Аннотация: Это страх. Это смерть. Это машина, которая воскрешает в вашем сознании все потаенные ужасы. И у вас остается выбор: либо победить свой страх, либо умереть.
 От известнейшего создателя ужасного, Мастера жанра хоррор, неповторимый, невероятный и захватывающий `Психомех`.


---------------------------------------------


 Брайан Ламли
 Психомех



 Пролог


 Темноволосый, долговязый, голый — за исключением набедренной повязки из полотенца, Гаррисон засыпал. Это был один из многих трудных дней, и он устал. Пара рюмок бренди, пропущенных с друзьями в казарменной кутерьме, были той последней каплей, которая свалила его в надежде на ночной отдых. Но чтобы уж быть совсем уверенным, он принял еще и горячий душ. Растирание полотенцем досуха всегда приносило приятную усталость, легко переходящую в глубокий сон. Сегодняшняя ночь не была исключением, но...
 Не успел он уснуть, как на него навалился тот самый сон, который вот уже около трех недель беспокоил его почти каждую ночь и который утром он никак не мог вспомнить. Единственное, что всплывало в его памяти, — нечто пугающее, бросавшее в холодный пот. В самый напряженный момент он с криком подпрыгивал и просыпался. В этом сне присутствовали серебристый автомобиль, черный пес (вероятно, сука), двое мужчин (одного из них невозможно было разглядеть), красивая девушка (лица ее также не было видно), Машина и человек-Бог. И сам Гаррисон. Вот и все, что он потом мог вспомнить. Более мелкие подробности этого сна всегда ускользали. Кроме уверенности, что это был кошмар.
 Вот кое-что из подробностей, забываемых им в моменты пробуждения.
 Он ехал верхом на Машине.
 Это не был ни мотоцикл, ни какое-либо другое доступное воображению средство передвижения, но он ехал на нем. Ехал через горы и долины, через океаны, через земли с причудливыми растениями и еще более причудливыми скалами, населенными ящерицами, через первобытные моря, где резвились Левиафан и его сородичи. За ним, сидя на задних лапах, а громадную переднюю положив ему на плечо, скулила, тяжело дышала и время от времени обнюхивала его шею черная сука. Она беспокоилась о нем. Он чувствовал ее страх, но не знал его причины, как это часто бывает во сне.
 В мозгу возникала девушка, которую он знал близко, хотя никогда не видел отчетливо. Так тоже часто бывает во сне. Он хотел найти ее, спасти, убить, но он не знал, где она, от чего он должен спасать ее и почему убивать. В глубине души теплилась надежда, что ему не придется убивать ее, потому что он ее любил.
 Лицо той девушки преследовало его. Он знал его и в то же время никогда не видел. Но если закрывал глаза, она, таинственная, с огромными темными глазами, маленьким алым ртом, изящными ушками и иссиня-черными волосами, была там, в его памяти. И если он видел ее, то это было в темной комнате, силуэт на фоне занавески. Но его руки знали ее! Его пальцы помнили все. Он никогда не видел ее, но прикасался к ней. Помнил ощущение ее тела и при этом мучился от мысли, что другие, в особенности один, также помнили ее. Боль превращалась в злобу. Чувствуя его ярость, черная сука выла, прильнув к его плечу.
 Гаррисон ехал на Машине все вперед и вперед навстречу скалам вдали, где одинокая фигура стояла около серебристого автомобиля на вершине неестественно высокого пика.
 Впереди горный перевал, человек и автомобиль. Друзья. Большой голый мужчина с маленькими колючими глазками сидел на корточках. Его светлые волосы были подстрижены ежиком. Но он был другом и делал Гаррисону знак рукой, указывая дорогу.
 Дорогу к черному озеру.
 Гаррисон махнул в ответ и проехал мимо через перевал. Человек и автомобиль растаяли вдали... За горами начинался мертвый лес. Скелеты-деревья спускались к берегу огромного черного маслянистого озера. На середине этого озера неясно вырисовывалась черная скала, а на ней угольным блеском сверкал черный замок.
 Гаррисон поплыл бы через озеро, но здесь Машина остановилась. Что-то невидимое выбралось из черного замка и коснулось ее. Он мог управлять Машиной только тогда, когда поворачивал прочь от озера, от замка, от Черной Комнаты.
 Черная Комната!
 Где-то в этом замке находилась некая Черная Комната, а в той комнате — девушка с лицом, которого он никогда не видел. И человек, высокий стройный мужчина, с голосом, который ласкал, усыплял и обманывал! И именно его Сила остановила Машину Гаррисона.
 Но эти замок, комната, девушка были именно тем, что искал Гаррисон. Конец его поискам. Он догадывался, что в замке затаился Ужас, и поклялся изгнать его навсегда. Даже если это означало уничтожение девушки, мужчины, Черной Комнаты, а возможно, и самого замка!
 И все же он молился, чтобы ему был дарован путь для спасения девушки.
 Развернув Машину, он пустил ее над хрупкой белесой кроной леса, затем повернул обратно и бросил в озеро. Его разум повелевал странной Машиной, направляя ее как пулю, пушенную из ружья, на скалу, зловеще маячившую по середине маслянистого озера так, что, когда Машина столкнулась с Силой, исходившей из замка, и резко остановилась, Гаррисон и черная сука еле смогли удержаться на ее блестящей спине.
 Затем Машина стала бороться с ним. Он знал, что она сбросит его, растопчет, убьет, если сможет. А ведь сможет! Но...
 Когда Машина пыталась освободиться от него, появился человек-Бог. Лицо в небе. Лысая, куполообразная голова. Яркие, огромные глаза, неясно расплывающиеся за чудовищно увеличивающими линзами. Умирающий, молящий голос воззвал к Гаррисону.
 — ПРИМИ МЕНЯ, РИЧАРД! ПОЗВОЛЬ МНЕ ВОЙТИ. ПРИМИ И ПОБЕЛИ!
 — Нет! — он затряс головой, боясь человека-Бога не меньше того, что он мог бы обнаружить в Черной Комнате. Сжав зубы, он боролся с Машиной.
 — ТОГДА ТЫ МЕРТВ! — вскричал человек-Бог. — МЫ ОБА МЕРТВЫ. А КАК ЖЕ НАША СДЕЛКА, ГАРРИСОН? РАЗВЕ ТЫ НЕ ПОМНИШЬ? ТЫ МОЖЕШЬ ПОБЕДИТЬ, ГАРРИСОН, И ЖИТЬ. МЫ ОБА МОЖЕМ. ВЕРЬ МНЕ, ТЫ НЕ ХОЧЕШЬ УМИРАТЬ. ПО КРАЙНЕЙ МЕРЕ, Я ЗНАЮ КАКОВО ЗДЕСЬ!
 — Нет! — крикнул Гаррисон.
 Обжигающий маленький коричневатый сгусток со свистом вылетел из глубин неба и завис, вращаясь, между доведенным до отчаяния лицом человека-Бога и Гаррисоном, боровшимся с Машиной.
 Сгусток пульсировал, раскаленно светился, как маленькое солнце, и.., взрывался!
 Белый огонь, и жара, и взрыв, опаляющая агония...
 Глаза Гаррисона!
 И тут он с вскриком проснулся и увидел, что осеннее солнце пробивается сквозь сбегающие по оконному стеклу струйки моросящего дождика. Стрелки его будильника показывают 6, 30 утра. На календаре пятница, сентябрь 1972 года, и кошмар позади.
 Мокрый от пота, он обхватил матрас, облизнул пересохшие губы и лихорадочно попытался восстановить подробности сна. На одно мгновение они ясно выстроились в мозгу, и он снова почувствовал неистовое брыкание Машины, а затем все улетучилось, разбежалось по дальним закоулкам сознания. И только замирающий вой собаки эхом вернулся к нему.
 И по этому звенящему в ушах вою Гаррисон понял, что снова видел во сне серебристый автомобиль, черную суку, двоих мужчин, человека-Бога, красивую девушку и Машину.
 И незнакомый Ужас.
 Знакомый ужас ждал его в городе. В коридоре дежуривший ночью капрал отбивал на пустом пожарном ведре жуткую собственную версию утренней зари...




 Глава 1


 Это случилось в Белфасте. На дворе стоял конец сентября 1972 года. Пятница пополудни.
 Немецкий промышленник Томас Шредер сидел за столиком в небольшом баре, пол которого был посыпан опилками. На покрытой блеклыми пятнами стойке бара стояла латунная плевательница, накрытая дешевым обеденным подносом. Жалюзи на окнах были опущены. Тусклая, с нитью накала на последнем издыхании, единственная электрическая лампочка без абажура болталась под потолком. Слабый свет отражался в очках Шредера.
 Около него, неуклюже развалившись на привинченной к полу деревянной скамье, сидел его друг — его постоянный компаньон, время от времени выполнявший обязанности секретаря, — Вилли Кених. Напротив них сидели двое мужчин, чьи лица почти полностью были скрыты густыми шевелюрами и нечесаными бородами. То немногое, что можно было рассмотреть на них, казалось по большей части невыразительным и безучастным. Эти двое разговаривали со Шредером, голоса их, несмотря на мягкую живость ирландского акцента, были грубыми от ругательств.
 Руки Кениха беспокойно лежали на пухлом черном портфеле, который покоился на деревянном столе. Безобразный тик дергал уголки его рта. Кених сильно потел, несмотря на то, что в комнате было прохладно. Он потел с того самого момента, когда вместе со своим хозяином встретился с этими двумя членами ИРА, потел и вжимался в себя, стараясь сделаться маленьким, в то время как в действительности был крупным мужчиной. Если сравнить, то самый высокий из двоих, сидящих напротив, был всего-навсего среднего роста, но никто, глядя, как Кених потеет и дергается, не мог бы догадаться о его настоящей комплекции и огромной силе.
 Шредер, казалось, нервничал так же, как и его помощник, но старался держаться хладнокровно. Маленький, лысеющий, в свои пятьдесят с хвостиком он выглядел как типичный, опрятно одетый немец, но только более худощавый и бледный, чем можно было ожидать. Еще двадцать-тридцать фунтов веса и сигара во рту могли бы превратить его в популярный портрет преуспевающего немецкого бизнесмена, но он не курил и не ел сверх меры.
 В его планы входило прожить столько лет, сколько ему отпущено, но лучшие годы были уже позади. Он знал это, а также то, что остаток отведенного ему времени не будет так хорош, как хотелось бы, поэтому надо сделать все, чтобы провести его получше. Это заставляло его быть осторожным с людьми, сидящими перед ним.
 Они знали его таким, каким он был сейчас, а не таким, каким он был когда-то. Только сам Шредер знал об этом. Шредер и Вилли Кених.
 Ведь если бы эти немцы были действительно такими робкими и напуганными, какими казались, пришли бы они сюда? Этот вопрос ирландские террористы не могли не задать себе, но задавали его недостаточно настойчиво. Было ли это затеяно для того, чтобы спасти жену Шредера? Правда, она была молода и красива, но он был не молод. Мог ли он на самом деле любить ее? Они сильно в этом сомневались, эти ирландцы. Похоже, что она была всего лишь украшением, сахарной глазурью на пироге Шредера, а на самом деле он пришел совсем по другой причине. Есть люди, которым можно угрожать, и такие, которым никогда угрожать нельзя...
 Где-то в темном углу комнаты старые часы монотонно отсчитывали время. За запертой дверью, в освещенном красным фонарем коридоре, другая дверь которого выходила на улицу, разговаривали двое мужчин, чьи приглушенные голоса доносились до бара.
 — Вы сказали, что хотели поговорить со мной, — сказал Шредер. — Ну, мы поговорили. Вы сказали, что моя жена будет освобождена невредимой, если я приду к вам, не поставив полицию в известность об этой встрече. Я сделал все, что вы просили. Я пришел к вам, мы поговорили. — Его слова были точными, возможно слишком точными и резкими, благодаря его немецкому акценту. — Мою жену освободили?
 Общим у обоих ирландцев были только бороды. Один был темнокожий, как будто проводил много времени на солнце, другой — бледный. Первый тоньше Шредера, узкобедрый и молчаливый. Второй был маленьким, круглым, много и неискренне улыбался, показывая плохие зубы. Худой был прыщавым, с похожими на кислотные ожоги шрамами под глазами. Белые шрамы выделялись на фоне загара. Глядя в глаза Шредера так, что его пристальный взгляд, казалось, проникал прямо сквозь толстые линзы очков промышленника, он нарушил молчание.
 — Конечно, мистер Шредер, — сказал он мягко. — Можете быть уверены. Это уже сделано. Ваша дорогая жена свободна. Мы люди слова, вы же понимаете? В эту самую минуту она возвращается в ваш отель жива и невредима. Мы только хотели встретиться и поговорить с вами, а не причинять вред вашей милой женушке. Мы бы все равно ее отпустили. Ну, зачем она нам? Вы же понимаете, что она была всего лишь приманкой в нашей ловушке.
 Шредер ничего не сказал, но Кених выпрямился, его маленькие глазки впились в лица перед ним.
 — Ловушке? О чем вы говорите?
 — Это всего лишь для красного словца, — сказал толстяк, улыбаясь сквозь гнилые зубы. — А теперь успокойтесь, успокойтесь, мистер Кених. Держитесь хладнокровнее, вот как ваш босс. Если бы мы хотели вас убить, вы бы уже были мертвы. И фройлен тоже.
 — Фрау, — поправил Кених. — Фройлен значит “девушка”, фрау — “жена”.
 — Да? — сказал толстяк. — Неужто? Эта смазливая немецкая шлюшка действительно замужем за нашим мистером Шредером? Ничего себе!
 Казалось, что Кених хотел ответить, но Шредер взглядом остановил его, а затем снова посмотрел на террористов.
 — Люди слова, — кивнул он, быстро моргая. — Понятно. Люди.., чести. Очень хорошо, если так, то не позволите ли вы мне поговорить в женой?
 — Конечно, вы можете поговорить с ней, сэр, конечно можете, — сказал толстяк, ухмыляясь. — Именно потому, что, как вы убедитесь, мы — люди своего слова. Вот такие мы. — Улыбка соскользнула с его лица. — К сожалению, этого нельзя сказать о вас.
 — Господин Шредер совершенно честен! — резко перебил Кених, нахмурив белесые брови. Пот рекой тек по его красной бычьей шее.
 — Он и сейчас такой! — произнес худой, запрокидывая голову и, не мигая, глядя на Кениха. — Похоже, вы очень лояльный человек, мистер Кених. Но, пожалуйста, вспомните, что хотя мы попросили его прийти одного, он притащил с собой вас — то есть тебя, стриженого немецкого педика! — несмотря на брань, его тон оставался сухим и ровным.
 Вилли Кених, приподнявшись, обнаружил, что шеф придерживает его за локоть, и сел снова. Пот закапал еще быстрее.
 — Господин Кених почти всегда сопровождает меня, — произнес Шредер. — Я не вожу машину.
 Без него я не смог бы попасть сюда. К тому же, он мой секретарь, а иногда и советник. Он посоветовал мне прийти. Так что, по крайней мере, за то, что я здесь, вы должны благодарить его.
 — Да? — сказал толстяк, снова улыбаясь. — А за этот портфель тоже можно поблагодарить его? Кстати, а что в нем?
 — Портфель? А!.. — Теперь пришла очередь Шредера улыбнуться, однако улыбка получилась нервная. — Ну, понимаете, я подумал, что может вы захотите денег. В этом случае...
 — Ого! — одновременно воскликнули террористы, уставившись на портфель Кениха.
 — Так он что, набит деньгами? — спросил улыбчивый. — Это очень успокаивает. Но дело не в деньгах. Видите ли, здесь другое. Эта фабрика, которую вы хотите построить, даст работу двум тысячам парней, то есть двум тысячам протестантов. А это, как вы сами понимаете, несправедливо. Много денег в протестантских карманах. Счастье в их черных продажных сердцах.
 — Мы только хотим, так сказать, восстановить справедливость, — подхватил худощавый. — За тем, что произошло, стоит война, господин Шредер. Может, вы чего-то не понимаете?
 — Война? — повторил Шредер. — Я кое-что понимаю в войне. Но тем не менее, я не могу поставлять вам оружие.
 — Итак, вы упорствуете, — раздраженно подвел итог худощавый. Его шрамы на щеках и носу стали еще белее. — Вместе мы могли бы что-нибудь придумать. В Германии у вас есть доступ к оружию.
 Вы могли бы что-нибудь уступить нам или закрыть глаза на некоторые пропажи...
 — Можно мне позвонить жене? — спросил Шредер.
 Маленький толстяк вздохнул.
 — Ну, пожалуйста, звоните. — Он махнул рукой в сторону антикварного таксофона, висевшего на стене около двери.
 Когда Шредер встал и направился по слегка присыпанному опилками полу к таксофону, Кених сжал ручку портфеля, но не поднял его. Он остался сидеть, держа портфель на столе перед собой. Четыре маленькие ножки на днище портфеля указывали точно на террористов. Один из них, улыбчивый, повернулся и наблюдал за Шредером из-под полуопущенных век. Взгляд прищуренных глаз худощавого остановился на Кенихе и прилип к неестественному положению руки немца, когда тот судорожно сжимал ручку портфеля.
 Шредер опустил монетку в таксофон, набрал номер, подождал и с облегчением вздохнул. Наверное, его легкие целый час собирали воздух для такого вздоха. Казалось, его безупречно сшитый костюм пошел складочками и морщинками.
 — Урмгард? Все в порядке? — спросил он и сразу же снова вздохнул. — А Генрих? Хорошо! Нет, с нами все в порядке. Да, до встречи. — Он послал еле заметный, почти беззвучный поцелуй в телефонную трубку, потом повесил ее и повернулся лицом к комнате. — Вилли, ты слышал?
 Кених кивнул.
 — Люди слова, понял? — произнес худой террорист со шрамами, не отрывая взгляда от лица Кениха, который вдруг перестал потеть. — Ну ты, ты, грязная немецкая собака! Ты и твой чертов порт... — Его рука полезла под мятую куртку и что-то сжала под ней.
 Кених поставил портфель так, что его дно оказалось на уровне груди худощавого, “Стоп!” — предупредил он ледяным голосом. Четыре коротенькие черные ножки на днище портфеля добавили весомости его предупреждению: со щелчком открылись четыре смертоносных отверстия, их стволы, каждый из которых был по меньшей мере 15 мм в диаметре, исчезали в глубине портфеля. Теперь стало понятно, почему Кених так судорожно держался за его ручку. Отдача от выстрела была бы чудовищной.
 — Оружие на стол, — произнес Кених. — Немедленно!
 Тон приказа ни в коей мере не терпел возражения. Худощавый подчинился. Теперь его глаза были широко раскрыты, а шрамы стали мертвенно белыми.
 — Теперь ты, — произнес Кених, чуть качнув портфель, так что толстяк тоже оказался под прицелом. Последний больше не улыбался, вытаскивая орркие и медленно и осторожно опуская его на стол.
 — Разумно, — сказал Шредер, бесшумно подходя к ним. По пути он вытащил носовой платок, наклонился, взялся им за край плевательницы и поднял ее. Затем он взял с бара полпинтовый стакан “гиннеса” и вылил в плевательницу.
 — Вам не пройти мимо ребят в коридоре, вы же знаете, — резко сказал худощавый.
 — О, мы пройдем, — ответил Кених, — Но будьте уверены, что, если у нас ничего не получится, вы здесь не будете радоваться нашей беде.
 Он положил в карман пистолет худощавого, а другой швырнул через комнату. Шредер нес плевательницу, держа ее в свободной правой руке. Только теперь ирландцы осознали те перемены, которые произошли в немцах. Если раньше они, казалось, нервничали, были робкими, то теперь стали уверенными, невозмутимыми, как глыбы. Пот Кениха высох в считанные секунды. Взгляд его маленьких, холодных глазок пронизывал насквозь, когда он грубой рукой приглаживал свои коротко стриженые волосы. Казалось, он вырос по крайней мере, на четыре-пять дюймов.
 — Ведите себя очень тихо, — сказал он, — и, может быть, я оставлю вас в живых. Если вы зашумите или попытаетесь привлечь внимание, тогда... — Кених неопределенно пожал плечами. — Одна ракета из этого портфеля и слона свалит. Две на каждого — и вас мать родная не признает, если она у вас есть.
 Шредер, с улыбкой в глазах за толстыми линзами и с широким волчьим оскалом на лице, подошел сзади к этим двоим и произнес:
 — Руки на стол. — Затем, когда они повиновались:
 — А теперь — головы на руки и замрите. — Он помешивал содержимое плевательницы.
 — Джентльмены, — продолжил он наконец, — и да простит меня Бог, который несомненно существует, за то, что я вас так называю, ибо это не самый большой мой грех, — вы сделали большую ошибку. Вы думали, я приеду в эту страну и приду сюда к вам в руки, ничего не предприняв для собственной безопасности? Господин Кених здесь — это и есть та самая предосторожность или, вернее, большая часть ее. Его талант заключается в том, что он думает плохие мысли. И никогда — хорошие. Так он защищает меня уже в течение многих лет, начиная с 1944 года. И ему это удается, потому что он успевает подумать свои плохие мысли раньше, чем другие сделают это. — С этими словами он вылил содержимое глубокой плевательницы на склоненные головы.
 Маленький толстяк застонал, но не пошевелился. Худощавый выругался и выпрямился. Кених достал из кармана пистолет террориста. Подойдя к бородачу, он с силой прижал пистолет к верхней губе ирландца, прямо под носом. Затем медленно повел руку вверх до тех пор, пока дуло не уткнулось террористу в левую ноздрю. Скамья за ногами ирландца мешала тому двигаться, он выставил перед собой трясущиеся руки.
 — Господин Шредер приказал тебе не двигаться, ирландская вонючка, — напомнил Кених.
 Теперь его акцент стал еще заметнее. На мгновение террорист подумал, что понял прозвучавший в голосе намек, и его руки забились, как пойманные в ловушку птицы. Он пожалел, что обзывал немцев. Кених, чуть отодвинув пистолет от липа, позволил ирландцу расслабиться. Тот опустил руки и стал садиться, пытаясь изобразить подобие улыбки сквозь месиво помоев и пива, капавших с его лица. Кених ожидал, что тот будет храбриться, и приготовился к этому. Он решил убить этого ирландца в назидание другому, и это был подходящий момент.
 Он снова приставил пистолет к липу худощавого, и его рука напряглась, как поршень. Ствол прорубался сквозь губы, зубы, язык, его мушка ободрала небо ирландца. Тот давился, дергался, отшатываясь назад, кроваво кашлял, но дуло все еще было у него во рту. Если бы он мог, то закричал бы от боли.
 Быстрым рывком Кених убрал пистолет, разорвав при этом террористу рот, и тут же, оставив портфель, схватил жертву за куртку и ударил пистолетом. Еще, еще и еще. Движения были быстрыми и смертоносными. Они со свистом рассекали воздух, и можно было слышать только характерные звуки ударов. Последний удар, выбивший адамово яблоко, прикончил ирландца. Тот рухнул на скамью с разорванным носом и выбитым правым глазом, повисшим на жилке.
 Толстяк все это видел. Он не осмеливался даже на дюйм приподнять голову от стола. В полуобморочном состоянии он плюхнулся обратно в помои. Все это произошло так быстро, что кроме звуков ударов ничто не нарушило тишины. Однако какой-то шум все же долетел до ждавшим в коридоре людей, но они не поняли его причину, — оттуда раздались подавленные смешки. Затем приглушенное бормотание возобновилось.
 Кених вышел из-за стола, наклонился и разорвал куртку на убитом. Оторвав кусок рубашки, он повернулся к толстяку и, прежде чем привести его в чувство, грубо обтер тому голову и лицо. Когда мужчина открыл глаза, то чуть снова не потерял сознание.
 Шредер схватил его за бороду и сунул ему под нос его же собственный пистолет.
 — Ты пойдешь с нами, — сказал ему промышленник. — Кстати, можешь называть меня полковником. Господин Кених был самым молодым фельдфебелем в моих довольно специализированных войсках. Ты только что видел, почему он, такой молодой, сумел так продвинуться по службе. И если ты по дурости попытаешься поднять тревогу, то он убьет тебя — он или я. Уверен, ты все понял, так?
 Толстяк кивнул и чуть было не улыбнулся, но в последний момент передумал. Вместо этого его губы задрожали, как желе.
 — Возьми себя в руки, — сказал Шредер, — и веди себя естественно. Но, пожалуйста, не улыбайся. Твои зубы просто оскорбляют меня. Если ты еще раз улыбнешься, я прикажу господину Кениху их удалить.
 — Ты понял? — прошипел Кених, приближая к нему квадратное лицо и обнажая идеальные собственные зубы.
 — Да! Да, да, конечно, — съежился боевик ИРА.
 Кених кивнул, казалось, он снова вжимался в себя, делаясь меньше. Эти усилия вызвали у него капельки пота на лбу. Его лицо опять двигалось, привлекающий внимание тик дергал уголок рта. Шредер тоже изменился и через несколько мгновений выглядел усталым. Его руки безвольно висели, пока он шаркающей походкой шел к двери. Кених шел вплотную за ирландцем. Шредер повернул ключ и шагнул в коридор. Его помощник и ирландец следовали за ним. Кених вытащил ключ и запер за собой дверь. Ключ он отдал ирландцу, который автоматически положил его себе в карман. Если бы кто-нибудь заглянул в помещение до того, как эти двое немцев убрались прочь, тогда бы он, Кевин Коннери, стал трупом. И он знал это.
 Люди в коридоре отдали честь, когда эта троица проходила мимо них и выходила на улицу. Уже был вечер, и осеннее солнце опускалось за холмы, окрашивая пустынные улицы в сочный винный цвет.
 Какой-то человек, маленький, как обезьяна, сидел за рулем припаркованного неподалеку большого “мерседеса”. Он играл какими-то рычажками, заставляя окна открываться и закрываться...
 — Прикажи ему выйти, — сказал Шредер, когда они подошли к задней дверце автомобиля. — Ты сядешь здесь, со мной.
 Коннери дернул головой, приказывая человеку-обезьяне выйти из машины. Когда человечек открыл дверцу, Шредер втолкнул Коннери на заднее сидение и сам залез внутрь. Он вытащил пистолет ирландца.
 Кених подождал, пока шофер наполовину вылезет из машины, затем схватил его, вытащил наружу, раскрутил и швырнул в тех двоих из коридора, которые теперь стояли в проходе открытой двери. Любопытство на липах этих людей переросло в изумление. Человек-обезьяна с размаху врезался в них, и все трое упали в темноту прохода. Взвизгнув шинами, “мерседес” повернул за угол, набирая скорость на опустевшей улице. Кених, занявший место водителя, крутанул руль, и автомобиль свернул на другую улицу. Теперь они были далеко.
 — Итак, — обратился полковник к ирландцу, — видишь, нам удалось? А теперь ты любезно покажешь нам дорогу к нашему отелю. — И добавил:
 — Слушай, ирландец, а как тебя зовут?
 — Коннери, сэр, — э.., полковник! — ответил тот.
 — Да? — полковник улыбнулся тонкой улыбкой. — Как Шона Коннери? И кем ты себя мнишь? Агентом 007 ?
 — Извините, сэр, — ирландец судорожно сглотнул, чувствуя, как ему под сердце упирается его же собственный пистолет. Он знал его разрушительную силу.
 — Агентом 007 ? — повторил полковник. — Мистером Джеймсом Бондом?
 — Нет, сэр. Я всего лишь делаю то, что мне прикажут.
 — Но это, наверное, кровавая работа, а, Джеймс?
 — Кевин, сэр, простите, полковник. А на самом деле...
 — На самом деле, Кевин, ты тупой ирландский придурок, потому что сказал мне свое имя. А что если я сообщу его полиции?
 — Они уже знают его, сэр. И в любом случае я бы радовался и тому, чтобы просто выйти из этой машины живым.
 — Разумно. Но ты там что-то говорил?
 — Я? А, да — на самом деле я всего лишь что-то вроде мальчика на побегушках. Из нас двоих Майкл крутой, то есть был...
 — Но у меня, как видишь, свои крутые.
 — Да, конечно, сэр, полковник. Но я всего лишь делал только то, что мне приказывали...
 — Заткни свою жирную ирландскую пасть и радуйся, что жив, Кевин Коннери, — произнес полковник. Все добродушие мгновенно улетучилось из его голоса. Его лицо стало сердитым, побледнело и выглядело ужасным.
 Коннери не мог больше сдерживать дрожь.
 — Я... — начал он. — Я... — Ирландец глотнул воздуха, его глаза широко раскрылись.
 — Я разрешу тебе жить, — сказал полковник, — хотя, надо сказать, я не такой человек слова — человек чести — как ты. — Его голос был полон презрения. — Значит, ты — связной, так? Отлично, ты останешься жить, чтобы доставить мое послание. Можешь сказать своим хозяевам, что они победили. Я не буду здесь строить фабрику. Это их устроит?
 — Конечно, сэр. Будьте уверены, э.., полковник.
 — Но скажи, что это не из-за их угроз, нет. Не потому, что они могут как-то надавить на меня. Видишь ли, Кевин Коннери, я нанимал рабочих — я и сейчас время от времени нанимаю рабочих — людей, кто знает, что такое терроризм, не понаслышке. Так вот вы победили по одной единственной причине: я не хотел бы нанимать людей, кто дышит одним воздухом с вами, кто вырос на той же почве и в ваших краях. Неважно, какие у них религиозные или политические убеждения, я не дал бы им работу. Я не дал бы им работу ни на один день.
 — Сэр, — судорожно вздохнул Коннери, когда пистолет еще сильнее воткнулся в его покрытые жиром ребра, — полковник, я...
 — Передай своим хозяевам все, что я тебе сказал, — резко оборвал его Шредер. — Сегодня же вечером я уеду из, Ирландии. Любой из вас, кто последует за мной или попытается отомстить мне за пределами Ирландии, не вернется обратно на свой возлюбленный Изумрудный остров. Кстати, не забудь передать им это.
 Сейчас они медленно ехали по тихой улочке в “безопасной” части города. Кених остановил машину около бакалейной лавки, вышел, открыл заднюю дверцу и за волосы вытащил Коннери. Ирландец завизжал, как поросенок, а несколько прохожих на мгновение остановившихся посмотреть, что происходит, поспешно продолжили свой путь. Кених схватил толстяка обеими руками и закружил его, как прежде человека-обезьяну. Наконец, он поднял ирландца и тут же отпустил. Тот полетел как камень из пращи, и завопил, пробив головой витрину лавки.
 Затем грузный немец сел обратно в “мерседес” и поехал прочь до того, как толпа успела собраться и слиться в едином голосе протеста.
 Они остановились в отеле “Европа” и жили там всю неделю, пока обсуждались условия постройки фабрики. Переговоры, которые теперь стали частью истории, заканчивались. Урмгард куда-то вышла и отсутствовала целых три часа, когда раздался телефонный звонок с угрозами ее жизни и требованиями. Ее жизнь не значила для него так уж много, но есть люди, которым угрожать нельзя. Полковник выдвинул свои требования, и они были приняты. Он срочно позвонил в Гамбург, затем вместе с Кенихом отправился на встречу с людьми, захватившими его жену.
 В их отсутствие Герда, няня, присматривала за маленьким Генрихом. Ей было приказано безвыходно оставаться с мальчиком в отеле все время, пока хозяин будет отсутствовать.
 Затем состоялась условленная встреча на какой-то дороге, как раз неподалеку от католического сектора; бородатые люди, подсевшие в “мерседес” и доставшие пистолеты; мучительный маршрут, который запутал бы любого, кто не был уроженцем Белфаста, и, наконец, место назначения — пивнушка в районе Старого парка.
 Но теперь все позади, с этим покончено.
 Хотя...
 Когда Кених повернул большой автомобиль на Грейт Виктория Стрит, полковник выпрямился на заднем сидении. Нет, не покончено: как террористы недооценили его, так и он недооценил их. Они не все были одной породы.
 Полицейские заграждения отрезали дорогу в отель, блокируя его со всех сторон. Повсюду стояли военные с автоматами в руках. Здесь же, на улице, военная полиция обыскивала людей. Их красные головные уборы кровавыми пятнами мелькали сквозь мелкий моросящий дождик, падавший с неба, которое вдруг сразу стало угрюмым. Кених опустил стекло и предъявил констеблю у барьера свое удостоверение личности.
 — Что происходит? Что это? Что здесь случилось? — наклонившись вперед, спросил Шредер.
 — Двое мужчин были схвачены при выходе из отеля. У них было оружие, и они отстреливались. Один убит, а другой умирает. Сейчас его допрашивают.
 — Вы знаете, кто я? — спросил Шредер.
 — Да, сэр. Я знаю.
 — Мне надо пройти и забрать оттуда жену и ребенка. Они в опасности. Это именно за ними приходили, за моими женой и ребенком!
 Констебль был в нерешительности. Шредер протянул руку и подал ему пачку банкнот.
 — Знаете, сэр, — колебался констебль, — я не могу принять...
 — Тогда отдай деньги тому, кто не такой дурак! — выдал Кених прямо в лицо констеблю. — Только дай нам проехать!
 Полицейский осмотрелся вокруг и, видя, что никто за ним не наблюдает, отошел с дороги, отодвинул барьер и велел им проезжать.
 Кених подвел “мерседес” к входу в отель, и полковник выскочил наружу. На ступеньках перед входом, спиной к открытой двери стоял военный полицейский. Внутри здания был виден еще один красноголовый. Его прищуренные глаза внимательно, ничего не пропуская, разглядывали многолюдный холл, В двадцати ярдах от входа, мигая синими огнями, ждала машина “скорой помощи”. Толпа военных разделилась, уступая дорогу носилкам, которые несли к задней дверце. Мостовая была красной от крови. Чуть дальше по дороге лежало скрюченное человеческое тело, накрытое одеялом. Из-под одеяла торчала нога без ботинка. И тоже была кровь. Много крови.
 Шредер и Кених взбежали по ступенькам отеля, но дальше путь им преградил полицейский. Это был молодой капрал. На вид ему было лет двадцать.
 — Извините, сэр, — произнес он резким, но спокойным голосом. — В отеле, возможно, бомба. Ведется проверка. Вы не можете войти туда.
 — Бомба? — голос Шредера взлетел вверх. — Бомба? Там мой ребенок! — он ничего не упомянул о своей жене.
 — Не волнуйтесь, сэр, — сказал капрал, — уже идет эвакуация и...
 — Вы не понимаете, — сказал Кених, выступая вперед. — Этот джентльмен — господин Томас Шредер. Эта бомба, если она вообще существует, предназначена для него и для его семьи! А его жена будет оставаться там до тех пор, пока он не придет за ней. Вы должны...
 — Стоять! — оборвал его капрал. — И не пытайся давить на меня, дружище. Я всего лишь делаю свою работу. Подождите секунду, — он оглядел улицу. — Сержант! — крикнул он. — Эй, ты не мог бы уделить нам несколько минут?
 Джип со знаками военной полиции и беззвучно крутящейся синей мигалкой стоял у края тротуара. Опершись на открытую дверцу, сержант полиции что-то быстро говорил в трубку радиотелефона. Услышав, что его зовут, он оглянулся и, заметив капрала и двоих людей около него, кивнул, закончил свой разговор и поспешил к ним.
 — Что случилось? — спросил он, поднимаясь по лестнице.
 — Сержант, это Томас Шредер, — сказал капрал. — Он думает, что это все из-за него. Там его семья.
 — Ну, ничем не могу помочь, старик, — ответил сержант. Похоже он нервничал. Его палец лежал на спусковом крючке автомата. Он повернулся к Шредеру. — Понимаете, сэр...
 — Я пойму, когда тебя разжалуют в рядовые, если ты не дашь мне пройти! — зарычал Шредер. — Мой ребенок... — Он схватил сержанта за куртку.
 — Сержант, — сказал капрал, в упор глядя на начальника. — Это тот самый Томас Шредер. Слушай, его жена не двинется с места, пока он лично не придет за ней. Может, мне сходить с ним?
 Сержант закусил губу. Он посмотрел на Шредера, затем на Кениха и перевел взгляд на капрала. У него на лбу, под фуражкой, выступил пот.
 — Ладно, пусть забирает своих, но только живо. Мне оторвут голову, если что-нибудь случится! Ну, давайте, быстро, а я пока поставлю сюда другого.
 Он засунул пальцы в рот и свистнул. Из джипа вылезла и заспешила к ним женщина-полицейский.
 — Спасибо. — выдохнул Шредер. — Спасибо! — Он повернулся к Кениху. — Вилли, ты подожди здесь. Мы пошлем за багажом позже. Это не так важно. — Он вбежал в двери, капрал следовал за ним по пятам. — Капрал, — бросил он на ходу, — как тебя зовут?
 — Гаррисон, сэр.
 — Гаррисон? Имя солдата. — Он тяжело дышал, но не от сложного подъема. Гаррисон догадывался, что этот разговор его спутник затеял, чтобы скрыть свой страх. Страх за жену и ребенка, но не за себя. — А как твое имя?
 — Ричард, сэр.
 — Львиное Сердце, да? Ну, Ричард Гаррисон, ты молодец, и ты мне нравишься за это. — Он нетерпеливо нажал на кнопку вызова лифта и не отпускал ее, пока двери лифта с шипением открывались и из клетки выходили перепуганные люди. — Я прослежу, чтобы твой начальник узнал о той помощи, которую ты оказал мне.
 — Спасибо, сэр, но лучше не надо. Он обвинит меня в том, что я подверг свою и чужие жизни опасности. Это то, о чем беспокоился сержант, понимаете?
 Глаза Шредера расширились за линзами очков.
 — Неужели они и вправду думают, что здесь бомба?
 — Сейчас обыскиваются верхний и нижний этажи, сэр. Затем будут обследованы средние этажи.
 — Средние? Мой ребенок находится на пятом этаже!
 На пятом они выскочили из лифта в коридор, полный людей. Дюжина из них немедленно втиснулась в лифт, и двери его заскользили, закрываясь.
 — Мои комнаты с 504-ой по 508-ю, — говорил Шредер, расталкивая людей. — Моя жена в 506-ом номере. Там она с Генрихом ждет меня.
 Впереди них коридор почти освободился от людей, оставались только несколько человек. Они в недоумении оглядывались по сторонам и пытались выяснить, что случилось. Когда Шредер и капрал добрались до 506-го, дверь номера резко распахнулась. Два молодых человека, обоим не больше восемнадцати, выбежали из номера и столкнулись с полковником. Удар отбросил немца к стене, но они уже узнали его.
 — Кто? — выдохнул Шредер, ударяясь о стену коридора.
 Один из юнцов выхватил пистолет. Автомат в руках капрала издал резкое “клинк”, когда Гаррисон снял его с предохранителя. И в следующее мгновение это оружие, казалось, зажило своей смертоносной жизнью. Оно выдало стаккато смерти, которое отбросило юнцов от двери 506-го и заставило их кружиться вдоль белой стены. Там, где они касались ее, стена становилась красной. Затем они упали, неуклюже раскинувшись в коридоре и умирая под эхо автоматных выстрелов.
 Встав на одно колено, Гаррисон поливал их свинцом. Пули, отскакивавшие рикошетом от стен, оставляли щербинки на потолке. Опустевший, как по волшебству, коридор был практически безлюден. Только две престарелые леди, спотыкаясь и держась друг за дружку, пробирались вдоль окровавленной стены. Как только Гаррисон и Шредер попали в 506-й, их глазам открылась следующая картина.
 Одетый в спортивный костюм ребенок, только недавно начавший ходить, плача и протягивая ручки, ковылял, как механическая игрушка, по комнате. На кровати лежала молодая красивая женщина с кляпом во рту. Она была связана. Ее широко открытые глаза молили о помощи. Пожилая женщина лежала вытянувшись на полу, преграждая путь малышу. Узел ее темных волос был красным от крови, как и ковер, где она лежала. На тумбочке находился завернутый в коричневую бумагу сверток в форме шестидюймового кубика. Над ним смертоносной спиралью вился едкий дымок. Верхний край бумаги чернел и сморщивался, появился крошечный язычок пламени, пробившийся сквозь свернувшуюся бумагу.
 — Бомба! — пронзительно закричал капрал. Он сгреб женщину с кровати, как тряпичную куклу, и сунул ее в руки Шредеру, выталкивая промышленника обратно в коридор. Затем, переступив мертвую женщину, Гаррисон подхватил плачущего ребенка.
 — Мой ребенок! Мой сын! — оставив жену в коридоре, Шредер опять появился в дверях. Он шагнул в комнату.
 — Назад! — заорал Гаррисон. — Ради Бога, назад!
 Он перебросил ребенка через комнату в руки отца, метнулся к двери, но споткнулся о распростертое тело няни. Пролетев головой вперед между бомбой и дверным проемом, он растянулся на полу, отчаянно желая как можно быстрее оказаться в коридоре, его взгляд был прикован к горящему свертку.
 Это был его конец, и он знал это. Гаррисон знал, — каким-то образом почувствовал, — что бомба собирается взорваться.
 И именно в этот момент она взорвалась.




 Глава 2


 Когда к Шредеру вернулось сознание, он обнаружил, что находится на больничной койке. Его жизнь поддерживалась причудливым переплетением множества трубок, капельниц, проводов, инструментов и механизмов. Кених в марлевой маске сидел у края кровати. Его голова склонилась, и слезы падали на руки, скрещенные на коленях. Слезы не были в характере Вилли Кениха.
 — Вилли, — почти шепотом позвал Шредер. — Где я? — Он говорил по-немецки.
 Кених поднял глаза, его рот открылся, свет возвращения к жизни замерцал в его налитых кровью глазах.
 — Полковник! Полковник, я...
 — Где я? — настаивал Шредер.
 — Все еще в Ирландии, — ответил Кених. — Вас нельзя было перевозить, вот уже восемь, нет, почти девять дней. Но теперь — теперь вы поправитесь!
 — Да, я поправлюсь, но...
 — Да, господин полковник?
 Шредер попытался улыбнуться, но получилась гримаса.
 — Вилли, мы здесь одни. Зови меня Томас. И вообще, с этого момента ты должен всегда называть меня Томас.
 Кених кивнул в ответ светловолосой головой.
 — Вилли, — снова произнес Шредер, — я обязательно поправлюсь, да. Но ты должен знать то, что знаю я. Та бомба прикончила меня. Мне остался год, два, если повезет. Я чувствую это.
 Кених опустился на колени у края кровати. Он взял руку своего полковника и погладил ее. Пожатие Шредера было удивительно сильным. Он сжал руку Кениха, повинуясь нахлынувшим воспоминаниям.
 — Вилли, бомба! Мой ребенок! Мой Генрих!
 — Произошло чудо, — быстро ответил ему Кених, ни царапинки, ни отметинки.
 — Ты не лжешь мне?
 — Конечно, нет, Томас. С мальчиком все в порядке. С его матерью тоже.
 — А... Герда?
 Кених отвел взгляд.
 Шредер на секунду прикрыл глаза.
 — Она страдала?
 — Нет, совсем нет. Бомба взорвала часть наружной стены отеля. Герда взорвалась вместе с ней. Нашли.., только части тела. Возможно, это и к лучшему.
 Шредер тяжело кивнул.
 — Это урок, — прошептал он. — Никогда не надо смешивать дело с удовольствием. Прямо отсюда мы должны были лететь в Австралию. Мне не стоило брать семью с собой.
 — Кто мог знать, — ответил Кених Шредер нахмурился так, что весь лоб покрылся морщинками.
 — Это так тяжело вспоминать. Все произошло так быстро. Там был еще кто-то.., молодой человек. Высокий. Красивый мальчик. Ах, да! Красноголовый. Британский военный полицейский. Что с ним?
 — Он жив, — сказал Кених, — но ослеп. Ран у него было совсем немного, но глаза отказали.
 Обдумав услышанное, Шредер кивнул, а затем медленно покачал головой.
 — Это очень плохо, — сказал он. — Он спас меня, моего ребенка, мою жену. Спас нам жизни, а сам ослеп... — Мгновение он лежал молча, затем принял какое-то решение. Он схватил руку Кениха. — Вилли, не теряй из виду этого молодого человека. — Шредер снова помолчал. — Он.., говорил мне свое имя.., но...
 — Ричард Гаррисон, Томас.
 — Да, именно так. Позже, когда мне станет лучше, я захочу узнать о нем все. Кених кивнул.
 — А сейчас мне нужно поспать, Вилли, — слабеющим голосом завершил разговор Шредер. — Но сначала мне надо...
 — Все уже сделано, полковник, э... Томас, — сказал Кених. — Это частная больница. Девять из наших лучших людей прибыли сюда из Германии. Вы в полной безопасности. Урмгард и Генрих сейчас в Кельне. Их тоже охраняют. Как только вы немного поправитесь, мы полетим в санаторий Зиберта в Харце. Вам там будет лучше.
 — А мои доктора? — голос Шредера угасал.
 Кених наклонился к уху полковника.
 — Их доктора залатали вас на скорую руку. Через несколько часов здесь были наши. Они сказали, что такие как у вас внутренние повреждения могли бы убить любого. Взрыв — это жуткая штука. Он раздавил ваши внутренности. Но не убил вас. Не вас, господин полковник, не вас.
 Глаза Шредера были закрыты. Он уплывал прочь.
 — Гаррисон, — его шепот был почти дыханием. — Не забудь... Ричард... Гаррисон...
 — Я не забуду, — также шепотом ответил Кених. Он положил руку хозяина на кровать, нежно отпустил ее и встал.


* * *

 Майора Джона Маршанта и капрала Ричарда Аллана Гаррисона, безукоризненно одетых в парадную форму, встречали в аэропорту Ганновера, как и обещали. В действительности же их принимали намного лучше, чем можно было ожидать. И, безусловно, много лучше, чем майор на самом деле ожидал. Просто майоры не привыкли к отливающим металлическим блеском серебристым “мерседесам”, ждущим их прибытия в больших международных аэропортах. Они также не привыкли к той легкости — полному отказу от всех обычных послеполетных процедур, включая таможенный досмотр, с которой определенные липа из более влиятельных сфер входят в деловой мир и которая значительно облегчает жизнь. Все было довольно просто: Маршанта и его слепого подопечного забрали прямо у самолета и повезли на машине в город, они даже не заглянули в здание аэропорта.
 Со своей стороны, Ричард Гаррисон не был удивлен и не особенно интересовался происходящим. Существовало множество других вещей, которыми он занялся бы, а этот случай для него был пустой тратой времени и денег. Он вполне мог понять благодарность этого Шредера, болезненность, которую промышленник, возможно, чувствовал по отношению к его увечью, но что он мог сделать для Гаррисона? Хотел ли он предложить ему деньги? Пенсия Гаррисона (эта мысль вызвала кривую усмешку: “пенсия”, ха! — быть на пенсии в его-то возрасте!) и компенсация делали его относительно независимым. По крайней мере, в финансах. И потом будут еще дополнительные гранты от самое меньшее трех армейских фондов. Нет, деньги — не главная проблема.
 Он не хотел быть — не позволил бы себе стать обузой кому-либо. У каждого имеются проблемы, и каждый решает их в меру своих возможностей. Гаррисон давно решил для себя, что должен справляться со своими проблемами только сам. Так что же этот Томас Шредер надеялся сделать для него?
 — Возможно, — высказал свое мнение на борту самолета майор, — он хочет поблагодарить тебя лично, в более или менее определенном виде. Думается мне, что он богатый человек. Теперь я понимаю, ты уже неплохо поимел со всего этого (он молча проклинал себя за неудачный выбор слов), — но если он будет предлагать тебе деньги, не в твоих интересах отказываться.
 — Было бы больше смысла, если бы он предложил мне работу, — ответил Гаррисон. — Такую, где я смог бы обходиться без глаз.
 — Странный ты человек, — нахмурившись, отозвался майор. — Не похоже, что ты потерял зрение. Я имею в виду... — Он замолчал.
 — Я знаю, что ты имеешь в виду.
 — Я не думаю, что ты знаешь. Я просто хотел сказать, что знаю множество гораздо более твердых людей, которые сломались бы, сломались бы напрочь, если бы им пришлось выстрадать то, что выстрадал ты.
 — А откуда ты знаешь, что они тверже? — спросил Гаррисон. — Ты имеешь в виду твердый или затвердевший? Хочешь расскажу тебе, что такое твердость характера? Твердость, это когда тебе семь лет и ты понимаешь, что твои мама и папа больше не любят друг друга. Твердость воспитывается дядей, который задушил твоего котенка в наказание только за то, что он обгадился, когда ты резко схватил его. Твердость — это когда в пятнадцать ты впервые сходишь с ума от любви и находишь свою девчонку на пляже с другом, который лапает ее за зад. И между всем этим происходит еще черт знает сколько всякой всячины. Вот это то, что, по-моему, требует твердости: то, что происходит с тобой, когда ты действительно не виноват. То, что поражает тебя как гром среди ясного неба, когда ты меньше всего ждешь и не можешь бороться с этим. И каждый такой случай добавляет к твоей коже еще один тонкий слой, пока ты не становишься защищенным, как слон.
 — Ты рассказывал о себе? — спросил майор.
 — Кое-что, — отрывистый кивок, — можно сказать было и еще много чего, но я уничтожил эти воспоминания. Ты понимаешь? Я уничтожил их в моем мозгу, — Гаррисон пожал плечами. — Когда знаешь как — легко сделать. Эта слепота — нечто, что я тоже уничтожу. Черт, она не имеет ничего общего с твердостью характера! Я знал что делал, когда вступал в армию и когда вызвался добровольцем в Северную Ирландию. И когда вел Шредера в “Европу”, я.., каким-то образом я знал, понимаешь, я на самом деле...
 — Но... — когда он запнулся, проговорил Маршант.
 — Слушай, — в темных очках, с мертвенно белым лицом капрал повернулся к нему. — Единственная разница между тобой и мной — то, что ты можешь видеть. Мне надо научиться “видеть” заново, без помощи глаз. Но я скажу тебе: когда я смогу видеть снова, я, черт возьми, увижу все лучше, чем ты по единственной причине — мне не надо будет заглядывать за большую жирную оттопыренную верхнюю губу!
 — Сэр, — оборвал его майор Маршант и немедленно пожалел, что не прикусил язык. Он только недавно получил свое майорство и наслаждался, когда к нему обращались “сэр”. Конечно, он был “сэром”, как и любой капитан, но получалось как-то не так значительно. А теперь этот капрал — этот слепой капрал, чьи секретные донесения не прибавили ему лычек на погонах, казалось, издевался над ним. Несомненно, этот человек был ловцом удачи и, конечно, намеревался извлечь выгоду из своего увечья. Его несоблюдение субординации было достаточным доказательством этому. Ладно, это простительно было бы при игре за денежное вознаграждение, но воспользоваться естественным состраданием старшего по званию офицера...
 — Сэр? — медленно ответил Гаррисон. — Послушай, сэр. Через две недели армия собирается дать мне пинка под зад. Отправить меня на пенсию. Мне будут посылать открытку на Рождество и по номеру журнала Вооруженных сил четыре раза в год. Ха! Ты знаешь, они ведь действительно будут делать это! Какой-нибудь идиот будет посылать мне журналы — мне, слепому, как летучая мышь! И ты хочешь, чтобы я обращался к тебе “сэр”? Теперь? А что ты сделаешь, если я откажусь? Отдашь меня под трибунал?
 Некоторое время они молчали. Путешествие по реке не было таким приятным, как обещало быть вначале. Так же раздражающе на майора Маршанта подействовало и то, как Гаррисон воспринял серебристый “мерседес”, уже ждущий у взлетно-посадочной полосы, едва шасси огромного самолета коснулись дорожки. Он даже не улыбнулся на восклицание Маршанта, когда его и майора позвали к машине, хотя они еще не прошли через послеполетную рутину. Затем были краткие, типично немецкие рукопожатия у борта самолета. Маршанту показали на заднее сидение автомобиля, в то время как одетый в униформу шофер взял из рук Гаррисона белую палку и помог ему устроиться на переднем сидении. Но ведь именно Гаррисона хотел видеть этот таинственный немецкий промышленник. Тем не менее майор Маршант никак не мог понять, насколько маленькая роль отводилась ему.
 Но вскоре ему пришлось обнаружить собственную незначительность. Когда огромный бесшумный серебристый “мерседес” выехал в сторону Ганновера, Кених, полуобернувшись, обратился к Маршанту:
 — Извините, господин майор, в каком отеле вы хотели бы остановиться?
 — В отеле? — брови Маршанта взметнулись вверх. — Боюсь, вы ошибаетесь, господин Кених! Мы должны остановиться в качестве гостей Томаса Шредера в его поместье в Харце.
 — О, нет, господин майор. Это как раз вы ошибаетесь. Капрал должен остановиться там. А на ваш счет не было сделано подобных распоряжений. Возможно, сообщение было послано, но, очевидно, слишком поздно.
 — Но, я...
 — Полковник проинструктировал меня доставить вас в Ганновер в отель “Интернационал”. Ваше проживание там будет полностью оплачено. Берите все, что вам нужно. Если вы захотите что-то еще, спросите. Если не будет этого, требуйте, для вас найдут. Желаю вам приятно провести время. Разумеется, отель “Интернационал” принадлежит полковнику.
 — Но... — Майор сегодня весь день говорил “но”.
 — Ваш багаж прибудет в отель почти сразу после вас. Я надеюсь, вы останетесь довольны. — Кених любезно улыбнулся через плечо.
 Сидя на заднем сидении, Маршант в конце концов взорвался:
 — Сам начальник военной полиции приказал мне сопровождать капрала Гаррисона и действовать в его интересах. Я не могу понять, как...
 — Его интересы будут соблюдены. В этом я вас могу заверить, — ответил Кених.
 — Вы заверяете меня? Вы всего лишь шофер вашего хозяина и...
 — И он уполномочил меня говорить от его лица, — Кених снова улыбнулся. — Как бы то ни было, полковник уже переговорил с вашим начальником военной полиции. Менее часа тому назад они разговаривали по телефону.
 — Они разговаривали? Полковник, вы говорите... Но что общего имеет этот полковник с мистером Шредером?
 — Это одно и то же лицо! — сказал Кених. — Я думал, вы знаете. Возможно, вас не слишком хорошо проинформировали.
 — О, — произнес Маршант и нырнул обратно в глубокую роскошь сидения. Теперь его голос был гораздо спокойнее. — Да, пожалуй, вы правы. Похоже, я действительно не слишком хорошо был проинформирован. Итак, господин Шредер был полковником?
 — Был? — Кених повернулся и без улыбки уставился на него. Его глаза превратились в холодные бусинки. — Он и сейчас есть, господин майор. Для некоторых из нас он всегда будет...
 Высадив майора, они остановились на автостраде около Хильдесхайма.
 — Я вижу, вам не очень нравится эта белая палка, отлично, оставьте ее в машине, — сказал Кених. — А теперь дайте мне вашу руку.
 Он провел Гаррисона в ресторан к двери с табличкой “М” и, пока капрал отвечал зову природы, заказал напитки и шницель. Когда Гаррисон вышел из туалета, Кених встречал его у двери.
 — Ну как, было трудно? — спросил он.
 — Что, помочиться?
 — Нет, — усмехнулся немец, — найти путь обратно из туалета.
 — Не особо, — Гаррисон пожал плечами. Он почувствовал, как его спутник одобрительно кивнул.
 — Хорошо! — Кених взял его за локоть. — Видите, полковник был прав! Он сказал, что эти так называемые средства помощи, белые палки и повязки, все просто запутывают.
 Он провел Гаррисона к столу и помог ему сесть на стул.
 — А что он за человек, ваш полковник? — спросил капрал, устроившись поудобнее.
 — Ну, вы знакомы с ним.
 — Боюсь, слишком недолго. И обстоятельства были... — лицо Гаррисона скривилось, — ., трудные.
 — Да, конечно, — сказал Кених.
 Гаррисон кивнул.
 — События того дня для меня все еще, как в тумане. Расплываются в голове. Наверное, они навсегда останутся такими.
 — Я понимаю, — сказал Кених, — ну, полковник — человек, которого уважают. Люди, совершенно незнакомые, когда встречают его, то сразу же ему подчиняются. Он обладает властью, силой. Он изумительный офицер и изумительный человек. Нет, это не совсем правильно. Согласно букве закона, он, возможно, очень плохой человек по единственной причине — он не платит налоги. Или платит ровно столько, сколько желает платить. Понимаете, он не особо лояльно относится к законам и правилам, которые установлены другими.
 — Он мне уже нравится, — Гаррисон рассмеялся.
 — О; он вам обязательно понравится. По-моему, у вас много общего.
 — А чем он занимается? — спросил Гарри-сон. — То есть, я знаю, он промышленник... — он замолчал, прислушиваясь к звяканью стаканов, когда официантка принесла им напитки.
 — Она хорошенькая, — прошептал капрал, когда она ушла. — Молодая и много улыбается.
 — Откуда вы знаете? — шепнул ему в ответ Кених.
 — Только молодые улыбчивые девушки пользуются такими духами, — ответил Гаррисон. — К тому же, ее бедро прижалось к моему очень твердо и приветливо!
 Немец засмеялся и кивнул.
 — И снова полковник прав. Он говорит:
 "Слепота, это только термин для отсутствия зрения”. Он также говорит, что этот термин еще используется как синоним к словам идиот, кретин или овощ. Вы слепы, капрал Гаррисон, но вы не овощ!
 — Вы можете звать меня Ричард, Вилли, — Гаррисон громко засмеялся.
 — Нет, — немец затряс светловолосой головой. — Это не будет правильно. В конце концов я всего лишь хорошо воспитанный человек моего господина. Это принизило бы вас. Я также не буду называть вас капралом, это тоже должно принижать вас. Видите ли, я был фельдфебелем! Нет, я буду называть вас “сэр", по крайней мере, когда слышат другие.
 Гаррисон вздохнул и с издевкой покачал головой в притворном молчании.
 — Господи, — сказал он, — опять то же дерьмо! Сегодня я один раз уже прошел через него с Маршантом.
 — Правда? — брови Кениха поползли вверх. — Да, я подозревал что-то в этом роде. Ну, полковник не такой.
 — Вы рассказывали мне о нем, — подсказал Гаррисон.
 Кених кивнул, словно Гаррисон мог видеть.
 — Думаю, он не возражал бы, что мы его обсираем. Он стал полковником в конце войны. Как и многие молодые офицеры. Я был его самым юным подчиненным, не получившим офицерского звания, его ординарцем, если хотите, хотя на самом деле я был его телохранителем. Мы были членами... — он замолчал.
 — СС?
 — Замечательно! — произнес Кених. — Да, СС. Это наводит на вас ужас?
 — Нет, а что, должно?
 — Многие люди все еще относятся к этой организации по-глупому, особенно немцы!
 — Ну, я ведь военный полицейский, по крайней мере еще неделю или две. Я много читал об СС. В ней было и хорошее, и плохое. Как во всех армиях, во всех войсках и полках.
 Кених усмехнулся. Его веселость отразилась в голосе.
 — Королевская военная полиция и СС — это два совершенно разных понятия, могу вас заверить! — произнес он, выговаривая слова медленно и четко.
 — Да, я знаю это, — ответил Гаррисон. — Но у меня такое чувство, что вы и полковник.., ну, что вы не были солдафонами и палачами.
 — Одно скажу, мы были отличными солдатами, — ответил Кених. — Что касается того, были мы хорошими или плохими людьми, — как вы это назвали? — скажем так, полковник и я не получали удовольствия от наших обязанностей. И это правда. К счастью, полковник Шредер был действующим командиром, фактически мы постоянно были в зоне боевых действий то на одном фронте, то на другом. По-моему, это было наказанием ему. Видите ли, он происходит из очень плохой семьи.
 На липе Гаррисона появилось замешательство.
 — То есть?
 — Его дедушкой был генерал первой мировой войны граф Макс фон Зунденберг. А бабушка была еврейкой!
 Гаррисон усмехнулся и немного отпил из стакана.
 — Это могло бы объяснить его уклонение от уплаты налогов, а? — затем усмешка исчезла с его липа. Он сделал еще глоток. — Это очень дешевый бренди.
 — Но вы любите его.
 — Да, это так. Я провел два года на Кипре в звании младшего капрала и едва ли мог позволить себе пить что-то другое. Можно сказать, что как пьющий человек я был воспитан на очень плохом бренди! Мы, младшие капралы, обычно пили двухзвездочные “Хаггипавлу”. Галон этого пойла можно было купить за пару фунтов.
 — Я знаю, — от души рассмеялся Кених. — Именно поэтому я заказал самый плохой бренди в этом ресторанчике. Специально для вас.
 Гаррисон попробовал еду — мясо в пряном соусе с грибами. На мгновение он улыбнулся, затем нахмурился. Его красивая бровь изогнулась, когда он повернул свои черные стекла в сторону немца. — Вы хорошо выполнили домашнее задание, Вилли Кених. Что вы еще знаете обо мне?
 — Почти все. Я знаю, что вам нелегко жилось, когда вы были мальчиком, и что, кажется, вы стойко прошли через это. Я также знаю, что с этого времени вам не будет так трудно.
 — Значит благодарность вашего полковника больше, чем просто вежливость?
 — Вежливость? Он обязан вам своей жизнью. Я обязан вам его жизнью! и жизнью его жены, и жизнью Генриха, его сына. Вы заплатили зрением. Да, это более, чем просто вежливость...
 — Мне ничего не надо от него.
 — Тогда вы глупец, потому что он может дать вам все, — мгновение Кених пристально рассматривал свое отражение в темных овалах очков Гаррисона. — Почти все.


* * *

 Их третья остановка была в какой-то гостинице на горной дороге. Там они выпили пива и облегчились перед последним этапом своего путешествия. К этому времени Гаррисон чувствовал себя в компании Кениха очень уверенно, но он устал. Он ослабил галстук, расстегнул куртку и, откинувшись, дремал на заднем сидении, а огромный немец вел машину и мурлыкал в такт приятной музыке, доносившейся из радио.
 Он еще дремал, когда они прибыли на место. Был ранний вечер, и где-то совсем близко слышался смех. Поднялся холодный бриз и принес сосновый запах, сладко разлившийся в горном воздухе. Слышались звуки всплесков и крики подбадривания: “Плыви, плыви!” из открытого бассейна с подогревом.
 Выбравшись из машины, Гаррисон подтянул галстук, застегнул на все пуговицы форменную куртку и опять вручил себя заботам Кениха. Ему не вернули палку, а провели в здание, в лифт, по коридору и ввели в комнату.
 Это был долгий день, долгий, как восемь месяцев. Он запомнил, как Кених сказал: “Спокойной ночи!” и добавил что-то о приятном завтрашнем дне.
 Гаррисон нашел кровать и с радостью опустился на нее, снова ослабляя галстук и расстегивая китель. Он сбросил начищенные до блеска ботинки и задал себе вопрос, так ли они были блестящи, как бывали прежде. Хотя, какая разница?
 Затем, как раз перед тем, как он уснул.., какая-то девушка с нежным голосом принесла ему стаканчик бренди, от которого ему еще больше захотелось спать. Девушка помогла ему справиться с одеждой, обращаясь с ним, как с младенцем. Нежно, словно могла повредить, она накрыла его прохладными простынями.
 А затем...


* * *

 — Доброе утро, — произнес все тот же нежный голос — голос той девушки. В нем слышался легкий немецкий акцент.
 Гаррисон открыл глаза (он всегда делал так, автоматически реагируя на пробуждение) и услышал изумленное дыхание девушки. Он сразу же закрыл глаза и пошарил рукой в поисках темных очков — “наглазников”, как мысленно называл их. Как будто было недостаточно просто быть слепым, его глаза выглядели теперь особенно ужасно: совершенно белые и без зрачков. Ища на ощупь наглазники, молодой человек понял, что лежит совершенно голый, наверное во сне он сбросил простыни.
 Найдя наглазники на прикроватной тумбочке, Гаррисон надел их и открыл пересохший рот, чтобы сказать что-нибудь резкое.., и проглотил слова, готовые вот-вот сорваться с языка. Девушка все еще была там, не двигаясь, она могла только наблюдать за ним. Он чувствовал ее присутствие, ее любопытство и его раздражение превратилось в ответное любопытство. Он впервые столкнулся с ситуацией, когда его захватили врасплох.
 Очень хорошо, если ей нравится созерцать его обнаженное тело...
 Он откинулся на подушку и непринужденно положил руки под голову. Само действие — сознательный показ себя, бесстыдная нагота — возбуждали его. Он потянулся вниз и тихонько похлопал свою восставшую плоть.
 — Доброе утро, — ответил он. — Красавец, не правда ли?
 — Пожалуй, да. — Она придвинулась ближе. — Ты не собираешься вставать? Или, может быть, хочешь позавтракать в постели?
 Гаррисон усмехнулся.
 — А это что, предложение? — спросил он. Теперь он напрягся частично от того, что хотел писать, а частично — от могучего эротического присутствия этой девушки. По тону ее голоса можно было бы заключить, что она была не меньше его взволнована как созерцанием его наготы, так и его восставшей плоти. Но, с другой стороны, должна ли она? Она раздела его, ведь так? Он почесал живот и поинтересовался, какими именно были обязанности девушки.
 — Все, что угодно, — сказала она и села на кровать так, что до нее можно было дотронуться. Гаррисон протянул руку и тронул ее бедро. Ладонь коснулась ее ноги, а пальцы — кромки шорт. Он улыбнулся ей. Секундой позже, после того как он не убрал руку, девушка взяла ее и переместила на его живот. Сразу после этого она отдернула свою руку и вскочила на ноги.
 — Ой! — почти задохнувшись, вскрикнула она. — Ты — голый!
 Гаррисон не мог сдержать смех.
 — Господи! Хочешь сказать, что только заметила?
 — Ну, да, — ответила она с негодованием. — Не думаешь ли ты, что ты единственный в мире... Правда поразила его, как удар грома.
 — Слепой! — закончил он за нее.
 — Да, — сказала она. — Я — слепая. Гаррисон перегнулся через край кровати, нашел свои простыни и накрылся. Затем он снова засмеялся, но на этот раз гораздо громче.
 — А что в этом смешного? — сказала она холодно.
 — Послушай, извини, — ответил он. Когда я думал, что ты могла видеть меня, то притворился, что не возражаю против этого, — он снова засмеялся. — А когда узнал, что ты слепая, я накрылся простыней!
 — Не понимаю, — сказала она.
 — Я тоже, — он засмеялся опять, затем быстро посерьезнел. — Присядешь? Как тебя зовут?
 — Я — Вики, — ответила она, снова опускаясь на край кровати.
 Он сел и взял ее лицо в руки. Это было небольшое, как у эльфа, лицо, уши — маленькие, волосы зачесаны назад и спадают на плечи. Слегка раскосые глаза. Гладкая кожа. Высокие скулы. Маленький нос. Дерзкий маленький рот.
 — У тебя сексуальное лицо, Вики, — сказал он.
 — Да? — она взяла его за руки. — И это значит, что меня можно трогать руками? А я при этом должна быть довольной?
 — Это доставляет мне удовольствие, — ответил он честно.
 Она отпустила его руки и встала.
 — Тебе надо одеться, — сказала она. — И идти завтракать.
 — О'кей, — ответил он, — помоги мне одеться.
 — Не буду! Пижама на стуле около кровати, а за дверью висит халат. С какой стати я буду помогать тебе? Разве ты не умеешь одеваться сам?
 — Насколько я помню, именно ты раздела меня.
 На мгновение воцарилась тишина, затем девушка захихикала.
 — Не я. Но, кажется, я начинаю понимать, в чем дело. Итак, ты думаешь, что я — твоя личная маленькая нимфа?
 Гаррисон почувствовал себя глупо. Ведь знал же он, что это слишком хорошо, чтобы быть правдой.
 — Э, постойте, я...
 — Я принесла тебе выпить, — рассказывала она ему. — Разговаривала с тобой, немного поправила подушку. А раздела тебя няня, не я.
 — Господи, — произнес Гаррисон.
 — Вилли Кених предупредил меня насчет тебя, — произнесла она довольно сухим тоном. — Он сказал, что ты, должно быть, один из тех слепых людей, кто меньше всего испытывает от этого затруднение, по крайней мере среди тех, кого он когда-либо встречал. Фактически он даже не уверен, что до тебя вообще дошло, что ты слеп!
 — Господи! — опять сказал Гаррисон. — Слушай, я...
 — Сиди смирно, — засмеялась девушка, склоняясь над ним. — Теперь моя очередь, — ее пальцы тепло прикоснулись к его липу. — А ты — красивый мальчик, — чуть погодя сказала она. — Но всего лишь мальчик.
 — Да? А ты, надо полагать, светская женщина? Послушай, я принадлежу сам себе, мне двадцать один год, бывший солдат — или, вернее, скоро стану им. Если бы ты узнала меня получше, то не называла бы меня мальчиком.
 — Я на пять лет старше тебя, — сказала она. — Слепа с пятнадцати лет и, возможно, знаю больше тебя о жизни.
 Повинуясь порыву, Гаррисон поцеловал ее пальцы, когда они коснулись его губ. На вкус они, были сладкие.
 — Твои груди излучают тепло мне прямо в лицо, — сказал он и сразу же услышал, как участилось ее дыхание.
 — Ты слишком скор, чтобы понравиться мне, Ричард Гаррисон, — ответила Вики. Она отступила на шаг и бросила ему пижаму, которая обернулась вокруг его головы. — Поторопись, я покажу тебе, где ванная, и, когда ты умоешься, мы пойдем вниз. Побриться и одеться ты сможешь позже Как ты скоро поймешь, жизнь здесь размеренная и очень приятная. Но так как прислуги немного, то важно соблюдать распорядок дня, а ты опаздываешь к завтраку.
 — Только ответь, — сказал он, расправляя пижаму и одеваясь. — Почему ты тяжело дышала, когда будила меня? Ты сказала, доброе утро, а затем тяжело задышала. И именно поэтому я подумал, что ты видишь. Я подумал, что, возможно, ты увидела мои глаза, а может, что я голый.
 Она провела его к двери, слегка подтолкнула к ванне, поверхность которой была гладкой и округлой, и прикрыла за ним дверь.
 — Ну, так? — обратился он через дверь.
 — Ах, это, — произнесла она отстранение. — Это всего лишь из-за того, что я запуталась в твоих простынях на полу и чуть не упала.
 — Там были все мои простыни?
 — Похоже, что все.
 — Так все же ты знала, что я голый?
 — Да, пожалуй, знала, но...
 — Да?
 — Ну, ты выяснишь это для себя довольно скоро. Если уже не знаешь. Видишь ли, это одна из трудностей, когда ты слеп, — не впасть в забвение. Маленькие вещицы приводят тебя в замешательство, ну, там, столкнешься с кем-нибудь или опрокинешь чашку. А большие вещи — ты их просто не видишь!
 Гаррисон усмехнулся, нашел кран и пустил воду в ванну.
 — Благодари Бога за то, что можешь осязать, слышать и чувствовать вкус и запах, — крикнул он.
 — А я так и делаю! — ответил она. — Я благодарю его каждый день.
 Он сел на унитаз помочиться, чтобы не попасть мимо. Шум воды из крана заглушал его собственное журчание.
 — Это не совсем то, что я хотел сказать, — произнес он. — Я имел в виду, что хотя и не могу видеть тебя, но по крайней мере могу ощутить тебя, узнать, какой у тебя вкус и запах. И звук твоего голоса.
 — Да? А кто сказал, что ты можешь иметь все эти удовольствия?
 — А кто может помешать мне? — спросил он. — Я почувствовал твой запах, прикоснулся к твоему липу, услышал, как ты говоришь, и узнал вкус твоих пальцев. И...
 — И теперь ты хочешь узнать всю комбинацию в целом? Да? Или, возможно, с некоторыми вариациями для полноты картины?
 — Пожалуй, что так.
 — Мне кажется, Вилли Кених прав, — произнесла она. — Ты едва ли понимаешь, насколько тяжело твое увечье. И я повторяю, ты очень скорый мальчик, Ричард Гаррисон.
 — Да нет, — ответил он, выходя из ванной. — Но это так, как ты сказала. Когда ты слеп, одна из трудностей — это неуверенность. Но на самом деле слепота дает много компенсаций.
 Гаррисон нашел ее талию, притянул девушку к себе и поцеловал. Она не носила бюстгалтера, и через футболку ее груди, горячие и твердые, прижались к его груди. Через какое-то время она стала отвечать на поцелуй, затем резко задышала и, когда его рука нашла ее грудь, отстранилась, удерживая его на расстоянии вытянутой руки.
 — Слишком скор, — повторила она. Но ее голос охрип.
 Неохотно он позволил отвести себя к двери и справился с халатом, висящим там. Затем Вики отвела его вниз.
 Завтрак был обильным, английским (таким, какими обычно бывают английские завтраки) и отлично приготовленным. Он был сервирован в комнате, где по крайней мере одна стена была огромным окном, выходящим на восток. Гарри-сон с наслаждением почувствовал ласку солнечных лучей на лице и руках. Более того, он обнаружил настоящий аппетит, — то, чего ему не хватало прежде, хотя он этого и не понимал. Он отдал должное сосискам, бекону, яйцам и томатам, за этим последовали кофе и тосты с мармеладом. В этот момент в комнату вошел Кених.
 До сих пор Гаррисон и Вики были предоставлены сами себе, а с тех пор как они оба пришли к пониманию, что должно неизбежно случиться, никто из них не считал нужным много говорить. Пространство между ними было напряжено, как всегда происходит между будущими любовниками.
 Поэтому появление Кениха было чем-то вроде вторжения. Он ничего не сказал, но Гаррисон слышал, как открылась и закрылась дверь, и распознал уверенную походку другого человека, несмотря на то, что на полу столовой лежал дорогой толстый, пушистый ковер. Когда Кених подошел к столу, слепой капрал вздохнул и отставил свою тарелку.
 — Доброе утро, Вилли, — сказал он. — Почему бы вам не присесть? В кофейнике еще много кофе, если хотите.
 — Доброе утро, сэр, — ответил Кених. — И благодарю, я уже поел. Вообще-то, сэр, я принес вам новую одежду. Я пришел, чтобы помочь вам примерить ее. Она более подходит для этой прекрасной погоды, которой мы все наслаждаемся.
 Это был совсем другой Кених, и Гаррисон не был до конца уверен, что правильно понял его.
 — В чем дело, Вилли? Почему так резко?
 — Совсем нет, сэр, просто с уважением, — было странно слышать эти, такие английские слова, произносимые Кенихом с сильным немецким акцентом.
 Гаррисон допил кофе и встал. Теперь напряженность из воздуха исчезла, и Вики казалась далекой, потерянной в пространстве и темноте. Почти в панике Гаррисон повернулся в ее сторону.
 — Вики, ты здесь? Я хочу сказать...
 — Я знаю, что ты хочешь сказать. Да, я здесь. Хочешь поплавать со мной перед ленчем?
 Он снова почувствовал себя приободренным.
 — Я непрочь, — ответил он.
 Кених попытался поддержать его за локоть, но Гаррисон не обратил на него внимания. При выходе из комнаты он сбил маленький столик и, ударившись о дверь, энергично чертыхнулся, но так, чтобы Вики не слышала. Кених схватил его за руки железной хваткой.
 — Ричард, — сказал немец. — Раздражение здесь неуместно. Оно из-за того, что я был резок с вами? Это вы считаете, что я резкий. Но я так не считаю. Ты должен понять, что я здесь — слуга. Разве недостаточно, что мы — друзья. Вики — тоже друг, но я называю ее “мадам”. Возможно, однажды наши дороги разойдутся, но сейчас.., кроме того, из-за своего раздражения ты потерял координацию.
 Гаррисон сжал зубы и, не шевелясь, смотрел в темноту, откуда раздавался голос немца. Раздражение медленно уходило из него.
 — Конечно, ты прав. Это было грубо с моей стороны. Я взбеленился из-за пустяка. Ревность, наверное.
 — О?
 — Да. Ты можешь видеть ее, а я не могу.
 — Вы не так уж и взбеленились, — сказал Кених, — и, определенно, не ревновали. Похоже, просто расстроились. Немного нервничали. Этого и следовало ожидать. Но вот увидите, сегодня к вечеру вы хорошенько отдохнете и будете чувствовать себя непринужденно. Теперь нам надо вас побрить...
 — Я могу сам справиться с этим.
 — ., и одеть...
 — Я и с этим отлично справлюсь.
 — Я должен показать вам дом и окрестности.
 — Показать мне? — фыркнул Гаррисон.
 — Горечь? От вас? Я могу показать вам, описав их, ведь так? Ну, не огорчайтесь, Ричард, просто доверьтесь мне. Если вы не будете мешать, то дела наладятся. Ну, а теперь мы все такие же друзья?
 Хмурость Гаррисона потихоньку испарялась. Он усмехнулся, но получилось криво.
 — Черт, думаю, что да.
 Затем без всякого дальнейшего протеста Гаррисон позволил отвести себя обратно в комнату. Кроме того, на сей раз он запомнил этот путь. Никогда больше он не позволит снова отвести себя...


* * *

 Шредер сидел в кресле-каталке около бассейна. Сейчас там не было купающихся. Всего лишь год назад Гаррисон не смог бы ощутить излучаемое водой тепло — у него не было способности замечать такие детали, — но теперь он почувствовал поднимающийся от воды теплый воздух и учуял ее искусственное тепло. Рядом с промышленником сидела молодая женщина, она писала. Он что-то тихо говорил ей, но Гаррисон мог поклясться, что слышал, как упоминалось его имя. Они прервались, когда Кених и его подопечный подошли ближе.
 — Мина, извините меня, пожалуйста, — обратился Шредер к женщине. Мы закончим позже.
 — Конечно, господин Шредер.
 Она ушла, оставляя Гаррисону впечатление заложенного в ее молодом теле классической нордички, отточенного, как бритва, профессионализма во всем. Шредер любил профессионализм, красивые вещи и радости жизни. Чего же тогда он хочет от Гаррисона?
 — Садись, Ричард Гаррисон, — произнес Шредер. — Извини, что не встаю. Я могу стоять, но временами это причиняет мне сильную боль. Поэтому в основном я сижу. Иногда Вилли катает меня, а иногда я передвигаюсь сам — для тренировки.
 Кених помог Гаррисону сесть.
 — Приятно видеть тебя, — продолжал Шредер. — И особенно приятно видеть, что ты хорошо выглядишь.
 Его рукопожатие было твердым, но рука была легкой, а голос был.., не таким, каким помнил его Гаррисон. Даже напуганный (каким Шредер, несомненно, был в “Европе”, хотя боялся он не за себя) его голос все еще был сильным, с командной ноткой. Теперь.., он ослаб. Гаррисон смог ощутить это. Появились одышка, беспокойство, нервозность.
 — Господин Шредер, — ответил Гаррисон, — спасибо, что пригласили меня сюда, хотя я в полном неведении, зачем вы это сделали.
 — Ваше присутствие здесь — удовольствие для меня, — сказал Шредер. — А ведь могло бы быть и так, что вы не захотели бы видеть или слышать меня снова, — никогда! И я не стал бы винить вас.
 — О, можете быть уверены, я бы с удовольствием встретился с вами, — усмехнулся Гаррисон.
 Шредер опять взял его за руку.
 — Прошло совсем мало времени, Ричард. Твои уши все еще настороже и готовы слышать не то, что говорят. Это все рана, но когда она заживет, ты станешь лучше. Очень беспокоит?
 — Это что-то новое, — ответил ему Гаррисон. — Я имею в виду, спрашивать, очень ли беспокоит. Другие приняли бы как должное, что я покалечен. Я хочу сказать, что умственно я так же здоров, как и физически, фактически мой ум стал острее, яснее. Это от природы, я полагаю. Но беспокоит ли это? — Помолчав, он пожал плечами. — Ни Бог, ни дьявол не смогут помочь мне здесь, а следовательно и мне надо смириться с этой мыслью. Да, меня действительно это беспокоит. Я имею в виду то, что существует множество мест, красивых девушек, чудес, на которые мне никогда не хватало времени. Но теперь у меня хорошая ясная память и отличное воображение. К тому же остальные мои органы чувств в порядке. Теперь у меня отличный нюх. Я слышу такое, чего никогда не слышал раньше. На вкус окружающий мир разный. И когда я касаюсь чего-то, то узнаю, что это. Это, как Вилли. Иногда у меня возникает такое чувство, будто я знаком с ним уже много лет.
 — Так. А Вилли заботится о тебе? Да?
 — Он много делает для меня. Кроме...
 — Да?
 Гаррисон усмехнулся в сторону грузного человека, туда, где он стоял, переминаясь с ноги на ногу.
 — Ничего, но у него есть одно преимущество передо мной, сейчас, по крайней мере.
 — Вилли, что ты сделал?
 — Ничего, Томас, уверяю вас. По-моему, капрал хочет сказать, что я могу видеть фройлен Малер, а он нет. В этом и есть мое преимущество. Они завтракали сегодня вместе. Может, я чему-то помешал?
 Гаррисон и Шредер рассмеялись вместе, но последний смеялся недолго, его смех перешел в сухой кашель. Он сильнее сжал руку Гаррисона, когда спазмы скрутили его тело. В следующую минуту они прошли.
 — Вилли, — голос Шредера был надломлен, — тебе надо заняться делами. Ты можешь оставить мистера Гаррисона со мной.
 — Да, Томас, спасибо, — Кених повернулся к Гаррисону. — Надеюсь увидеть вас позже, сэр.
 Когда Кених ушел. Шредер и Гаррисон какое-то время сидели молча.
 — Кресло-каталка, боли в груди, внутренние повреждения, общая слабость, — произнес наконец Гаррисон. — И вы спрашиваете, очень ли меня беспокоит? Моя боль вся в моем мозгу, и она стирается. Ваша боль физическая, настоящая, и день ото дня становится все хуже.
 — Между нами еще есть разница, — заметил Шредер. — Ты был неповинен в происшедшем, а я нет. Можно даже сказать, я был причиной всему случившемуся. Возможно, я получил то, что заслужил. Но ты достоин лучшего. Поэтому я в долгу перед тобой. И этот долг я намерен выплатить. Полностью.
 — Забудьте это, — ответил Гаррисон твердо. — Скажем так, никто никому ничего не должен.
 — Я не понимаю, — голос Шредера звучал озадаченно.
 — Вы не можете вернуть мне глаза, — сказал Гаррисон. — Их нет — навсегда. Я знаю, вы богатый человек, но этот долг вы просто не можете вернуть. Не надо изводить себя, пытаясь это сделать.
 — По крайней мере, ты не откажешься выпить? Плохой бренди, пахнущий пробкой? — помолчав произнес Шредер.
 Гаррисон усмехнулся, радуясь, что тон разговора смягчился.
 — Вы говорили с Вилли, — сказал он, — и если уж мы заговорили о Вилли, то как получается, что он называет меня “сэр”, а вас — Томас?
 Шредер усмехнулся.
 — Я приказал ему называть меня Томас, — объяснил он. — Мне пришлось приказать, так как это был единственный способ. А что касается того, что он обращается к тебе “сэр”, то он и будет называть тебя так еще долгие и долгие годы.
 — Я не совсем понимаю. То есть, я хочу сказать, что я здесь только на одну неделю.
 — Да, ну это мы посмотрим. Но ты должен знать, Ричард, что я всегда умел убеждать. Гаррисон задумчиво кивнул.
 — Уверен, что это так, — сказал он.




 Глава 3


   —  Вилли показал тебе окрестности? — спросил Шредер.
 — Только дом, — ответил Гаррисон. — Он собирался провести меня по саду и в лесок, — сосновый, кажется? — но я поздно встал, и уже не было времени.
 — О, да! Вилли строг с распорядком дня. Он всегда следует инструкциям или предписанной ему тактике.
 — Тактике?
 — Тактика, стратегия, — ты что думаешь, эти термины используются только на войне? — Шредер хихикнул. — Нет, существует деловая тактика, а есть тактика развлечения гостей. В твоем случае нам пришлось смешать обе эти тактики, хотя такой коктейль, как правило, мне не по вкусу. Давай пройдемся, ты будешь толкать, а я — направлять. Ты будешь машиной, а я буду машинистом. Поговорим во время прогулки.
 — Вы доверяете мне?
 На Шредера вдруг живо нахлынули воспоминания. Внутренним взором он увидел Гаррисона, распростертого в воздухе на фоне белого огня. И он снова почувствовал все сокрушающий и давящий внутренности удар взрыва. Он вздрогнул и видение исчезло.
 — Доверяю тебе? О, да! Всей моей жизнью, Ричард Гаррисон.
 Гаррисон поднялся на ноги. Кивнув, он медленно начал толкать кресло, следуя курсу, который прокладывал Шредер.
 — Здание, где ты спал сегодня ночью, это мой собственный частный дом, — объяснял человек в кресле. — По крайней мере, когда я нахожусь в этой части мира. На самом деле “дом” неточное слово, потому что это место никоим образом не напоминает дом в общепринятом смысле. Я бы сказал, это, скорее, маленький, очень частный отель. И это одно из шести подобных строений. Оно находится в центре, а пять других окружают его. Между зданиями есть дорожки, сады, фонтаны и три небольших подогреваемых плавательных бассейна. Инженерные скобы, то есть центральное отопление, управление солнечными батареями и панелями, кондиционирование воздуха и тому подобное — все это управляется из нижнего этажа центрального строения. Кстати, Вилли водил тебя на крышу?
 — Да, он показал мне все здание.
 — Тогда ты знаешь, что мансарда, в действительности, является вращающимся солярием. Таким образом, это здание — “мой штаб”, если хочешь, — имеет подвал, первый, второй, третий этажи и крышу-солярий. Другие здания — такие же, за исключением того, что в них нет третьего этажа и лифтов. Крыши всех строении куполообразные и частично покрыты солнечными батареями. На них также установлены отражающие зеркала, автоматически поворачивающиеся за солнцем, которое дает нам треть всей энергии. Если посмотреть сверху, то это поместье, блестящее и с башней в центре, выглядит довольно футуристически. Но я могу тебя заверить, что здесь все работает и ничего нет для декорации.
 — Хорошо, — сказал Гаррисон, — итак, теперь я знаю, как выглядит поместье. Но что из этого? Каково его назначение?
 — Гм? Его единственное назначение — мой дом, вернее, один из них, как я уже говорил. Гаррисон был поражен.
 — Господи! Один из ваших домов! Поместье, которое, должно быть, оценивается в миллион. Шредер хихикнул.
 — Семь миллионов, мой юный друг. И это было пять лет назад, когда оно строилось. И не немецких марок, а фунтов — фунтов стерлингов!
 Гаррисон присвистнул.
 — Но почему шесть зданий? Кто в них живет?
 — Ну, кроме меня самого, внутреннее здание — как бы святая святых — занимают мои слуги и Вилли Кених. Верхние этажи — для гостей. Мои люди и я размещаемся на первом этаже. Это здание, в котором я принимаю только самых влиятельных деловых партнеров. Так что, почувствуй, какая тебе оказана честь.
 — У же чувствую!
 — Что касается внешних зданий, два из них также предназначены для размещения гостей. А три других более специализированы.
 — Специализированы?
 — О, да! Одно — маленький, но изумительно оборудованный госпиталь. Вернее, хирургическое отделение. Ты когда-нибудь слышал о Зауле Зиберте?
 — Докторе?
 — Хирурге, возможно, величайшем в мире. Я оплатил образование Зауля. Это был знак благодарности его отцу, одному из моих младших офицеров, убитому на войне. Благодарность, да, но каково капиталовложение! Зауль — выдающийся ученый, но он не забывает, что всем обязан мне. Конечно, у него есть собственный санаторий в Харце, но время от времени я требую чтобы он работал здесь.
 — Вы “требуете”, чтобы он работал здесь? Шредер проигнорировал сухой тон Гаррисона.
 — Далее, — продолжал он, — Зауль Зиберт спас здесь четыре жизни. Жизни, которые были важны для меня. Первой была жизнь нефтяного шейха, другой — члена советского президиума, который хвалится сейчас отличным здоровьем, Третьей — греческого корабельного магната, чье имя стало ходячим выражением. А последняя — была моей собственной. Однако Зауль не закончил со мной, поэтому еще так много повреждений. Лично я думаю, что ему не хватит времени закончить эту работу. Вернее, я не думаю, что у меня будет достаточно времени...
 Гаррисон резко остановил кресло, и Шредер поспешно обратился к нему:
 — Нет, нет, не останавливайся. И, пожалуйста, прости меня за то, что я так болезненно отношусь ко всему, это действительно жалкое развлечение! Так о чем мы там говорили?
 — Вы не объяснили назначение еще двух зданий, — напомнил ему Гаррисон, снова толкая кресло вперед.
 — Да, конечно, — сказал Шредер, — еще раз прости меня. Да, еще два здания. Одно из них — моя библиотека. Ничего, кроме книг. Видишь ли, я люблю читать. А крыша там не солярий, а читальный зал и обсерватория. Последнее здание — это частное место. Никто не ходит туда, кроме меня и очень редко Вилли. А завтра пойдешь ты.
 Гаррисон почувствовал внезапный холодок, который контрастировал с приятной температурой на улице. Как бы любопытен он ни был, он сдержал свое инстинктивное желание узнать больше об этом “крайне частном месте” Шредера.
 — Куда теперь? — спросил он.
 — Прямо, по этой дорожке, медленно. Там в лесу есть местечко, где можно найти очень редкий гриб.
 — Грибы, в это время года?
 — Очень редкий, — повторил Шредер. — Я привез его из Наншана в Тибете. Он вырастает раз в два года. И мне доложили, что сейчас эти грибы уже можно собирать. Вот мы и посмотрим...
 Гаррисон толкал кресло со Шредером по дорожке с легким уклоном. Где-то через сотню ярдов путь выровнялся, и внезапно солнечное тепло покинуло лицо и обнаженные руки Гаррисона. Теперь он слышал шелест листьев, чувствовал благоухание сосен.
 Они подошли к воротам, и Шредер велел Гаррисону остановиться. Промышленник поставил кресло на тормоза и объяснил Гаррисону, как можно открыть ворота. Работая на ощупь, Гаррисон легко справился с этим заданием. Оставив ворота открытыми, он повернулся, чтобы идти к креслу-каталке, но в это время уловил шуршание листьев и крадущиеся шаги. Он услышал резкое “клинк” автоматического оружия, когда его взводят.
 — Томас, берегись! — в ужасе закричал Гаррисон, резко бросаясь лицом вниз в сосновые иголки, листья и перегной.
 — Спокойно, мой мальчик, спокойно! — голос Шредера ожил, как будто его предыдущий разговор был просто пьяным бормотанием. — Здесь нет врагов. Это Гюнтер, один из моих людей. Здесь в лесу и на подъездных дорогах их много. Они подкрепляют плакаты с предупреждением. Видишь, я ценю свою собственность.
 — Господи! — Гаррисон задохнулся. — Вы должны были предупредить меня. — Трясясь, он поднялся на ноги, и Шредер увидел тонкую пленку пота на его лице.
 — Твоя реакция не замедлилась, — сказал немец и прищурился, вглядываясь в Гаррисона через толстые линзы. — Нет, не замедлилась. Я даже склонен думать, что Гюнтеру повезло, что у тебя не было автомата, а?
 — Черт! — проворчал Гаррисон. — Наверное, он уже был бы трупом.
 — Однако, — продолжал Шредер, — жаль... — Он подкатил кресло к тому месту, где Гаррисон отряхивал одежду, и стал снимать сосновые иголки с рубашки и брюк капрала. — ..что ты связал меня и опасность.
 Гаррисон повернулся к нему и нахмурился. Он все еще немного дрожал.
 — Да, пожалуй. Но, вы же знаете: я не боялся за себя. Зачем кому-нибудь может понадобиться стрелять в слепого?
 — А ты еще спрашивал меня, доверяю ли я тебе? — мягко напомнил Шредер. Затем на резком, отрывистом, как удары бича, языке целые три минуты он говорил со своим дозорным, едва останавливаясь, чтобы перевести дыхание. Тот бормотал свои извинения, которые еще больше приводили в ярость его хозяина, пока, наконец, Шредер не закончил с ним. Затем Гаррисон разобрал грубоватое “извините” Гюнтера, прежде чем кусты зашуршали, и тому было позволено скрыться среди деревьев.
 — Чертов дурак! — сердито ворчал Шредер, — он меня тоже испугал, выйдя на нас вот так. Но... Думаю, он только хотел показать мне, что он начеку и на что способен. Давай-ка выкурим по сигарете, пока идем. Этот человек заставил меня понервничать. Место с грибами уже недалеко. И, конечно, нам надо вернуться обратно так, чтобы у тебя осталось время поплавать с Вики.
 — Вики, — произнес Гаррисон ровным голосом. — Могу ли я сделать вывод, что она видела вас сегодня утром и говорила обо мне. Кто она?
 — Дочь друга. Она слепая с пятнадцати лет. Ничего нельзя для нее сделать.
 — А почему она здесь?
 — Компания для тебя, — Шредер был искренен. — Я подумал, что ты чувствовал бы себя непринужденно, если бы здесь был еще кто-нибудь слепой. К тому же, это приятное для отдыха место. Ну, давай просто скажем, что она на каникулах у дядюшки Томаса.
 — Послушайте, — сказал Гаррисон жестким голосом, — я не хочу показаться неблагодарным, но мне действительно не надо, чтобы кто-то присматривал за мной!
 Сухой смешок Шредера не заставил себя ждать.
 — Я сказал “компания для тебя”, но ничего не сказал о том, что она будет твоей шлюхой. Послушай, Вики действительно хорошая компания независимо от того, затащишь ты ее в постель или нет, это твое дело. Но я тебе кое-что скажу: у нее рыжие волосы и ярко-зеленые глаза, по своему опыту знаю — это роковая комбинация, особенно в немецкой женщине. Присматривать, ты сказал? Но ты, Ричард Гаррисон, был бы в большей безопасности с коброй, чем с Вики. Да, и у тебя было бы больше шансов. Но, конечно, я могу и ошибаться... А вот и наши грибы.
 Под руководством Шредера Гаррисон на несколько шагов сошел с дорожки на траву и клевер. По команде немца он остановился и осторожно опустился на одно колено. На ощупь грибы были больше похожи на поганки с длинной ножкой и конусообразной бородавчатой шляпкой. Совершенно непохожие на обычные грибы, которые растут в Англии, покрытые липкой слизью и раздражающе остро пахнувшие, высотой они были не менее шести дюймов. Даже без руководства Шредера Гаррисон обнаружил бы их, потому что запах притягивал к ним, как магнит.
 — Шести будет достаточно, — окликнул его Шредер. — Достаточно для наших целей. Заверни их в свой носовой платок.
 Гаррисон собрал шесть грибов, повернулся к креслу и подал их Шредеру, тот одобрительно чихнул.
 — Споры! — произнес он. — Судя по их форме и запаху, можно представить себе картинку, на которой нимфы леса припадают к ним?
 — А для чего они? — спросил Гаррисон, рассмеявшись.
 Шредер потянулся вверх, пару раз ткнул грибом в нос Гаррисону, прежде чем тот отвел лицо в сторону.
 — Не твое дело. Ты говорил, что не употребляешь наркотики. Ну, ладно, разворачиваемся и — домой. Тебе надо поплавать и отдохнуть, а у меня есть дела. Затем — ленч. А в полдень придут фотографы.
 — фотографы? — Гаррисон был смущен.
 — Да. И мои портные, чтобы снять с тебя мерку. И твой голос запишут на пленку. И еще один специалист. И...
 — Тпру-у, — воскликнул Гаррисон, — мне не нужен никто из этих...
 — Нужен! Нужен! Гаррисон нехотя кивнул.
 — О'кей, — сказал он, смиряясь с неизбежным, — посмотрим, что получится. Но вот еще что: может, мне лучше отказаться от свидания с Вики в бассейне? У меня нет плавок.
 — Плавок? — Шредер засмеялся. — Что-нибудь подберем. Хотя какая разница? На Вики тоже не будет костюма!
 — Но...
 — Или, может, ты думаешь, что я Томас, который любит подглядывать?
 Здесь они оба взорвались смехом...


* * *

 По настоянию Гаррисона Вилли Кених принес ему плавки. Он прошел в свою комнату, чтобы надеть их, прежде чем Кених отведет его к бассейну. К тому времени Вики уже шумно плескалась в воде. Она радовалась как ребенок.
 Бассейн был шестидесяти дюймов глубиной, где-то шестьдесят футов длиной и тридцать — шириной. Для спуска в воду были лесенка и водяная горка. Отважившись соскользнуть в воду, Гаррисон уселся на гладкие доски, блестящие от бегущей по ним воды, собрался с духом и уже хотел медленно погрузиться в воду, как Кених оторвал его руку от бортика и сильно толкнул в спину.
 — Ублюдок! — крикнул Гаррисон в воздух, пулей соскальзывая в воду. Вода в бассейне была теплой, поэтому он, погрузившись, не почувствовал неприятных ощущений. Коснувшись ногами дна, Гаррисон тяжело выдохнул:
 — Вилли, ты что, хочешь начать третью мировую войну?
 Ответом на его вопрос был замирающий смех уходящего прочь огромного немца. Гаррисон усмехнулся ему вслед.
 — Ах-ах-ах, как смешно! — произнес он.
 — Он столкнул тебя? — рассмеялась Вики.
 — Да, вниз по желобу, — он по-собачьи поплыл на ее голос.
 — А теперь держись подальше, — сказала она, переворачиваясь на спину. — Я очень сильная в воде. И не люблю, когда меня окунают.
 — Как вы, немцы, смешно картавите, — произнес Гаррисон.
 — А ты не только скорый, но и очень грубый!
 — Я и не собирался топить тебя, — засмеялся он. — А кто пригласил меня поплавать?
 — Поплавать в том же бассейне, что и я, но не обязательно бок о бок, задевая меня. О! Он загнал ее в угол и подплыл ближе.
 — Черт! Ты в купальнике.
 — Да. Но ведь и ты в плавках. Глупо, конечно, в конце концов, здесь никого больше нет.
 . — Здесь Вилли, — произнес Гаррисон, касаясь губами ее лба.
 — Ну, Вилли не будет подглядывать, — Вики плеснула водой ему в лицо. — Ив любом случае, было бы на что смотреть, — она быстро отплыла прочь от него.
 — Вики, — позвал он, плывя на звук ее всплесков, — может, Мне сегодня пораньше лечь спать?
 — Да? — ее тон был равнодушным. — Значит, ты все еще чувствуешь усталость? Наверное, так действует на тебя горный воздух. Сама я не лягу допоздна.
 — Не прикидывайся, что не понимаешь. Ты знаешь, о чем я говорю.
 — Знаю. И что, я должна пригласить тебя к себе в комнату? Все так просто?
 — Ну, это было бы.., просто.
 — А, может быть, я не хочу, чтобы было так просто.
 Он снова поймал ее, подтащил ближе и на этот раз поцеловал в губы, прижимаясь к ней всем телом.
 — Но ты же хочешь, — произнес он, немного отпустив ее.
 — В центральном здании двадцать четыре комнаты, — ответила Вики, ее голос сразу стал напряженным и хриплым. — В полночь приходи ко мне в комнату и ложись со мной в постель.
 — А какая комната твоя? — Гаррисон также говорил с трудом.
 — Не скажу. Ни комнату, ни даже этаж.
 — Черта с два! — он неуверенно засмеялся. — В хорошенькое же я попаду положение, если ошибусь.
 — Тогда не ошибайся.
 — И никаких подсказок?
 — Гм, ничего не могу сказать. Только одно правило: ты не должен никого спрашивать. Я не хочу, чтобы это стало всем известно.
 Она вырвалась от него и поплыла прочь. Минутой позже, он услышал, как ее ноги прошлепали по выложенной плиткой дорожке вокруг бассейна. Вики уходила в сторону центрального здания.
 Эй! — крикнул он ей вслед. — Это все наше купание?
 — Оно сделало свое дело, — бросила она ему. Гаррисон остался в тишине, вода мелкой волной билась ему в грудь. Оса зажжужала и опустилась на его плечо. Он нырнул, вынырнул и плавал еще минут десять — время, достаточное для того, чтобы прошло возбуждение.


* * *

 Гаррисон съел только легкий ленч. От еды его отвлекали несколько вопросов. Не последнее место среди них занимала информация, что завтра он войдет в таинственное здание Шредера, где, очевидно, и найдет объяснение своему пребыванию здесь. Но перед этим ему предстояло встретиться с целой армией холодных профессионалов, которые буквально окружили и захватили его, — вернее его тело. Его долго фотографировали. Его фотографировали в статике и динамике, одетым и раздетым, сидящим, стоящим, идущим, говорящим и кричащим; в темных очках и без них, на цветную и черно-белую пленку, со звуком и без.
 Голос Гаррисона записывали на пленку во всех его проявлениях: говорящий, выкрикивающий команды на немецком и английском, ругающийся, в нормальном разговоре, при восклицании, раздражении или злости. Ни малейшего оттенка диалекта (хотя он, естественно, старался говорить правильно), ни малейших нюансов голосовых особенностей не было оставлено незаписанным.
 Был проведен полный медицинский осмотр. Ежегодные армейские осмотры были ничто по сравнению с этим. Его измеряли, взвешивали, простукивали, слушали, прощупывали и брали анализы. Они даже исследовали его слюну и кал, Он подумал, что, возможно, понадобится и сперма, но ее в их списке не было.
 Затем его обмерили снова, но на этот раз пара явно гомосексуальных портных, личных портных Шредера из Касселя, приехавших в Хари по требованию промышленника, чтобы выполнить его желание. Этим желанием было изготовление двух униформ, шести костюмов и полного гардероба, и все это — в соответствии с безупречным вкусом Шредера, согласно его замыслам, предложениям и инструкциям.
 И, наконец, был еще один специалист, но совсем иного сорта.
 Этот ученый был маленьким человечком с куполообразной головой. Он мог говорить с Гаррисоном только через переводчика, интересовался (странно) только его висками и запястьями. Наконец, он извлек из огромного саквояжа какие-то инструменты и надел на голову Гаррисона наушники.
 Покопавшись еще раз в саквояже, он извлек на свет эластичные повязки. Закрепленные ими на запястьях электроды подключили к маленькой батарее и кнопке, которые Гаррисон держал в руке.
 — Это всего лишь демонстрация, Ричард, — объяснил Шредер. — Последняя такая примерка будет через месяц и повлечет за собой маленькую безболезненную операцию. После этого не будет ни проводов, ни видимых батареек, браслеты на запястьях будут из чистого, настоящего золота. Очки будут немного тяжелее, чем те, которые ты привык носить, с серебряными отражающими линзами. Конечно, они не смогут заменить тебе глаза, но...
 Специалист говорил, Шредер переводил.
 — Ричард, встань, пожалуйста, — одно нажатие кнопки приведет браслеты на руках в действие. Они засвистят: левое слегка выше, чем правое, — попробуй.
 Гаррисон повиновался. Раздались два разных свиста, тихие, но тем не менее, настойчивые.
 — Сейчас я поставлю мое кресло перед тобой, — сказал ему Шредер. — Не двигайся. Пусть твои запястья висят свободно, большие пальцы смотрят вперед.
 Захваченный внезапным возбуждением, Гаррисон с надеждой ждал, тональность свистов изменилась и почти сразу вернулась к нормальной. Гаррисон был разочарован.
 — Ничего, — сказал он. — А предполагалось, что я “увижу” вас или что-то в этом роде?
 — Нет, нет, конечно нет. Предполагается, ты просто должен знать, что что-то находится перед тобой.
 — Бесполезно! — оборвал его Гаррисон. Это утро истрепало его нервы: капрал слишком многого ждал от него.
 — Терпение, Ричард. Теперь включи очки. Для этого надо нажать кнопку еще раз.
 На этот раз послышалось потрескивание, похожее на щелканье счетчика Гейгера. Немецкий специалист встал прямо перед Гаррисоном, и щелканье заметно ускорилось. Он отошел назад, и щелканье затихло. Шредер объяснял его действия.
 — Я мог бы получить больше информации — расстояние, место расположения, мужчина — женщина, дружественный — недружественный, если бы он просто поговорил со мной, — предположил Гаррисон.
 — Но тогда ты бы зависел от него. Шумы прибора сильно разражали Гаррисона. Ему представлялись тусклые лампочки, вспыхивавшие во внутренностях какой-то непостижимо сложной машины.
 — Все это только портит дело! — огрызнулся он. Он сорвал повязки с запястий и бросил их на пол, стащил наушники с головы и отшвырнул их от себя. — Какого черта может принести мне вся эта щелкающая и свистящая дребедень?
 — Ричард, — голос Шредера пытался успокоить его, — ты...
 — Дерьмо! — орал Гаррисон. — Меня тошнит от этой чертовой игры. Я думал, что вы другой, Томас, и что я для вас больше, чем диковинный уродец. Но, господи, — это? Верните мне мою палку и ту жизнь, к которой я уже привык! — он развернулся, врезался в пластмассовый садовый стол, далеко отшвырнул его, поднялся и побежал к центральному зданию. Побежал безошибочно к центральному зданию и на полпути влетел прямо в объятия Вилли Кениха.
 Он знал запах лосьона после бритья, которым пользовался этот немец, знал силу рук, что держали его.
 — С дороги, Вилли, — прорычал он. — Я сыт этим дерьмом по горло!
 — Успокойтесь! — проворчал Кених. — Послушайте...
 Позади Гаррисона Шредер делал разнос специалисту. Разнос, какого свет не видел. И все это — на особенно ядовитом немецком языке. Затем послышался звук вытряхиваемых инструментов — всего, что было в саквояже, — и, наконец, хриплые, но такие же гортанные протесты самого специалиста.
 — Это стоит тысячу марок, — жаловался он. — Стоит ты...
 — Вон! — в конце концов заревел Шредер с такой силой, которую Гаррисон не мог и предположить в его голосе. Специалист собрал свои вещи и удалился.
 Несколько мгновений спустя Шредер приблизился к Гаррисону и Кениху. В его голосе слышалась боль, дышал он неровно. Дрожащей рукой он взял Гаррисона за локоть.
 — Это была ошибка, Ричард. Моя ошибка. Я хотел слишком много и слишком быстро. А этот идиот, он как пришелец, как инопланетянин, механический, неласковый, его ум понимает только одно — деньги, да и день сегодня был слишком перегружен. Даже зрячий человек нашел бы его.., слишком... — он закашлялся, и Кених немедленно подошел к нему. — Слишком перегруженным.
 Гаррисон чувствовал себя по-идиотски. Маленький, избалованный ребенок.
 — Вилли, кресло... — крикнул Гаррисон, поддерживая Шредера. — И Кених бросился за ним.
 — Я всегда пытаюсь сделать слишком много, — произнес Шредер. — И всегда слишком быстро. Это ошибка — можно сгореть. Все, что у меня есть, чего это стоит? А ты — я чувствую — незаурядный человек! — Он схватил Гаррисона за руку, и капрал почувствовал силу, прилившую к пальцам Шредера, как если бы он выкачивал ее из тела слепого.
 — Чего вы от меня хотите, Томас? — спросил он.
 — Я только хочу отдать, заплатить мой долг.
 — Нет, вы хотите еще чего-то, я знаю это.
 — Ладно. Ты прав. Но завтра будет достаточно времени для объяснений. А сейчас, все, чего я хочу, — это терпения с твоей стороны. Потом ты поймешь, а затем тебе придется потерпеть еще немного.
 — Очень хорошо, я буду терпеливым, — вздохнул Гаррисон.
 — Шесть месяцев, может быть, чуть дольше.
 — Что, — нахмурился Гаррисон, — что произойдет через шесть месяцев?
 — Уйдет один старик, — сказал Шредер. — Отживший свое старик с разодранными кишками.
 — Вы? Вы будете жить вечно, — Гаррисон попытался рассмеяться.
 — Да? Вилли говорит то же самое. Но скажи траве, что она не должна гнуться под ветром или высыхать при засухе, скажешь?
 — Что это? — воскликнул Гаррисон. — Вы не хотите моей жалости, но вы не трава, которую так легко пригнуть.
 — Но я чувствую, ветер уже дует, Ричард.
 — Вы будете жить вечно! — закричал Гаррисон, снова сердясь.
 Шредер сжал его руку еще сильнее, почти впиваясь в нее ногтями.
 — Это, возможно, — сказал он, — да, может быть, я и буду, с твоей помощью, Ричард Гаррисон, с твоей помощью.
 То, что осталось на вечер и остаток ночи, было странно пустым. Кених помог Гаррисону переодеться в серую рубашку и новый светло-синий костюм на ярко-красной подкладке с открытым воротом. Из нагрудного кармана торчал носовой платок. На ногах у него были синие замшевые туфли, которые, несомненно, уже вышли из моды. Гаррисон чувствовал себя лучше, чем когда-либо за последние несколько лет, и в то же время ощущал какую-то пустоту.
 В девять тридцать после небольшого ужина капрал и Кених отправились в бар. Он находился в личных апартаментах. Шредера, откуда из открытых окон с легким ветерком доносилась мелодичная музыка. Для Гаррисона были приготовлены плохой бренди и крошечные стаканчики сладкой, острой камандерии — еще одно напоминание о его днях на Кипре.
 Однако ночь была пуста, и Гаррисон начал чувствовать некоторую подавленность, может быть из-за выпитого. Он пил слишком много, болтал слишком много, слишком много работал на публику. Да, он работал на публику — на Шредера. Но промышленник оставался спокойным и невозмутимым.
 Мина, секретарша Шредера, сидела с Гаррисоном у стойки бара и, держа его руку, говорила на ломаном английском, что одновременно и привлекало, и отталкивало его. Его притягивала ее чувственность, а отталкивала непосредственная небрежная манера поведения. Его развлекало, когда она приказывала ему сделать что-нибудь тоном, не терпящим возражения. Он притворялся, что повинуется. Для него это ничего не значило, а только углубляло пустоту.
 Вики, казалось, избегала его. Она сидела за маленьким столиком со Шредером и весь вечер говорила по-немецки (Гаррисон не особенно хорошо владел им). В конце концов она извинилась и, не сказав “спокойной ночи”, вышла. Обратно она не вернулась. Только Кених держал псе под контролем.
 — Господин Гаррисон, вам уже достаточно! — вдруг сказал он около 11.30.
 — Ты так думаешь, Вилли? — Гаррисон похлопал Мину по руке. — И ты так думаешь, Мина?
 — Они оба, так думают, — сказал Шредер, который теперь сидел за стойкой бара, исполняя обязанности Кениха. — И я тоже. Кроме того, пришло время закрывать бары.
 — Закрывать бары? — повторил Гаррисон. — Я думал такие глупости происходят только в Англии.
 — Ведьмин час, — таинственно произнесла Мина.
 — Полночь? — До Гаррисона вдруг дошло, что было уже поздно.
 Внезапно он задал себе вопрос, почему напитки действовали на него сильнее, чем на других? Когда он напивался в последний раз — или хотел напиться — до такой степени? Черт побери, он пил не слишком много, — просто не привык пить много, вот и все.
 — Возможно ли, — он подбирал слова и выговаривал их с осторожной тщательностью человека, готового отрубиться, — мне попросить чашечку кофе? Или даже.., кофейник?
 Кених хихикнул и вышел из комнаты.
 — Хорошо, — сказал Шредер. — С Днем Первым, Ричард.
 — Чего?
 — Новой жизни здесь.
 Послышался звон чокающихся стаканов, но стакан Гаррисона оставался пустым. Он поднес его к губам, а затем нахмурился и спросил:
 — Новой жизни? За что, черт возьми, я пью?
 — За завтра, — ответил Шредер, — Завтра, и завтра, и завтра, — произнесла Мина. Она, наверное, тоже была чуточку пьяна...


* * *

 Гаррисон выпил много кофе, но все еще нетвердо держался на ногах, когда, наконец, встал с табурета. Однако он уже хорошо знал дом, поэтому никто не предложил ему помощь, когда он сказал “спокойной ночи” и вышел из бара.
 Через несколько мгновений он был у себя в комнате. Первой странностью, которую заметил Гаррисон, был свежий, приятный запах жасмина, который он сначала принял за ночное благоухание цветов в саду. Но, обнаружив, что окно закрыто, он снова втянул воздух и решил, что, возможно, этот аромат был остатком запаха дорогого аэрозоля — освежителя воздуха. Конечно, это могли быть и духи, но даже самая неряшливая горничная не вылила бы их на себя в таком количестве! И все-таки это была не прислуга Шредера, которую он мог нанять на работу или просто выпустить сюда. Однако, кровать его была заправлена, а в комнате немного прибрано.
 Его подушки были выложены в форме буквы V.
 Вики.
 Она говорила, что, возможно, будет подсказка. О'кей. Итак, она была здесь, дурачилась с его подушками, оставила ему приглашение.., и запах, за которым он последует!
 На этом этаже находились девять комнат, и, казалось, как раз с них и надо было начать.
 Он вышел из спальни и закрыл дверь. Крадущимися шагами Гаррисон мерил коридор от середины к концу и обратно, а затем — в противоположном направлении. У последней двери он уловил слабый, еле заметный запах жасмина. Когда он просунул голову в дверь, запах стал гораздо сильнее. Гаррисон задрожал от возбуждения, у него зазвенело в ушах. Он тихо вошел, прикрыл за собой дверь, дотронулся до выключателя и обнаружил, что тот выключен. К счастью, расположение комнаты было такое же, как и у него. Он пробрался к кровати, разделся, свалив одежду как попало на пол, и уже готов был откинуть покрывало. Стояла полная тишина, не слышно было даже тиканья часов и звука его сдерживаемого дыхания. Холодная рука коснулась его бедра и заставила замереть на месте. Она прочертила тропинку по его переду. Слегка дрожа, он почувствовал, как ее губы поцеловали его ниже живота, простое прикосновение.
 — Душ, — прошептала она, — я уже приняла, теперь — ты.
 — От меня пахнет? — слова получались густыми, как сметана.
 — Ты пахнешь.., прекрасно, — голос Вики был хриплым. — Но смой алкоголь с кожи и никотин с пальцев. Мужчины всегда слишком много курят, когда пьют. — Она томно водила пальцами вперед-назад, вперед-назад, время от времени захватывая его член на мгновение-другое, а затем снова отпуская. — Ну, иди же. Делай, как тебе приказали.
 — Да, мэм, — хотел сказать он, но ничего не получилось.
 Гаррисон быстро принял душ. Теперь, окончательно протрезвев, он облился ледяной водой и вернулся к ней, не вытерев тело досуха.
 — Вики, никаких табу, если ты скажешь быть осторожнее с тобой, уверен, я закричу, — произнес он, нырнув в постель.
 Она усмехнулась. Ее рот пылал, когда она целовала его грудь, пробуя его на вкус от сосков до пупка. Там она остановилась. Гаррисон не мог шевельнуться под ее руками и ртом.
 — Ричард, если бы ты только подумал сдерживаться со мной, — я бы закричала!
 Она повернулась, открывая для него свои теплые бедра. Они позволили своим пульсам забиться в унисон, когда начали наслаждаться друг другом...


* * *

 — Видишь? — спросил Томас Шредер у Мины. — Я был совершенно прав. Я догадывался, что произойдет что-то в этом роде. Нет, — я был уверен, мы думаем одинаково, Гаррисон и я.
 Голый, он лежал на кровати, вытянувшись во всю длину. Его живот был исчерчен сеточкой шрамов, узор которой расширялся к грудной клетке, охватывал левый бок и продолжался на спине. Однако, его тело было смуглым, и этот загар немного маскировал шрамы, так что тело его не было совсем уж отталкивающим. Шредеру можно было дать на десять-пятнадцать лет меньше его настоящего возраста. Но солнечный загар и хорошее психическое состояние не могли скрыть или компенсировать внутреннее опустошение. Но что было самым важным, — Томас Шредер спасся от взрыва, который не сделал его бесполым, по крайней мере не совсем.
 Мина была светловолосая и голубоглазая. В это мгновение ее волосы, как золотая вуаль, спадали на гениталии Шредера, но ее блестящие, как алмазы, глаза были прикованы к огромному, во всю стену, экрану кабельного телевидения, так же, как и глаза ее шефа. Изображение было достаточно четким, но чуть-чуть красноватым и расплывчатым, — эффект работы инфракрасной камеры в комнате Вики.
 Мина так же была обнаженной. Ее тело занимало то же положение, что и Вики по отношению к Гаррисону, но Шредер был пассивен, его рука неподвижно лежала там, где она упала, — на треугольнике ее курчавых волос. Она приподнялась на одном локте, ее свободная рука легко и нежно ласкала Шредера. Несколько минут она наблюдала за Гаррисоном и Вики.
 — Ты не концентрируешься, Томас, — сказала она.
 — Да? Пожалуй, да. Но все равно, то, что ты делаешь, — приятно.
 — Так ты никогда не получишь того, чего хочешь.
 — Нетерпение. Я всегда думал, что это — моя прерогатива, — его голос звучал удивленно. — Мина, будь умницей и полежи тихо. Я наблюдаю за Гаррисоном. Смотри, по-моему, это единственный способ для меня получить то, чего я хочу.
 — Но у тебя ничего не получается.
 — Мина, мне кажется, ты на самом деле думаешь, что я люблю созерцать эротические сцены.
 — А разве нет? Тогда почему ты смотришь их?
 — А почему ты?
 — Хочу и смотрю, — пожала она плечами.
 — Значит, это ты наслаждаешься созерцанием этой сцены, ты, а не я. Видишь ли, секс здесь несущественен, к тому же он совпал с нашим пребыванием в постели. Я просто изучаю Гаррисона. Все, что он делает.
 — Зачем?
 — Это моя забота, Мина. А твоя — в данный момент — ублажать меня.
 Вдруг Шредер возбудился. Пока они разговаривали, Мина смотрела на него. Но теперь она внимательно посмотрела на экран. Вики стояла на коленях, широко раскинув ноги и зарывшись лицом в подушку. Гаррисон стоял на коленях как раз между ее ног, держа ее за бедра, он глубоко входит в нее. При приближении к оргазму его дыхание стало резким. Микрофон, передававший звук в комнату Шредера, делал звук еще резче.
 Мина приняла то, что она увидела, как данный ей шанс, ее рот и рука со знанием дела пытались привести Шредера в форму, но бесполезно. Когда Гаррисон и Вики кончили в объятиях Друг друга, Шредер расслабился, и его возбуждение прошло. Мина не жаловалась (пожалуй, она и так говорила слишком много), но Шредер все-таки почувствовал ее разочарование и похлопал ее по гриве тщательно завитых волос.
 — Терпение, Мина. Эта ночь молода, как они. — Он кивнул на экран, затем посмотрел на свою любовницу. — И как ты. Скажи мне, что ты думаешь о Гаррисоне?
 — Честно?
 — Конечно, честно.
 — Я думаю, что, если ты не сосредоточишься на своем удовольствии, пока Гаррисон берет свое, мы останемся здесь до трех тридцати утра!
 — До пяти утра! — захихикал Шредер. — Да, у него молодое тело, и он голоден.
 — Вики тоже, — заметила Мина; — Смотри, она хочет его еще.
 — А он отвечает! И теперь она верхом на нем! Они великолепны.
 — Она удивляет меня, — позволила себе заметить Мина. — Я думала...
 — Милая девушка, как она? Вы все милые, моя дорогая. Но вдруг одна из вас находит своего, особенного мужчину, и тогда вам приходится делать это. Потому что таково правило, и вы обязаны сделать это. Да, а когда это случается, все табу рушатся. Конечно, есть и такие, которые видят не мужчину, а нули на конце его банковского счета.
 — Томас, это жестоко, — в ее голосе звучала непритворная обида. — Ты говоришь обо мне? Но ты же знаешь, что я люблю тебя. Я твоя любовница.
 — Моя оплачиваемая любовница. Но... — он пожал плечами, — может быть, поэтому я и не могу, а может быть, и нет. Понимаешь, сосредоточиться, значит напрячься, а для моего разрушенного тела напряжение значит боль, так вот, может быть, именно поэтому я и не могу.
 Он еще упорнее уставился на экран, картинки которого отражались в его очках. Шредер вслушивался в тихие шлепающие звуки любви, приближающейся к еще одному взрыву.
 — Но Гаррисон.., он ничего этого не знает. Сейчас он не знает ничего, кроме своей страсти. Возможно, еще страсти Вики. Он почти робот. Ему не надо сосредоточиваться, он не напрягается, не чувствует боли. Ну, может быть, чуть-чуть боли в сладкой конечной агонии, которая будет для него наградой, и подхлестнет его начать все снова.
 Пока он говорил, они оба наблюдали за происходящим на экране и видели, как Вики кончила, сидя на Гаррисоне. Их тела задрожали в унисон. Соски Мины набухли вместе с тем, как к Шредеру вернулась твердость.
 — Может быть, сейчас, Томас? — произнесла она, немного быстрее и более ритмично двигая рукой и раздвигая свои красивые ноги, пока его рука не скользнула по ее влажному месту.
 — Может быть, — ответил он, — но скорее всего, — нет.
 Она надула губы, на ее лице появилась недовольная гримаса, какие умеют делать только немецкие девушки.
 — Ты даже не пытаешься!
 — Нет, знаешь, наверное не получится. Они очаровали меня. Видишь, как они держатся, обливаются потом и упиваются друг другом? А Вики, она...
 — Она удивляет тебя даже сейчас? Да?
 — Этот мальчик, — произнес Шредер, меняя тему разговора, — я был таким же в его возрасте. У него есть жизненная сила.
 — Может быть, он копил ее?
 — О, да, я тоже так подумал, — кивнул Шредер. — Вынужденное воздержание. Его слепота. Но они держаться друг за друга, как влюбленные...
 — Любовь с первого взгляда?
 — И все-таки им мало. Она готова втянуть его в себя полностью, тело и душу. А он страстно желает быть втянутым. Они хотят исследовать, познать все и немедленно.
 — Томас, я... — в ее голосе появились усталые нотки.
 — Нет, нет! — успокоил он ее. — Мы должны это видеть. В этом есть какое-то необычное возбуждение. Послушай, Мина, ты сказала, что Вики — милая девушка. Да, она такая, но... — он помолчал. — Прежде, чем закончится эта ночь, Гаррисон войдет в нее третьим способом. И это будет в первый раз для них обоих.
 — Нет, ты ошибаешься, — ответила она.
 — Вот увидишь!
 — Нет, к трем часам все будет кончено. Они будут спать, как младенцы.
 — Пять утра, самое раннее, — настаивал Шредер. — И все произойдет так, как я сказал. Пари? Твой обычный чек дважды.
 — Ты, конечно, накормил его какими-нибудь своими грибами!
 — Нет, это я ел грибы.
 — Тогда они скоро устанут.
 — Мина, ты ошибаешься.
 — Ну как ты можешь быть так уверен?
 — Потому что я помню, как это было. Мина! Я помню это так хорошо.
 — Значит мой чек будет удвоен, — произнесла она, немного помолчав.
 Он кивнул, его глаза просто приклеились к экрану. Шредер знал, что эти деньги она никогда не выиграет.




 Глава 4


   —  День Второй, Ричард, — произнес Шредер после позднего завтрака. — Солнце поднялось уже высоко, а мы еще не начали. Что, поздно лег и много выпил?
 — Пожалуй, — согласился Гаррисон, чувствуя внутреннее опустошение.
 Пища была вкусная и обильная, и он знал, что силы скоро восстановятся. Он думал о прошлой ночи и о Вики и жалел о тех трех с половиной часах, которые они проспали (умерли?) в объятьях друг друга, перед тем как он вернулся в свою комнату.
 И ушел он вовремя, потому что через полчаса его разбудили снова. Теперь это была “няня”, сварливая старая фройлен (фрау?), явно привыкшая повелевать. Интересно, что бы она подумала, если бы вошла в комнату часом раньше, или, что еще хуже, вошла в комнату Вики?
 — Э... — (он не хотел показывать свою заинтересованность, но... ) — а где, кстати, Вики?
 — Вики? Она встала, позавтракала, поплавала в бассейне и вернулась обратно в постель. У нее не такое плотное расписание, как у тебя. К тому же, сегодня утром она выглядела очень усталой. Но не беспокойся, у нас будет поздний ленч, и тогда ты сможешь поговорить с ней, — сказал Шредер.
 Она, должно быть, встала сразу после того, как он ушел. Но не ошибся ли он, услышав в голосе Шредера странные задорные нотки. Гаррисон не мог решить окончательно.
 — Ты готов? — продолжил Шредер. — Ты, наверно, тоже спал не очень хорошо? Ты тоже выглядишь усталым.
 — Готов? — переспросил Гаррисон. — Шестое здание, большой секрет, будущее? уж я-то не уйду спать, обещаю.
 — Сначала в библиотеку, — сказал Шредер, — я хочу показать тебе кое-какие книги и задать несколько вопросов.
 Гаррисон вдруг почувствовал напряжение.
 — А это не будет так же больно, как вчера?
 — О, нет, — Шредер покачал головой. — Если я прав, ты даже найдешь все это очень интересным.
 Они допили кофе, и Гаррисон отвез Шредера к зданию библиотеки. Там Шредер открыл электронным ключом дверь, сделанную из бронированного стекла.
 Затем Гаррисон направил кресло к книжным полкам, рядами выстроившимся вдоль стен. Найдя книги, — сотни, тысячи книг, — он позволил руками пробежаться по их корешкам.
 — Эти полки всего лишь два метра высотой, — сказал Шредер. — Ненавижу высокие полки, до которых можно дотянуться только с помощью стула! Но они занимают все четыре большие комнаты на обоих этажах. Здесь более трехсот десяти тысяч книг. Твердые переплеты, мягкие переплеты, журналы, периодика, первые издания, редкие коллекционные экземпляры, бульварные издания. Да, но у них у всех есть одно общее. Можно сказать, единая тема.
 — Да что вы? — Гаррисон выразил вежливое любопытство.
 — Таинственное, необъяснимое, сверхъестественное, странное, тайные знания...
 — Колдовство? Я никогда особо не интересовался...
 — На полке, которой ты сейчас касаешься, — перебил Шредер, — стоят книги по сверхъестественному. Около двухсот томов. Справа от тебя — пятьдесят томов по одержимости, слева — тридцать — по алхимии. Здесь у нас астрономия, а дальше по правой стороне — астрология. По астрологии есть еще много книг.
 Теперь Шредер стоял. Он взял Гаррисона за локоть и подвел его к стеллажу, стоящему в стороне. Маленький столик около него был завален книгами.
 — Как бы то ни было, это моя любимая тема, видишь, у меня здесь есть даже стол, где я могу сидеть и читать, не поднимаясь в обсерваторию.
 Гаррисон почувствовал странный холодок. Как будто холодным ветерком подуло от его хозяина, ветерком, похожим на тот, что он почувствовал в саду, когда они искали грибы. Возможно, что-то произошло с голосом Шредера — он наполнился новой (сдерживаемой?) энергией.; Но сдерживаемый или нет этот холодок сказал Гаррисону: что бы Шредер ни говорил или ни делал, следующие несколько минут он будет абсолютно серьезен.
 — Ты помнить, что ты ответил вчера вечером, когда я сказал, что мне осталось жить мало времени? — спросил Шредер. — Ты сказал, что...
 — Вы будете жить вечно, — закончил за него Гаррисон. Когда он говорил, перед его внутренним взором возникло какое-то слово, оформилось и независимо от его желания сорвалось с губ. — Реинкарнация.
 Шредер тяжело задышал, а Гаррисон только улыбнулся. Он всегда быстро соображал. Через мгновение промышленник снова взял его за локоть.
 — Сядь, — он пододвинул Гаррисону стул. Они сели около стола, и Гаррисон услышал, как Шредер листает страницы книги.
 — Реинкарнация, да. Метаморфоза. Ты веришь?
 Гаррисон пожал плечами.
 — Наверное, я мало думал об этом.
 — Люди думают об этом с тех пор, как самые первые из них научились думать, — произнес Шредер. — И именно поэтому я есть и буду продолжать существовать! У меня более двухсот сорока работ по этому вопросу на всех языках, а их существует еще больше, тех, которых я не удостоил моей коллекции. И я скажу тебе кое-что. Чем старше человек становится, тем он больше об этом думает. Это — как вера в Бога, Чем ближе ты к смерти, тем чаще склонен верить.
 — И вы действительно верите, — произнес Гаррисон тоном, констатирующим факт.
 — Да, верю. Ричард, у меня есть сын. Благодаря тебе он все еще живет. Он здоров, он будет красивым, умным. У него будет все. Если бы у меня в запасе было двадцать лет, или даже десять, может быть, я смог бы найти путь вернуться — переселиться в тело своего сына.
 У Гаррисона возникло желание рассмеяться, но он ничего подобного не сделал, а просто сидел неподвижно. Он все еще чувствовал тот холодок, то напряжение в голосе Шредера, его руки покрылись гусиной кожей. Нет, это было неподходящее для смеха время. Этот человек был совершенно серьезен.
 — Вернуться в тело вашего сына? — наконец сказал Гаррисон. — Захватить его разум, вы хотите сказать? Вернуться как Томас Шредер?
 Он почувствовал отрицание Шредера, почувствовал, как тот затряс головой.
 — Нет, нет. Это невозможно. — (И снова — с видом абсолютной искренности и убежденности). — Это больше было бы похоже на партнерство. Я был бы Генрихом, а Генрих — мной. И мы продолжали бы жить вместе. Но.., у меня нет десяти лет. У меня нет даже десяти месяцев. Генрих маленький ребенок, почти младенец. Он ничего не знает. Вернуться в него, если это вообще возможно, было бы равносильно тому, что потерять себя. Я бы ничего не знал! Ты понимаешь?
 — В его неискушенном мозгу, вы, более опытный, разлились бы, растянулись бы, вас осталась бы только малая толика. Даже не зная этого, он изгнал бы вас. Ваша личность исчезла бы навсегда.
 — Точно! Твоя хватка удивительна. Теперь холодок усилился. Гаррисон понял, что Шредер наклонился ближе и почувствовал его горячее неприятное дыхание. Он вдруг испугался того, что Шредер мог сказать в следующую минуту. Но того, что произошло дальше, он никак не ожидал.
 — Ричард, а как же сны?
 — Сны? Какие сны?
 — Разве ты не видишь сны, когда спишь?
 — Ну, конечно, вижу, как и все, но недавно... — он замер на полуслове, мурашки побежали у него по спине. Судорожно глотнув воздуха, он представил себе наводящее страх лицо промышленника, каким он видел его у дверей “Европы” в Белфасте. И вдруг оно полностью совпало с другим липом, которое, как он думал, навсегда осталось в царстве ночного кошмара.
 Лицо в небе — лицо человека-Бога — лысая голова с куполообразным, лбом, огромные глаза за толстыми линзами.
 Гаррисон затряс головой, но бесполезно. Все больше деталей всплывало из того старого сна исключительно из-за вопроса Шредера, вспыхивая перед его внутренним взором, как кадры из какого-то старого фильма.
 Светловолосый, коротко стриженый человек стоит около серебристого “мерседеса” на вершине какого-то невозможно крутого утеса...
 Все закрутилось в мозгу Гаррисона.
 — Ричард, с тобой все в порядке? Голос Шредера, полный участия, казалось, доносился издалека, за миллионы миль отсюда. Он вытащил Гаррисона обратно в реальность. Но, хотя остаток его сна оставался в тумане, те два образа остались в его памяти резкими, нестерпимо яркими. Лицо человека-Бога в небе — лило Шредера, а стриженым человеком с “мерседесом” мог быть только Вилли Кених. Эти образы и еще один: горящий, завернутый, в коричневую бумагу сверток, кубик связанной энергии и слишком яркие опаляющие, ослепляющие свет и жар.
 Пальцы Шредера вонзились в его запястье.
 — Ричард!
 — Я.., в порядке. Вы что-то пробудили во мне. Что-то пугающее, забытое, что я вспомнил только сейчас.
 — Что? — Шредер не отпускал его руку. — Что я пробудил в тебе?
 — Память. Я вспомнил сон. Сон, который прежде часто повторялся. По крайней мере, его отдельные фрагменты. В этом сне я видел вас и Вилли Кениха.
 — Да? А когда это случилось? Тогда, когда ты узнал, что приедешь ко мне?
 — Нет, задолго до этого. Со мной что-то происходило в течение примерно трех недель. Повторяющийся кошмар, который возвращался все снова и снова. Предостережение. В нем были вы, Кених и бомба!
 — Бомба? — голос Шредера стал тихим до шепота.
 Гаррисон кивнул.
 — Последний раз, когда я видел этот сон, — в ночь перед “Европой”!
 — В ночь перед “Евро...” — повторил немец, его слова ослабли до выдоха.
 Первый раз в жизни Ричард Гаррисон порадовался, что он слепой. Порадовался по крайней мере тому, что не мог видеть лица Шредера. Но тем не менее, он его чувствовал. Взгляд удивления, медленно переходящий в...
 Во что? Недоверие? Надежду?
 ... Или триумф?


* * *

 — Гипнотизер? Вы серьезно? — Гаррисон еще не знал, что этот вопрос был недостоин его хозяина. Если Шредер сказал, что он сделает что-то, значит, он сделает это.
 — С твоего позволения, да.
 — Но зачем? Я не понимаю.
 Теперь они находились в обсерватории, в библиотеке Шредера. Они сидели за большим круглым столом в лучах солнца, падающих через закругленные окна. Поверхность стола была металлической, гладкой и прохладной. Шредер поднялся наверх в только недавно пущенном в ход крошечном лифте, установленном специально для его кресла-каталки. Гаррисон поднялся по лестнице.
 — Мне хотелось бы узнать те отрывки сна, которые ты можешь вспомнить. Хороший гипнотизер, возможно, смог бы вытащить их из тебя. Я знаком с некоторыми из лучших.
 — Но неужели это так важно? Я хочу сказать, что не могу даже вспомнить теперь, было ли это все на самом деле. Вы понимаете, что я имею в виду? Я могу что-нибудь напутать. Он мог мне присниться после взрыва, когда я был в госпитале.
 — Я так не думаю, — ответил Шредер. — Несколько минут назад ты был совершенно уверен. Нет, я бы предпочел верить, что это был знак. У тебя есть способности, Ричард.
 — Да, ну? Откуда вы можете это знать?
 — Из наблюдений, — ответил Шредер. — Например, твои инстинктивные реакции. Иногда ты как бы предчувствуешь событие, прежде чем оно произойдет. Возьми хотя бы нападение Гюнтера на нас в лесу. Ты чувствовал, слышал, знал, что он был там, даже прежде, чем я заподозрил это. А ведь я вижу очень хорошо. И я знал, что в лесу были люди.
 — Ну, это общепризнанный факт, что если теряешь какой-нибудь орган чувств, то оставшиеся четыре обостряются, пытаясь компенсировать потерю.
 — Со временем, да, — согласился Шредер. — Но твои четыре выжившие после катастрофы чувства не имели достаточно времени, чтобы развиться до такой степени, а раз развились, значит ты еще более необычен, чем я предполагал.
 — Так что насчет сна, который так сильно интересует вас?
 — Что? Могу ли я верить своим ушам? Как я мог быть частью того сна прежде, чем ты встретил меня!
 Гаррисон нахмурился, из глубин его сознания, казалось, поднимались глубокие тени.
 — Теперь я могу больше вспомнить.
 — Тогда продолжай, — сказал Шредер. — Продолжай, пожалуйста.
 — Там была девушка с огромными глазами и блестящими черными волосами.
 — В самом деле? У нее было имя?
 — Не могу вспомнить, — покачал головой Гаррисон. — Но... Я никогда не видел ее лица. Все, что я знал о ней, я знал прикосновением, иногда слышал что-то от нее, думаю, я знал ее тело, но не уверен.
 — А был в этом сне еще кто-нибудь, кого ты никогда не видел?
 — Да, мужчина, — Гаррисон попытался сосредоточиться, — Человек в замке. Никакого описания, но...
 — Да?
 — Кажется, он был высокий, худощавый и.., лжец. Обманщик!
 Шредер нахмурился и слегка отпустил запястье Гаррисона.
 — Что-нибудь еще о нем?
 — Только то, что я не мог добраться до него. Я пытался попасть к нему, но что-то сдерживало меня.
 — А какую роль я играл в твоем сне?
 — Не знаю. Лицо в небе. Ваше лицо. Я думал о вас, как о человеке-Боге.
 Шредер снова сжал его руку.
 — А Вилли?
 — Друг. Он.., показал мне дорогу. Это трудно объяснить. Он стоял на высокой скале, указывая путь, около него — ваш “мерседес”.
 — “Мерседес”, да, — кивнул Шредер. — Мой символ. Здесь, в Германии, у меня их несколько. Все они серебристого цвета. И за границей я всегда нанимаю такой же. Что еще?
 — Может... Машина?
 — Машина? Кажется, ты не совсем уверен. И я почувствовал, что ты произнес это слова с заглавной “М”.
 — Да, так и есть, вы правы.
 — И что это была за машина?
 — Я не совсем уверен насчет нее. Я не знаю, что это была за Машина. Но, кажется, я ехал верхом на ней.
 В бессилии Шредер затряс головой. Гаррисон почувствовал, что тот хочет знать еще больше.
 — Там трудно было разобрать детали, — сказал он немцу.
 — Снова ты предвосхищаешь меня, — быстро заметил Шредер. — Твое восприятие почти телепатическое. Но, пожалуйста, продолжай. Что еще ты помнишь из этого сна?
 — Еще только одно, — сказал ему Гаррисон, — собаку, черную суку.
 Шредер резко задышал и от возбуждения вскочил на ноги.
 — Собаку? Черную собаку? Суку? Господи! — он ударил кулаком в ладонь другой руки, затем заворчал и споткнулся, схватившись за край стола для поддержки. В следующее мгновение он покачнулся, прежде чем упасть на сидение. Его дыхание стало прерывистым от боли.
 — Полегче, — сказал ему Гаррисон. — Господи! Нельзя же гробить себя из-за какого-то чертова сна.
 Шредер фыркнул, а затем резко рассмеялся.
 — Чертова сна? Мой Бог — чертов сон! Ричард, чем больше я тебя узнаю, тем больше убеждаюсь, что ты.., что ты...
 — Что я?
 — Послушай, — сказал Шредер. — Это был не обычный сон, Ричард. Это было предвидение первого порядка. Но мне кое-что неясно. Если ты на самом деле видел эту бомбу в своем сне...
 — ..видел ее. Она взорвалась!
 — ..тогда почему ты вошел со мной в “Европу”?
 — Этот сон никогда не был достаточно четким. Мне никогда не удавалось привязать его к действительности. Да и почему я должен был это делать? Я видел этот сон в течение трех недель. В Северной Ирландии много парней видят во сне бомбы. И это ни с чем не связано. По крайней мере до тех пор, пока я, сидя на полу там, в вашей комнате отеля, не увидел саму бомбу, и понял, что сейчас произойдет. Но, вероятно, бомба отбросила все куда-то в мое подсознание. Господи, только сейчас это снова всплыло на поверхность, но даже теперь я не уверен до конца.
 — Ты разрешишь мне пригласить гипнотизера? Уверяю, это будет профессионал.
 — Если это доставит вам удовольствие. Но я все равно до сих пор не понимаю, к чему все это.
 — Очень хорошо, я попытаюсь объяснить, но чуть позже. Сначала пойдем со мной.
 Шредер встал и подвел своего собеседника к дальнему краю стола, который по существу образовывал платформу большого отражающего телескопа. Он поместил руки Гаррисона на цилиндрическое тело инструмента и позволил его пальцам определить очертания прибора.
 — Телескоп, — сказал Гаррисон. — Для...астрологии!
 — И астрономии тоже, — ответил Шредер, — но в основном, да, для астрологии. Это древняя и довольно точная наука. Моего личного астролога зовут Адам Шенк. Он претендует на то, что происходит от Блистательного Порты. Порта изобрел фотографию, написал часто не правильно цитируемую “De Furtivis Literarum Norils” и несколько томов по астрологии, геометрии, астральному проецированию и силе человеческой мысли. Он также написал памфлет на реинкарнацию, очень редкая копия которого есть у меня в библиотеке. Я полагаю, что заявление Шенка гениально, потому что он, похоже, сохранил и расширил многие аспекты деятельности Порта.
 Шенк приезжал ко мне сюда три недели назад. Он работал, ел, спал, занимался и делал выводы здесь, за этим самым столом, почти в полном одиночестве. Часть из того, что он рассказывал, навела меня на мысль связаться с тобой и привезти тебя сюда. К тому времени я уже решил обеспечить тебя — выплатить свой долг, но после того, что рассказал мне Шенк... — Гаррисон ощутил, как Шредер обреченно пожал плечами. — Теперь это получило дальнейшее развитие.
 — На самом деле, — сказал Гаррисон, — я отчасти знаю, что связан с вами. Не знаю как и почему, но чувствую эту связь. Это очень расстраивает меня. Недостаток информации может быть хуже, чем слепота. Все связано в один огромный узел. И мне надо распутать его. Где все это началось?
 — Для меня это началось в гитлеровской Германии, — начал свой рассказ Шредер. — У фюрера в чести были те, кто пользовался черной магией, темными силами. И они действительно пользовались. Они задавали ему вопросы, а он обращался за ответами к черным силам. Он верил в метафизическую силу разума. И, поверь мне, он несомненно обладал такой силой или, если ты сомневаешься, послушай его речи. Это были не просто громкие слова, Ричард.
 — Может быть, он просто хватался за соломинку, как мы, — сказал Гаррисон. — Я имею в виду его военные усилия.
 — Я не знаю. Конечно, он был сумасшедшим. Но если это могло помочь ему править миром, тогда он должен был попробовать. Но все же, он занимался этим поверхностно. Однако в его окружении были... Одно время я был очень дружен с одним из них. Даже несмотря на то, что я всегда считал его человеком с причудами. Определенные эксперименты, в некоторых из них я сам принимал участие, помогли мне убедиться, что потусторонний мир существует более реально, чем это может объяснить официальная наука. Возможно, по мне и незаметно, но у меня очень сильно развита интуиция.
 — Я заметил, — ответил Гаррисон с кривой усмешкой, — вы часто действуете интуитивно, как и я.
 — Но я также и восприимчив. Кстати, мои предчувствия чаще срабатывают, чем подводят меня. Надеюсь, что скоро мне удастся доказать, что ты — тоже сосуд.
 — Сосуд?
 — Приемник для неких сил, которые мы обобщенно называем экстрасенсорными.
 — Продолжайте дальше, — помолчав, сказал Гаррисон.
 — Ну, а в конце войны, после крушения я заинтересовался, скажем так, тайными науками. Я никогда не афишировал этот интерес. То, что я узнал, было выгодным. Понимаешь, в бизнесе я тоже действую интуитивно. К одна тысяча девятьсот пятьдесят второму году я был миллионером, а к пятьдесят седьмому — мультимиллионером. Сейчас..? Скажу в двух словах: я очень, очень богат.
 Однако я не хочу утомлять тебя всей этой историей, — она займет слишком много времени. Просто верь мне, когда я говорю тебе, что до тонкостей изучил некоторые тайные науки. Конечно, я в них не мастер, нет, потому что я начал слишком поздно, но я постоянно общаюсь с мастерами.
 Адам Шенк один из них. Он настоящий астролог, великий сновидец и толкователь снов. Короче говоря, он один из столпов экстрасенсорики, а что касается того, почему он пришел ко мне, то он сказал, что я нужен ему, что влияние космоса на мою жизнь приходит в фокус. И что точка Духа лежит в каком-то постороннем человеке, иностранце, которому я должен вернуть большой долг.
 — То есть во мне, — сказал Гаррисон.
 — А в ком же еще? Поэтому Шенк пришел, составил мой гороскоп, моих ближайших друзей и твой...
 — Мой? — Гаррисон почувствовал легкое раздражение.
 — Да, это было необходимо. Если эта мысль тебя обижает, тогда извини. Но к тому времени я уже собрал вместе так много твоих, скажем так, “черточек”, что это было нетрудное задание. И так как ты был явно определен моим собственным гороскопом, я потребовал, чтобы он сделал и твой.
 Раздражение Гаррисона прошло, теперь разговор развлекал его. Внезапно все происходящее показалось ему забавным и смехотворным.
 — Я слушаю, — сказал он, — и пытаюсь не потерять нить рассуждений, но...
 — Тише! — резко оборвал его Шредер. — Нить рассуждений, говоришь? Да уж, лучше тебе не терять эту нить. Мы сейчас говорим о твоем будущем. А может быть, и о моем будущем... — И снова странный холодок обдал Гаррисона из ниоткуда.
 — Прогнозы Шенка, — продолжил Шредер, — все еще здесь, на этом самом столе. — Послышался шорох бумаг. — Вот твой. Подержи его, пока я буду читать. Если ты не веришь мне, возьми его к Вилли и попроси прочесть.
 Полоска картона дюйма три шириной и девять длиной, тяжелая, как приказ о смертной казни, легла в руку Гаррисона. Он протянул ее на голос Шредера.
 — Ладно, — сказал он, — что там? Шредер собрался с духом.
 — Всего лишь набор слов. Некоторые связаны между собой, некоторые — сами по себе, написаны чернилами в столбик с левой стороны полоски. С правой — находится шкала времени. Готов ли ты, Ричард Гаррисон?
 — Что, все так плохо?
 — Все.., замечательно. Гаррисон кивнул.
 — Посмотрим, найду ли я это замечательным, — произнес он.
 — “Ричард Гаррисон”, — начал Шредер. — “Темнота. Шкала времени: сейчас”.
 "Предверие ада. Шкала времени: через шесть месяцев”.
 "«ВК» и Черная Собака, "С" ? Шкала времени: к трем годам”.
 "Девушка "Т". Шкала времени: через восемь лет”.
 «„РГ“ — „ГШ“...»
 «Свет!»
 Гаррисон похолодел, по его телу снова побежали мурашки. Он вздрогнул.
 — Вы что-нибудь понимаете? — с дрожью в голосе спросил он.
 Шредер видел его состояние, но тем не менее вернул ему вопрос обратно.
 — А как бы ты прочитал это?
 — Мумбо-юмбо!
 — Не правильно! У этого есть смысл. Ты сейчас слепой и шесть месяцев ты будешь жить без смысла, как бы в преддверии ада. Затем произойдет судьбоносная перемена. Ее свершат “ВК” и Черная собака, “С”. Через три года ты встретишь девушку, “Т”, с которой твоя связь должна продолжаться в течение четырех лет до...
 — До Машины, — произнес Гаррисон.
 — Да.
 — А “ВК” ? А “РГ” — “ТШ” ? — Гаррисон знал ответы, но хотел услышать их от Шредера.
 — Вилли Кених, Ричард Гаррисон, Томас Шредер, — ответил тот.
 — А свет? — голос Гаррисона был очень тихим.
 — Если темнота означает слепоту, то свет может значить только зрение.
 — Через восемь лет я снова буду видеть?
 — Похоже, что так.
 — Но как?
 — Новые хирургические технологии, почему бы и нет?
 — То есть мне сейчас кинута соломинка. Очень странное ощущение.
 — Я знаю, — ответил Шредер. — О, я так хорошо знаю это! Но ухватись за нее, Ричард, и цепляйся за драгоценную жизнь. Верь мне, ты не одинок.


* * *

 — А чьи еще гороскопы у вас есть? — спросил Гаррисон после нескольких минут молчания.
 — Вилли Кениха, — ответил Шредер. — Моего сына, Генриха. Моей жены, мой собственный и Вик... — от попытался оборвать последнее слово, но было уже поздно.
 — Вики? И что там у Вики?
 — Ничего! — Шредер попытался уйти от ответа. — Она просто была здесь, когда приехал Шенк, вот и все. Ее гороскоп никак не связан с тобой. Никакой связи.
 — Никакой связи? Между Вики и мной? Да нет же, должна быть. Прочитайте мне его, пожалуйста.
 — Но, Ричард, я...
 — Вы ничего не знаете об этой связи, — сказал Гаррисон, даже не представляя, что, на самом деле, Шредер знал о ней все. — Пожалуйста...
 Шредер вздохнул.
 — “Вики Малер”, — начал он и, сразу же остановился.
 — Пожалуйста! — взмолился Гаррисон.
 — Ну, как хочешь. — Теперь голос немца был больше похож на карканье. — “Вики Малер, темнота. Шкала времени: сейчас”.
 — “Смерть. Шкала времени: через год!"
 — Нет! — закричал Гаррисон. Он потянулся вперед и выхватил картонку из пальцев Шредера, действуя инстинктивно, но абсолютно точно. Скомкав картонку, он бросил ее на платформу телескопа. Шредер схватил его за трясущийся сжатый кулак.
 — Ричард, Шенк мог и ошибиться. Такое тоже случается. Он всего лишь человек. И он будет готов допустить, что мог ошибаться. — Он помолчал. — Но не.., часто.
 Лицо Гаррисона исказилось, зубы сжались.
 — Вики должна умереть? Как? Почему?
 — Вики приехала сюда из санатория Зиберта, где он проверял ее глаза. Зауль надеялся, что, возможно, есть шанс хотя бы частично вернуть ей зрение. Пока она была там, он обнаружил болезнь. Очень редкую. Он знает, что именно из-за нее Вики ослепла и что это заболевание прогрессирует. Один из видов рака. Сейчас как раз переломный момент. Насколько он переломный, покажут результаты анализов, которые будут готовы послезавтра.
 — А Вики знает об этом?
 — О, да. О болезни, но не о гороскопе.
 — И что эти анализы покажут вам?
 — Сколько времени ей осталось.
 — И никакого лечения?
 — Об этом даже нет и речи.
 — Вы сказали мне, что этот гороскоп может ошибаться.
 — Я.., солгал.
 — Этот Шенк, должно быть, мошенник! — взорвался Гаррисон. — Он наверняка знал, что она была в санатории. Должно быть, узнал почему. Он связался с Зибертом. Он жулик. Если она должна умереть... — он почти задохнулся на этом слове, — ., она должна умереть. И зачем этот таинственный ублюдок вытащил такое на свет?
 — Нет, нет, Ричард, — Шредер попытался успокоить его. — Адам — хороший друг. Я знаю его более двадцати лет. Он очень честный человек.
 Гаррисон схватил смятую картонку и свой гороскоп и засунул их в карман.
 — Я попрошу Кениха прочитать их мне.
 — Неркели ты думаешь, что я буду врать тебе в таких вопросах? — вздохнул Шредер.
 — Допустим, что я не хочу верить вам. Но я верю. И я слеп! У Вилли хорошие глаза. Подтверждение уничтожит мои сомнения.
 Гаррисон почувствовал, что Шредер кивнул.
 — Очень хорошо. Я понимаю, каково тебе сейчас.
 — А что там с вашим гороскопом? — спросил Гаррисон, — и Вилли?
 — Вот мой, — Шредер вручил ему карточку. — Там все просто: “Томас. Смерть. Шкала времени: через шесть месяцев”.
 Гаррисон схватил Шредера за руку.
 — Господи! Этот Шенк — кровавый убийца. Нет, — колдун. Разве вы не видите, что он колдун? Он сказал вам, что вы скоро умрете, и вы, доверяя ему, просто настраиваете себя на смерть!
 — Нет, — ответил Шредер, на фоне страсти Гаррисона его голос звучал тихо. — Я знал об этом раньше, чем Адам сказал мне, даже раньше, чем об этом сказали мне мои доктора. Они только подтвердили то, что я сам чувствовал внутри. Мои кишки сдают.
 — Но всему этому нет никаких доказательств, — Гаррисон безумно помотал головой. — Ничего из этого не должно произойти. Это всего лишь гороскопы, и все. Да к тому же еще и отвратительно составленные! Я все еще думаю, что этот Шенк — шарлатан.
 — А мои доктора? А Зауль Зиберт? — Шредер покачал головой. — Нет, время покажет тебе, как ты ошибаешься. — И снова Гаррисон почувствовал неестественный холодок.
 — А что там насчет Вилли Кениха? — спросил он. — Он тоже будет принесен в жертву этой сверхъестественной чепухе?
 — Нет, с будущим Вилли все в порядке. В ею гороскопе говорится: “В. Кених. Шкала времени: шесть месяцев”, а дальше только одна единственная запись. Просто твое имя: “Ричард Гаррисон”.
 Гаррисон опять затряс головой.
 — Видите? Никакого смысла.
 — Но почему тогда это так беспокоит и злит тебя?
 — Я.., я не знаю. Послушайте, давайте играть начистоту?
 — Очень хорошо, — сказал Шредер, — скажи мне, только честно, что ты думаешь обо всем этом.
 Гаррисон кивнул и облизнул пересохшие губы.
 — Вы верите, что по прошествии шести месяцев вы умрете?
 — Я знаю это.
 — И что где-то через восемь лет вы возродитесь, переселитесь.., в меня?
 — Это возможно, но не без твоей помощи. По крайней мере, не без твоего разрешения.
 — Каким образом?
 — Сначала ты должен принять главное. А затем, когда я приду к тебе, ты должен принят; — меня.
 — Два разума в одном теле?
 — Я уже говорил тебе, что это не совсем так Скорее, объединение разумов. Мы не будем осознавать, что нас там двое. Я буду тобой, а ты — мной.
 Гаррисон, нахмурившись, покачал головой.
 — Бесполезно. Я, наверное, не понимаю, что такое реинкарнация.
 — Странно, — сказал Шредер. — Такой умный человек, как ты... Да спроси любую амебу...
 — Амебу? Еще загадки?
 — Послушай, — сказал Шредер, — что такое амеба если не классический случай продолжительной реинкарнации? Мы могли бы принять за факт, что любая амеба, которую мы видим в микроскоп, является оригинальной первичной амебой из доисторических океанов. Карнокинез не только подтверждает преемственность видов, но и их оригинальную тождественность.
 — Но мы не одноклеточные организмы, — заметил Гаррисон.
 — Я знаю о нескольких своих предыдущих жизнях. — Шредер проигнорировал его замечание. — Их открыли при помощи гипноза. Если бы ты тоже, под гипнозом, “вспомнил” прошлые жизни, это было бы еще одним примером нашей совместимости.
 — Но вы все еще не предъявили мне никаких доказательств.
 — Доказательства предъявит время. Но, пожалуй, есть еще кое-что, что поможет мне убедить тебя.
 — И что же это?
 — Ты упомянул собаку из своего сна. Черную суку. И ты знаешь, как я отреагировал, когда ты сказал мне об этом.
 — Да. Ну и что?
 — Сейчас ты слышал о Черной собаке, “С”, упомянутой в гороскопе Шенка.
 — Совпадение, — пожал плечами Гаррисон.
 — За день до того, как Шенк приехал сюда, я получил письмо от одного человека из Миндена. Его имя Ганс Хольцер. Мы с Гансом давно знаем друг друга. Раньше он был психиатром, работал с контуженными на войне людьми. Он и сейчас психиатр, но только работает с собаками. Доберманами. Черными суками. Он тренирует их для слепых людей. Это самые лучшие, самые дорогие и самые необычные собаки-поводыри во всем мире. Я написал ему, что хотел бы приобрести для тебя такую собаку. И это было до Шенка, до того как я узнал о собаке из твоего сна. Подожди...
 Он встал, подошел к телефону, набрал номер.
 — Мина, мне требуется первое письмо к Хольцеру, написанное три недели назад. Да, мои собственные распоряжения о собаке для Ричарда Гаррисона. Пожалуйста, пусть кто-нибудь принесет его мне к двери библиотеки. Спасибо... — он положил трубку и повернулся к Гаррисону.
 — Ты можешь взять и это письмо, чтобы Вилли прочитал его тебе.
 — Хорошо, — сказал Гаррисон. — Допустим, я верю вам. Может быть, я схожу с ума, но как бы то ни было, я вам верю. Однако скажите, почему вы так уверены, что я приму эту собаку-поводыря?
 Он почувствовал, что Шредер улыбнулся.
 — Но ведь это очевидно, что возьмешь! Вера немца в тайный порядок вещей начинала раздражать Гаррисона. Внезапно он почувствовал, что с него довольно этой библиотеки и обсерватории. Он встал.
 — Мы закончили?
 — Да, закончили. Закончили на сегодняшнее утро. Слушай, солнце сегодня такое теплое, почему бы нам не поплавать, а? Вики тоже собиралась. Она любит воду. Ленч будет позднее, а в полдень...
 — Другое здание?
 — Да. Там ты узнаешь, что все это действительно существует, а не просто вереница совпадений. И, между прочим, когда я расспрашивал о твоем сне, это тоже не было совпадением.
 — Я ни на минуту не сомневался в этом.
 — С тех пор, как взорвалась бомба, во время моего долгого, хотя и бесплодного, несмотря на все затраченные усилия, выздоровления, я тоже видел сон. Это был всегда один и тот же сон: свет, сияющий в темноте. А когда я приближался к этому свету, я обнаруживал, что это зеркало.
 — Зеркало?
 — Самое настоящее, Ричард. Полированное стекло. И когда я заглядывал в него, там было не мое лицо, — я видел твое лицо! И ты, Ричард, не был слеп, потому что ты видел меня, и ты улыбался, — Шредер вдруг вздрогнул, — хотя и очень странной улыбкой...




 Глава 5


 Когда они вышли из здания библиотеки, Вилли Кених ждал их с письмом к Гансу Хольцеру.
 — Отдай его Ричарду, Вилли, — сказал Шредер, — позже он попросит тебя прочитать это письмо. А сейчас мы собираемся поплавать. Погода очень теплая и вода прибавит нам аппетита.
 Позже, когда они сидели на солнышке на краю бассейна, Шредер заговорил с Вики.
 — Дорогая моя, тебе надо быть осторожнее. Я в первый раз вижу у тебя синяки! Представляю, как ты здорово обо что-то ударилась! Я думал, ты справилась с этой проблемой много лет назад.
 — Незнакомая обстановка, — сразу ответила она. — И ударилась я не особо сильно. И это не моя вина. По-моему, не столько я налетаю на вещи, сколько вещи налетают на меня! — засмеялась она.
 Гаррисон тоже тихо рассмеялся. Но только Шредер знал, над чем они смеются.
 Подошло время ланча и прошло, и позже, после долгих прохладительных напитков в баре (безалкогольных напитков, как подметил Гарри-сон), он и Шредер отправились в шестое здание.
 Здесь царила совсем другая атмосфера: библиотека пропахла бумагой и типографской краской, старыми словами из старых книг. Здесь же пахло совсем по-другому. Это было как вхождение в берлогу какого-то неизвестного зверя.
 — Ну, — сказал Шредер, когда они вошли и за ними закрылись двери, — что твои экстрасенсорные способности говорят тебе о том месте, мой юный друг?
 Экстрасенсорные способности, вот оно. В самом вопросе была подсказка.
 — Лаборатория, — ответил Гаррисон, почти не думая. Он наклонил голову вперед, втянул воздух, прислушался к тишине. — Исследовательский центр. — Он почувствовал, что это произвело на Шредера впечатление. — А что исследовать? Ну, конечно, экстрасенсорные способности! Место, чтобы измерять неизвестное, зондировать непостижимое.
 — Очень мудро, — сказал Шредер. — Как многое из того, что ты говоришь, противоречит твоей молодости. Я уверен, что ты жил раньше, Ричард Гаррисон.
 — С чего начнем? — спросил Гаррисон. — И что будем делать?
 — Измерять неизвестное, — сразу же ответил Шредер. — И начнем прямо сейчас.
 — Вы хотите сказать, что я прав? Стопроцентно? Это лаборатория экстрасенсорики? — в голосе Гаррисона прозвучало удивление.
 — Да, ты прав на все сто. Это комплекс машин, можно даже сказать, — одна большая машина, создающая идеальную среду для тестирования экстрасенсорных способностей.
 — Вы хотите сказать, все здание.., одна большая...
 — А! Я вижу вопрос, написанный на твоем лице, — произнес Шредер. — Ты спрашиваешь, возможно ли, что этот комплекс и есть та Машина из твоих снов? У меня тоже возник вопрос. Может ли быть такое, что я со временем приду к тебе посредством такой вот машины, как эта?
 Он жестом руки обвел комнату, все здание.
 — Вы поднимали сейчас руки?
 — Да.
 — Я знал, что “да”. Может быть, все-таки в этом что-то есть. Но нет, я больше ничего не знаю о Машине из моего сна.
 — Знаешь, Гитлеру тоже снилась какая-то Машина, — сказал ему Шредер.
 — Его военная Машина? Могущество Отечества? Десять миллионов солдат на марше? Да, я знаю об этом.
 — Нет, машина другого рода. Какая-то экстрасенсорная машина. Приспособление открывать скрытые психические силы человека. Он даже начал строить одну такую.
 — Вы видели ее? И там вам пришла мысль обо всем этом?
 — Нет, та машина была совершенно другой. Все, что находится здесь, — это игрушки по сравнению с той. Машина Гитлера была задумана не для того, чтобы читать и измерять психику, а для того, чтобы изменять ее, поднимать выше всех известных уровней сознания и способностей.
 Буквально, создавать суперлюдей! Я не занимался ею, но знал многих людей, кто был к этому причастен. Она называлась Берлинский Проект. Высший уровень секретности. И, что довольно странно, одним из главных членов этой команды был Ганс Хольцер.
 — Человек, тренирующий собак-поводырей?
 — Да. Его работа заключалась в определении деятельности сознания, или психики. Его квалификация, как ты понимаешь, не ограничивалась чисто психиатрией. Он родился в семье прекрасных медиков и был искусен во всех областях знаний и наук, имеющих дело с психикой. Его отец стоял у истоков неврологии. Мать была хирургом, а сам Хольцер был одним из первых, по настоящему эффективных невропсихиатров.
 Гаррисон изложил свое мнение более сжато.
 — Безупречное происхождение, — сказал он. Шредер фыркнул.
 — В любом случае, необычное.
 — И он тренирует собак-поводырей. Не закапывает ли он свой талант в землю?
 — Понимаешь, он хороший человек, — сказал Шредер. — Но он находится в розыске. К концу войны союзники кое-что знали о Берлинском Проекте, но захотели узнать еще больше. Вернись он к старой работе, какой бы блестящей она ни была, с ним было бы покончено: рано или поздно его выследили бы через эту работу. И, конечно, его настоящее имя — не более Хольцер, чем, мое — Шредер. Что касается обучения собак-поводырей — это самое малое, на что он осмеливается, чтобы использовать данный ему талант.
 — Не понимаю, — покачал головой Гаррисон.
 — Да? Но ты знаешь, что у собак тоже есть сознание? Они высокоразумные существа. А сознанием можно.., управлять.
 — Он “промывает мозги” собакам?
 — Можно сказать и так. Но, насколько мне известно, его методы идут гораздо дальше и превосходят обычные системы обучения. Основными принципами при обучении животных являются страх наказания или поощрение. Но не у Хольцера. Как он делает это точно я не знаю, но его методы говорят сами за себя. Тебя никогда не интересовало, что стало с твоей старой одеждой и формой? Или зачем нам потребовались все те образцы.., ну, тебя? И фотографии, пленки с записью голоса? Теперь до тебя доходит, почему одна из собак Хольцера стоит так много? Она будет не просто собака, Ричард. Она будет чудо!
 — Итак, он “промывает мозги” собакам при помощи машины, да? Такой же, которую Гитлер хотел использовать для производства суперлюдей, но меньшего масштаба. А он производит суперсобак.
 — Нет! — мгновенно возразил Шредер. — Я этого не говорил. Возможно, Ганс и построил меньший комплекс приспособлений, но вряд ли в масштабе той машины, которую представлял себе фюрер. Даже если бы у него и были деньги, об этом все равно не было бы и речи. Насколько я знаю, во всем мире был один единственный человек, который знал технологию постройки такой машины, но он умер, когда Восточный Берлин кишел русскими. Ходили слухи, что он спасся, пока недавно израильтяне вроде бы не выследили его в Бразилии, но я думаю, он мертв. Его звали Отто Криппнер. Он был настоящим нацистом и, по-моему, сумасшедшим... Все-таки эти машины, — снова обводящий жест, — не того порядка. Они всего лишь, как ты сказал, машины для измерения неизвестного, для зондирования непостижимого.
 Гаррисон слепо смотрел по направлению голоса Шредера, и недовольство медленно исчезало с его липа.
 — Ладно, — сказал он, — я понял. Вы хотите протестировать меня, и я хочу, чтобы меня протестировали. Может быть, я — экстрасенс? Не знаю. Но раньше, да, я довольно часто чувствовал, что жил прежде. Я смотрел в справочнике, скептики называют это ложными воспоминаниями — парамнезией. Возможно, меня интересовали подобные явления больше, чем это было необходимо. Но...
 — Спасибо за понимание. Гаррисон кивнул.
 — Лучше сначала расскажите мне точно, что у вас здесь. То есть, я хочу сказать, что знаю — у вас здесь машины, но какие машины? Что они из себя представляют?
 — Машины без моторов! — сразу же ответил Шредер. — Они придуманы, чтобы использовать скрытые силы человеческого сознания, — хотя это и требует определенного таланта. Еще у меня есть оборудование для тестирования телепатических способностей. Ты знаешь, что это такое?
 — Это значит — видеть далеко, но без телескопа и бинокля, а только при помощи внутреннего зрения.
 — Внутреннего зрения... — повторил за ним Шредер. — Отлично!
 — Что еще?
 — У нас также есть камера Гансфилда, чтобы вызывать максимальную экстрасенсорную восприимчивость; приспособление, предназначенное помогать самогипнозу, так что мы можем предпринять попытку маленького разведывательного ясновиденья. Что касается более мирских тестов, то у нас есть довольно сложная машина, работающая с карточками Зенера, и другие подобные приспособления, широко использующие работы Раина. Знаешь, Раин “изобрел” экстрасенсорику. А еще есть кости, выбрасываемые механически в запечатанной камере, для определения способностей к психокинезу, кабинки для двусторонних телепатических исследований; размагниченные комнаты для телепортации и левитации.., и многое другое. С чего бы ты хотел начать?
 — Я в ваших руках, — Гаррисон пожал плечами.
 — А сам-то ты как считаешь? То есть, я имею в виду, если ты настроен отрицательно...
 — Нет, я настроен положительно. Чутко.
 — Хорошо!
 Это было в два сорок пять дня. В половине одиннадцатого вечера они покинули лабораторию. К тому времени Гаррисон чувствовал себя потрясенным. Шредер ликовал. И оба падали с ног от усталости.
 Но они заключили соглашение.


* * *

 Через час Гаррисон пришел в бар. Несмотря на поздний час он чувствовал необходимость выпить. Шредер разрешил ему пользоваться баром в любое время. Вилли Кених был там, смешивая напитки для Вики. Она уже выпила несколько порций, но была совершенно трезвой. Вики сидела на табурете около стойки бара. Гаррисон, как только вошел в комнату, сразу определил место, где сидит Вики, — по ее духам. Двое из охранников Шредера сидели за столиком в углу, играли в карты и пили шнапс. Признаков присутствия самого Шредера не было.
 Гаррисон нашел табурет около Вики и сел. Он взял ее руку.
 — Привет, — тихо сказал он, — я рад, что ты здесь. — Он хотел добавить: я ив мог уснуть и боялся, что ты уже спишь, — мне не хотелось бы будить тебя...
 Возможно, она поняла, потому что сжала его руку, и он почувствовал тепло ее улыбки.
 — Я загадала на монетку: решка — пойду спать, орел — пойду в бар. Выпала решка.
 — Так почему же ты здесь?
 — Мне пришлось бросать монетку пять раз! Нет, а если серьезно, я подумала, что ты тоже можешь прийти выпить перед...
 В дальнем углу один из охранников грубо захохотал и хлопнул по столу рукой, другой глухо выругался. По-видимому, это относилось к их карточной игре.
 Кених почувствовал, что между двумя молодыми у стойки бара возникла определенная атмосфера. Он ничего не знал об их связи, но чувствовал, что что-то между ними происходит. Непонятная грусть и страстное стремление друг к другу, но не по принуждению. Это было время для личной жизни. Он резко указал рукой в сторону углового столика.
 — Вон! — произнес он грубым, как наждачная бумага, голосом. — Поздно.
 Недовольно ворча, те двое поднялись на ноги и подошли к стойке бара.
 — Если вы не возражаете, — сказал один из них по-немецки, — мы возьмем с собой бутылку.
 — Я возражаю, — тихо произнес Вилли. — Вон отсюда!
 — Нет, подождите... — начал второй охранник.
 Кених заворчал и начал выходить из-за стойки.
 — Пусть забирают свою бутылку, — быстро сказала Вики. — Я оплачу.
 Кених замолчал, пожал плечами.
 — Как хотите, фройлен.
 Он передал им бутылку, и двое мужчин вышли. Теперь они вели себя тихо и спокойно.
 — Хорошо, — кивнул Кених с добродушной улыбкой. — Мне надо отойти. Вы меня извините? У меня кое-какие дела, позже я приду и приберу здесь.
 — Вилли, пожалуйста, не уходи, — сказал Гаррисон. — Видишь ли, я очень надеялся найти здесь тебя: хотел спросить кое-о-чем.
 Это, казалось, расстроило Кениха.
 — Об экстрасенсорном здании? Я почти ничего не знаю об этом месте.
 — Вилли, ты должен понять, — я слепой. Слепой по-настоящему. И мне приходится на веру принимать слова Томаса по поводу того, что там происходило...
 — Ричард... — Кених опустил слово “сэр”, его голос звучал натянуто, — нельзя говорить об этом здании в присутствии.., даже в присутствии...
 — Я собираюсь наверх, — сдержано сказала Вики. — Мне уже достаточно. В мои планы не входило напиваться.
 Она положила руку на колено Гаррисона, слегка сжала его, встала с табурета и ушла.
 — Послушай, — продолжал Гаррисон, когда она вышла, — думаю, ты любишь своего полковника. Я знаю его очень немного, но могу понять и не виню тебя. Я завидую тебе, что ты так, близко знал его все эти годы. Он очень странный, но чудесный человек. Однако.., я не мог видеть результаты того, что мы делали там. Я чувствовал, что он говорит мне правду, но.
 — Если Томас что-то сказал, значит так оно и есть, — прервал его Кених. — Меня он тоже тестировал, хотя и получил средние результаты. Он очень тщательно проводит такие тесты, а машины сами записывают результаты. Какой смысл обманывать, если машины тебя сразу разоблачат?
 — Да, наверное, ты прав, но я бы так не беспокоился, если бы он обманывал себя, а не меня.
 — Но как ты не понимаешь? Это же одно и то же! Он видит свое будущее связанным с тобой. Я видел его вчера. Он рассказал, что заключил с тобой соглашение. В таких вопросах как этот и в деловых вопросах он абсолютно честен. Зачем ему разваливать такое дело? А почему к тебе в душу закрались такие сомнения?
 — Ты что-нибудь знаешь о реинкарнации?
 — Конечно. Он же доверяет мне.
 — И ты веришь...
 — Да, я верю, что ему это удастся. Поэтому, когда он умрет, я должен остаться с тобой.
 — Но, по нашим гороскопам Шенка...
 — Я и об этом тоже знаю. Восемь лет, да. А кто будет заботиться о тебе все эти восемь лет?
 — Господи! — лицо Гаррисона побледнело и стало сердитым. — Я должен научиться сам заботиться о себе!
 — О, тебе надо научиться гораздо большему, Ричард. Очень многому. А кто будет учить тебя? Позволь тебя заверить, Томас Шредер не собирается возвращаться ни как бедняк, ни как слабак. И вообще, что ты теряешь? Если ему не удастся, то ты ничего не теряешь. А если ему удастся... — Гаррисон почувствовал, как тот пожал плечами. — В любом случае, ты только выигрываешь. К тому же, соглашение заключено...
 Они выпили и некоторое время сидели молча.
 — Те тесты, странные они! — наконец произнес Гаррисон.
 — Я тоже об этом думал, — сказал Кених, — но знаешь, я ведь не силен в этом. А Томас — напротив...
 — ..исключителен, — закончил Гаррисон. — И тем не менее, он сказал, что я заставил его почувствовать себя новичком.
 Эта фраза произвела на Кениха большое впечатление, — Но это же очень хорошо! Какие тесты ты прошел?
 — Почти все.
 — За один день? Это невероятно. Расскажи мне о них.
 — Я заставил точный килограмм свинца в течение трех четвертей секунды весить на одну десятую грамма меньше. Я левитировал, или телепортировал, три капли воды из полного стакана в пустой. Я заставил вращаться крошечный пропеллер в вакуумном контейнере. Все это ерунда. Руками я мог сделать то же самое и пятьдесят других заданий за несколько минут, почти не думая. То есть, я спрашиваю: чего я достиг? Я изменяю веши более эффективно, просто поднося стакан к губам и выпивая его! И что я получил в результате всего этого? Головную боль! Я мог бы получить ее напившись, и этот путь был бы гораздо более приятным.
 — Ну, не говори, — сказал Кених. — Ты изумил Томаса, а это нелегко. Не надо дурачить меня, Ричард. Томас дал тебе то, во что можно верить, и эта вера распространяется по тебе со сверхъестественной быстротой.
 Похоже Гаррисон хотел возразить, но потом вздохнул и кивнул.
 — Согласно прогнозу Шенка, я снова буду видеть. В это стоит верить?
 — О да! И это было бы чудом. Но продолжай — какие еще тесты ты проходил?
 — Из всех из них мне особенно запомнился один, — в конце концов произнес Гаррисон. — Я сидел в одной звуконепроницаемой кабине, Томас — в другой. У меня была панель с четырьмя кнопками, отмеченными символами. Символы были расположены в таком порядке: круг, квадрат, треугольник и волнистая линия. Игра заключалась в следующем: я выбирал символ, мысленно посылал его Томасу и через несколько секунд нажимал на кнопку. Каждый раз, когда я нажимал на кнопку, в кабине полковника загорался красный свет. Он должен был отгадать символ и нажать кнопку с его изображением. Понимаешь, мы тестировали наши телепатические способности. А машина обрабатывала выбранные мной символы и ответы полковника. Каждый раз правильные ответы соотносились как три к одному. Но.., он очень хорошо справился. Правильные ответы составляли более сорока пяти процентов, и он сказал, что результаты гораздо лучше, чем когда-либо раньше. Затем была моя очередь...
 — В смысле?
 — Томас стал отправителем, а я — принимателем. И...
 — Продолжай.
 — Мои результаты были почти стопроцентными. И только позже до нас дошло, что я не мог видеть красный свет!
 — Изумительно! — Кених сжал плечо Гаррисона. — Неудивительно, что Томас выбился из сил. Волнение...
 — Если.., если я могу верить ему насчет всего, что мы там делали, — продолжал Гаррисон, — тогда я должен, по крайней мере, принять и возможность всего остального.
 Он снова вспомнил гороскопы и то, что две карточки все еще лежат в его кармане. Гаррисон вытащил их и хорошенько разгладил на крышке стойки.
 — Вилли, не мог бы ты прочитать это мне? Только честно, ладно?
 — Конечно, могу, — Кених взял карточки. — Честно, можешь не сомневаться.
 — Подожди, — произнес Гаррисон. — Ты когда-нибудь видел их раньше?
 — Нет, мне только рассказали, что было в моем собственном гороскопе.
 — Ладно, — сказал Гаррисон, — прочитай их мне.
 — Первый — Вики Малер, — сказал Кених.
 — Продолжай, — кивнул Гаррисон.
 — “Вики Малер, темнота. Шкала времени: теперь”.
 "Смерть. Шкала времени; один год”! Гаррисон снова кивнул, ему стало дурно, словно слова Кениха как бы увеличили вероятность смерти Вики. Он тяжело вздохнул.
 — Да, это то, что...
 — Здесь еще что-то есть, — прервал его Кених.
 — Что?
 — Внизу карточки вопросительный знак. А в колонке “шкала времени” — цифра восемь. Гаррисон забрал карточку.
 — Я не знал об этом. Я не знаю, что это значит. Томас не упоминал об этих знаках.
 — Может быть, это Шенк? Автоматически нарисовал, когда работал.
 Гаррисон, нахмурившись, неподвижно сидел на табурете. Он облизнул губы.
 — Теперь прочитай мою карточку, — сказал он.
 — “Ричард Гаррисон”, — начал Кених. — “Темнота..."
 — Нет, от “Машина”, почти внизу.
 — А, вот. Нашел. “Машина. Шкала времени: через восемь лет. РГ — ГШ... Свет!"
 — Это все?
 — Нет, — еще какая-то закорючка. Какие-то перечеркнутые каракули и еще один вопросительный знак.
 — А ты можешь разобрать, что это? — настаивал Гаррисон.
 — Возможно, инициалы, дай-ка посмотрю. Может быть, “В”? И.., другая буква. Тоже зачеркнута. Что-то было ошибкой, по мнению Шенка.
 — Может быть, “М”?
 — Возможно. Да, выглядит как “М”. Гаррисон забрал карточку.
 — И еще одно. Вот это письмо, — он вытащил письмо Шредера Гансу Хольцеру и передал его Кениху.
 — Ты хочешь, чтобы я прочитал все?
 — Только текст.
 — Как хочешь, — тот прочистил горло, — минутку, пожалуйста, мне надо перевести...
 — “Дорогой Ганс, прошло много времени с тех пор, как мы последний раз писали друг другу. Надо бы нам время от времени встречаться.
 У меня для тебя есть работа. Один молодой человек ослеп, и я в огромном долгу перед ним. Я хотел бы приобрести для него одну из твоих собак. Молодую. Я знаю, что ты специализируешься на черных суках, которых выращивают в твоих питомниках. Не обязательно, чтобы она была самая лучшая. Скажи мне, что тебе требуется для ее обучения. Я помню, что тебе нужно много чего, обширный список.
 Что касается оплаты: назови сумму и я заплачу в полтора раза больше.
 Также можешь полагаться на мою поддержку, моральную и финансовую, сейчас и в будущем, и не только в этом вопросе, но и во всех других. Если ты в чем-то нуждаешься, дай мне знать об этом сейчас. Кажется, я не протяну долго из-за этой чертовой бомбы. Но в настоящее время я нахожусь только на расстоянии телефонного звонка.
 Твой добрый старый друг..."
 Медленно и задумчиво Гаррисон забрал письмо.
 Они молча пили, пока Гаррисон не заговорил:
 — А разве у Вики нет одной из таких собак?
 — Техника Хольцера — его методы обучения — совершенствовалась последние шесть-семь лет. А фройлен Малер задолго до этого победила свое увечье, — ответил Кених.
 — Победила слепоту?
 — Она приспособилась к обстоятельствам. К тому же, будем смотреть правде в глаза, она интересна для полковника только как дочь его друга и не более. Это не тот интерес, который он испытывает к тебе.
 Вдруг Гаррисон забеспокоился. Теперь он чувствовал себя как человек, который пришел в себя после транса. Действительность обрушилась на него, как белая вспышка, взорвавшая его сознание. Время уходило. Время Вики. Он неуклюже слез с табурета и повернулся к Кениху, подбирая слова, чтобы объяснить, что он почувствовал. Но это выглядело как приступ паники перед слепотой.
 Кених понял, и ему не нужны были слова. Все было так, как он и предполагал: вера растекалась по Гаррисону со сверхъестественной быстротой.
 — Спокойной ночи, Ричард, — произнес этот грузный человек за стойкой бара.
 — Да. Спокойной ночи, — ответил Гаррисон и вышел.
 — Ричард, — прошептала ему Вики в самое ухо, когда они лежали в объятиях друг друга, — мне страшно.
 — Мне тоже, — сказал он.
 — Мне страшно, потому что ты был так нежен, — пояснила она. — Может быть, это значит, что ты что-то знаешь?
 — Все, кроме... — он прижал ее крепче, — ., кроме ответов.
 — Мои ответы придут завтра, — сказала она. — Рано утром.
 — Я знаю, — ответил Гаррисон. — Я перекрещу пальцы, чтобы было все хорошо. — Ты умрешь! — произнес голос в его мозгу.
 — Ричард, ты дрожишь!
 — Что-то холодно стало.
 — Погрейся во мне.
 — Не умирай. Вики! — кричал он молча. — Я могу заниматься с тобой любовью, да, но не осмеливаюсь полюбить тебя. Потому что ты умрешь.
 — МАЛЕНЬКАЯ СМЕРТЬ, — произнесла она, перебирая короткие жесткие волосы на его затылке.
 — Что! — хрипло спросил Гаррисон.
 — Но ведь ты так простудишься? Похоже, тебя лихорадит.
 — Что ты сейчас сказала?
 — А, это. По-моему, старая французская поговорка. Они называют любовь, особенно в момент оргазма, маленькой смертью. И я хочу почувствовать, как ты ненадолго умрешь во мне.
 Ее рука потянулась к Гаррисону, и он молил, чтобы силы восстановились; удивительно, но когда она коснулась его плоти, она была крепка и полна жизни. Вики позволила ей расти дальше. Склонив голову к груди Гаррисона, она поцеловала его левый сосок. Затем она выгнулась и ловко ввела член в себя.
 Маленькая Смерть...
 — Томас, разве мы не будем наблюдать за ними? — спросила Мина. Она находилась в комнате Шредера. Ее рука потянулась к выключателю экрана телевизора.
 — Оставь их в покое, сегодня мы будет заниматься моим удовлетворением!
 — Ты думаешь, они больше помешают, чем вдохновят?
 — По-моему, я уже сказал тебе, ответил он грубо, — созерцание эротических сцен не доставляет мне наслаждения. К тому же, у них есть право на личную жизнь.
 — Личную жизнь? И это говорит Томас Шредер?
 — Что? — он сердито повернулся к ней. — Мина, ты.., ты слишком много на себя берешь! Наверное, скоро придется подыскать тебе другого хозяина.
 Ее рука взметнулась ко рту. Мгновение в ее глазах стояли слезы. Шредер увидел их и смягчился.
 — Мина, я устал, а когда я усталый, от меня искры летят как от полена в костре. К тому же, мне осталось очень мало времени. С тобой всегда было приятно заниматься любовью, но я не хочу, чтобы ты была у моего смертного одра. Это все, что я имел в виду. Ты не должна работать у умирающего старика. Сегодня это будет в последний раз.
 — Но...
 — Никаких “но”. И не беспокойся. Я сделал распоряжение насчет тебя. Тебе понадобится работа только если ты захочешь работать.
 Она сердилась на себя за все его уверения.
 — Мой язык всегда меня подводит. Я не хотела сделать тебе больно или рассердить тебя.
 — Я знаю. Это все из-за твоего предложения шпионить за Гаррисоном.
 — Шпионить за ним, но разве мы не видели их вместе прошлой ночью, Томас?
 — То было прошлой ночью, — отрезал он со вновь появившейся злостью в голосе.
 Она склонила голову, и слезы закапали на него. Вид ее обнаженного тела, склоненная голова и слезы подействовали на него.
 — Да, — хрипло подтвердил он, — сегодня я смогу собраться. Но что касается наблюдения за Гаррисоном, то я никогда больше не буду этого делать. Почему бы не последить и за собой!


* * *

 Гаррисон видел сон.
 Ему снился лед. Ледник. Он карабкался по леднику. Одетый в какую-то рвань, окровавленный и замерзший до мозга костей он с трудом шел по таявшему ненадежному снегу, пока не достиг стеклянного пика. Он стоял на вершине мира, завоеватель! Затем...
 Гаррисон вспомнил, зачем он пришел, причину своих поисков.
 На вершине покоилась огромная глыба льда. Лед был голубой, с белыми прожилками и темными краями, его нижняя грань покоилась в хрустящем снегу, покрытом ледяной коркой. Он подошел к ней, счистил с ее поверхности изморозь. Он разглядел лицо. Худощавые черты, лицо, как у эльфа, маленькие ушки и рыжие волосы, зачесанные назад. Ее слегка раскосые глаза были закрыты, но Гаррисон знал, что они зеленого цвета. Никакие признаки жизни не колыхали ее грудь.
 Он ударил по льду кулаками, и глыба развалилась, взорвавшись как граната. Без его поддержки девушка покачнулась и упала бы, но он поймал ее, поцеловал и дохнул на нее теплом. Гаррисон поцеловал ее глаза, и они открылись.
 Они были зеленые, как изумруды...
 .., и совершенно безжизненные!
 Ее живот и грудь взорвались, и огромные змеевидные щупальца выбросились из нее, как внутренности разорванного мяча для гольфа. Она была мертва, но рак в ней был жив! У него на глазах он начал разъедать ее оболочку...


* * *

 Гаррисон с криком проснулся, ощутил и почувствовал запах комнаты Вики вокруг себя. С содроганием он потянулся к ней.
 Ее не было рядом.
 За окнами солнце было уже высоко, его лучи падали в комнату. Он проспал.
 Гаррисон быстро оделся, но умываться и бриться не стал и на лифте спустился на нижний этаж. Ответы на анализы Вики уже пришли. Она уехала полчаса назад. Шредер не знал, куда она поехала. Ее отвез один из его людей, кажется в Хильдесхайм. Но, возможно, она и в Санкт-Андреасберге. И там, и там у нее были знакомые, а в последнем и близкий друг. А сейчас.., она могла ехать куда угодно. Куда угодно во всем огромном мире. У нее, наверное, было еще много дел, которые она хотела успеть сделать.
 — Ричард, не так уж много я могу сделать для нее, — объяснял Шредер. — Она не без средств, но в последнее время ее счета приходят ко мне. Я хочу, чтобы она делала то, что хочет делать, ты, конечно, хотел бы того же?
 — Встреча с вами, — Гаррисон тщательно чеканил слова, — одно сплошное проклятие! Вы перевернули мою жизнь вверх тормашками и вывернули меня наизнанку.
 — Я не заставлял ее уезжать, Ричард. Она сама захотела. Можешь последовать за ней, если хочешь, но... — он взял Гаррисона за плечи. — Это было бы медленной пыткой для вас обоих. Вики явно понимает это. Почему ты не понимаешь?
 Гаррисон не нашел, что ответить. Он сжимал кулаки до тех пор, пока ногти не впились в ладони. Затем медленно отвернулся...


* * *

 Остаток недели прошел, как один лень, так что впоследствии он мог вспомнить из него немногое. Однако, он очень хорошо запомнил свою встречу с гипнотизером Шредера, — если не середину, когда он был под гипнозом, то уж, определенно, ее начало, конец и результат, то оживление и без того уже большого интереса Шредера, его, казалось бы, собственнического интереса к слепому капралу. И если гипнотизеру можно было доверять и верить его изысканиям, то выяснилось, что Гаррисон жил прежде. Эти предыдущие жизни не были четкими, нет, но глубоко в его подсознании жила память о них.
 Другим событием, которое Гаррисон запомнил отчетливо из этих нескольких последних дней в горах, было его требование, как раз в конце пребывания, чтобы Шредер сделал все, что в его силах, чтобы тело Вики, когда и если она умрет (он все еще надеялся, что этого не произойдет), поместили в криогенный раствор.
 Шредер не задавал вопросов, но сказал, что все будет сделано, он получит разрешение Вики и ее опекуна, если это вообще необходимо, сделает все, что нужно, и отложит специальную сумму на эти расходы. В Швейцарии есть место — гробница, вырубленная в горе, где она сможет оставаться в течение многих лет в глубоко замороженном состоянии. Сам Шредер не особо верил в такие методы, но...
 — Мне приснилось, что я видел ее в глыбе льда, — рассказывал ему Гаррисон.
 — Даже так! Тогда это должно быть сделано...


* * *

 Майор Маршант, как всегда безукоризненно одетый в парадную форму, ждал около отеля “Интернационал”. Рано утром с ним связались и приказали приготовиться для поездки обратно в Англию. Было девять тридцать утра, когда Кених подъехал в серебристом “мерседесе”, с ним был Гаррисон.
 — Какого дьявола? Что происходит? — спросил Маршант. Он просунул голову в окошко со стороны Кениха, когда автомобиль остановился у края тротуара перед отелем.
 — Ну, — ответил Кених, — разумеется, мы едем в аэропорт.
 — Разумеется? Послушай, парень, если бы ты проверил расписание полетов, ты знал бы, что наш вылет в Гатвик только в три тридцать! — Он помахал перед лицом Кениха его и Гаррисона билетами на самолет. — Кому в голову пришла эта идиотская идея позвонить мне по телефону и сказать, нет, черт побери, приказать быть готовым в течение часа? Вы представляете, в какой спешке я...
 Обманчиво небрежным движением Кених взял билеты из руки майора и спокойно разорвал их. Обрывки он выбросил в автомобильную пепельницу.
 — Пожалуйста, майор, не размахивайте перед моим лицом всякими бумажками. И не кричите на меня. Знаете, у меня нервы. Пожалуйста, садитесь в машину.
 — Я не буду! А билеты! Какого черты вы... ? Гаррисон перегнулся через сиденье, его черные очки сверкнули.
 — Или садитесь, или закажите другой билет для себя, личный самолет Томаса Шредера улетает через полчаса, и я вместе с ним, с вами или без вас!
 — Капрал Гаррисон, я...
 — Называйте меня “мистер”, майор Маршант, — сказал Гаррисон. — Сегодня утром я был уволен из рядов армии заочно.
 — Что? Как..?
 — Томас Шредер потребовал этого, вот как, — Гаррисон сел обратно и повернулся к Кениху. — Если его не будет в машине на счет десять, уезжаем без этого ублюдка.
 Маршант тоже слышал эти слова, мгновение поколебавшись, он залез в машину. Носильщик свалил его вещи в багажник. Майор, сидевший нахохлившись на заднем сидении, когда Кених отъезжал от отеля, нагнулся вперед и бесцеремонно похлопал Гаррисона по плечу.
 — А что на тебе за форма такая, если ты теперь уволен, “мистер” Гаррисон? Гаррисон повернулся и усмехнулся.
 — Правильно, у меня их даже две, не совсем уставного образца, но довольно приличные.
 — Не особо задавайся, Гаррисон, — проворчал Маршант, — интендант полностью использует свое право, чтобы заставить тебя заплатить за твою старую форму.
 — Интендант может требовать все, что хочет, — сказал Гаррисон.
 — Где же ты получил эту одежду? — добивался ответа Маршант. — И вообще, что происходит?
 Усмешка исчезла с лица Гаррисона.
 — Знаешь, — произнес он через плечо, — я собирался посидеть и поболтать с тобой на обратном пути в Блайти. Частично ввести в курс дела, рассказать тебе о моей удаче. Кто старое помянет, тому глаз вон. Но ты только что навел меня на мысль, что не стоит этого делать, и твоя оттопыренная верхняя губа только подтверждает эту мысль. Ты меня достал.
 Обезумевший, потерявший осторожность, Маршант резко втянул воздух и поднял свою короткую трость над плечом Гаррисона. По всей вероятности он никогда не ударил бы его. Разум взял бы верх. Но Вилли Кених не оставил ему никаких шансов. Предвидя угрозу Гаррисону, грузный немец нажал кнопку на панели, и толстое стекло с шипением поползло из-за спинки передних сидений, легко ломая тонкую бамбуковую трость пополам и точно входя в паз в потолке. За стеклом Маршант хрипел и бесновался, но двое на переднем сидении слышали только свой собственный смех.
 Ко времени, когда они приехали в аэропорт, Маршант утихомирился. Гаррисон позволил ему сесть в задней части небольшого самолета. Но когда хорошенькая стюардесса принесла напитки, он принял меры, чтобы поднос с ними не двинулся дальше Вилли Кениха и него. Сами они сидели в роскошном комфорте передней части салона. Путешествие было очень коротким, а для майора Маршанта и очень сухим.
 В Гатвике Гаррисон был передан из рук Кениха в руки личного шофера начальника военной полиции, а майор был предоставлен самому себе. Гаррисон пытался, но не смог почувствовать сожаления по поводу этого человека. Да и какого черта? У него была такая чопорная верхняя губа, не правда ли?




 Глава 6


 По всей стране есть центры, где солдаты, моряки, летчики могут отдохнуть, восстановить силы после болезни, несчастного случая или ранений, полученных во время военных действий. Подобные заведения есть и у гражданского населения, но военные — широко известны, как одни из лучших. Место, куда приехал Гаррисон, не было исключением. Огромный по территории, расположенный на берегу моря “Хэйлинг Айланд Рикавери” (под таким именем он был известен его обитателям) был гаванью, если бы не обычная строгая рутина и преданность военным методам и дисциплине.
 Сестра-хозяйка (или матрона, как Гаррисон обозвал ее для себя) была дамой лет сорока пяти. Предшествующая служба придала ее личности такие качества, к которым бывший капрал всегда питал отвращение. Не то что бы он восставал в открытую, потому что понимал, что такое дисциплина. Гаррисон на самом деле верил, что этот “прирожденный лидер"давил, но и сам был в полном дерьме, обладал казарменной грубостью и резкостью и имел своих любимчиков. По этой причине, когда сестра-хозяйка не покушалась слишком настойчиво на его уединение в предполагаемые “часы свободного времени”, он использовал любую возможность, чтобы напомнить ей, что хотя он и пользовался услугами этого центра, но при этом был гражданским лицом. Что он был только слепым, а не глухим; что она может прикалывать к его одежде столько табличек с его именем, сколько захочет, но он всегда будет находить и обрывать их; и (это раздражало ее больше всего) что, хотя по закону она и могла приказать ему посещать уроки Брейля, она никогда не сможет заставить его изучать или выучить эту чертовщину, потому что в его планы не входило провести остаток жизни, читая на ощупь тексты, напечатанные азбукой Морзе: он всегда сможет найти себе хорошенькую девушку, которая будет ему читать.
 По этим и некоторым другим причинам Гаррисон не был любимчиком матроны.


* * *

 Как бы то ни было, Гаррисона нельзя было переделать и уж тем более выжить из санатория. При попытке, что также было методом сломать его, матроне только и удалось добиться того, что он стал еще более независимым. Чего она и добивалась! Как бы ни восприимчив был Гаррисон, но он не догадался, что она была так же важна для нормальной работы центра, как доктора, психиатры, психотерапевты, медсестры, учителя, повара и посудомойки. Она прикладывала немало усилий для “выгребания дерьма отсюда”, которые все ее подчиненные разделяли, как один человек. Для всего ее окружения она была высокоинтеллигентной, сострадательной и крайне отзывчивой.
 Например, от ее взора не укрылся интерес Гаррисона к одной из самых хорошеньких и молодых медсестер — Джуди. Их связь началась на второй неделе его пребывания в центре и продолжалась уже четыре недели. Даже тогда эти отношения не закончились бы, если бы матрона не преподнесла медсестре в небрежной манере, что она знает обо всем, а именно, напомнив ей однажды утром, чтобы та не забыла принять противозачаточные таблетки. Также поднимался вопрос о переводе ее на другое место и продвижении по службе, который вместе с тем, что матрона знала о ее связи, а медсестра не знала, какие шаги предпримет та, убедил Джуди, что не стоит больше поддерживать этот огонь. В конце концов, она и Гаррисон не любили друг друга; они просто нравились друг Другу и взаимно наслаждались телами друг друга.
 С помощью или без помощи матроны эта связь резко оборвалась, когда шестая неделя пребывания Гаррисона в этом заведении подходила к концу. Комендант центра доктор Барвел послал за ним и велел явиться в его кабинет, который располагался в смотрящем на океан крыле комплекса. Гаррисон испугался, что его приглашают для Большого Разноса, потому что за ним водились и другие грехи, наравне с непрекращающейся войной с матроной, но его страхи оказались беспочвенными. Его поставили в известность, что один из лучших британских хирургов хочет осмотреть его и что Гаррисон записан к нему на прием.
 Полностью в темном (Гаррисон привык к каламбурам такого рода), он позволил отвезти себя в Лондон и доставить в запрашивавшую клинику, а там выяснилось, что ему предстояло сделать операцию. В душе Гаррисона зашевелился неясный страх, рассеявшийся, "правда, при упоминании Томаса Шредера в связи с некоей немецкой фирмой, специализирующейся на оптических инструментах. При этом Гаррисон не сразу понял, что его снова представляют человеку, которого он встречал раньше. В Харце.
 Это был тот самый ученый с куполообразной головой и невысокого роста, который говорил только через переводчика, и на этот раз он привел переводчика с собой. Гаррисон удивился, потому что считал, что из-за той его вспышки и нервозности Шредера, ему никогда больше не придется встретиться с этим человеком, но, нет, господин Килли находится здесь по просьбе Шредера и сейчас собирается сказать Гаррисону, удачно или нет пройдет операция.
 Операция была несложная. Сущность ее заключалась в том, чтобы поместить крошечные серебряные датчики под кожу на висках, как раз над скулами и непосредственно перед ушами, по одному с каждой стороны. Датчики были такие маленькие, что никаких шрамов не останется. Килли будет руководить операцией, а проведет ее британский специалист. А так как специалистом был сэр Ральф Хоу, после имени которого писалось букв больше, чем Гаррисон мог надеяться запомнить, все, казалось, было 9 порядке. Когда операция закончится, Килли вернется в Падерборн, где окончательно отладит приспособления для Гаррисона, которые бывший капрал получит при одной из следующих встреч. Все, имеющие отношение к этой операции, были очень обходительны, и Гаррисон знал почему: это, должно быть, стоило Томасу Шредеру маленького состояния.
 Когда через пять дней Гаррисон вернулся в “Хэйлинг Айланд”, он узнал, что Джуди перевели в какой-то центр в Средней Англии. Гаррисон не замедлил записать это на счет подлой игры матроны. Однако, он не выразил недовольства. Жизнь, как и любое физическое явление, должна продолжаться — когда она останавливается, она костенеет. И поэтому, пожав плечами, он снова вернулся к жизни (по фразеологии матроны) полупреступного элемента.
 Здесь имелось в виду то, что он держал в своей крошечной комнатке особо низкопробную марку дешевого коньяка и соблазнил некоторых пациентов последовать его примеру, что нередко сопровождалось буйствами и время от времени катастрофическими результатами. И не в первый раз служащих центра вызывали в местный морской паб, где пациенты (которые по всем правилам должны были мирно спать в своих постелях) напивались, устраивали беспорядки и отказывались покинуть означенное помещение несмотря на то, что время было закрываться. Как потом выяснилось, Гаррисон неизбежно был заводилой. Случай, когда слепой ведет хромого и иногда калеку...
 Гаррисон постоянно собирал вокруг себя сподвижников, кружок близких друзей, можно сказать почти учеников, с которыми он проводил много времени: частенько они спорили на разные темы или рассказывали истории из жизни. Но это было так же далеко от его характера, как мел от сыра. Матрона вовсе не удивилась бы, если бы однажды ночью обнаружила, что они занимаются спиритизмом или чем-нибудь подобным; но обычно это были попойки и разговоры. Теплые вечера заставали их на пляже. Гаррисон (типичный случай) неоднократно уже предупреждался о его неразумном отношении к плаванью в одиночестве: ночью у него не было ни малейшей надежды выжить в случае, если его подведет чувство направления.
 Вот такими были некоторые из черточек (матрона сказала бы “качеств”), которые выделяли бывшего военного полицейского из общей массы больных и покалеченных военных; но были и другие “качества”, которые были менее очевидны, но более приводили в замешательство. Одним из них был факт, что Гаррисон, пожалуй, был слишком хорошо обеспечен для капрала военной полиции (его ежемесячный процент с капитала обозначался четырехзначной цифрой), а также то, что среди его друзей и знакомых числились какой-то важный немецкий промышленник и какая-то путешествующая наследница, — или, по крайне мере, очень состоятельная дама, — чьи открытки всегда приходили из невозможно экзотических и, с точки зрения матроны, невероятно дорогих мест. Гаррисон получал открытки из Стамбула, Токио, Иоганнесбурга, с Ниагары и со Стродосских гор на Кипре, из Берлина и Гонконга; и это были не просто формальные открытки, но вдумчивые, маленькие напоминания от той, что явно была когда-то его любовницей. Немногословные, но всегда наполненные содержанием, они гласили: “Я любила тот способ, которым ты любил меня”. Или: “Ты был очень скор — благодарю Бога!” И по душевному состоянию Гаррисона, когда кто-нибудь из его кружка читал ему одну из таких открыток, матрона знала, что, если бы там было написано только “приезжай”, — только это, — Гаррисон немедленно выписался бы и поехал к ней. Это была очень странная связь, она медленно умирала и приносила боль, обе стороны чувствовали это, однако каждый оставался сам по себе.
 Были также письма из Германии (матрона подозревала, — делового характера), но она никогда не посмела бы прочитать их. Время от времени приходили посылки...
 Подходили к концу сентябрь и третий месяц пребывания Гаррисона в центре, когда специальной доставкой принесли посылку. Ее вручили ему там, где он сидел, — в тихой комнате, — наслаждаясь осенними солнечными лучами, падавшими на него сквозь огромные окна, выходящие на залив. Открыв ее (это было нелегко, так как посылка была чрезвычайно хорошо упакована), Гаррисон вытащил пару широких золотых браслетов и позолоченные очки, повторяющие контур лица, со “слепыми” линзами из отражающего серебра. Никакой сопровождающей записки, никаких инструкций, никаких батареек или проводов.
 Под орлиным взглядом матроны Гаррисон надел браслеты и головное приспособление (он никогда не думал об этом приспособлении как об очках; очки, как слово, потеряли для него свое значение). Крошечные выступы на внутренней стороне приспособления, как раз там, где оно облегало его виски перед ушами, сжимали и раздражали его, но не сильно. Безусловно, эти выступы были нужны: через них он “слышал” звуковые картинки, которые должны были заменить ему зрение. В течение следующей недели он только и делал что упражнялся, да так много, что ему даже приходилось напоминать о еде.
 Теперь он понял, что Шредер имел в виду, когда говорил, что то, другое приспособление, было только “для демонстрации”. Менее чем за месяц его новое приобретение сделало его почти полностью независимым.
 Однажды, к концу пятого месяца пребывания Гаррисона в центре (его должны были выписать и предоставить самому себе перед Рождеством), его позвали к телефону. Он знал, что это будет дурная весть. Последние дни он плохо спал: метался и ворочался, — что приводило к беспричинной раздражительности. Он страдал от сильных “ложных” болей в животе, вызвавших тошнотворные головные боли и даже рвоту, но его физическое здоровье, тем не менее, было, как никогда, отличным, фактически он мучился чьими-то симптомами и знал чьими. Поэтому, как только он взял трубку, имя “Томас” само собой сорвалось с его губ.
 — Ричард, — донесся прерывистый шепот с другого конца провода, — да, это Томас. Я позвонил тебе, чтобы сказать многое, но главное — теперь осталось недолго.
 У Гаррисона перехватило дыхание.
 — Послушай, — горло предательски пересохло, — я не...
 — Умоляю! — прошептал Шредер. — Даже говорить больно. Просто выслушай меня. Потом ты будешь говорить, а я — слушать...
 Мой дом в ларце — твой. Ты всегда должен пускать Зауля Зиберта в госпиталь, а Адама Шенка — в библиотеку и обсерваторию. Помимо этого тебе принадлежит все поместье, делай в нем, что хочешь, но распоряжаться им ты не должен. Оно само позаботится о себе. Финансируется поместье отдельно. Вилли Кених знает все тонкости. Теперь слушай внимательно, Ричард. Кроме тех трехсот тысяч фунтов, которые я назначил тебе после того, как ты гостил у меня, я поместил одиннадцать с половиной миллионов немецких марок на счет в одном из швейцарских банков. И снова, Вилли — ключ. Это, в основном, “рабочие деньги”, которые принесут тебе большую выгоду. Думаю, ежегодный процент с них составит где-то от трехсот до трехсот пятидесяти тысяч фунтов. Ты крайне богат, мой мальчик.
 — Томас, я.., не знаю, что сказать.
 — Ничего не говори. Мы заключили соглашение, и я выполнил мою часть сделки.
 — Временами я все еще думаю, что вы — сумасшедший. Все эти деньги...
 Смешок Шредера походил на помехи на линии.
 — Какая мне теперь польза от денег, Ричард? И ведь все мои деньги будут ждать меня — нас! И, Ричард, если бы ты знал, сколько их, осевших во множестве мест, и доходы от них год от года все растут. Однажды — о, это произойдет! — мы окажемся среди самых богатых людей ми. — .ра..! — он закашлялся.
 — Томас! Ради Бога, не надо! — Гаррисон сжал трубку и согнулся. — Томас, я что-то чувствую внутри себя. Вашу боль!
 — Ах! — голос в трубке задохнулся. — Это не специально. Я должен.., убедиться, что это не.., случится снова. Но в любом случае она будет недолгой.
 — Томас, — Гаррисон почувствовал, что боль медленно угасает, — почему вы должны всегда...
 — Я знаю, мой мальчик, прости меня, но... Послушай, Ричард. Сейчас мне надо идти. Но когда придет время, я буду не в состоянии контролировать ее, Я попытаюсь, но... Надеюсь, она не будет слишком сильной. Ну...
 — Нет, подождите! — крикнул Гаррисон. — Послушайте, мы разделим ее. Я имею в виду боль, последнюю боль. Я сильный, я смогу выдержать. Не сдерживайте ее, Томас. Когда придет время, я приму на себя половину.
 — Ричард, о, Ричард... — грустный шепот еле слышался, и Гаррисон, как наяву, живо увидел своего собеседника, покачивающего головой. — Как ты глуп! Знаешь ли ты, каково умирать?
 — Нет, не знаю. Но я знаю, что не хочу, чтобы вы выстрадали всю эту боль один.
 — Я не ошибся в тебе, Ричард, если здесь вообще что-нибудь зависело от меня... Еще одно. Не приезжай на кремацию. Там ничего не будет для тебя. И, скорее всего, это будет опасно. Ну, я не прощаюсь, Ричард. Давай просто скажем “до встречи”, да?
 Затем на другом конце раздался щелчок — повесили трубку, и мгновением позже — продолжительное и прерывистое заикание прерванной связи. Для Гаррисона этот звук значил гораздо больше, чем окончание еще одного телефонного разговора...
 Боль пришла ночью через четыре дня. Был конец ноября, вторник, дата, которая навсегда отпечатается в сознании Гаррисона, потому что теперь он, наконец, узнал, каково умирать или, по крайней мере, какой была смерть Томаса Шредера.
 Боль заявила о себе в предыдущие воскресенье и понедельник — жжение в груди, кишечнике и пояснице словно некий страшный яд или кислота разъедали его изнутри. И он знал, что эти боли нельзя было устранить при помощи таблеток или уколов. Какой смысл накачивать лекарствами его, когда болело не его тело? Это болело тело Томаса Шредера.
 До той ночи — во вторник — боль была терпимой. Она приходила повторяющимися спазмами и уходила, когда, как догадывался Гаррисон, доктора давали Шредеру обезболивающее , но во вторник ночью...
 К отбою он выглядел таким больным, что матрона, заметившая, что он плохо спит, прописала ему снотворное и порекомендовала раньше лечь спать. Гаррисон, ослабевший от приступов и жаждавший хоть ненадолго забыться, довольно легко уступил. К десяти вечера он уже спал, а к полуночи у него началась агония. Разбуженный непрерывно усиливающейся болью, в полубессознательном состоянии и с одурманенной лекарством головой он был так слаб, что даже не мог разрыдаться. Он мог только лежать, обхватив себя руками и потея. Его постель, казалось, промокла насквозь.
 Затем, около часа ночи, он окончательно пришел в себя и сел прямо. Внутренним зрением он увидел говорящего Шредера.
 Ричард, вот оно. Я не могу больше сдерживать боль. Слишком слаб. То, что ты испытал до этого, ничто по сравнению с тем, что тебе предстоит пережить теперь. Извини. Черт бы побрал этих докторов. Я думал, что они мои..., но.., у них этика. Они не прикончат меня. И — да поможет мне Бог — я не знаю, как там будет, в том, другом, месте, и я боюсь его!
 Затем...
 Слепящий свет в сознании Гаррисона, невероятная агония в его теле. Вся его сущность была разорвана болью!.
 Он попытался заплакать, но не смог. Боль заморозила слезы в горле, превращая плач в бульканье. Он силился вдохнуть воздух, но его расширяющиеся легкие, казалось, давили на органы, которые и без того горели в собственном аду. В приливе жестокой боли он корчился, извивался в судорогах и бился головой о стену. Он хватался за живот и грудь, чувствовал, как из каждой его поры липким потоком текут кровь и слезы, смешанные с потом.
 Он не мог кричать, потому что судорожно хватал воздух и задыхался от боли, которую тот приносил; он не мог смягчить приступы агонии, потому что они были не его, а того, другого, переселяющиеся в его тело из обезумевшего разума Томаса Шредера.
 К двум часам ночи Гаррисон понял, что тоже умрет. Он дважды на мгновение терял сознание и приходил в себя, казалось, только для того, чтобы его захлестнули свежие волны агонии. Его вырвало через силу на пол, и от желчи поднимался пар. В ней была кровь. Кровь текла из носа, из прокушенных губ, из глубоких царапин, которые он оставлял на груди и животе.
 — Томас! — кричал он в безмолвной агонии. — Томас, ты и меня убиваешь тоже!
 Никакого ответа, кроме нового прилива муки — накатившегося режущего набухания нервных окончаний, растворенных в медном купоросе, крик души, снова и снова отзывающийся эхом в его мозгу. Приступы Гаррисона стали такими жестокими, что и без того согнутый почти пополам он слетел с кровати и бился на полу, как червяк на крючке.
 — Умирай, ты, ублюдок, умирай! — кричал он в телепатическую пустоту между их сознаниями. — Умирай, ради Бога! Умирай, Томас, умирай!
 Кислота каплями падала ему в глаза, уши, мозг. Огонь лизал его легкие, сердце, самую его душу, которая угрожала покинуть тело. Кровь струилась из носа, капала из сведенного судорогой рта.
 — Будь ты проклят, Томас. Если ты не умрешь, тогда умру я!
 Он бился головой об пол снова и снова. Господи, ему не хватало сил размозжить себе голову! Он нашел бутылку, упавшую с тумбочки и разбившуюся при падении. Острый край отбитого горлышка порезал ему руку, когда Гаррисон подносил его к горлу. Одно стремительное движение этого стеклянного кинжала, один быстрый удар, которого он даже не почувствует в потоке мучений, истязающих его...
 ...Дверь распахнулась, и молодой психотерапевт, дежуривший ночью, вбежал в палату. Последнюю пару часов он прогуливался, болтая с медсестрой по садику центра и, в сущности, почти добился желаемого. Он уже привел ее на травку, в уютную тень куста, когда из комнаты Гаррисона донесся невероятно сильный грохот. Оттуда всю ночь доносился шум, но Гаррисон был еще тот парень и, наверное, развлекался с какой-нибудь своей медсестрой — так думал дежурный врач, но грохот заставил его отказаться от этой мысли. Грохот и сдавленные, из последних сил крики Гаррисона: “Умри.., умри.., умри.., умри!"
 Врач выбил бутылку из его трясущейся руки, навалился на него и прижал извивающееся тело к покрытому грубым ковром полу. У Гаррисона не осталось сил. Он не мог сбросить врача и бессознательно дергался от боли внутри. Его еще раз жестоко вырвало, и он начал терять сознание.
 Поднятый по тревоге подругой врача медперсонал прибыл немедленно. Появился даже работавший допоздна над докладом доктор Барвел, готовившийся к административной проверке. По его приказу Гаррисона, хрипящего и изрыгающего блевоту, вынесли из комнаты в приемный покой. Он опорожнился в пижаму и расцарапал лицо одному из врачей, прокусил язык и выгибал спину так, что думали, что он сломает себе позвоночник. В конце концов его положили на обитый мягким стол...
 Он обмяк.., казалось, жизнь стремительно уходила из него.
 Доктор Барвел немедленно приложил ухо к груди Гаррисона.
 — Остановка сердца... — начал он, но в следующий же миг возразил себе, — нет, слабое биение! Еще удар, сильнее, но неровный. Усиливается сердцебиение. Вот так-то лучше.
 Доктор невидящим взглядом обвел лица окружающих.
 — Что это было? — спросил дежурный врач, бледный и дрожащий.
 — Какой-то припадок.., эпилепсия.., я не знаю, — доктор покачал головой. — Кто-нибудь позвоните в больницу Святой Марии. Пусть немедленно пришлют машину “скорой помощи”. Вы, двое, переоденьте его, быстро. Вы поедете с ним. Я переговорю кое с кем в Портсмуте. Я хочу, чтобы он в течение недели находился под строгим наблюдением. Что бы это ни было, оно почти убило его.
 Но, как покажут дальнейшие события, Гарри-сон пробудет в больнице Святой Марии только три дня...


* * *

 В четверг он вернулся в нормальное состояние, насколько это позволяло его сильно побитое и покрытое синяками тело. Он сломал два пальца, чуть не раздробил себе скулу, а левая сторона его лица была одним огромным синяком. Язык и губы были в два раза больше нормального размера. Он давился своим языком и не мог есть: горло саднило от удушья и рвоты. Синяки на руках, теле и ногах сделали его похожим на долматинца, но хуже всего выглядели глаза. Раньше они были однородно белые, как у вареной рыбы, теперь они были алые, словно переполненные кровью. Доктора в больнице сказали что-то о лопнувших кровеносных сосудах и что это скоро пройдет, но это не проходило.
 В полдень пятницы Гаррисон почувствовал себя достаточно хорошо, чтобы выписаться и вернуться в “Хэйлинг Айланд”. Он с трудом, часто останавливаясь, чтобы перевести дыхание, поговорил по телефону с доктором Барвелом, который сначала был против, но, в конце концов, сдался и послал медсестру забрать его. Меньше чем через час после того, как он снова вернулся в центр, его позвали к телефону. Звонок из Германии. Это был Вилли Кених.
 — Ричард, Томас умер. — Его голос был ровным, но в нем не осталось ни следа обычной жесткости, он звучал опустошенно.
 — Я знаю, — произнес Гаррисон, содрогаясь при этих словах. Его язык был еще сильно распухший, но содрогание пришло из самой глубины его тела.
 — Он сказал, что ты узнаешь об этом. Я позвонил, чтобы сказать тебе, что скоро приеду.
 — Когда?
 — От недели до десяти дней, как только смогу. У меня еще остались одно-два дела...
 — Жаль Томаса, Вилли.
 — Он очень сильно страдал. Уверен, что он был рад уйти.
 — Вилли, ты должен кое-что знать. Он не был рад уйти. Он совсем не хотел уходить! Он боролся. Боролся сильно. Господи, Вилли, ни один человек никогда не уходил так, как он. Я был с ним...
 — В самом деле? — в голосе Кениха послышалось удивление. — Я.., я не знал. Он не хотел, чтобы я был рядом.
 Гаррисон снова содрогнулся.
 — Да, я действительно был там. Это трудно объяснить, и в любом случае мне не хочется вспоминать... Буду рад видеть тебя, Вилли.
 — Видеть меня? Ты снова говоришь, как зрячий, а? — новая нотка закралась в голос Кениха. Нотка заинтересованности.
 Несмотря на боль, Гаррисону удалось усмехнуться, теперь разговор забавлял его. — Да, наверное. А твой английский тоже улучшился. Акцент стал гораздо меньше.
 — Ну, я же упражнялся. Шесть месяцев! — голос Кениха ожил. — Благоразумно, если учесть, что по предсказанному мне будущему, английский станет моим родным языком.
 — И каким ты представляешь это предсказанное будущее, Вилли? Лично я думаю, мы заслужили хороший отдых.
 — Отличная идея, — с воодушевлением ответил Кених, — ., но сначала — дело. Надо привести в порядок дела. Одной недели, думаю, хватит, чтобы соблюсти кое-какие формальности, а затем... Куда мы отправимся?
 — О, я не знаю. Греческие острова. Северная и Южная Америки. Сейшелы. Гавайи. Куда-нибудь, где я не был. А, может, посетим все эти места.
 — Почему бы и нет?
 — А мы сможем? — Гаррисон почувствовал нарастающее возбуждение, словно вышел на свежий воздух после долгого пребывания в прокуренном баре.
 — Ну, конечно. Хотя прежде нам надо вернуться в Германию, в Харц. Это теперь твое поместье, ты знаешь.
 Возбуждение Гаррисона угасло.
 — Да, я знаю. Но почему мы должны сначала поехать туда и на сколько? Теперь.., это место будет выглядеть... — (он чуть не сказал “мертвым”) — ., пустым.
 — Но ты должен кое с кем встретиться. Сердце Гаррисона на секунду замерло.
 — С кем-то, кого я знаю? Невозможно, он думал о Вики.
 — Нет, нет, вы не знакомы. Нет, не так. По крайней мере, она знает тебя.
 Гаррисон нахмурился. Он никак не мог вникнуть в смысл слов Вилли. Смысл был, но скрытый, глубокий.
 — О чем ты говоришь?
 — Я говорю о Сюзи, той “С” в твоем гороскопе.
 — “О в моем... Черная собака? Сюзи — собака?
 — Самая настоящая. Черная красавица доберман-пинчер. Ей всего один год, она влюблена в своего хозяина и отчаянно жаждет видеть его.
 — Своего хозяина? — Гаррисон не улавливал смысла в словах Кениха.
 — Тебя, Ричард, тебя! Гаррисон покачал головой.
 — По-моему, я чего-то не понимаю.
 — Значит, ты забыл, что рассказывал тебе Томас. Сюзи была обучена на твой запах, твою одежду, образцы из тебя, твоего тела. Она знает и любит запах твоей крови, пота, даже твоей мочи. Она с нетерпением ждет, когда услышит твой голос. Ее сердце бьется для того, чтобы слышать твой смех, окрик, команду.
 — Сука с промытыми мозгами, — произнес Гаррисон с некоторым разочарованием.
 — Если хочешь, назови ее так. Но подожди делать выводы, пока не увидишь ее.
 — Я все еще не уверен, что мне нужна собака-поводырь. Разве это не то же самое, что белая палка или повязка на руке, какие заставляют носить у вас в Германии?
 — Нет, ничего подобного. Просто прими мои слова на веру. С Сюзи мир станет совершенно другим.
 — По-моему, я трачу слишком много времени на то, что только и принимаю на веру слова других людей, — с горечью произнес Гаррисон. — Но посмотрим. Одно могу сказать определенно, — я буду рад видеть тебя снова, Вилли. Как в старые добрые времена.
 — Какие времена? Гаррисон опешил.
 — Чертовски хороший вопрос. Ну.., старые добрые времена, — ответил он наконец. Каким-то образом ему удалось увидеть, как Кених кивнул коротко стриженой головой в знак понимания.
 — Тогда от недели до десяти дней, — сказал немец.
 — Я буду ждать. Но, Вилли...
 — Да?
 — Скажи мне, что ты с этого имеешь?
 — Не беспокойся, мне хорошо заплачено. И, в любом случае, так хотел полковник. Как бы то ни было, таковы были его последние слова, которые я слышал от него.
 Гаррисон почувствовал внезапный холодок, тот самый, который он уже испытал в разговоре с самим Шредером.
 — Какими были его последние слова к тебе?
 — Ну, я не должен допустить, чтобы с тобой что-нибудь случилось конечно. “Охраняй его хорошенько, Вилли Кених, всей своей жизнью, — сказал он. — С Ричардом Гаррисоном ничего не должно случиться”.
 Тело Гаррисона превратилось в лед. Через некоторое время он встряхнулся.
 — Значит он на самом деле верил.
 — Верил? — донесся голос Кениха с немного металлическим оттенком, от неподвижности и расстояния. — Да он и сейчас все еще верит, Ричард, и я тоже. Да и ты тоже...
 На следующее утро Гаррисону позволили выспаться. Разбудил же его сон, ночной кошмар. Он не много помнил из него. Огонь, дым, ужасный рев и запах, словно что-то готовилось в личной кухне дьявола. А где-то некий голос запевал, а другие подхватывали, и звуки органа печально рыдали погребальную песнь. Огонь поглотил его, но он ничего не почувствовал, и в конце он понял, что его тело превратилось в кучку горячего пепла.
 Здесь он проснулся.
 Обливаясь потом, несколько мгновений Гаррисон не мог понять, где находится. Затем он протянул руки к будильнику. В девять часов утра — в Германии в десять утра — Томас Шредер был кремирован...




 Глава 7


 Когда Кених прибыл в центр “Хэйлинг Айланд” на своем серебристом “мерседесе”, Гаррисон представил его персоналу и друзьям как “господин Кених, мой человек”, кем в точности и был этот стриженый немец. Одетый в костюм наподобие формы, Кених выглядел одновременно и шофером, и слугой богатого джентльмена, и доверенным, и компаньоном, он и вел себя соответственно. Гаррисон был “сэр”, он был “Вилли”, и когда первое изумление прошло, тогда персонал центра, в особенности матрона, начал понимать, насколько не правильно они представляли себе бывшего капрала. Возможно, это кое-что объясняло из его прежней непокорности, хотя Гаррисон никогда не считал себя непокорным.
 Что касается матроны, ее роль в центре наконец-то дошла до Гаррисона, и теперь он уважал ее даже больше, чем кого бы то ни было. Вот почему в холодное утро декабрьского понедельника, когда его официально выписали (то есть, когда его “реабилитировали”) и он, в конце концов, стал сам себе хозяин, Гаррисон крепко обнял ее.
 — Слушай, матрона, я взял твой номер. Ты не так уж неисправима, сестренка! — произнес он голосом Джеймса Кегни.
 — Сестра-хозяйка для вас, мистер Гаррисон, — ответила она, но за грубостью было непривычное тепло, затем она нагнулась и зашептала ему в самое ухо.
 — Послушай, я не знаю, как у тебя это получается в действительности, и у меня возникает вопрос, знаю ли я вообще, кто ты такой, но, черт возьми, действуешь ты разлагающе. Поэтому последний раз прошу тебя, Ричард, не будешь ли ты так любезен забрать своего чертова немчишку и свои пожитки и подобру уматывать из моего реабилитационного центра?
 — Дерьмо! — ответил Гаррисон тем же доверительным тоном. — Просто я как-то привык к этому месту...
 Вот так все и произошло. Рукопожатия по кругу, взмах руки из опущенного окошка огромного автомобиля, и Кених увез Гаррисона. И только когда они пересекли дорогу, ведущую к “Хэйлинг Айланду”, и свернули на А27 к Чичестеру, у Гаррисона возник вопрос.
 — Вилли, куда мы, черт возьми, едем?
 — А! — ответил Кених. — Я уже подумал, что вы никогда не спросите. Понимаете, сэр, у вас есть собственность в Суссексе, сейчас мы едем туда, чтобы вступить во владение и познакомиться с персоналом. Затем, сегодня вечером, — Лондон.
 У вас там есть небольшое дело — сделать кое-какие капиталовложения. Это может занять несколько дней. К сожалению, нам придется остановиться в отеле. Думаю, в “Савойе”, если вы не возражаете. Видите ли, у богатства есть свои недостатки. Например, надо убедиться, можно ли верить людям, которые имеют дело с твоими деньгами. В денежных делах полковник никогда никому не доверял, вот почему он разбросал их по всему миру. После Лондона вернемся в суссекский дом. Он занимает семь акров. Там ведущий дизайнер по интерьерам и декоратор будут ждать ваших распоряжений.
 — Тпру! — произнес Гаррисон. — Эй, неужели ты думаешь, что я за один день могу организовать всю свою жизнь?
 — Как хотите, — пожал плечами Кених, — но со временем вы откроете, сэр, что большие люди только подумают о чем-нибудь, а маленькие уже выполняют это. Управлять своей жизнью значит просто командовать другими, кто будет управлять ею за вас, только и всего.
 — Да? Ты же знаешь, мне всегда нравилось действовать самому, и в любом случае ты никак не вяжешься с моими представлениями о маленьком человеке. К тому же, у тебя своя собственная жизнь.
 — Вся заполненная вами, сэр.
 — И это “сэр”. Так дело не пойдет.
 — Очень хорошо, Ричард, но не в присутствии других. У тебя должен быть имидж.
 Гаррисон повернул голову и внимательно посмотрел на сидящего рядом человека своими серебряными линзами, которые передавали звуко-картинки, звуко-изображение, как на экране радара, или телеметрические сигналы. Это изображение скоро станет для него знакомым, как его пять пальцев, и он будет доверять ему.
 — Для тебя в этом что-то большее, чем деньги, Вилли Кених.
 Кених взглянул на него и улыбнулся.
 — В самом деле, так, Ричард. Мой старый хозяин решил стать вечным, бессмертным, и ты — с ним. Я верю, что ему удастся. Вместе вы будете.., очень могущественными. Самому мне никогда не удавалось представить мир, в котором я не существую. Я не могу вообразить себя мертвым. А как еще лучше сохранить свою жизнь, чем отдать ее в руки людей, которые знают, как продолжить ее бесконечно?


* * *

 Еще десять дней они провели в горах Харна, где уже хрустел снег и подъемники для лыжников монотонно пережевывали черные обледеневшие тросы. Они остались на Рождество, что не входило в планы Гаррисона, но это решение навязала ему Сюзи. Она перевернула его жизнь вверх тормашками с того самого момента, как они встретились. Ему захотелось познакомиться с ней поближе, прежде чем они решат с Кенихом по поводу их так и нерасписанного “отпуска”.
 Та, первая, встреча с Сюзи была почти волшебной, и она стала еще одним поворотным моментом в жизни Гаррисона. Он никогда не забудет ее. Эта встреча навсегда останется среди его самых нежных воспоминаний.
 Середина декабря. Большой “мерседес” прошуршал шинами через мелкий, покрытый корочкой снег на земли пристанища Шредера. (Теперь Гаррисон владел машинами и домами как в Англии, так и в Германии.) Прежний владелец никогда не давал названия своему поместью в Харце, но Гаррисон собирался изменить этот порядок. С этого времени у него будет настоящее имя. У въезда на земли будет каменная арка, и железные буквы в девять дюймов высотой изогнутся по верхнему краю этой арки объявляя — “Пристанище Гаррисона”. Возможно, это название никогда не появится на географической карте, но это будет лучше, чем просто “здесь” или “в Харце”.
 Гаррисон как раз закончил описывать, как он хотел бы сделать арку и надпись, когда Кених остановил автомобиль. Предупрежденный о приезде персонал встречал их на улице. Среди людей была и Сюзи. Гаррисон почувствовал присутствие большой собаки прежде, чем “увидел” ее.
 Она была на цепи, послушная, но неугомонная, у ног одного из “людей из леса”.
 — Отпустите собаку, — приказал Кених, когда помог Гаррисону выйти из автомобиля.
 Гаррисон услышал звяканье цепи и низкое размеренное тяжелое дыхание. В морозном воздухе он учуял острый специфический собачий запах. Подняв меховой воротник, он ждал.
 — Она подозревает, что вы здесь, но не позволяет себе поверить, — прошептал Кених. — Она нюхает воздух, смотрит на вас. Вот! Ее внимание ожило! Назови ее имя, нет, прошепчи его, только ее имя.
 — Сюзи, — Гаррисон почти выдохнул это слово.
 Низкое тяжелое дыхание стало глубже, участилось, раздалось поскуливание.
 — Она приближается! — произнес Кених. — Вся трепещет, но теперь она верит. Она нашла своего Хозяина, Бога, которого обещал ей Ганс Хольцер!
 Черная сука подошла к Гаррисону, обнюхала его опущенную руку, попробовала потянуть его за перчатку. Он снял перчатку, дал ей понюхать руку.
 — Сюзи, девочка, Сюзи, — сказал он. Она снова заскулила высоко и радостно, затем, запрокинув голову, завыла — долго и громко. В следующее мгновение, взяв его за рукав, она наполовину потащила, наполовину повела его ко входу и через стеклянные двери. Затем он вел ее, разговаривая с ней, когда они шли знакомым путем к бару, — теперь его бару, — где он заказал выпить для всех присутствующих.
 Там были няня, повар и еще один или двое, кого Гаррисон помнил, даже Гюнтер. И все они подходили к нему по очереди и представлялись, а Гаррисон, вежливо знакомясь, приветствовал их, входя в новую для него роль хозяина. А Сюзи, притихшая у его ног, но настороженная, не упускала случая показать зубы каждому, кто приближался к ее Богу. Для нее допустить, чтобы они касались его, было подобно агонии, и он чувствовал ее ревность.
 Позже Гаррисон будет ласкать и баловать Сюзи, и никогда у него не будет страха, что он испортит или ослабит ее характер, — ее характер был стальной и справленный в твердый непробиваемый щит. Ее верность, ее жизнь принадлежали Гаррисону. Лаская ее, он представлял Сюзи точно такой, какой она и была, — какой она была в том старом, почти забытом сне. Итак, еще одно звено было выковано в странной и непонятной цепи, и с того времени Гаррисон и Сюзи стали неразлучны...


* * *

 Следующие несколько недель были для Гаррисона самыми загруженными со времени его предыдущего визита в Хари. Это было связано прежде всего с его личным знакомством с хозяйством в “Прибежище Гаррисона”: как новый хозяин он настаивал на знании каждой мельчайшей подробности. А еще были приготовления к длительному отдыху; и, наконец, путешествие Сюзи на корабле в Англию и прохождение ею карантина, — этим Гаррисон занимался лично. В отношении последнего дела: это была его идея — возвращаться в Англию по крайней мере три раза в течение следующих четырех или пяти месяцев, чтобы только прийти и увидеть в питомнике Сюзи. В последний же месяц ее карантина Гаррисон приезжал в Англию на уикенд и мог приходить к Сюзи, как минимум, раз в неделю. А во время ее последней недели, до того как забрать ее, он остановился поблизости и виделся с ней каждый день.
 Его быстро растущую привязанность к этой собаке можно было бы объяснить случаем, который произошел на пятую ночь в “Прибежище Гаррисона”. Было так.
 Под утро ему снова приснился сон о Машине, тот самый сон, который предупреждал его о взрыве бомбы, ослепившем его. Но на этот раз все было гораздо более реальным и живым, чем в каком-либо прежнем сне или кошмаре.
 Он снова ехал на Машине через какой-то таинственный мир, мир из сна, в котором были скалы, населенные ящерицами, первобытные океаны, странные долины и горы и отвратительная растительность. Сюзи сидела за ним на Машине, положив одну огромную лапу ему на плечо, она скулила и обнюхивала его шею, прижимая к его спине свое черное гибкое тело.
 Он подъехал на Машине к скалам, где, невероятно высоко на вершине скалы, высоко над горным перевалом, у открытой дверцы серебристого “мерседеса” стояла фигурка Вилли Кениха. Он махнул Гаррисону рукой, указывая путь к Черному озеру. Немец хмурился, его лицо выражало сильное беспокойство и участие к наезднику Машины.
 Затем Гаррисон проехал перевал, Кених и “мерседес” растаяли вдали за ним, а Машина помчалась дальше. В следующее мгновение он миновал лес деревьев-скелетов и спустился к Черному озеру — там, где оно жирно плескалось о берег. И там, в озере, была черная скала со своим черным замком, блестевшим, как некая ужасная угольная корона.
 Гаррисон знал, что должно случиться дальше: как ему придется бороться с Силой из замка, бросаясь тщетно снова и снова против невидимой Силы. Он знал также, что человек-Бог Шредер явится к нему в виде липа в небе, требуя, чтобы он впустил и принял его. А затем, конечно, будет бомба.
 Все это уже стало фактами в его сознании, совершенно неизбежными, кроме...
 ...Этого не должно было произойти, — здесь сон пошел по другому пути. Что-то в нем изменилось.
 Гаррисон уже начал было следовать старому порядку, начал время от времени бросать себя и Машину на стену Силы из замка, прежде чем изменения во сне стали явными. Они были следующими.
 Первое: Кених за рулем “мерседеса” напролом мчался через белесый лес, оставляя дорожку среди деревьев и с трудом пробиваясь к склизкому склону берега. Кених выпрыгнул из машины с криком.
 — Ричард, его не тот путь. Слезай с Машины, Ричард, слезай с нее, — слезай с Машины!
 Второе: Сюзи вдруг вцепилась зубами в рукав и попыталась стащить его с сидения Машины. Он отчаянно сопротивлялся.., и, в конце концов, под весом собаки рукав оторвался, так что она упала на измазанный дегтем берег, — там, где на него набегало маслянистое озеро.
 И только тогда появился человек-Бог Шредер, — огромное кричащее лицо в небе.
 — ПРИМИ МЕНЯ, РИЧАРД! ПРИМИ МЕНЯ И ПОБЕДИ. ПОЗВОЛЬ МНЕ ВОЙТИ...
 — Прими его, Ричард! — кричал Кених с того меси?"где стоял, увязнув в дегте. — Вспомни о вашем соглашении...
 — Нет! — крикнул Гаррисон и повернул машину, она еще раз столкнулась с невидимой стеной энергии, с Силой из замка. Он должен в последний раз атаковать этот барьер. Должен прорваться, пересечь озеро, попасть в замок и найти Черную комнату. Там, в Черной комнате, затаился Ужас, и Гаррисон должен изгнать этот Ужас навсегда.
 — Ричард! Ричард! — кричал Кених голосом, полным страдания.
 Услышав этот крик, жестоко страдая, Гаррисон повернул голову и оглянулся. Серебристый “мерседес”, быстро погружаясь, тонул в дегте. Его капот уже исчез, и над ним поднимались черные пузыри, разрывавшиеся на липкие лохмотья.
 Однако Кених шел дальше, его ноги погружались в черную липкую грязь, но все еще двигались быстро, так что его не успевало засасывать в залив; так человек бежит по льду, который ломается у него под ногами: он может только либо продолжать бег, либо утонуть.
 — ВЕРЬ МНЕ, РИЧАРД, — гремел человек-Бог. — ТЫ НЕ ХОЧЕШЬ УМИРАТЬ. ТЫ ДОЛЖЕН ВЕРИТЬ МНЕ. В КОНЦЕ КОНЦОВ, Я ЗНАЮ, КАКОВО ЗДЕСЬ.
 И затем бомба — горящий, завернутый в коричневую бумагу кубик, — вылетела из неба и повисла над Вилли Кенихом, там, где он отчаянно старался выбраться из дегтя, который доходил ему почти до колена.
 — Вилли, оглянись! — закричал Гаррисон. Он развернул машину к вращающейся бомбе и пошел на таран, туда, где она ослепительно блестела и шипела над головой Кениха. Даже зная, что эта штука должна скоро взорваться, от таранил ее снова и снова, отбрасывая от Кениха и стараясь оказаться между бомбой и завязнувшим в грязи человеком.
 — ПРИМИ МЕНЯ, РИЧАРД! — снова загромыхал человек-Бог Шредер. — ПРИМИ МЕНЯ ТЕПЕРЬ!
 За мгновение до того, как бомба взорвалась, Сюзи сделала невероятный прыжок и бросилась к Гаррисону, сжавшему зубы и вцепившемуся, как пиявка, в брыкающуюся Машину. Злясь за то, что он специально подвергает свою жизнь опасности, доберман сердито заворчал на него и сбил своим весом с сиденья.
 Затем, подхваченные взрывом бомбы, они падали.., падали...
 Упали.
 ...И Сюзи облизывала ему лицо, скуля и припадая к нему.
 Запутавшись в простынях, он лежал около своей кровати, а Сюзи скребла лапами, скулила и облизывала его лицо. В тот же миг, все еще в состоянии сна, он вскрикнул.
 — Вилли! Вилли, бомба! Я снова слепой! С тобой все в порядке?
 — Ричард, Ричард, — донесся до него успокаивающий голос Кениха. — Конечно, со мной все в порядке. У нас все хорошо. Это был кошмар, Ричард, всего лишь плохой сон.
 — Но бомба.., и Томас. Машина...
 — Сон, Ричард.
 Гаррисон позволил, чтобы ему помогли подняться. Трясясь, он сел на кровать. Теперь, полностью проснувшись, он покачал головой.
 Всего лишь сон, да, но почему Сюзи была здесь? А Кених? Так быстро пришел на помощь. Гаррисон заметил, что говорит вслух.
 — Я кричал или что? — Он надел головное устройство и браслеты.
 — Нет, — медленно ответил Кених. — Ты не кричал, кроме как сейчас. — По его голосу Гаррисон понял, что тот хмурит брови. — Но все равно странно. Я встал рано и вышел с Сюзи. Сегодня утром она очень нервничала и была раздражительной, похоже, она не хотела уходить слишком далеко от дома. Затем.., ну, она начала изо всех сил дергать поводок, пытаясь притащить меня обратно. Я прикрикнул на нее, чтобы вела себя хорошо, и.., она бросилась на меня.
 — Сюзи бросилась на тебя? Ты следующий после меня, кому она доверяет!
 — Ладно, она не то чтобы бросилась. Она.., угрожала мне — скалила зубы. Затем, почувствовав себя виноватой, заскулила и лизнула мою руку, но все еще продолжала тянуть поводок. Она явно хотела, чтобы я отпустил ее. Я не стал спорить, а просто спустил ее с поводка, и она стрелой помчалась обратно к дому.
 — Но существует правило, — запротестовал Гаррисон. — Она знает, что ей не разрешается входить в спальни.
 Он ощутил, как Кених пожал плечами.
 — В этот раз она нарушила правила. Она бросилась прямо к твоей комнате и стала бешено скрести дверь, когда я догнал ее. Тогда-то мне и пришла мысль, что ты в беде. Понимаешь, я тоже был на грани. Я сегодня рано поднялся. А когда увидел Сюзи у твоей двери, я понял почему. Это произошло, когда ты начал выкрикивать мое имя и что-то о бомбе...
 Гаррисон ждал продолжения.
 — Я открыл дверь, Сюзи ринулась внутрь и прыгнула к тебе. В действительности она смягчила твое падение, потому что ты был уже на самом краю кровати. И... — Кених снова пожал плечами, — остальное ты знаешь.
 Гаррисон кивнул.
 — Итак, Сюзи знала, что я был в беде, даже если эта беда была всего лишь ночным кошмаром.
 — Похоже, что так.
 — И ты тоже.
 Кених в замешательстве снова пожал плечами.
 — Пожалуй. Но инстинкты Сюзи были вернее и гораздо быстрее, чем мои.
 Гаррисон поднялся и стал одеваться. Он снова держал себя в руках.
 — Похоже, — тихо произнес он, — что мне даже не стоит и пытаться отделиться от вас двоих.
 Он почувствовал усмешку Кениха и наигранную веселость в его голосе.
 — Но это был только сон, Ричард. Ты помнишь о чем он?
 — Да, — кивнул Гаррисон. Он заправил рубашку в брюки и повернулся лицом к немцу. — Я ясно помню его. Я расскажу его тебе позже. Но прямо сейчас я хочу сказать тебе: это было нечто большее, чем просто еще один сон...
 В январе была Австралия, страна, которую Гаррисон всегда хотел посетить. Однако Австралия не входила в число любимых мест Шредера, и это было странным для Кениха; они оба наслаждались ею вовсю.
 В Сиднее Гаррисон купил большой “мерседес” и, так как не смог найти серебристую модель, приказал перекрасить его. Вилли Кених был восхищен. В середине февраля они продали автомобиль и вернулись в Англию. Там они провели неделю, навещая каждый день Сюзи в карантинном питомнике около Мидгеста, недалеко от нового суссекского дома Гаррисона.
 К концу февраля слепой англичанин и его помощник-немец стали неразделимы. Теперь они во всех отношениях были друзьями; но несмотря на все протесты Гаррисона, он все еще был для Кениха “сэр”, при любом, оправдывающем себя, по мнению немца, случае. Их трехнедельный круиз по южной части Тихого океана был как раз таким случаем, когда идеальное соблюдение Кенихом субординации по отношению к его хозяину ни у кого не оставило и тени сомнения, что Гаррисон на самом деле — очень важная персона. В результате он стал постоянным гостем за столом капитана.
 Круиз принес Гаррисону большую пользу (совершенно не связанную с пониманием его собственной важности) — он скоро начал предаваться корабельной романтике, о которой временами мечтал, когда служил капралом в Королевской Военной полиции. Бурные дни, романтические вечера и, заметим мимоходом, сладостные ночи.
 Знания и опыт Гаррисона, благодаря его постоянно растущему умению пользоваться своим “зрительным приспособлением”, были уже такими, что ему потребовалось несколько дней, чтобы убедить даму в своей полной слепоте. Когда круиз закончился, романтика также подошла к концу. К тому времени они оба — он и эта девушка — знали, что так и должно было случиться. Они расстались наилучшими друзьями с обычными обещаниями не терять друг друга из вида, и оба отлично понимали, что сразу забудут все клятвы. К середине марта он даже не мог вспомнить ее фамилию.
 Тогда же они вернулись в Англию. У Гаррисона развился острый интерес к финансовой стороне его дел, и скоро он стал выказывать такую выше всяких ожиданий проницательность, какую Шредер не мог и предположить в нем; и еще его заботило благоденствие Сюзи, хотя на этот счет Гаррисону не надо было беспокоиться. Любовь огромной черной суки, казалось, росла пропорционально времени его отсутствия, и, странно, его любовь также усиливалась.
 Примерно в это время Гаррисона посетила новая идея. Что навело его на такую мысль, он никогда не мог бы сказать определенно, за исключением того, что, возможно, в своей слепоте он очень скучал по такому простому удовольствию, как водить машину. Может быть, тот случай, когда однажды Кених, ведя машину по северной окружной дороге, пристроился за большим, отчетливо различимым грузовиком и удивился замечанию своего хозяина, что если бы он сейчас прибавил газ, то без особого труда смог бы обогнать этот грузовик, несмотря на интенсивное движение. У Гаррисона чувство дороги — чувство скорости, направления и времени — выросло во всех отношениях, как бы компенсируя его слепоту. Кених даже заметил:
 — Знаешь, Ричард, я уверен, что, если бы с твоей стороны был второй руль, ты мог бы совершенно спокойно вести машину сам!
 Апрель застал эту пару в Париже (атмосфера этого города была особенно близка Гаррисону, напоминая ему острое благоухание). “Мерседес” в специальном лондонском гараже переделывали на двустороннее управление. Работа была еще не закончена, когда они в середине мая вернулись на четыре дня, но это их не расстроило. Разумеется, они приехали домой в основном, чтобы увидеться с Сюзи.
 Затем, на Крите, в конце месяца, — еще одно странное событие.
 Чтобы путешествовать по острову, они наняли маленький автомобиль. Кених хорошо знал Крит: несколько раз бывал здесь с Томасом Шредером. С точки зрения Гаррисона, обстановка была такой же, как и на Кипре, ему ничего больше и не надо было, как сидеть на террасе прибрежного кафе около моря и есть кебабы, запеченные в пресном тесте, запивая еду дешевым бренди.
 Они остановились в Кастолеоне и в первый же день посетили Кносский дворец. С Гаррисона было достаточно туризма. Он настаивал, что на Крите он не турист и больше не может выносить монотонно бубнящих гидов и толпы экскурсантов. К тому же, хотя он ни разу в жизни не был на острове, он довольно много читал об этом месте, поэтому для него здесь оказалось мало нового и странного. Возможно, это было следствием лет, проведенных на Кипре, а может чего-то совершенно другого. Как бы то ни было он чувствовал, что в дальнейшем будет лучше просто ехать на машине, избегая все местные достопримечательности, и останавливаться в лежащих в стороне от дороги городках и деревнях, которые большинство туристов обычно обходят стороной.
 В полдень третьего дня, когда они в молчании ели темные оливки и пили узо в маленьком ресторанчике с северной стороны у подножья горы Иды, Кених вдруг заговорил.
 — У Томаса здесь есть очень хороший Друг. Или был, о, уже десять лет назад! Странно, но я не чувствую, что прошло десять лет с тех пор, как я в последний раз был здесь, — он пожал плечами. — Может быть, он уже умер. Он и тогда был старым.
 Гаррисон поднял глаза и, казалось, разглядывал его через свои отражающие, иногда загадочные, линзы.
 — О, нет, я так не думаю. Почему бы нам просто не поехать в Ретимнон? — конечно, он не видел выражения лица Кениха, когда произносил эти слова, но определил нечто вроде удивления в его голосе:
 — Да, Ретимнон. В заливе Армирас. Но, Ричард, как ты узнал об этом? Гаррисон нахмурился.
 — Ничего таинственного, — ответил он, на мгновение заколебавшись. — Должно быть, Томас упоминал его при мне...
 — Я не могу поверить этому, Ричард, — медленно произнес Кених.
 — Но я уверен в этом! — Гаррисон ответил слишком быстро. — Герхард Кельтнер. Да, определенно.
 Кених взял его за локоть и сильно сжал. Его голос был холодным и очень тихим.
 — Осторожно, Ричард! Да, ты прав, его имя Кельтнер. Это имя, которое верно или искаженно значится в самых первых строчках розыскных за нацистами во всем мире! Если нам придется встретиться с ним, это может быть совершенно другой человек.
 Гаррисон ударил себя по лбу, осознавая внезапную головную боль. Складки неуверенности пробороздили его лоб.
 — Да.., конечно, — запинаясь, произнес он. — Никое Караламбоу... — и по мере увеличения головной боли он чувствовал увеличивающееся изумление другого.
 — Ричард, — прошептал Кених, — невозможно, чтобы Томас упомянул оба имени этого человека.., одному и тому же липу. Я...
 — Моя память действительно... — перебил его Гаррисон, на мгновение задохнувшись и сжимая виски, прежде чем продолжить, — ., удивляет, да?
 — Да, удивляет, если это только на самом деле твоя память! Но у тебя болит голова. Забудь на мгновение об этом Караламбоу. Может быть, нам стоит остановиться сегодня здесь, а может, найдем место получше в Маргаритос, а завтра отправимся в Ретимнон?
 — Нет, — ответил Гаррисон, стряхивая заботливую руку Кениха. — Нет, со мной все будет в порядке. Давай отправимся в Ретимнон сегодня, прямо сейчас. Я должен знать...
 — Что?
 — ..Этот Никое Караламбоу действительно тот человек, которого я помню, — он повернул бледное лицо и, казалось, снова посмотрел на Кениха. — Если это так, то откуда я его помню?


* * *

 Он оказался тем же самым лицом, но это едва ли отвечало на вопрос Гаррисона. В любом случае странная фаза ложных воспоминаний уже миновала его к тому времени, когда он оказался лицом к лицу с незнакомцем, которого, он думал, что знал, чьи имена он вспомнил, даже не зная их.
 Был ранний вечер, когда Гаррисон и Кених прибыли в Ретимнон. Зная путь, огромный немец повел машину прямо по береговой дороге в западную часть городка, свернул на дорогу, которая вела к пляжу, где Критское море голубыми волнами (и чуть-чуть маслянистыми) набегало на песчаный берег. В четверти мили дальше по пляжу стоял дом Караламбоу, довольно современный, с плоской крышей в островном стиле. Вокруг него рос обнесенный стеной сад цитрусовых и гранатовых деревьев. Не особенно богатый дом, но не без очарования и некоторой критской красоты, так что любому чужестранцу было совершенно очевидно, что владелец — коренной житель Крита или грек с континента, которые приезжают сюда после выхода на пенсию.
 Кених припарковал машину и провел своего друга и хозяина в сад черед небрежно построенную, обвитую виноградной лозой арку из кирпича и шпалер. Сидевший там в лучах быстро угасающего заката загорелый, сморщенный человечек шевелил горячую золу догорающего костра под шипящими и пузырящимися кусками баранины. Около него на сидении тростникового стула находились тарелки с ломтиками томатов, нарезанным кубиками огурцом, измельченным кресс-салатом и другой зеленью, и большой, только что разрезанный пополам, лимон.
 Когда Кених и Гаррисон подошли, он поднял глаза, улыбнулся и крикнул в сторону дома:
 — Алексия, по-моему, у нас гости к ужину. Принеси еще мяса. Надеюсь, вы не возражаете. — Он встал и протянул трясущуюся руку Кениху. — Кажется, я вас знаю, господа.., но, может быть, я и ошибаюсь. В любом случае, что я могу сделать для вас?
 — Герхард, — очень тихим голосом произнес Кених. — Я привел к тебе друга.
 У старика от удивления отвисла челюсть.
 — Вилли Кених! — выдохнул он. — И... — он повернулся к Гаррисону. — Томас? Но почему ты так молчалив, мой старый друг?
 — Я не Томас, господин Кельтнер, — ответил Гаррисон таким же тихим, как у Кениха, голосом. Он дрожал несмотря на тепло вечера. — Меня зовут Гаррисон, Ричард Гаррисон. Томас был моим другом. — Он повернулся и слепо, с упреком посмотрел на Кениха. — Вилли также мой друг, но он не сказал, что вы тоже слепы.
 — Немного слеп, да, прошло много лет, а теперь они идут гораздо быстрее. Сейчас я вижу, что вы — не Томас, но, вот, дайте мне вашу руку.
 Рука, что сжала руку Гаррисона, была высохшей! Как старая кожа, но он почувствовал в слабых пальцах дрожь — чего? узнавания?
 — Ах! Не Томас Шредер, нет, но вы — он! Неудивительно, что я подумал, что вы — это он... — он помолчал. — Вы сказали, Томас был вашим другом. Был. Означает ли это, что он...
 — Да, — ответил Гаррисон. — Он умер. Но что вы имеете в виду, говоря, что я — это он? Вы.., знали об этом?
 — Конечно, я был с Томасом в старые добрые времена. Я знал о его растущем интересе в этих вопросах. Он часто говорил мне об этом, о своей вере в реинкарнацию. О Томасе никогда нельзя было сказать, что он чудаковатый, и все-таки я знал слишком много об их работе. Томас хотел, чтобы у него был сын, и он вернулся бы в него. Очевидно, это не сработало...
 — Нет, не сработало.
 — И поэтому вы заключили с ним соглашение.., и, похоже, в конце концов, он ошибся. У вас есть определенная аура, но вы — не Томас.
 — Не будь слишком уверенным, Герхард, — вступил в разговор Кених.
 — Пожалуйста! — прошептал Кельтнер. — Лучше называйте меня Никое. Алексия расстроится, если вы будете пользоваться тем, другим именем. Нам почти удалось забыть его. И кроме того, Никосом звали моего отца. — Он обратил взгляд почти слепых выцветших зеленых глаз к дому. — Алексия, иди, иди же, встречай наших гостей. Старого друга и нового.
 Он быстро повернулся обратно к своим гостям.
 — О Томасе: когда это случилось?
 — Шесть месяцев назад, — сказал ему Гарри-сон.
 — Да! — выдохнул он. — Я знал, что он был ранен.., бомбой.., из новостей. Но как-то я, кажется, пропустил его.., его уход.
 Гаррисон тихонько сжал его предплечье и почувствовал дрожь в костях старика.
 — Не расстраивайтесь. Боли было достаточно. Она ранила всех нас и никого больше, чем меня. Но эта смерть была милосердием. Его тело очень страдало.
 — Так, — кивнул старик, — и бедняга Томас ошибся, да? Он не вернулся. И все-таки... — Тусклые глаза впивались в лицо Гаррисона, пока он не почувствовал их почти физический жар. — И все-таки...
 — Еще есть время, — сказал Кених.
 — Время, да! — Гаррисон вдруг рассердился. — О, да! Мой добрый друг Вилли не может дождаться, пока Томас соединится со мной в этой моей слепой оболочке.., если я решу впустить его!
 Кених, захваченный врасплох, ничего не ответил, но старик просунул лицо ближе к Гаррисону.
 — О, ты не знаешь Томаса Шредера, как я. Если он может вернуться назад, он вернется, Ричард, и какая сила сможет остановить его тогда, а?


* * *

 Через три дня они были дома. Стоял июнь, и лето обещало быть хорошим. Вся внутренняя отделка и изменения в беспорядочно выстроенном доме были закончены и теперь больше удовлетворяли Гаррисона в отличие от недавно пришедшей почты. Кених подозревал, что она-то, наверно, и послужила причиной недавних приступов депрессии у Гаррисона. Его психические силы возрастали, и понимание трагедии стало более острым. А трагедия была.
 От Вики пришли две открытки, обе понятные и яркие в своей простоте. Первая из них, помеченная адресом клиники Зауля Зиберта в Харне, гласила: “Ричард, я знаю теперь, что не осталась, потому что любила тебя. Я верю, что ты не последовал за мной, потому что тоже любил меня. Благодарю тебя за это. Я не боюсь смерти. Но на самом деле, я ужасно боюсь ее, потому что мое тело начало чахнуть. Единственное, что причиняет сильную боль, — это то, что тело, которое ты так любил, стало таким непривлекательным.."
 В другой говорилось: “Будь счастлив. Вряд ли я могу вспомнить, что видела тебя по-настоящему счастливым, и я не могу вынести мысль, что ты опечалишься насчет меня. Но кто знает? Может быть, Большая смерть — это как Маленькая смерть, только длится гораздо дольше..."
 А в то утро пришло письмо, в котором сообщалось, что распоряжение Томаса Шредера (распоряжение Гаррисона, конечно) было выполнено согласно его письму. Тело Вики Малер теперь покоилось в криогенном растворе в Шлос Зонигене в Швейцарских Альпах. Там оно и будет оставаться, по-видимому, сохраненное навечно или, по крайней мере, на все предсказанное будущее.




 Глава 8


 Через три месяца, в самый разгар великолепного бабьего лета, было выковано еще одно звено цепи, — звено, которое ни Гаррисон, ни Кених, ни даже сам Томас Шредер, если бы он был жив, не распознали бы как таковое. И все-таки его источник был прямо там, в Суссексе, в английской резиденции Гаррисона.
 Все началось с того, что в садовом домике на краю загородного поместья, принадлежащего доктору Гарету Вятту, знаменитому нейропсихиатру, нашли спящего бродягу. Его обнаружил некий Ганс Маас, бывший Отто Криппнер, возвращаясь к себе домой, в сторожку при въезде в поместье Вятта.
 Храп бродяги привлек внимание Мааса к сараю, который одной стеной подпирал старую сторожку. Сильный неприятный запах дешевого алкоголя, когда Маас толкнул скрипящую дверь, почти физически ударил ему в лицо. В углу лежал бродяга, наполовину рассыпанный мешок проросшей картошки служил ему подушкой, пустая бутылка свешивалась из обмякших пальцев, а сам он был покрыт слоем глубоко въевшейся грязи. Бросив несколько пустых мешков вместо постели, он не позаботился накрыться, — Вечера еще были теплыми.
 Сначала Маас попытался разбудить его, но, когда попытка не увенчалась успехом, он грязно ругнулся по-немецки, вышел из сарая и отправился к себе в сторожку. Там он снял пальто и повесил его на вешалку в крошечной прихожей прежде, чем подойти к телефону. Держа телефонную трубку в руке, он остановился перед большим стенным зеркалом и оглядел себя. Жилистый, шестидесяти семи дюймов роста, все еще почти без морщин — годы не сильно изменили его. В самом деле, можно было бы ожидать, что они будут менее добры к нему. Он внимательно рассмотрел свою маленькую, квадратно обрезанную бородку и еще раз с удивлением отметил (как он делал каждый раз), как она изменила его лицо. Да, это все еще удивляло его. Сколько лет это уже продолжается-то? Тридцать? А он все еще никак не может привыкнуть к своей маске! Однако не такая же это и маска.
 Возможно, его щеки запали чуть больше, да и разве сам он теперь не старик? И волосы с проседью, а когда-то были блестяще-черные. Но эти перемены в его внешности все-таки произошли на самом деле. Внутри же он не изменился совсем. Он покачал головой, отвел взгляд от зеркала, на мгновение задумчиво взглянув на телефонную трубку в руке, затем набрал номер в доме Гарета Вятта.
 Пока слышались гудки, он думал о тех годах, которые пролетели с конца войны. Прятался тридцать лет и за что? Военные преступления? Отто Криппнер не совершал никаких преступлений. Не более, чем садовник, убирающий мусор с поверхности пруда или пытающийся вырастить идеальную розу. О, да, Криппнер убрал много мусора. И он также пытался вырастить розу, хотя были и такие, кто видел ее как ужасную гибридную орхидею. Господствующая раса! Да, когда-то он думал, что это возможно, но теперь...
 Гарет Вятт снял трубку. Его вежливый голос не выдавал его скандальный и от природы бессовестный характер.
 — Вятт слушает. Кто говорит?
 — Маас, — ответил бывший наци.
 — А, это ты, Ганс. Дело может подождать? У меня.., гость.
 Скорее гостья, одна из бесконечной вереницы девочек Вятта. Привлеченная его красивой внешностью, умом, шармом с единственной целью — быть соблазненной и сброшенной со счетов. Если бы этот человек уделял столько внимания своему делу, сколько уделяет ухаживанию за женщинами...
 — Да, может подождать, — ответил Маас, — но с другой стороны...
 — Ну, тогда в чем дело, Ганс? — произнес тот нетерпеливым до резкости тоном.
 Немец понизил голос. Мысль, сначала расплывчатая, теперь обрела форму в его голове.
 — Нам нужен был объект, Гарет. И вот прямо сейчас он дрыхнет пьяный в садовом сарае. Пьяный в стельку, бродяга на куче мешков, я не смог даже разбудить его.
 Голос Вятта стал таким же тихим, как и у Мааса.
 — Бродяга? Ты с ума сошел? Каким объектом будет бродяга...
 — Идеальным объектом! — оборвал Маас, его немецкий акцент становился заметнее по мере того, как росло возбуждение. — Подумай, Гарет. Бродяга. Если что-нибудь на этот раз пойдет не так...
 — Ты уверял меня, что все будет в полном порядке.
 — Я наладил машину, как ты приказал, — тихо ответил Маас. — Когда она жрет части, как ненормальная, так и разориться недолго. Части получше стоят денег побольше, но.., я повторяю, все будет в полном порядке на этот раз. А если что не так, то будет ли мир горевать о каком-то бродяге?
 — Этот твой бродяга, — Вятт сухо кашлянул в трубку, — он не еврей, надеюсь? Господи! Прошло столько лет, а ты еще думаешь и говоришь, как настоящий наци. Но допустим, в твоих словах есть определенный смысл, — он помолчал, затем добавил:
 — Ладно, оставь его в покое, пусть выспится. Если утром он будет там, мы еще поговорим об этом. А сейчас я.., занят.
 — Конечно, Гарет, я понимаю, — ответил Маас, — но тебе не стоит бросаться словом “наци"так свободно. Ты помог мне, да. И тебе хорошо заплатили за твою помощь. Ты узнал от меня больше, чем от всех своих профессоров в колледже. Но всегда помни: если меня когда-нибудь разоблачат, то тебя — тоже. А предателей наказывают так же, как нацистов. — Мрачная тишина приветствовала его слова. — До утра...
 Маас тихо положил телефонную трубку и подошел к окну. На другом конце проезда, в большом доме, были видны огни. Некоторые — в расположенных в нижних этажах квартирах слуг, а другие — на верхнем этаже, в кабинете и смежной с ним спальне Вятта.
 Итак, в постель, Гарет, — подумал Маас, — с новой шлюхой. Ну, у людей есть сбои страсти, свои амбиции, твои, кажется, — это деньги и женщины, увеличение первых и совращение вторых. Мои? Мои — это мечта, которую я питал тридцать лет. Раса суперлюдей. Четвертый Рейх!


* * *

 В затемненной комнате в большом и дорогостоящем доме в постели на шелковых простынях ум Вятта снова вернулся к тем мыслям и амбициям, которые Маас недавно приписал ему. Ему, распутному, нужны были женщины. В те дни это был вопрос денег. Не для таких маленьких шлюшек, как та, что сегодня лежит около него, нет, но для редких сокровищ, чье положение часто требует уделять им много времени и тайных ухаживаний. Но, конечно, в этом есть и свое удовольствие: погоня перед убийством.
 Вятт вздохнул. Девица сейчас спала, ее белокурые волосы веером разметались по подушке, тело было невероятно белым на фоне черных простыней, но скоро он разбудит ее. Такие потребности, как у него, удовлетворить нелегко. И недешево. Снова он думал о деньгах, об упорно истощающихся ресурсах. Какая-нибудь явная дебютантка требовала денег, которые он едва ли мог себе позволить; одна недавняя дама потребовала дорогих знаков внимания и тайных встреч, на что он сразу глупо согласился; даже его слуги требовали повышения заработной платы. Первую он обманет; что касается второй, он будет вежливо тянуть, возможно, с ложью и притворными обещаниями; а третьих он просто выбросит не только из головы, но и со службы. Работа была дешевая. Если они не хотят работать за такую плату, то пусть ищут себе другое место — найдутся другие, кто заменит их.
 Что касается Мааса, насчет него тоже надо будет кое-что предпринять. От этого человека постоянно исходят какие-то тайные угрозы или если не угрозы, то предостережения. А что, если охотники случайно выследят его? Несомненно, все так и произойдет, как сказал этот экс-наци:
 Вятта тоже заставят заплатить сполна.
 Но что делать с этим бродягой? Объект для Психомеха? Идеальный объект? Возможно. Что ведет человека по дороге жизни к первому месту? Что опускает человека до такого бедственного положения, что, кажется, он доволен уже тем, что существует, но находится вне общества?
 Что-то же довело человека до такого состояния, запрограммировало его ноги на бродяжничество и скитания. Если бы можно было найти это что-то... Возможно ли опять зажечь в нем искру жизни? Вернет ли это его в мир людей?
 Для этого Психомех и предназначался: механический психоаналитик, задуманный, чтобы выискивать в человеческом сознании страх и разрушать его, — страх, но не сознание! И как раз здесь-то Психомех и не срабатывал. Вятт обвинял создателя и оператора этой машины Ганса Мааса, или Отто Криппнера, как его звали, когда его хозяином был Гитлер, но в глубине души Вятт понимал, что он несправедлив, что без Мааса удача покинула бы его много лет назад. Они были вместе более двадцати трех лет, и имя Вятта (сейчас какое-то затертое и потускневшее) было построено на знаниях этого наци. Хотя Маас забыл из психоанализа и сопутствующих наук, но все равно знал больше, чем Вятт когда-либо надеялся узнать.
 Если бы только эта чертова машина заработала! На даже в этом отношении Вятт знал, что должен винить себя. Ведь это он не дал немцу столько денег, сколько тому было нужно на постройку этой штуки. Маас работал, обходясь очень скудными средствами. И как все проекты, построенные на нетвердом финансировании, машина не оправдала их надежд. Прошло шесть месяцев с тех пор, как Маас сделал некоторые приспособления и изменения, но...
 Вятт все еще содрогался, когда думал об этом.
 Пациент (Вятт знал его имя, но не мог больше думать о нем как о нуждающемся в имени или имеющем его) был среднего возраста, среднего дохода, средним во всех отношениях, кроме одного. Его свирепствующие, прогрессирующие неврозы. Этот человек был изрешечен маленькими умственными беспорядками, комплексами, невротическими представлениями, фантазиями и страхами всех видов и любой природы. Он боялся собственной жены, своих детей и даже лечения Вятта, он был обломком.
 Сначала, казалось, была надежда, определенный медленный отклик на классическую психиатрию Вятта. Казалось, были улучшения. Затем...
 Маас предложил использовать Психомех, поставив перед машиной первую настоящую проблему. И снова была положительная реакция, улучшение в состоянии пациента. Разумеется, его заставили поклясться в неразглашении: Вятт внушил его слишком восприимчивому сознанию экспериментальную природу машины и тот факт, что ее использование было крайне дорогим, что на самом деле таковым не было. Их соглашение было простым: пациент станет морской свинкой, а размер вознаграждения будет зависеть от результатов лечения. Умственная стабильность в обмен на то, чтобы одолжить свое сознание Психомеху. Вот, как предполагалось, это будет...
 И сначала все, вроде, шло нормально. Один за другим Психомех обнаружил и уничтожил сокровенные ужасы пациента, работая идеально и быстро, когда вынюхивал его страхи и давал ему власть над ними. Самонадеянность Вятта и Мааса чрезмерно выросла. Доходы, полученные от Психомеха, были огромны. Больше этой паре не надо будет тратить такой потенциал на людях, подобных их пациенту. Более того, теперь Маас жаждал испытать машину на полную мощность.
 Сжав предполагаемый долгий курс посещений в одни выходные, они закрепили пациента в Психомехе последний раз, и Маас включил рубильник. Затем, оставив обезболенного человека и жужжащую машину наедине, они ушли заниматься своими обычными делами, уверенные, что за два дня машина сделает из их пациента нового человека. Вместо этого...
 В течение шести часов Психомех превратил его в бессвязно лепечущего идиота!
 Что-то случилось с машиной. Короткое замыкание, провод оборвался, в электронной лампе сгорела нить накала, что-то простое, вроде этого, и Психомех сделал все наоборот: накачал в него столько страха, что его сознание не выдержало и лопнуло.
 Вятту удалось выйти сухим из воды и как-то уладить это дело (пациент уже был полусумасшедшим и что-то вне сферы знания психиатра, наконец, перевело его через черту), они приближались к цели. Каким-то образом Психомех избежал огласки; не упоминалось ни о каких механических устройствах при лечении этого пациента.
 Разумеется, расследование даже не коснулось Мааса, ибо он был только садовником и подручным Вятта. Даже о его существовании знали не более дюжины людей, да и они не особо обращали внимания на этот факт. И если он вдруг исчезнет.., кто будет горевать о нем?
 Так же и этот бродяга. Кто будет горевать о каком-то бродяге?
 Выкинув из головы все мысли, Вятт повернулся к девушке, коснулся ее и затем встряхнул уже более настойчиво, ее голубые глаза вяло открылись.
 — Дорогой, — прошептала она, обвивая руками его шею, она сложила для него ноги люлькой, но он откинулся назад, грубо переворачивая ее лицом вниз.
 — Нет, не так, — сказал он ей, его вкрадчивый голос замурлыкал от похоти. — Так было в прошлый раз, на этот раз мы сделаем по-другому...
 А в соседней комнате, двери которой были заперты на три висячих замка, в праздной тишине стоял Психомех, мертвый, инертный, выключенный. Психомех: механическая мешанина для производства богов...


* * *

 — Я знаю, в чем причина, — рассказывал им бродяга. — Изнасилование!
 — Изнасилование? — Вятт наполовину наполнил стакан бродяги хересом. — Не уверен, что понимаю тебя.
 — Да, изнасилование. Моя жена была изнасилована. И с тех пор дела идут все хуже и хуже. Я не могу выбросить это из головы, понимаете? Пьянство — единственное спасение. Приятное забвение лежит на дне бутылки.
 Маас и Вятт значительно переглянулись, когда бродяга взял графин и наполнил свой стакан до краев. Немец краем глаза наблюдал за сидящим оборванцем и, увидев, что тот тупо смотрит в свой стакан, утвердительно кивнул Вятту. В ответ психиатр на мгновение поджал губы, но, в конце концов, кивнул в знак согласия. Джордж Хаммонд, эсквайр, стал новым пациентом для перестроенного Психомеха.
 Так решил Маас, независимо от согласия Вятта. То есть эта мысль запала в его черное сердце. Ему нужно было испытать машину, и не для самолюбивых или алчных побуждений Вятта. Вятт был плохим техником и инженером; он понимал только половину составных Психомеха. Остальное было для него ничего не значащей тайной. Но для Мааса, его создателя, это значило все. Когда, наконец, секретная часть машины будет задействована, произойдет чудо. Вятт видел в Психомехе некую панацею от умственных болезней и патологических фантазий, чем он частично был или мог бы быть, — но Маас построил его для совершенно другой цели. Психомех был усилителем, который мог умножать скрытые физические силы Человека до самых пределов экстрасенсорной вселенной!
 Прошлой ночью, после разговора с Вяттом, Маас вышел и тихо закрыл на засов садовый сарай. “Если он все еще будет здесь утром”, — сказал Вятт, и таким способом Маас обеспечил его присутствие здесь наутро. А сегодня, когда он услышал, как завелся маленький автомобиль девушки, и увидел, как он уезжает прочь от большого дома, проезжает мимо сторожки и направляется в сторону Лондона, он не стал больше ждать, а отпер сарай и разбудил бродягу. Затем, пообещав накормить его и хорошенько напоить, он повел его к дому. Странно, но этот человек казался нормальным почти во всех отношениях, за исключением одного — он был бродягой, и со временем расспросы и выпитое спиртное произвели ожидаемый результат. Теперь Вятт получил его ответ: изнасилование. Именно оно увело этого человека из общества, опустило до его теперешнего состояния. Изнасилование его жены.
 — А до этого ты был... — психиатр небрежно пожал плечами, словно это был обычный разговор, — ., ты был совершенно нормальным членом общества. — Он заявил это просто, искусно избегая двусмысленности.
 — Общество? Нормальным? Вы хотите сказать, нормальным? Ха! Да пошло оно, это ваше общество; — неистово возразил Джордж Хаммонд. — Вы знаете, что такое общество? Зоопарк, вот что. Открытый зоопарк с дикими животными, которые ведут беспутный образ жизни. — Он посмотрел вверх, его рот безвольно расслабился под бородой и испачканными усами, глаза сощурились и глупо заморгали, но голос оставался ясным, а слова — прямыми. — Слушай, шеф, кто бы ты ни был. Ты хочешь кое-что знать? Прошлой ночью в радиусе двадцати — двадцати пяти миль от этого дома случились еще два изнасилования и еще две попытки! И из этих изнасилований одно было групповым. Ты знаешь, что такое групповое изнасилование? Вот это-то и случилось с моей женой. Повернули ее и отделали, а меня в.., в это. А вы еще говорите мне об “обществе”.
 — Два изнасилования и две попытки, — Вятт вскинул брови. — Вы цитируете статистику. Это средняя цифра для английского графства!
 — Дерьмо ваша статистика, я заявляю факты! — ответил бродяга. — Посмотрите утренние газеты, и вы увидите, что я прав.
 — Значит вы прочитали об этом в газетах, да? — спросил Маас.
 — Да неужели? Ну, давай, давай, шеф! Знаете же не хуже меня, что я всю ночь проспал запертый в вашем сарае. Я хочу сказать, что это вы пришли и выпустили меня! Я слышал, как вы поднимали засов.
 Вятт вздохнул.
 — Тогда откуда вы знаете, что в газетах?
 — Я всегда узнаю об этом, вот откуда! — бродяга, вдруг обезумевшими глазами, обведенными красными кругами, уставился на Вятта и Мааса. — Господи Иисусе, да вижу я это, понятно?
 — Видишь это? — интерес Мааса был под стать скептицизму Вятта.
 — Ну да. Я вижу это в снах. Все насилие в мире. Всех отвратительных ублюдков, втыкающих в бедных девчонок. Но некоторые из них сами напрашиваются, тоже верно, а как насчет невинных малышек? И как насчет меня, который страдает от всего этого?
 В ответ Маас и Вятт могли только покачать головами...
 Затем надо было задать несколько вопросов: о семье, друзьях, полиции; людях, которые могли бы знать или хотели бы узнать, где был Джордж Хаммонд; все вопросы, на первый взгляд, невинные, случайные, и на все он отвечал воодушевляюще отрицательно. Только сам Джордж знал, где Джордж был, а что касается семьи и друзей: они больше не существовали. Полиция? О, нет, — он всегда сторонился их и никаких неприятностей не имел. Нет, Джордж никому не доставлял беспокойства, кроме себя. Сны, понимаете? Сны об изнасиловании, утопить которые можно только на дне бутылки.
 К тому времени он выпил не много не мало — целый графин хорошего хереса! Однако херес прикончил его, и он свалился на весь день; это тоже было к лучшему. Это давало Вятту и Маасу время приготовиться к ночи. Ни один из них и не подумал проверить утренние газеты, где они легко могли бы найти подтверждение словам Хаммонда об известных событиях прошлой ночи. Или, чтобы быть более точным, Маас подумал о проверке, но потом эта идея выскользнула из его головы. Было бы слишком много совпадений. Позже он вспомнит и просмотрит газеты просто из любопытства, но к тому времени будет слишком поздно и Хаммонд уже будет в машине. Разбросанные по газете материалы были об обычной жестокости — мало какие из них имели дело с сексуальными нападениями на одиноких женщин. В семи милях отсюда, в Чичестере, старая дева была изнасилована взломщиком. В Винчестере какой-то девушке непристойно угрожали, но удалось спугнуть насильника. В Богнор Реджис двух девушек затащили в машину, увезли и изнасиловали в соседнем лесу. Одна убежала, а другая была изнасилована повторно тремя пьяницами. Когда полицейские выловили их в лесу, они все еще получали свои жуткие удовольствия от девушки, потерявшей к тому времени сознание. И все в радиусе двадцати пяти миль от дома Вятта...


* * *

 Несмотря на сложность электроники Психомеха, теория, лежавшая в основе этой машины, была сама простота. Большинство человеческих умов — пристанище для определенных страхов, каждый из которых специфичен для индивидуума. Когда эти страхи банальны, они легко узнаются и называются. Такие как, например, клаустрофобия и агорафобия, два самых обычных названия, Но страх — гораздо более сложное явление. И его источники намного более разнообразны, чем замкнутое или открытое пространство.
 Целью Психомеха (как давным-давно объяснил Вятту Маас, когда только начинал строить машину) было следующее: прежде всего растормозить зоны подсознательного страха в психике пациента, затем наполнить тело и сознание силой, необходимой, чтобы победить этот страх, одновременно убирая причины страха. Сон можно вызвать и проконтролировать, сон, в котором объект столкнется лицом к лицу со своими самыми худшими кошмарами, — с тем, чего он больше всего боится, — демонами его сознания, которых он потом победит и уничтожит. Такой была основа психиатрической теории и практики: столкнуть сознание лицом к лицу с его собственными глубоко сидящими страхами и дать власть над ними. И все это выполнить через волшебство Психомеха.
 Но Вятт ничего не знал о главной функции машины, которая вступала в игру только после прохождения начальной стадии изгнания страха; ничего не знал о теории, согласно которой полностью освобожденное от страхов сознание, реализуя весь свой экстрасенсорный потенциал, фактически превратит человека в сверхчеловека. Но Маас, — Маас умел читать диаграммы и графики и поэтому мог выяснить, удача это или провал, и он действительно знал дело. Несмотря на то, что Вятт согласился, чтобы Джордж Хаммонд стал подопытной морской свинкой, только Маас знал, как далеко зайдет этот эксперимент. Прошлый раз был провал, самый настоящий, когда центры страха пациента были перевозбуждены без дублирования или хотя бы помощи со стороны машины; но на этот раз... А что, если Хаммонд действительно обладает той экстрасенсорной силой, о которой он упоминал, неким телепатическим центром в мозгу, который позволяет ему видеть события, происходящие на расстоянии, в “его снах”?
 ...В конце дня Хаммонда быстро разбудили, сразу же дали ему немного поесть и несколько стаканов бренди, благодаря чему он без проблем провел время до десяти тридцати того вечера. Когда он начал трезветь в следующий раз, но еще не полностью пришел в себя, Маас дал ему легкое общее обезболивающее и с помощью Вятта перевез в комнату, где находилась машина. Там они прикрепили его к Психомеху. И, наконец, когда на голову и тело Хаммонда надели множество датчиков, а машину полностью запрограммировали, эксперимент был готов начаться.
 Было одиннадцать десять вечера, когда Маас ввел нужное лекарство — производное опиума — и включил машину. Подготовительная фаза наведения снов, стимуляция страха, противостояние, битва и победа. Подготовительная фаза займет два — два с половиной часа, но Маас сказал Вятту, что она продлится шесть часов. Ему требовалось дополнительное время, чтобы проверить секретную, но главную, функцию Психомеха: дать сознанию Хаммонда экстрасенсорный потенциал, который Маас смог бы проконтролировать на своих экранах и диаграммах. Таким способом он надеялся наладить более точный контроль и отградуировать машину.
 Привязанный Хаммонд быстро погружался в мир собственного подсознания — мир, который скоро будет населен самыми жуткими кошмарами, когда-либо пережитыми им, снами о доведенных до звероподобного состояния женщинах, насилии и бессмысленных извращениях, где только сам Хаммонд-из-сна мог бы вступиться и таким образом разрушить рак собственной психики. Маас оставил его под наблюдением Вятта и пошел вниз приготовить бутерброды. Прислуга Вятта — приходящие повар, горничная и человек для случайной работы — была отпущена на сегодня и на весь завтрашний день. Сам же Маас якобы служил в поместье садовником, но на самом деле его умения, которые требуются, чтобы содержать в порядке сад, были довольно поверхностными.
 Немей сделал бутерброды для себя и Вятта, забрал утренние газеты (которые уже шестнадцать часов как стали старыми) и вернулся обратно наверх. Он отнес еду Вятта в машинную комнату, а сам пошел есть и читать газеты в кабинет психиатра. По мере того как он ел и читал, недовольство медленно морщило его лоб. Через несколько минут, когда он пробежался по газетным полосам, чуть задерживаясь то здесь, то там, бутерброды были забыты. И к полуночи он собрал по кусочкам полное подтверждение тому, о чем Хаммонд сказал, что он “видел”.
 Теперь Маасу было ясно: Хаммонд обладал, должен был обладать, вторым зрением. Маас и раньше встречал таких людей, когда много лет назад пытался построить Психомех для Гитлера. Вне всякого сомнения этот человек был телепатом. И Маас верил, что понял, как это произошло. То, что его жена побывала в руках насильников, — или, скорее, постоянное терзание его сознания этим ужасом, — развилось в нечто, выходящее за рамки обычных психозов. Каким-то необъяснимым способом скрытые экстрасенсорные силы были разбужены, но ясновиденье касалось только сексуальных нападений на женщин. Его телепатия стала настолько чувствительной, что Хаммонд был почти доведен до безумия. Вероятно, он был очень сильным человеком, потому что вместо того, чтобы сдаться, он вышел на “дорогу”, где только его непрестанное бродяжничество и случайная бутылка могли облегчить кошмарное сопереживание жертвам зверских преступлений, которые его сознание обнаруживало в момент их совершения и показывало ему в экстрасенсорных видениях.
 Маас торжествовал. Нормальные экстрасенсорные данные, даже тысячекратно усиленные, было бы трудно обнаружить на том дешевом калибраторе, на который хватило скудных средств, выделенных Вяттом, — но экстрасенсорные данные Хаммонда были ненормальными. Значит их можно обнаружить прямо сейчас, прежде чем Психомех перенасытит сознание бродяги.
 Маас специально напустил на себя видимость спокойствия и доел бутерброды, несмотря на то, что сейчас на вкус они были.., как солома. Затем он отправился в машинную комнату, где Вятт наблюдал за состоянием Хаммонда. На ложе машины — ну, не совсем на ложе, а на обитой мягким платформе с привязными ремнями — Хаммонд обильно потел и судорожно извивался. На фоне электромеханической громады Психомеха грязное обнаженное тело бродяги казалось очень маленьким и незначительным, но когда Маас настроил дополнительную систему для снятия показаний, он сразу увидел, что это не так. Нет, Хаммонд ни в коей мере не был незначительным. Напротив, он был очень незаурядным человеком.
 — Ганс, — с трудом пробормотал Вятт с набитым ртом, — что ты делаешь? — и, не дожидаясь ответа, продолжил:
 — Ты уверен, что с ним все в порядке? Я имею в виду сердцебиение, дыхание, кровяное давление, температуру, адреналин — все повысилось. Повысилось и повышается дальше.
 — Я вижу, — так и должно быть, — спокойно ответил Маас, он убавил яркость экранов, за которыми наблюдал, и повернулся лицом к Вятту. — Посмотри на него. Анестезия уже прошла, и Психомех завладел им. Сейчас он встретился лицом к лицу со своими самыми худшими страхами. Он пробирается, увязнув по пояс, через жестокие, порочные сцены насилия, безудержно свирепствующие вокруг, а машина готовит его к битве, посылает ему импульсы, которые превратят его в психо-убийпу, — но только в его снах. Когда он справится. Насилие будет изгнано. С помощью Психомеха он уничтожит Насилие, которого в дальнейшем будет не бояться, а презирать. Больше оно, как какая-нибудь отвратительная ведьма, не поедет на его горбу по жизни.
 Вместе они пристально разглядывали осаждаемого страхами человека.
 Хаммонд шел, пошатываясь, через неглубокую затуманенную низину в залитой лунным светом долине. Вокруг виднелись шероховатые деревья и выступающие, причудливо изогнутые скалы, напоминавшие руины огромной древней крепости, давно пришедшей в упадок. Его глаза были крепко закрыты, он прижал руки к ушам, тщетно пытаясь отгородиться от ужаса, плодящегося вокруг в ночи. Туман клубился вокруг его ног, образовывая водовороты в тех местах, где он ступал, теплый туман, поднимавшийся от жутких очагов порочности и похоти. Но даже прижав руки к ушам, он не мог заткнуть звериное хрюканье, вопли насилуемых женщин и девушек; и подошвами заплетающихся ног он чувствовал дрожание земли от непрестанного обезумевшего биения голой плоти.
 Вся долина, далеко простиравшаяся до низких черных холмов, казалась заполненной поднимающимися и опускающимися, борющимися, корчащимися телами; каждое мгновение появлялись женщины — бегущие, пронзительно кричащие, задыхающиеся, спасавшиеся от вожделенных взглядов преследователей, и все же их хватали, обнажали и швыряли на землю в туман. Белые конечности непроизвольно подлетали вверх, жестоко напрягались, прежде чем обессиленно уступить, а озверевшие спины и ягодицы в бешенстве похоти работали почти механически, в то время как другие звероподобные создания из этой же стаи стояли вокруг и ждали своей очереди. Вся долина вокруг Хаммонда, когда он, спотыкаясь, брел сквозь свой ночной кошмар, была живая от бесконечного насилия.
 Он споткнулся о вытянутую подрагивающую женскую ногу и упал на колени, непроизвольно вытягивая руки, чтобы смягчить падение. Отчаянные глаза безумно смотрели на него снизу сквозь клочья тумана — глаза его жены! Она лежала в обрывках одежды, испачканная землей и сломленная. Хаммонд всхлипнул и потянулся к ней, но волосатый кулак ударил его в висок. Он полетел кувырком, поднялся на колени, изумленно глядя сквозь сочащуюся кровь, которая милосердно загораживала его видение. Но не достаточно. Слюнявый рот припал к груди его жены, глубоко прокусывая и высасывая кровь; пальцы с грязными ногтями впились в ее бедра, когда хрюкающая сгорбленная фигура натянула ее на себя, словно она была старой одеждой.
 Хаммонд пронзительно закричал и вскочил на ноги, ударившись при этом о шишковатое черное дерево, там, где распластанная, доведенная до невменяемости, окровавленная фигура билась, запрокинув темноволосую голову. В грязном пылу этой ночи он узнал ее насилуемое тело, черные волосы, голос, теперь придушенный и рыдающе-бормочущий в ужасе. Снова его жена! Грубые руки оттолкнули его в сторону, отшвырнули в поднимающийся туман, а приземистые обнаженные фигуры приближались к тому дереву, отпихивая друг друга, чтобы первым добраться до измученного создания, чье тело вытерпело уже сотню изнасилований.
 Больше Хаммонд не мог вынести. Все они — все эти мученицы — были одна и та же женщина. Они были его женой, переживающей сноба и сноба муки страшного изнасилования, которое отняло у нее всю ее человеческую сущность. Он упал на бледное существо, которое хохотало, как гиена, в то время как его ягодицы извивались грязной кружащейся белизной. Хаммонд потащил его вверх, самца-зверя, извергающего семя, когда тот встал на ноги, оторвавшись от кровоточащей оскверненной плоти. Колено Хаммонда изо всех сил ударило ему в пах, с силой выброшенный кулак выбил зубы, расставленные пальцы глубоко вонзились в его уже стекленеющие глаза, существо рухнуло. Затем...
 Дюжина из них подбирались к Хаммонду с раздутыми гениталиями и оскаленными желтыми зубами, ненадолго оставляя повергнутые тела своих жертв, чтобы уделить внимание этому новому развлечению. Хаммонд был в смятении, видя, как сжимается кольцо нечеловеческих лиц, этих озверевших полуживотных, которые толпились вокруг, чтобы утащить его вниз.


* * *

 Было ясно, что Хаммонд не побеждает в этой битве. Теперь Психомех был включен так, чтобы дать ему максимум помощи, гарантировать победу над какими бы то ни было страхами, осаждающими его в ночных кошмарах, — но он не побеждал. Ужас был слишком велик, у его психозов были слишком глубокие корни. Он корчился и бился на ложе машины. Пот рекой омывал его и грязными ручейками сбегал на обивку. Ремни врезались в его напрягающееся тело, на запястьях и лодыжках в местах крепления к машине появились ссадины — настолько сильно они держали его — и это несмотря на то, что они тоже были подбиты мягким. Его задыхающийся ужасающий вопль взвился в звуконепроницаемой комнате, заставляя Вятта отшатнуться в явном страхе. Человек психически слабый, психиатр не мог смотреть на мучения, которым Психомех подвергал его пациента.
 — Ганс, ради бога, машина убивает его! Нам надо прекратить это.
 — Нет, нет! — Маас стряхнул дрожащие руки Вятта. — Это пик, с этого момента все пойдет ему на пользу. Смотри...
 И пока глаза психиатра были прикованы к визжащему, вызывающему жалость человеку на ложе машины, Маас легким движением включил рычаг, который приводил в действие тайную функцию Психомеха, функцию, увеличивающую экстрасенсорные силы человека, который уже и без того обладал огромной психической силой.
 Маас понимал, что рискует, но у него не было выбора, ибо в одном Вятт был прав: Психомех убивал Хаммонда. Даже если защиту увеличить до максимума, все-таки психическая болезнь, разъедающая сознание этого человека, побеждала в этой подсознательной битве. Включение этой функции сейчас было чистым блефом, но существовало что-то такое, что Маас должен был узнать прежде, чем Хаммонд сдастся и умрет. И кроме того, если он на самом деле умрет, кто будет горевать о каком-то бродяге?


* * *

 Сбитый с ног массой сменяющейся похотливой плоти, теперь Хаммонд познал ужас, который испытывают женщины, мучимые насильниками. Звери-самцы были так развращены, что им было все равно, какая плоть. Их отвратительные тела работали друг против друга даже в то время, когда они сражались за то, чтобы в тумане и грязи изнасиловать перевернутого лицом вниз Хаммонда. Измученный, на краю самой ямы, — той темной бездны, имя которой смерть, — он отчаянно искал новые источники силы, которая, как он понимал, была уже на исходе.., и нашел их, неистощенные, но полные до краев и даже больше!
 Силы! В мгновение Хаммонда заполнили устрашающе чудотворные силы одновременно и от Бога и от дьявола. Невероятная волна! В неспешном величии, неторопливый в своей перерожденной, но еще не испытанной мощи, он поднялся из тумана. Отряхивающий ноги бегемот с горящим взглядом, от которого туман рвался в клочья и испарялся, открывая гниль, покрывавшую землю и вздымавшуюся под ногами. Чудища из его сна слишком медлили, чтобы отпустить его, и станут первыми, кто узнает его гнев. В легком исступленном восторге он без усилий вытаскивал их покрытые струпьями руки из разорванных входов и кулаками, как взмахами косы, потрошил их и закидывал останки в красные руины, Его яростный взгляд выискивал орды демонов, которые, разрывая на клочья туман и выпуская облачка пара, как выдохи из ада, безостановочно совокуплялись с оцепеневшими, кричащими невинными жертвами их царства ужаса. И где бы его взгляд ни, находил эту отвратительно дергающуюся плоть, он разил, как несущий смерть мститель, широко шагая через долину, испускающую пар. Его руки алели скользкой кровью тех, кого он убил.
 А быстрота? — он разил со скоростью жалящей змеи, хотя ему казалось, что его поступь размеренна, а у его врагов — вялая и медлительная.
 А резкость? — его руки, ступни, колени, локти, даже выдающиеся вперед челюсть и самые зубы были остриями бритвы для оглушенной дрожащей плоти его врагов. Он рубил, давил, рвал, дробил, уничтожал их с такой яростью, что ни одному чудовищу не удалось выжить в этой бойне; и когда дело было сделано, солнце медленно поднялось над той долиной ужаса, и оборванные женщины — те изнасилованные бедняжки — прикрыли себя чем могли и поползли прочь. Израненные, но свободные от угрозы ночи.
 И Хаммонд — величайшее орудие мира против бессмысленной похоти Человека — смог, наконец, лечь и уснуть на земле, где зеленая трава пробивалась к свету сквозь грязь раздавленных поганок. И больше он не боялся монстра Насилия, изгнанного на этот раз, по крайней мере, из его снов...


* * *

 03.30. Теперь пот высох, а лица Мааса и Вятта остыли. Рубашки, холодные и влажные на ощупь, прилипли к их спинам.
 Лицо Вятта, серое от беспокойства, вытянулось от еще не полностью ушедшего страха, но Маас торжествовал. Его игра, как бы опасна она ни была, принесла плоды. Следуя этой волне, Хаммонд присосался к поддержке Психомеха, как человек-пиявка. Казалось, его тело получило хорошую внутривенную дозу адреналина, плазмы, кислорода и глюкозы. И такой огромной была эта доза, что, казалось, что он раздулся на ложе машины. Его руки напрягались и расслаблялись, напрягались и расслаблялись..!
 Это происходило так: алые глаза Хаммонда открылись, как наполненные кровью ямы, а на его все еще оцепеневшем лице появилась сумасшедшая улыбка. Тогда же экраны и самописцы Психомеха отметили потрясающую активность его мозга. Маасу даже пришлось прикрикнуть на психиатра, чтобы тот не выключал машину до конца. Но теперь все было закончено, и Хаммонд уснул спокойным сном, его глаза закрылись, дыхание стало ровным, на лице появилась нормальная улыбка. Казалось, он как-то очистился, искупался не только в собственном поту, но и в каком-то внутреннем потоке. Он спал как невинный младенец, и ему снилось приятное.
 Этот эксперимент совсем выжал Вятта, Маас же чувствовал только парящее ощущение полного успеха, потому что на экранах, которые понимал только он, была написана психометрия Хаммонда. Он увидел, что экстрасенсорная волна сделала с этим бродягой, как далеко за ранее известные пределы метафизической и парапсихологической деятельности расширилось его восприятие. Супермен больше не был мечтой. Психомех решил этот вопрос окончательно. Теперь это было вопросом времени и дальнейших исследований — машина была не только ответом, но и ключом. Теперь возможен — нет, будет, — Четвертый Рейх, с Маасом, новым сверхфюрером, во главе суперлюдей!


* * *

 Связь между Ричардом Гаррисоном и событиями в доме Гарета Вятта не была так уж незначительна, как можно было представить себе на первый взгляд. На самом деле, Гаррисон — и все его домашние — имел самое непосредственное отношение к этим событиям — через жуткое событие, случившееся в саду его суссекского дома, хотя первичная и истинная природа этого ужаса навсегда останется неизвестной ему.
 Произошло следующее.
 В тот самый момент, когда Маас запустил волну Психомеха в сознание и тело Хаммонда, мужчина и девушка шли по тропинке по краю владений Гаррисона; было 02.15; ночь бабьего лета была теплой; мужчина направлялся из городка Викхема, где на дискотеке он и подцепил эту девушку. Она была гораздо моложе его, слишком пьяна и глупо согласилась, чтобы он отвез ее домой в Амсворд в четырех милях по загородной дороге, что пролегала мимо дома Гаррисона.
 Его план насчет нее был простым, хотя и не без определенных опасностей, но это не пугало его. Этот план срабатывал и раньше, и он был уверен, что сработает и теперь: если она не закричит, то все будет хорошо. Короче говоря, он был насильник и убийца, изнасиловавший несколько женщин и убивший одну. Последняя, его самая недавняя жертва, закричала. Несмотря на все предупреждения, она пронзительно закричала в ночи, и он перерезал ей горло, и по мере того, как из нее выливалась жизнь, он вливал в нее свою похоть. С того случая прошло около шести недель.
 Однако сегодня ему захотелось опять. Его автомобиль (с фальшивыми номерами) стоял в поле за изгородью в миле вниз по дороге, там, где он якобы сломался. И поэтому они с девушкой пошли пешком. Теперь она нервничала и возмущалась, когда он обнимал ее за талию, чувствуя мощь и силу в его пальцах, прижимающих ее сбоку и почти всасывающих ее грудь. Трезвея, она поняла, насколько была глупа, согласившись уйти с ним пораньше. Вот уже несколько минут она чувствовала растущее в нем напряжение и даже боялась подумать, что оно означало. Затем, когда они прошли пролом в высокой кирпичной стене, обозначавшей границу собственности Гаррисона...
 В следующий миг его рука закрыла ее рот, и он потащил ее через пролом в сухой темный кустарник. Брошенная на сухие листья, она тяжело задышала, пока его рука еще раз тяжело не упала ей на рот, рассекая верхнюю губу. Лунный свет серебрил острое лезвие, которое он теперь держал у ее пульсирующей шеи.
 — Все в порядке, малышка Элис, — проскрежетал он. Теперь нежность исчезла из его голоса. — Один раз спущу в тебя, и все закончится. Ну так как, начнем? — Ее глаза широко раскрылись и она, похолодев, замерла. — Начнем? — настаивал он, встряхивая ее, как тряпичную куклу. Она, обезумев, кивнула и отпрянула от него в судорожном страхе.
 Рывком он распахнул ее пальто и ножом разрезал спереди платье. Пуговицы разлетелись на обрывках ниток. Под платьем она была нежная и белая, при виде ее тела с его губ слетел хрип. Он сорвал с нее белье и какое-то время возился со своей одеждой.
 Элис была девственницей. Она видела его, трясущегося и огромного, и забыла его угрозу. Ее пронзительный крик, разрезавший ночной воздух, был острее, чем его нож, но не такой смертоносный.
 — Сука! Я предупреждал тебя! — зашипел он. Его нож метнулся к ее шее.., но что-то поймало его руку и, держа, как в тисках, оттащило вверх и прочь от горла девушки. Волосы мужчины встали дыбом, когда он закрутил головой, безумно глядя в темноту: полное молчание, никого, но его руку что-то держало.
 Ожидая, когда опустится сверкающее лезвие, девушка перевела дыхание и закричала снова. В нижнем этаже большого дома за кустами зажглись огни, залаяла собака. Насильник всхлипнул и дернулся, пытаясь освободить рукав. Должно быть, пальто за что-то зацепилось — за колючую проволоку или крепкую ветку, но он ничего не увидел. Мужчина уронил нож и свободной рукой схватил девушку за горло, втискиваясь при этом между ее ног и пытаясь любым путем войти в нее. Руку, застрявшую в необъяснимой ловушке, сдавило сильнее, его подняло на ноги оттащило от нее. И все-таки там никого не было.
 Нет, что-то там было — нечто!
 В ночи, прямо над ним, два огромных сверкающих красных глаза пристально и безжалостно смотрели вниз. Вдруг его руку сжало в десять раз сильнее, и теперь настала очередь насильника пронзительно закричать...
 Когда Кених вернулся в дом, его лицо было белым и искаженным. Даже Сюзи, которая побежала с ним, когда раздался крик, вернулась дрожащая и запуганная. Для Сюзи потрясение или страх были редкостью, а для Кениха — вообще невозможны.
 — Ричард, — произнес он, — мне надо позвонить в полицию. В саду — девушка, раздетая и, кажется, немного побитая. И еще мужчина.., по-моему.
 Он торопливо набрал номер местного отделения полиции и кратко сообщил о происшествии дежурному констеблю, затем положил трубку. Во время его короткого разговора Гаррисон услышал слова “изнасилование” и “убийство”. Волосы зашевелились на его голове, и он окончательно проснулся.
 Все, кто был в доме, — Гаррисон, Кених, повар, садовник и разнорабочий Джо, горничная Фей и, конечно, Сюзи — слышали и были разбужены этими криками. Сначала высокие и явно женские, они разбудили дом, но затем превратились в грубые мужские, повышаясь до крещендо крайнего ужаса, прежде чем, булькнув, оборваться в полную тишину. К тому времени Кених, прихватив мощный электрический фонарик, набросил на пижаму пальто и вышел с Сюзи в темноту. В скором времени он позвал на помощь Джо и Фей, и они притащили в дом обессиленную и оборванную фигуру, уложив на кровать в одной из свободных спален на нижнем этаже. Затем, пока слуги пытались привести в чувство девушку, Кених вернулся в сад. Сюзи пошла с ним, но неохотно.
 Тем временем Гаррисон оделся и спустился вниз, дожидаясь доклада Кениха. Теперь он стоял, похлопывая дрожащего добермана, а Кених старался собраться с духом. Наконец, взяв своего друга за локоть, Гаррисон провел его в библиотеку и закрыл за собой дверь. В следующий момент, прежде чем он успел повторить свой вопрос, в дверь постучали, и вошел Джо. Он, запинаясь, обратился к Кениху:
 — Она пришла в себя, мистер Кених, сэр. У бедняжки на горле синяки, рот немного кровоточит. Она совсем не шевелится — сильно напугана, но с ней все будет в порядке. Прямо сейчас фей отпаивает ее горячим. Ее зовут Элис Грин, из Амсворта. И вы были правы, это изнасилование, вернее, попытка. Она не знает этого парня — встретила его в Викхеме на дискотеке. Это все, что я смог узнать.
 Она сказала, что.., что с ним случилось? — спросил Кених.
 — Нет, не сказала. Только лепетала, что его остановили и о его криках. Да вы, наверняка, все слышали их. — Гаррисон ощутил содрогание Джо. — В самом деле, я сказал бы это.., я не знаю, — он беспомощно пожал плечами, — ., может быть, свора собак?
 — Спасибо, Джо, — произнес Гаррисон. — Полиция скоро будет здесь. Пожалуйста, сообщи нам, когда они приедут, хорошо? — Когда Джо вышел, он повернулся к Кениху. — Вилли, какого черта здесь происходит? Кое-что я понял, но... — он в замешательстве развел руками.
 Теперь немец более-менее овладел собой. Он налил бренди в два стакана — это было нечто, чего он не стал бы делать в нормальном состоянии, прежде не спросив. Они оба сели.
 — Я понял, что это была попытка изнасилования, — начал Гаррисон. — А что было дальше? Кених со стуком отставил свой стакан.
 — Все правильно, Ричард, попытка изнасилования. Он, кто бы он ни был, разрезал на девушке одежду ножом. Я видел, там лежал нож, где мы с Сюзи нашли девушку, я оставил его там для полиции, в любом случае девчонка была напугана до безумия и потеряла сознание прежде, чем я смог от нее чего-нибудь добиться. Она сказала, что видела что-то большое и черное.
 — Подожди, — поднял руку Гаррисон. — Вилли, ты все так же настойчиво избегаешь упоминать его, насильника. И что там было за убийство?
 Кених кивнул и прочистил горло.
 — Да, — ответил он, — убийство — его убийство! Ты знаешь, я был рад поскорее вернуться в дом. Что бы там его ни убило, но оно было большое. Должно быть, это было...
 — Продолжай.
 — Ну.., конечно, там, где я стоял, было темно, и я не совсем уверен, мой фонарик не очень хорошо высвечивал кусты, но, думаю, что куски его разбросаны по всему саду!
 — Что?
 Кених нервно дернул плечами.
 — Так оно и было, Ричард. Жуткое дело. Ты слышал крики...
 — Они разбудили меня.
 — Они подняли бы и мертвого, — Кених вздрогнул. — Кусты, где лежала девушка.., ну, они красные. Я видел руку. И ногу. И, кажется, часть липа.
 — Бог мой!
 — Бог? — голос Кениха был очень тихий и немного дрожал. — Даже если бы я был верующим, я и то не смог бы связать Бога с тем, что случилось там сегодня ночью!


* * *

 Гарету Вятту эта ночь здорово попортила нервы;
 Отто Криппнеру, он же Ганс Маас, — принесла дикий успех; Джорджу Хаммонду — излечение, да такое, что позже тот снова смог вписаться в общество и стать, каким был раньше, уважаемым гражданином. Но во всех изданиях центральной и южной части Англии появился заголовок, взятый из местной газеты — “Очень плохая ночь для насильников”. И это самое малое, что можно было сказать.
 Однако у Вятта снова не дошли руки до газет, и поэтому он не сделал никаких выводов; но даже если бы он и прочитал их, сомнительно, что заметил бы что-нибудь необычное. Или самое большее, чего от него можно было ожидать, назвал термином “совпадение”. В конце концов, это было изложено обычным газетным языком. Маас же прочитал газеты и заметил все, но это только усилило его желание и безумные амбиции.
 То, о чем говорили газеты, было следующим.
 В округе площадью около шестисот квадратных миль произошел ряд удивительных несчастных случаев, или происшествий, колдовской природы. Похоже, словно кто-то, как по заказу, пресек действия четырех потенциальных насильников. Тихой ночью, на железнодорожной насыпи на окраине Барнхема, странное дуновение из ниоткуда оторвало нападавшего от его жертвы и швырнуло под колеса проходящего мимо поезда. Еще один насильник затащил девушку в свою машину в Хаванте, а затем остановился в темной аллее на территории какого-то предприятия. Он хотел было надругаться над своей перепуганной жертвой, но какое-то большое средство передвижения врезалось в его машину, отрубив ему голову. Девушка чудом осталась невредимой, хотя пожарникам пришлось вырезать ее из смятой машины. Только очень большое средство транспорта могло нанести такой сокрушительный удар, и полиция все еще разыскивает неизвестного водителя указанного грузовика. Затем там упоминалось о попытке изнасилования в саду Гаррисона. Власти не смогли дать более полного ответа на загадку, чем слова Джо о версии, что мужчина был убит “стаей собак”. И, наконец, было совершено нападение на ночную уборщицу средних лет в Саутси, когда она убирала верхний этаж отеля “Бонингтон”. Она ударила мужчину ведром, но подумала, что, на самом деле, не попала в него. Вот почему она была крайне удивлена, когда он “улетел”, прихватив с собой все окно и раму, и упал с шестого этажа, разбившись насмерть.
 Все это случилось в течение следующего часа, сразу после того, как Маас пустил волну Психомеха.
 Действительно, очень плохая ночь для насильников...




 Глава 9


 Для Ричарда Гаррисона время шло быстро. После выздоровления тридцать месяцев пролетели, как листья с осеннего дерева. Но не впустую, — как мертвые листья. Они были наполнены разнообразной деятельностью.
 В действительности же, у него было, пожалуй, слишком много дел, особенно с тех пор как пришло известие о смерти Вики. По этой же причине Гаррисон намеренно похоронил себя в работе, зная, что только так сможет избежать растущей печали, которая иначе будет глодать его изнутри.
 Первой его заботой было заставить работать более чем существенное наследство Томаса Шредера, в результате его состояние выросло прямо пропорционально увеличившейся деловой хватке. В Сити имя Гаррисона быстро стало синонимом проницательности во всех деловых вопросах. Когда он зарабатывал свои первые полмиллиона (сверх тех денег, что оставил ему Шредер), его суждение всегда было здравым, образ мыслей не испорчен предвзятостью и чувством долга. Долг оставим для армии, а Гаррисон должен быть для Гаррисона. Короче говоря, недостаток этики, или скорее игнорирование ее тонкостей, срабатывало как защитная маска против могущественных противодействующих сил делового мира, которые в противном случае раздавили бы его. Поэтому несмотря на то, что он был простым предпринимателем, новичком среди заправил бизнеса, тем не менее его дар и везение внушали мысль, что с ним надо обходиться очень осторожно. Даже акулы бизнеса были осторожны с Ричардом Гаррисоном.
 В его успехе определенную роль сыграла Леди Удача, но эта Леди, как известно, любит рискованных игроков, а Гаррисон всегда был таким. Однако не стоило все списывать на удачу и неоценимую помощь Кениха (“шофер” перенял много ценных тонкостей от прежнего хозяина), Гаррисон также приобретал опыт. Если можно принять за истину, что звезды сами управляют собой, Гаррисон, всегда жадный до новых знаний, сразу же решил последовать примеру Шредера и пользоваться талантами — или призвать силы, — которые другие слишком поспешно презирали. Поэтому он скоро обратился за советом к тому, чью работу прежде считал мошенничеством и шарлатанством, а именно, к Адаму Шенку, астрологу Томаса Шредера.
 Что же касается того, как они встретились, то это произошло потому, что Шенку понадобилось воспользоваться библиотекой в “Прибежище Гаррисона”, к содержимому которой, по завещанию Шредера, он всегда мог иметь доступ. Гаррисон нехотя подчинился желанию своего бывшего наставника, помня, что гороскопы Шенка предсказали смерть двух людей, которых он очень любил. Но в глубине души Гаррисон знал, что это негодование вызвано уверенностью, что гороскопы сделаны на сто процентов правильно.
 Из любопытства он устроил так, что они с Кенихом оказались в “Прибежище” в то же время, что и астролог. Это случилось зимой, сразу после Рождества, где-то через восемь или девять недель после той попытки изнасилования в саду Гаррисона, которая была остановлена так ужасно и необъяснимо.
 Но на этот раз Гаррисон оказался не прав. Адам был полной противоположностью тому, чего он ожидал. Моложавый и долговязый, лет сорока, с длинными светлыми волосами, водянистыми голубыми глазами Шенк едва ли был похож на обходительного оккультиста, дьяволопоклонника, черного мага и колдуна, каким рисовал его себе Гаррисон. Но он полностью соответствовал словам Томаса Шредера.
 Почти с первой встречи они стали друзьями, и с течением времени их дружба и переписка росли вместе с привязанностью Ричарда. Когда Шенк лучше узнал Гаррисона, интерес к нему и забота о его будущем (и, несомненно, будущем Шредера, потому что, конечно, Шенк знал о намерении Шредера вернуться из мертвых в тело Гаррисона) подсказали ему предложить посильную помощь. Это означало, что его предсказания должны были стать обычным явлением в жизни слепого.
 И снова гороскопы аккуратно и неоднократно подтверждались. С появлением Шенка семена, посеянные Томасом Шредером, укоренились и проросли так, что интерес Гаррисона к тайным наукам стал всепоглощающим. С того времени, часто приезжая в “Прибежище Гаррисона”, он часами пропадал в библиотеке и обсерватории, расширяя свои знания и проводя эксперименты с силой, которой, как теперь стало очевидно, он обладал. Так продолжалось в течение двух лет после смерти Шредера, пока Гаррисон не стал экспертом в так называемых “науках, выходящих за рамки общепринятого” из области парапсихологии.
 Кстати, в связи с этим между ним и Сюзи сложились особые отношения.
 Например, ему больше не надо было подзывать Сюзи; простая мысль, и она молчаливо оказывалась рядом с ним, малейший взгляд воспринимался как приказ. Даже не видя Гаррисона, Сюзи реагировала на его мысленные команды. Конечно, ее обучили основному (на самом деле Ганс Хольтер научил Сюзи гораздо большему; как собака-поводырь она была совершенно уникальна среди себе подобных), таким командам как “лежать”, “сидеть”, “стоять”, “ко мне”, “сторожи”, “к ноге” и даже “фас”, но удивительно было видеть, как она выполняет свой репертуар в одном углу, в то время как Гаррисон сидит в пятидесяти ярдах на другом конце сада и управляет Сюзи исключительно при помощи мысли! Только Вилли Кених знал о их взаимосвязи, и, хотя он никогда не высказывал свое мнение вслух, Гаррисон догадывался, что немец считает это еще одним верным знаком бестелесного вторжения Томаса Шредера, что тот подбирается к душе и телу человека, которого полковник выбрал в хозяева.
 Что касается самого Кениха, то, быстро добравшись до пятидесятилетнего возраста, он выглядел не больше, чем на сорок, и держал себя — и Гаррисона — в отличной форме постоянными тренировками в маленьком спортивном зале, который теперь занимал комнату на первом этаже в суссекском доме. Добрые друзья, они как никогда наслаждались этими отношениями — более тесными, чем просто дружба, и только любовь Сюзи к Гаррисону была больше, чем то же чувство фельдфебеля СС. Они были как братья, потому что Кениху, как и Гаррисону, ничто человеческое было не чуждо.
 Не часто, только когда Гаррисон не нуждался в нем, Кених отправлялся в Лондон, где несколько дам наслаждались его вниманием, и два раза в год проводил неделю в Гамбурге (в своем родном городе) с целью, которую Гаррисон не очень отчетливо себе представлял, да и не особо интересовался. Кроме того, Гаррисон настаивал, чтобы у Кениха были выходные.
 Один случай, взятый наугад из нескольких подобных, может лучше показать, как укреплялись отношения между Гаррисоном и Кенихом.
 Однажды летом 1975 года они ехали на машине в Лондон. Кених сидел за рулем переделанного “мерседеса”, а Гаррисон удобно расслабился на переднем пассажирском сидении. Сам Гаррисон немного “водил” машину — по подъездной к усадьбе дороге и по дорогам, где движение было не интенсивным, но сейчас он сидел, откинувшись и наслаждаясь сигаретой, предоставив Вилли выполнять свою работу. Когда они подъехали к железнодорожному переезду в пригороде Лондона, Гаррисон вдруг почувствовал холодное покалывание в затылке. Короткие волосы на затылке реагировали на что-то невидимое, а ладони мгновенно стали влажными. В его сознании вспыхнуло яркое предчувствие беды. Он “увидел” несчастный случай!
 — Вилли, жми на тормоза! — пронзительно закричал он.
 Ругаясь на своем родном языке, Кених отреагировал с невероятной быстротой, словно он услышал команду раньше, чем она была произнесена. В то же время Гаррисон резко выпрямился и, схватив свой руль, яростно крутанул его вправо, а Кених, все еще нажимая на педаль тормоза, не мешал ему. Вместо этого он инстинктивно отпустил руль со своей стороны, позволяя Гаррисону повернуть машину боком. Она проехала юзом несколько метров и остановилась на середине дороги. Откуда-то с близкого расстояния раздался пронзительный визг тормозов и сердитые гудки.
 Все это произошло одновременно. Приближающийся автомобиль с визгом остановился на противоположной стороне переезда; раздался резкий сигнал, предупреждающий о приближении поезда, и пугающая громада междугороднего экспресса с ревом пронеслась мимо. Его многочисленные вагоны под стук колес мелькали как кадры кинофильма. Если бы Гаррисон протянул руку в окно, он мог бы коснуться металлического гиганта, который прошел так близко, что “мерседес” затрясся от засасывающего потока воздуха.
 Внутренним взором Гаррисон видел все это так же ясно, как если бы у него было зрение; но он не мог видеть то, что сейчас видел Кених: бледную, как смерть, фигурку в окне домика, где находилось управление сигнальной системой переезда, она руками схватилась за голову, широко раскрыв от ужаса глаза и рот. А красно-белые шлагбаумы, отказывавшиеся опускаться, судорожно дергались, оставаясь из-за какой-то технической неисправности в поднятом положении. Но в следующий миг поезд пронесся и растаял вдали, и проезд снова был свободен. И, о чудо, все обошлось без происшествий.
 Запустив мотор, Кених выровнял машину и медленно поехал через переезд, его глаза пристально смотрели налево и направо, когда он проезжал, глядя вдоль еще вибрирующих, но теперь свободных, полос блестящего металла. Осторожно переехав на другую сторону, он немного увеличил скорость и повернулся к Гаррисону.
 — Неисправность шлагбаума, — сказал он, немного нервно, — нам повезло.
 — Повезло, — повторил Гаррисон. Его голос обнаруживал, насколько он был потрясен. Он покачал головой. — Не в этом дело. И то, как мы сработали вместе.., что-то невероятное.
 — Да, для слепого ты очень хорошо действовал, Ричард, — Кених натянуто усмехнулся.
 — Я так же подумал о тебе, — ответил Гаррисон. — Это именно ты отлично действовал для человека, у которого нет экстрасенсорного дара! Ты мне рассказывал об этом однажды, помнишь? Как Томас тестировал тебя, и что у тебя были плохие результаты?
 — Да, помню, — кивнул Кених. — Так и было, мои экстрасенсорные способности равны нулю.
 — Бред! — фыркнул Гаррисон. — Ты схватываешь мои мысли прямо из головы. Твоя нога нажала на тормоз в тот же самый миг, — даже раньше! — как я закричал.
 — То же самое бывало и с полковником, — ответил Кених. — Но я все-таки настаиваю, что у меня нет дара. Это все твой дар, Ричард, твой. Разве ты не понимаешь? Даже слабый приемник примет сильный сигнал. А в этот раз твой сигнал был четким и громким, уж поверь мне! И как насчет предчувствия, которое все это привело в движение? Ты знал, что впереди опасность. Нет, сила твоя, Ричард, не моя. Я не достоин похвалы. Без этой чудесной силы мы оба были бы сейчас мертвыми.
 — Это не моя заслуга, — кивнув, сказал Гаррисон. — Меня предупредили.
 — Предупредили?
 — Шенк. Сегодня утром мы говорили о нашем сегодняшнем деле. В время разговора у него появилось предчувствие, и он спросил, как мы обычно ездим в Лондон. Я сказал, на машине. Он сказал мне, что все будет в порядке, все равно, как я поеду, но только не поездом. “Опасайся сегодня поездов, Ричард, — сказал он мне. — Избегай их”. Он так и сказал: “избегай поездов”...


* * *

 Год спустя, последняя неделя мая 1976 года. Начиналось самое жаркое и длинное лето, которое помнили жители Англии. Прошло три года со времени первого приезда Гаррисона в Харн. Теперь он был так богат, как никогда и не мечтал. Ему еще не было и двадцати пяти, а он уже владел домами и другой недвижимостью в Англии и Германии. Огромные суммы денег были размещены в различных банках и вложены в предприятия (в основном в Цюрихе), а его образу жизни более бедные современники могли позавидовать. У него были женщины — все элегантные леди, но ни одна из них серьезно не принималась во внимание, несколько друзей, хотя из них только Кених был близок ему, и полная свобода быть таким, каким он хотел, и делать все, что хотел. И все-таки...
 На висках Гаррисона появилась преждевременная седина, хотя она только придавала интерес его приятной внешности. Это было верным признаком того, что он не был спокойным человеком. Он был неуступчив в своих мыслях. Потому что единственное, чего он избежал, и избежал полностью, было счастье. Конечно, частично благодаря своей слепоте, хотя среди тех, кто думал, что знает его, были и такие, кто подозревал, что он просто притворяется слепым, потому что только само зрение могло быть лучше того псевдовиденья, которым он теперь владел в совершенстве.
 Вилли Кених изменился мало, в действительности казалось, что он вообще неизменяем, хотя не так давно Гаррисон заметил какую-то настойчивую осторожность или осмотрительность в этом человеке, не желавшем проводить вдали от него более трех-четырех дней. Теперь Сюзи, большой, черной и красивой, было четыре года и четыре месяца, и ее неувядающая любовь к своему хозяину пылала, как никогда. Слуги в обоих домах, в Суссексе и в “Прибежище Гаррисона”, оставались те же самые, и никто из них не поменял бы своего хозяина ни на какого другого. И однако, кроме всего этого, оставалась незаполнимая бездна:
 Адам Шенк более не направлял стопы Гаррисона по тропам будущего, которые только он умел читать так хорошо.
 Это произошло с потрясающей быстротой, и Гаррисон был ошеломлен, он не знал о беде Шенка. Астролог был мертв уже три месяца, а Гаррисон все никак не мог смириться с этим. Для него было тяжелее убить эту боль в своем сознании, чем переживать ее. Большинство жизненных трудностей отодвинулось на дальний план, необходимость защищаться уменьшилась. Теперь его сильнее ранили подобные события. И смерть Шенка сильно потрясла его. Постоянным увеличением дозы наркотиков, помогавших ему проникать за таинственную завесу будущих времен и событий, этот человек выжег себя изнутри; единственное событие, которое он не смог или не захотел предсказать, был его собственный конец. Гаррисону не хватало его, не хватало его предсказаний. Для него астролог был бесценен.
 Но у него все еще оставались гороскопы Шенка, составленные три года назад, хотя они и лежали в конверте, долгое время забытые, запертые в письменном столе в кабинете суссекского дома. Именно там, у этого стола и застал его одним майским утром Вилли Кених. Ругательства и шум Гаррисона, который что-то искал в ящиках, разбудили Кениха, и, накинув халат, тот поспешил в кабинет.
 — Вилли, — голос Гаррисона был возбужден, — иди, помоги мне найти гороскопы Адама. Они где-то здесь, в конверте.
 Способность Гаррисона безошибочно узнавать, кто был перед ним, уже давно не удивляла Кениха. Его вообще очень мало что удивляло в Гаррисоне. Подойдя к столу, он придержал руки слепого в их беспокойном порхании и сразу же нашел конверт, прижатый к одной из стенок ящика толстой связкой старых документов.
 — Вот, пожалуйста, — сказал он. — К чему такая спешка? Что-нибудь случилось?
 — Спешка? — Гаррисон взял конверт, быстро поднял глаза и нервно улыбнулся. — Да, кажется, я — как в лихорадке. Но.., я снова видел сон.
 — 06 Адаме? — спросил Кених. Он понял по почти незаметному ударению на слове “сон”, что это один из тех редких снов Гаррисона, одно из предчувствий или приступов ясновидения.
 — Нет, о девушке. Терри...
 — Терри? — повторил за ним Кених и резко втянул воздух. Он понял. Терри: та “Т” в гороскопе Гаррисона.
 — Мою картонку, — дрожащим голосом быстро сказал Гаррисон, открывая конверт и вытряхивая полоски картона на стол. — Найди ее и прочитай. — В обычном состоянии он бы добавил “пожалуйста”, но сейчас у него не было времени на такие тонкости. — Читай со строки “"ВК"и Черная Собака”, — приказал он.
 Кених кивнул, нашел гороскоп Гаррисона, внимательно просмотрел его и облизнул пересохшие губы. Странное возбуждение захватило Кениха, он почувствовал нервное напряжение.
 — “"ВК"и Черная Собака, "С", — начал он. — Шкала времени: через три года”.
 — Стоп! — Гаррисон поднял руку. — Сейчас как раз три года, как он написал это. Ты и Сюзи были со мной большую часть этого времени. — Когда он говорил, сама Сюзи появилась в дверях. Высунув язык, она пролетела через комнату и уткнулась в ноги Гаррисону. — Следующая строчка?
 — “Девушка "Т", — покорно продолжал Кених. — Шкала времени: к восьми годам”.
 — Это очень далеко, — снова перебил ею Гаррисон. Он сдвинул брови. — Девушка “Т” — Терри!
 — Терри, — задумчиво повторил Кених. — Она была в твоем сне? Но кто она?
 Гаррисон посмотрел ему прямо в лицо, — и снова, как и частенько прежде, немец спросил себя, что этот слепой человек видит, ведь линзы заглядывали прямо в душу.
 — Я не знаю, кто она, — помедлив, ответил Гаррисон. — Но я знаю, где она. По крайней мере, я могу описать это место. И еще одно: я никогда там не был.
 — Тогда опиши, — попросил Кених.
 — Дай подумаю, подберу слова, я все еще ясно вижу его.
 Кених ждал, и спустя какое-то время Гаррисон продолжил.
 — Там был залив. Синий океан, небольшой городок у подножья невысоких гор, нет, даже деревня. Лодки в гавани. Оранжевые домики, некоторые белые, с плоскими крышами. И цветущие деревья. Какие-то пальмы. Грозди винограда, множество фиолетовых вьющихся цветов. А ночью светлячки — как крошечные аэропланы, их огоньки мерцают, когда...
 — Италия! — с уверенностью воскликнул Кених. — Я бывал там, и твое описание подходит. Но давай определимся точнее, если можно. Еще есть детали?
 — Маленькие бары со столиками на мостовой с видом на море, — быстро продолжил Гаррисон, словно боясь потерять видение. — Ресторанчики под открытым небом с прислуживающими официантами... — Он замолчал, переводя дыхание, и сжал опирающуюся на стол руку Кениха. — На мгновение все это возвращается ко мне, живое в моем воображении. Темноволосые люди за деревянными столиками едят двузубыми вилками!
 — Пасту! — кивнул Кених. — Я был прав, это Италия.
 — Но зеленая паста? — Гаррисон еще больше сдвинул брови.
 — О! Твое образование неполное, Ричард, — Кених усмехнулся, — тебе не хватает знаний по географии. Ты явно забыл об Италии и итальянской кухне! Зеленая паста, говоришь? Надеюсь, это немного сузит наши поиски. Я хочу сказать, что есть паста с базиликом, и более того, это кухня северной Италии, особенностью которой является базилик.
 — Ты сказал: сужает круг поисков? Северная Италия, один черт, огромная земля, Вилли.
 — Но мы говорим о каком-то местечке на море, в заливе, — напомнил немец. — А у этого местечка было название?
 — Название? — Гаррисон прижал костяшки пальцев ко лбу. — Название — да! Но... — он устало улыбнулся и расправил брови. — Нет, это глупость.
 — А может быть, и нет, — сказал Кених.
 — Аризона? В Италии? — фыркнул Гаррисон.
 — Да, это в самом, деле глупо. — Теперь настала очередь Кениха морщить лоб. — Но не так уж и глупо, если бы оно называлось Аризано! Это звучало бы более...
 — Но оно так и называлось! — прошептал Гаррисон, сжав его руку. — Или почти так. Название начиналось на “А” и оканчивалось на “зано”, по-моему.
 Кених встал и, подойдя к книжному шкафу, достал Атлас Мира. Он принес эту большую книгу к письменному столу и открыл ее на карте Италии.
 — Ареззо, Ариано Ирфино, Асколи Печено...
 — Нет! — оборвал его Гаррисон, от расстройства его тон стал резким. — Первое было близко, но... Я же сказал тебе, Вилли, оно оканчивалось на “зано”.
 — Местечко на побережье, — вздохнув кивнул он. — Возможно, на севере. Очень хорошо, самое время нам отдохнуть, тебе и мне, особенно тебе. Два года уже, как ты не ездил никуда дальше Цюриха и Харца. И если эта Терри в Италии...
 — Отдохнуть? — заинтересовался Гаррисон. — Что ты предлагаешь?
 — Я предлагаю вылететь в Италию, — сказал Кених после минутного раздумья, — нанять яхту и команду в Неаполе, а затем... — он пожал плечами. — Просто доверимся нашему нюху, — вернее, твоему нюху.
 — Конечно, — кивнув, ответил Гаррисон, — я мог бы составить список прибрежных итальянских городков и деревень и отобрать те, которые подходят. Но.., твоя идея звучит более заманчиво. И ты прав, хорошо было бы проветриться недельку-другую. Что ни говори, а эту задачу мы не решим, сидя здесь. Итак, когда мы сможем отправиться?
 — Как только пожелаешь, — развел руками Кених.
 — Сегодня же!
 И немец понял, что спорить бесполезно.
 Второго июня они вышли из Неаполя и направились вдоль побережья на север. В самом названии их наемной моторной яхты Гаррисон увидел первый знак: ее имя было “Лигурийка”. А они направлялись в Лигурийское море, этот невероятно красивый кусочек океана между Корсикой и Генуэзским заливом. К тому же, Гаррисон чувствовал, что север — это правильное направление, и, конечно, он доверял знаниям Кениха в итальянской кухне!
 Тому, кто не знал Гаррисона, эта безумная погоня за сном должна была казаться перелетом диких гусей в миниатюре, но Гаррисон знал себя достаточно, чтобы понять, что это не было безрассудством. Что же до Кениха, он также страстно желал, чтобы сон Гаррисона воплотился. Он считал, что это приблизило бы его к воссоединению с его первым хозяином, который умер не по-настоящему, но просто.., ждал.
 Вечер шестого застал их в более чем угнетенном настроении. Сейчас они плыли на юго-запад вдоль прибрежной линии, направляясь к Монако и Ницце, и оставалось совсем немного до того момента, как воды, по которым они плыли, станут не итальянскими, а французскими. Настроение Гаррисона постепенно упало до отчаяния. Это был как раз самое подходящее время для переломного момента к лучшему.
 Появились огни Генуи, мерцавшие вдалеке за кормой и отражавшиеся в совершенно спокойном море, когда Гаррисон вдруг выпрямился на стуле на узкой палубе и позвал к себе Кениха. Бормотание мотора, работающего на малых оборотах, почти заглушало его тихий голос. Гаррисон едва осмеливался произнести вслух свою мысль.
 — Вилли, мы, кажется, на месте!
 — Вы уверены?
 — О, да, я уверен, позови кого-нибудь из команды, ладно?
 Кених немедленно привел капитана, светлокожего римлянина по имени Франческе Лови, стоявшего у штурвала.
 — Франческо, — сказал Гаррисон, — мы можем немного прибавить скорость?
 — Да, конечно, мистер Гаррисон. Мы будем сегодня заходить в порт?
 — Думаю, что да.
 — И, возможно, теперь это будет то место, которое вы ищете? — Лови преувеличенно вздохнул. — Мы побывали во многих местах, но вы искали не их.
 — Я узнаю его, когда найду, — сказал Гарри-сон. — Кажется, я уже нашел его. Скажи мне, какие ближайшие порты отмечены у тебя на карте?
 — Может быть, Савона?
 — А ближе этого ничего нет?
 — Какой-то маленький порт, — сморщив нос, ответил Лови. — Мы как раз проходим мимо. А, вот! — он указал в направлении правого борта. — Видите эти огни?
 — Да, вижу, — сказал Кених.
 — Хорошо, — продолжал Гаррисон, — а как называется этот городок?
 — Я никогда не заходил туда, — пожал плечами Лови. — По-моему, какой-то курортный городок. Но Марчелло должен знать. Он родился в этих местах. Эй, Марчелло!
 Огромный бородатый мужчина вышел из рубки, кратко переговорил с Лови, повернулся к Гаррисону и дружелюбно кивнул. Его волосатое лицо расплылось в улыбке.
 — Она курортный городок, — громко сказал Марчелло. — Маленький место. Не хороший для богатый человек. Савона лучше.
 — Я сам решу, — ответил Гаррисон, его терпение истощалось. — Пожалуйста, как называется это местечко?
 — Аризано.
 Гаррисон почувствовал, как на мгновение кровь застыла у него в жилах, а по спине побежали мурашки. Кених ощутил то же. Они без улыбки посмотрели друг на друга. Наконец, Гаррисон повернулся к капитану.
 — Это здесь, Франческо, — сказал он. — Вот это место. Сегодня мы заходим в Аризано.
 Когда капитан вернулся к своим обязанностям, и они снова остались одни, Гаррисон попросил Кениха присесть рядом с ним.
 — Вилли, мне надо тебе кое-что рассказать.
 — О твоем сне? Я подумал, что, может быть...
 — Когда мы найдем Терри, — начал Гаррисон, — возможно...
 — ..мы попадем в беду, — закончил за него Кених. — Она в опасности?
 — Какого черта..? — Гаррисон был изумлен.
 — Ричард, — Кених отечески похлопал его по руке, — Томас никогда не объяснял тебе, почему я работал у него? Понимаешь, у меня есть один талант, — нет, я знаю, это не экстрасенсорные способности, всего лишь свойство, — думать плохие мысли. Конечно, иногда и я даю промашку, но не часто. Томас часто говорил, что моим главным качеством было видеть во всем плохое. Ну, с тех пор, как ты тогда рассказал о своем сне, я вижу это плохое, я готов...
 — Ты замечательный и ценный человек, Вилли Кених, — медленно произнес Гаррисон. — И ты прав, в моем сне было насилие.
 — Много жестокости?
 — Четверо мужчин, нож, я не совсем уверен, еще там была твоя трость. А я заметил, что ты прихватил ее с собой.
 Тростью, которую он упомянул, Кених пользовался всегда, еще с тех времен, когда Гаррисон только познакомился с ним. Обычная палка с загнутой ручкой, немец гулял с ней, тренировал Сюзи, жестикулировал и шевелил листья, использовал как указку. Обычная удобная палка, время и употребление отполировали ее до черноты. Но Гаррисон знал, что его друг никогда не оставлял палку там, где праздные руки могли добраться до нее.
 — Моя трость, да, — тихо повторил Кених. — А я пользовался ею в твоем сне?
 — Опять-таки я не совсем уверен, — ответил Гаррисон, недовольство вернулось на его лицо. — Но, пожалуй, мне не хотелось бы, чтобы ты использовал ее.., полностью.
 — Тогда нам надо надеяться, что насилие не было — не будет — чрезмерным. А твой сон ничего не говорит, когда это произойдет.., эта беда? Или где она случится, например?
 — Мой сон, нет, — задумчиво произнес Гаррисон, — но об этом мне говорит какое-то внутреннее чувство. Место.., там, — он неопределенно махнул рукой в сторону береговых огней. — Это правильное направление?
 — Да, — кивнул Кених, — Аризано. А время?
 — Скоро, — Гаррисон чуть заметно пожал плечами.
 — Ты хочешь сказать, сегодня ночью? Повернул голову, Гаррисон с изумлением посмотрел на своего собеседника, теперь его линзы отливали серебром в сумерках моря.
 — Пожалуй, да, — наконец произнес он. — Сегодня...




 Глава 10


 Лови пришвартовал “Лигурийку” в конце выступающего бетонного причала, и, с разрешения Гаррисона, он и четыре члена команды сошли на берег. Оставшись одни, Кених и Гаррисон приготовились к ночному делу и через полчаса, одетые в легкие вечерние костюмы с открытым воротом, сошли с борта яхты на набережную.
 Для наблюдателя со стороны могло показаться, что Кених был слепым или, по крайней мере, полукалекой, потому что он шел чуть медленнее, чем обычно, и тяжело опирался на палку. К тому же, он выглядел лет на десять старше. Гаррисон, напротив, шел с безошибочной уверенностью человека, у которого все органы чувств в порядке, “вспоминая” путь из своего сна и чувствуя пощипывание дежа-вю, приступ которой повторился и возбудил его.
 Было довольно рано, еще не было девяти тридцати, но огни городка уже разлились буйством красок. В местечке недавно проходил какой-то праздник, и вдоль улиц и между пальмами все еще были развешаны флаги. Несмотря на то, что туристский сезон не был в разгаре, теплая погода вытащила людей на улицу насладиться приятным вечером. Ресторанчики и кафе под открытым небом были заполнены народом; в барах тоже толпились люди. Немецкий, швейцарский и французский говоры — и даже изредка английский — странно смешивались с местным итальянским, что вместе с гудками автомобилей и скутеров и мелодиями музыкальных автоматов из кафе рисовало в сознании Гаррисона картину какой-то великой, многоязычной сказочной страны. При других обстоятельствах он бы остановился, чтобы впитать эту картину и насладиться ею, но не сегодня. Сегодня она только сбивала его с толку.
 Найдя удобное для наблюдения место, построенную на скорую руку площадку для оркестра или выступления оратора, стоявшую на набережной на обочине дороги, которая повторяла изгиб маленького залива, Гаррисон и Кених вскарабкались по грубо настланным ступеням к тому месту, откуда они могли бы хорошо видеть окрестности.
 — Опиши мне их, — возбужденно попросил Гаррисон.
 Кених начал кратко описывать место, но вскоре он упомянул открытый ресторанчик с плетеной мебелью, раскинувшийся по всей ширине старого заброшенного каменного причала, Гаррисон остановил его.
 — Вот это — последнее место, — произнес слепой тихим голосом. — Опиши его снова, но подробнее. Как оно выглядит это местечко с плетеной мебелью?
 Кафе было не более тридцати-сорока ярдов длиной, его обеденная часть с полотняной крышей была огорожена белыми поручнями, чтобы неосторожные или подвыпившие посетители не упали в маслянистые воды залива. Позади крытой части находилось кирпичное строение, — наверное, в былые дни — здание пристани, теперь оно было превращено в огромную кухню и винный склад. Заброшенные каменные ступеньки вели вниз от заложенной кирпичом двери в глухой стене кухни к лениво плещущемуся морю. Под навесом сидели люди, но их было немного. С этого места хорошо просматривался весь залив, поэтому пообедать здесь стоило довольно дорого. Неспешная, но приносящая доход торговля несомненно была , более бойкой в туристский сезон.
 — Что скажешь о навесе? — спросил Гаррисон. — Его цвет? Он красно-желтый с чуть развевающимися на ветру фестонами по краю? А в центре его — шест, благодаря которому все это имеет форму палатки?
 — Да, — ответил Кених. — Так и есть! Это место?
 У Гаррисона пересохло во рту. Он кивнул. Они спустились по деревянным ступенькам с эстрады и пошли по дороге между пальмами к узкому деревянному пирсу, который вел к нужной им пристани. Видя, что Гаррисон слепой, идущие навстречу люди уступали ему дорогу. Кених благодарил их по-итальянски, когда они проходили мимо. Над входом на пирс была надпись “Мариос”. Кених указывал путь, и они, пройдя под аркой, вышли на пирс. Из-за неровного настила Гаррисону пришлось опираться на железный поручень.
 Вторая арка образовывала вход в “обеденный зал”, где под огромным красно-желтым навесом располагались шесть больших деревянных столов, украшенных пивными кружками, корзинами с хлебом, чашами с орехами и приземистыми бутылями с цветными свечами, пламя которых дрожало при малейшем ветерке с моря. Сейчас это местечко показалось бы напряженным для любого, а для Гаррисона оно было просто наэлектризовано. Его датчики охватывали все внутреннее пространство, формируя нечеткие силуэты, которые в мозгу превращались в трехмерные образы. В ресторанчике была дюжина посетителей: за одним столом сидели пятеро, за другим — четверо и еще за одним — трое. Остальные столы были свободные. Группа из четырех людей — две супружеские пары — уже собирались уходить. Они проскользнули мимо Гаррисона и Кениха, бросив через плечо “чао”, ни к кому в особенности не обращаясь, но женщины все еще тихо переговаривались между собой; и хотя итальянский Гаррисона можно было считать никаким, он все-таки обнаружил, что прислушивается к негромкому разговору. Когда эти пары нырнули под арку, он повернулся к Кениху.
 — Ты понял, о чем они говорили?
 — Немного, — ответил тот. — Похоже, твой экстрасенсорный дар работает сегодня, как никогда, потому что они говорили о девушке — об англичанке — и жалели ее. Они сказали, что жаль, что так произошло и что она такая молодая. А эти Борчини — невоспитанная и грубая свора собак. — Он кивнул в сторону столика, за которым сидели пятеро. — Там должна быть твоя Терри, а четверо мужчин с ней могут быть только Борчини.
 Теперь радар Гаррисона настроился на стол на дальнем краю пристани. Сидевшие там трое мужчин и девушка опирались спинами на белые поручни, за которыми залив сверкал отраженными огнями. Двое из мужчин сидели слева от нее, третий — справа. Во главе стола, также справа от нее, сидел четвертый мужчина. Похоже, что эта компания не заметила вновь пришедших, но когда Гаррисон пристально посмотрел в их сторону, девушка засмеялась, затем, хлопнув в ладоши, подозвала официанта, чтобы он принес ей еще выпить. Казалось, она была в приподнятом настроении, а может, просто храбрилась. Ее смех был почти полуистеричный, и, несмотря на отличный итальянский, ее язык изрядно заплетался.
 Они прошли между столиками через зал, и Кених заговорил со старшим Борчини, сидевшим во главе стола. На хорошем итальянском он спросил, можно ли им с Гаррисоном тоже сесть за этот стол. Узкоглазый смуглый мужчина оглядел их, но прежде, чем он успел ответить, один из его младших братьев спросил:
 — Эй, немец! А разве здесь недостаточно пустых столов?
 — Видите ли, — сказал Кених, — мой английский друг слепой и...
 Гаррисон коснулся его руки, заставляя его замолчать. Он совсем не говорил по-итальянски, но уловил резкость в тоне молодого Борчини и правильно понял значение его слов.
 — Извините, — сказал он по-английски. — Мне показалось, что я слышал голос девушки. Она говорила по-итальянски, но это звучало для меня как по-английски, и...
 — Конечно, — наконец заговорил, также по-английски, старший из четверки, его голос и слова были грубыми и булькающими. — Конечно, здесь все понятно. Приятно в чужой стране поговорить с соотечественником. К сожалению, — он наклонил голову набок и пожал плечами, — мы скоро уходим. Девушка тоже. Хватит. Но до тех пор, — он лаконично махнул рукой, — пожалуйста, присаживайтесь.
 Кених занял место точно напротив девушки, а Гаррисон сел слева от него лицом к двум мужчинам. Все еще притворяясь полуинвалидом, он вежливо кивнул девушке и по очереди кивнул каждому из итальянцев. Старший брат и самый молодой, сидевшие слева от девушки, недовольно кивнули в ответ, но двое из сидящих к ней ближе всего только нахмурились. Во всех четырех братьях была какая-то суетливость, которая Кениху сразу же не понравилась, какой-то нарочитый пыл или рвение. Они были как стервятники, ждущие, когда умрет раненое существо. Он положил трость на край стола прямо перед собой, слегка придерживая ее пальцами.
 Тем временем девушка допила свой стакан. Она снова крикнула единственному официанту и немного качнулась, когда делала ему знак весьма безвольной рукой. Кених улыбнулся ей, зная теперь наверняка, что это Терри из сна Гаррисона. Она была бы довольно мила, будь она трезвой.
 У нее были большие и темные глаза, маленький красный рот, аккуратные прижатые ушки и волосы цвета воронова крыла. В точности такая, какой описал ее слепой человек. Терри: “Т” в гороскопе Гаррисона, девушка из Черной Комнаты черного замка на черном маслянистом озере. Он так же понял, что ее специально накачивали спиртным, что могло объяснить напряжение в братьях Борчини. Они были из тех, кто подтасует карты, только бы выиграть.
 — Борчини, — задумчиво произнес Кених. — Это ваша фамилия? Какое совпадение! На набережной есть какой-то отель, который тоже называется “Борчини”.
 — Да, это мой отель, — ответил смуглый мужчина. — Братья помогают мне управлять им. Но откуда вы узнали, что мы — Борчини?
 — Возможно, я видел вас раньше, в том отеле, — пожал плечами Кених. — А эта девушка, Терри, она там живет? — Он снова улыбнулся, его вопросы были совершенно невинными.
 — В любом случае, сегодня, — да! — один из младших братьев обнял девушку за плечи. — С нами. Видите ли, она должна нам. — Он заговорил по-итальянски, в его словах слышалась грязная насмешка.
 К этому времени голова девушки повисла, и мужчины сели ближе, чтобы поддержать ее. Она пробормотала что-то невразумительное и отключилась. Спиртное сделало свое дело, как и было намечено.
 — О, милая! — произнес Кених, и английские слова странно прозвучали с его немецким акцентом. — Я искренне надеюсь, что бедняжке не будет плохо. Не думаете ли вы, что она выпила слишком много?
 — Она просто устала. Ей нужно в постельку! — грязно хихикнувший мужчина взял ее за подбородок и ухмыльнулся девушке сквозь гнилые зубы. Она криво улыбнулась ему в ответ, немного натянуто, ее глаза медленно закрывались.
 — Итак, — сказал старший брат, делая жест, как будто хотел встать, — вы видели меня раньше в отеле, да? И вы так же знаете имя этой девочки. Все очень интересно. А теперь нам действительно пора, — он кивнул, прищурив глаза. — Хватит!
 — Она вам задолжала деньги? — голос Гаррисона был тихим, но твердым.
 — Это не ваше дело, господин англичанин, — ответил старший Борчини, — а хотя бы и так. В вашей валюте — шестьдесят фунтов.
 — Вилли, — произнес Гаррисон, — заплати этому человеку.
 Кених встал, достал бумажник и отсчитал три двадцатифунтовые банкноты.
 — Теперь ее долг уплачен, и вы отпустите ее на наше попечение, — аккуратно положив деньги на стол, сказал он. Ставший холодным, его голос подходил к его маленьким глазкам. Прежде, чем они ответили или даже успели пошевелиться, он нагнулся вперед через стол, схватил девушку за запястье и талию и поднял ее, словно она была маленьким ребенком. Тем временем Гаррисон встал и оттолкнул свой стул. Он принял девушку из рук Кениха, поставил на ноги и придерживал ее, пока она, бормоча, пыталась прийти в себя.
 Застигнутые врасплох братья на дальней стороне стола начали ругаться и сердито ворчать, злобно пытаясь дотянуться через стол до девушки, но было слишком поздно. Немец уже думал свои плохие мысли. Молниеносным движением он толкнул стол вперед, прижимая этих двоих к белым поручням, пока они не сломались. С криками ярости и изумления двое мужчин перекинулись через край пристани и плюхнулись в море.
 Третьему из младших братьев удалось выбраться из-за стола, и теперь он стоял рядом со старшим. Пригнувшись, они угрожающе приближались к Кениху, у каждого в руке блеснул выкидной нож.
 Когда в поле зрения появились остро отточенные лезвия, Кених пришел в действие. Он схватил свою палку и, взяв ее обеими руками, вставил перед собой. Видя его защитную позицию и только сейчас заметив, что он не инвалид, а, на самом деле приземистый, огромный и, в общем-то, смертельно опасный, братья остановились. Это было их роковой ошибкой, но, возможно, она-то и спасла их от более крупных повреждений.
 Когда они в нерешительности пригнулись, Кених вдруг сделал выпад своей палкой, зацепил младшего крюком под подбородок и сбил его с ног. Затем, когда старший брат ринулся на него с ножом, Кених перевернул палку и схватил ее обеими руками, направляя в грудь Борчини. Из латунного наконечника, словно по волшебству, бесшумно выскользнуло сверкающее, как лед, тонкое лезвие восьми дюймов длиной. Глаза Борчини широко раскрылись, потому что оружием Кениха было не что иное, как меч! Он выронил нож и попятился назад, тряся головой и отмахиваясь руками.
 — Нет, нет, — пробулькал он. Спотыкаясь, он отступал к сломанному висящему поручню.
 — Прыгай, — приказал Кених. Он сделал колющее движение, и Борчини, завопив, прыгнул. Младший брат, все еще стоя на четвереньках, изумленно мотал головой. Кених повернулся к нему и показал палку с жутким наконечником. — Прыгай, — снова приказал он. И последний из Борчини, издав отчаянный крик, перевалился через край причала.
 — Жаль, что это не скала, — проворчал немец. Он подобрал три банкноты, свернул их и вручил изумленному и немало напуганному официанту. С низа пристани, из воды, доносились проклятия вместе со звуками частых всплесков и тяжелого дыхания. — Деньги за причиненный ущерб, — сказал Кених по-итальянски, его трость уже приняла обычный вид. — Уверен, здесь более чем достаточно.
 — И наши поздравления шефу! — поддаваясь порыву, добавил Гаррисон по-английски.
 Последние посетители “Мариос” — три итальянские девушки — сидели вместе за столиком около широкой двери в кухню. Они засмеялись, выражая восхищение, и даже захлопали от удовольствия в ладоши.
 Подыгрывая им, Гаррисон поклонился, затем повернулся к Терри. Она все еще едва могла стоять без поддержки.
 — Теперь ты в безопасности, — сказал он ей. — И идешь с нами. Но нам надо поскорее уходить, или Борчини вернутся назад.
 — О? — она сделала усилие сосредоточиться. — Вы англичане? Благодарение Богу!
 Девушка не возражала и с их помощью ушла вместе с ними. Они поспешили обратно к яхте. Странно, но их не останавливали, не спрашивали и даже не преследовали, а может быть, не так уж и странно. Позже они решили, что, возможно, этих Борчини не особенно любили, это подтверждало и отношение двух пар, а позже и поведение трех девушек. Наверное, братья не осмелились заявить в полицию.
 Но чтобы не ошибиться, наутро Гаррисон и Кених нанесли неожиданный визит в отель “Борчини”, предварительно зайдя в полицейский участок. Выслушав их, местный комиссар предложил Гаррисону предъявить обвинение (братья Борчини занимались грязным бизнесом), но слепой человек отклонил это предложение: ему хотелось как можно скорее отправиться восвояси. Они прихватили с собой в отель огромного полицейского, который не питал особой симпатии к братьям Борчини и с радостью согласился помочь.
 Все четыре брата были в отеле. Они выглядели угрюмыми и глуповатыми, но стали еще угрюмее, когда увидели Гаррисона, Кениха и полицейского. Они не стали поднимать шум, а просто отдали единственный большой чемодан Терри. О не заплаченном девушкой долге не упоминалось вовсе. На этом дело в Аризано закончилось, Гаррисон и Кених сразу же вернулись на “Лигурийку”. К десяти тридцати утра яхта уже плыла обратно, направляясь в Неаполь. Теперь на ее борту была еще и молодая хорошенькая пассажирка...
 Когда, наконец, Терри, шатаясь, вышла на палубу, она представляла из себя смесь благодарности, тревоги, жалости к себе и стыда, но не обязательно в таком порядке.
 В конце концов она приняла уверения Гаррисона о том, что теперь она в полной безопасности. Особенно после того, как он описал Ай переплет, в который она угодила с отвратительным итальянцем — владельцем гостиницы и его братьями. Ей было стыдно, что она по своей глупости попала в такую ситуацию, которая с самого начала плохо пахла, а ее жалость к себе была вызвана жутким похмельем, к которому теперь добавились и легкие симптомы морской болезни и общее чувство дезориентации. Избавление от Борчини было чудесным, и она содрогалась от мысли, каким суровым испытаниям они могли бы подвергнуть ее в пьяном или наркотическом состоянии.
 Гаррисон сидел с высоким итальянским стаканом, а Терри глубоко затягивалась английской сигаретой. Он дал ей таблетки от морской болезни и отпаивал черным кофе до тех пор, пока она не могла уже больше его пить, а когда она начала дрожать, он завернул ее в пуховое одеяло, защищая от брызг, которые ветры срывали с невысоких волн.
 На ней было красное платье (довольно открытое и облегающее ее красивую фигуру), в котором она была прошлой ночью; но при помощи своего приспособления Гаррисон не мог определить, насколько хорошо она выглядит. В любом случае, в то утро выглядела она неважно.
 — Какой дурочкой я была, — сказала она, наверно, уже в десятый раз, — неудивительно, что Борчини посчитали меня легкой добычей. — Ее тон был кислым, и Гаррисон правильно догадался, что она презирает себя.
 — Да, ты была бы легкой добычей, — безжалостно сказал он. — Они бы тебя и использовали как "добычу!
 Она снова задрожала, и он смягчился.
 — За этим стоит какая-нибудь история?
 — История? — она чуть выпрямилась в своем шезлонге. — О, да, есть история. Но она, наверное, будет тебе неинтересна.
 — Попытайся.
 — Ладно. Случилось следующее, — сказала она, пожав плечами. — Мой отец Гарри Миллер всего достиг в жизни сам. Его маленькая фирма по электронике за девять лет принесла ему миллион фунтов, но у него была возлюбленная, и он разорился или почти разорился. Он потерял деньги в четыре раза быстрее, чем заработал их.
 — Как? — спросил Гаррисон.
 — Я не понимаю в бизнесе. Может быть, слишком сильное распыление средств? Лично я думаю, что его съели большие компании. Он занимался микроэлектроникой. Это важно?
 — Нет, продолжай, — Моя мама — итальянка, дочь графа. В наши дни это не особенно много значит. Представители так называемой итальянской аристократии бедны как церковные крысы. Но папе эта мысль нравилась, и она — красивая женщина, может быть, слишком красивая. До того как они поженились, ее имя было Мария Торино. А по-моему, она — корова из коров!
 Гаррисон наморщил нос, выказывая, что ему не очень нравится ее манера выражаться.
 — Насколько я понимаю, ты не особенно любишь свою мать.
 — Я любила, — быстро ответила она, — но.., она требует слишком многого, тратит слишком много и очень много обманывает! Все, что она делает, она делает сверх меры. Ее любовники.., я подозреваю, их тоже было слишком много. Последний — грязная собака, недостойная подметок моего отца, — она помолчала. — Ну, он застал их вместе. Был жуткий скандал. Все обвиняли всех во всем. И она собиралась убежать со своим ужасным дружком. Это разбило бы папино сердце, поэтому...
 — Что поэтому? — подтолкнул ее Гаррисон, когда она замолчала.
 — Поэтому я сказала ей, что ее любовник так же волочился и за мной! Он был ничтожеством, охотником за деньгами, за папиными деньгами, — вернее, за деньгами, которые, он думал, у папы были. Я сказала ей, что, если она расскажет ему, насколько отец близок к банкротству, он просто исчезнет в тот же вечер. — Она снова помолчала. — Все так и произошло.
 — А ты говорила правду? Насчет того, что друг твоей матушки волочился за тобой?
 — О, да! Его имя Вятт. Доктор Гарет Вятт, так называемый психоаналитик, или нейропсихиатр, кем бы он там ни был на самом деле. И поверь мне, надо сказать, мошенник из мошенников! Вятт — ха! — Она была неистовой. — Хорошенькое дельце!
 Гаррисон кивнул. Терри еще жалела себя, и он почувствовал, что она готова заплакать.
 — Но ничего не получилось, — догадался он. — Твои отец и мать все-таки разошлись, правильно?
 Она сглотнула и кивнула, отворачивая лицо.
 — Не стоит отворачиваться, — мягко напомнил ей Гаррисон. — Я слепой, помнишь? Я не могу видеть твои слезы.
 — Ты, наверное, самый зрячий из всех слепых, каких я встречала, — ее голос все еще подрагивал. — А насколько ты слеп?
 — Полностью, — ответил он. — Мое головное приспособление и эти — он отогнул манжеты и показал ей золотые браслеты на запястьях — ..штуки посылают мне слабые электронные сигналы, которые я превращаю в изображения, но, на самом деле, эти изображения всего лишь силуэты. Некоторая глубина есть, но не особенная. Все как будто вырезано из картона, если ты понимаешь, что я хочу сказать. Что же касается моей физической координации, это всего лишь тренировка и инстинкт.
 Она пристально посмотрела в его лицо, в его серебряные линзы.
 — Продолжай свою историю, Тереза Миллер, — сказал он.
 — А почему ты так интересуешься, — вдруг захотелось ей узнать. — И, кстати, почему все-таки ты вытащил меня из той.., неприятности? Это тебя не касалось, и все могло бы быть совершенно невинным.
 — Я всегда сражаюсь с ветряными мельницами, — сказал Гаррисон. — А если серьезно, то мне показалось, что тебе нужна помощь. И как выяснилось, она, действительно, была нужна. К тому же, ты — англичанка. И хорошенькая девушка. Сколько тебе лет, Терри?
 — Двадцать два, и не меняй тему разговора! Я хочу сказать, мне тоже было бы интересно услышать, как ты оказался... — она замолчала, и Гаррисон почти ощутил, как ее хмурость превращается в улыбку. Через мгновение она продолжала:
 — Ладно, давай поменяем тему, лесть достанет тебя, где угодно. И, может быть, я убью двух зайцев. Ты сказал, что я хорошенькая, но откуда ты это знаешь? К тому же, как получилось, что ты подвернулся прошлой ночью в нужный момент?
 Гаррисон усмехнулся. Ему хотелось рассказать ей все, но он сдержался. Немного информации вреда не принесет, но не вся история.
 — Если я расскажу тебе правду, ты поверишь мне? — спросил он.
 — Попытайся, — эхом повторила она его слова, сказанные несколько минут назад.
 — Хорошо, видишь ли, ты приснилась мне два раза. И в моих снах ты была хорошенькой. Видишь, как все просто. А теперь ты скажешь мне, что я ошибся, и, на самом деле, ты — как дурнушка Джейн?
 — Люди говорят, что я хорошо выгляжу, но... — теперь он услышал глубокий вздох. Она взяла его правую руку в ладони и придвинулась ближе. — Ричард, ты правда видел меня во сне?
 — Разве я не сказал?
 — ; Но это довольно.., удивительно!
 — Что? Ясновидение?
 — Нет, — она покачала головой. — Видишь ли, я тоже видела тебя во сне! Позапрошлой ночью...
 — Да? Двустороннее ясновидение! — легкомысленно сказал он только для того, чтобы скрыть свой напряженный интерес. — И что же тебе приснилось?
 — Попытаюсь вспомнить, — ответила она. — Мгновение назад видение вернулось ко мне, но сейчас оно снова ушло. Это произошло в отеле. Один из младших Борчини, Альфредо, уделял мне слишком много внимания. Когда я пошла спать, я заперла дверь и просто лежала, желая как можно скорее выбраться из этого места. В конце концов я уснула.., и видела сон.
 — Обо мне?
 — О тебе, да, вернее о каком-то слепом мужчине и... — Она резко остановилась.
 — ла?
 — Нет, ничего, и.., этот слепой мужчина не мог быть тобой. Нет, это был не ты. Мне очень жаль.
 Гаррисон был разочарован.
 — Ты жалеешь, что это был не я. Ты уверена в этом? Слепой мужчина — это всего лишь слепой мужчина. И хотя нас очень много, я думаю, мы не каждый день попадаемся в снах или наяву. Может быть, там было что-то, о чем ты не хочешь рассказывать мне?
 — Да.., нет!.. Ладно, ты должен знать, я также видела во сне этого ублюдка Гарета Вятта, — она замолчала. — Ты знаешь его?
 — Никогда не слышал, а что он делал в твоем сне?
 Она откинулась на спинку кресла и покачала головой.
 — Да это неважно. И весь этот разговор какой-то глупый. То есть я хочу сказать, что мой слепой мужчина был по-настоящему слеп, а совсем не как ты. И я была.., напугана им, — она сжала его руку. — А ты не пугаешь меня ни чуточки.
 На некоторое время Гаррисон оставил все как есть. Лучше не торопить события.
 — Ладно, продолжай свою историю. Как ты очутилась в Италии?
 — Сначала расскажи мне о своих снах, если ты на самом деле видел их, — сказала она, замотав головой и похлопывая его по руке. — Я знаю, это глупо, но мне все-таки интересно.
 — Да там и рассказывать-то нечего, — солгал Гаррисон. — Мне всего лишь приснилась хорошенькая девушка, вот и все.
 — А почему ты думаешь, что это была я?
 — Черные волосы, маленькие прижатые ушки, губы естественного красного цвета, большие черные глаза, — кто еще это мог быть? — сказал он, пожимая плечами.
 — Тысяча и одна девушка! — выкрикнула она. — С такой общей внешностью, как эта.
 — Нет, это была ты. И ты была здесь, в Италии. И попала в беду.
 — Предчувствие! — она захлопала в ладоши. Гаррисону было приятно. Он мог бы сказать, что теперь она чувствует себя гораздо лучше.
 — Возможно, — небрежно ответил он. — А ты интересуешься экстрасенсорными силами?
 — Не очень. — Она чуть отодвинулась в сторону и склонила голову набок. — Ты уверен, что не пудришь мне мозги?
 — А! — усмехнулся он. — Но это был мой второй сон!
 — Ты, в самом деле, пудришь мне мозги!
 — Нет, — сказал он более серьезным тоном. — На самом деле, мне, действительно, снилось, что я знал тебя.., довольно хорошо.
 — Насколько хорошо? — спросила она настороженно.
 — Очень хорошо, — он был искренен.
 — Это что-то новенькое для меня.
 — Терри, на свете тысяча и одна девушка, которая выглядит, как ты, — это твои слова, произнесенные всего лишь секунду назад. Если бы я был просто непорядочным молодым человеком, я мог бы легко найти себе другую. Или десяток из них.
 — В самом деле? — в ее голосе послышалось ложное высокомерие. — Вы чертовски самоуверенны, мистер Гаррисон.
 — Зови меня Ричард. Да, правда, я уверен в себе. Я знаю, что можно купить за деньги.
 Она огляделась, словно в первый раз заметила, что ее окружает.
 — Эта шикарная маленькая яхточка твоя?
 — Нет, — покачал он головой, — я нанял ее. И команду. На столько, на сколько они понадобятся.
 — А тот джентльмен? — она кивнула головой в сторону Кениха, спящего в кресле в некотором отдалении. — Он, кажется, немец? Он — не из команды, и, по-моему, я припоминаю, он был с тобой прошлой ночью.
 — Это Вилли Кених, ты можешь считать его благородным слугой благородного человека, и к тому же он — мой друг.
 — Твой благородный слуга благородного человека... — она задумалась.
 — Да, за исключением тех редких случаев, когда он бывает кеблагородным.
 — Ты действительно очень богат? — спросила она, рассматривая его с любопытством.
 — Крайне. — (Для Гаррисона это было отговоркой, от этого вопроса он всегда уклонялся.) — Значит, я просто приключение? Как ты сам сказал: девушка, которую ты решил выручить из беды?
 Он пожал плечами, улыбаясь.
 — И на самом деле, ты не видел меня во сне, а сказал это только для красного словца.
 Он снова пожал плечами, но на этот раз без улыбки. Этот разговор начинал раздражать его. Он рассказал ей слишком много и слишком скоро, или она вытащила это из него. Как бы то ни было, но похоже, что Терри была глубже, чем он предполагал. Но, если верить звездам и Адаму Шенку и если это действительно была “Т”, то скоро все наладится. Зачем пытаться ускорит? (или задержать) неизбежное?
 Вдруг, прерывая мысли Гаррисона, она уронила его руку.
 — Не думаю, что мне нравится этот разговор, — сказала она.
 Яркая картинка сформировалась в сознании Гаррисона, и какое-то чувство невидимо отпечаталось на кончиках его пальцев. Сознание и пальцы казались одним, когда они проследили знакомый, хотя и в мыслях, узор. Его рука дернулась, словно от слабого электрического удара. Он ухватился за эти впечатления, собирая свои мысли почти сознательным усилием воли.
 — У тебя есть крошечный серпообразный шрам, как раз под пупком. Несчастный случай в детстве., — Ты самый настоящий грязный юнец! — в ее голосе звучало отвращение. От негодования она задохнулась, встала, затем снова резко села в кресло. — Я даже не представляла, что настолько не помню прошлую ночь!
 — Никто не прикасался к тебе прошлой ночью, Терри, — сказал он. — Я нахожу это предположение просто отвратительным, — нет, унизительным! Господи, ты не заслуживала прикосновения! — Он позволил, чтобы это дошло до нее, затем продолжил более спокойным голосом. — Я просто сидел и наблюдал за тобой, я боялся, что тебя будет тошнить, и ты могла задохнуться. Это было самое близкое, насколько к тебе кто-либо приближался.
 — Но откуда ты знаешь о.., о... — она снова была готова заплакать.
 — Просто верь мне. Я слеп уже несколько лет, у слепых людей часто открывается дар какого-либо другого зрения.
 — Ты очень странный человек, — сказала она через некоторое время. — Но, по-моему, я, на самом деле, верю тебе. Что ты делаешь здесь, в Италии? Кроме того, что спасаешь меня, я хочу сказать?
 — Я первый спросил тебя, но все-таки отвечу. Мы здесь отдыхаем, Вилли и я, — он улыбнулся, его злость ушла так же быстро, как и пришла.
 — Понятно, — она кивнула и закусила губу. — И слепой, и ты все видишь, и...
 — .. Узнал тебя как девушку из моего сна. Да. Такова более или менее правда.
 Она покачала головой, ее напряженный пристальный взгляд пытался проникнуть за отражающую поверхность его линз. — Можно мне еще кофе? И немного поесть? С тобой.
 Он крикнул Кениха, который немедленно проснулся, и попросил его приготовить кофе и бутерброды.
 — Ричард... — она снова взяла его руку, когда он повернулся к ней. — Знаешь, ты очень странный.
 — Но ты не боишься меня?
 — Нет, не совсем. Ты не такой, как тот слепой мужчина из моего сна.
 — Ты ничего не рассказала мне о том, каким он был.
 — Я не помню, как он выглядел. Но он был сердитый и могущественный! И на самом деле, по-моему, я была напугана не столько им, сколько его собакой.
 — Его собакой? — сердце Гаррисона похолодело, его горло было таким сухим, что он не был уверен, произнес ли он эти слова.
 — Да, — подтвердила она, — огромным черным доберманом. Собакой-поводырем, явно. Но я говорила тебе. Он был по-настоящему слепой. Совсем не как ты...
 После этого Гаррисон еще немного поговорил с Терри. Она приехала в Италию по двум причинам: попытаться уговорить свою мать вернуться в Англию, в их дом в Винчестере, и немного отдохнуть и таким образом отойти в сторону от этой ссоры, пока ее родители помирятся.
 Она встретилась с матерью в Милане, хотя и понимала, — разрыв между ними был слишком свежей и глубокой раной, но, по крайней мере, она узнала то, что в планы матери развод не входит. Затем Терри поехала в Аризано, где у нее были друзья. Но ее друзья уехали из этого района несколько месяцев назад в неизвестном направлении.
 Решив отдохнуть от поездки, не говоря уже об эмоциональных расстройствах, она поселилась в отеле “Борчини”. Через два дня, в магазине сувениров у нее украли сумочку с деньгами, дорожными чеками, маленькими ценными вещичками. К счастью, обратный авиабилет и паспорт вернули в отель, но ее самолет отправлялся из Милана, а она не могла оплатить обратный билет туда. К тому же, она задолжала за два дня проживания в отеле.
 С того времени дела пошли все хуже и хуже. Она не смогла связаться с отцом в Англии, а дорогостоящее использование телефона значительно увеличило ее счет. Братья Борчини были очень обходительны и не только позволяли записывать все траты на счет, но, казалось, даже подталкивали ее к этому; и так как Терри имела свободный доступ к спиртному, а нервы ее были сильно натянуты, то единственным способом, которым она могла расслабиться, было напиться. И этому Борчини тоже потакали, постоянно приглашая ее в бар и накачивая спиртным; к тому времени они, хотя и окольными путями, стали домогаться ее, и поэтому она решила тайком улизнуть из отеля и на попутных машинах добраться до Милана.
 Однако перед этим она попыталась связаться с матерью, но это ей тоже не удалось. На пятое утро, проснувшись, Терри обнаружила, что ее паспорт и билет на самолет исчезли. Братья Борчини рассказали ей, что накануне вечером она была в баре, а паспорт и билет были у нее в руках. Но.., в общем, она пошла спать немного под хмельком, и еще там были несколько приезжих какого-то подозрительного вида, и... И они пожали плечами. Они очень сожалеют о том, что все так произошло, сказали они.
 Единственными, кто вызывал подозрение, были сами братья Борчини! Но что она могла поделать? Она много раз пыталась связаться с британским консулом, но напрасно. Только позже ее осенило, что на коммутаторе отеля работал один из братьев. Наконец, не выдержав, она попросила Карло Борчини, старшего брата, о помощи. На следующий день, после еще более бесплодных телефонных звонков и бессонной, наполненной слезами ночи, он явился к ней с ее паспортом и авиабилетом. Он нашел их (как он сказал) у одного местного смутьяна, юнца, которого мельком видел в баре в тот вечер, когда их украли. В качестве наказания, Борчини приказал ему никогда больше не появляться в отеле, но не донес на него в полицию, нет. Родители этого мальчишки были очень уважаемыми горожанами. А чтобы сгладить разные неудобства, которые она испытала в их отеле, Карло Борчини сам устроит ей транспорт для возвращения в Милан, сразу же на следующее утро. Что до ее счета, она сможет выслать деньги позже. Облегчение ее было настолько велико, что оно затопило ее, как наводнение: она чувствовала себя совсем больной и слабой. Терри проспала большую часть того дня и встала только под вечер, когда Борчини пришел к ней в комнату поинтересоваться, хорошо ли она себя чувствует, и сообщить ей, что машина до Милана будет завтра в полдень. Ее благодарность не знала границ, поэтому, когда владелец отеля вежливо и совершенно невинно спросил ее, не захочет ли она отобедать и выпить с ним и его братьями этим вечером в “Мариос” (они будут отмечать день рождения), она с готовностью согласилась.
 Скоро кошмар пошел за кошмаром.
 Ее первый стакан в “Мариос” был на вкус странным; после него все казалось протухшим; она понимала, что попала в беду, но не находила в себе сил что-либо изменить. Братья Борчини, как стервятники, все ближе подбирались к ней, а ей некуда было бежать.
 — Мне пришла мысль вернуться назад и позволить Вилли, Франческо и его ребятам хорошенько отделать этих ублюдков, — заметил Гаррисон, выслушав ее до конца.
 — Нет, — ответила она, — лучше не надо. Это полностью моя вина и глупость.
 — Тебе просто не повезло, — сказал он. — Ты оступилась среди животных. И может быть, однажды я вернусь туда только чтобы посмотреть, какой вред можно причинить им.
 То, как он сказал это, не оставляло ни капли сомнения, что Ричард Гаррисон, если уж он задался такой целью, сможет причинить немалый ущерб.
 — Во всяком случае, — наконец, прервала она повисшую тишину, вызванную ее внезапным мрачным настроением, — я очень благодарна тебе за то, что ты уже сделал, но...
 — В чем дело?
 — Есть еще одно. Мой самолет улетает из Милана в Лондон через три дня. Не мог бы ты отправить меня поездом в Неаполь, я...
 — Забудь это, — сказал Гаррисон.
 — Как? — Она вскинула брови.
 — Да, потому что ты возвращаешься домой со мной и Вилли. Мы улетаем, как только “Ли-гурийка” придет в Неаполь.
 — Но мой билет!
 — 06 этом тоже забудь. Или, пожалуй, я попытаюсь получить для тебя компенсацию. Видишь ли, меня ждет собственный самолет с пилотом. Иногда, — но не очень часто, только когда я действительно очень тороплюсь, — я нанимаю самолет.
 — Ты нанимаешь самолеты? Яхты и самолеты, — она по-новому взглянула на него. — В самом деле? И сейчас ждет самолет, который доставит тебя домой, в Англию?
 — Да, доставит нас домой. Ко мне домой в Суссекс.
 — Должна ли я провести некоторое время с тобой, Ричард? — ее голос стал очень тихим и немного задумчивым.
 — Похоже, что так, Терри, — он подумал о гороскопе Шенка и улыбнулся. — Если ты не решишь по-другому. По крайней мере, четыре или пять лет...
 Позже, когда она ушла спать, Гаррисон разговаривал с Кенихом:
 — Ты не спал, Вилли. Что ты слышал?
 — Все.
 — И?
 — По-моему, на первый взгляд, она делает слишком много ошибок, — осторожно ответил Кених.
 — Да.
 — Я хочу сказать, что если она уже не алкоголик, то потребляет слишком много спиртного.
 — Не надо темнить со мной, Вилли, — сказал Гаррисон. — Я понял, что ты имеешь в виду, и возможно, это в самом деле ошибка. Но кроме всего прочего, переделка, в которую она попала, действительно была ничего себе. И она очень переживает.
 — Так она говорит, — кивнул Кених. — Может быть, это просто еще одна ошибка? Уловка? Эмоциональная неуравновешенность? К тому же, у нее нет выдержки. Ей следовало быть более стойкой. Но по причине нашего вторжения...
 — Хорошо, — проворчал Гаррисон, нахмурясь, — я понял тебя. А как насчет ее сна?
 — Трудно сказать, но... — он помолчал, — я немного думал о нем. Хотя ты должен помнить, что я не эксперт в этих вопросах.
 — Продолжай.
 — Помнишь тот шлагбаум на переезде, что сломался? Как ты послал мысленный сигнал предостережения и я выполнил его прежде, чем ты произнес его вслух?
 — Да, помню, — кивнул Гаррисон. Он видел, куда клонит Вилли. — Так ты думаешь, что она вытащила этот сон из моей головы?
 — Возможно. Ты так сильно сосредоточился на ее поисках, что, вероятно, она приняла некий телепатический отголосок. Может быть, именно поэтому ты на самом деле нашел ее. И с точностью знал, что Аризано — то самое место.
 — А собака? Какое отношение имеет к этому Сюзи?
 — Очевидно, ты думал о Сюзи. — Кених снова пожал плечами. — Терри и это вытащила из тебя.
 — А этот малый, Гарет Вятт?
 — А! Ну, этот пришел из ее собственных мыслей. Из того, что она рассказала тебе, и если она ненавидит его так, как говорит, это вполне естественно, что он вклинился в ее сны.
 — Похоже, что все так и было, — сказал Гаррисон в следующий момент, — но есть еще кое-что, что меня беспокоит. Ее боязнь.., я хочу сказать, того слепого мужчины.
 — Да, она боится, — ответил Кених, — но не обязательно слепого мужчины. Может быть, она боится Вятта, определенно она боится братьев Борчини. Но слепой в ее сне был незнакомым, — фактор неизвестности, — и поэтому ее страх привязался к нему и его собаке, кроме того, злой и могущественный слепой мужчина представляет довольно пугающий и загадочный образ во сне. Или ты не согласен?
 — Нет, — Гаррисон покачал головой, — не уверен, что могу согласиться. Я имею в виду, зачем кому-то бояться или даже думать, что боится, слепого человека? Ладно, забудь. Теперь я получил ее.
 — Ты получил ее? Значит в твоем сознании нет ни тени сомнения? Она та самая “Т”?
 — Да, та самая. С этого момента и дальше мы будем играть так, как предписывают нам звезды. Все, как написано в гороскопе.
 — А что, по-твоему, предписывают звезды? Тебе и Терри?
 — Я женюсь на ней, — немедленно ответил Гаррисон.
 — Прямо так? — Кених вскинул брови.
 — Более или менее, — на мгновение Гаррисон почувствовал панический страх. — Вилли, она милая, разве нет?
 — Очень.
 — Просто прелесть, — сказал Гаррисон, — я едва ли могу дождаться, когда доберусь до нее.
 — Ты очень откровенен, — Кених слегка удивился.
 — А почему бы и нет? Если я не могу довериться тебе, то кому еще я смогу рассказать?
 — Конечно, — Кениху было приятно.
 — Понимаешь, Вилли, я знаю каждый изгиб и каждую впадинку на теле этой девушки. Вижу его, — я бы сказал, чувствую его, — каждое мгновение. Господи, я уже наполовину люблю ее! Я знаю ее со времен моего первого сна, того, с которого все началось, там, в Белфасте. Я знаю, это кажется странным, но я по-прежнему помню, какая она!
 — Странно, да! — согласился Кених, — потому, что ты помнишь, какая она будет!
 Солнце жгло их, и морской бриз дул им в липа, когда “Лигурийка” пробивалась на юг по синему, синему морю.




 Глава 11


 Большую часть из этих двух недель Ганс Маас прожил в ужасе, который преследовал его во время бодрствования, спал с ним, — если он вообще спал, — заглядывал ему через плечо, сжимал костлявой рукой его черное сердце каждый раз, когда он открывал газету или почтовый ящик Гарета Вятта. Ужас родился из трех явно несчастных случаев и вырос на всегда присутствовавшем понимании, что рано или поздно прошлое должно догнать его. Если не как Ганса Мааса, то как Отто Криппнера.
 Первым из этих трех событий было краткое упоминание в прессе о самоубийстве некоего Никоса Караламбоу в его доме на Крите. Караламбоу, бывший наци, был комендантом Передового медицинского подразделения в лагере Саарен. В конце концов его выследили охотники за нацистами из Израиля. Прежде чем израильтяне устроили ему допрос, старик застрелился, но крайней мере так было изложено в газете. Некоторые документы, в том числе и завещание, найденные в доме в Ретимноне, позволили сделать выводы, что Караламбоу на самом деле был Герхардом Кельтнером, напуганным человеком-марионеткой, чья военная деятельность была скорее малодушной, чем преступной. Да, он был наци, но истинные приверженцы партии презирали его. Вот почему самая грязная из всех должностей — комендант лагеря Саарен была отдана ему. Он просто не осмелился отказаться!
 В первую очередь эту еврейскую организацию интересовало не наказание Кельтнера (что можно было взять со смерти хилого старика?) и даже не его унижение или выдача в качестве военного преступника, они просто хотели допросить его: вытащить из его памяти имена, даты, лица и места, чтобы заполнить некоторые пробелы в раскинувшейся по всему миру мозаике их никогда не прекращающихся поисков. Как человек Кельтнер был маленькой сошкой, но он мог знать, где искать более крупную рыбу.
 А может, евреи и не открыли всего. Кто может сказать, что они вытащили или не вытащили из него, прежде чем он наложил на себя руки? Эта мысль и была началом ужаса Ганса Мааса, который усилился с прибытием конверта с немецким штемпелем, подписанным неким Эрнстом Грюнвальдом, его двоюродным братом из Оснабрука. Но у него не было двоюродного брата в Оснабруке, и он не знал никого по имени Эрнст Грюнвальд. На отличной бумаге этого письма был особый водяной знак, который сказал ему, что настоящим отправителем был какой-то член Исхода.
 Исход: один из самых успешных из всех нацистских путей отступления, а назван со всей иронией и угрозой улыбающегося черепа!
 Письмо, написанное от руки, говорило:
 Дорогой Ганс, Из твоего последнею письма можно понять, как много ты работал. Не пора ли тебе отдохнуть? В твоем, возрасте опасно работать слишком много. Так много наших старых друзей теперь ушли из жизни (я слышал недавно о Г. К.), и мне было бы очень тяжело потерять еще одного. Кажется, болезнь поисков и привлечения нас к ответу разрастается. Поэтому очень прошу тебя, сделай перерыв, умоляю, и, пожалуйста, позаботься о себе.
 На прошлой неделе я разговаривал с одним твоим старым другом в Детмонде, и он... и т.д. и т.п...
 Но Масса не интересовало “и т.д. и т.п.”: он знал, что только первый абзац имел значение, что остальное будет бессмысленной чепухой, — для того чтобы заполнить место. Это было третье такое письмо, которое он получил за тридцать лет (первое было поздравительным — по поводу его успешного перелета из Германии; второе — по поводу установки его связи с Вяттом), и он знал, что это письмо никогда не было бы отправлено, если бы над ним не нависла по-настоящему реальная опасность.
 Третьим и самым ужасающим событием было прибытие в Лондон еврейской делегации на переговоры по проблемам Среднего Востока, и Маас настороженно смотрел немногочисленные сводящие с ума телепередачи, касавшиеся этих гостей. Лица, ведущие переговоры, разумеется, прибыли с личными телохранителями, безымянными фигурами, которые старались держаться на заднем плане, но и они не ускользнули от проницательного взгляда Ганса Мааса. Мимолетный взгляд, но этого было достаточно, чтобы подтвердить его самые худшие предположения. Дипломаты находятся здесь для ведения переговоров, но как насчет остроглазых охотников за наци, которые также приехали вместе с ними? Маас определенно узнал по крайней мере двоих из них; и теперь он понял срочность письма из Исхода.
 Он почувствовал, что круг сжимается, но чего он еще не знал, — Вятт также понимает, что ловушка захлопнулась, и точно так же боится.


* * *

 В течение недолгого времени, насколько позволяли ограниченные финансы Вятта, Маас заменял более старые и ненадежные части Психомеха. Вятт с тех пор, как понял, что эта машина — потенциальная золотая жила, решил вложить большую часть своих, теперь уже почти исчезнувших сбережений в этот проект. Он также стал больше интересоваться устройством машины, и у него росли подозрения, что в ее работе были такие аспекты, относительно которых Маас намеренно держал его в неведении; но с недавних пор, хотя и тайно, он изучал этого монстра. Он особенно интересовался теми частями Психомеха, которые, с его точки зрения, были сверхважными для его основной функции. Конечно же, он не понимал, что на самом деле эти компоненты управляли другой функцией и что сама функция была несколько иной, чем он представлял ее себе.
 Существовали несколько причин для этого, непривычного для Вятта любопытства, не последней из них была чисто коммерческая. Он понимал, что Маас, совершенствуя машину, мог отхватить неплохой для себя кусок, чтобы потом, где-нибудь в Южной Америке, вложить его в бизнес, например там, где местные жители менее подозрительно относились к иностранцам. И, конечно, Исход ожидал от Вятта, что тот окажет Маасу любую помощь для реализации его честолюбивых стремлений. Вятт едва ли мог пожаловаться на это; в предыдущие годы он получал значительные суммы от Исхода, хотя в последнее время ничего не поступало. Ничего, за исключением письма, принесенного неделю назад. Оно пришло, несомненно, с ложного адреса в Штутгарте, и его содержание было таким же простым, как и в письме Ганса Мааса. А именно: Вятт не должен терять время на прослеживание дальнейшего пути Мааса, а тем более на заметание его следов.
 Но Вятт понял, что находится в невыгодном положении:
 Для любого, достаточно усердного сыщика, которому удастся выследить Мааса, не будет большой трудностью проследить его на шаг дальше. Если Маасу суждено, чтобы его выследили, то его выследят, независимо от того, куда он направится, и Вятта вместе с ним. Сейчас Вятт не был наци и никогда не был им раньше, но в 1955 — 1958 он изучал психиатрию в Кельне, где и были замечены его симпатии; такие симпатии, что с ним связался Исход и завербовал его как будущего друга и агента в Англии. В то время он был очень стеснен в деньгах, и поэтому его легко соблазнили значительной суммой, переведенной на его счет. Эта сделка казалась ему очень ценной, учитывая, что его связь с Исходом, по крайней мере на первых порах, была очень незначительна. Затем, в конце 1958 года, он уехал в Англию, и вскоре, когда к нему переправили Мааса, бездействие резко закончилось.
 Тогда же Вятт открыл для себя, что Маас понимает в любой области психиатрии больше, чем он мог надеяться когда-либо понять, и с самого начала он учился у немца, используя его обширные познания. Маас, а не Вятт, писал те статьи, которые приписывались этому англичанину, те яркие, выходящие за рамки общепринятого тезисы, которые принесли ему мимолетную (но очень выгодную) славу. А позже.., среди клиентов Вятта были богатейшие мужчины и женщины страны, и ни один из них даже не подозревал, что фактически их лечение проводится под руководством одного из самых жестоких монстров гитлеровского режима.
 Но.., полезность этого немца теперь подходила к концу. У него не было денег, не было друзей, некуда было бежать. Все, что у него было, — это Психомех, а Психомех нельзя было легко упаковать и взять с собой. К тому же, он никуда не уедет. Вятт уже решил это. Когда станет окончательно ясно, что бывший наци раскрыт, его след оборвется прямо здесь.., со временем.
 На территории возле дома Вятта был пруд, глубокий, темный и зеленый, с дикими водяными лилиями; как раз один из тех прудов, в которых все исчезает очень быстро и надежно, например тело. Однажды вечером — питье с наркотиком, затем — прогулка к пруду в темноте, к брючному ремню немца — привязать груз. Вятт подождет, пока наступит действие наркотика, и тихонько столкнет того в черную воду. Любая борьба ускорит конец. На вопросы он ответит.
 — О, Ганс был садовником и только, не очень хорошим, но.., ну, в наше время наемный труд это и есть наемный труд. Приходится обходиться тем, что можешь достать. Да, его звали Ганс. Ганс Маас. Он был немцем, но вы никогда бы не заподозрили этого, — он очень чисто говорил по-английски. Кто? Отто Криппнер? Нет, нет, его звали Маас, я точно знаю. За эти годы он немножко скопил денег и теперь хотел съездить в Германию. Ну да, он собирался поехать ненадолго, в отпуск, но был уверен, что скоро вернется, — очень надежный человек. Вот если бы он еще был и хорошим садовником! Да, его тоска по прежней стране была довольно неожиданной, — несомненно, каприз, мимолетное решение. Забавный человек.., интересовался психиатрией? Довольно странно, да, сначала он проявлял небольшой интерес, я заметил это во время одного из практических занятий, но это было лет двадцать назад. И что любопытно, этот интерес довольно быстро увял! Что? Военный преступник? Массовый убийца? Невероятно! Невероятно! Кто, Ганс? Этот тихий, милый человек? В самом деле? А они абсолютно уверены, что это тот человек...
 Через неделю, двадцать шестого числа того же месяца Вятту представился случай. Для Мааса это была неделя напряженного труда, когда с утра до ночи он неустанно работал над Психомехом, готовя машину для.., для чего? Вятт со своим слегка навязчивым любопытством как никогда зорко следил за работой немца, и от него не ускользнуло то, что большую часть времени бывший наци посвящал перемотке ранее упомянутых “сверхважных контуров и компонентов”. Более того, к телу Психомеха была сделана добавка в форме контролирующего компьютера; теперь машину можно программировать в соответствии с психическими и физическими данными пациента.
 В конце концов время и любопытство благотворно воздействовали на Вятта: он спрашивал, что все это значило и какой новый эксперимент намеревался провести Маас. С той ночи, когда Хаммонд, привязанный к ложу Психомеха, потел и вымучивал свои кошмары, были проведены еще несколько так называемых экспериментов, и все они казались Вятту достаточно успешными. Но Маас твердил, что в аппарате еще есть такие узлы, которые должны быть отлажены прежде, чем машина будет запущена в коммерческое использование и больному миру будет объявлено о ее существовании. Мало что понимавшему в работе машины Вятту не оставалось выбора, как согласиться; к тому же, он твердо решил стать хозяином Психомеха.
 Сначала Маас уклонялся, но, когда Вятт нажал на него, наконец, ответил.
 — Думаю, Психомех готов для последнего испытания. И если все пройдет успешно, тогда мы сможем использовать машину в полном объеме.
 — Испытания? — повторил Вятт. — Когда? И кого ты наметил подопытным?
 — Сегодня, — ответил Маас, — как только я закончу здесь. Что касается подопытного, — кто лучше, чем я сам ? Это даст мне знания о действии машины из первых рук.
 — Как же так? Ты же знаешь, что я не совсем понимаю эту чертову штуку! Как я смогу...
 — Подожди, — Маас поднял руку, — именно потому, что ты не понимаешь эту машину, я и подключил сюда программное устройство. От тебя требуется просто сделать мне укол и привязать меня. И, конечно, в случае любой непредвиденной механической неполадки выключить Психомех, прежде чем начнется кризис. Сможешь с этим справиться?
 Вятт сразу же увидел свой шанс и ухватился за него.
 — Конечно. Но зачем использовать себя в качестве подопытного? Мы можем использовать кого-нибудь другого. У меня еще есть пациенты. Ты действительно так уверен, что машина готова?
 — И, конечно, — кивнул Маас, — самым лучшим доказательством эффективности машины было бы мое излечение.
 — Твое? — изумился Вятт. — Невроз? Я думал, что у тебя нет ни эмоций, ни нервов! По крайней мере, думал так до недавних пор. — Он язвительно усмехнулся. — Великий Ганс Маас, — или я могу сказать Отто Криппнер? — сам является объектом психиатрического лечения? Что же это такое, чего ты боишься, Отто? Боишься настолько, что даже готов рискнуть своей головой на Психомехе, машине, которая легко могла бы убить тебя, и это ты — тот человек, который так долго удерживает меня от эксплуатации машины?
 — Машина не была готова! — запротестовал Маас. — До теперешнего момента. Что касается. моих страхов, — он неубедительно пожал плечами, — есть кое-какие ночные кошмары, которые я был бы не прочь изгнать из себя.
 — Может быть, вопли тысячи умирающих, евреев? — Вятт придвинулся ближе и пристально уставился в тяжелые немигающие глаза немца.
 — То — мои любимые сны! — Маас медленно оскалился, показывая в блестящих розовых деснах необычно здоровые зубы. Оскал акулы.
 — Поступай как знаешь, — Вятт отвернулся, борясь с отвращением и страхом. Он содрогнулся. — Позови меня, когда будешь готов. Я буду внизу.
 И эксперимент начался в одиннадцать сорок пять той ночи.


* * *

 Он больше не был Гансом Маасом, но был, Отто Криппнером, гордостью Подразделения экспериментальное науки и психологии Третьего Рейха. Герр доктор Криппнер, который чрезвычайно успешно убил более тысячи евреев и лично довел до сумасшествия еще более двухсот.
 Но.., его дни сомнительной славы закончились, и теперь он шел по долине костей. Что-то грызло его изнутри, какое-то невыполненное задание, что-то оставшееся несделанным. Кости крошились и хрустели под его армейскими сапогами, заставляя его спотыкаться. Он остановился, счистил белый прах с безукоризненной униформы и вставил монокль в правый глаз. Монокль был просто для важности. Криппнер знал это, но он также знал, что этот монокль вселял ужас в сердца его врагов. Вернее, в сердца пассивных овцеподобных врагов Третьего Рейха. Со временем его ум произвел впечатление на окружавших его людей. Долина уже была не долина, а огромная траншея, стены которой были крутыми, белыми от зажигательной смеси, коричневыми от земли и ржаво-красными от крови. Запах стоял, как в склепе или, возможно, на скотобойне. На горизонте дымились, выбрасывая вверх концентрические кольца вонючего дыма, черные квадратные башни. Их вонь, как туманная пелена, плыла вдоль огромной траншеи, набиваясь в ноздри и налипая на язык. Этот аромат действительно можно было попробовать на вкус, но Криппнер привык к таким запахам, он сам был причиной их...
 Терзание изнутри стало сильнее, превращаясь в кислоту, разъедающую его внутренности. Незавершенная работа. То, что еще надо было сделать. Под его начищенными кожаными сапогами в белых останках сверкнуло золото. Череп слепо взирал на него, разинув рот. Золотой зуб, казалось, одиноко смотрит на него. Сверкнуло кольцо, свободно болтающееся на костяном пальце. Криппнер нагнулся и выломал зуб из черепа, потянулся за кольцом...
 А рука скелета потянулась к Криппнеру.
 Криппнер задохнулся, отпрянул прочь от дергающегося скелета, споткнулся, потерял равновесие и сел в костяные осколки. Его монокль выпал из изумленно выпученного глаза, руки опустились, чтобы смягчить падение. Бестелесные челюсти захлопнулись на его запястьях; гремящие руки обхватили его бедра; костлявые ступни поставили ему подножку, когда он попытался подняться; его горло в бесполезной попытке закричать свела судорога.
 Труды костей под ним расступились, увлекая его вниз в белые пещеры уже разложившихся костей. И когда он плавно опускался на костях, которые рассыпались под его весом, он видел, что наваливающиеся на него стены тоже сделаны из костей, — голых черепов несчастных мертвецов!
 Кроме того, в глазных впадинах черепов, казалось, мерцало пламя смертельно синих костров ада; он закричал и заковылял по обсыпанной костной мукой грудной клетке, и затем — по тесным костяным коридорам, а тускло светящиеся глаза мертвецов, казалось, следовали за ним в его ужасном пути...


* * *

 Вятт, весь в поту, стоял и наблюдал, как Маас — Криппнер извивается на ложе машины. Почти женские руки психиатра дергались не меньше, чем конечности немца, его красивое лицо искажалось с каждой судорогой, которая проходила по телу его жертвы. Его жертвы? Нет, Маас еще не был таковой, — пока не был. Но скоро время придет.
 С каждым скрипом дерева старого дома, с каждым приглушенным треском электрического разряда или телеметрического сигнала наблюдающих систем Вятт вздрагивал и вытирал липкий лоб. О, он должен убить Мааса, и он знал это; по мере приближения к этому моменту, он потел все больше и больше, и его ум изворотливо ожидал, когда же это случится. Полдюжины раз за последние тридцать минут он говорил себе, что должен сделать, и даже репетировал действия, но когда подходило время.., он не мог решиться. Но он должен, он должен!
 Маас застонал, заставляя Вятта начать. Глаза психиатра безумно вращались, когда он смотрел на привязанного человека, волосы встали дыбом, когда глаза немца, выпучившись, открылись, а в уголках рта начала собираться пена. Теперь Психомех начал питать его, струйками вливая энергию, в которой тот нуждался, чтобы победить ночные кошмары, монстров своего сознания, выпущенных стимуляцией центров страха в его мозгу. Но Вятт знал, что не должен действовать, пока эти струйки не превратятся в поток.
 Его глаза снова вернулись к ручкам, включавшим поддержку Психомеха. Если их выключить, то Маас останется без помощи. Голый, одинокий и пойманный в ловушку личного ада он останется на милость его обитателей. И Вятт был абсолютно уверен, что эти обитатели будут намного сильнее, чем сознание, породившее их...
 Становилось темнее, и стены из костей, казалось, все ближе и ближе придвигались к Отто Криппнеру. Свисающие скелетные пальцы стащили высокую фуражку эсэсовца с его головы. Острые края костей изрезали форму на полоски. Теперь он бежал в лохмотьях, кровь струилась по его ногам, из глубоких ран, оставленных сотней челюстей, которые оживали, когда он проходил мимо, и нападали на него в этом кошмарном., уносящемся вниз кальциевом коридоре.
 Но теперь белизна казалась более серой — по ней ползли, тени, а хрустящий пол, дрожавший под его изодранными в клочья и больше не блестевшими сапогами, казался мягким, как снег, и густым, как грязь, и вынуждал его остановиться. Он знал, что если это произойдет, то туннель раздавит его, похоронит под тоннами костей, а затем он также превратится в мел, кости и сорную пыль. Затем...
 ... Свет впереди! Пятнышко света с булавочную головку, сверкавшее в окружающей темноте. Криппнер опустился на четвереньки и пополз по собственной крови, его колени и локти были ободраны острыми осколками костей и покусаны зазубренными остатками зубов в пусто лязгающих челюстях. Стены, потолок и пол — все, казалось, сходилось в одну точку, направляя его вдоль постоянно сужающейся костяной воронки к свету, к благословенному свету.
 Свет — ярко сверкающий, манящий его — сияющая звезда, ослепительный серебряный блеск — шестиконечная...
 Шестиконечная?
 Звезда Давида!
 Она была яркая, как костер, и жгла его изодранное тело. Он отскочил от нее, закричал, — все его надежды рухнули. Он продирался через кости, кости, кости, боролся за глоток воздуха в пыли, карабкался по оживающему кальцию, тут же распадающемуся в прах.
 Он выбрался, его кровоточащие голова и плечи показались над равниной, залитой бледным белым-светом. Его горизонтом была стена ямы. Со всех четырех сторон поднимались стены, как сухие губы беззубого квадратного рта, — и это отвратительное существо всасывало его. Кости под ним задрожали, как зыбучие пески, Если он снова провалится вниз, в темноту, у него не хватит сил сопротивляться. Он должен продолжать бороться!
 Когда кости вздыбились и задрожали, а затем опали, как куски разбитого фарфора, Отто Криппнер вытащил себя из самого центра этой тряски и поплелся, как хромой и окровавленный оборванец, к ближайшей стенке ямы, вобравшись до нее, он выпрямился, вытянул вверх руки, погрузил пальцы в землю, глубоко пропитанную кровью, и подтянулся, пока его голова не оказалась на уровне с краем ямы. Из последних сил он перевалил ноющее, окровавленное, оборванное тело через край огромной могилы. И без сил рухнул на землю...
 ... Там ОНИ ждали его!
 Вдруг Вятт увидел дикое колебание на экранах мониторов. Увидел и понял его значение. Маас приближался к наивысшей точке своего ужаса. Теперь он оказался лицом к лицу с самыми кошмарными ужасами, затаившимися в его черепе. Момент истины быстро приближался.
 Что касается физического состояния этого человека: сейчас он скулил как бешеная собака, скулил и жалобно подвывал как сквозняк, дующий из щели в стене, его зубы обнажились и скрежетали, как наждачная бумага, глаза выкатились на его дергающейся голове. Слюна пенилась у раздувшихся уголков рта, напоминая крем для бритья, и сбегала вниз по его напряженной челюсти.
 Очень скоро поскуливание превратилось в рыдание, и когда настал кризис, Вятт знал, что ему делать. Эти рыдания или скорее психические мучения, вызвавшие их, сделают поддержку Психомеха более действенной, и Маас станет сильнее своего кошмара. Но при потере этой поддержки гиперстимуляция центров страха приведет к безумию и последующей смерти.
 Рука Вятта дрожала над ручками поддержки Психомеха, он обливался потом так же обильно, как и сам Маас...


* * *

 ОНИ ждали его.
 ОНИ: Терпеливые Преследователи, с длинными тонкими носами, которые принюхивались, — Целеустремленные Ищейки, чьи красные языки были высунуты, — Обвинители, чьи дрожащие пальцы подергивались и указывали все настойчивее, по мере того как они подходили ближе. Их руки были как лозы для отыскивания воды, а пальцы — как ореховые ветви, чующие воду. За исключением того, что они чувствовали не воду, а кровь. Нацистскую кровь!
 Из кобуры на разодранном черном кожаном ремне, обрывки которого опоясывали его, Криппнер вытащил свой “люгер”. Пистолет придал ему силы и способность злиться. Он стал выше, когда его злость вылилась в ярость. Он прицелился, взвел курок и, выпуская всю обойму, смотрел, как они падали, а их принюхивающиеся носы сплющивались, трепещущие языки затихали, указующие пальцы ломались на ставших вялыми кистях рук, и видел, как другие наступали, чтобы занять их места! Он не мог убить всех! Его пистолет выпал из ослабевших пальцев.
 Криппнер обнаружил, что в ужасе кричит в эти жуткие обвиняющие большеглазые лица.
 — Почему я? А как же Герберт, который теперь банкир в нашей возлюбленной Германии?
 Но они только молча качали головами и продолжали указывать на него, медленно приближаясь. Нет, потому что Герберт никогда не был мясником. Он выполнял приказы, но даже худшие враги знали, что он сопротивлялся когда только мог, и никогда не наслаждался казнью. Отто Криппнер отдавал приказы и всегда наслаждался казнью.
 — А как же Фредерман? — кричал он. — Он — аптекарь в Падернборне! А Шток, Железный Человек из Рура? Как же они?
 Но они все еще качали головами и все еще указывали на него. Пока один из них — маленький человек, маленький еврей со сморщенным личиком и впалыми щеками — не выступил вперед, протянул руку и коснулся Отто Криппнера. Коснулся его так, словно попал рукой в навоз или сунул в серную кислоту. Словно он коснулся самого дьявола. И Криппнер вспомнил его. О да, других он мог и забыть, но этого он помнил. Не имя его, не номер, — что значило одно из многих имен или номер — один из многих? Но его затравленное лицо, его агонию, которые ушли вместе с ним из этого мира в иной, — это Криппнер запомнил. Потому что он убил его лично и самым жестоким образом, какой только можно представить.
 Теперь круг Обвинителей сжимался вокруг Криппнера, и их дрожащие пальцы уже касались его; он увидел, что эти пальцы вовсе не были настоящими пальцами и что их дрожание было вызвано вибрацией. В них вращались полудюймовые сверла, и там, где они касались его, они бурили его. Его кровь заледенела и начала вытекать из его тела, когда пальцы-сверла вошли в его плоть.
 Крича, как никогда не кричал ни один человек, Отто Криппнер упал на колени...


* * *

 Когда Маас прекратил скулить и начал кричать, Вятт, зажав руками уши, выбежал было из комнаты, но услышал жужжание поддержки Психомеха, выступающей на помощь. Она питала Мааса психической и физической силой, которая тому была необходима, чтобы бороться и победить. И в это же время Вятт вспомнил, какова была его цель здесь. Но, даже потянувшись к выключателю, он понимал, что это было бы не то же самое, как если бы машина просто работала не правильно. Огни внезапно засверкали на панелях там, где Вятт никогда и не предполагал их, вращающиеся бобины недавно установленных автоматических систем начали крутиться и щелкать за своими прозрачными пластиковыми крышками. Заранее запрограммированная точно на этот момент машина погнала свою волну, затопляя экстрасенсорные зоны сознания Мааса силами Бога! Не понимая, что происходит, и в то же время с содроганием осознавая, что происходит что-то, к чему он не был готов, — что-то крайне ненормальное, — Вятт дрожащими пальцами нашел рубильник, выключающий машину.


* * *

 Обновленный раздувшийся надменный Криппнер стоял в кругу Обвинителей и сверкал глазами. Сверкал глазами? Его глаза, совсем недавно блестящие страхом, теперь были почти стеклянными от силы! Да, он сверкал глазами — взглядом, наполненным чистой злобой, — и Обвинители отпали от него как листья, сдутые порывом ветра, растаяли как сосульки, уничтоженные взрывом очага! Через миг он загнал их обратно, в темные уголки своего сознания, в черные подвалы, откуда они вылезли.
 Теперь его униформа снова была целой и укомплектована армейскими сапогами, повязкой со свастикой, фуражкой СС с кокардой, ремнем фирмы “Сэм Браун”, перевязью и портупеей. Отто Криппнер, при полной форме, снова командовал и распоряжался более чем пятьюдесятью нацистами!
 А теперь пусть берегутся те, кто искал его. Теперь пусть боятся его гнева так, как он годами боялся их.
 Он искал их и находил; он следил за ними телепатически, видел, что они собираются делать; телепатически он навестил их, позволив им почувствовать его присутствие и силу...


* * *

 Феликс Гольдштейн был на приеме в американском посольстве, там он чувствовал себя прекрасно, хотя, возможно, и выпил немного больше обычного, чтобы залить горький вкус поражения. Да, поражения, потому что снова горячая наводка на полковника Отто Криппнера лопнула, как мыльный пузырь. Ему было плохо, физически плохо! Этот след выглядел таким четким, и вдруг — ничего. Если Криппнер перебрался в Англию, тогда он умер здесь тихо и в безвестности; или живет под другим именем, что за столько лет стало для него настоящей защитой.
 Однако, когда эти мысли пришли на ум Гольдштейну, он вспомнил предсмертные слова Караламбоу — Кельтнера: что Криппнер перебрался в Англию и живет там под именем Ганса Мааса. С этой мыслью пришла другая мысль, почти такая же тяжелая, как физический удар, и Гольдштейн даже зашатался от ее силы: яркое мысленное изображение, яснее, чем любая фотография человека, которого он искал. Криппнер, жутко улыбающийся, большой, в униформе, приличествующей званию этого нациста и в совершенстве облегающей его, — клиническое, замораживающее кровь (или разогревающее?) зло. В следующее мгновение это видение исчезло, и Гольдштейн покачал головой, успокаивая себя. Наверное, он слишком много работал. Нетвердыми шагами он вышел на балкон, чтобы глотнуть свежего воздуха. Он "узнавал, как продвигаются вперед другие и догадался, что они ничего не добились. Но.., это был их последний шанс: иммиграция 1957, 1958 и 1959 годов. Человек, называющий себя Маас, если Кельтнер был прав, этот наци действительно перебрался в Англию под таким именем...


* * *

 В частной библиотеке дома Голденз Грин, преуспевающего британского еврея, Жора Гоштерн и Айра Леви устало сидели за письменным столом и сосредоточенно разглядывали микроснимки газетных полос. На одном краю стола уже скопилась целая куча отброшенных полосок. У всех у них было одно общее: ни в одной не было имени, которое они искали. Долгими часами они работали в тишине ночи в желтом свете настольной лампы, почти без надежды, пока вдруг Леви резко не втянул воздух и не ткнул указательным пальцем.
 — Вот! — прошептал он. — Вот. Ганс Маас — июль 1958...
 — Где? — Гоштерн перегнулся через стол, стряхивая свою усталость и мгновенно оживляясь. Он поместил увеличительное стекло на то место, куда указывал палец Леви. — Маас, — выдохнул он. — Ганс Маас, живой, — по крайней мере, в 1958 году. Ганс Маас, иначе Отто Криппнер!
 Это было как призыв.
 Свет лампы мгновенно потускнел, мигнул, и тотчас комната наполнилась мертвенным холодом. Их дыхание перехватило во внезапно замерзшем воздухе.
 — Какого черта? — зашипел Леви.
 В углу комнаты появилось синеватое свечение. Двое мужчин сидели, закоченев, в жутковатом освещении, их вырезки разлетелись, а они, широко раскрыв глаза, с неподдельным ужасом глядели на видение, — или это не было видением? — возникающее из синевы. Отто Криппнер, в униформе, злобный, надменный, высотой до потолка, весь светящийся синей гнилостью отвратительной ядовитой плесени.
 Но его огромные руки, протянутые вперед, явно не были видением, — эти гигантские руки, большие как блюда для мяса. Левая замерла над головой Леви, а правая — над головой Гоштерна. Руки начали медленно давить, а горящие глаза Отто Криппнера неистово сверкали и сверкали, и комната была наполнена сверхъестественной энергией, порожденной безумным сознанием и теперь освобождающейся в массированной психической атаке...


* * *

 Гарет Вятт выключил рубильник, и укрепленные, расширенные экстрасенсорные центры в мозгу Ганса Мааса в одно мгновение лишились поддержки Психомеха. В следующий момент фигурка человека на ложе машины съежилась. Он начал кричать. Но эти пронзительные вопли и визги отличались от тех, какие Вятту приходилось когда-либо слышать. Они были такими, что их он вынести не мог. Как не мог вынести вида Мааса на ложе машины; одного моментального взгляда было достаточно, чтобы Вятт вылетел из комнаты. Трясущимися руками он запер за собой дверь, затем спустился вниз и сидел один, потея и дрожа, в тихой комнате в самом нетихом доме в мире...


* * *

 Майлз Макколи, американский дипломат, вышел на высокий большой балкон посольства, с которого открывался вид на центральные улицы Лондона. Он видел, как его старый друг Феликс Гольдштейн вышел туда со стаканом в руке. Гольдштейн выглядел немного перебравшим и казался задумчивым и чем-то обеспокоенным, и, возможно, это было подходящее время, чтобы поговорить с ним. Может быть, встреча с Макколи приободрит его немного. Майлз поинтересуется, чем тот сейчас занят. Наверное, все еще выслеживает военных преступников, предполагал он.
 И его предположение оказалось правильным за исключением того, что на этот раз очень странный военный преступник выследил самого Гольдштейна.
 Позже Макколи не сможет вспомнить, что он видел там на балконе. Он никогда не будет уверен наверняка. Но тогда Гольдштейн, тяжело дыша, стоял на коленях, его лицо исказила агония, а руки были подняты под какими-то странными неестественными углами. И Макколи услышал звук ломающихся рук, услышал довольно ясно, как тот закричал, и его сломанные руки стали болтаться, как змеи.
 Затем еврей подполз, — или его притащило что-то невидимое, — к низкому каменному балконному парапету, отклонился назад и выгнулся через парапет. Невозможно, но в таком неестественно выгнутом положении он начал скользить вверх над парапетом, его ноги оторвались от пола.
 Преодолев прыжком пространство между ними, Макколи почувствовал присутствие чего-то злого. Он ощущал его даже когда, схватив Гольдштейна за ноги, пытался вытащить еврея из злых объятий, — пока вдруг пронзительно визжащий человек не ослабел и не упал прямо в руки Макколи, в тот же самый момент сила отступила. Одну секунду она еще была там, полная ненависти разрушающая мощь, а в следующую.., ушла.


* * *

 В Голденз Грин была выключена та же самая сверхъестественная энергия, та же злобная Сила, оставившая Гоштерна и Леви раздавленными на письменном столе, на разбросанных фотоснимках газет. Но они еще были живы.
 Наконец, Леви удалось оторвать свою окровавленную, мокрую, всю в синяках голову от того, что было зеленым ежедневником, теперь ставшим бесформенной коричневой лепешкой. Гоштерн оставался там, где он был, тонкие струйки крови сочились из его ушей, он чувствовал себя так, словно его голова побывала в тисках. Открыв налитые кровью глаза, он заморгал, пока зрение не восстановилось и он не смог снова взглянуть на Леви. Настольная лампа горела как прежде, и все, казалось, вернулось в нормальное состояние, за исключением того, что эти двое мужчин знали: их головы были почти раздавлены. Но чем?
 — Что за черт это был? — прохрипел Леви.
 — Криппнер! — сразу же ответил другой со стоном в голосе. Гоштерн был членом израильского метафизического общества. Считалось, что у него есть дар ясновидения. — Это был он, я уверен.
 — Но как...
 — Но как он сделал это? Я не знаю, но когда мы сможем двигаться, по-моему, одному из нас надо связаться с Феликсом. У меня предчувствие, что, возможно, его тоже.., посетили! Да или нет, но одно совершенно ясно: Отто Криппнер все еще был жив и он был где-то здесь, в Англии.
 — Был? Но ты только что сказал...
 — Сейчас он мертв, — с уверенностью сказал Гоштерн. — Он умер, делая.., это. Наверно, оно убило его, а может быть, нет, но можешь быть уверен, он мертв. Если бы он не умер, умерли бы мы!


* * *

 Прошло больше часа, прежде чем Гарет Вятт осмелился вернуться в машинную комнату. И когда он увидел то, что лежало на ложе Психомеха, ему пришлось снова выбежать из комнаты, и его вырвало, — вывернуло очень основательно, прежде чем его нервы успокоились достаточно для того, что еще предстояло сделать. Затем он возблагодарил звезды удачи, которые светили ему, что дом был пуст, что он уволил слуг четыре месяца назад, когда стало ясно, что он не сможет больше позволить себе держать их. Это значительно облегчило ту работу, которая, в противном случае, была бы невозможной или, по крайней мере, очень опасной.
 Но на самом деле все было проще, чем он мог себе представить. Ганс Маас не был тяжелым человеком. А теперь от него остались почти одни кости. Это видение будет часто возвращаться к Вятту и преследовать его всю оставшуюся жизнь: ужасно истощенное тело бывшего наци. Словно Психомех полностью высосал его жизненную силу, всосал саму сущность Мааса в себя как какой-то гигантский механический вампир...
 После того, как то, что было Маасом, исчезло в глубоких водах пруда, Вятт вернулся в дом. Завтра предстояло много работы. Он должен полностью, сверху донизу, обыскать старую сторожку, забрать и уничтожить все, в чем можно было обвинить его или Мааса.
 Но сегодня ночью — сегодня ночью Вятт ничего не будет делать. Он не будет даже спать, потому что о сне не могло быть и речи. Нет, он просто будет сидеть внизу, зажжет все огни в доме и будет пить кофе. Много кофе. А наверху безмолвный и совершенно неподвижный Психомех затаился в засаде, присев на своих металлопластиковых лапах, огромная, неподвижная, сытая летучая мышь.
 И пройдет еще долгое время, прежде чем Вятт отопрет эту дверь и снова войдет в эту комнату.




 Глава 12


 Три с половиной года спустя; конец февраля 1980 года...
 Эти годы были для Гаррисона насыщенными, хотя и пролетели в мгновение ока. Его жена Терри (они поженились через три месяца после первой встречи) также находила их насыщенными — новизной, возбуждением, какими-то странностями и даже горем. Последнее относилось к смерти ее отца, умершего, как она часто говорила, от разбитого сердца” хотя доктора поставили диагноз — опухоль в мозгу, но ее боль теперь почти прошла. Это произошло вскоре после того, как Гаррисон купил контрольный пакет акций считавшейся недоходной компании Миллера. Более того, под его руководством компания начала процветать; он сделал и все еще продолжал делать много денег, используя ее так же, как и свои другие, все время разрастающиеся деловые предприятия.
 Кених, конечно, был склонен видеть успех Гаррисона в столь многих сферах деятельности, как свидетельство присутствия и влияния на Гаррисона его возлюбленного полковника. В этом отношении он был счастлив, что ситуация точно совпадала с прогнозами Шредера (или скорее Адама Шенка). Если бы Шенк был все еще жив, чтобы пролить свет, как это бывало прежде, на события недалекого будущего! Так как время проходило, и оба — Кених и Гаррисон — чувствовали, что приближался поворотный момент, обозначенный последней загадочной записью в гороскопе Гаррисона: “Машина. Шкала времени: через восемь лет. РГ/ТШ... Свет!"
 Прошло уже восемь лет с начала лета 1973 года; другими словами приближалось лето 1981 года, до которого оставалось пятнадцать или что-то около того месяцев.
 "Свет!” Для Гаррисона это означало только одно: возвращение каким-то чудесным путем его зрения.
 А “РГ/ТШ”: Ричард Гаррисон — Томас Шредер. Возвращение Шредера, его переселение из могилы в тело Гаррисона. Метемпсихоз, вид деления: переход, в который так верил Кених, уже явно начался...


* * *

 Три с половиной года. Насыщенные годы, но далеко не легкие, даже если не считать смерть отца Терри они совершенно не были счастливыми. Терри с самого начала невзлюбила Кениха, или, вернее, с того момента, когда узнала силу его влияния на человека, который считался его хозяином.
 Сначала, возможно и бессознательно, она пыталась вытеснить немца из круга привязанностей Гаррисона, и только позже узнала о каких-то неразрывных связях между ними, о том, что вместе их связывало прошлое. Но она так никогда и не узнала, — конечно, нет, — что их также связывало и будущее.
 Поэтому ей пришлось научиться терпеть Кениха, а он, зная о существующей проблеме, старался как можно реже попадаться ей на глаза. Но, сказать по правде, дружба между Гаррисоном и Кенихом росла несмотря на явное (хотя теперь сдерживаемое) сопротивление Терри.
 И еще об одном не знала Терри, а Гаррисон не считал нужным рассказывать ей, — Кених был богатым свободным человеком. Чувства Гаррисона к этому немцу едва ли стали меньше от того факта, который он осознал только через некоторое время, что его “слуга богатого человека” был, как и он сам, человеком, для которого деньги не были проблемой. Томас Шредер предвидел все это; так что, на самом деле, Вилли Кених мог оставить “работу” у Гаррисона в любое время, когда захочет, мог уехать и жить где и как пожелает. Но у него, конечно, не было такого желания.
 Несколько лет назад он объяснил это так: он тоже ищет способ продления своей жизни. И где лучше искать бессмертие, как не рядом с человеком — или людьми — который, он уверен, тем или иным образом сломает последний и самый великий барьер всего.
 Что касается Гаррисона: его слепота не была больше проблемой. Да, он был слеп в том, что не мог видеть глазами, но его физические движения были легкими, плавными движениями полностью зрячего человека, так что каждый, кто встречал его в первый раз, неизбежно скептически относился к его увечью. Частично это было благодаря некоторым дорогим улучшениям в его сенсорном снаряжении, — последним достижениям все тех же немецких поставщиков, а частично — благодаря его собственной инстинктивной природной независимости, но, в большинстве своем, — возросшей чувствительности, совершенно ненормальному расширению его четырех оставшихся чувств.
 Принимая во внимание все это и его не увядавший интерес к парапсихологии, теперь он мог считать себя экспертом в этой области. И ему даже казалось правильным, что он приписывает увеличивающуюся способность восприятия постепенному нарастанию своих экстрасенсорных факторов. Он был совершенно уверен, что они проявлялись. Это был факт, который он мог очень легко (и обычно так и делал) доказать, часто для собственного удовольствия или вознаграждения. И их проявление увеличивалось.., за исключением одного направления. Довольно странно, но единственной нетронутой областью было предвидение, талант, который первым обнаружил его дар.
 С того дня, как он узнал, что должен ехать в Италию и найти Терри, прошло почти четыре года, но больше не было пророческих снов, заглядывавших в будущее. Похоже, что спасение Терри — ее поиски, находка и избавление, — совершенно выжали его.
 Что же касается других талантов, постоянные поездки в “Прибежище Гаррисона” позволяли ему в полной мере пользоваться библиотекой и исследовательским центром. Они, как уже говорилось, неизбежно подтверждали возрастающую психическую мощь Гаррисона, — не было только предвидения, оценивавшего будущее человека. К немалому разочарованию Гаррисона, выяснилось, что он никогда не был и вряд ли будет вторым Адамом Шенком.
 Гаррисон ни разу не брал Терри с собой в Харц. Он хорошо знал о ее неприязни к Кениху, который всегда сопровождал его; кроме того, она с большим предубеждением, или скорее натянутостью, относилась к интересу немца к метафизике. Но обе эти причины, казалось, удовлетворяли его, хотя ни одна из них не была в общем-то относительно веской. Истина заключалась в том, что в Прибежище все напоминало ему Вики Малер, чье имя он ни разу не упомянул при жене, но боялся, что мог бы, если бы Терри приехала с ним в Харц. Он не мог представить себе двух этих женщин в одном и том же месте. Возможно (говорил себе он, никогда по-настоящему не видевший ни одну из них), они наложили на его сознание некий сильный отпечаток и поэтому превратились в единую безликую противоречивую личность, которую довольно трудно было вообразить.
 Вики должна остаться не оскверненной. Если ее узнает кто-то другой, это будет как опустошение его памяти, как крошечные царапинки на пластинке, которую слишком часто используют, или шипение, которое искажает магнитофонную запись, если ее часто проигрывают. По этой же причине, чтобы не потускнел ее образ, Гаррисон строго контролировал собственные чувства по отношению к Вики; кроме Харна, где это было совершенно невозможно. Потому что там он открывал ее присутствие в каждой комнате, чувствовал запах ее тела даже в самых свежих простынях и подушках.
 Короче говоря, Гаррисон — человек, которого прежняя жизнь научила стойко переносить самые тяжелые переживания, сдерживать и изгонять кошмары, которые в какой-то степени наводняют каждого из нас, — теперь открывал новые препятствия, хотя он еще не полностью осознал, что они существуют, или, в лучшем случае, думал о них, как о нормальном процессе в его сознании. Они были для него, по крайней мере в то время, просто источниками раздражения.
 Сама Терри была одним из таких источников. Не то чтобы Гаррисон не любил ее; напротив, он верил, что любит ее как только может, но при этом чувствовал, что его любовь была пустой тратой времени. Возможно, это было связано с разрушением предписания гороскопа Шенка:
 "Девушка "Т". Шкала времени: к восьми годам”.
 И “Машина. Шкала времени: через восемь лет”.
 И “РГ/ТШ..."
 И, конечно, “Свет!”, но после этого никакого упоминания о Терри. Более того, никакого упоминания о чем-либо вообще.
 А может быть, причиной его раздражения было то, что она не любила его. Она занималась с ним любовью, да, и почти телепатически чувствовала, чего он хотел, но.., вот такое было у него ощущение.
 И было еще одно, Очень Важное, — полная загадка. Гаррисон спал с Терри, жил с нею, любил ее (хотя и с ноющей сдержанностью), но он не мог больше читать ее, как не мог читать книгу своими налитыми кровью глазами. А она никоим образом не была прочитанной книгой. Но, даже если бы она и была таковой, возможно, ему не понравилась бы ее история. И в те странные мгновения, когда он размышлял над этим, Гаррисон знал, что это и было его самым большим препятствием. Знать ее — узнать ее прежде, чем встретить ее! — и все-таки не знать ее совсем.
 Но дело обстояло именно так. По какой-то причине его развившееся восприятие не работало с Терри. Она не была звуковой картинкой, которую он мог бы определить или отнести к какой-либо категории, не была запахом или прикосновением, по которым он смог бы нарисовать мысленные акварели, не была вкусом, из которого он мог бы выделить сущность. И, пожалуй, это тоже было преградой: возможно, он сам не хотел знать, что было заключено внутри нее. Возможно, он даже боялся узнать...
 И последнее, что мучило Гаррисона, — очевидная ненависть Терри к Сюзи с самого начала. Как бы она ни пыталась вести себя разумно (или как Гаррисон не настаивал, чтобы она вела себя так), все-таки в ее голове засела мысль, что Сюзи — это создание, которого следует бояться. Даже видя, как собака любит Гаррисона, видя ее почти, человеческую разумность и постоянное сопереживание увечьям ее хозяина, которое другие могли и проигнорировать, — и зная, что ни один вор или какой другой нежеланный гость не войдут в дом, пока там Сюзи, Терри упорно продолжала связывать Сюзи с собакой из ее сна, Черной собакой, которую она так боялась. Кроме...
 .., кроме того, что ее сон был о самом слепом мужчине, а не о его собаке.
 Зная о ненависти Терри к Сюзи, Гаррисон не был уверен, хотя временами и догадывался, что существует и обратная связь: Сюзи также ненавидела Терри. Несомненно, об этом знали слуги в доме в Суссексе, так же, как и Вилли Кених, с самого начала предупредивший их, что они ничего не должны говорить об этом ни Терри, ни даже самому хозяину дома.
 Временами Терри казалось, что Сюзи как-то странно смотрит на нее или в ее позе сквозит нечто угрожающее, но она никогда не была уверена наверняка. С другой стороны, это была всего лишь всегда настороженная Сюзи — ангел-хранитель Гаррисона; Сюзи — живое напоминание ужасного сна, другие подробности которого были давно забыты, кроме того что там также присутствовал могущественный слепой мужчина.
 Когда Терри бросала Сюзи лакомые кусочки пищи, собака, как по обязанности, подхватывала их, уносила в какой-нибудь тихий уголок сада и там зарывала совершенно нетронутыми. Она ничего не хотела от Терри, разве что, может быть.., ее конца?
 Кених думал над этим, и это очень беспокоило его. Сама его почти инстинктивная преданность была разделена этой проблемой. Его собственная привязанность к Сюзи всегда была непоколебимой, так же, как и у собаки к нему, хотя, конечно, единственным настоящим центром ее мира был Гаррисон; но, в конце концов, собака — это только собака. Если Сюзи действительно представляет угрозу для Терри, значит собаку надо убрать, что будет равносильно убийству части самого Гаррисона! Поэтому, если вообще это должно произойти, надо, чтобы это выглядело как несчастный случай. Для Кениха легко устроить это: Сюзи просто исчезнет. Но...
 Эта сука была не обычным животным. Что такое она чувствовала, знала или подозревала в Терри, чего еще никто не знал, не чувствовал и не подозревал? Откуда взялась ее ненависть? Ее обучали любить Гаррисона как Бога, превыше всех других, превыше любой другой любви, защищать, охранять, боготворить его без благодарности, пусть он даже будет бить и до смерти заморит голодом, если пожелает. Это обожание Гаррисона было не в ней, а ею самой, ее сущностью. В этом и заключался ответ. Ганс Хольцер, какие бы у него ни были методы, отлично настроил и отточил более чем простые эмоции и преданность в добермане. Он также развил ее инстинкт защиты Гаррисона.
 И именно этот инстинкт не доверял Терри. Значит эта сука прочитала будущее с точностью, которой никогда не достигал даже сам Адам Шенк. Но, конечно, Вилли Кених не знал этого.
 Co временем немец перестал беспокоиться об этом. Должно быть, у Сюзи были свои причины для такого поведения; этого было достаточно...


* * *

 После смерти отца итальянка, мать Терри, снова вышла замуж и теперь жила в Турине. Мать и дочь переписывались, но не часто. Терри не могла простить ей ни ее беспутный образ жизни, ни смерть отца, причиной которой, как она продолжала верить, было это поведение — и это, несмотря на то, что сама Терри кое-что унаследовала из характера своей матери. Более того, существовала еще одна причина, по которой она не прощала свою мать: та украла у нее любовь единственного человека, которого она любила.
 Человека по имени Гарет Вятт.
 Она была знакома с Вяттом уже шесть месяцев до того, как он встретил ее мать, и была его любовницей с первой же недели их знакомства. Несмотря на молодость, у Терри были любовники и до Вятта, и она считала, что кое-что понимает в искусстве любви, но Вятт научил ее намного большему, чем другие, его знание дела покорило ее. В скором времени она была без ума от него.
 У Вятта имелись две причины для того, чтобы соблазнить Терри. Во-первых, его состояние таяло, а он верил, что ее отец богат. Вятт ошибался в этом, потому что уже тогда финансовые дела Миллера шли под откос. Во-вторых, фирма Миллера имела дело с микроэлектроникой, и это обстоятельство, казалось, могло помочь Вятту в поисках лучших компонентов для Психомеха.
 Но затем, когда крушение Миллера стало очевидным, Вятт решил сменить объект внимания. До сих пор он был случайным гостем в доме Терри в пригороде Винчестера, но только до встречи с ее отцом. Гарри Миллер, не особенно проницательный в бизнесе, тем не менее смог увидеть в нем человека, который непрочь воспользоваться удобным случаем. Ему не нравился Вятт, в любом случае он считал его слишком старым для Терри и был против их отношений.
 Затем, в тот вечер, который должен был стать для Вятта последним в доме Миллеров, он встретил Марию, ее мать. Она недавно вернулась из довольно длительной поездки в Италию, куда ездила якобы навестить далекую, но очень любимую престарелую родственницу, которая серьезно заболела. Мария Миллер, конечно, имела собственные деньги и была не меньшей распутницей, чем сам Вятт. К этому времени ему уже надоела Терри и довольно бледные перспективы ее отца, и он знал, что некоторое время денег не будет. А с другой стороны, мать Терри была очень красивой, спелой и при деньгах. Вятт не знал размеров ее состояния (на самом деле оно было небольшое), но видел в ней, по крайней мере, возможность возместить свои убытки.
 И в конце концов Терри застала их вместе. Это было единственным зерном правды в истории, которую она преподнесла Гаррисону; ему не нужно было знать остальное. Он никогда и не подозревал, что подхватил свою Терри, как это было на самом деле, брошенной ее вероломным любовником. Но прошло три года, Гаррисон так часто уезжал, а его жена так часто скучала...
 Гаррисон не ограничивал и не пытался ограничивать свободу Терри. Она не была птичкой, которую можно держать в клетке. Ухоженная, как и подобало ее положению в обществе, с постоянно расширяющимся кругом знакомых мужа она становилась все более и более светской дамой, у которой было много собственных друзей и еще больше поклонников. Вот как получилось, что на банкете после премьеры спектакля в Чичестерском театре она снова встретила Вятта-искусителя, который теперь стал почти бедным. Он все еще хорохорился, но постоянно помнил, что его средства на исходе. Будучи в курсе местных дел, он хорошо знал, что Терри — теперь жена богатого и преуспевающего человека и она снова стала желанной целью.
 Что же касается Терри, когда она увидела его в толпе людей в противоположном конце зала, до того как он заметил ее, ее сердце дико подпрыгнуло, и она сразу поняла, чего ей не хватало в жизни. И к тому же, этот мужчина — единственный мужчина, которого она когда-либо любила, которому отдавалась всеми возможными способами, — стал теперь привлекательным как никогда. И в этот же миг Терри поняла, что Вятту не потребуется больших усилий снова получить ее в качестве любовницы.
 Нет уж, дудки, она не даст ему такого шанса. Она заставила себя уйти.., и в этот момент он нашел ее. Когда Терри покинула дом на окраине Чичестера и направлялась к тому месту, где была припаркована ее машина, она услышала за собой его шаги и зовущий голос:
 — Терри! Терри, пожалуйста, подожди!
 Она повернулась.., и попалась в ловушку! Все так просто.
 Вот почему, когда Гаррисон предложил поехать в Харц на первые три недели февраля, Терри оказала такое невиданное ранее сопротивление. Она сказала, что у нее есть друзья, которых ей хотелось бы навестить, и что пора сделать покупки и обновить гардероб к весеннему сезону. Что в Лондоне показывают представление, которое ей хочется увидеть и которое, конечно, будет не интересно Гаррисону, и т, д. Во время отсутствия Гаррисона ее связь с Вяттом расцвела как никогда, пока она, наконец, не превратилась в податливую глину в умелых руках Вятта.
 Не то чтобы она позволила этому произойти так быстро и легко. Нет, у Терри были определенная сдержанность и чувство обиды, образовывавшие барьеры, которые надо было сломать прежде всего. И так как именно Вятт был причиной этих обид, только он один и мог удалить их. Первой из них было то, что она продолжала видеть в нем причину разорения и смерти отца. Над этой проблемой Вятту пришлось немало попотеть, прежде чем он нашел правильное решение.
 Только очень влюбленная или полностью одурманенная женщина поверила бы ему Его решение было простым — врать, но так, чтобы это лечило больное место Терри — ее чувства, вернее, недостаток чувств к собственной матери и постоянно расширяющуюся пропасть между ними. Одно это уже придавало достоверность его истории, суть которой заключалась в том, что не Вятт, а мать Терри играла ведущую роль в этой связи, и что сами эти отношения были буквально навязаны ему. Она открыто заявила о своей любви к нему или вернее о ее желании, которое сначала вместе с ее вульгарной сексуальностью отталкивало его. Кроме того, она была замужней женщиной и матерью его истинной любви! Увидев, как ее явное вожделение шокирует его, она стала угрожать уничтожением их обоих — его и Терри, полным разрывом их отношений без каких-либо надежд на будущее. Она знала, что ему нужны деньги для важного проекта, — чего-то, связанного с машиной и экспериментальной психиатрией, далеко отступающей от классической практики, — и пообещала любую финансовую поддержку, какая ему потребуется. Он не знал, что она не сможет сдержать слово, потому что ее средства были довольно незначительными.
 То, чего она требовала в ответ, было.., ну, Терри хорошо может представить себе это. Любовную связь, конечно. У нее было много таких, и обычно ее любовники быстро надоедали ей; несомненно, то же произошло бы и с Вяттом. А тем временем она пообещала не мешать его ухаживанию за ее дочерью, а напротив, попытаться склонить Гарри Миллера на сторону Вятта. Он поверил ей... И после всего, чем эта женщина оказалась лучше суки?
 Ему надо было бы знать ее лучше, конечно, но она внушила ему, что это единственный способ, позволяющий воплотить его честолюбие и ведущий к женитьбе на Терри, которая станет его навсегда. Несомненно, Терри должна понять это, ведь он любил ее, как никогда не любил ни одну женщину. Несомненно, она должна была почувствовать это, когда они были вместе, в совершенстве их занятий любовью, в простой радости их совокупляющихся тел...
 Все, что рассказал Вятт, было ложью, но он преподнес это так, что Терри постепенно привыкла и поверила ему, как любая женщина, которая слышит ложь от любимого мужчины.
 Вскоре она обнаружила, что, со своей стороны, сама допускает некоторые чувства к нему, и начала утверждать, что она не любит Гаррисона, как бы приглашая (хотя и не произнеся ни единого слова) к углублению их любовной связи. И слабость Терри, Гаррисона, ее будущее, будущее Вятта, Кениха, самого Гаррисона и еще многих других, — да что там, будущее всего мира, — завязались мертвым узлом. Это был ключевой фрагмент в фантастической мозаике, в которой все уверенно и ужасно встанут на свои места.
 Но даже тогда Вятту пришлось подтолкнуть их отношения. Если бы Терри могла оставить Гаррисона, сказал он, они могли бы жить как раньше, даже лучше, потому что теперь она знала “правду”, и они могли бы жить вместе в полном счастье до конца своих дней. Что касается денег: разве это так важно? У него все еще оставалось поместье, хотя, правда, и немного запущенное, но все еще достаточно ценная собственность. Он продаст его, купит дом поменьше, деньги поместит в банк, и будут жить (хотя и стесненно) на проценты. Он образованный человек, и у него еще есть немного клиентов; он будет работать и содержать ее. Разумеется, они не будут голодать. К тому же, у него есть несколько задумок, которые при правильной поддержке могут сделать ему состояние. Как-то, где-то, но он найдет эту поддержку. Только бы она ушла с ним и была его.
 Излагая все это, Вятт понимал, что это его шанс, и он рискует. Но как бы одурманена она ни была, все-таки Терри не была дурочкой. Вятт надеялся, что дело выгорит, и облегченно вздохнул, когда она отвергла идею убежать вместе с ним. Нет, она не оставит Ричарда Гаррисона, это было бы крайней глупостью.
 Потому что Гаррисон был богат. Богаче чем Вятт мог себе представить, и ее жизнь была роскошной, но она слишком часто скучала, потому что у нее было много свободного времени. Нет, об уходе от Гаррисона и речи не может быть, по крайней мере сейчас, но.., что, если проекты Вятта действительно окажутся успешными? Если все, что ему нужно, всего лишь деньги, это можно попробовать устроить. Ее план был таков.
 У Ричарда Гаррисона легкая рука: каждое предприятие, в которое он вкладывал деньги, как по волшебству приносит доход. Так вот, а что если Вятт сможет заинтересовать его этим своим специальным проектом, этой машиной? Психомехом? И если, действительно, все получится, как он обещает, тогда он сам разбогатеет!
 Первым шагом была встреча, как бы случайная встреча этих двух людей. Гаррисону не надо знать, что он и есть тот самый Вятт; во всяком случае не сейчас, но с самого начала должно казаться, что эти двое имеют много общего. Например, Гаррисон особенно интересовался парапсихологией, и поэтому Вятту надо будет хорошенько познакомиться с разными терминами и тонкостями из этой области; с другой стороны, он же сам занимается практической психологией и психиатрией.
 Так вот и получилось, что на черных простынях в доме Вятта в Гемпшире семя встречи между ним и Гаррисоном проросло и пустило корни; а затем, почти механически, хотя он и не позволил Терри заметить это, он снова занимался с ней любовью.
 А за трехстворчатой дверью, в соседней комнате, Психомех, затаившись на своих блестящих металлопластиковых лапах, сидел тихо и молча ждал...


* * *

 Гаррисон был без сил. Поездка в Харп принесла ему удовлетворение, но, как обычно, продолжительные экстрасенсорные исследования его опустошали. В дополнение ко всему этому, он скучал по Сюзи больше обычного; к тому же, присутствие Вики Малер в “Прибежище Гаррисона” было почти осязаемым.
 Вики...
 Как-то, вскоре после их с Терри свадьбы, Гаррисон и Кених поехали в Шлос Цониген в швейцарских Альпах. Официально он находился в “Прибежище Гаррисона”, но ему так захотелось увидеть Вики, убедиться, что она.., там. Это было ошибкой, каким-то ночным кошмаром, и он поклялся никогда не возвращаться туда. Кошмаром была даже сама мысль о возвращении.
 ... Туннель с его неверным освещением врубался, как светящаяся неоновая трубка, в самое сердце скалы. Они были одеты в меховые ботинки и куртки, меховые рукавицы. В маленьком вагончике доехали по рельсам до места упокоения Вики: в скальной стене, ниша номер 2139, где лежало в замороженной взвеси ее тело, все еще разъедаемое раком, который убил ее, но сейчас он был замороженный, как и тонкая оболочка, содержавшая его.
 Он мог видеть только ее лицо: оно было наполнено покоем, за которым он чувствовал агонию, возможно, свою собственную. На его щеках слезы замерзали маленькими шариками. А ее замороженный контейнер скользнул обратно в нишу, когда Гаррисон повернул назад. Это воспоминание еще преследовало его.
 Однако на этот раз, после его возвращения из Харца в дом в Суссексе, Терри была так рада видеть его и настолько участливо отнеслась к его усталости, что он скоро снова стал прежним. Конечно, она хотела выйти в свет в своих новых нарядах. В марте и апреле им надо посетить несколько званых вечеров, в особенности тот, который дает Дорис Кватрейн. Пресловутая подруга одного лица из высшего света, жившая в Мэйфэйр. Вот там-то Гаррисон и должен был встретить Гарета Вятта. Так договорились Терри и психиатр, и вот как прошла эта встреча.
 Вилли Кених отвез их на “мерседесе” к дому в Мэйфэйр и вернулся к себе. Для приема были отведены три больших зала, хотя, как обычно было принято в доме “мисс” Кватрейн (она часто бывала и “миссис”, но на данный момент была свободна), двери комнат были открыты и гости при желании могли уединиться. На вечере было много вкусной еды, “модных” (а с точки зрения Гаррисона “банальных”) разговоров и море напитков. Последних он избегал, оставив для себя полбутылки дешевого итальянского бренди, припасенного хозяйкой специально для него. Они с Терри сели в углу и через некоторое время к ним присоединились несколько ее школьных подруг, с которыми она впервые выходила в свет. Каждая из них теперь познала сущность чувственной женственности: компания, которую еще несколько лет назад Гаррисон нашел бы очаровательной, удобной и легкой, теперь совсем не тронула его или, что еще хуже, просто была смешна.
 Он сразу расслабился, позволяя своему сверхчувствительному восприятию полностью впитать новые женские псевдоцвета и псевдоузоры. Через некоторое время Терри пошла поболтать с самой Дорис Кватрейн. Сразу же после ее ухода Гаррисон почувствовал приближение еще одного человека, чей силуэт был высокий, худощавый и очень мужественный. Не дожидаясь приглашения, незнакомец подсел к нему и подругам Терри в их углу, и кто бы он ни был, его действие на женщин было мгновенным и удивительным. Разговор сразу же замолк, а в следующее мгновение они заговорили все одновременно и более оживленно, чем раньше, что Гаррисон мог приписать либо хорошей внешности, либо положению незнакомца.
 Затем, чувствуя, что в его направлении протянута рука, он пожал ее и представился.
 — Гаррисон, Ричард Гаррисон.
 — О, я, конечно, знаю, кто вы, мистер Гаррисон, — голос незнакомца был глубоким и приятным, — и если можно так сказать, то я восхищаюсь вами, умоляю вас извинить мое незваное вторжение, но.., ну, я столько слышал о вас, и, по-моему, у нас должно быть много общего.
 — А! — улыбнулся Гаррисон. Он не был совсем уверен, что ему нравится самоуверенность незнакомца и то, как тот вторгся в их компанию. Возможно, получится поставить его на место, не оскорбляя. — Вы много знаете обо мне, и у нас много общего? Тогда вы можете быть только.., моим налоговым инспектором!
 Леди рассмеялись, но по тому, как они это сделали, чувствовалось, что их присутствие здесь теперь было излишним. За их смехом стояло нечто более глубокое. Они стали извиняться и уходить, и вскоре двое мужчин остались одни.
 — Меня зовут Вятт, — сказал незнакомец, — я недавно стал членом общества парапсихологии здесь, в Лондоне. Вот откуда я знаю о вас. Кажется, они питают к вам большое уважение.
 — Я был всего лишь на одном-двух собраниях, — ответил Гаррисон. — Там много говорят, пьют еще больше и мало что делают. Честно говоря, они мне надоели, как, я уверен, со временем надоедят и вам. Я не намерен продлевать мой членский билет.
 — Вы очень откровенны, — засмеялся собеседник, — а это, скажем, самое меньшее, чего я ожидал от вас. И могу сказать, что я уже согласен с вами — насчет того, что там скучно. Они чрезвычайно неинтересны. Как теоретики и ораторы, может быть, — да, но не как практики.
 Гаррисон нашел его интересным. Голос собеседника, не будучи звучным, был почти гипнотизирующим, сочетаясь с его запахом (с его человеческим запахом, который был гораздо сильнее, чем тонкий косметический налет) и превращаясь в образ мужчины, скажем так.., где-то сорока восьми или девяти лет, но выглядящего гораздо моложе. Худощавый, высокий, с хорошо ухоженными каштановыми волосами, наверное, подкрашенными, чтобы скрыть начинающуюся седину, этот Вятт был привлекательным.
 Его рукопожатие также, казалось, соответствовало всему этому, так что теперь Гаррисон был убежден, что он обладает полным психическим изображением этого мужчины. Он догадывался, что физически тот был крепок. Глубина его голоса и сила рукопожатия подтверждали это. И если он прав, этим можно объяснить воздействие Вятта на женщин. Кто бы или что бы он ни был, этот мужчина всегда будет пользоваться определенным успехом. Вот почему эти девочки ушли. Между ними было молчаливое понимание. Остаться — значило бы соперничать между собой за его внимание. Позже, возможно, когда это опьянение выветрится, а внешний лоск слегка поувянет, тогда они вернутся. Гаррисон мог легко контролировать выводы его обостренных органов чувств.
 — Мистер Вятт, вы, конечно, понимаете, что я совершенно слепой.
 — Вы извиняетесь? Слепой? Ну, конечно, я понимаю это. — В его голосе послышалось замешательство и легкая настороженность. — Я что-нибудь сделал или сказал не так, или...
 — Нет, нет, ничего подобного, но вы сказали о наших коллегах по обществу парапсихологии, что они теоретики и ораторы, но не практики. Я — слепой, но в то же время я — практик.
 — Мне так и говорили о вас. Вот почему, в общем-то, я и хотел поговорить с вами. Всю свою жизнь я интересовался психиатрией и психологией, нормальными и аномальными умственными процессами, и только недавно заинтересовался парапсихологией. Это, так сказать, другая сторона медали. И к тому же, мне тоже хочется стать практиком.
 Что-то щелкнуло в голове Гаррисона.
 Вятт... Психиатрия...
 Связи были установлены, но он проигнорировал их, вдруг почувствовав желание порисоваться.
 — Можно я продемонстрирую кое-что из того, что я могу?
 — Я был бы восхищен! — Вятт придвинулся ближе.
 — Я ничего не знаю о вас, согласны?
 — Мы никогда не встречались прежде, — кивнул Вятт.
 — И вы согласны, что я слепой? — Гаррисон приподнял темные очки на дюйм или два, чтобы тот мог увидеть его глаза, и услышал, как психиатр задержал дыхание. — Очень хорошо. Тогда позвольте мне описать вас, по крайней мере, вашу физическую внешность. — И он быстро пересказал Вятту ту информацию, которую различил или принял о нем. Наконец, он закончил и как бы случайно добавил:
 — К тому же, сегодня вечером основной целью вашего разговора со мной не была парапсихология. Для вас намного важнее само наше знакомство, чем просто обсуждение или демонстрация экстрасенсорных способностей.
 И снова его собеседник затаил дыхание.
 Всего лишь на долю секунды Вятт потерял контроль, его защита рухнула и мозг заметался в поисках нейтральных мыслей, однако, все еще испуская впечатления, которые потоком хлынули в центры приема информации Гаррисона. Ряд живых, мысленных образов пришел и ушел в виде ярких, мимолетных изображений в мозгу слепого человека, спокойно сидевшего лицом к незнакомцу. Он уловил их, ухватился за эти беспорядочные отрывки внутренней сущности Вятта.
 Там были деньги, очень много денег. И ММЭ — “Миллер Микро Электронике”. И образ самого Вятта, как его очень точно описал Гаррисон, но теперь довольного и улыбающегося, хотя и беспокойной улыбкой. Там также была и Терри, но незначительная в этом калейдоскопе телепатических видений. И было еще что-то, что пришло и ушло так быстро, что Гаррисон почти не уловил этот образ, но успел понять его важность. Это было настолько важно, что он стал охотиться за этим образом, потянулся за ним своим сознанием, как человек с сачком для бабочек за каким-то редким образцом. И поймал...
 ... И в следующий момент все закружилось, его сознание стало расплываться как цвета на колесе вращающейся рулетки! Кружение, вращение...
 Кружение верхом на машине с огромной лапой Сюзи на его плече. Колдовской пейзаж — пейзаж раскованного сознания, — пролетающий мимо, а впереди — белесый лес с голыми деревьями, которые вцепляются в небо, как огромные костяные пальцы. А за лесом Черное озеро, Черная скала, Черный замок — то, что он искал!
 — Мистер Гаррисон, — голос Вятта был обеспокоен, рука сжимала напряженное предплечье Гаррисона. — Мистер Гаррисон. Могу я чем-нибудь...
 — Нет! — его голос стал слишком высоким, хриплым, почти срывающимся фальцетом. Он взял себя в руки. — Нет, со мной все в порядке. Немного закружилась голова. Этот чертов лигурийский бренди, только и всего.
 — Но вы вдруг стали совсем больны! На секунду ваше лицо смертельно побледнело! Наверно, съели что-нибудь? Можно я пошлю за доктором?
 — ..рктор... Психиатрия... Вятт...
 Узор складывался, формировался, все вставало на свои места. Теперь Гаррисон знал этого человека, по крайней мере, чем он был или каким он был, по словам Терри. Но.., это было не важно. В мозгу Вятта хранились гораздо более важные вещи.
 — Не надо доктора, нет, — ответил он, — со мной будет все в порядке.
 Он повернул свои серебряные линзы, как маленькие зеркала, на, без сомнения, озабоченное лицо Вятта. Никто больше не видел этого происшествия. Он откинулся на спинку дивана, сделал глубокий вдох и сказал:
 — Не могли бы вы найти мою жену и привести ее сюда. По-моему, на сегодня с меня достаточно.
 — Конечно, — ответил тот, — но достаточно ли хорошо вы себя чувствуете, чтобы вас можно было оставить одного, пока я...
 — Разумеется! — отрезал Гаррисон. — Я не болен, Вятт! И я — не калека!
 Вятт встал, начал поворачиваться. Гаррисон поймал его локоть.
 — Послушайте, извините, я сорвался. Свяжитесь со мной завтра. Утром. Приходите ко мне.
 — Извините?
 — Вам нужны деньги. У меня их много. В “Миллер Микрос” есть компоненты, которые вы сможете использовать. Я могу помочь вам и с этим...
 Вятт был поражен, но на этот раз успел взять себя в руки. Как створки огромного моллюска края его сознания крепко захлопнулись. Он не знал, как Гаррисон делает это, но если такое явление, как телепатия, существовало, то Гаррисон довольно ясно читал в его сознании.
 — Вы — удивительный человек, — сказал он. Гаррисон кивнул. — Очень хорошо. Тогда до завтра.
 Через несколько мгновений вернулась Терри. Казалось, она была немного обеспокоена и немного раздражена.
 — Ричард, какого чер..?
 — Мы уходим, — резко оборвал он ее. Он достал из кармана клочок бумаги. — Вот номер Вилли. Позвони ему, Терри, и скажи, что мы готовы.
 — Что? — задохнулась она. — Но я только начала развлекаться и...
 Он был непреклонен. Она поджала губы, затем расслабилась и, выдавив из себя улыбку, села около него и взяла его руку.
 — Ричард, что-нибудь случилось? Это не из-за.., него?
 — Него?
 — Да, того человека, с которым ты разговаривал. Это был Гарет Вятт.
 — Да, теперь я знаю это.
 — Он что-нибудь сказал, что расстроило тебя, — на секунду она вспыхнула, прекрасно играя свою роль. — О моей матери? Обо мне?
 — О твоей матери? — Гаррисон казался далеким и рассеянным. — О тебе? Почему он должен упоминать тебя?
 — Тогда почему мы должны..?
 — Просто позвони Кениху, пожалуйста, хорошо? — прервал он.
 Когда она ушла, он снова откинулся на спинку дивана и еще раз глубоко вздохнул, полностью отрешаясь от мира.
 Машина. Та Машина. И доктор Гарет Вятт владел ею. Он владел ею, но ему нужна была финансовая помощь. Очень хорошо, он окажет ему любую помощь, какая понадобится. Из ниоткуда, холодя сознание Гаррисона как последний резкий шквал, после которого буря вдруг утихает, пришло одно единственное слово. Он схватил его, попробовал на вкус. В уме возникли буквы из металлопластика и электрического тока:
 Психомех...




 Глава 13


 Между десятью и одиннадцатью часами утра Вятт посетил Гаррисона в Суссексе, и двое мужчин разговаривали в кабинете. Терри благоразумно не попадалась на глаза, а Гаррисон попросил Вилли Кениха быть неподалеку. Немца не было видно: он тихо сидел за книжным стеллажом и пытался анализировать разговор между Гаррисоном и посетителем. Гаррисон кратко настроил его на то, что можно было ожидать, но Кених все-таки удивлялся скорости, с которой этот слепой человек вел переговоры. Казалось, Гаррисону удавалось схватывать принципы проекта Вятта на лету, И действительно, там, где Вятт временами спотыкался, Гаррисон часто подсказывал ему нужную фразу или ключевое слово, чтобы психиатр не уходил от темы.
 К тому времени как они пожали друг Другу руки и Гаррисон проводил Вятта из кабинета до парадного входа его дома, по некоторым пунктам было заключено соглашение. Гаррисон гарантировал Вятту финансовую поддержку и все возможности ММЭ. Когда автомобиль Вятта уехал, Кених, выйдя из своего укрытия, сел с Гаррисоном и, молча, стал размышлять над тел что услышал.
 — Ну? — наконец спросил его Гаррисон.
 — Ричард, я слышал о подобной машине раньше — или об очень похожей на нее, — хмуро проговорил Кених.
 — О машине Гитлера? При помощи которой он надеялся создать суперлюдей?
 — Да, о ней. Томас рассказывал тебе, да?
 — Да. Он также сказал мне, что единственный человек, который мог построить ее, умер.
 — Да, — Кених кивнул, — Отто Криппнер. Извращенный гений. Может, он был таким, а может быть, и нет. Но эта машина Вятта сильно напоминает машину Криппнера. — Он снова нахмурился. — Одно мне показалось особенно странным. Вятт понимает принцип работы Психомеха, но технически...
 — Кажется, он запутался?
 — Точно! Может быть, он и хороший психиатр, но инженер-электронщик — он никакой.
 — Согласен, — сказал Гаррисон. Теперь он тоже хмурился. — Вилли, — сказал он через некоторое время, — посмотри, что можно раскопать на этого доктора Вятта? Его недавнее прошлое, я думаю. Поручи кому-нибудь, одному-двум, это сделать. Я знаю, что он что-то скрывает от меня, но не знаю что. Я подозреваю, что, хотя у него слабый, распущенный характер, настоящее его сознание крепкое, как тиски. Он прямо какой-то парадокс. Вчера, когда я застал его врасплох, целая куча телепатической мешанины вывалилась из него. А сегодня утром — ничего! Он рассказал мне только то, что хотел рассказать, и ничего больше.
 — Криппнер, — размышлял Кених. Он нерешительно покачал стриженой головой. — Как-то.., и все-таки у меня такое чувство, что он каким-то образом тоже замешан здесь. Я имею в виду, что знаю, Вятт — это не он. Хотя бы потому, что этот — британец насквозь, как йоркширский пудинг. И он на пятнадцать-двадцать лет моложе. А еще...
 — Не вижу никакой связи, — сказал Гарри-сон. — Даже если Криппнер все еще жив, как он мог связаться с Вяттом? Нет, так мы прямым ходом идем в тупик. — Он помолчал. — Но в то же время...
 — Давай попробуем еще разок. Кого мы знаем из больших евреев с обширными связями в Израиле?
 — Ты пытаешься напугать меня, Ричард? — усмехнулся Кених. Но в следующий миг он снова был серьезен. — Мы знаем несколько таких евреев. Как насчет Ури Ангелла из Голденс Грин? У него есть друзья в посольстве. Я так понимаю, что ты хочешь узнать, ищут ли они все еще Криппнера?
 Линзы Гаррисона уперлись в немца с таким напряжением, что совершенно противоречило его слепоте. Он кивнул.
 — Я привык полагаться на твое суждение, мой друг. Твой природный инстинкт часто более надежен, чем мои экстрасенсорные силы. Кроме того, инстинкт — ясный и решительный, в то время как экстрасенсорные силы часто бывают расплывчатыми и обманчивыми. Например, мой собственный сон о Машине и Черном озере, замке и всем остальном. Предвидение, да, но я все еще не решил, к чему все это имеет отношение. Ты же, с другой стороны...
 — Как любил говорить Томас Шредер, — вставил Кених, — я первым думаю мои плохие мысли, ты называешь это инстинктом, я называю это выживанием. Твоим выживанием, моим выживанием. Мы согласились с тем, что Вятт, пожалуй, не строил Психомех. Хорошо, тогда мои плохие мысли такие: если он не строил, то кто? И зачем он притворяется, что машина — его изобретение? Или, может быть, он боится упомянуть имя настоящего изобретателя?
 — Ладно, — сдался Гаррисон, — насчет Криппнера я выясню сам. Как ты и предложил, я сделаю это через Ури Ангелла. Он кое-чем обязан мне. Тем временем ты тоже можешь кое-что сделать. Поезжай в Винчестер в ММЭ, найди там Джимми Крэйга и пусть он приедет ко мне. Я хочу поговорить с ним — подробно. Ты слышал, что я сказал Вятту.
 — О том, что пошлешь своего человека проверить Психомех? Да. Мне показалось, что он подпрыгнул и ухватился за это предложение, пока оно еще висело в воздухе. А кого лучше послать, как не главного инженера ММЭ? Но разве ты не видишь? Вот еще одно свидетельство, что Вятт — не изобретатель Психомеха! То есть я хочу сказать, что если он построил машину, то почему не может отремонтировать ее?
 — Деньги, он говорит. Он построил Психомех, так сказать, прямо из головы. Он “понимает” эту машину, это — его дитя, но он не особо разбирается в микроэлектронике. Он не может определить, чего он не понимает. Вот почему ему нужен Джимми Крэйг. Время существенно, понимаешь? Этот парень по уши в долгах. Ему надо сделать деньги и быстро. Это то, что я могу понять. Если у тебя когда-нибудь были деньги, то без них тяжело обходиться.
 — Нет, — сказал Кених, покачав головой, — слишком счастливое совпадение, здесь еще что-то.
 — В самом деле?
 — Понимаешь, это, наверное, тот Гарет Вятт? Тот самый доктор Гарет Вятт, у которого была интрижка с матерью Терри?
 — Да, я знаю, — пожал плечами Гаррисон, — опять совпадение.
 — Что, — Кених не поверил своим ушам, — ты веришь в это?
 — Да, нет, какая разница? Послушай, Вилли, вот оно! Это Психомех! — Гаррисон хлопнул кулаком о ладонь. — Это та Машина — моя Машина! Больше меня ничего не интересует кроме того, чтобы поехать на этой Машине.
 При последних словах Гаррисона Кених почувствовал, как его коротко стриженые на затылке волосы встали дыбом.
 — Ричард, это был только сон, — возразил он. — Только...
 — Только сон? Где же логика? — резко перебил его Гаррисон, но сразу смягчился. — Послушай, Терри тоже была сном, бомба, которая ослепила меня, была сном. Господи, сон или не сон — другого пути нет, Вилли! Ты понимаешь это? Вспомни: “Машина — РГ/ТШ — Свет!”, — все очень просто.
 — Но...
 — Никаких “но”, Вилли. Психомех и есть моя Машина. Конец поиска. Гороскоп Шенка отработал до своей последней детали. Психомех — это ответ, можешь не сомневаться, и я получил билет на эту поездку...


* * *

 В течение следующих лета и зимы Гарету Вятту и Терри Гаррисон здорово повезло. Повезло в том, что экстрасенсорные силы Гаррисона больше не развивались и он не мог читать в умах так, как делал это раньше. Но, в любом случае, у него не было оснований подозревать, что между ними существует связь. Напротив, Терри не хотела иметь никаких дел с Вяттом, даже оставаться в непосредственной близости с ним, или так, по крайней мере, казалось. Им также повезло, что Кених поставил себе задачу исследовать прошлое Вятта, а не его настоящее. Если бы он занялся настоящим.., тогда бы их скоро раскрыли. Их связь продолжалась, хотя и тайно, но страстно как никогда. И Вятт ручался, что все идет как надо.
 На самом деле, теперь он получил помощь, в которой нуждался: он фактически был занесен в платежную ведомость Гаррисона. Он начал думать о Терри как о чем-то большем, чем просто приманке для большой рыбы. Там, где она раньше была девочкой, теперь она стала женщиной в полном цвету, и ее аппетит стал таким же большим, как у Вятта, — ее аппетит к нему, по крайней мере. По-видимому, она не была безнравственной от природы, просто она была влюбленной женщиной. И действительно, они составляли хорошую пару. Она была красивой и расцветала еще больше, — как прямой результат ее связи с Вяттом; в то время как он.., он не становился моложе. Время шло, и он обнаруживал, что такие мысли все чаще и чаще приходили ему на ум. Тревожные мысли для человека, который раньше любил только себя...
 Между тем расследование Кениха полностью окупилось, и еврейский контакт Гаррисона также оказался плодотворным. Ответы пришли не сразу, но к концу октября Кениху и Гаррисону стало известно, что бывший садовник Вятта, Ганс Маас, был ни кем иным, как Отто Криппнером. Кених оказался совершенно прав в своих подозрениях: создателем Психомеха был этот бывший наци.
 Менее года назад израильтяне напали на след, ведущий к Отто Криппнеру. С помощью определенных высокопоставленных членов британской разведки они вышли на дом Вятта, где отсиживался наци. Очевидно, Исход первым добрался до Криппнера и подсказал ему убраться. Где он сейчас (если он все еще жив), никто не догадывался. Что касается Вятта, его история казалась немного неубедительной, и он настойчиво отказывался верить, что его садовник был находящимся в розыске наци, фактически он высмеял всю эту идею. Доказательств против него не нашли. Дом обыскали, получив у него разрешение и ключи, так же, как и последнее жилище Криппнера, но ничего не обнаружили. Все расследование было очень тихим, не предназначавшимся для внимания широкой публики.
 Никто даже не побеспокоился спросить Вятта об огромной машине в верхнем этаже дома; в конце концов, он все же доктор и здесь же ведет приемы. Да и в любом случае, кто теперь должен помнить о Берлинском Проекте? То было детище военного времени, недоношенный ребенок больных умов, устаревший, как ракеты ФАУ-2. Кених и Гаррисон знали больше: в доме Вятта Отто Криппнер, наконец-то, построил свою машину. Психомех стал реальностью.
 И, конечно, в течение нескольких дней после знакомства с Вяттом и задолго до получения всей этой вторичной информации, Гаррисону самому пришлось увидеть Психомех, который доказал, как разочаровывающе действительность отличается от воображаемого. Во-первых, Психомех не казался тем зверем, которого он помнил из своего сна. Это была не обтекаемая машина, на которой можно было бы ехать через причудливые ландшафты и чувствовать ногами вибрацию от ужасной силы; не огромный, припавший к земле бездействующий электронный монстр из трубок, переплетающихся кабелей и мертвых серых экранов. Но с каждым последующим визитом в нем росло чувство, что это была его Машина, потому что, если гороскоп Адама Шенка был правильным.., ну, значит, она просто должна была быть таковой.
 По мере того как быстро проносились месяцы, Джимми Крэйг работал с этим зверем, выдирая части, которые больше всего износились, — и, что хуже всего, были опасными! — и заменяя их, где это было возможно, микросхемами. И постепенно Психомех стал меньше и могущественнее; он принимал вид зверя, или казалось, что принимает, что-то в его форме было Гаррисону знакомо.
 Крэйг был самым подходящим человеком для этой работы, но вскоре он столкнулся с некоторыми неясностями. Все они добросовестно были доведены до сведения Гаррисона в письменных ежедневных отчетах о ходе работ, и Крэйг тоже подтвердил, что Вятт не был изобретателем машины.
 Гаррисон сразу же предупредил Крэйга на этот счет. Его работа должна была сохраняться в строжайшей секретности не только от всего мира, но и от Вятта, который никоим образом не должен был заподозрить, что там, где это касается машины, его авторитет под сомнением. В ответ Крэйг только пожал плечами и согласился. За те деньги, что платил ему Гаррисон, он будет полным дураком, если сделает иначе.
 Машина была работой гения, в этом Крэйг не сомневался. Чем больше он изучал ее сложные механизмы и заменял вышедшие из строя части, тем все более легко мог видеть и понимать ее функции. Хотя там были и упомянутые ранее неясности.
 Как раньше Вятт размышлял над ними, правда, на другом уровне, так теперь Крэйг размышлял над этими, явно ненужными, добавками к Психомеху, без которых, казалось, машина будет отлично выполнять свою основную функцию. Возникал очевидный вопрос: а не образуют ли эти дополнительные компоненты вторичную функцию или, может быть, они часть истинной функции? И если так, то какова эта истинная функция? И об этом тоже было доложено Гаррисону.
 Интерес и возбуждение слепого человека не знали границ. Крэйг должен был продолжать свою работу и ни в коем случае не упоминать ни о чем подобном, продолжать заменять и улучшать все, что только можно было заменить и улучшить, ему не надо было беспокоиться о первичной и вторичной функциях, а просто гарантировать, что машина будет работать как раньше, но более эффективно и безопасно...
 ... Тогда же Гаррисон спросил Крэйга, что, прежде всего, было испорчено в Психомехе. Ответ был все разъясняющий. С машиной все в порядке! Она работала; существовало даже свидетельство, что она несколько раз работала и прежде, но с очень маленьким запасом прочности. На этот счет Вятт был вполне прав: оригинальный Психомех был бы бесценен как экспериментальная модель, но не как полностью испытанная машина для каждодневного использования в психиатрической клинике. Теперь были чертежи: Крэйг все перенес на бумагу. Работая с его записями и схемами, любой дурак мог бы теперь сам построить Психомех.
 Конечно!
 Вот к чему вел Вятт: средство — план и техническая информация — строить их больше, запустить в коммерческое использование, давать успокоение. Но это было не то, что Гаррисону требовалось от Психомеха, что-то предупреждало его, что это может быть крайне опасной дорогой для путешествия.
 Вот почему в марте следующего года, когда роковая линия гороскопа приблизилась, а работа Крэйга была закончена и Психомех был готов, Гаррисон приказал принести ему все записи и чертежи инженера, чтобы он мог лично сжечь их.
 Психомех был его и ничей больше. Его сон, его реальность. И в тот же день, когда Вятт пришел к нему и стал яростно возражать против его действий, он изложил психиатру свой план: он намеревается быть новым пациентом Психомеха и сам поедет на Психомехе по этим причудливым коридорам сознания к будущему, ждущему его впереди, каким бы оно ни было. Он ожидал возражения, но...
 ... Ни малейшего.
 И все это время в его мозгу какая-то искорка разгоралась все ярче и ярче, и снова и снова он будет видеть перед своими слепыми глазами эти горящие буквы и слова из гороскопа Адама Шенка:
 «Машина — РГ/ТШ — Свет»


* * *

 Следующие два месяца Гаррисона были посвящены в основном обдумыванию, приготовлению и планированию, но все это омрачалось каким-то чувством неминуемого — чего-то! Приятное возбуждение, неизвестное ему ранее, — смертельный трепет. Теперь он, определенно, немного боялся Психомеха, но все же должен был ехать. И пока Джимми Крэйг проверял и перепроверял работу машины, час за часом, день за днем запуская вхолостую жужжащего потрескивающего зверя, Гаррисон сидел в кабинете своего дома и размышлял над странными поворотами жизни, которые привели его на этот перекресток.
 Но, наконец, Джимми Крэйг закончил свои проверки и доложил, что Психомех готов, и с этого момента Гаррисон действовал стремительно.
 Прежде всего, он договорился с Вяттом о дне (это должно было начаться в воскресенье шестого июля) и выписал психиатру чек на четверть миллиона фунтов. Частично он сделал это, чтобы показать свою честность и поддержать их первоначальное соглашение, а частично — чтобы обеспечить собственную безопасность. Пока он будет на машине, его жизнь все время будет в руках Вятта. Вторую четверть миллиона психиатр получит тогда, когда в здравом сознании и теле — или, как Гаррисон предпочитал думать об этом, здоровый телом и психически, — он слезет с Психомеха.
 Что касается коммерческого применения, будет видно позже. Сейчас возбуждение Гаррисона было таково, что он не мог думать дальше этой “поездки”. Всеобщее будущее должно подождать; его собственное непосредственное будущее ждать не могло.
 И, конечно, надо было еще позаботиться о Сюзи. Уже какое-то время он беспокоился о собаке. Выглядело так, как будто она прочитала это изменение в нем, его внезапное возбуждение, словно знала, что нечто странное и огромное присутствует в недалеком будущем, — что-то, чего она боялась.
 Это выражалось совершенно нехарактерной для нее резкостью нрава, и не только по отношению к Терри и Кениху, но даже к самому Гаррисону, что раньше было исключено. Особенно агрессивной она становилась, когда называли имя Джимми Крэйга, словно чувствовала, какую важную роль он играет, а когда на сцене появлялся Вятт, к счастью, это бывало крайне редко, тогда Сюзи просто приходилось сдерживать! Она открыто ненавидела психиатра и три раза уже налетала на него — только неоднократно повторенные приказы самого Гаррисона отогнали ее и спасли этого человека от жестоких укусов. Так же было и с ее глубоко скрытой ненавистью к Терри, — в эти дни она не однажды рычала на свою хозяйку, скаля зубы.
 Что касается ее отношений с Кенихом, то, глядя в ее кроткие глаза и через них проникая в душу, он ощущал, будто смотрит в зеркало. В их влажных глубинах он видел отраженными все свои сомнения и мрачные предчувствия и догадывался, что Сюзи выносит его только потому, что чувствует его сопереживание.
 Однако, частично из-за странности поведения Сюзи — раздражительных выпадов, недоброжелательного отношения, которое делало ее опасной, — Гаррисон принял решение отдать ее в питомник на время эксперимента с Психомехом. Вятт сказал ему, что это займет несколько дней, может быть, неделю, и за это время Гаррисон сможет проводить по пять-шесть часов в день на машине. Очень хорошо, раз Сюзи нельзя больше доверять, ей придется целую неделю посидеть взаперти. Ясно, что ее нельзя оставить одну с Терри, по крайней мере, когда рядом нет Вилли Кениха...
 Это было в первый раз, когда Кених услышал, что его не будет рядом во время эксперимента. Когда Гаррисон сказал ему об этом, он крайне удивился. Более того, он стал очень озабочен и обеспокоен.
 — Не буду рядом? — в недоумении повторил он слова Гаррисона. — Ты хочешь, чтобы меня не было рядом, когда ты поедешь на этой чертовой машине? Будь уверен, я буду там с тобой хотя бы для того, чтобы гарантировать, что все идет так, как надо, и...
 — Нет! — тон Гаррисона был резким. — Нет, ты будешь так далеко от того места, как это возможно. Находиться рядом со мной, наверное, будет небезопасным.
 — Небезопасным? Я не улавливаю твою мысль.
 — Небезопасным для тебя и для Сюзи. Вот почему я поместил ее в питомник.
 — Ты ставишь меня в тупик, Ричард, — Кених тяжелым взглядом посмотрел на него, покачал головой и беспомощно пожал плечами.
 — В моем первом сне, — объяснил Гаррисон, — я видел бомбу. И вот результат. — Он поднял очки и показал слепые, однообразно алые глаза. — В моем втором сне я видел еще одну бомбу, но на этот раз она была нацелена на тебя!
 — Но это Англия, Ричард, не Северная Ирландия, и я, черт возьми, сам в состоянии позаботиться о себе! — теперь Кених рассердился. — К тому же, ты сам сказал, что твои экстрасенсорные чувства часто пространны и ошибочны. Допустим, твой первый сон был частично пророческий, но как ты можешь быть так уверен, что второй не был просто.., ну, обычным сном, кошмаром? И в любом случае, разве Сюзи не спасла тебя во втором сне, разве она не стащила тебя с Машины как раз тогда, когда бомба взорвалась?
 — Все так, — ответил Гаррисон. — Она пыталась спасти меня, стащить меня с Машины. Но этого нельзя допускать. Я должен ехать дальше через озеро в Черный замок. Я должен найти Черную Комнату. Я должен узнать, что в ней. Ну как ты не понимаешь?
 — Значит, — Кених медленно кивнул, — ты понимаешь это так, что первый сон был частичным предвидением, в то время как второй — чистым предупреждением.
 — Не совсем. Они оба были и предвидением, и предупреждением. Если бы я последовал первому предупреждению, я не был бы сейчас слепым. Вот почему я должен принять во внимание второе предупреждение. Послушай, вторая бомба могла быть просто символом, я не знаю. Символом любой опасности для тебя, понимаешь? Я не хочу, чтобы ты подвергался какой-либо опасности. И не только потому, что ты мой человек. Там, во сне, то, что ты оказался в опасности, мешало моему поиску. Это не должно случиться. Мне ничто не должно помешать. Вот почему я отсылаю тебя.
 — Мой Бог! — взорвался Кених, топая взад и вперед по кабинету, где они разговаривали, и удивляя Гаррисона такой не характерной для него вспышкой. — И все это из-за какого-то чертова сна?
 — Больше чем сна, Вилли! — настаивал Гаррисон. — Разве ты не видишь, он работает даже сейчас? Подумай! Ты помнишь, я рассказывал, что ты крикнул мне в том сне? “Слезай с Машины, Ричард”, — крикнул ты. Ты пытался остановить меня. Так же и Сюзи. Да и сейчас совершенно очевидно, — вы двое пытаетесь остановить меня и теперь.
 — Но...
 — К черту все “но”! Я должен ехать. Я должен знать. А как же мое соглашение с твоим возлюбленным полковником?
 — Твое соглашение? — челюсть немца отвисла. — Я.., забыл!
 — О, нет, Вилли, — Гаррисон покачал головой. — Ты не забыл! Просто годы изменили твои взгляды, только и всего. Чтобы ты, да и забыл? Кто угодно, только не ты. Дерьмо, ты думаешь, что он уже во мне! Ты так думаешь, да? Нет, его там нет, и я не уверен, что хочу, чтобы он там был! Но можешь не беспокоиться, я не собираюсь тянуть с ним. По крайней мере, я дам ему шанс сделать это, если у него хватит сил. Но есть кое-что еще, что я должен выяснить прежде.
 — Соглашение, — тихо повторил Кених, кивая головой, — конечно.
 — Итак, ты понимаешь, что другого пути нет, — поняв, что победил, Гаррисон расслабился. — Я еду. И ты, и Сюзи — вы двое должны уйти с моего пути.
 — Да, — медленно ответил немец, — думаю, теперь я понимаю.
 — Устрой себе выходные на это время где-нибудь в Германии, — приказал ему Гаррисон. — Если хочешь, в Прибежище. Где угодно, но только так, чтобы я точно знал, я хочу видеть билеты, Вилли, и хочу проводить тебя, когда ты будешь подниматься на борт самолета...


* * *

 В десять часов утра второго июня Сюзи отвезли в питомник в Мидхесте.
 Путешествие было недолгим, не более получаса, но атмосфера в машине была заметно натянута. Сюзи была несчастна. Она все время скулила и шершавым языком лизала руку Гаррисона.
 Конечно, собака понимала, куда ее везут. Она прочитала это прямо в сознании Гаррисона, нашла подтверждение в сдерживаемом самодовольстве Терри и недовольстве Кениха; ей не больше, чем немцу, нравилось то, что ее отсылают прочь.
 В питомнике она устроила сцену: она визжала, каталась по земле, пока Гаррисон не приказал ей войти в клетку. Затем она присмирела, но как только стальная сетчатая дверь закрылась и ее хозяин сел в “мерседес”, она принялась так выть, что ему пришлось немедленно вылезти и приказать ей вести себя тихо и хорошо. А когда огромный серебристый автомобиль уехал, Сюзи осталась сидеть там, за стальной сеткой, и ее глаза были печальными и влажными. Любой, кто посмотрел бы на нее, мог поклясться, что она плакала.
 — Это животное, — сказала Терри, когда Кених выбрался на шоссе и повел машину в Гатвик, — сумасшедшее и неуправляемое. Придет время, Ричард, когда и ты не справишься с ним.
 Гаррисон, сидевший на переднем сидении рядом с Кенихом, слегка повернул голову.
 — Сюзи совершенно нормальна, — сказал он ровным бесстрастным голосом. — Она более в своем уме, чем любые шесть твоих так называемых “друзей из высшего света”.., а мозгов у нее больше, даже чем у дюжины из них. Что касается верности... — он замолчал.
 — Ты так думаешь? — ее голос был слегка надменным, но Гаррисон почувствовал настороженность за явно ничего не значащим ответом.
 — Она очень верная, — ответил он, немного помолчав.
 Терри фыркнула, но ничего больше не сказала.
 — Сэр, мой самолет улетает в двенадцать сорок пять, — прервал повисшее молчание Кених. — Я рассчитал, что до отлета ждать примерно час. И вам, и миссис Гаррисон совершенно не нужно беспокоиться и провожать меня.
 — Это не трудно, Вилли, — ответил Гаррисон, — я стану только счастливее, если буду уверен, что ты на борту самолета.
 Кених понял, что тот имел в виду: он должен убраться из Англии, — и это было окончательным решением, — и оставаться где-нибудь, пока все не закончится. Когда он попадет на борт самолета, у него уже не будет пути назад. Как и Сюзи, он временно изгонялся. Они оба изгонялись для их же собственной безопасности. Ради сна и поиска Гаррисона.
 — Но как же твоя собственная безопасность, Ричард? — молча спрашивал Кених. — Как насчет твоей пользы?
 Он впал в настороженное безрадостное молчание, а на заднем сидении Терри самодовольно улыбалась и поздравляла себя. Сначала Сюзи убралась с пути, а теперь и Кених. А в воскресенье, через четыре дня, и сам Ричард — на большую часть недели!
 Некоторое время она думала над этим, затем позволила улыбке соскользнуть со своего липа и неслышно вздохнула. Если бы это было на год или на дольше. Если бы это было...
 Навсегда..?


* * *

 В четверг к Гаррисону приехали партнеры из Средней Англии. Обычно этими делами занимался Кених. Но на этот раз ему пришлось справляться самому.
 Хотя он чувствовал себя более или менее обязанным выслушать их и провести с ними большую часть дня, он не придавал особого внимания деловым переговорам и последующему отдыху. Терри, у которой были свои представления об отдыхе, уехала поездом “в город навестить друзей”. В действительности, она сошла с поезда в Арунделе, чтобы встретиться там с Гаретом Вяттом. В этом городке они провели день в очаровательном отеле, бар был уютный и немноголюдный, а комнаты соответствовали интимному свиданию.
 Там, на хрустящих чистых простынях они в течение многих часов разными способами занимались любовью до полного удовлетворения, затем разговаривали о своих надеждах на будущее — особенно на ближайшее будущее. В течение последних шести месяцев их жизни настолько изменились, что ни один из них никогда не поверил бы, что все так может произойти. Короче говоря, они были отчаянно влюблены; их возобновившаяся связь расцветала буйно и без удержу.
 Теперь, лежа в объятиях Вятта, в то время как он ласкал ее грудь и целовал шею, Терри спросила, сколько времени они смогут бывать вместе каждый день, когда Ричард будет на машине.
 — Около пяти часов или где-то так. Он будет отправляться около одиннадцати каждое утро и оставаться до пяти вечера. После он будет еще час или два довольно слаб. В течение той недели он вообще не будет возвращаться домой. У него будет совершенно определенный распорядок дня. Надеюсь, что Психомех вымотает его эмоционально и физически, хотя он и предсказывает, что неприятностей не будет. Распорядок будет таким: машина, сон, еда и питье. Немного занятий, снова машина, и так далее.
 — А что это за неприятности, — спросила она.
 — Это то, для чего Психомех и создан, глупышка: лечить неврозы и психозы. Ричард не верит, что они у него есть, но можешь мне поверить, они есть. Лечение будет довольно напряженным для него. Если он прячет их, Психомеху придется копать гораздо глубже, вот и все. Но впоследствии... — он пожал плечами. — Он станет лучше.
 — И пока он будет на машине, ты, правда, все время будешь со мной?
 — О, да, — он притянул ее к себе. — Сам процесс автоматизирован. Мне придется только иногда проверять состояние пациента. Все остальное время будет наше.
 — И после ты станешь богаче на полмиллиона! — она прижалась ближе к его теплому крепкому телу.
 — Это только начало, — ответил он. — Если все пойдет, как надо, Психомех скоро принесет намного больше денег. “Миллер Микрос” построит больше машин, и, конечно, я потребую контроля за этим патентом. И тогда, возможно, мы позволим Ричарду узнать все о нас.
 — Тогда он разведется со мной.
 Вятт нежно оттолкнул ее на расстояние вытянутой руки и залюбовался ею. Она была так красива, что он понял: она должна принадлежать только ему. Сейчас он в первый раз в жизни был искренен и сильно влюблен. И все-таки он нахмурился.
 — Что-нибудь не так? — ее голос вдруг наполнился беспокойством.
 — Да, — ответил он, — кое-что не так. Все не так легко, как кажется, Терри. Если Ричард будет против...
 — Ты хочешь сказать, против развода? Тогда я просто уйду с тобой.
 — Но ты говорила, что он любит тебя.
 — Да, любит, так же, как и всех других. Я уверена в этом. Я не особенно нужна ему. Но я необходима тебе, а ты мне.
 — Да, я знаю, — терпеливо кивнул Вятт, — но это не остановит его: он заберет у меня все до последнего пенни, и тогда мы вернемся туда, откуда начали. С другой стороны...
 Что-то, что он сказал ей минуту назад, застряло у него в памяти.
 — Но ты сказал, — она застыла в его объятьях, — что Психомех стопроцентно безопасен!
 Он попытался расслабиться и улыбнуться, но улыбка получилась немного натянутой.
 — Видишь ли, Психомех все еще находится на стадии испытания. То есть, я имею в виду, что вряд ли можно знать все наверняка с такой машиной. Ричард будет чем-то вроде морской свинки. Вот почему я настоял, чтобы он подписал бумагу, освобождающую меня от ответственности. Мы оформим ее завтра у вас.
 — Боже, да, он упоминал об этом! Это так ужасно — увидеть тебя и не обнять.
 — Я понимаю, — он приласкал ее, — ., но теперь хотя бы нет этой чертовой собаки.
 — И Кениха, — она кивнула. — Он такой наблюдательный, этот немец.
 — Да, кажется, путь для нас теперь свободен, — он снова помолчал и вдруг прижал ее к себе так, что она не могла больше видеть его глаза. — Но если бы что-нибудь все-таки пошло не так.., я имею в виду, если бы он действительно умер на этой машине...
 Он почувствовал, как ее тело напряглось, а затем медленно расслабилось.
 — Насколько мне известно, я — единственная наследница Ричарда, — сказала она, откинувшись назад, и посмотрела на него в упор.
 — Ты стала бы невероятно богатой женщиной, — ответил он.
 Терри подтащила его ближе и спрятала лицо у него на груди, чувствуя, как он возбуждается.
 — Но все пойдет, как надо.., так ведь? — она ввела его в свое тело, ее бедра нежно завращались.
 — Конечно, — ответил он, с удовольствием отмечая, что они снова начали заниматься любовью. — И не беспокойся о нас, Терри. Все будет хорошо. А если нет...


* * *

 В одиннадцать утра в воскресенье шестого июня Гаррисон, одетый в халат с короткими рукавами, подошел к машине. Как только его сознание выскользнуло и Психомех подхватил его, Вятт вышел из машинной комнаты, и через полчаса Терри уже была с ним. Во всем доме их было только трое. Или, вернее, четверо, — если считать Психомеха.
 В одиннадцать утра в собачьем питомнике Сюзи, огромный черный доберман, так пронзительно визжала и выла, — ее визг звучал совсем по-человечески, — что смотрителю в защитном костюме пришлось зайти к ней в клетку и сделать успокаивающий укол. Но Сюзи была способной ученицей. Она не будет визжать снова, — это не входило в ее планы, — ив следующий раз успокоительного не будет.
 В одиннадцать утра в гамбургском отеле Вилли Кених судорожно дернулся в постели и уронил свою сигару “Кейл”. Голая проститутка, которая была с ним, ошибочно приписала этот приступ тому, что он снова возбудился, и протянула к нему руку, но, дело было не в том. Затем она аккуратно подняла сигару в пластиковом мундштуке и поместила обратно между его губ.
 — Что-нибудь случилось, Вилли? Что-нибудь не так? — спросила она. — Ты словно здесь и не здесь.
 На мгновение он молча уставился в потолок, затем посмотрел на наручные часы.
 — Да, я не здесь. В Англии сейчас ровно одиннадцать утра.
 — И что?
 — Я должен быть там, вот и все.
 — О, Вилли! — надула губы она, вытащила из его рта сигару и наклонилась, чтобы заменить ее своим левым соском. — Но разве здесь не лучше?
 — На самом деле у меня нет выбора, — он с усилием усмехнулся. — Конечно, ты — конфетка, Ханнелоре, — сказал Кених, чувствуя подъем желания и возбуждаясь. — Посиди на мне.
 Счастливая, она согласилась...




 Глава 14


 Двенадцать двадцать утра.
 Гаррисона затянуло в кольцо собственного подсознания, как комету в пасть черной дыры. Летя в обратном направлении по шкале времени, он вспоминал прежние годы до того момента, как начиналась его память, годы детства и первый страх, он вдруг снова стал ребенком. Но как это бывает во сне, он понимал, что при этом он также — Ричард Гаррисон, взрослый мужчина, и его поиск начался.
 Взрослый мужчина, да, но заключенный сейчас в тело и сознание слабого хныкающего младенца. Парадокс и загадка — но какая загадка?
 Когда кружение замедлилось и окончательно остановилось, оставляя детское сознание Гаррисона дрожащим и нетвердым, как у пьяного, он обнаружил, что находится глубоко в снах. В каком-то повторяющемся ночном кошмаре из его прежних лет. Он был младенцем, и комната, где он оказался, была его огромным миром с грязно-белым потолком-небом и розовыми стенами-горизонтом (его родители хотели девочку, если они вообще хотели ребенка) и сияющим квадратным окном-солнцем, через которое бременами проникал свет. Сейчас окно было темное, потому что наступила ночь.
 Наступила ночь, а Ее здесь не было. Ребенок знает свою мать, даже не любящую, и чувствует ее присутствие или отсутствие. Сейчас она отсутствовала, что всегда было связано с ночью. По ночам Она обычно работала, чтобы давать деньги отцу Гаррисона на выпивку и женщин.
 Гаррисон попытался заплакать, его губы сморщились, как у потревоженного ребенка. Он знал, что этот сон всплыл из неясных глубин двадцати восьми лет, знал и боялся его. И даже сейчас у него были все основания бояться его, потому что в какой-то неясной точке, на периферии его сознания, он все еще оставался взрослым Ричардом Гаррисоном и помнил о Психомехе. И он знал, что Психомех не имеет отношения к этому детскому сну.
 Началось.
 Розовые стены расплылись в тусклые розовые тени, когда огромная дверь открылась, пуская внутрь яркий электрический свет, от которого глазам Гаррисона стало больно. Он потер глаза и отвернулся, но не раньше, чем сквозь решетчатую стенку кроватки увидел темный силуэт мужчины, вырисовывавшийся на ярком фоне. С той стороны раздался шепот его отца:
 — Ш-ш-ш! Мы же не хотим разбудить это маленькое дерьмо. С ним не будет никакого удовольствия, если он начнет крутить своей чертовой башкой!
 Гаррисон услышал такой же грубый смешок какой-то женщины и понял, что это не его мать. Но он не заплакал, несмотря на то, что отец был за дверью, а за окном царила ночь. Он не осмелился заплакать, потому что, если бы он... Рука отца была тяжелой, а Ее не было рядом...


* * *

 Час десять дня.
 Психомех тихо мурлыкал и жужжал, а привязанное к его ложу тело Гаррисона подергивалось. Он немного постанывал, уже одно это показывало, что Психомех нашел уязвимое место в его подсознании, цель.
 Машина копала глубже, возбуждая центры страха Гаррисона, взрывая его глубоко уходящий неясный страх-сон в яркий, пронзительный кошмар...


* * *

 Розовые стены теперь совсем выцвели до зеленовато-желтого горизонта, грязно-белый потолок растворился в свинцовое небо. Гаррисон лежал голый и беспомощный, мужчина с силой младенца, глядя сквозь решетку кроватки на пузырящееся болото, которое простиралось во всех направлениях на сколько хватало глаз. Он ухватился за вертикальные прутья кроватки, и встал на коленки. Песок журчащими отвратительными струйками стекал с его груди и предплечий.
 Медленно погружаясь в глубины жидкой грязи, он тонул, кроватка — тоже; но его сознание младенца не понимало опасности, а глаза ребенка видели только папу.., того папу, который ненавидел его, — папу, его женщину и их пьянку. Там лежали они, дюжина пап, совершенно похожих, на дюжине похожих старомодных расшатанных кроватей; и с этими папами дюжина разных неряшливых женщин, по одной — каждому папе, узколицые и с большими, болтающимися грудями. Он любил такой тип — мать Гаррисона сама была такой — бедные, отчаявшиеся женщины, морально слишком слабые, чтобы отказать ему, или которым судьба раздавала удары такой силы, что у них не оставалось сил дать сдачи. И эти папы, как дюжина грязных свиней, с выкаченными глазами пускали слюни, бешено работая над этими женщинами во многих позах полового акта. И там, где младенец-Гаррисон тонул в трясине, эти папы и женщины на их кроватях не тонули, а с пеной у рта вступали в порочную связь и, грубо смеясь, упивались телами друг друга и глотали из бутылок, которые выбрасывали в болото, прямо около стонущих и скрипящих кроватей.
 Грязь запузыриласъ, когда кроватка еще на несколько страшных дюймов погрузилась вниз, и жижа дошла до половины бедер Гаррисона. Он всхлипнул и сразу же затаил дыхание! Но было слишком поздно. Они услышали.
 — Посмотрит — закричали неряшливые женщины, их груди тряслись, когда они, указывая на него, встали на коленях в постелях, чтобы лучше видеть Гаррисона. — Твой мальчонка, он может увидеть нас! Ты оставил дверь в его спальню открытой...
 — Ну и что, — проревели одновременно дюжина пап. — Ну и что, черт возьми, дальше? Он же ничего не понимает, ведь так? То есть он же не расскажет своей мамаше, так? Этот выродок еще и говорить-то не умеет.
 И дюжина шлюх загоготали, как ведьмы, когда папы снова взгромоздились на них, стоящих на коленях, и кровати снова закачались и заскрипели.
 Настоящий Гаррисон слышал и понял, что было сказано, но младенец-Гаррисон слышал только крик. Он ухватился за тонущие перила кровати, трясина дошла уже до его ягодиц, и слезы покатились по его щекам. Сначала крик, затем удар руки по телу младенца. Это всегда происходило так, каждый раз одно и то же. Кроме.., иногда приходила мама, и иногда она останавливала его.
 — Ма-ма, — захныкал он сначала тихо, но потом, когда взбешенные папы спрыгнули со своих кроватей, как дюжина пьяных роботов, он заплакал громче и громче:
 — Ма-ма! Ма-мааааа!


* * *

 Час тридцать дня.
 Вятт выскользнул из постели и накинул халат. Терри лежала между черными простынями, ее белые руки и грудь были открыты. Она пристально наблюдала за ним темными беспокойными глазами. Сначала ей было очень неловко от близости Ричарда, но затем эта идея начала ей нравиться. Она вспомнила, как кто-то сказал, что распутники находят удовольствие и возбуждение не столько в самом грехе, сколько в понимании, что они грешат.
 Но теперь, когда ему надо было уйти из спальни, она снова почувствовала себя неудобно.
 — Гарет.., ты будешь долго?
 — Недолго.
 Он говорил тихо, словно боялся, что Гаррисон может услышать его. Он тоже нервничал, но из-за того, какой путь выбрать: это была прекрасная возможность, которую он никак не мог упустить.
 — Все будет.., в порядке? — снова беспокойство, и, конечно, он понял, что она имела в виду. Даже не обсуждая, эти двое решили: нельзя позволить Ричарду Гаррисону вернуться из путешествия, в конце концов с машины должен сойти только труп.
 — Все будет в порядке, да.


* * *

 ...В тени громады Психомеха Вятт вдруг почувствовал себя маленьким и испугался.
 Гаррисон тянулся и дергался на ложе. Пот потоками стекал с искаженного липа и тела слепого. Кризис? Уже? Когда заработали вторичные системы, Вятт повернулся к пульту управления.
 Да, кризис. Центры страха Гаррисона отвечали электронному зондированию машины. Сейчас он был в центре кошмара, и Психомех, в свою очередь, в ответ на его потребности начал питать его грубой силой, энергией, в которой он нуждался, чтобы победить своих личных демонов.
 Вятт протянул дрожащую руку. На этот раз было легче. Намного легче, чем с Маасом Криппнером. Была бумага, освобождающая от ответственности, была Терри и были деньги. И, конечно, был сам Психомех. Вятт больше не колебался, а быстро перевел машину на ручное управление и повернул три ребристые ручки, отвечающие за поддержку Психомеха. Только что жужжавший звук стал тише, тише и совсем исчез. Теперь Гаррисон оказался в трудном положении, в безвыходном, в одном из своих самых худших кошмаров.


* * *

 Папы прыгнули к нему.
 Они прыгнули к мужчине-младенцу Гаррисону через трясину, которая чудом, выдерживала, их, в то время как он продолжал тонуть.
 — Мама? Мама? — закричали они, их одинаковые лица потемнели от ярости. Они схватили край кроватки и отбросили его в песок, затем встали над его голой, съежившейся тонущей фигуркой, их руки поднялись как одна. — Ее нет дома. Нет дома, слышишь ? — и их руки ударили Гаррисона по лицу, по рукам, по спине, по груди.
 — Нет, нет! — закричали двенадцать шлюх, их груди перестали раскачиваться из стороны в сторону, когда они припали к расшатанным кроватям, прижав костяшки пальцев к своим ртам. — Не бей бедняжку! Он напуган.
 — Напуган? Напуган? — ревели папы. — Так этому выродку и надо, маленькому... — и они снова подняли руки.
 Теперь грязь доходила Гаррисону до пояса, и единственная оставшаяся взрослая искорка наконец увидела и распознала опасность.
 — ОСТАВЬ ЕГО! — произнес какой-то Голос.
 Папы отступили от почти утонувшей кроватки, поднятые руки безвольно упали вниз, как тряпки, рты открылись, а глаза поднялись к небу. А там — лицо...
 Лицо человека-Бога Шредера!
 Гаррисон увидел лицо в грязном небе, его ужасное выражение, и та его часть, которая была младенцем, в ужасе заплакала. Но крошечная искорка-мужчина узнала!
 Теперь, когда папы и их женщины забились в страхе по своим расшатанным кроватям, лицо Шредера приблизилось, огромное и ужасное, и внимательно посмотрело на него.
 — Я ПРИШЕЛ, РИЧАРД. ТЕПЕРЬ С ЧЕСТЬЮ ВЫПОЛНИ НАШЕ СОГЛАШЕНИЕ. ПОЗВОЛЬ МНЕ ВОЙТИ. верхний край кроватки с бульканьем исчез из вида, оставляя Гаррисона по грудь в грязи. Он с силой заставил себя выговорить неумелым ртом младенца.
 — Н-н-нет!
 — ТОГДА ТЫ УМРЕШЬ ЗДЕСЬ И СЕЙЧАС!
 — Т-т-тогда мы оба умрем!
 Когда грязь доползла ему до шеи, а шлюхи и папы начали странно кричать, человек-Бог взвесил ситуацию.
 — ОЧЕНЬ ХОРОШО, — произнес он. Грязь начала захлестывать подбородок Гаррисона. — ТОГДА ТЫ ДОЛЖЕН ПОЗВАТЬ МАШИНУ, РИЧАРД, — И БЫСТРО!
 Машина!
 Гаррисон вспоминал, с отчаянием, напрягая свои экстрасенсорные способности. Он бегло просматривал, искал, увидел...
 Позвал.
 — Машина! — позвал он мысленно и вслух голосом ребенка. — Психомех, приди ко мне.
 Мамина появилась — с громким треском электрической энергии и механического грома — появилась и стала парить над трясиной, затем нырнула, скрывшись из вида в хлюпающую грязь, которая поглотила ее всю без следа, В следующий миг сердце замерло.., и Гаррисон почувствовал громаду Психомеха под собой, поднимающую его, выталкивающую вверх из засасывающей трясины.
 — МАШИНА ТЕПЕРЬ ТВОЯ, РИЧАРД, — лицо человека-Бога отпрянуло и стало удаляться, — ЕСЛИ ТЫ МОЖЕШЬ УПРАВЛЯТЬ ЕЮ. ТОЛЬКО ИСПОЛЬЗУЙ ЕЕ ХОРОШО!
 Гаррисон неуклюже держался поперек Машины. С него и Психомеха капала грязь, когда они поднялись прямо над пузырящейся, хлюпающей поверхностью.
 — Машина, — искра мужчины, озаренного сверхспособностями, в его сознании ребенка снова коснулась ее. — Машина, пожалуйста, помоги мне. Помоги мне!
 И Психомех ответил...
 У себя в комнате Психомех тихо мурлыкал, присев на задние лапы, как огромный, самодовольный кот, а Гаррисон был мокрой мышкой, которая дрожала, потела и притворялась мертвой меж его могучих лап. Мышка была себе на уме. Мышка не могла проиграть и поэтому должна была подружиться со своим мучителем.
 Силой своего сознания Гаррисон подстегнул зверя.
 Сначала неуверенно, затем все более и более решительно три ручки на пульте управления машины начали поворачиваться. Ничто видимое не касалось их, никакой руки рядом не было, и все-таки они поворачивались. Жужжание предельно возросло, выровнялось в ритмичную пульсацию, как до выключения этих ручек.


* * *

 Менее чем в двух дюжинах шагов от этого места, забывшись в своей восставшей похоти, Терри и Вятт лизали, дразнили, кусали друг друга, перевернутые и запутанно изогнувшиеся, белые на черном, покрывала были отброшены в любовной игре. Когда их возбуждение достигло пика, они быстро перевернулись и он взгромоздился на нее. Через несколько мгновений они вместе закончили. И когда забвение отступило, — когда темный, красный рев одновременного оргазма затих в их сознаниях и телах, — другие мысли нахлынули на них.
 — Когда это произойдет? — произнесла наконец Терри. — Я хочу сказать, этот.., несчастный случай.
 — Наверно, уже произошел, — закуривая сигарету, ответил он.
 Она глубоко втянула воздух и на мгновение задержала его, и Вятт почувствовал, как ее сердцебиение передается ему. Затем напряжение ушло из нее, и она смягчилась. Терри протянула руку, взяла у него сигарету и сильно затянулась.
 — Пока мы занимались здесь любовью? — спросила она тихо.
 — Да. Какой способ может быть еще лучше, чтобы стереть это, вычеркнуть из памяти? По крайней мере, хоть ненадолго...
 Она немного дрожала: пот страсти высыхал на ее коже.
 — Он однажды рассказывал мне, что французы называют оргазм Маленькой Смертью.
 — Прекрати, Терри! — голос Вятта был резким. — Что теперь рыдать об этом?
 — Я не рыдаю, — она откинулась и посмотрела на него, затем чуть улыбнулась. — По-моему, этот момент очень красив. Это то, для чего жизнь и существует. И это один из видов Маленькой Смерти. Ты сам так сказал: стереть, вычеркнуть.
 Он кивнул, взял сигарету из ее пальцев и погасил окурок, подтянул ее к себе, думая: Маленькая Смерть, да, — но вот прямо сейчас он там, с Психомехом, и он страдает! Никакой маленькой смерти для Ричарда Гаррисона, Терри, любовь моя. Для него — только Большая Смерть, самая большая из всех...
 Половина четвертого, днем. Сидя на краю кровати, Вятт сочинял фиктивный ход эксперимента и заносил его в журнал, описывая событие, приведшее к смерти Гаррисона. Тщательно фальсифицировав время проверки жизнедеятельности организма, физические реакции и данные по мозговой активности, он сделал отметку около каждой записи, чтобы показать отсутствие ненормальности.
 Очевидно, сердце Гаррисона не выдержало эксперимента. Вот таким простым будет объяснение. Потребуется меньше часа для того, чтобы автоматические записи машины согласовать с его журналом.
 За ним, завернувшись в черное и бледная, как смерть, совсем без сил спала Терри. Вятт тоже устал, но у него была работа, которую еще нужно выполнить. Сейчас Гаррисон вероятнее всего мертв. Явно мертв. Без поддержки Психомеха никто не сможет бесконечно выносить ужасы собственных кошмаров. Если все же он не мертв.., тогда Вятт просто увеличит степень стимуляции страха.
 Он задрожал. Какого черта ты это делаешь! Затем он взял себя в руки и усилием воли прогнал эту мысль. К сожалению, слишком поздно.
 Оставив Терри спящей беспокойным сном несмотря на усталость — она все время металась, он пошел в машинную комнату. Там, когда он увидел Гаррисона на ложе машины, Вятта прошиб холодный пот. Его панический страх мгновенно взял верх над здравым смыслом. Он допустил ошибку, испортил все дело. Другого объяснения не было.
 Хотя, потея, Гаррисон и потерял много веса, он все-таки был жив. Невероятно, но мониторы показывали, что все функции его тела в порядке и работают нормально. Фигура на ложе Психомеха казалась расслабленной, на восковом лице даже проглядывало нечто вроде улыбки.
 Чувствуя, как по спине и рукам побежали мурашки, Вятт сделал шаг к пульту управления. Он увеличил стимуляцию страха и выключил поддержку, обругав себя дураком. Слишком поздно проверять, но на миг он подумал, что ручки поддержки были запрограммированы слишком чувствительными. Казалось, что электронные внутренности Психомеха жужжат слишком громко. Невозможно, конечно, он лично выключал поддержку чуть больше двух часов назад.
 Он покачал головой и нахмурился. Что же пошло не так?
 Помощь Психомеха каким-то образом просочилась к Гаррисону, иначе сейчас он был бы мертв. Ладно. На этот раз он не ошибется, не оставит места для ошибки. Он повернул ручки поддержки до конца, пока они не щелкнули в положении “выключено”.
 По крайней мере теперь это будет быстро...


* * *

 Терри проснулась. Она взглянула на наручные часы, лежавшие на тумбочке.
 — Ой! — ее рука метнулась ко рту. Она увидела напряженное лицо Вятта. — Он..?
 — Нет, — ответил Вятт, его горло пересохло. — Но теперь недолго.
 — А он.., я хочу сказать, будет...
 — Почувствует ли он это? Ты это хочешь спросить? Будет ли ему больно? Нет, — солгал он. — Он просто уснет и не проснется, вот и все.
 — Временами, — ее дыхание участилось, — мне так жаль его. Но...
 — Но? Есть еще какие-то “но”?
 — Только одно: но я люблю тебя.
 — Любовь и убийство, — отрешенно произнес он через некоторое время. — Странные партнеры.
 — Не говори так, — задохнулась она.
 — Что, убийство? Так это правда. Мы вместе участвуем в нем. Надеюсь, ты понимаешь, Терри, что с этого момента мы соучастники?
 Она кивнула, затем зажмурила глаза и замотала головой, через некоторое время отбросила простыню, обнажая перед ним свое красивое тело. Приоткрыв глаза, она сладострастно шевельнулась, зная, что ему нравилось наблюдать за ее движениями.
 — Я не хочу больше думать, — сказала она. — Раздумья только причиняют боль. Я снова хочу почувствовать тебя внутри себя.
 Вятт сбросил халат и лег к ней в постель. Она потянулась к нему, теплая по сравнению с ним. И через несколько мгновений все снова вылетело у него из головы.
 Сладкое забвение...


* * *

 Дальше Гаррисон ехал легко. Эпизод с трясиной, эфемерный, как сам сон, почти сгладился в его памяти. Теперь он помнил только результат, и это было очень быстрое спасительное забвение. Спасительное, потому что тот эпизод не был приятным.
 Сила Психомеха текла в нем и увеличивала сознание мужчины-Гаррисона, выводила из него страх и лечила порожденный в детские годы и теперь надолго забытый психический ущерб. Затем он узнал злость и в ответ обрушился на пап и их шлюх, поражая их силой своего сознания через Психомех.
 Двенадцать расшатанных кроватей ушли вниз, в трясину, унося с собой двенадцать пронзительно кричащих, безумно совокупляющихся пар. Затем остался только взрыв грязных пузырей, которые поднимались на поверхность, когда даже грязное постельное белье исчезло из виду.
 После этого младенец-Гаррисон быстро растворился в неясных и ужасных временах младенчества, а Гаррисон-мужчина, не раз оглядываясь назад, мчался на Психомехе прочь из этой болотной страны, следуя за заходящим солнцем...
 Теперь болото лежало далеко позади, и он неторопливо ехал низко над землей покатых холмов и травянистых равнин, землей, которая выглядела именно как низины Суссекса, запомнившиеся ему еще с тех дней, когда он уволился из военной полиции. Не то чтобы он на самом деле помнил те дни, нет (для него казалось совершенно естественным, что он должен быть сейчас там, где его настоящее, — прошлое больше не волновало его и даже не существовало для него), он чувствовал так, будто знал это место из какого-то странного и призрачного времени.
 Но сейчас он пришпорил Машину. Солнце быстро садилось за дальними холмами, быстро наползали тени и темнота. Пели он не поспешит, они скоро накроют его, эти тени, а ему еще надо найти убежище на ночь.
 Убежище. Теплое приветливое место. Место, где ему не откажут.
 Откажут. Это слово пришло и ушло из сознания Гаррисона в одно мгновение. Но эхо осталось. Отказ. Еще одно препятствие, не узнанное пока.
 Отказ...
 Он был поражен вдруг налетевшим ветерком, который коснулся его тела сквозь одежду, когда последний солнечный луч очертил силуэты холмов. Странно, но прежде он не замечал сбою одежду; теперь он увидел, что одет в рубашку с открытым воротом и длинными рукавами и светло-коричневые вельветовые брюки. На ногах у него были ботинки с ребристой подошвой. Когда он был моложе, ему нравилось бегать. Похоже, что он запомнил это. В этом была какая-то ужасная свобода. Но...
 ... Как можно избежать отказа?
 Отказ...
 Теперь солнце покинуло его. Нет, не покинуло, отказало; отвернуло от него свое лицо. Только остались догорающие отблески, — розово-фиолетовое пятно на вершинах холмов. Он почти добрался до этих холмов, подстегивая Машину, как сумасшедший, выжимая еще большую скорость из металлопластиковой птицы, на чьей широкой спине он летел по чужому миру.
 Аа, этот мир, на самом деле, стал теперь чужим и зловещим от тени и холодного, неподвижного воздуха. Он посмотрел вниз, на землю, которая пролетала под ним, и увидел, какой чужой и ужасной она стала.
 Там, где раньше простирались травяные просторы, теперь угрожают вздымались острые пики белых скал, как ряды зазубренных зубов-игл, угрожая сомкнуться на Гаррисоне и Машине. Длинные, крадущиеся ночные существа перебегали от тени к тени, показывая только, когда они двигались, горящие глаза и извилистые жесткие очертания.
 Гаррисон содрогнулся. Если он упадет здесь.., он сможет выжить в скалах, но никогда ему не справиться с этими стремительными ночными любителями падали.
 С благодарностью он крепко прижался к Машине, но при этом ему показалось, что полет его зверя стал чуть медленнее, а высота, на которой они летели, — чуть ниже, над самыми пиками скал. Он глубоко вдохнул холодный воздух, задержал дыхание, сосредоточивая все внимание на Машине и полете.
 Да, ее сила действительно угасала, слабела вместе с уходящим светом. Сердце Гаррисона дрогнуло, и в следующий миг Машина пролетела над самой высокой вершиной холмов, а под ним в долине...
 Огонек!
 Теплый огонек в темноте.
 Гаррисон повел Машину вниз, в долину, огонек становился ярче и принимал определенную форму.
 Теперь было видно, что это не один, а много огней, огромный, покрытый куполом, город огней, приветливых, сверкающих и золотистых. Это, наверняка, то место, что он искал, убежище...
 Наверняка..?
 На мгновение он остановился, чтобы понаблюдать, и вскоре был очарован тем, что увидел. Через всю долину потоком двигались сотни людей, пришельцы со всех четырех сторон таинственного мира, и все они направлялись к воротам, где огромный изгиб городской стены погружался в долину.
 Покрытый куполом, золотистый город был как могучий улей из стекла и металла, с огромными круглыми окнами, глядящими на долину; и люди потоком шли сквозь раскрытые ворота. И это были красивые, богатые люди, для которых золотистый город означал — еду, питье и отдых, убежище от всех ужасов ночи.
 Через ворота уже проходил последний из них, — замыкающий большого каравана, радостно проглоченного огромным и славным оазисом. Гаррисон задохнулся и пустил Машину вперед. Он был загипнотизирован, очарован, он тоже хотел войти в ворота, прежде...
 Они закрылись перед ним!
 Прежде, чем он успел добраться до них, они закрылись с шумным хлопком и громким клацаньем металла о металл. Они закрылись, оставляя его снаружи, в холоде, в ночи и в темноте.
 Ворота, город, красивые люди, — все они отказали ему!
 Он подъехал к воротам и в бессилии забарабанил по ним кулаками. Он подлетал к окнам, безумно глядя на людей, которые ели и пили, развлекались, любили и были 6 тепле. Он бессильно показывал им кулаки.
 — Почему я? Почему я?
 Услышав его, они собирались у огромных круглых окон и поначалу с любопытством смотрели на него. Затем их любопытство превратилось в презрительную насмешку, которая перешла в громкий беззаботный смех, и, в конце концов, он увидел, что они совсем не были красивыми людьми, за каких он принял их сначала.
 Лица всех женщин были знакомы ему: лица его матери, каждой девушки или женщины, которые отказали ему хотя бы самым незначительным образом; а у мужчин были лица его отца, его отчима, школьных учителей, сержантов, старших сержантов и офицеров. Не то чтобы он действительно узнавал лица, которые видел (или, в лучшем случае, это были очень расплывчатые воспоминания), но он знал, что каждый из этих людей когда-то отказал ему и что сейчас они делают это снова.
 А вокруг него сгущалась неизвестная, зловещая темнота, и единственный свет исходил из круглых окон золотого города, — которые как раз сейчас закрывались одно за другим!
 Гаррисон подлетел на уставшей Машине к последнему окну, заглянул в него и закричал:
 — Впустите меня! Впустите меня!
 — ОНИ НЕ ВПУСТЯТ, РИЧАРД, — лицо человека-Бога Шредера, огромное и темное, вдруг замаячило в темном небе. — ОНИ ОТКАЗЫВАЮТ ТЕБЕ ТАК ЖЕ, КАК ТЫ ОТКАЗАЛ МНЕ. ТЕПЕРЬ ТЫ ЗНАЕШЬ, КАКОВО ЭТО. НО ЕСЛИ ТЫ ТОЛЬКО ПОЗВОЛИШЬ МНЕ ВОЙТИ, ТОГДА...
 — Нет! — прорычал Гаррисон. — Я бил их всех прежде и сейчас сделаю это. Я справлюсь с ними их же методами. Хитрость в том, чтобы повернуть их собственное оружие против них. Они отвергают тебя, ты отвергаешь их, — полностью! Я отрицаю их всем сознанием, убиваю их полностью — в моем сознании!
 — ЭТО НЕ СРАБОТАЕТ НА ЭТОТ РАЗ, РИЧАРД. ТЫ ДОЛЖЕН ПОНЯТЬ. ТЫ ПРОИГРАЛ. И ТВОЯ МАШИНА ТОЖЕ. РАЗВЕ ТЫ НЕ ЧУВСТВУЕШЬ, КАК УБЫВАЕТ ЕЕ СИЛА? У ТЕБЯ НЕТ ВРЕМЕНИ ДЛЯ ХИТРОСТИ, ТАКТИКИ ИЛИ ИГРЫ СОЗНАНИЯ. ПРОСТО ПОСМОТРИ ВОКРУГ СЕБЯ...
 Гаррисон огляделся в темноте. Когда Машина медленно опускалась вниз, к долине, женские фигуры, черные, как чернильные пятна, выплыли вперед. Ламии Одиночества, а это были именно они, с изогнутыми белыми клыками, сверкающими в обведенных красным ртах. А вокруг, над головой, в тихом холодном воздухе ночи носились перекошенные тени: Вампиры Пустоты, чьи когти были острые и холодные, как лед, а жажда — как в выжженной пустыне. А за тем единственным окном, в безопасности золотого города, враждебные, беззаботные лица, как и прежде, смотрели наружу.
 — ПОЗВОЛЬ МНЕ ВОЙТИ, РИЧАРД!
 — Нет, говорю тебе, я справлюсь с ними!
 — КАК? КАК ТЫ НАДЕЕШЬСЯ УДЕРЖАТЬСЯ ПРОТИВ ТЕМНОТЫ, ЛАМИЙ ОДИНОЧЕСТВА, холода ночи, вампиров пустоты?
 КАК, РИЧАРД?
 — Моим сознанием, черт тебя побери! — закричал Гаррисон, едва понимая, что эти слова произносит он. — Разве ты не помнишь? В конце концов, ты показал мне этот путь. Но ты уже давно мертв, человек-Бог, и ты не знаешь, как далеко я продвинулся...
 — ТОГДА ПОКАЖИ МНЕ, РИЧАРД, ПОКАЖИ.
 Гаррисон распластался на широкой спине Машины, зажмурил глаза и сосредоточился. Он призывал ту силу, которая притащила Машину к нему в трясину. Он вливал свою психическую силу в Психомеха., становясь с Машиной одним целым, затем отчаянно стал искать потерянный источник силы...
 ... И нашел его!


* * *

 В машинной комнате с бессознательно спящим, запертым Гаррисоном произошло таинственное превращение. Он перестал корчиться на ложе и затих. Неистовый пульс быстро пришел в норму. Лицо стало суровым, словно он хмурился, затем мягким, как первый снег, потом сосредоточенным. Руки сжались в кулаки.
 Три ручки на пульте управления Психомеха — ручки поддержки — вдруг одновременно щелкнули в положение “включено”, затем стали поворачиваться до предела и начали светиться от невероятного жара! Через некоторое время они расплавились, дымящийся пластик стал жидким и навсегда закрепил ручки в таком положении.
 И по мере того, как Психомех с новой энергией жужжал и мурлыкал, Гаррисон с жуткой улыбкой расслабился на своем ложе...


* * *

 Теперь золотой город притих. Ни одного звука шумного веселья не долетало сквозь толстые стены; ни одного эха радостною смеха; последнее же окно очень медленно начали закрывать ставнями. Сгрудившиеся лица смотрели на Гаррисона и расталкивали друг друга, чтобы занять место, откуда лучше видно.
 Гаррисон сражался за жизнь, они знали это, и исход борьбы был важен для всех — для них так же, как и для него. Они отказали ему, выгнали, не позволили ему войти. А если он победит? Что тогда? Нет, они не хотели, чтобы он победил.
 Брюхо осторожно приземлившейся Машины коснулось земли, и она затихла. Жужжание превратилось в тишину. Размытые огни внутри серебристо-черного корпуса погасли. Человек на ее спине оставался распластанным, словно был заморожен в таком положении. И действительно, он вполне мог быть замороженным, потому что на земле и скалах образовывались ледяные кристаллы, с ночного неба потел, снег огромными, как кулаки, хлопьями. И по мере того как ставень медленно опускался на последнее окно и луч света сужался, собирались порождения тьмы; скоро холод и темнота будут безраздельно царствовать над всем.
 Затем...
 Ламии Одиночества в своих чернильно-черных накидках обрушились на Машину. Они упали на нее и потащили вниз; а другие из их же банды набросились на Гаррисона. И из черного неба и медленно падающего белого снега, паря на перепончатых крыльях, спускались легионы нечисти, пожиратели покинутых душ. Вампиры Пустоты; и тоже устремились на Гаррисона, туда, где он вцепился в спину теперь неподвижной Машины. Ламии и вампиры дрались друг с другом за то, кто первым доберется до него.
 И пока они дрались...
 Психомех начал неуверенно мурлыкать, в глубине его металлопластиковой массы замерцали тусклые огоньки. И как энергия снова вливалась в Машину, так сила возвращалась к Гаррисону, прижавшемуся к ее спине. Он выпрямился, сбрасывая ламий с себя, его кулаки молотили, как палицы, и крушили хрупкие кости бьющих крыльями Вампиров Пустоты.
 Отказ?
 Отказать Ричарду Гаррисону?
 Отвергнуть Психомех?
 Теперь жужжание Машины превратилось в рев. Сила трещала и хлестала внутри этого зверя, как пойманная в ловушку молния. Внутренние огни ослепительно вспыхнули и разгорались все ярче и ярче, превращая Машину в огромный сверкающий бриллиант.
 — Поднимайся! — приказал тогда Гарри-сон. — Подними меня к тому окну. Пусть они увидят меня. Пусть видят, что я победил!
 И Психомех поднялся, цветные огни пульсировали, его сила была как у первобытного зверя. И Гаррисон, хозяин, ехал на этом звере, Гаррисон — Феникс, поднимающийся из пепла отказа, Гаррисон — Мститель!
 Ламии падали на белый светящийся снег, как черный дождь, как стряхнутые с Психомеха блохи, разбивавшиеся о землю долины. И все пронзительно кричащие и жаждущие вампиры отпрянули от Гаррисона и Психомеха, отброшенные в своем жутком полете силой человека и Машины.
 — Отказ ? — крикнул он белым лицам в окне, когда, в конце концов, ставень закрылся на нем. — Вы отказываете мне? Тогда будьте вы прокляты! Пусть будет проклят каждый из вас!
 — Я НЕ ОТВЕРГАЮ ТЕБЯ, РИЧАРД. — Лицо человека-Бога Шредера было темным в темноте. — ТЫ ОТКАЗАЛ МНЕ. НО... ЭТО ЕЩЕ НЕ КОНЕЦ.
 И он исчез. А снег падал, клубясь.
 — Каждый из вас! — снова крикнул Гаррисон. И он швырнул Психомех на купол золотистого города.
 Психомех прошел через металлическую стену, как дротик через бумагу, как пуля через воздушный шарик — и результат был ни на йоту не менее разрушительным. Город просто взорвался, открываясь. Упал, как осколки яичной скорлупы. Рухнул, как высохший замок из песка. И по мере того, как он взрывался, Гаррисон и Машина летели через весь город к дальней стене все быстрее и быстрее, завершая разрушение города.
 Теперь, устремляясь навстречу далекому рассвету, настала очередь Гаррисону отказывать. Отвергать и отводить в сторону любое отрицание, какое он когда-либо пережил.
 Больше он совсем не беспокоился, расслабился и уснул глубоким усталым сном на теплой широкой спине Психомеха; а Машина сверкала, мурлыкала и жужжала с силой, которая уносила его вперед сквозь ночь...




 Глава 15


 Шесть часов вечера.
 Терри уехала домой. Надо было подумать о слугах. Глупо на этом этапе без нужды вызвать какие-либо подозрения или оставить место для ненужных, а возможно, и вредных слухов. Кроме того, напряжение в доме Вятта за последнюю пару часов удвоилось и росло, росло, росло, пока атмосфера не стала совершенно невыносимой. К тому же, она увидела выражение лица Вятта, когда в пять вечера, после нескольких минут отсутствия, он вернулся в спальню осунувшийся и со впалыми глазами. Она никогда не видела его таким раньше, хотя иногда, очень редко, через его красивую внешность безжалостно проступал возраст, — и почувствовала нервную дрожь тревоги и уверенность, что что-то было действительно неладно.
 Она догадалась, что ее муж все еще жив и “эксперимент” продолжается не так, как наметил его Вятт, но кроме этого она ничего не знала.
 Поэтому она обняла его в последний раз, а он пообещал, что все скоро закончится, и, в конце концов, она уехала, а он остался один.
 Когда он вернулся в машинную комнату, некоторое время он просто стоял перед громадой Психомеха и, слушая его механическое мурлыканье, непонимающе таращился на оплавленные ручки на пульте управления.
 Замыкание? Возможно ли такое? И почему — как — Психомех обошелся без ручек поддержки? Это было.., безумие!
 Вятт почувствовал, что, наверное, сходит с ума. И в довершение к этой странности, теперь ему надо было не меньше двух с половиной часов, чтобы продолжить свой журнал и фальсифицировать записи машины. Снова панический страх охватил его, заставляя трепетать. Какого черта здесь произошло? Что здесь творится?
 В третий или четвертый раз (он скоро сбился со счета) он проверил жизнедеятельность организма Гаррисона, химию и механику его жизни. Вес этого человека снизился почти на девять фунтов из-за потери жидкости, но кроме этого.., все остальное в норме! Все в норме! Невероятно! К этому времени Гаррисон должен был умереть уже дважды...
 Вятт остановился. Глупая мысль, конечно, потому что человек может умереть только один раз, — но почему он не умер? По меньшей мере он должен превратиться в душевнобольного; и, тем не менее, он спит здесь, хорошо и удобно себя чувствуя! В действительности, он скоро должен выйти из этого состояния, постепенно возвращаясь в сознание, когда действие наркотика ослабнет или совсем прекратится.
 Вятт стряхнул с себя вялость, вызванную потрясением. Он быстро приготовил шприц для подкожной инъекции, гарантируя таким образом, что Гаррисон останется в этом состоянии, затем снова обратил внимание на пульт управления. Бесполезно дальше гадать, что же здесь произошло, так же как бесполезно пытаться освободить эти ручки. Лучше в дальнейшем просто отключить от сети всю систему. Соединение легко отключалось, превращая систему поддержки в инертную и полностью бесполезную кучу деталей. Психомех никак не сможет просочиться к Гаррисону на помощь. Вятт издал резкий полуистеричный смешок. Черт бы все это побрал, прежде это было бы просто невозможно!
 После половины девятого вечера Вятт закончил подделку журнала. К тому времени, он начисто стер записи машины о ходе эксперимента и заменил их другими, сделанными заранее. Несколько раз он прекращал работу и шел посмотреть на Гаррисона. Сопротивление слепого человека было феноменальным.
 Теперь, устав, Вятт оставил слепого на милость машины и отправился в спальню. На площадке он помедлил, затем направился вниз. Он был голоден и хотел пить. Он поел холодных бутербродов из холодильника и выпил пинту молока. Остались три неоткрытые бутылки молока и достаточно еды, чтобы выстоять эту осаду.
 Он постоял, хмурясь и не закрывая дверцу холодильника. Что подсказало ему сделать такие запасы? Все это не должно было занять много времени.., ведь так?
 В десять минут десятого, вечером, он устало поднялся по лестнице и на секунду заглянул к Гаррисону. Тот теперь стонал и напрягал подбитые мягким привязные ремни, потея, как толстяк в турецкой бане. Вятт сжал зубы и злобно кивнул. Отлично! Если кошмары не смогли убить его, тогда это сделает за них обезвоживание. Господи, сейчас он почти не выглядит высохшим, и это тоже не имело объяснения. Но об этом он побеспокоится позже.
 В спальне Вятт поставил будильник на три часа и, едва коснувшись головой подушки, мгновенно уснул. Сон был усталый, без сновидений.
 Не то, что у Гаррисона...


* * *

 Гаррисон пнул лежавшую Машину, зарывшуюся в горячий белый песок пустыни, и стал ругаться. На самом деле у него не было сил для ругательств, но он все-таки ругался, устало и не думая, — со всей живостью словарного запаса, который вкатывали в него все его старшие сержанты. Не то важно, где он научился этим словам, главное, что они казались очень подходящими.
 Затем, когда его горло засаднило так, что он не смог продолжать ругаться, он заполз в тень Психомеха и лег там, хватая ртом воздух. Он и раньше знавал дни такие же жаркие, как этот (где и когда он не мог сказать), но тогда там всегда был под рукой бар, где он мог укрыться от солнца и заказать стаканчик прохладительного или ледяную баночку кока-колы. Он нахмурился, сосредоточиваясь... Кипр?
 Показалось, что на мгновение он услышал ленивый плеск волн. Он поднялся на четвереньки и из тени Машины стал вглядываться в дрожащую от жары топку пустыни. Но.., никакой голубизны Средиземного моря. Только горячий, белый, слепящий песок. И миражи, парящие над трепещущим далеким горизонтом.
 Напитки, кока-кола, бар, Кипр, Средиземное море. Все эти понятия не имели никакого значения и все-таки были восхитительны — и мучительны — в его псевдопамяти.
 Гаррисон был в беде, и знал это. В нем не было влаги, а у Машины не было силы, никакого облегчения от обжигающего жара, который скоро должен высушить его, превращая в прах и кости. Он снова стал пристально вглядываться в далекие миражи, хмурясь и щуря глаза.
 Один из миражей казался яснее, чем остальные. Это было лицо. Лицо человека-Бога Шредера.
 Вглядываясь в лицо, как в какой-то горячке, Гаррисон заметил, что оно увеличивается и приближается сквозь мерцающую голубизну неба, чтобы парить над песком, огромное и всемогущее, рядом с тем местом, где около Машины лежал он.
 — Воды, — прохрипел он, — дай мне воды, Томас...
 — ВСЕ. ЧТО угодно, РИЧАРД, ТОЛЬКО ВПУСТИ МЕНЯ, И Я ДАМ ТЕБЕ ВСЕ, ЧТО угодно.
 — Мексиканская сдержанность, — прохрипел Гаррисон, удивляясь, откуда он знает значение этих слов. — Если я не напьюсь, я умру, и ты останешься мертвым, тогда у тебя не будет шанса, Томас.
 — А ЕСЛИ ТЫ ДЕЙСТВИТЕЛЬНО НАПЬЕШЬСЯ?
 — У тебя будет шанс. По крайней мере, один шанс.
 — НО СЕЙЧАС ТЫ НЕ ПРИМЕШЬ МЕНЯ ДОБРОВОЛЬНО?
 — Нет, — Гаррисон потряс головой, отчего сухой белый песок полетел 6 разные стороны.
 — А НАШЕ СОГЛАШЕНИЕ?
 — Соглашение, соглашение, соглашение! — огрызнулся Гаррисон, его рот болел от того, что кожа на распухших губах потрескалась. — Это мое тело, мое сознание!
 Лицо Шредера поджало губы, он кивнул головой без тела.
 — ТАК ВОТ К ЧЕМУ МЫ ПРИШЛИ, — печально произнес он. — А КАК ЖЕ МАШИНА? РАЗВЕ ОТ НЕЕ НЕТ НИКАКОЙ ПОМОЩИ ТЕБЕ?
 — Этот зверь мертв.
 — НЕТ, НЕ МЕРТВ, — возразил Шредер. — ПОКАЛЕЧЕН. ОНА НЕ МОЖЕТ БОЛЬШЕ КОРМИТЬ ТЕБЯ, НЕ МОЖЕТ УТОЛИТЬ ЖАЖДУ, НО... КАК НАСЧЕТ ТВОИХ СОБСТВЕННЫХ УМЕНИЙ? ДАЖЕ ГОРЯЧЕЧНОЕ СОЗНАНИЕ МОЖЕТ ТВОРИТЬ СТРАННОЕ И ЧУДЕСНОЕ, РИЧАРД. ТЫ ЗАБЫЛ?
 — Экстрасенсорика'?
 Эти буквы — это слово — упало с ободранных губ Гаррисона как кусок свинца. Но.., в одно мгновение он понял его значение. Он старался вспомнить его. Экстрасенсорика.
 Он вспомнил.
 — ИЩИ И НАЙДЕШЬ, — произнесло лицо Шредера, удаляясь в размытую дрожащую даль. — ИЩИ И НАЙДЕШЬ, ИСПОЛЬЗУЙ СВОИ СИЛЫ. ЖИВИ, РИЧАРД, ЧТОБЫ МЫ ОБА МОГЛИ ЖИТЬ!
 Экстрасенсорика... Ищи и найдешь... Телепатия... Телекинез... Телепортация...
 Гаррисон снова пристально поглядел на горизонт. Он глядел дальше него — не при помощи глаз, но при помощи своего сознания. И за дрожащим горизонтом был другой, который не дрожал. И там тоже были миражи. Или нет..?
 Рот Гаррисона (который он считал совершенно сухим) вдруг увлажнился. Одним из его мысленных образов был образ холодильника. Он заглянул внутрь. Там было молоко, еда.
 Телекинез... Телепортация.., двигать предметы при помощи сознания. Передвигать предметы с одного места на другое мгновенно, без видимого промежуточного движения...
 Внизу, в кухне, защелка на двери холодильника открылась и дверца бесшумно широко распахнулась. В кухне никого не было, ни одна рука не касалась дверцы. Уровень молока в одной из трех пинтовых бутылок вдруг понизился, словно кто-то быстро высасывал молоко через соломинку, но и соломинки там тоже не было. Бутылка опустела, серебряная крышка втянулась, словно ее всосал какой-то невозможный вакуум.
 Лежавшие на тарелке бутерброды с цыпленком исчезали в гиперпространстве кусок за куском. Или их кто-то откусывал раз за разом? Нет, переход был немедленный и прямой: пища переходила из холодильника прямо в желудок Гаррисона.
 Наверху, в спальне, Вятт продолжал спать, а в это время в машинной комнате вес Гаррисона вдруг увеличился. В то же время его температура начала падать от опасного жара до нормальной или чуть выше нормальной, а дыхание замедлилось от горячечной одышки до размеренного правильного ритма. Хмурая сосредоточенность медленно исчезала с блестящего от пота лица, и он вздохнул.
 Затем, через несколько мгновений, его дыхание снова стало затрудненным, и на лицо вернулось выражение сосредоточенности и решимости, его сжатые кулаки начали дрожать, как в лихорадке. И вскоре ручки управления стимуляцией страха вдруг выключились.
 И после этого он уснул...


* * *

 Три часа ночи.
 Вятт яростно работал отверткой, удаляя шурупы с пульта управления Психомеха, а затем и саму панель пульта. Вид у него был лихорадочный и подавленный.
 Разбуженный треском будильника, он проковылял в машинную комнату и был потрясен тем, что он там обнаружил. Когда он окончательно проснулся и осознал то, что увидел, то пришел в ярость. Однако, будучи психиатром, он осознал симптомы и постарался взять себя в руки. Иначе говоря, он понял, что у него истерика и в приступе он может разбить Психомех так, что его нельзя будет починить, что, конечно, означало бы конец всему. Это не выход.
 Поэтому, все еще кипя от сдерживаемой ярости, — он снял крышку пульта управления и внимательно осмотрел то, что находилось под ней. Пяти минут оказалось достаточно, чтобы убедиться, что там все в порядке. Что, в свою очередь, означало...
 Кто-то неизвестный, но очень реальный и физический, каким-то образом побывал здесь и выключил ручки управления стимуляцией страха, освобождая Гаррисона от кошмаров. Кто-то прятался здесь, в доме, прямо сейчас. Эта мысль была безумной, смехотворной, но в то же время единственным объяснением.
 Пульт управления был не при чем. Гаррисон был накормлен не Психомехом, нет, потому что действие машины связано с психической, а не с физической сферой. Как его накормили? Это была еще одна загадка. Это было невозможно. У него во рту не было остатков пищи, ни капли пролитой жидкости, да он просто задохнулся бы, если бы его попытались накормить.
 И все-таки, ведь кто-то же попытался! Совершенно определенно. И ему это удалось. Вес Гаррисона увеличился.
 Значит в доме должен быть кто-то еще.
 Но кто?
 Кених? Этот слуга-немец казался наиболее подходящей кандидатурой для подозрений Вятта.
 Он мог отправиться в Германию, развернуться и сразу же прилететь назад. Он мог, как всегда заботясь об интересах своего хозяина, находиться здесь сейчас. Но если он здесь и если он знает, что происходит, почему тогда не выйдет из укрытия, не освободит Гаррисона и не предъявит обвинение?
 Или это могла быть Терри, полуобезумевшая от чувства вины, возможно, даже невменяемая? Размышляя про себя, Вятт вспомнил, что она восприняла все, в общем-то, хорошо. Вероятно, это был ее выход, спасительный путь из действий, которые она не могла ни контролировать, ни выносить. Нет, нет, — дурацкая мысль. Он обругал себя за нелогичность. Как же это могла быть Терри? Она была здесь, с ним, когда “эксперимент” не пошел. Преследуя свои мысли по кругу, он размышлял несколько минут, пока здравый смысл не взял верх.
 Единственный верный способ убедиться в постороннем присутствии — просто обыскать дом сверху донизу. И после этого, если он ничего и некого не найдет, — а он подозревал, что так и будет, потому что если здесь работа какого-то врага, то противник очень умен и вряд ли позволит раскрыть себя, — тогда Вятт должен сделать так, чтобы никто, кроме него, не смог попасть в машинную комнату, что будет довольно легко.
 Он обыскал все. Верхний и нижний этажи, погреб, мансарду, всю более-менее вместительную мебель, — там не только никого не было, там не было даже следов присутствия кого-либо.
 Где-то после четыре часов утра Вятт вернулся в машинную комнату. Ввел Гаррисону лекарство, включил ручки управления стимуляцией страха на полную мощность и закрепил их в этом положении. Затем, выйдя из комнаты, запер дверь на три висячих замка и положил ключ в карман.
 — Вот это сделано, так сделано! — сказал он себе. — Даже Гарри Гудини не смог бы выбраться из такого переплета!
 Он спустился вниз. Терри будет здесь меньше, чем через четыре часа. К тому времени все должно быть в порядке: Гаррисон мертв, все записи приведены в полное соответствие, так же как и нервы Вятта. Но ему надо еще кое-что сделать. Но сначала — душ, побриться, затем кофе. Много крепкого черного кофе.
 К четверти шестого утра он пил кофе у себя в кабинете. Он не заметил исчезновения молока и бутербродов.
 В шесть утра он почувствовал почти непреодолимое желание проверить состояние Гаррисона, но ему как-то удалось перебороть себя. Вятт был уверен, что Психомех сделает свое дело. А в половине седьмого, после горячего душа, он позволил себе поспать два часа, и только настойчивый звонок Терри в дверь разбудил его.
 А за это время в машинной комнате...


* * *

 Некоторое время назад все опять пошло не так.
 Гаррисон понял это, ощутив инстинктивно какое-то опустошающее чувство, которое возникало каждый раз, когда Машина теряла энергию; он был бессилен что-либо поделать с этим. Казалось, не только Психомех мог помогать ему, — но и наоборот, он тоже мог помогать Машине — во времена кризиса.
 Пустыня как раз и была таким кризисом; эпизод, который, как и другие, теперь, ушел в забвение с остальными потерянными воспоминаниями. Теперь Гаррисон помнил только о еде и питье (хотя и неполные ощущения прогресса питания) и что-то из чувства благоденствия, которое пришло позже. В памяти еще было что-то о питании Психомеха: другими словами, он понимал, что Машина каким-то образом приводится в движение его силой и что он применил свою силу для “ремонта” Машины.
 После этого он вскарабкался на ожившую Машину, чтобы уехать из пустыни в какую-нибудь красивую зеленую долину, и через непродолжительное время, хотя время, как реальное понятие, не имело здесь такого значения, он поехал вдоль звенящего потока в ту сторону, где тот исчезал среди высоких холмов. Пока Машина следовала через огромную, глубокую расщелину вдоль реки, Гаррисон снова уснул на ее широкой спине.
 Он проснулся, когда солнечные лучи вновь упали на него, и увидел, что миновал перевал, что русло реки было сухое, местами потрескавшееся, что окружающая земля выветрилась в странные образования и что Машина двигалась более медленно под тяжелым, темным и гнетущим небом.
 Тяжелое небо, да. Казалось, оно давило на него всем весом вселенной. Казалось, почти придавило его к земле...
 Теперь он вспомнил, как его заперли, когда он был мальчиком, вспомнил, как напугался. Буфет под лестницей, пауки, которые, он знал, жили там, неизвестный или забытый грех (против чего или кого он не мог сказать), вызвавший такое наказание. О, да, он помнил это. Сам грех мог и забыться, но темнота, душная темнота, пляшущие тени — все это он помнил...
 Никогда до того времени и никогда после Гаррисон не боялся замкнутого пространства.
 Клаустрофобия ?
 Слово пришло и ушло...
 ...И вернулось.
 Небо давило вниз. Свинцовый горизонт холмов давил с боков. Облака вскипали из ниоткуда, загораживая солнце. И бег Машины вдоль потрескавшегося русла реки становился все медленнее и медленнее.
 Резко, с потрясающей быстротой, горизонты Гаррисона вдруг сузились. Небо, казалось, упало на него, становясь темным, съежившимся, почти твердым потолком плотных свинцовых туч, скользящих всего лишь в нескольких футах над его головой. Русло реки вздыбилось вверх так, что брюхо Машины на мгновение скользнуло по спекшейся грязи, пыли и гальке, прежде чем движение прекратилось.
 Берега реки исчезли, слившись с тусклыми стенами свинца, которые поднимались от пересохшего русла реки до искореженного потолка. Что впереди, что сзади, — все было одно и то же.
 Гаррисон встал на колени на спине Машины и коснулся рукой быстро твердеющей тучи-потолка. И почувствовал сопротивление. Он не мог пробить его даже кулаком. Когда же он попытался, еще раз, потолок стал твердым, превратившись в свинец. Под Машиной сухое русло реки выровнялось, его цвет из грязно-коричневого стал тускло-серебряным, затем — свинцовым. Гаррисон, был заключен в свинцовый куб, заточен в огромный свинцовый гроб.
 Клаустрофобия.
 Кошмар, с которым он никогда не сталкивался наяву, в реальном мире. Но здесь, в его собственном подсознании..?
 Дальше становилось хуже: куб сжимался, его стены, потолок и пол приближались к Гаррисону, и ужас такого положения зажал его в тяжелом кулаке страха. Он дико оглядывался вокруг в тусклом сиянии, исходившем из механических внутренностей Психомеха. Нет выхода.
 Потолок коснулся его головы и надавил на нее, заставляя его приклониться, и мурашки побежали по всему его телу. Поневоле он соскользнул со спины Машины и встал, весь дрожа, рядом в сгущающемся мраке.
 — ПУСТИ МЕНЯ, РИЧАРД, — донесся откуда-то извне глухо громыхающий в давящих стенах куба голос человека-Бога. — ВМЕСТЕ МЫ СМОЖЕМ УБЕЖАТЬ. ЗДЕСЬ НЕТ ДРУГОГО ВЫХОДА.
 И Гаррисону показалось, что, возможно, человек-Бог прав.
 На миг он уступил панике, страху. Он ослаб, открыл рот.., но этот миг прошел. Затем...
 — Нет! — снова он отказал человеку-Богу. — Нет, должен быть выход.
 — КАКОЙ ВЫХОД, РИЧАРД? ЕСЛИ ТЕБЯ НЕ РАЗДАВИТ, ТО ТЫ ЗАДОХНЕШЬСЯ. ТЫ ДОЛЖЕН ПОЗВОЛИТЬ МНЕ ПОМОЧЬ ТЕБЕ. а я могу помочь, только если ты впустишь МЕНЯ.
 — Нет! — Гаррисон потряс кулаками перед приближающимися стенами и снижающимся потолком. Нет, он не подчинится человеку-Богу. Нет еще...
 Слова человека-Бога “впусти меня” навели его на мысль. Конечно, сжимающийся свинцовый куб раздавит и покалечит плоть и кровь, но сможет ли он раздавить твердый металлопластик Машины? Даже бездействующий Психомех обладает огромной силой. И кроме того, свинец — мягкий и податливый металл. Человек-Бог хотел попасть внутрь Гаррисона.., но , что если Гаррисону забраться внутрь Машины?
 Он нашел щель в ребристом металлическом боку Машины, — пространство, в которое он мог втиснуть свое дрожащее тело. С небольшим усилием он просунул голову и верхнюю часть туловища в это отверстие, затем подтянул ноги и неудобно скрючился. Снаружи осталась только его правая рука, но когда он почувствовал, что сжимающая свинцовая стена коснулась его пальцев, ему как-то удалось втянуть и ее тоже. Затем., когда последняя искорка света погасла, он сжался и поздравил себя в темноте. И задрожал долго и судорожно.
 — ЭТО НЕ СРАБОТАЕТ, РИЧАРД, — гулким, эхом, громыхал голос Шредера. — ДАЖЕ ЕСЛИ МАШИНУ НЕ РАЗДАВИТ, У ТЕБЯ СКОРО КОНЧИТСЯ ВОЗДУХ. ТАКОЙ ЛИ ДОЛЖЕН БЫТЬ КОНЕЦ? ТЕМНОТА. УДУШЬЕ, СМЕРТЬ? ТО ЛИ ЭТО. ЧЕГО ТЫ ХОЧЕШЬ?
 — Я еще, не умер! — судорожно ответил Гаррисон, уже чувствуя, что легким, не хватает воздуха.
 Потолок опустился, и пол поднялся. Стены давили с боков. Куб надавил своим, весом, на Психомеха. Машина застонала, и Гаррисон почувствовал, как мало он может вдохнуть.
 И снова стон мучаемого металла.
 Снова.
 Куб давил, давил, — но бесполезно! Психомех держался.
 — Воздух! — Задыхался Гаррисон. — Воздух! Нет воздуха!
 Его легкие жгло огнем, они тщетно пытались что-нибудь всосать из давящей темноты. Он был шахтером, которого завалило; подводником, упавшим в глубину на много морских саженей, туда, где вес моря раздавит его в лепешку; заживо похороненной жертвой Эдгара По.
 — Воздуха, ради Бога! Воздуха! Телепортация... Способность передвигать предметы, даже самого себя, мгновенно с одного места на другое, без физического прохождения расстояния между точками.
 — Воздуха! — сноба пронзительно закричал Гаррисон. — Во-о-здуха-а-а..!
 Нет воздуха... Удушье... Кризис... Телепортация!
 Он двигался!
 Психомех тоже, они оба.., двигались!
 Они двигались изнутри куба наружу. Хватая воздух большими глотками из холодного чрева Машины, Гаррисон упал на колени в пыль сухого русла реки. И, как раз вовремя, чтобы увидеть, как огромный куб свинца съежился, взрываясь с мягким рвущимся звуком и почти акустическим ударом. Сухие куски грязи и душ из гальки и пыли взметнулись из русла реки, а когда они упали назад, куба больше не было.
 Гаррисон торжествовал. Он хрипло смеялся и потрясал кулаками. Он победил. На этот раз он победил сам. Своими силами, без посторонней помощи. Но...
 На другом уровне, в другом месте ручки управления стимуляцией страха все еще были закреплены на полную мощность. И хотя он еще не понимал этого, Ричард Гаррисон просто передвинул себя из одного кризиса в другой...


* * *

 Восемь сорок пять утра.
 Вятт впустил Терри и провел в спальню. Он еще не видел Гаррисона и сейчас настраивал себя сделать это. Сон Вятта был далек от того, чтобы наполнить его новыми силами, но все же психиатр выглядел лучше, чем чувствовал себя.
 Что до Терри, — она светилась. Она спала глубоким спокойным сном без сновидений и знала, что, когда придет утро, все будет хорошо. Для грешной блудницы она выглядела слишком хладнокровно. В спальне Вятта — в их спальне, как она любила думать, — она повернулась, взяла его руки и положила их себе на груди. Ее темные глаза на полном ожидания лице были прекрасны.
 — Все?
 Вятт молча отвел глаза. Когда через некоторое время он посмотрел на нее, его лицо было серьезным.
 — Должно быть.
 — Должно быть? — ее лицо вытянулось. — Ты все еще не заходил посмотреть, как он там?
 — Я сейчас пойду. Только...
 — Что?
 — Он должен был умереть еще вчера. Вчера вечером, прошлой ночью. Он должен был умереть уже много раз. У меня даже возникает вопрос, умрет ли он вообще когда-нибудь? Здесь происходит какая-то чепуха.
 Сбитая с толку, Терри покачала головой, рассеивая последние сомнения Вятта насчет того, что она принимали участие в этих странностях.
 — Что ты имеешь в виду?
 — Что-то происходит, Терри. Что-то, чего я не понимаю. Я начинаю думать, что кто-то забавляется с Машиной, но это совершенно невозможно. Я хочу сказать, по-моему, твоего мужа накормили, хотя как это возможно? И сама Машина, Психомех...
 — Что?
 — Все еще работает. Я не знаю... — он покачал головой.
 — Послушай, — сказала она настойчиво, сжав его руки. — Иди и посмотри. Может быть, все уже кончилось.
 Она вдруг поняла его кошмар, почувствовала, как он мучился. Все спокойствие, которое ему удалось более-менее изобразить, было для нее. Возможно, чуть-чуть его шоу было для самого себя, смягчающая подушка, но, в основном, оно было для нее. Он взял всю ответственность на себя, в то время как ее участие было таким маленьким. Но теперь.., она поняла, что, если она ослабнет, он тоже может сломаться. Она не знала, что здесь случилось, не хотела знать, но она знала одно: она любила его. И Терри поняла, что должна сказать ему это.
 — Гарет, я люблю тебя. Неважно, за что, но я люблю тебя. Я ничего не могу поделать, такая уж я есть. Что бы ты ни нашел.., там, приходи ко мне и люби меня. Если мы не можем оставаться честными как-нибудь по-другому, по крайней мере мы сможем остаться безупречными хотя бы в этом.
 Он понял, что она хотела сказать, и кивнул. Каким-то образом ему удалась улыбка, однако изнуренная.
 — Сладкое забвение, да. Но.., все будет хорошо, я уверен, — он снова кивнул и прикрыл за собой дверь.


* * *

 Машина опять была мертва, и все умственные усилия Гаррисона, все отчаянные упреки не могли сдвинуть ее с места. И в каком месте застряли! Под ним вымощенный горбылем овраг уходил вдаль, на сколько хватало глаз, перед ним — виадук. И Машина совершенно неподвижно лежала теперь там, где она опустилась, — на старом и грязном рельсовом пути с погнутыми ржавыми рельсами; линия тянулась к долине сухой реки, которую он оставил в двух-трех милях позади.
 Он снова посмотрел на виадук, его арки прогибались. Где-то в далеком уголке сознания Гаррисона мелькнула мысль, что если он сможет пересечь этот дряхлый виадук, тогда его сила, а значит и сила Машины, восстановится. Виадук был барьером в его поиске, препятствием, возведенным на пути, чтобы сорвать его планы. Пересечь виадук, убрать препятствие, продолжить поиск.
 Легко...
 Комбинезон Гаррисона был порван на локтях и коленях. Он удивился этому. Комбинезон?
 Когда он был мальчиком, он носил комбинезон из грубой, хлопчатобумажной ткани. Да, и там тоже был заброшенный виадук. Ему всегда очень не нравились его кирпичные арки, которые, казалось, готовы были в любой момент обвалиться. Виадук был похож на мертвого, гниющего старика. Тело, которое никто не похоронит. Но бесполезный и опасный, каким и было на самом деле это сооружение, виадук зачем-то стоял там, — высокий, мрачный, шатающийся — в течение многих лет после того, как его давно уже пора было снести.
 Несмотря на свою ненужность, он все-таки служил одной цели. Цели, которая наводила ужас.
 Испытание, означавшее вход в клуб избранных, — вот для чего был предназначен этот виадук. Другие члены клуба были на год, на два старше десяти-одиннадцатилетнего Гаррисона. И все забияки. Но лучше быть членом клуба, чем целью постоянной жестокости, а Гаррисон, бывший рослым для своего возраста, неизбежно был первой целью.
 Точные детали этого сурового испытания сейчас выпали у него из головы, не считая того, что он должен пересечь этот виадук, перепрыгивая провалы в шпалах, сгнивших шпалах на тех участках железной дороги, которые давно распались, выламывались и падали в забвение. Сначала это казалось легким, до тех пор пока (он добрался уже до середины опасного сооружения) президент и еще пара членов клуба не толкнули с дальнего края навстречу ему старую железнодорожную тележку, громыхавшую и раскачивавшуюся. Затем, когда Гаррисон оступился и упал, от неминуемой смерти его спасло только то, что он успел ухватиться и повиснуть на отогнутом ржавом рельсе, — старая тележка, проехав еще один участок рельса, рухнула в пропасть, падая с высоты сотни футов, чтобы разбиться в щепки и кувырком лететь по отвесному деревянному склону внизу.
 Гаррисону удалось подтянуться так, что он оказался в безопасности и каким-то образом прошел это “испытание”; но после этого он не хотел иметь никаких дел с клубом и одного за другим в кровавых драках отделал всех его членов. Больше они не беспокоили его.
 ...С тех пор он думал, что этот несчастный случай давно забыт. Он бы так и остался забытым, но это был тот случай, когда он впервые узнал, что такое головокружение. Но, головокружение, — страх, который ему удалось убить в своем сознании. Но вот сейчас...
 Этот виадук из снов, этот мост из самых темных-кошмаров.


* * *

 В разорванном комбинезоне, в разбитых грязных башмаках с резиновыми подошвами Гаррисон шел по виадуку. Был вечер, и ему надо было попасть до наступления ночи на другую сторону, туда, где звенел и плескался водопад.
 Длина виадука составляла примерно сто пятьдесят футов, это было островерхое сооружение с двойными стенами и бетонным ложем, деревянные шпалы и стальные рельсы подвешивались между стен. Большая часть деревянной крыши сейчас отсутствовала, пропуская внутрь свет, но в тех местах, где доски были почти целыми, путь был действительно темным. А глубины внизу казались бездонными.
 Как Гаррисон не пытался держать себя в руках, он все же чувствовал тошноту, появившуюся откуда-то из глубины желудка, и учащающееся сердцебиение. Не желая откладывать этот переход, он решил рискнуть.
 В центре виадука вдоль одной секции, по крайней мере в одну треть всей длины сооружения, крыша почти полностью отсутствовала.
 Упавшие сгнившие доски в большом количестве беспорядочно лежали на ржавых рельсах и черных, изъеденных шпалах. Здесь каменная кладка была сырая, поросшая мхом и мягкая. Многие из верхних перекладин упали внутрь, делая путь опасным до смертельного. Местами засоренный разным строительным мусором путь напоминал смежные мосты; там тоже путь кажется достаточно прочным, а на самом деле мост может выдержать только собственный вес, и эхо простого крика способно обрушить все в снежный обвал.
 В двух случаях, когда Гаррисон ногой нащупывал путь, отбрасывая небольшие камни, дюйм за дюймом прокладывая свой путь вперед, сгнившие доски с пронзительным скрипом проломились и пыльно грохнулись вниз в огромную, кажущуюся бездонной впадину между стенами. Но третий такой обвал, который случился, когда до конца оставалась всего одна треть, был слишком обширным. Он увлек за собой в глубины огромный кусок пола и ранее наваленный мусор.
 Когда все это произошло, Гаррисон бросился ничком, опустив лицо на рельсы, к которым он прилип как лист, пока дрожание и грохот не затихли вдали. Затем, когда клубы поднятой пыли осели, он нетвердо поднялся на ноги и увидел, что осталось от секции впереди. И при виде этого его отчаяние и головокружение удваивались и учетверялись.
 Потому что впереди от пути не осталось нечего, кроме провисших рельсов и нескольких шпал, которые скрепляли их вместе. Даже канатоходцу было бы трудно пройти здесь!
 — Я МОГ БЫ ПЕРЕНЕСТИ ТЕБЯ, РИЧАРД! — послышался знакомый громыхающий голос с неба, его эхо заставило посыпаться пыль и каменную крошку с шатких стен.
 Гаррисон посмотрел вверх через решетку дырявого перекрытия и увидел лицо человека-Бога, светящееся в сгущающихся сумерках.
 — Да? — несмотря на страх, голос Гаррисона источал яд. — И за какую цену?
 — ТЫ ЗНАЕШЬ ЦЕНУ. РИЧАРД, — произнес человек-Бог, прищуривая глаза. — ЦЕНА, КОТОРУЮ Я УЖЕ НАЗВАЛ ТЕБЕ: ТЫ ПОЗВОЛЯЕШЬ ПРИЙТИ МНЕ К ТЕБЕ. ТЫ ВПУСКАЕШЬ МЕНЯ.
 Искушение было велико, но...
 — Нет! — ответил Гаррисон в следующий миг. — О, нет, человек-Бог! Я видел тебя во сне прежде, давным-давно, я помню этот сон сейчас. В конце моего поиска будет черное озеро с черным замком, и в том, другом сне, ты был со мной и все еще требовал, чтобы я впустил тебя. Я еще не добрался до озера и замка, и пока я...
 — ЕСЛИ У ТЕБЯ ПОЛУЧИТСЯ, ТОЛЬКО ПОСМОТРИ НА ПУТЬ ВПЕРЕДИ, РИЧАРД. ЕСЛИ ТЫ ПОПЫТАЕШЬСЯ, ТЫ РИСКУЕШЬ ОБЕИМИ НАШИМИ ЖИЗНЯМИ.
 — Но я должен рискнуть.
 — И МОЕЙ ЖИЗНЬЮ ТОЖЕ? А КАК НАСЧЕТ ТОГО, КОТОРЫЙ ЖДЕТ? ТОГО, В ТЕНИ, ПОД ВОДОПАДОМ?
 — Того, Который Ждет? — Гаррисон перевел взгляд с лица человека-Бога и нервно посмотрел через пропасть на дальнюю сторону виадука. Что-то красновато блеснуло во мраке, внизу, где вода плескалась у подножья водопада, на красных нечто, как, далекие огни поезда или предупреждающий блеск красных железнодорожных фонарей.
 Они были широко расставлены и, казалось, пристально посмотрели прямо на Гаррисона, а когда он вгляделся, волосы зашевелились у него на затылке...
 Они моргнули!
 Что бы это ни было, Тот, Который Ждет, должен быть огромным, тяжелым, приземистым и жутким. Гаррисону снова представилась старая железнодорожная тележка. Да, такой, как она!
 Но в отличие от тележки, он настороже — и очень зол.




 Глава 16


 Вятт вернулся в несколько приподнятом, по сравнению с его недавним расположением духа, настроении.
 — Кризис, — доложил он Терри. — Ты не знаешь, что это значит, моя любовь, но я могу сказать тебе, что этот кризис — в нашу пользу.
 Терри была в постели. Он быстро разделся и забрался к ней. Она обняла его и согрела своим телом.
 — Значит, это на самом деле произойдет?
 — Да, сегодня, в любой момент.
 — Ты все приготовил для этого?
 — Почти. Еще чуть подделать записи, поместить в машину пару сгоревших предохранителей, добавить несколько дополнительных сложностей для “экспертов”, которых, без сомнения, вызовут, и все будет готово. Кто сможет когда-нибудь сказать, что в действительности случилось здесь? В этой области нет настоящих экспертов, Терри. Пока нет... — Он помолчал, вспоминая Мааса Криппнера. — Больше нет.
 — Да? — она насмешливо посмотрела на него.
 — Это неважно, Терри. Господи, как я люблю тебя. Я хочу сказать, я действительно люблю тебя. Понимаешь, даже когда все против нас, мы с тобой все-таки можем заниматься любовью. Я хочу сказать, я всего лишь люблю тебя.
 — Тогда люби меня, — ее голос был хриплый и быстрый от страсти, которую он вызвал. — Ради Бога, нет, так как никто из нас не верит, ради меня, люби меня. Заполни меня, делай мне больно, но люби меня...
 Они занимались любовью, чистой, в первый раз совсем без боли и почти без страсти.
 Самый черный янтарь всегда самый чистый...


* * *

 Гаррисон нашел способ.
 Он не был канатоходцем, но способ все-таки нашел. Он подобрал доску длиной шесть футов с крепким железным болтом на конце. Теперь, усевшись верхом на один рельс и толкая перед собой доску, положенную поперек рельсов, он дюйм за дюймом двигался над пропастью. Другой конец доски торчащим болтом цеплялся за соседний рельс. Таким способом, перенося большую часть своего веса на доску, он мог перемешаться вперед и без особого труда сохранять равновесие, но что бы он ни делал, он не должен был смотреть вниз.
 Поэтому он не отводил глаз от слегка покачивающихся рельсов впереди и темной, крытой секции, похоже, твердого пути. Глядя прямо вперед и продвигаясь дюйм за дюймом, он заметил изменения: если раньше был ветерок, то теперь воздух стал тихим и неподвижным, — словно мир затаил дыхание. И там, где раньше в вышине парили силуэты больших черных птиц, темнеющее небо было совершенно безжизненным. Плеск водопада сейчас казался приглушенным, каким-то тихим, и на его фоне раздавался медленный скрип деревянной доски о ржавый рельс.
 Из-за того, что нетронутая крытая секция впереди загораживала обзор, — он доберется до нее через минуту или две, — Гаррисон не мог больше видеть место у подножья скалы, где затаился Тот, Который Ждет; факт, которому он почти радовался, пока...
 Вдруг темнота впереди стала одним целым со всем злом мира и ожила с появлением немигающего взгляда огромных красных глаз. Тот, Который Ждет, больше не ждал, но пришел встретить Гаррисона. Он сидел там и раскачивал рельсы, приземистый и черный, жуткий силуэт в полой пасти последней секции.
 Глаза Гаррисона широко раскрылись, и он застыл неподвижно, его страх расходился от него почти видимыми волнами. И, видя ужас, который он вселил в человека. Тот, Который Ждет, урча, продвинулся вперед, принимая более определенную форму по мере того, как медленно выходил из тени. Это была толстая, телегоподобная гигантская деревянная вошь с хорошо смазанными колесами на ногах. Прямо под ее светящимися глазами находилась широко раскрывающаяся пасть, которая жутко разверзлась при помощи гидравлики, когда тварь приготовилась прыгнуть на дрожащее, беспомощное, тело Гаррисона.
 Он не мог больше двигаться ни вперед, ни назад. Пронзительный крик возник у него в горле, но получилось только булькающее шипение. Он дико качался из стороны 6 сторону, сидя верхом на рельсе, а доска стучала в ритм его совершенно беспомощным рукам. Тот, Который Ждет, почти полностью показался на виду, колеса стучали, механическая пасть лязгала. Головные огни-глаза зло глядели, когда чудовище мчалось по наклонным, прогнувшимся, стонущим, раскинувшимся над пропастью рельсам. Пели эти ужасные челюсти не достанут Гаррисона, то колеса — наверняка. Он выбросил руки перед лицом, делая бесполезную попытку защититься от надвигающегося Того, Который Ждет, при помощи доски и почувствовал, как она выскользнула из рук в пустое пространство. Он сильно пошатнулся и понял, что накренился над бездной, его ноги ослабили захват на трясущемся рельсе. Затем...
 Его собственный крик был заглушен звуком тележки Того, Который Ждет, чей голос был визгом тормозов и скрежетом горящего металла; и в следующее мгновение чудовище прошло мимо, сталкивая его в глубины. Рельсы, шпалы, кирпичи, камни, — все, что оторвалось, падало, падало, падало...
 Падение... Головокружение... Кризис...
 Левитация!
 Чтобы поддерживать любое тело в пустом воздухе без физической поддержки, делать невесомым. Игнорировать гравитацию как, умственное упражнение.
 Падение, мир кружится, Гаррисон крепко зажмурил глаза.
 — Прекрати падать! — приказал он себе. — Опускайся медленнее, плыви, лети, но прекрати падать.
 Ощущение кружения замедлилось и прекратилось. Он открыл глаза.
 Виадук падал мимо него — мимо нею! — все сооружение рушилось вниз в грохоте обломков и пыли, но Гаррисон плавно парил в сумрачном свете, как пушок семян чертополоха. И как виадук пошел вниз, так Гаррисон пошел вверх.
 Также вверх поднялась Машина. Она поплыла в воздухе, когда он поднял ее с того места, где оставил, подтаскивая к себе силой своего сознания. Психомех больше не держал его, но он поддерживал Психомеха. И.., это было легко.
 Высоко в воздухе он забрался на спину Машины и поехал на, ней над пропастью, вдоль ржавых рельс в углубляющийся мрак. Даже понимая, что Машина была мертва, зная, что теперь она — бездействующая бесполезная масса, он все-таки нес ее с собой. Машина по-своему была верна ему, и теперь он платил ей добром. Кроме того, она была с ним в том, другом сне, — сне о черном озере и черном замке, а Гаррисон знал, что все это ждало его в конце поиска.
 Он очистил свое сознание от недавно нахлынувшего ужаса и осмотрел темнеющее небо. Он искал человека-Бога Шредера, но нигде не увидел и следа его присутствия. Гаррисон погрозил кулаком небу.
 — Приходи, если хочешь, человек-Бог, и пусть победит лучший.
 Затем он вздрогнул и распластался на Машине. Ему было холодно, он устал и был голоден. Ему надо найти пищу и убежище на ночь.


* * *

 — Что? — Глаза Вятта расширились. — Нет молока? Но это абсурд, невозможно! — он сел прямо на кровати с черными простынями и потянулся за сигаретой. — Ты уверена? Там еще должны быть бутерброды в пластиковой коробке. Думаю, немного подсохшие, но еще съедобные.
 — Ничего, — возразила Терри. — Ни молока, ни бутербродов. — Она пожала плечами. — Да и какая разница? Я могу выпить кофе и черным, и я не особенно голодна — ела вчера вечером. Но я думаю, тебе надо поесть. Скажи мне, чего бы ты хотел, и я приготовлю это для тебя. В твоем холодильнике еще достаточно еды. Ну, кроме молока и бутербродов...
 — Мне надо взглянуть на этот холодильник, — он натянул пижамные брюки и вышел на площадку, Терри последовала за ним.
 — Но почему это так важно?
 — Послушай, я рассказывал тебе, что кто-то накормил его, помнишь?
 — Да, но...
 — Я не знаю почему, и, конечно, не знаю как, но у меня вдруг появилось такое чувство, что я знаю, откуда взялась эта пища! Хотя понятия не имею, как он умудрился ее съесть и кто принес ее...
 — Но.., это безумие!
 — Терри, — заскрипел он зубами, — я понимаю, что это безумие. Здесь...
 Он схватил ее, достал из кармана ее халата связку ключей, подвел к машинной комнате. Дверь была заперта в точности, как он оставил ее.
 — Смотри! Один вход. Никаких окон. Никакого люка на чердак. Только один экземпляр ключей. Никто никак не мог попасть к нему. И все-таки — черт бы его побрал! — он все еще живой там! Могу поспорить, он все еще живой...
 — Но ты не знаешь этого.
 — Нет, конечно, нет, — он опустил ключи обратно в карман ее халата. — Я пойду посмотрю его чуть позже. Сначала мне надо заглянуть в холодильник.
 В кухне он кинулся к двери холодильника и уставился внутрь. Пластмассовая коробка из-под бутербродов была там, где он ее оставил — пустая. Молочные бутылки стояли пустые, их крышки всосались внутрь. Вятт резко втянул воздух, начал лихорадочно пальцами ерошить волосы.
 — Господи, Господи, Господи! — говорил он. — Я не верю этому. Я обыскал весь дом сверху донизу. Это не могло случиться. А надо было начать с моего чертова...
 — Гарет! — она протянула руку, словно хотела ударить его, но вместо этого разразилась слезами и спрятала лицо у него на груди.
 На мгновение он напряженно застыл, но затем медленно втянул воздух и расслабился, обнимая и прижимая ее к себе. Успокаивая, он похлопал ее по спине.
 — Все в порядке, все в порядке, — произнес он охрипшим шепотом. — Это я виноват. Нервы. Старею. Теперь все будет в порядке. Я уже взял себя в руки. Черт, какое тяжелое время для нас с тобой. Я думал, что я сильнее.
 — О, Гарет, Гарет...
 — Послушай, приготовь нам чего-нибудь перекусить. Я пойду и посмотрю. Прости мою истерику. Проклятье, у нас совсем нет времени для этого, не сейчас. И в любом случае, если он еще жив, у меня остался один последний ход.
 Он почувствовал, что его руки начинают дрожать, но постарался сдержаться и отпустил Терри.
 — Договорились, — кивнула она. Ей удалось улыбнуться сквозь слезы. — Договорились.
 Он взял ключи и пошел наверх в машинную комнату. Он отпер дверь, вошел и...
 Гаррисон был не мертв. Даже напротив.
 Он улыбался во сне. Его вес вернулся почти в норму; нормальными были также его биофункции. Психомех жужжал и мурлыкал, как и прежде, ручки управления стимуляцией страха были все так же закреплены в крайнем включенном положении.
 — Я не верю, я не верю! — сквозь сжатые зубы хрипло простонал Вятт.
 Он взял себя в руки, наполнил шприц для подкожных инъекций большой дозой лекарства и сделал Гаррисону укол в руку, затем подошел к встроенному шкафу и достал запечатанный пакет с сахарными кубиками. Но это были особенные кубики. Он часто принимал по одному сам — но только один за раз — или давал один своей подруге в тех случаях, когда ему хотелось чего-нибудь совершенно отличного, какого-нибудь сладкого ночного путешествия, но теперь они предназначались для Гаррисона. Он растворил три кубика в малом количестве воды, затем чайной ложечкой капля за каплей влил всю ядовитую жидкость в рот слепому человеку. И когда все содержимое прошло, только тогда он покинул комнату и крепко запер дверь на замок.
 — Посмотрим, как ты выберешься из этого, ублюдок! — сказал он, нетвердой походкой возвращаясь в спальню.


* * *

 Полдень...
 ...Но в подсознательном, мире Гаррисона была ночь, такая, какой он раньше никогда не видел: время и пространство, их обитатели стали совершенно искаженными и чужими. В самом деле, когда темнота накрыла землю, ему стало казаться, что он бессчетными часами брел через чудесную страну погруженных во мрак чудес, через гроты сумеречных тайн и покрытой плащом тени красоты.
 Звери, большие, как дома, со светящимися фиолетовыми глазами парили на легких с прожилками крыльях, в странных воздушных образованиях, в усыпанном звездами небе, притягиваемые туда, где высоко над холмами утренняя заря плясала в пламени такой яркости, которое могло бы затмить все земные цвета и самоцветы. Серебряные облака были выгравированы постоянно меняющимся узором электрических вспышек и проносились над головой в кружащемся экстазе, Мертвенно-бледные маки расцветали в свете луны с малиновыми кратерами, распространяя опиумный запах, заставляя головы закружиться, а чувства пошатнуться. Моли, большие, как летучие мыши, сбились в любопытное облако над человеком и Машиной, словно недоумевая над этим вторжением пришельцев извне.
 Да, извне, потому что эти создания были обитателями внутреннего мира Гаррисона; этот мир, сейчас покоробленный Вяттом, был внутренним миром Гаррисона. И вместе с чудесами, вызванными действием наркотика и механически увеличенным жаром, пришли ужасы. Ручки управления стимуляцией страха были все еще закреплены в крайнем включенном положении...
 Гаррисон не совсем забыл, что нуждается в убежище.
 И оно пришло в форме безбрежного блестящего розового леса, который был чем-то вроде гигантского доисторического кораллового рифа, образовавшегося высоким и сухим пятьдесят миллионов лет назад. Окаменевший и сохранившийся за все эти столетия нетронутым в своем запутанном величии он был похож на лабиринт. “Деревья” огромного окаменелого леса были колоннообразные, и некоторые росли группами, их ветви раскидывались над головой, образуя розово-белый коралловый потолок, сплетенный так тесно, тесно, что даже клочка ночного неба не было видно сквозь нею. Стены залов, коридоров и пещер представляли собой паутину полупрозрачных коралловых панелей, густо испещренных прожилками, хитроумно переплетавшимися в живой узор почти перламутрового блеска; даже во внешних залах этого доисторического дворца Гаррисон мог хорошо представить себя в многочисленно разделенном завитке какой-то невероятно причудливой раковины.
 Не желая слишком углубляться в лабиринт, сопротивляясь этому побуждению, он вдруг почувствовал желание исследовать мириады улиц и площадей этого чуда полностью. Гаррисон поставил Машину в достаточно большой пещерке. Сейчас клаустрофобия отошла в прошлое, стихийный страх, который никогда не побеспокоит его снова.
 Устраиваясь на песчаном полу и натягивая капюшон армейской куртки на голову, Гаррисон рассматривал органические, с прожилками, узоры на стенах. Его тело казалось отчаянно уставшим, в то время как сознание, напротив, было воодушевлено взрывами ярких впечатлений и полетом парящей фантазии. Что-то было у него в крови — какой-то чертенок искажения в его мозгу, — что-то, вызывающее калейдоскоп лихорадочных образов, которые просто не давали ему уснуть. Даже узоры на розово-светящихся стенах, когда он глядел на них, принимали живые формы, один из них...
 Был котенком! Котенком со сломанной шеей...
 Много лет назад, в другом мире, был такой же котенок. Гаррисон вспомнил его сейчас. Котенок был его любимцем, и когда Гаррисон сильно провинился, вернее, потому что он сильно провинился, — котенка убили. И его сломанная шея, его смерть были виной Гаррисона. Его виной.
 Да, он помнил потерю... Тигра! Тигра, маленького Тигра.
 И котенок на розоватой стене был точно таким, как его Тигр, и шея у него была изогнута под прямым углом, а розовый язык болтался, как тогда у мертвого Тигра.
 Гаррисон сел, мурашки побежали у него по спине. Он ощущал, что что-то грядет, но ничего не мог поделать.
 Фигурка котенка на стене вдруг начала увеличиваться, стала трехмерной, разрастаясь во всех направлениях и принимая форму.., тигра!
 Тигр, переживающий агонию от сломанной, свернутой шеи, но больше не мертвый. Тигр-зомби, и Гаррисон был виноват в страдании этого существа.
 Его преступление. Его вина. Его наказание!
 Животное выпрыгнуло из стены и налетело на Гаррисона, желтые глаза сверкали, огромные челюсти щелкали. Гаррисон откатился, используя инерцию движения зверя, чтобы протолкнуться через вход в маленькую пещерку и спрятаться за Психомехом. Тигр, царапая когтями, приземлился на все четыре лапы, его голова неуклюже болталась. Он повернулся мордой к Гаррисону. И теперь в розоватом сиянии стен Гаррисон насчитал еще дюжину таких зверей или, по крайней мере, дюжину пар диких глаз. И все они была полны боли, ненависти и мести. Они, как один, крадучись, подбирались к нему.
 Загнанный в ловушку, Гаррисон отчаянно искал выход. Телепортация? Нет, потому что если у нею и найдутся силы телепортироваться, то он попадет всею лишь в другое место внутри этою коралловою лабиринта, и он знал, что огромные кошки будут ждать ею там. Левитация? Не может быть и речи, потому что потолок пещеры над головой был сплошной твердой массой, без единого просвета. Но...
 Тигры прыгнули на него. Они прыгнули, как один, их головы ужасно болтались, смертоносные лапы выпустили когти.
 Гаррисон поднял Машину с розового песчаного пола и закрыл ею вход в пещерку, удерживая ее там, пока тигры ревели в агонии, наваливаясь скребущим, царапающим, кусающим весом на нее. Они пытались выбить Психомех и таким способом добраться до него, и вдруг Гаррисона охватил панический страх, когда он понял, что экстрасенсорные силы убывают. И действительно, он с напряжением удерживал Психомех в таком положении. Что-то ослабляло его, и он уже не мог так легко пользоваться левитацией.
 Более того, совершенно сюрреалистический характер происходящего проявлялся теперь более резко. Иначе говоря, он в первый раз почувствовал себя не в своей тарелке в этом измерении лихорадочных снов. Очень немногое из того, что он сейчас переживал, казалось теперь реальным. Он все еще понимал, что находится в снах и кошмарах, да, но он также туманно осознавал, что это не было его естественным местом. Короче говоря, он чувствовал, что переживает кошмар в кошмаре, очень плохую поездку по странной чужой земле, — вот чем в точности был этот случай! АСД в его организме работал, чтобы подчеркнуть то, что он находится в другом мире. И нисколько не сомневаясь, что это была совершенно чужая среда обитания, он ясно понимал, что ею шансы выжить здесь действительно очень малы.
 Вот почему, пока у него оставались какие-то экстрасенсорные силы, он инстинктивно напряг сознание и послал SOS на другой уровень существования, в тот мир за пределами его психики, внешний мир, где он когда-то жил.
 SOS, мысленный крик о помощи, телепатический сигнал бедствия, который кто-то где-то каким-то образом должен услышать.
 Иначе Гаррисон обречен...


* * *

 Десять минут пополудни. В клетке из стали и бетона в питомнике в Мидхесте Сюзи обезумела. Она вдруг стала метаться, все ломая в клетке, и высоко прыгать, воя, как банши — дух, предвещающий смерть. За несколько мгновений она превратилась из тихого печального животного в дикого зверя. Ее глаза навыкате налились кровью, клыки покрылись пеной, а ее вой леденил душу.
 Через несколько минут Сюзи рухнула в углу совсем без сил, дрожащая и скулящая, ее грудь поднималась и опускалась, бока покрылись пеной. Похоже, в этом приступе сумасшествия она сожгла всю свою энергию, вот так внешне выглядела она, пытаясь выполнить свой план.
 Смотритель, привлеченный ее припадком, подбежал к двери клетки и, задыхаясь, стал что-то говорить по своему мобильному телефону. Вскоре появилась одетая в защитный костюм фигура со шприцем в руке. Поведение Сюзи в прошлую среду было взято на заметку, и этот внезапный рецидив не был таким уж неожиданным. Если оставить его без внимания, собака могла легко покалечиться, поэтому ей следовало сделать успокаивающий укол. Но доберман-пинчер — это доберман-пинчер, а не крошечный терьер или надушенный пекинес, с которыми справиться не представляет труда.
 Когда засов на двери ее клетки отодвинули, глаза Сюзи резко открылись, она словно хотела вскочить, а затем снова упала на бок. Но как только дверь открылась, она вылетела из своего угла, как черная пуля, пролетев прямо между ногами смотрителя со шприцем и опрокидывая его. В следующий миг она была вне клетки. Затем Сюзи все быстрее и быстрее понеслась прочь между рядами клеток, заставляя всех собак лаять и выть.
 Она бежала вдоль улицы клеток. В дальнем конце появились смотрители, державшие в руках шесты с петлями, Сюзи замедлила бег, оценивая положение. За ней — бегущие и кричащие люди. Впереди — эти смотрители, специалисты, которые сразу же поймают ее. Она запрыгнула на край тачки, собралась с силами и прыгнула на проволочную крышу питомника. К счастью, проволока была толстая и прочная; она немного пружинила под весом собаки. Сюзи вприпрыжку бежала над клетками, а затем спрыгнула на землю на дальней стороне.
 С высоты она видела высокую проволочную изгородь, вьющуюся полукругом по периметру всего питомника. Изгородь заканчивалась у поросшего камышом озера, за которым виднелся густой лес. Низко припадая к земле, Сюзи побежала к озеру. Ее чувство направления влекло ее на запад, а озеро находилось на севере. Она бежала, скуля, отчаянно сопротивляясь желанию повернуть на запад. Тогда ей пришлось бы перепрыгивать через высокую изгородь. Нет, она должна сначала переплыть озеро, а затем можно будет сменить курс.
 На запад, в ответ на зов Гаррисона, отголоски которого эхом отдавались в ее голове; этот отчаянный крик о помощи, этот возлюбленный голос, зовущий ее из ниоткуда.
 Она откликнется на этот зов или умрет, пытаясь это сделать...


* * *

 Прошлой ночью Вилли Кених устроил попойку. Он выпил столько пива и шнапса, что самые отъявленные пьяницы показались бы, по сравнению с ним, новичками, и побывал во всех заведениях, начиная от “дешевого ресторана” и “бара” через “ночной клуб” до самого дорогого борделя в Рипербане. Там, все еще пьяный, как какая-то ненасытная, работающая на алкоголе машина, он, в конце концов, выбрал себе женщину и в два тридцать утра увел ее наверх.
 Хотя он плохо помнил, что было дальше, он заплатил за ее услуги, а утром, в девять тридцать, проснулся с ясной головой, хотя и немного пересохшим горлом, — такой уж был железный организм Кениха.
 Девица с радостью согласилась провести с ним весь остаток дня, так как он лениво занимался любовью и в то же время заказывал в невообразимом количестве шампанское, шнапс, хрустящее печенье, мед и кофе с коньяком, — последнюю привычку он перенял у Гаррисона. Лицо Кениха все еще было покрыто щетиной, и он уже совсем было решил пойти умыться и побриться, когда, где-то около полудня, вдруг сел, выпрямившись, в просторной витиевато украшенной двуспальной кровати.
 — Вилли! — повторил голос в его голове. — Вилли, помоги!
 У Кениха заледенела кровь, и он содрогнулся. Голос был настоящим, кристально чистым.
 — Вилли? — поинтересовалась девушка, касаясь его плеча и побуждая начать.
 — Тихо! — резко ответил он, напряженно прислушиваясь. Ничего не было слышно. Он повернулся к голой девушке, лежавшей раскинувшись поверх покрывал. — Ты слышала.., что-нибудь?
 Она поглядела в недоумении, поджала губы и покачала головой.
 — Ничего. А что я должна была слышать? И почему ты такой холодный? Боже, да ты совсем замерз! Иди-ка, дай я согрею тебя.
 Он отстранил ее, спустил ноги с кровати и принялся одеваться.
 — Вызови такси.
 — Но, Вилли, — запротестовала она, хмурясь и закусывая губу. — Ты сказал, что берешь меня на весь день, и, к тому же, еще не заплатил.
 — Сколько? — рассеянно спросил он. — За день...
 — Триста немецких марок, но...
 Он вытащил бумажник, и она замолчала, наблюдая, как он извлекает и бросает на постель три банкноты по пятьдесят немецких марок.
 — Вот, — сказал он, — за пол дня.
 — Эй! — Она взяла деньги. — Ты играешь не по правилам, Вилли. Ты сказал за день, а заплатил за...
 — Это мои правила, — сказал он ей, направляясь в ванную. — Теперь будь хорошей девочкой и вызови мне такси.
 — Дерьмо! — чуть слышно произнесла девица. Она снова закусила губу, поколебалась мгновение и потянулась к тайной кнопке за желтой сатиновой обшивкой у изголовья кровати. Здесь был человек специально для таких, кто хотел играть по своим правилам. Карл убедит этого стриженого в обратном. Она вздрогнула, касаясь кнопки. Карл был чудовищем. Жаль, но.., правила есть правила.
 Когда Кених вышел из ванной, Карл уже ждал его. Он был гораздо выше Кениха, где-то семьдесят пять дюймов росту, с блестящими голубыми глазами-щелками и тонкими прямыми бровями. Его лицо было угловатым и серым с бледным шариком носа, который казался совершенно не на месте над скривленным усмехающимся ртом.
 С первого же, почти небрежного взгляда Кених заметил все это, как и то, что Карл был из тех людей, которые получали удовольствие, причиняя боль другим. О, да, Карл был подлецом или, по крайней мере, Карл думал, что был таковым. Но Кениху нравились подлецы. Чем подлее, тем лучше.
 Его второй взгляд, также обманчиво небрежный, дополнил картину. Одетый в черную рубашку с воротом поло и черный костюм вышибала прислонился спиной к стене около единственной двери комнаты. Путь Кениха лежал через эту дверь...
 Карл решил, что с Кенихом что-то не так. Он ел глазами грузного мужчину, а Кених, казалось, едва ли замечал его присутствие в комнате. Значит так: этот парень притворяется, что Карл не существует, словно тот какая-то мелочь, вообще недостойная внимания. Карл мрачно кивнул про себя: ну, он достаточно скоро узнает, что Карл здесь.
 — Вы должны этой леди деньги, — произнес он наконец охрипшим до шепота голосом. Левой рукой, унизанной кольцами, он надел на правую латунный кастет, превративший правый кулак в шар. — Я думаю, вам лучше заплатить.
 Кених застегнул до конца молнию и выступил вперед.
 — Как тебя зовут, сынок? — спросил он небрежно, почти беззаботно.
 — Что? — посмотрел тот, сбитый с толку. Каким бы ни был Карл, но соображал он туго. Так невинно преподнесенный вопрос Кениха вывел его из равновесия. — Меня зовут Карл, моя работа...
 — О, я знаю, чем ты занимаешься, — сказал Кених. — А тебе нравится заниматься любовью?
 — Что? — челюсть Карла отвисла. Теперь он заметил настоящую величину Кениха, его огромный вес и непомерную силу при явно кошачьих движениях. И Кених был только в двух шагах от него и продолжал приближаться. — Нравится ли мне..?
 — Пошел вон с моей дороги, Карл, — сказал Кених очень тихо, — пока ты еще можешь трахаться.
 Лицо Карла превратилось в злобную маску, и он начал выполнять молниеносное движение, но Кених уже двигался. Он ударил Карла под сердце правым кулаком. В то же время его левая рука, как тиски, сжала правое запястье того, а левое колено, как молот, ударило в пах. Все это произошло в одно мгновение; а в следующий миг, когда искаженное лицо Карла и открытый рот дернулись вперед, голова Кениха уже встречала их. Кровь и зубы полетели в разные стороны, и Карл стал, давясь, заваливаться на один бок. Кених нежно позволил ему опуститься на пол и отпустил его, затем выпрямился, быстро пробежался пальцами по коротко стриженым, взлохмаченным волосам. Почти беззвучно он проворчал себе поздравление.
 Девушка, которая, казалось, была парализована до этого мгновения, вдруг резко вздохнула.
 — Если ты закричишь, — сказал ей Кених, его голос был холодным и хриплым, как звук напильника по стеклу, — я покалечу тебя. И всю оставшуюся жизнь ты будешь непригодна для своего ремесла. — Его взгляд был очень тяжелым и выразительным.
 Она медленно, совершенно беззвучно, выпустила воздух из легких.
 — Сейчас я ухожу. Будь хорошей девочкой и больше не поднимай шума. А в следующий раз, когда клиент захочет такси, ты вызовешь ему, договорились?
 Он вышел, оставив дверь открытой.


* * *

 Помощь была в пути, и Гаррисон знал это, — на его зоб ответили. Слабые отголоски других сознаний коснулись его сознания., поддерживая и говоря: “Держись, держись, мы идем!” Другие сознания, да, и одно из них меньшие — или больше? — чем человеческое. Это было теплое, любящее сознание, боготворящее, посвященное ему. Человечность? Гаррисону было все равно. Друг есть друг. Только этот друг должен поторопиться, или все будет потеряно.
 Пока Гаррисон держал осаду тигров, он понял, что его сила быстро убывает, что громада Машины потихоньку скользит от того места у входа в пещеру, где он старался удержать ее. А тигры, словно их вело нечто большее, чем просто животный инстинкт, продолжали обрушивать свой вес на металлическую и пластмассовую спину Машины, царапая ее, чтобы найти просвет и ворваться, в пещерку Гаррисона.
 — Придите! — мысленно кричал он в Другой Мир. — Придите быстрее.., придите сейчас.., если вы вообще собираетесь спасти меня.., сейчас...
 Но посылая этот телепатический SOS, он еще больше ослаблял себя, и просвет между Машиной и верхом сводчатого входа в пещерку заметно расширялся. Гаррисон мгновенно заметил желтые глаза в розовом коралловом свечении и клыки, с которых теперь капала слюна. Когти, как стальные крюки, скребли у входа, и тяжелое рычание боли и ненависти наполняло пещеру эхом, урчанием животного грома...


* * *

 Сюзи мчалась к поместью Вятта по прямой. Она услышала второй SOS Гаррисона, и ее огромное сердце подпрыгнуло. От Гаррисона ее еще отделяли несколько миль, она знала это, но в то же время понимала, что он нуждается в помощи сейчас.
 Сюзи остановилась, вытянула голову вперед и принюхалась, затем заскулила, а все ее тело задрожало. Ее уши, сначала вставшие, медленно опустились. Она повалилась в высокую траву и тяжело задышала.
 Гаррисон звал ее. Он звал ее на помощь, и она должна ответить на этот зов сейчас — но как? Если бы только она могла оказаться с ним, встретить любую опасность бок о бок с...
 Связь между Сюзи и Гаррисоном укреплялась, пренебрегая земными законами науки и природы. В своем сознании Сюзи вынюхивала его и обнаружила, что он в страдании и ужасе. И в сбоем, сознании она ринулась к нему, полетела на телепатических крыльях, чтобы вместе с ним противостоять монстрам его подсознания.
 Ее тело, явно ненужное сейчас, лежало там, в поле летней травы, которую шевелил ветерок, так что со стороны можно было представить, что собака тонет в зеленом океане; но это была всего лишь ее оболочка. Это были ее плоть и кости — материальная Сюзи. Сама Сюзи — ее сущность — была в другом месте...
 Вилли Кених успел купить билет и подняться на борт самолета “Британия Эйруейо, который улетал в тринадцать тридцать в Гартвик. На борту самолета он попытался расслабиться, но обнаружил, что это невозможно. Немец подсчитывал, сколько времени займет путь из Гартвика до дома Вятта. Такси, если он хорошенько заплатит водителю, доберется туда менее, чем за два часа. Это значило, что через четыре часа он будет точно знать, в чем была беда.
 Только в одном он был уверен полностью; беда была. Что еще мог означать голос, мысленный голос Гаррисона, телепатически зовущий его? И думая об этом, Кених понял, почему он кутил всю прошлую ночь. Причиной этому тоже был Гаррисон: Кених понимал, что происходит что-то жутко неладное и что Ричард Гаррисон был сейчас в самой гуще событий. Очень хорошо, приказы или не приказы, но Кених должен сейчас же вернуться в Англию и выяснить, что происходит, привести все в порядок, если это вообще возможно. Если с Гаррисоном что-нибудь случится, тогда, Господи, не покинь того, кто за это в ответе.
 А теперь кто будет отвечать? Кених тер пальцами подбородок и хмурился долго и мрачно, с самого начала полета до конца он сидел, думая свои плохие мысли...


* * *

 У Гаррисона не было больше сил, держаться. Со стоном отчаяния он ослабил мысленный захват Машины, которая немедленно упала наружу, перевернулась на бок, унося с собой несколько больших кошек и давя их. Остальные отпрыгнули в сторону и, победно рыча, бросились ко входу в пещеру Гаррисона. Одним последним ударом экстрасенсорной энергии Гаррисон откинул двух из них и ударил о розовую с прожилками колонну. Но когда эти двое упали оглушенные, другие неотвратимо бросились к нему.
 В тот же момент Гаррисон почувствовал еще чье-то присутствие на краю окаменевшего леса, которое донеслось до него, как дыхание свежего воздуха в сердце горячей пустыни. Он почувствовал, как какое-то сознание касается его сознания, почувствовал тепло любви, превосходящей любовь всех других, любви этого — чужака? — к нему, и ощутил благодарность — чувство необыкновенно яростной силы.
 В этот момент он также понял, что его время кончилось. Огромные кошки приближались к нему, их зубы и лапы нацелились на него. Они были на нем, да, но на них свалилась огромная черная тень, которая двигалась и разила, как черная молния; создание еще более свирепое, чей силой была, любовь, более могущественная, чем мстительная ненависть, направлявшая тигров-зомби.
 Как нереальна она была — совершенно нетвердая, эфемерная, — в то же время, как это было ни парадоксально, она действовала, как коса против зрелых злаков. И Гаррисон узнал ее, вспомнил ее из того другого Мира, где когда-то он жил сам.
 — Сюзи! — задохнулся он, и огромная черная собака-привидение беспокойно заскулила, прежде чем зарычать и вцепиться в горло испуганной кошке. Хотя тигры отбивались от нее огромными клыками и лапами, у них было мало шансов победить это привидение. Ее преимущество было в том, что там, где она кусала, они чувствовали это, в то время как для их лап она была эфемерным дымком. И наконец вся их свора разлетелась; и высоко подпрыгивая, с болтающимися головами, они слились вместе, сжались, стали плоскими, возвращаясь обратно в розовую стену как маленький узор в виде котенка, пойманного в навечно замороженный коралл.
 Только тогда собака-привидение на самом деле расслабилась и легла рядом с Гаррисоном, ее глаза были двумя золотыми блуждающими огоньками в голове из черного дыма. Привидение и ничего больше, но обладающее волей и любовью выше понимания земного человека. Когда она лежала, положив голову на колени Гаррисона, он чувствовал ее вес, но когда он хотел потрепать ее по голове, его рука прошла сквозь нее, как будто через черное зеркало воды. Но он знал ее силу, силу ее привязанности, и это подбодрило его.
 Она будет его спутницей в поиске, разнюхивая путь, ведущий к концу этого путешествия. Воспрянув духом, он поднялся и вышел из пещерки; и Сюзи была рядом, у его ног.
 — Поднимись, — скомандовал он Машине.
 Психомех выправился и полетел, не касаясь пола. Гаррисон забрался на Машину и позвал Сюзи занять место за ним. Она уселась там, и, несмотря на ее бестелесность, он чувствовав ее тяжелую лапу на своем плече. Хотя она была всего лишь привидением собаки, ее частое дыхание согревало ему шею, когда они ехали на Машине прочь из кораллового леса под ночным, цвета индиго, небом и бриллиантовыми звездами.
 С новыми силами Гаррисон направлял массивную махину к дальнему блеску рассвета; он каким-то образом понял, что путь не будет теперь долгим, и задавал себе вопрос, каким будет конец пути...


* * *

 Шестнадцать двадцать.
 Кених был доволен, как таксист выполнил свою работу. Он заплатил ему, добавив большие чаевые, вошел в дом хозяина и опросил слуг. Сначала он хотел сразу отправиться в дом Вятта, но за последние три часа он изменил решение, что если.., предположим.., как он мог быть уверен, что то, что он испытал, было по-настоящему? Возможно, это было вызвано его собственным страхом за благополучие Гаррисона? И что будет, если он зря ворвется в эксперимент, в который Гаррисон добровольно включился? В этот необходимый эксперимент, если когда-либо гороскопам Адама Шенка было суждено подтвердиться, если когда-либо Томасу Шредеру было суждено рискнуть вернуться и возродиться в теле и сознании Гаррисона...
 Слуги не успокоили его: Гаррисон покинул дом рано утром в воскресенье; мистер Вятт отвез его на машине. Перед отъездом хозяин предупредил их, что он может отсутствовать целую неделю. Они не должны были беспокоиться, а ждать встречи с ним. Хозяйка дома уехала в то же утро, вернулась вечером, этим утром она снова уехала. Она взяла свой автомобиль, красный “форд Капри”. Это все, что они могли рассказать.
 Кених поблагодарил их, сказал, что все в порядке, и что они не должны беспокоиться. Он возьмет “мерседес”, и не знает, когда вернется; его тоже надо ждать, когда он появится. Затем он вышел в гараж...


* * *

 Кених!
 В светящемся рассветном воздухе Гаррисон увидел его, квадратного и приземистого, стоявшего в вышине, на взметнувшейся скале, наверху отвесного, со срезанной вершиной, пика, расплывчатый силуэт, как догорающее изображение, которое с морганием не исчезло, но, казалось, дымилось и тлело на сетчатке глаза.
 И все же образ был неполным. Гаррисон вспомнил эту сцену из какого-то прежнего времени и понял, что чего-то не хватает. Машины? Да, машины. Не такой, как эта Машина, нет, но тем не менее машины. Блестящей и серебристой.
 ...Автомобиля? Да, автомобиля. “М..., мерседеса”!
 Воспоминания хлынули в сознание Гаррисона. О Кенихе, о большом серебристом “мерседесе” с двусторонней системой управления. Он снова прищурил глаза, глядя на фигуру на высоко врезающейся в небо скале. Кених, один. Кених, как мираж, как образ.
 Гаррисону пришла мысль.
 Сюзи, доберман-пинчер, достаточно осязаемая, чтобы он мог почувствовать ее, когда она прижималась к нему, была всего лишь собакой-привидением, воплощением существа из другого мира или жизни. Кених тоже. Очень хорошо, если Гаррисон смог вызвать эти образы живых существ силой своего сознания, если он смог притащить их из другого Мира, — сможет ли он так же вызвать образ неживого объекта? Кених был неполон без автомобиля, как картина без рамы.
 Гаррисон зажмурил глаза.., и когда в следующий раз он открыл их, еще дрожавшие очертания серебристого “мерседеса” виднелись за более темным силуэтом мужчины, который сейчас махал Гаррисону и делал знак вытянутой рукой.
 Вот этого-то Гаррисон и ждал, — этого знака. Теперь он знал наверняка, что был близок к концу поиска, что Кених указывает путь к его последней цели.
 За Кенихом теперь расстилались долины и океаны, которые Гаррисон видел прежде во снах, населенные ящерицами земли с необычной растительностью и причудливыми скальными образованиями. За Кенихом также высились покрытые облаками вершины залитых лунным светом гор и серебристые озера Левиафана. Но впереди.., впереди ждал извилистый горный перевал, над которым, широко расставив нот и уверенно показывая путь, стоял Кених.
 Путь через перевал. Путь к последнему противостоянию.
 Гаррисон помахал в ответ фигуре на скале и въехал на Машине на извилисто закручивающийся перевал. А позади Кених и автомобиль медленно растаяли в дрожащей дали. А за перевалом...
 За перевалом к берегу, омываемому огромным черным маслянистым озером, спускался лес мертвых деревьев-скелетов. А на середине озера неясно вырисовывалась черная скала, и построенный на ней черный замок блестел как уголь или черный янтарь.
 И где-то в этом замке была Черная Комната с запретной тайной. И в открытии этой тайны заключался конец поиска.
 А также конец человека, который был Ричардом Гаррисоном.




 Глава 17


 На маленьком, поросшем деревьями, холме, возвышавшимся над жилищем Гаррисона в Суссексе, в невысокой траве, под опущенными ветками куста лежал Кевин Коннери, наблюдая в бинокль за входной дверью дома. От возбуждения его дыхание было резким и прерывистым. Он ждал здесь уже три дня и ночи, пока наконец человек, самый ненавистный из всех на белом свете, не вернулся. Несколько минут назад Вилли Кених вошел в дом, но для Коннери каждая из этих минут показалась часом.
 Несмотря на пробивающиеся через листву пятна солнечного света, пропитанная влагой родника земля под кустом была прохладна, но Коннери вспотел. Это был горячий пот ожидания, сладкий пот мести. Ирландец вытер лоб, осторожно трогая укусы насекомых: они раздулись на его покрытых шрамами носу и щеках. Его пальцы ощупали шрамы — безобразные белые борозды на ландшафте лица, и он вновь вспомнил откуда они появились.
 Он вспоминал, как летел головой через витрину, как из-за его естественного нежелания искать настоящего доктора затянулось лечение, как “медик” из ИРА в конце концов наложил ему швы, но ярче всего он помнил человека, который швырнул его в эту витрину. Вилли Кениха.
 После этого его унизили “увольнением из рядов по причине непригодности”; и, наконец, ему, с жуткой от шрамов внешностью, посоветовали просто “убираться”. И это был совет, которым он не мог пренебречь. Он стал обузой; он не мог делать другую работу, выбросив из головы то, чем занимался раньше. А любое рискованное дело вне ИРА (он всегда был отъявленным преступником) было неосуществимо: его слишком легко можно было опознать. Что же касается его мужских способностей, даже до “несчастного случая” он был уродлив, но теперь..? Кто посмотрел бы на него теперь?
 Сейчас он с большим трудом мог купить себе даже дешевую шлюху.
 И все это гноилось в его сердце, и черного гноя ненависти было больше, чем желтого гноя, который отравлял сто семьдесят ужасных швов на липе. Год назад он засек Кениха и его слепого хозяина на большом вечере в отеле “Хилтон” в Лондоне. К тому времени Коннери был старшим носильщиком в этом отеле, и все шло хорошо до тех пор, пока он снова не увидел Кениха и старые болячки снова не заныли.
 Выяснить о Кенихе было просто: где жил, что делал, только время его приходов и уходов составляло маленькую трудность. А затем...
 За последние двенадцать месяцев Коннери затратил значительные деньги, время и энергию и собрал о настоящей жизни и положении Кениха намного более полный материал, чем любое досье охотника за военными преступниками. И все это время он позволял своей ненависти кровоточить и гнить, пока она не стала нарывать. В трясине его сознания зародилась месть, которую можно было считать выполненной только со смертью Кениха.
 Что касается способа убийства, — тут все ясно. Коннери всегда был “спецом” по взрывным устройствам. В конце концов, на этот раз он повторится, это правда, но он знал, что может довериться своим талантам в этот самый последний раз. Наконец, возможность представилась. Ирландский друг в Гатвике известил Коннери, что Кених полетел в Германию, имея обратный билет с открытой датой. Без сомнения, короткий визит, потому что Коннери теперь знал, что Кених редко оставляет Гаррисона дольше, чем на неделю или около того, — это было кстати. Два или три дня будет больше, чем достаточно.
 И теперь, первый раз за всю жизнь, как он себя помнил, его везение казалось неистощимым. Не только Кених, но сам Гаррисон тоже отсутствовал в доме в Суссексе; и молодая жена слепого человека очень часто уезжала в гости; и хозяйская огромная собака находилась в питомнике в Мидхесте! Что могло еще больше облегчить его задачу?
 Это должен был быть автомобиль, конечно, тот огромный серебристый “мерседес”, единственным водителем которого был Кених, за исключением очень редких случаев. Вчера Коннери проник в гараж и установил под капотом бомбу, расположив ее близко к приборной доске со стороны водителя, и с тех пор ждал, наблюдал и потел в ожидании.
 Он приготовился ждать несколько дней (довольно много пустых бутылок и банок наскоро были закопаны в неглубокой яме, в рюкзаке еще оставались несколько полных бутылок и еда, а скатанный спальный мешок находился под рукой под кустом, — все подтверждало непреклонность его намерений), но в этом не было необходимости. Кених вернулся раньше, чем предполагал Коннери, несколько минут назад он вошел в дом.
 Теперь этому стриженому немецкому ублюдку остается лишь выйти...
 Вышел!
 Везение Коннери было неизменно. Словно его желание вывело Кениха из дома, более того, немец направился прямо в гаражу.
 — Я не уверен, что ты попадешь туда, куда собираешься поехать, — прошептал про себя Коннери, — но могу поспорить на последнюю, заработанную собственным горбом десятипенсовую монетку, что никуда ты не поедешь! — и его шрамы побелели, когда он улыбнулся мрачной, отталкивающей улыбкой.


* * *

 Гаррисон начал швырять себя и Машину раз за разом на Стену Силы, невидимый силовой экран, исходящий из замка. Пот напряжения уже покрыл его кожу, а кости дрожали от повторяющихся толчков. Но он знал, что должен продолжать, должен пробиться, добиться успеха, довести свой поиск до конца, прежде...
 Прежде, чем произойдут предсказанные несчастья. Но в то же время (кошмар крушения) он подозревал, что было слишком поздно; это подозрение укрепилось, когда он услышал треск ломающихся белесых деревьев-скелетов, доносившийся из леса за ним. Это был, конечно, Кених, мог быть только Кених, ведущий “мерседес” напролом через лес, прокладывавший дорогу через все, что стояло на пути.
 Гаррисон повернул голову, чтобы посмотреть, и как раз успел, увидеть, как “мерседес” застрял на липком берегу.
 В следующее мгновение немец выбрался из машины и закричал, — Ричард, Ричард, я пришел, чтобы снять тебя с Машины. Я должен вытащить тебя с Психомеха!
 Гаррисон покачал головой и поднял руку, останавливая Кениха.
 — Нет, Машина теперь моя. Я в безопасности на Машине.
 Но Сюзи услышала, поняла их разговор и согласилась с Кенихом. И первый раз в жизни она обратила внимание на слова другого человека — не ее хозяина, к тому же, совершенно противоположные желанию хозяина, она вцепилась в рукав Гаррисона, пытаясь стащить его с Машины. Однако, это было нелегко сделать; Гаррисон с отчаянием прильнул к металлопластиковой махине, пока, в конце концов, зубы Сюзи не порвали его куртку. Потеряв равновесие, она падала с воем, извиваясь в воздухе, на покрытый дегтем, берег, на который набегало черное озеро.
 Вслед за тем появился человек-Бог Шредер, огромное кричащее лицо в небе.
 — ПРИМИ МЕНЯ. РИЧАРД! ПРИМИ МЕНЯ И ПОБЕДИ. ПОЗВОЛЬ МНЕ ВОЙТИ...
 Но лицо было теперь другим, — полное отчаяния и страха. Это было напряженное лицо, знающее о собственной слабости, лицо предстоящей неудачи.
 — Прими его, Ричард! — закричал снизу Кених, вытаскивая ноги из дегтя. — Вспомни о вашем соглашении...
 — Нет! — пронзительно закричал в ответ Гаррисон. — Я прошел через испытания и победил, я сам боролся. Он не нужен мне, — я нужен ему! И почему он должен жить во мне? Где был человек-Бог, когда я сражался с тиграми-зомби? Где он тогда был?
 — РИЧАРД, ТЕПЕРЬ Я СЛАБ, — и, действительно, голос человека-Бога казался слабее. — Я УГАСАЮ. МОЯ СИЛА уходит ИЗ МИРА, МОЙ СВЕТ ДОГОРАЕТ. В КОРАЛЛОВЫХ ПЕЩЕРАХ Я ПЫТАЛСЯ ПРИЙТИ К ТЕБЕ, НО МНЕ НЕ ХВАТИЛО СИЛ. ДА И КАКАЯ ПОЛЬЗА? ТЫ ВСЕ РАВНО НЕ ПРИНЯЛ БЫ МЕНЯ. НЕТ, Я ДОЛЖЕН ПОБЕРЕЧЬ МОИ СИЛЫ. НО СЕЙЧАС..? ЭТО МОЙ ПОСЛЕДНИЙ ШАНС. ТЫ ДОЛЖЕН ПРИНЯТЬ МЕНЯ СЕЙЧАС ИЛИ МЕНЯ БОЛЬШЕ НЕ БУДЕТ. А ЗАТЕМ НЕ БУДЕТ БОЛЬШЕ ТЕБЯ, БОЛЬШЕ НЕ будет Кениха, БОЛЬШЕ НЕ БУДЕТ СЮЗИ. ПРИМИ МЕНЯ СЕЙЧАС, РИЧАРД, ПОЖАЛУЙСТА!
 Гаррисон почувствовал, что разрывается. Он зарычал, выплескивая свою муку в глаза Шредера, Кениха, Сюзи и повернул Машину, пока она еще раз не столкнулась с невидимой стеной энергии, с Силой из замка. Он должен сделать одну последнюю попытку пробить этот барьер, пересечь озеро и попасть в замок. Затем... Черная Комната!
 Туда, где затаился ужас, в Черной Комнате: он должен изгнать этот ужас навсегда.
 — Ричард, Ричард! — голосом, полным отчаяния, кричал Кених, — пожалуйста, пожалуйста...
 Слыша этот крик, Гаррисон невообразимо мучался. Он повернул голову и посмотрел назад. Серебристый “мерседес”, быстро погружаясь, тонул в дегте, его капот уже исчез, черные пузыри поднимались вокруг, взрываясь липкими ошметками.
 Кених с трудом продвигался вперед, его ноги тонули в черной трясине, но все еще двигались достаточно быстро, чтобы удерживать его от жуткого засасывания залива. Он был похож на какое-то неизвестное приземистое насекомое, с ногами в крошечных башмаках из водорослей, спотыкавшееся на пенистой поверхности стоячей лужи.
 — ПОВЕРЬ МНЕ, РИЧАРД, — теперь менее самоуверенно громыхал человек-Бог. — ТЫ НЕ ДОЛЖЕН ХОТЕТЬ УМЕРЕТЬ, ТЫ ДОЛЖЕН ВЕРИТЬ МНЕ. В КОНЦЕ КОНЦОВ, Я ЗНАЮ, КАКОВО ЗДЕСЬ!
 И затем бомба, горящий кубик, завернутый 6 коричневую бумагу, вылетела из неба и повисла над Вилли Кенихом, который боролся с дегтем, доходившим ему до икр.
 — Вилли, оглянись! — закричал Гаррисон. Он повернул Машину к крутящейся бомбе и протаранил ее, ослепительно блестевшую над головой Кениха, даже понимая, что эта штука должна скоро раскалиться добела и взорвать его ко всем чертям, он таранил ее снова и снова, отбрасывая прочь от Кениха и помещая себя и Машину между бомбой и застрявшим в трясине человеком.
 — ПРИМИ МЕНЯ, РИЧАРД! — ревел человек-Бог Шредер. — ПРИМИ МЕНЯ СЕЙЧАС!
 Сюзи тоже издала последний отчаянный вой и погрузилась в деготь, ее черное тело исчезло в более черных глубинах. На мгновение показалась только ее морда, затем и она исчезла.
 — Сюзи! — вопль Гаррисона был отчаянным и еще более мучительным.
 — ПРИМИ МЕНЯ, РИЧАРД, И СЮЗИ СНОВА БУДЕТ ЖИТЬ. НА САМОМ ДЕЛЕ ОНА ЕЩЕ НЕ МЕРТВА. НО БЕЗ МЕНЯ ОНА УМРЕТ И ОСТАНЕТСЯ МЕРТВОЙ. ДА И Я ТОЖЕ, И ТЫ, И ВСЕ МЫ!
 — Прими его, Ричард! — Кениха теперь засосало, и виднелась только голова.
 Бомба ослепительно блестела и вращалась над его головой, которую захлестывал деготь.
 — Будь ты проклят, человек-Бог! — в конце концов закричал Гаррисон. — Скажи мне природу этого барьера.
 — ТЫ И ЕСТЬ ЭТОТ БАРЬЕР, РИЧАРД! — сразу же ответило лицо в небе. — ЭТО ТВОЙ ПОСЛЕДНИЙ ВЕЛИКИЙ СТРАХ. ТЫ НЕ ЖЕЛАЕШЬ ЗНАТЬ, ЧТО ЛЕЖИТ ЗА ЭТИМ ПРЕДЕЛОМ. ОН В ТОМ, ЧТО ТЫ УЖЕ ЗНАЕШЬ, НО НЕ ПРИНИМАЕШЬ. ПРИМИ МЕНЯ ВМЕСТО НЕГО, И ВМЕСТЕ МЫ СМОЖЕМ ЗАВЕРШИТЬ ПОИСК.
 — Обещай мне это! — требование Гаррисона было почти жалобным. — Обещай, что ты поможешь мне заглянуть за пределы, поможешь найти ответ.
 — Я ОБЕЩАЮ ЭТО. Я ОБЕЩАЮ ВСЕ, ЧТО угодно.
 Гаррисон сжал кулаки, крепко стиснул зубы и выкатил глаза, затем широко расставил руки.
 — Ну, ладно, — прошипел он, его лицо было бледное как смерть, белая пена показалась в уголках рта. — Я принимаю тебя. Приходи в меня человек-Бог!
 Их сознания смешались, становясь одним. Ощущение было такое, словно мозг Гаррисона вдруг деформировался в черепе.
 Он знал.., многое. И он знал, как открыть еще больше. Как открыть.., почти все. Или вообще все!
 Он знал, что все еще оставался Гаррисоном, и все-таки он был много больше, чем просто Гаррисон. Он испытал гложущий жадный голод. Жизни. Любви. Секса, еды, питья, воздуха, — всего ощутимого и приносящего удовольствия. Как человек, который отказывался от этого долгие, долгие годы. Как.., как воскресший труп.., как человек, вернувшийся, из смерти, которому выдала еще один срок жизни.
 Жизнь...
 Смерть!
 А скоро Кених умрет, если не...
 Гаррисон-Шредер коснулся его своим сознанием и поднял Кениха из дегтя, опуская его снова на темную землю на краю белесого леса. Что же до дымящейся бомбы, он просто телепортировал ее назад, к ее источнику, вернул отправителю.
 Затем, почти не осознавая, что делает, без усилия воли он ел и пил, делая это быстро, почти жадно. Теперь он почувствовал в себе особое влечение, растущее в нем, и, наконец, сделал глубокий глоток воздуха, наполняя легкие, прежде чем снова повернуться к замку на озере.
 Отбросив все страхи в сторону, он повел Машину вперед, несясь над черными небольшими волнами, как стрела к своей цели. И никакой экран Силы теперь не преграждал ему путь, потому что никакая сила во вселенной не могла его остановить.
 Он спешил к концу поиска...


* * *

 Когда Кених медленно выводил “мерседес”, Коннери перекатился на бок и достал из своего рюкзака то, что выглядело как портативное радио. На самом деле, это было маленькое радиоуправляющее устройство. Он выдернул антенну, передвинул выключатель, и крошечный красный огонек готовно замигал. Теперь бомба в машине была на взводе. Кениху осталось жить тридцать секунд.
 В конце проезда “мерседес” проходил через украшенные кованые ворота, поворачивал прямо за высокой кирпичной стеной и двигался вниз по аллее унылых вязов. Коннери, держа бинокль у глаз, навел его на место, где машина снова покажется в поле зрения в конце стены, отмечавшей границы владений Гаррисона. Прошло десять секунд.
 Кених проехал полпути вдоль вязовой аллеи и уже начал увеличивать скорость, когда почувствовал, как рулевое колесо повернулось у него в руках. Сначала он подумал, что автомобиль наткнулся на какое-то незамеченное препятствие, но за время, пока эта мысль сформировалась у него в голове, “мерседес” почти остановился. Хмурясь, Кених взглянул на педали. Тормоза были полностью выжаты, и теперь его недовольство превратилось в изумление — мотор машины сам выключился!
 — Черт побери! — громко выдохнул он. — Что за..?
 Короткие волосы на его затылке зашевелились, когда он почувствовал, что какая-то сила осторожно, но настойчиво, убрала его руки от рулевого колеса и опустила их на колени.
 — Ричард! — выдохнул он.
 Капот лязгнул, открываясь. Ошеломленный Кених, сидя на сидении, вытянул голову и плечи и увидел маленькую картонную коробку, прикрепленную черным скотчем прямо под капотом, спрятанную так, что ее почти не было видно. Затем сила вернулась и Кениха потащило к дверце. Дверца отказывалась открываться, не, двигаясь ни на дюйм, но капот двигался! Он медленно опустился, щелкнул, закрываясь, и Кених снова увидел аллею впереди. Наконец, мотор сам завелся, чихнул и заревел, Кених почувствовал, как призрачная сила взяла его руки и вернула их на рулевое колесо...
 Прошло семь секунд, и Коннери начал отсчет. Он бросил нервный взгляд на часы и облизнул губы. — Шесть, пять, четыре, — он сжал зубы и прищурил глаза. — Три, два...
 Что-то влетело в куст. То, что, как знал Коннери, не должно было находиться здесь. В тихой с солнечными бликами тени куста картонная коробка закрутилась перед его лицом, как волчок.
 — Один! — Коннери услышал собственное карканье, и это было последним, что он вообще услышал...
 Недалекий взрыв привел Кениха в недоумение, но у него было мало, точнее совсем не было времени поинтересоваться тем, что случилось. “Мерседес” вдруг тронулся вперед по собственному желанию, и управление было возвращено Кениху. Он взял себя в руки, заталкивая любопытство и все вопросы, касающиеся этого инцидента на задворки сознания, и поехал дальше.
 Нажимая на педаль газа, он прибавил скорость и задышал более глубоко, когда машина подчинилась его прикосновению, а не кого-то невидимого. Зная теперь, что его предчувствие было правильным, что Гаррисон действительно звал его, — он поехал быстрее и начал думать свои плохие мысли, которые, как всегда, были более инстинктивные, чем преднамеренные. Мысли о Гарете Вятте. И еще о Терри Гаррисон.
 Шестнадцать тридцать пять.
 Они занимались любовью, затем немного поспали утомленным сном, и только мгновение назад Вятт стряхнул с себя тяжелое видение, в котором он видел (но это невозможно!) свою кухню внизу и особенно холодильник. Этот кошмар был ярким и стойким, — его образы все еще были в сознании Вятта, — и когда он проснулся совсем, он заметил контрастную тишину дома. Да, контраст, потому что во сне тишины не было. Он все еще слышал, как, щелкая, открывалась дверь холодильника и с хлопком закрывалась, открывалась и закрывалась, что повторялось в его мозгу.
 Когда отголоски сна ослабли, он снова обратил внимание на тишину в доме. Слишком тихо. У него побежали мурашки. Сколько времени?
 Посмотрев на часы, Вятт резко втянул в легкие воздух. К этому времени Гаррисон обязан быть мертвым наверняка. Обязан..? Наверняка..? Вятт мрачно поправил себя: к этому времени тот должен быть мертв. Это он обязан немедленно пойти в машинную комнату. Но...
 ...Но сон продолжал беспокоить его.
 Проснулась Терри.
 — Я.., только спущусь вниз, в кухню, — промямлил он.
 Терри быстро вылезла из постели. Со спутанными волосами, бледная и красивая она натянула халат.
 — Я пойду с тобой. Я не хочу оставаться одна.., здесь. Как-то слишком тихо.
 — Ты тоже почувствовала? — он задрожал, понимая ее мрачное предчувствие. — Ладно.
 Они спустились вниз, Вятт вошел в кухню, а Терри остановилась у двери. Она смотрела на него и не могла понять его возбуждения. Вятт огляделся в знакомом помещении, проверяя глазами его содержимое, подошел к холодильнику и открыл дверцу. Он заглянул внутрь и закрыл дверцу. Затем он начал мерить шагами кухню — туда и обратно, туда и обратно, — беспокойно почесывая затылок. И снова он задержался у холодильника, открыл дверцу и уставился внутрь.
 Вдруг Терри почувствовала, что она очень боится. За Вятта, за себя. Она подошла к нему и положила руку ему на плечо. Он вздрогнул от ее прикосновения, и она убрала руку.
 — Терри, я.., извини, — затравленно произнес он.
 — Гарет... — ее голос наполнился участием. — Что происходит? Я хочу знать, могу ли я чем-нибудь...
 — Смотри! — задохнулся он. Он снова уставился в холодильник, уставился на свой кошмар наяву. Ее темные глаза проследили его взгляд и расширились. Ее губы открылись, издавая непроизвольный хрип страха.
 Один за другим три куска дыни, — Эти куски Терри сама отрезала, — у нее на глазах исчезли, были съедены до корочки, схвачены с Тарелки и .невидимо растворились. Уровень оранжевого напитка в пластиковой бутылке понижался, пока бутылка в ответ на настояние природы не сплющилась из-за вакуума, который вдруг образовался внутри. Кубики сыра, лежавшие на маленькой деревянной тарелочке, исчезали в воздухе один за другим. Ломтики холодного мяса были взяты таким же образом и съедены столь же сверхъестественно.
 — Иисус Христос, — прошипел Вятт сквозь сжатые зубы. — Иисус Хр...
 Он протянул дрожащую руку к холодильнику. Голубые усы извивающегося и потрескивающего пламени окутали его руку, холодильник, самого Вятта. Его отшвырнуло назад, сбило с ног и пронесло через всю кухню.
 Дверца холодильника широко распахнулась и захлопнулась. Следы голубого пламени исчезли.
 Терри подошла к Вятту, ее руки бились, как пойманные в ловушку птицы.
 — Гарет, с тобой все в порядке? Что это было? Я видела это на самом деле..?
 — Ты видела, — его голос был полным боли и хрипа. — Мы оба видели.
 — Но что это..?
 — Что это значит? Разве я не говорил тебе, что его кормят? — глаза Вятта были безумны, голос поднялся до высокой ноты. — Так это, оказывается, он сам. Я был не прав, думая, что кто-то другой кормит его. Он делает это сам! Он обладает силой, Терри, странной силой. И каким-то образом, — не знаю как, — но я уверен, что Психомех помогает ему!
 — Что? — ее слова были недоверчивыми, напуганными. — Машина помогает ему? Но она должна убить его!
 — Черта с два! — Вятт ударил трясущимся кулаком в ладонь другой руки. — Она убила бы кого-нибудь другого — пять других за это время, но не твоего проклятого мужа. Неразрушимого Ричарда Гаррисона, эсквайра!
 — Силой, — она ухватилась за это слово. — Ты имеешь в виду психические силы? Да, конечно, они у него есть. И ты думаешь, что машина каким-то образом подчинена им?
 — Да, — кивнул он, дрожа и становясь белым, как мел, по мере того как злость утекала из него, заменяясь страхом. — Я имею в виду, я знал, что он не такой, как все, но это...
 — Но если он может питаться таким образом, значит... — напуганная почти до безумия, Терри дрожала как лист на ветру.
 — И не только, Терри, — оборвал ее Вятт. — Он может также защищаться. Даже отражать нападение, да, — он кивнул, взял ее за плечи и посмотрел ей прямо в глаза. — Терри, что происходит сейчас в той комнате наверху? Я должен увидеть, должен знать.
 Он отпустил ее и направился к двери.
 — Гарет, подожди! Он обернулся.
 — Не беспокойся, со мной все будет в порядке.
 Она шла за ним по пятам, но на площадке, повинуясь его распоряжениям, направилась в спальню. Вятт подождал, пока, как ему показалось, услышал, что дверь спальни закрылась за ней, затем повернулся к машинной комнате...


* * *

 Бормотание враждебных созданий эхом отдавалось 6 понимании Гаррисона-Шредера, доходя до него через неизвестные каналы из другого Мира. Они означали опасность, но ничего нельзя было сделать. Он установил минимальные автоматические защиты, включая, их в своем сверхсознании так же просто, как обыкновенный человек заводит будильник. Затем, он вернулся к более срочной проблеме: ему казалось, что пересечение черного озера займет необычно много времени. Черный замок казался теперь не ближе, чем когда он покинул берег. Что при скорости, с которой он двигался, было совершенно невероятно, Та часть его, которая была Шредером, знала, что, фактически, сущность проблемы, ответ на парадокс заключались в следующем: чем больше он хотел, чтобы путешествие завершилось, тем больше та часть, которая была Гаррисоном, сдерживала продвижение, — и поэтому в скором времени Шредер полностью взял власть в свои руки, что и ускорило их таинственный полет, пока Машина и ее пассажир быстро, совсем как ракета, пересекли черное озеро. Та часть, которая была Гаррисоном, оказавшись в покое, не возражала; затем, приближаясь к скале, на которой маячил замок, он еще раз взял власть в свои руки, заставляя Машину остановиться, и слез с нее.
 Миновав низкий вход в самой скале, Гаррисон-Шредер нашел винтовые ступеньки, ведущие наверх, и стал подниматься по ним. Но...
 На первой ступеньке он остановился, дрожа. Часть Шредера испытывала только острое любопытство, а часть Гаррисона переживала сильный ужас. Там, наверху, в чернильной черноте, в Черной Комнате затаился сам Ужас; и тяжесть ею присутствия, такого близкого теперь, давила, как бессчетные тонны, на его кости, пока не появилось ощущение, что они превратились в желе. Не то чтобы он не позволял Шредеру взять власть в свои руки, несмотря на его отчаянную необходимость знать, его страх перед неизведанным все еще отрицал помощь другого. Он был в положении человека с больным зубом, который время от времени подходит к хирургии, но боится кресла дантиста.
 Тупик, если не...
 А как насчет Психомеха? Нельзя ли позаимствовать огромный запас энергии Машины для силы, которая нужна ему, чтобы подавить собственный ужас? Он вышел из черной скалы под замком и положил руки на замершую Машину, желая, чтобы она еще раз наполнилась энергией и помогла ему справиться с заданием. И через мгновение или два, когда он закрыл глаза и направил свою волю более определенно. Машина ответила.
 Огни засветились внутри массивного корпуса, и тепло согревающим дуновением исходило от нее, как дыхание гиганта. И медленное, но уверенное, послышалось ее жужжание, когда сила снова потекла по ее странным пластиковым венам и хромированному брюху...


* * *

 Терри не ушла в спальню. В этот момент ей было просто невыносимо оказаться одной, зная, что Ричард все еще жив и что его сознание каким-то образом оказалось мобильным и, возможно, злобным вне его тела. Мгновение она стояла в нерешительности перед дверью в спальню, держась за ручку. Затем страх победил, она повернулась и молча побежала туда, откуда только что пришла.
 Терри повернула за угол площадки и обнаружила, что Вятт все еще у двери. Он стоял к ней спиной, но ей было видно, что он делает: поворачивает ключ в третьем и последнем замке. Два других замка валялись здесь же на ковре. Он не видел ее, и, понимая, что его нервы так же напряжены, как и ее, Терри не издала ни звука, позволяя ему закончить то, что он делал. Замок открылся, Вятт вытащил из петли дужку и толкнул дверь. Она открылась, может быть, на дюйм и...
 Свет в комнате за дверью был ослепительно сияющий, невыносимо электрически голубой. Он исходил через дюймовую щель не рассеиваясь, но ударяя вперед, как какой-то огромный плоский язык горячего, только что выкованного металла. Вятт широко разинул рот и во второй раз, почти автоматически, толкнул дверь, затем сердито налег на нее плечом. Дверь сопротивлялась, трещала, затем захлопнулась, отбрасывая Вятта через весь коридор: он спиной отлетел к противоположной стене. Хотя голубой свет был теперь отрублен, дверь комнаты все еще испускала слабое свечение. Как и замок в руке Вятта.
 Он бросил его, но вместо того, чтобы упасть на пол, замок пулей пролетел через коридор, поместился в петлю и закрылся! Затем, пока Вятт и Терри стояли загипнотизированные, ключ раскалился добела, расплавился в замке и навсегда заварил его. Белый жар остыл до тусклого красного, голубое сияние угасло, оплавленный замок мгновение покачивался в петле, затем остановился...
 — Мой Бог, мой Бог! — Терри втянула воздух и всхлипнула.
 Вятт взглянул на нее невидящими глазами.
 — Мне надо убираться отсюда, — в ней поднималась истерика. — Надо убираться...
 Она повернулась на каблуках и бросилась в спальню. Выйдя из состояния шока, Вятт последовал за ней. Она принялась набрасывать одежду, беспомощно путаясь, неспособная контролировать движения собственных рук и дрожащего тела.
 Видя ее такой и понимая, как это опасно, если кто-то другой увидит ее в подобном состоянии вне дома, он усилием воли подавил собственные страхи, схватил ее и встряхнул.
 — Терри! — отрывисто сказал он, угрожающе поднимая ладонь. — Терри, возьми себя в руки. Я согласен, ты должна уйти отсюда прямо сейчас, но не в таком состоянии, успокойся, затем иди. Я закончу.., что еще надо сделать здесь.
 — О, Гарет! — она бросилась к нему в объятия. — Все пошло не так, жутко не так.
 — Я знаю, — кивнул он, — но мы еще не проиграли. Слушай, ты давай одевайся, приведи себя в порядок и отправляйся домой. Я позвоню тебе позже, — когда все завершится.
 — Завершится ли это? — спросила она. — Завершится ли это вообще когда-нибудь?
 — О, да, — пообещал он ей. — Так или иначе. Через несколько минут она была готова, и он провел ее к выходу. Она благоразумно оставила свой автомобиль позади дома за кустами сирени, густые ветви которой были хорошим укрытием. У задней двери она притянула его ближе к себе.
 — Будь осторожен, Гарет. Я люблю тебя, понимаешь?
 — Да, я знаю. И я буду осторожен. Она открыла дверь и сделала шаг наружу. Низкое враждебное ворчание, быстро перешедшее в рык ненависти, раздалось со стороны кустов сирени. Сюзи — черный удар грома, с мордой, как сморщенная черная маска ненависти, окружавшая лязгающие челюсти цвета слоновой кости, приготовилась к нападению!
 Терри увидела ее и оцепенела. Вятт буквально втащил ее внутрь дома и захлопнул дверь перед собакой. Они с Терри стояли, обняв друг друга, дрожа и слушая лай Сюзи, переходящий в вой, и неистовое царапанье в дверь. Наконец, Терри освободилась и рассеянно осмотрела свою порванную юбку, царапины на бедре, где зубы собаки задели ее, но промахнулись на волосок.
 — Проклятая собака, — прошептал Вятт, — что она здесь делает? Я думал, она в питомнике. И почему она так нападает на тебя?
 — Она была в питомнике, — ответила Терри. — Наверное, сбежала. Ты видел ее? Она выглядит такой.., сумасшедшей!
 — Да, безумной, как и все, что здесь происходит. Но она не сможет находиться у двух дверей одновременно. Идем к парадному входу. Дай мне ключи от машины. Если черная сука прибежит к той двери, ты останься там — отвлекай ее внимание, — а я вернусь сюда, выберусь и пригоню твою машину. Идет?
 Она молча кивнула и, спотыкаясь, пошла за ним через весь дом к парадному входу. Через пару секунд Сюзи последовала за ними и уже была снаружи, скребя лапой двери с двойными стеклами, затем зарычала и бросилась на крепкие стеклянные панели, когда увидела Терри и Вятта, съежившихся внутри.
 — Все в порядке, — с дрожью в голосе произнес Вятт. — Прекрасно. Ты оставайся здесь, а я пойду, выручу твою машину и подведу ее к двери так, что ты сможешь впустить меня прямо в дом. И не бойся, — она не сможет попасть внутрь. Это стекло хорошего качества.
 — Поторопись, — прошептала Терри. — Пожалуйста, быстрее!
 — Хорошо, и если только мне удастся достать эту черную сучку колесами...
 Пока Терри оставалась на месте, ломая руки и отодвигаясь от двери, — но так, чтобы яростная Сюзи все время могла ее видеть, — Вятт вышел через заднюю дверь и добрался до машины Терри. Он объехал дом и, увидев Сюзи, которая теперь бежала вприпрыжку по гравиевой дорожке к саду, нацелил автомобиль на нее, нажимая на педаль газа.
 Следующее произошло настолько быстро, что Вятт не успел понять, что же случилось. Из ниоткуда, стремительно и ревя появился огромный серебристый “мерседес” Гаррисона, выпрыгнувший из-за высоких кустов, которые росли по краю сада. “Мере” ударил в бок “Капри”, сильно вмяв его в стену дома. Передняя половина “Капри” была смята, ветровое стекло выгнулось и разлетелось на тысячу кусочков, которые, к счастью, упали наружу. Когда запахло бензином, Вятт инстинктивно выключил работавший с перебоями мотор, и пока “мерседес” отъезжал, попытался открыть дверцу водителя. Ее заклинило.
 Не оставляя времени на раздумье, “мерседес” снова пошел на таран. Когда он снова набрал скорость, его погнутый капот стал лязгать, как неповинующийся рот огромного механического идиота. Вятту как-то удалось выбраться через то место, где раньше было ветровое стекло. Он стоял на четвереньках на капоте, когда новый удар сильно отшвырнул его, — ему удалось разглядеть водителя этой одержимой машины. Или, вернее, он увидел, что в “мерседесе” вообще нет водителя!
 Затем Терри приоткрыла переднюю дверь дома, и Вятт вбежал на подгибающихся ногах. Сюзи преследовала его по пятам, но в следующий момент дверь захлопнулась, закрываясь за ним, — захлопнулась перед рычащей мордой Сюзи. Терри упала в его объятия, и они оба зарыдали в истерике.
 — Автомобиль, — удалось ей выговорить. — Это автомобиль Ричарда, но там нет водителя!
 — Я видел.
 Терри обхватила себя руками и крепко сжала. Она отошла от Вятта, откинула назад свои волосы и посмотрела ему прямо в лицо.
 — Это Ричард, да? Он проделывает все это? Мы в его власти. Мы проиграли.
 — Это твой муж, — кивнул он. — Он вместе с Психомехом. Маленький нацистский ублюдок Криппнер поместил в Машину что-то, о чем я не знал.
 — Криппнер?
 — Забудь это. Но ты права насчет Ричарда, Терри. Он управляет собакой и Машиной, — Вятт сжал зубы. — Но, по крайней — мере, я могу справиться с собакой, — и это будет началом...
 Они пошли в библиотеку. С кованой железной подставки над старинным камином Вятт снял дробовик. Его приклад был богато украшен и отполирован.
 — Я купил это ружье за его красивый вид, — сказал он. — Но он отлично подойдет для нашей цели. Правда, у меня еще не было случая опробовать его, так что теперь самое подходящее время.
 Из ящика стола Вятт достал три патрона, зарядил двумя ружье, третий положил в карман халата. Он вернулся к парадной двери дома, Терри не отставала от него. Через окна им было видно, что “мерседес” остановился в дальнем конце подъездной дорожки, развернувшись к дому. Пар поднимался из-под его приоткрытого капота. А Сюзи не было видно, пока Вятт не открыл дверь.
 Она вылетела из-за куста, кошмар в черном, который обрушился на него как немая неминуемая погибель. Но у него в руках был дробовик. Когда собака прыгнула к его горлу, он поднял оружие и нажал на один из двух курков.
 Сюзи замерла на половине прыжка, намертво остановленная силой выстрела. Ее голова почти отделилась и в алых клочьях запрокинулась над туловищем. Ее тело упало у ног Вятта. Мгновение он смотрел, содрогаясь, на это месиво, затем перевел взгляд на огромный “мерседес”.
 Вдруг у него перехватило дыхание, он вскочил внутрь дома, запер дверь на засов и больше не отрывал взгляда от фигуры, стоящей около автомобиля, — фигуры Вилли Кениха. Крепкий как скала, приземистый, стриженый немец стоял там, пристально глядя, его тело было неподвижно, но лицо подергивалось, а кулаки опущенных рук сжимались и разжимались.
 Терри также увидела Кениха. Она тоже уставилась на него через дверь с двойным стеклом.
 — Вилли! — прошептала она. — Он вернулся...
 — Его вернули, — прохрипел Вятт, — думаю, твой муж.
 Он резко переломил дробовик, вставил третий патрон в дымящийся патронник и защелкнул его.
 — Смотри! — дрожащая рука Терри дотронулась до его локтя. — Он идет!
 Кених шел к дому, его лицо теперь было холодным и бесстрастным, шаг — размеренным. Только его глаза выражали чувства, и они горели. Если Вятт и видел когда-нибудь человека, у которого на лице была написана решимость убить, то Вилли Кених был этим человеком.
 — Гарет, — повторила Терри, — он идет!
 — Я вижу, — ответил тот, отодвигая засов на двери и открывая ее, а затем прицелился прямо в Кениха. — Теперь это единственный путь, Терри. Не смотри...


* * *

 Черная каменная бинтовая лестница, казалось, избивалась все круче и круче, когда Гаррисон-Шредер ехал на Психомехе вверх и вперед к той башне, где, как он знал, его ждали Черная Комната со своим жутким секретом и тот Ужас, которого он боялся больше всех ужасов на свете.
 Но Психомех по крайней мере придал ему силу, которая была необходима, чтобы лицом к лицу встретиться с ужасом, и теперь он чувствовал только решимость освободиться от этого ужаса раз и навсегда. Его прямота — все его существование будет нечистым, несовершенным, рискованным, если позволить этому ужасу его заражающее сосуществование. Но, риск был, потому что даже сейчас он чувствовал отзвуки ужаса (который определенно должен был иметь свои щупальца или приспешников в Другом Мире), телепатическое бормотание, которое снова угрожало, странно предупреждая его о неминуемых опасностях и смертях. Опасностях его сверхсознанию здесь, в этой зловещей глыбе черного камня, и его физическому существу в...
 ...В другом Мире!
 И, наконец, как любой человек на грани пробуждения, Гаррисон-Шредер понял, что он спал, что его существование было, на самом деле, подсознательным и совершенно отдельным от его физической реальности. Возможно, сама Машина передавала ему это понимание; или, может быть, оно пришло как следствие его расширенного двойственного ума и его развитых экстрасенсорных способностей, которые, как он помнил, были во сне. Гаррисон понял, что после того, как он избавится от последнего ужаса, он должен пробудиться.
 Но пробудиться для чего? Для всех опасностей другого Мира? Для предательства?
 Предательства от кого? С какой стороны? Пели бы только он мог вспомнить больше о другом Мире.., но он не мог. Все, что Гаррисон-Шредер мог сделать, это усилить свою защиту. Он мысленно выставил руки, мысленно отдал приказы, и было похоже, что черный замок узнал об этом!
 Словно замок был живым существом, которое чувствовало, что срок его жизни на исходе, словно он был шатающимся строением, у которого по стенам поползли трещины. Черная пыль и каменные обколки дождем сыпались из темноты, зияющей вверху, и полусвет просачивался внутрь через содрогающиеся стены. Вперед и вверх ехал на Машине Гаррисон-Шредер, а замок дрожал все сильнее и — 'сильнее, Теперь малые обитатели этой глыбы собрались улепетывать как крысы, бегущие с тонущего корабля, уродливые порождения темноты постепенно удирали по спиральным, каменным лестницам или яростно летели кувырком. Возможно, Ужас, почувствовав приближение Гаррисона-Шредера, тоже попытается улететь. Этою нельзя допустить. Он снова мысленно расставил руки, чтобы установить барьеры, отрезать все пути к отступлению. И хотя он действовал подсознательно, все-таки это действие имело свои параллели и в реальном мире.
 И, наконец, поднявшись наверх бесконечной спиральной лестницы-колодца, Гаррисон-Шредер оказался на огромной каменной площадке под высоким сводчатым потолком. И на этой площадке его взгляд приковала огромная черная дверь, за ней...
 За дверью... Комната, загадка, и Ужас.
 Конец поиска.
 Черная Комната...


* * *

 Кених видел дробовик в руках Вятта, но не обращал на него внимания и продолжал двигаться вперед. Он был всего лишь в десяти шагах, когда Вятт подумал, он, должно быть, настоящий буйнопомешаный! И начал взводить курок. И именно в этот момент появилась серая стена, купол, который сомкнулся над крышей дома, закрывая дом внутри и оставляя Кениха снаружи. Немец помедлил, подошел ближе, коснулся серой поверхности купола. Она была таинственной, как затвердевший туман, не теплая, не холодная, но твердая, как камень, и такая же непроницаемая. Кених обошел ее по периметру. Входа внутрь не было. Это был огромный серый пузырь, отделивший дом Вятта от внешнего мира.
 Кених вздрогнул и подумал о силе, которая вела его против собственного желания к Вятту, стоявшему в дверном проходе со вскинутым дробовиком. И это произошло после того, как он стал свидетелем смерти Сюзи от того же оружия в тех же руках. Тот, кто командовал его волей, мог быть только Гаррисоном; но только Гаррисон мог сотворить этот серый купол.
 Кених кивнул. Его жизнь была вне опасности. Нет. Гаррисон просто использовал его, чтобы удержать Вятта в доме, пока он творил более прочный барьер. Но, несмотря на существование купола, он все же нервничал. Самое меньшее, что можно было сказать о его состоянии!
 Кених пошел назад, к “мерседесу”, холодный пот сох на спине, заставляя рубашку прилипать...


* * *

 Терри и Вятт тоже взмокли, но для них это был пот крайнего ужаса. Они стояли с открытыми ртами и не могли отвести взгляд от серой стены, которая маячила как раз за открытой дверью. Стена, казалось, слегка просвечивала: она пропускала в дом тусклый свет, но при этом создавала захлестывающее чувство клаустрофобии. У всех дверей и окон была та же самая история. Дом превратился в крысоловку, и они были крысами.
 — Попались! — ее голос был чуть слышным.
 — Да, — в тусклом свете Вятт был пепельным. — Но все же должен быть еще выход. Теперь либо он, либо мы. — Он двинулся к лестнице, но Терри схватила его за руку.
 — О нет! Только не это, Гарет. Это убийство. Чистое убийство.
 — Убийство? — он повернулся к ней. — А что, по-твоему, я собирался сделать с Кенихом, Терри? Что, ты думаешь, он сделает с нами'? Теперь это не вопрос “правильно-не правильно”. Теперь это вопрос жизни или смерти — нашей или Гаррисона. Разве ты не понимаешь? Разве ты не чувствуешь, как он становится сильнее? Поверь мне, если я не разделаюсь с ним, он наверняка расправится с нами!
 — Гарет! — они были на полпути вверх по лестнице, когда она снова схватила его за руку.
 Ее горло сводила судорога.
 Он повернулся и, запнувшись, сел на лестнице. Пальцы сжали дробовик, взгляд был пристальным.
 Серая стена следовала за ними по пятам, отрезая остальную часть дома. Лестница вела в серость, где терялась из виду.
 Вятт вскочил на ноги и потащил спотыкающуюся, задыхающуюся Терри наверх, к площадке. Серая стена последовала за ними и остановилась у начала лестницы. Зубы Терри "стучали, когда она повисла у него на шее. Почти потерявшую сознание, Вятт подтащил ее к двери машинной комнаты. Там он отпустил ее, нацелил дробовик на единственный оставшийся оплавленный замок, закрыл глаза и нажал на курок.
 Выстрел дробовика не только срезал замок, но и сорвал дверь с петель. Вятт вошел внутрь и зашатался, словно его ударили в лоб! Ничего подобного, с чем можно было бы сравнить увиденное, он не испытывал прежде. Оно было крайне таинственным и пугающим до невыносимости.
 Психомех, казалось, был окутан сияющим, пульсирующим, голубоватым пламенем, сплетенным из ажурных узоров медленно мерцающей золотой энергии, словно гигантской желтой молнией в замедленном движении. В центре, на ложе Машины, тело Гаррисона сжималось и сокращалось в ритме пульсации чуждого свечения, на одно мгновение его распростертое тело преувеличенно раздулось и в следующее — жутко сжалось. Вся сцена — согласованности человека и Машины — казалось, таяла и плыла в пульсирующем свете, создавая такой жуткий эффект, что глаза отказывались определять любые реальные или твердые очертания.
 Однако самым страшным была постоянная неустойчивость формы Гаррисона, чудовищные раздувания и сжатия...
 Вятт вспомнил, зачем он здесь, вскинул дробовик к плечу и прицелился. Остался один патрон. Он взял пульсирующее тело Гаррисона на мушку и спустил курок.
 Золотая паутина нежных энергий вытянулась между Психомехом и мушкой дробовика. Путь заряда был блокирован. Концы стволов расщепились и, как горячая пластмасса, загнулись назад, а Вятта сбило с ног и, как тряпичную куклу, вышвырнуло через открытую дверь. Дверь хлопнула, закрываясь за ним, на мгновение задрожала и на том месте, где она была, от пола до потолка возникла серая стена!
 Терри упала на Вятта, который лежал, рыдая, на полу у стены коридора. Его спина была вся покрыта синяками, а предплечья обожжены, но кроме этих поверхностных повреждений, он оказался невредимым. Она помогла ему подняться, и с ее поддержкой они проковыляли в спальню, где рухнули на кровать. Серая стена следовала за ними, запирая их в мрачной комнате с кроватью, покрытой черными простынями. Словно они попали под землю, словно были заживо похоронены.
 Желая закричать, но вместо этого крика непроизвольно задыхаясь, любовники прильнули друг к другу, ужас, мучивший их, соединял тела более прочно, чем страсть, конвульсии превращались в вибрацию страсти. Телом она чувствовала его, возбужденного и огромного, каким редко знала раньше.
 В следующий момент они разделились и в ярости упали друг на друга.
 — В последний раз, — всхлипнула она.
 В последний раз? Да, она права. В последний раз. Он чувствовал это. Чувствовал это? Да, всем своим существом. Растущее предчувствие опасности, враждебность. Жуткую неестественную силу, наполнившую дом, комнату, самый воздух, которым они дышали.
 Они мучительно занимались любовью, хватая друг друга, делая друг другу больно, не замечая этого, даже не чувствуя...


* * *

 Дверь в Черную Комнату.
 Тело Гаррисона-Шредера зазвенело. Он бросил Машину прямо на дверь и почувствовал, как та поддалась несокрушимой силе Психомеха. Черная Комната, черная, как чернила, с ее кроватью, покрытой черными простынями, лежала открытая взору Гаррисона.
 А на черной кровати, извиваясь, как гнездо мертвенно-бледных питонов, смертельно-белые на черном...
 Сейчас у власти была часть Гаррисона. Она съежилась, его сознание сжалось и ушло в себя, прячась, ища утешения. Человек на кровати был его отцом, яростно совокупляющимся с одной из шлюх. Но мог ли Гаррисон быть уверен? Их лица и фигуры, казалось, расплывались, меняясь, даже когда он пристально всматривался в них. Теперь девушка была его первой настоящей любовью, а парень — лучшим другом. А может быть, они были просто парой обманывавших любовников, застигнутых в момент их страсти тем, кто мог бы нанести им самый большой вред? Но нет, они были не просто пара любовников. Та часть, которая была Гаррисоном знала, что она видит, и это знание было как кинжал, поворачивающийся в его сердце.
 Съежившись, он снова взглянул на белую вздымающуюся плоть, затем напряг мысль и замедлил их бешеную сексуальную деятельность. В замедленном движении они продолжали совокупляться — и, да, они были, без ошибки, его жена и ее пока еще тайный любовник. Это были Терри Гаррисон и доктор Гарет Вятт.
 Терри и Вятт, белые на черном.. Или черные на белом!
 Последнее препятствие Гаррисона — измена ему!
 — Нет! — прошептал он. — Нет! — закричал он. — Н-е-е-е-е-е-е-т..!
 — НЕТ!
 Подавленная часть, бывшая Шредером, захотела ответить, но ничего не могла поделать. В следующее мановение он будет делить эту оболочку с сознанием, сумасшедшего.
 Но Психомех — “исправляющий”, совершенный Психомех, Великий Психомех, каким его задумал Отто Криппнер, Психомех Другого Мира — уже действовал. Уже гнал волну...


* * *

 Гаррисон-Шредер пробудился. Он знал, кто он, где он и что он. И он знал, что Адам Шенк был прав.
 — Свет, — произнес он слово из гороскопа Шенка. — Пусть будет свет!
 Он открыл глаза, уже не налитые кровью, но однородно золотые. И он мог видеть. Он видел более ясно, чем другие люди или любые существа до него. Он увидел ремни, которые его держали, и распустил их. Он распустил привязи, соединявшие его с Психомехом. Он парил, свободный от ложа Психомеха, его тело поворачивалось на девяносто градусов, пока ноги не коснулись пола.
 Он поплыл к двери, и она открылась для него. Он поплыл по коридору, через площадку, и остановился у спальни Вятта.
 И его гнев засветился в нем, и сила его гнева уподобилась землетрясению. И он был славен в своем гневе. И в нем была Великая Сила...


* * *

 Вятт кончил один раз, два раза; Терри тоже. Вдруг вокруг любовников весь дом начал трястись и громыхать, и просачивавшийся извне под дверь спальни калейдоскоп цветов сплетался на ковре в причудливые узоры. Все еще прижимаясь друг к Другу, они замерли в одной из самых старых поз страсти. Тело Терри было сверху и поднималось у липа и рта Вятта, и тот пробовал на вкус пот, соль и плоды собственной похоти. Даже несмотря на то, что ее рот был заполнен им, она, увидев из-под двери свет, разгоравшийся все ярче, до пламени, начала булькающе кричать.
 Он вошел снова в ее раскрытый рот, — вошел, вошел, вошел бесконечно, невозможно опустошая себя, разрушая себя. И...
 Дверь спальни упала внутрь, разлетаясь на куски, раскалываясь на тысячу летящих осколков и щепок.
 Гаррисон-Шредер стоял в расколотом дверном проходе, золотоглазый, ужасный и полный гнева. Он мог бы уничтожить их мгновенно, но что-то заставило его отступить. Вместо этого, он замедлил их, как он сделал это в своем сне, они сползли с кровати, чтобы сжаться у подножья серой стены.
 Никому во всем огромном мире он не мог доверять. Только Кениху. Да, Кениху, — и еще...


* * *

 В Шлос Зонигене фигура, закутанная в голубую, не по размеру, парку с эмблемой гаечных ключей, какие бывают у механиков, шла вперевалку, как пингвин, вниз по сводчатому, освещенному неоном ледяному коридору, глубоко в сердце кладбищенски затихшего ледника. Его дыхание клубилось в воздухе мириадами миниатюрных снежных хлопьев, которые присоединяли свой блеск к блеску морозного пола.
 Добравшись до цели — застрявшего на рельсах электрического вагончика, окаймленного белым поверх черно-золотого, — механик открыл крышку отделения, где помещался аккумулятор, и осмотрел связку из шести аккумуляторных батарей. Все было так, как он и предполагал: какой-то неумеха-водитель не проверил и не поменял батареи. Все шесть мертвы, как динозавры. Им не хватило бы силы привести в движение даже игрушечный поезд. Ему придется спустить отсюда этот вагончик и поменять батареи. Или он сможет притащить вагончик назад в депо и сделать это там. Господи! Паршиво было уже то, что он пребывал здесь, в этом проклятом Богом морге, не хватало еще и работать здесь!
 Его мысль была как какое-то демоническое вливание, или такой показалась ему. С пневматическим шипением и хрустом льда криоконтейнер в ближайшей нише вдруг соскользнул со своего ложа и встал вертикально. Треть тонны металла и смерти, замороженной внутри, какая-то сила удерживала в тусклом воздухе в нескольких дюймах над полом ледяного коридора.
 — Господи! — тяжело задышал механик. — Прости мне мое богохульство...
 Он опрокинулся и, упав на спину, заскользил по капоту заброшенной тележки. Криоконтейнер раскололся по швам, две половинки упали на пол в облаке криопара и ледяных кристаллов. Глаза механика выкатились, и чувства на время отказались служить ему. Без сознания он свалился на пол, так что пропустил то, что произошло дальше, — для состояния его психического здоровья, это, возможно, было и хорошо.
 Около двух секунд черная глыба замороженного содержимого оставалась в вертикальном положении, удерживаемая над полом и испускающая шипение криоиспарений. Затем, снова приняв горизонтальное положение, застывшая мумия вперед головой пустилась в поисках выхода вниз по туннелю.
 На половине пути на долину выходил балкон, примостившийся высоко в горах, откуда вагончик канатной дороги спускался к деревне с заснеженными домиками, над трубами которых поднимались дымки. Толстое тройное стекло в окне, взрываясь, разлетелось, когда замороженный труп Вики Малер ударился в него. Набирая скорость и поднимаясь вверх, он отклонился на запад и мгновенно исчез за дальними горными пиками...


* * *

 И еще раз Вилли Кених стал свидетелем невозможного явления, и еще раз он почувствовал благоговение перед фантастическими силами своего молодого хозяина, которыми тот теперь обладал. Чьих рук делом, как не Ричарда Гаррисона, был этот почерневший, омертвевший, истлевший метеорит, который выстрелил из неба, чтобы беззвучно вонзиться, как копье, в серый купол, накрывавший дом Вятта, и пройти сквозь него, не оставляя за собой даже отверстия, показывающего место прохода?
 Внутри золотоглазый Гаррисон-Шредер остановил дымящийся труп в центре спальни, задержав его на дюйм над покрытым осколками дерева и стекла полом. Медленно он опустил мумию, пока ее ноги не коснулись ковра и...
 — Стань такой, какой ты была перед смертью, — приказал он, его рука была вытянута, словно в ней была волшебная палочка.
 Мумия-фигура засверкала, испуская узкие многоцветные лучи света, на одну секунду стала раскаленно белой и затем превратилась в Вики Малер, — какой она была перед смертью!
 Вики Малер, маленькую и разрушенную. Истощенную, кричащую Вики Малер. Вики в агонии. Вики, полную живого рака, убивающего ее!
 Гаррисон-Шредер сразу же увидел свою ошибку. — Убирайся из нее! — приказал он, указывая пальцем. Она грудой рухнула на пол, зримо становясь меньше, ее конечности извивались, когда прокаженная серая масса пенящихся искрообразных клеток вышла из ее тела. Она лежала в луже вздымающейся, живой раковой ткани. И когда ее крик стал тише, золотой взгляд Гаррисона-Шредера упал на обнаженные, съежившиеся, медленно двигавшиеся фигурки Терри и Вятта, и та часть, что была Шредером, поняла, что надо делать.
 И снова палец указывает, и раздается бесстрастный голос, теперь скорее Шредера, чем Гаррисона.
 — Ваша жизненная сила, ваша энергия — в нее!
 Они сжались, сморщились, казалось, постарели за секунду, — и за ту же секунду Вики расправилась, окрепла, расцвела, стала розовой и здоровой, лежа посреди живого перекатывающегося болезнетворного слизняка.
 — Теперь страдайте, как страдала она, как страдал я, как вы заставили страдать Ричарда Гаррисона! — и палец немного дрожа, но решительно, указал на раковую массу. — убирайся в них!
 Грохочущий, вопящий ужас их замедленных криков обрушился, когда рак потек по полу, как какая-то огромная амеба, расщепляясь на две равные части, пеной поднимаясь вверх по их ногам, бедрам и всасываясь в их корчащиеся дрожащие тела. Эти двое раздулись, переполняясь, их глаза выкатились, рты были полны пены. И их крики задыхались, едва возникнув. Они падали, уплывали к полу и лежали там в обманчиво вялых судорогах приближающейся смерти.
 Затем, та часть, которая была Гаррисоном, из простой гуманности взяла власть в свои руки.
 — Умрите! — приказал он. — Пусть все закончится! Станьте прахом.
 Серая стена опустилась, словно включили свет, позволяя солнцу снова пробиться сквозь окна. Летний ветерок ворвался через разбитые рамы, разнося тусклый пепел — все, что осталось от Терри Гаррисон и Гарета Вятта.
 Гаррисон-Шредер сделал шаг вперед и поднял с пола лежавшую без сознания, тихо постанывавшую Вики Малер.
 — Забудь все! — командовал он. — Помни только, что ты — моя. И пусть твои слепые глаза узнают свет. Смотри, Вики, смотри!
 Она открыла глаза, золотые, как и его, и в недоумении взглянула на него.
 Затем, узнав его, — познавая также и чудо зрения, — она упала ему на грудь.
 — О, Ричард! — заплакала она. — Мне приснился такой странный сон. Но.., я всегда знала, что ты найдешь меня снова. И я знала, что увижу тебя — действительно увижу — когда-нибудь, каким-то образом...
 Она закрыла глаза, уютно прижалась к нему и, казалось, почти уснула...


* * *

 Когда Гаррисон-Шредер вышел из дома, Кених ждал его. Немец на мгновение разинул рот при виде Вики Малер.., ее присутствия, а не потому, что она была совершенно голой, — и снова удивился, но теперь — их сверкающим золотым глазам. Затем Гаррисон-Шредер заставил его понять. На мгновение он пошатнулся под грузом телепатически передаваемых знаний из сверхсознания, затем встал, как скала, на его лице медленно появилась улыбка.
 — Ричард, — в конце концов просто сказал он. — Томас!
 — Сюзи? — спросил Гаррисон-Шредер. Улыбка Кениха погасла. Он покачал головой, хотя в этом и не было необходимости.
 Гаррисон-Шредер моргнул золотыми глазами, поискал и нашел тело верного добермана.
 — Сюзи, — произнес он, — стань такой, как ты была. Иди, девочка, иди!
 В следующее мгновение она появилась с радостным лаем из-за угла дома, прыгая и припадая у его ног. Он наклонился и потрепал ее по голове.
 Гаррисон-Шредер выпрямился и повернулся к Вики.
 — Вики, Вилли — самый верный из людей. Его надо наградить. Это будет странно, но ты не бойся. Это просто — перемена. Ты готов, Вилли?
 Они обнялись, как братья, Кених улыбался. Его одежда упала на землю. От него не осталось никакого физического следа. Вики затаила дыхание, и снова ее мужчина повернулся к ней.
 — Я же сказал тебе, не бойся, — произнес он, заставляя ее понимать.
 Они вместе, рука об руку, пошли, по аллее навстречу их назначению, мужчина и женщина. Сюзи прикрывала их тыл. И только один раз они помедлили, когда та часть, что была Кенихом, подумала одну из своих плохих мыслей. Они задержались на долю секунды и пошли дальше.
 Гаррисон-Шредер-Кених, Вики и Сюзи.
 А за ними, в верхнем этаже пустого дома, Психомех раскалился добела и растаял, превращаясь в шлак. И сам дом рассыпался, падая на свое собственное основание и разливаясь как лава или как песочный замок, которого коснулось море. А в следующий момент все стало так, словно на этом месте никогда и не стоял дом, и трава покрыла этот шрам. Дом Вятта ушел навсегда из мира людей. Нельзя войти в одну и ту же реку дважды.