Аннотация: Сфера Маальфаса – артефакт невиданной мощи, способный останавливать армии и опустошать города. Когда-то он принадлежал альвисам, загадочным подземным жителям Империи Церена, но после битвы у Фробурга попал в руки императора. Разгадать тайну магического талисмана, научиться управлять его силой «единственно на благо Империи» поручается бывшему инквизитору, ученому-магу Людвигу фон Фирхофу. Но возможно ли обрести многие знания, не заплатив за них многими печалями, заклясть демона и не оказаться в его власти? С первых шагов полная опасностей и разочарований дорога уводит Людвига от такой ясной на первый взгляд цели. Только станет ли она дорогой к разгадке?


---------------------------------------------


 Елена Долгова
 Сфера Маальфаса



 КНИГА ПЕРВАЯ
 ГОРОД ПОД ХОЛМАМИ



 «Ожесточение, над душами оно
 Имеет власть, само себя питая!
 Костер вражды горит – и не сгорает.
 В деяньях сыновей, что факел принимают
 Отцов своих, ей продолженье суждено».

    Отец Гилберт


 Пролог

 В гулком пространстве полутемного зала тревожно отдавался каждый звук. Трещали, выбрасывая яркие искры, сосновые бревна, пылающие в огромном камине. За дубовым столом, неподалеку от камина, склонясь над исчерченным пергаментом, сидели трое мужчин. Советник императора Билвиц, полный, пожилой, веснушчатый, с неровным лицом, озабоченно сдвинув рыжие брови, расправил на столе карту, искусно нарисованную на тонко выделанной коже. Расположившийся рядом Дитмар, граф Рогендорфский, высокий, широкоплечий, не двигался, обратив задумчивый взгляд узких темных глаз куда-то в сумрачную пустоту зала. Третий – крепкий, с черными волосами, кое-где высветленными сединой, кареглазый, с короткой бородкой, скрывающей нижнюю часть широкого лица, – сам император Священной Империи Гизельгер. Оплывали свечи. Трое за столом молчали.
 – Раз нам нужна помощь – почему бы не отправить послов на запад, государь? – прервал молчание Дитмар.
 – Помощь может более обременить Империю, чем причина, побудившая ее просить, – коротко и обманчиво флегматично обронил Билвиц. Глаза его, полуприкрытые тяжелыми веками, скрывались в тени.
 – Стража!
 Гулко отозвались под сводом шаги Кунца Лохнера, капитана гвардии, поспешившего на зов императора.
 – Введите его, – приказал Гизельгер.
 Жарко пылал камин, но человек, одетый в изодранную рясу, ежился, как будто мерз под порывами пронизывающего насквозь ледяного ветра. Монах попытался припасть к ногам императора, гвардейцы подхватили благочестивого под руки, заставляя держаться на пристойном расстоянии от Гизельгера. Обиженный монах почесал голову, всю в сосульках грязных волос, сердито одернул рясу, прикрыв исцарапанные ноги в грубых сандалиях.
 – Как тебя звать? – спокойно спросил император, заранее зная ответ.
 – Филипп. Брат Филипп, государь.
 – Встань… – император с едва скрываемой досадой махнул рукой, приказывая подняться все-таки рухнувшему на колени монаху. – Расскажи нам все, что ты видел и запомнил.
 Бесцветный голос монаха, казалось, шуршал, как сухая солома.
 Он рассказал.

 Глава 1
 ОПАСНЫ ОДИНОКИЕ ПРОГУЛКИ В ХОЛМАХ


 «Желаешь написать страшилку —
 Давай злодею имя ассирийца.
 К примеру, назови его Синнахериб,
 И сразу все поймут,
 Что он не просто так красавицу Альбину
 Из родового замка Ништякштайн похитил,
 А для дурного с нею действа».

    кир Бореус Толчин. «Проклятье замка Ништякштайн»

  (Империя, 26 сентября 6999 года от Сотворения Мира) 
 Над северной равниной свистел ветер. Кроны часто стоящих деревьев колыхались сплошным ковром, мешая темно-зеленую хвою с ядовито-медной листвой.
 Между мокрыми порыжевшими осинами, осторожно ставя копыта на кочки, покрытые чахлой осенней травой, шли вереницей три верховые лошади. Серые тяжелые плащи скрывали силуэты, делая всадников неотличимыми друг от друга, капли воды стекали по лошадиным гривам, тихо позвякивало железо на конской сбруе. Угрюмое, пропитанное водой небо, казалось, придавило и редкий лес, и животных, и путников.
 Первый из всадников – если судить по форме сумок, лесничий – придержал толстую пегую лошадь.
 – Устали, хозяйка? Потерпите. Сейчас на юг, видите, дерево со старыми гнездами? Потом свернем – и вдоль длинного холма. Скоро покажутся башни Виттенштайна.
 Девушка на гнедом иноходце откинула капюшон, открыв свежее озорное личико и поток прямых волос цвета светлого каштана. С седельного ремня свисал маленький охотничий арбалет, инкрустированный перламутром. Возле копыт лошади трусила, часто перебирая короткими лапами, низкорослая уродливая собачка в серебряном ошейнике – длинноухая, с гладким, как хлыст, хвостом. Девушка выпрямилась в седле.
 – Отец ждет нас. Он пошлет людей на поиски. Нужно торопиться. Какой был барсук, Шенк! Ты не забыл шкуру?!
 – Здесь она, в сумке.
 – Я вижу, ты не забыл облезлую шкуру. А вот дорогу ты хорошо помнишь, любезный? – вмешался третий путник. Насмешливый голос, доносившийся из-под опущенного капюшона, принадлежал элегантному молодому мужчине.
 – Конечно. Десять лет тут землю бью. Пешим и на коне, каждый кустик знаю, каждый камешек. Стежки-дорожки, тропы и пни. С чего бы мне дорогу забывать?
 Лесничий Шенк, знаток тропинок через болота, обиженно замолчал. Трое охотников пришпорили лошадей. Черные топи остались на севере. В таких местах сквозь бездонную толщу воды лениво поднимаются болотные пузыри. В молодых, зыбких болотах, под обманчивым ярко-зеленым покрывалом растительности лениво колышется трясина, способная в минуту проглотить всадника вместе с конем. Но немного на юг – и появляются плоские травяные кочки. Меж ними пробиваются низкие кустики трав, осень усеивает их пестрой россыпью диких ягод, похожих на крупный цветной бисер, и горят меж кочек долгими осенними вечерами призрачные белесые огни…
 Заболоченная низина, поросшая редким осинником, протянулась на юго-восток, к своей южной оконечности постепенно повышаясь, чахлое редколесье сменилось густым ельником, чтобы, наконец, уступить место траве, можжевельнику и полянам дикой клубники. Тропа обогнула торфяники по самому краю, постепенно становясь суше и шире. Впереди лежали холмы, рассеченные узкой, как порез, лощиной.
 Трое всадников ехали шагом, каждый думал о своем, еще не подозревая о той роли, которую приуготовила каждому история.
 Девушка отпустила повод красной кожи. Хмурые холмы медленно надвигались, заслоняя печальное небо.
 Алиенора представляла лицо отца – щеки, заросшие рыжей щетиной, низко нависшие брови, скрывающие светлые, почти белесые глаза с крошечными темными точками у зрачка, косой шрам, задевший бровь и стянувший висок. Она искренне восхищалась отцом – военная биография и отчаянная репутация барона давали к этому множество поводов. Шестнадцатилетний Виттенштайн шел в первых рядах армии, посланной дедом нынешнего императора в невероятно отчаянный поход на юг. Тогда сверкали глаза, лилось вино, гремели гимны, произносились речи, легко взлетали к небу поспешно выхваченные из ножен мечи…
 Предприятие правителя оказалось безумным с самого начала – галеры уходили от свай южных портов, чтобы, переплыв море, причалить к сухим пескам пустыни. Сезон штормов начался раньше обычного, и половина армии канула на дно, так и не увидев вожделенного берега. По иронии судьбы оставшаяся половина, изнемогая от жажды, дралась с кочевниками, засевшими в неприступных крепостях-оазисах – дралась уже не за тусклое зеленоватое золото южных копей, а лишь за возможность опустить ладони и лицо в стылую, тугую, такую прекрасную воду…
 Из южного похода вернулся только каждый десятый. Среди них был и «бешеный Виттенштайн».
 Теперь постаревший рубака, участник пяти войн при двух императорах, супруг, схоронивший двух нестарых жен, отец, потерявший старшую дочь и младенца-сына, безумно любил последнего ребенка. Любил, одновременно и восторгаясь ее строптивым нравом, и искренне проклиная судьбу, ведь дочь – не сын. Возможно, время и оседлая жизнь что-то надломили в старом головорезе.
 Законы и обычаи Церенской Империи стары. Некоторые более, некоторые менее – эти насчитывают пару-тройку сотен лет. Веселый озорной обычай – ежегодный выбор наместника нищих – уважаем ничуть не менее чем имперские законы против магии, подлога и воровства. Избранный голодранцами эфемерный бургомистр царит в предместье столицы всего три дня – но зато каких! – столица взрывается безумием праздника, бредут ритуальные шествия пьяниц, балаганы актеров и бродячие певцы стекаются в города.
 Другие обычаи не столь веселы. Монахи столицы каждый год мечут Жребий, выбирая одного-единственного жителя Церена. Конечно, и речи нет о том, чтобы переписать и снабдить костяными бирками всех бесчисленных подданных Гизельгера. Первый Жребий падает на провинцию. Второй – на округ. Третий отбирает именитое семейство. Избранный родными навсегда оставит семью и уйдет в обитель со строгим уставом, в общем-то, честь немалая – хотя добровольцев почему-то никогда не находится. Молитвы считаются необходимым дополнением к мощи имперских мечей.
 Год назад выбор пал на семейство Виттенштайнов. Молча ярящийся барон поставил точку в череде жребиев – оглядел бледных, трясущихся дочерей, вынул и опрокинул побитый стакан с игральными костями… Нечет! Хильду забрали монахи.
 Алиенора вновь ощутила слабое эхо прежнего ужаса, малодушного душевного облегчения – жребий миновал ее, Нору! – и мгновенно обрушившегося отчаянного горя. Платья сестры до сих пор хранятся в доме, ее ручного дрозда Алиенора сама выпустила из клетки – птица долго не хотела улетать, стуча клювом в свинцовую раму окна.
 Девушка устала, мешал промокший отяжелевший плащ, сдвинулась шитая золотом шапочка, густые волосы падали на глаза, усталость постепенно вытеснила тревогу и печаль.
 …Проводник держался первым, тщательно скрывая тревогу. Он больше не оборачивался к хозяйке, внимательно рассматривая тропу в поисках понятных только ему примет. Опасные трясины далеко на севере и востоке, местность не обещала всадникам особых испытаний. Трава, деревья, тропинка – все выглядело как обычно, но что-то – он сам не знал что – не нравилось Шенку. Лесничий едва заметно покосился на боевой меч на поясе у рыцаря – дьявол понес его с таким клинком на охоту, но Элеран фон Шарфенберг привык поступать по-своему.
 …Элеран фон Шарфенберг устроил поудобнее разряженный на охоте арбалет, поправил пояс с мечом и оглядел мокнущий под дождем лес, припоминая подходящее к случаю лэ Якоба Виссерона, но так ничего и не вспомнил. Жеребец осторожно ставил копыта на хрусткие шишки, неровные кочки и кустики лесных трав. Всадник старался уклониться от потоков брызг, которые то и дело сыпались с потревоженных путниками деревьев.
 О, небеса! Дела государства в последние годы пришли в немалый беспорядок. Взять хотя бы банды бродячих альвисов на дорогах – вот и теперь пришлось сделать немалый крюк, оставив удобный тракт, меся под дождем размокшую глину и давя копытами лошадей сорные травы болот. Откуда берется этот сброд? Шайки их ютятся в глухих местах, появляются то здесь, то там, слоняются по дорогам и ценят лишь одно – чужое имущество. Засада, молниеносный удар, быстрый грабеж, десяток брошенных тел. Случались баталии и покрупнее – сожженные деревни, убитые, зачем-то даже выпотрошенные солдаты. Они так и лежали – беззащитные в смерти куклы – тела отдельно, внутренности, аккуратной кучкой, – отдельно.
 Шарфенберг передернул плечами – его снова обдал поток холодных брызг, вода уже насквозь пропитала плащ.
 Эти кровавые дела мало волнуют центральные власти – справляйтесь как хотите, теряйте лучших людей в стычках. Императорское правосудие спит, пока оси колесницы закона не подмазаны золотым маслом. Император велик – кто спорит, все церенские императоры такие, – но что за мысли витают в многомудрой государевой голове? С тех пор, как два поколения назад прервался прямой род церенских императоров и на престол сел дед Гизельгера, желающий сосчитать покушения на правителей мог и сбиться со счета. Пусть подушка трона и жестковата, но среди полудесятка знатнейших семей нередко находился тот, кого осеняла простая, как яблоко, мысль: «Небесный гром! А почему бы не я?» Тем более что топор палача не тронет знатнейшие шеи Империи. Конечно! Потому что головы высших на эшафоте сносят исключительно мечом. В таких орудиях правосудия мастера замуровывают специальные полости, заполненные ртутью, чтобы удар получался чистым и быстрым…
 Элеран рассмеялся собственным странным мыслям и, опомнившись, пустил жеребца легкой рысью вдогонку маленькой кавалькаде. Он держался последним, охраняя тыл маленькой компании – конечно, это не лучшее место для рыцаря, однако нельзя позволить, чтобы Нора незаметно отстала.
 Шарфенберг мысленно поморщился, хотя его раздражение никак не отражалось на утонченном, породистом лице. Воля семьи. Девушка недурна собой, хорошего рода, единственная наследница и отлично воспитана. Такая невеста – неплохое приобретение, способное упрочить его положение и украсить дом. Но – рыжая, небесный гром – она же рыжая, как его вернейская гончая! Ладно. Да будет так… В конце концов, солнечный цвет – цвет золота, и разве не любили древние поэты золотоволосых женщин? Элеран улыбнулся, слегка трогая шпорами скакуна.
 …Неизвестный, засевший в холмах, еще раз внимательно осмотрелся. Мокрые валуны. Над головой, в серой, набрякшей влагой вышине, медленно кружит стервятник. Неподалеку начинается редколесье. Пока между деревьями никого не видно. Но там в конце концов появятся те, кого он ждет. Они обязательно появятся – терпение хищника побеждает осторожность добычи. И тогда неизбежно свершится то, что совершается уже давно. И будет короткая опасность боя, месть и возвращение с добычей. Это правильно и хорошо, потому что нет другого способа жить и – выжить…
 Дождь прекратился, редколесье осталось позади. На открытом пространстве вольный ветер высушил конские гривы, придвинулись стены холмов, их склоны испещрили пятнышки серых валунов, кружит гриф в небе, наверное, выслеживает зайца, спрятавшегося в редком кустарнике. Чуть проглянуло сквозь облака солнце, на минуты оживив, раскрасив и согрев мокрые холмы. Сквозь кучи облаков засиял лоскут светло-голубого, как глаза северянки, неба.
 Нора распахнула плащ, Элеран откинул капюшон, подъехал и остановил свою лошадь рядом – стремя к стремени. Ветер на миг взметнул и перепутал их волосы.
 Шенк огляделся – осторожность лишний раз не повредит. Тревожное место, но лесничий два дня назад не нашел здесь ничего опасного. Пусто, трава не смята, тракт далеко в стороне… Лопоухая собачка хозяйки суетилась среди разбросанных там и сям валунов, что-то вынюхивая.
 – Мышка, ко мне!
 Едва заметная тропа вилась по дну оврага, здесь трава, защищенная от ветра, несмотря на осень, оставалась зеленой. Это почему-то внушало надежду. Кусты можжевельника усеивали мелкие шишечки, колючие и синеватые.
 – Можно трогаться, госпожа. Все чисто.
 Лошади медленно шли по тропе. Холмы закрыли уже половину неба…
 Дальнейшие события последовали молниеносно, застав маленький отряд врасплох. Элеран не испугался – молва не лгала насчет смелости Шарфенберга. Медленно, будто в сонном видении, запрокинулся назад, на круп лошади, Шенк, лошадь вскинулась на дыбы, выбросила раненого из седла, арбалетный болт торчал из левого плеча лесничего. Освободившийся от седока конь шарахнулся в сторону, насколько это позволила тесная лощина. Такса в серебряном ошейнике, отброшенная в сторону случайным ударом копыта, скуля, покатилась по земле и тут же утихла, уткнувшись острой мордочкой в мокрую глину.
 – Засада! Назад, Нора!
 Элеран бросил бесполезный арбалет и, стиснув рукоять меча, огляделся. Двое противников перекрыли тропу, один, коренастый седой оборванец, как раз мелкими шажками двигался в сторону раненого Шенка, явно собираясь докончить дело ножом. Второй, долговязый, поджарый, как борзая, с обмотанной тряпкой головой и хорошим, имперского образца клинком, принял боевую стойку, перекрыв путь в глубь холмов. Третий враг, едва различимый, отбросив разряженный арбалет, возился на вершине холма – об этом можно было забыть на время – тем более, четвертый грабитель был уже рядом и заносил для удара топор. Элеран рванул повод, разворачивая скакуна в тесном проходе, меч со свистом вышел из ножен. Бродяга даже и не пытался пробить кольчужные поножи всадника – он самым грубым образом метил в беззащитные конские ноги. Шарфенберг, не тратя времени, наотмашь полоснул по спутанным волосам.
 – Доброго пути на тот свет, оборванец.
 Шенк, шатаясь, поднялся с земли, по его кольчуге, пробитой арбалетным болтом, стекала неправдоподобно яркая кровь. Стрела не убила его – лишь застряла в мякоти левой руки чуть повыше локтя. Лесничий почти пришел в себя – он кривился от боли и судорожно дергал ножны, пытаясь вытащить короткий клинок.
 Элеран спрыгнул с седла, примериваясь к долговязому, с имперским мечом. Тот гибко ушел от удара и сделал молниеносный – лишь зазвенел рассекаемый воздух – выпад. Фехтовал он отлично – слишком хорошо для альвисианского бандита, – Элерану понадобилось все его умение, чтобы вскользь отразить этот удар, сталь блеснула почти у самых глаз, задела завиток волос на виске, просвистела возле уха.
 Шарфенберг немного отступил назад, перевел дыхание, теперь противники описывали на растерзанной траве полукруг. Стычка затягивалась. Элеран пожалел, что на нем лишь мягкая шапочка вместо шлема. Рискнуть все же стоило – он широко замахнулся, открывшись, левый бок пониже сердца ощутил мгновенный укол. Лезвие болезненно ткнуло в ребра, скрипуче чиркнуло по скрытой под расшитой курткой кольчуге. В следующий миг клинок Шарфенберга опустился на незащищенное плечо противника. Долговязый слишком поздно понял свою ошибку – когда его левая рука, отделившись от туловища, полетела на траву.
 Элеран перешагнул через тело, мимоходом заметив восковую бледность, разом потемневшие веснушки и ставшие черными из-за расширившихся зрачков глаза дочери Виттенштайна. Оцепенев от испуга, она не повернула лошадь назад и сейчас смотрела на схватку, прижимая ладонь к губам. К счастью, гнедой иноходец стоял почти спокойно, и девушка не выпала из седла.
 Раненый Шенк все еще отмахивался от противника. Левая, искалеченная рука бессильно повисла. Оба противника довольно неуклюже топтались на месте, но лесничий, получив еще полдесятка мелких порезов, двигался вяло, теряя силы вместе с кровью. Элеран попросту ткнул мечом в незащищенный живот наседающего коренастого, поймал повод своего жеребца и вскочил на конскую спину.
 – Отходим. В седло. Живо.
 Спасенный Шенк, не в силах говорить, благодарно кивнул. Этот жест оказался последним – второй болт, прилетевший с вершины холма, ударил слугу прямо в ямку между ключиц.
 «Проклятье, – подумал Шарфенберг, – склон почти отвесный, глина мокрая. Я ошибся – я забыл о враге, это худшая из ошибок. Как он попал туда? Наверное, обошел с запада, по пологому склону. Придется спешиться и лезть, и то – получится ли. Пока я буду пытаться добраться до трижды проклятого ублюдка, он четырежды успеет убить меня. Три жизни взято за одного мертвого слугу – вполне достаточно. Надо уходить…»
 – Нора, держись за мной!
 Элеран ударил жеребца шпорами и еще успел увидеть краем глаза, что девушка, сбросив оцепенение, тоже пытается повернуть коня.
 – Быстро! К лесу!
 Мелькнуло темное пятно – заранее подкопанный и приготовленный грабителем камень отделился от верхушки холма и покатился вниз. «Боже мой, – подумал Шарфенберг, – эта глыба сейчас перекроет нам путь назад, единственную тропу к спасению». Страха он все еще не испытывал. Ближе, еще ближе…
 «Удастся или нет?» – подумал Элеран почти с любопытством. Глухой удар за спиной сотряс тропу, камень запечатал проход. Вперед, прочь от предательских холмов! Темно-зеленая масса спасительного леса стремительно приближалась. Внезапно хлынул ливень. Порыв ветра бросил в лицо тугие струи. Все это время Элерану казалось, что гнедой Алиеноры скачет следом.
 …Тяжело рухнул камень. Тонко, почти человеческим голосом, закричал гнедой, раненный в шею стрелой, и Алиенора упала с конской спины на мягкую глину, свалился плащ, дорожное платье намокло и порвалось. Она вскочила так быстро, как только сумела, и тут же замерла, парализованная страхом. Умирающая лошадь билась в двух шагах от нее, ржание заглушило все иные звуки. Поэтому бандит, пронзенный мечом Элерана, умирал неподалеку совершенно беззвучно.
 Ошеломленная девушка смотрела, как он пытался придержать выпавшие из распоротого живота внутренности – засовывал их обратно: вместе с грязью, сломанными сухими травинками и мелкими камешками. Широкоскулое лицо посерело, спутанные волосы скрывали верхнюю половину лица, белые, крепкие зубы обнажились в оскале.
 Лошадиный крик пронзительно взвился и внезапно оборвался. Сверху посыпалась земля, последний, четвертый, альвис в лавине земли, камешков и сломанных веток наполовину спустился, наполовину скатился вниз. Его одежду и даже лицо сплошь залепила мокрая глина.
 Жертва стояла, не двигаясь. Благородные дамы Церенской Империи никогда не сражались с оружием в руках, их дело – хранить очаг, таков обычай, почти что закон, освященный временем. Исключения, конечно, случались, но все больше из тех, что отлично подтверждают правила – когда-то пиратствующими у северных берегов оборванцами и впрямь верховодила, наводя ужас своей жестокостью, какая-то полусумасшедшая опальная баронесса.
 Альвис сделал шаг в сторону девушки.
 – И-и-и!
 Метнулось эхо в теснине холмов, Нора выхватила и метнула изящный охотничий кинжал. Получилось гораздо хуже, чем у прославленной в знаменитых песнях Якоба Виссерона пиратки – лезвие перевернулось и белая костяная рукоять безвредно ударила врага под бровь. Альвис лишь резко отшатнулся, на мгновение потеряв самообладание от острой боли. Возможно, вмешался случай или головорез не привык получать пусть даже безобидные тычки в глаз, но мокрая земля под ногами хлюпнула, и враг, не удержав равновесия, поскользнулся.
 Благородная девица Алиенора фон Виттенштайн, отбросив досадные помехи – плащ, шапочку и вуаль, пустилась бежать не хуже дочери простого виллана. Она хваталась за колючие ветви кустов, ноги в остроносых туфельках скользили по глине и мелким камням. Сзади тяжело дышал настигающий ее враг.
 Сначала Нора не думала о том, куда бежит, стремясь к одному – вырваться из теснины, подняться на вершину холма, как будто там ее ожидало спасение.
 С противоположной стороны холм обрывался почти отвесно прямо в овраг, заросший травой и кустами, за ним маячила еще одна вершина. Девушка, обезумев от страха, бежала все дальше. Склоны становились круче. Она уже не столько спускалась, сколько катилась вниз. Твердая грань камня под рукой. Между двумя валунами дыра – пещера? Тьма показалась спасительной, Нора юркнула внутрь, пальцы вытянутых рук встретили сухую поверхность известняка. Девушка сжалась и замерла, забившись в углубление камня, образовавшее подобие ниши.
 Зашуршала, осыпаясь, земля, на фоне светлого пятна входа появилось другое пятно, темное, – преследователь. Наверняка ему, пришедшему с яркого света, чернота карстового грота казалась непроглядной. Жертва перестала дышать. Фигура охотника на несколько бесконечных минут отстранилась от входа. И тут же появилась снова – с самодельным факелом в руке.

 Глава 2
 НЕСОМНЕННЫЙ БРЕД ИСТОРИКОВ И МЕНЕСТРЕЛЕЙ

  (Империя, 27 сентября 6999 года от Сотворения Мира) 
 Если от земли Виттенштайн повернуть на северо-запад и провести две недели в пути, попадешь в насквозь продуваемую морскими ветрами столицу Империи, город Эберталь. Говорят, в прежние времена портовый городок стоял на самом берегу и лестницу у городской площади лизали соленые морские волны. Однако пиратские набеги за двести лет опустошили все побережье – не раз и не два горожане, собрав остатки скарба, уходили подальше от злого берега, похоронив тела родных и бросив морскому ветру стылый пепел домов.
 Город отстраивали, но все дальше и дальше от опасного моря, в конце концов оно совсем скрылось из глаз. Жители Эберталя перестали считать себя моряками, но порт остался, корабли заходили в устье Лары, чтобы подняться к мирным речным пристаням столицы. Прежние пираты давным-давно окончили свою карьеру. Иногда – туго набив кошельки и став вследствие этого честными людьми, но чаще по заслугам – под свист и улюлюканье толпы на скользком от крови эшафоте. На безопасном морском берегу был выстроен новый замок императоров – грозный Лангерташ.

 «Во времена, предшествующие седьмой тысяче лет от Сотворения Мира Господом нашим, Священная Империя достигла такого величия, что несметными своими богатствами, роскошью нарядов, беззаботностью своих обитателей далеко превосходила другие страны.
 Твердой рукой держит Гизельгер Великий бразды правления, и зрим символ его власти – императорский замок, что стоит у моря, в двух часах конной езды от имперской столицы. Незыблема Священная Империя, и с Высшего благословения пребудет она вовек…»

 Гизельгер воспетой историком твердой рукой отбросил переплетенную в белую кожу книгу. Жалобно захрустели смятые листы. Императору захотелось поддать брошенную книгу ногой, но он сдержался.
 Придворный хронист – высокопарный пустобрех. Стиль его тяжел, к тому же скучно, нет в изложении занимательности. Прогнать историка? – но заменить его некем, любая другая ученая знаменитость станет копией опального сочинителя. Наверное, именно так и должно писать хроники.
 Правитель устроился у распахнутого окна, между свинцовыми переплетами которого рука мастера вставила цветные кусочки стекла. Внизу, под скалой, на которой возведен замок Лангерташ, бились о камень волны. Волны тоже напоминали стекло, зеленое, жидкое и волшебным образом живое. В этой цитадели император Гизельгер, чье правление столь же богато победами, сколь и мятежами, чувствовал себя в безопасности.
 Лангерташ выстроил дед нынешнего императора. Цитадель красива, на расстоянии она кажется изящной игрушкой, но стоит подъехать поближе – и грубая тяжесть тесаного камня нависает над головой путника, заставляя его остро почувствовать собственное ничтожество. Внешний бастион поднимается на двадцать локтей в высоту, выступы толстых стен, сложенных из огромных каменных блоков, венчают маленькие башни с остроконечными кровлями. Внутренний двор окружает зубчатая стена вдвое выше наружной. Скалу, на которой дед нынешнего императора, едва не убитый восставшими горожанами, выстроил неприступный Лангерташ, опоясывает ров, сообщающийся с морем. Во внутреннем дворе вырыт колодец, дающий свежую воду, подвалы заполнены съестными припасами – все, что нужно на случай осады. У одного из узких окон, пробитых во внутренней стене, и стоял сейчас задумчивый Гизельгер.
 Мейзенского монаха, брата Филиппа, уже увели. Как оказалось, он знал немного. Однако после рассказа благочестивого беда перестала быть страшной. Теперь она невольно представлялась императору осязаемо и обыденно мерзкой. Гизельгер вспоминал.
 Hortus Alvis… Альвисы. Старая, неизлечимая болезнь Империи. Дьявол знает, откуда взялся этот странный народ, ютящийся в пещерах, которых повсюду много в Империи. Хронист Дезидериус Многоречивый, двести лет назад заполняя убористым почерком пергамент, впервые упомянул о многочисленных против обычного разбойничьих шайках, наводивших ужас на путников чрезмерно холодной зимой 6799 года. Шайки бандитов наводнили тогда леса и холмы северо-востока, и в сумятице нарождавшегося мятежа, когда сотни людей замерзали прямо на улицах столицы, а целые провинции голодали, никто не допрашивал разбойников и не вслушивался в их предсмертные крики – имперская стража без лишних слов волокла арестованных на виселицы. Январский ветер свистел, раскачивая обильно развешанные прямо на деревьях тела, промерзшие разбойники стучали, как деревяшки, и число желающих грабить близ дорог сильно поубавилось. Запуганные люди вздохнули чуть посвободнее.
 Ошибка стражи выяснилась позднее. Тогда, когда уже никто не мог сказать – сколько среди повешенных профессиональных грабителей, сколько отчаявшихся неудачников и бродяг, а сколько – их, тех, кто пришел из-под земли.
 За последующие две сотни лет пришельцы ниоткуда умножились числом, обзавелись именем, данным, должно быть, каким-то ученым шутником  [1] , и постепенно стали серьезной докукой для имперских властей.
 Опасные бродяги этого сорта держались обособленно даже от подонков Империи, не жили нигде, кроме карьеров, глухих мест и пещер, пользовались собственным языком и считались людьми вне закона. Никто не видел их в храмах. Про их изобретательные расправы с ограбленными путниками рассказывали шепотом. Альвисы, случалось, грабили деревни и беззащитные города поменьше, угоняли скот, иногда уводили с собой двух-трех пойманных имперцев, порой неизвестно зачем жгли созревшие для жатвы поля. Стычки эти казались сродни набегам извне, только враг приходил не от границ, а из самой тверди земли Церена. Изредка пойманных пленников без суда вешала имперская стража.
 Имперцы привыкли считать – альвисы жестоки с жертвами до полной беспощадности, не очень многочисленны, впрочем, их никто не считал, и ничтожны по сути своей. С этим беспокойством вполне справлялись владельцы земель без вмешательства центральных властей. Пока два года назад не произошло это… То, что перевернуло устоявшийся ход обычных бед и поставило Империю на грань последнего бедствия.
 Гизельгер усмехнулся, вспомнив, как нервно почесывался перепуганный брат Филипп. Монах глуп, подумал император, но как же порою в ущерб героям везет простецам!
  Рассказ брата Филиппа, инока мейзенской обители, 
  записанный с его собственных слов 20 сентября 6999 года от Сотворения Мира 
  Я, Флориант Бек, принявший в монашестве имя Филиппа, со смирением выслушав заданные мне вопросы, показал следующее. Город Мейзен, где во славу Господа воздвигнута обитель наша, невелик, однако обнесен стенами. 
  Обитель стара и стоит не менее трех сотен лет с тех пор, как рука ее основателя, Антона Грасси, положила первый камень стен. Монастырь выстроен внутри городских укреплений, таким образом, что святые реликвии хранит двойное кольцо стен –  городских и монастырских. В Мейзене всегда в изобилии стоят солдаты, так что жизнь обители спокойна. Однако настоятель наш, отец Дениз, вдохновленный свыше, а также имея великое попечение о безопасности святых реликвий, равно как ковчежцев, святых символов и статуй угодников, искусной работы и драгоценно изукрашенных, велел сохранить в обители пристойный запас луков, мечей и стрел, что и было исполнено со всею тщательностью. Попечение настоятеля, каковое казалось излишним нам, инокам, принужденным чистить острые клинки и запасать стальные жала, не иначе как было подсказано святыми покровителями нашими, мучениками Коломаном и Дезидериусом. 
  Мудрости настоятеля ныне обязан я жизнью своею, но в отдаленные те дни иные монахи роптали, хоть и не решались на дерзость открытого противуречия. Однако мечи все ж были куплены и прибраны в сухой погреб, в котором до той поры хранилось вино, употребляемое при священных обрядах… 
  …на иные же вопросы, заданные мне духовным трибуналом, показываю я чистосердечно, что в день 13 июля, когда враги веры и Господа нашего, именуемые альвисами, подступили под самые стены города, я в числе прочей братии присутствовал после положенных молитв на утренней трапезе. Мы, монахи, хоть и болели душой за правое дело, однако не имели большого беспокойства, поскольку, как я уже показал, число солдат в городе было велико, а командовал ими храбрый капитан Конрад Роггенбергер, за премногие подвиги прозванный Шрамом. 
  В тот тревожный час добрые горожане мужского полу собрались на стенах, вооружившись пристойно, дрова же под котлами со смолой на крайний случай были запалены, и смрадный дым витал над Мейзеном. 
  Время в тревожном ожидании шло, но враг все еще держался в некотором отдалении, по-видимому, собираясь отступить, из-за чего, соскучась ожиданием, я покинул свой пост у стены и вернулся в обитель, ведомый рвением передать отцу Денизу добрую весть. Однако настоятель встретил меня не по заслугам сурово и, грозя за ослушание водворением in расе, повелел спуститься в погреб, дабы вынести наверх луки и мечи. 
  …Так, спускаясь по крутым ступеням в бедный погреб наш, не знал я, что тем самым спасаю и жизнь свою, и, быть может, саму душу, однако в то время было сердце мое полно противоречия. 
  Подобрав удобную связку мечей, собрался я вернуться, как подобает, однако сердце мое дрогнуло, замерев, и, как думал я тогда, остановилось. 
  Я, трезвый и постящийся, испытал под ребрами боль, которой мучить положено лишь чревоугодников и пьяниц. Затем тело мое словно бы покрылось грязью, что облепляет ободья колес и телег, тронувшихся в путь после большого дождя. Члены мои перестали слушаться от ужаса, и, сомкнув взоры, увидел я глазами души, как шевелится неподалеку зло, словно зверь, разбуженный охотниками в берлоге. 
  И плакала моя душа, ожидая погибели вечной, там где смрад и холод с одной стороны и адский жар с другой. И рыдал я, упав на колени, и хотел произнести молитву, но не слушались мои уста. 
  …а потом кончилось все, и ушло прочь большое зло, как уходит туча преизрядная, не пролив ни капли дождя. Тогда, поднявшись было, упал я на колени вновь, дабы воспеть священный гимн. Однако, закончив молитву, поднялся наверх, все ж прихватив мечи, которые были надобны настоятелю. 
  Каково же было мое горе, когда увидел я, что отец Дениз и вся братия лежат бездыханны. 
  …И плакал я, и трогал их тела, и звал, но молчание было мне ответом, и вышел я за ворота обители и узрел, что добрые горожане, и матери семейств, и дети, и солдаты, и сам капитан Конрад Шрам, остались там, где застала их неведомая смерть. В тот час печали был я единым живым дыханьем в Мейзене. И в скорби моей не устаю благодарить я святого Коломана, покровителя нашего, за то, что хранил жизнь мою, дабы рассказал я о виденном и слышанном… …в свидетели правдивости рассказа моего призываю Господа нашего я, Флориант Бек… 
 Гизельгер, скрестив руки на груди, размышлял, глядя, как ленивые зеленые волны медленно лижут серый песок.
 Два года – четыре разом опустевших под ударом зла города. Десять тысяч мертвых, один уцелевший чудом.
 Рассказ выжившего монаха не прояснял главного – природы случившегося. Да, какое-то сильное колдовство, но альвисы – всего лишь грязный сброд, твари, нечто среднее между человеком и животным, да – грабят и убивают, но кто поверил бы, что они искусные колдуны?
 Грубый демонический ритуал при желании доступен любому – не без риска, конечно. В Империи было все. Промышляли колдуны, за сходную плату обещавшие без лишнего шума отправить к праотцам наскучившего врага. Подпольная торговля амулетами процветала. В ход шли истыканные иглами восковые куклы и яд, извлекаемый из бурых жаб, приворотные зелья из мандрагоры, сомнительные афродизиаки, части тел казненных, превращенные в пепел, кости, смолотые в порошок. Аристократические дьяволопоклонники столицы отправляли черную мессу на обнаженных животах собственных сестер и жен. Невежественные крестьяне южных провинций до сих пор истово молились луне и каменным идолам мертвых лжебогов. Страх перед инквизицией, костром и удавкой не останавливал дураков, ищущих легких путей к желаемому. Император презрительно усмехнулся. Как будто бывают легкие пути. Даже тропа к смерти не всегда легка и безболезненна.
 Впрочем, настоящее, тонкое и сильное колдовство, сурово порицаемое церковью, запрещенное и гонимое имперской инквизицией, но неистребимое, все равно оставалось сомнительной привилегией – уделом образованных, способных к познанию абстракции слова или владеющих золотом. Дьявольские эликсиры стоили дьявольски дорого. Только за золото можно было купить редкие фолианты и редкие ингредиенты для запретных опытов.
 Император убрал свиток с рассказом Флорианта Бека в лакированный ларец и с треском захлопнул инкрустированную крышку. Витой ключ легко повернулся в вычурном замке, надежно запирая тайну.
 Что ж, сброд умудрился превзойти изощренных в тайном познании. «Привилегия» не просто нарушена – то, что сотворили в Мейзене, было чересчур даже по меркам ритуалов самых мерзких сект. Раз так – не станет привычных набегов, окажутся бесполезны стены, гарнизоны и оружие.
 Дальнозоркий Гизельгер, перегнувшись через подоконник, наблюдал, как крупные чайки суетливо возятся над добычей у самой кромки воды. Одна из чаек повернулась в сторону императора и непочтительно уставилась на него характерным для этих птиц почти осмысленно суровым взглядом.
 Что ж, случившееся случилось, и сейчас не стоит ломать голову над причинами. Для их исследования найдется время потом, когда непосредственная опасность минует, будет отражена, а иначе нет смысла в ходе вещей, а великая Империя – не более чем кучка песка на пустынном берегу, смываемая приливом.
 Горели факелы. Праздник, устраиваемый накануне дня святого Регинвальда при дворе супруги императора, был в самом разгаре.
 Красноватый свет огня еще смешивался с последними, мягкими отблесками солнца, клонящегося к закату.
 Толстые стены наглухо отгородили стылое осеннее море. Лангерташ, такой суровый с виду, внутри местами был роскошен. Матово блестело дерево полов в пиршественной зале, стрельчатые окна пропускали достаточно розоватого вечернего света, в отделке стен, нарядах тоже преобладали красноватые тона. По периметру зала расставили длинные столы, покрыли их вышитыми белыми скатертями. На возвышении восседала императрица Ютта, в пурпурном платье, горностаях и шапочке из золотой парчи. Жена императора давно утратила девичью стройность стана, зато приобрела двойной подбородок, оплывшее тело и едва заметную одышку, которая год от года усиливалась. Лишь кожа лба и плеч Ютты по-прежнему оставалась бледно-розовой и нежной, как воск.
 На балконе, почти под сводом зала, устроились музыканты с трубами, резкие, пронзительные звуки заставляли дрожать огоньки свечей. Гости еще пытались сохранять относительно благопристойный вид, но уже успели достаточно захмелеть – остроты так и сыпались градом. Мужчины не слишком стеснялись дам, а дам не смущали долетающие до их нежных ушек откровенные шутки. Приглашенные на императорский пир обязаны одеваться со всей доступной высшему сословию Империи роскошью. Посреди нагретого каминами зала женщины задыхались в туго зашнурованных платьях с высокой талией, с высоких шапочек спускались, трепеща, бесценные, почти невидимые вуали, рыцари щеголяли остроконечными башмаками и роскошными жакетами. Слуги разносили еду на чеканных золотых блюдах – наглядная демонстрация неоскудения имперской казны. Стайка лилипутов перебрасывалась погремушками и фехтовала на деревянных мечах.
 Традиционная драка шутов быстро закончилась – кто-то из высокопоставленных гостей, получив гулкий удар бычьим пузырем по затылку, втихомолку дал старшему лакею монету, и визгливую ватагу вытолкали за двери.
 Императрица, полуопустив отекшие веки, не обращала внимания на эти суетные развлечения, лишь иногда коротко обращаясь к первой придворной даме. Щеки Ютты разрумянились более обычного.
 Этикет не был суров – переевшие и перепившие гости без смущения вставали, выходили, возвращались, таким образом, беспорядок к концу вечера постепенно, но неуклонно возрастал. В суете никто не обращал внимания на двух мужчин, уединившихся в нише, полускрытой свисавшими со стен гобеленами. Впрочем, причиной уединения были отнюдь не осуждаемые церковью порочные наклонности. Беседовали двое высших – сановник Империи, член императорского совета, граф Дитмар Рогендорф и принц Гаген, сын императора Гизельгера. Наследник короны Церена – близорукий полноватый юноша добродушного вида – недавно отпраздновал свое шестнадцатилетие.
 – Подумайте, принц, десять, двадцать лет – большой срок.
 – Мой прадед ждал дольше.
 – Ждал – небесный гром, он мог ждать! А помните, что он получил? Трехлетнее правление на склоне лет.
 В узких глазах Дитмара блеснул то ли огонек насмешки, то ли отблеск факела.
 – Но тогда были спокойные времена, не то что сейчас. Десять тысяч ваших подданных погибло, заметьте, мой принц, не в бою, не от недорода или чумы, которые как приходят по воле Бога, так и уходят, когда иссякнет высший гнев. От колдовства – вида магии наиболее мерзкой и противной человеческому разуму и чувству. И это колдовство пришло не от тайных еретиков столицы, не от дьявольских сект и не от демонических ритуалов, которые еще практикуются иногда темными вилланами приграничных баронств. От отбросов Империи, сброда, нелюдей.
 – Я знаю, Дитмар. – Гаген тряхнул доходящими до плеч каштановыми волосами. И, слегка нахмурившись, добавил: – Что же ты хочешь предложить?
 – То, что нужно было сделать нашим отцам – выкурить это гнездо, Hortus Alvis, потомство дьявола, которому нет места на священной имперской земле.
 – Думаю, отцу будет не так-то просто найти тех, кто оставит псовую охоту, турниры и полезет в тесные пещеры, где даже боевое копье поднять невозможно.
 Дитмар едва заметно улыбнулся, непонятно было, задело ли его замечание царственного друга.
 – Лезть под землю? Но в этом нет надобности! В конце концов, туда можно послать наемных солдат. Наших собственных или западных. Принц Уэстока готов дать их. Имеет ли смысл отказываться от помощи, если платить за нее придется куда меньше, чем потеряем мы, не приняв ее?
 – И ты опять про то же самое, друг мой. Отец никогда не пустит армию уэстеров на землю Империи. Он никогда не согласится…
 В глазах графа опять мелькнули и погасли золотистые искорки:
 – Ни один император не может вечно оставаться императором.
 Легок на помине! Громче заиграли притихшие было музыканты. Дверь пиршественного зала распахнулась перед императором, и в зале появился сам Гизельгер. Рядом вперевалку шагал невысокий, круглолицый, похожий на ходячий шар барон Эркенбальдом, старый собутыльник церенского правителя. Гизельгер, против ожидания, был весел. Громкий голос повелителя, казалось, заполнил все пространство. Гаген махнул рукой собеседнику, призывая его задержаться в нише, и шагнул на свет факелов, направляясь навстречу отцу и повелителю.
 – Я ждал, когда ты придешь, государь. Что решено?
 – Готовься. Нужны надежные слуги, небольшой отряд отборных солдат и хорошие лошади. Мы едем по делам Империи как частные лица. – Император беззаботно улыбнулся, казалось, преднамеренно ничего не объясняя и забавляясь растерянностью своего наследника.
 Их окружила свита, Гизельгер поднялся на возвышение и сел рядом с императрицей Юттой в высокое резное дубовое кресло, потянулся к блюду с мясом. Трещали факелы, шумели гости, неистово заскакали вновь пробравшиеся в распахнутую дверь шуты. В углу зала тихо вышел из-за гобелена и направился к выходу Дитмар.
 Через два часа, когда последний свет вечера уже перестал сочиться сквозь мелкие стекла окон, шум наполовину утих и гости погрузились в ту странную задумчивость, которой иногда кончаются веселые застолья. По обычаю присутствующие на пиру императорские борзые, с густой волнистой шерстью, изящно изогнутые, насытясь щедрыми подачками, лежали в углу зала, рассматривая веселящийся цвет знати красивыми грустными глазами. Расступились слуги, вперед вышел менестрель, поклонился императорской чете и запел, сопровождая пение заунывной игрой на лютне:



   Я шел дорогою чужой
   В далекой стороне.
   В ночи без звезд твои глаза
   Как солнце были мне.
   Зеленых в небе нет светил,
   Но трудною порой
   Свет изумрудных глаз твоих
   Хранил мой путь домой.
   И если спросят у меня —
   Уйдет ли мир во тьму
   Иль смерть погасит изумруд —
   Я мира не приму.
   Пусть гаснут звезды и луна
   И камень станет – прах.
   Милее света высших сфер
   Огонь в твоих глазах.



 Прогудел и оборвался последний аккорд. Несколько мгновений, пока магия песни не рассеялась, молчали, задумавшись, рыцари и дамы. Красивая песня, но есть в ней едва заметный оттенок ереси. Стряхнув мимолетную грусть, подняли кубки, рассмеялись, кто-то, изменив голос, громко выкрикнул рискованную шутку. Худощавая бледная дама в туго затянутом платье возмущенно подняла тонко выщипанную бровь. На ее бледных скулах внезапно выступил кирпичный румянец. Смех усилился. Через минуту всеобщее внимание уже занимал пожилой рыцарь, усыпленный то ли вином, то ли песней менестреля. Герой раскатисто храпел. Кое-кто немедленно побожился, что этот престарелый воин служил еще деду Гизельгера.
 Праздник продолжался, и ничего не предвещало нарушения обычного хода событий. Неподалеку, но и не очень близко от императорского кресла, за столом, уставленном кубками, пристроилось двое молодых людей – едва ли хоть один из них миновал порог двадцатилетия. Они невесело переговаривались вполголоса, не обращая внимания на грубые шутки, время от времени разговор, казалось, собирался перейти в ссору. Не замеченный никем спор утих, сменившись угрюмым молчанием. Еще через минуту младший из собеседников внезапно выкрикнул что-то сорвавшимся голосом, вскочил из-за стола и бросился в сторону императорского кресла.
 Никто не успел поднять руки. Блеснул мгновенно выхваченный из складок одежды кинжал. В ту же секунду на плечах товарища, пытаясь перехватить вооруженную руку, повис сосед по столу, чуть постарше.
 – Тиран! Мучитель! Убью!
 Лицо младшего, нежное, покрытое юношеским пушком, скривилось от боли. Старший ухватил наконец кисть противника и попытался выкрутить ее, но задел пальцами лезвие – рукав голубого жакета мгновенно набряк алым.
 – Заткнись, дурак, ты пьян!
 Младший, почти вырвавшись, смотрел теперь прямо и открыто в лицо Гизельгера. Опьянение почти исчезло, сметенное ненавистью.
 – Ты убил ее! Когда насытишься человеческими жизнями, изверг!
 Четверо личных телохранителей императора, тесно сомкнувшись, преградили путь к патрону. Гизельгер встал с кресла, нахмурился, сжимая кулаки. Замерла, придвинувшись к супругу, королева Ютта. Отекшие щеки женщины мгновенно посинели, глаза расширились, она захрипела, царапая шею, и откинулась назад, беспомощно-грузно оседая.
 Сосед юноши, воспользовавшись паузой, опять попытался перехватить руку с кинжалом.
 – Алекс, молчи! Безумец, ты губишь не только себя!
 Алекс, не оборачиваясь, крепко ударил приятеля локтем. Вмешавшийся некстати коротко охнул и почти согнулся пополам, но тут же выпрямился и попытался обхватить шею товарища. Двое сцепились, зазвенели свалившиеся со стола кубки, растеклось вишневой лужей пролитое вино. Наконец опомнившись, тонко взвизгнули сидящие рядом дамы. Рыцари шагнули вперед, прикрывая женщин от мелькающего в воздухе острого лезвия и тщетно ощупывая пустые пояса – мечи по обычаю оставили за пределами зала. Возникла сумятица. Одни отбрасывали прочь соседей, стремясь выбраться из зала и вернуть свое оружие, другие торопились скрыться и в панике расталкивали толпу, третьи пробивались поближе, не желая упустить интересное зрелище. Мерный шум беседы сменился давкой, гневными криками и испуганными возгласами. Кое-кто потерял равновесие и рухнул на пол, собаки и лилипуты с визгом метались под ногами, худощавая баронесса с выщипанными бровями упала в обморок.
 Наконец загремело железо, по плитам пола зашаркала грубая обувь – в распахнутые двери ворвалась замковая стража. Гвардейцы без сантиментов разметали толпу и окружили дерущихся. Разоруженный Алекс, обмякнув, утих. Его держали под руки, багровые пятна на щеках неудачника померкли, уступив место восковой бледности.
 Его приятель уже отступил назад, попытался юркнуть в толпу – это не удалось, – и теперь он стоял, не поднимая глаз, едва сдерживая нервную дрожь. Кунц Лохнер, махнул рукой – Алекса тут же увели, – затем повернулся к Гизельгеру, выразительно показав глазами на того, второго, постарше. Император едва заметно кивнул. По знаку капитана стража окружила второго арестованного.
 Так они, статисты нашей истории, и ушли – в тюрьму или во тьму – значения не имеет. На залитом вином полу, между опрокинутым блюдом, лужей вина и раздавленным ногой драгоценным кубком, остался лежать брошенный кинжал.
  …Свет изумрудных глаз твоих… 
 Свет, знаете ли, освещает порой очень любопытные предметы!

 Глава 3
 ИНКВИЗИТОРЫ НЕ СПЯТ, МАЛЕФИКИ БОДРСТВУЮТ


 Malphas – демон, который, облекшись в человекоподобного идола, вещает хриплым басом. Охотно берет жертвы и столь же охотно обманывает.

    Из трактата об инфернальной мифологии

  (Империя, 29 сентября 6999 года от Сотворения Мира) 
 За окном замка Лангерташ, со стороны моря, нехотя занимался пасмурный ветреный рассвет. Ветер с моря дул всю ночь, завывая в зубцах угловых башен, упрямые штормовые волны, тяжелые, темно-серые и длинные, раз за разом гнали к берегу гряду белой пены, тяжело ударяя в источенное водой основание скалы. Молот моря, казалось, сотрясал внешнее кольцо стен, заставляя часовых время от времени выглядывать через узкие прорези бойниц. Очередной любопытный, посмотрев на волны, качал головой и торопливо прятался под каменными сводами, укрывая лицо от струй дождя и соленых морских брызг. Ветер срывал с волн хлопья пены, усеивая белыми клочьями узкую полосу песка и потемневший, растрескавшийся камень.
 Несмотря на ранний час, замок не спал. Тяжелый занавес, скрывавший дверь кабинета императора, скрадывал звуки, он не мог полностью заглушить ни гул и грохот шторма, ни грубые голоса гвардейцев и стук сапог в галерее.
 Гаген задумчиво повертел в руках кинжал убийцы. Рукоять оружейник сделал в виде тела рыси, голова животного образовывала навершие кинжала, вместо глаз врезали грубо граненные рубины.
 – Странная работа.
 Император Церена рассеянно кивнул сыну, погруженный в свои мысли.
 На крышке резного стола, занявшего собою угол кабинета, остались небрежно брошенные вещи – все, что нашли при обыске в домах посягнувших на жизнь Гизельгера. Этим утром находки перенесли в личный кабинет императора. Книга, переплетенная в кожу – тяжелая, с коваными застежками в виде птичьих лап, когтистые лапы хищно охватывали замусоленный переплет, края листов немного крошились. Гаген посмотрел на императора – тот понимающе кивнул: «Черный дракон. Искусство управлять небесными, воздушными и подземными духами», книга, безоговорочно запрещенная в Империи. Рядом валялись два флакона, один прозрачный, удлиненный, играющий гранями – жидкость в нем слабо опалесцировала, второй черный, грубой керамики, горло флакона тщательно запечатано и залито воском. Прикасаться к пробке почему-то не хотелось. Гаген взял со стола смутно знакомый портрет черноволосой девушки с раскосыми зелеными глазами в резной раме из орехового дерева.
 Незнакомка мягко улыбалась с портрета, но только губами – глаза оставались холодны. Кажется, он ее видел раньше. Где? Когда?
 «Свет изумрудных глаз твоих
 Хранил мой путь домой…»
 Гаген осторожно положил портрет, брезгливо избегая дотрагиваться до книги и флаконов. Поднять нож на императора – преступление. Держать у себя заклинательную книгу – преступление против Бога. За первое в Империи полагалось торжественное шествие, высокие ступени эшафота, палач с парадным мечом, рев толпы, в котором сочувствие причудливо переплеталось с глумлением, траурная мантия, небрежно брошенная на обезглавленное тело очередного смутьяна, и посмертная, пусть сомнительная, слава. За второе – позор, неизвестность и полные тоскливого страха дни и холодные ночи в секретной тюрьме инквизиции.
 Сын императора не выспался и теперь безуспешно боролся с оцепенением, мысли оставались ясными, но тело не желало слушаться, отчаянно прося покоя.
 Прошедшей ночью принц впервые увидел людей, подвергнутых пытке и допросу. Под утро император сухо приказал сыну следовать за ним и без смущения спустился по стертым бесчисленными ногами ступеням подземной тюрьмы. Арестованные – и незадачливый убийца, и его неосторожный друг – оказались уже сломлены. Гаген со страхом и жалостью вспомнил бледные, искаженные лица, запах застенка, гнет безысходности и страдания. Руководивший допросом чиновник был сух, деловит и спокоен. Его лицо в знак уважения к венценосным персонам оставалось открытым – допросчик заранее снял традиционную черную маску. Бледная сухая кожа щек, усталые глаза в сетке мелких сосудов. Почтительно протянутые инквизитором свитки покрывали аккуратные строки – записи показаний.
 – Кто?
 – Отрицающие, государь.
 Слово отдавало металлическим привкусом страха. Отрицающими называли тайную секту, которая, кроме набора обычных грехов демономанов, упорно отрицала одну из основ духовной защиты Империи: обычай Жребия. Гаген почти удивился, когда отец равнодушно кивнул и указал на портрет в ореховой раме – а это кто?
 – Девица из семьи Корн, государь. Была выбрана Жребием два года назад.
 – Месть? Возможно. Второе семейство?
 – Десен, западное побережье.
 – Откуда все это? – император указал на книгу и флаконы.
 – Они практиковали запрещенную магию.
 – Ну не просто же так. Цели?
 – Простите. Их цель – убить вас, государь.
 – Неоригинально. Это все?
 – Напасть на Молящихся.
 – Молящихся в обители? Избранников Жребия? Ну, это и впрямь что-то новенькое.
 – Преступники показали, что их цель – освободить Молящихся, но, государь, кто поверит им? Ни один из Молящихся не пожелал бы покинуть Обитель, пока он жив. – Инквизитор слегка опустил толстые воспаленные веки, побитое оспой лицо оставалось непроницаемым.
 – Понятно. Кто еще участвовал в этой глупости?
 Следователь подал Гизельгеру еще один лист пергамента. Император внимательно прочитал, грубо выругался, смял и бросил лист в огонь.
  — Протоколы я забираю. Преступников казнить сегодня же, не выводя на площадь.
 Инквизитор почтительно, но с достоинством склонил голову.
 Гаген отошел в сторону. В углу застенка, на полу, лежали узники. Принц нагнулся над одним из осужденных. Тот был еще жив. Глаза человека, полные слез, оставались открытыми, он попытался что-то сказать, но слова остались неразборчивыми, по подбородку стекла струйка крови. Гаген отшатнулся и, повернувшись, побежал вслед за уходящим отцом.
 Сейчас, вспоминая события ночи, принц не удержался и задал государю вопрос:
 – Отец, почему Отрицающие хотят уничтожить Жребий?
 – Сказать по чести, сын, – от глупости. Ты знаешь, сколько у нас подданных?
 – Полной переписи сословий не было уже пятьдесят лет.
 – Но наши люди платят налоги – кое-какие вещи нам известны. Так сколько?
 – …?
 – Пятьдесят миллионов. Один человек из пятидесяти миллионов раз в год отправляется в Обитель. Тем самым лишается возможности делать глупости и начинает, пусть против собственного желания, вести праведную жизнь.
 – Но…
 – Подумай – редкий солдат доживает до сорока. Женщины умирают в родах, дети – от сыпной заразы. Знаешь городок Эльзен на юге? Нет? Десять лет назад, когда пришла чума, там выжили десятеро – разбойники, запертые в тюрьме. А тут – один, только один бездельник вынужден поступиться даже не жизнью – привычкой грешить и легко находит сочувствующих.
 – Глупцы опасны.
 – Они неглупы. Вот ненавидят правящую династию – это истинная правда. То есть нас ненавидят. Мы для них наполовину узурпаторы. Во всяком случае, наш род имеет лишь чуть больше прав на престол, чем еще полдесятка родов Империи.
 – Отец, твои враги не хотят божественной милости для Империи? Желают высшего, абсолютного зла?
 Гизельгер досадливо махнул рукой.
 – Не все так просто. Есть вещи, которые нельзя оспаривать, они полезны, они освящены обычаем, они – основа. Если отменить Жребий, то самым худшим будет не потустороннее зло. Ты видел когда-нибудь абсолютное зло? Знаешь, что это такое?
 – Нет, но его никто не видит. Демоны незримы, но они всюду, изначальное зло опутывает наш мир, и демоны стерегут каждый наш шаг…
 Гизельгер басисто захохотал и, утирая глаза, произнес:
 – Я давно забросил учение, но кое-что все еще помню. То, что ты говоришь, это самая обычная ересь. Тебе повезло, что ты мой сын. – Император хмыкнул. – Иначе я бы не поручился за твои добрые отношения с церковью… Ладно, ладно, не пугайся… Добро существует – это жизнь. Мир, добр он или зол, все равно прекрасен и благ, в нем есть чем владеть и чему радоваться. Земли, реки, это море, угодья, которые приносят нам доход, дворцы, которые возводят наши зодчие, – разве это не стоит одобрения? Ни чтимые во всем государстве за праведную жизнь и дар проповеди священники, ни высокопоставленные отцы церкви – никто из них не может сказать, что видел в мире этом воистину абсолютное зло, от которого невозможно спастись. Абсолютного зла нет, но есть абсолютное добро – на небесах, конечно. Зло же земное лишь в уклонении от естественного порядка вещей. Зло в неправильных поступках человека. В тот день, когда найдется человек, что скажет: «Моя воля, мои желания и моя земля превыше интересов Церена» и будет иметь силы поступать так, как задумает, – в тот день мы увидим большое зло, и я молю Бога, чтобы ни я, ни ты, ни наши потомки никогда не встретили утро такого дня.
 – Уходящие не выбирают своей участи. Но говорят, Жребий – это честь…
 – Да. Конечно, сынок. Это большая честь. Но это также возможность для скрытого врага Империи с честью уйти из жизни и подальше от Церена. Минуя эшафот. Ему в этом помогут.
 – То есть… ты хочешь сказать…
 – Да.
 Гаген долго молчал. Потом осторожно спросил:
 – Отец, те, кто уходит в Обитель, когда-нибудь возвращаются?
 – Не знаю. При мне такого не было, когда правил мой дед – тоже. За человеком закрывается дверь – и все.
 – Мне можно увидеть их?
 – Нет. Все, что им нужно для жизни, передают туда монахи. Просто опускают в отверстие в стене.
 Гаген молчал, безотчетно борясь с непривычным состоянием сомнения.
 – Что было в том списке, который ты бросил в огонь? Гизельгер насмешливо посмотрел на наследника.
 – Что там было? Имена. Я наизусть знаю имена врагов – к чему носить с собой пергамент?
 Два часа пополуночи – глухое и слепое время ночи.
 Река Лара разделяет Эберталь, оставляя на правом берегу четверть домов столицы. Клинок русла разрубает город на неравные части: «верхнюю» и «нижнюю» – предместье.
 Справа по течению Лары, в верхнем городе, тьма застилает окна дворцов знати и домов высших чиновников Церенской Империи. Сумрак небесного свода, пронизанный звездами, перевернутой чашей накрывает красивейшие храмы и дворцы столицы. Молчит древняя Обитель Молящихся, пусто и на чистых, мощеных улицах, безмолвно уходят в небо спящие стрельчатые арки.
 Жизнь в нижнем городе никогда не замирает полностью. Но и там к этому часу стихает гомон речной пристани, замыкают двери лавки, пустеют рынки. Лишь припозднившиеся гуляки нарушают тишину пьяными песнями да желтые облезлые псы роются в отбросах.
 Этой ночью ломкий рисунок созвездий исчез – туман, пришедший с моря, поднялся по устью Лары, опутал срубленные из лиственниц сваи пристани, оставил холодные капли на крутых бортах спящих кораблей, добрался до кромки стены, перевалил через нее и мутным холодным облаком укутал шпили и ажурные башни.
 За полночь верхний город покидали люди. Они выходили через ворота поодиночке, отворачивая лица. Стражи ворот, что по ночам ограждают верхний город от воровских шаек предместий, не обращали ни малейшего внимания на тех, кто вышел, а не вошел. Сержант дозора, прекрасно знавший нравы окраины (он там родился), равнодушно отвернулся. Что ж, молодые аристократы решили развлечься – будет им развлечение.
 Однако полупризрачные в тумане силуэты обошли стороной веселый квартал, не задержались они и в какой-нибудь из бесчисленных пустых и темных подворотен. Остался за спиной лабиринт улиц великого города. Темнота, молчание и туман оплели пустырь за северной стеной столицы. Луну заволокла белая пелена – светило неуверенно тлело, так свеча мерцает сквозь промасленную бумагу. Люди торопились и не запалили огня. Редкая цепочка путников шла в серой мгле, аккуратно обходя вылизанные ветром камни. Низкое, приземистое строение, заброшенный сарай, даже в тумане зияло черной дырой входа.
 Дощатую дверь закрыли и заложили толстым брусом, наконец вспыхнул огонь, ночные пришельцы – мужчины и женщины – откинули капюшоны, сбросили плащи. Женщины были молоды – некоторые почти девочки, роскошно одеты и почти все – красивы: тонкие, грациозные южанки с блестящими черными глазами, пышные пепельноволосые прелестницы северного побережья. Матово светились полуобнаженные плечи. На мужчинах лежал тот едва заметный отпечаток, который дает привычка даже не считать – нет, чувствовать себя высшим.
 Разобрали из корзины темные свечи. Меж отростками высокого угольно-черного подсвечника-двузубца горел дрожащим пламенем светильник – от него запалили фитили. Черный воск горячо оплывал на пальцы.
 Легким упругим шагом вошел человек в маске, манеры неуловимо выдавали в нем предводителя. Люди, отступив к стенам, образовали круг. Разлили напиток по чашам – из пузатого кувшина наливала женщина с распущенными до пояса волосами. Ее склоненный затылок отливал упругим блеском вороньего пера. Протягивая фиал предводителю, она улыбнулась с манящей застенчивой порочностью – блеснули влажные мелкие зубки.
 Пили – запрокидывая головы, пили – до дна, до последней капли. Терпеливо сносили полынную горечь жидкости. Медленно сгущались по углам тени.
 Двое людей, укрывшись за спинами, в углу, осторожно роняли короткие фразы.
 – Что с твоим братом, Корн?
 Спрошенный, казалось, полностью погрузился в обволакивающее действие наркотического напитка и ответил не сразу.
 – Вчера казнили.
 – Будешь мстить?
 Человек равнодушно пожал плечами. Товарищ вцепился ему в плечи, решительно встряхнул и сердито прошептал:
 – Да очнись ты! Размазня! Послушай, ты узнал что-нибудь о Сфере? Ты нашел ее?
 – Пусти, Лозье. Не трогай меня, отстань.
 Лозье вместо ответа ловко и незаметно ткнул товарища кулаком в ребра. Тот дернулся, сбрасывая оцепенение, и нехотя ответил:
 – Быть может, сестра куда-то спрятала ее… Я даже копать пробовал в саду, конечно, не нашел ничего. Сестру теперь не спросишь – она два года как в Обители.
 – Безумец, так ты хочешь сказать…
 Человек повернул лицо к свету, неестественно расширившиеся зрачки блеснули красным.
 – Ну да. Эту вещь Алиса держала у себя. Монахи Жребия забрали мою сестру! Забрали! Я ничего не знаю! Сферы у меня больше нет!
 – Погоди. Не отступай так просто! Эта вещица нужна нам. Слушай – попробуй все сначала. Попробуй снова заклясть Маальфаса…
 Корн вздрогнул.
 – Нет. Во второй раз не смогу. Демон, он… он капризен.
 – Ты боишься. Трус.
 – Да, я боюсь! Все оказалось бесполезно. Но мне придется заплатить ему, и я не знаю – чем. Понимаешь, почему-то мне хочется жить. Желаешь вызывать и заклинать демонов – пробуй! Кричи-кричи, может, дозовешься! Бегай за призрачным огоньком, храбрец. Лови удачу – вдруг демон не оставит тебе вместо Сферы пребольшую кучу отменного дерьма. Но все это без меня.
 – Шут. Ладно, я разрешаю тебе пошутить. Но это ты у нас знаток всякого ученого хлама, а не я. Ты нашел заклятье, а не я. Ты воспользовался им один раз, сможешь и второй. Подумай – это была удивительная вещь. Жаль ее потерять.
 – Нет.
 – Ты был трусом, им и остался – жалею, что с тобой связался. Постарайся хотя бы справиться с собою – иначе нам обоим конец. Проклятье! Да держись же ты прямо! Не показывай слабости, сопляк, размазня! Сейчас придет  Он. 
 – Рене… Ночью мне почти все время страшно…
 – Отстань! Я не приду. Твои наклонности не в моем вкусе.
 – Да что ты! Я не прикоснусь к тебе. Ты просто будь рядом, я боюсь зова демона… А люди…
 – Тише! Вот  Он. 
 Двое мгновенно замолчали, приняв непринужденный вид.
 Ритуал начался.
 Положенные слова всем, кроме участников, показались бы бессмысленными, резкими восклицаниями.
 – Пей из тамбурина!
 – Ешь из цимбал!
 – Я посвящен в обряд!
 – Свобода и знание!
 – Милосердие – удел рабов!
 – Да здравствуют проклятые!
 Они еще кричали что-то. Бросили на землю почти догоревшие свечи, мужчины выхватили кинжалы из ножен и протянули их к центру круга, сжимая рукояти – изогнутые тела кошек служили ими. Теперь помещение освещал только огонек в рогатом подсвечнике, на обнаженных клинках дрожали красноватые отблески.
 – Проклятье тирану на небе и на земле!
 Кинжалы убрали в ножны. Люди потянулись друг к другу, хватая руки, плечи, одежду оказавшихся поблизости. Белозубая девушка с распущенными волосами, отставив в сторону кувшин, положила узкую ладонь на плечо предводителя, прильнула к нему, прикасаясь обнаженными плечами к черной ткани камзола. Казалось, всех коснулось горячее дуновение безумия. Светильник трещал, он почти погас и едва светился красноватой точкой. Возможно, подействовал напиток или сказалось растущее напряжение – по углам комнаты клубилась, принимая причудливые формы, темнота, струйки тумана, пробившегося в щели лачуги, сгустились, вылепили точеных очертаний худощавое существо – черные полы плаща сливались с туманом, красными точками светились глаза. Изящная мощь и изысканная утонченность древнего зла чувствовалась в этой фигуре. Или нет – она была грузной, черной, как оживший камень… Черный человек с белыми глазами… Летучая мышь, приподнявшаяся на лапах…
 Призрачный пришелец не двигался с места, лишь менял очертания, со скептическим интересом наблюдая исступленное, телесное и душевное безумие людей. Субстанция, слагавшая существо, вяло перетекала мутными струями, но не блестела, а, напротив, поглощала сполохи огня.
 Ближе к утру погас свет в щелях сарая, тихо, не скрипя, открылась дверь, исчезли, растворились в поредевшем тумане безликие серые силуэты.

 «Однажды юный ученик спросил своего почтенного учителя, лучшего (в те времена) хрониста Церена, Агриппу Грамматика: верит ли тот в реальность шабаша? Хронист (будучи мучим жесточайшим из похмелий, доступных ученым) ответил – верю. Спрошенный же повторно – без лишних слов ударил вопрошающего перстом в лоб. Позже, оставшись в одиночестве, записал (не для других – для себя): „Люди порочные либо легкомысленные охотно верят в существование дьявола. Ибо тот охотно соглашается с любым деянием, приписываемым ему“.

    (Из уцелевшего фрагмента «Иронических анналов», рукописи неизвестного автора)


 Глава 4
 ДВА КИНЖАЛА, КОТОРЫЕ НЕ ИМЕЮТ ОТНОШЕНИЯ ДРУГ К ДРУГУ


 «Не устраняйте своих клинков от крови, покрывая их олифой. Жидкость сия дурная – она придает железу безобразный вид и приносит мало пользы».

    Старинный трактат о холодном оружии

  (Империя, Пещеры, 30 сентября – 3 октября 6999 года от Сотворения Мира) 
 Нора Виттенштайн, девица благородной баронской крови, рассматривала потолок. Потолок был любопытный, не деревянный и не окрашенный, без изящных росписей, но и не похожий на прокопченные дубовые балки. Он был серый, неровный и потрескавшийся, с пятнами копоти, сделанный, по-видимому, из единого камня. Голова болела, поворачивать ее было мучительно, все вокруг покрывала сероватая дымка. Алиенора не помнила, как попала сюда, смутно, как кошмар, помнила бой на тропе меж холмов, бегство, укрытие в пещере, приближение врага, собственную панику и ужас, и больше ничего.
 Комната, в которой она лежала, была полутемной, окон не оказалось, сумрак слегка рассеивал свет, похожий на свет масляной лампы. Лампа стояла где-то неподалеку, но повернуть голову так, чтобы увидеть ее, не получалось. Спину сквозь дыру в порванном платье царапала жесткая подстилка, кажется, сплетенная из камыша. Алиенора попыталась встать, опираясь на онемевшие руки, но тут же упала обратно, сердце отчаянно заколотилось от страха. Руки оказались связанными за спиной. Она чуть-чуть повернулась на бок, ножен от кинжала на поясе не было, хотя чем бы ей помогли пустые ножны? Ужас увеличился многократно, когда Алиенора припомнила, где остался ее охотничий кинжал. Враги наверняка обозлены гибелью сообщников, ее оставили в живых, чтобы не торопясь предать особо утонченным страданиям, и ждать теперь больше нечего, кроме бесчестья, мучений и невероятно жестокой смерти.
 Время шло медленно, было тихо, только изредка доносился слабый шум шагов, но шаги каждый раз сначала приближались, а потом удалялись, ничья рука не отодвигала грубой льняной занавеси, за которой, видимо, скрывался выход из комнаты.
 В тот момент, когда Алиенора уже перестала ждать, устав прислушиваться и погрузившись в равнодушное оцепенение, занавеска оказалась отброшенной в сторону. Лежа на полу, можно было рассмотреть только короткие сапоги, сделанные из твердой кожи, наподобие тех, что носили солдаты гарнизона в Виттенштайне. Вошедший подошел ближе и наклонился над ней, девушка изо всех сил зажмурила глаза и постаралась притвориться если не мертвой, то хотя бы потерявшей сознание. Однако уловка, по-видимому, оказалась бесполезной.
 – Ого! Птичка проснулась. Сейчас посмотрим, кто попался в сети к нам…
 Голос незнакомца произнес эти слова на имперском языке, правильно, только чуть замедленно и со странным, незнакомым акцентом. Носок сапога, поддев ее за плечо, перевернул на живот, потом по пальцам скользнуло холодное лезвие, перерезавшее веревки на руках.
 Весь страх, все отчаяние, скопившиеся в душе Алиеноры за долгие часы ожидания, выплеснулись разом. К чему осторожность, нечего терять и нечего больше ждать. Она, лишь слегка пошатнувшись, вскочила на ноги, разом преодолев оцепенение в онемевшем за долгие часы лежания на камнях теле, и с отчаянным визгом бросилась на врага, нацелясь в сторону его глаз заостренными полировкой ногтями, однако промазала и только чиркнула его по щеке.
 Несколько ошарашенный противник успел уклониться, ловко перехватил ее руку, развернул напавшую и влепил ей пониже спины такой увесистый шлепок, которого хватило на то, чтобы отброшенная Алиенора отлетела до самой стены. Задохнувшись от боли и унижения, девушка несколько секунд потрясение молчала, а потом выплеснула свою ненависть прямо в лицо врагу:
 – Не смей прикасаться ко мне, нечистая тварь, проклятая богом! Только попробуй! Я… я себе голову о камни разобью! Я умру с незапятнанной честью!
 Она умолкла, приготовившись к отчаянному сопротивлению, и вздрогнула от неожиданности, когда ее враг разразился неистовым хохотом.
 – О! Силы подземные, дайте мне выжить! Ты посмотри на себя, девица. Ты грязна и безобразна, как дохлая кошка, лежащая в придорожной канаве. Нет уж, спасибо за предложение, но свою невинность лучше оставь при себе.
 Алиенора онемела. Так ее никто еще не оскорблял. Несколько минут она переживала унижение, только теперь рассмотрев противника как следует. Он был широк в плечах, но не особенно высокого роста, всего на ширину ладони выше ее. Черные жесткие волосы его, зачесанные назад, доходили до плеч. Лицо с высокими скулами ничем особенным не отличалось от лица имперца, разве что бледностью: не было загара. Это был альвис. Это был человек. Одет этот человек был в брюки и куртку из мягкой кожи, на поясе с серебряными пряжками висел кривой меч. Альвис развел руками с насмешливой вежливостью и добавил:
 – У меня, ммм… добрая девица, не было выбора, лишать тебя чести или не лишать. У меня был выбор перерезать тебе глотку сразу там, на холмах, милая, или подождать, а вдруг твой отец или кто-нибудь еще вспомнит о тебе и согласится получить обратно такую драгоценность на вполне разумных условиях. Теперь я уже сомневаюсь, не зря ли всю дорогу тащил на спине лишнюю тяжесть.
 Алиенора подавленно молчала. Платье на ней было в грязи, порвано во время безумного бега по холмам, волосы свалялись. Она попробовала отыскать в кармане гребень и коробочку со шпильками и булавками, но карман был пуст.
 – Где мои вещи? – через силу выдавила она вопрос. Альвис усмехнулся.
 – Раз ты… гм… в некотором смысле моя, значит, и вещи твои тоже мои, и у меня они будут сохраннее. А пока снимешь свои грязные лохмотья, девица, и наденешь вот это. – Он носком сапога небрежно толкнул в сторону Алиеноры сверток, перевязанный веревкой.
 – Мерзавец и хам. Отвернись!
 – У меня нет желания рассматривать твои мощи, киска.
 Альвис беспечно повернулся спиной.
 Алиенора в нерешительности рассматривала предложенное. Ее собственная одежда действительно превратилась в кучу грязных тряпок, один из сапожков потерялся. Взамен ей пришлось надеть широкую юбку из грубой коричневой ткани, кофту из плохо отбеленного холста, сандалии на деревянной подошве. Облачившись, она попыталась расчесать пятерней спутанные волосы, но ей это плохо удалось.
 Альвис осмотрел ее как неодушевленный предмет, одобрительно кивнул и вынес приговор:
 – Сойдет. Не так уж безнадежно. Может быть, дети, встретив тебя в коридоре, не слишком испугаются. Как тебя зовут, девица?
 – Баронесса Алиенора!
 – Имя твое длинно и неудобопроизносимо. Впредь будешь зваться просто Нора. А это надень на шею. – Альвис протянул ей шлифованную квадратную пластинку из обсидиана с какими-то знаками, подвешенную на цепочке. – Это чтобы все знали, что ты моя собственность, и не отправили тебя на тот свет по неосторожности, добрая Нора. Особенно если ты не спрячешь подальше свои коготки, кошечка.
 Альвис поднял занавеску и вышел, больше не оборачиваясь.
 Когда шаги затихли в отдалении и Нора осталась одна, она заплакала.

 «Любой, покушающийся на честь дамы незаурядной в отваге и добродетели, подвергает свое здоровье известному риску. Однако ж тот, кто открыто выказывает ей пренебрежение, рискует вдвойне».

    (Из уцелевшего фрагмента «Иронических анналов». Глава «Афоризмы»)

 Рано утром со скрипом поднялась решетка ворот замка Лангерташ, тяжело упал подъемный мост, пропуская кавалькаду. Взвился золотой императорский штандарт. Стальным клином проскакали два десятка тяжело вооруженных всадников, блестели на солнце их шлемы, покачивались копья. Следом появились рыцари в дорогих, тщательно сработанных кольчугах-хаубертах, им отсалютовала внимательная охрана. Громыхая, выкатились повозки. Обоз охраняли лучники, посаженные на коней. Отряд если и не летел на крыльях, то по крайней мере не слишком мешкал, задерживаясь без толку. Дорога, казалось, сотрясалась под ударами могучих копыт. В испуге разбежались псы, копавшиеся в придорожной канаве. Насупившаяся твердыня быстро скрылась за горизонтом.
 День занимался не по-осеннему теплый. Нежаркое, ласковое солнце согрело просторные, опустевшие поля, помеченные осенними красками рощи. Мир казался чудесным и безопасным, а покой – естественным состоянием человека.
 Впрочем, отряд, покинувший Лангерташ, едва ли направлялся на поиски мира и покоя. На развилке, близ расщепленного временем или грозой дуба, всадники не свернули в сторону Эберталя, миновали пастбищную пустошь, не обратив ни малейшего внимания на невзрачный сарай, всего лишь несколько часов назад покинутый уже известными нам ночными визитерами.
 Сумей кто-нибудь как следует вглядеться в лица, полускрытые шлемами, то любопытный с удивлением опознал бы в баронах, путешествующих инкогнито, самого императора, его сына, а также графа Рогендорфа и имперского советника Билвица. Граф Дитмар слегка отстал и разговаривал с молодым мужчиной из свиты, держащимся в седле с элегантной непринужденностью. Щеки собеседника пошли алым, хотя голос, напротив, оставался ледяным. На физиономии графа, напротив, изображалось пристальное внимание, живейшее сочувствие и глубокая личная печаль.
 – Я слышал о вашем несчастье, Элеран. Скорблю вместе с вами, мой друг. Позволите спросить о подробностях?
 – Засада, проклятье! Их было слишком много, а я один, слугу тут же убили. Я отправил в ад четверых, но арбалетная стрела пронзила сердце моей невесты. Они отступили, унося своих мертвых и ее бездыханное тело. Я даже не смогу прийти к могиле моей звезды… Ужасна сама мысль о том, что эти грязные животные делают с телами…
 – Успокойтесь, мой друг. Ваше мужество удивительно, и вы славно отомстили за ее смерть. А скоро будет возможность отомстить еще, вы мне поверьте…
 – Они, граф, не очень-то торопятся подставить свои шкуры под мой меч.
 – Не отчаивайтесь, Элеран, – мягко сказал Дитмар. – Император, безусловно, примет лучшее из возможных решений…
 – Сколько можно ждать?! – в голосе Шарфенберга звенела ярость – такая ярость сметает доводы разума и рамки осторожности. – Сколько можно терпеть это поношение здравому смыслу, этих ублюдков, сколько можно терпеть прочие безумства императора, расплачиваться нашими родственниками, отправляя в монахи тех, кто мог стать славой рода?!!
 – Оставьте, Элеран, вы же знаете, есть высшие соображения.
 – Да, я знаю, – перешел на шепот Шарфенберг, – я знаю, что права, которые были еще у моего деда, отняты у меня, я не могу сам повесить даже придорожного попрошайку за кражу кошелька. Я не могу держать в своих отрядах столько людей, сколько бы мне хотелось, я не могу…
 – Тихо, тихо, мой друг. Мы обсудим это чуть попозже, путь долог, время у нас есть. Кстати, вы хорошо знакомы с принцем?
 Двое ехали бок о бок, соприкасаясь стременами, и тихо переговаривались, сблизив покрытые шлемами головы.
 Гаген, на личность которого возлагали некоторые надежды предыдущие собеседники, не слышал этих слов. Он с наслаждением вдыхал свежий осенний ветерок, не утомляло даже однообразие пути – трудности путешествия гораздо лучше, чем последние недели и месяцы, проведенные в столице, в резиденции короны. Пусть отдохнут богословские и исторические сочинения. Долой придворный этикет! Занятия с наставниками, а особенно принудительное участие в делах отца, которого требовал Гизельгер, – все это утомило принца. Кто посмеет усомниться? – преступник, покусившийся на жизнь отца, достоин самого сурового наказания. Но Гаген не мог без отвращения вспоминать расправу в застенке…
 В настоящий момент наследник Империи бездумно развлекался – рассматривал тусклое золото стволов и темную зелень соснового леса. Строй деревьев напоминал колонны Храма в Эбертале. В соборе устраивали особо торжественные богослужения – там избранников Жребия провожали в Обитель.
 Гагену уже приходилось видеть ритуал. Со временем ко всему привыкаешь – но в первый раз, два года назад, действо произвело на него изрядное впечатление. Люди с утра заполнили площадь перед Храмом, пестрое море голов и плеч колыхалось, разговоры в толпе слились в один нестройный, мощный, хотя и мирный гул. Кое-где в тесных рядах зияли пустые пятачки – горожане внимали проповеди троих затесавшихся в их ряды монахов мейзенского монастыря.
 – …осознаем прегре-ше-ния, братиа-а-а!
 Святые странствующие отцы не мылись из какого-то малопонятного непосвященным теологического принципа, поэтому внушали эбертальцам особое почтение – толпа, боязливо и восторженно сторонясь, таращилась на заношенные коричневые рясы, увешанные настоящими, толщиной в три пальца, стальными цепями. Монахи почесывались, звенели веригами и протяжным, заунывным криком склоняли к покаянию. Толпа подпевала псалмам и исправно пополняла огромную медную кружку с прорезью, похожей на обличающий грешников рот.
 Под своды Храма пускали лишь избранных, тем не менее, просторный чертог с куполом, пронизанным лучами света, оказался почти полон. Вельможи Империи разительно отличались от буйной толпы на площади, благопристойно молчали, ничем не выдавая нетерпения. Немощный примас Империи вершил службу не торопясь. Многочасовое стояние на ногах утомило собравшихся аристократов, по лицам иных, особенно престарелых, увечных или тучных, было заметно, что они не прочь улизнуть, однако никто и не помышлял открыто демонстрировать нелояльность императору по такой ничтожной причине, как гудящие от усталости ноги и боль в пояснице. Гизельгер невозмутимо, как скала, стоял в первых рядах, лицом к примасу, обратив могучую спину к собравшимся, однако вида императорской спины достаточно – никто не смел даже метнуть беспокойный взгляд в сторону архитектурного чуда – арки выхода.
 Главный собор столицы отличался от прочих храмов строгой красотой, даже в яркий, солнечный день под его сводами сохранялась прохлада. Там помещалась усыпальница императоров – ее покой хранили скорбные каменные фигуры с опущенными лицами и руками, скрещенными на рукоятях мечей. Роскошные витражи застилали окна, сияли, слагаясь в аллегорические сцены, мелкие золотистые и бирюзово-голубые стекла.
 Собор славился искусно-незаметной роскошью. Разительно отличалась лишь сама Обитель, примыкающая к собору – приземистое здание без окон, с мощными, сложенными из неподъемных каменных блоков стенами, она походила на крепость, какие отстраивали в давние времена, гораздо раньше, чем возвели изысканные колонны главного храма столицы. Странное сооружение – ни на что не похожее. Подобных зданий нет больше нигде в Империи.
 Молящейся оказалась девица – возможно, та самая, из мятежных баронов, о которых Гагену рассказывал отец – гибкая легкая фигурка в белом саване и покрывале из тонкого, дорогого шелка. Балахон мешал рассмотреть ее как следует, однако принцу девушка показалась хорошенькой: печальный, золотисто-смуглый ангел.
 Песнопения и молитвы сменяли друг друга неспешно, отражаясь от сводов, потоки желтого и бирюзового цвета ласковым светом заливали чертог. Все земные тревоги – ненависть и вожделение, корысть и честолюбие – постепенно таяли, исчезали – земное ничтожно по сравнению с вечным.
 В конце концов, после того, как все положенные молитвы были прочитаны, двери собора распахнулись и девушка шагнула из прохладной полутьмы под ослепительные лучи солнечного дня – последнего дня ее прежней жизни. В одной руке Избранница держала свечу, в другой – узелок. Немного вещей, которые дозволено взять с собой – неизбежная уступка человеческой слабости.
 Тогда Гаген на миг удивился – ему показалось, что круглый сверток тяжел. Очень тяжел. На странно неангельской, худой напряженной руке девушки проступили синие вены. Она уходит, чтобы жили мы – подумал принц. Щедрое ликование солнца оттеняло яростное ликование толпы. Люди, соскучась ожиданием, бросили попрошаек-монахов и хлынули навстречу процессии. Стража едва удерживала прорезавший человеческую массу коридор, позволяя высшим спокойно шествовать к Обители. Крики экстаза слились в гул, потрясший стены Храма.
 – Святая!
 – Избранница!
 Дети смотрели на праздник, широко раскрыв глаза. Многие женщины плакали. Лепестки белых роз сыпались на шелковый саван девушки, ее полуопущенную голову, усеивали пыль под ногами. Передние ряды людей, подталкиваемые толпой, теснились все ближе, втаптывая цветы в пыль.
 Но в тот момент Гаген почти верил, что метель белых лепестков под июльским солнцем будет длиться вечно. Оно так неизъяснимо прекрасно. Шествие остановилось, пройдя двести шагов. Циклопическое здание Обители нависло над головами. Девушка вышла вперед и ступила на выбеленный временем камень порога. В тот же миг бронзовые створки ворот дрогнули, расходясь, черная щель расколола пополам древний священный символ – треугольник, вписанный в круг. Трещина становилась все шире и шире, пока не открылся зев прохода. В солнечный день пахнуло холодом, потянуло слабым, влажным ветерком и запахом погреба: пыль и плесень. Внутренность Обители оставалась темной и, казалось, была пустой – никто не спешил навстречу.
 Впрочем, как следует рассмотреть внутреннюю часть портала Гаген не успел – произошло нечто ужасно неуместное. Девушка подошла вплотную к порогу и сделала первый робкий шаг. Остановилась и обернулась. Худая рука, швырнув свечу оземь, сорвала с головы покрывало. Открылись растрепанные черные космы, дерзкое юное с высокими скулами лицо, в раскосых зеленых глазах стояли слезы – не веры, не восторга и даже не страха – ненависти загнанного, маленького, еще сильного и совершенного, но уже обреченного на гибель хищного зверька. Стоящие рядом невольно отшатнулись.
 Конечно, вздумай девушка кричать – вопли бессильно заглохли бы под пение и рев толпы. Она и не кричала. Голос Избранницы не долетел до исступленно молящихся людей в последних рядах, зато прощальное пожелание прекрасно расслышало семейство императора. Она сказала почти спокойно, но так, словно плюнула в лицо:
 – Хотите откупиться мною? Думаете жить вечно? Не выйдет – сдохнете как все. Свиньи. Трусы. Будьте вы прокляты.
 Бронзовые створки ворот гулко захлопнулись.
 Принц вздрогнул, возвратившись к действительности. Ну и ну. Это воспоминание тоже не из приятных. К тому же он отстал от кавалькады – пора догонять. И Гаген, отмахнувшись от забот, пришпорил лошадь.
 Спутники Гизельгера провели в седлах большую часть дня, торопясь засветло добраться до Нусбаума. В арьергарде, подальше от императора, кто-то из лучников завел разухабистую песню «Поскачем – треснет дорога». Хор охрипших на ветру голосов охотно подхватил слова на грубом восточном диалекте Империи.
 Через полчаса отряд остановился. Капитан лучников, нарушая этикет, обогнал императора и пустил жеребца вперед – в таких местах неожиданное препятствие внушает тревогу. На дороге, уткнувшись лицом в пыль, лежал подросток лет четырнадцати, в аккуратной, хоть и небогатой одежде, затылок оказался раздроблен ударом, кровь еще не успела уйти в песок. Капитан пробормотал короткую молитву и вернулся назад.
 – Государь, нашли тело, лошадиных следов и тележной колеи нет. Похоже, мальчишка бежал сюда от самого Нусбаума. Те, кто его прикончил, пришли оттуда же. Видать, в Нусбауме неладно… Прикажете вернуться?
 – Что скажешь, Рогендорф?
 – Я бы вернулся за подкреплением, государь.
 – А вы, мой наследник?
 – Там могут быть беззащитные люди, отец. Может быть, если мы поспешим туда, то спасем их…
 – Ответ хорош для рыцаря, сын мой, но плох для правителя. Государю следует избегать пустого риска, не стоит самому сражаться там, где прекрасно справится простой сержант… Но сейчас мы сделаем по-твоему. Тебе нужно знание – вот и получим его! Командуйте двигаться, капитан…
 Кортеж, перестроившись, рысью двинулся вперед. Теперь императора прикрывала не только стальная стена латников, но и развернувшийся за нею отряд стрелков. Спешившись, такой лучник выпускает до двадцати стрел в минуту.
 Нусбаум окутал отряд горьким дымом пожара. Горел тот самый знаменитый трактир, в котором собиралась остановиться свита императора.
 Полусорванная створка ворот болталась на одной петле. Раненая лошадь с перебитой ногой с трудом подняла голову на точеной шее – каштановая шелковая грива смешалась с желтой пылью. Кто-то из солдат тут же милосердно перерезал животному горло. У самых ворот скорчился мертвый старик, руки застыли на черенке вошедшей между ребер стрелы. Неподалеку осталось еще несколько тел, пронзенных арбалетными болтами. В углу двора, у поломанной лошадиной кормушки, сидела, поджав ноги и прикрываясь изодранным платьем, полная женщина средних лет – трактирщица Петра. На голых плечах и шее запеклись глубокие, рваные царапины. Глаза женщины были безумны, она то ли плакала, то ли пыталась кричать сорванным голосом, но лишь тянула на одной ноте:
 – И-и-и…
 С дымом смешался пронзительный запах горелой шерсти и паленых перьев.
 – Что здесь было, женщина?
 Сержант попытался встряхнуть трактирщицу за плечо. Она лишь съежилась сильнее.
 – Оставь ее, Вил, – вмешался кто-то из лучников, – видишь, тетка помешалась, мальчишка на дороге ее сын. Не хватило шайке одной стрелы. Парень, видно, убежать сорвался, да настигли и добили шестопером. Другие ребятишки, похоже, в доме дожариваются.
 – Альвисы?
 – Их работенка. Видно по болтам от арбалетов…
 На улице за трактиром скорчилось еще с полдесятка неподвижных тел – жители, застигнутые набегом врасплох. Дома в Нусбауме уцелели – появление отряда Гизельгера заставило грабителей поспешно скрыться. Перепуганные люди, заперев двери и завалив их изнутри скарбом, не спешили навстречу избавителям – неслыханная невежливость. Солдаты разбрелись по тесным улочкам и, растерянно переругиваясь, без особого успеха колотили в двери.
 Гаген ясно представил себе, как метался по улицам, тщетно стучась в глухие и слепые дома, загнанный подросток – сын трактирщицы, как, отчаявшись найти убежище, бежал он по дороге прочь от поселка, слыша за собою топот погони, не смея оглянуться и до конца надеясь на спасение…
 Толстый юноша, наследник империи, не отрывал карих глаз от мутной спирали дыма и словно сжавшихся от страха домов.  «Когда я стану императором, я не допущу, чтобы подобное творилось в моих землях», – поклялся в душе принц Церена. И сам не заметил, что мысленно произнес не неуверенное «если», а твердое «когда».
 …Через десять лет, сидя в деревянном кресле, спиной к бойнице, за которой вечно шепчет, поет или грохочет прибой, он с грустью посмотрит в непроницаемо-гордое лицо самого прославленного преступника Империи и в бессилии вспомнит эти непроизнесенные слова.
 А пока – пока скрипнула и отворилась дверь ближнего дома, за нею нехотя отворилась вторая. Перепуганные подданные выходили приветствовать церенского императора…

 «И комар волен радеть о судьбе государства».

    (Из уцелевшего фрагмента «Иронических анналов». Глава «Афоризмы»)

 Ближе к вечеру третьего дня пути кавалькада Гизельгера остановилась прямо на большой ровной лужайке у дороги. С трех сторон лужайку огораживал заслон дубового леса, опушка поросла орешником. Солнце клонилось к закату, лучшего места для лагеря рядом не оказалось.
 Вскоре засуетились слуги, ставя палатки, задымились костры, поджаривая мясо для высокородных путешественников. Хмурый император уединился за пологом личного шатра, на пороге немедля устроился Кунц Лохнер. Бдительный капитан гвардейцев без сантиментов пресекал любые попытки помешать отдыху повелителя Церена.
 Суета лагеря накрыла поляну, а лагерь, в свою очередь, накрыла стая поздних, крупных осенних комаров, которые тут же облепили и людей, и разгоряченных животных. Поход комариной армии увенчался полным разгромом противника – вскоре императорские спутники проклинали судьбу и безрезультатно взывали к святым покровителям Империи.
 Зловредные насекомые не делали разницы между вельможами и простолюдинами, кусали всех подряд, забивались в прорези шлемов, под доспехи, голодно гудели и ретиво бились о полотно палаток.
 Раздосадованный граф Рогендорфский попытался сопротивляться, раздавил нескольких особо наглых кровососов, потом, оставив в палатке бесполезные шлем и хауберт, соскучась ждать трапезу, пошел к опушке, раздвинул ветви кустов и двинулся в глубь чащи.
 В осеннем лесу было тихо, комаров, к великой радости графа, вовсе не оказалось, на земле лежали бронзовые листья вперемешку с пятнами света, предзакатные лучи острыми стрелами пробивали кроны деревьев. Чуть в стороне шмыгнула белка, Дитмар проследил за ней взглядом и замер, заметив в гуще зарослей неопределенное пятно, чуть более темное, чем яркая листва.
 Пятно слегка шевельнулось. Зверь или человек?
 Графа захватил охотничий азарт. Кольчуга и меч остались в палатке, на рыцарском поясе висел только «кинжал милосердия». Если Дитмар вернется, неизвестный скорее всего успеет скрыться. Небрежно посвистывая и преднамеренно загребая ногами шуршащую листву, охотник за человеком удалился от замеченного им пятна на пять сотен локтей, а потом, сменив шаг на мягкий и быстрый, повернул обратно, обходя затаившегося в кустах противника с другой стороны.
 Последнюю полусотню локтей сиятельный граф проделал неблагородно – ползком по влажной траве.
 За тонкой преградой редкого орешника, прямо перед ним, всего в нескольких шагах, на подстилке из листьев устроился человек. Он сидел на корточках и напряженно всматривался сквозь сетку ветвей в суету лагеря на поляне. Со стороны затылка нельзя было в точности сказать, сколько лет незнакомцу, но, кажется, не более двадцати.
 Дитмар приготовил кинжал и одним прыжком настиг добычу, жестко перехватил чужую руку, метнувшуюся к поясу, и прижал лезвие к сонной артерии противника:
 – Не сопротивляться! Иначе смерть!
 Пленник попытался поизвиваться, но не смог справиться с кошачьей ловкостью графа и затих. Почему-то он так и не закричал. Дитмар перевернул человека на спину и с удовлетворением увидел молодое лицо и испуганные глаза.
 – Кого я вижу? По-моему, мы с вами где-то встречались, любезный… И что же вы делаете в такой романтической обстановке? Попробую угадать. Поджидаете какую-нибудь не в меру шаловливую дочь эльфов?
 Добыча издала неопределенный звук и безуспешно попыталась пнуть мучителя.
 – Ох нет! Не угадал. Разумеется, рыцарь не входит к даме с оружием… О! Какой интересный кинжал у вас на поясе… Замечательная кошка, где-то я такую видел…
 Пленник бешено рванулся, но его тут же остановил недвусмысленный укол в шею.
 – Ну к чему так биться, друг мой, поверьте, барон, э… ну, не важно, какой, у меня нет намерения причинить вам вред. Так зачем вам кинжал с такой любопытной зверюшкой?
 Пойманный больше не бился, он угрюмо молчал. Тогда Дитмар отбросил свой клинок в сторону, крепко ухватил пленника за отвороты, грубо тряхнул его, использовав свою недюжинную силу, и, притянув лицо юноши вплотную к своему лицу, прошипел:
 – Щенок!
 «Щенок» молча ощерился.
 – Ты собрался убить императора? Верно? Мало таких, как ты, сгорело на поле камней, подвывая, сдохло под клещами палача? Думал, ты будешь удачливее? Ничтожеству свойственно заблуждаться. Но я не трону тебя и промолчу о том, в каких делах замешан отпрыск Тассельгорнов. С одним условием – твой хозяин, тот, кто послал тебя, сам явится ко мне. Через два месяца, день в день. Пусть покажет эту вещь…
 Охотник сдернул с пальца и протянул настороженной добыче перстень – темно-синий лазурит в тяжелой оправе. Потом выпустил ворот изрядно помятого пленника, подобрал оба кинжала и, беззаботно напевая куртуазную песенку, отправился в сторону лагеря.

 Глава 5
 ВЕСЕЛЫЙ ГОРОД

  (Империя, 8 октября 6999 года от Сотворения Мира) 
 Улицы города Фробурга кипели. Весть о прибытии Гизельгера достигла ратуши в седле гонца и мгновенно облетела город, не забыв самых кривых, узких и невзрачных закоулков.
 Земли на берегу озера Эвельси всегда принадлежали короне – отстроенный здесь город по праву признавали одним из пяти крупных центров торговли Церена. Делами заправлял утверждаемый императором совет пятнадцати, составленный из лояльных короне состоятельных магистратов, имперские налоги оставались умеренными, беспокойные восточные границы были далеко, дела процветали. Обитатели заповедника благополучия не без оснований любили императора, и ликование толпы в тот день казалось вполне искренним.
 На улицы высыпали любопытные горожане, их принарядившиеся в полосатые юбки жены и дети с чисто умытыми ради такого случая мордашками. В распахнутые окна нарядных домов выглядывали супруги городской денежной элиты во главе с бургомистршей – эти дамы не без основания опасались попасть в давку. Толпа внизу, на улицах, беззаботно ликовала в предвкушении редкого зрелища, в то время как юркие тощие подростки – подмастерья гильдии воров – под шумок облегчали карманы верноподданных разинь. Славные девушки, склонные к общению с неприжимистыми мужчинами, щеголяли завитыми париками и вызывающе пестрыми декольтированными нарядами, под благовидным предлогом покинув отведенный им квартал.
 Магистраты почтительно выбрались за пределы стен и теперь, надвинув шапочки и запахнув плащи, стойко зябли на свежем ветерке – ожидание затягивалось. Отряд городской стражи еще несколько часов назад собрал с улиц самых неприглядных попрошаек: тех, у кого отряженный для этой цели эскулап цепким взором отметил открытые язвы или паршу (брезгливость императора к подобным болезням уже попала в строго запрещенные сатирические куплеты). Запертым в пустующем складе нищебродам выдали из казны по три медных марки – с точки зрения бургомистра более чем достойная компенсация за нанесенную обиду.
 Сейчас стражи древками алебард изо всех сил старались придержать ликующую людскую массу; усилия не пропали даром – главная улица, проложенная от ворот прямо к ратуше, оставалась почти свободной.
 В полдень хриплой медью взвыли трубы. Императорский кортеж ворвался в город под приветственные крики, громыхая железом и трепеща вымпелами. Жители, теснясь в ответвлениях боковых улиц, старались разглядеть всадников, удивлялись росту и красоте рыцарских коней, мастерски сделанным доспехам, гордой осанке баронов. Кавалькада перестроилась, обоз сразу за городскими воротами незаметно свернул в сторону складов, часть солдат – к казармам, теперь сам император с ближними советниками и внимательной охраной возглавлял отряд.
 – Вот он! Вот! – жители таращились на немолодого крепкого бородача в простом хауберте без украшений. Рядом с ним, лишь чуть отстав, как того требовал этикет, ехали трое: толстый юноша добродушного вида с каштановыми волосами, высокий вельможа, пренебрежительно оглядывающий толпу узкими черными глазами, и веснушчатый средних лет коренастый человек, который вообще не носил видимой глазу брони. На этого, третьего, толпа взирала с недоумением – слишком неказист был вид всадника, так не похожего на вельможу. Мало кто из горожан узнал Билвица – ближайшего советника императора и главу политической разведки Церена.
 Женщины бросали цветы под ноги императорского вороного жеребца. Шум нарастал, как грохот урагана:
 – Долгие лета императору! Слава!
 – Слава! Слава!
 Оглушенные бароны растерянно вертели «железными» головами. Кавалькада наконец-то добралась до ратуши, государь полуобернулся к народу – однако громовой голос Гизельгера уже не сумел перекрыть воя толпы. Давка, не столько уменьшаемая, сколько усугубляемая толчками стражников, не позволяла ни разобрать смысла приветственных речей, ни подобраться поближе.
 Недовольные и обиженные, те, кто за несколько часов до прибытия императора второпях строчили свои прошения, надеясь передать пергаменты если не в руки «самого», так хотя бы вручить кому-нибудь из приближенных, теперь разочарованно вздыхали. Людская масса на площади гудела, как гигантский улей, и колыхалась полем несжатых колосьев. Из распахнутых окон, с балконов, крыш открывался величественный вид на бурное море голов. Правда, хладнокровных ценителей величия нашлось немного: приветственные крики уже вовсю перемежались жалобами полузадавленных людей.
 Наконец за свитой правителя громыхнули кованые двери старой ратуши. Восторг утомленных горожан пошел на убыль, толпа нехотя разбредалась, горожане раздраженно толкались, некоторые успели обнаружить пропажу срезанных ворами кошельков и теперь отчаянно богохульствовали – там и сям вольно поминались имена святых Иоанна, Регинвальда и Никлауса, официальных покровителей Империи. Плотный поток верноподданных тел постепенно распался на юркие ручейки, ручейки растеклись по улицам, улочкам и дворам. Приверженцы великого императора вернулись к своим обыденным занятиям. Осенние дни кончаются быстро. Сигнал трубача – гасить свечи – не заставил себя ждать. И только в стрельчатых окнах ратуши мерцал допоздна тревожный свет.
 Господин Файль, старшина цеха оружейников, член городского совета, не на шутку разволновался. Честь личной беседы с государем лишила фробургского бургомистра изрядной доли душевного равновесия. Возможность оказать империи услугу замерцала теплым, заманчивым светом – сродни зыбкому, но соблазнительному мираклю.
 Невысокий, плотный, лысоватый, господин бургомистр не был героем, не выглядел героем и не желал становиться героем. Власти в городе, достатка в доме и уважения горожан вполне достаточно для добропорядочного человека. Когда-то, лет этак сорок назад, жизнерадостный юный Петер, сын оружейного мастера Файля и его супруги госпожи Хельги, был иным – он мечтал о возможности не только изготавливать отличные клинки, но и лично пустить такой клинок в дело, приобщившись к одной из пограничных войн Империи. Разумеется, со славой и немалой выгодой.
 Тогда и приключилось событие, на благоприятнейшие последствия которого теперь всерьез надеялся пожилой бургомистр. Недаром он ждал годы, не доверяя сведения канцелярии короны: нередко письма и прошения подданных Гизельгера исчезали в недрах канцелярии столь же бесследно, как пропадают смачно проглоченные болотом путники.
 Впрочем, если не кривить душой, когда-то драгоценные сведения и не казались господину Файлю столь уж важными, он почти забыл о них. Теперь – другое дело. Теперь – самое то…
 Сорок лет назад пятнадцатилетний непутевый Петер беззаботно проводил в холмах один их летних воскресных вечеров, отправившись туда, как только закончилась обязательная церковная служба. Он любил холмы. Блестела озерная вода под неяркими вечерними лучами, сплошной кустарник скрывал пологие склоны, примыкавшие к озеру. Особенно густыми были заросли в ложбине между двумя холмами. В кустах что-то возилось, подросток раздвинул ветви – в сторону метнулась птица – птенец перепелки, отставший от выводка. Добыча ловко увернулась, брошенный камень бесполезно улетел в бурьян, птенец ловко шмыгнул в траву. Одежда цеплялась за ветви, и сын оружейника, утыканный колючками шиповника и обожженный крапивой, с трудом продирался сквозь кусты.
 В конце концов башмак Файля зацепился за какую-то колдобину, и незадачливый птицелов упал, взметнув серое облако легкого цветочного пуха. Птенец скрылся в траве и затих. Юный оружейник попытался освободить ногу, отгреб в сторону почву вместе со слоем листвы, толстыми червяками, жирными перепутанными корнями и обнаружил дырку в земле.
 Не то чтобы подобные отверстия в земле были чем-то удивительны. Там, на противоположной стороне Эвельси, в крутом каменистом склоне, имелась настоящая просторная пещера, пещера с недоброй славой, о которой любили поговорить длинными зимними вечерами. В пещере, по старому варианту легенды, обитали горячащие воображение бесы, а по новому – останавливались для дележа добычи бродячие альвисы.
 Но это узкое отверстие открылось прямо под ногами, низко, в ложбине между холмов. Петер, обломав ногти, расширил дырку, поджег ветку огнивом, просунул руку с импровизированным факелом внутрь и попробовал оглядеть находку.
 Это была не пещера, а глубокий – не видно дна – колодец, который угрюмо уходил в таинственную темноту. Глубже чем на восемь локтей под поверхностью земли лежит ад – так учила святая церковь, а в ад, как известно, никто не торопится по доброй воле, Файль благоразумно отступил. Впрочем, в колодце все равно не было ступеней – по такой крутизне не спуститься, не подняться никому, исключение мог составить разве что бесплотный дух зла. Петер замаскировал отверстие ветвями и не стал болтать о находке.
 Теперь старое полузабытое приключение юности могло обернуться немалой выгодой, но и грозило немалым риском.
 О том, что альвисы живут где-то под холмами, знали все. Знал об этом и Файль – и тогда знал, и теперь: пропадал скот, исчезали одинокие путники. Впрочем, на Фробург разбойники не нападали – на штурм хорошо укрепленного города им явно не хватало ни сил, ни мужества.
 Господин Петер Файль, бургомистр, напрочь потерявший за прошедшие годы тягу к прогулкам в холмах, не считал нужным отряжать городских арбалетчиков в карательные походы – разыскивать вход в подземный ад представлялось весьма неблагоразумным деянием, коль скоро сама преисподняя не особенно беспокоит добрых горожан. Не держали охрану и у подозрительных пещер – однажды городской магистрат на свою беду все же решился на этот шаг.
 Стража у «недоброй» пещеры за несколько месяцев не увидела и тени альвиса, ничего, кроме голых каменных стен. Скучающие солдаты через несколько недель уже неистово резались в кости под сводами этой же пещеры, через пару месяцев крепкие башмаки городских шлюх протоптали туда сухую широкую тропу, а отправку в охранение арбалетчики дружно называли «съездить в столицу». Особенно восторгался административной идеей магистратов негласный цех воров и нищебродов – стража на улицах Фробурга заметно поредела.
 Запоздало спохватившись, господин Файль твердой рукой прекратил соблазн. Охранный отряд сняли и приставили к полезному делу внутри городских стен, а дальняя пещера осталась мирно зарастать шиповником и крапивой.
 Прошли годы – кто бы мог подумать, что так все обернется? Теперь бургомистр лишь пожимал тучными плечами. Впрочем, погибшие в нежданно начавшейся войне с альвисами города стояли довольно далеко от Фробурга.
 Головная боль императора и канцелярии короны открывала городу и господину бургомистру возможность… Чего возможность? Потерять покой и благосостояние, коль скоро война придет сюда? Или, может быть, сохранить жизнь и имущество, раз уж военная сила Церена соберется здесь? Купить городу еще большее благоволение императора за тайные сведения? Получить лично для себя, Петера Файля, награду за преданность? Или, может быть, честно и без задних мыслей выполнить долг перед Империей, которой, как ни крути, обязан город своим процветанием?
 Впрочем, жребий уже брошен, и не в силах господина Файля помешать ослиным скачкам истории. Но долго, очень долго не мог этой ночью заснуть почтенный бургомистр Фробурга…
 – Государь, насколько все же я могу пойти навстречу требованиям уэстеров? – Билвиц принимал последние наставления, почтительно стоя перед императором.
 – В отношении компенсации их расходов на помощь – на любые требования… в разумных пределах, друг мой. Ты сам знаешь разумные пределы, за что я тебя и люблю. В отношении спорных территорий – нет, ни лоскутка, этот пирог не для их гнилых зубов. Но и не отказывай окончательно, выиграй время, пока разберешься, что за дела там происходят. Я не буду учить тебя, ты хитер, как старый лис, Билвиц, используй свои возможности и своих людей. Возьми почтовых голубей, отсылай все новости немедленно. Мне не нравятся признания, вырванные у той пары Отрицающих. Мне не нравится подозрительная возня в баронствах западных окраин, близких к Уэстоку. И помни – для нас очень важна помощь уэстеров в войне с альвисами, но в конце концов Империя может обойтись и без нее.
 – Государь, вы решили-таки использовать то, о чем рассказал вам этот боязливый бургомистр?
 – Мой верноподданный бургомистр, Билвиц… – Император укоризненно улыбнулся. – То, что он поведал, довольно интересно. Смотри сюда… Вот тут, на карте… Разными красками окрашены места, в которых более-менее часто случались нападения за последние несколько лет. Красным цветом – четыре погибших города. Ты ничего не замечаешь?..
 – Почти правильный круг. Вокруг Фробурга более-менее спокойно. Чем дальше, тем чаще стычки, больше убитых…
 – А тем не менее здесь есть пещеры, должны быть и альвисы. Должны быть, но их почти не видно и не слышно. За последние три года – ни одного убитого солдата в гарнизоне, всего несколько ограблений довольно темного происхождения. Ты понимаешь?
 – Если бы я хотел спрятать то, что важнее всего, я бы положил это нечто на видное место, как безобидный предмет, и больше не трогал, мой император.
 – Ты прав и понял правильно. Здесь их гнездо. Доказательств нет, но мы оба – оба! – чувствуем, что это так. Мне понадобится четыре-пять месяцев, чтобы предположения стали уверенностью. Тогда начнется наша война. А пока – разреши для меня вопрос с уэстерами, старый друг. Отсутствие вестей – хорошие вести, если дело обернется плохо – воспользуйся голубиной почтой. И запомни, не записывая…
 Император медленно перечислил имена – те самые, которые не доверяют бумаге. Советник молча слушал.

 Глава 6
 ПОЛЕ КАМНЕЙ

  (Империя, Пещеры, осень 6999 года от Сотворения Мира) 
 Нора Виттенштайн как следует поплакала, потом заснула, а когда проснулась, не сумела понять, сколько же времени прошло – мешало отсутствие дневного света.
 Она осторожно осмотрелась, комната оставалась пустой, но в ней оказалось два выхода, один, прикрытый занавесью из пестрой грубой льняной ткани, был тем самым, которым пользовался альвис, второй, узкий лаз, скрывался за прикрепленной к стене плетенной из камыша циновкой. Нора отодвинула препятствие и осторожно заглянула в отверстие. В пещерной темноте горел очаг, дым от него поднимался вверх по трубе, сделанной из глиняных кирпичей и переходящей в каменный дымоход, который, в свою очередь, исчезал в скальном потолке.
 Алиенора тихо проскользнула в дверь, и ее тут же остановил резкий окрик. Девушка обернулась – источником крика оказался странного вида старик. Его неровные седые волосы, видимо, были просто обрезаны ножом, темную сухую кожу на круглом, одутловатом безбородом лице прорезали бесчисленные морщины, круглые заплывшие глаза глядели упрямо и злобно.
 У твари не было кисти правой руки. Сделав обрубком руки неопределенный жест, который можно было истолковать как приглашение садиться на плетеную подстилку, старик изрек нечто, оказавшееся фразой на исковерканном имперском языке:
 – Сатись. Пить хотчешь?
 Потом ловко, одной рукой извлек откуда-то вторую кружку, наполнил ее молочно-белой жидкостью из аккуратного кувшинчика и подал ее Норе. Непрозрачная жидкость ничем не пахла. Нора попробовала сделать вид, что отхлебнула, слегка смочила жидкостью губы. Бесцветные глаза старика заметили ее маневр, лицо сморщилось в злой гримасе, обнажились прекрасно сохранившиеся острые зубы. Растерявшись, она зажмурилась и сделала большой глоток. То, что на вид было так похоже на молоко, на вкус напоминало нечто среднее между жидким огнем и простоквашей – сочетание омерзительное. Глядя на кашляющую девицу, старик хрипло захохотал, будто пролаял, и показал еще один образец высокого имперского слога:
 – Мой сын место полесных весчей таскат сюда клупых бап.
 Он был зол и раздражен и доволен подвернувшимся развлечением. На этот раз Нора лучше уловила смысл сказанного, встала и поспешно вышла обратно в первую комнату, оставив мерзкого старика наслаждаться выпивкой в одиночестве.
 Странно, за ней никто не следил и никто не помешал ей откинуть пестрый тканый полог и выйти наружу. Там оказался коридор: неровные стены, угловатый излом камня над головой и тесная тропинка под ногами. В «коридоре» стояла бы кромешная тьма, не проникай туда свет из «комнаты». Норе пришлось вернуться обратно за лампой. Ход был очень странным, не похожим на обычные, естественные пещеры, все-таки относительно ровный пол, наверняка обработанные рукой каменотеса стены. Стены терялись в темноте, потолок, как оказалось, совсем не был низким. Дочь Виттенштайнов никогда не задумывалась, как возводят стены бургов, прокладывают прочные дороги, какими трудами поднимают стены столичных храмов.
 Но тут она поневоле прикинула, сколько усилий потрачено на то, чтобы высечь в камне такой длинный проход. Получилось – очень, очень много.
 По обеим сторонам коридора на неравном расстоянии друг от друга были устроены неправильной формы проходы, занавешенные изнутри плетенными из камыша циновками или грубой тканью. Девушка осторожно отодвинула одну из циновок, за ней открылась комната, почти такая же, как та, из которой вышла сама Нора. Неровные каменные стены, неправильной формы потолок, рухлядь на полу, глиняная посуда. В углу комнаты что-то притулилось, то ли груда тряпья, то ли скорчившаяся фигура, фигура чуть шевельнулась, когда на нее упал свет – это была женщина лет тридцати, очень худая и изможденная, спутанные грязные волосы наполовину скрывали лицо. Женщина сидела на корточках, уперев подбородок в стиснутые поверх колен руки, и смотрела неподвижными глазами в темный угол. Алиенора ощутила инстинктивное родство людей, погруженных в несчастье, и осторожно дотронулась до плеча незнакомки:
 – Ты кто?
 Женщина подняла на нее расширенные безумием глаза, зрачки сузились, взгляд стал более осмысленным, и незнакомка, пружинисто распрямившись, куницей бросилась на девушку, стараясь ухватить ее за шею. Женщина что-то кричала на непонятном языке, в ее словах билась боль и ненависть. Нора вырвалась, оставив клок волос в чужих цепких пальцах, выскочила в коридор и бросилась обратно – туда, где взяла лампу. К счастью, лампа не разбилась, и в слабом свете было заметно, что странная женщина не пытается пуститься вдогонку.
 Прежняя комната оказалась уже занятой – в углу сидели двое детей, мальчик лет восьми и трехлетняя девочка. Мальчишка был черноволос и чем-то походил на альвиса, которого Нора совсем недавно пыталась победить в честном бою. Девочка с потоком волос морковного цвета держала за ошейник и гладила любимую собаку Виттенштайнов – Мышку. Наверное, девчонка сделалась бы вороватой конопатой дрянью, если бы жила на солнце, подумала Нора. Но малышка казалась очень бледной, худенькой и смотрела испуганно. Кожа на тонкой детской руке, вцепившейся в серебряный ошейник, была белой почти до синевы. Такса, узнав хозяйку, одобрительно взвизгнула, перевернулась на толстый бок и завиляла хлыстиком хвоста.
 – Эге. Девица Нора, похоже, проиграла битву с Иланой.
 Нора резко обернулась, за спиной обнаружился ее главный враг, тот самый альвис-оскорбитель.
 – Не лезь к ней, понятно? Вообще туда не ходи. Илана не в себе. Она тебя порвет на части, чужачка, а я не собираюсь повсюду ходить за девицей Норой и спасать ее от заслуженной трепки после каждой устроенной глупости.
 Обстоятельства не располагали к продолжению словесной битвы – дочь Виттенштайнов решила, что ради истины стоит проигнорировать наглость негодяя.
 – А что случилось с Иланой?
 – Тебе все еще не ясно? Илана сумасшедшая.
 – Почему?
 – То, что твои братья там, наверху, сделали с ее родными, вполне достаточная причина. Если ты так любопытна – их сожгли. На медленном огне.
 Альвис повернулся, чтобы уйти.
 – Подожди!
 – Чего тебе еще надо? Ты не у себя в поместье, девица.
 – Как тебя зовут?
 – Дайгал.
 – Как долго я пробуду в этих подземельях, Дайгал?
 – Что, не нравится? – альвис обернулся, уходя. – Мы проводим здесь всю свою жизнь.

 «…А поставленного перед лицом священного трибунала следует вопрошать трижды – верует ли он в Создателя нашего и святых. Ежели обвиняемый не верует, его следует судить как отступника, верует – как извратителя».

    (Брат Руис. «Руководство страждущему инквизитору»)

 Теплым днем ласковой ранней осени жители Эберталя собрались на обширном пастбищном пустыре близ городской стены, чтобы увидеть зрелище, ставшее в последние годы не таким уж редким, но еще не вполне им прискучившее. Праздник устраивала инквизиция.
 Наименее занимательной разновидностью подобного зрелища считалось торжественное отречение от сатаны старух-колдуний, пойманных на порче скота и тому подобных прегрешениях. Старухи, как правило, охотно отрекались и отделывались надеванием позорного балахона и чтением внушительного списка молитв, которые по неграмотности приходилось твердить вслед за измученным священником трибунала – перечницы дьявола нередко глуховаты.
 Заметное оживление у зрителей вызывала публичная экзекуция авторов сатирических виршей, нецеломудренно прикоснувшихся к легендам о праведницах и мученицах Империи. Писаки терпели тщательную порку с мужеством, прямо пропорциональным поэтическому дару, а крамольные рукописи продавались потом из-под полы по утроенной цене.
 На этом символические наказания заканчивались. За повторное отступничество полагался костер, поэтому более всего страдали несчастные, которые ради заработка стойко промышляли магическими афродизиаками на заказ: пышнотелая ведьма-алхимичка, на костре, в широченной покаянной робе, сплошь покрытой стилизованными изображениями вызванных ею прегрешений, по замыслу святых отцов являла собою чрезвычайно поучительный символ.
 Случалось, казнили родовитого, просвещенного поклонника Сатаны. Таких просто боялись, и страх уничтожал самую возможность сочувствия.
 В тот день предстояло зрелище пятого рода, и люди, удобно и без лишней толчеи расположившиеся на просторном пастбище, деловито переговаривались.
 – А почему жгут, а не вешают?
 – Дурак, если бы они были заговорщики из знатных, им бы головы срубили, если бы бандиты-разбойники – повесили, фальшивомонетчики – сварили в масле, а с альвисами что еще делать, если не жечь?
 – А разве они не бандиты?
 – Бандиты, конечно, но не совсем. Вот Мартин, брат жены моего дядюшки, – настоящий был бандит, правильный. Двадцать душ погубил, но под землю не спускался, с дьяволом не знался и десятую часть добычи в церковную кружку опускал. Во всяком правильном бандите своя малая правда имеется. Правда, когда Мартина поймали, не помог ему святой Никлаус, все равно повесили.
 – А альвисы в бога не верят…
 – У них вместо бога дьявол! Говорят, они трупы своих жрут!
 – Нет, они нас жрут!
 – Твои мозги, похоже, уже сожрали.
 – Иди ты… в пещеру.
 – Сам туда проваливай.
 Звуки ссоры заглушила крикливая торговка свежими булочками. Наконец, подъехала открытая повозка с осужденными – в сопровождении конной стражи, под надзором секретаря трибунала в аккуратной маленькой двуколке. Приговоренные разочаровали – бледные, покалеченные, оборванные, они едва держались на ногах.
 – Ну и чучела.
 – Может, что-нибудь интересное покричат, пока их жечь будут. Вот два года назад колдуна жгли, так он на костре о конце мира пророчествовал.
 – Они нашего языка не знают.
 – Глупости.
 Повозка накренилась, ткнувшись о камень, и встала. Стража оттеснила пропащую четверку к столбам. Казнимых огнем обычно приковывали цепью, что и было немедленно проделано. Подмастерья мэтра-исполнителя подвинули поближе вязанки хвороста, на топливо брызнули жидкого масла.
 – А почему им священника из обители для исповеди не прислали?
 – Ты добряк, а все же тупая голова. Если бы им священники были нужны, так это были бы не альвисы, а просто бандиты, их бы повесили, а не сожгли.
 – Так что, если разбойник в храм ходить перестанет – он альвисом станет?
 – Эй-эй! Молчи. Ишь, чего удумал, длинноязыкий! А ты тоже хорош – соблазняешь мужа моего на греховные слова…
 – Тебе везде сугубые грехи мерещатся, Марта. С чего бы это? Эге.
 Марта густо покраснела.
 Казнь не начиналась – опаздывал император. Разговоры перешли в сумбурные выкрики, толпа теряла терпение. Преступники безмолвно ждали – двое в полубессознательном состоянии почти повисли на цепях, двое других, придерживаемые железом, переминались у столбов, опустив головы.
 Один из них поднял помеченное свежим синяком круглое лицо и что-то негромко сказал соседу. Расстояние от столба до столба позволило приговоренным обменяться несколькими фразами. Если бы жители Эберталя понимали чужое наречие, они бы услышали следующее:
 – Что ты сказал этим отступникам в черных масках, брат? Тем, что знают наш язык?
 – Ничего.
 – А те двое?
 – Они мало знали.
 – Значит, сказали.
 – Они долго молчали, у каждого есть предел терпения. Осуждаешь?
 – Скоро это все кончится?
 – Не знаю. Наверное, ждут своего вождя. Потерпи еще немного. И прощай.
 – Прощай, брат. Легкой тебе дороги за последнюю черту.
 Подъехала карета Гизельгера – массивный закрытый экипаж, запряженный шестеркой белых лошадей.
 Глашатай читал приговор, голос гас на обширном, распахнутом навстречу небу пространстве, половина слов потерялась.
 – …вступив в преступный сговор с дьяволом… покусились на целостность … и покой подданных ее…
 Видимое ничтожество осужденных не вязалось со столь внушительным перечнем. Толпа насмешливо гудела.
 – На чего там целенькое они покусились?
 – …не признавая святого авторитета… виновны в грабежах, убийствах и осквернении…
 – Эй, парень, а чего они осквернили-то? – опять раздался чей-то непочтительный выкрик.
 – …приговариваются к казни без пролития крови… Правитель Церена не вышел из экипажа – махнул рукой в окно, приказывая палачу начинать. Вспыхнул промасленный хворост, взвилось пламя, ахнула толпа. Смех утих, сменившись растерянным ропотом. Дрожал раскаленный воздух, но людям показалось, что стало холоднее. Быть может, в этот момент поле камней осенила своим крылом невидимая птица истины или попросту усталость изменила настроение – многих эбертальцев коснулось странное чувство душевного родства с осужденными. Люди молчали. Ревел огонь, трещал хворост, сноп жирного дыма, подсвеченный оранжевыми искрами, уходил в небо.
 Низкое слоистое облако с лиловым дном затянуло небосвод, погасив теплый свет дня. На враз осунувшиеся лица, на глазницы и щеки, легли глубокие серые тени, резко, пронзительно повеяло сухим холодом – стелющийся кругами по полю ветер примял редкую траву, сорвал с голов легкие цветные шапочки, поднял в лет тучу колючей пыли и бешено крутящимся смерчем налетел на костер. Приток воздуха раздул пламя – огонь вокруг четырех столбов взревел, слился в единую бешено клубящуюся стену и нестерпимым жаром оттеснил прочь оробевшего мэтра-исполнителя. Церемония оказалась безнадежно испорченной.
 Взмыла вверх стая жалящих искр – зрителей осыпало мелкими брызгами пламени и горящими головешками. Послышались испуганные крики. Растерянные люди заметались, уворачиваясь от ожогов. Ревел костер, испуганно причитали женщины, заходилась криком потерявшаяся в суматохе девочка.
 Пылающий град застучал по крыше императорского возка, кучер без приказа хлестнул лошадей, разворачивая карету. Гизельгер откинулся на сиденье кареты, отметил про себя побелевшие губы и печальное лицо сына и наследника.
 – Ты хотел поговорить со мной?
 – Что на самом деле сделали эти четверо?
 – Ты слышал – грабежи, убийства, сношения с дьяволом.
 – Я хотел знать – на самом деле.
 Карету подбросило, лошади повернули влево, выбираясь на тракт.
 – Эти бродяги, если так можно сказать, саранча государственной нивы.
 – Почему тогда их сожгли, отец? Грабителей даже вешают не всегда.
 Возок прибавил ход – копыта лошадей неистово били пыль, отряд Кунца Лохнера на скаку окружил карету государя.
 – Сын мой, не пытайся быть добрее Бога. Это по сути не имперские подданные. Они чужие, к тому же вообще ничьи не подданные. После того, как из них выжали то немногое, что они знали, эти люди больше не нужны. Куда ты предлагаешь их пристроить? Поместить в имперскую тюрьму и кормить на налоги моих добрых церенцев?
 – Они грабители, возможно, убийцы. Но они же не дьяволопоклонники.
 – Кто-то из подобных им, пусть всего один, – несомненно и в высокой степени таковым и является. Маг или маги – сильные и опасные, с неясными пока целями – это хуже всего. Вспомни четыре мертвых города – Мейзен, Амбрас, Артен, Гайа. С меня довольно. В Церене с лихвой хватает титулованных адептов дьявола. Их я, к сожалению, не могу казнить всех и сразу – у этой гидры много шей, а не одна. Костер – в том числе острастка иным.
 – Это несправедливо.
 – Молчи! Ты! – голос Гизельгера перерос в рык. – Я тебе приказываю – молчать. Слушай меня и пытайся понять. Нет справедливости на земле, место ей на небе, среди святых праведников. Зато на земле есть благо Церена. Это моя справедливость. Она должна быть и твоей, если ты не хочешь разрушить то, что создавалось предками.
 – Но…
 – Потом… Я еще буду говорить с тобой, нам есть о чем поговорить. А пока помолчи. День был слишком труден…
 – Прости, отец.
 Толстый упрямый мальчишка, сын великого императора, отвернулся, глядя, как удаляются прочь стены столицы – властелин Церена спешно возвращался в Лангерташ.

 Глава 7
 ПОД ЗЕМЛЕЙ


 Видит: в лесу голубая гора,
 Вся в искрах вроде звезд,
 А в глубь горы идет нора
 В человеческий рост.

    Баллада «Хеминг и Троллиха»

  (Империя, Пещеры, осень 6999 года от Сотворения Мира) 
 В пещерах нет ни дня, ни ночи. Время суток сменяется под распахнутым небом, оставляя подземелью вечные сумерки.
 Не приди сюда люди – была бы вечная ночь.
 Бесконечно долго согретая солнцем вода уходила в почву, капля за каплей растворяла мягкий камень, залегший ниже кустов шиповника, земли и трав. Теперь глубоко под землей струится холодная чистая река, и каждая капля продолжает уносить невидимую частичку тверди.
 Выше реки лабиринт – покинутое ушедшими вглубь водами русло – слепок прежних слоев известняка, сделанный из черной пустоты.
 Люди прибавили к творению воды плоды собственных усилий – и в пещерах появился свет.
 Иногда свет падает из узких отверстий в потолке пещер, порой теплится огоньком лампы или полыхает тревожным отблеском факела. Но освещают они одно: серые и коричневые своды, сложенные из известняка и доломита, и бледные лица людей, принесших под землю свет.
 Альвисы называли лабиринт пещер одним словом – Грот. В первые недели Нора обошла все, что могла обойти, не заблудившись, побывала везде, куда ее пустили. Кое-откуда ее сразу прогнали со словами, смысла которых она, к счастью, не понимала. Пещеры казались ей удивительными. Десятки коридоров, сотни комнат, иногда залы с высокими сводами, иногда узкие лазы, в которые едва можно протиснуться, обдирая плечи. Под ногами то скользкий, увлажненный водой камень, то неровные изломы доломита, порой – сухой известняковый пол прохода, пробитого рукой человека. Закоулки-комнаты, едкий дым изредка горящего очага лениво стелется вокруг, прежде чем уйти в пробитое в потолке отверстие. И всюду альвисы.
 Нора не знала, что находится выше, она не помнила, как Дайгал принес ее сюда, казалось невероятным, чтобы путь продолжался более двух-трех дней. В землях отца и соседей не может быть таких больших пещер. Разве что они находятся глубоко под землей и не заметны на поверхности? Нора представила себе, как под покровом темноты из тайного лаза в земле появляются один за другим бесшумные, беспощадные враги, окружают бург, лезут на стены сплошным серым потоком…
 Это, конечно, пустые страхи. Но как она-то попала сюда? Спросить об этом можно было у Дайгала, но не хотелось. Вдруг представится возможность бежать, лучше заранее не настораживать главного врага.
 Нора постепенно разобралась в системе родственных отношений ее хозяев. Старого альвиса звали Такхай, Дайгал был его старшим сыном, точнее, самым старшим из двух оставшихся в живых. Мальчишку, младшего сына старика, звали Тиви, что в переводе с языка альвисов означало «крысенок», слово, впрочем, имело вполне одобрительный смысл. Светловолосая девочка, Даура, была дочерью старшего брата Дайгала, погибшего при обстоятельствах, о которых Нора, памятуя о своей встрече с безумной Иланой, предпочитала не спрашивать.
 Нору никто не притеснял, ею, казалось, мало интересовались. Однако ее тревога росла с каждым днем. Дайгал сказал, что вернет ее отцу за выкуп. Но ведь альвисы никогда не возвращали пленных, ни за выкуп, ни без такового. Нора знала это наверняка, потому что с альвисами никогда не вели переговоров, да те и не посылали к подданным Гизельгера своих парламентеров. Все, кто предположительно попал в плен к подземным жителям, считались покойниками. По ним разрешалось устраивать заупокойное богослужение в церквях Церена. Значит, Дайгал обманул ее. Зачем? Пока ответа не было. Ничего, первую схватку выиграл противник, но она будет терпеливой и хитрой, прозорливой и осторожной, найдет слабое место врага, улучит момент и победит. Победа заключалась в бегстве. Ах, она будет первой, кто сумеет сбежать от альвисов? Ну что ж, значит, будет первой! Надо же кому-то начинать. Нора пыталась найти в Гроте других захваченных имперцев, но тщетно. То ли они содержались в другом месте, то ли их вовсе не существовало.
 Во всяком случае, стоило разобраться в хитросплетении пещерных ходов. К несчастью, у Норы не было ни бумаги, ни пера, ни даже куска дерева и острой шпильки, чтобы нарисовать хоть какое-то подобие плана. Дайгал, казалось, мало обращал на нее внимания, но одного правила придерживался очень аккуратно – немедленно, безо всяких церемоний отбирал у нее любой режущий или колющий предмет, хотя бы иголку, не останавливаясь перед необходимостью унизительного обыска. Нора теперь весьма сожалела о том, что продемонстрировала свой крутой нрав в первый день знакомства – не ясно точно, чего больше опасается враг, покушения или самоубийства, но предупрежден он был, увы, самой же Алиенорой.
 Приходилось держать свои открытия в памяти. До сих пор Алиеноре не приходилось запоминать ничего сложнее молитв, а вершиной ее успехов в картографии явился сложный узор для вышивания. Однако за два месяца блужданий по пещерам, после которых она едва находила дорогу «домой», общее устройство Грота стало для Норы более-менее понятным. Коридоров было всего шесть, а не десятки, как показалось вначале. Три коридора, немного изгибаясь то вправо, то влево, шли почти параллельно друг другу, расширяясь и сужаясь, смотря по податливости камня. Еще три подобных коридора, по прихоти воды и тверди пролегших тоже параллельно, пересекали первые три под углом. Все вместе образовывало нечто наподобие косой решетки, в которой «прутьями» были ходы, а просветами между ними – скала, слагавшая стены пещер. В стенах было устроено множество комнат, высеченных, по-видимому, отчасти водой, отчасти человеческими руками. Комнаты сообщались с коридорами «дверями» – занавешенными тряпками проемами неправильной формы и служили жилищем обитателям пещер. Для удобства ориентирования на перекрестках стены украшали грубо выбитые в известняке знаки. Факел для левого коридора, меч для среднего и трезубец для правого. То, что «левых», «правых» и «средних» коридоров получалось ровно по два, так запутало Нору, что она с трудом могла пользоваться полученным знанием.
 Однако открытие вдохновило девушку. За нею не следят. Где-то должен призывно светиться выход наружу. Достаточно дождаться «ночи», то есть времени, когда альвисы спят, и ускользнуть от стражи, наверняка бдительно стерегущей проход. Однако следующее открытие стало менее приятным. Выхода не было. Косая решетка коридоров оказалась только одним из ярусов пещеры, причем отнюдь не верхним.
 В Церене имелись шахты – в том числе серебряные рудники, но дочери знати, разумеется, никогда не бывали там, иначе Нора сразу бы поняла, что она обнаружила. Это был подъемник – вертикальная шахта и клеть на канатах. Клеть спускали сверху, и где-то там, наверху, мерцал светом дня желанный выход. От клети Нору грубо прогнали.
 Пришлось возвращаться обратно. Она, тихо поплакав в бессильной ярости, отказалась пока от мысли найти выход на поверхность немедленно, пока не поймет нравов и обычаев альвисов и не придумает, как ей обойти угрюмых стражей. В этом непростом деле мог пригодиться ничем не занятый однорукий Такхай. Нора скрепя сердце примирилась и с чудовищными манерами старика.
 . Такхай, грузный, морщинистый, с неподвижным совиным взглядом, был в прошлом отважным воином. После того, как не смог держать меч в руках, стал тем, кем был сейчас – старым израненным озлобившимся пьяницей. Он немного знал имперский язык и любил рассказывать о своих подвигах, однако из-за чудовищного выговора его было трудно понять. Тем не менее он охотно рассказывал все, что знал о своем мире, ничуть не беспокоясь, что это может оказаться на руку пленнице. Похоже, он просто искренне презирал Нору, считая ее чем-то вроде домашнего животного. «Пещеры? Ну да, это Грот. Здесь живут единокровники, это место безопасности, где хорошо прятаться и спокойно жить». «Выше – там тоже пещеры». «Ниже? Там еще два яруса, а еще дальше, в самых глубоких пустотах земли, куда нет хода, обитают души погибших с оружием в руках. Души защищают потомков от злобных демонов мира преисподней».
 При этих словах старика Норе стало холодно. Она была набожна, но совершенно забыла, что ниже, чем на шесть локтей в глубину, в земле лежат владения князя тьмы. Значит, как раз в аду она и находится. А где-то там, еще ниже, есть настоящие демоны. Святой Регинвальд, спаси и сохрани! Помоги вырваться отсюда, и она до конца жизни будет возносить благодарственные молитвы, а отца упросит построить новую часовню во славу святого покровителя.
 Однако как ни надейся на святых, а помогают они только тому, кто сам себе помогает. И Нора опять приставала с расспросами к Такхаю. «Еда? Да ты смеешься, дрянь, ты не ела сегодня, что ли? Еду берут в реке или на поверхности». Впрочем, девушка и так уже поняла достаточно.
 Где-то там, на нижнем ярусе, протекала подземная река, кажется, ее перегораживали сети, в которые попадало все, что приносила вода, более-менее съедобное тут же шло в пищу. Добывать еду приходилось и на поверхности—в отчаянных стычках или коротких, бескровных грабежах – как придется. Под землей почти не было съестного. Любимая такса Норы, Мышка, внезапно бесследно исчезла, вызвав первые подозрения. В пещерах поедали все – слепых уродливых рыб из подземной реки, отобранный у имперских вилланов ячмень, подбитых из арбалета на поверхности птиц, убитых крестьянских коров и, к ужасу Норы, – пойманных крыс. Все это готовилось так, что распознать ингредиенты было нелегко, но Алиенора сама видела, как после приготовления Такхаем очередной трапезы маленькая Даура выбросила длинные голые хвосты.
 Нору немедленно стошнило, к великому удивлению Тиви и Дауры. Она попробовала отказываться от такой еды, но голод очень скоро сделался нестерпимым, а определить, попали ли в очередную порцию еды свежие крысы, все равно не представлялось возможным. Баронесса утешила себя мыслью, что по преданию один из ее прославленных предков, Иоганн фон Виттенштайн, победил врагов, державших фамильный замок в голодной осаде, тем, что приказал солдатам без стеснения ловить многочисленных крыс и мышей, расплодившихся в подвалах бурга. Раз предок смог, сможет и она, Нора. Впрочем, кое-что из еды альвисов Алиенора взяла бы в рот разве что под страхом смерти – отвратительное пойло, столь любимое старым негодяем.
 Несколько смягчившийся Такхай вдохновенно врал, рассказывая, что когда-то единокровники имели обширные поля, на луговых хребтах гор паслись бесчисленные стада вкусных животных. Эти времена давно прошли. Теперь война с жителями городов сделалась основой жизни альвисов, способом получить недостающее, местью. Первопричину долгой войны не помнил никто. Хотя, пожалуй, для войны и одного отступничества достаточно.
 «Что такое отступничество? Ха! Да ты сама отступница – зачем спрашиваешь? Вы, верхние, живете в беззаконии, не зная почтения, отринув долг и веру», – заявил он озадаченной девушке.
 Старый альвис понемногу отхлебывал из глиняного кувшина. Горевший костер отбрасывал на стены Грота причудливые блики, похожие на силуэты пляшущих женщин. Такхай сидел у очага, надувшись любимым напитком и чувством превосходства над ничтожной слушательницей.
 Хех. Старший сын – беспутный малый. Вернулся из вылазки, в которой полегли иные единокровники, приволок с собой вместо ценной добычи  отступницу. Отступницу! Пьяный Такхай зашелся мелким, дробным, почти неслышным хохотом, но желтые совиные глаза его были холодны и неподвижны.
 Сын дурак, зато не трус и не обижен боевой удачей. Любой альвис, даже самый обычный и даже никчемный – ребенок или калека, выше отступника. Потому что им дано великое чудо – кроме душ, приходящих в этот мир обычным путем, иные альвисы являются в этот мир не из чрева матери, а непостижимым таинственным путем, совершенными, взрослыми и мудрыми, с душами, чистыми от суеты и груза телесного взросления, чтобы править своим народом. Не так часто бывает и не слишком просто вершится это великое чудо… Альвис подбрасывал в огонь ветки из вязанки хвороста, с риском собранного в лесу близ пещерных холмов. Ныли кости, болела давно отсеченная кисть руки. Холод и тьма… Но это не вечно, это кончится, может быть, не только сыновья, но и сам Такхай дождется…
 Нора почувствовала ледяную угрозу этих рассказов. Такхай проболтался, что местные пещеры не единственные, есть и еще, поменьше, в других местах. Святые угодники – найдет ли кто-нибудь одинокую девушку здесь, под землей? Альвисы поклонялись своим божествам. Они в отличие от святого Иоанна или святого Никлауса были рядом, в глубине каменных лабиринтов, и звали их Пришедшие. Кто это такие – люди-вожди или адские демоны? Сдается, и то и другое в одном лице. Алиенора насторожилась, ей показалось, что, упоминая Пришедших, Такхай посмотрел на нее с двусмысленной смесью насмешки и тайного злорадства. Она почему-то подумала, что Дайгал, напротив, не проявлял никакого религиозного рвения, не хвастался, «отступницей» ее не называл и о Пришедших не упоминал совсем. Он разговаривал с нею мало и был занят своими делами, которые не то чтобы скрывал, но и не торопился выставлять напоказ. Дайгал много и охотно бывал на поверхности. Долго разговаривал и уходил куда-то с другими альвисами-воинами. Приходил через день-два. Один раз возвратился раненым. Как-то его не было неделю. Приносил из своих вылазок не только еду и добычу, но разные предметы, казалось, совершенно бесполезные в пещерах: книги и свитки документов, исписанные на языке Империи, инструменты. К крайнему удивлению Норы, оказалось, что Дайгал умеет не только правильно говорить, но и читать на языке Церена. До 14 лет Нору учили монахини, дав ей приличное девице образование, однако ее же собственный отец, грозный фон Виттенштайн, был идеально неграмотен, это считалось естественным – воину нужен меч, барону – власть и земли, пустое занятие – забивать благородную голову иссушающей книжной премудростью…
 Нора много раз убеждалась, что Дайгал ничего не делает просто так, несомненно, у странствий была цель, но открывать ее до поры до времени он не торопился. Иногда у дочери Виттенштайнов возникало желание поговорить с Дайгалом и задать ему все вопросы – в том числе о том, что он собирается с нею делать, но ее останавливала как простая осторожность, так и боязнь нарваться на очередную насмешливую отповедь. Лучше предоставить пока события их естественному ходу, быть осторожной как лиса, хитрой и предусмотрительной. Пусть враг сильнее, она будет умнее, в конце концов победит и освободится!
 В пещерах нет ни дня, ни ночи…

 Глава 8
 СОМНЕНИЯ ТЕХ И ЭТИХ


 «Справедливость – это моя Империя».

    Император Гизельгер Великий

  (Империя, 1 декабря 6999 года от Сотворения Мира) 
 В начале зимы, которая тонким слоем инея покрывает каменные ступени храмов, в маленькую церковь святого Регинвальда, что в предместье Эберталя, за крепостной стеной, вошел человек. Незнакомец был молод, добродушен на вид, одет так, что его можно было принять и за сына преуспевающего горожанина, и за студиозуса Эбертальского университета св. Агнессы, и за отпрыска баронского рода, не пожелавшего на этот раз подчеркивать свое происхождение. Уже темнело, священник, отец Гилберт, пожилой, незнатный и нечестолюбивый пастырь душ, только что окончил вечернюю службу, и малочисленные прихожане разошлись, кутаясь и прижимаясь к стенам домов в попытке укрыться от порывов пронизывающего ветра, налетавших с каменистой пустоши за окраиной столицы. Помыслы отца Гилберта занимала ветшающая кровля храма – на обустройство божьего дома не хватало вполне земных монет. Церковь была старой, прихожане бедны, казна города прижимиста, а богатые и набожные жертвователи предпочитали одарять вниманием и монетой совсем иные храмы.
 Стоящий перед священником молодой человек попросил об исповеди в неурочный час и быстро прошел в маленькую исповедальню. Несмотря на добродушный вид посетителя и его юный возраст, отец Гилберт был почти уверен, что это забияка, который, случайно отправив на тот счет человека в компании таких же непутевых бездельников, торопится получить церковное отпущение греха человекоубийства.
 Все шло как обычно.
 – Святой отец, я грешен.
 – Рассказывай, сын мой, я слушаю. Ты убил? Когда? Сколько?
 – Не убивал я, святой отец.
 – Бесчинствовал, сын мой? Буйство и дикость во хмелю – грех, и не годится, упившись зельем, пугать добрых горожан.
 – Нет.
 – Может… девицу обманул?
 – Нет.
 – Так что же ты такого натворил-то?!
 – Святой отец, я усомнился.
 Отец Гилберт на несколько мгновений задумался, припоминая подходящее место из Писания.
 – Сомнения – не всегда большой грех, сын мой, но в чем же ты усомнился-то?
 – Я усомнился в своем отце.
 Тут отец Гилберт, ко всему привыкший за долгие годы, проведенные среди своих суетных прихожан, удивился еще сильнее. На исповеди ему приходилось выслушивать признания в самых разнообразных грехах: люди предместья убивали, крали, лжесвидетельствовали, подделывали монеты, блудили, в том числе с собственным полом, детьми и животными, несколько раз в маленькой исповедальне каялись и случайные участники сатанинских ритуалов. Пьянство же и побои, нанесенные родичам или соседям, у них и за грех-то не считались. Однако никто и никогда не приходил каяться в сомнениях по поводу отцов. У старого священника даже мелькнула мысль, что молодой человек усомнился в законности собственного рождения, однако он не подал вида и произнес назидательно:
 – Чти отца своего и мать свою. А иначе поступать – большой грех.
 – Святой отец… Скажи мне, а должен ли я превыше отца своего и матери чтить благо Империи?
 Теперь священник испугался. Отец юноши – заговорщик, мало ли нарождалось заговоров за долгие годы правления сурового Гизельгера? Юноша, возможно, что-то узнал и не может выбрать между сыновней почтительностью и долгом верноподданного. Иногда сохранение тайны исповеди оказывалось совсем не легким делом, ведь обязанность подданного Империи – сообщать о мятежниках. До сих пор в душе отца Гилберта побеждал священник.
 – Благо Империи священно, чадо, и всякая власть дана от Бога. Если твой отец пошел против Империи, он тяжко согрешил. Но не твое дело судить отца своего. Молись, верь, посещай храм, Господь умудрит тебя, как должно поступить.
 Фраза сложилась сама собой, и отец Гилберт остался чрезвычайно доволен. Но юноша почему-то не проникся ясной простотой совета, а замолчал, явно разочарованный. Потом, по-видимому, внезапно решился:
 – А что делать мне, мне, сыну самого императора?
 Если бы стены приземистого храма оделись в дорогой мрамор или по новой моде вознеслись ввысь стрельчатыми арками или буйная паства предместий дружно вступила на путь безукоризненной добродетели, меньше удивился бы отец Гилберт. В простодушном изумлении, не находя слов, он явил бы стороннему наблюдателю зрелище трогательное и смешное, но никто не мог видеть происходящего в исповедальне, а посетитель не смеялся, он почти кричал.
 – Святой отец, разве не видите вы – смерть стоит на нашем пороге! Четыре города, пока только четыре, поглотила она и сто сотен душ человеческих ушли во тьму. Почему не помогли молитвы Обители? Каждый год высшие сановники матери нашей церкви мечут Жребий, который выбирает самых достойных, и они уходят, чтобы мы жили… Почему не помогли их молитвы?! Святой отец! По всей империи горят костры, огнем и мечом уничтожается ересь. Почему дьяволопоклонников становится больше, а не меньше? Почему Молящиеся уходят в Обитель без радости, в отчаянии, проклиная оставшихся? Я сам видел, как это было! Бог отвернулся от нас! Мы забыли заветы Бога! В наших душах нет любви – ненависть правит святой Империей! Отец! Помогите, научите! Что делать мне?
 Растерянность и ужас захлестнули отца Гилберта – ни один подданный Церена не смел сказать такого, только теперь священник поверил, что перед ним сын самого Гизельгера. Юноша, который не боится ни доносчиков, ни инквизиции. Что мог сказать принцу он, отец Гилберт? Что еще никто из обычных людей, живя только по законам любви, не только не изменил мир к лучшему, но и сам не дожил до зрелого возраста? Что приходится вершить малое зло, дабы избежать большего? Но в Писании не было слов для оправдания зла. Рассказать, как в прошлом покидали мир правители царств и империй, которые хотели устроить все по-иному, но в конце концов далеко превосходили жестокостью глубоко порицаемых предшественников? Но отцу Гилберту уже много лет не приходилось вспоминать книжную премудрость, вынесенную из семинарии, и он не умел облечь ее в простые слова сочувствия. А юноша что-то кричал, потом заплакал, пока священник, покрыв его голову епитрахилью, повторял установленные слова отпущения грехов кающемуся. Отдались эхом под сводами храма шаги уходящего, и все стихло. Только перекликалась вдалеке уличная стража, и в маленьком храме долго молился за ушедшего старый священник.
 А сможет ли эта молитва изменить ход последующих событий – кто знает?
 Граф Дитмар Рогендорфский ждал. Он умел ждать и быть терпеливым. Сначала ждал, пока вырастет Гаген, потом ждал, когда его, Дитмара, влияние на принца окрепнет. Ждал последние два месяца, после того, как в придорожном лесу держал в руках и на лезвии кинжала жизнь одного из знатных сатанистов Империи.
 Он знал, что идет на риск. Скорее всего его тогдашний собеседник уже лежит где-нибудь под заснеженным дерном с перерезанным горлом или мокнет на дне реки с камнем на шее. У дьяволопоклонников не принято выручать попавшегося по глупости сообщника, если есть куда более простой способ сделать его молчаливым и безопасным. Оставался единственный шанс, может быть, неизвестный главарь этой опасной секты заинтересуется возможностями, которые дает ему встреча с могущественным сановником Церена.
 Дитмар не любил дьяволопоклонников. Не будучи, в отличие от большинства подданных Империи, глубоко и искренне верующим человеком, он все же придерживался принятых ритуалов, никогда не сомневался в догматах и уважал священников. Дьяволопоклонники отрицали все, на чем официально и фактически строилась жизнь Империи: религию, мораль, послушание по отношению к высшим, милосердие к низшим. Дитмар понимал, что отрицаемое должно замещаться чем-то, но не знал, чем это заменили члены сатанистских сект. Может быть, дьявол, в обмен на душу, дарит им неописуемые наслаждения или тайное могущество магической власти?
 Рогендорфа не интересовала иная власть, кроме вполне земной власти над Цереном. Он с удовольствием обошелся бы без помощи таких сомнительных союзников, но Гизельгер… Император был высоко чтим подданными, кем искренне, кем внешне, из страха. Случались мятежи и крестьянские волнения, порой чрезмерно рьяных чиновников Империи находили мертвыми. Но одно дело убить сборщика налогов или разграбить бург рыцаря, прославившегося жестокостью, совсем другое – поднять руку на священную особу императора, чья власть дана Богом. Найти человека для подобного дела слишком трудно. Дитмар, глядя на затянувшееся правление Гизельгера, видя гнев и недовольство баронов, чьи привилегии сократила железная рука императора, не раз подумывал о яде. Слишком велик риск, император не возьмет кубка даже из рук ближайшего друга, ни от кого, кроме личного виночерпия, которому в случае промаха грозит мучительная смерть если не от яда, то от рук инквизиторов-дознавателей, «псов Господа».
 Яд не годился… Убить императора самому? Даже если Дитмар останется в живых, не будет заколот гвардейцами охраны, путь к власти для него закроется навсегда. Нужен был человек без преданности Гизельгеру, без страха перед карой небес. Отрицающий. Дьяволопоклонник.
 Вошедший слуга почтительно подал господину перстень с лазуритом:
 – Господин, вас хочет видеть какой-то человек. Он просил передать это кольцо, но не открыл своего имени.
 Наконец-то, подумал Дитмар, боясь поверить в свою удачу – сегодня ровно два месяца.
 – Пусть он войдет, Андреас.
 Лицо вошедшего скрывал низко опущенный капюшон плаща, похожего на монашеский.
 – Садитесь. Я не знаю вашего имени и титула и не вижу вашего лица, незнакомец, но я рад вас видеть. – Дитмар сделал радушный жест, приглашая гостя садиться. – Выпьете со мною? Андреас, принеси кубки и позаботься, чтобы нас не беспокоили.
 Человек сел, откинул капюшон и открыл лицо. Оказалось, он иронически улыбается. Дитмар не знал этого человека, но безошибочно мог сказать – это один из высших. Правильное холодноватое лицо, лет двадцать восемь – тридцать.
 – Мой титул не имеет значения перед вечностью, Рогендорф. Вы звали меня, я пришел. Чего вы хотите?
 – Как мне обращаться к вам, незнакомец?
 – Зовите меня Мастер. Что вам угодно?
 – Любезный Мастер, однажды, совершая прогулку в лесу, я сделал находку – кинжал с драгоценной рукоятью в виде рыси, и вот…
 – Оставьте предисловия, Рогендорф. Вы схватили за руку человека, имя которого уже не имеет никакого значения. Вы должны были донести на него, но не сделали этого, нарушив тем самым то, что вы сами называете долгом. Значит, вы чего-то хотите. Чего же?
 Дитмар почувствовал мучительную неловкость – так прямо заговорить об убийстве императора он не мог, а Мастер, похоже, не признавал недомолвок. Сатанист, по-видимому, получал удовольствие от сложившейся ситуации, наблюдая за Дитмаром со все той же иронической усмешкой.
 – Иногда мы сами не знаем точно, чего же хотим, Мастер, пока не увидим этого воочию. Пока я хочу только поговорить. Вы еще молоды, богаты, знатны, скажите, чего хотите вы? А что заставляет идти на риск юношей, подобных тому, который оставил мне на память вот это…
 Дитмар положил между кубками на стол заранее приготовленный кинжал, сверкнул свет в рубиновых глазах рыси.
 – Кинжал против кольца… Ну что ж, я отвечу вам, Рогендорф. Власть, богатство, наслаждения хороши сами по себе, и нет смысла отказываться от них. Многие люди живут только ради этого. Но мы – не люди.
 Дитмар сначала остолбенел от такого заявления, а потом искренне огорчился. Вся затея рушилась, он имел дело с явным безумцем.
 – Я не сумасшедший, Рогендорф. – Казалось, гость читает мысли хозяина. – Кто есть человек? Животное о двух ногах без перьев? Или существо, созданное тем, кого вы называете своим Богом? Тот, кто именуется создателем, отнял у человека право на познание. Мы вернули себе это право, и мы уже не вполне люди, мы прокляты.
 – Чего же вы хотите? – неожиданно для самого себя спросил растерявшийся Дитмар.
 – Свободы. Знания. Власти над мировой сферой. Но не вашей, человеческой, власти – эту можете оставить себе, Рогендорф.
 «Это меня вполне устраивает, – подумал Дитмар. – Можете оставить себе вашу власть над сферами, а мне – власть над Империей».
 – Ну что ж, любезный Мастер, поговорим о власти. Власть Церена преследует вас, не останавливаясь перед пытками и сожжением заживо. Вы не хотите, чтобы изменилось положение вещей? Многие из вас погибли, может быть, вы желаете мести?
 – Мы не отвергаем месть, Рогендорф. Мстить можно, вдвое и втрое превышая причиненный недругом вред. Но что вы-то можете добавить к нашей мести?
 – А если я помогу вам получить возможность раз и навсегда искоренить угрожающее вам зло, Мастер?
 Дьяволопоклонник тускло усмехнулся.
 – До какой степени вы человек. Нет зла, как и нет добра. Есть только польза и вред, впрочем, у каждого они свои. Сильный добивается своего, слабый гибнет. Допустим, мы хотели бы смерти императора и уничтожения власти инквизиции. Чем вы можете нам быть полезны и чего хотите взамен?
 – Любезный Мастер, раз вы такой поклонник пользы, а не добра, вы должны знать, что полезен может быть любой союзник. Как вы собираетесь подобраться к Гизельгеру? Все попытки до сих пор были безуспешны. Вы не можете сделать этого! Значит, вы не столь уж и сильны?
 Дитмар намеренно злил собеседника, надеясь, что Мастер сбросит маску иронического равнодушия.
 – У силы есть предел, Рогендорф, но она способна расти. Да, мы пока не достигли желаемого.
 «Не так уж и сильна ваша магия», – ехидно подумал Дитмар.
 – Кстати, Мастер, почему вы продолжаете снова и снова посылать неопытных мальчишек на смерть? Положим, понятия жалости и сострадания для вас не существует, но разве вы не видите, что это попросту не приносит пользы?
 – Это приносит пользу, Рогендорф, слабые и глупые уходят, чтобы их место заняли сильные и умные. Впрочем, я не считаю невозможным использовать посторонних людей. Но… Тут есть одна трудность.
 Дитмар насторожился. Вот оно!
 – Есть человек, который может взяться за самое безнадежное дело и, что еще более важно, способен выполнить обещанное. Но он не наш. Пока не наш, хотя душою близок к великой тьме, дающей познание. Однако мы не можем предложить этому человеку ту награду, которую он хотел бы получить в обмен на свою помощь.
 – Чего же он желает, любезный Мастер?
 – Ему нужен дворянский титул, Рогендорф. Мы и тот, кому мы служим по собственной свободной воле, может дать свободу, силу и знание. Может сделать из слепого человека одного из избранных и прозревших. Но он не раздает титулов Империи.
 – Выполнить подобное желание не составит труда. Как только император будет мертв. Конечно, если ваш человек сыграет свою роль и останется в живых.
 «А может и не остаться».
 Гость небрежно плеснул себе вина на дно кубка.
 – Можете считать, что мы договорились.
 – Когда и как?
 – В тот день и час, когда на шпиле башенки, что так кстати украшает ваш дворец, будет поднят желтый вымпел. Как – вам знать ни к чему.
 – Ну что ж, желаю вам силы, свободы и познания, Мастер. – Дитмар опять не удержался от ответной иронии.
 – А вам я желаю той Империи, которая равна вашей силе, Рогендорф.
 Мастер надвинул капюшон на лицо и двинулся к выходу. Оставшемуся в одиночестве Дитмару вдруг показалось, что достигнутый успех таит в себе зерно неведомой опасности. Он никак не мог отделаться от ощущения, что над ним утонченно посмеялись…

 Глава 9
 ПРИШЕДШИЕ


 «Увеличение количества заинтересованных в некоем мудреном действе лишь увеличивает бесполезность совершаемого».

    Адальберт Хронист. «Выброшенные тетради»

  (Империя, Пещеры, 15 декабря 6999 года от Сотворения Мира) 
  – Ты остаешься здесь. Почему? Потому что  там тебе не место.
 Дайгал сегодня злился. Впрочем, Нора уже убедилась, что главный враг ненавидит споры и, если быть настойчивой и осторожной, его можно без особого труда обойти.
 – Я хочу посмотреть на этот праздник! Мне скучно!
 – Это скука от безделья. Праздник… Ладно. Если праздника хочешь – пошли. Собирайся, девица Нора, возьми факел, будешь мне дорогу освещать.
 Длинная процессия растянулась по запутанным улицам пещерного города. Со всех сторон, теснясь в узких проходах, держа в руках факелы, сосредоточенно, молча, двигались вереницы темных, диковатого вида фигур. Обитатели нижних ярусов поднимались в клети, руки стражей подъемника с трудом вращали тяжелый скрипучий ворот. Нора старалась не споткнуться на скользком камне, клеть доставила ее наверх вместе со всеми. Потолок коридора обвисал острой бахромой известковых сосулек. По законам натуры каждая сосулька на потолке имеет пару, сосулька-близнец растет в противоположном направлении: вверх от пола – этакий неровный каменный кол. Однако нижний частокол сталагмитов жители пещер давным-давно стесали, пытаясь расширить проход. Получилось не слишком хорошо: неровные стесы заставляли беречь пальцы ног, а сосульки грозили задеть голову. Оранжевые отсветы факелов тревожно метались по стенам, превращали сталактиты то ли в оскаленные зубы зверя, то ли в напряженно ищущие в полумраке щупальца спрута.
 Страшноватая каменная кишка, однако, вскоре закончилась – оборвалась выходом в пещеру, стены которой носили явные следы некой художественной обработки: неизвестный автор выдолбил там и сям подобие грубых горельефов – люди, звери и рыбы, казалось, переплелись в нечестивой противоестественной пляске. Лица людей, морды животных и даже плоские головы рыб носили отпечаток странной мечтательной экспрессии. Рассмотреть изображения как следует не удалось – человеческий поток не позволял Норе задержаться.
 Тем временем огромная гулкая пещера, освещенная пламенем факелов, заполнялась зрителями. Под невидимым в темноте куполом, меж неровных изломов коричневых, местами закопченных стен люди стояли плечом к плечу, никто не решался повысить голос, раздавалось лишь осторожное дыхание и шорох мелкого щебня под ногами. Слившись с толпою, одной из многих стояла Нора, бывшая Алиенора, бывшая церенская баронесса.
 Потрескивали факелы, теснились люди, участники действа, едва шушукаясь, замерли в ожидании. В дальнем углу пещеры, на естественном возвышении, появился старик, по-видимому, жрец или священник – иссохшее тело терялось в свободно болтающемся балахоне. Голова, покрытая редким седым пушком, тряслась на тонкой жилистой шее. Жрец затеплил ароматические палочки в трех вычурных поставцах и встал возле странного вида саркофага.
 Тяжелую каменную крышку ящика украшал смутно знакомый символ: треугольник, вписанный в круг. Вокруг основания саркофага обвился сонный, каменный дракон – голова ящера покоилась на вытянутых лапах. Из черноты узкого бокового лаза выбрались, пересмеиваясь, три девочки лет двенадцати и по знаку старика протяжно затянули песню. Нора, не понимая половины слов, уловила лишь варварски рваный ритм, непохожий на мелодичные песни Империи:



   Буря, вызванная страшным
   Божеством во власти гнева,
   Город скрыла покрывалом,
   Опустила саван серый.
   А цветущие деревья,
   От дворца и до окраин,
   Обернулись в одночасье
   Черным пеплом меж развалин…



 Толпа подхватила мелодию, низким, глубоким голосам мужчин вторили пронзительно-резкие женские. Струйки дыма над поставцами причудливо извивались, сплетая лениво плывущие кольца и спирали, запах курений немного напоминал аромат грушевого дерева.
 Время сочилось по капле – сначала не происходило ничего. Постепенно, прибывая по маленькой толике, всех охватывало общее чувство, беспричинное горе переливалось в звенящий натянутой струной восторг, оставляя где-то на самом донышке мутный страх, листом на ветру трепетало ожидание, переходящее в нетерпение.
 Толпа словно охмелела. Нора удивилась – она не ощущала ничего подобного. Тем временем на возвышение поднялись две женщины в лиловых одеждах. Одна из них, невысокая, гибкая, черноволосая, встала вполоборота, другая – рослая, с каштановой гривой – показалась смутно знакомой, но из задних рядов, куда бесцеремонно оттеснили Нору, лицо альвисианки маячило смутным белесым пятном.
 Впрочем, женщины, такие разные, оказались схожи в одном – высокомерие скользило в каждом жесте, в газельем повороте стройных шей, смелом контуре точеных плеч. Толпа низко и монотонно («Так яркие, крупные шмели гудят в душистый полдень») тянула протяжный мотив. Нора с трудом стряхнула с себя магию ритма – ее тошнило от грушевого запаха – и огляделась.
 Дайгал стоял в задних рядах, прислонившись к стене и скрестив руки, в позе явно угадывался некоторый скепсис по поводу развернувшегося действа. Петь, по-видимому, он не собирался, а вместо этого в задумчивости, но с явным интересом разглядывал разряженных красавиц на помосте, весь погруженный в свое занятие. Почему-то Алиеноре это не понравилось.
 Жрец повелительно махнул рукой – и песня оборвалась. Толпа неподалеку от Норы беспокойно задвигалась, расступилась, вперед выбрались крепкие мужчины, вооруженные длинными ножами, они, окружив, вели около десятка перепуганных людей – контраст между теми и другими был разительным.
 Нежные лица женщин, несмотря на страх, даже под слоем ритуального грима и в свете факелов, казались слишком свежими для обитателей подземелья. Участники ритуала взвыли – Нора поняла лишь часть слов. «Отступницы»? Норе стало плохо – это были подданные Гизельгера.
 На веки и скулы пленниц заранее наложили зеленую краску – отблеск недоступного цветения, нежной, трепещущей на ветерке зелени, свежей листвы и сочной травы под ярким, утраченным солнцем. Женщина лет сорока на миг встретилась взглядом с Норой: гордое, худощавое, обреченное лицо чем-то походило на профиль умного, печального лебедя. Три дамы в дорогих, но запачканных платьях испуганно жались к мужчинам-имперцам. Маленький добродушного вида толстяк совсем лишился самообладания и чуть не плакал. Другому, высокому, крепкому, с жестким лицом, отмеченным рассекающим лоб багровым шрамом, связали руки за спиной. Связанный озирался по сторонам в отчаянии и бессильной ярости.



   Хор грянул заунывно:
   Звездный купол серебристый
   У тебя в священной власти.
   Мы к тебе взываем, Ина,
   Удали от нас несчастье.
   Ты сияющей звездою
   От зари и до рассвета
   Небо вечное, святое
   Наполняешь странным светом.



 Медленно, мелкими шагами, пленники приближались к возвышению – на ум почему-то пришли завороженные гадюкой цыплята. Теперь мелодию тянули только помощники жреца, пение в толпе приутихло. Имперцы подошли к самому возвышению, и жрец, протянув руку, втащил наверх первую из женщин, служители помогли взойти остальным. Пленницы беспомощно сбились в кучку, обратив к толпе подурневшие от страха лица.



   Сладостный хмельной напиток.
   Твои губы…



 Никто уже и не вникал в смысл песнопений, взгляды были прикованы к возвышению.
 Их сейчас зарежут… Это уже не вызывало сомнений. Нора почувствовала нестерпимый, острый страх, она развернулась – упругая масса одурманенных, слитно стоящих людей не выпускала ее, девушка толкнула ближнюю соседку, та нехотя отступила, мазнула по досадной помехе отсутствующим взглядом. Кто-то ущипнул Нору, острые ногти наотмашь царапнули по руке – это оказалась незнакомая косоглазая девчонка-подросток, из уголка ее розового ротика тянулась прозрачная ниточка слюны, волосы растрепались острыми прядями. Нора физически, как горячий, сухой ветер, ощутила закипающую ярость толпы. Впрочем, ей повезло – действо на возвышении достигло кульминации и отвлекло всеобщее внимание от некстати приключившейся давки. Своды дрогнули от восторженного вздоха, лица светились счастьем, сборище захлестнуло безумие экстаза. Нора не выдержала – оглянулась – ее тут же скрутил приступ тошноты: тела, наверное, уже оттащили в сторону, жрец и девушки медленно сдвигали крышку того самого каменного саркофага с треугольником, камень сплошь покрывали темно-красные потеки и брызги. Нора уже не видела, что делается за ее спиной – лишь обращенные в ту сторону ликующие глаза: женские, детские, мужские, старые и молодые, карие и светлые, озаренные грубыми сполохами факельного огня и чудесной, трепетной, почти ласковой радостью.
 Нежная, светлая радость – глаза в глаза… И смерть – за спиной.
 Этот контраст оказался последней соломинкой – из тех, которые в поговорках ломают спину мула, Нора ослабела от страха: не хватало еще потерять сознание и мешком упасть под ноги сумасшедшим дикарям. Вокруг образовался незримый шатер звенящей, пульсирующей пустоты. Она тихонько повернула в сторону стены, оперлась о барельеф с огромной, печальной пучеглазой рыбиной и перевела дыхание, не оглядываясь назад. Рыбина, казалось, взирала с умным сочувствием. Нора осторожно, стараясь не привлекать лишнее внимание, выскользнула из зала.
 У самого выхода девушку кто-то грубо толкнул, за спиною повторился восторженно-исступленный вопль. Наверняка ритуал предусматривал еще кое-какие специфические действа. Дочь Виттенштайнов юркнула в коридор со сталактитами. Факелы дотлевали, лишь в конце прохода беспокойно билось оранжевое пламя. Темнота мешала рассмотреть дорогу, зато страх гнал вперед. Тьма и страх немного поспорили между собою – и страх победил – как всегда. Девушка пустилась бегом.
 Толпа опять восторженно завопила, но раскаты мягко приглушило расстояние.
 Вот оно что! Там, в зале, обезумевшие от ненависти и мести, вечно голодные жители пещер рвут на части тела только что зарезанных пленных. Воины, побывавшие в стычках с альвисами, на истории, и даже песенки, не скупились – теперь память охотно развернула подробности. Дочь Виттенштайнов затошнило, она размазала по лицу пыль, смешанную со слезами, оставляя на щеках мокрые грязные дорожки.
 Понятно, зачем Дайгал не убил ее, зачем принес сюда – она будет следующей – так худую, недокормленную курицу оставляют на потом. Раз съели ее собаку, съедят и ее саму! Свяжут, измажут зеленой краской, приведут в отвратительный зал, и острый нож вонзится в тело… Тиви, который показывал ей пещеры, и пепельно-светлая, тоненькая Даура, с которой она играла, будут смотреть на это и петь, а потом…
 Позади гулко отозвались торопливые шаги.
 Это Дайгал. Пришла смерть. Жертв для ритуала не хватило. Сейчас он ее схватит и потащит обратно.
 – И-и-и!
 – Погоди. Ты куда?!
 Девушка с визгом рванулась в узкий и почти совершенно темный боковой проход, больно ударилась на бегу о выступ камня.
 Бегство началось успешно – растерявшийся враг отстал. Слышно было, как он чертыхается на имперском языке, по-видимому, тоже основательно, влет приложившись о сталагмит. Нору осенило – воспользоваться преимуществом стоило. Она выбрала узкое место и свернула в сторону, проскочив между косо сходящимися пластами серого камня. Широкому в плечах преследователю пришлось сбавить прыть и осторожно протискиваться в узкую щель. Временная победа обернулась для Норы поражением – открывшееся за щелью пространство заполняла девственная, густая как смола, вроде бы даже какая-то вязкая чернота. Стены пещеры резко расходились в стороны и терялись в невидимом пространстве. Свет скупо падал в проход, тут же умирая робкими, желтыми отблесками. Темнота дышала – затаенно, недобро, в отдалении что-то негромко, но настойчиво шелестело. Крысы?
 Нора отступила в сторону, прижавшись к обнаруженной на ощупь стене – сама мысль о юрких, жирных грызунах была отвратительной.
 Дайгал уже не возился в проходе. Похоже, он отказался от ловли вслепую и по своему обыкновению отправился за факелом. Нора помедлила – пусть обманутый противник скроется за поворотом – и покинула убежище во тьме. После шуршащей крысами темени узкий, полутемный коридор показался роскошным сияющим чертогом. Она мягко ускорила шаг, стараясь не будить предательское эхо. Коридор изогнулся натянутым луком и внезапно оборвался. Дочь Виттенштайнов остановилась. Все.
 Торопиться некуда – впереди гостеприимно зияла шахта подъемника. Бездонную черную дыру ограждал грубый, в рост человека барьер из кое-как отесанных камней.
 Проход сквозь барьер, увы, запирали – всего лишь веревка держала неуклюжие ворота, но у Норы не было ни времени, чтобы развязать узлы, ни ножа, чтобы их перерезать. Погоня настигала ее – отдаленный голос обозленного Дайгала не предвещал ничего доброго.
 – Стой! Куда побежала?!
 Нору била крупная дрожь. Не отвечая и не заботясь о приличиях, она подоткнула край юбки и полезла прямо через барьер. Клети на месте не оказалось – и не нужно. Сейчас она бросится вниз, и лучше уж разобьется о камни далеко внизу, на самом дне…
 Дайгал выскочил из-за поворота неожиданно, когда ее руки уже цеплялись за верхний край каменной ограды.
 – Стой!
 Мигом сдернутая с барьера Нора свалилась прямо на преследователя, вскочила и разъяренной куницей бросилась на врага.
 В этот раз она и не думала дотягиваться ногтями до глаз альвиса – вместо этого сжала кулак и изо всех сил ткнула его костяшками пальцев, попав прямо в солнечное сплетение. Результат оказался удивительным. Противник сложился почти пополам и умолк.
 – Ах ты, мерзавка! – реакция последовала через приличествующее силе удара и остроте ситуации время.
 Девушка как раз оседлала ограду.
 Второй рывок за щиколотку лишил ее равновесия, и Нора вниз головой повисла над черной бездной шахты, удерживаемая только руками врага.
 Дайгал безо всякой осторожности втянул ее обратно, неподъемные, не скрепленные ничем камни барьера пошатнулись, грузно обваливаясь.
 – Куда полезла?! Назад!
 Нора попыталась повторить удачный прием, но враг был начеку и легко увернулся.
 Тогда она принялась молотить его руками, по голове, плечам, куда придется, выкрикивая все, что только могла припомнить оскорбительного: «приличные» ритуальные проклятия с мистическим оттенком, кинжальной выразительности слова, которыми пользовались хмельные солдаты в бурге отца, обрывки не вполне ясных фраз на языке альвисов.
 Лингвистический эксперимент возымел бурный, хоть и несколько парадоксальный успех – после очередного выкрика она получила ответный удар – раскрытой ладонью, но такой сильный, что голова резко, до боли в позвонках, запрокинулась назад.
 Нора испугалась и затихла, сообразив, что стоит лишь чуть-чуть подтолкнуть Дайгала – и она будет избита по-настоящему.
 – Ты зачем туда полезла?! Жить надоело?
 – И-и-и…
 Не обращая внимания на визг Норы, противник принялся грубо трясти ее, снова и снова повторяя вопрос.
 – И-и-и-и… Не трогай меня… Я не хочу…
 – Чего ты не хочешь?
 – Я не хочу умирать… Тебе на самом деле заплатят за меня, сколько захочешь… Золотом! Только не отводи меня туда…
 На этот раз замолчал Дайгал. Он как-то странно молчит, подумала Нора.
 – Общаясь с тобой, я и сам поглупел. Так… Ты испугалась, что тебя зарежут?
 – Да!..
 – Надо было догадаться. А я-то думал, куда же девица Нора так резво бежит?
 – Так ты меня не убьешь?
 – У меня не было такого намерения.
 – Значит, меня не съедят, как тех людей?
 Нора, увидев, как изменилось лицо Дайгала, испугалась, что он снова ударит ее.
  — Кто тебе это сказал?!
 – Никто! Все! Так все говорят там, наверху… А ты меня обманул! Ты не вернешь меня домой, значит, меня убьют!
 – Значит, там, наверху, ты слышала нечто и, припомнив, решила, что тебя зарежут во время ритуала и съедят?
 – Да…
 – А в подъемник зачем полезла?
 – Чтобы сразу… умереть…
 Дайгал отвернулся и с минуту молчал. Когда же заговорил, голос его был уже спокоен, зато лицо чуть менее непроницаемо, чем всегда.
 – Послушай, девица Нора. У меня была причина для того, чтобы принести тебя в пещеры. Важная причина, не та, о которой ты подумала в первый день, и не та, которую ты измыслила сегодня. Я не собираюсь выслуживаться перед кем бы то ни было, доставляя жертвы. Ты мне нужна совсем для другого и узнаешь все, когда придет время. Я не причиню тебе вреда. Но ты можешь сама себе навредить, как уже пыталась это сделать. Ты не знаешь наших обычаев. В следующий раз, когда тебя что-нибудь испугает, потрудись рассказать об этом мне, прежде чем ломать свои кости о камни.
 – Этих людей не съедят?
 – Нет. Тела сожгут, пепел похоронят. Считается, что души тех, кто помог явиться Пришедшему, переселяются в рай.
 – Но их убили!
 – Убили. Их кровь нужна, чтобы открыть Врата Пришедшим. Это жертва. Пришедший появляется внутри саркофага, потом выходит оттуда – и все. Толпа кричит в восторге. Н-да. Почему ты так испугалась – разве в Империи не казнят преступников?
 – Они не преступники!
 – Для тебя. Для меня те альвисы, которые сгорают живьем на кострах ваших «Божьих псов», тоже не преступники. Подумай об этом.
 – Ты меня обманул!
 – Я не хотел тебя пугать. Не надо было тебе ходить туда, я предупреждал…
 – Я хотела знать правду.
 – Ну, вот и узнала, ни к чему теперь жаловаться. Ты получила желаемое.
 Ограждение почти совсем рухнуло. Всего в двух шагах зияло сквозное отверстие шахты. Из гостеприимной преисподней поддувал слабый сквозной ветерок.
 Нора представила собственное – бесконечно медленное – падение в разинутый пастью черный провал и заплакала, прижимаясь лицом к куртке недавнего врага.

 Глава 10
 ВРАГИ, СОЮЗНИКИ И ДИПЛОМАТЫ

  (Уэсток, декабрь 6999 года от Сотворения Мира) 
 Уэсток – небольшое королевство. Расположено оно необычайно удачно, на полуострове, с трех сторон окруженном Западным океаном. Узкий перешеек соединяет кусок суши с материком. Триста лет назад сюда пришли завоеватели – вожди отколовшейся от империи провинции привели с материка мятежную армию.
 Терять мятежникам было нечего, и их солдаты, закованные в железо, легко смели храбрые, но разрозненные племена низкорослых варваров и установили единую власть – ту самую, против которой бунтовали в Империи.
 В иных местах полуострова до сих пор мокнут под моросящим пологом туманов стоячие дольмены и менгиры, слывущие местами черного, безусловно запретного колдовства и белой, отчасти разрешенной магии. Камни – наследие побежденных, порабощенных и в конце концов слившихся с пришельцами варваров. Говорят, иногда глубокой ночью меж крошащихся от собственной древности и загадочности менгиров призывно пляшут юркие синие огоньки или беззвучно плывут странные, зыбкие тени – но редки желающие приходить туда по ночам и на собственном опыте проверять, насколько лгут эти рассказы.
 Давно залита кровью мятежная провинция, пожар неповиновения на материке выдохся до следующего раза, а на полуострове примостилось крепкое государство – полусоюзник-полувраг Церена.
 Язык уэстеров похож на имперский, но кажется смешным и искаженным подданным Гизельгера. Храмы же и дома на полуострове возводят по-своему – у храмов вытянутые нефы, замки, напротив, ставят в виде округлых башен. Простые, высокие и объемные постройки украшены по фасаду каменной резьбой. В остальном Империя и Уэсток схожи – как раз до такой степени, при которой вид преуспевающего соседа начинает вызывать некоторое подспудное раздражение…
 В год семитысячный от Сотворения Мира в Уэстоке царствовал король Эдвард III Безумный. Царствовал, но не правил, прозвище более чем соответствовало действительному положению вещей – полоумие короля было самой высокой пробы и не подлежало ни малейшему сомнению. Сумасшедший государь оставался бездетен, и вся власть в Уэстоке фактически принадлежала официальному наследнику трона – принцу Хьюго, брату короля.
 Билвиц вздохнул и отложил перо, передвинул бумаги на столе орехового дерева. Не позвать ли Макса с докладом? Нет, пожалуй, не стоит его чрезмерно торопить.
 В Карлионе, столице Уэстока, посольство Церена обитало уже более двух месяцев. Гостей встретили радушно; официальный повод – отправка в Церен уэстокских наемников – вызвал вежливое понимание (о, да, конечно!) и сдержанный скепсис. Непроницаемый, сам как менгир, Билвиц лишь слегка опускал воспаленные ночной работой веки.
 Миссия увязла – сидение в Карлионе безнадежно затягивалось, превращаясь в томительное ожидание случая, который бы одним махом изменил все.
 Прошла торжественная встреча, миновали пиры и турниры, устроенные знатью уэстеров в честь гостей. У церенцев из посольства нашлись родственники – знать Империи давно породнилась с домами полуострова. Гостей принимали дружелюбно, церемонии проводили пышно. Уэсток, существенно уступая Империи в землях, был тем не менее с точки зрения Билвица великолепной страной. Великолепной и очень опасной. Компактная территория, сильные замки, отличные, хоть и меньшие по численности, чем у Империи, войска, недавно обновленный военный флот.
 Советник всем сердцем ненавидел охоту, предпочитая утонченные интриги дипломатической игры азарту бесполезного гона, однако принял участие в нескольких увеселениях, заодно рассматривая окрестности столицы. Стены Карлиона, очень высокие, имели внушительную толщину со всех сторон и содержались в образцовом порядке.
 Сонно-равнодушный на вид дипломат, трясясь в седле, про себя прикидывал возможность штурма. Результат получался неутешительным. Таковой штурм обернулся бы немалыми трудностями и потерями, и это на чужой территории, вдали от запасов Империи, отделенной от полуострова узким, как жердочка, хорошо укрепленным перешейком… Сидел на этой «жердочке» и свой «скворушка» – перешеек запирали две новенькие крепости.
 Билвиц не стремился к войне с Уэстоком.
 Милость императора, невероятное упорство и редкие, скупые улыбки целомудренной фортуны вознесли младшего сына мелкого барона до второго (после императора) человека в иерархии канцелярии короны. Безграничная преданность Гизельгеру и интересы Империи сделались для Билвица смыслом жизни. Сейчас Церен нуждался в помощи – но не на любых условиях.
 Фробург ждал своего часа – Билвиц придерживал в уме тайное поручение императора. Ступор официальной миссии начинал тревожить. Дни шли за днями, увеселения сменялись праздниками, неизменно любезный принц Хьюго не отвечал ничем, кроме устных заверений. Билвицу не нравился этот худощавый маленький человек с близко посаженными горящими глазами, однако выбирать не приходилось. Рассмотрению предложения имперцев был дан ход, объявлено об очередном созыве штатов, а пока приходилось ждать.
 Билвиц вытянул руки, грея широкие, плоские ладони у камина. Зимы Уэстока суровее имперских. С моря, от холодного течения, омывающего северную оконечность полуострова, дул пронизывающий ветер, сердито гудел во всех многочисленных щелях посольского дворца. В неплотные стыки окон задувало мелкий снежок. У дверей деликатно постучали, секретарь – долговязый молодой человек в черном – почтительно протянул Билвицу записку.
 – Личное послание императора.
 Билвиц придвинул листок почти вплотную к близоруким глазам, быстро, цепко просмотрел…
 Итак, рассказ бургомистра Файля подтвердился – замечательно, это первое. Военная операция Церена против Hortus Alvis – решенное дело. Это второе. Ситуация упростилась, более нет необходимости «добиваться помощи» уэстеров, лучше некуда. Осталось только последнее – тайное поручение императора.
 – Что сообщают наши «глаза и уши», Макс?
 – Одно пронырливое «око» дожидается в приемной, господин. Возжаждал лично переговорить с вами.
 Билвиц опустил тяжелые веки, скрывая острую досаду. Беспокойному «оку» следовало выждать несколько дней и словно бы случайно в толпе, в суете людной улицы столицы, отдать письменный донос кому-то из людей Макса. То, что сотворил шпион, было по меньшей мере неосторожностью, плавно переходящей в непростительную глупость.
 Видимо, произошло нечто, заставившее доносчика отчаянно спешить.
 – Пусть войдет.
 Билвиц почему-то ожидал, что вошедший будет маленьким, юрким, серым типом, как нельзя более пригодным к шпионскому ремеслу, но тот оказался жизнелюбивым, розовощеким крепышом. Толстячок, впрочем, совершенно растерялся.
 – Ну и…?
 – Простите за дерзость, господин советник, – новости чрезвычайной важности.
 – Надеюсь, что важные – ради вас. Иначе мне придется отказаться от услуг глупца. Постарайтесь быть кратким.
 Толстяк решил заменить краткость скоростью и затараторил по-сорочьи:
 – За мной долгие годы верной службы государю Церена, господин советник. Здесь я – просто булочник, господин советник. Вчера относил товар в резиденцию принца Хьюго – самый отборный товар, по заказу…
 – Лишние подробности следует пропускать.
 – Простите, господин советник. Навстречу мне, прямо из дворца, выбрались двое в плащах, лица под капюшонами – это днем-то, до чего дошел упадок нравов!
 – Ближе к делу, любезный.
 – Я порой, знаете ли, бываю так неловок… Один из незнакомцев столкнулся со мной, ручка корзины невзначай попала ему прямо в любимое… ребро.
 Билвиц опустил рыжеватые ресницы и в мыслях хрюкнул от смеха. Шпион поднял на советника эмалевой голубизны глазки.
  — Булки, отличные булки, на целых двадцать – горе мне! – медных марок, рассыпались. Они были такие свежие – господин в бархатном плаще поскользнулся на булке… вы не поверите, господин советник, он почему-то упал…
 Смущенный толстячок весь, как солнечный зайчик, светился вдохновением.
 – Благородные сэры, которыми оказались эти двое, были не очень довольны. Они поколотили меня, а потом ушли. Один из них, разумеется, совершенно случайно, обронил… вот…
 Шпион пошарил в поясной сумке. В широких, плоских ладонях Билвица очутился кинжал, навершие в виде головы хищной кошки блеснуло рубиновыми глазами.
 История самого удачливого лазутчика Империи походила на низкопробный балаганный фарс с палочными ударами и падениями. Ошарашенный нелепостью истории советник в душе зарекся впредь пренебрегать услугами дураков.
 – Хорошо. Но почему вы решили, любезный, что это настолько важно?
 – Эти люди, мой господин, они  так бранились на языке  Великого Церена… 
 Через полчаса, награжденный в соответствии с размерами оказанной услуги, шпион низко откланялся и ушел. Голуби доверчиво возились в клетке, чистили упругое сливочно-белое перо – следовало немедленно известить Гизельгера. Впрочем, то, что узнал Билвиц, не показалось чем-то из ряда вон выходящим: связи заговорщиков Империи с уэстерами давно уже «стали традицией». Никто: ни старый дипломат, ни маленький булочник, ни далекий Гизельгер, ни даже сам принц Хьюго, от «широкой души» приютивший врагов церенского императора, – никто не мог предполагать, что день и час вылета крылатого вестника определит судьбу Империи и Уэстока не сейчас – через десять лет.
 Почему-то считается: люди, штурмующие крутые ступени служебной лестницы канцелярии короны, от рождения обладают особыми достоинствами. Точнее, одним, но непременным – предусмотрительностью. По сути, это способность не просто совершать  правильные поступки (таким качеством в той или иной мере обладают все разумные персоны), но и редкостной способностью не совершать поступков  неправильных. 
 Беда алчущих идеала в том, что тысячи мелких событий – этот летучий песок времени и мусор случая – неуловимо струятся у них меж пальцами, и не дано человеку предугадать ни час собственной смерти, ни отдаленное, неверное эхо шага своего. Где промысел Божий, где шалость случая? Гибель может обернуться спасением.
 Советник хорошо понимал нрав старого друга и повелителя – и видел последствия. Император будет в гневе. Император откажется от помощи Уэстока, будь она все-таки оказана. Усталый император вспыльчив особо – возможно, он разорвет старый союз.
 Те люди могли явиться во дворец Хьюго с каким-нибудь безобидным прошением. Кинжал мог попасть к ним случайно, например, через третьи руки. Наконец, если это и вправду были Отрицающие, то Хьюго мог ведь и отказать им… Билвиц задумался. Нужно нейтрально сообщить императору о появлении Отрицателей в Уэстоке. А вот свои комментарии и вывод – их ему, Билвицу, стоит пока придержать. Приготовить письмо императору и ждать – до тех пор, пока не будет уверен сам. Это решение – ждать – и определило странную судьбу Церена.
 Прошло пять дней. Булочник больше не появлялся – исчез он внезапно и бесследно, подспудная тревога советника возрастала, становилась нестерпимой.
 Еще через день посольству Империи вежливо, но настойчиво предложили перебраться из дворца в центре столицы в укрепленный замок уэстеровских королей. В этом присутствовал известный резон – с наступлением сильных холодов на улицах все чаще поднимали коченеющих нищих, горожане среднего достатка обеднели – в воздухе столицы вовсю витали подозрительные ароматы беспорядков.
 Путь до новой резиденции имперское посольство поспешно проделало верхами, рыжеусый сержант-привратник весело отсалютовал советнику – и тщательно затворил дубовые, внахлест окованные железом ворота.
 Минуло еще три дня. Теснота посольских апартаментов представляла разительный контраст покинутому на произвол черни дворцу. Жилые постройки, пригодные более для солдат, чем для дипломатов, теснились невысокой хмурой грудой в окружении высоченных стен. Гостям радушно отвели второй этаж. Дрова выдавали скупо, посольство откровенно мерзло, уныло коротая зиму. Билвиц колебался – если выпустить голубя прямо здесь, удастся ли летуну избежать метких стрел?
 В насквозь простуженном замке, не делясь ни с кем мучительными опасениями, день за днем ждал исхода самого важного и опасного в своей жизни поручения старый советник…
 И дождался – рано или поздно все кончается.

 Глава 11
 В РАЗЛИЧИИ – СХОДСТВО

  (Империя, Пещеры, декабрь 6999 года от Сотворения Мира) 
 Дайгал забыл, когда впервые осознал сжатую со всех сторон камнем гулкую пустоту пещер. Мальчишкой он облазил все закоулки своего мира, но никогда не забывал: там, наверху, есть мир другой, где светло, ослепительно яркий огонь горит не в очаге, а под очень высоким сводом, который называется «небо», много пищи, а вода течет не струей маленького водопада, а медленным, свободным и широким потоком. Главное – там не было стен.
 Стены, столь желанная защита для многих альвисов, раздражали Дайгала. Казалось, серая масса известняка над головой нестерпимо давит. Он стал подниматься из пещер наверх, как только научился держать оружие.
 Наверху шла война. Крепкого мальчишку, сына искалеченного в бою отца, охотно брали в набеги – сначала он помогал нести захваченную добычу и заряжал арбалеты, потом получил в руки меч, снятый с убитого солдата. Убивали часто. Обычно небольшой отряд, всего десять-пятнадцать человек, выбирался на поверхность под покровом ночной темноты. Шли мусорными оврагами, кустарником, прятались в глухих лесах. Били с налету одиноких или слабых, отдавая предпочтение груженым зерном обозам с малой охраной. Доставали из засады арбалетными болтами, целясь в сердце или шею. Раненых добивали клинками. Иногда брали с боем небольшие, без крепкого частокола деревни – подальше от замков и солдатских гарнизонов. Жители уцелевших домов чаще всего отсиживались за наглухо запертыми дверями, даже не пытаясь помочь соседям. Альвисы никогда не бросали своих в опасности – лучше добить раненого, чем покинуть его. Дайгал научился презирать имперских отступников.
 Он уходил из пещер и возвращался, потеряв счет вылазкам. Иногда отряд натыкался на сопротивление, порой его товарищи умирали в бою. Дайгал научился мстить.
 Чаще удавалось быстро сделать дело и ловко ускользнуть от возможной погони. Так продолжалось долго, очень долго, но однажды прежняя лихая и беззаботная жизнь, вкус к которой лишь усиливала доля неизбежного риска, все-таки кончилась.
 В тот злосчастный день десяток вломился в придорожный дом. Деревенский парень, ровесник Дайгала, схватился за топор и был убит прямо на пороге. Его родичи в ужасе забились по углам, не мешая грабителям вытаскивать из кладовой мешки с мукой и резать кур во дворе. Десятник за руку выдернул из-за спин визжащих пожилых женщин девочку-подростка лет тринадцати, толкнул ее в опустевшую кладовую и скрылся за дверью. Едва удовлетворенный десятник выбрался из кладовой, туда потянулись остальные. Когда подошла очередь Дайгала, он отказался – стало противно. Тогда Айриш, старше Дайгала всего на два года, но уже прославившийся хладнокровной жестокостью, перерезал стонущей девчонке горло. Взрослые воины, обнажив мечи, двинулись к кучке плачущих старух, собираясь завершить развлечение кровавой расправой над бесполезными пленницами. Эта задержка и погубила отряд.
 Имперцы ударили внезапно. Не трусливое мужичье, бегущее опрометью при одном крике «Альвисы идут!» – подоспела полусотня опытных наемников-ветеранов, в прочной броне, с двуручными мечами на плече. Двуручники немедленно сняли с плеча и обратили куда надо. Арбалетных стрел грабителям хватило ненадолго. Двери и окна вышибали без лишних проволочек – дом второй раз за один день взяли штурмом.
 Тогда пятнадцатилетний Дайгал думал, что наступил предел несчастья, теперь же, двенадцать лет спустя, он считал, что ему неслыханно повезло. Во-первых, неопытного мальчишку не убили в стычке – церенские солдаты в первую очередь занялись более сильными и рослыми противниками. Во-вторых, в обозе ехал отец-инквизитор, который приказал захватить преступников живыми, для допроса, разумеется. Солдаты, посерев лицами от зрелища в доме, скрепя сердце взяли троих пленных, но меньше всех избивали подростка – до потери сознания, а не до серьезных увечий.
 Связанный по рукам и ногам, брошенный, как куль, в телегу, Дайгал за имперский счет доехал до столицы Церена – города Эберталь. Тут везение вроде бы кончилось – оставшимися в живых после драки и побоев альвисами всерьез занялись «псы Господа». На память о давних событиях у Дайгала навсегда осталось полдесятка шрамов. К несчастью, он не знал того, о чем спрашивал инквизитор, иначе бы, измученный страхом и болью, немедленно сознался. Слушая, как воет под каленым железом потерявший человеческий облик десятник, Дайгал молился. Молился не небесной деве Ине, далекой и непонятной, не Пришедшим, вполне земным в своей жестокости, но равно непонятным. Он молился высшему Нечто, тому, что способно читать в сердце человека.
 Озарение пришло внезапно. Дайгал начал просить у мучителей священника, «их священника». Ему отказывали, над ним насмехались – он упорствовал. Отцы инквизиторы не понимали, зачем священник этому альвису – даже обращение не могло спасти его от мучительной казни, все, в том числе он сам, знали об этом.
 Дайгал ждал священника долго, ждал, уже потеряв надежду на удачу. На самом деле подходящего человека просто не могли найти – все пастыри Эберталя отказывались иметь дело с «проклятой нечистью». Наконец, Дайгалу привели священника из маленького храма на окраине, исповедник попросту не посмел спорить с посланцами священной инквизиции. О чем говорили на ломаном церенском пожилой и незнатный отец Гилберт и замученный до полусмерти альвисианский мальчишка, никто так и не узнал. Как ни странно, Дайгал плохо помнил собственные слова, в памяти осталось лишь чувство внезапно пришедшего покоя.
 А через неделю, после посланной судьбою передышки, Дайгал бежал – бежал от зазевавшейся стражи прямо на улице, по которой его вели от одной миссии инквизиции до другой. Впрочем, что за важность? Альвис не барон-дьяволопоклонник, он настолько чужд Империи, что все равно обречен, тем более в тщательно охраняемых стенах Эберталя.
 Глубокой ночью безвестный мальчишка-оборванец поднялся по выщербленным ступеням маленького храма в предместье. На тихий стук вышел священник, молча отстранился, впуская пришельца, и так же молча запер ветхую дверь. Так Дайгалу повезло еще раз. Он жил у отца Гилберта полгода, выучил имперский язык, научился читать. Он был способным – ученик старого священника.
 Уходя из Эберталя, Дайгал дал клятву, не высшим силам – себе. Он никогда не произнесет: «отступник», он не притронется ни к одной имперской женщине. Если удастся спастись, он сделает… Тогда он не мог сказать наверняка что, но твердо знал, это не будет ни местью Церену, ни капитуляцией. С тех пор прошло двенадцать лет.
 …Дайгал спешил, пройдет совсем немного времени, и стража подъемников запрет ворота.
 – Здравствуй, Шани, – кивнул он знакомому стражу.
 – Куда это ты так торопишься?
 – Хочу прогуляться под звездами…
 – Знаем мы твои прогулки, – Шани грязно хихикнул.
 Дайгал с невозмутимым видом ловко перемахнул через борт подъемной клети и углубился в лабиринт переходов. Главные ворота хорошо охранялись, зато редко открывались. Ничего – найдутся и пути иные. Он добрался до знакомого тупика, вверх вела узкая отвесная шахта. Дайгал подпрыгнул, ухватился за первую из железных скоб, намертво вбитых в камень, подтянулся, через миг очутился внутри черной вертикали каменного лаза, еще через минуту – на поверхности.
 Ночь оказалась холодной и действительно звездной. Он далеко обошел берег озера и нырнул в заросли кустарника. Листья шиповника пожухли и облетели, однако частая сетка ветвей неплохо прятала людей, собравшихся в овраге меж холмами.
 – Четвертый… Пятый… Все в сборе. Что нового скажешь, Дайгал?
 Он вгляделся во внимательные, настороженные лица товарищей. Дэлаш – старый, надежный друг. Инти – мечтательный и бесстрашный. Джерет – медлительный тугодум, в котором подспудно тлеет огонек сомнения. Иолик – холодный, расчетливый боец.
 – Ну и?
 – Пока все идет так, как мы задумали. У меня есть повод для того, чтобы появиться наверху. Есть человек, который мне пригодится там.
 Джерет нахмурился.
 – А эта, твоя девица, не выдаст?
 – Нет.
 – Ты, должно быть, соображаешь, насколько рискуешь.
 – Риск есть, но мы должны попробовать, Дэлаш. Если будем сидеть в норе и ждать, то дождемся только одного – собственной смерти. Убежище не может вечно оставаться тайной для Империи. Мы осторожны, но рано или поздно кто-то ошибется. Или попадется – сломают пытками. Ты сам знаешь, несколько малых убежищ так и раскрыли. И что стало с их обитателями, тоже знаешь.
 Инти пожевал кончик сухой травинки.
 – Наш план единственно верный?
 – Да. Мы не можем оставаться здесь вечно и не можем бежать – пусть так. Но мы можем сравняться с имперцами, объединившись с ними. Ты видел тела их убитых? Они ничем не отличаются от нас. Мы не хуже их. Если ты изучишь обычаи и язык Церена, избавишься от вещей, сделанных здесь, никто не признает в тебе альвиса. Я уверен, я сам жил среди них. Не каждый житель Империи – кровожадный пес, поверь, они разные, такие же, как и мы.
 Иолик ритуально постучал пальцем по промерзшей земле.
 – Мы верим тебе… Дайгал, ты понимаешь, что все, сказанное здесь, – ересь? Ты ведь знаешь, что станет с тобою, если Пришедшие узнают об этом.
 – Они не должны ничего узнать. Разве среди нас есть предатель?
 – Нет, здесь все свои. Но мне не дает покоя другая мысль – пусть мы пятеро уйдем, растворимся среди отступников, что станет с остальными? У каждого из нас есть родные, друзья… Я не могу бросить своих.
 – Их не придется бросать. Мы будем первыми и примем на себя риск, но за нами уйдут наверх другие. Не все сразу, на это понадобятся годы.
 – Иолик говорит дело – как быть с Пришедшими и их колдовством? Ты видел, как действует талисман? Это смерть. Пока что умирали верхние. Кто помешает обратить порчу против нас?
 Дайгал помедлил. Он участвовал в одном из тех, последних, походов, когда Пришедшие пустили в ход талисман. Колдовство вершилось в стороне от солдат, Дайгал совершенно не представлял, как это делается. Но помнил свое отвращение, неподвижные тела людей на улицах разграбленного городка, странный привкус горькой пыли, невероятной в абсолютно прозрачном воздухе.
 – Сколько живет Пришедший, Дэлаш? Ты сам знаешь, они приходят, не умея поначалу даже говорить, с пустой душой и памятью, а живут всего пять-семь лет. Кто-то из них умирает своей смертью, иные же – от рук себе подобных. Они нелюди, парни. Для того чтобы Пришедшие перестали нам мешать, достаточно прекратить жертвоприношения. Их вызывает из небытия кровь. Не будет крови на камне саркофага, и они просто не придут.
 Джерет повел массивным плечом и вздохнул.
 – Что ж, я тебя понял. Нужно просто не давать жрецу пленных. Лучше, конечно, их вообще не брать, я знаю, что ты не придерживаешься этого обычая. Да и вообще не жалеешь традиций. У тебя сильная воля, Дайгал.
 – Я поступаю так, как лучше для нашего дела. Ты видел сам, что там творится. Кто-то поет, упившись заранее и уже ничего не понимая, а помощники жреца режут связанных имперцев, как свиней. Не вижу, о чем тут жалеть, это не месть – бессмыслица.
 – По-моему, все ясно. Расходимся. Хватит болтовни, пора действовать…
 Пятеро поднялись, отряхивая с колен сухие листья шиповника. Ветер свистел в холмах.
 Каждый вернулся в пещеры своим путем. Дайгал воспользовался все теми же железными скобами.
 Алиенора немного успокоилась, страх отступил, но все имеет оборотную сторону – она отчаянно заскучала. Альвисы работали в оружейных мастерских, куда она однажды заглянула из любопытства, но была немедленно изгнана. На нижних уровнях пещер тоже кипела работа, может быть, добывали железо и золото в подземных шахтах. Соображениями насчет золота она поделилась с Дайгалом и была немало обескуражена, увидев, что он наповал сражен – увы, лишь смехом.
 Отсмеявшись, альвис объяснил ей, что золото и железо где попало, тем более под самым порогом, не водятся. Да и природа камня, из которого сложены стены здешних пещер, рождению таких металлов не способствует. Нора была смущена своим невежеством, но постаралась не показывать этого, и перешла в атаку, упомянув о пресловутых крысиных хвостах в котелке Такхая. На что ей было отвечено, что хвосты, разумеется, отрубают еще до котла, а если ей столь не нравится мясо грызунов, то не означает ли это, что девица Нора в родном замке отвергала жареных кроликов?
 Из попыток поддеть Дайгала и хоть этим утешиться не получалось ничего, кроме сплошного разочарования, – негодяй ловко отвечал насмешкой на насмешку. Нора интуитивно понимала, что ирония альвиса внешняя и в иных обстоятельствах и в другом месте он способен на немалую жестокость.
 Нежданно-негаданно ей представилась возможность не просто заняться чем-нибудь, а выйти на поверхность. Быть может, от пребывания в столь низменной компании разум дочери Виттенштайнов приобрел соответствующую направленность, но Алиенору не раз посещала мысль: куда же альвисы девают множество ценных, но ненужных им вещей, захваченных грабежом? Возможно, на эти любопытные размышления ее навело то самое изъятие у нее самой булавок, колец и браслета, которое она так и не могла простить Дайгалу. Ответ пришел сам.
 – Хочешь прогуляться наружу, девица Нора? Бери мешок, пойдешь вместе со мною и с Тиви.
 Алиенора тихо возликовала, Но попыталась казаться равнодушной. Вот он – подходящий момент для побега! Вылазку наметили на раннее утро, это позволяло в темноте покинуть пещеры, обернуться с делами и найти вход засветло. Альвисы подолгу жили в полутьме, но обладателями кошачьего зрения все равно не стали. Дайгал явился при мече, с арбалетом и кинжалом, в котором Нора узнала свой собственный клинок, в кольчуге, хитрым образом сделанной из плотных кожаных полос и стальных колец. Сверху все это снаряжение он прикрыл имперским плащом невинного вида – наподобие монашеского. Дайгал не повел дочь Виттенштайнов к своему секретному лазу. Компания открыто воспользовалась небольшими восточными воротами, оттуда открывался узкий лаз, надежно укрытый в зарослях колючего даже зимой шиповника.
 Первый раз более чем за три месяца Нора увидела настоящий свет – не багровый свет чадящих факелов, не тусклый свет масляной лампы, не острые стрелы дневного света, проникающие через отверстия в своде – нет. Это был яркий и чистый свет солнечного январского дня. Ветер мел по земле мелкую снежную пыль, холодя ноги.
 Троица уходила оврагами, забирая все дальше к юго-востоку. На косогоре, вдалеке, среди промерзших полей, перемежающихся чахлыми перелесками, показалось небольшое селение. Тишина стояла удивительная – а ведь собаки не лают, поняла Нора. Несколько домов маячило на отшибе. Беззаботный Тиви, тащивший такой же, как у Норы, пустой мешок, притих.
 – Слышишь что-нибудь?
 – Все тихо.
 Дайгал что-то коротко бросил брату, потом перевел для Норы на церенский:
 – Пока останетесь здесь, я схожу посмотреть.
 Он неспешно направился к ветхому дому, одиноко притулившемуся у самых холмов.
 Нора прикинула – удариться в бега прямо сейчас или немного переждать. Момент был самый подходящий – Тиви не сможет ее остановить, поднимать шум криком побоится, а Дайгал уже скрылся за дверью лачуги. Хотя, возможно, он просто решил проверить ее и сейчас наблюдает за сценой из укромного уголка. Нора больше не опасалась, что ее убьют, но вот поколотить разозлившийся Дайгал вполне-таки мог.
 Промедление порой – удачный шаг, альвис, взглянув из двери хижины, махнул рукой: можно заходить, все спокойно. Внутреннее помещение оказалось грязным и запущенным. Хозяин, человек средних лет, был тих, незаметен и лыс. Нора сурово сдвинула брови – увы, это был неверный подданный Церена.
 Предприимчивый мозгляк как раз заканчивал прятать что-то в поясной кошель, потом принялся сосредоточенно собирать припасы: овощи и тушки битой птицы. Наполненный увесистый мешок Дайгал церемонно вручил возмущенной дочери Виттенштайнов.
 – Это понесешь ты. Тиви один не справится. А мне нужны свободные руки – на случай, если придется использовать арбалет. А теперь выйди и подожди за дверью, мы тут поговорим.
 Красная от негодования Алиенора не решилась возражать и выволокла тяжелый мешок за порог. Шли минуты – Дайгал не появлялся. Тиви шмыгнул в кусты, что-то там высматривая, – до Норы доносился треск веток и шелест сухой травы. Сейчас или никогда. Она решилась – развернувшись, со всех ног бросилась в сторону деревни.
 Нора летела что было сил, дома становились все ближе, однако изрядно мешала припорошенная снегом неровная земля – перекопанные поля окружали деревню. Впереди замаячили человеческие фигурки, девушка рванулась прямо к ним. Расширенными от удивления глазами смотрели на незнакомку три женщины в крестьянской одежде – худые, оборванные, они выглядели не лучше женщин-альвисов, да что там – хуже, пещерные жители были бледны, потому что не видели солнца, кожа этих женщин потемнела, иссушенная ветром и холодом, а лица несли печать преждевременного увядания.
 Алиенора остановилась, подбирая слова – как лучше обратиться с просьбой о помощи к простолюдинкам? Сказать она не успела ничего.
 – А-а-а! Это пещерная тварь!
 Одна из крестьянок пронзительно завизжала, указывая на альвисианское платье Алиеноры. Другая, более смелая, нацелилась вцепиться в волосы девушки, третья угрожающе подняла лопату, которой до того безуспешно пыталась ковырять мерзлую землю.
 Все свершилось мгновенно. Нора опять бежала со всех ног, но уже в прямо противоположную сторону. За нею неслись три разъяренные фурии в развевающихся платках, две из них придерживали на бегу подолы, третья, самая проворная, размахивала над головой лопатой. Девушка вломилась в заросли шиповника, и только тогда острые шипы на голых ветвях заставили противниц отступить.
 – Ведьма! Только попробуй еще раз сунуться к нашим полям! Мы вырвем твои бесстыжие глаза, насылающие порчу!
 Нора поразилась исступленной ненависти, переполнявшей этих женщин.
 У дома ее ждал нахально улыбающийся Дайгал.
 – Хорошо прогулялась, девица Нора? Сегодня отличая погода.
 Свое мнение о погоде и о Дайгале баронесса фон Виттенштайн, утыканная колючками, в одежде, усеянной сухими головками репейника, постаралась оставить при себе.

 Глава 12
 КОГДА ОДНОГО ПИСЬМА БЫВАЕТ НЕДОСТАТОЧНО


 На дело, жохи!
 Ночь без балдохи  [2]  —
 Вот лучшая для нас пора,
 Кирнем немножко
 Перед дорожкой
 И за душник возьмем бобра…

    Франсуа Вийон. «Баллады на цветном жаргоне» (Перевод с французского Ю.Б. Корнеева.)

  (Империя, Уэсток, январь 7000 года от Сотворения Мира) 
 Зима последнего года седьмого тысячелетия от Сотворения Мира пришла в Империю поздно и оказалась на редкость несчастливой. Снег скудным, робким слоем выпал на поля, нагая земля промерзла до стеклянного звона. Реки севера одел ломкий лед, прохожий на улицах самого Эберталя, случалось, ночью замерзал, особо – если был пьян или ранен грабителем.
 Вступило в права 1 января 7000 года, и загремели зимние карнавалы – люд столичных предместий отметил роковую дату грандиозными кутежами. Студенты Эбертальского университета вкупе со вновь прибывшими вагантами (сначала подрались, потом побратались), надев размалеванные личины, дружно пугали прохожих. Пожилые добропорядочные вдовы, случалось, едва не кончались на месте. Более стойкие или склонные к мистическому созерцанию судачили о близком конце света. Круглый счет лет вкупе со священной семеркой располагал. Веяло жутью и сумрачной надеждой. Сквалыги дрожали. Праведные молились. Неисправимые грешники и моты по натуре продавали имущество (все равно пропадет!) и предавались утонченному, дорогостоящему разврату.
 В довершение несчастий объявился мор – люди кашляли, задыхались, не могли глотать даже теплую воду и в недельный срок отходили лихорадкой. Дети сгорали быстрее.
 Обычно поветрия поражали Церен летом, поэтому лекари разводили руками – никто не знал толком, что делать. Бродячие проповедники, ежась на сквозном ветру и взывая к щедрости растерянных церенцев, склоняли сердца к усердной молитве, посту и покаянию. Некоторые врачи, в том числе знаменитый доктор обеих медицин  [3] Парадамус Нострацельс, соглашались – больные с распухшим горлом есть все едино не могли, зато пламенная вера, случалось, поднимала со смертного одра самых безнадежных.
 Кое-кто, уже не чая при святых спасения, пристрастился к занятиям иным. Никогда еще не были так переполнены кабаки, прибыльно занятие своден, смелы и изворотливы воры. То ли от молитв, то ли от прочих коллизий, но эпидемия как будто бы стала немного утихать. Однако стражи спокойствия и в столице, и в других городах, что поменьше, еще долго сбивались с ног, хватая вконец обнаглевших урок, а добродетельные горожане судачили под шумок, что стража сама причастна к грабежам. К иным же, отдаленным от столицы, городкам с опаской приближался и купец, и земледелец. «Безграмотный» (тот, у кого не оказалось охранной грамоты) рисковал быть схваченным и обобранным дочиста, обиженные убытками сеньоры и их отощавшие слуги открыто творили разбои.
 Сказывались и прежние святые войны за южным морем. По дорогам Церена шастало множество сумрачного вида людей – по их собственным словам, рыцарей. Эти удальцы крепко и с правильного конца держались за меч, зато не имели ни бурга, ни вассалов, ни пяди собственной земли. Отчаявшись отыскать покровителя, несчастные порой сбивались в настоящие шайки, и властям приходилось вербовать наемников из оседлых подданных Империи, чтобы отбить нападения наемников странствующих.
 Как только кое-как вразумленными грабителями до отказа набили имперские тюрьмы, поползли зловещие слухи – пропадают младенцы. В передаваемых шепотом историях вельможи-дьяволопоклонники готовили из невинной крови молодящие напитки и укрепляющие мужскую силу зелья. Разъяренные матери открыто поносили попустителей. Предместье Эберталя бурлило котлом. Кое-где впрямь поймали и насмерть забили каких-то колдунов (очень старых и для женского пола совсем не привлекательных).
 «Псы Господа» сбивались с ног, хватая и тех, кто шептался, и тех, на кого указывала молва. Страшной приметой считали в народе появившиеся неизвестно откуда стаи белых волков.
 На фоне всех этих бед как-то потускнело и забылось то, что так занимало умы людей еще совсем недавно – альвисы. Память о четырех загубленных городах осталась, но новых бед с этой стороны пока не приходило, о них и думать перестали. А зря. Беда явилась-таки. Император Гизельгер объявил о начале войны против Hortus Alvis.
 Такая кампания – не то, что святой поход – она не сулила ни новых стран, ни тучной прибыли, ни яркой славы, разве что на дорогах потише станет. Однако военные налоги взимались железной рукой. Собиралось баронское ополчение, каждого рыцаря при собственном знамени обязали явиться с отрядом вооруженных вассалов. А серебро на военные расходы, простите? С этим, как всегда, оставалось туго, и весьма. Допоздна горел свет в окнах канцелярии короны. Крестьяне роптали. Ремесленники разорялись. Над Цереном нависло тревожное ожидание.
 Случилось худшее из того, что мог предвидеть советник Билвиц, ожидая ответа принца Хьюго в насквозь продуваемом холодным ветром замке королей Уэстока. Тревогу поднял бдительный, как всегда, помощник – Макс Россенхель. Он первым увидел, как распахнулись ворота – под охраной солдат и сержанта въехала скрипучая телега с клеткой, сбитой из жердей. В покрытом синяками заключенном с большим трудом можно было узнать толстяка-булочника. Церенского шпиона грубо сдернули с телеги и открыто поволокли куда-то, наискосок через двор.
 Советник ощутил усталую обреченность.
 – Макс, голубей. Все, что есть по делу Отрицающих. И сообщим государю о том, что мы под стражей.
 – Под стражей?!
 – Не беспокойся, именно там мы вот-вот и окажемся. – «В лучшем случае», – подумал Билвиц.
 – Выпустить голубя, господин?
 – Нет, всех. Пять птиц – пять копий. Давай. Перепуганный Россенхель еще раз выглянул в окно.
 – Похоже, у нас нет времени на письма, господин советник…
 – Я приготовил их заранее, друг мой. Вот, возьми. Билвиц относительно спокойно понаблюдал, как двор заполняется солдатами, потом не торопясь прицепил меч к поясу и шагнул к выходу. Когда-то, в молодости, студент-юрист слыл отчаянным драчуном. Билвиц недобро усмехнулся. Мало вероятно, чтобы люди принца Хьюго подняли руку на посольство. Подобное не забывают и не прощают ни сторона, ставшая жертвой злодеяния, ни правители иных стран, признающих Святую веру. Особа посла неприкосновенна. Хотя – как знать… Смерть неуемного, надоевшего соглядатая можно представить различно. Например, упал с лошади – мало ли горячих скакунов в Уэстоке? Тело выдадут небальзамированным, определить истинную причину смерти сможет разве что колдун. Впрочем, едва ли. Скорее всего все церенское посольство, и советника тоже, ждут апартаменты в государственной тюрьме для особо привилегированных негодяев – замке Кэстл.
 Оставалось лишь пожать плечами и ждать. Уэсток и Церен договорятся в сотый раз, отсидевшее зиму посольство по весне тихо и даже не без почета спровадят обратно на материк. Так уже было при прежнем правителе. Достаточно просто подчиниться страже. Сдаться, пожалуй, имело смысл – если бы не письма Гизельгеру. Билвиц едва не плакал, теряя самообладание – не от страха, от горькой, последней досады. Он ошибся, не решившись отправить их раньше. Глупец… поздно… слишком поздно…
 Советник быстро, насколько позволяло отяжелевшее за последние годы тело, сбежал по лестнице вниз, распахнул дверь, ступил на обледеневший булыжник внутреннего двора, встал, прижавшись широкой спиной к двери и набычив упрямую голову. С шипением вышла из ножен сталь.
 – Советник, – почти печальный голос принца Хьюго не выдавал ни малейшего гнева, – послы и гости не обнажают меча в доме хозяина. Данной мне в этих землях властью приказываю – вложите меч в ножны и отойдите.
 – Особа посла, ваше высочество, неприкосновенна, вы не можете войти в эти стены. Сейчас они принадлежат Церену.
 – Вы же не в посольском дворце, Билвиц, – раздраженно отмахнулся уэстер. – Здесь мой замок, я в нем хозяин. Сдавайтесь, советник, я не хотел бы причинять вам вред. Сдавайтесь, вы мой пленник.
 Билвиц чуть приподнял острие меча. «Боже мой, – подумал он, – скорее бы все это окончилось», – и тут же укорил себя за слабость.
 – Это предательство, ваше высочество. Я служил Империи тридцать лет. Мне не пристало менять сюзерена.
 Хьюго поморщился. Билвиц злорадно отметил, что кончик царственного носа лупится от холода. Принц явно был не в ударе – то ли устал, то ли ему все-таки претило совершаемое.
 – Я ценю ваше благородство, советник, но от вас никто не требует жестов, противных чести. Давайте решим дело миром. Отойдите от двери. Не вынуждайте нас применять силу.
 – Нет.
 Хьюго взорвался внезапно – возможно, подала весточку семейная наклонность к буйству.
 – Ну что ж, ты выбрал сам, старый дурак. Солдаты, взять его!
 Советник поднял меч.
 – Возьмите, если сможете. Но это будет предательство и убийство, ваше высочество.
 Принц Уэстока дернул уголком рта, запахнул поплотнее плащ и отошел в сторону.
 Кольцо вокруг Билвица сомкнулось. Он не смел, не имел права закрывать глаза – советник прижался к стене, ощутил спиною дерево двери и растрескавшийся камень стены – последнюю оставленную ему судьбой опору. Знакомый рыжеусый сержант, ощерясь, нанес первый удар. Билвиц отбил выпад, ударил, пытаясь попасть в не защищенное шлемом лицо.
 …Слишком много противников. Они мешали друг другу, возможно, поэтому советник держался долго. Дольше, чем мог ожидать.
 Фехтовальщики сменялись круговертью (он следил не за клинками – за глазами врага), потом зрение заволокло красноватым, липким маревом. Билвиц не мог видеть, как рухнула под ударами дверь, не видел перекошенного лица Макса, не слышал крика Россенхеля, когда тот, выброшенный солдатами из окна, мешком падал на булыжник внутреннего двора.
 Из рассеченной брови советника стекала кровь, он, мотая головой, стряхивал теплые, шустрые капли. Билвиц еще мог стоять на ногах, когда от стен, замкнувших гулкое холодное пространство двора, отразился голос принца Хьюго: «Этого не взять живым. Расстреляйте из арбалетов».
 Последнее, что Билвиц почувствовал, даже не увидел, сквозь боль, прижимаясь щекой к земле, был пустой, стынущий эфир. Может быть, не совсем пустой. Кажется, где-то в холодном блеклом мареве неба мелькнула едва различимая точка – там набирал высоту бесстрашный почтовый голубь.

 Глава 13
 ВОДЫ ОЗЕРА ЭВЕЛЬСИ


 «Мы имеем четыре основополагающих стихии: землю, воду, огонь и ветер».

    Из собственных лекций Парадамуса Нострацельса

  (Пещеры, 22 января 7000 года от Сотворения Мира) 
 «День», время бодрствования, не предвещал ничего необычного. Нора, без аппетита поев, ушла так далеко по лабиринту пещер, как только смогла – чтобы не видеть вконец опротивевших альвисов. Узкий лаз, полого ведущий вверх, закончился тупиком. Меж плитами камня зияла дыра, достаточная, чтобы просунуть в нее кулак, но совершенно не пригодная для побега – еще одно разочарование. Она повернула обратно, опасаясь вызвать лишние подозрения. К несчастью, девушка пропустила один из левых поворотов и надолго потеряла направление, блуждая в перепутанных закоулках. Дорога в конце концов нашлась – помог тщательно накопленный опыт лазания и два-три интуитивных озарения. Знакомый коридор почему-то пустовал, девушка откинула занавес и нырнула в пещерку – пусто. Дайгала не было – это не удивительно. Но на месте не оказалось ни Дауры, ни, что самое странное, Такхая. В мгновенно наступившем безлюдии было что-то зловещее, лампа светила тускло.
 Нора едва не закричала от холодного прикосновения – ее тронули за руку – и обернулась. Тиви смотрел в упор: глаза в пол-лица, напряженные от страха скулы. «Крысенок» резко дернул ее за рукав. Он теребил девушку, показывая на выход, там, в сером полумраке, нарастал шум – тысячи звуков – плеск, топот, отдаленное эхо криков – все это слилось в мерный, приглушенный рокот.
 Нора запалила факел. В коридоре все так же не было ни души, валялось в беспорядке брошенное тряпье. Тиви цеплялся за рукав, тянул, тянул, а Нора шла за ним, освещая дорогу. Метались по стенам угловатые тени. Странный шум, такой знакомый и такой чуждый этим пещерам, не прекращался. Свет выхватил бесформенное пятно на полу – мокрая, медленно расплывающаяся грязь, тонкие, разбегающиеся от нее ручейки воды. Вода захлюпала под ногами, наполовину скрывая ступни. Дочь Виттенштайнов почувствовала, как дрожит ребенок – худое птичье тельце прижалось к ее боку.
 – Что случилось? Наводнение?
 – …
 Мальчишка не знал церенского.
 Нора ощутила нарастающую панику – что делать? Бежать? Знать бы еще – куда.
 Она шла наугад, разбрызгивая воду ногами, мутный, все прибывающий темно-коричневый ручей нес мусор. Каменные плиты под ногами превратились в широкие крутые ступени, пол уходил вниз. Девушка шарахнулась от черного прохода – вниз идти не стоило. Пришлось спешно возвращаться – к счастью, от развилки вела еще одна галерея, здесь уровень пола слегка повышался. Нора брела наугад, потом побежала, спотыкаясь о спиленные сталагмиты, вода доходила ей до колен, Тиви – до середины бедер.
 Дорога неожиданно оказалась верной.
 В конце коридора заколыхалась сгрудившаяся масса – люди. Гул голосов заполнил слух. Не менее сотни пещерных жителей стояли вплотную, как живая шевелящаяся стена. Там, впереди, галерея обрывалась знакомой шахтой, в которой на прочным тросе покачивалась подъемная клеть. Трос полз вверх бесконечным ленивым червем, но, даже задрав голову, нельзя было увидеть ни проблеска дневного света.
 Нора замерла, пытаясь понять, что происходит. Выше лежал еще один уровень, опять сеть коридоров, по которым желающим выбраться на верхний уровень пришлось бы долго брести до второго подъемника.
 Сейчас перегруженная клеть опасно раскачивалась над толпой на высоте примерно двух человеческих ростов, медленно уплывая за край каменного карниза. За нею беспомощно тянулись руки оставшихся. Кто-то попытался подпрыгнуть, но бесполезно. Перепуганный Тиви приник к Норе, обхватив ее талию и намертво сцепив пальцы, их сильно толкнула качнувшаяся толпа.
 Давка усилилась мгновенно – повеяло безумием отчаяния.
 Клеть мелькнула напоследок дощатым дном и скрылась в сумраке. Вой толпы сделался оглушительным, в нем сплелся пронзительный плач детей, вопли женщин, брань и проклятья, безумный визг. Людская масса опять качнулась, рухнула ограда под натиском тел, кто-то сорвался в отверстие шахты, и его крик на минуту заглушил шум воды и плач людей. Вода прибывала, омывая ноги, обогнула тысячью ручейков тела и предметы и грязным водопадом хлынула в отверстие шахты подъемника. У Норы мелькнула надежда, что вся вода уйдет туда, в эту бездонную яму, не поднимется выше, а потом за ними вернутся, должны вернуться, ведь там, наверху, совсем сухо, и вода туда не дойдет никогда.
 Вода пока не поднималась выше, чем до середины бедер взрослого человека, но поток стал сильнее, тугие упругие струи били, Тиви вода доходила уже до пояса, его бы унесло к обрыву или швырнуло под ноги толпе, если бы мальчишка не цеплялся изо всех сил за уже порванное платье Норы.
 Своды галереи подпирали каменные столбы, покрытые выпуклыми каменными барельефами. Самые сильные, молодые и ловкие карабкались наверх. Оттуда, из-под каменного свода, они смотрели вниз, на качающуюся как тростник под ветром слитную, сплошную людскую массу, не зная, куда бежать дальше, страшась спуститься вниз, цепляясь за выступы, пока оставалась сила в немеющих руках. В углу кто-то пытался драться, бесцельно прорываясь к опустевшей шахте подъемника, упавший человек не сумел встать, стоящие рядом люди, стиснутые со всех сторон, не могли помочь ему, даже если бы захотели отчаянно рискнуть – толпа топтала всех без разбора. Кто-то, с иссиня-бледным лицом, то ли умерший, то ли потерявший сознание, зажатый между соседями, бессильно качался в такт движению людской массы. Последние отблески не залитого еще водой светильника выхватили из толпы странное, печально-безучастное лицо незнакомой старухи.
 Нора хотела заплакать и поняла, что не может. Наверное, потрясение оказалось слишком велико. Ее оттеснили к стене и сильно прижали. Натиск людей мешал вздохнуть. Оставалось последнее средство – выбраться из сгрудившейся живой массы и попытаться найти другой выход, пусть узкий лаз или временное пристанище – пустоту или пещерку под самым потолком. Она попыталась продвинуться к выходу и поняла – поздно. Люди стояли в каменной неподвижности – они попросту пришли в то состояние отчаяния, когда апатия сменяет упорные, но неудачные попытки спастись. Правда, вода теперь почти не прибывала – это давало некоторую надежду.
 И тут случилось самое худшее. Оказывается, вода подтачивала немногие рукотворные части пещер, разрушение сделало свое дело – упала отделявшая зал от мастерских стена, сложенная из не скрепленных между собой грубых кирпичей. Шум сменился оглушительным грохотом, от рева воды дрогнули своды, темный вал, несущий булыжники, доски, бревна, щепу, ударил прямо по толпе. Нору, сбитую с ног, лицом, грудью, животом протащило по камню пещерного пола.
 Масса сломанного дерева и мусора, подхваченная водой, вперемешку с бьющимися телами людей, рухнула в провал…
  Высоко над острым шпилем главной башни замка бился на ветру вымпел. Бесшабашный ветер то разворачивал полотнище, то складывал его пополам, и нельзя было понять, что изображено на изменчивой, как сам воздух, полоске ткани. Теплый, почти горячий, сухой ветер шевелил волосы, трепал листву деревьев. Он был плотным, почти как вода, но на пронзительной синеве неба не было видно ни единого облачка. Жар солнца, стоящего прямо над головой, раскалил все, и крышу замка, и растрескавшуюся землю, и, казалось, сами стволы деревьев. В белом, беспощадно ярком свете солнца листва деревьев казалась не зеленой, а черной, будто обугленной после пожара. Несколько листьев, сорванных с дерева, упали под ноги, и не было в них воздушной легкости высохшей зелени, они покатились, как головешки. Налетел порыв горячего ветра, поднял в воздух черную пыль, и свет солнца померк, однако не стало прохладнее, и жар тот уже был не летним зноем, но яростным пламенем пожара, огонь охватил стены, в мгновение ока оплыла расплавившаяся свинцовая кровля, надломился, как почерневшая ветка, шпиль, перед тем, как вспыхнуть, замерло на миг полотнище, и стало видимым сделанное на нем изображение. Золотой сокол – Империя – на одной половине. И зеленый дракон –  Hortus Alvis – на другой… 
 Нора очнулась. Видение, вызванное беспамятством, отступило, не было ни огня, ни замка, а только темнота пещеры и мерный шум воды. Она полулежала, зажатая между двумя бревнами, застрявшими в шахте подъемника, откуда-то проникали красноватые отблески, вдали слышалось слабое потрескивание огня. Выше ее была пустота и легкое мерцание света. Ниже – пустота и тьма.
 Нора попробовала шевельнуться, острая боль пронзила помятые ребра, голову, ее стошнило водой и желчью прямо в пустой, равнодушный провал. Послышался решительный топот ног и гортанный разговор мужских голосов, сверху, из не замеченного до этого отверстия в стене вертикальной шахты прямо на Нору упала веревка, и резкий голос выкрикнул приказ на языке альвисов. Дрожащие руки не слушались, и Нора лишь с большим трудом обвязала веревку вокруг пояса, отчаянно вцепилась в неумело сделанный узел. Последовал рывок, сознание опять на минуту помутилось от резкой боли, и окончательно она пришла в себя уже в проходе боковой галереи. Похоже, спасители сделали свое дело и ушли, забыв о ней. По коридорам торопились куда-то воины, группами или по одному. Все они были вооружены, в доспехах, многие в шлемах. Угрюмые, усталые и озабоченные лица.
 В воздухе еще стоял запах дыма, который уже почти полностью ушел в вытяжные отверстия.
 По-видимому, до верхнего яруса вода так и не добралась, но от опрокинутой лампы вспыхнул пожар, впрочем, уже потушенный – в пещерах почти нечему гореть.
 На повороте у перекрестка коридоров мелькнула знакомая фигура, Нора метнулась следом и схватилась за кожаную куртку. Хмурое лицо Дайгала обернулось к ней, взгляд серых глаз равнодушно скользнул мимо, будто увидел что-то вдали, за спиной у Норы, потом вдруг стал жестким и определенным. Дайгал резким движением втолкнул ее в ближайший дверной проем, упал плотный занавес, отгораживая суетливый шум коридора.
 – Что происходит?
 – Твои имперцы спустили в пещеры воду из озера Эвельси. Где Тиви?
 – Он был со мной, пока нас не смыло в шахту. Дальше… я его не видела. Я больше ничего не знаю.
 Дайгал с минуту не отрываясь смотрел ей в лицо, потом отвернулся. Сделал движение к выходу. Неожиданно остановился, твердо взял Нору за плечи, развернул лицом к себе и сказал медленно, чеканя каждое слово:
 – Там, наверху, ваши имперские солдаты. Они будут здесь раньше, чем наступит следующая ночь. Мы остаемся защищать тех, кто еще жив. Два-три, может, четыре восхода, и нас тоже не станет. Но до этого всех живых пленных прирежут на алтаре саркофага. Вашу кровь возьмет жрец, она нужна Пришедшим. А теперь – проваливай отсюда. Теперь я не смогу защитить тебя от ненависти моего народа. Беги. Найди хороший проход наверх, они здесь есть, и уходи. В суматохе тебя никто не остановит. Останешься в живых, если тебя твои же не подстрелят.
 Поднялось и упало полотнище занавеси, Дайгал ушел. Значит, он ее отпустил. Нора тупо смотрела на чужую комнату, раздавленные ногами черепки глиняной посуды, изорванный ковер, плетенный из камыша, раздавленную куклу в углу. Потом шагнула за порог и медленно, а затем все быстрее и быстрее пошла, побежала, чуть касаясь правой рукой шершавой поверхности стены. Ее грубо толкали, даже не замечая, проходящие мимо мечники. Люди все прибывали, солдаты перекликались, Нора отчасти понимала, что они говорят, и это пугало ее. Шли беженцы. На нижних ярусах уцелело не так уж мало людей, кто-то ухитрился отсидеться в лишь наполовину затопленных помещениях, некоторые прорвались к лестницам наподобие «укромного хода» Дайгала и сумели подняться по вбитым в камень скобам до того, как нижние пролеты захлестнул поток. Действительно, среди солдат стали появляться женщины, подростки, маленьких детей почти не было. Несколько раз путь Норе преграждали солдаты, она молча согласно кивала на их резкие окрики и поворачивала обратно. В разговоры с ними вступать не стоило – произношение и скудный запас слов тут же выдали бы ее. Девушка старалась поворачивать в менее людные коридоры и в конце концов оказалась в почти пустой части яруса. Полной уверенности не было, но ей казалось, что этот ярус гораздо больше и сложнее, чем тот, к которому она привыкла.
 Возможно, она все это время удалялась от выхода. Нора поняла, что заблудилась. Борясь с усталостью и тошнотой, она брела по коридорам, путаясь в треугольниках, мечах и факелах, выбитых над арками проходов, то попадая в освещенные комнаты, то пробираясь на ощупь в темноте. Попыталась есть немолотое зерно, найденное в чьем-то разоренном жилище. Нашла горящий факел, вставленный в стенное кольцо. Сейчас он уже почти догорел. Кажется, уровень пола стал немного повышаться. Следы разрушений и поспешного бегства попадались все реже и реже. Нора замедлила шаг и остановилась. Она была в большом пустом зале, высокий свод которого терялся в сумраке, кое-где были пробиты световые отверстия, сквозь них падали узкие лучи настоящего света, похожие на серебряные стержни.
 Девушка погасила факел. В лучах плясали пылинки. Прямо перед Норой стояла статуя женщины, с удивительным искусством вырезанная из зеленоватого камня. Женщина и в самом деле стояла, но при этом спала. Гладкие, совершенного рисунка плечи были обнажены. Неизвестный скульптор покрыл фигуру женщины собранным в каменные складки одеянием, доходящим до щиколоток. Ноги ее были босы. Короткий прямой нос, лицо круглое, спокойное, глаза закрыты, округлые руки опущены вдоль тела. Вокруг плеча женщины тесно обвился тонкий, длинный, как змея, дракончик – каждая чешуйка рептилии была до блеска отшлифована. Скульптура вызывала ощущение чего-то чужого и одновременно знакомого, полузабытого, так песок заносит камни древнего города, дождь смывает одинокий след… Нора вздрогнула и отвернулась, освобождаясь от магии странного изваяния. Эта скульптура была не единственной. Колонны, поддерживающие свод, покрывали барельефы. Таких тщательно выполненных изображений она раньше не видела. В Империи стены дворцов украшали изваяния предков рода, а соборы – героев святых легенд или аллегорические нравоучительные сцены. Стены этого зала покрывали изображения зверей: животные, животные и люди, полуживотные-полулюди. Странно, подумала Нора, здесь, под землей, почти не было настоящих животных, если не считать бесцветных рыб из подземного озера и многочисленных жирных крыс. Встречалось изображение овна, несущего груз на спине, двух соединившихся рыб, фантастических животных с бычьими ногами, змеиными шеями и головами, походившими на львиные. Змеиные шеи изощренно переплелись…
 Нора оторвалась от разглядывания скульптур, нельзя задерживаться, нужно бежать, пока есть силы. В дальнем конце зала почудилось движение, замерцал зеленый огонек лампы. Тихо, ловко, стараясь не попадать в пятна света на полу, Нора проскользнула вперед. Шелковый, прозрачный занавес неслыханной для пещер роскоши отгораживал комнату, убранную не менее роскошно. Спиной к Норе, в деревянном инкрустированном перламутром кресле, а не на полу, как принято у альвисов, сидела молодая женщина, одетая в просторное лиловое одеяние, ее густые рыжие волосы перехватывала золотая повязка. Вторая женщина, грациозная, с раскосыми зелеными глазами, стояла боком, скрестив руки на груди. Она была прекрасна – даже на взгляд женщины. Ломкая красота незнакомки возрождала в памяти прославленные строки менестреля Якоба Виссерона:  «Свет изумрудных глаз твоих…» 
 Нора замерла, стараясь не шевелиться и не дышать. Это были Пришедшие. Священные Пришедшие сестры альвисов, две из тех, кто появляются в запертом каменном саркофаге после свершения кровавого ритуала. Нерожденные. Смертельно опасные и безмерно могущественные, по одному знаку которых воины племени пойдут на любой риск и на смерть.
 Женщина в кресле сидела, оперевшись о подлокотник и устало опустив лицо на руку. Не поднимая царственной головы, она что-то сказала, видимо, продолжая прерванный разговор. Нора осторожно подвинулась ближе, и разговор стал слышен довольно отчетливо.
 – …почему бы, если нет иного выхода, не использовать ее? Послушай, Вторая, наши люди в безопасности под землей. Их – много, они – наверху. Их император тоже там. Одним ударом покончить со всеми.
 – Что сказал Третий?
 – Он не выходит. А как ты думаешь?
 – Мне самой хотелось бы посмотреть на голову императора верхних на пике. Нельзя. Они найдут, кем заменить своего правителя, новый царек будет мстить, а талисман нельзя использовать чаще, чем два раза в год. Мы уже сделали ошибку, использовав его четыре раза ради ничтожной цели.
 – Сферу нужно было проверить. Хотя, наверное, ты права… Но что же делать теперь? Сдаваться на милость победителя, имея такую возможность в руках?
 – Сдаваться у меня и в мыслях не было. Но, может быть, просто отсюда уйти? Сейчас. Сферу мы сохраним и пустим в ход, когда…
 Внезапно она вздрогнула, повернулась и оказалась лицом к лицу с Норой…
 Легендарно жестокая и невероятно почитаемая правительница народа альвисов смотрела на Нору глазами ее погибшей для мира сестры.
 – Хильда! – разум девушки сдался, не выдержав всего, что она видела и пережила за последние несколько часов.
 Она бросилась вперед, пытаясь обнять вновь обретенную сестру, но получила резкий толчок в грудь. Вторая женщина, раскосая зеленоглазая красавица, внезапно засмеялась, ее смех был наполовину злобным, наполовину беззаботным.
 – Кто ты такая? – голос рыжей вполне подходил женщине, для которой отдавать приказы – дело такое же естественное, как дышать. Нора ахнула. Лицо незнакомки было точной копией лица ее сестры. Более чем копией. Вот крошечный шрамик у брови, оставшийся после того, как маленькая Хильда упала с вишневого дерева, знакомый непокорный завиток волос у виска, родинка на шее. Это была не копия, а оригинал. Глаза Хильды смотрели холодно и равнодушно. На ее крик вбежала стража – несколько молодых альвисов, вооруженных мечами.
 – Уберите ее.
 Раскосая в восторге от наблюдаемого развлечения захлопала в ладоши. Воины схватили Нору за руки и грубо потащили к выходу в задней стене комнаты.
 – Сестрааааа! – голос Норы, кричавшей на языке альвисов, срывался.
 – Отрубить ей голову, госпожа? – деловито спросил стражник, заломивший правую руку Норы.
 – Нет, просто выбросите вон эту сумасшедшую. Наш народ слишком пострадал в эти дни, – обратилась Хильда к зеленоглазой. – Рассудок несчастной повредился.
 – А по-моему, почему бы и не убить ее? По-моему, она подслушивала, – улыбнулась раскосая красавица.
 Женщина в кресле, казалось, на секунду заколебалась.
 – Зачем? Посмотри – грубое платье, грубая неуклюжая речь, кулон служанки – это девица, рожденная на самом нижнем ярусе, любопытная и тупая одновременно, все они такие. Не думаешь же ты, что она шпионка имперцев?
 – Пожалуй, она выглядит достаточно наглой для этого, – расхохоталась раскосая. В ее смехе проскользнула нотка безумия.
 – Хотя, – красавица брезгливо сморщила точеный нос, – женщины верхних не воюют. И ни один отступник не может говорить на языке пещер и не посмеет в одиночку ходить здесь в темноте.
 – Эта служанка, если выживет, еще сможет родить тех, кто станет нашими воинами.
 – Но ты моя родная сестра… – Норе казалось, что она кричит, но она только шептала что-то сорванным голосом.
 Воин подтащил ее к выходу, намотав растрепавшиеся волосы на руку. Ударом ноги выбросил ее прочь. Дверь за спиной (одна из немногих настоящих дверей в пещерах) с треском захлопнулась. Зато в конце коридора Нора увидела отверстие, через которое проникал свет.
 Это был дневной свет.

 Глава 14
 ПОРАЖЕНИЕ


 Мы выйти под небо хотели – и вот
 При солнечном свете лежат
 Те братья, чей вечно закончен поход,
 Они не вернутся назад.

    Анна Рей. «Баллады пустошей и холмов»

  (Империя, Пещеры, вечер 24 января 7000 года от Сотворения Мира) 
 Десяток Дайгала с трудом пробирался по коридорам верхнего уровня, каждый уголок, все свободное место, занимали спасенные из затопленных ярусов. Они заполнили все боковые комнаты, сидели, прижавшись спинами к стенам, посреди коридора оставался свободным узкий проход, в котором едва могли разминуться два человека. Почти все светильники потухли, факелы горели только в руках солдат, свет их на короткое время отнимал у темноты кусок пространства, и тогда были видны лица беженцев.
 Может быть, лучше было бы совсем не видеть их, подумал альвис.
 На лицах попеременно отражались надежда, отчаяние, гнев, горе, но чаще всего – бесконечная усталость. Беглецы сидели здесь больше суток, здоровые, раненые и покалеченные вместе, почти все – потерявшие родных во время бегства или видевшие их смерть. Тесно было настолько, что они не могли прилечь, еды и воды не было. Дайгал подумал об иронии судьбы. Спасшиеся от затопления теперь начинают страдать от жажды. Скоро они начнут болеть. Впрочем, так, наверное, не случится – мечи имперцев достанут этих людей гораздо раньше. Иногда сидящие у стен пытались остановить солдат, окликали, старались схватить за руку. Детские пальцы тронули Дайгала – но испуганное лицо не было лицом Дауры или Тиви. Десяток дошел до конца коридора, здесь проход при помощи нескольких досок перегородила стража, дальше пускали только воинов. Коридор, расширяясь, переходил в зал, который потом снова сужался до узкого прохода, заканчивавшегося небольшими, но прочными дубовыми, окованными железом воротами. Сейчас ворота были заперты на засов и заложены толстым брусом. Зал заполняли вооруженные люди, здесь собрались лучшие бойцы альвисов, арбалетчики в доспехах из полос вываренной кожи с нанизанными на них стальными кольцами. Дайгал, раздвинув стоящих, прошел вперед – туда, где заметил сотника и еще нескольких командиров. Он успел услышать только конец фразы, произнесенной кем-то:
 – …пойдут в преисподнюю, заберите подземные дьяволы наши души…
 Конец фразы заглушила непристойная брань.
 – Что слышно? – вопрос подошедшего прозвучал невозмутимо и приостановил начинавшуюся было ссору.
 – Плохо, парень. – Дайгалу ответил мрачного вида десятник, на поясе у которого висел шестопер. – Похоже, всех этих, – он махнул рукой в сторону беженцев, – придется стравить имперцам на ужин. А может, и на завтрак. Кто-то знает, что там сейчас «наверху»? Ночь, день?
 – Должен быть день… – бросил кто-то. – Если солнце не пустили на растопку, чтобы подсушить наши подмоченные шкуры. – Охрипшие голоса подхватили смех.
 – Почему придется?
 – Так надо, – ответил сотник. – У нас тут все трое Пришедших разом. Те, кто способен драться, пойдут с ними. Пришедшие должны спастись, иначе твари мы будем последние, хуже отступников. Остальным дадим оружие, какое осталось, откроем главный ход с другой стороны, как раз напротив канала, они умрут, сражаясь, а не на кострах. Детишек только жалко, там много ничьих скопилось, лучше бы их сразу… Но никто из парней не берется за это дело. В общем, готовься. Откроем ворота, на той стороне – выход, верхними не замеченный, сам проверял. Шестьдесят человек расчищают путь, потом уходят Пришедшие, их прикрывают остальные ребята. Если толпа наверх потянется, так хоть имперцев отвлечет, нет – и так, и так умирать…
 Дайгал молча отвернулся. Это был конец. Несколько часов, спасая раненых, вытаскивая измученных людей из затопленных ярусов, он гнал от себя отчаяние. Сейчас оно подступило вплотную – рухнуло все, ради чего он несколько лет шел на любой риск.
 В углу зала, там, за спинами гвардейцев внутренней охраны, мелькнули рыжие волосы и роскошный лиловый плащ женщины. Десятник с шестопером безнадежно махнул рукой:
 – Говорил я, нужно было уходить в дальние края… Пока можно было. А сейчас поздно – все тут ляжем. А кто в живых останется – все едино сдохнет.
 …Тот, кто посмотрел бы в этот час с высоты птичьего полета на окрестности озера Эвельси, увидел бы удивительную картину. Озеро представляло собою чашу почти правильной округлой формы. С севера его окружали невысокие холмы плавных очертаний, переходящие в широкую долину. С юга высился крутой каменистый обрыв, поднявшись на который можно было оказаться на плоской равнине, усеянной небольшими рощицами невысоких деревьев и тянувшейся до самого горизонта. Обрыв можно было преодолеть по двум-трем тропинкам, цепляясь за кустарник и используя вместо ступеней выступы известняка.
 Зимний день выдался холодным. Желтую траву, деревья северной долины, на которых еще осталась пожухлая листва, припорошил снег. Чернела вода озера, лишь чуть прихваченная ледком около берега. Весь северный берег занимал широко раскинувшийся военный лагерь. Горели солдатские костры, поодаль редко стояли офицерские палатки, над самой роскошной из них вился императорский штандарт: красно-золотое полотнище с соколом, заканчивающееся пятью косицами. Пространство вокруг этой палатки занимала молчаливая внимательная стража в кольчатой броне и налатных накидках – личная гвардия императора Гизельгера. Трепетали на ветру вымпелы, замерли в ожидании люди. На берегу, давя ногами тонкие осколки льда, поспешно собирали инструменты крепко сбитые мужчины – землекопы, присланные ремесленным цехом Фробурга. Вал свежевырытой земли окружал канал, по которому вода, смешиваясь с глиной и грязью, медленно стекала к широкому отверстию в земле. Вокруг в беспорядке лежал вырубленный и переломанный кустарник.
 Еще у нескольких проходов в земле, свободных от воды, строились под командой офицеров солдаты. Лазы расчистили как могли, но они все равно оставались узкими – двое воинов в полном вооружении разминулись бы там с трудом. На истоптанную лужайку перед палаткой выбрался бородатый седеющий мужчина – император Церена Гизельгер. Следом за ним – худощавый, высокий, чем-то напоминающий хищную кошку граф Дитмар Рогендорф.
 Ожидание стало физически ощутимым, но нарушивший тишину нестройный крик все равно оказался внезапным. Из подземных проходов, не залитых водой, высыпали люди, и порыв их был таким сильным и неожиданным, что первые ряды солдат дрогнули и отшатнулись. Оборванные, обожженные, раненые и кое-как перевязанные, навстречу им шли не воины – бежали уродливые изможденные женщины, худые, грязные подростки. Чужие, странные лица, перекошенные рты, горящие ненавистью бессмысленные глаза. Люди вопили, слова казались полузнакомыми, скрюченные пальцы тянулись к лицам врагов. Солдаты открыто отмахивались святым знаком треугольника.
 – Вот проклятая нечисть!
 Строй сомкнулся, через мгновение толпу встретил град стрел, а следом – сталь имперских мечей…
 Охранная сотня воинов покинула то, что у властей Империи называлось Hortus Alvis, когда мечи еще не кончили свою работу у северных холмов и канала. Дайгал слышал, как выла толпа, крик долетал даже сюда, на противоположную сторону озера. Брус был убран, засов отодвинули. Люди, по трое в ряд, спешно покидали зал. За воротами была обыкновенная пещера, в конце ее – вечерний свет, проникавший через расщелину, сквозь неплотный заслон кустов с облетевшей листвой. Дверь, ведущую из подземелья в пещеры, закрыли – теперь она была не видна – камень сливался с камнем, в щели не прошло бы и лезвие ножа. Пятьдесят воинов первыми вышли наружу и заняли узкий перешеек, отделявший воды озера от круто поднимающегося обрыва. Потом появились три фигуры, закутанные в лиловые плащи – Пришедшие, две женщины, один мужчина. Их окружила полусотня. Люди над гладью озера, ничем не заслоненные, были неплохо видны со стороны лагеря имперцев, однако ждать ночи не стали. До границы Церена не дойти пешком, лошадей можно взять в любой деревне южной равнины, но сигнальные огни выдадут отряд в темноте, на широком пустом пространстве. Оставалось использовать те несколько часов, когда всадник сливается с сумерками, собирающимися у земли, а вечерний свет дает возможность ориентироваться. Впрочем, выбирать не приходилось – ждать больше нельзя. Дайгал сомневался в успехе предприятия, задуманного Пришедшими. Будь он сам на их месте, он бы не взял с собою отряд в сто человек, оставил бы его прикрывать отход беженцев. Одному человеку проще затеряться среди рощ равнины, а потом можно достать коня и положиться на удачу, в крайнем случае – на острый клинок и умение фехтовальщика. Однако у него за плечами были годы войны с верхними. У Пришедших – ни одного дня. Пришедшие никогда не выходили из подземелий, чтобы убивать, их стихией считались власть и мудрость. Правда, было исключение… Прежняя вера в Пришедших давно умерла в подвалах Эберталя, но Дайгал почему-то еще надеялся, что кто-то из трех, а может быть, все они сделают это – пустят в ход волшебство, которое отбросит солдат Империи. Снова? Пусть лучше Сфера, чем смерть? Впрочем, Пришедшие, кажется, ничего не собирались предпринимать.
 Здесь, на поверхности, был явственно слышен крик избиваемой толпы. На противоположном берегу озера возникло движение – беглецов заметили. Конники, не занятые истреблением окруженных альвисов, в сумятице бросились к лошадям. Через несколько минут вдоль полоски восточного берега цепочкой растянулись всадники, намеревавшиеся настичь беглецов до того, как те преодолеют обрыв. Если Пришедшие успеют подняться наверх, то они спасены, подумал Дайгал. По крайней мере спасены сейчас, от рыцарских копий и мечей. В противном случае их сомнут. Сомнут вообще всех, кто не успеет подняться. Всадники приближались, воинственный клич заглушил на какое-то время крики умирающих на северном берегу. Лиловые плащи мелькали почти у верхнего края обрыва. Начала подъем последняя полусотня солдат эскорта. Дайгал не мог видеть, как в этот момент дрогнули ворота, отделявшие подземный зал от пещеры с выходом, предусмотрительно подпертые камнями. Однако он видел, как из расщелины, прикрывая рукой от неяркого вечернего света глаза, появился человек, за ним второй, и узкий берег стал наполняться беженцами.
 – Куда? Назад!!!
 Люди не слушали, они, пробыв более суток в почти полной темноте, без воды, пищи, в тревоге и отчаянии, выбегали на свет, толпились на прибрежном песке. У обрыва осталось два десятка солдат. Он еще мог уйти, тропа наверх свободна… Он может идти собственным путем. Так было до сих пор. Было.
 Вой умирающих на северном берегу озера почти утих.
 Дайгал больше не смотрел в сторону обрыва. Повернулся к озеру и оглядел не ушедших, как и он, людей. Три десятка солдат, скопище безоружных, голый берег, здесь его место, здесь он и останется.
 – Арбалеты к бою!
 Он выкрикивал слова команды, понимая, что десяток стрел не остановит атаку. Лучше всего было вернуться в пещеру и оборонять узкий вход. Но как заставить беженцев это сделать всего за несколько минут, оставшихся до удара конницы?
 – Камни! Сбрасывайте камни с обрыва! Десятник с шестопером, имя которого Дайгал так и не смог вспомнить, и пятеро солдат, почти мгновенно преодолев пятнадцать локтей высоты, попытались столкнуть с обрыва несколько крупных валунов. Будь время, камни подперли бы кольями – так их легко отправить в нужный момент на головы атакующих. Но времени не было – стремительно приближалась сотня.
 Первый из конников, в броне, в округлом закрытом шлеме с носовой стрелкой, скакал, держа наготове тяжелое копье. Он был совсем близко, Дайгалу казалось, что под нависшим шлемом видны яростные, светлые глаза. Всаднику оставалось преодолеть два десятка локтей до безоружной толпы, когда на берег тяжело выкатились камни, перегородив путь. Резко остановившая бег лошадь взвилась на дыбы, щелкнула тетива арбалета, болт нашел неприкрытое конским доспехом место на лошадиной шее, и животное рухнуло на землю. Упавший в доспехах неловко пытался подняться. Дайгал, не дожидаясь, пока противник достанет меч, откинул бармицу и ударил его кинжалом Норы в шею.
 …От арбалетных стрел упало еще несколько всадников. Удар оставшихся был страшен…
 Хайни Ладер, наемный солдат, побывавший на имперской службе во времена великого Гизельгера, спустя месяцы и годы после битвы у озера Эвельси все еще любил рассказывать в кабаке столпившимся вокруг него слушателям.
 – А когда главные у этих, у нижних-то, в бега ударились, так мы их поймать пытались. Хороша добыча – отвалили бы денег из казны за каждого – на всю жизнь хватит. Но не судьба, видно… Там дырка под землей была, издали не увидишь. Из пещеры-то набежали тетки, ребятишки сопливые повыскакивали, дорогу загородили – разве сразу обойдешь… Рубили их, конечно. Первыми господа на хороших конях доскакали, ну да ничего – им первым-то и досталось. Подземные черти свалили с обрыва им на головы каменюги, троих стрелами сбили, одного, слышь, толпа, сам видел, задавила, он в доспехах своих тяжелых встать не мог. А парни-то, стражники из нижних, их два десятка всего-то и было, они насмерть стояли. Нам, мечникам, с ними и пришлось разбираться.
 Посетители кабачка, обступив стол, за которым сидел ветеран войны с альвисами, жадно слушали, не желая пропустить какую-нибудь интересную подробность, хотя иным и раньше приходилось слушать рассказ бравого наемника.
 – А главные?! Главные пещерные куда делись, Хайни?
 Ладер отхлебнул из кружки и погладил изуродованное бугристым розовым шрамом ухо. От уха осталось совсем немного – так, пустяк – кусочек плоти величиной с дикий орех.
 – Их к тому времени и след простыл, уж всяко награда-то не нашему брату рядовому досталась… Тьфу. Пещерные – они пустое место, не бойцы, сказано – или бегут, или числом берут. Но эти стояли крепко. Последний, у него еще ножны от кинжала были дорогие на поясе, странные такие ножны, как будто наши, столичной работы, так он вообще в озеро ушел.
 – Так прямо и ушел?!! Ногами?!!!
 – Ого-го!!!
 – Видели мы таких!
 – Не гогочите, вы, дураки, он просто в воду скакнул, когда ему, раненому, отступать некуда стало. Хотел я потом ножны эти с трупа снять на память, стало быть, но там чуть подальше от берега глубина страшенная, парень был в кольчуге. Так камнем на дно и пошел, только кровь в воде кругами разошлась. Ну да что о том говорить… – И авторитетно добавил, наливая себе новую кружку: – Собаке собачья и смерть!

 Глава 15
 БЕГСТВО

  (Империя, Пещеры, вечер 24 – утро 25 января 7000 года от Сотворения Мира) 
 Нора еще раз попробовала подергать решетку, отсекшую отверстие, из которого шел свет, но та даже не шелохнулась – толстые железные прутья глубоко уходили в камень. Путь вперед закрыт, путь назад отрезан дверью, за которой – смерть. Девушка свернула направо в ответвление коридора, ведущее в темноту. Здесь она еще не была, отблески света становились все слабее, не горели факелы и лампы, осветительные ходы были, видимо, засыпаны землей. Тьма сгущалась, окутывала ее со всех сторон, в темноте раздавались странные звуки – шорох осыпающейся земли, осторожные шаги маленьких лапок. Пол был не очень ровный, но без стесанных сталагмитов, сухой, и уровень его постепенно повышался. Нора шла в темноте, держась правой рукой за стену, если стена кончалась, она старалась определить на ощупь, что это – новый коридор или вход в комнату.
 Входы в комнаты она пропускала, в коридоры сворачивала. Два раза ошиблась, но, покружив в темном помещении и наткнувшись на брошенную утварь, быстро поняла свою ошибку. Через некоторое время коридор стал, кажется, расширяться, Нора интуитивно чувствовала вокруг себя и над собою обширное пустое пространство, несколько раз она больно ударилась о какие-то твердые предметы, может быть, доски. Потом наткнулась на что-то мягкое. Мягкое было чуть теплым, но неподвижным, Нору охватил невыносимый ужас, она закричала и рванулась прочь, снова споткнулась, упала, встала, опять побежала в темноте и бежала до тех пор, пока впереди не забрезжил свет. Она вырвалась наружу, продираясь сквозь кусты шиповника. Стало понятно, почему так долго был незаметен выход – на поверхности почти стемнело.
 Слегка поблескивала и казалась жирной вода в озере. Белел разбитый и растоптанный лошадиными копытами лед. Высился крутой обрыв берега. Только сейчас Нора заметила, что потеряла сандалии и идет, ступая по замерзшей земле босыми ногами. У кромки воды застыло в неподвижности несколько тел, некоторые в доспехах имперских солдат, некоторые в латах подземной стражи, многие – в простой одежде альвисов. Одно из скорчившихся тел прижимало к груди другое – маленькое и такое же неподвижное. Нора отпрянула, ей показалось, что это старый Такхай с Даурой на руках. Она не стала больше смотреть, осторожно обошла тела и поднялась по тропинке на крутой обрыв.
 Под светом ущербной луны расстилалась плоская равнина, покрытая кое-где кустарником и низкорослыми деревьями, сбросившими на зиму лист. Было тихо, холодно и пусто. Очень далеко мелькали синеватые огни, но определить, что это – пожар, мирный свет селения или факелы в руках солдат, не сумел бы никто. Ноги девушки совсем застыли, и она попробовала оторвать полосу от подола платья и обмотать их. Нет смысла идти куда-то по равнине. Нора подумала, что лучше всего вернуться на берег. Где-то там, дальше, вдоль озера, должны быть церенские войска. Там бароны, там сам император, там наверняка найдется кто-нибудь, кто поможет благородной наследнице Виттенштайнов вернуться в дом отца.
 Почему-то Нора не успокоилась, она поняла, что боится снова увидеть оружие, доспехи, воинов. Почему? Ее отец носил доспехи, на стенах замка, где она провела детство, висело оружие. Может быть, дело в окоченевших телах, которые лежат там, внизу, и между которыми придется пройти? Холодно, так холодно. Нора подумала о сестре. Как такое возможно? Она твердо знала, что Хильда навсегда ушла в Обитель и стала одной из Молящихся. Лишь год прошел после ритуала пострижения, Нора видела, как за сестрой захлопнулись бронзовые ворота. Как сестра могла очутиться здесь?
 Девушка попробовала вспомнить ритуал Прихода в пещерах. Что там было… Толпа, шествие, пение, жертвоприношения, саркофаг… Что-то знакомое было в нем, на крышке – треугольник, вписанный в круг… Символ, выбитый на воротах Обители! Так что – все Молящиеся – это… Но как? Почему? Как они могут из одного места перенестись в другое? Да еще и забыть все – и род, и честь, и святую веру, и самое свое имя? Святой Регинвальд, покровитель, спаси! Если она расскажет о такой Мерзости, никто не поверит, ее запрут в дом безумия, отец отречется от дочери. Лучше молчать. Она просто не помнит всех ужасов, увиденных в отвратительном Hortus Alvis. Никто не упрекнет в этом чудом спасшуюся Алиенору.
 Нора, приняв решение, сразу успокоилась и принялась осторожно спускаться вниз, обратно к берегу. Сейчас она окажется внизу, осторожно обойдет тела, ни к чему глядеть на мертвых. Мертвые идут своими тропами за Грань, а живые должны жить. Потом нужно пройти по берегу, но ничего, она столько прошла, пройдет и еще немного…
 – Стой!
 – А!..
 Кто-то рукой в кожаной перчатке схватил Нору сзади за шею, второй ладонью зажав ей рот.
 – Кто это, Лакомка?
 – Девка из нижних. Развлечемся?
 – Сам развлекайся. Они там, внизу, все больны. Этим самым.
 – Чистоплюй ты, Хайни Ладер, тебе надо было податься в попы.
 – Лучше посмотри, может, у нее что ценное при себе есть.
 – Ничего у нее нет – оборванка.
 – Не скажи. Даром что оборванцы, но у них там, в пещерах, бывает кое-что интересное, надо только знать, где искать.
 – Тогда давай у нее же и спросим.
 – Стоит ей только рот освободить – заорет. Или наш сержант появится и будет нам взбучка за отлучку, или ее сородичи недобитые прибегут.
 – Не трясись. Наш сержант далеко, пещерных мы всех повырезали. А то давай свяжем и оттащим подальше, там и расспросим как следует.
 Связанная Нора могла только биться и мычать. Сейчас негодяи унесут ее. Что делать? Придумать для них какую-нибудь сказку про сокровища? Освободившись от кляпа, назвать свое имя? Мародеры, пожалуй, не выпустят ее живой, испугавшись мести Виттенштайнов.
 Нору какое-то время волокли по земле, потом бросили.
 – Слышь, Ладер, сходи за дровами, вот хоть в кустах веток наломай.
 – Сам иди…
 Тот, которого звали Лакомкой, гадко выругавшись, отошел. Прошло довольно много времени.
 – Эй, Лакомка! Рихард! Ты там спать лег, что ли? Тишина.
 Посерьезневший Хайни встал и, обнажив меч, осторожными шагами ушел в темноту.
 Послышался сдавленный крик. Потом что-то живое прижалось к Норе, тронуло ее за плечо, ей сначала показалось – собака, но потом она увидела бледное личико Тиви. Святой Никлаус! Откуда он взялся? Тонкие пальчики вытащили кляп, затеребили узлы на веревках.
 – Что ты тут делаешь?
 Мальчик что-то торопливо лепетал, но Нора не умела разбирать быстрой речи альвисов. Из темноты, от озера, шагнул мужчина, и Нора запоздало рванулась в сторону.
 – Тихо, не кричи! Это я.
 – Дайгал…
 Он стоял перед Норой и смотрел на нее, улыбаясь, как всегда, насмешливо, без плаща, шлема на голове не было, кольчуга повреждена, на волосах запеклась кровь.
 – Там… Эти…
 – Не бойся, отважная девица Нора. Один из них уже никогда никого не свяжет. А второй… У второго внезапно разболелось ухо!
 Стены пещеры скрыли от лишних глаз костер – в нем теперь горел хворост, так удачно собранный новопреставленным наемником Рихардом Лакомкой. Тиви мирно спал, свернувшись калачиком.
 – Где ты его нашел?
 – Встретил на берегу. Он потихоньку вышел из пещер, когда уже все кончилось. Ко мне подошел так, что я даже и не заметил, настоящий крысенок…
 – Я думала, что тебя убили.
 – Вообще-то, так оно и было, но только твои собратья не достаточно постарались, сделав это, и я снова ожил.
 – А как ты сам здесь оказался?
 – Это долгая история. Можешь считать – я вылез из озера.
 – Святые угодники! Нет, но каков же врун! Ты бы сразу утонул. В озере такая холодная вода…
 – Поразительное единомыслие, премудрая Нора! Мне озерная вода тоже очень не понравилась. А между прочим, это Тиви мне сказал, что ты тут неподалеку скучаешь в обществе двух имперских рыцарей. Я сначала подумал – не стоит мешать вашему куртуазному общению, но потом…
 – Ах ты! Ты! Да я… Я тебя сейчас сама убью!
 – Отважная воительница Империи! Убивай меня, если хочешь, но ради своего святого Никлауса – не бей меня прекрасною рукою по башке!
 – По чему?
 – По башке, по голове, то есть.
 – Мессир Дайгал, какое отвратительное у вас произношение!
 – А по-моему, так вполне сойдет. И, мне кажется, я не мессир.
 – Ой, что это – у тебя кровь на волосах!
 – Ну, ты тут ни при чем. Это я сам виноват – неудачно задел головою меч твоего внучатого дядюшки.
 – Внучатых дядюшек не бывает. Давай, я тебя перевяжу, я умею, меня учили лечить раны…
 – Ну, если я до сих пор жив, может быть, перенесу и твое лечение, дева, преисполненная милосердия.
 – Ты когда-нибудь перестанешь надо мною смеяться?!
 Тиви проснулся и сел, поджав ноги, что-то сказал Дайгалу, быстро, на альвисийском языке, тот ответил; Мальчик юркнул в темноту.
 – Что он сказал?
 – Хочет вернуться в пещеры, собрать, что осталось. Один. Он маленький, пролезет в любую щель.
 – А ты не боишься его отпускать?
 – Ну что ты, сейчас там безопасно, пусто, никого нет, твои храбрые имперцы не сунутся в ночной Грот, а тела мертвых братьев – кто из нас этого не видел?
 Девушка вспомнила свой панический страх на берегу, но промолчала. К тому же, ей очень хотелось спросить, сумели ли бежать Пришедшие, но почему-то Нора не хотела показывать Дайгалу ни свое знание, ни свой интерес.
 – А ты?
 – Я встречусь с Тиви в условленном месте. Не бойся – я буду охранять тебя до утра. Никто не тронет могущественную баронессу…
 – Ты опять надо мною смеешься… А потом что?
 – Потом мы с ним уйдем, не стоит спрашивать меня, куда, может быть, я и сам не знаю.
 – Дайгал… А почему бы тебе не остаться? Я скажу отцу, что ты спас мне жизнь, это ведь правда, он тебе поможет и сохранит тайну, ты знаешь наш язык, ты ничем не хуже свободного подданного Империи и в тебе никто не узнает альвиса…
 – Нет.
 – Почему?
 – Не стоит говорить об этом. Давай лучше я расскажу тебе одну старую историю…
 И он ее рассказал.
  Легенда о праведных жителях ада 
  Когда-то, давным-давно, жил на земле мудрый народ адитов. Были они могучими людьми, жили на берегу озера, в прекрасном городе с каменными дворцами, а правили ими мудрые цари. Однажды страну адитов постигла страшная засуха, шесть месяцев не падало с неба ни капли дождя, озеро иссушил зной, и люди стали умирать в своих домах. Тогда Худ, праведный царь адитов, покинул столицу и один, пеший, двинулся на восток, туда, где вставало солнце. Шел он долго, пока не встретил Неизвестного Бога. Бог пожалел царя, чьи ноги были сбиты в кровь, а голова покрыта пылью, и сказал: «Возвращайся обратно, и будет дан тебе выбор по заслугам твоим. Но помни – нельзя нарушить естественный порядок вещей, не заплатив». Царь вернулся, и адиты укрепились духом. Вскоре над городом появилось три тучи: белая, желтая и черная, а голос Неизвестного Бога произнес: «Выберете белую тучу – и погибнет город, дворцы и сокровища ваши, но дождь увлажнит землю. Выберете желтую тучу – и дождь увлажнит землю и останутся в целости сокровища ваши, но умрет старший мужчина в каждом доме, будь это хоть сам царь. Если же выберете черную тучу –  останетесь живы, сохраните богатства ваши, но беда ваша падет на других, ибо даже Богу не дано право отвратить неизбежное, а доступно лишь переместить его». Долго спорили праведные адиты, и не было среди них согласия. Но решили в конце концов выбрать желтую тучу, поскольку в каждой семье были древние старики, которых уже тяготила череда дней. Утром собрались адиты сообщить свое решение Неизвестному Богу. Но ночью девушка-сирота, у которой не было никого, кроме младшего брата, старшего и единственного мужчины в семье, пришла к Неизвестному Богу и молча указала на черную тучу, И сказал Бог: «Да будет так!» Дождь увлажнил землю, но нельзя нарушить естественный порядок вещей, не заплатив. Налетел черный ураган, прошел по землям, сметая людей и скот, а потом содрогнулась земля и поглотила город адитов. Они остались живы и больше не нуждались ни в чем, но пещеры под землей, где они оказались, назывались адом… 
 – Откуда ты узнал эту историю?
 – Не помню, это просто очень старая сказка…
 – Зачем ты мне ее рассказал?
 – Не знаю. Может быть, потому, что нельзя принять что-нибудь, не заплатив потом.
 Двое у костра надолго замолчали.
 – Пора идти.
 – Подожди!
 Девушка обняла и удержала его.
 – Я должен идти. Подожди здесь рассвета. Потом уходи – твои недалеко. Все будет хорошо, опасности кончились.
 – Останься!
 – Зачем?
 – Я люблю тебя!
 Молчание.
 – Не произноси поспешно эти слова. Ты еще встретишь того, кого полюбишь.
 – Я люблю только тебя! Я хочу тебя! Не уходи.
 Иногда сразиться в безнадежном бою проще, чем разорвать кольцо женских рук.
 Ну в самом деле – нельзя же так соблазнять человека!
 У них не осталось даже плаща, чтобы постелить его на каменный пол пещеры. Двое на торопливо сброшенной одежде. Колеблются на стене тени, рождённые догорающим костром.
 – Мне было так страшно… Там, в пещере, и потом, у Обрыва. Но я все время тебя ждала…
 – Я как будто знал – остался. Мог уйти вместе со всеми или один. Вообще-то, как последний дурак остался, я же не знал, что ты здесь…
 – Уйти со всеми?
 – Ну да, уйти, когда Пришедшие бежали на равнину…
 – Пришедшие бежали…
 – Не думай ни о чем плохом, они далеко…
 Короткий сон прервался внезапно, как ткань рвется под ударом ножа. Нора осторожно привстала. Дайгал ровно дышал, прядь черных волос упала на лицо. Кажется, он что-то говорил… Что-то важное. Про Пришедших – Пришедшие бежали на равнину. Сейчас они уходят все дальше, унося свою проклятую магию. Сегодня, завтра, когда-нибудь она снова оживет. Гибель падет на город или замок, быть может, на бург Виттенштайнов… Костер уже погас. Нора почувствовала, как зябнут обнаженные плечи.
 Если она расскажет то, что узнала в пещерах… Расскажет тому, кто обладает высшей властью, мудр и, как истинный рыцарь, честен. Например, самому императору… Тогда сам император будет обязан ей спасением!
 Нора потянула к себе брошенную юбку, осторожно вытаскивая ее из-под спящего Дайгала. Ему можно будет все объяснить потом… Если будет такая возможность. Сделанного не вернешь – она так испугалась, а этот человек спас ей жизнь – вот и поддалась искушению, хоть и не пристало высокородной баронессе дарить свою девственность первому встречному! Ну что ж, этот грех ей отпустят на исповеди. Нора покраснела до корней волос, представив, как она рассказывает  такое капеллану бурга. Дайгал – первый встречный, она не может его любить. Он ей чужой, он враг ее близких и, должно быть, ненавидит всех имперцев, подобно прочим альвисам. Он сам во всем виноват, да он же просто подходящим моментом воспользовался! Наверное, капеллану лучше вообще ничего не рассказывать.
 Девушка осторожно обошла камни у входа в пещеру. Снаружи уже рассвело. Вокруг никого не было – тихо, пусто и безопасно. Мертвые тела у воды исчезли. Пятна крови занесло тонким слоем снега. Алиенора фон Виттенштайн отправилась спасать Империю.

 Глава 16
 СФЕРА МААЛЬФАСА


 Кто от воды погиб, кто от меча.
 Несметная добыча им взята.
 Сошел король прославленный с седла,
 На землю пал и восхвалил творца.

    «Песнь о Роланде»

  (Империя, 25 января 7000 года от Сотворения Мира) 
 В предутренний час, на северном берегу озера Эвельси, в палатке, разбитой меж догорающих костров, ждал известий император Гизельгер. Уже давно за бежавшими вождями альвисов ушел в погоню по южной равнине отряд конников на лучших лошадях. Отряд вел наследник. Это опасно. Пусть. Мальчишка должен наконец стать мужчиной, которому можно с легким сердцем передать высшую власть. Если не станет – и это еще не конец, останутся два других сына, они малы, но император силен телом, крепок духом и не собирается передавать бразды правления в слабые руки.
 Однако тревога не проходила. Гизельгеру вспомнился он сам – молодой тридцатилетний вельможа, еще не правитель, даже не наследный принц Церена, а только внук брата императора – четверть века назад Жребий Обители пал на семью его деда.
 Гизельгер, мирясь с неизбежным, принудил себя считать это божьим промыслом. Спустя годы собственного правления Империей он уже не верил в случайность. Между старым императором и его братом не было приязни. Прежние раздоры и ненависть давно покрыло время, но Гизельгеру они стоили жизни дочери. Дед Гизельгера, брат правящего императора, не согнулся под бременем выбора. Сын старика был к тому времени мертв – погиб на кабаньей охоте, – и Гизельгер получил приказ пожертвовать ради блага семьи собственной старшей дочерью.
 Девочке было двенадцать лет – мала для Жребия. Но не отдавать же обители ее отца – взрослого мужчину, последнюю надежду опальной ветви рода?
 Властный старик отрезал: «Отдай девчонку. Ты молод. У тебя еще родятся сыновья». Дочь забрали монахи.
 Может быть, какая-то сила свыше и оценила эту жертву – прямая линия императорского рода пресеклась в одночасье оспой, перед которой равны и властитель и крестьянин. Дед Гизельгера, а вскоре и он сам были торжественно коронованы в главном соборе Эберталя. Но даже сейчас, двадцать пять лет спустя, императору снился иногда голос дочери. Только голос, лица он не мог вспомнить.
 Гизельгер запретил себе думать о былом горе и унижении. Прошлое не изменить. Дочь давно мертва. Но где теперь сын?
 Сын императора приподнялся на стременах, пытаясь оглядеться. Плоская, как блюдо, бесснежная равнина дышала ветром и холодом. Край неба уже светлел, ночная тьма сменилась предутренними сумерками, факелы в руках всадников становились ненужными. Отряд преследователей – двести спешно посаженных на коней наемных солдат – растянулся по степи широкой цепью. Свистел ветер, стучали копыта по мерзлой земле. Только бы лошадь не споткнулась в полутьме, думал Гаген. У наемников не было тяжелых рыцарских копий – им не придется пробивать стальную стену щитов, только арбалет у седла – выстрелом бросить на землю приглянувшегося врага и мечи – добивать уцелевших.
 Преследуемые альвисы сильно оторвались от погони – лошадей нельзя провести по тропе, которой воспользовались беглецы. Пришлось скакать в обход озера и подниматься на равнину дорогой, которой обычно идут купеческие обозы. Однако, пока противник остается пешим, он обречен. Полусотне людей негде укрыться на плоской равнине. Беглецы где-то здесь – принц чувствовал это. Шла охота на человека – самая увлекательная из охот. Азарт погони придавал уверенности. Волнение и страх покинули Гагена, он сделает все, что может и должен, а там – будь что будет.
 Мигнула вдали синяя искорка – цвет ее был холодным и чужим. Сотник, скакавший бок о бок с сыном императора, выкрикнул приказ грубым, простуженным голосом, распоряжение передали дальше по цепи, и сотня немного повернула и сдержала коней, обходя и окружая таинственный огонек. На минуту спешились и, достав из поясов натяжные крюки, зарядили арбалеты, уперев в землю. К синему огню приближались осторожно.
 В дрожащем холодном свете враг, расположившийся на небольшой возвышенности, был виден отчетливо. Пригорок цепью окружили воины-альвисы – мечники и арбалетчики в кожаных доспехах. Семь десятков затравленных людей, отчаянных, готовых на все. В центре стояли, как будто бы в трансе, взявшись за руки, трое – две женщины и мужчина. Между ними, прямо на земле, пылал голубым огнем, разгораясь все ярче, шар размером с голову младенца. Сфера. Вспышка – тьма, вспышка – тьма. Ритм сполохов бил по глазам, впрочем, что задело?
 – Вперед!
 Топот копыт слился с биением пульса. Мальчишка, сын императора, пришпорил жеребца, стараясь не отставать от солдат.
 …Сотня уже разворачивалась для атаки. Сначала воины Церена разрядят арбалеты, а по тем, кого не найдет стрела, ударит конница и в ход пойдут мечи, лишая жизни бегущих.
 Внезапно лошади встали.
 Не помогали шпоры – животные с испуганным ржанием поднимались на дыбы, пятились, едва не сбрасывая всадников. Сердца людей, привыкших к чужой крови и не боявшихся пролить свою, сжались. На равнине не было никого, кроме двух отрядов, приготовившихся к бою, но все чувствовали: где-то поблизости шевельнулось неведомое существо, бесформенное и чужое, разрушительное даже не в злобе – в слепой несокрушимой мощи. Надвигалась, грозя поглотить людей, мерзкая мука, и миновать ее было нельзя, а можно только бессильно страшиться.
 Вполголоса ругался сотник, потрясенно молчали солдаты. Кто-то начал читать молитву, но перепутал слова. Гаген попытался нащупать на груди образок святого Никлауса, рука в латной перчатке скользнула по непроницаемому стальному панцирю. Оцепенение прервал грозный рык сотника:
 – Уснули, шлюхины дети? Спешиться! Кони не пошли – мы пойдем!
 Имперцы, оставив коней, вскинули арбалеты. Навстречу им молча, как призраки, шли альвисы. Ветер развевал призрачно-серые плащи, черты лиц искажало резкое чередование света и тени. Почему они не стреляют? Возможно, подумал Гаген, мы кажемся им, ослепленным дрожащими сполохами, только смутными фигурами в сумерках. Силуэты врагов, напротив, черные пятна на фоне синего сияния. Если бы этот мерцающий свет не слепил глаза…
 – Бей!
 Щелкнули разряжаемые арбалеты. Стрелы, пролетев несколько шагов, бессильно упали. Они не натолкнулись на невидимую стену, просто осыпались на землю, как пепел или хлопья тлена…
 Кто-то в рядах имперцев закричал дико, пронзительно, без слов, крик оборвала звонкая оплеуха.
 – Не отступать! Мечи к бою!
 Солдаты, сомкнув строй, обнажили мечи. Шагнула навстречу шеренга альвисов, зазвенели, скрестившись, клинки, загремели под ударами доспехи, упали на мерзлую землю первые капли крови…
 От размышлений Гизельгера отвлек шум – кто-то пререкался с императорскими гвардейцами у входа. Минуту спустя вошел капитан охраны.
 – Государь – вас хочет видеть командир дозора. Поймали шпиона. Впустить их?
 – Пусть войдут. И пошли кого-нибудь в палатку графа Дитмара, я приглашаю его прийти. Если понадобится – пусть разбудят, черт возьми, он мне нужен.
 Капитан, коротко кивнув, вышел. Гизельгер рассматривал вошедших. Двое из них были обычными солдатами – ничего примечательного. Третьей была женщина. Женщина альвисов, одетая в коричневые лохмотья, бледная, кажется, молодая, не более семнадцати лет. Светло-рыжие волосы перепутаны, на лице ссадина, смотрит дерзко, не опуская глаз.
 – Пусть приведут переводчика от святых отцов, сходите за ним в обоз.
 – Переводчик не нужен, государь, – вдруг объявила пленница на чистом имперском языке. – Я, дочь барона Виттенштайна, Алиенора фон Виттенштайн, прошу у вас аудиенции по делу, касающемуся безопасности Церена.
 В звонком голосе девушки не было страха. Император сумрачно удивился.
 – Допустим, ты та, за кого себя выдаешь. Впрочем, это легко будет проверить. Однако как ты оказалась здесь, откуда этот нелепый наряд и что можешь знать ты, женщина, о безопасности Империи?
 – Я именно та, кем я и назвалась, подтвердить это может мой отец, барон фон Виттенштайн, и мой жених – Элеран фон Шарфенберг, если они пребывают в вашей армии, государь. Если нет – для императора не составит труда послать гонца и призвать их. Здесь я оказалась потому, что четыре месяца как нахожусь в плену у альвисов, похитивших меня в землях отца, и никто из рыцарей Империи не пришел ко мне на выручку. Сменить же мое неподобающее платье я поспешу, как только сообщу то, по сравнению с чем дамские наряды не столь уж и важны.
 Императора забавляла церемонная дерзость незнакомки.
 – Что же столь важное для Империи ты можешь сообщить мне, девица Виттенштайн? И чего ты хочешь взамен? – Гизельгер обратился к девушке совсем не так, как принято обращаться к дочери дворянина. Но насмешка, по-видимому, не достигла цели.
 – Я хочу рассказать о том, что собираются делать вожди альвисов. Я знаю, как были уничтожены магией города, государь. Я знаю также, как не допустить это впредь. И прошу только об одном, чтобы вы выслушали меня и позволили мне, баронессе фон Виттенштайн, исполнить свой вассальный долг перед моим императором.
 Гизельгер не спешил верить тому, что говорила девица, но порой не стоит отмахиваться даже от бреда сумасшедшей.
 – Говори.
 – Вас хотят убить, государь.
 – Вот как? Ну что ж, я приму это к сведению, женщина. – Император, видевший за годы царствования несколько настоящих покушений, а еще больше – ложных доносов, испытывал сейчас скуку, смешанную с зарождающимся гневом.
 – Ваше величество! Сутки назад я случайно услышала разговор вождей альвисов, они собирались пустить в ход магический предмет, который называли «Сфера Маальфаса».
 Раздражение Гизельгера усилилось – только в сказках властители мира охотно слушают первого встречного, который пожелает встретиться с ними и рассказать легенду. На грешной земле для этого есть третьи помощники младших чиновников канцелярии короны. Или хотя бы друзья императора, которым еще не надоело это развлечение.
 – Стража! Нашли графа?
 – Нет, мой император, – по-солдатски ответил капитан. – Его нет в палатке. Я послал людей. Ищут.
 Гизельгер повернулся к женщине.
 – Многие знают легенду о Маальфасе. Этот князь тьмы вручает древний талисман, позволяющий одолеть врага, тому, кто принесет ему достойную жертву. Однако в легендах про Сферу воспользовавшийся ею всегда в конце концов остается в дураках. Любопытно, девица Виттенштайн, очень любопытно. Это все?
 – Государь! Прошу вас, выслушайте меня! Вожди альвисов не рождаются в пещерах!
 – Я отдал бы половину собственной бороды за то, чтобы альвисы и вовсе не рождались, – грубо оборвал ее Гизельгер. – Однако если глаза меня не обманывают, там, на берегу, совсем неподалеку, лежит достаточно тел пещерных баб и их потомства. Довольно! Стража!
 – Нет! Погодите! Там, внизу, я видела мою сестру, но…
 – Хватит! Молчать! Уведите ее и держите под охраной.
 – …альвисы не брали ее в плен! Она была выбрана Жребием! Она ушла в Обитель, ваше величество!
 Император остановился, сдержав гневную вспышку. Жребий. В этом что-то было. Какой-то предмет, называемый Сферой Маальфаса, упоминался в бумагах инквизиции как магический талисман, принадлежащий арестованной в столице секте дьяволопоклонников. Сферу так и не нашли, а одна из сектанток, кажется, сестра или невеста казненного заговорщика, оказалась избранной Жребием два года назад, избежав тем самым руки инквизиции. Могла она взять Сферу в Обитель? Эту возможность нельзя отвергать.
 – Стража! Подождите снаружи. Я позову. – Гизельгер впервые серьезно посмотрел на женщину и увидел, что она едва держится на ногах. – Садитесь, баронесса фон Виттенштайн, и расскажите все, что вы узнали. Начните по порядку, я хочу знать вашу историю во всех подробностях.
 …Гаген не обнажил меча и не встал в ряды сражающихся, он остался на месте, глядя на светящуюся синим Сферу. Дрожание света сопровождалось монотонным пением без слов, три человека не могли петь громко, но звук, берясь ниоткуда, бился в воздухе, в каждой травинке на земле, в висках самого принца.
 – Аа-а… Аа-а…
 «…Зло не должно торжествовать».
 Сфера светилась все ярче, от нее отделилось полупрозрачное кольцо синеватого сияния и, расширяясь, стало надвигаться на воинов. Сначала оно окутало тех, кто стоял ближе всех к пригорку. Гаген заметил, как падают, хватаясь за горло, будто в удушье, задетые кольцом воины – и имперцы, и альвисы без различия. Оставшиеся в живых продолжали сражаться так, как будто не замечали происходящего, только движения их казались замедленными. Кольцо расширялось. Трое на возвышенности продолжали держаться за руки, их тела неестественно прогнулись, головы запрокинулись. Кольцо, поглотив жизни нескольких людей, казалось, набралось сил, засветилось ярче и стало расширяться быстрее.
 «Оно же сожрет всех нас», – подумал Гаген. Рука нащупала арбалет, оставшийся у седла, пальцы неловко дергали запутавшийся ремень, кольцо расширялось. Упало еще несколько воинов.
 – Аа-а… Аа-а…
 Ремень не поддавался. Сын императора попытался дотронуться до ножа на поясе. Воздух вдруг сгустился – стал плотным, подобно воде. Рука, как бывает во сне, бессильно опустилась, пришлось, напрягая мускулы, глядеть на ладонь, чтобы понять, где она находится.
 – Аа-а…
 Узкий нож – таким сквозь прорези забрала добивают раненого врага – вышел из ножен, ослабевшая ладонь едва удерживала вдруг ставшую скользкой рукоять. Острие приблизилось к ремню. Надрез. Арбалет, освободившись, упал на землю. Кольцо опутало еще с десяток солдат.
 Гаген очень медленно наклонился, подобрал оружие. Осторожно и тщательно зарядил. Попытался вспомнить какие-то слова, показавшиеся очень важными. Обрывки молитв исчезали из памяти, растворяясь в синем дрожании. «…И не восторжествует зло под солнцем и в душе…» Начертил пальцем на ложе знак святого треугольника. Потом прицелился и выстрелил. Не в надвигающееся кольцо – в того из трех, который был виден лучше. Арбалетный болт пробил насквозь синее сияние, черной стрелкой ворвался в запретный круг и обессиленно упал к ногам рыжеволосой женщины. Сфера бешено полыхнула – синее свечение сделалось фиолетовым, потом приняла пурпурный цвет нарождающегося гнева.
 Троица не разомкнула рук. Рыжая обернулась через плечо. Друг против друга, на расстоянии двадцати шагов стояли они – полубоги, могущественнейшие колдуны из известных истории, властители жизни и смерти альвисов, и толстый мальчишка, нелюбимый сын церенского императора. Рыжая женщина глядела презрительно,  сквозь покусившееся на нее бессильное ничтожество. Раскосая женщина с плащом волос цвета воронова крыла приподняла уголок коралловых губ, блеснули острые зубки. Мужчина с точеным профилем ястреба чуть сдвинул стрелы бровей – в этом не было даже гнева. Троица медлила несколько бесконечных мгновений – Сфера задрожала синим огнем, лепесток-щупальце отделилось от сердцевины мерцания и потянулось туда, где стоял Гаген.
 «Я сейчас умру», – подумал он. Страха церенский принц не испытывал – в этот момент его решимость была сродни холодному безумию человека, который с открытым забралом идет в заведомо безнадежный бой. Лицо черноволосой показалось ему смутно знакомым. Где? Когда?
 – Именем короны Церена! Приказываю вам остановиться!
 Чудо – вожди альвисов его поняли. Троица захохотала, глаза женщин демонически сузились, глубокие морщинки пролегли от крыльев носа к углам кроваво-красных губ.
 Умолкло пение, перейдя в низкий, нечеловеческий стон. Ответ пришел ниоткуда – и отовсюду, будто задрожал, произнося слова, сам воздух, колыхнулась мерзлая земля, затрепетали мертвые стебли убитых холодом трав, скорчился от боли невидимый, тонкий эфир.
 –  Ни-что-же-ство. Ты ни-что… Уйдешь в ни-ку-да… 
 Гаген лишь на несколько секунд отвел глаза от синего сияния, натягивая тетиву, упер арбалет в землю, наложил болт. И снова посмотрел в лицо опасности. Синий лепесток тянулся к нему хищными пальцами, поодаль, в темной пустоте холодной равнины заворочалось незримое, бесплотное, голодное чудовище.
 – Я не боюсь тебя, дьявол!
 –  В ни-ку-да-а-а… 
 Гаген увернулся от лепестка – синий сполох слепо, плашмя хлестнул по мерзлой траве.
 – Именем Бога-Вседержителя! Стойте.
 Троица глумливо смеялась.
 –  Ты ни-что… Он не слы-шит те-бя-а-а-а… Мы силь-не-е… 
 Чужая, хищная магия снова шевельнулась, набирая силы. Воздух, казалось, сгустился, синие искры плясали на кончиках волос, на верхушках мертвых трав, каплями стекали по лошадиным гривам. Толстый мальчишка вскинул арбалет.
 – Верую! Верую! Я – верую!
 –  Во что ты веришь, ничтожество, в пу-сто-ту-у-уу… 
 – Верую в Бога-Творца и его ипостась всезнания! Верую в Бога-Защитника и его ипостась отваги!
 –  …ты червь… 
 – Я человек! Мы, люди, дети Бога.
 –  Ты боишъ-ся… Смер-ти… Не хо-чешь… к своему Отцу… 
 Троица источала презрение. Гаген чувствовал это – по телу его словно стекала густая, липкая слизь.
 –  Он зол-л-л… 
 – Верую! Он милосерден!
 Черноволосая хохотала, запрокинув голову, ее высокая, чрезмерно пышная для хрупкой фигурки грудь чувственно трепетала. «Где я видел ее?» – подумал Гаген. Синий вихрь тем временем набирал силу, язык призрачного свечения тянулся вперед, норовя слизнуть неуклюжего мальчишку с жалкой деревяшкой в руках.
 В этот миг зрение и интуиция принца невероятно обострились – он увидел незримое – то, чему нет названия на языке Церена. Синий сполох – Зверь, обладающий разумом и яростью. Сила Зверя стекалась из темноты. Вился, корчась словно от боли, пытаемый, смятый незримой бурей эфир. Плакали, летя на огонь, согнанные бичом зла невидимые сущности – и гибли тысячами, становясь топливом для колдовского огня… Гаген скорчился от боли.
 Боль была везде, в руках, висках, позвоночнике, глазах, хотелось зажмуриться, болело не только и столько тело – корчилась распинаемая душа. Холод за спиной, жар в лицо – и тоска. Тоска сжимала сердце, выдавливая по капле отвагу и желание жить. Сын императора сам не заметил, что плачет. Пальцы медленно разжимались, выпуская бесполезный арбалет.
 –  Ты рожден в гря-зи… Уй-дешь в ничто… Мы – были и будем всег-да-а-а… 
 И тут – тут принц вспомнил.
 – Вы лжете!
 –  Мы – были всег-да-а-а… 
 – Я знаю тебя, – отчаянно закричал он в лицо черноволосой. – Ты человек, ты Алиса Корн! Вспомни – ты уходила в Обитель в белом платье. Ты не хотела этого. Мне было жаль тебя, девушка.
 Смех женщины оборвался, как отрезанный ножом. Незримый зверь зашипел по-кошачьи, изготовясь к прыжку. Свистящий бич рассек терзаемый эфир, капли призрачной, хрустально-прозрачной крови брызнули в синий костер, давая пищу Сфере.
 –  Ты лжешь! 
 Зверь взвыл. Вой пронизал саму сущность ночи, умерщвляя, извлекая из нее жизнь и – силу. Гаген поднял полыхающую от боли руку в оберегающем жесте.
 – Именем Бога-Вседержителя! Я говорю правду! Это нечистая магия затмила твой разум, Алиса.
 Подумав секунду, принц добавил:
 – Когда я стану императором, такое не повторится.
 Переварив обещание, голос из пустоты подавился хохотом:
 –  Ты станешь ни-чем… 
 Зверь, коротко рыкнув, бросился на грудь обреченному мальчишке. Солдаты, ослепленные синим сиянием, не видали ничего – лишь шевельнулся на мгновение серый предрассветный сумрак, переменился ветер, да сын императора отшатнулся от невидимого врага.
 Быть может, в этот самый момент женщина на холме вспомнила-таки метель цветочных лепестков на площади, гам толпы, свою беспомощность, страх и отчаяние. Быть может, непроницаемое высокомерие, на котором держалась сила Пришедших, дало трещину, или пресловутый Вседержитель откликнулся-таки на отчаянный призыв сына императора, но на краткое мгновение раскосая дрогнула. Ее пальцы разжались. Маленькая рука брюнетки вырвалась из ладони рыжеволосой подруги, живое кольцо вокруг Сферы на миг распалось. Этого хватило для развязки – колдовство прервали в самый неподходящий момент. Фонтан ничем не укрощенного раскаленно-белого огня вырвался из Сферы и забил, устремившись в черное небо. Струи жидкого пламени раскаленными бичами хлестнули по лицам Пришедших. Стон пожираемых Зверем сущностей сменился пронзительным визгом раненного в грудь хищника.
 Гаген уже вскидывал арбалет, обреченно, без надежды встречая Зверя стрелой – ненужная поспешность – порождение магии уже рассеивалось в броске, рассыпаясь буйным фонтаном искр. Мгновенно надулось пронизанное голубыми разрядами клубящееся облако. Холодный ветер влет ударил пелену колдовского тумана, смешался с ним и – развеял в причудливо закрученном вихре…
 Свободная от морока стрела устремилась вперед и там, под холодным и чистым, уже не затуманенным потусторонней пеленой небом, нашла свою цель.
 На холме, коротко вскрикнув, упала навзничь высокая рыжеволосая женщина – болт ударил ее в грудинную кость, войдя со спины и насквозь пробив легкое тело. Алиса, не тронутая стрелой, мягко осела на землю и осталась лежать спящим котенком. Язычки настоящего – не магического пламени плясали на краю ее плаща, пальцах бессильной руки, опаленные черные волосы скрутились. Мужчина с выжженной до сердца грудью тяжело рухнул ничком.
 Сфера лежала на траве – опустошенная, обыкновенная, как простой кусок раскаленного железа. Цвет ее сменился на фиолетовый, потом на яростный багрово-красный оттенок остывающего угля и наконец угас совсем.
 Магия исчезла. Более не было ни Зверя, ни далекой твари в ночи, ни бури в эфире, ни колдовского костра, ни жалко умирающих духов. Остались только пустота холодной равнины, ночной ветер, чуть сереющее к утру небо, леденящий холод, побуревшая кровь на земле и кучка израненных людей с их людскими делами.
 Уцелевшие солдаты, имперцы и альвисы, прекратили бой. Бывшие враги стояли бок о бок, опустив оружие, и растерянно всматривались во внезапно навалившуюся темноту. Все, кроме троих на холме. Те лежали неподвижно, похоже было, что они уже никогда не поднимут сомкнутых век.
 – Что это было, мессир принц? – с почтительной опаской спросил придерживающий раненую руку сотник. В зрачках капитана медленно таял мутный страх.
 Гаген молчал, всем существом вбирая чистый, прозрачный, морозный воздух настоящего, не оскверняемого магией мира.
 …Все-таки пахло серой.

 Глава 17
 ГОЛУБИ ВОЙНЫ


 WAS GOD BESHERT,
 1ST UNERWERT  [4] 

    Надпись на конском налобнике из луженого железа

  (Империя, 25 января 7000 года от Сотворения Мира) 
 Через три часа совсем рассвело, женщину увели, Гизельгер остался один. Графа Дитмара так и не нашли, но император забыл о советнике, забыл обо всем – о собственном сыне, который где-то на южной равнине преследует вожаков альвисов, быть может, вооруженных смертельно опасной магией, о войске, которое, разгромив врага, ожидало приказов и наград, не беспокоился даже о Сфере Маальфаса, которая, наверное, все еще мерцает где-то синим светом, угрожая жизни властителя Империи. Гизельгер думал.
 Где теперь его дочь? Жива? Может быть, среди тех, кто бежит по холодной равнине, спасаясь от мести победителей? Или девочка погибла еще много лет назад, во время ритуала ухода в Обитель? Может быть, ее убили вожаки альвисов, в междуусобной борьбе за власть – не надо лгать хотя бы себе – она была слишком юной и доверчивой и вряд ли выжила.
 А если все же выжила? И провела в пещерах двадцать пять лет. Сколько прямых наследников великого правителя корчилось вчера в крови, в грязи, на снегу, под мечами опьяненных легкой победой наемников? Гизельгер, сжав кулаки, бессильно застонал. Его плоть и кровь! Его девочка. Не ушедшая с почетом от мира, чтобы посвятить себя молитвам, даже не мертвая и упокоившаяся. В страданиях, в боли, в унижении, среди полулюдей, забывшая свое прошлое и свой род… Что делать? Найти, спасти? Но император не помнил лица дочери.
 Она мертва или все равно что мертва, понял Гизельгер, и, возможно, лучше не ворошить прошлое.
 Что там сказала эта женщина, баронесса Виттенштайн? Что все альвисы – потомки их Пришедших, то есть имперских Молящихся? Из года в год Жребий падал на знатных баронов, реже задевал богатых горожан и ремесленников, и никогда – низкорожденных бедняков. Одни имели все, другие ничего. Ничего, кроме уверенности, что у них не отнимут родных и близких. Кому нужны нищие и безродные? Империя твердой рукой Жребия держала в повиновении своевольную знать. Кто же мог подумать, что пещерные твари, отверженные, стоящие ниже самого последнего крестьянина, окажутся по большей части потомками голубой имперской крови?
 Император, пораженный внезапной мыслью, от души расхохотался. В смехе присутствовала изрядная доля горечи. Жребий нередко падал на старших сыновей и дочерей. Раз так, и наследники наследников живы, в Империи почти не остается законных владельцев земель. Хотя как истолкует церковь это изменение в династическом праве Молящихся? Эге! Он-то с удовольствием посмотрел бы на постные лица кое-кого из приближенных, услышавших  славную весть.
 Но нельзя. Нельзя бросать государство в пучину смуты из-за отцовской слабости. Гизельгер прогнал все мысли, замер на минуту, закрыв глаза.
 …Жребий придется отменить – ни к чему собственноручно плодить врагов государства. Позже, обдумав все, он найдет убедительные причины, сумеет договориться с попами…
 …Видимо, придется доверить тайну сыну. Наверное, Дитмару тоже, жаль, что старый друг Билвиц сейчас в Уэстоке. Но и без его советов ясно – толпа грязных альвисов не стоит бедствий Империи. Они не нужны никому, даже собственным дальним родственникам – так пусть же сдохнут как жили – во тьме…
 …Мужчина может молчать, но на язык женщины полагаться безрассудно. Кинжал или яд не понадобятся – достаточно отдать приказ о немедленной казни безымянной лазутчицы…
 А дочь самого Гизельгера… Что ж, свою звонкоголосую девочку он похоронил много лет назад. Пусть давно оплаканные и почти забытые тоже останутся во тьме, раз это нужно живым.
 Император встал, потянулся, расправив онемевшие мышцы. Почему-то ныло сердце. Пустое, он еще далек от старческой немощи, крепко держит и меч и скипетр. Это только усталость.
 Никто не смел войти без приказа. Поэтому никто не видел, как в пустом шатре плакал сам великий император…
 Нора подняла голову, лежащую на скрещенных руках. После разговора с Гизельгером ее вежливо, но безо всяких объяснений проводили в отдельную палатку, выставили охрану. Кажется, она что-то ела, но уснуть не смогла, стоило закрыть глаза – вокруг колыхалась мягкая живая тьма. Во тьме лежали мертвые альвисы. Странным образом они были живы, звали ее, окликая по имени. Нора знала, что где-то там, среди других черных холмиков, лежит, свернувшись клубком, Даура.
 В палатку, откинув полог, вошел хмурый капитан императорской охраны, махнул рукой, сделав знак выходить. Нора поднялась. После беседы в палатке правителя ей дали плащ, такой, какой носят поверх доспехов, чтобы она могла прикрыть платье альвисианки. Сейчас она зябко куталась в этот плащ. Ноги так и остались босыми, но она уже не чувствовала ни холода, ни боли. Охрана вела ее куда-то в сторону, прочь от озера, к холмам. Встречные глядели с любопытством, кое-кто отводил взгляд в сторону. Остался позади лагерь, холмы были не такие, как в землях отца – ниже, более пологие, нет серых камней. За зарослями шиповника, еще кое-где сохранившего остатки почерневших листьев, четверо мужчин и женщина остановились. Один из солдат шагнул вперед и крепко взял Нору за плечи, второй поспешно связал ей руки.
 – Встань на колени.
 – Сколько ей лет – шестнадцать?
 – Какая тебе разница, Берт. Они взрослые в двенадцать, убийцы к пятнадцати, а к двадцати годам – трупы.
 Капитан уже держал в руке платок, собираясь завязать осужденной глаза. Третий солдат наполовину выдвинул из ножен меч-клеймор.
 – У вас есть какое-нибудь желание? Может быть, хотите прочитать молитву?
 Нора молчала. Бессмысленно просить о пощаде. Она сделала то, что считала правильным, и обманулась. Добро обернулось злом, а может быть, вовсе нет ни добра, ни зла, а есть только длинный одинокий путь между холмов, а в конце шевелится и зовет ее та самая тьма. Если бы она еще могла надеяться, то просила бы о спасении. Но кто спасет ее? Отец и Элеран давно забыли Нору, оставив тьме. А Дайгал… Дайгал уже спас ее один раз, но она предала Дайгала.
 – Вы молчите? – капитан подошел вплотную и повязка скрыла тусклый свет зимнего дня. – Ну что ж, начинай, Берт. Да помилуют святые ее душу.
 Граф Дитмар, выслушав рассказ императора, внешне остался спокоен. Однако в душе он испытывал отчаяние, ярость и горькое разочарование. Винить в случившемся было некого – только себя.
 Прошедшей ночью он, опьяненный кровью и азартом охоты, безо всякой необходимости возглавил отряд, добивавший в темноте одиноких беглецов. Тем самым Дитмар изменил своему главному правилу – перестал наблюдать за императором. И вот – рушится все, что стоило долгих месяцев усилий, риска и тонкой дипломатии. Стань император символом спасения и религиозного очищения страны, отмени Жребий – и о его свержении можно будет забыть на долгие годы.
 Если бы старик сделал хоть один неверный шаг – приказал созвать собрание дворян Империи! «Вы ненавидите альвисов, барон? Конечно, император слаб, он не смог проявить достаточной жестокости, враг не добит без пощады и промедления». «Вы считаете императора жестоким деспотом? Разумеется! Гизельгер сам долгие годы пополнял ряды врагов Церена, отдавая Жребию плоть от плоти знатнейших».
 Наследник императора может поверить, что отец склонен предпочесть ему вновь обретенную старшую дочь… Тогда настала бы пора кошки с рубиновыми глазами…
 А потом молодой император на троне. Который не повторит ошибок предшественника. Не сможет повторить! Ведь с ним будет его лучший друг и опытный советник – он, граф Дитмар фон Рогендорф…
 Великие возможности, смелые планы – и такой бездарный конец.
 Дитмар смело посмотрел императору в лицо – самоуверенная ложь не раз выручала его в почти безвыходных ситуациях.
 – Государь, простите мне дерзость, но ваши интересы – одновременно мои, преданность толкает меня на непочтительность – вы уверены, что не поторопились?
 – Я знаю о твоей преданности. Оставь церемонии. В чем я не прав?
 – Отрубить голову недолго, но обратно ее не приставишь. Тайна, которая попала вам в руки, отчасти опасна, но может и оказаться полезной.
 – Что же я должен был, по-твоему, сделать?
 – Ничего, ваше величество. Оставить эту Виттенштайн в покое – вернуть девицу родителям. Подобные тайны не страшны нам. Пусть эти несчастные альвисы – дальние родственники кое-кого из баронов, на чьих предков  заслуженно пал Жребий. Что за дело? Враг повергнут и разбит. Никто из наших любезных кузенов и иже с ними не признает такого родства. Но Жребия теперь не станет. И если кто-нибудь из баронов впредь посягнет на интересы Империи – почему бы не напомнить ему, что он не единственный  наследственный владетель собственной земли?
 – Риск, друг мой. Стоит ли рисковать?
 – Простите, мой император, в чем заключается риск? Кто без нашего поручительства поверит бреду  сумасшедшей? Подтвердить или опровергнуть ее рассказ – зависит от вас. А решение можно принять и позже.
 Император колебался. Отложить решение, не говорить ни да, ни нет – соблазнительный выход…
 – Наверное, уже поздно, этой Виттенштайн нет в живых… Поздно.
 – Жаль, ваше величество. Это была прекрасная возможность… – Дитмар, опасаясь настаивать, отступил.
 Судьба не всегда слепа. Иногда она становится иронична и прозорлива, если захочет сыграть шутку с любимыми героями или если автор пожелает спасти их героические жизни ради новых приключений.
 За несколько дней до описываемых событий, когда воды озера Эвельси еще не хлынули в пустоты под холмами, поросшими шиповником, далеко на западе, в Уэстоке, советник Билвиц, лежа на булыжнике крепостного двора, следил за пятнышком в небе – благополучно улетающим в Эберталь почтовым голубем.
 Гонец, посланный из Эберталя, спешно вез письмо Билвица императору, загнал хорошую лошадь. Судьба чуть-чуть улыбнулась – и его не остановили бандиты, не тронули бродячие альвисы.
 Судьба широко улыбнулась – после приличествующих пререканий посланца пропустили – сначала не очень суровый дозор вокруг лагеря, потом – очень суровые императорские гвардейцы.
 Судьба нахально засмеялась – и капитан, получивший строгий приказ никого не пускать к императору, ушел, чтобы лично проследить за исполнением приговора пленной лазутчице. Ушел, забыв сообщить о приказе оставленному на посту лейтенанту.
 – Гонец с письмом, мой император! Вести из Уэстока.
 В больших ладонях правителя теряется крошечный футляр, отцепленный от голубиной лапки. Держа письмо на расстоянии вытянутой руки, дальнозоркий император пытается разобрать мелкий почерк…
 Иногда все решает одна минута. Один камешек может вызвать обвал.
 Было ли прочитанное неожиданностью для Гизельгера? Нет. Врагам, будь то беспокойные соседи, мятежная знать или члены запрещенных сект, свойственно объединяться: не общими целями – общей ненавистью. Но ожидаемое пришло в ту самую минуту, которая может изменить судьбу Империи. Или хотя бы человека.
 – Пожалуй, ты прав, Дитмар. Я не буду впредь торопиться. Но сейчас придется действовать быстро… Эй, лейтенант! Кто из ваших солдат порасторопнее? Пошлите его к капитану – пусть приведет обратно эту девицу. Как ее там? Виттенштайн.
 Через несколько часов после вышеописанных событий армия, собравшаяся на берегу озера Эвельси, получила новый приказ. Аналогичные повеления императора, зачитанные глашатаем на площади перед ратушей, получили, первыми во всей Империи, граждане вольного Фробурга.
 Война считается законченной. Судьба оставшихся в живых побежденных будет решена позже. Для этого на баронское Собрание в Эбертале немедленно созываются все владетели земель Империи. В конце письменной копии императорского указа, переданной мэру Фробурга, имелось небольшое дополнение, отсутствовавшее в прочитанном глашатаем тексте и скрепленное личной печатью Гизельгера. Правитель объявлял об особой милости, которой удостаивается благородная дама Алиенора фон Виттенштайн за ее исключительные заслуги перед Цереном. Мэру и магистратам, гарнизону, оставленному в городе уходящей армией, вменялось в обязанность заботиться о безопасности оной дамы и оказании подобающих ее исключительным заслугам почестей. Какого рода были эти заслуги, в указе не уточнялось.
 Господин Петер Файль с опасливым удивлением рассматривал осунувшуюся женщину в солдатском плаще. Супруга мэра отдавала распоряжения служанкам, стремясь преуспеть на предмет приведения благородной дамы в подобающий ее положению вид. Магистраты прикидывали, как получше обойти грозную баронессу, чтобы заручиться в дальнейшем благосклонностью новой фаворитки императора.
 Предполагаемая фаворитка была устроена в доме бургомистра с наивозможным комфортом и вниманием, однако, к сильной досаде господина Файля, вид имела печальный и равнодушный. Утром эта странная женщина не смогла встать с постели. Вызвали лучшего лекаря в городе, тот с профессиональным спокойствием пожал плечами – горячка – и отворил кровь.

 Глава 18
 ЯСТРЕБЫ МИРА


 Vox populi – vox del.
 Hegiodus  [5] 

  (Империя, 21 февраля 7000 года от Сотворения Мира) 
 Оживились дороги, ведущие в столицу – ехали по зову императора владетельные бароны, чтобы, собравшись под сводами дворца Халле, решить судьбу государства. В Империи пять крупных провинций. В каждой провинции – два-три графства и около полусотни владений вассалов. Двести пятьдесят баронов заседают в совете, собираемом по приказу императора, у каждого – братья, сыновья, племянники. Две тысячи человек, принадлежащих к знати, съехались в столицу, а с ними слуги, солдаты, торговцы и все те, кто надеется не без выгоды присутствовать в Эбертале в дни Собрания. Приняли прибывших из провинциальных владений хозяев дворцы внутреннего города, спешно убранные и украшенные слугами. Полны до отказа гостиницы, трактиры для простолюдинов, там до утра не умолкает шум – постояльцы горланят песни или бранятся. Империя, а вместе с ней и столица беззаботно празднуют победу.
 Дворец Халле был построен прадедом нынешнего императора вне стен внутреннего города, но в пределах внешних стен, так, что любой житель, когда во дворце собираются высшие, может под его стенами ждать решения, в том числе и судьбы собственной. Конечно, если его не отгонят прочь лучники императорской гвардии и алебардисты городской стражи. Но охрана у дворца стоит нечасто – император не слишком любит созывать Собрание, и площадь, в центре которой стоит дворец, обычно полупуста.
 Халле красив, у него семь арок входа, украшенных скульптурами, три стрельчатых башенки на крыше и главная башня – высокая со шпилем, водяными часами и смотровой площадкой. Во дворце Собраний два этажа. На верхнем этаже архивы Империи – множество комнат, занятых стеллажами с книгами и свитками. Молва утверждает, есть там и укромные места, в которых можно не только побеседовать без лишних глаз и ушей, но и через незаметные отверстия в перекрытии держать на прицеле луков или арбалетов зал Собраний. Однако ни за одной из дверей книгохранилища нет ничего подобного.
 На первом этаже – коридор, одна стена которого украшена рельефами, на другой пробиты окна, забранные матовыми стеклами так, что с площади не видно, что происходит внутри. На рельефах искусно представлены битвы и праздники – сцены славного прошлого Империи. Порой мастера выбирали и вовсе удивительные сюжеты. Аллегорическая добродетель поражает дракона греха. От щита святого Регинвальда отскакивают горящие стрелы, что мечут через крепостные стены осадившие столицу восточные еретики. На другом барельефе – толпа стонущих грешников, скованных цепью, шествует в ад. Безвестный мастер, быть может из озорства, сделал физиономии грешников необычайно живыми и выразительными, зрителю порой казалось, что он узнает в толпе унылых душ лицо своего соседа или задушевного врага.
 Коридор на три четверти огибает фасад дворца, к четвертой стене, главному фасаду, примыкает зал Собраний – большая прямоугольная комната с высоким потолком, та самая, которую будто бы могут держать под прицелом невидимые лучники, преданные правителю. С одного конца зала на возвышении стоит кресло императора, по левую и правую руку – места для членов малого совета императора, или особо доверенных чиновников. В углу зала – писцы, которые, сменяя друг друга, скрипят перьями, занося на тяжелые скрижали истории легкие слова государственной мудрости. Напротив рядами установлены дубовые скамьи – места для участников Собраний. Скамьи очень длинные и поэтому неподъемные – нелишняя предосторожность после того, как пятьдесят лет назад Гуго, барон фон Финстер  [6] , выхватив из-под благородного афедрона Йоханна фон Вурмса короткую, весом всего в двести пятьдесят фунтов, скамью, с легкостью поднял ее, чтобы обрушить на не менее благородную голову Рихарда фон Верлеймдера < Der Verleumder – клеветник (нем.).> . Давно уже никто не помнит, что обсуждалось тогда, но подвиг барона Гуго до сих пор не забыт эбертальцами.
 Сегодня мрачны и встревоженны бароны. Заняты все скамьи, молчание повисло в зале. Ждут императора.
 Боковая дверь открылась внезапно, и легкой для своих пятидесяти пяти лет походкой вошел Гизельгер. Ропот пробежал по рядам собравшихся. За Гизельгером последовали и заняли свои места генеральный казначей империи и куратор столичной миссии инквизиции. Кое-кто из сидящих в зале переглянулся – наследник не сопровождал императора. Не было ни советника Билвица, ни графа Рогендорфского. Император с достоинством сел. По бокам трона встали внимательные, молчаливые гвардейцы.
 – Высокородные бароны империи! Мы военной силой очистили земли наши от опасности, угрожающей спокойствию подданных. На смену войне приходит мир, и мы собрали вас сегодня, чтобы выслушать перед тем, как принять важное решение.
 Становилось душно, секретарь распахнул окно, выходящее на площадь. Холодный воздух хлынул в зал. Голос императора, потрясавший своды в зале Собраний, долетал до столпившегося на площади народа лишь невнятным гудением.
 – Эй, добрые горожане, кто это там говорит?
 – Главный казначей.
 – Чего ему надо?
 – Что может быть надо казначею? Новый налог, конечно! А сколько мешков монет господа зарыли в берег фробургского озера? В пещерах-то ничего путного не нашли! Одно говно там оказалось! Теперь мы за все расплатимся!
 – Молчи, Тим! Твой длинный язык доведет тебя до беды!
 – Эге! А вот и Марта пожаловала… Со своими наставлениями.
 – Марта, а Марта, а правда, что у тебя…
 – Бесстыдник поганый!
 – Почему бесстыдник? Я еще ничего сказать не успел!
 – Ах ты…
 – Не напирать, быдло! Осади назад!
 – Сержант, не толкайтесь! У меня грыжа и пятеро детей!
 Раздался хохот. Толпа гудела, то придвигаясь к цепи солдат, то откатываясь назад, но сидящие в зале не слушали ее выкриков.
 В Собрании говорил двухметровый гигант, барон фон Хиссельхофер, светились чистым огнем веры глаза на простодушном лице, однако шутить над великаном было небезопасно – когда дело доходило до копья и меча, в силе, ловкости и беспощадности ему не было равных по всей Империи.
 – … говорю, ваше величество, от имени всех владетелей земель, пострадавших от набегов. Те, что живут под землей, живут в аду – они прокляты Богом и отвержены Богом. Разбойник может стать честным человеком, а прелюбодей раскаяться. Но нельзя мириться с существованием тех, кто по природе своей принадлежит злу! В погубленных колдовством альвисов городах умерли все – включая невинных младенцев и дряхлых стариков. Чем, как не дьявольской природой, можно объяснить такую кровожадность? Ни один из наших пленных никогда не был возвращен за выкуп, хотя так делают даже степные варвары-язычники. Как поступили с пленными альвисы и не лежат ли до сих пор в подземельях кости растерзанных и пожранных жертв? Следует истребить этих существ до последнего – пусть это будет святым походом – во имя нашей веры, верности государю и рыцарской чести, которая обязывает заступаться за невинных.
 – К чему собирать походы против тех, кто и так разбит, доблестный Хиссельхофер! Можно, скажем, объявить награду за истребление каждой дьявольской твари. Пусть любой – человек благородной крови или простолюдин – получит ее, если убьет альвиса. В доказательство он должен представить голову.
 – Уши, доблестный Югинген! – крикнул кто-то с последнего ряда скамей. – Уши гораздо удобнее перевозить, считать и хранить! Клянусь святым Регинвальдом – у вас наверняка имеется заначка!
 – Спокойствие, благородные бароны, сохраняйте спокойствие. Иначе будет вызвана стража, и нам придется закрыть высокое Собрание…
 – Я согласен с фон Хиссельхофером, хотя всегда предпочитал богословским рассуждениям меч. Не знаю и знать не хочу, кто там кем проклят, но не намерен терпеть бесчинство: кражи, разбои, убийства в собственных землях! Если врага не добить сегодня, он вылезет из щелей завтра – и поднимет руку на наши владения, наши семьи и наших вассалов.
 – А убытки от вреда, наносимого торговле и земледелию!
 – А вам не кажется, Фрауэнбрайс, что честь вас должна бы волновать больше, чем убыль серебра?!
 – Я никому не позволю задевать мою честь!
 – Спокойствие, благородные бароны, иначе…
 – Я хотел бы высказаться. Стоит ли марать мечи, вытаскивая из щелей остатки пещерных крыс? Они не опасны. Те, что еще живы, по-видимому, не поднимали оружия на Империю. Почему бы не предоставить их собственной судьбе?
 – Разумно. Это сбережет серебро, предназначенное для выплаты наград. Пленных можно использовать в каменоломнях и на рудниках…
 – А вы, сударь выскочка, генеральный казначей, не понимаете ни духа, ни буквы рыцарства! Есть милосердие без справедливости или справедливость без милосердия. При чем здесь экономия?!
 – Позор! Позор! Трусы! Тварей ада следует истреблять, а не миловать, считая сбереженные монеты! Это измена!
 – Вы сомневаетесь в моей смелости?
 – Да, сомневаюсь! Выбирайте оружие! Судный поединок. Конным или пешим, на мечах или топорах!
 – Я не позволю клеветать…
 Шум нарастал. В боковые двери поспешно вбегала стража.
 Кто-то пытался схватиться за меч, забыв, что по традиции оставил его у входа герольдам-хранителям. Возбуждение неведомым образом передалось за пределы Халле, на площадь. Из толпы простолюдинов доносились беспорядочные выкрики.
 Граф Дитмар фон Рогендорф, явившийся наконец в сопровождении молчаливого слуги, не вмешивался в перепалку. Он избегал речей, не занял и места в окружении императора, на которое имел право. Как лучше поступить? Немедленно дать знак? Сумеет ли убийца сейчас приблизиться к Гизельгеру? А может быть, оставить опасный план, пока еще не поздно? Поздно, подумал он отрешенно, то, что начато, не остановить. Доверившись предводителю Отрицающих, теперь, как бы ни обернулись дела в Собрании, придется идти до конца.
 Шум немного утих. Стража, разняв спорщиков, удалилась.
 Дитмар рассеянно вслушивался в возобновившиеся речи.
 – …о природе и свойствах Alvis почти ничего не известно…
 Пожилой ученый, по-видимому, призванный Собранием из Эбертальского университета, держался сухо и высокомерно.
 – …мы не можем утверждать, что природа Alvis человеческая, но равно не можем утверждать обратное… Однако, имея разрешение вскрыть тела, могли бы…
 Дитмар с презрением пожал плечами. Впрочем, все к лучшему, подумал он. Император слабеет. Нет смысла откладывать неизбежное – пусть оно свершится.
 Тем временем Собрание гудело озорными выкриками. Судя по насмешливым замечаниям, никто не воспринимал всерьез ученого мэтра.
 – Тела врагов следует вскрывать мечом в бою!
 – Насчет  этих тел отменно расскажет городской палач!
 …Что ж, подумал Дитмар, поворачиваясь к слуге, умереть в кровавой сумятице мятежа лучше, чем склонить голову под меч палача, украшенный поучительной надписью о вечном. Или получить в спину лезвие «рубинового» кинжала. Хотя, если император будет уничтожен – кто посмеет назвать происшедшее мятежом?
 – Возвращайся домой, Андреас. Передашь управителю мой приказ – поднять на шпиле желтый вымпел…
 Когда через четверть часа на шпиле ажурной башни дворца Рогендорфов взвился лоскут ткани, на него обратил внимание лишь один человек. Человек был не стар, но и не юн, не богат и не беден на вид, ничем не выделялся, серый и неприметный субъект со скользящей походкой и бесцветными глазами. Никто не следил, куда он идет, впрочем, шел человек к площади Халле. Возле дворца путь ему преградила горланящая толпа, но человек продолжал идти к своей цели, казалось, люди расступаются перед ним, сами не замечая того – мелькнула смутная тень, и нет ее.
 – Стоять! – острие алебарды уперлось в грудь прохожему.
 – У меня дело к капитану Кунцу Лохнеру.
 – Капитан внутри, в охране Халле. Тебе здесь делать нечего, убирайся.
 – У меня письменный приказ для него.
 – Покажи.
 – Смотри.
 Бесцветные глаза встретились с мгновенно расширившимися зрачками сержанта. Позже начальник охраны на площади искренне уверял, что видел приказ. Но он так и не смог вспомнить ни слова из свитка, ни лица незнакомца, стоявшего перед ним на истоптанном снегу.
 Уходил короткий зимний день, красновато-золотые отблески ложились на лица собравшихся в зале.
 – …возразить. Карающая длань Империи поставила врага на колени. Я не вижу, с кем и зачем мы, бароны империи, можем воевать дальше. Но следует ли остановиться на этом? Нет! Раз было применено опасное колдовство, этим должен заняться тот, кто в нем разбирается. Пусть святые отцы возьмут в свои руки пленных и устроят трибунал. Мы же свое дело сделали.
 В зале стало тихо. А этот оратор смел – до него мало у кого находилось желание давать советы миссиям инквизиции. Взгляды сидящих в зале были прикованы к Гизельгеру, который, склонившись к подошедшему по его знаку куратору столичной миссии святых отцов, что-то негромко говорил. Инквизитор отдал короткий приказ, и двое монахов внесли маленький, грубо сколоченный деревянный стол и ящик. Ящик водрузили на стол, инквизитор долго возился с ключом, пытаясь трепещущими руками попасть в скважину. Такое не часто увидишь – чтобы у святого отца дрожали пальцы. Наконец ящик распахнулся, откинулась крышка, упали скрепленные хитро устроенными скобами стенки. Перед собравшимися лежал шар размером с детскую голову. Сфера. Черная, тусклая, на ней не отсвечивали, теряясь в глубине, ни пламя свечи в руках монаха, ни пробивавшийся в окна огонь заката, охватившего уже полнеба.
 Гизельгер встал. Встали бароны, вынужденные к этому поступком императора.
 – Доблестные бароны, то, что вы видите перед собой, – это остатки предмета, погубившего десять тысяч моих подданных. Это – Сфера Маальфаса.
 Молчание. Потом чей-то вздох.
 – Сфера захвачена в бою благодаря личной доблести нашего наследника.
 Зал взорвался восторженными криками. Переждав шум, Гизельгер добавил:
 – Безопасности наших подданных она более не угрожает. Что касается альвисов, то я благодарю участников собрания за рвение во благо Империи. Мы получили весть, которая говорит в пользу того, что оные альвисы имеют человеческую природу и являются потомками подданных Империи, много лет назад ставших жертвой дьявольского наваждения, приведшего их в пустоты холмов. Мы поручим святой инквизиции внимательным образом расследовать это дело, виновные преступники будут отделены от невинных жертв… А пока – да разойдется Собрание до утра нового дня.
 Медленно расходились бароны, одновременно и пораженные, и успокоенные нежданной вестью. Встал и в сопровождении охраны покинул зал великий император. Усталый повелитель Церена уходил победителем.
 У выхода на площадь к нему, едва пробился секретарь – обнажила клинки охрана.
 – Государь, вас срочно хочет видеть наследник.
 – Как, Михель? Разве Гаген не остался в Лангерташе? Где он?
 – Ваше величество, наследник Гаген ждет вас в верхних покоях дворца.
 Порой, когда весы истории колеблются, достаточно песчинки, брошенной в незримую чашу, замершую на нитях судьбы. Дальнозоркий властитель Церена, стоя на границе сумрака Халле и рваного света уходящего дня, так и не заметил, что зрачки секретаря расширены, а глаза странно неподвижны. Правитель заколебался – и повернул назад.
 – Капитан Кунц, я возвращаюсь.
 Лохнер заметил странное состояние секретаря, но лишь пожал плечами с истинно солдатским равнодушием к тонким материям – Михель уже уходил и не мог причинить вреда.
 Гизельгер свернул в полугалерею, за ним последовал десяток гвардейцев. Сапоги солдат стучали, приглушенное эхо отскакивало от плит пола, низкого сводчатого потолка, угрюмо косились каменные фигуры.
 – Проверить здесь все.
 Трое телохранителей прошли вперед, за поворот, до самого тупика галереи, бесцеремонно разглядывая статуи святых и ныне покойных императоров Церена.
 – Все чисто, капитан.
 – Что прикажете, государь?
 Властитель с досадой махнул рукой Купцу, приказывая остаться. Винтовая лестница наверх начиналась в потайной нише. Даже преданным из преданных не следует видеть, как открывается ход.
 – Оставайтесь здесь, капитан. Охраняйте коридор. Любопытных разите на месте.
 – Слушаюсь, мой император.
 Гизельгер прошел вперед, в пустой, безопасный коридор. Уныло смотрели скованные грешники с барельефа. Скульптор дал волю сумрачному воображению – за свободный конец цепи ухватился сонм разнокалиберных демонов: голых, рогатых, с петушиными лапами и раздвоенными пенисами.
 Император провел рукой по шершавому камню. Есть. Выкаченный глаз беса подался, утопая в уродливой глазнице. Унылые грешники съехали вместе с каменной плитой вперед и в сторону, открывая узкий лаз. Винтовая лестница уходила наверх, в сумрак секретных комнат. Гизельгер шагнул в нишу, дернул рычаг. Плита за его спиной заскрежетала, становясь на место…
 Император поднимался быстро, с привычной ловкостью, без свечи или фонаря. На миг ему показалось, что выше, в сгустившейся темноте кто-то дышит. Пустое. Он устал. Сегодня был хороший день – сделано трудное дело. Истощившие свой пыл в бесконечных бессмысленных спорах бароны приняли весть спокойно. Сфера оказалась очень кстати, сын не обманул надежд. Сын хорош – он стал наконец мужчиной. А свою дочь Гизельгер найдет. Теперь буйная знать легко согласится на все, что предложит им он, правитель и победитель. Остатками альвисов займутся отцы инквизиторы, а уж они сумеют даже среди тысяч уцелевших отыскать дочь императора. Прочих же альвисов… Пожалуй, их можно пощадить. Пусть хотя бы частично восстановится справедливость по отношению к людям, ставшим отверженными из-за роковой ошибки. Главари пойдут на костер – в назидание. Остальные пусть живут, они будут полезны – слуги, крестьяне, рабочие на рудниках… Еще будет время подумать об этом. Победитель может позволить себе милосердие.
 Гизельгеру снова послышался шорох одежды. Он остановился, наверху кто-то едва слышно дышал. Сын? Но сын должен ждать его не на узкой лестнице, а выше, в комнате…
 – Гаген?
 Молчание. Император сделал еще один шаг.
 Черное, невидимое в темноте тело упало сверху. Острая боль проколола левое плечо. Гизельгер инстинктом угадал направление удара и успел уклониться – иначе лезвие ножа вошло бы прямо в сердце. Тяжело дыша, двое сцепились на узкой винтовой лестнице. Один из них попытался вывернуть чужую вооруженную руку, другой – нанести удар. Противник уступал правителю Церена в силе, но оказался ловким и вертким, как кошка. Мокрые от крови пальцы императора скользили по коже врага. Тот вывернулся и нанес молниеносный удар, метя в живот. Гизельгер уклонился, нож невольно ткнул в бедро.
 – Стража!
 Громовой голос императора бесполезно гас в замкнутом плитой, тесном пространстве. Убийца бросился под ноги жертве, пытаясь сбить Гизельгера с ног. Это удалось, они покатились вместе, обдирая руки и лица о металл ступеней. Гизельгер обнял врага, чувствуя, как хрустят под могучими руками чужие ребра. Противник, изловчившись, высвободил руку и кольнул императора в шею – на полноценный удар не хватило времени. Церенский правитель наотмашь отшвырнул незнакомца к стене – и тут же ударил его сам – прямо в висок. Убийца мгновенно обмяк и осел на ступени.
 Гизельгер подобрал брошенный нож, выпрямился и осмотрел рану на плече – лезвие прошло под кожей, сорвав лоскут плоти – пустяки. Царапина на шее оказалась болезненной, но неглубокой. Он постоял, привалившись к холодной стене, понимая, что по чистой случайности избежал гибели в тонко расставленной ловушке. Пора возвращаться.
 Убийца лежал неподвижно, свернувшись клубком и прижавшись, как верный пес, к ногам императора. Гизельгер пнул тело, потом осторожно отступил – противник не двигался. Этим человеком займутся палачи. Нужно только снова позвать гвардейцев… Почему-то голос, обычно громовой, не слушался, Гизельгер мог лишь беззвучно шептать.
 Он не чувствовал чрезмерной боли – только удивился, почему мгновенно намокла одежда на бедре. Кровь из незамеченной поначалу раны липко, горячо струилась по ноге, стекала в сапог. Он попытался спуститься по лестнице, но потерял равновесие, упал и грузно покатился вниз. Толстые стены вновь заглушили шум падения.
 «Я могу умереть», – подумал император.
 Кровь из бедра била фонтаном.
 – Сын! Приди ко мне, сын…
 Молчание.
 Нельзя позволить себе умереть сейчас… Только не сейчас. Нужно еще многое сделать… Толстая каменная плита мертво-равнодушно перегораживала выход. Император Церена в отчаянии царапал камень. Пусто. Холодно. Боже мой, какой мучительный холод… Гизельгер попытался приподняться, рычаг, открывающий проход, был совсем рядом. Он с трудом встал на дрожащие колени, поднял руки – кончики пальцев дотронулись до металла рукояти. Слишком высоко. Он рванулся, разумом и волей превозмогая вернувшуюся боль – невидимая раскаленная игла насквозь пронзила шею и раненое плечо. Ржавое железо подавалось с трудом. Правитель мешком повис на рычаге – немалый вес сделал свое дело, плита, сухо скрипнув, отъехала в сторону.
 Это усилие исчерпало силы. Ни подняться, ни закричать он уже не смог. Агонизируя, император все еще боролся. Прежде могучие руки Гизельгера дрожали, скользили в его собственной крови, но он перевалился через порог и медленно пополз по коридору, оставляя за собою широкую алую полосу.
 – Сын…
 В закутке у потайной лестницы, под немыми взглядами каменных статуй, вместе с Гизельгером умирала прежняя Империя – та, которую он так любил. «Я победил, и я ухожу», – успел подумать император.
 Когда удивленный длительным отсутствием императора капитан гвардии решился нарушить приказ и вошел в тупичок с потайной дверью, он увидел лежащего ничком мертвого Гизельгера. Капитан не сразу поверил, что на одежде лежащего и на полу пятна крови, а не вечерний свет, пробившийся сквозь мелкие красноватые стекла окна.
 Никто не мог сказать, почему тайна лестницы в стене стала известна покушавшемуся. Допрашивать убийцу было слишком поздно – удар императора проломил ему висок.

 Глава 19
 МЯТЕЖ


 «Я слышу ветра барабан и плеск знамен. Вперед!
 Пусть конских золото попон пятнает ночи свод».  [7] 

    Якоб Виссерон. «Подслушанные песни»

  (Империя, 26 февраля 7000 года от Сотворения Мира) 
 Весть об убийстве императора ошеломила жителей столицы. Немедленно потянулись прочь от стен города вереницы повозок. В смутное время бароны берегли от превратностей семьи, разъезжались и торговцы, для которых дни Собраний были подобием ярмарки. Империи сиротеют без повелителя. На следующий день после гибели Гизельгера Собрание владетелей открыл граф Рогендорф – смутно было в баронских душах. Слишком неожиданно и странно покинул этот мир покойный правитель. Правда, остались наследники, обычай – за старшего сына, но ведь есть и двое других. Завсегдатаи в харчевнях Эберталя шепотом, опасаясь доносчиков, передавали друг другу новости одна другой удивительнее. По некоторым слухам, наследник короны, показавшись один раз баронам, укрылся на севере, в замке Лангерташ, и больше не является на Собрание. Шептались, что на самом деле императора отравил граф Рогендорфский, чтобы захватить трон и самому править Империей. Поговаривали и о тайном заговоре альвисов, сгубивших повелителя колдовством. Передавали самую верную весть – жив Гизельгер и в скором времени прибудет в столицу с войском наемных уэстеров, чтобы жестоко расправиться с непокорными баронами. Так или иначе – неотвратимы смута и мятеж. Те, кто владел домом, магазином или складом, приценивались в скобяной лавке к замкам, а в оружейной – к топорам и арбалетам. Тому, кто не владел ничем, терять было нечего.
 Зато приобрести он мог немало. По трущобам Эберталя ходили незнакомцы, имена свои называть не торопились, но обещали верные деньги, храброго вождя и полное прощение мелких грешков тем, кто выступит в нужное время на  нужной стороне.
 Неизвестно, сколько  нужных могло бы дать предместье, но собраться успел мало кто – бедствие, ожидаемое всеми, как всегда, пришло внезапно.
 Граф Рогендорфский смотрел из окна своего дворца на крыши внутреннего города – вид наполовину скрывал густой дым. Горело сразу несколько зданий. Около них суетились люди, казавшиеся на расстоянии ненастоящими – суетились подобно муравьям солдаты, мелькали иглы стрел, время от времени из окон, еще на охваченных пламенем, падала, хватаясь за грудь или горло, пронзенная иглой игрушечная фигурка. Дитмар вспомнил дьяволопоклонников и свой договор с ними и постарался отодвинуть на время неприятную мысль.
 Вчера к нему явились десять баронов, все из древних родов, прославленных верной службой государям и отвагой в походах, давших святой церкви не одного мудрого епископа, а то и святого средней руки. Впрочем, мудрость предков не помешала потомкам оказаться отъявленными простаками. Они объявили, что он, Дитмар, отстранен от своих полномочий, временное управление Империей переходит в руки совета регентов. До тех пор, пока не станут ясны подлинные обстоятельства гибели покойного Гизельгера. Тогда на трон Империи взойдет и примерно покарает убийц отца один из сыновей императора, кто именно – решит Собрание. Дитмар равнодушно пожал плечами. Глупцы. Ни один из новоявленных регентов не должен живым покинуть этот дом – и в ход пошли клинки засевших там солдат, которые легко смели вооруженный эскорт баронов. Граф вспомнил свистящий в воздухе двуручный меч и залитое кровью лицо великана фон Хиссельхофера, когда тот пробивался сквозь ряды убийц и, единственный из десяти, сумел это сделать. Дитмар поморщился от неприятного воспоминания – отбивая удары растерявшихся солдат, Хиссельхофер выкрикивал: «Вызываю тебя на суд божий, Рогендорф, предатель и убийца!» Ну что ж, зато остальные не ушли. Хотя – жаль, Дитмар предпочел бы обойтись без пролития голубой крови.
 Он позвал оруженосца и приказал готовить доспехи. Придется самому возглавить бой на улицах. Его друг, Гаген, трус – заперся в замке Лангерташ. Хотя принц не знает о причинах гибели Гизельгера, возможно, кое о чем догадывается. Может быть, стоило посвятить его в план полностью, но мальчишка искренне любил отца, несмотря на их разногласия. Ему будет проще, если Дитмар возьмет все на себя, не отягощая совести друга, это сыграет свою роль потом, принц – благодарная натура настолько, насколько благодарность вообще свойственна рожденным от венценосцев.
 Слуга помог графу облачиться в доспех, принесенный двумя помощниками на шесте – хауберт ниже колен, сделанный из роговых пластин, более легкий, чем стальной, и непроницаемый для оружия, кольчужные поножи, простой боевой шлем без геральдического символа на гребне. Перчатки из оленьей кожи с нашитыми на них пластинками надежно закрыли руки. Поверх доспеха – холщовый гамбизон и рыцарский пояс с мечом.
 Во дворе собрались вооруженные люди – вассалы и наемники, улицы города встретили их дымом пожаров, звоном мечей и криками людей. Бой во внутренней части Эберталя подходил к концу. После убийства регентов мало кто решился противостоять всесильному графу. Перевес сторонников Рогендорфа, с учетом наемников, завербованных в нижнем городе, был слишком велик. Тот, кто обнажил оружие, побуждаемый дружбой с погибшими, горечью поражения, отчаянием и жаждой мести – уже был убит или отступил в бессильной надежде на милосердие или хотя бы забывчивость победителя.
 Отряд графа быстро миновал внутренний город, обычно тщательно охраняемые ворота в стене оказались распахнуты настежь. Караульный домик выглядел безжизненным, городская стража не вмешивалась в междуусобицу баронов. Гвардейцы императора тоже покинули город и собрались в замке Лангерташ, охраняя жизнь наследника. Дитмар беспрепятственно миновал ворота. Дерзкие и независимые жители Эберталя в прошлом не раз с луками и мечами в руках противились императорским эдиктам, их не пугала кровь на булыжниках мостовой, но сейчас бунтовала не чернь – костер мятежа разожгли знатнейшие. Внешний город затаился – окна и двери домов плотно закрыты, на улице ни души, куда-то исчезли даже кошки и собаки. Схватывалась изморозью на холодном февральском ветру броня, дыхание людей стыло в воздухе белым облачком, звенело оружие, гулко отдавался в узких улочках топот ног. Отряд быстро продвигался к площади дворца Халле. Там предстояло свершить главное – без чего нет окончательной победы, а Дитмар хорошо знал, с какой легкостью незавершенные победы оборачиваются поражениями. Во дворце Собраний во главе с бароном Хиссельхофером засели самые непокорные – фанатики, решившие сложить головы во имя преданности императору, набальзамированное тело которого уже пять дней как ожидает похорон в соборе Святого Иоанна. «Каждый сам выбирает свою судьбу, – подумал Дитмар, – безумцы последуют в рай за Гизельгером, а мы им в том поможем…»
 Сейчас площадь Халле усеивали бочки, опрокинутые телеги, из которых раздраженные сопротивлением солдаты старались создать защиту против стрел, летящих из окон здания. В ответ тоже летели стрелы, в том числе, по перенятому у южных варваров обычаю, снабженные горящей паклей. Стены дворца, сложенные из камня, не могли загореться, но, видимо, несколько стрел попало в распахнутые окна второго этажа, оттуда обильно валил дым – горели столетиями накапливаемые архивы Империи. Тексты договоров с иноземцами и хартии о вольностях городов, императорские эдикты и описания иноземных обычаев, сделанные послами, – все развеивалось легким, кудрявым дымом. Несмотря на непереносимый жар от горящих свитков и едкую копоть, на втором этаже до сих пор оставались защитники. Казалось, их скорая капитуляция неминуема – отсутствие источников воды внутри дворца не оставляло ни малейшей надежды загасить занявшийся огнем архив.
 – Может, предложим им сдаться, граф… – буркнул капитан наемников, – мне бы не хотелось класть моих ребят в штурме, если без этого можно обойтись. – И, расхохотавшись, добавил: – Чертовски не хочется платить вдовам отступное.
 – Это излишне, Вильгельм. Как только архив разгорится как следует, эти сумасброды или задохнутся, или выйдут на площадь. Приготовьте луки.
 – Как скажете, граф.
 В распахнутом окне второго этажа показалась высокая, атлетического сложения фигура. Человек удерживал в поднятых руках пылающий ящик со свитками. Языки огня уже лизали его руки, навершие шлема, почти касались лица, но великан не обращал на них ни малейшего внимания – с силой размахнувшись, он метнул свою ношу в сторону осаждающих.
 – Граф Рогендорфский, не прячься за шайку твоих наемных собак и сразись со мной, бесчестный предатель!
 Рука Дитмара непроизвольно сжала рукоять меча – он узнал неистового Хиссельхофера.
 – Капитан, видите того человека? Его нужно снять из лука.
 – Слушаюсь, ваше сиятельство… Ну-ка, Отто, сбей верзилу в окне!
 Пущенная солдатом стрела лишь царапнула плечевой щиток на доспехе.
 – Да ему сам дьявол помогает, капитан!
 – Или Бог.
 Хиссельхофер не мог слышать слов, произнесенных на площади, но он в тот же миг выкрикнул:
 – Бог на нашей стороне, подлец! Он видит правду!
 Лицо гиганта под шлемом с откинутой личиной светилось пламенной верой. В других окнах стали появляться люди, раненные, обожженные, они выбрасывали на площадь ящики, метали тлеющие столы и скамьи. Взвилась туча стрел, несколько человек упало на площадь, пораженные в лицо или шею, но дело было сделано – перед фасадом здания постепенно гасла груда тлеющей бумаги и дерева, развеялся дым. По-видимому, не приходилось больше надеяться, что пожар прикончит защитников дворца.
 – Готовьте людей к штурму, Вильгельм.
 У защитников Халле кончились стрелы. Солдаты графа безбоязненно вышли на открытое место. Откуда-то появилась крепкая скамья – на таких сидят гости в кабаках предместья. Шестеро наемников, укрывшись под аркой входа, раскачивали этот импровизированный таран на руках, ударяя в запертую изнутри дверь, прочная дубовая дверь содрогалась, но упорно держалась. Солдаты, для которых не нашлось места под входными арками, отошли в сторону, опасаясь получить удар столом или ящиком, которые защитники продолжали сбрасывать из окон второго этажа. Дверь в очередной раз содрогнулась – и рухнула. Солдаты бросили скамью и устремились внутрь, на ходу обнажая мечи, к их счастью, у поспешно собравшихся в здании баронов не оказалось копий, иначе выставленные вперед стальные жала отняли бы жизнь у изрядного числа штурмующих. Во дворце Халле оставалось не более двух десятков человек – слишком мало для обороны просторного зала Собраний. Враги графа отступили, заняв лестницу, ведущую на второй этаж, к полусгоревшим архивам. Эта лестница, пробитая в толстой стене, была узкой, низко нависал полукруглый каменный потолок, в таком коридоре, устроенном наподобие проходов в стенах башен, один человек с легкостью мог задерживать целый отряд неприятеля – пока не устанет рука и воина-одиночку не найдет удар меча. За всю историю Империи враг так ни разу и не вошел в стены Эберталя, сегодня впервые лестница использовалась по назначению, оправдав затраченные на ее сооружение усилия: мебель для второго этажа пришлось в свое время изготовить прямо в архиве – массивные шкафы и столы не пропустил бы узкий коридор. Сейчас проход загораживал кто-то из оборонявшихся – железный визиер шлема закрывал его лицо почти полностью.
 – Давай, Отто!
 Лучший солдат наемников шагнул вперед. Скрестились мечи, лезвия по обычаю были заточены не острее, чем топор лесоруба, поэтому Отто, придерживая свой клинок рукою в латной рукавице, ловко использовал его для блоков. Теснота мешала размашистым рубящим ударам, а колющим – тяжелые доспехи фехтовальщиков.
 – Прикончи его, Отто!
 Наемник сделал вид, будто направляет свой меч в щит противника, но, слегка изменив движение, ударил по ноге, рыцарь, захрипев от боли, завалился на спину. Через него тут же перепрыгнул следующий из нападавших.
 Бой на лестнице длился около часа. Защитники Халле стояли насмерть, отчаяние и ненависть придавали им силы. Нападавшим пришлось полить кровью каждую ступень. За это время погибло пятеро непокорных баронов и полтора десятка наемников графа Дитмара, в том числе и силач Отто, собственноручно зарубивший двоих. Когда граф Рогендорфский перешагнул последнюю ступень очищенной солдатами лестницы, путь ему преградил едва державшийся на ногах барон Хиссельхофер. Его лицо было обожжено, бровь рассечена, кровь заливала щеку.
 – Поединок… Суд Божий…
 «Всевышний и святые покровители, – подумал Дитмар, – наверное, этот человек потащится за мною и в ад».
 – Вы надоели мне, любезный. Я не хотел вашей крови, но теперь пусть она прольется, несчастный глупец.
 Граф выхватил меч и, не тратя времени, нанес удар, враг отразил его с неожиданной силой, лезвие меча Хиссельхофера полоснуло по груди Дитмара, но Рогендорфа спас непробиваемый, обшитый рогом хауберт. Однако от удара Дитмар пошатнулся – силач барон держал тяжелый меч: слабо заточенный, предназначенный для рубящих ударов. У Дитмара в руке был легкий острый эсток, который он придерживал второй рукою пониже гарды. Противники закружились по комнате – Хиссельхофер, истекающий кровью, из последних сил, яростно наносил удары, метя врагу в ноги, грудь, голову, граф, уклоняясь и вскользь парируя, выбирал момент, чтобы нанести точный укол, который отправит врага к праотцам. В дверях комнаты толпились нетерпеливые наемники, жадно всматриваясь в каждое движение противников.
 За три часа до вышеописанных событий, в замке Лангерташ, наследный принц Гаген стоял у любимого некогда Гизельгером окна, выходящего к морю. Кричали чайки, набегала и отступала волна из живого зеленого стекла. Вот так все кончается, подумал он. Не увидеть больше отца, не решить своего старого спора и не стать им друзьями, как прежде.
 Гаген вспомнил, как поморщился отец, когда узнал, что сын отпустил, разоружив, воинов-альвисов, выживших после угасания Сферы Маальфаса. Головы двух мертвых женщин и одного мужчины капитан конников привез повелителю в мешке. Теперь Гаген знал, кто такие альвисы. Знание пришло в свою очередь, но, как морская вода сквозь пальцы, ушли силы. Бесконечно далеким казался тот юноша, который у горящего дома в Нусбауме клялся себе, что такое не повторится в  его Империи. Теперь Империя воистину его, но горит не деревенский дом – целые кварталы Эберталя. Он с болью подумал о том, о чем шептались слуги, открыто говорили солдаты гвардии – отец убит по приказу графа Рогендорфского. Гаген должен прямо спросить об этом друга. И тот открыто посмотрит ему в лицо и ответит – это клевета. Но спросить мешал страх – а вдруг друг не сможет посмотреть ему в лицо или, еще хуже, посмотрит прямо же в лицо и скажет: это правда. Тогда жизнь Гагена превратится в череду сменяющих друг друга нестерпимого стыда и постыдного страха…
 Сзади кто-то почтительно кашлянул. Капитан Лохнер.
 – Что тебе, Кунц?
 – Мой принц, какие будут приказы по замку?
 – Никаких. Может быть, что-то происходило?
 – Да нет, ничего. Была тут одна веселая история утром.
 – Что такое?
 – Сумасшедший старик забрел к воротам, вроде монаха или священника, незнатный, сутана драная. Говорил, что желает видеть принца, твердил что-то насчет исповеди. Мы его прогнали. Ребята хохотали и хотели намять старикану бока, но я не позволил. Наверное, святой жизни человек, да только разумом стал некрепок от праведности.
 – Погоди, Кунц, что он сказал, вспомни точно!
 – Да вроде сказал – передайте принцу, пусть вспомнит об исповеди в церкви Святого Регинвальда, он весь от страха трясся, мало что понять можно было.
 – Как его звали? Вспомни, это важно!
 – А имя свое назвал – отец Гилберт… Мой принц, я могу идти? Мне пора проверить посты…
 – Погоди, Кунц. Я передумал. Приказы по замку будут. Собирай гвардию, пусть вооружатся, возьмут лучших лошадей и запас стрел. Пригласи сюда императорского писца и отца-инквизитора. Мы поедем в  мою столицу.
 Великан Хиссельхофер согнулся от боли, держась левой рукой за правое предплечье, только что пронзенное мечом. Сквозь прорванную кольчугу и сжатые пальцы медленно проступали темно-вишневые капли. В следующее мгновенье он перехватил рукоять падающего меча левой рукой и нанес противнику сокрушительный удар навершием рукояти прямо в лицо. Из тонкого, породистого носа Дитмара хлынула кровь, стеклянно захрустели осколки двух передних зубов. Ярость захлестнула Рогендорфа.
 – Ах ты мерзавец! Подыхаешь, но огрызаешься! Ты не заслуживаешь легкой смерти. Солдаты, – обратился к наемникам граф, – возьмите его и прикончите как пожелаете. Только не слишком быстро.
 Кто-то из вассалов Дитмара пытался возражать – его без лишних уговоров оттеснили в сторону. Полдесятка выживших защитников Халле – покрытые ранами и обезоруженные – молча с ужасом наблюдали за происходящим.
 Внезапно дверь на лестницу распахнулась.
 – Что здесь происходит, граф? – перед убийцей императора стоял полноватый юноша с мягким лицом и задумчивыми карими глазами.
 Мальчик осмелел-таки, подумал Дитмар, захотел все увидеть сам. Вот она, минута торжества…
 – Мой повелитель. Ваше величество,  император. Победа у вас в руках. А это – мятежные бароны, поднявшие руку на божественное право власти. Они заслужили свою участь.
 – Поднявший руку на божественное право власти заслуживает самой суровой участи, Дитмар… Капитан, арестуйте графа Рогендорфского за государственную измену и мятеж. И этих людей задержите тоже. Каждый будет выслушан. Суд императора – справедлив и беспристрастен.
 Кунц Лохнер с подчеркнутой готовностью отсалютовал  императору. Остолбеневшего Дитмара окружили, капитан вырвал меч из руки вельможи. Солдаты императорской гвардии все прибывали и прибывали, подавляя сопротивление, заполняя разгромленный и залитый кровью дворец Собраний…

 Глава 20
 ВОЗВРАЩЕНИЕ


 Мы уйдем без следа – ни имен, ни примет.
 Этот мир простоит еще тысячи лет.

    Омар Хайям. Рубаи

  (Империя, 15 марта 7000 года от Сотворения Мира) 
 Алиенора фон Виттенштайн, по общему мнению, чудом спасшаяся из мрачных альвисианских подземелий, возвращалась в свои владения в сопровождении солдат – охрану при ней благосклонно оставил сам император.
 Очнувшись после лихорадки в доме бургомистра и немного придя в себя, она узнала, что император Гизельгер внезапно и странно скончался в Эбертале, а на троне империи теперь молодой император Гаген – едва ли старше самой Норы. Однако Эберталь и Лангерташ были далеко, новых распоряжений не поступало, и солдаты, проотдыхавшие во Фробурге почти два месяца, были готовы сопровождать девушку. Бургомистр, внешне выказывавший гостье всяческое почтение, в душе был рад избавиться от предполагаемой любовницы покойного Гизельгера.
 Первые дни ослабевшая от лихорадки девушка ехала в закрытом экипаже, запряженном четверкой лошадей. Экипаж трясло и качало на ухабах, мягкие подушки внутри не спасали, колеса вязли в мягкой земле, и, как только Нора смогла, она пересела на верховую лошадь. Она так и скакала – одна в окружении императорских гвардейцев.
 Стояла ранняя весна, замерзшая земля оттаяла. Девушка с удивлением рассматривала встречающиеся временами следы недавних разрушений: пожарища на месте крестьянских домов, трупы павших лошадей на обочине. На добротной каменной виселице близ небольшого городка качалось несколько тел. Казненные оказались не в лохмотьях воров, а в солдатской одежде. Над ними кружила стая растрепанных ворон.
 Отряд уходил на север, останавливаясь на ночлег близ придорожных гостиниц, впрочем, ни одна гостиница и не сумела бы вместить всех.
 Нора не хотела больше думать о том, что с нею приключилось, душа и разум отторгали прошлый ужас. Ни к чему помнить о мрачной тайне Сферы Маальфаса, о высокой и опасной чести тайно беседовать с великим императором Гизельгером или о мертвой Дауре на руках у Такхая. Алиенора и так знала, что лишь чудо спасло ее от казни. Оставалось единственное желание – вернуться домой. Кончилась неделя неторопливого пути, показались знакомые места – и Нора с удивлением, как что-то давно забытое, рассматривала холмы и лес. Зима в этом году в землях Виттенштайнов была теплее, чем на западе, в Эбертале, и лишь кое-где между кочками лежал тонкий слой снега. По утрам похрустывал под копытами ледок на лужах.
 На десятый день стал виден шпиль замка – на нем не было родового флага Виттенштайнов. Отряд остановился. Мост через ров оказался поднятым, вход – наглухо закрытым. Меж зубцами мелькали шлемы солдат. Алиенора, пришпорив лошадь, выехала вперед и, остановившись на открытом месте, обратила лицо в сторону стены.
 – Я Алиенора фон Виттенштайн, дочь барона Виттенштайна – откройте ворота.
 На стене произошло движение, один из солдат подошел к бойнице между зубцами и всмотрелся во всадницу. Нора узнала старого сержанта отцовского гарнизона, родом из уэстеров.
 – Простите, миледи, но мы не можем открыть ворот, – сказал старик, до сих пор сохранивший в своей речи западный выговор. – Мы вас не знаем. Наш барон мертв, а молодой хозяин в отъезде.
 – Отец умер?! Как это случилось?!
 – Он был убит на собрании в Эбертале. Простите, миледи, сейчас вам следует отойти от арки, у нас приказ никого не пускать.
 – Разве ты не помнишь меня, Уилл?!
 – Мое старое зрение не так остро, миледи, как ваше. А еще я вижу отряд чужих солдат.
 – Уилл, разве ты не помнишь, как тайком от моих родителей учил меня прыгать на лошади через зеленую изгородь? Я тогда упала и поцарапалась, но никому не сказала про тебя… А еще ты достал из голубятни моего котенка… Посмотри на мое лицо, я Нора! Я вернулась домой. Пусть солдаты останутся за воротами, но пусти меня. Нам нужно поговорить.
 Сержант задумался на минуту, потом махнул рукой.
 Упал подъемный мост, отворились ворота, девушка в одиночестве въехала под арку входа. Во дворе слонялись незнакомые солдаты, Уилл спешил ей навстречу.
 – Я узнал вас, маленькая госпожа. Все были уверены, что вы умерли. Пойдемте в дом, нужно отдохнуть с дороги, люди рады будут услужить вам.
 – Пошли кого-нибудь из слуг, Уилл, сказать моей охране, что я отпускаю их. Путь окончен. А кто такой «молодой хозяин»?
 – Барон Элеран, госпожа. После того, как объявили о вашей смерти, а господина барона убили в Эбертале, он заявил о своих правах на ваши земли. Никто не стал спорить, все равно прежних хозяев не осталось.
 – Теперь все изменится, Уилл. Когда приедет Элеран?
 – Вечером, маленькая госпожа, он уезжал в Шарфенберг.
 Нора взбежала по ступеням, все было так знакомо и уже незнакомо, казалось, дом ее детства стал совсем маленьким. Служанки суетились вокруг, каждая старалась угодить, кто-то грел воду, готовили еду, глаза женщин светились радостью и обожанием, они как будто ненароком пытались дотронуться до края платья баронессы, наверное, хотели убедиться в реальности вернувшейся хозяйки.
 К вечеру отдохнувшая, умытая и переодетая Алиенора сидела у окна, с нетерпением дожидаясь возвращения Элерана. Он вошел внезапно, остановился посреди комнаты, внимательно всматриваясь в ее лицо, потом сказал как-то отстраненно и грустно:
 – А это действительно ты… Я думал – самозванка.
 Нора, уже шагнувшая ему навстречу, резко остановилась.
 – В чем дело, Элеран? Что случилось?
 – Нам надо поговорить, Нора. Случилось много всего, и многое изменилось. Кстати, прими мои соболезнования. Твой отец был несколько твердолоб, недостаточно гибок, но всегда оставался честным рыцарем.
 Нора поразилась равнодушно-пренебрежительному тону Шарфенберга – и осеклась на полуслове. Элеран твердо посмотрел ей прямо в глаза, но тут же отвернулся, где-то под коркой его равнодушия тлела искорка тревоги. Неясное опасение заставило девушку промолчать.
 – Это была просто стычка на собрании баронов. Твоему отцу не повезло – встал не на ту сторону. Он умер быстро, в бою. Это хорошая смерть.
 – Где тело отца? Я хочу увидеть его.
 – Тело погребли в Эбертале. Поверь мне, все было сделано наилучшим образом.
 Нора, выпрямившись, отвернулась к окну – на дворе муравьями суетились солдаты. Почему-то ей хотелось, чтобы Элеран не заметил ее слез. Она обернулась, когда ресницы уже высохли. Шарфенберг – что удивительно – сидел, терпеливо ожидая развязки дочерних переживаний. Девушка изумилась – на поясе Элерана висел меч. Оказывается, он так и вошел в ее комнату с мечом, словно она была низкорожденной служанкой. Нора, забывшись, с интересом рассматривала бледный, точеный профиль жениха. Шарфенберг неуловимо переменился – в нем сейчас было нечто от дорогой, но потертой монеты, которая прошла через множество цепких рук.
 – Что еще?
 – Нам нужно объясниться…
 Он резко встал, почти отшвырнув в сторону кресло.
 – Не будем медлить, это ни к чему. Сразу скажу – я сожалею и прошу прощения, что не смог тебя защитить. Возможно, если следовать канонам, я должен был умереть там, в холмах, со стрелой между ребрами, кровью на губах и небом в глазах – как поют в песнях.
 – Я не обвиняю тебя за то, что ты не умер.
 Элеран махнул рукой, отрезая прошлое.
 – Оставь. Женское мнение в таких делах мало что значит. Я осудил собственную слабость и найду способ восстановить свою честь, эта война – не последняя в Церене. В сущности, я о другом… Между нами все кончено.
 – Что ты хочешь сказать?
 – После всего, что произошло, наш брак не может состояться.
 Нора почти с жалостью посмотрела на Шарфенберга – в нем определенно что-то поблекло. Огонек тревоги мерцал в уголках красивых глаз, в углах рта залегли жесткие угловатые складки.
 – Но я не гоню тебя, Элеран.
 Шарфенберг остановился резко, словно запнувшись, и ошеломленно воззрился на невесту.
 – Святой гром! Я вовсе не это имел в виду! Я хочу сказать, что женщина, репутация которой настолько испорчена, не может быть моей женой!
 Кровь бросилась Норе в лицо – ее щеки по цвету почти сравнялись с волосами.
 – Значит, я недостойна быть женой мессира Шарфенберга, который так гнал жеребца, что бросил невесту на поле боя?
 Элеран заломил брови, довольно убедительно демонстрируя тоску.
 – Что делать, краса земли и неба! Не я же выдуман эти условности. В конце концов, я не желаю, чтобы будущая баронесса Шарфенберг имела на чести хоть малюсенькое, совсем малюсенькое, пусть даже воображаемое пятнышко.
 Нора хладнокровно отметила, что ни кричать, ни плакать ей почему-то совершенно не хочется, и…
 – Ну что ж, нашу помолвку можешь считать расторгнутой по обоюдному согласию.
 Элеран подавился концом фразы и уставился на наследницу Виттенштайнов с неожиданным интересом, будто впервые увидел рыжую деву.
 – Я охотно проведу с тобою какое-то время, пока ты не придешь в себя после пережитого, разумеется, мы расстанемся не сегодня.
 – Я в здравом уме и в твоем обществе не нуждаюсь. Я ничуть не сомневаюсь, что ты немедленно уберешь из гарнизона моего наследственного замка своих солдат, а из моих деревень – своих управляющих.
 Элеран помедлил, колеблясь.
 – Конечно.
 Нора высокомерно кивнула и повернулась к окну, давая понять, что разговор окончен. Элеран молчал у нее за спиной, под его широкими шагами чуть потрескивали доски пола. По дыханию было слышно, как он остановился. Горячие пальцы коснулись ее руки.
 – Послушай, не думай обо мне плохо. Мне больно и очень жаль.
 Он помедлил и сильно сдавил сначала ее ладонь, потом – руку чуть повыше локтя. Виттенштайн вздрогнула и развернулась, вырываясь.
 – Оставь.
 – Я люблю тебя… Я схожу с ума при мысли, что мы расстаемся… Подожди…
 Глаза Шарфенберга сделались тусклыми. Он не столько отвел, сколько оттащил девушку от окна. Уклониться от объятий Элерана помешал с одной стороны – стол, с другой – стена. Нора взвизгнула, почувствовав, как хрустнули тонкие косточки ребер.
 – Не вырывайся… Постой. Тихо, тихо, не надо кричать. Тебе ведь уже все равно, так почему бы…
 – Ах ты…
 Последующую фразу на языке альвисов Элеран не понял, ее точно разящий смысл не добрался до затуманенного страстью разума героя. Будь по-иному, мнение Шарфенберга на предмет испорченности Норы получило бы самые веские подтверждения. Зато в следующее мгновение его ошеломила полновесная, звонкая пощечина, полученная от руки дочери Виттенштайнов.
 Элеран отпрыгнул к стене, держась за полыхающую костром щеку. Нора бросилась к окну, распахнула оправленный свинцом переплет.
 – Уилл! Уилл!
 Старый солдат задрал покрытую шлемом голову, с удивлением разглядывая яростную гримаску хозяйки.
 – Чем могу служить, госпожа?
 – Поднимись ко мне, Уилл. Мессир Шарфенберг хочет с тобой побеседовать.
 – Слушаюсь, миледи.
 Шарфенберг уже чуть успокоился, взял со стола плащ, поправил пояс с мечом.
 – Не трудись звать лакеев, Нора. Я ухожу. Прощай. Мне и в самом деле очень жаль.
 Нора промолчала, хладнокровно рассматривая высокомерного Элерана. Красивый абрис лица несколько портили красные пятна от ее пальцев.
 Помрачневший барон, чуть помедлив, ждал ответа. Не дождавшись, почтительно поклонился, повернулся и, задумчиво потирая щеку, вышел из комнаты.
 Нора с озорством выглянула в распахнутое окно. Солдаты гарнизона пересмеивались во дворе, провожая дерзкими взглядами гордо выпрямленную спину Шарфенберга. Уилл с победным видом крутил сивый ус…
 Вечер прошел спокойно, Нора поискала в своей душе печаль по разрушенному прошлому, но не находила ничего, напротив, ей было легко и спокойно. Только жаль отца. Виттенштайн взяла со специального поставца искусно переписанную книгу – любимую книгу матери, открыла случайную страницу:



   Я десять стран и сто дорог,
   Родной переступив порог,
   С мечом прошел, но, возвратясь,
   Надеждам прежним посмеясь,
   За подвиги не жду наград —
   Тому, что жив, безмерно рад.



 Рядом, на том же поставце, блестел золотом увесистый том ученого ромея кира Бореуса «История Аморийской династии». Нора протянула руку к переплету, но так и не тронула его. Династии различны, да вот государи – все они одинаковы, с горечью подумала она.
 Девушка легла спать, задернув полог кровати, но не в собственной старой комнате, а в комнате старого барона Виттенштайна, в которой испокон веков отходили ко сну грозные хозяева замка, а на стенах висели их прославленные клинки.
 Под утро ее разбудил шум, топот ног по деревянным доскам коридора, крики женщин, лязг металла. Нора резко поднялась и удивилась, увидев над собой вместо привычного потолка пещеры – полог кровати, а вместо света масляной лампы – предутренний свет чуть занимавшейся весенней зари.
 Она в одной рубашке подбежала к окну и выглянула во двор.
 На плитах двора там и сям блестел иней позднего заморозка. Топча его, кучками и один на один, рубились солдаты. Звенели, скрещиваясь, мечи, гулко разносились хриплые выкрики. Кое-где на пятнах снега и камнях уже корчились раненые или лежали неподвижные тела, алела кровь. У части солдат на доспехах красовалась эмблема ее отца, у других – Элерана.
 Алиенора видела, как Уилл, в последней, отчаянной попытке спастись, рванулся к подъемному мосту и дернул ручку – загремела освобожденная цепь. Мост опустился, но несколько длинных стрел тут же пригвоздили старого сержанта к створке полуоткрытых ворот.
 Сердце Норы замерло на мгновение, а потом забилось, как пойманный зайчонок. По коридору стучали сапоги, шаги удалялись в сторону ее старой комнаты – той, в которой она не ночевала. Девушка подбежала к стене и попыталась снять один из мечей, кажется, это был клинок ее деда, меч-полуторник. Сил Алиеноры хватило на то, чтобы снять оружие со стены и, немного приподняв его двумя руками, неловко помахать. Она не умела драться, женщины Церена не должны сражаться, их удел хранить род…
 Мгновенно уставшие руки ослабели, меч упал на ковер, она нагнулась его поднять, да так и замерла на месте. На пороге комнаты стоял Элеран, он держал в руках почти такой же меч, бледное лицо дергал тик, глаза зло сузились.
 – Ты думала, что я просто так уйду и оставлю тебе лучшие владения в округе, ты! Ты, шлюха, нелюдь, альвисовский подменыш! – кричал он, сам наполовину веря в сказанное. Потом шагнул ближе, примеряясь ударить мечом.
 Женщина отпрыгнула в сторону – меч со свистом прошел мимо, задев рыжую прядь. Элеран по-солдатски выругался и шагнул следом.
 – Стой.
 Нора отбежала так, чтобы между нею и противником оказался стол. Элеран нанес колющий удар, но не дотянулся до слишком проворной жертвы.
 – Стой, тварь.
 – Ты предатель!
 Элеран лишь усмехнулся.
 – Я – разумный человек. То, чем ты стала, мне не понадобится.
 Шарфенберг рубанул проскользнувшую мимо Нору, но вместо этого попал по крышке стола. Ценное дерево треснуло и ощетинилось свежими щепками. Нора не верила своим ушам – изысканный Элеран сыпал непристойной бранью – похоже, он попросту задался целью вывести жертву из равновесия.
 – Твой проклятой души отец был так же глуп, как ты, но ты еще и потаскуха, моя звезда. Он умер, но ты будешь умирать интереснее.
 Нора, задыхаясь и с трудом сохраняя остатки самообладания, с ужасом следила за полубезумным лицом Элерана.
 Так они и кружили по наполовину разгромленной комнате. Шарфенбергу мешала мебель и привычка рубиться с атакующим, а не убегающим врагом. Девушка понимала, что не сможет уворачиваться вечно. После очередного выпада она отпрянула, запнулась о меч деда, валявшийся под ногами, и рухнула на колени.
 Элеран замахнулся – и не ударил. Он стоял над нею, медля – то ли стеснялся задуманного, то ли наслаждался, оттягивая момент расправы.
 – Шлюха.
 Нора вдруг некстати припомнила слова матери: «Благородные дамы не должны сражаться. Их дело – хранить род».
 – Ты будешь последней в своем роду, тварь! – словно подслушав ее мысли, процедил Элеран, метя ударить по склоненной шее девушки.
 «Их дело – хранить род».
 Нора осторожно подняла полуторник с ковра и ткнула им в сторону врага. Удар получился неумелым, но совершенно неожиданным, и этого оказалось достаточно.
 Острая сталь легко вошла торжествующему Элерану в незащищенный живот. Струя алой крови из перебитой артерии ударила фонтаном.
 Липкая влага хлынула ей на руки, на рубашку, капли брызнули прямо в лицо…
 Никогда уже она не будет чувствовать себя такой чистой, как прежде. Алиенора неловко поднялась с колен, обтерла грязные руки, накинула платье, потом опять и опять, до боли терла ладони и не могла остановиться. Волоча за собой тяжелый меч, прошла к выходу мимо мертвого Элерана. На его ставшем беззащитным лице застыло растерянное, мальчишески-обиженное выражение.
 Замковый двор заполняли солдаты имперской гвардии. Они врывались через ворота – те, что в самый момент гибели открыл старый Уилл.
 «Так вот почему он опустил мост. Он вовсе не пытался бежать. Он хотел спасти меня», – запоздало поняла Нора.
 К ней, вытирая на ходу меч, подошел командир гвардейцев.
 – Простите, но мы ослушались отданного от вашего имени приказа, госпожа. Мы не ушли, потому что опасались за вашу жизнь и не доверяли им.
 Имперцы подавляли последнее сопротивление во дворе. Тех, кто складывал оружие, отводили в сторону, прочих добивали без пощады.
 И Нора ответила:
 – Это плохо – нарушать приказы, капитан. Но все равно – вы сделали правильно и… спасибо вам.
 Прошли последние холода хмурой, неприветливой, затянувшейся весны. Империя приходила в себя после потрясений. Бароны, уцелевшие после мятежа, признали наследника Гагена императором. Одним из первых указов новый император отменил ритуал Жребия. Вторым – объявил амнистию тем из Отрицающих, которые прекратят сатанинские ритуалы и добровольно сдадутся правосудию. Таких, впрочем, оказалось немного.
 Альвисы, а среди них выжил только каждый четвертый, лишились вождей, павших на южной равнине, и были признаны полноправными подданными Церена. В том числе имеющими право лично обращаться к императору с просьбами, приближаясь к нему. А как часто они умели использовать это право – кто станет считать?
 В первые дни доброго, солнечного мая, после внимательного (два месяца) следствия и милосердного (всего один день) суда, на главной площади Эберталя был казнен граф Дитмар. Главному вельможе государства деликатно предложили принять яд, но он отказался, не стал и просить нового императора о помиловании. Сам, обычным для него легким шагом, прошел путь до последней ступени эшафота и не показывал признаков страха до самого конца – пока под мечом палача не пала голова величайшего авантюриста Империи.
 Верные были награждены. Неверные – наказаны. Начинались годы нового правления.

 Эпилог

 Кончился дождливый день раннего лета, вечерний ветер от восточных гор разогнал облака. Потом ветер утих, и над лесом, болотом и холмами развернулось звездное небо. Света звезд и луны было достаточно, чтобы осветить сеть тропинок между осинами, кочками и стоячими серыми валунами. В этот час открылась запасная калитка в стене замка и через нее выехал одинокий всадник, летели из-под копыт мелкие камешки, потом копыта мягко простучали по лесным кочкам, примяли жесткую траву у холмов, и всадник скрылся в овраге. Там он спешился, привязал лошадь к стволу можжевелового куста и откинул капюшон. Стало видно тонкое осунувшееся женское лицо и блестящие даже при скудном свете светлые волосы. Женщина прошла еще какое-то расстояние, осторожно выбирая дорогу между камнями. Потом навстречу ей шагнули из густой тени два силуэта: большой и маленький.
 – Ты пришла все-таки, высокородная баронесса?
 – Да. Чего ты хочешь?
 – Я ухожу. Хотел поговорить напоследок.
 – Ты же знаешь, указом нового императора Гагена альвисы объявлены такими же подданными Империи, как и все. Твои сородичи выходят из пещер…
 – Я ухожу, добрая Нора.
 – Я хочу, чтобы ты остался. Я люблю тебя.
 – Спасибо за оказанную честь, но я не останусь. Альвису не место в окружении благородной баронессы.
 – Но ты бы мог…
 – Послушай, Нора. Можно уравнять в правах высших и низших, на то императорская воля, но ни один указ не сотрет в один момент ненависти, которая копилась долгие годы. Это может сделать только время. Мы слишком долго жили под землей, мы мало знаем, мало что можем предложить новым собратьям. На долгие-долгие десятилетия для моих сородичей возможна жизнь только слуг, сервов и чернорабочих в каменоломнях Империи. Я не могу остаться с тобой, мои братья стали бы ненавидеть меня, а твои – презирать.
 – Куда ты пойдешь?
 – Я ухожу на восток. Не печалься обо мне, добрая Нора, я пойду не один, со мной уходят многие братья. Там, на пустующих степных землях, мы попытаемся создать собственную Империю. Может быть, когда-нибудь наши потомки станут друзьями.
 – Почему так важны Империи? – женщина опустила голову. – Ты совсем не любишь меня?
 – Я полюбил тебя, как только увидел.
 Налетел порыв утихшего было ветра, вновь стали собираться дождевые облака.
 – Когда ты уходишь?
 – Прямо сейчас. Ни к чему длить прощание. У меня есть одна просьба.
 – Я выполню.
 – Возьми к себе Тиви. Он маленький и слабый. Там, куда я уйду, слишком опасно, ему не выжить. Тиви ребенок, он еще может приспособиться и воистину стать одним из вас.
 – Я сделаю для этого все, обещаю.
 – Так прощай же, благородная баронесса Алиенора.
 Большая из темных фигур повернулась и скрылась в тени холма, затих шорох травы под ногами уходящего.
 – Дайгааааал! Подожди! Я еще увижу тебя?
 Ветром донесло ответ, но его было трудно разобрать – «когда-нибудь»?
 Нора повернулась и, сжимая одной рукой маленькую ладошку мальчика, пошла назад, туда, где оставила лошадь. Брызнули первые капли дождя.




 КНИГА ВТОРАЯ
 ПЕС ГОСПОДЕНЬ



 Пролог
 ИНТЕРЛЮДИЯ
 ОБОРОТНИ

 Место было надежно укрыто. И от лишних глаз, и от чужих ушей.
 Беседовали двое, оградив себя от внешнего мира крепкой стеной, молчаливой стражей и неукоснительно хранимой тайной.
 – Итак, решено.
 – По его следам идет отряд.
 – Если же этот человек скроется…
 – …значит, судьба…
 – Порой можно возразить и судьбе. Риск велик?
 – У нас нет иного выбора. Он исключителен. Самый способный. Самый хитрый. Самый осторожный. И очень опасен.
 Молчание, в котором и решимость, и затаенный страх.
 – Что сказал гонец с востока?
 – Нашествие будет, это несомненно.
 – Если варвары придут, мы погибнем…
 – Да, но когда вода заливает огонь, а ярость пламени иссушает влагу, не опасен ни потоп, ни пожар.
 – Или пожар и потоп несут гибель совместно.
 – Император?
 – Пусть задуманное свершится. Ему придется склониться перед неизбежным.
 – Да будет так.
 Место и время этой встречи так и остались неизвестными.
 По узкой тропинке, что прихотливо вилась от деревни к низине и ручью, осторожно огибая замшелые камни, шел путник – легкая, почти детская фигурка, то появляющаяся на фоне лилового вечернего неба, то скрывающаяся в тени можжевеловых кустов. Человек, похожий на ребенка ростом и хрупкостью сложения, держал в одной руке палку, которой время от времени сбивал с травы вечернюю росу, а в другой – котомку. Он что-то беззаботно напевал, то ли на неведомом языке, то ли вовсе без слов, но и без того негромкий голос гас в тесной низине. Осталась далеко за спиной живая изгородь, выгон, сжатое поле. Быстро темнело. Рваные облака то закрывали луну, то позволяли желтоватому свету облить лобастые вершины холмов. Впрочем, в глубине оврага ничто не рассеивало мягкий и безопасный сумрак теплой летней ночи. Трещали цикады.
 Тропинка вильнула, в очередной раз огибая наполовину ушедший в землю камень. На самом берегу неширокого (пять-шесть шагов) ручья темнело нечто – холмик, похожий на спящую собаку или брошенную кем-то одежду. Человек, будучи не лишенным любопытства, подошел поближе и, наклонившись, откинул край рваного тряпья. Меж побуревших лохмотьев вились блестящие жесткие черные волосы, белела неловко вывернутая шея, местами покрытая темными брызгами. Лицо мертвой женщины, повернутое к земле, нельзя было рассмотреть.
 Человек отпрянул. Остановился, боязливо всматриваясь в теплый сумрак, в одно мгновение сделавшийся опасным. Ему показалось: далеко в холмах скулила собака.

 Глава 1
 ШАРФЕНБЕРГСКАЯ ОХОТА


 Homo homini lupus est. [8] 

  (Империя, май 7010 года от Сотворения Мира) 
 В один из ясных весенних дней на дороге, уходящей от ворот Эберталя на восток, появились двое. Худощавый русоволосый всадник лет тридцати шести нередко останавливал смирную лошадку и, прищурив холодные светлые глаза, высматривал что-то в отдалении. Впрочем, дорога оставалась спокойной. За десять лет, что правил Империей Гаген I, прославляемый при дворе в качестве Справедливого, а в народе прозванный Капеллан-Придира, путешествовать стало куда безопаснее. Надолго ли – кто знает? Но если небеса посылают мир, благоразумно насладиться миром.
 – Господин Людвиг!
 Оклик прервал размышления путешественника, и тот пришпорил лошадь, догоняя спутника. Людвиг фон Фирхоф, ученый-путешественник, ехал не один. Голос подал слуга, нанятый позавчера в придорожном трактире, – крепкий туповатый малый с круглым лицом и белесыми коровьими ресницами. Однако первое впечатление часто обманчиво. Хайни Ладер был хитер, как крыса, под дугами выгоревших бровей прятались близко посаженные острые глазки. Его кожаную куртку покрывали нашитые стальные пластины, остаток отсеченного когда-то левого уха уродовал бугристый шрам. Проводник Людвига в большей степени походил на солдата, чем на слугу. Да, собственно, он и был когда-то наемником в армии Гизельгера.
 – Не отставайте, хозяин! Мало ли что…
 К разумным советам стоит прислушаться. Всадник поторопился, помянув в душе про себя прежнего императора.
 Тот был велик – это да. Зато жизнь его земная кончилась плохо. Правителя, нажившего сонмище врагов, закололи прямо во дворце Собраний. Двадцатишестилетний Людвиг, тогда еще студент-богослов, хорошо запомнил дым над крышами и бешеный звон мечей в руках солдат, пробивавшихся ко дворцу Халле.
 Позже, когда погас огонь, рассеялся дым и успокоились умы, головы мятежных баронов слетели на плахе. Тогда же смирили силой оружия и вернули в лоно церкви бродяг-альвисов. А затем новый государь понемногу, не торопясь, дал святой инквизиции ту власть, которой она сейчас и обладает. Многогранно зло в этом мире…
 Копыта лошадей стучали по хорошо утоптанной дороге, с обеих ее сторон протянулись невысокие заросли орешника с едва проклюнувшимися листочками, в кустах пронзительно кричала птица. Постепенно кусты вдоль дороги сменились просторными полями, сельские дома под солнцем казались яркими игрушками, почти у линии горизонта, на одиноко стоявшем холме, едва виднелось какое-то укрепленное строение, замок или маленький город.
 – Далеко отсюда до Фробурга, Хайни?
 – Еще день пути к югу, если идти напрямую, тропами. Но там не пройдет повозка. Три дня, если ехать дорогой.
 – Ты знаешь эти места?
 – Воевал здесь, когда добивали альвисов, господин Людвиг.
 – Любопытно, Хайни. Так, значит, ты участвовал в святом походе?
 – Выходит, да.
 – Ого! Сражался с малефиками?
 – Я человек маленький, господин. Верую. Куда пошлют – иду. Прикажет император – воюю. А больше ничего не знаю. Чтобы объяснить, на то капеллан есть.
 – Разумно, друг мой. А ты сам встречался когда-нибудь с кознями дьявола?
 – У моего барона до того, как я… В общем, до того, как я в солдаты от него подался, был меч с особой рукоятью. Там в навершии камень блестящий, круглый. В том камне жил собственный демон господина барона. Отчего и не было ему равных в удаче. Слышал, потом господина барона убили случайно на турнире, и его демон вместе с мечом и большой-пребольшой удачей, стало быть, другому достался…
 Наемник с удивлением повернул голову в сторону богослова. Людвиг уткнулся в воротник. Плечи нанимателя странным образом тряслись, казалось, он пытался подавить внезапную икоту.
 – Хайни, подай мне флягу из сумки…
 – Держите.
 Поля вокруг снова сменились оврагами и холмами, там, где не было холмов, стоял сплошной стеной лес.
 – К вечеру доберемся…
 – Ты был тут?
 – Проезжал как-то через эти места, а так, чтобы жить здесь – нет, не жил. Плохие это земли, господин Людвиг. Сплошь лес, холмы. На востоке горы.
 Стволы елей подступили к самой дороге.
 – Слышите?
 До всадников доносился отдаленный вой. Выли, разноголосо взлаивая, собаки. Шум постепенно приближался. К нему примешивались звуки охотничьего рожка.
 Раздвинулись придорожные кусты, и под ноги лошадям метнулась рыжая тень – облезлая лиса прокатилась меховым клубком, перемахнула дорогу и вновь скрылась в еловых зарослях. За нею, окружая, вылетели борзые. Испуганная лошадь фон Фирхофа встала на дыбы, он с трудом удержался в седле. Вожак своры отпрянул в сторону, едва не попав под копыта. Остальные псы слегка замешкались, линяло-рыжий мех ускользнувшей добычи мелькнул уже в отдалении.
 Хайни Ладер, пунцовый от смущения и ярости, разразился витиеватой бранью. Вслед за псами на дорогу выбралась кавалькада охотников, первый из них, молодой мужчина в красном кафтане, шапочке с пером и с охотничьим арбалетом у седла, придержал лошадь. Уголок рта у него дергался от ярости.
 – Задница дьявола и святой гром! Вас чертовски не вовремя принесло сюда. Что вы вообще здесь делаете?
 – Мое имя – Людвиг фон Фирхоф. Я следую по своим делам и не обязан отдавать вам отчета. Это императорская дорога, мессир.
 Арбалетчик уже успокоился.
 – Вы помешали моей охоте, фон Фирхоф, хотя это от вас и не зависело. Надеюсь, с вами все в порядке? Вам не нужна помощь? Вы, как я погляжу, не совладали с лошадью.
 Мужчина в оперенной шапочке с почти подчеркнутым презрением оглядел невозмутимого Людвига.
 – Могу я полюбопытствовать, куда вы едете?
 – Я, как нетрудно догадаться, ученый, еду к восточным границам.
 Глаза владельца своры слегка расширились, и он с внезапным вниманием уставился на семинариста, казалось, напрочь утратив интерес к охоте.
 – Что ж, нам хоть недолго, но по пути. Я Мартин фон Шарфенберг, хозяин этих земель.
 Людвиг старался не выказывать особого интереса к охотнику, но ему показалось, что с Шарфенбергом что-то не так. Нечто в повороте головы, изломе бровей, слишком белой и гладкой коже еще молодого, но словно отекшего лица.
 – Я провожу вас, фон Фирхоф. Охота все равно не задалась, а наши места стали небезопасны. Вы, должно быть, уже слышали о вервольфе?
 – Вервольф, именуемый также licantrop? Нет, мессир, я ведь приезжий.
 – Крестьяне болтают, что волк-оборотень нападает на людей. Действительно, нашли несколько растерзанных попрошаек.
 – Вы уверены, что это вервольф?
 – Нет! Это не волк! – по лицу Мартина пробежал нервный тик. – Оборотни приходят из тьмы…
 Людвиг осторожно замолчал, опасаясь обидеть вспыльчивого собеседника. Но Шарфенберг и так умолк, глядя куда-то вдаль, поверх острых верхушек леса. Оставшийся путь до бурга проделали без каких-либо неожиданностей. Смущенный и надутый Хайни Ладер нарочно ехал в конце кавалькады.
 Замок Шарфенбергов – массивный, построенный предками нынешнего барона – не был похож на модные устремленные вверх строения со стрельчатыми арками. Дом – куб из желтоватого камня – поставили очень давно, окружив толстой стеной с приземистыми угловыми башнями. Дополнительной защитой служил ров, сейчас запущенный, полузасыпанный, заросший тиной и кувшинками.
 – Может быть, заночуете в этих стенах, фон Фирхоф? Продолжите путь утром.
 – Не откажусь.
 Мост оказался опущенным, сонный караульный, поприветствовав господина, проводил кавалькаду равно-Душным взглядом. Чувствовался едва заметный налет небрежности, сопровождающей медленно надвигающийся упадок. Почти весь внутренний двор занимало одно каменное здание, тяжеловесное, с плоской крышей, маленькими окнами-бойницами, толщина стен поневоле внушала уважение.
 – Буду рад разделить с вами ужин, фон Фирхоф.
 Столы накрыли в зале, занимавшем середину дома.
 Людвига усадили по правую руку от хозяина, место слева от Мартина занимала девушка. Юная, лет шестнадцати. Черноволосая, бледная, худая, не слишком красивая. Однако в ее темных глазах под длинными ресницами было что-то трогательное и манящее.
 – Моя сестра, Маргарита.
 Девушка улыбнулась, робко и доверчиво.
 – Вам не скучно жить в глуши, госпожа? Вы могли бы блистать среди благородных девиц столицы.
 – Мне хорошо здесь, с братом. Эти тенистые леса так прекрасны, а в холмах растет земляника. У меня даже есть ручная лань.
 – Маргарита охотно подбирает всяких зверюшек, – откликнулся Мартин. – В том числе двуногих. Вы видели ее карлика? Впрочем, нет. Вы, друг мой, только что приехали… Сестра подобрала нищего урода, сколько лет ему – знает разве что Бог на небе или дьявол в преисподней, но на вид он мальчишка мальчишкой. Теперь этот бродяжка бегает за нею, как собака.
 Лицо Шарфенберга злобно дернулось.
 – Он добрый и преданный. Разве это плохо? – отпарировала девушка.
 Мартин не нашелся, что ответить, и разговор за столом переменился.
 Фон Фирхоф охотно рассказывал о богословских диспутах столицы, исподтишка наблюдая за хозяином. Мартин то шутил, то внезапно умолкал, пристально уставившись на огонь свечи. В богословии он явно не разбирался, но, кажется, был рад, что с него сняли необходимость поддерживать беседу. Оживился Шарфенберг только единожды – когда вспомнили о походах Гизельгера Великого. В кое-каких кампаниях Мартин участвовал собственным мечом – он принялся увлеченно живописать подробности «альвисианской» войны. Маргарите Шарфенберг сделалось дурно. Мартин, по-видимому, остался доволен произведенным эффектом – он смеялся как сумасшедший. Его сестра вскоре ушла, сославшись на усталость. Мартин снова не возражал, после ухода Маргариты он отбросил мрачный вид и красочно изложил Фирхофу собственную историю.
 Хозяином здешних земель Мартин сделался, унаследовав кузену. Прежний владелец, Элеран фон Шарфенберг, погиб в смуте мятежа вокруг престолонаследия, зарезанный собственной невестой. Владения этой прославленной дамы, прозванные сервами Мартина «Проклятый замок чокнутой Виттенштайн», лежали неподалеку. Фон Фирхофу показалось, что Мартин не больно-то скорбел о кончине кузена. Горели свечи, слуги исправно пополняли кубки.
 * * *
 После ужина слуга с факелом проводил наполовину трезвого Людвига по узкому коридору. Этот лаз устроили прямо внутри толстенной стены. И гость, и слуга едва ли не обдирали макушки о кирпич низкого потолка. Хайни Ладера не было – он устроился в людской, вместе с прислугой Шарфенбергов.
 Фон Фирхоф устал. Сказывался день, проведенный в седле, нежданная попойка, темная магия этих мест. Странный человек этот молодой Шарфенберг… Как будто болен или находится под гнетом страха. Впрочем, дуновение безумия не так уж редко касается старинных родов. По комнате разгуливал сквозняк. Людвиг задул свечу, задернул полог кровати. Шум в доме утих. Толстые стены скрадывали голоса людей, шаги слуг, потом утихли и эти слабые звуки. Сознание колебалось на грани сна и бодрствования, то проваливаясь в забытье, то вновь ощущая пространство комнаты. Через час, убедившись, что заснуть не удастся, Людвиг встал, отдернул полог, оделся и спустился во двор. Равнодушный караульный не препятствовал человеку, желающему покинуть замок. Лицо его мятым пергаментом желтело в темноте. Фон Фирхоф шагнул в мягкую, свежую темноту весенней ночи и побрел в сторону холмов. Облака скрыли луну, тропинка огибала замшелые камни и кусты можжевельника. Башмаки намокли от росы. Постепенно все выше поднималась стена холмов, пока почти не скрыла темно-лиловое ночное небо. Почва под ногами становилась все более влажной, впереди журчал ручей. На берегу ручья темнел холмик, похожий на спящую собаку или на груду лохмотьев, сброшенную нищим, ни с того ни с сего вдруг решившим окунуться в ледяную воду. В очертаниях холмика было что-то знакомое. Богослов наклонился, откинул край бурого тряпья. Прямо в зрачки человека смотрели желтые, пронзительные глаза волка.
 Людвиг очнулся от собственного крика. Полежал с минуту с закрытыми глазами, успокаиваясь. Скверный сон, хотя, если верить Парадамусу Нострацельсу, сны ничего не значат. Он осмотрелся. Полог кровати, тщательно задернутый вечером, был открыт. Открыта была и дверь комнаты. Фон Фирхоф вскочил и бросился к выходу как был, нагишом. В самом конце коридора мелькнула, попав в световой круг факела, убегавшая низкорослая фигурка.
 Утро не добавило ясности, но это уже не имело особого значения. Распрощавшись с гостеприимным хозяином, Людвиг и Хайни выехали за ворота и направили лошадей. Восток занимался бледно-розовым. Крестьяне Мартина возились на полях. Несколько человек, отставив в сторону корзины с семенами, провожали взглядом всадников. В глазах людей стыл страх. Дальше, на юго-востоке, за верхушками леса, чернели шпили «проклятого» бурга фон Виттенштайнов. Хайни ворчал.
 – Прием хорош, я сыт, не остался без пива, а все равно там неладно что-то, разрази меня Господь, хозяин!
 – Не упоминай Бога всуе, друг мой. Что тебе не понравилось?
 – О вервольфе много всякого порассказали, но это ладно, хотя сон у меня после таких разговоров не сказать чтобы уютный был. А еще неладное о новой служанке барышни Маргариты говорили.
 – Что такое – девица дурного поведения? Хайни фыркнул.
 – Она родом из альвисов. Но это ладно, хотя я бы такой бабе не доверял. Хуже всего другое – ведьма она.
 – С чего ты взял, Хайни?
 – В храм не ходит. Видели, как бегала подобно дикой козе по холмам. Одна! И не боится. Ребенок кухарки заболел, так вылечила его настоем из дикой травы.
 – Ну, это еще не доказательство ведьмовства. Возможно, она молится одна в часовне замка. А травы и цветы – тоже творения Бога.
 – Как скажете, хозяин. А по мне так медицина – изобретение диавола, а для нового лихого ланцетника – освящай новое кладбище. Я, когда носил меч в войске государя Гизельгера, к нашему лекарю не ходил никогда, лечил раны вином и молитвой. Оттого и жив до сих пор, хвала святому Регинвальду!
 Бывший наемник принял благочестивый вид, не шедший к его круглой румяной физиономии.
 – Так ты бывалый вояка, Хайни?
 – Всякое случалось… – наемник старался по глазам хозяина определить, что у того на уме, но ничего интересного не разглядел – холодные, как льдинки.
 – Приготовь оружие. Давай-ка заглянем в эти удивительные холмы.
 Помрачневший Ладер не решился возражать. Спешились. Открыли седельные мешки. Людвиг, сняв куртку, надел поверх рубашки короткую, до пояса, кольчугу, прикрыл ее курткой и аккуратно расправил складки одежды. Непробиваемая броня, сделанная из роговых пластинок, легче, чем кованная из металла, но все же она грузом легла на непривычные плечи богослова.
 – Я рад, друг мой, что сделался книжником, иначе пришлось бы все время таскать на себе эту тяжесть.
 Недовольный Хайни переминался с ноги на ногу.
 – Уже вечер близится. У нас в деревне говорили, важные дела надо с утра начинать.
 – Не спорь. И поторопись, если не хочешь оказаться в холмах ночью.
 Хайни пасмурно ухмыльнулся и спорить не стал.
 До холмов доехали верхом, оставили лошадей, привязав поводья к кусту можжевельника.
 Тропинка, вьющаяся меж камней и кустов, показалась Людвигу знакомой. Он не забыл свой странный сон. Полного совпадения, впрочем, не было. Ручей был шире, более бурным, около самой кромки воды молодая травка вытоптана, в мокрую землю отчетливо впечатались следы копыт – наверняка к ручью забредал скот.
 – Хайни! Ты видишь что-нибудь странное?
 – Ничего тут нет, хозяин. Следы коровьи, помет, трава мятая. Деревенские сюда ходят…
 Людвиг почувствовал – что-то неуловимо переменилось.
 – …по нужде. Так это, господин Людвиг, странным не назовешь.
 Фон Фирхоф уже понял, что его насторожило. Умолкли мелкие птахи. Зато чуть подальше, в холмах, тревожно кричала сорока.
 – Погодите, хозяин… Я тут кое-что заприметил… – Людвиг, поворачиваясь на зов Ладера, спиной к кустам, еще успел увидеть, как Хайни, наклонившись, шарит рукою в траве. В этот момент его настиг резкий толчок под левую лопатку. Удар был так силен, что Фирхоф упал на колени. Богослов судорожно попытался вдохнуть, не потревожив боль, раскаленным гвоздем засевшую между ребер. Он слышал, чувствовал, как бранился и пытался куда-то бежать Хайни. Глаза застилала багровая пелена, пронизанная серыми паутинками и точками. Людвиг медленно осел на землю, зарылся лицом в мокрую траву. В спине все так же торчал раскаленный гвоздь.
 – Хозяин! Хозяин!!! Не умирайте!
 Материя куртки заскрипела под ножом наемника.
 – Потерпите, хозяин… Сейчас помогу… Крови-то… Эге! Повезло вам. Если бы не роговая бронь, вас бы насквозь арбалетным болтом прошило. Близко стреляли. А так – между ребрами застряло. Ну-ка, попробую вытащить…
 Боль рванула грудную клетку, накатила алой, шипящей волной и отступила.
 – Сейчас… Сейчас, господин Людвиг. Я вас перевяжу… – Хайни, похоже, кромсал на повязку что-то из собственной одежды. – Вот так, ладненько…
 Людвиг чувствовал себя слабым и беспомощным. Но раскаленный гвоздь в спине исчез.
 – …это ж разве честное дело, в спину человеку стрелять… а болты-то такие я уже видел…
 – Хайни… Хайни…
 – Не двигайтесь, хозяин. Не говорите.
 – Что ты там нашел, в траве?
 – Да ничего особенного. Безделушка брошенная. Я ее в кошель прибрал, после покажу. Вы пока полежите спокойно, пусть кровь уймется. Я лошадь приведу.
 Людвиг остался лежать на боку, стараясь дышать неглубоко. Стучал пульс в висках. В такт дыханию колыхалось серое марево, заслоняя свет. Слуга ушел. Казалось, само пространство ощетинилось стальными остриями. Что, если стрелявший вернется? Хотя нет. Хайни знает свое дело. Стреляли с той стороны ручья, из-за не очень высоких, но сплошных, почти непроходимых зарослей. Сейчас Людвиг лежит в траве, не видимый для стрелка, а подойти довершить дело кинжалом убийца не сможет. Разве что попытается подстрелить Ладера? Но он же не сделал этого, хотя – мог. Ладно… Об этом еще будет время подумать. Людвиг чувствовал, как липким туманом наползает беспамятство…
 Шаги и приглушенный стук копыт на мягкой земле. Хайни ведет лошадь, осторожно обходя валуны. Мокрая тряпка касается лица. Забытье уходит.
 – Давайте, господин Людвиг. Понемногу…
 Ученый с трудом влез на лошадь. Сил все же хватало на то, чтобы держаться в седле, Ладер вел животное за повод.
 – Ты взял стрелу?
 – В седельной сумке лежит.
 В кустах за ручьем продолжала тревожно кричать сорока.
 Весть о том, что на проезжего ученого напал в холмах разбойник, распространилась мгновенно, обрастая на ходу невероятными подробностями. Немалую долю в эти рассказы внес Ладер, охотно расписывая собственные подвиги всем, кто не прочь налить рассказчику лишнюю кружку. Количество разбойников с каждым пересказом все увеличивалось, а отвага бывшего рубаки возрастала непомерно. Рана богослова оказалась неопасной и быстро заживала, ощущение пережитой опасности стерлось и потускнело. Он проводил время в постели, в замке Шарфенбергов, читая и размышляя, внимательно изучил и стрелу, пущенную ему в спину, и найденную Хайни безделушку. Безделушкой оказался кулон – медная шлифованная пластинка на тонкой витой цепочке, блестящую поверхность прорезала руническая гравировка  [9] :
 Медь – металл амулетов черной магии, малефик не терпит прикосновения ни золота, ни серебра. Медь – металл небогатых украшений. Вывод напрашивался, не блещущий тонкостью: владельцем занятной вещицы мог оказаться кто угодно.
 Мартин вошел в комнату раненого гостя быстрыми неслышными шагами.
 – Как вы себя чувствуете, сударь?
 – Хвала святому Никлаусу, неплохо. Позвольте спросить вас – кому может принадлежать эта вещь?
 – Можно взглянуть поближе… Любопытно. Медальон. Я не видел такого в наших краях.
 – Вы уверены?
 – Абсолютно. Изящная работа, но дешевый металл. Голос Мартина оставался спокойным, но руки, сложенные на коленях, непроизвольно сжались.
 – Благодарю вас.
 Маргарита, улыбаясь, сама принесла раненому чашу с подогретым вином. Платье девушки украшал приколотый цветок.
 – Спасибо, добрая госпожа.
 Сестра Мартина улыбнулась, ее худенькое личико, чуть порозовев, сделалось почти красивым. Она повернулась и выбежала из комнаты. Хайни подмигнул хозяину. Людвиг проигнорировал наглость наемника.
 – Хайни, ты меня слышишь?
 – Ну, здесь я.
 – Десять лет назад ты воевал с альвисами. Расскажи мне о том походе…
 – Да что рассказывать… Грязное было дело. Я хочу сказать, в грязи пришлось повозиться. Засели они в пещерах возле Фробурга. Лезть туда нашему брату, солдату, верная смерть, целый город под землей, заблудишься – век выхода не найдешь. Так вот, мы от озера, что под городом, отвели воду и пустили ее вниз. Долго потом мертвяков всплывших у берега находили, может, их струя подземная выносила, может, еще что. А те, что остались, выйдя на поверхность, бились насмерть. Сержант приказ дал – никого не щадить, пленных не брать. Положили мы почти всех пещерных. И парней, и баб, и детишек, что на наши мечи кидались. Но и своих полегло немало – побили их из арбалетов.
 – Стрелами, похожими на эту?
 – Да, наподобие. Так ведь стрел этих везде много было… И сейчас еще похожие встречаются.
 – Ты тогда потерял ухо?
 – Э…Да.
 – Зол, должно быть, ты на альвисов?
 – За что их любить? Когда меч из ножен вынимаешь, не до того, чтобы раздумывать, убивай или тебя убьют. Дела они творили сами знаете какие. Скверные дела, можно сказать – как раз такие, за которые нас капеллан ругал. Сколько деревень пожгли-пограбили, прохожих на дорогах порезали, женщин испоганили.
 – А малефиков между альвисами ты встречал?
 – Не хочу врать, нет. Рассказывали, вожди их зломерзкой магией Синего Кругляка владели, но те, с которыми мне сражаться довелось, так себе, обычные голодранцы-разбойники. Будь они малефиками, я бы сейчас у вас не служил, а давно в земле сырой лежал…
 В комнату тенью скользнула служанка. Замкнутая и молчаливая, она аккуратно смела пыль щеткой из перьев. Хайни проводил женщину настороженным взглядом:
 – Ведьма.
 – Оставь.
 Людвиг открыл фолиант «Истории Hortus Alvis», присланный ему для развлечения заботливой Маргаритой. Эта книга оказалась единственной в замке – барон Мартин не жаловал науки и ученых, по непонятным причинам делая исключение для самого Фирхофа. Постепенно безыскусное повествование захватило богослова:

 «В год шеститысячный от сотворения мира многочисленные беды обрушились на Империю, и ни знатный сеньор, ни купец, ни простолюдин не знал, будет ли в нем дыхание жизни на утро нового дня. Снега на поля выпало мало, земля промерзла. Пришел мор на нашу землю – люди кашляли, задыхались, не могли глотать и сгорали в лихорадке. Первыми умирали младенцы. Ни богатство, ни слава, ни роскошь одежд не радовали более ожесточившиеся сердца. Иные же, напротив, проводили время в бесчинствах и разгуле. К отдаленным от столицы городам добрый человек приближался с опаской. Каждый, у кого не было охранной грамоты, мог быть схвачен и умерщвлен, а сеньоры и их слуги открыто творили разбои. Из детской крови готовились магические зелья, считалось, средства эти продляют молодость…»

 Десять лет назад Людвиг был свидетелем кое-чему из описанного книжником. Посиневшие трупики детей, бледные, истощенные нищие, коченеющие на улицах столицы, чахлые женщины, предлагающие себя первому встречному, озлобленная стража, и над всем этим – тревога близкой войны. В умах тогда царила неприязнь к недобрым чудесам магии, загнанный внутрь страх перед слугами сатаны, и еще больший ужас – перед сыском «псов Господних». Возможно, эти впечатления до известной степени определили судьбу самого Фирхофа. Людвиг, втайне восхищаясь смелостью автора, осмотрел тяжелый, грубой кожи, переплет – ничего особенного. Текст не на латыни – на церенском. Имя языкастого смельчака, Адальберт Хронист, не говорило ни о чем – разве что наводило на мысль о псевдониме…
 Вечер подступил незаметно.
 Увлекшийся Людвиг оторвался от книги лишь затем, чтобы зажечь свечу в поздних, лиловых сумерках… Увы, Хайни на этот раз ввалился без спроса, грубо стуча сапогами.
 – Господин Людвиг! Беда!
 – Что?!
 – Оборотень вернулся!
 Богослов уронил книгу и вскочил, торопясь одеться. Хайни уже привязывал к поясу ножны с мечом. Фирхоф на минуту остановился, пережидая головокружение – рана все еще сказывалась, потом бросился во двор, стараясь не заплутать в тесных сводчатых переходах Шарфенбергова жилища. Дом уже наполнился испуганными или злыми голосами. Где-то бряцало оружие, визгливо вопили перепуганные служанки.
 За порогом мужчин встретила непроглядная ночь. Солдаты деловито суетились, однако не особо спешили нырнуть в темноту. Рычал и метался во дворе спущенный кем-то с привязи большой белый пес. В ответ издалека истошно лаяли и выли деревенские собаки. Ворота оказались открытыми.
 – Вперед. Следуй за мной, Хайни.
 – У вас рана откроется…
 Южнее, в полях, мелькали факелы. Судя по лавине бегущих огней, людей собралось немало. Едва ли на несколько миль в округе нашелся бы человек, который спокойно провел эту ночь в собственной постели. Казалось, долго копившийся страх родил отвагу. Не дожидаясь подмоги из замка, в сторону холмов бежали крестьяне, вооруженные вилами.
 – Бей! Не упускай!
 Осмелевшая дичь сама выбралась на охоту.
 Как ни странно, в хаосе звуков не был слышен лишь вой оборотня. Кто-то командовал уверенным голосом, крепкие мужики, с косами, топорами, факелами, шли цепью по выгону. «Что они будут делать, когда придут к холмам? – подумалось Людвигу. – Там лишь узкая тропа». Бархатная тьма колыхалась впереди, испещренная красноватыми точками факельного огня. Крик, команды сливались в общий шум, похожий на плач. А ведь кто-то действительно плакал. Богослов побежал, пытаясь догнать загонщиков, потревоженная боль в раненой спине билась горячим комком, мешала сосредоточиться. Горько рыдала женщина. Цепь охотников распалась, люди сгрудились, окружив нечто, лежащее на земле.
 – Вот он, вот! Смотрите!
 Людвиг приходил в отчаяние от собственной медлительности.
 – Хайни! Хайни! Где ты? Помоги мне.
 Ночь расступилась. Ладер, поддержав хозяина, помог пройти ему еще пятьдесят шагов.
 – Отойдите прочь! Дайте дорогу.
 Люди, бессознательно повинуясь властному приказу, расступились.
 На земле, на истоптанной, вбитой в грязь весенней травке, лицом вниз лежал убитый. Поношенная одежда, казалось, скрывала не тело, а разбитый остов статуи. Голову чуть прикрывал седой пух. Левая рука неловко подвернулась.
 Фон Фирхоф перевернул тело. Лицо мертвого старика застыло в гримасе укоризненного удивления. Шею и воротник заливала еще не запекшаяся кровь. Богослов вытер липкие пальцы о траву.
 – Ad patres  [10] …
  – Чего он говорит?
 – Чего-чего… Старого Георга убили!
 Глаза покойного все еще смотрели в темноту.
 Людвиг бережно закрыл сухие веки, попытался разжать старческую, в мозолях руку. Это удалось с трудом, сморщенные пальцы не хотели расставаться с крошечным клочком белой ткани. Богослов сунул находку в кошель и огляделся. Толпа крестьян поредела, многие, улюлюкая, торопились в сторону холмов, откуда навстречу им накатывала еще одна цепочка огней – пореже.
 – Ведьма! Волчица!
 Сквозь выкрики прорывался судорожный, всхлипывающий женский плач. Двое дюжих парней, ухватив за локти, толкали перед собой перепуганную женщину. Из-под платка пленницы выбились растрепанные пепельные волосы. Богослов узнал прислугу-альвисианку.
 – Люди, пустите! Не виновата я!
 – А откуда кровь на твоей одежде, ведьма?!
 – А разве не кровь на руках твоих?!
 – Смерть ведьме!
 – Смерть убийце!
 – Заткните ей пасть! Размозжите ей череп!
 Пахло кровью и растоптанной травой. Толпой овладело безумие, чья-то коса уже вздернулась для удара. Парни, схватившие ведьму, верно оценили ситуацию и, струсив, отпрянули в стороны. Этого оказалось достаточно – пленница вырвалась, толкнула кого-то, опрокинув навзничь, и с неожиданным проворством пустилась наутек.
 – Держи ее!
 – Улюлю!
 Беглянке удалось сделать всего несколько шагов – толпа тут же смяла ее. На земле мгновенно сгрудилась куча неловких тел. Кто-то в азарте бил по шевелящейся массе оглоблей, видимо, надеясь поразить ударом оборотня. В ответ раздавались гневные и жалобные крики ушибленных.
 – Стойте, дурачье! Вы поубиваете друг друга!
 Людвига никто не слушал. Он попытался отобрать оглоблю, но получил крепкий толчок, отбросивший его под ноги дерущихся. Под кучей тел кто-то хрипел, задыхаясь.
 – Остановитесь!
 Поднявшегося было фон Фирхофа вновь сбили с ног, чья-то нога едва не лягнула его в висок.
 – Дураки! Мужичье! Назад, дети потаскухи!
 Вопли дерущихся перекрыл яростный рев Хайни и высокомерный голос Шарфенберга. Послышались шлепки – мечи солдат били щедро, наотмашь, плашмя, били по шеям, спинам и иным, менее благородным частям тел драчунов.
 – Поднимайтесь, хозяин!
 Избитый Людвиг, пошатываясь, встал рядом с Мартином, ухватился за протянутую крепкую, надежную руку Ладера. Вокруг озлобленным кольцом сбились два десятка распаленных дракой людей. Женщина слабо стонала на земле. В ярких, с сумасшедшинкой, глазах Шарфенберга плясали искорки.
 – Я, ваш сеньор, приказываю вам остановиться…
 – Отдайте ее нам, господин!
 – Мы сами расквитаемся с ведьмой!
 Крестьяне придвинулись вплотную. Хмурые взгляды не сулили ничего доброго.
 – Стойте, олухи. Вы хотите силой противиться своему господину?
 К Людвигу подобрался сутулый человек с мощной мускулатурой, низко свисающими руками.
 – Вы не священник ли, господин Людвиг? Нет? Ну, это все равно… Скажите барону – пусть отдаст служанку нам. Вы не подбирали в полях тех, кого растерзала волчица. Что вам до наших слез, плоти и крови? А у меня волк зарезал дочь…
 – Ты уверен, что эта женщина виновна в ведьмовстве?
 – Она это, господин, больше некому.
 – Хорошо, – вмешался после минутного молчания Мартин. – Эта женщина будет предана духовному трибуналу. Инквизиция никогда не ошибается. Если она ведьма, то понесет заслуженную кару. До тех пор она останется заключенной в узилище, в подвале.
 Служанку подняли с земли. Она обвисла на чужих руках, разбитые в лепешку губы едва шевелились:
 – Я не ведьма…
 Толпа начала расходиться медленно и неохотно.
 – Ну и зачем вы полезли в драку, хозяин? Оборотниху отбивать? На вас теперь смотреть страшно – глаз вам подбили, одежду разодрали, рана-то, рана – чудом не разошлась! А если бы я не подоспел с господином бароном Шарфенбергом? Вас бы богом ушибленное мужичье растоптало и не заметило…
 Хайни, сам, впрочем, не пострадавший в драке, был отменно сердит.
 – Ты прав, Хайни, я вел себя глупо. Но теперь буду умнее. Сейчас мы вернемся в Шарфенберг. Ты быстро, слышишь – быстро! – укладывай сумки. Оседлаешь лошадей, и мы в суматохе уедем.
 – Так до утра еще далеко… Лучше утром, позавтракаем путем. Что, сейчас прямо?
 – Не медля ни минуты.
 – А как же оборотень в холмах?
 – Оборотень найден.
 – Верно. Я и забыл.
 – Ты не понял, Хайни. Оборотень гуляет на свободе, и я, увы, знаю, кто он. Именно поэтому – давай-ка поспешим отсюда прочь. Собирай сумки. Время не ждет.
 Женщина серым клубком забилась в угол сводчатого подвала. Круг света от фонаря выхватил из темноты ее скрещенные на коленях руки, кое-как приглаженные волосы, запекшуюся царапину на щеке.
 – Анна, я пришел поговорить с тобой. От твоих слов сейчас зависит твоя участь.
 Служанка подняла на Шарфенберга равнодушно-недобрые глаза. Бесполезно, Мартин стоял за пределами светлого круга.
 – Ты обвиняешься в ведьмовстве и сношениях с дьяволом. Что ты можешь сказать в свое оправдание?
 – Я не ведьма…
 – Тебя застали у тела человека, растерзанного волком, твоя одежда и руки были в крови. Как ты объяснишь это?
 Женщина бесцветно, как заученный урок, забормотала:
 – Я шла вечером по выгону и увидела его.
 – Кого?
 – Старого Георга, господин.
 – Дальше. Не смей молчать.
 – Я незаметно пошла следом, потом услышала крик. Я подбежала, пыталась остановить кровь, но он уже умер.
 – Как ты оказалась на выгоне, Анна?
 – Я гуляла.
 – В темноте, одна?
 Женщина растерялась.
 – Не противься моему правосудию, Анна, расскажи, зачем ты пошла в луга. Если ты сознаешься, я ведь могу тебя и оставить в живых… не стану вызывать инквизицию.
 – Я гуляла.
 – Ты напрасно упорствуешь.
 – А мне теперь все равно.
 – Мне жаль тебя, ведьма. Время еще есть. До утра. Подумай как следует.
 Женщина молча отвернулась, уйдя в тень. Мартин Шарфенберг удалился, приказав солдату запереть подвал.
 Людвиг остановился на пороге своей комнаты. Сейчас он зайдет и заберет «Историю Hortus Alvis». А потом – потом он увезет отсюда эту редкую книгу в седельной сумке и разгадку тайны licantropa в душе…
 Легкий ветерок, дуновение которого едва ощутимо… Словно луч солнца на лице… Пение зяблика. Чье-то незримое присутствие… В нем не чувствовалось угрозы.
 – Кто здесь?
 Молчание. Потом тихий смех, как серебряный колокольчик. Людвиг приподнял руку со свечой. Что-то белое, скользнувшее в сторону… Легкие убегающие шаги.
 – Покажись.
 Снова смех.
 – Не убегай, тень.
 На самом краю света и тьмы в белом платье стояла Маргарита. Сейчас она была красива – дерзкой, пронзительной и хрупкой красотой. Падал на плечи мягкой волной черный шелк волос. Миндалевидные глаза, прикрытые пушистыми ресницами, сияли.
 – Подойди, не бойся.
 Она послушно подошла. Людвиг осторожно дотронулся до точеного подбородка и приподнял лицо девушки.
 – Я хочу видеть твое лицо…
 Девушка подняла ресницы. Черные сияющие глаза смотрели прямо в душу Людвига, сковывали, отнимали волю. Он успел подумать, что в зрачках девушки есть нечто противоестественное – они узкие, кошачьи, – но тут же забыл об этом. Маргарита улыбнулась, показав мелкие острые зубки, и прижалась к Людвигу всем телом, приподнявшись на цыпочки и обхватив его шею левой рукой. Богослов чувствовал сквозь одежду прикосновение упругой груди, плоского живота, мягких бедер, испытывая одновременно вожделение и страх. Он попробовал отстранить девушку, но не смог ни шевельнуться, ни даже отвести взгляд от ее вертикальных зрачков. Маргарита мурлыкала, проворные пальцы шарили под плащом, расстегивая пояс богослова. Фон Фирхоф, пойманный взглядом демона, не знал, что ему делать – то ли покориться судьбе, то ли позвать слугу и непереносимо осрамиться.
 – Ты мой… Ты мой…
 Пальцы никак не могли сделать священный жест, их как будто сковал лед, но когда Людвиг попробовал обнять девушку, руки очень даже повиновалась. Он скользнул ладонями вдоль узкой спины, обтянутой скользким шелком, отстранил перепутанные шелковистые волосы и коснулся хрупких позвонков шеи. Палец уколола острая грань, и фон Фирхоф рванул медную цепочку. Освободившийся медальон – медная пластинка – соскользнул с груди девушки и, отлетев в сторону, остался лежать на полу. Маргарита отпрянула, резко толкнув Людвига в грудь. Белым обрывком упал цветок, приколотый к платью. Теперь девушка уже никому не показалась бы прекрасной. Личико исказила гримаса обиды, глаза сузились, запали щеки, от крыльев точеного носа к уголкам губ пролегли резкие морщинки. Пунцовый ротик искривился, как у ребенка, который вот-вот заплачет. Она зашипела по-кошачьи и, повернувшись, выбежала из комнаты.
 – Быстрее, хозяин!
 Людвиг, запахивая плащ и поправляя одежду, заторопился к выходу, удерживая под мышкой фолиант «Истории».
 – Черт нас побери, хозяин! Возьмите у меня мешок – освободите руки для меча. Нас же так убьют! И книгу вашу никчемную, тяжесть лишнюю, бросьте…
 – Я понесу и мешок и книгу. А ты просто делай свое дело, любезный друг, и не учи ученых.
 Впереди загремели сапоги солдат, мелькнули факелы.
 – Стойте!
 Загораживая проход, в котором с трудом разминулись бы два воина в доспехах, стоял Мартин Шарфенберг, в кольчуге, с обнаженным мечом, но без шлема. Бледное, чуть одутловатое лицо оставалось спокойным, лишь слегка подергивалось левое веко.
 – Вы не уйдете отсюда.
 – Отчего же?
 – Вы оскорбили мою сестру, фон Фирхоф. Я вызываю вас на бой. Конный или пеший. На любом оружии. Насмерть.
 – Я вижу, ваша храбрость позволяет вам драться с богословом.
 – А ваша честь – покушаться на хозяйку дома.
 В глазах Мартина то ли бурно полыхало сумасшествие, то ли попросту отражался факельный огонь. Людвиг отступил на несколько шагов.
 – Сзади, хозяин!
 Ответом на предупреждающий выкрик Ладера оказался выпад меча Шарфенберга. Наемник с трудом отбил удар и занял позицию, загораживая богослова от атаки.
 Бдительный Людвиг обернулся, но не успел сделать ничего, горло стиснула петля удавки. Невидимый противник за спиной рванул веревку на себя. Фон Фирхоф, выронив из рук поклажу, мертвой хваткой вцепился в шнур, пытаясь хоть немного раздвинуть петлю, его ударили по голове и дернули, опрокидывая навзничь. Погружаясь в холодную пустоту беспамятства, он еще краткое время слышал лязг мечей и отрывистые возгласы сражавшегося Хайни.
 Людвиг нехотя открыл глаза, казалось, веки у него слиплись, в голове гудело, а к горлу подступил горький комок. Открытые глаза мало помогли – вокруг было совершенно темно, только неподалеку кто-то сопел и ворочался.
 – Есть здесь кто живой?
 – Ну я есть. Влипли мы из-за вас, хозяин.
 – Не время ссориться, друг мой. Надо выбираться отсюда.
 – Как же, выберетесь… Это каменный мешок. Вас, господин Людвиг, сюда спустили через дырку в потолке, на веревке. Простите за грубость, битого, как бродягу.
 – Я не уверен, любезный, что ты много лучше. Кстати, ты где?
 – Да здесь, здесь, идите на голос… Или, давайте, я к вам переберусь.
 – А в углу что шуршит?
 – Баба. Та самая ведьма, из-за которой мы здесь и оказались.
 – Не стоит нам с тобой валить свои неудачи на других… Женщина, ты жива?
 – Да, господин… – Голос служанки, обвиненной в ведьмовстве, звучал приглушенно, но страха в нем не было.
 – Как тебя зовут?
 – Анна Рей.
 – Подойди поближе, Анна. Ты ведь тоже не против бежать отсюда?
 Немного в отдалении снова зашуршала одежда.
 – Не сбежать нам, добрый господин. Тут умирать придется…
 Хайни выругался, плотски упомянув святых покровителей Империи, и, излив досаду, добавил:
 – Как вы догадались, господин Людвиг, что барон Шарфенберг – оборотень?
 – Оборотень вовсе не барон, Хайни. Причина случившегося – Маргарита.
 Служанка в углу внезапно всхлипнула. Хайни, судя по голосу, несказанно удивился:
 – Дама Маргарита?!! Да откуда вы знаете, господин Людвиг? Да ей не только горло никому не перервать, она и кинжальчиком-то ткнуть не сумеет…
 – Ты отчасти прав, Хайни, однако дослушай меня до конца. Баронесса Маргарита Шарфенберг, юная девушка, очень любила заросли, землянику и свою ручную лань… До того любила, что нередко целыми днями пропадала в холмах. Такие прогулки нравились не только ей, вот и ее служанка тоже любила собирать травы…
 Женщина в углу, не видимая в темноте, часто задышала. Чувствовалось, что она с трудом придерживает острый язык.
 – А что делает любящий родич, чтобы охранить юную девушку? Он дает ей сильную защиту. Вот и у госпожи Маргариты Шарфенберг была такая – белый пес, которого мы видели во дворе. Я прав, Анна?
 – Да, господин.
 – Ну, это вы, хозяин, занятно выдумали. Только никогда не поверю я, чтобы вместо охраны из честных мечей благородной даме дали такую псину, от которой одни блохи да клещи и никакого почтения.
 – Ты отчасти прав, Хайни, выбор действительно был бы не самым удачным для обычной девушки. Но прекрасная Маргарита слишком любила привечать… любого, кто носит меч. Любого, кто меча не носил, но носил штаны, она тоже охотно утешала.
 – Ну, это вы, господин Людвиг, сочинили! Благородные баронессы, они, конечно, от крестьянских дев платьем отличаются, а не тем, что под этим платьем имеется. Да только такого позора господин барон Шарфенберг уж никак бы не потерпел. Он бы сестрицу свою моментом в монастырь упрятал, на покаяние.
 – Он не мог этого сделать, друг мой. Во-первых, потому что госпожа Маргарита на самом деле не сестра ему. Но этого мало. Она вообще не человек, и ни один монастырь ее не примет…
 Было слышно, как охнул Ладер. Возможно, он пытался наложить на себя знак святого треугольника, но в темноте, увы, ни в чем нельзя быть уверенным.
 – Да, вы все рассказали так, как будто сами видели, – подала голос Анна. – Бедная девочка…
 – Да ты ее еще и жалеешь! – рявкнул Хайни. – Что вы скажете, господин Людвиг, мы из-за этой, прости господи, даже не знаю как назвать богомерзкую тварь…
 – Succub, любезный, так ее называть правильнее всего.
 – Точно, из-за этой суки ограблены, избиты, сидим здесь и ждем, когда господин барон прикажет перерезать нам глотки…
 – Замолчи! – голос служанки задрожал от гнева. – Что ты понимаешь, грубое животное! Она как ребенок! У нее разума чуть больше, чем у ее ручной лани. Смеется, поет и тянется к каждому встречному и поперечному. Не знает, каких грубых скотов может встретить! А как она плакала каждый раз…
 – Я бы тебе проредил волосы, глупая женщина, если бы здесь было посветлее… А как вы догадались обо всем, хозяин?
 – У мертвого старика в руке был кусочек белой ткани – шелк от платья Маргариты. А про то, что она суккуб… у ученых, друг мой, свои методы.
 Служанка то ли вздохнула, то ли сдавленно фыркнула от смеха.
 – Все верно, сударь мой ученый. Чертов зверь, он ходил за девочкой по пятам. Барон, будь он проклят, сам не свой от ревности, купил эту собаку и приучил бросаться на каждого, кто хоть пальцем дотронется до моей ласточки. В бурге собаку сажали на цепь. Но вот в холмах… Девочка при помощи талисмана вызывала в мужчинах вожделение. И умела насылать вещие сны. Ласточка моя, она верила, что если долго будет жить, как земная девушка, то у нее появится душа, и общее проклятие демонов минует ее…
 – Я вижу, ты любишь свою хозяйку. За что? Раз у нее нет души, она не может испытывать привязанности ни к кому, и твоя верность в конечном счете все равно останется без награды.
 Людвигу показалось, что Анна гордо выпрямилась, хотя темнота скрывала все.
 – Она взяла на службу меня, женщину из рода альвисов. А ведь для таких, как я, после битвы у озера Слез открыты лишь две дороги – стать нищенкой или дешевой шлюхой. Вам не понять. Вы никогда не были отверженным…
 – Поэтому ты молчала о Маргарите, когда тебя обвинили в ведьмовстве?
 – Да. Господин барон уже приходил ко мне сюда, он хочет, чтобы я взяла на себя грех и ложно призналась в том, что была оборотнем. Ради моей хозяйки я бы пошла на такое, но лгать по приказу убийцы моего народа не стану.
 Невидимый Хайни фыркнул:
 – Узнаю пещерную бабу! Можно подумать, твои бешеные родственнички нас не убивали.
 – Успокойтесь! Хватит, Хайни! И ты, Анна, оставь его в покое, не спорь. Нам нужно подумать, как выбраться отсюда. Наверху есть кто-то, кто мог бы помочь?
 – Не думаю, господин богослов. Меня все здесь ненавидели, а вы – чужак. К тому же люди в замке опасаются ярости барона…
 Наверху послышался шум. Что-то сдвинулось, открылся светлый прямоугольник выхода. В темницу заглядывал человек. Бледное лицо принадлежало Мартину Шарфенбергу.
 – Эй, вы еще не сдохли, любезные?
 Людвиг вышел на середину подвала и поднял лицо к свету.
 – Как видите, нет, дорогой хозяин этих роскошных апартаментов для гостей.
 – Вот и замечательно. Мне нужно поговорить с вами.
 – Сначала вам бы следовало выпустить нас из темницы.
 – Идея любопытна, но я ее обдумаю потом. Все зависит от того, как пойдет наш разговор.
 – Ну что ж, я вас слушаю.
 – Я хочу безделицы, мой любезный ученый, – ваших профессиональных услуг. И готов заплатить за них высокую цену.
 – Вообще-то, я не алхимик, а богослов и не умею делать золота.
 – Речь не о золоте.
 – Тогда что?
 – Сначала позвольте напомнить вам одну историю. Возможно, вы слышали легенду о графах Раймондин? О тех, чьей матерью была получившая в награду бессмертную душу фея Мелисента?
 – Красивая легенда. Чего же вы хотите от меня?
 – Я нуждаюсь в вашей помощи – дайте душу Маргарите.
 – Зачем?
 – Я люблю ее.
 – Послушайте, Мартин, с чего вы взяли, что я способен раздавать души? Это не под силу даже святым. Если вам до такой степени дорог этот демон-суккуб, езжайте к монахам, отшельникам, молите бога, жертвуйте на храмы, черт вас дери, но выпустите из темницы безвестного богослова, столь же далекого от святости, сколь и любой забулдыга-студент в Эбертале.
 – Вы думаете, я не молился? Небо молчит. Поэтому я обращаюсь к вам.
 – Но я-то здесь ни при чем.
 – Хватит! Довольно уверток, лжец! Вы думаете, я не узнал вас? Да! Время меняет человека. Но я слишком хорошо запомнил величайшего еретика Империи. Пять лет назад. Эберталь. Позорный столб на площади! Я не забыл, как этот человек бежал, да, бежал, не дожидаясь костра, бежал так, что три сотни людей на один день и одну ночь потеряли рассудок, а многие – многие потом так и не вспомнили его лицо! Но я помню. И прошу вас… Умоляю… Дайте душу Маргарите…
 Людвиг фон Фирхоф долго молчал. Мартин терпеливо ждал, стоя на коленях у открытого люка над каменным мешком.
 – Я выслушал вас, Мартин. Поймите и вы меня. Я хотел бы вам помочь, клянусь. Даже не спасая свою жизнь, но по доброй воле. Не могу. Наука, как общепризнанная, так и гонимая «Господними псами», не в силах создать живую душу. Простите.
 – Так подыхай же здесь сам, как собака!
 Взбешенный Мартин с грохотом захлопнул люк, и в подземелье вернулась тьма.
 – Ты все молчишь, Хайни… Сердишься?
 – Эх, господин Людвиг! Я человек простой, меня в жизни много раз обманывали, но так, как вы, – никто. Если вы еретик, так и идите своей еретической дорогой, и нечего честных людей в свои богомерзкие делишки впутывать. Это вам, важному и славному преступнику, жизнь не дорога, а простые люди – они жить хотят. А я вам помогал, дрался за вас…
 – Мне очень жаль, что так вышло, Хайни.
 – Раньше надо было жалеть…
 Служанка тихо сидела в углу, почти не подавая признаков жизни. Трудно было сказать, сколько прошло времени. После того, как разгневанный Мартин убрался прочь, люк уже не открывался, узникам не давали ни воды, ни пищи. Время шло, о них, кажется, забыли.
 Голод и жажда еще не стали нестерпимыми, но уже существенно напоминали о себе.
 – Может, инквизиция сюда нагрянет, – с надеждой высказался наемник. – Тогда она хоть подвал откроет, нас на свет божий извлечет…
 Служанка фыркнула.
 – Теленок надеется на милосердие хорька.
 – Молчи, альвисианка. Это тебе с еретиком плохо придется, а я человек честный, неграмотный и вообще здесь ни при чем.
 Женщина захохотала грудным смехом.
 – Что неграмотный, это я верю, солдат. А вот насчет остального сомнительно.
 Хайни, против обыкновения, не стал с ней спорить. Время тянулось медленно, в подземелье становилось душно. Немного воздуха сюда все же проникало, иначе бы пленники давно задохнулись, однако силы людей быстро таяли.
 – Жаль все-таки, что вы не такой великий колдун, чтобы душу создать, господин Людвиг.
 – Анна, расскажи мне о своем народе.
 – Зачем? Книгу-то вам уже не написать.
 – Все равно.
 – Лучше я балладу спою.



   В подземных пещерах угрюмых холмов
   Жила изначальная тьма.
   Убежище, дом и родительский кров
   Она нам когда-то дала.
   Но к жизни рожденный стремится найти
   Ему предначертанный свет.
   И так оказалось, что к свету пути
   Иного, чем меч, у нас нет.
   Мы выйти под небо хотели – и вот
   Под солнечным светом лежат
   Те братья, чей вечно закончен поход,
   Они не вернутся назад.
   А те, что остались, – их путь стороной,
   Туда, где земные пути,
   Быть может, забвенье дадут, но покой
   Уже никогда не найти.



 – Женщина, скажу как солдат – лучше бы ты промолчала.
 Наступила тишина. Тишина сплелась с темнотой, и вместе они заполнили пространство.
 – Эй, что это?
 Заскрипел и распахнулся люк в потолке. Хлынул показавшийся необычайно ярким свет факелов. Над черной пастью подземелья склонились два лица. Бледный девичий абрис со впалыми щеками и безобразная обезьянья мордочка, принадлежавшая то ли ребенку, то ли карлику. Девушка, улыбаясь неосознанной младенческой улыбкой, неловко разматывала перепутанный клубок. На дно ямы упал конец веревочной лестницы.
 – А вы уверены, благородная Маргарита, что нам следует помогать этим странным существам?
 Карлик, стоявший на краю ямы, подбоченился, гордо выпрямился, как участник ученого диспута. Девушка кивнула.
 – Ну что ж, раз благородная Маргарита уверена, вылезайте, странники.
 Карлик сделал широкий жест.
 – Лезь, Анна.
 Женщина довольно ловко выбралась наверх. За нею последовал наемник. Людвиг фон Фирхоф вскарабкался по лестнице последним.
 Маргарита подняла на него темные глаза, сейчас в них не было ни демонического блеска, ни магии обольщения – Людвиг заметил ниточки ранних морщин меж бровями, покрасневшие белки. Он знал, что телесная оболочка демонов – только видимость, но существо, которое все звали Маргаритой, сейчас казалось самой обыкновенной девушкой: усталой, испуганной, не слишком красивой.
 – Спасибо тебе, Маргарита.
 Демон улыбнулся тонким ртом, но ничего не ответил. Карлик дернул Людвига за рукав.
 – Если почтенные странники хотят благополучно отбыть из нашего гостеприимного бурга, им ой как стоит поторопиться…
 Беглецы и спасители без помех миновали крутую каменную лестницу, узкие коридоры цитадели и вышли к воротам бурга. Стоял ясный вечер, когда ласковое тепло весеннего дня осторожно уступает свои права осторожной прохладе ночи. Часовой спал сидя, прислонившись спиною к стене и уронив голову на скрещенные руки. Маргарита лукаво улыбнулась – Людвиг не сомневался, что тут не обошлось без проделок демона. Оседланные лошади ждали всадников за мостом. Вещи фон Фирхофа и Хайни оказались на месте. Нашлась и третья лошадь – для Анны.
 – Вы, почтенные странники, разумеется, ничем не заслужили такой чести, но моя хозяйка решила отдать вам вот это на память… – карлик протянул ученому толстую книгу, завернутую в холст. «История Hortus Alvis». Людвиг поклонился.
 – Прощайте, госпожа Маргарита. Пусть судьба поможет вам обрести бессмертную душу.
 Всадники тронули лошадей. До тех пор, пока они не скрылись из виду, у ворот бурга стояли двое – одна фигурка чуть побольше, другая совсем маленькая. Через четыре лиги дороги беглецов разошлись. Анна Рей, женщина из народа альвисов, повернула коня на юг, там, в поселках у каменоломен Фробурга, жили ее соплеменники. Все еще сердитый Хайни Ладер, не прощаясь с бывшим хозяином, двинулся на запад. Человек, известный нам под именем Людвиг фон Фирхоф, еретик, по следу которого уже пять лет безуспешно шли «псы Господни», поспешил на восток – туда, где лежала граница счастливой Священной Церенской Империи…
 – Постойте, хозяин!
 Людвиг остановил коня.
 Во весь опор, поднимая клубы пыли, скакал ему вслед Хайни Ладер, бывший наемник Империи, бывший проводник и бывший слуга.
 – Погодите, я с вами!
 – Ты хорошо подумал?
 – Да что тут думать-то? С еретиком поведешься – от него и наберешься. Не могу я назад вернуться – не хочу к святым отцам в подвалы на допрос.
 – Не торопись, подумай как следует. Меня будут искать. Ты еще можешь выбрать собственную дорогу.
 – У меня теперь одна дорога, господин Людвиг. Куда вы, туда и я. Это ради вас барышня Маргарита подвал открыла. Стало быть, вы мне жизнь спасли.
 – Ну что ж, тогда вперед. У «псов Господа» острые клыки и быстрые ноги, а нам предстоит дальний путь.
 Двое всадников, скачущих во весь опор, быстро превращались в крошечные точки у самого горизонта, там, где освещенная солнцем зелень холмов сливается с синим сиянием неба.
 – Господин Людвиг!
 – Что?
 – Меня что до сих пор удивляет – как это барышня Маргарита своими ручками беленькими арбалет натянуть сумела?
 – А никак. Она этого не делала, Хайни. Суккубы не стреляют из арбалетов.
 – Так кто же это сделал? Меня любопытство замучило.
 – Ты удивишься, друг мой…
 – Почему?
 – Потому что… Я не знаю.

 ИНТЕРЛЮДИЯ
 БУДУЩЕЕ ОБРЕТАЕТ СИЛУЭТ

 …Посол страдает. «Низменная природа мучений ничуть не утешает персону, вынужденную переносить оные». За несколько месяцев странствий с народом джете у посла Церенской Империи был случай убедиться в справедливости известного афоризма Адальберта Хрониста. Облезлые верблюды шагают вереницей. В этом мире противоположности суть постоянные спутники. Чудесные глаза животных в окружении длинных ресниц напоминают бархатные очи томных красавиц, с могучих ребер свисает неряшливыми клочьями шерсть, а грязный хвост подобен веревке, измочаленной грубыми руками виллана.
 Посол тщетно пытается подавить тошноту. Шаткая позиция меж горбами этому не способствует, и бунтующий желудок приходится успокаивать остатками вина из фляги. Пустой бочонок брошен этим утром, остался на вытоптанной траве пройденного пути – сейчас пополнить запас нечем, а будущее ведомо лишь провидению. Неторопливо шагают верблюды, однако слуга императора знает, что порой они могут бежать весьма проворно, и тогда к мучениям, причиняемым жителю запада блохами, странной едой и зрелищем диких нравов, прибавляется страх упасть под дьявольски раздвоенные копыта горбатого скакуна. Посол старается не вспоминать про то, что тесто походного хлеба варвары выпекают, засунув под брюхо этим же верблюдам.
 Ровная, плоская, как оловянное блюдо, равнина обступает со всех сторон. Дрожит марево перегретого воздуха. Небо выцвело от жары. Ветра нет, и метелки степной травы стоят неподвижно – разве что заденет их прошмыгнувший мимо юркий суслик. Порой послу кажется, что он один посреди заколдованной земли, границы которой с каждым сделанным шагом все удаляются. Тем не менее, из полускрытой дымкой неизвестности, оттуда, где земля и небо вступили в недобрый союз, наблюдают за людской суетой чьи-то внимательные, недобрые глаза. Глаза голодного хищника.
 Посол Церена преодолевает внезапный приступ постыдного страха. Пустое – это ложная тревога, рожденная жарой и жаждой.
 Скачет посольская свита, скрипит колесами обоз армии Саргана, ревут верблюды, взбивают в пыль и прах иссушенную землю копыта коней, тяжело катятся повозки с метательными машинами. За колесами глубокая колея – мета войны.
 Идут варвары. Что ведет их? Жажда наживы? Жадность? И она тоже – но это не вся правда. Жадность без мечты мелка, а мелкое не способно на большие победы. Грязный варвар среди голых пустошей одержим мечтами – быть может, более чем благонравный житель Церена.
 И вот – скачет легконогая конница, не знающая себе равных – ее лучники без труда стреляют на скаку, с седла. Сверкают панцири тяжеловооруженных воинов. Их клинки легче, острее и опаснее имперских, легко просекают простой доспех церенского пехотинца. Вождь варваров любит войну и сам ведет нашествие. Орда джете торопится, задержки ни к чему – десятки тысяч лошадей съедают степную траву под корень. «Саранча дьявола» – соглядатай Империи морщится от боли в разбитой тряской рысью спине.
 Ночь падает внезапно, толстым черным войлоком наглухо отгораживая ненавистную бесконечность равнины. Насмешливо мерцает звезда Зухр, которую в Империи называют Венерой. Барон покидает спину верблюда, который ради этого снисходительно опускается на мозолистые колени, плывут, качаются перед глазами силуэты.
 – Господин посол! Позвольте вам помочь!
 Слуга торопится, угодничая. Уже раскинута палатка, пылает в костре сухая колючка. Хозяин, отмахнувшись, садится на расстеленный ковер. Еда не вызывает аппетита, лица бессмысленны, слова напрасны.
 – Оставь меня, Петер. Иди спать.
 Шум лагеря почти стих, лишь неподалеку в смоляной темноте вздыхают усталые животные. Так и не уснувший посол выходит из палатки, вновь садится на забытый ковер и всматривается в ночь. Млечный Путь серебряным клинком прорезал ночь. Пахнет дымом, верблюдами и горькой степной травой. Полог черноты неожиданно помогает неокрепшим замыслам, скрывая то, что мучило разум днем. Задуманное дразнит двойственностью исхода – такое может обернуться как блестящей победой, так и безысходным поражением. Неспешно проходят ночные часы.
 …Снова день. Который? Разве есть разница? Посол не считает – пусть хронист миссии сделает хотя бы это несложное дело.
 – Чу! Ташель-Харна!
 Прищуриваются глаза на круглом лице воина, загорелом, цвета меди. Варвар широко улыбается. Добродушие кочевника сродни мягкости лапы барса – когти-то никуда не делись. Посол чуть-чуть вздыхает – так, что вздох остается незамеченным. Гонец – телохранитель правителя? Сарган хочет видеть его? Значит, предстоит очередная беседа – осторожная, как блуждание в сумерках, не первая и наверняка не последняя. Верблюд ускоряет шаг, остаются за спиной телеги, катапульты, стихает в отдалении хриплый рев вьючных животных.
 На взгляд жителя Империи правитель мало отличается от прочих кочевников, все они как братья – обветренные смуглые скулы, рысьи глаза. У вождя такой же, как у всех, лук за спиной, колчан, легкий изогнутый клинок, остроконечный шлем. Роскошен только панцирь – «лучистый» доспех искусной работы. Посол осторожно подбирает слова чужого языка. Вежливость ни к чему не обязывает, лишь скрывая до поры до времени намерения. Так простые ножны прячут дорогой клинок.
 – Это честь для меня – разговаривать с повелителем, о доблести которого столь наслышаны мы, жители Церена.
 Варвар невозмутимо слушает имперца, то ли пренебрегая дифирамбами, то ли полностью соглашаясь.
 – Мы обдумали ваши просьбы о союзе. Этот союз нам неугоден.
 – Государь, если бы наши державы объединились в единой святой вере, это, несомненно, было бы угодно Всевышнему.
 – Как можешь ты судить о том, что угодно Всевышнему, посол? Всевышний сам сказал тебе об этом?
 Посол мысленно проклинает варварскую прямоту.
 – О, нет, но…
 – Ты не можешь знать о том, что угодно Небу, иначе как наблюдая дозволенный им ход вещей. Если Всевышний отдал нам все пространство от восхода и до земли под копытами наших коней – это угодно Всевышнему.
 Теперь посол слегка медлит, пробуя на вкус варварское богословие.
 – Государь, мы не враги вам.
 – Тогда отдайте нам ваши земли, ваше имущество и вашу покорность. Выполнив это, вы станете нашими подданными.
 Посол невозмутим.
 – Мы готовы встретить вас как подобает, государь. Но каким образом? Империя далеко. Между землями моего повелителя и вашими воинами – степь, реки, леса, множество укрепленных городов и отряды солдат.
 Сарган невозмутим.
 – Дорога ляжет под копыта коней.
 Посол опять едва заметно вздыхает – опасность, опасность, она как черная грозовая туча. Может как родить огонь, так и развеяться по ветру. Пока вождь варваров джете удовлетворен. А когда бешеный волк выйдет на охоту, ему уже будет приготовлена соразмерная ловчая яма – с острыми кольями на дне.
 Сарган равнодушно отворачивается. Небесной волей ему предназначена власть. Тот, кто не понимает очевидного, будет убит. Льстивой лисице, пришедшей с заката, еще предстоит в этом убедиться…
 …И снова проходят недели пути под выцветающим от жары небом.
 …Жирный дым стелется над покатыми крышами домов. Частокол вокруг жилья местами повален, местами обуглен. Исходят криком животные, сгорая в запертых хлевах, слитный гул боя уже распался на отдельные звуки: яростные выкрики бьющихся насмерть, плач бессильных, деловитую перебранку победителей, подбирающих добычу.
 Сколько раз это уже повторялось? Впрочем, не имеет значения.
 Посол отворачивается от пылающего поселка. За восточной рекой вечерняя тень укрывает прохладным покрывалом прокаленную за день землю. На западе лениво маячит равнодушное засыпающее светило. Скоро огонь пожара, такой тусклый в сравнении с солнечным светом, избавится от соперника и будет вольно гореть до утра. А возможно, не потухнет и весь следующий день – если пищи для него достаточно. Трещит горящее дерево, проваливаются кровли, выбрасывая россыпи искр.
 Сарган поворачивается в седле, щурится, рассматривая захваченного «языка». Связанные руки мешают пленному вытереть кровь и убрать слипшиеся волосы с глаз – он лишь мотает головой, как лошадь, одолеваемая слепнями. Вождь улыбается.
 – Позовите толмача.
 Переводчик, худой безоружный мужчина в пестром балахоне, словно выныривает из-за спины повелителя.
 – Спроси этого сына червя, кто он.
 Пленник, наконец отбросив волосы резким движением головы, морщится от напряжения, пытаясь понять исковерканную речь.
 Толмач, угодливо кланяясь, медлит с ответом.
 – Говори, не бойся.
 – Этот ничтожный говорит, что воин цезаря Хруста, сражается с такими, как ты, разбойниками и похитителями скота.
 Сарган хохочет искренне, свободно.
 – На этот раз нам попался двуногий скот. Посмотрим, на что он может пригодиться. Пусть скажет, как проще всего взять тот, главный, город.
 Переводчик тараторит, потом почтительно поворачивается к вождю.
 – Он говорит, мой господин, что это совсем просто – твоим воинам достаточно подняться на стены или пробить ворота, перебив сначала всех защитников.
 – А он смел, этот ничтожный. Спроси – быть может, он знает другой способ?
 Пленник, выслушав вопрос, что-то коротко бросает.
 – Он говорит, что не знает иного способа, а если бы знал – не сказал.
 – Мы умеем заставлять упрямых. Впрочем, ты сказал правильно, червь. Мои боевые машины разобьют стены, воины убьют жителей, а то, что останется, – пожрет огонь.
 Пленник с непроницаемым видом выслушивает обещание.
 – Я умею ценить храбрость. Скажи – мы принимаем его на службу.
 На этот раз толмач говорит долго. Сарган терпеливо ждет. Времени достаточно – он может позволить себе развлечение.
 – Мой господин, этот глупец отказывается. Он говорит, что не станет служить тому, кто принимает предателей.
 Пленник смотрит прямо на съежившегося имперского посла – дерзкий намек. Сарган слегка хмурится – развлечение кончилось слишком быстро, раб то ли глуп, то ли, напротив, хитер… Ну, что ж…
 – Без пролития крови.
 Воины обступают пленника. Тот молча ждет, еще не вполне осознав происходящее. Посол, уже насмотревшийся на такие расправы, отворачивается, старательно подавив тошноту. Толмач суматошно отбегает в сторону, прикрыв ладонями уши.
 Страх и омерзение чаще всего мешают разуму. Но порой у хладнокровных людей, всему предпочитающих пользу, случается иначе – смертельная опасность обостряет находчивость такого человека. Когда все кончилось, озарение, посетившее знатного имперца, без труда оформилось в слова:
 – Так вы хотите получить этот город, мой повелитель?

 Глава 2
 ЭТИ СТРАННЫЕ ЧУЖИЕ ДОРОГИ


 Via scientiarum. [11] 

  Май – август 7010 года от Сотворения Мира. 
 Поросшие скользкой зеленью камни едва прикрыты слоем прозрачной воды – невиданная жара заставила обмелеть речушку. Вода покинула берега, обнажились окаменевшие от времени бревна – сваи старого моста. Зной, тишина и безветрие.
 Тишина оказалась недолгой. Старый настил моста задрожал под ударами копыт, уронил в воду тучу мелкой древесной трухи.
 – Вперед!
 Испуганными воробьями разлетелись дети, степенные матери поспешно прикрывали двери. Отряд, стрелой промчавшись по единственной улице приграничной деревни, лишь на минуту остановился у самого большого и нарядного дома. Хозяин не сразу понял, что нужно капитану этих людей, то ли солдат, то ли монахов.
 – Где он?
 – Кто?
 Зашуршал свиток, извлекаемый из седельной сумки.
 – Преступник роста среднего, волосы имеет русые, глаза светлые, лет от роду тридцать шесть. Особые приметы – шрам на ладони левой руки.
 Хозяин оживился, махнул рукой, показывая на восток. Солдаты уже тронули коней, а он все пытался продолжить поспешно-угодливые объяснения. Еще постоял, глядя вслед, потом вернулся в дом и, заметив в глазах жены безмолвный вопрос, коротко уронил:
 – Они.
 Тем временем отряд миновал селение, вихрем промчался по дороге, рассекшей пополам рощу, галопом вышел к широкой реке, принявшей в себя воды деревенского ручья.
 – Вот он!
 На дальнем берегу, миновав плавный изгиб русла, быстро удалялись два силуэта – видно, всадники, не разбирая дороги, неслись во весь опор.
 – Проверить дно!
 – Здесь нет брода, брат Ульрих, – переправа выше по течению.
 – Собьешь стрелой?
 – Которого? На таком расстоянии оба одинаковы, как два яйца в гнезде малиновки.
 – Любого.
 Спешившийся лучник натянул тетиву, прицелился. Стрела ушла к горизонту, бессильно и бесполезно пронзив летний зной.
 – Далеко. Поздно.
 Азартные преследователи уже поворачивали коней в сторону брода.
 – Стойте. Прекратить погоню. Там, за рекой, кончаются земли Империи.
 – Жаль, капитан, крупная птица улетела.
 – Еще ничего не потеряно.
 – Почему?
 – Перелетные птицы рано или поздно возвращаются.
 Стоял летний полдень, над людьми в раскаленных солнцем кольчугах и разгоряченными лошадьми вились слепни.
 Солдат молча, со значением, кивнул.
 На широких деревянных лавках, за простыми столами шумно веселились гости.
 Город Оводец – перекресток дорог. На западе – великая Империя, еще далее, на закат – таинственная земля Уэсток. На восход – несметное множество городов. Каждый город, хотя бы обнесенный частоколом, имеет своего, и весьма гордого, правителя, пусть подданные князей-соседей и говорят на одном языке. Еще восточнее и южнее – пустые земли, степь и таинственные южные страны. Пути человеческие вьются причудливыми извивами нити, сплетаясь в сеть событий и встреч, которая год за годом незримо покрывает землю. Кого только не встретишь в питейных домах Оводца!
 Когда удаляется ночь, но еще не смеет прийти утро, тени, слепые и незримые, тихо слетаются из глухих лесов, топких болот, от туманов озер на свет очага, на тепло живой человеческой души. Потому и не веселят душу более ни хмельной напиток, ни крепкие шутки. И смутно душе человека в этот предутренний час.
 – Песню! Песню! – горланили неуемные гуляки. Кто-то затянул хрипло, но сильно, не подыгрывая себе ни на чем. Хор голосов немедленно подхватил лихой припев.
 В самом углу кабака, там, где сходятся стены, сложенные из целых древесных стволов, за столом притулились двое. Чернобородый орлиноносый здоровяк, в рясе, подпоясанной веревкой, и чужеземец с холодными светлыми глазами. Двое, не обращая внимания на шум, гам и нестройное пение, беседовали на языке священных книг.
 – …чужеземец ты! И нет в тебе понимания…
 – Sapienti sat  [12] . Отчего же, отец Репей? Я человек. Человек всегда поймет человека…
 – А я отверзну уста свои, и среди поношения узришь ты истину святую, кою предки наши кровию написали для потомков своих, сирых и бессильных! Нельзя договориться с драконом, ибо имя его – Враг, и не делить он пришел в дом твой, но пожрать все без остатка! И видеть желает мужей наших в грязи и рубище, с колодкой раба на шее, а жен и дев в бессилии и доступности чреслам его!
 Здоровяк ударил по крышке стола кулаком.
 – Но кто эти люди, достопочтенный отец? Что стронуло их с насиженных мест?
 – Не знаю и знать не хочу. Не для мирной беседы идет супостат, но поставить ногу свою на выю склоненную. И речи его едины от века: я хозяин, а ты раб!
 Собеседники опрокинули кубки, помолчали. Потом светлоглазый чужеземец осторожно поинтересовался:
 – Есть ли далее, на восток, караванные пути? Быть может, оттуда возвращались ученые мужи-путешественники или предприимчивые купцы?
 – Ты остер умом, чадо Лудовик, хоть и чужой нам. Были караваны, были и странники. Но пустошь – место пустое. Как уносит ветром клок сухой травы, так и народы степные проходят от восхода на закат, чтобы опять вернуться с восхода. А те или не те – кто их знает?
 – Значит, не те?
 – Не те. Эти – особенные, племя адово, народ бездны.
 – Дикие племена во многом подобны приливу моря, мой друг. Это стихийное явление. Вы образованный человек, отец Репей, и знаете, сколько сгинуло от нашествий молодых народов просвещенных государств. Их владыки не могли использовать преимущества мысли и искусств против обычных дикарей. Вы не задумывались почему?
 Орлиноносый нахмурился.
 – Что проку в пустозвонных книжниках, когда потребна рука, держащая меч! Разнежась в прекрасных палатах, забывают, как стоять в бранном строю.
 – Это верно. Однако в книгах можно встретить множество полезных сведений. О способах ведения войны и политики, о лечении ран и болезней, о тактике, строительстве и укреплении крепостей и даже о магии, пригодной для обороны оных.
 Отец Репей насупился.
 – Отчасти ты прав, чадо, есть некоторый прок и в книгах. Но волшебство и волхование запретны.
 – Черная магия, творимая по собственной воле, однако в согласии с волей дьявольской, запретна и в нашей Церенской Империи. Однако бывает белая магия, дарованная Всевышним.
 – Не желаю знать никакой такой белой магии, кроме молитвы.
 Людвиг сменил тему разговора, опасаясь рассердить собеседника.
 – Я слышал, в вашем городе можно приобрести редкие книги?
 – У нас тут всего много.
 – Вы не слышали о такой – «История Hortus Alvis», сочинение Адальберта Хрониста? Тоже в некотором роде посвящена способам ведения войны. Мне удалось приобрести экземпляр на родине, но он оказался испорченным. Не хватает части страниц.
 – Не знаю. Не видел такой.
 Собеседник Людвига погрустнел и задумался.
 Шумная ватага в противоположном углу кабака заволновалась, раздались крики и брань. Кто-то расталкивал гуляк, без особого стеснения наступая на ноги, чем и вызвал всеобщее неодобрение.
 – Это я, сударь!
 Отец Репей грозно нахмурился, рассматривая жуликоватую физиономию пришельца.
 – Не подобает князю нашему в годину опасную и лихую брать на службу встречных и поперечных, у коих нет ни корня, ни рода, ни честного имени…
 Хайни Ладер, не понимая ни слова, тем не менее уловил общий неодобрительный смысл сказанного. Однако широкое веснушчатое лицо оставалось веселым. Наемник не отличался щепетильностью.
 – Как дела, Хайни?
 – Надо поговорить.
 – Говори. Не смущайся. Тут не понимают нашего языка.
 – Службу я нашел. Но прогонят меня в два счета, если я не выдержу испытания.
 – Что такое?
 – Оружейное испытание. На ловкость.
 – Так в чем дело, дружище? Уж ловкости тебе не занимать. Оружие твое дело, а не мое.
 – Было бы у них наше оружие, меч честный, а то варварское – топоры и шестоперы. Как хотите, господин Людвиг, но мне топор так, как могут это делать варвары, не метнуть. Топоры подобают неотесанным мужланам, а я солдат и всегда сражался мечом.
 – Любопытно, друг мой, а чего же ты хочешь от меня?
 – Как чего? Вы кто? Колдун и еретик, сударь. Так почему бы вам не пустить в ход какое-нибудь колдовство, раз такое дело. А то до сих пор толку с вашей ереси было чуть, одни труды и беспокойство…
 Разговор явно требовал продолжения в ином месте. Людвиг поднялся, запахнул плащ и двинулся к выходу, следом побрел озабоченный наемник. Выход загородила шатающаяся фигура – кто-то из гуляк выразил накипевшее кратко, зато от души:
 – Бей заморских бесов!
 Ухо Людвига моментально распухло от удара. Хайни, рванувшемуся на выручку, ловко подставили подножку.
 – Не упускай их, Волдырь!
 – Заходи сзади, Омут!
 На пол, на черепки разлетевшейся вдребезги посуды, повалились дерущиеся тела. Никто не вытащил меча или ножа – зато кулакам дали полную волю, отводя душу, сжигая тоску в угаре драки. Гикание и уханье буянов сотрясало бревенчатые стены. Щуплый, словно бы мертвецки пьяный мужичонка, проведший большую часть вечера под лавкой, поблизости от дерзко судившего о княжеских делах монаха, покинул свое убежище и заторопился на улицу. Оказалось, преждевременно заторопился.
 – Бей доносителя! – заорал догадливый Волдырь. Что и было немедленно исполнено. Чуть приутихшая потасовка разгорелась с новой силой. Причитала хозяйка, спешили на помощь ее дюжие сыновья. Только отец Репей крепко засел в своем углу, казалось, позабыв про все на свете, не обращая внимания на бесчинство, погруженный в свои печали.
 Кабацкий шум и гам нимало не смущал одинокого прохожего, задумчиво бредущего в темноте. Путь этого человека пролег извилистой цепочкой следов, от стеньг белого камня, окружавшей город Оводец, мимо стройных каменных хором и двукупольных храмов, по деревянным настилам, мимо спящих приземистых бревенчатых домов. Трещали цикады в лопухах и крапиве, легко подалась дверь под толкнувшей ее рукой – в этом городе не запирали дверей. Человек, пригнувшись, шагнул за порог. Дом встретил его пустотой, сумеречной прохладой и тишиной. Человек опустился на лавку и долго сидел, подперев голову руками. Из задумчивости его вывело мурлыканье кошки, теревшейся о край длинной одежды. Человек погладил животное.
 – Соскучился, Пардус? Не грусти, зверюга. Скоро все будет по-нашему.
 Кот Пардус мягко толкнулся лбом в ноги хозяина, желтые глаза светились почти человеческим умом и лукавством.
 – Побили нам лица, сударь мой еретик. Несчастен тот человек, который принужден судьбою терпеть бесчинство варваров.
 – Ты и сам не промах, любезный друг. Все же не стоило кусать человека, пусть даже он и местный уроженец.
 – Еще неизвестно, кому от этого хуже, мне или ему. Если бы при мне оказался меч, я бы поучил этих невеж…
 – Оставим этот разговор. Займемся лучше твоим оружием…
 На широком дощатом столе в единственной комнате маленького дома, приютившего беглецов, лежал топор, крепкая рукоять средней длины, короткое навершие, одинаково удобное и для удара, и для метания, конец рукояти окован металлом.
 – Хороший топор, Хайни, хоть и не лохаберская секира. В чем суть испытания?
 – Метнуть это куда надо и попасть.
 – Ты видел, как они это делают?
 – Да.
 – Тогда пойди прогуляйся, я подумаю, что тут можно предпринять.
 Хайни подчинился охотно, не без тайного удовольствия освободившись от компании насмешливого волшебника. Вскоре он уже шел, осторожно ступая по деревянному настилу, прикрывшему глинистую почву улицы, и цепко поглядывал по сторонам.
 Удивляло обилие жилищ, построенных из целых древесных стволов, на дверях – ни замков, ни запоров. Хайни уже знал, что ценности местные жители держали прямо в бочках и чанах, ничуть не опасаясь воров. По-видимому, воровать было не принято, либо наказание за кражу полагалось слишком уж суровое. Ладер вздохнул – велик соблазн, но лучше удержаться. Не хватало еще после многотрудного бегства из Церена спасаться от разъяренных чужеземцев.
 Широкая заболоченная улица вывела прямиком к рыночной площади. Покупая, продавая и меняя, суетилась, горланила толпа. Посредине возвышался бревенчатый помост с бревенчатыми же ступенями, на него как раз взбирался некий верткий человечек, скорее всего, городской глашатай.
 Хайни заинтересовался. Среди скопища людей там и здесь мелькали нарумяненные, нарядно, – но необычно одетые женщины – из-под головных уборов с тульей на шею и плечи опускались белые покрывала, длинные, свободные, с широкими рукавами платья местные красавицы надевали одно под другое.
 Мужчины выглядели попроще, они скрепляли свои длинные плащи застежкой на правом плече и разве что этим отличались от церенцев. По-видимому, площади не избегали и монахи – в толпе попадались здоровяки в черных рясах, причем без привычной для Империи выбритой макушки. В одном миряне от персон духовных отличались не особо – оружие открыто носили как те, так и другие.
 Хайни пожал плечами – снаряжение оводчан отличалось от принятого в Империи: топор, кистень, продолговатый кинжал на поясе и лук со стрелами за спиной. Десяток верховых дружинников как раз раздвигали толпу. Ладер пригляделся и ахнул – конские поводья оказались прорезанными с одного конца. Старший из всадников вдел в прорезь палец левой руки. Конская плеть висела у него на правом мизинце, остальные пальцы оставались свободными. «Они же могут натягивать луки на скаку».
 Хайни чувствовал себя неуютно – на спину скользкой лягушкой пристроился холодок, припомнилась ночная беседа с Людвигом. В тот вечер друзья, избитые, но непобежденные духом, беззаботно и поначалу довольно-таки весело шли домой из негостеприимного питейного заведения, то и дело цепляясь ногами за выбоины. Беглый еретик, обычно замкнутый и осторожный, говорил, захлебывался словами, вытирал кровь с разбитой губы. Нашествие. Война. Неведомый народ…
 Сейчас мимо Ладера равнодушно проезжали суровые беспощадные воины – наемники-кметы. Такие служат правителю за стол, кров, щедрую плату и традиционный почет, не знают иного дела, кроме войны. Раз такие люди опасаются нашествия – кто же тогда вот-вот нагрянет с востока?
 Старший всадник, седоусый, с бритым до синевы подбородком, уже проехал мимо, скользнув по Ладеру безучастным взглядом, когда Хайни словно почувствовал толчок. Второй всадник посмотрел совсем иначе. Такими взглядами не удостаивают ни случайного прохожего, ни мимолетного знакомца – только задушевного врага, по которому давно тоскует стрела, печалится кинжал или скучает длинный клинок. Лицо наемника показалось незнакомым. Хайни задумчиво почесал ухо, скрученное шрамом в розовый узелок. Прошлое порою ведет себя как истинный скупец, не желая делиться серебряными монетами воспоминаний.
 Тщедушный глашатай тем временем уже забрался на помост, расправил свиток и принялся читать неожиданно звучным, глубоким голосом. Народ всколыхнулся, придвинулся к помосту. Ладер, далеко уступая Людвигу в лингвистических способностях, почти не понимал смысла речей. Здесь и там раздавались задиристые выкрики, кто-то попытался перебить чтение, кучка местных уроженцев резво приближалась, явно намереваясь вскарабкаться наверх и посчитаться с вестником, сбросив его со ступеней вниз головой. Иные уже нагибались, черпая в кулак добротную, жирную грязь. Ошметки глины бойко шлепали о помост.
 Расталкивая ряды горожан, на помощь глашатаю торопился тот самый конный десяток: с прорезанными поводьями. Хайни с жадным интересом наблюдал назревающее неустройство, прикидывая, выйдет мятеж или нет и чем может такое кончиться не в великой Империи Церена, но здесь, в городе восточных варваров, чьи обычаи кажутся столь же удивительными, сколь и нелепыми.
 В отдалении, укрывшись за спинами шумных горожан, незаметно устроился человек в длинном одеянии, он-то отлично понимал смысл происходящего. Оводецкие династические порядки не располагали к шуткам. Внук прославленного Нрава, князь Хруст, неистово ревновал к славе воинственного деда. Родственная ревность обязывала. Ближний летописец не жалел дифирамбов, сравнивая оводецкого правителя в суровости со львом, в истребительности с крокодилом, а в храбрости – с туром. Шутники утверждали, с легкостью клевеща, что неплохо бы сравнить князя и со зверем-бегемотом – в чревоугодии.
 Все это не мешало правителю быть постоянным источником совсем не шуточных бед для собственных подданных. Князь в очередной раз согнал с престола дядю, и теперь в состоянии некоторого замешательства придерживался известной на дальнем западе поговорки, что беса следует разить до того, как он успеет навредить. Угодить на роль княжеского беса было совсем нетрудно.
 Безбородый нахмурился, думая о своем. Хруст постепенно, со вкусом войдя в роль жестокого тирана, творил такое, что летописцы сопредельных земель не знали, как заносить подробности на пергамент. Шепотом передавали истории о закопанных заживо, повешенных, расчлененных. Князь, стремясь припугнуть соседей, охотно обрушивал гонения и на оводецких сановников. Возвышенные и одаренные серебром вельможи нередко назавтра же отправлялись на казнь. Имущество, конфискованное у приговоренных, возвращалось в казну.
 Впрочем, известная справедливость за правителем числилась – и к своим, и к чужим он относился с равным вероломством. Князь Хруст не брезговал политическими сношениями с Империей и даже обещал ныне покойному Гизельгеру утвердить на своих землях каноны единой Церкви и дозволить священной инквизиции преследовать в собственном княжестве пособников дьявола. Однако все так и кончилось обещаниями, и за помощь в свержении дяди Хруст отплатил союзнику полным забвением былых обещаний.
 Пожалуй, это оказалось единственным клятвопреступлением князя, отнюдь не вызвавшим у его подданных ужаса и неодобрения.
 – Эй, Лунь!
 Человек в длинных одеждах вздрогнул. Его окликнул седоусый всадник – старший дружинник правителя. Переменчивая толпа уже немного успокоилась, помятый глашатай продолжал заунывно взывать под улюлюканье.
 – Доброго дня тебе, Ольгерд.
 – И тебе того же. Ты все еще не убрался отсюда, а, бывший воевода?
 – И ты все еще здесь, прирученный северный волк?
 Ольгерд довольно захохотал, ощерившись и сверкнув белками прищуренных, светло-серых, почти прозрачных глаз.
 – Там, где есть овцы, никогда не будет недостатка в волках.
 Лунь промолчал, стиснув зубы, – оскорбление лишь вскользь задевало его. Щелкнула конская плеть, жеребец переступил широкими копытами, Ольгерд развернул коня прочь, грубо раздвигая толпу.
 Тем временем Хайни Ладер, так и не дождавшись ничего интересного, с разочарованным видом выбирался из гомонящего скопища людей. Следовало поторопиться – узнать, как там идут дела у многомудрого волшебника Людвига.
 Князь Хруст, поражавший умы современников вышеописанным образом, тем не менее, спокойно, никого не опасаясь, жил в пределах городских стен. Двухэтажный дом его как нельзя более гармонировал со странным нравом владельца. Этот дом не поражал размерами, однако толстенные четырехлоктевые стены на совесть сбили из прочного камня, оставив в их каменной толще тесный коридор. Этот коридор, стиснутый низкими сводами, изобилующий крутыми ступенями, причудливо вился внутри стен, свет туда скупо проникал через узкие щели бойниц. Зато фасад дома украшали нарядные полукружья арок, подпертые стройными рядами колонн. Талантом безвестного зодчего скопище несовместимого неожиданно приобрело стройность, единство и – жизнь. Дом внушал уважение, не выглядя тяжеловесным.
 О доме Хруста ходило множество темных слухов. Если верить молве, где-то в подвалах оводецкого «дворца», за прочно окованной дубовой дверью брал начало подземный ход. Секретный лаз стрелой уходил за пределы стен, кончаясь там, где и положено такого рода сооружениям – во мраке тайны. Со стороны «дворца» тайну берегли скорые на кулак широколицые стражи и традиционная для подземелий дурная репутация: под толщей глины и камня незримо витали вредные эманации земли. Желающих спуститься и проверить, настолько ли вредны эти эманации, не находилось, и неудивительно: подвал верно служил рачительному Хрусту, а именно – застенками для неугодных. Силой водворенным в тюрьму было, разумеется, не до тайн.
 Через четыре дня после стычки с глашатаем на площади с самого утра во дворе оводецкого «дворца» собралась наемная стража правителя. Зрелище предстояло любопытное. День занимался ясный, легкий ветерок развеял чрезмерный зной, и витязи помладше, поджидая предстоящего развлечения, бились об заклад, перебрасываясь подходящими к случаю шутками. Соискатель места в охране князя находился неподалеку – по-чужеземному одетый здоровяк с круглым лицом, на котором естественным образом присутствовало особое, чуть глуповатое выражение, по мнению оводчан, свойственное пришельцам с далекого запада. Чужеземец, прислушиваясь к непонятным для него речам, вертел головой – у нового сотоварища не хватало левого уха.
 …Хайни переминался с ноги на ногу, с тревогой поглядывая на мишень – коротко отпиленный деревянный чурбан, поставленный на торец и пристроенный на крепко сколоченные из горбыля козлы.
 Отворились двери – после приличествующего промедления в сопровождении Ольгерда вышел на высокое крыльцо дома сам хозяин «дворца».
 Князь Хруст не показался Хайни таким уж злодеем, на умной, заурядно-правильной физиономии местного правителя никак не отражалась его прославленная молвой жестокость. Личная дружина восторженно приветствовала вождя – оводецкий правитель отвечал со сдержанным достоинством. На слегка утомленном лице, изрезанном мелкой сеточкой морщин, неплохо держалась маска благожелательного терпения. Хруст, по-видимому, слегка скучал, учитывая обстоятельства, состояние опасное. Устроенное зрелище имело целью, помимо прочего, развеять меланхолию правителя.
 Сам Ольгерд, угрюмо ухмыльнувшись, указал Ладеру, куда встать, и коротко махнул рукой в сторону цели.
 Деревянный кругляш безнадежно маячил в отдалении. У Хайни похолодело под ложечкой – не оказалось бы колдовство ученого еретика посрамленным. Преступный дар Людвига до сих пор не подтверждался ничем, кроме слов – в слова почему-то верилось плохо.
 Наемник перехватил топор за рукоять, взвесил его в руках, сделал несколько размашистых круговых движений, со свистом рассекая воздух. Оружие, казалось, беспокойно затрепетало в руке. Что там говорил сударь еретик? «Пожелай по-настоящему, тогда сбудется»? Слова в душе наемника сложились сами собой: «Святой Регинвальд, я не хочу больше бродить по чужим дорогам, мокнуть под дождем или глотать пыль! Пошли мне службу там, где полон котел, щедр государь и легка кольчуга!»
 Оружие, легко выскользнув из руки, стремительно полетело в цель. Хайни едва успел с тревогой подумать, что он напрасно упомянул имя святого – не попортить бы колдовство! – как топор уже крепко вонзился в плоть деревянной мишени. Князь, воевода и дружинники ошарашенно умолкли, не веря собственным глазам.
 – Не считается! – нашелся кто-то. – Он, эта… случайно попал!
 – Верно, верно! – подхватили прочие воины, постарше и посолиднее. – Перекинуть снова надоть.
 Те, которые поставили в споре на Хайни и теперь выиграли, напротив, бурно возражали против повторного испытания. Кто-то подергал за рукоять топора – безуспешно, приналег изо всех сил и с трудом извлек глубоко засевшее в дереве лезвие. Хайни, уже не опасаясь за исход, с достоинством взял возвращенный ему топор и, почти не целясь, метнул снова. Сверкнуло лезвие, послышался глухой удар – топор победно торчал из центра мишени. Самый проворный из дружинников, тут же завладев повторно изъятым из колоды оружием, потрясал им в воздухе.
 – Нечестно! Он эта… наведьмовал тута!
 – Верно! Обман!
 Люди заулюлюкали, кто возмущенно, кто восторженно – искренне радуясь неожиданно выпавшему развлечению.
 – У него топор заговоренный!
 – Ну-ка, подайте это мне, – голос князя Хруста был не слишком суров, только в меру строг, но участники событий в тот же миг почувствовали себя неуютно. Топор живо подобрали и почтительно подали правителю. Хруст брюзгливо насупился, повертел оружие в руках.
 – Что скажешь, Ольгерд?
 – Ничего не скажу, государь. Я не знаюсь с колдовством.
 – Сейчас кое-что проверим. Эй, Вяз, подойди сюда! На княжеский зов шагнул младший дружинник.
 – Попробуй ты.
 Парень опасливо принял в руки волшебное оружие, встал на линию.
 – Вот уж колдовская погань!
 Брошенный с этими словами, топор несколько раз крутнулся в воздухе и бессильно упал на песок двора, даже не долетев до цели. Многие (те, что успели неудачно побиться об заклад) зароптали, другие разразились неистовым хохотом. Парень, красный от возмущения, подобрал было злополучное оружие, но тут же с досадой отбросил его прочь с обычным для воителей ругательством.
 – Да чтоб он…
 Топор взметнулся. Люди ахнули и…
 Позже бывший наемник армии императора Гизельгера Великого упрекал бывшего еретика, осужденного инквизицией императора Гагена I Справедливого:
 – Удружили вы мне, сударь. Век не забуду такой шутки.
 – Дружище, я не шутил. Заклятия, наложенные на предметы, меняют, да и то лишь на время, свойства оных предметов, но отнюдь не меняют сути людской. Стоит ли упрекать магуса, если плоды его трудов попадают э… в руки человека недалекого и суесловного?
 – А все ж скажу, предупреждать надо! Хвала святому Регинвальду, чудо прямо – там все в прочных кольчугах были. А пуще прочего нам повезло, что нет в этих варварах ни веры, ни почтения к святым, ни благочестия. Для них между божественными чудесами и мерзким колдовством нет видимой разницы – им бы только глотки драть и ржать над честным человеком! Да за такие штуки, господин Людвиг, случись это дома, сидели бы мы уже у святых отцов в самом глубоком из подвалов.
 – Гм. А кто в данном случае честный человек, Хайни? Впрочем, неважно. На службу тебя приняли?
 – Приняли.
 – Так на что ты пеняешь, друг мой? Это и, есть главное божественное чудо…
 «Оводец поет, смеется и бранится на родном языке, но принимает и понимает любую речь. Варвары – люди, говорящие непонятно… Некогда было именно так, но древние герои канули в реку времени, оставив след лишь в заботливо переписываемых книжниками фолиантах. Теперь варвар – низший. Низший – это побежденный, но победа ветрена более чем любая красавица, и никто не знает, кому она захочет принадлежать завтра. Равно знаменитый и неуловимый Адальберт Хронист по случаю сказал, а сказав, немедленно и записал для потомков: „Были бы люди, а варвары найдутся“. Варвар – тот, кто с мечом стоит у стен твоего города, у порога мирного дома. Варвар – слабый, тот, чьи земли приглянулись тебе, ибо нести варварам цивилизацию – благо. Иное имя варваров – дикари.
 Породы варваров различны, пестрота мнений на этот счет способна поразить искушенного логика и ошеломить ум бывалого ритора.
 Бывают варвары восточные – таковыми счастливые подданные императора Гагена считают жителей Оводца. Не без основания – суровым имперцам чужд веселый беспорядок «перекрестка дорог». Бывают западные бесы – к таковым соплеменники доблестного князя Хруста относят обитателей Империи. Для столь нелестного мнения есть все основания – нередко пришельцев гонит в Оводец вовсе не любовь к дальним странствиям, они лишь благоразумно предпочитают оводецкие трактиры церенским тюрьмам.
 И оводчане, и имперцы считают варварами кочевников степи, те щедро платят «закатным дикарям» полным пренебрежением. Еще бы, лишь не просвещенный законом дикарь может не понимать блага объединения всех смертных и всего принадлежащего им имущества в единых руках ниспосланного небом правителя – Саргана.
 Нет согласия в умах мудрецов, и нелегко разобраться, кто просто варвар, а кто варвар, считающий соседа варваром. Возможно, подлинному варвару еще предстоит появиться на подмостках истории… – Людвиг оторвался от записей, чтобы погасить забытую свечу, которая медленно оплывала в свете ярко занявшегося дня. И тут же вновь взялся за перо. – Жестокость князя Хруста не мешает его подданным вести жизнь беспечную, красочную и в известной мере безбедную. Торговля, ремесла процветают, люди грамотны и приветливы к чужеземцам… – Еретик осторожно потрогал припухший глаз, пощупал саднящую скулу и, блюдя истину, дописал: – По крайней мере, относятся к пришлым не хуже, чем к собственным соплеменникам. Для спокойствия довольно одного – не занимать сановных должностей подле правителя и не иметь имущества, которое пробудило бы его алчность. В противном случае князь способен посягнуть даже на достояние монастырей и разогнать монахов, которые в подобных случаях обвиняются в какой-нибудь редкостной ереси. Последнее нетрудно, ибо при полном отсутствии «псов Господних» ереси в этих местах расцветают и плодоносят столь пышно, что и за ереси не считаются… Вследствие чего за ересь при случае могут счесть и отсутствие таковой…»
 Фон Фирхоф припомнил отца Репья, который, похоже, проводил время в соседнем питейном доме не вполне по собственной воле, и усмехнулся. В дверь, не запертую по местному обычаю, робко постучали. На пороге стояла девочка лет семи, с выгоревшей до соломенной желтизны тонкой косицей, задранной наподобие крысиного хвоста.
 – Дяденька, пойдем со мной!
 Девочка подергала за рукав рабочего балахона колдуна. Язык восточных чужеземцев невнятен для слуха подданных Империи, но – чудо – человек в балахоне, покрытом пятнами и местами прожженном, кивнул, отвечая на зов.
 – Чего ты хочешь, дитя? – ответил он на родном языке девочки.
 – Ты лекарь, дяденька?
 – Не вполне. А как тебя зовут?
 – Ласочка. Дяденька лекарь, пойдем со мной…
 – Оставь в покое мой балахон, дитя. Скажи тем, кто послал тебя – пусть найдут целителя среди собственного народа.
 – Дяденька, пойдем…
 Девочка смотрела исподлобья. Потом ее личико сморщилось так, как это бывает перед сильным плачем. Людвиг пожал плечами.
 – Подожди снаружи, Ласочка. Сейчас я соберусь и пойду с тобой.
 Гостья послушно выскользнула из дома. Людвиг набросил на тигель кусок холста, взял сумку, подумав, опустил туда сверток и пять плотно закупоренных маленьких сосудов. Девчонка терпеливо ждала у порога, угрюмо разглядывая собственные крошечные, покрытые цыпками и исцарапанные ноги.
 Людвиг шагал широко, поэтому его маленькой спутнице приходилось поспешно семенить. Они миновали лучшие, нарядные улицы города, прошли мимо опрятных домов и погруженных в суету мастерских ремесленников. Девчонка то молча показывала путь, забегая вперед Людвига, то говорила просто «туда» или «сюда». Магус пытался запомнить дорогу, пока не понял, что запутался в прихотливом лабиринте чужих улиц. Целью прогулки оказался невзрачный деревянный дом, впрочем, украшенный потрескавшейся от ветра и дождей грубой деревянной резьбой. Внутри пахло дымом – Людвиг заметил, что очаг разложен прямо посреди единственной комнаты на твердом как камень земляном полу. Дым клубился под потолком и уходил в отверстие над дверью. Похоже, что в комнате только что кто-то был, на огне медленно закипал котел. Девочка серой мышью шмыгнула в угол комнаты, откинула в сторону занавеску. Людвиг огляделся.
 – Сюда, дяденька.
 Людвиг осторожно приблизился – там, под грудой неопределенного вида тряпья угадывался силуэт лежащего. Краем глаза магус успел заметить мелькнувшее темное пятно. «Слишком поздно», – подумал он, ощутив между лопаток твердый укол холодного лезвия.
 – Стой на месте, не шевелись, лекарь.
 Людвиг послушно замер, чувствуя лопатками острие ножа. Жесткие руки обшарили одежду, отобрали узел.
 – Теперь повернись.
 Раз. Два, три, четыре. Пятеро. Не местные. Один из них темноволосый, одних лет с Людвигом, явно предводитель. В голосе, отдавшем приказ, чуть заметен акцент. Второй, лет двадцати, держится рядом с главарем, чуть ли не копируя его движения. Еще трое на заднем плане ненавязчиво потрошат вещи пленника.
 – Нашли что-нибудь?
 – Нет, Тайхал.
 – Любопытно. Тогда поговорим.
 Людвиг присмотрелся к собеседнику. Воин – это несомненно. Лицом похож на уроженца Империи. Но есть что-то чужое в манере держаться – отточенный инстинкт ощущает невидимые флюиды опасности. Альвис?
 – Привет, денунциант  [13] . Не слишком радостная для тебя встреча, а?
 – Что? Что ты сказал?
 – Сказал, что ты «денунциант». Фискал, доносчик, наемная ищейка инквизиции.
 – А ты, любезный, дурак. Спокойно-спокойно… Не хватайся за нож. Подумай сам – здесь не Церенская Империя, а вольный город варваров. Кому, куда, а главное, про что я могу донести?
 – Не увиливай, не пытайся казаться идиотом. Лучше припомни, чем ты уже выдал себя. Уже догадался, наверное?
 «Прибери их Святой Иоан», – подумал Людвиг. – До чего все-таки обидно, когда имеющего настоящие прегрешения убивают по ошибочному подозрению».
 – Меня вызвали к больному, потом схватили, обыскали, угрожают смертью. После этого ты, любезный незнакомец, желаешь, чтобы я мыслил стройно, как истинный богослов.
 – Ладно, ближе к делу. Я знаю, ты искал утраченные главы «Истории Hortus Alvis». Зачем?
 – Ты альвис?
 – Это не имеет значения.
 – Значит, альвис. Так вот, любезный, быть альвисом – твоя сущность. Твоя природа заставляет тебя грубо хватать человека, хотя благоразумие требует оставить его в покое. Тихо! Все в порядке – не надо трогать нож. А я ученый. Это моя сущность. Она побуждает меня интересоваться книгами. То, что ты не в состоянии понять мои устремления, еще не означает, что они опасны для тебя.
 – Складно врешь. В Империи множество монастырей с книгами, в столице – целый университет с учеными бездельниками. А ты предпринимаешь путешествие на восток, чтобы прочитать несколько вырванных страниц.
 «Отец Репей где-то крепко проболтался о моих поисках, – догадался Фирхоф. – А то и просто приятельствует с этими изгоями Империи».
 – У меня есть причины интересоваться этой книгой. Но они далеки от того, что пришло тебе в голову, любезный. Я не фискал, а магус. Магус, практикующий в том числе и на заказ не вполне разрешенное в Империи волшебство. Из-за этого мне пришлось временно перебраться в восточные земли. А книга, скажем так, вызывает у меня профессиональный интерес.
 «А честность – лучшая хитрость».
 – Камни и вода! Еще один охотник за подарочком черта! – Лицо альвиса выразило максимально возможную степень презрения. – В последние годы вы размножились словно черви в падали.
 – Мне недосуг выслушивать оскорбления. Ты убедился, что я не «денунциант»?
 – Нет, не убедился. Ты можешь складно лгать, ученый магус.
 «Упрямый головорез, такого и впрямь не убедишь ничем, кроме меча».
 – И теперь на основании пустого подозрения вы собираетесь меня убить?
 – Убивать тебя пока подождем. Один из нас и вправду болен. Вылечишь его, может быть, и поверим твоим словам. А пока лечишь – останешься здесь, чтобы не отвлекался на иные… заказы.
 «Они хотят задержать меня. Выиграть время и разузнать, что же я оставил за собой, покидая Церен».
 Больной лежал здесь же, в единственной убогой комнате. Людвиг склонился над посланным лукавой судьбой пациентом. Почти юноша, лет двадцать. Кажется, без сознания. Пылает лицо, глаза закрыты, пульс едва прощупывается.
 – Ваш человек был ранен?
 – Нет.
 Действительно, под откинутым теперь одеялом не обнаружилось ни кровавых ран, ни увечий.
 – Давно он так?
 – Пять дней.
 Пять дней без помощи. Они боятся, понял Людвиг. Несчастные загнанные люди, выжившие по случайному стечению обстоятельств и за это полупрощенные новым императором, теперь во множестве переселившиеся на восток. Плоть от плоти Церена, отторгнутые от нее слепым случаем и предрассудками. Альвисы чужды восточным городам. Здесь они до тех пор, пока не привлекли раздраженного внимания местного правителя-маньяка. Хруст с удовольствием отправит их обратно в Церен – стоит лишь славному императору на это намекнуть. Или альвисам – прослыть разносчиками морового поветрия.
 – Кто-нибудь из ваших прикасался к больному?
 – Только я сам.
 Н-да. Этот предводитель, по-видимому, в равной степени не страдает трусостью и бережет своих людей.
 – Ты не чувствуешь жара, головной боли?
 – Нет.
 Людвиг втайне позабавился, отметив, как послушно его похититель отвечает на вопросы. Воистину, хоть и сказано «Medicus amicus et servus aegrotorum est»  [14] , однако кто врач, тот и хозяин положения.
 – Ты пытался лечить сам?
 – Да, отворил кровь.
 – Miserabile dictu  [15] . В таком случае удивительно, что твой человек все еще жив. Это верная смерть при лихорадке.
 – Попридержи язык, умник. Берешься его вылечить?
 – Попытаюсь. Если еще не поздно. Подай мою сумку.
 Фон Фирхоф отбирал необходимые ингредиенты сосредоточенно. Тщательно истолок средство костяным пестиком, плеснул кипящей воды из котелка, подождал, чтобы слегка остудить.
 – Miseris succurrere disce  [16] . Разожми ему зубы…
 Больной с трудом, но проглотил жидкость.
 «Еще бы не с трудом, – подумал Людвиг. – Учитывая исключительный вкус».
 – Я сделал свое дело. Если повезет, жар скоро оставит его. Потом, конечно, может вернуться. Тогда я снова смешаю это средство. Можешь не беспокоиться – твоим людям ничего не грозит. Эта болезнь не заразна.
 – Ты уверен?
 – Никаких сомнений. Она приходит иным путем.
 Предводитель альвисов чуть отступил, дав возможность своему младшему товарищу подойти поближе. Девочка Ласка подергала молодого альвиса за рукав.
 – Дайри, смотри, смотри, он открыл глаза… Действительно, больной немного приподнял веки, но тут же вновь сомкнул их. Дайри выглядел до смешного ошарашенным. Старший альвис, которого звали Тайхал, еще раз внимательно всмотрелся в лицо своего человека, укрыл его одеялом и встал.
 – Если ты не врешь, имперская собака, то я сдержу обещание, можешь не беспокоиться – тебе ничего не грозит. За лечение заплатим. Если же соврал – пеняй на себя… Ребята, заприте его в пристройке.
 Тайхал вышел, а невозмутимый Людвиг еще раз удивился редкостному стечению обстоятельств. Жребий удачи в руках у беспечной судьбы падает так и сяк – порой надо лишь умело воспользоваться случаем.
 Хайни Ладер напрасно ждал Людвига – магус не явился к ночи, чем вызвал у друга соображения, наилучшим образом соответствующие характеру бравого солдата. Однако, когда беглый еретик не вернулся сначала утром, а потом и вечером дня последующего, Хайни уже жалел о собственной беспечности – поиски потерявшегося в путанице оводецких улиц фон Фирхофа представлялись неразрешимой головоломкой.
 Хайни попытался забыть о колдуне. В конце концов, если фон Фирхоф лежит в канаве с перерезанным горлом, ему уже ничем не помочь. Жизнь без ироничного и чрезмерно ученого магуса обладала своими преимуществами.
 Однако следует отдать наемнику справедливость. После пристойных моменту раздумий он несколько устыдился предательских намерений. Попытки на ломаном языке расспросить кого попало непонятно о чем закончились полным провалом, и Ладера посетила идея, которая при иных обстоятельствах могла бы оказаться довольно удачной. Он отправился в питейный дом, уже знакомый читателю по предыдущим событиям.
 В этот раз появление чужеземца не вызвало неудовольствия завсегдатаев, напротив, пьянчуги радушно гаркнули приветствие, испытывая некое подобие братского единения, свойственное случайным собутыльникам, успевшим не только вступить в честный кулачный бой, но и помириться за дубовым столом.
 К сожалению, рассказа о постигшей нового товарища беде никто не понял, за исключением, быть может, просвещенного как по части языков, так и по части подоплеки событий отца Репья. Однако тот благоразумно предпочитал молчание многословию.
 – Чего тебе? Изыди, грешник!
 Хайни истолковал совет по-своему и переспросил на смеси языков:
 – Изыдить по направлению куда?
 Отец Репей в отваге своей не уклонился от продолжения беседы, но перевел ее в излюбленное русло:
 – Негоже князю нашему в годину лихую брать на службу человека без роду, племени, убогого разумом и к тому же невеликой честности.
 Ученые способности Ладера давали некоторые основания для сурового приговора монаха. Из речи «патера варваров» он понял лишь два слова: «идти» и «князь». Идея, озарившая укрытый в прочном черепе разум наемника, показалась ему удачной – Хайни отправился прямиком к Хрусту.
 Ложный вывод по иронии случая-баловника пришелся кстати. Оводецкий князь охотно тиранил сановников и до полусмерти пугал соседей, но по странной прихоти жаловал переселившихся под его крыло церенцев – их жалобы на дерзкие бесчинства природных подданных Хруста чаще всего встречались благосклонно.
 Бывший солдат армии Гизельгера понятия не имел о тонкостях оводецкои политики, но совет, невольно данный монахом, сделал свое дело – и Хайни отправился к правителю.
 Хруст, благосклонно кивая, выслушал путаный рассказ иноземца. Результатом стала скорая, но справедливая расправа с десятком людей, уже давно вызывавших исподволь накапливаемый гнев правителя. Впрочем, к делу об исчезнувшем волшебнике эти несчастные не имели ни малейшего отношения.
 Людвига фон Фирхофа так и не нашли. Да разве его искали?
 Чужеземец в черном платье с рыцарским поясом и дорожном плаще, шагающий в ранний час по пыльному настилу оводецкои улицы, никого не удивил и не вызвал ни малейшего интереса. Незнакомец был не стар, но уже перешагнул тридцатилетний рубеж, красивые карие глаза с легкой поволокой меланхолично взирали на бурьян, выщербленную дорогу и кур – птицы добывали себе пропитание, деловито разгребая конский помет. Путешественник обошел стороной площадь, равнодушно прошел мимо пустующего в ранний час питейного заведения, отмахнулся от стайки мальчишек и выбрался в конце концов к невзрачному, ничем не примечательному дому, сложенному из почерневших от дождей и растрескавшихся от солнца бревен. Конек крыши украшала неожиданно изящно вырезанная голова дракона: гребень, резко очерченные ноздри и выпуклые глаза монстра.
 Чуть ли не из-под ног с шипением выскочил громадный котище – редкостного для этих животных дымчато-голубого цвета, с толстым, как полено, хвостом. Зверь неодобрительно уставился на пришельца, шерсть вдоль хребта вздернулась дыбом, образовав жульническую подделку драконьего гребня – кот пошел на рыцаря, гнусно завывая.
 Чужеземец попытался поддеть наглое животное остроносым башмаком, но позорно промахнулся.
 Дверь дома со стуком распахнулась под грубым ударом сапога.
 – Брысь, Пардус! Пошел на место! Кто там, у порога? Проваливайте – я никого не жду.
 Хозяин дома явно пребывал не в духе.
 – Любезный друг! Может быть, если я перешагну порог, вы в лучшей мере оцените, хотите ли видеть старого товарища?
 – Тассельгорн?!
 – Он самый. Только что вернулся в ваш чудесный город из дальнего-дальнего дивного странствия и хочет видеть доброго старого друга. Хочу отрясти с себя пыль дорог и поделиться впечатлениями. Так во имя святого Регинвальда, я могу войти?!
 – Боже мой. Заходите скорее.
 Тассельгорн пригнулся, опасаясь расшибить темя о притолоку. Если дом и удивил церенского барона бедностью и запустением, то он никак не выдал своих чувств. Хозяин – чисто выбритый человек в длинных одеждах – поставил на грубый дощатый стол два дорогих кубка.
 – Жаль, я не могу принять вас как подобает, друг мой. Это – остатки былого великолепия…
 Голос хозяина звучал беспечно даже для самого внимательного слуха.
 – Впрочем, неважно… Как вы нашли меня, Тассельгорн?
 – Это оказалось несложно, друг мой Ойле  [17] , – вас еще помнят.
 – Никогда бы не поверил.
 – Отчего же. Толпа слепа и беспамятна, но люди избранные не скоро забудут доблесть победителя, даже если государь лишает его милостей. Впрочем, я странствовал далеко, а потом уехал еще дальше и не знаю подробностей. Что же случилось с вами, принцепс Лунь?
 Лунь отвернулся.
 – Не надо называть меня так – оставьте это слово книгам древних.
 – Отчего же? Princeps – первый. Ваше первенство было естественным – как воздух, дыхание и солнечный свет, друг мой. По крайней мере в том, что стены Оводца до сих пор не рухнули под натиском народа пустоши, ваша заслуга – первейшая.
 – Барон, если бы я не был первым, все могло повернуться по-иному. Сейчас поздно жалеть – человек беспечен по натуре и следует собственной сущности не задумываясь. Позже он понимает, что слава способна не только сиять, но и слепить глаза завистью.
 – Тем более глаза правителя.
 – Тассельгорн, я не жалею ни о чем.
 – Ни о чем? Впрочем, я не хотел печалить вас, Ойле.
 Хозяин разлил по кубкам густое, цвета крови вино. Тассельгорн пригубил напиток, оценивая аромат.
 – Отменно.
 – Как ваши странствия, достопочтенный друг?
 – Ступенька в лестнице жизни. Служа Империи, расточаю себя. Утомлен верблюдами, мухами и зловонием. Устал и сокрушен духом.
 Имперец тонко улыбнулся, помолчал, давая возможность оценить шутку.
 – Verus amicus amici nunquam obliviscitur – истинный друг никогда не забывает друга. Мы не виделись вечность. Я безумно рад встрече. После всех треволнений мудрый собеседник воистину приятен. Кстати, как ваша семья? Не хочу выступать в роли черного вестника, но здесь скоро будет небезопасно. Буду счастлив предложить им убежище в Церене, если вы окажете мне подобное доверие, в моем собственном доме. Ваш сын мог бы найти себе достойное место на службе у государя, ваша дочь – блистать среди благородных девиц…
 – Так вы не знаете?
 – Что именно?
 – Моя семья погибла, барон. Сына объявили изменником и казнили – публично, на площади, жена умерла в тюрьме, а дочь… тоже умерла. Я не видел, как это произошло, позже мне сказали – покончила с собой. Правды я никогда не узнаю – может, оно и к лучшему. Меня правитель милостиво простил. За прежние заслуги…
 Лунь недобро усмехнулся. Тассельгорн долго молчал, опустив ресницы.
 – Простите, друг мой Ойле. Простите, я не знал. Я не смею произносить слова утешения – они для вас пусты.
 – Оставьте, Тассельгорн. Спасибо, но оставьте это. Я не юнец, легко переходящий от отчаяния к надежде. Простите мне цинизм, но гибель супруги я бы пережил без особого труда, жена – только поле. В крайнем случае, можно возделать новое. Но смерть детей уже не забуду.
 Тассельгорн резко отставил пустой кубок.
 – Я не знал. Не знал ничего – иначе попытался бы помочь.
 – Чем помочь? Ваши владения далеко отсюда, на западе.
 – Как? Вы не поняли?! Ах да, откуда вы могли знать… Я не просто так путешествовал по востоку – обязывали дела. Император отрядил посольство к варварам и оказал доверие именно мне – ваш друг, представьте себе, возглавил это посольство. Я провел несколько месяцев в степи, увы, и вот теперь возвращаюсь домой.
 – Любопытно. Это те самые варвары? Сарган?
 – Они самые.
 – Не решаюсь спрашивать о результатах. Впрочем, вы умны, барон, так что результат нетрудно угадать.
 – На этот раз вы ошиблись, принцепс. Проще умиротворить бешеного волка или дикого жеребца, чем одержимого вождя дикарей. Впрочем, я не в отчаянии – у Церена есть силы встретить вонючих варваров так, как они того заслужили. Я был бы счастлив, если бы… В общем, вы не хотите покинуть этот город и присоединиться ко мне? Ваша доблесть могла бы служить иному государю – тому, который способен оценить ее по достоинству.
 – Я не ослышался?
 – Нет. Друг мой, уезжайте со мной! Вам нельзя оставаться. Лучших людей, знатнейших сановников – primis, ваш правитель казнит без вины и без меры. Кто будет сражаться с варварами, которые вот-вот окажутся под стенами? Эти ваши холопы, то есть рабы? Наемное войско князя? Безродные простолюдины – торговцы? Этот город обречен… Уезжайте со мной, Ойле.
 Лунь отвернулся. Кот на лавке настороженно смотрел в пространство желтыми, прозрачными глазами. Молчание длилось несколько минут. Тассельгорн не торопил хозяина с ответом.
 – Спасибо, Тассельгорн. Спасибо, и поверьте, я оценил ваше благородство. Но я не могу уйти. Меня держит то, что сильнее разума, достоинства, ценнее самой жизни – месть. Я хочу отомстить, ею живу, это последнее, что у меня осталось. Так немного… Но мне нужно это немногое.
 – Как вы собираетесь мстить, мой наивный друг… Князя Хруста прекрасно охраняют – не сомневайтесь. Вам не добраться до глотки мерзавца. Послушайте – вы всегда были далеки сердцем от всего низменного, зато близки к ценностям Империи. Вы много путешествовали, видели не только оводецкий бурьян. Что вам делать здесь? Мстить этому ничтожеству, полуварвару, возомнившему себя истинным государем? Ваше место в западных землях, поверьте – там вы найдете себя и новый дом.
 – Возможно. Но я хочу – должен отомстить. Иначе не смогу жить спокойно.
 Тассельгорн опять чуть приспустил ресницы, скрывая азартный блеск глаз.
 – Ладно. Вы, наверное, самоубийца, Ойле. Мстите, если так хочется, – иногда священное безумие мстителя сильнее обстоятельств. Audaces fortuna juvat  [18] . Вы можете победить. Потом Империя примет вас. Однако… Как вы собираетесь устроить ваше дело?
 – Пока не знаю.
 – Кстати, вы не слышали истории о том, как наши церенские простолюдины тушат лесные пожары?
 – Не приходилось.
 – Так вот, для того, чтобы потушить пожар, который уже не погасить ничем иным, следует создать еще один пожар – и направить его навстречу первому.
 – И что?
 – Ничего. Оба пожара – оп! – и исчезнут.
 – Вы намекаете?
 – Да, собственно, и нет. Мне пришло в голову – а вы не задумывались о том, чтобы расправиться с одним вашим врагом руками врагов иных?
 – Как?
 – Отдайте Хруста Саргану. В конце концов, один стоит другого.
 – Вы думаете, Тассельгорн, это так легко – выдать своего государя? Пусть он тиран и безумец – я служил этому человеку. Я ненавижу его, но мне неприятна мысль, что с ним расправится кто-то другой.
 – Вас бы устроил честный поединок один на один? По-моему, это именно то, о чем вы мечтаете. А вы попросите у вождя варваров своего врага живьем. По их меркам, Ойле, это законная просьба – он охотно подарит вам пленного Хруста.
 Пораженный Лунь хлопнул ладонью по крышке стола.
 – Они настолько дики? Тассельгорн тонко улыбнулся.
 – О, друг мой – в достаточной мере.
 – Взять князя можно только вместе с городом – он не покидает стен.
 – Понимаю. Оводец – ваш дом?
 – Мой дом теперь – эта лачуга.
 – Здесь остались ваши друзья?
 – У опальных нет друзей.
 – Вам жаль толпу рабов?
 – Нет. Нечто иное – может быть, сами эти стены. Я сражался за них, барон…
 – А чем вам отплатили, Ойле? Муками? Заточением? Смертью единственного наследника?
 Лунь долил опустевший кубок. Кое-что из сказанного находило отклик в его душе. Может быть, виной тому оказалась бессильная ненависть, а может быть, всего лишь одно слово – «принцепс». Был первым, стал ничем – это ранило. Чужой привкус слова изменил привычные мерки. Лунь еще раз взвесил это ощущение про себя, внутренне соглашаясь.
 – Что вы предлагаете?
 Они говорили долго, сблизив головы и время от времени невольно переходя на полушепот. Кот Пардус внимательно следил за угловатой тенью гостя на стене, пока в доме совсем не стемнело. Тень у гостя была настоящая, человеческая – как положено. Недовольный кот спрыгнул с лавки и, мягко ступая широкими лапами, выскользнул за дверь.
 Ближе к ночи Тассельгорн ушел. Тревожно кричали стрижи. Темно-синее, необычайно густого цвета небо медленно остывало после дневной жары. Посол Империи уходил, глубоко пряча радость.
 Только как следует удалившись от дома под драконьей кровлей, он позволил себе рассмеяться. Дело сделано. Вовремя же он «случайно» вспомнил о «старом друге»!
 Сарган хочет этот город? Сарган его получит – пусть зверь жрет, насыщая алчность. Лишь бы не обошел неприступных стен и не ушел сразу на закат. Время… Империи нужно лишь выиграть время, милому дому – его, Тассельгорна, Империи.
 Посольство Церена спешно покинуло Оводец через три дня после Тассельгорновой прогулки в гости к старому другу. Особого интереса в народе это событие не вызвало, разве что соглядатаи князя Хруста поспешили сообщить о благополучном отъезде высокопоставленных имперцев. Вполне возможно, посол Церена успел напоследок встретиться с оводецким правителем, но их беседа не упомянута ни в одной из сохранившихся летописей, ни в придворной, ни в монастырской. Таким образом – о ней не известно ничего. А вскоре тайные встречи и беседы утонченных дипломатов и вовсе перестали иметь значение – город осадили войска Саргана.
 Поле курилось дымками костров. Хрипло ревели понукаемые плетьми животные. Огромное пространство вперемежку заняли шатры, повозки, полусобранные боевые машины, люди, лошади и верблюды.
 Кочевники стояли лагерем под стенами Оводца. Сумрачные горожане, укрывшись в нишах, со стен видели, как варвары сволакивают с телег тараны и катапульты. Вопли животных, гортанные крики на чужом языке, лязг стали, стук деревянных брусьев, скрип несмазанных осей – все это слилось в один тревожный гул. Кочевники в одеждах из шкур, с волосами, заплетенными в косы, вызывали страх, смешанный с любопытством – их облик, слова, сама суть были чужды зеленым полям, медленным рекам и ласковым рощам предзападных земель. Хищно стучали короткие секиры – грушевые сады оводецких предместий сводили на растопку походных очагов. Растянувшееся на марше войско подтягивалось огромной змеей, оплетая схваченную добычу – город. Варвары ждали, беззлобно оглядывая глухо замкнутые ворота, неприступный камень стен. В отдалении, на пригорке, трепетал на речном ветерке семихвостый бунчук – знамя вождя.
 Сбившиеся на стене горожане, проникнувшись зрелищем, отступали прочь, им на смену шли и шли другие. Страх незримо витал над толпой. Ольгерд поднялся на стену одним из первых, приставил ладонь к бровям, деловито оглядел загаженное поле, сплюнул вниз и отрывисто бросил:
 – Отобьемся.
 Горожане охотно закивали – верить очень хотелось. Кто-то выкрикнул любимые ругательства оседлых:
 – Бездомное верблюжье дерьмо! Навозные черви!
 Зрители разразились неистовым хохотом. Варвары под стеной, деланно-добродушно осклабясь, щурили рысьи глаза, как будто соглашались: за кожаными спинами первых рядов незаметно готовили луки. Ольгерд нашелся первым:
 – Эй, пригнитесь. Безоружных – прочь!
 Через минуту град стрел осыпал хохочущих людей. Появились первые раненые – не обитатели приграничных поселков, для которых набеги кочевников лишь наиболее опасная часть их повседневной жизни. Падали со стен, обливаясь кровью, жители самой столицы. Смех сменился стонами. Люди Ольгерда ответили залпом из самострелов – забился, плача, раненый верблюд. В ответ несколько огненных стрел косо ушло за гребень стеньг. Внизу, рассыпая проклятья, тушили нежданный пожар – вспыхнула сухая солома старой кровли.
 Варвары сгрудились как муравьи, разворачивая неподъемные машины. Рядом суетился бледный, перепуганный пленный раб-механикус. Натянулись канаты, отводя чашу катапульты для броска, – огромный булыжник со свистом пролетел над головой Ольгерда и безвредно рухнул в палисадник. Взлетели обрывки зелени растерзанных мальв. Спешили на помощь дружинники Хруста. Крепкие мужчины из народа схватились за мечи. Впрочем, варвары не торопились вздымать лестницы – толпа, в которой задубевшие шкуры мешались с блистающей броней, неожиданно слаженно отступила на безопасное расстояние.
 – Они уходят!
 – Заманивают…
 – Будет вылазка, а, воевода?
 – Нет. Всем стоять на месте. Кто тронет брус ворот – руки отсеку.
 Люди замерли на месте, наблюдая, как в прахе полувытоптанного поля кружат и кружат, разворачиваясь, конные степняки.
 – А ведь и правда – хитрецы.
 – Ничего. Мы тоже головой не обижены.
 Люди успокоились, почувствовав власть опытного командира. Страх отступил. Позади Ольгерда перебрасывались шутками – но уже спокойно, без надрыва. Под стену прибывали вооруженные ополченцы.
 Времени для праздного ожидания судьба оставила немного – в стены вскоре ударили тараны и метательные ядра, в бойницы меж зубцов ударили легкооперенные стрелы…
 Дальнейший ход событий ничем не отличался от обычной осады большого, хорошо укрепленного города. Оводчане, столь беспечные в мирное время, в опасности оказались отважны и предприимчивы, людей хватало, оружие с отрочества носили все, Ольгерд командовал с умом – смело и осмотрительно.
 Приступы варваров чередовались вылазками оводчан, колодцы города в изобилии давали воду, цены на провизию поднялись, но немалые запасы, без стеснения отобранные Хрустом у несговорчивых купцов, позволяли надеяться, что до настоящего голода дело дойдет не скоро.
 У завоевателей обнаружились собственные трудности – каждый день, проведенный под стенами Оводца, увеличивал нужду в корме для лошадей. Во многом бесполезные при штурме, кони, тем не менее, быстро уничтожали в окрестностях траву, хотя кочевникам и достался почти весь запас уже уложенного в стога сена.
 По ночам гортанные крики джете долетали до часовых, выставленных оводчанами. Черноту поля усеивала, недобро соперничая со звездами, россыпь лагерных костров. Город светился багровыми огнями – полыхали горны кузниц, спешно ковали оружие из запасов железа.
 Хайни Ладер, о судьбе которого на время позабыла история, ничуть не нуждался в подобном внимании – он продолжал действовать в сердцевине растревоженного людского муравейника. Продолжал в том качестве, которое навязали рубаке люди, обстоятельства и достопамятное волшебство пропавшего друга. Ладер сделался верным дружинником князя Хруста. По меркам Империи собственная карьера показалась наемнику ослепительной. Для Хайни нашлось место в личной гвардии правителя. Гвардия – это не то что простая пехота, которая обречена стопами месить грязь по дороге в рай и скромно уступать высокородным рыцарям дорогу к славе. По меркам Оводца воевода Ольгерд был не менее прославленной личностью, чем легендарный капитан гвардии двух императоров, Кунц Лохнер, а князь Хруст, без сомнения, был лют и непредсказуем, а следовательно, в чем-то и велик.
 Оцени Ладер обстоятельства более трезво, непременно учел бы, что все наемное войско оводецкого правителя как раз и состояло из единственной небольшой дружины. Прочими (и куда более многочисленными) воинами при случае становились взявшиеся за кистени и луки жители города. По-имперски твердых понятий о благородном рыцарстве и высших сословиях вольные и дерзкие оводчане не имели и людей ценили просто – по достоинствам.
 Однако война, опасности, прирожденная житейская мудрость и неважное знакомство с чужими обычаями не оставляли времени для бесплодных и огорчительных размышлений. Осада шла своим чередом – вылазки и стычки убедили, что степные умирают так же, как прочие люди, продовольствия в Оводце хватало, стены казались неприступными, ходили слухи, что нашествие скоро уйдет, оставив в тылу неуступчивый город.
 Тяжеловесное воображение Хайни занимали обстоятельства иного рода – Хрусту служило немало бывших подданных Империи. Были в их числе и такие, к которым Ладер ни в коем случае не повернулся бы спиной…
 – …Эй, мясник!
 Хайни развернулся к сидящему напротив и чуть наискосок – чтобы лучше видеть лицо противника. Как его звали? Тайхал? Местный язык немилосердно искажал имена пришельцев. Черты лица выдавали уроженца Империи, чуть уловимый акцент и нелепое имя – альвиса. Вызов выглядел откровенным и весьма наглым, поскольку прозвучал за длинным пиршественным столом, который по старому, но еще соблюдаемому обычаю занимала гвардия во главе с самим Хрустом. Буйство в таких обстоятельствах не поощрялось, но противника это ничуть не смущало. Правда, сейчас правителя на месте не было, но все же…
 Хайни потер старый шрам, и слова нашлись сами:
 – Чего тебе, овечка?
 Враг ничуть не смутился, даже удовлетворенно кивнул, как будто только и ждал оскорбления.
 – Говорят, ты воевал у озера Слез? Расскажи, куда подевалось твое ухо.
 Хайни имел вескую причину не удовлетворять ничье любопытство.
 – Не твое дело.
 – Левое ухо отсекают за кражу.
 – Палач был слишком занят такими, как ты.
 – Значит, ты честный подданный церенского императора. Как же тебя занесло в эти края?
 – Не твое дело.
 Ольгерд, не зная церенского, насторожился, воины заоглядывались. Альвис, казалось, нарочно нарывался на ссору, не обращая внимания на ропот.
 – Может, ты расскажешь, почему появился в городе вместе с тайным прознатчиком Империи?
 – Ты врешь! Господин Людвиг не прознатчик.
 – Верно, твой хозяин считает, что если кочевники утыкают нас стрелами, сожгут город и возьмут эти земли, то не явятся в ваши пределы. Это измена. Ты – лазутчик Империи.
 – Врешь! Сам ты лазутчик.
 – Я не скрываю своего имени и происхождения. В отличие от тебя, свиной помет.
 Это было уже слишком. Хайни побагровел.
 – Божий гром и чертова задница – а я тебе говорю – заткнись, ты, отродье грязной суки!
 В следующий момент в лицо Хайни полетела чаша, горячая жижа, смешавшись с кровью из рассеченной брови, залепила глаза, нос, попала за воротник.
 С минуту Хайни ошарашенно протирал глаза, потом потянулся к засапожному ножу. Вскочили с мест воины, растаскивая буянов.
 – Стойте, тролльи дети! – медведем заревел Ольгерд. – Враг под стенами города, а вы затеяли драку меж собой. Тому, кто первый замахнется ножом, я своею рукой проткну брюхо!
 Хайни стиснул зубы, отряхивая кашу с волос.
 – Он начал, он оскорбил меня, предводитель! Для моей чести нестерпимо подобное.
 Тайхал ничего не ответил, зато его ухмылка как нельзя более показывала, во что альвис ставит честь бывшего наемника армии Гизельгера. Враг уже совершенно успокоился и казался подозрительно довольным. У не столь уж и простодушного Хайни мелькнуло подозрение – так ли случайно разгорелась ссора?
 – Отстань от него, Тайхал, – крикнул кто-то из кметов. – Он у нас с ведьмовским топором.
 – Колдовство не поможет изменнику.
 Дружинники умолкли в смущении. Ольгерд же был откровенно зол.
 – Ладно, волки. Раз вам неймется, я данной мне князем властью назначаю судный поединок. Решайте, кто из вас изменник, а кто… кхе-кхе… свиной помет. На топорах или мечах – выбирайте сами. Жаль терять людей, но от таких вояк невелик прок…
 Ольгерд в досаде махнул рукой. Воины расходились хмуро, не глядя друг другу в лицо.
 Стрелу Лунь приготовил заранее. Записку написал на тонкой бумаге, свернул в трубочку, втолкнул в полое древко. Потом аккуратно вернул оперение на место – три разных пера, взятых от птиц трех пород – быстрых крыльев тебе, легкий вестник. Стрелу вложил в колчан, она смешалась с прочими, отличаясь теперь лишь для зоркого глаза. Переступая порог, привычно наклонил голову перед низкой притолокой, прикрыл за собой дверь.
 О доски двери отчаянно заскребли острые когти. Опальный рыцарь помедлил, потом вернулся и выпустил на волю дымчатого кота. Пардус отошел на почтительное расстояние и сел, поджав лапы и прикрыв их, несмотря на жару, теплым толстым хвостом. Желтые глаза животного грустно следили за хозяином. Лунь последний раз обернулся, посмотрел на дом, на кота и, усмехнувшись, начал свой путь…
 К вечеру этого дня в ставку джете прискакал гонец и бросил поводья у шатра вождя. Курился дымок священных костров. Стража в головных повязках молча расступилась, увидев на руке воина знак высшего доверия – золотой браслет с фигуркой трехглавого зверя. Гонец опустился перед повелителем на колени и поклонился, коснувшись лбом кошмы. Древко приметной стрелы, прилетевшей со стены в условленном месте, сломалось легко. Как всегда – позвали толмача в пестрых одеждах. Но обдумывал записку Сарган уже в одиночестве…
 Наступившей ночью ничего не подозревающий Хруст тайно покинул свой город, с немногими преданными людьми пробравшись секретным ходом далеко за пределы стен. Княжеский отряд верхами ушел на север, чтобы собрать войско и ударить в спину варварам. Князь не бежал от опасности, напротив, просто самых важных дел он не доверял никому…
 За пять дней до описанных событий, уже собираясь в дорогу, Хруст приказал Ольгерду в случае  настоящей опасности тайно вывести княгиню и детей за пределы города. Не самому – поскольку в опасности дело Ольгерда – сражаться. Но непременно послав верного и надежного человека. Крайней беды не ждали, однако обещание было дано. Недоверчивый Хруст потребовал с воеводы клятвы. И тот – что же? Дал ее…
 Все эти события привели к событиям иным, а те, сплетясь неразрывной сетью обстоятельств и случая, стали причиной одного из самых громких судебных процессов в истории Церенской Империи. Но об этом – в свой черед.
 Летописи и предания не так уж редко упоминают о трагическом падении городов, чьи ворота за щедрую плату или из одной лишь злобы открывает изменник. Как может свершить подобное один человек? Подступы к стенам принято бдительно охранять, и немалая толпа врагов, собравшаяся подле ворот в подозрительном ожидании, наверняка не ускользнет от пристального внимания стражи. Легенды решают эту загадку просто – ворота принято отворять под покровом глухой ночи, которая равно утаивает все – и предательство, и стойкость, и отчаяние. Впрочем, старые истории мало чем могли помочь Луню.
 Ночью ворота Оводца хорошо охраняли изнутри. Слишком хорошо.
 В сагах и сказаниях одиночка способен повергнуть наземь два-три десятка сильных, вооруженных и нетрусливых противников. Но принцепс Ойле прекрасно знал, что справится не более чем с тремя. Впрочем, это означало лишь одно – нет смысла ждать ночи. И человек, чье имя по праву могло бы претендовать на место среди самых опасных людей своего времени, ради свершения мести собрался открыть ворота Оводца  днем. 
 Варвары обступили город полукольцом. Бой с утра шел где-то у южной стены, там стлался дым пожара, сотворенного летящими поверх стены огненными стрелами. Крыши ближних к стене домов заранее обильно полили водой. Пожар затухал, так и не разгоревшись, так издыхает сказочный трехглавый ящер, встретив противника не по зубам.
 В южную стену надсадно бил таран. Внешний ряд камня слегка осыпался, но более серьезных повреждений пока не было. Лучники со стен осыпали штурмующих стрелами, вынуждая варваров у тарана то и дело оттаскивать раненых.
 Это можно было увидеть, поднявшись на южную стену, но Лунь спешил не туда. Пространство у западных ворот оставалось почти безлюдным – ни одного штурмующего, пустое поле, покрытое пятнами догоревших ночью костров, забытые и чудом уцелевшие стога, на неприступной стене – редкие стражи.
 Лунь поправил складки одежды и проверил, не заметна ли кольчуга. Бронь не могла спасти от топора или меча – устоит металл колец, но кость не выдержит удара. Однако кольчатая рубашка поможет хозяину против стрелы или ножа. Он решился – будь что будет. Стражник у ворот – молодой крепкий парень с добродушным открытым лицом – поклонился и приветливо улыбнулся:
 – Здравствуй, командир.
 Лунь похолодел, вспомнив – стражник совсем мальчишкой учился у него держать меч.
 – Здравствуй… Клещ.
 Имя само всплыло в памяти. Парень явно обрадовался знакомому. Он знал, что страже нельзя вести речей ни с кем, но сейчас совершенно забыл об этом, обрадованный возможностью без свидетелей потолковать с бывшим, но все еще уважаемым воеводой.
 – Все спокойно?
 – Здесь-то спокойно. С южной стороны горит. Как думаешь, воевода, отобьемся?
 – Должны отбиться, иначе конец.
 – Хотел бы я хоть одним глазком взглянуть, что там творится.
 У Луня затеплилась надежда – что, если… Пусть хоть этой крови не будет на его руках.
 – Так сходи туда, посмотри. Я покараулю. Парень покачал головой.
 – Не могу, клятву дал Ольгерду – стоять здесь до смерти.
 Бесполезно, все тщета, подумал принцепс. От судьбы не уйти. Он действительно простоит здесь… до смерти.
 – Глянь, что это там? Клещ повернулся.
 – Где?
 Нож, мгновенно выхваченный из-под плаща, легко вошел в спину. Лунь выдернул лезвие и ткнул раненого под колени. Мальчишка завалился, но, вопреки ожиданиям, жил еще с минуту. Обломанные ногти царапали засохшую грязь. Умирающий сумел повернуть голову, кровь с губ тонкой ниткой стекала в пыль.
 – Помоги мне…
 «Он не хочет верить, что именно я убил его», – понял Ойле. Парень все не умирал, пытаясь что-то сказать.
 – За что…
 И тогда Лунь ударил лежащего еще раз – точно в шею.
 Утро выдалось слегка туманным, но еще задолго до приближения полудня туман рассеялся, линялая голубизна небес обещала жаркий день. Вокруг утоптанной площадки, на которой обычно происходили поединки, собралось лишь полтора десятка очевидцев – когда через стены летят стрелы, горожанам не до судного поединка. Присутствовал Ольгерд, бледный от сдерживаемого бешенства, вынужденный к участию в деле роковым словом «измена». Хайни, против обыкновения серьезный и молчаливый, рассматривал своего врага. Людвиг, будь он рядом, наверняка нашел бы способ уловить и оформить в слова смутное ощущение, занимавшее наемника. Тайхал был слишком спокоен, а повод для ссоры чересчур уж легковесен. Крепкий череп рубаки хранил в себе изрядное здравомыслие, и как раз сейчас здравомыслие настойчиво шептало Ладеру – дело нечисто. Даже давняя неприязнь альвисов к имперским солдатам не могла объяснить странную вспышку хладнокровного Тайхала.
 Хайни перехватил поудобнее пусть самую малость, но все еще волшебный топор и приготовился. Враг стоял напротив, держа точно такое же оружие, но безо всякого налета волшебства. Мрачный Ольгерд безнадежно махнул рукой – «начинайте». Противники сошлись.
 Много позже, когда бурные события, пережитые имперским наемником по милости беглого мага фон Фирхофа, станут чем-то вроде предания, Хайни будет охотно рассказывать всем желающим, как он распознал «истину святую» прямо на судном поле.
 – Помог святой Регинвальд. Ведь я его тогда узнал, когда шлем с него сбил. У озера Эвельси он без шлема был, на лбу кровь. Вот как только он таким же сделался, так я его и узнал. Потому что с той поры, как я уха через него лишился, знал точно: не последняя у нас встреча…
 А пока трещат щиты под ударами топоров, молчат люди и злится, с нетерпением ожидая развязки, Ольгерд.
 Лунь с трудом отвалил тяжелый запорный брус, слегка толкнул ворота. Помедлив, поднял откатившийся в сторону шлем мертвого дружинника и покрыл им собственную голову. Оставалось выполнить самое опасное. Ворота открывались вовсе не в чистое поле. За ними был устроен «проход смерти» – стиснутый с двух сторон стенами путь до вторых ворот, которые действительно вели наружу. На стенах по сторонам таких проходов обычно устраивали засаду лучники. Неосторожный враг, разбивший внешние ворота и ворвавшийся в город в запале боя, попадал в тесное пространство тупика, под град смертоносных стрел. Воины джете еще не пытались штурмовать западные ворота. Есть ли лучники в засаде? Возможно.
 Лунь сбросил плащ – он теперь лишь мешал, – приоткрыл тяжело заскрипевшие створки и втиснулся в образовавшуюся щель. Сейчас или никогда. Первый шаг дался ему с трудом. Казалось, он не бежит, а бредет в стылой воде, на самом деле принцепс едва ли не в три прыжка достиг вторых ворот.
 – Стой! Эй, кто там, что ты делаешь, проклятая душа? Стой!
 Лунь, не оглядываясь, не обращая внимания на крики, вцепился в запорный брус. Первая стрела несильно, вскользь зацепила плечо, отскочив от кольчуги. Вторая чиркнула по шлему. Третья разорвала кожу на бедре.
 Брус, казалось, прикипел намертво. Еще две стрелы жестко вонзились в дубовые доски створок.
 Стража, пятеро лучников-ополченцев, стреляли второпях, ошеломленные наглостью неизвестного. Видимо, не получая ни ответа, ни сопротивления, они растерялись. Двое все еще оставались на месте, трое поспешно лезли из укрытия вниз, опустив деревянную лестницу. Ойле оставил неподъемный брус и повернулся лицом к подбегающим лучникам. Он встал свободно, не трогая меча, даже скрестил руки на груди. Воины – из новичков, отметил Лунь – замедлили шаг, оглядывая дорогую одежду незнакомца. Мысль о недоразумении, по-видимому, возникла у всех сразу. Старший, чернявый и долговязый, нерешительно приставил острие меча к груди противника.
 – Не двигайся. Ты кто?
 – По приказу князя…
 Нелепость ответа дошла до старшего лишь через несколько секунд.
 – Какой такой еще приказ?!
 Эти секунды решили дело. Принцепс коротко, без замаха, ткнул чернявого спрятанным в рукаве ножом, уходя в сторону, перехватил падающий меч. Лезвие наискось, неглубоко порезало пальцы, но рукоять уже плотно лежала во влажной от крови ладони. Ойле чиркнул острием по шее чернявого, доканчивая дело. Двое оставшихся в живых невольно отступили на шаг, готовя клинки.
 – Измена! Ерш, Летун – стреляйте! Стрелы пели, осыпая пятачок перед воротами. Возможно, лучники опасались задеть друзей – ни один выстрел не попал в цель. Лунь отчаянно рубился один против двоих, точно, экономно, вкладывая свое умение в каждый удар. Искусство обострялось яростью – эти люди глупостью своей заставили его поднять меч. Он почти поверил в это сам. Верткий, ловкий парень ударил слева, цепляя меч принцепса топором. Лунь отбил удар, не без труда удержав оружие. Звенела сталь, его противники тяжело дышали, изумленные стойкостью изменника. Бой перед воротами длился всего несколько минут, но Луню казалось – прошло не меньше часа. Один из противников упал, держась за разрубленное до кости предплечье. Второй, верткий, продержался подольше.
 Они стояли друг против друга, ловя не движение рук – зрачки врага. Верткий чуть приподнял топор:
 – Отойди. Не трогай брус. Лунь молчал, экономя дыхание.
 – Добром тебя прошу – отойди. Сдавайся! Все равно подстрелят.
 «Поздно» – Ойле кивнул, отвел клинок, словно бы выпуская его из руки, и в ту же секунду ударил парня, целясь в колени. Верткий упал, Лунь не стал ни добивать раненого, ни слушать крик, стрелы часто вонзались в створки ворот, кольчуга выдержала еще три удара стальных жал. Наконец брус подался, и бывший воевода скорее выбросился, чем выскочил наружу. Теперь лучники не могли его достать.
 Открылось поле, пустое. Без единого человека. Казалось, сам воздух звенит от зноя и внезапно наступившей тишины, а может быть, это шум в висках от потери крови?
 Лунь понял, что проиграл – все напрасно. Или, напротив, освободился от задуманного? Записка не попала к вождю варваров, или, быть может, варвар не поверил изменнику. Лунь ощутил отчаянную тоску и… облегчение. Варваров не было, никто не пытался ворваться в распахнутые настежь ворота. Куда теперь? Захотелось уйти прочь, не оборачиваясь, бросить Хруста в пасть его же судьбе, оставив за спиной город, грязь, кровь, тело мертвого Клеща, осторожный ночной разговор с Тассельгорном.
 Он привычно поискал ножны – не нашел и сунул чужой меч за пояс. Раны кровоточили. Лунь оторвал от рубашки полосу почище и обмотал бедро. Он проиграл, но будет жить и помнить. Четверо убитых – но город цел. Пути назад нет, зато сам он свободен. Пришла пора уходить. Тревожно, пронзительно кричали стрижи, их гнезда лепились в нишах стен. Предатель, так и не свершив предательства по воле случая и судьбы, повернувшись, зашагал по траве, вытоптанной лошадьми и выжженной небывало жарким солнцем последнего лета.
 …Далеко он не ушел. Все произошло почти мгновенно. Рухнули, обвалившись, ближние стога, обнажив, показав безжалостному солнечному свету воинов. Дочерна загорелые лица, кожаная одежда и оружие их казались такими чуждыми – так чужды пески пустыни зеленым рощам Оводца. Стога падали, сухая трава с хрустом осыпалась. Один из воинов выступил вперед – узкие глаза хищника, «лучистый» доспех. Сам Сарган? Лунь принужденно поклонился – шея против воли Ойле будто окаменела, не желая сгибаться в угоду варвару.
 Сарган чуть улыбнулся, посмотрел прямо в глаза предателя. На лице вождя не отражались ни дружелюбие, ни вражда, ни благодарность, так смотрят даже не на животных – на изначально мертвый инструмент: нож, огниво, молот. Варвар небрежно протянул руку – подскочивший толмач проворно положил округлый предмет на ладонь повелителя.
 – Скажи ему – это охранный знак. Пусть возьмет и идет куда хочет.
 Сарган швырнул медный браслет в сторону Луня – под ноги, прямо в пыль, потом махнул рукой, подавая знак своим.
 Варвары взвыли – тонкий, высокий боевой клич напоминал волчий вой, ярость предстоящей атаки уже захлестывала людей. Пришельцы, обнажая клинки, потоком вливались в распахнутые ворота. Никто более не обращал внимания на Луня – тот все еще неловко пытался остановить кровь. Предатель сделал свое дело и больше не нужен победителям. Что же, он пойдет именно туда, куда хочет – наступил час его собственной мести.
 …Хайни остановил руку и отступил на шаг, с болью вырванный из омута боевого безумия. Волшебный топор больше не трепетал в руке – он был мертв, точнее, окончательно умерла, истончившись, чудесная душа лезвия, и оружие стало лишь неудобной для солдата Империи, слишком короткой секирой.
 Тайхал – или Дайгал? – стоял перед Ладером, крепко сжимая древко топора, но без шлема. Он так и не ударил. Выражение лица врага показалось Хайни странным. Удивление? Медленно отступающая волна ненависти? Снова, как десять лет назад, несколько капель крови стекло альвису на бровь.
 – Воевода!
 Дернулся Ольгерд, оборачиваясь на крик. Подбежал растерянный до полного отчаяния младший дружинник.
 – Измена… Западные ворота пали!
 Ольгерд молчал лишь мгновение. Потом повернулся к тем двоим, что замерли, стоя на утоптанном песке.
 – Эй, вы, отпрыски тролля, кончайте этот спор. Сейчас понадобятся не ваши трупы, а ваши топоры. Это – штурм.
 Людвиг ощутил запах дыма и поднял голову – в висках ныло, усталость не удалось развеять коротким сном, сквозь тонкую подстилку чувствовалась жесткая земля пола. В последнее время похитители держали его в пристройке – глухие бревенчатые стены, прочная дверь, над нею единственное крошечное окошко – рама для лоскута выцветшего неба. Фон Фирхоф встал. В тускло-белесой голубизне витало что-то тревожное.
 – Эй, есть здесь кто-нибудь? Откройте! Молчание. Он толкнул дверь, приналег посильнее.
 Бесполезно. Скорее всего створка просто подперта снаружи колом. Запах дыма не слишком силен, но есть что-то еще… Людвиг понял – звуки. Обычными звуками Оводца были голоса людей, смех детей, звон железа из кузниц, шум толпы на площади, иногда мычание скота, часто – лай собак. Сейчас он слышал иное – чужую речь, чуждую здесь не только ему, пришельцу из Империи, – всем. Людвиг закрыл глаза, попытался  тонким зрением увидеть пришельцев. Иссохшая земля, медленная река уносит желтый ил… Метелки ковыля… Рев верблюдов… Бесконечная дорога за спиной…
 Кочевники. Варвары.
 Запах дыма стал резче. Окошко заволокло. Голоса, кажется, удалялись. Теперь клубы дыма скрывали выцветшую голубизну, врывались в тесноту стен.
 – Откройте!
 Впрочем, подумал он, не стоит об этом просить. Лучше подождать – неизвестно, кто еще мог стоять за запертой дверью. Магическое зрение подсказывало – там пустота. Инстинкт противоречил магии, как всегда бурно, но не приводя в свою пользу никаких доводов. Во всяком случае, голоса действительно стихли, на смену им пришел более зловещий звук – потрескивание огня. А ведь надо выбираться. Иначе он очень быстро потеряет сознание, а потом задохнется или сгорит вместе с этим убогим пристанищем.
 В дверь несильно стукнуло, кто-то торопливо возился снаружи. Створка, по-видимому, распахнулась, но почти не посветлело – лишь лучше стало видно колыхание тугих колец дыма.
 – Эй, лекарь! Ты где? Вода и камни… Здесь темно! Ты где?! Денунциант, ты задохся, что ли? Вылезай!
 Людвиг рванулся на голос и выскочил наружу, скорее нащупав, чем разглядев выход.
 – Стой! Куда?! Не вздумай удирать!
 – Я не бегу. Что здесь происходит? Штурм?
 – Да.
 – Где все остальные?
 – А тебе какая разница? Я не видел их с утра – все на стенах.
 – Что собираешься делать?
 – И это тебя не касается. Вообще-то, доносчик ты или нет – сейчас уже неважно.
 Людвиг огляделся, щуря покрасневшие от дыма глаза. Рядом с альвисом топталась девочка Ласка с крысиной косичкой. В правой руке у ее спутника был меч, в левой, как ни странно, оказалась лопата. В манерах Дайри было нечто странное. Людвиг понял – и чуть не расхохотался, несмотря на драматизм момента. Альвис не слишком удачно копировал уверенные ухватки своего предводителя, которого Людвиг видел лишь один раз – когда магуса поймали, пригласив к больному. Дайри, впрочем, не заметил веселья пленника.
 – Торопись. Хотя тут недалеко.
 Они свернули за угол, прошли немного, переходя на бег. Девочка семенила следом, в мышиных глазах не было страха.
 Найденное место ничем не отличалось от обычных оводецких задворков – измятый бурьян, глухая стена соседнего дома.
 – Приготовился к смерти, умник? Можешь считать, что тебе повезло. Ты уйдешь. Но сначала поможешь мне. Копай здесь, и побыстрее.
 Людвиг вонзил лопату в неожиданно податливую землю.
 – Давай, давай…
 Лопата ткнулась во что-то твердое – камень.
 – Отменно. Отгребай грязь в сторону. Открылась каменная плита, гладкая, без надписей и почти новая. Альвис без промедления загнал лопату в щель между плитою и землей.
 – Сейчас ты наляжешь на черенок и будешь удерживать камень, пока я не скажу – опускай. Начали.
 Образовавшаяся щель оставалась узкой, в такую едва просунешь руку. Дайри опустился на землю, собираясь это сделать, но вдруг передумал.
 – Стой! Сделаем по-другому, денунциант. Давай-ка ты, сунь туда руку, а я буду держать.
 – Это почему же?
 – Скажем так – твой светлый лик не внушает мне доверия.
 Людвиг невозмутимо подчинился. Для того чтобы поменяться местами, им пришлось опять опустить злополучную плиту. Дайри нажал на черенок. Магус осторожно пошарил в открывшемся углублении. Пальцы тронули предмет, обшитый кожей.
 – Доставай!
 Извлеченная на свет находка оказалась небольшим, тщательно упакованным свертком.
 – Дай это сюда и проваливай. Радуйся, что тебе оставили жизнь, доносчик.
 «Разум человека, помыкающего якобы беззащитным противником, открыт, – подумал Людвиг. – Ну что ж – Бог простит мне неизбежное».
 Это случилось мгновенно – почти невесомое, короткое и точное касание. Не руки или оружия – волшебства. Дайри почувствовал лишь внезапную слабость и головокружение, слегка потемнело в глазах…
 Когда он пришел в себя, ни «денунцианта», ни свертка рядом не оказалось.
 Город доживал последние часы. Сгустилась предвечерняя жара, улицы придавила тревога, окутал зной. О том, что ворота взяты, знали все – весть распространилась сама собой, раньше, чем явился вооруженный враг. Остатки защитников спешно покинули восточную стену, в которой тараны Саргана успели-таки пробить небольшую брешь. Бессмысленно защищать треснувшую стену, когда штурмующие вот-вот зайдут с тыла, прикрывать отступление остался отряд добровольцев – несомненные смертники. Люди, бежавшие с западной окраины, собрались на рыночной площади, примыкавшие к ней узкие улицы давали надежду некоторое время удерживать неприятеля. Площадь заполнили беглецы, наскоро вооруженные жители, дружинники, ополчение со стен. Ольгерд упрямо пытался навести хоть какой-то порядок. Перед тем как принять под свою руку последних защитников Оводца, воевода ненадолго вошел в княжеский дом, честно выполнив клятву, данную Хрусту всего пять дней назад. Сейчас вернувшийся Ольгерд наблюдал, как двое ополченцев переворачивают телегу, намереваясь перекрыть тесный переулок.
 – Эй! Добавьте еще те бочки.
 – Кати сюда! Осторожно, куда валишь, разиня!
 Площадь пестрела одеждой, звенела оружием, полнилась людьми. Беда уже оставила на лицах свой мутный след: отпечаток усталости, тени страха, черное отчаяние, мерцающий свет безумной надежды. Над собравшейся толпой угасал день, за которым – все знали – не будет ничего, разве что неведомая дорога за Грань, пройдя которую смертный уже не возвращается.
 Женщин с детьми убрали подальше – те укрылись в каменных домах с крепкими стенами и в ближнем к площади соборе. Ольгерд подумал было о подземном проходе, но тотчас отбросил сомнения прочь. Сотни людей не успеют уйти через потайной лаз. Отбирать несколько десятков спасенных, своей волей или жребием? Неподобающее дело для того, кто собрался сегодня умирать. Если кому-то суждено выжить, пусть избранных определит не воевода, а сама судьба.
 Ольгерд прикинул число оставшихся в строю. Пятьдесят дружинников, около двух сотен ополченцев, три сотни вооружившихся чем попало горожан – воинов хватит, чтобы перекрыть улицы, а дальше – как получится. Неподалеку топтался беглый церенец, принятый Хрустом на службу и дравшийся сегодня в судном поединке. Ольгерд окликнул его.
 – Эй, стой. Пойдешь вон туда. Видишь, телеги свалены? Возьмешь людей, будешь защищать проход. Если что – ответишь головой. Ты понял меня?
 Хайни отсалютовал по-имперски и отправился выполнять приказание.
 Из трех десятков человек, попавших под его командование, выделялись двое: юноша, точнее мальчишка, со свежим шрамом на нежном, почти девичьем лице, и дюжий монах с широким мечом. Хайни с удивлением узнал отца Репья. Монах тоже узнал наемника, но на этот раз удержался от неодобрительных замечаний, лишь с сомнением оглядел Ладера и отвернулся, нахмурившись. Горсть людей укрылась за перевернутыми телегами. Хайни не сомневался – будущее у них самое что ни на есть мрачное. Зато короткое. Кто-то тронул наемника за плечо.
 – Послушай, кмет!
 Хайни напрягся, стараясь понять, что бормочет мальчишка с распоротой щекой.
 – У бати моего тут, неподалеку, кузня. Там рогатины есть. Дикие на нас попрут – рогатины как раз пригодятся. Нести?
 – Рогатины?
 – Ну да.
 – Что это?
 – По-вашему, протазаны.
 Хайни несколько приободрился, немедленно дав согласие. Протазанов оказалось десять штук – полые древки, широкие, листовидные наконечники. Рогатины пристроили, выставив в щели между сваленными поперек улицы бочками и телегами. Ладер, получив передышку, попробовал вспомнить, куда подевался его недавний противник, но Тайхала нигде видно не было. Последнее, что заметил наемник в общей сумятице – альвис куда-то уходил с Ольгердом. Вернулся воевода один. Впрочем, до того ли?
 Раздался пронзительный вой. Он царапал уши, переходя в дикий визг. В дальнем конце улицы возник, нарастая и приближаясь, вал конских и человеческих тел. На самом деле атакующих было немного – их число ограничивала узость и кривизна переулка.
 – Стой крепко! Держись!
 Всадников встретили стальные жала протазанов. Упала, жалуясь на судьбу криком-ржанием, одна лошадь, потом другая, конники развернулись и отъехали, доставая луки. Стрелы летели в осажденных, из-за телег редковато отвечали самострельными болтами. Ладер видел, как, неосторожно высунувшись, упал с пронзенным плечом парнишка, сын кузнеца. Хайни прижался к земле. Стрелы сыпались сверху – нападающим приходилось целиться наугад. Уцелело не более дюжины людей – ровно столько, чтобы поднять брошенные копья, когда всадники повторили атаку. На этот раз варвары не погнали лошадей на острые лезвия, в ход пошли боевые багры – прочные крючья цепляли людей, растаскивали телеги. Слева от Ладера забился, прижимая руки к горлу, схваченный арканом благообразный ополченец – наверняка ремесленник или купец. Тело, выхваченное из-за телег, бессильно проволоклось за всадником, поднимая пыль. Хайни отпрыгнул, споткнулся и откатился в сторону, уворачиваясь от просвистевшей у самого лица петли, вскочил, взял топор наизготовку.
 – И-эх! Отойди-раздвинься!
 Воздух загудел, разгоняемый взмахами монашьего меча. Отец Репей рубился отчаянно, несколько стрел, выпущенных с близкого расстояния, не причинили ему видимого вреда – похоже, под черный балахон инок предусмотрительно поддел добрый кольчужный доспех. Хайни перехватил топор двумя руками и встал спиной к спине с монахом, прикрывая товарища сзади. Ладер несколько раз довольно удачно парировал нацеленные на него удары кривых клинков, а потом сумел всерьез зацепить нападавшего. Как ни странно, помог в этом именно топор, в результате известных событий сменивший у наемника меч – рубящий удар легко справился с кольчугой кочевника.
 Впрочем, эта удача оказалась последней. «Патер варваров» выругался так забористо, что, даже не зная языка, Хайни понял все – мнения монаха и солдата наконец-то совпали. В руке у грозного инока вместо меча оставалась лишь рукоять и короткий обломок лезвия.
 В следующую секунду отец Репей нагнулся, чтобы подхватить с земли ось от совершенно развалившейся телеги. Этого мгновения достало на то, чтобы брошенный варваром дротик ударил Ладера в защищенный шлемом висок. Удар не пробил металла, но наемник осел в мгновенно взорвавшийся бесчисленными цветными пузырьками цветной полусумрак. А потом пузырьки сменила бархатная темнота и ласковая пустота.
 – Эй, иноземец! Жив?! Пал иноплеменный воин. Упокой, Господи, его грешную душу… Ну, ладноть. За упокой раба божия Генрихуса – получайте, окаянные!
 И над головой монаха вновь засвистела, вращаясь, тележная ось.
 Хайни не умер, он лишь потерял сознание, однако, очнувшись, обнаружил подле себя лишь два-три десятка остывающих тел. Монаха среди погибших не было. Бой шел далеко в стороне.
 Тонкая стопка листов плотного пергамента была сложена пополам (а вот это уже настоящее кощунство – так уродовать редчайший манускрипт), завернута в холст, зашита в кожу. Магус остановился, чтобы вскрыть плотную оболочку и убедиться: добыча – та самая. Он перехватил растерзанную рукопись поудобнее. Сейчас не время погружаться в некогда утраченное, столь многими разыскиваемое и наконец обретенное вновь, запретное и притягательное повествование проницательного Адальберта. Не время читать книги – сначала книжник должен выжить.
 Город горел, дым заполнял теплое безветрие летнего вечера. Меч, после недолгих колебаний позаимствованный у потерявшего сознание Дайри, Людвиг пристроил на пояс. Варвары, по-видимому, быстро миновали нищие переулки, устремясь к богатому центру Оводца. Там и здесь потрескивало горящее дерево, но почти не попадались мертвые тела – большая часть жителей окраины с утра сражалась на стенах, остальные успели бежать под защиту ополчения и сейчас удерживали улицы на дальних подступах к дому правителя. С места схватки доносился вой, негромкий на расстоянии, но не по-людски страшный – то ли боевой клич нападавших, то ли крики ужаса умирающих.
 Людвиг не сомневался, что уцелеет, в крайнем случае, поможет неистраченный остаток волшебной силы. Биться тяжелым и скверно заточенным трофейным мечом с полудесятком вертких визгливых дикарей не входило в планы магуса, хотя фон Фирхоф владел клинком значительно лучше, чем можно было предположить. Поклонникам суждений по внешности, а не по сути мешала ученая личина сбившегося в ересь богослова. В погибающем городе у Людвига не осталось ни дел, ни привязанностей. Ладер позаботится о себе сам. Если еще жив. Впрочем, насильственная смерть – лишь неизбежный конец, который предуготован любому наемнику. Быть может, все же вернуться и забрать с собой «Историю Hortus Alvis», подарок Маргариты?
 Людвиг пошел быстрее, перешел на бег, но внезапно остановился, витиевато выругавшись. Следом ковыляла забытая Ласочка. Воспользовавшись минутой, она догнала магуса, забежала наперед. Моталась тощая косичка, грязное, в саже, скуластое круглое личико исчертили светлые дорожки, промытые слезами. Девчонка подпрыгнула неожиданно ловко, как куница, и попыталась выдернуть из-под руки фон Фирхофа свернутый трактат.
 – Дяденька, отдай!
 – Оставь меня! Беги отсюда – быстро! Иначе я тебя убью, а еще лучше – превращу в уродливую скользкую жабу!
 Фон Фирхоф сделал мину пострашнее, девчонка забилась в мелком плаче, но не отстала.
 – Дяденька, отдаааааай!
 Плач перешел в пронзительный истерический крик.
 Святой Иоанн, подумал Людвиг. Еще не хватало, чтобы на вопли детеныша явился какой-нибудь носитель грязной шкуры и меткого лука. Что с ней делать? Оглушить легким ударом магии? Это не убийство. В бурьяне останется лежать маленькое, неподвижное, но не бездыханное тельце. Может быть, она даже успеет спастись, очнувшись. Хотя сейчас дорога каждая минута, и шансов у девчонки, если смотреть правде в глаза, не останется.
 – Ну-ка, быстро убирайся отсюда! Иначе тебя поймают, зажарят и съедят степные варвары!
 Девчонка, вильнув ужом, вцепилась в запретный манускрипт и почти вырвала ношу у Людвига. Еретик перехватил драчунью за ворот залатанного платья и отбросил далеко в сторону, чувствуя на своем предплечье зубы немыслимо изогнувшейся соплюхи. Ушибленная девчонка захлебнулась криком.
 Ну все, обреченно подумал фон Фирхоф. Все, можно считать, нашим благим пожеланиям и многоважной миссии настал славный, красочный, отважный, глупый, благородный и весьма обидный конец. А вот и шкуроносный герой, который торопится поставить точку в затянувшемся приключении…
 Действительно, из переулка вынырнула лохматая, коренастая лошадка со всадником, хищно щурившим воспаленные от дыма глаза. Людвиг швырнул рукопись на землю, извлек меч.
 – Иди сюда, любезный. Не будем откладывать.
 Варвар тронул лошадь, занося саблю для удара. Девочка, очутившись между двумя врагами, взвизгнула так, что зазвенел сам воздух, и метнулась куда-то мимо Людвига, едва ли не под его рукой. Фон Фирхоф не стал оглядываться. Свист сабли, и еретик отбил легкий клинок мечом, с ужасом увидев, что на лезвии такого тяжелого и такого прочного на вид оружия осталась заметная выщербина. Он крутнулся, уходя, уворачиваясь от следующего удара и лихорадочно соображая – что делать? Потратить последний, тщательно сберегаемый остаток магической силы?
 – Иди, иди сюда…
 Кочевник снова тронул лошадь, пытаясь смять Людвига копытами, богослов отпрыгнул ближе к горящему дому, стараясь встать так, чтобы между ним и атакующим оказались остатки коновязи, уже успевшие обуглиться. Спину опалило жаром. Время замедлилось, Людвигу казалось, что кривой клинок опускается неспешно, почти так же неспешно, как движется тень по шершавому каменному кругу солнечных часов. Фон Фирхоф  чувствовал, не видя, что так же медленно, неспешно проседает, рушится за спиной догорающий дом, проваливается крыша, оседают остатки стен, выбрасывая раскаленные головни и фонтан остро жалящих искр, почти незаметный в свете солнца.
 На деле все произошло мгновенно. Людвиг бросился ничком на землю, откатился в сторону. Обломок горящего дерева ударил кочевника в лицо, вспыхнули ресницы, усы, дикий крик заглушил рев огня. Лошадь получила удар бревном по коленям и упала, ржание искалеченного животного слилось со стонами человека. Людвига осыпало искрами и мелкими обломками, голову он успел прикрыть руками, на тыльной стороне ладоней мгновенно вздулись пузыри ожогов…
 Поспешно затушив тлеющую куртку, волшебник осмотрелся. Враг, вздрагивая плечами, корчился на земле – прижимал ладони к сожженным глазам. Фон Фирхоф подобрал было меч, но потом отшвырнул в сторону тупое лезвие, взял бритвенно-острую саблю и подошел к умирающему. Примерившись, жестко ударил, целясь в позвонки – туда, где между остроконечным шлемом и доспехами из шкур свисали сосульки прямых черных волос. Человек, вытянувшись, затих – Людвиг отер лезвие о потрепанную одежду варвара и отвернулся.
 Брошенный манускрипт все так же валялся в грязи, девчонка не показывалась. Спряталась? Жар становился нестерпимым, горело лицо, раскаленный воздух опалял веки, жег гортань, заставлял шевелиться волосы. Многие дома уже обрушились, кое-какие еще держались, некоторые только что занялись от уносимых током воздуха искр. Провалы распахнутых дверей зияли, но у соседнего дома дверь оказалась прикрытой.
 Девочка там, догадался фон Фирхоф. Спряталась от обступившего ее ужаса, забившись в дом, который уже тлеет и вот-вот вспыхнет пучком соломы. Людвиг распахнул прикрытую дверь – в лицо ударила едкая гарь, дым наполнял единственную комнату, косматые клубы, вырываясь наружу, скручивались затейливыми спиралями.
 – Эй, ты здесь? Быстро выходи, не бойся. Варвар уже ушел. Я ничего тебе не сделаю.
 Молчание. Потом послышался слабый писк где-то в углу. Магус оглянулся на сверток – раскаленный воздух уже высушил грязь, но манускрипт не пострадал. Фон Фирхоф решился – и нырнул в серые клубы, стараясь пригнуться пониже – горячий дым поднимался вверх. Не приходилось надеяться разглядеть хоть что-нибудь, оставалось полагаться на осязание. Под руки попадалась раскиданная утварь, что-то длинное и низкое – лавка? Людвиг закашлялся, ударился головой о твердое дерево, в горло лез дым, жар близкого огня усилился.
 – Ты здесь? Эй, Ласка! Вылезай без промедленья! Опять молчание.
 – Не бойся меня! Вылезай, не прячься, а то сгоришь! Писк больше не повторялся. Это все, подумал фон Фирхоф. Возможно даже, он ошибся, и ее здесь нет. Волшебник не помнил, в какой стороне остался выход, и наугад повернул назад – ползком, стараясь держаться стены.
 На маленькое скорчившееся тело он наткнулся, уже потеряв надежду. Вцепился в изодранное платье и потащил девочку к выходу, стараясь держать ее голову пониже. Под потолком густыми клубами кипел дым. Жар опалял брови, волосы волшебника потрескивали. Дверь нашлась на ощупь – он клубком боли выпал в яркий свет дня. После раскаленного дома горячий воздух улицы, пропитанный запахом пожара, показался нектаром.
 Улица пылала. В садах свечами горели цветущие яблони. Вечерний свет почти исчез за пеленой дыма. Фон Фирхоф перевернул детское тело и замер, пораженный. У девочки, вынесенной из огня, были гладко зачесанные черные волосы, заплетенные в аккуратную толстую косу с алой лентой. Ребенок уже умер, причем не менее часа назад – личико заострилось, на шее болтался сползший с головы платок, синяя рубашка рвалась и местами прогорела.
 Людвиг поднял голову и на мгновение зажмурился – только что покинутый дом вспыхнул разом, обернувшись сплошным клубом яростно-багрового огня, и неловко, с треском, завалился, рассыпая огненную метель искр, – Ласка, если она еще оставалась в доме, не могла уцелеть.
 Фон Фирхоф обреченно посмотрел на огонь, потом платком прикрыл лицо убитого ребенка и поднялся с колен. Единственное на сегодня бескорыстное дело не удалось – оставалось подобрать брошенную книгу.
 Кожаного свертка на месте не оказалось, зато в самом конце переулка мелькала спина беглеца. Человек торопился исчезнуть неспроста. Удирая, он крепко прижимал локтем находку – секретный манускрипт хрониста Адальберта. Расторопным счастливцем оказался не кто иной, как старый знакомый Людвига – альвис Дайри.
 Еретик опустился на высушенную пожаром землю, зачерпнул горсть пыли, сам не зная для чего, пропустил песчинки сквозь пальцы и засмеялся – захлебываясь хриплым хохотом, плача, кашляя и вытирая бегущие по щекам слезы.
 Ойле торопился, вытеснив подавленную боль и усталость за пределы разума. Люди Саргана ворвались в распахнутые ворота и отчасти рассеялись в путанице улиц. Сейчас силы штурмующих подобны воде, что уходит в рыхлую землю. Струйки влаги омоют каждую крупинку тверди, потеряются в сонме песка, однако стоит вылить побольше влаги – и там, где была твердь, станет хлябь. Пройдет совсем немного времени, и кочевники овладеют городом.
 Лунь бежал. Он больше не чувствовал ни ненависти, ни торжества победы. Ничего – лишь глухая сердечная усталость. Привычный мир, опора, качнулся, упал и рассыпался, у ног опального воеводы осталась кучка сухой горькой пыли. За что-то надо держаться? Он будет держаться за свою месть. Сарган обещал плату головой Хруста – пускай. После всего, что Лунь видел и вынужденно совершил, он сам желает взять эту плату. Меч все еще на поясе, кольчуга прикрывает грудь. Дружинники Хруста отчаянно пытаются отбить штурм. Если князь бьется вместе с ними – что ж, тогда не судьба самому пролить кровь врага, придется получить многократно осыпанную проклятьями голову из рук варвара. Но опыт подсказывал, что Хруст не станет без нужды рисковать собой. Пока князь не получит вести о том, что ворота открыты, он не отважится бежать и не покинет свой дом-крепость. Если гонец уже спешит, его следует опередить. Напряжение последних часов сделало свое дело, доведя изощренный ум до грани безумия – опальный вельможа даже не подумал, как он одолеет стражу, наверняка оставленную при осторожном правителе.
 Оводец заволакивал дым, горели дома близ западных ворот. Жители отбивались, затворившись в стенах, – кочевники поджигали крыши, для этого достаточно двух-трех огненосных стрел. Улицы, удаленные от места побоища, молчали, затаившись. Лунь запнулся, едва не упал – под ногами валялся еще теплый собачий труп, в лохматом рыжем боку торчала по-чужому оперенная стрела. Похоже, один из отрядов успел опередить мстителя.
 Он ускорил бег, за грудиной теплым птенцом затрепыхалась боль. Отрывистая, лающая речь раздавалась совсем рядом. Беглец-преследователь метнулся в боковой переулок – сейчас его больше всего страшили те, кому он сам же открыл ворота. За спиной раздались возгласы и хохот. Кажется, мелькнула стрела. То ли специально, то ли случайно, но ее выпустили мимо беззащитно согнутой спины.
 Одна из досок ближнего забора сломана, Лунь втиснулся в спасительный проем. На траве осталась растерзанная утварь, дверь кто-то уже сорвал с петель. Принцепс и не подумал заходить в дом, обогнул жилье, огородом выбрался к задней ограде, прикинул, как лучше перелезть – высоко.
 Пальцы, внезапно вцепившиеся в плечи, показались острыми, как птичьи когти. На плечах беглеца мешком обвисла часто дышавшая женщина, молодые гладкие щеки посерели от страха.
 – Спаси!
 Он с трудом оторвал цепкие руки.
 – Отстань. Я ничего не могу сделать для тебя. – Хотел отстранить, но толчок получился неожиданно сильным – слабое женское тело отлетело, как выброшенная тряпка.
 За огородами теснились убогие дома, в таких живет беднота и всякий сброд. Гул боя приблизился, теперь звуки штурма раздавались справа и чуть впереди. В воздухе витал пронзительный запах дыма, паленой шерсти и жженого мяса – поблизости горела живая плоть.
 Внезапно открывшаяся картина ошеломила. Поперек тесного переулка стоял, размахивая длинной дубиной, широкоплечий чернобородый монах. Столпившиеся перед ним кочевники тщетно пытались достать святого отца кривыми клинками. Дом слева полыхал, но огонь лишь помогал монаху, заслоняя его от стрел степняков. Время от времени здоровяк что-то выкрикивал – принцепсу померещились знакомые слова псалма «и победил он дракона, и встал ногою на ящере». С каждым стихом воздух с гудением расступался, уступая взмаху деревянной палицы. Кочевники перестроились, двое отступили за спины товарищей и теперь все же натягивали луки, метя поразить инока, не задев своих. Монах рыкнул и бросился в атаку. Лунь повернул обратно и далеко обогнул место схватки – еще одна пустая растрата равнодушно скользящего в бесконечность времени.
 Остались позади невзрачные домишки, нарядной сердцевины города еще не коснулся пожар, горечь дыма унес теплый вечерний ветерок. Стены домов обступили бегущего, окна казались глазами, двери – сомкнутыми в осуждении устами. Лунь чувствовал, как воздух становится раскаленным, каждый вдох опалял легкие, сжимая сердце раскаленным кольцом. Он слабо удивился. Почему? Не время. Вокруг нет огня. Он ведь бежит ровно, разве лишь чуть прихрамывая из-за раны, это земля почему-то качается под ногами. Убитые попадались все чаще. Принцепс осторожно обогнул несколько тел. Широкоплечий седой воин лежал лицом вниз, откатившийся пустой шлем разбитым орехом валялся рядом. Ольгерд? Лунь равнодушно отвернулся.
 Ступени княжеского крыльца оказались неожиданно высоки – или опоздавший мститель ослабел от потери крови? Лунь открыл дверь – она подалась удивительно легко – и захлопнул за собой, привалился затылком к тяжелым дубовым доскам. Он не ощущал прохлады – в груди и висках все так же бился упругий горячий ветер. Лунь постоял некоторое время, переводя дыхание. Палаты, устроенные анфиладой, стояли пустыми. Разум подсказывал, что враг мог затаиться, например, в невидимых сейчас углах, но интуиция говорила – в комнатах никого нет.
 Мститель повернул во внутристенный проход, невольно считая крутые ступени. Пусто! Пусто… Пусто. Все бежали! Наверху тоже никого – только разбросанные в беспорядке вещи, крошево разбитой вдребезги посуды. Он почти скатился вниз. В сенях, направо – массивная, окованная железом дверь. Принцепс ощупал в полутьме замок – дужка разомкнута, в скважине все еще торчит ключ. За дверью ступени, на этот раз вниз, глухой камень, пятна плесени на стене, ряд дверей, запертых на тяжелые засовы. Кто умирал здесь? Возможно, за иными дверями до сих пор скрыты узники? Эта мысль ушла, как пришла – ненужный сор, уносимый бьющим в виски горячим ветром.
 В дальнем конце коридора, там, где кончается ряд камер, обнаружилась еще одна дверь – то же массивное железо. Дверь не заперта, в щель приоткрытой створки смотрит смоляная темень. Легендарный подземный ход? Лунь очнулся от короткой задумчивости – за спиной кто-то осторожно переступал с ноги на ногу.
 Мальчик в простой одежде. Маленький, лет пяти. Некрасивый, в золотухе. Испуганный. Откуда он взялся? Мелькнула безумная мысль – а вдруг это сын самого Хруста, переодетый в рабское платье? Может, не догоняя ускользнувшего через подземный ход врага, свершить месть немедленно, убить ребенка-наследника?
 Принцепс с минуту поколебался, потом прихватил со стены почти догоревший факел и ринулся в сторону подземного хода. Стены здесь еще сильнее, чем в коридоре, сочились сыростью. Наконец-то дуновение холода.
 Боль, несколько раз ткнувшись в клетку ребер, притихла. Хлюпало под ногами, в спертом воздухе сгустился запах сырой земли. Шаг за шагом, главное не останавливаться… На грудь и плечи, казалось, легла не только глухая тяжесть земли – к ней прибавились груз белого камня стен, вес кровли, непомерный гнет прежде невесомого и незримого эфира.
 Лунь перевел дыхание. Прохлада подземелья мягко обволакивала, не бодря, но исподволь лишая сил. Он запнулся раз, другой, потом упал. Полежал, ожидая, когда пройдет неровный трепет в левом боку, поднялся, попробовал содрать сдавившую грудь кольчугу, но не сумел и ощутил внезапное равнодушие. Выбрав место посуше, присел у стены, пристроил рядом факел, прислонился спиной к осыпающейся земле…
 Он немного отдохнет и тогда сможет идти быстрее. Если вспомнит, куда собирался идти…
 А потом боль вернулась, рванув сердце. Но скоро истаяла даже боль…
 Золотушный мальчик, забытый в суматохе бегства сын ключницы, тихонько подобрался к двери. Дальше темно, немного боязно и пахнет лягушками. Еще подальше горит огонек. Мальчик проскользнул в подземный ход и подобрался к источнику света. Огонек горел на конце палки. Рядом сидел, уронив голову на грудь, тот самый страшный дядька – он, наверное, спал. Только спал очень уж тихо – не то, что другие дядьки, которые спят ночью, а днем ходят с мечами. Ребенок потоптался немного и, опасаясь разбудить взрослого, повернул обратно. В подвале прикрыл за собой окованную железом дверь – его ругали, когда двери в доме оставались открытыми. Потом подумал и с трудом, но заложил засов, гася остатки пережитого страха.
 Факел в подземелье тлел недолго. В свой черед погас и он.
 Что – и это все? А город? Впрочем, все захваченные города страдают одинаково.
 Девочка с косицей в виде крысиного хвоста не погибла от огня в горящем доме – Ласка задохнулась в дыму еще до того, как пламя коснулось залатанного платьица.
 Отец Репей сражался именно так, как хотел – крепко. Теснота улицы мешала лучникам, и тележная ось в руках «патера варваров» успела изрядно подсократить число врагов, пока отважного монаха не настигла предназначенная ему судьбой стрела. Впрочем, молва утверждала, что монах-расстрига все-таки не погиб, его бранные подвиги ярко прославлены в народных песнях и даже упоминаются в «Слове о смиренноправедных иноках и поганых язычниках», которое спустя сто лет сочинил славный книжник Ясень Златоуст.
 Из тех дружинников, что видели, как были открыты ворота, не выжил никто. Иных свидетелей не осталось. Местный летописец, человек проницательный, порой способный на подобие озарения, сам бился на стене и погиб в самом начале штурма. Памяти об Ойле не сохранилось – он не получил ни оправдания, ни проклятия.
 Кот Пардус вернулся на пепелище. Осиротевший зверь долго выл, взывая к пропавшему хозяину хриплым протяжным мяуканьем, впрочем, безуспешно – единственное существо, по-своему искренне оплакавшее предателя.
 О большей части участников событий не известно более ничего.
 Город Оводец горел три ночи и почти три дня. На третий день небо заволокло сизыми тучами. Ударил, мерно рокоча, гром. Шарахнулись прочь перепуганные кони. Ливень низвергался на землю до следующего утра. Река вышла из берегов, рухнул, калеча людей и животных, подмытый водою берег. Воины джете нехотя отступили, покидая развалины. Упругие, чистые струи унесли пепел, оставили ясные капли на листьях немногих чудом уцелевших яблонь…
 – Хайни! Хайни, пригнись! – знакомый голос доносится из-за спины. Не до него.
 Свист кривого клинка, высверк стали, лезвие едва не задевает лицо, рассекает куртку, оставляя на груди неглубокую, но обильно кровоточащую царапину. Ладер делает ответный выпад. Волшебная сила топора давно кончилась, растрачена на пустые забавы, собственного умения хватает лишь на то, чтобы попытаться задеть верткого кочевника. Безуспешно. Снова свист кривой сабли – Хайни принимает удар на верхнюю кромку оружия.
 – Во имя всех святых Империи! Да пригнись же, идиот!
 Ага, слушай чудесные голоса в момент драки. Когда едва успеваешь отразить смертельно опасные высверки лезвия и не знаешь, который из них станет для тебя последним.
 – В сторону!!!
  Сверкнуло. На этот раз не сталью – огнем. Свистнуло-зашипело, потянуло запахом паленой плоти. Наемник опустил топор, протирая зачесавшиеся глаза – то, что осталось от врага, густо дымилось рядом, всего в двух шагах.
 – Ваша работа, господин Людвиг?..
 – А как же! Можешь оглянуться, убедиться и даже потрогать меня, богом ушибленный идиот! Я трижды бесполезно просил тебя слегка подвинуться в сторону и дать мне шанс спасти твою драгоценную шкуру.
 – А это что?
 – Это варвар, приведенный в состояние упокоения без его на то согласия.
 – Нет, я про другое. Что  это было?
 – Потом объясню, дружище. Вот там, неподалеку, видна очень симпатичная лошадка. Она несколько мохнонога и низкоросла, что, несомненно, говорит о ее варварской принадлежности, но на вид вынослива. Занимай место на конской спине.
 – Без седла?!
 – Что делать, варвары предпочитают пользоваться чепраками. Торопись, мой опрометчивый друг.
 Хайни влез на приземистую длинногривую кобылу. Дым горящего жилья, окутавший город, смешался с подозрительным запахом колдовства так, что щипало в горле.
 – Не ожидал я, сударь мой еретик, увидеть вас снова, Думал, подались вы опять в бега. Да так быстро подались, что даже книгу свою драгоценную, барышней Маргаритой подаренную, оставили.
 – Отнюдь. Я успел посетить наше жилище до того, как там похозяйничал огонь. Книга Маргариты при мне, в седельной сумке. В путь!
 В сумятице резни, пожара и грабежа никто не заметил, как двое беглецов исчезли. Сначала они скрылись за пеленой дыма, потом покинули опустевшие стены Оводца и, наконец, затерялись где-то за поворотом дороги, благосклонно заслоненные от враждебных глаз некогда священной для жителей города дубовой рощей.
 – Ну вот, мы и опять в бегах, сударь мой еретик. Рассказать обещали про  это, а сами молчите, как будто набрали в рот любимого напитка варваров и проглотить не можете.
 – Для солдата ты чересчур нетерпелив и любопытен. Впрочем, уговор есть уговор. Это была магия – действо, позволяющее взять немного силы у натуры и использовать ее там, тогда и так, как это потребно магусу.
 – Хорошее действо. Так позвольте вас спросить, сударь, что ж вы до сих пор-то молчали? Небесный гром и задница дьявола! Мы с вами у барона Мартина в погребе сидели?! Сидели. Лица и иные части тела нам в кабаке нечестно били?! Били. Где вы столько дней пропадали и отчего похудели, как мартовский кот, я, ладно уж, молчу. Так что вам, господин преученая голова, стоило взять да и тряхнуть вашей «натурой» не когда захочется, а вовремя?!
 – Но…
 Праведный гнев, захлестнувший Ладера, сотворил чудо. Солдат удачи забыл на время часть любимых ругательств и даже обрел некую связность речи.
 – Врете вы на каждом шагу, как наш бывший капеллан, а командовать простаком Хайни пытаетесь вроде капитана! Могли же своими огненными молниями всех варваров сжечь – и город выручить! Недосуг было?! Все вы, ученые, болтуны! Нас, солдат, за говно считаете, в сочиненьях ласковым словом поминаете – они, мол, неучи, они, мол, проходимцы без чести и совести, грабят и пакостят и у честных девиц подолы на голову дерут. А мы, коль надо, свою шкуру не жалеем – под мечи подставляем! Недаром говорят, что первым книгописакой был сам дьявол! Для вас ваши ученые штуки – что сладкие шлюхи! Ввались в распребольшую задницу весь белый свет, лишь бы какая ни на есть книга, но потолще, всегда при вас валялась!
 – Н-да. Странная у тебя манера благодарить за спасение жизни, дружище…
 – Что заслужили, сударь мой, то и получили.
 – Погоди, не будь столь скорым в суждениях. Не так все просто, как представляется поспешному уму. Сначала пойми – я не могу вершить магическое действо всякий раз, как того возжелаю. Мощь натуры вызывается лишь затратами силы души магуса, а эта сила, увы, Хайни, она не бесконечна и питается только тонкой плотью каждодневного бытия. Я достаточно натворил сегодня. И под конец обратился к своему искусству, чтобы спасти тебе жизнь. Но пройдет не менее двух недель, прежде чем обрету силы сотворить самое простое волшебство. И несколько месяцев, прежде чем сумею повторить увиденное тобою. Я не смог бы закидать варваров молниями, друг мой…
 – А погреб барона Мартина?! Кто вам мешал крышку-то вышибить?
 – А зачем совершать излишнее?
 – Излишнее?! А в подвале гнить, значит, не лишне. Это, значит, в самый раз…
 – Излишним, мой друг, является действие, направленное на достижение результата, который придет в свой черед естественным путем.
 – Так вы что, знали тогда, что дама Маргарита подвал откроет? Наперед знали, чем все это кончится?!
 – Все знает лишь провидение. А я только догадывался!..
 В отдалении, сзади, застучали копыта. Топот явно приближался.
 – Эх, господин Людвиг, скоро вы пожалеете, что спасли мою шкуру. Колдовство-то вам сейчас ой как пригодилось бы – догоняют нас.
 – Ты уверен?
 – Сами слышите – скачут. И бойко скачут. И много их. Попробуем оторваться или как? Лошади устали.
 – Постой. Где мы сейчас?
 – Не видите? Там, на востоке, за лесом, Оводец дымится. Вот лес – дубы, стало быть. Вот дерево большое стоит отдельно. Здесь в округе одно такое. Приметное место.
 – Не надо гнать усталых лошадей. Остановимся здесь. Думаю, нам уже ничего не грозит.
 Из-за поворота вырвался отряд, или, вернее, просто кавалькада – далеко не все выглядели воинами, некоторые всадники походили на чиновников и слуг, да, собственно, они и были чиновниками имперского посольства и сопровождавшими их слугами. Возглавлял кавалькаду мужчина средних лет, меланхолического вида, с красивыми, как у женщины, карими глаза. Всадники придержали лошадей, рассматривая беглецов. Предводитель подъехал поближе и учтиво поклонился:
 – Я барон фон Тассельгорн, возглавляю посольство, отряженное государем к правителю восточных варваров Саргану. Прежде чем мы продолжим разговор, прошу назвать ваше имя.
 – Людвиг фон Фирхоф.
 – Вы можете чем-либо подтвердить сказанное?
 – Я могу предъявить свои бумаги.
 – А это кто? – посол кивнул в сторону Ладера. – Полагаю, нам не нужны лишние уши.
 – Не стоит беспокоиться. Это мой человек, которому я доверяю. В разумных пределах, конечно. Когда придет время обсудить особые вопросы, я прикажу ему на время оставить нас.
 – Хорошо. В конце концов, мне приказано сотрудничать с вами, и если вы берете все на себя…
 Посол терпеливо подождал, пока Людвиг надрежет по шву рукав куртки и извлечет тонкий листок.

 «Подателю сего, Людвигу фон Фирхофу, даются исключительные полномочия секретно действовать в пределах Империи и вне ее границ так, как он сочтет нужным для пользы государства, под любым именем, пользуясь содействием лиц, избранных по его усмотрению, не подчиняясь ничьей власти и приказам, кроме моих собственных, и до тех пор, пока действие сей миссии не прекратит мой личный приказ. Император Гаген I ».

 – Ваши полномочия более не вызывают сомнений. Куда теперь?
 Людвиг неведомым образом почувствовал, как за его спиной напрягся в ожидании потрясенный услышанным Хайни. Испуган, открыв второе лицо друга? Негодует? Или все-таки рад? Неужели прожженный наемник способен на привязанность к родным местам?
 – Моя миссия здесь, на востоке, закончилась, барон. Перелетные птицы имеют обыкновение возвращаться.
 – Желаете присоединиться к нам в пути?
 – Пожалуй. На некоторое время.
 – Позволите задать вам один вопрос, фон Фирхоф?
 – Да, конечно, если это не коснется тайн, хранить которые меня обязывает клятва, данная императору.
 – В таком случае, буду краток.  Книга у вас? Вам удалось?
 – На первый из вопросов отвечу – нет. К сожалению, нет. Полного текста я не получил. Но мне удалось – если хотите, в некоем высшем плане – лучше понять, к чему же мы стремимся, Тассельгорн. А раз так – это не поражение.
 Кавалькада вернулась на дорогу и теперь галопом уходила на запад. Туда, где за невидимой пока рекой лежали земли Империи.

 Глава 3
 ПЕС ГОСПОДЕНЬ


 Respice finem.  [19] 


 ЗАМЫСЛЫ

  (Империя, август– ноябрь 7010 года от Сотворения Мира) 

 «В год 7010, считая от своего Сотворения, мир пришел в величайший беспорядок. Кочевые народы, оставив иссушенные зноем степи, потянулись на запад. Сметенные волной нашествия, пали вольные города востока. Пылали столицы, подожженные горящими стрелами, поля вытоптали некованые копыта косматых, лошадей, и многие люди до срока ушли за Грань. Выжившие склонились перед завоевателями. Надеялись – на время.
 Пока же орда, как сытый хищник, залегла. Пользуясь передышкой, к вождю завоевателей потянулись послы тех, кто избежал наихудшей участи, но и дары, и обещания натыкались на непроницаемое упрямство варвара, не в силах поколебать мечту о золоте, власти и крови, освященную верой в небесное предначертание. По следам послов, а иногда и впереди них шли лазутчики. Некоторые соглядатаи умерли под пытками, схваченные Проницательными, которые есть даже у варваров и разнятся с доверенными чиновниками Империи лишь именами. Порой лазутчики возвращались. Они рассказывали…»

    Адальберт Хронист – выдержка из «Сожженной Истории»

 В окнах северной башни замка Лангерташ, цитадели императоров, допоздна трепетал отблеск свечей. Гаген I Справедливый, властитель Церена, принимал гонцов.
 Обычно тайные посетители проникали через неприметную боковую калитку, препровождались лично старательным капитаном императорской гвардии Кунцем Лохнером и по запутанной системе скрытых переходов попадали в кабинет правителя.
 В одну из летних ночей по створке в очередной раз ударили условным стуком. Незнакомец в черной дорожной одежде предъявил то, что требовалось, и был без промедления проведен в покои правителя. Все шло как обычно. Бывалого капитана гвардейцев удивило лишь одно – глаза молодого императора, под которыми дела правления и тревоги уже очертили круги усталости, вспыхнули при виде посетителя неподдельной радостью. Дружеская приязнь Гагена была не той наградой, которую легко заслужить.
 Кунц Лохнер ничем не выдал удивления, лишь склонил голову, поседевшую за тридцать лет службы двум повелителям, и вышел, предоставив императору возможность остаться наедине с таинственным визитером. Беседа длилась почти до рассвета. Под утро, когда ночь еще не уступила своих прав и темнота скрывала и цитадель власти, и сонное море, и пустой берег, сам император тайным путем, с факелом в руке проводил гостя в подземелье резиденции. Вышли они вместе. Император все так же держал факел, незнакомец осторожно нес округлый сверток величиной с голову ребенка. Прощальный разговор государя и подданного был коротким.
 – Иди, друг мой. Удачи, пусть хранят тебя святые. Береги эту вещь. Храни ее втайне ото всех – и от друзей, и тем более от врагов. Используй ее, ищи, найди то, что нам нужно. Переверни землю, делай все, что сочтешь необходимым, но принеси мне тайну. Однако помни – ты не должен будить убийственную силу предмета. В таких вещах кроется соблазн – я знаю, но это грех, великий грех отважиться на подобное волей одного человека. Иному я бы не доверил, но тебе верю. Не предавай же меня, Людвиг.
 Гость склонил голову и дотронулся губами до священного перстня на руке императора – знака единства духовной и светской власти. Свет факела выхватил из темноты худое лицо, отразился в холодных светлых глазах.
 Священная Империя ждала, затаившись.
 Фробург, соперник изысканного и высокомерного Эберталя, богатый, обласканный милостями императора, во все времена охотно принимал гостей. Быть может, приближающаяся война еще не отметила это большое сердце царапиной страха или люди, предчувствуя беды, торопились воспользоваться радостями жизни, но в лето 7010 от Сотворения Мира город играл яркими красками, наполнялся звуками и запахами, напоминая затянувшийся не в меру карнавал. От бурных коллоквиумов столичных богословов до веселого города долетало лишь неверное эхо, про бессонные ночи в замке Лангерташ тем более не знал никто, зато солдаты, вернувшиеся с востока, рассказывали удивительные вещи о виденных там чудесах. Из редких ингредиентов, трав и ящериц, добытых за пределами Церена, пытались приготовить философский камень. Камень, как всегда, не получился, тогда ингредиенты пустили на лекарства. Одним из следствий научной лихорадки, охватившей умы, стала преждевременная смерть несметно богатого ростовщика Андреаса Балтазара. Честный лекарь в качестве лучшего средства от упадка мужественности посоветовал пациенту принять внутрь толченый рубин.
 На улицах открыто распевали лэ о похождениях озорных монахов, втайне же по рукам ходили копии последней рукописи неуловимого Адальберта Хрониста. Новое, но уже запрещенное сочинение порочило высокородных баронов и смутно обещало скверный ход дел в Империи.
 Над баронами смеялись охотно, в недоброе же верить не хотелось. Жизнь казалась легкой, а девушки – красавицами. Весело играли поспешные свадьбы. Дети смеялись. Мужчины пели, поднимая кружки в кабачках окраины. Почтенных персон охотно принимали приличные заведения близ центральной площади. В одной из таких гостиниц произошли нижеописанные события, ставшие теми камешками случая и предначертания, что с легкостью вызывают лавину неизбежного будущего.
 …Крепкая широколицая девица шевельнулась во сне, попыталась натянуть несуществующее одеяло. Солнечные зайчики плясали на могучих бедрах и казавшейся вечером такой роскошной, а теперь плоско и некрасиво растекшейся груди. Утренняя свежесть покрыла молочно-белую кожу пупырышками холода, сонная девушка чем-то напоминала огромную ощипанную куриную тушку. Тассельгорн попробовал вспомнить ее имя и вздохнул – эти фробургские прелестницы обходятся дорого и изумительно умеют обманывать ожидания – как всегда. Вчера, в день возвращения, измученного воздержанием барона не остановили бы подобные соображения – добродетельных степных красавиц, с виду похожих на кочевников-мужчин, отважных, беспощадных и немытых, посол боялся до дрожи. А эта… Как же ее все-таки зовут, черт побери?
 – Хельга, вставай!
 Девка как ни в чем не бывало тихонько посапывала, вольготно развалившись на баронской кровати. Тассельгорн оделся, прикидывая, как бы поизящнее выставить ночную возлюбленную. В дверь негромко, но решительно постучали. Барон поискал, чем прикрыть красотку, и, не обнаружив завалившееся куда-то одеяло, с неожиданным упрямством объявил:
 – Входите!
 Вошедший откинул капюшон плаща, оставив непокрытой русоволосую голову, и без приветствий сел в кресло, придвинувшись к камину.
 – Я вижу, вы не теряете времени.
 – Кто вы такой?
 – А вы меня не узнаете?
 – Откуда?
 – Хорошо, я напомню вам одну историю.
 – Даже так? Не назвав своего имени? Незнакомец, улыбнувшись, покачал головой.
 – Всему свое время. Не будем мешкать, начнем без вступлений. Когда-то, приблизительно десять-пятнадцать лет назад, один юноша, заметьте, из хорошего, даже очень хорошего рода, с блестящими перспективами, но не слишком целомудренный, был занят примерно тем же, чем и другие знатные молодые люди – его друзья. Есть надобность описывать эти занятия? – Гость слегка скосил глаза на спящую женщину. – Думаю, не стоит.
 Тассельгорн открыто расхохотался – сначала бурная ночь, а потом святые с утра послали ему свихнувшегося ханжу. Странные упреки.
 – О нет, – продолжил гость, как будто угадав мысли хозяина, – в этом его никто бы не упрекнул. Если бы… Знаете, привычные удовольствия имеют обыкновение приедаться. Тогда человек ищет нового так, как он пробовал бы редкую пряность. И вот наш молодой человек в поисках острых ощущений попадает на шабаш. Да, в то место, которое так называют непросвещенные люди.
 Тассельгорн поморщился.
 – Вы пришли мне сообщить об этом? Ах, как интересно и поучительно. Несомненно, этот юноша тяжко согрешил. Впрочем, наш добрый государь Гаген, светский и духовный глава Империи, десять лет назад специальным эдиктом простил всех участников подобных ритуалов. Если они не станут более упорствовать в их отправлении, конечно. Император мудр, а юности свойственно ошибаться. Мне некогда слушать ваши душеспасительные беседы. Это все?
 – Нет, любезный барон. Потерпите немного. Юноши, посещавшие ритуалы, не только развлекались в объятиях хорошеньких и не очень ведьмочек. Они носились с некими более будоражащими кровь идеями. Например, им не угодил тогдашний император Гизельгер, покойный и, напомню, до сих пор безмерно чтимый отец императора нынешнего.
 Тассельгорн напрягся. Неужели? Откуда?
 – И вот эти бедные, заблудшие юнцы, скрепив свой договор некой клятвой, обставленной всеми приличествующими такому случаю ужасными подробностями, собрались убить доброго, всеми любимого правителя. Не так?
 Не стерпев открытого глумления, Тассельгорн поспешил с ответным выпадом:
 – Вот уж не знаю. Это вы, видно, знаток в таких делах.
 – Возможно, мой друг, возможно… И вот наш отважный герой получает в руки кинжал. Заметьте, кинжал весьма приметный, с подобающими делу атрибутами. Правда, следует уточнить, юноша использовал этот кинжал со старанием, но крайне неудачно. И был пойман за руку одним из приближенных Гизельгера. Надо ли описывать страх и отчаяние молодого человека?
 Тассельгорн молчал, покусывая губу.
 – Думаю, не стоит их описывать. Правда, нашему юному тогда барону повезло. Пленитель не выдал его, скрыв дело, а вскоре и сам был казнен за государственную измену, мятеж и – увы, забавная закономерность! – участие в убийстве императора. Вы знаете, кого я имею в виду.
 Тассельгорн кивнул, проглотив комок в горле. Гость чуть улыбнулся, как будто смакуя вкусное блюдо.
 – А теперь ответьте мне, Тассельгорн, что будет с вами, если государь Гаген узнает, что вы были причастны не к ритуалам распутных юнцов, а к замыслам – пусть даже лишь к замыслам – убить его отца?
 – Вы лжете! Дитмар давно мертв. Я не убивал! Император не поверит вам!
 – К чему столько возражений, если они противоречат друг другу? Пусть вы не убивали. Пусть вы были лишь мелким сообщником убийц. Пусть даже император не вполне оправдывает свое прозвище и в этот раз сделает выбор в пользу милосердия, а не справедливости. Хм… В лучшем случае, вас не казнят. Как вам имперские тюрьмы, дорогой барон?
 – Заткнитесь!
 – Ах, какой пафос. Значит, тюрьма вам не по вкусу. В таком случае, поплачьте перед императором-капелланом, может, праведный владыка снизойдет к вашему раскаянию и отправит вас в ссылку, в ваше же имение. Там вы будете отменно развлекаться в обществе плотно опекающих вас «псов Господних», а вашу блестящую карьеру, мессир посол, постигнет преждевременная кончина.
 Тассельгорн почувствовал обреченную усталость.
 – Чего вы хотите?
 – А вы уверены, что я чего-то хочу? Может быть, мною движет забота о вашей грешной душе?
 – Прекратите глумиться.
 – Ах, как в вас мало веры, барон! Ну ладно… Мы знаем, что вы выполняете некую миссию, цель которой – сохранить Империю от вторжения. Так?
 – Да…
 – Что ж, продолжайте ее выполнять со всей тщательностью и старанием. С некоторыми условиями – я должен знать о каждом вашем шаге. И не говорите никому о нашем разговоре.
 Барон молча повел глазами в сторону постели.
 – О, не бойтесь, ваша подруга спит. И сейчас ее не разбудили бы даже трубы судного дня.
 Тассельгорн поежился.
 – Ваши штучки?
 – А вы предпочли бы труп?
 – Нет. Только не труп. Допустим, я соглашусь на ваши условия. Как я могу верить вам, незнакомцу?
 – А вы можете мне не верить. Деваться вам все равно некуда. Впрочем, не стану скрывать, однажды я потребую от вас выполнить мой приказ. И вы его выполните. Хотя едва ли это случится более одного раза. А пока – живите, барон. Я буду неподалеку.
 Человек поднялся, запахнул плащ.
 «А ведь я никогда не видел его», – подумал Тассельгорн. Скорее всего это посвященный из высшей иерархии распавшегося ордена Отрицающих.
 – Постойте! Я так и не узнал, кто вы. Как вас зовут?
 – Называйте меня  Мастер. 
 Гость вышел легкой, непринужденной походкой. Барон провожал посетителя, чувствуя себя не лучше солдатской проститутки и учтиво улыбаясь. Вернувшись в комнату, грубо разбудил столь поспешно соблазненную вечером служанку. Девица попыталась картинно затосковать о потерянной чести.
 – Одевайся, моя милая. Не надо плакать об утрате того, чего у тебя и так никогда не было.
 И, расплатившись, вытолкал ее за порог.
 – Ты думаешь, что взял меня, малефик? Ну это мы еще посмотрим!
 Лишь спустя несколько часов Тассельгорн понял, что не помнит лица Мастера.
 Среди узких улочек Фробурга, разбегающихся от площади городской ратуши, затерялся дом, сложенный безвестным мастером из каменных блоков не менее полутора сотен лет назад. Плоская крыша, узкие окна-бойницы, вплоть до третьего этажа – глухая стена, однообразие которой нарушает лишь прочная дубовая дверь. В двери прорезано небольшое оконце, забранное частой решеткой и прикрытое изнутри ставнями. Дом похож на надежный арсенал, но хранят там не протазаны и алебарды. Это – фробургская миссия имперской инквизиции. Если дернуть за рычаг, устроенный подле двери, то где-то в сумрачной глубине строения глухо задребезжит колокольчик, ставни откроются и в окошке покажется сухое, неприветливое лицо: «Кто?»
 Отвечать привратнику отцов-инквизиторов следует кратко и дельно, празднолюбопытных посетителей не жалуют «Господни псы». За дверью, в которую вольно проникают лишь избранные персоны, – лари с бумагой, шкафы, заставленные фолиантами, столы для переписчиков, узкая лестница убегает в сводчатый подвал. Под самой крышей дома, в лазах между прочных балок, спокойно гнездятся беспечные голуби.
 С миссией фробургской инквизиции связано немало удивительных историй, занимавших в свое время умы горожан и внушивших одним – почтительный трепет, а прочим, менее благочестивым, панический ужас. Всего пятьдесят лет назад, проклиная в безумии Бога и себя, горел на высоком костре мастер-оружейник Клаус Мейер, ради любви демоницы отравивший собственную дочь. Говорят, горе опомнившегося отца было столь велико, что тронуло даже дьявола, принявшего соблазна ради женский облик. Девочка ожила. Но инфернальному духу подвластна лишь видимость истинного воскрешения. В конце концов демону надоел влюбленный оружейник, и в тот же миг ребенок упал замертво, рассыпавшись кучкой истлевшего праха…
 Впрочем, обыденные дела, скрытно творившиеся за глухими стенами, чаще всего не порождали удивительных легенд, зато были гораздо страшнее истории страсти и гибели злосчастного Мейера…
 Ранним утром, предшествующим одному из летних дней, в дверь мрачного дома постучали двое. Один из гостей, худощавый, в темной одежде, напоминавший богослова или юриста, только что спешно прискакал из имперской столицы. Второй, кареглазый, с любезным и внимательным выражением лица, весьма похожий на столичного аристократа, уже несколько дней жил в лучшей гостинице Фробурга, вернувшись, по слухам, с загадочного востока.
 Посетители порознь не вызывали удивления, зато вместе выглядели необычно – странная пара. Монах-привратник, повторив положенный вопрос, услышал в ответ нечто такое, что заставило его поспешно сдвинуть засов. Гостей немедленно препроводили во внутренние апартаменты, где их благожелательно выслушал куратор миссии, отец Кантеро. Глава инквизиции Фробурга несколько удивился делу – два чиновника Империи, лишь один из которых был некогда таким же инквизитором, как сам Кантеро, желали иметь доступ к тайным материалам – в архивы инквизиции. Верх в душе инквизитора брало высокомерие, замаскированное под долг и осторожность – гости едва не получили отказ. Однако письменный приказ императора сделал свое дело. Отец Кантеро, расчетливый и хладнокровный по натуре, велел помощнику дать гостям все, о чем они ни попросят. Имея в виду при случае поставить под сомнения полномочия назойливых пришельцев и отучить их от дерзости надолго, если не навсегда.
 Пока же за закрытыми дверями велись тайные беседы, запретные для непосвященных, лишь брат-библиотекарь несколько раз сновал туда-сюда, доставляя затребованные пришельцами свитки. Людвиг и Тассельгорн бились над загадкой, подброшенной им милостивой рукой императора.
 – Вы знаете, Саргана пытались убить многие. Многие и многократно. Кое-что я видел сам – в ход шло все, от ножа в руках почитаемых у них святых безумцев до яда в чаше с перебродившим молоком – заметьте, вина эта властительная скотина не пьет! Все напрасно. На него не действует отрава, удары стали до сих пор без труда отражали телохранители…
 – Золото?
 – Увы, нет. Осел, груженный золотом, как известно, может взять город, но не в силах побороть преданность фанатиков-ослов.
 – У Саргана отличные вассалы.
 – Слишком. Я в этом убедился сам, и тогда, заметьте, Фирхоф, после недель и месяцев среди блох, верблюдов и немытых негодяев, я понял наконец, как можно остановить этого человека. Он привык к абсолютной покорности. Он уверовал, что желание подчиняться ему – искренне. Этим нужно воспользоваться и заманить его в ловушку, а заманив – убить. Как только этот человек умрет, нашествие выдохнется, откатится, как разбившаяся о берег волна.
 – Итак, только Сфера?
 – Да.
 – А для того, чтобы суметь это совершить, – книга?
 – Именно. Вы беседовали об этом с государем?
 – Да. Хорошие мысли нередко посещают многие головы.
 Фирхоф помолчал, взвешивая ответ, потом добавил:
 – Но я бы не хотел сотворить это своими руками.
 Тассельгорн вздрогнул – не внешне, в душе, – уловив в голосе собеседника скрытое сожаление, он рассматривал Фирхофа с уважительной осторожностью, однако так, чтобы его внимание не казалось дерзким любопытством. Тридцатипятилетний богослов с холодными внимательными глазами меткого стрелка. Когда-то самый молодой инквизитор Церена, привлекший внимание Гагена способностями и умом. Позже – наперсник и доверенное лицо императора, при жизни ставший героем легенды, один из немногих людей в Империи, способный к колдовству, не сопряженному с заклинанием демонов. Скольких людей он убил? Не мечом, даже не касаясь рукой… Тассельгорна не испугала эта мысль, скорее она вызывала нечто вроде зависти, смешанной с любопытством и сожалением об ограниченности собственных возможностей.
 Стол покрывали сваленные грудой старые свитки с описанием допросов, учиненных десять лет назад пленным альвисам, копии показаний, данных некогда высокопоставленными дьяволопоклонниками. Отчаявшиеся собеседники именно сейчас пришли в то тонкое состояние, которое предшествует или внезапным озарениям, или осознанию недостижимости поставленной цели.
 Барон отодвинул в сторону бумаги, переложил несколько резных, зеленого камня вещиц, привезенных с востока. Черепаха – непроницаемый монолит, высокий горб спины и маленькие недоверчивые глазки. Обезьяна – уродливое существо с лицом мудрого ребенка. Волк – длинное поджарое тело, застывшее в вечно не оконченном прыжке. Статуэтки, простые и прекрасные, заворожили воображение имперца, он купил их у грязного варвара и с тех пор не расставался с талисманами. Сейчас Тассельгорн рассеянно переставлял извлеченные из сумки фигурки.
 – Послушайте, фон Фирхоф. Я восхищаюсь вами и… стесняюсь, как мальчишка, не решаясь задать вам один вопрос. Тем не менее меня остро мучит любопытство, и я почти несчастен из-за того, что упускаю момент расспросить живую легенду.
 – Смелее, барон! Спрашивайте! Оставьте этот тон, мы с вами равны в служении Церену, а в дипломатии, мой друг, вы, должно быть, далеко превосходите меня.
 – Отлично! Только, прошу вас, не обижайтесь на случайное слово, я бываю неловок в рассуждениях о тонких материях.
 – Я не обидчив.
 – В таком случае, скажите мне, фон Фирхоф, отчего вы нередко выбираете способ действий, который кажется странным, даже, простите меня, недостойным ваших возможностей? Я с огромным интересом слушал ваш рассказ. Воистину, если события, о которых вы поведали, столь удивительны, насколько же удивительно то, о чем вы умолчали! Однако… я не понимаю вас. Простите, но не понимаю совершенно, и это почти сводит меня с ума. Зачем вы позволили этому Шарфенбергу держать вас в подвале? Сносили грубую жизнь среди черни предместий во владениях варварского правителя? Позволили себя похитить этому отребью, альвисам? Зачем вам, могущественному волшебнику, допускать подобное? Святой Иоанн! Да вас любой примет за слабосильного студента-богослова! Простите великодушно мою дерзость, фон Фирхоф, но это так…
 – Пустое, Тассельгорн. Вы сами ответили на свой вопрос.
 – Чем?
 – Меня любой примет за загнанного беглеца, богослова-неудачника, впавшего в ересь. Я не считаю необходимым отстаивать свою честь перед каждым встречным буяном или наказывать сумасшедшего мелкопоместного барона. Суть моей миссии – поиск скрытого. Хрупкий орех извлекают из прочной скорлупы с осторожностью. Что за польза, если я разобью скорлупу в прах вместе с ядром? Мне нужна тайна, барон… Я иду за тайной к тем, у кого она есть, кем бы они ни были, – к преступникам, беглым или рабам. Если вид отверженного ученого внушает доверие – я ношу эту личину и могу только благодарить Господа, что она кажется людям правдоподобной. Если понадобится – я ее сброшу без сожаления и сделаю все. Понимаете,  все. Не стоит зря проливать кровь, но никакая кровь не перевесит Империи…
 Тассельгорн помедлил, переставил безделушки джете в ином порядке. Обезьяна насмехалась. Волк и Черепаха спрятались за ее спиной.
 – Благодарю вас, барон. Император мудр. Он знал, разрази меня гром, что делает, посылая такого человека, как вы… И император предусмотрителен.
 – До такой степени, что по моим следам в Империи был отправлен настоящий приказ о моем аресте.
 – О!
 – Вот именно.
 – А если бы вас схватили?
 – Это бы означало, что я не пригоден для серьезной миссии. Пришлось бы вернуться в столицу в компании солдат. Увы.
 – Это очень тонко. Безо всякого сомнения… – Тассельгорн задумался, пытаясь оформить только что возникшее у него ощущение. Фон Фирхоф притягивал… и отталкивал. Симпатия, только зародившись, грозила разбиться вдребезги о странность мага. Неужели человек императора лишен естественных человеческих побуждений – гордости, стремления к почету и славе? Но его могущество неоспоримо. Чувствуется некая внутренняя сила, быть может, сопутствующая сверхъестественному таланту, уделу редких одиночек. И – за Фирхофом стояло безоговорочное доверие императора.
 «Ты смел, – подумал Тассельгорн, – ты бесстрашен, волшебник от Бога, силен и по-своему жесток. Но пока у тебя нет книги – ты проиграл. А я – я выиграл в любом случае». Барон локтем смахнул на пол одну из безделушек – неповоротливую черепаху.
 – Говорят, в столице вас видели у позорного столба. Неужели предусмотрительность Императора и стремление хранить тайну… зашли так далеко?
 Фон Фирхоф помрачнел. Или тень усталости мелькнула на лице друга императора? Но он ответил сразу, твердо и, по-видимому, вполне искренне:
 – Это был не я, Тассельгорн. Похожие лица не так уж редки. А магия – она имеет две стороны, как божественную, так и демоническую.
 Тассельгорн внутренне согласился, невзрачная, ускользающая внешность фон Фирхофа действительно могла быть повторена природой во многих копиях.
 – А кто это был? Людвиг задумался.
 – Должно быть, какой-то еретик. Или – сам демон…
 – Оставим демонов преисподней – им там самое место. Так что делать с книгой, разрази нас гром? Вы говорите, у вас есть ее часть?
 – Да. Все, что касается войны с альвисами. Кроме одного фрагмента – вырваны страницы, на которых описаны непосредственно магические акты, совершаемые при использовании Сферы. Об этом – ничего. Теперь самое важное – завладеть недостающей частью.
 Тассельгорн поднял черепаху и выстроил фигурки клином. Теперь Волк возглавил зверей, изготовясь к броску.
 – Думаю, это невозможно! Будь эти бумаги в пределах Церена…
 Ответ Людвига изрядно поразил посла:
 – Теперь они уже в Церене.
 – Что?!
 – Бесспорно.
 Тассельгорн легко справился с удивлением – помог врожденный цинизм.
 – Почему бы вам, порази нас громы Господни, прямо не узнать место, в котором укрыта книга?
 – Давайте попробуем вместе ответить на эти вопросы. Что мы имеем? Есть книга фанатика – или безумца? – неважно, в которой описан некий опасный магический акт, то, что, предположительно, не видел никто, кроме нашего императора, тогда лишь наследника короны, сотни солдат и полусотни альвисов.
 Тассельгорн опешил, пораженный новой мыслью.
 – Так какого беса, друг мой, вы ездили на восток? Государь ненавидит колдовство, однако ему прекрасно известно все, что было тогда под Фробургом. Я не вижу смысла в поисках описания.
 Людвиг поразился опрометчивости Тассельгорна.
 – На самом деле смысл есть – еще какой. Бывают манускрипты, которые ни к чему читать врагам Империи. Порознь Сфера и сочинение Адальберта не представляют опасности – а вот вместе…
 Поэтому наш император молчит – молчит как кремень уже десять лет. Никто, в том числе и я, не может похвастаться, что слышал рассказ государя о той ночи. Копий «Истории Hortus Alvis», кстати, не существует в природе. Полагаю, едва лишь высохли чернила, она попала в одни чрезвычайно цепкие руки и больше никогда не переписывалась.
 – Итак, император, альвисы, солдаты – любопытная компания…
 – Еще бы. Солдат, кстати, можно не искать. Я сам проследил путь каждого из наемников по отчетам местных властей и архивам канцелярии короны. Из сотни не выжил никто.
 Посол вопросительно поморщился. Людвиг покачал головой, отрицая.
 – Нет, нет… никаких ассасинов. Это какой-то фокус провидения. Некоторые умерли естественным путем – в своей постели. Другие кончали по-разному: в пограничных стычках, пьяных драках, двое-трое подались в разбойники и отдали Богу душу на эшафоте… Полтора десятка людей исчезло без следа. Их сотник, кстати, прекрасный наездник, сломал себе шею, свалившись с лошади.
 Тассельгорн поежился – дело принимало неожиданный и неприятный оборот.
 – Сдается мне, это скромный сюрприз от дьявола. А вы-то сами, вы – не боитесь? – И тут же прикусил язык, осознав оскорбительный смысл вопроса. Волшебник, однако, ничуть не обиделся.
 – Государь рискует больше меня – его рука еще десять лет назад прикоснулась к Сфере. Может статься, эта вещь губит только случайных людей – тех, кто не осознал до конца ее сомнительной сущности.
 – Итак, круг сужается. Государь вне подозрений по определению. Солдаты мертвы. Остаются – альвисы. Как насчет альвисов, отец-инквизитор?
 – Оставьте – я давно уже не инквизитор. Недостающие страницы у них – в Оводце я сам мельком видел пропавшую рукопись. К сожалению, заполучить ее мне не удалось.
 – Под именем Адальберта скрывается альвис?
 – Отнюдь. Стиль текста выдает имперскую ученую школу старой закалки. Такие штуки может писать один, хранить – другой, а использовать – третий. Capiat qui capere potest  [20] Автором мы еще займемся вплотную – в будущем. Я, кстати, с удовольствием  по-своему поговорил бы с этим человеком, он воистину из тех, кто, сам не желая того, составляет несчастье Империи. Пока же, простите за суесловие, надо просто добиться, чтобы у нас это будущее было.
 – Я в этом заинтересован не менее вашего, фон Фирхоф. Несмотря на все свои недостатки, жизнь, знаете ли, доставляет мне массу удовольствия.
 – Итак, альвисы хранят страницы, вырванные из книги. Для чего – вопрос небезынтересный, к нему мы еще вернемся. Восточные города, которые, надо сказать, охотно принимали этих несчастных, горят, подожженные варварами. Альвисам, среди которых вращается хранитель рукописи, ничего не остается, как только вернуться в Церен. Нам нужно знать – куда именно отправится обладатель Адальбертовых писаний. Мой друг, остается лишь отыскать место, в котором вырванные страницы расстались с основным текстом. Победа любит старания!
 – Вы запутали меня, фон Фирхоф. Скажите уж сразу, что знаете это место…
 – Мне кажется – уже знаю. Я как-то охотился там… на ликантропов.
 Фирхоф подался вперед и что-то тихо сказал Тассельгорну.
 – Не может быть!
 – Может. Там, где происходят необычные события, нередко замешаны или женщины, или черт.
 Внезапно смутившийся посол нагнулся, чтобы подобрать фигурку черепахи, и тут же поспешил перейти к делу.
 – Тогда следует…
 Через два дня из Фробурга спешно отбыл вооруженный отряд. Людвиг фон Фирхоф и барон Тассельгорн возглавили пятерых рыцарей, прихватив писца инквизиции, без особой охоты отряженного озлобленным отцом Кантеро, и сотню солдат, среди которых занял свое место неунывающий Хайни Ладер.
 Звенело оружие, стучали копыта, кружились горячие головы, рождались планы – один другого изощренней. Отряд без промедления помчался на север – только ветер в гривах свистел.
 Еще через день за ворота города неспешно выбрался толстый смиренный мул в весело разукрашенной цветными кисточками упряжи. На муле восседал добродушного вида монах, в седельной сумке, между баклажкой вина и четками из мелких полудрагоценных камешков, до поры до времени прятался аккуратно запечатанный свиток – донос отца Кантеро на Людвига фон Фирхофа, адресованный лично императору Церена.
 Бывают такие скачки, в которых мулы побеждают чистокровных жеребцов.

 МИССИЯ


 «Допустимо ли уберегать государство, нарушая волю государя?»

    Винные сентенции Агриппы Грамматика

 Война уже стояла на пороге Империи, готовясь ударить в символические двери государства – не рукой, сталью клинков. Однако в старинных замках провинций, в древних лесах, среди холмов, поросших вереском, там, где порой еще встречаются оборотни, демоны в девичьем облике и иные странные существа, в новые времена, бегущие от суеты богатых городов, ничто пока не напоминало о близящемся земном бедствии.
 Скучающий часовой на стене, беспечно отложив в сторону тяжелый шлем, в сотый раз рассматривал знакомый пейзаж. Дорога от ворот уходила в сторону холмов, выгибаясь подобно натянутому луку, тетиву которого изображало русло ручья, южнее, над вершинами леса, маячили башни бурга Шарфенберг. Соседство сомнительное, если вспомнить, что нынешняя хозяйка собственноручно отправила на тот свет покойного барона Элерана Шарфенберга – такого персоны благородные не забывают. Хотя новый владетель барон Мартин почему-то не торопился осадить резиденцию обидчицы и тем самым разнообразить жизнь виттенштайновского гарнизона. Должно быть, был очень занят собственными делами.
 Время шло неспешно, как упряжка волов, солнце стояло высоко, накаляя кольчугу терпеливого солдата. В конце концов у дальнего изгиба дороги образовалось облачко пыли. Всадник, крошечная фигурка в клубах дорожного праха, скакал вовсю.
 Страж немного заинтересовался. Если это бродячий лекарь-зубодер, тогда предстоит потеха – если кто-нибудь из солдат, измученный зубной болью, рискнет принять услуги дерзкого шарлатана. Возможно, все обстоит менее интересно – к приходскому священнику торопится в гости на поправку какой-нибудь племянник-семинарист, изнуренный многотрудными науками и недоеданием. А может быть, скачет гонец, чтобы вызвать хозяйку на собрание церенских баронов. Тогда солдату предстоит охранять сумасбродную госпожу в дороге, а заодно провести несколько беззаботных дней в публичных домах столицы.
 Всадник осадил взмыленного коня почти у самых ворот. Страж недоверчиво рассматривал гостя. На бродячего лекаря не похож – нет в манерах смиренья. И не священник, такой если и благословит, то не божественным словом. И точно не гонец на службе, иначе бы сразу назвался. Сколько ему лет? Тридцать пять, может быть, чуть старше. Широк в плечах, черные волосы откинуты назад, одежда солдата, арбалет у седла. Скорее всего, один из тех, кто ищет возможности продать свой меч подороже. На миг солдату привиделось в незнакомце что-то опасное – с такой же угрожающей грацией кружит по клетке плененный на охоте волк.
 – Стой! Ни шагу дальше. У меня стрела на тетиве.
 – Ну и?
 – Выстрелить могу. Что тебе нужно?
 Серые глаза пришельца весело сузились.
 – Передай хозяйке – пришел тот, кто нашел вязанку хвороста на берегу озера Эвельси.
 – Скажу. Только станет ли госпожа отвечать такому проходимцу? Может, прикажет собак спустить.
 Солдат удалился, стуча сапогами и не спеша – следовало сразу поставить на место наглого пришельца.
 Последующие события изрядно поразили простодушного стража. Баронесса фон Виттенштайн не только не приказала отвязать замковых псов, она сама вышла к поспешно опущенному по ее приказу крепостному мосту. Пришелец спешился, подошел к хозяйке и преклонил колено. Что-то сказал, выслушал ответ, встал.
 – Где мой брат?
 – Тильверт вернется послезавтра. Он будет рад тебе.
 Госпожа и незнакомец скрылись за дверями дома.
 – Эге… Вот как бывает, – чуть позже сказал уже сменившийся к этому времени часовой без шлема своему более основательно экипированному сотоварищу.
 – Ну да, в этом что-то есть, – не менее глубокомысленно ответил тот. И заступил на пост.
 Нора поднялась гибким движением, копна рыжих волос рассыпалась по точеной спине. За окном едва занимался рассвет. В камине, несмотря на летнюю пору, тлели поленья – ночью северного лета от камня замка веяло сыростью. Женщина постояла у окна, обняв руками обнаженные плечи, в горестной и одновременно упрямой позе. Потом она обернулась к мужчине, почти невидимому в полутьме под шитым пологом.
 – Ты снова исчезнешь. И душа моя знает, что однажды ты уйдешь и уже не вернешься никогда.
 – Я не уйду больше.
 – Ты так говоришь каждый раз, Дайгал, а потом тебя зовет осенний ветер, надежда на чудо или… твоя ненависть к Империи. Ты уходишь, а я долгие месяцы не знаю, жив ты или инквизиторы затравили тебя.
 – Брось. К чему пустые страхи? Я здесь, и я люблю тебя. «Псы Господни» отстали в пути и попусту лают на старый след.
 – Твои истории красивы, любимый. Но это только сказки. А вижу я тревогу в твоих глазах и тень несчастья у тебя за спиной.
 – Какая тень, опомнись, Нора! Это играет огонь в камине.
 – Есть тени, которые видят иным зрением. Что случилось?
 – Ничего.
 – Не лги мне, я все равно знаю.
 – Я не лгу, я просто молчу.
 – Иногда мне кажется, самое страшное – ожидания худшего.
 – Не все так страшно, и это еще не худшее. Но случилось недоброе. Мои люди там, на востоке, ушли за Грань. Многие. Двое бежали вместе со мной, они сейчас во Фробурге. Участь остальных едва ли много лучше смерти. Связанный священной для нас клятвой, я принужден был уйти, я оставил их. И это лежит камнем у меня на душе, Нора.
 – Что, кроме этого?
 – «Собаки Господа» вышли на охоту. Свора воет, она уже в пути… Там, на востоке, их было двое. Один обычный солдат, наемный головорез. Этого я почти убил… Ха! Почти… Впрочем, пусть живет. Поверь, прекрасная Нора, желание мстить шавкам давно покинуло меня. Второй – вот главная опасность. И я его упустил. Теперь поздно – бешеный пес на свободе.
 Альвис встал и широкими бесшумными шагами подошел к очагу, поправил горящее полено и постоял, всматриваясь в бесшумную пляску огня, как будто видел за ним пламя иного костра.
 – Он появлялся в этих местах всего два месяца назад. С виду то ли бедный семинарист, то ли ученый, словно бы не в ладах с властями. Говорят, его видели у позорного столба в Эбертале. Перевертыш-шпион. Колдун, одобренный специальным решением инквизиции. Ищейка императора.
 – Постой, так это…
 – Тот самый полусвященник, который гостил в замке у Шарфенбергов.
 Алиенора Виттенштайн стиснула руки так, что на тыльной стороне ладоней остались следы ногтей.
 – Тот, которого ранили разбойники в холмах?
 – Ха! Ты воистину радость моя и никогда не перестанешь удивлять меня, солнце. Это были не разбойники. Это был я.
 – Ах так? Значит, невелика разница! Так ты был здесь два месяца назад и даже не постучал в ворота Виттенштайна?!
 – Прости, но к чему навлекать на тебя лишние подозрения? Тогда я шел по следу опаснейшего из людей, но не имел самого главного – уверенности. Мы встретились в холмах, и тогда у меня возник соблазн разом разрубить все узлы. Я всадил болт ему в спину. Этот человек выжил. Мне показалось, вмешался промысел Божий, и подозрения показались пустыми. Позже мы встретились еще раз, я снова колебался. Теперь пожинаю плоды собственной глупости – собака сбежала, укусив. Он явится сюда рано или поздно. А если нет – я сам найду и убью его.
 – Значит, ты уйдешь опять.
 – Так нужно.
 – Зачем? Чем опасен этот человек? Ты и твои люди такие же подданные государя, как любой горожанин. Вы свободны. Император простил. Зачем тебе война с Цереном? Не лучше ли оставить в покое чиновника тайного сыска?
 – Ты наивна в своей доброте, радость. Император простил, да не забыл. Мы тоже помним. Былое уходит, оставляя следы – такие не скоро заносит ветер. Этот человек императора ищет кое-что… Не хочу тебя пугать.
 – Говори.
 – Стоит ли?
 – Мне надо знать все.
 – Когда я понял, чего он хочет, это испугало даже меня. Меня! Я-то думал, что навеки утопил свой страх в черной воде озера Эвельси… Он ищет способ оживить Сферу Маальфаса…
 Алиенора фон Виттенштайн была женщиной в своем роде незаурядной, она даже не побледнела, только зажглись огоньки гнева в сапфировых глазах.
 – Ты лжешь!
 – Душа моя, не кричи так, будто змею увидела! Я не лгу!
 – Лжешь! Лжешь! Ты ненавидишь Империю – я понимаю за что. Но обвинять императора в пристрастии к черной магии – это уже слишком! Ты лжешь и веришь себе сам. Тебя ведет ненависть!
 – Порази нас враг! Да замолчи же! Клянусь тебе, я говорю правду! Я не могу тебя убедить… Как получилось, что ты не перестала доверять мне? Прошу тебя, выслушай меня, не затыкай ушей, упрямица! Это очень важно. Тот человек, Людвиг фон Фирхоф, ищет способ оживить Сферу. И, можешь не сомневаться, он этот способ откроет. Неважно, приказал ли ему император, или «собака инквизиции» сама осмелилась преступить запрет в надежде, что ей все простится. Сейчас важно лишь то, что ты в большой опасности. Я ехал с востока, загнал лошадь, мчался не останавливаясь. Сначала казалось, что тебя может спасти твое неведение, и я не хотел его нарушать, но теперь… – проклятье! – теперь я не уверен.
 Алиенора недоверчиво пожала плечами.
 – Ты играешь в свои игры, а я только символ, рисунок на полях свитка твоего воображения. Что за опасность грозит именно мне?
 – Прости. Я оставил у тебя кое-какие вещи… Книгу. Она сохранилась?
 – Конечно. Все лежит в надежном месте. Принести?
 – Да.
 Женщина скользнула в сторону, провела рукой по резной панели. Сухо щелкнула пружина, панель отошла в сторону, открывая нишу.
 – Вот, возьми.
 – Здесь не хватает одной вещи.
 – Да, я читала ту книгу, «Историю Hortus Alvis». Как странно… Как ты думаешь, этот Адальберт Хронист… Раньше никто о таком не слышал. Почему он мог так ясно рассказать о том, чего не видел сам? А если он все это видел – кто он?
  – Не знаю.
 – Постой! Этого не может быть! Как мог безвестный человек угадать, что я рассказала императору наедине? А он повторил наш разговор почти слово в слово!
 – Я не знаю. Книга попала ко мне через многие руки. По законам Империи Адальберт – преступник, а его сочинение запретили за оскорбление величества. Ха! Как будто старую скотину Гизельгера, который сам пытал девок по подозрению в ведьмовстве и таскал наследника на публичные казни, можно посмертно оскорбить малой частью правды!
 – Не смей так говорить про великого императора.
 – Так это правда, сама знаешь. А то, чего ты не знаешь, скорее всего еще хуже.
 Альвис и баронесса в этот момент стояли друг против друга почти как враги.
 – Ладно, оставим это, Нора. Здесь была книга, помнишь, я вырвал из нее несколько листов. Эти листы при мне, но мне нужна вся книга, целиком. Где она?
 – Я читала ее, потом дала моему библиотекарю.
 – Прекрасно. То есть, я хочу сказать, ничего хорошего. Приведи себя в порядок и позови-ка его! У меня есть вопросы к этому человеку.
 Библиотекарь, полный пожилой человек трусоватого вида, явился на зов хозяйки незамедлительно. Вопрос о рукописи «История Hortus Alvis» привел несчастного в неописуемое смущение. Среди бессвязного лепета можно было разобрать лишь «госпожа Маргарита фон Шарфенберг» и «попросила». В продолжение разговора разъяренный Дайгал, словно тростинку, сломал в руках рукоять собачьего хлыста, после того как едва не опробовал это орудие на спине любвеобильного книгохранителя.
 Ближайшим следствием состоявшейся беседы оказался поспешный отъезд встревоженного не на шутку альвиса. Впрочем, он торопился, чтобы вернуться в самое ближайшее время, и имел на это очень веские причины.
 День 15 августа выдался жарким, как многие другие дни казавшегося бесконечным лета 7010 от Сотворения Мира. Еще с вечера добравшись до баронства Шарфенберг, отряд Тассельгорна так и не встретил радушного приема. Сотню солдат поспешно разместили в пустующей части обветшалой крепостной казармы. Хозяин пригласил рыцарей к столу, но был хмур, молчалив и вежлив, смотрел остановившимся взглядом куда-то в сторону. Внезапно заболевшая Маргарита не показывалась, справляясь со своим недомоганием в самых укромных покоях замка. Владелец бурга очнулся от мучительного оцепенения лишь один раз – когда встретился взглядом с неприметным холодноглазым человеком в одежде богослова. Лицо Мартина в этот момент разительно переменилось – утонченные аристократические черты смяла гримаса безумного страха. Впрочем, Людвиг фон Фирхоф и бровью не повел, ответив барону лишь вежливым взглядом едва знакомого с хозяином гостя.
 Перепуганные слуги Шарфенбергов ходили не поднимая глаз – по общему мнению, прибыл отряд инквизиции для розыска разоблаченного и бежавшего оборотня. Люди, причастные к событиям роковой ночи, когда над телом мертвого Георга схватили ведьму, дьяволово отродье, Анну Рей, обреченно ждали следствия и допросов. А пока не происходило ничего, лишь медленно сгущался ужас тайны и ожидания.
 В узком кругу прибывших, подальше от любопытных глаз и нескромных ушей, обсуждались совсем иные дела. Цель не вызывала сомнений, споры вызвал лишь выбор наиразумнейших средств. Фон Фирхоф и фон Тассельгорн впервые за время своего знакомства оказались на грани ссоры. Разногласия касались непростого вопроса – целесообразно ли арестовывать знатную баронессу, известную буйным нравом, убийством жениха, да еще и засевшую в укрепленном замке, который как-никак придется брать штурмом силами всего сотни солдат, поскольку не собирать же ради такого подвига рыцарское ополчение?
 Утонченному Тассельгорну претила мысль о том, что вещь, пусть даже столь необходимую, как «История Hortus Alvis», придется добывать, пытая женщину благородной крови. Тем более никто не мешает бесовке попросту метнуть сочинение Адальберта в камин, едва дела осажденных сложатся не лучшим образом.
 Фон Фирхоф стоял на своем – за спиной сумасшедшей женщины маячил силуэт иного врага, лишенного опрометчивости, хладнокровного и беспощадного. Интуиция, обостренная опасным оборотом событий, подсказывала, что альвис будет до последнего держаться за опасную для ненавистной Империи тайну. А раз так – книга в камин не отправится. К сожалению, допрос арестованных мог не дать удовлетворительного результата. Божественная магия в таких случаях бессильна. На слабую природу женщины Фирхоф не уповал совершенно – ему приходилось сталкиваться с невероятной, бессмысленной стойкостью ведьм, уже изобличенных прямыми уликами. Если упорство Алиеноры Виттенштайн окажется того же рода, придется обыскать ее дом от фундамента до башен, а возможно, и перерыть окрестные поля. Но поможет ли это? Доведенный до отчаяния Фирхоф настаивал на жестких мерах, Тассельгорн возражал, пустив в ход всю свою сообразительность, обаяние и дипломатию, пока наконец план действий не был выработан…
 Утром следующего дня «инквизитор» фон Фирхоф временно прекратил свое существование, а вместо него из ворот замка Шарфенбергов выехал ученый богослов Людвиг, в сопровождении верного слуги и отважного рубаки Хайни. Дорога по знакомым уже местам, через поля, мимо холмов и ручья, прошла без особых приключений, и больше никто не пытался выстрелить в спину путникам. Страж окликнул со стены:
 – Эй, кто такие?
 – Людвиг фон Фирхоф, странствующий ученый, прибыл, чтобы поприветствовать госпожу и переговорить с нею по важному делу…
 – Передам. А так – шли бы вы лучше своей дорогой, путник.
 Гостям открыли не ворота – калитку. Людвиг с удивлением понял, что испытывает некоторое любопытство. Возможно, оно было частного толка?
 Внутреннее убранство дома отличалось изяществом, не свойственным провинции. Служанка провела инквизитора во внутренние апартаменты. Между станком, на котором была натянута ткань, покрытая изощренной, но незаконченной вышивкой, по-видимому, изображавшей сцены каких-то батальных подвигов, и поставцом с полудесятком книг, в деревянном кресле сидела женщина. Дама была белокожа, хорошо сложена, с гордой осанкой, лет тридцати. В ярко-рыжих волосах, полускрытых высоким энненом, всего несколько серебряных нитей. В глубине комнаты, неподалеку от развешанного на стене оружия, стоял, скрестив на груди руки, с деланно равнодушным видом юноша лет восемнадцати, черноволосый, со слегка раскосыми глазами.
 – Рада видеть вас, мессир. Что привело вас сюда? – Голос баронессы звучал непринужденно, но опытный слух Людвига уловил едва заметную нотку тревоги.
 – Я слышал, что у вас, госпожа, есть несколько редких книг. Могу ли я воспользоваться своим случайным присутствием в этих краях и получить разрешение посмотреть на них?
 – Какая именно книга вас интересует, господин Людвиг?
 – «История Hortus Alvis».
 – Да, это редкая книга. У меня она есть. – Баронесса фон Виттенштайн поднялась с кресла и взяла с поставца один из томов в кожаном переплете.
 Людвигу понравилось сочетание врожденной грации и отточенного изящества ее движений.
 – Вот книга. Вы можете читать здесь, но, к сожалению, я не могу позволить вынести книгу за пределы бурга. Пожалуйста, следуйте за мной, я проведу вас в помещение, более подходящее для научных занятий, чем эта комната…
 Ладер сделал было движение, намереваясь последовать за хозяином, но инквизитор остановил его жестом:
 – Останься и жди меня.
 Людвиг и Алиенора поднялись по лестнице, потом несколько раз повернули, следуя изгибам коридора, наконец вошли в комнату с низким потолком, которую почти полностью занимал большой стол, заставленный инструментами, книгами и ретортами.
 – Это Гермелин. Мой библиотекарь. Вы можете читать здесь или побеседовать с ним. Я мало разбираюсь в ученых занятиях.
 – Благодарю вас, госпожа.
 Инквизитор разглядывал поднявшегося ему навстречу человека лет пятидесяти. Лицо того вызывало симпатию – открытое, с крупными чертами.
 – Я изучаю богословие в Эбертале. Давно интересовался этой книгой, но копию редко где найдешь. Я смотрю – вы увлекаетесь алхимией?
 – Скорее, пробую себя в ней, как скромный новичок. Я не слишком большой знаток. Зато время здесь течет так медленно…
 – Вы библиотекарь?
 – Да, для десятка книг. Скорее учитель для приемного сына госпожи Алиеноры.
 – Это тот юноша, который, кажется, более интересуется оружием предков, чем книгами?
 – Он самый. Ныне Тильверт фон Виттенштайн. Воспитанник госпожи Алиеноры. Говорят, какой-то сирота, подобранный ею еще в юности. Моя хозяйка – женщина исключительной доброты.
 Гермелин благодушно улыбнулся.
 – А вы сами занимались когда-нибудь историей Hortus Alvis?
 – Только интересовался. Во всяком случае, прочитал эту книгу. Ничего особенного, в сущности, мы все знаем то, что в ней написано. О походе императора Гизельгера, битве у озера Эвельси и бесславном конце вожаков альвисов. О том, как альвисы были возвращены в лоно Империи.
 – И о Сфере Маальфаса?
 – Этот артефакт использовали вожаки Hortus Alvis против воинов Гизельгера… Или что-то в этом роде. Впрочем, он ведь был захвачен в качестве трофея. Наверное, лежит где-нибудь среди сокровищ короны. Кто знает?
 – Ну что ж, спасибо, господин Гермелин. Видимо, я еще не раз зайду к вам почитать книгу.
 – Я провожу вас?
 – Не стоит, я найду дорогу.
 Людвиг действительно без особого труда нашел путь назад, в зал, где осталась хозяйка. Женщина все так же сидела в деревянном кресле, напряженно выпрямив спину. Юноша у нее за спиной играл ножнами кинжала, время от времени посматривая на Людвига без особой приязни.
 – Я покидаю вас на время, баронесса. Благодарю за помощь, добрая госпожа.
 – Постойте!
 – Да?
 – Не надо лгать мне. Я догадалась, кто вы. Зачем вы пришли сюда?
 – О чем вы?
 – Не произносите лжи, господин Людвиг! Бедные студиозусы не ездят в сопровождении до зубов вооруженных слуг. А доблестные бароны не интересуются книгами о Hortus Alvis. Вы монах? Видимо, инквизитор?
 – Допустим.
 – Оставьте меня в покое! Я не знаю ничего, что могло бы вам пригодиться! Я никогда не отрекалась от Бога, а также могу поручиться за своих домашних. Я знаю, чьих рук дело эти доносы! Проклятый брат Элерана! Вы не туда явились, «пес Господний»!
 – Не будьте так поспешны. Может быть, ваши уверения насчет собственного благочестия и искренни. Но едва ли таковыми можно считать ваши поручительства по поводу всех ваших домочадцев.
 Юноша шагнул вперед, заслоняя хозяйку. Глаза его недобро прищурились.
 – Что вы имеете в виду?!
 – Не то, что вы подумали, юноша. Например, в окрестностях случалось, пропадали люди, гибли от рук или, если вам угодно, клыков волка-оборотня. Кстати, что вы имели в виду, госпожа, когда сказали «брат Элерана»?
 – Это не касается святой инквизиции. Старая фамильная вражда. Мой отец и двоюродный брат Мартина, прежний владетель соседних земель, десять лет назад по-разному отнеслись к мятежу Рогендорфа. Моего отца предательски убили в столице. Элеран Шарфенберг тоже… погиб, только в наших краях.
 – И это вы посчитали достаточным основанием?
 – Боже мой! Да. Нет. Я не знаю. Прошу вас, оставьте меня в покое. Ворота в крепостной стене каждый вечер запираются еще засветло и не открываются до утра. Даже если бы один из моих людей обратился ко злу, он не может покинуть бург и вернуться обратно незамеченным.
 – Вы можете поклясться в этом? Неужели нет тайных выходов, малозаметной калитки или просто веревки, которую можно спустить со стены? Вы молчите? Так не торопитесь ручаться за кого бы то ни было.
 Женщину едва заметно била дрожь, она со смешанным выражением гордости и страха смотрела куда-то мимо инквизитора, но так ничего и не ответила. Тильверт замер рядом. Людвиг заметил, как побелели костяшки пальцев, сжатых в кулак. «А ведь парень совсем не боится имени инквизиции. Вот-вот бросится на меня…» Хайни Ладер, до этого безучастно ждавший в углу, придвинулся к хозяину на несколько шагов, в открытую держа руку на рукояти кинжала.
 – Я не угрожаю вам. Пока. Но подумайте… И запечатываю ваши уста печатью молчания. Никто не должен узнать о нашем разговоре. Ни от вас, ни от вашего воспитанника. И еще. Вы обманули меня, благородная дама. Эта книга – не «История Hortus Alvis». До встречи.
 Людвиг повернулся и вышел. Когда дверь за ним уже закрывалась, инквизитору показалось, что женщина что-то сказала, обратившись к приемному сыну. Но слов он разобрать не сумел.
 Оседланные лошади ждали во дворе. Копыта простучали по булыжнику внутреннего двора, с лязгом упала за спиною решетка ворот. Хайни Ладер, против обыкновения, помалкивал. На линии горизонта, чуть повыше верхушек холмов, собиралась тяжелая темно-лиловая туча. Порывы ветра разгоняли предвечерний зной, предвещая свежесть ночной грозы. Людвиг оглянулся на глухую стену, узкие бойницы, и с необъяснимой уверенностью ощутил, что жизнь его теперь изменится. К тому времени, как туча совсем заслонила мягко темнеющее небо, он понял, что сделает все возможное и более того, чтобы не причинить слишком большого зла этой странной женщине.
 Следующая ночь выдалась пасмурной и беспокойной. Гроза прошла в отдалении, но раскаты грома доносились ворчанием полусонного зверя, а согнанные посвежевшим ветром тучи скрыли звезды и луну, безраздельно отдав ночи тропинки, холмы и поля. Тьма стояла кромешная, бесчисленные стрелы дождя быстро превратили выгон в сплошной, хоть и неглубокий поток грязной воды. Узкие тропы меж холмов обернулись ручьями, и во всей округе не нашлось ни единого человека, который рискнул бы встретить такую ночь вдалеке от дома. Однако между двумя и тремя часами пополуночи со стороны леса, лежащего западнее бурга Виттенштайн, на дорогу, разбрызгивая жидкую грязь, выбрался одинокий всадник. Путешественник гнал вороную лошадь галопом, и казалось, ни скакуну, ни всаднику ничуть не мешала темнота, скрывавшая мокрую глину дороги и очертания холмов впереди. Странник повернул лошадь в сторону холмов и скрылся в лабиринте тропинок. Поплутав с полчаса между оврагами, валунами и вереском, он нашел наконец то, что искал. Холмы слегка расступились, образовав подобие поляны – почти ровную площадку, лишь кое-где покрытую разбросанными старым оползнем валунами. На поляне обнаружился убогий дом, лачуга, по-видимому, построенная для ночлега пастухов и охотников. Дом посещали редко – сквозь щели порога успела прорасти сочная трава. Незнакомец привязал лошадь и вошел вовнутрь, осторожно приоткрыв покосившуюся и грозящую сорваться с петель дверь. В доме было темно, сухо и пусто, дождь бессильно барабанил по крыше. Человек нащупал наконец огниво, высек искру, зажег извлеченную из сумки свечу черного воска и огляделся. Единственную комнату дома занимал стол и несколько лавок. Сквозняк слегка колебал густую, пушистую паутину под потолком. Пришелец снял странным образом почти не намокший плащ, стряхнул с него несколько крупных капель. Колеблющийся огонек черной свечи высвечивал спокойное, правильное лицо, холодные, равнодушные глаза.
 Человек аккуратно разложил на столе предметы – куски вещества неясного происхождения, косточки и еще что-то, рассмотреть эту вещь никак не удавалось, сел, прислонившись спиной к грубому дереву стены, и замер, глядя в мерцающий и клубящийся комок. По неподвижному лицу скользили искорки лиловых отблесков. Воздух в комнате, казалось, сгустился, круг бледного света падал на удлиненные белые пальцы неподвижно лежащих на столе рук. Дождь над холмами усилился, порывы ветра гудели, как неумело перебираемые струны чудовищно огромной лютни. Пригоршни воды, сердито разбрасываемые ветром, били в двери, доски порога скрипели, словно потревоженные чьими-то шагами…
 Через некоторое время колдун очнулся от транса и огляделся. Ветер снаружи утих, в щели стен теперь не проникало даже самое слабое дуновение. Однако полог паутины по-прежнему чуть шевелился под потолком. Черная свеча почти догорела. Незнакомец улыбнулся, не разжимая губ, в его усмешке не было ни настоящей радости, ни иронии, ни даже ненависти.
 – Я долго ждал этой встречи. Ждал, оплеванный толпой у позорного столба. Ждал, скитаясь в изгнании. Вот и дождался. Здравствуй, мой возлюбленный братец.
 Далеко за холмами отчаянно завыла, заплакав, собака.
 К утру следующего дня события ускорили свой ход, неотвратимо стремясь к ожидаемой скверной развязке и порождая новую волну слухов. Большая часть гарнизона Виттенштайнов покинула замок, сложив с себя ставшее опасным бремя верности. Подспудный страх перед инквизицией сделал свое дело, оказавшись сильнее открытых угроз, осады, клинков, стрел и приказов. Тильверт фон Виттенштайн метался, тщетно пытаясь остановить людей. Хозяйка не удерживала беглецов. Кто-то удалился молча, опустив глаза, двое-трое отказались от причитающейся за последнее время платы. Чаще уходили с высоко поднятой головой. Солдат, который некогда без шлема караулил на стене, сейчас вполголоса поносил хозяйку, называя ее ведьмой. Когда Виттенштайны после бескровного боя с инквизитором оценили потери, в гарнизоне обнаружилось всего пятеро оставшихся солдат, служивших еще покойному отцу Алиеноры. Все это как нельзя более устраивало ставших неразлучными фон Фирхофа и фон Тассельгорна. А пока эта пара героев настороженно бездействовала по соседству, под кровом гостеприимного поневоле Мартина…
 Однако даже доверенные лица Гагена, по прозвищу Капеллан-Придира, не силах предусмотреть все, и к вечеру того же дня дело повернулось неожиданным и неприятным для слуг Империи образом. Сначала на горизонте, на уже просохшей после грозы дороге, как всегда, показалось облачко пыли, потом оно превратилось в хорошо вооруженный отряд. Всадники, покрытые густым слоем дорожного праха, исчезли в воротах замка, решетка немедленно опустилась, мост был поднят, на шпиле взвился родовой вымпел Виттенштайнов, и старинная крепость неукротимых баронов вновь замкнулась в мрачной неприступности.
 После того, как вновь прибывшие очистились от пыли, их командир оказался уже знакомым нам Дайгалом, а прочие очень походили на вольных альвисов. Новоявленные защитники замка, затворив ворота, принялись обсуждать положение дел, которое, впрочем, все равно оставалось незавидным. Борьба кучки людей с Империей могла кончиться единственным образом, и все мыслимые усилия обещали лишь слегка отодвинуть гибельный финал…
 Когда два дня спустя резиденцию Виттенштайнов вновь посетил «скромный ученый Людвиг», его приняли. По крайней мере,  внутрь «богослова» пропустили безо всяких препятствий.
 – Хвала святому Иоанну! Рад видеть вас в добром здравии, благородная дама.
 – Я не желаю вам нездравия, но видеть вас совсем не рада.
 – Приму это к сведению! Верные слуги Господа и Империи не должны предаваться суетным обидам. Поэтому обратимся-ка лучше к нашему делу. У вас было время на размышление, благородная дама. Вы хорошо подумали? Теперь я жду вашего ответа.
 – Мне нечего сказать вам, никто из моих людей не склонялся ко злу. Во всяком случае, мне об этом ничего не известно.
 – Понятно. Однако обращение со злом и его носителями, знаете ли, требует некоторой практики и даже, я не побоюсь этого слова, является своего рода наукой и искусством одновременно. У вас нет этого умения, баронесса. Почему бы вам не обратиться за опытом и помощью к человеку более опытному… ко мне, например?
 Людвиг не без тайного удовольствия отметил, что его прекрасная собеседница едва сдержала готовый взметнуться снопом жалящих искр гнев.
 – Искренне верующему в высшую защиту не нужна эта ваша наука!
 – А я бы на вашем месте не зарекался, знаете ли, судьба может повернуться по-всякому… Вы верите в высшее добро?
 – Верю!
 – Тогда почему вы не хотите помочь тем, кто борется с высшим, абсолютным злом?
 – Абсолютным злом? Какое абсолютное зло вы нашли здесь? Мы не творили черной мессы, не призывали дьявола, не вершили запретной магии. Вы не со злом сражаетесь, доблестный, а служите благам и властям бренного мира. Рыцарь фон Фирхоф… словами о высшем зле вы прикрываете собственные подлости!
 Людвиг внутренне ахнул, на мгновение испытав нечто вроде восхищения, смешанного со снисходительной иронией. Того, что мимоходом, желая лишь уязвить собеседника побольнее, сказала Алиенора фон Виттенштайн, вполне достаточно для обвинения в оскорблении величества. Она женщина, и она безрассудна. Но не глупа. Уже около двухсот лет, с тех пор, как светская и духовная власть слились в Империи воедино, «псы Господа» рьяно защищают интересы правителя земного.
 Фон Фирхоф постарался принять подобающий случаю мрачный вид, моментально подавив улыбку.
 – Итак, вы отказываетесь?
 – Приходится. Мне нечего рассказать вам.
 – Тогда мне тем более нечего здесь делать. Но перед тем как я уйду, послушайте одну историю.
 Людвиг, почувствовав легкий толчок опасности, отошел к окну и устроился так, чтобы без труда наблюдать за комнатой.
 – В одном баронстве, название которого для нас не имеет никакого значения, жил человек. Заметьте, отличающийся изрядными способностями и не обделенный ни природой, ни судьбой. Назовем его для краткости – Адальберт. Как многие хорошо образованные люди, этот Адальберт оказался не чужд желанию оставить после себя некую толику испачканного пергамента, а попросту говоря, отдал дань сочинительству, написал несколько занимательных песенок и хронику жизни тамошнего сеньора…
 Ощущение опасности усилилось. Людвиг окинул взглядом комнату. Кажется, по-прежнему никого, кроме него и хозяйки.
 – …Сеньор Адальберта, к слову сказать, грамотный не в большей степени, чем его собственный рыцарский конь, по непонятному капризу захотел иметь письменную историю собственного рода и приказал ученому вассалу эту историю написать. Адальберт с охотой принялся за работу, однако вскоре столкнулся с прискорбным отсутствием исторических сведений. Попробуй живописать подвиги какого-нибудь захолустного владетеля, если и память-то о них давным-давно исчезла! Адальберт, впрочем, ничуть не смущался, возмещая нехватку правдивости игрой воображения. Он описывал лица и убранство, одежды, оружие и прекрасных коней, создавая удивительную историю, которая росла день ото дня…
 Людвигу показалась, что занавесь в глубине комнаты слегка шевельнулась. Ветерок проник сквозь неплотно прикрытые свинцовые рамы?
 – …Однажды в галерее замка, отведенной для изображений предков барона, Адальберт увидел статую. Лицо и одежда ее в точности соответствовали описанным в хронике, но главным было не это. Ужас поразил сочинителя в тот момент, когда он понял, что истукан ранее не существовал! Однако статуя стояла крепко и казалась совсем не новой, напротив, мрамор ее чуть потрескался, а работа выдавала резец ваятеля прежних времен. Адальберт придавил свой страх и промолчал, слуги, гости, сам барон не заметили ничего, искренне считая, что скульптура стоит на своем месте давным-давно.
 Людвиг посмотрел на хозяйку дома. Она забыла обо всем, поглощенная рассказом, на лице играло то неопределенное выражение, которое присуще людям, колеблющимся на грани интуитивного раскрытия тайны.
 – …Адальберт отложил в сторону перо, тогда ему казалось, что навсегда, даже хотел сжечь написанное, но не смог… Стойкости этого человека хватило ненадолго, странные истории, которые писала его рука, казались ему более правдивыми, чем сама правда, а сила, побуждающая его измышлять, оказалась непреодолимой. Он обратился к священнику, но ни молитвы, ни святая вода не помогали. И тогда Адальберт, перестав противиться таинственному зову, начал описывать все, что приходило ему в голову. Он создавал обольстительных женщин – они являлись ему во плоти. Свитки мудрости, золото, драгоценности, диковинки со всего света – все было доступно сочинителю, но, получив свой удивительный дар, этот человек утратил способность радоваться вещам, которых вожделеет сердце обыкновенного человека. Ни золото, ни любовь его не привлекали, и тоска овладела ученым. Волшебный дар показался жестокой шуткой неизвестных сил, и Адальберт попытался обмануть предназначение. Он с трудом дожидался вечера и описывал прошедший день, связывая случай и предопределенность цепью уже свершившегося. Однако не раз ему случалось забываться, повествуя о том, что еще не произошло. В рассказ вплетались истории других людей, баронов и горожан, властителей и простолюдинов. В конце концов, Адальберт перестал различать, описывает ли он историю мира или создает ее. Так он стал Адальбертом Хронистом…
 Людвиг перевел дыхание. Теперь инстинкт просто кричал ему об опасности. Казалось, в комнате сгустились сумерки. По углам трепетали причудливые тени.
 – К счастью для всех нас, возможности человека ограничены и не в силах он переделать всю историю мира. Адальберт превратился в неуловимого скитальца, скрываясь от земных властителей, которые не прочь заполучить Хрониста в свои руки – это ценный приз для тех, кто жаждет могущества. Возможно, Адальберт, сам того не заметив, попросту переступил Грань, ушел в иной мир, отличный как от рая, так и от ада. Инквизиция Церена несколько лет безуспешно ищет его. Но реальны ли эти бесплодные поиски или они описаны самим Адальбертом?
 Людвиг хладнокровно отметил, что Виттенштайн уже находится на грани транса, как Алиенора вдруг встрепенулась, наполовину сбросив с себя липкую паутину магического рассказа.
 – Как странно… Так мы, вы и я, – реальны или только куклы в руках безумного повествователя? Моя жизнь – лишь чей-то вымысел? – Алиенора поежилась, как будто в летнее тепло проникло дуновение зимней стужи. – Впрочем, неважно! Этого не может быть, это не по божеским законам! Вы лжете и пытаетесь поймать меня на слове, обвинив в ереси! Немедленно уходите прочь!
 Людвиг едва не выдал острой досады. В подобных манипуляциях важны не слова – человека, волю которого хочешь незаметно подчинить, нужно лишь отвлечь, поставив его свободный разум перед неразрешимой загадкой. Момент был выбран правильно, но с таким отчаянным сопротивлением фон Фирхофу еще не приходилось сталкиваться.
 – Я уже ухожу. Но подумайте, прежде чем прикоснуться к скрываемой вами рукописи преступного Адальберта! Неужели вы позволите Хронисту изменить вашу жизнь, приспособив ее к извращенному вымыслу?
 Людвиг повысил голос, шагнул вперед. Незримая опасность звенела в воздухе. Женщина вздрогнула и отшатнулась, когда Фирхоф ловко перехватил ее руку.
 – Пустите! Негодяй! Вы не рыцарь! Вы…
 Договорить она не успела. Тонкая нить, сдерживающая опасность, лопнула. Упала сорванная занавесь в другом конце комнаты. За мгновение до удара Людвиг чуть отклонился в сторону, поэтому сохранил сознание. Только в глазах на мгновение потемнело, волшебник отлетел к стене и с трудом удержался на ногах. Второй удар почему-то не последовал, мир постепенно обрел плоть и перестал казаться почерневшей от времени фреской. Перед Людвигом стоял мужчина. Около сорока лет. Широкие плечи. Черные, откинутые назад волосы. Это лицо фон Фирхоф уже видел, совсем недавно, в том, прежнем, еще не успевшем сгореть Оводце, а под лопаткой носил свежую метку, оставленную стрелой арбалета. Людвиг поразился происшедшей перемене – сейчас серые глаза альвиса потемнели от ненависти. Ненависть ожесточила его лицо, стерев обычное выражение спокойной дерзости.
 – Мне надоело слушать твое вранье, денунциант. Отойди от нее. Ты ведь пришел взять меня, инквизитор?
 Людвиг ощутил внезапную усталость. Он нашел того, кого искал. Но это не меняет ничего. Можно сломать упорство отрицающего вину, но как заставить человека не выть от боли, сознаваясь в грехах, а помогать в деле чрезвычайной важности? Фон Фирхоф попробовал сделать это со слабой женщиной, но даже в этом случае проиграл…
 – Так вот ты каков, меткий стрелок…
 – Я не знал, что инквизиторы носят кольчуги под одеждой. Иначе метил бы в шею, а не в сердце.
 – Что ж, тебе не повезло, любезный. Ненависть мешает уму.
 – Мне есть за что ненавидеть вас. Вы отняли у меня все – небо в детстве, друзей в юности, имя предков, право на достоинство, дело всей жизни, почти отняли жизнь.
 – Так вы супруг госпожи Алиеноры, о существовании которого она предпочла не распространяться, потому что он потомок выбранных Жребием?
 Женщина скорчилась, прикрыла лицо руками, как будто защищаясь от удара. Мужчина заслонил ее и обнажил клинок. Отлетел в сторону плащ.
 – Мое терпение истощилось. Возьми оружие со стены, инквизитор. Возьми, и сразимся в честном бою. Один из нас – лишний.
 – Я не буду сражаться с тобой. Мое оружие не меч, альвис. И не арбалетная стрела в спину.
 – Я на собственной шкуре узнал оружие таких, как ты. Дыба и раскаленные клещи. Бери меч, мерзавец!
 – Нет.
 – Тогда я убью тебя без церемоний. Сначала тебя, потом мою жену. А потом пусть сбегаются твои братья-«собаки». Мне все равно умирать, пыток я не боюсь. Замучить ее вам не удастся.
 Людвиг покачал головой.
 – Это все? Но я не собираюсь предавать вас духовному трибуналу. В малецефистике вы неповинны оба. А дело о попытке подстрелить семинариста Людвига не подлежит суду инквизиции… Значит, Людвига-инквизитора оно и не касается. Вы что-то еще хотите сказать?
 – Я ненавижу вас.
 – А я прощаю вас.
 – Я не верю тебе. Пес всегда остается лишь псом.
 – А ты стал волком. Вернись к людям.
 Людвиг повернулся и пошел прочь, ощущая опасность спиной и прикидывая, сможет ли его волшебство отразить последний, смертельный, выпад. Но выпада так и не последовало…
 Ненависть – любопытная субстанция, сродни четырем стихиям. Она способна затопить целые области и провинции, как вода, словно земля лежит тяжелым грузом, разрушительна, как ветер, и подобно огню требует постоянного питания.
 Ненависть более чем любовь питается взаимностью, а голодающая ненависть может погибнуть.
 Во всяком случае, нечто подобное пришло в голову Людвигу, когда вместо удара стали в спину он услышал не слишком приветливый, но зов. Убедившись, что его приглашают вернуться, посланец императора не стал проявлять чрезмерной гордости. И – вернулся.
 Дайгал уже убрал меч в ножны и сейчас стоял, скрестив руки на груди и с сомнением рассматривая бывшего инквизитора.
 – Ну так что же тебе нужно, «пес Господа»?
 Тассельгорн проснулся, почувствовав на щеке теплое прикосновение утреннего луча. Августовский день обещал стать еще одним в череде знойных дней затянувшегося лета. В отдалении лениво и безобидно звенела сталь – скучающие солдаты упражнялись на мечах, прыгая по булыжнику внутреннего двора. В углу комнаты чуть курился паром и пах травами чан с горячей водой, видимо, недавно принесенный слугой. Из внутренних покоев замка доносились вперемешку смех и звонкий голос – пела Маргарита фон Шарфенберг, таинственная сестра Мартина. Слов разобрать не удавалось. Тассельгорн ощутил азарт, сродни беспокойству – не попытаться ли познакомиться с певуньей поближе? Но тут же передумал – быть может, потом.
 Беспокойство, впрочем, не прошло, а превратилось в тихий беспечальный зов. Хотелось оставить тесные стены, пустить лошадь рысью по полям, проскакать лесной дорогой, заглянуть в таинственную тесноту холмов. Дела, связанные с книгой Адальберта, перестали казаться такими уж неотложными, с ними справится любимец Гагена, отъехавший по делам еще вчера… О, порази нас враг! – вернулся ли Людвиг? Барон стряхнул с себя оцепенение, потянулся за одеждой.
 – Эй, стража!
 На зов никто не явился. Молчание стало ответом на зов повторный. Тревога росла, почти переходя в панику. Барон, бросив одежду, заметался по комнате, отыскивая пояс с кинжалом.
 – Не надо спешить. Торопливый находит малое, но теряет большое…
 Тассельгорн, запнувшись о чан для омовений, чуть не упал в почти остывшую воду.
 В оконной нише, небрежно привалившись к стене и скрестив руки на груди, устроился Мастер. Посол вздохнул, набираясь терпения, если уж с утра является бес, то предпочтительнее, если это бес хорошо знакомый. На этот раз малефик выбрал облик щеголя-аристократа. Плащ небрежно откинут назад, под ним изысканно расшитая куртка фиалкового цвета, мягкая шапочка с пером сдвинута на глаза. Однако внешний лоск только усилил жуть чуждого. Бывший иерарх уничтоженного ордена показался Тассельгорну скорее принарядившимся демоном, чем продавшимся дьяволу человеком.
 – Вы не удивлены, мессир? – вежливо поинтересовался демон.
 – Не слишком. Что вам нужно?
 – Так, мелочи. Обстоятельства переменились.
 – Проваливайте в ад! Что еще за обстоятельства, мессир дьявол?
 – Спокойствие, барон. У меня хорошие вести. Прославленный герой, посланец Богов – ого! – великий воин, Сын Неба и далее в том же духе, словом, правитель востока Сарган соблаговолил откликнуться на ваше верноподданническое письмо…
 – Я не писал никакого письма!
 – Конечно. Я сберег вашу изрядно потрепанную совесть, взяв на себя это  нечистое цело. 
 Тассельгорн, не смея гневаться на опасного гостя, лишь простонал в отчаянии:
 – Послушайте, любезный, ну какого же черта…
 Черт щелчком сбил с рукава роскошной куртки невидимую соринку и сокрушенно покачал головой, обращаясь куда-то в пространство:
 – Как мало в людях понимания!
 Тассельгорн поморщился.
 – Чего вы хотите от меня?
 – Это не я, это Сарган желает встретиться с вами в приграничных горах.
 – Зачем?
 – Затем, чтобы принять от вас заверения в преданности, друг мой. Вы ведь согласились предать собственного императора, поскольку нашли для нашей погрязшей в заблуждениях Империи лучшего, достойнейшего правителя…
 – Кого? – тупо спросил барон.
 – Саргана, разумеется.
 В следующее мгновение прямо в лицо гостю устремилась увесистая каменная статуэтка степной черепахи – первое, что подвернулось под руку несчастному Тассельгорну. Мастер как ни в чем не бывало на лету подхватил импровизированный снаряд и аккуратно поставил его на инкрустированный столик.
 – В чем дело, мессир посол? И чем же вы недовольны? Вы сами, мой благородный интриган, хотели встречи с повелителем варваров… Мечтали заманить его в ловушку…
 – Я ничего не хочу от вас! Я не твой, дьявол. Давно уже не твой!
 – Мой, мой, не сомневайся… В общем, вы меня поняли, любезный барон. Времена меняются. Ваш отряд нуждается в чистке и пересмотре рядов. Кто не с нами, тот против нас!
 – Господи…
 – А вот этого – не надо.
 – …за что мне такая судьба?! Послушайте, да вы рехнулись! Вы можете погубить меня, признаю, я в вашей воле, но зачем вам нужна власть вонючего варвара?! Во-первых, это невозможно! Ему не справиться с Империей! А во-вторых… Я видел это животное не раз, имел сомнительную честь беседовать. Ему безразличен не только Господь, но и Дьявол, это просто-напросто закоренелый язычник, который и своих богов-то чтит как собутыльников, когда о них вспомнит! А как я объясню моим людям такую перемену обстоятельств?! Скажу, что это обман или внезапно изобретенная уловка? Но они же не поверят мне!
 – Это ваши трудности, друг мой. Придумайте, где же, в конце концов, ваше воображение!
 – Послушайте, Мастер, я знаю, что бесу чуждо милосердие, но пощадите меня. Делайте, что хотите, я бесполезен для вас – я не могу!
 – Полно, полно – можете.
 – Почему – я?!
 – Не стану льстить вам, Тассельгорн. Вы избраны не за личные достоинства. Просто оказались в нужное время, в нужном месте, в нужном качестве, меня в большей степени интересует ваш друг инквизитор – как его теперь зовут? Фон Фирхоф?
 – Так обращайтесь к нему!
 – Забавный совет. Мне не нужна его помощь, мне… нужен он сам. Вы мне поможете. Итак, вам следует…
 Тассельгорн, потеряв остатки самообладания, отчаянно взвыл…
 Людям, преступившим обычай, закон или признаваемые данными свыше запреты, не свойственно винить себя. Вор считает виновным обобранного толстосума, беспутная жена – рогоносца мужа, изгнанный из Эбертальского университета за лень студиозус посвящает декану иронические куплеты, награждая ненавистного ретрограда-декана ослиными ушами. Умный и образованный Тассельгорн не был в этом отношении исключением. Попав, и, в общем-то, незаслуженно, в безжалостную петлю обстоятельств, он не посмел открыто возненавидеть Мастера – эта ненависть тихо тлела в его душе, придавленная ужасом и сдерживаемая до поры надеждой найти спасительную лазейку.
 Однако страх, обида и осознание страшного несчастья требовали выхода. И Вольф фон Тассельгорн возненавидел того, кто в измученном сознании дипломата вдруг представился главным виновником непоправимого поражения – Людвига. В посланце императора чувствовалось нечто – причастность к высшим тайнам, парадоксальным образом роднившая его с Мастером. Однако фон Фирхоф не был частью безумно пугавшей барона Тьмы, следовательно, был не опасен, и его можно было ненавидеть в свое удовольствие.
 Впрочем, ненависть эта на первых порах ничем не проявляла себя, и, когда Людвиг к середине дня благополучно вернулся в Шарфенберг, он не заметил в Тассельгорне ничего странного, кроме, разве что, рассеянного взгляда задумчивых карих глаз и неестественной бледности. Вести, которые принес бывший инквизитор, казались почти невероятными. Во-первых, утраченные страницы хроники Адальберта действительно найдены. Во-вторых, изъять их у теперешних владельцев не представляется возможным – счет в таком случае пойдет на десятки убитых, штурм замка грозит вызвать в округе немалые беспорядки и, что самое главное, нежелательную огласку целей миссии. Однако владелица согласна предоставить ему, Людвигу, возможность тщательно прочесть опасный манускрипт, а по прочтении они вместе уничтожат рукопись. Тем самым будет доказана лояльность знатной дамы по отношению к короне и появится прекрасная возможность получить нужные сведения и замять скандал, не прибегая к чрезмерному насилию.
 Тассельгорн выслушал собеседника как-то слишком уж отстраненно, но под конец оживился, выразив опасение, что фон Фирхофа, беспечно гостящего в замке известной мятежницы, могут легко убить, что, несомненно, усугубит дело до полной неразрешимости. Людвиг несколько удивился – раньше Тассельгорн не выказывал особой заботы о безопасности соратника, и между усердными слугами Империи вновь возникло прискорбное несогласие. Спор шел некоторое время с переменным успехом, пока в конце концов не было найдено замечательное по простоте и совсем не оригинальное решение. Тассельгорн предложил пригласить кого-нибудь из Виттенштайнов в гости, причем приурочить это приглашение ко времени посещения фон Фирхофом резиденции самих Виттенштайнов. Попросту говоря, предлагалось пустить в ход испытанное средство – обмен заложниками. Людвиг, сочтя эти предосторожности идеей фикс барона, без особой охоты, но согласился.
 В результате переговоров с хмурым и подозрительным Дайгалом компромисс был достигнут, и вечером 27 августа 7010 года Людвиг фон Фирхоф, доверенный человек императора, в сопровождении слуги Хайни Ладера въехал под своды замка Виттенштайн, чтобы разгадать величайшую загадку своего времени…
 Навстречу ему выехал бывший сотник вольных альвисов, чтобы провести один день среди своих вчерашних врагов – разве он согласился бы уступить кому-нибудь эту опасную роль?
 – Хей, мессир!
 – Я весь внимание.
 – Зачем мы свернули в холмы? Куда теперь?
 – Едва ли нам стоит скакать в такую даль, в гости к безумцу Шарфенбергу, ради краткого ожидания. Здесь неподалеку есть удобный дом. Вы примете мое приглашение на ужин?
 Дайгал кивнул. Он сам настоял, чтобы Тиви не участвовал в опасном деле. Помнил льдинки страха в глазах Алиеноры. И все же – пусть будет так. Это выход. Это лучше, чем штурм и бесславная бесполезная гибель. За себя он не боялся, едва ли ради удовольствия убить альвиса его враги пожертвуют жизнью знатного заложника – личного посланца императора. Нужно лишь несколько часов хладнокровно вытерпеть общество имперцев и их вежливые насмешки.
 Небольшой отряд провожатых растянулся цепочкой. Альвис осмотрелся. Трое рыцарей. Полтора десятка солдат. Двое наемников нехорошо усмехались, физиономии прочих если что-то и выражали, то лишь тоску по надолго отложенной трапезе с пивом. Тассельгорн, напротив, был сама любезность.
 – Я чрезвычайно рад, что в дни бед Империи ее э… приемные дети не остались в стороне и оценили… оказанное им императором доверие. К тому же чрезвычайно польщен лично встретиться с таким… с такой известной персоной.
 «Наглый сукин сын, – подумал Дайгал. – Если бы я встретился с тобою лет десять назад при  подходящих обстоятельствах, не пришлось бы сейчас выслушивать твои полульстивые издевательства».
 Вслух же ответил:
 – Однако, любезный э… соратник, вам не кажется, что это довольно странно – брать в заложники подданных Империи?
 Тассельгорн широко улыбнулся и сокрушенно развел руками:
 – Скорблю вместе с вами по поводу безвыходной ситуации, принуждающей меня к подобным действиям, дорогой, воистину  дорогой друг!
 «У тебя дорогой друг тот, кого можно продать подороже».
 Тем временем кавалькада спешилась у дверей хижины. В единственной комнате стол оказался заставлен кружками, повсюду лежали остатки еды, горели дешевые свечи. На табурете лениво раскачивался еще один солдат, сразу встрепенувшийся и вставший при виде Тассельгорна.
 «Странно. А ведь они смертельно боятся этого полушута». Дайгалу все время казалось, что он упускает нечто важное, такое, от чего зависит весь ход событий.
 – Располагайтесь, прошу вас, чувствуйте себя как дома – Тассельгорн сделал картинный жест в сторону грязного стола и лавок, на которых, похоже, отпечатались следы солдатских сапог, весь день месивших полужидкую глину.
 – Моя благодарность соответствует по размеру вашей любезности, дорогой Тассельгорн.
 – Если вы столь благодарны, мой обретенный союзник, не могли бы вы отдать мне на время ваше оружие? Ничего личного, просто мои люди несколько нервничают. Сказывается ваша боевая слава, мессир.
 Дайгал молча протянул Тассельгорну меч, снял с пояса ножны с кинжалом Норы. Солдаты расселись вокруг, не слишком придвигаясь к альвису, и, тем не менее, путь в двери и к окнам оказался перекрыт. Людей в тесной комнате угнетало ожидание. Дайгал сидел в расслабленной позе, полуприкрыв глаза и откинувшись к стене, одновременно пытаясь удерживать в поле зрения Тассельгорна, который ходил из угла в угол и с виду не на шутку нервничал.
 «Как много времени понадобится инквизитору, чтобы прочитать недостающие страницы?» Дайгал не мог наблюдать за небом, и оставалось положиться на чувство времени, которое выработали годы жизни в подземном городе. Ему казалось, что времени прошло много, очень много, так, пожалуй, скоро наступит рассвет.
 «Не вышло бы чего у парней с этим фон Фирхофом. Наши до сих пор ненавидят „собак Господа“ – хотя прошли годы».
 Альвису послышался приближающийся стук копыт. Действительно, почти сразу в дверь вошел человек в черном плаще, забрызганном грязью, – похоже, он немало времени провел в седле. Человек поманил Тассельгорна, тот приветствовал пришельца почтительно – Дайгалу послышалось слово «Мастер», произнесенное с тем неуловимым оттенком, который вкладывается в имена. Лицо пришельца прикрывал капюшон. Он обменялся с советником несколькими неразборчивыми фразами и тут же вышел вместе с ним. Дайгалу почудилось, что снаружи произошла короткая стычка. Кого? С кем? Сталь несколько раз ударила о сталь, кто-то коротко вскрикнул и тут же умолк. Прошло еще около получаса. Тассельгорн вернулся. Любезная полуулыбка сползла с вытянувшегося лица, как будто ее и не было. Солдаты, повинуясь жесту, тесно обступили заложника.
  — В чем дело, Тассельгорн?
 – Обстоятельства переменились, любезный.
 – В каком смысле?
 Лязгнули мечи. На этот раз солдаты и в самом деле придвинулись вплотную, один зашел слева, держа лезвие почти у самых глаз Дайгала.
 – Вы мне больше не нужны. Знаете, как поступают с ненужными вещами?
 – Не забывайте – ваш предводитель в руках у моих людей.
 – Вот как? Да, действительно, и как это я мог запамятовать. – Тассельгорн теперь издевался открыто, явно пытаясь разъярить альвиса. – Ну что ж, жаль, конечно, фон Фирхофа, но есть вещи и поважнее. Прочитайте-ка вот это, мой бедный, доверчивый друг. Или вы неграмотны, как и полагается проходимцу?
 Тассельгорн на вытянутой руке поднес к глазам Дайгала клочок пергамента:
  «Моему слуге Тассельгорну. Мне непонятны твои сомнения. Обещание вождя твердо. Три сотни всадников на тропе в ночь третью после полной луны. Владыка земель и исполнитель воли богов – Сарган». 
 – Когда Империи меняют хозяев, бедный глупец, жизнь человека не стоит ничего. Кроме того, мой друг фон Фирхоф не так прост, он полностью посвящен в подробности дела и сейчас, надеюсь, уже на пути сюда. А ваше время истекло. Счастливого пути, любезный, – в вечность.
 «Что он несет, – подумал Дайгал, чувствуя, как его опутывает ощущение нереальности происходящего. – Вместо того чтобы без лишних слов пырнуть меня кинжалом, мне открывают сокровенные планы, объясняя все как мальчишке, да еще языком баллад. Не начитался ли чего этот свихнувшийся сукин сын? Не думал, что такое бывает где-то, кроме книг. Ни дать ни взять, главный злодей из песен менестреля Якоба Виссерона. Как они там назывались? „Сто грехов и одна ошибка Черного Рыцаря“. – Несмотря на драматизм момента, альвиса разбирал неудержимый беспричинный смех. – А ведь стоит мне дернуться, и в самом деле прирежут».
 Тассельгорн, как будто угадав настроение заложника, внезапно отбросил шутовство, как будто скомкал, сорвав с лица, маску.
 – Такие, как ты, – не приемные дети Империи… Выблядки Империи. Ребята, отведите его во двор и прирежьте. Быстро, без затей. Времени нет.
 Дайгал почувствовал, как его схватили за локти. Шеи, возле самой сонной артерии, коснулось лезвие меча. Двое по бокам, один сзади. «Зачем меня ведут во двор? Боятся запачкать кровью эту загаженную развалюху?» Толчок в спину направил его к двери. За дверью солдаты слегка замешкались.
 – Обыщи его, Отто.
 – Зачем? Он будет дергаться. Обыщем покойника – покойники покладистые.
 Чуть в стороне от дома и в самом деле аккуратно лежали два трупа.
 – Эти много болтали, отказались слушаться и сильно не угодили барону, – охотно пояснил солдат, перехватив быстрый взгляд альвиса.
 Дайгал обвис на руках врагов, лезвие меча теперь почти касалось подбородка низко опущенной головы.
 – Его что – со страху развезло?
 – Какая разница? Кончай.
 – Отведем в сторону. Тассельгорн не похвалит за лужу крови прямо на пороге.
 Дайгал сильнее обвис на руках конвоиров, его попробовали пару раз ударить для ободрения – бесполезно. Лезвие меча больше не касалось горла.
 – Хватит. Кончай его.
 В этот момент правый из конвоиров, не одетый в доспехи, получил удар в точности по кости левой голени.
 Людвиг погрузился в чтение. Кажется, в комнату входил Гермелин, принес новые свечи, забрал догоревшие. Инквизитор не заметил библиотекаря. Он не видел и не слышал, не воспринимал ничего. События десятилетней давности оживали перед ним стараниями таинственного автора «Истории Hortus Alvis».

 «И сотня рыцарей, ведомых сыном императора, развернулась для атаки. Не помогали шпоры – благородные кони с испуганным ржанием поднимались на дыбы, пятились, едва не сбрасывая всадников. Однако отважные сердца рыцарей оставались тверды, а вера их пылала подобно огню. На равнине не было никого, кроме двух отрядов, изготовившихся к бою».

 Если бы в этот момент в библиотеку Виттенштайнов вместо безобидного Гермелина вошел некто иной, допустим, капитан той самой легендарной сотни, давно сменивший меч на иные дела, или хотя бы один из его солдат, он мог бы рассказать Людвигу много интересного. Например, насколько далеки вымыслы Хрониста от подлинных событий, произошедших некогда на замерзшей равнине за озером Эвельси. О том, что не было сотни благородных рыцарей, а была лишь сотня спешно собранных наемных арбалетчиков, посаженных на запасных лошадей. И не горели отвагой их сердца, а слова, которые произносили столкнувшиеся с колдовством растерянные солдаты, и вовсе не подобали занесению в книги. Что за дело? Записанная искусным пером история обрела жизнь, плоть, краски, и не хотелось сомневаться в ее правдивости.
 Впрочем, Людвиг торопился, читая. Его цель иная.
 Вот она.

 «И благородные рыцари почувствовали присутствие демона».

 Нет, не то. Дальше.

 «Сфера имела вид светящегося шара, от нее отделилось как бы полупрозрачное кольцо и, расширяясь, стало приближаться к сражающимся. Трое колдунов, стоя вокруг сферы, держались за руки, тела их изогнулись подобно натянутому луку, головы запрокинулись. Кольцо же, поглощая жизни людей, лишь набиралось сил и светилось все ярче. Оставшиеся в живых продолжали биться так, как будто не замечали происходящего, только движения их казались медленными».

 Людвиг отложил листы и поднялся с места резким движением. Дом наполнялся голосами людей, топотом ног, бряцало оружие.
 – Есть здесь кто-нибудь? Что происходит?
 На зов вошли двое с обнаженными мечами – альвисы, не солдаты Виттенштайнов, понял он.
 – Оставайся на месте.
 – В чем дело?
 – Заткнись.
 – Любопытно. Вы хотите нарушить наш уговор?
 – Уговор уже нарушен. Не нами.
 – Что?
 – Нашего заложника пытались убить. Ты знал об этом? Впрочем, не важно. Пошли, тебе пора.
 Людвига провели гулкими коридорами и узкими переходами. Сейчас, освещенный пламенем факелов, дом казался совсем иным, не таким, как днем, – по углам метались тени, своды словно опустились. В комнате с камином собрались: Дайгал, какой-то не столь разгневанный, сколько озадаченный, гордо выпрямившийся Тильверт, который тут же смерил Людвига презрительным взглядом, очень бледная Алиенора, растерянный Гермелин, злой, как хорек, Хайни Ладер, без оружия и под охраной.
 «Дьявол, – подумал Людвиг. – Чертова задница, куда я и угодил. Я знал, что нельзя было связываться с Тассельгорном, но чем мне помогло это знание? Он навязан мне приказом императора, здесь, на землях Империи, я опутан этими приказами по рукам-ногам. Я не верил ему, но доверился, и теперь, похоже, все кончено – тайна, которую я узнал, умрет вместе со мной. Должно быть, потом моих убийц торжественно казнят, но что толку? А туча с востока накроет всех – и правых, и виновных, и неведающих…»
 – Вы здесь, мессир Дайгал? Значит ли это, что я свободен? Впрочем, я бы хотел все же дочитать книгу…
 – Это значит, что ты предатель и сейчас умрешь, – Тильверт отчеканил это обещание со всей бескомпромиссностью юности.
 – Я так понимаю – Тассельгорн нарушил данное вам обещание? Однако вы, как я вижу, живы, мессир Дайгал.
 – Не вашими стараниями, а своими собственными, отец-инквизитор.
 – Постойте, не торопитесь с выводами. Я признаю, что у вас есть некое абстрактное право убить меня. Но чего вы этим добьетесь? Вы можете не верить мне, но клянусь – я ничего не знал об измене Тассельгорна. Если вы убьете меня, то уже ничего не измените к лучшему для себя. Однако то, для чего я просил вас, госпожа Алиенора, показать мне листы этой книги, очень важно. Не для меня – для Империи…
 Людвиг говорил, торопясь донести до этих людей суть опасности, безнадежно понимая, что почти невозможно за краткие минуты убедить кого-либо отказаться от личной и вполне справедливой мести в пользу чего-то столь абстрактного, как «государственные интересы».
 Кажется, первым сообразил Дайгал.
 – Я понимаю, куда ты клонишь, инквизитор. Может быть, ты и правдив сейчас. Возможно. Но мне не за что любить вашу Империю. Я было согласился, почти поверил и хотел спасти от опасности с востока – хотя бы дорогих мне людей и это место, если невозможно отдельно, то вместе со всем остальным. Однако государь, выбирая таких слуг, сам губит свою Империю. Если так – пусть свершится. В конце концов, для троих найдется где-нибудь место под солнцем. Я не собираюсь воевать за вас или щадить предателя.
 – Постойте, не торопитесь. Подумайте, император, которого вы так ненавидите, дал вам, проигравшим войну десять лет назад, то, что никто никогда не дает побежденным – он уравнял вас с победителями. Неужели вас не трогает даже это?
 – Уравнял, потому что это дешевле, чем отлавливать нас и добивать.
 – Госпожа Алиенора, подумайте о славном прошлом вашего рода. Ваши предки верно служили Империи…
 – Я тоже пыталась служить ей. И чудом избежала казни.
 – Вам всем так непременно хочется меня убить?
 Альвисы, охранявшие Людвига, промолчали, но он почувствовал напряжение неприятия.
 – Твои люди нарушили клятву чести! – презрительно бросил Тильверт.
 Алиенора отвернулась.
 – Решайте сами, что с ним делать. Я не могу.
 – Я сейчас вызову его на поединок и убью, – заявил юноша.
 «Святые покровители, – подумал Людвиг, – это у них наследственное. Как будто именно этого поединка мне еще и не хватало».
 – Смерть ему, – повторили почти в голос двое незнакомых альвисов, охранявших Хайни.
 «А ведь им все равно, виновен я или нет. Они просто ненавидят меня. Ненавидят, имея для этого все основания. И убьют не за измену Тассельгорна – просто потому, что теперь могут сделать это со спокойной совестью,  по правилам». 
 – Ну, раз вы так решили, делайте, что хотите, я не буду на это смотреть, – хозяйка встала и направилась к выходу.
 – Вывести его во двор, Дайгал, и прикончить?
 Альвис, который до сих пор казался слегка озадаченным, медлил.
 – Что тут было без меня? Он пытался сбежать?
 – Нет, читал все время, не отрываясь.
 Людвига окружили теснее. Справа, слева, кто-то зашел сзади.
 «Что делать? Ударить сейчас? Или подождать, пока они выведут меня во двор – меньше жертв, нет хотя бы риска поджечь дом». Фон Фирхоф с удивлением почувствовал, что упругая ткань волшебства не подчиняется ему. То ли ему мешала сильная, яркая, искренняя ненависть противника, убежденного в своей правоте, – это сама по себе сила, не уступающая порой магии. То ли источник, не создававший зла и страданий изначально, намекал на возможность иного исхода. «Святые покровители! Вот что значит – колеблются весы высшей целесообразности…» Людвиг представил себе нечто, напоминающее чашечки и гирьки ювелира. Хотя кто знает, как это должно выглядеть на самом деле?
 – Пошел. Не задерживайся. – Толчок в спину.
 Незримые весы качнулись в другую сторону. Людвиг вновь почувствовал в руках невидимую, ускользнувшую было магическую нить. Сейчас все будет кончено. Жаль.
 – Стой! Погодите! – Дайгал ударил кулаком по изящному, резному столику. Злосчастная мебель угрожающе затрещала.
 Весы вздрогнули, зашаталась эфирная ось, опрокинулась левая чаша, скатились в пустоту мелкие гирьки доводов.
 – Ах ты… – далее последовала непонятная для половины присутствующих персон фраза, в которой некогда почитаемая альвисами дева Ина упоминалась самым неподобающим образом. – Остановитесь. Отпустите инквизитора. Пусть убирается куда хочет.
 – Раньше ты не был столь жалостлив к «собакам Господа», Дайгал.
 – Дело не в жалости. Нас самих провели, как щенков.
 – Кто?
 – Тассельгорн и его люди. Я бежал от них слишком легко. Меня почти что отпустили, перед этим показав все, что я не должен был видеть ни в коем случае. И объяснили недвусмысленно, что вы, фон Фирхоф, тоже замешаны в этом деле. Кому-то очень нужно, чтобы посланец императора был убит альвисами. А раз так – идите на все четыре стороны, инквизитор. Это мое окончательное решение. Можете считать, что я вас пощадил. Проводите их за ворота, ребята. И этого его солдата тоже. Последите, чтобы наемник ничего не спер по дороге. Мне знакома его физиономия. К тому же, некоторые разновидности бестий узнают по ушам.
 Хайни посмотрел исподлобья и дернул головой, будто собирался почесать шрам, стягивающий изуродованное ухо.
 Незримые весы исчезли. «Ну, вот и все, – подумал Людвиг. – Я выиграл опять. Не придется прибегать к магии, которая как-никак дает лишь гадательный результат и лишним бременем ложится на душу. Не придется убивать, оказаться в числе убитых на этот раз тоже не доведется. Теперь остается только побыстрее уйти».
 – Прощайте, благородная дама. Благодарю вас за гостеприимство. Прощайте, мессиры.
 – Прощай, инквизитор.
 Оседланные лошади ждали и в этот раз. Хайни угрюмо молчал. А когда темный силуэт замка поглотила ночь, бросил коротко:
 – Все, господин Людвиг, ухожу я от вас.
 – Ты обижен, любезный? За что?
 – За вранье, мессир. Сначала врали, что вы ученый-путешественник, я поверил. Потом, что колдун и еретик в бегах – я опять же поверил. Потом, оказывается, вы – инквизитор. А теперь я и вовсе ничего не понимаю. Как хотите, а я ухожу.
 – А ты, Хайни, всегда был правдив?
 – Может, и не всегда, да от моих басен только веселее, а от вашего вранья и колдовства, господин Людвиг, страшно делается. Прощайте.
 – Ну что ж, тогда торопись, друг мой. Ты принял не самое худшее из решений. Прощай – и удачи тебе.
 Ладер, тронув лошадь, поскакал вперед и поспешно скрылся в темно-серых сумерках.
 Ночь уходила, без боя оставляя свои владения дню. Мокрой от росы траве скоро предстояло высохнуть под палящими лучами, а пока что небо над холмами не поражало яркой синевой, многократно воспетой поэтами. Скорее оно напоминало дорогую, но испорченную эмаль, нежные краски которой, потускнев, не потемнели, а сделались белесыми, никакими. Сквозь дымку уже просвечивал раскаленный диск солнца и веяло жарой, которая обещала лавиной обрушиться на землю ближе к полудню. В эти ранние часы не определившегося еще дня нередко обостряется интуиция, и человек испытывает смутную тревогу, не доверяя ей разумом.
 Однако интуиция, сомнения или опасения отнюдь не мучили людей, почти готовых покинуть заброшенный дом близ южных склонов холмов. Солдаты седлали лошадей, громко переговариваясь. В доме оставались лишь двое. Тихий разговор не долетал до посторонних ушей.
 – Вы уверены, что он мертв, Мастер?
 – Да, я не чувствую его эфирной сущности.
 – Вы полагаете, что эта  сущность – хотел бы я понимать, что вы под этим подразумеваете! – словом, это неописуемое нечто уже переселилось  туда? В… в рай?
 – У меня нет ни желания, ни намерения обсуждать с вами сакральные вопросы посмертной участи, Тассельгорн. Во всяком случае, это не то, что вы себе воображаете. Вашего врага нет среди живых. Для вас лично этого достаточно.
 – Не смею спорить. В конце концов, эти запретные штучки – ваша стихия.
 – Я беспокоил силы, о которых вы имеете лишь смутное представление, ради ваших мелких счетов со слугой земного правителя. Вы мой должник, Тассельгорн. А я не люблю ждать долго.
 – Я сделаю то, что вы хотите.
 Барон исподтишка рассматривал собеседника. Сколько ему все же лет? Пожалуй, он немолод, хотя правильное равнодушное лицо не пометили обычные признаки старости. Кого-то он напоминал. Кого? Тассельгорн едва не выдал внезапного озарения коротким смешком, но вовремя сдержался. Мастер похож на убитого Людвига фон Фирхофа. Наверное, старше, хотя у Мастера более гладкое лицо. Однако глаза, посадка головы, неуловимая манера держаться. Родственники? Возможно. Генеалогические деревья некоторых семей весьма ветвисты, а уж плоды этих дерев…
 По остаткам еды пробежала юркая муха. Тассельгорн попытался прихлопнуть ее, но насекомое ловко увернулось, описало круг и снова устроилось на объедках. Барон едва заметно вздохнул.
 …Фон Фирхоф мешал, кроме того, он стал лично противен Тассельгорну. Быть может, тем, что встал на сторону, наделившую его навязанной свыше правотой. Это так – кто спорит? Но инквизитор был человеком и как человек оставался понятен. Мастер же – воплощение демона.
 Мастер брезгливо поморщился, наблюдая за инсектус-охотой барона. Если человеческих чувств у него сохранилось и немного, то отвращение, несомненно, оказалось самым живучим из них. Существо, именуемое Тассельгорном, еще может быть полезно – разумный хозяин не несет груз, он навьючивает поклажу на мула. Но когда скот изработался и стал бесполезен – место ему на живодерне.
 – Не позволите ли задать вам один вопрос, мессир? – Дьяволопоклонник равнодушно кивнул.
 – Варвары равно не признают Бога и Дьявола. У них собственные демоны. Или боги? Впрочем, по-видимому, они не делают особой разницы между теми и другими. Зачем вам все-таки Сарган?
 «Умен, – подумал Мастер. – Умное маленькое обреченное животное».
 – Мне нужен не Сарган. Мне нужен властелин Империи, душой которого мог бы овладеть высший.
 – Даже так? Отчего бы вам, мессир Мастер, не овладеть душой ныне правящего императора? Что мешало овладеть этаким пикантным образом покойным Гизельгером?
 – Для некоторых магических актов мало желания творящего. Порой для получения желаемого результата недостаточно даже согласия… объекта.
 – Как?! Получается, что я или некто другой не может продать душу дьяволу по собственному желанию?
 – Вашу душу можете оставить при себе, барон. Вам заплатят не за вашу душонку, а за ваши… услуги. Что касается иных – тот, кто отдал себя моему повелителю, сохраняет для себя рассудок. А рассудок человека несовершенен. Такой человек, получив желаемое, склонен расторгнуть сделку, воображая, что может обмануть Сатану и вымолить прощение у его… конкурента.
 «Дурак ты, Мастер, – подумал Тассельгорн. – Ты сам указал мне выход. Я теперь знаю, что не обречен».
 Мастер тем временем продолжал со скучающим видом:
 – Конечно, такой человек обманывает лишь самого себя, однако окончательный  расчет по пунктам договора откладывается до его… словом, до того момента, который вы называете смертью. Мертвые в этом мире бесполезны.
 Поэтому нам нужен властитель Церена, стоящий по ту сторону того, что вы, люди, называете добром и злом. Не верящий ни в Дьявола, ни в Бога. Не ведающий. В некотором роде, если хотите – невинный. Варвар. Он не защищен древним правом свободного выбора, и ничто не мешает подчинить его рассудок, которого у него, собственно, не так уж и много.
 Муха, до этого старательно окунавшая хоботок в лужицу пива, перевернулась кверху зеленым брюшком. Некоторое время ниточки лап подергивались, потом застыли, скорчившись. Тассельгорн смахнул мертвое насекомое на пол.
 – Все так просто?
 – Да.
 Барон почувствовал облегчение. По крайней мере, одной загадкой меньше. А насчет невозможности обмануть Дьявола – мы это еще посмотрим, унылый бес.
 О чем подумал Мастер, не узнал никто.
 Людвиг задержал дыхание, потом осторожно выдохнул. Мир рассыпался на тысячу тысяч мелких осколков, потом осколки вновь соединились в ином порядке, и он увидел у самого лица полузасохший цветок клевера. Фон Фирхоф лежал на спине, на краю поляны, окруженной ельником. У виска – завернутый в полотно предмет округлой формы, справа рядом – снятое с пояса оружие. В висках стучал пульс, бешено колотилось сердце. То, что сделал Людвиг, почти вычерпало до дна его способности. Раньше ему не доводилось так близко подбираться к их пределу. Надо же. Муха. Стать насекомым невозможно, так же как стать невидимым – это противоречит законам мира, установленным Богом. Но можно убедить людей, что они не видят тебя. Людей, но не воплощенного дьявола. Однако почему бы не убедить маленькое насекомое на время одолжить магусу зрение и слух? Людвиг осторожно встал. Тело казалось чужим – но это пройдет.
 Мир качнулся, земля едва не ушла из-под ног, желудок яростно взбунтовался, волшебник постоял немного, привыкая к ощущениям собственных рук, спины, ног. Лошадь мягко ткнулась в его плечо, дружески фыркнула. Фон Фирхоф поймал повод. Куда теперь? Людвиг печально усмехнулся. Кто бы мог подумать? Тассельгорн изменил императору. По барону явно тоскуют плаха и «меч правосудия», но судебная колесница Империи неповоротлива. Десять дней пути в столицу. Столько же обратно, если, конечно, удастся мгновенно убедить Гагена в правоте своих подозрений. За это время случится многое – и Мастер получит то, чего так жаждет остатком людского честолюбия на дне своей давно нечеловеческой души.
 Людвиг собрался было осторожно сесть в седло, но чуть не упал, потеряв равновесие. Под ноги попал забытый сверток, грубая ткань наполовину развернулась, открыв тяжелый угольно-черный шар величиной с детскую голову. Сфера Маальфаса, страх и вожделение Справедливого… Как это похоже на Гагена! Посылать людей на смерть, чтобы отыскать способ возродить талисман. И запретить пользоваться талисманом строго-настрого, потому что это грех перед Богом. Людвиг тихо восхитился логикой императора. А ведь самое поразительное – Тассельгорн умудрился-таки склонить к измене отряд стражи фробургской миссии и даже нескольких баронов Империи. Это страх, понял фон Фирхоф. Эти люди знают больше всех. Они узнали, что с востока грозит не обычный набег – смерть стоит на пороге Церена. Они ничего не знают про Мастера. Они ничего не знают про последнее средство – Сферу. Они просто хотят жить, жить – и сохранить свои владения.
 Магус задумался на минуту. Потом поднял шар, тщательно обернул тканью, положил в седельную сумку, легко и свободно вскочил в седло. Времени на размышления не оставалось – пришла пора действовать.
 Когда стрелок из охранного десятка передал Дайгалу, что у ворот вновь объявился милосердно отпущенный «денунциант», альвис, уже исчерпавший за три последних дня способность удивляться, только кивнул. Людвига провели внутрь, но не в дом – без церемоний втолкнули в караульное помещение. Дайгал сам спустился вниз по крутой лестнице. Все это время у горла незваного гостя держали острое лезвие – виной тому был запоздало разнесшийся слух о сверхъестественных способностях Фирхофа. Альвис не показался Людвигу разгневанным, скорее усталым и озабоченным.
 – Что тебе нужно, ищейка? Смерти хочешь?
 – Помощи.
 – Ты пришел не туда.
 – Больше некуда.
 – Я знаю, что каждое твое слово ложь, а то, что не ложь, все равно обман. Ну ладно, выкладывай.
 Дайгал, как ни странно, почти не удивился, выслушав подробный рассказ инквизитора. Он лишь нахмурился и кивнул.
 – Этого можно было ожидать. Бароны охотно продают души дьяволу. Чего ты хочешь от меня, предатель?
 Людвиг объяснил.
 – Пустить в ход Сферу? Ты свихнулся, доблестный. Во-первых, я не колдун. Во-вторых, я тебе не доверяю. В третьих, а какое мне дело до Империи?
 Людвиг почувствовал, как гулко застучало его сердце. От того, что будет сейчас сказано, зависит все. Он слишком много спорил в последние дни, слишком много доводов и слов о целесообразности, упавших мертвыми листьями на вчерашние, ныне уже бессмысленные планы. И он заговорил – не о долге и благе Империи – о задыхающемся в дыму Оводце, пылающих яблонях, о мертвой девочке, которую он, маг, вынес из огня, бросив в грязь волшебную книгу. Дайгал слушал. При упоминании об убитом ребенке у него остановился взгляд, но это длилось не более мгновения. Людвиг рассказал о своем страхе и сомнениях, о запрете Императора, который решился нарушить. Дайгал молчал. Тогда Людвиг сознался в том, что было его собственным, тайным, спрятанным в сокровенной глубине души ужасом. Использование запретной магии навсегда, бесповоротно отнимет у белого мага Фирхофа волшебный дар. Дайгал пожал плечами.
 – Это все? Я знаю, ты остер на язык. Ты надеешься убедить меня  этим? 
 – А чего хочешь ты? Получить возмещение прошлых обид?
 – Не кощунствуй, «небесная собака». Ты называешь обидой смерть тысяч людей, среди которых были невинные, были просто мои друзья.
 – Я не убивал их. Мне не по силам вернуть их. Я могу только просить прощения за то, что совершили другие. Хочешь, чтобы я встал перед тобой, альвисом, на колени? Я встану, если это поможет…
 – Я вижу, тебе плевать на унижения.
 – Да просто спасение Церена, знаете ли, перевешивает.
 – Мне дела нет до трижды проклятого Церена. Я – альвис.
 – Ты человек. Ты интуитивно предпочитаешь злу добро. Ну просто сделай доброе дело – не для Церена, для себя.
 Дайгал едва не расхохотался.
 – Ты сумасшедший. После всего – кто бы поверил, что стремление к добру – отличительный признак человека?
 В дверях появился женский силуэт. Нора приблизилась неслышными шагами.
 – Я верю ему.
 – Ты доверчива. Сегодня он стоит на коленях, завтра без колебаний отправит тебя на пытки, лишь бы цель оправдывала средства. Правда, денунциант, отправишь?
 – Нет. Раньше – может быть. Теперь уже не смог бы.
 – Ты только послушай  это, Нора. Он хитер и как шпион, и как инквизитор – помесь лисицы и собаки.
 – Дайгал, я знаю, что моя вера абсурдна. Но я – я верю ему.
 Альвис задумался. Шли минуты. Людвиг терпеливо ждал приговора.
 – Ладно. Я все равно не доверяю псам. Но я помогу тебе, инквизитор. Знаешь почему? У меня когда-то была сестра. Когда девочка умирала, никто не вынес ее из огня…
 Тайная экспедиция отбыла из бурга Виттенштайн через день, оставив пришедшего в совершенное отчаяние Тильверта командовать гарнизоном. Дайгал предложил Фирхофу помощь брата и свою, но огорченный Людвиг стоял на своем – хотя бы одним из трех должна быть женщина, иначе Сфера совершенно бесполезна. Дайгал, обсуждая подробности с бывшим инквизитором, не стеснялся в выражениях, но был принужден уступить. Баронесса наотрез отказалась послать вместо себя ни в чем не повинную служанку, и маленький отряд состоял теперь из трех человек: Норы, Дайгала и самого Людвига.
 Всего на один день раньше в сторону восточных гор отправился другой отряд – под предводительством ничего не подозревающего Тассельгорна. Рядом с бароном, держась с ним стремя в стремя, неотвязно следовал закутанный в плотный дорожный плащ человек без имени.
 Ночи позднего лета в восточных горах прохладны. Млечный Путь алмазной аркой подпирает небо. На дальних подступах к хребту Эстенмауэр путника окружают пологие холмы, покрытые густым лесом. Но стоит проехать еще немного на восток – и холмы сменяются горами, которые лишь местами поросли травой. Чем дальше на восток, тем выше скалы, больше камня и меньше растительности. Над каменными хребтами царит самый высокий – покрытый вечным снегом Эстенмауэр. В горы, к самому перевалу, причудливо извиваясь по уступам скал, уходит дорога. Считается, что за перевалом кончаются земли Империи, но на деле уже близ лесистых холмов редко встретишь человеческое жилье, в Империи достаточно земли, а эти места слишком опасны. Горной дорогой охотно пользуются покидающие Империю беглецы, торговые обозы в укромных местах поджидают бродячие бандиты, а с востока, из вольных варварских городов, проникают в Империю разнообразные подозрительные бродяги. Неудивительно, что мирные подданные Гагена избегают этих мест. Перевал Эстенмауэр – неплохое место для крепости, запирающей путь в Империю. С одной стороны тропы почти отвесно уходит ввысь сплошная стена камня, с другой – опасно зияет обрыв. На дне ущелья глухо шумит ручей. Но теснота дороги и твердая горная порода не позволяют расчистить место для настоящей цитадели, лишь на высшей точке перевала однообразие скальной стены нарушает выступ. На площадке, образованной гигантским валуном, нависающим над тропой, устроен пост имперской стражи – толстые стены из дикого камня, узкие бойницы, высеченная в скале лестница соединяет миниатюрную цитадель с тропой. Рядом огромная вязанка хвороста, высоко поднятая на шестах – ее полагается поджечь в момент опасности, ночью. Огонь на перевале виден издалека. Пост охраняют двое солдат и сержант, они сменяются, коротая свободное время в ближней крепости, выстроенной в предгорьях.
 В одну из августовских звездных ночей с востока к насквозь продуваемому ветрами перевалу шли вереницей лошади. Низкорослые, длинногривые, не похожие на рослых коней Империи, они несли всадников, которые перекликались между собой на неизвестном языке. Всадников было ровно три сотни – большой отряд для этих безлюдных мест. Двигались осторожно.
 Неподалеку от высшей точки перевала отряд остановился на короткое время. Трое воинов, оставив лошадей, скользнули в сторону и растворились в темноте. Вскоре со стороны двери поста, благоразумно обращенной в западную сторону, раздался вой собаки. Вой длился и длился, то передразнивая свист ветра, плач отчаяния и стоны неупокоенных душ, то сменяясь обычным отрывистым тявканьем. Наконец со стороны поста донесся недовольный голос:
 – Небесный гром и задница дьявола, заткнется ли наконец эта проклятая тварь!
 – Заткнись лучше ты, Валентин, не богохульствуй.
 – Говорят, собаки так воют к смерти. Откуда здесь собака? Тут и жилья-то на десяток лиг вокруг нет.
 – Вот я и говорю – не трепи языком попусту. Лучше вознеси молитву святым покровителям нашим – Иоанну и Регинвальду.
 Разговор прервал истошный вой.
 – Как хочешь, я сейчас выйду и заткну ей пасть.
 – Не надо.
 – Надо, сержант. Из-за этой плаксы мы ничего не услышим, хоть конница проезжай.
 – Ладно, валяй. Только быстро. А ты, Кифус, возьми меч, разиня, охраняй выход.
 Тупо ударил, падая, запор – тяжелый дубовый брус. Собака, коротко тявкнув, замолчала.
 – Эй, Валентин, ты ее пришиб?
 – Я ее не вижу. Тьма – хоть глаз выколи. А, черт!..
 – Эй, ты где?! Валентин!
 – Ы…
 – Что с тобой? Упал, что ли?
 – Ыыэ… Да… Помогите мне… Я ногу подвернул…
 – Оставайся здесь, Кифус… Я выйду помочь Валентину.
 Сержант, обнажив меч, выбрался наружу. Теперь его силуэт четко выделялся на фоне светлого прямоугольника входа. В десяти шагах замер невидимый в темноте злосчастный Валентин, бессильно обмякнув в руках врага и ощущая, как ресниц и века касается ледяное лезвие. Сержант спустился на тропу и успел сделать еще два-три шага, прежде чем жесткий удар сбил его с ног.
 – Тревога! Беги…
 Кольчужный воротник помешал ножу – сержант прожил еще пару минут, успев понять непоправимость совершенной ошибки. Растерявшегося Кифуса зарезали прямо на пороге караулки. Убийцы аккуратно, об одежду жертв, вытерли ножи и вернулись в седла. Всадники медлили, словно опасаясь преступить невидимую черту рубежа Священной Империи. Вождь в дорогом доспехе замер, всматриваясь в темноту рысьими глазами. Он не был изнеженным в уюте дворцов деспотом. Сарган привык водить людей в опасные рейды, не раз возглавлял передовые разъезды. Повелитель обернулся и махнул рукой. Всадники тронули лошадей, уходя навстречу неизвестности.
 …Сотня Тассельгорна лишь к полуночи добралась до травянистых отрогов гор. Вдали черным силуэтом в сером ночном сумраке высилась зловещая громада Эстенмауэра. Там, где предгорья расступались, образовывая небольшие долины, кое-где попадались рощи, перемежающиеся лугами. Одну такую рощу имперские всадники и обогнули, облюбовав для лагеря раскинувшийся сразу за деревьями луг. Огня не зажигали. Лошади тихо ржали в темноте. Людей охватила смутная тревога, кое-кто запоздало задумался над цепью странных обстоятельств, приведших их в такое опасное место. Тассельгорн не видел почти ничего, но зато явственно ощущал незримое присутствие Мастера.
 Отряд ждал. Казалось, прошла вечность, на деле близился второй час пополуночи. Где-то в отдалении коротко заржала чужая лошадь, кони сотни отозвались призывным ржанием. На окрик ответил правильными словами чужой голос. Вспыхнуло несколько факелов, мгновенно выхватив из тьмы грубые лица, кожаную одежду, непривычное глазу оружие. Пришельцев оказалось больше, и отряды сближались настороженно. Тассельгорн твердым шагом вышел вперед, дал возможность рассмотреть и узнать себя. В отсвете огня блеснули розоватые белки глаз и обнаженные в усмешке зубы Саргана…
 – Эй, фон Фирхоф! Вы где? Небесный гром, здесь темно, как в преисподней.
 – Я здесь, не орите так, ради всех святых.
 – Нора, держись за меня.
 – Что-то случилось?
 – Ее кобыла сломала ногу. Далеко еще до места?
 – К счастью, нет. Оставьте лошадей, они нам не понадобятся. Там, за деревьями, я вижу огни.
 – Как я погляжу, у инквизиторов кошачье зрение. Кстати, а что это здесь под ногами?
 – Проклятье! Кажется, здесь горцы пасли своих коз…
 – Идите сюда, тут как раз подходящее место. И быстрее! Ради святого Регинвальда, не споткнитесь!
 Трое выбрались на небольшую полянку. За рощей, здесь, в предгорьях, уже наполовину потерявшей листву, мелькали оранжевые отблески факелов. Густая сеть ветвей и ночная тьма скрывали троих людей, решившихся противостоять четырем сотням вооруженных воинов.
 – Как здесь холодно. Что мы должны делать?
 – Возьмитесь за руки. Дайте руку мне, баронесса. И вы тоже, мессир. Сфера пусть останется в центре.
 – Так правильно?
 – Да. Теперь освободите свои мысли. Точнее – не думайте ни о чем.
 – Что, совсем не думать? Я так не умею.
 – Для того, что мы собираемся совершить, нужен известный навык. У вас обоих нет никакого опыта, поэтому придется довериться мне. Я сделаю все, что нужно, сам, но воспользуюсь вашей силой. Готовы?
 – Да.
 – Тогда начнем.
 Сначала не происходило ничего. Только где-то далеко слабо шуршала трава под порывами ночного ветра. Низко стояла крупная голубоватая звезда. Прочие звезды казались рассыпанными крошками толченного для тигля алхимика кристалла. Постепенно рисунок созвездий сместился. Прошло много времени или люди двигались, сами не замечая того? Некоторые звезды сорвались с положенных им мест и упали в испуге, оставляя на бархате ночи ломкие белые росчерки. Большая звезда наливалась полновесным синим цветом, мерцая все сильнее, заполняла небо, пожирая незадачливые соседние светила. Вот она заслонила половину мира. Или нет. Звезда осталась там, где она была, тусклым голубоватым обломком. Это на земле холодной яростью полыхала Сфера. Ритм сполохов сплетался в мелодию.
 Алиенора вспомнила эту мелодию – ее надтреснутым старческим голосом тянула няня долгими вечерами, когда медленно угасающее багровое солнце опускается за вершины елей, а в холмах тревожно кричит вечерняя птица…
 Дайгал узнал эту песню – в той, навсегда ушедшей, жизни ее пели альвисы, раскачиваясь в такт, обезумев, не отрывая глаз от бледных лиц пленников. Через минуту кровь обагрит камень жертвенника…
 Людвигу музыка была знакома. Так звенит потревоженный эфир, которого касается сильное волшебство. Так плачет сущность мира, когда ее колеблет сила соединившихся в едином порыве отчаяния или надежды людских душ. Эта музыка неслышно играла в горящем Оводце…
 Колебания эфира почувствовали не только эти трое.
 По ту сторону рощи встрепенулись, забились лошади. Разом погасли факелы. Необъяснимый страх овладел душами людей. Сарган нахмурился. Три сотни конников – не такая уж надежная защита против колдовства чуждой, проклятой богами земли. Воины окружили повелителя, переговариваясь на языке далеких степей, где чиста земля и нет под небом зла более древнего, чем обычное, человеческое.
 Кому-то это покажется странным, но барон Тассельгорн не испугался. Может быть, он даже испытал облегчение, когда подавленный страх обрел призрачную, но все же вполне реальную плоть. Вот она – кара и спасение вместе. Барон зарылся лицом в мокрую траву. Надо попробовать. «Господи, в последний час мой отрекаюсь от сатаны и деяний его…» Снял с пояса талисман – знак, данный ему Мастером, – и поспешно зарыл в землю. Что-то еще оставалось? Хотелось увидеть свет – не яркий и беспощадный свет всезнания, воздающий всем по справедливости, а маленький огонек, такой горит в окне дома, где ждут путника. Неважно, откуда он пришел и что оставил за спиной. Сам не зная зачем, Тассельгорн вытащил огниво и лежа высек искру, загорелась сухая кочка, и он успел ощутить горечь и сладость дыма, прежде чем тьма накрыла его…
 И только Мастер понял все. Он закричал или крик только почудился тем, кто, держась за руки, стоял в это время вокруг Сферы Маальфаса? Во всяком случае, людской голос не способен на подобное. Силуэт, на миг переставший быть человеческим, метнулся вверх, собираясь взлететь, но тут же рухнул на землю черным бесформенным комком.
 – Нет! Нет!!! Не меня! За что?
 Ответа не было. Старое слепое заклятие талисмана действовало, не заботясь о том, кому несет гибель. Трепещущее сияние, просочившись между деревьями, миновало рощу и накрыло всех – животных и людей, солдат Тассельгорна и воинов Саргана, самого варвара, купленного им предателя, неведомого союзника со странным именем, так похожего и не похожего на человека.
 Должно быть, слишком много надежды, страха или безумной отваги было вложено этой ночью в разбуженную Сферу. Синее сияние, окончив свое дело, не исчезло, оно только истончилось, растянувшись подобно огромному покрывалу, и, потеряв свою смертоносную силу, подгоняемое ночным ветерком, накрыло окрестности на много миль к западу. Это стало причиной целого ряда удивительных явлений, не имевших, впрочем, прямого отношения к рассказанной нами истории.
 Не все чудеса оказались добрыми, но не произошло и чрезмерного зла. Прозрело несколько слепых нищих, потеряв тем самым честный и верный заработок. Свиньи в деревенских хлевах вышибли двери и бросились бежать в неизвестном направлении, будто подгоняемые невидимым бичом пастуха.
 …Где-то на полпути к Фробургу Хайни Ладер, бойко нахлестывавший коня, натянул поводья. На дороге стоял неуклюжий здоровяк с объемистым брюшком любителя пива. Таким объемистым, что немалой ширины плечи казались покатыми.
 – Рихард? Лакомка? Ты ли это?
 – Ну я.
 – Так ты же умер! Тебя десять лет как прикончили.
 – Не ври. Ты меня потрогай! Разве я похож на покойника? Тебе девчонка навстречу не попадалась? Молоденькая, лет четырнадцати, – самый смак. Я только собрался ее в кустах примять, смотрю – ты тут как тут, а она козою прочь рванула…
 Рассказывали также, что этой ночью неведомым образом погас огонь факелов в руках достойных отцов-инквизиторов, занятых… А, впрочем, безопасно ли для подданных Гагена I вольно пересказывать эту историю?
 – Нора! Нора!!! Ты меня слышишь?
 – Да…
 – Что с тобой, тебе плохо?
 – Словно силы куда-то ушли… Все кончилось?
 – Да. Кажется, мы сделали это. Сфера погасла сама по себе. За рощей кто-то покричал, потом приутих. Вставай, не надо лежать на земле.
 – Что с Людвигом?
 – А что с ним сделается? Инквизитор. Вот он, сидит неподалеку. Вроде бы живой, только что-то молчаливый.
 – Как ты думаешь, то, что мы совершили, это… зло?
 – Откуда мне знать? Злом не назовешь. Добром тоже не хочется. Наверное, это просто необходимость.
 – Я устала. И хочу уйти отсюда как можно скорее.
 – Тогда подожди еще немного. Мы с фон Фирхофом сходим посмотреть, что там осталось.
 – Ой, нет. Я тут одна оставаться не согласна. Тем более после всего, что мне привиделось. Я пойду с вами.
 – Вообще-то это опасно, вдруг там кто-нибудь выжил? Да и зрелище, наверное, не из приятных. Впрочем, пошли. Одной оставаться тоже не годится… Эй, Людвиг!
 Фон Фирхоф встал. Он чувствовал себя опустошенным. Дрожали колени. К спине прилипла мокрая одежда.
 – Что еще?
 – Нужно проверить…
 Они шли, огибая деревья, осторожно нащупывая дорогу в темноте.
 – Не надо, не смотри туда, Нора. Посиди здесь.
 Луг усеивали неподвижные холмики тел.
 – Эй, инквизитор, помоги. Посвети.
 – …живых не осталось. А это кто? Их предводитель?
 – Он. Ничего особенного – обычный варвар.
 – Я смотрю, тебе не в новинку обшаривать трупы, альвис. Много раз приходилось?
 – Если бы я еще мог на тебя злиться, то сейчас было бы самое время поубивать друг друга.
 Они засмеялись, пытаясь отогнать жуткое безмолвие места.
 – Где Тассельгорн?
 – Вот он. Святой Никлаус! Тут целая куча пепла. Вот лиса – сжег, должно быть, записку Саргана. На что-то надеялся. Жаль, она бы пригодилась мне.
 – Их надо похоронить.
 – После того, как вы оба будете далеко, я вызову инквизицию. Тела, вещи и все, что здесь, – теперь ее дело. Первый раз в жизни я был свидетелем настолько  бесспорного факта сношений с дьяволом.
 – А где он, кстати, твой дьявол?
 Людвиг, перехватив факел левой рукой, невольно взялся за рукоять меча.
 – Здесь его нет.
 Они метались по полю, всматриваясь в лица лежащих.
 – Похоже, бес ушел невредимым.
 – Надо искать. Что это?
 Дорожка примятой травы уводила в сторону.
 – Сюда!
 – Посвети.
 Свет факела выхватил из темноты черное пятно – груду тряпок.
 – Лю-двиг…
 Голос лежащего шелестел едва слышно. Тряпье сползло в сторону, открылась рука, изуродованная вздувшимися пятнами ожогов. Дайгал удивился, откуда взялся огонь? Или это свет играет с тенью? Верно, ему просто почудилось.
 – Лю-двиг. По-мо-ги. Мне.
 Отблеск огня упал на холодное лицо инквизитора.
 – Поздно, Бруно. Я уже ничем не могу тебе помочь. Проси теперь того, кто всеведущ и милосерден.
 – Я умираю?
 – Да, брат. Скоро ты ответишь за все, что совершил в этой жизни.
 – Ты мо-жешь спасти. Ме-ня.
 – Тебя никто не может спасти. По крайней мере в этом мире.
 – Дай мне ру-ку, Люд-виг. Дай!
 Голос лежащего окреп. Лицо по-прежнему прикрывало тряпье, но рука дернулась, подобно атакующей змее. Инквизитор отшатнулся.
 На руке явственно проступала серая чешуя.
 – Не пытайся творить зло хотя бы в свой последний час.
 – Ты отказываешь мне? Напрасно. Подумай. Мы могли бы вместе… Это огромные возможности. Я не повторил бы прошлых ошибок. Это власть над миром! Власть, Людвиг.
 – До чего же не оригинален дьявол, которого ты принял в себя. Он всегда и всем предлагает одно и то же, не различая лиц и обстоятельств. Я не святой, удалившийся в пустыню. Для власти над миром мне недостает главного – лень брать на себя лишнюю обузу.
 – Людвиг, постой! Ты не понял меня… Я не предлагаю тебе творить зло. Я много размышлял. Твои способности к магии и моя сила вместе… Мы могли бы исцелить больных, накормить голодных, установить мир. Разве это плохо?
 – Бес, как всегда, лжет. Или ты думаешь, что я не понимаю, что, использовав Сферу Маальфаса, нарушил заповедь белого мага и лишился своих способностей навсегда? А если бы и не лишился – я не верю тебе. Недостаточно глуп. Поищи другого дурака, Бруно.
 – Подожди! Не уходи! Хорошо, тебе не нужна власть. Но подумай – твоя Империя и твой друг, император Гаген. Им угрожает великая опасность. Сарган мертв, но армия его цела. У варваров найдутся другие вожди. Их ведет мечта, и сила кипит в их крови… Когда-нибудь, скорее рано, чем поздно, они придут сюда снова, Людвиг.
 Ты уже поставил один раз земное спасение твоей Империи выше запретов. Мы могли бы… Только дай мне руку.
 – Хватит! Знаешь, Бруно, твои хитрости шиты белыми нитками. Пора заканчивать этот бессмысленный спор, умри. Я не говорю «с миром», так как не верю, что мир по ту сторону возможен для тебя. Умри хотя бы с достоинством.
 – Людвиг! Людвиг, брат мой, не уходи! Постой! Все, что ты слышал, сказал дьявол! Но сейчас говорит не он. Это я, Бруно. Я знаю, что умираю, а умерев, освобожусь от демона, который обманом владел мною…
 – И это говоришь ты? Тот, кто совсем недавно столь блестяще доказывал дураку Тассельгорну, что дьявол не может овладеть душой человека без его желания?
 – Это был не я. Теперь я – это я. Мне ничего от тебя не нужно. Просто вспомни – у нас одна кровь и один род. Я человек, и я умираю. Мне больно и страшно. Вокруг тьма, а совсем рядом, за последним порогом, меня ждет адское пламя. Побудь со мною. Я не хочу умирать в одиночестве. Не оставляй меня одного!!! Разве это так трудно?
 – Хорошо. Я здесь, неподалеку.
 – Спасибо тебе, Людвиг. Не бойся, я не попытаюсь прикоснуться к тебе. Помнишь, когда-то давно мы были вместе – с детскими мечами в руках или в хранилище книг, на волчьем острове, – там цвели ирисы… Ты это помнишь?
 – Да.
 – Как хочется вернуться в прошлое, начать все сначала… Как ты думаешь, я действительно проклят навеки?
 – Не знаю, Бруно.
 – Конечно, откуда тебе знать. У меня когда-то был медальон, его потом пришлось бросить – таким, как я, нельзя держать при себе освященные вещи. У тебя не сохранился такой же? Покажи! Я хочу это видеть.
 Людвиг расстегнул ворот. Цепочка мелкого плетения легко снялась с шеи, фон Фирхоф подал ладанку лежащему. «Что я делаю?» Остановиться он уже не мог. Из темной груды тряпок поднялась рука. Теперь рука казалась белой, тонкой, беспомощной. Не было змеиной чешуи, исчезли пятна ожогов. Рука протянулась – не к безделушке на цепочке – к самому Людвигу. Фон Фирхоф попытался отстраниться, но, напротив, лишь придвинулся ближе.
 – Еще немного, Людвиг. Склонись ко мне, я плохо вижу тебя…
 Перед глазами инквизитора полыхнуло белое пламя, и мир рассыпался с легким, насмешливым звоном…
 – Дайгал! Ты что сотворил с ним?
 – Ничего особенного – просто слегка приложил инквизитора по затылку. Рукоятью меча. Мне показалось, что он перестал верно оценивать ситуацию.
 – Что случилось?
 – Он долго говорил с этим чучелом, сначала на имперском, потом на каком-то непонятном языке. Не варварском, не уэстеров, не из священных книг. Смотрю – вдруг побледнел и начал заваливаться прямо в объятия нашего недобитого демона. И я слегка, самым осторожным образом, ножнами… За воротник перехватил и подтянул к себе. Смотри, его инквизиторство уже приходит в чувство.
 Людвиг попытался благодарить, но умолк, придавленный нестерпимым стыдом. «Потерявший дар, полученный свыше, должно быть, теряет заодно и разум. Раньше я бы не попался так глупо».
 Почти совсем рассвело. По-видимому, Дайгал оттащил его на безопасное расстояние. Бесформенная груда черного тряпья виднелась в отдалении. Она больше не шевелилась, лишь рваные концы лохмотьев слегка трепал свежий ветерок.
 То, что здесь лежит – это не Бруно, подумал Людвиг, это давно, много лет уже не он. И все равно Фирхоф не мог окончательно избавиться от ощущения пронзительной потери.
 – Куда теперь?
 – Нам лучше всего расстаться. Вам ни к чему встречаться с инквизицией. Полномочия императора были даны лишь мне.
 – До этого нам нужно решить, что делать… с этой Сферой.
 – Если судить с точки зрения первоначального права, она принадлежит вашему народу, Дайгал. Если с точки зрения права силы – Сфера суть военная добыча императорского дома. Я же считаю, что от нее лучше избавиться. Пока этот талисман существует, он будет соблазном и для сильных, и для беззащитных. К сожалению, сломать такой предмет не получится. Остается спрятать получше, туда, где ее не станут искать.
 – А если ее найдет случайный человек?
 – Случайному прохожему Сфера не опасна. Это только в старых легендах могущественный артефакт делает из садовника властителя и медленно губит его душу. Сферу можно использовать лишь единственным способом – для убийства. К тому же приложив немалые знания и магические способности. С точки зрения крестьянина, она ничем не отличается от груза для засолки капусты. Стоит сжечь последний экземпляр «Истории Hortus Alvis», и никто более не сможет воспользоваться талисманом, не потратив долгих лет на опыты и размышления.
 – «История» полетит в камин, как только мы доберемся до замка. Кстати, любезный инквизитор, по дороге сюда я приметил весьма симпатичный заброшенный колодец. Вода в нем невероятно мерзкая – едва ли кому-то взбредет в голову вычерпать  такое до дна.
 – Ваша идея, достопочтенный альвис, представляется мне необычайно удачной.
 – Тогда поехали. Не стоит задерживаться, в приграничье неспокойно.
 – Тем более. В случае неприятностей из меня плохой помощник, Дайгал. Я больше не маг. А владею мечом неважно – сказывается, знаете ли, недостаточная практика…
 Обратно добирались, останавливаясь на ночь в придорожных трактирах. Сфера канула на дно колодца в первый же день, к вечеру. На третий день их остановил отряд полувоинов-полумонахов. Капитан представился братом Ульрихом и осведомился об имени Людвига. Узнав его, удовлетворенно кивнул, добавив:
 – А это кто такие?
 – Благородная дама со спутником. Я их совсем не знаю, путешествуем вместе поневоле – здешние дороги не безопасны.
 Капитан Ульрих внимательно посмотрел на Алиенору, пренебрежительно оглядел Дайгала и махнул рукой.
 – Ловить  этих приказа не поступало. А с вами, барон Людвиг фон Фирхоф, совсем другое дело. Вы арестованы по личному указанию императора…
 Вот так.

 «…Места, близкие к отрогам западных гор, неподалеку от дороги через Эстенмауэр, издавна славятся сумрачными чудесами. Среди прочих рассказов, на которые щедры местные уроженцы, есть один, поражающий воображение путника страхом и мечтой.
 Говорят, в одной из деревень, покинутых жителями еще в стародавние времена, есть заброшенный колодец. Колодец обложен камнем, его ворот до сих пор кажется новым, а звонкой цепи не касается ржавчина. Однако жаждущий путешественник напрасно опускает бадью в колодец – она пуста и суха, хотя плеск воды слышен явственно и достаточно наклониться над темным провалом, чтобы увидеть смутное мерцание влаги.
 Если спуститься в колодец и прочесть забытое в наши времена заклятье, то демон, обитающий на дне, выполнит одно желание пришельца, но потребует платы, которую возьмет сам, и неизвестно заранее, когда и какую жертву взыщет с заклинателя искуситель. Легенды утверждают, что находились отчаянные смельчаки, которых не останавливало жестокое условие, но это, как всегда бывает, не принесло им счастья.
 Некоторые варианты повествования, переложенные на веселые лэ, трактуют историю с колодцем по-иному. У спустившихся в бадье на дно пропадали бельма, становились черными как смоль седые волосы, увеличивалось в размерах мужское достоинство и даже отрастали давно утраченные конечности. Однако шутник демон с равной вероятностью мог наградить искателя огромным сизым носом или ветвистыми рогами.
 Наиболее благоразумные из местных жителей скажут – нет смысла искать опасную тайну, прикосновение к недозволенному никого не доводило до добра. Да и нет этого колодца, раз никто не может найти его.
 Самое же странное заключается в том, что заброшенный колодец и вправду существует, и до сих пор в темные летние ночи на дне его колеблется призрачное лиловое сияние…»

    Адальберт Хронист. «Легенды заката»


 НАГРАДА


 Ошейник – долг,
 Охота – цель моя,
 Я сделал все, что мог,
 Властителя спасая —
 И ухожу. Ты вспомнишь обо мне
 Среди цветения веселых яблонь мая,
 Когда последний я переступлю порог.

    Людвиг фон Фирхоф. «Ненаписанные лэ»

 Сначала Людвиг «под честное слово» свободно скакал на своем гнедом вместе с отрядом Ульриха, стараясь не отбиваться от настороженных, волками поглядывающих солдат. Через две недели пути, когда остались позади южные провинции Церена, помрачневший капитан пересадил Фирхофа в карету с зашторенными окнами. На подступах к Эберталю арестанту и вовсе завязали глаза. Людвиг слышал уличный шум, визгливые крики торговок, звонкий перестук копыт по брусчатке мостовой, переливчатый смех девушек.
 Теплый свет солнца на щеке сменился влагой и прохладой. Бывшего посланца императора, поддерживая за руку, протащили по крутой лестнице и водворили в сводчатый каземат. Повязку сняли с глаз. В камеру почти не проникал свет, Людвиг царапал ржавым гвоздем сырой кирпич, отмечая не рассветы – приносы еды. Получилось пять зарубок, потом железку приметил и отобрал бдительный тюремщик.
 Оставалось лишь мерить шагами камеру. Шесть шагов туда… Шесть обратно. Где находится его узилище? Наверняка в Эбертале, в одной из миссий инквизиции, возможно, в подвале башни – эбертальских владений канцелярии короны. Впрочем, какая разница? Побег из этих мест представлялся Фирхофу равно невозможным. Он мучительно принуждал себя к душевной бодрости – получалось плохо. «Contra spem spero»  [21] норовило обернуться «Memento mori»  <Думай о смерти (лат.).> 
 Жест отчаяния – он попытался использовать магию – невидимые нити волшебства за пределами темницы могут обозначить место, почувствовать эфирные сущности людей, невесомо, как луч света, прикоснуться к будущему.
 Места он не увидел – слепое тусклое пятно бельма закрывало магическое зрение. Будущее повеяло холодом, тьмой и болью.
 Бывший маг обреченно откинулся, прислонился виском к холодной стене, затраченные усилия не стоили полученного результата. «Я знал, на что пошел, – повторял Людвиг, повторял для себя. Кто еще мог его слышать? – Да, я предвидел такой конец, когда разбудил запретный талисман демона. Эти стены и ужас ожидания, то, что мой дар покинул меня, – это честно. Я победил. Это только плата за победу…»
 Говорят, надежда умирает последней. Сначала разум, вера и любовь, добавляют скептики. В душе Людвига не осталось ничего, кроме пустоты и ожидания. Иногда пустоту заполняла ненависть – и это было хуже всего.
 Тишина и тьма по капле вытягивают из узников душевные силы, поэтому в камере нет окон, факел лишь на короткое время вносит тюремщик-кормилец. Эти люди хорошо знали, с кем имеют дело. Зато, по крайней мере, его не забили в кандалы, должно быть, Гаген по старой дружбе позволил дать преступнику эту поблажку.
 Людвиг неслышно смеялся в лицо подступающей тьме – он слишком хорошо служил Империи. Слишком много случайно нажитых врагов, слишком много походя обиженных во имя высшей цели. Теперь с бывшим доверенным императора расквитаются за все. И еще – Сфера. Сфера – его преодоленный соблазн, его триумф и его проклятие.
 Стена камеры сочилась каплями, «плакала» медленной подземной влагой, фон Фирхоф понимал, что со временем не понадобится и эшафот – доконают холод, сырость, одиночество и ожидание. Казалось, неназванные мучители забыли про низведенного до ничтожества заключенного.
 Однако настал день, и в камеру вместе с тюремным сторожем вошел человек в черной маске.
 – Вы тот, кто именует себя фон Фирхофом? Следуйте за мной.
 Людвиг неспешно поднялся с соломенного тюфяка – торопиться не хотелось. За дверью его окружила стража. В застенок даже не пришлось спускаться по лестнице, видимо, камеры для самых отпетых располагались на том же ярусе – для удобства. В углу галкой нахохлился скучающий писец, неподалеку занял место худощавый «замаскированный» допросчик. Процедура отдавала бюрократической рутиной.
 Фон Фирхоф старался не смотреть по сторонам – на дыбу и палача, деловито перебирающего инструмент.
 – Имя, возраст, сословие?
 – Людвиг фон Фирхоф, тридцать шесть лет, сын барона.
 – Фон Фирхоф – ваше настоящее имя?
 – Предпочитаю пользоваться им как настоящим.
 – Иоганн, запиши в протокол – преступник, именуемый Людвигом фон Фирхофом, отказался назвать свое подлинное имя. Впрочем, это не столь уж важно. Именующий себя Людвигом, вы признаете, что, вступив в сговор с врагами Церена, завладели предметом, называемым Сферой Маальфаса, и обманным образом пустили его в ход против подданных Империи, угрожая безопасности государства?
 – Я признаю только то, что использовал Сферу Маальфаса, защищая Империю. Все, что я делал, было дозволено мне полномочиями и приказами императора.
 – Преступник признает предъявленные ему обвинения, сопровождая признание оскорблениями величества.
 – Вот как, господин духовный дознатчик? Petitio principii  [22] С каких пор инквизиция занимается государственными преступниками? Такие дела подлежат лишь светскому суду Империи. По обвинениям в измене вы, любезный, не можете ни арестовывать барона, ни подвергать его допросу с пристрастием, тем более не имея веских доказательств.
 – Не торопитесь с выводами, фон Фирхоф, или как вас там зовут на самом деле? Я сказал «признал предъявленные обвинения». Вы использовали Сферу? Да. Значит, вы обвиняетесь в колдовстве и сношении с дьяволом. К тому же, у нас тут имеет место flagrante delicto  [23] , ваше преступление изобличают показания отца Кантеро, куратора фробургской миссии. Все документы, которые вы у него требовали, так или иначе касаются Сферы.
 «Проклятый честолюбец, ударил-таки меня», – обреченно подумал Людвиг. Было страшно. Черная маска мешала ему наблюдать за лицом противника. Зыбкая почва фактов колебалась, смахивая на трясину, приветливо поросшую ряской и незабудками.
 – Я использовал Сферу, между прочим, получив ее из хранилища государственного казначейства. Я имел дело с отцом Кантеро. Я не имел дел с дьяволом. Попробуйте, докажите обратное. Вам придется брать и пытать сотни людей – все они так или иначе видели Сферу либо прикасались к ней.
 Инквизитор пренебрежительно усмехнулся. Тонкие губы под краем черной маски растянулись в нитку.
 – Даже так? Вы на краю заслуженной кары пытаетесь давать мне советы? Сотни показаний ни к чему – в качестве доказательства сгодится одно-единственное признание – ваше собственное. Которое мы, без сомнения, получим. Впрочем, продолжим… Итак, вы не отрицаете, что использовали Сферу Маальфаса. Где она теперь?
 Людвиг понял – вот оно, главное, то, ради чего его привели в застенок. Деловитая возня палача мешала ему сосредоточиться.
 – Как видите, Сферы у меня больше нет.
 – Назовите место, где вы спрятали этот предмет.
 – Я же сказал, Сферы просто нет. Она разрушилась в процессе использования.
 – Не лгите, фон Фирхоф! Эту вещь нельзя уничтожить. Скажите, где вы ее спрятали, возможно, это несколько улучшит вашу незавидную участь.
 – У меня нет Сферы.
 – Ну что ж. Иоганн, запишите. Преступник упорствует в отрицании. Думаю, из-за нехватки времени мы не будем придерживаться установленных протоколов, показывать вам, любезный фон Фирхоф,  инструментарий, ждать понапрасну раскаяния. Вы, как мой бывший коллега, и так должны прекрасно разбираться, что к чему… Палач, приступайте!
 «Господи, – думал Людвиг, – Господи-Господи-Господи. Я верю, что ты есть. Я обязан верить, что ты справедлив. Хочу верить, что ты все видишь. Должно быть, я заслужил это. Я сам приказывал творить подобное. Я считал, что поступаю правильно. Те, кого я обрекал на мучения, были преступниками. Я верил, что были. Господи, пусть я заслужил это, но дай мне силы молчать. Дай мне силы. Я буду молчать. Я должен молчать… Молчать… …Сфера Маальфаса, подарок Сатаны…»
 – Запишите Иоганн, преступник упорствует в молчании. Палач, продолжайте.
 – Не безумствуй. Ты не поможешь ему. – Дайгал спокоен, но Алиенора чувствует: за броней напускного равнодушия закипает бессильный гнев.
 – Ты хочешь, чтобы Людвига убили?
 – Не безумствуй. Ты сама знаешь, я этого не хочу.
 – Его нужно спасти.
 – Что ты собираешься делать – скажи-ка?
 – Надо ехать в Эберталь, добиться встречи с императором…
 – Я не устаю восхищаться тобою, моя звезда, судьба тебя ничему не научила. Один раз ты уже имела с государем  доверительную встречу и едва не поплатилась головой.
 – Так что, ты предлагаешь сидеть здесь и ждать, пока казнят твоего друга?
 При слове «друг» Дайгал лишь пожал плечами.
  — Инквизитор стал моим другом? Не будь я столь же безумен, как ты, так уже собирал бы дорожные сумки. Разве ты не понимаешь? С фон Фирхофом не станут церемониться. Поверь мне, я на своей шкуре узнал, как это происходит. Рано или поздно, так или иначе, его сломают и он расскажет все – про Сферу, про нас. Так вот.  До того, как это произойдет, тебе желательно оказаться как можно дальше отсюда – за пределами Церена.
 – Я не могу бросить своих людей.
 – Если «псы Господа» нагрянут сюда с трибуналом, твоим крестьянам не станет лучше.
 – Так что, мы должны оставить Людвига одного?!
 Альвис нехотя покачал головой – признание в том, что судьба бывшего инквизитора ему не безразлична, давалось с трудом.
 – Нет! Разрази меня святой Регинвальд – я не хочу этого! Но Фирхофу уже ничем не помочь. Если повезет – он умрет быстро.
 – Я не могу примириться с таким концом. Если бы Тассельгорн не сжег письмо Саргана…
 – Поздно. Теперь это только большая серая куча пепла. Впрочем, и ту давно смыло дождем.
 – Большая? Письмо было совсем маленькое.
 – Может быть, он еще что-то палил. У такого сорта проходимцев нередко имеется в запасе нечто, что им показывать отчаянно не хочется.
 – Нет же. Постой! А вдруг это письмо вовсе и не сгорело? С чего мы взяли, что это был пепел пергамента?
 – Раз записки не нашли, значит, она уничтожена.
 – А теперь я верю – она цела.
 – Блаженны верующие, моя радость.
 – Тассельгорн мог спрятать письмо незадолго до смерти. Он ведь не знал, что умрет. Такая вещь могла пригодиться…
 – Что ж, возможно. На его месте я бы просто зарыл эту штуку в землю. Допустим, мы начнем искать – сколько акров земли придется перерыть? На это уйдет вся твоя жизнь. Но тебе не отмерят этой жизни, Нора. В одиночку я еще рискнул бы помочь фон Фирхофу. Но тебе лучше не соваться в эти дела. Я решил – мы уезжаем.
 – Нет!
 – Тогда ты уезжаешь одна, а я остаюсь. До тех пор, пока можно – буду искать.
 – Ты один ничего не найдешь.
 – Хм. Не собирается ли благородная Алиенора взять в руки заступ?
 – Я соберу своих людей. Тому, кто найдет письмо – свобода. Они будут очень внимательны, ты мне поверь.
 Дайгал заколебался.
 – Это может сработать. Но времени у нас мало. Я не верю, что бумаги Тассельгорна уцелели, но попробовать стоит. Сам поеду туда, буду осматривать каждый подозрительный предмет, ты поедешь тоже. Конечно, не копать землю, просто до границы оттуда совсем близко…
 Телеги, груженные инструментами и провизией, землекопы, лошади, солдаты – все они спешно покинули бург Виттенштайн всего два дня спустя. Остались позади холмы, скрылся за вершинами деревьев шпиль «враждебного» замка Шарфенбергов.
 Медленно приближались предгорья. Еще через два дня горизонт заслонила громада хребта Эстенмауэр – жемчужно-серый рисунок, выросший до размеров полумира. Караван не пошел к перевалу, лагерь разбили неподалеку от первых скал, на травяных полянах, поддеревьями, неподалеку от места событий, разыгравшихся в третий день новой луны.
 Едва поставили шалаши и палатки, едва закурился летучий дымок костров – заступы немедленно вонзились в густо проросший корнями дерн. Цена находки казалась баснословной: свобода счастливцу, свобода его семье и, как всегда, – деньги. Люди едва ли не дрались за право первым начать раскопки. Зеленый бархат луга запачкали пятна обнаженной земли. Копали неглубоко – почву снимали едва на пол-локтя. Ни один предмет, имевший хоть ничтожный шанс оказаться искомым, не проходил незамеченным. Дайгалу несли давно потерянные сбитые подковы, бесформенные, истлевшие в земле обрывки невесть какого хлама, хрупкие косточки птиц и мелких зверюшек.
 Альвис пытался руководить землекопами, потом, видя в глазах людей яростную, безумную надежду, махнул рукой. Теперь он лишь отвергал ненужные находки. Не то. Не то. Нет. Вилланы уходили, опустив голову и уронив руки. И копали-копали-копали снова. Куча пестрых обломков у входа в «командную» палатку быстро росла.
 Энергия Алиеноры иссякла. Баронесса почти не выходила из шатра. «Что она там делает? – думал Дайгал, выбрасывая очередной образец хлама. – Плачет? Должно быть, молится святому Регинвальду». Альвис и сам с радостью молился бы, имей надежду, что это поможет делу. Тем, кто прикасается к талисманам демонов, стоит рассчитывать на благосклонность святых?
 Шли дни. Люди копали. В довершение несчастий зарядили дожди, и зеленый бархат луга, таявший под ударами заступов, превращался в мешанину травы и жидкой грязи. Старик, чья лопата, едва прикоснувшись к дерну, ударила о твердый предмет, давно уже ни на что не надеялся. Узловатые пальцы в венах извлекли из мягкой глины металлический обломок – статуэтка? Нет, рукоять кинжала – то ли кошка, то ли рысь растянулась в броске. Глаз у фигурки не оказалось – должно быть, выкрошились когда-то вставленные камни. Пустые глазницы кошки забила мокрая земля. Старик повертел в руках сломанное оружие. Отнести это господам? Говорили, искать записку. Оставить фигурку себе, чтобы потом продать старьевщику? – старик с минуту поколебался, но от изображения веяло чем-то зловещим, и он заковылял в сторону дымящих под дождем костров.
 Дайгал равнодушно взял находку. Вещица странная, но это явно не то, что они ищут. Он сполоснул фигурку в мутной лужице дождевой воды. На дне пустой глазницы пантеры все равно оставалось что-то. Точка? Пружинка? Дайгал вынул из ножен на поясе собственный кинжал и осторожно прижал ее концом лезвия. Раздался щелчок – открылось полое навершие рукояти. На ладони альвиса очутился сморщившийся клочок тонкой кожи.
 – Алиенора!
 Откинут полог палатки. Почтительно расступаются люди, чтобы пропустить свою баронессу.
 – Вот она.
 Обрывок слипся, и следует действовать осторожно. Вот так, еще немного…
 Пергамент, найденный с таким трудом, лежит перед ними, полностью расправленный. Странный пергамент, такого не делают в Империи.
 Ахнула Нора. Дайгал полуневнятно уронил старое непристойное проклятие на языке пещер.
 – Ты получишь свою награду, старик. Ты опоздал, но ты ее получишь.
 Надежды больше не было. Клочок кожи чист. Вернее, напротив – на нем грязные разводы полусмытой туши. Все, что оставила всепроникающая вода от письма Саргана.
 Людвиг очнулся от окатившего его ледяного потока. Болели выбитые плечевые суставы. Палач сердито гремел в углу ведрами. Человек с грубоватым, открытым лицом, в латах императорского гвардейца, спорил с «замаскированным» инквизитором.
 – Это противоречит данным мне указаниям…
 – Какого  диявола, любезный, – гвардеец брезгливо отодвинул сапог от бурого пятна на полу. – У меня приказ его величества – забрать преступника в крепость короны. До суда. Вот пергамент, вот печати. Спустите-ка этого типа вниз. Надеюсь,  ваш пациент еще жив?
 У инквизитора в маске задергался уголок тонкого, нервного рта.
 – Но интересы дознания…
 – Для вас, любезный, есть нечто превыше приказов императора?
 – Разумеется, нет. Приказ императора превыше всего.
 – Так поторапливайтесь.
 Заскрипел блок дыбы, ноги Людвига коснулись скользкого пола, подкосились, и он упал. Офицер поморщился.
 – Окатите его еще разок водой, он слишком грязный.
 И оденьте.
 Палач, одевая, вертел бессильного фон Фирхофа так и сяк, причиняя ему нестерпимую боль.
 – Погодите, капитан. Обвиняемый должен подписать протокол признаний.
 – Как хотите. По-моему, он не в состоянии писать.
 «А ведь подписывать-то и нечего, – подумал Людвиг. – Лист-то почти чистый». Впервые за долгие недели он почувствовал настоящую радость.
 Инквизитор все же попытался вложить перо в сведенные судорогой пальцы узника, вывихнутая рука фон Фирхофа дрожала, на пергаменте осталось несколько неразборчивых царапин и клякса, похожая на раздавленную муху.
 – Не слишком радуйся, изменник, – шепнул, улучив момент, «замаскированный». – Теперь ты умрешь относительно легко, зато очень скоро.
 Людвиг выслушал это вполне правдивое обещание и ничуть не расстроился. Он испытывал кратковременное, ничем не омраченное блаженство – избавление от физических страданий.
 Путь до замка Лангерташ бывший фаворит церенского правителя проделал в карете с зашторенными окнами, пластом лежа на носилках. Новый тюремщик хмуро оглядел узника и махнул помощнику в сторону лестницы, что вела вверх, а не вниз. Так у Людвига появились роскошные апартаменты – собственная камера в башне, с видом на море. Почти как кабинет императора, подумал он с печальной иронией. Узника два раза посетил врач (вправляя вывихи и леча ожоги) и один раз – судейский чиновник. Суть обвинений осталась прежней: государственная измена, использование черной магии, убийство рыцарей и солдат Церена.
 Людвиг упрямо не подписывал «повинного» свитка, чиновник не настаивал, сухо заметив, что это не обязательно – достаточно груды свидетельских показаний.
 Слегка отошедшего от страданий фон Фирхофа немало позабавило, что никто – ни допросчик в маске, ни чиновник – так и не догадался, что пустить в ход Сферу не под силу одному человеку. «Я-то работал получше», – злорадно подумал бывший инквизитор. Где-то далеко на востоке Алиенора и Дайтал – они в безопасности, а Сфера Маальфаса тихо лежит на дне заброшенного колодца – пусть она останется там вечно.
 Силы мало-помалу возвращались, с ними сначала спокойствие и умиротворение, потом – желание жить. Что может он, Людвиг, сделать для самого себя? Просить императора о помиловании? Если бы император хотел, мог пощадить его, то наверняка бы выслушал лично, прежде чем передать в руки палачей.
 Остатки гордости все еще мешали фон Фирхофу – он подавил их мучительным усилием. Попросить встречи с Гагеном, рассказать ему все… или почти все. Можно и нужно открыть предательство Тассельгорна, но нельзя впутывать в это дело альвиса и баронессу, нельзя сознаваться, что Сфера Маальфаса уцелела. Жаль, что пропало послание Саргана.
 Фон Фирхоф потребовал перо, бумагу и воск – их без промедлений принесли. Он написал то, что считал возможным, запечатал письмо, приложив перстень, возвращенный ему вместе с одеждой. Письмо унес тюремщик. Шли дни, недели – ответа не было. «Это все, – понял Людвиг. – Я выйду отсюда один раз, от силы два – на суд, если он будет, и на казнь».
 Он так и ждал, день за днем, и все равно – за ним пришли внезапно. Тюремщик отпер дверь, гремя ключами в огромном замке. Старый знакомец – знаменитый капитан гвардейцев Кунц Лохнер, служивший еще императору Гизельгеру, – стоял за дверью. Во дворе замка не оказалось ни виселицы, ни плахи – только черный экипаж, запряженный четверкой лошадей.
 – Вы повезете меня на казнь?
 – Нет, только на суд, мессир.
 «Значит, будет суд, – подумал Людвиг. – Ну что ж. Придется сыграть еще одну роль – последнюю. Шансов оправдаться почти нет. Зато и терять больше нечего. Sursum corda!»  [24] Он почувствовал нечто вроде озорного веселья.
 – Ну что ж, я готов, капитан.
 Дорога до Эберталя не показалась Людвигу долгой. Карета остановилась ни много ни мало – у дворца Халле.
 – Ого! Дворец баронских Собраний. Открытый суд. Такая честь для меня. С чего бы это, любезный капитан?
 Кунц Лохнер молча отвернулся. Людвига ввели в зал. Казалось, в лицо ему ударил ветер, не ласковый ветер весны или холодное дуновение стужи – горячий ветер ненависти.
 – Изменник! Предатель!
 Стража скрестила алебарды, не подпуская к преступнику разгневанных баронов. На возвышении восседали судьи – пятеро высших, самых родовитых и самых прославленных латинистов Империи. Кресло императора пустовало. Стража, не чинясь, древками алебард подтолкнула Людвига к отведенному для него месту – табурету в углу зала. По бокам замерли гвардейцы.
 «Как при венценосной особе», – подумал фон Фирхоф и почувствовал, как им овладевает безумный смех. Нельзя. Не время смеяться и сходить с ума. Нужно собраться, еще не все кончено. Скорее всего он проиграет, но недостойно сдаваться без борьбы.
 Вперед выступил знакомый судейский чиновник, расправил свиток, близоруко прищурился.
 – Людвиг фон Фирхоф, барон Империи, обвиняется перед судом баронов Империи по следующим пунктам…
 Прочитанное не отличалось новизной – бывшему инквизитору пришлось в третий раз выслушать заверенный свидетелями немалый перечень собственных прегрешений.
 – Людвиг фон Фирхоф, можете ли вы что-либо сказать в свое оправдание?
 «Ага, – отметил Людвиг, – видно, адвокат мне не полагается. Или для такого предателя, как я, попросту на нашлось адвоката. Ладно, попробуем сами».
 – Хочу сделать суду заявление. Я публично отрекаюсь ото всех своих признаний в государственной измене. Confessio extrajudicialis in se nulla est; et quod nullum est, non potest adminiculari…  [25] 
 (Недовольный голос из зала: что за тарабарщину несет этот шельмец?)
 – …клянусь всемогущим Богом-творцом и святыми покровителями Церена – эти признания вырваны у меня пытками или вымышлены следователем инквизиции. Посмотрите сами – там нет моей подписи.
 Собрание немедленно взорвалось негодующими криками. «А ведь сейчас они сомнут стражу и просто порвут меня на части, – подумал Людвиг. – И эшафот для четвертования не понадобится».
 Генеральный судья безуспешно пытался перекричать шум, стучал молоточком по настольному колоколу чистого серебра. Стража, выстроившись цепью, отрезала помост от зала. Когда шум наконец утих, красный от досады судья продолжил:
 – Confessus pro iudicato est, qui qudammodo sua sententia damnatur  [26] . Чем же тогда вы, Людвиг фон Фирхоф, можете объяснить свои действия, равно противные святой вере, верности императору и рыцарской чести?
 «А меня и не посвящали в рыцари», – озорно подумал Людвиг.
 – Какие такие действия, ваша честь?
 – Использование артефакта черной магии, убийство верных рыцарей Империи.
 – Использование артефакта – признаю. Но убитые, как вы изволили выразиться, не были верными рыцарями Империи. Они были изменниками, вступившими в союз с врагом. А попросту говоря, за обещание сохранить и даже увеличить их ленные владения собирались провести варваров на земли Империи.
 – Ложь! Клевета! – закричал кто-то из зала. – Мой брат никогда не совершал бесчестных поступков!
 – Правда! Правда! Говорят, там, на перевале, нашли немало трупов, одетых в дубленые кожи!
 – Тихо, доблестные бароны! Тишина и внимание… Допустим, Людвиг фон Фирхоф, вы правы. Однако варваров Саргана никто не видел в исконных землях императора Гагена. Зато все знают имена рыцарей, убитых вами. Чем вы докажете, что действовали в интересах Империи, а не движимый изменой, корыстолюбием или иными темными помыслами?
 «Ну вот и все, – подумал Людвиг. – Если бы сохранилось письмо Саргана к Тассельгорну, возможно, оно спасло бы меня. Только возможно, а не наверняка, потому что обвинения в черной магии неопровержимы. Не стоило обольщаться – это смерть».
 – Я ничем не могу доказать этого, кроме собственного рассказа и клятвы, которую готов принести.
 – Судя по количеству дел о клятвопреступлениях, которые разбираются в судах Империи, вашей, обвиняемый, клятвы совершенно недостаточно.
 «Осталось еще одно средство, – подумал Людвиг. – Ох, не верю я в эти суды Божий, но хотя бы потянуть время…»
 – Я готов участвовать в испытании водой или железом – в Божьем суде, против любого обвинителя!
 – Людвиг фон Фирхоф, ваша просьба отклоняется. Указ императора трехлетней давности отменяет испытания водой и железом в делах о государственной измене. Eum, qui leges facit, pari maiestate legibus obtemperare convenit  [27] . > 
 «Да я не особо и надеялся», – подумал Людвиг.
 Внезапно зал заволновался. Рыцари вскочили с мест.
 Фирхоф готов был сам смеяться над собой, воистину, слепая надежда – враг разума. Через боковую дверь, которую некогда так любил император Гизельгер, вошел сам Гаген I. Император был бледен, одутловат более обычного, под глазами мешки. Однако походка повелителя оставалась твердой. Он сел в резное кресло, даже не взглянув на подсудимого. Опустились на скамьи рыцари.
 – Продолжайте…
 Судья откашлялся.
 – Convinci non nisi scriptura aut testibus potest  [28] . Свидетельских показаний было довольно. Поскольку обвиняемый не смог предъявить смягчающих обстоятельств, его вина считается доказанной. Государь, как я должен поступить – вы сами объявите приговор или выслушаем баронов Империи?
 Гаген устало кивнул.
 – Выслушаем баронов.
 Судья, готовясь к опросу, извлек изрядной длины список знатных родов. Бароны, смертельно утомленные «латинской тарабарщиной», нетерпеливо роптали:
 – К делу, ближе к делу!
 Дальнозоркий генеральный судья развернул свиток, величественно держа его в вытянутых руках.
 – Баронство Альгиэйер?
 – Колесовать! – голос из задних рядов.
 – Баронство Аллен?
 – Повесить как собаку!
 – Баронство Бель…
 Людвиг отстраненно слушал, как каждый новый голос приговаривает его к смерти. «Хватило бы и одного раза, – подумал Фирхоф, – меня специально заставляют смотреть и слушать, многократно умирая заживо. Cui bone est  [29] ». Судья медленно перемещал палец вдоль списка.
 – Баронство Корн…
 – Смерть!
 Стражник, незаметно скользнувший в двери, подошел к Кунцу Лохнеру.
 – Капитан, как вы и приказали, оцепление стоит крепко. Только там какая-то дама востребовала право пройти. Прямо только что верхом прискакала. Сама в дорожном платье. Говорит, что владетельная баронесса. Пустить?
 – Отчего бы нет? Пусти.
 – Она не одна, с ней мужчина.
 – Барон, что ли? Ты же сказал, разиня, что она сама владеет баронством?
 – На барона что-то не похож, головорез какой-то, вроде наемника.
 – Телохранитель, должно быть.
 – Ха! Знаем мы этих телохранителей при знатных дамах. – Солдат приглушенно, соблюдая приличия, заржал.
 – Ладно, пусти обоих. Без оружия, конечно. Впрочем, это как всегда.
 Судья тем временем продолжал:
 – Баронство Вермлейдер?
 – Четвертовать предателя!
 – Баронство Виттенштайн…
 Молчание.
 – Барон фон Виттенштайн не присутствует, – судья сдвигает палец на следующую строку.
 – Стойте! Я баронесса фон Виттенштайн! И желаю высказаться.
 Взгляды зала обратились на женщину в покрытом пылью дорожном платье.
 – Оправдать! Не виновен!
 Всеобщее смятение.
 «Только не это, – в отчаянии взмолился Людвиг, узнавший Алиенору и Дайгала. – Все напрасно – я все равно что покойник, но собаки покойного Тассельгорна в погоне за Сферой охотно пойдут на все – теперь они примутся за этих людей».
 По рядам пробежало волнение.
 – Что? Откуда она взялась?
 – Уберите эту женщину! Где супруг дамы – пусть он научит свою жену послушанию!
 – Я баронесса Церена! Я наследовала земли отца. Я имею право высказаться.
 Судья ударил в колокол.
 – Продолжайте, баронесса Империи.
 – Я бы не решилась нарушить порядок собрания, если бы не имела в руках веского доказательства невиновности подсудимого. Это доказательство попало ко мне… случайно. Но мой долг и вассальная верность императору не позволяют скрыть этот документ. Вот оно – письмо.
 Император поднял голову и брюзгливо бросил:
 – Подайте  это мне.
 Кто-то из стражников ловко поддел клочок странной кожи острием алебарды, снял и с поклоном передал Гагену. Правитель схватил письмо и погрузился в чтение. Впрочем, оно оказалось недолгим. Обрывок вмещал всего несколько строк:

 «Моему слуге Тассельгорну. Мне непонятны твои сомнения. Обещание вождя твердо. Три сотни всадников на тропе в ночь третью после полной луны. Владыка земель и исполнитель воли богов Сарган».

 Гаген помолчал несколько минут. Перевернул письмо, тщательно осмотрел. Настоящая варварская вещь – в границах Империи никто так не обрабатывает пергамент.
 – Судья, возьмите записку и приобщите ее к документам процесса… Ну что ж, это меняет дело. Действия барона фон Фирхофа следует признать оправданными в тех обстоятельствах.
 – Государь! Позвольте высказаться мне! Вставший был высок, крепок и громогласен. Людвигу он кого-то смутно напоминал – родич одного из погибших в ту ночь?
 – …Допустим, убитые фон Фирхофом – преступники. Однако оправдывает ли это использование черной магии? Да еще какой – мерзкого колдовства при помощи талисмана, подаренного заклятым демоном поклонникам Сатаны! Это человек не изменник, но колдун. И судить его следует как колдуна. Неважно, на благо или во зло он использовал свое умение.
 Император призадумался.
 – Что ж, в этом есть известный резон. Мне не хочется осуждать чрезмерно старательного слугу короны, однако законы против колдовства требуют к себе почтения.
 Гаген снова помедлил.
 – Я хотел бы просто помиловать этого человека, но не могу. Не могу без ходатайства баронов Империи. К тому же, учитывая сложность дела, просящее лицо должно обладать особыми заслугами перед государством. Найдется ли среди присутствующих подобный человек?
 Людвиг замер, всматриваясь в лица. На них отражались самые разнообразные чувства – ненависть, равнодушие, порой жалость, а чаще – неприкрытое, жадное любопытство к чужим страданиям.
 – Я это лицо!
 – Вы? Госпожа баронесса Алиенора фон Виттенштайн? Знатности вашего рода никто не отрицает. Однако какими особыми заслугами вы можете похвастаться? Преломляли копье в битвах за Империю, доблестная? Водили войска? Победили дракона?
 Зал разразился неистовым хохотом. Крайний из судей склонился к соседу и с понимающим видом шепнул: «Ne accesseris in consilium nisi vocatus»  [30] .
 Дама, однако, не смутилась.
 – Для того чтобы иметь заслуги перед Империей, не обязательно потрошить ящериц, мессиры бароны! Является ли достаточным признанием моих заслуг письменное свидетельство и поныне почитаемого великим императора Гизельгера?
 – Что вы сказали? Где?
 – Вот оно.
 Судья подносит к глазам пергамент – не веря своим глазам, ковыряет толстым ногтем подлинные печати десятилетней давности.
  «Мэру Фробурга, магистратам и гарнизону. Сим вменяется в обязанность заботиться о безопасности благородной дамы Алиеноры фон Виттенштайн и оказывать ей подобающие ее исключительным заслугам почести. 
  Император Гизельгер». 
 В зале замешательство.
 – Что? Как? Читайте вслух!
 Судьи перешептываются, качая головами. Император Гаген I встает. Вслед за ним поневоле поднимаются на ноги участники собрания.
 – Высокий суд! Мессиры бароны Империи! Благородная дама! Magna et veritas, et praevalebit  [31] . Я не могу оспаривать решений моего великого отца. Остается склониться перед ними. Дама фон Виттенштайн – ваших заслуг отныне никто не смеет отрицать. Барон фон Фирхоф – вы помилованы и свободны.
 Старик генеральный судья за спиною императора вздохнул, украдкой почесал усталую поясницу, потер седую бровь, потрогал набрякшее левое веко и потихоньку убрал свиток в ларец, неразборчиво пробормотав последнюю на сегодня латинскую фразу: «Ex aequo et bono»  [32] .
 Тем временем зал взорвался гомоном. Кое-кто из родичей убитых у перевала в гневе спешил к выходу. Иные, не затронутые счетом крови, беззаботно перебрасывались шутками, делая игривые предположения относительно характера  особых заслуг Алиеноры. Один из солдат, устав от многочасового стояния на ногах и вынужденного благопристойного безмолвия, неистово загорланил:
 – Слава! Слава!
 Возгласы охотно подхватило возбужденное собрание.
 Люди смеялись, вопили, прорывались вперед, чтобы получше рассмотреть государственного преступника, волею судьбы ставшего героем на час.
 «Как бы не получить в давке заодно и ножом в живот – от недовольных милосердным правосудием». Людвиг не чувствовал ни радости, ни торжества – ничего, кроме усталости. Ученый, волшебник и бывший инквизитор, вошедший в зал суда под ропот ненависти, покидал тот самый зал под неистовые крики восторга. На площади, когда люди отчасти разошлись и стало просторнее, фон Фирхофу удалось пробиться к своим друзьям.
 – Спасибо вам, благородная Алиенора. Вы воистину благородны.
 – Благодари не меня – Дайгала. Мы скакали в столицу днем и ночью, кратчайшими дорогами. Он четырежды дрался насмерть. Без Дайгала меня бы просто зарезали, а ваше письмо, Людвиг, пустил бы на личные нужды какой-нибудь разбойник.
 Дайгал смущенно буркнул протянувшему ему руку фон Фирхофу:
 – Вот так всегда. Я дерусь и получаю полновесные удары, а слава достается знатным персонам.
 – Друзья мои, как вам удалось найти записку? Честно говоря, я не ожидал, что она сохранилась.
 Дайгал отвел глаза в сторону. Алиенора покраснела до корней рыжих волос.
 – Оно не сохранилось. Мы действительно нашли клочок кожи, но вода смыла тушь. Написанное сохранилось лишь в нашей памяти.
 – Что?!
 – Тише, тише, фон Фирхоф, не так громко. Кто-нибудь в Империи знает почерк писца Саргана?
 – Не думаю. Теперь уже и не узнает.
 – И мы так думаем. Так какая разница, чья рука переписала письмо, если написанное в нем – сущая правда!
 О подножие скалы, на которой поставлен замок Лангерташ, бьются волны – зеленое живое стекло. Пронзительно кричат чайки на песчаной полосе берега. Возле узкого окна-бойницы в деревянном кресле сидит император. Великий и справедливый император Гаген I. Располневший тридцатилетний мужчина с мягким, несколько обрюзгшим лицом и длинными каштановыми волосами. Перед ним стоит человек – холодные серые глаза, впалые щеки, поношенное, не подобающее придворному платье черного цвета. Ни монах, ни рыцарь. Даже на степенного ученого не похож – слишком уж потрепан.
 – Как ты себя чувствуешь, Людвиг? Не надо стоять. Сядь, возьми себе второе кресло. Чем я могу наградить тебя, любезный друг?
 – Спасибо, государь, я уже получил свою награду.
 Что это? Ирония? Облачко гнева на секунду набегает на белый лоб императора и тут же исчезает.
 – Я знаю, Людвиг, с тобою поступили несправедливо. Это был заговор. Не только против тебя, против меня самого! Виновные уже наказаны, забудь о них. Но ты должен понять – бывают непреодолимые обстоятельства. У Империи много врагов, они теперь сильны как никогда – внутри и вне ее границ. Все дела государства на мне. Мне очень тяжело, Людвиг. Поверь мне, очень.
 – Поэтому вы, ваше величество, решили принести в жертву меня, своего слугу, чья ноша, разумеется, неизмеримо легче?
 – Я не приносил тебя в жертву! Я был уверен в твоей виновности. Я считал, что поступаю справедливо, по закону и совести – и закон, и совесть повелевают карать предателей. Теперь я узнал правду. Ты устал и отягощен ненавистью, друг мой. Отдохни, вернись в свой дом, будь там сколько хочешь, потом возвращайся ко мне. А до этого – прими достойную награду.
 – Так вы, государь, собираетесь теперь наградить меня за то, за что недавно собирались повесить?
 Император с досадой махнул рукой.
 – Остановись, Людвиг. Не продолжай нашей ссоры! Здесь мы одни, это одиночество дает бесценное право – быть откровенным. Разве ты сам никогда не совершал поступков, о которых потом приходится горько сожалеть? Смотри же, я, твой император, прошу у тебя прощения. Прости меня, Людвиг.
 – Не делайте этого, ваше величество, а то я уже никогда не смогу спать спокойно. Вы отдохнете, успокоитесь и пожалеете о сказанном. Однажды я проснусь в застенках подземной тюрьмы или, того лучше, вообще не проснусь – отправлюсь в вечный сон с кинжалом ассасина под ребрами. Лучше я буду жить без наград и дружбы венценосцев – частным лицом.
 Император нахмурился.
 – Что ж, если это твое последнее слово – уходи, Людвиг. Я не тиран и не пошлю по твоим следам ассасинов, перед тобою открыт весь мир. Ты совершил почти невозможное и заслужил покой. Иди. Если ты все же вспомнишь о своей награде – она будет ждать тебя. Всегда. Я же буду помнить о нашей дружбе, которую ты так легко забыл.
 Людвиг встал с деревянного кресла и медленно пошел к выходу. Потом остановился и оглянулся. Гаген сидел, уронив голову на руки. В этот момент он был не императором – просто человеком, чьих сил не хватило на поспешно взятую ношу.
 – Когда я уйду – кто займет мое место?
 – Ах, Людвиг… Если бы я знал. В моем государстве так мало честных людей… А те, что есть, норовят вести жизнь частных лиц – к чему им лишние тревоги? Должно быть, найдется какой-нибудь мерзавец. Вроде Тассельгорна.
 Людвиг фон Фирхоф повернулся к императору и вновь сел в деревянное кресло.
 – Вот и я так думаю, государь. Я хочу отдохнуть – недолго. Но я остаюсь с вами. Не стоит освобождать место мерзавцу.
 В один из последних дней поздней осени, на малолюдной дороге, что ведет от Эберталя на юг, можно было встретить путешественников, двух мужчин и женщину в дорожных плащах. Однако досужий наблюдатель, не знакомый с историей, которую мы изложили выше, вряд ли способен заинтересоваться заурядным зрелищем. Всадники ехали рядом, стремя в стремя, не слишком спеша. Все слова были сказаны, вскоре спутникам предстояло расстаться. Алиенора и Дайгал повернут на запад, туда, где в холмах, поросших можжевельником, больше нет ни оборотней, ни притаившихся стрелков из арбалета. Хотя наверняка еще остались тайны – такова от века природа старых холмов и других подобных мест. Куда и зачем собирается направиться фон Фирхоф – не знал никто. Бывший ученый, бывший шпион и бывший инквизитор почти все время молчал, хотя отнюдь не выглядел удрученным. От задумчивости Людвиг отрешился лишь однажды – когда приметил на обочине добродушного белого пса, принадлежавшего, очевидно, местному пастуху. Вопрос фон Фирхофа был обращен скорее к невидимому собеседнику, чем к друзьям:
 – Хотел бы я знать, а получила ли нежная Маргарита свою бессмертную душу?
 Алиенора лукаво усмехнулась, а менее осведомленный Дайгал украдкой энергично постучал пальцем по лбу, намекая, что бурные приключения вкупе с пребыванием в подземной тюрьме не лучшим образом сказались на рассудке их друга.
 О Сфере Маальфаса не говорили. Иные мысли не стоит облекать в слова, раня обоюдоострым оружием и себя, и собеседника. Дозволено ли использовать дар великого Зла в борьбе со злом обыкновенным, земным? Не платой ли, взимаемой талисманом демона, стали постигшие их беды? А может быть, они правы и худший из грехов все-таки – бездействие? Трое молчали, лошади легкой рысью шли по дороге, усыпанной мелкими желтыми листьями, которые играючи перебрасывал ветер.
 Хайни Ладер, в компании со вновь обретенным другом, Рихардом Лакомкой, как раз в это время поднимал очередную заздравную кружку в лучшем фробургском трактире:
 – Я о чем говорю? Подвиги – дело серьезное. Не умеешь – не берись, а если уж взялся, так делай как следует – до конца!