Аннотация: Брак принца-человека с эльфийской девушкой принес в мир людей богатство и процветание. Но идет время, оскудевает кровь эльфов в жилах правящей династии, и королевство приходит в упадок. Именно в это трудное время сплетаются судьбы героев романа и именно в это время каждому из них приходится выбирать свою дорогу. Для одних из них это будет дорога смерти и предательства, для других это станет дорогой славы.


---------------------------------------------


 Владимир Ленский
 Прозрачный старик и слепая девушка


 Посвящается памяти брата Эвелина.
 «Знай наших!»

  Зеленые холмы остались позади. Путник чуть помедлил, прежде чем покинуть последнюю лиственную рощу и шагнуть на плоскую дорогу, медленно уползающую вдаль под раскаленным солнцем. Тонкие редкие черные стволы сгоревших деревьев топорщились по обочинам. 
  Черта, у которой был остановлен пожар, выглядела отчетливой, как между войной и миром, и человек малодушно замешкался, прежде чем перейти ее. 
  Жара плотно обступила его. Она теснила его, словно враг, атакующий сразу со всех сторон, и он понял, что приблизился к границам Королевства. Насколько далеки они? Он не знал. То, что он ощущал, пугало его. Однако пути назад не было. Возвратиться без Фейнне он не мог. 
  Вздохнув и почувствовав, как горячий воздух обжигает ему горло, человек сделал первый шаг по дороге, и тотчас черная птица закружила над ним в вышине. 




 Глава первая
 НОВЕНЬКАЯ


 Фейнне привезли в Королевскую Академию Коммарши на восьмой год после того, как ее величество правящая королева дозволила незамужним девушкам из знатных семей получать образование вне дома.
 Появление новенькой не вызвало большого переполоха. Разве что несколько любопытных студентов, прогуливающих лекции, наблюдали за тем, как из большой крытой повозки выходят слуги: рослый мужчина и сухонькая старушка. «Еще одна студентка приехала», – пронесся слух. Зеваки нетерпеливо ждали, когда покажется сама молодая госпожа.
 Девушки в Академии не были такой уж редкостью, но по большей части у них не имелось ничего, кроме милой внешности и желания любой ценой восстановить былое могущество захиревшего рода. Им не возбранялось участие в студенческих пирушках и даже дуэлях. Неписаный студенческий кодекс настрого запрещал в подобных случаях подчеркивать различие между полами.
 Однако вновь прибывшая девушка даже на первый взгляд сильно отличалась от прочих студенток. Она совершенно явно обладала значительным достатком. Что же привело ее в Академию, если не стремление обзавестись интересным мужем?
 – Сомневаюсь, что у нее есть необходимость зарабатывать на жизнь, – высказался один из студентов, наблюдая, как из повозки выгружают сундуки.
 – Вероятно, она – урод, – предположил второй. И в этот самый миг из повозки показалась она. Фейнне – так ее звали. По крайней мере, так обратился к ней слуга.
 Услышав свое имя, произнесенное знакомым голосом, Фейнне чуть улыбнулась и протянула руки. Слуга бережно положил их на свои плечи и, обхватив девушку за талию, осторожно вынул ее из повозки.
 У нее было забавное лицо с маленьким острым подбородком – как нарисованное сердечко – и пушистые, пепельного цвета волосы. Когда слуга снял ее с повозки, она не стала вертеться и оглядываться, как поступила бы любая другая девушка, оказавшаяся в новом месте. Фейнне просто стояла, рассеянно глядя перед собой, и чуть улыбалась – явно не происходящему вокруг, но собственным мыслям.
 Один из студентов широко осклабился и помахал ей рукой. Фейнне никак не ответила. Это смутило парня настолько, что он несколько мгновений не знал, как быть, а затем сплюнул сквозь зубы и пробормотал: «Дура!» Девушка, казалось, не заметила и этого.
 Начали вносить сундуки в комнаты, снятые для новой студентки в одном из чистеньких домов, что были построены вокруг сада Академии специально для сдачи внаем студентам из состоятельных семей. Старушка-прислужница сразу исчезла в глубине помещения. Девушка провела пальцами по шероховатой стене дома, шевельнула губами.
 Вернулся слуга, взял ее за локоть и увел в дом. Фейнне чуть споткнулась у порога, но благополучно преодолела его и скрылась из виду.
 Наблюдатели еще немного потоптались у входа, однако ничего интересного больше не происходило.
 – Ну, и что ты о ней скажешь, Эгрей? – заговорил один из студентов, по имени Гальен.
 – Надменная глупенькая богачка, – авторитетно высказался Эгрей. – Надо будет обломать ей коготки.
 Его приятель медленно покачал головой. Новенькая девушка ему понравилась.
 Она появилась на лекции по оптике уже на следующий день. С ней пришел и тот самый слуга, что вчера препровождал ее в дом. Сегодня он опять поддерживал ее за локоть. Они устроились чуть в стороне от остальных, на краю скамьи.
 Лекции читались в огромном саду Академии, где тщательно ухоженные участки перемежались нарочно запущенными. Этот сад представлял собой целую вселенную, и в истории Академии имелись студенты, которые не покидали его в течение всех лет своего обучения. Что до преподавателей, то иные из них оставались внутри этой вселенной десятками лет.
 Здесь имелись фонтаны и статуи, выстриженные газоны и настоящие лесные заросли. В нескольких местах были установлены длинные деревянные или каменные скамьи для студентов. Почти все кафедры имели собственные залы под открытым небом, а кафедра почвоведения и гидропоники располагала, кроме всего прочего, большой оранжереей и полусотней грядок, окружающих квадратный пруд.
 Оптику преподавал один из ведущих профессоров Королевской Академии, магистр Алебранд – низкорослый, с жесткой темно-рыжей бородой и бешеными глазами, которые на ярком солнечном свету становились желтыми.
 Завидев новую студентку, он коротко, сердито кивнул ей, а когда она, по своему обыкновению, не ответила на приветствие, закричал:
 – Кто? Что? Почему здесь?
 Поднялся слуга девушки. Это еще больше взбесило магистра Алебранда. Он даже затопал короткими толстыми ногами.
 – Почему? – зарычал он прямо в лицо приближающемуся слуге.
 Тот невозмутимо склонился в поклоне, а затем выпрямился и громко, отчетливо представил свою подопечную:
 – Моя госпожа – Фейнне из Мизены.
 – Никогда не слыхал! – отрезал Алебранд.
 – Не слыхали, так послушайте, – вспыхнул слуга. – И нечего орать!
 Алебранд побагровел так, что бородища на его лице стала казаться по сравнению с лицом почти желтой. Янтарные глаза профессора загорелись, как у дьявола. К растущему веселью студентов, он смог только хрипло крякнуть несколько раз подряд, но перебить дерзкого слугу и поставить его на место магистру явно не удалось.
 – А мое имя – Элизахар, – продолжал слуга спокойно.
 По его манере держаться было очевидно, что он привык иметь дело с господами самого разного нрава и темперамента и что никакие выкрики, угрозы и демонстрации силы давным-давно не производят на него впечатления.
 – Ф-ф... – пытался заговорить ошеломленный магистр. На его бороде вздувались пузыри.
 – Я буду посещать занятия вместе с госпожой Фейнне, – продолжал Элизахар, оглядываясь и осматривая притихших студентов очень внимательно. – Потому что она слепа и нуждается в моей помощи.
 Стало совсем тихо. «Слепая!» – прошептал Эгрей. Вчерашние наблюдатели мгновенно простили девушке всю ее невежливость.
 Алебранд перевел дух. Краска медленно уползала с его лица.
 – Ну так садитесь на место! – велел он Элизахару. – Нечего срывать мне занятия. Не знаю, зачем слепой красавице изучать оптику. Должно быть, причуды богачей должны оставаться загадкой для нас, простых смертных.
 И тут наконец впервые подала голос Фейнне.
 – Я заплатила за семестр, – произнесла она. – По повышенному тарифу, поскольку буду посещать занятия не одна. Прошу вас, начинайте!
 Гальен подтолкнул локтем своего соседа:
 – Слыхал, Эмери? Вот это крепкий орешек!
 Тот, к кому он обращался, молча кивнул, не сводя глаз с девушки и ее защитника.
 Элизахару было лет тридцать – он был, во всяком случае, ощутимо старше всех собравшихся, если не считать, конечно, самого магистра. Высокий и стройный, Элизахар производил впечатление человека, очень хорошо владеющего оружием. Любым оружием, какое подвернется. А взгляд у него внимательный и грустный, как у безнадежно влюбленного.
 Когда началась лекция, он вытащил из сумки несколько деревянных табличек, покрытых восковым слоем, и время от времени делал на них заметки костяной палочкой.
 Алебранд блестяще владел предметом, за что ему легко прощались все его выходки – от ядовитых замечаний в адрес студентов и коллег до редких, но всепоглощающих запоев.
 Оптика была одной из главнейших дисциплин в Академии. Она исследовала свойства света двух лун, Ассэ и Стексэ, Голубоватой и Желтоватой (точнее, если передавать эти названия дословно, «Голубоватенькой» и «Желтоватенькой»), которые приобретали совершенно особенные качества над Королевством, созданным Древней Кровью – кровью эльфийских властителей, Эльсион Лакар.
 Эта земля, напоенная токами чудесной силы, в определенные дни и при определенных, условиях не держала на своей груди тяжесть человеческого, тела. Говоря проще те, кто умел пользоваться природным волшебством Королевства, время от времени получали возможность левитировать.
 Расчет скорости и дальности предстоящего полета, был довольно сложным делом. Иногда луны скрещивали лучи – требовалось вычислить оптимальный угол; иногда их свет смешивался. В принципе, даже пасмурное небо не отменяло возможности полета. Десятки разновидностей специальных линз позволяли точно определить основные оптические характеристики воздуха, после чего надлежало воспользоваться расчетными формулами.
 Полеты увлекали многих, и на лекциях Алебранда всегда было полно народу. Излагая свой предмет, магистр воистину преображался. Он становился терпеливым и вдохновенным. Он благоговейно прикасался к сверкающим линзам короткими пальцами, заросшими рыжим волосом, и диктовал длинные ряды коэффициентов, постоянных и переменных величин, медленно, торжественно, как будто возглашал имена знатных господ, проходящих мимо королевского трона в церемониальном шествии.
 По слухам, Алебранд, столь блестяще знавший оптику в теории, сам никогда не летал. Это обстоятельство по непонятной причине только добавляло профессору обаяния.
 Большинству из его слушателей полеты требовались лишь для развлечения, самопознания и новых ощущений. Некоторые пробовали таким образом озорничать – заглядывая в чужие окна и подкладывая незнакомым людям жирных гусениц и анонимные записки, содержащие бессвязный любовный бред. Кое-кто пользовался полученным умением, когда требовалось добраться до труднодоступного места, расположенного где-нибудь высоко, – например, при завершении отделочных работ во время строительства; или во время путешествия, если возникала необходимость перебраться через бурную реку или горный хребет, проделав в кратчайший срок сравнительно большое расстояние.
  Путник остановился и уже в который раз взглянул на луны, поднявшиеся на небо. Ассэ низко висела над горизонтом, огромная, мертвенно-голубая, Стексэ – в это время ночи в шесть раз меньше, чем Ассэ, – стояла на северо-востоке, желтый плоский круг, утонувший в бледно-зеленоватом мареве. Угол между лучами лун был сегодня довольно благоприятным, но, сколько путник ни старался, ему не удавалось уловить невидимую, но сильную струю воздуха и подняться вместе с ней над землей. 
  Было очень холодно. И ни одной живой души поблизости. Черная птица пропала, растворилась в темноте. Небо казалось необитаемым. 
  Путник облизал высохшие губы. Скоро появится роса. Тупая головная боль сжимала виски, стучала в затылке. Путнику показалось, что он стал хуже видеть. Он без сил опустился на продрогший песок, уронил голову на грудь. Потом улегся. 
  Луны медленно перемещались по небу. Два широких луча издевательски отчетливо прочерчивали прозрачный воздух. 
  – Будь ты проклят, Элизахар, – сказал путник, обращаясь к самому себе. Он заплакал и почти сразу заснул. 
 После первой же лекции Фейнне начала обзаводиться друзьями. Теперь, когда выяснилось, что новенькая девушка не обращает внимания на улыбки и кивки встречных не в силу надменности, а просто из-за слепоты, все разом встало на свои места. Молодые люди подходили к ней познакомиться, и Фейнне, смеясь от удовольствия, прикасалась к их рукам.
 – Меня-то вы ни с кем не перепутаете! – уверял Гальен. Он подставил девушке свое лицо и провел носом но ее ладони. – Чувствуете, какой носище?
 – Ай, не трогайте, он сопливый! – смеялся тот, кого называли Эмери.
 Неожиданно Фейнне ощутила в своей руке теплые крепкие пальцы, и женский голос проговорил:
 – Я – Аббана. Рада видеть еще одну девушку в нашем обществе.
 Аббана была рослой, с прямыми плечами и узкими, почти мальчишескими бедрами.
 – Привет, – сказала ей Фейнне, кивая наугад.
 – Есть еще Софена, – добавила ее новая знакомая, – но она, думаю, до сих пор спит. Софена никогда не поднимается к первой лекции.
 – Вы записались на эстетику? – снова вмешался Эмери.
 – На эстетику, оптику, танцы и ораторское искусство, – ответила Фейнне немного застенчиво.
 – Ура! – рявкнул Эмери. – На танцы!
 – Элизахар! – позвала Фейнне, и тотчас он появился рядом и коснулся ее локтя.
 – Я здесь.
 Почти незаметная тревога, промелькнувшая на лице Фейнне, сразу исчезла.
 – Я хочу воды. Холодной, – распорядилась девушка. Элизахар мгновенно скрылся и вскоре явился снова с кувшином, который вложил прямо в руки Фейнне. Пока она пила, Аббана, посмеиваясь, говорила:
 – Я вчера видела магистра Даланн в библиотеке... Угадайте, что она читала?
 – Трактат по эстетике? – предположил Эгрей.
 Аббана сморщила свой аккуратный прямой носик.
 – Ты невозможно предсказуем, Эгрей. Нет, она интересовалась свойствами веществ... Химия!
 – Зачем преподавателю по эстетике химия? – поразился Эмери.
 – Сводить бородавки, не иначе, – фыркнула Аббана. – У нее был такой вороватый вид, будто она совершала нечто постыдное. Надеюсь, меня она не заметила.
 Один из печальных парадоксов заключался в том, что теоретическую эстетику преподавала дама изумительного внешнего уродства. Поговаривали, что она приходится дальней родственницей магистру Алебранду. Некоторое сходство и в самом деле имелось: малый рост при общей массивности тела, заросшие густым рыжеватым волосом ручищи, копна жестких волос и очень грубые черты лица. Бороды у нее, к счастью, не имелось (хотя те же злые языки утверждали, будто магистр Даланн каждый день выщипывает из подбородка волосы), зато по щекам и лбу в изобилии были разбросаны бородавки.
 Как и Алебранд, она великолепно знала свой предмет и читала его вдохновенно и очень интересно. Студенты не упускали случая подшутить над некрасивой карлицей, но слушали ее с неизменным удовольствием.
 – У нас новая студентка! – отметила Даланн, впиваясь взором в Фейнне.
 Та приподнялась и чуть склонила голову, а затем сразу села.
 – И новый студент! – добавила магистр эстетики, сощурившись.
 Элизахар поклонился ей внимательно и вежливо, однако этим сердце карлицы не растопил.
 – Он здесь для того, чтобы помогать мне, – подала голос Фейнне.
 – Надеюсь, – скрипучим голосом проговорила Даланн, обращаясь к телохранителю Фейнне, – прекрасное не останется для вас пустым звуком. Весьма неблагодарное дело – из года в год вколачивать представление об истинной красоте в тупые студенческие головы, занятые исключительно противоположным полом и выпивкой!
 – Согласен, – невозмутимо сказал Элизахар и уселся на свое место.




 Глава вторая
 БРАТЬЯ


 Тот, кого называли «Эмери», ворвался в комнату, дернул шторы, и яркий солнечный свет хлынул в полутемное, погруженное в дрему помещение. На кровати застонали и заворочались, сражаясь с одеялом. Потом спящий пробудился, сел, и на Эмери уставилось его собственное лицо.
 – Нет от тебя житья, Ренье, – пожаловался этот второй Эмери.
 – Хватит спать! – Ренье закружил по комнате. – Я только что с занятий!
 – Что новенького стряслось в высоких научных сферах? – зевая, осведомился Эмери. И вдруг насторожился, разом потеряв остатки сонливости. – Да что с тобой, Ренье? Ты пьян?
 – Я пьян! – закричал Ренье в полном восторге. – Я пьян, пьян!
 Он схватил себя за волосы и дернул так сильно, что даже рот раскрыл.
 – Ух, как я пьян! – выговорил он, валясь на соседнюю кровать. И показал своему двойнику кулак: – Во! Только попробуй!
 – Что? – спросил Эмери и опять откинулся на подушку. – Ты влюбился, Ренье?
 Юноша взмахнул руками.
 – Влюбился... Не знаю! В любом случае, эта девушка нас не перепутает, можешь и не стараться. Она слепая. Ее тебе от меня не увести. Для нее внешность ничего не значит. Она слышит... Ну, не знаю. Наверное, такие, как она, живут исключительно сердцем. О, у них огромное сердце, которое чувствует вещи, для всех прочих незаметные, просто не существующие... Нежная...
 Он мечтательно нарисовал пальцем в воздухе ее профиль.
 – В таком случае, мне следует держаться от нее подальше, – сказал Эмери, настораживаясь. – Не ровен час раскусит, что нас двое...
 Эмери был старшим братом Ренье. Впрочем, разница в возрасте была у них ничтожная – меньше года. Они были очень похожи: оба круглолицые, кареглазые, с капризными пухлыми губами. И в то же время между ними имелось большое различие. Оно становилось заметным, когда братья стояли рядом. И выражалось краткими словами: Ренье был красив, Эмери – нет. В облике Эмери отсутствовала та необъяснимая гармония, та соразмерность черт, которая заставляла встречных, равно мужчин и женщин, оборачиваться вслед его младшему брату.
 И все же внешнее сходство черт было настолько значительным, что братьев, как правило, путали. Близость усугублялась еще и тем, что оба чуть прихрамывали на левую ногу, только Эмери был таким с рождения, а Ренье повредил щиколотку в возрасте четырнадцати лет, когда неудачно упал с лошади.
 Несколько раз жертвами этого сходства становились девушки, которые поначалу поддавались непобедимому обаянию Ренье, а после оказывались в объятиях его старшего брата. Об этом и говорил Ренье, предостерегая Эмери от увлечения новой студенткой. Чувство, которое вызывала у него Фейнне, представлялось Ренье слишком тонким, Чтобы превращать его в предмет розыгрыша и делить с кем-то, даже с братом.
 Дом, который они снимали, находился на окраине городка Коммарши. Среди студентов не было принято ходить друг к другу в гости: считалось дурным тоном нарушать чужое уединение. Все общение между учащимися происходило преимущественно в необъятном саду, библиотеке, учебных залах и стеклянных беседках, разбросанных по обширной территории Академии. Поэтому братьям, которые появлялись в Академии только порознь и носили одинаковую одежду, почти полтора года удавалось скрывать, что их двое.
 «Люди не умеют наблюдать, – говорил Эмери, – и привыкли доверять тому, что видят своими невнимательными глазами». А Ренье вообще мало беспокоился об этом. «Им и в голову не придет заподозрить меня в обмане, – утверждал он в тех случаях, когда старший брат выговаривал ему за некоторую беспечность. – Это слишком невероятно. Никто даже не подозревает, что такое возможно».
 Привычка изображать из себя одного человека вместо двух была у них очень давней. Она велась с самого детства – практически с тех самых пор, как они себя помнили. Как все дети, братья не задавали вопросов, считая, что все происходит правильно, согласно порядку, заведенному от начала времен.
 Если в замке случались гости, бабушка представляла им только одного внука. И, как правило, только одного из двоих брали на праздники, где существовала вероятность встретить знакомых.
 Предпочтения ни одному из двоих не оказывали – брали то одного, то другого. Но в тех случаях, когда мальчика показывали посторонним, его неизменно называли «Эмери». И это тоже не обсуждалось.
 Лет в семь братья впервые заподозрили наличие в своей жизни некоей тайны и отнеслись к ней с полным доверием. Тайна тоже стала частью их мироздания.
 Через год тайна разрослась, обзавелась подробностями. Братья узнали, что Ренье – бастард. Красивое слово, оброненное служанкой, заворожило мальчиков, и Эмери одно время даже завидовал брату – что, впрочем, не мешало им дружить по-прежнему.
 С годами обстоятельства прояснялись все отчетливей. О случившемся в семье говорили скупо, не без оснований полагая, что информированность лучше и полезнее заменять любовью. Братья практически ничего не знали о своих родителях. Имелась только могила прекрасной Оггуль, бабушкиной дочери, – мальчики чтили ее, превратив для себя покойную мать в богиню-покровительницу. Об отце никто никогда не заговаривал. Ренье-бастард даже не знал, на самом ли деле приходилась Оггуль ему матерью и кем был его отец.
 В самом замке безраздельно властвовала бабушка, госпожа Ронуэн, – она была источником всех жизненных благ. Наличествовал также дедушка – приятный элемент декорации, роскошный принц-консорт при властной хозяйке родового имения.
 Когда настало время отправлять подросших внуков учиться, госпожа Ронуэн колебалась недолго.
 – Было бы разумнее оставить Эмери дома, – начала рассуждать бабушка. – У него слабое здоровье. К тому же он ничего, кроме своих клавикордов, знать не желает.
 Братья одинаково скуксились.
 – С другой стороны, Ренье – бастард, – продолжала хозяйка семейного имени. Она чуть помолчала и решительно махнула рукой: – Словом, вы отправляетесь оба. Но если в Академии узнают о том, что вас двое, мне придется нанимать убийц и засылать их к тем несчастным, которые увидели вас вдвоем. Даже если такое произойдет случайно...
 Ренье был воспитан таким образом, что никогда не считал себя воплощением семейного позора. Он – бастард, такова данность. О его существовании никто не должен знать – еще одна данность. Ренье, как и его брат, принимал ситуацию такой, какой она сложилась почти двадцать лет назад, и разделял общую ответственность за нее.
 Итак, в Академию братья отправились вместе и предприняли целый ряд весьма эффективных мер предосторожности.
 Они привыкли к своей исключительной судьбе, в которой имелось место только для одного из двоих. С самого момента появления на свет Ренье они вдвоем представляли одного человека, которого называли «Эмери» и никак иначе. И причастных к тайне существования второго брата имелось очень мало.
 – Расскажи мне об этой слепой девушке, – попросил Эмери.
 Он нашел возле кровати стакан с недопитым вчера вином, плеснул туда воды, разводя вино еще больше, и жадно проглотил: было жарко.
 – Ее зовут Фейнне... – проговорил Ренье и снова нарисовал в воздухе летучий профиль. – Приехала с ворохом прислуги и кучей багажа. Один слуга все время ходит с ней. Даже на занятия. Записывает для нее лекции. Наверное, будет читать ей книги... – Ренье покривил губы. – Внешне – приятный. Характер у него, по-моему, железный. Мне он не понравился.
 – Он здесь никому не понравится, – задумчиво отозвался Эмери. – Это очевидно. Он будет отгонять нас от своей хозяйки, как назойливых мух.
 – Угу. – Ренье глубоко вздохнул. – Дело даже не в том, что она красивая. Или богатая. Она, может быть, даже не слишком умная.
 – Понимаю, – сказал Эмери. – Пойду, полюбуюсь на нее издали. У меня сейчас фехтование.
 Он встал и пошел умываться.
 Ренье долго еще смотрел в низкий потолок, представляя себе лицо Фейнне. Намерена изучать оптику, надо же! А вдруг она действительно сумеет взлететь? Конечно, не обладая зрением, она не сможет воспользоваться линзами... Но предположим, что этот ее Элизахар овладеет предметом в достаточной мере, чтобы рассчитать для девушки наилучшую оптическую ситуацию...
 Ренье вообразил, как Фейнне летит над землей, в длинном развевающемся платье, ничего не видя, лишь ощущая скрещенные лучи двух лун на своем лице... Как она ощупывает чуткими руками упругие струи движущегося воздуха...
 Ренье с трудом перевел дух. Он чувствовал себя совершенно счастливым.
 Можно считать, что Ренье сильно повезло: он, сколько ни мечтал о Фейнне, не мог догадаться обо всех подробностях ее жизни. Он видел, конечно, что она – милое, избалованное дитя богатого семейства, и мог воображать, сколько нежных платьев скрывают ее сундуки, – платьев, только и мечтающих о том, чтобы обхватать шелковыми пальцами плечи хозяйки, преданно прильнуть к ее груди, обхватить ее за талию и вильнуть по ее бедрам. Одного этого для Ренье было довольно, чтобы дыхание у него перехватило.
 Но среди одежды, порученной кропотливым заботам нянюшки, среди простеньких девичьих украшений и туфелек, хранились и другие вещи, столь же необходимые Фейнне, сколь необходимы были клавикорды для Эмери: сложенные стопкой загрунтованные холсты, краски, шероховатая толстая бумага, кисти – все одного размера, густые, щедрые, но с тончайшим кончиком.
 Когда Фейнне посещало вдохновение, она рисовала. Девушка была слепой с рождения, но это не мешало видеть ей яркие, удивительные сны, и время от времени девушка требовала, чтобы ей подали краски. Свои картины она то показывала всем, то не показывала никому, в зависимости от настроения. Иногда она стеснялась своих работ, иногда, напротив, желала слышать постороннее мнение.
 Однако чаще всего единственными созерцателями творчества Фейнне оставались ее няня и телохранитель. Иные картины она таила даже от родителей. Не потому, что в ее работах можно было заметить нечто чересчур интимное или просто не вполне надлежащее, но потому лишь, что Фейнне боялась, как бы родители не поняли ее творения неправильно. Ибо и у матери, и у отца имелось собственное, и вполне определенное, представление о том, каким обязан быть внутренний мир их дочери.
 А прислуга любила Фейнне такой, какой она была, – без всяких условий, ограничений и требований...
 Картины, создаваемые Фейнне, воспринимались неискушенным зрителем как довольно странные. Для девушки покупали специальные краски, которые создавали на поверхности полотна объем, поэтому Фейнне могла ощупывать свою картину пальцами и безошибочно добавлять новые мазки. Она пользовалась только локальными цветами, и тем не менее создаваемые ею образы были узнаваемы и производили сильное впечатление. Это был свежий, первозданный мир, мир, где не существовало сложностей, полутонов и оттенков, мир чистоты и однозначности. В нем свет был только светом, без примеси сумерек, а тьма – сплошной чернотой без проблеска; в нем не существовало компромиссов. И все же это был радостный мир, как радостна была сама Фейнне, и свет безусловно преобладал над тьмой, а красное торжествовало над фиолетовым.
  Элизахар пробудился среди ночи. Он находился в пустыне – процветающая, полная сочной зелени земля скрылась за горизонтом, как будто никакого Королевства и не существовало. Так было и на душе его. Он провел ладонями по лицу и вдруг заметил, что рядом колеблется чья-то чужая тень. 
  Воздух вокруг этой тени подрагивал и морщился, как тонкий шелк под пальцами нетерпеливой модницы. Элизахар молча смотрел на явление. Он заглянул и в себя и увидел, что страха не испытывает. Все выжгло ужасом случившегося с Фейнне. 
  Постепенно тень сгущалась, принимая очертания человеческого тела. 
  – Эгей! – окликнула тень Элизахара. – А кто ты такой – ты хоть помнишь? 
  – А ты кто такой? – сиплым, эхом отозвался Элизахар. 
  Тень превратилась наконец в очень высокого старика, смуглого, почти черного, с острым длинным носом и пронзительными зелеными глазами. Луна Ассэ окрашивала левую половину его лица в синий цвет, а правая была почти желтой, озаренная лучами луны Стексэ. 
  – Я Чильбарроэс, – сообщил незнакомец. 
  – Странный ты дух, – проговорил Элизахар. Теперь он и вовсе не понимал происходящего. Грезит ли он в пустыне или все происходит с ним наяву? 
  – Выбирай выражения, – обиделся двухцветный человек. – Я вовсе не дух! 
  Он сел рядом, краски на его лице смазались. 
  – А, – сказал Элизахар и замолчал. – Холодно, – произнес он спустя некоторое время. 
  Смутная догадка несколько раз мелькала у него в мыслях, но он никак не мог ухватить ее и облечь в слова. Наконец он с трудом спросил: 
  – Мы ведь с тобой уже виделись... когда-то? 
  – Полагаешь? – осведомился старик с откровенным презрением. 
  – Не знаю... Разве ты меня не встречал? 
  – А ты меня? – Чильбарроэс задирал брови все выше и выше, и складки на его лбу сжимались все теснее. 
  – Я... – Элизахар замолчал. У него болело все тело. Чильбарроэс хмыкнул и сухо плюнул в сторону. Затем поднял голову и проводил взглядом уходящие луны – они были готовы скрыться за горизонтом почти одновременно. 
  – Пойдешь со мной? – спросил он Элизахара. 
  – Далеко? 
  Яркие зеленые глаза старика вспыхнули. Взгляд их поразил Элизахара – Чильбарроэс как будто коснулся его сердца длинными холодными пальцами. 
  – Не советовал бы я тебе со мной торговаться, ведь ты умираешь, – сказал полупрозрачный человек. 




 Глава третья
 ГРОБОВЩИКИ И ЭКЗЕКУТОРЫ


 Никто не мог бы сейчас толком вспомнить о том, откуда завелась среди студентов дурацкая традиция: добывать в городке Коммарши, возле которого располагались сады Академии, вещи, принадлежащие наименее почтенным служащим городской мэрии, – гробовщикам, экзекуторам и сборщикам налогов. Но факт оставался фактом: без шляпы, которая украшала голову одного из этих господ, без плаща или, на худой конец, пояса, имевших тесное знакомство с сими неприятными личностями, студент не мог считать себя полноценным членом братства.
 Эти предметы добывались различными путями. Чаще всего их отбирали в результате разбойных нападений, но случались и честные торговые сделки. Если, конечно, чиновник не заламывал втридорога за какой-нибудь поношенный плащик с дырой посередине.
 Больше всего шуму в свое время наделал толстый, неповоротливый студент по имени Маргофрон. Товарищи посмеивались над ним, поскольку ум Маргофрона был таким же тучным и одышливым, как и его тело, и однажды так допекли его, что он решился и бросил им вызов.
 – Ах, так? – кричал он. – Вот, значит, как? Ну так я вас всех... Все вы будете мне завидовать!
 – Каким образом? – смеялся поэт Пиндар.
 – Увидите! – надрывался Маргофрон.
 Они выясняли отношения на поляне, неподалеку от открытой аудитории, где проходило занятие по почвоведению, и профессор, похожий на отставного офицера коренастый человек с очень жесткими руками, несколько раз появлялся перед спорщиками и призывал их к тишине.
 Студенты извинялись, но затем опять начинали повышать голоса.
 – Ну, так что ты сделаешь, Маргофрон? – осведомился Эгрей.
 Эмери (истинный Эмери, не Ренье), бывший до сих пор простым свидетелем спора, неожиданно для всех взял сторону Маргофрона:
 – Если они в тебя не верят, ты должен им назло совершить нечто выдающееся.
 – Именно, – решительно кивнул толстяк. – Вы еще услышите обо мне!
 Профессор, в очередной раз вынырнув из кустов, проговорил с угрозой:
 – Еще один звук – и можете обращаться в Коммарши за гробовщиком.
 – Прекрасная идея! – заорал Маргофрон. Он несколько раз дернулся, словно пытаясь преодолеть мощное притяжение земли, а затем побежал прочь, сильно топая и размахивая руками.
 – Вот и хорошо, – молвил профессор, скрываясь.
 Студенческие набеги на гробовщиков не были тайной для преподавателей, но в Академии это не обсуждалось.
 Маргофрон решил провести дело с размахом. Он вырезал себе дубину и отправился в город на охоту, спрятав оружие под плащ. Несколько насмешников, в их числе Пиндар и Эмери, прокрались за ним следом.
 – Ты его видишь? – шептал Пиндар, высовываясь из-за плеча Эмери.
 – Тихо... Вижу. Вон там, на краю площади. Делает вид, будто рассматривает каменных ящериц на фасаде мэрии.
 – Ящериц! Ой, умру... – давился Пиндар. Сейчас, когда шуметь было нельзя, всех особенно распирало от смеха.
 Они находились на центральной площади городка, нарядной и пестренькой, как пирог с осенними ягодами. Все здесь было тщательно ухожено и лоснилось от чистоты.
 Несмотря на то что Коммарши был совсем небольшим городом, он, как и Академия, представлялся своего рода «вселенной», потому что в нем можно было найти все: и трущобы, населенные такой отчаянной беднотой, что руки опускаются при одной только мысли об этом, и респектабельные улицы для богачей, и важные чиновные районы, и тюрьму, и городской архив, и места обитания ремесленников, и целых три рынка: Большой, Продуктовый и Старый (он же Блошиный).
 Город не слишком ладил с Академией: многовато беспокойства от студентов, по мнению горожан. По этой причине мэрия приняла закон, согласно которому в Коммарши не разрешалось открывать харчевни, ибо любая из них может сделаться притоном для буйной молодежи.
 Поэтому единственная харчевня, называемая «Ослиный колодец», находилась за городскими стенами. И уж она-то каждый вечер бывала переполнена посетителями! Владелец «Колодца» не уставал благословлять мэрию за ее премудрое установление. Кое-кто поговаривал, что оно, это установление, оказалось не таким уж мудрым, но пока все в Коммарши оставалось по-прежнему. Налоги с «Колодца» поступали большие, а в городке царило сравнительное спокойствие.
 И вот нынче Маргофрон взялся это спокойствие нарушить – к величайшему восторгу своих товарищей.
 Толстяк не знал о том, что за ним наблюдают. Он вел свое дело самозабвенно: то вжимался в стену, стараясь найти себе убежище среди теней, то, напротив, принимал беспечный вид и разгуливал по площади, как обычный зевака.
 – Не знает, на что решиться, – комментировал Эмери.
 – У меня все внутри от восторга чешется, – сообщил Пиндар.
 – Это в тебе поэтический темперамент зудит, – сказал Эмери.
 В музыкальном отношении эпизод явно принадлежал к миру духовых инструментов. Толстые басовые звуки, ковыляющие и постоянно сбивающие ритм, – Маргофрон, тихий переполох рожков – соглядатаи. Забавная получится пьеска.
 – Идет, – шепнул третий их товарищ и потянул Эмери за рукав. – Видишь?
 Эмери кивнул и поднял палец, призывая всех к полному молчанию.
 По переулку шагал человек в высокой войлочной шапке с красными и желтыми шелковыми кистями. На нем был красно-желтый плащ и черное платье, просторное и длинное, как у важного лица. На бедре у человека висел короткий широкий меч, а за плечом – колчан с прутьями.
 Это был один из двух городских экзекуторов, наиболее лакомый кусок для студентов. Экзекуторы отличались суровым нравом и никогда не вступали в переговоры касательно продажи элементов своего облачения. Отчасти – потому, что эти вещи выдавала им мэрия, и объяснить их отсутствие будет впоследствии затруднительно; отчасти же – потому, что такова традиция.
 Экзекутор – человек неподкупный и страшный. Он приводит в исполнение приговоры суда. Чаще всего эти приговоры сводились к штрафам, порке и заключению в тюрьму. Штрафы изымались налоговыми служащими, а вот порка осуществлялась непосредственно самим экзекутором. Среди студентов бытовало мнение о том, что заветной мечтой любого экзекутора было и остается – высечь студента.
 Человек вышел на площадь и задумчиво остановился. Видимо, ожидал кого-то, потому что несколько раз оглядывался по сторонам и пожимал плечами.
 – Давай, Маргофрон! – прошептал Пиндар азартно. Маргофрон как будто услышал призыв: взревев, он раскинул свой широкий плащ и с дубиной, зажатой в обеих руках, устремился на экзекутора. Тот отпрянул и потянулся за мечом, но в тот же миг дубина упала на его голову. Войлочный колпак немного смягчил удар, однако случившегося вполне хватило, чтобы чиновник потерял сознание.
 Маргофрон с искренним удивлением уставился на поверженного им человека. Затем наклонился и стянул колпак с головы лежащего. Обнаружилась неприятность: смятые и испачканные кровью волосы. При виде крови толстый студент завизжал и отпрыгнул. Несколько секунд Маргофрон тяжело переводил дух, а затем опять нагнулся и начал отстегивать меч.
 Соглядатаи переглянулись. Завладеть мечом экзекутора было лихим подвигом, совершить который не удавалось пока никому. С другой стороны, этот меч был собственностью мэрии и стоил куда дороже, чем войлочный колпак. За подобную кражу вполне можно угодить в лапы второго, уцелевшего, экзекутора и таким образом послужить к осуществлению его заветной мечты.
 – Оставь, Маргофрон! – крикнул Эмери, выходя из укрытия. – Бери колпак – и бежим отсюда!
 Услышав свое имя, толстяк содрогнулся всем телом и шарахнулся в сторону.
 – Да я это, я, – успокаивающе сказал Эмери. – Не бойся. Оставь меч. Не трогай. Ты не убил его, а?
 – Кого? – тупо спросил Маргофрон.
 Эмери, хромая, выбрался на середину площади. Он присел на корточки рядом с чиновником, быстро ощупал рану у него на голове, нахмурился.
 – Что? – в ужасе вопросил Маргофрон.
 – Да ничего... Жив, только поранен. Дурак ты все-таки. Бери колпак, и давай поскорее уносить ноги.
 Но они не успели сделать и двух шагов. Тот второй, которого ждал экзекутор, появился из второй улицы, выходящей на площадь. Это было одно из важнейших лиц мэрии, ответственное за конфискацию имущества у должников, поэтому его сопровождали трое солдат.
 – Разбой! – крикнуло ответственное лицо.
 – Бежим! – завопил Эмери.
 Солдаты устремились вперед, и студенты метнулись в переулок, к своим. Поднялся ужасный переполох. Переулок был настолько узким, что там могли поместиться только два человека в ряд. Толкаясь и теснясь, студенты отступали. Эмери и Маргофрон, оказавшиеся последними, сдерживали натиск солдат, а чиновник, оставшийся на площади, кричал удиравшим врагам:
 – Стоять! Вы арестованы! Ни с места!
 Эмери размахивал шпагой, не столько атакуя противников, сколько следя за тем, чтобы они не сломали тонкий клинок своими копьями. Маргофрон подставлял под удары копий дубину, сам поражаясь ловкости, с которой орудовал непривычным для себя оружием. Открыв в себе неожиданный талант, толстяк сперва немного смущался, а потом вошел во вкус и принялся залихватски улюлюкать. Эмери старался держаться за его плечом – насколько ему это удавалось в тесноте переулка.
 Наконец до их слуха донеслись ликующие вопли: студенты вырвались из западни и оказались на второй площади, откуда выводили на свободу десяток улиц, узеньких, как ущелья, извилистых и в полной мере коварных. Один за другим школяры растворялись в городке Коммарши.
 – Они спасены, – сказал Эмери своему товарищу. – Теперь дело за нами. Будем прорываться.
 Звучало все это достаточно героически, чтобы Эмери ощутил фальшь высказывания и брезгливо поморщился.
 Маргофрон пыхтел, пот градом лился по его лицу, стекал с загривка, пятнал одежду на спине. От бока толстяка несло жаром, точно от пробежавшей несколько миль скаковой лошади.
 – Постарайся уложить ближайшего, – велел Эмери Маргофрону. – Ударь посильнее. Только умоляю – не убей.
 – Это уж как получится, – выдохнул Маргофрон. – А пусть сами не лезут!
 Тресни его по голове и оттолкни, пусть упадет на остальных, – распоряжался Эмери. – Затем беги.
 – Понял, – отозвался Маргофрон и обрушил дубину на висок ближайшего к нему солдата так стремительно, что даже Эмери не успел ничего понять.
 Без единого крика солдат повалился назад и толкнул второго; тот также потерял равновесие. Третий остался на ногах и, видя, что преступники убегают, метнул им вслед копье. Промахнуться в узком переулке было сложно: куда ни брось, везде будет широкая спина Маргофрона.
 По счастью, как раз в этот миг Маргофрон отшвырнул свою дубину, которая мешала ему бежать, и она пролетела от стены к стене. Толстяк даже не успел заметить, что это спасло ему жизнь: копье встретилось с тяжелой палкой и бессмысленно тюкнуло в мостовую.
 Эмери мчался изо всех сил, насколько позволяла хромая нога. Маргофрон подталкивал его в спину.
 До спасительной площади оставалось несколько шагов, когда двое уцелевших солдат настигли беглецов.
 Один вцепился в плащ Маргофрона, и толстяк едва не задохнулся: завязки впились ему в раздувшееся горло.
 – Я держу! – крикнул один из солдат.
 Эмери в отчаянии огляделся: никого из их сообщников на площади, разумеется, давно не было.
 И тут произошло чудо. Окно второго этажа распахнулось, и оттуда высунулись два лица. Одно принадлежало хорошенькой молодой женщине с распущенными волосами, а второе было лицом самого Эмери.
 – Ух! – вскрикнул тот, второй Эмери.
 И тотчас по воздуху пролетел тяжелый метательный снаряд. Он угодил прямо в солдат. Из снаряда вылетело какое-то жгучее вещество, которое поразило того, кто держал Маргофрона за плащ. А заодно – и самого Маргофрона.
 Голова «второго Эмери» на миг скрылась, но тотчас показалась вновь. Она оглядела поле боя, лихо свистнула и вытащила второй снаряд, немного поменьше первого. Теперь Эмери видел, что это горшок.
 – Беги! – рявкнул брату Ренье. Эмери торопливо захромал дальше.
 Второй горшок был метко отправлен в цель. Маргофрон дернулся и наконец освободился от хватки солдата. Завывая и ревя, придерживая обеими руками плащ так, чтобы он туго обтягивал тело сзади, Маргофрон затопал к площади, а оттуда – в спасительные переулки.
 Ренье скрылся в глубине комнаты.
 Женщина, с которой он проводил время, смотрела на него укоризненно.
 – Вредный вы народ – студенты! Не хочу тебя больше видеть. Неблагодарный! Выбросил оба горшка, и с кашей, и с киселем! А я-то старалась, для тебя их варила! Они были совсем горячие.
 – В этом и заключалось их главное стратегическое достоинство, – заявил Ренье. – Не хочешь меня видеть? Ну так прощай. Спасибо за прелестный день. Постарайся не вспоминать обо мне. Особенно если к тебе придут из мэрии и спросят, не принимала ли ты нынче гостей. В конце концов, это же была твоя каша в твоем горшке.
 – И как же, интересно, она упала из окна?
 – Положим, ты поставила ее остывать на подоконник, а потом, когда услышала шум, решила выглянуть и посмотреть – что происходит... Ну что я тебя буду учить, в самом деле! – рассердился Ренье. – Сама выкрутишься.
 Он поцеловал женщину и убежал, пока солдаты не пришли в себя и не начали обшаривать соседние дома.
 Разбирательство длилось несколько дней. Пытались установить личность разбойников. Особенно – толстяка с дубиной. Толстяк в Академии имелся только один – Маргофрон, но его неповоротливость была общеизвестна, и профессор фехтования категорически отрицал возможность того, чтобы этот студент мог браво сражаться с тремя солдатами сразу. Сам Маргофрон, оказавшись в безопасности, мгновенно утратил все свои чудесные боевые навыки.
 Солдат, которому он попал дубиной в висок, по счастью, остался жив, хоть и превратился в дурачка.
 – Какая потеря! – сочувственно произнес Эмери, когда узнал об этом. – Интересно, как они заметили разницу?
 – Лично мне интересно другое, – сказал Пиндар. – Где Маргофрон хранит свою добычу?
 Они выслеживали толстяка несколько дней, пока не застали его копающим яму под розовым кустом в отдаленном углу сада. Озираясь по сторонам и втягивая голову в плечи, Маргофрон прятал в яму маленький ларчик.
 – Украдем? – спросил Пиндар.
 Но Эмери покачал головой.
 – Это было бы слишком жестоко. Двух свихнувшихся дурачков разом эта история не выдержит. Ты ведь поэт, Должен понимать, что такое – чувство меры в произведении искусства...


КОРОЛЕВСТВО:



ГИОН И РИНХВИВАР

 Не всякий сон скрывает в себе тайну; почти все в этом мире явно и явлено, даже сновидения – и свои, и чужие, не говоря уж об общих и о тех, что вовсе не имеют хозяина. То же самое можно сказать и о книгах. Никто не возьмется разгадывать секрет, избравший себе укрытием самую поверхность, самый близкий к воздуху слой потаенного бытия.
 Потому и история Королевства считалась самым необязательным и нудным предметом во всем курсе Академии. Даже такие въедливые умники, как Эмери, не снисходили до того, чтобы глубоко вникать в нее. Это была такая же данность, как небо над головой: ни изменить ее, ни хотя бы чуть-чуть вмешаться в ее раз и навсегда установленный состав, ни даже просто стать ее частью – невозможно. Прошлое совершилось единожды и было записано, неизменное и скучное.
 Дряхлая книжка «Кратких Королевских хроник», потерянная кем-то из студентов, канула в высокой траве еще в начале семестра – выскользнула из задумчивых рук, слишком сухая, слишком завершенная для юноши или девушки, которые не для того себя предназначили, чтобы терять годы на осмысление давних чужих деяний. Когда придет время дождей, дешевые бумажные страницы промокнут и слипнутся, и жуки будут отгрызать от них кусочки, склеивая их разжеванную мякоть в плотные комки, из которых после зимы выведутся бойкие личинки.
 Но пока страницы сухи, почти невесомы и на ощупь мертвы, как старушечьи волосы.
 Крохотная птица в палевом оперении, с чуть раздутым маленьким горлом, прилетает читать эту книгу: что-то завораживает ее в буквах, шевелящихся под слабыми токами ветра.
  Узкая прибрежная полоса, вытянувшаяся вдоль моря, исстари была заселена людьми, которые возводили здесь свои небольшие города. Строить укрепления вынуждали их кочевники, которые приблизительно каждые пять лет появлялись на побережье из пустыни и совершали грабительские набеги, зачастую опустошительные. Необходимость противиться этим набегам привела к созданию первых крепостей, которые чуть позднее обрели статус самостоятельных государств. 
  Объединение мелких княжеств, нередко соперничающих и даже враждующих между собой, в единое Королевство связано с именами герцогов Мэлгвина и Гиона, властителей Изиохона. 
  В ту пору Изиохон был таким же маленьким, что и теперь; однако по сравнению с прочими современными ему городами он выглядел весьма внушительно и представлял собой значительную политическую и военную силу. 
  Ряд удачных дипломатических союзов и несколько кровопролитных кампаний позволили Мэлгвину захватить почти все побережье и вынудить соседей признать свое главенство. Умный, дальновидный политик и одаренный полководец, Мэлгвин по праву считается первым создателем Королевства. 
  Однако тогдашний союз городов, противопоставляющий себя внешнему врагу – пустынным племенам, – был лишь прообразом того процветающего, великого Королевства, которое известно нам ныне. 
 Завершил начатое Мэлгвином его младший брат Гион, которому удалось заключить союзный договор с эльфами – Эльсион Лакар – и скрепить этот мистический союз браком с эльфийской девой, первой в череде эльфийских королев, управлявших нашей благословенной страной. Благодаря ежегодно приносимой на алтарь капле эльфийской крови земля наша остается плодородной, климат – наилучшим, и пустыня не смеет перейти наших границ...
 Толща веков расступается неохотно – раздаются его неподатливые пласты, точно мясо под острым ножом, влево и вправо, все дальше, все глубже, все теснее, – но наконец в узкой щели возникает то, что изначально было запорошено мелкими, точно песчинки, буковками. Можно подумать, буквы эти призваны не столько рассказать и показать, сколько засорить взор и окончательно скрыть от него истину.
 Да и существует ли эта самая, единственная истина?! Ничего не удается поначалу разглядеть, кроме двух схожих между собою лиц: старшего брата, первого короля Мэлгвина, и младшего, Гиона, который едва достиг еще семнадцати лет и оставался никем и ничем. Еще не создано генеалогических древ; еще не вытканы гобелены с портретами предков. Те, кому надлежит стать предками, совсем молоды, и ни один из двоих братьев пока не помышляет о том, чтобы лечь клубнем в землю, под корни несуществующего древа, из коего впоследствии произрастут все грядущие короли.
 Все только в самом начале...
 Ничего не ведая о судьбе скучного учебника по истории Королевства, Гион удирал из Изиохона в лес, ловить птиц и единоборствовать с кабанами. Лес этот стоял как бы на сломе двух миров, человечьего и эльфийского. Учитель, приставленный к княжеским (тогда еще – княжеским) отпрыскам, говорил Мэлгвину (а Гион подслушивал, возясь под столом с деревянными тележками да кожаными лошадками, набитыми тряпьем): будто бы Эльсион Лакар бессмертны, будто они любопытны и более сходны со зверьем, нежели с людьми. Ибо человеку, чтобы оставаться величественным, надлежит помнить о множестве условностей и создавать трудности самому себе; но Эльсион Лакар не таковы. Их величие – в их натуре, и они ведут себя как дети и как олени, но сами при этом могущественны и прекрасны, точно ангелы.
 Откуда на краю оседлых земель вдруг появился лес? Кто насадил эти высокие деревья с ровными медными стволами? Почему они здесь стоят? Ни одной причины их появления нельзя назвать, если не знать о существовании и близости Эльсион Лакар.
 Ибо этот лес растет сразу в двух мирах, и в эльфийском мире – в большей степени. Там его корни, оттуда берет он и влагу, и питательные вещества; вот почему эти деревья так прекрасны и не зависят от капризов погоды: в самую страшную засуху они красивы и зелены. Несколько раз кочевники пытались захватить это место, вырубить деревья и учинить на их месте пастбище для своих коров и лошадей – коль скоро земля там так хороша; но ни один топор не смог и царапины оставить на медном стволе.
 Никто не знал этот лес так хорошо, как Гион, когда младший брат подрос, а старший сделался королем. И пока Мэлгвин воевал и договаривался с побежденными о вечной дружбе, Гион бродил по лесу и рассматривал камни, то и дело попадавшиеся среди светлого влажного мха. Часть из них была выложена совершенно особенным образом, и постепенно мальчик научился выхватывать глазом целые куски лабиринтов. Он ходил вдоль извилистых линий, не решаясь войти внутрь, и узоры запечатлевались в его сердце, так что впоследствии он мог начертить любой даже с закрытыми глазами.
 Как и многие молодые люди в Королевстве, Гион умел и любил вышивать. Это занятие считалось вполне приличным для мужчин, и ему обучали не только девочек. Правда, у короля не было времени заниматься такими глупостями, а вот его младший брат часами мог «рисовать иглой» – так называлось это искусство.
 Иногда среди узоров на его работах мелькали обрывки эльфийского лабиринта. Однако он ни разу не осмелился изобразить лабиринт целиком.
 О чем Гион совершенно не знал, так это о своей красоте, потому что ни в Изиохоне, ни во всем юном государстве Мэлгвина не было тогда зеркал. Точнее, имелись какие-то медные плошки, худо отполированные и едва справляющиеся с обязанностью отражать хозяйкину прическу; но что до лиц – во всей их прелести или в их полном безобразии, – то отражались они лишь в глазах собеседника, в блестящей, черной глубине зрачков, то любящих и восхищенных, то холодных и негодующих.
 Но никто в Изиохоне не любил Гиона настолько, чтобы он разглядел в чужом взгляде отблеск своих рыжеватых волос – из-за нескольких ярко-белых прядей они казались пестрыми – или таких же пестрых зеленых глаз с желтоватыми точками вокруг зрачка. Лицо у Гиона было узким, нос – длинным, подбородок – острым; но если смотреть на него любящим взором, то был этот принц ужас как хорош, особенно когда поглядывал из-под пушистых светлых ресниц так хитренько, словно отыскал хвост и начало самого затейливого из эльфийских лабиринтов.
 Должно быть, недостаточно любил старший брат младшего, если не замечал всего этого и безбоязненно отпускал его бродить, где тому вздумается.
 До леса Гион добрался, по обыкновению, на лошади, но после отпустил ее – зная, что прибежит на свист, – и принялся бродить просто так. Будто разыскивал в темном, насыщенном лесном воздухе птичьи следы.
 Несколько раз он останавливался, потому что ему чудилось: кто-то притаился поблизости. Но неизменно никого рядом не оказывалось.
 Ветер шевелил листья, и золотые и зеленые тени перемещались по стволам и кронам, как будто некто в вышине вертел большой фонарь с прорезными узорами в металлическом колпаке. От этого мелькания у Гиона зарябило в глазах, и он сам не заметил, как наступил в собственную ловушку, которую установил здесь десяток дней назад, когда захотел поймать лисенка. Тонкий кожаный ремешок захлестнуло на щиколотке, и Гион, не ожидавший этого, оступился и упал.
 А рядом засмеялись.
 Он сел, наклонил голову к своей плененной ноге. Не станет он вздрагивать да озираться, выискивая – кто прячется в чаще, среди кустов, и смеется над королевским братом! Достал нож, начал освобождаться.
 Смешок повторился, такой нежный и ласковый, что Гион даже вздрогнул. По всему его телу пробежало волнение, однако он ничем не показал, что слышит чужой голос. Продолжал поддевать лезвием ременную петельку и осторожно ее надрезать.
 Тогда смех прекратился, и по листве пробежал разочарованный ропот. «Так-то лучше»,– подумал Гион. Он снял наконец петлю с ноги и поднял голову.
 Прямо перед ним листва была словно заткана золотыми нитями по плотной темно-зеленой основе: такого красивого орнамента он никогда прежде не видел. Спирали извивались причудливо, прямо на глазах превращаясь в цветки пышных роз, в самой полной их поре, когда каждый лепесток уже развернут и вот-вот начнет увядать. Эти розы непрерывно шевелились, двигались – они были живыми и постоянно изменялись, смещались, перекрывали друг друга.
 А затем, когда зрение немного привыкло к этому обману, Гион разглядел и то, что таилось за цветами: гибкое, наполовину обнаженное тело девушки. Она тихо шла, почти полностью сливаясь с разноцветной зеленью кустов, и из всей одежды на ней была только небрежно намотанная вокруг бедер юбка – зеленые лохмотья, изрядно испачканные к тому же вдоль всего подола болотной тиной. Крохотные кругляшки яркой ряски прилипли и к босым ступням, и Гион различал их, когда девушка поднимала ногу и вертела узкой ступней, прикидывая, куда ловчее будет ее поставить.
 Узоры явственно проступали на гладкой смуглой коже девушки, спирали обвивали ее тонкие руки, точно браслеты, и каждая линия ветвилась и стремилась умножиться. А лицо с остренькими скулами, раскосыми темными глазами и большим темным ртом сплошь цвело золотыми контурными розами.
 Гион не понимал, какого цвета ее волосы. Видел, что длинные, что каждая их прядь шевелится, как будто норовит ожить и учудить что-нибудь свое, что выделит и выгодно отличит ее от прочих.
 Неожиданно девушка поняла, что молодой человек ее увидел. Розы вспыхнули темно-красным, а затем поблекли, и их хозяйка выступила вперед, отделившись от кустов.
 Гион остановился перед ней, рассматривая незнакомку весело, готовясь всякий миг рассмеяться.
 Тогда она отбросила волосы с лица, и он увидел острые тонкие уши. Они действительно были покрыты светленьким пушком, как рассказывали об эльфах.
 – О чем ты думаешь? – спросила девушка.
 Гион пока что ни о чем не думал, но как только она задала свой вопрос, тотчас начал думать – о чем же он, в самом деле, думает? – и наконец ответил ей совершенно искренне:
 – О том, что твоя грудь – такая же, как ушки: острая, маленькая и покрыта пушком.
 Она опустила подбородок, скосила глаза
 – Это никогда не приходило мне в голову. Правду говорят о людях – у них странно устроены мысли.
 – Где ты набрала ряски? – спросил Гион. – Здесь поблизости нет ни болота, ни пруда.
 Девушка приподняла ногу, задрала повыше подол разлохмаченной юбки, поскребла ногтем щиколотку.
 – Это у вас нет ни пруда, ни болота, – пояснила она. – Там, где я была, есть небольшой пруд. Я бросала камушки в лягушек, а потом решила пройтись по лабиринту.
 – Ты часто здесь бываешь? – спросил Гион.
 Ее звали Ринхвивар, и она не столько разговаривала с Гионом, сколько просто расхаживала перед ним, поводя узкими плечами и шевеля на бедрах юбкой, и ее лицо то озарялось улыбкой, которая не имела никакого отношения ни к юноше, ни к тому, о чем они разговаривали, то вдруг принималось хмуриться, делалось важным и серьезным, но и это никак не было связано с поворотами их беседы. И когда Гион понял это, он просто взял ее лицо в ладони и пробежал губами от скул к подбородку, надеясь встретить по пути ее рот.
 От нее пахло свежестью, и каждый участочек ее кожи обладал собственным вкусом: за краткие мгновения Гион как будто перепробовал в погребе все самые вкусные блюда, от соленых грибов до взбитых сливок. И поэтому когда наконец он ощутил, как касается его губ остренький язычок, тонкий, как у ящерки, он был уже совершенно сыт, и веки его начинали тяжелеть.
 Ринхвивар засмеялась, стоя над ним где-то в очень большом отдалении – можно подумать, что он лежит на траве, а она летает высоко над ним.
 – Любовник должен быть голодным, так говорит моя бабушка, – сказала эльфийская дева. – А ты объелся, Гион! Так не поступают.
 Он с трудом открыл глаза и увидел, что действительно простерт на траве, а Ринхвивар приплясывает над ним, переступая через его обессиленное тело босыми быстрыми ногами, то отскакивая и вертясь у него в головах.
 – О, Ринхвивар! – заплакал Гион. – Что же мне делать? Едва я вдохнул запах твоих щек, как сразу опьянел, а стоило мне коснуться тебя, как тотчас же обожрался!
 – Таковы все люди, – многоопытно молвила Ринхвивар.
 – Клянусь тебе, я – другой, – горячо сказал Гион, глотая слезы. Слезы у него сделались густыми, как будто даже плакать теперь он обречен тяжелым солодом. – Я люблю тебя, Ринхвивар! Я хочу тебя поцеловать.
 Девушка замерла, стоя на одной ноге. Другая раскачивалась в воздухе, словно в раздумьях: куда бы опуститься. Золотые розы загорелись ослепительно и десятками оживших саламандр пробежали по зарумянившейся коже.
 Потом Ринхвивар приблизилась и опустилась рядом с Гионом на колени.
 – Ты и вправду меня любишь? – переспросила она, нависая над ним.
 Погруженный в ее душистые волосы, как в шатер, он только застонал и потерял сознание.
 – Ваш брат, ваше величество, подолгу пропадает в Медном лесу, – доложили королю Мэлгвину.
 Король сидел в твердом деревянном кресле без спинки, с полукруглыми подлокотниками, – словно ребенок, забравшийся внутрь драконьего скелета, – и не знал, что старость уже подбирается к нему, задолго до положенного срока. Она уже выслала дозорных, и они осторожно пробираются вдоль королевских висков, оставляя за собой тонкие белые нитки следов. Они обошли кругом королевские глаза, и там, где они ступали, кожа истончилась и чуть смялась. Один или двое, надо полагать, оступились и рухнули в пропасть; и там, где они хватались руками за неверную опору, и там, где скользили их пятки, прочерчены глубокие борозды: с обеих сторон крепко сжатого рта.
 Государственные заботы одолевают Мэлгвина со всех сторон. Он ищет новые источники дохода, он платит солдатам и советникам, он раздает подарки и даже помогает крестьянам, которые переселяются на его земли. В королевской голове непрерывно перекладываются с места на место столбики монет, тягуче мычат коровы, тянется скот, возмущаются запертые в плетеных клетках птицы, орут дети – и возражают, возражают, требуют и что-то доказывают благородные господа. Шум не утихает в мыслях короля ни на мгновение.
 Только один человек появляется там крайне редко и почти никогда не шумит – младший брат Гион. Целыми днями бродит по лесам с луком через плечо, с двумя ножами на поясе, как и подобает подростку из знатной семьи.
 – Очень хорошо, что мой брат целыми днями пропадает в Медном лесу, – отвечает король советнику и устало потирает виски. – Я до крайности рад этому обстоятельству. Не хватало мне еще заботиться о воспитании моего брата!
 – По слухам, он встречается там с женщиной, – добавляет советник, отводя глаза, как будто ему неловко докладывать о подобных непристойностях.
 Мэлгвин хлопает себя ладонями по коленям. Но – не от души, а осторожно, опасаясь, как бы не свалиться с неудобного кресла.
 – Превосходно! – восклицает король. – Мой младший брат, стало быть, опередил меня, потому что у меня нет ни сил, ни охоты, ни времени встречаться с женщиной, а наша кровь – большая драгоценность, и пора бы уже найти для нее подходящий сосуд.
 – Боюсь, государь, дело зашло гораздо дальше, – вздыхает советник. – В любом случае, эта незнакомая особа – не ровня королевскому брату...
 Тут мысль о возможной женитьбе и наследнике снова возникает в череде прочих мыслей. Но король так измучен заботами о новорожденном государстве, что получается нечто совершенно несусветное: неопределенный образ королевской супруги с королевским отпрыском на руках затесывается среди крестьян-переселенцев, и вот уже покорно топает между телегами и королева, крепко сбитая рослая женщина с туго перетянутой талией и красномордым младенцем (чью неприятную, вопящую рожицу король явственно различает над могучим, заплеванным молочной отрыжкой плечом матери).
 Это видение настолько ужасает Мэлгвина, что он испускает тихий стон и невольно качает головой.
 – Узнайте побольше о подруге моего брата, – приказывает он и откидывает голову к стене.
 Гион построил охотничий домик, и теперь у них с Ринхвивар была крыша над головой. Но оба они на самом деле не нуждались ни в какой крыше: Гион – потому, что был очень молод, Ринхвивар – потому, что эльфы вообще не обращают внимания на такие мелочи. Время текло для нее совершенно иначе, чем для королевского младшего брата: не то чтобы оно боялось прогневать эльфийскую деву, но, во всяком случае, знало свое место.
 Она пыталась объяснить ему:
 – Для старика любая тропинка куда длиннее, чем для молодого. Для одноногого будет существенным расстояние, которого ты даже не заметишь.
 Гион жмурился изо всех сил, тужась, чтобы наконец понять, что она имеет в виду. Расстояние в представлении Гиона могло растягиваться или сужаться, потому что над пространством он, смертный человек, имел хоть какую-то власть. Но над временем Гион был не властен, и оно в его воображении оставалось неизменным, с его разрушительной и созидательной работой.
 Впрочем, королевский брат был действительно в те годы так юн, что пять или десять лет, отпущенные судьбой на цветение его молодости, представлялись ему истинным бессмертием, и все разговоры о времени, о старости, о смерти, и разлуке оставались чистейшим кокетством. На самом-то деле Гион никогда не поддастся старости и уж тем более – никогда не умрет!
 И для Ринхвивар это обстояло точно так же. Поэтому в ее объятия не закрадывалась горечь – как иногда случается, когда эльфийская дева принимает в свое сердце человека.
 Однажды она спросила его:
 – Это правда, что твой брат – король?
 Гион кивнул. Его мало занимала сейчас эта тема: они с Ринхвивар лежали на траве, а в узкой синей вышине между стволами бесконечно кружил сорванный с дерева лист, и Гиону было интересно, куда он упадет.
 – Странно, – молвила Ринхвивар, – я не слыхала ни о каком королевстве людей на этих землях.
 – Оно появилось недавно, – объяснил Гион. – Мой брат Мэлгвин, властитель Изиохона, – великий полководец и отменный дипломат. Он убедил соседей пойти под свою руку – кого силой оружия, кого силой слова.
 – А кого – примером соседа, не так ли? – Ринхвивар вздохнула. – Да, такое случалось и прежде...
 Он протянул руку и пощекотал ее.
 – Ты ведь очень древняя, – сказал он. – Ты помнишь, как создавался этот мир, не так ли?
 Визжа, она отбивалась, и золотые и пламенные розы пробегали по ее телу, а затем вдруг все разом сплелись на ее обнаженном животе, превращаясь в единственный гигантский цветок.
 Гион протяжно застонал и пал лицом в самую сердцевину этого цветка.
 Ринхвивар накрыла его макушку ладонью.
 – Не уверена, что я такая уж древняя, – сообщила она.
 Гион водил лицом по лепесткам, следуя за ними, точно по лабиринту, и вдруг понял, что не раз уже вышивал подобные узоры, когда «рисовал иглой»: цветки на теле Ринхвивар действительно сплелись в линии, по которым ходили в Медном лесу эльфы, когда те любопытствовали взглянуть на жизнь людей.
 – Ты – чудовище, – прошептал Гион, осторожно целуя ее живот. – Ты – монстр, древний и ужасный, затаившийся в глубинах тысячелетий... Ты – болотное чудище...
 При каждом эпитете Ринхвивар вздрагивала от удовольствия и награждала Гиона тумаком.
 Затем она вдруг стряхнула его с себя и села. Он устроился на траве, уложив голову ей на колени. Сорванный лист все еще парил в вышине.
 – Мой брат – король Мэлгвин, – сказал Гион. – Разве я тебе не рассказывал?
 – А ты? – спросила Ринхвивар.
 Он удивился.
 – О чем ты хочешь узнать?
 – Кто ты такой?
 Гион провел ладонями по щекам.
 – Ну... – Он чуть замялся. – Вот же я, весь перед тобой!
 – Чего ты хочешь? – допытывалась она.
 – Любить тебя, – сказал он не задумываясь. – Ну, потом, когда у меня вырастет большая борода, я буду заплетать ее в косу, чтобы маленьким эльфийкам было удобнее по ней лазить... Ведь вы, эльфы, рождаетесь маленькими такими козявками, которые летают над цветочками и разносят пыльцу... по крайней мере, первую тысячу лет своей бесконечной жизни... Я ничего не путаю?
 Ринхвивар хотела оттаскать его за уши, но он опередил ее, схватил за обе руки и опрокинул на траву.
 – Ну, – осведомился Гион, победоносно улыбаясь, – что ты скажешь теперь? Будешь разносить пыльцу?
 Ринхвивар обхватила его руками за шею, и снова он почувствовал, что силы оставляют его.
 – Это нечестно... – проворчал он.
 Ринхвивар сказала:
 – Посмотри вокруг. Разве ты не видишь, что все изменилось?
 Обнявшись, они сели рядком и стали смотреть вокруг – выглядывать перемены в окружающем мире. И вдруг Гион понял: его подруга права! Теперь, когда он смотрел на мир ее глазами, изменения были заметны повсюду. Вот на кустах выросли листья, чуть крупнее, и вырезаны немного по-другому. Там сломана молодая ветка. Под землей изменили свой ход грибницы, и круги, свидетельствующие об их присутствии, потянутся к северу, в то время как прежде они уклонялись к югу. Небо сделалось почти фиолетовым, а лист, бесконечно плававший между медными стволами, исчез, как будто его поглотила густая, темная синева.
 Гион втянул ноздрями насыщенный грибным запахом воздух, и голова у него закружилась. Птичий хор обрушился на его истонченный слух и почти мгновенно истерзал его.
 И в то же время Гион знал, что это не колдовство. Он покрепче обнял подругу, с наслаждением ощущая прохладу ее смуглой кожи. Ринхвивар жевала травинку и поглядывала на него искоса.
 – У тебя будет дитя, – сказал Гион. – Я понял!
 Она засмеялась, снова опрокидываясь на траву. Вместо пропавшего листа между деревьями повисло белое облако. Солнце пропитывало его сладким золотом, и казалось странным, что оно не изливает на влюбленных с вышины излишки небесной позолоты.
 – Это твое дитя, – проговорила Ринхвивар, распуская розы по всему телу. Одна расцвела прямо у нее на пятке, маленькая, плотная, очень красная – как будто сердитая. Гион тотчас куснул ее, и Ринхвивар недовольно дернула ногой.
 – Мое дитя! – сказал Гион. – Оно ведь теперь повсюду, не так ли?
 – Только для тебя и для меня, – предупредила эльфийка. – Больше никто о нем даже не догадывается, Особенно – твой брат.
 Гион удивился:
 – При чем тут мой брат?
 – Мэлгвин – король, – сказала Ринхвивар. – И у него нет наследника. А у тебя скоро будет.
 – Боюсь, наследовать ему нечего, – вздохнул Гион. Я ведь... никто.
 Тут он вспомнил, как подруга спрашивала его: «Кто ты?»
 «Действительно, – подумал Гион, – кто же я?» Ответа на этот вопрос пока не находилось. Младший брат короля – это почти никто. У Гиона не было даже собственных владений. Ничто в Королевстве еще не было устроено как следует.
 – Я должен просить твоей руки, – сказал вдруг Гион.
 Это сделалось ему очевидно – как будто кто-то пришел и сказал ему об этом.
 И тут он наконец встретился с Ринхвивар глазами. Она смотрела на него грустно.
 – Видишь камни? – Она показала рукой на несколько диких валунов, которые выглядывали из травы, похожие на лягушачьи глаза. – Иди так, как они показывают... – Она помолчала немного, как будто ей было не по себе.
 Гион обнял ее, прижал к себе, как будто она нуждалась в утешении.
 – Что с тобой, Ринхвивар? О чем ты хочешь сказать, но никак не можешь?
 Она потерлась головой о его голое плечо, и он ощутил мягкое, шелковистое прикосновение ее волос и смешного, нечеловеческого уха.
 – Я не знаю, Гион, как ты пройдешь к нам, – призналась она наконец. – Я прихожу сюда совсем по-другому. Я просто появляюсь здесь, если возникает охота. Я вижу тебя издалека, слышу твой голос, я могу ходить за тобой, повторяя каждый твой шаг – и все-таки оставаясь в своем мире. Ты даже не замечаешь, как я передразниваю тебя…
 – Ну, спасибо. – Гион обиделся. – Стало быть, где-то там, за хрустальной невидимой гранью, кривляются обезьянки, а я этого не вижу...
 Теперь надулась Ринхвивар.
 – Кого ты называешь обезьянками?
 Он удовлетворенно хмыкнул и снова притиснул ее к себе.
 – Известно, кого...
 Ринхвивар снова стала серьезной.
 – Человек проходит этот путь совсем по-другому. Ему мешает смертность. Ему мешает власть времени.
 – Я знаю, как обмануть время, – сказал Гион. – Нужно пустить по реке кораблик. Понимаешь? Река – это и есть время, текущее в пространстве, через всю землю, через весь мир. Человек всегда может вернуться к истоку и найти свой бумажный кораблик.
 – Если ты сумеешь, – медленно проговорила Ринхвивар, – то мы встретимся.
 – Разве ты покинешь меня навсегда? Прямо сейчас? – Гион не выглядел даже огорченным – так он удивился. – Так принято?
 Она замотала головой.
 – Нет, нет! Но если ты хочешь... если ты на самом деле хочешь просить моей руки, ты должен сделать это в доме моих родителей. Следуй за камнями. Ничего не бойся.
 – Чего мне бояться, ведь ты, как оказалось, следишь за каждым моим шагом! – заметил Гион, злопамятный.
 – Нет, – сказала Ринхвивар. – Там, где ты окажешься по дороге к моим родителям, ты будешь один. Я никогда не видела этого мира и даже не знаю, как он выглядит.
 – Куда ты отправляешься? – спросил старший брат младшего.
 Гион видел: Мэлгвин спрашивает лишь потому, что сделал над собой усилие, припомнил какой-то разговор – что-то вроде «вам необходимо больше внимания уделять своему брату, ваше величество, поскольку принц Гион уже не ребенок», – и теперь вот «уделяет внимание».
 Тем не менее Гион любил своего брата, почитал в нем короля и владыку и потому ответил очень почтительно:
 – На охоту, государь.
 – Охота? – Мэлгвин чуть приподнял брови. – Вы подолгу пропадаете на охоте, братец, но что-то до сих пор наши кладовые не ломятся от набитой вами дичи!
 А Гион и сам не знал прежде, что от частых встреч с эльфийской девой у него обострился слух, и теперь он различал в голосе короля сразу несколько чужих голосов. И сейчас его устами говорил еще один советник, куда более подозрительный, нежели сам Мэлгвин. Только Гион, редко бывавший при дворе, не знал – какой именно.
 Гион улыбнулся простодушно и ответил королю – а вместе с ним и подозрительному советнику – так:
 – Это оттого, брат, что я не столько убиваю дичь, сколько просто брожу по лесу, а все, что добуду, там же и съем.
 – Говорят, у вас там и охотничий домик завелся, – добавил король.
 Гион кивнул в знак подтверждения.
 – Нынче у нас переговоры с баронами Коммарши, – сказал Мэлгвин, отводя взгляд в сторону, – и я желал бы видеть вас на этой встрече.
 – Почему? – удивился Гион.
 – Потому, что с годами, возможно, Коммарши станет... вашим владением. У вас, моего ближайшего родственника, моего... наследника... у вас должно быть собственное баронство.
 Голос Мэлгвина сорвался, потому что король говорил неправду, и сердце у Гиона сжалось: слишком долго отсутствовал он, слишком глубоко ушел в свое счастье – и старший брат заблудился без младшего, оказался среди неверных дорог, по которым ходят ложь и пустота.
 А король все говорил и говорил мертвым голосом:
 – Я предполагаю изменить многие союзы, соединить несколько мелких владений в гораздо меньшее количество крупных, частично предложить моим военачальникам вступить в брачные союзы с дочерьми местных баронов, частично попросту сместить прежних владельцев и предложить им взамен должности при дворе.
 Гион сказал «хорошо» и ушел. Он не явился на важную встречу, и Мэлгвин только раз поинтересовался – где его высочество принц, да и то весьма вялым тоном, а потом и вовсе забыл о его существовании.
 А Гион вошел в лес, и сразу же обступили его пение птиц и запах листвы и хвои. Очень далеко, в ложбине, еле слышно напевал ручей. Оттуда, из низины, тянуло папоротниками, и зудели завязшим в белых кудрях комарьем цветки-зонтики, кокетничающие тем, что они, дескать, ядовитые.
 Все забылось здесь, все осталось далеко позади и в прошлом – и неживой голос старшего брата, и какие-то странные люди, окружающие его при дворе, и полководцы, обязанные жениться на баронских дочерях, и незнакомая мебель в незнакомых комнатах... Гион шел себе и шел, и тропинка привела его к первому из знакомых, давным-давно примеченных камней.
 Кто положил здесь, в лесу, эти камни? Был ли лабиринт рукотворным, или же земля сама собою вытолкнула из своей плоти несколько валунов? И чем были эти валуны – знаками болезни, вроде нарывов, или просто родимыми пятнами? Но Гион знал от своей подруги, что они существовали во всех трех мирах: и в человечьем лесу, и в лесу эльфийском, и еще – в том странном мире, где никогда не бывают эльфы и куда ему, Гиону, предстоит погрузиться на своем новом пути к Ринхвивар.
 Он прошел мимо первого камня и зацепил взглядом второй. Следовало ступить между ними, и Гион беспечно сделал этот шаг. Третий камень показался справа, четвертый слева. Он шел верно. Теперь его глаза без труда различали выгнутые спинки камней, притаившихся под опавшими листьями, точно маленькие, опасные зверьки.
 Он стал думать о Ринхвивар. По правде сказать, в последние месяцы он больше ни о ком и не думал. Ничто не шло ему на ум так охотно, как тонкие руки его подруги, как ее темные теплые губы, ее раскосые глаза и остренькая грудь, которая иногда колола его, когда они обнимались.
 Неожиданно, когда он вздохнул, представляя себе, как она улыбается – быстренько, точно украла что-то забавное, да только еще не придумала, как признаться, – Гион понял, что по-настоящему, полной грудью вздохнуть не получается. Ему стало душно.
 Он остановился, огляделся по сторонам внимательнее. Ничего особенного не увидел: просто лес, чуть более темный, чем прежде. Некоторые стволы как будто расплывались, и Гиону вдруг почудилось, что он стал хуже видеть. Однако прищурившись, он рассмотрел другое: медные стволы были окутаны легким облачком тумана.
 Тяжелый туманный дух висел и в воздухе. Должно быть, поэтому и дышать приходилось с трудом. Гион улыбнулся, качнул головой и побыстрее пошел дальше.
 Туман делался все гуще, камни по обеим сторонам тропинки попадались все чаще, и теперь они больше не таились. Напротив – они выглядели так, словно оставались последней и самой надежной преградой между одиноким в лесу человеком и тем странным, неприятным, что скрывалось в густом, сером тумане.
 Однако Гион не чувствовал никакого доверия к этим камням, как бы они ни рядились в одежды его друзей. И они как будто поняли это и явили злобные рожи: нездоровые лишайники, похожие на рваные и пыльные кружева, обметывали их разверстые «пасти», провалы «глаз» сочились мутной водицей, в которой погибали улитки.
 Подняв голову, Гион понял, что не видит там, наверху, небесного свода. Туман окружал его и насильно гнул к земле; но и земли под ногами больше не было. Вокруг оказалась сплошная серость, клубящаяся, страшно занятая непрерывным движением – и при этом неживая. Ничего не было в этом мире, ни солнца, ни любви, ни доброго пива, ни кабанов, сердито добывающих себе пропитание подо мхом, ни занятых важными делами птиц. Этот серый мир выглядел так, точно никому не был нужен, и даже тот, кому он принадлежал, какой-нибудь захолустный павший эльф с отрезанными ушами, не наведывался в свое владение, считая его недостаточно хорошим для своей персоны.
 Должно быть, впервые в жизни Гион догадался, как важно для него ощущать эту всеобщую связь всего со всем, эту благословенную зависимость птиц – от веток и летучей мошки, зверей – от разного рода добычи и чистой воды, человека – от травы, по которой он ступает, от голосов, которые он слышит, от рук, которые его обнимают... Связи распались, и вместе с ними пропала наполненность мира, его изобилие и даже преизбыток, вторые ощущал Гион – всей своей молодостью. Серый мир, по которому пробирался королевский брат, был пуст. То, что пряталось в тумане и заставляло шевелиться бесформенные клочья, не содержало в себе никакой полноты – напротив, его близость лишь усугубляла опустошенность: оно словно высасывало воздух, еще остававшийся между стволами, теперь, невидимыми.
 Затем Гион остановился. На тропинку перед ним ступило нечто.
 Как и туман, оно не имело ни формы, ни очертаний, ни определенного цвета. В какой-то миг Гиону почудилось, что оно похоже на человека. Вероятно, так и было; однако на самом деле все это не имело никакого значения. Оно могло быть похоже на человека или на зверя, оно могло быть чем-то вроде шара с шипами или морского гада, случайно оказавшегося на суше. Ничто не имело здесь определенного значения.
 Оно было здесь, вот и все. Ничто больше не имело значения.
 Гион остановился и тотчас ощутил лютый голод. Как будто все его естество алкало и стремилось к единственной цели: насыщению плоти. Каждая частица его тела вопияла, требуя пищи. Голод пронизывал его насквозь, пропитывал его, словно влага – пористую губку, и длилось это уже целую вечность.
 Затем существо покатилось по тропинке и настигло Гиона.
 Он попытался уклониться хотя бы от этого первого столкновения, но существо оказалось проворнее, да и камни, ограничивающие тропинку, мгновенно выросли, сделались высокими, как скалы, ушли в небо и там впились в клочья тугого тумана, утвердив преграду между одиноким человеком и его неверным спасением от опасности.
 Гион быстро обвел вокруг глазами: он был заперт в тесном ущелье между камнями. И даже если бы он сумел взобраться по ним, то тяжелая клубящаяся крыша не выпустила бы его из ловушки.
 Тогда Гион вытащил нож и метнулся под вытянутую лапу чудища. Сейчас оно преобразилось в человека, но Гион знал, что это – не человек. Оно не имело ни формы, ни наименования, оно даже не было здешним властителем: просто нечто пустое и голодное, обреченное страдать и даже не знающее, что чувство, в которое оно погружено, называется страданием. Гион воспринимал его теперь, когда оно находилось совсем близко, почти как себя самого.
 И еще краем сознания он понимал, что может остаться здесь навсегда, став частью этого бесплотного мира и этой потерянной души.
 Оно обхватило Гиона лапами, наваливаясь сверху, как медведь, и Гион пырнул его ножом под мышку. Лезвие пропороло податливое тело – так кухарка разрезает ломти густого киселя, – но не причинило чудовищу ни вреда, ни боли: то, что оно испытывало год за годом, век за веком, было острее и крепче любой боли.
 Оно все настойчивее подминало Гиона под себя, обволакивало, пыталось заползти на него и поглотить. Он еще раз ударил ножом и вырвался, когда одна из лап вдруг отделилась от туловища и поплыла в туман, бессильно и слепо хватая воздух пальцами.
 Гион бросился бежать. Бесформенный ком катился за ним. Он то замирал и вытягивался, то растекался по тропинке. Затем Гион ощутил резкую боль в ноге: он поранился о камень, которого не заметил в тумане, залепившем ему глаза. Густую серость прорезала ослепительная вспышка, и по тропе потекла, извиваясь и не впитываясь в почву, живая полоса ярко-красной крови. Тотчас на тропинке сделалось гораздо светлее, и отвесные скалы опустились, приникая к земле и округляясь: теперь это вновь самые обыкновенные с виду камни.
 В сером мире появилось нечто новое. Гион настолько привык к окружающей его всеобъемлющей пустоте, что не сразу догадался – чем было это новое.
 Крик.
 Яростно, как от наслаждения любовью, кричало бесформенное, измученное голодом нечто. Оно пало на тропу и вытянулось, превращаясь в широкую плоскую змею, и начало извиваться и биться в нетерпении. Студенистая спина его содрогалась при каждом ударе.
 Впереди раскрылся рот – крохотный, беззубый, с вытянутыми, словно для поцелуя, губками, и кровь послушно побежала туда. Капля за каплей округлялись и втягивались в алчущую пасть, и вокруг становилось все светлее и чище.
 Гион вздохнул полной грудью, и у него закружилась голова. Хватаясь за сердце, петляя по тропе, он побежал из последних сил, а кричащее, стонущее, захлебывающееся чудовище ползло за ним, по кровавому следу, и лизало, глотало, поглощало капли живой жизни.
 Наконец Гион остановился. Он весь был покрыт испариной и не дышал, а отчаянно вскрикивал широко раскрытым ртом.
 Наклонившись, он туго перевязал ногу платком, после чего снова припустил по тропе, хромая и приседая. Поняв, что источник насыщения иссяк, чудовище замерло, зарываясь мордой в сухую хвою, и испустило последний вопль. Отзвуки этого голодного, алчущего зова все еще верещали у Гиона в ушах, когда он миновал последние два камня и выбежал на поляну.
 И разом все обрело плоть и явь, и было таким насыщенным, таким ярким и благоуханным, что Гион мог лишь слабо застонать и повалиться навзничь, ибо ноги отказали ему в повиновении. Ему чудилось, что он, плоский, двухмерный и лишенный красок, – выгоревшая картинка, криво вырезанная ножом из старой, затрепанной книжки, – вдруг очутился среди живых, полнокровных людей.
 Да что там люди! Каждая травинка, каждая букашка, что с важным, несколько отсутствующим видом раскачивалась на вершине этой травинки, – все они многократно превосходили Гиона своей упитанностью, округлостью, плоскостью, своей укорененностью в настоящем, в то время как сам принц, как ему чудилось, навеки застрял в нереальном, несуществующем, что и смертью-то не назовешь, не то что сколько-нибудь полноценной жизнью.
 Чувствуя себя сухим листом, выпавшим из гербария, затрепанной страницей, вырванной из скучного песенника, пыльным лоскутом – невеликая потеря для рукодельницы, Гион лежал и боялся пошевелиться. Ему сделалось невыносимо, хотелось уползти обратно – залечь между страницами книги.
 Лишь очень постепенно он начал ощущать, как к нему возвращается изначальная округлость. Он рискнул и приоткрыл глаз и с великим облегчением понял, что самая ближняя к нему травинка не глядит на него больше с видом несомненного превосходства. Она, конечно, еще не готова была занять свое, изначально определенное ей природой место, но уже вполне готова была признать хотя бы претензии Гиона на равенство с нею.
 А затем он увидел – почти у самых своих глаз – босые ноги и увлекся, рассматривая их: они как будто разговаривали с ним, то поджимая длинные пальцы, то шевеля ими, то пропуская между ними травинки и сгоняя жучков и муравьев с насиженных мест. Затем все исчезло, накрытое платьем, и перед Гионом появилось знакомое лицо.
 Темные раскосые глаза лучились, и Гион медленно зажмурился. А когда он снова приоткрыл ресницы и рискнул глянуть, лицо никуда не исчезло.
 Ринхвивар сидела рядом с ним на корточках, чуть склонив голову набок, и разглядывала юношу с любопытством.
 Он потянулся к ней руками, обхватил ее за бок и повалил на землю рядом с собой. Она засмеялась, подставила ему для поцелуя лицо, но сил у Гиона на это не было: он лишь упал щекой на плечо подруги, а зажмуренные веки оказались так слабы, что не удержали хилых, жидких слез.
 – Ох, Ринхвивар! – пробормотал он. – Ох, Ринхвивар! Я почти умер там, на той тропинке, покуда шел к тебе...




 Глава четвертая
 «ОСЛИНЫЙ КОЛОДЕЦ»


 Из поколения в поколение было принято у студентов Академии, невзирая на жару, проводить свободные вечера в «Ослином колодце», туго набитом посетителями подвальчике, где подчас бывало жарче, чем в преисподней. Низкий потолок нависал над буйными макушками, и в полумраке казалось, что если вскочить из-за стола слишком резко, то можно удариться о черный копченый свод, да так, что искры разлетятся по всему этому низкому каменному небосводу, повисая в дыму и подпрыгивая на восходящих токах горячего воздуха.
 Очаг, где изготавливалось мясо, всегда пережаренное, с толстой коркой запеченных в жире сухарей, был отгорожен от зала лишь невысокой деревянной стойкой. Любой из посетителей мог, не вставая с лавки, видеть, как выплясывает у огня невысокий смуглый человечек с лоснящейся бархатной лысиной, сам хозяин и главный повар «Ослиного колодца», или хмуро тычет длинным железным вертелом в полусырой кусок хозяйский подручный, угрюмый тип, похожий на грабителя, зачем-то отпущенного на поруки.
 В этом кабачке все было устроено таким образом, чтобы не нарушалась ни одна традиция из всех древних, освященных временем традиций, свойственных подобным студенческим кабачкам.
 Любой человек, впервые переступив этот порог, должен ощущать себя здесь так, словно попал в старый, давным-давно прочитанный роман, одну из первых осиленных в детстве толстых книг, непременно очень засаленную, затрепанную, с надписью, сделанной лет шестьдесят назад благодарной детской рукой нынешнего дедушки: «Очень хорошая книга». Все здесь как будто было испещрено подобными надписями, пятнами ягод и кляксами раздавленных между страницами комаров – следами чужого детства.
 Каменные стены кабачка, ближе к потолку закопченные дочерна, на уровне сидений были вытерты бесчисленными спинами. Лампы пылали ярко, безудержно, источая густой смрад дешевого масла. Но, несмотря на все их старания, в подвальчике неизменно царил полумрак.
 Посуда – глиняная, толстостенная, разрисованная бездельниками с художественных курсов Академии, которые вкладывали в эти работы самые странные и подчас даже пугающие фантазии. К счастью, она часто билась. Зато и стоила недорого, так что за ущерб с неловких посетителей даже не высчитывали – разве что слишком уж много ее погибало.
 Здесь пели всем знакомые песни. Каждое полуобнаженное декольте, улыбавшееся над подносом с кружками, выглядело совершенно родным, многократно поцелованным.
 Сюда заходили не только студенты, но и молодые офицеры – из расквартированного поблизости полка. У этой категории посетителей было принято посматривать на учащихся Академии немного свысока, но, в принципе, с легким и добродушным юмором. Студенты все-таки считались здесь хозяевами, а субалтерны находились у них как бы в гостях.
 Изредка случалось так, что забредали в «Ослиный колодец» личности совершенно случайные; однако на самом деле и эта «случайность» была глубоко укоренена в традиции – ибо какой толстый роман обходится без чужака, жалкого или загадочного!
 Чаще всего это бывали бродяги – их вводил в заблуждение скромный вид кабачка, расположенного на самой окраине. Оказавшись внутри и обозревая изысканное общество, собравшееся за вытертыми столами, бедолаги смешно моргали, конфузились и норовили сбежать, но тут уж, брат, держись: попался!
 Несколько студентов под одобрительные выкрики собратьев и при сдержанно-ироническом подмигивании господ офицеров из дальнего задымленного угла бросались на несчастного и хватали его под руки. Его волокли за стол, усаживали посередине, на почетное место, и принимались мучить.
 – А скажите, дружище, чему равен котангенс? – вопрошал кто-нибудь из студентов, в то время как другой вертелся рядом с куском мяса, насаженным на кончик ножа.
 Бродяга вращал глазами и напряженно размышлял над положением, в котором оказался так нежданно-негаданно. Студенты также ожидали: как поведет себя их невольный гость? Если он начинал барахтаться, вырываться и бормотать: «Позвольте, господа, я сам заплачу – у меня и деньги есть», то его с разочарованным улюлюканьем отпускали, и он торопливо глотал в углу плохо приготовленный ужин, после чего спешил удрать.
 Но если он обнаруживал достаточно ума, чтобы с важным видом ответствовать: «Котангенс с прошлого полнолуния Ассэ равен пяти» или изречь еще какую-нибудь столь же высокоученую ахинею – то тут поднималось всеобщее ликование, только успевай жевать да проглатывать! К ночи бродягу, сытого, пьяного и ошалевшего, с полными карманами мелких денег, укладывали спать под столом в обнимку с поленом или пучком соломы, обвязанным лентами.
 Ренье любил «Ослиный колодец» и частенько пропадал там, возвращаясь домой неизменно за полночь, веселый, чуть пьяный, с задержавшимся в волосах горьковатым запахом дыма. Эмери в это время еще не спал – читал грустные старинные романы или записывал свои коротенькие музыкальные пьески, похожие на мотыльков, такие же изящные и легкомысленные и такие же драгоценные, если поместить их в коллекцию под стекло.
 Впрочем, в тех случаях, когда Эмери выказывал намерение «заглянуть в колодец» (как принято было выражаться в подобных случаях), Ренье безропотно уступал ему свое место. Благо подобное желание посещало старшего брата нечасто.
 Вскоре после того, как в Академию приехала Фейнне, в размеренной жизни братьев произошел первый сбой. Ренье задержался в кабачке намного дольше обычного. Эмери, встречая брата, ничем не выдал своего недовольства или волнения, только заметил между делом:
 – Учти, я ведь не смогу открыто пойти туда, если потребуется тебя выручать.
 – Можно подумать, меня требовалось выручать! – буркнул Ренье. – Вовсе нет. Ты хочешь спать?
 – Теперь не хочу.
 – Иногда мне кажется, что в тебя время от времени вселяется дух нашей бабушки, – объявил Ренье. Он повалился на постель прямо в уличной одежде.
 Эмери брезгливо поморщился, но промолчал. Замечание насчет «духа бабушки» его задело, как бы он ни пытался это скрыть. Ренье, впрочем, превосходно знал, о чем сейчас думает старший брат, и скосил на него хитрый глаз.
 – Сейчас переоденусь. И умою лицо.
 – О! – вымолвил Эмери, возводя взор к потолку.
 Ренье сел и начал стягивать с себя сапоги.
 – Вот скажи ты, Эмери, – заговорил он, втягивая брата в спор, только что унявшийся в кабачке, – как следует воспринимать исчезающего человека в день слабого новолуния Стексэ на перекрестье одного желтого луча и полнокровной голубой полосы Ассэ?
 – Какие могут быть исчезающие люди в такое время суток? Завтра у меня первым уроком фехтование, – сказал Эмери, зевая.
 – Я серьезно!
 – Я тоже.
 – Но он исчез!
 – Кто?
 – Тот человек.
 Эмери, видя, что брат действительно взволнован, сдался.
 – Ладно, рассказывай.
 Ренье снял плащ, камзол, заляпанные салом штаны и остался в одной рубахе. Он забрался на кровать, обхватил колени руками и мечтательно уставился в угол потолка.
 – Сегодня вообще был довольно странный вечер, почти с самого начала...
 Ну, с самого-то начала все шло своим обычным чередом.
 Одной из первых явилась Софена. Она всегда приходила без спутников, устраивалась в углу с таким расчетом, чтобы наилучшим образом обозревать весь зал. При этом у Софены был такой многозначительный вид, будто она высматривала кого-то или ждала какого-нибудь адского подвоха от некоего человека. И уж конечно, Софена очень хорошо знала цену окружающим, себе и ситуации. Хотя, в общем-то, никакой такой «ситуации» не было и в помине. Софена играла сама с собой в собственные игры, где ей отводилась самая главная, самая опасная, самая значительная роль.
 Чуть позднее народу набилось под завязку, так что крайнему на скамье приходилось то и дело хвататься за стол или стену, чтобы не съехать на пол.
 Среди прочих пришел и Элизахар и как ни в чем не бывало уселся за стол с остальными студентами. Поначалу на это обстоятельство даже не обратили особого внимания: к Элизахару успели привыкнуть на лекциях, и потому он вовсе не воспринимался студентами как нечто постороннее.
 Из-за перегородки хлопьями валил чад и слышалось громкое змеиное шипение: на решетке жарился очень жирный кусок.
 Ренье не мог бы объяснить, почему после раскаленного солнцем дня нужно непременно тащиться сюда, в духоту и тесноту, и сидеть с красным лицом, истекая потом, почти теряя сознание от густых запахов. Но таилось в этом некое наслаждение, сродни вызову природным стихиям, на который так чутко отзывается молодое сердце.
 Кто-то из студентов хлопнул наклонившуюся над столом служанку потной ладонью по груди. Раздался смешной чавкающий звук. Девушка облила нахала пивом, и он благодарно облизал губы, обтерся ладонями и сунул себе в рот поочередно все десять пальцев.
 Спорили о сущности прекрасного. Магистр Даланн в своих лекциях последовательно защищала мысль о том, что в искусстве важна форма, а не содержание. Сегодня она объявила, что неправильная, вредоносная в своей основе идея принципиально не может быть облечена в изящную форму. Во всяком случае, в форму, достойную определения «произведение искусства».
 – Но это в корне лживое утверждение! – возмущался Пиндар.
 Еще до поступления в Академию став поэтом, он начал прибавлять к своему имени прозвище «Еретик». Это наименование он сочинил для себя сам: ему нравились звучание слова и заключенный в нем бунтарский дух.
 – Абсолютно нереально! – кипятился Пиндар. Положения, которые развивала в своей лекции магистр Даланн, были направлены – как ему представлялось – против него лично.
 – Да ты сам почти нереален, – возразил ему Гальен. – По крайней мере, последние твои стихотворные произведения.
 – Объясни, – потребовал Пиндар и немедленно сделался опасно красным.
 Гальен пожал плечами, а флегматичный Маргофрон, одинаково плохо разбиравшийся и в искусстве (которое оставляло его равнодушным), и в оптике (которой он страстно увлекался), зачем-то произнес:
 – Истинная формула красива, а сомнительную – всегда трудно запомнить.
 – Тебе любую формулу трудно запомнить, – фыркнул Пиндар, готовясь обидеться на весь свет и начав с Маргофрона.
 Толстяк начал пыхтеть, как будто в него подкладывали все новые и новые смолистые шишки и раздували огонь с помощью специального костяного веера.
 – А ты знаешь о том, что в условиях полета масса тела не становится меньше? – спросил толстяка Гальен, напустив на себя многозначительный вид. – Прочитал вчера в статье «Академического вестника», кстати.
 Маргофрон задумался, приняв реплику приятеля всерьез. Но, видя, что вокруг смеются, сильно выдохнул широким носом и уткнулся в кружку.
 – Ну вас, – буркнул он.
 – Я думаю, что любая ересь – как любая неправильность вообще – в принципе очень ограничена и в силу этого примитивна, – заговорил Элизахар.
 Он вступил в разговор так естественно, словно всю жизнь только тем и занимался, что изучал теорию искусств и успел уже составить собственное мнение об этом предмете.
 Пиндар с высокомерным видом изогнул брови.
 – Попрошу объясниться подробнее, – потребовал Еретик.
 – Ладно. – Элизахар чуть вздохнул. – Мне представляется, что любая так называемая «ересь», то есть «частное мнение», всегда несет на себе слишком явный отпечаток своего автора. Так сказать, первооснователя учения. И, как правило, единственного настоящего адепта. Все истинное не боится развития. Не боится участия других людей. Частное же мнение, напротив, при любой попытке его развить превращается либо в собственную противоположность, либо в нечто настолько упрощенное, что...
 – Хотелось бы знать, – перебил Пиндар, морща лоб с таким видом, будто вынужденно прерывает болтовню ребенка, случайно забежавшего в гостиную к взрослым гостям своих родителей, – да, весьма хотелось бы знать, откуда у простого телохранителя столько опыта в производстве и потреблении прекрасного? Или, прошу меня простить, вас специально обучали эстетике? В таком случае, просветите нас, какой именно школы эстетической теории вы придерживаетесь: Филостратима или, может быть, Осоньена? Но если так, то потрудитесь пояснить для собравшихся здесь невежд, в чем заключается между ними принципиальная разница?
 – Да, мне рассказывали, что академические споры способны вызвать страсти, каких никогда не увидишь ни в казарме, ни в борделе, – проговорил Элизахар задумчиво. У него был такой вид, словно предмет спора занимал его куда меньше, нежели реакция собеседника.
 – Что ж, остается только поблагодарить уважаемого оппонента за то, что он так конкретно очертил круг своих университетов, – сказал Пиндар. – Бордель и казарма, несомненно, в состоянии научить юношу всем премудростям эстетики, которых лишен наш скромный академический курс.
 – Да брось ты, – вступился Гальен. – Ты бесишься только потому, что твои последние стихи «Во славу гниения капусты» никому не понравились.
 – Почему же? – заговорила из своего угла Софена. – Лично я нашла их весьма оригинальными.
 – «Оригинальными»! – Пиндар покраснел так, словно Софена произнесла какую-то непристойность. – Впрочем, все, что здесь говорится, способно лишь польстить мне. Если стихи вызывают всеобщее возмущение, значит, они хорошие. Во всяком случае, я работал не зря, когда выражал мысли...
 – Чьи мысли? – осведомился Гальен.
 – Мои! – рявкнул Пиндар. – Впрочем, если некоторым ограниченным умам они недоступны...
 – А чему тут быть доступным? – удивился Гальен, слишком демонстративно, чтобы это было искренним. – Ну, воняет гнилой кочан. Какая-то там шелковистость прикосновений распадающихся листьев...
 – На самом деле это была шутка, – громко прошептал Эгрей на ухо Маргофрону. Тощего Эгрея всегда смешили страсти, то и дело принимавшиеся бушевать вокруг чисто теоретических вопросов.
 Софена устремила на Эгрея негодующий взгляд.
 – Можно, конечно, считать эти стихи шуткой. В таком случае, это очень горькая, очень глубокая шутка. На грани истерики.
 – В искусстве нет места истерикам, – объявил Гальен. – Читатель может рыдать над стихами, зритель – над картиной, но сам творец обязан оставаться холодным.
 – Не согласна! – прошипела Софена. – В данном вопросе ты примитивен. Как, впрочем, и любой мужчина.
 Гальен пожал плечами:
 – Нелепо было бы отрицать: увы, рожден с некоторыми специфическими свойствами организма, которые неизбежно относят меня к полу номер два.
 – Не кривляйся, – сказала Софена холодно. – Ты понимаешь, что я имею в виду.
 – Не совсем, – признался Гальен.
 Но девушка не удостоила его объяснений.
 – Бытие обладает свойством непрочности, и в самый момент распада оно одновременно и отвратительно и невыразимо притягательно, – проговорил вдруг Элизахар.
 Пиндар посмотрел на него не без удивления.
 – К чему вы это, почтенный?
 – Я сформулировал основную мысль вашего стихотворения, – ответил Элизахар. – Вы не согласны? Впрочем, не дерзну приписывать это толкование исключительно своей скромной персоне. Госпожа Фейнне обсуждала со мной ваше произведение.
 – Ей понравилось? – удивился Гальен.
 Продолжая смотреть на Пиндара, телохранитель медленно покачал головой.
 – Если быть совсем честным, то госпожа нашла стихи отвратительными, а саму мысль – мелкой и тлетворной, – признал он, почти опечаленный.
 Пиндар залился густой краской. Софена громко произнесла:
 – Госпожа Фейнне – слишком утонченная натура, чтобы воспринимать подобные истины. Впрочем, лично я нахожу похвалу гниению чересчур демонстративной. Следовало бы говорить, скорее, о стремлении сильной личности подавить более слабые. Это было бы, по крайней мере, более честно.
 – Подавить их в капусту, – вставил Гальен и громко захохотал над собственной остротой.
 Софена пронзила его жестким взором.
 – Не смешно!
 – Не академично, – поддержал ее Эгрей, посмеиваясь.
 Пиндар вскочил.
 – Я не понимаю, что делают слуги за столом, где собрались свободные граждане.
 Элизахар невозмутимо пожал плечами.
 – Уверяю вас, мой господин, я такой же свободный человек, как и вы. Не вижу причины, по которой мне бы возбранялось посещать этот кабачок.
 – Пусть он уйдет! – потребовал Пиндар, взывая ко всем вместе и ни к кому в отдельности.
 – Почему? – спросил Ренье.
 – Он не студент, – сказал Пиндар.
 – Да тут полно людей, которые не являются студентами, – возразил Ренье. – Хотя бы господа офицеры.
 – Я потребую у хозяина, чтобы он вывесил запрещение входить сюда прислуге! – продолжал кипятиться Пиндар-Еретик.
 – А пока запрещения не вывешено, я, пожалуй, останусь, – сказал Элизахар и снял с подноса проходившей мимо служанки еще одну кружку пива.
 Ренье покосился на него. Телохранитель Фейнне вызывал у него смешанные чувства. Этот человек постоянно находился возле девушки и, наверное, знал о ней все. Обычно подобные люди почти не обладают ценностью сами по себе: если они и вызывают интерес, то исключительно в связи с госпожой, и никак иначе. Однако Элизахар – довольно дерзко, если вдуматься, – позволял себе иметь и собственную жизнь и даже представлять собой некую личность с особенным мнением.
 С раннего детства Ренье был приучен обращать пристальное внимание на слуг и телохранителей: этого требовала от мальчиков бабушка.
 «Сколько раз случалось, что знатный и храбрый человек погибал лишь потому, что оказывался недостаточно внимательным к прислуге, к нижним чинам, к какому-нибудь совершенно ничтожному солдатику», – говорила она и всегда приводила какой-нибудь новый пример.
 «Присматривайтесь к тем, кто подает вам питье, кто приносит к вашей постели умывание, кто следит за чистотой ваших сапог и кормит вашу лошадь, – наставляла она. – Они должны вас любить, иначе ничто не помешает им в один прекрасный день предать вас».
 «Но почему кто-то непременно должен предавать нас, бабушка?» – изумлялся Ренье.
 Эмери, более проницательный, помалкивал. Он, в отличие от младшего брата, всеобщего любимца, хорошо понимал: далеко не все, с кем сталкивает нас судьба, приходят в восторг от самого факта нашего существования.
 Бабушка не стала ничего растолковывать. Просто повторила несколько раз: «Всегда будьте внимательны к слугам, своим и чужим. Даже к трактирным».
 И вот сейчас Ренье разглядывал Элизахара и пытался понять, кем тот был прежде, чем оказался в услужении у слепой девушки из знатной семьи. Наверное, солдатом, решил наконец Ренье. Может быть, сержантом. Держится уверенно и умеет осадить собеседника, если тот начинает кипятиться.
 Разговор вернулся к «концепции безобразного». Несколько человек, в том числе и Софена, отчаянно доказывали право «безобразного» на существование – наравне с «прекрасным».
 – Никто еще не нашел объективных критериев, позволяющих определить, что данная вещь является прекрасной, а данная – безобразной! – уверяла Софена. – Объективного критерия попросту не существует!
 – Зато существует самый обыкновенный хороший вкус, – заметил Гальен.
 – Только не у тебя! – огрызнулась Софена.
 – Как сказать. – Гальен явно решил не сдаваться под напором девушки. – Я руководствуюсь теми критериями, которые выработаны человечеством за века существования Королевства. Например, одежда.
 Софена сразу напряглась. Она всегда одевалась только в черное, потому что так выглядела аристократичнее. Во всяком случае, по ее мнению. Ее густые темные волосы отнюдь не дружили с гребнем и буйными прядями падали на широкие крепкие плечи. С лица Софены не сходило недовольное выражение. У нее было ужасно много забот с этим несовершенным, глупо устроенным миром.
 – Ты хочешь сказать, – вкрадчиво заговорила Софена, – что твои шелковые расшитые кафтаны с пышными рукавами – это красиво?
 – Да, – сказал Гальен. – И субъективно, и объективно они очень даже красивы.
 – Просто взяты из модного магазина.
 – И еще удобны и изящны.
 – Дорогой мой, – покровительственным тоном произнесла Софена, хотя в подрагивающих интонациях ее голоса слышалась приближающаяся истерика: девушка была болезненно задета за живое, – дорогой мой Гальен, я из принципа буду одеваться немодно. Зато так, как нравится лично мне. И мне наплевать, что скажут об этом снобы.
 – Софена, милая, – решил вмешаться Ренье, – пожалуйста, прости этого франта! Он лишь хотел защитить свое право покупать вещи в модных магазинах!
 Но Софена уже вскипела.
 – Просто он похваляется своими деньгами!
 – Ничего подобного! – рассердился Гальен. – Для начала неплохо бы тебе вспомнить о том, что денег у меня не больше, чем у тебя. Я хотел сказать другое. Лично мне представляется неправильным носить исключительно черное «из принципа». В этом заключена определенная несвобода. Если ты такая независимая, то не должна ограничивать себя одними балахонами отвратительного покроя и погребального цвета. Ты должна с одинаковой легкостью носить и модное платье, и тряпье.
 – Я ничего никому не должна! – объявила Софена.
 На другом конце стола хором заревели застольную песню. Софена попыталась выдвинуть еще несколько доводов в свою пользу, но ее благополучно заглушили.
 – Неприятный вечер, – сказал Ренье и посмотрел прямо на Элизахара. – Вообще-то такие здесь нечасто выдаются. Беднягу Пиндара сегодня здорово допекли.
 Молодому человеку вдруг захотелось, чтобы телохранитель Фейнне улыбнулся ему в ответ на этот дружеский взгляд, но Элизахар оставался серьезным, даже немного угрюмым. Точно явился в кабачок по важному делу, а не ради того, чтобы весело провести остаток дня.
 «А может быть, он действительно выполняет здесь поручение, – подумал неожиданно Ренье. – Например, изучает общество, в котором оказалась его драгоценная госпожа. Почему бы, в конце концов, и нет? Если бы у меня была слепая дочь-красавица и я отправил бы ее учиться Академию, то непременно поручил бы кому-нибудь из надежных людей приглядеться к прочим студентам. Просто для успокоения. Вдруг среди нас затесался какой-нибудь негодяй?»
 И он быстро посмотрел по сторонам – в поисках предполагаемого негодяя.
 После довольно долгой паузы Элизахар отозвался, адресуясь исключительно к Ренье:
 – Прошу меня простить. Я действительно не должен был приходить сюда.
 – Возможно, у вас имелись на то веские причины, – сказал Ренье и чуть покраснел. Ему показалось, что он выдал себя, и собеседник теперь знает все его самые секретные мысли.
 – Возможно, – согласился Элизахар и прекратил диалог, отведя взгляд в сторону.
 И тут лицо телохранителя странным образом изменилось: глаза его расширились, углы рта опустились. Он уставился на нечто в задымленном углу кабачка с таким видом, словно перед ним неожиданно возник окровавленный призрак.
 Ренье проследил за направлением его взора, и ему тоже почудилось, будто там, в углу, копошится темная тень. Темнота сгустилась там чуть более обыкновенного, и некий образ, постепенно принимающий очертания человеческой фигуры, был различим все более отчетливо.
 Элизахар заметно побледнел, и Ренье, который пристально наблюдал за ним все это время, удивился еще больше: что так испугало телохранителя? Скорее всего, то темное в углу было просто заснувшим на полу случайным путником, одним из многих, что забредали в кабачок, ничего не зная о том, каковы здешние истинные завсегдатаи. Шум голосов, стук кружек, топот ног и громовое нестройное пение пробудили его, вот он и шевелится в дыму.
 Незнакомец выпрямился и встал. Теперь уже Ренье ясно видел, что это – пожилой мужчина с длинной серой бородой и очень некрасивым, гигантским носом. На миг Ренье показалось, что он может сквозь тело бродяги различать каменную кладку стены; однако когда молодой человек моргнул, иллюзия исчезла.
 – Ба! – завопил один из студентов. – Да к нам знатный гость!
 Прочие хищно оживились, предвкушая обычную потеху.
 Элизахар перевел взгляд на кричащего, и краска стала постепенно возвращаться на лицо телохранителя, как будто он испытывал сильное облегчение от того, что бродягу видит еще кто-то, кроме него самого.
 Высокий старик приблизился к столу. Однако когда он вышел на свет, никто из студентов не решился хватать его за локти и тащить к кувшину с пивом – не говоря уж о том, чтобы мучить и задавать провокационные вопросы.
 Незнакомец оказался выше всех, кого Ренье когда-либо встречал в своей жизни. Его лицо, обветренное и загорелое, было почти черным, и несколько морщин, как шрамы, рассекали его. Странным показалось Ренье даже самое направление этих морщин: они не стекали с лица вертикально, как бывает обычно у худощавых стариков, но пересекали лицо по горизонтали, как бы отсекая верхнюю часть щеки от нижней.
 Старик метнул быстрый, пронзительный взор на Ренье, затем на Элизахара. Узкий рот незнакомца растянулся, превращаясь в щель, плечи затряслись от беззвучного смеха. Костлявая рука высунулась из широкого рукава с обтрепанным краем, ухватила кувшин и резко опрокинула его на голову телохранителя.
 Пока Элизахар тряс волосами и глупо моргал, старик постучал кувшином по столу, пробормотал несколько слов на непонятном языке и шагнул назад, в тень.
 – Браво! – завопил Пиндар. – Так его!
 – Дружище! – окликнул чужака Гальен, который к тому времени был уже сильно пьян. – Присаживайтесь, в самом деле, к нам! Клянусь, мы отменно вас угостим, если только вы обещаете не спорить с нами об искусстве!
 Элизахар молча смотрел в ту сторону, куда отошел чудаковатый старик. Телохранитель с трудом переводил дыхание, как будто нечто сдавило ему грудь. Капли пива стекали на его лоб, попадали на губы. Элизахар машинально облизывал их, и пиво казалось ему горьким, как хина.
 – Эй, вы! – Ренье возмущенно повернулся к старику. – Что вы себе позволяете?
 Темнота не отвечала.
 Ренье схватил Элизахара за руку.
 – Кто он такой, этот старикан? Почему так поступает с вами? А вы – почему вы ему позволяете?..
 Элизахар молчал.
 Ренье тряхнул его за плечо.
 – Вы его знаете? Кто он такой?
 – Подойдите к нему, – прошептал Элизахар, обращая на Ренье странный взгляд. Не то испуганный, не то умоляющий. – Прошу вас, подойдите к нему. Попробуйте взять его за руку и привести к нам.
 Ренье молча полез из-за стола, но когда он оказался в углу, никакого старика там уже не было и в помине...
 – ...Вот, собственно, и все, – сообщил Ренье брату, отчаянно зевая. Он вдруг понял, что смертельно устал и хочет только одного: спать.
 Но теперь уже Эмери тормошил его:
 – Что значит – «все»? Так кто же, в конце концов, был этот старик?
 – Не знаю.
 – Тебе показалось, что Элизахар узнал его?
 – Ничего мне не показалось. Давай поговорим обо всем этом завтра, хорошо?
 Эмери еще несколько раз тряхнул Ренье, но безрезультатно – тот уже крепко спал.
 Эмери всегда завидовал умению младшего братца засыпать быстро и при любых обстоятельствах – в шуме, на неудобной постели, после тревог и волнений. Сам Эмери редко погружался в сон вот так, сразу, подобно юному зверьку: перед тем, как утонуть в небытии, он подолгу перебирал в памяти события минувшего дня, останавливаясь то на одном, то на другом, и последним, что он обычно слышал, была тихая музыка, в которую преобразовывалась главная музыкальная тема дня.
 Особенно же позавидовал Эмери своему брату наутро, когда ни свет ни заря их разбудил человек по имени Фоллон. Это был доверенный слуга и неизменный посланец их дяди, господина Адобекка.
 Если говорить совсем точно, господин Адобекк приходился молодым людям не дядей, а двоюродным дедушкой. Он был младшим братом их бабки, госпожи Ронуэн.
 Адобекк слыл человеком эксцентричным и вместе с тем могущественным. По слухам, много лет назад ее величество правящая королева оказала ему честь и взяла в свою постель. Королева неизменно окружала себя фаворитами, однако о том, кто на самом деле является ее любовником – и наличествуют ли таковые в действительности или же все разговоры о пылкой страстности ее величества не имеют под собой основания, – этого не знал никто. Те, кто, возможно, побывал в ее объятиях, упорно молчали.
 Сейчас господин Адобекк служил королевской семье в качестве главного конюшего. Много веков эта придворная должность оставалась сугубо мирной; однако в случае войны именно главный королевский конюший должен будет возглавить гвардию и заменить королеву на поле боя в качестве полководца.
 В родовом замке своей семьи господин Адобекк появлялся довольно редко, хотя о нем почти постоянно велись разговоры. Вообще дядя Адобекк был персоной загадочной и всегда живо волновал воображение братьев. Родственник, занимающий столь важный пост при дворе, представлялся им чем-то вроде персонального божества, принадлежащего семье.
 Сам замок считался собственностью госпожи Ронуэн, бабушки. После ее смерти он перейдет к Эмери (о будущем Ренье никогда не говорили с такой определенностью, хотя бастард не сомневался в том, что семья не позволит ему пропасть и позаботится о нем так же тщательно, как и о законном отпрыске). Господин Адобекк владел несколькими деревнями. Всеми делами на землях Адобекка ворочали управляющие. Адобекк не сомневался в том, что эти наемные господа – сущие жулики; однако приехать в деревни и разобраться самолично, что там и к чему, дядюшке было недосуг.
 «Я даже представить себе боюсь, что из такой поездки может выйти, – признавался он старшей сестре при ее муже и внучатых племянниках. – У меня мороз по коже при одной только мысли об этом! Как подумаю: набегут крестьяне, начнут тайком друг от друга жаловаться – на управляющего, на налоги, на соседа, который потравил их посевы, на непогоду, на неудачное замужество дочки... Хоть сразу садись на лошадь да давай деру! А неурожаи? Мне лучше простить им все эти неустройки... как это называется? Неустойки по платежам. В общем, как-то так. Недостачи, в общем. Да, лучше простить недостачи, чем разбираться, кто в чем провинился. А старосты, а управляющие? Вечно лезут с этими списками: тех высечь, этим потребно вспомоществование... Пусть уж делают, что хотят, а мне денег хватает».
 Денег дядюшке действительно хватало, поэтому он и баловал племянников: время от времени присылал к ним Фоллона с увесистым мешочком. Фоллон являлся всегда важный-преважный, с таким видом, будто выполняет чрезвычайно серьезную миссию. Будто от этой миссии зависит благосостояние Королевства.
 По непонятной причине Фоллон избирал для своих появлений самое неудачное время: например, через час после рассвета. Он не вступал с молодыми господами в длительные беседы, разве что господин Адобекк приказал ему что-нибудь у них выяснить. Оставлял деньги, письма, иногда – новые нотные тетради для Эмери или швейные нитки модных цветов для Ренье, который, как и многие мужчины в Королевстве, увлекался вышивкой. А затем отбывал, безупречно вышколенный слуга, и братья тотчас забывали о Фоллоне – до следующего раза.
 Ренье проснулся от того, что старший брат легонько постукивает кувшином с холодной водой его по лбу.
 – Ты что?! – Ренье дернулся, вскочил и вышиб лбом кувшин из руки Эмери.
 Холодная вода плеснула в широком горлышке – влево-вправо – и окатила теплую со сна щеку Ренье.
 – Ой, за шиворот!.. – вскрикнул он. – Ты с ума сошел?
 – Приехал Фоллон, – сказал Эмери. – Привез письма.
 Ренье сел в постели, обтер лицо о подушку, вздохнул.
 – Ты – отвратительный, безжалостный, злобный... – Он подумал немного и построил обвинение чуть иначе: – В школе палачей ты был бы на лучшем счету.
 – Рад это слышать, – сказал Эмери. – Потому что ты – отвратительный эгоист. Желаешь спать, когда твоего превосходного старшего брата беспощадно разбудили и, не ведая к нему сострадания, вручили очередной баул с деньгами.
 Ренье вздохнул. Эмери вздохнул. И день начался – по меньшей мере на три часа раньше, чем они рассчитывали.
 Кроме денег, Фоллон привез обстоятельное письмо от Адобекка.
  «Как есть вы – бессовестные юные бездельники, которые дурно изучают курс истории и ничего не ведают об экономике Королевства, вынужден писать вам о вещах, которых и сам избегал многие годы, – так начиналось послание дядюшки. – Я имею в виду все эти сложности сельского хозяйства, вникать в которые человеку благородного происхождения совершенно незачем. 
  Постараюсь быть кратким. Плодородие нашей земли всецело зависит от ритуала, проводимого ежегодно на празднике в столице (надеюсь, вы помните, как когда-то мы с вами ездили туда, к великому негодованию вашей почтенной бабушки!). Лично я, по целому ряду причин, ничуть не сомневаюсь в том, что именно эльфийская кровь, текущая в жилах правящей династией является залогом нашего общего благополучия. 
  Рискую показаться вам любителем гидропоники и прочей сельскохозяйственной премудрости. Впрочем, это безразлично. Пока наша земля имеет возможность ежегодно впитывать в себя каплю крови Эльсион Лакар – эльфов, древнего народа, – она будет оставаться плодородной, жирной, богатой, выберите любое слово себе по вкусу. Хлеб будет рождаться изобильно, дожди и солнце будут чередоваться так, как это нужно для наилучшей урожайности, удойности и нажористости всего и вся. 
  Прошу прощения за жирное пятно на письме – я пишу и одновременно ем. Таково требование придворной жизни: все в спешке, ни минуты по-настоящему свободного времени. Чуть ниже непременно появятся и винные пятна, на них также прошу не обращать внимания. В конце концов, все они свидетельствуют о непрестанном и неизменном процветании нашего благословенного Королевства. 
  Прошу, однако, отнестись серьезно к тому, о чем я напишу сейчас. 
  В моих деревнях уже несколько лет наблюдаются некоторые волнения. До сих пор я не придавал им большого значения. Крестьяне – известные смутьяны, они всегда чем-нибудь недовольны, и пивом их не задобришь, как я непременно поступил бы, если бы речь шла о кузнецах или ювелирах. Увы! Ювелирам, кстати, бунтовать совсем не свойственно, и никто никогда не слышал о бунтах переписчиков книг. А жаль, с ними было бы легче разговаривать. 
  Я не знаю, кто и зачем мутит народ. Впрочем, подозрения у меня имеются. Выскажу их вам при условии, что вы сожжете это письмо – разумеется, предварительно выучив наизусть его содержание. 
  Полагаю, на севере что-то затевается. Герцог Вейенто, ближайший родственник королевы, принципиально не желает иметь ничего общего с Эльсион Лакар. На протяжении многих поколений род Вейенто не смешивался с эльфами, и ни одного представителя древнего народа и близко не подпускали к рудникам, шахтам и заводам севера. Я никак не могу обосновать – пока! – свои подозрения. Но меня не оставляет уверенность в том, что Вейенто готовит государственный переворот. (Письмо сожгите!). Кровь Эльсион Лакар оскудевает, наследный принц – уже почти совершенный человек, и даже ее величество королева практически не эльфийка. Ибо истинные эльфы – темнокожи, почти черны, и глаза у них имеют совершенно иной разрез (и это можно видеть на старинных портретах). 
  Когда эльфийская кровь окончательно утратит силу и наша земля перестанет быть плодородной благодаря древнему «волшебству» (на самом деле это не волшебство, но иного слова для обозначения этого чуда я сейчас подобрать не могу) – итак, когда такое случится, страна окажется во власти Вейенто. Человеческий труд, неустанный и тяжелый, будет создавать условия для нашего процветания. Человеку уже сейчас надлежит готовиться к неизбежному. Незачем рассчитывать на эльфийскую кровь. У людей и без эльфов всегда недурно получалось возделывать землю, выращивать плоды и всякий там скот, не говоря уж о прочих исконных занятиях человечества, вроде кузнечного ремесла, ткачества, бортничества и уборки навоза. (Заметьте, я цитирую лозунги исключительно наших политических противников, однако знать их необходимо – хоть вы и сидите в своем чудесном академическом саду, погруженные в свои ученые грезы.) 
  Подвожу первый итог. Родственник королевской династии, принципиальный противник Эльсион Лакар, никогда не допускавший в свою семью эльфов, герцог Вейенто исподволь готовит почву для своего государственного переворота. 
  До меня доходили слухи о том, что где-то на севере выследили и убили двух или трех человек, в которых заподозрили эльфийское происхождение. Обратите внимание: те несчастные вовсе не были эльфами. Убийцы лишь подозревали их в том, что эльфами являлись какие-то их дальние предки. Все это наводит на размышления. 
  ...морщить нос, Эмери, – продолжал Адобекк (в этом месте от письма был оторван клочок). – Я от волнения даже сжевал уголок почтовой бумаги, так беспокоит меня вышеизложенное. Равно как и нижеизлагаемое, кстати. 
  Вас это касается, поскольку вас касается все происходящее в Королевстве – на то мы и дворяне. 
  Кажется, я до сих пор не написал вам главного. В моих деревнях были беспорядки. Целых два больших беспорядка! И не обычные неустойки, с которыми мои управляющие превосходно справляются, пустив в ход такие научные, высокоэффективные приборы, как палки, угрозы смертной казни, размахивание дубиной и списки оштрафованных. Нет, это были практически бунты. 
  Если вы посещаете курс почвоведения в своей превосходной Академии, то вам должно быть известно о существовании двух сортов хлеба: так называемого «эльфийского» – белого, который растет в специфических условиях нашего Королевства, и так называемого «человечьего», то есть черного, который растет везде наравне с лопухами и прочей неубиваемой травой. 
  Разумеется, белый хлеб предпочтительнее, потому что он вкуснее, от него не раздувает живот – да и растет он в наших условиях лучше. И вот в двух моих деревнях отказались высаживать белый хлеб. Дескать, надлежит людям заботиться о людях, а разные эльфийские ухищрения нам ни к чему. Следует заранее готовиться к тем временам, когда никого из Эльсион Лакар не останется в Королевстве и особенно – на королевском троне. (Я снова цитирую лозунги наших политических противников.) 
  Эти сволочи довели меня до того, что я вынужден был написать короткое, гнусное слово «согласен» на отчаянной просьбе одного из моих управляющих – прислать в эти деревни отряд копейщиков и силой вернуть несчастным крестьянам здравый рассудок. Занятие неблагодарное и неблагородное. 
  Я уверен, что здесь поработали какие-то посторонние силы. Никто из моих людей не стал бы бунтовать, не будь подстрекательства. Вопрос: кому выгодно? Ответ: герцогу Вейенто. 
  Проклиная все на свете, я отдал этот приказ, и бунтовщиков разогнали. Если бы они поступили по-своему, вполне возможно, у нас был бы недород – и как следствие голод. Ну, не такой голод, от которого вымирают целые деревни и города, но все-таки ощутимый. Несколько неурожаев подряд могут завершиться катастрофой. 
  Вопрос – кому это выгодно? Кто выиграет от беспорядков и бедствий на юге? Ответ – север. 
  Мне пришлось также отдать распоряжение – чтобы часть моих крестьян продали на заводы. Если герцог Вейенто так любит бунтовщиков, то пусть кормит их собственной грудью. Время от времени на шахтах возникает нужда в новых людях. Особенно после больших обвалов. 
  Отчасти это письмо служит оправданием, сравнительно небольшой сумме, которую я посылаю, отчасти объясняет мое дурное настроение; но главная его цель – побудить вас усерднее посещать занятия по гидропонике. 
  Остаюсь вашим преданным другом и умудренным старшим родственником. 
  СОЖГИТЕ ПИСЬМО!!!» 
 Первым послание Адобекка изучил Эмери. Ренье сидел скучный: ни новых узоров для вышивки, ни интересных книг дядя не прислал, что до письма, то рано или поздно Эмери позволит брату завладеть стопкой мятых, перепачканных листков – читай, сколько влезет.
 – Держи. – Со вздохом Эмери сунул брату творение дяди.
 Ренье взял, оглядел все кляксы и пятна, щедро украсившие бумагу.
 – О чем он хоть пишет?
 – В деревнях беспорядки, будет продавать часть крестьян, а так – все по-старому, – сказал Эмери. – Когда закончишь читать, брось письмо в печку. Дядя опасно откровенен. Я бы даже сказал – неприятно откровенен. Впрочем, насколько я успел понять наших родственников, все они всегда отлично отдают себе отчет в своих поступках.
 – Будем подражать им в этом похвальном стремлении, – сказал Ренье, отчаянно зевая. Он спалил в камине дядино послание, так и не одолев его, после чего повалился на кровать, где нетерпеливо дожидался его последний утренний сон.




 Глава пятая
 СОФЕНА И ЕЕ БРАТ


 По сравнению с Софеной Аббана, довольно рослая и крупная, казалась хрупкой. Софена покровительствовала подруге.
 Вечерами они сидели в любимой беседке за библиотекой, любовались игрой угасающих солнечных лучей в разноцветных стеклах и разговаривали, перебирая события уходящего дня.
 – Как тебе новенькая? – поинтересовалась Аббана.
 Софена запустила пятерню в свою непокорную гриву.
 – С большими претензиями девушка, – сказала она после долгого молчания.
 – Все от нее без ума, – заметила Аббана.
 – Богатая, – кратко обронила Софена и перешла к другому.
 Месяца полтора назад у Аббаны был небольшой роман с Эгреем. Очень небольшой. По какой-то причине Софена пребывала в уверенности, что Эгрей – именно тот человек, который необходим ее подруге. Внешне довольно неказистый, худой и жилистый, с незапоминающимся лицом, он умел быть нежным и обаятельным. Он выслушивал любые девичьи глупости так, словно ему сообщали нечто важное. Недурно разбирался в моде. Не проявлял остойчивости, охотно соглашаясь на ту любовную игру, которую ему предлагали.
 В свое время Софена приложила немало усилий, устраивая счастье подруги. В этом деле Софена, следует отдать ей должное, была совершенно бескорыстна. Для себя она не хотела здесь ничего. Кроме, может быть, участия в обсуждении происходящего.
 – Эгрей тоже положил на нее глаз, кстати, – добавила Аббана, возвращаясь к прежней теме.
 – На новенькую? – Софена озабоченно нахмурилась.– Насколько это серьезно?
 – Не знаю. Я вообще не уверена в том, что здесь возможно нечто серьезное. Учеба в Академии – в принципе промежуточное состояние. Пограничное. Между стабильностью детства и прочностью брака.
 – Браки случаются и непрочные, – угрюмо сказала Софена. – Об этом ты думала? Зыбко в нашей жизни абсолютно все. Как будто всю жизнь мы идем по тонкой сетке, натянутой над бездной.
 Обе замолчали, прислушиваясь к ощущениям внутри себя. Вечерний покой окутывал пышный сад Академии, в полумраке сладковато и чуть гнилостно пахли мясистые цветы. Очень далеко свистела одинокая птица. В этот час девушки особенно остро чувствовали хрупкость своего бытия и коварство окружающего мира, который постоянно пытался обмануть их лживой иллюзией надежности.
 Аббана первая нарушила молчание, коротко засмеялась, тряхнула головой.
 – Умеешь ты напугать!
 Софена улыбнулась снисходительно и чуть самодовольно.
 – Говорю правду. Только и всего.
 – Твоя, правда – ужасна.
 – Правда всегда ужасна... В этом ее главный ужас.
 – Ты знаешь, – начала Аббана, – насчет Эгрея...
 Софена насторожилась.
 – Что?
 – Мне совсем не больно. Он увлекся другой, а меня это не трогает. – Аббана прикусила губу, подумала немного, подбирая слова. – Мне должно быть больно, но я совершенно ничего не чувствую.
 – Просто не хочешь пускать в себя чужое предательство, – вынесла определение Софена.
 – Да нет. – Аббана отмахнулась от последнего предположения подруги едва ли не с досадой. – Дело не в этом. Все происходит так, как будто у нас с ним вообще ничего не было. Никаких взаимных обязательств. Вообще – ничего. Я не притворяюсь.
 – Конечно, – вздохнула Софена. Она уставилась в темноту, взгляд ее делался все более грозным и суровым. – Но он поплатится за свое предательство. Такие вещи никому не должны проходить безнаказанно. Если не заплатит он, платить придется тебе. Понимаешь, дурочка? Это необходимо. И я не понимаю, почему ты должна страдать!
 – В том-то и проблема! – воскликнула Аббана. – Я не страдаю!
 Софена обняла ее за плечи, как бы не веря последнему утверждению, и прижала к себе. Теперь обе молчали. Софена мрачнела все больше и вместе с тем в ней росла жалость к Аббане и ко всему навек оскорбленному женскому роду.
 В Академии Софена училась из рук вон плохо. Ей не нравилось здесь вовсе не потому, что она не любила учиться или дичилась общества незнакомых людей. Нет, ей было здесь плохо потому, что ей было плохо везде.
 Она не видела большого смысла даже в своем появлении на свет – что уж говорить обо всем остальном! Впрочем, это обстоятельство не мешало Софене внимательно следить за тем, как относятся к ней окружающие. И коль скоро для самой Софены счастье было принципиально невозможно, она считала своим долгом создать его для подруги. Пусть хоть одно живое существо умрет удовлетворенным.
 В первый же год пребывания в Академии Софена завела сложные, мучительные отношения с Гальеном. А того почти сразу чем-то пленила эта угрюмая, не слишком красивая девушка. Гальен был любопытен и добросердечен. Он приблизился к Софене и попытался ухаживать за нею. Она щедро угощала его человеконенавистнической философией, что было им воспринято как оригинальная форма кокетства. Гальен попросту не подозревал о том, насколько серьезна Софена.
 О том, что произошло между ними в конце злополучного ухаживания, ни один из двоих никогда даже не упоминал. Почти год после этого они по обоюдному согласию сторонились друг друга, стараясь сделать так, чтобы это по возможности никому не бросалось в глаза.
 Неудачный роман добавил Софене жизненного опыта, а ее знания о людях обогатились дополнительными подробностями. Она охотно делилась с Аббаной всем, что успела узнать за свои долгие, очень долгие восемнадцать лет, наполненные множеством событий, как бы отяжелевшие от бесконечных размышлений, сопоставлений, неутешительных выводов.
 Главным человеком в жизни девочки Софены был ее старший брат Роол.
 Он был всегда, от самого начала времен – то есть с того самого мгновения, как сестренка явилась на свет. Он оказался первым, кого увидели ее младенческие глаза: расплывающееся, перевернутое вверх ногами, удивительное явление, так не похожее на все то, что доселе происходило в материнской утробе. И хоть и говорят, что человек не в состоянии помнить собственное рождение, – Софена помнила.
 Ее отец, человек небогатый и не слишком знатный, владелец старой усадьбы и двух захудалых деревень, всегда был неудачником. Только в одном ему повезло: он женился по большой любви. Жена, чье приданое бесследно сгинуло в ядовитом колодце старых долгов, приняла случившееся довольно спокойно. Она была молода и страстно любила мужа.
 После рождения первенца дела стали налаживаться, и супруги начали уже думать, что прежнее невезение оставило их. В дальней деревне построили мельницу, сменили управляющего, привезли с аукциона рабочей силы несколько образованных работников: двух врачей – для скота и крестьян, кузнеца, взамен недавно почившего, а также картографа. Впрочем, последний явно оказался лишним и, быстро осознав это прискорбное обстоятельство, женился на мельничихе и начал пить горькую.
 Мальчику Роолу было шесть лет, когда к матери – снова беременной – примчались из дальней деревни с известием о большом пожаре и о том, что хозяин, сильно обгорев, лежит на мельнице и хочет перед смертью проститься с домашними.
 Позабыв о своем положении, хозяйка бросилась к лошадям, а сын побежал за ней, умоляя маму опомниться и поберечь себя и нового братика.
 Не слушая ребенка, женщина уселась в седло и помчалась через лес сломя голову. Роол погнался за ней. У него была своя лошадка, и он уже неплохо ездил верхом. Мальчик не мог бы толком объяснить, почему он решил преследовать мать. В том, как блестели ее глаза, как неподвижно улыбался ее рот, ему почудилось нечто необъяснимое, пугающее. Мама, существо домашнее, самое надежное и знакомое из возможных, внезапно предстала ему диким созданием, полным непонятных страстей, готовым в любое мгновение вытворить что угодно. Что угодно. А он, Роол, оказался совершенно не готов к этому.
 Лишь однажды, года два назад, ему приоткрывалась завеса над этой ипостасью матери. Тогда он видел, как отец, вернувшись с охоты, чумазый, с еще теплой связкой битой птицы на поясе, хватает маму за талию широченными ладонями, как шарит по ее гибкой спине и сминает одежду у нее между лопаток, и как она, поблескивая влажными зубами, прижимает лицо к его небритой щеке. Сейчас же мать словно обезумела, и все то необузданное, что она так ловко скрывала за личиной благополучия, вдруг вырвалось на свободу и погнало ее вперед.
 На некоторое время сын потерял ее из виду, но затем перед ним снова мелькнула мамина лошадь. Роол настиг ее в гуще леса. Скачка закончилась. Лошадь стояла чуть в стороне, подергивала ушами и косилась чуть недоуменно, а мать лежала на земле в луже крови и зарывалась сильными пальцами в траву. Она выдергивала большие пучки и тут же впивалась в новые.
 Роол спрыгнул с лошадки и подбежал ближе. Глаза у матери стали как у животного, и поэтому мальчик смог думать об этой женщине как о ком-то совсем постороннем. Не как о собственной маме.
 В луже крови барахталось еще одно существо. Женщина сказала: «Возьми ее на руки, обвяжи пуповину да потуже... У тебя есть нож?»
 Роол наклонился и поднял то, барахтающееся. Наверное, оно было отвратительным: фиолетовое, покрытое слизью, вялое. Но мама следила за ним такими любящими, такими тревожными глазами, что Роол внезапно ощутил сильную жалость. Он сделал, как ему было велено, и отрезал пуповину, а затем неловко перевернул существо. И тут оно разинуло необъятный рот и завопило.
 На лице матери появилась счастливая улыбка, и она опустила веки.
 Роол завернул дергающееся существо в плащ и забрался вместе с ним в седло. Ему нужно было вернуться в усадьбу и прислать к матери врача.
 Софена утверждала, что помнит эту скачку. Она прижималась к груди брата, сосала кулачок и понимала, что нет в жизни ничего более надежного, чем этот теплый, кусачий плащ и крепкая рука, которая ее держит.
 После рождения Софены родители начали угасать. Отец хоть и пострадал при пожаре, но в том году не умер и прожил еще семь лет. У него остались пятна от ожогов и сильно испортился характер. Мать почти все время проводила теперь в постели. Она умерла, когда Софене исполнилось три года.
 Девочка почти не знала родителей. Да и зачем? Ведь у нее был старший брат.
 Он учил ее резать хлеб ножом и садиться на лошадь. Он показывал ей, как метать ножички, как стрелять из лука, как зашить порванный сапог, как найти птичье гнездо. Он никогда не дразнил ее.
 Однажды они встретили русалку. Роолу было тогда пятнадцать лет, а Софене – девять. Брат вернулся с охоты и рассказал, что видел в лесу странное существо. «Сегодня вечером пойдем вместе, – обещал он. – Переночуем за Пыкиной избушкой, а на рассвете спустимся к ручью. Она будет там сидеть».
 Пыкина избушка представляла собой разрушенный охотничий домик, принадлежавший кому-то из предков нынешних владельцев усадьбы и леса. Поговаривали, будто одно время там обитал какой-то Пыка – не то лесничий, не то сумасшедший бродяга. Затем Пыка исчез. Может, умер. Впрочем, мертвым его тоже никто не видел.
 – Откуда ты знаешь, что она там будет? – спросила Софена, предвкушая приключение и заранее обмирая.
 – Я выслеживал ее несколько дней, – объяснил брат. – Она хитрая. Прячется в самой чащобе, а к ручью выходит с первыми лучами солнца, когда ночные животные расходятся спать, а дневные еще не пробудились.
 Роол с удовольствием смотрел на ловкую, ладную девочку в шнурованном кожаном колете и широких штанах, заправленных в мягкие сапожки.
 – Волосы прибери, – посоветовал он. – Будут за ветки цепляться.
 Морщась, Софена стянула свою черную гриву лентой и спрятала под туго завязанный плат – обычный головной убор дамы, собирающейся на охоту.
 Они выехали со двора, когда уже темнело, и бесстрашно заночевали в развалинах бывшего охотничьего домика. Если некогда там и бродил стенающий призрак Пыки, то он давно расточился, возмущенный бесцеремонными детьми, которые в него не верили и уж точно не боялись.
 Перед самым рассветом Роол осторожно потряс сестренку за плечо.
 – Пора. Иначе упустим.
 Она тотчас пробудилась и, как всегда при виде брата, одарила его счастливой улыбкой.
 – Пора?
 И легко вскочила на ноги.
 Осторожно, как две тени, брат с сестрой начали пробираться сквозь высокую траву. Заросли осоки вышиной в человеческий рост тянулись по всей открытой полосе, от опушки леса до самого ручья. Земля плавно шла под уклон. Трудно было поверить, что этот ручей, такой мелкий и незначительный, что через него легко может перепрыгнуть маленькая девочка, сумел напоить водой такое обширное пространство. И все же под ногами предательски хлюпало.
 Неожиданно Роол остановился и взял сестру за руку.
 – Смотри.
 Она вытянула шею, послушно всматриваясь туда, куда указывал ей брат.
 Там, впереди, осока была приглажена, точно кто-то пытался расчесать великанские лохмы и уложить их на аккуратный пробор. И прямо на «проборе» лежало некое существо.
 Оно было ощутимо выше ростом, чем обычный человек. Головы на две, если не больше. Непропорционально маленькой казалась голова с длинными серыми волосами, спутанными и разбросанными по плечам, спине, по смятой траве. Но самым удивительным были ноги этого существа. Точнее, одна нога, поскольку нижние конечности срослись, а расставленные в стороны ступни представляли собой нечто вроде плавника.
 Как ни осторожны были подростки, существо все-таки услышало их и обернулось. Несколько мгновений Софена видела его лицо, сморщенное, серенькое и старое. Затем крохотный, похожий на рыбий, ротик исказился в отвратительной гримасе, обнажились остренькие зубки, и существо быстро поползло к ручью, отталкиваясь руками и сильно ударяя по мокрой траве хвостом.
 Софена потянулась за луком, но Роол остановил ее.
 – Пусть уходит.
 Проскочил еще миг – и вот после сильного всплеска существо исчезло под водой. Только несколько беспокойных водоворотиков, последовательно вскипавших на водной поверхности, обозначали путь существа.
 Софена уселась на берегу, потрогала траву, понюхала свои пальцы – пахло рыбой.
 – Это была русалка? – спросила она.
 – А кто же еще?
 Роол устроился рядом.
 – Зачем ты хотела застрелить ее?
 – Не знаю. Инстинкт. – Софена быстро улыбнулась. – Она жуткая, правда?
 – Может быть, и жуткая...
 – Странно, почему она такая старая?
 – Все когда-нибудь состарятся, Софена. В этом как раз нет ничего удивительного, – ответил Роол философски.
 – Я думала, что русалки – молодые, прекрасные девушки, – продолжала Софена. – Они никогда не стареют, потому что это – беспокойные души умерших детей.
 – Та, которую мы видели, вовсе не была чьей-то душой, – возразил Роол. – Она была сама по себе.
 – Как ты думаешь, у нее есть душа?
 – Так же, как у любого другого живого создания, – ответил брат. – У дерева, у цветка, у какой-нибудь птички.
 – Она могла бы нас сожрать, – задумчиво молвила Софена.
 – Нас – вряд ли, но какое-нибудь более мелкое животное... Рыбу или зверька... Или даже ребенка.
 – Опасная, – с восхищением вздохнула Софена и улеглась на сырую траву.
 Высоко над ней в небе проплывали легкие облачка, подкрашенные розовым и золотистым. Солнце посылало из-за горизонта своих первых лазутчиков. На секунду мир замер, погруженный в ласковую серость, а затем внезапно, причиняя боль глазам, вспыхнул мириадами разноцветных огоньков: всякая капля росы загорелась оранжевым, багровым, желтым, лазурным. Длилось это очень недолго: уже второй луч высушил росу, а третий широко разлился по лесу, принося с собой благоухание утренней листвы и торжествующий, оглушительный хор проснувшихся птиц.
 Роол спустился к ручью, принес воды и развел маленький костер, чтобы согреть питье. Он неторопливо резал копченое мясо и лепешки с тмином, и Софена, всегда голодная, точно дикий зверек, уже раздувала ноздри, готовая наброситься на еду.
 И все же девочка медлила, стараясь продлить эти минуты: блаженное лежание на сырой траве, примятой телом русалки, белоснежные, новенькие облачка на утреннем небе, шевеление зеленых ветвей в лесной вышине. Всем своим чутким юным существом Софена понимала, что наступили лучшие мгновения жизни, что ничего прекраснее и полнее уже никогда не будет.
 Она громко застонала и, изогнувшись, посмотрела на брата с земли, так что он предстал ее глазам перевернутым.
 – Вот таким я увидела тебя впервые, – сказала она.
 – Не будь дурочкой. – Он махнул ножом, показывая, что завтрак готов. – Никто не помнит дня своего рождения.
 – Только не я, – возразила она. – Я помню все.
 – Просто потому, что я тебе рассказывал.
 – Мне никто не рассказывал! – Софена перевернулась на живот. Ей не хотелось спорить и она могла бы уступить в любом вопросе, но только не в этом. – Вот, например, плащ у тебя в тот день был синий. Верно?
 – У меня почти все плащи синие.
 – Ну ладно... – Она призадумалась. – Ты так спешил, что взял сапоги не глядя, и у тебя оба были на правую ногу, из разных пар. Ну что? Об этом-то ты мне не рассказывал?
 Роол вдруг улыбнулся – не обычной своей юношеской улыбкой, озорной и открытой, но растерянно, едва ли не по-стариковски.
 – Поверишь ли, Софена, – сказал он, проводя ладонью по лицу, – я ведь этого не помню. Может быть, и было такое, чтобы оба сапога на правую ногу. Или на левую. Я не помню.
 – А я помню, – сказала она, как бы ставя точку.
 Ее испугало выражение лица брата. Таким он еще не был.
 Взрослым. Чужим.
 Наваждение скоро прошло, особенно после того, как они умяли завтрак, загасили костер и углубились в чащу, чтобы настрелять уток. Собаки у них не было, так что они сами лазили в заросли и в ручей и вернулись в усадьбу совершенно мокрые, пахнущие тиной.
 Даже по прошествии многих лет запах тины заставлял Софену вспоминать тот день. Самый прекрасный, неповторимый день ее жизни.
 Кое-что о своем брате Софена рассказывала друзьям по Академии. Сперва Гальену, а потом, когда отношения с ним зашли в тупик и там оборвались самым жалким образом, – то Аббане.
 – Давно хотела тебя спросить, – осторожно заговорила Аббана, когда подруги уединились в беседке, чтобы вволю посплетничать о новенькой студентке, об Эгрее, о магистре Даланн и вообще обо всех новостях. – Помнишь, ты говорила о своем брате?
 – Разумеется, – отозвалась Софена. – Я помню все.
 – Что с ним случилось?
 – С ним? Ничего. – Софена небрежно повела плечами и поджала губы.
 Ее глаза рассеянно бродили по листьям винограда. Желтые пятна солнца прыгали по лужайке, выстриженной перед входом в беседку.
 – Он меня предал, – сказала наконец Софена. – И хватит об этом.
 Аббана почувствовала, как сжимается ее сердце.
 А Софена повернулась к ней и улыбнулась, так ласково, точно перед ней была маленькая сестренка, случайно сказавшая глупость.
 – Ничего страшного, – мягко проговорила Софена. – Да это теперь и неважно.
 – Как ты думаешь, – начала Аббана, – этот ее телохранитель, этот Элизахар, – кто он на самом деле?
 – А кем ему быть? – Софена опять пожала плечами. – Телохранитель.
 – Нет, он странный. Высказывает суждения об искусстве.
 – Ну, и что тут странного? Здесь все высказывают какие-нибудь суждения.
 – Ты понимаешь, что я имею в виду! – настойчиво повторила Аббана.
 Софена посмотрела на нее еще ласковее.
 – Нет, не понимаю.
 – Я думаю, он в нее влюблен. – Аббана чуть понизила голос.
 – Разумеется, – многозначительным тоном произнесла Софена. – Разумеется, он в нее влюблен. А она этого не видит.
 – Она не может видеть. Она слепая.
 – Я хотела сказать: не чувствует. Он для нее – просто предмет обстановки. Она даже не подозревает о том, что у него могут быть какие-то чувства. Я думаю, дело обстоит именно так, – заявила Софена. – И никак иначе. Иначе просто быть не может.
 – Почему?
 – Было бы нелогично.
 Обе помолчали, обдумывая ситуацию. Наконец Софена обняла подругу за плечи.
 – В конце концов, какое нам дело до чужих любовных проблем, когда у нас имеется собственная?
 Аббана прижалась головой к груди Софены.
 – Какая ты теплая, – вздохнула она. – В конце концов, я вообще не уверена в том, что мне нужен какой-то мужчина...
 Софена провела ладонью по ее волосам.
 – Может быть, мужчины и не нужны – ни тебе, ни мне, – проговорила она сквозь зубы, – но они должны знать свое место.
 – Оставь ты это, – попросила Аббана.
 – Не могу.
 Аббане вдруг расхотелось спорить.
 – Ладно, – пробормотала она, – делай что хочешь... все равно. Правда.
 – Вот и хорошо, – сказала Софена. И вдруг замерла.
 Аббана ощутила напряжение подруги и сразу насторожилась.
 – Тихо, – еле слышно выдохнула Софена.
 Обе застыли, стараясь даже дышать потише. В крохотную щель, которую оставляла им густая листва, видны были магистр Даланн и магистр Алебранд. Сейчас, когда они стояли бок о бок, их очевидное сходство бросалось в глаза сильнее обычного.
 Аббана внезапно подумала о том, что прежде никогда не видела обоих магистров вот так, рядом друг с другом. Они как будто избегали сходиться вплотную, чтобы узы их родства не выглядели такими заметными.
 «Интересно, почему? – мелькнуло у Аббаны. – Стыдятся они этого родства, что ли? Конечно, внешность – не ахти, гордиться нечем, но ведь они в этом совершенно не виноваты. Мало ли кто каким уродился. Бывают, например, карлики или горбуны... Впрочем, они как раз и есть – горбуны и карлики».
 Подруги изо всех сил прислушивались к разговору магистров, но уловить могли лишь немногое – те говорили очень тихо и очень быстро, как будто нарочно проглатывали слова. Несколько раз Аббане казалось, будто она различает имя новенькой студентки – Фейнне. И еще странное слово «чильбарроэс», произнесенное с явным страхом.
 Магистр Алебранд, едва услышав это слово, затряс головой, а магистр Даланн кивнула и притопнула ногой, после чего они уставились друг на друга озабоченно и с некоторым раздражением.
 Софена неловко шевельнулась – ей было неудобно сидеть. Даланн сразу уловила этот звук и обернулась в сторону беседки. Девушки похолодели. Им показалось вдруг, что магистры, обнаружив присутствие невольных соглядатаев, попросту убьют их.
 Но ничего подобного, естественно, не произошло. Магистр Даланн отвернулась от беседки и весьма отчетливо произнесла:
 – И вот еще, магистр. Я бы хотела узнать, каковы успехи господина Пиндара в области оптики.
 – Весьма средние, – ответил Алебранд. – Почему это вас вдруг заинтересовало?
 – Он развивает теорию эстетики безобразного, – пояснила Даланн. – Разумеется, надлежит поощрять свободное парение мысли у юношества. Но мне бы не хотелось, чтобы «эстетика безобразного» возобладала в умах нынешнего поколения. А такое, к сожалению, будет возможно, если адепт данной теории – человек обаятельный и успешный.
 – Совершенно не успешный, – отрезал Алебранд.
 – Я хотела бы вас попросить быть с ним построже, – сказала Даланн.
 – Нынче же заставлю прилюдно плюхнуться на землю, – обещал Алебранд. – И объявлю полной бездарностью. Надеюсь, это отобьет у остальных охоту прислушиваться к его поэтическим бредням.
 – Благодарю от всего сердца, – произнесла Даланн и быстро засеменила прочь по садовой дорожке.
 Алебранд, немного помедлив, зашагал в противоположную сторону.
 Девушки в беседке перевели дух.
 – Вот так дела! – протянула Аббана.– Стало быть, они ловко манипулируют нами, а мы и не подозревали об этом!
 – Лично я подозревала, – заявила Софена. – И более того, не вижу в этом ничего удивительного. Наоборот, это вполне закономерно. Они были бы плохими преподавателями, если бы не манипулировали сознанием учащихся. Лично я получила сегодня отличный урок. Всегда буду поступать так же.
 Аббана высвободилась из ее объятий.
 – Иногда мне кажется, Софена, что ты – чудовище.
 Софена польщенно улыбнулась.
 – Разумеется, я чудовище. Монстр. – Она вздохнула. – Нет, Аббана, просто жизнь в принципе такова. И с этим ничего не поделаешь.




 Глава шестая
 УРОК ФЕХТОВАНИЯ


 Занятия по фехтованию посещал, по обоюдному согласию между братьями, Эмери – он был слабее младшего и хуже владел оружием. Ренье, тренируясь с ним вечерами во дворе дома, где они снимали квартиру, подхватывал новые приемы с легкостью, которая свидетельствовала об истинном таланте. Эмери требовалось лишь показать ему усвоенное на уроке – и то, что старший брат отрабатывал по нескольку часов, младший перенимал на лету.
 Хотя фехтование обычно ставили первым уроком, чтобы помочь студентам «стряхнуть сон», желающих пропускать занятие обычно не находилось. Сверх того – являлись зрители.
 Преподаватель, господин Клоджис – невысокий крепкий человек лет тридцати, – был хмур и неразговорчив, но среди студентов пользовался большой популярностью. Считалось исключительной редкостью заслужить у него похвалу, и многие из кожи вон лезли, чтобы заставить его хотя бы улыбнуться.
 По слухам, некогда он служил при королевском дворе. Ренье в этом не сомневался, но Эмери никак не мог в такое поверить: «Для придворного у него чересчур неказистый вид».
 «Потому он сейчас и не придворный», – возражал Ренье.
 Как бы то ни было, спрашивать об этом напрямую у господина Клоджиса так никто и не решился. «Если он счел за лучшее оставить придворную службу и перейти в Академию – будем благословлять судьбу за то, что предоставила нам счастливую возможность учиться у великого человека» – таково было общее мнение.
 Беря шпагу в руки, господин Клоджис волшебным образом преображался. Он переставал быть неказистым. Он становился изящным, ловким. Да от него попросту нельзя было оторвать глаз!
 Завораживающая личность преподавателя, несомненно, являлась одной из основных причин, по которым его уроки пользовались такой популярностью. И тем не менее Эмери удивило, что среди тех, кто пришел поглазеть на сражающиеся пары, оказалась и та самая новенькая студентка, Фейнне. Она была точь-в-точь такой, как чертил на воздухе младший брат: прекрасной и хрупкой. Во всем ее облике угадывалась та благородная, изысканная простота, какая бывает свойственна вышивке белым шелком на тонком белом полотне.
 Эмери замер. Сказать, что он «разглядывал» Фейнне, было бы неправильно: он созерцал ее. Затем в голову ему пришел вполне закономерный вопрос: для чего слепой девушке следить за учебными поединками на рапирах?
 Захотелось побыть среди новых товарищей, подышать тем же воздухом, что и они, послушать их голоса? Или просто в ней заговорило стремление не выделяться из числа других? Но такая девушка не может не выделяться...
 Возможно, решил наконец Эмери, все дело в том человеке, который сопровождает девушку. В этом Элизахаре. О нем говорили ничуть не меньше, чем о молодой госпоже. Вчерашняя его выходка в «Ослином колодце» тоже прибавила хворосту в огонь.
 Пожалуй, Ренье прав: Элизахар похож на бывшего сержанта. И учебные поединки смотрит с интересом вполне профессиональным. Время от времени он наклонялся к Фейнне и что-то нашептывал ей на ухо – должно быть, комментирует происходящее. Интересно, что этот человек думает о товарищах госпожи на самом деле? Должно быть наметанным взглядом отмечает все их промахи и недостатки. О человеке многое можно сказать, глядя на то, как он фехтует.
 Вот, к примеру, Софена. В черном облегающем трико, черная короткая юбка с двумя разрезами на бедрах, в мягких сапожках, волосы стянуты на затылке простым ремешком – богиня войны. Она стояла в небрежной позе, чуть откинув назад голову и опустив к земле руку с рапирой. Прищуренными глазами рассматривала своего соперника – сегодня им был Гальен. Казалось, ее изумляет самый тот факт, что Гальен до сих пор не пустился в бегство при виде такого вооруженного великолепия.
 Но при первом же обмене ударами Софена получила укол. Она отошла назад, прикусила губу и гордо предложила продолжить. Гальен не столько сражался за успех, сколько следил за тем, чтобы не нанести партнерша сколько-нибудь серьезного увечья: Софена яростно атаковала, совершенно не умела парировать и за время учебного боя оказывалась «убитой» десяток раз.
 Эгрей был другим: ловким, осторожным. Жилистые длинные руки уверенно держали рапиру. Передвигался он плавно, отражал удары соперника крайне осторожно, а атаковал редко и всегда почти наверняка. У его нынешнего противника, весьма посредственного фехтовальщика из числа студентов первого курса, не было ни единого шанса победить.
 Эмери выпало сражаться в паре с поэтом Пиндаром. Последний шедевр Пиндара, вызвавший вчера такие ожесточенные споры, оставил Эмери вполне равнодушным: в этом стихотворении отсутствовала музыка, а такого Эмери в творчестве не прощал. Любое, самое беспомощное стихотворение, если оно написано с искренним чувством, обладает мелодией. Фальшивой, смешной, неловкой – но звучащей. Надуманные вирши глухи, как удар палкой по гнилой соломе.
 А Пиндар как нарочно спросил:
 – Вчера, когда меня громили, ты промолчал – так скажи хоть сейчас, когда мы наедине: тебе-то понравилось?
 – Что? – осведомился Эмери. – Что понравилось?
 – Ну, стихи...
 – Не хочу тебя огорчать, – ответил Эмери, салютуя сопернику перед началом поединка. – По-моему, полная дрянь.
 Пиндар выглядел ошеломленным.
 – Я думал, ты разбираешься в искусстве.
 – Вот именно, разбираюсь, – заверил Эмери.
 И с удивлением увидел, как у поэта задрожали губы.
 – Вы все... одинаковы! – прошептал Пиндар, отступая от Эмери на шаг, как будто неожиданно увидел перед собой ядовитую змею. – Вам всем подавай только жрать да пить! Лязг посуды в буфетной – вот единственная музыка, способная тронуть ваши сердца!
 Эмери вдруг представил себе, как звенит посуда в буфетной. Сколько разнообразных, звонких, певучих голосов, на миг сливающихся в согласном хоре и тотчас разбегающихся тысячами отдельных ручьев...
 – Посуда – это целая симфония, – проговорил Эмери вполне доброжелательным тоном.
 Он имел в виду именно то, что сказал, но Пиндар швырнул рапиру ему под ноги, повернулся и побежал прочь. В ответ на оклик он лишь показал кулак, но не остановился и даже не обернулся.
 Эмери опустил рапиру и задумчиво поглядел ему вслед. Затем перевел взгляд на ряды зрителей.
 – Кто-нибудь заменит Пиндара? – крикнул он. – Выручайте, братцы, нужен противник!
 Несколько студентов засмеялись, и тут Элизахар, чуть сжав пальцы Фейнне, отпустил руку госпожи и встал.
 – Я попробую, если позволите, – сказал он.
 Эмери удивленно поднял брови. Он знал, что удивляться не следует, что нужно принимать все происходящее как должное, с невозмутимым видом, – и ждать, как отреагируют другие. Но – не получилось. Вот уже второй раз Элизахар позволяет себе выйти из тени, где ему полагается находиться, и действовать самостоятельно, от своего имени.
 Спор об искусстве в кабачке – в конце концов, это еще куда ни шло. Вечер, занятия окончены, все расслабились и отдыхают за кружкой пива... Но высунуться во время урока? Чего он добивается?
 Фейнне тоже встала.
 – Прошу вас, – обратилась она к Эмери, безошибочно обратив в его сторону прекрасное незрячее лицо.
 Против такого Эмери не устоял. Он отсалютовал Элизахару и приготовился.
 Элизахар поднял рапиру, брошенную Пиндаром, быстро осмотрел ее, отсалютовал сопернику и проверил несколько приемов. Эмери ответил безупречно. Они остановились, чтобы сделать паузу и присмотреться друг к другу более внимательно.
 – Вы неплохо тренированы, – одобрительно заметил Элизахар.
 – Знаю. Но таланта мне не хватает. Дерусь без огонька, – отозвался Эмери.
 Элизахар смотрел на него пристально.
 – Не согласен, – ответил он. – Таланта у вас предостаточно. Вы чувствуете ритм.
 – Послушайте, – не выдержал Эмери, – кто вы такой? Почему лезете во все? Задаете вопросы, выносите суждения?
 – А почему бы и нет? – возразил Элизахар. – Что же, по-вашему, у простого солдата не может быть собственного мнения? Мы ведь не в армии!
 – Ну да, – вяло согласился Эмери. – Мы в Академии. Здесь у всех есть собственное мнение по любому поводу. И всякий норовит сделать его достоянием общественности. Здесь все мыслители, кроме... – Он запнулся.
 – Кроме?.. – подтолкнул его Элизахар.
 – Ну, кроме стряпухи, садовника и привратника, – нехотя завершил фразу Эмери.
 Ему вдруг стало неловко, но, подняв взгляд на Элизахара, юноша увидел, что тот улыбается.
 – Ладно, убедили, – сказал телохранитель. – Отныне буду нем как рыба.
 – Нет, я не то хотел сказать... – Эмери вздохнул. – Давайте продолжим. Покажите, чему вас научили в армии.
 Элизахар откровенно расхохотался:
 – Нет уж! Здесь такое не пройдет!
 – Почему?
 – Будем сражаться по правилам, ладно? Изящно. Финтики, вольтики. Чтобы приятно было посмотреть со стороны. А то ведь в армии совершенно не так. Все просто норовят друг друга зарезать. Грубо и неэстетично. – Он чуть понизил голос: – Если хотите, дружище, я покажу вам это... потом, после занятий. И так, чтобы никто не видел. А то ваш ректор заподозрит во мне бывшего наемного убийцу и выгонит с позором.
 – Но ведь вы не...
 – Не наемный убийца, – заключил Элизахар. – Нет.
 Он оказался на удивление хорошим партнером. Внимательным, доброжелательным. Ни одна ошибка Эмери не осталась незамеченной и неисправленной. Несколько раз Элизахар опускал рапиру и предлагал начать сначала. К концу занятия Эмери крепко пожал ему руку.
 – У вас появился друг, – сказал он. И добавил, не удержавшись: – Даже двое.
 – А кто второй? – спросил Элизахар.
 – Много будете знать, скоро состаритесь, – объявил юноша и поскорее ушел, оставив Элизахара улыбаться.
 – Какой он? – спросила Фейнне, когда телохранитель вернулся к ней на скамейку для зрителей.
 Девушка чуть расширила ноздри: от Элизахара резко пахло потом. Заметив это, он быстро отодвинулся.
 – Эмери? Мне показалось – очень неплохой.
 – А как он сражается? – продолжала спрашивать девушка.
 – Старательно.
 Он залез в холщовую сумку, наподобие тех, которые приспосабливают под свои нужды попрошайки, только чистую и новую, и вытащил связанные в книжку восковые таблички, на которых записывал расписание занятий.
 – Сейчас – перерыв, а через пару часов будет теоретический курс оптики.
 Фейнне потянулась.
 – Мне нравится оптика. Хотя вряд ли я сама смогу летать.
 – Я бы не был в этом так уверен, – отозвался Элизахар. Он обтер лицо рукавом и вздохнул.
 – Слепые не летают, – повторила Фейнне. – Чтобы летать, нужно видеть лучи.
 – Или чувствовать их. Если бы вы захотели, я мог бы научить вас и фехтованию. Противника совершенно не обязательно воспринимать зрением.
 – Вы позволите? – прозвучал голос Эмери.
 Элизахар повернулся к нему и чуть шевельнул бровью, указывая на Фейнне.
 – Меня зовут Эмери, – добавил молодой человек.
 – Давайте пройдемся по саду, – предложила Фейнне. Она встала, взяла Элизахара за руку и добавила: – Может быть, ты и прав. Например, красоту этого сада я ощущаю, хоть и не могу ее видеть.
 – Красота вещественна, – сказал Эмери. – Она длится и за пределами зрительного восприятия. Точно так же, как глухой может воспринимать музыку, если только он остаточно чуток к вибрациям воздуха.
 Фейнне наморщила нос.
 – Вы были вчера в кабачке? – обратилась она к Эмери.
 Сад обступал их теперь со всех сторон. Эмери закрыл глаза, пытаясь представить себе, каким предстает буйная роскошь этого сада слепой девушке, и разнообразие пряных запахов на миг оглушило его.
 – Госпожа Фейнне спросила вас, были ли вы вчера в кабачке, – тихонько напомнил Элизахар.
 Эмери открыл глаза.
 – Простите, я... замечтался. Да, был, конечно.
 – И видели этого... исчезающего человека? – продолжала допытываться девушка. – Прозрачного?
 – Видел...
 Фейнне остановилась, подставила лицо взгляду Эмери.
 – Элизахар встречает его уже второй раз, – сказала она. – Вот что странно. Только никому не рассказывайте, а то будут смеяться.
 – Почему? – удивился Эмери. – Прозрачный человек – это таинственно и интересно. Весьма романтично. Здесь все приходят в неописуемый восторг от подобных вещей.
 – Да, но не в тех случаях, когда волшебные призраки являются телохранителям, – вмешался Элизахар.
 – Возможно, это имеет какое-то отношение к вашей работе, – сказал ему Эмери.
 – Вот и вы насмешничаете, – заметил Элизахар.
 Эмери хотел было возразить, но прикусил губу, вовремя сообразив, что Элизахар, кажется, прав.
 – Ну, может быть, и насмешничаю, – сознался Эмери. – Но самую малость. И без всякой злобы.
 Элизахар хмыкнул. Эмери вдруг подумал, что телохранитель – человек довольно смешливый.
 – Ладно, смейтесь, – сдался Элизахар. – Если вы действительно друг, то... потешайтесь себе на здоровье.
 – Вы расскажете, как видели призрак впервые? – спросил Эмери.
 Фейнне остановилась, пробегая невесомыми пальцами по тяжелому цветку, качавшемуся на самом кончике длинной ветки.
 – Какого он цвета? – спросила она.
 – Светло-лилового, – ответил Эмери.
 – На что это похоже?
 Эмери задумался.
 Фейнне коснулась плечом его плеча.
 – Я не вижу от рождения. Не смущайтесь, выдумывайте самые невероятные объяснения и описания. Чем более они странные, тем они понятнее.
 – Светло-лиловый похож на музыку флейты, – сказал Эмери. – Отдаленной флейты. Даже не пастушеской, а армейской, под которую маршируют. Но только чтобы она непременно чуть-чуть фальшивила. Знаете, такое неопределенное, слегка размазанное звучание.
 – А красный? – тут же спросила Фейнне.
 – Горящая на солнце медная труба, – ответил Эмери. – Громкий, чистый, полнокровный звук.
 Фейнне вздохнула.
 – Здесь ведь бывают концерты? – спросила она.
 – Случаются... Только играют плохо.
 – А вы?
 – Я вообще не играю, – сказал Эмери. – Только слушаю.
 Эмери действительно никогда не прикасался к клавикордам при посторонних. В противном случае могла бы возникнуть неловкая ситуация – ведь Ренье играть не умел.
 – А мне кажется, вы музыкант, – сказала Фейнне. – Нарочно врете, чтобы вас не просили выступить. Наверное, и на концерты ходите редко.
 – Почти никогда, – согласился Эмери. И перевел разговор на тему, которая интересовала его куда больше: – Так что с этим прозрачным человеком?
 – Расскажи ему, Элизахар, – попросила Фейнне.
 Телохранитель остановился возле высокого, стройного дерева, положил ладони на теплую кору – точно в трудную минуту искал поддержки у доброго друга.
 Мгновение он колебался, а затем решился и начал:
 – Это произошло, когда мы направлялись в Академию, приблизительно на полпути. Прямо на дороге. Лошади неожиданно начали беситься, ржать, отворачивать с дороги, как будто что-то их пугало. Но там ничего не было. Пусто. Я несколько раз подъезжал к тому месту, чтобы убедиться.
 – А ваша лошадь тоже боялась?
 – Моя – тоже... Даже пыталась меня укусить. – Элизахар кивнул. – Да и мне было не по себе, признаться.
 – А госпожа Фейнне – она что-нибудь чувствовала?
 Девушка быстро ответила:
 – Конечно, я должна была ощутить нечто. Но... ничего. Глупо, правда?
 Эмери пожал плечами.
 – Термин «глупо» в данном контексте звучит некорректно, – объявил он, и все трое рассмеялись.
 Элизахар глянул на Эмери с благодарностью за эту передышку в рассказе. Было очевидно, что вспоминать происшествие ему не просто неприятно – трудно, как идти, продираясь сквозь густые заросли.
 – Чтобы быть кратким, – сказал Элизахар, собравшись с духом, – на дороге ничего не оказалось, но лошади пугались. Затем из леса вышел тот человек. Он несколько раз пытался ухватиться за гриву моей лошади, но пальцы его соскальзывали и падали. Раз за разом. Как гребень. Лошадь чуть с ума не сошла. Не знаю, как она меня не сбросила. Наконец он перестал это делать, посмотрел на меня и сказал: «Береги госпожу». А потом пропал. Как не было.
 – И никто больше этого старика не видел! – добавила Фейнне.
 – «Береги госпожу»? – удивился Эмери. – И это все, что он сказал?
 – Да.
 – Можно подумать, без напоминаний вы ее не бережете! – сказал Эмери.
 – Меня для того и наняли, – подтвердил он. – Так что призрак вынырнул с того света лишь для того, чтобы повторить фразу из моего контракта. Ну не странно ли?
 – Может быть, он – бывший сутяга? – предположила Фейнне. – Жил-был в былые времена некий судья, помешанный на справедливости. А затем он умер. Но душа его не ведает покоя. Она бродит по свету и напоминает людям о том, что они обязаны выполнять свои обязательства.
 – Мне-то он мог бы этого и не напоминать, – заметил Элизахар.
 Фейнне смутилась.
 – Прости, – быстро проговорила она и пошарила в воздухе рукой. – Где ты?
 – Здесь. – Он тотчас подошел и коснулся ее локтя.
 – Не обижайся, пожалуйста. Сама не знаю, зачем я это сказала.
 – Мы были испуганы, – объяснил Элизахар. – Все, даже я. Может быть, я – в особенности. Такие, как я, побаиваются сверхъестественных вещей. – Он вдруг усмехнулся. – У меня в детстве был приятель, как нарочно, горбатый, с ручками-ножками как палочки... Этот ничего не боялся. Мог переночевать на могиле самоубийцы, отправиться в подвал заброшенного дома или вызвать в полночь какого-нибудь духа...
 – А где он теперь? – спросил Эмери.
 – Понятия не имею. Но этот парнишка был единственным, кто умел меня по-настоящему напугать. Да вот теперь еще прозрачный старик. Что он ко мне привязался? Может, я скоро умру?
 – Глупости, – отрезала Фейнне.
 – Я тоже не думаю, чтобы вам грозила скорая смерть, – согласился с нею Эмери. – Нет, он ясно дал понять, для чего приходит именно к вам. Следует беречь госпожу.
 Элизахар осторожно – чтобы Фейнне не уловила движения – показал ему кулак, и Эмери сообразил: он пугает девушку. И потому снова сменил тему разговора:
 – А знаете, в Академии тоже есть свой безумец. Своего рода прозрачный старик. Только он, кажется, никуда не исчезал. Впрочем, от него можно ожидать чего угодно.
 – Правда? – заинтересовалась Фейнне.
 Эмери заметил, что вся эта история с призраком куда больше устрашает самого Элизахара, нежели девушку. «Должно быть, у нее маленький жизненный опыт, – подумал Эмери. – В этом все дело».
 Фейнне показалась ему в этот миг видением чистейшей красоты, без единого пятнышка, без малейшего изъяна. Она стояла в цветущем саду, беспечно подставляя лицо солнечным лучам, и улыбалась своим мыслям, простым и ясным.
 – Расскажите об этом безумце, Эмери, – попросила Фейнне.
 – До сих пор никто из наших его не видел, – таинственно начал Эмери, чуть понизив голос. – Имя его, нацарапанное на стене одного из зданий Академии, показывают только посвященным. Впрочем, могу вам назвать его: Хессицион. По слухам, если произнести это имя трижды, Хессицион явится собственной персоной.
 – Вы назвали его уже дважды, – сказала Фейнне. – Будьте осторожны!
 – Попробую. Итак, он изучал оптику и добился в своей области выдающихся успехов. Интересно?
 – Ужасно! – сказала Фейнне.
 Элизахар морщил губы, стараясь не засмеяться.
 – Что? – повернулся к нему Эмери. – Вы, конечно, в это не верите?
 – В то, что некий профессор Академии добился успехов в своей области? Охотно верю, – сказал Элизахар.
 – В то, что он... Ну ладно, все по порядку.
 – Я слыхивал историю о Черном Сержанте, который приходит по ночам в казарму и душит новобранцев, – добавил Элизахар.
 Фейнне рассмеялась и сомкнула пальцы на его запястье.
 – Довольно! Не нужно смущать Эмери. В его истории все наверняка повернется иначе.
 – Именно, – подтвердил Эмери. – Никого душить не будут. Наш профессор исследовал оптические свойства лучей, которые позволяют высвобождать естественные способности жителей Королевства к левитации. Однако затем он обнаружил, что этим дело не ограничивается: существуют якобы еще какие-то смешения спектров... Дальше начинается область предположений и догадок, потому что он свихнулся.
 – Очень жаль, – вздохнула Фейнне.
 – Из Академии его не выгнали, поскольку он был выдающимся ученым, и правящей королеве сильно не понравилось бы такое отношение к великому человеку.
 – Королева удивительно добра и милостива, – сказал Элизахар.
 Эмери чуть надул губы: ему не нравились такие откровенные выражения верноподданнических чувств. Сам он определял это для себя так: умереть за ее величество – пожалуйста, в любой момент; но кричать при этом «да здравствует Корона!» – никогда!
 – Продолжайте, – попросила Фейнне. – Что же вы остановились?
 – Получив на веки вечные приют в Академических садах, наш сумасшедший старичок зарылся где-то в здешних чащобах и продолжил заниматься своими таинственными исследованиями. Руководство Академии предположило, что он будет работать в любой обстановке, даже если его выдворить из сада и поселить где-нибудь в подвалах на блошином рынке Коммарши. Поэтому, сочли наши административные умы, лучше уж держать безумца под присмотром. Таким образом, Хессицион остался в Академии, хотя от преподавания его отстранили. Впрочем, вероятнее всего, последнего обстоятельства он даже не заметил.
 – Берегитесь! – сказала Фейнне, грозя Эмери пальцем. – Вы назвали запретное имя в третий раз!
 – Лично я в подобные глупости не верю, – объявил Эмери. – Возможно, здесь действительно обитает выживший из ума старичок, оставленный на казенных харчах за заслуги перед наукой и Академией. Доживает последние дни. Но вряд ли он выпрыгивает, как шутик из коробки, если назвать его имя трижды. Я просто хотел вас развеселить...
 На дорожке сада послышались шаги, сопровождаемые старческим бормотанием.
 Трое собеседников невольно встали поближе друг к другу. Элизахар побледнел. Эмери наблюдал за ним с легкой усмешкой превосходства: молодой дворянин никогда не позволит каким-то там жалким призракам нагнать на себя страху!
 На дорожке показался дряхлый старикашка. Он тряс головой и что-то говорил сам себе. На нем был длинный балахон, очень засаленный и в прорехах: такие (только поновее и почище) обычно носят с поясом прислужники на кухне или в кладовых. У старикашки была розовая лысина – удивительно чистенькая, особенно при сопоставлении с состоянием его одежды, – и тонкие седенькие волоски, свисающие прядочками с висков.
 Он прошел еще несколько шагов, остановился возле студентов и задумался, как бы припоминая – что это за существа вторглись в его сновидения и каким образом от подобных существ надлежит избавляться.
 – Здравствуйте, – очень вежливо проговорил Эмери.
 – А? – Старичок уставился на него слезящимися глазами. – Это слово обозначает нечто?
 – Да, – сказал Эмери. – Оно обозначает доброе пожелание.
 – А! Доброе! – Старичок удовлетворенно пожевал губами. – Ну, хорошо, хорошо... очень хорошо…
 И побрел дальше. Скоро листья сомкнулись за его спиной, полностью поглотив старичка.
 – Что скажете? – прошептал Элизахар. – Это был он?
 – Должно быть, так, – согласился Эмери.
 – Какой он? Опишите! – потребовала Фейнне. – Скорее!
 Элизахар наклонился к ее уху и начал быстро перечислять: маленький, щупленький, дряхлый...
 – Похож на паутинку, – сказал Эмери.
 – И такой же липкий?
 – Нет, на мертвую паутинку... Пыльную...
 Фейнне кивнула.
 – Ладно, продолжайте рассказывать, – велела она Эмери. – А кто написал его имя на стене?
 – По слухам, он сам, – ответил Эмери. – Чтобы не забыть.
 Издалека донесся звон колокола.
 – Начало лекции, – сказал Эмери. – А я даже не переоделся!
 – Ох, это все из-за меня! – спохватилась Фейнне. – Я задержала вас разговорами...
 – Ничего, Элизахар даст мне списать, – заявил Эмери. – Правда, дружище?
 – Не сомневайтесь, – отозвался Элизахар.
 – В таком случае, нам следует быть особенно внимательными, – решила Фейнне и быстро зашагала по дорожке к той поляне, где обычно проходили теоретические занятия Алебранда, а Эмери почти бегом направился домой.
 Ренье встретил старшего брата широченным зевком.
 – Нафехтовался? – спросил он.
 – Кажется, братец, я совершил ужасную ошибку! – сказал Эмери почти в отчаянии, бросаясь на свою кровать.
 Ренье сел.
 – Ошибку? Ты? – От удивления он проснулся.
 – Да, я, – раздраженно ответил Эмери. – Что я, не человек, по-твоему? Если я старший, то и ошибаться не могу?
 – Можешь, конечно, – пробормотал Ренье не слишком убежденно. – А что ты натворил?
 – Подружился с новенькими.
 Ренье сразу стал серьезен.
 – Вознамерился отбить у меня девушку?
 – Она ведь еще не твоя, Ренье, – напомнил Эмери. – И если хочешь знать мое мнение, она не достанется ни тебе, ни мне.
 – А кому?
 – Не знаю. Такие девушки обычно сразу замечают человека, предназначенного им судьбой. А все остальные мужчины для них вообще как бы не существуют.
 – Ну да, конечно, – без всякой убежденности согласился Ренье.
 – И Фейнне такого человека пока не встретила.
 – Ага.
 – Я говорю серьезно! Она и этот парень, который ходит за ней, как сторожевой пес, – оба слишком проницательны. Особенно – он. Мы не сможем дурачить их достаточно долго.
 – Думаешь, они догадаются?
 – Не исключено.
 – Как же вышло, что ты свел с ними дружбу?
 – Дружбой это, конечно, называть еще рано... Все случилось из-за дурака Пиндара! Чем ты его вчера так допек?
 – Да его все допекали, не я один, – оправдывался Ренье.
 – Пиндар отказался фехтовать со мной, и я остался без пары, а Элизахар предложил свои услуги. Кстати, он кое-что мне потом рассказал.
 – Про что?
 – Про того прозрачного человека, которого вы вчера видели в «Колодце». Говоришь, при виде этого типа Элизахар перепугался до смерти?
 – Чуть не бросился бежать. И удрал бы, да только у него ноги подкашивались, – подтвердил Ренье. – Я был совсем рядом и хорошо видел. Он даже позеленел от ужаса.
 – В первый раз прозрачный человек настиг Элизахара на дороге сюда, в Академию.
 – Почему именно его? – удивился Ренье. – Слушай, брат, кто он такой, этот Элизахар? Слишком уж много мы о нем говорим и думаем! Обычный солдафон. Охраняет молодую даму, которая впервые уехала далеко от дома. Ничего особенного...
 – Может быть, в нем самом и нет ничего особенного, – согласился Эмери. – Вероятно, все дело в девушке. Но факт остается фактом: призрак разговаривал не с девушкой, а с ее телохранителем. Велел беречь госпожу.
 – Ну вот, видишь! – с торжеством провозгласил Ренье. – Я же говорил, Фейнне – необычная.
 – Это я говорил, – напомнил Эмери.
 – Ладно, мы оба это говорили, – сдался Ренье. – Что теперь делать? У Фейнне слишком хороший слух, чтобы не понять, что нас двое.
 – Будем избегать слишком близкого общения с нею, – решил Эмери.
 Услыхав такое, Ренье даже подпрыгнул.
 – Ничего себе! Лучше бы ты принес мне веревку и мыло, чем подобный совет!
 – Другого выхода нет, – вздохнул Эмери.
 Они переглянулись. Затем Ренье отвернулся и, глядя в потолок, заявил:
 – В любом случае, завтра у нас танцы, и я буду заниматься в паре с нею!




 Глава седьмая
 ПИНДАР ОБРЕТАЕТ ДРУГА


 Пиндар явился в «Колодец» раньше обычного, почти сразу после окончания второй лекции, и застал там Софену. Девушка сидела одна за длинным столом, тянула из стакана густое пиво и смотрела прямо перед собой мутными, чуть удивленными глазами, словно сама не понимала, как здесь очутилась и чем занимается. Хозяин время от времени поглядывал на нее из-за стойки: он привык заботиться о посетителях и следить за состоянием их духа.
 Завидев Пиндара, Софена подняла голову.
 – А что ты здесь делаешь в такую рань? – поинтересовалась она.
 – Возможно, у меня есть причины, – ответил он уклончиво.
 На самом деле никаких особенных причин не имелось: Пиндару хотелось побыть на «поле боя», где вчера он потерпел поражение, заново пережить неприятные ощущения и попытаться трансформировать их в поэтические. Это был его способ бороться с жизненными невзгодами.
 – А, – сказала Софена, снова опуская голову.
 Пиндар уселся напротив и наклонился к ней через стол.
 – Хочешь, поговорим? – предложил он.
 – С чего ты взял, что я захочу с тобой разговаривать? – фыркнула она.
 – Возможно, захочешь, – повторил он настойчиво. И тотчас сдался: – Ладно, это я хочу поговорить. Согласна?
 – На что?
 – Поговорить.
 Она невесело рассмеялась.
 – О поэзии?
 – Да. И о новенькой девушке.
 – Все только и судачат, что о новенькой девушке! – взвилась Софена, разом потеряв терпение. – Что, других тем для разговора найти нельзя?
 – Погоди, скоро она всем надоест. Когда в Академии впервые появились девушки, все тоже только эту новость и обсуждали...
 – Ну да, – перебила Софена, – а потом всем надоело. Я всегда всем надоедаю. Всегда.
 – Ты о чем? – Пиндар растерялся. Он не ожидал, что Софена вдруг проявит такую откровенность. Да еще с ним. До сих пор они практически не общались один на один.
 – Да о том! – Она отвернулась, досадуя на себя.
 – Софена, – мягко заговорил Пиндар, – ты совершенно не права. Никому ты не надоедала.
 – Ну да, потому что никто мною и не интересовался.
 – А Гальен? – спросил Пиндар.
 Если бы они с Софеной и впрямь когда-либо общались по душам, Пиндару в жизни не пришло бы на ум задавать девушке подобный вопрос. Но он не знал. И спросил.
 Софена вспыхнула до самых кончиков волос. Глаза ее пьяно загорелись.
 – Гальен? – прошептала она. – Но ведь он меня предал!
 Пиндар выглядел ошеломленным. И вместе с тем буря страстей, разрывавшая Софену на части, показалась ему настолько интересной, что молодой поэт рискнул: остался рядом с ураганом и попробовал извлечь несколько сильных, разрушительных ощущений прямо из его эпицентра.
 – Гальен не похож на предателя, – заметил Пиндар. – Конечно, вы расстались... кажется...
 – Послушай. – Софена улеглась щекой на столешницу и вытянула перед собой руки с беспокойно двигающимися пальцами. – Ты ведь ничего не знаешь. Гальен сказал, что будет мне братом. Он согласился. Понимаешь? Мы стали единым целым! Тогда, в полнолуние... Ты видел, какого цвета кровь в полнолуние Ассэ, когда все вокруг залито синевой? Она темно-фиолетовая...
 Софена повернула руку так, чтобы обнажить запястье, и Пиндар увидел полоску шрама.
 – Понял? – спросила она. – А он предал все это.
 – Каким образом?
 – Хочешь знать? – Ее глаза полыхнули ненавистью. – Ладно! Я потом буду очень жалеть, но сейчас... сейчас хочу сказать! Ты поэт, хоть и дрянной. Ты поймешь.
 Она оскорбила его так небрежно, беззлобно, походя, что поначалу он даже не понял этого. А поняв, похолодел. Он ничего для нее не значил. Ни он, ни его стихи. Она черпала жизненные силы в бесконечном источнике боли, и этот источник был для нее всем. Все прочее существовало лишь в отдалении.
 – Гальен оказался обычным мужчиной, – сказала Софена, сильно кривя губы. – Ты понимаешь, что я имею в виду? Он соглашался со всем, что я ему говорила. «Да, да». А сам ни во что не верил! И в конце концов, когда в его тупую голову пришла великая мысль – «пора в постельку», – он выбрал «подходящий момент» и сказал мне об этом.
 – О чем?
 – О том, что хочет со мной переспать!
 Софена приподняла голову и глянула на Пиндара с ядовитой иронией.
 Пиндар выглядел озадаченным. Длилось это всего мгновение, затем он быстро нацепил на лицо презрительное выражение.
 – Не думал, что Гальен настолько примитивен! – произнес он таким фальшивым тоном, что сам испугался.
 Но Софена лишь успокоенно опустила лицо обратно на стол.
 – Да, ты понял, – пробормотала она.
 – Более того, теперь, когда я знаю, кто ты такая, – произнес Пиндар, – я могу объяснить тебе, почему все наши так носятся с этой Фейнне.
 Софена сверкнула глазом.
 – Ладно, объясни.
 – Физический недостаток придает женщине особенное обаяние, – сказал Пиндар. – Собственно, об этом я и пытался вчера сказать. Но меня, естественно, истолковали превратно. Легко и приятно любить горбунью или девушку с сухой ногой... Или безрукую. Ты когда-нибудь видела женщину, искалеченную во время битвы?
 Ничего подобного Софена, естественно, не встречала, однако кивнула с убежденным видом.
 – Однорукий или одноногий мужчина выглядит жалким или страшным, – продолжал Пиндар. – У меня отец потерял ногу...
 Он не стал уточнять, что его отец был браконьером и однажды, сильно выпив, попался в собственный капкан.
 – О! – сказала Софена. – А моя мать умерла, производя меня на свет.
 Пиндар продолжал, пропустив ее замечание мимо ушей:
 – Мой отец – он был страшным. Но... нормальным. А потом я встретил девушку без руки, и это было невероятно. Я испытывал к ней такие чувства, каких не знал больше никогда. Ни до, ни после. Я думал о ней день и ночь. Только о том, чтобы приблизиться, коснуться ее изуродованного локтя. Этого не передать обычными словами. Я начал писать стихи... – Он помолчал и добавил: – Наверное, я потом, как и ты, буду жалеть об этой откровенности!
 – Ты не пожалеешь! – заверила его Софена. – Я благодарна тебе. Теперь многое становится гораздо яснее. Многое.
 Ее взгляд стал мрачным. Затем она поднялась и вышла из кабачка.




 Глава восьмая
 НЕОЖИДАННОЕ НАПАДЕНИЕ


 Когда наступил вечер, Эмери объявил брату, что желает воспользоваться своим правом и посетить «Ослиный колодец».
 – Я и без того просидел дома больше недели, – добавил он.
 – Я же не спорю, – отозвался Ренье. – Что ты защищаешься?
 – Сам не знаю...
 – Должно быть, тебе совестно лишать меня последней радости в жизни, – предположил Ренье. – Вот ты и занят поисками оправданий. Притом – тщетных.
 Эмери не ответил. Он старательно укладывал волосы.
 Вечер был теплым, как молоко, и таким же нежным, он нес в своем дыхании легкую музыку, и Эмери улавливал каждую ее ноту. Ему нравились такие вечера: одна гармония не спеша сменяет другую, и каждый тон звучит так точно, так определенно, как будто его задает невидимый капельмейстер.
 Он едва успел добраться до кабачка, как дорогу ему преградили.
 – Господин Эмери? – сухо прозвучал чужой голос. – Господин студент Академии?
 – С кем имею честь? – осведомился Эмери так же сухо и неприятно.
 – Вчера вы изволили высказываться по поводу «тупых солдафонов», – сообщили из темноты. Затем раздались шаги, и двое очень юных офицериков вошли в круг света от пестрого фонаря. Разноцветные искорки плясали на их ярких мундирах, на румяных щеках, и оттого оба молодых человека выглядели по-игрушечному нарядными, как будто их только что сняли с праздничного торта.
 – Желаете получить удовлетворение? – спросил Эмери.
 – Да уж, хотелось бы! – объявил второй офицерик.
 – Кого именно из вас, господа, задело вчера мое высказывание? – уточнил Эмери. – Я, простите, этого не помню...
 Вместо ответа первый юноша обнажил шпагу и набросился на Эмери.
 Эмери едва успел принять оружие, которое протягивал ему второй офицер, и отразить атаку. Он очень скоро понял, что сражение будет непростым: они принадлежали к разным школам. В Академии юношей обучали преимущественно «салонному поединку», который рассматривался больше как вид светского искусства, нежели как военное упражнение, могущее пригодиться в реальном бою.
 Разъяренный молодой офицер едва не убил Эмери, и того спасла только быстрота, с которой он успел отскочить в сторону. «В армии все только и норовят зарезать друг друга», – вспомнил Эмери слова Элизахара.
 И, словно подтверждая это мнение, молодой человек в мундире полоснул Эмери по бедру. Ногу обожгло, но неприятным показалось не это ощущение, а сырость в сапоге.
 – Проклятье! – воскликнул Эмери, отбрасывая шпагу. – Теперь вы удовлетворены?
 Юноша хмуро отсалютовал ему и вложил шпагу в ножны.
 – Да, – лаконично объявил он, и оба офицерика исчезли в темноте.
 – Дурацкая история, – пробормотал Эмери, опускаясь на землю. Он вдруг почувствовал слабость. – Если бы кое-кто следил за своим языком, у его старшего брата было бы куда меньше неприятностей…
 Он передвинулся ближе к фонарю и ужаснулся тому обилию крови, которое успело вытечь из раны.
 – Наверное, стоит позвать на помощь, – сказал он себе. И посмотрел на дверь кабачка. Расстояние было небольшим, но ведь его следовало еще пройти!
 Эмери попробовал встать, но неловко повернулся и снова упал. Слезы брызнули у него из глаз, больше от досады, чем от боли.
 – Не будь ты моей ногой, которая еще явно мне пригодится, – обратился он к тупому бревну, которое отказывалось поддерживать его тело, – я бы тебя отрезал собственными руками! И после этого ты смеешь называться частью тела благородного человека?
 – Великолепно! – раздался новый голос. – Какое самообладание!
 Эмери чуть повернул голову.
 – Элизахар! Вы какой-то вездесущий.
 – Вы тоже, – заметил Элизахар. – Я только что видел, как вы гуляете по саду – и вот уже успели с кем-то подраться и произносите монологи.
 Эмери беззвучно выругался.
 Элизахар присел рядом с ним на корточки.
 – Шпажная рана, а? – спросил он. – Давайте перетянем ее, пока вся кровь из вас не выбежала на землю. Кровь – она, знаете ли, имеет гнусное обыкновение дезертировать с поля боя.
 – Очень смешно, – проворчал Эмери, глядя, как Элизахар перевязывает ему ногу тонким шарфом.
 «Надо будет сказать братцу Ренье, что шарф подарила сама прекрасная Фейнне», – подумал Эмери.
 – Нет, это мой шарф, – сказал Элизахар.
 – Что?
 От ужаса сердце ухнуло у Эмери в пятки. Неужели он начал бредить? Что еще, интересно, он успел выболтать в бреду?
 – Вы изволите читать мои мысли? – осведомился Эмери, невольно подражая тону офицерика.
 – Ваши мысли написаны у вас на лице... Я совершенно не против того, чтобы моя госпожа вызывала нежные чувства у достойных молодых людей. В конце концов кто я такой, чтобы решать, кем увлекаться госпоже Фейнне? Я лишь слежу за тем, чтобы ей не причинили вреда.
 – Любовь может причинить очень большой вред, – сказал Эмери.
 – Любовь – нет, – возразил Элизахар. – Глупые любовные приключения – другое дело. Но это же не для вас.
 – Слушайте, Элизахар, вы как-то отвратительно проницательны.
 – Я получаю за это хорошее жалованье... Попробуйте теперь встать. Я держу, не бойтесь.
 Эмери поднялся, охнул и привалился к Элизахару.
 – Я провожу вас, – предложил Элизахар.
 – Нет уж! – фыркнул Эмери.
 Не хватало еще, чтобы этот человек увидел их с братом жилище. А если Ренье сейчас бродит по саду Академии, то не исключено, что он вернется домой одновременно со старшим братом. Вот будет замечательная встреча!
 – Почему?
 – Я содержу любовницу, – сказал Эмери. – Она тупая и одноглазая. Это моя постыдная тайна. Меня тянет к уродливым женщинам.
 – В таком случае, вы найдете общий язык с поэтом Пиндаром, – кивнул Элизахар. – Я слушал его сегодняшнее выступление на занятии госпожи Даланн. Бьюсь об заклад, сейчас, в «Колодце», он продолжает развивать те же идеи.
 – Пиндар до обидного глуп, – задумчиво проговорил Эмери и попробовал сделать шаг, затем другой. – Получается! – сказал он. – Пожалуй, попробую добраться сам.
 – Ну, как хотите, – произнес Элизахар.
 Он отпустил руку Эмери и ушел. Дверь кабачка прикрылась и впустила телохранителя Фейнне, а затем притворилась, и Эмери остался один.
 Ренье спал крепким сном невинного человека, когда Эмери добрался наконец до дома. Разбуженный грохотом, младший брат был крайне удивлен.
 – Кто здесь? – сонно спросил он в темноту. И, пробудившись мгновенно, совсем другим, ясным и уверенным голосом добавил: – Убью!
 – Это я, – отозвался Эмери. – Зажги лампу...
 – Это месть? – осведомился Ренье. – В таком случае объясни, за что. Я спать хочу.
 И он снова улегся.
 – Зажги лампу, – повторил Эмери.
 – А сам ты не можешь этого сделать?
 – Не могу. Я держусь за стену.
 После такого объяснения Ренье вскочил как ужаленный и метнулся к лампе. В ее прыгающем свете явился Эмери, бледно-зеленый – уничтожить мертвенный цвет, разлитый по его лицу, не смог даже теплый свет огонька. Старший брат действительно держался за стену. Точнее сказать – хватался за нее из последних сил.
 – Ну, как я тебе нравлюсь? – осведомился он, криво улыбаясь.
 Ренье смотрел на него с ужасом и ничего не говорил.
 – Между прочим, – продолжал скрипеть Эмери, – это твоя работа.
 – Моя? – прошептал Ренье.
 – Не знаю, для чего тебе понадобилось вчера задирать офицеров, но сегодня они потребовали сатисфакции.
 – Клянусь тебе, Эмери, я совершенно ничего не помню! Может, и сказал что-то... Если бы это было важное, я бы тебе рассказал.
 – Они сочли это важным... Не мог бы ты, братец наконец заняться прямым своим делом и спасти умирающего?
 – А? – Ренье глянул на него рассеянно и вдруг засуетился. – Сядь. Лучше – ляг. Я тебе подушку принесу свою.
 – Зачем мне твоя? – Эмери наконец засмеялся и тут же сморщился от боли. – У меня своя есть.
 – Ну, не знаю... Моя удобнее. Что я должен делать?
 Эмери осторожно двинулся вдоль стены и наконец повалился на кровать.
 – Я мечтал об этом бесконечно долгое время, пока шел сюда.
 Ренье прикусил губу: он понимал, что брату пришлось отказаться от помощи и добираться до дома самостоятельно.
 – А теперь – раздень меня, – велел Эмери и блаженно прикрыл глаза.
 Ренье стянул с него сапоги и замешкался, глядя на разорванные, заляпанные кровью штаны.
 – Разрежь, – пробормотал Эмери, угадывая его сомнения. – Все равно испорчены.
 – Кто тебя перевязывал?
 – Элизахар.
 – Вездесущий Элизахар!
 Эмери открыл глаза.
 – Вот и я так считаю... Кстати, он видел, как «я» гуляю по саду Академии. Что ты там делал?
 – Ну, просто бродил... Мечтал...
 – Завтрашние танцы с госпожой Фейнне, как ты понимаешь, отменяются. К несчастью, братец, тебе придется поболеть. Ты ранен в бедро. Шпажная рана. Глубокая и болезненная.
 Ренье застонал в голос. Эмери сморщил губы в улыбке. Он предвкушал этот стон, ковыляя от кабачка, и злорадство помогало ему превозмогать боль.
 – Следи за тем, что болтаешь, – будет меньше неприятностей. И у тебя, и у меня, – назидательно молвил старший брат. – Видишь шарфик, которым меня перевязали? Это – ее шарф.
 – Она тоже там была?
 – Нет, только ее шарфик.
 – Тогда не считается, – заявил Ренье с огромным облегчением.
 – Я знал, что ты так скажешь, – фыркнул Эмери. – Согрей воды, умой меня, промой рану и перевяжи ее чем-нибудь свежим. Жаль, что у нас в Академии нет курса медицины.
 Ренье взялся было за повязку, но Эмери остановил его:
 – Сперва приготовь воду и новый материал. Что ты сразу за шарф хватаешься? Присвоить не терпится? А я пока истеку кровью?
 Ренье неожиданно обиделся.
 – Ну что ты, в самом деле... Прости меня, пожалуйста. Я растерялся. Не каждый день брат является домой в таком виде. Да еще по моей вине... Не сердись, Эмери.
 Эмери взял его за руку, надавил на ладонь.
 – Очень больно, – признался он. – И спать хочется. Как-то все сразу.
 – Ты просто лежи. Я все сделаю, – заверил его Ренье.
 Под засохшей кровью рана оказалась совсем маленькой, похожей на змеиный укус. Кровь уже остановилась.
 – Интересно, задета ли кость? – с важным видом спросил Ренье.
 – Была бы задета, я бы до дома не дошел.
 Спустя час оба брата мирно спали. Окровавленные тряпки были выброшены на двор – чтобы не воняли. Опрометчивое решение, потому что запах крови растревожил бродячего пса, заночевавшего поблизости, и он полночи завывал и скребся в ворота.


КОРОЛЕВСТВО:



ПРИДАНОЕ РИНХВИВАР

 Если уж кто-то один из студентов свил себе удобное, захламленное гнездо под кустом, прихватив туда, кроме скучной учебной книги «Краткие Королевские Хроники», мягкое одеяло и початую бутыль вина, сладкие мягкие орешки и прочие необходимые для чтения предметы, – то и другой студент рано или поздно отыщет это место и попробует хотя бы на время присвоить чужое гнездо.
 Так и вышло, что Эмери отыскал по примятой траве следы старой лежки и, по достоинству оценив ее местоположение, забрался туда же. А забравшись, нащупал не только бутыль, совершенно пустую (остатки орехов давно расклевали птицы), но и книгу. Должно быть, руки у Эмери так устроены – сами собою схватили переплет, пусть даже дешевый, бумажный, и извлекли на свет комок растрепанных страниц прежде, чем Эмери успел понять, что это за книга.
 Курс истории Королевства не нравился Эмери потому, что не содержал, по мнению молодого человека, ни слова правды. Эмери ни мгновения не верил в то, что все случилось именно по описанному. В глубине души он ничуть не сомневался, что все тайны, на раскрывание которых претендовала книжка, гораздо слаще и глубже, с куда большим числом участников.
 Да и каждый из участников обладал намного более сложной и подробной судьбой, а ведь это важно, поскольку любой из них, на кого ни глянь, является чьим-то предком.
  Когда Гион, младший брат, взял жену из древнего рода эльфов, владыка эльфийский дал за дочерью великолепное приданое: отряд в пятьдесят эльфийских лучиков и десять больших повозок с саженцами наилучших растений, какие только могла принять на себя почва, и двинулся Гион во главе прекрасного шествия по землям, которые были завоеваны силой оружия. И не было в новом Королевстве барона, который не захотел бы присягнуть на верность не старшему брату, который прошел по их владениям с мечом в правой руке и союзной хартией – в левой, но младшему, который явился с эльфами и богатыми растениями. 
  Видя это, король Мэлгвин самолично распорядился о том, чтобы коронацию провели иначе, чем было задумано, и все Королевство отдал в руки своего младшего брата Гиона, а сам довольствовался крупным герцогством на севере, где имелась хорошая руда и можно было производить множество железных предметов... 
 Придя наконец в себя, Гион решился и осмотрелся вокруг. Больше всего пьянило его небо над головой – пронизанное солнечными и воздушными токами, полное облаков и света, распахнутое для птиц и человечьего взгляда. И там, за весело изогнутым сводом, угадывалось терпеливое, исполненное достоинства ожидание двух лун.
 Лес выглядел здесь куда более нарядно, чем по ту сторону серого туманного мира. Стволы, светящиеся собственным, густо-медным светом, были по щиколотку погружены в плетеные манжеты папоротника, а между стволами то и дело виднелась каменная кладка. Приглядевшись, Гион увидел, что находится посреди большого, очень странного строения, которое раскинулось на огромном пространстве.
 Этот город-дворец был возведен таким образом, что не столько отделял жилье от леса, сколько соединял их, сливал в единое целое. Каждая комната здесь распахивалась навстречу лесу и становилась его частью, его украшением – наравне с древесными грибами или густыми зарослями стреловидных цветов, которые не то росли сами по себе, знаменуя границу между освоенным и диким миром, не то были высажены специально.
 Гион перевел взгляд на свою подругу и вдруг понял, что платье Ринхвивар создано таким же точно образом, что и эльфийское жилище: оно не столько скрадывает тело девушки, сколько делает ее частью окружающего мира, и ветер с совершенно одинаковым чувством прикасается и к длинным прядям ее волос, и к лепесткам ее причудливо изрезанного одеяния.
 У себя дома Ринхвивар выглядела еще более дикой и странной, чем в человечьем мире. Когда Гион встречал ее по свою сторону границы, он в точности знал, что видит эльфийскую деву – ей и положено было казаться чем-то непонятным, в высшей степени необычным. Но в эльфийском мире эксцентричная красота Ринхвивар захватывала возлюбленного без остатка, она превращалась в истинную соль и настоящий перец для диковинного блюда, и без того кусающего язык и щиплющего губы (не говоря уж о слезящихся губах и мгновенно воспаляющихся от нового запаха ноздрях!).
 Полумертвый, изнемогающий, Гион поднялся на ноги и сделал свой первый шаг по этой земле, а Ринхвивар, нетерпеливо смеясь, постоянно кружила рядом.
 Эльсион Лакар, если подумать хорошенько, не более отличаются от соплеменников Гиона, чем обитатели пустыни – с их звериными глазами, невинными и бешеными, с их тонкими чертами и сухими ртами. Те тоже мало походили на родичей Мэлгвина и Гиона, однако являлись, несомненно, людьми, и с ними можно было воевать, вести переговоры, торговать – и даже брать от них жен.
 Эльфы, которых встретил Гион вскоре после того, как Ринхвивар ввела его в пределы города-дворца, были высоки и темнокожи, их раскосые глаза поблескивали в лесном полумраке и вспыхивали неожиданным зеленым огнем, когда луч солнца находил к ним дорогу. Готовность улыбнуться дремала в мягких уголках их губ. Гион знал, что время проходит для них иначе, чем для обычного человека, но судя по тому, как двигались Эльсион Лакар, никак нельзя было сказать, что они существуют в каком-то особенном, замедленном ритме.
 Они быстро переходили из помещения в помещение, стремительно поворачивали голову, если их окликали. Долгота эльфийского времени ощущалась в ином: в незримом облаке покоя, которое окутывало каждого, с кем встречался Гион.
 И все же среди них нашлись такие, что были похожи на людей, и Гион мгновенно выделил их из прочих.
 Их обнаружилось четверо, и они сперва бродили по соседним комнатам, сопровождая Гиона и его подругу издалека. Гион сперва думал, что они просто любопытствует и скоро оставят его в покое; но нет – те четверо кружили и кружили поблизости. То и дело Гион, взглянув куда-нибудь, куда указывала ему Ринхвивар, – на особенно стройное дерево, на изысканный плющ, на вьюнок, покрытый розоватыми цветками, – замечал среди цветов, листьев, между стволами пристальный, чуть насмешливый взгляд чужих раскосых глаз.
 – Кто они? – спросил Гион у Ринхвивар, сдаваясь: дольше делать вид, будто он не замечает преследования, было просто глупо. – Кто они такие? Почему следуют за мной по пятам?
 Он боялся, что она ответит: «Мои братья, которым не нравится моя любовь к простому человеку», – или что-нибудь в том же роде. Но Ринхвивар лишь пожала плечами.
 – Это отчаянные головы, самые неприятные, самые быстрые из Эльсион Лакар.
 Гион остановился, прислонился к теплому, нагретому солнцем камню – такому же округлому, как плечи Ринхвивар. Как будто искал поддержки у самого дворца.
 – Что значит «самые быстрые»? – спросил он, недоумевая.
 Она тоже замерла и принялась водить пальцами по каменной кладке.
 – Я ведь рассказывала тебе, что наше время тянется очень долго. Так неспешно, что общая беда всех человеческих существ нас почти не затрагивает...
 – О чем ты?
 – О том, что люди могли бы жить столетиями, если бы не были испорчены. Они не виноваты, – добавила Ринхвивар быстро. – Так сложилось за многие-многие века. Любой человек от рождения болен. И чем дольше живут на земле люди, тем более несчастными, тем более хворыми рождаются они – и тем короче их жизнь. Но и эльфы затронуты той же болезнью, поверь мне. Поначалу мы думали, что нас это не коснулось, но мы ошиблись. Мы тоже больны... И те, в ком болезнь начала проявляться, стали жить куда быстрее.
 – Поясни, – тихо попросил он, чувствуя, как его захватывает острая жалость к тем, к другим Эльсион Лакар, которые родились с первыми признаками общей болезни.
 Она глянула на него искоса.
 – Сострадание, – сказала она. – Тебе приятно жалеть их?
 Ошеломленный ходом ее мысли, Гион кивнул.
 – Наверное...
 – Так живут все эльфы, – сказала она. – Сострадание и сладострастие. Наши истинные чувства. Ты понял меня. Ты меня понял сердцем!
 Она обняла его за шею и тихо поцеловала в обе скулы – так бережно, словно боялась повредить.
 И Гиону пришлось хвататься за стену, впиваться пальцами в неровности камней и вонзать ногти в густой плющ, чтобы не упасть, потому что от этого поцелуя ноги у него подкосились.
 А Ринхвивар, коварная, засмеялась.
 – Слушай дальше, – заговорила она, снова становясь серьезной миг спустя, – эти Эльсион Лакар отправились в мир людей и решили сделать это не так, как делаем обычно мы, по незримому пути, но по тропинке, которая привела сегодня тебя. Они оказались в том месте, где ты был.
 – Ты же говорила, будто не знаешь, что меня там ожидает! – упрекнул возлюбленную Гион. – А на самом деле могла попросту спросить...
 Она положила палец ему на губы.
 – Никто из нас не знает, что ожидает в том мире человека, Гион. Мои соплеменники, которые там побывали, – они эльфы. Их ожидало совсем другое испытание.
 – Почему ты в этом так уверена? – Он попытался высвободиться, но тонкий смуглый палец еще более властно вдавился в его губы.
 – Потому что наша кровь различна, хотя ее и можно смешивать, – ответила Ринхвивар. – Ты потом поймешь.
 И она убежала, оставив Гиона в смятении. Убежала, бросив его на милость тех четырех Эльсион Лакар, для которых время пошло быстрее, чем для прочих.
 Они тотчас выступили с четырех сторон и обошли Гиона, беззащитного и одинокого. Он медленно переводил взгляд с одного на другого.
 Все они были выше его – правда, ненамного: в роду Гиона и Мэлгвина все были рослыми, а Гион вымахал выше старшего брата, хотя до сих пор не догнал его в плечах.
 Темные лица Эльсион Лакар казались рябыми от рассыпанных по скулам золотистых пятен, и зелень их глаз сияла так, словно была в силах разогнать любую тень.
 Гион чуть вздохнул и протянул им руки, сразу обе, и двое взялись за правую его руку, а двое – за левую, и потащили за собой, в глубь дворца.
 Увлекаемый ими, Гион миновал несколько комнат, выстроенных странной, петляющей анфиладой, и видел резную деревянную и костяную мебель, крохотные фонтаны и древние гробницы, драпировки из полупрозрачных тканей и плетеных травяных ковров, украшенных разноцветными камнями и перьями; а дальше, в самом сердце дворца, который постепенно начинал сжимать круги стен, наподобие улиточьей раковины, потянулись залы роскошные, где было собрано много золота и резного нефрита.
 Везде встречались им Эльсион Лакар, но Гион почти не видел их – те, кто занимался собственными делами, умели скрываться в своих открытых покоях так, что их никто не замечал.
 Перехватив взгляд Гиона, один из его спутников сказал негромко:
 – Мы так не можем.
 – Что? – удивился Гион.
 – Оставаться невидимым, – пояснил второй.
 – Куда мы идем? – спросил Гион.
 – Мы хотим выйти из дворца, – объяснил первый его спутник. – Оказаться в лесу.
 – Зачем?
 – Мы хотим поговорить с тобой наедине.
 Гион опустил голову и подчинился. Он не понял, когда закончился дворец. Просто в какой-то миг стены перестали попадаться между стволами, и начались сплошные папоротниковые заросли. Светло-зеленые резные зонтики почти смыкались над головами, почва под ногами стала черной и чистой, на ней не было ни иголочки, ни листика, ни травинки.
 Здесь его товарищи остановились, и один из них заговорил снова:
 – Ринхвивар сказала тебе, что мы не такие, как остальные.
 Гион кивнул, потому что глупо было отпираться: они находились рядом, когда Ринхвивар разговаривала со своим будущим мужем, и прекрасно все слышали.
 – Мы были там, откуда пришел ты. Скажи, оставил ли ты там свою кровь?
 Гион кивнул.
 Те четверо переглянулись, и один из них схватил его за запястье. Пальцы у него оказались очень крепкими, почти железными, но вместе с тем не причиняли боли.
 – Послушай, – сказал он, – послушай меня, человек. Мы знаем, кто там находится. Там, в тумане. Мы побеждали его, каждый порознь и каждый – в свое время. Нам нравится бывать там. Другие Эльсион Лакар этого не понимают. Есть прекрасный мир, говорят они. Есть эльфийские девы, готовые любить. Есть жилье, где можно оставаться наедине с собой, наедине с лесом, наедине со своим народом – по собственному выбору и усмотрению. Есть две луны и их волшебные лучи... о чем ты еще не знаешь. Все это есть, а мы уходим в серый мир и бродим там часами, отрезанные от жизни и смерти, наедине с небытием, которое одолели однажды и которое одолеваем раз за разом...
 – Вам нравится ощущение опасности? – спросил Гион, сам понимая, как пошло, как банально и плоско прозвучала фраза.
 Но его собеседники не поморщились и не отвели ясных, сияющих глаз.
 – Можно произнести эти слова, – согласился один. – Можно найти другие, более красивые.
 Опасность заставляет нас чувствовать себя живыми, – сказал второй. – Бессмертными. Потому что любой из нас может умереть.
 – Разве Эльсион Лакар могут умереть? – удивился Гион.
 Все четверо разом засмеялись, негромко, дружно, и Гион ощутил, какая крепкая связь, какая глубокая любовь существует между ними. И еще юношу пронзила благодарность, потому что в это мгновение он понял: они желают принять его в свое братство. И, поддавшись порыву, Гион раскинул руки и обхватил своих новых товарищей за плечи.
 – Эльсион Лакар может быть убит, – сказал один из них просто. – Любой из нас. Мы так же хрупки, как и обычные люди. И то, что прячется в тумане, знает об этом. Оно испытывает муки голода. Оно желает крови.
 – Я поранился там, в тумане, и оно пило мою кровь, – сознался Гион. – Однако я до сих пор не понимаю, что это может означать.
 – Ты видел там что-нибудь кроме тумана и того существа?
 Гион покачал головой. Его новые знакомцы переглянулись.
 Потом один сказал:
 – Мы назовем тебе свои имена. Если мы понадобимся тебе, окликни. Может быть, в тот миг, когда ты окажешься один в тумане, кто-то из нас будет поблизости.
 А второй добавил:
 – Потому что люди, что бы мы ни говорили, куда более хрупки, нежели Эльсион Лакар.
 Второй раз Гион увидел Ринхвивар ночью, когда обе луны уже поднялись на небо. Та часть дворца, где крыша размыкалась над небом, была ярко освещена факелами, но в самой сердцевине ее имелось темное пятно, где не горело ни одного огня.
 Гиона, облаченного в длинное красное одеяние, вели под руки две женщины. Они и одевали его, не слушая ни вопросов, ни возражений, они закрывали его лицо широкой черной повязкой, чтобы он не мог видеть происходящего, пока не придет время.
 Мир странно плыл вокруг Гиона. Прежде ему не доводилось бывать таким беспомощным, настолько зависеть от чужих рук, от чужой воли, и неожиданно у него закружилась голова, как от опьянения. Он научился улавливать ритм шагов своих спутниц и подражать этому ритму. Идти стало легко. Теперь он не шел даже, а как будто пролетал по воздуху, и пространство послушно подчинялось каждому его желанию.
 На мгновение ему показалось, что его несут, но нет – ноги ощущали каменную кладку пола, а затем и холодное, почти ледяное прикосновение травы, мокрой и готовой порезать кожу.
 Вокруг шумели голоса, и воздух колебался. Гион научился различать то, о чем сообщали ему эти колебания: густая теплая волна означала близость горящего факела, прохладная, короткая – взмах чужого плаща. Он гордился этим своим новым тайным умением.
 Он не был пьян – за весь день его угостили только мягкими лепешками и родниковой водой. Ринхвивар почти не разговаривала с ним. Сказала только, что он должен подчиняться всему – что бы с ним ни сделали.
 Он догадывался о многом. О том, что в свете факелов странно изменились стены дворца, где каждое украшение наполнилось живыми тенями, и всякая тень хозяйничает в собственном закутке, придавая всему узору новый объем и видоизменяя его в зависимости от собственных капризов. О том, что повсюду выступили теперь прекрасные, странные лица Эльсион Лакар, доселе сокрытые среди деревьев, в глубине дворцовых покоев. Шум собственных мыслей оглушал Гиона, и он не сразу различил музыку, сперва отдаленную, затем все более близкую. Она сливалась с голосами, с шелестом ветвей, но затем сразу выступила на их фоне как нечто отдельное, вполне определенное и отчетливое.
 Играл какой-то струнный инструмент, вроде арфы. Гион хотел спросить, деревянный у него корпус или костяной – почему-то этот вопрос неожиданно начал его интересовать, – но затем вдруг понял, как глупо это покажется его спутницам.
 Они вели его уверенно и быстро, минуя повороты, заворачивая за углы, не позволяя зрителям притрагиваться к своему подопечному.
 Музыка делалась громче и ближе, а движение токов воздуха изменилось, так что Гион своим новым, обостренным чутьем понял, что они вышли под открытое небо, хотя вряд ли покинули дворец. Он сделал еще несколько шагов, и неожиданно его отпустили.
 Теперь он стоял совершенно один. Миг ему чудилось, будто он оказался в полном одиночестве посреди огромного, пустого мира. Он медленно протянул руку и обвел вокруг себя. Пальцы не наткнулись ни на одну преграду.
 Гион замер так, словно его парализовало. Мысль снять повязку и оглядеться не приходила ему в голову. Он понял, что музыка замолчала. Но это не показалось для него удивительным: в пустом мире, где нет дружеских рук, где не горят факелы и никто не взмахивает плащом, не посмеивается, не переговаривается, не играет на струнном инструменте в костяном или деревянном корпусе, – там не может быть ни голосов, ни музыки.
 «Что у меня осталось? – подумал Гион смятенно. – Только кровь, что шумит в моих ушах, и еще... небо».
 Он знал, что крыши здесь нет, и небо рядом. Осторожно, словно боясь поранить кого-то, кто может оказаться наверху, Гион потянулся и поднял руки над головой. Ему почудилось, будто он нащупал нечто, за что можно ухватиться, и осторожно прикоснулся к этому. Оно упруго тронуло ногти, чуть вдавилось в подушечки пальцев.
 От волнения Гион переступал на месте. Его вновь охватило ощущение полной невесомости, легкости всего тела. В тот миг – странное дело! – он не думал о том, что Эльсион Лакар подвергают его испытанию. Подобная мысль даже в голову ему не приходила, и он не беспокоился о том, что может опозориться, поступить неправильно. Не испытывал он и гордости за свое поведение – ведь он, возможно, сейчас демонстрирует свою состоятельность! Показывает свои силы, возможности и выдержку всему народу Ринхвивар!
 Ни одно из подобных чувств даже близко не подбиралось к сердцу Гиона. Он вообще перестал думать о самом себе.
 Невесомость делалась все более повелительной, и ему все труднее было удерживаться на ногах. Нечто завладевало Гионом, пыталось перевернуть его вниз головой, заставить глупо дрыгать руками и ногами, чтобы вернуть голову в подобающее ей положение и опустить ноги долу.
 Он вытянулся еще сильнее. Он понимал, что невесомость – иллюзия, которая была порождена долгой беспомощностью, лишенностью собственной воли, быстрым слепым путешествием через дворец. Но эти соображения остались где-то на окраине сознания. На самом деле все мысли Гиона были совершенно новыми. Прежнему Гиону они никогда не приходили на ум.
 Он думал о небе над головой и о той опоре, которую нащупал и с которой ни за что не желал расставаться. Он попробовал повиснуть на ней. Затем отпустил руки, потому что она сама обвила его, коснулась и тихо, плавно приподняла.
 Это ощущение было приятным. В последний раз оно посещало Гиона в очень далекие времена, когда тот был еще мальчиком и летал во сне. Проснувшись, до первого движения в бодрствующем состоянии, он сохранял в теле блаженное чувство невесомости, способности подняться и плыть по воздуху, почти не прикладывая усилий.
 Затем он услышал голос Ринхвивар:
 – Любимый...
 Две знакомые руки очутились возле его висков – это оказалось так неожиданно, что представилось Гиону настоящим чудом: только что он был совершенно одинок в необитаемом мире, где не звучала даже музыка, а теперь рядом возникла возлюбленная, как будто только что вышла из-под мудрого резца создателя.
 «Да, – подумал Гион, – именно это и происходит. Мир сотворяется заново, и первое, что появилось в нем после меня, – это Ринхвивар».
 Она осторожно сняла повязку с его глаз и очутилась прямо перед его ошеломленным взором. Залитое ярким светом двух лун смуглое лицо с точеными чертами казалось двухцветным: фиолетовым с той стороны, где его озаряла голубая луна, и бледно-оранжевым – там, где светила желтая. Тени располагались на этом лице очень аккуратно, как будто их размещали долго и тщательно: одна подчеркивала изогнутые ноздри, другая – изящную и смертоносную линию губ, очертаниями похожих на эльфийский лук, третья углубляла внешние уголки раскосых глаз, делая их длиннее.
 Длинные волосы Ринхвивар были заплетены в две косы и истыканы пушистыми перьями и комками звериной шерсти, отчего казались вдвое толще. Они не свисали вдоль спины и не падали на плечи, но, чуть изогнувшись, лежали прямо на воздухе, как тонкие крылья.
 Темно-красное длинное облачение Ринхвивар было точной копией одежд Гиона.
 Они медленно кружили друг вокруг друга, и шелка их платьев свивались, а косы Ринхвивар оплетали Гиона все туже. Он наконец осмелился оторвать взгляд от возлюбленной и взглянуть на небо. Два широких лунных луча тянулись через глубокую, насыщенную звездами черноту и скрещивались почти над самой головой принца и эльфийской девы.
 Внизу Гион увидел колебание огня. Он подумал: «Нет ничего наряднее, чем пламя, к которому прикасается ветер». Стены дворца вились по огромному лесу, и каждая травинка, каждый хвощ и папоротник, каждая ветка выглядели сейчас исполненными особенного смысла: все они стояли в точности на том месте, где им надлежало быть, и от этого в душе рождалось чувство покоя и несравненного уюта.
 В той же мере тепло и безопасно бывает в доме, который надежно отгорожен от всех бед, опасностей и невзгод внешнего мира. Так поступают люди, но не Эльсион Лакар. Здесь безопасен и покоен весь мир, и дневной, и ночной. Здесь уютом очага насыщен каждый куст, каждый камень.
 На мгновение Гион подумал о своих новых знакомцах, о тех четверых, которым оказалось тесно в этом уюте – настолько тесно, что они сорвались с места и начали искать острых ощущений в сером, опасном тумане. Прочие Эльсион Лакар считают их испорченными. Должно быть, так оно и есть.
 Внутри у Гиона снова все сжалось, как и в первый раз, стоило ему представить, как прекрасные существа исчезают в сером, грязноватом тумане – ради того, чтобы чувствовать себя живыми.
 Он вновь видел Ринхвнвар. Она с тревогой вглядывалась в него.
 – Что? – спросил Гион одними губами, и тотчас ответная улыбка расцвела во всем существе Ринхвивар. Эльфийский лук ее губ растянулся, словно готовясь пустить стрелу, и сделался еще более смертоносным, и сердце Гиона задрожало, готовясь принять стрелу, которая убьет его.
 Розы бежали по щекам Ринхвивар, стремительно обвивали ее руки, и Гиону чудилось, будто они срываются с ее острых скул и падают с ладоней, на миг повисая в темном воздухе в виде золотистых иллюзий, а затем растворяются, оставляя после себя дрожание тысячи искр.
 – Гион! – сказала Ринхвивар.
 Он не отрывал от нее влюбленного взгляда.
 – Гион! – повторила она, чуть серьезнее.
 – Что ты хочешь, любимая? – прошептал он.
 – Гион! Ты летишь, – сказала Ринхвивар.
 Тогда он снова посмотрел вниз и понял, что они поднялись высоко над землей, и что вокруг них нет ничего, кроме звезд и двух скрещенных лунных лучей. Гион ахнул, пошатнулся и ухватился за Ринхвивар, как будто мог упасть. Потому что если бы мог – то давно бы лежал уже на земле с переломанными костями.
 Она засмеялась, прижимая его к себе. Ее пальцы бегали по его волосам, ее косы каким-то хитрым образом попали к нему под одежду и щекотали его спину и грудь, И неожиданно сладкая судорога пробежала по их телам, а снизу празднично пылали факелы, и струнная музыка гремела теперь так, что ее слышно было на поверхности обеих лун.
 Возвращение Гиона обратно, в человечьи владения, оказалось совсем не таким, каким был путь к невесте, в земли ее народа. Простота, с которой совершился обратный переход, утвердила Гиона в его изначальном, до сих пор тайном, мнении, что он побывал в волшебном мире и совершил по-настоящему волшебное путешествие, поскольку известно: сказочные дороги бывают трудны и опасны только по пути туда, а по дороге обратно они просты и веселы.
 И еще эта закономерность убедила Гиона в том, что его любовь – истинная, поскольку переживание такой любви всегда обладает сверхъестественной природой, и человек оказывается посреди такой любви внезапно, беспомощный и нагой, точно его только-только забросило в неведомую вселенную.
 Брачный обряд, проведенный в воздухе, в скрещении двух лунных лучей, как нельзя лучше объяснял и вскрывал подобную сущность истинной любви; что до возвращения домой с женой и ее приданым, то здесь Гион оказался в иной стихии – полностью земной. Утверждение земного блага, которое сулил Королевству кровный союз с Эльсион Лакар, обрело наглядность и плоскость.
 По землям Королевства, от города к городу, от баронства к баронству, двигалась неспешная процессия, во главе которой шли рослые смуглые лучники, длинноволосые, с быстрыми, настороженными, раскосыми глазами. Они не были похожи ни на жителей побережья, ни на обитателей пустынь, и выглядели одновременно и уязвимыми и грозными.
 Следом, на черных лошадях, ехали муж и жена, до сих пор не снявшие с себя брачную одежду – ярко-красные, просторные плащи, развевающиеся при малейшем дуновении ветра, и темно-красные длинные туники, очень свободные, без поясов. На берегу моря, особенно по утрам, в такой одежде было довольно холодно, но ни Гион, ни Ринхвивар не жаловались.
 Замыкали шествие телеги, где под сероватыми полотняными навесами ехали семена и саженцы, клубни и корешки растений, которым предстояло расцвести на человечьей земле.
 Таково было приданое Ринхвивар, но самый главный свой дар мужу она скрывала до поры в собственном теле.
 Города открывали ворота, впуская Гиона с женой и свитой, и сам собою начинался праздник, по площадям текли цветы и ленты, выкатывались бочки с вином и пивом, из всех чердаков выбирались непризнанные гении с виолой под мышкой и голодным блеском в глазах, а из подвалов выскакивали, точно их подкололи сзади, немолодые мужчины, до крайности чумазые и изрядно потасканные, – из тех, что прежде, пока не сдались годам бедности и пьянству, зарабатывали во время ярмарок развлекая танцами добрую публику. Любой город всегда содержит целую ораву бездельников, мало задумываясь об их бытии, – подобно тому, как всякая собака неизбежно кормит несколько блошиных поколений, хоть судьба их ей совершенно безразлична. И даже в молодых городах успели уже завестись немолодые нахлебники, которые теперь и являли себя на всех перекрестках.
 И горожане начинали усматривать в них пользу, ибо эти бродяги и попрошайки первыми признавали в молодом Гионе Короля Праздника и Короля Урожая; вслед за никчемными этими людьми, ликующими в предвкушении дармовщинки, начинали поддаваться общей радости и более серьезные люди, ремесленники и земледельцы, и их солидные жены, и их честные дочери, и их суровые сыновья, и их домовитые тещи и свекрови, и их свекры и тести – старики, которые одной ногой стоят на пороге кабака и не превращаются в бездельников и выпивох лишь потому, что на второй их ноге гроздьями висят серьезные сыновья и честные внучки, их солидные дочери и суровые внуки...
 Толпы валили на улицы и заполняли площади, и темнокожие воины, не таясь, заглядывались на молодых женщин. Они знали, что ни одна из них не найдет в себе сил отказать, и потому держались очень осторожно.
 Молодой Гион и его супруга пробирались дальше, их кони бережно выбирали путь по булыжной мостовой и наконец оказывались перед баронским замком, перед укреплением, которое высилось над сумятицей улиц, охраняя их и угрожая им в случае неповиновения.
 Навстречу распахивались ворота, и выезжал сам властитель, поначалу еще не зная – как относиться к такому вторжению. Но переходили из рук в руки грамоты, появлялись на свет перстни со знакомой печатью, мешки с семенами отправлялись в кладовые, и разговор смягчался, делался проще, откровеннее. К вечеру внизу, в городе, плескал огнями и кричал на все лады праздник, а в замке зажигали факелы, на широкий каменный стол заплывали запеченные птицы, и катились по нему сладкие морщинистые яблоки с коричневой кожицей. И очередной барон повторял Гиону, что согласен соединить свои земли с землями Мэлгвина, дабы стояло на побережье Королевство со столицей в Изиохоне, а Ринхвивар сидела, утонув в кресле, с видом отсутствующим и сонным, как подобает беременной даме и королеве.




 Глава девятая
 ПАРИ


 Магистр Даланн смотрела на Софену снизу вверх, сердито выставив все свои бородавки.
 – Вынуждена сообщить вам, – говорила она, сильно тряся подбородком, – что ваше поведение выходит за всякие границы приличий! Вы не посещаете лекций! Вы позволяете себе пропускать практические занятия! Вас не видно на диспутах! Чем вы заполняете свои дни, глупое создание?
 Софена молчала, внутренне закипая все сильнее. «Отвратительная карлица, – думала она, стискивая кулаки, – как ты смеешь! Кто дал тебе право учить нас, что считать прекрасным, а что – безобразным? Я знаю, к каким грязным трюкам вы здесь прибегаете! Я все про тебя знаю!»
 – Я задала вопрос! – вскрикнула Даланн и даже подпрыгнула на своих коротеньких толстых ножках, формой напоминающих кувшинчики. – И не слышу ответа!
 – О чем? – рассеянно проговорила Софена.
 – Чем вы заняты с утра до вечера?
 – Ну какая разница... За мое обучение заплатили, не так ли? Вот и потрудитесь сделать процесс интересным! – сказала Софена.
 – Я буду ходатайствовать о вашем отчислении, – сказала Даланн. – Что, не верите? Не такие уж большие деньги за вас заплачены. Мы всегда имеем возможность пренебречь одним или двумя студентами, если в этом возникнет необходимость.
 Софена вдруг испугалась. Она поняла, что магистр Даланн не шутит. С бородавчатого лица на девушку смотрели холодные, очень умные глаза. «Интересно, сколько ей лет? – подумала Софена. – Что бы ей такого сказать, чтобы разжалобить?»
 – Простите, – выговорила она наконец. – Я была нездорова все эти дни.
 – Желаю скорейшего выздоровления, – фыркнула Даланн. – Вам понадобится железное здоровье, чтобы сдать мне зачеты, без которых я не допущу вас к окончательному испытанию.
 – Какие зачеты?
 – Список возьмете в моем кабинете. Я специально для вас вывешу. На дверь, – сказала Даланн и зашагала прочь.
 Софена посмотрела ей вслед с ненавистью. Вот ведь привязалась! О дурном нраве магистра Даланн ходили разные слухи. С нее станется ходатайствовать об отчислении Софены.
 Девушке вовсе не хотелось расставаться с Академией. Ради чего? Ради того, чтобы вернуться в бедную усадьбу, где она больше никогда уже не будет счастлива? Нет, она должна устроить свою судьбу самостоятельно, и лучшего места, чем Академия, для этого не найти.
 Кафедра оптики помещалась в небольшом плоском здании, которое размещалось в глубине академического сада. К нему вела длинная тенистая аллея. Старые деревья с мощными стволами, похожими на связки полуколонн, сплетались кронами в вышине, словно задавшись целью не пропускать ни одного солнечного луча. И все же то и дело какой-нибудь бойкий лучик находил себе лазейку в плотной листве и принимался чертить пятна на влажном красноватом песке, которым была посыпана аллея.
 Затем аллея расступалась, и на широкой выстриженной поляне взору являлся дом, сложенный из светло-серого камня, круглый в плане. Огромные окна, прорезанные по всей половинке окружности, не были застеклены чтобы лучи свободно проникали внутрь. Иногда в оконные проемы вставлялись фильтры разного спектра.
 Внутри здание не было разделено на помещения – ни одна перегородка не рассекала его. Редкие массивные колонны были снабжены стойками и держателями для приборов.
 Кафедра, с которой магистр Алебранд читал лекции, помещалась в самом центре и представляла собой круглое сооружение из цельного древесного ствола – отполированный пень, в котором имелись ступеньки. Кряхтя и отдуваясь, магистр забирался на самый верх и там устраивался по-своему: то впивался широкими короткопалыми руками в ограждение, выставленное на уровне его груди, то вдруг начинал подпрыгивать и взмахивать кулаками, то усаживался и укладывал на ограждение толстый подбородок, заросший толстой же, обрубленной по нижнему краю темно-рыжей бородой.
 Как ни странно, паясничанье магистра помогало студентам лучше сосредотачиваться на предмете и усваивать вещи, которые, как им представлялось поначалу, были совершенно неудобопонимаемы.
 Появление на лекции Софены вызвало всеобщий стон удивления. Даже магистр воззрился на нее не без иронического восторга:
 – Неужто сама госпожа Софена изволила почтить своим присутствием мои скромные занятия? Похвально.
 Софена уселась, держась очень прямо и не глядя по сторонам. Еще не хватало – показывать, что она смущена!
 Аббана придвинулась к ней поближе, разложила на коленях таблички, раскрыла так, чтобы подруге была видна схема, нарисованная на прошлом занятии.
 – Мы говорили с вами о соединении спектров, – начал магистр. – Соединения бывают живыми и мертвыми. Мертвые не представляют для нас никакого интереса. Живые могут отличаться от них лишь на малую долю, но эта малая доля оказывается решающей. Интересно, что наш выдающийся ученый – чье имя вам, несомненно, хорошо известно...
 – Хессицион! – озорничая, сказал кто-то из студентов.
 – Я бы поостерегся говорить так определенно, – магистр шевельнул бородой в ту сторону, откуда донеслась реплика, – но, во всяком случае, вы близки к истине. Итак, этот ученый...
 – Хессицион! – прозвучал другой голос, с противоположной стороны.
 – Я буду удалять с занятия! – обещал магистр, и все притихли. – Сперва он произвел вычисления и доказал, что это возможно чисто теоретически, а затем приступил к практическим испытаниям.
 Эгрей поднял руку.
 – Что? – кивнул ему магистр.
 – Почему вы избегаете произносить вслух его имя?
 – Потому что это может привести к непредсказуемым последствиям. Среди студентов ходят различные слухи. Хочу вас предупредить о том, что большая часть этих слухов основана на совершенно истинных событиях. Кроме того, у меня отсутствует желание выставлять выдающегося человека на посмешище слабоумных юнцов. Садитесь, господин Эгрей, и больше не отвлекайте меня от основной темы нашего занятия.
 Некоторое время магистр – как будто нарочно для чтобы помучить досадивших ему студентов, – гнусавил различные формулы, каждая из которых неизменно оказывалась ложной: он называл это «ознакомление с историей вопроса». Аббана в конце концов отбросила заточенную палочку: ей надоело записывать, а потом стирать.
 Магистр, как оказалось, пристально следил за аудиторией. Как только большинство слушателей перестали фиксировать каждую из длинного ряда продиктованных им постоянных и переменных величин, магистр Алебранд назвал истинную формулу.
 – Она была выведена после долгих размышлений, бесчисленного множества проанализированных ошибок и получила блестящее подтверждение в практических экспериментах, – скрежетал Алебранд, с удовольствием наблюдая за тем, как студенты панически заглядывают в тетради к тем, кто догадался записывать все подряд.
 Первой сдалась Аббана.
 Она подняла руку.
 Несколько минут Алебранд не обращал на это внимания и наконец кивнул:
 – Можете задавать свой вопрос.
 – Господин Алебранд, мы не успели записать формулу.
 – Очень плохо, госпожа Аббана.
 И продолжил объяснение.
 «Он издевается над нами, – прошептала Софена на ухо подруге. – Как мы можем это терпеть?»
 «Он всегда такой, – ответила Аббана. – В сущности, хороший. Очень интересно излагает предмет. И, что самое главное, он действительно знает то, о чем говорит».
 – У нас появилась счастливая возможность проверить еще одну гипотезу, – продолжал между тем магистр. – Согласно одной его теории, оптические свойства лучей лун Стэксэ и Ассэ могут быть абсолютно объективны.
 – Поясните! – крикнул кто-то.
 Магистр метнул в ту сторону пронзительный взгляд.
 – Мне не составит ни малейшего труда пояснить данную мысль, господин уж не знаю как вас там. Особенно если вы будете сидеть тихо и внимать тому, кто намного старше вас и уж конечно куда больше знает в означенной области.
 – Это вы о ком? – спросила Софена.
 Алебранд полностью проигнорировал этот выпад.
 – Принято считать, что свойства лучей существуют исключительно в субъективном их восприятии. То есть, переводя на язык, понятный слабоумным юнцам, «вижу – летаю». Однако это не так. Зададимся вопросом: остаются ли лучи наших лун при своих свойствах в том случае, если означенный юнец не поглощен практикумом по левитации (столь необходимым ему для сдачи экзамена), но сидит в кабаке «Сто ослов» или как там называется эта забегаловка, и пропивает там деньги, присланные ему мамочкой для покупки астролябии?
 Изрыгнув эту тираду, магистр вышел из-за заграждения и сделал несколько шагов по ступеням вниз, к аудитории. Он обошел свою круглую кафедру несколько раз, постоянно спускаясь на одну ступеньку, – как бы огибая ее по спирали. Студенты завороженно следили за ним.
 Наконец магистр Алебранд остановился на самой нижней ступени, воздел к потолку толстые руки, пошевелил пальцами и возопил:
 – Нет!
 После чего стремительно взбежал на самый верх.
 – Нет, господа ослы! Нет! Пока вы попусту тратите драгоценное время, отпущенное вам для того, чтобы вы стали чуточку умнее, лучи наших двух лун полностью сохраняют свои свойства! Пол-но-стью со-хра-няют свой-ства! Записали?
 Магистр обвел студентов взглядом.
 – Записали, – раздался спокойный голос Элизахара.
 Алебранд впился в него глазами.
 – А, господин писарь! Ну, покажите-ка мне, что вы там зацарапали? Вы писать-то умеете?
 – С горем пополам, господин магистр, – сказал Элизахар.
 Он подошел к кафедре и протянул магистру свои дощечки. Тот взял и принялся читать, сильно фыркая носом, так что густые черные волосы в его ноздрях вставали дыбом.
 Затем поднял взгляд на телохранителя Фейнне. Тот улыбался. От Элизахара взгляд Алебранда перекочевал к студентам, замершим на скамьях: молодые люди, успевшие столкнуться с Элизахаром, теперь предвкушали истинную битву титанов.
 – Вот! – сказал магистр и потряс восковыми дощечками. Они глухо застучали друг об друга. – Вот так, господа, надобно вести записи! Жаль, что вы не студент, господин как вас там, потому что я поставил бы вам наивысшую оценку уже сейчас, не дожидаясь экзамена, Где это вы так намастрячились?
 – В тюрьме, – охотно сообщил Элизахар. – Когда работал подручным палача. Записывал показания пытуемых.
 – Прелестно. Надеюсь, их всех повесили.
 Элизахар пожал плечами.
 – Я не интересовался их дальнейшей судьбой. Позвольте, я заберу тетрадь. Она представляет для меня некоторую ценность. Не говоря уж о том, что сами таблички принадлежат госпоже Фейнне.
 – Ну разумеется, разумеется...
 Магистр вернул ему дощечки, и телохранитель Фейнне невозмутимо прошествовал на свое место рядом с госпожой.
 Алебранд вернулся к прежней теме.
 – Итак, мы с вами рассуждали о том, что лучи сохраняют свои свойства независимо от того, видит их кто-то или нет. Сейчас мы впервые за долгое время имеем замечательную возможность произвести практическое испытание этой теории. Конечно, и прежде делались попытки: например, несколько экспериментаторов выходили на опыт, тщательно завязав свои глаза. Но у них ничего не получалось. Именно потому, что они привыкли доверять зрению и, добровольно ослепив себя, оказались беспомощны. Иные органы восприятия развиты у них слабо... Сейчас в наших рядах находится студентка, лишенная зрения от самого своего рождения. Смею предположить, что госпожа Фейнне обладает крайне развитой интуицией, у нее несравненно чуткая тактильная система, а кроме того – острый слух. Я прав?
 Он выдержал паузу, а затем завершил:
 – Если госпожа Фейнне согласится стать объектом уникального – у-ни-кально-го! – опыта, то я от лица всей нашей оптической науки принесу ей глубочайшую благодарность. Ее имя войдет в историю науки.
 – Разумеется, я согласна, – негромко произнесла Фейнне.
 Она держалась с таким достоинством и вместе с тем так просто, что Софена ощутила жгучий укол зависти. Никогда в жизни она, Софена, не смогла бы произнести подобные слова с такой легкостью. Да еще после того, как ее «органы восприятия» были публично разобраны и восхвалены!
 «Проклятая аристократка, – подумала Софена. – Как им это удается? Должно быть, все дело в больших деньгах».
 Она была не права, и сама отлично осознавала это.
 Магистр Алебранд потирал коротенькие ручки в полном восторге.
 – Послезавтра в полночь – наилучшее время для испытания, – произнес он. – Жду вас возле кафедры. Попрошу прийти заранее. Не берите с собой бутербродов. Если увижу, что кто-нибудь на испытательной площадке ест – заставлю прибирать мусор вручную. Вы меня поняли?
 – А если голодно? – спросил Эгрей.
 – В таком случае, ступайте в кабак. В Академии голодным делать нечего. Вы пришли сюда утолять духовную жажду, а не физическую. Занятие окончено. Ступайте вон, глупцы и недоумки, а также госпожа Фейнне.
 Он быстро протопал к одному из окон, перебросил короткие ножки через подоконник и выскочил на полянку.
 Элизахар подошел к оконному проему и некоторое время смотрел ему вслед. Он не слышал, как к нему приблизилась Софена.
 – Какой неприятный тип! – проговорила она.
 Ей бы польстило внимание Элизахара. Мысленно она уже видела в нем побратима – каким отказался стать снедаемый неуместной похотью Гальен.
 Элизахар даже не повернулся в сторону девушки.
 – По-своему он очень обаятелен, – проговорил телохранитель Фейнне. – По-своему. Может быть, даже слишком по-своему...
 – Что вы имеете в виду? – настаивала Софена.
 Он наконец обернулся и посмотрел на нее так, словно не понимал – кто перед ним и для чего «это» здесь появилось.
 – Ничего особенного я в виду не имею. Специфический субъект, вот и все. Как, впрочем, и все, кто собрался в этой Академии. Но это как раз закономерно.
 Он чуть кивнул ей и направился к Фейнне, чтобы помочь ей спуститься по ступенькам и выбраться наружу. Здания Академии все еще оставались для девушки незнакомыми, и она передвигалась не вполне уверенно.
 «Глупо, – подумала Софена, адресуясь к себе. – Никому ты не нужна, моя дорогая. И меньше всех – ему. Разве что Пиндару... Но он поэт, у него собственные представления о жизни и дружбе. Для того, чтобы тебя полюбил Пиндар, тебе необходимо отпилить себе руку и ногу. По-моему, ты еще не готова пойти на подобные жертвы, моя дорогая. Еще нет».
 Она горько усмехнулась и выбежала на поляну.
 Эмери начал вставать с постели и даже ходить, отчаянно хромая и наваливаясь на трость, на второй день после нелепой стычки возле «Ослиного колодца». Ренье решился посетить занятия. Он взял вторую трость, обвязал себе ногу и тяжело зашагал к садам Академии. Эмери смотрел ему вслед и в который раз уже задумывался о том, почему бабушка так настаивает на соблюдении тайны.
 Один из двоих ее внуков – бастард. Это, конечно, не делает особенной чести семейству. Но, с другой стороны, в появлении незаконного сына не наблюдается ничего из ряда вон выходящего. Эмери мог с ходу назвать десятки благородных семейств, где имелись десятки бастардов. Многие из них занимали в Королевстве высокие посты. Иные, носящие то же имя, что и законные отпрыски, прибавляли к этому имени, точно титул, слово «бастард», и ничего! Любые косые взгляды пресекались либо ударом меча, либо арестом за неподобающее поведение.
 Почему госпожа Ронуэн выбрала для своих внуков такую странную жизнь? Или, если формулировать еще точнее, – с чем связан ее выбор: с прошлым или с будущим? С тем, что случилось в их аристократическом семействе некогда, или с той участью, которую Ронуэн и ее младший брат Адобекк, личный конюший ее величества правящей королевы, уготовили мальчикам?
 Недаром ведь Ронуэн отправила в Академию обоих. Не хотела она ущемлять в правах одного из двоих, как же! Ничего подобного! Бабушка никогда не руководствуется такими сентиментальными мотивами. Она, конечно, от души любит обоих внуков, но, если бы в том возникла надобность, пожертвовала бы образованием одного из них – и глазом бы не моргнула.
 Нет, именно потому, что возникла надобность в академическом образовании для обоих, они были и отправлены сюда – оба. Несмотря на риск быть раскрытыми.
 Неожиданно Эмери ощутил горячую вспышку любви к брату. Тот уже скрылся за поворотом, ковыляя изо всех сил. Эмери вернулся в постель и потянул к себе нотный лист. Странная, резкая мелодия звенящих шпаг звучала в его мыслях, готовясь превратиться в короткую музыкальную пьесу для клавикордов и высокого женского голоса.
 Появление хромающего Ренье вызвало шум и кривотолки. Гальен, похоже, знал о причине дурацкой дуэли больше, чем сам незадачливый дуэлянт. Он хлопнул приятеля по плечу и произнес:
 – Ну что, Эмери, все-таки встретил тебя тот офицерик?
 Ренье простонал:
 – Хоть ты мне объясни, дружище, что там такого произошло!
 – Так ты ничего не помнишь? – Гальен расхохотался.
 Подошел Эгрей. Он выглядел озабоченным.
 – Что случилось?
 – Да вот, – почти оправдываясь, ответил Ренье, – глупо подрался с офицерами... Проткнули мне ногу, а я далее не могу сообразить, за что!
 – Интересно, – сказал Эгрей, беспокойно оглядываясь.
 Гальен все еще смеялся.
 – Ну ладно, напомню, – сжалился он над другом. – Несколько дней назад в «Ослином колодце», когда Элизахар явился туда и начал спорить о сущности прекрасного…
 – Помню, – сказал Эгрей. – Всем еще показалось странным, что лакей высказывает суждения по эстетическим вопросам.
 – Лакей! – фыркнул Гальен. – Для начала, он не лакей.
 – Ну, не знаю, как назвать, – отмахнулся Эгрей.
 – Чем он тебе так не нравится? – удивился Ренье. – По-моему, нормальный человек.
 – Этим и не нравится! – прямо заявил Эгрей. – Терпеть не могу этих «нормальных». Все у них в порядке. Руки, ноги, голова и прочие части тела. Все функционирует, все в полной исправности.
 – Но что в этом плохого? – не понял Ренье. – Что-то я перестаю улавливать нить. Ребята, за те два дня, что я болел, произошло нечто странное. Вы все как будто на одной из лун побывали.
 – Вовсе нет, – возразил Гальен. – Просто ты успел от нас отвыкнуть. Пока ты хворал, весь мир успел чуть-чуть уйти вперед, так что догоняй!
 – На костыле, боюсь, не поспею, – отозвался Ренье. – Я ведь и без того прихрамывал, а теперь и вовсе скособочился. Хорошо еще, что кость не задета. Была бы задета, я бы вообще ходить не смог.
 – По крайней мере, перестал бы быть омерзительно здравомыслящим, – сказал Эгрей. – Лично я согласен с Пиндаром. В безобразном заключена собственная красота. Нужно просто сделать над собой усилие и мысленно поменять «плюс» и «минус» местами.
 – А зачем? – спросил Ренье.
 – Что – зачем?
 – Зачем делать какие-то усилия, что-то менять, – пояснил Ренье, – если уже все готово: красивое – красиво, уродливое – уродливо, плюс – это плюс, а минус...
 – И ты туда же! – махнул рукой Эгрей.
 – Нет, я серьезно, – настаивал Ренье. Он оперся на костыль удобнее, переступив с ноги на ногу, и продолжил: – При перемене знаков, плюса на минус и так далее, что-то все равно теряется. Безобразное, заняв место прекрасного, делается еще ущербнее. А прекрасное, если оттеснить его на позиции безобразного, становится попросту пресным.
 – Так называемое «прекрасное» пресно по определению, – безапелляционно заявил Эгрей. – Лично я не вижу ничего интересного в положительных персонажах какого-нибудь слюнявого романа или в пошлых пестреньких цветочках.
 Ренье покосился на деревья роскошного сада, как будто опасался, что они пожелают ответить на оскорбление. Но деревья продолжали тихо шевелить тяжелыми от цветов и листьев ветвями, словно безмолвно опровергая глупую клевету.
 – Ну ладно, – сказал наконец Ренье, – давайте вернемся к моей выходке. Так что я наделал?
 Эгрей снова оглянулся и заговорил:
 – В общем, этот лакей там выступал, пока его не попросили заткнуться. Потом какой-то бродяга из угла вылез, помаячил немного, облил лакея пивом из кувшина и смылся. Вы с Элизахаром глупо глядели друг на друга, как будто впервые увиделись. Точно тебе говорю! Духота на тебя так, что ли, повлияла... Только ты набрался хуже сапожника.
 – И тут один из господ офицеров захотел выйти... э... по нужде, – продолжил Гальен, посмеиваясь. – И прямехонько наступил на того бродягу! А ты как вскочишь да как крикнешь ему: «Тупой солдафон!». Он остановился, усы мокрые, глаза мокрые: «Что, простите?» Ты рукой махнул и отвернулся. Тогда он сказал: «Надеюсь, завтра мы увидимся при более благоприятных обстоятельствах. Сейчас вы нетрезвы, да и я тоже». И вышел. Ты, по-моему, даже не обратил на это внимания...
 – Точно, не обратил, – признался Ренье.
 – Чем тебя так зацепил этот старикашка? – полюбопытствовал Гальен. – Обычный попрошайка. Вел себя нагло. Жаль, что удрал – мы бы с ним разобрались.
 Ренье уставился на своих собеседников с недоумением. «Они ничего не поняли, – подумал он. – Они так ничего и не увидели. Им даже в голову не пришло посмотреть на нищего старика повнимательнее. А ведь он – вовсе не нищий. И не попрошайка. Клянусь кровью Эльсион Лакар, они даже не заметили, что он прозрачный!»
 Внезапно Ренье почувствовал, что весь этот разговор становится ему тягостен. Он нехотя сказал:
 – Да так, ничего особенного – просто этот старик очень похож на нашего конюха. Мне на мгновение показалось, что это он. Откуда, думаю, здесь взялся наш конюх? Неужели его бабушка за мной прислала?
 Приятели дружно рассмеялись.
 Эгрей спросил:
 – Кто-нибудь видел Фейнне?
 – А что? – заинтересовался Гальен.
 Эгрей отмолчался.
 Гальен тряхнул его за плечо.
 – Ты влюбился, сознавайся!
 Эгрей отвернул голову и недовольно дернулся.
 – Пусти. Ничего я не влюбился.
 – А как же Аббана? – продолжал Гальен.
 Эгрей посмотрел ему прямо в глаза.
 – А как же Софена? – язвительно спросил он.
 Гальен поморщился.
 – Ничего с ней у меня, братцы мои, не вышло. Жуткая особа. Я-то, дурак, был уверен, что она меня завлекает. А что я должен был подумать? Вела со мной длинные разговоры, интересовалась моим мнением – о жизни, о цели нашего существования, о родстве душ... Породниться предложила, смешать кровь. Я, как настоящий осел, согласился на все, даже запястье резал. А как до дела дошло – устроила скандал! Крик до самой Стексэ! И такой я, и сякой, и грубое животное, и похотливый самец...
 У Гальена был такой горестный вид, что его собеседники поневоле развеселились.
 – Действительно, дурацкая история, – согласился Ренье. – Но ты тоже хорош. Разве ты не видел, что у Софены это все всерьез?
 – То есть?
 – Она на самом деле такая.
 – А... – протянул Гальен. – Да, теперь-то я это понимаю, но тогда... – Он безнадежно махнул рукой. – Я ведь влюбился в нее. Но теперь все в прошлом. Ну вот, я свою историю рассказал целиком, ничего не скрывая. Твоя очередь, Эгрей.
 – А? – Эгрей рассеянно посмотрел на Гальена, как будто тот своим обращением вырвал его из какого-то интересного сна. – Ты о чем?
 – Рассказывай, как у тебя было с Аббаной.
 – Скоро лекция, ребята, не хочу опоздать.
 – Ладно тебе. – Ренье преградил ему путь, демонстративно выставив вперед свою трость. – Давай рассказывай.
 – Да ничего особенного. Погуляли под лунами, несколько раз целовались. Она хорошая, только обычная.
 – Что, все плюсы у нее на месте? И минусы тоже? – съязвил Ренье.
 – Можно сказать и так, – не стал отпираться Эгрей. – Теперь меня это не интересует.
 – А Фейнне? – спросил Гальен. – Она ведь тоже не подходит под определение прекрасного согласно Пиндару.
 – Фейнне – один сплошной плюс, – сказал Ренье. – Никаких минусов. Она почти совершенство.
 – За исключением физического увечья, – добавил Эгрей.
 – Я не назвал бы это «увечьем», – не согласился Ренье. – Это ее особенность, ее свойство, отличительная черта, но никак не дефект.
 – Теперь ты рассуждаешь как Пиндар, – сказал Гальен. – Нет ни прекрасного, ни безобразного, но есть лишь наше отношение к тем или иным качествам.
 – Решительно не согласен! – возразил Ренье. – Слушайте, мне трудно стоять. Давайте доковыляем до скамей и сядем. Начнется лекция – будем переписываться.
 – Лучше перешептываться, – сказал Эгрей.
 Они двинулись в сторону аудитории, расположенной под открытым небом, на одной из полян. Нагретые солнцем каменные скамьи стояли полукругом в несколько рядов. Первые уже были заняты, что вполне устроило приятелей. Они забрались подальше от преподавателя – невероятно нудного носатого типа, который читал «Искусство риторики».
 Лектор не принадлежал собственно Академии – его пригласили специально для того, чтобы он провел курс. Это был какой-то известный теоретик ораторского дела, автор нескольких монографий, таких же нудных и непонятных, как его лекции. Студенты всерьез подозревали, что этот курс был введен специально для того, чтобы воспитывать в учащихся терпение, выдержку и умение сохранять невозмутимое выражение лица при любых обстоятельствах – даже во сне.
 – Необходимость удерживать внимание аудитории, дабы она не рассеивалась и полностью сосредоточилась на глубоких мыслях, высказываемых оратором в целях наилучшего служения Королевству и правящему дому Эльсион Лакар... – зудело перед скамьями. Похожий на кузнечика приглашенный лектор медленно вышагивал перед студентами – взад-вперед, как метроном.
 – Я думаю, – шептал Ренье, – что между плюсом и минусом всегда остается некий зазор. Ничтожно малое, не улавливаемое и никак не определяемое расстояние. В нравственном смысле.
 – Нравственное расстояние? Дивный термин! – сказал Эгрей.
 – Я не шучу, – продолжал Ренье. – Тебе этот зануда не мешает?
 Он на миг глянул на лектора, а тот, словно ощутив этот взгляд, мгновенно устремил тусклые глаза на Ренье.
 – Таким образом, неослабное внимание достигается прежде всего умением оратора разнообразить не столько лексический состав своего выступления, сколько его ритмический рисунок, экспрессивные возможности которого представляют собой тему для отдельного исследования...
 Перед мысленным взором Ренье на миг встала очередная пухлая монография, принадлежащая перу выдающегося теоретика, и он даже крякнул.
 – Ну так что насчет «нравственного зазора»? – ткнул его в бок Гальен. – Не слушай Эгрея, ему все неинтересно. Говорю тебе, он влюбился по уши, а она его даже не замечает.
 – Потому что она слепая, – сказал Эгрей.
 – Да будь она зрячей и о восьми глазах – она бы на тебя не посмотрела, – фыркнул Гальен.
 – Спорим, она в меня влюбится? – неожиданно предложил Эгрей.
 – Это безнравственно, – сказал Ренье. – Вы что, братцы? С ума сошли? Заключать пари на чувства девушки!
 – Если ты проболтаешься своему дружку-лакею, берегись, – пригрозил Эгрей.
 – Какой дружок-лакей... О чем вы? Перестаньте! – Ренье переводил взгляд с одного товарища на другого.
 Те держались вполне спокойно и деловито, как будто речь шла о чем-то обычном.
 – На что спорим? – сказал Гальен.
 – Победитель покупает побежденному лошадь, – предложил Эгрей.
 Гальен замялся.
 Эгрей подтолкнул его кулаком в плечо:
 – Боишься проиграть?
 – Нет! – сказал Гальен, решившись. – Она никогда не полюбит тебя.
 – Почему?
 – Из-за того, что ты не видишь того самого «зазора», о котором говорил Эмери. Как бы мы ни относились к безобразному, пусть бы мы его обожали, лелеяли и наслаждались им, – все равно в глубине души мы знаем, что поступаем неправильно и что предмет нашего восхищения – обычная дрянь. И то же самое касается красоты. Мы можем объявить чистую девушку – развратной, мы можем оклеветать произведение искусства, заявить, что не любим деревья в цвету или птиц на водной глади, – наша душа будет знать о том, что мы лжем сами себе.
 – Моя душа никогда мне не возражает, – сказал Эгрей. – Я вообще не понимаю темы нашего диспута.
 – В таком случае оставим это, – предложил Гальен. – Пари заключено в присутствии надежного свидетеля.
 – Я отказываюсь быть свидетелем такого пари! – горячо сказал Ренье. – Даже и думать не смейте!
 – Речь оратора должна быть хорошо интонирована, – монотонно гудел лектор, – и здесь наилучшую помощь может оказать обращение к вопросительной и восклицательной интонации, которые в совокупности образуют интонационную линию живого, непосредственного диалога. Например, – тут он со стуком раскрыл таблички, – из речи оратора Лисимахоса: «Да, злоумышленник вырубил дерево в саду господина Мистрема...» На вашем месте, господа, я бы записывал, – вдруг обратился он к студентам, и голос его впервые за последний час зазвучал вполне по-человечески, – потому что все это чрезвычайно важные вопросы, знание которых вам пригодится впоследствии, когда вы будете занимать важные посты в нашем великолепном Королевстве.
 Несколько наиболее вежливых студентов сделали заметки у себя в тетрадях, остальные же даже не пошевелились. Лектор снова опустил взор в свои записи.
 – Итак, «Да, злоумышленник вырубил дерево в саду господина Мистрема! Глупо было бы отрицать подобное! Но кто отрицает это? Вы? Или, может быть, вы?» Здесь оратор обращался непосредственно к своим слушателям. «Нет, ни один из нас не решится отрицать это. Но зададимся вопросом: почему он решился на такое злодеяние? Может быть, из чистой любви ко злу? Или, возможно, преступник испытывал особенную, патологическую неприязнь к самому факту существования дерева?» Ну, и так далее. Как видим, оратор выстраивает здесь настоящий драматический диалог, который заставляет аудиторию с неослабным вниманием...
 В этот самый миг послышался грохот: заснувший Маргофрон обвалился на землю с сиденья, попутно рассыпав по каменной скамье свои таблички, палочки для записи, здоровенный кусок воска, которым он собирался под шумок натереть исчирканные до самой основы дощечки, металлическую фляжку с теплым вином и игральные кости.




 Глава десятая
 ПОЛЕТ


 Братья решили, что присутствовать при эксперименте Алебранда будет Ренье: Эмери хоть и «выздоровел» и даже кое-как ходил на занятия, все же держался на ногах недостаточно уверенно для прогулок в ночной темноте.
 – Вечно тебе везет, – сказал Эмери, провожая брата.
 Ренье выглядел смущенным и вместе с тем довольным. Эмери даже засмеялся, когда тот глянул на него и начал бормотать разную ерунду в попытках извиниться.
 – Я все равно бы тебе уступил, – сказал Эмери. – Ты ведь первый в нее влюбился.
 – Хорошо хоть это ты признаешь, – сказал Ренье и удрал прежде, чем братец успел огреть его костылем.
 Желающих участвовать в эксперименте собралось, как ни странно, меньше, чем можно было предположить – учитывая общий интерес к предмету и некоторое волнение, производимое Фейнне среди студентов.
 Пришла Аббана. Софена сочла за лучшее отправиться спать. Объясняя подруге свое решение, она объявила:
 – Меня вообще раздражает, что с этой девицей у нас так носятся. Ну, полетит она... Нам всем этот фокус рано или поздно удается. И никто не делает из наших ночных полетов сагу о древних героях.
 – Но суть эксперимента именно в том и заключается, что у Фейнне совершенно другие органы восприятия, – возразила Аббана. – Мы все-таки руководствуемся прежде всего зрением, а она...
 – Пиндар удивительно глубоко проник в сущность человеческого вожделения, – перебила Софена. – Любое увечье вызывает в нас желание сострадать и одновременно с тем – обладать. Почему нельзя просто пожалеть птичку с подбитым крылом? Почему непременно нужно тащить ее в дом?
 – Потому что только так можно вылечить вышеозначенную птичку... Софена, я не узнаю тебя! – не выдержала Аббана. – Ты... ты что, ревнуешь? Но кого?
 – Неважно, кого! Никого! Всех и никого в отдельности, если ты понимаешь, что я хочу сказать.
 – Полагаю, что да, – отозвалась Аббана, став серьезной. – Но тебе не приходило в голову, милая, что это очень глупо? В конце концов, какое тебе дело до этих «всех»? Ну, например, до Маргофрона?
 Софена фыркнула.
 – До него, может, и никакого... Суть в атмосфере. Общее внимание переключилось с нас на нее. И это оскорбительно. Не будь она слепа и богата – кто бы ее заметил? Ну вот представь себе на мгновение: приезжает еще одна девушка, без физических недостатков, без интересного телохранителя и без мешка денег...
 – Мне кажется, Софена, ты сильно ошибаешься. Личность Фейнне во многом как раз и определяется ее слепотой и людьми, которые о ней заботятся. Они – часть ее неповторимой личности.
 – Я об этом и толкую! Отбери у нее деньги, и она...
 – Нет, ты не права. Это как цвет волос или глаз – ее внутреннее свойство. Присущее только ей одной.
 – Ты хочешь сказать, будь у меня светлые волосы, я была бы другой?
 – Чуть-чуть.
 – Это можно проверить. Осветлить волосы нетрудно.
 – Я тебя не убедила? – грустно спросила Аббана.
 Софена решительно покачала головой.
 – Мне трудно что-либо с этим поделать, Аббана, но я ее ненавижу.
 Аббана сжала руку подруги, и они расстались.
 Эгрей и Гальен нетерпеливо топтались на краю поляны; еще человек десять бродили по траве, посматривая на луны. Пронзительно-синяя Ассэ висела высоко в середине неба, посылая на землю единственный едва различимый в темном воздухе луч. Желтоватая Стексэ, большая, с расплывчатыми, слегка колышущимися краями, лениво зависла у самого горизонта. Ночь была заполнена ее неопределенным сиянием, в котором все фигуры казались плоскими – до тех пор, пока не попадали в место скрещения двух лучей, где мгновенно обретали рельефность.
 Магистр Алебранд стремительно бегал взад-вперед по лужайке, быстро переставляя короткие кривые ноги, и каждый раз, когда его силуэт, зацепив синий луч, наполнялся объемом, зрителям чудилось, будто магистр выскакивает из двухмерного пространства и погружается в трехмерное. Это явление было, в принципе, обычным, но при частом повторении начинало представляться каким-то непрерывным волшебством.
 – Где же она? – заговорил наконец Эгрей.
 Ренье прихромал одним из последних. Приятели замахали ему, и он присоединился к Эгрею и Гальену.
 – Еще не началось?
 – Как видишь, – ответил Гальен. – Наша красавица запаздывает.
 – Она будет моей, – сказал Эгрей ни с того ни с сего.
 – А пока этого не произошло – лучше помолчи, – оборвал его Гальен.
 – Вот она, – проговорил Ренье.
 Все тотчас повернулись в ту сторону, куда он указывал. Белая, точно вырезанная из шелка, бесплотная девушка осторожно ступала по траве. Высокий мужчина, придерживающий ее за локоть, шел рядом, поотстав на полшага. Он почти весь тонул в тени.
 Для полетов, равно как и для верховой езды, существовали особенные костюмы, и женщины внимательно следили за модой в этой области. И то, и другое занятия были, во-первых, привилегией мужчин, а во-вторых, свидетельствовали об аристократичности – если не происхождения, то, по крайней мере, воспитания и устремлений. Платье Фейнне являло собой верх изысканности: это был простой белый балахон с широкими рукавами, обрезанными чуть выше локтя. Сшитый из тончайшего шелка цвета бледной слоновой кости, он колебался при каждом шаге девушки, то прилегая к ее телу, то драпируясь складками. Из-под подола мелькали узкие ножки в сандалиях.
 – Кто бы ни подбирал для нее наряды, он разбирается в том, что делает, – прошептал Эгрей.
 – Подбери слюни, – шепнул ему Гальен. – На тебя смотреть противно.
 Ренье отошел подальше, чтобы не слышать их, и как только голоса приятелей перестали достигать его слуха, мир чудесным образом преобразился. Теперь для Ренье существовали только благоуханная ночь и девушка в белом платье, чуть неловкая, смущенная и милая.
 Алебранд подскочил к ней, всем своим видом выражая крайнее неудовольствие.
 – Опаздываете, сударыня! Наряды выбирали? Перед зеркалом вертелись? – Он чуть прикусил язык: вряд ли Фейнне уместно было обвинять в том, что она вертелась перед зеркалом; однако сбить магистра в любом случае было нелегко. – Ладно, коль скоро главный субъект эксперимента прибыл, можно приступать! Кто будет записывать?
 Он повертел головой, оглядывая собравшихся, и остановил взор на Элизахаре.
 – Вы! – Он ткнул пальцем в телохранителя Фейнне. – Насколько я выяснил, вы ухитряетесь записывать каждое слово даже за нашим ритором.
 – Ну, это было бы чересчур, – скромно ответил Элизахар. – Впрочем, я предвидел ваш выбор и прихватил с собой дощечки.
 Алебранд отвернулся от него и оглядел прочих, задерживая взгляд на каждом.
 – Видали? – произнес он наконец с ироническим восхищением. – Он предвидел! Стратег и тактик! Ладно, пишите. В ночь полнолуния Ассэ и трех четвертей Стексэ, при Ассэ в зените и Стексэ на горизонте, угол скрещения лучей...
 Он диктовал показатели, почти не прибегая к линзам и скороговоркой произнося на память десятки длинных формул. Фейнне переминалась с ноги на ногу на поляне и улыбалась в пустоту. Она чувствовала устремленные на нее глаза, и ей было немного не по себе.
 – Держись, Фейнне! – выкрикнул Гальен.
 – Лети, Фейнне! – подхватила Аббана.
 Девушка повернулась навстречу голосам и благодарно кивнула.
 Элизахар скрипел палочкой, процарапывая воск, а магистр все диктовал и диктовал. Затем Алебранд поднял голову и закричал:
 – Пора!
 Фейнне взяли за руки – справа Алебранд, слева Элизахар – и подвели к синему лучу.
 Алебранд махнул Элизахару, чтобы тот опустил руку девушки.
 – Теперь, дорогая, – обратился магистр к Фейнне, – вы должны войти в центр скрещения лучей.
 – Но я их не вижу...
 – Вам не требуется ничего видеть. Если расчеты Хессициона верны и мы не ошиблись в вычислениях, через несколько минут лучи должны подхватить вас. Вы почувствуете их приближение – интуитивно или тактильно. Постарайтесь запомнить свои ощущения. Это крайне важно. Хессицион высказывал предположение о том, что незрячие гораздо лучше приспособлены к полетам, нежели зрячие. Он говорил, что для людей, привыкших полагаться на зрение, закрыты многие иные, более существенные пути.
 «Он дважды назвал имя Хессициона, – подумал Ренье. – Нарочно? Хочет, чтобы старик присутствовал при эксперименте?»
 Рядом кто-то закашлялся. Ренье подскочил, как будто его кольнули: еще мгновение назад здесь никого не было. Поблизости копошился старикашка. Свет рыхлой луны Стексэ делал его почти коричневым, похожим на разлохмаченную прошлогоднюю шишку. Сходство усугублялось рваниной, в которую был облачен старик.
 – Господин Хессицион, – сказал Ренье.
 – А? – Старичок поднял голову. – Ну да, ну да… Я давно предполагал, что полеты при благоприятном скрещении лучей... при переменных голубого спектра... впрочем, Стексэ быстро меняет угол падения...
 Он махнул рукой. Ренье с ужасом увидел странные пальцы: большой и указательный были в три раза длиннее, чем нужно, и заканчивались острыми, похожими на иглы, ногтями. В следующее мгновение юноша понял, что ошибся: Хессицион держал в руке растопыренный циркуль. Ренье перевел дух и засмеялся от облегчения.
 Старик некоторое время что-то бормотал, тряся головой, а затем вдруг пронзительно вскрикнул:
 – Летит!
 Ренье быстро повернул голову: он пропустил то мгновение, когда Фейнне оторвалась от земли. Теперь он видел, как она медленно проплывает по воздуху, увлекаемая в вышину синим лучом. Тени густо собирались в складках ее одеяния, в волнах ее волос; золотистый свет обливал ее щеки, стекал по поверхности кудрей, и все, что не было заполнено синеватой тенью, сияло живым, текучим золотом.
 Некоторые студенты, впервые оторвавшись от земли, начинали паясничать, размахивали руками, делая вид, будто плывут по воде, или, подражая птицам, испускали вопли; были и такие, что пугались и принимались барахтаться, едва только переставали ощущать под ногами твердую почву.
 Фейнне же просто двигалась над землей. Ее руки висели неподвижно вдоль тела, запрокинутое лицо, подставленное лунным лучам, оставалось безмятежным. Чуть шевелились ее невесомое одеяние и легкие волосы надо лбом. Свет заполнял ее широко раскрытые незрячие глаза; в левом зрачке горела синяя точка, в правом – золотая.
 Несколько минут она тихо плыла над поляной, а затем начала опускаться, заранее вытягивая носки навстречу земле. Наконец она встала на пальцы ног и прошла так с десяток шагов, словно ее тело ничего не весило. Затем она остановилась, вздохнула и осела на траву. Сотни крохотных мягких шелковых складок окружили ее неподвижную фигуру, волосы рассыпались по плечам, по раскинутым рукам.
 Элизахар шагнул было к ней, но Алебранд остановил его.
 – Записывайте! – прошипел он.
 – Что?
 Алебранд воткнул себе в глазницу толстую линзу с разметкой, уставился на сблизившиеся за это время луны и начал диктовать цифры.
 Фейнне пошевелилась, села удобнее.
 – Как хорошо, – выговорила она. – Как хорошо...
 Алебранд протянул в ее сторону толстый палец.
 – Вы запомнили свои ощущения? Каким образом вы почувствовали луч? Вы ведь не могли его видеть? Вы его осязали? Он обладает материальностью – это известно; но насколько эта материальность доступна человеку?
 – Она доступна, – сказала Фейнне. И засмеялась, тихо и счастливо.
 «Хорошо, что Софены здесь нет, – подумала Аббана. – Если даже я изнемогаю от зависти... Конечно, все мы летали, и я, и Софена, но почему у нас все как у беспородных щенков, бурно, весело и нелепо, а у этой девицы – как у волшебной феи? Может, в ней есть эльфийская кровь? Но это невозможно, все Эльсион Лакар, кроме правящей королевы, давно ушли из нашего мира... Но почему же я завидую? Чему тут завидовать? Не богатству же... И не слепоте. Красоте? Да ведь и я, прямо скажем, вовсе не урод...»
 Эгрей спросил у Гальена:
 – Ты успел заглянуть ей под подол, пока она пролетала над тобой?
 Гальен отпрянул, как от удара, а затем размахнулся, чтобы влепить приятелю пощечину. Однако чья-то крепкая рука схватила Гальена за запястье.
 Гальен дернулся:
 – Пусти, ублюдок!
 – Это кого вы изволите именовать ублюдком? – осведомился магистр Алебранд.
 Гальен обернулся и сник.
 – Простите, господин магистр, я не сразу понял, что это вы.
 – Попрошу никаких драк на моих занятиях не устраивать, – сказал Алебранд, выпуская руку Гальена. – Мне безразлично, кто и что сказал, кто кого зацепил и о чем вообще шла речь. Если только речь не шла о предмете нашего изучения. Я имею в виду – оптику. Вы намеревались избить своего товарища из-за оптических формул?
 – Нет, – выдавил Гальен.
 – В таком случае я запрещаю вам его бить, – сказал Алебранд. – Конечно, если бы господин Эгрей осмелился оспаривать формулу расчета кратковременного воздействия Ассэ на спектр Стексэ в третьей четверти – а такое сочетание, как было блестяще экспериментально доказано сегодня, обладает способностью восприниматься тактильным образом... э-э... – Магистр остановился, чувствуя, что немного запутался в формулировках, но затем решительно завершил: – Если бы господин Эгрей посмел усомниться в наших расчетах и подверг неуместной критике формулы, я еще позволил бы вам избить его. Все прочие поводы я считаю слишком ничтожными для подобной расправы. Я ясно выразился?
 – Да, господин магистр, – ответил Гальен.
 Эгрей ухмыльнулся и пошел прочь. Алебранд даже не посмотрел в его сторону.
 Фейнне висела на локте у Элизахара и что-то рассказывала ему вполголоса. Он быстро черкал в табличках. Писать ему было неудобно, но стряхнуть с себя руку Фейнне он не решался. «Да и кто бы на такое осмелился, – подумал Ренье, наблюдавший за ними со стороны. – Послушать бы, что она говорит».
 Тут он сообразил, что ему никто не запрещает подойти поближе. В ту же минуту подобная мысль посетила и Аббану, так что они приблизились к Фейнне вместе.
 – Эти лучи были живыми, – говорила Фейнне. – Они вздрагивали, то сжимали меня сильнее, то почти совсем отпускали. Иногда они прикасались к затылку, иногда – к талии. Один раз они удерживали меня только за кончики пальцев, а затем вдруг обвили с головы до ног и слегка стиснули, как будто хотели обнять... Никогда прежде со мной такого не было.
 Ренье вдруг ощутил сильнейшее возбуждение. Веселое, непобедимое желание бегало по его жилам, разгоняло кровь и наполняло сердце странными силами. Он глянул на Аббану. Чуть приоткрыв губы и поблескивая влажными зубами, девушка смотрела на него. Ренье машинально протянул руку, и Аббана тотчас вцепилась в нее пальцами.
 – Уйдем, – одними губами выговорила она.
 Ренье не верил своим глазам: обычно Аббана держалась с ним подчеркнуто холодно. Сейчас в ее глазах плясали искры, она смеялась – не только губами, но как бы всем телом.
 «Это Фейнне, – понял Ренье. – Ее полет. Если подойти к ней достаточно близко, то можно ощутить это, и в какой-то миг это сделается неодолимым...»
 Он огляделся по сторонам и удивился: прочие студенты обсуждали увиденное как ни в чем не бывало. Как будто присутствовали при самом обычном лабораторном опыте.
 Аббана уже отошла на десяток шагов. Еще немного – и она скроется. Ренье быстро захромал в ту же сторону.
 Аббана ждала его возле беседки – там, где они с Софеной любили секретничать.
 – Это ты? – тихо позвала она.
 Ренье молча приблизился к ней и схватил за талию. Под ладонями тело Аббаны оказалось горячим и жестковатым – сильным, с тренированными мышцами. Ее волосы пахли взволнованным зверьком. Ренье провел губами по ее лбу, щекам, носу, коснулся губ.
 Аббана вдруг высвободилась.
 – Ты ведь хочешь не меня, а Фейнне, – сказала она.
 – Не знаю, – ответил Ренье. – Сегодня нет разницы. Ты ведь тоже хочешь быть не собой, а Фейнне.
 – Проклятье! – Аббана отошла в сторону и села на ограждение беседки, скорчившись, как подбитая птица. – Я не понимаю, что с нами происходит.
 – Ничего особенного, – успокаивающе проговорил Ренье, присаживаясь рядом. – Не грусти.
 – Тебе хорошо говорить... – Она блеснула в темноте белками глаз. – Ты богат, хорош собой...
 – И хром, – добавил Ренье. – Весь набор, необходимый для того, чтобы стать привлекательным.
 – Очень смешно, – пробормотала Аббана.
 – Ты красивая, – сказал Ренье. – Ты хорошая. Если ты ничего не хочешь, давай просто посидим вместе. Ночь такая чудная. Спать не хочется.
 Аббана придвинулась ближе и положила голову ему на плечо.
 – Ты тоже хороший, – сказала она. И, повернув голову, крепко поцеловала его в губы.




 Глава одиннадцатая
 ДРУГОЙ МИР


 Софена пыталась одолеть толстую книгу по исторической эстетике, которая значилась в программе. Магистр Даланн рекомендовала этот труд особенно и подчеркнула несколько раз, что будет снисходительна к тем студентам, которые выкажут знакомство с означенным текстом.
 – Написанная легким, прозрачным стилем, – сказала Даланн, – эта книга вместе с тем обладает надлежащей глубиной и освещает проблематику наиболее полно. Можно даже сказать, практически исчерпывающе.
 После такой рекомендации Софена отправилась в библиотеку и забрала единственный имеющийся там экземпляр. Прочие студенты толкались у нее на пороге и жалобно просили «поторопиться», потому что «всем ведь надо, не только тебе»; однако Софена вывесила у себя на двери объявление «Не мешать!» и на стук никак не откликалась.
 «Смысл бытования предметов искусства заключается в том, чтобы именно данный предмет искусства был создан, причем именно тем способом, каким он был создан, и никак иначе. Говоря проще, уникальность каждого предмета искусства представляет собой основную тему их существования и бытования в пространстве и времени, данного человеку в ощущении, осязании, зрении или слухе. При этом пространственные произведения искусства воспринимаются осязанием и зрением, а временные – слухом или мысленно», – бормотала Софена. – И это она называет «прозрачным стилем»? Что же, в таком случае мутный стиль? И самое главное – для чего все это написано?
 – Для того, чтобы воспитывать в студентах твердую волю и умение заглядывать в глаза Самой Смерти, – раздался под окном голос Аббаны. Затем послышался смешок: – Ты читай, читай. Я тут конспектирую. И не только я.
 – Я вам что, чтец-декламатор? – возмутилась Софена. – Сколько вас собралось?
 – Всего трое... пока. Читай, говорю тебе!
 – Ну вас, – сказала Софена. Она встала, сунув книгу под мышку, и вышла из дома.
 На лавке под окнами ее комнаты действительно сидели Аббана, Ренье и Гальен, все с дощечками.
 – Привет, Софена! – Гальен встал. – Я тут подумал: если мы запишем и выучим хотя бы по абзацу из каждой главы, нам будет чем блеснуть на экзамене.
 – Полагаю, Даланн хорошо знает все эти студенческие хитрости, – заметила Аббана. – Но что поделаешь! Таковы условия игры. Надеюсь, она не будет их нарушать.
 – Может быть, для нее главное наслаждение – поймать нас на поверхностном знании этого ужасного сочинения, – заметила Софена.
 – Захочет – поймает, – согласился Ренье. – А не захочет – так и не поймает. Давайте заниматься.
 Софена прочитала вслух еще несколько абзацев, выбранных наугад.
 – Записали?
 – Приблизительно, – ответила за всех Аббана.
 И вдруг, насторожившись, приподнялась.
 – Что там? – спросил Гальен.
 – Элизахар... Какой-то он сегодня странный.
 – Вероятно, пришел хлебнуть премудростей исторической эстетики, – предположил Ренье.
 – Нет, он действительно странный, – настойчиво повторила Аббана. – Я его таким еще не видела.
 – Элизахар – кладезь жизненного опыта и бесконечный источник для нашего удивления, – сказал Гальен.
 Тем временем телохранитель Фейнне вышел к дому Софены и, увидев сразу четверых студентов, остановился. Взгляд его блуждал, Элизахар сутулился и выглядел постаревшим.
 – Здравствуйте, – Ренье чуть привстал и кивнул ему, – что это вы так глупо выглядите сегодня? Неподходящее утро для взъерошенного вида!
 – Госпожа Фейнне – она разве не с вами? – спросил Элизахар невпопад.
 – Почему она должна быть с нами? – холодно удивилась Софена. – Скорее, ей следовало бы находиться рядом с вами, милостивый государь!
 – Да, конечно. – Элизахар криво улыбнулся, глядя куда-то в сторону, а затем боком метнулся к выложенной кирпичом дорожке и, вскочив на нее, побежал прочь.
 – Что-то с ним странное творится, – заметила Аббана. – Должно быть, погода так действует. Скоро начнутся дожди. Некоторые люди дуреют от этого климата.
 – Думаешь, дело в погоде? – переспросил Гальен. – Я так не думаю.
 – Вы будете слушать дальше? – осведомилась Софена. – Или мне читать про себя? Мне в принципе так даже проще. И времени меньше занимает.
 – Нет, ты читай, читай, – спохватилась Аббана и снова взялась за палочку. – Без тебя нам этого экзамена не осилить.
 Софена прочитала еще несколько строк.
 Ренье вдруг сложил дощечки.
 – Вы, ребята, занимайтесь, а я потом... – извиняющимся тоном произнес он и побежал догонять Элизахара.
 Софена зло глянула ему в спину и снова уткнулась в книгу. «Вечно эта Фейнне, – думала она, машинально произнося слова, смысла которых больше не понимала. – Всегда она! И что в ней такого? Они все точно с ума посходили!»
 Ренье догнал Элизахара на дороге. Тот искоса глянул на молодого человека.
 – Как я погляжу, ваша нога почти совсем зажила, – заметил он.
 – Ну... да. – Ренье сообразил, что шел слишком быстро для человека, который еще несколько дней назад еле ползал, опираясь на трость. – На мне вообще все заживает как на собаке. Так и бабушка наша говорит. Это у нас семейное.
 – А, – сказал Элизахар.
 И замолчал.
 Глянув на него сбоку, Ренье заметил:
 – Вы какой-то совершенно серый... Что-то случилось?
 – Она пропала, – сказал Элизахар.
 – Кто?
 – Госпожа Фейнне!
 Ренье остановился. Элизахар продолжал шагать по дороге, и Ренье снова догнал его.
 – Но это невозможно! Она ведь все время с вами!
 – Вот именно, – сказал Элизахар. – Она и была со мной, а потом вдруг пропала. Я ведь не могу не отходить от нее ни на шаг.
 – Почему?
 – Потому что она – живой человек и иногда нуждается в одиночестве, – сказал Элизахар. – Мы слишком носимся с людьми, которым не выжить без нашей помощи. Понимаете?
 – Не совсем...
 – Поводырь начинает считать слепого своей собственностью. Принимается диктовать ему – как поступать, как не поступать. Чего хотеть, от чего отказываться. Даже подбирает ему друзей. И все потому, что служит чем-то вроде живой трости, готовой всегда поддержать под локоть и не дать оступиться. Я не хочу опускаться до такого.
 – Послушайте, господин Элизахар, откуда вам все это известно? Все эти тонкости и сложности?
 – Оттуда... – Он безнадежно махнул рукой. – Какая разница! Знаю и все. На собственной шкуре испытал. Понятно вам?
 – Более или менее. Кстати, почему вы разговариваете со мной так, словно я вас обидел?
 – Не знаю... Простите меня. Я очень встревожен. Она гуляла по саду, а потом вдруг исчезла. Я выпустил ее из виду – ненадолго. Она трогала цветы, листья, пыталась рисовать. Она любит рисовать. Порой у нее получаются удивительные картинки – отражение мира, который существует только для нее.
 – Вот бы посмотреть! – вырвалось у Ренье.
 Элизахар посмотрел на него искоса.
 – Может быть, я вам покажу, – сказал он. – Да, может быть, вам и стоит увидеть это. Тогда вы, может быть, поймете наконец, кто она такая. В ее мире нет ничего болезненного, ничего безобразного или просто дурного. Только красота и тихий покой. Вы ведь видели, как она летает?
 – Да, – отозвался Ренье. И добавил: – Я чуть не умер.
 Элизахар прикусил губу и усмехнулся.
 – Я тоже, – признался он.
 Они помолчали.
 – Где вы намерены ее искать?
 – Понятия не имею! Она исчезла... Я решил сперва, что она забрела в какую-нибудь глушь. В саду много странных, отдаленных уголков, откуда не доносится ни одного звука – такая густая там листва. Но ее нигде не оказалось. Потом я подумал: может, ее встретили какие-нибудь студенты и увели с собой готовиться к экзаменам? Мне показалось, что она многим пришлась здесь по душе.
 – Это правда, – согласился Ренье.
 И сразу же вспомнил о пари, которое Эгрей заключил с Гальеном. Если телохранитель хотя бы краем уха прослышит об их споре, он убьет обоих.
 Неожиданно Элизахар остановился и больно стиснул руку Ренье.
 – Вот она!
 – Где?
 На дороге прямо перед ними стояла Фейнне. На ней было длинное серое платье, перетянутое тонким поясом не по талии, а под грудью. Она куталась в легкий шарф, похожий на тот, которым Элизахар перетягивал раненую ногу Эмери.
 Заслышав шаги, девушка тревожно подняла голову и вытянула вперед руки.
 Элизахар подбежал к ней.
 – Это я, госпожа Фейнне. Это я.
 Она вздохнула, прижалась головой к его плечу – так просто, как будто была ребенком.
 Ренье остановился перед обоими, глядя на них чуть растерянно. Напряжение сразу оставило Элизахара, но чувство облегчения, которое испытал телохранитель, казалось, состарило его еще больше. Подбородок у него обвис, вокруг рта появились тяжелые складки, под глазами разом набухли мешки. Он тихо переводил дыхание, словно перед этим пробежал много миль.
 – Я вернулась, – сказала Фейнне. – Кто здесь?
 – Я, – сказал Ренье. – Эмери.
 Она чуть улыбнулась.
 – Хотите, расскажу, где я была? Вам обоим – и больше никому?
 Элизахар посмотрел на Ренье тревожно, как будто сомневался – стоит ли ему слушать.
 – Пожалуйста! – взмолился Ренье, невольно заражаясь от Фейнне ее детскостью.
 На мгновение ему даже представилось, что Элизахар – не телохранитель чужой для него девушки, а кто-то из его могущественной взрослой родни, и от него зависит, дадут ли детям сладкого пирога или же отправят спать сразу после ужина.
 – Идемте в «Ослиный колодец», – предложила Фейнне. Я никогда там не была. А говорят, там забавно.
 – Духота, – предупредил Элизахар.
 – Ну пожалуйста! – протянула Фейнне, копируя интонацию Ренье.
 Элизахар наконец засмеялся.
 – Да вы, как я погляжу, сговорились! Ладно, дети, идемте в этот вертеп разврата и порока. Выпьем пива и поболтаем.
 Фейнне повисла на его руке.
 – Я всегда говорила, что вы – добрый, – объявила она.
 – И чуткий, – добавил Ренье весело.
 – Я очень чуткий, – согласился Элизахар. – Меня стошнило в кустах от ужаса, когда я понял, что госпожа пропала. Как по-вашему, это признак утонченной натуры?
 – Да, и еще вы отлично изображаете из себя студента, – заявила Фейнне.
 – Нет, это была солдатская шутка, – возразил Элизахар.
 – Не скромничайте, – фыркнул Ренье. – Скорее, сержантская. Или даже офицерская.
 – Не надо льстить, – строго оборвал его Элизахар. – Это еще никогда никому не помогало.
 – Возражаю!
 – Да пожалуйста, возражайте, сколько вам угодно... – Элизахар сопел, постепенно отходя от происшествия. Теплая рука Фейнне лежала на сгибе его локтя, и ему этого было довольно.
 В «Ослином колодце» немного удивились столь ранним гостям. И еще больше – тому, что все трое, включая изысканно одетую девушку, потребовали по кувшину холодного пива.
 – Мясо еще не готово, господа, – предупредил хозяин.
 – Вот и хорошо, – сказала Фейнне. – Потому что мы явились сюда пьянствовать!
 – А, – отозвался хозяин немного кисло. По утрам он не был расположен поддерживать студенческое остроумие. Для шуток существовал вечер. – В таком случае, желаю приятно провести время.
 – Да, и еще предупреждаю: мы будем горланить непристойные песни, – добавила девушка.
 – О! – сказал хозяин и вернулся к своим делам.
 – Он всегда такой? – обратилась Фейнне к своим спутникам.
 – Нет, конечно, – ответил Ренье. – Иначе он распугал бы всех клиентов. Просто он принадлежит к тому распространенному типу людей, которые по утрам – одни, а по ночам – другие.
 – Да, я слышала о таком, – согласилась Фейнне и глотнула пива. – До чего же вкусно! – вскрикнула она. И безошибочно повернулась в сторону Ренье: – Вы сейчас смотрите на меня с удивлением, не так ли? Не отпирайтесь!
 – С восхищением, – сказал Ренье.
 – Он все-таки продолжает льстить, несмотря на предупреждения! – засмеялась Фейнне. И наклонилась грудью к столу. – Слушайте, друзья мои, я расскажу вам, где была... – Она вдруг сделалась очень серьезной. – Честно говоря, я даже не знаю, как к этому относиться. Я испугалась. И была счастлива. Все сразу. Как хорошо, как хорошо снова оказаться с вами...
 Фейнне вела пальцами по тяжелым цветкам, медленно качающимся на тонких ветках. Некоторые уже отцвели и начинали засыхать, и в окружении бесплотных лепестков созревала упругая толстая сердцевина, полная семян; другие находились в самом расцвете, и каждый лепесток при невесомом прикосновении пальцев Фейнне сообщал ей о том, что являет собой совершенство.
 Затем она вдруг почувствовала прикосновение – сродни тому, что ласкало ее во время полета. Невидимая лента потаенного луча обвила ее руку и повлекла за собой. Легкость наполнила тело Фейнне, и светлая радость разлилась по ее жилам – как будто она готовилась взлететь.
 Фейнне послушно сделала шаг, подчиняясь увлекающей ее силе, и неожиданно ее внутренний мир взорвался. Сперва сквозь пелену, а затем ярко и страшно, в ее сознание ворвались свет и краски.
 Она замерла, погрузившись в блаженное оцепенение. Вокруг нее цвел сад. Но то, что она видела, не было похожим на то, что она осязала совсем недавно. Цветки лиловых, голубых, ярко-зеленых оттенков нависали над головой, ломились в лицо, лезли в пальцы; их было настоящее море – мясистых, волнистых, гофрированных лепестков, резных листьев синеватого цвета, тонких извивающихся стеблей и стройных стволов.
 Фейнне протянула руку и коснулась одного из деревьев. Закрыла глаза, затем снова открыла их. Картина осталась прежней.
 Она покачнулась и схватилась за дерево, чтобы не упасть. Затем осторожно села, подобрав под себя ноги. Мир вокруг нее был полон зримых образов. Но он был очень маленьким, ограниченным – буквально в десятке шагов он обрывался, и там начиналась чернота.
 Фейнне смотрела и смотрела, пока у нее не начали болеть глаза. Она опускала веки, а затем вновь поднимала их – и снова погружалась в роскошь красок.
 А затем она пошевелилась, и блаженство оставило ее тело. Пришли другие мысли, и первая из них была о том, что ее, должно быть, уже хватились и повсюду разыскивают.
 Она встала, держась уже более уверенно. Позвала:
 – Элизахар!
 Ответа не последовало. Это показалось девушке странным: телохранитель всегда находился рядом, даже когда специально делал вид, что отлучился куда-то, дабы позволить своей подопечной побыть в одиночестве.
 – Элизахар! – повторила Фейнне.
 Она сделала шаг вперед, затем другой. Крохотный яркий мирок обступал ее со всех сторон, прижимаясь к ней так, словно был сиротой и боялся разлуки. Фейнне разводила руками ветви, отстраняла от себя цветы, огибала стволы, выраставшие прямо у нее на пути, – или ей так только казалось? Она не спешила, просто решительно шла туда, где колебалась тьма.
 На самой границе она остановилась. Несколько раз она оборачивалась, желая впитать в свою память все те чудеса, что открылись ей в крохотном разноцветном мирке. И всякий раз ее сердце сжималось при мысли о том, что больше никогда она не увидит ничего подобного.
 – Не могу же я всю жизнь просидеть на этой поляне! – сказала она самой себе. – После того, как я съем здесь все растения, я попросту умру с голоду!
 Она зажмурилась и шагнула в темноту. А когда открыла глаза, вокруг нее была привычная тьма.
 – Сперва я плакала, – призналась Фейнне. – Но потом стала думать о другом. Если мне удалось побывать там один раз, значит, когда-нибудь я смогу туда вернуться. Нужно только понять, что именно со мной произошло и где я побывала.
 – Мне кажется, ваш полет пробудил в вас особую сверхчувствительность к лучам, осеняющим благую землю Королевства, – сказал Элизахар, поразмыслив над услышанным.
 История Фейнне сильно взволновала его. Ренье поглядывал на телохранителя не без удивления: он не подозревал о том, что этот человек способен так расчувствоваться. По правде сказать, Элизахар едва не расплакался, и когда он заговорил, голос его подрагивал.
 Фейнне тоже уловила его волнение и погладила Элизахара по руке.
 – Если это и так, то мы находимся в надлежащем месте, правда? Здесь имеются достаточно квалифицированные специалисты. Кто-нибудь из них сумеет дать объяснение происшествию. Может быть, впоследствии я вообще получу возможность посещать то место – время от времени. Когда оптическая ситуация будет этому благоприятствовать.
 – Осталось только вычислить – какой именно она была.
 – Нет ничего проще, – объявил Элизахар. – Я записывал формулы усерднее, чем крот.
 – Какой крот? – засмеялась Фейнне. – Почему крот?
 Ренье представил себе крота, записывающего оптические формулы, – с умным видом, какой бывает иногда у мелких зверьков, с отточенной палочкой в руке, – и сказал:
 – Ну, у грызунов бывает такой вид, как у маленьких человечков. Наверное, поэтому.
 – Крот – не грызун, а насекомоядное, – сказал Элизахар.
 – Странно, – проговорила Фейнне. – А я почему-то думала, что все маленькие пушистики с хитрой мордой – грызуны.
 – Вот и еще одно заблуждение развеялось, – сказал Элизахар с рассеянным видом. Он думал о чем-то другом.
 Несколько минут они просто молчали. Давно Ренье не чувствовал себя так хорошо, так ясно.
 Фейнне тянула пиво и посмеивалась.
 – Вряд ли мы сможем воспользоваться формулами, – заговорил вдруг Ренье, – ведь мы не знаем в точности, как именно соединялись лучи. Для того чтобы просчитать ситуацию, нужно знать не только постоянные, но и переменные величины. А измерения в тот час никто не производил.
 – Возможно, имеются регулярные таблицы, – задумчиво произнесла Фейнне. – Движение лун по небесной тверди равномерно, оно повторяется и может быть определено.
 – Таблиц у нас нет, – сказал Ренье.
 – Значит, единственный выход – обратиться за помощью к преподавателям, – заключил Элизахар. – Магистр Алебранд – специалист очень высокого уровня. Его должно заинтересовать ваше приключение. Может быть, подобные случаи уже бывали. Хотя не думаю, что часто.




 Глава двенадцатая
 В ПОИСКАХ СОВЕТА


 Эгрей знал, что Фейнне почти никогда не остается без пригляда. Поэтому для начала он решил расположить к себе Элизахара и после занятий задержал его.
 – Заглянем в «Колодец»? Я угощаю.
 – Если я правильно помню, – отозвался Элизахар, – некоторые ваши товарищи решительно возражают против присутствия слуг в питейном заведении. И если говорить честно, я с ними в общем и целом согласен. Должно существовать место на земле, где благородные господа имеют возможность являть свою скотскую натуру без оглядки на прислугу, которая после увиденного перестанет почитать в них высшее существо.
 Эгрей моргнул немного растерянно, а затем улыбнулся обезоруживающе искренней улыбкой:
 – Я не успеваю следить за вашей мыслью. Вы только что назвали меня скотиной?
 – Вовсе нет, – ответил Элизахар. – Просто обрисовал свое понимание проблемы.
 – После всего сказанного мне еще больше хочется подружиться с вами, – заявил Эгрей, придвигаясь ближе.
 Элизахар чуть отступил.
 – Вы что, и руки мне не пожмете? – удивился Эгрей.
 – Я бы поостерегся предлагать свою дружбу прислуге, – сказал Элизахар. – Кое-кто может воспринять это превратно.
 – Да ладно вам! – Эгрей взмахнул руками в отчаянии. – Буду предельно честен – насколько это вообще в моих силах. Я хочу подружиться с вами, я отчаянно хочу подружиться с вами, потому что... я хочу подружиться с госпожой Фейнне.
 – Так бы и объяснили с самого начала. Неразумно угощать сторожевых собак колбасой.
 – Почему?
 – Хорошо дрессированная собака может укусить.
 – Невзирая на колбасу?
 – Быть может, как раз из-за колбасы. Дружелюбие незнакомого лица внушает ей усиленное подозрение.
 – А вы именно такая сторожевая собака?
 – Ну, этого я не говорил... Давайте сюда вашу колбасу.
 – Придете в «Колодец»? – обрадовался Эгрей.
 – Приду. Только провожу госпожу Фейнне домой.
 Девушка объявила, что хочет пораньше лечь спать, а завтра намерена провести день за рисованием.
 – Все равно не смогу ни о чем думать, кроме того, что увидела, – объяснила девушка и засмеялась, тихо и радостно, обратив слепой взор в пустое пространство. – «Увидела»! Это было... невероятно! – Она взяла Элизахара за руку. – Я вам, наверное, уже надоела со своими восторгами? Вчера весь день разговаривала об этом, сегодня...
 – Мне не может это надоесть, – ответил Элизахар, уводя свою госпожу подальше от Эгрея, пристально наблюдавшего за ней. – Говорите сколько хотите. Я переживаю это снова и снова. Вы могли видеть! Вы видели чудесный сад, не похожий на здешний! Я бы все отдал, лишь бы это повторялось. И потом...
 Она сделала несколько шагов по дорожке, но странная интонация в голосе телохранителя заставила ее остановиться.
 – Что потом? Что вы имели в виду?
 – Возможно... – Он замялся, но затем решительно продолжил: – Я не исключаю возможности, что вы видели лишь маленький клочок некоего мира. Если совершить переход в более благоприятное время, то этот мир откроется вам полностью. Мир, в котором вы сможете существовать полноценно.
 – То есть не быть слепой?
 – То есть общаться с другими жителями этого места, кушать, спать, иметь свое жилье, ездить верхом, рисовать, читать книги... Я это имел в виду!
 – Стать жительницей сразу двух миров? – Фейнне вздохнула так тихо, словно боялась спугнуть бабочку, присевшую ей на грудь.
 Элизахар улыбнулся. Он знал, конечно, что она не видит этой улыбки, но Фейнне тотчас улыбнулась ему в ответ.
 – Как мне повезло! – выговорила девушка, замирая.
 «Это мне повезло, коль скоро я столько времени провожу рядом с тобой», – подумал Элизахар.
 Вслух же он произнес нечто совсем иное:
 – Мы пытались найти магистра Алебранда, чтобы обрисовать ему ситуацию и попросить дать ей обоснование. Но магистр сейчас крайне занят. Он обещал встретиться с нами только завтра.
 – Хорошо, – рассеянно молвила Фейнне. – А я завтра буду рисовать. Все утро. И краски для меня, наверное, уже приготовили...
 Элизахар отвел ее в дом и передал служанке.
 Старушка-прислужница уставилась на телохранителя очень строго. Она была похожа на Тетушку Крысу из детской сказки: домовитая, суровая, с блестящими проницательными глазками – и неизменно опрятном, хрустящем от крахмала фартуке. Жесткими были и навощенные манжеты, доходившие раструбами почти до самых хрупких локотков старушки, и торчащий желтоватый воротник, невозможно гладкий особенно по сравнению с тоненькой морщинистой шеей.
 Старенькая служанка убирала волосы под чепец, но все равно какая-нибудь крохотная седая прядка упорно вывешивалась на старушкин лоб, и когда волосы падали ей на глаза, она тихонько сдувала их.
 – Могу я узнать, куда именно вы направляетесь? – спросила служанка у Элизахара.
 – В «Колодец».
 – Будете пьянствовать?
 Он засмеялся:
 – Старые привычки умирают медленно.
 Служанка неодобрительно покачала головой.
 – Почему-то мне кажется, что вы не шутите, – заметила она.
 – Так и есть.
 – Я пойду переоденусь, – объявила Фейнне. – А вы тут доругивайтесь пока. Когда закончите, приготовьте мне ванну.
 И она стала медленно подниматься по лестнице.
 – Вот видите, до чего вы довели госпожу! – сказала служанка. – Вы раздражаете ее! Портите ей настроение!
 – Сейчас во всем мире не найдется ничего, что испортило бы ей настроение, – возразил Элизахар. – И я нахожу это состояние госпожи довольно опасным. Она открыта и беззащитна, как никогда прежде.
 – Да уж, – фыркнула служанка, – если бы она имела сомнительное удовольствие видеть физиономии окружающих ее людей, она вряд ли была бы так безмятежна.
 – Полностью согласен, – кивнул Элизахар.
 Служанка посмотрела на него с подозрением, исподлобья.
 – Изволите острить, по обыкновению.
 – Отнюдь, дражайшая и прелестнейшая, отнюдь! – сказал он, целуя ее в морщинистую прохладную щечку. – Приготовьте для нее краски, самую мягкую одежду и какие-нибудь тапочки с бантиками, потому что она желает рисовать... А я пойду пьянствовать с глупыми, мнительными и невежественными студиозусами.
 – Самая подходящая для вас компания, – объявила служанка гораздо более ласковым, тоном. – Только постарайтесь там никого не убить.
 – Убивать здесь не принято, – отозвался Элизахар. – А кто я такой, чтобы нарушать традиции!
 Алебранд согласился принять студентов в своем кабинете. Там он и работал, и жил. Разумеется, у магистра имелась возможность приобрести жилище в городе, но он с самого начала отверг эту идею и выказал желание поселиться в саду Академии.
 Неподалеку от оптической лаборатории и поляны, где происходили экспериментальные полеты, было выстроено крохотное зданьице с очень тесными двумя комнатками. Там магистр все обустроил по своему вкусу, набил в помещения мебель: массивную кровать с огромным, тяжелым и жестким матрасом, гигантский шкаф из черного дерева, полный книг и коробок с оптическими приборами, письменный стол такого размера, что на нем могли бы танцевать не менее пяти карликов одновременно, а перед столом – мощное кресло с подпиленными под рост магистра ножками.
 В комнатах было темно и сумрачно, и – странное дело – несмотря на то что кругом было жарко и сухо, у магистра Алебранда царила влажная прохлада.
 Заслышав стук в дверь, он заворочался и, натыкаясь на мебель, побрел к двери.
 – Сейчас, – слышался его голос, – минуту терпения, господа...
 Наконец дверь распахнулась. Никто из студентов прежде не бывал у магистра, хотя его домик многие, разумеется, видели. И даже находились отчаянные головы, пытавшиеся заглянуть к нему в окно, всегда занавешенное плотным суконным одеялом.
 Магистр оглядел визитеров недовольными, злобными глазками. Нос магистра был красен и покрыт фиолетовыми прыщами, под глазами и возле подбородка отвисли симметричные мешочки синюшного цвета. От Алебранда разило каким-то удивительно гадким спиртным запахом. Чуткий нос Ренье различил не менее пяти оттенков разной степени застарелости.
 «У него запой! – подумал Элизахар. – Кто-то мне рассказывал, что Алебранд периодически впадает в пьянство... До чего же не вовремя! Интересно, как долго у него это протянется?»
 – Да, у меня запой! – объявил Алебранд, победоносно глядя на Элизахара снизу вверх. – Вы ведь об этом изволите размышлять, не так ли?
 – Да о чем тут размышлять, вы уж меня извините, – отозвался Элизахар. – Может, нам лучше зайти в другой день?
 – Нет, у меня это надолго, так что давайте поговорим сегодня. Завтра я начну терять рассудок. Сегодня еще нет. Вот только крысы одолевают.
 Элизахар переглянулся с Ренье.
 – Хорошо, что Фейнне осталась дома, – прошептал Ренье.
 Алебранд, уже двинувшийся было в глубину своих комнат, вдруг остановился, так что шедший впереди Ренье налетел на твердую, как камень, спину магистра.
 – Что это вы там шепчетесь? – подозрительно осведомился Алебранд. – Они уже здесь?
 – Кто?
 – Крысы!
 – Нет, по крайней мере пока я их не замечаю, – примирительно произнес Элизахар.
 Алебранд обернулся и наставил на него палец.
 – Но будьте внимательны! Они могут появиться любой момент! Кроме того... Э... А кто вы такой? Вас нет в списке студентов.
 – Я посещаю занятия вместе с госпожой Фейнне, чтобы помогать ей, – напомнил Элизахар. В его голосе начало звучать ужасное, тоскливое терпение.
 – Фейнне, насколько я помню, довольно привлекательная девушка. И весьма одаренная. Полеты ей явно удаются. Я предвижу у этой студентки большое будущее. Да, талантливая. Весьма талантлива. По крайней мере, в сфере оптических наук, как теории, так и практики. Особенно практики, – забормотал Алебранд и снова пополз вперед, пробираясь среди завалов вещей и громад шкафов.
 Посетители пробирались за ним следом, стараясь ничего не обрушить. Несколько раз Ренье цеплялся за наваленные друг на друга книги, и эти башни опасно качались, но молодой человек всегда успевал в последний момент подхватить их и не дать им обвалиться.
 – Странно, – сказал вдруг Алебранд, опять замирая на месте и оборачиваясь к Элизахару. – До сих пор мне почему-то казалось, что Фейнне – молодая девушка, а не мужчина средних лет.
 – Так и есть, – заверил его Элизахар.
 – Тогда почему здесь вы, а не она? – осведомился Алебранд, глядя на него в упор. – Вы слишком много себе позволяете! Ходите на занятия...
 – Ведь госпожа Фейнне заплатила и за мои посещения, не так ли? – напомнил Элизахар.
 – Не исключено! – отрезал Алебранд. – Возможно. Кажется, она заплатила по повышенному тарифу. Только не понимаю, зачем. Она очень одаренная студентка. Могла бы платить и по льготному.
 – Она заплатила дороже именно потому, что я посещаю занятия вместе с ней, – сказал Элизахар все тем же неприятным, терпеливым тоном.
 – Не надо меня учить, молодой человек! – завопил Алебранд, подпрыгивая на месте и дергая в воздухе ногами. – По какому праву вы вздумали учить меня? Я старше вас!
 – Несомненно, – согласился Элизахар.
 Тем временем Ренье за его спиной продолжал сражаться с накренившейся башней немытых глиняных плошек. Юноша явно проигрывал эту битву. Спустя мгновение раздался грохот, и повсюду рассыпались осколки посуды и обломки костей.
 – Что это? – закричал Алебранд.
 – Крысы, – успокаивающе проговорил Элизахар. – Ничего особенного.
 – Крысы? Вы их видите?
 – Пока нет. Только слышу.
 – А...
 И Алебранд наконец ввалился в свой рабочий кабинет.
 Следом за ним втиснулись в крохотную комнатку Элизахар и Ренье, весь красный и очень смущенный.
 Алебранд забрался с ногами на стол. Элизахар устроился в углу, а Ренье уселся в кресло, для чего ему пришлось сильно согнуть колени.
 – Я вас слушаю, – провозгласил Алебранд с высоты стола. – Что вы хотели у меня спросить?
 – Дело в госпоже Фейнне, – начал Элизахар. – Несколько дней назад с ней произошла удивительная история. Вы в состоянии улавливать мою мысль?
 – Что вы называете мыслью, коллега?
 – Пока – ничего. Однако в самое ближайшее время я намерен изложить некую последовательность фактов...
 – А, – сказал Алебранд. – Где это вы так наловчились болтать языком?
 – В Академии, разумеется. Ни одно поучительное слово из сказанного здешними преподавателями не пропадает втуне, – сказал Элизахар. – Тем более что за каждую премудрость, которую здесь изрекают, госпожа Фейнне заплатила по повышенному тарифу. Так что, сами пони маете...
 Алебранд свесился с края стола.
 – Почему мне все время кажется, что вы валяете дурака и издеваетесь? – осведомился он.
 Элизахар пожал плечами.
 А Ренье сказал:
 – Давайте сразу к делу. Третьего дня госпожа Фейнне каким-то, ей самой непонятным образом оказалась в таком месте, где она смогла видеть.
 – Что видеть? – спросил Алебранд.
 – Вообще – видеть.
 – Не понимаю, что в этом удивительного. Каждый из нас время от времени что-то видит... – Алебранд замолчал, подвигал губами, а затем его красное лицо приняло серьезное выражение.
 Усилия, которые прикладывал магистр к тому, чтобы заставить себя соображать, были настолько очевидными и настолько мучительными, что Ренье почти против собственной воли почувствовал некоторое уважение к мертвецки пьяному преподавателю.
 – Госпожа Фейнне что-то увидела, – повторил Алебранд.– Но ведь это... невозможно? – Он вскинул взгляд на Элизахара. – Она ведь слепая!
 – Именно, – сказал Элизахар.
 – Да, да, припоминаю... – забормотал магистр. – Слепая девушка. Незрячая. Мы проводили эксперимент. Пытались доказать, что для полетов совершенно необязательно визуальное восприятие скрещения лучей Ассэ и Стексэ. Достаточно просто оказаться в нужном месте в нужное время.
 – Да, – сказал Ренье.
 – А на следующий день... Вы уверены, что это произошло днем?
 – Да, – повторил Ренье. – Посреди бела дня. Ни одной из лун не было на небе.
 – Тем не менее нельзя отрицать, что луны были. Просто никто из нас их не видел. Из-за яркого солнечного света, – продолжал Алебранд.
 – Именно, – сказал Элизахар.
 – Вас не спрашивают! – Алебранд метнул на него яростный взгляд.
 По непонятной причине телохранитель Фейнне начал раздражать его. Элизахар отнесся к новому скачку настроения у запойного магистра с полным безразличием.
 – Итак, – продолжал Алебранд, – луны, естественно, были, никуда они не делись. Просто не воспринимались визуально. Однако сверхчувствительность госпожи Фейнне, развитая в ней физическим недостатком, позволила ей воспользоваться определенным сочетанием спектра. И вместо того, чтобы взлететь, как делают все порядочные люди, она забрела в некое пространство, при обычных обстоятельствах недоступное.
 – Именно так все и произошло, – подтвердил Ренье, делая Элизахару знак молчать.
 Магистр поразмыслил над услышанным, кривя по-разному губы и шевеля бородой, так что она, как казалось стороннему наблюдателю, ожила на его лице и ползала по подбородку и щекам совершенно произвольно.
 Затем Алебранд произнес:
 – В таком случае, нам необходимо повторение результата. Иначе опыт можно считать обычной случайностью.
 – Вы абсолютно правы, господин магистр, – подтвердил Ренье.
 – Вот умный молодой человек, – похвалил Алебранд. – Хороший студент. Не то что некоторые лакеи, которые мнят о себе невесть что.
 Он погрозил в пространство кулаком и погрузился в глубокую задумчивость.
 – А вы уверены, что здесь нет кошек? – спросил он после некоторого раздумья.
 – Кошек?
 – Ну да. Чтобы приманивать крыс, – пояснил магистр.
 – Возможно, я примечал тут одну... или несколько… – сказал Ренье.
 Алебранд так и подскочил на столе.
 – Вот видите! Я это предвидел! А что она рассмотрела там, в другом мире?
 – Сад, – ответил Элизахар.
 – Сад? Но ведь мы и так находимся в саду!
 – Это был другой сад, – сказал Ренье. – Понимаете, господин магистр? Совершенно другой.
 – Все сады похожи. Как она может быть уверена в том, что оказалась в каком-то ином саду? Возможно, спектр оказал на нее особенное воздействие, так что на время она обрела способность к визуальному восприятию мира... Но – другой сад? А? Кстати, где она?
 – Госпожа Фейнне попытается изобразить для нас то, что увидела, когда переместилась в новое для нее место, – ответил Элизахар. – И мы сможем сопоставить то, что увидела она, с тем, что мы имеем счастье видеть каждый день, приходя на занятия в Академию.
 – А он умный, а? – сказал магистр, обращаясь к Ренье. – Даже слишком умный. Для лакея.
 – Это потому, что он не лакей, – сказал Ренье, краснея.
 – Ну, возможно... – Магистр подумал еще немного. Затем растянулся на столе и пробормотал: – Крысы... – После чего раздался громкий храп.
 Приятели переглянулись.
 – Что будем делать? – прошептал Ренье. – Он вряд ли сумеет нам помочь...
 – Ошибаетесь, – сквозь сон проговорил магистр Алебранд. – Ох как вы ошибаетесь. Я должен знать точное время происшествия. Тогда можно будет взять таблицы и посмотреть, каково было сочетание невидимых лун и видимого солнца. Должно быть, в определенной точке пространства это сочетание создает совершенно особенный спектр. И тогда мы сумеем вычислить... а-ах!.. сумеем вычислить… Это прорыв... Но все – секретно...
 Неожиданно он сел и резко распахнул глаза.
 – Сколько еще болванов знает о том, где побывала Фейнне? – рявкнул он, так широко разевая рот, что голова его на мгновение как бы увеличилась вдвое.
 – Только мы, – ответил Элизахар. – К тому же я не в счет.
 – Когда я говорю о болванах, в счет идут все, включая лакеев! – отрезал Алебранд. – Ты, этот юный кретин, красотка Фейнне... Старуха служанка знает?
 – Если и слышала что-то, то вряд ли поняла, – ответил Элизахар, удивляясь про себя тому, что магистру известно, сколько человек прислуживает Фейнне.
 – Ладно, старуха не в счет... Итак, вас трое. Все?
 – Пока – да, – сказал Ренье.
 – Вот пусть трое и останется, – велел Алебранд. – Вы поняли? И свои рисунки пусть она никому не показывает. Ясно? Я ухожу в спячку. Убирайтесь. И не смейте ничего здесь трогать. Если что-нибудь пропадет, я буду знать, чья это вина. Все поняли? Вон!
 Приятели переглянулись и дружно двинулись к выходу. Алебранд за их спиной снова захрапел.
 – Странный он человек, – говорил Ренье. – Но ученый замечательный.
 – А таблиц он нам так и не дал, – заметил Элизахар.
 – Проспится – даст, – уверенно произнес Ренье. – Он заинтересовался.
 – И почему он так не хотел, чтобы о случившемся с госпожой Фейнне узнал еще кто-нибудь? – продолжал размышлять Элизахар.
 – Может быть, хочет, чтобы это был лично его эксперимент. Люди науки очень ревнивы и не любят, когда кто-нибудь узнает об их новой работе раньше времени. Они ведь воруют друг у друга достижения, – сказал Ренье.
 – А, – протянул Элизахар. – Но мне почему-то кажется, что дело не только в этом.
 – Почему?
 – Потому что... Сами подумайте, кому здесь воровать у Алебранда результаты его экспериментов? Он – единственный, кто занимается, в Академии проблемами оптики.
 – А Хессицион? О нем вы забыли?
 – Вы полагаете, что старый, выживший из ума исследователь захочет что-то украсть? – Элизахар даже засмеялся, только на сей раз невесело. – Глупости! Паранойя! Это невозможно! Хессициона давным-давно не интересует людская слава. Он полностью погружен в собственный мир.
 – Вот именно, – сказал Ренье. – Кстати... Не отправиться ли нам к нему? Возможно, он-то нам и подскажет, что именно случилось с госпожой Фейнне. Если он выдвигал теорию о возможности полетов для незрячего человека, то, вероятно, найдется у него теория и для человека, способного при помощи специфического сочетания лучей перемещаться из одного пространства в другое.
 – Мудрено выражаетесь, – заметил Элизахар.
 – Это я к экзаменам готовился, – оправдываясь, ответил Ренье.
 – А вы знаете, где обитает Хессицион? – спросил Элизахар.
 – Нам не придется его искать. Если правдиво студенческое поверье, вы только что вызвали профессора, когда произнесли его имя в третий раз.
 – Почему-то я не слишком склонен доверять легендам вроде этой, – заметил Элизахар.
 – Но ведь один раз мы его уже вызвали, – напомнил Ренье.
 – Возможно, это было простым совпадением... Вам доводилось слышать старую наемническую историю о Черном Полководце?
 – Вы хотите сказать – о Черном Сержанте?
 – Нет, это другая. – Элизахар поморщился и мотнул головой. – Итак, рассказываю. Если отряд наемников оказывается в безвыходном положении – ну, например, если его окружают враги, а наниматель счел за лучшее бросить своих солдат на произвол судьбы, – вот тут-то и появляется из ниоткуда Черный Полководец. Но это происходит только после того, как погибает некто, кто мог бы спасти отряд. Например, капитан. Или трубач. Или знаменосец. И никогда наперед не известно, кто именно должен погибнуть, чтобы возник зловещий призрак в черных, как ночь, доспехах. Черный Полководец возглавляет атаку и спасает всех солдат, кто еще цел, а враги погибают – до последнего человека. Говорят, некогда Черный Полководец и сам был наемником, которого предали наниматели... И вот как-то раз один командир, который крепко верил в Черного Полководца, попал со своим отрядом в засаду. Тогда этот командир собственными руками убил сперва знаменосца, а затем и трубача.
 – А после покончил с собой? – спросил Ренье.
 – Нет, – ответил Элизахар сумрачно. – Себя он, конечно, пожалел. И когда кругом, словно из-под земли выросли вражеские лучники, он закричал: «Черный Полководец, где же ты?». Тотчас предстал перед ним призрак, похожий на ночь, и золотой меч горел в его руке. «Погибли все, кто мог бы спасти наш отряд! – закричал капитан. – Помоги же нам! Выведи нас из ловушки!»
 – И что же призрак? Помог?
 – Призрак сказал: «Не скромничай, капитан, остался еще один человек, способный помочь солдатам...» С этими словами он вонзил свой меч в грудь капитана, а затем захохотал и умчался прочь. С тех пор никто не видел Черного Полководца...
 – Очень поучительно, – молвил Ренье. – Так что же, все солдаты погибли?
 – Нет, – ответил Элизахар. – Осталось несколько. Чтобы было кому рассказывать сию поучительную повесть. А то как бы мы с вами ее, интересно, узнали?
 – Хе-хе, – прозвучало у него над ухом.
 Это было так неожиданно, что Элизахар невольно подскочил на месте. Там, где только что никого не было, стоял старичок и трясся от смеха.
 – Давненько не слыхивал такого нескладного и глупого вранья, – шамкал он. – Но послушал с удовольствием. Для чего я вам понадобился, олухи?
 Друзья переглянулись. Затем Ренье вежливо поклонился старику:
 – Мы могли бы поговорить в каком-нибудь спокойном месте?
 – Я не знаю места более спокойного, чем сады Академии, – заявил старичок. – Я не покидал их уже почти полсотни лет и не желаю... да, не желаю иметь ничего общего с внешним миром. Здесь очень спокойно. Чрезвычайно спокойно. Говорите здесь! – Неожиданно его голос зазвучал повелительно. – Говорите!
 – Ладно, – сдался Элизахар.
 Ренье видел, что телохранителю Фейнне сильно не по себе, но не мог объяснить причин его смущения. Вероятно, Элизахар вообще побаивался всего сверхъестественного. Или того, что представлялось ему таковым. Среди солдат, если верить слухам, это не редкость.
 – Можно, я изложу господину Хессициону нашу проблему? – произнес Ренье.
 Элизахар кивнул с благодарностью.
 Старый ученый слушал, приплясывая на месте и отчаянно теребя седую редкую бородку. Затем, словно опомнившись, он оставил бороду в покое и взялся за свою одежду. Он успел отковырять и оторвать несколько заплаток и провертеть пальцем новую дыру в ветхом платье. Затем он облизал палец и в сильнейшем волнении объявил:
 – Вы блестяще подтвердили мои теоретические вычисления! Ни одному из простых смертных еще не удавалось проделать опыт, который доказал бы на практике справедливость моих предположений. Но вы... Э... А где эта госпожа, которая нашла нужное место и оказалась там в нужное время?
 – Она у себя дома, – ответил Элизахар.
 – Я немедленно доставлю туда все свои таблицы... Вы должны ознакомиться... – засуетился старичок. – Впрочем...
 – Мы бы хотели повторить опыт, – сказал Ренье. – Для этого требуется знать, каково было расположение светил относительно друг друга.
 – Вы изумительно научно мыслите! – сказал Хессицион.
 «Он льстит, – ошеломленно подумал Ренье. – Льстит студенту. Древний преподаватель, профессор, всеми признанный ученый, автор множества трудов... Льстит какому-то студенту! Стало быть, то, что произошло с Фейнне, действительно важно. Для всех них. Неужели никто никогда прежде не выходил за пределы мира таким простым способом?»
 – Проблема в том, – сказал Элизахар, который наконец сумел взять себя в руки, – что госпожа Фейнне вряд ли сможет показать то самое место, где очутилась в тот момент, когда совершился переход. Она ведь незрячая.
 Хессицион на мгновение замер, а затем с пугающей стремительностью перешел от неистового восторга к сокрушительному отчаянию. Он начал рвать волосы у себя на висках, несколько раз больно ткнул себя пальцами в ухо, да так, что сам вскрикнул, после чего оттянул пальцем угол рта и погрузился в мрачную задумчивость.
 – Но как же нам быть? – вопросил он с тихой грустью. – Если она не сумеет найти то самое место... Да еще время. Важна точность вплоть до секунды. А что говорит мой коллега Алебранд?
 – Он... нездоров, – ответил Ренье. – Он будет готов к разговору дней через десять, не раньше.
 – Пьет! – завопил Хессицион. – Проклятый пропойца! Его следовало изгнать из Академии еще в первый раз, когда его увидели пьяным. Я лично писал представление. Но меня проигнорировали. Сочли выжившим из ума. Алебранд, видите ли, подает надежды.
 – Он их уже подал, – сказал Ренье. – Господин Алебранд – великолепный преподаватель, глубоко преданный науке.
 – Да, да, я это слышал, – пробормотал Хессицион Он как-то сразу завял и утих. Поглядывая на своих собеседников светлыми, подслеповатыми глазками, старик зашамкал: – Стало быть, будете ждать, пока он протрезвится... Очень печально. Впрочем, у меня когда-то тоже были таблицы. Я исследовал влияние невидимых лучей на общий спектр... Да... Кто здесь?
 Он резко повернулся в сторону кустов. Ветер тихо шевелил ветки. Никто, естественно, на оклик не отозвался. Ренье осторожно проговорил:
 – Здесь никого нет.
 – Ну да, как же, – протянул старик не без яда. – За мной постоянно кто-то следит. За мной шпионят. А вы не знали? Я живу уединенно, я отошел от всех дел, я ни во что не вмешиваюсь. Занимаюсь своей наукой. Прочее мне не интересно. Я и без того прожил несколько десятков лишних лет. Но они непрерывно следят за мной.
 – А, – выговорил Элизахар. – Хотите, я выслежу их и перебью, как крыс?
 – Было бы недурно, – вздохнул старичок. – Но я ни разу их не видел. Я их только чувствую. Их взгляды, устремленные мне в затылок. Их уши, которые улавливают каждое сказанное мною слово. Вот и вы не верите... Мне никто не верит. Я ведь выжил из ума. Но помните: всегда следят!
 Он горестно покачал головой и побрел прочь.
 Друзья остались одни.
 – Вторая неудача, – сказал Ренье.
 – Я так не думаю, – отозвался Элизахар. – Во-первых, рано или поздно Алебранд придет в себя. К этому времени я разыщу и прикончу для его вящего удовольствия пару кошек и тем самым сумею втереться к нему в доверие. Во-вторых, сумасшедший старичок почти наверняка разродится какой-нибудь новой идеей. Мы с вами посеяли семена. Осталось ждать всходов.
 – Вопрос только, каковы будут эти всходы, – добавил Ренье. – Старик, не будем сейчас называть его имени, явно не в своем уме.
 – Напротив, господин Эмери, – возразил Элизахар, – он чересчур в своем уме. Когда человек полностью погружается в собственный разум, игнорируя при этом разумы окружающих его людей, он начинает слыть безумцем. Но это мнение глубоко ошибочно. И те, кто считает нашего старичка-ученого сумасшедшим, могут рано или поздно поплатиться за свое легкомыслие.
 – Вы как-то неприятно умны, – сказал Ренье. – Вам часто говорят об этом?
 – Почти постоянно, – засмеялся Элизахар. – И знаете что, господин Эмери?
 – Что?
 – Тут одна странная мысль забрела в мою умную голову. А что, если наш старичок вовсе не страдает паранойей?
 – Поясните.
 – Он говорил, что кто-то за ним постоянно следит.
 – Но ведь это глупо!
 – Вот именно потому, что глупо, и надо бы проверить. Не исключено, что он прав в своих подозрениях. – А? Что скажете?
 – И как мы это проследим?
 – Для начала просто осмотрим тот куст, к которому старик обращал свои негодующие крики.
 Элизахар подошел к кусту и раздвинул ветки руками. Ренье приблизился и приподнялся на цыпочки.
 – Что там?
 – Пока ничего... – ответил телохранитель.
 Ренье громко фыркнул у него за плечом.
 – А это что? – продолжал Элизахар, наклоняясь и поднимая с земли обрывок ткани.
 – Тряпочка.
 – Оторвалась недавно.
 – Ну да, конечно. Совсем свежий лоскуток. Еще кровоточит, – съязвил Ренье.
 – Именно. А вот и следы на траве.
 Элизахар показал чуть примятую траву.
 Ренье вдруг ощутил, как у него сжимается сердце.
 – Ничего не понимаю! – воскликнул он. – За нами что, действительно следили?
 – Может быть.
 – Подслушивали?
 – Вы же сами все видите, собственными глазами. Здесь явно кто-то был. Совсем недавно. Возможно, он подслушал нас случайно. А может, за стариком на самом деле ведется слежка. Мы ведь с вами почти ничего толком не знаем о том, что творится в Академии.
 Элизахар вздохнул, потер лоскуток между пальцами.
 – Да, наука порождает страсти, которые не знакомы ни пылким любовникам, ни честолюбивым полководцам, – проговорил телохранитель. – Возможно, мы с вами, господин Эмери, оказались в центре одной из таких интриг. Одно утешает: научные интриги редко бывают кровавыми.




 Глава тринадцатая
 УРОК ТАНЦЕВ


 К большому удивлению Ренье, Алебранд явился в учебные аудитории уже на следующий день. Он выглядел очень бледным, кожа на его лице обвисла, и лекции он читал вяло, без своего обычного пыла. Но перегаром от него больше не несло, и держался он довольно спокойно, не заговариваясь.
 Лекция закончилась чуть раньше обычного, и у тех, кто записался на курс танцевального искусства, осталось время, чтобы переодеться.
 Преподаватель танцев, господин Вайофер, работал в Академии всего несколько лет, поэтому другие профессора упорно считали его «новичком». Он обладал подчеркнуто эксцентричной внешностью: очень высокий, почти безобразно тощий, с непомерно длинными ногами, которые, как порой казалось, умели сгибаться в колене не только вперед, но и назад. Сходство с насекомым подчеркивалось манерой складывать на груди тощие руки с длинными костлявыми пальцами и лениво пошевеливать ими во время разговора. Одевался он в зеленое или коричневое; прическу взбивал особенным образом, так, чтобы голова выглядела еще более длинной и узкой.
 При всей своей кажущейся нескладности господин Вайофер был непревзойденным танцором. Он с одинаковой грацией исполнял партии и кавалера, и дамы. В перерывах между танцами, показывая – как бы от нечего делать – изящнейшие позы или сложные па, профессор излагал некоторые основы «философии танца».
 Суть его учения сводилась к тому, что всякий танец, помимо доставляемого им удовольствия от красивых движений и близости особы противоположного пола, обладает собственным, специфическим языком. С помощью танца можно выразить самые сложные оттенки чувства – да так, что прибегать к каким-либо словам и объяснениям будет излишне.
 Еще одна удивительная особенность господина Вайофера заключалась в том, что его образ как бы скользил по поверхности сознания студентов. Когда они оказывались в сфере его влияния – на занятии или при встрече в саду, – он начинал вызывать в них сильные чувства: одни были от него в восторге, других он раздражал своей нарочитостью, искусственностью, ненатуральностью. Но стоило преподавателю танцев скрыться из глаз своих учеников, как они тотчас забывали о нем, и его насекомовидный облик совершенно не тревожил их мыслей.
 Занятия танцами проходили под открытым небом. Просторная поляна, одна из многих в необъятном саду Академии, была окружена легкой аркадой: деревянные колонны, расписанные синими и золотыми спиралями и красными цветами в промежутках между извивающимися линиями, поддерживали поперечные балки с резьбой в виде листьев. Потолка не имелось; в дождливое время года сверху натягивался тент, а в специальные держатели на колоннах вставлялись факелы. Деревянный пол танцевального класса был идеально ровным.
 Софена неукоснительно посещала танцевальные уроки, всякий раз скрежеща зубами от злости.
 – Я ненавижу танцевать за даму! – говорила она Аббане. – А он вынуждает меня!
 – Но его можно понять, – примирительно отвечала Аббана. – Как он может обучать нас парным танцам, если девушек всего три, да и то одна из них отказывается исполнять женскую партию!
 – Пусть танцуют все по очереди, – упрямилась Софена.
 – Дорогая, может быть, тебе лучше вообще не ходить на танцы? Ты каждый раз сама не своя.
 – Да? – Софена вдруг покраснела. Злые слезы брызнули у нее из глаз.– А как я выйду замуж? Я должна уметь танцевать!
 – Но ведь ты не сможешь выйти замуж, танцуя за кавалера... – осторожно напомнила Аббана.
 – Это меня и бесит! – заявила Софена.
 Аббана представила себе абсурдную картину: Софена танцует за кавалера в паре с Пиндаром, танцующим за даму...
 – Ты смеешься! – прошипела Софена. – Смеешься! Хорошо, смейся!
 Аббана спохватилась:
 – Я вовсе не смеюсь. Просто подумала, что забавно было бы, если бы ты танцевала за кавалера, а Пиндар...
 – Тебе легко смеяться, – сказала Софена. – А у меня нет даже своего дома. После того, как брат предал меня, у меня не осталось даже места на земле, куда я могла бы вернуться. Тебе не нужно искать пристанища. Ты счастливая – смейся!
 Аббана попыталась обнять подругу, но та стряхнула ее руку с такой злобой, что Аббана убежала.
 Тем не менее на очередной урок танцев Софена явилась.
 Вайофер требовал, чтобы ученики носили обтягивающие трико, тяжелые туфли и какие-нибудь легкие развевающиеся одежды: длинные плащи – для юношей, завязанные вокруг бедер полупрозрачные шали – для девушек.
 – Вы должны ощущать драпировку, – объяснял он. – С помощью складок одежды вы должны уметь формировать совершенно особые образы, которые могут быть истолкованы более чем однозначно...
 «Более чем однозначно»! – пересказывал Ренье брату. – Что скажешь?
 – Выражение, которое не допускает двусмысленных истолкований, – согласился Эмери. – Однозначнее быть не может. Остается вопрос: как это сделать с помощью тряпки.
 Эмери все еще оставался дома и старался поменьше утруждать раненую ногу. Однако, по совету брата, довольно много времени проводил во дворе, в кресле-качалке: чтобы лицо обветривалось и покрывалось загаром. «Если ты будешь бледный от сидения взаперти, в тусклых комнатах, то возникнут ненужные вопросы», – пояснил Ренье и повертелся перед Эмери, желая получше продемонстрировать, какой он бодрячок.
 – Сегодня ты танцуешь с Фейнне? – спросил Эмери.
 – По всей видимости. Если только она захочет взять в пару хромоножку.
 – Других девушек это не смущало, – напомнил Эмери.
 – В таком случае, пожелай мне удачи. Постараюсь выразить свое отношение к ней более чем однозначно.
 Он несколько раз взмахнул плащом, повернулся так, чтобы плащ обвил его тело спиралью, после чего фыркнул и выбежал вон.
 Однако при распределении пар Фейнне ему не досталась. Ее захватил Эгрей. Господин Вайофер самолично передал девушку этому партнеру. Ренье хмуро смотрел, как преподаватель берет ее за кончики пальцев тощей рукой, затянутой в бледно-зеленую перчатку, как, выгибая костлявый локоть, влечет за собой, высоко задирая на ходу ноги и изламываясь всем позвоночником. Рядом с Вайофером Фейнне выглядела особенно гибкой и изящной. Она ступала рядом так легко, с такой простодушной грацией, что у иных наблюдателей перехватывало дух. На Фейнне было черное трико и длинная развевающаяся при каждом шаге белая юбка из почти прозрачного шелка.
 Ренье не без удивления увидел, что Фейнне – куда более полная, чем представлялось поначалу. И, если судить по классическим меркам, ноги у нее коротковаты, а плечи довольно тяжелые. Но это удивительным образом не бросалось в глаза, потому что весь облик Фейнне был настолько гармоничен, настолько проникнут согласием с собой, что никакая отдельная «неправильность» не могла ему повредить.
 Вайофер подвел ее к Эгрею и торжественно передал ему ее руку.
 По правилам все танцующие были в тонких перчатках. «Нет ничего более неприятного, нежели вспотевшие ладони партнера, – уверял Вайофер. – Вспотевшая ладонь может испортить любое впечатление. Поэтому перчатки необходимы. У женщины, с которой вы танцуете, никогда не должно возникать желания выдернуть из ваших пальцев свою руку и обтереть ее о платье».
 – Но мы ведь не обязательно будем потеть, – как-то раз возразил Маргофрон. Его пытались изгнать с занятия за забытые перчатки.
 Господин Вайофер посмотрел на толстяка с глубочайшим сожалением.
 – Увы, мой друг, – сказал профессор и подпрыгнул, сделав последовательно несколько па. – Потеть вы будете обязательно. От волнения и физических усилий. Поэтому вынужден вас просить покинуть мои занятия.
 И Маргофрон, сопя, удалился.
 Но как восхищение этим педагогом, так и обида на него долго не держались, поэтому уже на следующий урок Маргофрон явился как ни в чем не бывало – и в перчатках.
 Ренье, конечно, не знал о том, что Эгрей провел страшную интригу еще до занятий. Однако Гальен об этом проведал и теперь просто изнемогал от возмущения.
 – Знаешь, что он сделал? – зашептал Гальен на ухо Ренье.
 – Ты о ком?
 – Об Эгрее! Он отвел Вайофера в сторону, когда тот еще только шел в танцевальный класс, и предложил ему булавку с настоящим изумрудом за право танцевать с Фейнне.
 – Не может быть! – От удивления Ренье разинул рот. – Это против правил.
 – В нашем пари не были оговорены такие правила, – удрученно молвил Гальен. – Но ты прав, он действует подло.
 – Вряд ли такую девушку, как Фейнне, можно пленить с помощью подлости, – заявил Ренье, пытаясь приободриться.
 – Такую девушку, как Фейнне, легко обмануть. – Гальен был безутешен. – Она доверчива. Она добра. Она ни в ком не подозревает низости, вот в чем беда! И мы не должны открывать ей глаза на это... – Он смутился и быстро поправился: – Я хотел сказать, мы не должны тревожить ее покой россказнями о глупых и гнусных людях.
 – Будем надеяться на то, что у нее достаточно чуткий слух, и она сумеет различить фальшь, – сказал Ренье. И тут он спохватился: он ведь наотрез отказывался участвовать в отвратительном пари, а его все-таки втянули!
 Вайофер гулко похлопал в ладоши. Он велел Гальену превратить плащ в юбку и стать «партнершей» Ренье, отдал еще несколько подобных же распоряжений, а затем приоткрыл дверь и позвал аккомпаниатора.
 Явился немолодой, умученный с виду человек с ручной фисгармонией. Ее гнусавые, раздирающие душу звуки полились немедленно, и первая пара, сопровождаемая сбоку самим Вайофером, медленно выдвинулась вперед.
 Этой первой парой были Софена и Пиндар. Оба танцевали неплохо, а взаимная симпатия, которая проявилась совсем недавно и так неожиданно, сделала их в танце единомышленниками. Господин Вайофер особенно ценил это качество в партнерах и всячески поощрял его.
 – Отлично! Великолепно! Превосходно! – вскрикивал он так пронзительно, будто периодически наступал босой ногой на гвоздь.
 Эгрей вел Фейнне так бережно, что она начала благодарно улыбаться ему. Ренье наблюдал за этим и скрежетал зубами, а Гальен был просто вне себя.
 – За взятки ничего не полагается? – спросил его Ренье.
 – Постарайся хромать не так ужасно, – сказал Гальен.– Ты мне все ноги оттоптал... Какие взятки? Ты насчет драгоценной булавки?
 – Хотя бы.
 – Это не взятка. Просто подарок любимому педагогу. Никто ничего не докажет.
 – А суд чести?
 – Посмотри на него, – с горечью молвил Гальен и указал подбородком на Эгрея. – Какой тут может быть суд чести?
 Эгрей тем временем что-то говорил девушке. Что-то совсем тихое, интимное. Фейнне улыбалась – рассеянно и весело, как улыбалась бы весеннему дню, севшей на руку птице или приятной песенке.
 «Почему Элизахар не тревожится? – думал Ренье, стараясь изо всех сил, чтобы не наступать партнеру на ноги. – Разве он не видит, что Эгрей пытается соблазнить девушку? Может быть, все-таки предупредить его? Только, боюсь, тогда Элизахар убьет мерзавца, и тогда его арестуют как убийцу...»
 Ренье был прав: Элизахар действительно не замечал в поползновениях Эгрея серьезной опасности, поскольку этот студент никак не задевал сердца девушки. Душа Фейнне еще спала и видела волшебные, полудетские сны.
 – Эмери, ты чудовище! – Возмущенный голос Гальена вырвал Ренье из глубокой задумчивости. – Я вызову тебя на дуэль, если ты еще раз отдавишь мне пальцы!
 – Для женщины ты слишком сварлив, Гальен, – заявил Ренье. – Из тебя отвратительная партнерша! Ты вечно недоволен.
 – Ты тоже был бы недоволен. Посмотри на мои туфли.
 Ренье глянул вниз и прикусил губу: на черных лаковых туфлях Гальена отчетливо виднелись отпечатки подошв.
 – Ну, извини. Извини меня! Я тебе пришлю бутылку лучшего вина. Нарочно закажу в столице и пришлю.
 – Берегись, как бы я не поймал тебя на слове, – предупредил Гальен. – Потому что сейчас я очень, очень зол. О чем ты думаешь?
 – О том, как бы утопить Эгрея, – честно признался Ренье.
 За это Гальен сразу простил ему все неловкости, и они завершили танец опять друзьями – как и начали.
 После танцев Софена решила остаться в черном трико и пестрой юбке не первой свежести: этот наряд, как она считала, придавал ей загадочности. А ей хотелось произвести на Пиндара впечатление. Коль скоро он увлечен эстетикой безобразного...
 Софена сняла туфли и прошлась босиком. Она смотрела на свои ноги – длинные белые ступни, как бы обрубленные, выступающие из «ничего», из пустоты, ибо именно такой эффект создавали черные гетры. Юбка, вдвое шире, чем требовалось бы, раскачивалась при каждом шаге, как колокол. Как набат, призывающий к оружию!
 Софене нравилось думать о том, что она – опасна. Она не шла по саду – она несла себя осторожно, точно взведенный арбалет. Малейшее неверное движение могло сейчас вызвать выстрел.
 «Я безобразна и прекрасна в одно и то же время, – думала она, вытягивая перед глазами руку в узком черном рукаве. Кисть, как и ступня, «обрубленная» одеждой жила словно бы собственной жизнью. – Я чудовище...»
 Бесшумно, как и подобает тайному чудовищу, Софена прокралась к беседке и скользнула туда, чтобы устроиться там на полу, по-звериному. Она криво улыбнулась, нарочно растягивая один угол рта. Второй тоже задрожал, и Софена прижала его пальцем.
 В этот момент она услышала голоса и инстинктивно, не раздумывая, распласталась на полу.
 Говорили ее личные враги – магистры Даланн и Алебранд. Они, правда, еще не знают о том, что стали личными врагами Софены, – но когда узнают, то горько пожалеют об этом!
 Магистр Даланн, быстро, невнятно произнося слова, промолвила несколько раз:
 – Ты не должен был напиваться. Недопустимое легкомыслие в такое время! Мне стоило больших трудов вытащить тебя. Как ты мог? Теперь, когда мы почти у цели...
 – Подошел срок, – проворчал Алебранд. – Я не могу долго без спиртного.
 – Ситуация слишком серьезна, – сказала Даланн.
 – Ты права, – хмуро отозвался Алебранд. – Я ожидал чего-то подобного... Но чтобы так? В моей практике такое происходит впервые.
 «Обо мне говорят, – подумала Софена. – «Она» – это я, понятное дело. Интересно, что они затеяли? И почему ситуация настолько серьезна? Неужели я – такая выдающаяся мерзавка, что даже Даланн признала это? Признала и ради меня вытащила Алебранда из запоя? У него был запой, я слышала, как Эмери говорил об этом…»
 – Расчеты старика оказались верны? – жадно спросила Даланн.
 – Вроде бы. Но он ведь молчит. Или несет всякую чушь, – с досадой ответил Алебранд.
 Он тяжело перевел дух, а затем совсем перестал дышать. Застыла и Софена: она боялась, что звук дыхания выдаст ее. Наконец Алебранд шумно выдохнул – «ф-фу...» – и сказал:
 – Ясно одно: еще одна его гипотеза нашла блестящее подтверждение. Осталось понять, где и когда это произошло. Она ведь тоже ничего толком объяснить не может. И эти болваны, ее друзья, соображают чуть лучше, чем болотные жабы.
 – Скажи еще – крысы, – хмыкнула Даланн.
 Магистр Алебранд подпрыгнул:
 – Не говори мне о крысах! Дура!
 Судя по звуку, магистр Даланн хлопнула его по щеке.
 Алебранд с досадой произнес:
 – Даже драться толком не умеешь... Ладно, я виноват, но тут уж ничего не поделаешь. Ты тоже хороша. Твои методы могут убить кого угодно.
 – Только не тебя, – сказала Даланн. – Продолжай свою мысль.
 – Моя мысль предельно проста. И ты ее знаешь. И тебе она тоже приходит на ум. Потому что она – единственно возможная. Мы должны изолировать ее.
 – И его, – добавила Даланн. – Он тоже представляет некоторую опасность. Ты выяснял, кто он такой?
 – Да. Ничего не выяснил. Видимо, полное ничтожество.
 – Для ничтожества он чересчур хитер.
 – Я имею в виду – в социальном отношении. Происхождение, как говорится, нулевое.
 – Тем лучше, – сказала Даланн. – Никто не спохватится и не предъявит претензий.
 «Они о Пиндаре, – подумала Софена. – Я так и знала! У них тут все рассчитано на много лет вперед. Они принимают студентов на обучение, берут с них деньги, между прочим, а затем начинают выяснять – какие у них связи, какая родня, все такое. У кого родня получше тем помогают. У кого... как это они выразились? Нулевое происхождение... Тем – никакого снисхождения. Напротив, будут топить изо всех сил! Пиндар – из простых, он мне рассказывал. Ну, не совсем из простых, конечно, но по сравнению с «госпожой Фейнне» – полный простолюдин...»
 – А как насчет а-челифа? – спросил Алебранд.
 – Потребуется время, – ответила Даланн. – Здесь он не растет.
 Алебранд хихикнул:
 – У меня есть запас.
 Раздался странный звук. «Она его поцеловала, – ошеломленно подумала Софена. – Вот так дела! В щеку чмокнула. Что такое а-челиф? Что-то неодушевленное, по-видимому».
 Затем Алебранд сказал:
 – Нужно торопиться. Чильбарроэс...
 – Ты уверен, что это Чильбарроэс? – спросила Даланн.
 «Еще одна таинственная вещь, – думала Софена. – Они уже говорили о ней как-то. Я слышала. Она им очень не нравится. Слово какое-то птичье: чильбарроэс... Надо будет попробовать выяснить, что это такое. Только бы не забыть... – И она несколько раз повторила: – Чильбарроэс, а-челиф...»
 – Я ни в чем не могу быть уверен, – сказал Алебранд. – Но, судя по описанию, очень похоже. И теперь мне, кажется, очевидно, что ему здесь могло понадобиться.
 – То же, что и нам, – утвердительно произнесла Даланн.
 – Он предвидел. Ты заметила?
 – Ничего странного. Он всегда на шаг впереди.
 – Магия?
 – Фу, какие глупости! Магии не бывает. Существуют наука, расчеты, химические реакции, жизненный опыт, интуиция, расовая принадлежность. Не смеши меня, Алебранд.
 – Это у меня последствия запоя, – извиняющимся тоном произнес Алебранд. – О премудрая Даланн!
 «Интимничают, – с отвращением думала Софена, представляя себе обоих магистров: Даланн с ее бородавками, Алебранда с его жесткой бородой... – Ужасная картина! Должно быть, они и впрямь родственники. Иначе... я даже вообразить не могу, что может заставить мужчину, даже такого неприятного, как Алебранд, польститься на магистра Даланн!»
 – Ты уверен, что твой а-челиф не выдохся? – спросила Даланн спустя короткое время. – Нам необходимо, чтобы действие было мгновенным.
 «Одурманивающее зелье, вот что это такое! – сообразила Софена, холодея от ужаса. – Ну да. Все сходится. Они ведь хотели завалить Пиндара на экзамене. Чтобы его тлетворные, как они выражаются, идеи в области эстетики не оказывали влияния на умы студентов. Вознамерились показать всем и каждому, какое он ничтожество. Воображаю, каких глупостей он наговорит, если они применят свое одурманивающее зелье. Грязная игра! Я, впрочем, так и думала. С самого начала я знала, что здесь ведется грязная игра».
 – Он подчинится, – уверенно сказал Алебранд. – И она – тоже. Все произойдет так чисто, что ни у кого даже тени подозрения не возникнет.
 – Хорошо бы... – Даланн вздохнула. – Его высочество будет доволен. Теперь о документах старика.
 – Он за ними не следит, – сказал Алебранд. – разбрасывает повсюду. Ему вообще давно уже не нужны записи. Он помнит наизусть любую цифру. Другое дело, что он никогда не прибегнет к формулам, если не ощутит к тому внутренней потребности. И а-челиф к нему применять нельзя – у него слишком хрупкая система. Можно вообще все разрушить.
 – Ладно. – Даланн еще раз поцеловала Алебранда и магистры быстро ушли.
 Софена еще некоторое время лежала на полу в оцепенении. «Она». Магистры говорили о том, что хотят заставить подчиниться «ее». Кто «она» – тоже понятно: сама Софена. Кто еще в Академии не подчиняется общим правилам, кто несет в себе вольный дух?
 Софена.
 Весь мир против одной-единственной хрупкой девушки.
 Софена тряхнула головой. Теперь она больше не была взведенным арбалетом. Теперь она была одинокой, всеми покинутой, маленькой девочкой, у которой совсем не осталось друзей.
 Кроме Пиндара.
 Софена вскочила на ноги. Юбка красиво разлетелась вокруг бедер и плавно опустилась, свиваясь складками. Девушка побежала разыскивать Пиндара, чтобы выплакать ему обиды – да просто почувствовать себя незаброшенной, кому-то небезразличной.
 Однако Пиндар в это время сидел на занятии и к разговорам расположен не был, поэтому Софена лишь помахала ему издали рукой и, пройдясь пару раз взад-вперед перед слушающими ритора студентами, отправилась к себе домой. Ей настоятельно требовалось отдохнуть после тех страшных волнений, которые она пережила.


КОРОЛЕВСТВО: ПЕРВОЕ ЯВЛЕНИЕ



ЭЛЬФИЙСКОЙ КРОВИ

 Подготовка к коронации медленно подходила к завершению. Один за другим в Изиохон прибывали властители, и с юга страны, и с севера; и из тех городов и небольших укрепленных поселений, что лежали на самом берегу моря, и из тех, которые были выстроены на краю пустыни. Праздник постепенно набирал силу, делаясь все многолюднее и гуще, день ото дня.
 Каждый новый участник торжеств привозил с собою большую свиту: собственные боевые отряды, супругу с детьми и прислуживающими дамами, а также лошадей, дары и слуг – почти без счета. Шествия тянулись по стране, вливаясь в городские ворота. День и ночь играла музыка, блуждая по узким кривым улочкам, и постоянно горели факелы и маленькие плошки с фитильком, плавающим в масле. Несколько раз пытался вспыхнуть пожар, но благодаря многолюдству и бессоннице пламя вовремя тушили.
 На перекрестках стояли бочки с вином, так что весь Изиохон, сколько ни поместилось в него народу, был пьян. Однако всем было так радостно и вместе с тем ново на душе, что все драки случались исключительно добрые и, если позволительно так выразиться о потасовках, миролюбивые.
 Неизвестно, кому первому пришла в голову мысль о том, что зачатые на этом празднике дети будут отличаться особенной удачливостью; только многие приняли это к сведению и сочли за прямой призыв действовать – и город сотрясали любовные крики, вырывавшиеся прям из разверстых окон.
 Уже изготовлена была корона, и все желающие мог ли прийти в тронный зал и увидеть ее на красной подушке: широкий золотой обруч с тремя драгоценными камнями. Мэлгвин распорядился, чтобы в зал пускали в эти дни решительно всех, от знатных господ до последних крепостных, и множество людей с грубыми руками и немного испуганными, растроганными лицами подходили к этой драгоценности и, опустившись на колени, созерцали ее. Гион, иногда подглядывавший за посетителями – как-никак, это все были новые подданные его брата! – думал, что с таким же видом многие мужчины берут в первый раз на руки младенца. И в самом деле, эта корона была в те дни настоящим новорожденным младенцем, разве что не кричала и не тянулась крохотными, новенькими пальчиками к чьей-нибудь бороде.
 Гион в эти дни не расставался с женой, а свита королевского брата неизменно состояла из десяти человек, пятеро из которых были эльфы из числа приданого Ринхвивар, а пятеро других – люди.
 Младшего брата не покидало странное ощущение. Все было внове, все стояло накануне больших перемен. Как будто всю страну ожидал огромный, великолепный подарок, точно речь идет не о множестве самых разных, чужих друг другу людей, отличающихся друг от друга и происхождением, и воспитанием, и привычками, и даже, в некоторых случаях, диалектом. Нет, рождающееся Королевство вдруг сделалось единой семьей, и всякий в этой семье превратился в любимое дитя, которого решили побаловать добрые родители.
 Это настроение оставалось неизменным в течение целого месяца. Ему поддавались даже немолодые крестьяне, одна половина жизни которых прошла в стычках с кочевниками, а другая – в неблагодарном труде на черствой земле.
 Мэлгвин ежедневно проезжал по городу на лошади и бросал в толпу сладости и новые монеты со своим изображением, но сам при этом не смотрел ни направо, ни налево и думал лишь о том, чтобы скорее вернуться домой и лечь в постель. Его мучила лихорадка, он устал, он почти ничего не видел слезящимися глазами, а людские крики оглушали его и подолгу не желали покидать слуха, даже когда он оказывался один.
 До коронации оставалось совсем недолго. «Потом, – думал Мэлгвин, – потом все закончится...» Но он знал: это не закончится теперь никогда.
 И все же счастлив был даже Мэлгвин. Сквозь усталость, сквозь болезнь он остро воспринимал всю ту же невероятную новизну жизни, все то же детское ощущение подарка и праздника, которое заставляло ликовать всех его будущих подданных.
 И это было делом его рук. От него зависело большое государство – от его воли, от его умения. Он был нервом и рассудком того нового, что так пьянило людей Королевства.
 Гион почти не появлялся возле старшего брата, но Мэлгвин не винил его. Общество Ринхвивар было для Гиона, несомненно, предпочтительнее любого другого.
 Поздно вечером, перед самой коронацией, в опочивальне короля появилось несколько человек, все – из числа общественных баронов, все – без свиты. Они вошли, не предупредив и не позволив слугам опередить их.
 Мэлгвин сел на постели, тревожно глядя на посетителей.
 Вперед выступил один – его звали Арвираг, и его замок находился ближе всего к границам, впиваясь одной стеной в пустыню. Этот Арвираг был высок и иссушен солнцем, его руки были исчерчены шрамами, как пергамент, изрезанный ножами неумелых скоблильщиков. От вечного загара лицо его казалось грязным, и тем ослепительнее сияла на нем синева молодых глаз.
 Не говоря ни слова, Арвираг опустился на колени перед постелью будущего короля, и все остальные его спутники поступили точно так же.
 Мэлгвин сказал:
 – Встаньте, прошу вас.
 Не поднимая головы, Арвираг ответил:
 – Мы хотим говорить с вами, государь, наедине. Мы хотим сказать вам дерзкие слова, государь, и не желаем, чтобы вы прогневались или сочли нас предателями.
 – Встаньте, – повторил Мэлгвин. – Клянусь: что бы я сейчас ни услышал, я буду считать вас своими друзьями. И в знак этого прошу вас сесть на мою постель, как если бы мы с вами были детьми и не расстались еще с обыкновением ночевать вповалку, всем скопом.
 И бароны последовали его приказу и обсели постель, а Мэлгвин натянул одеяла до самого подбородка и стиснул зубы, потому что чувствовал приближение очередного приступа лихорадки.
 Арвираг заговорил и начал так:
 – Государь, нам известно, о чем говорят в народе. Говорят, будто вы больны, будто вы не любите людей, будто у вас не может быть наследника, оттого, мол, вы и не взяли себе жену.
 – Да? – прошептал Мэлгвин.
 – Более того, – продолжал Арвираг, – ваш брат куда более любим этими людьми. Он красив и приветлив, у него эльфийская жена, а с нею он привез в страну и пятьдесят молодых воинов, от которых родятся эльфийские дети. Ваш брат добр с последним нищим, а о его доблести судят по тому, что жена его беременна.
 – Разве Ринхвивар ждет ребенка? – тихо спроси Мэлгвин.
 Арвираг кивнул и улыбнулся криво:
 – Это заметили все, даже те, у кого глаза на затылке.
 – Один я ничего не видел, – сказал Мэлгвин.
 – Что не удивительно, – подхватил Арвираг, – ведь величество заняты другими заботами. Разве есть у короля время разглядывать, не раздалась ли в талии чужая жена?
 – Я должен был видеть, – отозвался Мэлгвин. – Благодарю вас за то, что предупредили меня.
 Арвираг схватил будущего короля за руку. Это был дерзкий жест – но вместе с тем и дружеский.
 – Государь! – горячо сказал барон. – Завтра почти все властители захотят держать лен не от вас, а от вашего брата, и это так же верно, как и то, что его жена беременна.
 Мэлгвин молчал. Сухие, жесткие пальцы Арвирага крепко сжимали его воспаленную ладонь. Хотелось спать.
 Сделав над собой усилие, Мэлгвин спросил:
 – Что я, по-вашему, должен...
 Бароны, устроившиеся на краю его кровати, начали переглядываться. Мэлгвин опустил веки. Он знал, что посетители обмениваются сейчас взглядами. Он догадывался, о чем они скажут. Но пока они молчали, он просто опустил веки, благодарный им за эту передышку.
 Затем Арвираг произнес – прямо и безжалостно:
 – Если вы, государь, захотите открыто отстоять свое право на королевскую корону, это может вызвать волнение. Люди хотят не вас, а вашего брата. Люди хотят видеть на троне эльфийскую кровь. Людям нравятся плодовитые мужчины, способные сделать ребенка не только обычной женщине, но и эльфийской деве. Людям любы короли приветливые, веселые, пьющие с ними на перекрестках. Любое нестроение, любое несогласие развалит страну. Вам надлежит добровольно передать корону брату.
 – Зачем вы явились? – еле шевеля губами, спросил Мэлгвин. – Дать мне этот совет?
 – Не только, – сразу же ответил Арвираг, и было очевидно, что самое трудное уже сказано и сейчас Арвирагу предстоит говорить лишь то, к чему лежит его сердце. – Мы пришли сказать вам, государь, что любим вас. Почти все поддались обаянию вашего брата, его эльфийскому колдовству, но только не мы. Большинству баронов и всем простолюдинам нравятся победоносные, юные, красивые, приветливые властители. Но мы – не большинство. Мы умеем различить государя сильного. Нам отвратительны глупые юнцы, все богатство которых – в малом числе прожитых лет. Нам отвратительны красавчики не державшие в руках оружия. Мы не поддадимся чарам короля, обрюхатившего эльфийку и выпившего бочонок пива в компании с простыми солдатами.
 – Продолжайте, – шепнул Мэлгвин.
 Арвираг выпрямился, сильнее стиснул руку короля.
 – Просите себе герцогство на севере, ближе к горам, – сказал он. – Это недалеко от моих владений. Я и мои друзья – мы все будем принимать лен из ваших рук. Пусть Гион пашет и сеет, пусть Гион производит белые ткани, медные кувшины, выделывает кожу и переписывает книги. Мы будем добывать руду и плавить металл, мы будем вытесывать строительный камень и искать самоцветы. И никогда ни одного эльфа не появится в наших владениях! Вы будете нашим королем.
 – Разбить государство на две части? – спросил Мэлгвин, чуть приподнимаясь на постели. – Вы этого желаете?
 – Нет, – быстро сказал Арвираг. – Вы примете лен от своего брата и будете считаться его вассалом. Неважно, как это назвать. На самом деле вы станете куда более могущественным, чем он. Отойдите в тень, государь, не губите ни Королевство, ни себя, ни нас! Мы поддержим вас, мы поможем вам стать воистину великим владыкой.
 Мэлгвин заплакал – без всхлипываний, даже дыхание его осталось ровным, только слезы обильными потоками потекли из-под зажмуренных ресниц. Бароны встали, растерянно глядя на эти слезы. Затем, один за другим, они преклонили перед будущим герцогом колени и поцеловали его руку, а после вышли. Мэлгвин безмолвно плакал, пока не заснул.
 Церемония коронации должна была проходить за пределами Изиохона, возле городских стен – чтобы вместилось как можно больше народу. Везде колыхались флажки, в палатках под навесами подавали воду и разбавленное вино, и люди непрестанно переходили с места на место. На высоком помосте сидели Мэлгвин, его брат и невестка. Корона лежала перед ними на столе, и беспощадное солнце горело на золоте и трех рубинах. Издалека казалось, будто камни моргают.
 Для знатных женщин отгородили специальную площадку, которую украсили цветами, мгновенно увядающими на солнце, и закрыли тканями. Перед помостом оставили пустое пространство, чтобы каждый из баронов мог приблизиться к новому владыке, объединившему страну, и принять свои земли из его рук.
 Темнокожие рослые воины, которых привела с собой Ринхвивар, стояли возле помоста, с той стороны, где находилась эльфийская дама.
 Церемония должна была вот-вот начаться, когда Ринхвивар неожиданно для всех поднялась со своего места и ступила с помоста на землю.
 Она была в одном лишь тонком белом платье, которое удерживалось на плечах двумя маленькими пряжками, оставляя открытыми руки; на ее волосах лежало просторное покрывало, почти невесомое, оно развевалось при малейшем движении и грозило упасть в любое мгновение.
 Когда Ринхвивар сделала первый шаг, стало очевидно, что ее одеяние не зашито по бокам, лишь прихвачено тонким серебряным поясом под грудью. Темнокожие воины обступили ее со всех сторон. Медленно закружили они на открытом пространстве, перед помостом, где сидели Мэлгвин и его младший брат и где пылала корона: воины двигались в одну сторону, женщина – в другую. Постепенно ритм их танца становился все быстрее, и Гион явственно различал, как где-то играют арфы – играют грозно, резко, точно этот нежный инструмент был изначально создан для войны, не для любовных песен.
 Затем началось невероятное: один за другим эльфийские юноши выдергивали из-за пояса ножи и бросали их под ноги Ринхвивар. Вертясь и подпрыгивая, так что платье ее взлетало до самых бедер, взмахивая в воздухе руками, словно пытаясь подняться над землей, женщина уворачивалась от сверкающих лезвий. Одиннадцать тонких кос, унизанных перьями и бубенцами, метались вокруг темного лица с сияющими глазами, точно ожившие плетки, намеренные исхлестать непокорную спину. Зеленый взор Ринхвивар метался по толпе, смеясь и лаская всякого, кто осмеливался встретить его ответным прямым взглядом. А таких нашлось немало, и каждый ощущал, как образ юной королевы входит в его сердце и остается там навсегда.
 Она двигалась стремительно и все же плавно, так что казалось: поставь ей на голову сосуд с водой – и ни капли не будет утеряно.
 А ножи все не заканчивались, они летели сквозь воздух и вонзались в пыльную землю. И когда Гион уже думал, что скоро танец оборвется, один из ножей достиг цели: перевернувшись в полете и встретив своим серебряным сверканием густой золотой луч, протянувшийся от короны, этот клинок вонзился прямо в ступню Ринхвивар.
 Она остановилась, запрокинув голову и свесив косы почти до земли. Гион увидел, что его жена улыбается. Темнокожие воины расступились, только тот, что поранил танцовщицу, подошел к ней и, встав на колени, выдернул нож.
 Кровь хлынула на землю. В толпе закричали. Гион, сильно побледнев, встал. Но Ринхвивар продолжала улыбаться. Творилось что-то странное. Эльфийская кровь текла в пыль, сияющая, нестерпимо яркая, словно каждая ее мельчайшая капля обладала собственным источником света, и невозможно было отвести глаза от этого зрелища.
 Потом Ринхвивар покачнулась и упала на руки воина, нанесшего ей рану. Он поднял женщину и прижал ее к груди. Оба смотрели на Гиона, и тот, встав, подался им навстречу. Он чувствовал себя абсолютно, невероятно счастливым.
 В воздухе резко пахло смятыми цветами. Все, что увяло под жарким солнцем, вдруг снова начало цвести, а чуть поодаль, там, где всякую траву давным-давно выжгло солнцем и вытоптало копытами, потянулись свежие зеленые полосы.
 Рана на ноге Ринхвивар затягивалась на глазах, однако видел это один лишь Гион да еще тот воин, что прижимал ее к себе. Затем он поставил ее на землю, и Ринхвивар побежала к мужу, смеясь и протягивая к нему руки.
 Из-под ее ног вырастали цветы. Они выскакивали из земли, как только Ринхвивар поднимала ступню, так что казалось, будто цветы отталкивают ее, заставляют ее бежать все быстрее. Она взмахивала руками, и в сухом воздухе появлялась влага, с кончиков ее пальцев срывались сверкающие прозрачные капли. И во всем, к чему она прикасалась, пробуждалась жизнь.
 Мэлгвин встал и взял корону. Кивнул подбородком брату. Гион приблизился и, понимая без слов, что сейчас должно произойти, опустился перед старшим братом на колени. И Мэлгвин, сперва высоко воздев над головой тяжелый золотой обруч, осторожно опустил его на волосы Гиона, а после поднял его и расцеловал.
 Ошеломленный, едва не плачущий от волнения, Гион неловко отвечал на эти поцелуи. Он то оглядывался на жену и тянул к ней пальцы, чтобы и она приложилась к щеке и к руке Мэлгвина, то вдруг прижимался к груди старшего брата и принимался дрожать. А после, отпрянув, выпрямился и встал перед своим народом: рослый, красивый, с короной над чистым юношеским лбом. И рядом стояла его эльфийская жена, а по правую руку – пятьдесят эльфийских лучников.
 Мэлгвин навсегда отошел в тень своего младшего брата.
 И отыскав в толпе Арвирага и остальных своих сторонников, числом в шесть человек, Мэлгвин увидел, что те презрительно кривят губы и отводят глаза от нового короля.
 Герцогство Вейенто, основанное на севере, ближе к горам, считалось форпостом в бесконечной борьбе с кочевыми племенами. То одно, то другое подбиралось к Королевству и накатывало, точно волна, на крепости, но точно так же и уходило прочь, разбившись о неприступные стены.
 Мэлгвин, старший брат, со своими союзниками, охранял мягкое плодородное брюхо Королевства, и простолюдины его владений не рыхлили и без того рыхлую землю, но вгрызались в твердые горы и извлекали из них металлы и камни, которые затем везли на юг и там продавали в обмен на белый пышный хлеб, жирный скот и сладкое вино.
 Северяне гордились своим нелегким ремеслом, своей силой, своим умением рассчитывать только на себя. Но больше всего гордились они своим герцогом, старшим братом, который сумел во имя всеобщего блага уступить младшему. Здесь, на севере, в герцогстве Вейенто, никогда не забывали о том, кто был истинным объединителем приморских земель, чья заслуга – в том, что Королевство стало единым. Здесь всегда помнили о том, что герцоги Вейенто происходят от старшего брата, в то время как короли – всего лишь от младшего.




 Глава четырнадцатая
 ПРОГУЛКА


 Иногда Ренье казалось, что Эмери нарочно дразнит его. Конечно, что может быть проще, чем вывести из себя впечатлительного молодого человека – да еще, быть может, влюбленного? Достаточно просто покачиваться в кресле-качалке и с умудренным видом говорить:
 – А что, если Эгрей, как и ты, по-настоящему влюбился в Фейнне? Почему ты не допускаешь такую вероятность?
 – Почему? – Ренье даже подскочил. – Но это ведь… невозможно.
 – Что невозможно? Чтобы Эгрей был способен испытывать настоящее чувство к девушке?
 – Ну... да. – Ренье чуть смутился. – Не допускаю.
 – Объясни.
 – Я думаю, – сказал Ренье, подняв голову и посмотрев прямо брату в лицо, – что ни один подлый человек не в состоянии любить по-настоящему.
 – Что ты вкладываешь в понятие «подлый»? – мягко поинтересовался Эмери.
 – Все. Происхождение. Воспитание. Самый склад мыслей. Пойми меня правильно: вероятно, бывают люди низкого происхождения и высокого склада личности, но эти их благородные свойства, во-первых, совершенно не развиты из-за воспитания, а во-вторых... э...
 – Запутался? – спросил Эмери.
 Ренье засмеялся и кивнул.
 – В принципе, я с тобой согласен, – сказал Эмери. – Случаются обычные солдаты, которых можно посвятить в рыцари и потом никогда не жалеть об этом; но они скорее, исключение, чем правило.
 – Кроме невысокого происхождения, у Эгрея какой-то поразительно гнусный склад сердца, – продолжал Ренье.
 – Это верно. – Эмери стал очень серьезным. – Мне тоже так кажется.
 – Тогда зачем ты защищал его? – осведомился Ренье, присаживаясь на ручку кресла-качалки.
 Кресло дернулось и едва не сбросило обоих седоков. Эмери вцепился в брата.
 – Слезай! – крикнул он сердито. – Что за выходки! Хочешь, чтобы я себе ногу сломал?
 – Нет. – Ренье в панике соскочил с кресла и придержал его за ручки, чтобы оно и впрямь не опрокинулось. – Прости, пожалуйста. Сегодня я особенно неловок, поскольку очень огорчен. Не нам с тобой решать, но ведь Фейнне может им увлечься.
 – Если рассказать Элизахару о пари, прольется кровь, – мрачно предрек Эмери.
 – Я того же мнения.
 – За дуэль никого из нас по головке не погладят, но Элизахара попросту упекут на каторгу. Отправится наш солдат во владения его высочества герцога – добывать железную руду, трудиться на благо промышленного производства, – добавил Эмери с каким-то извращенным удовольствием.
 – Для чего ты это говоришь?
 – Странное звучание у этих слов. Руда, каторга, герцог, промышленность, производство... Сплошное рычание. Надо будет съездить туда и написать симфонию пострашнее.
 – Я думаю, там и без твоих симфоний страшно, – сказал Ренье, передергивая плечами. – Почему ее величество терпит герцога?
 – Ее величество не может уничтожить герцога, – сказал Эмери. – Невозможно взять и упразднить заводы или, положим, арестовать лицо королевской крови просто так. И даже доказательств государственной измены может оказаться недостаточно. Ты как маленький. И вообще, я не желаю говорить о политике. У меня от этого портится цвет лица.
 – Согласен. – Ренье снова попытался устроиться на ручке кресла, но вовремя спохватился. – Ну, что будем делать?
 – Усилим наши ухаживания за Фейнне, – сказал Эмери. – Завтра я намерен посетить Академию. Буду блистать интеллектом.
 – Не переблистай, – предупредил Ренье, – не то мне потом придется иметь бледный вид. Сам знаешь.
 – Да ладно тебе! – Эмери засмеялся. – Не такой уж ты дурак, Ренье. Помоги-ка мне встать. Покажи, какой походкой ты теперь разгуливаешь.
 Однако поразить Фейнне блестящими афоризмами и чтением редких стихов полузабытых поэтов Эмери не удалось: когда он добрался до Академии, оказалось, что Фейнне нынче решила снова прогулять занятия. Эгрей пригласил ее покататься по лесному озеру – в нескольких милях от Коммарши.
 Так что к услугам Эмери был только Элизахар.
 – Интересно, – сказал Эмери, вне себя от злости, – как это вы решились отпустить ее?
 – А как бы я посмел ее не отпустить? – возразил Элизахар. – Если госпоже Фейнне захотелось поплавать на лодке в компании с молодым человеком, который учится в той же Академии, что и она, – как я могу запретить? Меня не уполномочили следить за ее сердечными порывами.
 Он выглядел раздосадованным.
 Эмери сказал:
 – Ну да. А если он что-нибудь с ней сделает? Ловко же вы устроились.
 – Я не смею шпионить за госпожой Фейнне, – повторил Элизахар.
 – Вам ведь не нравится Эгрей? – продолжал Эмери.
 – Ну, мало ли кто мне не нравится... Если бы я убивал всех, кто мне не по душе, в мире стало бы очень малолюдно.
 – Может, оно и к лучшему, – пробормотал Эмери. – А вы уверены, что никогда не были наемным убийцей?
 – Мы это уже обсуждали, – напомнил Элизахар. – Да, господин Эгрей вызывает у меня определенные сомнения. Я считаю, что он слишком нахраписто ухаживает. Я бы предпочел, чтобы госпожа Фейнне принимала знаки внимания от вас, господин Эмери. Или от господина Гальена. Вы представляетесь мне более подходящими молодыми людьми для моей госпожи. Теперь довольны?
 – Не совсем, – фыркнул Эмери. – Я так и не понял: намерены вы мне помогать?
 – Нет, – сказал Элизахар. – И говорить на эту тему я тоже больше не желаю. Вам ясно?
 – Да, – сказал Эмери.
 И, сильно хромая, пошел прочь.
 Элизахар смотрел ему вслед, задумчиво покусывая губу. Тот Эмери, с которым он разговаривал вчера, держался не так высокомерно и хромал значительно слабее, Должно быть, неловко упал вчера вечером на больную ногу, а с утра встал не в духе, подумал телохранитель Фейнне. И выбросил эту странность из головы.
 Госпожа Фейнне приняла приглашение Эгрея так охотно, словно и впрямь была увлечена этим юношей. Элизахар проклинал себя за то, что прежде не рассказывал ей об озере и не предлагал подобных прогулок. Надо было больше внимания уделять ее отдыху. Она ведь любит разные чудеса, даже если их и не видит.
 Но время было упущено, и теперь Эгрей захватил инициативу в свои влажные, цепкие руки. Фейнне доверчиво сунула пальчики в его мягкую ладонь и зашагала рядом, а он все говорил о чем-то, то наклоняясь к самой ее макушке, то устремляя взор вдаль. Он держался как заправский соблазнитель и выглядел со стороны почти неестественно – точно играл на сцене, преувеличенно подчеркивая каждый жест.
 Но ведь Фейнне его не видела. Она только слышала журчание голоса и представляла себе забавные картинки, которые он для нее изображал: белые кувшинки с широкими листьями, на которых отдыхают десятки крохотных малиновых жабок, девушка-змея, живущая в глубине омута, – у нее длинное темное тело с крохотными плавничками и плоским полупрозрачным хвостом, а вместо рыбьей морды человеческое лицо, сморщенное, с выпученными глазами; а еще – бронзовые стволы деревьев, отраженные в воде так четко, что отражение кажется более реальным, чем сами деревья...
 «Эгрей похож на сладкий плод, большая часть которого уже сгнила, – подумал Элизахар. – Но сейчас к Фейнне повернута та его сторона, что сохранила еще и свежесть, и сладость. Лишь бы она поняла, в какой момент начнется испорченная мякоть...»




 Глава пятнадцатая
 ТРЕВОГИ


 Экзамен по оптике был назначен на самое начало лета. Никакого другого испытания студенты не боялись так сильно, как этого: Алебранд лютовал больше обычного и сулил страшные кары тем, кто не сможет ответить на память десяток формул.
 – Вы думаете, что полетали разок – и уже постигли все премудрости? – хрипел магистр, заранее распаляясь гневом на нерадивых учеников. – Ошибаетесь, господа! Практика в нашем деле – ничто! Побочный результат! Как бы вы все взлетали, не будь среди нас теоретиков, великих мастеров, способных улавливать малейшие колебания в световом спектре? Как бы вы летали, птички мои пустоголовые, если бы механики не разрабатывали приборы, не шлифовали стекла? А?
 – Ну да, – послышался ленивый голос из задних рядов, – сами-то вы, небось, никогда не летаете!
 Магистр на мгновение запнулся, и Эмери подумал о том, что Алебранду, должно быть, нелегко учить других знаниям, которыми сам он не мог воспользоваться.
 – Я не летаю, потому что не вижу в этом необходимости, – отрезал Алебранд. – Меня интересует сама теоретическая возможность. Я занят изучением науки. А кувыркаться в лунных лучах – это занятие для молодых. Станете солиднее и старше – тоже перестанете прыгать.
 Затем Алебранд заявил, что тех, кто плохо сдаст этот экзамен, будут отчислять из Академии.
 – В последние несколько лет ее величество была крайне недовольна результатами работы нашей Академии. – Он помахал в воздухе письмом. – Недавно мы получили очередное послание из столицы. Конфиденциальные источники сообщают нам, что королева высказывала сомнения в полезности нашей работы. Зачем обучать эстетике, танцам и прочему людей, которые не способны воспринимать ни прекрасное, ни танцы, ни прочее? Приблизительно так звучало ее недоумение. Вам все понятно? Мы готовим здесь людей, которые должны быть полезны Королевству. Людей, преданных ее величеству правящей королеве. Служак, чиновников, управляющих. Служащих высокой квалификации, обладающих широким кругом познаний. Ясно? Тупость некоторых ваших предшественников заставляет нас принимать суровые меры. Итак, те, кто докажет нам свою бесполезность, будут безжалостно отчислены.
 – Это невероятно, – прошептал Эмери, обращаясь к Гальену. – Они что, с ума сошли? Как они могут отчислить нас?
 – Еще как можем! – рявкнул Алебранд, который, как оказалось, прекрасно все слышал. – Мы просто откажемся продлевать контракт. Мы не желаем отвечать перед ее величеством за наших выпускников, которые блистательно явят при дворе свою никчемность!
 – После всего этого остается только удавиться, – сказал Эмери.
 – Сделайте одолжение, – фыркнул Алебранд. – Впрочем, вам-то как раз не зазорно и остаться в живых. Нет, я имею в виду кое-кого другого.
 «И я знаю – кого, – подумала Софена. – О, сколько неправедных гонений выпадает на долю человека, способного иметь собственное мнение!»
 – Итак, – заключил Алебранд, – если вам все ясно, то позволю себе проститься с вами, господа. До встречи на экзамене. Желаю вам, хе-хе, удачи. Кое-кому из вас, по-видимому, больше ничто не поможет.
 В отличие от многих своих коллег, не покидавших Академию годами, магистр Даланн жила в городе. У нее был собственный дом в Коммарши. Никто из студентов никогда не видел этого дома, и Софене стоило немало труда выяснить, где он находится.
 Девушка увидела это здание еще издалека – как она и предвидела, дом напоминал саму Даланн: крепкий, приземистый, с множеством крохотных окон-бородавок. И, словно бы для усиления сходства, из многих торчали, подобно волоскам, горшки с длиннолистыми растениями.
 В этой части Коммарши Софена прежде никогда не была и теперь с интересом озиралась по сторонам. Для жительства магистр Даланн выбрала не самый респектабельный район: здесь по большей части обитали лавочники средней руки, ремесленники и государственные служащие. Некоторые домовладельцы сдавали комнаты офицерам. Чего в этом районе не было и в помине, так это харчевен: все здешние жители кушали исключительно у себя дома, а приезжим здесь делать было нечего.
 Всей кожей Софена чувствовала, как недовольны здесь появлением чужака. Улицы с узкими, тщательно вымытыми мостовыми были почти пустынны. Если здесь и появлялись прохожие, то они в точности знали, куда идут и с какой целью покинули собственный дом. Никто не гулял просто так. Да и гулять-то особенно негде: ни садов, ни аллей, ни нарядных площадей со статуями, скамьями и фонтанами. Каждый клочок земли аккуратно застроен.
 Софена шла и думала о том, что за каждым окном потаенно развивается чья-то жизнь, благополучная, размеренная, надежная. Такая, какой у Софены никогда не будет, сколько бы она ни старалась.
 «Ну и не нужно! – решила она. – В самом деле, не вздумала же я им завидовать? Да и чему тут завидовать? Тоска зеленая. Каждый день одно и то же – и так семьдесят лет подряд. Ужасно. Лучше уж вести бурную жизнь, все пережить и повидать и умереть молодой... И лежать в гробу красивой», – добавила она, иронизируя над собой. Впрочем, эта ирония была искренней лишь отчасти.
 Люди, скрывающиеся в домах, показались ей недружелюбными, неприятными, только и ждущими удобного случая изгнать чужака из своего района.
 «Так будет с тобой всегда, – мысленно обратилась к себе Софена. – Ты нигде не будешь своей. Вечная изгнанница, вечно отверженная...»
 Мысль о своей отверженности, о предательстве единственного близкого ей человека – брата – заставила Софену помрачнеть. И тут же она вспомнила о том, что сюда привел ее дружеский долг по отношению к другому человеку. Не такому близкому, как брат, но все же сходному с Софеной по душевному устроению.
 Девушка ускорила шаги, и вскоре дом «Под Поющей Коровой» предстал ее взору. На фасаде, под самой крышей, действительно имелся барельеф, изображающий корову: это животное, вопреки своей натуре, стояло на задних ногах и, вытянув морду в трубочку, самозабвенно «пело». В любом другом месте такая фигура выглядела бы забавной, и прохожие останавливались бы, чтобы вдоволь посмеяться, любуясь Поющей Коровой. Но только не здесь. Здесь даже самая абсурдная композиция освящалась давностью лет и традицией – и как следствие приобретала удручающе солидный вид.
 Софена решительно взялась за дверной молоток, сделанный в форме коровьего копытца, и постучала.
 Звон разнесся по всему кварталу. В нескольких окнах соседних домов промелькнули смутные тени: соседи полюбопытствовали – кто это явился к госпоже Даланн.
 «Вряд ли она живет в таком доме одна, – подумала Софена. – Интересно, сколько у нее слуг? И что мы вообще знаем о магистре – кроме того, что она безобразна, изучает эстетику и, по-видимому, не имеет ни мужа, ни детей? А вдруг у нее все есть – и муж, и дети?»
 Девушка тряхнула головой, отгоняя эту мысль, и тут дверь распахнулась. Открыла сама Даланн.
 – Что это вы тут трясете головой, как будто у вас слепень в ухе? – осведомилась она подозрительно.
 – А? – Софена заморгала, растерявшись. – Простите... Я хотела поговорить с вами, магистр.
 – Какая наглость! – объявила Даланн, подбоченясь. – Явиться ко мне домой! Разве вы не могли переговорить со мной в Академии? Хвала правящей королеве – там довольно места для разговоров, если не для прилежной учебы.
 – Нет... я хотела лично... Чтобы никто не видел, – пробормотала Софена.
 – Ну конечно! Для этого вы узнавали, где я живу, и тащились пешком через весь квартал. Теперь уж точно никто не узнает, что вы побывали у меня в гостях и вели какие-то таинственные беседы. – Даланн выглядела сердитой, и вместе с тем было очевидно, что магистра забавляет ошеломленный вид девушки, всегда такой самоуверенной.
 Софена топталась на пороге, явно не зная, куда девать руки, которые вдруг сделались красными и шершавыми.
 – Заходите, – смягчившись, позволила Даланн.
 Софена скользнула в темную комнату. Магистр подкрутила фитиль у лампы, и комната озарилась тусклым золотистым светом. Здесь находилось несколько массивных сундуков, украшенных грубой, но выразительной резьбой: фрукты и ленты. Эта резьба, как ничто другое, придавала им сходство с богатыми гробами.
 Лестница из темного дерева вела наверх. Магистр начала подниматься по ступенькам, сильно топая толстыми короткими ногами. Софена ступала следом, любуясь собственной тенью на стене: тень плясала и извивалась, но все равно оставалась тенью стройной, хорошо сложенной девушки, в то время как тень Даланн сохраняла неизменные очертания человекообразного шарика. Сгусток материи, из которого состояла магистр Даланн, был настолько плотным, что даже тень ее оставалась густо-черной при любых обстоятельствах, и очертания ее не расплывались, были четкими и резкими.
 Стены здесь были украшены резными панелями: все те же толстые фрукты и упитанные банты.
 Даланн указала на одну из запертых дверей, выходивших на площадку второго этажа:
 – Мой квартирант. Офицер. Очень приличный и чрезвычайно раздражительный господин. Так что ведите себя тихо.
 Она открыла другую дверь, и Софена оказалась в помещении еще более темном, чем прихожая. Даланн протопала в темноте к окну и раскрыла ставни. В крохотное оконце с трудом протиснулось несколько бледных солнечных лучей. Первым стал виден вишневый бархатный занавес, перегораживающий комнату надвое. Софена предположила, что за ним находится спальня. Нижний край занавеса был обшит сотней помпонов, также бархатных, только, другого цвета – густо-синего.
 Обстановку «гостиной» составляли еще один сундук, кресло – «родственник» того, что находилось в обиталище Алебранда, и просторный письменный стол с множеством ящиков.
 Даланн указала своей гостье на сундук.
 – Садитесь. Извините, что не могу предложить вам более приятные условия, но мое жилище, как вы, наверное, успели заметить, не предназначено для приема гостей.
 – Ничего, я... привыкла. Я хочу сказать, привыкла к простым условиям, – ответила Софена, усаживаясь на сундук. 
 Она не заметила насмешливого взора, которым удостоила ее, магистр Даланн.
 Разумеется, магистру и в голову не пришло угостить студентку чем-нибудь из сладостей или напитков. Комната, где они разговаривали, вообще производила впечатление необитаемой. Казалось, здесь не едят, не пьют, не спят: только заходят изредка, чтобы взять какую-нибудь позабытую вещь или написать пару строчек в тетради, давно покрывшейся пылью.
 Магистр втиснула свое нелепое тело в кресло, которое невольно крякнуло под ее тяжестью.
 – Смею обратить ваше внимание, – сказала Даланн покачивая в воздухе толстыми кривыми ножками, – на то немаловажное обстоятельство, что вы отнимаете у меня время. Я внимательно вас слушаю. Излагайте ваше дело.
 – Это касается моего друга, Пиндара, – начала Софена. Она стиснула ладони и сжала их между колен.
 – О? – Магистр округлила губы. – С каких это пор достопочтенный поэт Пиндар – ваш друг? Впервые слышу!
 – Мы подружились, – сказала Софена, упрямо наклонив голову, – когда обнаружили, что между нами много общего.
 – Ну что ж, дружеские отношения между студентами всегда поощрялись в стенах Академии, – сказала Даланн. – Более того. Я полагаю, что девушки, вроде вас, поступают в Академию по большей части именно ради этих самых дружеских отношений.
 – То есть? – Софена вспыхнула.
 – Ничего дурного, дорогая. – Даланн ободряюще улыбнулась. – Я всегда утверждала, что хорошее академическое образование открывает женщине путь в общество и помогает обрести счастье любым доступным ей способом. В том числе – завязать знакомство с мужчинами, получившими достойное воспитание.
 – Вы не вполне меня понимаете, госпожа Даланн, – сказала Софена, с трудом подавив возмущение. Однако красные пятна продолжали бродить по ее лицу и шее на протяжении всего разговора, к немалому удовольствию магистра.
 – Разве?
 – Девушка с моими внешними данными может найти себе мужа и без академического образования, – решилась Софена.
 Она чувствовала, как от ужаса у нее онемели кончики пальцев. Заявить такое прямо в лицо магистру Даланн! Тут нужна немалая храбрость.
 Но против всяких ожиданий магистр Даланн не выглядела оскорбленной. Напротив, она тихонько рассмеялась, как будто Софена сказала нечто крайне забавное.
 – Уф! – выговорила наконец Даланн. – Давно меня так не радовала человеческая глупость. Вы, надо полагать, считаете, что высказали мне в лицо немыслимую дерзость? Могу вас разочаровать: это совершенно не так. С моей точки зрения, вы еще безобразнее, чем я – с вашей. Не верите? Впрочем, верить мне не обязательно. Просто знайте, что есть мужчины, в чьих глазах я выгляжу привлекательной. Мне безразлично, что об этом думаете лично вы. Но смотреть, как выпучиваются ваши маленькие глазки, как из угла вашего ротика вытекает глупая слюнка – сплошное удовольствие... Впрочем, что мы с вами, дорогая, ведем себя как две заправские девицы, соревнующиеся в колкостях? Нам, академическим дамам, такое не к лицу. Согласны?
 И она, подавшись вперед, дружески похлопала Софену по щеке.
 – Согласна, – пробормотала Софена.
 Жуткое лицо Даланн было совсем близко от ее глаз. Девушка видела каждую пору, каждую бородавку, каждый волосок в жестких серых усах на верхней губе карлицы.
 – Продолжайте, – велела Даланн, к великому облегчению Софены снова откидываясь на спинку кресла. – Вы остановились на том, что Пиндар сделался вашим другом.
 – Да. Я считаю его моим другом.
 Софена сжала пальцы в кулак, впилась ногтями в ладони. Лишь бы не отступить, не струсить!
 Карлица сверлила ее взором, и Софена опустила веки, чувствуя, как пронзительный взгляд Даланн парализует ее волю.
 – Я знаю, что вы задумали! – выпалила Софена.
 – Да? – протянула Даланн. Она явно выглядела разочарованной. – И что же мы задумали?
 – Вам нужно, чтобы Пиндар опозорился на экзамене! Вы с магистром Алебрандом заранее обо всем договорились, – сказала Софена, чувствуя себя так, словно падает в пропасть. – Я слышала. Я была в беседке и слышала все. Вы ненавидите Пиндара за то, что он обладает способностью мыслить самостоятельно. Вам отвратительны его эстетические теории.
 – Возможно, – сказала Даланн задумчиво. Выражение ее лица изменилось. Теперь оно сделалось исключительно задумчивым и каким-то мягким, расслабленным.
 – Да, да! – Софена начала горячиться. – Он пишет стихи, которые вам не по нутру. Вы любите все... приторное! Да, приторное! Достаточно посмотреть на этот дом, на эти бантики и цветочки на резных панелях! На эти помпончики! Вы – мещанка! У вас мещанский вкус!
 – О, – протянула Даланн, – очень интересно. Я много лет изучаю эстетику. Я убеждена в том, что эстетические законы – не субъективны, а глубоко объективны. Возможно, мои резные панели далеки от совершенства, но они находятся в струе истинного искусства. Искусства, которое призвано облагораживать быт, улучшать душу человека, обитающего в определенной эстетической среде. Неужели вы думаете, что я преподаю одно, а на самом деле, в глубине души, верю в совершенно другое. Не стоит так заблуждаться на мой счет. Я могу лгать в чем угодно, только не в своих эстетических воззрениях.
 – Отлично! – воскликнула Софена. – Но почему вы отказываете Пиндару в праве на собственное мнение?
 – Он может иметь какое угодно мнение, но только до тех пор, пока держит его при себе. Как только он начинает это мнение тиражировать, пропагандировать, облекать в соответствующую форму, способную быть воспринятой другими людьми, – он становится опасен.
 – А все опасное должно быть уничтожено, – с горечью сказала Софена.
 – Таков закон жизни. – Даланн пожала плечами.
 – Так слушайте же меня! – закричала вдруг Софена. Собственное малодушие показалось ей таким позорным, что она утратила всякий страх перед магистром. – Я слышала о том, как вы сговаривались провалить его на экзамене. Я знаю все про а-челиф. Ясно вам? Я все знаю про одурманивающее зелье. Я ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ВСЕ СЛЫШАЛА.
 Эффект, который произвели эти слова, оказался ошеломляющим. Магистр Даланн позеленела. Каждое пятно на ее бугристом лице начало жить своей отдельной жизнью: одни сделались коричневыми, другие – бурыми, волоски на них встали дыбом и покрылись росинками пота. Большой рот растянулся, нижняя губа отвисла. Маленькие глазки Даланн ушли глубоко под брови, точно испуганные улитки, и из пещерок глазных впадин теперь пылали две крохотные точки.
 Софена испугалась.
 – Что с вами? – спросила она. – Может, принести вам воды?
 Она чуть шевельнулась.
 – Сидеть! – прошептала Даланн. – Не двигаться!
 Софена послушно замерла.
 Прошло несколько минут, прежде чем Даланн сумела обрести прежнее спокойствие. За эти минуты Софена передумала целую кучу разных вещей. Прикидывала, как лучше удрать, если магистр вдруг набросится на нее и попытается убить. Подбирала оправдания. Мысленно объясняла, как вышло, что она подслушала чужой разговор. И даже рассказывала о своем одиночестве и о потребности в обретении истинного друга. Да – и еще о том, каким она, Софена, видит дружеский долг.
 Наконец Даланн сказала:
 – Итак, дорогая, вы все слышали. И знаете про а-челиф. Чего же вы хотите?
 – Ну, я могу никому про это не рассказывать, – промямлила Софена.
 – Хорошо, хорошо, – подбодрила ее Даланн.
 – Ну да. Я буду молчать про а-челиф... и еще про одну вещь, которую вы упоминали в том разговоре.
 – Да, дорогая? Продолжайте!
 – Чильбарроэс! – выпалила Софена.
 Магистр вздрогнула, но на сей раз не стала так пугающе зеленеть. Просто криво улыбнулась.
 – Ну что ж... – выговорила она задумчиво. – Хорошо.
 – Я никому ничего не расскажу. Да, я знаю, что подслушивать нехорошо, но ведь я не хотела подслушивать – это вышло случайно.
 – Да, да. Вам просто... повезло, – сказала Даланн, кивая.
 Софена приободрилась.
 – Ну, раз мне повезло, то вот чего я хочу. Вы не будете подстраивать пакости Пиндару на экзамене. И мне – тоже. Я хочу закончить Академию с хорошим дипломом. Вы были совершенно правы – раз уж у нас такой откровенный разговор, – я действительно должна найти свое место в жизни, и Академия, – единственный путь для этого.
 – Ну вот, видите, – сказала Даланн, – всегда можно найти общий язык. Если захотеть, конечно. Других пожеланий у вас нет?
 – Нет. – Софена помотала головой. – Я просто хотела, чтобы все было по-честному.
 – Ну да, ну да. Впрочем, я могла бы познакомить вас с какими-нибудь приличными мужчинами. Не желаете, чтобы я подобрала вам состоятельного мужа?
 – Не надо смеяться надо мной, госпожа Даланн! – взмолилась Софена. – Я открыла вам все, хоть у нас с вами и имелись кое-какие разногласия. Мужа я как-нибудь найду себе сама, если он мне потребуется. Мне нужно лишь, чтобы вы не препятствовали нам с Пиндаром получать хорошие отметки на испытаниях.
 – Не препятствовали получать хорошие отметки, – протянула Даланн. – Отличная формулировка! Вы не думали о юридическом или дипломатическом поприще, дорогая?
 – Нет! – почти в отчаянии вскрикнула Софена.
 – Успокойтесь, что вы так надрываетесь? – Даланн окончательно пришла в себя и теперь держалась очень уверенно. – Я же предупреждала вас: у меня крайне нервный квартирант. Его нельзя тревожить.
 – Мы договорились? – спросила Софена.
 – Да, – ответила Даланн. – Полагаю, мы договорились. До свидания.
 Софена встала и нерешительно двинулась к выходу. На пороге она обернулась. Магистр продолжала сидеть в кресле и смотреть на нее. Неподвижная угловатая фигура Даланн вдруг испугала Софену. Девушке почудилось в ней что-то нечеловеческое – как будто каменная статуя урода перестала наконец притворяться живой и снова застыла.
 – Вы ведь не ожидаете, что я буду провожать вас? – спросила Даланн, не двигаясь. – Полагаю, дорогу из моего дома вы найдете самостоятельно. Хорошенько захлопните внизу дверь. Прощайте, дорогая.




 Глава шестнадцатая
 ГЕНУВЕЙФА СО СТАРОГО РЫНКА


 Заранее предупредив брата о своем намерении провести день в библиотеке, Эмери ушел из дома рано утром. Перед экзаменами общие лекции почти прекратились; большинство студентов погрузились в книги или одолевали магистров вопросами, которые остались не вполне усвоенными.
 Ренье сказал:
 – Ну, тогда я пойду бродить по городу...
 – Не вздумай! – всполошился Эмери. – Что, если кто-нибудь нас увидит?
 – Этому кому-нибудь сперва придется проделать долгий путь. И ты всегда можешь сказать, что пришел в библиотеку недавно.
 – Мы рискуем, Ренье, – сказал Эмери. – Пока наши друзья-студенты были заняты исключительно собой, все обстояло нормально, но сейчас кое-что изменилось!
 – Например?
 – Например, Фейнне целые дни проводит с Эгреем, а Элизахар остался без дела и бесится.
 – Какое отношение это имеет к нам?
 – Самое непосредственное. Взбешенные телохранители, как правило, приобретают нечеловеческую наблюдательность. Все им кажется подозрительным, все наводит их на мысли. И эти мысли зачастую оказываются совершенно правильными... Лично меня бы это остановило. Лично я принял бы единственно возможное решение и остался дома, позволив бедному хроменькому старшему братцу посидеть в библиотеке за книжками.
 – Ох! – в сердцах воскликнул Ренье. – Бедный хроменький братец! Хочешь, я принесу тебе книжки домой? Отпусти погулять...
 – Ладно. – Эмери засмеялся. – Все равно ведь сбежишь. Скажи, по крайней мере, где ты намерен шляться.
 – В районе Старого рынка, разумеется, – сказал Ренье. – Там видели бесподобного гробовщика. Хочу с ним поторговаться...
 – Кто видел? – поинтересовался Эмери.
 Ренье замялся.
 – У меня свои источники информации. Они просили не разглашать.
 Эмери положил руку на плечо брата.
 – Я твой самый близкий друг, – тихо проговорил он. – Я – это почти ты. Мне-то ты можешь сказать?
 Ренье замотал головой и зажмурился.
 – Мне очень трудно отказать тебе, Эмери. Почти невозможно. Но... все равно не скажу!
 – Какая-нибудь девица, – сказал Эмери и тряхнул Ренье за плечо. – Да? Какая-нибудь горничная? Она вытряхивала ковер на балконе, а ты любовался ею, стоя на противоположном краю тротуара?
 – Не совсем, – сказал Ренье и открыл глаза.
 – Уронила тебе на голову цветочный горшок?
 – Ну...
 – Неужели облила помоями?
 – Я вызову вас на дуэль за подобные предположения! – возмутился Ренье. – Что вы себе позволяете, господин мой?
 – Э... У меня иссякла фантазия, – сдался Эмери.
 – Вот и хорошо, – сказал Ренье безжалостно. – Расстанемся по-хорошему. Ты – в библиотеку, я – к своей девице и гробовщику.
 С этими словами младший брат взял плащ, кошелек, нацепил боевую шпагу, которую имел право носить при любых обстоятельствах – в силу высокого происхождения, – и выбрался из дома. Старший помедлил еще некоторое время, после чего захромал в противоположной направлении. Нога у Эмери все еще болела.
 Ренье любил район Старого рынка. Здесь все выглядело закопченным и таинственным. Дряхлые дома клонились друг к другу круглыми окошками верхних этажей, желая сообщить соседу какую-нибудь маленькую, пикантную сплетню. У некоторых зданий был откровенно удивленный вид: это те, что имели круглые окна не наверху, а посреди фасада. «О!» – не уставал изумляться этот застекленный «рот».
 Ренье мог часами разглядывать их физиономии, всякий раз отыскивая что-нибудь новое. То он замечал крохотный барельеф, изображающий гнома, на углу дряхлого строения. Гном выглядел не менее старым, чем само здание, однако по какой-то причине прежде оставался сокрытым от наблюдателей. То вдруг перед глазами Ренье выскакивала какая-нибудь пристройка, такая скособоченная и жалкая, что казалось удивительным, как она не рассыплется; тем не менее там жили какие-то люди, и некоторые из них имели вполне довольный вид.
 Посреди площади, которая была сердцем района, имелся крохотный засохший фонтан. Он был окружен статуями: четыре уродливые русалки, сплетаясь хвостами, плыли хороводом вокруг бассейна, который давно заполнился мусором и пылью. У двух русалок были отбиты носы, у одной недоставало руки, еще одна лишилась плавника.
 «Они наверняка глубоко трогают сердце Пиндара, – думал Ренье, рассматривая их. – Уродливы и увечны. Самое то. Странно, что он до сих пор не воспел их в какой-нибудь поэме».
 Впрочем, следует признаться, что каменные русалки трогали не только Пиндара, но и самого Ренье. Он находил их довольно отважными девчонками, коль скоро они забрались так далеко от родной стихии и рискнули поселиться в квартале с сомнительной репутацией.
 «Они украшают этот район, как умеют, и выполняют свою неблагодарную работу старательно и честно, – говорил по поводу русалок Эмери. – В конце концов, не их вина в том, что они такие несимпатичные. Должно быть, всех красавиц разобрали по более фешенебельным местам. Мы должны быть благодарны и за это».
 Эмери отрицал самый факт принадлежности данных русалок к области «эстетики безобразного». Поразмыслив, Ренье согласился с братом. «Они, во всяком случае, не гордятся своим безобразием и не делают из него факт первостатейной эстетической значимости, – так, кажется, говорил Эмери. – Они скромны и очень стараются быть хорошенькими».
 М-да. Русалки, несомненно, упорно оставались на стороне «эстетики прекрасного». Так что здесь Пиндару делать нечего.
 Одной из самых притягательных вещей района был, собственно, Старый рынок – барахолка, которая выплескивалась на площадь по вечерам выходных дней. Здесь можно было отыскать самые неожиданные предметы: от каменных шариков непонятного назначения, которые служили «сокровищами» для детей всех сословий и любого материального достатка, до одежды и рукописных книг. Ломаные пуговицы, фрагменты наборных поясов, штопаные юбки, вязаные шали, подбитая гвоздями «железная» обувь, «омолаживающие мази» сомнительного происхождения, кольца, снятые с покойников, реликварии – ларцы с письмами, засушенными цветами, крыльями бабочек и прядями волос, вышитые и клеенные из лоскутов картины, – словом, все, что угодно, можно было отыскать на этих развалах.
 Ренье обожал копаться в них. Он редко покупал, но всегда возвращался из своих экспедиций с таким ощущением, словно каким-то образом обогатился – просто от самого факта созерцания всего этого неслыханного разнообразия. «Иногда мне кажется, – рассказывал он брату, – что вещный мир обладает такой же бесконечностью, как и мир духовный».
 «Это, разумеется, ошибочное представление», – улыбался Эмери.
 «Знаю... Все равно – сколько там разного барахла! С ума можно сойти. Никогда не знаешь, до каких пределов способна дойти человеческая изобретательность».
 Однако сегодня у Ренье была другая цель, более серьезная, нежели бескорыстное созерцание красот блошиного рынка.
 С той девушкой, чье существование Ренье решил оставить загадочным для старшего брата, молодой человек познакомился возле русалок. Он сразу заметил тоненькую черную фигурку, что бродила у пересохшего фонтана с кувшином в руке. Ренье осторожно приблизился к ней, боясь спугнуть.
 Девушка выглядела странной даже для этого района. Она была очень высокой, выше даже, чем сам Ренье, и исключительно тощей. На ней было узкое черное платье, перетянутое на груди черной вязаной шалью с большими прорехами. Длинные волосы были распущены, в них застряли репьи и солома, и на спине они свалялись в широкую, как лопата, «косу».
 Лицо девушки, загорелое, с очень светлыми, почти белыми глазами, было спокойным, расслабленным. Она тихо пела и черпала несуществующую воду из сухого колодца.
 – Что ты делаешь? – спросил Ренье.
 Она обернулась к нему и улыбнулась так светло и радостно, что у Ренье сжалось сердце.
 – Даю пить русалкам, – сказала девушка.
 Ренье присел рядом и все то время, пока она поила каменных русалок, смотрел на нее. Она действовала уверенно, спокойно, так что Ренье сразу понял: своим делом она занимается далеко не в первый раз.
 – Как тебя зовут? – спросил он, когда она вытерла пот со лба и уселась передохнуть рядом с ним.
 – Генувейфа, – ответила она. И чуть нахмурилась. – Кажется.
 – Очень красивое имя. А я – Эмери.
 – Ну да? – Она чуть привстала. – Нет, не Эмери. Как-то иначе. Ты ведь назвал не свое имя, верно? Чье-то. Не твое. – Ее рот растянулся, и слезы градом полились из глаз. – Ты обманул меня! Не хочешь со мной знакомиться!
 – Вовсе нет. – Ренье обнял ее за плечи. – Клянусь тебе. Эмери – мое имя.
 – Ладно. – Она длинно всхлипнула и улыбнулась, сперва через силу, а затем и искренне.– Как хочешь. Я буду звать тебя Эмери, если тебе это приятно.
 – Я студент Академии, – продолжал Ренье. – Тебе интересно?
 – Да. Студенты – смешные, – сообщила девушка.
 – Ты уже встречала студентов?
 Она кивнула.
 – Несколько раз. Они все любят меня.
 Ренье чуть отодвинулся, чтобы лучше видеть девушку.
 – И как они тебя любят?
 – Дарят мне денежки и красивые вещички, – сказала она. – Угощают сладостями. Все потому, что мой отец – гробовщик.
 Это известие произвело на Ренье такой же волшебный эффект, как и на прочих, кто прежде встречал Генувейфу и находил в себе достаточно чуткости и ума, что6ы подружиться с ней. Ренье начал улыбаться чуть заискивающе.
 Она захлопала в ладоши.
 – А! И тебе я тоже понравилась!
 – Да, – сказал Ренье. – И не только потому, что твой отец гробовщик. Ты хорошая.
 – Наверное, – протянула она. – Да, конечно, я хорошая. А что ты мне подаришь?
 – У меня есть денежки. Я могу купить тебе браслетик или колечко. Что бы ты хотела? Может быть, новую шаль?
 Она дернула шаль у себя на груди.
 – Нет, моя шаль – хорошая. Лучше подари мне браслетик.
 – Договорились. – Ренье протянул ей руку, и они встали вместе.
 До вечера, когда на барахолку выходили торговцы, оставалось еще немного времени, и они побродили по району. Генувейфа показывала своему новому другу разные чудеса. В подвале они нашли кошачью берлогу – там лежала пестрая кошка с десятью белыми котятами.
 Затем Генувейфа потащила Ренье в переулок, где стоял наполовину обвалившийся трехэтажный дом, в котором люди живут без одной стены, как пчелы в сотах. Правда, вместо стен теперь висят плетеные циновки, но сверху все равно видны головы, точно в кукольном театре.
 Видели они старуху, которая делает корзины из старой пеньки и гибких прутьев, – знатные выходят корзины, и одна богатая госпожа всегда их покупает для перепродажи. «Ее короба видели даже в знатных домах!» – сообщила Генувейфа. Старуха, впрочем, с молодыми людьми разговаривать не захотела.
 Девушка выбрала себе тонкий серебряный браслетик с несколькими разноцветными стекляшками. Стоила эта вещица очень дешево, но Генувейфа пришла в неописуемый восторг.
 – Теперь я смогу выйти замуж! – сказала она. – У меня ведь есть приданое. Без драгоценностей приданого не бывает, а без приданого не бывает замужества.
 – И что ты будешь делать замужем? – спросил Ренье.
 – Ну, что все делают... У меня будет дом с кроватью, и несколько десятков юбок, и посуды – сколько захочу. – Она подумала немного, и вдруг ее лицо приняло растерянное выражение. – А что обычно люди делают замужем?
 – Не знаю, – признался Ренье. – Моя бабушка, например, помыкает своим мужем.
 – Дедушкой? – спросила Генувейфа, явно очень гордая своими познаниями в вопросах семейной жизни.
 – Именно. И еще она управляет имением.
 – А мама?
 – Мама спит в гробнице. Там очень красиво, и мы с братом иногда ходим к ней.
 – Я бы тоже хотела спать в богатой гробнице, – вдохнула Генувейфа.
 Чуть позднее она привела своего нового друга к себе домой, и Ренье понял, что она имела в виду, когда говорила о том, что хотела бы иметь собственную кровать. Домик гробовщика представлял собой крохотную лачугу, большая часть которой была занята мастерской. Никакой мебели там не водилось, кроме верстака, а спали хозяева на охапке соломы.
 Сам гробовщик, низенький, тощенький, сгорбленный старикашка встретил дочь невнятным бормотанием. Заказы у него случались нечасто, и большую часть свободного времени он просто сидел в полумраке, погруженный в свои таинственные думы. Странно, но он не стал пьяницей. Раздумий ему вполне хватало, чтобы впадать в одурманенное состояние.
 – Это я, батюшка! – крикнула Генувейфа, входя и втаскивая за собой Ренье.
 – А, – отозвался он. – Кто с тобой?
 – Новый друг! Он говорит, что его зовут Эмери, но, конечно же, врет. Он студент.
 – Вот как, – сказал старичок и заворочался.
 Рослая дочь смотрела на него сверху вниз.
 – Я теперь могу выйти замуж. Он купил мне браслет.
 – Иди, иди. Приготовь ужин, – велел отец, толкая дочку в спину.
 И когда Генувейфа скрылась в кухне, гробовщик наконец обратился к Ренье.
 – И что тебе от нее нужно, болван?
 – Для начала я не болван, – с достоинством ответил Ренье. – Ваша дочь показалась мне весьма достойной девушкой. Мы просто гуляли.
 – Ко мне подбираешься? – спросил гробовщик.
 – Мне показалось, что дела у вас идут не слишком блестяще, – не стал отпираться Ренье. – Я мог бы купить у вас что-нибудь из одежды.
 – У меня есть плащ, в котором я участвовал в похоронах одного отвратительнейшего вора, – сказал старичок. – Кажется, ваш брат студент охотится именно за такими вещичками?
 – Ну... – протянул Ренье. – Вы живете в Коммарши дольше, чем я. Знаете куда больше. Я просто следую традициям.
 – Был такой ворюга, Желтомордый Болант, если желаете знать, – начал гробовщик. И тотчас оборвал сам себя: – Интересно?
 – Необычайно! – с жаром подтвердил Эмери.
 – Итак, Болант промышлял кражами и даже грабежами. Отвратителен он был не тем, что забирался в дома и тащил оттуда денежки и побрякушки, а тем, что всегда убивал домашних животных. Терпеть не мог собак, кошек, птичек в клетках. Непременно зарежет и бросит на хозяйскую постель. Я-то животных не особо люблю, особенно балованную эту скотину, всяких там мосек с подушечек, но если поразмыслить: чем зверье-то виновато! Жило себе в лесу, на подушки не просилось. Человек сам их из лесу забрал и к себе в дом водрузил. А другой человек пришел и убил ни за что ни про что. Да еще и за убийство это, в общем, и не считалось. Ну? И о чем это говорило?
 – Кому? – не понял Ренье.
 – Вам, к примеру, о чем это говорит?
 – Должно быть, Болант Желтомордый отвратительным был ворюгой, – сказал Ренье.
 – А, поняли! – обрадовался гробовщик. – А помер от укуса крысы. Точно говорю. Нашли его на улице мертвым, и крысы рядом сидели. И кошка тоже рядом была, но крыс не трогала. Когда зверье общего врага видит, оно меж собой не собачится.
 – Удивительно, – поддакнул Ренье.
 Гробовщик вздохнул.
 – Вот мне и поручили сделать для него гроб. Хоронили-то Боланта за счет города, а город не любит тратить деньги на такие бесполезные вещи. Но просто так закопать человека тоже невозможно, будь он даже трижды гнусный вор. Вот и вызвали меня. Я взял свой самый плохой плащ и пришел. Мне все объяснили. Как есть я самый дешевый гробовщик в городе, да и товар у меня дрянной, то вот мне, значит, десять монет – и чтоб гроб к утру был готов.
 – И этот самый плащ вы желаете мне продать? – спросил Ренье.
 – Именно.
 – И сколько вы за него хотите?
 – Ну, десять монет, – сказал гробовщик.
 Тут в комнате снова появилась Генувейфа и сказала жалобно:
 – А из чего ужин готовить? Я искала-искала, но ничего не нашла.
 – Там мука есть, посмотри лучше, – заворчал отец. – В банке.
 Девушка снова скрылась.
 – Полоумная она у меня, – сказал он грустно.
 – По-своему она очень умная, – возразил Ренье. – И напрасно вы, кстати, думаете, что она без вас пропадет. Думаете ведь об этом, да? Так вот, не пропадет. У нее душа радостная.
 – Только радости с этого нет, – упрямо сказал старик.
 – Вам по профессии вашей положено быть таким мрачным, – заявил Ренье. – Если вы не возражаете, я приду к вам завтра с деньгами.
 – Завтра никак, – сказал старик. – А вот дней через пять – милости просим.
 Разумеется, Ренье прекрасно отдавал себе отчет в том, что никакого Желтомордого Боланта, скорее всего, не существовало. Равно как не существовало и похорон вышеозначенного вора – врага домашних животных, от крысиных зубов погибшего. И плащ свой старый гробовщик намерен приобрести на барахолке, чтобы потом втридорога всучить его студенту.
 В эту игру гробовщики, экзекуторы и налоговые инспекторы Коммарши играли с учащимися Академии уже много лет. Правила были известны, и никто не жаловался. И кто такой Ренье, чтобы требовать подлинной вещи? Подлинная, поди, стоит тысячи монет.
 Однако, каким бы фальшивым ни был плащ, но гробовщик-то – самый настоящий! Запредельно нищий, мрачный, с сумасшедшей дочерью. Упустить такую возможность было бы верхом глупости.
 Поэтому, расставшись с Эмери, Ренье решительно зашагал в сторону Старого рынка.
 Он прошел мимо серого здания городского архива – там не было окон, чтобы завещания, хранившиеся в толстых деревянных шкафах, не портились от перепадов температуры, сквозняков и сырости, – миновал десяток скучных светленьких домиков, которые городская мэрия Коммарши предоставляла своим служащим в пожизненное пользование, и вдруг возле башни долговой тюрьмы заметил знакомые фигуры.
 Ренье чуть прибавил шагу. Сомнений не было: Эгрей и с ним Фейнне. Брат, конечно, прав: девушка не то чтобы увлеклась Эгреем, но, во всяком случае, она не препятствует ему ухаживать за собой. Гуляет с ним по городу, по саду, катается на лодке. Интересно, о чем они разговаривают?
 Ренье чуть прибавил шагу. Несколько раз ему чудилось, будто он вот-вот начнет разбирать слова, но затем новый порыв ветра относил звуки в сторону. А ветер, заплутав в узких извилистых улицах Коммарши, приобретал причуд больше, чем выживший из ума аристократ, запершийся в своем поместье.
 Подходить вплотную Ренье боялся. Он знал, что у Фейнне чуткий слух. Да и Эгрей, следует отдать, ему должное, всегда держится начеку.
 Эгрей все больше и больше представлялся Ренье скользким, неприятным типом. И, что самое главное, сам Эгрей превосходно был осведомлен о собственной скользкости.
 Тем не менее Ренье внимательно следил за парочкой. «Элизахар, должно быть, сейчас места себе не находит, – думал Ренье. – Ладно, Элизахар. Я прослежу за ними. Можешь не беспокоиться».
 Они миновали еще несколько кварталов. Так и есть! Эгрей тащит ее на Старый рынок.
 Ренье побежал по другим улочкам, рассчитывая добраться до фонтана быстрее.
 Геиувейфу он увидел издалека. Девушка бегала от русалки к русалке, целовала их носы и глаза, обнимала их за толстые короткие шеи, прижималась щекой к их пористым щекам и непрерывно что-то говорила. Слова лились с ее губ горячим потоком.
 – Что случилось? – спросил Ренье, подходя к ней.
 Она метнулась к нему и схватила его за обе руки, прижав их ладонями к своей груди. Ощутив прикосновение остренькой девичьей груди, Ренье смутился, но Генувейфа этого даже не заметила.
 – Он не отвечает! – бормотала она очень быстро. – Не отвечает мне! Я такое уже видела, но только с клиентами! Они платили за это деньги. А он ничего не платил.
 – Кто платил? Какие деньги? – спросил Ренье, увлекая свою новую приятельницу подальше от колодца, чтобы они вдвоем не попались случайно на глаза Эгрею.
 Оказавшись за углом, возле хижины, где Генувейфа обитала вместе с отцом, Ренье чуть успокоился. Он крепко взял девушку за талию и, чуть привстав на цыпочки, заглянул ей в глаза.
 – Теперь говори, – приказал он, стараясь, чтобы его голос звучал как можно тверже. – Кто платил и какие деньги.
 – Клиенты батюшки платили деньги за то, чтобы он им позволил тихо лежать, – объяснила девушка. – Он делал это не часто. Редко. Но когда делал – так уж делал! И они лежали тихо.
 – Твой отец убивал их? – Ренье не мог представить себе, чтобы тихий маленький гробовщик оказался убийцей.
 – Нет, не убивал. Они засыпали, а он делал для них кровати. Настоящие кровати. Но сам он никого не просил.
 – Твой отец умер? – понял наконец Ренье.
 – Умер? – Она заморгала так удивленно, что Ренье прикусил язык.
 – Да, – сказал он. – Должно быть, ты просто не знаешь. Я ведь купил у него плащ, вот у него и появились деньги. Должно быть, он потратил их на кровать, о которой ты говоришь.
 – Кровать еще не привезли, – молвила она задумчиво.
 – Привезут, – обещал Ренье.
 – Все-таки он – плохой человек, – проговорила Генувейфа. – Все деньги потратил только на себя. А я два дня хочу есть, а нечего.
 – Я куплю тебе покушать, – сказал Ренье. – Только сделай для меня одну вещь.
 Он выглянул из-за угла. Так и есть: Эгрей усадил Фейнне на край фонтана и что-то ей рассказывает, а она гладит русалку по ущербному лицу и улыбается.
 – Говори, – сказала Генувейфа.
 – Там, у фонтана, сейчас сидит парочка. Девушка и с нею студент. Видишь?
 Она высунулась вслед за ним и кивнула. От усердия кончик языка показался между ее губ.
 – Я хочу знать, о чем они разговаривают. Ты ведь разбираешься в людях, Генувейфа?
 – Да, – сказала она. – Например, я сразу разобралась, что тебя зовут не Эмери.
 – Это сейчас неважно – как меня зовут. Дорогая, я твой друг, и это – чистая правда. Та девушка – слепая.
 – Бедняжка, – прошептала Генувейфа. Слезы потекли по ее загорелому лицу двумя чистыми, обильными потоками и так же быстро высохли. – Бедняжка.
 – А парень хочет, чтобы она была с ним.
 – Он плохой?
 – Это ты сама можешь понять, плохой он или хороший. Но если говорить всю правду...
 Тут Генувейфа устремила на Ренье проницательнейший из своих безумных взглядов и принялась кивать с такой силой, что Ренье начал бояться, не оторвалась бы у нее голова. Свалявшиеся волосы и повисшие в них репьи при этом так и подпрыгивали.
 – Если говорить всю правду, – с нажимом повтори, Ренье, – то этот парень мне совершенно не нравится Дрянной он человек. Он вовсе не любит девушку. Он просто хочет, чтобы она в него влюбилась.
 – Зачем? – удивилась Генувейфа.
 – Он хочет украсть ее душу – так, как иногда люди воруют сладости или еду. Кстати, пойду поищу, что бы купить на ужин, – сказал Ренье. – А ты ступай к ним и подслушивай. Только не говори им, что подслушиваешь ладно? И имени моего не называй. Иначе все пропало. Он украдет ее сердце, и будет слишком поздно, чтобы что-то спасать.
 Генувейфа поцеловала Ренье в щеку и важно направилась в сторону фонтана.
 Ренье быстро зашагал в противоположном направлении. Ему требовалось найти гробовщика и оплатить похоронные услуги по самому низшему разряду, а затем добыть для Генувейфы побольше пирожков и сладкого компота в кувшине.
 Генувейфа сидела на краю фонтана и возила в пыли ногами. Она нарочно надула щеки, чтобы выглядеть глупой (отец всегда говорил ей: «Не надувай щеки, не то будешь выглядеть глупо!»), и уставилась в провал между домами – в переулок, где находилась и хижина гробовщика. Странно, что батюшка лежит с таким недовольным видом и не желает с нею разговаривать. Девушка то и дело вспоминала об этом и встряхивала головой.
 Эгрей между тем устроил Фейнне с другой стороны пересохшего фонтана, а сам присел перед ней на корточки. Генувейфа отлично слышала, о чем они разговаривают.
 – Какое удивительное место, – говорила Фейнне. Здесь так тихо...
 – Сейчас все заняты разными делами, – пояснил Эгрей. – Чуть позднее здесь появятся люди, и начнется торжище.
 – Какими делами? Кто здесь живет?
 – Торговцы и изысканные воры. Они крадут только изящные предметы. Им неважно, насколько дорогой или дешевой может быть вещь. Главное – чтобы она была красивой. На их взгляд, конечно. Здесь можно встретить настоящее море диковин. Раковины из чужедальних стран, которые умеют разговаривать голосами древних заклинателей, жемчужины, хранящие отражения красавиц былого, кувшины, умеющие петь, как влюбленная женщина...
 – И мы все это услышим? – спросила Фейнне замирающим голосом.
 «О чем он говорит? – удивленно думала Генувейфа. – Как странно. Он говорит о нашем блошином рынке?»
 – Я для того и привел вас сюда, – сказал Эгрей, – чтобы вы могли прикоснуться к любой из этих вещей. У нас, думаю, достанет денег, чтобы купить одну из них – ведь все они краденые и, стало быть, стоят недорого.
 – Опишите мне это место, – попросила девушка.
 Эгрей обвел глазами площадь: обшарпанные дома, забитый грязью фонтан, жалкие статуи, чумазая дурочка, пускающая губами пузыри... И начал:
 – Это совсем маленькая площадь. Она окружена крохотными строениями, и каждое из них – произведение искусства. Например, на углу стоит домик, выкрашенный золотой краской. Краска положена так удачно, что не бьет в глаза, но распространяет мягкий свет. Четыре окна украшены лазурными лепными наличниками, а пилястры разрисованы красными цветами. Рядом с этим домом – следующий. Он... э... сделан в форме цилиндра. У него на фасаде есть огромное окно. Погодите, сосчитаю… Да, двадцать маленьких прозрачных стекол в переплете. От этого дом кажется клетчатым.
 «Где это он все увидел? – смятенно думала Генувейфа. – Он, наверное, шутит. Неужели такими россказнями можно украсть сердце девушки?»
 – Почему никто прежде не приводил меня сюда? – тихонько спросила Фейнне. – Здесь так чудесно!
 – Многие из нас имеют собственные заветные места в городе, – проговорил Эгрей, подсаживаясь к Фейнне и осторожно запуская руку вокруг ее талии. – Мы как бы находим для себя охотничьи угодья. И уж конечно не любим делиться тем, чем хотели бы владеть в одиночку.
 – Странно, – повторила Фейнне. – Неужели у меня нет друзей, способных подарить мне какой-нибудь красивый уголок? В конце концов, я ведь не отберу... я его даже не увижу...
 – Слушайте дальше, – сказал Эгрей. – Третий дом – мой любимый. На его фасаде резвятся лепные тритоны. Они розовые, похожи на креветок. Один дует в раковину, а остальные прыгают вокруг. Очень веселый дом. Там, впрочем, обитает жуткий старик. Вечно в ночном колпаке высовывается из окна и кричит: «Прекратите шуметь! Я вызову экзекуторов!» – Эгрей передразнил хриплый, недовольный крик старика.
 Фейнне засмеялась.
 «Здесь нет никакого старика, – ужасалась Генувейфа. – Зачем он лжет? И дом совсем не такой. Обычный квадратный дом, три этажа. И никакой старик там не живет. В первом этаже – старуха с десятком приживалок, племянниц каких-то и бывших горничных. Во втором – три семьи, у них какое-то страшное море детей, и все золотушные. В третьем – дама с отрубленным носом, двое пьяниц и еще какой-то человек с трясущейся головой, он лысый...»
 Эгрей между тем посмотрел на Генувейфу и встретился с ней глазами. Девушка не успела отвести взгляд, поэтому Эгрей без труда заметил, что она удивлена и даже возмущена. Он покачал головой. Она вспыхнула и отвернулась.
 Фейнне уловила движение своего спутника.
 – Там кто-то есть? – спросила она.
 – Да, с той стороны сидит девочка. Смешная малышка. У нее в волосах – цветы, на ней голубое платье. Я еще не встречал ее здесь.
 – Я хочу поговорить с ней, – попросила Фейнне. – Можно подозвать ее ближе?
 – Нет уж! – крикнула Генувейфа. – Я в этом участвовать не буду!
 Она вскочила и бросилась бежать.
 Фейнне ощутила странный прилив тревоги. Нечто грубое, но подлинное ворвалось в хрупкий иллюзорный мир, где все было так чудесно, так красиво.
 – Почему она так сказала? – повторяла Фейнне, хватая Эгрея за руки.
 – Не знаю, – растерянно отвечал он. – Клянусь вам, Фейнне, понятия не имею. Просто девочка. Должно быть, взбалмошная. Есть такие дети, которым не нравятся влюбленные.
 – Мы разве влюбленные? – удивилась Фейнне.
 Эгрей помолчал немного, а затем, тщательно следя за интонациями своего голоса, проговорил:
 – В том, что касается меня, – несомненно.
 Фейнне молчала так долго, что Эгрей успел испугаться, успокоиться и перепугаться снова. Неужели она расслышала в его тоне дребезжание, поймала его на фальши? Но он даже не был уверен в том, что действительно лгал. Не испытывать к Фейнне влечения мог бы разве что покойник. А сейчас, когда она сидела рядом с ним на каменной ограде, разогретая солнцем, и ее пепельные волосы тускло поблескивали, а милое лицо озарялось рассеянной, мечтательной улыбкой, Фейнне как будто пробуждалась от бесконечного сна и была уже готова полюбить... первого встречного, который догадается подставить ладони и просто поймать падающее с небес кровище. Так почему бы этим «первым встречным» стать самому Эгрею?
 В глубине души он знал ответ. Он вполне отдавал себе отчет в том, кто он такой. Он видел ущербность, недостаточность своей души так же ясно, как другие видят убывание луны Стексэ. Когда Пиндар рассуждает о том, что важно не происхождение, не кровь, текущая в жилах, но лишь свойства разума и сердца, которые могут быть благородными у человека самого низкого происхождения, – Эгрей понимал: это все не про него.
 Сам Эгрей всецело принадлежал к тому племени, которое его породило: отец – управляющий в большом поместье, трудяга, пробившийся из самых низов, мать – кухонная служанка, половину жизни отдавшая работе по очистке котлов. Владелец поместья оплатил учебу Эгрея в Академии, потому что управляющий попросил его об этом, когда зашла речь о награде за двадцать лет безупречной службы.
 О, как радовался Эгрей, когда впервые очутился в садах Академии! Ему чудилось, что он вырвался из той безнадежной жизни, которая поглотила его родителей. Дело даже не в том, что выпускников Академии ожидали довольно высокие посты: Эгрей, например, мог бы стать управляющим не в сорок лет, как его отец, а в двадцать, и к сорока уже иметь собственное поместье. Дело было в том, что Эгрей вступил в братство, где имелась реальная возможность перейти в более высокое сословие.
 И понадобилось всего полгода, чтобы у Эгрея открылись глаза. Сколько бы он ни старался, он не в силах был дотянуться до своих однокурсников. До таких, как Эмери, например. Эгрей постоянно ощущал внутри себя какой-то непреодолимый барьер.
 Он попросту не был талантлив. И склонен был винить в этом свое низкое происхождение. Сколько раз, скрежеща зубами, проклинал он родителей, которые передали ему свою тупость, свою неспособность думать самостоятельно, свой страх перед «хорошим обществом»!
 Эгрей нашел такой выход из положения: он начал дружить с теми, кто был талантлив, и потихоньку присваивал их достижения. Он воровал у них идеи, способ формулировать мысли, он заимствовал у них даже слова, которыми прежде никогда не пользовался. И еще он ненавидел их за то, что они с такой легкостью спускали ему эти жалкие кражи. Еще бы! У них ведь имелся неиссякаемый источник, и стоило Эгрею стянуть удачное выражение, как они тотчас придумывали десяток других, еще лучше.
 Он пытался подружиться с Пиндаром, поскольку тот тоже не блистал родословной. Но понимания не нашел. Пиндар в отличие от Эгрея не страдал от своей низкорожденности. В первый год обучения в Академии он писал возвышенные стихи о прекрасном. Эгрей тайком переписывал их и заучивал наизусть, а затем безжалостно высмеивал. Как оказалось, он выбрал наилучший путь, поскольку выглядел при этом намного умнее, чем объект его насмешек.
 В результате они поссорились, и Пиндар начал развивать теорию «эстетики безобразного».
 ...После очень долгого молчания Фейнне наконец сказала:
 – Проводите меня домой, пожалуйста. Я так переполнена чувствами, что... сейчас, кажется, засну.
 Эгрей молча взял ее под руку и повел прочь.
 Когда Ренье появился с пирожками и кувшином, то увидел, что Генувейфа, страшно взволнованная, бегает взад-вперед в узком переулке. В два прыжка она добиралась до стены дома, отталкивалась от нее руками и бежала в противоположном направлении. Завидев Ренье, она замерла на одной ноге да так, на одной ноге, к нему и поскакала.
 – Что случилось? – спросил Ренье.
 – Он был здесь с ней, – ответила девушка, выхватывая у него из рук пирожок. Она принялась быстро отгрызать огромные куски и дальше говорила с набитым ртом. – Он врал ей. Врал про все!
 – Про что, например? – уточнил Ренье.
 – Ну, про наш квартал. Зачем-то рассказывал про чудесные дома. Про раковины, поющие голосами древних колдунов. Что здесь можно купить жемчужину, в которой отражается неизвестная красивая женщина. Или что-то насчет кувшинов, где хранятся голоса. Здесь ведь ничего этого нет!
 – Ты умница, – проговорил Ренье, целуя ее в ухо. – Все запомнила.
 – Ну, он еще говорил, будто здесь богатые дома. Зачем он так говорил? Хотел сдать ей внаем? Глупо! – У Генувейфы был торжествующий вид: она раскусила замысел жулика! – Пусть эта девушка и слепая, но ведь кто-нибудь да объяснит ей, что дома здесь самые обычные, а люд сплошь бедный и злой, и нет никакого старичка в ночном колпаке... И все, плакали его денежки.
 – Чьи?
 – Этого враля. Она не станет платить ему за вранье.
 – Генувейфа, – сказал Ренье, – ты должна кое-что узнать.
 – Говори, – с готовностью кивнула она.
 – Твой батюшка умер. Я заказал для него гроб, так что скоро его похоронят. Ты меня понимаешь?
 Она уставила на него расширенные глаза.
 – Умер? Он больше не проснется?
 – Именно.
 – О! – сказала Генувейфа и хлебнула из кувшина сладкой воды. – Я так и думала. Он предупреждал меня, что рано или поздно это случится.
 – Чем ты будешь заниматься, когда останешься одна?
 – Да тем же, что и он. Буду делать гробы. Он научил меня, знаешь? Я и тебе могу сделать пару, если заплатишь.
 – Я оставлю тебе денег, – сказал Ренье. – Береги их, ладно? Никому не показывай. А случится надобность, возьмешь монетку и потратишь. Хорошо?
 Девушка решительно кивнула.
 – Ты думаешь, я дурочка? – спросила она и прищурилась. – Все так думают, так что не стесняйся. Я, конечно, дурочка, но не всегда, а только от случая к случаю. А иногда – я очень даже умная. Я ведь сразу раскусила, что тот парень бессовестно врет слепой девушке!
 – Ты умница, – согласился Ренье. – Вот смотри: здесь двадцать монет. Я возьму несколько вещей, которые принадлежали твоему отцу. Плащ и шляпу. Это на память.
 – Да, он хотел их продать тебе, – закивала Генувейфа. – А теперь, выходит, я их тебе продаю?
 – Именно так, – сказал Ренье. – Ты действительно умница. Спрячь деньги. Не забудь.
 Забрав кошелек, Генувейфа сунула его за пазуху, а потом спросила:
 – Ты, должно быть, ужасно богатый?
 – Не слишком ужасно. Скорее, прекрасно.
 – Мы еще увидимся?
 – Конечно.
 – Нет, – пояснила Генувейфа, – не скоро, а когда-нибудь потом, когда ты закончишь учиться и уедешь из Коммарши, – ведь тогда мы тоже увидимся?
 – Не знаю, – честно признался Ренье, – как получится.
 – Ты очень знатный, – произнесла Генувейфа задумчиво. – Если мне понадобится тебя найти, я ведь могу просто спросить у королевы.
 – Так и сделай, – одобрил Ренье. – Ну, отдай мне мои покупки, и я пойду.




 Глава семнадцатая
 СОПЕРНИКИ


 Эмери ждал брата с нетерпением: ему хотелось снова начать тренировки со шпагой. Нога все еще болела, но оставаться увечным Эмери не хотелось. Во всяком случае – пока.
 В отличие от жизнерадостного младшего брата Эмери совершенно не боялся старости, которая когда-нибудь, в непредставимо отдаленном будущем, его настигнет, выбьет оружие из его руки и заменит шпагу тростью. Старость заставит кутаться в одеяла даже в теплый день, приучит непрерывно кашлять и ворчать. Все это было, по мнению Эмери, естественно и даже отчасти желанно.
 Молодость накладывала на него особые обязательства. И как истинный аристократ, Эмери не был намерен отказываться от них.
 – Где ты бродил так долго? – напустился он на младшего брата, когда тот вернулся.
 – В разных местах, – сообщил Ренье. – По большей части на Старом рынке.
 – Опять морочил голову тамошним девицам?
 – Только одной, – уточнил Ренье. – Смотри, какая добыча!
 Он предъявил брату узелок.
 Эмери сморщил нос:
 – Что это за хлам?
 – Плащ гробовщика! Только что умершего гробовщика! Которому я сам, лично, заказывал гроб!
 – Поразительно, – согласился Эмери. – Гроб для гробовщика. И всего этого добился мой родной брат!
 – Ну, разве я не великий человек? – самодовольно осведомился Ренье.
 – Величайший! – сказал Эмери. – Думаю, после Академии ты сразу займешь пост советника при ее величестве.
 – По каким вопросам? – уточнил Ренье, величаво подняв голову и красуясь.
 – Торговли или дипломатии, разумеется... Зависит от того, купил ты этот плащ или выклянчил. Кажется, дочка гробовщика к тебе благоволила?
 Ренье сел, сразу стал серьезным.
 – Она хорошая девушка, хоть и не вполне обычная. Ее зовут Генувейфа.
 – Ты хочешь сказать – она не вполне нормальная, – поправил Эмери.
 – Надеюсь, она не слишком ко мне привязалась, потому что я не смогу посещать ее часто, – добавил Ренье.
 – Тебе вообще незачем посещать ее, – сказал Эмери. – Она привяжется к тебе, начнет от тебя зависеть, и тут ты – хлоп! – и уедешь.
 – Конечно, ты прав. – Ренье вздохнул. И вдруг лицо его изменилось: – Главное-то не это! Угадай, кого я видел возле блошиного рынка?
 Эмери невозмутимо ответил:
 – Полагаю, пару блох, выставленных на продажу.
 – Эгрея и Фейнне!
 Старший брат сразу помрачнел.
 – Они тебя заметили?
 – Надеюсь, что нет. Я подослал к ним Генувейфу. Она подслушивала для меня все их разговоры.
 – Мудрое решение.
 – Ничего удивительного для того, кто станет дипломатическим советником при ее величестве, – напомнил Ренье. – Эгрей рассказывал Фейнне всякие небылицы. Дескать, привел ее в прекраснейшее место, расписывал несуществующие дворцы, которые их окружают, говорил о чудесных товарах, которые можно купить на здешнем рынке. Кувшины, поющие женскими голосами, еще какие-то дива...
 Эмери молчал. Ренье видел, что брату неприятно слышать все это. Как будто речь шла о чем-то непристойном.
 Наконец Эмери тихо попросил:
 – Перестань, ладно?
 – Ладно, – тотчас согласился Ренье. – Я и сам не в восторге от происходящего. Но вот чего я никак не пойму: откуда в Эгрее столько поэтичности? Я никогда не предполагал, что он способен изобрести такие красивые вещи.
 Эмери молчал.
 Ренье выдержал долгую паузу и осторожно добавил:
 – А вдруг мы его недооцениваем? Что, если он и в самом деле влюблен в Фейнне? Влюблен по-настоящему, от всей души?
 Эмери поморщился.
 – Да что ты говоришь? Представь себе для начала душу Эгрея – и ты получишь полную картину того, как он умеет любить от всей души.
 – Он говорил о жемчужинах, в которых навечно замерло отражение красавицы... – сказал Ренье. – Если человек способен придумывать такое...
 – Да ничего он не способен! – сказал Эмери с досадой. – Я сейчас вспомнил, где слышал все эти красивости прежде. Это ранние стихи Пиндара в вольном прозаическом пересказе. У Эгрея нет ничего своего, запомни. Даже если тебе будет казаться, что он сочинил нечто или нашел некий выход, всегда знай: это краденое.
 – Ты не слишком суров к нему? – спросил Ренье.
 Вместо ответа Эмери фыркнул.
 – Мой мальчик, я пожил достаточно, чтобы узнать свет и людей.
 – О, – протянул Ренье. – Тогда конечно.
 – Лучше скажи мне, как она... как Фейнне – она увлеклась им?
 – Мне так не показалось, – ответил Ренье, припоминая то, что успел увидеть из переулка. – Она внимательно слушала, когда он рассказывал ей небылицы, но не более того.
 – Может быть, имеет смысл открыть все Элизахару?
 – Нет, – сказал Ренье.
 Подумав, Эмери вздохнул.
 – Конечно, ты прав. Чем меньше людей об этом знает, тем лучше. Будем доверять здравому смыслу Фейнне.
 – А в крайнем случае перережем Эгрею горло, – добавил Ренье и снял со стены шпагу. – Кажется, ты ждал меня, чтобы пофехтовать?
 Магистр Даланн вызвала к себе Софену на второй день после их памятного разговора. Девушка явилась, настороженная и готовая ко всему. Она, правда, плохо представляла себе, чем именно может обернуться это «все», но держалась так, словно в точности знала, за какими именно шторами прячутся наемные убийцы.
 Магистр читала какой-то пухлый том и время от времени делала в нем пометки ярко-синими чернилами. Услышав шаги девушки, Даланн подняла голову.
 Уродливая голова карлицы, упиравшейся подбородком в огромную книгу, выглядела так, словно была отделена от туловища и лежала на столе сама по себе. На мгновение Софене почудилось, что так оно и есть, но тут губы Даланн раскрылись и знакомый голос произнес:
 – Итак, дорогая, хочу поделиться с вами одной любопытной новостью. Только для вас – и исключительно ради наших с вами... э... новых отношений.
 Софена стояла неподвижно, расставив ноги и расправив плечи. Она хорошо сознавала, как красива ее поза и как эффектно выглядит ее фигура, затянутая в черное. Лаконично и с легким вызовом. То, что надо.
 Впрочем, на магистра Даланн эта демонстрация впечатления не произвела. Как обычно.
 Карлица вышла из-за стола и просеменила перед Софеной.
 – Об этом, разумеется, не стоит никому рассказывать, – добавила Даланн. – Вчера мы получили письмо. Граф Крост запрашивает Академию касательно новых специалистов. Если говорить точнее, его интересуют перспективные студенты, преуспевающие в изучении почв, эстетики и оптики.
 Она остановилась и несколько секунд буравила Софену взглядом.
 – Вы понимаете, что это значит?
 – Не вполне, – ответила Софена.
 Магистр деланно изумилась, громко выдохнула и снова затопала по кабинету.
 – Почва, эстетика и оптика! – закричала она вдруг и рассекла воздух сжатым кулаком. – Вот что это значит! Ему нужен новый управляющий. Что вы слышали о графе Кросте?
 Софена чуть пожала плечами, не желая признаваться в том, что о существовании названного графа узнала минуту назад.
 – Граф Крост, – сказала Даланн, – очень важная фигура в Королевстве. Ее величество правящая королева относится к нему с особой милостью. Недавно ему было пожаловано новое поместье. Очень богатое. И граф ищет туда управляющего. Он не хочет нанимать кого-то «с опытом», поскольку ему не нужен чужой опыт. Он желает экспериментировать. Поэтому и послал нам запрос.
 – А, – протянула Софена. Она начинала понимать но все еще боялась поверить.
 – Мы, разумеется, ответили ему, что в Академии всегда найдется подходящий специалист, так что графу остается лишь выбрать. Но на самом деле выбор у графа будет очень ограниченным. Мы намерены рекомендовать ему вас, дорогая. – Тут магистр Даланн широко улыбнулась. Софена даже не подозревала, что это некрасивое, совсем не женственное лицо может приобретать такое ласковое выражение.
 – Меня? – пробормотала Софена.
 – Ну конечно! Полагаю, вас это должно обрадовать.
 – Да, – сказала Софена, – очень.
 – Правда? – строго переспросила магистр. Вы ведь не разочарованы?
 Софена наконец улыбнулась.
 – Разумеется, нет! – произнесла она, сразу расслабившись. – Я... так счастлива! – выпалила Софена.
 – Вот и хорошо, – успокоилась Даланн. – Впрочем, остается одно маленькое препятствие.
 Улыбка померкла на устах Софены.
 – Препятствие?
 «Наверное, придерутся к тому, что я женщина. Ко мне всегда придираются из-за этого. Или что незамужняя. Дескать, чтобы получить место, необходимо выйти замуж за... какого-нибудь болвана».
 Но то, что сказала магистр, оказалось для нее полной неожиданностью.
 – Как я вам только что сообщила, граф желает, чтобы у него был выбор. Мы не имеем права идти против воли его светлости, не так ли? В конце концов, Академия всегда в точности исполняет все требования заказчиков. Особенно если эти заказчики – аристократы такого высокого положения, как граф Крост.
 – Ближе к делу, – попросила Софена.
 – Я говорю исключительно по делу, – отрезала Даланн. – Извольте не перебивать и слушать внимательно. Вы и так уже упустили одну деталь. Если вы и дальше будете столь невнимательны, то у нас дела не пойдут.
 – Простите, – сникла Софена.
 – Графу необходим выбор. Мы свой выбор, в принципе, сделали, но предоставить графу второго кандидата на должность управляющего обязаны. Вам придется победить его.
 – Каким образом?
 – Самым обычным, какой принят в стенах Академии: вы должны лучше учиться, – объяснила магистр. – Вы должны побеждать в диспутах... на которые, кстати, являетесь крайне редко. Большая оплошность. Больше ее не допускайте! Вы должны лучше сдавать экзамены. Вот и все. Когда графу будут представлены оба кандидата, он, естественно, захочет узнать, насколько успешно они прошли курс обучения.
 – Ну конечно, – промямлила Софена. – Справедливое требование. Но ведь мы еще не прошли курс...
 – По окончании второго года вполне можно приступать к работе. За вами останется право продолжать образование: либо по переписке, либо приезжая раз в полгода для консультаций. Разумеется, мы не оставим вас и всегда будем готовы предоставить совет. Совершенно бесплатно.
 – Скажите, у меня там будет хороший заработок? – спросила Софена. Она чуть покраснела и добавила: – Я знаю, что сразу говорить о деньгах неприлично, но ведь мы с вами друзья... так что я могу быть откровенной...
 – Мы с вами практически подруги, – произнесла Даланн, и непонятно было, серьезно она говорит или издевается. – Насчет заработка ничего пока обещать не могу. Знакомство с семейством графа Кроста само по себе не имеет цены. Вот это я могу вам сообщить определенно.
 – А кто... второй кандидат? – решилась Софена.
 – Вот это вопрос по существу! – похвалила Даланн. – Ваш соперник, дорогая, – Эгрей.
 – Эгрей?
 – Вы удивлены?
 – Немного, – призналась Софена. – Почему именно он?
 – По двум причинам, – объяснила магистр. – Во-первых, он, как и вы, будет нуждаться в хорошей работе по окончании учебного курса.
 – Ну да, он ведь не аристократ... как некоторые... – пробормотала Софена.
 – А во-вторых, – невозмутимо продолжала магистр Даланн, – у него почти нет шансов одолеть вас. Правда, он – мужчина. Многие господа предпочитают нанимать на ответственную работу именно мужчин, поскольку те – как считается – меньше подвержены эмоциям и не склонны принимать безответственные решения, руководствуясь тем, что мы, женщины, называем «зовом сердца». Однако Эгрей практически для вас не опасен. Он ведь учится хуже вас. Имея такого слабого противника, вы без труда выиграете конкурс. Вам нужно только приложить немного усилий. Необходимо, чтобы ваши выступления на диспутах запомнились, понимаете? Тогда профессора смогут с чистым сердцем указать на это обстоятельство людям графа. Или даже, – тут магистр понизила голос, – самому графу. По слухам, он приедет лично...
 Появление Софены на диспуте о сущности поэзии вызвало легкий шепоток в рядах собравшихся. Обычно эта суровая особа редко удостаивала своим вниманием подобные мероприятия. Аббана обрадовалась, увидев подругу:
 – Как хорошо, что ты здесь! Сегодня интересная тема.
 – Посмотрим, – величаво заметила Софена и уселась рядом с ней.
 Она окинула взглядом ряды скамей, выставленных в саду вокруг пышного розового куста. Разумеется, все любимчики магистров уже здесь: Эмери, красотка Фейнне… Притащился этот ее телохранитель. В последнее время он плохо выглядит. Должно быть, хозяйка допекает его. Что ж, этого следовало ожидать. Пока Фейнне жила у себя дома, в поводыре и помощнике оставалась нужда, но теперь, когда она нашла себе приятелей, Элизахар для нее – не больше чем докучливый надзиратель. Скоро она укажет ему, где его место, и тогда, по крайней мере, одной неприятной физиономией на лекциях будет меньше.
 Элизахар сидел не рядом с Фейнне, как обычно, а на соседней скамье, за ее спиной. Возле Элизахара устроился Эмери, который выглядел, против обыкновения, довольно мрачным и как будто подурнел. С Эмери, впрочем, такое случается: то он лучится хорошим настроением, и тогда от него глаз не оторвать, то вдруг начинает хмуриться – вот как сегодня.
 Впрочем, он – аристократ. Должно быть, среди важных персон принято носиться со своими изменчивыми настроениями и открыто показывать их окружающим. Уж Эмери-то не нужно искать для себя место управляющего и прилагать какие-то усилия к тому, чтобы получить работу. Софена прищурилась и отвернулась.
 Пиндар предвидел, что станет одним из главных участников – и главных объектов для критики – в этом диспуте. Он уже неоднократно заявлял о себе как о поэте, более того – как о поэте, который не боится изменять свои прежние эстетические принципы на прямо противоположные. Так что к нему обязательно прицепятся.
 Некоторое время все сдержанно гудели, предвкушая схватку, а затем явилось тяжелое кресло. Оно шло вразвалку, мерно покачивая золочеными ручками, которые были украшены толстыми резными витками. Пройдя несколько шагов, кресло утвердилось в самом центре, перед скамьями, и тогда за его спинкой обнаружилась магистр Даланн.
 Она уселась, сложила на коленях толстопалые руки, и объявила:
 – Начнем! Тема сегодняшнего диспута: сущность поэзии. Известно, что поэзия обладает определенным сходством с другими видами искусства, имеющими протяженность во времени. С прозой ее роднит использование языковых средств в качестве строительного материала для создания новых произведений. С музыкой – повышенное внимание к звуку. Основных противоборствующих тезиса два. Первый: поэзия как искусство словесное обязана обладать конкретным содержанием и воздействовать на разум читателя. Второй: поэзия как искусство музыкальное представляет собой своего рода шаманство, воздействующее на чувства слушателя помимо и вне конкретного смысла каждого конкретного, взятого в отдельности слова. Прошу начинать.
 И тотчас встал Пиндар.
 – Я знаю, – заговорил он, – что речь так или иначе зайдет о моем творчестве.
 – С чего ты взял? – выкрикнул кто-то с задних рядов.
 – С того, что этот диспут – вольно или невольно – является естественным продолжением наших споров об искусстве, – ответил Пиндар.
 – Не перебивать оратора! – рявкнула Даланн и стукнула ладонью по подлокотнику кресла.
 – Я полагаю, что в звучании слова заключен также и смысл его, – продолжал Пиндар. – Возьмем, к примеру, слово «гнилость». Сочетание звуков «гн» само по себе вызывает ощущение гнусавости, которая возникает у человека во время болезни. Попросту говоря, в этом сочетании содержится намек на экссудат! А экссудат, сиречь попросту сопли, обладает отвратительным видом, неприятен на вкус и в принципе свидетельствует о некотором гниении организма.
 – Очень интересно, – похвалила Даланн. – Однако одного примера для доказательства вашего тезиса недостаточно.
 – Пожалуйста, – сказал Пиндар. – Слово «капуста» содержит сочетание «ста», которое издает хрустящий звук. Слово «отвратительный» издает своего рода рычание «вра», сходное с тем, что бывает при извержении полупереваренных масс из желудка...
 – Довольно, – проговорила магистр. – Вы нас убедили.
 Пиндар сел. Софена приветливо махнула ему, но он не заметил ее дружеского жеста: переводил дыхание и обтирал пот со лба. «Он волновался, – подумала Софена. – Какой чувствительный человек!»
 – Прошу следующего, – сказала Даланн. И перевела взор на Софену: – Может быть, вы? Дорогая, мы так редко видим вас на диспутах, что было бы верхом неосторожности упустить возможность и не дать вам высказаться.
 Последнюю фразу она произнесла с особенным значением и несколько раз моргнула, как бы желая подбодрить девушку.
 Софена встала. Она совершенно не знала, что говорить. Поэтому она решила попросту поддержать Пиндара:
 – Я тоже думаю, что звук в поэзии органично сочетается со смыслом. Вот, к примеру, слово «любовь»: произнося его, мы складываем губы, как для поцелуя...
 – Чушь! – брякнул Эгрей.
 Софена перевела взгляд на него. Эгрей ответил ей холодным взором.
 – В таком случае, попрошу уважаемую оратора… Как правильно сказать? Уважаемого оратора? Или, может быть, уважаемую ораторшу?
 – Ораторша – это жена оратора, – сказал Гальен. – Женщина-оратор так и будет – «оратор».
 – От слова «орать», – добавил Эгрей.
 – А еще «орать» означает «пахать», – задумчиво вставил Эмери.
 Даланн снова треснула ладонью по подлокотнику.
 – Молчать! Сейчас будет задан вопрос. Прошу, господин Эгрей.
 – Вопрос таков, – начал Эгрей, – каким образом можно отыскать дополнительный смысл в звучании таких слов, как «лошадь», «каша», «глаза»? Если каждое слово обладает осмысленным звуком, стало быть, осмыслению поддается любое слово.
 – Умно! – брякнул Маргофрон.
 – Ну, – сказала Софена, – слово «каша» шипит. Как шипит кипящая каша.
 – А холодная каша? – спросил Эгрей. – Возможно, она шипит, как тот, кто недоволен остывшим завтраком?
 Послышался смех. Софена покраснела.
 – Мне кажется, этот вопрос к делу не относится, – сказала она. – Возможно, не каждое слово окрашено именно звучанием. – А только некоторые.
 – Ну, теперь мне все ясно, – протянул Эгрей и сел.
 Эмери поднял руку.
 Даланн немного удивилась – обычно Эмери редко брал слово.
 – Прошу, господин Эмери.
 Эмери поднялся.
 – Лично я предпочитаю строго разделять: словесное искусство – это одно, музыка – нечто совершенно другое. Вместе с тем нельзя не заметить, что подчас музыка начинает слышаться во всем. Только немного не так, как это представляется поэтам. Поиски «осмысленного звучания» выглядят наивными и детскими. Слишком искусственными, если хотите. То, что хорошо для музыки, убивает поэзию.
 Он сел, не позволив никому задавать себе вопросы.
 Снова вскочила Софена.
 – Искусственность не может убить искусство! – объявила она. – Ведь искусство для того и существует, чтоб быть ненатуральным. Если бы человек испытывал потребность только в натуральном, он бы ходил в шкурах питался сырым мясом. И не сочинял бы стихов. В жизни ведь мы не разговариваем стихами!
 – Кто как, – сказал Эмери.
 – Поясните, – приказала Даланн.
 Эмери снова встал.
 – Предположим, некий мужчина желает очаровать девушку, – сказал он. – За душой у этого мужчины ничего нет, а очаровать очень хочется. Поэтому он пользуется стихами. Естественно, чужими. И начинает их завывать при луне или в любой другой подходящей обстановке. Очень способствует.
 Эгрей побледнел. «Правда, – подумал Эмери, – все чистая правда. Именно так он и поступал. Сумасшедшая дочка гробовщика запомнила все верно...»
 – Пример не вполне корректный, – заметила Даланн. – Во-первых, ситуация ухаживания обычно бывает исключительной. Все-таки ухаживание за лицом противоположного пола занимает ничтожно малое время сравнительно со всем массивом отпущенной нам жизни. Во-вторых, чтение стихов в подобной ситуации призвано к тому, чтобы придать ситуации некую искусственность, подчеркнуть ее исключительность.
 – Нет, пример корректный, – возразил Эмери. – Другое дело, что поведение господина некорректно. Поскольку он даже не читал чужие стихи, а пересказывал их прозаическим образом, выдавая тем самым за собственные достижения.
 Эгрей панически смотрел на Фейнне, но лицо девушки оставалось безмятежным: она ни о чем не догадывалась.
 Гальен прошептал на ухо Эмери:
 – Что ты делаешь?
 – Проверяю одну свою догадку, – ответил Эмери тоже шепотом.
 Гальен быстро глянул на Эгрея.
 – Позеленел.
 – Вот видишь!
 Эгрей сказал:
 – Поэзия создается для того, чтобы поступить затем во всеобщее распоряжение. В ряде случаев имя поэта – неважно. Важны лишь чувства, которые вызывают его произведения. А чувства могут быть вызваны как поэтической, завораживающей формой, так и обычным содержанием. И приведенный господином Эмери пример как нельзя лучше доказывает это. Стихотворение, пересказанное прозой, сохраняет свои полезные свойства.
 – По-моему, уважаемый оппонент изволил перепутать поэзию с компотом, – проговорила Софена. – Полезные свойства, господин Эгрей, сохраняют правильно приготовленные овощи и ягоды. Поэзия принципиально не должна обладать полезностью. Это все равно что сравнивать абсолют с лысиной.
 – Насчет лысины – поясните, – попросил Эгрей.
 Их взгляды столкнулись.
 – Я хочу сказать, – упрямо стояла на своем Софена. – что стихи не должны быть полезны.
 – Нет, по поводу лысины.
 – Просто она у вас скоро появится, – сказала Софена и села.
 – Тихо! – крикнула Даланн. – Сопоставление предметов, имеющих отношение к разным сферам человеческой деятельности, действительно некорректно, в этом госпожа Софена права. Одну лысину можно сравнивать только с другой лысиной, но никак не с урожайностью на яблоки... Поэзия и польза, по мнению госпожи Софены так же несопоставимы. Такова была ее мысль. Теперь попрошу господина Эгрея высказать свои возражения.
 – Человеку вообще не свойственно создавать нечто бесполезное, – сказал Эгрей. – Если стихи пишутся, значит, их создатель имел в виду некую выгоду. Может быть рассчитывал получить деньги от какого-нибудь богатого ценителя. Увлечь сердце молодой девушки или состоятельной вдовы. Поэт поет, как птица. Мы почему-то считаем, что птицы распевают совершенно бескорыстно, но ведь они подманивают самок...
 – Лично меня нельзя подманить песней, – сообщила Софена. – Потому что я не самка.
 – В биологическом отношении... – начал Эгрей.
 – Довольно! – Магистр привскочила в кресле. – Эта идеи будете развивать на диспуте по естественным дисциплинам. Мы говорим о поэзии.
 – Значит, я – самка? – прошипела Софена.
 – Поговорим об этом после, – отозвался Эгрей. – Вернемся к поэзии, ладно?
 – Ладно... – Софена посмотрела на Пиндара. Она почувствовала, что исчерпала свои возможности и больше не в состоянии выдавить из себя ни одной мысли.
 Пиндар подхватил нить:
 – Поэзия может завораживать и влиять на человека, минуя его сознание, – высказался он. – Я неоднократно наблюдал за ее действием.
 – Очень хорошо, – сказала магистр. – Диспут окончен. Выношу благодарность всем участникам.
 Она встала и быстро пошла прочь.
 Софена только этого и ждала. Одним прыжком она подскочила к Эгрею и набросилась на него:
 – Стало быть, я – самка, так, по-вашему?
 – Я же сказал: в биологическом смысле – да, несомненно.
 – Так я докажу вам, что это не так!
 – Любое лицо, принадлежащее к женскому полу, является самкой, – повторил Эгрей, – и лично я не вижу этом ничего зазорного. Это природа. Я-то тут при чем?
 – При том! А вы, стало быть, будете распевать песенки... в прозаическом пересказе... Самец!
 – Не смею отрицать и этого, – сказал Эгрей.
 – Мужчинам, конечно, можно все, – буркнула Софена. – Они могут совращать нас и бросать по своему усмотрению, а поэзия только служит им на пользу. И как ловко все придумано! В возлюбленной воспевают что угодно, только не ум, не волю! Любимая, в представлении поэтов, должна быть красива, податлива, глупа и терпелива... Ну, еще может немножко помучить – для виду. Берегись, девушка, если ты умна! Берегись! Ты никогда не будешь любима!
 – Софена, остановись, – вмешалась Аббана.
 Но Софена оттолкнула подругу так грубо, что она едва не упала.
 – Лучше молчи! Он тебя бросил ради этой отвратительной богачки, а ты даже не страдаешь!
 – Почему я должна страдать? – спросила Аббана. – Ну да, мы с Эгреем были одно время... друзьями. Но я перед всеми могу повторить: лично для меня наш разрыв не был ни трагедией, ни даже бедой. Так, мелкая неприятность.
 – Уведите Фейнне, – быстро сказал Эмери Элизахару.
 Но Фейнне заупрямилась.
 – Я хочу послушать, о чем здесь будут говорить. Похоже, я очень многого не знаю...
 – Госпожа, мы опоздаем на почвоведение, – настойчиво повторял Элизахар. – Это важный предмет. Не стоит пропускать лекции.
 – Отстаньте от меня! Почему вы за мной надзираете? Кто дал вам право решать, где мне находиться и что мне слушать? – Фейнне вырвала у него руку. – Я хочу остаться, – объявила она.
 – Уберите ее! – завизжала Софена. – Уберите ее, иначе я за себя не отвечаю! Я что-нибудь сделаю ей!
 Фейнне спросила негромко:
 – Это она обо мне?
 – Да, – сказал Элизахар. – У нее истерика. Незачем присутствовать при подобной сцене. Эти вещи и в романах-то читать неловко, а участвовать в них – занятие совершенно плебейское.
 – Вы правы, – согласилась вдруг Фейнне и протянула ему руку. – Уведите меня. Вы совершенно правы,
 – Как всегда, – добавил Элизахар, помогая ей пробраться между скамей.
 – Ну вот, теперь, когда наша нежная красавица удалилась, можем наконец высказаться начистоту, – заявила Софена. – Господин Эгрей изволит утверждать...
 – Мы слышали то, что он изволит утверждать, – перебила Аббана. – Неужели тебе доставляет удовольствие пережевывать эту тему?
 – Не удовольствие, – заскрежетала зубами Софена. – А... Просто кое-кто должен знать свое место.
 – Женщина, если на то пошло, тоже должна знать свое место, – сказал Эгрей. – И я утверждал и буду повторять: милым чириканьем можно соблазнить любую самочку.
 Он наклонился к самому уху Софены и прошептал.
 – Через месяц та нежная красавица, которая только что спаслась отсюда бегством, будет меня обожать Я буду целовать ее при всех. И это произойдет благодаря нашей доброй, прекрасной и очень полезной поэзии. Спорим?
 Софена отпрянула, как будто он ее ударил.
 – И ты готов побиться об заклад?
 Эгрей кивнул.
 – Более того, я уверен, что выиграю.
 Пока они шептались, присутствующие начали расходиться. Осталось всего несколько человек; прочие утратили всякий интерес к спору, который превратился в заурядный скандал.
 – А знаешь что, – медленно проговорила Софена, – пожалуй, я расскажу об этом Элизахару. Пусть он всего лишь слуга – мне кажется, к его мнению наша красавица прислушивается. Посмотрим тогда, как ты суметь выиграть. Ну что?
 Она подбоченилась и посмотрела на него победоносно.
 – Ты не сделаешь этого, – прошептал Эгрей.
 – Еще как сделаю!
 – Нечестная игра.
 – Честная, честная.
 Аббана подошла к Эмери и Гальену и уселась рядом с ними. Маргофрон, сопя, подобрался к ним из задних рядов.
 – Дурацкий диспут, – сказал Эмери. – Давно такой глупости не было.
 – Это потому, что Софена пришла и раскрыла свой хорошенький ротик, – сообщил Маргофрон. – Все-таки она жуткая особа. Лично у меня просто мурашки от нее бегут по всей коже.
 – В таком случае, это очень много мурашек, – согласился Эмери.
 – Целые стада, – подтвердил Маргофрон. И перевел разговор на другое: – Это правда, что ты добыл плащ умершего гробовщика?
 – Истинная правда, – подтвердил Эмери. – Завтра приду в нем на занятия. Нужно дырку зашить. Великовата дырочка, будут обращать внимание.
 – Ну как тебе повезло! – раззавидовался Маргофрон.
 – Колпак экзекутора – трофей непревзойденный, – утешил его Эмери.
 – А этот гробовщик – он правда умер?
 – У меня на руках, – заверил Эмери. – Его последние слова были: «Позаботься о моей безумной дочери Она – настоящее растение. Ничего не соображает. Боюсь, без меня это растение зачахнет...»
 – И как ты намерен заботиться об этом растении? – заинтересовался Гальен.
 – Ну, как... поливать, удобрять... Выдергивать сорняки. На почвоведение ходить надо, тогда будешь знать!
 Они прогуливали лекцию, но совесть их почти совсем не мучила. Почвоведение относилось к числу «скучных» предметов: там требовалось точно знать состав почв, уметь производить химический анализ. И никакие рассуждения и сопоставления абстрактного с лысиной не спасали нерадивого студента.
 – М-да, везет некоторым, – заметила Аббана. – Я так ничего и не добыла. Даже носового платка у сборщика податей стащить не удосужилась.
 – У тебя еще все впереди, – утешил Эмери. – В следующий раз, когда Маргофрон пойдет на Коммарши войной, мы прихватим и тебя. Вволю побегаешь по узким переулкам, уворачиваясь от ночных горшков, коими горожане имеют обыкновение награждать нарушителей спокойствия.
 – Да, увлекательно, – согласилась Аббана. – От такого предложения я, пожалуй, не откажусь. Глупо было бы упустить такую возможность. Потом всю жизнь жалеть буду.
 Они посмеялись, и в этот самый миг раздался странный звук: кто-то словно начал восторженно аплодировать, но остановился после первого хлопка.
 Аббана обернулась и вдруг вскочила. Глядя на нее встревожился и Эмери. Гальен еще продолжал посмеиваться над Маргофроном, который тужился извлечь из своего тугого мозга какую-нибудь убийственную остроту, но тут Аббана вскрикнула:
 – Софена!
 И бросилась к подруге.
 Софена стояла бледная, неподвижная, в нелепой позе: широко расставив ноги, прижав к бокам локти и чуть разведя руки в стороны; пальцы ее то сжимались, то разжимались, грудь мелко тряслась, словно в беззвучном рыдании.
 Эгрей сидел на скамье и с усилием моргал. На его скуле горело красное пятно. Затем он поднял голову, посмотрел на Софену и улыбнулся.
 – Вы изволите меня вызвать? – спросил он подрагивающим голосом.
 – Изволю, – ответила она.
 – Погодите. – Аббана бросилась между ними и обняла Софену за плечи. – Что вы делаете?
 – Извольте отойти, – задыхаясь, проговорила Софена. – Я вызываю этого господина, потому что он... подлец.
 – Точнее, самец, – сказал Эгрей. Он быстро приходил в себя. – Самец-подлец. Кстати, неплохая рифма для стихотворения. Советую записать.
 Софена метнулась к своему врагу, но Аббана удержала ее.
 – Хватит! – решительно произнесла Аббана. – Что происходит?
 – Я же сказала, – сквозь зубы процедила Софена, – я изволю вызвать этого господина.
 – А я охотно принимаю. – Эгрей улыбался с видимым спокойствием, только в глубине его глаз сидела угрюмая тоска. – Не вмешивайся, Аббана. Ты не можешь остановить нас.
 – Но как ты... Ведь она – женщина! – Аббана вертелась от одного противника к другому.
 – Именно поэтому я и дерусь, – сказала Софена. – Я ничем не хуже его! Я... его ненавижу!
 – Мне это льстит, – заявил Эгрей. – Кроме того, я хотел бы подчеркнуть, что моя трактовка полезности поэзии никоим образом не связана с презрительным отношением к лицам противоположного пола. Поэтому я почтительнейше прошу вас, дорогая Аббана, оказать мне честь и принять на себя обязанности моего секунданта
 – Что здесь творится? – спросил Гальен, подхода следом за Эмери. – Никак мордобой?
 Он пристально глянул на Эгрея, однако тот ничуть не смутился.
 – Мы с госпожой Софеной никогда не опустились бы до... э... как вы выразились?
 – Мордобой, – повторил Гальен. – Не паясничай, Эгрей.
 – Я вызываю! Я вызываю этого господина! – повторяла Софена. – И прошу вас, господин Гальен, быть моим свидетелем.
 Гальен переглянулся с Аббаной.
 – Они что, серьезно?
 – Ты видел, как она ему по скуле съездила? – отозвалась Аббана. – По-моему, серьезней некуда.
 – Но ведь это абсурд!
 – Не знаю, – сказала Аббана. – Я согласилась. Соглашайся и ты. Они все равно найдут способ выяснить отношения.
 – Мы должны их помирить, – сказал Гальен.
 – Это входит в обязанности секундантов, – машинально проговорила Аббана. И вдруг она осознала, что лишь очень смутно, в самых общих чертах знакома с правилами проведения поединков. А ведь важна каждая деталь.
 «Неужели это происходит на самом деле? – подумала она. – И от меня, от моих знаний, от моих решений будет зависеть жизнь двух человек!»
 – Что-то мне, братцы, страшно, – призналась Аббана.
 Софена смерила ее презрительным взором.
 – А мне – нет, – заявила она. – Я желаю, чтобы вы госпожа Аббана, выработали соглашение с моим секундантом. Завтра мы с господином Эгреем ждем вашего решения.
 – На рассвете, – добавил Эгрей.
 Он поцеловал Аббану в щеку и ушел танцующей походкой.
 Софена посмотрела на подругу так, словно та заразилась опасной болезнью.
 – Надеюсь, вы не разочаруете меня, госпожа Аббана, – холодно произнесла она. – Жду на рассвете.
 Она вырвалась от Аббаны, которая пыталась удержать ее, чтобы обсудить все «спокойно», и решительно зашагала прочь.
 – А ты что молчал, Эмери? – Аббана повернулась к молодому человеку и поразилась тому, каким задумчивым, даже отрешенным было его лицо.
 – Да так, – неопределенно проговорил Эмери. – Не нравится мне это все. С чего они так друг на друга взъелись?
 – Это все Софена, – брякнула Аббана. – У нее не ладится с мужчинами.
 – Мне так не показалось, – возразил Эмери. – По крайней мере, Пиндар в последнее время обрел в ней родственную душу.
 – Надолго ли? – не соглашалась Аббана.
 – Зависит от того, чего оба ждут от этого союза.
 – А чего могут ждать от союза две одинокие, никем не понятые, отверженные и мятежные души? – сказала девушка.
 – По-моему, – вмешался Гальен, – сейчас нам следует разработать правила проведения поединка. Не так ли, дорогая Аббана?
 Она кивнула, прикусив губу.
 Эмери сказал:
 – Для начала уясним вот какой вопрос. Является ли данный поединок обычной студенческой дуэлью?
 – Что значит – «обычная студенческая дуэль»? – уточнила Аббана.
 – Когда поводом для поединка являются разногласия в том или ином академическом вопросе. Обычно разрешается бескровно, хотя бывали случаи...
 – Откуда ты все знаешь, Эмери? – не выдержал Гальен.
 – Я читаю книги, – сказал Эмери. – Посещаю библиотеку. В ней можно обнаружить немало поучительного. Советую как-нибудь заглянуть.
 – Хватит! – Гальен сдался. – С тобой иногда бывает невозможно спорить.
 – Благодарю. – Эмери чуть поклонился. – Итак, если дуэль студенческая, то ее правила более строги, а исход – скажем так – желателен.
 – То есть без смертоубийства? – уточнил Гальен.
 – Выражаясь точнее, без взаимной ненависти.
 – А если дуэль настоящая? – спросила Аббана.
 – Мы не разобрались еще с первым вопросом, – напомнил Эмери. – Формально ссора произошла из-за различного понимания сущности поэзии. Вопрос достаточно академический.
 – Я бы не сказала, что обошлось без ненависти, – возразила Аббана. – По-моему, они друг друга по-настоящему ненавидят.
 – Что удивительно, – добавил Гальен. – До сих пор они умело скрывали свои чувства.
 – Ничего удивительного, – заявил Эмери. – Они редко встречались. Их ненависти негде было развиваться.
 – Если этот всезнайка не замолчит, – обратилась Аббана к Гальену, – я сама вызову его на поединок.
 – Ты ведь не убьешь хромого калеку? – жалобным тоном спросил Эмери.
 Никто не рассмеялся.
 – Что ты предлагаешь? – спросил наконец Гальен приятеля.
 – Предлагаю позвать того, кто знает все академические традиции. Хессицион, Хессицион, Хессицион!
 – Что ты дела... – начала было Аббана.
 Эмери махнул рукой.
 – Поздно. Я уже произнес его имя трижды. Подождем.
 – Ты веришь в то, что старика можно вызвать из его берлоги таким странным способом?
 – Во всяком случае, прецеденты были.
 Они уселись на опустевшую скамью. Маргофрон попробовал было пристроиться к компании и рассказать какой-то важный случай из своей жизни, но был изгнан раздосадованной Аббаной.
 Прошло несколько минут.
 – А Хессициона нет как нет, – заметил Гальен.
 – Тс-с! – остановил его Эмери. – Не называй его в четвертый раз. Кто знает, к каким это может привести последствиям. Трижды – вполне достаточно.
 – Но где он? – не унимался Гальен.
 – Подождем еще немного.
 – Интересно, – заговорила Аббана, – кто он такой на самом деле? Просто свихнувшийся профессор, автор ученых трудов по оптике? Кстати, этих трудов никто никогда не видел.
 – Это потому, что я – практик, – послышался шамкающий голос.
 Все трое дружно подскочили на скамье, как будто их укололи сзади. Там, где несколько мгновений назад никого не было, сидел старикашка в живописных лохмотьях и трясся от смеха. Каждый лоскуток на его тощем теле так и ходил ходуном.
 Первым опомнился Эмери.
 – Позвольте заметить, никакой вы не практик, – сказал молодой человек. – Вы самый настоящий теоретик. Например, это вы выдвинули гипотезу о том, что незрячий человек способен летать. Что для полетов совершенно необязательно воспринимать лучи Ассэ и Стексэ визуально, достаточно обладать тактильной чувствительностью.
 – Я? – Старичок почесал голову. – Я разработал теорию? Вы, должно быть, шутите! Что-то не упомню я такой гипотезы...
 – Тем не менее вы рассчитали такую возможность и недавно мы провели эксперимент, который убедительно доказал вашу правоту.
 – Я – теоретик? Не может такого быть! – Хессицион не мог прийти в себя от изумления. – Впервые слышу. Я всегда был замшелым, суровым практиком. За это меня не любили коллеги в ученых сферах. Но о гонениях на меня – после. Чем это вы здесь занимаетесь, бездельники? Вам надлежит находиться на лекции и внимать каждому изрекаемому слову! Я – теоретик? Вздор! Чушь! Изумительная белиберда!
 – Нам требовалась ваша консультация по одному чисто практическому вопросу, – сказала Аббана.
 – Женщина в Академии? – Хессицион схватился за голову. – Теперь понятно, откуда взялась и как распространилась клевета на меня. Ваше зловредное племя нельзя подпускать к чистой науке! Вы в состоянии загасить самый яркий пламень знания! От звука женского голоса рассыплется любая, самая удачная формула!
 – Почему? – спросила Аббана, стараясь не обижаться.
 Старичок прищурил подслеповатые глаза.
 – Да потому, – ехидно сказал он, – что любой длинномерный предмет вы принимаете за бусы и начинаете теребить... Я, как чистый теоретик, никогда не допускал, чтобы грязные руки экспериментаторов марали мои изящные, мои стройные, мои стерильные формулы... Ясно вам?
 – Нас как раз интересует одна формула, – сказал Гальен.
 – Говорите, – позволил старичок, забирая в кулак свою жиденькую бородку. – Я полностью внимание, коллега.
 – Это вопрос о дуэли, – начал Гальен. – Существуют давние традиции студенческих поединков. Тема спора была достаточно абстрактной: о сущности поэзии.
 – Поэзия! – Хессицион сморщился. – Я бы не дуэль из-за нее проводил. Я бы просто расстреливал всех участников подобных диспутов. Всех, без разбора. Или вешал. – Он задумался, поглядел на небо. – Вешал? – вопросил он самого себя. – М-да. А вы как считаете? – обратился он к Гальену.
 – Я считаю, коллега, – сказал Гальен, – что необходимо провести дуэль по всем правилам.
 – А, ну да, конечно... Правила. Когда я был молод, я участвовал в семи или восьми дуэлях.
 – И как? – поинтересовался Эмери.
 – Как? – Старичок меленько засмеялся. – Убил всех восьмерых! Как бы иначе я избавился от своих оппонентов и стал выдающимся светилом науки?
 – Вы нам поможете? – спросил Гальен.
 – Разумеется! – Хессицион радостно потер сухие ладошки. – Разумеется, помогу. Нужно поощрять естественный отбор среди молодежи. По мне так, чем больше безмозглых школяров перебьют друг друга, тем лучше. Студенты только мешают развитию науки. Приходится их учить, что-то им объяснять, вбивать разные науки в их тупые головы... И спрашивается, для чего? Чтобы потом они остаток жизни управляли поместьем какого-нибудь тупого барона, который целыми днями пропадает на охоте и топчет овес своих крестьян...
 Он вскочил и начал бегать взад-вперед, время от времени наскакивая на кресло магистра Даланн, – оно так и осталось стоять перед опустевшими скамьями. Всякий раз сталкиваясь с мебелью, Хессицион останавливался и удивленно глядел на кресло. Затем возобновлял бег.
 – Итак, дуэль! – провозгласил он наконец. – В обязанности секундантов входит создание лабиринта. Вы умеете создавать лабиринты, глупые школяры, бездельники, прогульщики, лодыри?
 – Нет, – сказал Эмери.
 – Я так и знал! В зависимости от степени сложности спора избирается узор. Чем сложнее спор, тем проще узор, чтобы соперникам легче было друг друга убить. Чертежи, кажется, сохранились в одной книге... Впрочем, я могу нарисовать.
 Он наклонился и принялся чертить пальцем, но трава упорно отказывалась сохранять рисунок.
 – Проклятье! – воскликнул Хессицион.
 Эмери подошел и подал ему восковую табличку.
 Процарапывая воск до самой деревянной основы, Хессицион изобразил несколько извилистых линий.
 – Вот приблизительно так выглядит лабиринт. Его выкладывают цветными камушками. Каждый из противников входит в лабиринт через собственный вход. Непременным условием является запрет переступать границу. Каждый находится исключительно в своих дорожках лабиринта. Самый удобный для близкого контакта участок лабиринта – в центре, но всегда должно быть несколько коварных зон по краям. Секунданты обязаны следить за тем, чтобы границы не нарушались. Сражение – до первой крови. Оба противника должны быть в белом, с головы до ног.
 Хессицион уселся в кресло, вытянулся, сплел пальцы на животе.
 – Вопросы? – обратился он к своим слушателям.
 – Каким должно быть оружие? – спросил Эмери.
 – Способным наносить тяжелые колотые раны, – сказал старичок. – Еще вопросы?
 – Допускаются ли на поединки зрители? – подал голос Гальен.
 – Чем больше народу, тем лучше. Зрелище достаточно поучительное, так что советую нагнать толпу.
 Аббана благоразумно молчала, памятуя первую реакцию старичка на присутствие женщины. Однако он обернулся в ее сторону с доброжелательной улыбкой.
 – А что же скромничает наша дама? Вам, дорогая, неужто все ясно?
 – Не вполне. – Аббана подумала немного. – Насчет одежды. Это должно быть трико или рубашка?
 – Разумеется, вас как истинную представительницу прекрасного пола и должна интересовать прежде всего одежда. Ах мода, моя погибель... – Он чуть наклонился вперед. – Одежда может быть любая, лишь бы белого цвета. Кстати, откуда здесь это кресло? Когда я читал лекции, его еще не было... Много воды утекло...
 Хессицион поднялся и медленно побрел прочь. Трое приятелей смотрели ему вслед, пытаясь не упустить то мгновение, когда старичок исчезнет. И все же не уследили. Хессицион провалился сквозь землю в единый миг, и когда молодые люди подбежали к тому месту, где он только что находился, там уже никого не было.




 Глава восемнадцатая
 ПОЕДИНОК


 Местом для поединка выбрали отдаленный пустырь. Когда-то Коммарши разросся до этих пределов, но затем там случился большой пожар, и все дома, выстроенные в новом районе, выгорели дотла. Уцелевшие после бедствия жители отстраиваться на пепелище не захотели и перебрались в другие, более старые городские кварталы.
 Горелый пустырь был оставлен и с годами превратился в голую, бесплодную пустыню. И хотя со времени пожара прошло уже больше десяти лет, до сих пор из-под земли на поверхность то и дело вырывались маленькие язычки синеватого пламени. Некоторое время они плясали среди пыли, а затем исчезали в трещинах. А во время дождя земля то и дело принималась шипеть, и навстречу струям воды устремлялся разогретый пар.
 Сообразуясь с рисунком на восковой дощечке, Гальен и Аббана выложили в пыли узор из специально собранных камней.
 – Как ты думаешь, почему все-таки она так на него разозлилась? – спросила Аббана своего товарища.
 Гальен, весь в пыли, чихнул.
 – А что мы с тобой вообще знаем о Софене?
 Аббана задумалась.
 – Она сложный человек, – вымолвила наконец девушка.
 – Я так не думаю, – возразил Гальен. – Обычная взбалмошная девица, которой не везет с мужчинами. Причем я уверен, что все было бы иначе, будь у нее менее скверный нрав.
 – Ты несправедлив! – Аббана горячо вступилась за подругу. – Забываешь, что ее предал самый близкий друг. Ее брат.
 – Предал? – переспросил Гальен. – Но почему она так носится с этим предательством? Приятно ей, что ли, быть преданной? И еще вопрос – что именно он сделал, этот ее брат.
 – Не знаю, – сказала Аббана. – Он причинил ей страшную боль.
 – Давай-ка подумаем о том, как нам лучше провести эту дуэль, – предложил Гальен.
 – Я что-то не понимаю, кто будет сражаться: мы с тобой или Софена с Эгреем, – заметила Аббана.
 – Это как свадьба, – сказал Гальен. – Те, кто ее подготавливает, меньше всего сообразуются с интересами жениха и невесты. Как будто молодоженам так уж важно обожраться и напиться! Они-то мечтают только о том, чтобы поскорее оказаться вдвоем в спальне, а их мучают тостами и терроризируют требованием «покушать еще немного, не обижать тетю Марту».
 – Да, – согласилась Аббана, – чудовищно.
 Они закончили возиться с узором к полудню. Лабиринт сверкал в серой пыли белоснежной змеей. Солнце играло на сколах камней. Неожиданно прямо на дорожке, которая предназначалась для Эгрея, показался синеватый язычок пламени, на ярком свету почти прозрачный. Он проплясал несколько шагов и скрылся.
 – Как бы они ноги не обожгли, – озабоченно проговорил Гальен. – Предупреди Эгрея, пусть наденет сапоги с хорошими подметками. А я скажу Софене. Она ведь очень плохо фехтует. Даже не знаю, что и делать... Софена ведь ни за что в этом не признается.
 – Надеюсь, Эгрей поведет себя достойно, – заметила Аббана.
 – А я все-таки попробую хотя бы немного потренировать Софену. С ее-то неумением... Она может серьезно ранить человека и даже не понять, как у нее такое вышло.
 Два дня, что прошли с момента вызова, Софена общалась исключительно с Гальеном, говорила ему «вы» и держалась с подчеркнутой вежливостью. Однако предложение потренироваться отклонила.
 – Я достаточно владею оружием, чтобы доказать свою правоту или защитить честь, – объявила Софена.
 Гальен не слишком удачно скрыл отчаяние.
 – В таком случае, – выговорил он, вздыхая, – жду вас, госпожа Софена, на горелом пустыре завтра на рассвете. Мне зайти за вами или вы предпочитаете добираться до места поединка в одиночестве? Оба варианта одинаково законны.
 – Я предпочитаю одиночество, – величаво произнесла Софена.
 – Хорошо... Вы раздобыли белые одежды?
 – Я предпочитаю черное, – сказала Софена.
 – Условия поединка предполагают белое, – возразил Гальен. – Вы ведь не хотите, чтобы результат сражения был оспорен?
 – А такое возможно? – Софена вдруг приняла озабоченный вид. – Это было бы... нежелательно. Я обязана победить!
 – Вот именно, – подхватил Гальен, – а это будет невозможно, если вы пренебрежете указанным правилом. У секундантов оппонента всегда останется возможность утверждать, будто первую кровь пролил ваш противник. Просто на черной одежде царапина, мол, осталась незамеченной.
 – Согласна, – гордо произнесла Софена.
 «Ты чудовище, – подумал Гальен. – Я толкую тебе о белом платье уже второй день, а ты только сегодня соизволила это услышать».
 – Вы сумеете обзавестись надлежащей одеждой? – спросил Гальен. – Или предпочитаете поручить это мне?
 – Предпочитаю поручить, – сказала Софена.
 – В таком случае, я... буду у вас завтра на рассвете с подходящей одеждой, – обещал Гальен. – Советую вам как следует выспаться.
 – Я прекрасно знаю, что мне делать! – сообщила Софена. – Разумеется, перед сражением следует отдохнуть. Написать письма и все такое. Мне еще нужно простить... одного предателя. Если получится. Впрочем, я все равно никогда не забуду того, что он сделал!
 – Вот и хорошо. – Гальен хотел поцеловать ее в лоб, но она качнула головой, и поцелуй неожиданно пришелся в губы. – До завтра.
 Он вышел из ее комнаты и отправился в сад – разыскивать Элизахара.
 Телохранитель находился подле своей госпожи. Фейнне пила на ходу холодный морс, а Элизахар отводил в стороны ветки кустов, если девушка проходила слишком близко.
 Заслышав шаги, Фейнне остановилась.
 – Это я, – сказал Гальен.
 Она улыбнулась – не слишком весело.
 – Расскажите, что происходит, ладно? – попросила девушка.
 – Завтра состоится дуэль, – выпалил Гальен. – Согласно правилам, все желающие могут присутствовать. Вы придете?
 – Разумеется, – ответил Элизахар.
 Фейнне удивленно двинула бровями.
 – Я не уверена, – возразила она.
 – Думаю, госпоже Фейнне лучше остаться дома, – сказал Гальен. – Дело будет на рассвете. Назначен поединок до первой крови. Фактически – до первой царапины. Если говорить совсем честно, исход этого поединка ничего не решает. Поэзия останется поэзией, и для одних она будет источником дохода и способом соблазнять женщин, в то время как другие по-прежнему будут видеть в ней смысл всей своей жизни.
 – Я чувствую, что как-то связана с происходящим, – заметила Фейнне. – И мне это не нравится.
 – Тем более лучше не присутствовать, – горячо сказал Гальен. И, решившись, осторожно поинтересовался: – Вам нравится Эгрей?
 – Я не уверен, что госпожа Фейнне... – начал было Элизахар, но Фейнне остановила его властным движением руки.
 – Все-таки я еще в состоянии решить за себя сама, отвечать мне на подобный вопрос или возмутиться, – сказала она. – Помолчи, Элизахар.
 Он прикусил губу и отступил.
 – Я думала над этим, Гальен, – продолжала Фейнне. – Мне кажется, вы спрашиваете не из праздного любопытства. Действительно, вокруг меня что-то происходит. Что-то не слишком красивое. Возможно, есть нечто в самой личности Эгрея, о чем я не знаю. Не нужно мне об этом рассказывать, хорошо? Пусть я останусь слепой во всех смыслах. Мне было забавно с этим человеком. Я получала удовольствие от его общества. Он мне даже немного нравился. Но это и все. Я ответила на ваш вопрос?
 – Да, – сказал Гальен.
 – Да, – прошептал Элизахар.
 – Я не уверена в истинной причине дуэли, – продолжала Фейнне. – Поэзия? Разумеется, из-за стихов можно убить и умереть. Однако ни Софена, ни Эгрей не принадлежат к тому типу людей, которые способны умереть ради поэзии. Нет, за их ссорой скрывается нечто иное. Поэтому, Элизахар, – она не оборачиваясь протянула телохранителю руку, и он тотчас коснулся ее пальцев подставленной ладонью, – для господина Эгрея у меня больше не будет времени. Что до госпожи Софены, то она, насколько я помню, и без того терпеть меня не может.
 Гальен широко улыбнулся.
 – Возможно, вы только что спасли Эгрею жизнь, – сказал он Фейнне. – Потому что если бы он не перестал заживать за вами, его убили бы ударом в спину.
 – Кто? – удивилась она.
 – Я знаю по крайней мере двоих, – сказал Гальен. – И оба, кстати, сделали бы это совершенно бескорыстно... Собственно, я к вам пришел по поручению госпожи Софены. Я ведь ее секундант, знаете?
 – Как интересно, – сказала Фейнне.
 – По условиям поединка необходимо белое платье. Я хотел одолжить у вас...
 – Почему у меня? – удивилась Фейнне. – Это тоже как-то связано с правилами?
 – Нет... – Гальен чуть покраснел. – Я могу быть откровенным?
 Фейнне кивнула.
 – Целиком и полностью.
 – Взять платье у Аббаны я не могу – она секундант противника и, следовательно, сама является врагом. Кроме того, велика вероятность того, что одежда будет испорчена. Кровью, пылью, грязью... Там пожары случаются. В конце концов, его могут порвать. У Аббаны всего три хороших платья и совсем нет денег, чтобы купить новое. А вы...
 – Да, я богата, – спокойно согласилась Фейнне. – Вы совершенно правы. Ступайте с Элизахаром. Пусть няня подберет вам подходящее. Софена ведь высокая?
 – Выше вас, но в данном случае это несущественно...
 Рассвет застал Софену на ногах. В ночной сорочке она расхаживала по своей комнатке, то и дело заглядывая в окно. Солнце медленно поднималось, и с каждой минутой утро делалось все более радостным, и все сильнее охватывало Софену ощущение собственной отчужденности от мира. Как будто мир сам по себе, а она, Софена, – где-то в стороне, наедине со смертью.
 Первая кровь! Но ведь первая кровь может быть последней...
 Когда Гальен постучал ей в окно, она содрогнулась всем телом.
 «Надо взять себя в руки, – подумала она. – Так нельзя. Так не победить. А я должна победить. Если граф Крост узнает, что я не только одолела соперника в диспуте, но и доказала свою правоту на дуэли, он выберет меня. Другого варианта просто быть не может. Конечно, меня! И тогда...»
 Тогда – деньги, собственное имение, возможность завести детей... «Я никогда их не предам, – думала она. – Я буду им как сестра. Я никогда не обману их доверия».
 Тогда – счастье.
 – Я принес тебе платье, – сказал Гальен.
 – Ненавижу белый цвет! – сообщила Софена. После бессонной ночи у нее немного кружилась голова, руки казались невесомыми, как бы парящими в воздухе – чужими.
 Гальен положил перед ней длинное простое одеяние из тонкого белого шелка. Софена сразу догадалась, чье оно.
 – Принес мне могильный саван! – прошипела она. – Секундант называется!
 – Я вчера объяснял – это условие... – начал было Гальен.
 – Мог бы взять у кого-нибудь из ребят. Не хочу драться в ее тряпках!
 – Ни у кого из мужчин нет подходящей белой одежды. Я спрашивал, – сказал Гальен.
 – А Эгрей в чем будет?
 – Увидим на месте.
 – Ненавижу это! – сказала Софена, натягивая платье Фейнне.
 Гальен снял со стены шпагу, несколько раз согнул упругий клинок, проверил – достаточно ли остро отточен кончик, затем вложил ее в ножны.
 – Я понесу, – сказал он. – Не утруждай руки.
 Они вышли вместе. Оказавшись снаружи, Софена еще острее ощутила безразличие к ней этого нового, яркого, солнечного дня. «Чему я удивляюсь? – думала она, озираясь по сторонам. – Так ведь было всегда».
 Эгрей с Аббаной показались на условленном месте почти одновременно с Софеной и Гальеном. Это было признано обоими секундантами хорошим предзнаменованием: пока все шло согласно правилам.
 На Эгрее было странное одеяние, похожее на длинную рубаху очень дурного пошива. Как объяснил сам Эгрей, он соорудил это за день до дуэли, для чего разрезал хозяйскую скатерть.
 Из посторонних явились посмотреть поединок только Эмери и Элизахар. Эти находились на горелом пустыре уже довольно долго и при появлении дуэлянтов приветствовали их взмахами рук.
 Соперники сблизились.
 Гальен сказал:
 – Предлагаем решить дело миром.
 – Нет, – отозвалась Софена.
 Аббана произнесла вторую ритуальную формулировку:
 – Предлагаем решить дело жеребьевкой.
 – Нет, – отказался Эгрей.
 Аббана взяла Гальена за руку, притянула к себе и поцеловала в губы. Дуэлянты целоваться отказались. На этом первая стадия поединка могла считаться завершенной.
 Противников развели по разным концам лабиринта, и сближение началось. Секунданты внимательно следили за тем, чтобы камни оставались нетронутыми.
 – Вы не находите, что все это глупо? – спросил Эмери Элизахара.
 Тот покачал головой.
 – Все, что связано с честью, как правило, выглядит со стороны глуповато, – сказал он. – Поскольку принадлежит к сфере искусства. Конечно, гораздо умнее пырнуть ножом несогласного с тобой человека. Выпустить ему кишки и посмотреть, как он будет возражать вам после этого.
 – Вы невозможны, – фыркнул Эмери.
 Они помолчали, наблюдая за тем, как оба спорщика медленно крадутся вдоль белых линий лабиринта. То один, то другой пытался сделать выпад, но всегда противник успевал уйти в сторону.
 – Это надолго, как полагаете? – снова заговорил Эмери.
 Элизахар покачал головой.
 – Что имел в виду вчера Гальен, когда говорил, что отказ Фейнне от ухаживаний Эгрея спас ему жизнь?
 – Какая разница... – уклончиво произнес Эмери.
 Элизахар метнул в него яростный взгляд.
 – Я редко спрашиваю просто так, – сказал он.
 – О! – Эмери приподнял брови. – А вы жуткий тип, не так ли?
 – Пожалуйста, ответьте.
 – Ладно. Теперь уже все равно. Эгрей поспорил с… теперь неважно, с кем, он в любом случае не хотел принимать вызов...
 – Эгрей посмел предполагать, что госпожа Фейнне влюбится в него?
 Эмери кивнул.
 – Теперь это уже неважно, – повторил он.
 – Вы должны были сказать мне раньше, – проговорил Элизахар. – Раньше.
 Эмери пожал плечами.
 – Чтобы вы выпустили ему кишки?
 – Надеюсь, это сделает Софена.
 Софена действительно решилась сразу пойти в наступление. Она взмахнула шпагой и сделала один за другим несколько выпадов.
 – Что она творит! – пробормотал Элизахар. – Если бы бой был настоящим, он давно убил бы ее.
 Эгрей отбил все три атаки без особых затрат.
 – Почему он не царапнет ее и не покончит с этой ерундой? – спросил Эмери своего собеседника. – Как вы полагаете?
 – Я полагаю, что у Эгрея могут быть собственные причины медлить.
 Противники миновали центр лабиринта и плавно двигались ко «входу Софены». Там Эгрей провел несколько очень осторожных атак.
 Элизахар выглядел встревоженным и настороженным.
 – Я плохой фехтовальщик, – сказал Эмери. – Что вы там заметили? Что вас тревожит?
 – Он ведет себя с ней так, словно боится случайно зацепить. Обычно так держатся опытные бойцы с детьми, которых обучают владеть оружием.
 – И вы видите в этом повод для беспокойства?
 – Должно быть, я труслив по натуре, – сказал Элизахар. – И подозрителен, как старуха.
 Тем временем Софена неловко отбила медленный выпад Эгрея и язвительным тоном осведомилась:
 – Понял теперь?
 – Что?
 – Что тебе не совладать со мной?
 – Дура! – прошипел Эгрей. – Я разделаю тебя, как курицу!
 – Попробуй! – Она вызывающе засмеялась, и они снова двинулись к центру лабиринта.
 – Камень! – крикнул Гальен. – Эгрей, камень!
 Эгрей действительно задел и сдвинул с места один из камней. Теперь, по условиям поединка, сражающиеся не имели права заходить в ту часть лабиринта, которая была ограничена нарушенным камнем. Поле боя стало значительно меньше.
 – Я пущу тебе кровь возле твоего входа, – сказала Софена.
 – Жду с нетерпением, дура, – отозвался Эгрей очень тихо.
 Она зашипела сквозь зубы и сделала выпад, целя ему в левую сторону груди.
 Элизахар подался вперед.
 – Укол! – прошептал телохранитель.
 Софена выпрямилась. На ее лице появилась ликующая улыбка. Она отвернулась от противника и посмотрела на зрителей, словно призывая их стать свидетелями ее триумфа.
 Это длилось всего лишь миг, но и единого мгновения оказалось достаточным, чтобы Эгрей ответил ударом на удар. Укол его шпаги пришелся в основание шеи девушки, в ямку между ключицами.
 Ослепительная струя крови хлынула на Эгрея, едва он выдернул клинок. С долгим, протяжным хрипом Софена повалилась к его ногам. Ее тело дважды содрогнулось, и струя крови бессильно опала. Сухая земля тотчас принялась жадно впитывать ее.
 Забрызганный с головы до ног, Эгрей отбросил шпагу и упал на колени.
 – Я не хотел! – закричал он отчаянно. – Вы видели! Я щадил ее! Она случайно!..
 Гальен смотрел потерянно, глупо. Тело Софены упало поперек изящных линий лабиринта, безнадежно нарушив узор, и Гальен упорно прослеживал глазами изогнутые белые линии, мысленно восстанавливая лабиринт в его первозданной красоте. «Если этот камень передвинуть к тому...» – думал Гальен.
 Неожиданно струя пламени вылетела из-под земли. Огонь лизнул волосы Софены, и они занялись. С треском синеватые змейки побежали по испачканным кровью и золой прядям, подбираясь к самому лбу.
 Завизжав, Аббана метнулась к подруге и принялась топтать ее разбросанные по земле волосы, сбивая огонь.
 – Уведем ее! – сказал Элизахар.
 Они с Эмери подбежали к Аббане, схватили ее за руки. Девушка отбивалась с неслыханной силой.
 – Не трогайте! Вы все... Мы все стояли и смотрели, как ее убивают! Мы позволили убить ее!
 – Я не хотел! – завывал Эгрей. Он упал на бок и валялся по золе, обильно пачкаясь. – Будьте свидетелями, я не хотел! Если бы все вернуть!.. Она дернулась! Клянусь, она подставилась!
 Элизахар напрягся и скрутил Аббану.
 – Идем, – сказал он.
 – Пусти! Пусти, холуй! – кричала она. – Ненавижу тебя! Всех вас ненавижу! Убийцы!
 Ее волосы растрепались, глаза помутнели.
 Элизахар прижал ее к себе, одной рукой удерживая за запястье, а на другую намотав волосы девушки.
 – Идем, – повторил он. – Вам нужно отдохнуть.
 – Софена! Софена! – хрипло звала Аббана. Потом она начала кашлять, содрогаясь всем телом. По дороге она нарочно наступала Элизахару на ноги, но он как будто не замечал этого.
 Эмери прихрамывал сбоку.
 Гальен остался смотреть на лабиринт и катающегося по нему Эгрея. «А если вон тот камень переложить ко входу Софены, – думал Гальен, – то лабиринт закроется, и Эгрей застрянет там навеки...»
 Эмери ни разу не бывал в доме, где жила Аббана, и удивился, увидев чистенькую комнатку, очень скромную и очень аккуратную. Ему почему-то казалось, что эта девушка любит экзотические вещи и тащит к себе в жилище всякий диковинный хлам, развешивая по стенам венки со стеклянными бусами, сухие букеты, картины из птичьих перьев. Голые стены выглядели, однако, не успокоенно, а, скорее, выжидающе. Как будто вопрошали: чем же ты нас, в конце концов, украсишь?
 Элизахар силком уложил Аббану на кровать и повернулся к Эмери.
 – Вы не могли бы посидеть с ней?  — спросил он. – А я принесу холодной воды и тряпку для компресса. Как бы у нее не начался жар.
 Эмери уселся рядом с Аббаной, положил руку ей на лоб. Девушка вся пылала.
 Неожиданно она открыла глаза и уставилась на Эмери.
 – Ты видел? – спросила она громко.
 – Что?
 – Какая драгоценность – кровь... Как она сверкает на солнце...
 – Да, видел, – сказал Эмери.
 Аббана возбужденно вращала глазами.
 – Сверкает... А земля жрет ее. И потом – огонь… Какая смерть! Абсолютная смерть!
 – Аббана, тебе придется давать показания, – сказал Эмери. – Ты ведь была секундантом убийцы!
 – Он не убийца, это был поединок... Разве ты не видел, как он щадил ее?
 – Остается понять, почему, – добавил Элизахар, входя с кувшином.
 Он намочил в воде лоскут ткани и обтер лицо Аббаны. Ей сразу стало легче. Она даже не ожидала, что простая вода окажется такой целительной.
 – Я хочу пить, – проговорила она.
 Элизахар налил ей в чашку.
 – Он щадил ее, – сказал телохранитель Фейнне. А потом убил единственным точным ударом.
 – Он промахнулся, – возразил Эмери.
 Элизахар покачал головой.
 – Нет, он бил точно в цель. Я следил за тем, как он фехтует. Этот человек не промахивается.
 – Все равно не понимаю. – Аббана мотала головой по подушке. – Не понимаю, не понимаю...
 – Знаете, дорогая госпожа Аббана, – молвил вдруг Элизахар, – я ведь могу и ошибиться. В любом случае ваша подруга погибла в бою, с оружием в руках, отстаивая то, что считала правильным. Я думаю, ее душа нашла успокоение.
 – Спасибо. – Аббана уставилась в потолок. Из ее глаз потекли слезы. – Я засну, – сообщила она жалобно. – Я хочу спать.
 – Прекрасное решение, – сказал Элизахар.
 Они с Эмери вышли и прикрыли дверь.
 – Я подсыпал ей снотворного, – признался телохранитель.
 – А вы никогда не служили при дворе? – спросил Эмери. – У вас замашки придворного интригана.
 Элизахар наклонил голову.
 – Что вы. Просто всегда ношу с собой пару флакончиков с ядом – вдруг пригодится.
 – Долго она проспит?
 – Думаю, до завтрашнего утра – самое малое. Пусть отдохнет. Зрелище действительно не из легких.
 Они прошли несколько шагов от дома Аббаны, и Эмери сказал:
 – Не могли бы вы идти чуть помедленнее? Нога все еще болит.
 – Простите.
 – Почему вы утверждаете, что Эгрей попал именно туда, куда намеревался?
 – Потому что до сих пор он старался сделать так, чтобы не задеть ее. Стало быть, боялся первым пролить кровь.
 – Боялся выиграть? – уточнил Эмери.
 – Он боялся выиграть, потому что хотел не победить в споре, а убить Софену, – сказал Элизахар. – Он позволил ей зацепить себя и, когда она на миг отвлеклась, думая, что поединок окончен, ударил ее в горло. Вот что произошло на самом деле.
 – Но почему мы не увидели крови на его одежде?
 – Потому что он сшил свою одежду из скатерти, – объяснил Элизахар. – Ткань достаточно плотная, чтобы пятнышку крови пришлось пробивать себе путь наружу сквозь волокна.
 – Всего мгновение, – возразил Эмери.
 – Ему и требовалось мгновение, – стоял на своем Элизахар. – А потом его залило кровью Софены, так что собственная его рана осталась незамеченной.
 – Звучит убедительно, – признал Эмери. – Но слишком уж это мерзко.
 – В том и заключается моя работа, – сообщил Элизахар. – Я должен замечать все мерзкое. И принимать ответные меры.
 – Но сейчас вы несколько опоздали, не так ли?
 – Если бы вы рассказали мне о том пари чуть пораньше, – возразил Элизахар, – я принял бы свои меры своевременно. И Софена была бы сейчас жива.
 – А Эгрей?
 – Смотря по обстоятельствам. Вы действительно считаете меня таким жутким убийцей?
 Эмери покаянно кивнул.
 – Честно говоря, – признался он, – именно поэтому я и скрывал от вас всю эту дурацкую историю. Вы же сами отказывались разговаривать об Эгрее! «Кто я такой чтобы запрещать госпоже Фейнне»! «Разве я смею лезть в сердечные дела госпожи Фейнне»! – передразнил Эмери. – Что, не ваши слова?
 Элизахар сморщился.
 – Мои... А что я должен был, по-вашему, говорить?
 – Вы ее любите? – спросил Эмери.
 – Вот как заговорили... Набрались храбрости, значит.
 – Да бросьте вы!
 – Да, – сказал Элизахар. – Конечно люблю. Она – лучшее, что я встречал в жизни.
 – Но ведь рано или поздно она все равно достанется другому мужчине.
 – Ну и что? Пока-то этого не случилось!
 Эмери махнул рукой:
 – Неважно... Вы, разумеется, правы: мне следовало больше доверять вам. Что будем делать?
 – Ничего. Если секунданты преподнесут эту смерть как несчастный случай, не станем опровергать. Иначе пострадают еще и Гальен с Аббаной, а уж они-то в случившемся вообще не виноваты. Для меня нет сомнений в том, что Эгрей хотел убить Софену и сделал в точности то, что намеревался. Непонятно только, для чего ему это понадобилось.




 Глава девятнадцатая
 БРАТСКАЯ ЛЮБОВЬ


 Несколько дней занятия в Академии не проводились. Двое чиновников из Коммарши, поразительно быстро прибывшие на место происшествия, взяли Эгрея под стражу и забрали тело Софены, чтобы забальзамировать его и поместить в особом хранилище – пока за ним не явятся родственники.
 Участников дуэли вызывали и допрашивали то поочередно, то всех разом. Показания сходились: все в голос утверждали, что произошел роковой несчастный случай.
 Преподаватель фехтовального искусства подтвердил: Софена плохо владела оружием и не в состоянии была здраво оценить боевую обстановку. Аббана формально считалась соучастницей убийцы, поскольку была секундантом Эгрея, но девушке даже не стали предъявлять обвинения: она была совершенно разбита случившимся и несколько раз во время допроса теряла сознание. В конце концов ее оставили в покое.
 Элизахара допрашивали последним. Он описал случившееся предельно четко, пользуясь специфическими военными терминами. Бывший при этом разговоре Эмери поразился тому, с какой точностью и в каких подробностях Элизахар запомнил каждый шаг, каждое действие дуэлянтов.
 Чиновник, записывавший ответы, поднял голову от листа:
 – Как профессиональный солдат вы подтверждаете выводы, сделанные другими участниками поединка?
 – Да, – сказал Элизахар, не колеблясь. – Погибшая неловко повернулась как раз в тот момент, когда господин Эгрей намеревался оцарапать кончиком шпаги ее плечо. Ей было свойственно совершать резкие движения. Ее поведение всегда трудно было предсказать.
 – Для чего вы пришли на поединок? – спросил чиновник. – Насколько я понимаю, проблемы поэзии занимают вас весьма мало, а никто из участников дуэли не принадлежал к числу ваших близких друзей.
 – Все, что связано с оружием и военным искусством, взывает у меня определенный интерес, – ответил Элизахар.
 – Вот как! – сказал чиновник. – Исход дуэли оказался для вас неожиданным?
 – Да.
 – Угу, – сказал чиновник. – Можете идти.
 Разбирательство было закончено, Эгрея выпустили из-под стражи с оправдательным приговором. В Академии он появился спустя неделю и держался так тихо, что поначалу его даже не заметили.
 Ни на кого не глядя, Эгрей устроился на скамье и неподвижно просидел всю лекцию, посвященную проблеме восстановления больных почв. Он ничего не записывал и даже как будто не слушал.
 Элизахар поглядывал на него издалека, прикидывая: как поступить, если Эгрей осмелится подойти к госпоже Фейнне. Однако у Эгрея – на счастье – хватило ума понять, что делать этого не стоит.
 Аббана то и дело бросала взгляд в сторону его поникшей фигуры. Девушка еще не вполне оправилась от болезни, но упрямо ходила на занятия: она боялась одиночества.
 – Может, мне стоит поддержать его? – спросила Аббана у Гальена.
 – Поддержать в чем? – удивился Гальен. – Он убил твою подругу!
 – Он ведь не хотел...
 – Аббана, – Гальен взял ее за руку, провел пальцем по ладони, – милая, убивать Софену не хотел, наверное никто. Но убил ее Эгрей. Вот так ему не повезло. Если тебе не хочется поддерживать его – не поддерживай Ты не обязана это делать.
 – Я ведь его секундант! – Аббана была готова заплакать.
 – Это начиналось как шутка. Ты не могла знать, чем она закончится. Перестань укорять себя.
 Но Аббана упрямо качала головой.
 – Нет, нет, мы все испачканы ее кровью... Мы все участвовали в этом...
 – Может, и участвовали, – сказал Гальен, – но дружить с Эгреем нас никто не обязывал. Сиди и слушай лекцию.
 И Аббана осталась на месте.
 Весь этот день и несколько последующих Эгрей бродил по Академии потерянный, несчастный и такой смиренный, что желающих «высказать ему все» так и не нашлось. Студенты продолжали его сторониться, но ненависть к убийце как-то сама собой покидала их сердца, и вот уже Эгрей начал улыбаться. Улыбка пока что его не была адресована кому-то лично и блуждала в пустом пространстве, но Элизахару было очевидно: очень скоро она встретит ответную улыбку, и тогда Эгрея окончательно «простят».
 С каждым днем Эгрей все увереннее распрямлял спину. И если кое-кто из студентов продолжал относиться к нему как к изгою, сам Эгрей с себя это клеймо уже снял.
 Восстанавливать общение он начал с человека, который представлялся ему наиболее опасным, – с Эмери.
 На пятый день после смерти Софены Эгрей приблизился к Эмери и поздоровался с ним. Эмери имел слабость ответить кивком, и Эгрей тотчас устроился на скамье рядом с ним.
 – Что тебе нужно, Эгрей? – спросил Эмери прямо.
 – Ничего. Я пришел на занятие, как и ты, – ответил Эгрей смиренно и улыбнулся.
 Эмери чуть отодвинулся и всю лекцию просидел, не меняя позы. «Хорошо, что сегодня моя очередь, – думал он, – будь на моем месте Ренье – избил бы мерзавца у всех на глазах».
 – Прости, я не вполне понял: что она сейчас говорила о соотношении нравственного и прекрасного? – проговорил вдруг Эгрей у Эмери над ухом.
 Эмери вздрогнул.
 – Что?
 – Магистр Даланн только что говорила о соотношении нравственного и прекрасного, – повторил Эгрей, – но я не понял пропорции... Что за формула Лакавы? Должно быть, я пропустил какое-то важное занятие.
 Магистр Даланн на миг остановила лекцию и уставилась на Эгрея. Тот перестал шептать и ответил ей прямым, дерзким взглядом. Даланн, к удивлению Эмери, промолчала. Обычно она не позволяла переговариваться во время ее объяснений. Сразу принималась поливать нарушителя яростной бранью.
 Эмери показал Эгрею формулу, записанную на табличке.
 Поэтесса Лакава предположила, что нравственность и красота соотносятся в пропорции два к трем. В качестве примера она приводила отрывки из различных поэтических произведений, истолкованных, впрочем, весьма произвольно.
 Одним из самых любимых развлечений студентов-старшекурсников, специализирующихся на эстетических дисциплинах, было доказательство или опровержение этой формулы.
 Магистр Даланн полагала, что рациональное зерно в завиральных идеях Лакавы все же содержится: принципиально аморальное произведение не может обладать эстетической ценностью.
 Пиндар, естественно, в мыслях уже подбирал аргументы против.
 Эгрей забрал табличку из рук Эмери и долго рассматривал формулу.
 – Ну, хватит! – рассердился Эмери, выхватывая у него свою вещь.
 Эгрей покорно отдал, но остаток лекции Эмери внутренне кипел. Больше всего он негодовал на себя за уступчивость и мягкотелость. Когда магистр Даланн объявила студентам об окончании занятия, Эмери почти сразу ушел домой.
 На следующий день Эгрея в саду Академии не оказалось. Эмери поймал себя на недавно приобретенной привычке то и дело озираться – нет ли поблизости Эгрея. Вкрадчивая покорность делала убийцу Софены неприятно липким. Эмери унижала необходимость постоянно избегать его.
 Всезнающий Элизахар, казалось, догадался и об этом, потому что сказал:
 – Можете не искать его, господин Эмери.
 – Кого? – надменно осведомился Эмери.
 – Эгрея... Насколько я понял, присутствие этого человека служило для вас источником раздражения.
 – Раздражение – неправильное слово, – сказал Эмери.
 Элизахар пожал плечами.
 – Наиболее мягкое из всех, что пришли мне в голову. Господин Эгрей оставил великолепные сады Академии, дабы попытать счастья в другом месте.
 Эмери вдруг осознал, насколько радостным оказало для него это известие. Как будто кто-то пришел и освободил его из душной каталажки.
 – Как же такое случилось? – спросил он, старательно скрывая облегчение.
 – Предполагаю, с господином Эгреем переговорили, – невозмутимо отозвался Элизахар. – Вполне возможно, что присутствие этого господина угнетало не только благородных студентов, но и нервных телохранителей, и пока господину Эгрею не пришло в голову искать покровительства у госпожи Фейнне, взывая к ее нежному сердцу... а оно у нее действительно нежное... кое-кто сам вызвался провести вечер в компании господина Эгрея.
 – И что же сказал ему этот кое-кто? – спросил Эмери.
 Элизахар задумчиво посмотрел вдаль, туда, где возле садовой ограды выросло огромное дерево с перекрученными ветвями.
 – «Я все знаю», – процитировал он «кое-кого». – «Я знаю, что ты хотел ее убить. Я даже знаю, как ты это сделал, сволочь. И если ты не уберешься отсюда, я расскажу об этом городским властям, чтобы тебя увезли в кандалах».
 – Решительно, – одобрил Эмери.
 – Вам нравится? – хмыкнул Элизахар. – Мне тоже... Эгрей, кстати, ничуть не смутился. Полагаю, совесть него отсутствует. Спросил меня, почему же я, в таком случае, давал показания в его пользу.
 – И что вы ответили?
 – Ничего. – Элизахар перестал улыбаться. – Мне не слишком понравилось его поведение. Он держался так, словно Академия перестала представлять для него какую-либо ценность. Впрочем, сейчас все это уже неважно. Сегодня рано утром он уехал. Даже вещи не собрал. Оставил их квартирной хозяйке.
 Они помолчали.
 – Как вы думаете, – начал Эмери, – что это означает?
 – Дела господина Эгрея нас больше не касаются, – ответил Элизахар. – Вероятно, ему есть куда ехать. Где-то его ждут. Кто-то встретит его. И мы с вами этого увидим. Лично меня последнее обстоятельство особенно радует. А вас?
 Эгрей, как выяснилось, покинул Академию вовремя: на следующий же день после его отъезда там появился новый человек. Его звали Роол, и он был старшим братом погибшей девушки.
 Роол совершенно не походил на человека, о котором так страстно, с такой любовью и горечью рассказывала Софена. Когда Аббана заметила незнакомца, ей и в голову не пришло, что перед ней – тот самый брат-предатель, чей низкий поступок отравил юность Софены. Роол был высок, как и его сестра, светловолос, очень просто одет. Аббана сразу заметила, что и плащ, и штаны, и колет чужака сшиты из дешевой ткани, а сапоги несколько раз претерпевали великую починку. Незнакомый мужчина глядел смирно и спокойно, как смотрят люди, хорошо знающие свое место: на чужое не замахиваются, но и принадлежащего им по праву никогда не отдадут.
 – Мне сказали, что вы были дружны с Софеной. Ведь вы – Аббана? – обратился незнакомец к девушке. И когда она вздрогнула всем телом, добавил: – Простите, я не успел назвать себя. Я – Роол.
 – Не может быть! – выпалила Аббана. Слова вырвались у нее прежде, чем она успела зажать себе рот ладонью.
 Но брат Софены ничуть не смутился.
 – Почему же не может быть? – удивился он. – Конечно, мы с ней не слишком похожи. Она была очень красива, моя Софена... К тому же, признаться честно, я долго ехал, в пути измучился... да и горе человека не красит…
 – Конечно! – горячо проговорила Аббана и взяла его за руки. – Мы все очень любили вашу сестру. Все.
 – Кроме одного человека, – сказал Роол, мрачнея и устремляя взгляд вдаль.– Мне передали, что он уже уехал, но, может быть, это неправда? Может быть, меня нарочно ввели в заблуждение, чтобы я не мог найти его и...
 – И убить, – заключила Аббана. – Со мной можете говорить откровенно, как с родной сестрой, поверьте. Нет, он на самом деле сбежал. Ходил тут как побитый пес, всем засматривал в глаза, рассказывал как не хотел того, что сотворил... А потом вообще начал делать вид, будто ничего не произошло. Ведь его оправдали!
 – Да, мне уже сообщили, – машинально повторил Роол.
 – Пусть даже он «не виноват», – продолжала Аббана, накаляясь, – но ведь на самом деле...
 – Аббана, – перебил ее Роол, – расскажите мне лучше о сестренке. Как она жила? О чем думала? Я был в ее комнате, но там как-то пусто. Ничто о ней не говорит. Молчание... Впрочем, она всегда была довольно скрытной. Трудно догадаться, что у нее на сердце. Помалкивает да поглядывает, а иной раз так улыбнется – печально и понимающе, – что впору заплакать! Моя жена очень ее любила.
 – Жена?
 Роол невесело засмеялся.
 – Что же тут удивительного! Да, у меня есть жена, ведь и лет уже немало. Будет двадцать шесть.
 – Жена, – повторила Аббана.
 – Когда Софена была маленькой, мы с ней очень дружили, – продолжал Роол. – Я был ей вроде родителя, сразу вместо отца и матери. Она, наверное, рассказывала...
 – Да, – подтвердила Аббана, – рассказывала. Ближе вас у нее никого не было. Самый дорогой человек для нее – вы.
 Они бродили по саду, и Роол все время озирался по сторонам: не то высматривал – не случилось ли чудо и не покажется ли среди деревьев сестра, живая и невредимая, не то просто дивился красоте Академии.
 – Если бы не Софена, не знаю, как бы я жил, – продолжал Роол. – Она ведь тоже была для меня всем. Знаете – как солнышко. Взошло солнышко – и жизнь началась, ушло солнышко – и все замирает. Такая умная такая красивая девочка! Так удивительно было смотреть, как она растет у меня на руках, превращается в молодую женщину...
 – А ваша жена? – спросила Аббана.
 – Ну, должен же я был когда-нибудь жениться! – сказал Роол. При каждом упоминании о своей жене он немного светлел лицом. – Софена, правда, поначалу противилась. Маленькая еще была, что с нее взять! Полагала, глупышка, будто я хочу ее бросить ради чужой женщины. Сколько слез пролила! Бывало, зайду к ней в комнату попрощаться на ночь – а мы всегда прощались на ночь, чтобы ей страшное не снилось, – а она, бедняжка, плачет. Так почти всю ночь и просижу с ней, все утешаю. Но когда мы начали жить втроем, дело наладилось. Софена даже повеселела. Я несколько лет собирал деньги для Академии. Хотел, чтобы она училась.
 Аббана слушала простодушный рассказ Роола и до крови кусала себе губы. Он ни о чем не догадывался! Благословенная слепота. Мысленно Аббана дала себе клятву: Роол никогда не узнает о том, что Софена считала его предателем.
 – Мне дорого все, что связано с сестрой, – говорил Роол. – Ее привычки, ее вещи. Сохранились ее студенческие работы? Я бы забрал их. Может быть, они считаются собственностью Академии? Я бы их выкупил.
 – Работы? – не поняла Аббана.
 – Она хорошо рисовала, – пояснил Роол.
 – Нет, к сожалению, – сказала Аббана, – в Академии ни одной ее работы нет.
 – Должно быть, у нее не было времени взять в руки кисть, – кивнул Роол. – Если вы когда-нибудь побываете у нас, я покажу вам. Я храню все ее рисунки, даже совсем детские. Чем она увлекалась? Может быть, у нее... – Роол смущенно засмеялся. – Может быть, у нее был молодой человек, возлюбленный?
 – В последнее время она нашла родственную душу, – ответила Аббана. Хорошо, что Роол спросил об этом, легче будет разговаривать. Врать не придется. – Это очень интересный студент. Поэт. У него оригинальные эстетические теории. Софена любила с ним разговаривать. Думаю, они стали близкими друзьями.
 – Я бы хотел с ним познакомиться, – сказал Роол. – Он посвящал ей стихи?
 – Я спрошу, – обещала Аббана. – Нынче же отыщу его и спрошу.
 Роол вздохнул, задрал голову, осмотрел хвойное дерево, нижние ветви которого были покрыты золотистыми круглыми шишечками.
 – Удивительный здесь воздух! – проговорил он. – У нас в поместье тоже недурно. Софена вам рассказывала? У нас маленькое поместье. Недавно мы рассчитались с последними долгами. Так что, думаю, будет что оставить детям.
 – О! – сказала Аббана.
 – Девочка, – сказал Роол. – Пока что только одна девочка. Мы с женой очень довольны. Софена вам не рассказывала? Ей уже два года.
 – Софена? – пробормотала Аббана.
 О племяннице подруги она тоже никогда не слышала. Должно быть, рождение дочери было частью того «предательства», в котором Софена обвиняла брата.
 Роол понял слова Аббаны по-своему.
 – Вы угадали, – сказал он. – Доченьку мы назвали в честь сестры. Софена-маленькая.
 Аббана прикрыла глаза, и образ погибшей подруги предстал перед ее мысленным взором. Хмурясь, Софена кривила губы. «Софена-маленькая, можешь себе представить? Сю-сю-сю... Это все ОНА. Это ЕЕ влияние. ОНА превратила моего всемогущего, моего прекрасного брата в жалкую тряпку... Это из-за НЕЕ он меня предал!»
 Аббана тряхнула головой. Нет, человек, стоявший рядом с ней, вовсе не был жалкой тряпкой. Простоват и чересчур открыт – как многие дворяне, проводящие свою жизнь в глуши, – это да. Но не более.
 – Я хочу познакомить вас с Элизахаром, – сказала Аббана. – С ним вы можете говорить так же просто, как и со мной. Он – друг.
 – Друг Софены?
 – Скорее, ваш.
 Роол удивился:
 – Мой? Но ведь мы еще не знакомы!
 – Полагаю, он вам объяснит лучше, – произнесла Аббана. – Внимательно выслушайте его, и если он даст вам совет – последуйте его совету.
 Роол проницательно глянул на девушку:
 – Он что-то знает о смерти моей сестры? Что-то такое, о чем вы не решаетесь мне сказать?
 – Дорогой мой, – повинуясь порыву, Аббана обхватила Роола руками и прижалась головой к его груди, – дорогой брат... Я не знаю. Я только знаю, что это... было ужасно!
 Она расплакалась, и Роол осторожно провел рукой по ее волосам.
 Элизахара они нашли возле оптической лаборатории. Фейнне слушала вялотекущий диспут на скучную тему и ждала случая все-таки поговорить с магистром Алебрандом о своем приключении. Дуэль со смертельным исходом отодвинула все прочие заботы на задний план. Однако возможность вновь побывать в мире, где Фейнне способна видеть, оставалась для девушки слишком заманчивой, чтобы отказаться от второй попытки.
 Элизахар заметил Аббану, которая призывающе махала ему рукой, шепнул Фейнне на ухо, что вернется сразу, как только закончится диспут, и покинул скамью.
 Роол сразу понравился ему, и Элизахар даже не стал скрывать этого обстоятельства.
 – Вы брат Софены? Сказал бы вам – добро пожаловать, да только какое тут добро... Не уберегли мы вашу девочку.
 У Роола сразу задрожали губы. «Зачем он так сказал? – подумала Аббана. – Довел человека до слез». Она глянула на Элизахара и поразилась выражению его лица. Телохранитель Фейнне смотрел на Роола с глубоким сердечным сочувствием.
 – Вы тоже учились вместе с ней? – спросил Роол.
 Элизахар покачал головой.
 – Что вы – нет! Я прислуживаю одной госпоже.
 – Она слепая, – быстро добавила Аббана. – Это она подарила Софене то белое платье, в котором... в котором ее убили.
 – Вы не похожи на лакея, – заметил Роол.
 – Смотря какие задачи стоят перед прислугой, – пояснил Элизахар. – У моей госпожи, разумеется, есть горничная. Точнее, няня. Очень строгая пожилая дама. Ругает меня почем зря!
 – Воспитывает? – улыбнулся Роол.
 – Не без этого. Должно быть, заслужил. Хорошо еще, что она ростом чуть побольше мыши, а то ведь била бы меня смертным боем!
 – Давайте сядем, – предложила Аббана. – В беседке. – Мы с Софеной любили там болтать о разных вещах.
 – Пойдемте туда! – попросил Роол. – Ей нравилось это место?
 – Очень красивое, – заверила Аббана.
 – Госпожа Аббана, – вдруг обернулся к ней Элизахар, – я хотел попросить вас об одном одолжении. Разговор, как мне кажется, у нас с господином Роолом будет не короткий, а диспут скоро закончится... И госпожа Фейнне останется без присмотра. Мне бы не хотелось…
 – Просите, чтобы я провела с ней время, пока вы разговариваете?
 – Все равно ничего нового вы из этого разговора не узнаете. Вы ведь были там, когда... все произошло, не так ли? Да и сам разговор неизбежно получится тяжелый.
 – Ладно, – махнула рукой Аббана. – Вы правы. Я, кажется, больше не выдержу воспоминаний...
 Она махнула рукой обоим, крикнула «увидимся» и побежала к лаборатории, где один «оппонент» уныло доказывал целесообразность обучения полетам в раннем детстве, а другой так же скучно ему возражал, приводя доводы, вроде: «...и потом от младших братьев житья не будет...»
 Беседка стояла пустая, окруженная густыми кустами, подстриженными в форме шаров.
 – Я бы хотел купить здесь несколько саженцев, если такое возможно, – проговорил Роол. И смутился: – Вам, наверное, кажется странным, что в такой момент я могу рассуждать о саженцах!
 – Вовсе нет, – заверил его Элизахар. – Даже самому страшному горю нельзя отдавать себя на растерзание. У вас ведь имение? Сад, наверное, большой?
 – Да, и сад, и хороший лес, – покивал Роол. – У нас хорошо – дома...
 Он замолчал. Элизахар смотрел на него, и бывшему солдату казалось, будто он в состоянии рассмотреть, как в темных, чуть расширенных зрачках Роола отражаются деревья, старый дом, огонь в очаге, милые лица жены и маленькой дочки. Все то, чего у Элизахара никогда не было – и никогда не будет.
 – У соседей сожгли дом, – задумчиво молвил вдруг Роол. – Впрочем, какие они нам соседи! Полдня до них ехать – и то если рысью, а если пешком, так вообще за два дня не доберешься... Однако дым был виден. В небе далеко видно.
 И снова он затих, а Элизахар подумал о том, как далеко стелется дым в голубом, просторном небе...
 Наконец, спохватившись, он спросил:
 – Как же это вышло, что дом сожгли? Разбойники?
 Роол покачал головой.
 – Крестьяне. Недовольны, что кровь Эльсион Лакар – как они заявляют – тут господствует. Ну, дескать, белый хлеб, эльфийская пакость, от нее человек мрет раньше времени... Разные глупости. Он двух-трех говорунов высек, а они взяли и спалили у него дом.
 Он вздохнул.
 – Темный народ, – сказал Элизахар. Как всякий солдат, он не слишком жаловал крестьян.
 – Так ведь что удумали! – продолжал Роол, все тем же ровным, спокойным тоном. – На борозде, представьте себе, нашли двухголового теленка.
 – У вас? – удивился Элизахар. Почему-то при виде брата Софены ему думалось, что у такого человека ни бунтов, ни двухголовых телят, ни какого-нибудь иного неустройства попросту быть не может.
 – Какое – у меня! – махнул рукой Роол вяло. – Нет, у того соседа. У которого дом сожгли. Ну, и началось. Дескать, все от эльфов. Это, мол, все эльфийская кровь отравила. Теперь вот уродцы рождаются, сперва у скотины а там и до человеков недалеко... Ну, знаете, как оно бывает... слово за слово... Вот и дом спалили.
 – Хозяева-то уцелели? – спросил Элизахар.
 Роол кивнул. И добавил:
 – Уехали в столицу, к родне... А в деревне управляющего оставили и с ним десяток солдат наемных. Не будет там теперь хорошей жизни. А у нас – тихо... У нас лес большой, знаете...
 Они устроились в беседке. Роол все оглядывался по сторонам, стараясь запомнить каждую мелочь из увиденного.
 – Вот здесь она любила сидеть, моя Софена. Мне до сих пор как-то не верится, что она выросла, стала взрослой... умерла...
 – Насчет саженцев – спросите, – посоветовал Элизахар. – Впрочем, я специально зазвал вас сюда. Хотел рассказать вам одну вещь. Наедине. Так, чтобы никто не слышал.
 – Да?
 – Он убил ее намеренно.
 Молчание стало тяжелым, но Элизахару было спокойно в этом молчании, потому что он в точности знал – что делает и зачем.
 – Вы уверены? – спросил наконец Роол.
 – Да. Я был там и видел.
 – Но ведь другие тоже были там и видели...
 – Другие не служили под началом герцога Ларренса, – сказал Элизахар. – А я служил.
 – Долго? – Теперь в тоне Роола звучала отчужденность.
 Герцог Ларренс имел обыкновение собирать под свои знамена самых отпетых головорезов, а под конец кампании без зазрения совести избавляться от них.
 – Разумеется, недолго. – Элизахар тихо хмыкнул. – Долго никто не выдерживает. Но это сейчас неважно. Я видел, что сделал убийца вашей сестры. Он ждал, пока она совершит ошибку, а потом выдал все за несчастный случай.
 – Какие у него были причины? – сдавленно проговорил Роол.
 – Ваша сестра, господин Роол, была своеобразной девушкой. Независимой и яркой личностью. Я думаю, она искала себя. Кое-кого это раздражало. Но если вас начнут убеждать в том, что Эгрей убил ее из-за этого – не верьте. Эгрей – не такой человек, чтобы убить из чувства неприязни или просто от злости. Нет, единственная причина, по которой Эгрей мог решиться на убийство, – выгода. Это исключительно расчетливый, грязный, маленький человечек. Запомните это.
 – Аббана посоветовала мне прислушаться к вам, – сказал Роол.
 – Очень правильный совет, – одобрил Элизахар. – Думаю, вам нужно похоронить сестру и вернуться к семье. Не стоит тратить время на поиски Эгрея и месть ему. Этим займусь я, как только у меня появится время. Обещаю вам: не пройдет и года, как его труп будет валяться на границе вашей земли.
 Роол все смотрел на подстриженные кусты. Потом проговорил:
 – Ну а если я случайно его повстречаю? Бывают же неожиданные совпадения!
 – Если такое произойдет, – тотчас откликнулся Элизахар, – убейте его не раздумывая. Не вступайте с ним в разговоры. Не смотрите ему в глаза. Не замечайте его улыбки. Помните: он зарезал вашу младшую сестренку – подло и ради какой-то выгоды.




 Глава двадцатая
 РАЗЪЕЗД


 Роол отбыл из Академии, увозя с собой тело сестры в особом сундуке, саженцы розовых кустов, которые будут высажены на ее могиле, и пачку стихотворений Пиндара, посвященных Софене.
 Пиндар был заранее предупрежден Аббаной. «Этот Роол – исключительный человек! – горячо говорила Аббана. – Для него сестра была всем. Она трагически заблуждалась на его счет, понимаешь? Считала его предателем. Глубочайшая ошибка! К несчастью – вполне обычное дело. Роковое непонимание между близкими».
 «А от меня-то ты что хочешь?» – наконец удивился Пиндар.
 «Роол думает, что ты посвящал Софене стихи».
 «Ну и что?»
 «Посвяти ей что-нибудь и подари ему. Он будет тебе благодарен».
 Поэт ненадолго задумался.
 «Я не успею дописать поэму... Сейчас я пишу поэму на смерть Софены... Точнее, это поэма о сущности смерти, о красоте распада... Но она посвящена Софене, если ты понимаешь, что я хочу сказать».
 Аббана сморщилась.
 «Нет, для Роола куда лучше подойдут твои старые стихи. Те, где про цветы и звезды. Ему больше поправится такое».
 Пиндар хотел было рассердиться – «буду я еще потакать вкусам невежественной публики!», однако Аббана быстро укоротила его. «У хорошего человека – большая беда. И ты как поэт можешь его утешить».
 И Пиндар сдался.
 А сдавшись, ощутил себя очень сердечным, добрым и самоотверженным. Это ощущение тревожило его и было непонятным.
 Почти сразу же после Роола из Академии Коммарши уехала и Фейнне. Ее отбытие оказалось для всех полной неожиданностью. Девушка не простилась ни с кем из новых друзей и даже не предупредила их о своем намерении.
 На практикуме по эстетике магистр Даланн объявила:
 – Госпожа Фейнне нас покинула. Срочно умчалась. Должно быть, неотложное дело. Нас не известили. Кратенькая записочка – и до свидания. Что ж, у богатых господ свои причуды.
 – А что я говорил! – сказал Пиндар. – Должно быть, это она из-за дуэли. Дрянь, конечно, история, но ведь Фейнне-то здесь ни при чем!
 – Очень даже при чем, – возразил Гальен. – По большому счету дрались-то из-за нее.
 – Как это? – деланно изумился Пиндар.
 – Не прикидывайся глупее, чем это простительно поэту, – сказал Гальен. – Всем известно, что Эгрей за ней увивался, а Софену это бесило. Кроме того, между нами – Софена ведь завидовала Фейнне.
 – Завидовала слепой? Ха, ха, ха, – сказал Пиндар.
 Ренье встал на скамью и проговорил негромко, но так, чтобы все слышали:
 – Я считаю для себя невозможным находиться рядом с господами, которые могут так говорить о достойных девушках.
 Он легко спрыгнул на землю и ушел, почти не хромая.
 А за его спиной еще долго кипели голоса.
 Выслушав брата, Эмери только головой покачал.
 – Что молчишь? – возмущался Ренье. – Видел бы ты их лица! Как они ненавидели Фейнне за то, что она сочла их общество... отвратительным! А ведь она права! Они отвратительны. Должно быть, все они завидуют ее богатству и знатности. Так завидуют, что даже про слепоту забыли.
 – Нам с тобой хорошо рассуждать, – возразил Эмери, – у нас с деньгами все в порядке. А нас они почему-то не ненавидят.
 – Неизвестно еще, о чем они шепчутся за нашей спиной, – сказал Ренье. Он сел, обтер лицо рукавом и тотчас потянул рубаху через голову. Ему было жарко. – Правильно сделала Фейнне, что уехала. Нечего ей водиться с такими...
 – С какими? – осведомился Эмери.
 Ренье сдернул с головы рубаху и уставился на брата.
 – Ты что, защищаешь их?
 – Нет, просто пытаюсь понять, что происходит. Говоришь, Фейнне уехала?
 – Сбежала – так точнее. Собралась и скрылась. Элизахар тоже хорош! Мог бы предупредить. Хоть бы записку оставил в «Колодце», что ли...
 – Если не оставил, значит, не счел нужным, – сказал Эмери.
 – Даже наемник гнушается нашей дружбой! – с новой силой закричал Ренье. – Даже он! Так что говорить о ней...
 – Он делает то, что она приказывает, – сказал Эмери успокоительно. – Смотри не лопни, Ренье.
 – А она даже не останавливала их. Пусть себе говорят гадости, чем больше, тем лучше!
 – Кто она?
 – Магистр Даланн.
 – Действительно странно, – согласился Эмери. Обычно Даланн не позволяла студентам вести посторонние разговоры на своих занятиях.
 – Я больше не могу, – пожаловался Ренье и повалился на кровать. – Я должен отдохнуть. Поехали к морю. Куда-нибудь в Изиохон. Бабушкин управляющий должен скоро привезти нам денег. Давай все бросим, как Фейнне, и уедем. Будем плавать в море, пить кислое вино и питаться жареными осьминогами. Именно этим занимаются на отдыхе все приличные люди из общества – чтоб ты знал.
 – Сдадим экзамены, тогда и уедем, – сказал Эмери.
 – Я хочу сейчас... – проныл Ренье совершенно по-детски.
 Эмери подошел к своему сундуку, открыл его и начал перебирать ноты. Потом заиграл какую-то незнакомую для брата пьесу. Ренье насторожился: такой музыки он прежде не слышал. Диссонансы резали слух, неожиданные аккорды на самых высоких регистрах пугали. В музыке глухо гудела ненависть и лязгало оружие. К финалу она чуть притихла, попыталась было заструиться – и взорвалась фонтаном отчаяния.
 Эмери отдернул пальцы от клавиш. Стало очень тихо. Как в могиле.
 – Ты прав, – сказал Эмери, – пора нам с тобой уезжать отсюда.
 Сборы в дорогу много времени не заняли – все принадлежащие братьям вещи легко умещались в двух небольших дорожных сундучках. Сложность, как всегда, представляли клавикорды: требовалось найти достаточно вместительный экипаж, и Эмери отправился в Коммарши, чтобы заняться этим.
 Ренье написал поручение управляющему, который должен был вскорости доставить деньги: часть суммы предназначалась для уплаты квартирной хозяйке в Коммарши, а остальное пусть привезет в Изиохон, в мэрии будут знать адрес.
 Братья решили не объясняться с университетским начальством. Если Фейнне позволяет себе подобные выходки, то чем хуже внуки благородной Ронуэн? Академия начала подгнивать – очень на то похоже.
 Закончив письмо, Ренье вздохнул. Вдруг ему стало жаль всего: и учебы, и товарищей, и беспечных вечеров в «Колодце». Пусть лекции бывали скучноваты, диспуты – глуповаты, а товарищи – и того хуже; но все-таки они были значительной частью его жизни. Может быть, лучшей. Кто знает? Будет ли еще такое чудесное время, когда можно только брать? Более того, когда от молодого человека требуют, чтобы он брал: знания, эмоции, ощущения, впечатления.
 Ладно, подумал Ренье. Решено – пути назад нет. Стараясь утешить себя, он попытался представить себе завтрашний день. Вот он снова отправляется в сад Академии, там цветут розы, но ни Фейнне, ни Элизахара, ни Софены больше нет, у Аббаны больной вид, половина студентов – кислая, с перекошенными лицами, другая половина – фальшиво бодрится, преподаватели сурово намекают на экзамены: старайтесь, постигайте премудрости удобрения репы, иначе никогда вам не сделать ваши грядки лучшими в мире, и даже Эльсион Лакар – эльфийская кровь, – питающая жизнь нашего Королевства, вам не поможет...
 О нет! Куда же запропастился Эмери? Скорей бы уж он вернулся. Ренье перевел взгляд на клавикорды, как будто инструмент мог ему сообщить, где задержался хозяин. Но клавикорды ответили весьма угрюмо: они не любили переездов. Их всякий раз приходилось настраивать заново. Они боялись за свою красивую крышку из розового дерева с узорами, похожими на разводы, какие бывают в гладком озере, когда на него попадают первые капли дождя.
 Клавикорды доставляли братьям немало неудобств при переездах. К примеру, нельзя было, повинуясь импульсу, вскочить на коня и умчаться куда глаза глядят. И несмотря на это, Ренье никогда и в голову не приходило роптать на увлечение старшего брата музыкой. Потому что это было, скорее, не увлечением и даже не призванием – музыка была его способом жить.
 Эмери не мыслил себя без мелодий. Он, наверное, умер бы, если бы у него отобрали инструмент. Мелодии, накапливаясь в душе, разорвали бы его в клочья.
 Эмери возвратился, когда уже темнело. Он нанял возницу с большой телегой, готового тащиться до Изиохона. За три дня пути этот сквалыга запросил пятнадцать золотых – последние деньги, какие оставались у Эмери.
 «С Генувейфой проститься не успел, – подумал Ренье. – С ней бы надо расстаться по-хорошему. Впрочем, зачем обязательно расставаться? Что помешает мне приехать и повидать ее?»
 Господская затея – тащиться в лес на ночь глядя – ничуть не смущала возницу.
 – За пятнадцать золотых хоть на голове ходите, – заявил он, поигрывая кнутом. – Мне так все равно. Я могу и ночью не спать, и днем, а потом зато сразу по два дня сплю.
 Это известие, противу всех ожиданий возницы, отнюдь не привело его нанимателей в восторг. По правде говоря, оба они мало обратили на него внимания. «Одно слово, господчики», – подумал возница чуть обиженно.
 Втроем они вынесли из комнат клавикорды и бережно водрузили их на телегу. Затем еще провозились, привязывая и укрывая плотными покрывалами. И только после того, как Эмери убедился в том, что с инструментом все в порядке, принесли остальные вещи.
 Возница изумленно глядел на сундучки братьев.
 – Эдакие фитюлечки, – высказался он. – Что же это вы так небогато живете?
 И снова никто не пожелал вступать с ним в рассуждения. «Да, господчики знатные, – подумал он. – Хороших кровей. Задору в них много».
 Сделав такой вывод касательно своих нанимателей, он вновь утешился мыслью о пятнадцати золотых. «Малоимущий седок иной раз лучше, – мысленно рассуждал сам с собой возница, – он разговорами доплачивает, любезностью. А эти – кинули деньги и дальше молчком. Как будто я не человек».
 Братья между тем в последний раз окинули взглядом свою комнату и переглянулись.
 – Вот и все, – сказал Эмери.
 – Тебе тоже грустно? – откликнулся Ренье.
 – Уезжать всегда грустно.
 – Это верно, – встрял возница.
 Братья забрались в телегу. Возница сердито чмокнул губами, и лошадь тронулась. Мимо потянулись знакомые улицы, мелькнул на окраине «Колодец», а затем путешественников поглотила ночная тьма.
 Луны светили, обе почти в зените, над густым лесом, окружавшим Коммарши. Через лес приблизительно день пути, объяснил возница, дальше начинаются возделанные поля, а затем почти сразу начинается море.
 – За хребетчик перевалим – и вот оно, – выразился возница.
 Лес выглядел теплым, мощным существом, с замедленным дыханием и очень внимательными затененными глазами. «Странно, – думал Ренье, покачиваясь на телеге, – вот мы – внутри этого существа, движемся по его артерии – так, словно стали его частью... Хорошо быть частью чего-то большого, могучего. Должно быть, солдатам в огромной армии так же уютно, как нам сейчас...»
 Телега качалась, деревья, обступая путников, шептали невнятно и таинственно. Братьев начало клонить в сон.
 Неожиданно Эмери проснулся, как от толчка: нечто постороннее, отвратительное взрезало целомудренную лесную тишину. Он открыл глаза и увидел впереди мелькание факелов.
 – Останови, – велел Эмери вознице.
 Тот беспечно натянул вожжи, и конь послушно встал. Равнодушный к людским заботам, конь тотчас потянулся к траве, растущей на обочине.
 – Что там, впереди? – спросил Эмери.
 Возница обернулся.
 – А, не знаю, – ответил он.
 – Там есть деревня?
 – Нет вроде бы. Да, точно – нет деревни. Какая деревня в лесу? – Он засмеялся, довольный своей догадливостью. – Нет, в лесу, господин хороший, совершенно определенно нет деревни.
 Словом «определенно» возница явно очень гордился.
 – Откуда свет? – снова спросил Эмери и потряс за плечо брата: – Проснись же!
 Ренье открыл глаза, попытался было вновь опустить веки, но безжалостный Эмери не позволил.
 – Просыпайся. Неладное там что-то, а у нас полторы шпаги на двоих.
 – Зачем же шпагой? – почему-то обиделся возница. – Может, там охотники...
 – Ночью? Кого они ловят ночью?
 – Может, хищник завелся...
 Ренье присмотрелся. Огни двигались, как будто множество людей с зажженными факелами беспорядочно бегало среди деревьев. Затем донесся громкий отчаянный крик.
 – Точно, зверь! – обрадовался возница. Он просто ликовал, наслаждаясь собственной опытностью и догадливостью.
 – Нет, – покачал головой Эмери, – так кричит человек.
 Крик повторился. И ему ответил дружный злобный вой.
 – Едем туда, – приказал Эмери.
 Возница тронул коня.
 – Мы и так собирались туда ехать, – сообщил он. – И нечего было останавливаться.
 С каждой секундой огни становились все ярче и как будто умножались перед глазами. Дорога все время петляла, она то приближалась к огням, то как будто удалялась от них, а затем, после последнего поворота, перед путешественниками внезапно открылась сенокосная поляна, и на ней – полтора десятка людей и несколько маленьких, распластанных на земле костров. В прыгающем багровом свете огней видны были черные одежды, подпоясанные веревками, сердитые лица, грубые пальцы, сжимающие гладко отесанные дубинки и пылающие факелы.
 Эмери поразили глаза одного из них: так смотрит не охотник, готовый гнаться за добычей, но любовник, предвкушающий ласки возлюбленной. И этот взор, мелькнувший перед юношей, испугал его гораздо больше, чем сама ночная встреча в чаще леса.
 Эмери быстро пересчитал собравшихся. Да, не больше пятнадцати. Они все время переходили с места на место, и оттого поначалу казалось, будто их – добрых три десятка.
 Ренье спрыгнул с телеги, и тотчас к нему приблизился один из «черных». Размахивая факелом, он ступал горделиво, вразвалку, с явным намерением произвести впечатление. Так ходят простолюдины, изображая важных господ, и у Ренье сразу засосало под сердцем от дурного предчувствия.
 Бабушка, госпожа Ронуэн, всегда говорила: «Если холопы начинают корчить из себя дворян – жди беды. Пока они свое место помнят – от души уважай их и не забывай благодарить; но смотри, чтобы не начали оценивать в золотой то, чему здравая цена – три полушки».
 Ломая язык «на деликатный лад», рослый, заросший бородищей человек произнес:
 – Любезнейший нам привет сиею ночною порою, уважаемые господа!
 – Доброй ночи, – отозвался Ренье.
 – Могу ли со всей любезностью поинтересоваться – для каких важнейших причин путешествуете вы несусветною порою? – продолжал человек в черном.
 Ренье ответил – спокойным и вместе с тем назидательным тоном, как будто преподавал собеседнику урок правильной речи:
 – В этом нет никакой тайны. Мы направляемся из Коммарши в Изиохон, добрый человек, и припозднились с выездом, а времени терять не хочется.
 Как и следовало ожидать, назидание пропало втуне.
 – Достохвально, – изрек человечище и перебросил факел из руки в руку. Дубинка висела у него на поясе.
 – Теперь и мы хотели бы задать вам пару вопросов, – продолжал Ренье.
 – Сие весьма возможно, – важно согласился предводитель.
 Прочие начали обступать братьев, однако пока что держались на некотором отдалении. Предводитель их поднял руку, призывая к молчанию и неподвижности, и они застыли, каждый приняв ту позу, которая – по его разумению – соответствовала торжественности и таинственности момента. Иные растопырили руки, другие, напротив, застыли как столбы, один расставил ноги пошире и оперся на дубинку, как на рыцарский меч.
 Эмери, внимательно наблюдавший из телеги за странными людьми, отметил эту позу: так любила стоять Софена. Только Софена выглядела при этом трогательно – или так представляется теперь, когда она умерла? – а мужлан, пародирующий знатного воина, смотрелся жутко.
 – Предполагаю я, – продолжал предводитель, обращаясь к Ренье, – что любопытствуете вы, уж не разбойников ли встретили. Отвечу сразу: отнюдь нет.
 – У разбойников другие лица, – честно сказал Ренье. Он не стал уточнять свою мысль и потому был понят неправильно – в лестном для толпы смысле.
 Предводитель обернулся к своим, и те разразились приветственными кликами, размахивая факелами и ухая на разные голоса. Затем предводитель вновь повернулся к Ренье.
 – Да, благородный юноша, вы правы. Не разбойники мы, но вершители справедливости.
 – Пусть участвуют! – гаркнул один из мужланов.
 – А то! – поддержал его другой.
 Казалось, они не двигаются с места, но тем не менее – Эмери видел это совершенно ясно, – с каждым мгновением все приближались, готовясь сомкнуть кольцо и навалиться на путников сплошной людской массой. Пока они еще порознь, хотя бы чуть-чуть, пока их плечи не соприкасаются, еще остается вероятность, что их удастся остановить. Но стоит им слиться воедино – и бесформенное, многорукое, разъяренное, тупое существо поглотит и Ренье, и Эмери, и всю музыку мира.
 – Молчать! – рявкнул предводитель.
 Недовольное ворчание прокатилось и стихло.
 – Мы – за справедливость! – возгласил предводитель «черных» людей. – Мы – искатели истины и света!
 – Поэтому вы бродите по ночам? – подал голос Эмери.
 Предводитель подошел к телеге и посветил на нее факелом. Эмери ответил на его пытливый взгляд спокойно, почти равнодушно.
 – Я так и не понял, о какой справедливости и о какой истине вы толкуете, – объяснил молодой человек. Он держался чуть свысока, как и подобает при разговоре с мужланом, и в то же время доброжелательно – как подобает в разговоре с мужланом, который пока что ни в чем не провинился.
 – Вы братья? – Предводитель переводил взгляд с одного знатного молодого человека на другого.
 – Это несомненная истина, и я охотно сообщаю ее тебе, – согласился Эмери. – А теперь поделись со мной своей правдой – и мы будем квиты.
 – Да убить их! – заревел кто-то из толпы.
 – Молчать! – заорал предводитель.
 Ночь гудела, готовая в любое мгновение обратиться в чудовище. «Сколько еще по всей стране таких – тупых, сбитых с толку? – думал Эмери, прислушиваясь к угрожающему сопению и топотанию ног. – Сколько скрывается их в сегодняшней ночи? Кто они такие? И кто управляет этим роем, где их пчелиная матка?»
 Конь удивленно дергал ушами, но смирно стоял на месте. Люди всегда приводили это животное в полнейшее недоумение, и он давно уже отказался от всяких попыток понять их поступки.
 – Мы не разбойники, – снова повторил предводитель. – Мы за справедливость. А несправедливость – в том, что Королевство осквернено. Да, осквернено!
 – А-а! – ревели в темноте и трясли огнями.
 – Осквернено! Эльфийская кровь оскверняет нашу землю! – Предводитель постепенно распалялся. Он стал как будто еще выше ростом, рот его разевался все шире, превращаясь в черную пропасть, и оттуда вылетали слова: – Нелюди проникают в наши дома! Нелюди совокупляются с нашими юношами! Рано или поздно такая нелюдь залезет и в королевский дом! В королевскую постель! Эльфийская кровь возродится в жилах правящей династии, а это значит...
 И тут он замолчал, как будто незримый нож разом обрубил его язык. Гул за спиной предводителя неуклонно нарастал: одетые в черное, озаренные факелами, люди раскачивались и мычали сквозь зубы все громче и громче пока наконец их голоса не слились в единый, мощный зов утробы.
 Против воли зачарованный, Эмери слушал эту зловещую музыку. Для маленькой пьесы она была слишком страшна: такое может существовать только как эпизод внутри большого симфонического произведения.
 «О чем я думаю? – сердито оборвал он себя. – На нас вот-вот обрушится толпа разъяренных мужланов, а я размышляю о симфониях...»
 – ...а это значит, – закричал снова предводитель, дернувшись, как будто его подкололи сзади острым шомполом, – это значит, что на престоле Королевства опять на долгие века воцарятся эльфы! И снова наша многострадальная земля окажется в рабстве!
 – Позвольте, – перебил Ренье, – на каких основаниях вы изволите называть нашу землю многострадальной? Насколько я знаю, урожайность... – Он попытался привести несколько цифр, которые заучивал для экзамена по почвоведению, но был бесцеремонно перебит.
 Дружный топот обрушился на землю поляны. Гремело так, словно по ней шагал, переваливаясь с боку на бок, великан. Голоса гудели в лад:
 – Неурожаи! Голод! Голод! Голод!
 – Обычное нежелание работать! – фыркнул Эмери.
 – Нас заставляют трудиться! – кричал предводитель. – Эльфы! Эльсион Лакар! Их кровь – это яд!
 – М-м-м-м... – непрерывно гудело на поляне, низкий, нечеловеческий звук.
 – Обобщим, – предложил Эмери. Он только что дал себе мысленную клятву: никто и ничто не выведет его из себя. – Вам не нравятся эльфы. По этой причине вы надеваете черное, вооружаетесь дубинками и собираетесь по ночам в лесу. Я правильно понимаю? В таком случае, ответьте на один вопрос: вы уверены, что это – действенное средство против эльфийской крови в жилах правящей династии?
 Он помолчал и, не слыша ответа, добавил:
 – Не подумайте, что я насмехаюсь. Просто мне хотелось бы выяснить все до конца. Возможно, мы даже присоединились бы к вам.
 – Это было бы самым разумным из всего, что вы могли бы совершить во всей своей жизни! – торжественно изрек предводитель, и Эмери опять показалось, что он говорит не своим языком и не своим голосом. – Я могу убедить вас! Я могу убедить вас – как некогда убедили меня и всех этих добрых людей! И еще тысячи и тысячи других, по всей стране, – мы все знаем это...
 «Тысячи, – подумал Эмери. – Пока что они просто болтают. Машут факелами, проклинают Эльсион Лакар. Но настанет некий день, о котором никто из нас пока не подозревает, – и пчелиная матка позовет их в свое гнездо. И они полетят. Огромные разъяренные рои. Им будет безразлично, кого жалить. Они захотят излить свой яд и умереть...»
 Предводитель чуть посторонился. В рядах его сторонников произошло движение, и вперед вытолкнули странное существо. Впрочем, оно имело определенное сходство с человеком. Высокое, тонкое, с копной спутанных волос, падающих на лицо, пленное создание было связано двумя сыромятными ремнями: один прикручивал локти к талии, другой стягивал лодыжки. Чуть заостренные ушки высовывались между прядями, тощие плечи тряслись.
 – Эльфийское отродье! – заревел предводитель, тыча факелом пленнику почти в самое лицо.
 Ренье испугался, что сейчас займутся волосы и одежда, но каким-то чудом обошлось.
 Искаженные мечущимися тенями лица собравшихся представлялись теперь дьявольскими образинами. Провалы глаз и ртов зияли, точно были входами в преисподнюю, и оттуда, как чудилось Ренье, рвался наружу дикий ужас. Ужас неприрученного зверя перед запахом человека – загнанного в ловушку, устрашенного не смертью, но чем-то большим, чем смерть. Чем-то, чего он не понимает, но что убивает его.
 Эмери слышал, что некоторые из собравшихся уже охрипли; следовательно, скоро они перестанут орать и приступят к завершающему действу.
 – Побьем ее дубинками! – крикнул предводитель. – Никогда ей не совращать сыновей человеческих!
 – А-а... – рычала и завывала ночь.
 И Эмери казалось, будто он слышит, как откуда-то из невероятной дали другая такая же стая отзывается ликующим, злобным воем.
 «Нет, – подумал Эмери, – им не испугать меня!»
 – Стойте! – Молодой человек спрыгнул с телеги и чуть покривился, когда неловко ступил на больную ногу. – Вы не можете это сделать!
 Предводитель усмехнулся и похлопал себя дубинкой по сгибу локтя.
 – Почему это?
 – Да просто потому, – сказал Эмери спокойно, – что я вам запрещаю.
 Ренье подошел к брату и обнажил шпагу.
 – Пожалуйста, отдайте нам эту женщину, кем бы она ни была, и расходитесь по домам, добрые люди, – продолжал Эмери. – Мы разберемся и решим, как с ней поступить. Так будет разумнее всего.
 Предводитель вплотную надвинулся на братьев. Они ясно видели его лицо, озаренное светом факела: глубокие морщины, мешки под глазами, мясистые губы, постоянно двигающиеся в бороде.
 – С ней, стало быть, заедино? – проговорил он. – Вы, богатенькие, завсегда с ними.
 Он раздвинул губы, и Эмери увидел редкие желтые зубы.
 «От него так пахнет, словно он ест мертвечину», – подумал Эмери.
 Ренье тихо свистнул сквозь зубы. Это был их старый условный знак: быть начеку – сейчас начнется.
 Эмери все еще смотрел на предводителя, когда взор «черного» неожиданно изменился: из глаз ушла осмысленность, зрачок метнулся и помутнел, в нем отразились обе луны, а затем все исчезло – веко опустилось, и предводитель «черных» рухнул на землю. Ренье едва успел выдернуть шпагу.
 – Грязный прием, – сказал Эмери брату. – Он не ожидал атаки.
 – Их пятнадцать, а нас двое, – ответил Ренье.
 Он отсалютовал трупу и прыгнул вперед.
 Люди с факелами не сразу поняли, что происходит. Ренье вертелся среди них, как демон: он успел ранить в руку одного, пырнуть в живот другого и перерезать горло третьему, когда оставшиеся набросились на него и окружили. Со стороны казалось, что Ренье тонет в густом черном море.
 Эмери выдернул из-за пояса кинжал и метнул его, угодив в чью-то черную спину. Спина была очень широкой – грех промахнуться. Человек зашатался и повалился. Он умер так кротко, что Эмери ощутил укол сожаления.
 Однако картина, которая открылась перед ним в образовавшуюся брешь, разом изгнала из головы Эмери все покаянные мысли. Ренье теснили со всех сторон. Если бы нападавшие не мешали друг другу, они давно бы размозжили голову младшему брату.
 Испуская крики – явно в подражание дяде Адобекку, который приезжал в замок охотиться на лисиц, – Ренье метался в кругу врагов. Еще один недруг закачался, но удержался на ногах, а другой ловко попал Ренье по локтю левой руки и выбил у него кинжал. Эти люди, одетые в черное, не переговаривались, но испускали глухие утробные звуки и, казалось, понимали друг друга без слов, точно были частями единого организма.
 Эмери, сильно хромая на бегу, ворвался в круг. Его почти сразу ударили дубинкой по плечу. Неловкий выпад шпагой был ответом, укол пришелся врагу в середину ладони, и человек в черном испустил пронзительный визг.
 Эмери отчаянно пробивался к брату. Люди в черных одеждах, почувствовав вторжение в свою среду второго раздражителя, почти сразу рассыпались и слепили вместо одного огромного кома два поменьше.
 Эмери задыхался от зловония, шерстяные тряпки лезли ему в глаза, забивали ноздри, грязные пальцы ухватили его за угол рта и начали рвать. Эмери ткнул кулаком в чье-то горло. В уши ему сопели.
 «Замечательный способ умереть», – подумал Эмери. Ужас наконец взял верх в его душе и, словно желая отомстить за долгое ожидание, впился в сердце молодого человека с такой яростью, что Эмери невольно застонал.
 И тут раздалось оглушительное лошадиное ржание. Ни мгновения братья не думали, что слышат голос той смирной лошадки, которая привезла их на поляну. Нет, кони были незнакомые, разгоряченные скачкой. Их копыта громко застучали по земле.
 Рой нападавших распался. Двое или трое «черных» были сбиты с ног, один получил копытом по голове и покатился по земле, пятная траву черной кровью.
 Ренье увидел громаду всадника совсем близко и закричал:
 – Помогите нам!
 Второй всадник галопом объезжал поляну, настигая бегущие точки факелов и опрокидывая их на землю.
 Эмери тяжело переводил дыхание. Несколько «черных» ползали по земле и приглушенно рыдали. А связанное ими существо все так же молча стояло возле растоптанного костра и не делало ни малейшей попытки прятаться.
 Второй всадник вернулся.
 – Удрали, – сообщил он.
 Первый глухо пробормотал:
 – Что здесь происходит?
 Оба спешились и подошли к братьям. В это самое мгновение, словно нарочно, порыв ветра раздул один из угасавших костерков, и Эмери увидел знакомое лицо.
 – Гальен! – удивленно выговорил он.
 – Эмери! – обрадовался Гальен. – То-то мне почудилось, что голос знакомый... А кто это с тобой? И во что вы вляпались?
 – А с тобой кто – Аббана?
 Девушка засмеялась.
 – Вот это встреча! Что здесь происходит? Почему они хотели убить тебя, Эмери? И кто этот юноша?
 Ренье похолодел. Бабушка ясно предупреждала: никто не должен знать, что их двое.
 Он едва не вскрикнул, когда услышал, как старший брат преспокойно отвечает:
 – Да братишка мой младший, Ренье. Сегодня утром приехал и утащил меня к морю. Мы с клавикордами провозились до вечера, вот и выехали ночью...
 – Даже не простились, – упрекнула Аббана.
 – Так ведь вы уехали кататься, – легко возразил Эмери. – Я заходил, а тебя дома не было.
 – Это верно, – согласилась Аббана. – Ну, знакомь нас.
 Ренье приблизился и остановился так, чтобы огонь не слишком хорошо освещал его.
 – Госпожа Аббана. Господин Гальен.
 Аббана засмеялась.
 – Называй их просто по имени, – сказал Эмери. – У нас так принято.
 – Ладно, – согласился Ренье. – Я хотел на будущий год поступать в эту же Академию. Вот, приехал поглядеть, как здесь и что. А то ведь от Эмери не дождешься чтобы рассказал.
 – Это точно! – хмыкнул Гальен. – Из Эмери лишнего слова не вытянешь.
 Они пожали друг другу руки. Ренье ощутил страшное облегчение и вместе с этим чувством на него навалилась слабость. Он шумно перевел дух.
 – Если бы вам не вздумалось покататься, нас бы, пожалуй, сегодня прибили дубинками, – признался Ренье. – Я очень рад нашей встрече. Вдвойне рад знакомству с друзьями брата. Отвратительно было бы погибнуть вот так...
 – А вы здесь как очутились? – спросил Эмери у товарищей. – Далековато вы забрались для обычной прогулки.
 – Мы взяли лошадей в конюшне Коммарши, поехали развеяться... – начал Гальен, чуть смущаясь.
 – И заблудились, – подхватила Аббана. – Точнее, это я заблудилась. Гальен просто меня сопровождал.
 – Да ладно тебе, – сказал Гальен. – Мы действительно потеряли дорогу, а тут ночь...
 – И факелы!
 – Объясните же наконец, что здесь произошло! – потребовал Гальен.
 – Где пленник? – спохватился Эмери.
 Ренье быстро подошел к связанному созданию и перерезал ремни.
 – Прости, – сказал он негромко, – нужно было сделать это чуть раньше.
 – А я знала, господин Эмери, что ты придешь, – сообщило существо, отбрасывая волосы с лица. – Я им так и сказала.
 Ренье не выдержал – ахнул: Генувейфа!
 Дочка гробовщика смотрела на него ясно, бесстрашно. Она как будто совершенно не была испугана случившимся.
 – Меня зовут Ренье, – быстро сказал молодой человек. – Ренье. Ты запомнила?
 – Как не запомнить! Я же всегда говорила, что твое имя не Эмери! – обрадовалась она. И вдруг разрыдалась: – Они такие злые, такие страшные! Зачем они меня связали? Они показывали мне дубинки и все объясняли, как будут бить меня и в конце концов убьют. И вообще – что они со мной сделают. Почему они это хотели? Тебя так долго не было... Где ты был?
 Ренье обнял ее и прижал к себе.
 – Не плачь, Генувейфа, – прошептал он.– Сам не знаю, почему я так долго не приходил. Идем.
 Он подвел ее к костру. Девушка шла с трудом, спотыкаясь, и с облегчением улеглась на землю.
 – Глупые мужланы приняли за эльфийку самую обычную девушку, – объяснил Ренье. – Она говорит, что живет в Коммарши. Кстати, познакомьтесь: ее зовут Генувейфа. Да, милая? Так ты назвалась? – Ренье наклонился к девушке.
 По мнению Эмери, он весьма неудачно изображал, что видит это создание впервые в жизни, однако Гальен и Аббана, кажется, совершенно не замечали фальши.
 Ренье чуть понизил голос и добавил:
 – Мне показалось, что она немного... не в себе.
 – В Коммарши считают, что я дура, – сообщила Генувейфа. – Прямо так и говорят! Прямо в лицо! Но это совершено не так. Я очень умная. Я вижу такие вещи! Вам бы никогда такого не увидеть.
 Она приподняла лицо. При свете костра она действительно выглядела диковато, и кое-кто мог бы принять ее за нечеловеческое существо.
 Эмери оглянулся.
 – Несколько... этих... – он брезгливо покривил губы, – они еще живы. Что будем с ними делать?
 – Ничего, – ответил Ренье. – Я вообще не хочу о них больше думать. Помрут – туда и дорога, а выживут – жаль, но ничего не поделаешь.
 – Сбежавшие не вернутся, как думаешь? – настаивал Эмери.
 – Вряд ли, – ответил ему Гальен, – мы их здорово напугали. Лично я покалечил двоих или троих.
 – Здорово, – пожал плечами Эмери. – Еще одна чудесная история для Академии. Мало студентам дуэли со смертельным исходом – они еще увечат мирных поселян.
 – Думаешь, в Академии об этом станет известно?
 – Да, – сказал Эмери.
 Он встал и сделал несколько шагов в темноту. До сидевших возле костра донеслось сопение, потом какая-то возня и приглушенная ругань, завершившаяся звонкой затрещиной. Затем Эмери вновь показался в круге света. Он тащил за собой человека, лицо которого наполовину было залито кровью.
 – Я знаю его, – сказал Эмери, брезгливо выпуская своего пленника. – Узнаешь, Гальен?
 – Экзекутор Коммарши! – удивленно вымолвил Гальен. – Жертва Маргофрона!
 Чиновник смотрел на него с неприкрытой злобой, и Эмери вдруг поразился тому, каким тщедушным, неказистым был этот человек. «Как странно, – подумал Эмери. – Всегда хочется, чтобы убийца был, по крайней мерее, рослым, мощным мужчиной. Чтобы подлец обладал породистым лицом, красиво изъеденным печатью порока…
 – Можно, я поговорю с ним? – обратился Эмери к своим друзьям.
 – Тебе охота? – удивился Гальен.
 – Да. – И наклонился к экзекутору. – Послушайте, я хочу понять одну вещь. Вы живете в городе, мэрия дала вам работу – может быть, не слишком почетную, но необходимую. Вы могли бы даже стать уважаемым человеком. Зачем вы связались с...
 – Почему бы и нет? – перебил его пленник. – Чем они хуже вас? Эти люди любят свою землю. Они не желают ее осквернения.
 – Я допускаю, что вы – больший патриот, чем я или мои друзья-студенты, – начал Эмери.
 Пленник обнажил зубы и тихо зашипел. Слюна выступила в углах его рта и стала пениться. Эмери опустил веки и замолчал.
 Ренье пришел ему на выручку.
 – Если вы жили в городе, то наверняка знали, что девушка – вовсе не эльфийка. И все-таки допустили, чтобы ее схватили. За что ее должны были забить до смерти? Неужели этого требовал ваш патриотизм?
 – Ничего я не знаю! – закричал экзекутор. – Да, я живу в городе! А мой родной брат живет в деревне! Я знаю мои корни! Я знаю, что наша почва... что эльфы... они все захватили... И где-то есть тайные эльфы.
 – И их надо истребить? – подхватил Ренье.
 – Да! – сказал экзекутор устало. – Именно. Потому что их женщины проникают...
 Его глаза рыскали по сторонам, но не в поисках спасения, а словно бы высматривая – не притаились ли поблизости нелюди. Тщедушное тело била мелкая дрожь, зубы постукивали. Потом экзекутор застыл, как неживой, и даже перестал дышать. Наконец он медленно выпустил воздух через ноздри и опустил голову на грудь.
 Ренье подтолкнул его кулаком.
 – Да, да, кругом тайные эльфы. Это мы уже слышали. И вы верите в такую чушь?
 – Да, – сказал пленник и поднял лицо. Утомленное, но вполне обычное, ничем не примечательное лицо, каких в толпе тысячи. – Я в этом убежден.
 – И городская дурочка, по-вашему, является такой вот тайной эльфийской девой, которая вознамерилась похитить семя ваших сыновей? – спросил Эмери, кривя губы.
 – Я не дурочка! – возмутилась Генувейфа.
 – Вы знали ее. – Эмери схватил экзекутора за горло. – Наверняка весь Коммарши знает, что дочка могильщика – самая обыкновенная женщина. Не эльфийка. И все же вы ни слова не сказали в ее защиту. Ее забили бы дубинками у вас на глазах... А может, вам просто нравится смотреть, как умирают люди?
 – А может, она не родная дочь? – проговорил экзекутор, и Эмери стало очевидно: этот человек абсолютно уверен в своей правоте.
 – Давайте наконец перережем ему горло и уедем отсюда, – предложил Ренье. – Меня до крайности утомил этот человек. К тому же он представляет опасность.
 Пленник вдруг улыбнулся – широко и радостно. Он выпрямился и неспешно потянулся к Эмери – так, словно хотел обнять его. Он смотрел так невинно, с такой дружеской простотой, что Эмери в первое мгновение ничего не понял.
 – Берегись! – крикнула Аббана. Клинок блеснул в ее руке.
 Улыбка пленника сделалась еще шире, рот начал сползать на сторону и растекаться по подбородку. Эмери ошеломленно смотрел на него. Потом он понял, что из губ экзекутора льется кровь. Аббана вытащила шпагу из тела и аккуратно положила ее себе на колени. Девушка начала тихо смеяться, одним горлом.
 Из мертвой руки пленника выпал нож. Генувейфа, не обращая внимания на кровь, взяла этот нож и стала играть, бросая его в ямку. Случившееся как будто осталось вне ее внимания.
 Неожиданно Аббана вскочила, уронив с колен свою шпагу, и отчаянно завизжала.
 – Опять! Софена! Опять! Опять! Смерть!
 Гальен схватил ее за плечи и прижал к себе. Она принялась биться и вырываться, а после затихла, длинно, печально всхлипывая.
 – Нет, эдак я больше не выдержу, – сказал Эмери. – Я хотел писать научную работу по кафедре эстетики, у меня чувствительная душа. Знаете что, братцы вы мои? Грузитесь на телегу. Поедете с нами в Изиохон. За вещами пришлете потом. Садитесь и едем, немедленно. Я не могу находиться на этой поляне ни минуты дольше.
 Гальен выпустил Аббану и глянул на приятеля:
 – Эмери, голубчик, возможно, для тебя это прозвучит странно... но у нас нет денег, чтобы снять новое жилье в другом городе.
 – За все заплачу я, – сказал Эмери. – Даже не думай о деньгах. Средства есть. Сажай ее в телегу. Там есть вино, выпейте хоть все, только успокойтесь. Ренье, возьмешь лошадей. Верни их в конюшню. И отвези домой Генувейфу, ладно?
 – Ей нужно переодеться, – сказал Ренье. – Она вся в крови.
 – Проклятье! – Эмери подбежал к телеге.
 Возле нее он обнаружил еще двоих в черном – видимо, это были из тех, кого потоптал конь Гальена. Обнявшись, они сидели на земле и стонали.
 – Вон! – заревел Эмери.
 Сильно толкнув одного из них ногой, Эмери приблизился к телеге, забрался под навес и откинул крышку своего сундука. Рубаха, штаны, длинный кафтан вылетели наружу и упали на траву, медленно паря в воздухе, точно ночные бабочки. Под конец Эмери прихватил немного мелких денег.
 Все. Бегом назад.
 – Долго еще ждать, господин хороший? – невозмутимо спросил возница.
 – Сейчас едем, – ответил Эмери.
 – У, выдры! – Возница погрозил в темноту кнутом. – Непременно надо напасть и задержать людей! Все им неймется. Эльфы какие-то. Кто их видел, этих эльфов? Эльфов нет. До них не доберешься, даже если захочешь, а уж среди нас они точно жить не станут. Деликатный народ. И злой, говорят.
 Он все бубнил и бормотал, развлекая сам себя.
 Эмери подбежал к брату, сунул ему вещи и кошелек.
 – Займись девочкой. Купи для себя верховую лошадь, договорись в конюшне. Догонишь нас в Изиохоне завтра. Все, мы едем!
 И Ренье остался с Генувейфой.
 Она смотрела на него лукаво. Луны опять разошлись на небе: Ассэ продолжала стоять в зените, Стексэ клонилась к горизонту. Спектр света изменился, и Генувейфа внезапно взмыла над поляной. Она проплыла несколько шагов над головой Ренье. Ее босые ноги задели его макушку. Он поднял голову, и разорванная одежда мазнула его по лицу. Девушка изогнулась в воздухе и, нависая над Ренье, обняла его за шею.
 – Ты уверена, что не эльфийка?
 – Мой отец не был эльфом.
 – А был ли он твоим отцом?
 – Разумеется, – сказала Генувейфа. – Это все знают.
 Ренье взял ее за руки и притянул к себе.
 – Я могу тебя поцеловать, – проговорила Генувейфа. – А Эмери – твой брат? Вы очень похожи. Сразу видно, что родные. А почему ты назвался именем брата?
 Ренье поймал глазами луч, шагнул туда, где смешивались голубое и золотистое, и тоже приподнялся над землей. Он обхватил девушку за талию. Она была горячей, как зверек. Глаза Генувейфы горели.
 – Я красивая? – спросила она.
 – Очень, – искренне ответил Ренье.
 – Я дурочка?
 – Как ты попалась к ним в руки?
 Она сморщилась.
 – Это неинтересно.
 – Мне – очень интересно.
 – Правда? Тогда ладно. Я шла по лесу и пела. Разные песни. Про раковины, про кувшины с женским голосом – все такое.
 – То, что тот парень говорил слепой девушке?
 Генувейфа закивала. «Пиндаровы бредни, – подумал Ренье, – и снова они сослужили плохую службу. Странно. Стихи вроде бы были приличные, а сколько от них неприятностей!»
 – В общем, я пела, а они как выскочат! Схватили меня, связали. Целый день мучили, пугали. Я пить хотела... К вечеру их стало много. Все с дубинами. Этот пришел, из Коммарши. Я ему говорю: ты меня помнишь, я ведь дочка гробовщика и сама теперь гробовщица, кстати. А он только отворачивается. Да ну их! Тебя вот долго не было.
 – Ты знала, что я приду? – удивился Ренье.
 – Если бы ты не пришел, я бы умерла, – просто ответила девушка. – Конечно, я знала, что ты придешь. Я ведь не могу умереть, правда?
 Стексэ скрылась за горизонтом, и они плавно опустились на землю. «Генувейфа не может умереть, – подумал Ренье. – Как все просто».
 – Ты умеешь ездить верхом? – спросил он у девушки.
 Она опасливо посмотрела на лошадей и не ответила. Ренье сел в седло, наклонился и поднял к себе Генувейфу. Она была довольно тяжелой. «Надо было раньше это делать, пока мы еще летали», – подумал Ренье, усмехаясь.
 Медленно он развернул коня и поехал прочь с поляны.




 Глава двадцать первая
 ЧИЛЬБАРРОЭС


  Огонь здесь казался бледно-синим, а руки, подкладывающие в костер тоненькие прутики, выглядели совсем прозрачными. Элизахар смотрел на них с удивлением. Неужели это его собственные руки? Неужели эти самые пальцы сжимали рукоять меча, вытаскивали из ножен метательные кинжалы, сплетали петли, хватали за узду лошадь, сжимались в кулак? Сейчас они выглядели так, словно едва в состоянии были приподнять с земли даже хрупкую веточку. 
  Мир вокруг него не казался больше реальным. Самым живым был здесь тот прозрачный старик, что дважды являлся Элизахару: сперва на пути в Коммарши, а затем – в «Ослином колодце». 
  «Береги госпожу». 
  Элизахар застонал сквозь зубы и свесил голову на грудь. Тотчас старик быстро ударил его по щекам – обеими ладонями сразу. 
  – Не спи! Не спи! 
  Элизахар умученно поднял взгляд. 
  – Ты умрешь, если заснешь. 
  – Но я хочу... – пробормотал Элизахар. 
  – Здесь не спят, – резко сказал старик. – Ты помнишь мое имя? 
 – Чильбарроэс.
  – Повторяй его, пока не проснешься. 
  – Чильбарроэс... 
  – Расскажи, что случилось. 
  – Я уже рассказывал. 
  – Повторяй это, пока не поймешь всего. 
  – Ладно. 
  Их окружал густой туман. Казалось, этого места вовсе не существует – какая-то остановка на пути из небытия в небытие. Королевство осталось позади, но пустыня, что возникла на границе, вдруг исчезла. Ее съел туман. 
  Элизахар сунул руку в костер и не ощутил жара. 
 Все, наверное, до сих пор считают, что Фейнне попросту уехала. Пришла в голову богатой девице такая фантазия – бросить учебу, вот она и отбыла в неизвестном направлении. Ее ведь даже искать не будут. Никто не спохватится до конца семестра, когда начнутся каникулы и Фейнне не приедет к родителям, домой – отдыхать, как и положено добропорядочной студентке.
 ...В тот день Фейнне отправилась на прогулку. Она сказала, что хочет побывать в Коммарши. Нянюшка намеревалась сделать в городе кое-какие покупки, и Фейнне пожелала при этом присутствовать. Старушка только покачивала головой, когда Фейнне взахлеб говорила о городе и его чудесах.
 – Где вы только все это отыскали, моя лапонька? – удивлялась няня.
 – Мне об этом рассказывал Эгрей, – сказала Фейнне, чуть покраснев. – Да, я знаю, что он дурной человек. И все равно не жалею о том, что проводила с ним время. Каким бы он ни был дурным, он так замечательно рассказывал!
 – Да врал он замечательно! – фыркнула нянюшка.
 Фейнне обвила ее шею руками, прижалась щекой к ее щеке.
 – Голубушка, ну пусть даже и врал! А ты мне будешь говорить одну только правду! Вот я и сравню. Там, в городе, интересные звуки, запахи. Там люди... ходят, разговаривают... у них какие-то дела...
 – Охота вам еще вникать в их дела, – вздыхала няня.
 – Я не хочу вникать, мне хочется просто послушать. Услышать в голосах краски и образы... Я ведь хорошо рисую?
 – Лучше всех, мое сокровище.
 Элизахар должен был сопровождать обеих дам, но его задержали на кафедре эстетики. Магистр Даланн попросила его остаться.
 – Раз уж вы ходите на занятия вместе с госпожой Фейнне, – начала она, – хоть за ваше образование и не заплачено...
 – Стало быть, полученными знаниями я воспользоваться не смогу, – сказал Элизахар. – Коль скоро и документов об окончании Академии мне не выдадут. Не так ли?
 – Недурно бы еще выковырять из вашей головы все то, чем вы ее здесь себе забиваете, – добавила Даланн.
 – Предлагаю вам обсудить сей щекотливый вопрос с моей хозяйкой, хорошо? – ответил Элизахар. – Я делаю только то, что мне поручено. Деньгами госпожи Фейнне я всяко не распоряжаюсь. Будь иначе, я бы целыми днями торчал в «Колодце» и пьянствовал в свое удовольствие.
 – На вас похоже! – сказала Даланн. – Однако вернемся к нашей основной теме. К тому, о чем я говорила, прежде чем вы меня перебили.
 Элизахар вытащил таблички и палочку и произнес.
 – Охотно.
 – Записывайте.
 И она начала диктовать вопросы, которые необходимо проработать для успешной сдачи первого экзамен. Поскольку Фейнне появилась в Академии не с самого начала учебного года, она пропустила несколько важнейших тем, и теперь ей предстоит их наверстать.
 – Возьмете в библиотеке кое-какие труды и будете ей читать, – зудела магистр. – Пишите.
 Она диктовала название за названием, пока у Элизахара не кончилось место на дощечках.
 – Ладно, – махнула рукой Даланн, – полагаю, этого довольно.
 – Я могу идти? – спросил он.
 – Да. Теперь можете.
 И он ушел.
 Дома госпожи Фейнне не оказалось, служанка тоже отсутствовала, поэтому Элизахар решил, что они отправились в город, не дожидаясь его. «Что ж, – подумал он, – в конце концов, Коммарши – не такое уж опасное место, чтобы нельзя было отпустить туда девушку со старушкой-няней. Как-нибудь погуляют без охраны».
 В ожидании Фейнне Элизахар отправился в библиотеку, чтобы взять указанные книги и заодно просмотреть их: читать вслух все подряд было бы затруднительно. Он провозился пару часов и уже собирался покидать библиотеку, когда там появился магистр Алебранд.
 – А, – сказал магистр, – чрезвычайно похвально. В то время как студенты прожигают время в кабаке или крадут старые тряпки у городских могильщиков, солдафон-наемник штудирует ученые труды.
 – Во всяком случае, эти фолианты достаточно толстые, – отозвался Элизахар, вставая. – Если такой штукой треснуть по голове, враг будет обездвижен.
 – Хотите сказать, научные труды госпожи Даланн вызывают у вас профессиональный интерес? – хмыкнул Алебранд.
 – Можно выразиться и так, – согласился Элизахар.
 Алебранд смотрел на него немного странно. Как будто прицеливается, подумал Элизахар – и вдруг насторожился. Алебранд уловил перемену в глазах своего собеседника и успел отреагировать быстрее, чем ожидал телохранитель Фейнне.
 Быстро выбросив вперед сжатый кулак, магистр Алебранд разжал пальцы, и что-то едкое, колючее полетело Элизахару в глаза. Слезы хлынули обильным потоком затуманивая зрение, а каждый вздох давался теперь ценой страшной боли – точно ноздри забило осколками стекла. Элизахар качнулся, желая сделать шаг, но потерял равновесие и рухнул на пол.
 Он еще ощущал, как над ним наклоняются и высыпают остатки ядовитого порошка прямо ему в глаза, а затем невероятная усталость навалилась на него и утащила за собой вниз, в бесконечное глухое падение.
 Алебранд отряхнул руки, вытер их об одежду и несколько раз подряд оглушительно чихнул.
 – Готов? – послышался голос у двери.
 Алебранд обернулся. Магистр Даланн быстро бежала к нему.
 – Спит?
 – Назовем это сном, – согласился Алебранд. – Я едва не опоздал. Он что-то заподозрил.
 Даланн чихнула.
 – Фу, тут все провоняло а-челифом, – сказала она. – Счастье, что студенты заходят в библиотеку крайне редко.
 – Тяжелый, – сказал Алебранд, наклоняясь над поверженным Элизахаром. – Помоги мне.
 Она нагнулась, схватила пленника за ноги.
 – Чем его кормили? Железными чушками? – проворчала она.
 Вдвоем они подтащили его к выходу и там переложили на садовую тачку, накрыв сверху мешковиной.
 Элизахар пришел в себя и увидел вокруг только темноту. Он пошевелился и понял, что не связан. Однако кругом было так темно и тесно, что он вдруг испугался: не в гробу ли он лежит. Пальцы послушно сгибались и разгибались. Болела голова и сильно донимала резь в глазах и носу, но все остальное вроде бы в порядке.
 Снаружи донеслись голоса. Элизахар прислушался: магистр Даланн что-то твердила Алебранду, а тот ворчал и отнекивался.
 – Ты должен! – говорила Даланн.
 – Тебе будет странно в это поверить, дорогая, но ведь я не убийца, – отвечал Алебранд. – Я не могу просто взять и перерезать горло спящему человеку. Если ты считаешь, что это так уж необходимо, сделай это сама.
 – Я женщина! – возмутилась Даланн.
 – Сама знаешь, что у нашего народа разница между мужчинами и женщинами не так велика, как у людей.
 «Что он имеет в виду? – тяжко ворочалось в голове Элизахара. – У какого "нашего" народа? Они что, не люди? Но ведь не эльфы же... Исключено. Эльфов здесь нет. Не бывает. Когда-то были, но теперь – нет».
 – Я не буду его резать, – твердо произнесла Даланн. – Ненавижу кровь.
 «Кого резать? – с трудом соображал Элизахар. – Должно быть, они говорят обо мне. Оглушили какой-то отравой, а теперь обсуждают, кто из двоих меня убьет. Польщен. Будь я проклят, это ведь чрезвычайно лестно: два высокоученых магистра – против одного бедного невежественного солдата... Чем же это я им так досадил?»
 Неожиданно он понял.
 «Фейнне! Какое им дело до меня! Я мешал им добраться до Фейнне!»
 И такая страшная тревога охватила его, что он едва не вскрикнул.
 – Хорошо, ты не будешь его убивать, я не буду его убивать, – ворчал Алебранд. – Но нам необходимо избавиться от него.
 – Отвезем подальше и бросим, – сказала Даланн. – Он никогда ее не найдет. Будет бродить, пока не умрет. А если он вздумает явиться с такой историей к ее родителям и попросить у них помощи, они его попросту повесят.
 Телега остановилась. Элизахар закрыл глаза и расслабился. Сверху сдернули мешковину. Сквозь закрытые веки он ощущал солнечный свет. Алебранд несколько секунд пристально рассматривал пленника.
 – Веки дергаются, – сказал наконец магистр. – Скоро очнется. Давай избавляться от него. Пора возвращаться.
 Сильные руки схватили Элизахара за лодыжки и сдернули с телеги. Он упал на дорогу и сильно ударился, но только застонал, не открывая глаз.
 Алебранд пнул его на прощание в бок. Нога у магистра оказалась тяжелой и твердой, будто каменная.
 – Дурак, – сказал ему магистр на прощание. Затем он сел в телегу и взялся за вожжи.
 Когда телега скрылась за поворотом, Элизахар, не вставая, прополз несколько шагов и перебрался на обочину. Солнце уже клонилось к закату. Кругом расстилались возделанные поля, но ни единого признака человеческого жилья Элизахар не заметил.
 Он устроился среди травы поудобнее, потер виски, провел руками по глазам. Резкая боль отступила.
 Неожиданно он ощутил лютый голод. Сколько времени прошло? Долго ли он провалялся без сознания? День, два? Куда завезли его магистры? Определить это было невозможно. Голова гудела и кружилась.
 Он знал, что должен во всем разобраться, но мысли разбегались. Поэтому Элизахар заполз поглубже в посевы и там заснул.
 Когда он открыл глаза в следующий раз, был полдень. Теперь стало легче. Он попробовал встать и сделать несколько шагов. Ему нужно было найти воду.
 Он выбрался обратно на дорогу и пошел под уклон. Ручей, протекавший в низине, почти пересох, но пару лужиц еще можно было отыскать, и это оказалось спасением.
 Вода вернула ему ясность соображения, наполнила тело новыми силами. Теперь даже голод не казался таким ужасным.
 Элизахар сорвал несколько колосьев и выковырял оттуда неспелые зерна. Он лежал на поле и снизу вверх смотрел сквозь жиреющие колосья на синее небо. Он видел, как крохотные мышки бегают по стеблям, охотясь на те же восковые зерна, что и он сам.
 Зверьки эти были такими маленькими, что размерами напоминали, скорее, насекомых. И все-таки они были теплокровными, как и Элизахар, и точно так же, как дети человеческие, в первые дни жизни питались материнским молоком.
 Элизахар подставил палец, и одна мышка, не раздумывая, забралась на него. Ее коготки деликатно коснулись загрубевшей кожи.
 Элизахар улыбнулся, подумав о том, как расскажет об этом Фейнне... и тотчас острая боль иглой вошла в сердце: Фейнне нет.
 Настала минута, которой он так боялся. Время собрать воедино все, что он успел узнать.
 Магистры отравили его а-челифом и вывезли за пределы Коммарши, после чего попросту бросили на дороге. Видимо, для того, чтобы он не мешал им, не путался под ногами.
 Похитители верно все рассчитали: вернуться в дом родителей Фейнне и рассказать им о том, что их дочь увезли неведомые люди, Элизахар не сможет. И вовсе не потому, что боится, как бы его не повесили. Если бы его смерть помогла отыскать девушку, он, возможно, согласился бы и на это.
 Люди? Уверен ли он в том, что Фейнне похитили люди? «Наш народ», говорил Алебранд. Что он имел в виду?
 Но ведь они – не эльфы...
 Элизахар тряхнул головой. Неважно, кто они такие. Вопрос в том, ради чего они украли девушку.
 На мгновение в мысли Элизахара закрался образ старенькой нянюшки, которая, по всей видимости, пропала вместе со своей питомицей. Элизахар надеялся, что со старушкой ничего не случилось. Коль скоро похитители оставили в живых телохранителя, то и на нянюшку у них рука не поднялась.
 Он пересадил мышку обратно на стебель и встал.
 Дорога сама ложилась ему под ноги, и Элизахару оставалось лишь идти по ней – дальше и дальше, пока возделанные поля не остались позади, и горный хребет не встал у него на пути.
 А за горами начиналась пустыня...




 Глава двадцать вторая
 ПОСЛАННИК


 Море бежало к берегу, шумя и торопясь, как юная девушка. Волна за волной влетали в объятия Ренье и Аббаны, окатывая их с головой и уносясь прочь вместе с шлейфом песка. Морское дно струилось, утекало из-под ног, и они поминутно оступались, захлебываясь от смеха.
 Купальный костюм Аббаны, длинное, шелковое платье почти одного цвета с ее загорелой кожей, облеплял фигуру девушки. Ее длинные светлые волосы намокли и свисали тонкими плеточками.
 Ренье глядел на нее жадно. Впрочем, тем же ненасытным взором смотрел он и на море, и на небо, и на нарядные дома Изиохона, городка, где обитали только рыболовы, гостиничная прислуга и богатые бездельники.
 Полоса пляжей тянулась до самой рыбачьей гавани, где была выстроена кирпичная стена, разрисованная кораблями, морскими чудищами и рыбками, кидающимися в объятия развеселым бородатым морякам. Вся эта причудливая живопись должна была, по замыслу создателей, хотя бы отчасти мирить купающихся с резким запахом потрошеной рыбы и гниющих водорослей, долетающим из-за стены. Самые роскошные гостиницы Изиохона размещались, естественно, на удалении от этой стены, а домики подешевле находились в непосредственной близости.
 Немного в стороне от нынешнего Изиохона, маленького, беспечного, пляжного городка, находились развалины старинной крепости Мэлгвина. Эту цитадель возвели еще в те времена, когда Королевство не было единым и состояло из множества разрозненных баронств. Огромные серые валуны, забрызганные солью, заросшие плетками вьюнов, оккупированные важными улитками, громоздились на песке, и казалось странным, что некогда они были частью грозной башни. Сейчас море подобралось совсем близко к ним, фундамент разрушился, и камням только и оставалось, что недовольно взирать на бездельников, которые приходили к ним греться на солнышке, болтать с женщинами или прятать под них, туда, где похолоднее, бутыли с вином.
 Солнце быстро опускалось вниз, торопясь упасть в воды хотя бы на миг перед тем, как исчезнуть из мира. Красноватые отблески скакали в волнах. Купающиеся почти исчезли в этом непрерывном мелькании света.
 Гальен и Эмери, сидевшие на берегу, рассеянно наблюдали за ними. Гальен тянул прямо из бутылки местное вино, которое привозили откуда-то с гор и дешево продавали прямо на пляже. Эмери задумчиво подталкивал большим пальцем ноги дохлую медузу.
 – А ты почему не пойдешь плавать? – спросил его Гальен.
 Эмери медленно улегся на живот, пристроил голову на скрещенные руки и нос к носу столкнулся с крохотной букашкой, которая сидела на обломке раковины, погрузившись в размышления.
 – У меня от соленой воды сразу забивает нос, – объяснил Эмери.
 Его клонило в сон, и в этом сне он начинал слышать новую музыку.
 Аббана и Ренье, держась за руки, выбежали на берег. С них потоками текла вода, как будто море выслало их в качестве своих эмиссаров, уполномочив залить все в круг.
 Эмери сердито тряхнул головой, сел и вдруг рассмеялся. Ренье отобрал у Гальена бутылку и в два глотка прикончил вино.
 Теплый вечер постепенно набирал силу. Повсюду на берегу загорались огни: открывались ночные кафе; ночные музыканты уже настраивали инструменты, вслушиваясь в мелодию нынешнего заката. Фонарики причудливой формы протянулись разноцветной ниткой до стены рыбного порта.
 Музыка, звучавшая в самой глубине естества Эмери, сплеталась с шумом наступавшего вечера: неопасный грохот прибоя, женский смех, бессвязные ноты разлаженных пока оркестриков, вкрадчивое звяканье посуды и первый, веселый треск поленьев – кое-где кухню устраивали прямо на берегу, разложив огонь в специально выкопанных ямах.
 Аббана провела ладонями по лицу, освобождая его от влаги, отбросила за спину волосы. Прямо на мокрый купальный костюм она накинула длинный плащ с капюшоном, который тотчас пропитался водой.
 Сидя на песке, Эмери смотрел, как ее сильные ноги увязают по щиколотку. Он протянул руку и пощекотал Аббане лодыжку, но она этого даже не заметила. Блестя глазами и зубами, она что-то быстро говорила, обращаясь к Ренье и Гальену.
 Эмери не разбирал произносимых слов. В его сознании они были частью общего звука, которому предстояло вот-вот превратиться в неповторимую мелодию наступающей ночи.
 Все четверо лениво собирались покинуть насиженное место на пляже и перебраться на другое, ближе к кафе и оркестрам.
 Ренье натянул рубашку с пышными рукавами, перехваченными лентой выше локтя, но пренебрег штанами, ограничившись купальным костюмом – короткими обдающими брючками до колена. Эмери, напротив, оделся полностью и даже обулся. Гальен последовал его примеру, только обувь спрятал в сумку, а рубашку не стал застегивать.
 Компания побрела по берегу в сторону пляшущих огоньков – туда, где готово было начаться ночное веселье.
 Эта жизнь не имела ни цели, ни смысла и оттого представлялась братьям поистине упоительной. В ней не было ничего важного – и в то же время невероятную ценность поминутно приобретала любая мелочь: странный завиток раковины, на которую наступила босой ступней Аббана; причудливые плавники морских рыб, чьи высушенные чучела с разинутой пастью продает закопченный старик у портовой стены; обрывок зеленой рыбачьей сети; фальшивая нота в вечерней песне арфы; толстый нищий, спящий прямо на пляже лицом в плошку для подаяния; мертвый дельфин, погребенный у подножья холма с расточительной пышностью...
 В какой-то момент начинало казаться, что ничего, кроме этого, уже не будет, что время остановилось навсегда, и до конца дней своих братья останутся юными, бесполезными, беспечными, погруженными в веселое небытие, вне семьи, обязанностей, общественного положения. Даже лето – и то казалось здесь вечным, а дождливая зима проскакивала незаметно и, в принципе, ни имела значения.
 Несколько незнакомых молодых людей танцевали босиком, отражаясь в неподвижной воде, оставленной на берегу ревнивым морем. Свет фонарей скакал по их блестящим ногам, вспыхивал на скулах и трусливо удирал, чтобы расплывшимся пятном вдруг появиться в зелени куста, растущего на краю пляжа, ближе к домам.
 Неожиданно в стройную мелодию вкрался диссонанс и поначалу его уловил только болезненно-тонкий слух Эмери. Кто-то, чуждый бесполезности и веселью, появился в темноте и ждал. Эмери тревожно огляделся. Очередная причуда теплого ветра качнула фонарь, и во мгле на несколько секунд проступило лицо – бледное, с узким, сжатым в нитку ртом. Эмери тотчас узнал его и направился к чужаку.
 – Фоллон!
 Тот вздрогнул, чуть отступил, а затем глубоко вздохнул от облегчения.
 – Господин Эмери! А господин Ренье – он тоже здесь?
 – Здесь, – проговорил Ренье, появляясь рядом с братом.
 Эмери поморщился, как от боли. Музыка беспечного вечера была безнадежно испорчена, каждый звук ее теперь искажался и дребезжал.
 Появление в Изиохоне Фоллона – доверенного слуги их дяди, господина Адобекка, занимавшего высокий пост при дворе, – могло означать только одно: беспечная жизнь двух юных бездельников подходит к неизбежному концу. Господин Адобекк имеет в племянниках какую-то важную надобность. В противном случае он не стал бы утруждать ни своего слугу, ни себя.
 – Уйдем, – прошептал Фоллон, озираясь. – Вы здесь одни?
 – Не важно, – отозвался Ренье.
 Все трое незаметно растворились в темноте. Гальен и Аббана, увлеченные танцами, ничего не заметили.
 Дом, где снимали жилье братья, располагался на склоне холма, недалеко от пляжа. Весь второй этаж находился в полном их распоряжении; в первом располагались кухня и две комнаты для управляющего и прислуги.
 Соседний домик, чуть поменьше, был снят для Гальена и Аббаны. Он принадлежал тому же хозяину, который сам в Изиохоне не жил, но владел здесь доходной собственностью. Контракт на наем жилья был заключен на имя Эмери и заканчивался через месяц.
 Фоллон поднялся следом за братьями в их гостиную. Прислуга, привыкшая к поздним возвращениям господ, вероятно, удивилась, когда братья явились домой еще до полуночи, однако своего присутствия никак не обнаружила – это было здесь запрещено.
 Комнаты прибирались в отсутствие хозяев; в леднике под кухней всегда имелось некоторое количество продуктов и вина, так что постояльцы могли, если им хотелось, перекусить дома. В особенных случаях на кухне оставляли записку, где указывали время предстоящего обеда и желательный набор блюд. Впрочем, братья были жильцами нетребовательными и обычно довольствовались содержимым ледника и кладовой – холодной говядиной, фруктами, мягкими круглыми хлебцами, хрустящими печеньями с тмином, маком и фисташками.
 Фоллон с некоторой опаской уселся в легкомысленное плетеное кресло, подумал немного и подсунул под локоть маленькую шелковую подушку с кисточками. Подушка выскользнула и упала на пол. Фоллон хмуро посмотрел на нее.
 Ренье легко вбежал по ступенькам, зажимая под мышкой початую бутылку сладкого вина.
 – Увы, остальное мы выпили, – сообщил он, с размаху плюхаясь на низенькую тахту.
 По цветастому покрывалу были разбросаны атласные игральные карты, маленькая арфа, украшенная с роскошной аляповатостью, несколько книжек и с десяток яблок.
 Ренье взял яблоко и вонзил в его зубы. Эмери, сидевший в кресле у окна, поморщился.
 – Вина? – обратился к неожиданному визитеру Эмери. И, не дожидаясь ответа, забрал у брата бутылку. – Отдай! Где бокалы?
 Ренье, жуя, пожал плечами. Эмери пошарил в маленьком буфетике, набитом разной ерундой, вроде ракушек, порванных коралловых бус, мятых открыток с полуодетыми красавицами и «чешуей русалки» в крохотной изящной рамочке.
 Бокалы обнаружились и были достаточно пыльными, чтобы сделать вывод: братья имели обыкновение пить прямо из бутылки. Эмери обтер один из них салфеткой, налил вина и протянул Фоллону.
 Дядя Адобекк был главным королевским конюшим. Дома, в родовом поместье, его видели редко – по долгу службы он проводил все время в столице, при королевской особе.
 Фоллон выпил вина с благодарностью и потянулся за яблоком.
 Ренье тем временем устроился поудобнее – то есть развалился и закинул ногу на ногу.
 – Ваш дядя отправил меня за вами, – сообщил Фоллон, кисло поглядывая на красивого, беспечного юношу. – Он желает видеть вас дома, поскольку дело, о котором он намерен с вами говорить, абсолютно секретное. О вашем отъезде не следует знать никому. Если вы исчезнете, вас будут искать?
 – Да, – сказал Эмери.
 – Кто? – спросил Фоллон настойчиво.
 – Во-первых, прислуга... – начал Эмери.
 – Можно оставить им записку, – вмешался Ренье. – Сообщить, что мы уехали в горы, например. Здешнюю прислугу обычно не интересует личная жизнь постояльцев. А через месяц договор на наем жилья истечет, и нас вообще выбросят из головы... О слугах можно не беспокоиться. Гораздо хуже другое.
 Фоллон насторожился, отставил бокал.
 – Женщина? Та, которая была с вами? Есть еще вторая или вы довольствуетесь одной?
 Ренье покачал головой:
 – Хорошо же вы о нас думаете! Нет, ситуация гораздо хуже. У нас появились друзья.
 – «Друзья»! – фыркнул Эмери. – Просто мы вместе проводили время.
 – Подробнее, – сказал Фоллон.
 – Парень с девушкой, – пояснил Ренье. – Они живут поблизости. Собственно, сегодня вечером мы как раз были с ними, когда вы появились. Они сейчас веселятся на пляже, гадая, куда это мы подевались.
 – Плохо, – сказал Фоллон и глубоко задумался.
 Он даже прикрыл глаза. Сейчас, в полутьме, он казался очень старым и устрашающе мудрым. Отблеск сияния могущественного господина явственно лежал и на слуге.
 Глядя на этого пожилого, утомленного множеством забот человека, Эмери особенно остро ощущал свою молодость. Нерастраченные силы, которые копились братьями неполных двадцать лет, потребовались ее величеству королеве, потому что мощь ее прежних советников и помощников истощилась. Эта мысль сладко льстила самолюбию.
 Ренье чуть переместился на тахте. Арфа вздохнула. Музыка вечера наконец-то обрела стройность – это была тихая, грустная песня незаметного прощания, мелодичная и незатейливая, такая простая, что скоро ее начнут напевать почтарки и швеи.
 – Вы должны выехать немедленно, – сказал наконец Фоллон. – Лучше, если ваши приятели не узнают, куда и почему вы скрылись. Кажется, им и без того известно о вас слишком многое.
 Аббана выбивала пятками глухую дробь на утоптанном песке и хохотала, а Гальен лениво бродил вокруг, похлопывая в ритм.
 Они танцевали уже час или более того, сменив несколько кафе. Братьев нигде не было видно, и друзья решили, что те потеряли их в темноте.
 Вечер был в разгаре. Море неустанно следило за веселящимися людьми, из темноты то и дело поднимались белые валы и тянулись к берегу.
 Унылый тощий человек подходил к гуляющим и спрашивал:
 – Вы любите поэзию?..
 Ему отвечали «да» или «нет», но независимо от ответа он задавал следующий, безнадежный вопрос:
 – А вот представьте себе, если бы какой-нибудь неизвестный вам поэт предложил вам сборник своих стихов – вас бы это тронуло? Вы никогда не увидели бы этого поэта, вы никогда его не узнаете... Только стихи. Вас бы это тронуло?
 Аббана попросту отмахнулась от поэта, и он ушел в темноту, пожелав ей всего самого доброго самым глубоким и искренним голосом, на какой только способны фальшивые люди. Спустя несколько часов этот же поэт уже бродил по пляжу, совершенно пьяный. Аббана заметила его и покатилась со смеху.
 – Продал! – крикнула она ликующе.
 Гальен тоже засмеялся. Попрошайка-стихотворец казался обоим очень забавным.
 Они то и дело вспоминали его, пока брели домой, спотыкаясь в темноте о камни и налетая на деревья.
 – Интересно, где же братья? – вдруг удивилась Аббана.
 Они уже подходили к своему домику на склоне холма. Окна в доме напротив были темны.
 – Спят, – фыркнул Гальен. – Зря мы их ждали.
 – А мы их не ждали, – возразила Аббана.
 Оба нашли ключ и кое-как забрались вверх по лестнице.
 Утро застигло их в постели. Широкие потоки солнечного света врывались в комнату, нагревали пол, выедали краски с натюрморта, где были изображены плоды тропических деревьев и мясистые цветы в плоской вазе.
 Гальен проснулся первым. Наступал еще один день в долгой череде праздности и веселья. Еще один день чудесной, нескончаемой молодости.
 Аббана спала, разметав волосы и раскинув руки. Чистые очертания девического лица, загорелая тонкая кисть на белоснежном белье на миг пленили взор Гальена, а затем он отвернулся и босиком подошел к окну.
 Вдали сверкало утреннее море. Оно, казалось, полностью утихомирило свою ночную ревность и теперь кротко полизывало берег. Белые точки парусов рыбачьих лодок плясали в солнечном свете далеко от гавани. Чуть ближе красовались разноцветные паруса богатых яхт. На одном Гальен разглядел улыбающееся солнце, на другом – русалку, ухватившуюся обеими руками за собственный изогнутый хвост, третий был желто-черным, полосатым.
 – Привет.
 Гальен обернулся. Аббана сидела, улыбаясь, и сладко потягивалась.
 – Интересно, куда же они все-таки запропастились?
 – Тебе это до сих пор не дает покоя? – Гальен присел рядом на кровати.
 – Не знаю... – Аббана зевнула. – Просто странно, знаешь. Вообще вчерашний вечер был странный.
 – Чем же?
 – Не знаю. Мне так показалось.
 – Напиши об этом стихи, – посоветовал Гальен, и оба, представив себе бедного поэта, рассмеялись.
 Часа полтора спустя друзья постучали в дверь к братьям, но им не ответили. Они надавили кнопку звонка для слуг, и спустя несколько минут им отворила строгая женщина, затянутая в туго накрахмаленный фартук поверх черного платья. Она уставилась на гуляк с недовольным видом.
 – Э... – вымолвил Гальен. – Простите. Кажется, мы что-то нарушили.
 – Возможно, – сказала женщина. – Я домоправительница.
 – Можно спросить ваше имя? – вмешалась Аббана.
 – Нет, – отрезала женщина.
 – Но как к вам обращаться?
 – Домоправительница! – сказала женщина. – Впрочем, я вообще не вижу причин ко мне обращаться.
 – У нас есть причина, – Гальен решил быть настойчивым и обворожительным. Он улыбнулся заискивающе. – Мы ищем наших друзей.
 – Частная жизнь господ, которые изволили снять дом, не касается никого, даже прислуги, – объявила домоправительница. 
 – Но мы вчера потеряли их, а сегодня они так и не появились, – умоляющим тоном произнесла Аббана. – Вдруг с ними что-то случилось?
 – Если с ними что-то случилось, их телами займутся городские власти, – отрезала домоправительница. – Прощайте, господа. Надеюсь больше вас не увидеть.
 И она решительно закрыла дверь.
 Друзья переглянулись.
 – Вот так дела! – протянула Аббана. – Стало быть, нам остается только ждать.
 – Можем поискать их на пляже, – предложил Гальен. Кто знает! Они могли напиться и заснуть прямо у моря. Или застрять у рыбаков. Никогда не знаешь, что придет в голову Эмери.
 – Или Ренье, – подхватила Аббана. – Ты прав. Нет причин для беспокойства.
 И они не беспокоились. После завтрака они отправить бродить по пляжу, а после заглянули за стену к рыбакам, где их угостили жареной рыбой в листьях с маслом.
 Время уходило в тот день особенно быстро, и вечер наступил скорее, чем это случалось обычно, и Аббане вдруг показалось, что истекают последние минуты их беззаботной жизни.
 Что-то было не так. Как будто солнце незаметно сместилось с прежнего пути и теперь роняет лучи не отвесно, а чуть искоса. И хоть никаких причин для беспокойства вроде бы по-прежнему не возникало, ощущение неправильности происходящего росло.
 – Их нет, – сказала Аббана Гальену, когда наступила ночь, а братья так и не объявились.
 – В каком смысле? – не понял Гальен, менее чуткий, чем его подруга.
 – Не знаю... Их больше нет в нашей жизни, – выговорила она наконец, сама не веря собственным словам. – Я не могу подобрать другого определения. Они умерли. Или уехали. Или провалились под землю. В данном случае это неважно. Они исчезли для нас, вот что я имею в виду.
 – Глупости, – сердито отрезал Гальен. – Как такое возможно?
 Аббана криво пожала плечами.
 – Этого я и сама не понимаю. Я говорю тебе о своих ощущениях.
 Они миновали несколько уличных кафе, не соблазнившись ни музыкой, ни запахом мяса, поджаренного на огне, и вернулись к себе в дом. Окна соседнего дома по-прежнему оставались темны. Аббана улеглась в постель, скучно потянулась, уставилась в потолок, где замер ровный круг света от горящей лампы. Гальен уселся в кресло и развернул его к окну, чтобы видеть дом напротив.
 – Если их нет, – заговорил он наконец, – то куда они могли подеваться? Неужели погибли? Стали жертвой несчастного случая? Почему-то мне это сомнительно.
 Аббана закинула руки за голову.
 – Неважно, – молвила она наконец. – Нас это больше не касается. Они выбросили нас из своей жизни... Неужели ты еще не понял? Что-то случилось, и они скрылись. И мы никогда не узнаем – почему. Потому что мы для них на самом деле – никто.
 Гальена удивил ее голос. Несмотря на горечь произносимых слов, в тоне Аббаны не звучало ни злости, ни даже печали.
 – Тебе как будто все равно, – заметил он.
 – Может быть. – Она провела пальцами по волосам, чуть дернула спутанную прядь.
 Прошло еще несколько дней. Аббана и Гальен начали ссориться. Прежде с ними такого не случалось. Неожиданно они поняли, что без братьев им стало друг с другом скучно.
 – Мы можем жить здесь еще месяц, – заметил как-то Аббане Гальен, спустя час после того, как назвал ее «тупой козой» и посоветовал «хоть книжку почитать, если сказать нечего». – Едой, питьем и пляжными развлечениями мы пока обеспечены, а там опять начнутся занятия в Академии... Почему же мы сходим с ума? Нам что, заняться с тобой нечем?
 «Тупая коза» сочувственно обняла его за плечи. Они сидели рядком, как обиженные дети, на берегу и смотрели на волны. А море в свою очередь смотрело на них. У моря, как казалось Аббане, был снисходительный и немного скучающий вид. «Ну, и кто вы такие, а? – спрашивало море. – Что вы тут делаете, пред взором Моего Бессмертного Величества?»
 – Нам скучно, – сказала Аббана, – вот в чем беда. Мы слишком привыкли жить за счет Ренье и Эмери. Странно, что мы так быстро пристрастились к этому. Словно мы – пьяницы, а они – две вожделенные бутылки.
 – Жили же мы как-то до встречи с ними! – возмутился Гальен. – В конце концов, разве у нас нет собственных денег? Пусть мы не настолько богаты, но на обучение и скромное жилье в Коммарши вполне хватит. Или ты сейчас скажешь, что к хорошей жизни быстро привыкают? Ничего, Аббана, от нее и быстро отвыкают
 – Нет, – она медленно покачала головой, – дело не только в деньгах, Гальен. В чем-то другом.
 И снова перевела взгляд на море, которое больше не хотело с ними дружить и не бежало к ним навстречу, точно торопясь на свидание, но посверкивало издалека, без всякого интереса, словно прикидывало: не стоит ли потопить этих двоих, таких назойливых и ничтожных.




 Глава двадцать третья
 ОХОТНИЧИЙ ДОМИК


 – Не советовал бы я тебе со мной торговаться, ведь ты умираешь, – сказал полупрозрачный старик с двухцветным лицом.
 – Умираю? Невелика важность. Насколько я знаю, никто не собирается жить вечно, – отозвался Элизахар.
 – Ты так думаешь? – Чильбарроэс засмеялся. – В таком случае, пора тебе изменить свое мнение.
 – А в этом есть смысл? – спросил Элизахар, еле двигая распухшими губами.
 – Ладно, – смилостивился Чильбарроэс. – Ты не умрешь. Не сейчас.
 Элизахар молчал. Ему было безразлично. Чильбарроэс снял с пояса флягу и ткнул Элизахара в губы ее твердым горлышком:
 – Выпей.
 Он сделал несколько глотков. Старое вино, отдающее тухлятиной.
 – Спасибо.
 Чильбарроэс хмыкнул.
 – Гадость?
 – Разумеется, – сказал Элизахар. – Где мы находимся? Как я сюда попал?
 – А ты помнишь, что случилось? – спросил Чильбарроэс, надвигаясь на собеседника и неожиданно делаясь гораздо больше размерами. Он как будто разросся в пространстве, заняв собой полмира. Другую половину съел плотный серый туман.
 – Я помню... как шел...– сказал Элизахар и с отвращением поморщился. – Для чего ты это делаешь?
 – Что именно? – осведомился старик.
 – Заставляешь меня чувствовать себя полным дураком.
 Чильбарроэс пожал плечами.
 – Об этом я как-то не думал... – Неожиданно он рассердился: – Кто ты такой, чтобы я заботился о тебе? Какая мне разница, как ты себя чувствуешь – дураком или умным?
 – Никакой, – согласился Элизахар.
 – В таком случае, рассказывай дальше.
 – Я шел и шел, перебрался через горный хребет и увидел границу Королевства...
 Чильбарроэс резко хлопнул в ладоши. В ушах у Элизахара зазвенело.
 – Вот и все! – воскликнул старик. – Ты сам ответил на свой вопрос. Вот и все, что с тобой произошло! Ты добрался до границы Королевства. И где бы ты ни оказался – переходя эту границу, в любом месте ты встретишь меня.
 – А, – сказал Элизахар, пытаясь улечься и закрыть глаза.
 Чильбарроэс вскочил и ударил его ногой в бок.
 – Встать! Если ты не можешь не спать – тогда стой! Отвечай стоя!
 Элизахар попытался встать, но упал на четвереньки. Чильбарроэс наблюдал за ним с презрением, затем наклонился и рывком поднял на ноги.
 – Почему ты пошел к границе Королевства?
 – Потому что... я искал... одного человека. Не тебя.
 – Кого? – Чильбарроэс сверлил его глазами.
 – Мою госпожу... Фейнне... Она пропала...
 Солнце медленно поднималось над песками, но туман не исчезал – напротив, становился гуще. Он наполнялся беловатым светом, его клубы обретали объем и собственную потаенную жизнь. Порывы ветра то и дело пытались разогнать их, но в просвете мелькали лишь серые пески, а затем туман смыкался вновь.
 Обрывки тумана липли к лицу Чильбарроэса, и он срывал их и отбрасывал в сторону гневным движением.
 Сквозь наползающую глухоту Элизахар едва слышал голос, яростно кричащий на него:
 – Пропала? Она пропала? Ты допустил, чтобы она пропала? Фейнне?
 Чильбарроэс пытался бить его по лицу, чтобы привести в чувство, но полупрозрачные руки едва задевали человека.
 – Уведи меня отсюда, – взмолился Элизахар, даже не зная, слышит ли его собеседник. – Прошу тебя, уведи! Куда хочешь, лишь бы подальше от этого места!
 Чильбарроэс, как оказалось, понял, о чем его просят. Он вцепился в одежду Элизахара и потащил за собой. Они бежали, разрывая пальцами упругий туман, и это было похоже на то, как если бы они пытались пройти сквозь клубок спутанных шелковых нитей.
 – Должен же я где-то жить, – сказал Чильбарроэс. – Как ты думаешь? Или ты полагаешь, что я бездомный бродяга, вроде той сухой травы, которую ветер гоняет по пустыне?
 Элизахар лишь молча покачал головой. У него больше не было собственного мнения. Он с легкостью мог довольствоваться чужим. Ему хотелось спать.
 – Ты прав, – спустя несколько секунд проговорил Чильбарроэс, хотя Элизахар продолжал хранить молчание, – я достоин гораздо более роскошного жилища. И оно у меня было, можешь мне поверить. И еще будет! А пока – довольствуйся тем, что есть.
 Они вернулись на землю Королевства. Пустыня осталась за цепью невысоких холмов. Здесь росли деревья низкорослые, с узловатыми, словно бы искалеченными ветвями.
 – Их высаживали корневищем вверх, – объяснил Чильбарроэс. – Целый лес деревьев, растущих вверх корнями. Их родина – небо.
 – Для существ, укорененных в небе, они слишком некрасивы, – с трудом вымолвил Элизахар. – Слишком... земные. Похожи на камни.
 – Все небесное, оказавшись на земле, делается некрасивым, – сообщил Чильбарроэс. – Людьми земли оно воспринимается как уродливое, искаженное. Это закон.
 – А эльфы? – спросил Элизахар.
 – Эльфы? – Чильбарроэс остановился. Медленная дрожь сотрясла все его огромное тело, и он закрыл руками свое длинное морщинистое лицо. – Они страшные... – прошептал он, выглядывая сквозь раздвинутые пальцы.
 – Разве они не прекрасны?
 – Только у себя дома.
 – А правящая королева? – настаивал Элизахар.
 – Она уже почти человек... – Чильбарроэс дрожал все сильнее. Теперь он не был таким прозрачным, как в первую и вторую его встречу с Элизахаром, но пугал гораздо сильнее. – А я говорю о настоящих. Их красота причиняет боль. Ты должен бояться их.
 – Ладно, – покорно согласился Элизахар. – Буду бояться. Так где же твой дом?
 – Вот он! – Рука полупрозрачного старика все еще подергивалась. – Видишь?
 Со стороны землянка оставалась почти незаметной – просто холмик, покрытый дерном. Однако внутри этого потаенного жилища Элизахара встретила настоящая роскошь: укрепленные бревнами стены были украшены ткаными картинами, на полу лежал недавно срезанный тростник, обрызганный стойкими благовониями, большая постель под бархатным балдахином была застелена свежими льняными покрывалами, а несколько светильников, свисающих с потолка и стоящих на полу, поражали изяществом.
 – Где же очаг? – спросил Элизахар, обводя взглядом помещение.
 Чильбарроэс удивился:
 – Для чего мне очаг?
 – Но ведь ты должен где-то готовить пищу.
 – О чем в первую очередь думает человек? О том, чтобы поесть! – Чильбарроэс рассмеялся, хотя ему было совсем не весело, а затем насупился. – Будешь стряпать для себя на костре, подальше от моего жилья. Ты хорошо меня понял? Подальше! Как можно дальше! Ненавижу вонь вареного мяса.
 – Хорошо. – Элизахар посмотрел на старика.
 Тот снова сделался прежнего роста, и Элизахар мог заглянуть ему в глаза, не поднимаясь для этого на цыпочки.
 – А теперь я могу заснуть? – тихо спросил Элизахар.
 – Прежде чем я позволю тебе это, ты должен кое-что рассказать мне.
 – Спрашивай, только побыстрее! – взмолился Элизахар.
 – Как сумею. Ведь ты не уберег девушку! Что с нею случилось?
 – Я потерял ее.
 – Она жива?
 – Не знаю... Она исчезла.
 – Кого ты подозреваешь?
 – Я не подозреваю – я точно знаю, кто за этим стоит. Магистры Алебранд и Даланн.
 – У тебя есть серьезные основания считать похитителями именно их?
 Элизахар кивнул.
 – Опиши их, – потребовал Чильбарроэс. – Как они выглядят?
 – Похожи друг на друга, как брат и сестра. Уродливые. И еще... – Элизахара осенило. – Чем-то они напоминают «небесные деревья». Как будто их тоже посадили корнями в землю.
 Чильбарроэс запрокинул лицо к небу и испустил тонкий, протяжный крик, прозвучавший тоскливо, как прощальный клич улетающих птиц. У Элизахара заложило уши, зазвенело в голове, на глазах выступили слезы.
 – Перестань! – вскрикнул он.
 Чильбарроэс резко оборвал плач.
 – Продолжай, – молвил он совершенно ровным, спокойным голосом.
 – У Даланн бородавки. Они оба такие коренастые, грубые... Студенты полагают, что они – родственники, поскольку вряд ли две человеческие семьи способны породить таких редкостных уродов.
 – Родственники? – Чильбарроэс неприятно засмеялся. – Можно сказать, и так! Две человеческие семьи! Ну почему люди так слепы? Эти двое – вообще не вашего племени! Они – гномы...
 «Наш народ». Элизахар едва не застонал, когда вспомнил о разговоре похитителей, который те вели в телеге.
 – Гномы, – прошептал он. – Это настолько невероятно, что никому даже не пришло в голову.
 Однако настроение Чильбарроэса непостижимым образом сразу изменилось к лучшему.
 – В таком случае, нам будет проще определить, кто забрал твою хозяйку и почему. Как ее зовут? Я, кажется, знал – да забыл.
 – Фейнне.
 – Фейнне... Она слепая, не так ли?
 Элизахар кивнул.
 – Теперь ты знаешь все, Чильбарроэс, – пробормотал телохранитель. – Позволь же мне заснуть.
 – Надеюсь, тебе приснится хороший сон, – сказал Чильбарроэс, – потому что учти: я буду подсматривать!
 Чильбарроэс вел странное существование. Вещи и люди, растения и животные, города и дороги, двигающиеся телеги и стоящие на месте мельницы – все это смешивалось в его сознании, перетекало одно в другое; ничто не имело своего твердого места в пространстве и времени.
 – Так бывает в сновидениях, – объяснял Чильбарроэс. – Трудно отличить, где заканчивается мой страх или моя мечта и начинается то, что можно потрогать руками.
 В тот день они сидели на земле, у костра, который разводил Элизахар. В котелке булькала похлебка. Чильбарроэс то и дело косился на нее и морщил свой огромный носище.
 – Ты видишь чужие сны? – спросил Элизахар.
 Чильбарроэс кивнул.
 – Постоянно.
 – Тебя это не сбивает с толку?
 – Нет, – ответил полупрозрачный старик, – никогда. Снов гораздо меньше, чем людей. Большинству снится одно и то же. Вроде прогулки в голом виде по центральной площади или полета над деревьями. Так что чаще всего мне даже не нужно разбираться, в чьем сне я нахожусь: в своем собственном или какого-нибудь глупого студента.
 – А сейчас?
 – Твои сны мне не нравятся, – сказал Чильбарроэс. – Я устаю от них. Ты не мог бы спать поменьше?
 – Я стараюсь, – признался Элизахар.
 – Кто этот человек с красной бородой? Почему он такой холодный? Зачем запускает пальцы тебе в сердце? – помолчав, спросил Чильбарроэс.
 – Герцог Ларренс, – сказал Элизахар.
 – Я его знаю, – объявил Чильбарроэс. – У него светлые волосы. И никакой красной бороды. Зачем ты врешь?
 – Это была кровь, – объяснил Элизахар.– Ударом камня из пращи ему выбило зубы и раздробило подбородок, он взял тряпку в рот, чтобы приостановить кровь, и побежал в бой. Я видел его таким... и таким он мне часто снится.
 – А дальше? – подтолкнул его Чильбарроэс, видя, что собеседник остановился. – Что случилось дальше? Об этом ты ничего не рассказываешь. И даже в сны не пускаешь.
 – Потому что ничего особенного не произошло. Дальше меня ранило, – сказал Элизахар. – Меня оставили на поле сражения. Через два дня остатки отряда были истреблены. А я ушел.
 – Теперь все ясно, – сказал Чильбарроэс. И пожаловался: – Вот бы мне всегда так толково объясняли!
 – Ты мной доволен? – спросил Элизахар.
 Чильбарроэс нехотя кивнул:
 – От тебя я ожидал худшего.
 – Ты узнал, где она? – Элизахар схватил его за руку. – Ты нашел ее?
 – Возможно, – сказал Чильбарроэс.
 – У меня осталось очень мало времени, – напомнил Элизахар. – Скоро в Академии начнутся каникулы, и когда Фейнне не приедет домой, ее родители поднимут тревогу.
 – Они уже забеспокоились, можешь мне поверить, – сообщил Чильбарроэс. – Полагаю, я видел сон ее матери. Очень чуткая женщина. И очень тревожная. Она видела, как Фейнне взлетела по лунному лучу, а затем вдруг начала падать на землю с большой высоты. И когда девушка упала и осталась лежать неподвижно, совсем белая, как шелковая ткань, из полумрака выступил ты – собственной персоной – и начал смеяться. Я знаю, ты этого не делал! – быстро добавил Чильбарроэс, видя, как исказилось лицо Элизахара. – Я просто рассказываю тебе сон ее матери. Она считает, что с ее дочерью случилась беда и что виноват в этом ты.
 Элизахар опустил голову. Он вдруг понял, что до последнего надеялся на помощь родителей Фейнне. Если он не успеет отыскать пропавшую девушку до того, как начнутся каникулы, то попросту приедет в Мизену, расскажет о случившемся и попросит денег, чтобы нанять солдат. А там – пусть что хотят, то с ним и делают.
 – Даже не думай к ним возвращаться, – предупредил Чильбарроэс. – Ее мать уверена, что ты замешан в этом.
 – Я?
 – Скажи, она ведь с самого начала была против того, чтобы нанимать тебя? – настаивал старик.
 Элизахар задумался.
 Мать Фейнне, высокая, красивая, рано постаревшая женщина, ни разу не показала будущему телохранителю дочери, что относится к нему с предубеждением. И тем не менее он всегда ощущал ее настороженность. Она была из тех женщин, что инстинктивно не доверяют мужчинам. Долгие годы замужества приучили ее скрывать это недоверие, но не сумели полностью избавить от него.
 Отец девушки, владелец процветающей ткацкой мануфактуры, напротив, считал наличие телохранителя необходимым условием для дальнего путешествия дочки.
 – Если понадобится для защиты моей дочери, можете убить любого, кого сочтете нужным, – сказал отец девушки Элизахару. – Не стесняйтесь. Я сумею избавить вас от преследований королевского правосудия. Мне нужно только одно: чтобы мою девочку никто не обидел.
 Вспоминая этот разговор, Элизахар помрачнел еще больше.
 – Да, – сказал он наконец старику. – Ее мать была против. А отец, похоже, готов собственными руками придушить любого, кто посягнет на Фейнне.
 – Итак, забудь о них! – провозгласил Чильбарроэс. – Они никогда тебе не поверят.
 «Небесные» деревья почти не качались под ветром, их твердые ветви не сгибались, даже листья отказывались шелестеть. В лесу царила странная тишина. Здесь даже простой звук дыхания разносился предательски далеко, так что говорить о вздохах!
 Элизахар снял котелок с огня.
 – Как ты можешь это есть? – поморщился Чильбарроэс.
 – А чем питаешься ты?
 – Людям часто снится еда, – сообщил прозрачный старик. – Ты даже представить себе не можешь, какие удивительные яства иной раз приходится поглощать!
 – Возьми меня с собой, – попросил Элизахар. – Возьми меня в чужой сон!
 Старик замешкался.
 – Я никогда прежде такого не делал, – предупредил он. – Не знаю, как еще все обернется. Моего присутствия никто не замечает, потому что я почти потерял свое тело. Но ты – ты полновесный здоровенный мужчина. Ты слишком тяжел для таких путешествий.
 Элизахар молчал, только упрямо наклонил голову. Чильбарроэс окинул его взглядом.
 – Ты не отступишься?
 – Нет.
 – Проклятье на тебя! – взревел вдруг старик.– Я не меньше твоего хочу отыскать ее! И причины у меня не такие дурацкие, как у тебя!
 – А какие, по-твоему, у меня причины желать ее освобождения? – осведомился Элизахар, напрягаясь.
 – Ты ее любишь... – Чильбарроэс сморщился, исказив лицо почти до неузнаваемости. – Да, да! Для меня это вовсе не секрет. Ты позволил себе влюбиться в дочку своего нанимателя! Того и гляди, начнешь изводить всех ее женихов. Смотри, как бы дело этим не закончилось...
 – Не закончится, – обещал Элизахар. – А какие причины у тебя? Назови их, коль скоро ты так хорошо понял мои!
 – Мне не нужно, чтобы он узнал, каким образом она оказалась в том мире, – сказал Чильбарроэс и оглянулся, как будто ожидая увидеть среди низких, искривленных стволов «небесных» деревьев фигуры гномов, такие же корявые.
 – Кто – «он»? – уточнил Элизахар.
 – Для тебя это сейчас не имеет значения...
 – Но он может причинить ей вред?
 Чильбарроэс вцепился в рубаху Элизахара и так сильно дернул ее, что ворот затрещал.
 – Ты болван! – закричал Чильбарроэс в лицо солдату. – Ты полный кретин, если не понимаешь таких вещей! Она – богатая девушка, она привыкла к свободе, к слугам, к изящным предметам, к еде по собственному выбору! А ее хватают, ничего ей не объясняют, запирают в тесном помещении, мучают вопросами. Как ты думаешь, причиняет ли он вред твоей Фейнне тем, что так обращается с нею? Я понимаю: если человека, вроде тебя, запереть в сносной комнате и прилично кормить два раза в день, он будет счастлив. Но она – нет.
 Этот лес был совсем другим. Высокие деревья задевали самое небо. Стройные, с чистой сухой корой, они росли так, чтобы не слишком мешать друг другу. Они выглядели истинными аристократами, которые, даже собравшись в большом количестве, ухитряются не сбиваться в толпу, но сохранять в неприкосновенности свой маленький суверенитет. Не сборище, но сообщество отдельных независимых государств.
 Лес был везде. Мох и трава под ногами принадлежали лесу, и каждая шишка была его собственностью, и всякий упавший с ветки прутик лежал не просто так, но был уложен здесь его сиятельством лесом и потихоньку гордился полученным заданием: лежать и высыхать среди других таких же упавших прутиков.
 Чильбарроэс скользил между стволов беззвучно, временами исчезая в тумане. Элизахар шел за ним. Он знал, что видит сон, и в то же время не спал. Он ходил по чужому сну, касался его руками, он мог лизнуть росу, выступившую на широкой чашечке манжетницы, мог приклеить палец к капле смолы. Это существовало на самом деле.
 Сухие ветки то и дело хрустели под его ногами. Чильбарроэс ворчал на него, чтобы топал поосторожнее, и Элизахар покаянно соглашался. Но не мог же он избавиться от своей телесности и взлететь, как это делал прозрачный старик!
 – Отлично, я уже узнал этот лес, – сказал Чильбарроэс. И вдруг приказал резким шепотом: – Стой!
 Элизахар мгновенно замер, прижавшись к светлому стволу. Впереди деревья расступались. На широкой поляне виден был частокол, окружавший большое деревянное строение.
 – Что это? – тихо спросил Элизахар.
 – Охотничий домик. Сейчас он принадлежит герцогу Вейенто, – ответил Чильбарроэс. Голос старика прозвучал странно: в нем как будто угадывалась издевка.
 Элизахар посмотрел на своего спутника. Лицо старика, озаренное светом обеих лун, запятнанное тенями колышущихся ветвей, непрерывно шевелилось; огромный нос переползал от одной щеки к другой, губы то отвисали до самого подбородка, то поджимались и исчезали в прорези рта.
 – Будь я проклят, да, это охотничий домик, – бормотал Чильбарроэс. – Сюда так просто не попадешь.
 – А Фейнне – она там, внутри? – спросил Элизахар.
 – Откуда я знаю? – засипел старик. – Смотри дальше. Это ведь не мой сон. Мы подглядываем. Забыл?
 Элизахар моргнул. Он закрывал глаза лишь на миг, но когда открыл их, то увидел, что больше не стоит на поляне. Он лежит на земле, а частокол высится вокруг него, и стражи безмолвно ходят возле ворот. Туда-сюда, туда-сюда.
 Затем в самом доме послышалось шевеление, дверь открылась, и наружу выплеснулся огонь факелов: десятка два, не меньше. А среди факелов, спотыкаясь, шла девушка в белом платье. Босые ноги оставляли отчетливые красные следы. Ее руки были связаны, а на месте глаз зияли кровавые раны, и она непрерывно водила этими ранами из стороны в сторону.
 Царило мертвое молчание, только слышно было, как тучи с шорохом проплывают над деревьями да время от времени легонько постукивают, натыкаясь друг на друга.
 Затем тучи расступились, и длинный ярко-синий луч протянулся с небес к ногам Фейнне. Она ступила на этот луч и пошла вверх, поднимаясь все выше и выше. И на синей блестящей поверхности луча отпечатывались все те же красные следы маленькой узкой ступни.
 Девушка была уже над частоколом, когда неожиданно оступилась и сорвалась с луча. Раскинув руки, она начала падать, а стоявшие внизу смотрели снизу вверх, неподвижные и равнодушные к происходящему. Ни один из них даже не пошевелился. Волосы и платье Фейнне развевались, темные язвы на месте глаз источали красные слезы. Она летела грудью прямо на заостренные колья ограждения.
 В следующий миг все исчезло.
 Элизахар не сразу понял, что задыхается. Перед глазами рваными клочьями плавала тьма. Затем постепенно вокруг начало проясняться.
 Стексэ и Ассэ гнались друг за другом по небу. Ассэ была вдвое больше и ближе подобралась к горизонту, и тени от нее тянулись вдвое длиннее. Каждое царственное дерево обладало двумя тенями, словно двумя шлейфами: коротким, жирным – и длинным, бледным.
 Частокол чернел поблизости, охотничий домик скрывался за ним. Ни факелов, ни девушки не было.
 – Хорош, нечего сказать! – хрипло прошептал Чильбарроэс, выпуская Элизахара. – Слюнтяй! Еще бы в обморок упал, старая дева!
 Элизахар сдавленно закашлялся.
 – Ты едва не задушил меня, – упрекнул он старика.
 – Ха! Ты едва не заорал! – ответил тот зло. – Знал бы заранее, что ты так раскудахчешься, – ни за что бы с собой не взял!
 – Чей это сон?
 – Его сейчас видят по меньшей мере два человека: мать девушки и человек, который ее украл, – сказал Чильбарроэс. – Ну, и еще мы с тобой. Впрочем, ты ведь не спишь. Ты находишься здесь на самом деле. Я еще не научился вынимать из человека душу, чтобы отправлять ее в путешествие по чужим грезам. Так что можешь не стараться ущипнуть себя или что там положено вытворять, чтобы проснуться. Ты и без того не спишь.
 – Я не сплю? – удивился Элизахар.
 – Вот именно! Все-таки ты удручающе глуп, Элизахар. Зачем я рассказывал тебе о моих снах? Чтобы ты так ничего и не понял?
 – Я... действительно не понимаю, – признался Элизахар. – Я простой солдат.
 – Больше нет, – заявил Чильбарроэс.
 – Значит, я – здесь, на том самом месте, где мне и надлежит быть? – Неожиданно Элизахар улыбнулся. – Я не сплю, мне не придется разыскивать этот дом, потому что я – здесь, и Фейнне – тоже здесь, за этой оградой?
 – В общем и целом ты оцениваешь ситуацию довольно точно. Единственная неприятность заключается в том, что туда, за частокол, тебе не пробраться.
 – А если действовать с помощью снов?
 – Два варианта. – Чильбарроэс поднял палец. – Либо сон становится явью, и тогда мы имеем Фейнне с выколотыми глазами, падающую с небес прямо на колья... Ты этого хочешь? Нет? Я тоже не хочу. Либо ты делаешься частью сна, и в таком случае твои действия теряют всякий смысл. Любое убийство, любое бегство, совершенное в одном сне, будут уничтожены другим сном. Действия, совершенные в снах, не имеют значения. Они равнозначны. Их можно не совершать вообще.
 Элизахар выпрямился. Тело одеревенело, как будто он долго сидел в неподвижной позе.
 – Что я должен делать? – спросил он прямо.
 – Спрятаться и выжидать, – ответил старик. – Она – там. Ты – здесь. Жди удобного случая. Прячься в лесу. Наблюдай. Высматривай для себя лазейку. Я буду приглядывать за тобой, насколько у меня это получится. Прощай.
 И старик пропал.
 Элизахар встал на ноги, сделал несколько шагов: следа Чильбарроэса он не заметил. Однако охотничий домик по-прежнему стоял на месте, и оттуда уже тянуло дымком: там проснулись и начали готовить завтрак.
 Луны канули за край леса, воздух порозовел: заря готовилась вступить в лесные хоромы, и их величества деревья горделиво замерли в ожидании этой важной встречи.




 Глава двадцать четвертая
 ДЯДЯ АДОБЕКК


 Поместье, куда направлялись Эмери и Ренье, было пожаловано их предку почти семь веков назад за доблесть, проявленную в бою, и с тех пор ни разу не дробилось между наследниками. Когда умер последний потомок мужского рода, оставшийся после легендарного храбреца, поместье отошло к дочери.
 Теперь этими землями и замком владели дед и бабка братьев. Их мать давно умерла, и красивая маленькая гробница, где упокоилась Оггуль, встречала каждого, кто въезжал в имение.
 В трех десятках миль от моря начинались пологие холмы, которые уже через полдня пути сменялись невысокими лесистыми горами, а к вечеру путники добирались до первой речной долины из четырех, рассекающих эти горы. При спуске в долину на живописном склоне издалека виднелся белый купол, расписанный золотыми звездами, а затем постепенно появлялись и тонкие витые колонны с резными капителями в виде поникших, увядших цветов. Крошечный садик был разбит вокруг этого изящного строения, всегда пестрый и цветущий. За ним всегда тщательно ухаживали.
 – Вот и могила Оггуль, – шепнул Ренье, лаская взглядом последнее прибежище матери.
 Эмери благоговейно склонил голову.
 Братья почти не знали ее. Оггуль ушла из жизни, когда старшему было чуть больше пяти лет, а младшему – чуть меньше. Прекрасное, нежное видение, всегда печальное, с мягкими руками, мать вспоминалась смутно, точно затененная розоватым туманом. От нее пахло цветами – чуть привядшими лилиями. Иногда она пела. У нее был негромкий, низкий голос.
 Фоллон спешился первым и поспешил преклонить колени перед гробницей. Братья последовали его примеру. Здесь было тихо и благоуханно.
 Затем все трое снова сели на лошадей и проехали еще несколько миль, прежде чем разбить лагерь на ночь в долине.
 Возвращение домой взволновало братьев больше, чем они могли предположить. Они не были здесь два года – очень важных два года, за которые мальчики превратились в юношей, избалованные барчуки – в студентов университета. Теперь же, возвращаясь обратно, они как будто вновь обретали самих себя – себя истинных.
 Как это всегда случается в годы взросления, братья не только получили новые знания и качества, но и изрядно подрастеряли детские свои достояния, живя среди чужих людей. Каждый шаг по направлению к замку словно бы отдавал им назад частицу их прежнего «я».
 Замелькали важные, памятные места. Вот здесь Ренье упал с лошади и повредил ногу, а там они с братом заблудились в двух шагах от дома. Как было стыдно, когда их отыскала кухарка и, браня на чем свет стоит, привела к себе, чтобы умыть! У этого дерева они узнали о смерти матери, которая ушла к феям, прекрасным, как она сама... А за поворотом будет большой белый валун, возле которого Эмери сочинил свою первую мелодию.
 Все эти события, большие и крошечные, имели огромное значение для братьев – и больше ни для кого на всем белом свете. Здесь обитала их душа, и сейчас они с особенной остротой ощущали это.
 Замок, выстроенный на противоположном берегу небольшой, бурной по весне реки, был виден издалека и казался поначалу совсем небольшим. Стройные башенки, перестроенные совсем недавно, на памяти бабушки покалывали небо, как сказочные веретена, и небо над ним послушно засыпало, подобно заколдованной принцессе, подчиняясь неизбежности старинной сказки. Мутноватое тихое, оно неподвижно зависало над стенами и башнями, и лишь изредка по нему неспешно шествовали упругие белоснежные облака. Замок находился в котловине, над которой редко шли дожди. Обычно осадки выпадали к северу отсюда – именно там находились принадлежавшие замку деревни.
 Появление молодых господ не вызвало суматохи. Их ждали, к их прибытию все было готово. Прежние комнаты превращены из уютных детских в достойное обиталище для избалованных и образованных юношей. На кухне подпрыгивает в нетерпении робкое желе, солидно подрагивают пудинги, вальяжно нежится среди тушеных овощей крепко перченое мясо, и у каждой бочки с напитками разной степени крепости откровенно выжидающий вид.
 Слуги по очереди приветствуют въезжающих в замок. Ренье улыбался во весь рот, сияя и одаряя каждого частицей своего лучезарного обаяния. Эмери тоже чуть раздвинул губы. Он был взволнован, и симфония, звучавшая в его ушах и слышная пока что ему одному, почти оглушала его. Он ощущал прикосновения рук – слуги хватали его за колени, за сапоги, а когда он спешился и тотчас был лишен коня – за руки, за плечи, даже за волосы.
 Ни дед, ни бабушка не вышли к вернувшимся внукам, хотя – и это было известно всем – наблюдали за ними из окна, полностью готовые к встрече. По обычаю, следовало сперва поздороваться со всеми низшими, не пропустив никого, вплоть до дворового пса, а затем, переодевшись, явиться на прием к господам. Братья не намеревались отступать от этого обыкновения.
 Они вбежали в свои комнаты, расположенные на втором этаже главной башни дверь в дверь.
 Для Эмери слуги приготовили расчерченную нотную бумагу, перо и чернила, а в углу стоял старый клавесин их матери – тот самый, к которому некогда мальчикам запрещали даже прикасаться.
 Эмери благоговейно открыл крышку, прикоснулся губами к клавишам. Клавикорды, оставшиеся в Изиохоне, заберут гораздо позднее. Поскольку их с Ренье отъезд должен был оставаться тайным, то с инструментом еще предстоит немало хлопот. Возможно, бабушка сочтет возможным купить его через подставных лиц, когда квартирная хозяйка объявит распродажу оставшихся после жильцов вещей. Нужно будет поговорить об этом с госпожой Ронуэн.
 Ренье обнаружил у себя в комнате новые пяльца для вышивания и огромную коробку с нитками восемнадцати цветов – неслыханное богатство! – а также пачку картонов с узорами. До отъезда в Академию вышивание было одним из любимых занятий Ренье: оно, по его мнению, воспитывало художественный вкус, твердый характер и дьявольское терпение.
 «Женщина никогда не одолеет мужчину, умеющего вышивать, – заявил он как-то раз своему брату. – Полагаю, именно рукодельничанье делает их такими сильными». Говоря о «сильных женщинах», он имел в виду, конечно, их бабушку, госпожу Ронуэн, которую не могло сломить ничто, даже безвременная кончина дочери, прекрасной Оггуль.
 Госпожа Ронуэн ничуть не изменилась за минувшие годы. Когда братья явились к ее руке, бабушка встретила их в зале с камином. По-прежнему величавая, рослая, в темных тяжелых шелках – несмотря на жару, бабушка представлялась братьям скалой, истинной твердыней под стать замку. Дед, стоявший рядом с ней, выглядел немного постаревшим, но все так же свирепо хмурил брови.
 – Ваше обучение закончено, – объявила бабушка. – Фехтование, уроки красноречия и танцев, студенческое пьянство и влюбленные белошвейки остались в прошлом. Ваш дядя вам все объяснит.
 Господин Адобекк, младший брат госпожи Ронуэн, ворвался в комнату в тот самый мот, когда бабушка завершила свою тираду и простерла руку в сторону двери. Выглядело это эффектно.
 Конюший ее величества правящей королевы-матери был высоким, крепким мужчиной лет пятидесяти, с мясистым носом, широким подбородком, сочными губами и небольшими, рассеянными, но на самом деле очень цепкими глазами. Одетый в длинную тяжелую мантию поверх придворного платья, с пышными оборками, похожими на пузыри, на плечах, локтях и коленях, господин Адобекк выглядел устрашающе величественно.
 Он зачем-то обтер об одежду руки и, поднеся их к глазам, внимательно осмотрел каждый палец. Это занятие полностью поглотило его на несколько минут.
 – Я велел подать вина и фруктов прямо сюда, – проговорил Адобекк отрывисто. Он обращался непосредственно к внучатым племянникам, не обращая внимания на недовольную гримасу госпожи Ронуэн. – Поговорим сейчас, чтобы у вас было больше времени подумать.
 Вино и фрукты немного запоздали, поэтому слуга, их доставивший, удостоился свирепого взора – что, впрочем, не произвело на нерасторопного малого большого впечатления. Он невозмутимо поклонился и покинул комнату.
 Вслед за ним вошла полуголая служанка, разрисованная минеральными красками. Желтые и синие растения на ее коже чередовались с волнистыми линиями красного цвета.
 При виде этого дикарского великолепия у бабушки Ронуэн перехватило дыхание. Она устремила на своего брата пронзительный взгляд, однако тот и бровью не повел.
 Девушка поставила таз для умывания с ароматизированной водой, в которой плавали лепестки, положила рядом вышитое полотенце и робко удалилась вслед за первым слугой.
 Братья переглянулись. Дядюшка никогда не упускал случая подразнить суровую Ронуэн. Надо полагать, созерцание негодующего лика старшей сестры входило в число излюбленных удовольствий Адобекка.
 Ренье сразу схватил персик и принялся уничтожать его. Эмери рассеянно точил зубами виноградную кисть. Адобекк, ловко управляясь с широченными рукавами, взял бокал с легким, разбавленным вином и заговорил с племянниками вполголоса:
 – Что вам известно о Древней Крови?
 – То же, что и всем в Королевстве, – ответил Эмери. – Эльсион Лакар, Древняя Кровь, – это эльфы, предки правящей династии. Эльфийское происхождение королевы – основа нашего процветания и благоденствия. Есть что-то еще, что нам следует узнать?
 – Дорогой дядя, это похоже на экзамен, – заявил Ренье, чавкая.
 – Не умничай, – вмешалась бабушка.
 Дед, пользуясь важностью беседы, которая поглотила его родственников, всерьез принялся за кувшин с вином.
 Разрисованная служанка опять всунулась в комнату, пристально глянула на Адобекка и почти сразу скрылась.
 – А фейерверк вечером будет? – ни с того ни с сего спросил Ренье. – Раньше вы всегда привозили фейерверки из столицы, дядя.
 – Мастер, у которого я воровал фейерверки, сейчас слишком занят, – ответил дядя Адобекк. – Впрочем, когда вы окажетесь при дворе, вы увидите их довольно.
 – А нам предстоит жить при дворе? – хладнокровно удивился Эмери. – Вот так новость!
 Ренье поперхнулся. Нет, конечно, они с братом ожидали, что когда-нибудь это случится. Молодые дворяне, потомки древнего рода, который из поколения в поколение верно служил эльфийской династии, естественно, рано или поздно очутились бы при дворе ее величества королевы. Но так скоро!
 Новость произвела впечатление и на Эмери, хотя тот сдерживал чувства куда лучше. Он побледнел и сильно сжал губы.
 Дядя Адобекк усмехнулся, наслаждаясь эффектом.
 – Да уж, жизнь при дворе – сплошной фейерверк, – повторил он задумчиво и вдруг буквально напал на бабушку: – Дорогая Ронуэн, почему у вас такой кислый вид?
 – Ни почему, – отрезала бабушка. – Я думаю о Фекки.
 – В такой важный момент, когда решается судьба ваших внуков, думать о Фекки?
 – А что? – величественно возмутилась бабушка. – Что в этом дурного? Фекки – весьма важная особа. В конце концов, ей предстоит быть изображенной на моей гробнице, а вы вчера, сразу по прибытии, изволили привязать к ее хвосту медную кружку...
 – Это была совсем маленькая кружка, – сказал Адобекк. – Кстати, два года назад Фекки изволила укусить меня за палец.
 – Адобекк всегда был злопамятным, – вступил в разговор дед, совершая тем самым большую ошибку, ибо обратил на себя внимание бабушки и был тотчас лишен кувшина с вином.
 Фекки, забавная собачка с белой волнистой шерстью, самолюбивая и умная, была бабушкиной фавориткой. Поэтому, заблаговременно заказывая себе красивое надгробие, госпожа Ронуэн распорядилась поместить изображение Фекки у себя в ногах. Если собачка переживет хозяйку, то ей предстоит провести последние годы в почете и ласке, а затем упокоиться рядом, в ногах бабушкиной могилы. Фекки как будто знала о важном месте, которое она занимала в завещании почтенной госпожи, и держалась соответственно.
 – Судьба моих внуков, как я понимаю, уже решена, – продолжала бабушка, – и мне остается лишь принять ее. Так почему я должна о ней думать? От лишних мыслей на лице появляются лишние морщины.
 – К делу! – вскричал дядя Адобекк, обращаясь к племянникам. – Вы нужны при дворе, вы оба. Вы отправляетесь со мной в столицу, соблюдая величайшую секретность. Ну, не величайшую, – тут он стрельнул глазами в сторону Ронуэн, – но существенную. У ее величества правящей королевы есть для вас важное поручение. Для вас обоих.




 Глава двадцать пятая
 ТАВЕРНА «СЕРДЦЕ И ГВОЗДЬ»


 Эмери сидел у открытого окна и быстро записывал ноты, поспевая за оркестром из арф, костяных рожков и низкого женского голоса, похожего на голос их матери. Эта музыка пока что звучала только в его воображении. Женщина пела приглушенно, как бы издалека, а арфы гремели торжествующе и вдруг утихали, словно отступая, и тогда вступали рожки, пронзительные, тревожные.
 Грифели ломались в пальцах Эмери, и он стремительно хватал другие. Ноты скакали по линейкам, быстрые крючки обозначали их длительность и силу звука. Эмери давно следовало обзавестись собственным переписчиком, который разбирал бы его странный, нервный нотный почерк. А пока, в ожидании этого кудесника каллиграфии, в папках копились песни, короткие и длинные пьесы – для голоса, клавесина, арфы и других инструментов.
 Сегодняшние события взбудоражили Эмери и вызвали из его души совершенно новую музыку. Младший брат знал, чем занят старший, и потому не решался его беспокоить. Он рассеянно бродил по замку и двору, в беседке встретил Фекки и поиграл с ней немного, бросая ей палочку. Фекки снисходительно приносила палочку и вежливо виляла хвостом. В конце концов она удалилась, оставив молодого наследника в одиночестве.
 Ренье задумался об Аббане, о Гальене, которых они оставили так стремительно, даже не попрощавшись. Мысль пронеслась рассеянно, в ней не было ни заботы, ни сожаления, словно он вспоминал о розовом кусте, что когда-то рос у них под окном, или о симпатичной молочнице, которая приносила сливки и сметану и всегда ухитрялась так заглянуть в окно, чтобы ее грудь встопорщилась и возможно более открылась взору.
 Все это очень мило, но осталось в прошлом, вот и все. Вот и все...
 И, словно набежала морская волна, смывая хрупкие песчаные замки, пришла новая мысль – о предстоящей жизни в столице. Ведь дядя Адобекк, по обыкновению, так ничего толком и не рассказал.
 Возле кухни служанка счищала с тела краску, а дядя Адобекк, о котором только что раздумывал Ренье, сидел на низкой ветке старой яблони, как был, в роскошной одежде, и любовался потеками разноцветной воды на теле девушки.
 Служанка всхлипнула.
 – Ну, ну, – успокаивающе молвил дядя Адобекк, покачивая ногой. – Не так уж это было и неприятно.
 – Приятно, – вздохнула служанка.
 – Госпожа Ронуэн все понимает, – заверил Адобекк. – Она не сердится на тебя. Только на меня, поверь.
 – Тогда ладно. – Девушка вдруг совершенно успокоилась. – А вы подарите мне жемчуг?
 – Ну, может быть, что-то другое... – начал Адобекк.
 – Мы так не договаривались! – Она топнула ногой в лохани, подняв тучу брызг.
 – Молчать! – рявкнул Адобекк, сидя на ветке и размахивая ногами и руками. – Хорошо, пусть будет жемчуг. И не вздумай его продавать.
 – А, – сказала девушка. – Ну тогда ладно.
 Заметив племянника, Адобекк спрыгнул на землю и подошел к Ренье.
 – Нужно, чтобы вы подобрали себе одинаковую одежду, – сказал он. – Это крайне важно. У вас есть одинаковая?
 – Да, когда мы учились в Академии, мы всегда... – начал Ренье.
 Дядя перебил его:
 – Отлично! Несколько комплектов. Дорожная – в первую очередь. Затем – для приемов, два или три платья. И домашняя.
 – Даже домашняя? – удивился Ренье.
 – Нам придется задержаться здесь на пару дней, пока все не будет готово, – продолжал, не слушая его, Адобекк. – А где твой брат? Сочиняет?
 – Да.
 – Хорошо, не будем ему мешать. Все-таки он гений. У гениев должны быть привилегии. Чего не скажешь о красавчиках. Нам, смазливым юнцам, приходится пробивать себе дорогу самостоятельно.
 И Адобекк обнял племянника за плечи. Ренье припомнил слухи, ходившие об их дяде. Что когда-то, когда он был молод, королева сделала его своим любовником. Но спросить об этом юноша так и не решился.
 В столице братья были только один раз, давно – в детстве, когда Эмери исполнилось девять лет, а Ренье – восемь. Тогда замок пережил очередное нашествие дяди Адобекка.
 Личный конюший ее величества явился посреди ночи, в окружении небольшой свиты, с горящими факелами, трубами и бубнами. Все это свистело, кричало, стучало и дудело под воротами, пока наконец супруг госпожи Ронуэн не вышел на стену с луком в руках и не предупредил «негодяев», что успеет снять стрелами по крайней мере двоих, прежде чем те начнут штурм.
 – Ого-го! – орал Адобекк, Его красный плащ развевался, лицо в свете факелов казалось багровым, а глаза сверкали, как у ночного хищника. – Угу-гу! Эгей! Отворяй ворота, родственник! Здесь я, гроза морей, лесов и полей! Здесь я, гроза всего на свете, черт меня побери совсем!
 – Это Адобекк, – сообщил дед своей супруге, которая в одном пеньюаре также вскарабкалась на стену.
 – Ронуэн, кроткая голубка! – надрывался Адобекк снизу.
 – Вы пьяны, брат? – осведомилась госпожа Ронуэн.
 – Естественно! – Адобекк подпрыгнул и захохотал.
 – Я открою вам завтра, – объявила Ронуэн, – не то вы разгромите весь замок. Переночуйте здесь. Вам сбросят матрасы.
 И она удалилась, а слуги, поднятые с постелей и крайне раздраженные этим обстоятельством, побросали со стен набитые соломой тюфяки и подушки, и гуляки всю ночь прыгали по ним и горланили веселые песни.
 Наутро ворота замка отворились, но теперь дядя Адобекк со своими спутниками крепко спал среди разорванных тюфяков. Перья и солома валялись повсюду и прилипли к потным физиономиям.
 Лишь к вечеру все окончательно пришли в себя. Свиту, состоявшую из пяти вполне приличных слуг (это обнаружилось после того, как они помылись и переоделись), разместили в маленьком домике за кухней, а господин Адобекк, также сменивший платье, ворвался в детские комнаты и захватил внучатых племянников.
 – Я за вами, дети! – заорал он, внезапно возникая посреди комнаты, как сказочный великан.
 Эмери, горбившийся возле клавикордов, прищурился и поглядел на дядю критически, а Ренье с боевым кличем повис у него на ноге.
 – Сдавайся! – крикнул он.
 Сказочный великан взревел и вместе с малолетним воином повалился на пол.
 Вошла бабушка. Не обращая внимания на беспорядок, царивший в детской, она заговорила со своим братом:
 – Я была бы вам очень признательна, дорогой Адобекк, если бы вы сперва нанесли визит мне, своей провинциальной родственнице, и поведали о причине...
 – У, у, у! Ну так узнай, провинциальная родственница, что я намерен взять детей на праздник в столицу – вот и вся причина! – сообщил Адобекк, сидя на полу. – Пусть собираются. Пусть прихватят с собой все самое важное.
 – Клавикорды можно взять? – тотчас спросил Эмери.
 Не успела бабушка и рта раскрыть, как Адобекк закивал.
 – Несомненно! А ты, дружок? – обратился он к Ренье. – Что возьмешь с собой ты?
 – Самое важное, что у меня есть, – это я сам, – сказал Ренье.
 – Великолепный ответ! – вскричал Адобекк и подбросил мальчишку в воздух.
 И он увез братьев на праздник в столицу. Это осталось, наверное, самым ярким воспоминанием их детства.
 Столичный город открылся перед ними после двух дней неспешного пути, с остановками, пикниками и музицированием. Адобекк худо-бедно справлялся с клавикордами (он действительно потащил с собой в поход тяжелый инструмент, загромоздив им карету). Эмери слушал дядину игру весьма снисходительно. Сам он играл в те годы, правда, гораздо хуже, зато уже тогда знал – как нужно, и всякое попадание мимо, пусть даже мимо правильной силы звука, воспринимал болезненно.
 А Ренье просто наслаждался прогулкой, зная, что скоро она завершится чем-то невероятно прекрасным. От этого предвкушения все сжималось в груди и ужасно хотелось есть.
 Столица предстала перед ними, когда они поднялись на высокий холм и остановились там перед последним спуском. Внизу лежала долина, ровная и сухая, а сразу за ней, на противоположном холме, вырастал город. Шесть рядов стен обвивали его предместья, и первая бежала прямо над тонкой речкой. Дальше, рассыпанные по земле, стояли домики с огородами и небольшими садиками.
 За первым предместьем начиналось второе, третье – и везде стены, которые по мере приближения к цитадели становились все более высокими и толстыми. Над второй стеной уже вздымались башни, третья была густо утыкана ими, а что было дальше – дети не видели. Но и этого им хватило, чтобы не спать всю ночь, гадая, какой на самом деле окажется столица.
 Их пропустили беспрепятственно, и они прошли через ворота четырех стен. Прислуга Адобекка, утомленная пьянством, выглядела так, словно дядюшка заставлял несчастных работать на каменоломне и подвергал их там изощренным издевательствам и пыткам. Сам же господин Адобекк, блестящий вельможа, имел возмутительно свежий вид.
 Мальчики ехали на крыше кареты, а в самой карете путешествовали клавикорды. Стены ее были обложены подушечками, чтобы не повредить драгоценный инструмент, – впрочем, куда менее драгоценный, чем тот, которым Эмери владел сегодня.
 Когда путешественники проходили сквозь пятые ворота, стражники заглянули было в эту карету, желая выяснить, не скрывается ли там злоумышленник. На самом деле они хорошо знали Адобекка и просто любопытствовали – что тащит с собой на сей раз неугомонный шалун. Увиденное превзошло их ожидания, и уже к вечеру по городу ходили новые россказни о великом чудаке королевском конюшем.
 Племянники были далеки от этих сплетен.
 Их занимало совсем другое. Центральная часть города представляла собой смешение причудливых башен, витых, многоцветных, с розовыми куполами, которые загорались удивительным золотистым огнем в лучах закатного солнца. Каждый дом простоял достаточно долго, чтобы успеть украситься: здесь – водостоком в виде пьяного господина в затруднительном положении, с удивленно вытаращенными глазами и широко разинутым ртом; там – забавным флюгером с громоотводом; где-то по стенам бежали изогнутые, выполненные в виде сложной плетенки пилястры или обвивал окно причудливый наличник.
 Некоторые здания имели форму огромных статуй, так что казалось, будто по городу неподвижно бредут задумчивые исполины. Тонкие металлические и каменные винтовые лестницы обвивали их тела: иногда это были длинные локоны, выбившиеся из прически, иногда – ожерелья, гирлянды цветов, водоросли, распущенный пояс...
 Королевский дворец стоял на площади – создавалось впечатление, что дома благоговейно расступились, давая дорогу этой красоте. Тонкие башенки, витые и стройные, галереи с аркадами, в просветах которых мелькали зеленые садики, маленькие павильоны с полупрозрачными крышами, похожими на воздушные пузыри, – все это теснилось за высокой стеной. В этой стене было сделано множество больших арок, которые в обычные дни закрывались тяжелыми металлическими воротами. Однако в день праздника все ворота стояли открытыми и стена выглядела ажурной – она как бы отсутствовала, и всякий любопытствующий мог увидеть почти весь дворец целиком.
 Весь день братья со своим знатным провожатым гуляли по городу. Они забрались на несколько домов-статуй и полюбовались оттуда панорамой столицы, потом обедали в маленькой таверне, где Адобекка хорошо знали и подавали самые лакомые блюда. Вечером Эмери играл на клавикордах, и несколько музыкантов заплатили ему две серебряные монеты за песенку про синюю ленточку, утонувшую в реке.
 Главный праздник года происходил ровно в полночь дня летнего солнцестояния. Постепенно город наполнялся тысячами горящих светильников. Повсюду вспыхивали факелы, хозяева домов вывешивали перед входом гирлянды из разноцветных фонариков, выставляли на окна глиняные и медные лампы. Горожане ставили перед своими светильниками плошки с водой, чтобы бегали блики. Огонь мерцал повсюду, как будто отражаясь в небе, полном звезд.
 На площадях и в раскрытых окнах домов звучала музыка. На празднике запрещалось играть громко, поэтому всякий гуляющий по городу поминутно погружался в новую музыкальную стихию: только что лютня побрякивала о кудрявой девчонке – и вот уже виола тянет задумчивую песню о восходе солнца и проснувшихся птицах, а дальше начинается песенка арфы о прекрасной молодости, но вот шагнешь за угол – и клавикорды приглушенно гремят о любви...
 На большой площади перед самым дворцом воздвигли алтарь – древний камень, посеревший от времени, но некогда белоснежный, с простым, грубоватым орнаментом в виде гирлянды цветов. Вокруг установили светильники в высоких поставцах. Масло лучшего качества бездымно пылало в плоских чашах.
 Люди собирались вокруг, залезали на крыши, высовывались из окон. Адобекк, пользуясь своим высоким положением, провел мальчиков прямо во дворец и нашел для них хорошее место на стене. Правда, им пришлось стоять, зато все видно было как на ладони.
 Из раскрытых дворцовых ворот медленно вышла ее величество королева, сопровождаемая юным наследником. Правящая королева-мать показалась братьям воистину неземным существом. Она не шла, а медленно плыла над землей.
 Ее величество была высока и очень стройна. Волосы цвета темной бронзы были убраны в высокую прическу, но несколько прядей свободно вились по обнаженным плечам, позволяя любоваться их красотой. Тонкое сверкающее ожерелье обвивало шею. На спину и грудь спускались ниточки драгоценных камней, которые чуть извивались при каждом ее шаге.
 Лицо королевы показалось братьям таким ослепительным, что они не успели как следует разглядеть ее наряд. Тонкие черты, чуть длинноватый нос (должны же быть в этом лице хоть какие-то милые недостатки – иначе ее красота была бы убийственной).
 Оба мальчика почему-то обратили внимание на ее губы. Ренье подумал: «Как сладко, должно быть, она целует этими губами!» – и сам испугался столь дерзкой мысли. А Эмери подумал: «Если эти губы когда-нибудь скажут мне доброе слово – клянусь, я умру ради нее!»
 Наследный принц заинтересовал мальчиков меньше, хотя он тоже стоил того, чтобы на него взглянули: высокий для своего возраста шестилетний ребенок, с узкими, быстрыми глазами, похожий на дикого хищного зверька, кое-как прирученного и украшающего жизнь государыни. Он хмурился и косился по сторонам, готовый в любое мгновение сбежать в лес или ворваться в курятник и перерезать там всех кур.
 Королева приблизилась к алтарю, и вдруг заиграли арфы. Сотни арф ожили в темноте, и по площади разлилась величественная музыка, которая, как вдруг почудилось Эмери, была сродни слушающим с небес звездам.
 – Что она будет делать? – спросил Ренье у Адобекка.
 Тот нырнул, подставляя ухо детским губам, а после кивнул в знак того, что понял вопрос.
 – Ее величество уронит на алтарь каплю своей эльфийской крови в знак единения Эльсион Лакар и нашей земли. Смотри!
 Королева протянула руку к сыну, и мальчик вложил ей в пальцы тонкий кинжал, а после чуть отступил назад.
 Ренье почувствовал, что готов заплакать. Сейчас он увидит кровь королевы. Кровь эльфов. Кровь женщины. Он зажмурился.
 Эмери схватил его за руку.
 – Открой глаза! – зашипел старший брат младшему.
 – Я не могу, – пробормотал Ренье в смятении.
 – Ты должен увидеть кровь, за которую мы умрем, – заявил Эмери. – Мы же дворяне.
 И Ренье послушался. Он открыл глаза.
 Королева подняла кинжал и поднесла его к своему левому запястью. Спустя миг тонкая красная полоска протянулась от королевской руки к алтарю. В свете пламени она сверкнула, словно отполированный камень. Медленно она оторвалась от запястья королевы и, собравшись в густой шарик, полетела навстречу алчущему камню. А затем растеклась по алтарю и напитала его.
 Древний камень вспыхнул густо-красным светом, точно внутри него разложили магический костер. Спустя миг все погасло – и алтарь, и светильники вокруг него. Остался только свет фонариков, развешанных по краю площади.
 – Эльсион Лакар! – крикнул глашатай, и толпа подхватила эти слова:
 – Эльсион Лакар!
 А потом началось всеобщее веселье, и они вместе с дядей Адобекком бросились в самую гущу его, и съели целые горы мороженых фруктов, и даже выпили по бокалу темного вина. После Эмери играл на клавикордах, а Ренье выплясывал вокруг, выкидывая различные коленца. И неизменно повсюду возле них был Адобекк, пьяный и беспечный, но с тревожаще проницательным взглядом. Время от времени Эмери ловил на себе этот взгляд и ежился.
 Через два дня после торжества, возвращаясь с племянниками в замок, Адобекк сказал:
 – Наша страна, дети, лежит посреди безводной пустыни. За пределами земли, которой управляет ее величество, ничего нет, кроме песков, каких-то колючек и двух-трех видов ящериц, которым безразличны бытовые удобства. Но у нас есть все, и прежде всего – вода.
 – А море? – спросил Ренье робко. – Разве там, дальше, нет моря? Оно тоже дает жизнь.
 – Морскую воду нельзя пить, – презрительно произнес Эмери. – Она убивает.
 – Да, ты прав: там, где заканчивается земля ее величества, тоже есть море, – отозвался Адобекк, – но жизни там почти нет. Эльсион Лакар – вот что дает жизнь нашей земле. Пока ею владеют потомки эльфов, мы будем процветать. Запомните это.
 И вот теперь, когда дядя Адобекк свалился на них и утащил с собой в столицу, заставив бросить Академию и беспечное времяпрепровождение в Изиохоне, они вспомнили тот давний разговор и не задавали новых вопросов.
 Первый день пути прошел спокойно, хотя в душе у обоих братьев все так и кипело: столица! королева!
 Адобекк настоял на том, чтобы Эмери ехал с ним в экипаже, в то время как Ренье верхом на лошади выплясывал рядом и время от времени всовывал голову в окошко. Эмери дремал. Жесткие колеса стучали по выбеленной солнцем дороге. Музыка этого дня была простоватой, однообразной, но довольно веселой: под нее хорошо и работать, и танцевать, и дремать, если она звучит не очень громко.
 Солнце приглядывало за путешественниками, но в конце концов утомилось и оно, и когда свет дня начал стремительно гаснуть, впереди показалась таверна.
 «Сердце и гвоздь», – объявил Адобекк, выпрямляясь на сиденье экипажа и потягиваясь. – Наконец-то! Здесь и отдохнем. Ренье, ты займешься лошадьми. Эмери пойдет со мной договариваться насчет комнат.
 Таверна была старой, весьма почтенной с виду: длинное двухэтажное бревенчатое здание с навесом и хозяйственными пристройками во дворе. Солнце в последний раз метнуло длинный луч, ухватило Ренье за щеку и скрылось.
 Адобекк шагнул к порогу, а затем пропустил Эмери вперед себя, остановился на миг и огляделся по сторонам. Затем оба скрылись. Ренье остался в густых сумерках с лошадьми. Запряженная в экипаж пара молча понурилась, а верховая лошадка фыркала и мотала головой, и Ренье рассеянно погладил ее по морде.
 Почти тотчас на пороге показался слуга с лампой. Он зажег фонарь над входом, потоптался, высматривая Ренье, а после подошел к нему.
 – Вы – тот молодой господин, которому надо завести лошадей в конюшню? – спросил он, щурясь.
 – По-видимому, – ответил Ренье весело.
 Вдвоем они управились быстрее, чем поначалу предполагал Ренье. Адобекк со старшим братом уже переоделись, но к ужину без Ренье спускаться не стали, ждали, пока тот сможет к ним присоединиться.
 – Здесь всегда отменно кормят, – сообщил Адобекк, когда им подали запеченную птицу с яблоками, взбитый пудинг с румяной корочкой и молоко в высоких кружках. – Однажды я пробрался на кухню и подсунул в гуся свой старый башмак – то-то удивились важные господа, когда им подали эдакую фаршированную диковину!
 – У трактирщика, наверное, были неприятности, – предположил Ренье.
 Адобекк покачал головой.
 – Никаких! Это же были господа с севера.
 – А, – сказал Ренье, жуя.
 Эмери отодвинул от себя тарелку.
 – Устал. Пойду спать. Ренье, у нас общая комната так что постарайся не очень грохотать, когда поднимешься наверх. Я оставлю тебе лампу.
 – Угу, – сказал Ренье.
 Вместе с дядей они прикончили птицу и уничтожили пудинги, включая и тот, которой расковырял Эмери. Посидели еще немного, наслаждаясь тем летучим, особенно остро воспринимаемым мгновением покоя, которые случаются только посреди путешествия. Затем юноша начал клевать носом, да и немолодой придворный тоже почувствовал себя отяжелевшим.
 Ренье еле добрался до кровати – он рисковал заснуть прямо на лестнице, так что Адобекку пришлось в последний раз за этот день взять себя в руки и дотащить племянника до комнаты.
 Однако стоило королевскому конюшему лечь в постель, как сонливость его пропала. Он лежал в темноте с открытыми глазами, слушал, как ровно дышат во сне мальчики, и беспокойно думал о своей затее. Он не раскаивался в том, что привлек юных родственников к своему замыслу. В конце концов, они обязаны служить королевскому дому и знали об этом с раннего детства.
 Тревога королевы стала ощущаться в последние несколько лет особенно остро. Адобекк, как и некоторые другие выпестованные ее величеством вельможи, не раз задумывался о причинах этой тревоги.
 Их было несколько, но главная – с каждым новым поколением кровь Эльсион Лакар все больше разбавлялась человеческой. Принц, наследник ее величества, был, вероятно, последним, кого земля могла воспринимать как эльфа. Следующий потомок королевского рода уже будет обыкновенным человеком. А обыкновенный человек, даже очень благородный, отважный и справедливый, не сумеет уберечь страну от катастрофы. Пустыня надвинется на города и плодородные поля и поглотит их.
 Однажды вечером королевский конюший застал ее величество возле лошади, недавно купленной для принца.
 Это была симпатичная четырехлетка с пятном на лбу. Пятно напоминало цветок и придавало лошади кокетливый вид, как будто она нацепила причудливую шляпку и из-под нее строила глазки. Вероятно, животное понимало, что выглядит очаровательно, потому что охотно хлопало ресницами и тянуло мягкие губы за угощением.
 – Ваше величество! – обрадовался конюший. – Как вам нравится моя последняя дама?
 Королева обернулась.
 – Я знала, что застану вас здесь, – проговорила она, чуть улыбаясь.
 – Ну, это же естественно. Где еще быть главному королевскому конюшему, как не в стойле? – небрежно отозвался Адобекк и тряхнул манжетами. Их украшало прорезное шитье, и они были ровно в два раза длиннее кистей – как у заправского бездельника.
 Королева протянула ему руку. Вместо того чтобы поцеловать ее, Адобекк взял тонкую кисть королевы в ладонь, поднес к своему лицу и осторожно приложился щекой. Затем, чуть повернув голову, перетрогал губами каждый пальчик.
 – Рассказывайте, – прошептал он. – Расскажите мне все свои тревоги, а я пооткусываю им головы, одну за другой.
 Он осторожно прихватил зубами крохотный мизинчик королевы, но тотчас выпустил ее руку и чуть отступил назад – не ради того, чтобы подчеркнуть расстояние, отделяющее обычного дворянина от царственной особы, но желая полюбоваться ею чуть со стороны.
 Королева чуть склонила голову набок. Лошадь коснулась ее уха мягкими губами, и королева ласково оттолкнула животное.
 – Вы меня совсем зацелуете, – молвила она.
 Конюший пожал плечами.
 – Это неизбежно. Мы ведь любим вас.
 – Послушайте, Адобекк, – начала королева, – у вас кажется, есть племянник.
 – Да, Эмери. Премилый молодой человек, – ответил конюший.
 – Расскажите о нем. Где он сейчас?
 – Учится в Академии Коммарши. Полагаю, занят там преимущественно танцами, фехтованием и разной ерундой – и все это на деньги моей сестры Ронуэн.
 Королева машинально обняла лошадь за морду, а когда та вырвалась и фыркнула ей прямо в ухо, засмеялась тихо и невесело.
 – Когда я создавала Академию, то не думала, что она превратится в рассадник стольких бед и неприятностей...
 – Бед и неприятностей?
 Адобекк мгновенно насторожился, и королева сразу поняла причину его беспокойства.
 – Простите. – Она взяла своего конюшего за руку, но тотчас выпустила. – Я не хотела пугать вас. С вашим племянником ничего не случилось. Не с ним. Вчера у меня побывал один человек из Мизены. Владелец ткацкой мануфактуры. Не слишком важная персона, быть может, но я люблю ткани, которые он поставляет.
 Конюший молчал. Сердце больно стучало в его груди. Он даже не знал, что может так испугаться за племянников – неважно, за Эмери или Ренье. Должно быть, после смерти Оггуль он сделался слишком чувствительным.
 – Вам нехорошо? – спросила королева, прерывая рассказ.
 – Вовсе нет. Продолжайте, ваше величество. – Адобекк перевел дыхание и улыбнулся.
 Женщина, которая некогда дозволяла ему любить себя, сделала вид, будто не замечает бледности, разлившейся по щекам Адобекка, всегда таким румяным.
 – Этот человек утверждает, что его дочь, которую он отправил учиться в Академию, пропала.
 – Как такое возможно?
 – Просто исчезла.
 – Вероятно, девушка уехала с возлюбленным, о котором ее родителям ничего не известно, – предположил Адобекк.
 Королева медленно покачала головой.
 – Этот человек утверждает, что дочь его – слепая. Привлекательная девушка, но ничего не видит от рождения.
 – Тем более, – Адобекк говорил все увереннее, – если она богата, всегда может подвернуться молодой прохвост. Что ему стоит закружить ей голову! Юные девушки бывают слишком доверчивы.
 – У нее имелся телохранитель.
 – Пфа! – высказался Адобекк.
 – И он тоже пропал.
 – Отцу девушки не приходило в голову, что ее мог похитить сам телохранитель? Небось, молодого наняли, крепкого?
 – Вы невозможны, Адобекк! Кто же станет нанимать старого и дряхлого? – сказала королева и в досаде топнула ногой, подняв тучу пыли.
 Неожиданно она чихнула.
 – Уйдем отсюда, – предложил конюший. – Поговорим в комнатах.
 – Я не хочу, чтобы нас подслушали... – Королева уткнула лицо в платок и принялась безудержно чихать. Лошадь косилась на нее с изумлением.
 Адобекк решительно подошел к ее величеству и подал ей крохотный флакончик с ароматическим порошком.
 – Возможно, это смягчит ваш... э... ваше состояние.
 Мгновение королева смотрела на него полными слез глазами. Адобекк вынул из манжета собственный платочек, обтер лицо ее величества, поводил открытым флаконом перед ее носом, а затем решительно взял за руку и вывел во двор.
 – Давайте болтать здесь. Надеюсь, вы не боитесь сплетен? – Адобекк тихонько засмеялся. – Учтите, скоро по всей стране расползутся невероятные слухи: королева любезничает с конюшим на заднем дворе...
 Ее величеству явно стало лучше, хотя ноздри ее покраснели.
 – Неуместный гнев, ваше величество, обычно имеет дурные последствия, – назидательным тоном продолжал Адобекк. – Гневайтесь на меня, если вам угодно. Можете даже побить собственными ручками – но только на свежем воздухе.
 Она вздохнула, догладила его по виску.
 – Все такой же... И кожа до сих пор как шелк. Сколько вам лет?
 – Достаточно, чтобы быть вам полезным, – ответил Адобекк.
 – Пропавшую девушку звали Фейнне. Она училась вместе с вашим племянником Эмери. Парня, которого наняли, чтобы охранять ее, звали Элизахар. Одно время он был сержантом в армии герцога Ларренса. Кроме того, за девушкой присматривала ее няня.
 – Исчезли все трое? – недоверчиво переспросил Адобекк.
 Королева кивнула.
 – В Академии ничего не знают, – добавила она. – Сперва там произошла некрасивая история: один студен погиб на дуэли, убийца бросил учебу и уехал... И почти сразу исчезла эта Фейнне. Профессора дружно уверяют, что девушка объявила им о своем решении покинуть Академию. Студенты не знают вообще ничего. Власти Коммарши бессильны... В конце концов отчаявшийся отец обратился ко мне.
 – И поступил совершенно правильно, – заметил Адобекк.
 – Почему-то мне не кажется, что эта Фейнне сбежала с возлюбленным. Нет, творятся очень странные вещи... Скажите, друг мой, ваш племянник – он ничего не слышал о пропавшей слепой девушке?
 – Недавно я послал за ним, – сказал Адобекк. – И как только мы увидимся, я непременно расспрошу его о Фейнне. Он должен знать кое-какие подробности.
 Королева вздохнула, заложила руки за спину, словно прилежная ученица, готовая отвечать урок, прошлась перед Адобекком. Едва заметный румянец проступил на ее щеках. Затем она остановилась и поймала внимательный взгляд Адобекка.
 – Что? – спросила королева, насторожившись.
 – Ты очень красива, – сказал он.
 Она погрозила ему пальцем.
 – Мы с вами здесь не для этого...
 Королевский конюший церемонно поклонился.
 – Прошу меня извинить.
 Она мимолетно улыбнулась и снова сделалась печальной.
 – Страсть, как и страх, – дурной советчик, а я уже забыла те времена, когда не испытывала страха... Мой сын почти утратил свойства Древней Крови. – Теперь королева заговорила о том, что беспокоило ее на самом деле. – Я постоянно думаю о том, что ему угрожает опасность. Ему и той эльфийской девушке, которая даст жизнь новому поколению Эльсион Лакар на королевском престоле.
 – Неужели невесту для принца уже отыскали? – удивился конюший.
 – Вы не хуже меня знаете, что распознать эльфа среди людей невозможно. Если только он сам этого не захочет. А дорогу в те края, где живут настоящие эльфы, мы давно утратили, – ответила королева. – Кого бы я ни отправила на розыски, я не могу не думать о том, что Вейенто постоянно следит за нами.
 – И это отнюдь не секрет. Как и то, что мы следим за ним.
 – Любой, кому я дам такое задание, окажется в смертельной опасности. Герцог тотчас пустит за ним по следу своих псов.
 Адобекк на мгновение задумался.
 – А если этого человека, вашего посыльного, как бы не существует? – спросил он.
 – Вы хотите сказать, герцог не будет знать о его существовании?
 – Нет. Не совсем. Этого человека попросту нет на свете. Он никогда не рождался. Во всяком случае, так считается.
 – Как можно отправить с поручением несуществующего человека? – удивилась королева. – Вы меня дурачите?
 Адобекк рассмеялся, и взгляд королевы потеплел и смягчился.
 – Увидите! – обещал главный конюший. – Игра с двойниками – одна из самых увлекательных.
 – В таком случае, жаль, что у меня нет сестры-близнеца.
 – Я отличил бы вас даже от сестры-близнеца, – сказал Адобекк. – И не только я.
 – Вас это огорчает, мой верный конюший?
 Он медленно растянул губы в улыбке.
 – Неважно.
 – В таком случае, буду ждать ваших двойников,  –  только и произнесла королева, поцеловала Адобекка в висок и удалилась.
 И вот теперь Адобекк и двое юношей направляются в столицу. Интрига, затеянная королевским конюшим, была достаточно сложной, чтобы сбить с толку врагов ее величества. Уж чего-чего, а того, что затеял Адобекк, они никак не ожидают. Да и ни один человек в здравом уме не может подозревать, что такое вообще возможно: отправить с тайным поручением человека, который вместе с тем постоянно будет находиться на виду у всего королевского двора. Он благословлял дворянскую спесь Ронуэн, которая в свое время настояла на том, чтобы скрыть рождение бастарда. Даже королева пока не знает, что у главного конюшего не один внучатый племянник, а двое.
 Адобекк принялся мечтать о том, какие будут лица у недругов королевы, когда они поймут, что их затея провалилась самым позорным образом. Мысли эти были так приятны, что постепенно сонливость взяла свое, и королевский конюший погрузился в ласковую пучину забвения.
 Ренье проснулся с первыми лучами солнца. Какая-то беспечная птаха, устроившись на окне, вывела пронзительную трель прямо ему в ухо, вот Ренье и вскочил. Настроение у него было великолепное. День занимался чудесный, и сегодня к вечеру они уже будут в столице. А завтра предстанут перед ее величеством и поклянутся ей в вечной преданности.
 Ей и наследному принцу. В мыслях Ренье появился Талиессин – диковатый мальчик, державшийся за пышные юбки матери. Сейчас наследнику шестнадцать лет. Я у него нет брата – бедняга.
 Ренье быстро оделся и выскочил во двор. Заспанная служанка вытаскивала воду из колодца. Она бросила на молодого господина хмурый взор, но, увидев сияющее лицо Ренье, невольно расплылась в улыбке и пошла с тяжелым ведром, чуть покачиваясь при каждом шаге. Ренье понял, что она напевает на ходу.
 Ренье всегда оказывал на людей такое действие. Они начинали улыбаться. Им становилось легко и весело, как будто впереди их ждали только подарки и объятия.
 Молодой человек достал воды, скинул рубашку и облился прямо у колодца. Сладкая чистая вода, главная драгоценность страны, ради которой раз в году проливается эльфийская кровь.
 Фыркая, Ренье побежал обратно в комнату. Старший брат проснулся, а дядя все еще похрапывал.
 Эмери сел на кровати.
 – Уже умылся?
 Ренье тряхнул мокрыми волосами.
 – Прекрасное утро, – сообщил он.
 – Дай мне рубашку, – попросил Эмери.
 Ренье бросил ему на кровать белоснежную рубашку из тонкого полотна.
 Оба брата даже в дороге одевались щегольски. Их рубашки с огромными разрезными рукавами подвязывались десятками атласных лент. Штаны, напротив, были совсем простыми и тесно облегали ноги, а верхняя одежда представляла собой длинные камзолы весьма причудливого покроя.
 Пока Эмери одевался, Ренье успел сбегать вниз и узнать, что готовится на завтрак. Затем опять поднялся в комнату. Теперь проснулся и дядя.
 – Я посмотрю, как там лошади, – сказал Ренье, – а вы спускайтесь к столу. Я скоро вернусь.
 Естественно, с лошадьми ничего случиться не могло. Для этого таверна «Сердце и гвоздь» была слишком респектабельной. Но Ренье не сиделось на месте, и Адобекк не видел смысла его обуздывать. Мальчишки подобного нрава от тупого сидения на месте прокисают и становятся невыносимыми.
 Когда Ренье в очередной раз проходил по двору, он заметил нового постояльца. Видимо, тот прибыл ночью. Это был невысокий, крепкий человек в очень простой кожаной одежде. В первую минуту Ренье подумал, что он похож на слугу.
 Незнакомец держал в руках почтовую птицу. Она быстро моргала желтыми глазами, а он гладил ее перья и что-то шептал, склоняясь над ее круглой вертлявой головкой.
 Затем высоко вскинул руки и подбросил птицу в воздух. Она забила крыльями и быстро взлетела навстречу солнцу. На миг яркий свет как будто поглотил ее, но вот вдали мелькнула темная точка – птица стремительно удалялась на север.
 – Красивая, – проговорил Ренье восхищенно.
 Незнакомец повернулся на звук голоса, и в это мгновение Ренье наконец-то узнал его.
 – Господин Клоджис! – воскликнул юноша радостно. – Простите, что не сразу понял, кто вы... Как вы здесь оказались? Почему вы не в Академии?
 Клоджис отшатнулся от Ренье с таким ужасом, как будто увидел змею, а затем метнулся в сторону и бросился бежать к постоялому двору. Миг – и тяжелая входная дверь уже закрылась за ним. Быстрый топот обутых в сапоги ног по лестнице, хлопок двери, лязг задвижки, а затем – тишина.
 Случившееся было так неожиданно и. странно, что Ренье смутился почти до слез. Стоило ли вообще лезть со своими щенячьими восторгами к преподавателю? Всем известно, каким скрытным и замкнутым человеком был всегда господин Клоджис. Вероятно, он небогат. А Ренье разодет как важная персона... Может быть, учитель фехтования должен встретиться здесь с тайной возлюбленной? Может быть, Ренье коснулся какого-то важного интимного секрета?
 Ему было неловко. Яркое утро померкло, жизнь стала казаться Ренье мрачной. Он медленно побрел к дому, чтобы присоединиться к брату и дяде за завтраком.
 – Что это с тобой? – осведомился Адобекк, завидев младшего племянника. – Ты как будто перепуган.
 – Правда? – Ренье отвел взгляд.
 – Покушай, – предложил старший брат. – Еда всегда действует на тебя целительно.
 Ренье придвинул к себе горшочек с тушеными овощами и поковырял в них ложкой. Потом вдруг спросил:
 – Скажи, Эмери, со мной что-то не так?
 – Ты смазлив и жизнерадостен, как щенок гончей собаки. По обыкновению.
 Ренье через силу поглотил несколько ложек, запил глотком холодного молока и наконец сообщил:
 – Во дворе я видел какого-то странного человека.
 – Вот как? – вмешался Адобекк. – Почему же он показался тебе странным?
 – Должно быть, этот злодей не пришел в восторг при виде моего брата, – пояснил Эмери. – И его поведение повергло бедного Ренье в такую печаль, что он лишился аппетита.
 – Расскажи подробнее, – велел Адобекк.
 – Сперва мне показалось, что я с ним знаком, – начал Ренье, – но теперь сомневаюсь. Не поверишь, Эмери! Я был уверен, что это господин Клоджис.
 – Клоджис? – перебил Адобекк.
 Ренье кивнул.
 – Наш учитель фехтования из Академии. Кстати, дядя, вы должны были его знать – о нем говорили, будто он одно время находился при дворе...
 – Что же он делает здесь, этот твой Клоджис?
 – Не знаю. У него была почтовая птица. Он разговаривал с нею, гладил перья. А потом выпустил... Когда я смотрел на него со спины, то почему-то думал: вот слуга, которого господин отправил в путь по какой-то важной надобности. Но потом он повернулся, и мне показалось... в общем, я вообразил, что узнал в нем Клоджиса.
 – И что ты сделал?
 – Что в таких случаях делают? Поздоровался с ним...
 – А он?
 – Побелел, шарахнулся и побежал от меня прочь. – Ренье покачал головой. – Дядя, он смотрел на меня с ужасом!
 – Может быть, ты просто напугал его, подкравшись сзади? – предположил Эмери.
 – Тогда он сказал бы: «Уф, как вы меня напугали! Разве можно так подкрадываться к людям?» – возразил Ренье.
 – Верно, – поддержал младшего племянника Адобекк.
 Теперь и у королевского конюшего был весьма встревоженный вид.
 – Вы думаете, это не Клоджис? – спросил Ренье.
 – Думаю, это именно Клоджис... – отозвался Адобекк. – Пойду-ка я потолкую с ним по душам. Что это он, в самом деле, от нашего Ренье шарахается?
 И Адобекк вышел.
 Эмери посмотрел на своего брата.
 – Ты знаешь, я никогда не был любимцем у господина Клоджиса. По правде сказать, он терпеть меня не мог.
 – Неужели ты так дурно фехтуешь, что при встрече с тобой он бледнеет и спасается бегством?
 – Должно быть, – сказал Эмери.
 Ренье наклонился к брату через стол.
 – Может, дело вовсе не в тебе, а в Адобекке? Если Клоджис действительно служил одно время при дворе, он не мог не столкнуться с дядей. Что, если Адобекк успел учинить над ним одну из своих расчудесных шуточек?
 Эмери улыбнулся.
 – Вот бы еще узнать – какую...
 Клоджис заложил засов и только после этого перевел дух. Затем подошел к окну и выглянул наружу. Во дворе никого не было. Мгновение Клоджис думал, что встреча с мальчишкой ему только почудилась, но он достаточно долго занимался слежкой, чтобы обзавестись полезной привычкой: доверять собственным глазам.
 А его собственные глаза видели, как Эмери, студент второго курса Академии (довольно посредственный фехтовальщик), находился в двух местах одновременно. Только что он сидел за столом и завтракал с Адобекком – это Клоджис видел, когда проходил мимо окна общей комнаты «Сердца и гвоздя».
 А спустя миг парень уже подбирался к нему сзади.
 Эмери узнал его. Он поздоровался и назвал имя. А Клоджис испугался – и тем самым допустил ошибку.
 Он сел на постель, смятенно посмотрел на дверь. Засов – вещь такая же ненадежная, как запирающийся замок. Времени почти нет. Скоро Адобекк уже будет здесь.
 Клоджис взял шпагу, вложенную в ножны, бросил на стол. Вытащил из пачки листок почтовой бумаги с особыми водяными знаками, начал быстро писать:
 «Только что выяснил странную вещь: означенная персона обладает племянником, способным находиться в двух местах одновременно. Поскольку вероятность магии в данном случае я исключаю, объяснение возможно только одно: в игру введен двойник. Предполагаю, это брат-близнец, о котором никто прежде никогда не слыхал. Навести справки о семейных тайнах известной Вам семьи – реально, но вряд ли имеет большой смысл...»
 Он положил перо и снова выглянул в окно. За несколько минут там ничего не изменилось.
 В клетке, стоявшей возле кровати, пошевелилась вторая почтовая птица. 
 Клоджис снова взялся за перо.
 Когда герцог Вейенто поручил ему проследить за королевским конюшим, Клоджис согласился с большой охотой. Адобекк с самого начала раздражал его.
 Ее величество считала необходимым поддерживать видимость дружеских отношений со своим кузеном Вейенто. Поэтому именно к нему она обратилась с просьбой прислать толкового преподавателя, когда было решено начать обучение принца Талиессина фехтованию. Это произошло пять лет назад.
 Разумеется, герцог Вейенто отозвался на письмо кузины длиннющим приторным посланием и присовокупил к письменным изъявлениям в дружбе и вечной преданности собственно учителя фехтования – подающего надежды молодого человека по имени Клоджис.
 Разумеется, ее величество не сомневалась в том, что означенный Клоджис станет глазами и ушами герцога при королевском дворе. Поэтому она, в свою очередь, поручила Адобекку приглядывать за учителем фехтования. Так, одним глазом.
 Адобекк, однако, немного перестарался.
 Неказистый с виду, страдающий от своего невысокого происхождения, Клоджис страстно мечтал войти в высшее общество. Его мало устраивала роль скромного учителя. Ему хотелось быть интимным другом знатных дам, он жаждал общения с вельможами. И Адобекк быстро отыскал путь к сердцу бедного Клоджиса.
 – Дорогой мой, – сказал ему как-то раз этот блестящий придворный, – разговоры о том, как волшебно преображает вас шпага, дошли до ушей одной... тс-с!.. одной особы.
 Тут он поднес к губам холеный палец и несколько раз оглянулся, с подозрением взирая на закрытые двери.
 Они стояли в длинном дворцовом коридоре. Анфилада бесконечно убегала вперед, теряясь в полумраке, а боковые двери уводили в запертые кладовые. В третьей или четвертой комнате, если считать от той, где происходила беседа, топтались офицеры дворцовой стражи.
 – Вы можете сообщить мне имя этой особы? – взволнованно прошептал молодой человек.
 Адобекк кивнул несколько раз подряд, а затем вымолвил:
 – Графиня Лора.
 – Старуха?
 – Нет, что вы! Я хотел сказать – будущая графиня Лора. Ее внучка. Ей шестнадцать лет. Мечтает научиться владеть шпагой. Бабка ей не откажет.
 Тут из просторного рукава Адобекка само собой выпорхнуло письмо и, на мгновение мелькнув в тусклом свете свечи, скрылось во вспотевшей ладони Клоджиса.
 – Это рекомендация – от меня графине. Письмо запечатано, не вскрывайте, передайте из рук в руки. Учтите, если печать на письме пострадает, это сочтут за признак дурного воспитания.
 – Я понимаю, – проговорил Клоджис. – Я... очень вам благодарен!
 – Не стоит, – сказал Адобекк небрежно. – Я оказал услугу вам, а вы, если сумеете правильно воспользоваться ситуацией, когда-нибудь – кто знает? – окажете услугу мне, старику...
 Окрыленный, Клоджис поспешил к графине Лоре.
 Там его ждали. Слуги забрали у него шпагу, плащ, шляпу, подхватили под руки и проводили в роскошные комнаты. Зеркал в доме не было – видимо, старая Лора не слишком жаловала теперь свое отражение.
 Поднимаясь по лестнице, Клоджис вертел головой в поисках своей будущей ученицы. Ему почему-то казалось, что юная Лора непременно ждет его где-нибудь поблизости. Но пока он никого не видел.
 Наконец Клоджиса ввели в покои графини. Бархатные драпировки на стенах были стянуты широкими золотыми лентами, два окна едва пропускали свет – такими толстыми были на них стекла. Лора восседала в высоком кресле, которое было задвинуто в самый темный угол.
 – Садитесь, – проскрипел старческий голос. – Вас рекомендовал Адобекк, не так ли? Я могу взглянуть на письмо?
 Клоджис с глубоким поклоном подал письмо. Старуха вскрыла печать и несколько минут рассматривала буквы. Затем встала и подошла к окну. Она читала, а Клоджис смотрел в ее прямую спину, обтянутую плотным шелком, и ждал. От нетерпения у него опять вспотели ладони.
 Наконец Лора повернулась к визитеру.
 – Превосходно! – воскликнула она. – Итак, приступим. Вам известно, чего от вас ждут в этом доме?
 – Разумеется, – ответил Клоджис. – Но где же она?
 – Скоро вы ее увидите, – сказала старуха. – Вам не нужно подготовиться?
 – Уверяю вас, я готов приступить в любую минуту.
 – Да, Адобекк так и пишет, – рассеянно проговорила Лора. – Уверяет, будто вы истинный бог в своем деле.
 – Я не стою таких похвал, – поклонился Клоджис, однако краска удовольствия залила его лицо.
 – Ну, ну... – Старуха покачала головой. – Странно, что вы взялись за подобное ремесло... Ведь вы могли бы зарабатывать на жизнь как-нибудь иначе!
 – Простите, госпожа, но в данном вопросе я позволю себе не согласиться с вами, – решительно возразил Клоджис. – Какое еще ремесло лучше подходит для мужчины?
 – Каждый понимает по-своему, – сказала Лора.
 – Я могу ее наконец увидеть? – спросил Клоджис, чувствуя, что теряет терпение. – Сударыня, для того, чтобы правильно подобрать шпагу, требуется хотя бы снять мерку... Рост, вес – все это имеет значение.
 – Несомненно, рост и вес имеют значение, – согласилась старуха. И вдруг насторожилась: – Шпагу?
 – Полагаю, это лучше всего. Ни прямой меч, ни сабля в этом случае не подходят.
 – Когда я была помоложе, пользовались обычным медицинским ножом... Впрочем, времена меняются. Должно быть, мода... – Старая Лора вздохнула и позвонила в колокольчик. – Проводите господина Клоджиса к Мими, – распорядилась она, когда вошла заплаканная служанка.
 Слегка сбитый с толку, Клоджис последовал за нею...
 – Отрекомендовать меня как лучшего в Королевстве бальзамировщика трупов! – скрежетал зубами Клоджис. – Заставить битый час ломать комедию перед старухой! А потом делать невинное лицо и уверять, будто перепутал рекомендательные письма! Никакой юной графини Лоры в природе не существует. И никогда не существовало. Ну и, разумеется, вся придворная шайка давилась со смеху, когда я проходил по коридорам...
 Принц, надо отдать ему должное, повел себя более милосердно. Ни единого приглашения на кошкины похороны, ни одной забальзамированной крысы от «малого двора», где жил наследник престола, к дому Клоджиса не доставили. Однако прочие изводили неловкого коротышку шуточками – и мучили его до тех пор, пока Клоджис не уехал из столицы.
 Королева лично извинилась перед ним за поведение своих придворных и написала рекомендательное письмо в Академию. Да еще позволила Клоджису лично запечатать это послание королевской печатью, дабы впоследствии не возникло никаких недоразумений.
 Увидев в числе своих учеников Адобеккова племянника, Клоджис насторожился: он всякий раз ожидал, что Эмери намекнет ему на историю с графиней Лорой. Но Эмери то ли ничего не знал, то ли умело держал себя в руках. Однако полностью избавиться от неприязни по отношению к этому юноше Клоджис так и не сумел.
 Засов шевельнулся. Тонкий кусок проволоки всунулся в щель между косяком и дверью. Клоджис смахнул письмо на пол, так что оно упало в щель между столом и стеной.
 Засов соскочил, дверь тихо приотворилась. Затем некто, стоявший в коридоре, уверенно распахнул ее, и на пороге возник Адобекк собственной персоной.
 – Дружище Клоджис! – воскликнул конюший королевы. – Никак не ожидал вас встретить. Кто-нибудь умер?
 Клоджис скрипнул зубами.
 Адобекк хлопнул себя по макушке.
 – Опять я все перепутал... Вы ведь преподавали фехтование в Академии, не так ли?
 – Какое вам дело? – спросил Клоджис, успокаиваясь. Он удобно уселся на кровати. Птица, потревоженная громкими звуками, опять шевельнулась.
 – Ну, – сказал Адобекк, – должно быть, какое-то дело у меня к вам все-таки есть, коль скоро я здесь и с вами разговариваю... А вы как полагаете?
 – Я хочу, чтобы вы ушли, – сказал Клоджис.
 – Умоляю, уделите мне немного времени... – Адобекк бесцеремонно плюхнулся на кровать рядом с Клоджисом. – Это у вас тут что – птичка? А где вторая?
 – Улетела, – сказал Клоджис.
 – Вы ведь только что встретились с моим племянником, не так ли, дорогуша? – произнес Адобекк, болтая ногами, как ребенок. – И почему-то испугались... Спрашивается... – Тут королевский конюший повернулся и посмотрел Клоджису прямо в глаза. Взгляд этот был таким холодным и безжалостным, что Клоджиса передернуло. – Спрашивается, что вас так испугало? Он такой симпатичный юноша.
 – Да, – сказал Клоджис мертвым, сухим голосом.
 – Так в чем причина? – Адобекк придвинулся ближе. – Может быть, вы уже рассказали об этой встрече своему хозяину, а?
 – По-вашему, у меня было время встретиться с моим хозяином?
 – Это у вас там почтовая птица – я ничего не путаю? – вопросом на вопрос ответил Адобекк.
 Клоджис встал.
 – Довольно!
 Адобекк тоже поднялся. Улыбка покинула его лицо.
 – Кто вас послал следить за мной? – спросил королевский конюший. – Герцог Вейенто, разумеется?
 – Если вы сами все знаете, к чему вопросы?
 – К тому, что я хотел бы узнать от вас кое-какие подробности...
 – Например?
 – Послушайте, Клоджис, – Адобекк вдруг заговорил вполне мирным тоном, – давайте перестанем ссориться. Мы с вами уже не мальчики. Поговорим как взрослые люди, хорошо?
 Клоджис молчал.
 – Герцог подозревает, что я занимаюсь поисками невесты для принца Талиессина, не так ли? – продолжал Адобекк.
 – А разве нет? – не выдержал Клоджис.
 – Положим... Что вы написали ему?
 – Рекомендательное письмо.
 – Как любезно с вашей стороны – позаботиться о каком-то бедолаге, у которого нет влиятельной родни… Я могу взглянуть на это письмо?
 – Разумеется, нет. Вскрывать печать и читать подобное послание – признак дурного тона, господин Адобекк.
 Адобекк сказал, не переставая улыбаться:
 – Отдай письмо, гаденыш, и я поразмыслю над способом оставить тебя в живых.
 Вместо ответа Клоджис взял с кровати свою шпагу и выдернул ее из ножен.
 Адобекк с откровенным сожалением осмотрелся по сторонам.
 – Хорошо, что мебель здесь дешевая, – заметил он между делом и не спеша обнажил длинный прямой меч. – Оружие не вполне равное, но ведь вы моложе, дорогой Клоджис, так что простите старику тяжелую железяку. Я все равно почти не умею ворочать этой штукой.
 Клоджис молча отсалютовал ему. На мгновение Адобекк залюбовался им: прямая спина, уверенные движения, быстрый, цепкий взгляд.
 – Может, все-таки отдадите письмо? – предложил Адобекк.
 Клоджис сделал выпад. Он был уверен, что поразит массивного противника в левую половину груди, но Адобекк с непостижимой ловкостью уклонился, и удар пришелся в пустоту.
 – Забудьте мою дурацкую выходку! – сказал Адобекк. – Умоляю! Просто отдайте письмо!
 Второй удар Клоджиса был таким же стремительным и изящным, как и первый. И снова безрезультатным.
 – Я подберу вам лошадь из королевской конюшни, – продолжал Адобекк. – Ну как? Меняете письмо на лошадь?
 Клоджис кружил вокруг него, не решаясь напасть снова. В обороне Адобекка должна быть брешь. В конце концов, он действительно уже немолод.
 Адобекк налетел на стол и выругался. В тот же миг Клоджис сделал третий выпад, нацелившись в открытый бок противника.
 Оглушительный звон наполнил комнату. Боль прокатилась по правой руке Клоджиса и завершила свой путь в животе. Там начался пожар. Затем Клоджис услышал, как кто-то кричит. Кричали рядом, в углу.
 Черный стол полетел Клоджису в голову, однако промазал. Мимо глаз скользнула толстая ножка стола, затем отчетливо стал виден сапог. Сапог двинулся с места и превратился в лицо Адобекка.
 – Проклятье, – проговорило это лицо, – я же тебя предупреждал! Бедный дурак, что ты наделал?
 Клоджис набрал в грудь воздуху, но выдоха уже не сделал. Он так и замер, глядя на своего убийцу вопрошающими глазами.
 Адобекк лег животом на стол и заглянул в щель. Письмо было там. Конюший забрал листок. Затем тщательно сложил всю почтовую бумагу, имевшуюся в комнате, взял клетку с птицей, еще раз посмотрел на убитого и притворил за собой дверь.
 – Где вы были, дядя? – Эмери приветственно махнул Адобекку, когда тот спустился в общую комнату. – Ваш завтрак остыл. Ренье покушался на него, но я отстоял.
 Адобекк выглядел немного огорченным.
 – Ренье, Эмери, – заговорил королевский конюший, рассеянно кося по сторонам, – вы мне нужны. Бросайте этот силос, – он кивнул на горшочки с тушеными овощами, – и идемте.
 Братья молча повиновались.
 Адобекк привел их к конюшням и показал на ворох грязной соломы.
 – Где-то здесь была лопата... – сказал он.
 – Вот она, дядя, – тихо отозвался Ренье, который успел излазить конюшню вдоль и поперек еще вчера.
 – Выкопай яму в углу, подальше от стойла, – распорядился дядя Адобекк. – Постарайся сделать так, чтобы сюда, пока ты работаешь, не входили. Если появится слуга или здешний хозяин, отправь его с каким-нибудь поручением.
 Ренье отошел в темный угол и спросил оттуда:
 – Здесь?
 – Да, – отозвался Адобекк. – Быстрее.
 – Дядя, – заговорил Ренье, начав копать, – можно я кое о чем вас спрошу?
 – Спрашивай. – Адобекк нетерпеливо хрустнул пальцами.
 – Какого размера должна быть яма?
 – Чтобы поместился человек, – сказал королевский конюший.
 Он вышел и увел Эмери с собой.
 Ренье молча терзал утоптанную землю лопатой. Время от времени в полумраке принимались храпеть и фыркать лошади. «Чтобы поместился человек...» Какой человек?
 Яма была почти готова, когда возле входа послышались шаги. Ренье поднял голову.
 – Это мы, – раздался голос дяди Адобекка. – Как у тебя дела, Ренье?
 – Все в порядке, – сказал Ренье.
 Эмери и Адобекк тащили нечто тяжелое, завернутое в плащ и обвязанное веревкой. Ренье приблизился к ним и взялся за ношу с третьей стороны. Она оказалась неприятной на ощупь, даже сквозь ткань, похожей на ком сырой глины.
 – Укладываем, – пропыхтел дядя Адобекк.
 Куль положили на землю и развязали веревку. Плащ тотчас распахнулся. Мелькнуло бледное пятно мертвого лица, второе пятно, поменьше, – ладонь.
 Адобекк наклонился над убитым и пошарил у него за пазухой. Там обнаружился еще один наполовину исписанный листок. Адобекк быстро пробежал его глазами и спрятал у себя в рукаве.
 Убитый подсматривал за происходящим из-под полузакрытых век. Его рот был распахнут, на зубах блестела слюна.
 – Принеси солому, – велел младшему племяннику дядя.
 Ренье молча притащил несколько охапок соломы. Он забросал тело соломой и землей, а остаток земли раскидал по конюшне и тщательно утоптал.
 – Сойдет, – сказал Адобекк. – Возможно, его здесь и найдут. А может быть, и нет. В любом случае, мы выиграем время.
 – Почему ты его убил, дядя? – решился спросить Ренье.
 – С чего ты взял, что я его убил? – удивился Адобекк.
 – Он сделал это потому, что ты ему не понравился, – от входа проговорил Эмери. – Это, знаешь ли, серьезная причина для того, чтобы воткнуть в человека меч.
 – Ты совершенно прав, Эмери, – отозвался Адобекк. – Совершенно. Скользкий был тип, этот ваш Клоджис.
 – Ты был с ним знаком? – спросил Ренье.
 Адобекк утвердительно кивнул.
 – И, поскольку наше с ним знакомство навсегда осталось в прошлом, предлагаю забыть об этом. Фехтовальщик он был эффектный, но боец – совершенно никудышный. Я найму вам других преподавателей. Настоящих.




 Глава двадцать шестая
 КОРОЛЕВСКИЕ РОЗЫ


 Братья увидели столицу второй раз в жизни. Но и сейчас, и впоследствии, сколь бы часто ни приходилось им уезжать и возвращаться, всегда это зрелище потрясало их до глубины души: золотистые купола города, опоясанного множеством стен, витые тонкие башни, зеленые пучки садов среди белоснежных и разноцветных строений.
 Столица представала взору подвижной. Она вовсе не замерла на склонах просторных, высоких холмов; она находилась в непрерывном изменении: некие таинственные силы заставляли ее то спускаться с холма в долину, то стремительно карабкаться вверх, к скоплению дворцовых игольчатых башен.
 И если в детстве братья воспринимали ее одинаково, как праздник, то спустя годы она явила каждому из них собственный лик. Ренье видел ее красоту, ценил обжитость каждой пяди здешней земли, ее ухоженность и удивительную целесообразность. Для Эмери в общей грандиозной симфонии столицы звучали столь надрывные ноты, что порой ему мнилось, что он не выдержит здесь долго.
 Братья молчали, подавленные случившимся в таверне «Сердце и гвоздь». Помалкивал и их дядя. По настоянию Адобекка Эмери по-прежнему ехал с ним в экипаже, а Ренье гарцевал рядом на лошади.
 – Я хочу, чтобы они по-прежнему считали, что у меня только один внучатый племянник, – объяснил он. – Надеюсь, в университете вы вели себя осмотрительно. Я еще не успел толком поговорить с вами об этом.
 На коленях Эмери теперь стояла маленькая клетка с почтовой птицей. Она сидела спокойно, привыкшая к подобным путешествиям, но Эмери все равно постоянно ощущал присутствие красивого хрупкого существа, и это наполняло его ощущением совершенно ненужной, нежелательной ответственности.
 Птицу дядя Адобекк забрал из комнаты человека, которого убил. Он взял оттуда также несколько документов. Немногочисленные пожитки неизвестного, увязанные в узел, некоторое время также путешествовали в экипаже, но затем были погребены в лесу. На столе для трактирщика Адобекк оставил горсть монет и записку с извинением.
 Почему-то птица как ничто другое убедила Эмери в том, что Адобекк втягивает их с братом в какую-то давнюю и исключительно сложную интригу.
 Экипаж трясся и покачивался. Хотелось спать. И только появление впереди столичного города пробудило Эмери, точно порыв свежего ветра в лицо.
 Адобекк имел в городе собственный дом, расположенный за пятой стеной. Туда и прибыли путники.
 Дом дяди Адобекка запомнился братьям огромным лабиринтом красивых, полутемных комнат, где хранилось множество поразительных предметов. Теперь, по прошествии лет, он оказался далеко не таким большим, но по-прежнему изящным и крайне интересным.
 Королевский конюший владел узким пятиэтажным строением, втиснутым на небольшое пространство между двумя другими подобными же зданиями. На каждом этаже помещались три или четыре небольшие комнаты, причем некоторые были без окон.
 Одна была целиком посвящена ее величеству: там хранились ее портреты, на столиках стояли различные безделушки – видимо, подарки и знаки внимания королевы. В ларчике из резной кости лежала тонкая перчатка. Ее кружева пожелтели и стали одного цвета с костью. Эмери нашел это очень изысканным.
 У дяди в его частном доме не было большой гостиной. Имелось несколько приемных комнат на втором и четвертом этажах, а также маленькие столовые – на первом этаже, возле кухни, и на пятом, возле спальни господина Адобекка.
 Слуг в доме было двое: Фоллон, доверенный камердинер, и Домнола, которая ведала стряпней и всем кухонным царством. В услужении дяди имелся еще человек на конюшне, но сама конюшня располагалась в другом месте, за четвертой стеной, – в центре города запрещалось держать животных, дабы избежать зловония.
 Прибытия господина с внучатыми племянниками ждали. Домнола приготовила легкий ужин. Фоллон, который выехал сюда прямо из Изиохона, едва только братья отправились в родовое поместье, встретил вновь прибывших на пороге и торжественно проводил молодых господ в приготовленные для них комнаты.
 Обе оказались крохотными, но вполне уютными. Эмери не хватало только клавикордов, но он подумал, что ненадолго задержится в городе. Он не знал, откуда взялось это ощущение, но оно было сильным и настаивало на своей безошибочности.
 – Отдыхать! – коротко велел им дядя. – На улицу не ходить! Я хочу, чтобы сегодня вечером и завтра весь день вы нежились в постелях и бездельничали. Послезавтра утром нас ждет королева. Вы должны иметь свежий вид.
 – У нас будет тухлый вид, дядя, если мы просидим целый день взаперти, – возразил Ренье.
 Адобекк коротко бросил:
 – Не возражать!
 И на том всякие беседы прекратились.
 Нарушить волю Адобекка юноши не решились и потому весь следующий день бродили по дому, прихорашивались, рылись в вещах, которые охотно приносил им Фоллон, показывая различные новые приемы столичной моды.
 Дядя где-то пропадал, но особой надобности в нем пока что братья не ощущали. Им было довольно и дома, полного диковин и разных привлекательных вещей. Наконец к вечеру Адобекк явился и тотчас вызвал племянников к себе в нижнюю столовую.
 – Подготовились к аудиенции? – осведомился он.
 – Каким образом?
 – Фоллон должен был подобрать вам одинаковую одежду, – объяснил дядя. – Требуется полное сходство. Вы должны быть неотличимы друг от друга.
 Братья переглянулись.
 – Это какая-то придворная шутка?
 – Нет, – сказал Адобекк. – Никаких шуток. Все очень серьезно и мрачно. Хуже, чем похороны. Где этот бездельник Фоллон, я вас спрашиваю?
 Одежда, подготовленная Фоллоном для племянников господина, была черно-бело-красной, с ворохом лент и искусственных цветов. Просторные рубашки из тончайшего полотна выглядывали из многочисленных разрезов на рукавах и груди. Для того чтобы белая материя вздувалась красивыми пузырями, Фоллон, облачая юношей, использовал специальные серебряные щипчики, которыми вытаскивал наружу складочки.
 Поверх великолепного придворного костюма были наброшены просторные глухие плащи; после чего все трое направились в сторону королевского дворца.
 Они шли пешком, причем Адобекк велел Эмери держаться сзади, чтобы случайный наблюдатель мог принять его за слугу. Эмери хромал сильнее, чем его брат. Адобекк рассчитывал, что тот же случайный наблюдатель, заметив неуклюжую походку «слуги», не слишком обратит внимание на легкий дефект походки второго человека в плаще.
 У ворот последней стены королевскому конюшему не задали ни одного вопроса. Парадные двери королевского дворца широко распахнулись перед ним, и Адобекк со своими спутниками проследовал в полутемную прохладу комнат, где резко пахло отлакированным деревом, сладкими духами и немного – смазными сапогами стражи.
 Первый этаж дворцового комплекса представлял собой бесконечную анфиладу комнат, и Адобекк решительно зашагал по ней, минуя одно роскошное помещение за другим. Это было похоже на мелькание картин, вывешенных в длинной галерее. Все трое стремительно миновали играющих в карты гвардейцев, прихорашивающихся фрейлин, мощных слуг, ворочающих эпическими сундуками, нескольких важных лакеев, полирующих серебряные вазочки и инкрустированные столики, какую-то замызганную девушку, ползающую с тряпкой по полу...
 – Неужели здесь все постоянно на виду? – спросил Ренье вполголоса.
 Не замедляя шага, Адобекк ответил:
 – Только в первом этаже. Дежурные придворные дамы, солдаты, слуги – да, они всегда на виду. Естественно. Чем бы они ни занимались.
 – Даже когда они переодеваются?
 – Разумеется, – фыркнул Адобекк. – Это помогает им не расслабляться.
 Он вырвался из анфилады и вывел своих спутников на широкую мраморную лестницу. Ее стены были обильно украшены отполированными зеркалами, и отражения поднимающихся молодых людей постоянно следовали за братьями, двоясь, множась, отражаясь сразу отовсюду, чуть искаженные, серебристые.
 Наконец Адобекк остановился перед тяжелой деревянной дверью с вычурной медной ручкой. Ренье заметил, дядя совершенно не запыхался.
 Адобекк поднял руку, но постучать не успел – дверь распахнулась сама, и на пороге показалась высокая женщина в серебристо-сером платье. Она была красивой и холодной, как зеркало.
 – Я видела тебя в окно, – сказала она Адобекку, не здороваясь. – Входите, быстро.
 Она впустила своих гостей и сама закрыла за ними створки.
 Упал тяжелый бархатный занавес, и братья оказались в темной прихожей. Насколько все внизу было открыто, обнажено, настолько здесь все пряталось и таилось в темных углах, за шторами.
 Оглушительно шумя платьем, женщина прошла по комнате, рванула в сторону еще одну портьеру, и неожиданно перед братьями предстал просторный покой с низенькими угловыми диванами, крохотным фонтаном на стене и десятками столиков, где находились светильники, вазы с фруктами, книги, рукоделие, музыкальные инструменты – виола, арфа, дудочка.
 Адобекк вполголоса сказал своим спутникам:
 – Снимите плащи и оставьте их в прихожей.
 Они так и поступили.
 Ее величество королева стояла посреди своей интимной гостиной и со спокойной доброжелательной улыбкой смотрела на обоих юношей. Братья молча преклонили колени.
 – Хорошо, – помедлив, сказала королева. – Теперь поднимитесь и встаньте лицом к свету. Я хочу рассмотреть вас.
 Они повиновались. И, пока королева разглядывала их, братья разглядывали королеву. Она была такой же, как в их детском воспоминании: величественной, нежной, беззащитной.
 Королева повернулась к Адобекку.
 – Итак, их все-таки двое – твоих племянников.
 Адобекк промолчал. Королева пробежалась пальцами по его щеке:
 – Рассказывай все, негодник!
 – Один из них – бастард, – сказал Адобекк. – Таково было решение моей сестры – скрыть сам факт его появления на свет.
 Королева обернулась к юношам.
 – Ну, и который же из вас – дитя незаконной любви?
 Эмери смутился и опустил голову, а Ренье сделал маленький шажок вперед.
 – Бастард – это я, – сказал он.
 И тут ее величество правящая королева посмотрела на него так, словно они были сообщниками в каком-то крохотном, смешном преступлении – вроде кражи печенья из нянькиного буфета. В первое мгновение Ренье не поверил собственным глазам, но она незаметно кивнула ему, как бы подтверждая свое соучастие в этом несуществующем заговоре.
 Затем она отвела взгляд.
 – О чем вы думаете? – внезапно спросила королева.
 Вопрос был адресован обоим молодым людям.
 Ренье тотчас покраснел, а Эмери сделался бледным, как сметана.
 Старший брат ответил первым.
 – О вашей крови, ваше величество.
 Королева чуть шевельнула атласными бровями.
 – Вас это возбуждает, не правда ли? – спросила она.
 Эмери понял, что сейчас упадет в обморок.
 Дядя Адобекк поглядывал на него сбоку и безжалостно ухмылялся.
 – Кровь Эльсион Лакар многих возбуждает, – сказала королева спокойно. – В этом нет ничего постыдного.
 Она протянула руки к обоим братьям и улыбнулась им от всей души. Они молча склонились над этими тонкими руками с белой гладкой кожей и прикоснулись к ним губами. И когда Эмери выпрямился – а он поднял голову на мгновение раньше брата, – то увидел, что на щеках королевы чуть заметно проступили узоры, похожие на изображение роз.
 – Адобекк – мой старый друг, – продолжала королева как ни в чем не бывало. – Садитесь-ка, дети, ешьте и пейте. Я хочу посмотреть, как вы это делаете. Глядя, как мужчина ест, всегда можно понять, хороший ли он любовник... А пока я расскажу вам кое-что.
 Они осторожно присели на диванчики и взяли по яблоку. Ренье смотрел на свое с легкой укоризной, как бы вопрошая: «Как тебя, бродягу, кусать – после таких откровений ее величества?»
 – Принцу Талиессину шестнадцать лет, – заговорила королева. – Вам будет предоставлена возможность незаметно понаблюдать за ним. Мне нужен человек, верный и мужественный, который станет принцу настоящим другом и защитит его от опасности... когда в этом возникнет необходимость.
 Эмери шевельнул губами.
 Королева мгновенно заметила это.
 – Да, такая необходимость возникнет! – резковато повторила она. – Слушайте, дети. Один из вас останется при его высочестве. Он должен всегда быть на виду. Понятно? Внучатый племянник моего преданного конюшего, лучший друг принца Талиессина, гуляка и любимец женщин. С соответствующей репутацией. А второй тем временем отправится на поиски подходящей жены для наследника трона. И о нем никто не будет знать. Потому что никто не знает, что такой человек вообще когда-то был рожден на свет.
 И она посмотрела на братьев своим изумительным лучистым взором, обласкав их с головы до ног, словно согревая. Ее взгляд они ощущали на себе физически, как прикосновение нежных пальцев.
 Ренье решился:
 – Можно вопрос, ваше величество? – заговорил он.
 Адобекк сморщил нос, словно готовясь рассмеяться.
 – Говори. – Королева чуть склонила голову.
 – Все ли эльфийские женщины таковы? – спросил Ренье нахально.
 – Что ты имеешь в виду, мальчик? – Королева приняла надменный вид, но Адобекк отлично видел, что она польщена.
 – Дядя Адобекк немного рассказал нам, в чем дело, – сказал Ренье. – Принцу Талиессину необходима эльфийская девушка. Кровь Эльсион Лакар оскудевает в жилах правящей семьи.
 – Это так, – признала королева. В ее глазах прыгали искорки.
 – Вот я и подумал, что найти девушку древней расы будет несложно – если все эльфийки так смотрят...
 – Как? – в упор спросила королева.
 Ренье побагровел, но встал и громко, отчетливо произнес:
 – Как будто целуют...
 И в этот миг яркие, резко очерченные розы проступили на щеках и скулах ее величества – такие определенные, как будто их нарисовали кистью.
 Ренье качнулся и упал к ее ногам. Золотистый туман, в котором шевелились плотные благоуханные лепестки, сомкнулся над его бедной головой.
 – Встань, встань, – услышал он над собой нежный голос. – Вот уж не думала, что ты такой трепетный...
 Адобекк поднял племянника за шиворот, едва не повредив драгоценный ворот кружевной рубашки, и силком усадил на низенький диван.
 – Отдохни, – бросил он, – хватит на первый раз с тебя эльфов.
 Королева устроилась на тахте возле фонтана. Она чуть выставила из-под подола крошечные, изящные ножки в плетеных шелковых туфельках, скрестила их и взяла со столика печенье.
 – Они сейчас оба испустят дух, – полушутя-полусердясь сказал ей Адобекк. – Прекратите это.
 – Почему? – Королева чуть прищурилась. – Они ведь сами хотели знать, как распознать эльфийку среди обычных людей. – Ее глаза, источающие медовый свет, устремились на Эмери. – Разговаривая с твоим братом, я позволила себе проявить чувства. Обычно мы умеем скрывать их. Глупые люди полагают, что самый простой способ вызвать эмоции у другого – это разозлить его. Разозлить эльфа почти невозможно, хотя со стороны может показаться, будто мы гневаемся. Однако все это не затрагивает нашей души. Истинные наши чувства – сострадание и сластолюбие. Постарайся сделать так, чтобы девушка в тебя влюбилась, и тогда ты сразу распознаешь ее эльфийскую душу.
 – Вряд ли такое возможно, ваше величество, – невозмутимо отозвался Эмери. – Я... э... не слишком красив.
 – В тебе достаточно притягательности, чтобы вызвать интерес женщины, – возразила королева. – Помнится, Адобекк говорил, один из вас музыкант.
 – Это я, – признал Эмери.
 – Вот и превосходно. Музыка – грозное и великолепное оружие в борьбе за женское сердце. Мои враги внимательно следят за тем, чтобы Талиессин не нашел себе подходящей супруги, – продолжала королева. – Мне доносили, что несколько лет назад в северных областях страны были выслежены и убиты несколько эльфов. Поэтому Эльсион Лакар, если они и остались в Королевстве, тщательно скрывают свое происхождение.
 Братья обменялись быстрыми взглядами. Встреча с громилами в черном на дороге из Коммарши в Изиохон была еще достаточно свежа в их памяти.
 – Один из вас будет представлен принцу и останется при нем, – сказала королева. – Второй отправится на поиски эльфийской девушки, которая станет матерью нового наследника.
 Королева ласково улыбнулась, и Эмери ощутил, как по всему его естеству разливается тепло, готовое претвориться в сладкую музыку. Усилием воли он сдержал свои чувства.
 Королева сказала:
 – Я могла бы отправить человека на поиски невесты тайно – но рано или поздно его бы выследили. Имея дело с вами, я получаю возможность использовать человека несуществующего. Никому и в голову не придет выслеживать его, поскольку вот он – находится при дворе, у всех на виду и никак не может разъезжать по стране с моим поручением.
 – В таком случае, речь идет обо мне, – сказал Ренье. – Ведь это меня не существует!
 – Нет, – возразил Эмери. – На поиски отправлюсь я. А ты останешься здесь и будешь защищать принца.
 Дофин Талиессин занимал несколько башен, пристроенных к левому крылу дворца. Там имелся отдельный двор, окруженный колоннадой и деревьями. При особе принца находилось некоторое количество молодых людей, которые служили наследнику и преимущественно составляли его общество.
 При «малом дворе» наследника почти не было женщин. Здесь не принято было заводить романы. Если подобное и происходило, то где-нибудь на стороне и так, чтобы принц не знал о случившемся. Наследник сторонился женщин, и ее величество находила такое поведение весьма осмотрительным. По ее мнению, сын поступал разумно, храня свое сердце для той, что принесет в качестве драгоценного приданого кровь Эльсион Лакар. Слишком долго представители правящей династии позволяли себе роскошь браков по любви.
 Адобекк провел Ренье и Эмери на галерею одной из башен, откуда можно было скрытно наблюдать за происходящим во дворе Талиессина, где и остался с племянниками, чтобы комментировать увиденное.
 Сразу бросалось в глаза, что кусты в «малом дворе» не подстрижены, дорожки хоть и присыпаны желтым песком, но растоптаны, как будто по ним недавно проскакало целое стадо молодых кентавров. Вообще, дворику была свойственна нарочитая неухоженность, в которой Эмери распознал вызов, пусть и слабый.
 – Сейчас у его высочества урок грамматики и поэзии, – сообщил королевский конюший, поглядывая на солнце. – Но скоро он выйдет сюда для прогулки. Его высочество не слишком жалует поэзию.
 – А музыку? – поинтересовался Эмери.
 – Он ее слушает, – ответил дядя, – иногда.
 Тем временем внизу началось движение. Ренье свесился, перегибаясь через перила, чтобы лучше видеть происходящее. Он хотел не столько усвоить факты и обстоятельства, сколько уловить самую атмосферу этого места – места, где ему предстояло служить.
 В некоторых случаях Ренье завидовал брату. В любом самом ничтожном событии Эмери мог уловить музыку, которая говорила ему куда больше, чем слова и наблюдения. А Ренье был такой возможности лишен. У него даже интуиция была развита плохо. Во всяком случае, так он считал.
 Эмери словно прочитал мысли брата.
 – Чуть позже я сыграю тебе маленькую арию, – прошептал он на ухо Ренье. – Запомни ее и напевай, если почувствуешь, что плохо понимаешь происходящее. И еще, Ренье. Если напевая мою мелодию, ты уловишь некий диссонанс, несоответствие, то просто поверь: что-то творится неправильное.
 – Смотрите! – шепнул Адобекк, указывая вниз.
 Шептать не было никакой необходимости – они находились достаточно далеко, чтобы снизу их не услышали, но Адобекк полагал, что они находятся в засаде и потому следует приглушать голос.
 Внизу показались трое молодых людей, одетых в черно-серебряное, – видимо, цвета принца. Они переговаривались между собой и время от времени разражались громким злым смехом.
 Затем соглядатаи увидели, что у молодых людей с собой большая кукла, которую они принялись подбрасывать на покрывале.
 У куклы были фарфоровая голова и тряпичное тело. Взлетая, она откидывала голову вниз и беспомощно болтала руками. Ее пышные юбки раздувало ветром, и виднелись маленькие фарфоровые туфельки, приклеенные к ножкам. Прическа куклы растрепалась. Длинные нитяные локоны свисали как попало, и ветром их лохматило все больше.
 – Ну как тебе, тряпичная дура – нравится? – обратился к безмолвной кукле один из молодых людей.
 – Между прочим, принц побил тебя в поединке! – заметил ему другой, который тем не менее участвовал в злой забаве наравне с прочими.
 – Это не дает ему право издеваться над нами, – сказал третий из молодых людей и отпустил свой угол покрывала. – Мало того что о принце ходят разные дурные толки, так теперь еще начнут судачить о нас...
 – Ему хорошо, – сказал первый из молодых людей, который подбрасывал несчастную игрушку с особенным ожесточением, – он не человек! Носитель крови Эльсион Лакар! Наследник! Он может хоть на голове ходить! Хоть на кукле жениться! Ему все равно, что о нем болтают. А мне – нет!
 Он яростно дернул покрывалом.
 Эмери подтолкнул брата.
 – Самое время вмешаться, – сказал он.
 Ренье схватился за меч и поскакал вниз, перепрыгивая через ступеньки. Он вылетел во двор, ворвался в галерею, миновал две башни и наконец нашел вход в «малый двор». Когда он вбегал туда, кукла зацепилась платьем за ветку дерева и повисла головой вниз. Ее раскрашенные глаза смотрели прямо на Ренье глуповато и беспомощно.
 – Защищайтесь! – крикнул Ренье, выхватывая меч.
 Трое молодых людей с удивлением посмотрели на неожиданную фигуру.
 – Это еще что? – осведомился один из них, надменно вскидывая голову.
 – Если ты победишь, я отвечу на твой вопрос, – сказал Ренье и нарисовал в воздухе мечом блестящую восьмерку.
 Остальные двое переглянулись и дружно расхохотались.
 – Мальчик, вам лучше уйти отсюда! – сказал один из них.
 Ренье молча напал на них. Они отскочили и снова засмеялись.
 – С вами здесь никто не будет драться, – сообщил тот, что больше всех злился на куклу.
 – Посмотрим, – сказал Ренье сквозь зубы и быстро уколол его в плечо. На сером атласе проступила кровь.
 Молодой человек отпрянул.
 – Ты меня ранил! – воскликнул он.
 – Ну да, – сказал Ренье, облизывая губы. – А чего ты ожидал?
 Юноши переглянулись и потащили из ножен шпаги.
 – Отлично! – Ренье заплясал на месте от радости. – Трое на одного! Давно я так не веселился!
 И он действительно засмеялся. Они атаковали его с трех сторон. В их действиях чувствовалась слаженность, которая воспитывается долгими тренировками. Ренье, напротив, действовал по наитию. Он уворачивался, отбегал, набрасывался сзади и тотчас удирал, петляя между деревьями. Кукла тихо поглядывала за происходящим. Ветер шевелил ее волосы и нижние юбки.
 Стоя на балконе, Эмери следил за братом.
 – Дерется хорошо, но вряд ли продержится долго,  –  поделился Эмери сомнениями с Адобекком.
 Тот выглядел очень довольным.
 – Школа покойного Клоджиса, однако налицо некоторый талантик... И, кажется, в его манере я замечаю элементы тупого армейского фехтования, – отозвался королевский конюший. – Впрочем, долго отбиваться от этих олухов ему и не потребуется. У принца уже должен был закончиться урок. Он вот-вот выйдет в сад. Талиессин благороден – он примет участие в поединке на стороне побежденного.
 Эмери принялся напевать под нос забавную, почти игрушечную мелодию.
 Лицо Ренье пылало, пот стекал по спине. Трое противников – все-таки это слишком. Тем более что они обладали немалым опытом. Но, как и предсказывал Адобекк, спустя минуту все это прервалось появлением принца.
 Ослепленный блеском стали и жгучим потом, Ренье не сразу понял, что происходит. Неожиданно его меч наткнулся на чье-то оружие и вылетел из руки.
 Ренье отступил и прижался к стволу дерева. Трое противников Ренье стояли в стороне и молча наблюдали за ним. Кукла в очередной раз качнулась на своей ветке и упала. Ренье инстинктивно поймал ее и прижал к груди. И только тогда увидел новое действующее лицо, появившееся во дворе.
 На Ренье смотрело почти мальчишеское лицо с узким, темным ртом. Очертания верхней губы были извилисты и причудливы, а нижняя вытянулась тонкой ниткой. Чуть раскосые глаза глядели диковато, длинные волосы, приподнятые и сколотые у висков круглыми зажимами, придавали облику юноши что-то звериное.
 Ренье протянул ему куклу. Тот вложил меч в ножны и забрал игрушку. Она как будто с облегчением устроила голову у него на плече, и Талиессин пригладил взлохмаченные нитяные волосы. Затем его взор снова устремился на Ренье.
 – Благодарю вас, – произнес он.
 Молодые люди приблизились к принцу и обступили его.
 – Вы мне неприятны, – сказал им Талиессин спокойным ровным тоном. В его голосе не прозвучало даже раздражения.
 Они вежливо откланялись и ушли. Ренье проводил их глазами.
 – Я знаю, почему они это сделали, – обратился к нему Талиессин. – Их раздражают сплетни, которые обо мне ходят. Они дразнят меня за то, что я играю с куклами. По их мнению, было бы лучше, если бы я играл с живыми женщинами.
 Он склонил голову набок – точь-в-точь, как это делала его царственная мать.
 – А как вас зовут? – спросил принц у спасителя куклы.
 – Эмери. Мой дядя – королевский конюший.
 – Забудьте дядю, – оборвал Талиессин. – Я спрашиваю о вас.
 – Ну, – растерялся Ренье, – я – Эмери, собственно, это и все.
 – Вы плохо деретесь, – сказал принц. – Вам нужно брать уроки. Если вы захотите остаться при моем дворе, я распоряжусь о том, чтобы вам нашли приличного учителя.
 Эмери и Адобекк видели, как Ренье и Талиессин разговаривают, как Талиессин чуть касается его руки, а затем уходит. Ренье поднял голову и улыбнулся брату и дяде, которых не видел.
 – Быстро, – сказал Эмери и вздохнул.
 – Искренность и юность, – сказал Адобекк. Как будто это что-то объясняло.




 Глава двадцать седьмая
 «ТИГРОВАЯ КРЫСА»


 – Мне лень даже заниматься любовью, – сказала Аббана и, протянув руку, погладила Гальена по бедру.
 Он не ответил, а море шумно куснуло берег и отступило, утаскивая изрядную взвесь песка. Потом на краткий миг вокруг стало тихо.
 Аббана принялась напевать. Скомканное попурри из популярных мелодий нынешнего лета. Потом сказала:
 – Он говорил, что постоянно слышит музыку.
 – Не такую, – отозвался Гальен сонно.
 – Музыка – во всем. Так он говорил. В звуке шагов, в звоне посуды, даже в человеческих голосах.
 Гальен чуть приподнялся на локте и взглянул в лицо Аббаны. Он едва было не сказал: «Но только не в твоем», но сдержался. Аббана и сама это, наверное, знала. «Может быть, в этом разгадка, – подумал Гальен, но ему не хотелось верить в такое. – Слишком просто, чтобы быть правдой. Нет музыки. В толстой торговке креветками, которая ходит с подносом на голове и кричит под окнами, есть музыка, а в Аббане – нет. Невозможно».
 Гальен плюхнулся обратно на спину и посмотрел на небо, где за эти несколько мгновений ничего не произошло.
 Ему не хотелось разговаривать. Вообще Гальена нешуточно пугало количество вещей и тем для разговора, которые прежде выглядели совершенно необходимыми, а теперь вдруг обнаружили свою полную ненужность. Здесь, очевидно, прятался обман.
 Гальена раздражало молчание, в которое с некоторых пор была погружена его душа. Там тоже ничего не происходило.
 «Это какой-то ловкий трюк, – думал Гальен. – Они ухитрялись заполнять собой весь мир, а мы об этом даже не догадывались. И дело не в музыке, не в деньгах, даже не в той легкости, с которой они привлекали к себе людей и события. Должно быть что-то еще, совсем простое, лежащее на поверхности... Что в них было такого, чего нет ни во мне, ни в Аббане?» Он искал ответа на свой вопрос внутри себя и не находил, и это вызывало у него обиду. Но даже обида не заполняла души – она воспринималась, скорее, как физическое состояние.
 – Сегодня в «Тигровой крысе» вечеринка, – сказала Аббана. – Пойдем? Меня пригласили.
 Они пролежали на пляже до темноты, почти не разговаривая.
 Изиохон, покрытый пылью и утративший нарядную праздничность – поскольку первая, свежая половина лета миновала, – расцветал теперь по-настоящему только после наступления темноты. Чуть более свежий вечерний ветер сдувал верхний слой пыли, накопившейся за день на широких мясистых листьях и резных наличниках, мутноватый воздух обретал черную кристальность, и в нем вспыхивали по-настоящему яркие огни.
 «Тигровая крыса» представляла собой сочетание самой обычной харчевни с клубом для избранных. Она принадлежала человеку по имени Лебовера.
 По слухам, которые охотно поддерживал и даже распространял сам Лебовера, его отец был самым обыкновенным крепостным и вел жизнь печальную, скудную, весьма далекую от праздности и искусства. Однако, по счастливому стечению обстоятельств, в его судьбе произошли некие перемены, и сам Лебовера увидел свет уже не в хижине убогого крестьянина, но в городском доме торговца скобяными изделиями.
 Согласно одной версии (Лебовера называл ее «мужской» и сообщал некоторым представителям этого пола), вышеназванный крестьянин самовольно покинул родную деревню и своего хозяина, поменял имя и, как сумел, изменил внешность, а остальное довершила удача.
 По «женской» версии, удалой родитель спас во время половодья богатую даму, которая внесла за него выкуп, сделала своим любовником и впоследствии наградила скобяной лавкой. Имелся еще «девичий» вариант – для тех, к кому Лебовера испытывал особый интерес.
 – Где ты с ним познакомилась? – спросил Гальен Аббану, когда они подходили к двухэтажному каменному строению, которое сохраняло на фасаде облезлую вывеску «Скобяная торговля».
 На углу дома болтался большой, вырезанный из жести чайник. Ветер напирал на него, точно дивясь: что это за флюгер такой, который не хочет вращаться на штыре, а гнется, но держится на месте?
 Внешне дом выглядел точно таким, каким был сорок лет назад, когда его возвел удачливый родитель нынешнего Лебоверы.
 – Я встретила его на улице, – сказала Аббана. – Случайно. Он меня толкнул, а потом поймал и угостил замороженными фруктами.
 – В каком смысле – поймал? – удивился Гальен. – Ты мне ничего не рассказывала.
 – А зачем что-то рассказывать? Просто взял и поймал. В том смысле, что не дал упасть. Он забавный человек. Толстый. У него отец был простой крестьянин, знаешь? Но он бежал, скитался, попал к разбойникам...
 – Лебовера?
 – Нет, его отец.
 – А мать?
 – Какой ты скучный, – безжалостно сказала Аббана. – Знаешь, я ему почему-то верю... В чем-то он абсолютно правдив. Это как-то чувствуется. Его мать была с теми разбойниками. Их предводительша. Женщины бывают очень жестокими, – добавила она. – Куда более жестокими, чем мужчины.
 – И как они расстались? – поинтересовался Гальен, пропуская мимо ушей последнее замечание Аббаны, и этим задел ее куда больше, чем открытым недоверием.
 Аббана насупилась, но все же ответила:
 – Она погибла во время одного набега... А он взял деньги и ребенка и скрылся.
 – И открыл скобяную торговлю, – заключил Гальен, окидывая здание еще раз оценивающим взглядом, как будто рассматривал женщину.
 Аббана покраснела.
 – Какая тебе разница! Он пригласил меня на вечеринку. Будут художники, поэты... Может быть, меня попросят позировать обнаженной.
 – Или меня, – вставил Гальен.
 – В человеческом теле нет ничего безобразного, – объявила Аббана.
 – Но лучше не потеть, – добавил Гальен. – Или постараться сделать вид, что не потеешь.
 Он посмотрел на нее сбоку. Аббана промолчала и открыла дверь.
 Внутри здание выглядело таким же старым и обшарпанным, как и снаружи. Штукатурка осыпалась со стен, во многих местах проглядывал булыжник, скрепленный грубым серым раствором – раствор тоже крошился. Имелись даже потеки зеленоватой влаги.
 На широкой полке, тянувшейся вдоль одной стены, стояли пузатые кружки и кувшины, очень старые и по большей части мятые. Над ними были развешаны ковши и различные детали для бадей и бочек. Помещение освещалось множеством ламп и свечей, прикрепленных к гигантскому тележному колесу, которое свисало с потолка на ржавой цепи.
 Гальен и Аббана остановились, едва войдя, и быстро огляделись по сторонам. У дальней стены помещался стол, за которым сидело человек пятнадцать. Как раз в тот миг, когда Аббана открыла рот, чтобы спросить о Лебовере, раздался общий хохот. Аббана чуть покраснела, но смеялись, конечно, не над ней: кто-то бросил удачную фразу, вот и все.
 Лебовера возник перед ними почти сразу. Огромный, жирный, но удивительно грациозный и проворный, он устремился навстречу новым посетителям, что-то рокоча на ходу.
 Гальен чуть отступил назад при виде этой туши, а Аббана храбро заговорила с хозяином:
 – Вы пригласили меня сегодня днем, в Изиохоне... Я – Аббана. Вот я и пришла.
 – Падение люстры с потолка равносильно крушению света в масштабе нашей маленькой вселенной, – изрек Лебовера и величественно указал на люстру, висевшую над головами довлеющим монстром, а затем вдруг расцвел детской улыбкой и ухватил Аббану за локоть. – Это ваш друг? – Он не смотрел на Гальена, только на Аббану, и при этом ласково, весело посмеивался. – Ну, отвечайте же, это друг ваш, да?
 – Да, – сказала Аббана. – И он мечтает о том, чтобы его попросили позировать обнаженным. Обещал сделать вид, что не потеет.
 – Весьма ценное качество. – Лебовера потянулся к Гальену. И хотя тот стоял довольно далеко, а Лебовера вовсе не был великаном, крепкая, на удивление красивая рука этого толстого человека достигла Гальена и сжала его плечо.
 – Э... – сказал Гальен. – Привет.
 Какая-то красивая девушка, сидевшая с краю стола махнула ему рукой. И Лебовера потащил своих гостей к столу. Они ступали неловко, прижатые к горячим гладким бокам хозяина, точно куклы. Лебовера и показал их, как кукол, вытаскивая из-под мышек по очереди, сперва одного, потом другого.
 – Знакомьтесь, – сказал он, демонстрируя собравшимся свои новые приобретения.
 Аббана вывернулась и быстро протанцевала вдоль стола. Гальен, вяло улыбаясь, прищелкивал для нее пальцами. Прочие, помедлив, начали стучать жестяными кружками. Когда Аббана, чуть задыхаясь, остановилась, кружки загрохотали оглушающе, а молодые люди принялись зазывать Аббану к себе поближе. Она снизошла и уселась рядом с тонким, жеманным юношей с длинными ногтями, выкрашенными черной краской. К каждому ногтю, кроме того, было приклеено серебристое изображение лебедя, изумительная по выразительности миниатюра. Гальена пригласила та первая девушка, что махнула ему рукой. На ней было прозрачное платье, а единственным ее украшением служила золотая цепь, чьи звенья представляли собой крошечные изображения мужчин и женщин, сплетающихся в любовном объятии, причем каждая фигурка обладала индивидуальностью и позы не повторялись.
 – Если искусство не «чистое», – тянул слова жеманный юноша, – то оно, очевидно, грязное.
 – Что понимать под грязью? – живо отозвался Лебовера. Его громовой голос хорошо был слышен во всем помещении.
 – Искажение идеала красоты, разумеется, – сказал сосед Аббаны
 И добавил, обращаясь к девушке:
 – Меня зовут Софир. А вас?
 – Аббана.
 – Изысканно, – сказал Софир и с тяжелым вздохом взялся за кружку, на боку которой имелась вмятина.
 – Но если искусство должно быть чистым, – осмелев, заговорила Аббана, – то какой смысл в мятых кружках, в старом, разваливающемся здании?
 – О, – застонал Софир, – только не произносите слова «ремонт»! Это меня убьет!
 Аббана засмеялась, но больше никто не улыбнулся.
 – Эстетизм гораздо глубже, чем выкрашенные стены и новая посуда, – заговорила, перегибаясь через стол, женщина в темно-фиолетовом. Ее волосы также были выкрашены в этот цвет, а лицо было очень бледным, хотя никакой пудры Аббана не заметила. Должно быть, у нее от природы такая кожа.
 – В каком смысле? – храбро спросила Аббана.
 – Красиво то, что обладает стилем, – сказала женщина. – То, чему можно дать название.
 – Например, дубина, – сказал Гальен.
 Сидевшая рядом с ним девушка удивленно подняла тонкие брови, а Софир через весь стол заметил Лебовере:
 – Это то, о чем я тебе говорил.
 «О чем? – подумала Аббана. – О чем он говорил Лебовере? Не о дубине же!»
 – Дубина, несомненно, обладает стилем, – согласился Лебовера, совершенно явно желая быть справедливым. – Хотя предпочтительнее был бы стиль журавля.
 – Чайки! – крикнула женщина в фиолетовом. И очень похоже передразнила эту птицу.
 – Ой, ну нет, нет, – сказал Софир. – Невозможно!
 – Почему? – спросила Аббана, делая вид, что понимает, о чем идет речь.
 – Хотя бы потому, что в этом заключена агрессия, – объяснил Софир.
 А женщина в фиолетовом добавила:
 – Тревога обладает резко, выраженной красотой. Кроме того, в тревоге всегда есть нечто сексуальное.
 – Я знал женщину, которая возбуждалась только в тех случаях, если куда-то торопилась и опаздывала, – сказал зеленоглазый молодой человек в красном тюрбане. – Особенно если ей грозило наказание.
 – Это я ее открыл! – закричал Лебовера, грозя ему пальцем. – Сознайся, Рессан!
 Рессан покачал тюрбаном.
 – Ты велик, Лебовера, – молвил он.
 – Расскажите про нее, – попросила Аббана.
 Рессан перевел на новую гостью взгляд ярко-зеленых глаз и несколько минут рассматривал ее. Аббана почти пожалела о том, что обратила на себя его внимание. Взгляд был тяжелый, покровительственный. Сперва Аббане захотелось спрятаться от этого человека, несколько мгновений спустя она уже мечтала угодить ему, а под конец ее охватила тревога и вместе с тем – почти непреодолимое влечение.
 – Просто служанка в таверне у Лебоверы, – сказал наконец Рессан. – Если ей давали несколько поручений сразу, она принималась краснеть, бледнеть, ронять подносы.
 – Я нарочно загружал ее работой, – сказал Лебовера. – А по вечерам, разогнав посетителей, приходил к ней в каморку и срывал с нее одежду. Клянусь вам, она рычала от счастья!
 Рессан сделал скромное лицо.
 – А, он что-то знает! – закричала соседка Гальена. Она повела плечами, и ее острая грудь под прозрачным платьем шевельнулась. Гальен машинально провел ладонью по ее соскам, и девушка восприняла это как нечто обыденное.
 – Может быть, я что-то и знаю, – сказал Рессан, – но не скажу. Я передумал.
 – Итак, мы установили, что опасность содержит в себе сильный элемент сексуальности, – сказала женщина в фиолетовом. – Так что вернемся к чайке.
 – Я против чаек! – объявил Софир и сунул за щеку сладкую булочку.
 – Притягательна перемена ролей, – добавила соседка Гальена. – Мужчина в подчинении у женщины безумно сексуален. Женщина в мужском костюме – тоже.
 – Поиск новой сексуальности ни к чему не приведет, – сказал Лебовера. – Это не есть концепция.
 – Поиск старой сексуальности – это вообще тупик, – объявил Софир, жуя, и потупился.
 – Ой, фу, фу, фу! – воскликнула женщина в фиолетовом. – Ты бываешь отвратителен, Софир!
 – Ты тоже, – сказал Софир, глядя ей прямо в глаза.
 Она взяла с блюда маслину и запустила ему в голову. Он с легкостью уклонился и укоризненно надул губы.
 – Дорогая, как ты можешь! У тебя красивая задница, но все имеет предел.
 – Ладно, хватит, – объявил Лебовера спокойным тоном, и спорщики тотчас послушно затихли.
 Гальен сказал в наступившем молчании:
 – По-моему, нет ничего привлекательнее полуодетой красивой девушки.
 Несколько человек немедленно сморщили носы, а Лебовера сказал:
 – Если уж на то пошло, то эстетизм присутствует и в безобразном. В жировых складках, например. Если умело их подать.
 – На блюде, – сказал Гальен. Он вдруг ощутил, как в нем растет раздражение. Он решительно не понимал, о чем здесь разговаривают. Аббана тоже этого не понимала, однако довольно ловко притворялась и вставляла удачные замечания.
 Лебовера рассматривал Гальена, о чем-то размышляя, потом проговорил:
 – Полуобнаженная красавица хороша только при условии открытого влечения. Определенного мужчины к определенной женщине. А мы сейчас не говорим о непосредственном влечении. Скорее, об обстановке, где присутствует плотская страсть, где она растворена в воздухе, но не реализована. И, более того, реализована быть не может. А для этого нужны куда более тонкие намеки.
 – Кстати, мы – суровые прагматики, – объявил Рессан. – Любую новую идею Лебовера немедленно крошит в суп. Он ведь харчевник!
 Все рассмеялись.
 Лебовера поднял руку и потянул за разлохмаченную веревку. За стеной зазвучал надтреснувший колокол, и спустя несколько минут в общий зал вбежали мальчик лет четырнадцати и две девушки. На них была простая холстинковая одежда, ноги в плетеных сандалиях, волосы перевязаны множеством пестрых лент. Лебовера крикнул им:
 – Вина с водой! С выходом!
 Они исчезли и почти тотчас вернулись с кувшинами на подносах. Мальчик поставил поднос себе на голову, а девушки удерживали свою ношу на вытянутых руках. Поднявшись на пальцы ног, они медленно кружились, то расходясь в стороны, то сближаясь. Аббана заметила, что они старательно следили за тем, чтобы ленты в их волосах развевались, но не переплетались.
 Наконец Лебовера гулко хлопнул в ладоши. Танец прекратился.
 – Сегодня лучше, – объявил он. – Набег на сладости в кладовке разрешен. Только не лютуйте.
 – У них слишком усердное выражение лица, – сказал Софир. – Как будто они грузят дрова на телегу.
 – Все приходит с опытом, – примирительно заметил Лебовера.
 Прислужники поставили кувшины на стол перед пирующими и убежали – несомненно, поедать разрешенные сладости.
 Женщина в фиолетовом встретилась глазами с Аббаной, приветливо улыбнулась ей и проговорила:
 – Лебовера подбирает на улице подростков и берет себе в услужение. Если они на что-то годятся, учит их.
 – А если нет? – поинтересовалась Аббана.
 – По-разному, – вмешался Лебовера, который слышал этот разговор. – Самых бездарных отправляю обратно на улицу. Безнадежных, но симпатичных сплавляю замуж.
 – И мальчиков тоже? – сладким тоном осведомился Софир.
 – Тебе-то грех жаловаться, – язвительно сказала ему женщина в фиолетовом.
 Софир хлопнул ресницами и растянул губы в невинной улыбке.
 – А кто жалуется? – осведомился он. – Только не я.
 – Главное – не бояться сделать ошибку, – продолжал Лебовера невозмутимо. – От человека всегда можно избавиться, если он окажется в твоей жизни лишним.
 – Мне это никогда не удавалось, – возразил Рессан.
 – А ты их режь, – предложил Софир. – Это же так просто.
 – Кому как, – сказал Рессан. – У меня слишком доброе сердце. Иначе половина моих знакомых уже лежала бы на кладбище и смотрела бы в чистое небо мирными глазницами.
 – Я поняла, – сказала Аббана. – А что происходит с теми, у кого все-таки обнаруживаются нужные вам таланты?
 – Эти становятся моими друзьями, – ответил Лебовера просто. – На долгие годы. Я вам еще не рассказывал, дорогая?
 – О чем? – спросила Аббана. – Вы мне о многом рассказывали...
 – «Девичью» версию? – осведомился Софир себе под нос. И засмеялся чему-то.
 – О контракте, – сказал Лебовера и возвысил голос. – Я забыл рассказать им главное! О контракте!
 Все зашумели, принялись наливать себе вино, грохоча посудой. Один из гостей снял со стены старенькую костяную арфу, провел пальцами по расстроенным струнам и заиграл тихую мелодию. И от того, что инструмент чуть фальшивил, музыка получалась невероятно трогательной. Она как будто долетала из далеких, навсегда ушедших лет, и щекотала душу болезненной печалью по местам, людям и событиям, которым не суждено свершиться.
 Гальен понял, что хочет плакать. Во всем происходящем крылось нечто для него недоступное. И заключалось оно вовсе не в теме разговора, все время ускользающей и странной, но в этих скачущих отношениях между людьми, куда более прочных, чем могло бы показаться на первый взгляд. Нечто связывало их крепче кровного родства. Лебовера? Его влияние, его покровительство, некие выгоды, из этого извлекаемые? Возможно, в подобном предположении скрывалась незначительная доля истины. Но и сам Лебовера, несмотря на очевидно главенствующую роль, был лишь воплощением того неуловимого, что так тревожило Гальена и заставляло его тосковать.
 – Контракт, – сказал Лебовера, – я получил от ее величества королевы много лет назад. Если быть точным, восемнадцать. Как раз в это время скончался мой отец, и скобяная лавка осталась в полной моей собственности.
 Беспокойный отпрыск беглого крепостного не любил скобяную торговлю, хотя сами вещи ему нравились. Он обладал своеобразным чувством стиля и догадывался, что в состоянии изменить свою жизнь, уйдя от участи земледельца еще дальше, чем его отец. Лебовера не стал продавать лавку, хотя желающих приобрести процветающее дело нашлось немало. Все они были изгнаны. Дом остался за наследником, который не захотел ничего в нем менять, хотя торговлю прекратил.
 Вместо этого Лебовера подобрал в порту нескольких голодных девчонок, предварительно заставив их постоять на голове или пройтись колесом, привел к себе, несколько дней кормил, двух – которые изъявили желание – приласкал, а затем устроил свой первый водный балет: полубогиня среди лилий. Представление показывали в Изиохоне, на берегу моря, и видели его все, кто был в тот час на пляже: рыбаки, отдыхавшие со стаканом вина, молодые бездельники, пришедшие потанцевать на песке, продавцы воды с иссохшими морщинистыми лицами и надутыми бурдюками на плече, креветочницы с плоскими подносами на головах, бродяги с неряшливой скаткой одеяла под мышкой...
 Купальщица танцевала в полосе прибоя, окруженная верными лилиями. Все девушки были обнажены, только у «лилий» на волосах были венки из белых цветов. Танец был поставлен таким образом, что море выступало в качестве настойчивого и сладострастного партнера танцовщицы: оно то наступало на нее, то временно отходило в сторону, чтобы собраться с силами, а она тянула к нему руки, уворачивалась, вскакивала на гребень и падала, позволяя языкам волны пробегать по ее маленькой груди. «Лилии» отталкивали от подруги назойливые волны и одна за другой погибали в белой пене, так что под конец представления все шесть лилий бессильно качались на волнах, позволяя морю то выносить себя на песок, то утаскивать прочь от берега. Танцовщица, изнуренная набегами любовника, отдалась ему: повернувшись к зрителям красивой напряженной спиной, она раскинула руки и приняла на себя гигантскую волну. Ее окатило с головой. Море, точно понимая смысл представления, взревело торжествующе и мощно, а девушка закричала и выгнулась, открыв публике свое запрокинутое лицо с распахнутыми яркими глазами.
 Музыка, сопровождавшая этот танец, пронзительная флейта, слилась с криком танцовщицы и смолкла. «Лилии» ожили и выбежали на берег. Загремели аплодисменты.
 Чуть позднее Лебовера со своими девушками праздновал успех в маленьком кафе на пляже. Им приносили пахнущие йодом морские деликатесы и кислое, сильно разбавленное ледяной водой вино. Лебовера, с гладкими жирными боками, смуглый от солнца, брал толстыми пальцами запеченных в тесте креветок, опускал их в томатный соус и отправлял в рот. Одна из девушек задумчиво наигрывала на флейте. «Купальщица» в полупрозрачном сером платье, прилипшем к мокрому телу, тянула вино сквозь зубы, и красные капельки блестели на ее губах.
 – Они здесь, – сказал не то хозяин заведения, не то кто-то из прислуги, и под навес заглянул молодой мужчина. У него был тонкий подбородок, изящный нос с горбинкой и небольшие черные глаза. В полумраке Лебовера не видел, как тот одет, но, судя по манерам вошедшего, не сомневался: очень богато и сдержанно.
 – Господин Лебовера, – заговорил пришелец, – мне нужно сказать вам несколько слов наедине. Впрочем, вы вправе отказаться.
 После этого он бегло огляделся по сторонам, как будто ожидал, что девушки поднимутся с места и выйдут. Однако Лебовера заворочался, обтер пальцы о салфетку и встал сам.
 – Я редко отказываюсь, – проговорил он, улыбнувшись каждой из девушек, после чего двинулся к выходу. Всей своей гигантской тушей Лебовера напирал на хрупкого незнакомца, так что со стороны казалось, будто он вытолкнул того наружу.
 Оказавшись на берегу, под светом луны и раскачивающихся на ветру фонарей, они рассмотрели друг друга. Лебовера видел человека знатного, привыкшего к власти, а тот увидел веселую гору жира, увенчанную хитрой улыбкой.
 – Как я понимаю, это ваше первое представление? – сказал незнакомец.
 – Мне проще разговаривать, если я знаю, с кем, – ответил Лебовера.
 – Гоар, королевский кравчий, – сухо представился чужак. – Вам разве не сообщили?
 Лебовера повел плечами, не собираясь обсуждать эту тему.
 – Придворный! – сказал он. – Забавно.
 Гоар сузил глаза.
 – Быть придворным интересно, почетно, трудно, сложно, но вовсе не забавно, – ответил он.
 – Благодарю за откровенность. Да, это наше первое представление.
 – И у вас, разумеется, уже разработаны идеи других представлений?
 – Наверное, если я хочу зарабатывать этим деньги, – беспечно ответил Лебовера. На самом деле он еще не знал толком, чем будет заниматься.
 Гоар сказал, глядя вдаль, на пляшущие гирлянды огней Изиохона:
 – Давайте прогуляемся. Я хочу сделать вам несколько предложений...
 В ту ночь Лебовера поступил на королевскую службу и никогда не жалел об этом. Отныне ему принадлежал маленький водоем и фонтан на одной из небольших площадей недалеко от королевского дворца, и раз в году, на ежегодном празднике, Лебовера показывал жителям столицы новый танец, в котором участвовали девушки, юноши, струи воды, цветы, факелы, лепестки и веера. Случалось, у королевского кравчего возникала в Лебовере надобность, и тогда он присылал в Изиохон верных людей, а Лебовера, прочитав письмо и отправив его в огонь, оставлял «Тигровую крысу» на попечение служанок и куда-нибудь уезжал.
 Отлучки хозяина продолжались недолго, и об их целях и смысле никто никогда не спрашивал.
 Лебовера всегда был снисходительным хозяином и не устраивал своим слугам сцен из-за разбитой посуды или подгоревшего жаркого. Он не прощал только одного: отсутствия таланта. Его танцовщицы переходили из «Тигровой крысы» в богатые театры, встречали богатых покровителей, выходили замуж, начинали увлекаться ремеслами и открывали собственное дело... Так или иначе, почти все они рано или поздно оставляли Лебоверу, но между ними навсегда сохранялись добрые отношения.
 Лебовера никогда не испытывал недостатка в людях. Он приводил к себе уличных попрошаек, платил штрафы за пойманных воришек и несколько раз даже связывался с малолетними проститутками. Все эти юные люди работали на него в харчевне и учились музыке, танцам, стихосложению. Одни управлялись с веерами, гоняя по воздуху лепестки так, чтобы те складывались в калейдоскопические узоры; другие жонглировали горящими факелами и фехтовали струями воды; иные умели пускать ленту извиваться и оплетать тело танцовщицы.
 Среди детей редко встречались никуда не годные, но если Лебовере случалось ошибиться в человеке, он попросту выставлял его за порог, снабдив пирогом, вареными яйцами и парой монет.
 И девушки, и юноши время от времени становились возлюбленными Лебоверы, но и те и другие неизменно покидали его. Ему нравились непрерывные перемены в своем окружении. Лебовера боялся постоянства еще больше, чем одиночества. Он был центром крошечного, вечно вращающегося мирка, создателем его и направляющей силой. Где-то в мире жили внебрачные дети Лебоверы, о которых он ничего не знал, кроме того, что они существуют. В большом столичном банке хранилось его завещание: «Тигровая крыса» и все деньги, какие найдутся на момент смерти Лебоверы, предназначаются любому из его детей, если тот захочет владеть наследством такого отца, каким был Лебовера, и сумеет доказать свое происхождение от него.
 – Я ведь еще не рассказал вам о контракте, – сказал Лебовера Гальену и Аббане. – О моей почетной обязанности ежегодно на королевском празднике давать представление. Каждый год мы показываем новый танец на маленькой площади недалеко от дворца. Почти двадцать лет я владею этим правом, и еще никому не удавалось предложить ее величеству нечто более занимательное и красивое.
 – Вы поете? – спросила у Аббаны вертлявая девушка в желтом платье. Ее волосы, густо переплетенные распущенными лентами, постоянно извивались на худой жилистой спине и острых плечах.
 – Я... не пою, – ответила Аббана. – Впрочем... Возможно, не существует бездарных людей! – добавила она с вызовом.
 – Мы фехтуем, – сказал Гальен. – Немного. Может быть, вам понравится танец с мечами и кинжалами. Если представление дается в воде – то очень эффектно.
 – Попробуем, – ответил Лебовера. Он говорил доброжелательно и даже с некоторым энтузиазмом, но почему-то Гальену явственно слышалось, что это напускное.
 Гальен чувствовал усталость. Он не успевал за ходом разговоров. Мысли говорящих метались, не успевая довершиться и оформиться. Время от времени Гальену казалось, что он понимает происходящее, но затем на довольно простую реплику внезапно следовал какой-нибудь финт рипост – и смысл беседы опять убегал, сверкая насмешливыми босыми пятками.
 У Аббаны было бледное лицо, и несколько раз она зевнула. А вечеру все не было конца. Девушка с лентами вскочила на стол, поднялась на пальцы и пробежала мимо посуды. Поравнявшись с Софиром, она кончиком пальца поддела чашку с виноградом и ловко опрокинула ее. Софир выбросил вперед руку и схватил чашку на лету. Ягоды, взметнувшиеся над краем посуды, медленно опали вниз, а Софир гибким движением взлетел на стол.
 Аббана увидела, как выгнулась и напряглась стопа юноши, как медленно, с вызовом, он тоже поднимается на пальцы. Арфа принялась петь, глухо, точно маленький барабанчик, – Аббана никогда не слышала, чтобы струны небольшой арфы издавали такие странные, воинственные звуки.
 Софир лавировал среди посуды и корчил жуткие рожи, только глаза его оставались серьезными. Девушка то и дело задевала его лентами по лицу, и он, лязгнув зубами, поймал одну. В паническом бегстве девушка пролетела по всему столу и спрыгнула, а Софир с оскаленным ртом, не выпуская ленты, следовал за ней. Широко взмахнув руками, Софир обнял свою «жертву». Арфа рассыпалась звонким смехом.
 Не выпуская ленты, Софир обернулся к остальным и поклонился, потянул за собой девушку. Та подергала плененную прядь.
 – Пусти, зануда!
 – Ты злая, Ингалора. Я голоден.
 – Не смей жевать мои волосы.
 Он выплюнул их и сморщил нос.
 – Когда-нибудь я откушу у тебя ногу.
 Ингалора подняла ногу, уперла ее в стену на уровне своей головы и уставилась на тонкий серебряный браслет, охватывающий щиколотку.
 – Пожалуй, когда-нибудь я тебе это позволю, – сказала она.
 Аббана поднялась со своего места.
 – Нам пора, – проговорила она. – Было весело. Спасибо, Лебовера.
 Лебовера рассеянно махнул ей, а Гальена не заметил: он пригнулся к женщине в фиолетовом платье и слушал, что она говорит.
 Вокруг «Тигровой крысы» фонарей не было, только один слабо звал к себе, покачиваясь в конце переулка. Гальен и Аббана медленно шли на его свет, стараясь не сломать себе шею, – на мостовой попадались рытвины.
 Море, засыпающее к ночи, тихо рокотало внизу, там, где обрывался город. Город бессонно веселился. С пляжа долетали всплески музыки и смеха. И вдруг Аббане показалось, что ей больше нет места в этой беззаботной жизни. Это было странно: в любое мгновение она могла выйти на пляж и присоединиться к любой компании танцующих. Ее бы приняли, даже начали бы за ней ухаживать. Но точно так же отчетливо она понимала: это ничего не изменит. Скользнет по поверхности, лизнет щеку – необязательное, неповторяющееся, случайное.
 – Пора возвращаться в университет, – пробормотала она.
 Но и университет выглядел теперь чем-то необязательным. Его тоже может не быть. Жизнь сделалась зыбкой, под ногами вместо твердой почвы вдруг оказалось шаткое болото, куда в любое мгновение можно было провалиться с головой.
 И все же на другой вечер они пришли в «Тигровую крысу». Они этого не обсуждали. Иногда Аббане казалось, что им ничего не сказали о завтрашнем вечере, потому что это само собой подразумевалось: конечно, их будут ждать. Иногда – прямо противоположное: никому они там не нужны, потому и не пригласили.
 Но они пришли. Притащились, как нищие на старое место, где как-то раз им подали медяк.
 Их встретила Ингалора, опять с желтыми лентами в желтых волосах, только на сей раз они были по-разному подвязаны, поднимая и изгибая пряди причудливыми фигурами.
 – А! – вымолвила она неопределенно.
 И, повернувшись, побежала в глубину помещения.
 Там уже горели факелы, воткнутые в гнезда на полу. Двое юношей, которых вчера Гальен не заметил, стояли чуть в стороне и сильно трясли кистями рук. Приглядевшись, Гальен понял, что они манипулируют с веерами.
 Лебовера кричал из темного угла:
 – Локоть выше! Цепочки должны звенеть!
 Софир, танцуя, пересекал пространство, ограниченное факелами.
 – Флейта! – рявкнул Лебовера, и послушно засвистела тонкая нота.
 – По-моему, очень плохо, – громко объявила та женщина, что вчера была в фиолетовом. Сегодня она явилась почти обнаженной, в наряде из рваной рыбачьей сети, затканной искусственными цветами. Крупные прорехи позволяли видеть ее тело, очень белое, покрытое легким жирком, но мускулистое и крепкое.
 Все разом остановилось. Ингалора перевернулась, взмахнув в воздухе ногами, и встала на голову.
 – Мне так вовсе не кажется, – объявила она. – Ты пережимаешь. В начале всегда так. Полный разлад. Гармония приходит в процессе.
 Лебовера взял персик и запустил им в одну из свечей, горевших на люстре. Промахнулся, взял другой.
 – А если попробовать фехтование среди водных струй? – сказал Гальен.
 – С другой стороны, – продолжала Ингалора, по-прежнему стоя на голове, – без лепестков вообще ничего не понятно. И не будет понятно. Совсем другая картина. Пусть попробуют с лепестками.
 – Тебе кто-нибудь говорил, что ты прекрасна, о задница Ингалоры? – обратился к девушке Софир, приседая и заглядывая в ее перевернутое лицо.
 Она опустилась на пол, перекатилась по спине и села, широко расставив ноги, как игрушечная.
 – Я вся прекрасна, – ответила она.
 Софир жеманно засмеялся.
 Лебовера захлопал в ладоши повелительно и так оглушительно, что не стало слышно арфу. Прибежала девушка в кухонном фартуке, принесла большую корзину с лепестками.
 – Бросайте, бросайте! – приказал Лебовера, отходя на шаг.
 Лепестки взлетели вверх, зачерпнутые полными горстями. Опять заработали веера, и воздух заполнился шелковистым мельканием: белое, красное, почти черное, почти зеленое... Некоторые попадали Софиру на губы. Он слизывал их и жевал, а один приклеился в углу его рта.
 Рессан поймал женщину в рыбачьей сети за кончики пальцев и заставил пробежать вокруг себя, а потом отпустил. Она невозмутимо отошла и, подняв с блюда чей-то недопитый бокал, залпом выпила вино.
 Аббана тоже взяла вино. И Гальен. Некоторое время они пили молча, глядя, как то складываются, то рассыпаются неоформленные обрывки танца. Неожиданно Гальен, вдохновившись, сделал резкий, изящный выпад воображаемым мечом. Аббана отпрянула и облилась вином.
 – Дурак! – крикнула она неожиданно пронзительным голосом. – Ты что?
 – Ничего! – заорал он. – Стоишь тут!
 Она застыла, широко раскрыв рот, и только грудь то поднималась, то опускалась. Потом из ее горла вырвалось тихое шипение.
 – Твое фехтование – дрянь, – просипела она.
 – Твое тоже, – сказал он нарочито спокойно и аккуратно поставил кубок на стол.
 Она подлетела к нему и замахнулась, но он перехватил ее руку и начал смеяться.
 Ингалора, Рессан и Софир, не сговариваясь, закружили вокруг них в танце. Они то прижимались друг к другу, то отскакивали, их босые ступни уверенно прикладывались к каменному полу, а руки, изламываясь в локтях, то соединялись, то расходились в стороны.
 Затем Аббана ощутила сильный толчок в спину. Не прекращая пляски, Рессан ударил ее коленом. Аббана качнулась, схватилась за Гальена, но и он плохо держался на ногах: Софир, подпрыгнув, лягнул его в бок.
 – Ай! – вскрикнула Аббана.
 Безмолвный танец продолжался. К дробному топоту пяток добавилось ехидное пение арфы: она нарочито фальшивила и тянула ноту за нотой. Потом истерично завизжала флейта.
 Прыжки танцующих делались все более безобразными: так лягушки взлетают над раскаленными камнями, на которых их пытается зажарить глупая хозяйка. Старая шутовская пантомима. Рессан, будучи ребенком, зарабатывал ею себе на жизнь.
 И каждый толчок приближал Аббану и Гальена ближе к двери. Прочие завсегдатаи «Крысы» стояли вдоль стен, точно почетный караул, и хлопали в ладоши. Ритм становился все более быстрым, все громче отражался звук от старых каменных стен. Казалось, даже мятая жестяная посуда – наследие лихого торговца скобяными изделиями – резонирует и звенит в такт. Лебоверы нигде не было видно.
 Перед глазами Аббаны все плыло. Ей невыносимо хотелось вырваться и убежать, но ее не выпускали из круга. Рессан крикнул:
 – Хей!
 И, подскочив особенно высоко, с громким хлопком опустился на пол. Остальные мелко и быстро затопали. Круг распался. Пошатываясь и хватаясь друг за друга, Гальен и Аббана устремились к выходу.
 И тотчас все для них исчезло – осыпавшаяся штукатурка стен и тусклый блеск жести, мелькающие растопыренные руки танцоров, багровая неподвижность факельного огня, – осталась только жгучая чернота ночи, и они погрузились в нее.
 Незатейливые кабачки в портовой части города распахнули им объятия, и они, точно продажная женщина, послушно переходили из рук в руки, жадных, отбирающих, шарящих по телу и душе в поисках дешевой поживы. От выпитого им становилось только темнее и тяжелее.
 Они проснулись возле маленького каменного дома, где-то на окраине Изиохона.
 Аббана подняла голову, сквозь муть разглядела равнодушное солнце и вдохнула влажный, тяжелый воздух.
 – Мы все еще здесь, – раздался голос Гальена. – В Изиохоне.
 Она села и заплакала, зло, остренькими, колючими слезами.
 – Мы – не дрянь! Мы – не пустое место! – выталкивала она из груди неловкие слова, но каждое из них норовило застрять.
 – Какая разница, – сказал Гальен. – Просто пора все изменить. Навсегда.
 Он протянул ей руку и помог подняться. Погладил по лицу. Красивое молодое лицо, передернутое сейчас злостью, но все равно красивое. Аббана никогда не станет тихой, кроткой – в ней всегда будет гореть эта неудержимая тяга к полной, безраздельной свободе. Невероятное ощущение родства захлестнуло Гальена.
 – Родная, – сказал он ей.
 Она непонимающе глянула на него.
 – Ты чего? – спросила Аббана с подозрением.
 Он вздохнул.
 – Ничего. Мы с тобой – одно и то же. Ты и я. Как брат и сестра. Понимаешь?
 Она прищурила глаз, с вызовом бросила:
 – Это любовь?
 Гальен покачал опущенной головой:
 – И да, и нет. В определенном смысле – да, несомненно. Но в другом смысле – нет. Просто родство. Ближе кровного.
 Тогда Аббана прижалась растрепанными волосами к его плечу, длинно вздохнула и сказала просто:
 – Пойдем, Гальен. Скорее уйдем отсюда.
 Эта таверна сильно отличалась от «Тигровой крысы»: она была намного меньше, и народу в нее набивалось существенно больше.
 Здесь запросто дозволялось быть никем. Просто сидеть с поникшими плечами и тянуть охлажденное вино или посматривать на женщин, ходящих между двумя длинными столами.
 Гальен и Аббана пристрастились проводить остаток вечера именно здесь. Точнее, они приходили сюда уже в четвертый раз и постепенно начали считать свое появление в «Сапогах» традиционным.
 Они знали, что не встретят знакомых. В подобном месте – нет, никогда. С каждым разом они выпивали все больше.
 В тот вечер «Сапоги» были особенно шумными, но что происходило в полутемном душном помещении – разобраться сразу не удавалось. Друзья, уже сильно навеселе, поначалу и не пытались. Аббана сражалась с третьим кувшином, Гальен наблюдал за ней с пьяным интересом.
 Время от времени его посещала мысль об Академии. Через неделю предстоит ехать обратно в Коммарши  –  их время в Изиохоне подходит к концу. Опять сады, лекции, разговоры об искусстве, о гидропонике, о полетах. Затем начнутся шушуканья: то одному, то другому студенту будут предлагать хорошее место. Прежняя жизнь представлялась теперь Гальену бесконечно далекой. Для того, чтобы вернуться ко всему этому, потребуется сделать над собой невероятное усилие.
 И Гальен понимал, что сил совершить этот шаг у него недостанет.
 Он даже в точности знал, почему. Обида на необъяснимое поведение братьев изглодала его. Они с Аббаной спасли их от толпы «черных». Аббана была – пусть недолгое время – подругой этого мальчишки Ренье. Ренье, между прочим, младше Аббаны на целых два года, но это не помешало девушке снизойти до него.
 Гальена не оставляло ощущение, что Эмери властно вмешался в их жизнь. Заставил поступить по-своему, утащил в Изиохон, поселил в уютном домике, показал им море, беспечные танцы на берегу, прохладное вино теплыми, обволакивающими вечерами – а потом попросту бросил. Живите как хотите.
 «Аристократы», – подумал Гальен.
 И в тот же миг, словно в ответ на его мысли, по питейной прокатился чей-то презрительный хохот:
 – Аристократы!
 Гальен поднял голову, прислушался. И вдруг он заметил, что Аббаны рядом уже нет. Крепко пьяная, девушка сидела на коленях у какого-то могучего мужчины, одетого, несмотря на жару, в кожаный колет, очень замызганный. Мужчина что-то говорил об аристократах – жалких слабаках, и о настоящих воинах, о свободе, о женщинах из кочевых племен, о лошадях... Время от времени он проводил потной ладонью по растрепанным волосам Аббаны, и тогда она принималась громко хохотать.
 Гальен поднялся со своего места и потащился к ней. Смутно он понимал, что тот здоровенный детина не сделает Аббане ничего дурного; однако ему не нравилось, как тот вытирает свои чумазые лапы о ее волосы.
 – Гальен! – вскрикнул кто-то прямо над ухом у бывшего студента.
 Покачнувшись, Гальен остановился. Прямо перед ним сидел Эгрей. И улыбался от уха до уха – открытой, обаятельной улыбкой.
 – Что ты здесь делаешь? – Гальен нашел в себе силы удивиться.
 – Я-то? А вон сидит мой сержант. – Эгрей показал на мужчину в кожаном колете. – Видишь? – Он чуть повертелся на скамье, не поднимаясь. И, замечая недоумение на лице бывшего однокашника, засмеялся: – Я солдат! Скоро предстоит дело: кочевники, по слухам, двинулись на Саканьяс. Якобы тамошние горожане отхватили под свои пашни кусок их пастбищ.
 – А может, так и есть? – спросил Гальен.
 – Дружище, да ведь это неважно! – Эгрей схватил его за руку, и Гальен поразился тому, каким сильным стал он теперь. – Садись! Я наливаю.
 – Аббана... – попытался протестовать Гальен. – Слушай, я не хочу, чтобы Аббана...
 – Да брось ты, – расслабленно махнул Эгрей. Он мельком глянул в сторону своего сержанта и тотчас отвернулся. – Он хороший парень. С Аббаной ничего не случится. Она ведь женщина.
 Гальен сам не понял, как уселся рядом с Эгреем.
 – Как же ты сделался солдатом?
 – Нет ничего проще. Подошел к сержанту и записался. Люди всегда нужны, а фехтованию нас обучали.
 Гальен зажмурился и помотал головой. Эгрей придвинул к нему свою кружку, наполовину полную.
 – Выпей.
 Гальен послушно приложился. В голове у него шумело.
 – Я все-таки не понимаю, – снова заговорил он. – После того... случая... когда погибла Софена... Ты ведь куда-то уехал?
 Эгрей чуть погрустнел, и сквозь дурман Гальен увидел мудрую горечь в его глазах.
 – Ну да, а ты как думал? Мне было куда ехать, иначе я никогда не бросил бы Академию. Точнее, я был уверен в том, что мне есть, куда податься.
 – И куда?
 – К графу Кросту. Видишь ли, Гальен, приблизительно за неделю до поединка магистр Даланн остановила меня и сообщила, совершенно конфиденциально, что граф Крост прислал в Академию запрос. Дескать, ему требуется новый управляющий. Место хорошее, платят много, работа интересная – и все такое. Но вот незадача: граф хотел бы выбрать из нескольких кандидатур. Магистр шепнула мне по большой дружбе, что она представит только две кандидатуры: мою и Софены. Но мне, мол, беспокоиться нечего: граф Крост, несомненно, предпочтет мужчину.
 – Странно, – пробормотал Гальен. – Зачем ей было сообщать тебе все это?
 Эгрей пожал плечами.
 – Понятия не имею. Однако я нижайше поблагодарил магистра. Под конец она дала мне совет: непременно побить Софену в каком-нибудь диспуте. Я должен убедительно показать, что мои успехи в учебе превосходят достижения бедняжки Софены, которая – будем откровенны! – ничего из себя не представляла.
 – Давай не будем дурно говорить о покойнице, – строго предложил Гальен.
 Эгрей пожал плечами.
 – Да пожалуйста... Мне все равно. Покойники никогда еще меня не тревожили. В отличие от живых...
 – Зачем ты убил ее? – спросил Гальен. Он вдруг понял, что Эгрей вот-вот скажет ему правду.
 – Чтобы не стояла у меня на пути, – просто ответил Эгрей. – Мне нужно было получить это место. Ну да, а что ты удивляешься? Разве ты не сделал бы то же самое, будь у тебя возможность, не заканчивая курса, сразу получить должность управляющего в богатом имении?
 Гальен попытался заглянуть в себя и найти ответ в глубине души, но там зияла удручающая пустота. Он попросту не знал.
 – Не знаю, – пробормотал Гальен.
 – Я рассчитал все правильно и убил ее в точности так, как предполагал. Меня раскусил только один человек. Проклятье, я не ожидал, что он притащится на этот поединок! Если бы не Элизахар, никто из вас и не догадался бы о моей проделке... Ну да ладно, дело прошлое. – Он похлопал Гальена по руке, а затем улыбка Эгрея сделалась кривой. Он как будто насмехался сам над собой. – Я уехал из Академии и направился прямехонько к графу Кросту.
 – И что граф?
 Эгрей деревянно расхохотался.
 – А ничего! Никто ни сном ни духом не ведал там ни о каком новом поместье. Заявки в Академию они тоже не присылали. Я попытался поговорить с самим графом, настаивал, ссылался на магистра Даланн. Бывает ведь, что слуги ничего не знают.
 – И что граф? – снова спросил Гальен.
 – Велел поколотить меня палками и выгнать за пределы своей земли, – сказал Эгрей. – На этом моя карьера управляющего завершилась.
 Гальен помотал головой.
 – Я ничего не понимаю...
 – Я пока тоже мало что понимаю. Думаю, магистру Даланн нужно было, чтобы мы с Софеной убили друг друга. Только неясно, зачем.
 – У Софены не было ни единого шанса убить тебя, – возразил Гальен. – Магистр Даланн однозначно добивалась того, чтобы ты убил Софену.
 – Еще менее понятно. Впрочем, – Эгрей отобрал у приятеля кружку и одним махом прикончил остававшееся в ней вино, – мне это безразлично. Я записался в солдаты, и теперь моя жизнь изменилась.
 Их мирную беседу прервал визг Аббаны.
 – Ненавижу! – кричала девушка. – Проклятые аристократы! У них – все, они – с рождения все имеют... Они воображают, будто... могут топтать... и достоинство... что угодно – ногами! Им – все, а другим – ничего! Могут жизнь сломать!
 – Ого! – выговорил Эгрей, иронически поднимая брови. – Кто это так досадил нашей Аббане?
 – Эмери со своим братцем, – хмуро ответил Гальен.
 – У Эмери есть брат? Никогда не слышал.
 – Младший. Еще сопляк.
 Эгрей покачал головой.
 – Знаешь что, Гальен? Сдается мне, не одного меня в этой Академии использовали и выбросили. Нам, отбросам общества, следует держаться друг друга.
 Гальен схватил его за руку.
 – Ты прав! – страстно проговорил он. Теперь ему казалось, что он нашел единственный выход из положения, в котором они с Аббаной очутились. – Коль скоро мы для них – отбросы... Так и будем отбросами!
 Эгрей чуть приподнялся и заорал:
 – Сержант!
 – До сих пор не верю, что мы это сделали, – сказала Аббана.
 Они уже сутки шагали вместе с отрядом наемников, удаляясь от Изиохона.
 – По-моему, это было здравое решение, – отозвался Гальен.
 – Здравое! Принятое в пьяном виде, – фыркнула девушка.
 – Ты жалеешь? – спросил Эгрей.
 Она покачала головой.
 – Мы действительно не могли вернуться в Академию. Она исчерпала себя. Не знаю почему, но мне даже думать об этом месте отвратительно. Особенно после того, что ты рассказал о том, как поступили с Софеной и тобой.
 Эгрей ухмыльнулся.
 – Душенька, зато теперь мы свободны!
 Они переглянулись – все трое, а затем, не сговариваясь, прибавили шаг.
 Скоро отряд перевалил первую гряду, и для троих бывших студентов Изиохон навсегда остался в прошлом.




 Глава двадцать восьмая
 ОХОТНИК


 Элизахар знал, что Чильбарроэс подсматривает его сны. Но это были неинтересные сны – из числа тех, которые Элизахар разделял с множеством других людей. Сны о том, что нужно срочно ехать, но в последний момент пропала какая-то нужная вещь. Сны о том, что кровать вместе со спящим в ней человеком летит по неинтересному небу, где может встретиться разве что дымовая труба. Сны о том, что все вокруг непомерно огромное (Элизахару объясняли: такие сны означают детские воспоминания, ведь только в детстве стул кажется размером с целого человека, а земля очень близка и играет куда большую роль в твоей жизни, ибо ежеминутно в состоянии больно укусить за колено или треснуть по скуле).
 Нет, это были бессодержательные сны. Они ничего не рассказывали ни о самом Элизахаре, ни о том деле, которым он сейчас занимался. Чильбарроэс спокойно мог бы и не подсматривать их.
 Иногда солдат чувствовал, как прозрачный старик с двухцветным лицом раздосадованно исчезает из его забытья. Тогда Элизахара охватывало облегчение: с него снимали ответственность за скучные видения, и он мог спокойно отдыхать, оставаясь самим собой, самым обыкновенным человеком. И никто не требовал, чтобы он притягивал к себе прозрения, никто не злился за то, что эти прозрения не приходят.
 А затем вновь в его сознании возникал Чильбарроэс, прогневанный, нетерпеливый, и мучения Элизахара возобновлялись.
 Однажды Элизахар проснулся от того, что у самого его локтя кто-то развел костер. Пламя мертвенного голубого цвета, точно кормилось дровами из преисподней, стояло почти вертикально на сухих ветках. Желтоватая луна уже зашла, и воздух был мертвенно-синим.
 Элизахар не столько увидел, сколько почувствовал, что он больше здесь не один. Рядом находился кто-то еще, и сомнений в том, кем мог быть этот «кто-то», не оставалось.
 – Чильбарроэс! – прошептал солдат. – Что ты делаешь в моих снах? Неужели тебе мало подсматривать?
 – Это не сон, – отозвался голос из индиговой темноты. – Это почти наяву...
 Элизахар уселся.
 – Я варил здесь мясо, – предупредил он. – Подбил вчера гуся.
 – Знаю, – спокойно отозвался Чильбарроэс. – Расскажи, что здесь происходит. Из твоих снов я ничего не могу понять.
 Элизахар сморщился.
 – А нельзя сделать так, чтобы ты просто в них не появлялся? Лучше я буду тебе докладывать обо всем наяву.
 – Ну вот и докладывай! – фыркнул Чильбарроэс.
 – Охраняют ее хорошо, – начал Элизахар. – В одиночку я с ними, ясное дело, не справлюсь, но попробовать стоит. Скоро определюсь с целями и начну.
 – Выражайся яснее! Что начнешь?
 – Охоту. – Элизахар поморщился: прозвучало слишком самоуверенно, с эдакой наемнической залихватскостью.
 Но Чильбарроэс отнесся к этому с явным одобрением.
 – Самое естественное намерение, коль скоро мы имеем перед собою охотничий домик и ничто иное.
 – Дался тебе этот «охотничий домик»! – проговорил Элизахар с досадой. – Да будь это хоть выгребная яма для бедных, какая разница, как назвать!
 Чильбарроэс склонил голову набок, причудливо гоняя тени по всему лицу.
 – Да? – отозвался он с непонятной печалью. – Тебе безразлично, как это назвать?
 – Именно, – сказал Элизахар, отводя взгляд. – Нет никакой разницы. Важно, что этот дом хорошо охраняется, а Фейнне – там, внутри...
 Чильбарроэс вдруг посмотрел прямо на него и, чуть раздувая ноздри, произнес:
 – А вдруг она уже умерла? Ты здесь сидишь, греешь задницу о теплые мхи, а она мертва...
 На миг у Элизахара онемели губы и кончики пальцев, но когда этот миг прошел, солдат понял, что Чильбарроэс просто хотел причинить ему боль. Непонятно, чем это было вызвано – доискиваться до причин Элизахар не стал. Обычный каприз, не более.
 – Она жива, и я доберусь до нее, – сказал Элизахар очень уверенно, возвращаясь к наемнической лихости.
 – Без оружия? – полюбопытствовал старик. – Как интересно! Можно я посмотрю?
 Элизахар схватился за голову.
 – Когда ты перестанешь меня мучить?
 – Когда мне это наскучит.
 Элизахар замолчал и опустил веки. Он чувствовал свое бессилие перед этим существом. От него нельзя было уйти, его нельзя было убить или прогнать. Чильбарроэс не позволял даже упросить или уговорить себя. Оставалось подчиняться и ждать.
 – Скажи, – заговорил наконец Элизахар, трогая веточку в костре, – почему тебя так заботит судьба Фейнне?
 – Не только меня, – хихикнул Чильбарроэс. – Еще герцога Вейенто. Забыл? Обоих нас беспокоит одно обстоятельство. Слепая девушка проявила исключительный талант к левитации. Долгое время считалось, что подниматься по лунным лучам могут только люди, способные различать тончайшие оттенки светового спектра.
 – А разве это не так?
 Чильбарроэс сморщил свой необъятный нос:
 – Разумеется, ты этого не знаешь, солдат, да и большинство преподавателей Академии – тоже... Разве что один сумасшедший старикашка догадывался, но его никто не слушал...
 Он снова замолчал. Элизахар не стал торопить собеседника. Ночь предстояла долгая, к тому же Элизахар не вполне понимал, спит он или бодрствует в одном из тех туманных серых миров, по которым водил его Чильбарроэс.
 Наконец старик невнятно произнес:
 – Левитировать научили людей эльфы. Эльсион Лакар. Для них летать в свете двух лун так же естественно, как ходить по земле. Но для того, чтобы человек смог подражать им, они завязали ему глаза.
 – Какой человек? – не понял Элизахар.
 Чильбарроэс медленно повернул голову и уставился на солдата так пристально, с таким любопытством, словно увидел его впервые.
 – Это был самый первый король, – сказал наконец Чильбарроэс. – Гион. Тот, что привел в наши земли Эльсион Лакар. Возлюбленный Древней Крови. Эльфы завязали ему глаза, и он, не догадываясь о происходящем, поднялся по лунным лучам. Вот как это было. Ты не знал?
 – Откуда?
 – Теперь будешь знать... Фейнне вернула людям это умение.
 – Хочешь сказать, в ее жилах есть эльфийская кровь?
 Задавая этот вопрос, Элизахар замер. Если Фейнне действительно происходит от Эльсион Лакар – о чем ни она, ни ее родители могут и не подозревать, – то...
 – Боишься, как бы эльфийское происхождение не сделало твою Фейнне подходящей невестой для дофина? – осведомился Чильбарроэс с таким ядовитым ехидством, что Элизахар сжался.
 Старик уставился куда-то в пустоту – провожал глазами уходящую ночь. Потом сказал, неожиданно просто и сердечно:
 – Нет, Элизахар. Если в жилах Фейнне и есть капля эльфийской крови, этой капли недостаточно, чтобы обновить ежегодную жертву Эльсион Лакар. Хотя, несомненно, вновь открывшееся обстоятельство делает девушку куда более знатной, чем ты привык считать. – Старик назидательно поднял палец. – Но это лишь из области наших предположений. Кроме того, для слепой левитации совершенно не обязательно вести свое происхождение от эльфов. И король Гион тому первое доказательство.
 Элизахар молча смотрел на пламя. Синий огонь почти совсем угас и теперь обессиленно ползал по влажному мху.
 Неожиданно Чильбарроэс сильно схватил Элизахара за руку.
 – И Вейенто, и меня интересует в девушке Фейнне ее высокая одаренность. Скажи, это правда, что она сумела войти в мир, где ее слепота исчезла? Где она могла видеть?
 Элизахар перевел взгляд на пальцы старика, которые больно впивались в его запястье. Чильбарроэс, однако, и не думал ослаблять хватку.
 – Да, – вымолвил наконец Элизахар. – Она была там. Я думал, что потерял ее... А потом она рассказала обо всем мне и еще одному студенту.
 – Не равняй себя со студентами, – предупредил Чильбарроэс.
 – Попробую...
 – Они – почти дети, – продолжал старик. – А ты большой мальчик. Небось, за свою жизнь поубивал кучу народу.
 – Мои заслуги перед человечеством сильно преувеличены, – криво улыбнулся Элизахар.
 Чильбарроэс наконец разжал пальцы и покровительственно похлопал солдата по руке.
 – Не скромничай. Я кое-что о тебе узнал. Самую малость, конечно. Похоже, мать Фейнне была права.
 – В чем-то права, а в чем-то заблуждалась. Вопрос лишь в том, в какую сторону повернут меч.
 – Прекрасно сказано! – одобрил Чильбарроэс. – Сразу виден академический, стиль. Итак, возвращаюсь к теме изначального диспута. Так это у вас, ученых господ, называется? Узнав о необыкновенных способностях Фейнне, вы побежали к одному из магистров. Я не отклонился от темы?
 – Так и было, – признал Элизахар. – Мы отправились к профессору, который преподавал у нас... то есть у них... оптику.
 – К Алебранду, – уточнил Чильбарроэс.
 – К Алебранду, – повторил Элизахар.
 Чильбарроэс чуть откинулся назад, сидя на пятках. Вид у него был победоносный.
 – И кому вы подписали тем самым приговор, олухи? – Он приблизил нос к самому лицу Элизахара. – Идиоты! – заорал старик. – Недоумки! Разве можно рассказывать о таких вещах? Вейенто не выпустит девочку из своих лап, пока не дознается, как именно она очутилась там, по ту сторону... Даже если тебе, болвану такому, удастся освободить ее из охотничьего домика, – губы Чильбарроэса покривились, когда он произносил последние слова, – даже в этом случае тебе придется прятать ее от герцога до конца жизни.
 – Может быть, сдаться и оставить все как есть? – спросил Элизахар. Его изрядно утомили выходки Чильбарроэса.
 – Может быть, – сказал Чильбарроэс и исчез.
 В то же мгновение солнце ворвалось под полог леса, и хор птичьих голосов оглушил Элизахара. Синее пламя прижалось еще ниже, а затем погасло. На месте костра осталось бесформенное черное пятно. А посреди этого пятна лежали два метательных кинжала и студенческая шпага.
 Уставший за ночь от спутанных, странных видений, Элизахар целый день бродил вокруг охотничьего домика – осматривался, изучал происходящее. Он знал уже, что часовые сменяются каждые три часа. Выставляли их, вероятно, больше для поддержания дисциплины, чем из страха перед возможным нападением. Некому нападать на охотничий домик, принадлежащий ныне герцогу Вейенто. Никто не знает, где находится похищенная девушка. Никто, кроме одного бедного сержанта, который как-то раз сдуру вообразил себя умным. Единственное преимущество Элизахара заключалось в том, что никто в домике даже не подозревал о существовании подобного бедного сержанта.
 Он устроил себе логово в трех полетах стрелы от частокола, нахально расположившись почти под самым носом у тех, кого выслеживал. Элизахар не боялся, что его обнаружат: хоть крохотным гарнизоном и командовал, судя по всему, человек опытный, люди чувствовали себя в полной безопасности. Наверняка еще и посмеиваются над командиром. Считают, что тому повсюду мерещится потенциальный противник.
 Со старыми вояками подобные вещи случаются сплошь и рядом, и, даже устраиваясь на ночлег в самом обычном придорожном трактире, они принимаются баррикадировать двери, исследуют окна так, словно намереваются в самом ближайшем времени вести обстрел прилегающей территории, а хозяйке, явившейся к новому постояльцу с одеялами и предложением спуститься вниз и пропустить по кружечке, учиняют допрос и обыск под угрозой оружия.
 Разумеется, все это смехотворно. Особенно когда речь идет о маленьком охотничьем домике, спрятанном в лесной глуши. О домике, к которому никто не знает дороги.
 Какой смысл выставлять часовых? Какой смысл заставлять парней день и ночь обходить частокол с таким видом, будто в необитаемом лесу притаился враг? Да и какой здесь может объявиться враг?
 Тем не менее рука у этого командира, надо полагать, твердая, потому что солдаты хоть и ворчали, но четко выполняли приказ. После нескольких дней наблюдения Элизахар решил, что лично ему это только упрощает задачу: кое-какие вещи были совершенно предсказуемы.
 Он успел сосчитать солдат. Четырнадцать человек. Пятнадцатый – командир, этого Элизахар видел только издали. И в самом домике, кроме Фейнне, есть еще кто-то, Наяву Элизахар их не встречал – те ни разу не выходили наружу, – однако во сне, который показывал ему Чильбарроэс, было несколько человек, которые не являлись солдатами. Двое или трое.
 Элизахар старался не слишком глубоко погружаться в воспоминания о том видении. У него начинала кружиться голова, и мысли мутились и путались. Лучше уж полагаться на то, что он видел собственными глазами.
 Из охотничьего домика никто ни разу не выезжал на охоту. По всей вероятности, продукты сюда привозят. Стоило выждать несколько дней – вдруг часть солдат отправят на север с телегами за продовольствием? Это существенно облегчило бы Элизахару его задачу.
 Он просидел в своей засаде еще несколько дней. Ничего не происходило, ничто не менялось. Элизахар начал уходить далеко в лес, чтобы подстрелить там кролика или птицу, если повезет, и изжарить мясо на углях.
 В голове у него было пусто. Он мог часами ни о чем не думать, просто смотреть на частокол, подсчитывать шаги часовых, прикидывать, где ловчее можно войти за ограду: ворваться в ворота или перелезть с помощью веревки. И ни одно воспоминание не приходило к нему в эти дни. Академия, студенты и преподаватели, бедная глупая Софена и гаденыш Эгрей, странный парень Эмери, то веселый и дружелюбный, то высокомерный и замкнутый, сумасшедший старичок Хессицион, уроки танцев и фехтования, даже Фейнне и ее старушка-няня – все это отошло в какую-то плотную серую тень, куда не проникал взгляд человека.
 Здесь, в лесу, не было ничего, кроме частокола, пятнадцати солдат и еще нескольких врагов внутри домика. И Элизахар тщательно изучал их. Он давал им имена по собственному усмотрению. Большинство из тех, за кем он наблюдал, были похожи на других людей – на тех людей, которых он знал когда-то, поэтому имена подбирались в соответствии с этим сходством.
 В таком подходе заключалась определенная опасность: внешнее сходство могло оказаться ошибочным, и какой-нибудь «Квинт» запросто отреагирует совершенно иначе, чем это сделал бы реальный Квинт. Но, насколько знал Элизахар, все же в большинстве случаев люди ведут себя в точном соответствии с собственным типажем. Поэтому Элизахар не слишком беспокоился о возможной ошибке.
 Он ждал, когда на вахту заступят «Дексим» и «Глабрио» – эти двое вели себя особенно беспечно. Судя по замашкам, им довелось поучаствовать в какой-то кампании, но в настоящих переделках они не были. Поэтому они считали себя достаточно опытными, чтобы выполнять работу небрежно.
 «На месте командира я проверял бы их каждые полчаса, – думал Элизахар. – Но даже самый подозрительный и бдительный монстр должен когда-то спать...»
 Элизахар решил напасть на часовых днем. В лесу постоянно клубился туман, а среди деревьев и кустов имелось предостаточно укрытий. Элизахар не любил ночь и темноту: когда садилось солнце и свет становился тусклым и рассеянным, он гораздо хуже видел. Он полагал, что это нечто вроде «птичьей слепоты». Кроме того, ночью часовые, по мнению Элизахара, были более внимательны: чтобы не заснуть, поневоле будешь прислушиваться и присматриваться.
 Он затаился в ямке сразу за кустом, ближе всего к ограждению, и стал ждать. В какой-то момент часовые расходились и на несколько минут теряли друг друга из виду. В эти самые минуты Элизахар выскочил из укрытия и метнулся к «Дексиму», мгновенно перерезал ему горло и уложил на траву. Когда он выпрямился, «Глабрио» уже появлялся с другой стороны частокола. Нож, прилетевший оттуда, где должен был стоять «Дексим», вонзился в грудь второму часовому. Одним прыжком Элизахар подскочил к упавшему «Глабрио» и зажал ему рот. Умирающий успел все же тихо вскрикнуть, однако за частоколом его, похоже, не слышали.
 До смены оставалось еще полтора часа. Пока у Элизахара оставалось еще немного времени, он приступил к выполнению второй части своего плана: обложил заднюю стену частокола связками хвороста, собранного на холмах, где ветки были сухими и отлично горели (в отличие от тех, что пропитались в тумане влагой). Внутри каждой связки находилась тряпка, густо напитанная гусиным жиром.
 Элизахар еще раз огляделся по сторонам, словно прощался с белым светом, а затем глубоко вздохнул и ударил кресалом.
 Хворост занялся сразу. Пламя скакнуло с ветки на ветку, а затем, собравшись в серьезный язык, старательно лизнуло бревно частокола.
 Элизахар не надеялся на то, что ему удастся спалить часть ограждения. Это было бы слишком хорошо. Но бревна ослабнут, а люди из домика устроят на покушавшегося настоящую охоту. Вот тогда он и перебьет большую часть их по одному.
 И сможет вернуться за Фейнне.
 Отбежав подальше, Элизахар забрался на дерево и начал смотреть. Пламя поднялось выше, чем он даже рассчитывал. Охотничий домик загудел, как растревоженный улей, и люди забегали, кто с ушатами воды, кто с оружием. Вышел наконец и командир солдат – крупный человек в темной одежде. Если бы Элизахар не знал, что Черный Полководец – обычная солдатская выдумка, к которой и сам он приложил руку, – то принял бы того человека за легендарный призрак.
 Командир двигался быстро и скупо. Наблюдая за ним со стороны, Элизахар сразу решил, что постарается избежать встречи. «Насчет прочих я уверен, что сумею с ними покончить, – пробормотал он, – но этот меня убьет».
 Четверо солдат отделились от остальных и побежали в лес.
 Элизахар спустился с дерева и бросился удирать. Он был уверен, что они разделятся, начнут высматривать следы, попробуют окружить беглеца.
 Первый из них настиг Элизахара почти сразу, но не успел ни поднять арбалет, ни даже вытащить меч: Элизахар метнул в него нож и ранил в правое плечо, а затем почти сразу добил вторым ударом.
 Когда Элизахар выдергивал из тела оба ножа, солдат был еще жив.
 Он посмотрел на Элизахара спокойно и грустно. Элизахар наклонился чуть ниже и уловил еще слышный всхлип в пробитой груди. Солдат вздохнул и перестал дышать.
 Элизахар выпрямился и побежал дальше. Почти сразу он наткнулся на второго. «Попробовали взять меня в клещи, – подумал он. – У них почти получилось».
 С этим пришлось вступить в поединок. По манере фехтования Элизахар сразу узнал школу: преобладание рубящих ударов, предназначенных для того, чтобы развалить башку, рассечь плечо, выпустить кишки. Наследие герцога Ларренса. Так сражались в его армиях: наскочить и рубануть, а там будь что будет.
 Элизахар легко ушел от первого удара, ошеломив противника изящнейшим вольтом, после чего вонзил клинок ему под горло.
 Затем взял арбалет и уселся – ждать. Третьего солдата он снял короткой тяжелой стрелой: тот даже не успел понять, что произошло. Зато четвертый закричал:
 – Он здесь! Сюда!
 В кустах затрещало, сперва в отдалении, затем хрустнуло вдруг почти у самого уха.
 Элизахар выпустил наугад вторую стрелу, взял в ладонь метательные ножи и прижался боком к стволу дерева. Крикун таился поблизости, но высовываться не спешил, ждал подмоги.
 Очень осторожно обходя свое дерево, Элизахар высматривал – откуда могут появиться новые враги. Затем вдруг побежал. Из ближайшего куста на него набросились и ухватили сзади за плечи. Элизахар бросил арбалет и рванулся вперед, но держали его крепко. Он чувствовал на затылке чужое дыхание и прикосновение холодного лезвия.
 Не пытаясь освободиться, он резко отвел назад руку с ножом и ударил нападавшего в бедро. Тот взвыл и на мгновение разжал хватку. Второй нож Элизахара воткнулся противнику в грудь по самую рукоятку. «Еще крикун, – думал Элизахар, высвобождая свое оружие. – Он осторожен и трусоват. Попробует убить меня издали».
 Он бежал, не разбирая дороги, и радовался тому, что избрал для нападения дневное время. Арбалетчик следовал за ним на расстоянии. Элизахар приметил овраг и бросился туда. С разгону он прыгнул вниз, на мгновение скрылся из глаз преследователя, а затем, пробежав по дну оврага, выбрался с другой стороны.
 Стараясь не наступить на сухую ветку, Элизахар обошел арбалетчика. Теперь он видел врага, а тот по-прежнему озирался. Осмотрительный крестьянский парень. Из породы паршивых крестьянских парней, определил Элизахар. Из тех, что ненавидят работать. Из тех, что выпивают чужие сливки и отпираются до последнего. Из числа неотразимых сельских красавчиков, которые проникаются смертельной обидой на весь свет, когда отец приглянувшейся девушки дает им от ворот поворот. И все-таки крестьянская натура дает о себе знать. Это она заставляет все делать с оглядкой, даже убивать.
 Элизахар взял нож, взвесил его на ладони, а после метнул, вложив в этот бросок чуть больше чувства, чем требовалось. Он попал арбалетчику в живот. За мгновение до того, как клинок достиг цели, Элизахар уже понял, какой будет рана, и заранее сморщился.
 Арбалетчик не застонал – замычал, как недоеная корова. Элизахар побежал к нему. Бросив арбалет, раненый катался по земле, дергал пальцами рукоять ножа, застрявшего в теле, и завывал. Он не сразу заметил своего убийцу, который вдруг показался рядом и присел на корточки, глядя почти участливо.
 Из глаз раненого брызнули отчаянные слезы. «Вот и еще один дурной сон, – подумал Элизахар. – Как будто их у меня было недостаточно!»
 Солдат вдруг сказал, хрипло и очень громко:
 – А знаешь, я в деревнях резал свиней!
 Он затрясся от смеха. Элизахар положил ладонь ему на прыгающие губы и молча полоснул по горлу.
 А затем бросился бежать. Он торопился вернуться к охотничьему домику. В его планы вовсе не входило оставлять Фейнне одну на слишком долгое время.
 Фейнне не могла видеть человека, который вошел в ее комнату, но в его присутствии ей делалось тесно и душно. С того самого дня, как ее похитили, она не переставала надеяться на то, что в какой-то из дней все это попросту закончится само собою. Что она проснется и поймет: все миновало без следа.
 Но каждое утро начиналось одинаково: нянюшка подавала ей умывание, затем следовал завтрак – сушеные хлебцы и кислое молоко, и наступал новый тягучий, бессмысленный день взаперти.
 Фейнне ни о чем не спрашивала. Она оказалась во власти злодеев, вот и все, что она знала, и этого ей казалось вполне достаточным. Ей было безразлично – кто эти злодеи и чего они добиваются.
 На второй или третий день плена, когда Фейнне, закончив завтракать, снова забралась на кровать и погрузилась в мечты, к ней явились. Девушка услышала, как открывается дверь, как хлопочет нянюшка; затем раздался тихий писк – видимо, старушку выставили из комнаты; а после к Фейнне приблизился кто-то тяжелый, громоздкий, пахнущий крепким мужским потом.
 Она поежилась, пытаясь отодвинуться подальше.
 Незнакомец сказал:
 – Меня зовут Алефенор.
 Фейнне промолчала.
 – Вы можете обращаться ко мне, если понадобится.
 Девушка опять ничего не ответила. Тогда этот Алефенор преспокойно уселся рядом с ней на кровати и чуть тряхнул ее за плечо. Она содрогнулась от омерзения. Это, впрочем, было оставлено без малейшего внимания.
 – Вы не хотели бы попросить о чем-нибудь?
 Она покачала головой.
 – И не желаете узнать, кто вас похитил и с какой целью? – продолжал Алефенор.
 Фейнне тихо проговорила:
 – Вы не слепы, господин?
 – Что? – Алефенор чуть растерялся.
 – Если вы не слепы, – сказала Фейнне, – то должны были видеть, как я качаю головой. Вот так. – Она повторила движение. – Это жест отрицания. Так делают все зрячие люди, когда не хотят говорить.
 – Стало быть, вам не любопытно?
 – Уйдите, – сказала Фейнне.
 И он ушел, а к пленнице тотчас ворвалась няня и принялась лопотать и возмущаться, точно старенькая птичка:
 – Ах, разбойник! Что он тут наговорил вам? Врываться к девушке! В следующий раз я его проткну!
 – Чем ты проткнешь его, нянюшка? – Фейнне чуть улыбнулась.
 – Найду, чем, – сказала старушка.
 Фейнне вздохнула.
 – Мне постоянно кажется, что это происходит не со мной, а с кем-то другим... Странное чувство: совершенно выбивает почву из-под ног. Как будто ты окончательно лишаешься телесности. Ни рук, ни ног, одно только средоточие личности...
 Нянюшка ничего не понимала насчет «средоточия личности» и, чтобы утешить Фейнне, решительно объявила, что будет добиваться на завтрак сладких печений и свежего молока.
 Алефенор выполнил просьбу пленницы и больше в ее комнате не появлялся – до того самого дня, как Элизахар поджег хворост у стены и перебил половину гарнизона.
 Двумя широкими шагами он пересек маленькую комнатку и тяжко навис над кроватью – убежищем Фейнне. Нянюшка пыталась было вцепиться ему в рукав, но Алефенор попросту схватил старушку поперек туловища и вынес из помещения.
 Фейнне незряче смотрела в стену.
 – Я хочу спросить вас кое о чем, – произнес Алефенор, стараясь сделать так, чтобы его голос звучал не слишком угрожающе.
 Фейнне не пошевелилась.
 – Сегодня на нас было совершено нападение, – продолжал Алефенор.– Вас это, конечно, радует?
 Ответа не последовало.
 Он наклонился ниже, схватил ее за плечи и несколько раз сильно встряхнул.
 – Проклятье! Я задал вопрос!
 Ее голова мотнулась на шее, плечи вяло обвисали под ладонями.
 – Тебя это радует, гадина? – закричал Алефенор.
 – Вы лжете, – прошептала она.
 – Что?
 Он ослабил хватку и приник ухом почти к самым ее губам.
 – Что вы сказали?
 – Ваше бешенство, – сказала она. – Это все ложь.
 Он с трудом перевел дыхание и сел рядом.
 – Как вы догадались? – дружески поинтересовался он.
 – Я не вижу, но хорошо слышу, – пояснила она. И вдруг рассердилась: – Вы все-таки втянули меня в разговор!
 – Послушайте... – начал было он, но девушка перебила его:
 – Нет, это вы меня как следует послушайте! Я не стану с вами говорить! Я не поддамся на вашу любезность! Я знаю, что бывает, когда пленники начинают поддаваться на любезность тюремщиков!
 – Откуда, хотелось бы знать, вам это известно? – спросил Алефенор. – Откуда девушка вашего происхождения и воспитания может что-то знать о пленниках и тюремщиках?
 – И еще о войне, – сказала Фейнне. – И о том, как держаться с врагами. Не ждите, что я стану умолять о пощаде! Никто не собирается жить вечно!
 Последнюю фразу она выпалила с вызовом и тут же пожалела о сказанном: она ощутила, как напрягся ее собеседник, и поняла, что выдала ему нечто о себе.
 – Это ведь ваш телохранитель, не так ли? – холодно спросил Алефенор.
 – В каком смысле? – удивилась Фейнне новому повороту разговора.
 – Это он...
 Но Алефенор не успел договорить. Фейнне так и взвилась:
 – Оставьте ваши грязные намеки при себе, вы... вы... толстомордый убийца! Может, я и не вижу, но я чувствую ваш вонючий запах! Ага, не ожидали? Я все чувствую! Вам тревожно, да? Боитесь? Такие, как вы, когда волнуются, начинают вонять!
 Алефенор замер, боясь спугнуть Фейнне. Он ждал, что она скажет еще что-нибудь.
 Девушка несколько раз глубоко вздохнула и проговорила:
 – Я ничего не желаю слушать о моем телохранителе. Мама наверняка будет подозревать его. Но он тут ни при чем. Я просто знаю! Вы не смогли бы купить его. С ним что-то сделали.
 – Ваш телохранитель, – сказал Алефенор спокойно. Он решил прояснить свою мысль и послушать, что ответит пленница. – Ваш телохранитель, солдат. Это он вас учил.
 – Ничему он меня не учил! – фыркнула Фейнне. – Еще чего!
 – А где он сейчас?
 – Вам виднее, – ответила девушка. – Оставьте меня в покое.
 Алефенор встал.
 – С удовольствием, дорогая, – сказал он.
 Спустя миг Фейнне поняла, что осталась одна, и удивилась тому, как бесшумно вышел ее тюремщик.
 Она стала размышлять о недавнем разговоре и с досады прикусила уголок одеяла. Кажется, она рассказала ему слишком много, а он между тем не сообщил ей ровным счетом ничего. Конечно, ей хотелось знать, кто похитил ее и для чего. Она пожертвовала возможностью выведать это в обмен на право ничего не говорить о себе. И все-таки проболталась!
 Она улеглась на кровать, подложила руки под голову. Почему этот Алефенор расспрашивал об Элизахаре? Хорошо хоть, что девушка не назвала имени. Может быть, они уже схватили его.
 Фейнне ни мгновения не сомневалась в том, что Элизахар не может быть причастен к похищению. Ни за какие деньги телохранитель не согласился бы предать свою госпожу. В глубине души Фейнне гордилась тем, что сумела внушить этому человеку такую глубокую и сильную любовь. В этой любви, в этой преданности она была уверена.
 Мама, разумеется, будет считать иначе. Мама потребует, чтобы отец разыскал Элизахара и добился для него смертной казни. Мама скажет отцу: «Я никогда не доверяла этому наемнику. Это была ваша идея, мой господин: поручить защиту нашей дочери какому-то продажному головорезу!»
 Алефенор сказал о каком-то нападении. «На нас было совершено нападение» – так он выразился. Должно быть, пытался вызнать, нет ли у Фейнне мнения насчет того, кто бы мог это сделать. У Фейнне, разумеется, имелось такое мнение.
 С той самой минуты, как их с нянюшкой схватили в «Лавке фаянсовых диковин» в Коммарши, девушка не переставала надеяться на Элизахара. Если он жив, он сумеет отыскать ее.
 Фейнне подумала: «Если бы мне удалось еще раз попасть в тот мир, где у меня есть зрение... и если бы я сумела затащить туда же Элизахара... то я узнала бы наконец, как он выглядит».
 Фейнне довольно редко прибегала к обычному для слепых способу знакомства с людьми. Она не любила ощупывать чужие лица и избегала лишних прикосновений. Поэтому об Элизахаре ей было известно только одно: голос. Рука, которая поддерживала ее под локоть или осторожно брала за ладонь, была сухой и твердой. Она не знала, какое у него лицо, не знала даже, худой он или плотный.
 – Нянюшка, ты здесь? – позвала вдруг Фейнне.
 Ей никто не ответил.
 Алефенор вышел из дома, где содержали пленниц. Во дворе продолжали таскать воду из колодца. Деревянное ведро громко шкрябало по дну: воду вычерпали всю. Колодец был неглубокий и быстро иссякал. Еще пара ведер – и придется ждать, пока вода вернется. Глупо. Нужно было засыпать пламя землей. Вот еще одна вещь, которую командир не отследил, поскольку был занят разговором с Фейнне. К счастью, не вполне бесполезным.
 Частокол до сих пор дымился. Видно было, что несколько бревен прогорели насквозь. Заменить их нетрудно – дело пары часов. Неприятность заключалась в том, что придется отправлять людей в лес – рубить новые деревья. Тот, кто устроил весь этот переполох, несомненно, рассчитывает на нечто подобное.
 После беседы с Фейнне Алефенор утвердился в своем изначальном мнении: он столкнулся с человеком вроде него самого. Телохранитель Фейнне – кто-то из бывших солдат Ларренса, нет сомнений. После одной-двух кампаний все эти наемники становятся похожими друг на друга, как сыновья единой матери. Хитрить с таким – все равно что играть в старую глупую игру «веришь – не веришь»: близкий по внутреннему устроению человек неизменно угадает, действительно ли ты подсовываешь ему объявленную карту или блефуешь. Алефенор сам однажды подобным образом играл с приятелем несколько часов кряду – им так и не удалось надуть друг друга.
 И Алефенор начал рассуждать так, как незадолго до того рассуждал Элизахар.
 Будь его противником дилетант, действовать было бы немного труднее. Никогда не знаешь, что взбредет в голову дилетанту. Профессионалы и более опасны и в то же время более предсказуемы.
 Этот телохранитель Фейнне, должно быть, каким-то способом сумел выследить, куда увезли госпожу. Хотя похищение было спланировано идеально, и, по идее, никто не должен был даже заподозрить истину – не говоря уж о том, чтобы обнаружить местоположение пленницы. Но сейчас уже неважно, как именно он это сделал. Важно то, что теперь он бродит поблизости.
 У Алефенора осталось восемь солдат. Если в лес за новыми бревнами для частокола уйдут двое, то солдат останется шестеро. Потому что те двое вряд ли вернутся. Лучше завалить дыру чем попало и сторожить оба входа.
 С другой стороны, пришло на ум Алефенору, противник тоже просчитал все эти варианты и наверняка приготовил новую пакость.
 Какую?
 Алефенор задумался. Что бы он сам сделал, окажись он на месте своего врага?
 Ответ пришел сразу и был очень неприятным.
 Он бы продолжал прятаться поблизости и сделал бы попытку сиять еще нескольких часовых, выбирая наименее опытных. А затем снова поджег бы частокол, где-нибудь с другой стороны.
 Самым правильным было бы постараться улучить момент и убить этого наемника. И этим Алефенор займется сам. Когда поймет, что момент подходящий.
 Некоторое время Элизахар кружил по лесу, не отходя от частокола дальше, чем на четыре полета стрелы. Он ждал, что за ним отправят погоню. Потом ждал, что в лес выйдут люди – рубить деревья и восстанавливать ограждение.
 Когда ни того, ни другого не произошло, Элизахар укрепился в первоначальном мнении: гарнизоном маленького охотничьего домика командует человек, похожий на него самого.
 Ниточка родства протянулась между врагами. Элизахар тоже не стал бы рисковать своими людьми и отправлять их в лапы врагу – хотя бы для того, чтобы подобрать и похоронить погибших.
 Об этом и сказал Алефенор человеку, который до сих пор ни разу не покидал домика и только наблюдал за Фейнне, оставаясь для девушки невидимым и неслышимым.
 Невысокий, широкоплечий, похожий на кузнеца, но с мягкими, белыми, изящными руками, этот человек призвал к себе Алефенора и повелел:
 – Убей его.
 – Это будет непросто, ваше сиятельство, – почтительно ответил Алефенор. Но смотрел он дерзко и хорошо знал об этом.
 – Я тебе приказываю убить его, – повторил человек, похожий на кузнеца.
 – А я отвечаю, что гораздо правильнее было бы охранять частокол и не соваться в лес. Будь я на его месте, я устроил бы целую систему ловушек.
 Его собеседник прищурился.
 – А вам доводилось бывать на его месте, не правда ли?
 Алефенор не стал отпираться.
 – Я по-прежнему считаю, что нам следует просто отсиживаться в домике. Рано или поздно он предпримет активную попытку пробраться сюда – вот тогда-то мы его и схватим.
 – Некогда ждать, – пробормотал человек. – Некогда. Пока он жив и наскакивает на нас, девчонка будет молчать.
 – Я могу применить к ней особые методы, – предложил Алефенор.
 – А вам этого хочется?
 Алефенор пожал плечами.
 – Вам действительно интересно, или вы просто дразните меня?
 – Просто дразню... – Его собеседник вздохнул. – Нет, мы обойдемся пока без «особых методов». У нее следует отобрать друзей. Няньку мы увезли, но остался этот тип...
 – Вы узнали его имя?
 – Когда планировалась операция, никто не позаботился об этом, а теперь – нет смысла. Для нас главным было – просто устранить телохранителя. Убрать его с дороги. Мои люди...
 Алефенор глянул на герцога.
 – Ваши  люди? –  переспросил наемник.
 – Мои... гномы, если вам так угодно. Они оглушили его, вывезли из Коммарши и выбросили на дороге. Он не должен был отыскать нас.
 – Однако он здесь. Вот еще одна данность.
 – Зачем вы сообщили девчонке о том, на что нас совершено нападение? – спросил герцог Алефенора. – Теперь она будет надеяться. А пока она надеется, она молчит.
 – Я хотел разобраться, кто он такой, этот человек, – ответил Алефенор раздражающе спокойно.
 – Ну и как – разобрались?
 – Полагаю, когда-то мы с ним вместе служили в армиях герцога Ларренса. Поэтому я и хотел бы узнать его имя.
 – Имя... – Герцог вздохнул. – Я окружен именами. Они преследуют меня. Каждый день все новые и новые. И любое из них может превратиться в кошмар. – Он устремил на Алефенора хмурый взгляд. – Вы знаете качество этого человека. Вам должно быть довольно и того, что мы выяснили.
 – Что  я  выяснил, – поправил Алефенор.
 – Кстати, как вам это удалось? – спохватился герцог.
 – Девушка повторила любимую присказку Ларренса. Совершенно очевидно, что услышала она ее не от преподавателей из Академии. И не от собственного благопристойного папаши.
 – А, – сказал герцог. – Ну так я приказываю вам убить этого вашего бывшего товарища. Мне все равно, как вы это сделаете. Когда он умрет, сообщим об этом девушке. Ступайте.
 И Алефенор вышел.
 Они кружили по лесу, и каждый непрестанно ощущал близкое присутствие другого. Игра «веришь – не веришь» велась уже второй день. Элизахару казалось, что они даже спят в одно и то же время, просыпаясь одновременно, как будто некто невидимый равным образом заботился об обоих.
 Несколько раз темная рослая фигура подбиралась к Элизахару почти вплотную, но солдат всегда успевал уйти. Он твердо решил не вступать в ближний бой с этим человеком. Элизахар видел: его противник сильнее и старше. И все то время, пока Элизахар прохлаждался рядом с красивой девушкой и заботился исключительно о ее капризах да о слишком назойливых поклонниках своей подопечной, – все это время тот человек проводил с солдатами, ни на миг не отступая от своего ремесла.
 Хоть Элизахар и видел его только мельком, он успел разглядеть, что тот – плотного сложения, из тех, что на покое обзаводятся обширным брюхом, куда помещается очень много пива. Однако противник Элизахара не собирался уходить на покой. Он был силен, тяжеловесен, хорошо тренирован.
 Элизахар боялся его – не безотчетно, не так, как боятся животные и новобранцы, но расчетливо и зряче. Пока что этот страх выражался в том, что Элизахар упорно уклонялся от любой встречи с ним.
 Алефенор не спешил. Жертва никуда от него не уйдет. Центр притяжения – здесь, в охотничьем домике. Телохранитель Фейнне и шагу не ступит за пределы им самим очерченного круга. И пока девушка находится в руках герцога Вейенто, ее верный пес тоже будет бродить поблизости.
 И так, не спеша, Алефенор изучал привычки своего противника. Он знал: у таких, как этот наемник, всегда имеются привычки. Такие, как этот наемник, всегда дорожат своими привычками, как будто они – нечто до крайности важное.
 Как и всякий зверь, такой человек непременно обзаводится норой, охотничьими угодьями, излюбленными тропами, у него имеются предпочтительные способы охоты и заветные полянки для отдыха. И солдат, у которого нет своего дома, неизбежно начинает устраивать для себя маленькую вселенную там, куда водворила его судьба.
 Алефенор нашел кострище. Потом еще одно. Через день – третье. В этом треугольнике обнаружилась и сама нора – примятая трава, где спал человек. Теперь это прибежище опустело и остыло. Зверь сменил лежку, но вряд ли перенес ее далеко.
 Шаг за шагом Алефенор приближался к своей добыче. Элизахар скрывался между корней деревьев и выжидал, а после уходил еще дальше в лес, стараясь не оставлять следов. Но следы все равно были.
 Один раз Алефенор оказался совсем близко – на расстоянии броска метательного ножа. Однако Элизахар не стал рисковать. У него тоже имелись собственные надежды. Командир отряда, тем более такого маленького, состоящего из неопытных людей, не может отсутствовать долго. Рано или поздно Алефенору придется возвращаться в охотничий домик.
 На исходе третьего дня охоты Элизахар вдруг провалился в забытье. С ним такого не случалось давно: все силы как-то разом оставили его, и он мгновенно заснул. Это длилось недолго.
 Неожиданно прямо из сна вырвались конники – десяток людей со сверкающими на солнце мечами мчались прямо на Элизахара, и каждый был исполнен решимости зарубить именно его. Они подлетели совсем близко – беззвучные, но пугающе осязаемые – и вошли в тело Элизахара. Он ощутил, как они проходят сквозь него, и, преисполненный какого-то странного летящего ужаса, проснулся.
 Элизахар с трудом перевел дыхание, набрал в ладонь росы и обтер липкий пот с лица. Стояло раннее утро. В эти хрупкие мгновения земля расстается с ночными призраками, и кое-кто из хитрецов с двойным зрением умеет захватить их краем глаза, пока они, озаренные новорожденным светом, убегают за горизонт.
 Элизахар сильно зажмурился, так что веки надавили на глазные яблоки, и в воздухе поплыли извивающиеся искры и спирали. А когда ясность зрения восстановилась, Элизахар увидел Черного Полководца.
 Тот стоял очень, казалось, далеко. Его рослая фигура отчетливо вырисовывалась в промежутке между деревьями, и Элизахар знал, что и сам он так же отчетливо виден Черному Полководцу.
 Солдата охватил страх. И сейчас это был тот самый страх, который испытывают животные и новобранцы: страх перед кем-то, кто был намного сильнее и обладал непредставимым, недостижимым могуществом.
 Черный Полководец поднял арбалет. Элизахар тихо застонал и отполз подальше, но дальше был корень дерева, вырвавшийся из земли и застывший в виде узловатого горба как бы в задумчивости: не перестать ли являть собою корень, не превратить ли себя в новый ствол? Должно быть, приятно быть высоким и стройным и глядеть в небо...
 Элизахар уперся спиной в этот корень и сам уподобился ему. А стрела уже летела в цель. И хоть пробивалась она вперед очень медленно, тщательно буравя густой воздух, сама цель тоже двигались еле-еле.
 Следом за первой стрелой с резким щелчком вылетела другая. Эта другая мчалась куда быстрее, обгоняя товарку, однако своего последнего прибежища они достигли одновременно. Элизахар услышал, как кричит его тело, но сам он молчал. Он не мог определить, куда именно попали стрелы – боль охватила его целиком, как будто он упал в костер. Его поразило откровение: он вдруг разглядел в Черном Полководце того самого командира, которого видел у охотничьего домика. Самый обыкновенный человек. Только более сильный, более опытный, чем сам Элизахар.
 «Я дурак», – подумал Элизахар.
 И Чильбарроэс не смог бы подсмотреть его новый сон – даже если бы полупрозрачный старик очень захотел это сделать...