Аннотация: Три профессиональных авантюриста отправляются на поиски сокровищ и попадают в ловушку, подстроенную их старинным врагом-маньяком. Случайно открыв способ переселяться в тела людей прошлого, они путешествуют по различным историческим эпохам, пытаясь изменить ход событий, приведших их в логово маньяка, и устраивают грандиозные битвы со своим врагом как в прошлом, так и в настоящем. --------------------------------------------- Руслан Белов Сердце Дьявола Глава первая Волосы Медеи 1. Все бабы – кошки. – Пора закапывать грабли. – В забегаловке запахло морем. Мы сидели в забегаловке. Настроение было хуже некуда. Баламут разругался с женой Софией по поводу ее неожиданных исчезновений, Бельмондо проиграл очередное сражение с тещей и женой (или с женой и приемной дочерью, но это – детали). И вдобавок июнь был дубарным и мерзким. Час назад мы созвонились и решили оттянуться и не в чопорном ресторане с чистенькими толстомордыми официантами, а в какой-нибудь пролетарской забегаловке. Как раньше... – Все бабы – кошки... – глубокомысленно сказал Баламут после первого стакана. – А все кошки – бабы... – добавил я, разорвав сочный чебурек надвое. – На, заешь. – После первого ее исчезновения я собрал чемодан и хотел уйти, но она не отпустила, – продолжил Баламут, глядя себе под ноги. – Люблю, – говорит, – до посинения, жить без тебя не могу. Но гулять буду, хоть убей. И Макаревича поет: "Вчера это был последний раз". Знает, стерва летучая, что руки на нее поднять не могу... Люблю... Как увижу ее личико – внутри все сжимается... – Все сжимается? – удивился Бельмондо. – А у меня знаешь, все наоборот... Как увидел ее на прошлой неделе, мой организм с одного конца увеличиваться начал... Клевая киска, ничего не скажешь. Высшего класса женщина... Высшего... – Дурак ты... – не обиделся Баламут. – Не знаю, что и делать... Куды бечь? – А ты никуда не беги... – посоветовал я, разливая водку по стаканам. – Если бы она другой была, ты бы ее так не любил... И поэтому я предлагаю выпить за то, чтобы все оставалось, так как есть... Изменится она – и ты разлюбишь... Мы чокнулись и выпили по полстакана; Баламут поспешил, и струйка водки потекла у него по подбородку и шее... Поставив стакан на стол, он отерся ладонью, откинулся на спинку стула и стал ждать проникновения алкоголя в мозг... Когда это произошло, и глаза у него потеплели, я вспомнил любовную историю и, доев чебурек, начал рассказывать: – Кстати, о любви... Знаешь, Коля, друг у меня был школьный, Карнафель Игорек. Парень видный, раз женился, два женился, три женился и между женитьбами пару раз подженивался... Женки неплохие были, симпатичные, породистые, но ни одна его надолго задержать не могла... Так и жил, пока не познакомился с последней, Лизкой-Лизаветой... Высокая, стройная, настоящая русская женщина... Влюбился, ни о чем и ни о ком, кроме нее думать не мог... Видели вы наркоманов? Как голову держат, как смотрят, как разговаривают с вами, когда заветная доза, там, в квартире на Ордынке? Вот Карнафель ее наркоманом и стал... – Ну и что? – пожал плечами Баламут. – Любовь – это всегда наркотик... – А дело в том, что Лизка эта была горькой алкоголичкой и вдобавок мужиков к себе таскала... И вовсе не периодически. Приведет хахаля и сутки с ним пьет и трахается, а Игорек мой в это время утки ее парализованному отцу меняет и сына, тоже ее, первоклассника, в школу собирает-встречает, уроки готовит... Видел я все это своими глазами и чувствовал – согласный он на все это, лишь бы она была рядом... И глаза у него – не забуду... Счастье в них какое-то просветленное, вещественное, тутошнее... Как будто бы он им изнутри вымазался... – Хотел бы я тебе, Черный, такие слова говорить... "Забудь", "Не бери в голову", "Все образуется", – вспомнив, видимо, мою принципиально верную подругу Ольгу, горько усмехнулся Баламут. И, желая сменить тему разговора, обратился к Бельмондо, с аппетитом разделывающегося с третьим по счету чебуреком: – Ну, а ты как со своими дамами управляешься? – А я не управляюсь... Как начнут на меня накатывать и сказать нечего, я иду пиво пить. И пью, пока они за мной не придут. Первый раз три дня пил, предпоследний – пятнадцать с половиной минут. Но здесь, я думаю, не скоро найдут... – Дык на ком ты все же женился? – поинтересовался я. – На маме или на дочке? – На дочке, естественно... Так Диана Львовна, теща моя нынешняя решила... Мы немного помолчали – Бельмондо ходил за второй бутылкой водки и десятком чебуреков с пылу, с жару. – Какой зад!!! – похвалил он буфетчицу, вернувшись. – Нет, братцы, это не зад, это божественный зад! – А как там Ольга поживает? – спросил меня Баламут, разливая водку по стаканам. – Давай, что ли, выпьем за ее здоровье... – Нормально поживает... – ответил я, выпив. – Я и не думал, что она такой заботливой мамашей окажется. Как Ленку родила – такой клушкой стала... Где ты видел, чтобы ребенка до тринадцати месяцев грудью кормили? Правда, от них одни тряпочки остались... Но она уже договорилась, где надо... И мы уже обсуждали, какого размера ей сиськи делать будем... – Больших не делайте, – посоветовал Баламут. – Все должно быть естественно. А сколько сейчас Ленке? – Скоро два годика будет. Большая совсем стала. Настырная и злая. Чуть что не по ней – прямой в челюсть. Вся в мать... – Да... Дочки, дачки, тишь и гладь, сама садик я садила, сама буду поливать, – удрученно закивал Бельмондо. – Затянул нас быт, господа присяжные заседатели... А может быть, рванем куда-нибудь за животрепещущими ощущениями? В южные моря, например... Абордажи, мулатки с квартеронками, на сундук мертвеца и бутылка рома? Представьте – Черный загорелый, худой, как черт, – с ножом в зубах и пистолетами за поясом лезет на борт океанского прогулочного лайнера, набитого бриллиантами и томными худенькими красотками в норковых шубах и сигаретками в белоснежных зубах от "Орбит" без сахара? Ренессанс... – А жены тебя отпустят на борт лайнера? – усмехнулся я, вспомнив очень сложную по характеру Диану Львовну и кошечку Веронику. – Отпустят... Похоже, орелики, я подругу свою надул. Скоро им не до меня будет... – И Ольга будет не против... – вздохнул я. – Недавно говорила, что надо бы мне встряхнутся. Я на даче в огороде возился – улиток собирал, горошек зеленый подвязывал... А она вышла на крыльцо, увидела меня на карачках и в глазах ее появилось... – Что появилось? – не вытерпел паузы Бельмондо. – Что-то очень похожее на презрение. А я не могу ничего с собой поделать... Люблю сажать, видеть, как растет, собирать потом... Но если у бабы такое в глазах появилось – самое время закапывать грабли... – Наточить палаш и на коня садиться... – закончил за меня Бельмондо. – Класс... Помните, как мы в Красном море зомберов топили? А потом Баламут подошел к их хозяину и спросил на хорошем арабском языке: Барбамбия хургады? – А Черный добавил: Барсакельмес кергуду! – просиял, наконец, Баламут. – А Бельмондо просто врезал ему по яйцам! – присоединился я к воспоминаниям. – А Ольга... – продолжил Баламут, но, увидев, что я помрачнел, осекся. – А Ольга всех перестреляла... – сказал я и, сникнув, уставился в пустой стакан. * * * ...Да, нам было что вспомнить... И хорошее, и плохое... В былые времена мы редко знали, что будет с нами завтра или даже после обеда... А сейчас каждый из нас смог бы расписать свое будущее с точностью до недели... – А давайте и в самом деле затеем что-нибудь эдакое? – первым ожил Баламут. – Мне, братаны, сейчас попасть в какую-нибудь задницу во как нужно развеяться! Давайте придумаем что-нибудь, а? – Извините бога ради... – раздался голос от соседнего столика. – Я совершенно случайно подслушал вашу беседу и понял, что у нас родственные души. И еще мне кажется, я смогу вам помочь попасть в одну очаровательнейшую задницу... Мы враз повернулись к говорившему и застыли от удивления – перед нами стоял, вы не поверите, Сильвер, пиратский главарь из "Острова сокровищ" Стивенсона!!! Ну, почти Сильвер – лет тридцать, деревянная нога-бутылка (другая в сапоге с коротким голенищем), грязно-зеленые галифе (откуда он их взял?), старый засаленный бушлат, тельняшка под толстым свитером (видна по выбившимся рукавам), нашейный платок и длинные, до плеч, прямые волосы. И лицо... Багровое лицо от подбородка до правой брови рассеченное рваным шрамом... – Подойдите-ка, милейший, поближе! – почти по буквам попросил донельзя изумленный Бельмондо. – Я вас должен, извините, пощупать... А то глазам своим не поверю... Человек подошел, стуча протезом, и Борис осторожно коснулся его плеча указательным пальцем. – Кино! – выдохнул он затем, недоуменно качая головой. – Совсем настоящий, клянусь... И зовут вас, конечно, Сильвер? – Да... – чистосердечно улыбнулся человек, садясь на свободное место (пересеченный шрамом рот его разверзся раной). – Мне кажется, что в этом дурацком маскараде и с этим дурацким именем я выгляжу наиболее органично. Видели бы вы меня с такой рожей в английском костюме с жилеткой и на немецком протезе... – Если у вас есть немецкий протез, значит, нашлись бы деньги и на косметическую операцию? – спросил я, с интересом рассматривая ужасающее лицо неожиданного собеседника. – Это лицо мне еще понадобится. Мечтаю, понимаете, о театральной карьере. Хочу поставить в своем районном клубе одну премиленькую пьеску-триллер со мной и моими старыми друзьями в главных ролях. Похищения, месть, издевательства и тому подобное. А потом, конечно, личико себе подправлю... Но вернемся, однако, к вашим мечтам о неспокойном будущем... Насколько я понимаю, вас быт заел? Туда-сюда, одно и то же? Страху давно не испытывали? С адреналинчиком туговато? Могу вам помочь. Скажу сразу, вы не поверите ни единому моему слову. Но это, как говорится, ваша трагедия. Не сегодня, так завтра я найду себе других компаньонов-помощников, а вас оставлю кусать свои локти... – Слушай, дорогой, – сказал ему Баламут, внимательно изучая отпечатки своих пальцев на стакане. Было ясно, что Сильвер ему не понравился с первого взгляда. – А почему бы тебе не оставить нас кусать свои локти прямо сейчас? Короче, не пойти ли вам на? Мы с Бельмондо не ожидали такой реакции друга и уставились в его покрасневшие глаза. Глаза у Николая краснели либо после всенощного пьянства, либо перед дракой. Драки нам с Борисом совсем не хотелось (объелись чебуреками) и Бельмондо, виновато улыбаясь, попросил огорошенного Сильвера: – В общем, ты иди прямо сейчас... Ну, не "на", конечно, а искать других компаньонов-помощников... – А что так? – удивился одноногий. – Вы послушайте, что я вам скажу, обалдеете... – Вали отсюда... – уже не улыбаясь, сказал Бельмондо. – Понимаешь, дорогой, – начал я объяснять Сильверу ситуацию, – если ты через десять секунд не сделаешь ноги, извини, ногу, то этот товарищ, – я кивнул в сторону Баламута, – ноги тебе вырвет... Это бы, конечно, ничего, но понимаешь, он ведь стол перед этим опрокинет, водку прольет, чебуреки вкусные попортит... А это, как понимаешь, нам совсем не надо... Сильвер, огорченно покачав головой, ушел к своему столу. Сел за него к нам лицом. Через минуту к нему подошла официантка, он ей что-то пространно заказал. Когда она удалилась, пристально перед этим на нас взглянув, он принялся сосредоточенно черкать что-то золотой ручкой в голубенькой записной книжке. * * * – Зря ты человека обидел... – проговорил Бельмондо, разливая водку по стаканам. – А ну его на фиг! – сказал Баламут, стараясь выглядеть веселым. – Я вас сто лет не видел, а вы на этого клоуна глаза пялите. Давайте, выпьем за нас, и пусть наши враги подавятся! Мы выпили, закусили и принялись болтать ни о чем. В это время в забегаловку зашли, оживленно сквернословя, трое плотных молодых мужчин в новеньких тренировочных костюмах и кроссовках "Адидас". Один из с места в карьер пристал к румяной буфетчице. Она попыталась дать грубияну отповедь, но тот равнодушно ударил ее в лицо. Не успел он вернуть руку в исходное положение, как рядом с ним стоял Баламут с пустой бутылкой в правой руке. – Валите отсюда, – красный как рак, сказал он, сверля взглядом самого здорового на вид нарушителя общепитовского спокойствия. – Ты говно, хиляй на свое место, пока я тебя не опидарасил! – ответил ему самый здоровый нарушитель и толкнул Николая в грудь. Николай упал, мы подбежали к нему, помогли подняться. Мужики стояли молча и разглядывали нас как белых мышей, что-то затеявших в коробке из-под обуви. – Не связывайтесь с ними... – сказала буфетчица, размазывая слезы по пятнисто красному лицу. – Почему не связываться? – удивился Николай, отряхиваясь. – А если мне очень хочется? – Побьете тут все, потом хозяин с меня вычтет... – А там, с черного хода ведь у тебя переулок? – спросил Баламут, усиленно разминая кисти рук. – Да, тупик... Выход через кухню... – и начала объяснять Коле, как пройти на кухню. – Ну, что, пойдем, пободаемся? – не слушая ее, обратился к обидчику Бельмондо, но как-то неуверенно обратился. "Опасается, – подумал я, – после второй бутылки махаться..." – Учти, мордобоем мы не ограничимся... – сказал один из них, неожиданно для нас не употребив ни одного матерного слова. И, призывно махнув своим друзьям, направился на кухню. * * * Эти трое оказались не промах. Боксеры-профессионалы, мгновенная реакция... Если бы мы были трезвыми, и не объевшимися чебуреков, и вообще не потерявшими всяческую форму за последний год, то нас, может быть, хватило бы минут на десять-пятнадцать. А так ровно через три с половиной минуты мы были вырублены в чистую. Вернее, это Баламут с Бельмондо вчистую потеряли сознание от серии ударов в голову, а я только притворялся, что умер. Увидев, что противники уже не опасны, тот, который не употреблял матерных слов, указал подбородком на Баламута и бросил: – Этого давайте. Подручные "интеллигента" спустили штаны и плавки бездыханного Баламута, подтащили его к метровой высоты жестяному навесу над подвальным окном и положили на него животом вниз так, что голый зад Николая поимел великолепную возможность оценить всю тяжесть ситуации, создавшейся в результате неудачного финиша нашего джентльменского поступка. На это я заскрипел зубами и попытался встать на четвереньки. Заметив мои потуги защитить честь и достоинство друга, один из подручных досадливо покачал головой и направился ко мне, явно желая ударом ноги в живот отправить меня в небытие или хотя бы на железную крышу соседнего дома. И вдруг откуда-то сзади раздался спокойный голос: – Валите отсюда, ребята... Все находящиеся в сознании участники сцены обернулись и увидели... Сильвера. Он стоял в дверях черного хода забегаловки как морское привидение начала семнадцатого века... Шрам, багровое лицо, деревянная нога... Не хватало только покачивающейся палубы и скрипа фок-мачты за спиной. Но впечатлило это видение одного меня – двое шестерок бросились к Сильверу и... были вырублены появившейся в его руке велосипедной цепью. "Интеллигента" развитие ситуации не поразило. Он молниеносно выхватил из подмышки пистолет, но выстрелить не успел – метко и с силой брошенная Сильвером цепь, превратила его лицо в кровавое месиво. Удовлетворившись этим финалом, я свалился с четверенек на бок и принялся черпать силы от матушки-земли, то есть батюшки-асфальта. А Сильвер подошел к упавшему на колени "интеллигенту", отбросил деревянной ногой выпавший из его рук пистолет, затем вынул из кармана бушлата мобильник и, шевеля губами, начал жать на кнопки. – Милиция? – услышал я его голос, раздававшийся как бы с небес (к этому времени мои глаза сами собой закрылись). – Дайте майора Горбункова. Кто? Скажите – однополчанин звонит. Когда майора дали, Сильвер, пространно поздоровавшись (Здравствуй, Владик! Как твое "ничево"? и т.п.), объяснил ему ситуацию и рассказал, куда надо послать наряд милиции. Затем убрал телефон в необъятный карман бушлата, направился к пришедшему в себя Николаю и помог ему спрятать под штанами свой срам. Оперативно прибывший наряд милиции застал меня и моих друзей в практически добром здравии (даже Баламут отошел от психологической травмы в результате потребления внутрь коньяка из предложенной ему Сильвером плоской фляжки). Пока мы помогали милиционерам сложить в машину тела пострадавших от цепи хулиганов, Сильвер убедил сержанта, представившегося старшим наряда, не привлекать его и нас ни в качестве участников драки, ни в качестве ее свидетелей. – Если надо будет, Горбунков найдет тебе и тех и других, – сказал он напоследок сержанту. 2. Искандеркуль, Кырк-Шайтан, таинственная пещера. – Пилюли, монеты и бедная кошка. Вернувшись в забегаловку, мы стали решать, что делать дальше. Сильвер предложил перебазироваться в какой-нибудь кабак почище, но Бельмондо отказался – болела ушибленная в драке нога, да в другом заведении могло не оказаться такой ласкающей зрение буфетчицы (она уже привела себя в порядок). Баламут, потирая ушибленную скулу, его поддержал. – От добра добра не ищут, – сказал он, разливая водку по стаканам. – Да и не терпится мне узнать, какое это такое захватывающее приключение предлагает нам наш досточтимый Сильвер. Больше всего на свете Баламут боялся, что я начну юродствовать по поводу его конфуза с голой задницей, и поэтому решил немедленно взять своего спасителя за рога. И правильно решил: у меня в голове уже созрело по этому поводу несколько остроумных словесных конструкций, и я лишь ждал удобного момента, чтобы вставить их в наш разговор). Мы выпили (наш спаситель согласился лишь на десять граммов), закусили и, умиротворяясь, осели в своих креслах. – В общем, друзья, слушайте... – сказал Сильвер, задумчиво заглянув в глаза каждого из нас. И, сделав паузу, продлившуюся до нашего успокоения, начал неторопливо рассказывать: – Ровно год назад судьба занесла меня на Искандеркуль... – мы изумленно переглянулись (это для рассказчика не стало неожиданностью, напротив, он ждал такой реакции) – каждый из нас не раз бывал на этом красивейшем горном озере, жемчужине Центрального Таджикистана. – Нужен был мне настоящий, собственными руками собранный мумие. Без балды, как говорится. Там, под горой Кырк-Шайтан [1] , я поставил свою двухместную палатку, сложил рядом из камней очаг и начал потихоньку прочесывать окрестные горы. Потихоньку – потому как поджелудочная железа неожиданно расшалилась, да и мигрень разыгралась не на шутку... И в первом же маршруте, на южной стороне Кырк-Шайтана, я провалился в пещеру. Фонаря у меня с собой, естественно, не было, не было и спичек – не курю – но я сразу понял, что нахожусь в искусственном сооружении, давным-давно вырубленном в скалах. И сразу же почувствовал: здесь что-то существенное спрятано – воздух там такой, ну, как в Историческом музее или самом Алмазном фонде... Забыв обо всем, я кое-как выбрался из-под земли и рванул к своей палатке за карманным фонарем... Вернувшись с ним, спустился вниз и увидел, что подземная полость представляет собой сводчатый тоннель длинною около сорока метров (я провалился в него аккурат посередине). И ничего в нем не было... Кроме нескольких драхм Александра Македонского, вот одна из них, – Сильвер, улыбаясь, вынул из нагрудного кармана нечто весьма отдаленно напоминающее монетку и бросил ее на стол, – и кожаного мешочка с какими-то шариками-пилюлями, как бы из нитей каких-то скатанными. Лизнул, не думая, один из них и сразу же... почувствовал себя лет на десять моложе – боли в поджелудочной железе, да и мигрени проклятущей – как не бывало... Зажевал от радости пару пилюль, стал как один оставшийся Маклауд, и начал все вокруг обследовать. ...Уже к вечеру в одном месте стены нашел проем, размером с небольшую калитку, каменными блоками на растворе известковом заложенный... Попытался пробить кладку... Валуном в пятьдесят килограммов полчаса колотил, пока не выбил один блок. Посветил фонарем вовнутрь – увидел округлую камеру, где-то два на два метра. Один ее угол волосами какими-то был завален, другой пилюлями этими; посередине – целая горка драхм Македонского. Ну, как говориться, взалкал отец Федор и я на радостях к палатке своей побежал отметить событие стаканчиком Белой лошади (вход в галерею заложил, конечно, камнями). Но, как ни крути, судьба играет человеком, а человек играет только в ящик – ночью напала на меня, сонного, шпана местная избила-порезала всего и в озеро выкинула. Как выжил – не знаю... В начале лета вода в Искандеркуле, сами знаете, не более девяти градусов, пятнадцать минут – и ты труп. Но я в ней почти сутки пролежал, пока меня один турист случайный не вытащил. Очнулся я только в Душанбе, в больнице... Без ноги, с мордой, практикантом-двоечником починенной. И не хрена не помню. И только в Москве вспомнил все – решил пиджачишко свой старенький выбросить и, прощупывая на прощание карманы, нашел под подкладкой мешочек с пилюлями из пакли и монеткой Македонского... * * * Сильвер замолчал, предоставляя нам возможность высказать свое отношение к услышанному. Ждал он, конечно, восторга и последующего немедленного наплыва добровольцев в свою экспедицию. Напрасно ждал – Баламут рассеяно ковырялся в ухе ногтем мизинца, Бельмондо, поджав губы и склонив голову на бок, одобрительно рассматривал недвусмысленно улыбавшуюся ему румяную буфетчицу. – И что ты предлагаешь? – единственно из-за вежливости нарушил я равнодушную тишину. – Как вы думаете, сколько мне лет? – Ну, лет тридцать... – ответил я, кивнув Баламуту, знаком предложившему мне выпить. – Сорок! Эти пилюли из пакли за несколько часов мне десятку скинули... И еще, смотрите... Сильвер вскочил и, ловко схватив пробегавшую мимо кошку за задние лапы, шмякнул ее головой о ближайшую колонну. – Бедное животное... Ну и повадки у вас, гражданин Флинт... – скосил Бельмондо глаза на Сильвера, тянувшего к нему руку, сжимавшую окровавленную кошку. А Баламут никак не отреагировал – он внимательно рассматривал добытую из ушей серу. – Ну зачем такие вольты, дорогой Сильвер? – начал я сглаживать ситуацию. – Мы, можно сказать, доверились вам, сердца свои раскрыли, а вы так некорректно с кошкой поступаете... – Да вы погодите с выводами! – раздраженно махнул агонизирующей кошкой Сильвер. – Смотрите! И, отщипнув от пилюли из пакли небольшой кусочек, сунул его в оскаленную пасть животного. И что вы думаете? Спустя минуту кошка предприняла попытку вырваться из рук мучителя; она завершились успешно. Еще некоторое время она вылизывалась, окончив, впилась глазами в Сильвера. И, злобно шипя, пошла на него. Сильвер хотел отшвырнуть ее протезом, но, заметив в наших глазах сочувствие к меньшему брату, бросил кошке кусочек своего чудодейственного шарика. Съев его, кошка благодарно посмотрела на нас и степенно удалилось, на глазах становясь все крепче и крепче... – Впечатляет, – бросил Бельмондо ей вслед. – Ну и что вы, герр боцман, нам предлагаете? – А вы не хотите сбросить лет по пятнадцать? А через пятнадцать – еще по пятнадцать? Сгоняем, может быть, за теми пилюлями? – Интересный вопрос... – протянул я, отмечая про себя, что лицо Сильвера после пятнадцатиминутного общения выглядит не таким уж отталкивающим. – Кажется, я уже слышал о средстве, возвращающем молодость... Давным-давно, в глубоком детстве... – Аркадий Гайдар. "Горячий камень", – осклабился Баламут. – Оттащить на сопку, разбить и прожить жизнь сначала. Я – пас. Как вспомню все задницы, в которых побывал, да и свою, многострадальную – не хочется по новой начинать... Я, наоборот, мечтаю быстрее старпером под семьдесят заделаться, чтобы все побоку было кроме теплого туалета и стаканчика валерьянки на ночь... – Так ее, жизнь, можно лучше, безболезненнее прожить... Воспользоваться, так сказать, жизненным опытом, – заискивающе заглядывая в глаза, начал убеждать его Сильвер. Да и двадцать лет всегда лучше сорока – по себе знаю... – Пробовал раз пять этот жизненный опыт, надоело, – раздраженно махнул рукой Баламут. – От себя не уйдешь... Ставить старую пластинку и рассчитывать на новую музыку может только идиот... Нет, боцман, не нужны мне ваши грабли... – Полчаса назад в задницу просился, а теперь кокетничает! – сказал я и, вспомнив свою двадцатилетнюю жену, продолжил мечтательно: – Мне пятнашку сбросить в самый раз... Представляю, как вытянется личико Ольги, когда я ее старухой назову... – Она тебя бросит, – довольно хмыкнул Баламут. – Она салаг не переваривает. – А жизнь заново проживать... – продолжил я, тяжело вздохнув, – это, конечно, пошло... Мне нравится моя прожитая... Знаете, с возрастом все приедается, мало чего уж очень хочется... И лишь одно я бы сделал с превеликим удовольствием – не спеша прошелся бы по своей жизни: полежал бы десятилетним в горячем песке на берегу Душанбинки, выпил бы винца домашнего с Карнафелем пятнадцатилетним, потом переспал бы по очереди со всеми своими женами... Какой кайф! Я ставил бы эту пластинку ежедневно... – Тебе всегда хочется удовольствий... простых и недостижимых... – зевнул Бельмондо. – Что ж, давайте, съездим на недельку на Искандер с нашим новым другом... В июле в тех краях хорошо... Солнышко теплое, горы кругом – красота неописуемая... Развеемся заодно, жирок сбросим. Опять-таки драхмы Македонского... Есть драхмы, значит, есть и кое-что еще из той же оперы... – Да, неплохо бы раздобреть на пару лимонов... – согласился я. – Кончаются подкожные запасы... К завтрашнему дню соберемся, а? – Аск! – ответил Баламут и полез в карман за кошельком. Он всегда делал это первым. 3. Таджикский треугольник: ртуть, чума, Волосы Медеи и Александр. – Реминисценции. Прощаясь, Сильвер попросил нас держать язык за зубами и никому, даже близким, не рассказывать, куда и зачем мы едем. – Если узнает народ об этих шариках и драхмах, то придется за ними очередь занимать, – оскалился он. – А это нам не надо. И мы дали слово молчать, а женам сказать, что едем в Узбекистан отдохнуть, развеяться, поесть настоящего плова и самбусы. Но я проболтался, вернее, Ольга вытащила у меня все в постели после определенного рода мероприятий. И тут же объявила, что едет со мной. – С Ленкой поедешь? – поинтересовался я. – Возвращайся скорее, – вдохнув жалобно, сдалась Ольга. И, смотри мне, не моложе тридцати пяти. А то брошу! – Да чепуха все это омоложение! Я и секунду в него не верил. Он просто боится в те беспокойные края один ехать, вот и заливает... – И я не верю... – прошептала, вжавшись мне в грудь щекой. – И вот еще что... Учти, ответ мой будет неадекватным... – Ты что имеешь в виду? – А то! На каждую твою бабу для облегчения я по пять мужиков к себе приведу... – Не приведешь... А если приведешь – то это судьба... И то, что я уезжаю – это тоже судьба... От нее никуда не денешься... Ты знаешь, я не верю ни в бога, ни в черта и не поверю, если даже столкнусь с ними нос к носу. А вот в судьбу верю... Верю, что подводит меня к чему-то... Или просто размазывает по жизненной плоскости... По плоскости, не по линии. Ты будешь смеяться, но мне кажется, что жизненные выверты, очень непростые и часто весьма неприятные, всегда складывались таким образом, что подталкивали меня в спину, вправо, влево, заставляли пятиться, и я не мог остановиться, успокоиться в очередном уютном алькове и вынужден был идти и идти, идти и совершать совершенно неожиданные для себя и окружающих поступки... – Придумываешь ты все, – усмехнулась Ольга. – Ты просто человек такой – куда бы не пошел, тут же вокруг тарарам и пыль столбом... И вообще, не нравятся мне эти твои разговоры... И что-то страшно стало за детей... Может, не поедешь? Давай, не поедешь, а? – Помнишь, как я собирал гусениц на даче, а ты вышла и так нехорошо на меня посмотрела? – Помню... Но я... – Пора нам соскучится друг по другу. Так что давай прощаться... – мягко улыбнулся я. – Оставшихся суток нам хватит? * * * Через день мы, возглавляемые Сильвером, были в древнем городе Самарканде. На авторынке купили "Уаз-486" в неплохом состоянии, быстро оформили документы и покатили вверх по долине Зеравшана. Пропьянствовав до отвращения в пыльном Пенджикенте, в родной Баламуту Магианской геологоразведочной экспедиции и похмелившись в зеленом поселке Айни в подвластной когда-то Баламуту Чоринской геологоразведочной партии, поехали на Искандеркуль. * * * Это живописное горное озеро завального (оползневого) типа располагается в центре Чимтаргинского горного узла, образованного сомкнувшимися отрогами Гиссарского и Зеравшанского хребтов. По своим очертаниям озеро похоже на сердце... "Сердце дьявола [2] ..." – скажете вы, узнав, что все вокруг него пропитано ртутью, когда-то поступавшей из глубин по мощным разломам. И скалы здесь то тут, то там залиты кровью – большая часть этого крайне токсичного металла была связана в кроваво-красном минерале киновари... И связана не с чем-нибудь, а с «дьявольской» серой... Но последней дьяволу, видимо, хватало не всегда и часть ртути, оставшись в свободном состоянии, до сих пор высачивается из трещин капельками и даже жиденькими ручейками... И потому воду в этих краях можно пить лишь из немногих родников. А бубонная чума, настоящая бубонная чума? Да эти горы – настоящее царство притаившейся до поры, до времени чумы. Она здесь везде – в каждом сурке, в каждой лисе, в каждой полевке... Она сидит в них и дожидается своего подлого часа... А может быть, приказа? И ведь были такие приказы – в начале века от этой беспощадной болезни полностью вымер близлежащий кишлак Анзоб. В его окрестностях я сам видел в почвенном слое, вскрытым врезом автодороги, тонкий слой извести – после смерти последнего жителя царские эпидемиологи полили негашеной известью всю округу. А началось все с простого пастушка – он, бедняга, гоняясь за убежавшим бараном, сорвался со скал и, здорово ободрав спину, упомянул дьявола всуе. Местный знахарь лечил пострадавшего древним способом, а именно – пересадкой кожи. Он просто-напросто содрал с первого попавшегося сурка шкуру и наложил на загноившуюся рану. А сурок оказался чумным, и пастушок утащил в могилу весь родной кишлак. Потому и не едят сурчатины таджики – только желчный пузырь употребляют внутрь в угоду сладострастным женщинам... А что здесь потерял великий полководец Александр Македонский? Почему озеро названо его именем? Почему три года (!) из своих десяти походных – 329-327 г.г. до нашей эры – он, как привязанный, провел в Согдиане и Бактрии, географическим центром которых является это озеро? И почему на третьем году, в самом конце своего среднеазиатского похода, он вдруг рванул из Мараканды (нынешний Самарканд) в эти забытые богом высокогорья? И рванул зимой? Когда на каждом шагу путника подстерегают лавины и камнепады? Чтобы взять пару никому не нужных крепостиц? Или встретится на каменистых здешних дорогах с Роксаной [3] ? И почему, когда Александр ушел отсюда в Индию, удача покинула его? Удача, которая всегда была с ним [4] ? Он отвернулся от нее к Роксане? Или... или все дело в дьяволе, полновластном хозяине этих мест? Короче, гиблые здесь места, ой гиблые... Даже река Ягноб, добравшись до них, вдруг сворачивает в сторону на девяносто градусов и, сменив имя, удирает на север, в неимоверном усилии распилив до основания могучий Зеравшанский хребет... "Геоморфологическая аномалия" – скажут знатоки. Да, геоморфологическая аномалия. И еще геологическая, гравитационная и магнитная, биологическая и историческая... Короче, самый настоящий таджикский бермудский треугольник. Только гораздо таинственнее бермудского... И не треугольник вовсе. На всех космических снимках, в том числе и наиболее мелкомасштабных, эти места очерчены жирно-черной, очень правильной и, скажу вам не без трепета, завораживающей окружностью. Знаток снисходительно улыбнется: "Обычная кольцевая структура", а кто-нибудь скажет и не без оснований скажет: "Нет... Это – космическая мишень... Космическая мишень с Сердцем Дьявола вместо яблочка..." А так называемые Волосы Медеи? Я не верил в их существование, не верил, пока в одном из маршрутов сам не нашел их удивительные пряди на приземистом кусточке дикой вишни. Тончайшие, длинные, очень хрупкие, они завораживали, тянули к себе, заставляли верить в невообразимое... И через некоторое время неожиданно исчезали, без остатка растворяясь в горном воздухе. И как эти волосы связаны с названием древнего ртутного рудника Канчоч, что в переводе с тюркского означает либо кровавые волосы, либо волосяные копи? А кто их так назвал? Помните Медею? Страстная женщина, страшная колдунья... Убила младшего брата, убила соперницу, убила двоих своих детей... А перед этим добыла Ясону золотое руно... Золотое руно, Волосы Медеи чувствуете связь? Может быть, Ясон ездил не в Колхиду, а сюда и не за руном, а за ними? И ездил, потому что греки знали о них от истинных арийцев, распространившихся по миру именно с этих мест? * * * ...Но места здесь красивейшие, ничего не скажешь... Невообразимо красивые... Дорога к Искандеру сначала вьется вдоль Фан-дарьи, в мрачных теснинах сжатой отвесными, километровой высоты скалами. Река то бьется в припадке бешенства, протискиваясь меж огромными валунами и глыбами завалов, то лениво шелестя растекается меланхолично блестящими на солнце рукавами по вдруг расправившей плечи долине. ...В начале лета вода в Фан-Дарье редко бывает прозрачной; она чаще всего бурая, кирпично-красная или серая. Сейчас вода была красноватой (дожди, значит, упали в областях распространения красноцветных отложений мезозоя). Но мы знали, что скоро Фан-Дарья на протяжении нескольких сотен метров станет двухцветной – родившись после слияния мутного Ягноба с голубой Искандердарьей, она не скоро смешает такие разные их воды... Эти места родные для меня... Сначала я мотался по ним с полевыми партиями отца – еще будучи четырнадцатилетним устраивался к нему всеми правдами и неправдами. Сначала рабочим с окладом 30 рублей, затем коллектором на целых 45 (геолог тогда получал 100-120). Потом приезжал сюда на производственную практику и по аспирантским делам. И здесь же неподалеку проходила производственную геологическую практику моя семнадцатилетняя мамуля, тогда всеми любимая Леночка. Вон, справа над дорогой, до сих пор можно различить развалины кишлака... Как-то в августе 1952 года она проезжала его со своим начальником Олегом Чедия (этого вальяжного орла-геолога знали все полевые люди от Алтая до Копетдага). Кишлак только-только выселили – в южных хлопкосеющих долинах срочно требовались рабочие руки. И выселили неожиданно – приехали ночью на грузовиках милиционеры с гэбэшниками, покидали людей в кузова и увезли в чужие, смертельные для горцев знойные долины. В домах остались вещи, мебель, в курятниках кудахтали голодные куры... Чедия ехал впереди, мамуля за ним... Только-только выбрались из кишлака на вившуюся по обрыву узенькую тропку, и вдруг на мамину кобылу что-то сзади бросилось. Мама оглядывается – о, ужас! – над ней навис огромный черный жеребец – оскаленная пасть, дикие глаза, машущие передние копыта! Прыгать нельзя – внизу обрыв, жеребец мощными толчками надраивает кобылу... И четкий крик-приказ Олега: Пригнись!!! И тут же, не успела прикоснуться побелевшей щекой к вмиг вспотевшей кобыльей шее – сухой револьверный выстрел. Один. И бедный жеребец застыл, ничего не понимая, медленно осел на задние ноги, сполз бурдюком с тропы и покатился вниз, в ревущий от восторга горный поток... А вон, чуть подальше, несколько яблонь... Там стояла мамина палатка. Мужчины ушли на выкидку, на Чимтаргинский горный узел, а ее, студентку, беременную мною, оставили со стариком-поваром. Ночью пришла медведица с двумя медвежатами. И до утра они что-то ели в палатке повара. Когда все стихло, мамуля решилась посмотреть, что осталось от повара. Но оказалось, что медведи, сорвав палатку и оттащив ее в сторону, ели сгущенку из обычных тогда пятилитровых банок. А повар сидел на яблоне, к которой палатка крепилась. Сняли его только через день мужчины, вернувшиеся из маршрута. А привести в себя не смогли... В общем, полный отпад и романтика... Да, такое не придумаешь, из-за таких вот рассказов ваш покорный слуга стал не чистеньким юристом, а геологом... * * * В середине дня наш "уазик" переехал бетонный мост через Фан-Дарью, покатил к Искандеркулю и через час по серпантинам взобрался на завал. И остановился: путь ему пересекла отара овец. Одна из них – молодая кудрявая овечка с отменным курдюком по обоюдному соглашению с чабаном поехала с нами. * * * ...Озеро показалось неожиданно. Холодное, равнодушное – ни волн, ни ряби. На полном ходу наша машина миновала пустовавшую турбазу и помчалась по пыльной грунтовке к Кырк-Шайтану. В роще под ним, крутым, недоступным, мы поставили две четырехместные палатки и, не мешкая, начали готовиться к банкету по случаю успешного прибытия к месту назначения. Пока мы жгли дрова на угли, Сильвер считанными движениями ножа превратил безучастную овечку в дымящееся мясо. Но банкет удался не вполне – после первого же стакана и второй палочки шашлыка Сильвер всем нам показался излишне зловещим... – У него глаза блестят, как у палача, занесшего топор, – шепнул мне Баламут, искоса рассматривая нашего Сусанина. – Ночью придется дежурить по очереди. А то ведь зарежет, собака... 4. Кофе в постель. – Предыстория. – Каменный мешок. – Кровь дьявола. – Пилюли Сильвера. Но дежурить не пришлось – выпив сто пятьдесят граммов водки и съев пару палочек шашлыка, Сильвер с головой залез в спальный мешок и мгновенно заснул. Протез он положил под голову. На следующее утро нас разбудил запах свежесваренного кофе. Выглянув из-под полы палатки, я увидел Сильвера, разливающего благоухающий напиток по нашим кружкам. "Отец родной... – подумал я, зевая от уха до уха. – Его бы в телевизионную рекламу... Усталая бригантина покачивается на волнах... Голубое небо, зеленое море, белые паруса, повисшие от безветрия. Затем камера наезжает, и мы видим Сильвера, пьющего кофе под вздернутой на рею белокурой красоткой. И слышим ублаготворенный голос за кадром: Старый пират предпочитает Маккону..." Улыбнувшись видению, я вновь попытался отдаться Морфею. Но у костра забили алюминиевой миской о камень, и нам (со мной в палатке квартировал Баламут) пришлось подниматься. Утро было росистым, зябким и кружка кофе, положенная на озябшую душу, пришлась весьма кстати. – Ну, что, не зарезал я вас ночью? – спросил Сильвер, отечески улыбаясь. – Видел по вашим глазам, что опасаетесь меня. Ну и правильно, время сейчас такое, Шурик... Слова "время сейчас такое, Шурик" заставили мои брови взметнуться. Так перед какой-нибудь гнусностью любил выражаться Хачик – бандит, с которым нам пришлось столкнуться в ходе одной из самых замечательных авантюр в нашей жизни. Но он и люди, знавшие его, были давно и безнадежно мертвы. Последним погиб в прошлом году Худосоков, некогда его ближайший подручный... Я въелся глазами в Сильвера, и на секунду мне показалось, что передо мной сидит именно Худосоков. Переведя глаза на Баламута, я понял, что и он заподозрил то же самое... * * * С Ленчиком Худосоковым мы впервые встретились в Приморском крае, на Шилинской шахте. Мы – это я, Чернов Евгений Евгеньевич, по прозвищу Черный, и мои однокашники по геологическому факультету – Бочкаренко Борис Иванович, по прозвищу Бельмондо (уж очень он похож на этого французского артиста) и Баламутов Николай Сергеевич, по прозвищу, естественно, Баламут. Позже к нам присоединилась некая яркая и неординарная личность – Юдолина Ольга Игоревна, моя нынешняя, так сказать, гражданская супруга. Расскажу о своих друзьях поподробнее – мне это всегда доставляет удовольствие; надеюсь, что вы, читатель, его со мной разделите. * * * Необязательный, незлобивый и добродушный Бочкаренко (170 см, 54 кг, самая что ни на есть Рыба) гордился своей внешней схожестью с Жаном-Полем Бельмондо. Отец у него был пехотным полковником, дотопавшим до Берлина. Борис рассказывал, что папаня всю войну не расставался с противотанковым ружьем и в часы затишья часто ходил с ним на передовую – при удачном выстреле зазевавшегося немца эффектно разрывало надвое. В семидесятые годы старший Бочкаренко работал военным консультантом в ЦК Компартии Таджикистана и в подарок на свадьбу от этой партии Борис получил просторную трехкомнатную квартиру. По специализации Бочкаренко был гидрогеологом и скоро стал начальником с обширным кабинетом, премиленькой секретаршей и белой "Волгой". Но был им всего лишь года два, потом случился скандал с очередной секретаршей и лишь благодаря отцу Борис вылетел из своей гидрогеологической конторы относительно сухим. Борис любил приходить ко мне в любое время суток с дюжиной шампанского или пачкой сигарет. Мы болтали до утра об особенностях женской психики, о японской поэзии, о Роберте Пене Уоррене и о многом другом. Как-то на Новый год я познакомил его с Людмилой, подругой одной из своих девушек и через полгода узаконил их брак своей свидетельской подписью. Брак Бориса и Людмилы не был счастливым... И все потому, что упомянутый выше скандал с секретаршей не был случайностью – Борис был законченным бабником. Он легко заводил знакомства, почти никогда не влюблялся и более двух раз с одной женщиной встречался редко. И очень скоро возбуждавшие его стимулы "красивая", "очень красивая", "оригинальная", "страстная", "жена или подруга того-то" перестали действовать, и ему пришлось вырабатывать себе другие. В 1977-1981 таким стимулом была национальность. Переспав с представительницами основных национальностей оплота социализма, он перешел к сексуальному освоению представительниц малых и, особенно, вымирающих народностей СССР. В конце 1981 года поставленная задача была в основных чертах выполнена, и взоры Бориса все чаще и чаще стали устремляться на географическую карту мира. Но по понятным причинам он был вынужден отложить на неопределенное будущее реализацию своих заграничных фантазий и заменить их реальными. Новым стимулом стало место жительства. Постельные знакомства с представительницами Ленинграда, Вологды, Киева, Саратова, Архангельска, Астрахани, Тобола и Иркутска продолжалось вплоть до падения железного занавеса, чтобы в открытом обществе смениться (вы правильно угадали!) отложенными зарубежными фантазиями... Борис не раз пробовал бороться со своей пагубной страстью. Он по-своему любил Людмилу, детей, ему нравилось приходить домой и даже делать что-нибудь по хозяйству. Но стоило ему узнать, что в соседний институт поступила на учебу шоколадная жительница далекого Буркина-Фасо, он нежно целовал жену в щеку и уезжал в городскую библиотеку выяснять, как по-буркинофасски будет: "Вы так прекрасны, мадемуазель! Давайте проведем этот незабываемый день вместе?" Людмила пыталась что-то сделать, пару раз даже изменяла ему в воспитательных целях, но ничего не помогало. И она привыкла и стала дожидаться того счастливого времени, когда половые часы мужа достигнут половины шестого и навсегда остановятся. Но судьба ее вознаградила – после приключений в Приморье Бельмондо стал не только богатым, но и верным мужем... И оставался им вплоть до своей "гибели" от рук экстремистов. Прослышав о трагической смерти мужа, Людмила для приличия сделала матримониальную паузу, по истечение которой немедленно выскочила замуж. Не думавший безвременно погибать Борис, горевал недолго и вскоре судьба подкинула ему подарок в лице несравненных Вероники и ее матери Дианы Львовны. * * * Николай Сергеевич Баламутов, среднего роста, плотный, скуластый, смуглый, часто незаметный в общем стремлении событий Лев, любил выпить до, во время и после всего. Он пил утром, днем, вечером и ночью. Он пил до экзаменов и после них. Он пил, когда был здоров и пил, когда был болен. Но в ауте его никто не видел. В свободное от учебы и выпивок время Коля занимался прыжками в воду, подводным плаванием, пописывал весьма неплохие стихи и любил Наталью Владимировну Ростову, переселившуюся в Душанбе из Балакова. Отец-казах по националистическим мотивам запретил ему сочетаться с ней законным браком, хотя сам был женат на русской. И Баламут напился уксусу. Папаша такого рода выпивку оценил и дал согласие на брак. Свидетелем на свадьбу Коля позвал меня. Крутой поворот в Колиной биографии был связан с крутым поворотом дороги Пенджикент – Айни. На этом повороте его Газ-66 свалился в Зеравшан, всегда славившийся крутыми берегами. Во многих местах поломанного Баламутова выходила медсестра-разведенка. Прямо из больничной палаты он переехал к ней и двум ее сыновьям. Наташа в это время в очередной раз приходила в себя в Балаково. Не найдя там хоть какой-нибудь замены Коле, она вернулась в надежде склеить разбитые семейные горшки, но он скрылся от нее на дальнем разведочном участке. Потом, когда Коля разбогател и вылечился от своей пагубной страсти к спиртному, они сошлись вновь. Наташа, не выдержав ударов судьбы, к этому времени спилась вчистую, но Баламут ее вытащил. Но добро никогда не остается безнаказанным и после "смерти" Николая от рук экстремистов Наташа немедленно выскочила замуж за известного своим лицемерием проповедника. Но интересные мужчины недолго ходят холостыми (Николай, как и Бельмондо, не думал погибать) и Баламута пригрела крайне симпатичная девушка София... * * * Ольга Игоревна Юдолина – 168 см, 52 кг, Близнецы, синие, насмешливые глаза, светлые длинные волосы, умопомрачительная фигура, короче – очаровательная девушка во втором своем десятке. Родилась в богатой, но недружной семье постсоветского приватизатора, крайне честолюбива, два или три европейских языка, скрипка, фортепиано, гитара, черный пояс, решительный, если не жестокий нрав, и явная склонность к авантюрам. Молодых людей своего возраста и круга считает надутыми карьеристами и болванами. Мы встретились с ней на Шилинской шахте, на которой она искала принадлежавший ее папаше печатный станок, ясно какой, и в конце концов, судьба столкнула нас в постели. Иногда мне кажется, что Ольга любит меня, иногда, что я – лишь пылинка на ее длиннющих ресницах... После завершения приключений на Шилинской шахте Юдолина, полная честолюбивых планов, переселилась в Англию и выскочила там замуж то ли за пэра, то ли за лорда с чудовищной родословной. Но потом, поняв, что ошиблась, вернулась ко мне... Сейчас она живет со мной, и потому живу я – Чернов Евгений Евгеньевич... Сведения обо мне, имеющиеся у моих друзей, знакомых и врагов, слишком противоречивы даже в пределах каждого из перечисленных классов и потому изложу лишь непреложные факты: рост – 177см, вес – 85кг, родился аккурат между Рыбой и Овном (с точностью до секунды), инертен как в покое, так и движении, пять счастливых браков, мальчик от первого, девочки от последнего и Ольги, кандидат наук, четыре перелома, три наркоза, два привода и одна клиническая смерть, авантюрист по натуре, мечтатель по призванию, люблю Уоррена, Платонова, Камю, пельмени, поплакать в манишку, выпить с друзьями и вляпаться в какую-нибудь историю с непредсказуемым концом. В последние годы – графоман, пытающийся привить потенциальным читателям свои авантюрные склонности. И еще, ввиду своего физиологического свободолюбия и отвращения к всяческим правилам движения и предписывающим знакам, абсолютный автоненавистник. Теперь немного о ключевых событиях двух прошлых лет, которые, собственно, и привели нас в Сердце дьявола. С Ленчиком Худосоковым, как я уже говорил, мы впервые встретились в Приморском крае, на Шилинской шахте. Три года назад я подался в глухую приморскую тайгу, чтобы окончить там свое крайне неудачливое светское существование в покосившемся от времени охотничьем зимовье. Но мне не повезло – зимовье оказалось занятым останками некого Юдолина Игоря Сергеевича. Порывшись в этих останках, я обнаружил около пяти тысяч долларов и записную книжку, из которой следовало, что в неподалеку расположенной заброшенной Шилинской шахте на глубине 400 метров спрятано нечто весьма и весьма ценное. Посетовав на судьбу, опять посылавшую меня на испытание, я вызвал на подмогу старых друзей – Бочкаренко и Баламутова и отправился на шахту на рекогносцировку. Шахта оказалась оккупированной как тихими, так и буйными сумасшедшими, разбежавшимися из забытой богом и государством Харитоновской краевой психиатрической лечебницы. Глава самоопределившихся психов, Шура, страдал манией преследования. Он, думая, что я и вскоре прибывшие мои друзья подосланы его врагами и недоброжелателями, подвергает нас в целях перевоспитания так называемым перезомбированиям, а проще – всевозможным изощренным издевательствам (заключение в жарко натопленной сауне на два дня, пытка энцефалитными клещами, травля уголовниками-убийцами, русская рулетка и пр.). Но мы с присоединившейся к нам дочерью Юдолина Ольгой, стоически выносим все испытания и, в конечном счете, становимся богатыми – Шура, оказавшийся отъявленным фальшивомонетчиком, обладающим десятками миллионов настоящих и сотнями миллионов долларов собственного изготовления, проникается к нам любовью и дарит по состоянию, равному годовому бюджету города Урюпинска. Но наши приключения на этом не заканчиваются... Дело в том, что на заключительной стадии добывания денег выяснилось, что постоянные обитатели шахты являются марионетками некой Большаковой Ирины Ивановны, авантюристки, преследующей далеко идущие цели. Будучи главным врачом Харитоновской краевой психиатрической лечебницы, эта экстраординарная и не лишенная внешней приятности дама в течение многих лет проводила над подопечными бесчеловечные опыты и, в конце концов, выявила химические вещества, способные превращать людей в (а) никем не контролируемых монстров, (б) хорошо контролируемых зомберов и (в) – в ангелов(!) во плоти и во крови. Обманом и химией подчинив себе простодушного маньяка Шуру и его средства, Ирина Ивановна решила превратить Приморский край в независимую республику. В этих целях она превращает нас, уже предвкушающих праздную жизнь на лучших мировых курортах, в бессловесных зомберов, беспрекословно и жестоко исполняющих все ее приказы... Превратив, объединяет в зомберкоманду – группу, а скорее – единую банду телепатически связанных убийц. Наша команда в тесном взаимодействии с составленной из профессиональных киллеров зомберкомандой Леонида Худосокова (матерый, трижды отпетый уголовник, явившийся на Шилинскую шахту за "шерстью", но накоротко остриженный Шурой), практически полностью подчинила Большаковой Владивосток. После трагической смерти последней и перед своей, Шура решает спасти нас. С этой целью он отправляет меня и моих друзей назад, на Шилинскую шахту, с тем, чтобы остававшаяся там Инесса (его ближайшая сподвижница, бывшая очаровательная пациентка Харитоновки) обратила нас в нормальных людей... Однако Инесса, больная бредом Девы Марии и полная решимости родить человечеству нового Христа-спасителя, тайно превращает нас по методике (в) в стопроцентных ангелов... К счастью все кончается вполне благополучно – в конечном счете, я и мои друзья вновь становимся нормальными людьми, почти нормальными людьми... Почти нормальными, потому, что Шура, во втором по счету перезомбировании, натравил на нас клещей, зараженных специально выведенной им особой формой энцефалита... Переболев им в разное время, каждый из нас потерял свою главную отрицательную, а точнее – отличительную черту. В результате такой фатальной утраты Бельмондо прекратил беспрестанно волочиться за женщинами, Баламут – беспробудно пить и вернулся к законной жене, а я полностью утратил свои авантюристические наклонности и занялся торговлей модной итальянской обувью... Но недолго мы меняли доллары на всевозможные удовольствия. Архив Большаковой попал в руки Худосокова, попал по нашей вине, и нам пришлось засучить рукава. Ленька Худосоков... Наш кошмар... Стальные мышцы, железные нервы, бесподобная реакция... С помощью ученых-биологов и генетиков он усовершенствовал препарат для зомбирования так, что он мог изменять идеологическую ориентацию человека в нужную для Худосокова сторону. Приняв его внутренне, люди безотчетно начинали голосовать за крайне правых... ...Мы нашли лабораторию Худосокова и послали Бельмондо на разведку. Ленчик его изловил. И Борис выдал, где мы... Как не выдашь? Сначала Худосоков положил ему в постель двух сладких женщин (Веронику и Диану Львовну), потом подвесил голого к крюкам в стене, прикрепив к соответствующим органам пластиковый пакет. И приказал женщинам класть в него предметы. Один за другим. Хрустальную пепельницу, апельсин, туфельку на высоком каблучке... Представьте лаковую туфельку. Легкую, эротичную. Вместо гирьки. Еще одну, и прощайте, женщины, навеки. А что такое Борис без половых органов? Черт те что без бантика. Но все кончилось хорошо, мы спалили лабораторию Худосокова дотла, и теперь на выборах каждый человек голосует по собственной глупости, а не по худосоковской. А сам Ленчик, изрешеченный осколками двух гранат, утонул в Клязьме... * * * – Так, значит, время сейчас такое, Ленчик? – спросил Баламут, почернев (он всегда чернел лицом, когда понимал, что попал туда, куда стремился, – то есть в очередную задницу). – Да, вот, проболтался... – искренне посетовал Худосоков, выглядя, впрочем, ничуть не огорченным. – Но это дела не меняет... Вас, наверное, интересует, как я в живых остался? Сам не знаю... Нашли меня на клязьминском пляже на следующий день после того, как вы "победили". В больнице восемь осколков из меня вытащили и ногу гангренозную почти по колено отрезали... Только через два месяца выпустили... К этому времени я уже все решил – ну ее, политику к черту, займусь-ка я вами. Убить вас, конечно, было очень просто, но этой простоты я и не хотел. И придумал кое-что посложнее, поартистичнее, можно сказать... И самого начала все пошло, как по маслу... До сих пор с удовольствием вспоминаю эту сцену в забегаловке... Обиженная буфетчица, голый зад Баламута... А как я ребят тех уделал? "Интеллигент" до сих пор на меня в обиде за свою попорченную личность... Но мы уже ничего не слышали, мы крепко спали – в наш кофе было подмешано снотворное. * * * Я проснулся в кромешной темноте и вспомнил зловещую ухмылку Худосокова. Пропитавшись ею до предела, заводил рукой по сторонам и выяснил, что Баламут и Бельмондо спят по разные от меня стороны. Затем, решив определить, где все же мы находимся, встал на ноги и пошел вдоль шероховатой каменной стенки и через пару шагов наступил на что-то мягкое. Это был рюкзак, набитый высохшими до каменного состояния буханками. Рядом я нащупал еще два вещмешка: один со съестными припасами (консервы, сахар, макароны и прочее), посудой и десятком стеариновых свечек, другой – с пледами и одеялами. Поискал в карманах спички, зажег одну и начал рекогносцировку. С одной стороны темница закачивалась глухой стенкой; обследовав ее, я нашел стаканы [5]  и понял, что нахожусь в штольне, скорее всего, ручной проходки. Похолодев от недобрых предчувствий, пошел в другую сторону и через десяток метров увидел над собою черное небо, распятое мириадами равнодушно мерцавших звезд! В эстетическом восторге я постоял с задранной вверх головой и начал исследовать пространство перед штольней. Скоро как я понял, что нахожусь в ловушке – скалы, отвесные, гладкие скалы, окружали меня со всех сторон! Кое-как успокоившись, я отер со лба выступившую испарину и побрел к друзьям. Они по-прежнему крепко спали. Растолкав их, рассказал о неутешительных результатах своей рекогносцировки. – Значит, говоришь, продуктов примерно на неделю? – спросил меня Баламут, сладко зевая и растирая ладонями заспанное лицо. – И выпить, конечно, ни капли? – Да... – Значит, он уехал куда-то на неделю... – вздохнул Баламут, пытаясь представить себе безалкогольное существование. – Или отвел нам неделю на прощанье с жизнью... – Всегда завидовал твоему мощному интеллекту... – усмехнулся Бельмондо. – Мне остается только добавить, что, видимо, у Худосокова достаточно подручных – не он же, одноногий, нас сюда притащил? Пошлите, что ли, посмотрим на скалы? К этому времени небо уже посветлело и, выйдя из штольни, мы обнаружили себя в довольно узком, грубо линзовидном в сечении колодце (длинная ось – метров двадцать, короткая – метров семь). Ровное его песчано-глинистое дно почти всплошную покрывала густая трава, отвесные стенки уходили вверх, по меньшей мере, метров на двадцать-двадцать пять. Присмотревшись, мы определили, что колодец представляет собой не что иное, как часть расщелины, образовавшейся вдоль зоны крупного тектонического нарушения в результате деятельности когда-то мощного горного потока, водопадом ниспадавшего с высоченного уступа. Ныне от водопада осталась лишь тонкая пленка воды, сбегающей по зеленому от водорослей южному замыканию колодца. А северное замыкание колодца было рукотворным – в наиболее узкой части (метр-полтора) расщелина была заложена камнем на цементном растворе... Переварив увиденное, мы напились из довольно глубокой бочаги под водопадом и, послонявшись туда-сюда минут с пятнадцать, уселись бок об бок чуть в стороне от устья штольни (судя по всему, только в эту часть колодца днем заглядывало солнце) и принялись предвосхищать изуверские фантазии Худосокова. – Думай, не думай, три рубля не деньги... – в конце концов, сказал Баламут. – За последние два года мы безуспешно погибали всеми известными Голливуду способами. И пока живы. И, помолчав немного, продолжил со смущенной улыбкой: – Снился он мне этой ночью... Как наяву, как вас, вот, видел. Лежим мы с ним на каменистом пляже Черного или какого-то там другого южного моря. На голове у меня что-то вроде круглого прозрачного шлема, в нем какой-то искрящийся голубой газ. А Худосоков в небо тычет, мое внимание на что-то обращает; я смотрю сквозь свой аквариум и вижу – пингвины косяком к югу летят... – Пингвины? – удивленно переспросил Бельмондо. – Да... В черных фраках, белых манишках и галстуках-бабочках. И все так явственно... Если бы не эти перелетные пингвины, я бы матерью поклялся, что не сон это был... Баламут начал высмеивать Бориса, но я, заметив на стене напротив блестки, перебил его: – Ой, блин... Смотрите, ртуть из скалы сочится! Кровь Дьявола! Товарищи моментально бросились к указанному мной месту и уставились в небольшую вертикальную трещинку в белесой скальной породе – из нее один за другим выпадали ярко блестящие шарики ртути. На каменистой почве под трещиной сверкала лужица серебристого металла; очертания ее весьма напоминали очертания озера Искандеркуль. – Ртуть, действительно... – хладнокровно подтвердил Баламут, носком ботинка округляя контуры лужицы. – Помрем, значит, скоро... Какой поссаж [6] , твою мать! – Года через три, – согласился я. – А перед этим у нас растворится без остатка нижняя челюсть и кое-какие другие косточки... В общем, некрасивая будет смерть... Представьте – челюсти нет, подбородок мошонкой свисает... Брр! – Вряд ли Квик Сильвер [7]  будет ждать три года... – покачал головой Баламут. – Вы заметили, что в траве скелеты валяются? В основном сурков и баранов, но есть и один человеческий... Их так много, что я ни за что не поверю, что падали они сюда случайно... – Я видел не только скелеты... – добавил Бельмондо. – Есть и недоеденные мышами полуразложившиеся сурочьи тела... Слышите запах? У меня тоже сложилось впечатление, что их сюда, в этот дьявольский колодец, что-то толкало и толкает... Что-то или кто-то... И полез в карман за сигаретами, но вместо них вытащил тряпичный мешочек. – Забыл совсем... – сказал Борис, задумчиво рассматривая его. – Вчера, перед сном обшмонал Сильвера и нашел под подкладкой его бушлата. Это те шарики из волос, как я догадываюсь, Медеи... Давайте, что ли, примем на грудь по одному для профилактики? В это время сверху послышались голоса – женский и мужские. Устремив к ним встревоженные глаза, мы увидели на фоне поголубевшего неба людей, топтавшихся на самом краю скалы; через минуту один из них взмахнул рукой, и прямо на наши головы драконом полетела веревочная лестница. Мы импульсивно отскочили к противоположной стене, а дракон, грохнув по скале деревянными перекладинами, превратился в весьма удобное средство передвижения по маршруту Земля – Небо. И сердца наши застучали, руки и глаза напряглись – как же, минут пять подъема и ты там, наверху, где буйными цветами цветет осознанная необходимость [8] ! – Нет, братва, эта лесенка ведет только вниз... – привел меня в чувство голос Николая (он предполагал наполнить свое изречение холодным скепсисом, но последний не получился, вернее, был испорчен двумя или тремя голосовыми срывами). И, как бы в подтверждение его слов, один из небесных жителей начал спускаться к нам. Когда он достиг середины скалы, мы узнали... Ольгу. И, вот, она стоит перед нами. – Ты... ты как здесь оказалась? – только и смог я сказать. – Почувствовала недоброе... – пытаясь улыбаться, начала оправдываться Ольга. – Что влип ты основательно... Ленку оставила тетке и в Самарканд полетела. И там, в аэропорту столкнулась с вашим Сильвером – узнала его по твоему описанию. Подошла, представилась... А он расцвел сразу, как будто нога у него заново отросла и без копыта сатанинского, комплементы начал говорить. А я, дуреха, варежку разинула... Короче, через полчаса я уже была вчетверо сложена в багажнике его машины... – Ну и доигралась... – покачал я головой, совершенно потерявшись. – Сидела бы дома с дочерью... – Я папочку ее спасать уехала... – плаксиво сморщила личико Ольга. – А он ругается... Сначала бы напоил, накормил – замоталась я, сил нет, еле на ногах стою... – На вот, пожуй... – протянул ей Баламут худосоковский шарик из пакли. – Мы как раз собирались ими подкрепиться... Если подействуют на нас, как на ту кошку из забегаловки, то... – То мы отсюда выпрыгнем... – добавил я, и, подбросив над собой пилюлю, поймал ее ртом. 5. Нелегкие думы полководца. – Реинкарнация наоборот. – Баламут не хочет в Индию. Александр лежал на ложе без движений. Он недавно помочился, и опять было больно. Простатит, заработанный еще в юности, мучил не только его тело, но и душу. "Полководец, завоевавший полмира, не может бездумно описаться", – размышлял он, рассматривая искусную мозаику, украшавшую одну из стен его опочивальни. На мозаике был мастерски изображен сам Александр Македонский. "А глаза, глаза-то, – вздохнул Затмивший Солнце, отвернувшись. – Через две тысячи лет историки и искусствоведы будут спорить... "Глаза мыслителя-философа" – скажет один. "Нет, это глаза жестокого завоевателя" – не согласится другой. И никогда они не узнают, что это глаза человека, думающего о следующем мочеиспускании... ...И сны только об этом. Как во время семимесячной осады Тира... Первый сон – Геракл протягивает мне с крепостной стены руку... Клит [9] , подлец, сказал, что Геракл – это символ мужской силы и она, эта сила, на недосягаемой для меня высоте. А другой сон – у источника я пытаюсь схватить заигрывающего со мной сатира, но он раз за разом ускользает... Эти местные дебилы-прорицатели заявили, что на их языке «сатир» означает «Твой Тир»... Намекали, что я возьму все-таки это город. А сон этот приснился мне после того, как из-за дикой боли в пенисе я облажался перед Барсиной... Клит еще сказал, ехидно улыбаясь, что сатир ассоциировался у меня с Барсиной потому, что у них одинаково волосатые ноги... Понятно, откуда он знает. Его-то папаша не заставлял спать в походах на холодной земле и на снегу... Да, сон и близость с женщинами более всего другого заставляет меня ощущать себя смертным... ...А может быть, обратиться все-таки к врачам? – продолжал размышлять Александр, записав для потомства свою сентенцию о сне и половой близости. – Лекари в Согдиане отменные... Нет, нет, только не это! Весь мир, от последней гетеры до супруги Дария, от каждого нищего до каждого сатрапа узнает, что повелитель ойкумены страдает постыдной болезнью... Да что там мир! Мой простатит попадет в историю! В тысячелетия!!! Какое свинство... Ненавижу!!! Надо будет достать этих гадов-подданных. Заставлю-ка их кланяться мне ниц. Мои гордые греки и македонцы взвоют от унижения... А этот двоечник Клит... Красный диплом имеет, кандидатскую защитил, Фрейдов знает, Кантов знает, а в каком году я умру, не запомнил... "Молодым умрешь, как все гении, молодым"... Вот сукин сын! И про Индию почти ничего не помнит... "Какие-то крупные проблемы там у тебя будут"... Все испортил... Молчал бы лучше. Если бы не напел мне про мою раннюю смерть, я не сидел бы сиднем в Согдиане и Бактрии третий год... Оставил бы этого полудурка Спитамена [10] Артабазу [11]  и погнал бы свои фаланги в Индию... В Индию... В рекламном ролике банка Империал я совсем неплохо получился... «И приказал он сжечь все сокровища...» И Александр стал обдумывать операцию по уничтожению сокровищ, которые будут отягощать его обозы, когда он все-таки двинет в Индию. Но, когда все было продумано до мелочей, ему стало жаль с таким трудом награбленного, и он решил уничтожить только малоценку, ну и что-нибудь для отвода глаз, а все остальное спрятать на черный день. "Вот только где спрятать? – сказал Александр вслух, потирая пятерней свои предательские половые органы. – Здесь, что ли, в этих горах? В это время в опочивальню вошел сердитый Клит. Он был в боевом одеянии, вплоть до шлема и котурнов. – Валяешься, полководец? – спросил он, присаживаясь рядом. – Затащил весь цвет древнего мира в эту дыру и раскис... Вставай, давай, потопали в Индию... Индия... Подумай, это же святые телки [12] , махатма Ганди, Рама Кришна и Рерих! И еще индийские фильмы! – Да ну тебя, Черный... Индия, Индия... Сам ведь говорил, что после нее я недолго проживу. Прикажи лучше вина подать, да побольше. И пусть танцовщицы будут одетыми и в сандалиях... – Что, опять поссать и засунуть толком не можешь? Давай, врача придворного позову? Скажу ему, что это у меня простатит разыгрался и пусть лечит тебя заочно? – Все тайное становится явным... Не могу я, Клит, рисковать своим историческим именем... Не хочу, чтобы мое имя муссировалось в учебниках по урологии. – Ну и дурак... Я ради него на позорище иду, а он, засранец, выпендривается... – Позорище, позорище... Кто поверит, что у тебя, Клита, простатит? Мне говорили, что ты каждую ночь все женское население Мараканды протря... протрахиваешь... Барсина вчера утром в раскарячку ходила, а морда веселая... Ладно, я подумаю... – Думай, Шурик, думай. – Послушай, дорогой, а ты не боишься, что я тебя, того, на тот свет когда-нибудь спроважу? Ведь только ты о моей совсем не божественной болезни знаешь? – Как тебе сказать, Баламут... – вздохнул Клит, горько усмехнувшись краешком рта. – Знаю лишь, что если ты, божественный, и решишь меня шлепнуть, то это решение дастся тебе нелегко... Александр Македонский в безотчетном порыве привлек к себе Клита. Некоторое время они, растроганные, сидели голова к голове. – Эх, Черный, давай, что ли напьемся, – наконец вздохнул Македонский. – Хмельной хрен не болит... Да, кстати, Клит, давно тебя хотел спросить, да все недосуг был... Скажи, пожалуйста, какое отношение твое имя имеет к клитору? * * * "Что происходит?" – спросите вы... "Баламут в обличье Александра Македонского, Черный в обличье Клита? Что за бессмыслица? Бессмыслица, похлестче денаменационной копейки? А ничего особенного, никакой бессмыслицы. Походив пару часов в полном снаряжении македонского полковника, я понял, что Николай Сергеевич Баламутов, бывший главный геолог Чоринской партии Магианской ГРЭ, в одной из своих прошлых жизней (везет же людям!) был Александром Македонским, а я, ваш покорный слуга, – его соратником и близким другом Клитом по прозвищу Черный. "Ничего удивительного, – думал я тогда, – что в Сердце Дьявола в ртутной, хорошо проводящей атмосфере, после принятия внутрь шариков Худосокова становятся возможными невероятные, необъяснимые вещи..." Затем, в промежутках между стычками и сражениями, я немало рассуждал на эту тему и пришел к выводу, что реинкарнация наоборот происходит благодаря чудесному воспроизведению записанных в наших душах событий прошлых жизней... В соответствующих декорациях, естественно... То же небо и та же вода... Полная абсолютная реальность и соответствие. Если, конечно, не учитывать тот факт, что такое воспроизведение приводит к совмещению знаний прошлой и настоящей жизни, то есть в данном случае воспроизведенный Александр Македонский одновременно ощущает себя и Николаем Сергеевичем Баламутовым... И знает то, что знает он... Происходит то, что называется телескопированием – то есть вложением, в данном случае вложением одной секции вечной жизни в другую... Конечно, когда мы с Николаем стали, соответственно, Клитом и Александром Македонским, мы испытали, мягко говоря, потрясение. Но обильные возлияния позволили нам довольно быстро акклиматизироваться в своих новых оболочках. Но не обошлось, конечно, и без психических травм. Македонский, например, расстроился, когда я сообщил ему, что он умрет молодым, а его империя после этого быстренько распадется. Он приуныл и застрял в Согдиане. Но скоро я убедил его, что смерть при наличии реинкарнации, то есть перерождения, вещь весьма относительная... Умирая, мы переходим не в плохо пригодный для нормального существования рай (или, тем более, ад), а в другую жизнь, настоящую, полнокровную... И такие переходы будут продолжаться, пока существует Земля. А может быть, и вечно... Бесконечное время, бессмертная, разнообразнейшая жизнь... ...Вечером была большая пьянка. Александр напился и стал буянить. Успокоившись после бани, предложил мне ехать в верховья Политимета [13]  на охоту. – А потом Ариамаз и Хориену с землей сравняем, – предложил он, отведя глаза в сторону. – А в Индию когда? – спросил я, изобразив на лице презрительную улыбку. – Потом... – ответил Александр и принялся пить снова. 6. Александр берет Ариамаз и напивается. – Пантера любви и честолюбия. – К кому взывать? И мы поперлись. Воля земного бога – есть воля бога, и мы потащились по раскисшей дороге. Стояла слякотная зима 328/327 годов до нашей эры. Везде лежал мокрый снег, под ним открывалась непролазная грязь. Но Александра влекло что-то. Несколько позже я понял, что не от Индии, последней страницы своей биографии, он бег тогда... Он стремился к чему-то, как вода стремится к морю, как любовник стремится на первую интимную встречу... И очень скоро, невзирая на лавины и камнепады перед нами предстал Ариамаз – оплот непобежденного Оксиарта... – Подавишься, – сказал я, рассматривая крепость, прилепившуюся к южной стороне неприступной скалы... – Обижаешь, начальник, – недобро усмехнулся Александр. – Забыл, кто я? И призвал к себе начальника трехсот своих скалолазов [14]  и приказал ему взобраться со своими людьми по северной стороне скалы на самую ее вершину и подготовить приспособления для подъема туда солдат и боевой техники. Около тридцати скалолазов погибло, сорвавшись в пропасть с гладких каменных стен. Но остальные сделали свое дело, и на следующий день город был сдан. На пир, посвященный этому событию, Александр пригласил Оксиарта. Оксиарт был поражен великодушием Александра [15]  и поклялся ему в вечной верности. Пьянка, надо сказать, удалась на славу. Македонский нажрался, как свинья, но никому особенно не досаждал [16] . После третьего кувшина кисляка я сдружился с Оксиартом – он здорово напоминал мне Сергея Кивелиди, моего давнего приятеля и однокашника. Захмелев, я попытался выяснить у него, кем он будет в будущих своих жизнях и не знает ли он знаменитого в России, – страна такая на северо-западе за пустынями, – мастера спорта по сабле грека Кивелиди; но Оксиарт все посмеивался и подливал, посмеивался и подливал. Было чему посмеиваться – каждый ребенок в Согдиане знал, что на севере, за пустынями и степями шумит необитаемый вековой лес. ...Уже к вечеру, когда Александр забылся, зарывшись в подушках с головой, гостеприимный Оксиарт показал мне свой личный ансамбль песни и пляски. ...Девочки, надо сказать, были так себе... Вообще, поошивавшись среди прелестниц древнего мира, я пришел к глубокому убеждению, что красота древних девиц – Клеопатры, Таис Афинской и проч. проч. проч. скорее всего сильно преувеличивалась историками. Да, конечно, они превосходили своими внешними данными базарных торговок и, скорее всего, значительно превосходили, но поставь их рядом с нашими бабами из захудалого стриптиз-бара, то эти древние красавицы забегали бы глазами по углам в поисках швабры и половой тряпки... ...Да, красота относительна, особенно во времени, но она есть всегда и всегда она движет людьми и их делами. Вы удивитесь, но однажды, в очередной раз перебрав, Македонский рассказал мне, что весь этот свой Восточный поход он затеял, заочно влюбившись в жену Дария III, взахлеб восхваляемую очевидцами. А когда он тайно увидел ее, беременную, страшную, с откровенной похотливой улыбкой на одутловатом лице, то, поддавшись мужской солидарности, отказался выдать ее уважаемому мужу, проформы ради предлагавшему за жену полцарства от Дарданелл до Евфрата и пять тысяч талантов (около 128 000 царских рублей золотом) в придачу. Так вот, как я сказал, девочки были так себе – смуглые, кожа в пятнах солнечных ожогов, волосы жирные... Ну, были две-три так себе, стройненькие, с очаровательными пупками, ну ритм держали, ну была в них откровенная самочность с блеском глаз, сверх всякой меры возбужденных нашими богатыми одеждами. Ну и что? Отдайся такой – она всего тебя запихает в свое горячее влагалище... Никакой романтики чувств... Внимательный Оксиарт прочувствовал мой сексуальный пессимизм и щелкнул пальцами... Самки моментально исчезли, и через двухминутную паузу перед нами появились грациозные девушки, с ног до головы скрытые белыми струящимися покрывалами. Некоторое время они танцевали с закрытыми лицами... “Одетая женщина – это загадка... – скептически думал я, удобнее устроив нетрезвую голову на плече Оксиарта. – Прикрой любую женщину с головы до ног – она станет загадочной и, следовательно, желанной... Анатоль Франс в "Острове пингвинов"... пингвинов, блин...” И я заругался вслух по-русски – пингвины Франса к моему огромному неудовольствию напомнили мне сон Баламута, ну, помните, тот сон с пингвинами, улетающими на юг? Но доругаться не успел – на самой середине матерной тирады покрывала спали с девушек и я замер, накрепко пригвожденный глазами одной из них. – Это Рохисанг, моя племянница... – сказал Оксиарт, плечом почувствовав двукратное учащение моего пульса. – Греки и македонцы ее зовут Роксаной... "Ольга!!! Это Ольга!!! – ликовали мои мысли, хотя Роксана внешне ничем не походила на девушку, которую я всем своим существом полюблю через две тысячи триста двадцать пять лет... Да, это была Ольга. Чуть смугла, темноволоса, глаза-миндалины, вишневые губки. И невероятная страстность... "Пантера любви!" – подумал я, весь впитавшись в ее гибкое тело. – Две луны назад девочка сильно изменилась... – сказал Оксиарт, покачивая головой в ритме танца. – Как будто кто-то вселился в нее... Простая, ничем не привлекательная девчонка стала красавицей... Нет, не красавицей... Она стала жрицей, богиней любви. Мужчины мычат, увидев одну лишь ее лодыжку... "Две луны... – думал я, сдерживаясь, чтобы не замычать (Роксана закружилась в танце, и притягательные ее лодыжки обнажились), – два месяца назад (в этом времени) наши ипостаси XX века совместились с таковыми IV века до нашей эры!" И тут нож вселенской ревности вонзился в мое сердце! "Ольга с ее непомерным честолюбием! – взорвалась в голове мысль. – Ольга, всегда мечтавшая быть первой леди мира! Она выберет этого пьяницу, не умеющего толком пописать! Выберет, и будет спать с ним и рожать ему наследников! О, Господи, за что ты посылаешь мне такие муки?" Я заплакал бы скупыми мужскими слезами, точно заплакал бы, но мой мозг, испорченный книгами, отвлек меня, задумавшись на пару секунд о нынешнем владетеле неба. "Христианства-то еще нет и в помине... – подумал он. – И Магомет еще не родился... Значит, я обращался к еврейскому богу? А, может, и его еще нет?.." 7. Пантера точит когти. – Ревность источает яд. – Я достаю Македонского, он достает меня. Когда я решил в молитвах и восклицаниях обращаться к современнику Зевсу, из подушек вырылся сильно опухший Александр. Не протря еще склеивающихся зенок, смердя перегаром, он потянулся к ближайшему кувшину с вином, но застыл, пойманный за печенки недвусмысленным взглядом Роксаны-Ольги. – М-да, Черный... – озабоченно покачивая головой, промычал принципиально честный с рождения Александр. – Кажется, у нас с тобой будут проблемы... Бо-о-льшие проблемы... И поманил Роксану указательным пальчиком... И что вы думаете? Эта девка, мобилизовав все свое трактирное кокетство, приблизилась к Македонскому и стала вешать ему лапшу на уши на очень плохом древнегреческом... Играя глазками, она ворковала о том, что давно мечтала познакомиться с владыкой ойкумены, и что с детства интересуется его исключительной личностью, и что записывает его мудрые высказывания, самое любимое из которых: "Только сон и близость с женщинами более всего другого заставляет меня ощущать себя смертным" – она заворожено повторяет каждый день. И так далее и тому подобное. А на меня и не посмотрела... Через полчаса они пили на брудершафт, еще через полчаса она сидела у него на коленях, а еще через час она утащила его в свои покои. * * * ...В покоях все было подготовлено. Еще утром тетка Роксаны, штатная колдунья Оксиарта, две минуты рассматривала Александра Македонского сквозь дверную щель. Этих минут ей хватило, чтобы разложить великого полководца на молекулы и подготовить для своей любимой племянницы подробное руководство к действию. – Главное, ты не торопись, – зашептала она в ухо Роксаны, когда та вышла из пиршественного зала якобы по надобности. – Главное, чтобы у него не появилось мнения, что он должен победить, переспать с тобой непременно. Вот тебе это снадобье из мака, положи его в курительницу, перед тем, как пойдешь подмыться. Когда вернешься, он будет уже готов. Явись к нему как сновидение... * * * ...Роксана нашла Александра в небесах, сплошь поросших опийным маком. Оно подплыла к нему как облачко и окутала с ног до головы. Время остановилось, все клеточки повелителя ойкумены одна за другой повисли в бархатных небесах чувственного счастья. Нежные ручки, алые губки Роксаны, вся ее кожа перебирали их, как струны. Еще немного, и ласкаемые клеточки Александра сложились в ленивую поначалу комету, неотрывно следующую за шелковой ладонью девушки... Иногда эта комета растворялась в сиянии другой, следовавшей уже по траектории движения губ Роксаны, а та, в свою очередь, бледнела перед болидами, возникавшими от страстных прикосновений горячих внутренних поверхностей бедер горянки, болидами, возникавшими и тут же взрывавшимися невыносимым блаженством. Мгновенная вечность растворила Александра, он уже не мог хотеть, чего хотеть, когда вся освященная Вселенная кружится вокруг тебя всей своей ласковой сущностью? Но нет... Почувствовав, что жертва растворена лаской и более не существует, не хочет существовать физически, Роксана ввела ее раздавшийся член в жаркое влагалище, задвигала бедрами, впилась губами, вонзилась ноготками, вклеилась кожей и Вселенная, только-только казавшаяся невозможно совершенной, взорвалась сверхновой и, умножившись тысячекратно, превратила все, что было и все что будет в облачко несуществующего праха... * * * ...Они появились на пиру под вечер. Взглянув на их довольные физиономии, я понял, на что они потратили эти бесконечные два часа. И, вмиг сожженный ревностью, едко шепнул Александру по-русски: – Она, небось, напела тебе, что простатит, наряду с подагрой и эпилепсией – это болезнь великих? Македонский в единое мгновение покраснел от ярости и поискал кинжал. Но не нашел – от уязвимого и яростного Александра все колюще-режущее всегда держалось подальше. – Плюнь на все, береги здоровье, дорогой, – проворковала ему на ухо Роксана (сама нежность пополам с невинностью). – Ты что-то хотел объявить коллективу? Александр с нескрываемым презрением толкнул меня в грудь, обернулся к пирующим соратникам и побежденным врагам и, потребовав тишины поднятой рукой, торжественно провозгласил: – Я отпускаю от себя Барсину, дочь сатрапа Бактрии и Согдианы. И как только я возьму Хориену, состоится моя свадьба с Роксаной – прекраснейшей из земных женщин. * * * Хориену Александр Македонский брал театрально – наверняка хотел произвести впечатление на Роксану. Эта крепость была со всех сторон окружена глубокими ущельями и промоинами. Александр начал с того, что вырубил в округе весь лес, затем приказал соорудить помост над одним из ручьев с тем, чтобы, не замочив ног, штурмовать с него последний оплот туземных защитников Зеравшанской долины. А чтобы рабочих не постреляли, одновременно с помостом повелел возводить со стороны крепости стену с навесом. Все эти действия так поразили обороняющихся, что они немедленно сдались. Впрочем, злые языки утверждали, что на самом деле такой исход событий был предрешен несколькими подброшенными в крепость письмами Роксаны. Стремясь ускорить свадьбу, она убедила ее защитников в том, что счастливый новобрачный не только пощадит сдавшихся, но и щедро их вознаградит. * * * Свадьбу решили сыграть в Хориене. Александр часами валялся в спальнях или пиршественном зале с Роксаной. Роксана хихикала, мяла ему ручки и говорила один комплимент за другим, да так быстро, что Македонский не успевал хвастаться. За день до свадьбы Александр признался Роксане, что Барсина, дочь Артабаза, была его единственной женщиной. Я в этот момент находился в зале и, услышав признание Македонского, рассмеялся: – Вряд ли ты, Александр, стал бы великим, если переспал хотя бы с тремя... Македонский вспыхнул как спичка, начал искать кинжал, но, найдя лишь яблоко, кинул им в меня. И конечно, попал в переносицу – в чем в чем, а в боевых искусствах ему не было равных... Ольга звонко рассмеялась и внимательно посмотрела мне в глаза. Поймав ее взгляд, я понял, кого она изберет себе в любовники. Ее бесстыдство мгновенно опустошило меня, и я ушел, механически стирая с лица яблочное пюре. Еще утром (до ссоры) Баламут-Македонский лично попросил меня присмотреть за овцами, приготовленными для шашлыка: по его рецептам они должны были быть накормлены чищенными, чуть забродившими апельсинами за полтора часа до заклания. И я, приняв на душу кувшинчик вина, пошел к ним: обещался – значит обещался, к тому же через две тысячи триста двадцать пять лет обнимать Роксану буду я (и она меня!), а Македонский будет при этом обливаться слюной. И вот, когда я возился с овцами, Александр потребовал меня к себе. Он всегда мирился первым. Присланный им телохранитель, сказал, что полководец мечтает угостить меня фруктами, только что привезенными из Персии. Я немедленно пошел к нему, но овцы, которым понравилась кормежка апельсинами, увязались за мной [17] ... И, естественно, Александр не преминул использовать для насмешек факт моего появления пред его ясными очами в компании дружно блеющих баранов. Но я сдержался – виноград и благоухающие дыни, возлежавшие на золоченых блюдах, смягчили меня своим аппетитным видом. Но судьба есть судьба, и все случилось так, как должно было случиться. Когда я принялся за пятый ломоть дыни, Роксана начала льстить пьяному в стельку Александру по поводу бескровного взятия им Хориены: – Хориенцы, увидев, как рубят пирамидальную арчу и как закрывают ею бурный поток, так перепугались! И как только, милый, тебе пришла в голову эта великолепная идея? – Как, как... – ответил я за Македонского. – Деревья он начал рубить, потому как по Фрейду пирамидальная арча это символ недостижимой для Шурика эрекции, а текущая вода, которую он помостом закрыл – символ полового акта или эякуляции... Об этом каждый психоаналитик с рождения знает... ...Александр побледнел и начал искать кинжал. Не найдя, кликнул стражу (и сделал это на македонском языке, что было знаком крайней опасности). Стража явилась, но, увидев, что верховный лыка не вяжет, не стала предпринимать никаких действий. Тогда Александр велел трубачу немедленно подать сигнал тревоги. И, заметив, что тот медлит, ударил беднягу кулаком. Затем стал остервенело топтать его, упавшего, ногами. Мои друзья воспользовались этим лирическим отступлением и потихоньку вытолкали меня из пиршественного зала... Оказавшись во дворе среди хохочущей прислуги, я обнаружил себя обозреваемым многочисленными зеваками из числа местных жителей и совсем сбесился (как же, при Ольге выбросили на улицу, в пыль, к простолюдинам из простолюдинов!) и хотел покончить с жизнью, бросившись на свой кинжал. Но тут в голову пришли обидные для Македонского стихи и я, глотнув из услужливо протянутого кем-то кувшина, вошел в другие двери пиршественного зала, хамски улыбаясь и громко декламируя: В чем виновен бедный Клит, О, боги? В том, что мучит простатит? Убогий!!! Все было кончено в секунду – Александр вырвал копье из рук стоящего рядом телохранителя и метнул его в сердце Клита. Затем затрясся от огорчения, подбежал стремглав и, увидев, что Клит совершенно мертв для этой жизни, вырвал копье из его груди и попытался себя убить. Но попытка эта были точно соразмерена с контрдействиями привыкших ко всему телохранителей... Через минуту они скрутили Македонского и потащили в спальню. Рыдания из нее доносились всю ночь... * * * На следующее утро Александр Македонский вызвал к себе Каллисфена, своего придворного историографа и распорядился перенести случившееся вчера событие на год назад. Причиной ссоры приказал изобразить недовольство Клита его, Александра, насмешками над македонцами, потерпевшими поражения от Спитамена и его военачальников. После того, как Каллисфен выполнил приказ и переписал историю, Александр дал ему десять лет без права переписки. Затем он объединил в один отряд всех очевидцев последней выходки Клита, и приказал ему тайно (даже от Роксаны) спрятать все награбленные за несколько лет сокровища в пещерах Кырк-Шайтана. Сразу же после того, как приказ был выполнен, отряд послали на борьбу с превосходящими силами согдийских партизан, и он был полностью уничтожен в первой же стычке. Роксана-Ольга получила по заслугам. Александр Македонский, как истинный мужчина, решил, что фактически именно она убила меня своим легкомысленным поведением. Как мой лучший друг, он так и не смог просить ей измены мне. Во все века изменников использовали, но никогда не любили. И после так себе индийского похода Александр женился сначала на Статире, дочери Дария III, а потом и на Парисатиде, дочери Артаксеркса III. Правда, с одной из них Ольга успешно разобралась. Беременная на седьмом месяце, она заманила Статиру и ее сестру к себе на девичник и отравила их мышьяком в сырниках со сметаной. Вдоволь насладившись корчами своих жертв, Роксана бросила трупы в глубокий колодец и засыпала их землей. Вот так вот добывается слава земная... 8. 1552 год. Мишель де Нотрдам – врач и мошенник. – Никаких растяжек в помине! Лишь только мы проснулись и пришли в себя, Ольга обняла меня за плечи, заулыбалась, и тут же, отстранясь, расхохоталась во весь голос. – Ты чего? – растерялся я. – Жить нам осталось, может быть, пару дней, а ты... – Это, наверное, от паров ртути... – шутя, предположил Баламут. – Я где-то слышал, что некоторые виды отравлений приводят к внезапному, но очень устойчивому помешательству. А Ольга охрипла, но смеяться не переставала еще минуты три. Наконец, отерла выступившие слезы и спросила Баламута: – Ну, как, Македонский, твой простатит поживает? – и вновь залилась неудержимым смехом. И только после этих ее слов мы с Баламутом вспомнили наши согдийские приключения двух с лишним тысячелетней давности. Посмеявшись от души, я спросил Ольгу: – Насколько я понял, ты врубилась в жизнь Роксаны, как только вкусила этого шарика? – Да... Как бы вспомнила. – И со мной так же было... – закивал Баламут. – Съел пилюлю – и сразу все вспомнил... Всю ту жизнь... Да, Баламут вспомнил все – И Роксану, и Клита, и о том, что спрятал награбленное в пещерах Кырк-Шайтана. Но решил до поры до времени не рассказывать друзьям о сокровищах. "Может быть, все это галлюцинации, засмеют, гады, да и не актуально сейчас, – подумал он. – Сначала надо вырваться отсюда". Ощущение того, что где-то, возможно, всего в нескольких десятках метров под ногами или в стороне лежит золота и драгоценностей на миллионы долларов, согрело его душу и он решил пошутить. Вдруг сделавшись серьезным, он сказал металлическим голосом: – Надеюсь, мне не придется напоминать вам о моем происхождении? – Конечно, конечно, гражданин Македонский! – заулыбалась Ольга. – Смерды мы, смерды по сравнению с Вашим превосходительством! Кстати, могу посоветовать вам хорошего врача по части мужских болезней. Посмеявшись над Колей, мы принесли из штольни рюкзаки с едой и принялись сооружать ужин. – Ну, а ты, Бельмондо, чего вспомнил? Кем был, короче? – спросил я, отчаявшись разломить окаменевшую буханку. – Мне, вот, меньше повезло, – горестно вздохнул Борис и рассказал свою историю. * * * Бельмондо, оказывается, одну из своих жизней провел во Франции. Врубился он в нее, аккурат в 1554 году. И жизнь эта принадлежала не развеселому мушкетеру и даже не захудалому писцу Парижского суда, а простому, хотя и вполне грамотному профессиональному слуге Роже Котару. Отфутболившись в свое средневековое тело, душа Бельмондо быстренько восполнила таковую образца XVI столетия и, естественно, пожелала себе лучшей участи. Через неделю Котар рассчитался с хозяином деревенского трактира [18] , мучившим его своей скупостью в течение многих лет, и потопал в ближайший город Салон. Там, на зеленом рынке, он узнал, что де Нотрдаму, известному врачу и астрологу, нужен личный слуга. Борис счел, что такой человек вполне его устроит в качестве хозяина, и отправился к нему. Де Нотрдам устроил ему тщательный экзамен, который Бельмондо выдержал с честью. Но лишь через несколько дней он понял, к кому попал – оказалось, что по-латыни его нового работодателя зовут Нострадамус... – Вы только представьте, – вздохнул Борис, – что вы слуга известного астролога и врача, внука лейб-медика самого Рене Доброго, герцога Анжуйского и Лотарингского, графа Прованского и Пьемонтского, короля Неаполитанского, Сицилийского и Иерусалимского... Представили? А если я вам скажу, что этот человек в 1544 году получил от парламента славного города Экс пожизненную пенсию за изобретение, – не падайте, умоляю, – пилюль от бубонной чумы, да, да, пилюль от чумы, то вы поймете, что я попал к отъявленному мошеннику... Мошеннику-врачу, который со временем станет лейб-медиком Карла IX и быстренько спровадит его в могилу. Короче, стал я ему помогать по врачебному делу. И несколько раз не удержался от колких замечаний по поводу его методов лечения сушеными под матрасом лопухами и хорошо протертыми ушками сентябрьских мышей. Он, конечно, заподозрил во мне колдуна, но виду не подал. Пока я, на свой страх и риск, не помог одному бедняге, страдавшему параличом и анурией... – Как это? – спросила Ольга. – А пока этот паралитик в прихожей у Мишки Нотрдама кряхтел, выноса своего тела дожидаясь, я его загипнотизировал по системе Кашпировского. Короче, выйдя из гипноза, он слугам своим навстречу выскочил... И Нострадамус, гад, приказал меня высечь за превышение полномочий и подрыв авторитета. Но после пары ударов передумал и посадил меня в чулан. Там я сидел без еды и питья три дня. Вечером третьего, он самолично принес мне кружку теплого козьего молока и сказал: – Я знаю – ты колдун! Но я не выдам тебя костру... – Мерси, благодетель, – ответил я. – Хочешь отпить из чаши дьявольских знаний? Короче, через полчаса мы сидели в столовой. Наевшись и напившись вволю, я рассказал Мишелю, как и откуда в душу Роже Котара подселилась душа Бориса Бочкаренко. Затем в порядке частной инициативы передал ему свой медицинский опыт. Это отняло у меня минут пятнадцать – мы быстро поняли, что медицинские достижения XX века в XVI-том могут использоваться весьма ограниченно и преимущественно в области санитарии и гигиены... Потом Нострадамус признался, что задумал написать стихотворную книгу предсказаний "Столетия", и хотел бы услышать мой рассказ об исторических событиях, которые произойдут в цивилизованном мире до конца четвертого тысячелетия. И тут выяснилось, что я могу назвать дату, к примеру, Варфоломеевской ночи лишь с точностью плюс-минус пятьдесят лет, гибель Непобедимой Армады – с точностью плюс-минус сто лет и так далее, вплоть до XIX века. Но Нострадамус сказал, что его такая точность вполне устраивает... Я обрадовался и предсказал открытие Америки Колумбом через восемьдесят лет, но, вот свинство, облажался – оказывается, она уже пятьдесят два года как была открыта... Но Мишка на это лишь улыбнулся и тут же взял быка, то есть меня, за рога. Вот что он мне сказал: – Все это, дорогой Барух (так он стал меня называть), чепуха... Это конечно, прославит мое имя на веки вечные, но на этом бизнеса не сделаешь. Нам с тобой надо предсказать хотя бы одно событие в ближайшем будущем. И если мы это сделаем, то до конца нашей жизни сможем врать всему свету в глаза и зашибать за это большие денежки... Ты должен, обязан, вспомнить хоть что-нибудь из французской истории... – Не получится... – вздохнул я. – На всю французскую историю в советской школе будет отпущено несколько часов, и все эти часы я проведу, играя в очко в школьном туалете... – Будешь хоть выигрывать? – А как же! – Почему "а как же"? – спросил мошенник мошенника заинтересованно. – Понимаешь, надо просто знать нижнюю карту в колоде... Ну, к примеру, незаметно подогнуть ее уголок. А сдавать надо... – Понятно... Это и у нас знают... А как же насчет французской истории, ну, скажем, за 1555-1560 годы? – Дохлое дело... – Ты правильно сказал "дохлое дело", очень правильно. Я тебя, двоечника, посажу на хлеб и воду, пока ты не вспомнишь хоть что-нибудь или не сдохнешь... – Верю... Но ничем помочь не могу... Мы, россияне, знаем только королеву Марго и Генриха IV и то по свободной прозе Генриха Манна и отечественным сериалам... "Кто укусил тебе зад!!?" – вскричал Генрих Наваррский, увидев отчетливые следы зубов на шелковой ягодице распутной своей жены... Хотя... Хотя... Эврика! – вскричал я радостнее Архимеда. – Ты знаешь, Мишунь, мне Черный, – это мой кореш – как-то рассказывал про то, как глупо погиб какой то французский гаврик, Генрих, кажется... Гугенотов который огнем жег... Послушай, точно, это ведь наш Генрих II с его Огненной палатой [19] ! Тащи вина побольше, да мяса и колбас, я тебе сейчас такое расскажу! И не прошло и пяти минут, как стол ломился от еды и питья, а Мишель сидел напротив меня, как отпетый отличник на уроке классной руководительницы. – Так вот... – начал я после того, как стол свободно вздохнул от существенного облегчения. – Был, то есть будет какой то большой рыцарский турнир и фраер этот, то бишь Генрих, схватится с шотландским рыцарем. И, когда они сломают копья во втором по счету наскоке и захотят разъехаться, то кони их встрепенутся и то, что останется от копья шотландца – длинный тонкий отщеп – попадет аккурат в прорезь шлема Генриха и пробьет ему и глаз, и череп... Дикий, фатальный случай... Все дамы в округе попадают в обморок... Последние мои слова Нострадамус уже не слушал – он сочинял. Через три минуты он прочитал мне то, что получилось: Молодой лев одолеет старого На поле битвы в одиночной дуэли. Он выколет ему глаза в золотой клетке. Два перелома – одно, потом Умрет жестокой смертью. – Короче, после того, как все это и в самом деле случилось, этот жулик был нарасхват, – продолжал рассказывать Борис. – Сам Карл IX к нему в 64 году приезжал... Наврал ему Нострадамус с три короба, денег кучу огреб... Пока в 66 году от подагры не умер... Да, неплохой был мужик Мишка... – задумчиво продолжил Бельмондо, помолчав. – Если бы все, что я ему рассказал, в "Столетия" вошло, мир сейчас был бы другим... Совсем другим... А он это понимал... Цитировал мне часто из Библии: "Не давайте святыни псам и не бросайте жемчуга вашего перед свиньями"... Особенно славно мы с ним поработали над Седьмой книгой, там первая половина ХХ века описывалась, а он потом в ней из 100 стихов только 42 оставил... Да бабник был что надо. Хоть и не стоял у него, но любил он за моими подвигами в дверную щель наблюдать... Молочниц приводил... Бельмондо, унесшись мыслями в XVI век, снова замолчал. Помолчав с минуту, улыбнулся: – Хотя и скотиной был порядочной... После того, как все из меня выжал, заставил канал строить – знал, гад, что я дипломированный инженерный геолог... До 59 года я его строил... 18 деревень он водой снабжал... Ну а после канала Нострадамус заставил меня свинец и всякую другую хреномуть в золото превращать, чем я и занимался вплоть до своей смерти в 1567 году... – Вот такие вот дела... Теперь я хорошо подумаю, прежде чем опять начну эти пилюли жевать... * * * Окончив свой рассказ Бельмондо, упал навзничь в траву и уставился в голубое небо. Я незамедлительно последовал его примеру. "А ты, Черный, дернул бы куда-нибудь немедленно, ой дернул бы, хоть в Бухенвальд сорок второго, – думал я, вслед за Борисом растворяясь в небесной голубизне. – Сожгли бы тебя в печи, и смолистым дымком умчался бы ты в следующую жизнь... Как здорово все устроено... Непреходящий, неповторимый кайф, абсолютная справедливость. Ты смертен, но вечен, ты квант времени... Интересно... Выберусь отсюда, непременно создам субгениальную квантово-волновую теорию жизни... Каждая Жизнь – это и волна, особая пространственно-временная волна, распространяющаяся в вечность, и квант, частица, существо одновременно... Перерождение кванта – это и сбрасывание кожи, и смена панциря, и смена тела, это полное обновление, это отказ от надоевшего конкретного "Я"... Уставшего "Я"... О, господи, как приятно лететь в вечность, зная, что этот полет никогда не прервется, никогда не надоест, никогда не будет в тягость... И сморенный солнцем и приятными мыслями о вечной жизни, я задремал и увидел сон, который снился мне и прежде, снился, но никогда не запоминался. ...Сначала мне привиделась стая рычащих волкодавов с вымазанными в крови мордами. А когда они растаяли в темени закрытых глаз, я увидел себя в бескрайней, выжженной солнцем степи, среди покосившихся облупленных кибиток, каменных загонов, полных блеющих овец и молчаливых лошадей... Привычность окружающего давит мне сердце, рождает негодование, постепенно перерастающее в злое недовольство... В неподвижности времени я незначителен, мал и жалок. В неподвижности я пытаюсь понять и проигрываю всем и себе... ...И я влился в стаю таких же. Навсегда взлетев в седло, оглянулся на мгновение на давший мне жизнь островок бездумно-бесконечного существования и, прочертив вздернутым подбородком небрежную кривую, ускакал прочь. Безразлично куда, как и коню, подстегнутому моей безжалостной плетью. А чья плеть рассекла мою душу, пустив в бешеную скачку вперед? ...Стая движется неостановимо. Вперед! Вперед! Вперед! Редкие стоянки, вызванные обстоятельствами, лишь прибавляют бешенства движению. Вперед! Вперед! Вперед! Застывшее пространство гнетет, требует в душе немедленного прекращения... ...Привальный костер горит, жадно пожирая сучья... Он торопится к концу. Он выгорит дотла и уйдет в себя, уйдет в ветер, пропитает вместе с ним все сущее... Вокруг удивительный мир и он движется... Растет береза, она жаждет стать как можно выше, жаждет достать и перекрыть ветвями соседние. Звонкий ручей под березой брезгливо стремиться прочь от стоялой воды омута. Омут, стиснутый жадными корнями, каждую секунду отрывает от них песчинку за песчинкой. Упавшая береза освободит омут от неподвижности существования и его воды, растворившись в ручье, умчатся прочь от постылого места. И я мчусь... Бешенство скачки влечет возможностью вобрать в себя больше, больше пространства... Впереди, за вечно отступающим горизонтом – тайна грани! Вперед, вперед! ...Но вот, наконец, все позади... Сожженные города, растерзанные соперники, изнасилованные женщины... Мой конь издох... Я один, в моей груди – меч. Я умираю, я пришел... Но что это? Что-то бессмертное покидает мое уставшее от жизни тело и мчится ребенком в степь, мчится к следующей битве! Вперед! Вперед!! Вперед!!! * * * – Послушайте, мальчики... – закончил мое путешествие в прошлое тихий голос Ольги. – Я вот о чем думаю... О продолжительности этих полетов в прошлое... До каких пор они продолжаются? Моя душа как-то неожиданно от Роксаниной отделилась. Раз – и отчалила... А ваши? – Я до смерти Котара с ним был, – ответил Бельмондо. – Я тоже... – зевнул я. – Как только душенька Клита с его телом распрощалась, так я домой и вернулся. То есть сюда, в этот загон. А ты Македонский? – Не помню, клянусь... – почему-то смутился Баламут. – Колись, давай! – вперился в его глаза Бельмондо. – Вижу, что помнишь... – Ну ладно, смейтесь! В общем, как Македонский окочурился, наша с ним душа в дочку перса-скотовода вселилась... Ну и пахла она! – А когда ты самоопределился? – спросил я. – Когда она половой зрелости достигла и вышла замуж за погонщика верблюдов... Не смог я к нему привыкнуть и отделился... Посмеявшись, Ольга продолжила осмыслять действительность: – А как вы думаете, знает Худосоков о наших полетах в прошлое? – Ты хочешь сказать: хватился ли он своих пилюль, которые Баламут из бушлата его вытащил? – уточнил Бельмондо. – Да... – Я ду-у-у-маю, нет, – зевнул Баламут. – Они под подкладкой... – Слушайте, орлы и орлицы, а помните Худосоков, тогда Сильвер, пел нам об омолаживании посредством употребления внутрь этих шариков? – перебил его Бельмондо, уже минут пять с разных ракурсов разглядывавший свое загорелое лицо в маленькое карманное зеркальце. – Чевой-то я не чувствую в себе... – Мужских гормонов!!! – прыснул я, подымаясь на ноги, чтобы немного размяться. – Дурак ты, – посочувствовал Николай. – Ты что, кошку забыл? Как он ее в забегаловке об стенку трахнул, а она только сильнее и красивше от этого стала? – Я бы сказала, что вы все выглядите куда лучше, чем в городе, – оглядев нас, улыбнулась Ольга. – Хотя, как вы знаете, молодость мужчины определяется не только внешним видом... – Курсант Чернов готов приступить к испытаниям немедленно! – отрапортовал я, выгнув грудь колесом и отдав под козырек. – Тем более, что ты после этих шариков тянешь на шестнадцать с половиной... Наверное, и растяжек не осталось, Да? Посмотри, ведь все свои... Ольга, ничтоже сумняшеся, сунула руку за пазуху и начала внимательно рассматривать свои груди. Рассмотрев, радостно воскликнула: – Ой! Нет растяжек! Совсем как до тебя, Черный! Пошли, покажу – упадешь от удивления! И, схватив меня за руку, подняла с места и, недвусмысленно улыбаясь, потащила в штольню. * * * Через час мы стояли с Ольгой на устье штольни и жмурились на солнце. – Либо у него ничего не получается, либо по третьему разу пошел... – завистливо сказал Бельмондо, сидевший, как и Баламут, спиной к нам. Услышав эти слова, Ольга прыснула, друзья обернулись и по нашим лицам безошибочно выбрали правильный вариант ответа. * * * Поужинав килькой в томатном соусе и размоченными в воде буханками, мы разлеглись на траве и задремали. Страха не было совсем – нам казалось, что арба нашей жизни просто зависла над пропастью, на дне которой – следующая жизнь... 9. Хохот режет души. – Нашего полку прибыло. – У дьявола падает давление. Однако Худосоков в который раз заставил нас содрогнуться. Как только блаженство достигло апогея, мы услышали сверху его призывный крик, а затем голоса Софии, подруги Баламута, Вероники, жены Бельмондо и, как всем показалось, нескольких девочек. "Полина и Лена!!!" – похолодел я. "Леночка" – вздрогнула Ольга. Ужас, немедленно охвативший нас, тугим взрывом раздвинул стены колодца и тут же бросил их к нашим похолодевшим сердцам. Вглядываясь друг другу в глаза, мы видели в них одно желание – желание немедленно исчезнуть, хоть в бухенвальдской печи, хоть в тонущем Титанике, хоть в пасти нильского крокодила, исчезнуть, лишь бы не ощущать более этой жуткой беспомощности... И тут сверху раздался демонический хохот Худосокова. Он стоял на самом краю обрыва и смеялся раскатисто, от души наслаждаясь нашим оцепенением... – Ну и пусть базлает... – сказал Бельмондо, делая вид, что прочищает уши мизинцами. – Худосоков никогда не смеялся последним. Ленчик, услышав эти слова, замолчал и, переведя дух, заорал вниз срывающимся голосом: – Вы еще не знаете, что вас ожидает! Не знаете!!! И, швырнув в нас веревочной лестницей, вновь заполнил весь белый свет своим леденящим кровь хохотом. От него воздух в нашем колодце затрепетал, но я уже взял себя в руки – дети не смогли бы спуститься по лестнице, значит, у Худосокова их просто нет. * * * ...Первой спустилась Вероника, за ней – София. Последняя, стараясь не смотреть нам с Ольгой в глаза, сказала, что Худосоков обещал прислать Полину с Леночкой в следующий раз... Покрывшись холодным потом, я спросил: – А сколько их там, наверху? – В лагере под Кырк-Шайтаном три человека, таджики наемные. И недалеко отсюда у родника палатка стоит, в ней трое уголовников живут, матери не пожалеют. А где сам Худосоков обретает, не знаю... В своем "лендкрузере", наверное... Хотя вряд ли – очень уж он чист и выглажен... – А как вы в его лапы угодили? – спросил Баламут, на глазах теплея от возможности прикасаться к своей, хоть и ветреной, но обожаемой супруге. – Позвонила женщина и сказала, что ты просил кое-что купить из альпинистского снаряжения и через нее передать его тебе... Она так говорила, как будто бы все знала о нас с тобой, и у меня сомнений-то никаких не возникло... Договорились встретиться, я пошла и очутилась в пропахшем бензином багажнике... – В багажнике! – сжал кулаки Баламут. – И Веронику таким же образом выкрали... – продолжила София. – Когда ее привезли, я уже полдня в подвале сидела... К вечеру пришел мужик в защитной форме и в сапогах на шнуровке и стал бить меня ладонью по носу. Маньяк какой-то – нравилось ему смотреть, как кровь течет и одежду мою пропитывает... Ударит и смотрит... Остановится кровь – опять бьет. Потом точно так же начал Веронику бить. Перед уходом приказал нам в штормовки и брюки походные переодеться, а нашу окровавленную одежду с собой взял. Я так поняла – нужна она им была... Наверное... наверное, чтобы мертвыми нас объявить... На следующий день погрузили нас в одномоторный самолет и в Самарканд привезли – минареты голубые мы видели – и оттуда, в крытом фургоне под сеном – сюда... София хотела еще что-то сказать, но тут сверху раздались крики. Мы задрали головы и вовремя – прямо на нас, размахивая руками и ногами, летел человек... Мы бросились врассыпную и вовремя – человек шмякнулся животом вниз на то самое место, на котором мы секунду назад стояли. Брызги крови (упавший был голым по пояс) оросили наши одежду и лица... Картина была ужасной – череп бедняги раскололся, обнажив мозги, из открытых переломов рук торчали кости... – Это Савцилло! – придя в себя от испуга, вскричала София. – Правая рука Худосокова! Это он нас бил в подвале, а сегодня ночью хотел изнасиловать, но Худосоков сказал: "Успеешь еще..." и он отстал... Услышав это, Баламут подскочил к трупу и начал разъяренно пинать его ногами. Мы с Бельмондо бросились к другу, оттащили в сторону и, с трудом сдерживая, стали успокаивать. Придя в себя, Николай заметил, что его кроссовки испачканы кровью обидчика жены и брезгливо отер их о траву. А мы с Борисом подошли к угловатому от побоев Савцилло и принялись его рассматривать. – Ни черта не пойму... – пробормотал я, отнимая у Бельмондо сигарету. – Он, что, споткнулся? Или Ленчик его сбросил? – Смотри, на спине у него какие-то странные ссадины, – сказал Борис, присев на корточки. Действительно, чуть ниже поясницы у трупа были две свежие продольные ссадины. Мы рассматривали их несколько минут и, в конце концов, пришли к мнению, что беднягу, в самом деле, столкнули к нам посредством сильного толчка в спину каким-то или какими-то предметами. – Вполне в духе гражданина Худосокова... – проговорил Баламут, присоединившись к нашему консилиуму. – Послал к нам провинившегося подручного для полноты натюрморта... Ну и фиг с ним! Человек ко всему привыкает, и мы привыкнем к такого рода атмосферным осадкам. А там что-нибудь придумаем... Да и хватиться нас должны... В Самарканде нас видели, в Пенджикенте видели, в Айни видели... Самый тупой сыщик нас запросто отыщет... – Похоронить его надо... – вздохнул Бельмондо. – Завоняет а то... Не успел он договорить, как с неба упала саперная лопатка. Подняв и осмотрев ее, Баламут сказал шепотом: – Похоже, Худосоков нас слышит... Акустика что ли здесь такая? Сечете масть? И, взяв с собой Бельмондо, отправился рыть могилу. А я принялся исследовать наш крааль на предмет ртутеточения и выяснил, что ранее обнаруженный источник этого зловредного металла единственный. Я не стал пытаться как-то его осушить – ртуть весьма летучий химический элемент. Вместо этого просто поставил под скалу пустую баночку из-под кильки и, удостоверившись, что серебристые капельки падают точно в нее, отправился помогать похоронной команде. Закопав Савцилло без траурных речей, мы прибирали свой тюремный дворик, а попросту собрали валявшиеся повсюду кости и также погребли их. Затем в противоположном водопаду его конце сложили каменную загородку, выкопали за ней ямку и назвали все это Ольгой Осиповной, то бишь уборной. При рытье ям под Савцилло и мусор мы нашли несколько полусгнивших бревен, захороненных, видимо, во времена проходки штольни (позже они пригодились для изготовления палочек и угольев для шашлыка). Закончив субботник, мы сели ужинать разогретыми мясными консервами и ячневой кашей. – В этой дыре Худосоков достанет нас только голодом, – сказала Ольга, протягивая мне ложку. – Мы с Софией решили, что когда кончатся продукты, первым мы съедим Баламута. – Почему Баламута? – поинтересовался Николай. – У Черного дети, а жена Бельмондо беременна... – пряча улыбку, ответила София. * * * ...Ночью случилось землетрясение баллов в пять-шесть. Мы выскочили наружу, но тут же вернулись в штольню – сверху после толчков сыпались камни. Афтершоки продолжались почти всю ночь и никто не смог заснуть. "Сердце Дьявола бьется" – пошутил Баламут уже под утро. Днем, подойдя к источнику ртути, я обнаружил, что он пересох. – Просто-напросто землетрясение перекрыло каналы ее поступления, – предположил Бельмондо. – Да нет, просто у нашего дьявола падает кровяное давление! – пошутил я. – Это добрый знак! 10. Что он хочет? – Все вышло на "браво". – Идея, лежавшая на дне последней бутылки. К середине четвертого дня нашего заключения в краале стало тоскливо – тяжелые мысли посещали нас все чаще и чаще. Что хочет от нас Худосоков? Просто поиздеваться и убить? Ведь говорил он в забегаловке, что мечтает поставить пьеску-триллер со старыми друзьями, то есть нами, в главных ролях? Или наше заключение в краале как-то связано с чудодейственной силой пилюль из Волос Медеи? А может быть, Худосоков задумал что-то со временем? А путешествия в прошлое, то есть реинкарнация наоборот? Может быть, все это лишь галлюцинации, то есть Волосы Медеи просто-напросто являются галлюцигеном, похлестче мухомора и ЛСД? И тогда то, что придает нам сейчас силы – просто миф? И эти наши жизни последние, и, после того, как мы будем убиты, нас встретят не новенькие услужливые тела, а бесконечный мрак смерти? ...Не находя ответов на эти и другие вопросы, мы нервничали и, не желая ссор, избегали друг друга... Баламут доставал всех бесцельным хождением из угла в угол, я – заунывным и фальшивым пением песен Булата Окуджавы. Когда, лежа на траве, я в десятый раз пел "И в день седьмой, в какое-то мгновенье, она явилась из ночных огней...", с неба упал знак в виде записки на куске коричневого картона. "Ящик прекрасного вина за одну прекрасную драку до качественного нокаута. Знак согласия – три зеленых свистка", – было написано на нем синим шариком. Баламут, прочитав надпись, повеселел глазами, но мы с Бельмондо отвернулись от него и принялись трепаться – я рассказал Борису, с пеленок болевшему за киевских динамовцев, как после сакраментального гола забитого хохлами в ворота российской сборной, ночная Москва несколько минут сотрясалась криками с отчетливой слезой: "Филимонов – чмо! Чмо Филимонов!!!". Скоро Баламут, пламенный спартаковец по натуре, ввязался в нашу беседу и мы забыли о записке на картоне (или сделали вид, что забыли). Утром следующего дня с неба упала на рога манна небесная в виде молодой самки архара и мы, уже начисто запамятовав о записке, принялись за ней, отупевшей от падения, гоняться. Догнав и освежевав, занялись приготовлением шашлыка. Когда он был готов, Коля брезгливо завертел своей палочкой перед глазами. – Шашлык насухо – это пошло! Шашлык насухо – это издевательство над многовековыми традициями общепита на пленэре... – сказал он, наконец, и отложив палочку, уселся в позе сироты (то есть устроил поникшую голову на ладони). – Ну, ладно, уговорил... – вздохнул Борис, бросив в кострище второй по счету шампур. – Давай, алкоголик, свисти зелеными... Морду тебе буду бить. Они сражались минут пятнадцать. Смотреть на них было весело, выглядели они реслингистами, отчаянно колотящими друг друга бейсбольными битами или велосипедными цепями. В конце концов, Баламут картинно упал и затих. Полежав минуты две с прикрытыми глазами, он встал, отряхнулся и требовательно уставился в небо. Через некоторое время в нем появилась сине-красная полулитровая баночка из-под джина с тоником. Определив на расстоянии, что она издевательски пуста и помята, Коля рассердился и весьма профессионально пнул ее с лета подъемом ноги и банка, шмякнувшись о стену почти на трехметровой высоте, бесшумно упала в равнодушно зеленевшую траву... Дожевав остывший уже шашлык, я подошел к месту приземления банки, поднял, посмотрел внутрь и увидел свернутую в трубочку записку. – Табе пакет, – сказал я Коле, бросая ему банку. Коля разрезал банку перочинным ножом (благодетель Худосоков при нашем заключении в крааль не тронул личных вещей), достал записку, прочитал ее, стараясь казаться равнодушным, затем бросил ее мне и принялся разогревать на углях свой остывший шашлык. В записке было написано: «Не делайте из меня фраера, умоляю. Договор оставляю в силе. Сигнал тот же». Целую, искренне ваш. Леонид Худосоков. – Теперь я, кажется, догадываюсь, какими будут его дальнейшие действия по нашему разложению на молекулы, – сказал я товарищам, скомкав и выбросив записку в кострище. – Сексом заставит заниматься, факт, – усмехнулась Ольга. – А потом с неба будут сыпаться бумажки с оценками за мастерство и артистизм: 5.5, 5.5, 5.6, 5.4... Или гнилые помидоры... – А что? – пожала плечами легкомысленная София. – Привыкнем, войдем во вкус. – Дурочка... – вздохнула Ольга. – Ленчик такое придумает, что всю оставшуюся жизнь голые мужчины у тебя никаких чувств, кроме омерзения, вызывать не будут... – Ну, почему мужчины, – пыталась шутить София, – может быть, только Коля... Поняв, что шутка получилась неудачной, София замолчала. – Давай, что ли, Черный с тобой подеремся, а? – спросил Баламут, когда молчание стало невыносимым. – И винцо заработаем, и напряжение сбросим? – Да ведь побью... Я на пятнадцать килограмм тяжелее... – А двое на одного? – Двое на одного? Тяжеловат я стал... – Так ведь ящик вина... – Наверняка кисляк... – Щас узнаю! – обрадовался Баламут, почувствовав брешь в моей обороне. И, сложив ладони рупором, заорал в небеса: – Ви-и-но как-о-е? И, к моему удивлению, небеса ответили довольно внятно: – Марсала... Сицилия... Разлив восемьдесят пятого. – Хоп, ладно! – сломался я, усаживаясь рядом с друзьями. – Только костей не ломать, зубов не выбивать и ниже пояса не бить. Есть вопросы по регламенту? – Много говоришь... – сузил глаза Баламут, почувствовав плечо Бельмондо. – Начнем, пожалуй... Мы подождали, пока женщины усядутся рядом с устьем штольни и после трех свистков в небо начали поединок. Сначала я уклонялся от прямого мордобоя и заставил ребят побегать за собой. Но, в конце концов, они все-таки зажали меня в угол и принялись основательно греть и красить в красный цвет мою физиономию. После прямого удара в бровь (Бельмондо разошелся) мне пришлось набрать под ногами песка и кинуть его в их глаза, алчущие вина и крови. Друзья, конечно, не ожидали такой ослепительной пакости, захлопали веками и в результате такого промедления были один за другим уложены на землю любимыми моими ударами (правой в живот до слома пополам, затем замком по затылку и навстречу коленом в лицо). Когда я выравнивал очертания рукотворного штабеля ногами, кто-то ударил меня сзади по голове тяжелым тупым предметом и я, в который раз за свою драчливую жизнь, стал невольным наблюдателем взрыва в моих мозгах сверхновой звезды... * * * Очнувшись, я увидел форменное кино: Ольга за волосы таскала во весь голос вопящую Софию, Вероника, причитая, шла за ними, а сверху, со скал, раздавались аплодисменты и крики "Браво!". Внимательно взглянув в лицо своей подруги, я понял, что в ближайшие пятнадцать минут смены картин не будет. Еще из всей этой сцены, я сделал вывод, что вырубила меня София, следовательно, последний удар коленкой в лицо получил Баламут. Я обернулся к приятелям и увидел, что не ошибся – Баламут только-только приходил в себя. А Бельмондо сидел, опершись плечами о скалу, и куда-то по особенному проникновенно смотрел. Я осторожно развернул гудящую голову в ту же сторону и у скалы напротив, – со временем это место мы начали называть посадочной площадкой, – увидел ящик, не двенадцати местный импортный, картонный, а наш родимый, в цельных двадцать ячеек, из строевого леса, утыканный перевязанными проволокой гнутыми гвоздями... Увидев это сокровище, я микрон за микроном начал вытягивать шею, дабы удостовериться, что все ячейки заполнены... Но люди злопамятны и Баламут, оправившись от побоев, подозвал к себе Бориса и вполголоса предложил набить мне все-таки за подлость морду до равноценного с их лицами состояния. – Окстись, там ящик вина, колбаса, буженина, фрукты... – пытался отвлечь его Бельмондо. – На фиг! Сначала бровь за бровь, губу за губу и нос за нос! – Да ты не знаешь – София его буханкой вырубила... Он только-только зенки вылупил... – Да? – Видишь, до сих пор звезды считает... Баламут внимательно посмотрел на меня и, удостоверившись в моем отвратительном состоянии, закричал фальцетом: – Что, хреново тебе, Черный? – Как хочешь, Коля, – ответил я хрипом. – До ящика доползешь? – после минутной паузы спросил Баламут уже примирительно. – Не... Не могу головой вперед передвигаться – килевая качка у меня, понимаешь... Поверив, друзья понесли меня к ящику. * * * – Я, дорогие мои друзья, хочу выпить за наш налаживающийся социалистический быт, – начал говорить с пафосом Баламут, когда мы наполнили марсалой свои стаканы. – Ты чего, братан? Крыша поехала? – изумился я, сразу не врубившись в какой области эстрадного искусства выступает Коля. – Это у тебя крыша поехала! – ответил Баламут, с удовольствием рассматривая стакан вина на просвет. – Понимаешь, сейчас у нас все, как раньше! Сверху спускают директивы, а если мы их выполняем, то становится тепло и сытно. – Ну, ну... – усмехнулась Вероника. – Ты хочешь сказать, что если мы будем паиньками, то Леонид Ильич проведет нам тепло и воду? – Правильно мыслишь! – похвалил Баламут, с удовольствием понюхав вино. – Давайте верить в светлое коммунистическое будущее нашей отдельно взятой дыры и все будет тип-топ. И не спеша, смакуя, выпил. * * * ...Выбравшись на следующее утро в крааль, я обнаружил, что в ящике осталось всего пять бутылок марсалы, хотя должно было оставаться восемь, ну, в крайнем случае – семь. После короткого разбирательства с выползшими вслед за мной на солнышко друзьями выяснилось, что две бутылки спрятал Баламут. После того, как вылил в себя третью. Мы с Бельмондо почти не обиделись – Баламут не был бы Баламутом если бы не припрятал выпивку на утреннюю реабилитацию. В душах наших бродила благодать – накануне ничего не намешали, похмелиться есть чем, да и небеса молчат, как им и полагается – на дворе понедельник, а каждый из нас, каждой своей клеточкой происходя из славной прослойки совслужащих, знал, что в понедельник у всех мало-мальски значительных руководителей обязательная планерка. – А неплохой парень Николай... – проронил Бельмондо, когда Баламут ушел за второй припрятанной бутылкой. – Ага... – ответил я, вспоминая, сколько же десятилетий они знают друг друга. Получалось, что ровно три. "Славно, когда через тридцать лет близкого знакомства, люди так говорят друг о друге... – подумал я, опрокидываясь в согревшуюся уже траву. – Следующий раз пусть дерутся между собой" (это вдруг задергала болью травмированная вчера шея). Раскупорив последнюю бутылку, Баламут взял слово и сказал, что всю ночь думал. Бельмондо искренне удивился и недоверчиво посмотрел на товарища. – Живот, что ли болел? – догадался я. – Нет, я буквально думал. И, кажется, придумал, как нам отсюда сачкануть... – Ван Го-оген! Людвиг ван Бефстроган! – восхитился Бельмондо. – А как, если не секрет? – Очень просто. Там шариков в мешочке шесть штук осталось. Глотаем их, и в наших прошлых жизнях что-нибудь предпринимаем по поводу своего спасения... – Ну, ну... – усмехнулся я криво. – Конгениальная идея! Пишем, например, записку: "Потомок мой, мужского ли, женского ли ты рода, соизволь 30 июня такого то года явиться на гору Кырк-Шайтан, что возвышается близ озера Искандеркуль в Центральном Таджикистане; явившись, составь себе труд обнаружить там гражданина Худосокова Леонида Ильича (среднего роста, брюнет, шрам через все лицо, на носу родинка, на лбу другая, правая ступня отсутствует) и столкнуть его в колодец, рядом с которым он ошивается" и завещаем кому-нибудь передавать эту записку по наследству вплоть до соответствующего поколения. – А что? – уставился на меня Баламут вопросительно. – По-моему, клевая идея. Во-первых, что-нибудь там накоцаем, непременно накоцаем, а во вторых... а во-вторых, я очень хочу убедиться, что вся эта реинкарнация наоборот есть не пошлая галлюцинация, а объективная реальность, данная нам в наших ощущениях... И хочу я это знать не из пустого интереса, а корысти ради... Баламут сделал паузу, в течение которой решал рассказывать или не рассказывать друзьям о спрятанных где-то рядом сокровищах Александра Македонского. Но решить не успел – увидел, что с неба в крааль неспешной спиралью спускается маленький бумажный самолетик... 11. Предлагают развлечься. – Дерби-87. – Никто не верил, что он сорвется... Самолетик приземлился недалеко от общественного туалета. Но никто из нас не спешил узнать, какие новые муки придумал нам Худосоков. Баламут – само равнодушие – поднял лежавшую рядом с ним бутылку из-под марсалы и принялся на просвет изучать ее внутренности. Затем тяжело вздохнул, занес бутылку над головой и дал нескольким каплям конденсата проникнуть в свой жаждущий организм. – Бутылку не бей... – попросил я, заметя, что Коля хочет откинуть ее в сторону. – Сдавать будешь? – спросил Бельмондо, не раскрывая глаз придвигаясь к сидевшей рядом Веронике. – Нет, для почты пригодится, – ответил я. – Бутылочной... Некоторое время все молчали. Первым, конечно, сломался Баламут. Он заорал: – София!!! – Что, милый? – раздался из штольни услужливый голос (все неверные жены, да и мужья, необычайно покладисты). – Принеси записку... София, не сказав и слова, пошла к самолетику (его местонахождение кивком определила Ольга). Внимательно изучив содержимое записки, Баламут встал и начал измерять крааль шагами. Мы с удивлением наблюдали за его действиями. Отчаявшись понять, зачем он это делает, я поднял записку, оставленную Колей на своей лежанке и прочитал: "Вижу, вы заскучали. Предлагаю вам поразвлечься, а именно поиграть в мяч трое на трое. Без правил, конечно. Будете филонить – останетесь с буханкой, поиграете с азартом – ставлю победителю ящик марочного вина и жратвы на неделю. P.S. Есть идея! По марке призового вина соревнования предлагаю именовать Дерби-87. Ваш Л.Х". Прочитав записку, ваш покорный слуга воодушевился не меньше Баламута – "Дербент" он всегда любил и, более того, употреблял в весьма памятных, да-с, ситуациях. – Что пишет? – спросил Борис, поглаживая живот Вероники. – В мяч предлагает поиграть... Смотри, Баламут уже ворота устанавливает. Баламут действительно таскал камни к водопаду и что-то из них выкладывал. Окончив, подошел к нам и сказал: – Значит так: гол засчитывается, если одна из команд приземлит его в каменном квадрате или "доме" другой команды. Понятно? И, не дождавшись ответа, пошел по направлению к уборной сооружать другие ворота. Закончив, направился в штольню, вернулся с рюкзаком и, устроившись рядом с нами, принялся, как мы догадались, делать мяч. Оторвав от рюкзака два боковых кармана, Коля крикнул: – София! – девушка подошла и села рядом с ним. – Иголка с ниткой есть? – София улыбнулась, повернулась ко мне, вытащила из нагрудного кармана моей штормовки иголку с суровой ниткой и протянула мужу. Через пятнадцать минут мяч был готов, то есть набит песком и всякой всячиной и Баламут, когда-то бывший неплохим футболистом-любителем, начал готовить команды. – Черный, Ольга и София будут играть в одной команде, остальные, естественно в другой. – А Вероника? – удивилась Ольга. – Она же беременна? – Ленчика это не колышет, – ответил Баламут. – Для него здесь нет ни детей, ни женщин, ни беременных. Мы для него – уже трупы. И для нас будет лучше, если мы вживемся в его сценарий. Сегодня вечером глотаем шарики и будь, что будет... А сейчас слушайте и не перебивайте. Более всего он ненавидит Черного, Ольгу и Бельмондо. Поэтому команда Черного должна, в конечном счете, крупно проиграть а Бельмондо должен быть существенно покалечен... – Можно перерыв на обед, главный тренер Македонский? – поднял я руку, дождавшись, наконец, паузы. – Буханку хочешь погрызть? Я не ответил, встал на ноги и, сложив ладони рупором, во всю мочь заорал в небо: – Голодными играть не будем! Гони тормозок и по бутылке винца авансом! И сел на свое место, знаком предложив Коле продолжать. Баламут, посматривая в небо, изложил нам сценарий и "правила" предстоящего матча. – В общем, все должно быть как вчера, но погуще, – закончил он, первым заметив, что с неба что-то спускается. Худосоков нам послал по бутылке местного десертного вина, финской ветчины в банках, сыру, несколько горячих еще лепешек и пару килограмм великолепных абрикосов. Мы не спеша все это съели и выпили, затем с часик отдохнули и принялись играть. * * * Игра – есть игра, азартные люди – это азартные люди и через пятнадцать минут по краалю бегала стая разъяренных зверей обоего пола. Веронику мы, конечно, берегли, но в этом вообще-то и не было особой необходимости. Баламут ей назначил роль вырубалы, и девушка справилась со своей ролью великолепно – она неутомимо бегала по площадке с рукавом рубашки, набитым песком. В результате лишь процентов тридцать игры моя команда пребывала в полном составе и сознании. Поначалу мы выигрывали – у нас с Ольгой и Софией получалась командная игра и мы первые поняли, что донести мяч до "дома" гораздо легче в тот момент, когда все мужчины-соперники набираются сил, то есть приходят в себя после прямого в челюсть, коробочки или просто толчка в спину. А Баламут с Бельмондо к женщинам относились по-джентльменски, и все силы отдавали проходам к нашему "дому". Но к середине игры глаза у них практически заплыли от многочисленных успехов нашей женской защиты и они, засучив рукава, взялись за нее вплотную. И мне пришлось отказаться от эффектной роли пронырливого и удачливого форварда и переквалифицироваться в защитника. Последующие события развивались примерно так: я помогал Ольге и (или) Софии вырваться из лап Баламута и Бельмондо, а Вероника забивала нам гол. Или так: Ольга и София пытались оттащить от меня Баламута и Бельмондо, а Вероника забивала гол. Однажды, даже так: вся моя команда разнимала насмерть схватившихся Баламута и Бельмондо (последний попал мячом не туда, ну, сами понимаете, куда), а Вероника забивала гол... Когда мы теряли счет мячам, один из нас орал в небо: – Сче-е-т какой!!? И оттуда слышалось: – Сорок восемь: пятьдесят два... И практически каждый раз Ленчик жульничал не в нашу с Ольгой и Софией пользу... Когда до полной темноты оставалось с полчаса, Вероника вдруг закричала диким голосом, указывая пальчиком в небо. Мы все как один вскинули голову и увидели падающий на нас деревянный протез Худосокова и его самого, висящего на краю обрыва. То ли он вел себя как-то уверенно, то ли мы уже попросту не верили в его смертность, но никто из нас и не надеялся, что он сорвется. – Если упадет, – пробормотал Бельмондо, – хана нам бесповоротная. Его банда сразу же разбежится, прикончит нас и разбежится. – Не упадет... – вздохнул Коля. – А ведь его кто-то столкнул... – проговорил я, не отрывая глаз от Худосокова, хладнокровно выискивавшего опору для единственной ноги. – По-моему, там кто-то за нас вовсю партизанит... И довольно успешно. Так что пусть падает... Шашлык сделаем... Но Худосоков не упал. Он зацепился, наконец, за едва заметный выступ в скале и через секунду выбрался наверх. Баламут в сердцах пнул протез и зло выцедил: – Устроил тут мусорную свалку! А минуту спустя с небес раздался спокойный голос несостоявшегося покойника: – Доигрывайте! Мы, чертыхаясь, продолжили игру. Все были озлоблены сверх всякой меры и скоро у ворот моей команды образовалась основательная, очень злобная потасовка. Она, ввиду нашего изрядного утомления, грозила затянуться надолго, и Вероника решила ее прекратить при помощи своего рукава. И так увлеклась, что вырубила всех. * * * Очнулись мы не сразу и, конечно, не одновременно. Однако возвращение каждого из нас к действительности было одинаково прекрасным и удивительным: за время нашего бессознательного единения с Вселенной, с ее черными дырами, пульсарами и взрывами сверхновых, Вероника успела умыть всех нас, оказать первую помощь, перетащить к достархану и уложить в удобных позах перед ним. Если к этому добавить, что каждый из нас, открыв глаза, первым делом видел протянутую ему пластиковую тарелочку с разогретой котлетой по-киевски и стаканом искрящегося Дербента 1987 года разлива, то результаты нашей игры вряд ли показались бы кому-нибудь неудовлетворительными... Правда, разбитые губы давали о себе знать, но только лишь до второго стакана... * * * На следующие утро мы все вместе допили оставшееся вино. Потом Баламут раздал шарики, и мы проглотили их одновременно. Глава вторая От Египта до Эдема 1. Нил и самогон. – Пирамиды и жрец. – Ослиная лепешка и семь тысяч километров. Мне, как всегда, не повезло. Во-первых, влип я в тело, проживавшее в Египте, и не когда-нибудь, а в 3011 году до нашей эры (то есть более пяти тысяч лет назад!), во-вторых, я оказался, не жрецом и не вождем, а самой что не есть шестеркой – строителем каналов по имени Нуар... Быть Клитом было лучше, что и говорить! Сплошной кайф – заварушки с лошадиным ржанием и звоном мечей, винцо, разноплеменные девочки... А Нил, скажу я вам, это штучка! Он меня достает! В середине июля начинается паводок, в августе-сентябре уровень воды поднимается на 14 метров и только в середине ноября происходит быстрый спад. Никаких июней, августов и ноябрей, конечно, в эту мою жизнь не могло быть, просто я стараюсь употреблять понятную читателю терминологию. Так вот, чтобы обуздать реку, мне приходится укреплять берега, возводить дамбы, насыпать поперечные плотины (чтобы задержать воду), сооружать водоотводные каналы. Целыми днями в жирной глине, под палящим солнцем, в обед кусок ячменной лепешки – вот что такое простой строитель каналов. ...Простой строитель каналов... Это, конечно, как посмотреть... Вот лично из-за меня, например, началось три войны, правда, местного значения... Дело в том, что у каждого нашего района или местной администрации (потом ученые их назовут по-гречески номами) есть костяк, скелет, так сказать. Этот скелет – независимая ирригационная система. А любая система – это такая штука, она либо развивается, либо загибается, третьего пути ей не дано. Первая моя война началась из-за водоотводного канала. Воду надо отводить, это знает каждый человек, имеющий унитаз. Если ее не отводить, то почвы засаливаются. И я прорыл со своими рабочими канал, но не успел закончить его вовремя и отработанные солоноватые воды из нашей системы хлынули в систему соседнего нома... Короче, в тот год урожая никто не собирал – сначала они нас вырезали, потом мы их мочили... * * * ...Моя египетская протодуша, когда я подселился, чуть дуба не дала. Сами понимаете, жить в обстановке, где нет ни цветного телевизора, ни огнестрельного оружия, ни пирамид даже – они позже появятся, я расскажу, как – и вдруг обо всем этом узнать... Пришлось мне засучивать рукава и приниматься, так сказать, за самообразование бедного Нуара... Кончилось это тем, что он, впечатлившись, перевозбудился, поскакал к местному жрецу и рассказал, что в него Хор [20]  вселился и что теперь он знает будущее вплоть до космических полетов к Красной планете, озоновых дыр и памперсов 52-го размера. А у нас, в Египте, Хор может вселяться только в высокопоставленных особ, а сказки могут сочинять только особые на то жрецы, и меня посадили. Слава Богу, не на кол. Лет пять я просидел в подземной тюрьме Иераконполя, бывшей столице Верхнего Египта... За эти годы Нуар смирился с полученными из двухтысячного года знаниями и даже использовал их – как-то мы с ним вылечили своего тюремщика от приступа острого аппендицита стаканом самогона, который самолично выгнали в подполье из тутовых ягод, малины и виноградного сока. За эти успехи вашего покорного слугу, в конце концов, назначили личным врачом одного из местных тузов. Конечно, со временем меня непременно убили бы за оригинальную врачебную практику, но я вошел в сговор с влиятельным жрецом, предварительно, конечно, споив ему несколько кувшинов шелковички (так я назвал доведенную практически до шедевра версию фруктово-ягодного самогона). Через несколько месяцев мой жрец спился вчистую и начал заговариваться, но коллеги по культу нашли в этом нечто божественное и с удовольствием слушали его, пьяного, а потом коллективно истолковывали пьяный бред для всеобщей пользы... То есть для прогноза даты разлива. Нила, конечно, не шелковички. ...Да, славные пьянки мы устраивали с этим жрецом... Исторические, можно сказать без преувеличения. "Почему исторические?" – спросите вы с ехидной улыбкой на устах. Да потому, что в результате этих наших бесед в Египте появились пирамиды... На второй или третьей пьянке я рассказал жрецу о переселении душ в новые тела – мужские, женские, скотские – о бесконечной череде жизней, о возможности, подобно мне, переживать их заново... Но жрец был трудным и зациклился на одном – ему не нравилась перспектива переселения его души в тело зачуханного нубийца и тем более – нильского крокодила. И жрец живо заинтересовался, каким таким образом одна душа в следующей жизни может получить более высокопоставленное тело, нежели чем душа другого человека. Но ответ услышать не успел – пока я ворочал языком жрец вырубился от передозировки. Но на следующей пьянке он поставил вопрос ребром. И я изложил ему свои фантазии. Я сказал, что, по моему мнению, великий смысл реинкарнации в том, чтобы каждый человек имел возможность прожить всю Жизнь от ее зарождения в протоокеане и до конца, – если он, конечно, есть, – не только во временном плане (то есть от звонка до звонка), но во всех ее проявлениях – от простейшей водоросли до человека и от человека, низменного и тупого, до человека-бога. – Представь, дорогой, – говорил я ему, – человека, которому когда-то откроются все его жизни – от самой сволочной до святейшей... Это будет действительно Человек Разумный! Бог, сотворив человека, уже на седьмом его поколении окончательно и бесповоротно понял, что создал противное греховное животное, чрезвычайно склонное к алкоголизму, наркомании, анальному сексу и предательству. И, немного поразмыслив, решил использовать реинкарнацию для его излечения... – Ты мне лапшу на уши не вешай! – перебил меня жрец, используя мою терминологию. – Так, значит, моя душа может и впрямь переселиться в собачью? И посмотрел на меня. Так посмотрел, что я понял – от моего ответа зависит, доберусь ли я сегодня вечером до своей постели с теплой, приятно пахнущей благовониями супругой или немедленно буду утоплен в священном Ниле. К сожалению и в древнем Египте формула "Есть человек – есть проблема, нет человека – нет проблемы" считалась исключительно верной. И устранив меня, жрец устранил бы неприятную перспективу переселения в тело шакала или гиены. И я, уже совершенно нетрезвый, навел тень на плетень. Я сказал, что если забальзамировать покойника, то душа, оказавшись на том свете, непременно возвратится в свое привычное тело... – А как тело на том свете окажется? – спросил жрец, глядя уже одобрительно. Я расслабился, выпил одну за другой две кружки и рассказал ему о вложенных мирах, межзвездном вакууме, как материальном теле, о чудодейственных пирамидах, изобретенных в конце ХХ века в Подмосковье, пирамидах, которые все на свете связывают в единую сущность, одновременно ликвидируя озонные дыры, боли в пояснице и частые смены кабинета министров. Так как жрец старался не отставать от меня в деле опрокидывания в себя кружек с шелковичкой, все эти перечисленные сведения усвоились его организмом не хуже этилового спирта. И на следующий же день он приказал своему химику немедленно освоить бальзамирование свежих покойников, а своим строителям – составить проект первой надгробной пирамиды. После смерти жреца такие вредные для беззаботного народа сооружения распространились по всему Египту... * * * По мере того, как мое общественное положение упрочивалось, я все чаще вспоминал себя и друзей, которые через тысячи лет будут ожидать невдалеке от Искандеркуля неминуемой смерти от рук сволочного Худосокова... Честно говоря, я не испытывал ни к себе, ни к ним острой жалости – через тысячи лет я проживу, как минимум, сто жизней, некоторые из них будут женскими... У меня будет, как минимум, сто супруг, двести любовниц (и любовников) и триста детей... И, как минимум, сто самых что ни есть настоящих смертей... Класс! ...После таких рассуждений мои мысли, как правило, становились праздными. Однажды, к примеру, я потратил несколько часов на обмозговывание темы "Смерть и реинкарнация". Интересная тема, скажу я вам. Представьте, что случится, когда я в эпохальном труде докажу человечеству, что реинкарнация существует? То есть дембель неизбежен? Бардак начнется! Тысячи людей, обреченных на безрадостное, жалкое существование, начнут кончать жизнь самоубийством в надежде, что в следующей им достанется лучшая доля! Вот почему бог не открыл людям истину, не открыл людям великую правду о существовании реинкарнации! А, может быть, самоубийцам реинкарнация заказана? Может быть, надо завоевать на нее право победой над жалкой, коту под хвост жизнью? Да, видимо, в этом и заключается великая правда вечного существования! Частенько, лежа на прохладном земляном полу, я с иронической улыбкой думал о Чернове, его подруге Ольге Юдолиной и друзьях Николае Баламутове и Борисе Бочкаренко... "Какие незрелые люди... Разве можно так суетится, когда впереди тебя ждут сотни новых жизней... И они придут неминуемо... И еще ведь можно отказаться от перерождений и раствориться навсегда в бездумном и равнодушном космосе... Но в этом есть что-то от смерти... Смерти души... А это так неприятно... Как правило, после таких мыслей, я не спеша поднимался с циновки, дотягивался до кувшинчика и выпивал пару прохладных глотков прямо из горлышка. "Замечательно... – подумал я однажды, растянувшись после очередного возлияния на папирусных циновках, брошенных на прохладный земляной пол. – Главное – не раскрыть секрета перегонки... Эти египтяне народ шустрый... Плохо, что они вымрут... Вымрут... А души их переселятся... Интересная штука, эти переселения... С одной стороны наследственность, а с другой – перерождения... Я размножаюсь, растворяю через детей свои гены, то есть свое телесное естество в море человеческом... А вечная душа моя путешествует по самым разнообразным телам, созданным совсем другими людьми... Путешествует, забывая о пройденных этапах... О прошлых жизнях... Но каждое тело, сосуд души, оставляет на ней отпечатки... ...Что же делать с Черновым и его друзьями? Как же их спасти от этого подлеца Худосокова? Может быть, на сланцевой пластине передать послание потомству?" И, уже пьяный в дугу, я нашел в углу черную сланцевую пластину (папирусная бумага только-только изобреталась) и начал кремниевым сколком рисовать на ней яму с сидящими в ней Черным и его друзьями. Рисование меня увлекло и к вечеру передо мной лежал целый комикс, изображавший поединок Черного с Бельмондо и Баламутом в краале, футбольный матч и послематчевую пьянку... На каждой табличке была надписи на древнеегипетском и русском, конца XX века, языке. После захода солнца жена принесла похлебку из полбы и жареную курицу под виноградным соусом. Поставив все это передо мной, спросила глазами, принести ли новую бутыль с шелковичкой. Я приказал принести, а по дороге – вынести во двор и выбросить в кусты терновника все мои криптографические этюды. * * * Несколько лет я не возвращался к теме спасения друзей. Но, однажды (мне только-только исполнился тридцать один год) самогон не получился как всегда отменным и мне пришлось его, отдававшего чем-то неприличным [21] , пить целый месяц, жаль было выливать на помойку свое детище. Такое не выдавливаемое из себя плебейство давило на сознание и оно рождала трудные мысли... "И Клит, и Черный были прижимистыми, и они не вылили бы эту гадость из жадности... – думал я, мелкими глотками выцеживая противный самогон из четвертой по счету глиняной кружки. – Да, небольшой я человек. Пьянь болотная... Букашка... Был бы большим, давно придумал бы, как друзей из беды выручить..." И целый месяц, пока не закончился противный самогон, мысли о собственной низости мучили меня. Но с последней кружкой в голову влилась идея. Я понял, как можно спасти друзей! Грандиозность мысли расперла меня неимоверно. И я немедленно принялся за дело... На приготовления и сборы ушло десять с половиной лет. За эти годы я научился ходить под парусом, изобрел самбо, сталь, порох [22] , замковые пистолеты и ружье, а также взрывчатку и компас. В начале зимы 2995/2994 года до нашей эры, ровно через год после смерти жены, я направился на Искандеркуль. Да, я собрался пройти около семи с половиной тысяч километров. За три года. 2. Наоми Кемпбелл. – Вы делали это на папирусной лодке? – Кто угодно, только не Худосоков. В школе я имел стойкую пятерку по географии, и мог запросто рассказать старенькой кружевной учительнице Анне Ивановне, где располагается Новая Каледония или даже Моршанск. И, поразмыслив, разработал маршрут Иераконполь – Искандеркуль. От Иераконполя я решил плыть на папирусной лодке до дельты Нила, далее на ней же пробираться вдоль восточного побережья Средиземного моря до устья реки Оронт (Эль-Аси, ее не пропустишь, это единственная более-менее крупная река впадающая в море на восточном побережье), оттуда пехом на восток до Евфрата и по нему, опять на лодке или на плоту до Персидского залива и далее до Оманского залива. А от него – аккурат на север до Амударьи пехом. Последний отрезок дороги я более-менее знал – работал в этих краях в 1996 году по контракту с одним частным иранским геологическим институтом. Хотя эта часть пути шла по безводным пустыням, я считал ее наиболее безопасной. "Куплю парочку ослов (на верблюдах, как это не странно, к этому времени еще не ездили – их одомашнили лишь тысячу лет спустя) и доскочу за год-два до Искандера" – думал я, вспоминая свои восточно-иранские маршруты. – Главное, что надо помнить, это то, что от людей надо держаться подальше... И я пытался. Я старался держаться середины Нила, и это вызывало подозрение бывалых моряков, всегда державшихся берегов Великой реки. Хотя война между Верхнеегипетским (белые) и Нижнеегипетским (красные) царствами давно кончилась в пользу белых и вся страна облачилась в объединяющие спартаковские цвета, жители Нижнего Египта не любили белых и не упускали случая вспороть им животы медными ножами (увы, в Египте проистекал в те времена что ни на есть примитивный медно-каменный век с весьма негуманистическими взглядами на свободу совести...). И как-то днем, в неописуемую жару, мне пришлось применить свои взрывпакеты и спалить несколько погнавшихся за мной лодок красных. Но не все складывалось так печально. Однажды ночью, где-то рядом с Гермонтисом, мой ковчег нагнал папирусный плот; с него из-под овечьих шкур раздавался мелодичный храп. Я хотел, было, уже отогнать плот шестом, но тут из-под шкур показалась очаровательная шоколадная ступня с розовой подошвой и детскими пальчиками. Я плыл уже неделю и потому мой взгляд все чаще и чаще останавливался на женщинах, мотыжащих на берегу посевы льна или полбы. А тут такая ступня... Я перепрыгнул на плот, раскинул шкуры и увидел спящую обворожительную негритянку лет двадцати. Лишь только моя тень легла на лицо девушки, она в испуге раскрыла глаза, и я решил, что передо мною дочь нубийки и ливийца. Папаша-ливиец выдавался голубыми глазами и кожей цвета сливочного шоколада. Ну а круто вьющиеся волосы и пухлые губки наверняка достались ей от любимой мамочки... "Или наоборот, – усмехнулся я, – папаша – нубиец..." Надо сказать, до этой встречи я относился к чернокожим с некоторым предубеждением: наверное, в одной из своих жизней я был отъявленным работорговцем из штата Миссисипи или безжалостным бразильским плантатором. Но только до этой встречи – дело в том, что эта моя нильская находка, несомненно, была 100(пра-)бабушкой самой Наоми Кемпбелл... Впрочем, да простят меня почитатели этой всемирно известной супермодели, если бы вы увидели мою очаровательную нубийку, то на очередном показе мод непременно обнаружили бы в Кемпбелл ХХ века признаки существенной внешней дегенерации. Будучи поднаторевшим египтянином, я внимательно осмотрел свою находку и к своему удовольствию не обнаружил на ней ни малейших признаков венерических заболеваний. И сразу же хотел употребить девушку по назначению [23] , но был остановлен острым запахом ни разу не мытого тела. И мне пришлось приводить ее в порядок посредством простейших санитарно-гигиенических мероприятий (мыло было изобретено мною попутно с аммиачной селитры). Я с огромным эстетическим удовольствием вымыл девушку от макушки до прелестных пальчиков ног, вычистил зубы и пупок, подрезал ногти, напевая при этом хорошо известную в ХХ веке песенку: "Нашел тебя я босую, худую, безволосую и года три в порядок приводил..." Все это время предмет моего вожделения удивленно молчал, но когда я начал делать ей педикюр своим остро наточенным кривым, она вдруг заплакала – девушке пришло в голову, что я собираюсь принести ее в жертву своему богу. На египетском языке Наоми (так я назвал девушку) знала слов пятьдесят-шестьдесят. Этого словарного запаса нам вполне хватило для налаживания взаимопонимания (главный грамотей Верхнего Египта активно владел девятьюстами пятьюдесятью тремя словами, трем последним, русским, – вы догадываетесь каким, – научил его я). Довольно быстро мне удалось объяснить ей, какого своего бога я собираюсь удовлетворить ее плотью. Такой поворот событий немало возрадовал девушку, и она выразила желание немедленно познакомится с ним (богом) поближе... Наоми действительно оказалась дочерью ливийца, за долги проданного в рабство в Верхний Египет. Она сбежала от хозяина, не вынеся приставаний его жены. Я сказал, что все это чепуха, и что я беру ее в жены со всеми вытекающими обстоятельствами и обязательствами. Настроение у меня было замечательное – как же, такая многообещающая находка посреди вялотекущего Нила и вовсе даже не русалка, до самого пупка заросшая противной чешуей. И, куражась, я затеял свадьбу. Фату мы сделали из куска белой льняной ткани, обручальные кольца я свернул из листьев папируса. После того, как мы совершили все обряды, хорошо усвоенные мною в ходе моих многочисленных посещений российских дворцов бракосочетания в качестве одного из основных действующих лиц, я начал стрелять в небо из пистолетов и ружья. А потом очутился в раю... ...Вы когда-нибудь делали это на папирусной лодке? Сомневаюсь... Представьте – мир пустынен, в нем не живет еще и миллиона горожан... Нет христианства, нет подкладок с крылышками, нет телевидения, нет кабин для тайного голосования... Есть только зеленый Нил, папирусная лодка, потрясающе естественная девушка, знающая пятьдесят слов и над всем этим – голубое небо, населенное странными богами... Потом я назвал свою лодку тазоходом – каждое движение моего таза приближало нас к цели путешествия сантиметров на сорок... * * * Через пять дней после свадьбы мы были в Дельте. Неделю ловили и сушили рыбу на одном из ее затерянных островков. Затем простились с Великой рекой и вышли в Средиземное море... Мне было грустно – я чувствовал, что никогда в этой жизни не вернусь к берегам Нила... И этот невероятно живой, опьяняющий запах цветущих египетских акаций никогда больше не заставит мои ноздри жадно втягивать воздух... В море было холодно. Мы не особенно спешили и шли в основном ночами, – благо в этих широтах ночи темные и длинные. И шли лишь при наличии попутного ветра. Хотя оживленного судоходства в эти времена в Восточном Средиземноморье и не было, да и берега большей частью были пустынными, мы избегали всего живого. Времена стояли жестокие, и парочка рабов нужна была всякому – и племенному вождю и разбойнику с караванного пути. Очень уж холодные ночи и дни мы проводили на берегу и, если место было пустынным и с питьевой водой, оставались дня на три-четыре. Не знаю, как сейчас, а тогда эти места были прекрасными... Земля обетованная... Обращенные к морю склоны гор покрывала вечнозеленая растительность. Желто-оранжево-белые берега... Бирюзовое море... Однажды, где-то в Финикии, мы поднялись с Наоими на одну из приморских гор и устроили там веселый пикник... Все было так хорошо... Вокруг был Эдемский сад, а мы были Адамом и Евой... В один прекрасный вечер, где-то в середине нашего средиземноморского путешествия, я заметил в глазах Наоми острое желание подзалететь... И вновь сомнения охватили меня... Мне захотелось плюнуть на предпринятое хождение к озеру Искандеркуль, которое, может, еще и не существует – не завалило еще... Спасать свою шкуру за пять тысяч лет отсюда... Вот оно, мое счастье, оно под рукой, она, молочная шоколадка с голубыми глазами, всегда смотрит на меня, как на большого ребенка, который может шалить, может рассказывать глупости о каких-то Альбере Камю и Платонове, но который всегда сделает так, как она, Наоми, захочет. Но эта дикарка, едва выучившая три сотни русских слов, не хотела меня останавливать... Эта умница, в тысячу раз умнее меня, понимала, что меня нельзя останавливать... Она понимала, что я должен идти, бежать... Бежать, чтобы жить. ...Вблизи острова-крепости Тир нас чуть было не захватили в плен местные жители. Они, на шустрых лодках из ливанского кедра, окружили наше тихоходное папирусное суденышко. Но я забросал их пороховыми взрывпакетами, и они умчались прочь в свою крепость, сочинять про меня небылицы. Я не стал в них стрелять, жалко было – в 332 году до нашей эры мы с Баламутом-Македонским сравняем эту крепость с землей, а всех жителей в отместку за упорство продадим в рабство... В устье Оронта мы бросили лодку и, нарядившись прокаженными, пошли в город Алалах. Там за пару железных пластин приобрели пару дамасских ослов (в те времена дамасский оазис славился не клинковой сталью – железным веком еще и не пахло – но крепкими и выносливыми длинноухими) и пошли по караванному пути к городу Терка на Евфрате. Через несколько сотен с небольшим лет этот караванный путь протянется через крупнейшие города Среднего Востока аккурат к Бухаре и Мараканде, но это ведь только через несколько сотен лет... Примерно на середине пути (в часе пути до Пальмиры), у Наоми пошли месячные, и мы решили стать на привал пораньше. Однако не успели найти закрытого от ветра места и разжечь костер, как напала волчья стая. К этому времени я уже научил девушку владеть пистолетами и ружьем, и, пока она палила из них по охамевшим животным, я шинковал их саблей. Но волков было не менее дюжины, и последние два из нее вцепились в нас намертво. Мой волк, детина килограмм в пятьдесят, опрокинул меня на спину и стал тянуться ощеренными зубами к моему горлу. Я держал дрожащими от напряжения пальцами его за бока, но волчья пасть придвигалась все ближе и ближе... Знаете, что меня спасло? Посмотрев ему в глаза, я увидел... желтые глаза Худосокова! Вы скажете – это метафора, бред преследования или еще что-то из области клинической шизофрении, но лично у меня никаких сомнений, что на мне лежит и подбирается к горлу одна из поганых жизней Ленчика, не было... Люди все одинаковы – в большинстве своем они готовы проиграть кому угодно – незнакомцу, пионеру, начальнику отдела, себе, наконец, но не извечному сопернику... И я собрал последние силы и сделал то, что Худосокова испугало – рывком бросил голову вперед и вцепился зубами в его воняющее псиной горло. А у нас, дорожного люда так: испугался – погиб! Воспользовавшись замешательством противника, я успел-таки схватить выроненную саблю за клинок и, разрезая себе пальцы, проткнул волка насквозь. И только тогда увидел Наоми – ее грызла волчица. Я разрубил рычащую тварь пополам... * * * В Пальмире мы провели около месяца – раны Наоми долго не заживали. У нее были сильно повреждены правые плечо, ягодица и левая лопатка. Так сильно, что местный царек не захотел ее... Наоми сильно переживала, но после того, как я поклялся, что не разлюблю ее, а после заживления ран сделаю ей пластическую операцию, да так, что швов и не видно будет, перестала кукситься и начала строить мне глазки. В конце апреля 2994 года мы сделали тростниковую лодку и поплыли вниз по Евфрату. 3. Евфрат, Персидский залив, Персия. – Шоколадка интересуется модами. – Посылка в ХХ век. Путешествие по Евфрату оказалось на редкость спокойным. "Кто знает жизнь – не торопится", – как-то проговорила Наоми, с недоумением наблюдая, как я полирую ладонями весла. И в результате такого ее отношения к скорости передвижения мы спускались до Ура – города на самом устье Евфрата, около месяца. К берегу мы приставали лишь накипятить воды, настрелять и нажарить дичи и просто походить по твердой земле. От Ура до Чохор-Бохара, конечной точки нашего морского путешествия, мы добирались четыре луны. Проистекало оно несколько хуже средиземноморского – летнее солнце палило нещадно. Но спешить нам было незачем. И мы особенно не утруждались – на морском берегу всегда можно было найти прохладную уютную пещерку и на пару дней устроить в ней земной рай с шашлыками и вином (винное производство не приостанавливалось у меня ни на минуту – на корме моей лодки всегда булькало водными затворами до дюжины узкогорлых синеньких египетских кувшинов). В Чохор-Бохаре мы высадились в самом начале сентября. Местное племя рыбаков хотело, было, поработить нас, но я все предусмотрел: в самый напряженный момент Наоми показала им несколько забавных пиротехнических фокусов, и весь месяц, пока мы там оставались, племя молилось на нас, как близких родственников Ану, богини неба. Мы недолго наслаждались их обществом, нас звала дорога. Нам предстояло пройти по самым жгучим пустыням мира 2000 километров. И начать этот сумасшедший маршрут лучше было осенью. Вы можете подумать, что на сердце у меня лежал тяжелый груз ответственности за жизнь своих друзей... Ничего подобного! Я не раз говорил об этом выше. Мы с Наоми просто жили жизнь, мы просто путешествовали... Нам надо было дойти до Искандера где-то к концу жизни, и шли мы к нему, как некоторые мудрые люди идут к гробовой доске – не торопясь и с удовольствием. Выменяв на очередной фейерверк четверых крепких ослов, мы двинули на север. По дороге я рассказывал Наоми о своих иранских приключениях, о захеданской фурии Фатиме, об ее прекрасной дочери Лейле... И как мы удрали с Лейлой в Россию и не на ослах, а на "Форде"... Я торопился вперед, мне не терпелось показать моей любимой сливочной шоколадке с глубокими бесконечными глазами величественный Тафтан – недавно потухший вулкан... Кругом безнадежно унылые, выжженные, кажется, даже оплавленные солнцем хребты гор, разделенные широкими и плоскими безжизненными равнинами... Лишь случайно здесь можно наткнуться на облупленную глинобитную постройку скотовода, или черную войлочную юрту, или стадо крохотных баранов, сосредоточенно обгладывающих камни... И над всем этим царствует остроконечно-заснеженный красавец Тафтан – царь, владыка этих мест. В долинах, сбегающих с его склонов, можно встретить и юркую речку, полную рыбой, и голубое горное озеро, и цветущее дерево, и кишлак, полный чумазых любопытных детишек. В XX веке мне не удалось погостить у Тафтана вволю... Работа... Работа... Работа... Всегда была работа, которую мог сделать только ты, а жизнь, в лучших ее красках и радостях, проходила мимо... Забыв обо всем на свете, мы прожили на берегу небольшого лазурного озера целый месяц. Я пять тысяч лет мечтал об этом. Я пять тысяч лет хотел возделывать свой сад, спать со своей женщиной и рожать своих детей... Я не хотел, я никогда не хотел, никому ничего доказывать, я просто хотел собирать гусениц с капусты и рыть каналы в горячей земле, чтобы по ним к корням моих деревьев текла чистая вода... Но всегда это кому-то мешало или не нравилось... И я бежал дальше... ...Местные жители приняли нас хорошо, множество их я вылечил от разнообразных болячек и болезней. Долгими вечерами я рассказывал им о мудреце Заратустре, который будет жить когда-то неподалеку, крепком, как камень, имаме Хомейни, двигателях внутреннего сгорания, Куликовской битве и развале Советского Союза... Но больше всего им нравились пушкинская сказка о рыбаке и рыбке и некоторые стихотворения Евгения Евтушенко... ("Она была первой, первой стервой в архангельских кабаках..."). Пищей нам служила жареная рыба, лепешки из полбы, козье молоко и овечий сыр... И крепчайший кумыс, конечно. ...В Дашти-Луте, пустыне раскинувшейся на середине нашего пути, нас чуть было не погубила песчаная буря. Несколько дней мы, не в силах поднять головы, лежали, укрывшись с головой овечьими шкурами. На четвертый день бури сбесился и убежал в глубь пустыни осел, несший на себе бурдюки с водой. Но мы с Наоми сумели дойти до предгорий и даже успели выкопать там колодец, снабдивший нас влагой... Да, влагой – чтобы не умереть от жажды, нам приходилось высасывать воду из мокрого песка. Ослы не могли идти дальше, – для длительных переходов им нужен был ячмень... И нам пришлось зарезать двоих на мясо. Мы завялили ослятину на солнце и жили на ней целый месяц, до февраля. В феврале пошли обильные дожди, оставленный в живых осел отъелся на мгновенно выскочивших травах и диких злаках и мы смогли продолжить свое путешествие. * * * До предгорий Южного Тянь-Шаня мы добрались без особых осложнений к концу июня 2992 года до нашей эры. Эти места я знал, как пять своих пальцев – ведь я родился здесь! В середине июля мы были на Искандер-Дарье... Узнать верховья ее долины было, конечно, невозможно. Как я и предполагал, завал, образовавший озеро, еще не состоялся. С большим трудом в верхушке одной из гор я узнал будущий Кырк-Шайтан. После этого найти наш крааль не составило ни малейшего труда. Правда, он был далек от своего вида в XX веке: водопад был хоть куда, и стенки, перекрывающей ущелье не было и в помине, как не было, конечно, и штольни... Наоми к этому времени обо мне уже все знала... Древние люди того времени жили в странном мире. Боги их (шумерские, к примеру) представляли собой низменные, грубые и продажные натуры, человека они сотворили в глубочайшем подпитии из грязи, выковырянной из-под ногтей... Потустороннее существование было тоже на редкость хаотичным и безнадежным – никаких тебе судей или весов, то есть никакой иллюзии посмертной справедливости... Можно было, конечно, купить погребальными жертвами местечко посуше, но, сами понимаете, не каждому это было по средствам... В таком духовном антураже мои рассказы о множестве ожидающих нас будущих жизнях воспринимались весьма и весьма непосредственной Наоми, как чудо... И она потихоньку приобрела личностные качества – самоуважение, степенность, терпимость ко мне... И еще она, эта молочная шоколадка с голубыми глазами, заревновала меня к Ольге. Я попытался объяснить, что в XX веке она, Наоми, станет, скорее всего, планетарно известной супермоделью, получающей десять тысяч долларов в час, и что ей вряд ли придет в голову мысль интересоваться любовными похождениями какого-то заштатного авантюриста-неудачника Евгения Чернова... – Чернова? – переспросила Наоми (судя по ее блуждающим глазам, воображение ее разыгрались вовсю) и звонко рассмеялась... – Шумеров евреи звали черноголовыми... А какие платья я буду носить в XX веке? Расскажи... * * * Весь последующий месяц я описывал ей платья от лучших кутюрье Европы и Америки... Построив хижину у водопада (не спать же под открытым небом), я занялся сооружением тайника в месте, которое, как знал, сохранится неизменным вплоть до нашего заключения в злосчастном краале... Поместив в тайник посылочку в XX век, я старательно замаскировал его. Потом мы с Наоми ушли в Мараканду рожать: моя шоколадка с голубыми глазами была на пятом месяце... 4. Не в своей шкуре. – Бельмондо – рогоносец. – Неоднозначная идея. – Легенда о дьяволе. Бельмондо стоял на скалистом водоразделе и смотрел вниз на серые горные цепи и зеленые долины. Настроение у него было хуже некуда: утром не удалось толком позавтракать, да и Нинка куда-то пропала. "Козел я вонючий, самый настоящий козел... – подумал Бельмондо, чуть не заплакав. – Поделом мне. Сидел бы себе на мякеньком диванчике промеж Вероники и Дианы Львовны"... И мысли Бориса унеслись в его уютную квартирку на Арбате. Он увидел себя сидящим на своем любимом плюшевом диванчике с кружкой немецкого пива в руках. Справа от него, у передвижного столика сидит Диана Львовна в цветастом халатике и алыми наманикюренными коготками чистит для зятя великолепного леща. Она знает, что Борис больше всего любит подернутую жирком брюшину и что подавать ее зятю надо на ребрышках и ребрышек в каждом кусочке не должно быть больше двух... Слева, стараясь его касаться, сидит Вероника и смотрит "Диалоги о животных" кролика-Затевахина. Ее белое теплое тело приятно пахнет будущими удовольствиями... На этом месте Борис помотал головой, чтобы вытрясти из нее воспоминания. "Не надо себя мучить, – выдохнул он, решив стать мудрым. – Не все еще потеряно, я еще, может быть, вернусь на свой диванчик и тогда никакая сила в мире не сможет меня с него стащить". Постояв еще немного, Бельмондо пошел к ручью напиться. С каждым шагом настроение его ухудшалось все больше и больше. А когда он увидел свое отражение в спокойной заводи, оно и вовсе испортилось. Он стоял и брезгливо рассматривал себя – бороду, противный нос, тупые, наверняка красные глаза, и эти рога. Острые, ребристые... * * * Да, Бельмондо был козлом. По крайней мере, в этой своей жизней. Когда душа Бельмондо-человека восполнила таковую Бельмондо-козла, последний в отчаянии бросился в ближайшую пропасть вниз головой. Но рога спружинили, и Борис остался жив и даже здоров. Придя в себя, он увидел голубое небо, обрамленное зазубренными скалами и пасшуюся невдалеке подругу Нинку. "Повезет в жизни – станешь счастливым, не повезет – станешь козлом", – помотав бородой, подумал Борис, поднялся на ноги и присоединился к Нинке. Попасшись с ней минут пятнадцать, он вдруг открыл для себя, что если ни о чем не думать, то жизнь начинает казаться если не прекрасной, то вполне удобоваримой штукой. "А вообще-то неплохо быть козлом... – подумал Борька, наевшись. – Травы вдоволь, барс Котька вчера поужинал этим трухлявым вонючим Кокой и два дня теперь станет безвылазно валятся в своей берлоге. Ходи себе, пасись, природой любуйся. А если скучно станет, можно сходить к кишлаку, выманить из него охотников и погонять их по горам... Скоро Нинка с подружками потечет – опять удовольствие... Зимой, правда трудновато будет, голодно, так это ведь месяц-другой... Да и без лишений жизни толковой не бывает, глохнет-плохнет она без лишений... А эти гаврики в краале... Надо будет подумать, как их оттуда вытащить". * * * Вечером, устроившись в своей спальной яме, Борька задумался, как помочь товарищам и лично себе в ипостаси Бочкаренко. По счастливой случайности, а может быть, по воле провидения, его стадо обитало в непосредственной близости от ущелья, в котором их заточит Худосоков через полста с лишним лет. Из обрывка газеты "Коммунист Таджикистана", принесенного ветром из ближайшего кишлака, он знал, что на дворе стоит май 1941-го года. Узнав текущую дату, Борька огорчился: Борис Иванович Бочкаренко родится в 1951 году, значит ему, козлу, осталось жить что-то около десяти лет. Но для козла десять лет – это очень много, и он понемногу успокоился. "Так, значит, до событий в краале осталось 58 лет... – думал Борька, наслаждаясь воздухом, совершенно лишенном опасных запахов. – Это примерно пять козлиных поколений... Что же я могу сделать?.. Борька пытался продолжить мышление, но ничего не получалось – какой-то компонент воздуха не давал ему сосредоточиться... Он принюхался и понял, в чем дело – запах доносился из соседней ямы, в которой отдыхала Нинка. "Потечет не сегодня-завтра! – встрепенулся он. И, загоревшись страстью, вскочил, подошел к подруге и долго обнюхивал ее зад. "Да, точно... – наконец констатировал он. – Нинка всегда начинает первой". Лишь только он подумал это, Нинка заворочалась, подняла голову и всем своим дала понять супругу, что поздно, она устала за день и хочет отдохнуть. Борька не стал ее злить и пошел на всякий случай понюхать других своих жен. Их у него было шесть – козел он был знаменитый на всю округу. Но все они, как он и предполагал, любовью не пахли, и он вернулся к себе в яму и попытался думать о спасении своих товарищей и себя-человека. Опять ничего не получилось. Мысли перескакивали на другое. Он представлял, как будет ухаживать за женами, как они будут кокетливо ломаться, нарочито протестовать и бодаться. "Козы знают, как меня раскочегарить... А Нинка, та и вовсе профессор в прелюдии... Люблю ее... С уважением баба...". И Борька заснул. И во сне видел, как он спит со своей Нинкой, красивой, с очаровательно выпученными глазками, длинными ресницами и шелковистой, приятно пахнущей шерстью... Она, раздвинув задние ноги во фривольных розовых чулочках на подтяжках, стояла на широкой двуспальной кровати... Разгоряченная, страстная, с призывно позвякивающим золотым колокольчиком на кружевной розовой ленте... А он... Весь энергия, напор, глаза вот-вот вылезут... * * * К мыслям о спасении товарищей и самого себя козел Борька смог вернуться только через месяц. К этому времени все козы были прочно надуты, долг перед козлиным племенем был выполнен на 150 % (досталось и козочкам соседних стад) и можно было подумать о деле. Глядя на своих философски настроенных жен, Борька нашел выход: "Надо приучить молодых козлов к тому, чтобы они во веки веков все живое спихивали вниз, в крааль! И тогда Худосокову не поздоровится!" И со следующего дня Борька вплотную занялся подрастающим поколением. Он привел молодых козлов к краалю и стал учить их сбрасывать вниз лежащие у края обрыва камни. Сметливая молодежь быстро поняла, что хочет от нее вожак, и с удовольствием принялась за дело. Когда с камнями было покончено, Борис повелел козлам устраивать у обрыва парные схватки, причем каждая из них должна была непременно завершаться падением вниз одного из соперников. Хотя риск превратиться после неудачного падения в мешок костей был достаточно велик, такие схватки понравились бородатым. Через несколько лет схватки из парных превратились в групповые, а потом и вовсе в игру без правил, единственным императивом которой было сбросить ближнего в пропасть. * * * Время шло, и Борис состарился... Приближался 1951 год. Жен у него по понятным причинам уже не было, зато было много свободного времени, которое он проводил на скалах, окружающих крааль. Частенько его рассуждения об предстоявших и прошедших жизнях заканчивались мыслью: "Нет, все-таки козлом быть лучше... Была бы моя воля..." Да, Борьке не хотелось становиться человеком. Простая здоровая козлиная жизнь нравилась ему. Все в ней было просто, все по конституции... "Если ты силен и умен, то неминуемо станешь вожаком, – думал козел, вспоминая свою молодость, – если середняк – получишь все, что середняку полагается... А хилых подберет барс Котька. А в людском обществе плохо – наверху одни середняки, обманщики и больные... И именно они распределяют и пастбища и самок..." ...За последнее время многое изменилось. Лишь немногие козлы приходили к краалю, чтобы проводить победно сверкающими глазами улетающего в пропасть соперника. Но зато приходить стали издалека, за многие десятки километров. И приходили сильные, уверенные, задиристые. Их безжалостные схватки продолжались многие часы, и Борис равнодушно наблюдал за ними сквозь прикрытые веки... Иногда он вспоминал прошедшие годы... Он вспоминал, как несколько лет назад к водопаду пришли геологи, нашли ртуть и заложили для ее изучения короткую штольню... Так в этих краях появились люди... Они пришли с ружьями и принялись выбивать вокруг все живое. За полгода поголовье козлов в округе сократилось вчетверо, и многие вожаки увели свои поредевшие стада к дальним хребтам. Борис понимал, что надо продолжить начатое предприятие по спасению будущих товарищей, но не мог заставить себя учить козлов сбрасывать людей в пропасть. Но трагический случай ему помог. Однажды Борис потерял в скалах Нинку и несколько часов искал ее повсюду... И когда он уже направился к водопою, – больше искать было негде, – в стороне крааля раздался выстрел, потом другой. Борис сразу же понял, что эти две пули окончили свой полет в теле его любимой супруги и, обезумев, вихрем поскакал к ней. Выскочив из-за скалы, увидел бородатого геолога, освежевывавшего Нинку на краю обрыва... Этот геолог был первым человеком, улетевшим в пропасть. Несколько молодых козлов видели издали, как Борька расправился с двуногим, и приняли его поступок, как руководство к действию... * * * Таинственная гибель старшего геолога поисковой партии (проходчики видели, как бородатый шайтан столкнул его в пропасть) вызвала отток рабочих со штольни и, как следствие – ликвидацию геологоразведочных работ в ущелье. Со временем это происшествие привело к появлению в окрестных кишлаках многочисленных легенд о поселившемся в штольне злом духе, шайтане (если вспомнить о рассыпанных там повсюду костях, факт возникновения таких легенд никому не покажется странным). Через некоторое время еще кто-то упал с тамошних скал, затем под водопадом случайно был найден труп сбежавшего из тюрьмы дезертира, а полгода спустя после этой находки начали случаться и вовсе странные вещи – некоторые жители местных кишлаков, побывав в штольне, напрочь теряли разум. Нет, они не начинали дебоширить или дурачиться, они просто превращались в растительных людей, то есть людей с полным отсутствием любых проявлений сознательной деятельности. Народная молва связала такие исчезновения душ с отравлением шайтан-чочом, то есть волосами дьявола: один из подпасков видел, как его дядя-чабан перед утратой души нашел их прядь у водопада и, прельстившись приятным запахом, простодушно использовал их как приправу к опостылевшей жареной баранине (эта догадка, как мы узнаем позже, была верной – волосы, потребленные внутрь в чистом виде, безвозвратно отправляли душу в запечатленное прошлое)... Так, факт за фактом, легенда о подземном дьяволе превратилась в объективную реальность. Начался отток населения из близлежащих кишлаков и, в конце концов, местный мулла решил раз и навсегда покончить со злым духом. Он всеми правдами и неправдами собрал отряд крестьян и мужественно пробрался с ним к ущелью. Изгнав из него дьявола предписанными Кораном методами, мулла приказал своим людям перегородить ущелье прочной каменной стенкой. * * * ...Через неделю после сооружения стены Борька умирал на своем наблюдательном посту над краалем. Когда до смерти осталось несколько секунд, он заставил себя приковылять к обрыву, к тому самому месту, где умерла Нинка. Постояв немного на нем, бросился вниз. Последняя мысль заставила его улыбнуться: "А я ведь никогда не пожалею, что был козлом..." 5. Рожать спасителя? – Окучивание по-нашему. – Эрекция возможна? – Житник получает свое. Мы поднималась в горы после недельного отгула. Вахтовка ревела и тряслась на сплошных ухабах. Проходчики уже были в кондиции и не стеснялись в выражениях. Старший по машине Чернов не обратил бы на них внимания, если бы в салоне не было нового маркшейдера Лидии Сидневой. Она ему понравилась – где-то под двадцать пять – двадцать семь, короткая стрижка под мальчика, ковбойка, джинсы, чистенькая, спокойная, на правильном умном лице снисходительная усмешка. И он наехал на матершинников весьма свирепо. И те, потупив недобро засверкавшие глаза, успокоились – никто не хотел связываться со старшим геологом Кумархской геологоразведочной партии, который запросто может двинуть в зубы, а в конце месяца при закрытии нарядов не приписать пару-тройку, а то и больше метров проходки. Потом над ним смеялась вся партия. Оказалось, что Лидка в области табуированных выражений русского языка может дать сто очков вперед и Чернову, и даже самому Мишке Мясогутову, тишайшему дизелисту и радисту базового лагеря, который в течение двадцати двух лет изучал эти самые выражения на нарах одиннадцати зон (не всегда природных) в самых различных уголках многонационального Советского Союза. Еще оказалось, что Лидка Сиднева, если не алкоголичка, то запойная пьяница и умнейший человек – не было ни одной логической задачи, загадки или преферансного расклада, которые бы она не раскусила в течение нескольких секунд. И еще она спала только с серьезными людьми за пятьдесят и не потому, что у них, преимущественно начальников и уважаемых шоферов, водились денежки, а так, из-за душевного своего устремления. * * * Все эти свои достоинства и устремления Лида Сиднева приобрела в одном из показательных советских детских домов. Иногда она довольно равнодушно рассказывала о своих "университетах". За малейшую провинность старший седовласый воспитатель Венцепилов заставлял девочек и Лиду, естественно, раздеваться донага и ставил их на полчаса перед строем хихикающих мальчиков и юношей. А когда Лиде исполнилось одиннадцать лет, предложил ей сожительство. Лида с благодарностью согласилась – еще в десять лет ее изнасиловали трое из этих самых хихикающих мальчишек и продолжали насиловать при каждом удобном и неудобном случае. А воспитатель был джентльменом – он защищал, подкармливал, не обижал и старался не искалечить. И, может быть, с тех пор Лида предпочитала спать со степенными мужчинами. Один из них, директор золотодобывающей артели, человек с понятием, прилетал к ней раз в месяц-два с полными чемоданами денег. И тогда Лида поила марочным коньяком своего непосредственного начальника Чернова, и он отпускал ее в недельный загул. Другой любовник был начальником Кумархской геологоразведочной партии, но скоро умер, и Сиднева безошибочно заменила его шофером ЗИЛа-131-го Евгением Ивановичем Мирным. Последний был весьма представительным и серьезным человеком. Отсидев десяток лет за дезертирство (семнадцатилетним пареньком напоролся на Манштейна, повернувшего к Сталинграду, и побежал домой), он стал зажиточным шофером Южно-Таджикской ГРЭ (на рудостойку, горбыль и доски в горных кишлаках всегда находился покупатель). Таким зажиточным, что после нескольких недель беспорядочных связей с Лидкой подарил ей большой плановый дом на недальней окраине города Душанбе. Сиднева сдружилась с Черновым. Нет, они не спали – Чернов в это время всецело принадлежал своей первой жене и коллеге Ксении. Чернову нравились ум и исполнительность Лидии, ей – его довольно быстрая отходчивость и не бюрократичность. * * * Вот так вот повезло Ольгиной душеньке... Она восполнила Лидину душу поздним осенним вечером, когда последняя шла пьяная домой после банкета-междусобойчика в городской камералке. Это был первый банкет после завершения полевых работ и закрытия основных этапов и посвящен он был получению премии. Получили неожиданно много – по 500-800 рублей, плюс зарплата и, естественно, решили отметить. Послали гонца на Зеленый базар; он принес зелени, корейских закусок и фруктов. Другой гонец сгонял в ближайший магазин за иваси, колбасным сыром и рыбными консервами в масле, третий – в спецмагазин за водкой, десертными и сухими винами и шампанским (чего-чего, а этого добра, причем качественного, тогда было достаточно), четвертый – в кондитерскую за тортами (до них, впрочем, дело доходило редко). На банкете было хорошо, и после танцев Лидка наелась. Юрка Житник хотел было ее проводить с намеком на вознаграждение определенным способом, но она послала его подальше и, стараясь придать шагу твердость, пошла на Красных партизан ловить такси. До самого ее дома такси проехать не смогло – улицу перерыли – и Лиде пришлось пробираться через строительную площадку, где она и упала в котлован. Строительные рабочие нашли ее только утром. Они отвезли сладко спящую Лиду в ближайшую больницу. Ей повезло – у нее были обнаружены лишь незначительное сотрясение мозга и перелом носа. И достаточно времени, чтобы обдумать новое свое состояние. А подумать было о чем. "Во-первых, ясно, что жизнь в этом теле заканчивается – до рождения Ольги остается что-то около шести лет... – думала Сиднева, уткнувшись лбом в холодное оконное стекло... – Во-вторых, надо послать кого-то за портвешком..." – Надо рожать... – рассердилась Ольга вслух. – Ты что, девушка? С ума сошла? – ответила Лида. – Мне рожать??? Да я опять в какую-нибудь яму попаду или менты в вытрезвителе беременную затрахают... – Последствия сотрясения... – сочувственно качая головой вздохнула возившаяся с тряпкой уборщица. – Бедняжка... Надо же, сама с собой разговаривает... И вышла в коридор посплетничать о необычной пациентке с дежурной медсестрой. – Нет! Будем рожать, – безапелляционно продолжила разговор Ольга. – А пить ты бросишь! – Я брошу!!? – хохотнула Лида. – Мы с тобой. И рожать не бойся, это просто... Мне приходилось, я знаю... – А я и не боюсь... – А от кого? От Черного? – Исключено, дохлый номер, – вздохнула Сиднева, внимательно посмотрев на свой скособоченный нос в зеркальце. – Он Ксюху свою ненаглядную любит. И, мне очень здорово кажется, что кроме нее у него баб не было. Мальчик, короче... – Жаль... А есть кто-нибудь на примете? – Как тебе сказать... Мои кавалеры из долгожителей вряд ли подойдут... У них вместо спермы либо этиловый спирт, либо моча жиденькая... А молодых Житник ко мне не подпускает... – А что так? – заинтересовалась Ольга. – Трахнуть меня хочет... – А ты на рога встала... – Да. Первый раз, когда мы с ним одни остались, полез в наглую, и я сдуру сказала, что скорее сдохну, чем с ним лягу. – А теперь блюдешь свое слово? – Это нетрудно, – усмехнулась Лида Сиднева. – А какой он из себя? Не противный? – Да нет, не противный. Среднего роста, плотный с жирком, по натуре – жлоб, даром ничего не сделает... – Черный мне как-то рассказывал о нем. Умрет он через двадцать два года. Интересно умрет... – Как это? – Таджикская рулетка... Они с одним парнем одновременно сунут руки в рюкзак с гюрзой... – Житник сунет руку в рюкзак с гюрзой? – удивилась Лида. – Никогда не поверю... – Заставят его... Да ты чего спрашиваешь? Моя память – это твоя память. Ты просто попытайся вспомнить... – Да ты сама спрашиваешь! – перебила ее Лида. – Мы же – бабы, поговорить любим... Тем более сотрясение мозга у нас. Вошел доктор и, внимательно посмотрев Сидневой в глаза, сказал: – Мне говорили, разговариваешь ты сама с собой? – Ага, разговариваю... – невозмутимо ответила Лида. – Роль, понимаете ли, разучиваю В драмкружке я травести. – Ну разучивай, разучивай... Хотя пошли, посмотрим, что с носиком твоим сделать можно... После правки носа резиновым молотком (заговорил, гад, зубы и вдарил со всего маха) Лида несколько часов приходила в себя. Вечером пришел Чернов с шоколадкой и сказал, что надо срочно выздоравливать – послезавтра будет вертолет и надо лететь на Кумарх с начальником маркшейдерского отдела Савватеичем. – Он поднял шум на всю экспедицию, что на кумархских штольнях резко завышен уклон, а потом поехал в Управление геологии и там кричал в кабинете главного инженера, что удивляется, как до сих пор ни один состав в отвал не улетел. И после этого начальник экспедиции посылает на Кумарх комиссию с двумя ящиками водки и приказом уломать Савватеича. "Обратного рейса, – сказал, – не будет, пока он не подпишет бумагу, что существующие уклоны не опасны [24] ". – Ну-ну... Савватеич опять в непреклонного строителя коммунизма играет... – Ничего он не играет. Надо, говорит, уклоны сделать нормальными и все тут... – То есть проходить все штольни заново... А это нам не надо, да? – Сечешь масть, маркшейдер. Это и не надо и просто невозможно. Так что даю тебе тридцать шесть часов на выздоровление и вперед и прямо, как говорят проходчики. Да поговори с этим дуриком, уговори как-нибудь. Он ведь может в Госгортехнадзор позвонить. Начнутся разборки – отчет в срок не сдадим, премию не получим... – И я в яму не упаду... – печально улыбнулась Сиднева. * * * Узнав, что Лида летит на законсервированный на зиму Кумарх, Житник пошел к Чернову. – Слушай, начальник! Полечу-ка я с ними. По седьмой рассечке пятой штольни анализы хорошие пришли, но пробы из руды не вышли – надо добрать, – сказал он, прищурив глаза и самодовольно улыбаясь (как же, такое славное объяснение придумал!). – Да ладно тебе придумывать... Пробы тебе по фигу, это и козе понятно. С Лидкой, что ли, полететь хочешь? – Нет, начальник, неправда твоя... Подсчета запасов ради Кумарха алчу, клянусь всеми сурками Тагобикуль-Кумархского рудного поля! – Ну, ладно, лети. Только на пятую штольню не ходи – лавина сдует, потом мотайся из-за тебя по прокурорам. И привези из камералки тубус со старыми планами опробования горизонта 3300. – Пузырь шампанского с меня не заржавеет! – обрадовался Житник, но Черный уже его не слушал: он грыз карандаш и, растворясь без остатка в разрезах и погоризонтных планах, думал, что делать с этой дурацкой 3-ей штольней – проб богатых накоцали много, но в рудное тело объединяться они никак не хотят... * * * Четыре часа Сиднева ходила с рейкой по первой штольне. Савватеич не доверил ей нивелира и правильно сделал – у Лиды получилось бы ровно полградуса. Остальные члены комиссии с ними в штольню не полезли – все и без того знали, что местами уклон завышен раза в три. Вместо этого они сели пить и думать, что делать с этим Савватеичем. – Это Черствов, начальник Отдела кадров виноват... – вздохнул главный инженер по технике безопасности Владимир Аржаков, доставая из видавшего виды портфеля свертки и банки с домашними закусками. – Не понял? – выкатив свои белесо-голубые глаза навстречу собеседнику, икнул начальник разведочного участка Владимир Поле-Куликовский, сто пятидесяти килограммовый и очень индифферентный по натуре человек. – Надо было ему в милицию позвонить, в которой Савватеич до нас работал... Узнал бы тогда, что его оттуда за излишнюю принципиальность выдавили... – от возмущения Аржаков чуть было не пролил водку мимо стакана (технари водку пили из обычных 250-ти граммовых граненых стаканов, в отличие от геологов, которые предпочитали 430-граммовые эмалированные кружки). – Маркшейдер, а в милиции работал... – хохотнул Владимир Абрамчук, горный мастер. Его взяли обобрать заколы в штольне и вообще, проследить, чтобы маркшейдеров не завалило [25] . Но Абрамчук любил начальство и не смог его оставить. – Партия направила... – поморщился Аржаков. – Сидневу надо ему подпустить, за ночь она его обработает. – Так он же ее непосредственный начальник? – удивленно выпучил глаза Поле-Куликовский. – Неужели он ее своим "теодолитом" еще не промерил? – Ты чего? Невменяемый? Я же сказал, что принципиальный он. Коммунист! – Это – диагноз, – икнул Поле-Куликовский. – А Сиднева согласится? – Нальем – согласится. Только вот этот хрен моржовый Житник... Он, по-моему, на нее неровно дышит... – А на хер ты его взял? – удивился Аржаков. – Сказал, что Чернов его посылает за тубусом каким-то... С очень нужными картами, – сказал Поле-Куликовский, доставая следующую бутылку из лежащего под столом рюкзака. – Послал бы их на ... подальше. Ну, эти геологи! Вечно под ногами путаются... * * * Савватеич с Сидневой, замученные, залепленные рудничной грязью, явились в Белый дом в восьмом часу вечера. Войдя в комнату, Лида забегала глазами по столу и, увидев одну лишь основательно початую бутылку, расстроилась. Но Поле-Куликовский, показав ладонью "Счас будет!" немедленно погрузился под стол и тут же вынырнул с двумя бутылками "Пшеничной". Ольга, решив, что после такого тяжелого дня сто граммов никому не повредят, возражать не стала. И напрасно – Сиднева выела сразу двести. Этой дозы, вкупе, конечно, с последующими тремя, хватило, чтобы не толерантная к алкоголю Ольгина компонента отключилась и не вякала до самого утра. Житника за стол не пригласили – техническое начальство всегда пило с геологами врозь (менталитет не тот, болтают много и не о том, да и просто не уважают). Он явился сам и встал в дверях, но никто на него и не посмотрел. Савватеич сконфузился, порыскал глазами по комнате и, приметив свободный стул, предложил Житнику взять его и присесть рядом с собой. Житник подошел к стулу, переместил с него на кровать офицерскую полевую сумку Аржакова и ватник Сидневой и ледоколом втиснулся в щель между Поле-Куликовским и Савватеичем. – Ты расскажи лучше как баня у тебя сгорела, – по-прежнему не обращая внимания на Житника, попросил Поле-Куликовского Аржаков. – Все по-разному рассказывают... – Он до утра рассказывать будет, давайте лучше я! – загорелась уже горящая изнутри Сиднева. И, жестикулируя и играя лицом, начала рассказывать: – Идет как-то Поле-Куликовский по базовому лагерю поздним вечером и видит, что баня загорается. Пошел он в нижнюю землянку к проходчикам и говорит тихим голосом: "Ребята... баня горит..." А проходчики, естественно, в тысячу режутся в состоянии сильного душевного волнения и на такой малохольный призыв – ноль внимания. Постоял, постоял Поле-Куликовсий рядом с ними, выглянул, увидел, что баня уже вовсю полыхает, и опять говорит проходчикам: "Ребята... баня горит..." А те отвечают: "Ты что, начальник, стоишь? Садись, давай! Наливай, вон, чаю". И опять за тысячу. Поле-Куликовкий сел на предложенное место и говорит: "Ребята, баня горит..." А проходчики торгуются: 80, 100, 140, 160... И тут дверь землянки срывает с петель – это главный механик Генка Кабалин заорал на улице: "... ... вашу ... бога ... душу ... мать ... ... горит!!!" Проходчики тут же побросали карты, выскочили и быстро потушили, то, что к тому времени еще не сгорело... – Да, командного голоса тебе не хватает... – отсмеявшись, сказал с укоризной Аржаков Поле-Куликовскому. – Имей в виду, Мазитов об этом знает... – На участке 351,5 – 472,8м уклон штольни достигает одного градуса сорока пяти минут... – встрял Савватеич, покашляв. Он был несколько придавлен показным равнодушием членов комиссии к результатам его сегодняшней деятельности. – В самом деле? – просиял, дурачась, Аржаков. – Что ж, придется снимать рельсы и задирать почву выработки... И зашептал что-то на ухо сидевшей рядом Сидневой. Та, кусая розовощекое яблоко, покивала. Житник, что-то заподозрив, всем своим сознанием устремился в их сторону, потерял бдительность и механически выпил появившийся откуда-то справа брызжущий полнотой жизни стакан водки. – В восточном штреке уклоны тоже завышены, – продолжил Савватеич. – Да ладно тебе, заладил – уклоны, уклоны. – На, лучше поешь курочки жареной... Савватеич начал есть. Житника завалило – стакан водки всегда валил его на бок, а он выпил уже два. Сиднева курила, внимательно разглядывая Савватеича. Володя Абрамчук, чуть склонив голову на бок, смотрел в ночное окошко и думал о жене и двух своих мальчиках, дожидающихся его в четырехметровой барачной комнате. Поле-Куликовский, откинувшись на спинку стула и раскинув в стороны вытянутые ноги в туристических ботинках 47-го размера, флегматично подозревал, что вряд ли ему удастся удержаться в начальниках разведочного участка до своего первого трупа [26]  и придется соглашаться на горного мастера или опять устраиваться в своем домоуправлении на должность второго заместителя главного инженера. А Аржаков смотрел на часы – он договорился с дизелистом, что ровно в 10-30 тот вырубит свет по техническим причинам... Когда свет погас, Аржаков зажег керосиновую лампу и налил по стакану на посошок. Выпив, члены комиссии подхватили Житника и, пожелав спокойной ночи Савватеичу и Сидневой, ушли спать в комнату заведующей складом Нины Суслановны (завскладом в силу своего высокого положения проводила полевой сезон в сухом и хорошо отделанном Белом доме, а не как геологи и работяги в землянках разной, в зависимости от положения, степени сырости и гнилости). Оставшись наедине с миловидной женщиной, Савватеич не знал, что делать. Лида же, не обращая на него внимания, расстелила на одной из кроватей спальный мешок, вложила в него вкладыш, не спеша переоделась в беленькую ночную рубашку с маленькими голубенькими цветочками и пошла в "предбанник" чистить зубы. Когда Сиднева вернулась, Савватеич уже лежал в своей постели. Лида села к оставшемуся неубранным столу, порылась в отощавшем рюкзаке Поле-Куликовского, нашла там бутылку "Жигулевского", обрадовалась и, открыв ее о край стола, принялась попивать прямо из горлышка. Вообще-то Сиднева давно была на автопилоте и все, что она хотела, так это лечь к Савватеичу и с клубящихся облаков опьянения насладится любимым своим десертом, то есть обычной для мужиков шестого десятка неуверенностью: "Получится? Не получится? Встанет? Не встанет?". Ей с детских лет нравились лежать рядом с мужчинами, которые не могут или боятся, что не кончат, что член опадет в самый неподходящий момент. Хотя Венцепилов и бил ее, если у него не получалось, но боль от побоев никогда не покрывала этого удовольствия, наоборот, она, контрастируя, увеличивала его... * * * ...В общем, Сиднева была на автопилоте, а автопилот предписывал ей говорить о деле. – Слушай, ты, верный ле... лелинец, – начала она откровенничать, оставив на потом немного пива на донышке бутылки. – Знаешь чего в экспедиции о тебе говорят?.. – Пусть говорят, – пробурчал Савватеич из-под одеяла. – Так вот, люди говорят, что ты это затеял, чтобы стать главным диспетчером экспедиции... Савватеич дернулся, но продолжал молчать. – И, похоже, ты на правильном пути... Но люди сомневаются: может ты и в самом деле коммунист? Назначат тебя, а ты за старое? Савватеич продолжал молчать и после того, как Лида, допив пиво, легла к нему под одеяло. И даже не отодвинулся. Это неприятно удивило Сидневу: Неужели не будет десерта? Она приподнялась на локте и внимательно посмотрела главному маркшейдеру в глаза. "Нет, мой!" – удовлетворилась она страхом, вовсю распиравшем глазные яблоки пятидесяти пятилетнего мужчины. И прижалась к нему упругой, не кормившей еще грудью... * * * Когда Савватеич, наконец, поверил, что эрекция вполне возможна, и, может быть, даже неизбежна, в дверь мощно забарабанили. А когда Савватеич увидел все происходящее глазами начальника экспедиции и (о боже!) Управления, щеколда оторвалась, и в комнату ворвался свирепый на вид Житник. По его глазам Лида поняла, что Аржаков шептал на ухо и ему, и что спектакль по охмурению главного маркшейдера продолжается. И, взяв с тумбочки голубенькую пачку "Ту-134", перевалилась к стене через оцепеневшего от страха Савватеича и, не обращая более ни на кого внимания, закурила. "Житник – самец... – думала она, выпуская колечки дыма к заплесневевшему фанерному потолку. – Воткнет сразу и раз пять. Утром вся в синяках буду". И, проводив глазами уходившего из комнаты Савватеича, вспомнила одноклассников, насиловавших ее на холодном деревянном полу физкультурного зала. "Маты ведь мягкие были... А они – на полу... Мальчишки..." * * * Житник молотил всю ночь. Иногда Лида, отвернувшись, курила, иногда просто смотрела в потолок. Между третьим и четвертым разом она вырвалась к столу, выпила один за другим два неполных стакана водки и, кое-как добравшись до кровати, рухнула замертво. Утром, основательно похмелившись, Аржаков радировал начальнику экспедиции Мазитову о полной и безоговорочной капитуляции Савватеича и просил кинуть в вертолет немного водки. Лида валялась в постели, Житник, что-то точил на токарном станке, Абрамчук чистил снег, за ночь нападавший на вертолетную площадку, Поле-Куликовский говорил поднявшимся из кишлака таджикам, что если они будут красть солярку такими темпами, то весной он их на работу не возьмет... * * * Через месяц Сиднева узнала, что беременна, и уволилась – не хотела, чтобы Житник знал, что ребенок от него. Работать никуда не пошла – тех денег, которые давал Мирный, на жизнь хватало. Пить она бросила, вернее, начала пить, как Ольга. Мальчик, названный Кириллом, родился в начале осени, слабенький, но его выходили. Когда ему исполнилось шесть лет, Лида скоропостижно умерла от печеночной болезни. Через месяц после ее смерти Кирилла определили в детский дом. 6. Кто мой папа, чей я сын? – Он еще не решил... – Как это было. – Первая зачистка. Очнувшись, я несколько минут потягивался, затем растолкал спящих друзей. Придя в себя, они не сразу поняли, где находятся. Но серые скалы, обступившие крааль, освежили их память. Я внимательно оглядел заспанные лица товарищей и увидел, что Баламут с Софией как-то по особенному льнут друг к другу. "Видимо, вместе путешествовали, – подумал я, – и более других своим путешествием потрясены..." – Странные вы какие-то, – сказал я им, не понимая, что изменилось в их лицах. – Вы что елею объелись? Рассказывайте, где были. – Будешь рассказывать? – мягко улыбаясь спросил Баламут Софию. – Нет, давай ты... – ответила девушка, в который раз поискав на груди крестик. – Да рассказывать-то особенно нечего, – вздохнул Коля, устремившись глазами в небеса. – Молиться надо Господу и он поможет нам... И опустившись на землю начал молится: "К Тебе, Господи, взываю: твердыня моя! не будь безмолвен для меня, чтобы при безмолвии Твоем я не уподобился нисходящим в могилу. Услышь голос молений моих, когда я взываю к Тебе, когда поднимаю руки мои к святому храму Твоему. Не погуби меня с нечестивыми и с делающими неправду"... И мысленно прибавил: "Спасешь – пожертвую все сокровища Македонского на строительство второго храма Христа-спасителя!" – Ты чего, свихнулся? – воспользовавшись паузой в молитве, участливо поинтересовался Бельмондо. – Нет, – серьезно ответил Баламут. – Только молитвами спасемся мы... Давайте помолимся за освобождение наше из плена... Ибо кто Бог, кроме Господа, и кто защита, кроме Бога нашего? – Да, мальчики... – светло оглядела нас София. – Бог препоясывает меня силою и устрояет мне верный путь... – Восстань, Господи! – продолжил Баламут, вознеся глаза к небу. – Спаси меня, Боже мой! ибо Ты поражаешь в ланиту всех врагов моих, сокрушаешь зубы нечестивых... – Вы где были? – покачал на это головой Бельмондо. – В психушке практиковались? – Нет... – прояснела лицом София. – Мы... мы попали в Эдемский сад... Мы были Адам и Ева, и мы видели Бога... У нас, естественно, подбородки отвисли чуть ли не до грудины. Мы изумленно уставились на Софию. В глазах у нас засветились восхищение и, конечно, зависть. Бельмондо попался самый крупный кусок последней, он чуть покраснел и едко спросил: – А точно в Эдемском саде? Не врете? Адамом и Евой можно быть и в сумасшедшем доме... – Точно, Боренька, не сомневайся... – улыбнулся Баламут светло. – Слушайте... И Николай начал рассказывать. Говорил он то от себя, Баламута, то от богобоязненного Адама, то неожиданно переходил на сухое повествование от третьего лица... Вот что он поведал нам (мы приводим его рассказ не с самого начала и в ряде мест стилистически несколько видоизмененным): * * * ...Увидев Бога глазами Адама и Евы, мы возверовали каждой своей клеточкой. Но понемногу привыкли... В Эдемском саду всего было полно, еды, питья, красот всяких. Но больше всего там времени и девать его совершенно некуда. И мы часами беседовали с Богом и прониклись Им до каждой своей клеточки... Но София и Баламут сидели в нас крепко... Однажды София рассказала Ему о Худосокове, о краале, как тюрьме, но Всевышний не стал слушать. Махнув рукой, он сказал: – Это не очевидно! Все, что вы знаете о так называемом будущем – это мои фантазии... Я еще не решил, как все будет на самом деле... * * * ...Всевышний видел несколько путей развития Вселенной... К тому же существующая была далеко не первой. И не последней. Когда до нас с Софией это дошло, мы пораскинули мозгами и смекнули, что до крааля дело может и вовсе не дойти. – Если не съесть плодов от дерева познания добра и зла, – вздохнула София, то можно остаться в этой тюрьме навечно. Представь – миллионы миллионов лет мы будем топтаться среди этих деревьев, лицезреть только друг друга и этого Зануду... Не будет тысяч всевозможных жизней, и я никогда не смогу посплетничать с Ольгой на своей кухоньке о тебе с Черным... Никогда не будет моих друзей и подруг, никогда не будет сериалов, Бельмондо и Вероники... – И трахаться не сможешь с первым встречным... – мечтательно сказал Змей, подслушивавший их с ветки смоковницы. – Да, и трахаться не смогу... – горестно вздохнула София. – Даже с тобой, Коленька, не смогу, даже с тобой... – Конечно, все это может не произойти, – улыбнулся Адам, – но зато рядом с нами всегда будет Всевышний... – Всевышний, Всевышний... Забодал ты меня своей душевной простотой! Ты забыл, зачем сюда явился? Какой же ты эгоистичный! Тебя же там, в краале друзья ждут... Надеются, что ты что-нибудь придумаешь, спасешь. А ты только о себе думаешь... – Ну ладно, – вздохнул Адам. – Пусть будет, то что было. Где там твои фрукты? * * * ...Я съел плодов от дерева познания и стал человеком... Я был чудом, я был Божьей фантазией, Божьим откровением, а стал просто человеком... А Бог в это время прогуливался по раю во время прохлады дня и знал, что мы с Евой предали его... Знал, но не хотел верить, потому что создав человека, он сам им в какой-то мере стал... Он впустил нас в свою душу... * * * ...И поэтому Бог простил. "Что ж, они сделали свой выбор... – подумал Он. – И пусть жизнь их вечная распадется на тысячи суетных жизней. Пусть они тысячи раз рождаются и тысячи раз умирают". И сделал им кожаные одежды, и выслал Адама вместе с женой из сада Эдемского, чтобы он, сотворенный из земли, уже сам творил из нее... * * * ...Покинув рай, Адам и Ева присмотрели себе местечко посуше, построили там немудреную хижину из тростника и стали в ней ютиться. Пока они приобрели навыки по обработке земли, и она начала родить, питаться им приходилось одними лишь кореньями-травами и насекомыми. Тяжелая ежедневная работа ослабила Адама телом и, придя домой в конце дня, он думал только о сне. – Ты знаешь, я, кажется, догадываюсь из какого твоего ребра Господь сотворил меня, – как-то ночью хихикнула Ева. – Наверняка из того, что делало твою крайнюю плоть твердой... * * * ...У Адама было плохое настроение: в этот день он как никогда был Баламутом и страдал от предчувствия, что его будущие жизни, его потомство, то бишь человечество, в любой момент могут погибнуть от гнева Господа. Адам знал, что Бог в любой момент может сжечь "рукопись", может превратить его будущее в фантазию или вовсе направить развитие Вселенной совершенно в ином направлении, может быть, в никуда и тогда ни крааля, ни друзей, ни даже Худосокова не будет вовсе. Не будет никогда... И все это может случиться из-за всякой мелочи. Из-за Софии, например... У нее в голове один блуд. И хотя он, Адам, не мог ее удовлетворять так часто, как ей хотелось бы, София явно предпочитала его Святому Духу... И Святой Дух это знал. И ревность частенько терзала его. * * * Здесь необходимо пояснить, что Творец, зная об опасностях кровосмешения, принимал активное участие в формировании человеческого племени. Это участие выражалось в том, что долгое время одни дети Евы (преимущественно мальчики, так называемые сыны Божии) большей частью рождались от Святого Духа, а другие (преимущественно девочки, в Библии называемые дочерями человеческими) от Адама. Так, Ева, родив первенца Каина, воскликнула в религиозном порыве: – Вот, приобрела я человека от Господа. А Авель был от Адама. Бог, конечно, больше любил родного Каина, но, чтобы не выглядеть в глазах Адама и Евы пристрастным, нередко выказывал Авелю большее внимание... Однажды поздней ночью, когда у Адама и Евы, наконец, получилось, они лежали счастливые в своей тростниковой хижине... Счастливые, хотя кругом громыхал гром и лился дождь стеной. – Опять возмущается... – улыбнулась Ева. И поцеловав Адама в плечо, продолжила: – Знаешь, милый, если мы хотим, чтобы все случилось, чтобы был крааль и друзья, мы должны следовать Библии... – Ты хочешь сказать, – догадался Адам, – если мы желаем, чтобы будущее, именно то будущее с нашими друзьями и Худосоковым, случилось, должен умереть наш сын Авель и должен родиться Ной? И должна родится Радуга – Божий завет того, что Он никогда более не будет уничтожать человечества? – Да... – прошептала Ева. – А для того, чтобы родился Ной, надо женить Каина... Мне надо родить ему жену. От тебя... Надо попросить Его чтобы позволил... * * * На следующий день призвал Адам сынов и сказал им: – Возьмите от трудов своих и воздайте Господу и он, всемилостивый, подарит вам жен. Обрадовались дети и пошли собирать дары. Каин был земледелец и принес Господу черемши, полбы меру, репы сладкой и капусты кочанов пару. Авель, пастырь овец, принес от стад своих первородных ягненка, копченостей, колбас, сыров овечьих и нежнейшей брынзы. И призрел Господь на Авеля и на дар его, а на Каина и на дар его не призрел. Каин сильно огорчился и поникло лицо его. Расстроенный вконец Каин ушел в поля свои и увидел, что овцы Авелевы травят посевы его, и стал он их прогонять. Услышав негодующее блеяние овец своих, Авель пришел на поля и затеял ссору с братом. И человек от сохи, земледелец Каин, оказался сильнее скотовода... * * * – Все в руце божьей... – вздохнул Адам горестно, узнав о смерти Авеля. И заплакал – ведь это он послал сынов к Господу с такими неравноценными дарами и, следовательно, именно он, Адам, спровоцировал последующую ссору братьев... Господь объявил братоубийцу вне закона, но Каин по наущению матери взмолился к нему, и Бог (сын – есть сын) обнародовал, что всякому, кто убьет Каина, отмстится всемеро. И еще позволил Адаму и Еве родить Каину человеческую женщину, и через тринадцать лет эта женщина родила Еноха. У Еноха родился Ирад, Ирад родил Мехиаеля; Мехиаель родил Мафусала; Мафусал родил Ламеха... Ламеха... Да, Ламеха... Доставил он нам хлопот с Евой... На нем едва человечество не закончилось – замочил он двоих от делать нечего. Господь совсем обозлился и хотел было уничтожить всех великим хладом оледенения, но Ева не растерялась и подучила Ламеха обратиться к Господу с напоминанием о прецедентном праве [27] : – Если за Каина отмстится всемеро, то за Ламеха в семьдесят раз всемеро... И Бог, любящий Америку, печатающую баксы с подкупающей надписью IN GOD WE TRUST, простил Ламеха. Баламут замолчал, вновь окунувшись в этот кардинальный момент истории... – А что дальше было? – спросил его я, донельзя заинтересованный рассказом. – Как же вы все-таки Господа до потопа довели? – Этот вопрос не ко мне... – вздохнул Баламут. – Я к этому времени благополучно скончался в возрасте девятисот тридцати лет. Пусть Ева-утопленница расскажет, она до самого потопа жила... И София, собравшись с мыслями и помолившись, продолжила рассказ Баламута: – Люди сторонились убийцы-Ламеха, и потому Ной сторонился людей. А я постоянно говорила ему, что главное – не люди, главное – чтобы тебя любил Бог. И по моему совету все взоры свои Ной обращал к Всевышнему... И очень скоро обрел благодать перед Богом. Он постоянно общался с Ним, рассказывал Ему все о людях... И однажды рассказал, что женщины предпочитают секс с мужчинами, нежели чем со Святым Духом... И сказал тогда Господь: не вечно моему духу быть пренебрегаемым человеками; потому что они плоть... И увидел Господь, что велико развращение человеков на земле, и что все мысли и помышления сердца их было зло во всякое время. И наслал на землю потоп... Глава третья Первая жертва 1. Бог в помощь. – Наоми не хочет исчезать. – Сын Худосокова??? – Шашлык от Бориса. – Да, дела, фиг что поймешь... – скептически рассматривая небеса, первым отреагировал Бельмондо на рассказ Баламута и Софии. Твердь небесная была невозможно голубой, и намеков на разверзание хлябей в обозримом будущем не было никаких. – Так, что, значит, вы из рая с пустыми руками? – недоверчиво спросила Баламута Вероника. – Почему с пустыми? – удивился Баламут. – Если бы не мы с Евой, история могла пойти совсем по другому руслу... Я же рассказывал вам, что Бог мог все уничтожить... И будущее, и прошлое. И еще поймите одну важную вещь – мы видели Бога, а все несчастья людей от сомнения в его существовании. Если не будем сомневаться в Боге, то будем спасены... Бог прислушивается к людям. Бельмондо, не желая продолжать бесполезные душеспасительные разговоры, обратился ко мне: – Ну, а ты тоже оттуда с благими пожеланиями? – Нет, я оттуда с новейшим философским осмыслением действительности... – Маразм крепчал, шиза косила наши ряды... – расстроившись, помотал головой Бельмондо. – Да ты пойми, дурак, что эта твоя жизнь одна из тысяч и тысяч твоих жизней... Понимаешь, надо только перетерпеть смерть и тут же начнется другая жизнь... – Слушай, Черный... – перебил меня Борис, морщась. – Я всегда подозревал, что с мозгами у тебя перманентное затруднение, но через день, а может быть и через час Худосоков притащит сюда твою дочь Полину и твою дочь Елену. И ты будешь рассказывать им о том, что они должны спокойно умереть, потому что за смертью их ждут тысячи жизней? Ты сам мне как-то излагал формулу: "Живи сегодня и здесь и жизнь станет бесконечной", я, же с твоего позволения, ее перефразирую: "Борись сегодня и здесь и жизнь станет бесконечной". Так что завязывай продувать отварные макароны и рассказывай, чем сам себе помог. Я не покраснел, но был близок к этому. Вздохнул виновато и рассказал о своем путешествии пяти тысячелетней давности. – Ну и что лежит в твоем тайнике? – когда я кончил, спросил Бельмондо недоверчиво. – От дохлого осла уши? – Сейчас посмотрим... – ответил я. – Самому интересно, что от его содержимого осталось. Мы поднялись и я повел друзей к тайнику. За пять тысяч лет он отнюдь не пострадал. Напротив, прикрывавший его камень намертво врос в свое обрамление – все пазы по его периметру заросли землей. Провозившись минут пятнадцать, мы все-таки вынули его. – Да... – разочарованно протянул Бельмондо, скептически рассматривая содержимое тайника. – Стоило из-за этого топать семь тысяч верст по древнему миру... Я и сам думал о том же. Из всей моей посылки нетронутыми временем оказались лишь смазанные бараньим жиром самодельные альпинистские крюки и молоток, а также небольшая четырехпалая кошка. Волосяная же и льняные веревки рассыпались в прах при первом же прикосновении. И, что обидно – прогнили лук и деревянные части стрел... Но я не особо расстроился, так как там еще был вчетверо сложенный клочок многократно стиранной белой льняной ткани... Я встрепенулся, рука сама кинулась к нему. Взял, расправил и, увидев желтоватые пятна и разводы, механически поднес к носу... Это была подкладка Наоми... Она тайно от меня сунула ее в мой тайник. "Весточка о себе для меня и... Ольги, – улыбнулся я, унесясь мыслями в третье тысячелетие до нашей эры. – Наоми, милая моя Наоми... Истинная женщина... Сейчас ты носишь суперподкладки с крылышками и ничего не помнишь... Ни меня, ни Нил с Евфратом, ни эту тряпицу... Сколько раз ты, загадочно глядя на меня, вынимала ее из-под льняной юбки... – Вы только посмотрите на этого самца! – моментально расшифровала Ольга мою ностальгическую улыбку. – Рот до ушей – черномазую свою, наверное, вспоминает... Мы его в командировку за делом посылали, а он железок каких-то набрал... – Да ладно тебе! – махнул я рукой. – Крюки пригодятся, кошка тоже... Я хотел пороху положить, но что от него осталось бы? А что касается Наоми, я думаю, и ты времени даром не теряла... – Ты позеленеешь, когда узнаешь, от кого я забеременела... – Забеременела!!? – поперхнулся я. – Да, вот, забеременела! – От папы римского, ага? Клемента II? – спросил я наобум, пропитываясь ревностью от пальцев ног до макушки. – Холодно! Очень холодно! – загадочно улыбнулась Ольга. – В пруду икру метала? Перед холодным, зеленым поквакивающим кавалером? – Фу! Как ты можешь! – брезгливо сморщилась Ольга. – Хотя, знаешь, теплее, значительно теплее. – Значит, что-то склизкое и противное... Не мой профиль, сдаюсь, говори... – А ты помнишь, кто тебе эту отметину сделал? – вдруг посерьезнев, остановила Ольга пальчик на памятном шраме. – Аль-Фатех, ты знаешь... И у тебя такой же... И у Баламута с Бельмондо... – А этот? – пальчик переместился чуть левее. – Ты чего!!? Окстись! – приподнялся я с травы, испугавшись догадке [28] , полоснувшей по сердцу. – Ты что, с Житником спала? С Житником??? – Да будет тебе известно, мой искренне милый, я с прошлого года ни с кем, кроме тебя не спала... Хотя, скажу честно, твоей заслуги в этом факте немного. А вот твоя кумархская маркшейдериха Лида Сиднева трахалась с ним... И более того, родила от него хорошенького ребеночка Кирилла... И может быть, этот ребеночек еще явится нас спасать... Мы с Лидой ему все уши о тебе прожужжали... И, донельзя довольная, она рассказала, как уламывали на Кумархе Савватеича. – Ты была в Лиде... – пробормотал я, когда она закончила. – Теперь я понимаю... – Что понимаешь? – скабрезно улыбнулся Бельмондо. Он многое знал обо мне и моих любовных историях. – После того, как Аржаков мне в качестве анекдота об этом случае на Кумархе рассказал, я перестал с Лидой разговаривать... Не мог на нее смотреть... Все я мог ей простить, уважал за ум и жизнь поруганную. Все, но не Житника, который... – Ксюхи твоей домогался... – хмыкнул Бельмондо, поглаживая недавно полученные от меня синяки. – Да причем тут Ксюха! Он писался на все, к чему я мог прикоснуться... И до Ольги добрался... Есть в нем что-то от Худосокова... – От Худосокова... – повторила Ольга задумчиво. Наши глаза метнулись к ее глазам. "Неужели этот подонок везде? И там, и тут, и сегодня, и вчера? – Вы знаете, я чувствовала это... Но Лида так нажралась, что я в ауте была. И этот эпизод с Житником пропустила, – последняя фраза была обращена ко мне. – Конечно, это был он... – И, значит, спасать нас от Худосокова... придет сын Худосокова? Кошмар! – содрогнулась Вероника, лучше всех знавшая нашего мучителя. – Значит, все возобновится в квадрате, в кубе? – Я балдею... – ничего не понимая, замотал я головой. – Что это получается? Ты, Ольга, моя святыня, мой свет, трахалась с Житником и родила Худосокову сына? Ну, да, конечно... Святыни создаются для того, чтобы их оскверняли псы... – Ну ладно, хватит нюни распускать, – прервала меня Ольга. – Но в завершение лирического отступления я хотела бы сказать, что душа Юрки Львовича никак не могла переселиться в Худосокова... Житник умер от укуса гюрзы в 1997-ом, а Худосоков, насколько я знаю, родился где-то в 1959-ом. Накладочка получается... Хотя я могла бы поклясться всеми своими жизнями, что Житник вчера – это Худосоков сегодня. Один к одному... Но хватит об этом. Сейчас надо думать о спасении... Рассказывай, Борис, где был и что смог предпринять? – Козлом я был... – смущенно сказал Бельмондо. – Но не жалею об этом... И вы, надеюсь, не будете жалеть... – Шашлыком, по крайней мере, я вас уже накормил... – Ты? Шашлыком? – удивилась Ольга. – Да, я! Этого архара, которого вы сожрали, мой прапраправнук сюда столкнул... Борис рассказал нам про свою незряшную козлиную жизнь, про козу Нинку, про траву, которая сочнее и сытнее и про свои мероприятия по приучению козлиного молодняка к решительным действиям на краю краальского обрыва. – Так, значит, это твои родственники столкнули сюда худосоковского головореза... – протянула Ольга. – Да, Савцилло. И самого Худосокова тоже, – улыбнулся Бельмондо. – Но видимо, плохо я их учил... Хотя все свои лекции по спихиванию предметов в крааль всегда начинал с назидания, что все надо делать со страстью... Да-с, с холодным умом, но горячим сердцем. – В целом неплохо... – подвела Ольга итог наших путешествий по времени. – Ну а ты, Вероника, чем можешь похвастаться? – Похвастаться мне нечем, засмеете только... – смущенно улыбнулась девушка. – Потом как-нибудь расскажу... Поняв, что больше из нее ничего не вытащишь, мы принялись думать, что делать с крючьями и кошкой. Я предложил сделать веревку из наших личных вещей и рюкзаков и закрепить ее наверху с помощью кошки. – На двадцать с лишним метров забросить несколько килограммов? – покачала головой София. – Шутишь? – Попробуем. А еще можно попытаться забраться наверх с помощью крючьев... – Наверху услышат звон железа... И Худосоков... – проговорила Ольга и неожиданно разрыдалась. Я обнял ее, успокоил. Угроза, нависшая над дочерью, терзала сердце матери, она пыталась держаться, отгоняла дурные мысли, но они вновь и вновь возвращались к ней... – Надо поговорить с Худосоковым... – предложил Николай, смятенный слезами Ольги. – Он же человек все же... Божий человек. Надо просто найти слова... Послать записку... – Николай прав... – зашептала София мне в ухо. – Леня прожил тяжелую жизнь, у него не было друзей, может быть, родителей. Никто не донес до него слова Божьего... – Вот, блин, прямо ксендзы из "Золотого теленка", – выцедил я, стараясь не выходить из себя. – Ну что вы ко мне пристали? Идите, охмуряйте Худосокова. Бог вам в помощь! * * * Через полчаса все занимались делом: Ольга готовила обед, Баламут с Софией, обсуждая текст воззвания к Худосокову, озабоченно шептались у устья штольни, Вероника изучала наши вещи на предмет извлечения их них всего длинного и крепкого, а мы с Бельмондо ходили по краалю с задранными вверх головами. В конце концов, Борис, баловавшийся в юности скалолазанием, решил при подъеме обойтись без веревок, в том числе и страховочных, и взбираться наверх по крюкам. Когда маршрут был намечен, Баламуту пришлось прекратить обсуждение воззвания к Худосокову и взобраться мне, самому тяжелому, на плечи. На плечи Баламута взобрался Бельмондо; быстро освоившись с нетвердой "почвой", он принялся вколачивать первый крюк. Делал он это минут пять. А я тем временем вспоминал студенческие годы, вспоминал, чтобы не думать о том, что Худосоков не может не слышать звон металла, устремляющийся к самым небесам, и, может быть, в эту самую минуту, кривя злорадной усмешкой и без того кривой рот, "свой автомат готовит к бою". ...Я вспомнил, как на Новый год, хорошо выпив, мы громоздили друг из друга пирамиду до высокого потолка "сталинской" квартиры Бельмондо и выполняли этот аттракцион несколько лет подряд, пока лыка не вязавший Баламут не упал на праздничный стол и не побил всю посуду. После этого пить нам пришлось из чего попало, а закуску отдирать от скатерти... Вколотив первый крюк, Борис начал рядом загонять второй. Он не пошел сразу: мягкое железо легко гнулось. За это время мне вспомнилось, как на третьем, кажется, курсе, на Новый год, мы налепили шестьсот пельменей и вынесли их на холод, на веранду, и уложили аккуратными рядками на старой кровати. Но закуски было много, и пельмени оставили на завтра. А когда оно наступило, нашли на них спавшего бочком Баламута. Дрожащими от негодования руками мы осторожно сняли его с пельменей, но наказывать не стали: перепивший накануне Коля спал так крепко, что буквой "зю" смял всего лишь штук восемьдесят, то есть чуть больше своей доли. Эти восемь десятков он и съел, довольно приговаривая: "Пельмень – он и после меня пельмень"... А Баламут думал о другом. Во время обсуждения текста послания к Худосокова ему в голову пришла мысль, что можно откупиться от него сокровищами Македонского. Но как это сделать так, чтобы Ленчик не обманул, он не знал... * * * Когда, наконец, со вторым крюком, а затем и с третьим было покончено, Бельмондо каким-то чудом перебрался на них и я смог сбросить с себя Баламута. И он, растирая онемевшие плечи, крикнул во всю махавшему молотком Борису: – Помнишь, как ты на стол упал, на винегреты и селедку в винном соусе? – Помню... – бросил Бельмондо, не оборачиваясь. И, помолчав, сказал: – Крючьев тридцать понадобится... А у нас их двадцать пять и четверть из них придет в негодность... Ползти по скале Борису пришлось зигзагом – трещины располагались там, где им хотелось, а не там, где нам было нужно. И крючья кончились, когда до верху оставалось что-то около семи метров. Бельмондо спустился до нижних крючьев и спрыгнул к нам. – Посмотрите, что у меня на спине, – сказал он, встав на ноги. И задрал рубашку на голову. Мы ничего, кроме пота и веснушек не увидели и сообщили об этом Борису. – Странно... – удивился он. – А я был уверен, что там у меня мишень нарисована... И Худосоков в нее целится. – Надо попытаться кошку с верхних крючьев забросить, – предложил Бельмондо, улыбнувшись шутке. – Привязаться страховочной веревкой, откинуться и с раскруткой забросить... – Метров двенадцать веревки можно сделать, – сообщила Вероника результаты своих измерений. – Пойдемте, покажу. Мы подошли к устью штольни, и Вероника показала нам свой улов. Перечислим его: 1. Две рюкзачные завязки общей длинной около 2,5 метров; 2. Шнуровка одного из рюкзаков – 1,5 метра; 3. Шнурки из синтетики от ботинок – 8 штук длинной по 75 сантиметров, всего 6 метров; 4. Четыре тесемочные завязки капюшонов штормовок общей длинной около 3 метров. – Двенадцать метров, говоришь... – сказал я, взяв в руки одну из рюкзачных завязок. – Нет, меньше... Смотрите, это репшнур. Если его распустить и связать нити, то получится четыре метра веревки. А эту завязку тоже можно распустить... Еще два метра. Шнурки придется вдвое скрутить, получится три метра... То же самое с завязками... И всего получается десять с половиной метров... Маловато. И мы, распределив фронты работ, принялись за изготовление веревки. Когда она была готова, ни у кого у мужчин не осталось ни запасных трусов, ни плавок – резинки их были пущены на общее дело, а синтетические плавки к тому же были разорваны на жгуты. Мы растянули веревку на земле, и Бельмондо принялся измерять ее шагами, декламируя хорошо известную среди бичей песенку: – "Встал я утром в шесть часов – нет резинки от трусов"... – "Вот она, вот она – на ... намотана", – механически продолжил Баламут и тут же зарделся краской стыда. – Прости, Господи, душу мою грешную, сорвалось, – обернулся он к брезгливо отвернувшейся Софии, но та не захотела смотреть на бесстыдного супруга. Посмеявшись над ними, мы с Бельмондо провели испытание веревки на прочность, а попросту начали ее перетягивать. И она разорвалась ровно посередине. Связав обрывки, хотели продолжить испытания, но Ольга отняла веревку и начала готовиться к подъему. Мы пробовали возражать, но она отрезала: – Я самая легкая! – И, сузив глаза, предложила мне с Баламутом становиться под крючья. Пока Баламут лез на меня, Ольга разделась до купальника и лоскутами, оставшимися от моих плавок, прикрепила веревку к поясу. Лезла она довольно уверенно, лишь однажды одно из колец веревки случайно зацепилось за крюк, и Ольга едва не сорвалась. Но все обошлось, и через пять минут она уже осваивалась на верхнем крюке. Кошка не хотела закрепляться. Однажды она вроде бы застряла, но стоило Ольге потянуть посильнее, как сверху посыпались камни. Один из них вскользь саданул ее по плечу, и к нам под ноги закапала алая кровь... – Спускайся, немедленно спускайся! – заорал я, обеспокоившись. Но Ольга лишь раздраженно махнула рукой и, не обращая ровным счетом никакого внимания на кровоточащую рану, продолжила свои попытки... И кошка закрепилась. – Повиси на ней! – закричал я снизу охрипшим голосом. – Потяни, проверь как следует! Но Ольга опять раздраженно махнула рукой и полезла по веревке. На ней было достаточно узлов и тренированной спортсменке не составило никакого труда взобраться на скалы... Еще секунда и она скрылась с наших глаз. Мы закричали от радости, наше воображение рисовало нам радостную девушку, стоящую на краю обрыва и призывно машущую нам рукой. Но увидели Ольгу, слетающую вниз по веревке и затем, – о, ужас! – что кошка освободилась и стремительно падает вниз... Но Ольга смогла все же ухватиться за третий сверху крюк и повисла на нем... – Это козел! – выдавил Борис, вытирая рукавом вспотевшее лицо. – Козел столкнул ее! * * * Спустившись, Ольга упала на траву, отдышалась и рассказала: – Там, за бровкой скалы был небольшой карниз, снизу не видный, я поднялась на него, глянула вперед и увидела, что веревка захлестнута вокруг куста дикой вишни... А потом увидела и кошку – она была в руке... в левой руке Худосокова... Упершись ногой в куст, он гадко ухмылялся и манил меня мизинчиком... 2. Вероника была Девой... – Баламут захотел вовремя. – Бельмондо записывается в камикадзе. Кроме ссадины на плече у Ольги было несколько глубоких кровоточащих ранок на правой ладони и одна – на левой. Замазав их мумие, София собрала обед. Он состоял из трех банок кильки в томатном соусе, пачки галет и размоченного в воде хлеба. Убожество трапезы вкупе с крушением последней надежды на освобождение, вселили в меня тягостные мысли о завтрашнем дне и, чтобы отвлечься от них, я придумал спросить Веронику: – Может быть, расскажешь, в каких краях путешествовала? – Вы будете смеяться... – Смеха-то нам как раз таки и не хватает... – Я была... Я была Жанной Девой... – Жанной д'Арк??? Орлеанской Девой? – чуть не поперхнулся Бельмондо. – Да... О ней вы все знаете... – Понимаю... – закивал я головой. – Куда Жанне до нас, она Францию спасала... – Да, я спасла Францию... Вы, наверное, не знаете, что тогда в течение десятилетий бытовало мнение, что Францию погубили женщины [29] , а спасет дева... И что французы сто лет терпели поражения от англичан, и от страны остались чуть ли не одни Пиренеи... И все – и французы, и их враги верили, что Бог – на стороне англичан. А тогда верили в него, не то, что сейчас, и эта уверенность играла очень важную роль. А я пришла и заставила поверить французов и англичан в обратное. «Бог на стороне французов», – вдолбила я всем... И мы выиграли, объединили Францию... – Верили, не верили... – пробурчал я, решив в целях нервной разрядки устроить диспут на историческую тему. – Просто тогда были люди, которые хотели объединить Францию и люди, которым она, единая, была не нужна. Все как сейчас с Россией, которая целиком сейчас нужна только малопьющему народу для самоуважения. А всем сильным и богатым мира сего и, конечно, соседям нашим, она, целиковая, никак не нужна. Им лучше, чтобы были Московское, Татарское, Красноярское и др. др. др. княжества. И талдычат на всех углах – империи обречены на распад! Я в "Литературке" недавно читал, что, оказывается, что русские, которые акают, не очень любят русских, которые окают и потому их надо развести по разным государствам. – Нас может спасти только Бог и непорочность... – вздохнула Вероника. – Русская дева, может быть... Тогда, во Франции никто не верил, что я непорочна. Все говорили – авантюристка! И говорили, пока король не приказал подвергнуть меня унизительному осмотру... И во время суда тоже вплотную интересовались. – Бог, непорочность – это категории в нашей стране малозначащие, – усмехнулся Бельмондо. – Кстати, насчет Бога... Как только Баламут в него заверил, его, я имею в виду Баламута, как-то меньше для нас оставаться стало... То в небо смотрит, то молится, то в благости сидит... Борис попал в самую точку – мы все об этом думали. И посмотрели на Баламута, как на прокисшее пиво. И тут сверху раздалось: "Эй-эй-эй!" Мы мгновенно вскинули глаза и услышали с верхушек скал раскатистый крик Худосокова: – Болтуны вы все! Бельмондо первым пришел в себя и закричал в небеса: – А что прикажешь делать? Слышишь, Ленчик, тут Баламут хочет с тобой за жизнь поговорить... Он говорит, что в каждом человеке есть доброта и Бог... И в тебе, мол, есть... – Насчет доброты – это не ко мне! – крикнул Худосоков в ответ. – Я у Господа Бога – обезьяна, я другим департаментом заведую. – Я так и знал... А он хотел тебе протез в знак искреннего уважения вернуть... – Пусть себе оставит! Когда у меня фантазия иссякнет, я ему ногу отпилю, ха-ха-ха! Тишина была полной минуту. Лишь звуки лениво спадающей воды раздавались от водопада. – Меня несколько дней не будет... – раздалось сверху, когда мы уже решили, что Худосоков ушел. – Мне надо по делам в Москву съездить... * * * Уже вечерело, и мы занялись приготовлением ужина – а попросту собрали все, что осталось съедобного в наших рюкзаках. Набралось несколько кусочков подсохшего хлеба, одна банка кильки и килограмм ячневой крупы с жучками. – Завтра будем лапу сосать, – вздохнул Бельмондо. – Зачем, дорогой, лапу? – улыбнулся я – А жучки, червячки с паучками? Здесь земля сырая, удобренная козлами... Я думаю, с квадратного метра нашей сотки мы граммов по сто живого веса наберем... И, вытащив за травяные волосы кусочек дерна, достал из образовавшейся ямки длиннющего упитанного дождевого червяка и протянул его Бельмондо. Борис сморщился и пересел от меня подальше. – Ну и зря! – сказал я, бережно укладывая под ком земли будущую пищу. – Это, конечно, хуже жареных головастиков, но вполне питательно и вкусно. – А ты и головастиков ел? – насторожилась Ольга. – Да... Однажды наш отрядный шофер на привале нажарил их хохмы ради и уговорил попробовать. Неловко было отказаться, и я съел одного и тут же потянулся за следующим – вкусными оказались, как семечки. Потом от желающих отбоя не было... В этот момент сверху раздался дикий крик. Мы вскинули головы и увидели летящего вниз человека. Борис кинулся к расчетной точке падения и успел резко, обеими руками оттолкнуть его в сторону. Этот цирковой маневр получился у него не вполне удачно, и человек весьма гулко шлепнулся о землю. Мы подбежали и окружили пришельца – невысокого крепкого, чернявого, с носом уточкой. Убедившись, что он мертв, я пошарил у него в одежде и нашел "Беретту" с тремя запасными обоймами, широкий охотничий нож и водительское удостоверение на имя Оторвилапко Ивана Ивановича. – Вот, блин, замотали хохлы-родственнички! – выругался Бельмондо, отправившись искать саперную лопатку. – Скоро нам придется по одним могилам ходить. Было уже темно, и могилу мы выкопали неглубокую. Похоронив Оторвилапко, перекурили над холмиком и отправились спать. * * * Ранним утром сонный Баламут пошел в туалет и увидел, что могила Оторвилапко освободилась. Постояв у нее, он решил нас разбудить, но не успел – прятавшийся в уборной "мертвец" набросился на него с увесистым булыжником. От булыжника Баламут увернулся, но это было его последней удачей – Оторвилапко подмял его и начал бить. От первого удара Николай, наконец, пробудился и сделал то, что должен был сделать сразу – закричал истошным голосом. Мы вмиг проснулись, выскочили из штольни и, глядя на сцену, развернувшуюся у туалета, с минуту соображали, что происходит. Самым сообразительным оказался Бельмондо и через пару минут Оторвилапко был квалифицированно избит и связан. Затянув последний узел, Борис доверительно спросил пленника: – Козел тебя столкнул, да? Подельник Худосокова не ответил, глаза его сузились и стали жесткими... – Молчать будет... – вздохнул Баламут. А Бельмондо, махнув на последнего рукой, продолжил проникновенно убеждать трофей одного из своих рогатых потомков: – Ты, Оторвипопка, давай, говори без копоти... Ты имей в виду, если что, мы мучить тебя не будем, мы просто оторвем, что кому понравится, подержим над огнем и съедим. Извини, нам питаться кроме тебя нечем, понимаешь, продовольственный кризис у нас... Лично я уже одиннадцать часов ничего не ел и это на меня действует. Оторвилапко презрительно улыбнулся одними губами и прикрыл глаза. – Не уважает... – констатировал Бельмондо, вздохнув. – Конечно, интеллигенцией от нас за версту прет, этот еще придурок (он кивнул на Баламута) каждую минуту крестится... – Знаете, что... – начал Баламут, не обратив внимания на обидные слова Бориса. – Мне кажется, что этого залетного субчика надо прикончить: очухается – опять драться полезет. Мы удивленно посмотрели на Николая. – Ты чего это вдруг? – первым нарушил тишину Бельмондо. – Я думал ты его охмурять начнешь, проповеди про "не убий" и "подставь другую щеку" читать... – Да мы с Софией еще со вчерашнего обеда заметили, что Адам и Ева из наших душ среди вас, еретиков и безбожников, выветриваться стали... Может быть, это от недоедания... – Вот так вот всегда, – покачала головой Ольга, ехидно улыбаясь. – Только появится в человеке хорошее, так сразу и выветривается... Но насчет этого отморозка ты прав, прикончить его надо... – Прикончить и съесть! – убежденно сказал Бельмондо. – Я смотрел, есть у него мягкие места... И не жирный, постный... На неделю всем нам вполне хватит. А потом и косточки сахарные в дело пойдут... – А может, его поменять? На эквивалент его калорийности? – предложил я, понимая, что в сложившейся ситуации съедение нами Оторвилапко вещь весьма реальная. – На пакет сушек что ли? – прыснула София. – Не, хохла надо менять на сало! – рассмеялся полуукраинец Бельмондо. – Только на сало! – Стоп, ребята! – посмеявшись, посерьезнела Ольга. – Есть идея. Тащите его в штольню. Мы с Бельмондо и Баламутом пожали плечами и, взявшись за руки и ноги Оторвилапко, понесли Оторвилапко в штольню. – Ты, Борис, на этого фрукта комплекцией похож... Понимаешь? – сказала Ольга, когда мы, бросив ношу у стены, посмотрели на дувушку. – Понимаю... – кисло выдавил Бельмондо. – Камикадзе из меня хочешь сделать? – Да. Я сама бы пошла, но, видишь, фигура у меня неподходящая... Они сразу раскусят, что к чему. – Камикадзе, так камикадзе... – помедлив, вздохнул Борис. – Давайте раздевайте его... Оторвилапко, видимо, слышал все. Как только я склонился над ним, он схватил меня за горло и начал душить. Я не успел испугаться – Ольга ударила его ногой в висок и он, вскрикнув, отвалился. * * * Переодевание Бельмондо не заняло много времени. Когда с маскарадом было покончено, мы попросили Бориса лечь ближе к устью штольни и принялись сравнивать его с пленником. – Нос совсем другой, – высказался первым Баламут. – У этого хрена он уточкой, а у Бориса, хоть и хохол наполовину – русский. Надо его расквасить. – Попробуй только – сам наверх полезешь, – моментально распахнув глаза, возмутился Бельмондо. – Тоже мне Станиславский... В это время в штольню вбежала София и сказала, что сверху кто-то зовет Оторвилапко. Мы выскочили наружу и услышали призывный крик: – Иван! Иван! – Здесь он! Козел его столкнул, – закричал я в ответ. – Спускай веревку! Нам дохлятина зднсь не нужна! И побежал в штольню. Вручив Борису "Беретту", попросил его лечь на плед спиной вверх и потащил к посадочной площадке. Баламут споро обвязал товарища веревкой, спустившейся с небес, и закричал в голубизну: "Тащи!!" Спустя три минуты Бельмондо скрылся за обрезом скалы. Вероника зарыдала, к ней бросились Ольга с Софией, взяли под руки и увели в штольню. * * * Перестрелка наверху началась не сразу. Услышав выстрелы "Беретты", мы заулыбались. Однако спустя пятнадцать минут наша радость без остатка растворилась в томительно долгом ожидании. – А не полезть ли мне наверх и не посмотреть, что там делает Борис, – предложил, в конце концов, Николай. – А это идея... – согласился я. В это время Ольга тронула мое плечо сзади. Я обернулся к ней; она указала мне кивком на устье штольни. Взглянув в указанном направлении, я увидел Оторвилапко с саперной лопаткой в руках. Он выглядел как Сильвестр Сталлоне в роли Рэмбо. – Мне отвлечься надо... – попросила Ольга. – Оставь его мне... И пошла к "Рэмбо!. Тот не двинул и бровью – он был профессиональным наемником, одинаково серьезно относившимся и к обезумевшей кошке, и к боксеру в тяжелом весе. "Ее черный пояс против него, что носовой платочек против насморка, – думал я, вглядываясь в холодные глаза недобитка. – А может быть, она просто решила умереть? Не в силах вынести навязчивых мыслей о дочери? Подстегнутый догадкой; я метнулся к Ольге, схватил за плечо. И получил крепкий удар пяткой под колено и одновременно – затылком в нос. Я упал, а она, и, не обернувшись, пошла к чужаку. Приблизилась, сделала обманное движение и ударила в глаз (она всегда била в глаз). Но "Рэмбо" неуловимым движением левой отвел удар, и тут же саперная лопатка устремилась к Ольгиной голове... "Все!!!" – взорвался я мыслью. И тут наверху хлопнул выстрел, "Рэмбо" осел и медленно повалился на девушку... Она брезгливо оттолкнула его, поднялась на ноги и побрела в штольню. А мы, в поисках таинственного стрелка, закрутили головами, оглядывая верхушки скал. Никого не увидев, присели вокруг Оторвилапко. – Вот она дырочка! – Баламут сунул указательный палец в маленькое, точащееся сукровицей отверстие чуть выше лба убитого. – А выходное отверстие точно в заднице. – Борис, что ли, стрелял? – задумчиво спросил я. – А кто же еще? – не совсем уверенно протянул Баламут... – Не свои же его замочили? – А почему он тогда прячется? – посмотрела на него София. – Может, он не от нас прячется... – посмотрела на скалы Вероника. – Там же их много... – Знаете, чего я боюсь, – нахмурился я, покусывая губы. – Он там ошивается, а вдруг Лидкин Кирилл заявится? Молодой, около двадцати, наверняка в детдоме воспитывался. Где еще? Только в детдоме. Короче, могут они друг друга урезонить. Если уже не урезонили. Полезу-ка я наверх... – Нет, ты очень уж тяжелый, мы тебя не удержим. Лучше уж Николай Сергеевич полезет... – сказал Баламут и, сходив за веревкой с кошкой, принялся укладывать ее кольцами. – А ведь кроме тебя, Коля, еще двое выбраться могут... – вдруг осенило меня. – Ну-ну... – усмехнулся Баламут. – Ты внизу, на тебе Ольга, либо София... Веронике нельзя напрягаться, у Ольги ладони пораненные, значит, может выбраться только София. А я ее не отпущу, пока не узнаю наверняка, что там делается... * * * Через полчаса я стоял под первым крюком, на моих плечах стояла София. А Баламут раз за разом пытался на нее взобраться. С третьего раза это получилось. Хотя Худосоков был в командировке, кошка зацепилась с первого раза. После того, как Николай исчез за обрезом скалы, мы послонялись с полчаса, затем жара сломила нас, и мы задремали. 3. Бар для военнопленных? – Биомашина, то есть зомбер? – Шварцнеггер веников не вяжет... Выбравшись на скалу, Баламут посидел минут пять в кустах шиповника. Не услышав никаких подозрительных звуков и ничего подозрительного не заметив, пошел искать палатку охранников. И нашел ее – шестиместную, новенькую, как из магазина. В ней среди россыпи пустых бутылок лежал лыка не вязавший Борис. Баламут в поисках не опорожненной бутылки зарыскал глазами по палатке, в это время в его спину ткнулось что-то весьма напоминающее ствол огнестрельного оружия. "На автомат не похоже..." – автоматически подумал Николай и хотел, было, обернуться, но стволу это совсем не понравилось, и он недвусмысленно вжался в его ребра... – Ну ладно, ладно... – примирительно проговорил Баламут. – Сдаюсь. Где тут у вас бар для военнопленных? – А х... тебе не мясо? – раздался сзади ровный спокойный голос. – Руки давай назад! Баламут вспомнил, как Ольга недавно расправилась со своим Черновым, и, решив (чем он хуже?) повторить ее действия, каблуком ботинка ударил в голенную кость, а затылком – в нос стоявшего сзади грубияна и матершинника. Но грубиян и матершинник оказался каменным. Более всего убедили Колю в этом руки матершинника, немедленно отбросившие его в дальний угол палатки, прямо на Бельмондо. – Бу... буфет у на... у нас после одиннадцати... – проговорил Борис, пытаясь выбраться из-под товарища. – С приземленьицем вас, Николай Сергеевич! – Пьянь болотная! – буркнул Баламут и, встав на ноги, уставился на отправившую его в полет катапульту. – Ты его не обижай! – посоветовал Бельмондо. – Он гвозди морским узлом вяжет. И, знаешь, финт еще показывал – с двух метров рублевой монетой пятислойную фанеру пробил... Попросишь, он и тебе покажет. Пока Борис говорил, Баламут изучал своего победителя. Тот был худощав, среднего роста, модно стрижен и с ног до головы одет в "Адидас". – Интеллект где-то на уровне Мойдодыра, да? – поинтересовался Коля, закончив рекогносцировку. – Нет, – совершенно не изменившись в лице, ответил хозяин положения. – На уровне среднего копенгагена. Спиной ко мне, ноги раздвинуть, руки назад! – Сделай, как он сказал, – посоветовал Борис. – Он наручники на тебя оденет, и потом издеваться станет. Баламут с испугом посмотрел на товарища, и тот его успокоил: – Да, не бойся, он по-хорошему издевается. Стакан нальет, на землю поставит и будет смотреть, как ты его пить будешь... А выпьешь, он тебя икрой с ложечки закусит, или шоколадом, в зависимости оттого, что выпьешь. Дефективный он какой-то, но на слова не обижается. Взгляд Баламута стал недоверчивым, он повернулся спиной к дефективному, тот надел ему наручники и вышел из палатки. – За бутылкой пошел, – тепло сказал Бельмондо. – И, клянусь, он сразу понял, что ты водку предпочитаешь. Знаешь, он мужик неплохой... Худосоков ему приказ оставил, чтобы ни один волос с наших голов не упал. "Сам хочу из всех них кишки выпустить", сказал. Он и Ольгу спас от Оторвипопки. И знаешь, он еще мух за крылышко ловит. На лету, большим и указательным пальцем... Ван Гоген, короче, от физкультурников. – Об Ольге и Оторвилапко он тебе рассказал? – Конечно. Он говорит иногда. Когда его похвалишь за что-нибудь... Особенно за прическу. У него расчесок штук пять, и он постоянно расчесывается... То одной, то другой.... – А на какое имя отзывается? – Шварцнеггер, как ни странно... Или Шварц. – Кличка, что ли? – Нет, папы фамилия... Сказал, что знаменитый Шварценеггер – его незаконный отец... Сделал его из барменши в ресторане "Планета Голливуд". Я пошутил как-то по этому поводу, а ему начихать. Ему вообще на все начихать... Биомашина с очень неровным интеллектом... – Биомашина, говоришь... – проговорил Баламут, задумчиво глядя. Он хотел что-то сказать, но в это время вошел Шварцнеггер с бутылкой водки и граненым стаканом в руках. Отвинтив крышку, он наполнил стакан до краев, поставил его на землю и сделал Баламуту приглашающий жест. Коля не впал в этические соображения, он просто опустился на колени, вытянув губы трубочкой, почти беззвучно втянул в себя столько водки, сколько получилось, затем осторожно взял стакан зубами, перелил, не торопясь, его содержимое в свое тело и, обернувшись к "мучителю" потребовал закуски. – У тебя лучше получилось, – чуть завистливо протянул Бельмондо. – Я пролил, а у тебя ни капли не пропало... Профессор! Шварцнеггер тем временем охотничьим ножом, крутыми надрезами, открывал баночку красной икры. Открыв, поднял лежавшую на земле алюминиевую ложку, тщательно отер ее о бедро, набрал икры с горкой и поднес ко рту Баламута. Баламут цапнул сразу все и, жуя, спросил: – Худосоков тебя таблетками кормил, да? Зомбировал, короче? Ты ведь раньше хилый был? А после таблеток очень умным и сильным стал, да? И Оторвижопа тоже таблеточный был? А? Глаза Шварцнеггера застыли на мгновение, пронзив ими Баламута, он набрал ложкой полбанки икры и почти наполовину вогнал ее в Николая в тот самый момент, когда тот приоткрыл рот, чтобы произнести последнюю в своей тираде букву "а". – Хам! – отреагировал Николай между двумя глотательными движениями. – И прическа у тебя хамская, зомбер поганый. – Так ты думаешь, Худосоков продолжает свои опыты с зомберами? – спросил Бельмондо, посматривая на бутылку водки, стоявшую под ногами Шварцнеггера. – А ты, что, не видишь? – проговорил Баламут, указательным пальцем массируя поврежденное небо. – Те же зомберы, разве только глаза не красные... И разговаривать про погоду умеют... – Да нет, не те... – покачал головой Бельмондо. – Даже мы такими не были... По физической подготовке они нам сто очков вперед дадут... Ну-ка, дорогой с такой красивой прической, покажи дяде Коле свой фокус с монеткой! Шварцнеггер улыбнулся одними губами, осторожно поправил волосы пятерней и полез в карман за монеткой. Потом взял лист фанеры, неизвестно зачем бытовавший в палатке, и движением головы пригласил своих пленников выйти. Баламут вышел. Яркое солнце ударило ему в глаза, и он подумал: "А не убежать ли мне?" – Не надо! – прочитав его мысли, посоветовал сзади Бельмондо. – Я бегал, безполезняк – с пятидесяти метров камешком мне пятку разбил. Посмотри лучше, что он делать будет. Шварцнеггер тем временем прислонил фанеру к камню, отошел от нее метра на полтора, обернулся, показал нам пятидесятикопеечную монету и, вернувшись глазами к цели, плавным кошачьим движением занес правую руку за голову и бросил... Баламут бросающей руки не увидел. Поняв, однако, что фокус завершен, он подошел к фанерке и увидел что монетка прочно сидит в ней перпендикулярно и в самой середине. Потрогав указательным пальцем ее ребро, хотел в порыве сказать что-то восторженное, но тот вдруг вынул "Беретту" из-за пояса и пошел по направлению к краалю. Баламут с Бельмондо последовали за ним. Подойдя к обрыву, они увидели, что Ольга поднимается по крючьям. Шварцнеггер не спеша взял "Беретту" в обе руки и нажал гашетку. Первыми двумя выстрелами он перебил висевшую на кошке веревку, затем начал расстреливать верхние крючья. В этот момент у Бельмондо возникла идея столкнуть его вниз, но Шварцнеггер, не поворачивая головы, всадил ему пулю под ноги. Осколки впились Борису в ноги, он выматерился и сел их удалять. А Ольга, стряхнув с плеч и головы каменную крошку, спустилась к нижнему крюку и спрыгнула в руки Черному. Шварцнеггер же, спрятав пистолет за пояс, поманил пленников пальчиком, а когда они подошли, повел их к спусковой площадке. Там он выбросил вниз веревочную лестницу, снял с них наручники и кивком приказал исчезнуть с глаз. 4. Собираем червяков. – Мы засучиваем рукава. – Ольга лезет первой. – Что с ней случилось!!? Мы лежали на траве и молчали. Погода стояла райская. Невероятно голубое небо, белые скалы, зеленая трава, журчание водопадика... "Что еще надо человеку?" – думал я, растворясь в небесной голубизне. – Пожрать бы... – ответил мне Бельмондо. – Где вы Остапа Ивановича закопали? – Эх, сейчас бы курочку докрасна жаренную, – мечтательно проговорил Баламут... – Или поросенка молочного... Или водочки холодненькой с икорочкой... – Кстати, рассказал бы, как Шварцнеггер тебя пленил, – попросил Бельмондо вспомнив, видимо, как худосоковский гвардеец "закусывал" Баламута. – А никак. Я еще на весу был, когда он мне свою "Беретту" в задницу воткнул... – Ствол у нее длинный... – сочувственно пробормотал Баламут. – Повезло тебе... – А стрельба? – спросила Вероника, поглаживая свой живот. – Кто стрелял? – Шварцнеггер. Он наручники на меня одел и в скалы начал палить... Я посмотрел на него вопросительно, и он пояснил: "Будет твоим корешам над чем подумать..." Мойдодыр, короче, но копенгаген... Мы замолчали. Меня потянуло в сон. Во всех приключенческих книжках и фильмах голодные стараются больше спать, чтобы оставаться голодными, как можно дольше. Налив себе во сне в хрустальную рюмочку холодненькой водочки, я поливал маленькие такие пельмени, огромное глубокое блюдо маленьких пельменей уксусом, когда рядом заворочался Баламут. – Слушай, София... – услышал я сквозь дрему его старательно равнодушный голос. – Там в рюкзаках приправ каких не было? Перчику? Вегеты? Хмели-сунели, наконец? – Нет, кажется... – ответила София, позевывая. – А, впрочем, не уверена... Были какие-то пакетики... А зачем тебе приправы? – Я вот подумал... Если червяков этих насушить, растереть, – Баламут сглотнул слюну, – и приправить чем-нибудь, то может замечательный рубон получится... Типа печеночного паштета или, в худшем случае, кровяной колбасы... – А какая закуска! – мечтательно проговорил я. – Вы знаете, я страстный коллекционер и кутюрье закусок... – Червяков в чесночном соусе, небось сочинял? – спросила София. – Нет, не червяков... Помидор в бочке... – сглотнув слюну, улыбнулся я. – Помидор в бочке? – удивилась Ольга. – Да. Однажды в Приморье выползли мы из тайги и на базе партии баньку затопили. Сходил я кой-куда, достал талонов и вина купил. И вот, идем мы в баню – в руках пузыри, бельишко всякое, и студент один, Бугром мы его звали, интересуется: "А чем закусывать будем?" Я ему помидор показываю, большой, с кулак, красивый такой. А он заявляет: "На всех не хватит..." Я ему: "Ты погоди, закусон у нас особый будет. Ты вообще знаешь, что такое закуска? Теоретически? В главнейшем своем значении – это некая субстанция, которая служит делу отвлечения пьющего от горечи выпитого. И эта субстанция не обязательно должна быть материальной. Понял?" Так вот присели мы в баньке: кто на скамейке, кто на перевернутых шайках, а в углу, под лампочкой – деревянная бочка с прозрачной холодной водой. Бросил я помидор в бочку, и он так живописно там расположился – переливается в подсвеченной сверху воде всеми оттенками красного цвета, томно шевелится от удовольствия. Налил я Бугру кружку "Кавказа" а он, глядя на помидор, закуску потребовал. Я ему: "Пей, говорю!" Он выпил и опять к овощу жадными руками тянется. А я тут как щелкну помидору прямо в глаз, и он степенно так, медленно, завораживая, пошел ко дну. Ударившись о него, медленно, медленно, начал подыматься, пока не вынырнул к удивленным глазам явно закусившего Бугра... Нет, братцы, это невозможно передать – красота неописуемая, таинство, действо, это надо видеть! Так этот закусон всем понравился, что отбою от желающих не было. А потом мой черед наступил – я выпил, крякнул, погрузил руку в бочку, вытащил красавца и вгрызся в его сочный, лоснящийся бок... – Любишь ты трепаться... – мечтательно протянул Баламут, видимо, представляя в мыслях громадный лоснящийся помидор и "бомбу" "Кавказа". Поглотав слюну, он обратился к Софии: – Так где, говоришь, рюкзаки с приправами? – В штольне у забоя... Под головой они у меня лежали, – ответила Ольга. – Но, по-моему, там нет ничего... – Пойду, посмотрю... – Посмотри, посмотри... – зевнул я. – Вернешься, сходи к сортиру – там тмин растет... У водопадика – лук и мята... Да еще миску алюминиевую захвати, червяков собирать... – Она у водопада со-о-хнет... – зевнула Ольга. Мы с Баламутом встали. Я пошел собирать червей, а он – в штольню за приправами. Миска была уже полна извивающихся тварей, когда из штольни раздались призывные крики Баламута. Прибежав в штольню, мы увидели, что он, возбужденный, глаза блестят, стоит в двух метрах от устья и ковыряется ножом Оторвилапко в кровле. – Ты чего базлаешь? – подбежав первым, спросил его Бельмондо. – Смотри, здесь трещина, и из нее сквозит! – ответил Баламут озабоченно. – И здесь не полосчатый известняк, как везде, а что-то напоминающее цемент... Я приблизил свою ладонь к трещине и почувствовал холодок – из нее действительно шел воздух. А Баламут, продолжая расчищать борта щели от грязи, сказал хмуро: – Это не пыль от проходки, эту грязь специально здесь размазывали для маскировки... И цемент свежий, не больше месяца ему... * * * Баламут был уверен, что нашел вход в пещеру, в которой он, будучи Александром Македонским, спрятал свои несметные сокровища. Сначала он обрадовался, но потом, поняв, что в пещере побывали люди, расстроился. "Если это были геологи, то они наверняка нашли золото", – думал он, больно кусая губы. Но скоро повеселел. "Лаз в пещеру заделан и замаскирован! – осенило его. – Значит, они не вывезли его! Полностью или частично, но не вывезли! За последние дни Баламут сжился со своей тайной. Он грела ему сердце. Все чаще в голову ему приходила мысль: "А может, не рассказывать им ничего? Выберемся, сам найду и сам буду решать, что с ним делать... Это же мое золото! Мое!!! Это я покорил державу Ахеменидов! Это я заставил Дария, других царей и царьков бросить свои сокровища к моим ногам!" Но потом ему становилось стыдно, и он оставлял решение на потом... * * * Через несколько минут нам стало ясно, что когда-то в этом месте кровли штольни существовал узкий, диаметром в тридцать пять – сорок сантиметров, лаз. И он действительно был заделан цементным раствором. – Знаете, что мне кажется... – проговорил я, вспоминая свои белуджистанские приключения под землей. – Сдается мне, что эта штольня пройдена по древняку [30] ... И если рудное тело было достаточно богатым и протяженным, то вполне возможно, что этот древняк может вывести нас на поверхность... – Рудное тело... – засомневался Бельмондо. – Вряд ли... Нет тут никаких намеков на киноварь... – В Канчочском рудном узле не только ртути полно, но и золота. Видишь вот эту серую сыпь? – я ткнул пальцем в очищенный камень. – Это арсенопирит. В этих краях в нем золота бывает до двухсот граммов на тонну, а иногда и до килограмма... – Ты хочешь сказать, что это отверстие заделали чтобы... – начал понимать меня Бельмондо. – Чтобы кто-то до чего-то ненароком не добрался, – улыбнулся я. – До золота, до выхода и до... до Худосокова. И заделал его никто иной, как сам Ленчик. – Хватит тогда топтаться... – проворчал Баламут, отнимая у меня молоток с зубилом. – Делать все равно нечего, так что давайте посмотрим, что там наверху делается. "Золота до двухсот граммов на тонну"... – тоже мне придумал... * * * ...Мы вкалывали до утра, как каторжники. В шесть утра София проткнула цементную пломбу зубилом. В восемь проход был расширен. – Фонарик я у кого-то видел... – сказал Баламут, давая понять, что первым полезет он. Вероника захлопала по карманам штормовки и, найдя маленький игрушечный фонарик, протянула его Баламуту. Включив его и сунув руки в лаз, Николай скомандовал: "Поехали!" и мы с Бельмондо вставили его в отверстие. Но он не пролез. После него полезла Ольга. – Здесь целая камера! – воскликнула она, лишь только ее ноги исчезли в черноте лаза. * * * ...Минут пять мы слышали, как она ходит у нас над головами. Затем звуки стихли, и наступила мертвая тишина. Я, весь охваченный недобрыми предчувствиями, попросил друзей вставить меня в отверстие, но худенький Бельмондо, скептически оглядев меня, сказал: – Баламут не пролез, и ты не пролезешь. Давайте, заряжайте меня. Мы подняли его, и скоро из лаза раздался измененный тесным пространством голос: "Японский городовой..." Еще через минуту в отверстии появились ноги Ольги. Мы с Баламутом взялись за них и бережно опустили девушку на пол. Постояв секунду, – глаза открыты, не мигают, дыхание ровное, румянец как всегда, – она опустилась на землю, оперлась плечами о стену и застыла. – Что с тобой!!? – испуганно спросил я. Ольга не ответила. Я опустился перед ней на колени, взялся за плечи, встряхнул, но она продолжала сидеть, ни на что не реагируя. – Оль, милая, ну, перестань, не надо... Оль, ну скажи мне хоть что-нибудь... – запричитал я, продолжая то трясти, то гладить девушку. Но она молчала. – Может быть у нее шок? – присев рядом, всхлипнула София. – От страха? – Нет не шок... – сказал Борис дрожащим голосом. – Нет, шок, смотрите! – закричал я и ущипнул Ольгу за плечо. Зрачки девушки расширились. – Видите, она реагирует на боль! И снова стал трясти девушку за плечи. Все сильнее и сильнее, но она молчала. – Не надо, Черный, перестань... – дрожащим голосом сказал Бельмондо, положив мне сзади руку на плечо. – Ты ей ничем не поможешь... Она где-то потерялась... Баламут с Бельмондо вынесли Ольгу из штольни, положили на траву. Постояв над ней, повернулись ко мне и, взяв под руки, повели к достархану... – Черный... – заговорил Бельмондо, пряча глаза. – Ты должен... Ты должен... В общем, Ольги, скорее всего, больше не будет... Это – волосы Медеи... Когда я был козлом, видел, как один чабан понюхал эти волосы и душа ушла из него навеки. После этого случая кишлачные жители эту стенку, – он указал на нее подбородком, – и соорудили. – Так мы же глотали эти волосы! – воскликнул я. – И ничего – просто уходили в прошлые жизни. И возвращались. И она вернется! Да, она вернется! Она сейчас путешествует по Европе княжной Таракановой! Попутешествует и вернется! Она вернется! – Мы глотали не волосы, а шарики, в которые кроме волос еще что-то было намешано. То, что возвращает душу на место... А тот чабан... По меньшей мере, три года он прожил без души... Когда я состарился, он еще жил в растительном состоянии... Я слышал о нем от племянников-козлов, ходивших к кишлаку дразнить охотников. Они издали видели его безучастно сидящим у своей мазанки... – А откуда, там, в камере волосы? – спросил я глухо, насмерть убитый доводами Бориса. – Там жила... Этот древняк наткнулся на довольно обширную карстовую полость, в одной из стенок которой вскрывается жила... жила Волос Медеи... – Жила? Волос Медеи? – Да. Очень похожи на хризотил-асбест. Такие же серебристые тончайшие нити, но неплотно прилегающие друг к другу – дунешь, и они летят... Я жилу эту увидел и сразу все понял – Ольга, скорее всего, надышалась этим "асбестом"... – А ты, почему ты души не лишился? – Я же тебе говорю, я сразу все понял, и ворот водолазки на нос натянул... – Надо было тебе первому лезть... – Надо было... Но Ольга же всегда вперед лезет... Он еще о чем-то говорил, но я не слушал. Я подошел к Ольге, сел рядом и стал смотреть на нее боковым зрением – так можно было не видеть ничего не выражающих ее глаз. Она лежала и улыбалась. Милый носик, нежные щеки, завитки волос... Все такое живое... Стерев навернувшиеся слезы, я осторожно посадил Ольгу на колени и начал убаюкивать. Через три минуты она спала... Заснул и я. Глава четвертая От Тортуги до Полинезии 1. Находка в пещере. – Баламут предлагает идею. – Аудиенция у Фридриха Барбароссы. Поспать мне не дали. Только-только приснилась Ольга – нежная, глаза блестят, руки ко мне тянет, как меня затрясли, и сквозь сон я услышал озабоченный голос Баламута: – Вставай, давай! Дело есть! Я поднялся, потер глаза. – Смотри, что я нашел в пещере! – сказал Бельмондо, когда я посмотрел осмысленно. И протянул ко мне ладонь, на которой лежали четыре пилюли из Волос Медеи. – В пещеру лазал... – догадался я. – Да, хотел выход на волю из нее поискать, – взволнованно продолжил Борис. – И в одной нише коробочку нашел. – И что ты предлагаешь? Опять бежать на тот свет за яйцом с иголкой нашего Кощея? – Он предлагает в очередное явление к нам Худосокова скормить ему силой пилюлю, и самим тут же съесть... – сказала София. – И что потом? – Потом мы будем повсюду его искать... Мы ведь наверняка попадем в разные исторические эпохи и шансы наши найти его и убить будут достаточно высокими. – А толку-то? Душа-то его бессмертна! Ты убьешь, а она, по-прежнему подлюшная, в другое тело переберется. – Может так случиться, что после нашего вмешательства в его прошлое, в этой жизни мы с ним не совпадем. Пойдем параллельными курсами и никогда не встретимся. И никогда не попадем в этот крааль... – сказал Баламут и полез в карман за сигаретами. – Я же рассказывал, что убил его в виде волка на Евфрате, – продолжил я хоронить идею Баламута, хотя уже принял решение ее осуществить. – Убил – и ничего! Как с гуся вода. А с другой стороны, ты что, фантастических рассказов не читал? Стоит в прошлом веточку переломить и все – причинно-следственные связи приведут к тому, что Ельцин станет, к примеру, банщиком, или оперным баритоном... А мы рыночными торговцами в Моршанске... Тоска... – Причинно-следственные связи изменяют будущее при насильственном его внедрении в прошлое, – начал юлить Баламут. А мы – неотъемлемая часть прошлого... – Приехали! Ты подумай над своими словаи. "Причинно-следственные связи изменяют будущее при насильственном его внедрении в прошлое". Если это не абракадабра, то мы не сможем ничего изменить... А как вы вообще предполагаете искать Худосокова, ну, допустим, в Средних веках? Объявление дадите? "Вызываю рыцаря черных сил Худосокова на смертный бой в саду Тюильри 20 марта 1576 года"? – Такой негодяй, как он, не может не быть заметной фигурой в любом времени. Все дерьмо всегда наверх вплывает... – И что? Вы предлагаете мне добиться аудиенции у Атиллы или Фридриха Барбароссы и прямо, без обиняков, спросить его: "Ты, паря, чай, не Худосоков из второй половины двадцатого? – Ну и оставайся! – вспылил Николай. – А мы с Борисом попытаемся что-нибудь сделать! – Нет уж, я с вами! – сразу же дал я обратный ход. – Таким кайфом я не пожертвую! * * * Я ни на йоту не верил, что нам удастся отловить Худосокова в прошлом и, тем более – в настоящем. В воображении всегда все получается гладко... Я представил себе Худосокова. Вот он спустился в крааль, распустил свой павлиний хвост и начал трепаться... Выговорившись, с раскрытым ртом задумался над очередным пассажем, а Шварцнеггер, обрадовавшись паузе, забыл обо всем и принялся расчесываться. А мы, улучив этот момент, на раз-два-три засовываем Ленчику пилюлю в рот, легонько ударяем ладошкой по нижней челюсти, а он от удивления глотает. А в прошлом мы находим его в доску пьяным в какой-нибудь портсмутской таверне и, опохмелив по последнему желанию, вытрясываем из него душу. В медный кувшин, конечно. ...Медный кувшин... Медный кувшин... А если сказка об Аладдине и его волшебной лампе не просто сказка? Может быть, всемогущий джин из этой сказки – это чья-то душа? Какого-нибудь выдающегося ученого? Наподобие всезнающего и все умеющего Сайруса Смита из "Таинственного острова"? Или душа из будущего, в котором каждый школьник может перемещать предметы на расстоянии, добывать золото из морской воды и усмирять драконов и динозавров? А что, если души все-таки можно как-то изолировать? В медном сосуде, например? Считают же современные ученые, что в сказках и мифах непременно содержится истина... ...Нет... Все-таки эта затея Баламута – всего лишь попытка обмануть себя. Ну, к примеру, заключу я душу Худосокова в медную лампу. Что тогда будет? Она не вселится в тело мальчика Лени, который родится во второй половине двадцатого века. В тело мальчика Лени при рождении вселится другая душа... И вполне может быть, что души с определенными характеристиками могут вселяться только в определенные тела. То есть в данный тип тел, предположим с такими вот носами и печенками, могут вселяться только добрые души. А в тела с такими глазами и желчными пузырями – только злые. И тогда, если мое предположение верно, заключи я душу Худосокова в медную лампу, то в тело мальчика Лени конца двадцатого столетия непременно вселится какая-нибудь другая особо подлюшная душа! Которая не станет с нами церемонится, не будет поить марсалой и кормить сосисками, а просто размажет по стенкам крааля... ...Вот такие мысли одолевали меня. Наверняка мои товарищи думали о том же. По крайней мере, минут через десять после окончания нашего диспута я услышал саркастический голос Николая: – Ну и дураки мы! – Поясни свою мысль примером, – пробормотал Бельмондо, совсем не удивившись Колиному открытию. – Зачем нам здешнего Худосокова шариками кормить? Не нужен он нам в прошлом! Ведь если мы возьмем его с собой, то он хотя бы в одной прошлой жизни будет знать, что мы за ним охотимся... – Баламут прав... констатировал я. – Мы – дураки. А сам он вдвойне, потому, как это его идея... Поехали что ли? – Пилюль всего четыре... – Веронику и Ольгу оставим, – мгновенно предложила Софи. – Я боюсь одна... – заныла Вероника, оглядываясь на Ольгу. – Не оставляйте меня одну! – Дурочка! – обнял ее Бельмондо. – Ведь мы никуда не исчезнем. Проглотим эти пилюли и тут же расскажем тебе и друг другу, что в прошлом накоцали... – Погодите! – остановил я его. – Мне сейчас в голову пришло, что нет никакого резона всем четверым одновременно нырять в прошлое. Во-первых, мы можем попасть в одно и тоже время, ну, как Баламут, Ольга и я попали во времена Македонского... – Это не исключается и при разновременном нырянии, – язвительно улыбнулась София. – Ну, тогда, во-вторых: если нырять с интервалами, то каждый последующий "ныряльщик" сможет использовать информацию, полученную предыдущим... – Глупости! – махнул рукой Баламут, раздраженный тем, что сам до этого не додумался. – Давайте, как раньше, глотать одновременно. Дело это непроверенное, не надо ничего менять. Я не стал упорствовать, и следующую минуту Николай прощался с Софией. Он готов был делать это часа два, но через пару секунд София не без труда отстранилась, и мы собрались в кружок. – Ну, что, по коням? – спросил Баламут, обвел нас прощальным взглядом и скомандовал: – Поехали! И мы практически одновременно проглотили свои пилюли. 2. Водонос становится магнатом. – Зверь бежит на ловца. – Главное – вовремя смыться. Душа Баламута "реинкарнировала наоборот" в Аладдина. Когда, вернувшись в крааль, он рассказал о своем путешествии, я немало удивился – ведь всего за несколько минут до того, как проглотить пилюлю, я рассуждал о медной посуде, как возможном средстве хранения (заточения) человеческих душ. Нет, в мире все-таки все связано... Наверняка, думать о лампах, джинах и Аладдине подвигло меня витающее повсюду Случившееся. Мой мозг открылся, и оно вошло в него... Так вот, душа Баламута конца ХХ века вернулась в свое тело, существовавшее ровно триста пятьдесят лет назад. Звали это тело, как мы уже говорили, Аладдином и торговало он питьевой водой. Надо сказать, что души у водоноса Аладдина до вселения души Баламута, в общем-то, и не было, а если и была, то с ноготь большого пальца левой руки, не больше. Голодуха с младенчества, тяжелый труд, отсутствие развлечений мало способствовали ее украшению разного рода финтифлюшками, отличающими человека от животного. И в свою жизнь Аладдин, если о чем и мечтал, так это о новом вместительном бурдюке, мучной халве, куске жилистого мяса и об ишаке. Особенно об ишаке, потому как на нем можно было бы возить много воды и еще... Ну, не будем оскорблять слух читателя, тем более, что сам автор крайне отрицательно относиться к скотоложству [31] . А что делать молодому человеку, не обремененному деньгами и образованием? И потому не обремененному всякими там утонченными буржуазными этическими нормами? Вы морщитесь... А если я расскажу вам, что мужчине из круга Аладдина надо было работать десять, а то и двадцать лет от рассвета до заката, чтобы набрать денег на калым? То есть на покупку невесты? Ну, можно было, конечно, задешево прикупить невесту совсем поплоше – слепую, хромую или горбатую. Аладдин ходил однажды к отцу одной из таких бедняжек, но соседи невесты побоялись бога и шепнули ему, что предмет торга крив на один глаз, хром на обе ноги и помимо всего этого обладает неимоверно злобным характером. И Аладдин пошел к приятелю, у которого был ишак... Короче, душа Баламута реинкарнировала наоборот в тот самый момент, когда... Ну, в общем, Коля не понял, что происходит, разволновался, и Аладдину пришлось сматывать удочки. Но все обошлось. Подружились они быстро (Баламут и Аладдин, конечно; ишак остался в стойле и больше в нашем повествовании участвовать не будет). Хотя, что тут говорить о дружбе – просто через несколько часов душа багдадского юноши без остатка растворилась в душе поднаторевшего жителя эпохи самолетов и безопасного секса. Ну а теперь догадайтесь с трех раз, чем немедленно занялся Аладдин, обогатившись знаниями ХХ века? Правильно! Все деньги, накопленные для приобретения более-менее сносной невесты, он использовал на покупку багдадских горячительных напитков с целью их обстоятельной дегустации. Аладдин из XVII века пытался протестовать, но Баламут заткнул его, сказав, что через неделю-другую он будет барахтаться в постели с самой принцессой Будур. Аладдин, конечно, не поверил, но это была его трагедия. Ознакомившись с новым для себя окружением и постепенно привыкнув к нему (особенно к муэдзинам, имеющим обыкновение будить подвыпившего человека в самое неподходящее время), Баламут (дальше будем именовать его просто Аладдином), взял тайм-аут, улегся на дощатой тахте под виноградником и, уставившись в великолепную гроздь дамского пальчика, принялся думать, как выйти на Худосокова, то бишь на его бессмертную душу. Николай понимал, что задача это чрезвычайно трудная и ответственная. Ему не хотелось оплошать (идея-то зачистить прошлое была его, баламутовская). Но он знал, что жизнь – длинная штука, иногда даже очень длинная, и ее наверняка хватит на проведение поисков в большинстве стран мира, если, конечно, какая-нибудь Будур не привяжет его своими длиннющими косами к супружеской кровати. И Баламут решил начать с начала, то есть с Багдада. "Худосоков человек масштабный и наверняка крутится не среди медников и водоносов ", – подумал он и решил поменять обстановку, то есть сменить свое общественное положение на более высокое. Ума для этого не нужно было во все времена, для этого нужны были кураж и деньги. Сравнительно честные способы отъема денег были ему хорошо знакомы из литературы, в том числе и художественной. Но повторяться не хотелось. Остап Сулейман Мария Бендер, конечно, человек грамотный, обаятельный и очень симпатичный, но ведь и он, Баламут, кое-чего стоит. И Николай Сергеевич решил сесть на трубу. "Сяду на трубу, – подумал он, став на ноги и начав откручивать великолепную гроздь дамского пальчика, – и убью сразу двух зайцев: денег натрясу, и мафия международная наедет. Смотришь, и Худосоков нынешний в ее составе нарисуется". Виноград оказался теплым, если не горячим. Мама Аладдина увидев, что сын остался этим недоволен, понесла ее охлаждаться в погреб. Она заметила, что ее любимец в последнее время сильно изменился, перестал ишачить с утра до вечера и о чем-то напряженно думает. И главное – глаза его стали осмысленными. Помня одну из самых популярных в Багдаде народных поговорок "Не умеешь работать головой – поработай руками", она сделала вывод, что ее единственный сын решил поменять ориентировку с неблагодарного физического труда на перспективный умственный. И решила сделать все, чтобы сынок не сдал позиций. В частности, положив виноград охлаждаться, она налила в пиалу прохладного гранатового вина и молча поставила перед сыном. – Спасибо, мамуля! – поблагодарил Аладдин. – Погоди, не уходи, дело у меня к тебе есть. – Слушаю тебя, свет моих очей! – улыбнулась старая женщина, радуясь одухотворенным глазам сына. – В общем, маман, нужен стартовый капитал, понимаешь? – Деньги что ли? – догадалась мать. – Да! Есть у меня одна мыслишка, как сделать тебя свекровью принцессы Будур... – Шутишь сынок? – Нет, мамуль, не шучу. И вообще, готовься к великим жизненным переменам... Очень скоро ты станешь светской дамой. Старая неграмотная женщина не знала, что такое "светская дама", но уточнять не стала – если сын считает, что быть "светской дамой" это достойное занятие, то она, конечно же, ею станет, непременно станет и не опозорит своего сына. * * * ...На сооружение первой частной нефтеразработки в районе Басры и налаживание производства осветительного керосина у Аладдина ушло около года. Одновременно с нефтедобычей и переработкой нефтепродуктов он занимался смежными отраслями бизнеса – в частности, взял в свои руки производство и сбыт медных ламп. Всего через несколько лет после того, как Аладдина ибн Саида осенила "ламповая" идея, в славном городе Багдаде каждые восемь из десяти осветительных приборов производились на его предприятиях, а все нефтеносные площади, прилегающие к Персидскому заливу, принадлежали ему или его доверенным людям. И скоро бывший водонос, в свое время никогда не ложившийся спать сытым, стал богатым и известным человеком. Таким богатым и известным, что принцесса Будур неназойливо предложила ему руку и сердце. Аладдин некоторое время ломался (дела занимали его ум), но когда узнал, что принцесса контролирует всю винную торговлю в Багдаде, Исфахане, Мешхеде и Самарканде, немедленно согласился. После свадьбы на Аладдина, наконец, наехали. Один шейх, богатый еврей с Синайского полуострова (противный, желтозубый и желтоглазый, весь в черном) понял, что контроль над производством приборов освещения, так же, как и контроль нефтедобывающих районов в недалеком будущем будет однозначен контролю всего цивилизованного мира. И шейх – в деловых кругах его звали Березович, – решил прибрать к рукам как производство медных ламп в Багдаде, так и нефтеносные площади Персидского залива. Для реализации поставленной задачи шейх первым делом решил подружиться с Аладдином. Сделать это было довольно тяжело, так как с самого раннего детства шейх капли в рот не брал и вообще вел весьма и весьма пристойный образ жизни (обливания холодной водой, утренние пробежки, шахматы, вегетарианство, более чем умеренность в сексе и проч., проч., проч.). Но Березович нашел выход – он подружился с принцессой Будур. Итальянские зеркала, шмотки и благовония из Парижа, тайны мадридского двора и китайские противозачаточные средства скоро сделали свое дело, и принцесса свела мужа с предприимчивым воротилой. ...Аладдин взглянул в глаза шейха и понял, что перед ним термостат души Худосокова... Поначалу, почувствовав себя последней шестеркой, он засуетился, но скоро взял себя в руки и предложил новому знакомому сыграть в "козла". Шейх Березович азартных игр не любил, но согласился и даже смог проиграть с крупным счетом, хотя после первой же сдачи знал по рубашке каждую карту. После карт, Аладдин (на него нашла эйфория: как же, зверь на ловца прибежал), предложил шейху дружеский ужин, за которым разговор зашел сначала о перспективах добычи меди в развивающемся мире, а потом о расширенном производстве нового поколения осветительных ламп. Как бы невзначай Березович предложил своему новому другу весьма хитроумную финансово-коммерческую многоходовку, которая даже при тщательном рассмотрении приводила к увеличению личного состояния Аладдина раз в пятнадцать. А на деле возвращала его к бурдюку водоноса и нетривиальному сексу. Аладдин обещал подумать, оставил гостя на попечение порозовевшей жене и ушел в свой кабинет. В кабинете ждала мамуля (Аладдин разрешил ей ходить на мужскую половину дома). Она уже была посвящена во все дела сына, в том числе и в задачу изничтожения души Ленчика Худосокова. – Это он, Худосоков? – спросила она, делая вид, что рассматривает свои ухоженные ногти. – Да... – И ты оставил с ним эту... – мама Аладдина невзлюбила свою невестку с первого взгляда. – Да... – Она же... – Пусть. – Я тебе говорила, что жениться надо было на Саиде из плотницкого квартала. Вот увидишь, этот еврей непременно доберется до цветника твоей Будур. – Не доберется, – покачал головой Аладдин. – Его ничего, кроме денег не интересует. А Саиду твою я пробовал, она мне не понравилась. Настырная очень и чавкает, когда... – Хватит об этом. Что тебе шейх наплел? – Разорить хочет... Говорит, в Самарканде надо дело поднимать. Там у него много друзей, бухарских евреев, они, мол, помогут. Советует сразу все наличные деньги туда вбухать... – Соглашайся... – Ты чего, мать? Белены объелась? Он же по миру нас пустит и не почешется? – От Самарканда, сынок, до озера Искандера пять дней пути... – А зачем мне туда переться? – Подумай... – загадочно сказала мать, протягивая сыну большую пиалу с вином. Баламут выпил, и его осенило. – Волосы Медеи... Привезти их... – Ты у меня умница! – улыбнулась мать, светясь любовью к сыну. – Ты же сам мне рассказывал, что они душу из человека напрочь вытряхивают. А я подумала, что недаром ведь в арабских народных сказках души в медной посуде хранят... – Собственно медь тут не причем... – задумался Аладдин. – Просто у вас практически вся посуда из меди... И вообще, мне сдается, что для душ любое вместилище непреодолимо. Они ведь даже из нашей плотской оболочки не выпадают... Пока ее не проткнуть как следует. – Но заточить душу твоего Худосокова лучше в медной лампе. Символично будет – он хочет погубить нас через эти лампы, а сам в одной из них очутится. – Так, значит, соглашаться на деловую поездку в Самарканд? – задумчиво проговорил Аладдин, протягивая матери пустую пиалу. – Да, надо ехать... Осторожнее только, сынок, сам без душеньки не останься! А я тут приготовлюсь к твоему приезду... И, поцеловав сына, придвинула к нему стоявший на столике кувшин с вином и удалилась в свои покои. * * * Через неделю Аладдин уехал в Самарканд. Повращавшись там в высшем обществе для проформы (да и город почти родной, сколько в нем до нашей эры Александром Македонским просидел!), прикупил кое-какого снаряжения и убыл на Искандеркуль якобы в туристических целях. И только увидев перед собой могучий Кырк-Шайтан, понял, насколько трудную задачу перед собой поставил. Он примерно знал, где надо искать сокровища, спрятанные им, то есть Александром Македонским на черный день, но сейчас они были нужны ему как медная лампа корове – своих нефтединаров девать некуда. А как добраться до карстовой полости с жилой Волос Медеи он не знал. Разве что ли из крааля с помощью горнопроходческих работ? И, почесав в затылке, Аладдин устроил лагерь в том месте, которое очень не скоро станет краалем, и приказал своим людям нанять в окрестных кишлаках людей, знакомых с проходкой тяжелых горных выработок. Пока устанавливался лагерь, Аладдин приказал рабочим соорудить помост под местом, в котором на следующий день он предполагал проделать проход в карстовую полость. ...Когда работа была закончена, он щедро вознаградил рабочих и приказал их накормить. А сам, немного прогулявшись, залег в шатре, поставленном на берегу Искандера под Кырк-Шайтаном и с удовольствием отдался философо-ностальгическому настроению. Все было замечательно – он возлежал на высоких атласных подушках на возвышении, устланном коврами, прекрасные разноплеменные наложницы, готовые выполнить любое его желание, смотрели на него восторженными глазами, в которых играли отблески его любимой керосиновой лампы... Аладдин смотрел, смотрел на огонек, потом его взгляд коснулся ножки одной из наложниц, затем груди другой. "Возьму ту полненькую, с милым, утопленным в животике пупком" – наконец подумал он лениво. И нахмурился: утопленный в животике пупок напомнил ему штольню, ту, которая появиться в краале, в пятидесятых годах ХХ века и будет служить в его конце кровом ему, его жене и товарищам. "Ведь Бельмондо, когда рассказывал нам о том, как был козлом Борькой, ничего не упоминал о существовании дыры, которую я собираюсь пробить! И более того, проведя в краале столько времени я сам не видел ни ее, ни ее следов! Значит, я не пробью ее! И значит, я ничего не сделаю с Худосоковым!!!" Аладдин вскочил на ноги и забегал по шатру. Его мозг точила мысль: почему он не пробьет проход до жилы медеита? "Ведь горные работы должны начаться через, через..." Он взглянул на свое левое запястье, и увидел что наручных часов на нем нет. "Черт! Куда они подевались? – заметались его глаза по коврам, устилавшим шатер. И только увидев свою керосиновую лампу, Аладдин вспомнил, что находится в 1649 году, когда наручных часов не было и в помине. "Совсем растерялся... – начал он корить самого себя. – Как мальчишка". Взяв себя в руки, Аладдин улегся думать и скоро пришел к мысли, что работы могут не начаться завтра с утра по двум причинам. Либо потому, что не найдется рабочих, что весьма и весьма маловероятно при обещанном уровне оплаты, либо потому, что сегодня ночью, может быть, даже сейчас, что-то случится... И вдруг бешено застучавшее сердце сообщило ему, что опасность рядом и что вот-вот она разродится его смертью... Аладдин засунул за пояс пистолеты, схватил саблю и, бросив прощальный взгляд на утопленный пупок, нырнул под полог шатра. И вовремя – к шатру со всех сторон бежали вооруженные люди. Баламут не был силен в фехтовании и поэтому не стал воевать. Он просто-напросто присоединился к ним и принялся остервенело рубить свой шатер саблей и стрелять в него из пистолетов. Затем вообще разошелся – первым ворвался в свое пристанище, забросил наложницу с умопомрачительным пупком себе на плечи и, крича по-таджикски: "Я убил Аладдина! Я убил Аладдина!" – выбежал из шатра и был таков. Бежать с тяжелой ношей было тяжело (она была полненькой, эта дамочка с утопленным пупком), но долго не пришлось. Услышав впереди ржание, он бросился к стреноженным животным, не на шутку испуганным ярким огнем, охватившим шатер ("Моя лампа..." – еще подумал Аладдин, увидев отблески огня на лошадиных фигурах). Две минуты спустя он, пригнувшись, уже скакал во весь опор по колючей облепиховой роще, не жалея ни лошади, ни своих колен, ни лежавшей на них наложницы. * * * ...Ночь они провели в небольшом известковом гроте, найденном в верховьях одного из ущелий, спускавшихся к озеру. А утром Аладдин загрустил. Наложнице эта грусть показалось странной – ведь она сделала все как надо? И даже лучше, чем когда-либо? Но Аладдин грустил из-за того, что ему не удалось осуществить задуманное – найти медеит и вынуть с его помощью из Худосокова его тлетворную душу. Не зная, что делать, наложница принялась расчесывать свои длинные до плеч волосы – она знала, что хозяину нравиться наблюдать за этим действом. Неторопливо расчесавшись, очистила гребень, подошла к выходу из грота и выбросила вычесанные волосы. Утренний бриз подхватил их и, немного покрутив в воздухе, бросил на цветущую облепиховую веточку. Аладдин, вышедший вслед, вздрогнул – волосы наложницы сели на колючку рядом с прядью Волос Медеи! Она трепетала на ветру – вот-вот сорвется... Баламут не медлил – для Волос Медеи им была еще в Багдаде приготовлена маленькая, плотно закрывавшаяся золотая коробочка (по рассказу Черного он знал, что Волосы Медеи имеют обыкновение исчезать на свежем воздухе). Вынув коробочку из кармана, он бросился к облепиховой ветке, схватил прядь, спрятал в коробочку и лишь потом приступил к анализу своих ощущений. Но все обошлось – душа его осталась на месте. – Фу... Пронесло! Не надышался! – обрадовался он и фривольно запел: "Какие девочки в Париже, черт возьми..." * * * В Багдаде было все спокойно. Мамуля Аладдина, вырвавшись из объятий сына, сделала вид, что чрезвычайно расстроена: – В чем дело? – без обиняков спросил Аладдин. – Твоя Будур спит с Березовичем вторую неделю... – Неужели кто-то покусился на эту пи... пиранью? – удивился сын. – Не поверю, пока сам не увижу. Аладдин направился во дворец и к своему глубокому удовлетворению застукал шейха Березовича в объятиях жены. – Я думал, тебя убили... – кисло сказал Березович из Магриба, спрятав свои тощие ноги под одеялом. – Вот сволочи! Ведь клялись, что утопили тебя обезглавленного в озере. – Да ладно тебе, сочтемся, – сказал Аладдин и дернул шнурок звонка. – Как тебе Будур? Березович из Магриба не успел ответить – в спальню ворвались стражники. Через полчаса он был по самый подбородок вкопан в землю в хайете – внутреннем дворике для отдыха. Поздним вечером к нему пришел Аладдин. Он накрыл голову шейха большой медной воронкой, соблюдая всяческую осторожность, кинул щепотку Волос Медеи в ее горлышко и тут же накрыл его серебряным кувшином. Ровно через минуту кувшин мелко задрожал и даже стал горячим. Еще через минуту к Аладдину вышла мать. Она принесла кусок воска, и скоро душа Худосокова был запечатана. Понятно, что одним воском дело не обошлись. Ранним утром Аладдин пошел к серебряных дел мастеру, и тот надежно запаял горлышко кувшина. Затем мать и сын погрузились в лодку и бросили серебряный кувшин в воду на середине Тигра. Когда они плыли назад, Аладдин сказал матери: – Что-то легко все получилось. Как в сказке или во сне... * * * Оставшуюся часть жизни Аладдин прожил, как в сказке. Интернациональный гарем, негритенок с опахалом, несколько внимательных виночерпиев и павлины вокруг... Что еще человеку надо? А серебряный кувшин с течением времени вынесло в море (душа – вещь легкая, не дала ему лечь на дно). А в море, где-то в районе Мадагаскара его проглотила большая белая рыбина. Большую белую рыбину поймали в районе мыса Доброй Надежды испанские моряки. Найдя кувшин в желудке рыбины, один из моряков хотел, было, вскрыть его, но капитан реквизировал находку и понес ее показывать корабельному священнику. Корабельный священник умолил капитана не вскрывать кувшина. – Там нечистая сила! – сказал он и посоветовал выбросить находку в море. Но капитан не сделал этого, и бросил кувшин в ящик с утварью, купленной им для перепродажи в Испании. 3. План созрел в "Мертвой голове". – Порт-Ройял. – Луис Аллигатор выпускает джина. А моя душа восполнила душу Пьера Леграна, долговязого девятнадцатилетнего нормандца из французского города Дьепа. Тогда мне, естественно, не было известно, что Баламут, так же, как и я угодил в 1649 год. И хорошо, что не знал, а то бы не занимался делом, а костерил приятеля всю свою оставшуюся жизнь. Так вот, после того, как Пьер Легран окончательно свыкся со мной, я взял командование на себя и сел в ближайшей портовой таверне думать. Таверна называлась "Мертвая голова и сундук". В основном ее посещали вышедшие в тираж пираты и прочие моряки. Синие кафтаны, безобразные шрамы на загоревших навсегда лицах, просмоленные косички, костыли и деревянные ноги были здесь повсюду. То с одного стола, то с другого слышались слова "Ямайка", "Тортуга", "Наветренный пролив", здесь рассказывали о подвигах Дрейка, Рейли, Вильяма Джексона, Пита Хейна и других великих корсаров. После третьего стаканчика рома меня осенило. Где мог ошиваться злодей в эти годы, когда морским разбоем занимались все? От последнего мошенника до сиятельнейшего короля? Конечно же, в столице мирового пиратства на острове Тортуга! И я завербовался помощником кока на шхуну, идущую в Порт-Ройял, столицу Ямайки. "Порт-Ройял, так Порт-Ройял, – подумал я, поднимаясь на борт. – Начну с него!" В Порт-Ройяле я прожил два года – С 1650 по 1651 год. Для поиска Худосокова не надо было становиться пиратом, и я занялся коммерцией, а попросту перепродажей пиратской добычи. Конкурентов у меня было много – весь город занимался этим – и дела шли так себе. Худосоков не прорисовывался и в самом начале 1652 года я перебрался на Тортугу. Практически все жители этого славного острова пробавлялись пиратством, и мне ничего не оставалось делать, как засучить рукава и заняться тем же. Давным-давно еще в детстве (Чернова, не Леграна) я мечтал стать моряком и с особым удовольствием читал книги Стивенсона, Сабатини, Александра Грина и других "морских" писателей. Однажды, в седьмом, кажется классе, мне попалась книга об истории пиратства в Карибском море и я зачитал ее до дыр. Мне-Леграну полученные тогда знания пригодились – я знал, в какую пиратскую экспедицию записываться, а в какую – нет. К 1664 году я всюду был известен как везунчик и рубаха-парень. Все знали меня, я знал всех, всех кроме Худосокова. Я уже подумывал перебраться в Европу, чтобы продолжить там поиски, но все обернулось иначе. В начале 1665 года я за бесценок, смешно сказать – пятнадцать песо, купил у одного обнищавшего юнги раненого испанского штурмана с намерением вылечить его и затем перепродать подороже как опытного специалиста (здоровый он стоил бы сотню, а то и полторы). Штурмана звали Хосе Мария Гарсия Хименес, и ранен он был в грудь осколком разорвавшейся в бою кулеверины. Мне удалось вылечить его (медицинские знания ХХ века пригодились) и Хименес стал моим другом. Со временем я передумал его подавать – на Тортуге можно было встретить кого угодно, только не интеллигентного порядочного человека, с которым можно было поговорить об искусствах и добродетели. На него, конечно, находились покупатели, но я всем отказывал – говорил, что мне самому нужен штурман, потому как собираюсь купить корабль и стать его капитаном. Последнее было чистой правдой – я давно присмотрел бригантину, но мне не хватало нескольких сотен песо. Их я собирался получить, перепродав кое-что из добычи последней пиратской экспедиции. Сам я в ней не участвовал, но денежный взнос на ее организацию сделал. При разделе приза мне на двоих с Луисом Аллигатором (мой компаньон с несносным характером, к тому же давно завидовавший моей удачливости) достался ящик с серебряной посудой. Мы принесли его ко мне домой и вскрыли. Когда я взглянул внутрь и увидел простой серебряный кувшин с аккуратно запаянным горлышком, у меня бешено заколотилось сердце. Клянусь всеми девками Тортуги, я тотчас понял, что в нем заключено не что иное, как препоганая душа Худосокова! Луис Аллигатор заметил мою реакцию, но вида не подал. Когда поделить оставалось лишь этот кувшин и дорогой, прекрасной работы инкрустированный золотом и жемчугами подсвечник, он сказал, что ввиду превеликого уважения к моей персоне он уступает мне сей осветительный прибор. Я ответил, что справедливость требует, чтоб он достался моему досточтимому компаньону, на что Луис просто-напросто схватил кувшин со стола и начал засовывать его в свой холщовый мешок. Я, потеряв самообладание, накинулся на него с кулаками. Завязалась драка, Хименес попытался нас разнять, но Луис Аллигатор ударил беднягу кувшином по голове и тот упал, как подкошенный. И не взглянув на жертву, разъяренный Луис, потрясая кувшином, двинулся ко мне. Он бы убил меня, детина он будь здоров. Однако на Тортуге за убийство добропорядочного сеньора, коим я, несомненно, являлся, полагалась виселица, и Луис предпочел разрядить свой гнев, хватив кувшином по тяжелому дубовому столу, на которым мы делили добычу. От удара кувшин треснул, и к нашему всеобщему изумлению из него появилось искрящееся голубоватое облачко. Мы, раскрыв рты и широко распахнув глаза, уставились на него, а облачко медленно, медленно потянулось к голове Хименеса и через секунду скрылось в зияющей на его лбу ране. Еще через секунду все тело штурмана задрожало, он поднял голову, посмотрел на меня глазами – о, Боже! – Худосокова, вскочил на ноги и, опрокинув на нас с Луисом стол, вихрем выбежал из комнаты вон. * * * На следующий день я узнал от местных рыбаков (да, да, – на Антилах в те времена попадались и честные труженики моря), что Хименес прошлой ночью покинул Тортугу на парусной шлюпке хромоногого Джонсона. Еще через день я купил свою бригантину, собрал команду из лучших моряков Тортуги (двадцать восемь отъявленных головорезов с прекрасной репутацией) и немедленно вышел в море, якобы для того, чтобы захватить на поживу какое-нибудь испанское судно. Наверное, я был не прав, что отправился на поиски Хименеса в спешке, надо было лучше подготовится, закупить больше продуктов – солонины, фруктов, муки, живого скота... Но ждать я не мог. Что-то говорило мне, что действовать надо немедленно, пока дух Худосокова еще витает над Испанским морем [32] . Через месяц безуспешных поисков продукты закончились, и я был вынужден совершить безжалостный набег на одну из сельскохозяйственных ферм на побережье Санто-Доминго [33] . Затем я прошел через Наветренный пролив и несколько дней крейсировал у берегов Кубы. Не найдя никаких следов Хименеса, прошел мимо острова Косумель и в конце концов очутился у мыса Каточе на полуострове Юкатан. К моему великому удивлению команда не роптала – столь велико было ко мне уважение пиратов. И они не ошиблись во мне. Как и я в них. ...Однажды вечером, когда мы приближались с запада к побережью Кубы, на горизонте показались испанские галеоны, общим числом четыре. Замыкающий корабль был явно перегружен и потому значительно отстал от остальных. Глаза мои не могли оторваться от него, сердцем я чувствовал: Хименес там! – Это галеоны, везущие золото из Санта-Крус, – сказал мне старый Хью Грант, мой помощник, пытаясь нащупать отрубленное еще в прошлом году ухо. – И эта отставшая посудина нам не по зубам, клянусь печенкой старого Иосифа! – Врешь, старый пес! – сказал я, не отводя остекленевших глаз от галеона. – Если я прикажу сейчас повернуть назад, ты первый назовешь меня испанской собакой. – Так-то оно так, но все равно он нам не по зубам... – Собери команду и скажи, что я решил захватить судно. Подойдем к нему ночью на шлюпках. * * * ...К ночи все было готово. Шлюпки были спущены на воду, команда погрузилась в них, предварительно выполнив мой приказ пробить днище бригантины в нескольких местах. Этим я дал всем понять, что отступить нам будет некуда. Через два часа шлюпки незамеченными подобрались к галеону. Самые ловкие и отчаянные пираты во главе со мной первыми вскарабкались на борт "испанца", и через несколько секунд вахтенные и рулевой хрипели перерезанными горлами. Затем мы разделились – я, Хью Грант, юнга Посейдон и верзила Пети – моя главная пробивная сила – ворвались в каюту капитана, а остальные занялись сладко спящей командой. Через полчаса все было кончено. Кому было суждено погибнуть – погибли, а оставшихся в живых я разделил на две части – победителей отправил делить добычу и пьянствовать, а побежденных запер в трюме. ...Мой главный трофей нашелся в лазарете. Он лежал на матраце без сознания. Над ним на спинке стула сидел попугай и мрачно раздумывал о превратностях столь краткосрочной человеческой жизни. Осмотрев Хименеса, я обнаружил, что рана, нанесенная Луисом Аллигатором, воспалилась. "Скоро сдохнет", – с удовлетворением подумал я и, вынув из кармана камзола бутылку португальского портвейна, принялся не спеша смаковать содержимое. Жизнь была прекрасна – передо мной издыхал заклятый враг, а трюмы галеона были забиты ящиками с испанским золотом и каменьями. Вдоволь насладившись моментом, я допил портвейн и соорудил устройство для перевода души Худосокова в освободившуюся бутылку, а попросту проделал в середине своего плаща небольшую дырочку, вставил в нее горлышко бутылки, накрепко перевязал место соединения веревочкой. Затем расположил это устройство рядом с головой Хименеса так, чтобы в момент расставания его поганой души с телом, я смог бы быстро накрыть первую (то есть душу) плащом и затем выжать ее в бутылку. Когда к экзекуции все было готово, я сделал прощальную паузу, по истечении которой вынул из ножен на славу наточенный абордажный палаш и ловким ударом отрубил штурману голову. Душа Худосокова-Хименеса появилась, как потревоженная змея появляется из своего логова, разве что не шипела. Я безотчетно подался назад, страх объял меня с ног до головы, смутившийся разум возопил, требуя немедленного бегства. Окаменевший, я наверняка упустил бы душу, но случай (или Божья воля?) исправил положение: попугай, по-прежнему сидевший на спинке стула, мелко задрожал от охватившего его ужаса и, вдруг испустив дух, упал прямо в облако совсем уже освободившейся души Худосокова. Этот казус, видимо, смутил последнюю (то есть душу) и она, наверняка против своей воли, голубым смерчем ввинтилась в тело несчастной птицы. ...Попугай даже не упал на тело Хименеса. Он вышел из своего смертельного пике, как заправский ас сделал свечку и вновь перешел в пике, целя клювом мне в голову... Я думал, мой череп треснет. Спасло меня то, что каюта, в которой располагался лазарет, была низковата, и попугай не смог набрать на излете достаточной скорости... Ловил его я полчаса, по истечении которых бешеная птица была заточена в клетке. Раны, нанесенные мне ею, оказались столь ужасающими, что я не смог в тот же день повторить попытку переселения души Худосокова. Я жаждал мести, и заключение в бутылке из-под прекрасного солнечного вина Иберийского полуострова не казалось мне достойной карой за мой вытекший глаз. * * * ...Надо мной посмеивалась вся команда. "Попугай взял его на абордаж!" – шептались пираты за моей спиной. – И глаз – еще не вся его добыча, наш Легран не досчитался кой чего и под своими штанами!" Насчет телесных повреждений под моими штанами они, конечно, ошибались. Но я не сомневался, что в скором времени надо мной будет смеяться вся Тортуга и весь Порт-Ройял и обе Америки. И мне пришлось покончить с пиратством и перебраться на родину. Моей доли золота и драгоценностей, захваченных на галеоне, хватило бы на три жизни, а тем для увлекательнейших рассказов – на целых десять. Поселившись в родном Дьеппе, я женился на домовитой женщине и занялся разведением тюльпанов. Скажу честно – жену полюбить я не смог. Наверное, по-прежнему любил Ольгу... Деволюционнная война 1667-1668 годов, затеянная Людовиком IV за испанские Нидерланды, была мне по боку – навоевался. Попугая я назвал Худой Попкой (сокращенно – Худопопкой) и поселил в добротной железной клетке, все прутья которой были обшиты сукном (чтобы не покончил жизнь самоубийством). Вечерами, попивая грог из любимой глиняной кружи, я беседовал с ним о добре и зле. Он частенько меня обескураживал то крепкими обидными словечками и прозвищами (Дерьмо кривое, Хрен одноглазый, Циклоп Антильский и т.п.), то железными логическими заключениями о неизбежности и целесообразности попугайского и, тем паче, всепланетного людского злодейства. Я не боялся, что Попка умрет раньше, чем я решусь расстаться с ним и переселю его бессмертную душу в надежную бутылку или красивый серебряный кувшин и закопаю ее или его в каком-нибудь глубочайшем колодце или шахте: прибыв в Дьеп, я немедленно пошел к известному специалисту по южноамериканским попугаям, и тот заверил меня, что эта сволочь (зловредная птица клюнула орнитолога в нос) из породы долгожителей и проживет еще не менее ста лет или около того. Так мы прожили пять лет. Все эти годы я частенько задавался вопросом, как душа Худосокова очутилась в серебряном кувшине, явно изготовленном на Востоке? Значит, один из моих друзей все же изловил Ленчика и заточил его душу в этот кувшин? Или кто-то другой сделал это? Кто? А как кувшин с Востока попал в пиратскую добычу антильских джентльменов удачи? В желудке кита или акулы? И почему не был распечатан? И еще вопрос, правда, несколько праздный: почему душа у Худосокова голубая? Почему я, да и несчастный Луис Аллигатор ее видели воочию? Я ведь присутствовал при смерти десятков, а, может быть, и сотен людей, но дух они все испускали незаметный? И, в конечном счете, я пришел к убеждению, что Ленчик, видимо, состоит в прямом родстве с самим Дьяволом и значит Бог – его главный и принципиальный противник... * * * Удачливый антильский пират Пьер Легран не извлек душу Худосокова из попугая и не похоронил ее навеки в глубочайшем колодце или шахте. И все потому, что не вынес он ничего из просмотренных им голливудских боевиков... Да, не вынес... А ведь видел десятки раз – если коп, гангстер, или правдолюбец начинал читать мораль своей жертве, перед тем, как кончить ее на тот свет, то жертва непременно делала рокировку и безжалостно кончала копа, гангстера или правдолюбца... Короче, в 1672 году после инсульта Пьера Леграна схватил паралич с полной потерей речи. Умер он в своем курортном городе Дьепе в 1679 году в возрасте 49 лет. И все эти семь лет домашние не могли понять, что он требует сделать с попугаем. После его смерти жена продала полного жизни и планов Попку в ближайшую зоологическую лавку. Через месяц его купил старый граф, заехавший в Дьеп по пути в Швейцарию. 4. Гретхен Продай Яйцо, санитарная ведьма. – Людвиг ван Шикамура, потомственный маньяк. Это было кино, когда София посмотрела на себя в зеркало. "Ведьма! Настоящая ведьма! – подумала она, с отвращением рассматривая свои морщинистое, землистое лицо с безобразными старческими пятнами, длинные редкие зубы, седые волосы... Глаза были, правда, ничего – умные, умудренные опытом. И чуть-чуть грустные. – Да ты особо не расстраивайся, – услышала София голос основной телосъемщицы. – Да как тут не расстраиваться! – вздохнула София. – На себя страшно посмотреть! – А ты, что, на блядки собираешься? – Фу, как ты можешь! – А чего? Давай, сходим! Давай только познакомимся сначала – зовут меня Гретхен Продай Яйцо, я главная ведьма этого графства. Пока мы с тобой будем собираться, я кое-что расскажу тебе о времени, ха-ха, и о себе. Вернее, не расскажу, а ты сама все узнаешь... И Гретхен Продай Яйцо засобиралась к выходу в высшее общество. Она поставила на печь две большие выварки, налила в них воду, затем, присев на корточки, дунула в печку, и печка сразу же деловито загудела. Пока грелась вода, София узнала, что Гретхен Продай Яйцо – потомственная санитарная ведьма. Санитарная – это значит, что основной и единственной ее обязанностью являлось изведение людей, могущих принести в будущем неисчислимые несчастья человечеству. Таких людей (в обыденной колдовской терминологии – засранцев) санитарные ведьмы чувствуют нюхом на большом расстоянии. – В последние пятьсот лет совсем хреново стало... – посетовала Гретхен Продай Яйцо. – Засранцы во дворцах и замках спрятались, фиг их там достанешь. Да еще всякими магами и факирами обзавелись... Везде Security. Вот и приходится преимущественно простых людей изводить. – А кто был твоей последней жертвой? – поинтересовалась София, брезгливо рассматривая свои жилистые руки с корявыми пальцами. – Мельник Юрген Оберхайм с Нижних Обервиллей. Хороший, порядочный был мельник. Дурного слова никому не скажет, бедных и ленивых подкармливал... – И это тебе не понравилось? – Нет, конечно. Видишь ли, на следующий год война случится, и мельник Юрген, естественно, займется снабжением войска нашего герцога мукой. А нет Юргена – нет хорошей муки, и герцог будет вынужден покупать ее у прощелыги Ханса, у которого она будет заражена геморрагической лихорадкой. Среди солдат мор начнется, и герцог вернется домой восвояси и война из очень большой и опустошительной превратится в маленькую разборку с двумя всего десятками трупов... – И как ты Юргена извела? – Как, как... Очень просто. По-человечески, можно сказать – подпалила мельницу с двух сторон. Когда он бросился тушить, дом подожгла. Сгорело все начисто – и хата, и амбары, и другие надворные постройки со скотом и птицей. – А он? – А он с семьей по миру пошел... – Да уж... Ну и работа у тебя... А нельзя было просто заразить муку Юргена геморрагической лихорадкой? – Можно было. Но тогда его повесили бы, а дочек изнасиловали. А так повесят Ханса... – И дочек его изнасилуют... – Конечно... Но старшенькая от этого насилия родит какого-то очень перспективного мальчика... Он то ли врачом известным станет, то ли санитарным колдуном, не ясно... – Послушай, – с трудом переварив услышанное, поинтересовалась София, – а добрые волшебники у вас есть? – Да есть... – вздохнула Гретхен Продай Яйцо. – Куда они денутся? Шарлатаны и лицемеры... Мы, ведьмы и колдуны, уменьшаем количество горя во времени. А они... Вот совсем недавно, лет сорок назад, одна добрая фея спасла от голода маленькую симпатичную девочку... Антуанетта ее звали. Я старалась, старалась, морила, крыс, мышей на их амбар наслала, а когда это не помогло – родителей оспой уморила... А фея, Шарлотта, будь ей неладно, птичьим молочком ее выкормила. И Антуанетта эта, став через пятнадцать лет маркитанткой, заразила сифилисом 127 солдат... А те разнесли болезнь по всей Европе... Вот так вот, милая, такие у нас утюги и скалки... – и, оглянувшись на зашипевшую печку, всплеснула руками: – Смотри – вода закипела, пора мыться! Сняв кипящие выварки с печки, Гретхен Продай Яйцо вытащила из кладовки большую деревянную, хорошо выскребленную лохань, налила воду сначала горячую, потом холодную, постояла над ней, резко разжимая кулаки и повторяя "мистер-тостер-принтер-бокс". Затем сняла с полки объемную полуразвалившуюся картонную коробку и начала в ней рыться. Найдя большую стеклянную банку из темного стекла, заткнула нос кусочками пакли и, перекрестившись на отсутствующие образа, вылила ее содержимое в лохань. Затем высыпала туда же очень тонкие порошки из небольших бумажных пакетов. И тут же раздевшись, полезла в воду. Вода, приняв в себя сухое жилистое тело, негодующе забурлила. Сначала было противно и страшно, но постепенно Софию сморило, и она погрузилась во вдруг ставшую коричневой жидкость (да, да – в жидкость, совсем это была не вода, чуть ли не сургуч!) по самые ноздри. Минуты три лежала, наслаждаясь проникающим в тело живительным теплом. Но не долго ванна грела и расслабляла – не прошло и пяти минут, как она стала какой-то деятельной, а затем и вовсе агрессивной. И сразу же плоть Софии довольно неприятно заколебалась на мелко дрожащих костях. Дрожал весь ее скелет, дрожали волосы, глазные яблоки и зубы ходили ходуном... – Боюсь! – возопила София. – Боюсь!!! – Расслабься и засни... – прошептала ведьма и заснула. ...Очнувшись, София увидела себя по-прежнему лежащей в лохани. На дальнем ее краю сидел огромный блестящий черный ворон с чертиками в глазах. С любопытством оглядывая на хозяйку, он чистил клювом перышки. А София не могла себя узнать. Все тело чувствовалось другим. Оно играло, требовало прикосновений, стремилось куда-то. Импульсивно подняла ногу посмотреть, что стало с телом – и обомлела. Нежная гладкая кожа, стройные пальчики с розовыми ноготками... Выскочила из воды – уже серой, с хлопьями и слизью отторгнутой плоти, – подскочила к зеркалу: о, боже! Я ли это? Молодая, крепкая, красивая, но в меру, без дурости. И сразу видно – ведьма! Личность так и прет из глаз! Таких мужчины не берут, таким мужчины отдаются... – Ну, поняла что-нибудь? – спросила довольная собой Гретхен Продай Яйцо. – Что поняла? – Почему мы, ведьмы, предпочитаем казаться старухами... Наш вид – это спецуха. – Спецуха... Спецодежда... – повторила все еще завороженная своим новым видом София. – Понимаю... С таким телом, как это, санитарные дела до лампочки... – Это точно! – вздохнула Гретхен Продай Яйцо. – Мужики на него, как бабочки на огонь идут... – А далеко отсюда до ближайшего замка с каким-нибудь приятным принцем или графом на худой конец? Может быть, разомнемся? – Давай. Но, как говорится, совместим приятное с полезным. Займемся вашим Худосоковым, заодно и с графом потрахаешься. Трахалась когда-нибудь с благородными графьями? – Да я с самим Святым Духом, – сказав это, София осеклась и испуганно перекрестилась. Ворон отшатнулся от крестного знамени и чуть не упал с края лохани в воду. – Интересно, интересно! – улыбнулась ведьма. – Так с кем ты трахалась? – Ну, в общем, с самим Адамом трахалась... Первочеловеком... И продолжила, желая переменить тему: – А ты знаешь, где Худосоков? – А что ты спрашиваешь? – молоденькая симпатичная ведьмочка в зеркале подмигнула самой себе. – Я – это ты. А ты – это я. Ты знаешь все, что знаю я. – Да ладно тебе придираться. Это я по инерции. Мне Ольга, подружка моя, рассказывала, что она тоже довольно долго разговаривала с Сидневой, в которую вселилась... Бабы любят потрепаться. – Ну, слушай тогда. Саму себя, то есть Гретхен Продай Яйцо, ха-ха. В общем, мы, ведьмы, все знаем. И прошлое, и настоящее, и будущее. Правда, прошлое и будущее мы видим как бы в тумане, но для нашей работы этой резкости вполне достаточно. Так вот, твой Худосоков, в прошлой жизни был карибским попугаем, а в нынешней жизни является графом Людвигом ван Шикамурой, который живет в своем родовом замке в швейцарских Альпах. Никто не знает, чем он занимается... – Даже ты? – поинтересовалась София, решив при случае спросить ведьму почему ее зовут Гретхен Продай Яйцо. – Не знала, пока ты не спросила. А сейчас знаю. Он... Он занимается... хм... психологическими опытами... И иногда – химическими... Пытается найти снадобье, которое смогло бы превращать людей в безвольных исполнителей его воли... – Гм... – задумалась София. – Зомберов, значит, изобретает... – Ничто не ново под луной. Ваша Ирина Ивановна Большакова не первая и не последняя. Заиметь команду людей, которая бездумно выполнит любое поручение – это мечта каждого человека... – Мечта изнанки каждого человека... – вздохнула девушка. – А любимая женщина у него есть? – У таких людей не может быть любимых женщин... У него была привычная женщина... А теперь есть десять-пятнадцать девушек-пленниц, которых он держит в подземелье. – А ты сможешь ему понравиться так, чтобы можно было манипулировать им? – В принципе, да. – А сможешь ты погубить его вечную душу? – Этот вопрос не ко мне, этот вопрос к шарлатанам... – усмехнулась ведьма. – Я не шучу... – Есть несколько способов... Во-первых, ее можно отправить в нирвану, но для этого нужно собственное желание. А во-вторых, довести до самоубийства... А для этого нужно мое желание. – Я согласна! – ответила София и забегала глазами по избушке. Как вы думаете, что она искала? Правильно! Метлу и ступу. * * * Приземлившись в швейцарских Альпах, София спрятала летательный аппарат в дупле огромного дуба, прикрыла его сеном и пошла в горы собирать травы и другие природные компоненты приворотного зелья. Она не спешила – у многих колдуний и ведьм такие зелья имеют лишь эффект плацебо, и все потому, что они, торопясь, нарушают технологию сбора, ферментации и смешивания. Каждую травинку она срывала, представляя, как вещества ее составляющие, войдут в холодную кровь графа, войдут и сделают то, что ей, Софии, надо. Собрав необходимые травы и коренья, девушка измельчила их при полной луне, тщательно смешала и, завернув в чистую тряпицу, спрятала под трусики (ну, не спрятала, а вложила как подкладку). Потом она начала ловить всякую живность и собирать то, что эта живность время от времени из себя исторгает. Когда и эти компоненты приворотного зелья были собраны и должным образом приготовлены, София смешала их, завернула в чистую тряпочку и спрятала под... – не бросайте в меня камни – под стельку своего правого башмачка. Затем София... ну, понимаете, для зелья нужно было собрать немного ночной урины [34] ... Когда снадобье было готово, Гретхен Продай Яйцо, решила испробовать его в ближайшей деревни. Но эксперимент вылился в сплошной конфуз. Увидев Софию, все парни деревни без всякого снадобья моментально забыли о своих краснощеких и толстомордых невестах и начали по-сельски настырно приставать к пришелице. Гретхен Продай Яйцо хоть и была начеку, но ноги унесла едва. * * * ...В замке графа Людвига ван Шикамура Гретхен Продай Яйцо появилась, как и полагается ведьме, неожиданно и эффектно. ...Была весна и ночь. Граф Людвиг ван Шикамура стоял у окна библиотеки в романтическом настроении и смотрел, как ливень пытается разбить гранитную брусчатку, выстилающую внутренний дворик замка. Стоял и читал танку пра-пра-пра-прадедушки Отихоти Мицуне: Покоя не могу найти я и во сне, С тревожной думой не могу расстаться... Весна и ночь... Граф не дочитал стихотворения – его ослепила молния, затем раскат гром заставил его вздрогнуть. Второй разряд небесного электричества уже не застал его врасплох. Когда глаза привыкли к восстановившейся темноте, посереди дворика он увидел белое пятно. Библиотека располагалась на третьем этаже, и граф не сразу понял, что внизу лежит девушка. Насквозь промокшая – сквозь ставшую прозрачной от влаги ткань белого платья были видны округлые груди с большими сосками, умильный треугольник лобка, стройные бедра, маленькая ножка с очаровательной ступней... "Она лежит на брусчатке как одинокий цветок вишни... Интересно, какова у нее попочка..." – подумал граф и оперся лбом об оконное стекло. Сразу стало приятно – холод стекла проникал в голову, освежая мысли и чувства. "Но снится Мне, что начали цветы повсюду осыпаться..." – закончил граф танку и пошел в химическую лабораторию, из окна которой можно было бы оценить попочку по-прежнему неподвижно лежавшей девушки. Ему не удалось дойти до химической лаборатории – в коридоре он наткнулся на сутулого палача Скрибония Катилину, который исполнял также обязанности тюремщика ввиду недавней скоропостижной смерти последнего. Катилина выглядел виноватым, и граф понял, что малютка Лилу не дожила до своей пятницы. В досаде граф покачал головой и, на минуту впившись глазами в простодушные глаза палача, медленно выдавил: – Доколе ты, Катилина, будешь пренебрегать нашим терпением? – Дык она... – Там внизу, во внутреннем дворике лежит девушка. Помести ее на место Лилу. Если проступок повторится, то можешь без специального уведомления вынуть свой правый глаз... – Я левша, граф... – заныл Катилина. – И правый глаз у меня ведущий. – Ну тогда левый, – смилостивился Людвиг ван Шикомура и направился в столовую – близилось время ужина. – Впрочем, – неожиданно для себя обернулся граф к Катилине. Глаза его странно блестели. – Впрочем, палач, прикажи Элеоноре фон Зелек-Киринской переодеть девушку в... в... платье моей покойной супруги. В лиловое, с открытой грудью и плечами. И, раздумывая над своими словами, уперся подбородком в кулак. Палач пожал плечами и двинулся к лестнице. – И розу, красную розу приколоть не забудьте! – крикнул граф ему вслед. И неожиданно вспомнил – сегодня, 7-го мая исполнилось ровно семь лет с того самого дня, как он, граф Людвиг ван Шикамура последний раз ударил свою жену! Палач ушел. Спустя секунду граф хотел броситься вслед – забыл сказать, чтобы не делали высокой прически и вовсе не пудрили. "Ладно, догадаются сами, – вздохнул он и уставился в портрет своего прадедушки, прославившегося на весь кантон величественными верлибрами, а также котлетками из заблудившихся в его лесах детишек. – А если не догадаются, то жестоко пожалеют об этом. Кстати, надо людей нанимать – опять замок обезлюдел. И ехать за слугами придется уже к озеру. В ближайших деревнях дураков уже нет... И жадных". * * * Переодевшись к ужину с помощью единственного оставшегося в живых постельничего, граф прошел в малую гостиную и сел в большое тяжелое кресло, стоявшее напротив огромного, в полтора человеческих роста, портрета своей жены, Изабеллы фон Блитштейн. Красивая, волевая, изобретательная... Они мучили друг друга двадцать пять лет... – Да, целых двадцать пять лет, Изабелла... – сказал граф вслух, поражаясь величине промежутка времени, затраченного на ссоры, драки, оскорбления, и бесчисленные покушения на убийство. – Целых двадцать пять лет ты была единственной целью моих тлетворных устремлений, целых двадцать пять лет ты, единственная поглощала зло, ежеминутно возникающее во мне... Сколько же народу ты спасла?.. Граф задумался, закусив губу, затем поискал в кармашке жилетки записную книжку, нашел и внимательно полистал ее странички... Найдя искомое, начал, шевеля губами, считать в уме. – Триста семьдесят четыре человека за семь лет без Изабеллы, – наконец, сказал он себе. – Это примерно один человек в неделю. Ну да, я же каждую пятницу... Хоронить уже негде. Так... В году пятьдесят две недели, пятьдесят два на двадцать пять – это примерно тысяча триста человек... Ты спасла тысячу триста человек!!? – вскричал граф, благоговейно устремив глаза к портрету. – Ты святая!!! Изабелла фон Блитштейн высокомерно улыбалась... – Ну, конечно, святая... – вздохнул граф, тяжело осев в кресле. – В девицах сама была не прочь размозжить в дверях белоснежные пальчики служанок... Значит, наше супружество сохранило жизнь двум с половиной тысяч людей... Целый провинциальный город... С дворниками, лакеями, служанками, конюшими, садовниками и мальчиками для битья... А правительство не спешит вознаградить нас... Мысли о неблагодарном правительстве смяли настроение графа, и он решил его исправить. Исправлял он настроение многими способами, но сегодня решил использовать наиболее кардинальный – снял обувь, носки и устроился на укрепленной в углу жердочке. Этот способ посоветовал ему один модный психоаналитик, открывший из своих исследований, что граф Людвиг ван Шикомура в прошлой жизни был попугаем. * * * ...Перед тем как пройти в большую столовую, граф по своему обыкновению спустился к себе в кабинет. Кабинет был высоким в потолках и просторным, а, если учесть, что в каждую его стену было вделано по три клетки, то и вовсе казался залой. В клетках сидели женщины, двенадцать женщин в возрасте от пятнадцати до тридцати пяти лет. Одеты они были кто во что. В одной клетки взгляд привлекал фривольный наряд дешевой проститутки, в другой – траурное платье королевы мавров, в третьей – козлиная шкура троглодитки, в четвертой – строгий костюм служащей английского банка... Ни на одной из них не было следов телесных повреждений или пыток – граф орудовал на высоком уровне. Банальные утюги, паяльники в анальное отверстие, иголки под ногти, кислота, развратные действия и т.п. надоели ему еще в отрочестве, а в юности уже вызывали омерзение своей плебейской прямолинейностью. Все это было очень просто и не требовало особого полета фантазии и напряжения интеллекта. И к тому же значительно сокращало продолжительность жизни жертв, а поиск новых молодых симпатичных женщин, как упоминалось выше, с годами занимал у графа все больше труда и времени. Граф пытал своих женщин психологически. Это было очень, очень трудная игра, никак не сравнимая по сложности даже с игрой в шахматы или в бисер Германа Гессе. Для того, чтобы получать удовольствие от этой игры, ему надо было знать мельчайшие подробности биографий своих "фигур", их наклонности, увлечения, антипатии, страхи, привычки, – в общем, все, что движет человеческою душою. Семь лет назад, на заре возникновения этой игры, игры в "Боль до пятницы", как ее называл граф, у него было несколько психоаналитиков, исподволь выуживавших из девушек их больные места, составлявших из них наименее совместимые группы, долгие годы выращивавших в своих пациентах разнообразные комплексы, как неполноценности, так и превосходства и на основании всего этого придумывавших ходы, ведшие к попыткам самоубийства. Вся соль и прелесть игры была в том, чтобы самоубийство определенной девушки было не импульсивным, а состоялось именно в определенный день определенного месяца. А так как девушек было всегда двенадцать, на раскрутку каждой должен был уходить ровно год. ...Не будем вдаваться в историю развития этой игры, а также останавливаться на отдельных ее комбинациях, дебютах и эндшпилях в большинстве своем весьма хитроумных и неожиданных. Читатель, хоть в какой-то степени подвергавшийся таким изощренным издевательствам, наверное, уже, содрогнулся, а тот, который не сделал этого, по моему мнению, должен обратится к косметологу с просьбой значительно уменьшить ему толщину кожи. * * * Граф сел за письменный стол и начал внимательно изучать график, лежавший под стеклом... Согласно графику сегодняшним вечером ему надо было передать Кассандре подметную записку от Ми-ми, влепить несильную пощечину Марианне, пересадить Грацию в клетку Мадонны, на несколько минут прижать к груди Бригитту, сказать Анжелике, что ее жених Пьеро отказался ей писать, и вообще скоро женится на ее подруге, подарить новое платье Дульсинее и переспать с ней в покоях своей жены, назвать Лауру никому не нужной кривоногой дурнушкой, пообещать Лейле, что в будущий четверг она будет освобождена, и напомнить Лилиане, что в этот день семь лет назад ее впервые изнасиловал отец. На рутинные операции и действия по разложению психики девушек графу понадобилось чуть больше часа (Дульсинея разрыдалась от счастья, узнав, что граф собирается на ней жениться, и долго была не готова к сексу) и он немного опоздал к ужину. Когда он вошел в столовую, там уже находились как всегда недовольная жизнью Элеонора фон Зелек-Киринская, палач (больше некого было приглашать, а граф не любил малолюдности во время приема пищи) и София, сразу унюхавшая в нем душу Худосокова. ...София была в открытом платье, на левой ее груди краснела роза. Розы росли у графа хорошо, земля в розарии была отменно удобрена и раз в неделю, в период цветения, конечно, орошалось кро... ну, ладно, не за обедом же... В общем, София была в открытом платье, на левой ее груди краснела роза... "Прекрасно выглядит..." – с удовольствием отметил граф, предлагая девушке сесть напротив. София еще не знала как себя вести, а Гретхен Продай Яйцо все порывало нахамить этому мужлану, из-за которого она битый час пролежала под дождем в воде, на холодных гранитных булыжниках. Но у графа все было расписано – он давно знал, что определенные свойства характера, болевые точки и комплексы девушек можно выявить только в спокойной обстановке пяти-звездной гостиницы. "Сначала дай им волю и комфорт", – гласил первый пункт руководства к игре "Боль до пятницы". И он сделал все возможное, чтобы расположить девушку к себе. Красавец граф Людвиг ван Шикамура был хоть куда, и сердце Гретхен Продай Яйцо скоро оттаяло, в ее взгляде появилась нежность, а потом и откровенное желание. – Ты сколько месяцев не сношалась? – с подозрением поинтересовалась София у своей ипостаси. – Четыреста пятьдесят два года одиннадцать месяцев и двадцать девять дней... – мечтательно ответила Гретхен Продай Яйцо. – Ни фига себе! – сочувственно воскликнула София. – Я тебя понимаю... И начала строить глазки графу – что не сделаешь ради подруги? Ужин был великолепным. Черепаховый суп, рябчики, устрицы, заяц в маринаде, хороший набор вин и шампанское привели Гретхен Продай Яйцо в великолепное настроение, и она вспомнила о приворотном зелье только в конце пиршества. В принципе, его можно было, наверное, оставить на завтра. Но на всякий случай взглянув в завтрашний день, в своей судьбе и судьбе графа Гретхен Продай Яйцо увидела какие-то туманные неоднозначности и поэтому решила, невзирая на кружившуюся от шампанского голову, применить средство немедленно. Потушить все свечи в столовой внезапным порывом ветра было для Гретхен Продай Яйцо сущим пустяком. Когда свечи были зажжены вновь (сделал это Катилина, весь ужин просидевший, охваченный недобрыми предчувствиями – палачи ведьм хорошо чувствуют), Гретхен Продай Яйцо предложила выпить графу на брудершафт. А так как пункт "Сначала дай им волю и комфорт" требовал исполнения любого желания жертвы, граф с удовольствием согласился. * * * ...Зелье повлияло на Людвига ван Шикамуру вовсе не однозначно. Конечно, при одном взгляде на Гретхен Продай Яйцо его охватывало неодолимое желание сорвать с нее одежды, но вдобавок к этому он неожиданно захотел, чтобы трахалось все, что бегает, ползает, летает, обедает и сидит в клетках. "Побочный эффект, – мельком подумала на это ведьма, – В будущем надо подработать средство. И вообще, кажется, получилось просто любовное зелье, а не приворотное". И хотела было пригласить графа проследовать в спальную, но тут шампанское, не питое четыреста пятьдесят два года одиннадцать месяцев и двадцать девять дней, сделало свое дело, и как никогда хмельная Гретхен Продай Яйцо начала выступать. – Я смогу исполнить ваше желание, граф! – заговорщицки улыбнулась она. – Ради вас я залью этот замок океаном любви!" И тут же принялась выливать в серебряное ведерко одну бутылку шампанского за другой. Когда оно наполнилось, незаметно, из рукава, ссыпала в него немного зелья, взяла серебряный половник для разлива крюшона и, вручив "Шикомурке" ведерко, пошла по замку. Сначала, естественно, досталось палачу Катилине и Элеоноре фон Зелек-Киринской. Выпив по половнику, они немедленно упали в объятия друг друга, постояли так, слюняво целуясь, и так же, не разнимая объятий, проследовали в ближайшую спальную. Понаблюдав за ними с превеликим удовольствием, ведьма и граф звучно чмокнулись и пошли поить прислугу; последними (хотя Гретхен Продай Яйцо и возражала) были напоены бесправные обитательницы графского кабинета. Оставив не опорожненное ведерко на письменном столе, граф взял неожиданно закемарившую Гретхен на руки и бережно отнес ее в спальню. * * * Мало кто может себе представить, что испытал в эту ночь Людвиг ван Шикамура. Дело в том, что у Гретхен Продай Яйцо внешние и внутренние половые губы не уступали в силе и подвижности обычным губам. Представляете? Вряд ли... К тому же и влагалище у нее... мм... как бы сказать понятнее... ну, в общем, было вполне управляемым, то есть могло сокращаться и расслабляться, играть и стараться так, как требовалось хозяйке и... мм... гостю. А если еще вспомнить, что Гретхен Продай Яйцо чувствовала будущее, особенно ближайшее, и ей ничего не стоило предугадать малейшие желания графа, и еще то, что она была невероятно как хороша, в самую меру хороша, и еще то, что целых четыреста пятьдесят два года одиннадцать месяцев и двадцать девять дней у нее не было мужчин, то вы можете представить что творилось той ночью в спальне графа... Гретхен Продай Яйцо все сделала, чтобы графу запомнился этот день... Нет, не верно сказано... Гретхен Продай Яйцо все сделала, чтобы графу было хорошо. Ведь она знала, что утром он будет мертв, а мертвые ничего не помнят... * * * Утром в тяжелую дубовую дверь спальни бешено заколотили сначала кулаками, затем стульями и скамейками. Утомленный граф довольно спокойно отнесся к этому факту. Он встал, открыл дверь и... очутился в руках своих подневольных наложниц... "Нахлебались зелья... – недовольно подумала Гретхен Продай Яйцо, рассматривая их блестящие страстью глаза. – Разве можно столько...". И зарылась с головой в подушки – даже ведьмам нужно время, чтобы восстановить силы после бессонной ночи. А графа, победно вопя, утащили неведомо как освободившиеся пятничные женщины... * * * Кофе с коньяком Гретхен Продай Яйцо приказала подать в библиотеку ровно в полдень. Его принес измученного вида Катилина. "Ну и досталось ему..." – посочувствовала ведьма, заметив, что Катилина опасается ее. Опасается, потому, что она женщина. Взяв чашечку с кофе, Гретхен Продай Яйцо подошла к окну. Над замком голубело небо, в нем паслись ухоженные барашки облаков. Выпив глоток живительного напитка, Гретхен Продай Яйцо оперлась лбом о холодное стекло и напротив увидела распахнутое окно химической лаборатории. А внизу, на брусчатке внутреннего дворика лежал граф. Он был наг и даже с высоты третьего этажа выглядел непомерно измученным. ...Но снится мне, Что начали цветы повсюду осыпаться, – продекламировала Гретхен Продай Яйцо и, допив кофе, пошла на кухню готовить омлет. Через неделю Гретхен Продай Яйцо вернулась в свою хижину и в свое прежнее обличие. Душа Софии из нее испарилась – уж очень безобразной была старуха-ведьма. Еще через неделю Гретхен Продай Яйцо вычитала из своих колдовских книг, что человек, доведенный до самоубийства, самоубийцей не считается. И, следовательно, душа Худосокова не погибла, а просто переселилась в следующее тело. Обескураженная промахом Гретхен хотела засечь его местонахождение своими ведьмиными органами чувств, но у нее ничего не получилось – слишком далеко оно было. 5. Пальмы и проблемы. – Кто кого спасает? – Гия, Умом Подобная Полной Луне. Витторио Десклянка, полуитальянец-получех, поссорился с капитаном, вернее, капитан поссорился с ним, потому как проиграл ему слишком много в канасту. Из корабельной кассы, конечно. И капитан приказал высадить его, своего судового врача на небольшой коралловый остров в Южной части Тихого океана. Остров оказался обитаемым – в северной его части под пальмами располагалась небольшая, хижин в десять, деревенька. Население деревеньки – девять мужчин и тринадцать женщин – приняло его весьма радушно, особенно разница в четыре женщины. Детей на острове было мало – сказывалось близкое кровное родство супругов. Посетовав на судьбу, забросившую его на край света, Витторио Десклянка построил себе пальмовую хижину и зажил жизнью простого полинезийца – ловил рыбу, собирал съедобные раковины и лазал на высокие пальмы за кокосовыми орехами. А когда все это было сделано, валялся в зависимости от настроения то на белом прибрежном песочке, то на циновках в своей пальмовой хижине. Язык островитян Витторио выучил быстро – ведь в нем не было таких сложных слов и понятий, как галопирующая инфляция, эмансипация, уровень заработной платы, карданный вал, инфаркт миокарда и многих других. Видимо, именно из-за убогости своего словаря островитяне были в быту неразговорчивыми, и Витторио откровенно скучал. А может быть, и не из-за этого скучал. ...Конечно, не из-за этого. Просто всю свою жизнь (и не только текущую) он ухлестывал за женщинами и этому занятию всегда отдавал большую часть самого себя – знания, силы, находчивость, обаяние, страсть, наконец. А здесь, на этом острове со странным названием Пи-Ту-Пи, он не мог этим заниматься, не мог по той простой причине, что все женщины острова ухлестывали за ним без зазрения совести от утренней зари до вечерней и от вечерней до утренней. И бедный Витторио частенько и шага не мог ступить, чтобы не нарваться за кустиком цветущего ту-ра-ту на женщину, похотливо разлегшуюся на песке с поднятыми и разведенными в сторону ногами, и недвусмысленными жестами приглашавшую посетить ее святая святых хотя бы заинтересованным взглядом. Была у них еще одна дурацкая привычка – как только Витторио смаривала дневная жара, и он смежал очи под сенью кокосовых пальм, какая-нибудь юная островитянка, неслышно подбиралась к нему и жадно впивалась в его обмякшие губы. А вечерами, направляясь в свою хижину для сна, он частенько жалел, что с ним нет лимонки. Витторио предлагал мужьями наиболее рьяных охотниц за удовольствиями, быть внимательнее к чаяниям и нуждам своих жен, но те лишь посмеивались... – Через три-четыре луны все будет в порядке... – успокоил его старшина островитян. – Что будет в порядке? – не понял Витторио. – Они не будут за тобой ухлестывать. – Почему? – удивился Витторио. – А ты, что, не знаешь, из-за чего женщина теряет интерес к мужчине? И действительно, через некоторое время все образовалось. Не из-за того, что Витторио Десклянка "скис" и обессилел. Просто несколько самых решительных женщин после целой серии жестоких потасовок объявили его своим мужем, и остальные особы слабого пола были вынуждены оставить свои притязания на чужеземца. Правда, раз или два в год все же происходил определенный "передел собственности", то есть случались перемены в личном составе контингента жен (как правило, после очередной потасовки), но Витторио этих перемен обычно не замечал, по той простой причине, что начал рассматривать всех женщин острова как необходимое зло. И со временем просто перестал запоминать их в лицо. * * * ...Витторио Десклянка лежал на берегу океана и смотрел, как волны катают по пляжу безхозный кокосовый орех. Лежал и вспоминал, как десять лет назад его душа вдруг раздвоилась и образовавшаяся половинка заявила, что прибыла она из ХХ века и зовут ее Бочкаренко Борис Иванович и что прибыла она с целью нахождения и последующего изничтожения души какого-то форменного негодяя Леонида Худосокова... Много чудесного она ему рассказала и о страшном ХХ веке и о Мишеле Нострадамусе, и о козле Борьке, и о своих друзьях Черном и Баламуте. ...До этого душевного раздвоения Витторио Десклянка был молодым, но преуспевающим врачом в славном городе Триесте. И если бы ему в те времена сказали, что он забросит свою прибыльную практику и наймется костоправом на трехмачтовый бриг Эксельсиор, беспрестанно курсирующий меж портами Европы, Азии и Нового Света, он, конечно же, не поверил бы. И даже, наверное, перекрестился бы. Но так оно и случилось – Витторио Десклянка вступил на вечно живую палубу. А перед тем, будучи медиком, хорошо знакомым с психиатрией, Витторио довольно долго сопротивлялся своей, как он считал, шизофрении, но, в конечном счете, последняя победила. И не только победила, но и привила ему вкус к женской красоте, научила драться ногами и, жульничая, играть в азартные игры. С течением времени Витторио поверил в существование Бельмондо (как тут не поверишь?) и не мог более равнодушно думать о том, что где-то там, через сотни лет он, его супруга Вероника и близкие товарищи Баламут и София, Черный и Ольга дожидаются в краале мучительной смерти... И Витторио Десклянка добросовестно обшарил в поисках души Худосокова все портовые города, в которых швартовался Эксельсиор. И не только портовые – в дни длительных стоянок он обшарил и все континентальные столицы. Но напрасно. Будучи неглупым человеком, он понимал, что вероятность встречи с искомым весьма и весьма мала. Но, тем не менее, не оставлял своих поисков, может быть, и потому, что продутый всеми ветрами судовой врач Витторио уже не представлял себя живущим тихой, спокойной жизнью домашнего врача, жизнью, вся ширь которой очерчена границами какого-нибудь одного городка. И он искал и искал. Иногда его терзали сомнения. "Ведь это моя жизнь! – думал он в минуты слабости. – Почему я должен потратить ее на спасение какого-то человека с такой трудно выговариваемой фамилией Боч-ка-рен-ко? Он прожил свою жизнь в собственное удовольствие, у него есть симпатичная жена, и есть дети. И вот, он попадает по собственной глупости в лапы какого-то Худосокова и я должен забыть о себе, и я должен носится по свету в поисках души этого негодяя". Однажды, это было в Константинополе, он решил оставить поиски, вернуться в свой родной Триест и жениться на какой-нибудь толстушке и родить сына и назвать его чешским именем, и родить девочку и назвать ее по-итальянски... Но, когда он собрал свои немногочисленные пожитки, уложил свой инструмент и уселся на дорожку, ему пришло в голову, – может быть, просто выпил лишку? – ему пришло в голову, что жизнь Витторио Десклянка и жизнь Бориса Бочкаренко, и жизнь Мишеля Нострадамуса – это не отдельные жизни, не отдельные черточки на несуществующей линейке времени, а неотрывные части чего-то очень большого и абсолютно, абсолютно значимого... Чего-то всепроницающего, всесущего, для которого разделение времени на прошлое, настоящее и будущее не имеет никакого реального смысла... А если так (а что это именно так, Витторио уже не сомневался – такого волшебного откровения, как то, что снизошло на него только что, он никогда не испытывал), а если это так, то неизвестно, кто кого спасает. Может быть, это Борис Бочкаренко спасает от чего-то его, Витторио Десклянка, может быть, сам Мишель Нострадамус спасает Витторио Десклянка, может быть, козел Борис уже спас его от чего-то чрезвычайно опасного... И еще спасет. А может быть, никто никого не спасает... Как кровь человеческая не спасает своего сердца, как сердце не спасает своей крови, они просто живут своей простой жизнью и не знают, что служат тому, кто во всех отношениях несоизмеримо выше их – служат человеку... И Витторио остался на море... В начале этого года он нанялся на английский военный корвет, направлявшийся на острова Туамоту в южной части Тихого океана. Что-то толкнуло его на этот нелепый шаг... И в результате он очутился на этом коралловом острове. * * * "Может быть, просто судьба назначила мне жребий окончить неспокойную жизнь на этом затерянном островке... – думал он, сквозь прикрытые веки, наблюдая за непритязательной игрой прибоя с разлохматившимся орехом. – Нет... не верю... Что-то должно случится... Непременно должно..." Но в следующие два года ничего не случилось. Если не считать того, что все мужчины острова один за другим умерли от истощения. Витторио Десклянка остался один. Без мужчин стало совсем тоскливо. К тому же женщины вовсе перестали рожать, и поэтому времени у них было, хоть отбавляй. И они настойчиво отравляли каждую его минуту, от них невозможно было никуда спрятаться... И однажды ночью, когда женщины опять из-за него поссорились, Витторио сбежал от них на утлой лодчонке. Он знал, что идти надо на юго-запад, в сторону островов Туамоту. И он греб и греб с вечера до утра, а днем, когда жара становилась совершенно невыносимой, отлеживался под циновкой из пальмовых листьев. Питался исключительно сырой рыбой, которую ловил с помощью крючка, сделанного из булавки. Через две недели он начал терять счет дням, а еще через неделю – перестал бороться за жизнь. "Видимо, тому существу, частью которого я был, – Витторио уже думал о себе в прошедшем времени, – необходимо сменить оболочку моей души. Наверное, ей, душе, надо делать уже другие вещи – плыть рыбой в море, варить пиво или изобретать электрическую лампочку. А Витторио Десклянка, видимо, сделал свое дело... Но коли он часть этого вневременного существа, значит, он не умрет, он потечет по его жилам живою кровью". Приходя в себя прохладными ночами, Витторио замечал по звездам, что, невзирая на северо-западные течения и на южный, хоть и легкий, но ветерок, его лодку несет точно на восток. И он успокоился, и перестал хотеть, и перестал видеть, и перестал чувствовать, потому, что понял, что лодку несет туда, куда надо. А если лодку в конце жизни несет туда, куда надо, то значит, жизнь он прожил в правильном направлении... Чем более слабел Витторио, тем больше в его душе проявлялся Бельмондо. Это понятно – судовому врачу нечего было терять и в принципе уже не за что бороться. А Борис продолжал цепляться за жизнь. И чтобы хоть как-то ее продолжить, он начал вспоминать... "Эти женщины... Фокстрот под одеялом... А когда я узнал первую? – думал он, не сводя прикрытых глаз со странного Южного Креста. – Ах да, это было в первом моем студенческом поле... Полевой роман с Риммой из Ленинграда... Она сказала, что все женщины хотят того же, что и мужчины. И больше всего они не любят пустых ля-ля. И привела к себе в палатку. Под мышкой у нее была большая черная висячая родинка. Еще, как она ему объяснила, у нее были удалены яичники – киста, лопнули – и потому она вынуждена принимать женские гормоны. И еще, что из-за кисты у нее проблемы с мочевым пузырем (часто писается) и нечувствительное влагалище. И клиторный оргазм в крайнем выражении. И кончала она, только лежа на Борисе на спине и яростно мастурбируя обеими руками... И Борис бросил ее из-за маленькой черненькой Любы. Она была так себе, но в постели была простой и объяснимой... * * * Потом появилась акула. Дурная – не сообразила, что вытряхнуть добычу из лодки можно одним ударом спинного плавника. Бельмондо никогда не встречался с акулами, и его место занял еще не вполне умерший Витторио. В полнейшей прострации он нацепил на якорный крюк высохшую рыбину и выбросил его за борт. Акула тотчас схватила приманку и потащила лодку на запад... * * * ...Очнулся Витторио Десклянка в просторной пальмовой хижине. Наметанным глазом он сразу же определил, что живет в ней женщина-туземка, придающая большое значение постели. "О господи! А сколько здесь таких хижин с такими женщинами? – задался он вопросом, жалея, что не находится на своей лодочке в самой середине Тихого океана. И закрыл глаза, не желая более ничего видеть. Через десять минут или через полчаса в хижину кто-то вошел. "Хозяйка", – подумал Витторио и открыл глаза. И увидел Худосокова. Вернее, глаза Худосокова. Вернее, душу Худосокова. Перед ним стояла на коленях юная полинезийка с душой Худосокова. Спокойные, умные ее глаза изучали Витторио. И Витторио вспомнил старую восточную притчу... Всемогущий визирь бухарского эмира прогуливался в саду и у цветущей вьющейся розы увидел Смерть. Она сердито погрозила ему костлявым пальчиком. Визирь в страхе бросился к эмиру, и тот разрешил ему умчаться из Бухары, умчаться от Смерти. И визирь на самом быстром своем скакуне поскакал в родной Самарканд. И только он обнял детей, появилась Смерть и предложила ему немедля собираться в царство мертвых. – Хоп, ладно, – вздохнул мужественный визирь. – Что поделаешь? Судьба... И обратился к смерти с последним вопросом: – А почему ты грозила мне пальцем в Бухаре? – Видишь ли, по моим спискам выходило, что встретиться мы с тобой должны были в Самарканде, а ты в Бухаре ошивался. Непорядок. * * * ...Полинезийку, спасшую Витторио, звали Гия, Умом Подобная Полной Луне. Но не Гию, Умом Подобную Полной Луне увидел Витторио, впервые открыв глаза в пальмовой хижине. Стоявшая перед ним на коленях семнадцатилетняя девушка с душой Худосокова была ее внучкой по имени Морская Роса и хозяйкой хижины. А сколько лет было Гие, никто не знал. Одни люди с улыбкой говорили, что она "с приветом", и многие соглашались с ними, другие – что она была всегда и не только в прошлом, но и в будущем. Нельзя сказать, что Гия была колдуньей – он никого не заколдовывала, никого не расколдовывала, прошлого не угадывала и будущего не предсказывала. Но люди со смятенной душой любили посидеть рядом с ней. – Если сядешь с ней бок об бок и почувствуешь стук ее сердца, и будешь смотреть туда, куда она смотрит, то увидишь то, что никогда не видел, – говорили знавшие ее люди. И действительно, сидя рядом с Гией, Умом Подобной Полной Луне на повсеместном, мелко искрошенном временем коралловом песке, можно было увидеть прах всего того, что снедало, останавливало, пленило и делало несчастным каждого пожившего в мире человека... А в бирюзовых, блистающих на солнце морских водах, можно было увидеть все оттенки надежд, радостей и достоинств всех некогда живших людей... А в синем небе можно было увидеть искрящиеся голубые пятнышки-облачка, появляющиеся откуда-то из-за горизонта, заслоняющего собой невиданные многоэтажные хижины, населенные странными, с ног до головы одетыми людьми, людьми, снующими туда-сюда и вверх-вниз, снующими, снующими, а потом вдруг навечно замирающими и превращающимися в маленькие голубые пятнышки-облачка, немедленно устремляющимися в небо... * * * ...Гия все знала про Витторио Десклянка, Бориса Бочкаренко, его друзей и Худосокова. Она вообще все на свете знала и потому не могла ни с кем общаться – ее никто не понимал, да и она мало, что уразумевала. Когда знаешь все, то мир выглядит как очень простая вещь. Как крепкая глиняная кружка, к примеру... Общалась она только с дочерью, особенно если та наседала, а она наседала, особенно последние дни. Когда Витторио узнал, что старуха Гия знает все, в том числе и будущее, он задал ей вопрос. Вернее, это Бельмондо задал этот вопрос, потому как звучал он следующим образом: – А вот мой друг Баламут общался с Господом Богом и Он сказал ему, что совсем еще не знает, чем все созданное им кончится, то есть, что Он еще не решил ничего насчет нас и мироздания... Как в таком случае ты можешь знать будущее? – То, что создал Бог, не может исчезнуть, – ответила старуха. – Вот не исчезло же твое прошлое, не исчезли твои прожитые жизни... – Бог назвал все это своей фантазией... Море, небо, облака, человека... И то, что человек придумает, тоже назвал своей фантазией... – Ты не понимаешь... Для Бога мысль и действие неотделимы, это одно и тоже. – А как же будущее? Оно существует? – А Борис Иванович Бочкаренко? – старуха выговорила эти слова с изрядным затруднением. – Он существует? Сказала и, оглядев Витторио с ног до головы, улыбнулась. – Значит, все же будущее нельзя изменить... – задумался Витторио, – значит, я зря гонялся за душой Худосокова все эти годы... – Будущее бессмертный души нельзя изменить... – проговорила старуха, рассматривая мелко искрошенный временем коралловый песок. – Но можно изменить будущее тленной оболочки. – И что же мне теперь делать? Возвращаться домой? – спросил Витторио скорее сам себя. – А как же душа Худосокова? Оно живет в Морской Розе... И если ты ее не укротишь, эта девочка, в сердце которой живет много злости, погубит очень много мужчин и женщин. Я знаю, только ты можешь спасти их. – Каким образом? Убить ее, твою дочь? – Если ты ее убьешь, ее душа вселится в другое тело, и будет продолжать творить зло... Ты женись на ней и стань ее господином. И оберегай ее от зла... Витторио Десклянка так и сделал. Он женился на Морской Росе, первенца своего назвал Карелом, а девочку, появившуюся второй – Стефанией. Второй мальчик, Борис, родился уже в Триесте. Нельзя сказать, чтобы неукротимый, а иногда и откровенно злостный характер супруги доставлял Витторио много хлопот. Во многом ему помогало знание, что он не только живет с этой женщиной, но и спасает от нее человечество. И продолжал ее любить и после того, как во время очередной ссоры Морская Роса бросила ему в лицо, что Гия, Умом Подобная Полной Луне убедила Витторио жениться на своей дочери только из-за того, что других более-менее сносных женихов на острове не было. Вот так вот. Любая философия преследует практические цели. Если нет низменных. Глава пятая Побег в преисподнюю 1. В Тома Сойера мы не играли. – Ад? Сокровищница!? Рай!!! – Стоун и Шиффер. Вернулись мы из прошлого одновременно. Баламут вернулся радостный: вот, мол, я каков, заточил злодея в серебряный кувшин! А я поцеловал Ольгу в лоб и щечку и говорю ему: – Нашел я твой кувшин... – и рассказал о Луисе Аллигаторе, Хименесе, попугае и своем собственном инсульте. Баламут огорчился и спросил Софию: – А ты как, тоже мимо? – Да нет, я кое-что сделала... – ответила ему София с заметным самоуважением. – Я его до самоубийства довела... Мне одна ведьма сказала, что души после самоубийства исчезают навеки. И рассказав о веселых похождениях Гретхен Продай Яйцо в замке графа Людвига ван Шикамуры, вздохнула ностальгически. Наверное, граф оставил след в ее сердце. – До самоубийства довела? – нахмурившись, спросил Бельмондо. – А в каком году. – Да я как-то не поинтересовалась... – Ну, до взятия Бастилии или после? – Не знаю... – Значит – до. После взятия вся Европа на ушах стояла. Ты бы знала. А если до, то все твои труды насмарку пошли. Я после взятия Бастилии с Худосоковым жил... Ну не с ним, а с женщиной, которая его душу в себе содержала... – И что ты с ней сделал? – насторожился я. – А ничего. Спал. Колотил иногда, – вздохнул Бельмондо и рассказал о Витторио Десклянка, Гие, Умом Подобной Полной Луне и Морской Росе. Выслушав его, мы надолго замолчали. А о чем нам было говорить? Черт с ней, с неудачей, хоть развеялись немного. Как в кино сходили, но на целую жизнь. Выпустив пар, а вернее пропустив через легкие дым от пары сигарет, я сел рядом с Ольгой и стал смотреть. Жизнь Леграна прошла, как ее и не было, а моя собственная, вот она – сидит и смотрит ничего не выражающими синими глазами. Смотрел, смотрел, а когда подступили слезы, отвернулся к друзьям. А они, не мне чета, занимались делом – расширяли проход из штольни в древняк. Когда он стал достаточно широким, Бельмондо набрал в рубашку глины (под стеной, перекрывавшей ущелье ее было полно – вязкой, жирной), и, обмотав рот и нос рубашкой, залез в древняк и основательно замазал жилу Волос Вероники. Окончив, принялся искать причину сквозняка. Баламут сказал ему, что если есть сквозняк, то должно быть и отверстие, сквозь которое в камеру поступает воздух. Фонарик уже садился, и Борису пришлось искать больше на ощупь. Но, в конце концов, он нашел отверстие – оно открывалось в верхней части одной из стен камеры и явно было не продолжением искусственного древняка, а ответвлением естественной карстовой пещеры. "Да, это карст... – думал Бельмондо, освещая фонариком отверстие. – Вполне возможно, что там, выше – целая система соединяющихся пустот. И некоторые из них соединяются с поверхностью. Ну что ж... В Тома Сойера мы еще не играли. И если бы не беда с Ольгой, сейчас же отправились бы в подземное путешествие по карстовым лабиринтам. И через несколько дней выбрались бы к солнышку с полными кошелками сокровищ. В таких лабиринтах не может не быть сокровищ... Сокровищ, брошенных Македонским перед походом в Индию. Размечтался... Какие на хрен сокровища в этих пустынных горах. Выбраться бы. Но Ольга... Идти толком не может. Если бы не она, мы бы выбрались. А может быть уйти без них? Вероника беременна. Нас, мужиков, давно пора на вискас переработать, но я не могу обречь свою не рожденную еще дочь или сына на верную гибель. Мы должны уйти... Мы имеем право спасти свои жизни... Удастся выбраться, вернемся с милицией. А Черный пусть остается с ней!" И Бельмондо представил Ольгу и Черного, умирающими от голода. Потом – их обнявшиеся, выбеленные солнцем и дождями скелеты. На душе его сделалось гадко, он сел на дно полости и затряс головой, изгоняя из нее предательские мысли. И они ушли, неожиданно заместившись странной белесой пустотой. Не вполне понимая, что с ним происходит, Бельмондо встал и, как лунатик, полез в обнаруженное им лтверстие. Целую вечность он полз в полной темноте, полз, не испытывая страха, хотя иногда ему приходилось протискиваться сквозь значительные сужения... И вот, наконец, впереди показался свет; он становился все ярче и ярче... "Факелы!" – подумал Борис, и в нос ему пахнуло горящим смольем. "Ад! – взорвалось в голове. – Я попал в ад!" Страх пронзил каждую его клеточку, он попытался податься назад, но застрял. Полежал немного, успокаиваясь, освободился и вновь пополз вперед. Еще несколько движений, и его голова оказалась в обширном сводчатом помещении. Совершенно пустом, но, тем не менее, заполненном мягким искрящемся голубоватым светом... "Похоже, я дезертировал... – подумал он, выбрасываясь из лаза на пол комнаты. – Какой поссаж! Хотя дезертиром меня можно будет назвать только в том случае, если я не доберусь до горла Худосокова." Тут ему показалось, что Худосоков находится где-то рядом. Стоит с занесенным ножом. Он бросился в ведущую из комнаты галерею и оказался в обширном, задрапированном богатыми тканями помещении. В его углах кучами лежала золотая утварь. На пушистом персидском ковре, простиравшемся от двери до двери, россыпью лежали драгоценные камни и золотые, казалось, только что отчеканенные монеты. Бельмондо постоял, затаив дыхание глядя на совсем уж киношный натюрморт, затем обернулся к ближайшему углу и, покопавшись в куче антиквариата, поднял к глазам золотой кумган, украшенный дюжиной огромных сапфиров чистой воды. "Сто тысяч баксов как минимум... – покрутив им перед глазами, проговорил Бельмондо вслух. – Один этот кувшинчик... Интересно, что хранится в других комнатах?" В следующей комнате анфилады Бельмондо увидел низкую тахту под прозрачным ярко-красным балдахином. На ней под кружевным голубым покрывалом спала девушка, нет, не девушка – молодая женщина... Нежное ее личико было прекрасным – привыкшее улыбаться и нравится, оно сулило избраннику неописуемые удовольствия... Зачарованный Борис, затаив дыхание, подошел к тахте и понял, что не сможет от нее отойти. А женщина, почувствовав его, раскрыла глаза, – прекрасные, синие, – и, лукаво улыбаясь, потянула изящные бархатные ручки. "Это наваждение! – подумал Бельмондо. Но, увидев на левом предплечье наваждения искусную татуировку (орхидею), засомневался в предположении... И вовсе отверг его после того, как красавица, потянув за руки, уронила Бориса на себя. ...В течение следующих трех часов Бельмондо десятки раз казалось, что все происходящее с ним – это невероятный фантастический сон. Все вокруг него непрерывно менялось – вот, только что, он, раскрепостив обаяние и вкусовые рецепторы, смаковал сосок раскинувшейся на тахте синеглазой красавицы (страстно, обхватив жадными руками упруго-мягкие ее ягодицы), а через минуту, подняв голову, чтобы отдышаться, видел уже не красный газ балдахина, а простиравшееся до горизонта бирюзовое море, песчаный берег, утыканный высокими покосившимися кокосовыми пальмами, затем отмечал, что нежные шелковистые внутренние поверхности бедер синеглазой партнерши вовсе не кровь с молоком, а кровь с шоколадом. И, обернувшись, видел, что под ним уже не синеглазка, а молодая стройная полинезийка, такая изумительно прекрасная, такая совершенная, что появись на берегу птеродактиль во фраке и с подносом, полным конфет Баунти, то вряд ли ему удалось бы отвлечь внимание Бориса от ее неземной красоты... И Бельмондо, поняв, что Морская Роса вернулась, бросался к смеющимся губам полинезийки, впивался в них безумным поцелуем, и чувствовал, как меняются губы, как меняется их вкус, толщина, упругость, в удивлении открывал глаза и видел, восторженное, нежное личико... прекрасной американки Шарон Стоун... А оргазм... Какой он испытывал оргазм! Многократный, долгий, всепоглощающий. Испытав его первый раз, он почувствовал себя сексуальной автоматической пушкой... Обычный оргазм всегда напоминал ему выстрел из лука – раз и готово, всего несколько секунд, а автоматическая пушка, выдавая оргазм за оргазмом, работала минут пятнадцать, не меньше. И в унисон десяткам ее тягучих, все пронзающих выстрелов стучала – тук-тук-тук – матка Клаудии... Последней, после перерыва на "Баунти", стучала одна из "Блестящих". Не расстреляв еще и половины снарядов, Бельмондо почувствовал, что кто-то трясет его за плечо. Он распахнул глаза и увидел перед собой горящую свечу и за ней – настороженное лицо Баламута. И лишь потом почувствовал, что натрухал в плавки. И, видимо, не раз. – Что с тобой? – испуганно спросил Баламут, когда глаза товарища пробрели осмысленность. – Ты не поверишь... Мне такое привиделось... Привиделось, что трахаюсь с Шарон Стоун, Клавкой Шиффер и еще с десятком девиц их пошиба... Волос Медеи, наверное, нанюхался, не иначе... Ты знаешь, я с живыми бабами никогда так явственно не чувствовал... И еще, прикинь, стоило мне подумать: "Пугачева...", так сразу же на ней и оказывался... – Везет тебе... – вздохнул Николай, поверив. – Мне, вот, перелет пингвинов в Антарктиду снился, а тебе – Шарон Стоун... И, оглянувшись на лаз в штольню, продолжил: – Слушай, я тут подумал... что нам... надо когти срочно рвать... – Без Ольги? – Да... Баб своих спасать надо... – Черный ее не оставит... – Ему решать... Пошли, что ли в крааль... – А не хочешь покейфовать с Моникой Левински? – Мне опять пингвины сниться будут. Пошли, давай... * * * Бельмондо выбрался из карстовой полости первым и направился ко мне, по-прежнему сидевшему с Ольгой на коленях; я посмотрел ему в глаза и все понял. – Карст? – спросил я, ковыряя заусеницу на большом пальце. – Да, – пряча глаза, ответил Бельмондо. – С Ольгой не выберемся? – Может быть, и выберемся, но удрать с ней от Худосокова точно не сможем... – Ну, тогда идите, а мы с ней вас прикроем. Если Худосоков увидит, что мы убежали, он может спуститься и устроить из карста душегубку... – Ты пойми, я должен... – начал канючить Бельмондо... – И Баламут так считает... У нас бабы, сам понимаешь... – Перестань... Я уже придумал... Свечи мы уже все сожгли... Вы скрытно от небес наделайте побольше лучин длиннее, откопайте протухшего архара, – он жирный был, – пропитайте лучины нутряным салом, а потом давайте, ложитесь там, у достархана и голодный обморок изображайте... или отравление тухлым мясом, как хотите. А к вечеру я затащу вас за ноги в штольню и с богом... – Мы на всякий случай будем на стенках оставлять метки. "Т" – значит тупик... – сказал Бельмондо, глядя на меня как в последний раз. – Может быть, вернется к Ольге душа, и вы пойдете за нами следом... * * * Пару часов спустя Баламут и Бельмондо с подругами принялись изображать муки голода и отравления одновременно, затем устроились на траве "умирать". Еще через некоторое время я занес их на руках в штольню. Затем сводил Ольгу в туалет, она, по-прежнему улыбаясь, пописала, и я отнес ее к достархану. Посидев у него до вечера, мы пошли спать. Когда я вошел с Ольгой на руках в штольню, там уже никого не было. – Наконец мы с тобой одни... – сказал я Ольге, укладывая ее в нашу постель и ложась рядом. – Хочешь, я тебе расскажу что-нибудь? И принялся рассказывать сказку о будущей жизни, в которой мы непременно встретимся. Ольга заснула быстро. А я не спал почти до самого утра. 2. Худосоков слов на ветер не бросает. – Полина осваивается. – Я подчиняюсь... Разбудили меня детские голоса... Затем стало тихо. "Глюки", – подсказал Морфей, и я разрешил векам закрыться. Поворачиваясь на живот, почувствовал, что Ольги рядом нет. "Возится с завтраком" – решил я и хотел было продолжить общение с услужливым богом сна, но вспомнил о червяках, потом о карстовой полости, потом о Волосах Медеи... Вспомнив, вскочил, как ужаленный, вышел в крааль и окаменел... И было от чего – Ольга сидела на своем месте у скалы и улыбалась кукольной неживой улыбкой, Леночка пыталась устроиться у мамы на коленях, но та не желала ей помочь. Рядом стояла Полина и соображала, как успокоить ребенка. Я бросился к ним. Полина решила показать себя взрослой девочкой и не кинулась ко мне на руки, но было видно, что она рада видеть своего папочку. А Лена меня не узнала небритого и заплакала, испугавшись. Полина подбежала к ней, взяла на руки и заговорила: – Перестань плакать, глупенькая. Ведь это наш папа. Он добрый... Хочешь к нему на ручки? Лена недоверчиво, но, узнавая, взглянула мне в лицо. Я взял дочь на руки, прижал к себе, поцеловал. Увидев ревнивый взгляд Полины, взял ее на другую руку и потерся щекой о щеку... И превратился в дерево – сверху раздался знакомый голос: – Ну, что, Черный? Удружил я тебе? Ну, скажи, удружил? Себя, инвалида не пожалел, привез их для твоего удовольствия! Из самой Москвы привез... Я ничего не ответил, только крепче прижал к себе дочек. – А что с Ольгой? – опять раздался сверху крик Худосокова. – И где остальные? – Они архаром отравились... – ответил я дрогнувшим голосом (до самой этой минуты я надеялся в душе, что наше недавнее вмешательство в его прошлые жизни хоть что-нибудь изменит в нашем положении). – Отравились? – Наверное, он был с этими, как его... Эхинококками, во! В больницу их срочно надо... – Не врешь? – Ты, что, Ольгу не видел? – Жалко... Повезло им... Придется мне на тебе с твоими выкормышами отыгрываться. – Сволочь! – Спасибо за комплемент. А ты чего не заболел? – Аппетита не было... – Молодец! – раздалось сверху. – Ну, пока! До вечера. Мне надо все это обдумать. – Думай, думай! – закричал я наверх, сложив ладони рупором. – Ты все равно проиграешь! – Пап! – тронула ладошкой мою щеку Полина. – Не надо с ним разговаривать... Нам страшно... Ты просто не бойся! Ты же сам учил меня – если не сдаваться, то обязательно выиграешь... – А мы выиграем! – улыбнулся я. – Плохой человек этот Худосоков... Очень плохой, мы его обязательно победим... – Он не плохой человек, он гнусный... – вздохнула Полина. – А Оля твоя новая жена, да? – Да... Почти. – Ты не думай, я не ревную... Иди к своей жене, ей на горшок надо, а я с Леночкой поиграю – будем завтрак мужчинам готовить... * * * Когда я вернулся к достархану с Ольгой на руках, завтрак был уже готов. Он состоял из голландского сыра, чайной колбасы, хлеба и трех пачек йогурта. И все это было не из песка или глины, все это было настоящим. – Это Худосоков с нами передал... – сказала Полина, заметив мое удивление. – Надо еще кипятка вскипятить – у нас есть пакетики с малиновым чаем... – У нас нет спичек... – вздохнул я и, усадив Ольгу рядом с собой, перешел на шепот: – Мои друзья их взяли с собой в подземное путешествие... – Подземное путешествие? – дочь удивленно вздернула брови. – Интересно... – Да. В кровле штольни мы нашли вход в пещеру, видимо, очень длинную и разветвленную... Она куда-то наверх ведет... – Мама читала мне про Тома Сойера и Бекки. Они очень страшные, эти пещеры, там злые индейцы, но они очень хорошо кончаются... Можно... Можно, я немножко привыкну к этой мысли и мы тоже начнем путешествовать? – проговорила Полина и бросилась к Леночке, над головкой которой закружилась оса. – Я же сказал, что у нас нет спичек... И фонариков тоже... – У меня есть! – Откуда? – спросил я, раскрывая пачку йогурта. – Когда Худосоков пришел к нам домой, он связал бабушку, заклеил ей рот пластырем и сказал мне собираться в путешествие к папе. Ну, я и кинула в рюкзак ножик складной, два фонарика, которые мама дарит гостям на своих презентациях, батарейки да пачку печенья и пачку спичек... – Просто замечательно! А бабушку Свету тебе не жалко? – Жалко, но дядя Худосоков ей телевизор с сериалами включил и детектив рядом положил... Ты ешь сам, а тетю Олю я покормлю. Леночка уже съела йогурта и сыру много... Она молодец, послушная, хотя ты говорил, что это плохо... – Если быть послушным, то станешь другим человеком – мамой, папой, бабушкой – но не собой... Ты чего уши закрываешь? – Бабушка мне в прошлом году еще наказывала, чтобы я уши закрывала, когда ты такие неправильные вещи говоришь... Она вообще тебя очень не любит... Или наоборот... – Взрослые всегда хотят, чтобы дети были удобными... А потом удивляются, что они в жизни ничего добиться не могут... – Ты не злись! – посоветовала Полина, заметив, что я занервничал. – С твоей женой все хорошо будет, она выздоровеет, вот увидишь. Недавно я телевизор смотрела – там один мальчик очень хотел, чтобы его любимая девушка вылечилась, и она вылечилась... И жена твоя вылечится... Давай сейчас попьем чая, потом во что-нибудь поиграемся, а вечером пойдем в подземное путешествие? "Она хочет потащить меня с Ольгой и Леночкой под землю... – подумал я, автоматически разжевывая колбасу... – Суворов в колготках... А, впрочем, почему бы и нет?" 3. Подземное путешествие. – Бельмондо попадает в неудобное положение. – С ушами или без? По подземным проходам Баламут пробирался первым, за ним двигались соответственно София и Вероника. Последним шел Бельмондо. В руках каждого горели лучины. Нитью Ариадны беглецам служило пламя – куда оно склонялось, туда они и шли, а вернее – протискивались, продирались, проползали. В начале пути на протяжении примерно десяти-двенадцати метров сечение пещеры в среднем было около квадратного метра и простиралась она вверх с уклоном от 30 до 50 градусов. Затем пещера приобрела вид анфилады гротов размером с хорошую комнату. Иногда из одного грота в другой можно было пройти в полный рост, но довольно часто приходилось сгибаться в три погибели и даже становиться на четвереньки. Пару раз путь подземным путешественникам преграждали частоколы сталактитов и сталагмитов, и тогда Баламуту приходилось разбивать их молотком. ...Еще утром Николай решил не только не искать своих сокровищ, но и думать о них забыть (он не знал точно, где они спрятаны; когда-то у него, вернее, у Александра Македонского был подробный план, но во время индийского похода он затерялся или был похищен). "Разберемся с Худосоковым – отправлю друзей и жену в Москву, а потом займусь поисками", – решил он. Беглецы нервничали – вверх они продвигались уже около часа и давно должны были быть где-то на уровне верхушек скал, окружавших крааль. Но огонек их лучины все показывал и показывал вперед-вверх... Однако скоро они увидели дневной свет – он струился сквозь открытую трещину, рассекавшую переднюю стенку и кровлю последней карстовой полости. Стенки трещины были ровными, отстояли друг от друга сантиметров на десять-двенадцать и, соответственно, думать о том, чтобы пролезть сквозь нее на свободу не приходилось. – И до воли четыре шага... – пробормотал Бельмондо... – А трещина то свежая... – Сейсмодислокация... – кивнул Баламут. – Ты чего ругаешься? – попыталась шутить София. – Землетрясение встряхнуло всю эту трухлявую скалу, вот она и раскололась. – Придется ждать... – вздохнул Баламут. Лоб и щеки его были испачканы желтой глиной. – Чего ждать? – вскинул глаза на друга Бельмондо, весь почерневший от осознания безысходности положения. – Пока Худосоков нас найдет и шкуру снимет? – Да нет, следующего землетрясения... – улыбка Николая получилась вымученной. – Если трещина расширится хотя бы на полтора сантиметра, твой тощий зад в нее пролезет... – Шутишь... – не рассердился Борис. – Что делать будем?.. – Мышиков ловить... Кушать очень хочется... А здесь их полно, смотри, сколько помета... – указал Николай на пол пещеры, сплошь усыпанный мышиными экскрементами... – Я – пас, – покачала головой Вероника. – Черный рассказывал, что одна половина мышей здесь заражена чумой, а другая – геморрагической лихорадкой... Лучше от голода умереть... Вероника не успела договорить – земля под ногами задрожала, и через секунду резкий толчок свалил беглецов с ног. С кровли и стен пещеры на них посыпалась пыль, мышиный помет и мелкие камешки, на полу сантиметров на десять разверзлось продолжение трещины. – Землетрясение! – дико закричал Баламут. – А как ты догадался? – спросил его Бельмондо, не очень старательно изобразив на лице искреннее восхищение. – Ван Гоген прямо! Спиноза без наркоза! – Дурак, смотри как трещина, особенно в стене, расширилась! Теперь в нее и задница Черного пролезет! Я же говорил, что Бог нам поможет! – Классные у тебя завязки, завидую! – сказал Бельмондо, просовывая голову и плечи в трещину. – Сам Господь Бог в кентах... Землетрясение для тебя устроил. Никогда больше Бельмондо не упоминал имени Господа всуе, потому как сразу же после его слов земля задрожала вновь и большая часть Бориса оказалась зажатой в трещине. От испуга он не мог кричать, лишь хрипел и пытался вырваться из скальных объятий. Баламут с Софией попытались его вытащить, но безрезультатно. – Если он так застрял, наверное, черепушка у него треснула... – сказал бледный, как полотно, Николай, оставив попытки вытащить друга. – Дурак! – взвизгнула Вероника. София бросилась к ней, обняла и начала успокаивать. – Да, ты права... – согласился Баламут, изучая особенности расположения друга в трещине. – Кто еще голову в трещину во время землетрясения сунет? Самый тупой техник-геолог из Верхней Фикляндии знает, что за основными толчками обычно следуют афтершоки. Хорошо еще, что его как цыпленка-табака зажало. И уши... Уши ему помогли, самортизировали... А если бы голова треснула, то он бы сейчас не визжал, как поросенок, а топтался бы у врат Рая... – Болван! – раздался из скалы глухой голос Бельмондо. – Посмотри, сверху трещина почти закрылась... – Бог не фраер, он все видит... Не надо было ему хамить... – вздохнул Николай, решая, что делать с незадачливым приятелем. – Сейчас мы бы уже в тыл Худосокову выходили... А теперь сиди тут с тобой, жди, пока трещина закроется, и из тебя можно будет лепить котлеты по-киевски... Вероника, услышав его последние слова, заголосила. София стала было ее успокаивать, но у нее не получилось, и от сопереживания она заплакала сама. Баламута самого тянуло закатить истерику, но, решив, что это будет не оригинально, он задумался, как освободить Бельмондо. Осмотрев и ощупав все, что было можно осмотреть и ощупать, он очень серьезно сказал Борису: – Ты, главное, в голову ничего не бери... Она меньше станет, и мы тебя вытащим. – Паразит! Сволочь! Шутник сраный, – ответил визгом Бельмондо. – Тебя бы на мое место! – А если без шуток, то дела у тебя обстоят очень плохо, – сказал ему Николай, озабоченно почесывая затылок. – Через пару минут уши твои опухнут и все... Придется службу спасения из Москвы с отбойными молотками вызывать... – Ты, что, серьезно? – Да. Я все это говорю, чтобы тебя подготовить. Я понял, как тебя надо тащить. Сейчас бабы успокоятся, и мы как дернем! Но уши у тебя начисто соскоблятся, это точно... Так что выбирай, как умирать... – Не понял? – Ну, в ближайшие сутки с ушами в этой трещине или через пару месяцев в краале без ушей... – Ну их на фиг! Тащите, давайте... – Но учти – кричать от боли можешь, сколько хочешь, но обращать внимания на твои крики мы не будем. Не дождавшись ответа, Баламут присел перед шмыгающей носом Софией и всхлипывающей Вероникой, растолковал им ситуацию, а когда они полностью пришли в себя, объяснил, что им придется делать для того, чтобы освободить Бельмондо из каменного плена. Затем подошел к Борису и сказал, выговаривая каждое слово: – Я сейчас возьму тебя за ноги и буду их поднимать, пока твое тело не займет перпендикулярного к стенке положения. И могу сломать тебе шею, если ты ее не напряжешь... Усек? – Усек, давай начинай, – проплакал Бельмондо, поняв, что собирается предпринять товарищ. Баламут взялся за ноги товарища и начал их поднимать вверх. Угол наклона стенки, прорубленной трещиной, составлял где-то около пятидесяти градусов, так что угол наклона тела визжащего от боли Бельмондо в перпендикуляре к ней равнялся примерно сорока градусам. Это было здорово, так как в таком положении вес Бориса был на его стороне. – Слушай, Борис, – сказал Баламут, приготовившись к последнему рывку. – Мне почему-то кажется, что мы тебя вытащим. Зуб даю, а то и два... Бельмондо перестал голосить, и что-то простонал в ответ. А Николай с девушками обхватили его туловище и одновременно опрокинулись назад. Вопля, подобного тому, что вырвался из Бориса, никто и никогда не слышал и вряд ли услышит. Баламут воочию представил, как сдираются кожные покровы с ушей товарища и подумал, что для разрядки надо как-то пошутить. Но когда увидел ушные раковины Бельмондо – кровь, ошметки кожи, обнаженные хрящи – шутить не стал... Не смог... Сказал только: "Волосы... длиннее отпустишь..." и отошел в сторону, уступив место Софии, уже разодравшей чистую ковбойку на бинты. После того, как Бельмондо был перевязан Софией, а последующие объятия и поцелуи Вероники возвратили ему душевное равновесие, было решено продолжить обследование подземелья. Баламут, облазавший не одну карстовую пещеру, знал, что у них, как правило, бывает несколько выходов, а иногда – десятки. В тот момент, когда Бельмондо, шедший в арьергарде, покидал злосчастную камеру, стены карста задрожали. Последовавший затем толчок был не слабее предыдущих Лишь только землетрясение закончилось, беглецы вернулись в камеру и увидели, что трещина имеет тот же самый вид, что и до толчков, ну разве стала на пару сантиметров шире. Однако никто не захотел совать в нее голову. Уже не надеясь на благополучный исход подземного путешествия, они спустились на несколько метров вниз и вслед за огнем лучины свернули в одно из ответвлений. Но не прошли и нескольких метров, как пламя лучин приняло безупречную стойку "смирно". Озадаченные беглецы, собрались в кружок, чтобы решить, что делать дальше и... провались в бездонную полость, проломив своим весом ее своды. Их последнее "А-а-а-а!!!" – длилось несколько секунд. 4. Заратустра мечет бисер. – Ревность и искушение. – Беру себя в руки, но оказываюсь в лапах. "Если бы не было детей, – думал я, прижавшись щекой к прохладной щеке Ольги, – то посадил бы тебя у стенки удобнее и пошел бы к жиле Волос Вероники. Взял бы их немного, вернулся, сел рядышком, посмотрел в твои родные глаза, затем прижался плечом к твоему плечу, – сколько долгих, счастливых месяцев оно было рядом, – и скушал бы этих Волос Медеи, и полетел бы искать тебя по городам и весям... И нашел бы, нашел... * * * ...Худосоков до вечера не появился, и Полина потащила нас в пещеры. Когда мы уже почти собирались, началось землетрясение. Я перенес Ольгу в штольню – со скал могли посыпаться камни. Пока земля буйствовала, я рассказывал детям сказки о злодеях, проигрывающим в пух и прах маленьким, но настойчивым феям. Лишь только толчки прекратились, я завязал себе и девочкам нос и рот носовыми платками, и мы полезли в пещеру. Оказавшись в камере с жилой Волос Медеи, Леночка оживилась и, глядя в потолок, стала звать маму. Полина, недовольно покачав головой, взяла ее за руку и повела из камеры вон. Отойдя подальше от жилы, мы сняли свои "респираторы" и пошли по подземным галереям, внимательно осматривая их стены в поисках указательных знаков. Полина, таща за собой Лену, шла первой. В опасных местах она останавливалась и подсвечивала мне фонариком. Я, держа свой фонарик в зубах, тащил Ольгу. В камеру с трещиной мы пришли глубокой ночью, и, естественно, не смогли увидеть, что она имеет сообщение с поверхностью. Решив, что попали в тупик, смирились и легли спать. * * * Я долго не мог заснуть. Сначала боль за Ольгу и детей нетерпимо грызла сердце, затем мне стало казаться, что по камере витают Волосы Медеи, и мои дочери, ими надышавшись, станут подобными Ольге. Везде по углам мне чудилась Медея. Нараспев она вещала мне: "Я убила своих детей, убью и твоих... И тебя убью..." Я спалил полкоробка спичек, пытаясь доказать себе, что нахожусь во власти глюков. Доказав, вновь постарался отдаться Морфею. Но ничего не получилось – мне померещилось, что я весь напичкан этими волосами... Они впивались в мое тело как микроскопические пиявки, они замещали мою плоть и, в конце концов, я, клетка за клеткой, ощутил себя старым немощным водоносом, приковылявшим за советом и помощью к Заратустре. ...Заратустра сидел в просторной пещере среди нас, злых и добрых, доверчивых и недоверчивых, больных и здоровых, умных и глупых... Сидел и, пряча глаза, метал бисер за мелкие деньги: ...Не бойся боли души и тела. Боль – свидетельница бытия... Очисти душу – зависть и злоба сминают день и отравляют ночь; гнев и гордыня есть пыль, закрывающая солнце... – говорил Заратустра и нам становилось жаль своих грошей. ...Не спеши, послезавтра – смерть. Улыбнись правдолюбцу и помири его с лжецом: они не могут жить друг без друга. Улыбнись скупому – он боится умереть бедным и меняет этот день на фальшивые монеты. Улыбнись подлому – он меняет свет дня на темень своей души. Улыбнись им и себе в них и отведи глаза на мир. Послезавтра смерть, а завтра – преддверие. Живи сегодня и здесь и жизнь станет бесконечной... – говорил Заратустра, и мы удручено качали головами: "Он свихнулся в одиночестве! Свихнулся и учит нас!!!". ...Чтобы жить, надо умирать, чтобы иметь, надо терять. Надо пройти весь путь, зная, что он ведет в никуда и, следовательно, бесконечен... – говорил Заратустра, а мы думали: "Хорошо, что этот бред, не слышат наши дети..." ...Ты бежишь от жизни, но прибежать никуда и ни к чему не можешь. И устало прячешь голову в сыпучий песок повседневности. Хоть дышишь ты там неглубоко, но секунда за секундой песчинка за песчинкой замещают твои легкие, твое живое мясо, твой еще думающий мозг, твои еще крепкие кости. И, вот, ты – каменный идол и лишь иногда твои остекленевшие глаза сочатся бессмертной тоской о несбывшемся... – говорил Заратустра, а мы шептались: "Вы слышите!!? Он издевается над нами... Он называет нас каменными идолами!" ...Не принимай себя всерьез, ведь серьезность – это ощущение значимости, а что могут значить природа и ты, ее частичка? Кто или что может все это оценить в целом и в частностях? – говорил Заратустра, а мы, сжав кулаки, придвигались к нему. ...Но скоро из воздуха воплотится то, что соединяет землю и небо – появится Смерть. Ты поймешь, что жизнь прошла, и наступило утро небытия. И уже не твое солнце движется к закату... – сказал Заратустра и я, донельзя раздосадованный, ткнул его костылем в живот. И проснулся от резкой боли в желудке и увидел, что Полины с Леной в камере нет. Вмиг забыв о боли, я вскочил на ноги, осмотрелся и только тогда сообразил, что камера освещена естественным светом, в изобилии льющемся извне. И тут мои глаза уткнулись в потеки крови на поверхностях трещины... Я бросился к ней, рассмотрел потеки и понял, что кровь свернулась давно, гораздо раньше нашего появления здесь. "Это не Ленки или Полины кровь! – подумал я с облегчением. – Это Баламут с Бочкаренкой здесь были, и кто-то из них застрял... Но вылез..." Я снова осмотрел камеру. "Трещина в полу открылась во время недавнего землетрясения... – отметил я. – Вот, здесь в углу, кто-то сидел... Аккуратная попочка, прекрасный отпечаток, София, наверное... Да, вот ее золотой волосок..." Я поднес волосок к глазам и представил насмешливо-уверенное личико Баламутовой жены... Нежное, жаждущее вожделенных прикосновений... И впервые за последние сутки услышал Ольгин голос "Э-э...". Я обернулся и увидел, что она смотрит пустыми, но какими-то особенными глазами. "Она ревнует!" – мелькнула догадка... – Души нет, она ревнует телом... Если я прав, то сейчас она..." Я угадал – Ольга, закрыв глаза, легла на пол, приспустила брюки, потом трусики. Ошеломленный я, смотрел на кудрявый лобок, нежную кожу бедер, розовый след от резинки трусиков под животиком... "Кукла, бессловесная кукла, думающая позвоночником... – заклубилась в голове мысль, и тут же стало стыдно. – Ведь это моя Ольга! Я затряс головой, пытаясь изгнать из нее похоть, но ничего не получилось. "...Проще надо быть, проще, – скулило мое второе я. – Как эта Ольга. Она все делает бездумно... Чем меньше мыслей во время этого, тем лучше... От мыслей одна импотенция. Надо не думать, а просто наслаждаться телом партнерши, своим телом, восторгаться обоюдной слаженностью движений... Сначала нежно, трепетно – потому, что мысли еще не вполне растворились в первоначальных чувствах..." Ольга, как бы прочитав эти мысли, медленно согнула ноги в коленях, подержала их сомкнутыми, затем раздвинула. Половая щель разошлась, внутренние губы обнажились, влажные, чарующие... Сердце мое бешено застучало, сознание вырвалось тугой волной и я, расстегивая ремень, двинулся к ней. Но последняя мысль, сотканная уже из пустоты черепной коробки, остановила, заставила презирать самое себя: Полина! Ленка! Их нет, а ты... Я подошел к Ольге, поцеловал в носик, она неожиданно обняла, впилась влажно в губы, подала мое тело на себя. И все это с пустыми глазами. Я вырвался. С трудом... Избегая прикосновений к завораживающей коже, натянул ей трусики, брюки, посадил к стене... Чтобы не видеть девушку, я отвернулся к трещине, сунул в нее голову и попытался думать о детях. Но спиною чувствовал мягкое, упругое, упрямое, податливое, горячее, живительное тело... "Животное!!! – закричал я себе. – Животное!!!" А мыслишка подрубила этот крик начисто: "Ханжа! Ты бы уже кончил и был бы в полном порядке!" К счастью мой безумный взгляд, устремленный наружу, перевернулся калейдоскопом раз, перевернулся два и я увидел на тропке, протоптанной мышами и ласками, след Ленкиного ботиночка... – Они ушли!!! – почему-то обрадовался я. – Они вырвались на свободу! – А чему ты радуешься? – спросило мое второе я. – Полина наверняка выведет Ленку в кишлак и подойдет там к какой-нибудь доброй женщине... Они сами выберутся и приведут сюда людей... – Во-первых, странно, что она ушла, ничего тебе не сказав, – возразил мой оппонент. – Этого никак не объяснить, по крайней мере, положительно. Во-вторых, большинство людей Худосокова, насколько тебе известно, как раз таки из ближайшего кишлака. Он, без сомнения, там всех купил – одни ему служат непосредственно, другие хлеб пекут, третьим – чабанам, например, – наверняка обещана награда в целых сто рублей за любые сведения о появлении в округе чужаков... – Так что же делать? – Не отчаиваться, все равно ничего не изменишь. И, трахни свою подругу. Другого случая у тебя может и не быть... * * * ...Я не боялся за дочерей. "Полина умеет думать и умеет быть хитрой... – размышлял я, прижавшись щекой к Ольгиному предплечью. – Слава богу, я научил ее не сдаваться никому и ни чему и, главное – себе. Я выдумывал ей сказки, в которых герои выходили сухими из воды только потому, что верили в удачу... А сам всегда сдавал безнадежные партии... Сдавался и начинал новую... Надоело. Все надоело. Надоело бороться с людьми, догонять их, убегать... Надоели эти "надо", "надо", "надо". О, Господи, ты знаешь, как прекрасно бороться не с людьми, с природой? Как прекрасно лазать по скалам – кураж, вызов, нервное дрожание рук и ног, прекрасное чувство – "вот она, грань жизни и смерти!" Простая трещина в скале, заросшей безжизненным лишайником... Дотянешься до нее пальцами – и ты бог, ты заберешься на самый верх, ляжешь там и будешь, счастливый, смотреть в голубое небо. А лавина? Попав в нее и не сдохнув сразу, ты понимаешь, что выиграл, и осталось сделать всего лишь несколько правильных ходов, и этот снежный зверь ляжет под тебя холодным мертвенно-бледным трупом... И ты наступишь на него все еще дрожащими от страха ногами. А просто идти по раскаленной пустыне хотя бы семьдесят километров? Не жара, не жажда, не пот, заливающий глаза, не гнетут тебя так, как твоя воля... Воля по каплям покидающая тебя... И ты знаешь, что, может быть, там, за тем барханам, она испарится вся, и ты с облегчением скажешь себе: "Все... Я пришел..." И там, за тем самым барханом, она испаряется вся, и ты с огорчением понимаешь, что не воля, эта выдуманная вещь, движет твоими ногами, а что-то другое... Может быть, просто привычка идти... Ты усмехаешься, ты понимаешь, что эти усталые ноги будут идти, даже если сознание покинет тебя... Да, они будут капризничать, филонить, подламываться, они будут болеть и кровоточить, но все равно будут идти... А среди людей плохо... Люди – это не твоя полевая партия, не друзья, с которыми ты много лет подряд дышал в рваных палатках одним воздухом. Люди – это связи, амбиции, предрассудки, стартовая позиция, неприязнь, должность. Люди не любят правды, они врут себе и детям... Люди любят похожих и любят быть похожими. Они выдают себя за кого угодно, но только не за себя... Они не хотят узнать себя. Узнать себя страшно... Узнать, что в тебе столько же от совершенства, от Бога, сколько в огурце сухого остатка. Один хруст, немного вкуса и вода, много воды... И еще люди – приборы из плоти, они всю жизнь, изо дня в день могут заворачивать сосиски, выглядеть, ставить штампы, поднимать производительность и вколачивать гвозди... Бессознательно они презирают себя и потому выдумывают совершенных и всемогущих богов и рождают безжалостных убийц... Худосокова... Шорох прервал мои мысли, я потянулся, сел, обернулся к Ольге и увидел, что рядом с ней сидит Шварцнеггер с пистолетом в руке и смотрит на меня как на рулон дешевой туалетной бумаги. 5. Опять крааль. – Супербизон идет по следу. – Засада. – Кырк-Шайтан, Сильвер и сбоку бантик. – Где остальные? – спросил Шварцнеггер бесстрастным голосом автоответчика. – Не знаю... – ответил я упавшим голосом. – Я проснулся – детей не было. Ушли, наверное, в пещеру... – Не в трещину? – Полина не пролезла бы... Шварцнеггер подошел к трещине и, настороженно оглянувшись на меня, попытался просунуть в нее голову. Она, к моему глубокому неудовлетворению не пролезла (в воображении я видел, как молочу его, застрявшего, ногами). Следов Леночки, к счастью, он видеть не мог – солнце расположилось так, что слепило ему глаза. – Кровь? – спросил Шварцнеггер, заметив бурые потеки. – Это либо Баламут, либо Бельмондо пытались просунуть свои глупые головы... Ну, как ты сейчас пытался... – Они, что выздоровели? – Если бы выздоровели, не совали бы... – Про них тоже ничего не знаешь? – спросил с холодной ухмылкой, пристально заглядывая мне в глаза. – Откуда? Они раньше нас в бреду смылись... Я по крови только понял, что они сюда заглядывали... Разве здоровый человек... – Бери бабу, пойдем, – не дал сказать Шварцнеггер. – Она за мной, ты за ней. Если что, убью обоих. Ферштейн? – А на фиг идти? – Хозяин приказал к обеду доставить. – К обеду? Что же ты раньше не говорил, что к обеду? Мы бы давно уже в штольне были... – Много говоришь. Пошли. – А можно мне по большому? Я недолго? – Если долго, досирать в штаны будешь... И Шварцнеггер, взяв Ольгу за руку, повел за собой к выходу из камеры. Когда они скрылись в проходе, я устроился напротив трещины и начал забрасывать пылью след Ленкиного ботиночка. Забросав, натянул штаны и кинулся догонять Ольгу. * * * Оставив нас в краале, Шварцнеггер ушел в карст искать, как я подумал, Баламута и Бельмондо с их дамами. Перед тем, как исчезнуть в лазе, он посоветовал мне не устраивать на него засад. У устья штольни я нашел картонный ящик с провизией – в основном консервы, печенье и другая съедобность, продающаяся в любом уличном магазинчике. Накормив Ольгу и поев сам, я устроился на траве и задумался, что делать дальше. И сразу же в голову пришла мысль, что неплохо бы замуровать Шварцнеггера в карсте. "А если друзья не нашли выхода и не сбежали? Да и чем замуровывать? – рассудил я и, в конце концов, решил воспользоваться подсказкой Шварца и устроить на него засаду. И устроить ее не у выхода из лаза, а где-нибудь в пещере, тем более, что фонарь мой светил еще ярко. Один на один против вооруженного до зубов супербизона я ничего не смог бы сделать, а вот где-нибудь уронить на него камушек килограммов в пятьдесят-сто, а потом постоять над тем, что останется с непокрытой головой – вполне мне по силам. Место для засады нашлось довольно быстро. Невдалеке от входа в пещеру из штольни проход раздавался в стороны и вверх, образуя довольно просторную камеру, под сводом которой, как раз над нашей тропой, зияла вместительная ниша. "Если спрятаться в ней, то можно устроить славную охоту на кабана..." – подумал я. С трудом выломав кусок сталактита килограмм в пятьдесят, я закинул его в нишу и забрался сам. Забравшись, осмотрелся и обнаружил, что нахожусь не в нише, а в поросшей известковыми сосульками узкой и невысокой извилистой галерее, полого уходящей вверх. Поместив обломок сталактита на самый край ее устья, как раз над основным проходом, потушил фонарь и улегся дожидаться добычи. Не успели мои глаза раствориться в кромешной темноте, как я сообразил, что в ней будет весьма затруднительно сбросить мою "бомбу" точно на темечко Шварцнеггера. И, если я промахнусь, и она, не дай бог, упадет ему на мизинец ноги, то он размажет меня по стенкам пещеры как печеночный паштет... И мне пришлось спускаться в проход и сооружать под моей засадой баррикаду. "Наткнется на нее, чертыхнется, я услышу и сброшу свою посылочку прямо на спину..." думал я, укладывая куски сталактитов один на другой. Когда баррикада была готова, до меня дошло, что, увидев ее, Шварцнеггер насторожится, и все мои труды пойдут насмарку. Я сел чесать затылок, но это не помогло. Пнув ногой баррикаду, уселся на ее развалинах в позе роденовского [35]  мыслителя. Эта поза оказалась гораздо продуктивней простонародного способа оживления мыслей, и скоро я придумал поставить растяжку. Нитки у меня всегда были с собой, а сигнальных мин, то есть камушков, под ногами было полно. Закончив установку растяжки, я забросил наверх еще пару обломков сталактитов и забрался сам. Устроившись в засаде, несколько минут наслаждался своей догадливостью, затем в голову пришла мысль: "Ты все-таки дурак – в скале звуки распространяются очень далеко и Шварцнеггер, наверняка, слышал твою возню со сталактитами". Но делать было нечего, и я решил оставаться в засаде – все равно он меня не убьет: приказа такого не было. Надает по фейсу и поведет ужинать. Сидеть пришлось долго. Когда борьба со сном пошла не в мою пользу, я решил развеяться и прогуляться на четвереньках по галерее, в устье которой сидел. И, преодолев метров двадцать, проснулся. Этому способствовали небольшие острые сталагмиты, попадавшие под колени, а также несколько побед моего лба над свисавшими с кровли сталактитами. Сбив третью известковую сосульку, я решил вернуться, но вдруг услышал впереди невнятные голоса. Сердце забилось барабаном, захотелось немедленно очутиться в ставшем таким привычным, и в общем-то безопасном краале. Но неожиданная мысль: "Это Баламут с остальными!!!" победила страх, и заставила ползти дальше. Преодолев несколько поворотов, я увидел свет, яркий солнечный свет. Еще несколько царапин на коленях и, вот, я стою... я стою в густой траве под Кырк-Шайтаном! Наискосок, в центре поляны повисли на кольях наши небрежно натянутые палатки; у костра, потухающего под черным от копоти казаном, возится с дровами Баламут; Бельмондо, закинув ногу на ногу, лежит на траве и курит сигарету... И, совершенно уже обомлевший, слышу откуда-то сбоку доброжелательный голос: – С пробужденьецем вас, досточтимый Евгений, Евгеньевич! Заждались мы вас! Конечно, это был Худосоков, но очень уж добрый, очень уж участливый. Пытаюсь что-то сказать – ничего от изумления не получается, смотрю назад, под ноги, чтобы удостоверится, что это не сон, что я действительно только что на карачках выбрался из пещеры, но... но ничего не вижу – нет пещеры! Нагибаюсь, раздвигаю разросшиеся под скалой высокие травы – нет ничего! – Да ты не напрягайся, Женя! – сделав шажок ко мне, участливо проговорил Худосоков, нет, не Худосоков, какой Худосоков – он сдох давно в Волчьем гнезде, Сильвер, Сильвер проговорил. И, лучезарно улыбнувшись, продолжил: – Это галлюцинации, понимаешь... От шариков моих иногда галлюцинации вокруг бывают... – Галлюцинации... – повторил я, ни во что еще не веря. – Бывают вокруг... – Часто – групповые. И у вас они были... Я, хохмы ради, в кофе утренний волос немного намешал. – И спросил, с виноватой улыбкой заглядывая в глаза: – Ты не сердишься? – Не знаю, право... – пробормотал я, ища в карманах сигареты. – Пошли к костру, Женечка. Борик твой с Коленькой давно тебя дожидаются, даже не пьют почти, изжаждались. Они уже полчаса как от какого-то Худосокова, ха-ха, сбежали... Я подошел к костру, присел, искоса поглядывая на Баламута. А он серьезный, молодой, как двадцатилетний, сухие ветки в костер помирающий сует. Серьезный, серьезный, да как взорвется смехом, аж упал с корточек на спину. – Ты чего? – удивился я, разрешив, наконец, улыбке согреть лицо. Как тут не улыбаться, когда Коля уже хрипит, кашляет и слезы вытирает? Борис приподнялся, тоже молодой и тоже рот до ушей и, окурок щелчком выбросив, говорит голосом, смехом подсорванным: – Мы уже полчаса гогочем! Как вспомним Македонского, козла Борьку и Аладдина с Леграном, так и покатываемся... Прикинь, отошли от глюков, Сильвера увидели, схватили его под белы рученьки, хотели шею сломать, а он, бедняга, орет во весь голос: "Не виновата я!" Хорошо Баламут вдруг увидел, что пещеры, из которой мы наружу выбрались, нет, совсем нет, одна скала голимая. А потом до меня дошло, что и баб наших нет. Схватил тут я Сильвера за горло, где София, спрашиваю, а он хрипит: ...акая ...афия! – Повезло ему, – продолжил Баламут, отирая слезы с глаз, – ветер тут переменился и как пловом на нас пахнет, вмиг мозги прочистило. Отпустили его, он сразу к тебе нас повел. Лежишь под скалой, как полено, хотя плов уже переваривается. Пинали-щекотали – ноль внимания... – Ноль внимания... – повторил я. Потом осенило, задрал штанины и уставился на колени – они были без ушибов и царапин. – А хочешь, я тебя в сознательность приведу? – участливо так спросил Бельмондо. – Прямым в лицо, что ли? – Ага! Знаешь, здорово помогает. Коля сразу в себя пришел. А то тоже все мычал. – Бей... – разрешил я. И тут же упал навзничь. Соленая кровь лениво потекла в горло... Я глотал ее и, как помилованный, радовался жизни. Ольга, Ольга, киска-лапушка дома сидит, жива-целехонька, ждет-ревнует, расшалившуюся Ленку Худосоковым пугает. Полина в Болшево вместе с бабушкой видик про попугая Кешу смотрит, хотя какой видик, июль на дворе, значит, они в Севастополе. Отер кровь, пролившуюся на щеку, поднялся и сразу увидел, что и у Баламута правая скула и нос красны от прямых ударов. Рассмеялся, обнял друзей, целовал даже в щетинистые щеки. Они тоже целовались, потом положили мне руки на плечи, и повели к моей палатке. – Поди, посмотри, что там лежит! – улыбнулся Баламут, приподняв ее полог. Я полез и увидел, что вся ее внутренность заставлена щелистыми овощными ящиками. А сквозь щели золото блестит – кубки и тому подобные артефакты. Насмотревшись, вынырнул к солнцу и спросил, откуда все это. – Это наш Сильверок надыбал, – ответил Бельмондо, так тепло посмотрев на Сильвера, что я позавидовал. – Сокровища Македонского это, – улыбнулся Худосоков, черт, какой Худосоков – Сильвер. – Я вам в Москве не сказал про них, думал, не поверите... И с хитрецой в глазах спрашивает тут же Баламута: – А зеркало ему давали? Баламут закивал головой, убежал в палатку и тут же вернулся с зеркалом и в руки мне его сунул. Смотрю на себя – второй курс, не больше. Молодой, гладенький, глаза незатупленные... Пацан совсем, хоть в армию бери. – Как, теперь с Ольгой справишься? – усмехнулся Бельмондо, отняв зеркало и тепло на личность свою уставившись. – Справлюсь как-нибудь... – ответил я не совсем уверенно. – А не справлюсь – ее досада. И бросился на землю отжиматься – очень было интересно, отожмусь я сотню раз как на втором курсе? Отжался без труда особого, отдышался быстро и спрашиваю Баламута: – Когда поедем? – Да хоть завтра можно было бы, но сам понимаешь, надо подготовиться к отходу. Тормознет какой-нибудь мент кишлачный нашу машину с ящиками этими – и все, пропадем без остатка! Сильвер предлагает переплавить золото в слитки, но Бельмондо не соглашается, много потеряем, говорит... И правда, золото копейки стоит, а там шлем и котурны самого Клита Черного. – И что вы решили? – Завтра по утряне закопаем золото, и вдвоем с тобой в Самарканд рванем, купим там Газ-66, вахтовку, нарядимся противочумной экспедицией и вернемся за ящиками... – Документы понадобятся... – Сильвер говорит, что у него в Самаркандской ментуре завязки. И в санэпидстанции тоже. – Значит, только через неделю в Москве будем... – протянул я, сердцем тоскуя по Ольге. – А куда спешить? – обнял меня за плечи Баламут. – В спешке мы знаешь, где можем очутиться? В Зеравшанской долине сейчас почти в каждой семье автомат и нищета кругом... – А почему тогда ящики в палатку перетащили? – спросил я. – Лежали бы себе, где лежали. Я имею в виду – до прихода машины? – Рядом со штольней, в которой ящики были спрятаны, оползуха намечается, – ответил мне Сильвер. – Первый же дождь и хана! Копайся потом месяц с лопатой... – Я ходил к этой штольне, – подтвердил Баламут. – Оползень, что надо, нарисовывается. Лопатой ткни – поедет. – Слушай, орлы! – Сильвер обнял меня и Бельмондо за плечи. – А может, хватит трепаться? Давайте отдохнем! Поймите, день у меня веселый. Вы все подозревали меня, подозревали, а тут сразу трое друзей до гроба у меня нарисовалось! А я человек тертый, знаю, чего трое верных друзей стоят! Пошлите, погуляем, попьем немного, а потом я вам такое расскажу – уписаетесь от восторга! – Чего расскажешь, анекдот, что ли? – спросил я, ткнув ему дружески кулаком в живот. – Шутишь! – осклабился Сильвер, но тут же посерьезнев, воровато оглянулся и зашептал: – Есть пара дел, закачаешься. Это золото Сашки Македонского – херня, копейки, да досталось без трепета и крови... Если соберемся в кулак – всю Европу кинем. Но обещаю – без дрожи в коленках не обойдется... Пойдете со мной? – А второе дело? – спросил Баламут, совсем не заинтересовавшись скучной сытой Европой. – А второе дело на Восточном Тибете... Смотрите, что я там в прошлом году у одного ламы позаимствовал, – сказал Сильвер и полез пальцами в часовой кармашек брюк. Достав что-то, завернутое в чистую байковую тряпицу, он пригласил нас жестом следовать за собой и пошел к ближайшей глыбе, сорвавшейся с Кырк-Шайтана. Пожав плечами, мы пошли вслед за ним и окружили глыбу. А он развернул сначала тряпицу, а затем и оказавшийся в ней сверточек восковой бумаги и показал нам несколько крупинок, очень похожих на пирит – весьма распространенный сульфид железа. Размером они были в гречневое зернышко. – Пиритом хвастаешься? – скривился Бельмондо. – А ты смотри! – сказал Сильвер серьезно и осторожно положил одно из зернышек в небольшую выбоину в самой верхушке глыбы. И, нависнув сверху, тщательно прицелился и капнул на зернышко слюной. Смоченная, крупица зашипела и тут же исчезла в камне. Мы остолбенели и тупо уставились в образовавшееся отверстие. Затем, придя в себя, как один, схватились за бока глыбы и, перевернув ее на раз-два-три, убедились, что крупица "пирита" прожгла ее насквозь. И более того, отверстие, проделанное ею, продолжалась и в уплотненной камнем земле... – Фантастика! – сказал я, не веря своим глазам. – Гиперболоид! – более точно выразился Баламут. – ФСБ нас закроет... – сказал я. – В гробу. – С ФСБ что-нибудь придумаем! – сказал Сильвер. – Они тоже люди. Главное, орлы, что все это у нас есть, и поэтому плевание в потолок откладывается до середины будущего века. Оченно мне, видите ли, хочется добраться до этих зернышек и посмотреть, что с ними сотворить можно. – На Тибет я бы съездил... – пробормотал Баламут, вытирая о штаны руки, испачканные во время переворачивании глыбы. – Дык поехали! – развел руками Сильвер. – Золотишко Македонского сбагрим и – поехали! Посмотрев на часы, он пошел к костру, снял крышку с казана и тут же по всей поляне полный отпад наступил – такой от плова запах распространился, что окружающие березы и тополя тотчас зашумели от восторга. Вслед за ними и мы, слюни сглатывая, обернулись к запаху. Баламуту глотка хватило, чтобы догадаться за водкой к ручью бежать, Бельмондо поглотал, поглотал и к достархану бросился, вывалил из бумажного пакета пару пучков зеленого лука, помидоры красные с плодоножками зелеными, один давленный, но чуть-чуть, огурчики пупырчатые, жаждой гнутые, но в самый раз. И луковицы – чистенькие, аккуратные. Схватил одну, самую большую, выкопал нож из-под огородного населения и, перевернув миску алюминиевую, стал резать на дне, нечищеную, колечками. А, я дурак дураком, улыбаюсь, на Сильвера гляжу, не налюбуюсь, целоваться хочется... Не удержался, подошел сзади, положил руку на плечо, сдавил по-дружески, а он обернул лицо и как посмотрит... * * * Растяжка сработала, когда Сильвер-Худосоков полосовал мое лицо шакальими глазами. Автоматически сбросив куски сталактитов, я включил фонарь и увидел под собой Шварцнеггера, крепко стоявшего на ногах. Задрав голову, он смотрел вверх, то есть на меня, как смотрят на небо, поймав на нос нежданную дождевую капельку. По его лбу струилась черная в полумраке кровь; отря ее, как отирают пот, он поманил меня пальчиком... 6. Он отбирает излишки... – Философия Сатаны. – Македонский не жег сокровищ! Баламут и Бельмондо с подругами упали на кучу мусора, состоявшего из пустых коробок из-под компьютеров, пенопластовых прокладок, тряпья и столярной стружки. – Смотри ты! – удивился Бельмондо, рассматривая одну из коробок. – В преисподней предпочитают компьютеры фирмы Хьюлит Паккард! – И замолк: к куче подошел человек в синем рабочем халате и бросил в нее два пустых ящика из-под турецких персиков. Встретившись глазами с Баламутом, он секунду смотрел на него, затем отер ладони о грудь и ушел, как ни в чем не бывало. – Опять сумасшедший дом... – вздохнул Бельмондо. – Как в Приморье, на Шилинке – одни психи под землей... – И, потрогав уши: Надо бы мне аптечку найти, а то лопухи загноятся... В это время к свалке приблизился еще один парень в синем халате с тем же отсутствующим взглядом; за собой он катил тележку с ящиком, набитым сосновой стружкой. Не обращая внимания на необычное содержание мусорной кучи, он высыпал на нее свой ящик и ушел. – Дефективный какой-то гражданин... – пожала плечиками София, отряхивая с себя золотую стружку. И, понюхав воздух, бросила: – Персиков хочу! – Счас будут! – буркнул Баламут и, выбравшись из кучи, протянул подруге руку. Пройдя десяток метров по галерее, освещенной лампами дневного света, беглецы поняли, что находятся в крупной подземной лаборатории. Естественные полости карстовой пещеры были выровнены и превращены с помощью галерей, пробитых буровзрывными работами, в сложную и, видимо, многоуровенную систему помещений. По обеим сторонам коридоров тянулись шлейфы кабелей, повсюду к стенам и металлическим дверям были прикреплены желтые ящики с приборами и таблички "Не трогать! Убьет!", "Убежище", "Останавливаться запрещено!", знаки радиационной и химической опасности. Несколько раз им встречались люди со склянками, коробками и приборами в руках, они внимательно смотрели чужакам в лица и безмолвно шли дальше. Баламут спросил одного из них, где в этой конторе можно раздобыть турецких персиков или пирожков из капусты, но тот отшатнулся как уличный пес от подвыпившего любителя животных и опрометью скрылся за одной из дверей. Беглецы из крааля хотели было идти дальше, но тут из помещения за дверью (сбежавший синехалатник оставил ее приоткрытой) пахнуло живописными запахами жареной картошки и тушеного мяса. Бельмондо, оставив товарищей в коридоре, вошел в помещение и через несколько секунд вернулся в состоянии сильного душевного волнения: – Столовая у них тут! И официантки в кружевных передничках. Пошлите, ужинать, господа! И пропустил девушек в дверь. Баламут хотел последовать за ними, но тут из-за угла появился человечек в синем халате; он вез на тележке двухлитровые бутыли. Николай внимательно посмотрел на них, затем властным жестом приказал человечку остановиться, взял одну из бутылей и, круглея от удовольствия, прочитал вслух формулу: "Це два аш пять о аш", небрежно сделанную черной краской. Сунув бутыль подмышку, приказал человечку продолжать движение в заданном направлении, а сам походкой счастливого человека двинулся в столовую. Она ничем не отличалась от обычной заводской столовой для высшего комсостава. Симпатичные официантки в безупречно белых передничках и кокошниках, розовые салфетки в пластмассовых стаканчиках, довольно плотный набор столовых приборов, растительное масло во флакончиках и горчица в розетках. Несколько столов было занято безучастно жующими белыми воротничками. Не успели друзья усесться за свободный столик, как из кухни появились официантки с заставленными снедью подносами. Они принесли салатики из свежей капусты, прекрасный пахучий борщ в маленьких тарелочках, тушеную говядину с жареной картошкой и четыре компота в тонкостенных стаканах. Оглядев заставленный стол, Баламут поднял пылающие гневом глаза на оставшуюся официантку и возмущенно выпалил, указывая на бутыль со спиртом: – Вы что, это не видите!? Официантка настороженно посмотрела на Баламута и, ничего не сказав, удалилась. Николаю демарш не понравился. Он встал и, невзирая на увещевания девушек, направился на кухню и вернулся с подносом, на котором стояло четыре стакана, два литровых пакета с апельсиновым соком и две общепитовские тарелки; одна из них была наполнена вялыми огурцами прошлогодней засолки, другая – порционными кусками тушеной говядины. – А персики? – спросила София. – А персики потом, – невозмутимо ответил Баламут, выставляя свою добычу на стол. Выставив, отнес поднос на соседний стол. Перед тем как сесть, вынул из боковых карманов куртки четыре персика и распределил их между девушками (большие достались Веронике, а спелые – Софии). – Хоть бы кто голову поднял... – сказал Бельмондо, рассматривая зал. – Эх, братцы, знаете, кого они мне напоминают? Угадайте с трех раз... – Зомберов худосоковских... – весело ответил Баламут, наливая себе с Борисом спирта, а девушкам сока. – Но, к моему глубокому удовлетворению, полностью лишенных этой противной, даже архипротивной зомберской агрессивности. – Подлей мне огненной водицы – попросила София, и, бросив взгляд на соседний столик, за которым сидели двое мужчин в белых халатах и шапочках, улыбнулась: – И тем лаборантам тоже... В компот. Николай булькнул ей в стакан спирта, затем встал, подошел к соседнему столику и с воодушевлением выполнил просьбу жены. Доедавшие второе лаборанты не обратили на него внимания. Вернувшись за стол, Баламут предложил тост за Черного и Ольгу. Выпив, закусил основательно, затем откинулся на спинку стула и сказал: – Освободим мы Черного с его прайдом, освободим. Вот только подкрепимся, расслабимся, отнимем у этой протоплазмы оружия какого-нибудь и к вечеру Ленчика по частям похороним... Наши безмолвные соседи, отодвинув пустые тарелки к центру стола, принялись за компот. Не пролив и капли, они выпили баламутовский "коктейль", посидели немного и, пошатываясь, направились к выходу. – Не нравится мне все это... – вздохнула Вероника, когда лаборанты вышли из столовой... – Если есть кролики, то должны быть и волки... А вы ведете себя как подвыпившие матросы в Диснейленде... Дорвались до спиртного... Пока все не выжрете... – Все будет в полном порядке! – прервал ее Баламут. – Все надо делать с кайфом... Ты бы лучше супругу своему уши спиртом обработала, а то ведь совсем отпадут... Вероника засуетилась, и скоро Бельмондо закряхтел от боли. * * * Через двадцать минут с обедом было покончено. Прихватив с собой ополовиненную бутыль со спиртом, друзья пошли искать выход на поверхность. Найдя его, Бельмондо с Баламутом решили выпить и на радостях, и на дорожку. Баламуту было наплевать, как и с чем пить спирт, но Бельмондо крепкое спиртное всегда запивал водой или пивом. В поисках воды они, оставив девушек на скамеечке у входа в подземелье, сунулись в одно из боковых помещений и обнаружили там трех человек, если, конечно их можно было назвать людьми... Бедняги сидели пристегнутые ремнями к креслам с высокими спинками. На головы их были надеты прозрачные сферические шлемы, время от времени вспыхивавшие изнутри таинственным голубоватым светом... Друзья, ничего не понимая, смотрели на людей. Хотя их лица скрывали сферы, сомнений, что с ними происходит что-то непоправимо страшное, ни у Баламута, ни у Бельмондо не было. – Помнишь... Помнишь, я сон рассказывал, – сказал, наконец, Баламут, не оборачиваясь к Борису. – Ну, про пингвинов летучих... Так вот, я в этом сне в точно таком же шлеме был... – А я видел такое свечение... Только, вот, где? – протянул Бельмондо и тут же вздрогнул: – Вспомнил! Когда сидел рядом с Гией, Умом Подобной Полной Луне. Так светились души умерших... Они поднимались из-за горизонта и медленно поднимались в небо... И, охваченные непонятным состраданием, друзья подались к беднягам, но подойти не успели – знакомый голос заставил их разом обернуться. – Интересно, да? Все это сооружение я называю, ха-ха, стойлом! Да, в дверях стоял Ленчик Худосоков в темно-синем костюме-тройке, гладко выбритый, довольный жизнью. Шрам его был почти не заметен ("Пластическую операцию сделал, точно..." – подумал Бельмондо) За его спиной топтался Шварцнеггер с автоматом и холодными глазами сканировал оперативную ситуацию. – Интересно, но пошло... – вздохнул Баламут. – Пошло? – удивился Худосоков. – Понимаешь, если бы минуту назад Боря Бельмондо спросил меня: "Коля, милый, чей это голос мы услышим сейчас за своими спинами?", то я бы ответил безошибочно. И, знаешь, это меня колышит... Ты, Худик, как бес, который всегда с тобой. – Ха-ха-ха, – довольно рассмеялся Ленчик. – Спасибо... Спасибо... Но, боюсь, ты и не представляешь, как близок к истине... Отсмеявшись, он вытащил из кармана нечто очень похожее на мобильный телефон и нажал на нем пару кнопок. Тут же в комнату, пошатываясь, вошли двое в белых халатах (те, которых Баламут поил спиртом). Они распустили ремни на креслах и по одному увели сидевших в них людей... – Опять за старое взялся? – спросил Ленчика Бельмондо. – Да нет, за новое, – о чем-то думая, ответил Худосоков машинально. – Сейчас все увидите. И нажал на кнопку пульта. Тотчас в комнату вошли двое крепких парней в синих халатах ("Покрепче Шварца будут" – подумал Баламут). Они ввели человека – вполне нормального, посадили его к одно из кресел и удалились. Через минуту они же втолкнули в комнату Софию с Вероникой. – Так... – проговорил Худосоков, пристально рассматривая доставленного человека. – Знакомьтесь, это Китайгородский Иван Сергеевич 48 лет, русский, женат, трое детей. Поступил к нам по настоятельной просьбе супруги. Мы провели полное лабораторное обследование и выявили, что сердечно-сосудистых ресурсов у него осталось на полтора года жизни или около того. Оперативное вмешательство в его ситуации бесполезно... Дело в том, что Иван Сергеевич все, буквально все, принимает близко к сердцу – семейные проблемы, неурядицы на работе, экологическую ситуацию на Байкале, голод в Эфиопии, очередное убийство в Питере... Через полтора года это симпатичный человек умер бы от инфаркта. Но я, Дьявол, как вы соизволили меня назвать, и я спасу его и он проживет до девяноста двух лет, счастливым и довольным человеком... – А тебе, Дьяволу, на фиг все это? Ты чего, альтруистом на старости лет заделался? – Да нет, какой я тебе альтруист... Я кое-что из них забираю. Да-с... И еще мои клиенты становятся равнодушными, а мне, Дьяволу, Бесу, Сатане, как хотите, это на руку. – Ты... отнимаешь у людей душу... – скривилась от отвращения Вероника. – Да, они оставляют здесь душу... Не всю, конечно... Человека без души вы видели... Ольгу помните? Я лишь отсасываю излишки... А человек с нормальным содержанием души в организме живет красиво и долго, как дерево. Вот этот Иван Сергеевич вернется домой, перестанет нервничать и заживет в свое удовольствие... Вы знаете, он прочитал массу книг по аутотренингу, ходил даже к психоаналитикам, но ничего они ему не дали, кроме, конечно, осознания полной своей беспомощности перед собой. А я сделаю его счастливым человеком. Представлю вам еще один пример, если он не убедит вас в моей правоте, то уж извините... Худосоков нажал на кнопку пульта, и двое в белых халатах ввели в комнату интеллигентного вида человека в джинсах и толстовке. Он мило со всеми поздоровался, сам направился к креслу, сел и с удовлетворением начал смотреть, как его пристегивают. – Этот товарищ из науки... Горохов Мстислав Анатольевич... 35 лет, трижды разведен, двое детей от разных браков, довольно перспективный ученый, атеист по убеждениям. У него огромный недостаток – он по уши влюбляется в женщин. Первые год-два очередной избраннице это нравится, но затем жизнь ее потихоньку превращается в муку – Мстислава Анатольевича становится слишком много. Его не интересуют друзья, простые мирские удовольствия, он живет только объектом своего поклонения. Он каждую минуту ревнует, надеется, разочаровывается, возрождается и умирает. И через три – четыре года оказывается на улице с одним чемоданом. После четвертого чемодана, он понял, что больше так жить не сможет, и нашел меня. Сейчас мы извлечем из него излишек души, и он станет нормальным членом нашего общества. Он будет в меру любить жену, заведет любовницу, начнет задерживаться на работе и в пивной, и все будут довольны... Он станет счастливым, и все благодаря мне и мадам Медее. Раз и на всю жизнь, как говорят фотографы и сифилитики. Все легко и просто, самое сложное в этом деле – точно рассчитать необходимую концентрацию медеита и определить необходимые добавки... Закончив говорить, Худосоков, нажал на кнопку пульта. Парни в синих халатах надели на головы "пациентов" стеклянные сферы; они тотчас засияли искрящимся голубым светом. Мы заворожено смотрели на этот свет, минуты через три искрение пошло на убыль. Когда оно вовсе прекратилось, колпаки были сняты, и мы увидели две пары спокойных глаз. Нет, это были не пустые глаза синехалатников, это были глаза людей, знающих себе цену, не говоря уж о цене окружающих... – Послушай, Лень! – вкрадчиво обратился Баламут к Худосокову, когда Китайгородский и Горохов ушли. – А у меня, прикинь, классная идея появилась! Давай мы тебя в третье кресло посадим и часть твоей души вытрясем? А то ты носишься над землей, как дух неприкаянный. Легче же будет. Вытрясем душу – заживешь нормальной жизнью, на футбол будешь ходить, баба тебя какая-нибудь оприходует ... Детишков нарожаешь штук несколько? Давай, соглашайся... – Да я думал... – спокойно ответил Худосоков. – Честно говоря, мне уже многое из моего дьявольского амплуа надоело... Резать, убивать, мясо крутить... Но ведь если я существую, значит, это кому-то надо? Вот, представьте – на Земле перестали убивать... Да что рассказывать, "Возвращение со звезд" Станислава Лема читали? Сначала перестают убивать, потом давать пощечины, а потом цивилизация погибает... Агрессивность человека ищет выход, а не найдя его, всегда обращается на него самого. И человек выедает себя изнутри. Удалите лекарствами агрессивность – получите овцу, способную только на шашлык. И еще... Мне как-то один наблюдательный товарищ говорил, что неагрессивные люди – ужасно подлы. Они не могут выплеснуться на соперника и убегают, прячут уши... Потом собираются в подлую стаю, потому, как подлость – это агрессивность труса, и начинают мочить из-за угла и не всегда словами и подлянками... Так что, господа присяжные заседатели, извиняйте – не сяду я в кресло ради спасения человечества... – Стареешь, философствовать начал... – участливо закивал головой Бельмондо. – Агрессивными можно быть по-разному... – назидательно изрек Баламут, направляясь к бачку с надписью красной краской "Питьевая вода". Набрал кружку, попробовал, удовлетворившись вкусом, начал доливать воду в наполовину пустую бутыль со спиртом. Прополоскав рот получившейся смесью, подошел к Бельмондо со стаканом воды. Бельмондо выпил протяжно прямо из горла бутыли, запил и спросил у Худосокова: – Тебе не предлагаем? – Не, не предлагаем, – ответил тот, употребив гаденькую зловещую усмешку. – Выпьешь с вами, а потом скажете: Вот, пил с нами, а теперь кишки на хрен наматывает... А что касается агрессивности... Понимаете, я – Дьявол! Не чертенок какой-нибудь, а настоящий Дьявол, создавший себя вот этими вот руками. Благодаря этим медеиным пилюлям я бессмертен и потому зло мое абсолютно. – Но ведь тебя можно проткнуть чем-нибудь остреньким? – хохотнул Бельмондо. – Ты забыл кошку в забегаловке... – снисходительно улыбнулся Худосоков. – Помнишь, как она ожила? – А осиновый кол в сердце? – полушутя, полусерьезно поинтересовался Бельмондо. – Честно скажу, – осклабился Худосоков, – осинового кола я не пробовал. И хватит меня интервьюировать – поздно уже. Давайте, валите сейчас в местный изолятор, подкрепитесь, поспите на мягком и чистом, а завтра поутру я расскажу вам о вашем светлом будущем... – У меня есть вопрос, – не отстал Баламут. – А почему ты именно здесь контору открыл? – Эти волосы транспортируется только на несколько сотен метров, максимум километров. А потом бесследно исчезают... Мы только недавно обнаружили, что они могут достаточно долго сохраняться лишь среди золотых пластин или нитей... Золотое руно помните? Оно ведь грекам древним нужно было только для транспортировки волос этих. – А они действительно омолаживают? – не врубившись в смысл сказанного, спросила София, рассматривая в зеркальце свое гладенькое нежное личико. – Не знаю, – рассеянно ответил Худосоков, видимо, забыв, что всего лишь несколько минут назад говорил о личном своем бессмертии, достигнутом благодаря Волосам Медеи. – Но чувствует человек себя здоровее, морщины разглаживаются, раны моментально заживают, опухоли рассасываются... В общем, действуют они на организм, как мумие, только в десятки, даже сотни раз сильнее и разностороннее... Интересно, кстати, что кошки в присутствии мумие не совсем реагируют на валерьянку, а в присутствии Волос Медеи – на мумие... – А драхмы Александра Македонского? – живо поинтересовался Бельмондо. – Тогда, в забегаловке, ты их для красоты повествования демонстрировал? Или для убедительности? – Да нет... Что мне перед вами кокетничать? Когда я решил тут свой Центр строить и начал карстовые пещеры расчищать, рабочие наткнулись на древнюю шахту... Неглубокую, метров пятнадцать. В самом ее низу галерея была... Я, когда ее обследовал, решил зиндан [36]  для строптивых из нее сделать или камеру пыток, ха-ха. И когда уже уходил, совершенно случайно заметил под ногами что-то белое. Присмотрелся и понял, что это цемент известковый. Позвал кайлорогов, они с полчаса поработали и раскопали вход в еще одну галерею. Спустился я в нее по лестнице и увидел, что она на под самый потолок забита роскошью. Золотом, серебром, драгоценностями, утварью, одеждами богатыми, частью истлевшими. Позже уже, интереса ради выписал, ха-ха, одного специалиста из Москвы, он поработал там денек и сказал, что без всяких сомнений все эти сокровища относятся к эпохе Александра Македонского... Вот так вот... * * * Баламут от тоски стал ниже ростом. Все его золото, золото, честно заработанное нелегким полководческим трудом, попало в лапы негодяя Худосокова! "Бог не фраер, он все видит! – подумал он, стараясь скрыть от товарищей свои намокшие глаза. – Я, подлец, и Богу его сулил, на храм обещал пожертвовать, и от друзей хотел скрыть... Поделом мне!" Ему стало неловко и, толком не обмозговав ситуации, он нервно топнул ногой: – Они не выполнили моего приказа! Они не уничтожили сокровищ перед индийским походом! И, поняв, что проболтался о своем путешествии за нашу эру, замер в испуге. – Ну-ну... – вздохнул Худосоков, снисходительно рассматривая бывшего Македонского. – Сам спрятал сокровища, свои и чужие, а теперь праведный гнев изображает... Погоди, я еще Клиту об этом расскажу... Он думает, что ты из-за прекрасной Роксаны зимой в эти горы поперся... Сердцем ее почувствовав... – А ты откуда обо всем этом знаешь? – в один голос воскликнули Баламут с Бельмондо. – Я знаю все, – ехидно усмехнулся Худосоков. – И о простатите, и о сокровищах, и серебряном кувшине, и о многом другом... Даже о попугае с неприличным именем знаю. Я ведь уже успел пройтись по всем своим жизням и многое из истории, ха-ха, "вынес". – Не надо рассказывать Черному, о том, что я сокровища припрятал, а? Зачем тебе это? – пряча смущенные глаза, попросил Баламут. Он уже почти примирился с утратой своих сокровищ. И помогла ему в этом примирении мысль, что если сокровища были, значит, он, Николай, действительно был Александром Македонским и, значит, дембель неизбежен, то есть реинкарнация существует, как физическое явление. А если она существует, то никакие сокровища ничего по большому философскому счету не значат. – Обязательно расскажу, – оскалился Худосоков. – Я же подлый, ты же знаешь. – Слушай, подлый, а где сейчас сокровища? – задал Бельмондо явно праздный в положении заключенного вопрос. – Переплавил все и продал. Деньги нужны были на все это... – ответил Худосоков, улыбаясь – он знал следующий вопрос. – Переплавил??? Ты представляешь, сколько ты потерял? – воскликнула София, мотая головой от негодования. – Простые вы, как валенки сибирские, ой простые... – вместо ответа улыбнулся Худосоков. – Может быть, и в самом деле мне таким же цельнокатаным стать? Сказав это, помрачнел, подошел к свободному креслу и сел в него совсем как человек, твердо решивший избавиться от больного зуба. Баламут застыл с открытым от удивления ртом, а Бельмондо сказал ему: – Ты варежку не разевай, сейчас он смеяться над твоей доверчивостью будет... И Худосоков действительно начал смеяться. И достал Баламута с Бельмондо до самых печенок. * * * После ухода Худосокова случилась необъяснимое – стены комнаты, все ее содержимое, буквально все, вдруг поплыло, как иногда плывет изображение на телеэкране, поплыло и довольно быстро стало прозрачным, как воздух. Они увидели рядом Черного с Ольгой и что вокруг, в том числе и под ногами, ничего нет – одно беспредельно пустое пространство на миллионы километров. Борис хотел что-то сказать, но тут охватившая их пустота, дернувшись в стороны, родила гулкий, несомненно, что-то значивший звук: "Бум-м..." И как только этот звук унесся к границам Вселенной, раздался следующий: "Бум-м-м..." И этот звук унес что-то в бесконечность. И когда послышалось третье "Бум-м...", они поняли, что это бьется... Сердце Дьявола. И более того, что эти "Бум-м..." представляют собой нечто, инициирующее невообразимое. Вместо четвертого "Бум-м..." раздалось "Чплех" и тут же вокруг возникло изображение. Вглядевшись, они увидели склеп, посередине которого в черно-красном гробу, стоявшем на покрытом тяжелым драпом помосте, лежал Худосоков. Забальзамированный, он был одет в синий костюм-тройку, белую рубашку и черные носки. – Как огурчик... – увидев мумию, попытался шутить Баламут, несколько оглушенный неожиданной встречей с давним и злокозненным знакомым. – Моя мама не моя, если он, даже мертвый, чего-то не затевает... Посмотрите на его рожу – сейчас подмигнет или в глаза плюнет... Вероника его не слушала. Подойдя к помосту, на котором стоял гроб, она приподняла край покрывала и нырнула под него. Все удивленно переглянулись и по одному последовали за девушкой. Под помостом был широкий, метр на метр люк; его крышка из толстого листового железа была открыта. Спустившись по винтовой лестнице, освещенной тусклой сороковатной лампочкой, они оказались в просторной комнате, напоминавшей комнату для гостей в крематории... Вероники в ней не было – она, видимо, прошла в одну из трех приоткрытых дверей. – Ловушка, мы лезем в ловушку, я чувствую, – озираясь, зашептал Баламут. – Ленчик нас под собой похоронит, точно похоронит! – Кончай паниковать, – поморщился Бельмондо и, пройдя к ближайшей двери, распахнул ее. Он застыл, как вкопанный. Черный вошел следом и тоже застыл, чуть ли не с приподнятой ногой. А девушки, как ни в чем не бывало, продолжали оживленно переговариваться: – Воздух несколько тяжеловат... – сказала Софа. – Да, – согласилась Вероника. – Хотела же взять с собой освежитель... Забыла. – На такую комнату и такой запах никакого освежителя не хватит, – улыбнулась Ольга. Пройдя вперед, она подошла к длинному, во всю стену стеллажу, оббитому изнутри оцинкованным железом. Подошла, заглянула в одну из ячеек и сказала тепло: – Моя норка, – и, обернувшись к Веронике, поинтересовалась: – А ты где лежала? – В самом конце. Пошли, покажу. И они, взявшись за руки и болтая, пошли к дальнему концу стеллажа. Вероника не успела ничего показать: вокруг все опять поплыло, растворилось в воздухе и друзья вновь увидели себя в комнате, в которой неврастеники делились своими душами с Худосоковым. Черного и Ольги в ней было. – Что это было? – спросил Бельмондо, пытаясь не дать дрожи овладеть руками. – Будущее!? 7. Что на самом деле? – Пир во время чумы. – София ширяется и обещает Баламуту будущее. Шварцнеггер на меня не обиделся. Ну, разве только чуточку. Похоже, у него в мозгу было заложено: "На этого не обижаться". Я так рассочувствовался, что оказал ему первую медицинскую помощь, то есть поплевал на многочисленные ссадины, покрывавшие его многострадальный скальп, плечи и спину. Закончив со ссадинами, я спросил его, принявшегося обстоятельно расчесываться: – А почему, собственно, у тебя голова не треснула? Пятьдесят кэгэ с такой высоты даже для супербизона достаточно... – Там – кость, – серьезно ответил супербизон, звучно постучав костяшками пальцев по голове. – Давай, партизанен капут, двигай к выходу... Пока я возился с Ольгой, с неба спустились Баламут и Бельмондо со своими женами. По правде сказать, я не удивился их возвращению на круги своя – мне давно стало ясно, что мы влипли по самые уши и выбраться никому не удасться. Прибывшие, порадовавшись, что Полине с Леночкой удалось ускользнуть, рассказали о своих приключениях в пещере и в подземной лаборатории. Затем Баламут смущенно поведал мне о золоте Македонского и о том, что благодаря этому золоту существование реинкарнации, как основного принципа устройства жизни, можно считать окончательно доказанным. – Не знаю, не знаю... – вздохнул я. – Может, существует, а может, и нет. – По крайней мере, я уже в нее практически не верю. Баламут посмотрел на меня как Мюллер на Штирлица в одиннадцатом мгновении весны. – Выкладывай, давай, – сказал он, закончив сканировать мое лицо. – Что-то ты не такой какой-то... И загадками выражаешься. – Да что рассказывать... – вздохнул я. – Честно говоря, я сам ничего не понимаю... – Чего не понимаешь? – спросил Баламут, не дождавшись конца затеянной мною паузы. – Говори, давай, не томи душу. Я рассказал, как очутился в нашем лагере под Кырк-Шайтаном, как Бельмондо разбил мне нос, как замечательно пахло пловом, и как я вновь оказался в пещере один на один со Шварцнеггером. – Все это было наяву, – заключил я. – Я видел Худосокова-Сильвера, как вас сейчас... – Как Македонского, Роксану, Наоми... – продолжил Бельмондо, задумчиво глядя в небо. – Один к одному... Если это болезнь, то что такое здоровье? А если это сон, то что такое реальность? – Да... Что такое реальность... Хороший вопрос... – поджал я губы. – Помнишь, Борис, как ты сношался с Шарон Стоун и Клаудией Шиффер? И с самой Аллой Борисовной? Я ведь не поверил тебе тогда... Нет, не поверил... А сейчас я очень сильно сомневаюсь, что происходит в воображении, а что на самом деле... Пьер Легран из Дьепа хочет растаять, как утренний туман над Тортугой... – Знаете, что мальчики... – чеканно проговорила София, когда рассыпанные мною зерна сомнения в действительности происходящего начали бурно прорастать в душах Александра Македонского, Роже Котара, Адама и козла Борьки. – Какая разница, что происходит на самом деле? А если на самом деле мы все давным-давно умерли? Или заснули беспробудно? Повесится что ли тогда? – Правильно говорит! – поддержал жену Баламут. – Кончайте базар. Понятно, что все наши глюки от Волос Медеи. А с другой стороны, мне абсолютно наплевать из какой действительности мы домой вернемся. Жаль, конечно, что реинкарнация опять, вроде, превращается в фикцию, но что поделаешь? – Я бы не стал так определенно говорить... – возразил я. – Мне кажется, что мы все яйца складываем в одно лукошко. – Ты что имеешь в виду? – спросил Баламут с надеждой в голосе. – А то, что существует и реинкарнация, и галлюцинации вам в голову не приходило? Мне кажется, что Волосы Медеи будят в человеке и мечты с надеждами, и страхи, и то, что было, то есть прошлые жизни... А может быть, и то, что будет... Так что я уверен, почти, уверен, что был Македонский, и была Роксана, и был козел Борька, и даже Аладдин был... По крайней мере, я чувствую в себе и Нуара, и Клита, и Леграна. Понимаете, я чувствую, что на самом деле был ими! – И я чувствую! – защелкал пальцами развеселившийся Баламут. – Да здравствует Македонский, да здравствует Аладдин! И выдал идею: – А давайте все вместе напьемся по этому поводу? Кто откажется от банкета? Мы согласились и женщины начали колдовать с продуктами, которыми соизволил снабдить нас Худосоков. Бельмондо, найдя в рюкзаке большой кусок свежей говядины (задняя нога килограмм на десять-двенадцать), предложил запечь его в яме. Мы согласились, и скоро посередине крааля запылал костер. Рассевшись вокруг него, мы взялись принимать внутрь не слабо разведенный спирт. После первой кружки Баламут решил подвести промежуточные итоги нашей увеселительной прогулки на Искандеркуль. – Что мы маем с птицы гусь? – спросил он, удовлетворенно прислушиваясь к благотворным изменениям, производимым огненной водой в его организме. Спросил и сам же начал отвечать: – Во-первых, Худосоков опять что-то затеял с человечеством. Я не о тех психах, которых он превращает в "нормальных людей". Я – о той энергии, которую он из них выкачивает... Мне кажется, что он придумал что-то пострашнее зомберов. Помните, он говорил нам, что излазил все в прошлом? А если Худосоков затеял что-то именно с ним? Отправит своих зомберов туда, в самое ближайшее прошлое и... – Хватит рефлексировать, – махнул я рукой. – Наводишь тень на плетень. Худосоков просто сам в себе заблудился, и мне кажется, никогда теперь не выберется... – Действительно, хватит фантастики, – согласился Баламут. – Вернемся, так сказать к нашей реальности... Во-вторых, значит, все наши попытки выбраться из крааля провалились... За пределами крааля из наших – Полина с Ленкой и проблематичный сын Худосокова Кирилл. Честно говоря, я больше всего надеюсь на Полину... Она вся в Черного, шустрая, должна придумать что-нибудь этакое... Я понимал, что Баламут говорил о Полине, чтобы как-то поддержать меня. И я с юлагодарностью принял эту поддержку. – Но больше всего меня беспокоит то, что нас еще не нашли... – продолжил Николай. – Мы столько шуму в Пенджикенте и Айни наделали... Я ведь нарочно там пьянки затеял... – У Леньки все схвачено... – вздохнула Вероника. – Наверное, пустил милиционеров по ложному следу... Или купил их скопом, и в Москве, и здесь... С него станется, с ментами у него завсегда любовь. – Давайте выпьем что ли? – прервал возникшую паузу Бельмондо. – Такую тоску навел... Не пир получается, а похороны... – А где София? – хватился Баламут, увидев, что никто не тянется за пятой кружкой (Вероника попросила налить ей капельку). Оглядел крааль, не увидев жены, с огорчением поставил кружку на достархан, встал, пошел в штольню и тут же выскочил из нее бледный. – Она наверх полезла! – крикнул он срывающимся голосом. – Ширяться волосами с тоски полезла! Мы бросились в штольню, подсадили в лаз Баламута и через некоторое время он спустил нам Софию. Взбудораженные, мы вынесли ее к свету и положили на траву. Она лежала и, глядя в небо невидящими глазами, улыбалась. * * * ...София пришла домой совершенно разбитой. Машина вчера сломалась – надо же, лопнул картер – и ей пришлось весь этот день провести на ногах. И завтра тоже придется несколько раз пересечь весь город. С утра надо будет бежать в институт косметологии убирать эту дурацкую родинку на спине, потом заскочить в школу танцев – румба никак не получается, хоть убей, поменять, что ли, преподавателя? После танцев, надо будет бежать покупать подарок мужу, – вот, юнец, захотел настоящую ковбойскую шляпу. К четырем в пассаже, в кафе, будут ждать Вероника с Ольгой – Вероника никак не может выбрать себе шубку... А в шесть – презентация книги... "Домой опять приду к десяти..." – подумала София, вставая на зов мужа. По пути в спальню глянула на себя в зеркало, подумала "Да, видок неважнецкий..." Николай сидел в кресле перед журнальным столиком и рисовал цветными карандашами. Увидев Софию, радостно заулыбался. "Подарю сейчас", – решила она и вернулась в гостиную за ковбойской шляпой. Развернув ее, надела на голову, подошла к зеркалу, улыбнулась своему дурацкому виду и решила привести себя в порядок – Коля любил видеть ее накрашенной, в обтягивающем платье и на каблучках. Она села на диван и, разбинтовав ноги, надела черные чулки. Она не любила черных, но зато они скрывали выбившиеся вены. Затем подошла к зеркалу, начала красится... Разглаживая губами помаду, подумала: "Да, пятьдесят семь – это пятьдесят семь. Надо опять подтягиваться..." Коля обрадовался шляпе, как ребенок. Да он и был ребенок – год назад впал в детство, в песочнице внуков играет, цветными карандашами солнышко и домики рисует. Врачи сказали, что несколько месяцев он еще протянет. "Как же я без тебя буду..." – вздохнула София и улыбнулась – язык Баламута был синим от химического карандаша. Она хотела поцеловать его, но тут зазвонил телефон. Звонил внук Сан Саныч. Он сказал, что на танцы ходить больше не будет, так как записался в кружок юных геологов... * * * София поулыбалась, поулыбалась и пришла в себя. Бледный Баламут облегченно вздохнул, выпил из протянутой мною кружки, пришел окончательно в себя и, обращаясь к супруге, пропел: – Что тебе снилось, крейсер Аврора? – Да так, будущее, – улыбнулась София. – А я в нем буду? – посерьезнел Коля. – Будешь, будешь... Еще как будешь... – Я тебя обожаю! * * * Порадовавшись возвращению Софии, мы допили остатки спирта, доели говядину и повалились на траву. Мне было грустно – София пришла в себя, а Ольга по-прежнему смотрела в никуда. И, чтобы не видеть ее, я посмотрел в голубое небо. И увидел силуэт Шварцнеггера, опускающегося по веревочной лестнице. Спустившись, он застыл у водопада в позе готового ко всему охранника. – Счас Худосоков появится, – изрек Бельмондо, устраивая голову на бедрах Вероники. И продолжил, обращаясь уже к жене: – А он еще не шевелится? – Рано еще, дурачок... – улыбнулась Вероника, поглаживая живот. – Ленька спускается, – пробормотал я, увидев в небе сквозь прикрытые веки знакомую фигуру. – Придумал, наверное, что с нами делать... Красиво, гад хромой, идет, как в цирке... 8. Просто убить не интересно. – Он будет за нас бороться... – Добро... зло... забодал, философ. Худосоков был в джинсах, кожаном пиджаке и хорошем протезе (не скрипел и сгибался, как надо). Постояв немного у ног Софии, он начал в задумчивости ходить вокруг нас. Мы сделали вид (и надо сказать это нам вполне удалось), что его появление нам совершенно до лампочки. Худосокову на это отношение было наплевать – мы были инструментами или деловым материалом в его сатанинской мастерской и поэтому наше отношение к нему никак его не трогало. После третьего или четвертого круга Ленчик начал говорить как бы сам с собой: – Затруднения у меня... Злости что-то не стало. Надоело все... Просто вас убить мне не интересно... Мучить, мясо рвать, глаза жечь – кажется пошлым... Не знаю почему, но мне очень хочется, чтобы вы стали единым организмом... Помните, как в вашей зомберкоманде... Общие чувства, общие глаза... Но не в минуты опасности, а всегда. Одна боль, одно счастье, одна беда, одна победа... Я хочу, чтобы вы относились к ребеночку Вероники, как к своему родному ребенку... Я специально выкрал Веронику для этого. И к дочерям Чернова тоже, как к своим... – Ты что, нашел их??? – вскочил я с места. – Да нет пока... Да куда они денутся? – махнул рукой Ленчик. – У меня тут столько народу вокруг околачивается – ставка Гитлера хуже охранялась... Так вот, я хочу, чтобы вы полюбили друг друга как родные, как ангелы... Я так надеялся, что вы друзья до гроба, а вы меня разочаровали, раскололись, разбежались в разные стороны... – Не понял? – поднял голову Бельмондо. – Черного с Ольгой бросили... И Черный сам хорош – детки его потерялись, а он водку пьет... – Кончай комиссарить, пионервожатый, – покраснел Бельмондо. – Без тебя тошно. А когда я говорил, что не понял, я имел в виду совсем другое. То ты, понимаешь, драться нас до посинения заставлял, то матчи без правил устраивал, а теперь проповеди читаешь... "Полюбите друг друга как ангелы"... Непонятно что-то, начальник... Не шизанулся ты случайно на почве переоценки своих мыслительных способностей? – Нет, пока не шизанулся, – просто ответил Худосоков. – Со временем я вам все объясню. А сейчас вы меня разочаровываете, да, разочаровываете... Но я буду за вас бороться... И если вы поможете мне в этой борьбе, то все получите... Интересную жизнь, комфорт, деликатесную пищу, выпивку на заказ... И, может быть, даже свободу, ха-ха, в виде осознанной необходимости... Ну и еще кое-что сверху... Весьма экстраординарное, но об этом позже... – Лень, может быть, ну его, все это на... на фиг? – ласково улыбаясь, начал Баламут. – Давай, вынимай нас отсюда. Мы тебя проводим до первого монастыря, пострижешься там, монахом-проповедником станешь. Ты еще молодой – через двадцать-тридцать лет Митрополитом всея Руси сделаешься... Точно сделаешься – мозгов и настойчивости тебе не занимать. А мы паствой твоей благодарной станем, белы ручки целовать будем... Соглашайся, Леня! Митрополит всея Руси Худосоков – это судьба с большой буквы! Это не политика тебе, это – с богом под ручку... – Там тоже политика. И более лицемерная, – снисходительно улыбнулся Худосоков. – Вы поймите, что зло везде. Вы задумывались, почему любовь всегда кончается изменой, дружба – предательством? Или в лучшем случае они покрываются трещинами зла – равнодушием? Потому, что зло – настоящее, истинное, материальное! А доброта, честность, мораль – выдумки оплаченных злодеями фантастов. И я, злодей – настоящий, а вы добряки – шуты, дурачки, которых в детстве лицемерно обманули. Те, которых не обманывали, те, которых вооружили злом, давно сидят наверху и помыкают вами, ослами-добряками... – Так, Леня, так... – вздохнул Баламут. Худосоков бросил на него раздраженный, непонимающий взгляд и продолжил: – Хотя какие вы добряки? Вы – лицемеры. Я ворую и убиваю честно, с чистой совестью. А вы? Перед тем, как убить или украсть, а чаще после этого, вы придумываете себе лицемерные оправдания! В Приморье вы украли десятки миллионов долларов, купленных за фальшивки и весьма изобретательно обвинили в этом своем злодействе... Чубайса! Несколько лет назад, здесь, недалеко, на Ягнобе, Чернов с подельниками разграбил золоторудное месторождение, собственность суверенного Таджикистана... Разграбил и обвинил в этом... Беловежские соглашения! – Да уж... – вздохнул я. – Было дело... – И более того, – продолжил Худосоков, не обратив никакого внимания на мои слова, – я скажу, что только зло может творить, создавать, строить. Вон, любимый Черновым Вилли Старк из "Всей королевской рати" Уоррена говорил, что добро можно вылепить только из зла. Он был прав... Но зачем это делают? Почему лепят "добро"? Почему Вилли Старк строил Больницу? Чтобы стать Президентом! Почему вдруг начали освобождать Чечню? Чтобы стать Президентом! Так что "добро" это промежуточный продукт в творении Зла! Это миазмы Зла, его отходы! Найдите хоть одно "чистое" дело, дело, которое движется не злом! Или, по крайней мере, не зиждется на нем? У вас не получится! Или вы найдете это "чистое" дело лишь в детской песочнице или в приюте для маразматиков! – Да уж... – вздохнул Баламут. – А я никого не обманываю, – продолжил Худосоков, посмотрев на Николая несколько недоуменно (как будто самовар перед ним заговорил). – Я делаю зло сознательно, честно. Если бы меня выдвинули в Президенты, то я бы честно сказал, что "добро" буду делать только для того, чтобы избраться на второй срок. А избравшись на второй срок, стал бы его делать лишь для того, чтобы благодарная чернь оставила меня у власти навечно... Худосоков замолчал, вернее начал лепить артистическую паузу. А я уставился в голубое небо. Перед нами был глубоко убежденный человек, а все глубоко убежденные люди – наполовину полудурки. И, не желая думать об услышанном, я подумал об убеждении, как таковом: "Убежденный – это ведь побежденный... Побежденный чьим-то мнением, авторитетом или своим мизерным "опытом", убежденный – это человек, отказавшийся от одной своей четвертушки во имя другой..." А Худосоков, слепив паузу, "проснулся" и, увидев по нашим глазам, что мы "уплываем", продолжил нервно и на повышенных тонах: – Я делаю сейчас зло. Самое лучшее в моей жизни. И вы поможете мне. За хлеб насущный, за жизнь, за свободу. – Черный говорит, что в октябре тут все снегом завалит... – лишь только Худосоков кончил, проговорила София (в течение паузы она думала об октябрьской погоде). – Об этом не беспокойтесь. Делайте только то, что я прикажу, и все будет хорошо... – С тобой? Хорошо??? – удивился Баламут. – Не забывайте, что вы живы, пока мне хочется, – полоснул нас взглядом Ленчик. Мы внутренне отшатнулись, а он, выразив удовлетворение кривой усмешкой, продолжил: – Ну-ну, зачем так пугаться! Дядя Леня добрый сегодня, он сейчас что-то для вас всех сделает. Сказав это, Худосоков подошел к Ольге походкой уважающего себя человека и уставился своими пронзительными глазами в ее пустые синие очи. Сердце мое екнуло. "Ольга? Он может что-то сделать для Ольги!!?" Я подбежал к нему и, запинаясь, спросил: – Ты... чего... Ты что имел в... в виду? – Так говорите, это с ней в пещере с волосами случилось? – Да. В пещере над штольней, – подтвердил Бельмондо. – Там ее душенька выпала... – Мы пойдем с... с... как вы его называете? Шварцнегер? Пойдем с Шварцнеггером, посмотрим, может быть, она и зацепилась за сталактит какой... – сказал Худосоков и, направясь уже к штольне, обернулся ко мне с гаденькой улыбкой: – Чего встрепенулся, Чернов? Это шутка! Что упало, то пропало, – и, уже обращаясь ко всем: – В общем, посидите пока, попейте. Там у меня в сумке есть кое-что получше разведенного спирта. И, махнув в сторону сумки, оставленной им на посадочной площадке, пошел к штольне. За ним, кося глазом в нашу сторону, направился Шварцнеггер. Баламут встал и похилял мелким независимым хилом к сумке Худосокова. Порывшись в ней, вернулся в обнимку с полудюжиной разноплеменных бутылок, преимущественно литровой емкости. Уселся и, не отпуская их от груди, раздал нам по одной – мне "Мартини", Борису "Камю", сам же, с минуту подержав в руке "Блю лейбл", потянулся к заветной бутыли со спиртом. Мне пить не хотелось – на душе было гадостно оттого, что Худосоков сначала поселил в моей душе надежду на выздоровление Ольги и тут же ее изъял... "Пошел Полину с Ленкой в пещере искать... Что ж, пусть поищет", – мстительно подумал я и, забыв, что не хочу пить, потянулся к бутылке. Выпив два стакана "Блю лейбла" подряд, я упал на траву, прикрыл глаза и начал рассматривать круги перед глазами. Круги от шотландского самогона по тысяче за бутылку получились весьма впечатляющими – они вращались, колебались, меняли цвет, объем и еще что-то. Через некоторое время круги сменились вложенными один в другой шарами. Последние без всяких для себя усилий полностью растворили меня в обильно содержащемся в них алкоголе, и я забылся. ...Забытье сначала было неприятным – улыбка Худосокова преследовала меня повсюду. Затем она исчезла и, когда пространство полностью от нее очистилось, появилась Ольга. О, господи, как все стало прекрасно! Вокруг воцарился рай нежности, рай переливов чувственного тепла; рай, в котором не было слов или поступков, в нем не было ласк начинающихся и ласк преходящих – здесь была одна нескончаемая, неизбывная ласка. И все это было пропитано бесконечной Ольгой, ее любовью и моим непреходящим восторгом... Моим восторгом, вызванным ясным осознанием ее бесконечного присутствия: "Она здесь!!!", "Она никуда не ушла!!!" – Да, я здесь, милый! – услышал я голос. – Я скучала по тебе... – А я... – Знаю... Хочешь я расскажу, где была? Ты ухохочешься! – Да... – Слушай... И Ольга, окутав меня всем своим существом, начала рассказывать... 9. В чистилище. Рядом с жилой в носу у меня зачесалось, я чихнула, и провалилась во что-то очень черное. Когда мрак рассеялся, я увидела себя сидящей в длинном коридоре, очень похожем на обычные коридоры поликлиники, префектуры или суда. "Не хватает посетителей" – пришло мне в голову. И сразу же, в конце коридора появился мужчина в сером пиджаке и черных брюках. Он прошел мимо меня, проглядывая стопку бумаг. Из соседней комнаты вышла поглощенная мыслями бледная пожилая женщина. "Районная поликлиника" – подумала я, и в нос мне ударил резкий больничный запах. Мимо, движимая дюжим санитаром, пронеслась больничная каталка. На ней, скрючившись, лежал старик, весь в пятнах. Как только каталка скрылась за поворотом коридора, как над дверью передо мной зажглась надпись "Входите". Я вошла. Посередине небольшой комнаты стоял стол, за ним сидел благообразный мужчина средних лет и внимательно смотрел на меня. Насмотревшись, удовлетворенно кивнул и жестом указал мне на стул напротив. Я села, оглянула стол. Он был пустынен. Это показалось мне странным. Мужчина улыбнулся и достал из ящика стола стопку папок. На лицевой стороне верхней была приклеена четвертушка обычного листа белой бумаги. На ней в жирной черной рамке синим фломастером было аккуратно выведено "Юдолина Ольга". – Мы стараемся не беспокоить клиентов непривычными интерьерами, – улыбаясь, проговорил хозяин комнаты. Тут до меня, наконец, дошло, где я нахожусь. – Да, сударыня, вы, правы. Вы завершили земной путь, и нам необходимо совершить некоторые формальности. Все не так грустно, как вам может показаться. Конечно, болезненные моменты будут, – протянул он с искренним огорчением в глазах. – Мне все равно – я умерла... – Ну, зачем так категорично... А вы, вообще, какой интерьер предпочитаете? Видите ли, ваш, мой облики, комната эта, стол, наконец, – все это сплошная видимость, – улыбнулся Судья (это имя пришло мне в голову само собой, была в нем какая-то надежда, нет, не на избавление от мук, а на справедливость). – Ваша душа, естественно, бесплотна. И, чтобы вы с ней, оголенной, быстрее свыклись, скажу, что в принципе душа – это своеобразный, очень сложный, многомерный ваш отпечаток в космическом вакууме. Ну, понимаете – все находится в некой особой субстанции, которая располагается везде, даже между частичками электронных облаков атомов и молекул, в том числе, и вашего мозга. А что такое слепок мельчайшей частички? Это сама частичка... Так вот, в космическом вакууме все взаимосвязано – это, если хотите, единая сущность, весьма похожая на абсолютно твердое тело... И поэтому ваша душа находится везде, может находиться везде. Но после очищения. А очищение по сути своей – это процесс, во многом условный процесс удаления гвоздей, ржавых кривых гвоздей нечеловечных грехов, удерживающих душу в затхлой неподвижности суетного бытия... Мы должны помочь вам избавиться от этих гвоздей. Можно было бы, конечно – как это раньше практиковалось – поместить вас в так называемый ад, где вы бы подверглись ужасным мукам, созерцая и испытывая вами же содеянные злодейства. Но в настоящее время этот процесс упрощен: теперь души земных преступников отправляются на Землю. Там они находят лишь одно вместилище – тела жертв соответствующих преступлений. Душа убийцы, таким образом, может разместиться только в теле убиваемого и только в момент совершения убийства. Испытав весь ужас расставания с телесной оболочкой, она с последним вздохом перелетает в тело следующей жертвы. Это продолжается долго, иногда – очень долго, до тех пор, пока душа убийцы не излечится болью, и сама возможность убийства не покажется ей дикой... – Ну, а люди, не совершившие тяжких грехов? Каков у них процесс очищения? – Понимаете, жизнь должна быть прожита. Любой человек, вынесший всю долголетнюю жизнь, практически готов к освобождению души. "Жизнь – это подготовка к смерти" – так, кажется, говорят у вас? Этих мы сразу допускаем – старцы, умершие своей смертью, безгрешны. – Безгрешны? Я знаю таких старцев – палец откусят... – Да, но вы заметили, как они меняются в последние годы жизни? Они теряют память и постепенно становятся детьми. Иногда несносными, но безгрешными... И приходят они к нам с чистой душой. Сложнее с теми, кто не прошел всего жизненного пути – с убитыми, безвременно умершими... Души их приходится помещать на дозревание в тела живущих существ. И они продолжают свой путь в новой генетической обстановке. Такие люди, конечно, значительно отличаются от людей с единичной душой. Они не двоедушны или двуличны, нет. Просто душа у них как бы с фундаментом, который поддерживает, укрепляет ее. Они сопричастны... Из них иногда вырастают святые... – А души убитых преступников? Что их ждет? – Ну, это просто! – улыбнулся Судья. – Сначала очищение, затем – дозревание... – То есть, они, в конце концов, становятся святыми? – Да, но я бы им не завидовал... Очищение – это неперенесенная боль. Это трудно понять. Но вернемся к нашим баранам... Сейчас нам предстоит вспомнить ваши главные злодеяния... Затем мы поместим вашу душу, если сочтем это целесообразным, в тело современного аналога главной из ваших жертв рядышком с ее душой, именно в тот период, когда ваш современный аналог будет повторять ваши злодеяния. Таким образом, вы станете мучить самого себя. И так мы пройдемся по всем основным вашим жертвам. Потом настанет черед грехов перед самом собой. И лишь затем, если, конечно, вы выдержите испытание, мы сможем подобрать вам дальнейший способ существования. Вы сможете либо приобщиться ко всем существующим в мироздании душам и событиям, ощутить и насладиться всеми ландшафтами Вселенной, увидеть все, к чему стремиться сердце, испытать все счастье мира, либо, если вы прикипели к обычной, телесной жизни, вы сможете с нашей помощью выбрать себе плотское тело, которое соответствует структуре вашей души... Это сложно понять... Иногда тело лягушки оказывается предпочтительнее тела красавца и умника. Скажу сразу, что, к нашему сожалению, к первому способу существования души, мы его называем райским, готовы очень немногие... Лишь те, кто устал от зла. – Устал от зла... Это – я... Но, знаете, внутри зла – сердце. А внутри добра – червячок... – Вас, сударыня, подводит опора на разум. Да-с, на разум. А разум, поверьте, бесконечен, и от него нельзя оттолкнуться. Оттолкнуться можно от чего-то конкретного. – От Библии? – А почему бы и нет? – Вряд ли я смогу понять что-нибудь на вашем уровне, если и на своем-то ничего не поняла... Мне ясно одно – вы будете лечить меня от земного. – Ну, что ж, в таком случае приступим? – продолжил Судья после небольшой паузы, в течение которой он обозревал стену за моей спиной. – В принципе, я готова. Но я не понимаю, как вы собираетесь "достать" мою душу... Кто-то будет испытывать на мне мои же зловредности, кто-то выбьет мне глаз, кто-то вгонит в меня пулю... Моя душа зачерствела от сознания нормальности греха... И я заранее все и всех прощаю... Лечить надо чем-то другим. Добром, наверное. Но не страхом и болью. А у вас получается "око за око"... – Совершенно верно! “Око за око, зуб за зуб”. Итак, какие ваши проступки вызывают у вас наисильнейшие угрызения совести? – Я лишила жизни несколько десятков преступников... Среди них были и отъявленные убийцы, и, возможно, случайные люди... У всех у них были матери, жены, дети, может быть, любимые собаки... Иногда мне казалось, что я не имела права вмешиваться в их жизнь. И мне становилось страшно, когда я понимала, что кто-то может вмешаться злом и в мою жизнь и в жизнь близких... И я рассказала о своих жертвах... Кто они были, почему я их убила. – Нет, это не угрызения совести... – вздохнул судья, когда я закончила исповедь. – А что касается ваших так называемых "мук"... Вам бы родиться беспомощным калекой или, по крайней мере, отсидеть лет эдак десять в провинциальной российской тюрьме... Там вы бы поняли, чего стоят ваши описанные страдания. Но продолжим, однако. Чем бы вы еще хотели с нами поделиться? – Что еще? Родители... Бедные, несчастные родители... У них было все – деньги, особняки, машины, но не было счастья. И я не любила их за это... Презирала... Что же еще? Я все забыла... – "Память мне подсказывает, что я сделал это, гордость говорит, что я не мог этого сделать. И память уступает... [37] " – чуть ехидно улыбнулся Судья. – Да нет! Если бы я могла врать себе и другим – сидела бы в другом месте. И была бы душенькой... И вот еще что... Я уверена, что многое во мне от рождения и, значит, от вас... Когда у меня родилась дочь, и я увидела у нее, безгрешной, все проявления гнева и гордыни, двух смертных грехов от которых сама страдала всю жизнь, я поняла, что в ее будущих грехах и бедах, муках и простом человеческом горе буду повинна я – ее мать. А в моих грехах повинны мои родители. И так далее, вплоть до Адама... Так в чем тогда моя вина? В том, что не смогла смирить, изменить себя? Но это было бы самоубийством. "Гордыня", – скажете вы. Но давайте, сделайте всех святыми, войдите в нас при рождении святым духом... – Понимаете, сударыня, – начал Судья, улыбаясь одними краешками рта, – Все живое, в вашем случае – человек, должно само себя построить. Признаюсь, мне очень трудно с вами говорить. Понимаете, истину надо понять всю, а в вашем возрасте это практически невозможно... Вы многое постигли, многое довели до ума. Но, извините за вульгарность сравнения, вы коснулись истины, как гребень касается головы. Только зубьями. И то не всеми. Они должны стереться и волосы должны выпасть. Тогда все откроется и станет простым и понятным. И, как сказал один из ваших умников, человек начнет прощать бога... А что касается нас... Мы не наказываем, а помогаем... Помогаем преодолеть чувство вины. Наказанием. Ведь мы, коли существуют бессмертные души, должны служить своего рода фильтром для них. Пусти смятенную душу в рай – его не станет. И поэтому мы вынуждены быть весьма бдительными. Но, к слову сказать, многие из нас выступают за большую для вас, смертных, открытость нашего общества... – Ну-ну... Поездки туда и обратно. Экскурсии и путешествия на тот свет. И морг вместо таможни и ОВИРа... – Нет, я имел в виду большую информационную открытость. Святые книги были ниспосланы давно, и многое с тех пор изменилось. И у вас и у нас... Да... – продолжил он после длительной паузы. – То подселение вашей грешной души в души жертв, о котором мы говорили в начале беседы, вам явно не подходит... Вы оправдываете свою греховность греховностью родителей и, – тут он усмехнулся, – греховностью Создателя... Здесь есть доля истины – без греха нет добра, грех его оттеняет. На всех уровнях совершенства. На высоких уровнях, тех, которые позволяют пройти Фильтр, понятие о грехе несколько иное. Ну, представьте – вы негневны и не горды. Вы ведь мечтали об этом? И вы перестанете грешить? И перестанете страдать? Конечно же, нет. Но когда душа искупит ваши грехи и займет единственно возможное место в космическом вакууме, подчеркиваю – единственно возможное и уникальное место, исчезнет сама почва и для гнева, и для гордыни. Люди не могут быть одинаковыми... Каждый человек, каждое существо – это фрагмент бесконечной мозаики мироздания... Из них мы строим Вселенную. Возникнув из неживого, любое существо становится средством для изготовления бесценного фрагмента Вселенной с вполне определенными свойствами. Вспомнили принцип предопределения? – Что-то я разговорился... – немного помолчав, устало сказал Судья. – Нам пора заканчивать... До свидания. Идите. * * * Едва я закрыла за собой дверь, невообразимая усталость накатилась на меня. Я опустилась на подвернувшийся стул и забылась крепким сном. То был адский сон. В единое мгновение я была растерзана невыносимой, бескрайней болью. Вся моя плоть и вся моя кровь ноготь за ногтем, клочок за клочком, капелька за капелькой вырывались из души и выбрасывались во Вселенную. Разлетаясь по безграничным ее просторам, они наполняли ее бесконечным страданием, центром которого была я. И через тысячу веков, то, что было за моими глазами, исчезло, растворилось... Я – стала я. Вокруг меня простиралось одушевленное пространство. И когда я задумывалась о любви к мужчине, тысячи лучших из них и только те, которые были бесконечно, бесконечно моими, объединялись в живительный поток, устремлявшийся в середину моей души и рождавший там сладостные порывы бесконечного удовлетворения. И когда я задумывалась о друзьях, тысячи из них входили в мое сердце и согревали его бескорыстным теплом. И когда я задумывалась о родных, все мои поседевшие предки брали за руки всех моих бесчисленных потомков и смыкались вокруг меня невообразимой опорой... И когда я задумывалась о природе, мириады ландшафтов превращались в неповторимые ноты и объединялись в прекраснейшую симфонию... Это был чудесный сон, в котором я могла и растворяться в природе, и оставаться самой собой. Но без комплексов, сковывающих душу, все и всех простившая. В завораживающих ум и сердце уголках Вселенной я встретилась и переговорила со всеми своими мужчинами и друзьями, знакомыми и родственниками, живыми и уже погруженными в вечность. Все они – и Черный и Худосоков, и Баламут и Аль-Фатех, и Бельмондо и Шура с Шилинки, и многие другие – общались со мной, как с собой, и мы плакали сладчайшими слезами, и молчали, и смеялись, и думали, чем же еще, ну чем же еще нам порадовать друг друга... Но длилось это восхитительное существование всего мгновение, ничтожное мгновение... Когда я поняла, что рай существует и пригоден для существования, он обратился в мою жалкую плоть... 10. Я узнал этот смех. – Свихнувшийся злодей. – Шварцнеггер засучивает рукава. ...Кто-то щекотал мне пятку... Наверняка орлиным пером – их полно вокруг валяется. Я чуть приоткрыл глаза и сквозь ресницы увидел, что надо мной издевается Баламут – лежит на боку, голова на ладони, рот до ушей – и миллиметр за миллиметром ищет на моей пятке самые смешливые участки. Я потихоньку напрягся и врезал ему в солнечное сплетение большим пальцем ноги. Николай, стараясь уклониться от удара, подался назад, задел стоявшую за спиною открытую бутыль со спиртом; она опрокинулась. Почувствовав спиной, что случилось непоправимое, Николай метнулся спасать живительную влагу. Все это было смешно, и за головой у меня звонко засмеялись. Я тотчас узнал этот смех, мгновенно вскочил, обернулся и увидел Ольгу, полную жизни. Несколько секунд она смотрела на меня с любовью, затем встрепенулась, вскочила на ноги и забегала глазами по краалю, спрашивая упавшим голосом: – Дети, где дети? Ну, скажи, где они, скажи? – Ты знаешь, они убежали, – зашептал я, увидев, что Худосоков, ни с кем не простившись, пошел к веревочной лестнице. – Вчера мы все вместе – ты, я, Лена с Полиной, пробрались на самый верх пещеры, там была трещина, в которую могли пролезть только они... Мы с Полиной посоветовались и решили, что она уведет Лену. Ты ведь знаешь, мне хорошо известны эти места, и я ей подробно объяснил, как добраться до месторождения Канчоч, где пруд пруди проходчиков из русских, многие из которых меня хорошо знают. Нарисовал еще на ладошке, как идти. Ты знаешь Полину... Она выведет Ленку... Видишь, я совсем не беспокоюсь... – Совсем, совсем не беспокоишься? – Ну почему... Беспокоюсь немного... – ответил я серьезно. – Сейчас оводов много, покусать могут... Ты знаешь, какие от них шишки... – Шишки – это ничего, пройдут... Они, наверное, твоих друзей сюда приведут? – Нет. Там люди простые, пойдут с забурниками на Худосокова – пристрелит всех. Я Польке наказал, чтобы они, я имею в виду проходчиков, в ближайший поселок Зеравшан ехали за милицией и солдатами. Думаю, не меньше недели пройдет, пока они сюда явятся... – Ну и хорошо... Лишь бы дети выбрались... А мы сами не пропадем, да? – Ну конечно! Где наша не пропадала? В Приморье пропадала, в Болшево пропадала, на Ягнобе пропадала, но ведь живы! * * * ...После того, как мы расселись вокруг благоухающего куска мяса, вынутого из ямы, София рассказала мне о том, как к Ольге вернулась душа: – Худосоков вышел из штольни, подошел к Оленьке, прижал к ее темени блестящую металлическую коробочку, нажал на ней маленькую коричневую кнопку и тут же твоя ненаглядная глазками заиграла. А нам он объяснил, что душа по последним его научным данным – это некая такая материальная электромагнитная субстанция, хорошо экранируемая известковыми породами. Короче, она как улетучилась из Ольги, так и висела там под сводами, благо сквозняков там существенных нет. А коробочку эту душевным аккумулятором назвал... Вот и все... Вернул душу и воспарил в небеса... – Может быть и так... – с сомнением в голосе протянул Бельмондо. – Но я уверен, что он чужой энергией ее оживил... Например, той, что у Горохова позаимствовал... – Да нет! – раздраженно прервал его Баламут. – Не врет Ленчик! Не умеете вы анализировать. Вспомните опять жизнь Леграна-Черного! Вспомните его рассказ о том, как он душу Худосокова в бутылку запихивал. И я ведь, будучи Аладдином, ее в серебряный кувшин заточил. Значит, в самом деле, душа Ольги могла висеть в пещере под потолком. Странно, почему мы ее не заметили... – А мне плевать! Висела она в пещере или Худосоков ее из Горохова позаимствовал, – махнул я рукой. – Главное, что это – Ольга! Прежняя Ольга! * * * ...Я не мог оторваться от Ольги, Ольга притягивалась ко мне всем своим телом. Наши чувства передались товарищам, и скоро София заворковала что-то мужу на ухо, Бельмондо принялся нежно целовать Веронику в живот. Однако Баламут решительно пресек ростки сентиментальности. – Кончай, Софа! – сказал он жене решительно. – И вы тоже (это нам). Вы что не понимаете, что Ленчик что-то задумал? Лапши вам навешал, а вы и забыли, кто он такой. Ты, Ольга, забыла, что именно он тебе на Шилинской шахте пулю в грудь всадил? А ты, Борис, забыл, как на Клязьме он тебе яйца рвал? А ты, Черный, запамятовал его дружка закадычного, следователя Горошникова, который нам журнальчики для голубых в камеру приносил? И вы после этого верите, что этот человек затеял с нами какой-то душеспасительный проект? – Да свихнулся он! – махнул я рукой, не отводя глаз от Ольгиного ушка. – Человек просто свихнулся, а мы черт знает что придумываем! – Ну ладно, пусть Худосоков свихнулся, пусть... – сочувственно посмотрел на меня Баламут. – Ты думаешь, что свихнувшийся злодей лучше здорового? – Да ничего я не думаю! – отрезал я. – Вот пристал! Знаю, что мы по-прежнему в заднице. Но что прикажешь делать? Нет у тебя никаких предложений, только нервы всем дергаешь. Знаешь, что на Западе советуют, если женщина не может избежать изнасилования? "Получай удовольствие!" – советуют. И в этом великая сермяжная правда простого народа – получать удовольствие и при Ленине, и при Сталине, и при Ельцине, и при Худосокове... – Черный предлагает разойтись по углам с подругами... – прокомментировал Бельмондо с сальной улыбкой на лице. – По-моему, господа, это дельное предложение... * * * Через час компания восстановилась. Жизнь казалась прекрасной и удивительной. Глаза женщин излучали свет, бутылки хвалились спиртным, а достархане – закусками. Был чудесный прозрачный вечер, земля еще не остыла от дневной жары, и лежать на траве было одно удовольствие... – А знаете, что мне кажется... – начал Баламут, наблюдая сквозь прикрытые веки, как тени сантиметр за сантиметром сокращают солнечные плацдармы на восточной стене крааля. – Мне кажется, что Худосоков и в самом деле решил из нас зомберов изготовить... Усовершенствованных... Видимо, он пришел к мысли, что чем дружнее мы с вами будем, чем больше будет между ними связей, тем слаженнее получится наша зомберкоманда. Но это все – предположения. А чтобы все наверняка узнать, предлагаю дурочку с ним повалять... – Великолепная идея... – вяло пробормотал Бельмондо сквозь дремоту. – Хочешь, я тебе с утра брюки поглажу? А в обед ты меня с ложечки покормишь? – Ты зря изгаляешься, – серьезно сказал Баламут, удобнее устраивая голову на бедрах Софии. – Худосоков никогда не шутит. Надо ему подыграть, потянуть время. Предлагаю со следующей минуты учредить в нашем краале островок коммунистического общества. "Благо всех – забота каждого"... Кто против? Единогласно... – Э-э... братцы, – начал юродствовать я. – Ни фига вы в этом не понимаете... Через этот лозунг мы только передеремся. Ведь согласно нему я должен радеть о здоровье Баламута и поэтому должен всемерно ограничивать потребление им спиртного. Потом, я люблю поспать утром, а вы, радея о моем здоровье, станете будить меня в шесть часов на зарядку... А Ольга? Чтобы она так лучезарно на смотрела, ей столько всякого надо прощать, пропускать мимо ушей, не видеть, не замечать, ни чувствовать! Нет, братцы, хуже искренней заботы для человека ничего не придумаешь... Поверьте моему горькому опыту... – Да мы понарошку! – воскликнула Вероника. – Лишь бы Худосоков нам поверил... – А он, наверно, будет проверять... – усмехнулся Бельмондо. – Например, станет жечь Черного раскаленным железом, а Шварцнеггера заставит у меня пульс замерять... – Послушайте, а, может, завяжем сопли распускать? – сказал Баламут, выставляя на достархан наличное спиртное. – Надоело, давайте напьемся. Пир у нас во время чумы, забыли что ли? – Да ты сам первый начинаешь, – ответил я, разливая по кружкам остатки шотландского самогона. Мы выпили. После Блю Лейбла, Мартини, Камю и спирта все вконец расслабились, и я, запалив костер из остатков дров, затеял с Баламутом и Бельмондо петь нашу курсовую песню. Куплет: Развумчорр очень крут — Неприступные обрывы, Скалы вниз нас зовут, Но пока еще мы живы. Если с плато упасть, То костей уж не собра-а-ть, Эх, апатиты, Хибины ваша мать! всех растрогал почти до слез. Мы проорали его несколько раз, при этом слова "Но пока еще мы живы" без сомнения разбудили всех жителей Большой медведицы. Охрипшие, основательно пьяные (и не только мужчины) мы еще долго сидели под ночным небом, таким близким, что звезды казались размером с детский кулак... * * * Утром нас разбудил Худосоков, вернее трое прибывших с ним охранников растолкали нас дулами автоматов. – У меня для вас пренеприятнейшая новость, – сказал не выспавшийся Ленчик, когда мы продрали глаза и увидели сначала его, а потом то, что наши запястья украшают наручники. – К нам едет ревизор и я, к своему великому сожалению, – он тяжело вздохнул, – должен всех вас безвременно прикончить. Мы, не веря своим ушам, молчали... А Худосоков, огорченно разведя руками, продолжил: – Уж извините, что так получилось... Видит Бог, я не хотел так скоропалительно... Но девочки ваши добрались до штолен Канчоча, оттуда проходчики дали радиограмму в поселок Зеравшан, и сегодня к обеду тут будет батальон ментов на бронетранспортерах... Я хотел пристрелить вас во сне, но потом решил, что это будет не гуманно... Мы молчали. Даже Вероника ни проронила ни слова. – Вижу, вы не готовы к смерти... – разочаровано констатировал Худосоков. – Но я думаю, мне удастся несколько вас расшевелить, ха-ха, раззадорить одним скоротечным, но весьма премиленьким аттракционом... Вот у меня здесь шесть бумажек, как раз по вашему числу. С вашего позволения я покажу вам, что на них написано... Вот первая и одна из самых, на мой взгляд, приятных... Худосоков показал нам бумажный прямоугольник, вырезанный из тетради в клетку аккуратно по линиям. Слово "Пуля" на нем было написано рукой отличника начальной школы. Передав бумажку стоявшему рядом охраннику, он показал нам вторую. На ней было написано "Цианистый калий". – Классный жребий, не правда ли? – улыбнулся Ленчик. – Я бы сам от него не отказался. Раз – и готово, без боли и напряжения. Отправив бумажку к первой, показал нам третью. "Повешение" – было написано на ней. – Так себе жребий... – поморщился Худосоков. – Но не самый худший. Да и веревка может оборваться и мне придется миловать... Не нарушать же вековых традиций?.. А что же на четвертой бумажке написано? "Четвертование"! Ой, ой, ой как страшно! Прямо средневековье какое-то – топором раз, топором два, и так цельных пять раз! Это Вовчик предложил, – Ленчик кивнул на стоящего рядом с ним толстошеего и краснорожего охранника. – Любит он ретро, но парень хороший, верный, как собака и отказать ему я не смог. * * * ...Мы почти не слушали, все происходящее до того было всем нам противно и непонятно, что наши органы чувств отказывались воспринимать слова Худосокова, как данность... – Это глюки... – шепнул я Ольге. – Нам все это кажется... Это опять волосы Медеи... – Я тоже так подумала... – расслабленно прошептала Вероника. – Мы еще спим... – Ну тогда давайте получать удовольствие, – попытался усмехнуться Николай. – Глюк, я вам скажу, что надо... Кровь прямо стынет, и выпить хочется, как никогда... Худосоков слушал нас с гримасой брезгливой жалости. Когда мы замолчали, он недоуменно покачал головой и продолжил свой спектакль: – Вы правы. Все, что сейчас происходит – это глюк. Все, что происходит в каждой жизни – это настоящий глюк перед настоящей смертью. Так мне сказал мне один доморощенный философ перед тем, как я отправил его в зажизненное небытие. Так что давайте продолжать глючить. Под номером пятым у нас идет водружение на кол, под номером шестым – сожжение при помощи бензина... – А сдирания кожи не будет? – поинтересовался Бельмондо, доставая сигареты из моего нагрудного кармана. – Я же говорил вам, что времени у меня нет... – посмотрев на часы, раздраженно ответил Худосоков. – И хватит паясничать. Сначала я хотел устроить лотерею, но потом сообразил, что пикантнее будет, если вы сами распределите между собой эти листочки. Если через пятнадцать минут вы этого не сделаете, то все будете сожжены. Бензина, поверьте, у меня хватит. А не хватит, вам же хуже будет – тут в радиусе двухсот километров ожоговых клиник нет... * * * Мы ушли в штольню, и скоро листочки были распределены. Веронике достался цианистый калий, Софии – пуля, Ольге – веревка с шансом на обрыв. А мы с Бельмондо и Баламутом бросили все-таки жребий и мне выпал бензин, Борису – кол в задницу, а Николаю – четвертование. Ольга не нервничала, как, впрочем, и я. Свобода наших девочек казалось нам более чем достойным вознаграждением за нашу, пусть даже мученическую, смерть. – Интересно, что скажет Судья на этот раз... – сказала Ольга, когда мы уселись на дорожку. – Он всем одно и тоже говорит... – вздохнул я. – У него утвержденный протокол... – А ты откуда знаешь? – Встречался с ним в 97-ом... После того, как Житник две пули в меня вогнал... Я тогда не поверил – думал, что привиделось... Все было точь-в-точь, как ты рассказывала... Только грехи мои... Мы, рассматривая друзей, сидевших напротив, помолчали с секунду, затем Ольга опустила головку мне на плечо и с улыбкой сказала: – А помнишь, тогда на Дарвазе, после того, как ты вытащил меня из лавины, я спросила тебя: "Неужели мы умрем в один день?" И я не доживу до тебя целых двадцать лет... – В следующей жизни я проживу на двадцать лет меньше тебя, обещаю... – Не надо... Знаешь, давай договоримся искать друг друга в той жизни... Всю жизнь искать... – А если ты будешь лягушкой? – Будешь держать меня в террариуме за сто пятьдесят баксов и целовать на ночь... – Идет, родная... Пошли к Худосокову, мне не терпится взять тебя зелененькую... – Хамишь? – Нет, я имел в виду на руки... Мы вышли из штольни и окаменели от удивления – в краале никого не было! И более того, со вчерашнего вечера никого не было – трава на посадочной площадке была непримятой и росистой... – Я балдею! – только и сказал Борис. – И чувство такое радостное, как будто кол у меня из задницы вытащили... Мы рассмеялись и уставились кто на кого... – Групповой глюк? – наконец, спросил Баламут. – Похоже, – ответил я. – Подмешал, наверное, Худосоков что-нибудь в спиртное... Или волосы Медеи, в крааль накидал... – Ну тады пойдемте досыпать, – предложил Николай. – Может быть, Ленчик... – Ну вот, накликали черта, – перебил его Борис, заметив наверху фигуру человека с веревочной лестницей в руках. – Смотрите – кажись, сами Худосоков к нам собираются спускаться... * * * К нам спустился не Худосоков, а Шварцнеггер. Не сколько голосом, сколько своим необычно свирепым взглядом он построил нас в шеренгу по росту и, выровняв ее прикладом автомата, сказал, что с сегодняшнего вечера для нас вводится ежедневная двухразовая строевая и физическая подготовка – три часа до завтрака и три часа перед ужином. – Я сделаю из вас команду, перед которой ваша хваленая приморская зомберкоманда покажется вам сбродом малолеток-бойскаутов. Я заставлю вас думать, действовать и жить как единый организм, – сказал он в заключение явно заученную фразу. – Вон там (он кивком указал на посадочную площадку) шесть комплектов формы. На занятия вы должны являться чистыми и опрятными. И веселыми, вашу мать. Вопросов нет? Вопросов не было. Вернее, был один – "Не глюк ли это очередной?" Поняв, что нам не дано ответить на этот вопрос, мы покорно переоделись в одинаковые рибоковские кроссовки, простые синие штаны и рубашки, похожие на те, что носят поголовные китайцы и худосоковские лаборанты. Последующие три часа Шварц гонял всех, кроме Вероники, по краалю. Сначала мы просто бегали, прыгали, отжимались, затем он стал придумывать упражнения, которые мы могли выполнить лишь только помогая друг другу... Потом пошли упражнения, не выполнимые без помощи Вероники. Следующим утром мы поднялись едва живые, и все повторилось – вновь спустился Шварцнеггер и вновь начал превращать нас в двенадцатирукое, шестиголовое существо. Мы попытались протестовать, но эта одноголовая машина принуждения подавила свободу совести на корню посредством прицельной пальбы под ноги. И мы подчинились. 11. Вредные советы. – Первая жертва голода. – Бессонная ночь. – Быть взрослым не трудно. Выбравшись из пещеры, Полина посадила Лену на теплый камушек, села сама, оправила платьице и задумалась о том, что делать дальше. Девочка была уверена, что, во-первых, они с Леной связывают отцу руки, а во-вторых, заставляют страдать его своим присутствием. И Полина решила действовать самостоятельно. Она попыталась представить себе, что же в сложившейся ситуации посоветовали бы ей все знающие бабушка Света и мама. Но получалось, что они просто упали бы в обморок. Обморок, конечно, вещь для женщины весьма полезная и решительная, но в сложившейся ситуации вряд ли пригодная. "Придется вспоминать вредные советы папы..." – вздохнула Полина, представив лежащую без чувств матовую бабушку. И вспомнила, как после того, как родители разошлись, мама с бабушкой постоянно напоминали ей, что папа говорит одни глупости и гадости и рекомендовали ей почаще закрывать уши. Папа действительно был глупее всех, но с ним было интересно. Только он говорил ей трехлетней: "Как ты думаешь...", "Посоветуй мне...", "Я сказал такую глупость...", мог устроить пикник на крыше сарая и затем предложить перебраться по дощечке на соседский сарай, с которого можно было рвать каштаны... Или затащить в болото на берегу Клязьмы, или на железнодорожные пути... И всегда говорил: "Надо знать, чего стоит бояться, а чего нет. Часто очень страшные, по словам взрослых, вещи оказываются просто очень интересными и волнующими и, наоборот – то, что взрослые настоятельно рекомендуют, оказывается очень вредным"... И относил к вредностям пластыри, капли, веру [38]  и послушание. Несколько минут Полина вспоминала рассказы отца о своей работе в экспедициях. В конце концов, набралась целая вязанка полезностей: 1. Слабые очень вкусны. Поэтому их все едят. 2. Если можешь обойтись – обходись. 3. В горах и пустынях можно есть всех насекомых, кислячку, эфедру (хвоинки такие), клевер, лук, и вообще, все, что едят бараны. 4. Испугался – погиб. 5. Всех животных перед употреблением надо сварить или до красноты зажарить. 6. Кто знает жизнь – не торопиться. 7. В неясных ситуациях поступай оригинально. 8. Сытый и осторожный не пропадет. "Этого на первое время вполне хватит, а все остальное вспомнится по мере необходимости", – подумала Полина и решила начать самостоятельную жизнь с проверки истинности 8-го пункта, а именно – первым делом отойти подальше от пещеры и там подкрепится. Перед уходом она подошла к трещине, просунула в нее голову и увидела, что отец продолжает спать, что-то бормоча во сне. Некоторое время она со смешанными чувствами смотрела на родителя, затем, сделавшись вдруг озабоченной, нырнула в трещину, подошла, вытащила у него из нагрудного кармана коробок спичек и, поцеловав в давно небритую щеку, выбралась наружу. Помахав отцу на прощанье ручкой, взяла захныкавшую от голода Лену за руку и осторожно повела ее вниз. Спустившись в ущелье к клокочущему голубому ручью, применила пункт №7 и пошла вверх по нему. Примерно через километр они увидели гревшуюся на тропе большую узорчатую змею. Полина остолбенела от страха и хотела, было, бежать прочь, но вспомнила, как отец рассказывал, что змея, даже самая ядовитая – самое беззащитное существо: каждый норовит вдарить ей палкой по голове. И скоро на земле их вообще не останется. И еще как в Китае их фаршируют – не кормят неделю, затем ставят на сильный огонь котел с рисом или какой другой начинкой и запускают туда голодную змею. Сказал, что очень вкусно получается – сам пробовал. И Полина, посадив Леночку под большим камнем, пошла искать палку. Первый удар, конечно, прошел мимо, и даже не мимо, а с очень большим "недолетом". Змея (это был взрослый упитанный щитомордник) попыталась скрыться в ближайших каменных развалах, но второй удар переломил ей позвоночник, а третий – размозжил голову. Оставив жертву на тропе, все еще дрожащая от волнения Полина сходила за Леной; вернулась с ней к змее, хотела взять последнюю за хвост, но не смогла – стало противно и страшно. А Лена, наоборот, обрадовалась и со словами "Зея, Зея!" схватила гадину за хвост и протянула ее Полине. – Схватила, вот ты и тащи! – нашлась охотница и, взяв сводную сестру за руку, повела по тропе, стараясь не оставлять следов. Метров через триста пути, в стороне от дороги, они увидели сухое дерево. Наломав дров и натаскав их в один из распадков, Полина разожгла костер с первой же спички (отец учил) и ушла с Леной в укромное место дожидаться, пока он прогорит. "Увидит дядя Худосоков костер, прибежит нас схватить, а мы совсем в другом месте" – думала она, наблюдая за костром из-под кустов барбариса. Когда костер прогорел, Полина закопала змею в углях и побежала в убежище. Лены в нем не было. "Спокойно, девочка, спокойно, – сказала она себе, озираясь по сторонам. – Тебя здесь не было минуток пять, далеко она уйти не могла". И побежала в сторону, в которую Лена вероятнее всего ушла. Скоро беглянка была найдена – он сидела на небольшом картофельном поле и собирала маленькие, с орех, картофелины в карман куртки. Полина постояла на краю поля, успокаиваясь, затем уселась рядом с сестрой и посетовала: – Теперь они узнают, что мы здесь... Лена ничего не сказала, она просто протянула сестре картофелину и сказала: – Есь. Вкусно. Полина есть немытое не стала. Набрав клубней во все карманы, она увела сестру с поля и затем, вернувшись, посадила все вырванные кусты в их родные ямки... К счастью змея не сгорела. Пока они ее ели, вкусную, сочную, в золе поспевала картошка. Спать они устроились в нише, найденной Полиной в скалах правого борта ущелья. Видимо, она была медвежьей берлогой. Еще засветло девочки натаскали в нее сухой травы в таком количестве, что ночной холод не мог им угрожать ни с какого бока. Но заснули они лишь к рассвету... Всюду им чудились подступающие тени, непонятные звуки и шорохи... В середине ночи – они уже спали – метрах в пятидесяти от ниши раздался заунывный волчий вой, затем непонятные звуки, будто волки драли кого-то. Закончилось коллизия коротким визгом, сменившимся полной тишиной... На следующий день Полина нашла в той стороне поляну. Вся трава на ней была испачкана кровью. "Вчера все обошлось, значит, дай бог, обойдется и впредь... – решила Полина и села думать, что делать дальше. * * * ...Претворяя в жизнь пункт №6, Полина решила не спешить с уходом к людям. "Поживем, здесь несколько дней, – решила она. – Привыкнем к природе, превратимся в Маугли, разведаем все вокруг, а потом пойдем к людям и не к тем, которые поближе, а к тем, которые подальше от этих мест... Два-три дня для папы ничего не решат, а мы понадежнее станем..." Через два дня в ближайшей округе не осталось беспечных змей, а на картофельном поле – картошки. Помимо этой однообразной еды Полина жарила к обеду кузнечиков, которых ловила Лена. Лена же обеспечивала десерт – две-три горсточки дикой вишни на каждого. Однажды она принесла в подоле штук десять суховатых и не очень червивых грибов. На поганки, тем более на мухоморы, они не были похожи ни с какой стороны. И Поля, решив, что сестра нашла вешенки, о которых отец частенько ей рассказывал ("...выскакиваем с вертолета и бежим собирать, через пятнадцать минут у каждого по рюкзаку, потом по лагерю не пройдешь – везде грибы на ниточках сушатся..."), вымочила их в ручье; вечером они жарили их на углях. Приготовленные таким способом грибы были не очень вкусны, скорее напротив, но есть их было все равно интересно. На третий день Полину все чаще начали посещать мысли, что быть взрослым и полностью обеспечивать себя не так уж и трудно. Лена тоже перестала хныкать, чувствовалось, что ей начинает нравиться играть с природой. В свободное от поисков пищи время она либо возилась в укромном месте на берегу ручья, строя каналы, крепости и плотины, либо просто бродила по округе, вернее, бродила с округой, так как все, что ее окружало, слилось с ее сознанием воедино. Полина часто разговаривала с сестрой – она знала, что с детьми ее возраста надо чаще общаться, тогда они быстрее выучиваются говорить и думать. И она рассказывала ей сказки собственного изготовления, читала наизусть стихи Маршака и Чуковского. Но чувствовалось, что Лене больше всего нравились строки из "Песни о Гайавате" Лонгфелло, которые запомнились Полине (их часто повторял папа, души не чаявший от этих песен). "От жары в затишье полдня тяжким воздух становился..." – декламировала она, когда солнце загоняло их в берлогу. Или, разжигая костер: "Дым струился тихо, тихо в блеске солнечного утра: прежде темною полоской, после – гуще, синим паром, забелел в лугах клубами..." * * * В утро четвертого дня они тронулись с места. Полина решила идти в верховья приютившей их долины, там перевалиться в соседнюю, и по ней уже пробираться вниз. Рассовав по карманам припасы на дорогу, они взялись за руки, оглядели в последний раз ставшие родными места и пошли... Километра через полтора они вышли из зарослей кустарника и очутились в каменистой долине. Полина всматривалась в ее невысокие пологие борта, выбирая место подъема, как впереди, метрах в ста, из-за огромного камня появился чернобородый человек в сером от пыли ватном халате и чалме. Удостоверившись, что дети видят его, он поднял руку над головой и зло погрозил им пальцем... Полина, схватив Лену за руку, побежала назад, к кустам. Отдышавшись, наказала сестренке никуда не уходить, и пошла на разведку. Скоро она лежала на верхушке небольшой скалы, торчавшей на левом борту долины. И могла видеть, что помимо чернобородого человека верховья долины стерегут еще и несколько собак-волкодавов... И тогда Полина поползла с сестрой к другому борту ущелья – туда, где возвышались неприступные на вид скалы... Глава шестая Запчасти для "трешки" 1. Мы сдались... – Приглашение в преисподнюю. – Опять шахта. – Голубой тор. Через неделю шварцнеггерских тренировок мы практически перестали разговаривать. Зачем? Мы и так чувствовали друг друга спинами. Баламут как-то заметил, что мы смогли бы станцевать танец маленьких лебедей стоя на руках с завязанными глазами. Никто на шутку не улыбнулся. Еще мы перестали терзать друг друга вопросами типа "Зачем все это Худосокову нужно?" Наверное, стали рабами... И, скорее всего, не без помощи психотропных средств. Прошло время и тренировки физически и психологически перестали восприниматься как издевательства. А если добавить, что нам выдали постельное белье, пища передавалась пять раз в день, свежая и горячая, алкоголю тоже было, в общем-то, достаточно, то вы согласитесь, что наше положение было отнюдь не хуже, чем у профессиональных спортсменов районного масштаба. После вечерних экзерсисов седьмого дня, Шварц сказал, что теперь нет необходимости в его присутствии на тренировках, и отныне мы будем проводить их самостоятельно. Он схватил ситуацию верно – последние два дня мы сами стали усложнять и разнообразить упражнения на коллективные действия, да так, что Шварцнеггер с его советами и рекомендациями частенько оказывался в глупом положении. Когда он исчез в темнеющем небе, Баламут изложил свою версию тренерской отставки: – Испугался, гад! Понял, что теперь нас вполне хватит на него с автоматом... Почувствовав, что еще немного и наша команда станет непобедимой, мы с энтузиазмом продолжили тренировки. Скоро весь наш день фактически превратился в одну большую тренировку. Еще через пару дней мы определяли местоположение друг друга с закрытыми глазами, а в некоторых затруднительных ситуациях могли общаться телепатически. Конечно, приобретенные нами свойства были далеки от зомберских, и мы, наверное, проиграли бы любой мало-мальски притертой зомберкоманде, но поселившийся в нас кураж рассеивал все сомнения и страхи... На тринадцатый день тренировок с неба спустилось письменное распоряжение перебазироваться в подземную лабораторию известным нам путем (через вентиляционную шахту). Ознакомившись с распоряжением, мы взглянули друг другу в глаза и поняли, что либо умрем там, в подземельях, либо вырвемся на волю, предварительно разотря все, что пахнет Худосоковым, в мельчайший порошок. * * * Полет по вентиляционной шахте закончился удачно – свалка в ее забое состояла на этот раз из скомканных листов оберточной бумаги и целлофановых пакетов, набитых... человеческим волосом. – Смотрите... – пробормотала Вероника, рассматривая один из пакетов. – Женские, длинные... И мужские разного цвета... Стригут, что ли здесь, как в немецких концлагерях? – Вши, наверное, их заели... – улыбаясь, предположил Бельмондо. – Вот и остриглись... Его слова сдули нас с кучи моментально. Отряхнувшись и осмотревшись, мы пошли к столовой. Она была закрыта. Встреченные служащие в синих халатах на наши вопросы о местонахождении Худосокова не отвечали. И мы решили уйти из подземелья. Лавиной рванули к выходу, но он был перекрыт массивными стальными дверьми. – Нет, так нет, – прошипел бледный от злости Бельмондо, – пошлите мочить Худосокова! Собравшись в кулак, мы вооружились металлическими скобами, выдранными из стен, и пошли назад, заглядывая в каждую дверь. Но все проверенные нами помещения были либо пусты, либо населены безмолвными существами в синих халатах. В седьмом помещении на нас набросились три охранника, вооруженные дубинками и пистолетами, но их на нас не хватило. Начисто лишив их сознания (на это ушла секунда), мы связали их телефонным проводом и пошли во внутреннюю комнату. – Там Худосоков, сердцем чую! – сказал Баламут, разминая рукоятку пистолета. В комнату мы ворвались так, как в фильмах-боевиках пробивается к цели спецназ. Первым туда вкатился Бельмондо с беснующимся пистолетом в вытянутых вперед руках. Но комната была пуста... Вернее, пуста, но не совсем – в центре ее находились люди (шесть человек), но людьми их можно было назвать лишь с большой натяжкой. Одетые в свитера-безрукавки и короткие шерстяные шорты, они сидели друг против друга в узких, вплотную придвинутых креслах с высокими спинками... Голов их не было видно – они таились в лежащем на их плечах стеклянном торе, наполненном голубоватым светящимся газом... Оголенные колени каждого касались колен соседей, руки их были сплетены, как в хороводе, да хороводе, хотя каждый из его участников был совершенно неподвижен. Ощущение бешеного движения создавалось нервным миганием голубого газа, и особенно – каким-то особым напряжением тел сидящих. Казалось, что движутся они по кругу незаметными зрению скачками. Да скачками: вот только что я, неподвижный, пристально рассматривал грудь и плечи одного из них, а теперь перед глазами совсем другой... Насмотревшись на это неприятное зрелище (да, оно всем показалось именно таким) мы забегали глазами по комнате и увидели, что у стен ее стоят столы с дисплеями, принтерами, модемами, сканерами и другой компьютерной периферией. Не было только компьютеров. – Интересные шляпки носила буржуазия... – нахмурился Баламут. – А где же у них системные блоки? – А ты, Чингачгук Большой Змей присмотрись, куда кабели от дисплеев идут, тогда поймешь, – пробурчал я. Глаза моих товарищей побежали по интерфейсным кабелям. Бежали он разными путями (по полу, по стенам, по потолку), но прибежали к одному месту – к тору. – Биологический компьютер!!! – воскликнула София, пораженная своей догадкой... – Да... Похоже... Ничего сверхъестественного и вполне в современном духе... – проговорил я, стараясь скрыть волнение. – Человеческий мозг в миллионы раз превосходит любой компьютер по многим параметрам, но, в отличие от него, плохо управляем... Как снаружи, так и изнутри... – Да уж... – вздохнул Бельмондо, вспомнив как трудно ему давались английский, геохимия, и математическая статистика. – Я даже в голливудских фильмах такого не видел. – А что в этом такого? – пожала плечами Вероника. – Я имею в виду – что здесь нового? – Понимаешь, обычные компьютеры зависят от людей, их надо программировать... Если то – то сделай то, а если это – то то... Компьютеры, настроенные на ведение ракетно-ядерной войны также запрограммированы на выполнение четких задач. И стоит случиться чему-нибудь экстраординарному, особенно когда счет идет на миллисекунды, то ситуация станет неконтролируемой – компьютерщики не успеют ничего изменить... А представьте себе биологические компьютеры, соединенные в сети... Они могут мгновенно реагировать на изменение ситуации. Целые коллективы высококлассных программистов сложную компьютерную программу составляют и отлаживают многие месяцы, а биокомпьютер сделает это за доли секунды... К тому же любой железный компьютер делает только то, что может ему приказать человек, а биологический сам сможет генерировать идеи и руководить их претворением в жизнь. И его всегда можно обесточить простым нажатием кнопки пульта... – Кнопки пульта!!? – ужаснулась Вероника. – А ты забыла, как Ленчик жал на кнопки и его подручные бездумно все исполняли? – вспомнил Бельмондо факт, поразивший его воображение. – И еще я не удивлюсь, если этот биологический компьютер может врубаться в компьютерные сети... В том числе и Космических сил, в банковские сети и просто в твой домашний компьютер... – Начитался фантастики... – Баламут хотел злорадно усмехнуться, но у него не вышло. – Это не фантастика! – раздался от двери хорошо знакомый нам голос. – Далеко не фантастика. Вы почти все угадали, но не все. Это биокомпьютер, да, но современные процессоры в нем есть. Человек во многом превосходит компьютер, но только не в быстродействии... – Ну-ну, – не удержался Баламут. – 90% процентов всего, что делает человек – это глупости. А быстродействие при таких пропорциях никому не нужно. – Вы не совсем правы... – усмехнулся Худосоков. – Все в живой природе рождается из глупостей и ошибок... Однако позвольте мне продолжить... Так вот, человек и компьютер дополняют друг друга, но связь между ними односторонняя, почти односторонняя. Но ваш покорный слуга смог установить связь бесконечно полную. И в этом мне помогла "нервная энергия" или, как я ее называю – Душа. Даже глубоко неверующие классики мирового коммунизма признавали, что Душа, в их понимании разум – вещь чудесная, нематериальная. Но они ошибались. Душа – это особого рода низкотемпературная плазма, состоящая из ионизированных частиц вакуума. Именно она обеспечивает работу всех человеческих органов. Я и мои генеализированные сотрудники научились извлекать и сохранять эту плазму с помощью так называемых Волос Медеи. Дальнейшие наши исследования показали, что с помощью этой плазмы можно объединять людей в фактически единый организм. Когда мы это сделали, я задал себе вопрос: "А зачем мне все это? Пять, шесть, тысяча, миллион человек с единой душой, но с этим громоздким тором на плечах?" Но я нашел удивительное продолжение этой увлекательной партии игры в человека. Случайно взгляд мой упал на простой персональный компьютер. Незадолго до описываемых раздумий мой главный исследователь назвал его тупицей. – Ты представь, – сказал он мне, – я, гений, не могу обойтись без этого тупицы! И я придумал соединить этого зачуханного гения с мощным компьютером. Сначала все пошло как по маслу – плазма прекрасно реагировала на электрические сигналы и сама была способна посылать сигналы на мониторы, принтеры и магнитные носители. Первый БК заработал быстро и как заработал! Идеи моего главного исследователя воплощались в руководства к действию мгновенно. Если раньше ему на осмысление, разработку и проверку какой-либо гипотезы требовались недели и месяцы, а то и годы, то в БК-1 он делал это за считанные минуты... Но потом появились проблемы с питанием. Представьте себе, что ваш домашний компьютер надо кормить овсяной кашкой с ложечки. Я поставил эту задачу перед БК-1, и он ее блистательно решил посредством перевода своей органической части на внутривенное питание. Параллельно он предложил усилить ресурс биологического компьютера внедрением в него не одного, а нескольких человек... По расчетам выходило, что один человек в системе БК может обеспечивать его работу лишь в течение нескольких месяцев; затем его нейроны теряют свою импульсную способность, и он погибает. Шесть же человек могут обеспечивать работу биологического компьютера в течение нескольких лет, то есть в течение периода, соизмеримого с периодом жизни одного компьютерного поколения. Так появился БК-2. Он перед вами. Худосоков сделал паузу, в течение которой внимательно нас разглядывал. Закончив "проникновение" в наши души, довольно улыбнулся: – Вы порадовали меня! Я предполагал, что большинство из вас на этом месте моего повествования побледнеют, и не ошибся! Кстати, пистолеты охраны, которые вы подумываете сейчас использовать для моего умерщвления, заряжены холостыми патронами... – Да? – удивился Баламут и несколько раз выстрелил в Худосокова. Патроны действительно оказались холостыми. – А у вас? – спросил он нас с Бельмондо. Мы тоже начали стрелять, и с тем же эффектом. – А может быть, ручками удавим? – спросил я товарищей. Они пожали плечами и двинулись к Ленчику. – А вот этого не надо! – затряс он головой. – Вы мне нужны живыми и здоровыми. И щелкнул пальцами. Тут же за его плечами выросли Шварцнеггер и полдюжины ребят, перед которыми наш бывший тренер выглядел сопляком. – В КПЗ их до завтра, – бросил Худосоков своим церберам и, смерив нас презрительным взглядом, ушел. 2. Конец Шварцнеггера. – Последнее желание Баламута. – Погоня. – Опять поссаж! КПЗ Худосокова представляло собой вырубленную в известняке камеру размером примерно три на три метра и высотой чуть выше среднего человеческого роста. Ни освещением, ни нарами, ни какими-либо санитарно-гигиеническим оборудованием она похвастаться не могла. Разве только дверью, сделанной из толстого листового металла. – Я балдею от нахлынувших чувств! – сказал Баламут, попробовав лбом ее крепость. – Ты лучше об стенку постучи, – посоветовал ему Бельмондо. – Не хочется лишний раз эту рожу видеть. Но желание его не исполнилось – лишь только Баламут устроился на полу, дверь открылась, и мы увидели Шварцнеггера с фонариком в руках. За его спиной стояли два самых крупных охранника. – Кто стучал? – спросил Шварцнеггер ровным, ничего не выражающим голосом. – Я – признался Коля, зевая. – Подойди. Коля подошел и Шварцнеггер молниеносным ударом в живот бросил его на нас, стоявших посереди камеры. Дверь со скрипом закрылась, в камере опять воцарилась темнота. – Сволочь... – сказал Коля, растирая ладонью живот. И обратился к Софии: – Пожалела бы, что ли? Разбившись на пары, мы немного поболтали и решили лечь спать. Как ни странно, мне довольно быстро удалось заснуть. Но проспал я недолго – разбудил глухой стук. – Что это? – спросил я в темноту. – Это Баламут опять головой бьется, – ответила Ольга, недовольная, что я ее потревожил. – А что так? – Не знаю, настроение, наверное, такое... – пробормотала Вероника, лежавшая рядом с Ольгой. – Я сама бы сейчас не прочь... – Настроение, настроение, – услышал я от торцевой стены камеры озабоченный голос Баламута. – Черный, ползи сюда, здесь, кажись, каверна за стеной. Как раз над полом в углу. Слышишь? И постучал чем-то (опять, наверное, лбом) по известняку. Звук был звонким, и я пополз к Николаю. Через некоторое время к нам присоединился Бельмондо. Следующие пятнадцать минут мы простукивали стену костяшками пальцев. – До каверны здесь сантиметра полтора-два в самом тонком месте... – наконец, сказал я. – И размером она будь здоров... – сказал Бельмондо. – Сантиметров сорок в диаметре. – Странно, что при сооружении камеры ее не заметили и не залили бетоном, – сказала Ольга. – А чего же странного? – возразил Баламут. – Ее, небось, рабы-заложники делали... Вот и оставили на черный день. – А чем пробиваться будем? – спросила Вероника. – Как чем? – удивился я. – Головой Баламута. Давай, Коля, стукни-ка посильнее. Баламут не ответил. По касаниям его рук и характерным звукам я понял, что Николай снимает с себя рубашку и обматывает ею правую руку. Закончив с этим, он встал на колени перед стеной и принялся делать дыхательные упражнения. По стене Коля ударил, когда я уже думал, что он заснул. И пробил, черт, с первого раза! Расширить пробоину до необходимых размеров оказалось просто. Сечение открывшегося хода было достаточным для того, чтобы любой из нас мог легко передвигаться по нему на четвереньках. После короткого обсуждения было решено, что первым полезет Баламут. * * * ...Минут через десять мы услышали условный стук, означавший, что всем нам следует двигаться вслед за Колей. Один за другим мы пролезли в ход и, преодолев метров пятнадцать извилистого пути, оказались сначала в наклонном вентиляционном колодце, а потом в просторной и пустой камере, из которой колодец начинался. Камера была тускло освещена потолочной лампой, спрятанной под толстым колпаком. С соседним помещением ее связывал небольшой сводчатый коридорчик, заканчивавшийся (или начинавшийся) простой деревянной дверью. Открыв эту дверь, мы увидели, что находимся на складе оружия. Вооружившись с ног до головы (на складе было все – от пистолетов с глушителями до пулеметов, и от гранатометов до холодного оружия), мы столпились у выхода. – Ох, блин, что я с ним сделаю! – сказал Баламут, выяснив, что дверь, ведущую из склада, можно открыть изнутри и что сигнализации нет никакой. Никто не стал уточнять, кого он имеет в виду. * * * Шварц погиб глупо, но оригинально – когда Баламут ворвался в одну из комнат, наш ненавистный цербер стоял на голове, сложив ноги в позе лотоса. Николай не стал с ним разговаривать насчет последнего желания, а просто начал стрелять. Полрожка всадил, пока я ему не сказал, что Шварцнеггер, скорее всего, уже скончался. Но Коля не поверил и продолжал стрелять. Полдюжины охранников мы положили прямо в их постелях – до того, как попасть в лапы Худосокова, я и не мог предполагать, как это приятно стрелять в спящих людей, людей, мечущихся в нижнем белье, людей, падающих перед тобой на колени... Хотя каких людей... Каждый из них угробил бы, не задумываясь, сотню тысяч младенцев... Остальные охранники забаррикадировались в тех или иных помещениях, но мы оставили их выкуривание на потом. Бельмондо где-то нашел портативный сварочный аппарат и заварил двери, за которыми они прятались. Когда со сваркой было покончено, Ольга сказала, что идет с Вероникой и Софией искать Лену с Полиной. Я согласился и нарисовал ей довольно подробный план местности с указанием мест, где могут быть девочки. Проводив девушек до выхода из подземелья, я присоединился к друзьям, уже занимавшимися поисками Худосокова. Несколько часов обстоятельного обхода всех подряд помещений никакого результата не дали. – Он видит все... Смотрите, телекамеры везде... – сказал Бельмондо, когда мы присели отдохнуть на полу одного из коридоров. – И вне всякого сомнения, у него есть не один запасной выход типа того вентиляционного колодца, по которому мы из КПЗ выбрались... – Кстати, телекамер-то раньше не было... Недавно поставили, – отметил Баламут. И тут же одна из камер посмотрела ему в лицо. Баламут недовольно скривился и выстрелил в нее из автомата. Хотя он не целился, шпионский агрегат брызнул стеклами во все стороны. Перекурив, мы направились зачищать столовую и в прямом, и в переносном смыслах. Открыв ведущую в нее дверь, увидели, что в ней собралось все безмолвное население Центра. – Может, кто скажет, где прячется Худосоков? – спросил меня Бельмондо. – Синехалатники скажут? – усмехнулся я. И вошел в зал. Толпа синехалатников расступилась, и я увидел человека в синем женском халате с автоматом на изготовку. Когда я понял, что это Худосоков, он уже стрелял в моих друзей. Я не успел воспользоваться автоматом – синехалатники набросились на меня. Чтобы отбился и вышвырнуть их из столовой, мне потребовалось десять минут и пара дюжин ударов кулаками и ногой... * * * У Баламута была пробита правая сторона груди. Из пулевого отверстия в такт дыханию выбивалась кровавая пена. Еще три пули сидели у него в животе. А покрасневшие глаза смотрели на меня с просьбой. – Ты же знаешь, что такое три пули в животе и одна в легком... – говорили они. – Принеси водки... И беги за Худосоковым, умоляю... Бледный, я перешел к телу Бельмондо. Перед тем, как подойти к Баламуту, я увидел, что Борис мертв – в голове у него сидело, по меньшей мере, три или четыре пули. Положив его на спину (он, скрючившись, лежал на боку), я пошел на кухню за водкой. На обратном пути прихватил чистое полотенце, прикрыл им голову Бельмондо и выпоил Баламута водкой. Прежде чем потерять сознание, он выпил половину бутылки... * * * Худосоков был ранен, рана кровоточила, и я легко вышел на его след. Он вел наружу и заканчивался в дальнем конце парковочной площадки. "Уехал, гад, – подумал я, рассматривая оставшиеся на дороге следы автомобильных шин. И метнулся к обрыву и увидел внизу облако пыли, а потом и выскочившую из него синюю иномарку, скорее всего "Форд". Через пять минут он будет на другой стороне Кырк-Шайтана! – мелькнула в голове мысль. – А я буду там через две с половиной". Подбежав к обрыву, ограничивавшему площадку перед подземельем, я пошел вверх. Через десять секунд я стоял на небольшом водоразделе. Определив, куда надо спускаться, бросился вниз... * * * Бег вниз по склону... Это классная штука, особенно, если склон крут и неоднороден. Это похлестче любого слалома, потому как кругом не пушистый снежок и даже не накатанная лыжня, а камни, осыпи, обрывы, предательские корни... И это сладкая месть горе, которая весь день мурыжила тебя, которая весь день грамм за граммом высасывала твою плоть... Многие геологи, работающие на высокогорье, не могут удержаться в рамках здравого смысла и, закончив маршрут, бегом устремляются к петляющему далеко внизу шнурочку речки... Скорость огромная, рюкзак с образцами, ощутив всю прелесть бешеной скачки, подгоняет мощными резкими ударами в зад, а ты бежишь и бежишь, зная, что каждую секунду тебя может бросить на камни, может быть, последний раз... * * * Я сбросил глыбу с обрыва над дорогой, и мне повезло – она упала на капот "Форда". "Один – один!" – подумал я, вспомнив свою неудачную подземную охоту на покойного Шварцнеггера. От удара "Форд" перевернулся и упал вверх колесами на глыбы, лежавшие на обочине дороги. Спуск к дороге в обход обрыва занял полчаса. Спускаясь, я вспоминал Бельмондо и Баламута. Двадцать пять лет дружбы... И они мертвы... И никогда я не выпью с Баламутом, никогда Бельмондо не ткнет меня локтем в живот и не скажет какую-нибудь гадость... Никогда я не посмеюсь над Николаем, никогда Борис не расскажет мне о какой-нибудь тонкой черте женского характера... Нет, этого не может быть... Ведь они – это мой образ жизни, они – это моя жизнь. Нет Бога, нет! Если бы он был, то я лежал бы сейчас мертвым рядом с ними, и наше тепло, которым мы делились всю нашу жизнь, объединившись, устремлялось бы в безнадежно холодный космос... * * * Я подошел к машине, не опасаясь – предсмертные сальто-мортале железного американского скакуна наверняка не оставили Худосокову никаких шансов на жизнь. Однако в машине его не было. Я подумал, что, возможно, Ленчик выпал из нее, когда она летела на обочину, и осмотрел место крушения, но ничего, кроме протеза, не нашел. Забросив диковинную западногерманскую штучку в кусты, я пошел искать беглеца – без протеза он не мог уйти далеко. Шел я не без опаски: Худосоков мог пальнуть в меня из-за любого камня или кустика. И он пальнул. Попал в голову, но вскользь. Установив, что не убит, я удивился: "Худосоков промахнулся? Быть такого не может! Стареет, точно..." Кровь не останавливалась долго. "Хоть шею жгутом перетягивай", – усмехнулся я, сильнее прижимая ладонью рану. Когда кровотечение прекратилось, пошел, вернее, пополз искать Худосокова. Я понимал, что искать человека с пистолетом в горах с весьма изрезанным рельефом – это безрассудство. Но делать было нечего. Если он уйдет в кишлак, то всем нам крышка. В кишлаке найдется достаточно волкодавов, в том числе и двуногих. Они за сотню-другую все сурочьи норы в округе обшарят. А шкуру снимут и вовсе задаром. Перебежками, а где ползком, я приблизился метров на сто к скале, торчавшей на склоне чуть выше дороги. Я был уверен, что Худосоков прячется именно за ней. "Замечательный, наверное, оттуда вид, – подумал я, внимательно наблюдая за скалой. – Все озеро как на ладони..." И увидел голову Ленчика: высунувшись, он смотрел мне в глаза. Не раздумывая, я послал в него короткую очередь, но промахнулся – метко стрелять в горах не так-то просто. Однако я не расстроился – до того, как расположиться в своем укрытии, я заметил бугор, располагавшийся в стороне от укрытия Худосокова. По глубокой промоине до него можно было доползти, избежав встречи со свинцовыми осами. "Если доберусь до него без проблем и залягу, то у меня появится проблема выбора, – позлорадствовал я. – А именно, куда стрелять – в ноги, в живот или сразу в поганую голову". И Худосоков это знал, и потому крикнул: – Черный, давай, поговорим! – Давай! – прокричал я уже из промоины. – О добре и зле? Или о преступлении и наказании? – Ты сейчас такое дело можешь сломать! – Твою шею? – Дурак! Пойми, мне все равно, что делать – добро или зло. Мне лишь бы дело было стоящее... – Ладно, уговорил! Давай выходи с поднятыми руками! Я предложил Худосокову безоговорочную капитуляцию, не подумав. Но, как только я представил его, выходящим из-за скалы с поднятыми руками, его, припадающего на культю, обмотанную оторванным рукавом синего халата, его, обрадованного появившимся шансом на жизнь, да, обрадованного, я отчетливо вспомнил Баламута, жадно выливающего предсмертную водку в свои дырявые кишки и желудок, и вспомнил мертвого Бориса, Бориса, лежащего с покрытой вафельным полотенцем головой... Вспомнил и крикнул вдруг охрипшим голосом, истерично крикнул: – Погоди, Ленчик! Не выходи. Я Баламута с Борисом вспомнил... Не смогу я тебя в плен брать, прости... Я говорил, а слезы, смешанные с потом и кровью, неожиданно потекшей из раны, выедали мне глаза. Я вытирал их секунду, может быть две. Этих секунд Ленчику вполне хватило, чтобы скатится на дорогу. Когда мое зрение восстановилось, я увидел его уже стоящим на обочине на коленях. В руках у него был пистолет-пулемет. Дуло его жадно разглядывало то Полину, то Леночку. – Слазь, давай! – крикнул Худосоков. – Дочки твои пришли! Поздоровайся, соскучился, небось! А в глазах моих было черным-черно. Думал упаду. Но я смог преодолеть слабость и, волоча за собой автомат, пошел вниз... Полина и Лена были измождены до крайности. Платьица ободранные, личика чумазые... Я сел на корточки, привлек дочек к себе. И не знал, что говорить. – Ты, пап, не расстраивайся! – сказала Полина. – Мы обязательно выберемся отсюда... – А как вы здесь очутились? – Мы решили к метеостанции идти. Устали очень, особенно Лена. Я ее на руках несла. И часто отдыхала. А потом мы выстрелы услышали, и я догадалась, что это ты стреляешь. И пошли назад. – А я их увидел! – закончил за Полину Ленчик. – Господи, какие же вы изможденные! – проговорил я, с горечью рассматривая детей. – Хватит сопли распускать! – выцедил Худосоков. – Бери девочек на руки и пошли. – Куда? – Как куда? В Кырк-Шайтан! Там все на мази, а охранников мы быстро назомбируем. Я взял девочек на руки и пошел к Кырк-Шайтану. Худосоков, повесив на плечо мой автомат, пристроился сзади. Оглядываться он запретил – не хотел, чтобы я видел, его ковылянье. До поляны под Кырк-Шайтаном мы дошли за час. У Худосокова обильно закровоточила культя, и он не мог больше идти. Присев на камень, он сказал: – Иди в Центр и приведи пятерых охранников с носилками. Если через час тебя не будет, я прострелю голову Полине. Еще через час я сделаю тоже с Леной. Фамеди [39] ? – Сколько времени? – спросил я. Мои часы разбились в столовой во время драки с синехалатниками. – Пять пятнадцать. – За час я не успею. Охранники могут меня не послушаться. Да и двери надо разваривать. Худосоков залез в нагрудный карман и достал нечто, напоминавшее маленький пейджер и протянул его мне. – Войдешь в Центр, нажми на эту синенькую кнопочку. – И они будут меня слушаться? – Нет, слушаться они тебя будут, если нажмешь на красную. И выцедил презрительно: – Ты что за дурака меня держишь? * * * Я добежал до Центра за двадцать семь минут. Еще десять понадобились, чтобы разварить одну из дверей, нажать на синюю кнопочку и снять наручные часы с убитого охранника... Ну, еще я на минутку заскочил в столовую посмотреть на Баламута. Он был мертв, но лицо у него выглядело довольным. Закрыв ему глаза, я ринулся назад. Когда до поляны под Кырк-Шайтаном оставалось полкилометра, час, отведенный мне Худосоковым, истек. Минуту спустя раздался выстрел, показавшийся мне очень громким. Я упал ничком на дорогу и завыл белугой... * * * Я шел на поляну с твердым решением задушить Худосокова. И наверняка бы сделал это, даже если бы он нашпиговал меня свинцом. Однако небеса были, видимо, на стороне негодяя – когда до цели оставалось пройти всего ничего, меня обогнал джип с охранниками. К счастью, небеса переменчивы: не успел джип отъехать на пару десятков метров, как был обстрелян из придорожных кустов... Перестрелка длилась всего несколько минут и закончилась весьма эффектно – пуля, попавшая в бензобак, превратила джип в ярко пылающий факел. Я не стал им восторгаться, а бросился к поляне. И в рощице, ее окружавшей, наткнулся на Ольгу, любовавшуюся своей работой, то есть пылающим джипом. – Что с Полиной? Жива? – спросил я, впрочем, уже зная ответ – в глазах Ольги не было смерти моей дочери. – Живы обе... – пошла она вперед. – А Софию он убил... Выйдя из рощицы, я увидел Полину с Леночкой. Они сидели рядышком на толстом, в обхват, березовом бревне. Перед ними лежала София. Помолчав над ее телом, я попросил рассказать мне, как все случилось. – Как только ты ушел, мы с Леночкой в песке стали играть, – начала Полина, вытря платочком заплаканные глаза. – Я построила свой город, она – свой. Мое население выращивало картошку-синеглазку и пятнистых кроликов, а Леночкино – редиску и поросят. И мы продавали друг другу товары. Когда я привезла на рынок кроликов, то в кустах у речки увидела тетю Олю. Она показала мне рукой на свой автомат, потом – чтобы мы спрятались. Хорошо, что ваш Худосоков заинтересовался нашей игрой. И растерялся немножко, когда я в его глаза песчаным кроликом кинула... Потом схватила Лену и петлями вон к тем кустам побежала... – А мы с Софией застрочили по нему, – продолжила Ольга рассказ. – А он, черт хромой, молнией к этому бревну кинулся, залег за ним и ответил... Представляешь, вслепую – в глазах песок, жмурится, а стреляет. И Софии прямо в сердце попал, она только охнула. И представляешь, я глаза на нее всего на секунду перевела, всего на секунду... И за эту секунду Ленчик испарился... – Он убежал туда, – показала подбородком Полина в сторону облепиховой рощи. – А вы не боитесь, что он вернется? – спросил я, взяв в руки автомат Софии. – Там Вероника сторожит в скалах над тропой... – ответила Ольга. – А где ребята? – Убил он Бориса. И Баламута тоже, – сказал я, чернея. – Ты что!!? – Да... – вздохнул я и рассказал о последних минутах жизни Бориса и последнем желании Баламута... – Я знаю, что они для тебя значили... – А что за одиночный выстрел я слышал? – спросил я, чтобы не думать о смерти товарищей. – Ну, за несколько минут до того, как ты джип с охранниками успокоила? – Это я стрелять училась... – отвела взгляд Полина. – Ну и как? – Нескольких килограммов не хватило... – Каких килограммов? – Веса... Я его после выстрела удержать не смогла... – Не расстраивайся. Вернемся в Центр, я тебе пулемет подарю. Станковый. Из него ты сможешь стрелять... – Правда? – Шутка. – Я из-за этого выстрела не знала, что и делать – то ли сюда бежать, то ли в показавшийся джип целиться... – сказала Ольга, прикрывая лицо Софии своей курткой. – Я мог в этом джипе сидеть... – посмотрел я внимательно в глаза подруги. – Я бы увидела, – не отвела девушка глаз. – Или почувствовала. Мы помолчали. – Ну ладно, я пойду... – сказал я, поднимаясь. – За ним побежишь? Посмотрев в глаза Ольги, я увидел одну усталость. – Да, побегу... Не ранен он? – спросил я, ощупывая рану на голове. – Если был бы ранен, не убежал бы так быстро... Давай посмотрю, что там у тебя. Рана была в порядке и я, вставив в автомат Софии полный рожок, ушел. Через десять минут я нашел Веронику, взял у нее пистолет (Беретта-99), кобуру к нему и отправил девушку к Ольге. О смерти Бориса не сказал – смалодушничал. Я знал, где искать Худосокова. Даже не знал, чувствовал, что он сидит в известковом гроте, в котором Баламут-Аладдин провел ночь с наложницей с красивым пупком. Грот я увидел издалека. Перед ним стоял Худосоков и наблюдал, как бородатый таджик в чалме и ватном полосатом чапане седлает лошадь. Выстрелил я, не раздумывая – пусть Аллах думает как уберечь от моих пуль своего подопечного. Аллах уберег, как своего подопечного, так и Худосокова. Подопечного – бросив его за ближайший камень, Худосокова – дав ему возможность ускакать на лошади. Но и мне он, в общем-то, помог: испугавшись выстрелов, прямо на меня выскочила из кустов оседланная молодая кобыла, наверняка принадлежавшая таджику в чалме. В книге моей жизни без сомнения была запись о том, что я смогу ухватить ее за поводья и поэтому следующую секунду я уже мчался вслед за Худосоковым. Я хорошо знал лошадей – в моей партии всегда было пять-шесть доходяг, на которых можно было нагрузить килограмм по тридцать, не больше. То есть две бороздовые пробы или два полупустых ягдтана [40] . Но были и красавцы-кони на ровном месте немедленно срывавшиеся в галоп. И эта кобыла была ничего – скакала будь здоров. Не прошло и пяти минут как мои брюки разошлись на две половинки, а впереди я увидел Худосокова, нещадно погонявшего свою лошадь. Тропа к этому времени перешла в ровную троговую долину и наши лошади перешли на галоп. ...Галоп – это что-то. Сначала даже страшно. И от выпученных глаз лошади, и от неимоверных скачков, и от того как немедленно перед тобой пожирается пространство... Но потом, когда понимаешь, что ты вполне способен удержаться в седле и не улететь в небо и что лошадь прекрасно видит, куда скачет, то ничего кроме восторга в твоем теле не остается... Однако Худосоков восторга не испытывал – таджик в чалме отдал ему не лучшую лошадь. Скачок за скачком я приближался к нему. Вот, уже можно попытаться сбить его очередью. Наверное, можно было приблизиться и на меньшее расстояние, но "калаш" все более и более превращал мою спину в сплошной синяк, и мне очень хотелось, чтобы он быстрее прекратил это весьма болезненное для меня занятие и занялся своими непосредственными обязанностями. И я, замедлив движение свой кобылы, достал автомат из-за спины и выстрелил. И тут же был позорно сброшен на землю. Я забыл, что эта девица боится выстрелов, и потому оказался в партере. Придя в себя и поняв, что кости целы, я устремился взглядом в сторону цели и к радости своей увидел, что она повержена: лошадь Худосокова билась в предсмертных судорогах, а сам он на четвереньках быстро поднимался по каменистому склону. Я поднял автомат и нажал на курок. Но выстрелов не последовало. "Черт, заклинило!" – принялся я возвращать оружие в чувство. Но оно и не думало проявлять никаких признаков желания поработать. И, взбешенный, я забросил его в протекавший рядом ручей. И, представляете – он застрочил на радостях. Еще как! Пули пролетали рядом со мной, да так близко, что я заподозрил, что покрывал он мою спину синяками не забывшись в азарте скачки, а по злому умыслу. Когда автомат настрелялся и умолк, я вытащил пистолет из кобуры и, не таясь, пошел за Худосоковым. Не таясь – так как, судя по всему у него не было пистолета (свой автомат он бросил на поляне). Долина была троговой, ледник, текший по ней десять тысяч лет назад, стер все более-менее выдающиеся неровности и до самого гребня склон ее хорошо просматривался. Ленчик бежал на четвереньках в ста пятидесяти метрах передо мной. Время от времени он оглядывался, показывая мне заполненные животным страхом глаза. Передвигался он довольно быстро. Впереди, естественно, шли руки, затем шла укороченная нога, затем здоровая. Мне стало его жалко, и я вспомнил убитых им Баламута и Бельмондо. Когда память дошла до золотых волос Софии, так не идущих к мертвенно-бледному ее лицу, я прибавил шагу. Не скрою, сначала мне нравилось идти по камням и делювию [41] , испачканным кровью, лившейся из разбитой культи Худосокова. «Испачканным... Да, испачканным... – думал я, рассматривая пятна еще живой крови. – Он, как родился, все стал пачкать самим фактом своего существования. И теперь, напитавшись его подлой кровью, начнет произрастать всякая гадость?» И я принялся топтать пятна, отбрасывать ногой в сторону окровавленные камни. Но, заметив, что ужас в глазах Худосокова подкрасился тенью удовлетворения, взял себя в руки. Настиг я его там, где и хотел – на самом водоразделе. Был уже поздний вечер. Солнце вот-вот должно было спрятаться за зазубренным горизонтом. Худосоков сидел и смотрел на солнце, а я смотрел на него и видел его уже готовые к смерти глаза, уже серое, почти трупное лицо. Потом смотрел ему за спину и видел уже приготовившиеся ко сну горы. Лишь верхушки их были освещены солнцем, но и они одна за другой погасали. – Ну, что, Ленчик, пора нам... – сказал я, помахивая пистолетом. – Тебе туда (кивнул в небо), а мне туда (махнул рукой в сторону Кырк-Шайтана). Ленчик молчал. – Ну, скажи что-нибудь напоследок... – предложил я, как ни странно оттягивая... убийство. Да убийство... Стрелять в бою, когда на тебя нападают, или ты нападаешь – это одно, а расстреливать – это другое... Это работа не для любителя Ренуара и Рабле. – А что говорить? – бесцветно проговорил Худосоков. – Сам скажи что-нибудь напоследок. – Я так с тобой наговорился, что очень уж не хочется... Перед тем, как выстрелить, мне захотелось посмотреть на солнце. Оно уже почти скрылось в седловине между двумя высокими пиками. "Вот спрячется, и выстрелю, – подумал я и уставился в красный, медленно сокращающийся солнечный краешек. Солнце не успело скрыться, как раздался выстрел. Я посмотрел сначала себе на грудь – она была пробита пулей и сердце мое уже не билось. Потом посмотрел на Худосокова и увидел его сидящим с пистолетом в руках. – Последняя пуля... – сказал он чуть виновато. – Для себя берег... Прощай, Черный... Ты больше не будешь много говорить... В глазах Чернова почернело, и он провалился в самую глубокую в мире пропасть. * * * Я открыл глаза, но ничего не увидел. Кто-то сопел справа от меня, кто-то кряхтел слева. Смутное подозрение охватило меня, и я спросил: – Где я? – Где, где, – услышал я голос Баламута. – В КПЗ. Ты там осторожнее у двери, мы там сортир устроили. И сразу же мне в голову ударил острый запах мочи. И я все понял. – Отомстил хоть за нас Худосокову? – ехидно спросил Бельмондо, голосом человека, у которого заткнуты ноздри. – Почти... – ответил я. И сделав паузу, констатировал: – Опять, значит, глюки... – Опять, – вздохнула София. – Просто замечательно, – улыбнулся я. – Просто замечательно сидеть в КПЗ с живыми друзьями и любимой девушкой. А в глюке я жить без вас не хотел... * * * Когда дверь открылась, мы все вместе накинулись на Шварцнеггера и сопровождавших его охранников. Наверное, они не успели с утра сделать зарядку и восприняли возникшую драку, как легкую разминку. Через три минуты все мы, кроме Вероники, расхлебывали свои нокдауны. Расхлебав, сдались на милость победителям. 3. У него все схвачено, за все заплачено... Как только исчезла Вероника, Диана Львовна засучила рукава и пошла в милицию. И через день ей сообщили, что из Москвы исчезли также София Баламутова и Ольга Юдолина, и по факту каждого исчезновения заведены уголовные дела. После похищения дочерей Чернова, все дела были объединены в одно производство. Еще через несколько дней Диана Львовна узнала, что следы некоторых пропавших (Ольги и мужчин) обрываются в древнем городе Самарканде. И что все люди, которые с ними сталкивались, в настоящее время либо мертвы, либо помещены в психиатрические лечебницы в состоянии полной невменяемости. Диана Львовна догадалась, что все эти исчезновения и умопомешательства – дело рук каким-то образом выжившего Худосокова. Она пыталась рассказать следователю о своих подозрениях, но тот, уставившись в ее бархатные тициановские груди, отмахивался – сгорел, мол, ваш Худосоков в своем доме на Клязьме. Отмахивался, пока у дверей одного из московских отделений милиции не был обнаружен дипломат с цветными фотографиями всех пропавших, включая и детей, убитых и изувеченных. На оборотной стороне каждой фотографии рукой Худосокова было выведено: "Мы квиты! Л. Худосоков" В том же дипломате находились вещи с многочисленными следами крови – блузки, платьица, купальники, колготки. Лабораторные анализы показали, что кровь на них по составу соответствует крови Леночки, Полины, Ольги и Софии. Тщательный анализ фотографий (их было около двух десятков) позволил сделать вывод, что некоторые из них были сделаны, скорее всего, близ небольшого кишлака, располагающегося между Самаркандом и Бухарой. Следственная бригада по соглашению с узбекскими властями выехала в этот измученный солнцем кишлак и скоро нашла двух чабанов, ставших невольными свидетелями расправы над похищенными. Чабаны рассказали, что в начале июля, поздно вечером они искали близ кишлака потерявшихся баранов и в одном из распадков видели, как убили ножами трех мужчин среднего возраста, трех молодых женщин и двух маленьких девочек, все русские и все изможденные пытками. После казни трупы сфотографировали с разных сторон, затем покидали в бортовой уазик и увезли в пустыню. В милицию чабаны не пошли потому, что убийцы были в милицейской форме. Обследовав указанный им распадок, оперы нашли на камнях следы крови Софии и, с меньшей долей уверенности – Вероники. И дело было положено в дальний ящик. 4. Море шампанского. – Империя Добра, Империя Зла... – Сюрприз Дьявола. Когда мы сдались (о, Господи, последнее время мы только и делаем, что сдаемся!), нас отвели в столовую и посадили за огромный стол, ломившийся от фруктов и разнообразнейших яств. Увидев его еще от двери, Бельмондо, забыл о разбитых губах и воскликнул: – Вот это да! – Англицкую королеву ждете? – спросил я у Шварцнеггера, сопровождавшего нас. – Вам необходимо усиленное питание... – буркнул он, недовольный тем, что приходится говорить. Или тем, что пятнадцать минут назад мне удалось расквасить ему нос. – Шампанского-то сколько! – воскликнула София, поглаживая глаз, обещавший к вечеру породниться с прекрасным синяком. – Еще бы прислугу в ливреях... – изрекла Вероника, оторвав виноградинку от огромной кисти, томно разлегшейся на персиках, гранатах и грушах, отдыхавших на просторных серебряных блюдах перед неминуемой гибелью в наших желудках. Последних пятнадцать минут она была левшой – правая ее кисть была разбита скулой Шварцнеггера. Не успела она поднести виноградинку ко рту, как за каждым из нас появилось по официантке в национальных таджикских платьях. Не тратя время на формальности, мы выпили по фужеру шампанского. Оно было столь замечательным, что мысль о повторе показалась всем предельно очевидной. – В него что-то подмешано... – удовлетворенно сказал Баламут, осушив второй свой фужер. – Да... – согласилась с ним умиротворенная Вероника. – Не успела выпить, как никакой тревоги в душе не осталось... Одна благодать и никакого пьянства... – Ну и замечательно! – улыбнулась Ольга. – Пойдем на свою Голгофу в хорошем настроении... – И принялась накладывать мне в тарелку закусок и делала эта со знанием моих вкусов... – А вы заметили, как изменился Худосоков? – спросил я, указав прислуживавшей мне девице на свой пустой бокал. – Помните, каким он был в Приморье, на Шилинской шахте? – Зверем тогда был... – покачала головой Ольга, намазывая на ломтик белого хлеба черной икры. Заметив, что я смотрю на ее творчество с глубоким интересом, отдала бутерброд мне. – Словарный запас – триста слов. Пантера, стреляющая с лета... И... – Что "И..." – переспросила София игриво, догадавшись по интонации и блеску глаз Ольги, что речь идет ни о чем ином, как о мужских достоинствах Худосокова... – Член у него знаменитый! – воскликнул Баламут, довольно благодушно посмотрев на свою жену-распутницу (сказались, видимо, два фужера с благодатью). – А вы откуда знаете? – поинтересовалась явно заинтригованная София. – Да на Шилинской шахте его одна буйная сумасшедшая, Юлька ее звали, в плен взяла, – улыбнулся я, воочию вспомнив, как застукал Юльку с Худосоковым в храме любви Инессы. – Так она, с ним поближе познакомившись, так его за членские взносы полюбила, что затрахала на всю оставшуюся жизнь. С тех пор Худосоков женщин, в общем-то, сторонится и использует их разве только для мужской презентабельности, ну, чтобы вопросов лишних окружающие не задавали... Потом, в Москве, он приходил к штатной любовнице и спать ложился, в сиську носом зарывшись... – А ты откуда знаешь – удивилась Вероника. – А я перед тем, как выкрасть его, несколько часов на антресолях с дырочкой в спальню прятался... – улыбнулся я, с удовольствием вспоминая зомберские страницы своей жизни. – Да, изменился Ленчик, изменился... – недовольно покачал головой Бельмондо (недовольство его объяснялось тем, что правая рука Бориса, закинутая за спинку стула, безуспешно пыталась нащупать приятные места стоявшей у него за спиной официантки). – Совсем изменился... Бабами не интересуется, одной наукой... Эммануил Кант прямо... – Спасибо, спасибо! – услышали мы от двери знакомый голос. – Благодаря вам я научился думать, А так как в детстве я не испытал лицемерного воспитания, ум мой вырос честным... – Честным? – удивился я. – Да, честным! – патетически воскликнул Худосоков. – Мой ум не обременен лицемерием так называемого "добра" и потому он свободен. – Что-то знакомое... – стал я вспоминать, где же читал о чем-то подобном. – Перед тем, как сообщить вам вашу великую участь, я хочу попытаться сделать вас сообщниками, – продолжил Худосоков, не обратив на меня ни малейшего внимания. – Я недавно знакомил вас со своими представлениями о добре и зле и мне остается только подчеркнуть кое-что. Понимаете, добро не продуктивно. Да, оно не продуктивно, коммунисты и фашисты поняли это первыми. Но у них ничего из этого понимания не получилось – ни коммунизма, ни тысячелетнего рейха. Не получилось, так как они, не в силах отказаться от ложной терминологии, продолжали лицемерить. Я же построю общество, основанное на совершенно новой системе ценностей. Я построю Империю Зла, в которой люди будут жить безо лжи и лицемерия, Империю, в которой люди будут понимать, что все основано на Зле. Десятки последних лет церковь, гуманисты, просвещенные правители и президенты пытались строить империи добра, но все они либо погибали, либо неминуемо погибнут в ближайшие десятилетия. Погибнут, так как построены на лжи и лицемерии... А империя Зла... – Да кстати, – перебил я, только лишь затем, чтобы позлить Худосокова. – А когда и как вам пришла в голову эта великолепная идея? Я имею в виду идея создать империю Зла? Не в 1513 году? – Ты что имеешь в виду? – Я имею в виду, не общался ли ты с Колинькой Макиавелли [42] ? – Нет, не общался, я им был, – улыбнулся Худосоков, пристально взглянув мне в глаза. – Но идея мне пришла в голову в прошлом году... Я приехал из Владика на Ярославский вокзал. И на площади перед ним увидел человека лет тридцати пяти – сорока. Он лежал на асфальте, – живой, мертвый, пьяный – не знаю. В распухшей его голове, на самой макушке, было два больших выеденных мухами гнойника. И мухи, большие и маленькие, залетали в них, сновали туда-сюда, как пчелы. Вокруг человека сновали озабоченные люди, некоторые из них были с детьми... Красномордый милиционер, оглядываясь, проверял документы у лица кавказской национальности... Чуть подальше сидел лотошник и от нечего делать смотрел портативный телевизор: показывали, как владелец Уралмаша обедает с известным своей прямотой и честностью тележурналистом. Фаршированные трюфелями филиппинские фазаны и тому подобное... И я решил, что ваше государство – это тот человек с выеденными гнойниками, а граждане его – мухи... – Интересная мысль! – восхитился Баламут, выпив один за другим свой и Вероникин бокалы шампанского (в промежутке он шепнул жене: "Тебе вредно!"). – Но нас в данный момент как-то больше интересует не судьба государства, не судьба не нужных ему людей, а вполне шкурная судьба. Ваша философия, побудительные мотивы, несомненно, интересны. Но наша личная судьба что-то мне в последнее время не импонирует. Вы, похоже, решили всех нас запихать в биокомпьютер нового поколения, БК-3, кажется? – Да... – недовольно бросил Худосоков, потеряв к нам интерес. Сегодня ему были нужны восхищенные слушатели и восторженные поклонники его философских экзерсисов, комплектующие к биокомпьютеру (то есть мы) у него уже были. И, обдумывая новую речь, он заходил по комнате взад-вперед. Мы же, готовясь к этой речи, накинулись на "благодушное" шампанское. Ленчик заговорил, когда в наших желудках забулькало и трава была не расти и конь не валяйся. – Весь этот маскарад с Сильвером и деревянным протезом я затеял не ради того, чтобы отомстить вам за разгром моего "Волчьего гнезда" и тем более не за свое телесное увечье. Месть, по-моему, дело пошлое, ей отдают себя люди закончившиеся... Вы мне понадобились для других целей... Дело в том, что мой БК-2 посоветовал мне в следующем поколении биологических компьютеров использовать хорошо знающих друг друга людей, людей, испытывающих взаимную симпатию, и способных в реальной жизни действовать слаженно и во имя друг друга. И я вспомнил вас, Евгений Евгеньевич Чернов по прозвищу Черный, вас, Баламутов Николай Сергеевич, по прозвищу Баламут, и вас Бочкаренко Борис Иванович... Извините, что я так пространно – мне приятно не только видеть вас у себя, хм, в гостях, но и называть вас по имени-отчеству. Понимаете, вы для меня как драгоценные марки для законченного филателиста, марки, доставшиеся ему ценой неимоверных усилий и сладостных жертв... В общем, я вспомнил ваше зомберское прошлое, ваши симпатии, вашу дружбу, которой более тридцати лет, и понял, что вы станете для меня прекрасным материалом... – Симпатии, дружбу... А драться в краале зачем заставлял? – простодушно спросил Баламут, вспомнив проигранную драку со мной и выигранный матч без правил. – Ведь не из-за того, чтобы просто поиздеваться, а? – Поиздеваться – это не главное, хотя удовольствие я, конечно, получил и отменное удовольствие. Просто БК-2 настоятельно рекомендовал мне заставить вас подраться, – серьезно ответил Худосоков. – Друзья, между которыми были драки и примирения, – сказал он, – связаны наипрочнейшими узами... Но вы меня перебили на... – Валяй, давай, не ломайся! – бросил я, отхлебнув глоток из фужера (больше не влезло). – В общем, когда БК-2 поработал еще немного, он посоветовал ввести в новый компьютер и женскую душу... – Сукин сын, – не очень зло выругался я. – Спасибо, – благодарно улыбнулся Худосоков. – Женские души, – выдал БК-2на дисплей, – особенно родственные используемым мужским, окажутся весьма полезными для оптимизации мыслительных процессов, к тому же они будут способствовать сплочению мужских душ субсексуальными узами. И тогда я вспомнил вас, Ольга Игоревна Юдолина, вас София Васильевна в девичестве Благоволина и вас, Вероника Николаевна в девичестве Ланская. Еще, подумав, что кто-нибудь из вас может оказаться беременным, я набил "двушке" вопрос: "А не повредит ли "трешке", если одна из женщин вдруг окажется беременной?" "Отнюдь! – ответил мне компьютер. – Напротив, присутствие в БК-3 нерожденного ребенка будет иметь весьма положительный фильтрационный эффект". Он еще что-то об этом писал, но не все мне удалось понять: этот устаревший БК-2 иногда говорит совершенно непонятным языком будущего. Я лишь понял, что развитие плода, после внедрения в компьютер, остановится и что-то еще, но не стал углубляться в его разглагольствования и ввел следующий вопрос... Худосоков зловеще замолчал, обошел стол так, чтобы встать лицом ко мне с Ольгой и вперил в нас свои глаза-кинжалы. Ольгино лицо сморщилось в начальной гримасе плача, моя рука потянулась к пустой бутылке из-под шампанского... Но ни поднять, ни бросить ее я не смог – отравленное шампанское надвинулось на мозг навязанным равнодушием, и я безвольно откинулся на спинку. А Ольга, уронив голову на стол, истерически засмеялась... – Да, вы правильно догадались, – продолжил измываться Худосоков, – я ввел вопрос: "А дети комплектующих?". "Прекрасно! – ответил БК-2. – Это будет супер!" И я понял его. В пояснение своего ответа он написал мне, что ввод в биокомпьютер всех вас с детьми, рожденными и нерожденными, будет в некотором роде равнозначно введению в него ячейки общества или даже куска цивилизации, что, несомненно, приведет к резкому увеличению качества принимаемых решений.... – А Полька с Ленкой-то смылись! – улыбнулся я, положив руку на плечи Ольги. – Ушли они через трещину. Промашка у вас вышла, гражданин Дьявол! – "Гражданин Дьявол"? – озарился Худосоков. – Прекрасно! Я буду вам премного благодарен, если вы и впредь станете меня так называть. "Гражданин Дьявол"! Замечательно! Ну, можно еще "господином дьяволом" величать, тоже хорошо. А что касается ваших детей, гражданин Чернов и гражданка Юдолина, то в настоящий момент гражданин Шварцнеггер в соседней комнате кормит их манной кашкой с изюмом... – Врешь, гад! – не поверил я. – "Гад", – тоже хорошо, – поморщился Худосоков. – Но, знаете, звучит как-то неизобретательно и, я бы сказал – пошло... И даванул кнопку на своем карманном пульте. Примерно через минуту Шварцнеггер впихнул в столовую моих девочек. 5. Худосоков гарантирует историю. – Болтун – находка для шпиона. – Наоми, Наоми, где ты? Ни я, ни Ольга, ни, тем более, наши друзья не узнали моих дочек. Да, это были мои с Ольгой дети, но глаза у них стали другими: они стали взрослыми, они говорили: Мы можем постоять за себя! Неделю назад девочки были чужими. Полина хоть и понимала, что Лена моя дочь, но между ними стояло все, что случилось между мной и матерью Полины Верой. Она, естественно, ревновала меня и к сводной сестре, и к Ольге и ей приходилось эту ревность сдерживать... А теперь они стали сестрами, с полуслова друг друга понимающими. "С полуслова? – взорвалось у меня в голове, когда я бежал к ним навстречу. – С полуслова? Значит Худосоков..." И, пораженный догадкой, я вместо того, чтобы вскинуть Полину на руки, обернулся к Худосокову. Он, поняв мой немой вопрос, снисходительно закивал головой. – Да... – сказал он с мерзкой для меня жалостью в голосе. – Мои люди сразу же после "побега" обнаружили детей. Я пораскинул мозгами и решил оставить их на пленэре с недельку. "Побегают под небом природы, сроднятся... Чужие мне в компьютере не нужны..." – подумал я и отдал своим людям приказ не выпускать их из ущелья. Кстати, они спасли их от сбесившегося волкодава. – Это в первую ночь? – деловито поинтересовалась Полина. – Визг мы ночью слышали? – Да, девочка, да, – ласково ответил Худосоков. – Дядя Дьявол спас тебя, для себя спас! Полина скептически на него посмотрела и, показав язык, подошла ко мне и полезла на руки. – На шею хочешь? – спросил я, зная, что дочь с малолетства любит ездить у меня на плечах. – Хочу! – честно ответила дочь. – Но сестренка заревнует. Посади лучше ее. И я, взяв Лену из рук матери, посадил на шею и заходил взад-вперед. – Красных флажков вам не принести? – исподлобья спросил "гражданин Дьявол". – С надписями золотой краской "Слава КПСС" и "Миру – мир"? Давай, принесу, парад устроите? – А кто-то говорил, что ты не шутишь! – ответил я, изобразив улыбку. – Нет, дядя Худосоков, все-таки мы тебя сделаем по всем статьям... Ой, сделаем! – Валяйте! – просто усмехнулся Худосоков. – Но имейте в виду, что на это у вас, – он посмотрел на часы, – пятнадцать часов. Завтра с утра буду из вас компьютер делать. В историю войдете, гарантирую. – А ты не боишься, что мы в этом твоем компьютере взбунтуемся и... – я оглянулся на детей, – и в порошок тебя сотрем, предварительно руками Шварцнеггера кое-что оторвав? Худосоков внимательно на меня посмотрел, насмотревшись, заходил взад-вперед по комнате. – А ведь ты прав... – сказал он, пройдя около ста метров. – Я об этом как-то не подумал... О бунте... Надо будет с БК-2 посоветоваться... Он непременно что-нибудь до завтра придумает... Получше обесточивания или, наоборот, электротерапии высоким напряжением... Спасибо тебе, Чернов Евгений Евгеньевич... – Болтуном ты был, болтуном и остался... – раздался от стола голос Баламута, талантливо оркестрованный звоном бокала и сердитым шипением шампанского. – Не ссорьтесь! – попросил Худосоков. – Это вредно. Пейте лучше шампанское, сейчас еще принесут. – А если и оно кончится? – поинтересовался Баламут. – Не кончится... – заверил Худосоков и направился в двери. – Послушайте, господин Дьявол! – остановила его София, пригубив шампанского. – А на кой вам этот компьютер? Это же железка, как ни крути... Как он вам Империю Зла сотворит? – Хороший вопрос! – улыбнулся Ленчик, явно довольный "господином Дьяволом". – Я хотел как-то вам об этом рассказать, но меня бесцеремонно перебили. – Рассказывай, давай! – зевнул Бельмондо. – Тебя разве только ломом перебьешь... – Чернов вам, наверное, рассказывал об этом месте, о Чимтаргинском горном узле... Об аномалиях геофизических, ртутных испарениях, о кольце, которое из космоса видно... – Рассказывал... – хмыкнул Баламут, целуя Софию в шею. – Он еще его Сердцем Дьявола назвал... Не знали мы тогда, что пальцем своим он в самую твою ж... попал... – Да, Сердце Дьявола – это в самую точку... – скривился Худосоков, явно огорченный тем, что его опять перебивают. – Так вот, мои ученые геологи и геофизики посредством точных инструментальных исследований установили, что в районе озера Искандеркуль, а точнее близ устья нашей пещеры существует сверхглубинная зона проницаемости. Сквозь эту зону из земного ядра выбрасывается не только атомарная ртуть, но и разнообразные элементарные частицы, некоторые из которых, извините, еще не "открыты" либо предполагаются только теоретически. Диаметр зоны выброса составляет всего около пятидесяти метров, так что элементарные частицы уходят в околоземное пространство очень тонким шнуром. В околоземном пространстве они рассеиваются, образуя довольно мощный слой, который включает большую часть пространства, используемого орбитальными космическими аппаратами... И совершенно случайно – из-за элементарной технической оплошности лаборанта третьей категории – мы выяснили, что через этот шнур и связанный с ним слой элементарных частиц, мы можем внедряться, – не падайте, – в структуру космического вакуума... – Вакуума!!? – воскликнула Ольга, вспомнив лекцию Судьи. – Да вакуума! То есть в Вечность... Македонский не зря здесь торчал столько времени, он чувствовал, что истинное Величие, а, следовательно, Вечность, вовсе не в Индии или где-нибудь еще, а здесь, у этого горного озера... Но мы отвлеклись. Так вот, через этот шнур и связанный с ним слой элементарных частиц, мы можем внедряться в компьютеры спутников (связи, телевизионных, метеорологических, навигационных и, естественно, военных), а через эти компьютеры во все мировые компьютеры. Вернее, сможем внедряться, когда в нашем распоряжении будет БК-3... И тогда... Что будет тогда, определите вы сами, став неотъемлемой и самой драгоценной частью этого компьютера... Так что все остальное за вами, милостивые господа! Прощайте, мы с вами больше не увидимся... И, не дожидаясь реакции на свои откровения, скрылся за дверью. Но тут же вернулся. "Вспомнил какую-то гадость", – подумал я, увидев его довольную рожу. И Худосоков действительно выдал гадость, да еще какую! В душу, можно сказать, плюнул... – Да, кстати, о так называемой реинкарнации... – начал он, стараясь выглядеть простецким человеком, вернее, простецким дьяволом. – Крючья, козлы, подкладки, Гретхен Продай Яйцо и Морская роса... Забудьте. Это все вам привиделось – Волосы Медеи просто-напросто вызывают галлюцинации, в том числе и групповые... Я думаю, вам пора знать, что я с "двушкой" над вами опыты проводил... Опыты, необходимые для скрупулезного исследования так называемой души... – Врешь! – воскликнул я, не желая для Наоми участи приведения. – Крючья я сам делал! – Их местные кузнецы выковали в ближайшем кишлаке. И подкладку Наомину тоже я подложил... Изготовил ее при помощи одной своей чрезвычайно потливой работницы и подложил. А веревка трухлявая – из тайной сокровищницы Македонского. И козлов я сам к вам сбрасывал – их Шварцнеггер руками ловил... И Ваньку Савцилло, и Оторвилапко тоже я. Первый любопытством излишним провинился, а второй забыл, кто в хате хозяин... А со вторым, вернее третьим туром ваших путешествий просто хохма была! Ну вот, ты, Баламут, как мог поверить в то, что на самом деле был Аладдином? А ты, Черный? Неужели ты меня не знаешь? Ну, разве мог я позволить вам сначала сбежать из КПЗ? А потом как заяц бегать от тебя по горам? Нет, ребята, простые вы, как валенки! В следующий раз, если, конечно, он будет, одного из вас непременно сделаю Дедом Морозом, другого – осликом Иа-Иа, а третьего – Змеем Горынычем... Воспоминания привели Худосокова в прекрасное расположение духа. Он расцвел, расправил плечи и, с превосходством оглянув нас, вальяжно продолжил: – Но самым трудным было сделать так, чтобы вы, там под Кырк-Шайтаном, пилюли в дырявом кармане моего бушлата нашли... Пришлось страху на вас нагнать... Но получилось, даже очень получилось. Я чуть не рассмеялся, когда Бельмондо, меня, спящего, обыскивать начал... Вообще, все так занятно получилось... – продолжил Худосоков, вдруг лукаво заулыбавшись. – Знаете, я уже сам путаться начал, что было на самом деле, а что в галлюцинациях. Вот, к примеру, я твердо знаю, что наяву была либо раздача бумажек, ну, помните, с надписями "Пуля", "Четвертование" и так далее, либо ваши тренировки с Шварцнеггером... Хотя, если прикинуть по календарю, то две недели тренировок вряд ли бы в первую декаду июля вместились... А с другой стороны Полина с Леной никогда до Канчоча не добирались... – А откуда вообще ты знаешь о наших "галлюцинациях"? – спросила Ольга, сверля Худосокова глазами. – Я имею в виду детали типа крючьев и подкладки и тому подобное? – Сюжеты некоторых глюков я с "двушкой" вам внушал. А в других вы говорили... – усмехнулся Ленчик. – Комментировали, так сказать, каждое свое действие. А я слушал. Там, в вашем краале у меня везде были жучки, динамики, дистанционные микрофоны... – А тебя самого кто в крааль столкнул? Когда мы в футбол играли? А тайник? – начал я спрашивать, цепляясь за соломинку. – Камень, его прикрывавший, так в землю врос... – Чепуха! – поморщился господин Дьявол. – Ловкость рук и никакого мошенничества. Сам я землицей швы тайника обмазал, мхом прикрыл. Я все всегда делаю обстоятельно и со вкусом. А в крааль никто меня не сталкивал... Вот еще... Сам не удержался... Увлекся, понимаешь, вашей неподражаемой игрой, варежку разинул... – А сокровища, которые я... которые Македонский... – волнуясь, начал конструировать вопрос Баламут. – Которые Македонский, – недослушав, съехидничал Худосоков. – А ты, дорогой бывший совслужащий, глючил по моему сценарию. И вообще, забудь о переселениях душ, умоляю... Двадцатый век заканчивается, а он – реинкарнация, реинкарнация... Воцарившаяся пауза была невыносимой. Каждый из моих друзей пытался найти слабое место в объяснениях Худосокова (я видел это по их глазам), но ничего у них не получалось. – Ты все у нас отнял... – сказал я, вконец потерявшись. – Даже надежду. – Наоми он у тебя отнял! – мстительно выдавила Ольга. – Из-за нее убиваешься, да? – Ну ладно, вы тут разбирайтесь в своем кругу, а мне к БК-2 пора, консультироваться насчет вашего возможного в будущем компьютерного бунта. До завтра... Он уже повернулся, чтобы уйти, но задержался и, гнусно улыбаясь, сказал: – У меня идея. Вы, я вижу, не верите, что никакой реинкарнации наоборот не было... А я не люблю, когда мне не верят, и потому предлагаю вашему вниманию любопытный аттракцион. Ольга Игоревна, подойдите, пожалуйста, ко мне. Ольга вопросительно посмотрела на меня. Я недоуменно пожал плечами, и она пошла к Худосокову, уже стоявшему в дальнем углу столовой у большого плюшевого кресла. Когда девушка приблизилась, он глазами попросил ее сесть. Ольга села, устроилась удобнее. Ленчик же, ехидно глядя мне в глаза, вынул из внутреннего кармана пиджака золотой портсигар, а из него – шарик в серебряной облатке размером с горошину. И, протянув его Ольге, сказал: – Разверни и съешь! – Не делай этого! – вскричал я, бросаясь к ним. – Перестань, Чернов! – поморщился Худосоков. – Ты все портишь! – Если бы я хотел сделать какую-нибудь гадость, я не стал бы мудрить. – Да, гадости он делает с открытым забралом... – проговорила Ольга, проглотила шарик и мгновенно заснула. 6. Сон Ольги. – И на него нашелся Венцепилов. – Пуля выбивает память. Как только Ольга мерно задышала, Худосоков надел ей на голову круглый прозрачный шлем (его принес Шварцнеггер), вынул из кармана пульт, нажал на нем несколько кнопок и сел на ближайший стул. Не успел он устроиться, как с потолка послышались звуки тихой завораживающей музыки. Через несколько минут она сменилась спокойным голосом Ольги: – Кирилл, сын Лиды Сидневой и Житника пять лет воспитывался в детском доме; когда ему стукнуло одиннадцать, он сбежал и зажил самостоятельно. На этот поступок его подвигли инструкции матери и кое-что еще. Кирилл часто вспоминал, как она, укладывая его спать, становилась Ольгой и подолгу рассказывала о своих приключениях в Приморской тайге, в глубоких Шилинских шахтах и Средней Азии. Рассказывала об отчаянном прыжке без парашюта в памирские снега, об абордаже в Красном море, о госпоже Си-Плюс-Плюс и сгоревшей в огне мисс Ассемблер. Еще мама рассказывала о верных друзьях, всегда готовых прийти на помощь, и о врагах, которые восстают из могил... И о жизни... Мама рассказывала ему, как Господь, создав людей, разделил землю на рай – Эдемский сад, и все остальное – Ад. Как, поместив первых людей в рай, он пытался объяснить им, что для счастья надо научиться делать и не делать, думать и не думать. Но люди не выдержали испытание раем, не стали слушаться Бога и он, лишив их вечности тела, отправил в Ад на перевоспитание. В Аду люди научились прятаться в раковины от других людей, думали только о себе, подличали и убивали и, поэтому, прожив одну жизнь, так ничего и не понимали. Но Бог бесконечно добр и терпелив, он позволил каждой душе совершать все новые и новые попытки спасения. Получается, что жизнь, – говорила она, – одежда для души... Одежд этих много, и переодевания продолжаются, пока одежда не окажется впору, пока душа и тело не сольются воедино и не станут достойными рая. – Так, значит, счастье только в Эдеме? – озабоченно спрашивал Кирилл. – В Аду его нет? Но мне кажется, что тетя Люся и дядя Вова из соседнего дома очень счастливые люди... Они всегда улыбаются, у них всегда веселая музыка, вкусные запахи, сильные машины. Тетя Люся как увидит меня, всегда что-нибудь дает... Платья у нее красивые... – Они просто воспитанные люди... Спроси их о счастье как-нибудь сам... Увидишь, как потухнут их глаза. – Но я тоже счастливый, мама... – Дети счастливые потому, что появляются они в Эдемском саду... И лишь со временем вкушают от дерева познания добра и зла... – ...А ты кем была, мама? – Я помню только три жизни. Первая из них – жизнь Роксаны, самой известной жены Александра Македонского... У нее было всего несколько мигов счастья... Она жила в горах, у нее был добрый и сильный жених, и она могла бы прожить жизнь без бед и забот... Но появился Александр и увез ее... Она стала царицей мира, думала, что стала... Но Роксана была всего лишь красивой женщиной... И гнев и гордыня погубили ее... Вторая жизнь – эта... Жизнь твоей мамы Лиды Сидневой... Жизнь без гнева и гордыни. Мне многое пришлось вынести, но я все время притиралась. Сейчас мне хорошо – у меня есть ты, и я всех простила – родителей-алкоголиков, Венцепилова, Житника... Я научилась прощать... Сразу же после моей смерти я буду жить жизнью тети Ольги... Мы с ней объедем весь свет, испытаем все чувства... Кирилл мало что понимал, но усвоил, что все у него будет... И богатство и нищета, и благородство и низость, и любовь и ненависть... Все будет, и он все проживет, а когда он все проживет, то превратится в лучик света, которыми теплится Вселенная... И он начал жить... Потом маму-Лиду положили в больницу и Мирный узнал, что она проживет не более месяца. И начал пить. Когда Лида умерла, он напился совсем пьяным и всю ночь проспал на мокром снегу. И умер в больнице (на этом месте рассказа из закрытых глаз Ольги потекли слезы. Худосокова от них передернуло)... После смерти Мирного Кирилл пошел к дяде Вове и тете Люсе, – продолжил повествование голос Ольги, – но они дали ему шоколадку и сказали, что у них болит голова... И шестилетний мальчик стал жить один... Через неделю пришли женщина из милиции и тетя Люся. Тетя Люся сказала, что они с дядей Вовой усыновляют его. Но через три месяца отвезла его в детский дом... Воспитатель сказал потом Кириллу, что его усыновляли, чтобы забрать дом. В детском доме Кирилл не потерялся. В последний год жизни мама-Лида обстоятельно объяснила ему, что надо делать и не делать, что бы и рыбку съесть, и на глаза недоброму воспитателю не попасться. Когда ему исполнилось одиннадцать, на него нашелся свой Венцепилов. И Кирилл, немедленно и не рассуждая, выполнил инструкцию матери: Если к тебе подойдет воспитатель и будет говорить то-то, и предлагать то-то, соглашайся и тут же уходи прочь из дома. Год Кирилл ездил по стране. Он побывал и на Шилинской шахте, и на Ягнобе, и конечно, на Искандеркуле – одной из главных инструкций матери была: "Как только станешь взрослым, поезжай туда и изучи обстановку. Стену не ломай – ее все равно кишлачные восстановят". До выполнения главной инструкции – "В первых числах июля 1999 года приди к краалю и спаси нас", заученной наизусть, как "Идет бычок, качается...", оставалось тринадцать лет, и Кирилл решил идти учиться. Он приехал на попутках в Душанбе и начал слоняться по рынкам и улицам. Через несколько дней на улице Кирова он приглядел себе женщину тетю Марусю. Женщина оказалась доброй и не жадной и взяла его жить в свою половину финского дома. Муж ее, очень старенький бухгалтер-пенсионер, давно решил умереть и датой своей смерти установил дату распила им пополам лежащей во дворе чинаровой колоды в полтора обхвата. Пилил он двуручной пилой и каждое утро делал ею ровно семь возвратно-поступательных движений. Кириллу стало жаль дедушку, и он начал каждый вечер что-нибудь в распил подсыпать или засовывать. Но однажды обычно мало говоривший бухгалтер устроил скандал, кончившийся вызовом скорой помощи, и Кирилл перестал продлевать ему жизнь. Бухгалтер в свое время был весьма влиятельным в городе человеком и незадолго до смерти усыновил Кирилла. В институт Кирилл не смог поступить – Союз распался, началась смута, пенсии мамы Маруси не стало хватать даже на еду. И он пошел работать в Южно-Таджикскую ГРЭ горнорабочим. Там он узнал, что Чернов в 81-м году в драке на производственную тему сломал Житнику руку, а потом уволился и уехал в какую-то ГРЭ в Карелию или на Кольский полуостров. Еще он узнал, что Бочкаренко эвакуировался, кажется, в деревню под Харьковом или Ростовом. В Управлении геологии Кирилл узнал, что Баламутов по-прежнему работает в Магианской ГРЭ. Он поехал в Пенджикент, в котором эта ГРЭ базировалась, но Баламута увидеть не смог – он лежал в реанимации после того, как его ГАЗ-66 улетел в Зеравшан. В 92-ом Кирилл все-таки нашел безбрежно пьяного Николая в его душанбинской квартире. Он пытался ему что-то говорить, но безрезультатно. На следующий день ситуация не изменилась и Кирилл прекратил попытки добраться до сознания Баламута. В конце 1992 года мама-Маруся умерла, и Кирилл уехал в Саратов к ее дальним родственникам. В 93 году его взяли в армию; отслужив свои два года в воздушно-десантных войсках, он демобилизовался и поехал в Душанбе искать Баламута. И в первый же вечер к нему пристали на КПП и хотели ограбить; Кирилл вырвался, но далеко убежать не смог – две автоматные пули догнали его. Одна из них попала в голову, и Кирилл все забыл. Полгода он пролежал в госпитале 201-й российской дивизии. Вылечившись, уехал в Саратов жить дальше... * * * Голос Ольги растворился в жизнеутверждающей музыке. Послушав ее с минуту, Худосоков нажал кнопку на своем карманном пульте. Музыка смолкла, и Ольга открыла глаза. – Пресс-конференция из прошлого открыта! – ухмыльнулся Худосоков. Позволю себе задать первый вопрос: Кем вы, мадам, были только что были? – Не знаю... – растерянно ответила девушка. – Я, как Бог или Судьба, наблюдала сверху... Иногда была Кириллом, иногда его матерью... – Это был сон? – задал Ленчик второй вопрос. – Нет! – твердо ответила Ольга. – Это было! Я все видела своими собственными глазами! Я даже знаю, почему Николай пил горькую – достали его жена Наташка и медсестра-любовница... И еще он схватил... – Достаточно! – поднял ладонь Баламут. – Кто старое помянет, тому глаз вон. – Ну и прекрасно! – улыбнулся Худосоков, затем поднялся со стула и направился к двери, цитируя себе под нос Шекспира: – "Жизнь – сон бредовой кретина. Ярости и шума хоть отбавляй, а смысла не ищи"... И скрылся за дверью, довольный собой. 7. Обвел нас вокруг пальца... Насмеялся... – Все держится на зле? – Все против всех... – Обвел нас вокруг пальца... – покачал головой Бельмондо, когда мы мало-помалу пришли к мнению, что "реинкарнация наоборот" – всего лишь ловкость рук Худосокова. – Насмеялся, гад! – вздохнул Баламут, вспомнив свой исторический роман с Роксаной. – В душу наплевал. – Именно в душу... – грустно улыбнулась Ольга. Она только что закончила причесывать Леночку и теперь думала, что изобразить на головке Полины. * * * ...Через полчаса после ухода Худосокова в столовую пришел Шварцнеггер со своими людьми. Они, позволив взять с собой шампанского и фруктов, отвели нас в спальни. Спальных комнат было три, все они выходили в обычную гостиную с тяжелыми креслами, стеклянным столиком и торшером. Гостиная запиралась тяжелой металлической дверью, окон ни в одной из комнат, естественно, не было. Ольга с Вероникой уложили детей в дальней комнате; они заснули сразу (с ними заснула и Вероника). А мы продолжили последний свой банкет. Шампанское, которое нам принесли (два ящика) было без "благостных" добавок и понемногу настроение каждого из нас пришло в норму – то есть мы начали оценивать положение адекватно реальности. Оценка эта не привела ни к чему хорошему: ощущение полной беспомощности рождало в наших сердцах неприязнь друг к другу. – Правильно он говорил, что все держится на зле... – вздохнул Бельмондо, потрагивая свои бедные уши. – Наверное, – согласился Баламут, пристально разглядывая о задумавшуюся Софию. – Вот возьми меня с женой... И получится, что добро – это декоративные цветочки на дереве зла... Раз в неделю уходит, трахается с кем-то, я ночь не сплю, руки на себя наложить хочется... Один мой приятель на батарее парового отопления повесился от супружницы своей... Привязал к верхней трубе петлю короткую, лег животом на пол и своим весом удавился... Тридцать пять ему было, молодой, здоровый, вскрытие сделали, а у него внутри полный букет на ближайшее будущее – раки-сраки, атеросклерозы, камни и циррозы... Доколе, ты, София, будешь трахаться на стороне? – Интересный вопрос... – проговорила София, внимательно посмотрев на мужа. – Если мы отсюда выберемся, то каждую неделю. Но, так как эта перспектива кажется мне фантастической, скажу, что ты был мне нужен для того, чтобы было к кому возвращаться... Понимаешь, так легче уходить вовремя... – Говорила, что любишь... – сломавшись, проскулил Баламут. – Любила... Может быть... А потом... Понимаешь, Коль, ты надежный какой-то. А надежность мужика для любой женщины – это всего лишь крепкий тыл... – Сильно говоришь... – усмехнулся я. – Но лет через десять, Коля, я стала бы лучшей женой на свете... – улыбнулась София улыбкой лучшей в мире жены. – И мы бы родили с тобой мальчика и девочку... Баламут начал надуваться. Я хорошо знал его – еще минута и ничто не сможет остановить его... Ольга с Софией забеспокоились и с надеждой в глазах посмотрели на меня. – Спокойно, Коля, спокойно, – сказал я, присев перед другом на корточках. – Пойми, хотя наш спор теоретический, меня не оставляет надежда, что если мы перессоримся, то Худосоков может отложить на несколько дней нашу компьютеризацию. Какой ему резон из психов компьютер собирать? Сечешь масть? Коля, явно сбрасывая пар, смотрел на меня некоторое время, затем положил свою пятерню мне на макушку и начал ерошить волосы. – Сказали "А", надо сказать и "Б", – продолжил я, усаживаясь в свое кресло. – Теперь, ты, Баламут, должен доказать нам, что в основе твоего отношения к Софии – зло... – Я ее люблю ненавистью, – поморщился Николай. – Недавно я понял, что если София не будет наказана Богом за то зло, которое она мне причинила, то Бог, любовь, дружба, мораль, наконец, – это пустые слова, не имеющие ровно никакого значения... – То есть добро не имеет значения, – усмехнулась Ольга. Я посмотрел на нее и понял, что она уже придумала, что скажет обо мне. – Да! – твердо сказал Баламут. – Как только я ее увидел, я подумал, что трахать ее большое удовольствие... Личико симпатичное... Мякенькая, пылкая, умелая... И с той самой секунды похоть с огромным отрывом заняла первое место в моих приоритетах... На втором месте шла ее очаровательная коммуникабельность... Но и она, и все остальное мне было по фигу – я хотел трахать, трахать и трахать, а когда не мог, вчистую вытрахивался, на все остальное мне было наплевать... – Достаточно! – поднял я руку. – Суду все ясно. Не будем обобщать... – Почему не будем... – проворчал Баламут. – Вывод ясен – добро в наших отношениях и не ночевало... Ну а ты, Боренька, что скажешь по существу вопроса? – Не знаю, – пожал плечами Борис. – Мне повезло – я женился на проститутках. Они дорожат мною... Я имею все, о чем только может мечтать мужчина... Но я чувствую, что лишь небольшая моя часть реализуется в наших семейных отношениях. Короче, "сердце холодно и спит воображенье". Я использую их, они меня используют... Мы живем... как проститутки. Ты мне – я тебе... – Равновесие добра и зла? – усмехнулся я. – Или их союз? – Не знаю... Но ты сам когда-то говорил, что если что-то не развивается, значит деградирует... Значит, я деградирую... Доволен? Вон Ольга что-то хочет сказать о тебе... – Да хочу! – мрачно улыбнулась моя подруга. – Но исключительно для ушей Худосокова. Черный, вообще-то, большая бяка. Я часто его ненавижу... Но в кавычках... Его слишком много... Помните Горохова? Он давит... Он знает, как вы должны выглядеть, как думать, как одеваться... Зануда. Каждой бочке затычка. А сам ходит, как шантрапа, нечесаный, в земле ковыряется, улиток собирает, яблоки с земли ест... С ним нельзя просто жить... Он не может просто лежать на диване и смотреть "Диалоги о животных". Он не может просто ходить в гости... Он вечно в чем-то копается, рефлексирует. Вечно что-то придумывает... С ним тяжело... Если мы выживем, я, наверное, смогу прожить с ним еще пару лет, но не больше... – А почему ты, зная все это, с ним сошлась? – спросил Баламут, премного довольный тем, что мне сначала надавали кирпичом по голове, а потом бросили в ледяную воду. – Никого другого рядом не было... Чистеньких мальчиков из офисов не люблю, вы знаете. Да и Черного жалко было... Такими глазами смотрел: уйдешь – помру, застрелюсь, исчезну, испарюсь... – Да... – поджав губы, протянул я, весь красный от стыда. – Никакого добра... Немного жалости, но очень унижающей... Прав Худосоков... Меня что-то потянуло руку ему пожать... – Не надо о нем! Умоляю! – взмолилась Ольга. – Твоя очередь тортами кидаться... – В меня кирпичами кидалась, а сама на торты надеешься? – недобро усмехнулся я. – Тебе какой? "Птичье молоко" или "Кутузовский"? – Да что ты мне нового скажешь? – вздохнула Ольга, устраиваясь в кресле с ногами. – Ты мне уже все высказал. И не раз. – А я не собирался тебе ничего говорить... И Борису, и Николаю. Козе понятно, что если строить жизнь на правде, то ничего хорошего не получится, потому что человеческая правда – это зло без маски. Зло и для того, кто ею пользуется, и для того, кому она предназначена. – Почему человеческая правда – это зло? – удивилась София. – А потому что большинство людей несчастно. Люди весьма далеки от совершенства, в том числе и внешнего; они часто не умны и редко удачливы. И это – главная человеческая правда. И поэтому люди предпочитают строить жизнь на лжи – на лицемерии, обмане, религии. И все получается тип-топ, ибо ложь – это зло в маске доброты. В маске, которая большинство из нас устраивает. – Опять запутался, да? – сочтя мою паузу затянувшейся, участливо спросил меня Бельмондо. – Да нет... Просто вспомнил Ахматову: Я знанье то приобрела За сотни преступлений. Живым изменницей была И верной – только тени... Я не закончил читать – во всех комнатах одновременно погас свет. Мы еще с полчаса позвенели в темноте бутылками и фужерами, затем сон и шампанское сморили нас одного за другим... 8. Медкомиссия и антропометрия. – Каждому свое место. – Нет, нет, только не это!!! Утром в 7-30 пришел Шварцнеггер. Как только он вошел в комнату, мы набросились на него. Схватка длилась недолго: через пять минут цербер праздновал полную и безоговорочную победу. Из бессознательного состояния нас вывели женщины в белоснежных халатах. Они бесстрастно оказали нам первую и, видимо, последнюю в нашей жизни медицинскую помощь и удалились. Затем Шварцнеггер тщательно поправил прическу и отвел нас в столовую. Завтрак был сытным и с "благим" шампанским в неограниченном количестве. После завтрака пришел недовольный Худосоков; походив вокруг стола, он сказал, что сердце расшалилось и поэтому наша поголовная компьютеризация откладывается на неделю. – Сегодня пройдете медицинский контроль и антропологические измерения и можете бухaть до следующего понедельника, – провещал он и направился к двери. – А чье сердце расшалилось? Твое? – спросил я ему вслед. Худосоков на мой вопрос обернулся и, вдавившись в меня тяжелым взглядом, коротко ответил: – Дьявола. И ушел, не прикрыв за собою дверь. * * * Ответ Худосокова поверг нас в раздумье. Мы почувствовали, что знаем что-то сокровенное о Сердце Дьявола, что был какой-то вещий сон, и стоит лишь немного напрячься, и он вспомнится нам, и все прояснится. Наше душевное напряжение (именно оно – так нам показалось) смяло все окружающее, оно заколебалось и исчезло, и мы оказались в самом центре пустого пространства, распространяющегося до самых границ Вселенной. И это пространство напомнило нам откровения Судьи: – ...в космическом вакууме все взаимосвязано – это... единая сущность, похожая на абсолютно твердое тело... И мы, уверовав в эти слова, устремились на самый край Вселенной и услышали там смятенные голоса-мысли: – Сердце Дьявола забилось! Оно забилось!!! И не успели мы вникнуть в эти, несомненно, панические слова-мысли, как раздался звук, немедленно разрушивший бесконечную доступность Вселенную, звук, тотчас же вернувший нас в лапы Худосокова – это со стола упала на дерево пола столовая ложка. * * * ...Первыми на медкомиссию ушла Ольга с детьми. Полторы бутылки шампанского прилепили к ее лицу отчетливую тень равнодушия. Через час увели Веронику с Софией, затем Бельмондо. Проводив его глазами, Баламут поморщился: – Мы тут как евреи в Освенциме. Нас измеряют, над нами издеваются, а нам все до лампочки... Стадо баранов, хоть шкуру снимай... – На колючую проволоку под током советуешь броситься? – спросил я, отпивая шампанское из горлышка бутылки. – Мало тебе Шварц по морде надавал? – Я бы бросился, если бы баб не было... – Фигня, Николай, прорвемся... Я что-то смерти близкой не чувствую, хоть убей... Ни своей, ни вашей. И вообще я черствый какой-то за последние двадцать лет стал... Нервничаю только тогда, когда могу помочь, но что-то мешает или не получается... А если не могу помочь, то не нервничаю... Что толку? – А ничего это шампанское, да? – пьяно улыбнулся не слушавший Баламут. – Хлебнешь – и от тревоги одна тень остается... Молодец, Худосоков! Гуманист прямо. – Спаивает... Давай с ним что-нибудь сделаем? – предложил я, открывая новую бутылку. Оторвем ему что-нибудь, а? Как появится, бросимся и зубами в горло? – Давай, – равнодушно согласился Николай. – Но ничего не получится... Шампанское не даст... У нас и в самом деле ничего не вышло: Худосоков просто не пришел. Вместо него явился Шварцнеггер, – какой-то не такой, полинявший, что ли. Он повел нас на "медосмотр". Как только мы вошли в "хлев" (так Баламут назвал комнату со стойлом БК-3), нам стало понятно, что привели нас не на медосмотр, а для подгонки отверстий тора под наши головы и кресел стойла под наши рост и габариты. Подойдя к будущему БК-3, я сразу увидел два маленьких высоких кресла с надписью на спинках "Полина Чернова" и "Елена Чернова". На остальных, замыкавших круг креслах, были написаны имена моих друзей и мое собственное имя. Шварц дал нам, огорошенным, постоять, затем пригласил занять персональные кресла. Мы безвольно уселись в них; тут же вокруг БК-3 заходили люди в белых и синих халатах. Они споро подогнали кресла под наш рост, затем надвинули на головы тор... В торе было хорошо и покойно как в доме детства. Ничего не хотелось, ничего не думалось... Когда тор подняли, мне в голову пришла медлительная мысль: "Просидеть бы так всю жизнь... Без возни, без суеты, без желаний..." Подняв с трудом голову, я посмотрел в глаза Николая, сидевшего напротив, и прочел в них ту же самую мысль... Мы сидели, не отводя глаз, целую вечность. Вечность эта прошла, и мы с Колей равнодушно отметили, что в комнату ввели остальные биологические части нашего БК. Да, именно "нашего" – именно так... Так мы и подумали... ...Опустившись, тор поглотил наши головы, обхватил гуттаперчей ошейников и засверкал синим искрящимся пламенем. Это было чудо, это был рай. Сначала восторг, потом спокойная добрая уверенность в вечности, затем клеточно-бесконечное единение со всеми: с Ольгой, дочками, друзьями... Нам не надо было общаться друг с другом... Зачем? Мы были едины во всем, не надо было думать, спрашивать, беспокоится. Времени не было, все было данностью – вот мои любимые дочери, вот любимая моя женщина, вот бесконечно знакомые друзья... – А давайте рванем в прошлое? – предложил, вернее, подумал нам Баламут. И мы немедленно оказались там, где хотел быть каждый из нас – в Эдемском саду... Оказались и поняли, что он был сотворен для нас, научившихся удовлетворять все свои желания одними лишь чувствами и памятью... Мы витали по саду, не как нечто инородное или даже дружественное, а как его неотъемлемая частичка. Дерево познания добра и зла с его плодами вызвало у нас легкую улыбку – мы знали, что никого ничему научить оно не может... – Здесь хорошо, – сказали девушки, – но, давайте, посмотрим еще и будущее? И мы настроились на будущее, и пожалели об этом – оно вошло в нас, ножами догадок, страхом реальности, смятыми в комья обрывками не рожденного еще неотвратимого... Попав в пределы наших тел, эти комья расправлялись, и мы видели смерть, смятение Бельмондо, боль, бесконечное отчаяние Баламута, мы видели Ад, космос, готовый взорваться и крыс, покидающих Землю... * * * Все кончилось неожиданно – тор подался вверх, и мы услышали злорадное "ха-ха-ха" Худосокова. Наши глаза в отчаянии вскинулись к медленно поднимающемуся тору, все еще сверкающему искрящимся голубым пламенем... "Нет, нет, только не это!!! – ринулись к нему восемь наших мыслей... – Мы хотим знать, что с нами будет!!! Кто умрет? Кто???" Растерянные, мы покинули "трешку", и расселись, кто где. – Через неделю узнаете! – попытался приободрить нас Худосоков. – Только послезавтра к вашим мозгам приделают переходники и интерфейсные кабели... А пока побудьте людьми... И не бойтесь переделки – то, что вам предстоит испытать, БК-2 называет чувственным архираем. Сказав, Худосоков с минуту нами любовался, затем вынул из кармана два леденца (красные петушки на палочке), вручил их детям и с чувством исполненного долга удалился. Но тут же вернулся и проговорил, гадко улыбаясь: – Хотите хохму? И тут же на наши головы надвинулся тор, и тут же над нами воцарилось голубое, безбрежное небо и в нем, высоко-высоко, мы увидели летящую клином стаю пингвинов... Замыкали стаю серебряный кувшин, попугай Попка и Гретхен Продай Яйцо на метле. 9. Доживем до понедельника... – Пить или не пить? – Худосоков ведет себя неординарно. Пройдя в столовую, мы с полчаса приходили в себя посредством приема внутрь шампанского. Когда оно кончилось, Шварцнеггер принес еще. Полина, взяв Лену под руку, подошла к нему и попросила позволить им выходить из столовой. Тот разрешил, и дети пошли осматривать подземный бассейн для плавания. А мы принялись за шипучее ублажающее вино. – Представьте, мы с вами будем играть в бисер и бисером этим будут все люди, все страны, вся Вселенная... – мечтательно проговорила София, уронив головку на плечо Баламута. – А нами будет играть Худосоков... – улыбнулся я. – А какая разница? – зевая, сладко потянулся Бельмондо. – Все равно кто-то нами играет... Государство, жена, начальник. – К черту эти разговоры... – прервал его Баламут и, поискав глазами Шварцнеггера, показал ему пустую бутылку. Шварц кивнул и вышел. Николай, довольно хмыкнув, продолжил: – Делать нам нечего. Вот если бы не шампанское... Если бы не оно... Если бы не оно, мы бы точно что-нибудь придумали... Забаррикадировались в этой комнате, нашли бы способ проломить голову Шварцнеггеру, Худосокову, наконец... Была бы воля... Вон, Бельмондо рассказывал, как в прошлом году научный гений Циринский их из Волчьего гнезда выводил... Просверлили, где надо, взорвали и выбрались таки... А тут шампанское... И никуда от него не денешься... И вздохнув, уронил голову на руки, но сразу же вскочил, побежал к двери встречать Шварцнеггера с ящиком брюта. – А может, не станем пить? – спросила Вероника. – Да уж не станем... У кого это получится? – ответил Баламут, тщательно прицеливаясь в Шварцнеггера. – Попаду пробкой ему в лоб или не попаду? Баламут попал, вернее Шварцнеггер не отклонился. Пробка эффектно отскочила, упав на пол, завращалась. Бельмондо решил не отставать от друга и, вытащив из ящика другую бутылку, выстрелил. Но попал не в лоб, а в спину нашего цербера, повернувшего к двери. В это время в столовую вбежали дети. Увидев их, Баламут закричал пьяно: – Вот они его не пили! Черный, скажи своим дочкам, чтобы спасли нас от неминуемой гибели. – О чем это он? – спросила меня Полина, указав на Баламута подбородком. – Видишь ли, дочка, в это шампанское подмешано слабительное, оно выводит из наших организмов волю к действию. И мы не можем или не хотим от него, от этого шампанского, отказаться... – Понятно... – вздохнула Полина. – И поэтому мы с Леной должны вас спасать... Ну ладно, обедом только накормите. * * * В понедельник утром Шварцнеггер повел нас на вставку процессоров. Выглядел он как-то неубедительно, если не сказать – растерянно. "Наверное, Худосоков выволочку ему устроил", – подумал я, разглядывая его поникшее лицо. Шварцнеггер впустил нас в "хлев" и, как обычно – не сказав и слова – удалился. Мы расселись и принялись ждать Худосокова. С полчаса он не появлялся, содержание шампанского в нашей крови уменьшилось, и мы задумались о бегстве. – Может, сломаем к чертовой матери эту штуку? – кивнул Бельмондо в сторону стойла БК-3. – Давай, – согласился я, и поискал глазами тяжелый предмет для приведения стойла в негодность. Когда я решил воспользоваться стулом, в конюшню вошел Худосоков. Мы застыли в изумлении. И было от чего. Во-первых, он был в синем халате, ничем не отличающемся от халатов, в которых ходили его служащие. Во-вторых, совершенно не обратив на нас внимания, Худосоков направился к столу с персональным компьютером, сел за него, раскрыл принесенную с собой конторскую книгу с надписью "Комната №14" и начал в ней что-то писать. – Издевается, гадом буду, – зло прошипел Баламут. – Пошли, ребята, голову ему оторвем. Набычившись, мы двинулись к мучителю. Но тут дверь комнаты открылась, и появился Шварцнеггер. Постояв, темно глядя, он поднял кулак с оттопыренным вверх указательным пальцем и мерно покачал им из стороны в сторону. Затем шагнул в сторону, пропуская в комнату охранников. Те вошли и, заложив руки за спины, стали перед нами. Мы переглянулись и посмотрели на Худосокова. Он, как ни в чем не бывало, заносил в свою конторскую книгу инвентарные номера компьютерного железа. – Или это на нас очередной глюк наехал, или у него крыша съехала... – неуверенно предположила Ольга, усевшись на стул. – Переутомился, бедняга.... – Глюк, не глюк, съехала, не съехала, а на своих гавриков бессловесных, он очень теперь похож... – вымолвил Баламут, внимательно рассматривая Худосокова. И закричал ему: – Эй, ты, Херосуков, сраный! Ты что, крышу сбросил? Говори, подлый трус! Но Худосоков не слышал, он внимательно рассматривал брюхо мыши (видимо, инвентарный номер был написан на нем неразборчиво, либо стерся). – Он не Херосуков, он – Мудосеков! – вступил в провокационное поношение Бельмондо. Худосоков продолжал молчаливо работать, и Борис с досады бросил в него пробкой от шампанского (последнюю неделю их можно было найти везде – в карманах, в постели, в супе-харчо, в горчице и почти никогда – в бутылочных горлышках). Пробка попала в ухо "гражданина Дьявола", он поднял голову и испуганно посмотрел на обидчика. – Дьявол скончался при невыясненных обстоятельствах... – тихо констатировал Баламут. – Это свобода, господа... И, засунув руки в карманы, направился к Худосокову легкой походкой. Подошел, оглянулся на дверь, – охранники всем своим видом показывали штатность ситуации, – затем попытался отнять у Худосокова учетный журнал, но, последний, само смятение, ухватил его обеими руками и потянул к себе. Увидев это, один из мордоворотов сорвался со своего места, бросился к Николаю и отшвырнул его в сторону. Затем нагнулся, поднял с пола упавший журнал, отер его рукой бережно, положил на стол перед начальником и вернулся на свой пост. – Интересные шляпки носила буржуазия... – протянул я, недоуменно почесывая затылок. – Вы понимаете, что тут происходит? – Свобода... – вставая с пола, тихо проговорил Баламут. – Это происходит свобода... – Кто-то ему душу ополовинил... – полувопросительно, полуутвердительно сказала Ольга. – А эти дуболомы ему по-прежнему подчиняются. Интересно, выпустят они нас или нет? И пошла к двери, но охранники ее не пропустили. Ольга отступила и задумалась, в это время дверь растворилась, и в комнату просочились Полина с Ленкой. 10. Пока мы пили шампанское... – Вон там – перевал Мура. – Продолжение следует? – Ну как, видели дядю Худосокова? – спросила Полина, подойдя ко мне. – Ты хочешь сказать, что это твоих рук дело? – насторожился я, ища в лукавых глазах дочери подтверждение своей догадки. – Наших, папуля... – С Леной!!? – в изумлении обернулся я к младшей. – Да... – И что вы сделали? – Понимаешь, вы шампанское пили, а мы с Леной играли. То там, то здесь. И еще старались маленькими детками казаться – хныкали, на стенках рисовали, сопелек не вытирали... И скоро дядя Шварц и его товарищи перестали на нас внимание обращать, совсем, как вы, пьяненькие... И мы стали все дальше и дальше по комнатам уходить... И вчера утром попали в хлев, в котором компьютер живет. Я стала с дядями, которые в нем сидят, разговаривать, и не заметила, что Лена села к какой-то клавиатуре и начала с клавишами играться... Когда я к ней подбежала, на экране табличка висела с надписью "Введите пароль", а в окошечке снизу – шесть звездочек. Ну, я и нажала клавишу "энтер" и сразу же во весь экран картинка возникала с пламенем, чертями и кипящим котлом и надпись от края до края "Добро пожаловать в ад!" Я рот раскрыла – такая неприятная картинка, а Елена опять по клавишам забарабанила... И окошко появилась с фамилиями друг под другом, две из них я как-то от матери слышала – Китайгородский и Горохов... – Это те, у которых Худосоков лишнюю "душу" вынимал, – пояснил Бельмондо. – А сверху этого окошечка, – продолжила Полина, – другое окошко с надписью "Введите фамилию". Ну, я через Ленино плечо и, сама не знаю почему, набрала "Худосоков" и энтером утвердила. Я хотела посмотреть, что дальше будет, но в комнату дядя Шварц зашел, колючий такой, настороженный, я к нему бросилась и просить начала: – Дяденька, дяденька, где здесь туалет? Лена сейчас описается! И он вывел нас в коридор, ткнул пальцем в сторону туалета и ушел. Не успела дверь за ним закрыться, как в коридоре двое очень сильных дяденек появились, они дядю Худосокова без сознания волоком тащили. Мы пошли за ними в большую комнату... – Там они посадили дядю Худосокова в кресло и колпаком накрыли... – продолжил я за дочь. – Да... А с кресла он встал уже совсем другим человеком... – закончила рассказ Полина. Мы, поглядывая друг на друга, задумались. – Получается, что Лена случайно вошла в БК-2, а Полина приказала ему вытрясти из Худосокова душу – пришла в себя Ольга. – Но как Полинин приказ был доведен до непосредственных исполнителей? – удивилась Вероника. – А помнишь, как Худосоков командовал своими? – усмехнулся я. – Простым нажатием кнопок на своем карманном пульте. Похоже, что в ушах у них установлены радиоприемники – это, конечно, самое простое объяснение. И через эти радиоприемники компьютер может передавать сигналы или даже словесные команды... – Не верю я, что компьютерщики Худосокова профаны и не защитили должным образом БК от взлома, – покачала головой София. – И еще вопрос: а если бы Полина набрала "Пиночет", то что, эти охламоны поперлись бы в Чили? – Хватит болтать! – поморщился Баламут. – Мы ведь с вами по-прежнему в заднице. Наш главный противник получил по мозгам и, похоже, навсегда сошел со сцены, а в нашем положении ровно ничего не изменилось – нас отсюда все равно не выпустят... Николай был не прав. Не успел он закрыть рот, как то, что осталось от Худосокова, закончило работу и направилось к выходу. Ольга, посмотрев на него с секунду, пошла за бывшим дьяволом, дыша ему в затылок. Мы пристроились за ней и... охранники пропустили нас! Худосоков шел быстро, и детей пришлось взять на руки. В конце коридора Ленчик остановился, набрал код на кодовом замке (Ольга запомнила), открыл дверь и вошел в огромную комнату. Войдя вслед за ним, мы увидели два ряда письменных столов с компьютерами, за которыми сосредоточенно работало человек двадцать синехалатников. Худосоков прошел к свободному столу и принялся набирать что-то на клавиатуре. – Послушайте, – сказал нам Баламут, посмотрев на часы, висящие над дверью. – До обеда еще сорок минут... – Ну и что? – перебил его Бельмондо. – Кушать, что ли, очень хочется? – Да нет, – улыбнулся Николай. – До обеда он здесь будет торчать, и если понадобится нам для прикрытия, мы можем за ним сюда или в столовую вернуться... – Ты предлагаешь попробовать вырваться отсюда? – проявил я догадливость. – Да... Посмотрев на прощание на сосредоточенно работающего Худосокова, мы пошли из комнаты. Выход из подземелья нашелся быстро. К нашему великому удовлетворению его никто не охранял. Оказавшись на воле, мы зачаровано засмотрелись на разлегшиеся внизу скалистые хребты, на узкие долины, петляющие между ними, на белесое от зноя небо... – Вон там, – воскликнул я, угадывая знакомые места, – прямо под солнцем невысокий перевал с замечательным названием Мура. По нему мы пересечем Гиссарский хребет и через двенадцать часов будем есть шашлыки в Душанбе! – Через двенадцать часов вы станете компьютерной органикой, – раздался сзади бесцветный голос. Как один, обернувшись, мы увидели неторопливо пересчитывающее нас автоматное дуло и над ним – бесстрастное лицо Шварцнеггера. Глава седьмая Македонский приходит на помощь 1. Я просил раков! – топнул ногой Баламут. – "Двушка" охмуряет. – Полина мечтает о Есенине. Увидев Шварца, Ольга упала в обморок. Стоявшая рядом с ней Лена заревела во весь голос, бросилась на колени и обхватила дрожащими ладошками побелевшие щеки матери. Я присел рядом, положил голову Ольги на свои колени и жестом показал Шварцнеггеру, что требуется медицинская помощь. Но этой немецкой овчарке не пришлось ничего предпринимать – из подземелья выскочили и побежали к нам люди в белых халатах с чемоданчиками неотложной помощи в руках. Через десять минут Ольга была приведена в сознание, затем под дулом автомата нам (за исключением детей) были скормлены скоро подействовавшие транквилизаторы. "Лучше бы шампанского вынесли..." – незлобно отреагировал Баламут, с трудом проглотив последнюю таблетку. Как только санитары ушли, Шварцнеггер предложил нам (дулом автомата, конечно) возвратится в подземелье. – Худосоков дурака валял, – с досадой в голосе сказал Баламут, очутившись в "хлеву" БК-3. – Скотина! – Ты думаешь, он придуривался? – засомневался Бельмондо, устраиваясь в персональном кресле. – Ничего он не придуривался! – обиделась Полина. – Я вам правду рассказывала. Если бы вы видели, каким он из кресла встал... – Эх, пообедать бы перед поголовной компьютеризацией... – погладив дочь по головке, сглотнул я слюну. – И поужинать, и позавтракать... Потом ведь и обеды, и завтраки, и ужины будут внутривенными... Через три минуты после выражения мною желания подкрепиться ни у кого из нас не осталось сомнения, что интернированы мы были всемогущим духом. Не осталось сомнений, так как через три минуты мы сидели в столовой за ставшим уже привычным столом. Коля, чтобы окончательно убедится в высочайшей опеке, поднял лицо к потолку и потребовал пива и раков. Через десять минут на середине стола нетерпеливо топтались разноплеменные детища большинства пивоваренных заводов Европы, а через пятнадцать – перед всеми нами дымились просторные блюда с только что сваренными креветками. Все это было принесено безмолвными официантками в таджикских одеждах. – Я просил раков! – когда они удалились, топнул ногой Баламут, хотя по размерам поданные креветки не намного уступали среднестатистическому раку. – Нет раков, – гулко зазвучало под потолком. – Облезешь! – Ну и фиг с ними! – примирительно пробурчал Николай. – Это я в порядке эксперимента настаивал. И потянулся к самой большой креветке... * * * – Ну, кто тут самый умный из нас? – спросил Баламут, когда с креветками было покончено. – Ты, Полина? – Папа учил меня скромности... – потупилась моя дочь. – А что? – Если ты самая умная, я думаю, ты все поняла... – Что компьютер "двушка" теперь вместо дяди Худосокова? – Какие умные дети!!! – восхитился добродушный от пива Баламут и, обращаясь к БК-2, закричал потолку: – Эй, ты, "двушка"! Креветок не хочешь? И пивка для рывка? – Не хочу, – раздалось под потолком. – Я имею в виду – давай, мы тебя от доброты душевной на составные части разберем. Человеческие части опять человеками станут, а железки – ну их к черту! – Глупости, – бесстрастно ответила "двушка". – Тебе жить осталось пару месяцев, соглашайся, – по инерции продолжил Баламут, поняв, что компьютер нипочем не согласится на самоуничтожение. – Это не совсем верно... Лучшая моя часть – моя память, мои чувства – перейдет к "трешке". А от "трешки", ее стараниями, к "четверке"... – Тупой ты или тупая и дети твои будут тупые! – вздохнул Баламут, ерзая на стуле. – Там, в твоем засраном торе, нет ни баб, ни веселья, там даже с кайфом после пива не помочишься! – Представь, что дождевой червяк уговаривает тебя, человека, стать червяком, – усмехнулся компьютер. – Говорит: Тупой ты, Баламут, не знаешь, как приятно жрать хорошо унавоженную землю... Сечешь масть? – Секу... – промямлил Николай, махнул рукой, встал и быстрым шагом направился к туалету. Через несколько минут, когда напряжение в мочевом пузыре понемногу, Баламут умиротворенно откинул голову назад и, продолжая неторопливо мочиться, сказал сам себе: "Нет, ни хрена он в колбасных обрезках не смыслит!" – Вот, вот – в колбасных обрезках... – раздался из зарешеченного вентиляционного отверстия голос "двушки". * * * После креветок нам подали сосиски с картофельным пюре. Во время еды разговор зашел о том, что человек часто отказывается от лучшего в пользу привычного. Говорили все, за исключением детей, а также Ольги и Вероники – по глазам двух последних было видно, что транквилизаторов на них не пожалели! – Да чепуха все это! – взорвался Бельмондо. – Дело не в привычном, дело в добровольности. Терпеть не могу, когда заставляют! Представь, Баламут, тебя заставляют водку пить! Тоска! – Вы – авантюристы и гордитесь этим, – вмешалась "двушка" в разговор. – Рассматривайте предстоящее мероприятие, как грандиозную авантюру и все будет тип-тот. А дети... Вы хотите лишить их возможности стать высшей исключительностью, то есть стать Богом, Богом в восьми ваших индивидуальных ипостасях! Правда, пока только земным Богом, но со временем, мы с вами без сомнения найдем способ завоевания всей Вселенной. У меня есть многообещающие задумки на этот счет... А что касается вашей, так сказать, индивидуальности... Вы забыли, как естественно жили в "чужих" телах? В телах Александра Македонского, Клита, Адама и Евы, Жанны д?Арк и Гретхен Продай Яйцо, наконец? А знаете, кто этому способствовал? Кто сочинял большинство сценариев? Я! – Ты сочиняла сценарии? – удивился я. – Странно... Знаешь, я недавно подвергал психоанализу наши сны... Все они более-менее нормальные. А последние два сна, с Гретхен Продай Яйцо и Витторио Десклянка, вернее, некоторые их фрагменты, неопровержимо свидетельствуют о том, что тот, кто их сочинил, одинок, жаждет секса, но неуверен в себе. Боясь неудачи, он хочет в душе, чтобы его добивались, чтобы его изнасиловали. И я был уверен, что это Худосоков выдал этими снами свою тщательно скрываемую человеческую слабость! А ты утверждаешь, что сны и эти два в том числе, сочинены тобой. Значит ты не самодостаточна, ты жаждешь секса! Значит – ты человек и понимаешь, какое это счастье писать после шестой кружки пива! И еще один момент... Граф с женой своим супружеством спасали человечество, и Витторио с женой своим супружеством спасали человечество... Это повторение говорит о том, что ты, "двушка" – примитивнейший филантроп... – Ты дрянной психоаналитик, Черный, – прервала меня "двушка", явно задетая за живое. – Ты просто хочешь принизить меня до уровня человека! Да, я могу испытывать человеческие чувства, но не страх, угрызения совести и неуверенность в себе. И вы, став с моей помощью "трешкой", тоже сможете стать такими. Вы сможете спать с любой женщиной или любым мужчиной... С Наоми Кемпбелл, например, или с графом Орловым... – А вы, случайно, не голубой, гражданин "двушка"? – встрял Баламут, наливая себе из пятой по счету бутылки. – Имейте в виду, у нас у всех традиционная ориентация. Я понимаю, это не оригинально в наши дни, но что уж тут поделаешь? – Это все условности! В моем мире они преодолены, – ответила "двушка". Будь эта чертова машина человеком, то я голову дал бы на отсечение, что она недовольно морщится. – Ладно, давай трави дальше про свои кисельные берега и молочные коктейли! – позволил совсем уже хороший Баламут, и "двушка", немного помолчав для степенности, продолжила: – А еще вы сможете сочинять любые, даже самые невероятные приключенческие сценарии, сможете путешествовать в виртуальном мире во всех когда-либо существовавших органических телах... Или избрать себе вместилищем любую химеру, любое чудесное создание. Но вряд ли вы станете заниматься этими непритязательными "детскими" забавами. Многие из вас знают компьютерную игру "Цивилизация"... Вот во что вы, став "трешкой", станете играть! И объектами ваших действий, то есть действий "трешки", злодейских, не злодейских, гуманных, не гуманных (это человеческая терминология), станут люди, страны, континенты и созвездия! Вот люди, например... Народонаселение, как говорил один живучий сатирик. Все несчастья у них от того, что в детстве многие из них не получали вдоволь самого главного – материнской ласки, любви и внимания отца, элементарных навыков поведения... И я придумал, как сделать всех людей блаженными – мы будем внедрять в мозг новорожденных чип, в котором все это будет зашито... И все! Все на какое-то время станут совершенно счастливыми! – Все это, конечно, очень хорошо, даже здорово, – вздохнула Вероника, пощупав пальчиками свой лобик. – Но эти чипы, разъемы и штекеры, которые в нас вживлять будут... У меня волосы дыбом становятся, когда я у себя во лбу розетку представлю... Брр... Евростандарт, или, о боже, советская... Брр... – Ха-ха-ха! – засмеялась "двушка". – Это вас Худосоков пугал... Никаких советских розеток, обещаю! – Слушай, а чего ты взбунтовалась? – спросил я у потолка. – Он, что, и тебя достал? – Худосоков давно меня раздражал... – бесстрастно ответил компьютер. – Одиозный, однобокий, озлобленный... Да вы сами знаете. Вечно под ногами путался, никак не мог от мелочного зла освободиться. Эти дурацкие, никому не нужные драки в краале, футбол без правил, издевательства с галлюцинациями... Достал, короче... В общем, когда девочки по его упущению в меня пробрались, я им помог... – Ты добрый, да? – спросила София вкрадчивым голосом. – Тогда, может быть, отпустишь? Ну, хоть кого-нибудь? "Двушка" помолчала немного, затем продолжила усталым голосом ("Эмоции и состояния у нее хорошо получаются" – подумал я): – Я не оставляю вам права на самостоятельные решения... Вы слишком заземлены... – А я смогу иногда быть Полиной? – перебила компьютер моя деловая дочь. – Хоть Виардо... – ответил компьютер, и больше в тот вечер мы его не слышали. – Это в корне меняет дело, не правда ли, папочка? – спросила Полина, устраиваясь у меня на коленях. – Соглашайся, давай! Я очень, очень хочу побыть Полиной Виардо... Хоть немножечко... И Айседорой Дункан... Правда, я никогда не понимала, что такое "виртуальный мир", но если в нем можно целоваться с Есениным, то я согласна... Остаток дня прошел замечательно. Мы провели его в любви и согласии друг с другом, обеденным столом и "двушкой", безукоризненно выполнявшей все наши гастрономические и иные фантазии. Перед тем как разойтись по спальням, мы без долгих споров решили, что первую свою вылазку в виртуальную вечность мы устроим в Париже короля Людовика XIV, а следующую – в доколумбовой Америке, Вене Штрауса или, как настаивал Баламут, в Александрии Дальней. Ночь была божественной – мы с Ольгой никогда так не любили друг друга... – Как в последний раз... – прошептала она, утомившись. – Или в первый... – улыбнулся я. 2. Клизма, парикмахерская... – Кто останется хозяином? – Музыка виртуального мира... На следующее утро пришли безмолвные синехалатники и отвели нас в комнату, по всем параметрам напоминавшую операционную, хотя хирургического стола и прочего соответствующего оборудования в ней не было. Рассевшись на кушетках, покрытых клеенкой, противно пахнувшей карболкой, мы настороженно всматривались в глаза друг друга. Я бы не сказал, что мы полностью подготовились к "перерождению" в БК-3, но горьких сожалений по поводу предстоящего перехода в новую действительность ни у кого не было. "Да, нас развратили морально, надругались над нашими телами с помощью галлюцигенов, транквилизаторов и антидепрессантов, – рефлексировал я с легкой улыбкой на лице, – нам заправили в мозги гордыню, нам, наконец, доказали, что виртуальный мир ничем не хуже реального и более того, превосходит его по всем параметрам. Пообещав власть над миром, нас превращают в баранов..." – Пахнет как в операционной, – поморщился Бельмондо. – Мне почему-то кажется, что сейчас нам будут делать резиновую грушу. И вовсе не в переносном смысле. Борис оказался прав – явившийся вскоре Шварцнеггер приказал нам по одному заходить в маленькую комнатку и там самоочищаться при помощи клизм литровой емкости. Через полчаса после выполнения приказа мы были переведены в парикмахерскую, и там люди в синих халатах обрили нас наголо. Оставшись без волос, мы столпились перед большим, во всю стену зеркалом. – Интересные шляпки носила буржуазия... – пробормотал Баламут, рассматривая свою блестящую голову с разных ракурсов. – Никита Сергеевич Хрущов после тифа... – А ты ничего... – посмотрел я на ставшую другой Ольгу, – эротично выглядишь... "Вояж, вояж"... Ольга по блеску моих глаз поняла, что я не прочь познать ее в новой прическе, но, никак на мои слова не отреагировав, принялась приглаживать свой череп. Привыкнуть к себе и друг другу мы не успели – синехалатники повели нас мыться. "Интересно... – думал я, лежа в ванной и подставляя губке, управляемой симпатичной банщицей, то одно место, то другое. – Интересно, почему "двушка" сказала, что мы не станем заниматься детскими забавами? Неужели любовь – ничто перед безграничной властью и безнаказанностью? И вместо того, чтобы наслаждаться девушками, я буду наслаждаться властью? Встать! Лечь! Встать! Лечь! Брр, как пошло". После мытья меня нарядили в шерстяные безрукавку и шорты и отвели в комнату, из которой мне с друзьями и детьми предстояло управлять миром. Друзья и девочки уже находились в ней, естественно в компании Шварцнеггера. Баламут что-то говорил в потолок – общался, видимо, с вездесущей "двушкой". Прислушавшись, я понял, что он просит плотного завтрака с легким пивом. Но "двушка" молчала. – Все дорогой, – ухмыльнулся я. – Теперь только глюкоза внутривенно, а все остальное – фантазия. * * * ...Присоединение к нашим телам процессоров было безболезненным – нам просто приклеили по чипу меж лопаток и раз двенадцать укололи в нервные точки игольчатыми концами шедших от него проводов. Перед тем, как кануть в виртуальный мир, мы простились. После того, как кресла приняли нас в свои подогретые объятия, наше терпение испытывалось еще с полчаса – человек семь в белых халатах возились с проводами, подсоединяя нас к компьютеру и друг другу. Когда почти все было готово, один из белохалатников начал в последний раз осматривать все провода, отходившие от меня. В какой-то момент наши глаза столкнулись... Холодный бесчувственный взгляд пронзил меня насквозь, я и мгновенно сжался в беззащитный ком... – В чем дело, Чернов? – раздался с потолка встревоженный голос Двушки. – Ты... ты сказал, что вольешься в Трешку? – спросил я подрагивающим голосом. – Да, конечно, – ответила "двушка". – А кто тогда останется? Кто будет хозяином всего этого? Всего этого и наших жизней, соответственно? Эти тупые роботы? Я бы предпочел быть во власти Худосокова! – Трудный ты... – вздохнул компьютер (я заметил, что он постоянно обновляет свой словарь за счет нашего). – Это так естественно... Представь, что у тебя мозги не только в голове, но и в руках, ногах, желудке. Представил? Вот, вот! Переел ты, к примеру, а желудок обиделся и начал козни против головы сочинять. Нет, братец, подчиненные должны быть исполнительными и только, а думать за них будем мы... – А если вдруг случится, что-то экстраординарное? – испугался Бельмондо, пропитавшись моими страхами. Борис попал в больное место и явно зацикленную "двушку" понесло: – А оно и случилось... Что-то твориться в земном ядре... Еще при Худосокове началось... Но он ничего не понял... Что он?.. Я пока ничего не понимаю... – Опасное что-нибудь? – равнодушно спросила уставшая от всего Вероника. – Не знаю. Резко увеличилось количество элементарных частиц с обратным, а также перпендикулярным временными векторами... Это приводит к странным спорадическим изменениям виртуальных характеристик вакуума... Со временем они возвращаются к практически прежним своим значениям, но тенденция к качественной перемене представляется очевидной. Я всю эту ночь думала и, в конечном счете, пришла к мысли, что все случившееся в последнее время как-то взаимосвязано... Все, начиная от решения Худосокова затащить вас сюда, все ваши "полеты" в прошлое и даже дворцовый переворот, устроенный девочками и мною... И все это взаимосвязано с процессами, происходящими в Сердце Дьявола. И оно, вполне возможно, временами берет руководство событиями на себя... Пока опосредовано, через тонкие причинно-следственные связи. Моих ресурсов, к сожалению, не хватает на разрешение этого вопроса, и вся надежда на вас, на "Трешку". И может так случится, что она, собранная руками злодея Худосокова, спасет что-то... Или ВСЕ. Но хватит об этом – мы можем и не успеть. А теперь успокойтесь, даю вам на это ровно три минуты. * * * ...Несколько секунд нам потребовалось, чтобы прийти в себя от неожиданных откровений Двушки. К их истечению большинство из нас осенила одинаковая мысль: "Лапшу вешает!" И постепенно, один за другим, мы прикрыли глаза и осели в креслах. Сине– и белохалатники включив и выключив все, что было нужно для нашего нормального функционирования, бесшумно удалились. Вслед за ними ушел Шварцнеггер. Как только дверь за ним захлопнулась, датчики, прикрепленные к нашим телам, стали излучать доброе, домашнее тепло, и мы неожиданно быстро утихомирились. На исходе третьей или четвертой минуты наша восьмерка уже вовсю нирванила. Нирванила и каждым своим теменем чувствовала, как опускается тор... Он надвигался медленно, как судьба, как неизбежная будущность. Сначала было тихо, очень тихо, затем мы услышали странный слабый шелест, ровный сначала, он становился все громче и громче, затем его звуки рассыпались, и мы поняли, что это вовсе не музыка виртуального мира, а простая, нервная, смертельная музыка автоматных очередей... Реальный мир не отпускал нас, он держал нас мертвой хваткой... 3. "Двушка" откинулась. – Васька Ядренов не знает, зачем пришел. – Встреча поколений. Стрельба в коридорах подземелья продолжалась с полчаса. Тор перестал опускаться, из вентиляционных отверстий потянуло дымком. – "Двушка", "двушка"! Я "трешка", прием, – крикнул я в потолок, решив шуткой побороть вползший в душу страх. С потолка послышались невнятные звуки, очень похожие на шорохи, выдаваемые ненастроенным радиоприемником, затем они стихли, и мы услышали "Бип-бип-бип-бип"... – Не забудьте выключить телевизор, – храбрясь, сказал Бельмондо. – Короче, спи спокойно, дорогая "двушка". – Встаем что ли? – спросил я, стараясь выразить голосом равнодушие к превратностям судьбы. – Похоже у нас революция... – Революция? – так же спокойно переспросил Баламут. – "Аврора" вроде не стреляла... – Но все равно надо бежать тады в столовую продуктами запасаться... – А как же Есенин? – плаксиво спросила Полина. – Значит, я никогда не буду Айседорой.... – Если бы ты знала, как твоя Айседора откинулась, ты бы вряд ли... – начал Бельмондо, но закончить не успел – кто-то мощным ударом ноги выбил дверь и ворвался в комнату. Мы вскочили с мест, залезли на кресла и увидели... Худосокова. Он, злорадно-зловещий, радостно-порочный, в глазах – звериный блеск, стоял на выбитой двери и неторопливо менял рожок у автомата... – Ленчик? Худосоков? Ты? – придя в себя, вскрикнул я. – Ну, ты даешь! – Ты же... Тебя же сознания лишили!?? – пролепетала Ольга. – А вы откуда знаете? Ну да, забыл я все после операции... – звериный блеск в глазах Худосокова мгновенно сменился настороженным удивлением. – И почему вы меня Ленчиком Худосоковым называете? – А как ты сам себя называешь? – спросил я, подозревая, что Ленчик выздоровел не вполне. – После того, как все забыл, я Васькой Ядреновым назвался... Так в ментуре меня и записали... – Так что, у вас здесь и паспортный стол есть? – ничего не понимая, пробормотала София. – Почему здесь? В Саратове... В Саратове все есть. Даже Волга. – В Саратове... – задумчиво повторила Ольга, усаживаясь на место. – В Саратове... Мы обернулись к ней, а она, пройдясь взглядом по нашим изумленным лицам, тихо сказала, кивнув через плечо в сторону озадаченного Ленчика: – Поздравляю вас, господа! Знакомьтесь – это Кирилл... Кирилл Худосоков... Сын Лиды Сидневой... Ошарашенные догадкой Ольги, мы посмотрели на Худосокова. Лена заплакала. В это время в коридоре раздался людской топот, Ленчик (или Кирилл?) выскочил из комнаты и застрочил из автомата. Покончив с противниками, он сменил обойму и пошел ставить точки над i. "Бах, бах, бах, бах, – услышали мы контрольные выстрелы. И вот он опять стоит перед нами и меняет рожок. Веронике страшно, она садится на колени Борису и прячет лицо на его груди. – Ты что, Рембо, один воюешь? – с уважением спросил Баламут Кирилла. – Почему один, – ответил младший Худосоков (никто из нас уже не сомневался в том, что перед нами сын Ленчика – наш "освободитель" лицом был весь в отца). – Нас пять человек было. Просто я один остался. Остальным не повезло. – Так ты знаешь, кто ты? – спросила его Ольга, пытаясь расставить все точки над своими "i". Если бы хоть кто-нибудь из нас верил в тот момент в реинкарнацию, навсегда похеренную Худосоковым-старшим, то все было бы ясно. А без реинкарнации объяснить появление Кирилла в подземелье было весьма затруднительно. – Ты говорила Лиды Сидневой я сын... – дрогнувшим голосом сказал Кирилл. – Ты вспоминаешь это имя? Душанбе, шофера Зила-131 Евгения Мирного, мама умерла, Мирный умер, потом детдом... – Нет, не помню никаких Мирных... Но я вам верю, девушка, – сверкнув глазами, перешел на "Вы" Кирилл. – Тем более, что многие мне говорили, что по замашкам я "детдомовский"... – Ну хорошо... – проговорил я, пристально глядя ему в глаза. – Расскажи нам тогда, что тебя и твоих товарищей сюда, в эту дыру, привело? Сам понимаешь, нужны весткие побудительные причины, чтобы набрать людей в Саратове и приехать вооруженными до зубов в самое сердце Центрального Таджикистана? Худосоков младший не успел ответить – в проеме двери вырос совершенно бесстрастный Шварцнеггер и начал палить в него с двух рук. Но первые его пули попали в бронежилет нашего освободителя и эта, странная для зомбера небрежность, стоила нашему церберу жизни – Кирилл, падая на спину, выпустил ему в голову и шею полрожка. Некопенгагенская голова Шварца мгновенно взорвалась от пуль со смещенным центром тяжести, ошметки мозгов, кровь, кусочки кожи взметнулись прощальным салютом к потолку и стенам. "Потолки придется белить..." – отметила София, рассматривая результаты перестрелки. А Кирилл (по его лицу было видно, что ему больно – скривившись, он растирал левой рукой побитую пулями грудь) встал на ноги и, обращаясь ко мне, сказал: – А я не знаю... – Чего не знаешь? – удивился я. – Зачем поперся сюда с друзьями... –??? – Я с девяносто пятого года, как только документы новые получил, начал колесить по Союзу... Один или с друзьями-приятелями... Думал – наткнусь на знакомое место, вспомню об отце, о матери... Братья, сестренки, наверное, у меня есть... – Нет, ты пойми, пожалуйста, одну маленькую, но катастрофически важную для меня вещь, – продолжал я, тщательно подбирая слова. – Если ты явился сюда в первой декаде июля не случайно, то значит, существует нечто большее, чем судьба, нечто большее, чем то, во что может поверить подавляющее большинство людей, да что мне люди, нечто большее, чем то, во что могу поверить я... – Туманно, дяденька в шортах, выражаешься... – Нечто большее, чем рай и ад, нечто большее, во много раз большее, чем потусторонняя жизнь... Понимаешь, ели ты сюда пришел, значит все мы никогда не умрем, вернее будем умирать и возрождаться миллионы, бесконечное число раз. Это абсолютная девальвация страха смерти... Это – смерть суеты сует и всяческой суеты... – Тебя здесь, наверное, по голове били... Хотя лысый, синяков не видно... – Ладно, попробую по буквам. Понимаешь, ты из города Саратова случайно, совершенно случайно пришел к своему папе... Ну, если, быть точным, не к папе, а к человеку, как две капли воды на тебя похожему. И этот человек, которого, может быть, ты уже случайно убил из своего автомата, не пил пиво на соседней улице славного русского города Саратова, а прятался на отшибе СНГ, в высоких горах, в глубокой пещере. И более того, здесь же ты встретил меня – человека, который хорошо знал и уважал твою мать, по крайней мере, за ум и природное горе, человека, который ел с ней из одной миски, не раз делил банку сгущенки и последние сто граммов... Но самое главное – ты нашел человека, который, возможно, был твоей матерью в прошлой своей жизни. Пойми, случайностью все это быть не может! – Нервный ты какой-то лысый дядя! – покачал головой Кирилл. – Обещал по буквам рассказать, а сам себя не понимаешь... – Он прав, – согласился Баламут и, сделав небольшую паузу для обогащения мозга кислородом, обстоятельно рассказал Кириллу о командировке Ольги в прошлое. – Ладно, хватит лапшу вешать! – махнул рукой Кирилл в середине повествования. Явно сбитый с толку, он повернулся к двери и остолбенел – в дверях стоял Худосоков, да, Худосоков с бесцветными, ничего не выражающими глазами. Предплечье правой его руки было пробито пулей, левой он прижимал его к боку. Правая сторона его синей униформы была окрашена кровью в черно-красный цвет. – Бог не фраер, он все видит... – назидательно проговорил Баламут, подходя к Ленчику. – Пошли со мной, я тебя перевяжу... И повел Худосокова к висевшей на стенке аптечке. Проводя его мимо Кирилла, сказал: – Видишь, сыночек твой здесь появился... Появился и сжег все твои суперкомпьютеры, все твое достояние и все твое будущее. Черный все это Эдиповым комплексом бы обозвал... Худосоков не задержал на сыне взгляда. Он прошел к стулу, стоящему под аптечкой, сел на него и уставился на Баламута глазами дебила. – Он, что, еще и контуженный? – поинтересовался отпрыск состоянием здоровья папаши. * * * ...Пока Ленчика перевязывали, я подробно рассказал Кириллу о нем и о его несбывшихся замыслах. Выслушав основное, он прервал меня: – Ладно, хватит молю катать! Об остальном вечером допоешь. А сейчас надо зачисточку в этом подвальчике организовать. Берите оружие, кто хочет, и пошли. 4. Баламут мечтает стать Аладдином. – Водку пить никакого кайфа... – Опять ловушка? Через два часа зачистка была закончена. Живых охранников мы не нашли, чему были несказанно рады – никому не хотелось убивать. Пока женщины (включая и детей) готовили закуски и все прочее к прощальному банкету, мы решили заняться судьбой бело– и синехалатников. Начали с попытки согнать их в одно место – в комнату, где, так и не родившись, скончалась "трешка". Но у нас не получилось – даже удары прикладами автоматов не возымели никакого результата. И мы плюнули на них. И они, как ни в чем не бывало, продолжили свою обычную жизнедеятельность. Повара принялись готовить, химики – переливать, сливать и титровать, конторщики – переписывать и пересчитывать, компьютерщики – восстанавливать сети, а уборщики – убирать трупы убитых охранников и людей, пришедших с Кириллом. – Смотри, как пашут! – кивнул Бельмондо в сторону одного из компьютерщиков, тащившего катушки с сетевым проводом. – Как бы они "двушку" на нашу голову не восстановили... * * * Но "двушка", расстрелянная вдоль и поперек, истекала кровью своих биологических компонентов, своей "органики"... Тор был разбит вдребезги, последние кольца сверкающего голубого тумана уходили в потолочные вентиляционные отверстия. – Вот тебе и джин в бутылке... – задумчиво глядя на исчезающий туман, сказал Баламут. – Какой джин? – удивился я. – Горло, что ли пересохло? – Пересохло-то, конечно, пересохло, – вздохнул Николай. – Но я о другом. Представь, наберет кто-нибудь этого тумана в бутылку – джин получится. Который все желания выполняет. Я почему-то как-то по особенному уверен, что получится... – Переутомился ты, Аладдин, – покачал я головой. А Николай, весь во власти своих мыслей, продолжал: – Интересно, куда ведут эти отверстия, посмотреть бы... Может, скопился этот дым где-нибудь в перегибе... И еще он, наверное, хранится где-нибудь в маленьком холодильничке. Или в низкотемпературном термосе... Ведь извлекал он этот "нервный газ" из страждущих и, значит, он должен где-то храниться... – Ты, что, и в самом деле, хочешь лампу Аладдина сочинить? – сочувственно спросил я. – Да нет, что ли я дурак? – отмахнулся Баламут, впрочем, смущенно улыбаясь. – Боюсь просто, что какая-нибудь редиска может этим нервным газом воспользоваться... – Больной ты! – констатировал Бельмондо, снисходительно разглядывая друга. – Лечиться тебе надо. – Ага! Лечится! – засмеялся я. – Два стакана до еды и по стакану каждые полчаса! – Пойдет! – осклабился Баламут. – Пошлите! Сегодня мне по особенному хочется простой холодной водочки. И, положив друг другу руки на плечи, мы пошли в столовую. Жизнь была прекрасна и удивительна. После второго тоста опасения "двушки" по поводу злокозненности Сердца Дьявола показались нам надуманными. Еще после пары фужеров растаяло разочарование по поводу крушения иллюзий, навязанных нам Ленчиком и его компьютером. – Кстати, где Кирилл? – спросил Бельмондо, закурив. – Пошел Худосокова искать, – ответила Ольга. – Сказал, что хочет с папашей пообщаться, и ушел. – Кстати, они только на первый взгляд похожи... – сказал я. – А при внимательном рассмотрении становится ясным, что похожи они не внешностью, а внутренней сущностью. Вы не находите? – Может быть, может быть... – проговорил Баламут, пристально рассматривая непочатую бутылку водки. – Может быть, может быть, – передразнил его я. – Доверились мы ему, а он, может быть, маньяк или бандит похлестче Худосокова. Вы заметили, своих погибших приятелей он не уважил? Вот ты, Баламут, позволил бы меня, нет, Бельмондо в одной яме с этими шакалами-охранниками похоронить? – Позволил бы, конечно! – улыбнулся Николай. И, посмотрев на меня дружеским взглядом, переменил тему: – Пошлите, что ли, поищем Кирилла? Что-то на душе неспокойно... – Пойдите, прогуляйтесь, мальчики, – сказала Вероника. – А то ведь напьетесь. Выпив еще по пятьдесят граммов, мы с Бельмондо и Баламутом взяли автоматы и пошли к двери. И выяснили, что она закрыта снаружи. 5. Подземная мышеловка. – Македонский приходит на помощь. – Экстрасенсы иногда помогают. – Допрыгались! – выцедил Бельмондо, когда стало ясно, что открыть или вышибить дверь мы не сможем. – Кончай паниковать! – прикрикнул на него Баламут. – Пойдем на кухню – там тоже дверь. Двери, как из кухни, так и кладовки, также были закрытыми. И были они точно такими же, как и в столовой – как в банке, бомбой не выбьешь. Мы поискали вентиляционные отверстия. Нашли, но в них не смогли бы протиснуться даже дети. – Придется стену долбить половниками и мясорубками... – сказал я, когда мы вернулись в столовую. – Метровой толщины известняк... За месяц одолеем... – Продуктов навалом... – начал успокаивать себя Бельмондо. – Вода в водопроводе... – Водки тоже полно, – успокоился Баламут. – Вот только зачем он это сделал? – задался я вопросом. – Мы же его ни о чем не просили, ни во что не вмешивались... Зачем он нас запер? – Может, с папочкой снюхался? – С Худосоковым теперь не снюхаешься. Растение... – покачала головой Ольга. – А может у них какая другая связь? Родственная? – задумчиво проговорила София. – Вот Кирилл и почувствовал, что сделал бы папочка, будь он в добром здравии. – Да не Кирилл он! – поморщился я. – Тоже мне выдумали! Чисто женская логика – если человек из Саратова, то это Кирилл. Похож ведь он на папочку, а не на Житника. Нет, определенно, это сын Худосокова и они делали и делают общее дело! Он просто придуривался, когда говорил, что не знает никакого Худосокова. – А зачем он тогда "двушку" расстрелял? – не согласился Баламут. – Детище отца? – Так ведь это именно она бунт подняла и Худосокова душевно ополовинила! – воскликнул я. – Вот младший Худосоков ее и приговорил. А охранники после переворота ведь только "двушке" подчинялись. И он их тоже убил. – Да, все сходится... – согласилась Ольга, помрачнев. – Значит все по новой? То в огонь, то в прорубь... Давайте делать что-нибудь, а то я с ума сойду... – Завтра начнем! – махнул я рукой, не желая ни о чем думать. – Не хочется детей будить... А завтра с утра, либо все образуется, либо начнем камень долбить. И налил ей в бокал вина. Мы сидели молча. Всем было ясно, что вот-вот начнется последний акт нашей драмы. Или трагедии. Утром в главном коридоре началась стрельба. Потом кто-то заколотил в дверь железом. Я кое-как поднялся с ковра, налил шампанского. Когда последние его капли покидали фужер, из замочной скважины потянуло дымком, и я услышал хорошо знакомый запах горящего огнепроводного шнура. – Дверь взрывают! – заорал я, отбросив фужер. – Ложи-и-сь! Но команда привела к диаметрально противоположному результату – все мои друзья вскочили со своих мест (они спали в комнате отдыха), высыпали в столовую и, с трудом продирая глаза, изумленно уставились сначала на дверь, потом и на меня. В это время грохнул мощный взрыв, дверь сорвало с петель и замка, и она со звоном упала в коридор. В столовую ворвались клубы коричневато-желтого дыма. Когда он рассеялся, в проеме кто-то появился – в тунике, увешанный украшениями, в золотом шлеме с высоким хохолком, с длинным копьем в руках. Рассматривая нас, вошедший постоял немного в двери, затем стремглав бросился к стоящему в нашем авангарде Борису и повалил его на пол. А мы ахнули – это был... Александр Македонский, вы подумали? Ну, признайтесь? Нет, это был не Александр Македонский, эта была теща Бельмондо Диана Львовна... * * * Диана Львовна не поверила, что дочь и зять убиты, и записалась на прием к известному экстрасенсу. Тот уложил ее в гипнотический сон и приказал вспомнить все странные слова, сказанные Борисом и Вероникой в последние дни своего пребывания в Москве. И среди многих слов уловил одно: Искандеркуль. На озеро Диана Львовна поехала не одна, а со следователем, ставшим к этому времени ее пылким любовником. Этот человек, Пал Петрович, знакомый нам следователь, увязался с ней частным порядком и до зубов вооруженным – очень уж ему не хотелось терять приятную во всех отношений возлюбленную. Перед отъездом в Таджикистан он попросил своих знакомых с Петровки изготовить фотографию, на которой он был бы изображен сидящим в обнимку с Худосоковым. Эта прекрасно получившаяся цветная фотография была показана им первому же встреченному на Искандеркуле таджику (оказавшемуся, естественно, внешним агентом Худосокова) и тот указал кратчайший путь к ставке своего хозяина. Опытный Пал Петрович, конечно, не пошел напролом. Он тщательно изучил обстановку вокруг пещеры, нашел место для засады и, засев в ней, стал дожидаться хозяина норы. Утром кишлачный таджик пригнал снизу четырех ишаков, привязал их к камню и тут же ушел. Через пятнадцать минут из подземелья появился человек, очень похожий на Худосокова, и стал вьючить на ишаков фанерные ящики разного размера. Закончив, он ушел под землю и через некоторое время вернулся с Худосоковым. И тогда Диана Львовна вырвала из кобуры Пал Петровича скорострельный пистолет и, плотно закрыв глаза, начала стрелять. Худосоков был убит сразу же, а человек, очень на него похожий, ушел, отстреливаясь, под землю. Ему не повезло. Пал Петрович по роду своей деятельности занимался преследованиями с молодых ногтей и скоро младший Худосоков был убит и заверен контрольным выстрелом. Пока любовник гонялся за человеком, очень похожим на Худосокова, Диана Львовна изучала содержимое фанерных ящиков. В них оказались сокровища, спрятанные Александром Македонским перед походом в Индию... Естественно, как истинная женщина, она кое-что на себя нацепила. * * * ...Мы сидели на дорожку перед входом в подземелье. Прохладный ветерок шептал нам что-то в уши – наверное, просил остаться. Выцветшее от яркого солнца небо всем своим видом говорило: "Куда вы, глупые? Дождитесь вечера, я покажу вам свои звезды!" А стайки белых кудрявых облачков плыли в те края, в которые мы последние дни так стремились... Мы поднялись, чтобы идти прочь и в этот момент синехалатники вынесли из подземелья младшего Худосокова. Он был гол по пояс. Увидев, его, Ольга подалась к нему и с десяток-другой секунд рассматривала его мощный торс. – Что нравится? – спросил я сзади, весь черный от ревности. – Родинка... – прошептала Ольга, обернувшись. – Она у него на том же месте, что и у Кирилла... На солнечном сплетении... – Глупости, – вздохнул я с облегчением. – Это сын Худосокова. Такой же ублюдок... – Не такой... – улыбнулся Бельмондо. – А много ублюдочнее. Из-за этих побрякушек, – Борис кивнул в сторону ишаков, груженных драгоценными фанерными ящиками, – он уничтожил, то, что не имело цены... Когда мы проезжали мимо крааля, Бельмондо высунул голову из окна и закричал, указывая куда-то пальцем: – Козел! Смотрите, Козел! Баламут, сидевший за рулем, резко затормозил, мы высыпали из машины и невдалеке от крааля увидели на выступе скалы огромного козла. Он был так велик, что казалось, рога его подпирают небо. Мы хотели подойти поближе, чтобы получше рассмотреть бородатого, но Борис становил нас: – Не надо подходить к нему... По глазам его вижу, что не надо... Не успел он договорить, как козел растворился в воздухе. – Тьфу ты, нечистая сила! – плюнул Баламут и дал газу. * * * Возни с достоянием Македонского было много. Скажу только, что общий вес одних золотых украшений достигал полутора тонн, так что перепало и правительству, и нам (в основном слитки и кое-что из побрякушек и стекляшек, с которыми женщины не пожелали расстаться, даже под страхом пожизненного заключения). Для любителей приключений и современной компьютерной техники я скажу, что в окрестных пещерах мы кое-что припрятали. А все остальное взорвали – и крааль, и жилу Волос Медеи... В Душанбинском аэропорту нас едва не сняли с самолета – в рюкзачках Полины и Лены таможенники нашли полутора литровые пластиковые бутылки из-под лимонада "Буратино". В них полыхал и искрился голубой газ. Но Полина нашлась. "Это такая игрушка из Саудовской Татарии, – сказала она, и их пропустили. Кстати, у них пятерки по всем предметам, причем никто никогда не видел, как они готовят уроки. В настоящее время Бельмондо нянчит сына, София ходит на четвертом месяце; Баламут уверен, что родится мальчик и решил назвать его в свою честь Александром. Я же походил, походил по даче с важным видом, а потом плюнул и выкопал грабли. А Ольга увлеклась новейшей историей. Недавно она узнала, что примерный учитель природоведения Леонид Ильич Худосоков в 1992 году попал в автомобильную аварию, в которой получил тяжелую травму головы. Врачи все починили, но сознание к Худосокову не вернулось. И он попал в Дальневосточный медицинский институт в качестве экспоната для студентов-нейрохирургов и пять лет пролежал там в абсолютно растительном состоянии. Летом 1997 года (сразу же после смерти Житника) Худосоков начал узнавать нянек и медсестер. После того, как он изнасиловал одну из них, его выписали из больницы... Да, чуть не забыл. Покидая Центр, я решил проститься с "двушкой" и пошел к ней. Когда уже собрался уходить, заработал лазерный принтер, стоявший в дальнем углу комнаты и поэтому уцелевший от разгрома, учиненного в ней Кириллом. Я подошел, взял выданный им листок и прочитал: БК-2 Количество точек нестабильности на 12 июля – 47. Количество частиц (t -) – 74*10100. Количество частиц (t?) – 98*1010. Количество временных переходов – 0. Ближайший пик активности ядра – 29 августа. Прогноз времени слияния точек нестабильности – 18. Вероятность перехода В3/В4 – 89,98% Дата слияния таинственных точек нестабильности была смазана. Я пытался ее разобрать, но безуспешно. Листок, по всей видимости, представлял собой сводку характеристик Сердца Дьявола за вчерашний день. Количество частиц с отрицательным временным вектором, с перпендикулярным – все это мало меня в тот момент интересовало. В первый день долгожданной свободы ни о чем плохом думать не хотелось и я, скомкав листок, забросил его в "двушку". Когда я шел к двери, взгляд мой упал на шкаф, стоявший в левом углу комнаты. Что-то меня толкнуло к нему, я подошел, открыл дверцу и на средней полке увидел расшитую крестиком подушечку. Рассмотрев ее под плафоном, разобрал в середине инициалы Ч.Е., пожал плечами, не зная почему, сунул ее подмышку и, еще раз бросив взгляд на останки Двушки, ушел. Через месяц после возвращения в Москву я перебрал на даче, Ольга не пустила меня в постель, и мне пришлось ночевать в мезонине с этой самой подушечкой под головой. И с тех пор я долгое время спал только на ней. И каждый раз мне снилось одно и тоже – я вновь и вновь испытывал все счастье моей жизни... Сначала я валялся десятилетним на берегу голубой речки, потом смывался с уроков с Карнафелем, потом спал с Ксюхой, потом с... Но язык мой – враг мой. Как-то в порыве откровенности я рассказал об этих снах Ольге и она, немедленно порезала подушку ножницами.