дни этого человека уже взвешены и сочтены. Так пусть же концы сомкнутся с началами.
 — Когда вы хотите выступить? — с трудом поднимая пергаментные веки, спросил лама.
 — Пусть люди немного передохнут и яки откормятся.
 — Это разумно.
 — Ещё нам нужно возобновить запасы муки, риса и сушёного буйволиного мяса для погонщиков. Согласно королевскому предписанию, мне разрешено…
 — Я знаю, — кивнул монах. — Но наши амбары опустели, и вам придётся немного подождать, пока подойдут первые караваны.
 — Будем надеяться, что они не промедлят… Там, за перевалом, есть люди? Деревни? Монастыри? — Валенти едва сдерживал азарт искателя.
 — Считайте, что ничего этого нет. Так будет лучше для вас. Возьмите поэтому как можно больше еды. Дорог вы, конечно, не знаете совсем?
 — Преподобный Норбу Римпоче любезно согласился сопровождать нас.
 — Сопровождать или вести?
 — Разве это не одно и то же?
 — Когда вы поймёте, в чём разница, будет уже слишком поздно… Что вы знаете о долине?
 — Все, о чём говорится в трудах его святейшества Третьего панчен-ламы и в учении «калачакры», возглашённом Адишей. Кроме того, я подробно проанализировал работы европейских путешественников, Николая Рериха в частности.
 — Не знаю, — лама медленно покачал головой. — Но не очень полагайтесь на людскую молву… И вот вам мой совет: если надеетесь встретить рай, готовьтесь к аду.
 — Значит, вы не станете препятствовать? — не смея верить удаче, тихо спросил итальянец.
 — Кто я, чтобы прервать цепь, где звено цепляется за звено? — с ощутимой горечью спросил лама. — И в каком месте следует разомкнуть кольца?
 Невзирая на сухой воздух высокогорья, Валенти совершенно взмок от напряжения. Встреча с верховным и глубоко потрясла, и обрадовала его. Радость превозмогала усталость и начинающийся озноб, когда кожа то горит, как ошпаренная кипятком, то цепенеет от стужи.
 Прощаясь с мудрецом, который не знал никаких языков, кроме родного, и даже не подозревал о действительных проблемах, раздирающих современное человечество, Валенти задержался взглядом на красочном свитке, где неистовый Данкан с насыщенными энергией, дыбом встающими волосами летел в золотом пламени и чёрном дыму. В нижней части иконы художник, наверное никогда не видевший моря, изобразил синие волны. Из недр водной стихии вырывались три огненных снопа и расплывались на фоне зелёных взгорий чётко очерченными грибообразными шапками. О подводных атомных взрывах безвестный богомаз не мог знать ни при каких обстоятельствах, тем не менее струи рвущегося из пучины огня, оттенённые яростной белизной раскалённого пара, выглядели столь натуралистично, что итальянец едва сдержал удивлённый возглас. Поднятые клубами облачных шляпок, издевательски скалились, повитые лентой огня, алебастровые черепа. Мёртвые кости холмом упирались в море пролитой крови, взбудораженное копытами скачущего козла. Казалось, что неистовый повелитель демонов готов слететь с окаймлённого шёлком свитка и, как всадник Апокалипсиса, пронестись над обречённой планетой. Но два ламы по бокам, в золотых плащах магов, ниспадающих гофрированными складками с плеч, загоняли тлетворный дух обратно в выбеленные костяки. С их жезлов, как с токарного резца, завиваясь стружкой, стекала неистощимая сила, пронизывающая все и вся, движущая стихиями, зажигающая светила.
 Луна и солнце, как того требовали строгие каноны тибетской живописи, отрешённо сияли в снежной голубизне над золотым шишаком божества.
 «Самое позднее — конец восемнадцатого века, — безошибочно определил тренированный глаз знатока и коллекционера. — Что это: поразительное предвосхищение или чисто случайное попадание, когда чужое и неведомое обретает игрой случая знакомые черты?» — спрашивал себя Валенти.
 Он спустился с холма потрясённым. Это была одна из тех волнующих загадок, которые не устаёт подбрасывать непостижимое по самой своей природе искусство.
 Нгагван Римпоче, затворившись в библиотеке, попытался вернуть привычную уверенность и незамутненность духа. Проведя некоторое время в «лотосовом сидении», когда ступни скрещённых ног неподвижно покоятся на коленных чашечках, а дощечки ладоней касаются подвздошной чакры [14] , он сумел остановить подхвативший его изнурительный бег и разобраться в беспокойной сумятице мыслей.
 Выходило, что никого из гостей ни при каких обстоятельствах не следовало пускать в долину. Чем скорее оставят они «Всепоглощающий свет» и уберутся восвояси, тем лучше будет для всех живых существ, причастных к сохранению тайны. Другого средства возвратить покой и безопасность обитателям дзонга не существовало. Чужих людей, однако, собралось слишком много, не говоря уже о том, что один из них обладал королевской грамотой и влиятельными рекомендациями.
 Верховный вырвал листок из тетрадки и набросал несколько строк, адресованных управителю соседнего дзонга, расположенного в пяти днях пути от «Всепоглощающего света». Лама Надом Лапо, наделённый обширными полномочиями и располагавший внушительным отрядом в семнадцать солдат, мог разрешить все сомнения.
 Запечатав послание, верховный вышел на монастырский двор, где шумели, поскрипывая стволами, хмурые лиственницы.
 Ветер рвал флаги с шестов. Наползавшая с северо-запада белесая мгла предвещала затяжное ненастье. На дощатом помосте для кормления птиц стоял сгорбленный тучный монах — местный старожил — и пускал в воздушный поток вырезанных из красной бумаги лошадок.
 Где-то далеко-далеко в горах они превращались в живых полнокровных коней, готовых выручить застигнутого непогодой путника.
 Верховный лама миновал храм и, обогнув трапезную, возле которой топтались пришедшие за освящённым можжевельником миряне, стал осторожно спускаться по вырубленным в скале ступенькам.
 Крутая лестница привела его к отшельническим пещерам. Сухой холодный воздух подземелья успокаивающе коснулся разгорячённых висков. Стало темно, но верховный хорошо знал дорогу и не зажёг масляную лампу. Всего пещер было четырнадцать, а отшельников осталось лишь двое. Что-то неумолимо менялось в жизни, и люди теряли охоту к обретению вечных истин.
 В удалённом гроте, куда почти не достигали чахлые отблески дня, Нгагван различил смутные очертания человеческой фигуры. Обнажённый по пояс затворник сидел на вытертой леопардовой шкуре, вперив неподвижный взгляд в одному ему отверстую даль. Лама, возложив руки на голову грезящего, заставил растаять видения.
 — Пойдёшь сейчас, — сказал он, вручая послание, и, вновь коснувшись спутанных волос, повёл обстоятельный рассказ о дорожных приметах.
 Человек задышал глубоко и часто, словно принюхиваясь, и вдруг увидел сквозь непроницаемую толщу знакомую тропу, слюдяной щебень, каменные бедные пирамидки на перевалах и хрупкие снеговые мосты, повисшие над стонущей бездной. В раннем детстве отданный нищими родителями в монастырь, он был подвергнут придирчивому осмотру, определён на роль бегуна и, после многих лет упорных тренировок, овладел невероятным искусством горного скорохода — «лунг-гом-па». Ныне ему ничего не стоило вскарабкаться на кручи, куда не забирались пугливые улары и одинокие козлы, перемахнуть через расселину, на обрывке лианы перелететь над рекой. Оберегаемый лунатической силой, скороход не знал страха, не ведал усталости и не нуждался в пище. Его единственной задачей было добежать до цели, не останавливаясь перед препятствиями, не теряя времени на отдых и сон. Лишь достигнув цели, он мог умереть, подобно загнанной лошади, если на многодневный марафон было затрачено слишком много невосполнимых запасов энергии.
 Методы подготовки бегунов хранились в строгой тайне. Выработанные ещё в добуддийские времена при первых царях Тибета, они совершенствовались на тантрических факультетах, передаваемые из поколения в поколение, как вечный огонь. Осколки первобытного знания были сохранены в уединённых обителях, заброшенных в гималайские дебри. Но сколько их было в маленьких феодальных владениях, зажатых между гигантами, сотрясаемыми неотвратимой поступью всеохватного, властно перекраивающего действительность века? Интуитивное, атавистическое забивалось в щели, отступало в ледяные пустыни или корчилось в истребительном пламени. Многоглавые, многорукие боги, принявшие, дабы победить зло, демонической облик, теряли былую мощь без веры и приношений в опустевших, продуваемых ветрами храмах.
 Верховный лама «Всепоглощающего света» безуспешно искал младенцев, пригодных для «лунг-гом-па», сберегая своего единственного скорохода на крайний случай. Но теперь, когда окончательно развеялись сомнения, настал черёд выпустить последнего голубя в дальний и, возможно, безвозвратный полет. Старик не испытывал ни сожалений, присущих собственнику, готовому ради крайней нужды рискнуть драгоценной диковиной, ни простой человеческой жалости. Ведь судьба мальчика, обречённого, возможно, ради единого взлёта на долгое прозябание в темноте, определилась задолго до того, как родители оставили его у монастырских ворот. О чем же печалиться, если у каждого существа своё особое предназначение? Овца даёт шерсть, буйволиная матка — молоко, а пчелы откладывают в восковые ячейки целебный мёд. Простую записку доверяют голубю, а секретное письмо, которое ни при каких обстоятельствах не должно попасть в чужие руки, — скороходу.
 И когда старик снял свои сухие, лишённые веса и теплоты длани с головы юноши, тот уже подобно почтовому голубю запечатлел в себе мельчайшие подробности предстоящей дороги. Он безответно вышел на свет, который не ослепил его устремлённого вовнутрь зрения, и скоро исчез за поворотом, ведущим к соседней пещере, где журчала вода, собираясь по системе лотков в квадратном проёме колодца. Там начинался подземный ход, ведущий за крепостные стены.
 Провожая тающую в сумраке тень, Нгагван Римпоче почувствовал, как что-то внезапно сжало, а затем медлительно и неохотно отпустило его затосковавшее сердце. Стремясь единственно к тому, чтобы удержать неизменным былое, оно уловило приближение расставания и затрепетало, как жёлтый лист на ветру. Ах это тусклое дуновение, гасящее огоньки! В нем слышится наждачный шорох песчинок на золотых ликах богов, грохот и шелест расписанных фресками стен, сползающих в удушливых клубах извёстки.




 8


 С помощью безотказного шерпа Макдональд заарендовал низкорослую соловую кобылку с длинной чёлкой и отправился разведать перевал.
 — Зачем ты помогаешь ему? — упрекнул шерпа преподобный Норбу Римпоче.
 — У него чёрная аура, разве тебе не видно?
 — Он подружился с моим саибом… — попытался оправдаться Анг Темба.
 — Саиб творит свою карму, ты — свою, — предостерёг садху. — Никому не дано переложить на чужие плечи ответственность за собственные поступки. Что сделано, то сделано. Будь осмотрительнее в другой раз.
 Макдональд тем временем уже беззаботно покачивался в седле, делая от силы две мили в час. Верёвочные стремена оказались коротковаты, и ехать с задранными коленками было не слишком ловко. Конечно, ничего не стоило нарастить верёвку, но Макдональд примирился с неудобством: когда ноги царапают землю, раздражаешься ещё больше.
 Зато лошадка была чутка и послушна. Она покорно вступила в прыгающие по камням мутные от тающего снега ручьи. Когда ледяная вода обжимала непромокаемые голенища, всадник непроизвольно подбирал повод и пригибался к холке. Оскользаясь на валунах и упорно противостоя течению, лошадь замирала, но затем самостоятельно находила кратчайший путь, выбиралась на сушу и продолжала трусить по гремящей гальке, под которой, изредка выплёскивая наверх грязную пену, бежали талые воды. От подвесного моста, предназначенного только для пеших, если не для обезьян, пришлось изрядно дать лишку. Отмеченные на карте броды вздулись и стали непреодолимыми. Вскипающий опасными гребешками нефритовый поток тащил вывороченные камни и острые, истончённые до невидимости льдины. Всюду виднелись следы пурги, бушевавшей в горах почти беспрерывно трое суток. Течение слизывало края осыпей, несло, громоздя на завалах, поломанные стволы и вывороченные корневища. Сверившись с планом, Макдональд решил спуститься по уже сухому руслу, поросшему мечевидными листьями темно-синего ириса. Последние лужи споро высасывало неистовое горное солнце, и чёрный гравий, теряя слепящий глянец, на глазах подёргивался тусклой пыльцой. Столь же мгновенно тускнели влажные, сходящиеся за спиной лунки следов.
 Оловянная яркость неба, жара и монотонное покачивание усыпляли. Макдональд клевал носом, проваливаясь в омута, наполненные причудливыми видениями, откуда вырывался с болезненно колотящимся сердцем, но, как ни странно, освежённый, готовый, пусть ненадолго, вновь следить за дорогой.
 Автоматная очередь застала его врасплох, когда, отпустив поводья, он приник к жёсткой, пропитанной терпким потом гриве. Вылетев из седла и вдавившись в крупнозернистый песок, Макдональд успел схватиться за стремя. Издав короткое ржание, перепуганное животное рванулось и потащило всадника за собой. Вновь откуда-то сбоку пророкотал автомат, обозначив грязевыми фонтанчиками роковую черту. Она взметнулась совсем рядом, ударив в лицо острыми брызгами. Подобрав высоко стремя и загораживаясь лошадью, австралиец бочком пополз к ближайшему валуну. И тут же, прямо по верхушке камня, хлестнула ещё одна короткая очередь. Унылым посвистом отозвались срикошетировавшие пули. Отступая к укрытию, Макдональд свободной рукой перехватил поводья и, рванув на себя, перекатился через голову. Кобылка вздыбилась и упала на бок прямо перед камнем, который тут же прерывисто полыхнул слюдяным крошевом. Ослеплённый каменной пылью, Макдональд на какое-то мгновение оказался без прикрытия. И если бы не лошадь, судорожно приподнявшаяся на разъезжающихся, нетвёрдых ногах, его бы прошили пулями.
 Жмурясь от рези в глазах, задышливо хватая неутоляющий воздух, Макдональд прижался спиной к валуну и слепо нашарил пистолет. Конечно, «вальтер» калибра 5,6 с абсолютно никчёмным в сложившейся ситуации глушителем был, по сравнению с автоматом, не более чем игрушкой. Но если уверенный в своей безопасности убийца захочет выйти из-за укрытия и хладнокровно поставить последнюю точку, то его ожидает не совсем приятный сюрприз. Валун позволил организовать оборону. Главное, не дать обойти себя на дальней дистанции.
 Когда выровнялось дыхание, Макдональд, плеснув из фляги, промыл глаза. Затем прополоскал горло и вдоволь напился. Теперь он готов был встретить неведомого врага лицом к лицу. Пряча оружие за спину, осторожно обогнул камень и, бросив мгновенный взгляд на галечную осыпь, откуда вёлся обстрел, нырнул назад. Все было спокойно. Потянулись секунды, отмеренные насторожёнными ударами сердца. Подстерегая малейшие изменения в нависших над головой скалах, Макдональд напряжённо вслушивался в тишину за спиной. Решись противник пойти прямиком, его неизбежно выдаст шум ненароком потревоженного камня. Так прошло несколько невыносимых минут. Затаившийся недруг либо целиком положился на собственное терпение, либо, приходилось брать в расчёт и такое, покинул поле боя. Судя по всему, он явно стремился сохранить лошадь. Высунувшись из-за укрытия сначала с одной, затем с другой стороны, Макдональд затаился и приготовился к долгому ожиданию. Он не смел размагничиваться. Первый и такой бесконечный час прошёл в напряжённом ожидании и полном бездействии. Если это была война нервов, то соперник подвернулся незаурядный и заслуживал высшего балла. Несколько своеобразная манера вести огонь, в сущности, не выявляла конечных намерений. Лошадь, которая вообще высоко ценилась в горах, могла пойти в придачу к главному призу, к его, Макдональда, голове. Австралиец отложил пистолет и достал из кармана содовую галету. Человек для того и приходит на землю, чтобы скрасить себе, кто как может, изнурительное ожидание развязки. Пожалев о притороченной к седлу сумке, где хранились жгуты сушёной буйволятины, Макдональд бросил в рот половинку галеты и запил водой. Опустившийся неподалёку пестрокрылый удод с веерным хохолком ловко подхватил крошку и упорхнул за камень. Переложив оружие в другую руку, Макдональд вытер вспотевшую ладонь. Сохраняя зоркую насторожённость, он подумал, что спаренный глушитель, пожалуй, лучше свинтить. Коли придётся стрелять, то пусть выстрел выйдет достаточно громким. Каждая вторая пуля в обойме была снабжена дополнительным зарядом и разрывалась, ударив в цель, как маленькая граната.
 Вынув обойму, он вогнал патрон с оранжевым пояском на самый верх.




 9


 Профессору Валенти, который мог бы, подобно ламе Норбу, занять одну из монашеских келий, великодушно позволили разбить палатку у подножия монастырского холма. Обнаружив на юго-западном склоне довольно просторную и защищённую от ветров нишу, супруги Валенти не замедлили натянуть стропы, которые на тибетский манер привязали к тяжёлым камням. Так в дзонге «Всепоглощающий свет» возник второй очаг западной цивилизации.
 Несмотря на то что с рассвета и до полудня профессор проводил с братьями по дхарме, продолжая углублённое исследование ламаистской обрядности, свои вечерние часы обитатели чёрного шатра охотно посвящали светским обязанностям.
 Роберт Смит, арендовавший единственный в дзонге пустующий дом, сделался не только постоянным гостем итальянской четы, но и великодушным наставником Джой, пожелавшей освоить комбинационные богатства покера. Добродетель обычно вознаграждается, а между тем порок приятен уже сам по себе. По достоинству оценив доблесть, проявленную за карточным столом, равно как и мастерство исполнения итальянского гимна на корнет-а-пистоне, Томазо Валенти скрепя сердце дозволил Смиту сделать анатомический соскоб со своей несравненной Праджняпарамиты. Так, по существу, ценой маленького кощунства, было достигнуто дружеское согласие в колонии, объединившей представителей трех континентов. Встречались почти ежедневно: либо в феодальной башне англосаксов, либо у итальянцев.
 На сей раз Смит принёс в палатку сенсационную новость.
 — Я только что узнал, Том, — поспешил он поделиться услышанным, — что ваш приятель верховный лама довольно-таки коварная бестия.
 — А в какой мере это касается нас?
 — В самой паршивой. Короче, все наши планы летят к черту… Высокопреподобный, оказывается, тайно отправил курьера к губернатору, чтобы тот помог ему поскорее выпроводить нас куда-нибудь подальше. Ничего себе? Во всяком случае, моим надеждам попасть в Бутан теперь окончательно не суждено сбыться.
 — И этому можно верить? — огорчилась Джой.
 — Не знаю, но весь «Всепоглощающий свет» болтает только об этом.
 — Даже так, — не сдержал иронической улыбки профессор.
 — Представьте себе… К счастью, у моего друга Тигра что на уме, то и на языке, иначе бы мы пребывали в полном неведении.
 Застелив клеёнкой шкуру гималайского медведя, которую удачно выменяла на мохеровое платье, Джой заправила сифон углекислотным баллончиком.
 — Компари? — предложила она, отвинчивая пробку.
 — Да, спасибо, — кивнул Смит, разбавляя рубиновую жидкость водой. — Не знаю, как будет с гостями самого короля, но бродяге Чарли не видать долины как своих ушей. Уж это точно.
 — Он ещё не вернулся? — спросила Джой.
 — Что-нибудь задержало, по всей видимости, — поправляя очки, пожал плечами Смит. — То-то обрадуется, когда возвратится! — В своём неподдельном огорчении американец был столь смешон и по-детски трогателен, что Джой даже захотелось на миг пригладить его торчащие вызывающе рыжие вихры.
 — Что-нибудь можно сделать? — обернулась она к мужу.
 — Не знаю, — задумчиво протянул Валенти. — Посмотрим, как будут развиваться события.
 Прожив с монахами не один год, он так и не удостоверился с полной научной объективностью в их сверхъестественных способностях проникать в чужие мысли. Но в том, что гималайские ламы не умеют хранить свои собственные тайны, убеждался неоднократно. Сведениям, принесённым Тигром снегов, безусловно, следовало верить. Отчаиваться, впрочем, не стоило. На Востоке любые запреты, равно как и разрешения, весьма относительны, поэтому все зависело от конкретных обстоятельств.
 — Вы не хотите поговорить с этим бродячим святым? — поинтересовался Смит, придвигая профессору сифон. — Может быть, удастся узнать какие-нибудь подробности?
 — И раскрыть, что нам все известно? — Валенти с сомнением пощипал ус.
 — Не преждевременно ли?
 — Как насчёт чего-нибудь перекусить, Роберто? — Джой переместилась в дальний конец, где на деревянном, сбитом на скорую руку помосте сверкал хромом новёхонький примус и громоздились разноцветные пирамиды консервных банок.
 — Если только легонько.
 — Для нас с вами я могу сделать омлет с превосходными древесными грибами, которые меня научила готовить одна местная дама. Подойдёт?
 — Вполне. А синьор профессоре?
 — То же, но без грибов.
 — Как, и это нельзя?!
 — Увы, — улыбнулся Валенти, — подагра.
 — Грибы, артишоки, спаржа, а также бобы, — дала подробное разъяснение Джой, — для нас табу. Сплошные пурины.
 — Сочувствую, — рассеянно кивнул Смит. — Однако вернёмся к нашим проблемам… Я не могу позволить, чтобы меня вышвырнули отсюда, словно надравшегося щенка из приличного заведения. Слишком многое поставлено на карту.
 — Я думаю, — многозначительно ухмыльнулся Валенти. — Это ведь не шутка: технеций в старинной бронзе! Однако не станете же вы силой врываться в чужую страну?
 — И это вы говорите ветерану вьетнамской войны? — невесело пошутил Смит. — Разумеется, мне остаётся лишь утереть сопли… Но, видит бог, я не сдвинусь с места. И если предстоит подохнуть от голода, то ответственность за это я заранее возлагаю на зловредного старикашку.
 — Надеетесь, что президент введёт в действие силы быстрого реагирования? — насмешливо прищурился Валенти. — Вы случайно не на ЦРУ работаете?
 — Очень может быть, — с полной серьёзностью откликнулся Смит. — Но вам меня не расколоть. Так и знайте, в новом воплощении старик превратится в скунса.
 — Если вы умрёте голодной смертью? — на всякий случай уточнил Валенти.
 — Да, если я отдам здесь концы, — подтвердил американец. — Пусть мне дадут взять пробы, и я немедленно смоюсь.
 — Как бы вам самому не превратиться в жабу, — погрозил пальцем Валенти. — Никто не пойдёт ради вас на святотатство, и вы знаете это не хуже меня. Весь комизм вашего положения в том, что высокопреподобный так и не понял и, наверное, никогда не поймёт, что вам, собственно, нужно… Такие перлы, как масс-спектрометрия, технеций, качественный анализ и прочая заумная чушь, поверьте, ничего не говорят его сердцу. Моему, сознаюсь, тоже.
 — Я отдаю себе отчёт в том, что на меня смотрят как на полного идиота! — признал Смит. — Даже Тигр подозревает, что я малость сбрендил…
 Он покосился на подаренную ламой статуэтку, украшавшую, как положено, северную сторону палатки. 
 — Но продать какой-нибудь пустячок, причём за хорошие деньги, они могут? Хотя бы несколько штук!
 — Однако у вас аппетит!
 — Вероятность успеха прямо пропорциональна числу проб, — погрустнел американец. — Азы методики любого эксперимента.
 — Я понимаю, — сочувственно вздохнул Валенти.
 — Может быть, в долине люди окажутся посговорчивее?
 — Не уверен, что там вообще есть люди.
 — А почему бы вам не взять меня с собой? — Смит загорелся внезапной надеждой. — Раз мне всё равно нет дальше ходу, я бы с удовольствием натянул старику нос. Хотя бы из принципа!
 — Насколько я понял, наше путешествие тоже находится под вопросом. Или нет?
 — А зачем вам дожидаться, пока какой-то немытый тритон или трипон, не знаю точно, порвёт ваши королевские грамоты? Что вам мешает выступить завтра, послезавтра, наконец?
 — Многое, — отрицательно покачал головой Томазо Валенти. — Во-первых, ещё не дополучено продовольствие, во-вторых, не подобрана вьючная амуниция… Но не это главное. Суть в том, что меня принимают здесь как друга, и я хочу остаться им при любых обстоятельствах.
 — Даже если вас, грубо говоря, вытурят?
 — Это их право, мистер Смит. Устраивает нас или же нет подобное положение, но это их право.
 — Ничего не поделаешь, — американец помрачнел. — Думаете, мне не понятны высокие чувства? Очень даже понятны… Восток, если ты однажды дал слабину, выворачивает тебя наизнанку. Вроде бы ничего не изменилось, а ты уже совсем другой человек…
 Джой ловко разложила аппетитно нарезанный омлет по одноразовым тарелочкам из фольги. Оранжевые желтки делали ноздреватую массу удивительно похожей на арбузную мякоть, а чёрные вкрапления грибов ещё более увеличивали сходство.
 — Я поставила на огонь воду, — предупредила она. — Кофе, Роберто?
 — Если можно, чай. На этой чёртовой высоте кофе почти не заваривается.
 — Не беда. Я научилась приготовлять превосходный «капучино». У нас ещё остались сухие сливки.
 — Вы упомянули о Востоке, Смит, — напомнил Валенти.
 — Я провёл во Вьетнаме семнадцать месяцев, а этого хватит на две жизни.
 — Вам пришлось принимать участие в боевых операциях? — сочувственно осведомился Валенти.
 — Практически нет, хотя совершенно случайно я заработал шальную пулю и, как следствие, «Пурпурное сердце». Наша база находилась в Дананге. В мою задачу входило снабжение авиасоединений жуткой дрянью под кодовым названием «Оранж-эйджент». После того как дефолиант распыляли со специально оборудованного вертолёта, листья чернели и съёживались, как от огня.
 — Зачем? — Джой удивлённо раскрыла глаза. Её тщательно накрашенные ресницы затрепетали, как у куклы.
 — Чтобы нашим парням было видно, где прячется вьетконг, — пояснил Роберт. — Я думаю, это все знают… Загвоздка, однако, в том, что после оранжевого дождичка увядали не только цветочки. Я слышал, что в некоторых семьях все ещё родятся уроды.
 — Какой ужас! — воскликнула синьора Валенти.
 — Когда от наших парней, которые методично обрабатывали джунгли в провинции Анзянь, я узнал, что мы чуть не потравили целый уезд, то сразу решил, что надо сматываться, — порывистым жестом Смит выхватил бумажник и достал поляроидный снимок, на котором была запечатлена молодая привлекательная женщина с девочкой на руках. Обе были в одинаковых золотистых туниках с высоким стоячим воротом и смотрели прямо на зрителя. Взгляд удлинённых непроницаемых глаз казался испуганным и смущённым, словно снимок был сделан в самый неподходящий момент. — Мне повезло. Я не только сумел благополучно демобилизоваться, но и кое-что вывез с собой в Штаты. Моя жена Лиен, — пояснил Смит. — Мы обвенчались в Сайгоне по католическому обряду, а Биверли родилась уже в Филадельфии.
 — Божественное лицо! — восхитился Валенти. — Словно фарфоровое. Посмотри, Джой, какая изысканность черт.
 — Настоящая принцесса! — одобрила синьора Валенти.
 — Если уж вьетнамка красива, — нехорошо усмехнулся Смит, — то, как говорят, наповал. У нас многие женились на местных, не я один… Парни прямо-таки балдели.
 — Их можно понять, — кивнул Валенти, возвращая карточку. — Примите мои поздравления.
 — Ничто не проходит бесследно, — отвечая на какие-то свои мысли, уронил Смит и спрятал бумажник. — В одном прелестном местечке, которое называется «Встреча гор и вод», я набрёл на разбомблённую пагоду, где нашёл в груде обгорелого мусора обломок бронзовой статуи… Одним словом, это была моя судьба. Когда я впервые встретил Лиен в «Нефритовом дворце», где крутили кино для лётчиков, то меня будто током ударило. Тот же дремотный тягучий взгляд из-под полуопущенных век, та же всепрощающая улыбка бодхисатвы, — резким взмахом руки Смит согнал с лица невидимую паутинку. — Удивительно, верно?
 — Художникам свойственно брать за образец реальный, так сказать, прототип… — начал было профессор, но вдруг осёкся, остановленный внезапной догадкой: — Простите меня, Роберт, но ваша жена…
 — Да, — подтвердил коротким кивком Смит. — Они погибли при посадке в аэропорту Гонолулу.
 — Бедненький мой! — глаза Джой переполнились слезами.
 — Все, хватит! — отрезал Смит. — Так вы возьмёте меня в свою команду, Том?
 — Он ещё спрашивает! — темпераментно жестикулируя, упрекнула итальянская синьора. — Мы просто счастливы будем, если вы пойдёте с нами.
 — Во всяком случае, я сделаю всё, что от меня зависит, — несколько менее определённо пообещал Валенти.
 Вернувшись уже в сумерках к себе в каменную башню, Смит застал там Макдональда. Собрав станок, австралиец собирался побриться при свете электрического фонарика.
 — А мы ждали вас ещё третьего дня, Чарли, — Смит крепко пожал протянутую руку. — Вас что-нибудь задержало?
 — Лошадь, будь она проклята, — Макдональд выразительно кивнул на брошенное у входа седло. — Пока я искал подходящий брод, она, видимо, не устояв на скользких камнях, полетела в воду. Течение жуткое, всюду водовороты, острые, как бритва, обломки скал… Представляете себе моё состояние?.. Беднягу прибило к берегу в трех милях ниже. Чтобы хозяин не подумал худого, пришлось отрезать уши, — он похлопал по нагрудному карману. — Есть, знаете ли, у наших фермеров такой странный обычай…
 — Боюсь, что приключение обойдётся вам тысячи в полторы, — предупредил Смит, уже знакомый со сложной системой расчётов, которые вёл его шерп с местными пастухами. — Не меньше.
 — А что делать? — развёл руками Макдональд.
 — Значит, вы так и не добрались до перевала?
 — Даже не смог перебраться через реку. Ей-богу, проще было пойти пешком через мост. Я так и сделаю в другой раз.
 — Не загадывайте, дружище. У меня есть для вас весёлые новости.




 10


 С первых же слов американца, потрясённого азиатским коварством, Макдональд понял, что настал его час. Счастливый случай, на который он не переставал надеяться с того самого дня, когда наткнулся на заснеженный, полыхающий рыжими сполохами перевал, покорно давался в руки.
 Смита даже не пришлось уговаривать. Исподволь проведённая работа увенчалась блестящим успехом. Понадобился всего лишь эмоциональный толчок, и упрямый янки, бредивший Королевством драконов грома, загорелся столь же пылким стремлением проникнуть в загадочную долину. Тайная идея Макдональда незаметно стала его идеей.
 Теперь он приглашал Макдональда в попутчики!
 Решено было выступить как можно скорее, не дожидаясь сомнительных результатов посольства к трипону. Дабы лишний раз укрепить решимость ниспосланного свыше компаньона, Макдональд подсунул ему медную бляху в виде скрещённых молний — двойной дорже, — предусмотрительно откреплённую от седла. Упомянув вскользь о том, что магический амулет якобы привезён из долины, он не замедлил дезавуировать слух. Как и следовало ожидать, Смит оказался более восприимчивым к положительным доводам. Опровержения, построенные на огульном отрицании, он пропустил мимо ушей и клюнул на бронзовую приманку. Его терзали опасения, что в самый последний момент поход может сорваться и придётся с пустыми руками возвращаться на заокеанскую родину. Воистину сладок запретный плод.
 Как и было условлено между новыми компаньонами, Смит объявил смотрителю дзонга, что не может более ждать разрешения на поездку в Тхимпху и поэтому хочет вернуться в Непал.
 — Какую дорогу предпочитает саиб? — спросил, получив такое же уведомление, шерп.
 — Это надо решить сейчас же? — нахмурился американец, не желая лгать без особой нужды.
 — Разумеется, сэр. От дальности пути зависит количество провианта. — Анг Темба был неприятно поражён легкомыслием патрона. — Количество животных — также, — ничего не поделаешь, приходилось напоминать очевидные истины. — И погонщики должны заранее знать, куда предстоит идти.
 — Вы целиком и полностью правы, мистер Темба, — Смит приложил руку к сердцу. — Но, видите ли, я бы хотел немного порыскать вокруг… Может быть, если удастся, спуститься в долину с перевала Лха-ла, а уж затем пройти в Мустанг по гребню… Вы не возражаете?
 — Как будет угодно саибу, — равнодушно согласился проводник. — Только я не знаю этой дороги.
 — Не беда, мистер Темба, — Смит покровительственно похлопал верного Тигра по плечу. — Поищем вместе, на худой конец всегда можно вернуться.
 — Тогда нужно рассчитывать на самый далёкий путь.
 — Мы так и сделаем.
 — Придётся ещё прикупить продовольствия.
 — Что нам мешает? — американец олицетворял благодушие и жизнерадостность.
 — Сегодня как раз базар…
 — Превосходно! — обрадованный Смит оборвал шерпа на полуслове. — Не будем терять времени.
 Прибывшие с первым караваном торговые гости разложили свои товары прямо под крепостной стеной. Статный сиккимец с красным, как кедровая древесина, лицом привёз мешки отборного риса и чайный лист. Сопровождавшая его коротко остриженная красотка с золотым кольцом на левом крыле мило приплюснутого носика, ловко орудуя мерной корзиной, уже отсыпала положенную долю монахам и весело болтала с соседками. Непальские лимбу выставили на продажу чёрное просо, крохотные початки кукурузы и всевозможные коренья: розовый ямс, маниоку, серые пупырчатые клубни имбиря. Печальный сикх в голубом тюрбане дремал над ящиком с самоцветами. Кроткие кираты доставили из долины Катманду картофель, цзамбу и всевозможные ритуальные поделки: трехгранные ножи пурбу, которыми танцующие ламы поражали злых духов, молитвенные мельнички, статуэтки.
 Отливки были свежими и весьма примитивными. На таких искушённых знатоков, как Валенти и Смит, они не произвели впечатления. Однако истосковавшиеся жители «Всепоглощающего света», одобрительно цокая языком, быстро расхватали товар. Для них любой базар был праздником.
 Смит сказал Тигру, что хотел купить побольше рису и цзамбы, а сушёные абрикосы, буйволиное мясо, фасоль и плиточный чай тот может взять по своему усмотрению.
 Анг Темба тут же вынул миниатюрный калькулятор и принялся манипулировать кнопочками. Мелькание неоновых цифр на дисплее доставляло ему явное удовольствие. Изредка загибая пальцы и что-то шепча, он несколько раз подводил итог, но оставался, видимо, недоволен, и церемония повторялась.
 — Мне это будет стоить двадцать семь больших монет, — наконец назвал он общую сумму.
 — А мне? — с улыбкой спросил Смит, уже знакомый с местной расчётной системой.
 Шерп вновь прибег к электронному колдовству и посредством сложнейших вычислений вынес окончательный приговор:
 — Восемь тысяч четыреста двадцать непальских рупий.
 «Восемьсот сорок два доллара», — мысленно перевёл Смит.
 По сравнению с затратами на вьючных животных это была сущая безделица.
 — Я попрошу вас, мистер Темба, запастись солью, — Смит отсчитал десять сотенных бумажек, — табаком и мылом для носильщиков, а также взять побольше сушёного творога.
 Шерп молча спрятал деньги и пошёл искать менялу, чтобы купить у него нужное количество серебра.
 На гималайских базарах одинаково охотно принимались монеты независимого Тибета и британской Индии, французского Индокитая и маньчжурской династии Цинь, а также полновесные николаевские рублевики, тугрики с монгольским знаком соембо и просто слитки с китайскими клеймами.
 Чем оплачивал драгоценные активы минувших эпох покоритель Чо-Ойю, Смит не интересовался. Возножно, шерп брал серебро под проценты или же погашал долги поставкой дефицитных товаров. Целиком и полностью полагаясь на опыт и честность проводника, американец предпочитал не совать нос в чужой бизнес. Разногласия возникли поэтому не на финансовой почве.
 — Мы можем выступить завтра? — спросил Смит, когда с закупками было покончено.
 — Послезавтра, — категорически заявил Анг Темба.
 — Хорошо, но понадобится ещё одна лошадь.
 — Кому?
 — Мистеру Макдональду, альпинисту. Он любезно согласился сопровождать нас.
 — Нет, саиб.
 — Чего именно нет? — попытался уточнить Смит. — Подходящей лошади?
 — В нашем контракте ничего не сказано о мистере Макдональде, сэр.
 — Но я не потребую от вас никаких специальных услуг! — воскликнул изумлённый Смит. — Наконец, мы можем сделать соответствующую добавку к контракту. Надеюсь, здешние власти не откажутся скрепить соглашение?
 — Дело не в этом, сэр, — неохотно признался шерп. — Однако мне бы не хотелось сопровождать мистера Макдональда в долину.
 — Но почему, мой друг? Почему?!
 — Как вам сказать, сэр… Одним словом, это было бы мне неприятно.
 — Лично вам, Темба, или кому-то ещё? — помрачнев, спросил американец.
 — Надеюсь, между собой мы можем быть вполне откровенны?
 — Да, я очень уважаю вас, сэр, но знающие люди находят, что у мистера Макдональда чёрная аура. Ему не следует идти в долину.
 — Жаль! — огорчился Смит. — А я-то, простак, дал ему слово… Как же быть?
 — Наверное, надо подумать, сэр?
 — А знаете что, дорогой мистер Темба, не будем пока ничего решать. Какое-то время всё равно уйдёт на подготовку, затем, я полагаю, нам придётся предварительно разведать броды… Мы ведь не пойдём через мост?
 — Нет, сэр. Он не выдержит яков.
 — Вот видите… Мне так думается, мы проявим разумную осмотрительность, если проведём рекогносцировку.
 — Согласен, сэр.
 — Мистер Макдональд хорошо знает горы. Думаю, что он справится.
 — Но это не выход, сэр.
 — Почему? Я так считаю, что если человек присоединился в пути к твоему каравану, то ты за него не в ответе.
 — Простите, сэр, но есть разница…
 — Хорошо, мистер Темба, — переменил тактику Смит. — Отложим этот разговор до другого раза. Когда вы будете готовы к походу?
 — Послезавтра.
 — Вот и отлично! Я же тем временем подумаю, как нам быть с этим Макдональдом. Возможно, мне удастся его отговорить… А ламы не смогут помочь? Снять или, там, развеять эту самую ауру? Я слышал, такие вещи делаются.
 — Для лам нет ничего невозможного, сэр.
 — Значит, договорились! — Смит ещё раз дружелюбно потрепал шерпа по плечу и присел перед стариком тибетцем, торговавшим тёмными кристаллами поваренной соли и колобками мыла, напоминающего речную глину. — Этого добра, думаю, нам тоже стоит прихватить… Пригодится для обмена.
 — Я уже взял.
 — И пива, Темба! Побольше деревяшек с этим замечательным напитком!
 — Конечно, сэр, — просиял шерп, превыше всех земных благ ценивший чанг.
 Бамбуковые, косо срезанные по верхушке колена с хмельным кисловатым напитком продавались возле самых ворот, где расположилась вместе со своими яками большая семья лепча — загадочного народа, почитающего предков и птицу улар. Старик со спутанными волосами и куцей седой бородёнкой, видимо глава клана, сидя в сторонке, чертил на земле магические фигуры — янтры. Не принимая участия в оживлённой торговле, он то сердито спорил с невидимым собеседником, то заливался тихим довольным смехом.
 Шерпа, разом закупившего весь товар, он встретил неприязненно.
 — Чёрная петля вьётся над твоей головой, глупец! — Старик закашлялся, разразился проклятиями и босыми заскорузлыми пятками принялся стирать роковые знаки.
 Весёлый гомон вокруг разом утих, и улыбки сменились испугом. Молодые лепча сконфуженно прикрыли лица. Вместо того чтобы приветить столь выгодного клиента, дами [15] обрушился на беднягу чуть ли не с проклятиями. Должно быть, незадачливый шерп, сам того не ведая, совершил нечто ужасное.
 Анг Темба непроизвольно вздрогнул и, сунув руку за пазуху, коснулся охранительного амулета. Когти медведя и тигра помогут отвести зло. Нужно лишь незаметно выбросить черно-белую бусинку от дурного глаза.
 Он отдал серебро и, подозвав кули, поспешил покинуть нехорошее место. Но что-то остановило его, заставило оглянуться. Старый лепча, бормоча под нос, пускал по ветру белые петушиные перья. Глаза безумца оказались тусклыми и зеленоватыми, как незрелые ягоды можжевельника. Таких бусин не было в охранительных чётках шерпа.
 Встретив потерянный взгляд жертвы, прорицатель издевательски засмеялся.
 — Торопись, пошевеливайся! — он принялся подскакивать на месте, судорожно сжав кулачки.
 Анг Темба с усилием отвернулся и, словно преодолевая встречный ветер, побрёл прочь. Перед внутренним оком маячила чёрная петля с острыми размётанными в обе стороны косицами, точно такая, как на тибетской гадательной доске.
 У коновязи, где австралиец Макдональд помогал синьоре Валенти выбрать запасного мула, бедный шерп завертелся волчком и прямиком через заросли тамариска кинулся к воротам. Так хорошо начавшийся день заканчивался на редкость плохо. Непрошеные встречи пророчили беду.
 В гомпе на монастырской горе он отдал буддам все оставшееся серебро и попросил верховного ламу поскорее отвести порчу.
 Сандаловый старичок коснулся сухими прохладными пальцами склонённой, коротко остриженной головы проводника и пробормотал очистительные мантры. От его прикосновения на душе сразу стало легко и покойно.
 — Пришлый дами наколдовал мне смерть, — пожаловался Анг Темба, храня надежду на пересмотр приговора.
 — Смерти нет, — успокоил его лама. — Есть только прошлое, будущее и сорок девять дней  бардо между ними. Не бойся, иди…
 — Может, мне расторгнуть контракт с саибом из страны Америка? — спросил шерп, благодарно ткнувшись лбом в расшитые бисером монашеские сапоги.
 — Я отвечу тебе в должное время, — несколько помедлив, пообещал Нгагван Римпоче.
 Отпуская повеселевшего проводника, верховный лама подумал о том, что бегуну с вестью от трипона пора бы и воротиться.




 11


 Пока не кончились припасы и не исчезла надежда добыть лошадей или яков, Аббас решил остаться в горах. Он боялся идти с оружием и драгоценным грузом в неведомое селение к неверным, стерегущим «Долину гурий», где, как он слыхал, можно получить райское удовольствие, не прибегая к наркотику.
 Разделав штыком оставленную гяуром кобылу, он наготовил, слегка подкоптив на костре, вяленого мяса. Оно вышло, правда, немного жестковатым, но пахло вкусно, не в пример буйволиному. В сухом и чистом воздухе высокогорья ему не грозила порча.
 Невдалеке от камня, где сумел укрыться от верной смерти австралиец — Аббас не делал различия между гяурами и всех их звал на один лад, — нашлась удобная пещера, а на широком галечном берегу валялись застрявшие ветки и даже целые стволы, так что можно было не опасаться за квартиру, отопление и свет.
 Подстерегая очередного всадника или небольшой неохраняемый караван, неизбалованный, привыкший к труду и лишениям пак исправно молился, со вкусом ел и подолгу спал. Торопиться было некуда. Если его сочтут убитым в Синем ущелье, то можно будет припрятать товар и годика через два осторожно пустить в дело. Даже десятой доли хватит на всю оставшуюся жизнь.
 Скуки Аббас не ведал и мог часами следить, как бежит, ворочая камни, река, как закатывается солнце, похожее на разбухшую от крови пиявку, как парит на воздушных потоках, высматривая жертву, орёл. Царственная птица ведь тоже не спешит камнем упасть на землю. Её зорким глазам все открыто оттуда. Они не пропустят ни козла, ни сурка, ни даже маленькую полёвку.
 Аббасу из его убежища видна развилка пустынных дорог. Он вовсе не жаждет крови и, если представится случай примкнуть к добрым людям, предпочтёт мир. Как-никак в горах лучше держаться кучкой. Слишком много случайностей подстерегает здесь одинокого бродягу. Гяур, которого неведомо зачем пощадило небо, этого не знал и чуть было не расстался с жизнью.
 Аббас проследил сквозь оптический прицел весь его путь — от камня до ворот крепости. Глупый человек зачем-то отрезал у мёртвой лошади уши. Вспомнился рассказ отца о том, как охотились в старину за людьми, полакомившимися хотя бы однажды мясом улара. Уши таких бедолаг, поджаренные в арахисовом масле, считались верным лекарством от оспы. Китайский лекарь давал по восемь ланов серебра за штуку. Но теперь с оспой на земле, кажется, покончено, а лошадиные уши не годятся даже на амулеты. Если бы австралиец вздумал забрать мясо, пришлось бы его всё-таки пристрелить, но он взял только седло, и Аббас, позволив ему уйти, поступил разумно и справедливо.
 Остыло металлическое сияние над горной цепью, фиолетовая непроглядная мгла поглотила извивы дороги, погасли ледяные пики, и лишь клокочущая река, как выключенная люминесцентная трубка, ещё давала знать о себе спорадическими неверными вспышками.
 Аббас взял коврик и спустился к воде почтить молитвой аль-иша наступление ночи. Прибрежная галька уже мерцала звёздными искорками. От несущегося потока, где взрывались и таяли в чёрном стекле буруны, веяло пронзительной свежестью и промозглой тоской.
 Когда, пробормотав положенные стихи, Аббас совершал итидаль — выпрямление после заключительного поклона, за спиной у него вспыхнул фонарик. Стоя на коленях в световом эллипсе, разом погасившем звезды, и пену, и водяную летящую пыль, он так и застыл с поднятыми руками.
 — Встань, — прозвучала негромкая команда.
 Аббас поднялся вместе с лучом.
 — Руки за голову. Повернись.
 Теперь фонарик бил прямо в глаза. Аббаса внимательно разглядывали из темноты.
 — Зачем ты стрелял в меня? — последовал после продолжительного молчания нежданный вопрос. — Ведь это ты убил мою лошадь?
 Пак лишь вздрогнул и облизнул пересохшие губы.
 — Это вышло случайно, не так ли? — последовал новый вопрос.
 — Да, сэр, — с трудом ворочая языком, подтвердил контрабандист. — Я целился в вас, сэр.
 — Почему же ты не довёл дело до конца? — в спокойном, уверенном голосе проскользнула насмешливая и даже как будто дружелюбная нотка. — Отвечай, не бойся…
 — Не знаю, сэр, — подумав, честно признался Аббас.
 — Ведь тебе была нужна только лошадь, не правда ли? Охота за мной не входила в твои намерения?
 — Нет, сэр, не входила… Я бы мог убить вас, сэр, когда вы снимали седло или потом, на дороге, но не сделал этого.
 — И напрасно. Теперь бы тебе не пришлось стоять вот так, ожидая решения своей судьбы.
 — Ваша правда, сэр.
 — Ей-богу, ты мне нравишься, парень. У меня такое впечатление, что мы ещё можем с тобой подружиться. Как полагаешь?
 — Хотелось бы, сэр.
 — Можешь опустить руки… Кто ты?
 — Меня зовут Аббас Рахман, сэр.
 — Как оказался здесь?
 — Отбился от каравана.
 — От какого?
 — Торгового, сэр. Я был охранником.
 — Как это случилось?
 — Сошла лавина. Я чудом уцелел, сэр.
 — Ах, лавина! — в голосе допрашивающего прозвучала насмешка. — И в каком же месте она сошла?
 — На подходе к Синему ущелью, — через силу выдавил из себя Аббас, интуитивно прозревая, что ложь не принесёт ему пользы.
 — Какие товары везли купцы?
 — Разные, сэр… Я не интересуюсь чужими делами.
 — Значит, героин ты прихватил на собственный страх и риск? — пластиковый мешочек тяжело шлёпнулся под ноги контрабандиста.
 Аббас вздрогнул и подобрался, готовясь к прыжку из светового круга, но голос властно пресёк этот ещё неосознанный, почти инстинктивный порыв.
 — Стоять на месте! — последовало суровое предупреждение. — Не то заработаешь пулю.
 — Слушаюсь, сэр, — Аббас успокаивающе поднял руки. — Я не сделаю ничего плохого.
 — Вижу, что с тобой можно иметь дело, — голос коварного гяура, успевшего, как видно, обшарить пещеру, снова стал дружелюбным. — Расскажи мне все как есть, и тогда мы подумаем, как жить дальше.
 — Это не моё, — Аббас осторожно тронул ногой мешочек. — Я взял по ошибке чужой груз.
 — Меня не интересуют наркотики. И вообще я не из полиции, можешь не опасаться.
 — Ах так, сэр…
 — Итак, что же на самом деле случилось в Синем ущелье?
 Аббас помолчал, собираясь с мыслями, затем обстоятельно и абсолютно правдиво рассказал о засаде и обо всех последовавших после перестрелки событиях. Благо их было не так уж и много.
 — Теперь вернёмся к началу, — внимательно выслушав контрабандиста, предложил человек с фонарём. — Зачем тебе понадобилась лошадь?
 — Зачем вообще человеку лошадь? — пожал плечами Аббас. — Я хотел поскорее вернуться домой.
 — Приятно убедиться, что наши планы совпадают… У меня к вам деловое предложение, мистер Рахман, — уважительно обратился незнакомец. — Не хотите ли поступить ко мне на службу, чтобы, совершив маленькое путешествие, вернуться в цивилизованный мир?
 — О таком я не смел даже мечтать! — Аббас задохнулся от радости и, молитвенно вскинув руки, упал на колени. — Готов быть вашим верным рабом, сэр!
 — Зачем же рабом? Будете выполнять привычную работу. И хотя вы, как я мог убедиться, не нуждаетесь в деньгах, точнее — перестанете в них нуждаться, когда, так сказать, реализуете продукцию, я готов оценить ваши услуги… Скажем, две тысячи долларов. Устраивает?
 — Да вознаградит вас Аллах!
 — Отлично! С этой минуты вы у меня на службе, мистер Рахман. Можете встать или, если угодно, оставайтесь сидеть. Я вам верю… Завтра сюда подойдёт небольшой караван, к которому мы оба присоединимся. Чтобы все сошло гладко и не возникло ненужных расспросов, я подготовил для вас небольшую легенду. Надеюсь, вы знаете, что это такое?
 — Конечно, сэр. Раз уж я занимался такими делами…
 — Поскольку мне понравилась ваша идея насчёт лавины, то я беру её за основу. С той лишь разницей, что оба мы альпинисты и работаем в одной экспедиции, исследующей подходы к Сияма Таре. Устраивает такой вариант?
 — Вполне, сэр. Как прикажете, сэр.
 — К вашему сведению, меня зовут Чарльз Макдональд, и вы не ошибётесь, если станете называть меня по имени. Договорились?
 — Как пожелаете, мистер Макдональд.
 — Тогда поживее скатывайте свой коврик — и поспешим подняться в вашу обитель. От реки тянет ледяной сыростью, и будет куда приятнее, если оставшиеся детали мы спокойно отработаем у костра.
 Ночь пролетела в трогательном согласии. Аббас не уставал подбрасывать в огонь можжевельник, и благовонный тяжёлый дым, пронизанный жгучими искорками, низко стлался над остывшей землёй.
 Перед самым рассветом Макдональд, проверяя новообретенного помощника, позволил себе забыться. Поплотнее закутавшись в одеяло, он незаметно достал «вальтер» и притворился спящим. Уронив голову на грудь, зорко следил сквозь неплотно прикрытые веки за сменой теней, напряжённо ловил каждый звук.
 Но Аббас вёл себя образцово. Когда ветер менял направление, он даже пытался отгонять от уснувшего хозяина дым. Видимо, предложенные условия его вполне устраивали.
 Приближался гималайский рассвет. Сквозь пепельный сумрак проступили кромешные тени вершин. Синим застывшим дымом обозначились повисшие в серебристой пустоте облака. Потом началась игра невыразимых полутонов и в стремительно светлеющем небе, как спицы гигантского, набиравшего обороты колеса, промелькнули тёплые розоватые проблески.
 Костёр больше не ослеплял, но мир внизу ещё пребывал застывшим и черно-белым. Клокотала укутанная паром река. Покрытая изморозью тропа вдоль щебнистой осыпи выглядела невесомой паутинкой. Макдональд не поверил своим глазам, когда на дороге возникла расплывчатая фигура. Бросив мгновенный взгляд на своего действительно задремавшего напарника, он приставил к глазам бинокль. К развилке действительно приближался человек. Судя по всему, это был местный житель. Передвигался он довольно быстро, но не как спортсмен-марафонец, а словно бы скользил, едва касаясь земли.
 — Аббас! — Макдональд бесшумно поднялся и растормошил похрапывающего пакистанца. — Ну-ка взгляните туда. — Перебросил благоразумно упрятанную в спальный мешок «М-16» с оптическим прицелом.
 Мгновенно пробудившийся контрабандист привычно вскинул оружие.
 — Маджнун [16] , — определил он после долгого наблюдения. — Им движет чужая воля. В этой стране, где люди подобны демонам и поклоняются ансабам [17] , такое бывает. Я слышал не раз от старших товарищей.
 — Что такое маджнун? — спросил Макдональд, не опуская бинокля.
 — Человек, в которого вселилась злая сила, сэр.
 — Вот как?.. А что, очень точно… А ну-ка сними его.
 — Как это… снять, сэр?
 — Огонь! — тихо скомандовал австралиец.




 12


 На прощание Роберт Смит преподнёс верховному ламе полугаллоновый термос, вызвавший настоящую сенсацию среди местной элиты, а управителя дзонга, представлявшего короля Друк Юл, одарил совершенно ненужной тому, но все же занятной кофеваркой из термостойкого стекла.
 Лама, испытывая одновременно смутную тревогу и облегчение, пометил в своих тетрадках, что пришелец из страны Америка намерен подняться к Большому ребру и, обогнув ледник, направиться в Мустанг.
 От более точной детализации маршрута Смит уклонился, избегая заведомой лжи. По совету Макдональда, загодя отправившегося на разведку бродов, он, завалив проводника бесконечными хозяйственными поручениями, пригласил в качестве толмача итальянца.
 Вольно или невольно, но европеец проявит сочувствие, если коллега неожиданно окажется в затруднительном положении. К придиркам местной администрации, погрязшей во мраке средневековых обычаев, он тоже отнесётся совершенно иначе, нежели суеверный шерп, воспитанный в страхе перед кармой и жуткими порождениями гималайской фантазии: демонами, дакинями, ожившими мертвецами или снежным человеком.
 Ни лама, ни представитель бутанской власти ничего не могли возразить против внезапной и потому особенно подозрительной перемены намерений незваного гостя. Вестей от трипона все не было, а человек, имевший непальскую визу, мог поступать по своему усмотрению.
 — Вы как пойдёте? — вкрадчиво поинтересовался управитель дзонга. — Через перевал или сразу возьмёте вверх, в горы?
 — Вверх? — Смит принял озабоченный вид. — В это время? Боюсь, снеготаяние может серьёзно осложнить путь.
 Не отвечая на поставленный вопрос прямо, он все же давал понять, что предпочитает дорогу через Лха-ла.
 — Почему бы вам не дождаться, пока сойдут ручьи и установится более благоприятная погода? — участливо спросил лама.
 — К сожалению, я и без того потерял слишком много времени. — Смит сокрушённо развёл руками. — Вот если бы вы согласились помочь мне получить пропуск в Бутан… — он не договорил, всем своим видом показывая, что лишь с крайним сожалением вынужден отказаться от первоначального плана.
 Лама и управитель дзонга невольно переглянулись. Оба прекрасно знали, что этот никому не ведомый чужестранец никогда не получит королевского разрешения. Создавалось впечатление, что он избрал новую тактику и, не оставив своих надежд, пытается чуть ли не шантажировать властителей «Всепоглощающего света».
 Смит, ловко воспользовавшись трудностью ситуации, говорил, однако, вполне искренне. Бутанская бронза по-прежнему оставалась для него манящей реальностью. Она перевешивала своей осязаемой тяжестью туманные мечтания о каких-то неведомых сокровищах легендарной долины.
 — Я буду ждать, сколько понадобится, — без особой надежды заверил он. — Вы поможете мне?
 Правитель дзонга сделал вид, что любуется диковинным подарком. Он и вправду не видел доселе, чтобы вода могла кипеть в прозрачном стекле.
 — От меня ничего не зависит, — вынужденно признался верховный лама, оказавшись в одиночестве.
 — Вот видите, господа, — пожал плечами Смит.
 Профессор Валенти, безотчётно способствовавший неуловимыми тонкостями перевода победе американца над его загнанными в угол оппонентами, счёл необходимым разрядить возникшую неловкость.
 — Моего учёного коллегу, — слегка поклонившись верховному, он дал понять, что говорит на сей раз от себя лично, — интересуют рецепты выплавки бутанской бронзы. И ничего более. Не так ли, мистер Смит? — бегло улыбнулся он, переходя на английский.
 — Совершенно точно, — подтвердил американец.
 — Если бы вы, высокопреподобный, могли посодействовать нашему другу в приобретении необходимых образцов, то, я уверен, он бы не торопился с отъездом и у вас не было бы оснований для тревог. — Как и хозяева, Валенти предпочёл не называть вещи своими именами и ни разу не обмолвился насчёт долины, хотя прежде говорил о ней совершенно открыто.
 Создавалось впечатление, что из всех присутствующих один только Смит не посвящён в тайну. Подобная атмосфера намёков и недомолвок помогла ему с честью выйти из трудного положения. Формальный запрет уже сам по себе предполагал частичное разглашение тайны, на что ни лама, ни управитель никак не могли пойти, дабы не отягчать свою карму. Получалось, что за все последствия отвечал лишь один Смит, силой обстоятельств принуждаемый к роковому шагу, но вовсе об этом не осведомлённый. Буддийская этика почти не оставляла места для вмешательства в столь сложную ситуацию, чьи концы и начала замыкались, очевидно, в кромешной тьме предшествующих рождений.
 «Не зная всех узлов и хитросплетений нити судьбы, где остановиться, в каком месте спрямить петлю, — рассуждал лама, — не проще ли предоставить безумца собственной незавидной судьбе? И так ясно, что бежит он навстречу неотвратимому, и сильный йог Норбу Римпоче чует запах крови в прошлых его следах».
 — А где другой гость, спустившийся с гор? — спросил верховный, для которого конечно же не остался тайной самовольный уход Макдональда. — Он ещё вернётся сюда, или у вас назначена встреча?
 На столь прямой и ясный вопрос нужно было отвечать без увёрток. Ложь всё равно обнаружится рано или поздно, и это отрежет все пути назад.
 Смит почувствовал себя неуютно. Мало ли что встретится им в той проклятой долине? И вообще Гималаи не такое место, где можно сжигать за собой мосты.
 — Я впервые увидел мистера Макдональда лишь здесь, во «Всепоглощающем свете», — он отвечал, обдумывая каждое слово, как на детекторе лжи, опутавшем все его существо чуткими электрическими щупальцами. — И не берусь толковать чужие намерения.
 — А разве вы не условились с ним о совместном путешествии за перевал? — от чётких вопросов сандалового старичка веяло лютой стужей, хотя держался он столь же безразлично-благожелательно, как всегда.
 Не приходилось гадать, откуда черпал верховный свои сведения. На Востоке, где путешественник кровно зависит от переводчиков, проводников и прочих, имеющих глаза и уши, но непостижимых в своей отгороженной глубине людей, нет секретов.
 — Мы много о чём говорили с ним, но окончательно ещё ничего не решено.
 — И где же состоится наконец окончательное решение? На перевале или сразу же у реки?
 — Затрудняюсь сказать, — через силу выдавил Смит.
 — Ну что ж, позвольте пожелать вам успеха, — безмятежно заключил Нгагван Римпоче и, перевернув пустую чашку, дал знак об окончании аудиенции. Взяв реванш в словесном поединке, он посчитал, однако, уместным предупредить напоследок: — Все же подумайте лишний раз, прежде чем подвергать себя немыслимой опасности.
 Каждой порой, каждой кровинкой ощутил Смит опаляющий ветер этого последнего перед окончательным уходом предупреждения. И всколыхнулась где-то на самом дне невыразимая атавистическая жуть, и суеверная память вихрем взметнулась. Не шевельнув и пальцем, он внутренне рванулся назад, зная уже, что свершилось необратимое и не соскользнуть с подхватившей его колеи, где, как по ледяному жёлобу, неслись, набирая немыслимую скорость, чьи-то бесконечно чужие сани.
 Валенти, участвовавший в беседе, довольно поверхностно и почти целиком погруженный в круг собственных забот, тоже ощутил в это мгновение прилив неизъяснимой щемящей печали и неожиданно усомнился в себе. На самом ли деле готов он к той встрече, что манила его в течение долгих лет, и, главное, по-прежнему ли он хочет её? И не нашлось ясного ответа, и не отпускала тоска.
 Выручило, как всегда в тяжёлую минуту, бесстрашие знания, кристальная ясность продуманной истины. Вершина жизни давно осталась за спиной, и спуск не сулил уже особых открытий. Едва промелькнула привычная мысль и все логически из неё вытекающее, как стало легко и прозрачно.
 Роберт Смит тоже быстро взял себя в руки. Вспомнив о дочери и жене, о своём неприкаянном одиночестве, он трезво прикинул, много ли весит ноша, которую готовился бросить в чашку надмирных качающихся весов. Решил, что не слишком. Пришло успокоение, но прежняя жажда докопаться во что бы то ни стало до загадок поющей бронзы исчезла. Стало ясно, что подлинной страсти по сути и не было. Он лишь разжигал в себе некое подобие её, дабы насытить беспросветную пустоту, подгонявшую бежать сломя голову на край света.
 Вот он и приблизился к этому самому краю. Стоит ли шарахаться теперь обратно, чтобы вновь переживать свою унылую неприкаянность?
 Лама видел, что ему удалось смутить белых людей. Однако, каждый по-своему, они сумели, сохранив достоинство, преодолеть страх. В глазах буддиста это было бесспорной заслугой. Интуитивно прозревая, что пришельцы обрели мужество, черпнув из тёмного колодца отчаяния, он простился с ними теплее, чем намеревался вначале. Даже пробормотал охранительную мантру и начертал в воздухе сокровенный знак. Пусть не светились их глаза бескорыстным исканием, но зато в речах не ощущалось тлетворного привкуса лжи, за которой прячутся мелочные, всегда сиюминутные вожделения. Примирившись с безнадёжностью, зияющей в конце пути, эти люди хотели увидеть, прежде чем умереть. Да, они не были искренни и хитрили, но кто располагал властью остановить их?
 Верховный по-прежнему собирательно воспринимал чужаков, не усматривая достойных внимания различий. Профессор Валенти, успевший снискать своими обширными познаниями добрую славу, сильно пал в его мнении, представ в роли переводчика. Привычная жестикуляция латинянина явилась в глазах старого настоятеля очевидным проявлением пристрастности, пробудив утихшие было подозрения.
 Проводить Смита вышли все от мала до велика. Кутаясь в жёлтые тряпки, мальчишки-послушники жадно потягивали последние, подаренные на прощание сигареты. Хозяйки вынесли шарики масла, завёрнутый в тряпицу окаменелый горох и немного дикого мёда в коробе из ротанга.
 Наступили последние минуты. Анг Темба уже вывел за ворота яков, украшенных пёстрыми лентами, старый согбенный монах, окурив людей и животных можжевёловым дымом, набросил на плечи склонившегося в поклоне американца белый прощальный ходак. Нетерпеливо ржали, предчувствуя дальний поход, лошади, взбрыкивая, отгоняли слепней. Храмовая прислуга, выстроившись на стенах, провожала гостя хриплым пением длинноствольных раздвижных труб. Их варварский рёв поразил Смита какой-то первозданной мощью и безнадёжностью. Они словно заживо отпевали уходящих. Гребенчатые шапки трубачей, столь похожие на шлемы героев Троянской войны, колыхались в такт натужно раздуваемым щекам. Полоскались на ветру шафраново-алые монашеские одежды, и пальцы молившихся о благополучии в пути соединились в прощальном касании.
 Даже старый лама показался в дверях библиотеки и, опустившись на несколько ступенек, поднял чётки, благословляя.
 Все казалось Смиту неповторимым и вещим. Он навсегда покидал причудливый милый мирок, к которому успел прикипеть сердцем, и его томило ощущение нереальности. Вот он сделает шаг, ещё один, и все растечётся в небе, словно мираж, или навсегда захлопнется в складках нездешних пространств и небывших времён.
 Повинуясь нахлынувшему чувству, он, как рыцарь, уходящий в крестовый поход, взмахнул белым шарфом, прощаясь с верховным, и, подбежав к Джой, куртуазно встал на одно колено. Она подняла его, поцеловала в лоб и, не сдержав слез, осенила крёстным католическим знамением.
 Смит обнял Валенти, оседлал свою покорную лошадку и выехал за ворота.
 Догоняя растянувшийся караван, он вынул блеснувший червонным жаром корнет-а-пистон и заиграл любимую мелодию, которая рвала и нежила его потерянное сердце: «Ты с красоткой усни на зелёном лугу…»
 Ни разу не обернувшись, он не видел, как проскользнул в распахнутые ворота тёмный призрак с кровавой раной в груди. Шарахнулись в стороны люди, открывая дорогу к лестнице, и незрячий лунатик начал медленно подниматься, нащупывая нетвёрдой ногой очередную ступень. Добравшись до площадки, где стоял верховный, он уронил испачканный кровью свиток и рухнул у ног властелина, чтобы обрести долгожданный покой, ибо умер ещё несколько часов назад, когда разрывная пуля с оранжевой головкой разворотила ему грудную клетку.




 13


 На третьи сутки караван, к которому у реки присоединились Макдональд с Аббасом, достиг заповедной рощи, посвящённой богине Матери, откуда начинался долгий подъем на перевал.
 У камня, выкрашенного пылающей киноварью, где в прежние времена приносились человеческие жертвы, Анг Темба дал знак остановиться и спешиться. Взяв предназначенные дары, погонщики робко ступили под сень замшелых вековых пихт. Лес был наполнен глухим перезвоном капель и шуршанием чёрных пиявок, так и кишевших в опавшей хвое. Ползучая крапива и ржавые папоротники льнули к оплетённым лианой стволам. В тёмных отстоянных лужах сновали скользкие головастики. Причудливые больные грибы, словно мёртвые кости сквозь труху похоронных ящиков, упорно лезли на свет.
 Из чистого любопытства Смит последовал за своими людьми. Стараясь не смотреть под ноги, где шевелился осыпанный иглами перегной, он вдохнул напитанный прелью застоявшийся воздух. Едва заметная тропка вскоре вывела на поляну с нагромождением плоских каменных плит, напоминавшим мегалитические руины. Но человеческая рука не прикасалась к этому первозданному хаосу. Лишь зияющие провалы гротов были помечены скупыми знаками неведомых, канувших в небытие народов.
 Заметив, что в одной из верхних пещер затеплился свет, Смит вскарабкался на ближайшую скалу и стал подниматься по циклопическим ступеням. Молельня, в коей гималайцы зажгли свои курильные палочки, напоминала скорее дьявольское капище, где устраивали пиры каннибалы. Неровные стены и закопчённый, окутанный паутиной свод были покрыты изображениями немыслимых монстров. Окровавленные клыки и когти терзали бледную человечью плоть, оскаленные черепа тяжело провисали на гирляндах и перевязях, сплетённых из тонких зелёных змей, волосатые ведьмы пожирали младенцев, чёрные грифы несли в клювах пучки вырванных глаз, и повсюду в чашах из мёртвых голов дрожала и пенилась кровоточащая масса.
 На грязных, засаленных алтарях, насквозь источенных термитами, тускло лоснилась старинная бронза. При виде изображений тантрических охранителей у Смита захватило дух. Он узнал четырехликого Дэмчока, застывшего в неистовых объятиях с шакти, Хаягриву с лошадиной головой на макушке, Ваджрапани в облике птицеголового Гаруды, попиравшего омерзительных гадов.
 Этим неповторимым фигурам поистине не было цены. И, главное, они никому не принадлежали! Их никто не охранял, и лишь редкие путники наполняли позеленевшие алтарные чашечки хмельным араком и буйволиным маслом. Стоило выждать, покуда уйдут погонщики, и Смит становился полным хозяином здешних сокровищ: мог взять соскобы или вообще унести с собой любой предмет. Но он не решился даже прикоснуться к бронзовым изваяниям, чьи истлевшие одежды стали приютом для слизняков и насекомых. Недели, проведённые за стенами «Всепоглощающего света», не прошли даром. Смит ощутил в себе упорную сдерживающую силу. Обозначилась резкая граница между тем, что дозволено и чего ни при каких обстоятельствах нельзя совершить.
 Бросив в чеканную курильницу, украшенную узором из семи драгоценностей, полдоллара с профилем застреленного президента, он, страдая от полнейшей растерянности, покинул гоингханг — святилище тёмных духов.
 Чем выше возносилась гремящая щебнем тропа, тем чаще встречались мутные ручейки и запутавшиеся среди кустарников грязные ледяные обсоски. Чуть ли не на каждом шагу, демонстрируя немыслимое богатство оперения, вспархивали и прятались в сплетениях выбеленных корней фазаны.
 Перед закатом, когда отвесную стену справа окрасил тёплый печальный отсвет, караван достиг высшей отметки. По обе стороны распахнулась завораживающая даль. В притихшем холодеющем воздухе едва колыхались молитвенные ленты и выцветшие флаги, косо воткнутые в каменную пирамиду. Отдавая привычную дань хозяевам гор, погонщики тяжело попрыгали на землю, чтобы принести в жертву припасённый камешек: окатанную яшму, захваченную на переправе, кусок кремня с красивой прожилкой или окаменелый, круто изогнутый рог.
 Скалы, похожие на обломки рёбер исполинских ящеров, и крупные валуны были расписаны бесчисленными изображениями богов. Талые воды местами смыли не всегда стойкие краски, оставив на камнях разноцветные подтёки. Увенчанная возвышенность и бескрайние круги небес ощутимо дышали вещим смыслом и что-то тайно нашёптывали растревоженной, ждущей близкого откровения душе. Но смутен тяжкий сон камней, невесомо касание ветра, ласкавшего прошлогодние травы, и потому не выразима ни мыслью, ни словом вековая тоска. Лишь через зрение, если есть на то воля Ратнасамбхавы, будды огня, проникает в душу послание вечности.
 Пёстрые лики в радужных нимбах — бессмертные сокровища, явившиеся в лотосовых цветах. Рукотворные образы с безумным совершенством довершили лаконичное творение стихий. Все пришло в равновесие и замкнулось само в себе. Ничтожнейшая песчинка и та предстала неотъемлемой частью неразрывного целого, где навеки соединились космос и человек.
 Недоставало сил оставить эту тёмную груду с тряпицами флагов, вокруг которой медленно кружилась облачная голубизна. Но как окаменеть, не теряя памяти, какими вечными очами впитывать эти зовущие дали, где в смене дня и ночи вершится круговорот светил?
 И все не случайно, и ничто не проходит мимо: блеск породы на свежем изломе, напитанная последними лучами капля, повисшая на чахлой былинке, колеблемый ветром мохнатый и тусклый цветок…
 Повинуясь прихлынувшему к горлу накату, Смит снял именной военный браслет, ставший для него охранным амулетом, и швырнул его к подножию пирамиды. Титановая сталь жалобно звякнула, пробуждая уснувшую память.
 Как ослепительно распахнулась вселенская бездна на спуске! Смиту показалось, что он вырвался на свободу после долгого блуждания в подземных лабиринтах. Разноголосица хлынула в его оглохшие уши, где треск пулемётов тонул в разрывах, в неотвязном шелесте ядовитых дождей.
 Он понял все о себе и о мире, чтобы в то же мгновение навсегда о том позабыть. Осталось лишь ощущение взлёта.
 Напрасно четырехрукая богиня Дуккар на скале указывала дорогу к сокровищам духа. Он не понимал языка её изысканных рук. Напрасно принц Майтрея с чортенем на голове приберёг для него кувшинчик бессмертной влаги. Он не заметил сосуда, спрятанного в цветах. Не для него сиял жемчуг исканий в тонких пальцах задумчивых далай-лам.
 Ехавший следом Макдональд, слегка поколебавшись, бросил в общую кучу шариковую ручку — ничего более подходящего у него не нашлось — и принялся беззаботно посвистывать.
 Один лишь Аббас с презрительной усмешкой проехал мимо языческого холма и, только увидев пустующую сторожевую вышку, благодарным взмахом огладил бороду.
 — Все-таки мы опередили их! — довольно усмехнулся Макдональд. — На башне ни души. Так что пока все идёт как задумано. А вы сомневались!
 — Согласитесь, что на то были известные основания, — неохотно откликнулся Смит.
 — Солдаты занимают помещение, как только открывается перевал, но я рассчитывал на то, что трипон обычно не торопится, и проходят недели, прежде чем появляется караул.
 — Да, Чарли, вы выиграли ваши двести баков.
 — Дело не в пари! — довольно усмехнулся Макдональд. — Просто, когда получается в точности так, как мыслилось, я испытываю чисто эстетическое наслаждение. Идея организует действительность, мой дорогой. Дух правит законами мироздания.
 — К сожалению, не всегда…
 — Всегда, если все точно рассчитано.
 — Но ведь нас могли и опередить, — вяло возразил Смит, придерживая лошадь на спуске.
 — Никогда! — самодовольно рассмеялся Макдональд.
 — Даже если бы прибыл гонец?
 — Но он не прибыл, дружище, и в этом все дело. Более того, он не прибудет никогда.
 — Может быть, — равнодушно дёрнул плечом Смит.
 За вышкой и порядком загаженной кордегардией открылось кладбище, где обрели последний приют безымянные пилигримы. Одни ушли в вечный круговорот, раздолбанные клювами трупоедов, других умчали вешние воды или погребли каменные лавины. Тусклый щебень и жалкий холмик, засыпавший чьи-то случайно обнажившиеся по весне кости, стал общим памятником всем им: грешникам, праведникам, глупцам — всем искателям рая и авантюристам.
 Заночевать решили на перевале, чтобы с рассветом произвести детальную разведку спуска. Предоставив погонщикам установку палаток, шерп принялся разбирать снаряжение, деловито раскладывая блоки, молотки, ледовые крючья и карабины, в которые пропускается верёвка.
 Несмотря на заверения саиба, что мистер Макдональд прошёл обряд очищения и даже получил благословение лам, он держался замкнуто и отчуждённо. Опустошая «деревяшки» с чангом, придирчиво разматывал каждую бухту, с ожесточением пробовал на разрыв. Ничему нельзя было верить: ни вещам, ни обещаниям.
 Утром, когда приутихла сумятица первых лучей, сплетавших иллюзорное кружево, приступили к осмотру склона. Путь из весны в лето лежал через пространства зимы. Северное расположение и тень блистательной Сияма Тары задержали снега почти на всем протяжении трассы. Плотный устоявшийся фирн на пологих участках сменялся скальными отвесами и ледовыми языками, едва прикрытыми осыпями. Местами искалеченный подвижками глетчер был угрожающе вспучен и топорщился причудливыми оплывшими башенками, которые альпинисты прозвали «грешниками». В бинокль с контрастным оранжевым светофильтром ясно различались мутные взвихрения вьюг. Над хаосом выкрошенных скал и разрушенных морен гуляли, судя по всему, ураганные ветры.
 — М-да, картинка, — озабоченно поцокал языком Макдональд. — Признаться, я ожидал лучшего.
 — Как полагаете, мистер Темба, осилим спуск? — без особой надежды обратился Смит к шерпу, не отнимавшему бинокля от глаз.
 Отрицательный ответ он готов был встретить чуть ли не с радостью, настолько бесперспективным рисовался спуск. Недаром ламы с удивительным постоянством твердили, что из долины нет выходов.
 Проводник досадливо отмахнулся и, метнувшись к «жандарму» — отдельно стоящей на гребне скале, ловко вскарабкался на верхушку.
 — Хорошо! — Макдональд завистливо покачал головой. — Лично мне спуск представляется возможным, но это будет дьявольски трудная работёнка. Придётся выложиться сполна, док. Вы готовы?
 — А что делать? — развёл руками Смит. — Однако боюсь, что настоящие трудности подстерегают нас именно внизу, когда мы, по вашим словам, «выложимся» и будем годны разве что в богадельню… Ведь вы, Чарли, даже не представляете себе, в какую авантюру ввязались.
 — А вы представляете?
 —  Почти не представляю, — Смит сделал заметное ударение.
 — Думаете, есть разница?
 — Колоссальная! Для вас, альпийского волка, там, — Смит ткнул пальцем вниз, — всего лишь неизвестная долина, для меня, скептика-фаталиста, несуществующий мир.
 — Может, ради исключения, поясните?
 — Если, с божьей помощью, доберёмся туда, — последовал энергичный кивок в сторону долины, утопавшей в индиговой тени, — сами сообразите.
 — Вы ведёте себя как наш друг прелат, — криво усмехнулся Макдональд. — К чему столько таинственности?
 — Просто не хочу остаться в дураках, — упрямо отрезал Смит, устремляясь навстречу шерпу. — Ну, как?
 — Попытаемся, саиб, — довольно уверенно пообещал Анг Темба. — Есть два-три тяжёлых участка, но мы возьмём их свободным спуском на двойной верёвке.
 — С последующим выдёргиванием «дюльфером», — профессионально уточнил Макдональд. — Не так ли, мистер Тигр?
 Анг Темба и ухом не повёл, полностью игнорируя не в меру общительного австралийца.
 — Как вы думаете, снег подходящий? — озабоченно поинтересовался Смит. — Я ведь полный дилетант в этом деле, и мой скромный альпинистский опыт ограничивается скалами в Йосемитской долине.
 — Могу обещать вам бесподобное глиссирование с опорой на ледоруб, — небрежно отмахнулся Макдональд. — Вы согласны со мной, мистер Темба?
 Шерп лишь бросил в рот мятную резинку и принялся меланхолично жевать.
 — А как же животные? — озабоченно спросил Смит, чтобы заполнить неловкую паузу.
 — Попробуем спустить. Если уцелеет хоть половина, то считайте, что повезло, саиб. Ведь всё равно погонщики останутся здесь.
 — Их нельзя уговорить? — Макдональд как бы не замечал оскорбительного молчания шерпа. — Ни за какие деньги?
 — Отвечайте же, мистер Темба, — нахмурился Смит.
 — Нет, сэр, — сквозь зубы процедил проводник. — Они помогут нам спуститься и отправятся домой. Но через четыре недели вернутся и станут ждать нас в течение пяти дней. Если мы найдём другую дорогу и не придём, они уйдут совсем. Так договорено, и вы это знаете, сэр.
 — Ничего не поделаешь, — поморщился Макдональд. — Надеюсь, что мы все же управимся за четыре недели.
 — Тогда погонщики не покинут нас до самого Мустанга, — успокаивающе заметил Смит. — Анг Темба прав: таковы условия.
 — Вы проливаете бальзам на мои душевные раны, — холодно кивнул Макдональд. — Черт бы побрал эту дикую Азию вместе с её вонючими яками и… — он не договорил, склонившись над картой. — Надо заняться разбивкой маршрута, — последовало деловитое пояснение.
 Потом было пятьдесят три часа изнурительной, до дрожи в сведённых судорогой мышцах, работы, прерываемой коротким забытьём в одиночной палатке, чудом прилепившейся к неглубокой расселине. Впрочем, нет, ночь длилась почти бесконечно, прокрадываясь в липкий горячечный бред вкрадчивым шорохом крупки, зубовным скрежетом и воем ведьм. Потом примерещилось длительное скольжение по снежной доске, голубые царапины в затвердевшей на ветру и солнце глянцевитой коре и обжигающий, пронизанный радужным сиянием вихрь. Это было какое-то безумное ослепление, когда останавливается дыхание и нет сил даже на то, чтобы заметить боль кровоточащих ногтей и сожжённых верёвкой ладоней. А где-то совсем рядом, но все ж в недосягаемой дали, рвались канаты, перетёртые острым сколом камней, и развьюченные ревущие яки летели в дымящуюся бездну.
 — Кале пхе! [18] — срывая голоса, перекликались проводник и погонщики. — Я ла! Ма ла! [19] И доносились обрывки изысканой ругани Чарльза Макдональда.
 И то, и другое было одинаково непостижимо уму и только тревожило забитые снегом уши неясным отголоском то ли уже случившегося, то ли неотвратимо надвигающейся трагедии.
 Но все обошлось на удивление благополучно, если не считать, конечно, двух потерянных яков и лошади, которую пришлось пристрелить: бедное животное провалилось в занесённую снегом трещину и поломало ноги.
 Лагерь разбили на скорую руку и, опрокинув по стаканчику неразбавленного виски, залезли в спальные мешки. Погружаясь в блаженное забытьё, Смит услышал шипение и упоительный дух варева, которое готовили бутанцы-погонщики. Раскалённые камни в чугунке, с крупно нарезанными кусками мяса и тугими ядрами горного лука выгнали обильный сок и исходили дразнящим паром.
 «Конина», — успел понять Смит, с трудом ворочая в тесном коконе разбитые кости.




 14


 Проснулся он незадолго до полудня с давно позабытым ощущением счастья, хоть по-прежнему ныли суставы и саднили кровяные мозоли на руках.
 Немилосердно жарило солнце, но травы вокруг ещё были в росе, наполняя бодрящий воздух медовым хмелем. За ручьём, прыгавшим по молочным с ржавыми подпалинами валунам, слепил коралловой белизной конус гигантского гейзера. Покрытые ноздреватыми выпарами соли проплешины купались в тяжёлых парах, изредка пробулькиваясь сердитыми пузырями. Лёгкий ветерок доносил тогда йодо-бромную вонь, и на языке ощущался отчётливый привкус фотоэмульсии. Но зато дальше, насколько хватал глаз, расстилалось все то же духмяное поле, и округлые кочки были усыпаны земляникой, и цвели курчавые гиацинты в сырых овражках. Когда же менялось направление ветра, над долиной разливалась тревожная, порочносладостная струя таволги. Её кремовые плюмажи хлопьями пены качались на сине-зелёных волнах.
 — «Ты с красоткой усни на росистом лугу…» — насмешливо пропел Макдональд, увидев, что чудаковатый янки наконец пробудился. — А здесь и в самом деле рай! Даже воду для бритья не пришлось греть — взял прямо из гейзера… Жаль, вот яичек нет.
 — Можете отварить на завтрак фазана. Их тут видимо-невидимо.
 — И жаворонки! — разнеженно жмурясь, Макдональд запрокинул голову к небу. — Вы хоть знаете, как называется это прелестное местечко? На моей роскошной карте тут белое пятно.
 — Белое пятно? — открывая банку с ветчиной, Смит накололся о заусеницу и принялся зализывать ранку. — Боюсь, что вы, сами того не ведая, попали в точку. Судя по всему, это Белый остров. Конусы из глауберовой соли — верная примета его границ. Так что поздравляю, Чарли.
 — Тоже мне радость, — пренебрежительно фыркнул Макдональд. — Подумаешь! — подобрав жир со сковородки лепёшкой из цзамбы, он допил кофе и побежал к ручью. Полюбовавшись на мерцающую золотой пыльцой форель, трепетно противостоявшую течению, прополоскал горло и вымыл руки. — Холодная! Даже зубы ломит.
 — Ледниковая… Ну что, пора в путь?
 — Да, будем собираться, — Макдональд включил рацию и настроился на привычную волну.
 — Воет? — поинтересовался Смит.
 — Как сонм чертей, — австралиец привычно взял пеленг. — Курс таким образом прежний — сто десять.
 — Пусть будет так, — Смит не без труда выпрямился, ища шерпа, который где-то далеко за ручьём пас на изобильных травах уцелевших животных. Погонщики, надо полагать, ушли ещё на рассвете.
 Сумерки застали отряд в пути. Небо над зазубренным краем обнимавшего долину хребта ещё блистало всеми оттенками ранней зари, а здесь, в полынных, разом погрустневших полях, без дорог и примет человечьего быта, неудержимо густела темень. Холодеющий воздух стригли летучие мыши. Лунный желатин скупо плавился на металлических, окаймлённых иглами листьях.
 Откуда-то налетели тучи комаров. Сразу вспухли, наливаясь болезненным жаром, искусанные веки. Но едва лишь Смит подумал о том, что следовало бы хорошенько обмазаться гирудином, как задул ненавязчивый ветерок и разогнал кровососущие эскадрильи.
 — Словно по заказу! — удовлетворённо отметил Макдональд. — Пора, однако, позаботиться о ночлеге… Постойте, да это никак огонёк!
 Милях в полутора от них действительно подрагивал какой-то тёплый зовущий свет.
 — Похоже на газовый факел, — озабоченно пробормотал Макдональд, вглядываясь в темноту.
 Смит вынул из кожаного футляра бинокль.
 В сероватом овале возникло дымное пламя и кусок озарённой им красноватой стены.
 — Факел. Вы снова попали в точку, Чарльз, — прокомментировал Смит. — Только не газовый. Скорее всего это горит масло, освещая вход в дом.
 — Вы с ума сошли, Бобби, откуда здесь взяться дому?
 — Больше того, это вилла. Притом с портиком, тонкими дорическими колоннами и беседкой, — чем пристальнее Смит всматривался, тем яснее проявлялись в его окулярах различные подробности: листья аканта на резных капителях, балясины, вазоны, мраморные бюсты на перилах веером расходящейся лестницы. — Готов поставить голову против дайма [20] , что это римская вилла, если только я не позабыл, чему меня учили в колледже.
 — Вы с ума сошли, — изменившимся голосом повторил Макдональд.
 — Не знаю, как вам, Чарли, но мне почему-то страшно, — Смит спрыгнул с замученной лошадки и передал бинокль. — Взгляните-ка сами.
 Хотя на груди австралийца болтался чехол с не менее сильным «цейсом», он послушно протянул руку и бегло оглядел скупо обозначенные в ночи лестничные марши, лёгкие контуры перистиля, фонтан и статуи, похоронно белеющие в непроглядной тени.
 — Очень похоже на виллу Адриана, куда я забрёл однажды, блуждая среди развалин римского форума… Даже цветущие герани в глиняных горшках.
 — Вам виднее, я не был в Риме.
 — Самое смешное другое, — Макдональд поёжился, словно преодолевая внутреннее сопротивление. — Несколько минут назад я почему-то подумал о ней… Нет, не о вилле вообще, а, как бы поточнее сказать, о бренности нашего существования, что ли… И мне вдруг вспомнилась мощёная выгнутая дорога, арка, уж не помню чья, не то Тита, не то Константина, черт их разберёт.
 — Странное, однако, совпадение.
 — Более чем… Не могу сказать наверняка об этой самой вилле, но развалины и рощу масличных деревьев, откуда я смотрел вниз на фрагменты уцелевшей колоннады, я видел точно. Потом я вроде бы захотел спать, подумал о наших дорожных мытарствах, слегка пожалел себя и напрочь позабыл о римских древностях. Если бы не это дьявольское наваждение, я бы и не вспомнил…
 — Думаете, дьявольское? — невесело спросил Смит.
 — Разберёмся на месте.
 — Здесь могут быть дома? — обернувшись, крикнул Смит. — Как вы считаете, мистер Темба?
 — Дома могут быть везде, где только живут люди, — невозмутимо отозвался шерп. Заметив, что саиб и его подозрительный друг спешились, он отъехал в сторонку и раскурил длинную тибетскую трубку с серебряным запальником.
 — Вполне резонно, — хмыкнул Макдональд.
 — А люди здесь живут? — продолжал расспрашивать Смит, словно старался протянуть время.
 — Не знаю, саиб. Я тут никогда не был.
 — Но там впереди дом!
 — Вижу, сэр.
 — И он не кажется тебе странным?
 — Дом как дом. Видно, живут богатые люди.
 — Можно подумать, что наш чичероне днюет и ночует у римских цезарей, — пробормотал Макдональд.
 — Мне, знаете, не до шуток, — оборвал его Смит.
 — Мне тоже, Бобби, но с шуткой оно как-то легче… Так мы едем или подождём до утра? Когда станет светлее?
 — Едем, — буркнул Смит, устыдившись своей нерешительности. — А всё-таки мне страшно, — признался он минуту спустя. — Не по себе как-то.
 — Но не страшнее, чем во Вьетнаме? — Макдональд догнал его и затрусил вровень. — Или там, среди ледяного хаоса, когда, как бечёвки, лопались полипропиленовые канаты?
 — Это другой страх, Чарли, поверьте.
 — Я понимаю, что другой. Но жизнь-то все та же? Наша с вами жизнь? А раз ставка не меняется, то можно продолжать начатую игру. Или я не прав?
 — Правы, потому что мне не только боязно, но и любопытно.
 — Ещё бы! Римская вилла в сердце Гималаев!.. Нонсенс.
 — Вы уж слишком категоричны, Чарли. Всякое бывает. Античный мир сталкивался с индийским буддизмом не так уж и далеко от здешних мест. Кушаны там всякие, Бактрия, Согдиана… Бытует даже легенда, что одну из гималайских долин до сих пор населяют потомки солдат Александра Македонского.
 — Бросьте этот учёный вздор, Бобби! — Макдональд нетерпеливо вырвался вперёд. — Если интуиция мне не изменяет, — бросил, не оборачиваясь, — то нас ожидает вовсе не Македонский, разрази меня бог.
 — Скоро увидим! — крикнул Смит, догоняя.
 Оставшийся путь они проделали молча и вскоре приблизились к двухэтажному особняку, грубо выкрашенному под цвет закопчённого кирпича.
 Это был странный дом, скорее частично недостроенный, нежели разрушенный. Непонятной своей незавершённостью он, пожалуй, более всего напоминал декорации где-нибудь в Голливуде, хотя нигде не обнаружилось ни скрытых лесов, ни всевозможных стропил или хотя бы подпорок. И все же трудно было отделаться от впечатления, что видишь один лишь фасад, за которым просто нет места для внутреннего пространства. Описав полный круг и не обнаружив ничего, кроме глухой, притиснутой чуть ли не к окнам стены, Смит вновь подумал о дорогом макете, поразительно ловко копирующем действительность.
 — Надо быть полным кретином, чтобы снимать здесь кино, — проворчал он, привязывая лошадь к балюстраде. Она была действительно мраморная, с прожилками и трещинками.
 — Весь вопрос только в хрустиках, — Макдональд привычно посучил пальцами, отсчитывая невидимые банкноты. — Войдём?
 Они стали неторопливо подниматься, недоверчиво ощупывая каждую ступень. Факел в бронзовом держателе, вмурованном справа от распахнутой двери, бросал дрожащий, многократно изломанный клин.
 — Ждите нас здесь, Темба! — крикнул Смит, прежде чем переступить через высокий порог.
 — Глядите — «Salve»! [21] — кивнул Макдональд на латинскую надпись у входа. — Так и есть: римская.
 Они вошли и сразу очутились в атриуме, мертвенно озарённом луной, летевшей сквозь облачный флёр прямо над открытым прямоугольником потолка.
 Внешнее впечатление оказалось обманчивым. Невзирая на секущую плоскость стены, вилла была достаточно просторной. Пустые помещения веяли застоявшимся холодом и запустением. Повсюду валялась битая черепица, обломки кирпича, окаменевшие комки какой-то скрепляющей, похожей на цемент, массы. И вновь нельзя было разобраться, что это: залежалый строительный мусор или следы разрушения.
 В каком-то покое, скорее всего триклинии, Макдональд, вспомнив про фонарик, осветил потолок.
 — Будь оно проклято! — чертыхнулся он сквозь стиснутые зубы, когда наткнулся на поразительный по смелости эротический фриз. Вспыхнувшие в электрическом свете краски выглядели удивительно свежими и яркими.
 — Вы случайно не пуританин? — вкрадчиво поинтересовался Смит, любуясь затейливостью фривольных сценок.
 — Скорее наоборот… Но пусть меня разорвут на кусочки, если точно такие картинки я не видел в Помпее, в доме, куда пускают только мужчин.
 — Ну и что с того? Это, так сказать, вечные сюжеты, — Смит весело рассмеялся. — Здесь, в Гималаях, всюду можно встретить нечто подобное. Разве вы не видели тантрических статуй?.. У меня словно гора с плеч упала…
 — Почему?
 — Не знаю, — протянул Смит. — Но после этого, мне кажется…
 — Пусть вам не кажется, — грубо оборвал его Макдональд. — Вы были в Помпее?
 — Нет. Но вы зато, кажется, перебывали везде?
 — Так вот, — не обращая внимания на шпильку, отрывисто бросил Макдональд, — здесь точная копия, один к одному.
 — Это ещё ни о чём не говорит, Чарли, если мы возьмём хотя бы то же кино, то замысел…
 — К черту кино!.. Просто я вспомнил, топча этот мусор, как гулял однажды в мёртвом городе.
 — Лучше б вы нигде не гуляли! — погрустнел Смит. — Но как бы там ни было, а здесь имеются вполне подходящие комнаты, и нам даётся шанс провести ночь по-человечески. Лично мне осточертела палатка, в которую надо влезать на карачках.
 — Будь по-вашему… Зовите Тигра, меня он всё равно не послушает.
 — Одну минуту! Осмотрю только верхний этаж. Не боитесь поскучать в темноте или пойдём вместе?
 — Валяйте, — вздохнул Макдональд, отдавая фонарик.
 Американец скоро обнаружил внутреннюю лестницу и, обшаривая светом малейшие закутки, двинулся в обход пустых анфилад. Скользили тени по голым стенам, скрипел песок под ногами.
 Неожиданно осветилась дверь, ведущая то ли на плоскую крышу, то ли на крытую галерею, но за низким переходом — Смиту пришлось пригнуться — обозначился угол и просторная зала за ним.
 В самом центре возник необъятный, высеченный из цельного монолита стол, заставленный бронзовыми фигурками. Смит зажмурился и закусил до крови губу, пытаясь стряхнуть чары. Он с первого взгляда узнал юдамов, которых видел в пещере. Сердце болезненно сжалось и вдруг замерцало частыми, но неглубокими биениями. Накатило удушье, и выступил липкий холодный пот. Чувствуя, что сейчас грохнется на пол, Смит попытался нащупать ускользающую стену, как неожиданно все прошло, словно мигом подействовало чудодейственное лекарство. Дыхание выровнялось, сердце вернуло привычный ритм, и пропала дурнота, от которой он едва не потерял сознание.
 Но если бы только это! Пошевелив просохшими пальцами, Смит не почувствовал привычного жжения. Кровоточившие пузыри непостижимым образом пропали. Сделав для проверки несколько энергичных приседаний, он убедился, что одними мозолями чудесное исцеление не ограничилось: суставы и мускулы покинула ломота. Испарилась с молниеносно высохшим потом.
 Несколько успокоившись, Смит вновь нацелил фонарик на стол, то ли взятый напрокат из римских бань, то ли позаимствованный из прозекторской.
 Впрочем, мысль о столе лишь самым краешком задела сознание. Все внимание, обострённое необычностью ситуации, предельно насторожённо сосредоточилось на бронзе.
 В этом загадочном доме не просто повторялся набор устрашителей из гоингханга. Смит мог поклясться, что видит сейчас перед собой абсолютно те же фигуры, которые, не без сожаления, оставил в роще богини Матери.
 Вот покровительница беременных Лхамо, скачущая на взнузданном змеями муле: на ней те же потёртости, та же черно-зелёная патина покрывает её ужасающий лик и белый труп, что она пожирает, в той же бессильной позе зажат в оскаленных острых клыках. Или Дэмчок, прозванный «Добрым счастьем»… Чаша-череп в его руках инкрустирована волнистым кораллом, изображающим кровь, и волны эти, их узор и даже застарелая пыль — точно такие, как в капище. Столь полное совпадение невозможно, немыслимо. Не существует полностью идентичных отливок. Калачакра — «Круг времён», Махакала — «Всепожирающее время», и Сангдуй, и магический Хаягрива — все они неведомой силой перенесены из леса за перевалом в этот дом привидений.
 «Что, если вожделение?» — страдая, подумал Смит.
 Макдональд вспомнил о римских раскопках и расчищенной от пепла Помпее лишь походя, но он, Роберт Уоррен Смит, думал о бесценной бронзе почти постоянно.
 И вот, пожалуйста, бери — она твоя.
 Он, конечно, возьмёт все статуи до единой. Чем бы ни пришлось расплачиваться потом, возьмёт, не пропустит удачу, хоть и попахивает от этого дела преисподней.
 Впрочем, Смит не верил в ад: ни до, ни после Вьетнама.
 От прикосновения к литому металлу стало немного зябко. Он поёжился и, переложив из руки в руку фонарик, увидел задвинутую в угол чугунную грелку. Точную копию той, которая когда-то, в незапамятные времена согревала гостиничный номер, где они с Лиен провели свою брачную ночь.
 Смит сел на пол и задумался, крепко зажав пальцами уши, в которых хрустальным колокольчиком, причудливо меняя тональность, плескался нежный незабываемый голос.




 15


 Мёртвый бегун лунг-гом-па ожил на второй день пребывания экспедиции Валенти на Белом острове.
 В отличие от первой группы, синьор Томазо стал лагерем на лужайке близ гейзера. Чёрный тибетский банак с плетёной линией жизни над входом натянули в зарослях кипрея, где убаюкивающе жужжали невиданные голубые шмели. Справедливо решив, что йодо-бромные ванны полезны для его подагры, профессор нежился в горячей луже, с умилением взирая на яков, пережёвывавших молодую полынь: зелёная пена вязко свисала с волосатых, на редкость тупых морд. Перед долгим переходом и скоту положена передышка. Одним словом, обстановка в лагере была вполне идиллическая. Джой, взявшая на себя роль прелестной пастушки, загорала на всякий случай подальше от фыркающих чудовищ, сбросив и без того чисто условное бикини.
 Один лишь Норбу Римпоче, медитируя на леопардовой шкуре, занимался привычным трудом в то дивное утро сладкого, как говорят итальянцы, безделья.
 После длительных водных процедур и полного очищения посредством бинта, пропущенного через весь пищевод, йог выполнил несколько труднейших асан и застыл в абсолютной неподвижности. Воспарив над пространством и временем, его дух покинул бренную оболочку и устремился в космическую беспредельность.
 Поднимаясь от простейшего к сложному и перелетая из одной долины, нездешней само собой разумеется, в другую, прилежный визионер принялся вызывать видения, предписанные искателям нирваны, чему обучился, сидя на мучной болтушке и чистой воде в подземелье монастыря «Тигровое логово».
 Устремив взгляд туда, где должен был находиться большой палец правой ноги, и различив его внутренним зрением, он представил себе, как с пальца сходит кожа, отваливается гниющее мясо и обнажается белая кость. Так, последовательно освобождаясь от плоти, он из надзвёздных бездн мог различать каждую косточку своего скелета.
 Прежде чем узреть свет, предстояло, как положено, пройти сквозь тьму собственной смерти. Таков был смысл упражнения. Обратив себя в мертвеца, йог начал превращать в скелеты все существа, населяющие вселенную. Он ясно видел, как под влиянием его всемогущей воли громоздится гора костей. Они трещали, лопались, обращались в пыль, но гора продолжала расти, захватывая все видимое пространство. И тогда вдруг взметнулось пламя, мгновенно пожравшее отвратительный холм смерти.
 Когда Норбу впервые удалось вызвать подобную фантасмагорию, он не выдержал и потерял сознание. Вернее, впал в нескончаемый кошмар, из которого невозможно было вырваться. Смятенное сердце рвалось от боли и ужаса, а проснуться, одолеть наваждение не удавалось. Нельзя было пошевелить ни рукой, ни ногой. Казалось, что оцепеневшее тело превращается в глыбу льда.
 Из мрачной бездны его вывел наставник. Объяснил неопытному созерцателю, что тот не вполне освободился от вожделений и привязанностей мира, и предписал новый ряд видений. И тогда фантастические чудовища заполнили подземелье, отвратительные демоны с гнилостным дыханием и гнойно сочащимися очами, клыкастые ведьмы, гребенчатые драконы и змеи окружили несчастного узника с разных сторон.
 Вновь взметнулось очистительное пламя, и Норбу Римпоче впал в то же бессознательное состояние, когда человек ощущает себя бесконечно несчастным и ничего более не сознаёт.
 После этого он проболел несколько дней, мечтая о смерти. Но все это осталось в далёком прошлом. Теперь же для Норбу избавиться от страшилищ было не труднее, чем выпить чашку воды перед дыхательной гимнастикой.
 И вот настала минута, когда созерцатель увидел яркую звезду, выплывшую из самых недр его собственного, полузасыпанного песком скелета. За ней тянулся шлейф из нестерпимо ярких шариков. Норбу Римпоче начал считать их и насчитал ровно сорок. Это было, как учил наставник, верным признаком совершенного освобождения. Как легко оказалось медитировать на этой лужайке. Никогда ещё Норбу Римпоче не испытывал такой удивительной свободы. Видения повиновались без малейшего внутреннего усилия. Сказывалась, очевидно, близость святых мест.
 Норбу Римпоче не успел опомниться, как из его лба выкатилась светлая жемчужина и, упав вниз, пронзила землю и другие оболочки мироздания: воду, ветер и жаркий огонь. В тот же миг тело созерцателя сделалось невесомым и прозрачным, как лёд. Исчезли кости и вся внешняя видимость. Но это продолжалось недолго. Достигнув пятой стихии — пустоты у края вселенной, жемчужина, подобно хвостатой комете, описала исполинскую дугу и, полыхнув несказанным светом, вошла в пупок.
 Это было зерно лотоса. Из него тотчас же проклюнулся росток, распустился чудесный бутон, открывая спрятайное сокровище.
 Видеть будд научил йога тот же наставник, множество раз заставляя воображать образ божества во всем его величии и красоте.
 И опять без всякого усилия будды начали выходить из надбровной точки, откуда прежде выкатилась жемчужина. Их было бесчисленное множество, и они заполнили собой все миры, стихии и землю, ставшую золотой и прозрачной, как стекло. Таким же сверкающим и чистым сдедалось и тело сидящего на шкуре Норбу, когда в него один за другим стали возвращаться будды.
 Устремляя мысль в область сердца, счастливый созерцатель научился извлекать будд и оттуда. Один за другим выходили они наружу с сапфировым знаком молнии в руках, чтобы вскоре вернуться обратно. Венцом всего был сапфировый лотос с золотой чашечкой, выросший из пупка. На нем покоился будда созерцания, и из его пупка тоже выходил лотос, на котором сидел новый будда. И не было конца этой гирлянде лотосов и будд.
 А затем случилось чудо, недостижимое прежде. Пятицветное сияние окружило чело созерцателя, сверкавшее ярче драгоценных камней. Он узрел облако, на котором парил Амитабха, из чьих уст вылетали лотосы и сыпались благодатным дождём.
 Когда же земля и небо совершенно скрылись за их ароматной завесой, из пупка вышли львы и пожрали магические цветки. Закусив последней чашечкой лотоса, царственные звери скрылись в пупке Амитабхи, а сам он спрятался в голове удачливого йога.
 Конечно, выполненный урок был из самых простых, хотя и прошёл он поистине с виртуозным блеском. Норбу не только не ощущал никакой усталости, но, напротив, чувствовал себя совершенно обновлённым, готовым на новые подвиги.
 Однако, сосредоточившись для перехода к более высоким степеням самадхи, открывающим сущность пустоты и небытия, йог ощутил непонятное противодействие. Посторонняя тёмная сила вторглась в его видения, разрушая сверкающую, воздвигнутую в абсолютной пустоте конструкцию.
 Раздосадованный помехой, бродячий монах поднял голову и, прозрев для окружающего мира низших иллюзий, заметил темнолицего гонца с зияющей раной в груди, который окончательно умер семь дней назад у ног верховного ламы. Вне всяких сомнений, Норбу видел перед собой того самого бегуна, который успел вручить запачканное кровью послание трипона, советовавшего задержать до подхода солдат обоих белых пришельцев, не чиня при этом помех королевским гостям.
 Оживший лунг-гом-па медленно, но неуклонно приближался к лагерю. Он как бы плыл над серебристой, колеблемой ветром травой. Казалось, его наводила на людское жильё некая сила, подобно тому как наводится на самолёт ракета, улавливая тепло работающих двигателей.
 Преподобный Норбу о ракетах и самолётах, понятно, не знал почти ничего, но зато превосходно разбирался в других вещах. Он сразу понял, что стал свидетелем ролланга — воскрешения трупа — и требуется немедленное вмешательство, пока могильный жилец не наделал вреда.
 От зоркого йога не укрылись ни слепые остекленевшие глаза трупа, ни ужас белой леди, которая словно окаменела в бесплодной попытке прикрыться жалкой полосочкой красного шелка.
 Томазо Валенти, отдыхавшего после лечебной процедуры, провидение избавило от леденящего кровь зрелища, но именно он должен был стать первой жертвой злобного выходца, неумолимо надвигавшегося на чёрный банак.
 Мускулистое, безупречно развитое тело йога молниеносно распрямилось и, как отпущенная пружина, подскочило над землёй.
 В два прыжка Норбу оказался между палаткой и одержимым, обежал его кругом и дунул прямо в неживое лицо, крикнув при этом:
 — Хри!
 Мёртвый пошёл волнистой дрожью, как отражение на воде, и, расслоившись полосками, растаял без следа.
 Норбу был поражён в самое сердце.
 «Если это ролланг, — думал он, — то куда мог деваться труп? Если кармическое видение, то почему оно разрушилось от простейшего заклинания?»
 Кто мог ему ответить?
 Джой лежала в глубоком обмороке, а профессор Валенти даже не подозревал о беспримерном поединке между светом и тьмой, который свершился в каких-нибудь двух шагах от его изголовья.
 Делая выписки из «Вишну-пураны», имевшей непосредственное отношение к цели его путешествия, он как раз остановился на пророчестве:
 «Живущие в месте Калапа, исполненные великой йогической мощи, в конце калиюги восстановят…»
 Что именно восстановят в конце калиюги, то есть нынешнего и самого тёмного периода в истории человечества, он так и не записал.
 Душераздирающий вопль очнувшейся Джой едва не сбросил учёного с раскладушки.
 Кое-как успокоив рыдающую женщину, он заставил её сделать добрый глоток бренди.
 — Ты пережарилась на солнце, милочка, — с полной уверенностью объяснил Валенти, когда Джой оказалась способной хоть что-то воспринимать.
 — Вот тебе и привиделась всякая чертовщина.
 — Ничего мне не привиделось! — продолжала она стоять на своём. — Можешь спросить у него, — указала дрожащей рукой на отважного спасителя.
 Сидя в позе лотоса, Норбу лениво перебирал коралловые чётки.
 — Кармическое видение, — по-тибетски прокомментировал йог, остановившись пока на наиболее вероятной версии.
 — Вот видишь, — обрадовался Валенти. — Всего-навсего кармическое видение! А я тебе что сказал? Ты нажгла головку, и тебе примерещилось… Говоришь, он растаял в воздухе, этот кадавр? Значит, его и не было вовсе.
 — Но ведь и он видел! — все ещё стуча зубами, ожесточённо защищалась Джой. — И ему померещилось?
 — Массовая галлюцинация, — с небрежностью авторитета отмахнулся профессор. — Такое случается на Востоке. Я читал.
 — Ах, ты читал! Он читал, видите ли! А я, к твоему сведению, видела собственными глазами, — она отёрла кулачком вновь выкатившуюся злую слезу.
 — С тобой сейчас трудно говорить, кошечка, — страдая, вынужден был временно отступить Томазо Валенти. — Успокойся, приди в себя, и мы продолжим нашу маленькую дискуссию, — он даже отмерил пальцами крохотный промежуток. — Уверен, что здравый смысл восторжествует.
 — Дурак! — впервые назвала так мужа молодая синьора.
 — Ты перепугана и поэтому не в себе! — непроизвольно повысил голос Валенти и помрачнел, замыкаясь.
 — А я разве спорю? Но ведь ты даже не желаешь понять по-че-му, — яростно сдув со лба упавшую прядь, произнесла она по складам. — По-че-му именно я испугалась!
 — Ну, почему, почему?
 — Да потому, что я все время думала об этом несчастном! Не знаю, отчего, но мне было безумно жаль его! Он умер, как преданная собака, готовая по знаку хозяина броситься в огонь, в ад — не знаю куда! Понимаешь?
 — Допустим, ну и что?
 — Вот он и явился ко мне, потому что не мог успокоиться даже в могиле.
 — Ты-то тут при чем?
 — При том! Монах даже не взглянул на него и, взяв письмо, переступил через тело, а я пожалела и…
 — Вздор! Бабские бредни! — вспылил нетерпеливый, как все подагрики, Валенти. — У тебя слишком разыгралось воображение. Советую проглотить пару таблеток эодиума. Вы куда? — спросил он по-тибетски, заметив, что Норбу встал и перебросил через плечо шкуру.
 — Мне пора.
 — Но ведь мы решили сделать небольшую передышку!
 — Меня зовёт дорога. Тянут святые места.
 — Вы, право, застали нас врасплох, преподобный, — заметался Валенти, нервно потирая руки. — Может быть, обождём хоть до утра? А то так, знаете ли, внезапно…
 — У вас своя дорога, у меня — своя.
 — И вы так просто готовы нас бросить? Посреди дикого поля?.. Ну что ж, выбирайте любого яка, а мешки с цзамбой…
 — Я так дойду, — отрицательно покачал головой йог. — Теперь мне, чувствую, не понадобятся ни яки, ни продовольствие.
 — Вы из-за этого?.. — Валенти поёжился. — Из-за кармического видения?
 — Возможно, оно не было кармическим.
 — Что же тогда?
 — Видение санскары. Частицы света, принявшие облик. Это шимнусы — противники нирваны — омрачают наши глаза. Пусть успокоится белая леди: ничего не было.
 — Как ничего? — Валенти удивлённо оттопырил нижнюю губу, что являлось знаком полнейшей растерянности.
 — Так — ничего… Нет ни света, ни глаза, но лишь одна пустота. Поэтому и духа не было.
 — Стоп, стоп! — запротестовал подкованный в метафизических прениях профессор. — Но ведь и пустота, так сказать, санскритская шуньята, тоже тогда не более чем личное представление? Вам придётся это признать, преподобный.
 — Это так, — согласился Норбу. — Она сначала была, а потом не будет, прежде не была, а затем является. Её порождает лишь сила видения, которая и есть единственная истина. Как разлившиеся воды, обнимает она прошедшее, настоящее и будущее.
 — Самадхи беспредельного видения! — как ребёнок обрадовался профессор, горя нетерпением поймать оппонента в ловушку. — Так, так, так, дражайший коллега… Однако, мой друг, на иной, уже высшей ступени сила видения тоже покажется вам призраком. Завися от посторонних субстанций, она вместе с ними является и вместе с ними исчезает, как слух, когда нет звука, как обоняние без запаха.
 — Верно, — подтвердил йог, даже не заметив логического капкана. — Вожделение — обман, форма — обман, пустота — обман, и сила видения — тоже обман. Успокоение в небытии. Но в дьявольском хороводе петух, свинья и змея кусают друг другу хвосты. Миры людей, богов, животных, ад и небесные чертоги — все обращается вокруг этого центра. Вожделение, ослепление и ожесточение — вот три зла, заслоняющие нирвану. Вожделение — худшее из них. Это оно слепило из частиц света отвратительный призрак.
 Йог поднял трезубец и, не прощаясь, зашагал на восток, с уклонением к югу, и лиловые соцветия кипрея легко сомкнулись за усатой кошачьей мордой, спущенной со спины.
 Молчаливые и растерянные, возвратились супруги Валенти в палатку.
 На раскладушке, где профессор оставил свою работу, лежал полотняный свиток.
 Валенти рассеянно развернул его и не поверил своим глазам. Перед ним лежал расчерченный на четыре разноцветных сектора круг, объединивший видимые стихии. Вписанный в квадрат с тупичками по центру каждой из сторон он символизировал абстрактный космос. Однако отвлечённая диаграмма была «привязана» к реальной местности: зелёная, пронизанная венами ручьёв земля, навьюченные караваны, ползущие к облакам по невидимым серпантинам, и заснеженные горы, образующие кольцо, словно зубцы алмазной короны.
 Вверху, где солнце и луна, были изображены юдам Калачакра и Третий панчен-лама. Три белых круга очертили границы небесной обители, где под высокой с загнутыми концами крышей дремотно улыбался грядущий мироправитель Майтрея. Все семь счастливых драгоценностей владыки Чакравартина располагались победным венком.
 Это была знаменитая секретная мандала, скорее всего на прощание оставленная преподобным Норбу. Валенти всюду искал её, но не смог напасть даже на след сокровенного свитка.
 И вот теперь он здесь, у него! Но радость обретения отравило сомнение, холодным ключом просочившееся сквозь неведомые пласты.
 В центре мандалы примерещился, словно на редкостную картину наложилась другая, давно знакомая, ещё один ненаписанный круг из петуха, свиньи и змейки.
 «Вожделение? — спросил себя профессор. — Вожделение и жажда познания?»
 Не было ответа.
 Пустые чашки весов, нарисованных звёздами, покачивались в ночном небе.
 Как незаметно пролетел день!




 16


 Постоянно видоизменяясь, как бы перестраивая неуловимо для глаза внешние очертания и внутреннее убранство, вилла обволакивала гостей непривычным уютом, навевала странные сны. Теперь её окружал старый запущенный сад с гротами и пустырями, где в зарослях дурмана свивали ленивые кольца редкостные эскулаповы змеи.
 И подобно паутине, окутавшей сухой чертополох, души людей незаметно обволокла лёгкая наркотическая вуаль. Как-то уж слишком быстро притупилось любопытство и пропало желание вновь и вновь испытывать заколдованный оазис, где угадываются, воплощаясь порой в самые неожиданные формы, подсознательные стремления.
 В увитых виноградной лозой беседках ждали игроков колоды карт и шахматные доски с точёными фигурками из нефрита. Но только партии никак не составлялись. Разобщённые, ушедшие в себя путешественники в одиночку раскладывали сложные пасьянсы либо разыгрывали хитроумные комбинации, не нуждаясь в общении, не испытывая желания поделиться сокровенными мыслями.
 Вилла, блиставшая новой амарантовой окраской, словно разделилась на изолированные ячейки, где уединились затворники, позабывшие о прошлом, потерявшие цель. Неведомый повар готовил и сервировал изысканные яства, способные усладить самый взыскательный вкус. Столь же призрачная, но деятельная прислуга пеклась об удобствах и чистоте. Вместо прежних надбитых горшков с геранью, лестницу украшали хрустальные мисы с нильскими лотосами и золотыми рыбками, а все следы упадка и запустения словно стёрла невидимая рука.
 Так исчезают начертанные мелом слова на школьной доске, так проваливаются в забвенье остывшие образы.
 Над опалёнными солнечным жаром розами трепетали захмелевшие нектарницы. Но обильные росы не просыхали в прохладной листве, не знали устали фонтанчики, разбросанные в укромных уголках сада. Порой в их мраморных чашах играло ледяное вино, менявшее, повинуясь невысказанному капризу, вкус и букет, порой пиво — от пильзенского до портера, но чаще кока-кола и апельсиновый сок.
 Однажды Смит и Макдональд обнаружили в триклинии заросшие окаменевшими морскими желудями амфоры, но так и не узнали, что в них: было лень открывать.
 «Сантуринское? — спросил себя Смит. — А может, фалернское?»
 «Оливковое масло, скорее всего», — решил Макдональд.
 И они позабыли о запечатанных битумом сосудах, которые исчезли, как невостребованное молоко, на другое утро. Лишь непритязательный Анг Темба, приникая губами к живой струйке фонтанчика, всегда обнаруживал один и тот же напиток: холодный чанг. И это ничуть не удивляло его. Значит, таков нрав здешних, расположенных к людям духов. Об иных, куда более изощрённых дарах, шерп даже не подозревал и спал поэтому глубоко и спокойно. Он не слышал, как звенят по ночам струны сантура и рокочет бубен в келье Аббаса, как до рассвета не затихает там непонятная возня, женский визг и хохот. Готовя на завтрак привычную болтушку, проводник ни разу не задумался над тем, откуда берут еду остальные. Обнаружив как-то на рассвете в чаше из оникса горсть медовых фиников, шерп мимоходом отведал диковинных фруктов, показавшихся слишком приторными, и позабыл про них. Пора было гнать яков на пастбище. Если саиб позволяет себе валять дурака, то проводнику тем более следует помнить о своих обязанностях. Ведь он на службе, и зарплата ему начисляется каждый день…
 Анг Темба ошибался, полагая, что патрон просто-напросто бездельничает.
 Смита преследовали голоса. Они окликали его из-за деревьев, звали, вели за собой по пыльным запутанным дорожкам. Когтистые стебли ежевики полосовали кровавым пунктиром лицо и руки. Пахла жимолость, и стояли в полёте одурелые мухи, а знакомые зовы заманивали все дальше, где за ржавой колючей проволокой мерещились совершенно иные ландшафты: рисовые поля, заросшие тростником русла цветущих рек и берег моря с пальмами и хижинами из жалких циновок. Где-то там, в кромешной тьме свайной хижины, рождался неотвязный, не дававший покоя ни днём ни ночью призыв. Попасть туда было никак невозможно: проволочные спирали «концертино» с лоскутными клочьями и загаженными нечистотами, электронными датчиками кончались у обрыва, залитого облачными клубами, а та, иная, страна словно бы висела над всем, как миражное озеро посреди прокалённой пустыни.
 Но жаловалась мелодия корнет-а-пистона, сопровождая тихий смех и влажный, переворачивающий душу шёпот. Если бы не проволока с подрагивающими сторожками, ловящими запах пота, и не начинённая шариковыми минами красная спёкшаяся глина, Смит бросился бы туда и поплыл в волнах опалесцирующего тумана…
 В это утро он проснулся поздно и торопливо позавтракал, не особенно задумываясь над тем, откуда взялась еда: миска блинчиков по-сайгонски, желеобразное черепашье мясо и остро пахнущий рыбный соус ныок-нам с колечками тонко нарезанного красного перца. Утолив пожар в горле чашкой золотистого чая с лепестками лотоса, пробуждающими воспоминания, он надел фланелевую пижаму — откуда она взялась? — и вышел навстречу зову. Небо больно сверкнуло в глаза сквозь налитые млечным соком ветки чампы. Сбросив за ночь все листья, они ветвились, как оленьи панты, образуя прихотливый узор, скрывавший ниспадающие ступени.
 Спустившись в сад, Смит пошёл напрямик через заросли ежевики и жимолости, чтобы поскорее оказаться у проволоки, отрезавшей дальнейший путь.
 Медлительные богомолы, замаскированные под сухие сучки и зелёные листья, падали на плечи, вцепляясь в застиранную ткань. Хрупали под ногами раздавленные улитки.
 Перекрываемые напевом голоса вели к цели, словно радиомаяки.
 Макдональду достался на завтрак горячий буайбесс по-марсельски и превосходные остендские устрицы с лимоном и льдом. В серебряном ведёрке с львиными мордами зеленела замороженная бутылка «Дом Периньон» 1929, благословенного для Шампани года.
 И сразу начались привычные игры.
 Едва Макдональд пригубил бокал, как вкус вина неуловимо переменился. Это было уже не сухое шампанское с зеленоватым свечением, а, пожалуй, сильно разбавленное виски, когда особенно отчётливо различается дымный привкус верескового торфа. Неужели, потаённо желая одного, он тем не менее все же хотел другого?
 «А почему бы и нет, чёрт возьми! Душа и тело не всегда согласовывают свои намерения. Организм лучше знает, что ему требуется, и если он выбрал виски, то так тому и быть… Нельзя ли малость покрепче?»
 Процент алкоголя мгновенно подскочил. Оттенок жидкости в тяжёлом с массивным донышком стакане, который трансформировался из бокала, стал заметно гуще.
 «Отлично! — одобрил Макдональд работу невидимых сил. — „Хэнки Баннистер“, — определил он сорт. — Хотя уместнее был бы „Джонни Уокер“ с чёрной этикеткой».
 Он не удивился, когда обнаружил на дне золотой соверен с изображением Джорджа Третьего, точно такой, как на бутылке «Хэнки Баннистера». Монета оказалась на поверку подозрительно легковесной. Она была отштампована из какого-то анодированного пластика, причём только с одной стороны — реверс напрочь отсутствовал. Оказывается, услужливый дух, а заодно с ним и сам Макдональд не знали, как выглядит настоящий соверен. Бутылочная этикетка с аверсом, на котором был изображён джентльмен в завитом парике, едва ли могла стать эталоном для подражания. Задача получалась трудная и одновременно заманчивая. Если все существо Макдональда, подвизавшегося долгое время в районе Средиземноморья, хранило память о шедеврах тамошней кухни, то, скажем, о золоте помнила лишь голова. Пришлось дать невидимым силам урок, вызвав в памяти условное представление о ядре, сложенном из семидесяти девяти протонов и ста восемнадцати нейтронов с конфигурацией внешних электронов 5d10 6s1.
 Язык науки оказался более доступным, и монета обрела требуемую тяжесть и звон: хотя по-прежнему оставалась без оборотной стороны. Ничего не поделаешь — Макдональд никогда не держал в руках настоящей гинеи. Не сумел он вообразить и как выглядят луидоры, дублоны, пиастры и прочие ипостаси золотого тельца, чья антикварная ценность подчас намного превышала стоимость проклятого металла.
 Но если нельзя обогатиться за счёт древности, то отчего бы не подзаработать на материале? Не успела эта вполне здравая идея оформиться, как на пол со звоном посыпались односторонние кругляши. Вскоре их стало так много, что пришлось усилием воли остановить золотой дождь. Нечего было и думать, чтобы вывезти отсюда столь непомерную тяжесть. Алхимическое, абсолютно чистое по составу золото следовало немедленно уничтожить.
 Рассуждая с холодным прагматизмом, Макдональд решил упростить процесс и, вынув из бумажника стодолларовую банкноту, принялся штамповать из воздуха копии, произвольно меняя серии и номера.
 В течение получаса он заработал около двух миллионов, что удалось определить, причём весьма приблизительно, после подсчёта, длившегося много более получаса.
 Следующая серия экспериментов была поставлена на алмазах. Мысленно сформулировав задачу из области кристаллографии — решётка кубической сингонии из атомов углерода, связанных в октаэдр, Макдональд стал обладателем гигантского монокристалла, раз в шесть превосходившего «Кох-и-нур», «Кулинан» и «Орлов», вместе взятые. Став таким образом владельцем несметного состояния, сконцентрированного в столь малом объёме, он не остановился на достигнутом и поспешно обрушил на стол груду великолепно отшлифованных — превалировала двойная огранка — бриллиантов, мечущих во все стороны голубые, оранжевые, всех цветов радуги — вспышки.
 Созерцание сокровищ погрузило Макдонадьда в состояние непреходящей эйфории. Впрочем, умопомрачительный процесс воспроизводства опьянял не меньше, чем сверкание граней, в которых воплотились все прелести мира.
 Остановиться оказалось не так-то просто. Не в силах отвести восхищённого взгляда от невиданной горы камней. Макдональд время от времени подбрасывал какой-нибудь новый шедевр: то огранённый «маркизой» бриллиант, то исполинский невиданный изумруд в несколько тысяч каратов. Порой же, как привередливый коллекционер, менял оттенки, наполняя алмазы синей, розовой, непривычно зеленоватой водой.
 Сделав над собой усилие, едва не стоившее кровоизлияния в мозг, австралиец в конце концов уничтожил банкноты и гинеи. Тяжеловесная громоздкость и всегда индивидуальный состав золота могли неожиданно подвести, и от номеров на долларах тоже порядком попахивало уголовщиной. Нет, ничто в мире не могло сравниться с камнями. Они были невинно чисты и абсолютно незапятнанны в буквальном смысле слова.
 В течение считанных часов Чарльз Макдональд сделался мультимиллионером, побив самые безумные рекорды, занесённые в книгу Гиннеса. Оставалось убедиться, что всё это не бред, и хорошенько поразмыслить, как половчее выскочить из другой, к сожалению, не столь боговдохновенной игры…
 Радоваться было рано. Сокровища, подобно золоту ведьм, могли обернуться золой, а смерть неотступно дежурила за плечами. Стряхивая оцепенение, Макдональд глянул на часы и ужаснулся. После спуска в долину прошло целых десять дней! Что он делал все это время, чем занимался? Мозг заволакивала радужная завеса.
 Рассеянно пропустив сквозь растопыренные пальцы пригоршню кристаллов, Макдональд различил в калейдоскопическом кружении граней многолучевую звезду, которая, загнув лучи, сложилась в непревзойдённый по совершенству шлифовки многогранник. Равного ему не только не было, но и вообще не могло быть на белом свете.
 Но ничего не изменилось на заваленном бесценной продукцией столе. Бог или дьявол, послушно выполнявший любые мысленные приказы, безмолвствовал. Возможно, ему просто наскучила однообразная игра.
 Что ж, тем более пора приниматься за дело.
 Макдональд наладил рацию и, послав закодированный сигнал, подключился к спутнику связи. Приборы показывали устойчивый контакт, но посторонний источник — эпицентр находился где-то совсем рядом — надёжно глушил информационный обмен. Заколдованная долина, словно нейтронная звезда, беспрерывно смыкала вокруг себя пространство эфира. Лишь один мелодично попискивающий сигнал отчётливо различался в сумятице шумового фона. Посылавший его передатчик тоже находился где-то поблизости и, следовательно, был недоступен для приёма извне. «Информационная тюрьма», — усмехнулся Макдональд, сделав отметку на карте.
 «Надо идти дальше, — подумал он, складывая пеленгационную рамку. — И поскорее закончить затянувшуюся партию. Развязать все узлы, внезапным разменом фигур добиться пата… Где Смит? Где Аббас?»
 В комнате Смита, скупо исполосованной хлеставшим сквозь жалюзи солнцем, отстаивался душный сумрак. Бронза, надёжно упрятанная в пенопласт, хранилась в ещё не заколоченных фанерных ящиках, обитых жестью. Вид архаической упаковки, сложенной в дальнем углу, подействовал на Макдональда успокоительно. Дары Мнемозины обросли как бы добавочной плотью. Для себя он тут же избрал дюралевые контейнеры с откидными запорами и множеством скоб, с помощью наручников пристёгивающихся к запястьям.
 Чтобы заглянуть в жилище Аббаса, пришлось выйти на внутреннюю галерею и обогнуть атриум. Пронзительные, скорее заунывные, нежели весёлые звуки восточной музыки служили надёжным ориентиром. Тихонько толкнув дверь, Макдональд заглянул внутрь.
 Две прелестные, едва прикрытые газовыми складками девицы, подняв руки, меланхолично кружились под звуки невидимого оркестра. Их обильно умащённые прелести жирно вспыхивали в косом луче. В одной из танцовщиц Макдональд узнал Роситу Лиарес, завоевавшую в прошлом году титул «Мисс Вселенная», другая оказалась неведомой эфиопкой или нубийкой и отличалась особой округлостью форм.
 Сам Аббас возлежал на роскошном хорасанском ковре и, опираясь локтем о мутук, лениво посасывал наргиле.
 На золотых чеканных блюдах были разложены всевозможные липкие с виду сласти, припудренные солью фисташки и освежающие язык семена. Сквозь спущенные зачем-то с потолка муслиновые драпировки просвечивали какие-то узкогорлые кувшины, инкрустированные самоцветами сабли, кремнёвые пистолеты и жёлтые от времени, окованные серебром слоновые бивни. Над многочисленными курильницами сонно вился удушающе ароматный дымок. До рези в глазах пахло мускусом, сандалом и розовым маслом.
 Из всех пришельцев Аббас оказался наиболее последовательным. Создав некое подобие мусульманского рая, он стойко придерживался достигнутого образца. Подёрнутые маслянистой негой зрачки пакистанца были устремлены в пустоту. Макдональд осторожно прикрыл дверь.
 Смита он застал, как обычно, на пустыре мусолящим серебряный мундштук корнет-а-пистона. «…под крестом в Фамагусте», — разливалось окрест заунывное эхо.
 Загаженного обрыва и проволочных спиралей не было и в помине. За ржавыми прутьями забора расстилалась, сливаясь с пыльным горизонтом, щебнистая пустыня. Сквозь лёгкую дымку лиловым бархатом проступали далёкие вершины. Очевидно, американец сам уничтожил больное видение памяти.
 — Что здесь произошло? — спросил Макдональд, машинально счищая с прутьев ржавый налёт.
 — Как вам сказать? — Смит поморщился, поправляя очки. — Я нашёл пластиковую взрывчатку и капсюль-детонатор…
 —  Нашли ? — со значением переспросил Макдональд.
 — Словом, обнаружил за завтраком у себя на столе, — уточнил Смит.
 — И решили проделать проход в заграждении?
 — Пожалуй…
 —  А так , — австралиец сделал ударение, — разве  так оно не поддавалось?
 — Не знаю, не пробовал.
 — Почему?
 — Не пробовал, и все, — досадливо дёрнул щекой Смит. — Пластикат натолкнул меня на идею. Я вставил в детонатор огнепроводный шнур…
 — Вы ничего не говорили про шнур.
 — В самом деле? Однако он тоже у меня оказался… — в некоторой растерянности заморгал Смит.
 — Допустим, ладно, — буркнул Макдональд, с трудом отводя взгляд от чуть косящих, едва тронутых синькой глаз.
 — Я сделал все, как надо, и даже обжал капсюль плоскогубцами…
 — Откуда плоскогубцы, черт подери?
 — Не знаю, — и вновь трепет рыжих ресниц выдал растерянность. По всей видимости, Смит ещё не очнулся вполне и не отдаёт себе отчёта в том, откуда и почему возникают предметы.
 — Продолжайте, — махнул рукой Макдональд.
 — Одним словом, я действовал по правилам, но взрыва почему-то не последовало, хотя шнур задымил… Когда огонь добрался, по моим соображениям, до детонатора, проволока исчезла, испарилась, словно её не было.
 — Её и не было здесь… до вас.
 — Да, я понимаю… Вместе с ней растаяла и пропасть, залитая туманом.
 — Короче говоря, произошло то, чего вы желали?! — выкрикнул Макдональд, убеждая больше, нежели спрашивая.
 — Вероятно, — не слишком уверенно ответил американец. — Я не помню… Теперь.
 — А бронза у вас в комнате? Вы её сами упаковали?
 — Кажется…
 — Своими руками сколотили ящики? Обили их жестяной полосой? У вас есть молоток? Гвозди?
 — По-моему, есть, — напряжённо вспоминая, кивнул Смит. — Были в одном из вьюков…
 — Черта с два были! — раздражённо передразнил Макдональд. — Что я, не знаю наш груз?.. Ящики, кстати сказать, сколочены без единого гвоздика. Я проверил.
 — То есть как это?
 — А я знаю?.. Может быть, склеены чем-то…
 — В этом нужно хорошенько разобраться, Чарли, — озабоченно потряс головой Смит, словно сбрасывая сонную одурь. — Я очень хочу сохранить свою бронзу.
 — И я тоже, — непроизвольно признался Макдональд.
 — Как, и у вас появилась бронза?
 — Нечто в этом роде, — австралиец неопределённо покрутил в воздухе пальцем. — И я, право, не менее вас озабочен сохранностью, а вернее, стабильностью… груза.
 — Эти вещи реальны, Чарли, — понимающе кивнул Смит. — Во всяком случае, они построены из атомов, как мы сами, как окружающая нас природа… У меня есть портативный спектрометр, я проверял.
 — Звучит обнадёживающе, ежели вам не приснилось все это: статуэтки, проверка, спектрометр.
 — А ваша жизнь не приснилась вам, Чарли? Что, если мы снимся сами себе?
 — Ну, такое вообще не поддаётся проверке. Поэтому бог с ней, с философией. Я, знаете ли, до самого последнего момента был убеждённым материалистом, хотя и посещаю, ради приличия, приход… Изредка, надо сказать, и весьма…
 — Я тоже, коллега, но раньше у меня не было ни малейшей надежды на, так сказать, иное существование.
 — А теперь? — с неожиданным волнением тихо спросил Макдональд.
 — Может быть, я и ошибаюсь, но мне кажется… Ах, я не знаю, что мне кажется, Чарли, но я безумно дорожу возникшим предчувствием… Тенью…
 — Каким предчувствием?
 — Не хочется говорить. Не обижайтесь.
 — Боитесь спугнуть?
 — Может быть.
 — Внезапно проснуться посреди привычного убожества?
 — Не убожества — ада.
 — Пустая игра словами?
 — Нет, Чарли, моё кредо. Зная, что впереди у нас только небытие, легче переносить страдания, согласитесь.
 — Мы живём в аду, искупая чужие грехи, но, по счастью, наш приговор не бессрочен?
 — Можно сформулировать и так.
 — Банально.
 — Жизнь человека вообще довольно банальна и порядком бессмысленна, вам не кажется? С бессмыслицей, кстати, так же трудно примириться, как и с собственным уничтожением. Невольно спрашиваешь себя: зачем?
 — И у вас есть подходящий ответ?
 — Ещё несколько дней назад я бы с полной уверенностью ответил «нет», Чарли, а теперь — не знаю…
 — Значит, вам примерещился призрак рая. Как дурачку Аббасу, соорудившему этакий, знаете ли, уютный серальчик. С Аббаса что взять? Болван, тёмный, полуграмотный человек, но вы-то, вы, Бобби, понимаете, надеюсь, что эти девки умеют лишь страстно стонать да вскрикивать по-птичьи в надлежащий момент?.. И ничего более.
 — Какие девки, Чарли? — Смит изумлённо раскрыл глаза.
 — Такие, — проворчал Макдональд. — Золотые, бронзовые, пропади они пропадом… Вы долго намерены здесь прохлаждаться? — спросил он, круто меняя тему. — Не пора ли в дорогу?
 — Зачем?
 — То есть как это зачем? — поперхнулся от возмущения Макдональд. — Да очнитесь же наконец, Бобби! Мы потеряли бог знает сколько времени. Надо навёрстывать!.. Или вы предпочитаете возвратиться?
 — Возвратиться? — Смит задумчиво пожевал губами. — Пожалуй, нет. Мне бы хотелось побыть здесь немного, хотя бы из любопытства.
 — Тогда собирайтесь живее! — заторопился Макдональд, обретя наконец привычную форму. — Где ваш бесценный Тигр?
 — Но, право, Чарли, я совсем не расположен лететь куда-то сломя голову. Оно найдёт нас и здесь.
 — О чем это вы, Бобби? Какое  «оно» ?
 — Право, не знаю… Однако всё, что только должно случиться, не минует нас, мне так кажется… Не лучше ли тихо подождать? Мне хорошо тут, Чарли.
 — Поступайте как знаете, — Макдональд не скрывал раздражения. — А я поспешу навстречу, хотя бы из любопытства, простите за плагиат!
 — Зачем же так, право… Если вы настаиваете…
 — Не настаиваю, — вкрадчиво поправил Макдональд. — Прошу. Мне кажется, нам не следует медлить.  «Оно» торопит нас и словно бы обещает, что чем дальше, тем… — он внезапно осёкся и дёрнул напарника за рукав. Ветхая фланель треснула и расползлась.
 — Что? — спросил было Смит, но, натолкнувшись глазами на синий, изрядно помятый «лендровер», поперхнулся и замолк.
 Машина стояла в каких-нибудь двадцати ярдах и отбрасывала на землю геометрически чёткую тень.
 — Вы  этого хотели? — тихо спросил приунывший Макдональд.
 — Нет, не знаю… А вы?
 — И я не знаю, хотя, скорее всего, виноват я… Что ж, пошли.
 Приблизившись к «лендроверу», он слегка замешкался, безотчётно ища ручку передней дверцы. Замок открылся, но не сразу, а с некоторым замедлением. Так же постепенно, словно проявляясь на фотобумаге, возникли шкалы и стрелки на приборном щитке, торчащий в замке зажигания латунный ключ. Макдональд уже было собрался повернуть его, как в приспущенное окно ворвался удивлённый возглас Смита:
 — Но ведь это же монолит!
 — Что? — не понял Макдональд.
 — А то, что капот начисто приварен к корпусу, а колеса — к крыльям! — возмущённо воскликнул Смит, но сразу, словно испугавшись чего-то, виновато поправился: — Ах, нет, я, кажется, не заметил зазора… И колеса тоже…
 — Так, — озабоченно выдохнул Макдональд, угадывая остальное. — Попробуйте приоткрыть капот. — Он откинулся, сосредоточенно нахмурив брови, отводя внутренним невероятным усилием мысль от проклятого автомобиля. — Что т а м? Что?! — нетерпеливо выкрикнул он, изо всех сил стараясь отвлечься от жестяного скрежета впереди. — Отвечайте быстрее! — потребовал, когда поднятая крышка закрыла небо.
 — Ничего, — помедлив, отозвался Смит, у которого вдруг запершило в горле. — Тёмная пустота… То есть что-то там, кажется, прорисовывается… Воздушный фильтр, бобина, аккумулятор, но только без клемм…
 — Достаточно, — устало вздохнул Макдональд и, толкнув дверцу ногой, спрыгнул на гравий. — Все равно  такая машина никогда не сможет ездить.
 — Да, — угрюмо кивнул Смит. —  «Оно» не знакомо с элементами машиностроения.
 Они поняли друг друга с полуслова.
 — Мы знаем обо всём слишком расплывчато, чтобы вообразить каждый винтик и каждую шайбочку, — усмехнулся Макдональд.
 — Система питания, — поддакнул Смит. — Жиклёры…
 — Электросхема, смазка, — уже веселее подхватил Макдональд.
 — Допуски! — улыбнулся в ответ Смит. — Резьбы!
 — Такое не под силу одному человеку.
 — Если только он не работает в конструкторском бюро у Форда.
 — Придётся навьючивать яков, Бобби!
 — Видно, уж так, Чарли… Пойдём по пеленгу?
 — Самое верное дело, хотя я не прочь скорректировать маршрут с синьором Валенти. Они уже близко.
 — Откуда вы знаете?
 — Знаю.
 — Это не ответ, Чарли.
 — Вы не осудите меня, если я признаюсь, что поставил перед уходом «клопа»?
 — «Клопа»?
 — Надеюсь, вы представляете себе, что это значит?
 — Микрофон для подслушивания?
 — Зачем такие страсти? Всего лишь миниатюрный передатчик, Бобби, не более того. Я прикрепил его к седлу миссис Джой и поэтому знаю, разумеется приблизительно, где сейчас находится самый прелестный задик на тысячу миль вокруг.
 — Кто вы на самом деле, Чарли? — растерянно спросил Смит, протирая очки кусочком замши.
 — Это действительно имеет для вас значение? — Макдональд устало махнул рукой. — Сейчас? Здесь?




 17


 Супруги Валенти набрели на римскую виллу, когда приготовления к походу были в самом разгаре.
 Анг Темба едва успевал поворачиваться, навьючивая своенравных, успевших отвыкнуть от груза животных. Угрожающе набычившись и роя копытами землю, яки упрямо пятились, всячески стремясь избавиться от ненавистных пут. Смит в который раз пожалел, что остался без погонщиков, опытных, терпеливых, до тонкостей изучивших норов лохматых прислужников Ямы.
 — Не кажется ли вам, дружище, — пошутил Макдональд, — что наши сборы скорее напоминают корриду?
 — Я не был в Испании, — не поддержал весёлого настроя Смит. Всю ночь его преследовали кошмары. Провалявшись почти до полудня, он всё равно не выспался и раздражался теперь от каждого пустяка.
 — А что вам мешало съездить хотя бы в Мексику?
 — Жизнь, — односложно бросил Смит, помогая шерпу грузить ящики.
 Различив дальний перезвон колокольцев, он предостерегающе поднял руку и прислушался.
 — Я так думаю, это наши друзья, — как всегда мгновенно сориентировался Макдональд. — Здесь не разминёшься…
 Вскоре маленький караван уже входил в гостеприимно распахнутые ворота виллы.
 — Может быть, нам лучше расположиться неподалёку? — профессор с нескрываемым удивлением разглядывал цветущий сад, жадно вдыхая горьковатую прохладу осыпавшихся пятилепестковых цветов чампы. — Жаль портить такое великолепие!
 — Пустяки, — пренебрежительно отмахнулся Смит.
 — Не поручусь, что сей цветущий оазис не растает, как мираж, едва мы затворим за собой калитку, — заметил Макдональд, снимая с седла красавицу Джой.
 В элегантно потёртых джинсах и синей широко распахнутой рубашке мужского покроя — с карманами и погончиками — стройная полногрудая итальянка выглядела особенно привлекательно. От неё веяло волнующей свежестью степных трав и здорового конского пота.
 — Надеюсь, для нас найдутся свободные номера? — взяв кейс с бижутерией и косметикой, Джой одарила Смита чарующей улыбкой.
 — Для вас, синьора, приготовлены президентские апартаменты, — перехватил инициативу Макдональд. — Спасибо, что почтили выбором именно наш отель.
 — Как он называется?
 — «Амарантовая вилла», — проявил находчивость Смит, слегка раздосадованный, что его оттеснили. — Категория «пять звёздочек».
 — Кухня по выбору! — коротко хохотнул австралиец.
 — Вот как? — оживлённый румянец на обветренном личике Джой поблек. — Я правильно вас понимаю?
 — К сожалению, миссис Валенти, — с печальным сочувствием кивнул Смит.
 — Мне нужно привести себя в порядок, — мгновенно замкнувшись, бросила она и бочком прошла мимо мужчин к лестнице. — Я не заблужусь?
 — Выбирайте любую комнату, — посоветовал Смит, не сделав даже попытки проводить даму.
 — Коллекции? — поинтересовался профессор, царапнув ногтем притороченный к вьюкам контейнер.
 — Надеюсь, — несколько неопределённо отозвался Макдональд.
 — Значит, с вами тоже происходили всякие чудеса? — Валенти придирчиво окинул оком античные колонны, явно барочные окна и нелепый готический аркбутан, полускрытый каминной трубой. — Конечно, друзья мои,  такого не может быть? — разминая занемевшие ноги, он слегка помассировал икры и принялся энергично вышагивать вдоль гравийной дорожки. — Я не знаю подобных построек.
 Статуи из каррарского мрамора с их вековыми чёрными трещинками и сглаженными временем очертаниями не понравились ему ещё больше.
 — Это не Греция, — отчеканил он хорошо поставленным голосом профессионального лектора, — не Рим эпохи упадка и уж конечно не Гандхара, на что хоть в какой-то степени можно было рассчитывать. Это жалкая слепая эклектика, порождённая развитой, но нечёткой памятью. И я готов согласиться с вашим прогнозом, мистер Макдональд. Наваждение, надо думать, развеется, едва исчезнет питающий его источник.
 Испытывая сложное чувство разочарования и вместе с тем облегчения, Смит, как загипнотизированный, последовал за итальянцем. В отличие от них с Макдональдом, предпочитавших изъясняться полунамёками, профессор Валенти излагал свои выводы с научной беспощадностью и прямотой. Он словно бы размышлял вслух, оценивая первые результаты потрясающего эксперимента, где сам же и был подопытным кроликом.
 — Но всё-таки что это? — преодолевая неясное внутреннее сопротивление, спросил Смит, сбивая щелчком улитку, прикорнувшую на ягодице Психеи. — Объективная реальность или массовый гипноз?
 — Я ничего не исключаю, — не без удовольствия отчеканил Валенти, — хотя предпочитаю последнее. Ради спокойствия духа. Именно ради спокойствия, к сожалению, а не на основе объективного анализа, как вы могли ожидать.
 — Понимаю вас, — участливо вздохнул Смит. — Вполне понимаю… Анг поможет вам разместить животных, — махнул он рукой, подзывая шерпа. — Если эти роскошные розы придутся по вкусу якам, мы не станем возражать. Верно, мистер Темба?
 По молчаливому уговору решено было провести эту ночь на вилле, с тем чтобы утречком выступить всем вместе. Чем больше людей, тем надёжнее. Да и день считай что сгинул. Солнце уже заметно клонилось к гребенчатой кайме исполинского цирка, и жёсткие с металлическим привкусом краски смягчила бархатистая тень.
 После коллективной трапезы, где на стол почти демонстративно выставили только  свои , до последней крупинки проверенные припасы, безмолвно игнорируя постороннее, Макдональд спустился с сигарой в сад. Хотелось в одиночестве посмаковать редкостную регалию, скрученную из лучшего кубинского табака, и поразмыслить.
 В просветах между деревьями, остывая, серебрилась щебнистая равнина. Где-то там, далеко за стеклянистыми волнами перетекающего воздуха, ждала разгадка. Шевельнулось предчувствие, что судьба доведёт его до последнего края и бросит околевать где-то в непостижимой близости откровения.
 Макдональд зябко поёжился и швырнул зашипевший окурок в банку с голубыми лотосами из безмерно далёкой нильской дельты. Не причуду воображения, не гривуазный изыск увидел он в декадентских больных цветках, закрывшихся к ночи, но вызов, неприкрытое издевательство кошки, сторожащей отпущенную мышь.
 Возвращаясь к себе, он услышал задышливую возню и включил неразлучный фонарик. Одурманенный Аббас с искажённым напряжённой гримасой лицом, в кровь исцарапанным ногтями, тащил куда-то из последних сил упиравшуюся Джой. Она застыла на миг, заворожённая светом, прикрыв локотком распахнутый вырез, и с неестественной медлительностью заскользила вдоль стены по направлению к галерее.
 Испустив нутряной клекочущий хрип, Аббас вырвал из ножен воронёный клинок и по-кошачьи сжался для сокрушительного прыжка, но Макдональд нырнул ему под ноги, перехватил руку с оружием и резко рванул её в сторону. Хрустнули оборванные связки, но, прежде чем пакистанец успел осознать затопившую все его существо сумасшедшую боль, Макдональд нанёс несильный, точно рассчитанный удар в висок. Едва ли это было нужно, но, действуя почти инстинктивно, он не мог остановиться на полдороге.
 Взвалив на плечо обмякшее тело, Макдональд оглянулся по сторонам, ища пропавшую Джой.
 — Животное, — процедил он сквозь зубы, тяжело опуская на ковёр обездвиженную ношу.
 Нубийка и королева красоты без устали кружились по комнате, сизой от кадильного дыма, давя каблучками жирную пахлаву.
 — Прочь! — хлопнул в ладоши Макдональд, разгоняя прелестниц по углам, как боксёров после удара гонга. — Воды!
 Бесцеремонно переступив через опавший газовый шарф, нубийка подала ему узкогорлый сосуд с выгнутым, как лебединая шея, носиком. Макдональд привёл пакистанца в чувство. Мысленно сосредоточившись на перевязочном пакете, он попробовал сгонять за ним другую красотку, только она ничего не поняла, беспокойно встрепенувшись в своём углу.
 Пришлось сходить самому. По-видимому, пакистанец не ощущал сильной боли. Во всяком случае, Макдональд застал его мирно спящим. Кровавые полосы, оставленные коготками Джой, чудесным образом затянулись и едва угадывались на тёмном, изрытом оспой лице. Оставалось только накрепко прибинтовать искалеченную руку к груди и предоставить Аббаса его судьбе. В сущности теперь он был совершенно не нужен австралийцу. Пусть пока отлёживается, может быть, пригодится на обратном пути…
 Собираясь на другое утро в дорогу, он остановил пристальный взгляд на Джой, седлавшей каракового, нетерпеливо переступавшего забинтованными бабками мула. Ничто в облике итальянки не напоминало о вчерашнем инциденте. Сменив пропылённую рубашку на защитную блузу в стиле сафари, она весело щебетала, скармливая лошадям сахар с ладони.
 Почувствовав, что за ней наблюдают, Джой обернулась и, увидев Макдональда, просияла дежурной улыбкой красивой, уверенной в себе женщины.
 Караван тронулся, гремя щебнем и разноголосо позвякивая боталами. Облако пыли обозначило его след в первобытной пустыне, иссиня-чёрной под утренним небом.
 — Ну, как прошла ночь? — осведомился Макдональд, поравнявшись с Томазо Валенти.
 — Лучше не вспоминать, — нервно поёжившись, отозвался профессор. — Единственный сухой остаток от всей фантасмагории так это то, что я ощущаю себя абсолютно здоровым. — Он отрешённо сосредоточился, прислушиваясь к себе. — Совершенно, знаете, позабытое чувство…
 — Я рад за вас, профессор.
 — Неужели моя подагра решилась предоставить мне полную свободу? — Валенти залихватски подкрутил усы. — Или выгуливает, сволочь, на длинном поводке?
 — Надейтесь на лучшее, — посоветовал австралиец.
 — Ты слышишь, детка? — ликующе воскликнул профессор, обернувшись к едущей следом жене. — Я не чувствую подагры!
 — Думаешь, помогли гейзерные ванны?.. О, я так счастлива, дорогой!
 Макдональд вновь подивился самообладанию итальянки. Нехотя отводя взгляд от её отдохнувшего, великолепно ухоженного лица, он увидел ярко-оранжевую точку, которую просто нельзя было не заметить на аскетическом фоне пустыни.
 Наведя бинокль, Макдональд не без удовольствия узнал бродячего йога в неизменной леопардовой шкуре, наброшенной поверх монашеского платья. Остановившись в нескольких шагах от «лендровера», он, опираясь о трезубец, внимательно рассматривал незавершённое изваяние.
 И вдруг «лендровер» исчез с горизонта.
 Монах по-прежнему стоял на своём месте, недвижимый, как изваяние, а кубообразной глыбы, отбрасывавшей короткую тень, не стало.
 Макдональд, как ужаленный током, выпрямился в седле и обернулся. На спине приотставшего яка успокоительно блестело дюралевое зеркало контейнера.




 18


 Норбу Римпоче ощущал себя каплей, подхваченной вешним потоком. Напитанные светом струи несли его к вечному океану, где сливались воедино все реки земли.
 Безначальный и бесконечный, заполняющий собой неисчислимые миры, Ади-будда, как звёздная бездна, распахивался в конце пути. И гасли, едва царапнув твердь, метеоры, и навсегда размыкали звенья жестокие цепи причин и следствий.
 Вожделенная нирвана, блаженное ничто, в котором растворялись души, уставшие блуждать в лабиринте перерождений, рисовались странствующему йогу как звёздная ночь, отражённая в быстро текущей реке. Этот устойчивый образ был навеян не столько метафизическими откровениями тайных учений тантризма, сколько эвфемизмами, к которым так или иначе приходилось прибегать ламаистским богословам в их заранее обречённых на неудачу попытках представить себе непредставимое.
 Вездесущность будды, учили Норбу наставники, заключается в духовном теле, которое и есть абсолютная пустота. Эта божественная эманация присуща всем живым существам, но подавлена в них бренным материальным началом. Сиюминутные устремления, ничтожные заботы о насущном, отвлекая от вечного, вращают колесо страдания, имя которому мир. Даже тела небожителей не свободны от круговорота санскары. Лишь подвижник, выбравший путь пратьекабудд, способен ещё при жизни проникнуть в освобождающее от плена иллюзий ничто.
 Медитационные экзерсисы приносили Норбу день ото дня крепнувшее осознание своей личной причастности к абсолюту, нерасторжимой связи с одухотворяющей мироздание силой.
 Здесь же, в долине, где даже самые сложные упражнения удавались с поразительной лёгкостью, Норбу окончательно уверовал в близость «другого берега», как именовалась нирвана в священной «Дхаммападе».
 Заворожённый нездешним сиянием, он шёл через пустыню, не ведая зноя и жажды, не ощущая усталости, не нуждаясь даже в кратком ночном отдыхе. Ничтожные препятствия в виде несколько странных, следовало сознаться, не описанных в соответствующих трактатах фантомов лишь укрепили йога в верности избранного пути.
 Разве не смущал коварный демон Мара видениями, то кошмарными, то прельстительными, самого учителя Шакья-Муни? И разве не победил в себе сомнения великий аскет, рождённый принцем?
 Выросший в Трансгималаях, Норбу Римпоче никогда не видел автомобиля, но, разумеется, кое-что слышал об этих «повозках дьявола», отравляющих воздух тошнотворной гарью и нещадно давящих живых людей.
 «Лендровер», за которым не было и тени следа от колёс, произвёл на него гнетущее впечатление. Вне всяких сомнений, коварные шимнусы продолжали строить козни. Поставив на пути босоногого аскета адскую колымагу, они задумали свернуть его с благой дороги. Так нет же, не бывать этому никогда!
 Норбу вызвал в воображении устрашающий облик юдама, чьё имя тайно носил, и, заполнив пустыню до самых дальних гор человеческой и конской кровью, воздвиг медный остров, на котором могущественный покровитель мог проявить свою мощь. Теперь следовало произнести про себя чудотворную тарни — сокровенную формулу, побуждающую владыку к действию.
 «Ом-ма-хум-сва-ха»! — пробуждая творящий космос, замкнулись в непостижимые разумению фигуры магические слога.
 Охранитель взмахнул мечом, море пошло волнами, и нечестивое творение поглотила пучина. Затем все до последней капельки крови впитал раскалённый щебень.
 Покончив с очередной проделкой шимнусов, Норбу Римпоче обратил просвещённое внимание на развалины, окружённые засохшим кустарником и чёрными, словно обуглившимися стволами неведомых деревьев. Он впервые видел такие уродливые колонны из белого камня, похожего на затвердевший сыр, и такие без всякой на то надобности заверченные лестницы. Недаром обнажённые изваяния подозрительно смахивали на дакинь — любительниц крови. Опытного охотника за чертовщиной ничем не проведёшь! Йог сразу догадался, что перед ним убежище прета — омерзительных созданий, обречённых за грехи на вечный голод.
 Преисполненный отваги, как Дон Кихот, завидевший ветряную мельницу, он подтянул сползшую с плеча шкуру и устремился в атаку. Фортификационные сооружения врага человеческого были не в силах сдержать праведный натиск. Ороговевшие пятки топтали колючую проволоку, растирая её в кирпичную пыль, а ломкие лепестки штамбовых роз опадали, как сажа, от невесомого касания монашеского плаща. Волосатые пауки-птицеяды, оплётшие провалы арок, поспешно забились в дыры и трещины. Богомолы, попадав с ломких ветвей, притворились мёртвыми.
 Блуждая в сумрачных коридорах, заваленных битым камнем и кусками обвалившейся штукатурки, Норбу заметил светлый клинышек под неплотно прикрытой дверью, чудом сохранившейся средь развала и запустения.
 Дверь отворялась внутрь, и монах, осторожно нажав на неё плечом, не без любопытства заглянул в комнату. И то, что внезапно открылось в сандаловом дыму, до глубины души потрясло бедного отшельника, привыкшего, казалось бы, к лицезрению всевозможных фантасмагорий и давно победившего плоть.
 С первого взгляда узнав в тройке пляшущих апсар [22] белую леди, с которой ехал из «Тигрового логова» в дзонг «Всепоглощающий свет», Норбу понял, что даже шимнусам не под силу подобное чародейство. Очевидно, сам Мара, демон смерти и тёмного вожделения, вознамерился скрыть за ложной завесой картины «другого берега». И этот бородатый служитель зла — Норбу сразу разглядел в Аббасе реальный человеческий образ — послан, чтобы питать своей жизненной силой омерзительных духов, принявших женское соблазнительное обличье. Всматриваясь в отуманенные курениями очертания, йог не знал, чему больше дивиться: белой леди, услаждавшей бесстыдным танцем головореза в чалме, или невиданной дьяволице с тёмной, как старая китайская бронза, кожей. Эта адская шакти была прекраснее всех! Она танцевала, дразня острым розовым язычком, с наслаждением, в самозабвенном порыве, и каждый мускул, каждая складочка её налитого неистовством тела упруго дрожали в такт танцу. Казалось, что миры рождаются и гибнут под ногами этой богини, чёрной, как Кали, — властительницы любви и смерти. Ни шимнусам, ни прета не под силу было сотворить подобное наваждение.
 Собрав все мужество, Норбу Римпоче твёрдо переступил через порог. Оставляя на голубом ворсе ковра отпечатки пропылённых подошв, он внедрился в мистический хоровод и, улучив мгновение, дунул в лицо чернокожей. Прямо в её чувственный, плотоядно оскаленный рот, где огненно трепетало жало.
 Безотказное заклинание разрушило образ, сотканный из частиц света. Используя эффект внезапности и сотворив в помощь себе сияющую сапфиром проекцию нирманического [23] будды, отважный воитель распылил на внечувственные элементы вторую апсару и погнался было за третьей, кощунственно скопированной с доброй леди Джой, но был остановлен угрожающим толчком в спину.
 Аббас, не успевший довести свой сераль до канонической четвёрки, жаждал мести. Столь скоропалительное сокращение не только угрожало ему полным одиночеством, но и было прямым вызовом, непозволительным вмешательством в святая святых.
 Очнувшись от первоначального шока, он вскочил на ноги, зубами сорвал повязку — боли в прибинтованной к телу руке не ощущалось — и схватил неразлучную «М-16». Приперев монаха к стене, точно жука булавкой, он, не отводя оружия, спросил:
 — Ты кто?
 Норбу языка белых людей не понимал и потому безмолвствовал.
 — Отвечай, или я проделаю в тебе такую дырку… — не находя подходящих слов, Аббас не закончил угрозы и на всякий случай повторил вопрос по-китайски.
 Но для медитирующего, а потому не шибко преуспевшего в учёности монаха речь северных соседей тоже была тайной за семью печатями.
 Вероятно, Норбу Римпоче, даже если бы он обладал необходимыми лингвистическими навыками, едва ли снизошёл до беседы с посланцем преисподней. Приневоленный к абсолютному бесстрашию постоянным лицезрением леденящих кровь картин гибели мира, он не боялся смерти. Здесь, в преддверии блаженного несуществования, она мнилась желанным знаком скорого освобождения.
 Он без слов понял, что означает и на каком языке говорит давящий под левой лопаткой металлический холодок. Мгновенный переход к вечному несуществованию от мучительных коловращений санскары именно теперь казался лёгким и соблазнительным. Без томления, которым перед расставанием смущает душу земная преходящая прелесть, но и без нетерпения Норбу Римпоче ожидал выстрела.
 Он ощутил, как безжалостно кромсает его совершенную плоть разрывная пуля на выходе, с первым прикосновением стали, за много растянутых мгновений до того, как Аббас Рахман клацнул предохранителем, за целую кальпу до заключительного движения руки, отмеченной клеймом убийства.
 Зная по опыту, что в маленьком раю, которого удостоился за искреннюю веру и благочестие, все будет так, как ему захочется, и бессловесные гурии вернутся по первому зову, Аббас не хотел смерти языческого дервиша.
 Наслышанный о мощи здешних колдунов, он до дрожи боялся их кровожадного гнева. По здравом размышлении дервишу, из чистой глупости сунувшему свой нос в чужие дела, следовало бы попросту дать коленом под зад. И тут же забыть о нем под усыпляющий рокот струн и сладостные извивы гурий, не знающих, что значит прекословить мужчине. В этом зачарованном дворце, где время остановило свой бег и болезни не властны над человеком, можно позволить себе великодушный каприз.
 Однако и с вызовом, брошенным его мужскому достоинству, Аббас не мог примириться. Обуреваемый противоположными порывами, он простоял довольно долго, пока занемевший палец сам собой не надавил на спусковой крючок.
 Аббас мог поклясться именем Аллаха, что не хотел этого.
 Перед вспышкой, молниеносной, как проблеск затвора в мгновенной съёмке, Норбу привёл дух в состояние безраздельного отвращения к любым проявлениям чувственной жизни. Он погасил в себе все человеческие желания и даже то, высшее, устремление к слиянию с непостижимым.
 Подкрепляя решимость привычным видением громоздящихся до неба, где незакатно сияли луна и солнце, костяков, он не давал сознанию, скользящему у самых границ памяти, окончательно кануть в небытие. Образ грозного повелителя смерти удерживал его у края бездны. Пытаясь объять всю непомерную власть Ямы и сгибаясь под её ношей, Норбу очищал душу от накипи желаний, как очищают тело от скверны и нечистот.
 И тогда краеугольные основы мироздания, которые человеческий мозг воспринимает раздельно, соединились для него в неизречённую общность. Слились стихии и соответствующие им цвета, направления в пространстве и отвечающие за них за всех чувства и органы чувств человека, и знаки зодиака, и локопалы — хранители мира, и будды созерцания, эманирующие этот призрачный мир.
 Он летел в бездонную непроглядную яму, смутно помня последним трепетом угасающей памяти, что это и есть шуньята, единственно сущая пустота.




 19


 На четвёртые сутки объединённый отряд пересёк пустыню и вышел к реке, слепо мечущейся в каменном хаосе. Над отуманенным ущельем, где терялся последний извив, дрожала сумрачная радуга. Горы, заслонившие половину вселенной, поднимались прерывистыми уступами. Сразу за галечным мысом и лесистыми высотами на другом берегу темнели помеченные снежной клинописью хребты. Их самые дальние, бесплотные почти ярусы незаметно переходили в неправдоподобную, лишённую проблесков и теневых складок завесу. И только вершина, вознесённая над встающим где-то по ту сторону солнцем, слепила глаза мастерски отмеренным хрустальным сколом. Никем не покорённая вершина Сияма Тары.
 Смит, ехавший впереди, направил лошадь вдоль берега. Остальные бездумно последовали за ним. Прожитые в долине дни наложили на людей неизгладимый отпечаток одиночества. Притупилось любопытство, почти исчезло желание говорить друг с другом, делиться впечатлениями, обсуждать планы. Ощутимое присутствие некой силы, сторожащей спрятанные в потаённой глубине образы и движения, порождало взаимную отчуждённость. Но было и иное — прямо противоположное. Мысли, которые каждый таил в себе, нередко оказывались созвучными, и принятое кем-нибудь решение возникало как бы итогом общих раздумий, молчаливо согласованным выбором. Так, собственно, произошло и на сей раз, когда Смит, бегло окинув местность, повёл караван в ущелье.
 Невесомая водяная пыль приятно освежала лицо. Несмотря на высокую влажность, дышалось легко и как-то на удивление сладко. На губах чувствовалась то ли первозданная свежесть высокогорных проталин, то ли медвяная роса альпийских лугов. Шум бегущей воды, разбивающейся о глянцевитые валуны, и рокот гальки сливались в однообразную убаюкивающую мелодию. Сами собой закрывались глаза, уставшие от поляризованного света, заворожённые радужным переливом над влажными скалами и дымкой редколесья.
 Выхода из ущелья не было. Поток, растекаясь на просторе пенными прядями, безнадёжно терялся во мраке пещер.
 Один за другим всадники спешились, вручив поводья шерпу. Согнав навьюченных яков в кучу, Анг Темба раскупорил бамбуковую бутылку с чангом. Допив до последней капли, он опустился на корточки и принялся чертить на земле янтры, защищающие от злых чар. Затем, повервувшись лицом к горам, пропел заклинания, надвинул шляпу на нос и почти демонстративно погрузился в дремоту. Разве он не предупреждал заранее, что не знает здешних дорог?
 Скользнув взглядом по вертикальной стене, источенной кавернами и до блеска отшлифованной талыми водами, Валенти вынул бинокль и нацелил его на грот, затянутый почти сплошной сетью ползучих растений. Над сводом ясно виднелся высеченный и слегка оконтуренный охрой конь с лучезарным чандамани [24] на высоком седле. Сам по себе счастливый символ ещё ничего не значил и едва ли служил дорожным указателем. Скорее всего просто отмечал кому-то памятное место.
 Валенти развернул сокровенный свиток и попытался сверить его с местностью. Стилизованная гора на танке и один из ручьёв, исчезавших в недрах, могли бы подсказать верное направление. Трудность заключалась, однако, в том, что мандалу нельзя было с полной уверенностью сориентировать по странам света. Верх её мог указывать и на восток, и на юг, а цвет, отвечающий направлению, зачастую обманывал.
 Пока профессор колдовал над свитком, Макдональд развернул рацию и настроился на нужную частоту. Приближалось время, когда включался неведомый источник, успевший снискать репутацию надёжного ориентира.
 — Не размять ли немного косточки? — блаженно сощурился Смит, увлекая Джой в сторону от реки. — Прелестное местечко! — подхваченный волной неожиданного влечения, кивнул он на каменную россыпь с жалкими пучками травы. — И даже цветы есть!
 Она молча пошла рядом, не разделяя преувеличенных восторгов спутника. Однако и в ней что-то неуловимо переменилось. Захотелось раскрыть душу, облегчить откровенным признанием глубоко упрятанную растерянность.
 — Вам не надоело блуждать по горам и пустыням? — спросил Смит, вручая скромный букетик розовых первоцветов.
 — Не то слово, Роберт! — бросила она в сердцах. — Будь моя воля, я давно бы вернулась назад. Но вы же видите, Томазо невменяем!
 — Как я, как Чарли, как все мы, — невесело пошутил американец. — А что делать?
 — Делать, конечно, нечего, — Джой раздражённо тряхнула головой. — Нужно обязательно разбить лбы о стену, в которую мы так кстати упёрлись! — Поправив разметавшиеся волосы, она безнадёжно махнула рукой. — Какая же я была дура!
 — О чем вы, Джой? — Смит участливо коснулся её плеча. Тонкий запах духов и нежданная острая нежность перехватили дыхание.
 — Так, — она вновь отчуждённо замкнулась. — Пустяки, Роберт, не обращайте внимания.
 — А мне-то казалось, что вы совершенно счастливы, — словно бы оправдываясь, прошептал он.
 — Вы ошибались, — сухо заметила Джой, поворачивая назад, но внезапно замерла на месте. — Что это, Роберто? — прошептала, указывая на небо.
 Смит поднял голову. Там, в студёной, продутой дикими ветрами синеве, всходила неведомая планета. Резанув глаза металлическим блеском, то зеркальный, то почти чёрный, чуть сплюснутый шарик косо прочертил небосвод и скрылся за нерушимой и вечной стеной льда. Поражённый американец успел лишь увидеть, как пересеклись на нём, образовав косой крест, колючие лучи ещё невидимого солнца [25] .
 Макдональд, поймавший в этот момент вожделенную помеху, так и застыл на месте с поднятой головой и полуоткрытым от удивления ртом. Один только Валенти, сопоставлявший синий сектор дхяни-будды [26] Акшобхии, ответственного за восточные пределы мироздания, с камнем чандамани на конском седле, ничего не заметил.
 — Видели?! — воскликнул Смит, подбегая к компаньону.
 Макдональд молча затряс головой.
 — Что это… было? — прошептал он, замедленно обретая дар речи.
 — Любите научную фантастику? — брезгливо ухмыльнулся Смит.
 — Ну, люблю!
 — Тогда вы все и так знаете.
 — Неужели…
 — Да-да, это самое! — нетерпеливо перебил Смит. — Космический корабль, автоматический зонд, аварийный буй — думайте, что хотите.
 — Вы тоже были свидетелями, джентльмены? — приблизился со свитком в руке Валенти, которому Джой успела поведать о происшествии. — Полагаете, летающая тарелочка? — он насмешливо блеснул зубами.
 — А вы? — хмуро спросил Смит.
 — Лично мне, хоть я и не был счастливым очевидцем, более по душе иное объяснение.
 — Какое же? — отчуждённо полюбопытствовал Смит.
 — Припомните-ка учение калачакры, — профессор довольно потёр руки. — Истинно сказано: «Знаками семи звёзд отворятся врата…» Вот, извольте, — он ловко развернул свиток. — Эта река, — показал лазуритовую жилку, тянущуюся среди зелёных горбов, — течёт на юг…
 — На юго-восток, — уточнил Макдональд.
 — А вы откуда знаете? — изумился Валенти.
 — Знаю, — мягко, но с той неподражаемой властной интонацией, которая обычно отбивает охоту к дальнейшим вопросам, констатировал Макдональд. — Мы пойдём туда, если, конечно, сумеем, — уверенно добавил он и, спохватившись, предупредительно улыбнулся. — Вы, кажется, что-то хотели сказать, профессор?
 — Я? — Валенти сдвинул брови. — Ах да, в самом деле! — мгновенно восстановив мысль, он прояснел взором. — Просто я хотел поздравить всех нас, джентльмены, с прибытием в Шамбалу. Ты слышишь, Джой? — найдя взглядом жену, стоявшую у воды, тут же успокоился и забыл о ней.
 — Куда? — недоверчиво прищурился Макдональд.
 — В Шамбалу. В Беловодье. В Калапу! Итак, джентльмены: Калагия! Приди в Шамбалу! Был явлен последний знак, ещё раз поздравляю. Надеюсь, после всего, что с нами случилось, вы не станете сомневаться?
 — Я лично не стану, — уныло поморщился Смит, поправляя очки.
 — А я тем более, — ободряюще подмигнул ему Макдональд. — Благо вообще первый раз слышу о Шамбале.
 — Честно говоря, я до последнего момента не верил, — признался Валенти. — Полагая, что Шамбала — это искажённое Чампала, то есть перевал Майтреи, я считал её своего рода метафорой.
 — А ваша экспедиция? — напомнил Смит. — Стоило ли переться в такую даль ради метафоры?
 — Должен же я был убедиться в своей правоте? — Валенти недоуменно развёл руками. — Игра, поверьте, стоила свеч. Теперь я знаю, что Шамбала — это не только духовное возвышение, но и…
 — Что? — с нескрываемой горечью прервал его Смит. — Что «и»?..
 — …некий комплекс феноменов, которые предстоит исследовать, — как ни в чём не бывало докончил Валенти.
 — Браво, профессор! — Макдональд изобразил аплодисменты. — Я целиком на вашей стороне.
 — Ничего себе «феномены»! Значит, всё, что с нами случилось, было обманом чувств? — то ли с вызовом, то ли с обидой спросил Смит.
 — А вы как думаете? — весело ушёл от ответа профессор.
 — Я так не думаю, но и за обратное поручиться не могу.
 — Вполне разумно. Целиком солидарен.
 — Если все обман, наваждение, — Смит безнадёжно махнул рукой, — то должно допустить, что и «последний знак», как вы поэтично выразились, мог нам просто привидеться. Или нет?
 — Вы правы, мистер Смит, — выдержав долгую паузу, признал Валенти. — Недаром в двойственности проявляется иллюзорность мира, как учат толкователи «Махаяны», — он коротко хохотнул, давая понять, что шутит. — Собственно, и в лхасском монастыре Морулинг и в Ташилхуньпо, где хранится безымянный труд Третьего панченламы [27] , давно пришли к тому, что есть две Шамбалы: небесная и земная…
 — Простите, джентльмены, но мне бы хотелось знать более точно, в какой из них мы находимся? — Макдональд с улыбкой прервал учёный монолог.
 — Я ещё жив или уже умер?
 — Остроумно! — Валенти одобрительно похлопал австралийца по плечу. — Тогда по коням, друзья, и не будем строить скороспелых гипотез.
 Необычайное явление встряхнуло воображение и развеяло на время гнёт отчуждения. Отбросив опасения, люди готовы были вновь и вновь обсуждать увиденное. Хотелось верить, что во тьме, где каждый блуждал в одиночку, обозначился спасительный луч. Но только кратким и неуверенным было его обманчивое мерцание.
 — Погодите, — встрепенулся внезапно Смит и показал глазами на Джой. Она тихо плакала, стоя возле резиновой лодки, неведомо как оказавшейся на пустом берегу.
 — Не может быть! — невольно схватился за сердце профессор.
 — Увы, — возразил американец. — К сожалению…
 — Вы  этого хотели, Бобби? — резко спросил Макдональд.
 — Сомневаюсь, — отрицательно мотнул головой Смит.
 — Значит, вы? — повернувшись к итальянцу, Макдональд, как пистолет, нацелил указательный палец.
 — Кажется, хотя точно не поручусь…
 — Трехсекционная шестиместная лодка типа «Форель», — определил Смит.
 — Специально предназначенная для горных рек. Вы видели прежде что-нибудь подобное?
 — Да, — кивнул Валенти, машинально обкусывая ногти. — У меня была точно такая же, когда мы исследовали истоки Меконга.
 — Развитое воображение, — оценил Макдональд.
 — Остаётся испытать, какова она на плаву, — усмехнулся Смит. — Экипаж подан.
 — Все-таки это ужасно! — всхлипнула Джой.
 — Или прекрасно, — успокоительно попенял Валенти. — Как не стыдно, ай-яй, милочка!
 — Я ни за что не сяду в эту лодку, — Джой нервно закурила. — Хватит с меня…
 — Но почему? — огорчился Валенти.
 — Так, — смяв недокуренную сигарету, она присела на гладкий валун и принялась наблюдать за оживившимся с восходом движением по муравьиной тропе.
 — Возможно, миссис Валенти будет удобнее остаться с Ангом? — попытался разрядить возникшую напряжённость Смит. — Они смогут подобраться к пещерам по карнизу.
 — Полагаете, лошади пройдут? — внимательно оглядев в бинокль крутой склон со свежими следами обрушений, Макдональд недоверчиво покачал головой.
 — Кто-то ведь забрался туда, чтобы высечь коня с чандамани? — деликатно возразил Смит. — Конечно, идти кружным путём много дольше, но мы их подождём.
 — Если всё равно придётся ждать, то зачем разлучаться? — Макдональд одарил профессора сочувственной улыбкой. — Или резиновая галоша задела вас за живое?
 — Вы правы, — подумав, согласился профессор. — Задела… Мне кажется, мы не должны уклоняться от подобного приглашения, если хотим хоть что-то понять.
 — И я так считаю, — горячо поддержал его Смит. — Это как обряд инициаций, который необходимо пройти, чтобы получить доступ к тайнам.
 — Или тест, — одобрительно кивнул Валенти.
 — Обряд! Тест! Не можете ли вы изъясняться понятнее? — нарочито возмутился Макдональд. — Я не против такой игры, но, прежде чем ввязаться, предпочитаю усвоить правила и оценить степень риска.
 — Боюсь, что это игра без правил, — со скрытой горечью заметил Смит.
 — Почему? — не согласился итальянец. — У меня скорее создалось впечатление, что мы ведём диалог с неким компьютером, который пытается оценить нас по всем параметрам.
 — И даже позволяет корректировать техническое задание на дисплее? — поддразнил Макдональд.
 — И превосходно! — Валенти благодарно сложил ладони. — Это лишний раз доказывает, что перед нами не всезнающий бог. Он тоже учится, совершенствуется…
 — А жаль! — процедил сквозь зубы Смит. — Я бы предпочёл бога… Будду, Христа, даже Люцифера, но только чтоб кто-то был!
 — Зачем вам это? — Валенти сочувственно взглянул на американца.
 — Иначе все бессмысленно: мы, наши метанья, вся эта дикая кутерьма, которую именуют жизнью.
 — Ну и что? — по слогам отчеканил профессор. — Природе не присущи ни смысл, ни цель. Будьте благодарны за то, что именно вам выпал проблеск во мраке, и не бунтуйте против нерушимых законов бытия. Ведь вы редкий счастливец, Роберто, несмотря на все ваши горести.
 — Я? Счастливец?! — возмутился американец.
 — Ти-ти-ти! — осадил его профессор. — Вы, я, мистер Макдональд, моя жена. Во-первых, все мы могли вообще не родиться, а во-вторых, нам выпало счастье столкнуться с непостижимым. Будем же радоваться. Вы согласны со мной, мистер Макдональд?
 — Допустим, хотя и точка зрения Бобби мне чем-то близка. Я бы тоже с радостью уверовал в Будду, если бы он был.
 — Что касается Будды, я имею в виду Гаутаму, отшельника из рода Шакьев, то он действительно был и благополучно скончался в свой срок. Но едва ли вам подойдёт его вера.
 — Почему? — с вялым интересом осведомился Макдональд.
 — Хотя бы потому, что не обещает личного бессмертия. Философский буддизм, к вашему сведению, куда безутешнее атеизма. Он отнимает у человека не только надежды на будущее, но даже эту, единственно реальную жизнь. Согласно доктрине дхарм, мы лишь пузыри, случайно промелькнувшие в быстротекущих водах.
 — Так оно и есть, — с полной убеждённостью заявил Смит.
 — Тогда против чего вы восстаёте?
 — Мне дано было осознать себя, вселенную, тех, кто мне дорог, и я не могу смириться с беспощадным уничтожением всего… И вы не можете, Том, и вы, Чарли… Я не верю в спокойную мудрость. Даже звери не хотят умирать.
 — Вот именно — звери! — многозначительно подчеркнул Валенти. — Будем же выше зверей, ибо нам дан высший разум… Я полагаю, мы возьмём с собой лишь самое необходимое?
 — Если только эта посудина вообще способна плавать, — Макдональд небрежно дал понять, что присоединяется к большинству. — У меня тоже создалось впечатление, что  его всемогущество весьма ограниченно.  Он способен создать только то, что хорошо знает сам.
 — Или то, что по-настоящему знаем мы? — уточнил Валенти.
 — В том-то и загвоздка, что  мы по-настоящему не знаем почти ничего… Поэтому я предлагаю сперва хорошенько испытать галошу.
 — Принято! — Валенти удовлетворённо взмахнул рукой. — Ты слышала наш разговор, дорогая? — наклонившись к жене, тихо спросил он по-итальянски.
 — Слышала, — хмуро кивнула Джой, убирая былинку, перегородившую муравьиную трассу. — Только я хочу домой, Томазо. Ты не вправе удерживать меня против воли.
 — Но я не могу отпустить тебя одну!
 — А я и не поеду одна. Мы возвратимся вместе. Проводи меня хотя бы до перевала, а там поступай, как знаешь.
 — Теперь? Когда до разгадки остался последний шаг?! Это жестоко, девочка!
 — Жестоко доводить меня до умопомешательства! — крикнула она шёпотом.
 — Как ты не понимаешь?
 — Хорошо, — Валенти обречённо склонил голову. — Дай мне ещё пять, от силы шесть дней, и мы вернёмся.
 — Ты хочешь обследовать пещеры?
 — Там обязательно должен быть проход.
 — И ты уйдёшь, даже не попытавшись заглянуть? Не верю!
 — Я дал слово и сдержу его. Только шесть дней, от силы неделю…
 — Ведь всё равно мы ничего не поймём, только ещё больше запутаемся в кошмарах! — она отвернулась, скрывая вновь переполнившиеся слезами глаза.
 — Это так жутко — ощущать себя муравьём!
 — Муравьём? Почему муравьём, дорогая?
 — А разве мы не муравьи для  них , Томазо? Не подопытные букашки?
 — Ты думаешь…
 — Да-да! — она всхлипнула, сжав кулачки. — Ты сам знаешь, к т о это…
 — В том-то и дело, что не знаю. Могу лишь догадываться.
 — Знаешь, — Джой указала на сверкающую под солнцем вершину. — Ты же видел их там.
 — Положим, я-то как раз и не видел…
 — Не надоело притворяться? — она раздражённо повела плечом. — Нет, мой дорогой, ты прекрасно все понимаешь.




 20


 Пороки конструкции и скрытые в материале дефекты обнаружились слишком поздно, когда ничего уже нельзя было изменить. Сначала не выдержало весло, и, едва Макдональд попытался миновать скалу, на которую их неудержимо несло, алюминиевая лопасть, чиркнув о камень, отвалившись, пошла на дно. Некоторое время почти неуправляемая лодка сравнительно благополучно влеклась по течению, натыкаясь на валуны и царапая надувные борта о всевозможные шероховатости и острые кромки.
 Когда же, получив рваную рану, судёнышко накренилось и приняло сотню литров ледниковой воды, выяснилось, что резина не держит давления и драгоценный воздух невозвратимо улетучивается сквозь микроскопические поры.
 — Вы имеете хоть малейшее представление о корде, о структуре эластомеров? — не удержался от упрёка Макдональд, чувствуя, что безнадёжно промок.
 — А вы? — стуча зубами, огрызнулся Валенти.
 — Черт бы побрал вашу выдумку! — вконец продрогший австралиец налёг грудью на приспущенный борт, отчего лодка качнулась в другую сторону и, заполоскав на стремнине днищем, вдруг легла набок.
 В мгновение ока люди и груз были смыты турбулентной струёй. Их завертело в неистовом водокруте, ударило о скальный створ, где кипела нечистая пена, и понесло, то затягивая в бездонные омуты, то выталкивая на поверхность.
 Первым очнулся Макдональд. Отодвигаясь от огня, порядком подкоптившего ему правый бок, он со стоном перевернулся. Едва понимая, что с ним, уставился на озарённый багровыми отсветами каменный свод, откуда срывались, падая в гулкую пустоту, тяжёлые, как стальные шарики, капли. Затем он увидел костёр и два распростёртых тела поодаль, над которыми клубился пар. До рези в глазах пахло помётом летучих мышей. С трудом проглотив рвотную спазму, австралиец подполз к лежавшему ничком Валенти и попытался его перевернуть. Истратив в бесплодных попытках остаток сил, оставил грузного итальянца в покое. Отлежавшись немного, он с радостью обнаружил, что избитое тело перестало болеть, дыхание восстановилось, а сердце обрело привычный ритм.
 Вскоре он смог без особого труда встать и оглядеться. Оба его спутника были, по-видимому, живы, потому что, переменив положение, сумели самостоятельно отодвинуться от костра. Они либо пребывали в глубоком обмороке, либо беспамятство незаметно перешло в сон.
 Часы, побывав в ледяной купели, стали, несмотря на гарантированную водонепроницаемость. В далёком проломе входа подрагивали чуть различимые звезды.
 «Сколько же времени прошло?» — спросил себя Макдональд и по тому, как засосало под ложечкой, понял, что много.
 Уловив дразнящий аромат поджариваемого мяса, одолевший мышиное зловоние, он нашёл сложенный из закопчённых камней грубый очаг, где томилась, истекая шипящим соком, здоровенная баранья нога. Немного поодаль доходило до нужной кондиции сакэ, разлитое по японскому обычаю в оловянные кувшины, а в глиняном горшке лоснился обильно политый оливковым маслом рис, перемешанный с мидиями.
 Жадно глотнув тёплую водку прямо из горла, австралиец сплюнул на зашипевшие угли и злобно, сквозь зубы, выругался.
 Оказавшись волей судьбы в Токио, он пил такую же мягкую и чуть сладковатую жидкость, которую подогревали точно в таких же старинных сосудах. Но это было бы ещё полбеды. Хуже обстояло дело с ризотто, которым Макдональду довелось однажды полакомиться в Фамагусте.
 Припомнив дурацкую песенку Смита, он крепко задумался. Здоровый инстинкт подсказывал, что нужно как можно быстрее сматывать удочки.
 «Если только не поздно, — он с отстранённой трезвостью оценил положение. — И не было поздно вчера, позавчера и ещё тогда, на римской вилле…»
 Нудно царапнуло сожаление о контейнерах, оставленных на попечение шерпа, и почти сразу же болезненно затрепетала надежда. Мысленно повторив параметры алмазной решётки, Макдональд сосредоточился на огранке и как там, на вилле, зримо представил себе мерцающие груды, и голубые искры, и радужный нестерпимый муар.
 Но ничего не произошло на сей раз.  Они — теперь Макдональд думал во множественном числе — явно пресытились однообразной забавой.
 Непрошеная, совершенно дикая мысль ожгла лицо перегретым паром.
 « Пожелал , — просочились в душу слова, как болотная жижа сквозь щели прогнившего пола, — и продал душу, и больше нет дороги назад».
 Какая, однако, чепуха лезет в голову… Прочь глупости! Спокойно поесть, стараясь получить удовольствие, просушить на огне одежду и спать, спать…
 Пробудился он поздно, когда в кипящем солнечном жерле мелькали упоённые безграничной свободой стрижи, а порождения мрака — нетопыри, сложив костлявые крылья, висели вниз головой в тёмных дырах.
 Смит и Валенти уже поднялись и что-то нехотя ели у остывшего очага. Вчерашний всплеск, когда так хотелось выговориться, до чего-то совместно дойти, и ощущение общности кружило головы непривычным хмелем, испарился, оставив лишь сожаления об излишней откровенности, будто тягостное похмелье. Словно опасаясь неосторожно проговориться о чём-то бесконечно постыдном, люди спрятались под привычными масками и замкнулись в себе.
 Дальний рассеянный ореол явно указывал на сквозной проход, но никто не проявлял вчерашней лихорадочной спешки, сменившейся внезапным оцепенением, заторможенностью души.
 Туманные мечты, непроизвольные надежды, неконтролируемые разумом желания — все стало безмерно опасным. Привычная, протекающая как бы вне нашего «я» работа разума уподобилась слепому блужданию по минным полям. Каждую минуту мог произойти роковой взрыв. Опасность таилась в соседе, в себе самом, а больше всего — в откровенности, когда спадали оковы и усыпали невидимые сторожа.
 — Как вы себя чувствуете, Чарли? — с великосветской предупредительностью осведомился Смит, заметив, что компаньон не спит.
 — Благодарю вас, а вы?
 — Отлично, Чарли, как всегда… Вы не голодны?
 — Нет, — все сразу припомнив, Макдональд решил, что не стоит тянуть с развязкой. — Я, знаете ли, решил выйти из игры, джентльмены. Поворачиваю назад.
 — Возможно, вы и правы, — в голосе итальянца проскользнуло облегчение. — По-своему, разумеется. А вы, Роберто, не изменили решения?
 — Я пойду с вами, Том.
 — Тогда прошу вас, дружище, позаботьтесь о Джой! — Валенти порывисто наклонился к австралийцу, собиравшему разложенную на камнях одежду. — Если я, если мы, — поправился он, — не возвратимся, скажем, через неделю, помогите ей, ради бога, вернуться в цивилизованный мир.
 — Сделаю всё, что смогу, профессор, — пообещал Макдональд. — Можете на меня положиться, хотя я уверен, что мы вскоре увидимся.
 — Мы не увидимся, — как бы про себя, но достаточно громко промолвил Смит.
 Очнувшись прежде других, он почти ощупью обследовал туннель и обнаружил площадку, откуда начинался не слишком удобный, но вполне приемлемый спуск в зелёную благоухающую долину. С высоты птичьего полёта отчётливо были видны дикие мускатные рощи, фисташковые леса с чуткими оленями и необъятный луг, перерезанный извилистой лентой реки. А дальше, слепя радугой, шумели голубоватые водопады и белые лотосы в заросших прудах счастливо трепетали под ветром, и капли, вспыхивая звездой, перекатывались в чашах восковых совершенных листьев. Прямо из вод, где жадно сновали пёстрые рыбы и стрекозы, распластав слюдяные крылья, дремали на всплывших с рассветом кувшинках, поднимались изъеденные веками ступени. Бесконечная лестница с драконами вместо перил вела в гору, теряясь в зарослях буйно цветущей чампы.
 Вдохнув прохладный, напитанный сумасшедшим благоуханием ветер, Смит упал на колени и, сложив ладони, как когда-то учила мать, пробормотал благодарственную молитву. Забытые с детства слова сами собой пробудились в мозгу и наполнились обновлённым, неосознанным прежде смыслом.
 Он уже знал, что там, на вершине, в непроницаемой тени старого баньяна, его ждут и взволнованно готовятся к скорой встрече. И лишь чувство долга заставило его вернуться в сырость и смрад пещеры, чтобы навсегда попрощаться со спутниками.
 Проводив Макдональда, Смит и Валенти начали деловито собираться в дорогу. Оказавшись вскоре на площадке, профессор закрылся от солнца рукой. За мускатными рощами, за рекой с её водопадами и лотосовыми старицами, за горой, накрытой одиноким баньяном, многоствольным, как лес, Валенти увидел пять заснеженных пиков.
 Это была великая Канченджунга [28] , и где-то там, у подошвы, окутанной клубами жёлто-зелёных паров, скрывался тайный вход в заповедную страну. Серебристо-серый титановый шар с неуловимым голубоватым отливом бесшумно скользил в заворожённой тишине.
 — Это сур, — с мимолётной улыбкой пояснил Валенти, направив бинокль на ядовитое облако. — Он охраняет Шамбалу.
 — Вот как! — безучастно ответил Смит.
 Ещё совсем недавно одно лишь упоминание о таинственной стране ввергало его в лихорадку догадок, но теперь он и так знал всё, что должен был знать, не испытывая потребности делиться с другими. Прежняя жизнь окончательно померкла, а вместе с нею умерло любопытство.
 — Я уверен, что мы сумеем одолеть эту последнюю преграду! — сдерживая радость, профессор с нарочитой медлительностью убрал бинокль.
 — Да сопутствует вам удача, Том, — Смит ободряюще сомкнул пальцы кольцом. — Уверен, что все будет о'кей.
 — Разве вы меня покидаете? — Валенти разом увял. — Но почему, Роберто?
 — Так надо, мой добрый учитель. Мы расстанемся с вами вон у той лесенки… Видите? Она вся усыпана белым цветом.
 — Я найду вас там на обратном пути? — с нажимом спросил Валенти, заглянув Смиту в глаза.
 — Не знаю, — Смит отвёл взгляд. — Попробуйте…
 — Что ж, пойду один. Я должен узнать, что там, и я узнаю.
 — Меня тоже постоянно подгоняло беспокойное чувство долга. Но теперь, Том, я окончательно понял, что никому ничего не должен. Даже себе самому.
 — И не почувствовали себя беднее?
 — Беднее? Вы шутите, Том! Я сделался нищим, обобранным до последней нитки!.. Но это подарило мне удивительную свободу.
 — Тогда прощайте, дружище. Мне нечего вам больше сказать.
 — Прощайте, синьор!
 Они обнялись, постояли, приникнув друг к другу, с минуту и разошлись, ибо для каждого нашлась своя ниспадающая тропа.




 21


 Джой уже не хотела этих ночных встреч, с их надрывом и горькой изнурительной нежностью, не достигавшей зенита. Но Гвидо всякий раз заставал её врасплох, возникая в глухой предрассветный час, когда явь безнадёжно отравлена свежей памятью сновидений. И она не находила в себе силы прогнать его.
 Ощутив чужое присутствие, Джой с тихим стоном разлепила припухшие веки и включила фонарь. Гвидо сидел у изголовья, пристально разглядывая её всю, ещё не совсем проснувшуюся, с розовой отметиной на виске и спутанными волосами.
 Его тонкие пунцовые, как у девушки, губы были слегка раздвинуты в той неуловимо ироничной, чуточку грустной улыбке, которая так волновала когда-то Джой. Как всегда, на нём были белые вельветовые джинсы и чёрная, с закатанными рукавами, плохо выглаженная сорочка.
 Таким он запомнился ей в их последний вечер на улице Кондотти. Можно было подумать, что с тех пор прошли не годы, а считанные часы… Натянув на себя плед, Джой краем глаза глянула на его смуглые, волосатые руки. Нет, он явно не страдал от холода и, невзирая на ночные заморозки, продолжал разгуливать налегке. Очевидно, делал это сознательно, чтобы лишний раз уязвить напоминанием.
 Глупый… Разве сможет она позабыть о том, как зашаталась под ней земля? Как почернело, съёжившись, небо и все наполнилось такой до тошноты безысходной болью, что даже на плач не хватало дыхания? Если бы разреветься тогда и поползти по полу, разбивая в смертной тоске костяшки сведённых судорогой пальцев. Если бы кричать ему прямо в лицо все то, что рвало её на части! Но не получилось. Очень уж он был бледен, и жалко подрагивала пушистая родинка на его подлой щеке. Он ведь спешил поскорее закончить дело, волновался, бедняжка…
 Да залей она слезами фаянсовый умывальник или в кровь размажься по потолку и стенам, он всё равно бы ушёл от неё. Ничего нельзя было изменить ни тогда, ни потом. Едва он, давясь, покончил с каштанами, купленными на площади Испании, и забарабанил пальцами по клеёнке стола, Джой уже знала, что ей предстоит услышать, и даже догадывалась, в каких словах. По какому же праву смеет он о чём-то напоминать, лезть с упрёками, требованиями? И знала — смеет. И с замиранием ждала, чувствуя, как от пальцев на ногах поднимается наркотический холодок. Ей не было неприятно, скорее наоборот, она испытывала отрадное забытьё. Страдал, да и то наплывами, один только мозг, проигрывая в который раз заезженную пластинку, а остальное, в чём ещё держалась душа, онемело под местной анестезией.
 При свете дня Джой отдавала себе отчёт в том, что её преследует наваждение — и здесь, в неизведанных дебрях, нет и не может быть никакого Гвидо. Успокаивая себя, она даже пыталась вообразить его таким, каким он стал, наверное, в действительности: слегка полысевшим, обрюзгшим, с округлым брюшком.
 Но жизненная реальность видения, его полная осязаемость и достоверность были сильнее доводов рассудка. Тем более что в краткие минуты свиданий критическое начало как бы оставляло Джой, отступая в сумерки подсознания. И все же она решилась на небольшой опыт, украдкой испачкав белые джинсы губной помадой. Когда на другую ночь Гвидо явился с красной полоской на заднем кармане, простроченном узорным швом, она прекратила сопротивление. Признать себя сумасшедшей Джой, разумеется, не хотела. Против этого явно свидетельствовали как собственные ощущения, так и те странные происшествия, о которых она сумела кое-что узнать от других.
 Для верующей, хоть и не слишком набожной, католички куда проще было смириться с существованием рая, где исполняются мечты, чем с умопомешательством. Вопрос о том, почему даже в стране блаженных люди продолжают страдать и мучить друг друга, не слишком долго занимал синьору Валенти. Во-первых, это был чужой рай, созданный для существ, лишённых благодати искупления, во-вторых, она, Джой, находилась в самом расцвете лет и не достигла той грани, за которой для человека уже не останется никаких тайн.
 — Скажи мне правду, — взмолилась она, кое-как причесавшись и приведя в порядок глаза. — Ты жив или же умер и теперь преследуешь меня, неизвестно за что?
 — Я жив, и ты это знаешь, — глухо ответил Гвидо, осторожно беря её руки в свои. — Озябла как! — он попытался согреть ей пальцы дыханием.
 И это тепло, и пар из его рта убеждали сильнее любых слов. Тем более что и слова звучали как-то особенно. Да и не звучали они вовсе, а словно бы, минуя слух, под действием одного лишь взгляда всплывали в мозгу.
 Как можно было не поверить  таким словам!
 — Зачем же ты мучаешь меня? — простонала Джой, касаясь губами его вьющихся жёстких волос. — Что я тебе сделала, Гвидо?
 — Ты не мне, ты себе сделала, — вновь отозвался в ней его голос. — Зачем, ну зачем ты вышла замуж за старика?!
 — Ах, опять ты об этом…
 — Да, опять и опять!
 — Но он вовсе не старик!
 — Пройдёт пять лет, от силы десять лет, и он превратится в развалину.
 — А разве я останусь на месте? Разве я не состарюсь с ним рядом, глупыш? Такова судьба человека.
 — Нет, тебе ещё долго быть молодой, — убеждал Гвидо, и все в ней вторило: «Правда! Правда!» — Ты подумала, что станешь делать тогда? Как жить? Как справляться с собой, ещё молодой, неостывшей, ты задумывалась об этом? Отвечай!
 «Как он прав! — обмирала внутренне Джой. — Он словно читает мои мысли!»
 — По какому праву ты требуешь от меня ответа? — пыталась она противостоять на словах. — Кто ты такой, наконец?!
 — Ты знаешь, — глухо отвечал он.
 — Знаю, — тихо смирялась она, ибо была перед богом женой этого человека и совершила непростительный грех, дав святые обеты другому.
 — Вот видишь!.. Что же ты сотворила с собой, Джозефина?
 «Но разве ты не покинул меня? — хотела спросить она в свою очередь. — Разве не бросил, как старую тряпку, ради первой попавшейся?..»
 И как тогда, в их мансарде на улице Кондотти, язык не повиновался Джой. Взметённые горестной вспышкой расхожие понятия «тряпка», «бросил» и то омерзительное, обидное, что вовсе не отлилось в слово, все это было чужим, посторонним. Пошлость не смела касаться её безмерной потери, пятнать грязью её безжалостно раздавленную мечту. И немота, и подкативший к горлу прилив.
 — Что ж ты молчишь, моя родненькая? — всхлипывал он у неё на груди. — Я же так любил тебя!
 — Ты? Любил?!
 — Если ты видела, что я ошибаюсь, то почему не остановила, почему не вернула меня?
 — Почему?
 — Да, почему?
 — Разве можно хоть что-то вернуть? Или ты не переступил через меня, мёртвую?
 — И ты поверила!
 — Как не поверить своим глазам!
 — Лучше бы выколола мои! Отчего ты не дождалась меня? Зачем так непоправимо поспешила?
 — Я не знаю, как отвечать тебе! — прокричала она сквозь слезы, растопившие смёрзшийся в горле ком. — Пожалей меня хоть немножко…
 — А ты меня пожалела? Я вернулся и не нашёл тебя в нашем доме… Ты думаешь, мне было легко?
 — Бедненький…
 — Это всё, что ты можешь!
 — Чего же ты хочешь, скажи?
 — Пойдём домой.
 — Но у нас с тобой нет больше дома.
 — Если есть мы, значит, будет и крыша.
 — Но я не одна… теперь, милый.
 — Разве ты любишь его?
 — Он мой лучший, единственный друг.
 — Это только слова. Ты его никогда не любила.
 — Что же нам делать, когда все так безнадёжно запуталось?.. Ты ведь тоже женат, мой родной?
 — Это уже не имеет значения… Важно только одно: хочешь ли ты, чтоб мы опять были вместе?
 — Разве можно зачеркнуть прожитые годы? Вернуться в прошлое, словно в оставленный дом? В нем живут чужие люди. Для нас не осталось там места.
 — Наш дом ожидает нас, Джозефина.
 — Какой дом, мой бедный Гвидо? Нашу квартирку под крышей заняли другие жильцы. Я видела их однажды.
 — Где?
 — У самых ворот. Они вышли гулять с детишками.
 — Значит, ты приходила на нашу улицу?
 — И не раз.
 — Я тоже часто приходил туда, надеясь увидеть тебя, Джозефина. И ждал на площади, сидя на ступеньках, где молодые художники рисуют портреты туристов.
 — И я там сидела, знаешь, возле того вазона с померанцем, но ни разу не повстречала тебя… Как ты не побоялся прийти сюда, прямо в палатку, мой Гвидо?
 — Я знал, что твой муж оставил тебя.
 — Он скоро вернётся, самое позднее на третий день.
 — Не обманывай себя: он никогда не вернётся. Дай мне руку, и я уведу тебя отсюда, потому что одна ты погибнешь. Ты не можешь остаться одна, Джозефина.
 — Куда ты тянешь меня? Пусти! Мне страшно…
 — В наш дом, дорогая, где я так долго томился в одиночестве, поджидая тебя… Но ты не узнала его.
 — Ты говоришь о «доме образов»?
 — Не знаю, что это значит.
 — Но так назвал Томазо амарантовое палаццо, где я нашла… Это правда, что ты ждал меня там, Гвидо?
 — Я знал, что ты вернёшься в наш дом, Джозефина.
 Утром Джой отыскала шерпа, успевшего опустошить четыре «деревяшки» чанга.
 — Я собираюсь проведать  тот дом, мистер Темба. Мне надоело целыми днями ждать и томиться от безделья. Хочу немного проветриться.
 — Возьмёте яков, мадам?
 — Предпочитаю оставить их на ваше попечение. Когда вернётся мистер Валенти, скажете, где я, договорились?
 — Но я не ожидаю мистера Валенти, мадам, я обязан ждать мистера Смита, — Анг Темба включил дисплей времени на калькуляторе. — Ещё четыре дня, мадам. На пятое утро я свободен.
 — Это всё равно, ведь они ушли вместе… Словом, вы знаете, где меня найти.
 — Понятно, мадам. При любых обстоятельствах я зайду за вами на обратном пути. Прикажете принести седло?
 — Будьте настолько любезны, мистер Темба, — кивнула Джой, погладив подошедшего пегого мула. — А я пойду собираться.
 Она сумела выехать часов около десяти и к полудню пересекла границу пустыни, где негде было укрыться и переждать зной. Безоблачное небо и отражённый от покрытого марганцевым загаром щебня жёсткий металлический свет сыграли с неопытной наездницей привычную шутку. Несмотря на широкополый «стетсон» и солнцезащитные очки, темнеющие с увеличением освещённости, она еле держалась в седле. Отяжелевшие веки неудержимо слипались, в висках и затылке ощущалась свинцовая ломота.
 Заметив одинокую фигуру, отбрасывавшую густую длинную тень, Джой сперва подумала, что это ей только кажется. Зажмурив измученные глаза, она подождала, пока немного померкнут багровые пляшущие круги, и осторожно приоткрыла трепещущие ресницы. Тень не исчезла. Подхлестнув мула, Джой вскоре поравнялась с измождённой старухой, бредущей неведомо куда по раскалённому камню.
 Придержав повод, она хотела было о чём-то спросить убогую странницу, но так и не сообразила, о чём. Голова гудела, как надтреснутый колокол, и сознание заволакивал вязкий туман. Проехав мимо и почти позабыв о встрече, Джой вдруг резко натянула поводья. Тупой пулей ударила в сердце и мозг убийственная догадка.
 Джой поняла, кого неосознанно напомнила ей оборванка в разодранной синей блузе и вытертых джинсах. Это была она сама и в своей же одежде, но разом постаревшая лет на пятьдесят или сорок.
 Как та мегера в одной из ячеек безысходного колеса человеческих мук, она тащилась на неведомую живодёрню, уподобясь потерявшему всякую память скоту.
 Джой долго смотрела вслед уходящему будущему.
 «Томазо! Любимый, единственный, — шепнула сквозь сомкнутые губы. — Сколь многое ты приоткрыл для меня… Жаль только, поздно. Прости».
 Не только разумом, всем существом своим она поняла страшную истину: в этой долине не было смерти для тех, кто боялся умереть.




 22


 Обследовав систему гротов, Макдональд убедился, что попал в ловушку. С обычным при ясной погоде усилением снеготаяния вода в реке поднялась и залила нижние галереи. Теперь, чтобы одолеть встречный напор и добраться до входа, требовался по меньшей мере моторный бот, а не резиновая галоша. При известном усилии выбраться из пещеры можно было только по потолку, подобно мухе или какой-нибудь ящерице. Макдональд зажёг факел и придирчиво осмотрел сочащийся влагой сталактитовый свод. Работа предстояла немалая. Чтобы надёжно забить скальные крюки, необходимо было расчистить хрупкие карстовые натёки. И все это должен совершить Макдональд, своими собственными руками. После случая с резиновой лодкой не следовало полагаться на «игру ума». Одно дело нарисовать в голове алмаз — чистое вещество с простой структурой, другое — тот же синтетический каучук, точной формулы которого не помнил даже дипломированный химик Смит. Ткани, канаты и прочие полимерные материалы, прочность которых роковым образом зависела от ничтожных дефектов структуры, отпадали поэтому напрочь. Вспомнив случай с веслом, Макдональд вынужден был отвергнуть и сплавы. Он едва ли знал достаточно хорошо их кристаллическое строение и элементарный состав. Получалось, что в помощь себе ему нельзя было «построить» не то что машины, но даже простейшего аппарата, вроде дельтаплана или, допустим, воздушного шара, которому можно без опаски доверить собственную жизнь. Ведь как там ни мудри, а между тонущей лодкой и стремительно падающим стратостатом есть некоторая разница. Особенно жаль было расстаться с идеей дельтаплана. Но Макдональд, хоть убей, не мог припомнить ни единого параметра. Даже угла атаки он не знал, хоть и склонялся к ста десяти градусам. Ничего мало-мальски стоящего на таких основах, разумеется, не создашь. От мысли воспользоваться выходом, ведущим к площадке, с тем чтобы перемахнуть затем через хребет, пришлось отказаться.
 Задумавшись, он попытался заново осознать такие понятия, как «желать» или даже «мыслить», но они ускользали от него, превращаясь в оболочку, лишённую какого бы то ни было содержания.
 «Как уязвима, однако, цивилизация, — мельнуло в голове. — Стоит только исчезнуть справочникам, и человеку придётся создавать все заново, как какому-нибудь Робинзону».
 Сверхкомпьютер, если только это действительно был инопланетный корабль, по-разному реагировал на мысленный импульс. Порой, ориентируясь на мимолётное движение где-то в подкорке, он создавал стабильные образования невообразимой сложности, а иногда допускал грубейшие ошибки в самых элементарных вещах. Экспериментируя на досуге в различных областях, Макдональд окончательно убедился в том, что наибольшей устойчивостью отличаются именно самопроизвольные реакции невидимого хозяина долины. Снимая слепок с подсознания, он как бы самого себя тешил занятным развлечением, тогда как выполнение точных инженерных заданий было для него чем-то вроде досадной рутины.
 «Валенти прав, — подумал австралиец, отбивая молотком первый сталактит, — с нами играют, как кошка с мышью, испытывают, просвечивают насквозь».
 Он ни минуты не сожалел о том, что не пошёл со Смитом и итальянским профессором до конца. Не его дело распутывать такие головоломки. У каждого свой бизнес в этой короткой жизни, и следует держаться собственной стаи, иначе пропадёшь ни за грош. Как ни притягательны тайны мироздания, они не для него. Пусть над ними ломают головы профессионалы. Незачем ввязываться в чужие игры. Он и без того позволил себе зайти слишком далеко. О другом следует думать, совсем о другом. Не суетясь, точно рассчитывая каждый шаг, нужно расчистить себе обратный путь. Если вода к тому времени не спадёт, он как-нибудь выберется по своду. Первый крюк, благодарение небу, вошёл в камень достаточно хорошо и держится крепко. Альпинист такого класса, как он, может положиться лишь на собственные силы. Тем более что ему есть с чем возвратиться домой. Главное — навести на цель, а там покатится по накатанной дорожке, спутники, вертолёты, специальные экспедиции. Они мигом выполнят всю черновую работу, на которую не хватит, наверное, и целой жизни, а там уж и вычислительный центр подключится, разложит по полочкам, подведёт окончательный баланс, ясный, как дважды два, итог, где не останется места для загадок и каждому будет воздано по заслугам. За спиной Макдональда стоит мощнейшая организация, располагающая самой современной техникой и неограниченными средствами. И это единственное, о чём стоит помнить денно и нощно.
 Привлекательный сорокалетний мужчина, чья фотокарточка была вклеена в австралийский паспорт, выданный в Сиднее на имя Чарльза Макдональда, считался в Центре специалистом высочайшего класса. Как правило, ему поручали наиболее деликатные операции, требующие особого такта и понимания международной обстановки. Лишь чрезвычайные обстоятельства вынудили руководство подключить его к программе «Снежный человек», которая поначалу протекала довольно гладко.
 Станция слежения за атомными испытаниями была тайно смонтирована на горе Нанда Дэви ещё в 1965 году. Получая энергию от практически вечных плутониевых батарей, она надёжно работала в течение десяти с лишним лет, держа под контролем обширнейшие пространства Гималаев, а следовательно, испытательные полигоны в Индии и Китае, по сути всю Центральную и Южную Азию. Первые осложнения возникли, когда внезапно сошедшая лавина сорвала и увлекла за собой установку по направлению к истокам Ганги, вытекающей из ледяной пещеры «Коровья морда». Над священной рекой, питающей своими водами чуть ли не половину Индии, возникла угроза радиоактивного заражения. Экстренно посланные «альпинистские» экспедиции, снаряжённые новейшими счётчиками заряженных частиц, вернулись ни с чем. Пропавшую станцию, способную по меньшей мере на триста лет отравить реку, в которой ежегодно совершают ритуальные омовения десятки миллионов индуистов, найти не удалось. Пока в Центре хранили молчание, все шло своим чередом: старики спешили в Бенарес, чтобы умереть на священных берегах и без излишней задержки включиться в круговорот жизни, а бесчисленные паломники продолжали разносить гангскую воду по городам и весям.
 Когда сведения об аварии на леднике Нанда Дэви просочились в печать, разразился грандиозный скандал, заставивший Центр временно приостановить далеко задуманную программу. Лишь по прошествии нескольких лет, когда шум в прессе утих, работы по развёртыванию новой сети слежения возобновились.
 Для модернизированной установки, оборудованной аварийной системой, автоматически включающейся при малейшем перемещении, был выбран наиболее пустынный и труднодоступный район в «Горах снежного человека». Сохраняя величашую секретность, станцию к началу текущего года ввели в строй, но из-за неизвестной радиопомехи, как бы специально приуроченной к работе передающих устройств, она оказалась бесполезной. Всю закодированную информацию начисто глушил шумовой фон. Именно это совершенно непредвиденное осложнение вынудило высшее руководство отозвать из напряжённого района Средиземноморья наиболее способного своего работника, обладающего к тому же необходимой альпинистской подготовкой, и перебросить его на Гималайский театр.
 Макдональд выполнил задание за одиннадцать недель, не считая времени, потребного на акклиматизацию и изучение обстановки. Но пока добытая им бесценная информация оставалась вещью в себе. Исход феноменальной операции, которую наверняка станут потом изучать в разведывательных школах, зависел от таких несущественных мелочей, как крюки, верёвка или переправочный блок.
 Задним числом и как бы со стороны переосмыслив свои действия, Макдональд выдал себе положительную оценку. Даже временное умопомрачение на римской вилле оказалось необходимым для построения общей картины. Это был своего рода эксперимент, без которого последующие передряги могли закончиться весьма печально. Зная или по крайней мере догадываясь о существовании бдительно следящего ока, Макдональд поостережётся, например, заложить в пещере ВВ [29] , чтобы направленным взрывом сбросить преграждавшую путь воду. Не сделает он и рискованной попытки уничтожить атомным ударом источник радиопомех, хотя ничего не стоит «создать» пару полушарий из того же плутония или урана-235 и усилием воли свести их где-нибудь поблизости от летучего шара. Нет! Даже думать об этом опасно. Совершенно неизвестно, как ответят  они на агрессию, пусть мысленную… Воистину, мозг не знает стыда. Попробуй прогнать овладевшую им идею. Сопротивляется, проклятый, не признает никакого насилия. Нет в мире силы, способной запретить думать.
 Почти помимо воли представилась небесная лазурь над снеговой цепью, перекрестье лучей на сером металле и чёрные сходящиеся полулуния с обеих сторон. И как перекрывшая все прицельная рамка, тут же откуда-то схема явилась: ядро, слепленное из положительных (94) и нейтральных (145) тяжёлых частиц, электронные оболочки (5f6 7s2) и то, что за всем этим конкретно скрывается…
 Только закусив руку до крови, сумел Макдональд избавиться от навязчивого видения. Вновь переключившись на самооценку, он пришёл к не слишком утешительному выводу, что если до эпизода с галошей вёл себя в общем правильно, то все последующие его действия были сплошной цепью ошибок.
 И опять промелькнул развеянный было мысленный комплекс. Совершив непостижимый оборот, он утвердился в сознании и заплясал, как надоедливый столб мошкары, перед внутренним оком. Сознавая с ужасом, что для любой системы, знакомой с научной абстракцией, его видение содержит исчерпывающую информацию, Макдональд стиснул зубы . 
  Он не смел думать о таком! Но даже глухая боль, отозвавшаяся под пломбой, не помешала ему ответить на вопрос, вынырнувший из бездны, где формы и слова не сопрягались с вещами и образами.
 «Почему плутоний? — спросил он себя. — Не уран?»
 И понял, что остановился на этом изотопе только вследствие мысленной ассоциации с батареей, питавшей станцию слежения. Причины и следствия замкнулись в круг, как железный обод на шее колодника.
 Макдональд пришёл в себя от звякнувшего где-то совсем рядом железа. Запалив новый факел, он быстро нашёл крюк, вывалившийся из дыры, пробитой с таким трудом. Это было по меньшей мере странно, хоть и не бросало вызова законам природы. С присущей ему настойчивостью Макдональд выбрал новое место и принялся методично сбивать известковую накипь. Он сумел прогнать нежелательное видение, не догадываясь ещё, что собственный недреманный разум приготовил ему новый капкан.
 Мысль, заставившая его бессильно опустить занесённую для очередного удара руку и выронить зазвеневший молоток, отлилась в законченную формулировку.
 Если информация о долине не могла быть донесена с помощью радиоволн, то её вряд ли удастся передать другими средствами. Человека, вернее, его незабывающий мозг легче держать в плену, чем неуловимый квант электромагнитного поля.
 Ощутив себя пожизненным узником, Макдональд заметался по узкому коридору, наполненному свистом и рокотом прибывавшей воды. Мысли расползались и опадали сморщенными лоскутьями, как воздушные шарики, не долетевшие до чистого неба без плафонов и проводов. Воля к сопротивлению была подрезана на корню.
 И только пятнышко сумеречного света, долетавшего с вольных благоуханных просторов, куда он не пожелал ступить, серело впереди робкой надеждой.
 «Испить предназначенное до донышка…»




 23


 День по-зимнему короткий и хмурый, хоть и пахли промороженные ветки весной, угасал на глазах. Смит едва успел погрузить бидоны с кленовым соком, как небо в просветах между деревьями, а вместе с ним сугробы и оплывшие шапки на ёлках поглотила густая синька.
 Заиндевелые лошадки покорно фыркнули, дохнув паром, нехотя стронулись и, увязая в снегу, вытащили сани на дорогу. Сухо чиркнули полозья, врезаясь в заледеневшие колеи, задребезжали, соприкасаясь помятыми боками, наполненные бидоны.
 Эти знакомые до слез звуки и запахи, эта знобкая дрожь натруженного тела воспринимались как бы отдельными фрагментами забытого, но бесконечно милого целого.
 Даже дорога, проложенная в вермонтском лесу, узнавалась не сразу, а отдельными отрезками, когда открывалась поляна, скупо подсвеченная луной, и заколоченный домик на ней с остроконечной башенкой или выплывал поникшим крылом заброшенный трамплин.
 Смит и знал и не знал, куда везут его поскрипывающие сани. Вспомнив одинокую сахароварню, когда показались выдыхавшая искры труба и малиновое оконце, он испытал лёгкий наплыв разочарования. Казалось, что он обманулся в приметах, суливших иную встречу. Но некогда было прислушиваться к себе. Как и там, в лесу, его и здесь подгоняла работа, увлекая на новый памятный след. Сняв запотевшие очки, Смит сощурился на свету, жадно вдыхая бередящие запахи. И стали предвестьями встречи жар печи и её раскалённый зев, сводящий с ума дух клокочущего сиропа и пар, оседающий на заледеневшем стекле. Время сгущалось, как терявший живую влагу сироп.
 Гудящее жерло печи, прикрытое раскалённой заслонкой, превратилось вневременно, как во сне, в камин, где рушились прогоревшие угли. На коврике, уткнув ласковую морду в вытянутые лапы, чутко дремала старушка Сэнди. Он долго смотрел на собаку, приоткрывшую преданный глаз, не догадываясь обернуться, а когда все же повернул голову, то не испытал потрясения, найдя всех в сборе.
 Наверное, сознавал тайно, что такого просто не может быть. Однако они сидели все вместе, как это бывает на снимке, положив руки на стол: отец в старой фуфайке, мама в халатике и Лиен в золотистом своём аозае с маленькой Биверли на руках. Щёчки девочки были помечены диатезом, а глаза, переполненные недетской печалью, не мигая, следили за мерцанием углей.
 Смит не помнил, как оказался за столом, как коснулся чутким пальцем жёлтых пятен на маминой похудевшей руке. Ловя хоть проблеск узнавания в непроницаемой глуби зрачков, он наклонился к отцу, и тот ответил ему слабой улыбкой.
 — Где же ты был так долго? — с тихим упрёком спросила мама.
 И в самом деле, где же он был? Страдая от тягостного недоумения, Смит не мог припомнить ни прожитых лет, ни отдельных событий. Он не знал, зачем вообще понадобилась эта трагическая разлука, не понимал, как мог жить вдалеке от родных, терзаясь неизвестностью, живы они или нет. В той непредставимой теперь дали он как будто догадывался, что остался совсем один, но точно не знал об этом, хоть и стремился узнать, кто и когда умер. Впрочем, нет, временами он подозревал, что обманулся в предчувствиях, что кого-то ещё можно спасти, и, плача, рвался на помощь сквозь сны.
 — Мы так ждали, а ты все не шёл, — не повернув воскового лица, произнёс отчуждённо отец.
 — Да, очень ждали, — скорбно кивнув, подтвердила Лиен.
 — Думали уже, что ты нас не застанешь, — мама медленно убрала руку.
 «Разве вы собрались уезжать?» — хотел спросить Смит, но грудь как цементной коркой схватило, не продохнуть.
 И все же до них дошли его недоумение и обида, потому что отец удручённо кивнул, а мама, всхлипнув, поднесла смятый в комочек платок к уголку глаза. Её лицо неуловимо переменилось, и Смит, ища опору, принудил себя вспомнить фотографию, которую носил с собой. Произошла невидимая коррекция, сморщившая пространство, и все восстановилось.
 — Ты мог не застать нас, — подтвердила тайные опасения мама, обретя узнаваемые черты, и неслышно добавила: — Совсем.
 — Мы даже начали забывать тебя, — с присущей ей прямотой призналась Лиен.
 «И ты тоже стала забывать, детка?» — рванулось из окаменевших глубин.
 — Я сперва позабыла, папа, — шевеля припухшими, насквозь просвечивающими пальчиками, потянулась к нему дочь. — А теперь вспомнила.
 Смит догадывался, что необходимо совершить невероятное усилие и дать выход отчаянию, не позволявшему ни говорить, ни дышать. И только он начал прозревать, как это сделать, откуда-то взметнулся, раздув припорошенные пеплом угли, леденящий ветер.
 «Почему они говорят со мной как бы по очереди? — спросил он себя. — Не все сразу, перебивая друг друга, как это бывает при долгожданной встрече?»
 «Не спрашивай мёртвых, — кольнуло сердце напоминание. — Они ничего не могут рассказать о себе».
 Смит догадывался, что ещё способен последним усилием напитать угасающие тени и, скользнув в их призрачный круг, остаться здесь, пока не развеется в мировом пространстве его живое тепло.
 Соблазн был велик, хоть и не осталось сомнения в том, что дорогие образы не знают речи. Вылепившая их сила не обладала властью одарить духом и памятью глину. Свобода выбора оставалась за ним, Смитом, и он не пожелал затвориться в вечном молчании наедине с собой.
 Комната с погасшим камином потускнела и обрела сумеречную прозрачность.
 И вскоре луна, безупречная и мёртвая, как зеркало в магическом уборе винторогого козла, разогнала последние тени. Зыбкая дорожка, умастив антрацитовый щебень, обратила пустыню в озёрную гладь.
 Над невидимым горизонтом, словно поддерживая рыжее гало вокруг луны, висела снеговая кайма.
 Смит уже знал, что пойдёт туда, в эти дикие горы, окутанные парами тяжёлых металлов. Все то, что кропотливо собирал его мозг и раскладывал затем по ячейкам во сне, нежданно сложилось в некую, пока химерическую систему. Между отрывочными сведениями и намёками обозначились причинные связи, за которыми проглядывала, вернее, предощущалась разгадка.
 Робко, словно пробуя зыбкую почву, Смит всей душой устремился навстречу её освежающему дуновению. Он прошёл сквозь жаркий лабиринт, наполненный видениями, прорвался сквозь бред. И вместе с развеянными чарами пали оковы мысли. Ещё не решаясь на смелый полет к дальним высотам, где мерещилось освобождение, Смит жадно ухватился за первую же опору, которую так вовремя подсунула память. Оставалось лишь удивляться, как он, химик-профессионал, сразу не распознал, чем именно вызван необычный цвет паров, скрывавших заповедные входы. Только медь в соседстве с ураном могла дать столь характерный спектр!
 Смит, разумеется, помнил о том, что в Африке геологами был открыт природный реактор, где тысячелетиями протекал замедленный цепной процесс. Само собой напрашивалось предположение, что нечто подобное могло иметь место и здесь, в предгорьях Канченджунги. Оно давало естественное объяснение следам технеция в меди, составлявшей основу бутанской бронзы. Подобно атомным грибам на танке с Данканом на винторогом козле, скачущем сквозь дым и пламя, технеций мог служить предостережением, оставленным в назидание человечеству более развитыми собратьями. Хоть и коробила Смита очевидная фантастическая банальность подобного построения, но сфероид над горами, глушения радиоволн и прочие таинственные особенности долины придавали ему известную убедительность.
 Предупреждения об опасности были достаточно ловко закамуфлированы, чтобы не сразу бросаться в глаза. Их предстояло открыть, причём на самых разных уровнях мышления и культуры. Миф с его изощрённой символикой и обрядами посвящений обращался к первобытному инстинкту. Масс-спектрометрия будила трезвый разум, и от зримого, но не поддающегося поверхностной расшифровке образа встревоженная мысль возвращалась невольно к двусмысленной суеверной молве, окружавшей долину.
 «Может быть, не только здесь, — думал Смит, совершенствуя логическую конструкцию, — но и на других планетах законсервирована, с учётом местной специфики, память о катастрофах, положивших предел эволюции разума во Вселенной? И кто бы ни принёс сюда эту столь изощрённо сокрытую информацию — последние небожители или их хитроумные автоматы, доступ к ней не мог получить недостойный».
 Что-то подсказывало Смиту, если только все это не было очередным наваждением, что он прошёл почти все мыслимые испытания и остановился теперь перед заключительным, наиболее важным тестом.
 «Смешные детские грёзы, — сказал он себе, — последние сны человечества, летящего в невиданную непредставимую эру…»
 И пробудилась мелодия, и почудился милый тоскующий зов, долетевший из призрачных недр того зимнего леса.
 Только голым можно было идти вперёд. Выпотрошив душу, стерев память, содрав коросту с мозговых извилин, приученных повторять… Требовалось срочно придумать нечто совершенно необычайное, всё равно что именно, но замыкающее логическую цепь. Даже заведомо неверная, но хоть как-то обнимающая хаос фактов гипотеза могла стать если не кормчей звездой, то опорой для разума, готового впасть в наркотический омут.
 Итак, долой якоря, прочь цепи.
 Великий Архитектор, в чьё существование Смит никак не мог поверить, должен был знать все и, как следствие, не нуждался в проверках и тестах. Древнее колдовство тоже следовало без сожаления отсечь, ибо оно никак не сочеталось с летательным аппаратом. Поэтому бог с ними, с расхожими стереотипами, переходящими из поколения в поколение как истёртые одноцентовики. От набивших оскомину пришельцев, от благодетелей из далёкого прошлого и столь же далёкого будущего отказаться было труднее, но Смит сбросил за борт и этот балласт.
 Неизведанное, с чем ещё никогда и никому не приходилось сталкиваться, показалось ему пустотой.
 Полная луна — прародительница мистерий — звала ступить на неведомый путь, все выше вознося над горизонтом смутный радужный ореол.
 «Фамагуста», — пришло на ум знакомое слово, и как бы в рифму ему отдалось потонувшим колоколом: «Холакауст»…
 Смит заметил, как по краям гало возникли пятна непроглядного мрака. Медленно сходясь к невидимому центру, они вошли в освещённое поле, словно две половинки земной тени. Подумав, что сильная рефракция ночного гималайского неба могла столь причудливо исказить картину обычного затмения, Смит мысленно увидел голубой в белых облачных завитках шарик, повисший в чёрной пустоте между далёким, вскипающим вихрями солнцем и крохотной жёлтой луной. Единственный живой островок зачем-то летел среди вечного неодухотворенного холода, пронизанного ливнями смертоносных частиц.
 Мысль о том, что Земля могла расколоться, неприятно кольнула его, хоть и показалась нелепой.
 — С перевала движется караван, — доложил наблюдатель верховному ламе.
 — Это они вернулись.
 — Все? — несказанно удивился старик с лицом потемневшей сандаловой статуэтки.
 — Их совсем мало, — равнодушно ответил монах, кутаясь в алое одеяние.