---------------------------------------------


 Сан-Антонио
 МОЕ ПОЧТЕНИЕ, КРАСОТКА


 — Она это очень плохо восприняла.
 — Все равно передай ей мое почтение.
 Либо вы человек галантный, либо нет. Это вопрос воспитания. Лично я человек галантный.



 Глава 1


 Погода такая, что и судебного исполнителя не выгонишь на улицу. Дождь, опять дождь, все время дождь с порывами ветра, облепляющими вас кучей мокрых опавших листьев… Я начинаю жалеть о Лазурном береге, откуда недавно вернулся. Не то чтобы я был мимозой, но ноябрь в Париже считаю совершенно несъедобным. Парень, занимающийся на небесах водой, расходует ее не скупясь! Мой плащ прилипает к моей шкуре. Начался насморк, что является плохим знаком.
 Борясь против гриппа, я бросаю в бой мое секретное осеннее оружие номер один — ром. С самого утра я постоянно заливаю его себе в желудок. Чистый, в виде грога, белый, темный… Моя самая последняя находка — смесь рома с апельсиновым сиропом: на ладонь рома, на один палец сиропа… Попробуйте, отличная штука! Смотрю на свой хронометр, констатирую, что до визита к большому боссу осталось убить больше часа, и решаю завалиться в киношку.
 Захожу в холл, залитый неоном, и покупаю на десять колов эмоций.
 Едва опустившись в кресло, понимаю, что попал на супербредятину сезона. На экране, на первом плане, гладя плюшевого мишку, воет смазливая идиотка.
 Лично мне воющие девки действуют на нервы. К счастью, в зале тепло. Я кладу свою шляпу на соседнее кресло и начинаю дремать. Время от времени я поднимаю шторы посмотреть, как идут слезоточивые занятия киски. Просто невероятно, каким дебильным кажется кино, когда смотришь его урывками. Смешнее всего звуки, если сидишь с закрытыми глазами. Слышатся хлопки дверей, потом негритянская музыка, потом вздох угорелой кошки…
 Каша невероятная. А ведь есть продюсеры, выставляющие такое дерьмо на венецианский фестиваль. Есть и идиоты, дающие Оскаров этой слащавой тягомотине! Оскаров! Я решаю в один из ближайших дней основать премию Жюль или Эжен, которую вручу какому-нибудь документальному фильму о енотах-полоскунах или о грыжевом бандаже…
 Я дохожу в своих философских размышлениях до этого места; когда какой-то мужик плюхается своей задницей в кресло, на которое я положил сушиться мою шляпу. Конечно, я начинаю награждать его словами, не вошедшими в наш знаменитый словарь Ларусс. Он возмущается и объясняет, что если шляпа начала свою карьеру на моей голове, то окончание оной под его задницей ничего не изменило в ее судьбе, а если я буду продолжать возникать, то он заставит меня сожрать остатки этой самой шляпы.
 Не знаю, известно ли вам о моих предыдущих подвигах, но очень мало двуногих могут похвастаться, что разговаривали с Сан-Антонио в таком стиле. Те, кто это делал, пройдя через мои кулаки, запросто могли подходить к своим кредиторам и просить огоньку, не опасаясь быть узнанными. Я хватаю нахала за лацканы пальто и резким рывком опускаю одежду на его руки. Его лапы заблокированы… Он тотчас успокаивается.
 Тем временем метраж дури подходит к концу, идиотка на экране пускает последнюю слезу под звон колоколов. Зажигается свет. Я смотрю на давителя шляп и вскрикиваю:
 — Фердинанд!
 Он, весь белый, открывает зенки с туннель Сен-Клу и бормочет:
 — Господин комиссар…
 Я отпускаю пальтишко, и он медленно поднимает его на плечи.
 Фердинанд блатной. Не авторитет, а так, дешевка. Мелочь пузатая. Занимается всем понемножку, лишь бы иметь навар и не особо пачкаться.
 — Ты чего, — спрашиваю, — заделался в крутые? Данный случай меня удивляет, потому что это совсем не в его стиле.
 Кино тоже не в его стиле…
 Вижу, вид у него смущенный, как у мужика, увидевшего свою благоверную выходящей из лупанария.
 Я проворно ощупываю его карманы и достаю маленький дорожный несессер из кожи. Тут Фердинанд становится зеленым. Я открываю несессер, заранее уверенный, что в нем лежит не бритва и не мыльница. Так и есть, там хранится маленький набор взломщика. Все, что нужно, чтобы повеселиться в отсутствие хозяев дома. Отличные инструменты. Прямо хирургический набор.
 — Э… — говорю, — да ты идешь в гору, Ферди… В этот момент билетерша предлагает нам эскимо. Я ее уверяю, что она может их отправить в Антарктиду, и делаю Фердинанду знак следовать за мной.
 Не знаю, насколько вы развиты в плане интеллекта, но позвольте вам сказать, что при моей работе подобные случае не упускают. Это как в любви: если девочка предлагает вам сыграть дуэт лежа, такой шанс может больше не повториться.
 И вот мы на улице. Дождь идет не переставая. Я веду Фердинанда в бистро и заказываю грог. Грог — друг человека.
 — Присаживайся, Ферди, — приказываю я, толкая его задом на скамейку, и сажусь рядом. — Хочешь, расскажу тебе одну интересную историю? Я начну, ты закончишь… Жил-был один хитрец, которого звали Фердинанд и который слишком много читал детективы. Однажды он решил ковырнуть скок в тихом месте. Но Фердинанд малый мирный, не любит отдыхать на нарах и решает запастись алиби. Для этого он использует классический, а значит, самый лучший способ — кино. Отличное алиби, когда тебя там видели. Поэтому он идет в киношку, где показывают фильм, который он уже видел, и, хотя в зале сидит всего человек двенадцать, умудряется сесть на шляпу, лежащую рядом с одним типом, тогда как восемьсот абсолютно свободных кресел призывно тянут к нему руки. Он старается привлечь внимание к своей потертой жизнью физии. Так, в случае чего, билетерша засвидетельствует, что он был в зале.
 Я отпиваю глоток грога.
 — Теперь продолжай ты.
 Он колеблется.
 — Послушайте, господин комиссар… — Слушаю, говори!
 Он никак не решается начать. Чтобы подбодрить его, я смеюсь:
 — Не повезло тебе, Ферди. Придумать такой цирк и напороться на старину Сан-Антонио… Не рассказывай своим корешам, а то они будут так ржать, что тебе придется переехать.
 Он не может сдержать улыбку.
 — Ну, — говорю, — рожай. Что это за дело? Он пожимает плечами.
 — Если скажу, господин комиссар, вы мне не поверите…
 — Давай выкладывай… Это что, новогодняя сказка?
 — Почти… Он осушает стакан, чтобы придать себе мужества.
 — Значит, так, — начинает он. — Вчера мне позвонила девица и сделала одно предложение. Я получаю крупную сумму, если открою сейф… Ее треп я опускаю. Она знает обо мне столько же, сколько я сам… Ей известны некоторые… хм… интимные вещи, и она пригрозила настучать о них легавым… простите, полиции, если я не соглашусь… К тому же работа мне предстоит простая — запороть медведя, и все. Она мне сказала, что я ничего не должен брать, к тому же там нет ни хрустов, ни ценных бумаг. Открыть сейф и отвалить — усохнуть! Она мне указала точное место — кабинет старого профессора… Там есть сигнализация на фотоэлементе, но она мне сказала, как ее отключить. Она назвала время, когда хата будет пустой, а сторож храпит в своей конуре. Все типтоп… Утром я получаю деньги за свои труды. Все честно… Остается только провернуть дельце…
 Он замолкает. Я размышляю. Гарсон протирает за стойкой стаканы. Полная тишина. Можно услышать даже мысль жандарма.
 — Однако, — тихо говорю я, — мне твое дело кажется странным, а тебе?
 — Тоже. Я не хотел соглашаться, но девка была чертовски убедительной… И потом, плата за это приличная. Вы ведь знаете, сейчас пошли трудные времена. Я подумал, что, раз других дел нет, можно рискнуть…
 — И принял меры предосторожности… Вернее, попытался… На какое время назначен твой туфтовый скок?
 — На четыре. Смотрю на котлы: три.
 — У тебя еще есть время. Фердинанд выглядит обалдевшим.
 — Вы… вы хотите, чтобы я туда пошел?
 — А почему нет? Тебе ж за это платят, так?
 — Но…
 Я начинаю злиться.
 — Слушай, крысиная задница, ты меня заколебал своим нытьем. Делай, что я велю, и не возникай, а не то я тебя отправлю на казенные харчи… Повод я найду, не сомневайся, и такой веский, что посидишь в тени, пока не поседеешь, как снег. Уловил?
 Он утвердительно кивает.
 — Прекрасно. Где находится твой сейф?
 — Булонь-Бийанкур, улица Гамбетта, дом шестьдесят четыре…
 — Порядок… А ты все еще обретаешься на улице Аббесс?
 — Все еще…
 — Лучше не переезжай…
 — Не беспокойтесь, господин комиссар.
 — Расплатись за выпивку. Это за мою раздавленную шляпу.
 Я отваливаю, оставив его наедине с изумлением.




 Глава 2


 — Добрый день, Сан-Антонио, — говорит Старик, протягивая мне свою аристократическую руку. — Вы в хорошей форме?
 — Еще в какой! — отвечаю я. — Расследование на Лазурном берегу меня буквально обновило. У вас есть для меня интересная работа?
 Он поглаживает свой высокий лоб, и тут я вижу, что у него запонки из настоящего золота.
 — У меня действительно есть для вас работа… и весьма деликатная, но вот насколько она интересна, сказать не могу. Вы слышали о профессоре Стивенсе?
 — Уж не тот ли это английский ученый, что пашет вместе с нашими чемпионами по атому над какой-то ракетой?
 Шеф улыбается.
 — Почти угадали. Речь, как вы знаете, идет о замечательном человеке.
 — Пусть так. И что из того?
 — А то, что наши спецслужбы перехватили радиосообщение. Шифровальщики сумели раскрыть код. Оказалось, была передана формула знаменитой ракеты Стивенса. Профессор не возьмет в толк, каким образом произошла утечка. Формулу знает только он один, она хранится в сейфе, к которому никто не имеет доступа… Сейф взломан не был… Короче, тайна, покрытая мраком.
 — Персонал?
 — Прислуга тщательно отобрана и проверена. Совершенно безликие люди.
 Большой босс пристально смотрит на меня.
 — И… секретарша. Правая рука босса, пользуется его полным доверием.
 — Она знает формулу?
 — Нет. По крайней мере, он так сказал.
 — Вы подозреваете ее?
 — Да, скорее ее, чем кого-либо другого. И хотел бы, чтобы вы ею занялись. Я приставил к ней двух ангелов-хранителей, но их рапорты совершенно ничего не дают. Девушка безупречна… Ее жизнь разлинована, как нотная бумага.
 — Гм, понимаю. Одна из тех девиц, что работают по двадцать часов в сутки, а по ночам поднимаются, чтобы сделать уборку?
 Патрон качает головой:
 — Не совсем так. Не думайте, что это старая дева, высохшая на работе. Это современная особа, очень высокообразованная и компетентная. Стивенс говорит, что не может без нее обходиться.
 — Понимаю…
 Я смотрю на босса.
 — Почему вы ее заподозрили? Он опять начинает выставлять свои манжеты, и его золотые запонки отражают свет прямо мне в глаза.
 — Формула не покидала сейфа. Профессор утверждает, что сейф не открывали. Исходя из этого, я считаю, что формулой мог завладеть человек, близкий не только к профессору лично, но и к его работам.
 — Вы приказали осмотреть сейф?
 — Нет. Мы там не появлялись. Я просил профессора сохранить эту историю в строжайшем секрете. Явившись к нему с фотографами и экспертами, мы рисковали вспугнуть или по меньшей мере насторожить похитителя формулы. Дело кажется мне серьезным. Вот почему я приказал установить за Хеленой Каварес скрытое наблюдение…
 — Хелена — это имя секретарши?
 — Да. Я ждал вас, чтобы поручить это дело.
 — Спасибо! Он поднимается.
 — Пойдемте!
 Он ведет меня в маленькую комнатку без окон, которую я хорошо знаю. Это кинозал. Я сажусь в кресло, а он, погасив свет, включает аппарат.
 Решительно, у меня сегодня день кино. Сначала на экране мелькают темные зигзаги, потом идут клубки теней, наконец все утрясается, и я вижу тротуар, по которому туда-сюда ходят люди.
 — Мы сняли Хелену Каварес скрытой камерой, — объясняет патрон. — Таким образом, вы сможете составить о ней первое впечатление. Смотрите! — кричит он. — Вот она!
 Я едва успеваю схватиться за подлокотники кресла, чтобы не свалиться. Девушка, которую я вижу на экране, самая потрясающая красавица на этой планете. Рядом с ней самая фотогеничная из голливудских кинозвезд кажется рыночной торговкой. Она среднего роста, а ее фигура — просто сенсация. Какие манящие округлости! Не знаю, согласитесь ли вы со мной, но я считаю, что для женщины округлости — это как для судебного исполнителя официальная бумага с печатью. Что касается мордашки, о ней стоит поговорить особо. Черные волосы уложены короной, нежный овал лица, глаза лани…
 — Ладно, — говорю я патрону, — выключайте ваш волшебный фонарь, шеф. Нет необходимости досматривать пленку до конца, чтобы понять, что это самая красивая девчонка в Париже.
 Он останавливает аппарат и включает свет.
 — Я прошу вас действовать аккуратно, — говорит он. — Один неловкий шаг может повлечь самые серьезные последствия, потому что мы рискуем вызвать неудовольствие профессора Стивенса. Это очень уважаемый человек, и его отъезд из Франции, как мне дал понять министр внутренних дел, стал бы настоящей катастрофой. Понимаете?
 — Отлично понимаю.
 — Действуйте, как сочтете нужным. Вам оставить ангелов-хранителей, приставленных к девушке? Я качаю головой:
 — Предпочитаю заняться ею сам. Он подавляет легкую улыбку.
 — Сделайте все как можно лучше. Секретарша живет у профессора, в маленьком особнячке на Булонь-Бийанкур… Что с вами?
 Должно быть, моя рожа в этот момент была неописуема.
 — Случайно не в доме шестьдесят четыре по улице Гамбетта?
 Теперь его очередь задохнуться от изумления.
 — Да, но…
 Бросаю взгляд на часы.
 — Твою мать! — ору я.
 Выскакиваю в коридор, лечу по лестнице, расталкивая дежурных полицейских, и прыгаю в “конторскую” машину Шофер, протирающий ее бархоткой, пытается протестовать:
 — Но, господин комиссар…
 — Гони! — кричу я ему. — Улица Гамбетта, знаешь?
 — Не там поблизости живет Лана Политен?
 Я отвечаю, что это возможно, что я в этом совсем не уверен и что в любом случае мне на это наплевать и растереть.
 Все, чего я жду от него и его колымаги, — скорость. Он меня знает и все понимает. Просто невероятно, как легко меня все понимают, когда я начинаю разговаривать определенным образом…
 Он пулей срывается с места, чтобы поразить меня. Если бы я носил вставную челюсть, она бы отстала от моей десны больше, чем на километр.
 На улицу Гамбетта мы влетаем в десять минут пятого. Это спокойная улочка, застроенная богатыми домами. На горизонте ни собаки. Я приказываю шоферу остановить его драндулетку и смотрю на номера домов. Мы остановились возле пятьдесят восьмого. Из тачки я отлично вижу хижину дяди Стивенса. Миленькая лачуга… Три этажа, широкие окна, ухоженный садик, ворота из кованого железа…
 Шофер поворачивается и удивленно смотрит на меня. Его глаза спрашивают: “Ну и зачем ты заставил меня гнать как ненормального? Чтобы сидеть в моей машине, как паша?"
 Этот рыжий парень выглядит умным, как бочонок пива.
 За его мыслями можно следить по глазам, как за траекторией осветительной ракеты в ясную июльскую ночь.
 То, что он думает, волнует меня примерно так же, как отмена Нантского эдикта. Я остаюсь на наблюдательном посту. Мое ожидание, как пишут в романах для бойскаутов, увенчалось успехом. Через пять минут я вижу, что слева от ворот открывается калитка и мой знакомый Фердинанд выскакивает на улицу, как свеча (медицинская) на свободу. Я даю ему уйти. Мне известно, где его искать.
 — Что будем делать? — спрашивает шофер. Я смотрю на него со зверским видом.
 — Ты прижмешь губы одну к другой и сцепишь их скрепкой, а что буду делать я — сам решу, усек?
 Он съеживается за рулем так, что вытащить из тачки его теперь можно только пинком. А ваш Сан-Антонио ждет, как не может никто другой, потому что в его гениальной голове растет, словно тропическое растение, одна идея, которую я вам сейчас изложу.
 Я говорю себе, что никто не станет щедро платить жулику за то, чтобы он открыл сейф и ничего из него не взял, если только… Именно это “если только” и стимулирует работу моего серого вещества.
 Соберите все ваши мозги и постарайтесь проследить за гимнастикой моего ума. Уши тоже открывайте пошире, чтобы лучше слышать!
 В сейфе ученого лежат документы. Он (сейф) не преграда для тех, кого эти документы интересуют, поскольку мы имеет доказательство утечки. Значит, интересующиеся содержимым сейфа так или иначе имеют к нему доступ… Но, скажете вы с вашей логикой, если они могут залезть внутрь, зачем нанимать какого-то там Фердинанда? Что-то тут не вяжется… Я считаю, что в сейф лазит кто-то из домашних. Готов поставить дюжину белых слонов против порции фисташкового мороженого, что этот “кто-то” — красотка Хелена. Если шеф подумал на нее, значит, ее мордашка в пушку. У шефа безотказное шестое чувство…
 Я представляю себе дело так. Хелена шпионит в пользу иностранной державы, которую сильно интересуют работы Стивенса. Однажды она замечает, что за ней следят, говорит себе, что утечка обнаружена и начинает попахивать жареным. Это тонкая штучка. Она решает отвести от себя подозрения и нанимает лопуха открыть сейф. Это делает ее белой, как свежевыпавший снежок, поскольку появляется доказательство, что она не замешана ни в какие темные делишки.
 Я облегченно вздыхаю, довольный собой. Будь я перед зеркалом, я бы себя поздравил.
 В данный момент сейф распахнут, а Хелена как ни в чем не бывало водит за собой топтунов, обеспечивая свое алиби. Браво! Мне не терпится познакомиться с этой киской. Люблю заниматься умными девочками вроде нее…
 В общем, ждать дольше бессмысленно. Ничего не произойдет. Однако лучше, чтобы сейф не оставался открытым слишком долго. Секретные документы, как тухлое мясо: не стоит их держать на свежем воздухе.
 Я окликаю своего шофера, уже начавшего дремать.
 — Эй, Дюран!
 — Моя фамилия не Дюран! — ворчливо отвечает он.
 — Откуда я могу это знать! Я тебе поручаю особо важное задание…
 Он раздувается от гордости.
 — Позвони в ворота дома шестьдесят четыре и скажи сторожу, который, по всей вероятности, тебе откроет, что, проезжая мимо, ты заметил мигание лампы сигнализации.
 — Понял. А потом?
 — Потом ты вернешься и мы поедем в другое место… Он разочарован и думает, что я над ним издеваюсь. Отчасти так и есть. Тем не менее он выполняет то, что я ему велел. Таким образом, сторож пойдет проверить сигнализацию и заметит, что сейф открыт. Шофер возвращается.
 — Готово.
 — Что сказал сторож?
 — Ничего. Убежал, как будто собрался побить мировой рекорд.
 — Отлично. А теперь вези меня на улицу Аббесс.
 Фердинанд живет в маленькой квартирке над бистро “Бар Тото”; именно там он высасывает свой ежедневный литр бормотухи.
 Хозяин как раз стоит перед дверью и смотрит на дождь.
 Это толстый овернец, который каждый день выпивает анисовки больше, чем весь департамент Сены за месяц. Руки у него трясутся, как пневматический молот. Я его знаю потому, что захожу в его тошниловку, когда хочу навести справки о каком-нибудь блатном, Когда он говорит, это похоже на чистку гаубицы мастерком. По сравнению с ним любой картавый заика изъясняется лучше, чем артист из “Комеди Франсез”.
 — Доб'рый де', ком'сар…
 — Приветствую, Тото… Не знаете, Фердинанд вернулся?
 — Пару минут назад…
 — Отлично…
 Я поднимаюсь на второй. Дверь Фердинанда приоткрыта… Возможно, он заскочил к себе на секунду и собирается снова уходить…
 Захожу.
 Нет, Фердинанд уходить не собирается.
 Он лежит в прихожей. Еще тепленький, кровоточащий и совершенно мертвый.




 Глава 3


 Возможно, новость вас огорошила и ваш мозг выдает восклицательные знаки с той же скоростью, с какой заводы Форда штампуют тачки. В таком случае вы не чемпионы в области умных мыслей. Меня убийство Фердинанда нисколько не удивляет. Между нами и Люксембургским садом, я ожидал развязку такого рода. Именно для того, чтобы ее предотвратить, я и велел рыжему отвезти меня к Ферди. Правда, я не думал, что они так быстро избавятся от мешающего им свидетеля. Да, люди, интересующиеся ракетой Стивенса, не шутят. Они работают быстро и хорошо.
 Бедняге Фердинанду перерезали горло от уха до уха. Это работа профессионала! Его убийца явно учился своему ремеслу не на заочных курсах.
 Я перешагиваю через тело и осматриваю помещение. За дверью лужа воды и следы резиновых подошв. Кто-то, вошедший с улицы, стоял здесь и дожидался возвращения воришки…
 Когда Фердинанд вошел в свою квартиру, из тени, как в кинофильме, высунулась рука с ножом и полоснула его по горлу. Очень эффективное средство от ангины!
 Следы принадлежат мужчине. У них странный рисунок: переплетенные кольца, как спортивная эмблема. Я не из тех полицейских, которые коллекционируют горелые спички и пуговицы от кальсон, однако эту деталь отмечаю. Она может мне пригодиться.
 Я бросаю прощальный взгляд на тело Фердинанда.
 — Прощай, придурок, — говорю я ему, касаясь края своей мятой шляпы, — вот что значит строить из себя крутого, имея характер продавца леденцов.
 Внизу папаша Тото продолжает подпирать собой дверной косяк, выглядя оживленным, как черепаха.
 — Скажите, Тото, — обращаюсь я к нему, — вы не отходили от двери между возвращением Фердинанда и моим приходом?
 — Не отходил.
 — Значит, видели людей, выходивших из дома.
 — Вышел один мужик.
 — Вы его знаете?
 — Раньше никогда не видел.
 — Какой он из себя?
 Толстый бык смотрит на меня. В его маленьких глазках мерзлявого поросенка появляется огонек осознанной мысли.
 — Что-то не так? — спрашивает он.
 — Может быть, — отвечаю я, не вдаваясь в объяснения. — Ну, так на кого был похож тот малый? На Генриха IV или на кого-то еще?
 — Он был высокий, молодой, курчавый… — перечисляет Тото.
 Он переводит дыхание — толстого пьяницу мучает астма.
 — На нем было коричневое пальто, желтый шарф… Что хорошо с этим толстяком — он отличный наблюдатель, и если уж на кого посмотрел, то может сказать, был ли у того зуб мудрости и какого цвета трусы.
 — Неплохо, — шепчу я.
 — Подождите, — продолжает он. — Его глаза…
 — Что особенного было в его глазах?
 — Они были маленькие, глубоко посаженные… Взгляд, как у слепого. Вы понимаете, что я хочу сказать?
 — Понимаю… Спасибо.
 Я залезаю в тачку и, прежде чем она трогается с места, опускаю стекло и говорю папаше Тото:
 — Фердинанд был вам должен?
 — Нет.
 — Вам повезло, потому что теперь он вряд ли сможет заплатить свои долги. Ему только что выдали освобождение от всех выплат. По-моему, вам надо звякнуть в комиссариат.
 Он не кажется особо удивленным. Переводит дыхание и возвращается в свой бар.
 — В контору! — приказываю я рыжему.
 Пришло время принять некоторые меры. Мне только что подали закуску, и я должен приготовиться к главному блюду, поставить на стол тарелки. Я начну с начала, то есть с Хелены. Ею давно пора заняться. Если я промедлю, Франция обезлюдеет…
 Вернувшись в Большой дом, я бегу в лабораторию за оборудованием, которое мне может понадобиться для этого задания.
 У Хелены будет суперангел-хранитель, это я вам говорю. Я к ней приклеюсь, как кусок клейкой ленты.
 Я приказываю перенести оборудование в маленький “остин” и снова — на этот раз один — беру курс на дом Стивенса.
 Тачка, которую я веду, имеет много особенностей, незаметных для непосвященного: ее колеса изготовлены специально для нее, а под бронированным корпусом — мощный мотор, способный выдать сто девяносто километров и обогнать любую гоночную машину.
 Когда я прилетаю на улицу Гамбетта, на дежурство заступает ночь. Я останавливаюсь недалеко от дома шестьдесят четыре и смотрю. Мне потребовалась всего одна минута, чтобы засечь двух типов, ведущих наблюдение. Они фланируют мимо дома по улице с такими невинными мордами, что даже пятилетний ребенок узнает в них полицейских.
 Поскольку в моей машине установлена рация, я вызываю босса.
 — Шеф, вы можете отозвать ваших парней? Я бы занялся этим сам, но, если они засветились, это неосторожно.
 — Договорились.
 Я жду полчаса и вижу мотоциклиста. Он слезает со своей машины и смотрит по сторонам, что делал я сам. Он тоже быстро засекает топтунов, подходит к ним, говорит несколько слов и уезжает на своей тарахтелке. Коллеги садятся в машину, стоящую неподалеку, и отваливают. Уф! Теперь может играть Сан-Антонио!
 Совсем стемнело. Я включаю позиционные огни. К счастью, как раз перед воротами Стивенса находится уличный фонарь и мне не приходится ломать глаза, чтобы вести наблюдение… Должен сказать, что движение слабенькое. Не считая горничной, ходившей отправить письмо, никто не выходил и не входил. Я опускаю стекло и курю, мечтая о куколке, проявившей ко мне благосклонность на прошлой неделе.
 Я не из тех, кто много думает о прошлом, что подрывает ваш моральный дух. Об этой малышке я думаю только потому, что это времяпрепровождение ничуть не хуже любого другого, а мозги всегда полезно занимать приятными картинами. Вы себе не представляете, какая это милашка. А в постельных упражнениях она даст сто очков вперед целой команде профессионалок!
 Мои мысли порхают, словно розовые мотыльки. Этот образ должен вам напомнить, что я не только умелец по части ломания носов, но еще и друг музы поэзии.
 Короче, я убиваю время в меру своих способностей, как говорят в высшем обществе. Все-таки торчать в машине не слишком весело, особенно если не любишь быть похожим на сардину в банке. Терпеть не могу, когда у меня немеют ноги, однако приходится сидеть и не высовываться. Самое паршивое, что на горизонте никого нет.
 Около девяти часов вижу, что перед домом шестьдесят четыре останавливается “ДС”. Вытираю лобовое стекло и настраиваю свои фишки. Из машины выходит маленький старичок в сопровождении молодой женщины. Вообще-то старичок не маленький. Он был бы даже высоким, если бы распрямился, а не держал спину согнутой, будто свод монастырской галереи, что сильно уменьшает его рост. Что же касается эскортирующей его цыпочки, я сразу понимаю, что это Хелена.
 Тут я дергаюсь. Во-первых, оттого, что она так красива, аж дух захватывает, а во-вторых, оттого что удивлен, почему она не дома, как позволяло предполагать наличие двух топтунов, меривших тротуар шагами на манер проституток.
 Может, они ее потеряли?
 Я полагаю, что старый хмырь и есть профессор. Она его поддерживает и помогает подняться по ступенькам. Прямо сестра-сиделка!
 Они исчезают внутри хибары, но мой палец мне подсказывает, что она скоро появится снова, потому что сидела за рулем и оставила мотор включенным.
 Точно, вот и она. Красавица с легкостью газели сбегает по лестнице, отчего ее грудь так и танцует. На ней расстегнутое серо-зеленое пальто, а под ним черная юбка и желтый свитер, великолепно обтягивающий ее литавры. Какие сиси, скажу я вам! Ввоз из-за рубежа рабочей силы имеет и приятные стороны.
 Она прыгает в свою коробчонку и пулей срывается с места. Неприятность в том, что ее тачка повернута в противоположную сторону по отношению к моей, и, прежде чем мчаться за нею, мне приходится выполнить разворот в лучшем стиле. Доехав до конца улицы, я спрашиваю себя, увижу ли ее. Все отлично. Она остановилась на красный свет на перекрестке. Я торможу сзади, и с места мы трогаемся одновременно. Она сворачивает в сторону леса.
 Плохое начало. В эти часы в Булонском лесу движение почти на нуле. Я рискую, что она меня засечет, чего хочу избежать любой ценой. К счастью для меня, этот уголок Парижа мне хорошо знаком, потому что в свободное время я снимаю тут телок.
 Чтобы не очень мелькать, я еду по одной из боковых аллей, что позволяет мне оказаться впереди нее. Лучший способ следить за кем-нибудь — это ехать впереди. Кажется парадоксальным, но теория проверена практикой:
 Мы выезжаем из леса на авеню Фош и направляемся к площади Этуаль. Хелена описывает полукруг у Триумфальной арки и сворачивает на авеню Ваграм. У перекрестка с авеню Терн она останавливает свой “ДС” и заходит в большой ресторан. Я следую за ней. Вход с тамбуром. В тот момент, когда я вхожу в тамбур, эта стервоза дверь блокируется, потому что кое-кто внутри сунул свою ногу куда не надо. Этот кое-кто — молодой парень с вьющимися волосами, одетый в коричневое пальто, из-под которого выглядывает желтый шарф. У него очень глубоко посаженные глаза, делающие его похожим на слепого. Он пялится на меня и усмехается.




 Глава 4


 Если у кого возникало непреодолимое желание испортить портрет своему современнику, так это у меня в тот момент.
 Я с такой силой толкаю дверь плечом, что этим ударом можно было бы проломить Атлантический вал. Курчавый отлетает в глубь зала и теряет свою улыбку. В его слепых глазах столько же доброжелательности, сколько у Гадюки, которую колотят палками.
 Наконец я захожу в заведение и спрашиваю своим самым сладким тоном:
 — Вы не поранились?
 Он не отвечает. Секунду мне кажется, что он сейчас вытащит из кармана нож, которым запорол Фердинанда. Но он отворачивается и уходит.
 Эта маленькая сценка с демонстрацией вежливых манер оставляет у меня некоторую озабоченность. Я говорю себе, что курчавый меня узнал. У него не было никаких причин зажимать меня в тамбуре. По-моему, он еще был на улице Аббесс, когда я явился к Ферди. Он понял, что я полицейский, и, увидев меня в ресторане, решил, что я пришел примерить ему стальные браслеты. Он струхнул и, чтобы выиграть время, заблокировал дверь ногой.
 Да, объяснение, очевидно, верное, но тогда выходит, что я раскрыт!
 Волна жара заставляет мой лоб покраснеть. Кажется, я вам как-то говорил, что среди моих многочисленных достоинств одно отсутствует напрочь… Когда что-то не так, я готов снести мост Александра III.
 Я вдруг спрашиваю себя, куда во время этой сценки девалась малышка Хелена.
 Осматриваю зал, но ее не видать. Поскольку в заведении есть второй выход, я говорю себе, что она меня одурачила и что я крепко проржавел на юге! Пора в отставку, ловить рыбу, а то даже плотва, едва взглянув на мою морду, узнает во мне легавого.
 Я дохожу в своих грустных мыслях до этого места, когда мои глаза начинают сигналить морзянкой: из подвала выходит Хелена. Она садится за столик и берет меню, которое ей протягивает официант.
 Уф!
 Ко мне подходит метрдотель.
 — Будете ужинать? — спрашивает он. Почему бы нет, в конце концов?
 — Пожалуй, толстячок. Но сначала я спущусь позвонить апостолическому нунцию.
 Я спускаюсь по лестнице в подвал. В этом королевстве унитазов и телефонов царствует миловидная маленькая толстушка пожилого возраста.
 — Полиция, — говорю, доставая удостоверение. Это слово я не произношу всуе. Только когда уверен, что оно может произвести на собеседника магический эффект. Как в этом случае. Мадам Пипи играет испанский романс своей вставной челюстью с такой скоростью, с какой несется на зеленый свет скорый поезд. Вдруг она понимает, что благодаря мне у нее будет что рассказать внукам, перед тем как сыграть в ящик. Она становится любезной.
 — Чем могу помочь, господин инспектор? Поскольку я не помешан на иерархии, то не обращаю внимания на ее ошибку.
 — Отсюда только что вышла молодая женщина в сером пальто и желтом свитере. Видели?
 — Да.
 — Она заходила подкраситься или позвонить?
 — Позвонить.
 Я смотрю на кабины и вижу, что в них автоматические аппараты, то есть звонящие сами набирают нужный номер. Черт! Ничего не получится.
 — Вы знаете, по какому номеру она звонила?
 — Нет..
 Я делаю свою праздничную улыбку, которая заставляет красавиц сообщать мне, что муж уезжает на охоту, она остается одна, а ключ будет под половичком.
 — Кажется, в этом фамильном склепе развлечений маловато, верно? Так что вы — просто чтобы развлечься — немного прислушиваетесь к болтовне красивых куколок?
 Она краснеет.
 — О, месье!
 — Послушайте, — говорю я ей, — бывают случаи, когда любопытство — это достоинство. Может быть, вы уловили обрывки фраз, даже сами того не желая… Уверен, что у вас хорошая память.
 — Ну…
 — Она разговаривала с мужчиной?
 — Не знаю… Она говорила не по-французски… Моя злость вмиг поднимается к горлу. Должно быть, мое лицо показывает температуру лучше термометра, потому что мадам Пипи непроизвольно отшатывается. Таковы все женщины. Чешут языком, чтобы показаться интересными, а в подавляющем большинстве случаев сказать ничего не могут.
 Я собираюсь подняться, бросив на почтенную женщину последний грозный взгляд, когда та, собрав храбрость в кулак, чтобы она не упала, говорит мне:
 — Не знаю, на каком языке она говорила, но постоянно повторяла в разговоре одно французское слово..
 — А, — шепчу. — И что это было за слово?
 — Гриб.
 — Пардон?
 — Гриб.
 Это меня удивляет.
 — Гриб?
 — Да.
 На этот раз я оставляю мадам Пипи.
 Хелена кладет в рот устрицу. Отличная идея. Я сажусь недалеко от нее и заказываю то же самое.
 Жуя, я любуюсь ею. Не устрицей, конечно, а Хеленой. С моего места ее видно в три четверти оборота. Приятное зрелище. Какой профиль! А к нему есть еще второй, под пару! Жаль, что она занимается темными делишками…
 Я высасываю свой стаканчик пуйи.
 В конце концов, нет никаких доказательств, что она запачкалась. Заподозрить ее заставила нас, патрона и меня, простая дедукция. Может, рядом с ней Белоснежка покажется дешевой потаскушкой…
 Вот только один факт противоречит этому оптимизму. Я не думаю, что можно отнести на счет случайности одновременное присутствие в ресторане Хелены и курчавого со взглядом слепого.
 В общем, как говорится, поживем — увидим.
 За десертом происходит нечто новое: за столик милашки садится красавчик. Это высокий блондин лет сорока, похожий на донжуана из немого кино.
 Он начинает что-то Нежно нашептывать Хелене, а та, кажется, млеет от его трепа и награждает его улыбками размером с почтовую открытку. Он суетится, делает деликатные жесты, не помнит себя… Еще немного, и он выпьет воду из вазы с цветами…
 Если дела пойдут на такой скорости, они скоро отвалят; им нужно многое сказать, а еще больше сделать наедине…
 На всякий случай я расплачиваюсь и возвращаюсь в мою машину. И правильно делаю. Не успел я сесть за руль, как появляются они.
 Слежка возобновляется, но ненадолго. Парочка останавливается на улице Курсель и заходит в неброский дом, кажущийся мне одним из тех местечек, куда месье и дамы, не состоящие между собой в браке, приходят поиграть в папу-маму. После того как они вошли в дверь, я считаю до шестидесяти — это наилучший способ сделать минуту — и нажимаю на ручку двери.
 Как и предполагал, я оказываюсь в просторном холле, застеленном коврами и заставленном кадками с растениями. Появляется дама слишком респектабельного вида… Она выглядит дамой-патронессой с легкой примесью вульгарности.
 — Что вам угодно? — спрашивает она.
 — Спальню, — отвечаю.
 Она принимает шокированный вид монашки, которой показали порнографические фотографии.
 — То есть комнату, — поправляюсь я.
 Она больше не колеблется и шепотом спрашивает:
 — Вы пришли по чьей-то рекомендации?
 — Разумеется. — По чьей?
 — Кузена велосипеда Жюля. Знаете такого? У него штаны разорваны на локтях…
 — Месье! — задыхается дама. — Я прошу вас выйти…
 Здесь приличный дом!
 — Да что вы говорите! — отвечаю я, оглядывая интерьер. — В чем еще вы хотите меня убедить? В том, что шум моря мешает рыбам спать? Мне нужна комната, для меня одного. И еще. Не то чтобы у меня были постыдные наклонности, но эта комната должна находиться рядом с той, где сейчас голубки, которые только что вошли, понятно?
 Она проявляет не больше энтузиазма, чем мешок с мукой.
 Тяжелые болезни лечат сильными лекарствами, и я сую ей под нос мое удостоверение.
 Тут она реагирует. Ее манеры дамы-патронессы испаряются и уступают место очень человеческим чувствам: страху и настороженности.
 — В… в чем дело? — спрашивает она.
 — Предлагаю маленькую сделку, — отвечаю я. — Мне надо побольше разузнать о только что вошедших сюда людях. Вы облегчите мне работу, а в обмен я забуду ваш адрес, сечете?
 Она утвердительно кивает.
 — Долго сюда ходит эта парочка?
 — Пару недель…
 — Часто?
 — Два-три раза в неделю.
 — Вы их знаете?
 — Нет. Когда они собираются прийти, месье мне звонит во второй половине дня.
 — Они проводят здесь всю ночь?
 — Да.
 — Ладно, проводите меня в соседнюю с их комнату. Через несколько минут я нахожусь в уютной комнатке, обставленной с большим вкусом. Хозяйка дома указывает мне на картину, изображающую грушу на тарелке.
 — За картиной есть дыра, через которую вы сможете наблюдать, — говорит она и отваливает.
 Я поднимаю картину и вижу, что стена в этом месте действительно продырявлена. Дырка позволяет охватить взглядом всю комнату.
 То, что я вижу, превращает мой спинной мозг в апельсиновый сироп. Красотка Хелена, нисколько не ломаясь, раздевается перед своим партнером, делающим то же самое.
 Я своими глазами убеждаюсь, что ее формы полностью соответствуют тому представлению, что я о них составил. Она стройная, гибкая, ее бедра гармонично изгибаются. Короче, чтобы достойно описать ее, нужен талант Пьера Луи.
 Боюсь, мои зенки вылезут из орбит и мне придется обращаться к врачу.
 Но даже если мне грозит опасность ослепнуть, я не упущу такое зрелище.
 Хелена растягивается на спине. Ее кожа белая, как некоторые богемские вазы, груди упругие и просто созданы, чтобы их брали мужские руки. Разметавшиеся волосы окончательно придают ее образу умопомрачительный характер. Я говорю себе, что если еще секунду простою у глазка, то изнасилую остров Сите.
 Я опускаю картину и иду к своей машине за оборудованием, которым запасся. Это маленький магнитофон нашего производства, способный работать в любых условиях. Я его подключаю и настраиваю. Теперь надо чем-нибудь прижать аппарат к стене. Беру телефонную книгу и раскрываю ее на середине, чтобы лучше служила подставкой моему магнитофону. Включив запись, я позволяю себе закурить “Голуаз”.
 Можно немного расслабиться: от меня не ускользнет ни единый вздох малышки Хелены. Мне кажется, эта запись пойдет даже без горчицы. Некоторые любители отдали бы за нее целое состояние!
 Я испытываю законную гордость: все-таки не потерял зря время.
 Я собираюсь уходить, но мой взгляд — а он всегда на месте — падает на открытую книгу, и на строчке, не закрытой магнитофоном, я читаю: “Гриб”, бар, улица Фонтен.
 Не знаю, верите ли вы в Деда Мороза. Лично я за четверть часа превращу в паштет любого, кто посмеет мне сказать, что он не существует.
 Бар “Гриб”! Гриб!
 Как я не подумал об этом раньше?
 Как я не понял, что французские слова, произносимые в иностранной речи, обычно являются названиями?
 "Гриб”, — повторяла по телефону Хелена.
 Почему это не может быть баром “Гриб”?
 Я решаю сгонять на улицу Фонтен.
 Выхожу и тщательно запираю дверь на ключ.
 Внизу я говорю мамаше Бордельер:
 — Я вернусь попозже. Запрещаю вам заходить в мою комнату или говорить обо мне хоть слово кому бы то ни было. Если не будете держать язык за зубами, я отправлю вас посидеть на нарах на столько, что вы станете спрашивать доброго боженьку, зачем он вам дал ноги.
 Затем я лечу на бульвар Батиньоль.




 Глава 5


 "Гриб” я нахожу без труда. Это обычный ночной бар. Козырек над входной дверью имеет форму шляпки огромного гриба, на вид ядовитого. Перед дверью стоит зазывала — продрогший жалкий тип с двумя сосульками под носом, обещающий проходящим мимо сильные ощущения. Он уверяет, что внутри самые красивые девочки Парижа, нагишом и в цвете… Я делаю вид, что дал себя соблазнить его трепотней, и вхожу в “Гриб”.
 Заведение не хуже любого другого. Даже привлекательное. Маленькое, уютное, теплое и приветливое. Столы имеют форму гриба, так же как стулья, стаканы и морда бармена.
 На крохотной эстраде три девочки, все хореографические таланты которых заключаются в умении вертеть задницей, исполняют классический для таких мест танец.
 На всех из одежды только страусиное перышко, чего, на мой взгляд, вполне достаточно. Мне бы даже хотелось, чтобы сквозняк унес и перышко, потому что девочки очень неплохо сложены. Но в этой крысиной норе скорее можно увидеть самку динозавра, чем сквозняк.
 Я забираюсь на табурет и велю бармену найти самый большой стакан и наполнить его самым лучшим виски. Он все исполняет быстро.
 Пока льдинка медленно тает в моем пойле, я охватываю присутствующих профессиональным взглядом. Моей сетчатке не приходится перегреваться! На фронте затишье, как писали в коммюнике генерального штаба в те дни, когда гибла всего тысяча человек. Все парни, сидящие в “Грибе”, выглядят нормальными гуляками, пришедшими выложить три “штуки” за бутылку выдохнувшегося шампанского.
 Я спрашиваю себя, а на что я, собственно, надеялся. Лучше вернуться на улицу Курсель, потому что в заведении мамаши Бордельер идет куда более приятное для глаз шоу, чем тут…
 Три красотки еще некоторое время вертят своими станками, потом уходят, эффектно качнув перышками.
 Пианист — а пианист составляет весь оркестр — играет мелодию, от которой хочется почесаться, после чего выходит безголосая певичка, затянутая в длинное, плотно облегающее платье из белого атласа. Она воет песню, рассказывающую о неприятностях легионера, который из-за своей шлюшки опоздал на вечернюю поверку. Это может выжать слезу даже из кирпича! Все веселятся, за исключением малышки из гардероба, которую шедевр берет за живое. Должно быть, ей в лифчик попал горячий песок.
 Я допиваю мой третий стакан виски и собираюсь заказать четвертый, что совершенно логично, но бармена отвлекает телефонный звонок. Он вынимает аппарат из ниши и снимает трубку.
 — Алло?
 Звучит громкий мужской голос. Гарсон смотрит на клиентов, и его взгляд останавливается на мне.
 — Это вас, — говорит он.
 — Пардон?
 — Вас к телефону…
 И кладет трубку мне в руки. Я смотрю на кусок эбонита, как утка на рожок для обуви, и спрашиваю себя, что это такое. Наконец ко мне возвращается моя инициативность и я прижимаю трубку к уху.
 Мужской голос, очень густой и серьезный, спрашивает, я ли комиссар Сан-Антонио.
 Я отвечаю, что минуту назад готов был в этом присягнуть, но сейчас мое удивление так велико, что я вполне могу быть Реем Вентурой или президентом Аргентины.
 Невидимый собеседник смеется.
 — Все также остроумны, господин комиссар?
 — Все больше и больше, — отвечаю. — Даже продаю хохмы в маленьких пузырьках тем, кто от рождения обделен серыми клеточками.
 — Скажите, — продолжает неизвестный, — вам хочется узнать нечто новое по делу Стивенса?
 — В общем, да. А у вас что-то есть?
 — Я знаю место, где вы это найдете…
 — Вы это узнали от вашего пальца?
 — Точно.
 — Я вас слушаю…
 — Вы знаете Лувесьенн?
 — Немного. Один мой приятель держит там ресторанчик на берегу Сены.
 — При въезде в местечко, на шоссе, есть владение, Которое называется “Вязы”.
 — Возможно.
 — Даже наверняка…
 — И что?
 — То, что если вы туда съездите, то, возможно, пополните свое образование…
 — Вы так считаете?
 — Считаю.
 — А если это ловушка?
 — Слушайте, Сан-Антонио, вы часто видели, чтобы полицейским устраивали ловушки? Вам прекрасно известно, что если кто из ваших и гибнет, то только в открытых перестрелках или из-за непрофессионализма…
 — А вы, конечно, призрак Калиостро?
 — Скажем просто, что я друг…
 — Желающий мне добра?
 — Вот именно, желающий вам добра. Он смеется и кладет трубку. Я делаю то же самое.
 Расплачиваясь за выпитое, я задаю бармену вопрос, вертящийся у меня на языке:
 — Тот, кто звонил, обрисовал меня?
 — Да.
 — Он вам сказал, что я сижу в баре?
 — Да Я вылетаю на улицу, не дожидаясь сдачи. Если таинственный “друг” мог дать эту деталь, значит, он видел меня на табурете. Выходит, он был где-то поблизости На улице народу немного… Продолжается дождь… Мостовые и тротуары блестят, а неоновые вывески дрожат в этой сырости, как клубничное желе…
 Я ищу вокруг бар. Их там целая куча. Искать телефониста бессмысленно.
 Что-то мне подсказывает что есть духу нестись в Лувесьенн. Это “что-то” — старое доброе чутье Сан-Антонио.
 В путь!
 Я снова еду к Этуаль. Туристы, у которых дома, очевидно, нет глаз, таращатся на Вечный огонь на могиле Неизвестного солдата. Сворачиваю на авеню Гранд-Арме. Мощная “де-сото”, раздраженная моей скоростью, пытается меня обогнать. Тогда я чуть нажимаю на газ, и все становится на свои места.
 Дорога до Лувесьенна занимает четверть часа. Кажется, в этом районе все давно спят. Останавливаюсь перед табличкой с названием городка. Дождик не прекращается…
 Я поднимаю воротник плаща и щупаю под левой мышкой, там ли Проспер.
 Проспер — это игрушка калибра девять миллиметров, позволяющая мне выдавать билеты до рая.
 Я вооружаюсь электрическим фонариком и отправляюсь на поиски “Вязов”. Мне не приходится блуждать долго — сразу же натыкаюсь на ржавые ворота с мраморной табличкой “Вязы”. Надпись почти стерлась, но прочитать ее можно. Прежде чем войти, осматриваю уголок. Оказывается, это заброшенный старый дом прошлого века с гипсовыми украшениями на фасаде. Маленький парк зарос травой. Настоящая декорация для фильма про привидения.
 Я прохожу в ворота и следую по аллее, еще различимой в этом царстве предоставленной самой себе зелени.
 Дохожу до крыльца. Молотком служит бронзовая рука. Я ее поднимаю и опускаю.
 Делая это, я совершенно убежден, что это так же бесполезно, как вытягивать в грозу руку, проверяя, идет ли дождь. В этой халупе никого нет, я в этом абсолютно уверен.
 Сразу видно, что она давно заброшена и пуста…
 Молоток производит перезвон с бесконечными вибрациями. Я жду, пока в мертвом доме восстановится тишина, потом берусь за дверную ручку и поворачиваю ее. Дверь со скрипом открывается. Все по-прежнему в привиденческом стиле.
 — Есть тут кто? — ору я.
 Мой голос разносится, как в ущелье.
 — Есть кто живой? Глухо.
 Осматриваюсь. Я нахожусь в ледяном холле, воняющем сыростью. В нем двери, по одной с каждой стороны, и лестница в глубине.
 Я открываю двери одну за другой. Все ведут в пустые комнаты, где давно никто не живет. Со стен свисают длинные ленты обоев, потолки облупились, паркет вздулся.
 Я начинаю думать, что тип, пославший меня в этот замок Спящей Красавицы, самый большой шутник, которого когда-либо рожала эта унылая планета…
 По-моему, он хотел на пару часов избавиться от меня, для чего и направил по несуществующему следу. Эти ребята должны были здорово повеселиться, когда увидели, как Сан-Антонио бросился в туман по одному анонимному звонку.
 Хорош супермен, ас из асов! Пора на свалку! Не знаю, что случилось, но мой нос теряет нюх. Может, это из-за насморка?
 И все-таки я почувствовал, что тут дело серьезное, что… Злясь на весь свет, включая и самого себя, я поднимаюсь по лестнице.
 Второй этаж — точная копия первого.
 Я быстро открываю новые двери.
 Опять пустые комнаты. Правда, если не считать присутствия пауков, работающих с большим энтузиазмом…
 Распахивая последнюю дверь, я чуть не растягиваюсь на полу, потому что нога поехала на чем-то скользком. Опускаю луч фонаря: кровь! Я смотрю в глубь комнаты, то есть за последнюю дверь, и обнаруживаю темное пятно. Это человеческое тело, точнее, тело женщины. Оно разделено надвое; туловище отдельно, голова отдельно. Голова, бескровная, но, несмотря ни на что, прекрасная, принадлежит малышке Хелене.




 Глава 6


 Я ничего не говорю. Бывают ситуации, когда молчание — единственная реакция, на которую способен человек. Я остаюсь сидеть на корточках перед обезглавленным трупом. У меня возникает смутное ощущение, что мои мозги начинают размягчаться.
 Как в кино! Сейчас включится свет, и можно будет поесть мороженица и карамелек.
 Я бывал в разных ситуациях, но признаюсь, что самые сильные эмоции получил именно в этот раз.
 Я, делая выдох, способный перегнать яхту через Атлантику, встаю и закуриваю сигарету.
 Около часа назад я оставил Хелену в скромной меблирашке в костюме Евы с ее донжуаном, который был в костюме Адама. Они собирались поиграть в зверя с двумя спинами. Я поехал глотнуть несколько рюмашек и поглазеть на красоток с перышками… Таинственный звонок… Я мчусь в Лувесьенн и нахожу труп Хелены.
 От такого кто хочешь свихнется! Наконец я понимаю одно: до сих пор я был игрушкой в руках банды, вертевшей мною, как слуховым аппаратом. Я люблю играть в пинг-понг, но при условии, что не буду шариком.
 Я оказался перед странной головоломкой, которую должен разгадать, если хочу сохранить свою репутацию. Мне кажется, что задача, за которую я собираюсь взяться, будет трудной; легче найти иголку в стоге сена.
 В глубине коридора есть окно с выбитыми стеклами. Я подхожу к нему глотнуть влажного воздуха этой чертовой осенней ночи. Прохлада производит на меня благотворное действие. Думаю, будь у меня под рукой бутылка рома, я бы снова стал годным к большим делам.
 В ожидании случая, пока найду пузырек, я решаю подвести итог.
 Дело обстоит так. Один старый английский профессор, вместо того чтобы играть в шахматы, придумывает вместе с нашими учеными новую ракету, чтобы было веселее вести следующую войну.
 Наши службы перехвата обнаруживают утечку информации и сообщают в Секретную службу. Секретная служба, то есть босс и я, решаем “поработать” с секретаршей.
 Теперь посмотрим на актеров драмы.
 1. Папаша Стивенс, которого я видел только мельком.
 2. Хелена, которую я пас пару часов, пока она шлялась по кабакам и бардакам.
 Попутно следует отметить два подозрительных момента, касающихся ее: она вошла в ресторан, откуда выходил курчавый с глазами слепого, и говорила о грибе.
 Готов поставить коробку из-под обуви против коробки передач, что речь шла о баре “Гриб”.
 3. Случайно встреченный мною Фердинанд, которому щедро заплатили за открывание сейфа, откуда он ничего не должен был брать. Я ему советую выполнить эту работу; он меня слушается, и ему перерезают горло.
 4. Его предполагаемый убийца — мужчина в коричневом пальто со взглядом слепого, задержавший меня в дверях ресторана, куда зашла малышка Хелена.
 5. Партнер девицы — красавец блондин, повезший ее, что стало у них уже традицией, во дворец мамаши Бордельер.
 Наконец, 6. Таинственный незнакомец, позвонивший мне в “Гриб”. Возможно, он и курчавый — одно лицо.
 Так, это все. Хотя нет, я забыл важный персонаж: дом, где сейчас нахожусь. Зачем эту девицу привезли убить именно в “Вязы”? Эта хибара должна кому-то принадлежать!
 Зачем сюда послали меня? Это занимает меня сильнее всего. Если от изложенного выше у вас еще не началась мигрень, постарайтесь проследить за моим новым рассуждением: тип, звонивший мне, знал, что здесь совершается преступление. Оно совершалось как раз в тот момент, когда он звонил; чисто физически невозможно, чтобы оно произошло до или После. В этой истории самое странное — быстрота, с какой разворачиваются события. Прямо как в кино, повторяю. Клевый фильм о Франкенштейне с участием знаменитого комика Сан-Антонио!
 Тип, звонивший мне, должен был находиться в нескольких метрах от меня, раз знал, что я сижу в баре.
 И в то же время он знал о происходящем убийстве! Значит, ему было заранее известно, что оно произойдет, но он не пытался его предотвратить, позвонив мне раньше. Однако он хотел, чтобы я об этом узнал?
 Почему? Почему?! Почему?!!
 Это слово заполняет мой череп с грохотом водопада.
 Я чувствую, что сейчас найду, пойму…
 Еще раз: все происходит быстро, очень быстро. Меня посылают сюда… Так! Меня направляют сюда не для того, чтобы проинформировать, а чтобы удалить. Им требовалось меня нейтрализовать на некоторое время. Значит, мое место не здесь…
 Я затягиваю пояс плаща и иду к машине.
 В нашей работе нельзя себя жалеть. Один мой коллега потерял в стычке правую руку. Ему приделали искусственную, и он продолжал работать. Правда, половину рабочего времени он ловил протез, который постоянно отцеплялся.
 Если вы думаете, что я толкаю вам фуфло, давайте сюда вашу записную книжку, я запишу его адрес. Спросите у него сами.
 Я влезаю в мою колымагу, включаю зажигание, дергаю стартер. Он начинает работать, но машина не трогается с места.
 Я выхожу, заглядываю под капот и вижу, что провод от распределителя к катушке зажигания перерезан.
 Просто, но достаточно, чтобы полностью вывести машину из строя.
 Я хотел поиграть в ангела-хранителя, а сел в лужу… Я чувствую вокруг себя чье-то враждебное присутствие, как путешественник в Чаще.
 Если бы я имел дело с честными противниками! Я обещаю себе заставить их работать остаток жизни на лекарства, если мне снова засветит счастливая звезда.
 К счастью, у меня есть моток изоленты. Мне требуется не очень много времени, чтобы привести “остин” в рабочее состояние. Опять-таки к счастью, у этой машины есть скрытые достоинства! С риском во что-нибудь врезаться я несусь в Париж со скоростью реактивного самолета.
 Спорю, вы себя спрашиваете, куда я несусь. А куда бы на моем месте неслись вы? В киношку или к телке, которая клянется, что наглотается гарденалу, если вы сыграете на два метра в землю?
 Лично я возвращаюсь к источнику, как угри, собирающиеся окочуриться… Источник — это хижина дяди Стивенса и его ракеты…
 С самого начала моего расследования — а оно, замечу я вам, началось всего несколько часов назад — я еще не побеседовал со старым ученым. Я хотел выполнить директивы большого патрона, и, как бывает всякий раз, когда я не руководствуюсь исключительно своими собственными импульсами, ничего не получилось.
 Когда я выезжаю на улицу Гамбетта, где-то в Булони часы бьют одиннадцать.
 На этот раз не может быть и речи играть в прятки, и я ставлю мою тачку прямо перед домом шестьдесят четыре. Фасад темен. У старого инглиша рано ложатся баиньки.
 Нажимаю на кнопку звонка. Внутри дома раздается тоненькое дребезжание.
 Жду. Никакого движения, никакого света.
 Не собираются же они повторить шутку “Заколдованный дом”?!
 Снова жму на звонок, потом считаю до двенадцати. Я всегда считаю, когда хочу обмануть свою нервозность, но в этот раз раздражен так, что до шестидесяти не досчитываю.
 Я беру свою отмычку, запатентованную Жюлем Большие Лапы и усовершенствованную Сан-Антонио. Эта игрушка дает мне возможность разговаривать со всеми замками. Открываю ворота… В четыре прыжка пробегаю посыпанную гравием дорожку… Дверь дома оказывается такой же сговорчивой.
 — Есть тут кто? — ору я.
 Это мой крик в ночи.
 Слышу позади себя звук шагов. На крыльце выделяются две тени. Пара. В женщине я узнаю служанку, относившую в конце дня письмо. Мужчина, очевидно, лакей. Они совершенно одеты и выглядят просто обалдевшими, найдя меня здесь.
 — Что вам угодно? — спрашивает меня мужчина. Он смотрит по сторонам и, не дождавшись моего ответа, задает второй вопрос:
 — Вам открыл Бертран?
 — Нет, я сам, — спокойно отвечаю я. — В этом доме все спят… Полагаю, Бертран — это сторож?
 — Да.
 Он направляется в глубь холла.
 — Мы вернулись из кино, — объясняет он. — У нас сегодня выходной…
 Я иду за ним. Горничная тоже. Мы идем по дому гуськом, как три утки.
 — Где спит Бертран? — спрашиваю я.
 — На раскладушке, в кабинете месье.
 — Может, он вышел?
 — Бертран никогда не выходит по вечерам!
 — А босс?
 — Господин профессор?
 — Да.
 — Сегодня вечером он лег рано. В последнее время он очень у стает…
 Мы входим в кабинет. Там действительно стоит раскладушка, а на ней дрыхнет Бертран. Это усатый здоровяк, который храпит, как “Констелласьон”. Я его трясу, но это все равно что будить столб высоковольтной линии.
 Я замечаю возле кровати бутылочку.
 — Ваш Бертран надрался! — говорю я паре.
 — Он? Не может быть! Он выпивает немного во время болезни, но пьяным я его никогда не видел, — сообщает мужчина.
 Я открываю пузырек, подношу к носу и, кроме запаха виноградной водки, чувствую сладковатый запах.
 — Его усыпили, — объясняю я. — Где спальня профессора?
 — Сюда! — икает горничная, чей испуг усиливается. На этот раз мы бежим. Комната профессора пуста.
 Кровать разобрана. Один стул опрокинут, на подушке несколько капель крови.
 — Его здесь нет, — замечает слуга, который явно силен в дедукции.
 Действительно, изобретателя ракет и след простыл.
 — Он вышел, — недоверчиво бормочет служанка.
 — Думаю, его скорее похитили, — говорю я ей. Лакей смотрит на меня отсутствующим взглядом.
 — Похитили? — блеет он.
 — Разуй глазки, малыш!
 — Да, — соглашается он, — этот беспорядок…
 — Правильно, беспорядок, но не только… Я указываю на роскошную вставную челюсть, плавающую в стакане воды.
 — Человек, выходящий прогуляться, не оставляет дома свой прибор для раскалывания орехов.




 Глава 7


 Так, теперь исчез профессор Стивенс Когда большой патрон узнает, как идет мое расследование, он решит, что я стал ему так же полезен, как кресло-качалка ужу! И будет прав. Лично я, будь у меня такой тупой сотрудник, послал бы его к чертовой матери.
 Разумеется, слуги (они муж и жена) не могут мне сообщить ничего дельного. Вечером по вторникам они ходят в кино. Такая у них привычка. В этот день хибара остается под присмотром Бертрана.
 — А секретарша? — вкрадчиво спрашиваю я.
 — Мадемуазель Хелена?
 — Да.
 — Она ушла. Она вообще редко здесь ночует…
 — Что она из себя представляет?
 Они пожимают плечами. В головах этих людей столько же мозгов, сколько в килограмме помидоров. Хелена их подавляла своей ученостью, элегантностью… Они дают мне понять, что между нею и премией за добродетель — целый Тихий океан. Как и все люди их положения, они ненавидят “интеллектуальных служащих”, в число которых входила и Хелена.
 При активном участии холодной воды и крепкого кофе нам удается привести в чувство Бертрана. Он зевает так широко, что можно увидеть изнанку его трусов.
 Я его расспрашиваю о том, что произошло. Такое впечатление, что он ничего не соображает.
 — Он понимает по-французски? — спрашиваю я лакея — Но… конечно.
 — Не похоже… Эй! Бертран, вы меня слышите? Наконец он издает бурчание, которое я истолковываю как согласие.
 — Вы заметили что-то необычное?
 — А что-то случилось?
 Ясно. Он знает не больше таракана, запертого в чемодане. Ничего не видел, ничего не слышал. Не заметил, что у водки странный привкус. Этот лопух проспал все на свете.
 Я его расспрашиваю о событиях второй половины дня.
 — Что-нибудь странное было?
 — Нет, — отвечает он.
 Он не врет. Для него это невозможно физически. Я немного дергаюсь, хотя за несколько последних часов научился ничему не удивляться.
 — Как?! А разве не взломали сейф? Он качает головой.
 — Нет. — И секунду подумав, добавляет:
 — Странно, что вы меня об этом спрашиваете. Сегодня днем позвонил один парень и сказал, что ему померещилось мигание сигнализации. Я пошел проверить. Точно, она отключилась, но из-за того, что Полетела пробка…
 Значит, Фердинанд не сделал свою работу. Почему? Струхнул после нашей беседы или не сумел открыть замок с секретом?
 Я склоняюсь к первой версии. Замки сейфов, как порядочные женщины, секретов не имеют. По крайней мере от ребят вроде Фердинанда.
 Хотя это неважно.
 Я предпринимаю общий осмотр помещений.
 Не считая спальни профессора, везде полный порядок. В комнате Хелены я задерживаюсь.
 Эта комнатка безупречна. Шелк, атлас. Мне это нравится (опять-таки моя душа поэта!).
 Гардероб забит шмотками, достойными королевы красоты: платья для коктейлей, вечерние платья, костюмы, юбки, свитера…
 Я в задумчивости закрываю шкаф. Задумчив я потому, что один маленький факт затронул мое подсознание. Совсем маленький фактик… Нет необходимости пытаться прояснить его сейчас. Я себя знаю: он сам выскочит позднее, когда я все продумаю.
 — Надо позвонить в полицию, — стонет служанка.
 Я ей заявляю, что в данный момент полиция — это я, и перед уходом советую приготовить крепкий грог и выпить его, ожидая развития событий.
 Я возвращаюсь в машину и вызываю центральную. Неприятный момент. Придется разложить перед патроном грязное белье. Несмотря на поздний час, шеф на месте, потому что ждет от меня известий.
 Я ему выкладываю эту сказку про белого бычка, делая это как можно более лаконично. Когда я замолкаю, тишину прерывают только потрескивания в моем аппарате.
 Эта тишина давит мне на пищевод.
 — В общем, — резюмирует шеф, — за время, прошедшее с нашей встречи, мы получили два убийства и одно похищение. И какое похищение! Оно наделает много шума. О нем будет говорить весь мир! Вы и я можем потерять наше место!
 — Вы, наверно, считаете меня кретином, шеф. Я не привык делать три прокола за вечер… Он кашляет.
 — Надо же вам было познакомиться с делом.
 — Странное получилось знакомство!
 Вдруг он начинает напевать “В садах Альгамбры прекрасные вечера”, что является у него признаком сильной нервозности.
 — Сан-Антонио, — говорит он.
 — Да?
 — Я пошлю на улицу Гамбетта людей, чтобы не спускали глаз со слуг. Мы постараемся сохранить исчезновение Стивенса в тайне до второй половины завтрашнего дня, чтобы выиграть у прессы сутки. Я также распоряжусь потихоньку вывезти труп Хелены из Лувесьенна. Даю вам карт-бланш, чтобы найти профессора.
 Я взволнован этим проявлением доверия.
 — Спасибо, босс.
 — Сегодня ночью все службы будут в вашем распоряжении. Можете их использовать как сочтете нужным.
 — Спасибо, босс, это здорово!
 — Сан-Антонио!
 — Патрон?
 — Надо…
 — Ясно, шеф.
 — Вы поняли?
 — Вы хотите получить профессора и банду шпионов к завтрашнему аперитиву?
 — Примерно так…
 — Хорошо, вы их получите.
 — Я на вас рассчитываю. Где я могу вас найти в случае необходимости?
 — Через полчаса я буду в конторе… В лаборатории…
 — Прекрасно.
 Я поворачиваю ручку рации, и в машине устанавливается тишина.
 Опускаю зеркало заднего обзора, чтобы посмотреть, как выглядит самый крутой парень в мире. У него лихорадочный взгляд, отросла щетина… Короче, видок совсем не как у героя, который за несколько часов должен разгромить шпионскую организацию.
 Я меланхолично завожу машину и еду проведать мамашу Бордельер.




 Глава 8


 Когда я приезжаю к заведению почтенной дамы, там стоит тишина. Полный нокаут насытившейся плоти. Пары, занимающие номера, утолили взаимную жажду… Ни булькания воды, ни вздоха, ни крика красотки, зовущей мамочку, чтобы заставить партнера поверить, что он доставляет ей огромное удовольствие, от которого пальцы ног собираются в букет фиалок.
 Я некоторое время звоню. Наконец появляется мамаша Бордельер в красном бумазейном халате. У нее ляжки, как у беррийской кобылы, и огромные сиськи, гуляющие сами по себе.
 Она старается меня очаровать и соблазнить, для чего оставляет халат распахнутым, как пасть крокодила, читающего роман Мориака. То, что я обнаруживаю между его складками, заставило бы отступить даже батальон пьяных легионеров.
 Давая понять, что равнодушен к ее прелестям, я говорю:
 — Прежде всего, дорогая мадам, закройте пеньюар, иначе ваши груши упадут на пол.
 Она обижена и тыльной стороной руки призывает к порядку свою вставную челюсть, потребовавшую вдруг свободы.
 — Итак, — спрашиваю я, — за время моего отсутствия что-нибудь произошло?
 Она приводит в норму дыхание, тоже начавшее дурить. Если она не начнет обращать на себя больше внимания, то просто развалится на кусочки.
 — Сразу после вашего ухода, месье, позвонили по телефону.
 — Вы знаете его фамилию?
 — Мобур.
 — Как Латур?
 — Какой тур?
 — Пишется как Латур-Мобур?
 — Да. Мужчина велел позвать его. Я начала клясться, что его тут нет. Я думала, что если бы вы предвидели такой случай, то попросили бы меня действовать именно так…
 Я немного морщусь. Это то, что люди, умеющие говорить красиво, называют “камнем в свой огород”.
 — Ну и что?
 — Тот, что звонил, сказал, чтобы я перестала врать, что он знает, что этот человек у меня, что он друг месье, который только что вышел (то есть ваш), и, если я не потороплюсь позвать месье Мобура, он обольет мои шмотки бензином и подожжет…
 — Ладно, вы позвали того типа” а что потом?
 — У него был огорченный вид.
 — Ах, так?
 — Да. Он сказал всего несколько слов…
 — Каких?
 Она хмурит брови, выщипанные, как обезьянья задница.
 — Сначала он спросил: “Кто это?” Потом: “А, понял!"
 Затем воскликнул: “Как это немедленно?” Тут второй начал громко говорить. Я слышала его голос даже из соседней комнаты. Месье Мобур выглядел очень недовольным. Он сказал: “В таком случае…” Потом положил трубку и вернулся в свою комнату. Через пять минут они ушли почти бегом…
 Я киваю. Мамаша Траходром умеет рассказывать! Вы как будто все видите своими глазами.
 — А скажите, маманя, — обращаюсь я к ней (между нами говоря, это обращение ей очень не нравится), — у звонившего был такой низкий тягучий голос?
 Я имитирую голос типа, звонившего мне в “Гриб”.
 — Точно такой! — восклицает она.
 — Ладно, спасибо.
 Я поднимаюсь в комнату, предоставленную в мое распоряжение ранее, и отключаю магнитофон. Перед тем как уйти, я решаю заглянуть в комнату, которую занимала парочка.
 Беспорядок в ней заставляет меня замечтаться. Мне кажется, малышка Хелена была очень одаренной по части любви. Должно быть, у Мобура было ощущение, что он занимается любовью с вулканом. Я в этом малость разбираюсь, потому что сексуальное воспитание получил не на заочных курсах, а на практике…
 Постель вся разворочена. Я смотрю на нее не из садизма, а потому что я полицейский, а первый долг полицейского — работать моргалами, когда они у него есть.
 На подушке я обнаруживаю несколько волосков. На подушке всегда остаются волосы, разумеется, исключая ту, на которой спит Юл Бреннер.
 Я их собираю, но не из-за желания иметь сувенир, а потому что кое-что привлекает мое внимание. Я замечаю, что естественным цветом волос бедняжки Хелены был не черный, а пшеничный. Она красилась, как и большинство женщин. У корней волосы блестят, словно золотые нити.
 Надо быть совершенно чокнутой, чтобы красить такие волосы.
 Хотя сейчас думать об эстетичности ее внешности уже поздновато. Будь у нее хоть платиновые волосы, при отрезанной голове это нисколько не улучшило бы ее вид.
 Я пожимаю плечами с философским видом, приличествующим фатальной ситуации.
 — Если вдруг увидите этого Мобура, — говорю я старой даме, — предупредите меня. Вы знаете его адрес?
 — Нет.
 — Оставайтесь в распоряжении наших служб.
 Она клянется, что останется, и я прощаюсь о ними — с нею и с ее сиськами.
 Приезжаю в лабораторию. Шеф ждет меня там, грызя зубочистку. Когда он нервничает, то либо поет “В садах Альгамбры прекрасные вечера”, либо питается зубочистками.
 Он смотрит на мой магнитофон, как на морскую черепаху.
 Я просвещаю его насчет того, как использовал аппарат.
 — Неплохо, — признает он.
 Тип из лаборатории берет катушку и уходит. Через несколько минут он делает нам знак войти в кабину для прослушивания. То, что мы слышим, возбудило бы даже нормандский шкаф. Мы — шеф, техник и я — не решаемся взглянуть друг на друга. Слышатся смешки, вздохи, вскрикивания, хриплые стоны… Малышка любила этот спорт больше, чем рыбалку. Она бормочет бессвязные слова, некоторые из них на иностранном языке.
 Шеф навостряет ухо и приказывает прогнать эти места несколько раз.
 — Это не английский, не немецкий, не русский, не итальянский… — перечисляет он.
 Я смотрю на него с восхищением. Он знает целую кучу языков. Настоящий полиглот (не путать с полигоном)”.
 — Надо дать прослушать запись Строссу и Бонне, — велит он сотруднику лаборатории. — Они вдвоем знают двадцать три языка. Черт нас возьми, если мы не сможем перевести эти слова.
 Я улыбаюсь.
 — Знаете, шеф, принимая во внимание обстоятельства, при которых произносились эти слова, перевести их будет нетрудно. По всей видимости, девочка звала маму…
 — Ладно, пошли дальше.
 Мы слушаем продолжение. Это характерные звуки, распространяться о которых мне не позволяет врожденная стыдливость. Потом слышится повторяющийся стук и приглушенный голос произносит: “Месье Мобур, вас срочно к телефону”.
 Это, как я понимаю, мамаша Бордельер. Предупреждает донжуана.
 Слышится новое приглушенное восклицание. Парень явно злится, что его физические упражнения прервали.
 Голос Хелены спрашивает: “Что там?"
 Парень отвечает: “Сам не знаю, Хе…"
 «Кто-то знал, что мы будем здесь?»
 «Надо думать. Хотя…»
 Должно быть, он надевает шмотки, штаны уж во всяком случае. Шум шагов, скрип двери… Тишина… Парень возвращается.
 "Кто это был?” — спрашивает Хелена.
 «Шварц!»
 «Серьезно?»
 «Да. Мы должны срочно ехать к нему туда…»
 «Прямо сейчас?»
 "Да”.
 «Что-то не так?»
 "Не знаю, но, видимо, что-то серьезное”.
 "О, дорогой…” — шепчет она.
 У нее легкий непередаваемый акцент. Ей тоже не нравится эта неожиданная поездка. Она бы предпочла продолжить прогулку по седьмому небу…
 Лично я ее очень понимаю, особенно потому, что знаю, как она закончила вечер — бедняжке отрезали голову. Надо быть законченным негодяем, чтобы сделать такое. Во-первых, в приличном обществе подобные вещи не приняты, а во-вторых, даже закоренелым негодяям нельзя мочить кисок с такими формами.
 О записи больше сказать нечего. На пленке тишина.
 — Конец, — говорю я шефу. — Продолжение радиоспектакля слушайте завтра в это же время…
 — Вы в этом разбираетесь?
 — Гм… скажем, вижу небольшой просвет.
 — Я вас поздравляю. Лично для меня это пузырек чернил.
 Я не решаюсь ему признаться, что для знаменитого Сан-Антонио то же самое. Надо же дорожить своим достоинством!
 Мы спускаемся в кабинет, и именно в этот момент туда заходит один из моих коллег — комиссар Жюзьер.
 — Жюзьер занимается Лувесьенном, — объясняет мне босс. — Ну, дружище, что хорошего? Жюзьер смотрит на меня.
 — Странное дело, — шепчет он.
 — Я знаю… Почему вы это говорите? Видели, как эти сволочи обработали киску?
 — Ничего я не видел, — отвечает он. — Ничего, кроме следов крови. Трупа там не было, приятель.




 Глава 9


 Я не удивляюсь, потому что это уже приелось. Привыкаешь ко всему, даже к театральным эффектам; это одно из главных достоинств человеческой натуры.
 Сейчас я дошел до того, что, если увижу, как моя консьержка отплясывает френч-канкан или как лангуста курит трубку, не шевельну ни единым волоском брови.
 Сперли труп? О'кей…
 Шеф достает из маленького слюдяного футляра еще одну зубочистку.
 — Цирк! — уверяет он.
 Я себе говорю, что, если бы в цирке показывали такие номера, театры бы обезлюдели, да и некоторые киношки пришлось бы закрыть…
 Способность рассуждать — это лучшее приобретение человека после приручения лошади и изобретения бифштекса с картошкой. Так что давайте рассуждать.
 Под этим звездным небом есть один умник, с которым мне очень хочется побеседовать, — это чемпион по всевозможным телефонным разговорам.
 Некоторое время этот малый дергает за веревочки, как ему заблагорассудится, а таких типов мне всегда хочется спустить в дырку унитаза. Это у меня как болезнь! Даже в детстве, когда мы играли в войну, Наполеоном всегда был я.
 Таинственный телефонист приказывает паре Хелен — Мобур прекратить работы по осеменению и мчаться к нему. Его зовут Шварц — единственное, что о нем известно. И куда “к нему” они едут? В Лувесьенн? Возможно… Но сам Шварц в Лувесьенн не едет, по крайней мере сразу. Он занимается мною. Посылает меня на место преступления. Пока я туда еду, похищают профессора Стивенса. Я мчусь к старому инглишу, а этим пользуются, чтобы убрать труп Хелены. Зачем, если я его уже видел?
 Вывод. Эти типы хотели: а) чтобы я не был в Париже, когда будут похищать папашу Ракету; б) чтобы я увидел труп; в) чтобы его не нашли.
 Все эти парадоксальные вещи произошли меньше чем за час.
 В дверь стучат, шеф кричит: “Войдите”. Входит инспектор.
 — Вы нашли сведения о владельце дома в Лувесьенне? — быстро спрашивает босс.
 — Да, патрон. Он принадлежит некоему Шарлю Мобуру.
 — Что?
 Этот вопль издаю я.
 — Шарлю Мобуру, господин комиссар, — послушно повторяет он.
 — У вас есть его адрес?
 — Только лувесьеннский, другого нет. Во всяком случае, другой адрес нам неизвестен.
 — Но дом разорен, как после потопа! Тот бессильно разводит руками.
 — Больше я ничего не смог найти, господин комиссар. Среди ночи собирать информацию не совсем удобно. Может быть, мне больше повезет завтра…
 — Завтра…
 Я качаю головой.
 — Ладно, спасибо.
 Я сажусь верхом на стул, кладу руку на спинку, а голову на руку. Надо крепко подумать.
 Шеф не говорит ни слова. Жует свою зубочистку. Слышится только ее легкий хруст под его зубами.
 Что делать? Куда ехать? Время поджимает… Это дело нельзя расследовать обычными методами, то есть подчиняясь логике, проводя привычные оперативные действия. Надо руководствоваться чутьем, играть ва-банк, иначе я окажусь в пролете… Хоть лопну, не смогу добиться результата в ближайшие двенадцать часов.
 За что ухватиться?
 И тут в моем котелке прорастает слово “гриб”… Растет, как гриб после дождя.
 Именно в этом кабаке со мной связался Шварц. Если он это сделал, значит, придя туда, я приблизился к “горячо”. Может, один этот факт навел их на мысль, что я опасный противник и меня надо направить по ложному следу. Итак, бар “Гриб” и есть тот самый гриб, о котором говорила Хелена.
 Значит, в заведении ее должны знать…
 — Шеф, — говорю я, — прикажите ребятам из лаборатории отпечатать мне серию фотографий Хелены с того фильма, что вы сняли.
 Он снимает трубку и передает мои приказы, как последний швейцар министерства.
 Он смотрит на меня так, словно ожидает, что я рожу обезьяну.
 — Мне не дает покоя одна вещь, — говорю я ему.
 — Какая?
 — Ваши люди, первые ангелы-хранители, уверяли, что Хелена ведет примерную жизнь, так?
 — Совершенно верно.
 — Однако, по свидетельству мамаши Бордельер, киска приходила потрахаться в ее заведение несколько раз в неделю!
 Он глубокомысленно кивает.
 — Слуги мне тоже дали понять, что Хелена была любительница пошляться. Надо договориться с вашими парнями, какой смысл они вкладывают в слово “примерный”.
 — Да, это кажется мне странным…
 — Можно увидеть тех ребят?
 — Они дома. Я их немедленно вызову. — И он добавляет:
 — Я сейчас же прикажу пограничным постам и морским бригадам усилить контроль. На вокзалах и в аэропортах будет установлено наблюдение.
 — Если хотите, — соглашаюсь я.
 — Вы не считаете это необходимым?
 — Нет.
 — Почему?
 — Потому, шеф, что типы, поработавшие сегодня вечером, действовали с необыкновенным самообладанием и точностью. Настоящая ювелирная работа! Она не может быть прелюдией к банальному бегству за границу. У этих людей есть убежище во Франции. Я бы даже сказал: в Париже. В планы парня, задумавшего все это, дальний переезд не входит…
 Он соглашается с обоснованностью моего рассуждения, но, поскольку ничего не оставляет на авось, передает срочную инструкцию для всех упомянутых мест.
 Я пользуюсь случаем, чтобы присоединить к сообщению описание человека со взглядом слепого и Мобура.
 Завтра утром все полицейские страны будут хватать всех типов, имеющих несчастье оказаться похожими на эти словесные портреты.
 Я закуриваю “Голуаз”, когда приносят еще влажные фотографии, заказанные мною.
 Они отличные. Я смотрю на них и чувствую, как меня охватывает смутное подозрение, перерастания которого в уверенность я не хочу, пока кое-что не уточню.
 Я сую снимки в карман и ухожу.
 Народу в “Грибе” стало немного поменьше. Несколько ненормальных занимают танцевальную дорожку и трясут задницами, показывая, что веселятся, как дети.
 Бог им в помощь!
 Я сажусь у стойки и снова заказываю виски. Бармен спешит принести заказ. Я выпиваю свой стаканчик и начинаю обход заведения, проверяя, не забыла ли уборщица снять паутину в углах Все выглядит совершенно нормальным. Одни пары танцуют, другие, явно под мухой, сидят за столиками и ведут беседы об увеличении численности населения страны.
 Пианист, похожий на немецкого учителя, шпарит, как мерин, почуявший стойло.
 Моя прогулка приводит меня к умывальникам, где я мою себе клешни, вспомнив, что не проделывал эту операцию уже довольно давно.
 Я рассматриваю в зеркале свой портрет. Поскольку свою физию я знаю наизусть, интереса никакого. Тогда я смотрю на другую вещь — на телефонную кабину. Она втиснута между клозетом и гардеробом. Мой нос начинает шевелиться. Я подчиняюсь ему, подхожу к девочке, хозяйничающей в этом уголке, и одариваю ее своей самой обворожительной улыбкой. Она как раз из тех кисок, что забывают обо всем на свете, когда симпатичный парень демонстрирует свои зубы.
 Я сую ей под нос пятерку.
 — Как дела, сокровище?
 — Идут потихоньку, — отвечает она.
 Должно быть, ее мозги имеют размер муравьиного яйца. С девицами такого пошиба приходится разговаривать, как с ребятишками.
 — Мне надо позвонить, — говорю я. — Это вы включаете тот агрегат?
 — Да. Вам нужен жетон?
 Я смотрю на часы, словно опасаясь, что не застану того, кому собрался звонить.
 — Нет, мой друг, пожалуй, еще не вернулся из театра. Позвоню ему от стойки… чуть позже.
 Она качает своей пустой головенкой.
 — Аппарат у стойки внутренний.
 Вот оно! Новый факт! Понимаю, почему меня так мучил этот вопрос с телефоном… Я вспомнил аппарат у стойки не имеет диска. В спешке я не обратил на это особого внимания.
 — Бог ты мой, — продолжаю я, — это заведение все-таки не “Карлтон”, чтобы иметь внутренний телефон. Здесь есть подсобные помещения?
 Она смущается, вернее, изображает смущение, причем так, как играл бы бизон с высокогорного пастбища.
 — У нас есть отдельные салоны… — бормочет она. — Некоторые месье и дамы…
 — Желают отдохнуть наедине?
 — Да… Поэтому…
 — И они делают заказ по телефону?
 — Так и есть.
 Я тоже думаю: так и есть.
 Да, так и есть. Типу, что позвонил мне, Шварцу, не было необходимости узнавать, в каком месте бара я нахожусь потому что он сам был здесь!




 Глава 10


 Из моего открытия следует вывод, что бар “Гриб” становится все более подозрительным.
 По-моему, случай, открывший мне его существование, сделал мне отличный, прямо-таки рождественский подарок. После недолгих колебаний я решаю продолжить беседу с мадемуазель Гардероб.
 — Вы такая красивая! — говорю я ей.
 Вы мне скажете, что надо быть совсем тупым, чтобы награждать столь банальным комплиментом даже глупую как пробка киску, но я вам отвечу, что, чем меньше ломаешь себе голову в общении с прекрасным полом, тем лучше все проходит.
 Я могу еще раз проверить справедливость этой истины. Малышка машет ресницами, как Марлен в сцене соблазнения шерифа из Техас-Сити.
 — Ну и болтун, — простодушно говорит она.
 — С красивыми девушками — всегда! Это хроническое. Меня пробовали лечить от этого витаминами, но ничего не вышло.
 Мой треп ей нравится.
 — Мы могли бы увидеться после закрытия? — интересуюсь я.
 — Но мы же видимся и сейчас! — так же простодушно отвечает она.
 По глупости эта девица затмит дурачка из моей деревни, однако, чтобы у меня опустились руки, ей надо поднять уровень своего идиотизма еще раза в два.
 — Ну, прекрасная королева подвала, не терзайте мою благородную душу… Запомните, что нельзя шутить с любовью с первого взгляда, а то можно пораниться о стрелу Амура. Во сколько вы заканчиваете?
 — В три…
 Я смотрю на свои часы, вижу, что осталось убить еще часа два, и сдерживаю гримасу.
 — Вы далеко живете?
 — Здесь…
 — Здесь?
 — Да.
 — В этом доме?
 — Да. Я дочь консьержки. — И она быстро добавляет:
 — Но у меня отдельная комната… В глубине коридора…
 Я размышляю.
 — Послушайте, лапонька, может, я ошибаюсь, так что поправьте… Я чувствую к вам огромную симпатию и уверен, что вы идеальная женщина, способная спасти меня от кошмаров. Это так?
 Она улыбается, как монсавонская телка.
 — Спорю, в вашей комнатке есть мыши, — продолжаю я. — Дайте мне ключ, и я их распугаю рассказом о толстом злом коте. Таким образом, вы сможете спокойно спать у меня на плече…
 Она смотрит на меня с неуверенным видом девицы, которой незнакомый парень предлагает заняться любовью. Они все так смотрят: умные и глупые, старые и молодые, добродетельные и потаскушки. Этот взгляд означает: “Ты искренен или замышляешь что-то другое?” Когда бабы останавливают его на вас, самое время принимать ангельский вид, можете мне поверить.
 За свою жизнь я трахал разных баб, от Мисс Европы до торговки рыбой, что позволило мне стать спецом в области прикладной психологии и разработать планы атак…
 Мои глаза становятся нежно-бархатными, как крем “шантийи”. Милашка немедленно наклоняется, берет свою сумочку и достает из нее ключ.
 Я протягиваю руку, и она кладет ключ в мою ладонь, как в атласный футляр.
 — Дверь в глубине коридора, слева, — шепчет она. — Вы будете вести себя благоразумно?
 Я торжественно обещаю, хотя невероятно хочется заржать.
 Будьте благоразумным! Они все это говорят… Отметьте, что говорят они это обычно, когда вы заперли дверь комнаты и начинаете располагаться.
 Ох уж эти целомудренные девочки!
 Я ласково похлопываю ее по щечке и возвращаюсь в бар.
 Для придурков, неправильно понявших смысл моих слов и действий, скажу: минутку! Я совершенно не собираюсь обольщать мадемуазель Гардероб, но мне хочется поподробнее узнать о “Грибе”, узнать его историю, маленькие тайны… Изучить расположение помещений… Короче, если я сумею взяться за дело, то через пару часов узнаю все, что относится к этому заведению.
 Я прошу у бармена голландское пиво, потом двойной коньяк, расплачиваюсь и выхожу. Снаружи зазывала продолжает расхаживать, бормоча рекламный текст, который никто не слушает. Когда он вернется домой, его благоверной придется оттаивать его в горячей ванне.
 — Что, — спрашиваю я, — дирекция жмется? Не дает согревающего?
 Он грустно улыбается.
 Это жалкий тип, бедняга, которому не повезло в жизни. Представляете, да? Тип, чей отец крепко поддавал и крепко лупцевал его в детстве. Тип, который всегда всюду приходит последним и получает одни крошки. Я угощаю его сигареткой. Он берет ее и благодарит меня так, будто я принес ему контракт на главную роль в голливудском супербоевике.
 — Паршивая погода, а? — продолжаю я.
 Эта фраза всегда годится для начала разговора.
 — Угу, — соглашается он.
 Его пробирает дрожь от одной мысли, что термометр опускается со скоростью жетона в телефоне-автомате.
 — Давно ты тут пашешь?
 — С несчастного случая…
 Он поднимает левую руку, и я вижу, что на ней нет кисти.
 — Мотоцикл… — объясняет он. — Раньше я был артистом… Комические интермедии… Это быстро вышло из моды…
 Так я и думал: жизнь подложила этому парню свинью.
 — Западло оставлять тебя за дверью в такую погоду, — говорю я.
 — Такая работа…
 — Как зовут хозяина этого кабака?
 — Шварц…
 Если вы думаете, что я подпрыгиваю от удивления, то сильно ошибаетесь. Я уже был готов к этому.
 — Он живет тут?
 — Да.
 Секунду поколебавшись, я достаю из кармана фотографии Хелены.
 — Слушай, ты мне кажешься надежным парнем, и я сделаю тебе одно признание… Я некоторое время схожу с ума по одной кошечке. Я знаю, что она тут часто бывает. Понимаешь, я потерял ее след и буду очень благодарен тому, кто поможет мне ее найти.
 Я сую снимки ему под нос. Он их добросовестно изучает.
 — Никогда не видел.
 — Точно? Посмотри повнимательнее.
 Он подходит к неоновой вывеске и продолжает осмотр.
 — Нет. Вы знаете, в наше время все красотки более или менее похожи.
 — Представь ее себе блондинкой, — прошу я. Он напрягает воображение, от чего его мозги хрустят, как сухие ветки под ногой.
 — Блондинка… — шепчет он. — Блондинка… Блондинкой она, может быть, мне что-то напоминает. Подождите… Да, кажется, я ее здесь видел… Но я могу ошибаться. Я не очень хорошо знаю персонал. Ваша девочка входила в труппу? Я не отвечаю. Размышляю… Методично размышляю.
 — Держи, приятель, — говорю я и кладу ему в руку десятку, — выпей грога за мое здоровье.
 Я перехожу через улицу и захожу в бар позвонить патрону.
 — Вы видели ваших топтунов, босс?
 — Они здесь, — отвечает он. — Утверждают, что Хелена по вечерам выходила крайне редко. За весь период их наблюдения она ни разу не ездила в номера на улице Курсель. Никогда не встречалась с мужчинами… Что вы на это скажете?
 — Что все идет нормально.
 На этот раз я говорю совершенно искренне.
 — Кстати, — добавляет он, — мы узнали, на каком языке говорила Хелена в комнате…
 — Правда 7 Я улыбаюсь, потому что еще раз убедился в упрямстве патрона, — На румынском, — говорит он.
 — Хорошо — Вам это что-то дает?
 — Немного. Какое подданство было у Хелены?
 — Английское, как у профессора…
 — Странно, вы не находите? Разве что она выросла в Румынии.
 — У вас есть что-нибудь новенькое?
 — Есть. Я нашел Шварца Он вскрикивает. Надо думать, он просто обалдел, потому что этот человек умеет сохранять хладнокровие.
 — По крайней мере я получил о нем точные сведения он хозяин “Гриба”.
 — Отлично… Какая у вас программа?
 — Не торопить события Буду действовать осторожно: нужно не только арестовать убийцу, но и освободить профессора. Кстати, планы ракеты по-прежнему остаются в сейфе?
 — Нет, сейф пуст.
 — До скорого, шеф.
 — До скорого, Сан-Антонио Если бы я мог знать, что со мной произойдет!




 Глава 11


 Я снова пересекаю шоссе, но на этот раз в “Гриб” не захожу, а иду по боковой улице, сжимая в руке ключ, переданный мне малышкой Гардероб. Ее комнатку я нахожу без всякого труда. Это гнездышко безумной субретки. Меблировка состоит из диван-кровати стиля “горячечный бред”, кресла, обитого плюшем цвета “желтуха от любовных неудач”, и комода из лакированного дерева. Разумеется, всюду понатыканы жуткие гипсовые статуэтки и фотографии третьесортных звезд с их автографами. Это одновременно нежно, слащаво и миленько.
 Я ложусь на диван и начинаю размышлять. Как вы, наверное, успели заметить, размышления — мой любимый спорт. Это верно. Я люблю давать пищу моему мыслительному аппарату, когда переживаю мертвый сезон. Такой, как этот.
 Я не могу перейти к чему-то другому, пока не закончу с “Грибом”.
 Невероятная случайность в сочетании с моим прославленным нюхом привели меня в это заведение. Его хозяин напрямую замешан в эту историю. На сей счет нет никаких сомнений. Шварц позвонил Мобуру и приказал прервать сеанс траха. Он знал, куда тот поедет и что произойдет, потому что предупредил меня.
 Вывод: этот мужик знает о деле Стивенса больше, чем о секретном шифре Людовика XIV Это точно, четко, ясно. Я открываю ящики комода, проверяя, не держит ли королева гардероба в запасе пузырек чего-нибудь для гостей. Пузырек чего-нибудь я нахожу, но это флакон одеколона. Возвращаюсь на диван. Остается только ждать. Через часок она явится и я выжму из нее все, что ей известно о странном хозяине “Гриба”.
 Уф! Как приятно растянуться. Идут минуты, которые отсчитывает будильник моей приятельницы. Шумы “Гриба” сюда доносятся в виде слабого гула, не нарушающего окружающую тишину, но в этой тишине слышится какой-то негромкий свист. Наверное, это водопроводные трубы. Я не позволяю ему отвлекать меня от моих забот. Я снова перебираю в голове элементы этого темного дела: телефонный звонок Шварца, Мобур, Хелена… Голова Хелены…
 Вдруг замечаю, что начал засыпать. Понимаете, такое странное чувство, что летаю над кроватью.
 И тут реагирует мое подсознание. Я делаю открытие, потрясающее и пугающее меня: я засыпаю, но спать не хочу. Сечете?
 Я себя прекрасно чувствую, проваливаюсь в беспамятство, но при этом спать не хочу.
 Что происходит?
 Мне нужно время, чтобы составить об этом мнение. Моя голова как будто наливается свинцом; чувствую, у меня совсем нет сил.
 Может, у меня случился инсульт?
 При такой напряженной работе мозгов в этом нет ничего удивительного. И все-таки… Разгадку мне приносят мои уши. Правда, на них нет радаров, но это и не лопухи…
 Тихий свист, который я слышу, это утечка газа… А мой липовый сон — начало миленького отравления этим газом. Как говорится, спи спокойно, вечная тебе память.
 Если я не хочу закончить ночь со святым Петром, надо во что бы то ни стало открыть это поганое окно. Пытаюсь сесть — не выходит.
 Я слаб, как младенец в колыбели…
 Ну уж нет! Я не собираюсь подыхать в этой комнате служанки! Что это за конец для аса из асов Секретной службы?!
 Предпринимаю новую попытку, но результат тот же.
 Пока, компания! Мои костыли становятся ватными, а нервы превращаются в сбитые сливки.
 Я говорю себе, что подыхать так — предел дурости. Подыхать вообще глупо, но так… От такой перспективы даже волосы в носу встают дыбом.
 Весить около ста кило и не мочь пошевелить даже пальцем!
 Я прекрасно чувствую, что ритм моего дыхания меняется.
 Раз у меня парализованы ноги, может, еще двигаются руки?
 Пробую. Моя правая рука онемела возле плеча, но до локтя еще шевелится. Самое время ею воспользоваться. Я с трудом тянусь к вырезу пиджака, и мне удается положить ее на рукоятку моей пушки. Теперь самым сложным будет вытащить ее из кобуры. Берусь задело. Восьмилетний ребенок справился бы с этой задачей с первого раза, мне же требуется несколько попыток. Наконец я вытягиваю пушку из кобуры, но рука не в силах удержать оружия и валится на кровать. К счастью, пальцы продолжают сжимать рукоятку.
 Моя голова кажется мне огромной, как крытый велодром. В ней громко звонят колокола. Странный гул! Я смотрю на пистолет и на глаз делаю элементарные баллистические выкладки. Если я не совсем одурел, то нажму на спусковой крючок и пуля пробьет квадратик стекла.
 Я действую в то же время, что думаю. Слышу выстрел моего шпалера, который должен быть громким, но в моем полузабытьи кажущийся едва слышным. Как пук благовоспитанной девушки.
 Ему отвечает другой, более сложный звук — хрустальный звон разбитого стекла. Поскольку мой пистолет автоматический, а пальца со спуска я не снимал, то маслины продолжают вылетать. Я инстинктивно передвигаю руку, и разбиваются другие квадратики стекла. В меня бьет сильная струя свежего воздуха. В квартире взлетают занавески. Мой котелок издает звук кассового аппарата. Я несколько раз широко разеваю рот, вдыхая воздух, и теряю сознание…
 Я слышу вокруг себя голоса. Меня окружает множество морд экзотических рыб. Застилающий их розовый туман рассеивается, и рыбы становятся людьми. Здесь есть и женщины, и мужчины… Я их не знаю.
 Кто-то говорит:
 — Я отвезу его в больницу. Вызовите слесаря, скажите, что произошла утечка газа…
 Я узнаю этот голос. В какой прошлой жизни я его слышал?
 Меня поднимают и куда-то несут. В коридоре стоят несколько человек. Темно. Я глубоко дышу. Колокола, гудевшие у меня под кумполом, уплывают. Мне кажется, кровь снова начала циркулировать в моих костылях, нервы становятся опять нервами, и если я захочу, то вполне смогу идти сам. Жуткая рвота скручивает мне кишки. Я говорю себе, что это хороший знак и что я спасен. Спасен благодаря моей пушке. Она дала мне свежий воздух и привлекла внимание людей.
 Последняя мысль меня немного огорчает. Ничего не скажешь, здорово я справился с поставленной себе задачей потихоньку разузнать о “Грибе”. В тошниловке наверняка уже начался шухер. Если Шварц был где-то поблизости, он теперь начеку.
 Полицейская натура берет верх над рвотой.
 Я вырываюсь, чтобы встать на ноги. У нас, ищеек, работа в крови. Когда вы перерезаете горло утке, она еще бежит, тряся кровавым обрубком. С полицейским происходит примерно то же самое. Даже если он при смерти, рефлексы требуют от него идти в бой.
 — Не двигайтесь, — говорит женский голос.
 Я думаю, что в моем состоянии было бы хорошо заскочить в ближайшую больницу, чтобы меня там подлатали, и успокаиваюсь.
 С “ха!” лесорубов меня грузят в машину. Кто-то садится рядом со мной, очевидно, женщина, которая говорила, потому что я чувствую запах духов. Мужчины занимают места впереди. Обо всем этом я догадываюсь по характерным звукам.
 Я издаю вздох, способный смягчить бордюрный камень, и открываю один глаз. Видно лучше, чем несколько минут назад. Я различаю цвета, контуры…
 Таким образом я могу убедиться, что рядом со мной действительно сидит женщина.
 Я даже могу убедиться, что это мадемуазель Хелена и что ее очаровательная головка крепко сидит у нее на плечах.




 Глава 12


 Она смотрит на меня с задумчивым видом, в котором, если хорошенько поискать, можно найти восхищение.
 Она выглядит еще более красивой, чем на фотографиях, более красивой, чем ее двойник…
 — Привет, мисс Хелена, — с трудом выговариваю я. Она мило улыбается. Ее глаза похожи на драгоценные камни. Это действительно так, а не потому что я впадаю в стиль литературы для добродетельных барышень. Просто это самое подходящее сравнение. Подобные глазищи я, если бы мог, выставлял бы в витрине Лувра, и могу поклясться, что драгоценности Короны казались бы рядом с ними дешевой бижутерией.
 Один из мужчин, сидящих впереди, оборачивается и говорит:
 — Смотри-ка, очухался… Это голос Шварца.
 Поскольку мне нравится приводить в изумление бандюг вроде него, я встряхиваюсь.
 — А почему бы мне не очухаться, мой милый Шварц? Он не просто изумлен — ошарашен. Присвистнув сквозь зубы, он бормочет:
 — Сильный вы малый!
 Поскольку тщеславие — мощный стимул, я чувствую себя повеселевшим.
 Я с трудом приподнимаюсь и прислоняюсь к спинке сиденья.
 — Неплохо сработано, — говорю я. — Полагаю, вы следили за мной во время моего пребывания в вашем почтенном заведении? Увидев, что я беседую с киской из гардероба, вы расспросили ее; она вам призналась, что я жду в ее квартирушке. Вот вы и организовали маленькую утечку газа, так?
 — Совершенно верно, — подтверждает он. Я улыбаюсь.
 — Но вы вовремя поняли, что происходит, — добавляет он, — и выпустили обойму в окно.
 — Ну и до какого места мы дошли? — спрашиваю я.
 — Вы — до последней главы…
 — Ну конечно, — замечаю я.
 Наверняка из-за моего полубессознательного состояния я еще не думал об ожидающей меня участи. Я еще не сказал себе, что, когда такие партнеры, как эти, выкладывают карты на стол, это означает, что партия закончена… Во всяком случае для сына моей матери она точно закончена. Есть большая вероятность, что к восходу солнца я буду холодным, как собачий нос.
 Мы едем на большой скорости. Все молчат. Я пользуюсь передышкой, чтобы привести в норму мое физическое состояние. Вы думаете, что в данном положении это не имеет значения? Значит, ваши мозги, и ранее отмеченные тяжелой врожденной дебильностью, совсем забуксовали, как сказал бы психиатр. Мой главный жизненный принцип — жить настоящим, не заботясь о будущем, даже самом ближайшем. Я из тех типов, что, оказавшись отрезанными пожаром на верхнем этаже многоэтажного дома, в ожидании, пока огонь доберется до их штанов, изучают театральные программки. Сечете?
 — Я проглотил столько газа, что вы могли бы надуть им все воздушные шары, что продаются в “Галери Лафайетт” в день распродажи по сниженным ценам, — говорю я. — У вас не найдется чего-нибудь запить это?
 Хелена щупает кармашек дверцы, достает из него плоскую бутылочку, отвинчивает пробку и протягивает пузырек мне. Нюхаю. Если это не самый клевый коньяк в мире, то я старший сын деревянной лошади и велосипедного насоса.
 Я прилаживаю горлышко к губам и поднимаю локоть до тех пор, пока содержимое бутылька не начинает переливаться в мой желудок. В учебниках это называется принципом сообщающихся сосудов.
 Ошеломленная Хелена и Шварц смотрят на меня.
 — Во глотает! — восклицает Шварц.
 — Да, — соглашаюсь я, подбодрив себя коньячком. — Надо сказать, что в прошлой жизни я был глотателем шпаг…
 Он улыбается. Я внимательно присматриваюсь к нему. Этот тип не такой уж противный — блондин с синими глазами и очень белой кожей, неторопливо приближающийся к сорока.
 В его лице есть какая-то доброжелательность. Потом я приглядываюсь к мадемуазель, и у меня снова сводит горло.
 — Бог ты мой! — восклицаю я. — Вы несравненно прекрасны, Хелена! — И добавляю для себя:
 — Надо быть слепым, чтобы принять за вас другую девушку.
 Шварц кажется удивленным.
 — Знаете, комиссар, — говорит он, — вы мне кажетесь невероятно сообразительным.
 — Признаюсь, — отвечаю я без лишней скромности, — что у меня в голове серое вещество, а не булыжники.
 — Как вы догадались…
 — Что были две Хелены?
 Его вопрос заставляет меня задуматься. А правда, как я об этом догадался?
 Честно говоря, думаю, меня к этому подвела целая куча собранных вместе мелких деталей. Во-первых, я обратил внимание на то, что два ангела-хранителя, приставленные к Хелене, ждали у двери, тогда как малышки дома не было.
 Возможно, не все парни из нашей службы орлы, но работают они добросовестно. Если бы они потеряли красотку, то, естественно, вернулись бы к истоку, то есть к месту, где она живет, но предупредили бы патрона. Они этого не сделали, значит, наблюдение не прерывалось. Одним словом, они ждали перед домом Стивенса потому, что киска была там. А поскольку раздваиваться она не умеет, выходит, с профессором вернулась другая Хелена.
 Они засекли меня и поняли, что наблюдение сменилось и дело становится серьезным. А потом придумали большой спектакль с ликвидацией второй Хелены, ставшей им ненужной. Цель — увести меня на ложный след, пока они будут похищать профессора и планы.
 Вторая вещь, привлекшая мое внимание: Хелена вышла в желто-золотом свитере, а позднее, обыскивая ее комнату, я обнаружил в гардеробе такой же свитер. Элегантная женщина редко имеет дубликаты таких… характерных вещей.
 Все эти детали открыли мне глаза.
 В рапортах топтуны уверяют, что Хелена ведет примерную жизнь, тогда как мамаша Бордельер клянется, что она трахается под ее крышей по несколько раз в неделю.
 А главное — исчезновение трупа из Лувесьенна. Я должен был знать, что Хелена мертва, но они не могли оставить тело, потому что судмедэксперты установили бы личность погибшей.
 Еще были найденные на подушке волоски, сообщившие мне, что женщина, которой они принадлежали, была блондинкой, перекрасившейся в брюнетку.
 Я тогда сразу себе сказал, что волосы такого чистого золотого цвета не красят без веской причины.
 А причина была ой какой веской.
 Я замечаю, что во время этих умозаключений Шварц и Хелена не сводят с меня глаз. Они ждут ответа.
 — Ах да! — говорю. — Как я понял, что Хелен было две? — Я обращаюсь к красотке:
 — Вы говорите по-румынски?
 Она прикусывает губу.
 — Я поняла, — шепчет она. Я смотрю в окно. Мы выехали из Парижа и теперь катим по унылому мокрому предместью. Я слышу свистки поездов.
 Тип, сидящий за рулем машины, толстый малый с рожей немецкого садиста. Всякий раз, когда наши взгляды встречаются в зеркале заднего обзора, я невольно думаю, что он сделал бы головокружительную карьеру в Голливуде, заменяя Бориса Карлоффа в те дни, когда тот ходит к дантисту.
 — Если я не слишком любопытен… Куда мы едем? Шварц впервые теряет свою благовоспитанность.
 — Увидите, — сухо отвечает он.
 Насупившись, я пытаюсь всмотреться в окрестности, но дождь льет все сильнее, и стекла запотели.
 Я кашляю и, словно почувствовав необходимость сжать грудь, подношу руку к кобуре моего “люгера”.
 — Не ищите, — тихо говорит Хелена. — Он у нас…
 Наблюдательная девочка!
 Прогулка продолжается около часа. При скорости, на которой едет Борис Карлофф, мы должны быть далеко от Парижа.
 Могу вам описать продолжение, если хотите. Мы остановимся в тихом уголке — в лесу или около заброшенного карьера… В одном из тех тихих уголков, в сравнении с которыми остров Робинзона Крузо покажется чикагским стадионом в день боя за звание чемпиона мира в среднем весе. Шварц попросит меня выйти из автомобиля, я выйду, и его садист-шофер скажет мне на ухо одно слово при помощи машинки, раздающей билеты на небеса…
 Лесоруб, рыболов, ребенок или влюбленные через некоторое время обнаружат мой труп, вернее, то, что от него оставят звери.
 Я получу красивые похороны с речами, слезами и хризантемами; может быть, будет даже оркестр.
 Машина останавливается. Шварц и его водила двигают задницами, чтобы выйти. Они подходят к моей дверце одновременно.
 — Выходите! — приказывает Шварц. Я подчиняюсь. Место жутко пустынное, но это не лесок. Наоборот, огромное ровное поле.
 — Вперед!
 Они встают у меня по бокам, и я трогаюсь с места. Ноги еще слабы, но я стараюсь держаться твердо, чтобы мои друзья не подумали, что я трясусь от страха. Меня ожидает маленькая порция свинца в чайник… И после не будет ничего…
 Мы проходим метров сто.
 Вдруг я замечаю справа маленькую хижину из досок. “Ясно, — думаю, — это произойдет там…” Мы направляемся к хижине. В щели между досками пробивается свет. Внутри кто-то есть… Заходим.
 С потолка свисает ацетиленовая лампа. Сквозняк ее качает, и тени начинают плясать.
 Из мебели только пень. На нем сидит человек. Узнав его, я вздрагиваю, но, поскольку умею справляться со своими чувствами, говорю с самой любезной улыбкой:
 — Здравствуйте, господин профессор…




 Глава 13


 Как я вам уже говорил, Стивенс — сутулый старик. Он похож на Леона Блюма. Как у покойного лидера социалистов, у него вытянутое лицо, усы в виде муниципального фонтана, очки и широкополая шляпа.
 Он рассеянно смотрит на меня и спрашивает у моих конвоиров:
 — Кто этот человек?
 — Комиссар Сан-Антонио, господин профессор. Он ждет объяснений, и Шварц торопится дать их:
 — Это полицейский, занимающийся… нашим делом. Он стал продвигаться слишком быстро. Не знаю, слышали ли вы о нем, но это номер один во французской секретной службе…
 — Вы заставляете меня краснеть, — говорю я ему.
 — Поэтому, — продолжает объяснять Шварц, — я счел нужным захватить его.
 Стивене одобрительно кивает.
 — Слушайте, профессор, — обращаюсь я к нему, — вы ведете странную игру…
 Он не отвечает. Спокойно снимает очки и протирает стекла.
 — Давно вы занимаетесь нами? У него мягкий голос. Британский акцент выражен очень ярко.
 — С четырех часов дня, месье Стивенс.
 — И успели пройти весь путь?
 — Ну… Как видите…
 — И какой бы вывод сделали, если бы вам пришлось писать отчет?
 Наступает молчание. Я поочередно рассматриваю всех присутствующих: спокойного и почти равнодушного профессора, по-кошачьи настороженную Хелену, потом Шварца с его почти честным видом и, наконец, Бориса Карлоффа с налитыми кровью глазами.
 — Вывод моего отчета, дама и господа? Вот он: профессор Стивене, работающий совместно с нашими учеными, устанавливает связь с иностранным государством и по мере продвижения работ передает их результаты по радио. Передачами занимается его преданная секретарша Хелена Каварес. Но наша служба радиоперехвата узнает об утечке. Об этом говорят профессору. Ему задают кучу вопросов. Он чувствует, что его преданная секретарша провалилась. Чтобы спасти ее, нужно направить следствие по ложному пути. Поэтому организуется лжеограбление… Но этого недостаточно: на заднице Хелены висят двое полицейских, парализующих ее деятельность.
 Тогда кому-то в голову приходит идея ввести в игру двойника Хелены, чтобы запутать все карты. Мой палец мне подсказывает, что этот “кто-то” — дружище Шварц. По-видимому, в его кабаке работала румынка, похожая на Хелену. Эта девица — любовница его приятеля, милейшего Мобура, и вовлечь ее в дело не представляло труда. Эту куколку даже забавляло то, что она подменяла собой Хелену.
 Но дела начинают портиться. За Хеленой следят не два сторожевых пса, а известный охотничий — я. Вы вовремя узнаете об этом, потому что приглядывали за Фердинандом, нанятым вскрыть сейф, и видели нашу беседу после выхода из кино. Меня засекли. Вы решили: все пропало, поскольку мне известно, что взлом сейфа — липа, и я неизбежно приду к выводу, что за этим что-то скрывается… Серьезную беду поправляют сильными средствами, и начинается большой шухер… Сначала надо избавиться от Фердинанда. Почему? Потому что он не открыл сейф. А не сделал он этого из-за того, что настоящая Хелена находилась в доме и отменила операцию, ставшую совершенно ненужной, поскольку я узнал о ней. Показываясь вору, она шла на смертельный риск, ведь он мог стать убийственным свидетелем обвинения.
 Раз персонаж Хелены оказался совершенно скомпрометированным, от него пришлось избавиться. Вы убиваете фальшивую и устраиваете так, чтобы я мог увидеть труп. Никто не может стать лучшим свидетелем смерти Хелены, чем я. Но это убийство ничего не решает. Оно только временно уводит меня с верного следа. Верный след — это профессор. Тогда вы инсценируете его похищение. Совершенно необходимо, чтобы репутация профессора Стивенса осталась незапятнанной. Идея оставить на столике вставную челюсть была просто великолепной.
 Ну вот, в основных чертах все.
 Я снова смотрю на них. Они остолбенели от восхищения.
 — Нам бы следовало иметь в группе таких людей, как вы, — замечает Шварц.
 — Хотите предложить мне контракт?
 — Полагаю, это невозможно. Во всяком случае, я не стану рисковать, даже если вас возможно подкупить. Вы слишком умны, чтобы вас можно было контролировать…
 — Я должен понимать это как прощание?
 — Да.
 — Окончательное?
 — Окончательней некуда.
 Садист сует руку в карман своей куртки и достает из него револьвер крупного калибра. Очень милая игрушка, должно быть выигранная на соревнованиях. На рукоятке перламутровая инкрустация.
 — Красивая штуковина, — говорю я ему. — Она продается?
 Борис Карлофф бледно улыбается. Я видел такую улыбку на губах одного типа, собиравшегося поджечь женщину, которую его приятели облили бензином.
 Его улыбка многообещающа, как у кандидата в депутаты, и заставляет думать о мрачных вещах, наименее грустная из которых — образ катафалка, который тянут скелеты.
 — Полагаю, настал мой последний час?
 — Нам это кажется совершенно очевидным, — отвечает профессор.
 — Выйдем, — добавляет шофер.
 Он открывает дверь. Ворвавшийся ветер снова раскачивает ацетиленовую лампу. Это возвращает меня к реальности. Если я ничего не предприму, то меньше чем через три минуты во мне будет столько железа, сколько в матрасе “Симмонс”.
 — Ладно, — говорю, — всем пока.
 Я поднимаю мою мокрую шляпу и с точностью, восхищающей в первую очередь меня самого, швыряю ее в маленький огонек лампы.
 Ура! Наступает темнота. В хижине начинается такой же гвалт, как на корабле во время бунта. Я прижимаюсь к стене и стараюсь всмотреться в ночь. Броситься к приоткрытой двери было бы последней глупостью: моя фигура выделялась бы на фоне проема, как китайская тень, и представляла бы для Бориса Карлоффа отличную мишень. Если этот парень не совсем безрукий, то всадит мне в спину полдюжины маслин…
 Слышится странно сухой голос профессора Стивенса:
 — Стойте спокойно! Баум, держите дверь под прицелом. Остальным не двигаться. Я зажгу лампу.
 Если он чиркнет спичкой, этого будет достаточно, чтобы Баум увидел меня и пустил в ход свою машинку.
 Стивенс стоит как раз напротив двери и закрывает тусклый лунный свет, входящий в нее. Мои рысьи глаза прикидывают расстояние, разделяющее нас, — где-то метра полтора.
 Слышится звук открываемого спичечного коробка.
 Я делаю шаг вперед и отвешиваю ему по кумполу удар кулаком, способный свалить быка. Его шляпа смягчает удар, но я так постарался, что он издает хриплый стон и падает. Я в темпе становлюсь на четвереньки. Одна из моих особенностей — умение передвигаться на четвереньках так же быстро, как на ногах. На этот раз стоит рискнуть. Курс на дверь!
 Начинается фейерверк. Он идет из глубины сарая, то есть с того места, где находится Шварц. Он знает, что должен во что бы то ни стало помешать мне выйти отсюда иначе, чем ногами вперед. Так что он палит, не боясь, что может продырявить Бориса Карлоффа. Именно это и случается. Баум в последний раз орет все известные ему выражения, поскольку шальная пуля все-таки задела его.
 Будь у меня время посмеяться, я бы ржал так, что в сравнении со мной Лорел и Харди выглядели бы грустными, как повестка в суд. Но времени у меня нет. Разумеется, все, что произошло с момента нашего погружения во мрак, заняло меньше времени, чем требуется, чтобы очистить сваренное вкрутую яйцо.
 По-прежнему на четвереньках я выползаю из двери, поднимаюсь и, можете мне поверить, делаю такой прыжок в длину, какого до меня не делал ни один олимпийский чемпион. До машины несколько десятков метров. Едва заметив ее, я уже хватаюсь за ручку дверцы.
 Из хибары вылетает новая порция маслин. Не знаю, стреляли ли вы хоть раз в жизни из пистолета. Если да, то должны знать, что стрелков, способных попасть с двадцати метров в туз, гораздо меньше, чем налогоплательщиков. Так вот, Шварц входит в немногочисленную группу чемпионов. Его пули разбивают стекло дверцы. Их штуки четыре или пять, я не считал, и все вошли в площадь размером с ладонь. Если бы я не догадался упасть на землю, через меня можно было бы любоваться пейзажем, как через дуршлаг… Я заползаю под машину. Благодаря темноте Шварц не может видеть мой маневр.
 Слышу шорох его шагов по каменистой земле. Ой-ой-ой! Если бы у меня был хоть какой пистолетик, появился бы шанс выкрутиться…
 Я сжимаюсь, как могу, под этой заразой машиной. Если бы мое тело могло выполнить мое желание, я стал бы маленьким, как орех.
 Вижу, ботинки Шварца приближаются.




 Глава 14


 Я задерживаю дыхание, но оно как река — надолго не удержишь. У меня перед глазами колеса Шварца, обходящего тачку.
 — Наверное, он под машиной! — кричит Хелена.
 Танцуя, приближается свет.
 Ботинки Шварца упираются мысками в землю, и появляются колени. Он начинает нагибаться. Все происходит как в замедленном кино или в кошмаре. Меня так же легко поймать, как корову в вестибюле. Ему достаточно промести своей пушкой под машиной, как метлой, нажимая на спуск, и я наверняка буду задет. Я не успею отсюда выскочить.
 Мне на память приходит банальный инцидент. По крайней мере, банальным он мне показался в тот момент, когда произошел: сегодня утром я зашел в банк снять со счета немного деньжат на хозяйственные нужды. Пачка была заколота большой булавкой. Эта булавка показалась мне такой смешной, что я не стал ее выбрасывать, а приколол к лацкану пиджака. Она до сих пор там. Я с невероятной быстротой выхватываю ее и в ярости втыкаю в колено Шварца.
 Какой цирк!
 Вопль, который он издает, должен быть слышен даже в Джибути. Появляются обе его руки. Сначала та, в которой пушка, потом другая. В этот момент он думает только о своей боли и прижимает их к раненому колену.
 Я быстро выскакиваю из-под машины и сталкиваюсь нос к носу с Хеленой. Смотрю на ее руки: револьвера нет. Значит, в данный момент она меня не интересует.
 У меня есть выбор между двумя решениями: взять ноги в руки или воспользоваться короткой передышкой, чтобы попытаться нейтрализовать Шварца. Поскольку мы находимся в чистом поле, где нет ни деревца, ни кустика, бегство кажется мне слишком рискованным делом, принимая во внимание ловкость, с которой владелец “Гриба” владеет пистолетом.
 Оставив колебания, я отталкиваю Хелену и бросаюсь на Шварца. Он как раз поднимается на ноги, жутко кривясь. Булавка — не бог весть что, но, воткнутая в колено, играет немаловажную роль.
 Заметив меня, он наставляет черную морду своего шпалера в мое пузо. Вид у него не только не дружелюбный, но даже совсем наоборот.
 — Сволочь! — хрипит он. — Ты мне за это заплатишь…
 Он так уверен в своем превосходстве, что уже празднует победу. Не надо иметь высшее образование, чтобы понять, что мне действительно придется заплатить за все неприятности, доставленные этой банде шпионов.
 Я вижу это по отвратительной гримасе, кривящей его губы. Потом я вижу кое-что еще: дверца машины закрыта не до конца и открывается в сторону Шварца. Я быстро поднимаю ногу, упираюсь ею во внутреннюю стенку дверцы и толкаю ее. Резко распахнувшаяся дверца бьет моего противника по руке. Он так удивлен этой новой хитростью, что делает шаг назад. Я уже набросился на него и бью кулаком в шею. Он кудахчет, как влюбленный индюк, и конвульсивно нажимает на спуск. Несколько пуль летят мне в ноги. Большая их часть попадает в низ дверцы, но я чувствую, что кусок железа вошел в контакт с моей лодыжкой.
 Думаю, что пистолет надо перезаряжать. Шварц расстрелял всю обойму, и нельзя давать ему время поменять ее на новую. Я отвешиваю ему очередной удар — на этот раз в печень, — потом продолжаю серию хуков в живот. Он опускается, я поднимаю его ударом ботинка. Его глаза становятся мутными. Он вот-вот хлопнется в обморок. Я запыхался, как будто бегом поднялся на верхний этаж небоскреба, но прихода второго дыхания не жду. С “ха!” лесоруба я подаю ему главное блюдо — прямой промеж глаз. Хрящи его носа издают громкий хруст; можно подумать, слон сел на мешок с орехами. Шварц падает. Я наступаю каблуком на его клюв, по крайней мере на то, что от него осталось, и поднимаю другую ногу, чтобы его нос точно знал, сколько я вешу.
 Сделав это, я оборачиваюсь.
 И правильно делаю. Малышка Хелена стоит позади и держит в руках камушек чуть поменьше обелиска с площади Конкорд, который обрушивает на меня. Хотя я успеваю отскочить, каменюка попадает мне в плечо. Такое ощущение, что у Эйфелевой башни отломилась одна из опор и ее заменили мною.
 В моей левой лопатке происходит электрический разряд…
 Я сжимаю зубы, кулаки и все, что можно сжимать, бросаюсь на красотку и здоровой рукой крепко хватаю ее.
 В эту секунду в ночной тиши раздается голос папаши Стивенса:
 — Отпустите эту даму, комиссар!
 Папаша Ракета пришел в себя и тут же вышел к нам. Он стоит на пороге с револьвером в руке. В лунном свете поблескивает перламутровая инкрустация рукоятки. Старая развалина взял пушку покойного Бориса Карлоффа, но даже с нею ему будет трудно изменить ситуацию.
 Я быстро просчитываю расстояние и вероятность успеха. Стивенс метрах в пятидесяти от меня, сейчас темно, он стар, вряд ли хорошо владеет оружием, а я загородился Хеленой. Трудновато ему будет попасть в меня.
 Я плотнее прижимаю к себе Хелену; мое плечо приходит в норму.
 — Отпустите эту даму! — повторяет профессор.
 — Вот! — отвечаю я.
 И отпускаю ее, вернее, что есть силы швыряю в машину через открытую дверцу. Она летит головой вперед, ее юбка задирается до затылка.
 Я тоже бросаюсь в машину и дергаю дверцу на себя. Стивенс открывает огонь. Я ошибся, приняв его за старую развалину. Он хороший стрелок. Не такой чемпион, как Шварц, но все-таки способен не вышибить глаз хозяину тира, целясь в мишень.
 Он стреляет спокойно и методично. Первая пуля разбивает стекло, вторая отлетает рикошетом от руля. У меня нет времени смотреть, что станет с третьей, потому что я уже включаю стартер и срываюсь с места на второй скорости. Плевать на коробку передач. Пули попадают в кузов.
 Что-то в этом году слишком часто идет град!
 Машина слегка подскакивает перед тем, как выехать на дорогу. Чувствую, она проехала по чему-то мягкому. Спорю на вставную челюсть вашего дедушки против банковского счета моих издателей, что это “что-то” — милейший месье Шварц. Ему же хуже. Нечего валяться поперек дороги. В зеркале заднего обзора я вижу удаляющиеся маленькие искры, а пули все бьют в машину.
 Вдруг раздается жуткое “бух”, и машина снова подскакивает. Я сразу понимаю, что произошло; Стивенс, видя, что не попал в меня, стал стрелять по шинам, и одна лопнула, К счастью, я чемпион по вождению. Нуволари — водитель трамвая по сравнению с Сан-Антонио.
 Я гоню на восьмидесяти в час на трех колесах. Обод четвертого жутко воет, но на эту тачку мне наплевать и забыть. Все, что я от нее прошу, — это увезти меня подальше отсюда, и как можно быстрее.
 Проехав пять минут, я останавливаюсь.
 Хелена сидит, прижавшись к дверце, и смотрит на меня. В ее глазах столько же нежности, сколько бывает в глазах кошки, которой дверью прищемили хвост.
 — Ну, любовь моя? — обращаюсь я к ней. — Что вы скажете о доблестном комиссаре Сан-Антонио? И в огне не горит, и в воде не тонет, а?
 Она берется за ручку.
 — Убери лапку, девочка!
 Поскольку она подчиняется недостаточно быстро, на мой вкус, я влепляю ей оплеуху по мордашке, чтобы показать, что за последние несколько минут во Франции кое-что переменилось. У нее на глазах выступают слезы.
 — Не нравится, да, красавица? — спрашиваю я. Ее глаза мечут молнии. И, поверьте мне, не те, которые застежки.
 — Хам! — шипит она.
 — Хелена, — тихо советую я, — не строй из себя барыню, а не то я устрою тебе такую трепку, что даже у твоих правнуков будет болеть задница, улавливаешь?
 Она не отвечает.
 Я резюмирую ситуацию: банда понесла серьезные потери, но трое из известных мне ее членов остаются до сих пор на свободе: во-первых, папаша Стивенс, затем Мобур и, наконец, человек с глазами слепого.
 Я никак не могу решиться уехать. Не люблю бросать работу незаконченной. Мне не дает покоя мысль, что папаша Ракета сидит в своем деревянном домике совсем один, с двумя своими гангстерами, выведенными из строя, очевидно, навсегда…
 Да, это не дает мне покоя, и впервые с момента, когда они привезли меня сюда, я задаю себе следующий вопрос: “За каким дьяволом эти сволочи заехали в эту одинокую хибару?” На тайное собрание? Или у них там передатчик? Тогда они не притащились бы туда всем скопом…
 Никак не пойму… Вдруг я слышу звук, который легко узнаю и который мне сразу все объясняет.
 Какой же я болван, что не подумал об этом раньше!




 Глава 15


 Этот звук — гудение самолетного мотора. В наше время пролетающий самолет остается практически незамеченным, однако этот привлекает внимание, мое уж во всяком случае, потому что летит относительно низко и кружит, словно выискивая место для посадки.
 Смотрю на Хелену. На ее губах витает легкая улыбка.
 Я так давно ждал эту улыбку (минимум пять минут), что не собираюсь себе отказывать дольше.
 Я наклоняюсь и прежде, чем она успевает понять мои намерения, целую ее взасос, не переводя дыхание так долго, как только может человек. Она, должно быть, сказала себе, что не стоит упускать случай потереться мордой о морду, потому что не только не отбивается, но и получает от операции истинное и неоспоримое удовольствие. Она кусает мне губы, зубы, язык… Ее пулемет обладает редкой проворностью.
 Наконец я отодвигаюсь.
 — Спасибо, — говорю. — Было очень приятно. Думаю, я попрошу Деда Мороза принести мне в подарок девочку вашего класса.
 Она не отвечает. О чем она думает? Не надо вкалывать ей “сыворотку правды”, чтобы узнать. Хелена говорит себе, что у самого крутого сотрудника французской секретной службы странные манеры. Что касается меня, я слушаю гул самолета, ищущего посадочную площадку. Возможно, старик Стивенс сигналит ему электрическим фонариком. Дощатая хижина — это своего рода аэровокзал, а ровное поле, где я чуть не протянул ноги, — тайный аэродром.
 Через несколько минут профессор и планы полетят по ночному небу в неизвестном направлении. В общем, я остался в дураках.
 Есть слова, которые подстегивают мою гордость.
 Я резко срываю тачку с места, делаю безупречный разворот и гоню в сторону хижины. Машину болтает, как утлое суденышко в бурном море. Управлять трехколесным транспортным средством не фонтан, это я вам говорю!
 Хелена поворачивает ко мне свое прекрасное лицо. По нему, словно скатерть по столу, расстелено удивление.
 — Удивляетесь, Хелена? — спрашиваю я.
 — Что вы делаете?
 — Номер международного класса, как и обычно… Я выезжаю на край поля. Самолет продолжает кружить. Посреди огромного поля темноту рассекает луч света. Как я предполагал, Стивенс показывает пилоту, как заходить на посадку. Я выключаю зажигание. Хелена тут же начинает орать что есть мочи, чтобы привлечь внимание профессора. Все шлюхи одинаковы: мозгов у них не больше, чем в щипцах для колки сахара… Как нежная Хелена надеется, что с такого расстояния ее услышит старик, над которым летает самолет!
 — Не утомляйся, красотка, а то сорвешь голосовые связки и тебя придется вести к врачу…
 Она понимает и начинает злиться из-за того, что я совершенно прав.
 Я говорю себе, что ее придется нейтрализовать, если хочу иметь полную свободу рук. Как? В моем распоряжении нет ни клочка веревки… Если бы это был мужчина, я бы прописал порцию безотказного снотворного кулаком, но не могу я колотить такую красивую киску.
 Я выхожу из машины и заставляю Хелену занять место за рулем. Она подчиняется, не понимая. Тогда я заставляю ее сунуть руки внутрь руля, а когда она это сделала, снимаю с себя ремень и крепко связываю ее лапки.
 — Вот, — говорю я ей. — Сиди спокойно. Надеюсь, я ненадолго.
 Теперь мне нужно какое-нибудь оружие, хотя бы простой штопор.
 Я сую руки в кармашки дверей, но достаю из них только запасные свечи и дорожные карты. Еще никому не удавалось выдержать осаду с такими скудными запасами вооружения.
 Тогда я иду заглянуть в багажник. Там только монтажная лопатка для шин и канистра бензина. Этого мало, но лучше, чем ничего. Я беру и то, и другое.
 Ночь черна, как конгресс священников-негров. Луна спряталась за тучами. Она права, что помогает мне. Обычно мы с ней хорошо ладим. Согнувшись пополам, я направляюсь к Стивенсу. Он перестал играть в смотрителя маяка, потому что самолет сел в трехстах метрах дальше. Я не вижу старика. Было бы глупо наткнуться на него в темноте. Я не забываю, что у него в руке револьвер, и наверняка в нужный момент он этого тоже не забудет.
 Вдруг я замечаю его благодаря огням самолета. Он бежит что есть духу, прижимая к груди маленький портфель Я бросаюсь вперед. Он не должен сесть в этот самолет, иначе планы ракеты будут потеряны для Франции.
 Открывается дверца самолета. На поле опускается прямоугольник желтого света. Я различаю гигантский силуэт. Тип что-то кричит. Стивенс отвечает радостным воплем. Я его понимаю. Ему не терпится покинуть страну, воздух которой за последние несколько часов стал для него вреден.
 Я тоже несусь вперед, по-прежнему вооруженный флягой с бензином и лопаткой. Без этого груза я бы уже догнал Стивенса. Я даже не думаю приглушать звук моих шагов, потому что два мотора самолета продолжают реветь. Профессор потерял шляпу, и его седые волосы растрепались. Нас разделяют пять метров… Четыре… Три… Здоровенный малый, стоящий в проеме, замечает меня, но ему неизвестно, враг я или сообщник Стивенса. Он ждет объяснений. Я их ему дам. Я добегаю до самолета почти одновременно с профессором. Только тогда Стивенс обнаруживает мое присутствие. Он так изумлен, что замирает.
 К счастью, моя реакция чуточку получше, чем у пирога с мясом. Я поднимаю канистру и обрушиваю ее на кумпол папаши Стивенса. Это производит странный звук, похожий на стук буферов столкнувшихся вагонов. Старик падает второй раз за ночь. Пилот сует руку в карман своего комбинезона. Вернее, мне следовало бы сказать “в один из карманов”, потому что их у него несколько. Я поднимаю лопатку и швыряю ее прямо ему в морду. Он шатается и отступает. Должно быть, у этого парня харя из железобетона. Я хватаюсь рукой за край самолета, подтягиваюсь и влезаю внутрь. Игра состоит в том, чтобы не дать пилоту вытащить оружие. Его рука ныряет в карман, и в тот же момент я бью его ботинком в челюсть. Я снова думаю, что оглушил его, и снова вижу, что он только пошатнулся. Очевидно, его мамочка обжиралась кальцием, когда была беременна. Мне уже приходилось сталкиваться с амбалами таких габаритов. Этого типа не свалит с ног даже двадцатитонный танк. Чтобы его уделать, надо встать утром пораньше и взять себе в союзники бульдозер. По моей спине пробегает дрожь. В туристском самолете теснее, чем на вокзале Сен-Лазар. Мой единственный шанс на спасение — бегство. Я выпрыгиваю из самолета и захлопываю дверцу, после чего прячусь под крыло. Я жду, что мой противник бросится за мной в погоню, но ничего подобного. Несколько минут вообще ничего не происходит. Может, он ищет фонарь, чтобы осветить меня?
 Я жду и с грустью констатирую, что парень отказывается от продолжения борьбы и думает только о бегстве. Моторы начинают гудеть сильнее.
 И тут мне приходит нетривиальная мысль. Вы должны были заметить, что нетривиальные мысли — это мой конек.
 Выбравшись из-под самолета, я подбираю канистру, открываю, обливаю фюзеляж и включаю зажигалку.
 Раздается “плюх”, и в небо взметаются красивые яркие огоньки, освещая ночь. Тем временем самолет начинает разбег по полю. Воздух разжигает огонь. Потом самолет отрывается от земли, и я смотрю, как он поднимается в ночи самым прекрасным факелом, который можно себе вообразить. Не знаю, может, это реакция перенапряженных нервов, но мне становится смешно. Я хохочу так, как еще никогда не хохотал, сгибаюсь от смеха пополам, плачу, задыхаюсь, дрожу и… И резко останавливаюсь. У меня перехватило дыхание. Осматривая лежащего папашу Стивенса, я обнаруживаю, что портфельчик с планами исчез.
 На мгновение у меня мелькает мысль, что я сплю. Опускаюсь на колени и осматриваю ученого. Больше он никогда не будет изобретать ракеты. Канистра, которой я его долбанул, успокоила его навсегда. Видно, в отличие от летчика у него был хрупкий черепок. Однако… Есть одно “однако”. И очень странное!
 Я ударил его всего один раз и по макушке. На этот счет нет никаких сомнений. А у Стивенса разбит нос. Я осматриваюсь и около тела обнаруживаю большой окровавленный камень.
 Все понятно. Пока я объяснялся в самолете с глотателем пламени, кто-то пришел, добил профессора и спер драгоценный портфель…
 Короче, я остался в дураках!




 Глава 16


 Прижав локти к телу, я несусь к той части поля, где оставил машину, но там пусто. Вижу только отпечатки колес на влажной земле. Значит, Хелена сумела развязать мой ремень, добралась до самолета, прикончила старика и забрала планы.
 Я устраиваю жуткий крик и в течение пяти минут выкладываю весь мой запас ругательств Он обширен, разнообразен и совершенно уместен. На что это похоже, спрашиваю я вас: дать себя так кидануть какой-то девке после таких подвигов?!
 Поднимаю голову. На горизонте чертит зигзаг огненная линия Завтра я узнаю из газет, где упал самолет. Ночь начинает светлеть. Честно говоря, я думаю, она была одной из самых насыщенных в моей жизни.
 Я иду к хижине узнать, что стало с моими друзьями. Поперек тропинки лежит тело Шварца. При переезде через владельца “Гриба” одно из колес тачки расплющило ему котелок. Что касается Бориса Карлоффа, то он до сих пор не умер только потому, что в детстве выпил много рыбьего жира. Шальная пуля угодила ему в грудь, и он в коме. Я сразу понимаю, что ничего не могу для него сделать. Для него никто ничего не может сделать, кроме разве что столяра: тот может ему сделать деревянный костюм с красивыми ручками из посеребренного металла.
 Я говорю себе, что два с половиной трупа — не самая подходящая компания для человека моего возраста и что мне пора покинуть это поле смерти. Я поднимаю воротник плаща, потому что начинаю чувствовать утренний холод.
 Час спустя благодаря любезной помощи одного огородника я вхожу в кабинет шефа. У того лицо опухло от сна.
 — Слава богу! — восклицает он, заметив меня. — Я начал терять надежду.
 Я рассказываю ему о последних событиях. Он сопровождает мой рассказ легкими кивками головы.
 — Вы неподражаемы! — заключает он.
 — Возможно, — соглашаюсь я. — Но также я большой лопух… Нас в первую очередь интересуют планы, а они-то и улетели…
 — Как раз они и не улетели, — улыбается босс — Благодаря вам. У нас есть надежда вернуть их. Не забывайте, что мы располагаем фотографиями Хелены. Я брошу по ее следу все полицейские службы. Ее надо найти до вечера.
 Я одобряю его прекрасные намерения.
 — Что вы скажете о профессоре Стивенсе, шеф? Он чешет нос.
 — Не знаю. Я срочно вызову его французских коллег к министру внутренних дел. Конечно, на конференции будет присутствовать британский посол. Это дело может иметь сильный резонанс в дипломатическом плане.
 Он выглядит озабоченным, но я слишком устал, слишком выжат, чтобы проникаться его заботами. Я встаю.
 — Что собираетесь делать? Это меня просто бесит.
 — Слушайте, шеф, я всю ночь мочил людей и получал пули и удары сам. У меня рана на ноге, а в легких осталось достаточно осветительного газа, чтобы на нем могла три месяца работать дюжина уличных фонарей. Вы не думаете, что раз уж я все-таки не деревянный, то должен немного прийти в себя?
 — Вы такой человек, — вздыхает он, — что, глядя на вас, не думаешь, что вам может быть нужен отдых. Простите меня, Сан-Антонио. I Когда он начинает говорить таким тоном, я готов на любые уступки. Не знаю, заметили ли вы это или нет, но лестью от меня можно добиться чего угодно.
 У каждого свои слабости, верно?
 Я захожу в медчасть конторы продезинфицировать рану. К счастью, она оказывается совершенно неопасной. Медсестра, мамаша Рибошон, уверяет, что все затянется через пару дней. Надо сказать, что мамаша Рибошон очень оптимистичная дама, когда речь идет о шкуре моих коллег. Она столько всего повидала в конторе, что целый магазин автомата, всаженный в потроха, для нее почти что пустячок. Странная штука, но эта виртуозная мазальщица йодом — неженка. Перевязывая вам шрам длиной в сорок сантиметров, она рассказывает о своей пояснице, астме и целой куче мелочей, от которых она якобы страдает. При этом она изъясняется с изяществом рыночной торговки.
 В тот момент, когда она льет мне на рану спирт, я слегка вскрикиваю. Этого достаточно, чтобы старая грымза взорвалась.
 — Мокрая курица! — орет она. — Баба! Размазня! Мамашу Рибошон больше всего бесит, когда на ее сарказм не отвечают тем же. Чтобы доставить ей удовольствие, я называю ее старой развалиной, кособокой и извращенкой. Заключаю я уверением, что она разлагается заживо, это видно и чувствуется по запаху, а в конторе ее терпят исключительно из жалости.
 Тут она расцветает. Она в восторге и едва сдерживает смех. Я оставляю ее наедине с ее экстазом…
 Возле конторы есть маленький отельчик, хозяин которого — мой старый приятель. Я иду туда. Он только что встал и спрашивает, чем может мне помочь. Я ему сообщаю, что, если он зажарит мне два яйца с куском ветчины, даст бутылку рома и приготовит приличную постель, я буду самым счастливым человеком.
 Этот парень быстро соображает. Два яйца зажарены великолепно, кусок ветчины шириной в две мои руки и отличного качества, а постель достаточно удобная.
 Через несколько минут, хорошенько подкрепившись, я сплю без задних ног.
 Мне снится, что я сижу на розовом облаке, свесив ноги. Красивое солнце, золотое, как пчела, греет меня и наполняет нежной легкостью. На облаке я чувствую себя удобно, как папа римский. Вдруг вокруг меня, словно бабочки, начинают порхать красные губы. Я хочу поймать парочку и поцеловать, но это не так просто, потому что я могу шлепнуться с облака. Наконец мне удается схватить очень красивый экземпляр. В этот момент раздается трезвон. Может, этот шум устроил архангел? Я осматриваюсь и вижу, что нахожусь не на розовом облаке, а в постели, в гостинице, а трезвонит не труба архангела, а телефон.
 Я прячу голову под подушку, проклиная того, кто изобрел эти звонки. Лучше бы он завербовался в Африканский батальон.
 Звонки не прекращаются. Что они, решили меня доконать? Что они себе воображают? Что я робот?
 Наконец я просыпаюсь окончательно. В конце концов, может быть, появилось что-то важное?
 Я со стоном протягиваю руку и снимаю трубку.
 — Алло? — Это Жюльен.
 — Какой еще Жюльен?
 Я вовремя вспоминаю, что так зовут хозяина гостиницы.
 — Ну Жюльен, и дальше что? Это основание мешать мне спать?
 Мой выпад его не обескураживает, потому что ему известно: в Париже нет второго такого скандального типа, как я.
 — Простите, что разбудил вас, комиссар, но, кажется, это очень важно. Я усмехаюсь.
 — Вы в этом не уверены?
 — Но… — Что “но”? Я вам плачу или нет? Я имею право поспать. У вас что, начался пожар?
 — Нет.
 — Так оставьте меня в покое.
 И я швыряю трубку.
 Я опускаю голову на подушку и закрываю глаза. Если бы я мог вернуться на мое облако… Но нет! Никак не могу заснуть.
 Я кручу диск телефона.
 — Алло, Жюльен?
 — Да, господин комиссар.
 — Так чего вы от меня хотели?
 — Вам только что принесли толстый пакет.
 — Пакет?
 — Да.
 — Кто?
 — Мальчишка… Кажется, это срочно. Очень срочно.
 — Кто прислал пакет? — Не знаю.
 Я размышляю. Это, должно быть, шеф. Он один может знать, что я пошел отдохнуть в этот отельчик.
 — Посмотри, что в нем, Жюльен.
 — Хорошо, господин комиссар.
 Жюльен кладет трубку на стойку, и я слышу, как он шелестит бумагой. Он разрезает веревку, снимает обертку Вдруг раздается жуткий взрыв.
 Я прыгаю в брюки и выскакиваю в коридор. Сверху я вижу всю сцену целиком: стойка разнесена в щепки, обломки залиты кровью. На регистрационном журнале лежит челюсть Жюльена, а его мозги украшают стену




 Глава 17


 За пару секунд холл наполняется народом. Все население гостиницы — клиенты и персонал — выскакивает и начинает громко орать. Никто ничего не понимает, но зрелище так ужасно, что у большинства женщин начинается истерика.
 Я вызываю свой палец на секретное совещание, и мы с ним приходим к заключению, что события ускоряются, и если я не буду пошевеливаться, то скоро из Сан-Антонио выйдет отличный жмурик. Слишком многие хотят вывести меня из игры.
 — Полиция! — кричу я.
 Тут же наступает полная тишина и все морды поворачиваются ко мне, выражая любопытство. Их немного удивляет, что полицейский стоит в одной рубашке, но ситуация такова, что я мог бы их убедить, что я шах Ирана.
 — Несколько минут назад сюда принесли пакет, который был оставлен у стойки. Кто-нибудь находился рядом в этот момент?
 — Я, — говорит один коридорный.
 — Прекрасно. Идите со мной в мою комнату. Нам надо немного поговорить.
 Прибегают ажаны Я им говорю, кто я, и приказываю успокоить собравшихся, потом иду в телефонную кабину предупредить шефа.
 — Эта охота на вас просто невероятна! — восклицает он.
 — Действительно.
 — По идее, после того, что произошло этой ночью, у них должна быть единственная забота — спрятаться!
 Да, должна быть.
 Если они идут в атаку, значит, считают меня опасным. Жутко опасным. Не потому что я их знаю, этого недостаточно, а потому что они думают, что мне известен какой-то очень важный факт, который может их уничтожить. В их мозгах есть четкая мысль кому-то из нас не жить — мне или им. Когда я найду, чего они боятся, то окажусь у цели.
 — Будьте осторожны.
 — Не беспокойтесь. И потом, как вы видите, мне везет. Если бы я не попросил того парня открыть пакет… В общем, он погиб из-за меня.
 — Главное — что вы живы.
 Какой босс чувствительный! У него не выжмешь слезу, играя жалостливые мелодии!
 Я возвращаюсь к ожидающему меня коридорному. Мы поднимаемся в мою комнату. Одеваясь, я его спрашиваю:
 — Кто принес пакет?
 — Мальчишка. Он сказал, что это для комиссара Сан-Антонио, и добавил, что это очень срочно и надо передать ему в собственные руки.
 — Вы знаете этого мальчишку?
 — Кажется, уже видел его в округе.
 Я завязываю галстук и встаю перед лакеем.
 — Значит, так, старина, снимайте ваш фартук и следуйте за мной. Мы должны во что бы то ни стало найти мальчишку. Это срочно.
 — Хорошо, господин комиссар. Париж освещен веселым солнышком. Я полной грудью вдыхаю влажный воздух. Чертовски приятно дышать, когда пережил такие часы, как я. Улица очень оживлена. Зеленщики кричат, расхваливая свой товар. На пороге дверей стоят консьержки. В общем, весь веселый парижский народ! Лично нас интересуют пацаны. Мы так всматриваемся в каждого, что люди начинают оглядываться, подозревая в нас вышедших в загул извращенцев.
 — Где вы видели того мальчишку? Он пожимает плечами.
 — Да где-то здесь Не могу сказать точнее… Если бы я знал, что однажды.
 Разумеется, он не знал, “что однажды…” Если бы люди знали, “что однажды…”, все бы жутко упростилось. И стало бы не таким веселым, что тоже надо помнить.
 Я беру коридорного за руку.
 — Сколько ему может быть лет?
 — Двенадцать, не больше. — Во сколько он зашел в гостиницу?
 — В девять без нескольких минут.
 — Как он был одет?
 — В серую куртку… понял, он в школе. Вы это хотели сказать?
 — Именно… Вы знаете, где находится районная школа?
 Знает: она в двух шагах от нас. Мы направляемся туда, и я прошу директора принять меня. Это хрупкого сложения педагог в очках, отрастивший бородку клинышком, чтобы выглядеть солиднее. Я так и слышу, как ученики зовут его “Козел”, “Борода”, “Метелка” и тому подобными именами. Я в двух словах объясняю ему цель нашего визита. Он горд от мысли, что один из его учеников мог сыграть роль в криминальной истории, пусть даже это роль посыльного. Он раздувается от гордости, уже видя свою бородатую физию на первой странице “Детектива”.
 Мы начинаем обход. Когда мы заходим в класс, мальцы встают. У меня такое ощущение, что я назначен школьным инспектором. Коридорный смотрит и качает головой… Нет, паренька, принесшего пакет, здесь нет, как масла в брошке.
 Неужели удача отвернулась от меня?
 Когда мы заканчиваем осмотр, я чувствую, что в горле начинает щекотать от досады. Я думал, что приход в школу — отличная идея. Теперь придется бросать на поиски этого паршивца большие полицейские силы.
 — Мне очень жаль, — вздыхает директор.
 — Мне еще жальче.
 Он протягивает мне руку, запачканную красными чернилами. Я смотрю на нее, но не пожимаю, как будто это дохлая рыба. Бедный педагог не знает, что с ней делать: то ли сунуть в карман, то ли в холодильник Но я не пожимаю ее не потому, что хочу его унизить. Я никогда не обижаю хороших людей, помогающих мне делать мою работу. Нет, я оставляю ее в подвешенном состоянии, потому что думаю. Я думаю, значит, существую. Думаю я о том, что существует две категории учащихся: присутствующие и отсутствующие. Раз нашего разносчика бомб нет в первой, он вполне может принадлежать ко второй Ну, каков я мыслитель?
 Я щелкаю пальцами и хватаю директора за галстук.
 — Отсутствующие! — кричу я.
 — Про… прошу прощения? — блеет он.
 — Отсутствующие в классах есть?
 Я излагаю ему свою мысль, и его лицо освещается, как фасад дворца Цайо вечером Четырнадцатого июля.
 Мы возвращаемся в класс. На этот раз учитель, показывающий своим мальцам карту мира, начинает злиться.
 Он мне говорит, что Франции нужны образованные граждане, что он делает свою работу, не доставая легавых, так что пусть легавые делают свою, не доставая его.
 Поскольку он поседел на своей работе, я даю ему выговориться, после чего спокойно объясняю, что не привык, чтобы со мной разговаривали в подобном тоне, и что, будь он лет на двадцать помоложе, я бы заставил его съесть его карту.
 Мальцы хохочут, как на комедии. Директор теребит волосы в носу, выпучивая белые глаза, а мой коридорный кудахчет от смеха. Драма превращается в фарс. Я возвращаю себе серьезный вид, беру журнал, смотрю в него и вижу, что в графе “Отсутствующие” всего одно имя: Жерар Лопино.
 Я стучу кулаком по столу, чтобы восстановить тишину.
 — Как выглядит Жерар Лопино? — спрашиваю я учителя.
 Он ворча объясняет мне, что это паренек такого роста, весь в веснушках, нос вздернутый. — Это он! — кричит коридорный.
 На этот раз в моем горле поднимается волна радости.
 — Где он живет?
 Учитель отвечает, что не знает. Директор обещает посмотреть по своему журналу, но тут один из пацанов встает.
 — Я знаю, где он живет, месье!
 — Браво. Где?
 — Рядом со мной.
 — А где живешь ты? Он называет адрес.
 — Ты видел его сегодня утром?
 — Да.
 — Он собирался в школу?
 — Да, но сначала он должен был отнести в отель пакет. Один месье дал ему за это десять “колов”. На этот раз я ухватился за верную ниточку.
 — Он тебе сказал, что это за месье?
 — Нет, просто показал десятку и сказал: “Смотри, чего мне дал один дяденька, чтобы я отнес это вон в ту гостиницу…"
 Мальчик хмурит брови.
 — Тот месье был на машине… кажется…
 — Ладно, спасибо.
 Мы прощаемся с милой компанией и берем курс на улицу, где живет Лопино.
 В начале этой улицы стоит большая толпа. Я из принципа справляюсь, что происходит.
 — Какой-то шоферюга задавил мальчишку, подонок! — говорит мне почтальон. — Даже не остановился, падла!




 Глава 18


 Речь идет о нашем мальчишке. Эти мерзавцы не любят оставлять свидетелей. Действуют по принципу выжженной земли. Я сжимаю кулаки. Вы должны знать, что я не из тех, кто плачет по пустякам, но, как и все крутые парни, люблю детей, и мысль, что эти бандюги без колебаний убрали мальца, бросает меня в холодную ярость.
 Я решаю, что коррида слишком затянулась и с этим пора кончать.
 Подхожу к одному из полицейских, производящих осмотр места происшествия.
 — О шофере что-то известно?
 — Один из прохожих запомнил номер, господин комиссар.
 Я пожимаю плечами. Я знаю, что номер машины убийцы никуда меня не приведет. Машина окажется краденой, и ее найдут брошенной на каком-нибудь пустыре.
 — Водителя кто-нибудь видел?
 — Я видела, — утверждает консьержка.
 Она пускается в пространные объяснения, из которых я узнаю, что у ее мужа нет одной ноги, что у нее больной желудок, ее племянник служит в Германии, а выросла она в маленьком городке в Шере.
 Я ее не перебиваю, потому что знаю, что никогда не надо огорчать свидетеля, который хочет выложить вам то, что знает. Короче, мы наконец доходим до аварии.
 — Он как будто нарочно сделал это! — уверяет старая перечница. — Выскочил на полной скорости и сделал крюк, чтобы сбить того бедного малыша… Я совершенно потрясена, можете потрогать, как бьется мое сердце…
 Я смотрю на ее тощую, как передача зеку, грудь и с ужасом отклоняю предложение. Она продолжает, не выказывая ни малейшего разочарования.
 — У этого типа была противная морда. Я успела его разглядеть.
 Я пошире раскрываю уши.
 — У него был очень длинный нос, — продолжает она. — И шляпа, надвинутая на глаза… Она возобновляет свой рассказ, но, поскольку у меня нет времени выслушивать вторую заутреню, я отваливаю.
 Хорошая погода переходит в дождь. Это может затянуться на целый день…
 Я захожу в бистро и заказываю большую чашку черного кофе, Я чувствую себя еще очень вялым. Надо сказать, я не успел толком выспаться…
 Потягивая кофеек, подвожу итоги. Я уже не раз делал это за последние двадцать четыре… да что это я! Всего за пятнадцать часов!
 Меня хотели кокнуть и ради этого не поскупились на расходы. Как я сказал шефу, это произошло потому, что они убеждены, что я знаю нечто убийственное о них.
 Если они считают, что я что-то знаю, значит, я находился в ситуации, позволявшей мне узнать это “что-то”. Когда? Где? Это я должен вспомнить очень быстро.
 Я заказываю вторую чашку кофе и закрываю глаза руками. Начинается мое маленькое кино Я заново прокручиваю все с самого начала, то есть с моего входа в кинозал, где Фердинанд искал себе железное алиби. Я повторяю все действия, разбираю каждый жест… К счастью, моя память работает как часы. Я продолжаю все вспоминать кадр за кадром, переключая их только после того, как рассмотрел каждую мелочь…
 Чему быть, того не миновать, сказал бы лиценциат филологии. Наконец я наталкиваюсь на одну детальку.
 Я захожу в контору за хорошей пушкой, тачкой и коллегой. По-моему, не стоит в одиночку соваться в сомнительные места.
 В арсенале я выбираю пистолет крупного калибра, пули из которого проделывают в человеке дырки размером с вход в метро.
 В гараже я беру “404-ку”, а в дежурке — толстого типа, специализирующегося на допросах. Не то чтобы он был хорошим оратором, но кулаки у него самые красноречивые из всех, что я когда-либо видел.
 Мы трогаемся в путь вчетвером (пушка, машина, Толстяк и я).
 — Куда едем? — осведомляется мой напарник.
 — В Булонь-Бийанкур. Ты не против? Он качает головой и засовывает в рот пачку табака. Этот толстяк жует табак, как гренадер.
 Дом на улице Гамбетта кажется спокойным. Я выхожу из тачки и делаю Толстяку знак следовать за мной.
 На мой звонок открывает горничная.
 — Доброе утро, — любезно здороваюсь я. — От профессора никаких новостей?
 — Нет, — бормочет она. — Это ужасно. С ним, наверное, случилось несчастье…
 — Вполне возможно.
 Я захожу.
 — Ваш муж дома?
 — Он… он пошел за покупками. Скоро вернется.
 — В таком случае мы его подождем. Мне нужно его о многом расспросить.
 Я указываю Толстяку на кресло в холле. Он падает в него со вздохом, способным поднять в небо планер.
 — Жди меня здесь, Толстяк.
 — А вы куда?
 Он всегда говорит прекрасными лаконичными фразами, свойственными благородным душам. Его можно было бы называть Лаконичным.
 — Осмотрю помещение. — И спрашиваю горничную:
 — А Бертран здесь?
 — Он у своего брата.
 Я улыбаюсь. Обожаю такие немногословные ответы. Когда разговор начинается в таком тоне, неизвестно, где он закончится. Я не спрашиваю, где живет брат Бертрана. Бертран мне не нужен, во всяком случае пока.
 — Следуйте за мной.
 Горничная и я проводим новый осмотр дома. Я с особым вниманием осматриваю спальню профессора.
 — Вы уже провели уборку?
 — Как обычно, — извиняется она. — Мне все кажется, что месье вернется с минуты на минуту…
 Я бросаю общий взгляд на остальные комнаты, после чего мы спускаемся. Толстяк жует свой табак.
 Вдруг открывается дверь кабинета, и из него выходит лакей, одетый в пальто. Заметив меня, он делает шаг назад.
 — Вот это да, — говорю я ему. — Вы откуда?
 — Э-э… я… собирался уходить…
 — А ваша жена нам сказала, что вы ушли…
 — Она ошиблась. Я наводил порядок в кабинете месье…
 — В пальто?
 — Ну… я уже уходил, но вспомнил, что кабинет неубран… Месье был очень аккуратным… — Был?
 — То есть… Разве мы знаем, жив он еще или нет? С этими изобретателями надо опасаться чего угодно.
 — Значит, вы собирались уходить?
 — Да.
 Я ощупываю его пальто.
 — Ваш прикид мокрый. Что, в кабинете протекает потолок?
 — Но…
 Я отодвигаю его и захожу в кабинет. Середину пола занимает широкий ковер, но вокруг натертый воском паркет. Я констатирую, что влажные следы подошв очень заметны. Они идут от сейфа к входной двери, словно лакей вышел из металлического ящика вместо того, чтобы направляться к нему. Этот феномен необъясним, разве что он ходил задом наперед.
 Я осматриваю сейф, вернее, не сам сейф, а его окрестности, и замечаю, что он не придвинут к стене, а встроен в нее.
 Я оборачиваюсь к маленькой группке, состоящей из моего коллеги и двух слуг.
 — Этот сейф скрывает потайную дверь, — говорю я. — Мне хочется узнать комбинацию, позволяющую открыть эту дверь.
 — Не понимаю, о чем вы говорите, — отвечает лакей. Я смотрю на него.
 — Сегодня произошло дорожное происшествие, — говорю я. — Мальчика, шедшего в школу, сбила машина. Именно из-за этого случая я приехал сюда. Меня привел нос. Не мой, а ваш…
 Он не моргая смотрит на меня.
 — Он у вас слишком длинный, — добавляю я, — и потому бросается в глаза.
 — Не понимаю…
 — Мальчик, которому вы поручили отнести пакет, адресованный знаменитому Сан-Антонио, и которого потом сбили машиной, не умер. Он описал вашу внешность…
 Моя ложь подействовала. Он прикусывает губу. Его поведение можно расценивать как признание. Вся моя злость выплескивается наружу. В тот момент, когда он ожидает этого меньше всего, я выписываю ему тычку в лоб, Это одно из самых крепких мест человека, но, когда бьешь с достаточной силой, пронимает, а я бью с достаточной.
 Длинный Нос падает назад. К счастью — а для него к несчастью, — его удерживает Толстяк. Он взглядом спрашивает меня, можно ли начинать. Так же взглядом я отвечаю “да”. Большое Брюхо загоняет свою жвачку за щеку и начинает “Императорский вальс”.




 Глава 19


 Через пару минут холуй становится похожим на медный котел, спущенный с парадной лестницы Букингемского дворца. Толстяк больше, чем кто бы то ни было, любит исправлять внешность своих современников.
 Сначала он ставит фингалы под глазами, затем обрывает уши, после чего, сочтя, что труды по украшению идут в нужном направлении, отвешивает Длинному Носу двойную плюху по хлебалу. Лакей издает бульканье, потом со вздохом меланхолично выплевывает на паркет три зуба.
 — Остановись, Толстяк, — приказываю я.
 Он отпускает свою живую грушу и возвращает жвачку в центр помещения, предназначенного для жевания. Слуга падает в кресло. Я подхожу к нему и обыскиваю. Под мышкой у него пушка крупного калибра.
 — Это с такой штуковиной ты делаешь уборку? Он не реагирует. Он выглядит так, будто поругался с бульдозером… Его жена не двигается. Оба достаточно хорошие психологи, чтобы понять, что сидят в дерьме по уши.
 — Как открыть проход? — обращаюсь я к бабе Она отворачивается.
 Тогда я говорю себе, что сейчас не время миндальничать. С волками жить — по-волчьи выть.
 — Займись мадам тоже! — велю я Толстяку. — Но сначала засунь свою долю старой французской галантности в задний карман. Эти козлы — шпионы и подлые убийцы. Чтобы ты работал с душой, запомни: час назад месье умышленно задавил мальчишку.
 Толстяк вторично загоняет жвачку за щеку. На правой руке он носит большую стальную печатку, должно быть купленную в отделе бижутерии. Отличная игрушка. Он поворачивает шатон так, чтобы он был над ладонью, и с размаху бьет милашку по левой щеке. Ее шкура разъезжается, и начинает течь кровь Мой приятель не такой уж увалень, каким кажется. Он умеет разговаривать с бабами. Он влепляет ей вторую оплеуху, подругой щеке, и подталкивает к зеркалу. У нее все лицо в крови.
 — Чего-то тебе не хватает, — уверяет Толстяк и бьет ее кулаком в подбородок.
 Милашка начинает нас умолять не портить ей портрет. Она решительным шагом подходит к сейфу; набирает шифр на одном из дисков замка, после чего тянет за ручку.
 Как я и предполагал, сейф не открывается, а поворачивается, и появляется узкая лестница.
 — Следи за этими милягами! — приказываю я моему помощнику. — Я на разведку. Если не вернусь через десять минут, звони боссу. Пусть присылает людей. А пока гляди в оба. Эти двое очень хитрые…
 — Не беспокойтесь, — ворчит он, засовывая в рот новую порцию табака.
 Чтобы показать мне, что не позволит парочке провести себя, он отвешивает обоим лакеям по смачной плюхе.
 Я начинаю спускаться по потайной лестнице.


* * *

 Раньше я думал, что потайные лестницы встречаются только в старых авантюрных романах. В наше время это выглядит по-средневековому старомодно.
 С пушкой в руке я осторожно спускаюсь по ступенькам, готовый к любой неожиданности. Неизвестно, куда меня приведет этот ход. Спуск длится недолго. Скоро я попадаю в небольшое помещение. Хочу включить зажигалку, но близкий шум останавливает меня.
 Я жду, давая глазам привыкнуть к темноте. Наконец я различаю светлую точку. Ее образует замочная скважина. Я на ощупь направляюсь к ней. У меня на редкость понятливые пальцы. Я ощупываю ими деревяшку. Это дверь погреба. Просто удивительно, как сохраняются осязательные воспоминания. Я сдерживаю приступ кашля. Едкий запах щекочет мне горло. Прильнув глазом к скважине, я вижу побеленную известью комнатку. Из мебели в ней одна огромная печь. Перед ней суетится мужчина. Он стоит ко мне спиной. Я ощупываю дверь на уровне пояса. Обычно "на дверях бывают ручки. Эта не исключение. Я кладу руку на ручку, тихо, очень тихо нажимаю на нее, потом резко распахиваю дверь и ору:
 — Руки вверх!
 Мужик оборачивается. Это Бертран. При виде меня на его роже расцветает глупая улыбка.
 — А, это вы! — шепчет он и опускает руки. Я не упускаю его из виду.
 — Подними лапы, Бертран!
 Вместо того чтобы подчиниться, он сует правую руку в карман брюк. Я даю ему вытащить пушку, чтобы иметь извинение, что находился в состоянии законной самозащиты, потом нажимаю на спусковой крючок своей. Он получает пулю в запястье и роняет машинку с громким ругательством.
 — Никогда не надо принимать меня за недоумка, Бертран, иначе бывает больно…
 Я делаю шаг к печке, открываю ногой дверцу и понимаю, откуда шел едкий запах, о котором я говорил выше: в печке горит тело, потрескивающее, как запекающееся яблоко. Это лже-Хелена. Я узнаю ее по отсутствию головы.
 Запах так отвратителен, что я спешу захлопнуть дверцу. Мои кишки скручивает мощное желание вернуть съеденное, но я справляюсь с ним — неохота выглядеть в глазах Бертрана мокрой курицей.
 — Скажи, Бертран, ты не запас на зиму угля, раз топишь печку таким странным горючим? Или захотелось поиграть в Бухенвальд?
 Он поддерживает раненую руку и смотрит на меня, как собака.
 — Пошли наверх, — говорю я ему. — Живо! И чтобы показать, что это серьезно, сую в его ребро ствол моего пистолета.
 Я был прав, что не стал затягивать свою экспедицию, потому что Толстяк продолжает забавляться с парой. Оба слуги похожи на что угодно, только не на мужчину и женщину. Их контуры постепенно расплываются.
 — Черт! — говорю я. — Ты их так превратишь в колбасный фарш.
 Толстяк с аппетитом смотрит на моего пленника. Даже у голодного волка, встретившего в лесу заблудившегося ягненка, не бывает в глазах такого блеска вожделения.
 — Где вы Поймали эту птичку? — спрашивает он. — У печки.
 — У чего?
 — У печки! Вот только у него какие-то странные привычки: он топит ее не антрацитом, а женским мясом.
 Толстяк не врубается; впрочем, у него есть смягчающее обстоятельство: надо быть очень умным, чтобы это понять.
 — Ваш цирк неплохо задуман, — говорю я прислуге. — Этот дом сообщается с домом сзади, что дает вам выход на другую улицу… Неплохо… Совсем неплохо.
 Я сажусь на диван рядом с тем, что осталось от Длинного Носа.
 — Прости, что надоедаю тебе, — говорю я, — но мне хочется узнать, где можно найти прекрасную Хелену… Нам надо продолжить один маленький разговорчик…
 — Я не знаю, где она…
 — Слушай, Длинный Нос, ты будешь самым большим кретином на этой планете, если начнешь корчить из себя жертву амнезии.
 — Ноя…
 — Если ты открыл пасть, чтобы врать, то лучше залепи ее пластырем. Теперь, красавчик, ты уже не можешь мне лепить горбатого. Я дам тебе образчик моих знаний: расскажу, как вышел на тебя. Неудачное покушение — а твой трюк с бомбой в пакете сорвался — заставило меня понять, что вы хотите убрать меня с дороги. Хелена сообщила остаткам банды, что произошло на поле. Ваш тайный аэродром погорел, и вам осталось одно — ждать. Но меня нужно было срочно нейтрализовать, а для этого найти мой след. Ты поехал к Большому дому, уверенный, что я первым делом помчусь туда, проследил за мной, увидел, что я отправился баиньки в гостиницу, и устроил свой подлый трюк с бомбой. Я остался жив, но хозяин отельчика и мальчишка погибли. Да, я тебе соврал. Мальчик умер, а о твоем носе мне рассказала консьержка. Но ведь нос еще не улика. На свете полно носатых. Чтобы понять, что речь идет о тебе, мне пришлось как следует напрячь память. Я вспомнил, что, вернувшись (как сказали мне) из кино и застав меня в доме, вы нисколько не удивились. Вы не задали мне ни единого вопроса, потому что знали, кто я такой. В тот момент я не обратил внимания на данный эпизод, но потом это всплыло у меня в памяти… Видишь ли, малыш, “это” всегда всплывает в памяти Сан-Антонио. Я закуриваю “Голуаз”.
 — Это чтобы ты понял, что лучше тебе заговорить. Будь любезен. Очень любезен. — Я указываю на Толстяка. — Иначе я снова спущу на тебя моего бульдога.
 Он в ужасе отшатывается.
 — Где Хелена?
 — Здесь, — раздается голос.
 Красотка стоит в проеме потайной двери за сейфом,




 Глава 20


 Она делает шаг вперед. Под мышкой автомат. Она держит его с той же легкостью, что и зонтик. За ней следует Мобур, тоже вооруженный надлежащим образом.
 Эффект внезапности так силен, что ни Толстяк, ни я не думаем вмешаться.
 Наступает молчание. Все смотрят друг на друга, не говоря ни слова.
 Инициативу в разговоре беру на себя я.
 — Я снимаю перед тобой шляпу, — говорю я Хелене, — потому что ты храбрая девчонка… Да, ты имеешь право на мое уважение…
 Кажется, она спешит.
 — Бросьте оружие! — приказывает она моему товарищу и мне.
 Толстяк вздыхает и берет свой револьвер. Я хорошо знаю моего пухлого товарища и понимаю, что он сейчас рискнет. Мои прогнозы оправдываются. Он делает вид, что бросает оружие на ковер, но в последний момент сжимает его в своей лапе и всаживает маслину в Мобура. Он сказал себе, что, если надо выбирать между мужчиной и женщиной, первым надо нейтрализовать мужчину. Его расчет оказывается неверным: Хелена не обычная женщина. Ее очередь отнимает у Толстяка всякое желание возникать.
 Этот обмен любезностями проходит в рекордно короткий отрезок времени. Конечно, мой шпалер тоже вставляет свое слово, но оно оказывается неэффективным, потому что как раз в тот момент, когда я нажимаю на спуск, горничная, которую я упустил из вида, вцепилась в мою руку, и пуля ушла в пол.
 Это становится сигналом к свалке. Вся свора набрасывается на меня, и обработанные Толстяком колотят сильнее остальных. Не знаю, какой стимулятор глотнули Длинный Нос и Бертран, но мне так достается!
 Меньше чем за пару секунд меня превращают в отбивную.
 Я безуспешно отбиваюсь, но меня валят на диван, и высвободиться мне никак не удается.
 Я борюсь с бедой терпением и сжимаю челюсти. Я видал и не такое. А потом, я философ… В той игре, что мы ведем, побежденному не приходится ждать снисхождения от победителей.
 — Отпустите его! — приказывает вдруг Хелена.
 Бешеные волки с сожалением отпускают меня. Я робко пытаюсь шевельнуться и замечаю, что могу это делать без особого труда.
 — Встать! — приказывает молодая женщина. Я поднимаюсь.
 — Вперед!
 Я направляюсь к входной двери, но она меня останавливает:
 — Сюда.
 Ствол ее автомата указывает на потайную дверь.
 Бертран, прижимая к груди окровавленную руку, начинает спускаться по узкой лестнице первым. Я следую за ним, остальные замыкают шествие, оставив тела в кабинете. Хлоп! Сейф занял свое место в стене. Теперь мне точно хана. Никто никогда не обнаружит этот тайный ход, а я в ближайшие минуты присоединюсь в печке к Хелене-второй.
 Мы приходим в комнатку, где ворчит эта самая печка.
 — Комиссар, — говорит Хелена, — я с большим сожалением вынуждена вам сообщить, что судила вас, признала виновным, приговорила к смертной казни, отклонила ваше прошение о помиловании, а сейчас приведу приговор в исполнение.
 Она направляет ствол автомата в мою грудь.
 — Одну секунду, — прошу я.
 Я сказал это таким твердым, таким непререкаемым тоном, что она дает мне отсрочку.
 — Хелена, мне бы не хотелось уходить с неудовлетворенным любопытством. Мне не дает покоя одна мысль: почему после событий этой ночи вы, вместо того чтобы затаиться, думали только, как бы уничтожить меня?
 — Потому что это очень удачная мысль, — усмехается Бертран.
 Хелена испепеляет его взглядом.
 Она вскидывает автомат, но женщины, как я вам уже говорил, всегда будут делать чисто женские глупости. К счастью для мужчин.
 Хелена упирает ствол оружия в мою грудь. Она заранее наслаждается моей смертью. Ей хочется увидеть в моих глазах страх. Как она его ищет, гиена!
 Я не могу шевельнуть руками, потому что тогда она нажмет на спуск, и иду на дерзкий шаг — бросаюсь вперед. Происходит невероятное: ствол автомата становится для меня тараном. Приклад бьет ее в грудь, заставляя отступить. Случай захотел, чтобы при отступлении ее локоть вошел в соприкосновение с раскаленной трубой печки. Она с воем роняет машину для выдачи разрешений на похороны. Остальные увидели опасность. Они не вооружены, но бросаются вперед. Нельзя допустить, чтобы они завладели автоматом, иначе наступит последняя картина. Поскольку я не могу нагнуться и подобрать его, то наступаю на него ногой.
 Я боксирую, стараясь не отступать. Длинный Нос и Бертран колотят меня от души. Хелена и горничная тоже не отстают. Положение безвыходное. К тому же Бертран схватил здоровой рукой кочергу и поднимает ее, чтобы проломить мне череп, в то время как трое остальных держат меня за руку.
 — Hands up!
 Дверь погреба, не та, что ведет в кабинет, а другая, очевидно, ведущая в другой дом, открыта, и на пороге стоит мужчина.
 Я о нем совершенно забыл. Эхо человек с глазами слепого. Убийца Фердинанда.
 — Я вовремя подоспел, господин комиссар, — говорит он с жутким акцентом.
 Я с удивлением замечаю, с каким изумлением на него смотрят мои враги: как будто впервые видят!
 — Прошу прощения, — отвечаю, — но хотелось бы знать, кого мне благодарить. Он кланяется:
 — Джо Джойс из Интеллидженс Сервис.
 — А!
 Мы обмениваемся рукопожатием.
 — Я занимаюсь этим делом несколько дней, — сообщает мне он. — Точнее, с момента, когда наш сторожевой корабль обнаружил недалеко от Дувра тело настоящего профессора Стивенса. Поскольку французские службы не сообщили об исчезновении ученого, меня прислали сюда. Я понял, что Стивенс, живущий в Париже, совсем не тот человек, который уехал из Лондона. Этот оказался немецким ученым, специалистом по ядерной физике, которым одна иностранная держава подменила настоящего. Я не стал раскрывать эту подмену сразу, потому что хотел накрыть всю их сеть Я обнаружил, что обитатели дома на улице Гамбетта иногда выходили на параллельную улицу. Сегодня утром я следил за запасным выходом и увидел, как вошли Хелена и какой-то мужчина. Поскольку они не возвращались, я решил зайти и…
 — И чертовски правильно сделали.
 — Я тоже так думаю.
 Мы связываем руки нашим пленникам, поднимаемся по лестнице и оказываемся в доме, похожем на тот, где жил Стивенс. — Я позвоню в контору, чтобы прислали людей и “скорую”.
 Джойс кивает.
 Я звоню.
 В ожидании прибытия подкрепления я спрашиваю моего британского коллегу:
 — Вы знаете, что я считал вас убийцей Фердинанда?
 — Фердинанда?
 — Воришки с улицы Аббесс, которому перерезали горло.
 — А! — восклицает он. — Понял… Я проследил за ним, но не знал, что его убили! Значит, вот почему едва он вернулся домой, как оттуда вышел другой член банды.
 Он мне его описывает, и я узнаю покойного Франкенштейна.
 — Однако хозяин кафе стоял перед дверью и должен был его увидеть. Джойс улыбается.
 — Он его не видел, потому что как раз в этот момент отвернулся.
 Я хлопаю себя по ляжкам. Черт! Ну конечно! Должен же кто-то был рассказать шпионам о талантах Фердинанда. Кабатчик ведет странную игру. Я ему скажу пару слов.
 Мой взгляд падает на Хелену. Мой взгляд, ребята, не дурак. Он предпочитает падать на формы красивой девочки. Хелена мне подмигивает. Не завлекательно, а загадочно, как бы говоря: “Если бы мы могли переговорить с глазу на глаз, то сказали бы друг другу очень интересные вещи!"
 Из-за этого, когда приезжают полицейские, я решаю взять малышку с собой в одну из машин.
 Мы едем медленно.
 — Хелена, — начинаю я, — скоро мы расстанемся. Это дело длилось неполные сутки, однако у меня создалось впечатление, что ты мой вечный враг. Я испытываю к тебе привязанность, которую питают к давним противникам. Возможно, причина в том, что ты слишком красива, а полицейский ведь тоже человек, так? Знаешь, у меня все кишки выворачиваются при мысли, что однажды ранним утром тебя привяжут к столбу и дюжина солдат разрядят в тебя свои винтовки…
 Она опускает голову.
 — Может быть, все дело в том, что ты слишком красива, а полицейский тоже человек. Мы еще можем договориться… Я понял, почему вы хотели во что бы то ни стало убрать меня сегодня утром. Инициатором покушения была ты, а причина: ты не сказала своим дружкам, что перехватила планы: Меня надо было убрать до того, как я поведаю об этом прессе. Ты хотела получить всю выгоду сама. Так, красавица?
 Она улыбается. Ее улыбка сводит меня с ума. Я прижимаю ее к себе и, не сдерживая дольше свои инстинкты, крепко целую малышку.
 — Если ты так сделала, — продолжаю я, — значит, у тебя душа предпринимателя. В этом случае мы сможем договориться. Верни мне планы, и ты свободна. Я полагаю, это честная сделка. А ты что скажешь?
 Она не отвечает.
 — Через несколько минут, — добавляю я, — будет слишком поздно. Между нами уже не будет никаких отношений, даже сексуальных.
 — Это все один треп, — подает она голос. Чувствую, она колеблется.
 — Двенадцать винтовок, нацеленных в твою красивую грудку, Хелена, не будут трепом… Решай…
 — Кто мне гарантирует, что вы сдержите слово?
 — Я. Ты согласна или нет?
 Она смотрит на меня, потом берет мою руку и кладет на свою ляжку. Решив, что она хочет сыграть на моих чувствах, я возмущаюсь:
 — Этого мне не надо, дорогая.
 — Вы не поняли. Пощупайте мои чулки. Я их ощупываю и чувствую необычные для нейлона твердые комочки.
 — Что это значит?
 — Формулы, — шепчет она.
 — Ну?
 — Они вышиты азбукой для слепых на моих чулках. Я издаю восхищенный свист.
 — Отлично. Никогда не слышал о такой хитрости. Значит, в портфеле Стивенса были эти чулки?
 — Да.
 Она их снимает, а я глазею, как подросток. Какие ляжки! Вы и ночью вскочите, чтобы их съесть! Честное слово!
 Я беру теплые, как птичье гнездо, чулки, которые она мне протягивает, и сую их в свой карман.
 Хелена молчит.
 — Вы… сдержите слово? — наконец спрашивает она.
 — Еще бы!
 — Вы меня правда отпустите?
 Вместо ответа я останавливаю машину и в последний раз целую ее в губы.
 — Твой рот будет самым прекрасным воспоминанием в моей жизни, лапочка.
 Она выходит из машины.
 — Вы не выстрелите мне в спину?
 — За кого ты меня принимаешь?
 — Прощайте, — бормочет она. — Прощай.
 Она уходит по тротуару, цокая каблуками. Должно быть, она даже не чувствует голыми ногами холода.
 Я поворачиваю ручку рации и вызываю машину, следующую за моей.
 — Алло, Гийар?
 — Да.
 — Видишь на тротуаре возле входа в метро киску, которую я арестовал?
 — Да, господин комиссар.
 — Я пообещал ее отпустить: сделка ради пользы дела…
 — Ладно.
 — Но ты-то ей ничего не обещал, верно?
 — Понял, шеф…
 Я вижу, как он обгоняет меня и останавливается рядом с Хеленой. Тогда я быстро уезжаю, чтобы не видеть продолжения. Я ведь сдержал слово? Дал ей уйти? Я всего лишь человек.
 Но поскольку я не только человек, но и офицер секретной службы, то передал Гийару это маленькое сообщение.
 Я вызываю его снова.
 — Сделал?
 — Да, господин комиссар. Но она это очень плохо восприняла. Надо думать!
 — Все равно передай ей мое почтение! Либо вы человек галантный, либо нет. Это вопрос воспитания.
 Лично я человек галантный.