Аннотация: Тишина.
 Мы достигли орбиты Марса. Уже двадцать минут компьютер вел корабль коридором, высчитанным навигационными автоматами базы. Чувство легкости и расслабления, всегда сопутствующее передаче управления фотомаякам, на этот раз заставляло себя ждать. Датчик, подтверждающий прием вызова самой крупной станцией Централи на Луне, непрерывно пульсировал зеленым светом. Двадцать минут идентичный сигнал призывал к пульту связи дежурного координатора космодрома.
 Тишина.


---------------------------------------------


 Богдан Петецкий
 Только тишина



 1.


 Алеб уставился на молчащий динамик и наклонился вперед. Лицо его потемнело. Рука его скользнула в сторону распределителя связи, задержалась на полпути и обмякла. Кончики настороженно напряженных пальцев зависли на краю пульта.
 — Разбуди их, — пробормотал он. — Они будут тебе благодарны…
 В его голосе не было ни следа иронии.
 Я скользнул глазами по экранам.
 Да, это уже дом. Солнечная система. Об этом свидетельствует сероватый налет на черноте. Чтобы научиться его замечать, надо не один год провести в пустоте.
 Только, что дом этот был иным, чем обычно. Молчал.
 Я подождал немного и повторил вызов. Зеленая нить на контрольном экране сделалась ярче.
 Тишина.
 Мы достигли орбиты Марса. Уже двадцать минут компьютер вел корабль коридором, высчитанным навигационными автоматами базы. Чувство легкости и расслабления, всегда сопутствующее передаче управления фотомаякам, на этот раз заставляло себя ждать. Датчик, подтверждающий прием вызова самой крупной станцией Централи на Луне, непрерывно пульсировал зеленым светом. Двадцать минут идентичный сигнал призывал к пульту связи дежурного координатора космодрома.
 Тишина.
 Я разомкнул канал связи и замкнул его снова. Повторил это несколько раз. Потом до упора передвинул регулятор модулятора и сказал:
 — «Дина» дежурному по базе. Пилоты Алеб и Орнак на непосредственном курсе. Четыре, ноль и восемь, — прочитал я экрана координаты. — Прием.
 Нить приема чуть передвинулась чуть передвинулась вправо. Отрезок пути достигал половины вытянутой параболы. Датчики зарегистрировали изменение давления солнечного ветра.
 Молчание затягивалось.
 — Можешь себя поздравить, — буркнул наконец Ал. — Хозяева вышли, и не знаю, когда вернутся…
 Он покачал головой. Какое-то время посидел неподвижно, потом пробормотал нечто невразумительное и пошевелился в кресле. Пригладил темные, почти черные волосы, потянулся назад за шлемом и принялся его надевать.
 Я не отвечал.
 Использование рахионовых потоков открывает человечеству дорогу к звездам. Но звездам ближайшим. Наш теперешний рейс на вторую планету Проксимы и назад занял без малого девять лет. И без того у нас будет предостаточно хлопот с заполнением пробелов в теории пилотажа и информационной технике. Я не знаю никого, кто, перевалив за шестнадцатый год жизни, серьезно думал бы о полетах к центру галактики.
 Людей, возвращающихся со звезд, приветствуют люди. Полюбовавшись двадцать минут молчащим динамиком, Ал имел право сказать, что он об этом думает. Пеленг работал нормально. Фотомаяки безошибочно вели «Дину» к цели. Не было не малейшего повода для беспокойства.
 И все же в нас одновременно росла уверенность, что за этим молчанием кроется нечто большее, чем безалаберность дежурного координатора.
 — Через шесть минут повторим вызов, — сказал я, посмотрев на линейный указатель соответствия времен. — Если и тогда не соизволят отозваться… — я замолчал. Хотел сказать, что если через шесть минут база не заговорит, я вызову центральную информотеку на Земле, но в это мгновение динамик ожил неожиданно.
 — Смена курса! Бросил Алеб.
 — Тихо! — прошипел я.
 — … непосредственно на орбите, — дошел до нас конец фразы, начало которой заглушил крик Ала. — До посадки двести пятьдесят, двести сорок девять, двести сорок восемь…
 Зеленая нить на мгновение коснулась края экрана, после чего вернулась , разделяя его поверхность на две идеально ровные части. Точки, обозначающие курс корабля на сети координат, сжались упругой дугой. Только неожиданное искажение параболы свидетельствовало об изменении курса. Наши тела остались неподвижными, не почувствовав даже самого слабого увеличения силы притяжения.
 Динамик отсчитывал время, остающееся до посадки. Неяркие огоньки датчиков оставались на своих местах. Через несколько десятков минут заговорят дюзы тормозных двигателей.
 Но и теперь уменьшающиеся числовые значения диктовал не человек. Импульсы шли от компьютера орбитальной станции, которой запрограммировал коридор и приготовил к встрече посадочную площадку.
 Раздражение Алеба испарилось без следа. Он сидел неподвижно, поглядывая на экраны, с выражением лица, как у человека, которому в десятый раз рассказывают один и тот же анекдот. С той поры, как стало ясно, что центральная станция на орбите Луны отстранена от работы, он не произнес ни слова.
 Мы прошли так близко от родной базы, что совсем немного недоставало, чтобы она оказалась в зоне непосредственного наблюдения наших объективов. Диск Земли разрастался, мы уже различали полосы различных оттенков.
 — «Пятьдесят один, пятьдесят, сорок девять…»
 Сейчас. Спинка кресла легко подтолкнула меня вперед. В долю секунды экран подернулся серым налетом, по которому скакали быстро гаснущие искорки. Стены кабины загудели приглушенным резонансом. Указатель скорости ожил, числовые значения начали уменьшаться, изменился их фон, складывающийся из калейдоскопических фигурок. Вентиляторы наращивали обороты. Содержание кислорода в наполняющем кабину воздухе начало возрастать.
 — «Двенадцать, одиннадцать, десять…»
 «Дина», послушная импульсам, текущим со стартового поля, приступила к маневрам, предшествующим посадке. Корабль задрал нос, экраны заполнились чернотой, уже перемешавшейся с фиолетовым. На мгновение перед нашими глазами промелькнули крайние терассы станции с остроконечными дугами следящих систем, после чего снова появились звезды. Мы услышали сухой скрежет. Корабль качнулся, первое ощутимое движение после четырехлетнего пребывания в галактической пустоте, где только сообщения датчиков информируют человека, что он не торчит на месте, но преодолевает расстояние между одной звездой и другой со сверхсветовой скоростью. Движение, от которых отвыкаешь до такой степени, что желудок подкатывает к горлу.
 Один последний толчок, смягченный амортизаторами. Оборвавшееся мяуканье динамика после завершающегося дело «ноль», и неожиданная тишина.
 Я снял ладони с пульта и опустил их на поручни. Алеб вздохнул и потянулся.
 — Спроси, чего мы так долго стоим, — произнес он небрежным тоном, мотнув головой в сторону прохода к люку. — Может, успеем выскочить за сигаретами. Разумеется, если там есть кто живой… — добавил он.
 Я и с места не тронулся. Ждал. Первое слово принадлежало обслуге станции. Навигационные автоматы свое сделали. Могут передать палочку. Разве что не могут найти — кому.
 Индикаторы не действовали. Указатель зависимости времени от скорости полета перестал быть актуальным. Ну и хватит об этом. Даже, если я подвержен иллюзии, что мы опустились час назад, то это нормальная реакция после полета за пределы Системы.
 Мы готовы. Сигнальная лампочка под забралом скафандра остается невидимой. Все крепления и системы скафандров в порядке.
 Текут секунды. Ситуация начинает напоминать драму, обращающуюся в фарс, поскольку все актеры неожиданно забыли текст.
 — Ну, ладно, — буркнул я, не глядя в сторону Алеба. — Начнем без них…
 Я поднялся и неторопливо направился в сторону коридора. Задержался на пороге и, не поворачиваясь, кивнул Алу, чтобы он шел за мной. В то же самое мгновение динамик взорвался оглушительным треском. Словно именно этого они и поджидали.
 — Внимание «Дина», — захрипел мужской голос. — Говорит Тарроусен. У нас здесь кой-какие хлопоты со связью. Мы вдвоем, с Онеской. Можете выходить, но прихватите скафандры и кислород. За коридор я не ручаюсь. Давайте, ребята.
 Прошло не меньше минуты, прежде чем Алеб положил руку на пульт связи. Выглядело это так, словно он каждое движение расчленял на составные элементы.
 — Экипаж «Дины», — сказал он негромко. — Мы в скафандрах. Выходим.
 Станция, на которую на направили, принадлежала к крупнейшим земным орбитальным объектам. Этакий комбинат, подвешенный в пустоте, должен иметь порядка десятка крупных исследовательски-наблюдательных отделов, технические группы, собственные расчетные центры, парк ракет ближнего радиуса действия, службы связи, биотехнические и вспомогательные группы… Все вместе, прикидывая приблизительно, не один десяток людей.
 Сейчас же их было двое. Со всей этой техникой и непорядками со связью.
 Мы отстали всего-лишь на девять лет. Неожиданности при возвращении — соль жизни пилотов. При полетах с тахионовой скоростью двусторонняя связь до сих пор остается плодом воображения кибернетиков. Все остальные потирают руки, если сообщения из пространства достигают Земли в пригодной для понимания форме. И если экипажам, возвращающимся в плоскость эклиптики, удается без хлопот поймать пеленг родимой базы.
 — Говорит Онеска. День добрый, Орнак. День добрый, Алеб. Сейчас мы увидимся. Мне крайне жаль…
 Я без угрызений совести захлопнул дверь шлюза. Голос профессора дошел до нас, когда мы находились уже в тамбуре. И я не видел причин, по которым следовало бы подождать, пока он там кончит. Все указывало, что на это ему потребуется немало времени.
 Эластичный коридор, который через несколько секунд после посадки соединил люк «Дины» с выдвинутым тамбуром станции, вопреки опасениям Тарроусена не был поврежден. Мы шли не торопясь, останавливаясь через каждые несколько шагов, чтобы проверить показания датчиков. Сигнал тревоги не прозвучал ни разу.
 Зато автомат сшлюза функционировал словно официант-человек. Мы постояли добрые три минуты, повторяя вызов, пока наконец-то на стене не обрисовалась подкова люка. Она медленно поползла в сторону, сухо скрежеща, словно в ее механизме было полным-полно песка. А вот за нами закрылась столь стремительно, что я едва успел отскочить.
 Далее все шло нормальной чередой. Наросы выровняли давление и очистили атмосферу. Очевидно, возможность аварии принимали тут всерьез.
 На это ушло несколько минут. Камера шлюза была рассчитана на прием многочисленного экипажа и пассажиров крупного транспортного лайнера.
 Наконец перед дверью в холл загорелся зеленый огонек. Дверь исчезла в толще стены, и мы узрели Тарроусена. Он стоял прямо перед нами, загораживая проход. Выражение его лица прекрасно свидетельствовало о том, сколько самообладания ему потребовалось, пока он терпеливо разглядывал поверхность двери, порог которой нам предстояло переступить.
 — Ну, наконец-то, — произнес он и протянул руку. Сделал он это так, точно эти девять лет мы проразвлекались в садах иорданских.
 Я пожал его руку, упрятанную в жесткой, точно подогнанной перчатке, и пригляделся повнимательнее.
 Он был последним человеком, с которым я разговаривал перед стартом. Что, впрочем, понятно, поскольку он руководил отрядом пилотов с незапамятных времен, по крайней мере, для меня незапамятных.
 Девять лет сделало свое. Его волосы побелели, морщины возле губ превратились в глубокие борозды. Он был в полном вакуум-скафандре. Со шлемом под мышкой он выглядел пилотом, готовым отправиться в патрульный полет. Он улыбнулся, пожимая руку Алебу, но его но его глаза скользили по стенам коридора, словно он в любое мгновение ожидал удара метеорита.
 — Ладно, пошли, — произнес и остсушил в сторону. В его голосе прозвучало облегчение.
 Мы без слова обогнули его и направились в сторону кабин. Коридор не был освещен, и чуть погодя я привычно потянулся к шлему, чтобы включить вмонтированную в него точечную лампу.
 — Мы перешли на собственное обеспечение, — раздался у нас за спиной голос Тарроусена. — Экономим…
 Прозвучало это, должно быть, забавно. Я невольно скривил губы.
 — В самом деле? — бросил Алеб тоном вежливого удивления.
 Вот уже несколько десятков лет все орбитальные объекты, так же, впрочем, как и большинство транспортных ракет в первой планетарной зоне, получали энергию с Земли. Лазерные эмиторы, собранные в шесть батарей, расположенных вдоль экватора, оказались проще и удобнее в эксплуатации, чем тысячи рекаторов и генераторов, установленных непосредственно на объектах, как правило удаленных от источников лантаноидов или же природных месторождений всех других видов топлива. Потери энергии, пересылаемой узконаправленными фотонными пучками, были практически равны нулю.
 Двери в центральное помещение станции — именуемое навигаторской, хотя кроме вспомогательной аппаратуры связи, в нем не было ни одного пульта управления — стояли раскрытыми настежь. Мы переступили стальной порог, и, не задерживаясь, направились к некогда белому, дугообразному столу, обставленному разноцветными креслами. В одном из них сидел пожилой мужчина, который теперь с трудом поднялся и сделал шаг в нашу сторону. Я разу же узнал его. Это был Онеска, биоматематик. Его уравнениям такие, как я, обязаны преодолению порога перегрузок при ускорениях, позволяющих серьезно думать о звездах, по крайней мере, ближайших. Столетие профессуры Онески, объявленное еще до старта «Дины», пришлось как раз на время нашего отсутствия.
 — Прекрасно, что вы явились, — произнес он низким, звучным голосом, в котором я однако уловил нотку, свидетельствующую о усталости и даже о скрываемом напряжении. — Только вас мы и ждали… Сказал им? — обратился он к Тарроусену.
 Тот покачал головой. Профессор выждал минутку, словно прикидывая, как справиться с заданием, после чего поочередно ощупал глазами Ала и меня, вздохнул, выпрямился, повернулся к столу и склонился над ним, поглаживая ладонями его белую поверхность.
 — Прежде всего, — начал он сухим, деловым тоном, — не воображайте, что произошло что-то скверное. Наоборот. По крайней мере, так считается. Попросту — мы отозвали экипажи со всех станций и внеземных объектов. Поэтому вас никто не поприветствовал на границе системы, и даже тогда, когда вы уже вошли в плоскость эклиптики. Мы — последние. С позавчерашнего дня нам здесь делать нечего, кроме как дожидаться вас. Через десять минут мы покидаем станцию. Тогда ей перестанет быть нужна энергия. Так же как прочим лунным и орбитальным базам. Поэтому Земля остановит генераторы батарей.
 Алеб откашлялся и сделал шаг вперед. Онеска коротко глянул на него, после чего насупил брови, как бы предупреждая, что он еще не кончил.
 — О деталях потом, — заявил он начальственным тоном. — Мы просто реализуем старый план, о котором, кстати говоря, вы могли слышать. Вскоре после вашего отлета мы усовершенствовали теорию полета, а точнее — нашли некий новый вариант ее применения… но довольно об этом. Пока. На Земле обратитесь в Центр Дальних Рейсов. Останемся в контакте. Так уж сложилось, — он выпрямился и с усмешкой посмотрел на нас, — что я — один из авторов того, что нас ждет. В качестве биоматематика, разумеется. Вот так, — добавил он чуть погодя. — Вроде все.
 — Все, — негромко повторил Тарроусен.
 Я был одинакового с ним мнения. Алеб тоже.
 — Летим? — лениво поинтересовался он.
 Онеска зашарил глазами по кабине.
 — Да… — пробормотал он, — да… разумеется…
 Тарроусен подошел к пульту и провел рукой по клавиатуре. Огни коммуникационной централи погасли как задутые. Остался один — пульсирующий бледной зеленью светлячок автоматического пеленга.
 Я повернулся и двинулся в направлении коридора. Переступил порог провалился во тьму. Только сейчас я обнаружил, что забыл погасить прожектор на шлеме. Глядя на Онеску и Тарроусена, я светил им прямо в глаза. Похоже было, что они вообще этого не заметили.
 Я прошел несколько метров, прежде чем услышал шаги идущих за мной. В длинном туннеле, образованном толстыми панцирными стенами, они звучали как удары молота о ствол дерева.
 «Дина»останется тут. Я еще ничего не знал, кроме того, что нескоро увижу ее снова. Разумеется, комплекс сведений и данных, касающихся нашего полета, мы передали на Землю немедленно после выхода из гибернации. До нас то же самое сделали бортовые автоматы. А еще раньше компьютер Центра записал все наши наблюдения, разговоры и замечания, передаваемые непосредственно каждую секунду полета.
 На стартовом поле нас ждала ракета типа «Церера», приспособленная для посадки в атмосфере. В ней без труда могла бы разместиться школьная экскурсия. Кресла шире и чуть не в два раза глубже чем те, что были установлены на «Дине». А также не то три, не то четыре пульта, управляющие группами автоматов, с какими мне до сих пор не приходилось сталкиваться.


* * *

 Во время полета мы обменялись всего парой фраз. Тарроусен хотел знать, как показала себя антикоррозийная масса, которой была покрыта аппаратура, установленная на планетах Проксимы. Онеска интересовался, не было ли у нас снов, свидетельствующих о нарушениях нервной системы. А также, разговаривали ли мы между собой в момент перехода на сверхсветовую скорость.
 У меня создалось впечатление, что оба они стараются отвлечь внимание от того, что могло быть для нас интересным на самом деле, и о чем они не хотели, или же не могли говорить. Ход экспедиции они знали не хуже нас. Пожалуй, даже лучше. Поскольку получали сообщения за все те годы, которые мы провели в гибернаторах.
 Наиобычнейший патрульный полет, даже если в начале могло казаться, что будет иначе. С единственной разницей, что к наиболее выдвинутой вглубь звездного пространства земной наблюдательной станции.
 Старт «Дины» явился событием. Ему сопутствовала атмосфера сенсации и всеобщего энтузиазма. В сигналы, передаваемые с безлюдной базы в системе Проксимы, вмешался чужой код. Была задействована вся земная информационная сеть. Образован штаб специалистов из нескольких сотен человек. Улицы опустели, потому что люди не желали отходить от теледаторов. Все ожидали сообщения о исполнении мечты сотен поколений: встрече в космосе с чужой расой технологических существ.
 Ожидание затягивалось. Прошло немало месяцев, прежде чем было окончательно доказано, что исследуемые сигналы хотя и не происходят от природного источника, но являются аналогичными. Все попытки прочтения их в качестве коммуникационного кода остались безрезультатными.
 И все же, когда было принято решение выслать патруль для проверки обстоятельств дела на месте, провожали нас толпы. Мы отправились, загруженные десятками дополнительных анализаторов и компьютеров с приставками, содержащими все возможные варианты контактных программ. И когда через четыре года пробудились вблизи цели, никто из нас не мог предвидеть, что поджидает нас на планетах Центавра.
 Мы увидели хорошо знакомые конструкции станций, увенчанные тарелками и решетками антенн, самая крохотная из которых поднималась на три сотни метров над поверхностью грунта. Немало трудов и еще больше времени потребовалось на то, чтобы отыскать место, где в одном из сотен тысяч узлов световодов попадение метеорита вызвало появление своеобразного резонанса, чего-то наподобие электронного эха. Тем дело и кончилось.
 Земля знала правду уже свыше трех лет. Тахионовые потоки движутся быстрее, чем подталкиваемые ими корабли. Даже эти двое, Тарроусен и Онеска, казалось, уже не помнили, чего нас собственно откомандировали и как выглядело стартовое поле, когда мы занимали места в кабине «Дины». Касательно аварии станции, а ведь это была именно авария, или же способов ликвидации ее они не заикнулись ни словом. Это уже история. Один из самых забавных, может быть, но уж наверняка не значащих эпизодов в деятельности Центра.


* * *

 Последняя четверть часа полета прошла в молчании абсолютном. Я смотрел на разбегающиеся внизу очертания континента и впервые за этот день подумал о Авии. Ее лицо с мелкими, четко обозначенными костями стояло у меня перед глазами, словно с момента нашего расставания прошли не годы, а часы.
 На меня давила грузом каждая тысяча километров, расширяющая пропасть между «Землей и „Дюной“. Тоска — это функция не только времени. В той же степени и пространства.
 Несмотря на это, мне не хотелось думать о ней. Была в этом от сосредоточенности пилота, выжидающего мгновение, когда одна из звезд начинает превращаться в Солнце. Была уверенность, что ничего между нами не изменилось и что через сколько-то там секунд после посадки она приветствует меня той самой из своих улыбок, от которой человек останавливается как вкопанный и лихорадочно соображает, что же он такое ей только что сделал.
 И еще кое-что было. Эти девять лет. Ее девять лет, которые для меня, втиснутого в узенькое ложе гибернатора, сжались до неполных двенадцати месяцев. Я знал, что услышу от нее, и знал еще лучше, чего она никогда не скажет и не позволит, чтобы я об этом заговорил, подсознательно при этом ожидая подозрения женских своих предчувствий.


* * *

 Она стояла именно на том самом месте, где я оставил ее, отлетая на базу, непосредственно перед стартом. Словно она даже не тронулась с места за эти девять лет и улыбаться не переставала ни на мгновение.
 Она была совершенно одна в огромном холле центрального орбитального порта, из которого за время нашего отсутствия убрали все несущие конструкции и стены. Сохранилась одна лишь плоскость крыши, словно специально для того, чтобы защитить людей от лучей стоящего в зените солнца.
 Она не шевельнулась, когда мы шли в ее сторону, при чем эти трое несколько отстали, словно у них неожиданно заболели ноги, либо же они обнаружили, что отыскалось нечто очень важное для немедленного обсуждения.
 Она осталась такой же молчаливой и трогательной, когда я остановился перед ней, когда поцеловал ее в губы. Я хотел обнять ее, но этого она не позволила. Ощупала глазами мои волосы, потом перевела взгляд на лоб, внимательно исследуя каждую морщинку. На это ушло не меньше минуты, а потом я услышал ее смех. Она отступила на шаг и положила руки на мои плечи. Подняла голову. Я заглянул в ее слегка прищуренные, поблескивающие глаза.
 Она сказала:
 — Какой же ты молодой.
 Из-за спины послышался вздох. Онеска. Не знаю, то ли он непроизвольно дал выход своему нетерпению, то ли слова Авии тронули в нем какую-то молчащую дотоле струну.
 Я коснулся пальцами ее рук и снял их со своих плеч. Шагнул вперед, заставляя ее идти следом.
 Опасения, или же скорее настороженность, с которой я думал о возвращении, оказались беспредметными. Все выглядело иначе. Почему этот холл словно бы очищен от людей? Почему она пришла одна? Где мои родители, родные? Ничего скверного не произошло. Тарроусен сказал об этом достаточно ясно, да и достаточно посмотреть на Авию. Так в чем же дело, черт побери?
 Когда я улетал, она была на год меня моложе. Теперь ситуация изменилась в обратную сторону. Теперь моложе стал я. Двенадцать месяцев на планетах Проксимы. Восемь лет гибернации, то есть примерно год, если за точку отсчета взять процессы, происходящие в организме человека, преодолевающего пустоту. Рассчет более, чем простой. Правда, не имеющий значения.
 Она снова засмеялась. Освободила пальцы моих рук и обернулась.
 — Быстренько улаживай свои дела. Дома тебя не могут дождаться…
 Я выпрямился. Трудно понять, для чего она это говорит. Она так же хорошо, как и я, знает, куда я теперь пойду. Верификация информационных сообщений — так это именовалось в реестре Центра. Потом «медицина». В сумме, несколько, если не несколько десятков часов.
 — Не ждите к обеду, — проворчал я, потом кивнул головой Алебу и бросил:
 — Идем.
 Ал коротко поздоровался с Авией и, не останавливаясь, направился к выходу. В пустом холле наши шаги пробуждали эхо, отзвук их позволял забыть, что это на самом деле Земля.
 Только с расстояния в несколько метров от края конструкции порта я заметил расположенные вдоль светло-голубой ограниченной полосы красные головки эмиторов. «Усовершенствовали теорию поля…» прозвучали в ушах слова Онески. Вот и пример этого усовершенствования. О новой формуле теории я, разумеется, не знал ничего, но и то, что увидел здесь, говорило немало. Идеально прозрачного материала просто не существовало. Стен не было. Плоскость крыши была заключена в пределах силового поля, стимулированными в фундамент генераторами. Беря вопрос в общем, я мог бы догадаться, в чем тут дело. Еще на курсах я познакомился с рядом теорий, предлагающих заметить разнообразнейшие конструкции и элементы «силовым» строительным материалом. И сам являлся свидетелем двух-трех успешно закончившихся испытаний. Однако, попытки эти так и не вышли из стадии эксперимента. Точнее, так обстояло дело ко времени нашего старта.
 Новый вариант использования теории поля, о котором говорил профессор, должен был явиться подлинной инженерно-математической революцией, поскольку за несколько лет они не только справиться с проблемой ограничения зоны действия стимуляторов, модулящией и взаимопроникновением плоскостей, но и перейти к стадии повсеместного использования.
 Я подумал, что человек не может войти дважды в одну и ту же реку, перешагнул низкий, широкий порог в месте, обозначенном полосами оранжевого света, и оказался на площади.
 И замер как от удара. Первым моим побуждением было убежать, спрятаться в тишине порта от парализующего, раздирающего нервные волокна шума. Я невольно поднял руки и прижал ладони к ушам. Потребовалась добрая минута, чтобы хоть немного прийти в себя.
 В городе было не шумнее, чем девять лет назад. В лучшем случае, самую малость. Но акустический фон является важным элементом процессов адаптации. Человек имеет право отвыкнуть. Это дело инстинкта самосохранения. Не говоря уже о естественном союзе с тишиной любого живого организма.
 Так, по крайней мере, я тогда думал.
 Я почувствовал чью-то руку на плече. Повернулся. Увидел уставившемся на меня, прищуренные глаза Онески и его шевелящиеся губы. Оторвал руки от головы — лицо мое при этом скривилось гримасой боли — и услышал последние слова:
 — … любое жужжание мухи в соседнем квартале…
 Я чувствовал, что должен спросить, как там обстоит дело с этими мухами, но перекричать город в этот момент было выше моих сил.
 Впрочем, Онеска не ожидал ответа. Кивнул Тарроусену и быстрым шагом направился в сторону стоянки. Алеб пошел за ними. Я взглянул на Авию и, все еще ошеломленный звуками, последовал за ними, стараясь, чтобы не особенно отстать, словно турист-иностранец, который боится потерять связь с проводником.
 В открытом павильоне, принадлежащем Центру, я увидел нечто вроде плоской лодки с низкими бортами, с шестью креслами, расположенными в три ряда. Не показывая удивления, я обогнал Онеску и прочих, поднял ногу и пригнул, намереваясь одним движением оказаться в кресле. Услышал приглушенный смех Авии, ударился плечом о невидимую, закругленную стену, соскользнул по ней, напрасно выискивая опору растопыренными пальцами, и с позором уселся на землю. Тотчас же поднялся и безо всяких улыбок пнул носком ботинка якобы несуществующий корпус аппарата, в нескольких сантиметрах над округлым краем борта. И попал в воздух. Нога моя проникла внутрь. Я потерял равновесие и шлепнулся бы во второй раз, если бы меня не поддержала рука Авии.
 — Разве тебе не говорили, — услышал я голос Алеба, — что если не знаешь, как обращаться с уткой по-китайски, то лучше всего спросить у местных жителей?
 Я выпрямился.
 — Забавно, — признался я, улыбнувшись Авии, и процитировал: — «Новый вариант использования теории поля». Мне не сказали, — тут я глянул в сторону Онески, — что его выдумали специально для детишек. Мои поздравления. Это позабавнее, чем ванька-встанька…
 — Ладно, ладно, — проворчал Тарроусен. — Через несколько часов вы будете знать обо всем. О детях тоже. Что касается меня, то я чувствую себя достаточно взрослым, чтобы не тратить времени, подменяя собой обучающую аппаратуру. Она сделает это в тысячу раз быстрее и лучше. Поторопитесь, — бросил он, подходя к напоминающему лодку аппарату в его самом широком месте. Сделал рукой движение, словно протирал стекло, после чего самым спокойным образом уселся в кресло. Рядом с ним занял место профессор. В среднем ряду устроились Алеб и я.
 Аппарат закачался и, с места набирая скорость, направился прямо к эстакаде, ведущей на второй уровень города.
 Плотность уличного движения возросла вдвое. Мода изменилась. На этот раз нововведения распространились дальше. Точнее говоря, выше. На фронтоны зданий, окна, летающие террасы, башни дворцов и пролеты мостов. Небо терялось за серпантином разноцветной, светящейся фольги. Чем ближе к центру города, тем крупнее становились голографические изображения, растянутые поперек улиц, какие-то деревенские пейзажи, гигантские буклеты цветов, абсолютно бесполезные с точки зрения рекламы, поскольку полностью лишенные всяческого смысла. Точно также были декорированы витрины салонов на обоих низших уровнях, словно обязательный уже не один век принцип «купца товар хватит» неожиданно оказался подмененным другим: «не покажу, пока не купишь». Или же словно все магазины, от башен-универмагов до самых крошечных павильончиков, были полностью очищены от товаров.
 Но горожанам, заполняющим тротуары и эскалаторы, это, очевидно, ни в коей мере не мешало. Лодкообразный аппарат двигался слишком быстро, чтобы я мог приглядеться к лицам людей, однако все те, кого я успел выхватить из проносящейся мимо толпы, улыбались. Они производили впечатление приподнято взволнованных, словно в предвкушении всеобщего празднества, после которого следует ожидать приятных впечатлений и полных желанными последствиями неожиданностей.
 С меня этого было достаточно. В подсознании уже начали вырисовываться этакие сценки. Такого я не мог себе позволить, сперва — Центр, точнее — ознакомление с его информационными лентами, приготовленными специально для таких, как мы. Он носил наименование Централи Адаптационной Актуальзации, и название это уже не первый год служило источником издевок и нападок лингвистов. Впрочем, его никто и никогда не использовал, до такой степени, что сейчас я с трудом вспомнил, как же официально он называется.
 Я глянул на Авию. Она смотрела на меня с той самой улыбкой, которую я запомнил, отправляясь к звездам. Выражение ее лица свидетельствовало, что она могла бы многое сказать мне, и осознание этого факта ни в коей мере не доставляло ей неприятностей.
 Я отвернулся и начал разглядывать борт нашего аппарата в том месте, где он переходил в невидимое черт-знает-что. Снял перчатку, осторожно ведя пальцем, коснулся гладкой, твердой поверхности. Надавил, сперва осторожно, потом чуть сильнее. Не поддавалась.
 Я убрал руку и задумался. Вспомнил свою первую, не особо удачную, попытку усесться в аппарат, потом вторую, не менее смехотворную. Разумеется, для тех, кто смотрел со стороны.
 Я поглубже вжался в кресло и ударил с размахом, сжав кулак, стараясь попасть в то самое место, которого только что касался. Какое-то мгновение рука проходила свободно, преодолевая поначалу незначительное, но быстро растущее сопротивление. Ощущение такое, точно я давил на невероятно эластичную пленку. Прежде, чем рука моя распрямилась до конца, стена затвердела.
 — Ты обо мне думал? — услышал я негромкий голос Авии.
 Плечи сидящего перед ней Алеба шевельнулись. Я повернул голову в ее сторону.
 Она сидела, удобно развалившись на мягком кресле, смотрела прямо перед собой. Лицо ее было серьезным. От улыбки не осталось и следа.
 Я обнял ее за плечи.
 — Ты о чем? — поинтересовался так же негромко.
 Она не ответила. Она не хуже меня ощущала фальшь в дружественной атмосфере возвращения «Дины», с того момента, как она вошла в плоскость эклиптики, и до настоящего времени, до поездки на этом аппарате, стенки которого были сделаны из невидимой резины. Но она была беспомощна. Я мог быть уверен, что от нее не узнаю ничего. Об этом, с момента встречи в порту, говорила ее улыбка. А еще более конкретно — ее глаза.
 Туннель остался позади. Мы вновь оказались на нулевом уровне. Дома расступились, мы двигались по широкой магистрали, напоминающей стартовую полосу, потом резко свернули влево, в проезд между высокими деревьями, окружающими павильоны Центра.
 Я нажал сильно, но безрезультатно. Еще доля секунды — и выдавленный участок поверхности поля начал возвратное движение, наваливаясь на мою руку с силой старинного дрейфующего трансатлантического судна.
 Я принял более вертикальное положение и посмотрел на профессора Онеску. Перехватив мой взгляд, он на мгновение опустил веки и многозначительно кивнул. Словно хотел сказать, что я — на правильном пути. Точнее, угадал.
 Заболела шея. Все мышцы были напряженными и твердыми, словно деревяшки. Нормальная реакция после длительного полета. Я решил воздержаться на дальнейшее от обобщений. Точнее, не думать ни о чем. Нет ничего более простого. Как могло бы показаться. По крайней мере, тому, кто привык, как и я, заниматься надлежащими вещами в надлежащее время. Проблема старая, как мир. Противопоставление нетерпения и опыта. Нечто такое, что скрыто в каждом человеке. Не будь таких качеств, и пилотов не было бы. Причем, не только тех, что летают за пределы Системы.
 Я пожал плечами и вновь сконцентрировал свое внимание на облике проносящихся мимо улиц. Однако прежде, чем я успел с чувством, далеким от удивления, оценить взглядом размеры выросшей перед нами очередной составленной и цветов пирамиды, все исчезло. Перед нами вспыхнули резкие ксеноновые огни. Мы двигались по туннелю.




 2.


 В медицинской дежурке царил полумрак. Экраны с извивающимися синусоидами и полосами записей наводили на мысль о кабине ракеты. Но это была Земля. С полетами эти фигуры имели только то общее, что пилот Центра мог прочитать по ним, отправится ли он еще хотя бы раз в жизни к звездам. Или, в лучшем случае, на ближайшую орбитальную станцию.
 Коунрида потянулся и отодвинул кресло. Быстрым движением загасил экраны. В помещении посветлело.
 — Порядок, — бросил он сонным, словно бы усталым голосом. — Всегда у вас все в порядке. Никто не хочет верить, когда я говорю, что работа здесь — обычнейшая синекура… — он усмехнулся.
 — Может переквалифицироваться, — вежливо предложил я. — Я слышал, что экипажи жалуются на неполадки со стимуляторами. В конце концов, какая разница, следить ли за естественной конфигурацией биотоков, или заниматься корректирующей аппаратурой… разумеется, — добавил я чуть погодя, — об этих авариях я слышал девять лет назад…
 Я невольно понизил голос. Неожиданно почувствовал усталость. Мне недоставало суматохи города. С каким бы удовольствием я оказался среди этих идиотических декораций, затерялся в толпе, веселящейся по непонятному поводу.
 — На этом все? — бросил я. И сам поразился, сколько нетерпения прозвучало в моем голосе.
 Коунрида вздрогнул. Лицо его потяжелело. Какое-то время он молча разглядывал меня, потом вздохнул и помотал головой. Дважды прошелся по помещению, потом остановился перед белым ящиком, встроенным в стену. Повернулся и подал мне флакон с оранжевыми таблетками.
 — Возьми-ка, — проворчал он. — Прими сейчас три, и пять — утром. Последнюю — накануне вечера. Прежде, чем заснешь, — добавил он с нажимом.
 — У меня нет привычки глотать таблетки ради сна, — отозвался я. — Что это такое?
 — Гомеотал, — бросил он.
 — Что?
 — Я же сказал, таблетки гомеотала. Это новое снадобрье, используемое для… впрочем, не стоит об этом. Мы здесь пользуемся ими уже две недели…
 — Кто это «мы»? — перебил я. — Врачи?
 — Все, — спокойно ответил он. — Вам придется сейчас пройти ускоренный курс. Не забудь…
 В его прозвучала угроза. Предостережение, которое мне следует воспринять со своей серьезностью. Наверно, они никогда не перестанут верить в целительное действие всего того, что им удается выжать из своих синтезаторов.
 Не думаю, что я довольствовался бы этим объяснением, которое ничего не объяснило, если бы не звук шагов в коридоре. Дверь, которую резко толкнули, распахнулась настежь, и в комнату ввалился Тарроусен.
 — Ну что? — с порога бросил он, ощупывая глазами Коундиру.
 — Как всегда, — ответил медик, повернувшись лицом к аппаратуре. — Я уже кончил. Можете идти.
 — Теперь марш домой, попрощайся с родными, но ни с кем больше, — деловито распорядился он. — Впрочем, я об этом сам позабочусь. К девяти явишься ко мне на ночлег. Утром вы проснетесь уже в виде современных людей… — его губы скривились в улыбке. Но глаза оставались безразличными, как бы матовыми.
 — А Алеб? — спросил я.
 — Понял, — фыркнул тот. — Вам как раз не хватало пары минуток на выяснение отношений. Мы вас перебили на самом интересном месте. Трудное дело. Не теперь придется запастись терпением.
 Я прошел мимо замолчавшего Таррусенна и направился к выходу. Какое-то время мне пришлось бороться с впечатлением, что все это происходит не на самом деле. Что я все еще лежу в гибернаторе, что испортились насосы и от недостатка кислорода меня мучают малоприятные сны.
 Но это был не сон. По крайней мере, до тех пор.


* * *

 Дом моих родителей, на трем уровне Квартала Моряков, был без малого таким же, каким я его оставил. Он не поддался моде, проистекающей, очевидно, из эйфории, вызванной открытием «нового варианта применения теории поля». Во всяком случае, его стены существовали на самом деле, ни одна из них не была заменена силовой плоскостью, как в других зданиях, внутренние помещения которых становились таким образом экспонадами доступной для всех выставки из цикла «как обставлять жилище».
 Тем не менее, и на его плоской крышей торчала мачта, увенчанная пучком тоненьких полосок фольги казалось бы бесконечной длины. Эта многоцветная, сверкающая паутина раскачивалась на искусственном ветру, оплетая дом и соседствующие с ним деревья. Вдоль забора бежал ряд маленьких фотонных эмиторов. Я представил себе, как все это выглядит вечером.
 С моей матерью годы обошлись милосердно. Только морщинки возле глаз, когда она улыбнулась, сделались чуточку глубже. У отца побелели виски, но, несмотря на это, он производил впечатление более молодого, чем тогда, когда я улетал. Он был оживлен и разговорчив. Я не смог бы объяснить, почему, но с первой же минуты мне стало ясно, что его жизнерадостность имеет мало общего с моим возвращением. Пару раз мне даже показалось, что за ней кроется что-то неестественное. Я присмотрелся к нему, когда он разговаривал. Он производил впечатление человека, которому есть что скрывать, но — ненадолго.
 Через какое-то время я почувствовал усталость. История полета «Дины» каждый из них знал напамять. Я добавил кое-какие детальки и перешел к расспросам. Через час я уже мог повторить имена, которыми были наречены родившиеся за эти девять лет дети наших соседей.
 Начало смеркаться. Я поинтересовался, почему они не включают установленные на крыше эмиторы. Раз уж потратили столько сил на то, чтобы их там смонтировать.
 — Подождем до утра, — ответил отец.
 — До утра, так до утра, — буркнул я. — До утра, — повторил немного погодя. — А, может, только утром?
 Восцарилось молчание. Я усмехнулся. Я глядел на них с видом человека, который не отвечает за себя, поскольку ничего не знает и ни о чем не догадывается.
 — Только утром, — выдавил наконец отец.
 Я изумился.
 — И стоило возиться с этим ради однодневной иллюминации? — поинтересовался с наивной миной.
 — Стоило, — ответили одновременно отец и Рен, мой младший брат. В голосах их прозвучала непоколебимая убежденность.
 Авия тревожно шевельнулась и покосилась на часы. Потом поднялась, поправила волосы и подошла ко мне.
 — Тебе уже пора, — сказала она. — Тебе к девяти надо быть в Центре, верно?
 — А ты откуда знаешь? — спокойно спросил я. Ее не было, когда Тарроусен договаривался со мной на счет «ночлега».
 Она смутилась. Опустила голову, уставилась глазами на носки своих туфелек. Впервые я видел ее такой.
 — Я… — начала она и замолчала. Выждала какое-то время, словно набираясь мужества, потом выпрямилась, повернулась ко мне в профиль и, глядя в окно, сказала:
 — Думаю, будет лучше, если ты все там узнаешь, от них. Впрочем, они об этом просили. Вопрос достаточно сложный, по крайней мере, для человека, который… — она не закончилась.
 — …задержался на девять лет в своем развитии? — предположил я.
 Она посмотрела мне в глаза.
 — Не злись. Они намерены все вам растолковать наиболее упорядоченным образом. Все дело в отношении, понимаешь?
 Я кивнул. И добавил сладеньким голосом:
 — Понимаю. У меня создалось впечатление, что приближается первая годовщина моей смерти. Все думают обо мне с чуткостью. Еще немного — и разрыдаюсь.
 — Ох! — вскрикнула она и стремительно отвернулась. С меня же всего этого маскарада было более, чем достаточно. Словно я — пятилетний малыш, у которого только что родился братишка.
 Я почувствовал осторожное прикосновение чьей-то руки к моему плечу. Повернулся резче, чем следовало бы. Позади меня стояла мать.
 — Не тревожься, — сказала она голосом чуть ли не веселым. — Сам увидишь, все уладится. А потом мы долго будем вместе…
 И впервые за этот день меня потрясло понимание того, что я и в самом деле ничего не знаю.


* * *

 Я проснулся с ощущением, что за время сна вырос на несколько сантиметров. С усилием поднял голову, обхватил ее руками, какое-то время подержал так, после чего осторожно, с величайшим вниманием ощупал пальцами.
 И неожиданно обрел память. Сел, не спуская ног с разложенного кресла, и уставился на аппаратуру, расположенную на расстоянии вытянутой руки.
 Индикаторы даторов замерли в нулевом положении. Числа в окошках свидетельствовали о завершении программы. Я напрягся с мыслями и восстановил в памяти формулу расширенной теории поля, о существовании которой не имел ни малейшего понятия еще шесть часов назад, когда укладывался спать в информационном кабинете. Не подлежало сомнению, что я вновь стал современным человеком.
 Однако, не во всем. В программах даторов отсутствовала информация, объясняющая обстоятельства возвращения «Дины». Отсутствие людей, или, по крайней мере, их молчание на коммуникационных базах Луны. Посадка непосредственно на орбитальную станцию, весь экипаж которой состоял лишь из Онески и Тарроусена.
 Мало того. Без ответа остались вопросы, которые напрашивались из-за их недомолвок, из-за манеры откладывать все на потом, из-за причудливого облика города, наконец.
 Я встал, отпихнул кресло, так что оно ударилось о корпус стоящего ближе других проектора, и направился к двери. Я решил отыскать Тарроусена и все из него выпытать. Безотносительно к его чувству юмора. И его усталым глазам.
 Коридор не был освещен. Я сделал несколько шагов и остановился. С минуту прислушивался. Дольше, чем с минуту. Здание молчало. Ниоткуда не доносилось ни слабейшего шума. Словно в сотнях кабинетов и лабораторий Центра не было ни единой живой души. Мне пришло в голову, что я угодил в ловушку. Невольно провел ладонью по лбу. Вдохнул поглубже и взял себя в руки. Несмотря на все, я уже знал достаточно, чтобы так просто сдаться. Рано или поздно, я поймаю кого-нибудь из них. Не здесь, так в клубе, в городе, да хотя бы у него же дома.
 Я нашарил выключатель. Коридор залил яркий свет, до ошеломления копирующий дневной свет при безоблачном небе. При скверном настроении нет ничего лучше ксеноновых ламп.
 Я добрался до лифта и поднялся на верхний этаж, где в полусферической надстройке, напоминающей своей архитекрутой планетарные базы, размещались кабинет Тарроусена и центральный пульт коммуникационных линий. Вышел на середину зала и осмотрелся. Все двери здесь стояли закрытыми. Из-за них не доносилось ни малейшего звука. Словно весь павильон выстроили только лишь для того, чтобы добиться этой не встречающейся в природе, лаборатроно чистой тишины.
 Я простоял две, может, три минуты, ни о чем не думая, потом пожал плечами и направился к первой от края двери. С размахом ударил по ней, уверенный, что встречу сопротивления замка, и по инерции пролетел вперед, чуть не перевернув сидевшего как раз напротив входа Онеску. Восстановил равновесие и, извиняясь, пробормотал нечто невразумительное, чего, на мое счастье, профессор не расслышал. Уголки губ поползали у меня вверх. Такое случается каждый раз, как только я попадаю в дурацкое положение.
 — Простите, что вхожу без стука, — пробормотал я. — Но тут такая толкучка, что никто бы не услышал. Я уже ухожу, ухожу. Только два вопроса. Первый — существует ли еще Центр? И второй — продолжаю ли я в нем работать?
 Мне пришлось замолчать, чтобы перевести дыхание. Я сделал несколько шагов и остановился в углу кабинета, под контрольным экраном аварийной сети. С этого места можно было в долю секунды установить радиотишину во всем объеме солнечной системы. Или же вызвать пилота, патрулирующего в одноместной ракете в поясе астероидов. А также осуществить целую уйму других вещей. Нельзя было только угадать, захочет ли этот пожилой мужчина, спокойно сидящей в кресле и не спускающий с меня глаз, что-либо мне объяснить.
 Он указал мне место напротив себя.
 — Садись.
 Я не тронулся с места. Он выждал некоторое время, потом кивнул, словно принимая поставленные условия, и тоже встал. Заложил руки за спину и принялся расхаживать по помещению. Я не торопил его. Я уже успокоился.
 — Хорошо, — произнес он наконец-то. — Поговорим… Как оцениваешь программы? — спросил он, повысив голос.
 Я понял, что он подразумевает даторы.
 — Еще не знаю, — проворчал я. — Это зависит от того, что я узнаю тут и теперь. От вас.
 Он усмехнулся, заговорил тоном сообщника:
 — Понимаю, понимаю. Мне самому порой не избавиться от впечатления, что я сижу на каком-то нелепом фантоматическом спектакле. Особенно, сейчас, — негромко добавил он и продолжил: — Что же касается тебя и, разумеется, Алеба, то если бы мы сразу вам все изложили, вы решили бы, что имеете дело с безумцами. Именно с безумцами, — подчеркнул он. — Потому что то, что мы делаем, касается… — он заколебался, — коротко говоря, людей. Всех, сколько их есть.
 Он остановился возле одного из пультов, погладил его ладонью и, наклонившись над клавиатурой, впился в меня цепким взглядом. Потом пробормотал:
 — Единая теория поля… Мечта Эйнштейна. Ты хорошо запомнил, что мы с ней за это время сделали?
 Я пожал плечами.
 — Думаю, — произнес вполголоса, — что вы не хуже меня знаете, что запомнил. И особенно, чего я запомнить не мог, потому что тот, кто программировал даторы, решил обойтись без некоторых мелочей.
 На это он ответил молчанием. Словно и не заметил, что я что-то сказал. Его внимание было приковано к чему-то на стене за моей спиной.
 — Сперва мы не оценили перспектив, которые оказались открытыми перед нами, — заговорил он немного погодя нисколько не изменившимся голосом. — Были образованы специальные комиссии… если не ошибаюсь, около трех тысяч. Для проработки вариантов и гармограмм применения. На первом этапе было решено сконцентрироваться на ликвидации огрехов цивилизации в тех областях, в которых была компетентна каждая из комиссий. Но уже после завершения предварительных расчетов оказалось, что мы находимся в положении муравьев, перед которыми раскрыли двери, предназначенные для грузовиков. Трудно описать кому-либо, кто этого не видел, размеры охватившего всех восторга. Люди были в плену представлений, что мы превращаемся в иную расу, бесконечно превышающую все то, чем мы были дотоле. Словно не осталось и следов ограничений, препятствующих деятельности человека на просторах пространства и времени. Вся пороговая логика была признана за пережиток прошлого, причем такого, которое граничит с эпохой рабовладения.
 Он улыбался. И не сводил с меня глаз, словно ожидая, что я отвечу на его улыбку, когда, наконец, до меня дойдет, насколько все это забавно.
 Я не шевельнулся.
 Понемногу лицо его отвердело. Он вздохнул, распрямился и сделал несколько шагов в направлении окна.
 — Ни одна из комиссий не успела предоставить свою гармограмму. Не дошло даже до предварительного отбора областей применения. Через какие-то две-три недели некий биоматематик из Балтийского Института обнародовал проект, разработанный в одном из бюро прогнозирования еще в середине двадцать первого века. Тогда он являлся чистой утопией. Впрочем, я полагаю, что авторы замысла и не принимали во внимание возможность его реализации, даже в отдаленном будущем. Они рассчитывали только на возбуждение общественного мнения, на активизацию общества в борьбе с загрязнением биосферы. В конце концов, именно на те годы приходится пик в кризисе цивилизации. Но довольно об этом. Честно говоря, я не мог бы поклясться, что ученый, который раскопал эту историю в груде материалов, и сам отнесся к ней серьезно. По крайней мере, в ту пору, когда выступил с ее публикацией. Идейка даже сейчас слишком уж напоминает вариацию на тему старой сказки о снежной королеве…
 Он замолчал. Повернулся лицом к окну и застыл в неподвижности.
 Этого уже было через край. С того мгновения, как я коснулся ногой орбитальной станции, кто-нибудь только тем и занимается, что намекает, мол, то ли еще будет.
 — Насчет сказочек, — процедил я. — Когда я был еще малышом, нас навещал один фотоник, далекий родственник отца. И каждый раз приносил мне что-нибудь в подарок. Становился на пороге, держа руки за спиной, и предлагал угадать, что у него там. Порой, на это уходило минут до двадцати. Дошло до того, что при одном его виде я убегал через окно. Этот кабинет расположен на седьмом этаже…
 — Погоди, — в голосе профессора прозвучало нетерпение. — Я уже подхожу к концу. Так вот, проект, о котором я говорил, был предоставлен для всеобщего ознакомления. Знаешь, как это бывает, когда что-либо неожиданно становится темой дня. Я полагаю, что тот биоматематик был поражен не меньше остальных специалистов, объединенных в комиссии. Когда понял, чем это пахнет, он уже был на языке у всех. Первыми его мысль подхватили то ли биохимики, то ли бионики, словом, те, кто специализировался на процессах приспособления. Их поддержали математики, которые вдруг увидели возможность проверить свои расчеты в масштабах, до тех пор не встречавшихся в истории цивилизации. Потом раздались голоса таких, как ты. Пилотов и работников галактической службы. С этого мгновения проект, ко всеобщему удивлению, вступил в фазу реализации. Задолго до дебатов в Совете и официального одобрения. Не то, чтобы кто-то сознательно решил действовать партизанскими методами. Повторяю, я не могу объяснить, как именно до такого дошло. Я и сам не слишком хорошо это понимаю…
 Я не мог ему верить. По тону его голоса видно было, что и в самом деле существует нечто такое, чего он не может понять до конца. Либо понять не хочет.
 Я прикусил губу. И ждал.
 Было около десяти. В городе уже несколько часов царит нормальное движение. Улицы выглядят как всегда. Заключенными в подвижный калейдоскоп.
 За окном плыли облака. На их фоне четко вырисовывались силуэты транспортных кораблей и редкие черточки гиродетов.
 Онеска глубоко вздохнул, прикрыл глаза, помассировал веки пальцами и пробормотал:
 — По крайней мере, отосплюсь за все это время… Ну, ладно, — продолжал он уже нормальным голосом. — В настоящее время соответственно запрограммированное силовое поле заменяет практически любую конструкцию. Скажем, почти любую. Это дает возможность покрыть весь земной шар оболочкой, непроницаемой для элементарных частиц, для любого вида излучения, которое мы сочтем нежелательным. Таким же образом нетрудно додуматься, например, до превращения всей планеты в огромную спальню. Строительство жилых зданий сделалось бы тогда анахронизмом, человек смог бы реализовать свое исконное желание о воссоединении с природной средой. Только с какой средой? Мы располагаем несколькими сотнями резерваций, а кроме того? Любой ребенок знает, как это выглядит. Что осталось от наших лесов и рек. Много ли пользы от того, что уже двести лет поддерживается нулевой баланс в динамике биосферы? Был остановлен процесс ее уничтожения. Но мы не можем позволить себе воплотить потери, нанесенные ей в предыдущие эпохи, не снижая при этом темпа развития цивилизации. Что на практике было бы равнозначно регрессу. В решающей фазе кризиса, в двадцать первом веке, кто-то выступил скорее с желательным, чем конструктивным предложением, что можно попросту уложить всех людей спать на несколько десятков лет. Кажется, именно тогда начали довольно широко применять гибернацию, по крайней мере, в медицине. Вырастут леса, — утверждали проектировщики, — возродится жизнь в гидросфере, произойдет реконструкция почвы и вся биосфера приобретет девическую свежесть. Разумеется, никто не воспринял это всерьез. Даже родись тогда второй Эйнштейн, выступи с новой теорией поля и разработай потом ее практическое применение, тогдашние конструкторы не могли и мечтать о создании камер гибернации для сотен людей. А уж тем более — миллиардов. Так что… — он замолчал и задумался. Обхватил плечи руками и, низко наклонив голову, принялся кружить по кабинету. Словно совсем забыл о моем присутствии.
 — Но мы уже располагаем теорией, о которой вы упоминали, — заметил я немного погодя. — И определенной технологической свободой…
 Голос мой прозвучал равнодушно. В помещении повеяло холодом. Мне хотелось развернуться и уйти отсюда, до того, как человек расскажет все до конца.
 Он остановился, внимательно посмотрел на меня.
 — Да, — произнес неожиданно резким тоном. — Теперь мы располагаем всем, чтобы реализовать этот проект. Разумеется, мы не намерены создавать поле вокруг всей Земли. Поскольку это уже область не технологии, но безопасности. Стимуляторы спроектированы на основании математических моделей автономности. Их поля не могут быть больше сторого определенного радиуса. Не стоит рисковать, если в случае аварии на смерть будут обречены миллионы, да хотя бы несколько десятков человек. Но это уже детали. О них позднее. Проект биологического равновесия, как его официально окрестили, будет реализован…
 — Когда? — перебил я.
 — Сегодня вечером.
 Довольно долго царила тишина.
 — А если бы мы прилетели сегодня утром? Или завтра?
 Он пожал плечами.
 — Вы прилетели вчера. Будем придерживаться фактов.
 Я кивнул. Буркнул:
 — Ладно. Меня это устраивает. Заснут… все?
 — Ага, — он наклонил голову. — Практически, все, — добавил он с нажимом. — Кроме нескольких человек… но об этом в свое время.
 Значит, время у меня есть. И то хорошо.
 — Как они это восприняли? — спросил я.
 Он коротко глянул на меня.
 — Что ты подразумеваешь?
 — Только то, что сказал. Мне любопытно, не было ли каких-нибудь протестов, принимались ли во внимание всяческие контраргументы…
 — Протестов… нет. А контраргументы? Это следует понимать, что ты хотел бы добавить что-то от себя?
 В его голосе прозвучало оживление. Словно я задел какую-то особо чувствительную струну.
 — Если вы намереваетесь отвечать на вопросы вопросами, — сказал я, — то давайте сразу с этим покончим. Почему собственно вы не включили информацию об этом «биологическом равновесии» в программу датора?
 — Решили, что будет лучше, если вы узнаете от меня. Трудно предвидеть реакцию человека, который возвращается со звезд и сразу же оказывается в самом центре заварушки…
 — Значит, все-таки заварушка? — негромко переспросил я.
 Онеска напрягся.
 — Лучше нам и в самом деле поскорее с этим покончить. Так вот: сегодня вечером мы меняем временную функцию развития естественной среды планеты и эволюции нацей цивилизации. Это означает, что тормозим эту последнюю, чтобы дать шанс биосфере. Вблизи всех крупных центров цивилизации смонтированы генераторы силовых полей, которые создадут на определенных участках замкнутые купола. Внутри них будут поддерживаться идеальные условия, как в любом большом гибернаторе. Сегодня в десять вечера люди покинут свои дома, соберутся на площадях, окруженных эмиторами поля, и будут изолированы от окружающего мира плоскостями, из которых мы строим, к примеру, стены некоторых зданий. Или корпуса аппаратов… я видел, что по дороге в город тебе это не давало покоя. Потом раскроем над собой силовые зонтики. Вот и все. А через восемьдесят лет… сперва речь шла о круглом столетии, но подсчитали, что при дополнительном снабжении вод кислородом период этот можно сократить, что, впрочем, не столь существенно. Через восемьдесят лет, — повторил он, — люди проснутся, как и каждый день, после хорошо проведенной ночи, и приступят к нормальной деятельности. Время, необходимое на неизбежный ремонт и приведение в действие промышленности, не играя в этом расчете никакой роли. Самая важная отрасль, энергетика, не прекратит работы ни на мгновение. Этим займутся автоматы… также запрограммированные на основании математических моделей автономности. Другие позаботятся о сохранении порядка в городах, на шоссе, ракетодромах и тому подобное. В сознании поколения землян не пройдет никаких, даже самых слабых изменений. Наиобыкновеннейшая ночь. А утром мы проснемся обладателями идеально регенерированной биосферы с ее натуральной динамикой. Все ареалы обретут присущие им качества. Земля успеет ассимилировать миллиарды тонн отбросов, которые препятствуют сейчас проникновению кислорода в глубь почвы. В настоящее время мы уже не отравляем атмосферу, но все еще не в состоянии ликвидировать последствия многовекового развития цивилизации. Мы проснемся на идеально чистом воздухе. То же касается и воды. А кроме того…
 Он замолчал, посмотрел на меня с улыбочкой, потом спросил:
 — Мы ведь одни, правда?
 Я вздрогнул. Мне пришло в голову, что все это время он говорил о вечере. Но это не объяснило, почему в Центре нет, кроме нас, ни одной живой души. Так же, как на планетарных и даже орбитальных станциях, мимо которых мы прошли после выхода в плоскость эклиптики.
 Я почувствовал, что на лбу выступают капельки пота. И невольно посмотрел в направлении двери.
 — Видишь, — обрадовался профессор. Очевидно, он неправильно истолковал мое молчание. — Мы одни, — повторил он. — Какой век ищем в космосе расу, которая захотела бы сопоставить свои достижения с нашими.
 Я вздохнул с облегчением. Ерунда. Должно быть, я гораздо больше потрясен услышанным, чем мне казалось. Ведь на мгновение я подумал, что…
 — Мы узаконили принцип, согласно которому не посылаем людей за временные рамки одного поколения. Сколько это будет в парсеках? Одиннадцать? Двенадцать? Тебе знать лучше. Как и то, что в обследованной нами сфере мы не обнаружили ничего живого. Может, из этого вытекает, что мы — единственная раса технологических существ во всей галактике? Не знаю. И никто не знает. Но проверить стоит. Наверняка ты не раз думал об этом, пилот…
 — Понимаю, — выдавил я. — Теперь мы можем уложиться в рамках поколения, но одновременно проникнуть дальше. Потому что поколение это…
 — Будет жить в два раза дольше, — подхватил Онеска. — Разумеется, в категориях, актуальных для внеземных условий. А именно…
 — Мне лететь? — перебил я.
 Он переживал губами. Какое-то время молчал, потом медленно отвернул голову.
 — Уже полетели, — произнес он словно с неудовольствием.
 Потребовалось некоторое время, прежде чем я нашел в себе силы спросить:
 — Когда?
 — Четыре дня назад, — быстро ответил он. — Тысяча кораблей. С радиусом действия в сто световых лет. В этой сфере находится, как тебе известно, как раз около тысячи звезд, обладающих планетами, которые могут быть для нас интересны. Пойми, — виновато добавил он, — требовалась огромная подготовительная работа. Ты в ней участия не принимал, так что…
 — Обойдемся без объяснений, — жестко перебил я. — Это вы для меня можете сделать.
 Он замолчал.
 Тысяча ракет. По меньшей мере, три тысячи человек. Наконец-то стало ясно, почему это здание кажется вымершим. Полетели все, кто хотя бы раз в жизни держал в руках рычаги управления. А остальные переведены на коммуникационные станции в океанах. Если уж они сняли все экипажи с внеземных станций…
 — Чудненько, произнес я. — А как насчет связи? Ей тоже предстоит заняться автоматам? Только автоматам?
 — Нет, — ответил Онеска. — Не только.
 — Это значит, — выговорил я, цедя слова, — что я не отправлюсь спать со всеми прочими..?
 Он нетерпеливо мотнул головой. Нахмурился и уперся в меня глазами. Его лицо потемнело.
 — Ладно, — решил я. — Не будем об этом. Пока.
 Он какое-то время разглядывал меня, потом вздохнул и потянулся рукой к ближайшему пульту. Пробежал пальцами по клавишам, словно его раздражало, что все они находятся в нейтральном положении.
 Все сочетается. Мы обшарим галактику в радиусе ста световых лет. Пилоты вернутся с сообщениями к тем же самым людям, которые их послали. Одни не будут стареть, запечатанные в герметические коконы бортовых гибернаторов, а другие — под невидимыми куполами силовых полей. Уже ради одного этого стоило отправить спать всю нашу цивилизацию. Даже на более длительный, чем восемьдесят лет, срок. Что, кстати, не имеет никакого значения, потому что по релятивистским критериям пройдет всего одна ночь. К тому же — полная регенерация биосферы. Недостижимая, казалось бы, мечты поколений.
 Прекрасно задумано. Изящненько. Решить несколько теоретических проблем из области теории поля, разработать их практическое применение и отправить спать. Всего лишь. И подумать только, что людям пришлось этого ждать не один десяток веков…
 У меня в ушах зазвучали слова матери: «Долгою будем вместе…»
 Они должны были сказать им. Потому они так легко восприняли мое возвращение. Были поглощены тем, что должно произойти. Что Авия. Что отец. Что — все остальные. Они знали, что когда проснутся, я окажусь старше на восемьдесят лет. Буду старше матери. «Долго будем вместе…»
 У меня по спине пробежал рой ледяных мурашек. Я понял подлинный смысл этих слов. Став ровестником своих родителей, я вряд ли проживу дольше их. Когда реализация «проекта»подойдет к концу, Авия, ставшая к моменту возвращения «Дины» на несколько лет меня старше, окажется в сравнении со мной малолеткой. Я понял, что означал ее смех.
 Довольно. Мое место не здесь — в пространстве. Но место это заняли другие. Трудно. В конце концов, я мог бы и не вернуться. Со звезд не всегда возвращаются. Те, кто сейчас дежурит перед экранами, впресованные в обивку кресел, знают это так же хорошо, как и я. Но они полетели дальше, чем кто-либо до них.
 Я прошел в центр кабинета и уселся. Вдохнул поглубже и расстегнул на груди комбинезон. И подумал, что, собственно, мог бы уже покинуть здание Центра. Для выяснений осталось немногое.
 Я посмотрел в сторону неподвижной фигуры, застывшей в углу кабинета. И у меня промелькнула некая мыслишка.
 — А теперь, — негромко произнес я, — мне мог бы я узнать, что вы на самом деле обо всем этом думаете. Не в качестве соавтора теории, профессора, а как обычный человек?
 Он не ответил. Молчание затянулось.
 Я спокойно ждал. Через какое-то время поднял голову и посмотрел в угол кабинета.
 Его там не оказалось. Я не слышал, как он подошел к окну. Он стоял, повернувшись ко мне спиной, и смотрел в небо.
 Прошла минута. Может, полторы. Это и был ответ. В любом случае, нечто, чего мне должно было хватить.
 Прозвучал сигнал, и на экране показалось лицо Тарроусена. Профессор вздрогнул, повернулся, какое-то время смотрел на меня отсутствующим взглядом, потом пробормотал что-то непонятное и быстрыми шагами подошел к столу.
 — Кончили? — раздался вопрос.
 Онеска заколебался.
 — Да… Вроде, да… — после некоторой паузы ответил он.
 — Где он?
 — Здесь, — буркнул профессор, не отводя глаз от экрана. Я поднялся и подошел к аппарату.
 — В чем дело?
 — Жду вас. Успеете до наступления ночи?
 — А ты не справляешься? — холодно поинтересовался я. — Могу помочь. Например, отпарить пижаму. Я уж просто и ума не приложу, что можно отложить на последнюю минуту. А завещание мне оставлять и без того некому.
 Я бессмысленно позволил вывести себя из равновесия. И все потому, что он производил впечатление полностью поглощенного собственными делами. Такого я не переношу ни в себе, ни в других. В конце концов, откуда мне было знать, что он нас ждет.
 — Едем, — пообещал Онеска.


* * *

 Он промолчал почти всю дорогу. Устроившись рядом с ним в переднем кресле, я сосредоточил внимание на уличном движении.
 После того, чему я обучился во время сна, в кабине даторов, я без эмоций воспринял бесчисленные ситуации, каждая из которых девять лет назад имела бы свое завершение в госпитале. И то при немалой доле счастья. Я понял, что поверил расчетам, которые легли в основу новых применений теории поля. Мне нравились неожиданные, резкие повороты, выписываемые машинами, проходящими в нескольких метрах от препятствия.
 Мы пролетели туннелем, ведущим к одному из пригородных аэропортов, и оказались в холмистой части парка Светил. Плавно спустились эстакадой на нулевой уровень. Нас окружили деревья, поначалу низкие, между которыми проглядывали проплешины голого грунта. Через несколько минут машина сбросила скорость и свернула на одну из боковых тропок, а точнее — на уходящую прямо вперед лесную просеку. Перед нами начал рости довольно крупный холм. Это был наиболее приподнятый и наименее популярный участок парка, раскинувшегося на площади в несколько сотен гектаров.
 И только тут Онеска заговорил. Именно этого я ждал с момента пробуждения в кабинете информационной аппаратуры.
 — Отправишься спать со всеми, — коротко бросил он. — Но не на восемьдесят лет.
 Тон его мог заткнуть рот любому. Таким он и должен был быть. Не потому, что с его точки зрения уже не оставалось ничего такого, что я должен был бы узнать. Он не хотел, чтобы сообщать это пришлось ему.
 Лес становился гуще. Я обернулся и посмотрел на виднеющийся внизу город. До вершины оставалось не более ста метров. Что-то заблестело. Я присмотрелся попристальнее и заметил маячащие за деревьями контуры куполообразного строения, словно бы облитого стеклом.
 «Не на восемьдесят лет», — повторил я про себя.




 3.


 — Ты не знаешь, что такое тишина… на Земле, — заявил Тарроусен. В голосе его звучала угроза. — Никто не знает, — добавил он чуть погодя. — А все именно в это упирается. Один-единственный человек, подверженный психозам, в соседстве с миллионами погруженных в гибернацию людей, представляет собой достаточную опасность. Двое — гарантированное безумие. Институты психоматематики подвергли фантоматическому исследованию несколько десятков человек. Я знаю, о чем говорю…
 — Именно потому, — перебил Онеска, — ты нам необходим. Хотя и не принимал участия в приготовлениях. Но ты привычен к тишине… в космосе. Может, для тебя это окажется легче. Такой возможности мы не могли упустить. Что подалаешь, почти все пилоты, которые были в распоряжении Центра, сейчас в пространстве…
 — Я буду один, — спокойно заявил я, — и мне этого достаточно. Можете не вдаваться в объяснения. Хотел бы только знать, сколько таких… постов, и как обстоит дело со связью?
 Они замолчали. Быстро обменялись взглядами. Прошла, должно быть, минута, прежде чем Тарроусен поднялся и подошел к размещенному в центре помещению пульту. Положил руку на клавиатуру и уставился на голубоватый, матовый экран.
 — С аппаратурой у тебя хлопот не будет, — проворчал он. — Линии, сигнализирующие о работе генераторов, прикрывающих город, и о полях гибернации, сблокированы. Точно также, как центры, управляющие деятельностью автоматов, которые будут поддерживать в порядке линии коммуникации, здания и промышленные предприятия. Достаточно глянуть на индикаторы — и тебе все ясно.
 — Это ты и собираешься мне продать? — спросил я, стараясь, чтобы моя улыбка выглядела максимально дружелюбной. — В таком случае ты должен решиться на нечто большее. Например, буду ли я на этом экране любоваться внутренним видом вашей спальни? Умиляться, как ты улыбаешься во сне? Стоит мне подумать, что тебе предстоит вот так лежать год за годом, не в силах ни словечка промолвить, и мне никакая тишина не страшна…
 На последнем предложении я невольно стиснул зубы. Побоялся, что не смогу справиться с голосом. С меня и в самом деле было достаточно всего этого.
 — Прошу тебя, — заговорил Онеска на удивление тихо, — постарайся нас понять. Это ты здесь остаешься. А не мы.
 Я уже знал, что они приняли решение поделить восьмидесятилетнюю тишину на четыре вахты. Мне предстояло нести вторую. Через двадцать лет я проснусь здесь, на вершине холма в парке — под куполом контрольно-коммуникационной станции, и приму на себя опеку над прилегающим регионом с заключающим несколько десятков миллионов человек гибернатором столицы континента. А также аварийную связь с космосом. Они сказали достаточно, чтобы я сообразил, что их на самом деле тревожит. Они не могли оставить спящих без защиты. Необходимо учесть любую возможность. Такую, например, как воздействие внеземного фактра, даже если весь опыт нашей цивилизации противоречил такой возможности. В конце концов, случались же падения гигантских метеоритов. Или землетрясения. Невозможно запрограммировать автоматы так, чтобы они были способны на целенаправленную деятельность перед лицом любой из не предвиденных человеком ситуаций. Другое дело — живой пилот. Функционирует неизмеримо медленнее и совершает ошибки, но без боя не сдается.
 Только вот любой оставленный на милость течения времени человек окажется после этих восьмидесяти лет фактором, дезорганизующим новое распределение сил в биосфере. Он будет иметь преимущество по времени активности. Превзойдет любого из своих современников суммой накопленного опыта. Бог знает, что из всего этого может получиться.
 Поэтому я буду один. Поэтому проснусь внутри этой стадии при сигнале соответственно запрограммированной аппаратуры, не зная ни что выпало на долю моего предшественника, ни даже, где находится его пост, в котором он работал. Для каждого из нас было приготовлено отдельное гнездышко, предусмотрен лишь обмен информацией между приставками сумматоров. Я уже после первых слов Тарроусена понял, что будут запрещены контакты между пилотами, дежурящими одновременно, вблизи разных центров цивилизации. Что даже не скажут, сколько же нас всего.
 И все же я хотел вынудить их это мне сказать. Одно дело оберегать людей от опасностей, которые невозможно заранее предвидеть, и совсем другое — предусмотреть угрозу в реакции тех, кто был оставлен на страже. «Ты не знаешь, что такое тишина…» Вот именно. Остальное — не в счет. Даже если они уговаривают себя, что дело обстоит иначе. Источник их беспокойства таится в страхе передо мной. Перед тем, что я сделаю, отданный во власть тишины. Земной тишины, которой никто не знает. Все они окажутся у меня в руках. Миллиарды людей. По-просту, все человечество. В моих руках, и в руках тех, кто так же останется, и о которых они не хотят сказать, где их искать.
 Я должен выяснить, сколько в этом перестраховки, возникающей всего-навсего и только из того, что они наконец-то наткнулись на нечто, которое невозможно рассчитать при помощи информатической аппаратуры.
 — Жду ответа, — бросил я.
 Снаружи донесся тихий шелест, словно песок посыпался. Поднялся ветер.
 — Инструкцию найдешь после пробуждения в памятной приставке датора, — сухо произнес Тарроусен. — Тебе должно этого хватить.
 — И не сердись на нас, — добавил профессор утомленным голосом. — Нас тоже ограничивают правила… Коротко говоря, ничего больше мы не имеем права сказать…


* * *

 — Держись, сынок, — произнес отец, когда мы стояли на лестнице, ведущей к эскалатору. Спустились сумерки, и над городом заполыхали миллионы огромных, кричащих всевозможными расцветками огней. Авия задержалась ступенькой ниже. Я видел ее профиль, словно врезанный в плоскость голубоватого рекламного экрана.
 Отец не выпускал моей руки. Я поглядел наверх. Мать, брат и сестра стояли неподвижно в дверях дома, там, где мы обменялись несколькими прощальными словами. Впрочем, прощался я. Не они. Они-то увидят меня завтра утром. Я их — через двадцать лет.
 — Поговори с Авией, — услышал я спокойный голос отца. — И помни, что потом мы долго будем вместе…
 Да. Они, должно быть, не раз повторяли эту фразу, пока она не врезалась в память. Им это было необходимо. Что до меня, так мне предстояло сперва убедиться в этом.
 Уже стоя на ленте эскалатора, я крикнул, подняв правую руку:
 — Спокойных снов!
 Мой голос затерялся в нарастающем шуме города. Там, где только что была видна фигура отца, лежала узкая полоса тени, над которой засияла спроектированная тысячью эмиторов гигантская надпись: «Спокойной ночи».
 Через десять минут мы оказались в шентре академической зоны, на третьем уровне. Я несколько раз поворачивал голову, чуть ли не касаясь губ Авии. И каждый раз натыкался на ее удивленный взгляд. Она молчала. То, что мне казалось ее голосом, было всего лишь единственным, более не идентифицируемым звуком в непрестанной гаме, заполняющем все воздушное пространство метрополии.
 Дальше мы шли пешком. Сразу же за массивом Научного Совета Правительства начинался небольшой городской парк. Мы спустились по узкой аллейке, ощущая под ногами едва заметное содрогание почвы. Это давали о себе знать два более низких, вибрирующих от движения этажа города. Всепоглощающий грохот несколько смягчался, звуки смазались, стали похожими на рокот прибоя, когда им любуешься с прибрежного обрыва.
 В результате традиционного освещения улочек получалось так, что парк оказывался погруженным в полутьму. Тем резче обозначались брошенные на небо, распластавшиеся от крыш до зенита рекламные изображения и надписи. Во всех них было что-то такое общее со сном. От мягкого света ночников, проходя через постельные принадлежности, и вплоть до персонажей из мира сказок. Единственный в своем роде сценарий карнавального вечера.
 Люди, мелькающие за дверями, все направлялись в одну сторону. Город неторопливо перемещался в направлении спальни. И это было только начало. Срок истекал в двадцать три часа. К тому времени все они будут покоиться в креслах гибернатора, но впервые в истории не для того, чтобы вместе с ними перенестись в другие миры, но, дабы обмануть время на Земле.
 — Карнавал, — безразлично бросил я. — Ты не рада?
 — Нет, — спокойно ответила она.
 Ясное дело, что — нет.
 — Как же все будет… с нами? — спросила она голосом не изменившимся.
 Я пожал плечами. Потом ответил вопросом на вопрос:
 — А что бы ты желала услышать?
 Ответил, пожалуй, излишне едко.
 Она мотнула головой, но ничего не сказала.
 Мы — не дети. Двадцать лет одиночества не равнозначны полеты к ближайшей звезде. Уверения, что время это стечет по человеку как вода, свидетельствовало бы или о недостатке воображения, или обо лжи.
 Когда я проснусь, то окажусь старше ее на четырнадцать лет. Фактор тоже немаловажный.
 — Думаешь о том, что будет, или же — что я бы хотел? — спросил я наконец.
 Она улыбнулась. Улыбка получилась не из веселых.
 Потом прошептала:
 — Помолчи, — и быстро добавила, голосом неестественно оживленным: — Понимаешь, это должен был быть обычный вечер, словно ничего не происходит. Никаких декораций, развлечений и прочего. Но трудно удивляться…
 — Что до меня, — фыркнул я, — так я уже ничему не удивляюсь.
 И подумал: самое смешное, что это — правда.
 Глянул на часы. Четверть десятого. Последние десять минут. Потом мне придется поторапливаться.
 — Да, — произнесла она, наклонив голову. — Нам пора…
 Но не тронулась с места. Мы стояли там, где парковая тропинка образовывала расширяющийся полукруг. Обступившие ее деревья позволяли на время забыть о царящем над миром буйстве огней.
 Ее поцелуй был коротким. Словно она думала о тех, что последуют в грядущем. Словно день сегодняшний уже перестал приниматься в счет, или же нам он уже не принадлежал.
 Я сильно прижал ее к себе, притянул ладонью голову.
 — Важно только это, — произнес я вполголоса. — Мы хотим, чтобы было так. И, что бы там ни получилось, не будем иметь друг к другу претензий…
 Последовала изрядная пауза, только потом она так же тихо ответила:
 — Не будем…
 До меня донесся шорох приближающихся шагов. Не оборачиваясь, я потянул ее к краю тропинки. Шаги смолкли.
 — Прошу прощения…
 — Профессор, — сказала Авия, отстраняясь.
 Я оглянулся. В круге света, на фоне деревьев вырисовывался характерный силуэт Марто, экзобиолога, которому я сдавал один из самых ответственных экзаменов перед концом стажировки.
 — Добрый день, профессор, — произнес я, делая шаг в его направлении. — А точнее, добрый вечер.
 — Доброй ночи, — проворчал он неохотно, здороваясь с Авией. — Доброй ночи. Сейчас это — единственное пожелание, в котором сохранилось хоть немного здравого смысла. Раньше говорили: «Пусть земля будет тебе пухом…»
 — Даже там? — спросил я безо всякой улыбки. Было нечто в его голосе, заставляющее думать, что он не шутит. Или — не совсем шутит.
 На это он ответил молчанием.
 — Вернулся, — произнес он, подходя поближе, чтобы можно было разглядеть мое лицо. — В самую пору. По крайней мере, имеешь возможность отдохнуть. До начала сезона.
 — Вы о чем? — рассмеялась Авия.
 — Об охоте, — проворчал он. — На бизонов, на пещерных медведей. Может на преродактилей. Разве вы не знаете, что все будет так же, как во времена, когда Земля переживала младенческий возраст творения, без меры и без порядка? Ну как, поохотимся? : — На последних словах голос его превратился в пронзительное шипение. Да, он не шутил.
 — А вы, профессор? — спокойно поинтересовался я.
 Какое-то время он молчал, потом слабо улыбнулся и пожал плечами, словно пытаясь защититься.
 — Я — старый осел, — признался он. — Поймал в парке молодую парочку и начинаю рассказывать им о птеродактилях. Ерунда все это, — сообщил он весьма весело. — Просплюсь, и полный порядок…
 — А я серьезно спрашивал. — произнес я настойчиво.
 Он оцепенел. Какое-то время молча меня разглядывал, потом покачал головой.
 — Не стоит, — сказал он, и прозвучало это с профессиональной весомостью, — игнорировать фактор времени, когда счет идет на целую цивилизацию и ее среду обитания. Если бы какая-нибудь раса, из тех, про которые пишется в детских книжонках, задумала захватить Землю, то ничего бы лучше ей просто не придумать: Это, это, разумеется, фантастика, но достаточно характерная. Поскольку та раса, причинившая наибольшее количество зла на протяжении многих веков, ею же самой и является. Теперь, к примеру, она измыслила один из приятнейших способов… самоубийства.
 — Даже так? — повторил я.
 — Не знаю, — раздраженно ответил он. — Никто не знает. Ни один из тех болванов, что выписывают сейчас на небесах разную ерунду. Для этого они годятся. Для того, чтобы ничего не видеть. Но остались еще люди, которые знать обязаны. Те, для кого предвидение является необходимостью, поскольку составляет честь их профессиональных качеств. Знать — и сидеть тихо, как мышь у кормушки. Еще раз повторяю. Не стоит рисковать потерей биологического равновесия в размерах целой цивилизации и ее биосферы, если никто не знает, что из всего этого может получиться. Я говорю не о последствиях нарушений в социопсихологии, хотя одного этого было бы достаточно. Но подумайте о тех, кто останется. А ведь и такие найдутся. Хотел бы я хоть одного из них увидеть…
 — Профессор, — начала Авия, с улыбкой покосившись на меня.
 — Продолжайте, — перебил я. Она быстро глянула на меня и замолчала.
 — Вы бы хотели увидеть одного из тех, кто останется… — напомнил я, видя, что Марто словно бы и заколебался. Но он был слишком углублен в себя, чтобы что-либо замечать.
 — Напрасно я вас запугиваю, — сообщил он, покачав головой. — В конце концов, это моя личная точка зрения… крайне личная, — добавил он с горечью, — Что ж, я бы хотел взглянуть в глаза человеку, от которого будет зависеть жизнь всех нас… само ее существование с традициями, достижениями, со всем ее, словно бы оборванном как кинолента, образом жизни. Не для того, дабы найти подтверждение собственным опасениям. Но, чтобы пожелать ему… мужества. Пусть даже он окажется глупцом, не отдающим себе отчета в происходящем…
 — Надеюсь, — рассудочно произнес я, — они сперва подумали, а потом делали выбор.
 Это его встряхнуло. Он некоторое время разглядывал меня, словно желал убедиться, не издеваюсь ли, а потом взорвался:
 — Подумали? Кто это — подумали? Впрочем, это пустая болтовня. Не существует ни одного объективного критерия. С тем же успехом можно было бы устроить лотерею или брать первого попавшегося с улицы…
 — Вы, профессор, не преувеличиваете? — тихо поинтересовалась Авия. В ее голос ощущалась неприязнь. Удовольствия это мне не доставило.
 — Нет, — бросил Марто. — Мы ни малейшего понятия не имеем, как все это будет. Даже ты, — он поглядел на меня, нахмурив брови. — Тишина и одиночество. На Земле. На Земле, судьба которой зависит от движения пальца одного-единственного человека. И не надо быть стариком и профессором, чтобы предвидеть то, о чем множество раз говорилось в литературе. И не только специализированной.
 Он перевел дыхание и сделал шаг назад.
 — Повторяю еще раз, — голос его изменился, — я — просто старый осел. Нужно было выговориться перед кем-то, чтобы потом отправиться в это дурацкое лежбище. Или скорее… могильник. Не надо держать на меня зла. Спокойной ночи, — едко произнес он и исчез в тени так же неожиданно, как и появился.
 На какое-то время я оцепенел, потом посмотрел на часы и сказал:
 — Мне пора.
 Авия без слова направилась в сторону ближайшей тропинки, ведущей к эскалатору. Совсем немного не хватило, чтобы я развернулся и двинулся в противоположном направлении. При мысли о той «доброй ночи», которую мне пожелали, и о той, которая была у меня впереди, мне стало как-то скверно.


* * *

 Мы стояли на краю виадука, переброшенного над участком Парка Огней. Никогда еще его названия не оказывалось настолько кстати. Цветные линии, бьющие из световодов, очерчивали, казалось, горизонтальные плоскости, а фантастические фигуры, образуемые тысячами неоновых светильников и экранов, заполняли усе пространство до горизонта. Вибрирующий в воздухе отзвук машин и средств передвижения, смешавшийся с разнородным шумом толпы, нисколько не ослабел.
 Мы ни о чем не говорили. Авия, перегнувшись через баллюстраду, глядела вниз. Я видел ее четко обрисованный профиль с резко обозначенными, полными губами, с спустившейся ниже лба прядью волос. На фоне озаренного сиянием пространства голову ее окружал ореол. Я напрасно тревожился о том, как именно будет выглядеть эта минута. И был рад, что именно такой она запечатляется в моей памяти. Словно бы немного идеализированный портрет о чем-то задумавшейся девушки.
 Я повернулся спиной к ограждению и положил ладонь ей на плечо. Она вздрогнула и придвинулась немного ближе.
 — Все будет так, как ты захочешь, — сказал я, достаточно хорошо понимая, что любое последующее слово только ухудшит дело. — До свидания. Рано утром я заскакиваю к парикмахеру и направляюсь к тебе. Жди.
 Я убрал руку с ее плеча и ступил на ступеньки, ведущие на уровень парка, где, на этот раз, никто меня не ждал. Дорогу к моей «сторожке» я проделаю в одиночестве. И пешком.
 Когда моя голова оказалась уже ниже уровня виадука, я услышал сверху ее тихий голос:
 — Счастливо…


* * *

 Куполообразной базы не оказалось там, где я ее оставил. Вместо поблескивающей полусферы я обнаружил пирамиду из небрежно наваленных сучьев. Сперва я подумал, что спутал тропинки, нечастые в этом районе парка. Осмотрелся. Нет. Холм был тем самым. Так что такое, черт побери?
 Я услышал шелест, который немного погодя перешел в звуки шагов. Из-за деревьев появилась фигура Тарроусена.
 — Пришел? — бросил он негромко, проходя мимо и нацеливаясь на каменистую осыпь.
 — Пришел, — спокойно ответил я.
 Он молчал. Я был ему за это благодарен. Считал, что последний разговор в этом столетии для меня остался уже позади. По крайней мере, я хотел, чтобы было так.
 Он добрался до вертикального углубления, наполовину скрытого ветвями и наклонился. В это же мгновение перед моими глазами выросла округлая стена купола.
 Меня это озадачило. Я не предполагал, что со своими предосторожностями они зайдут так далеко. Словно планета и в самом деле была переполнена существами, которые, воспользовавшись безалаберностью ее обитателей, намерены избавиться от всех от них за один прием. Причем, начнут с одиночных контрольных постов.
 — Вот здесь выключатель фантоматической аппаратуры, — сообщил Тарроусен, указывая на участок почвы. — Это на тот случай, если ты надумаешь изменить программу отсюда, снаружи. Кроме того, — добавил он, — маскировкой не следует пренебрегать. Ни сейчас, ни через двадцать лет, когда ты заступишь на пост. Помни, что дело касается не только твоей личной безопасности…
 Голос его звучал серьезно. В нем слышалась и озабоченность, и еще что-то, очень личное. Словно он хотел попросить меня о чем-то.
 — Все? — сухо поинтересовался я.
 Он отвернулся. Какое-то время молчал, повернувшись лицом в направлении города. Оттуда до нас доходили лишь слабые отблески многоцветного зарева, полыхающего сейчас над прощающимся со своей современностью миром.
 Под конец он вздохнул. Мотнул головой и бесцветно произнес:
 — Твой гибернатор полностью запрограммирован. Будет лучше, если ты вообще не станешь прикасаться к пульту. Он сам разбудит тебя через двадцать лет. Через следующее двадцатилетие тебе придется только энергетические линии. Твой второй сон продлится вдвое дольше. Зато потом все мы будем вместе…
 Эта перспектива должна быть склонить меня к слепому послушанию. Какая жалость, что этот разговор не запрограммировали так же старательно, как гибернатор. Еще пара фраз — и я загорланю гимн обезьян из Книги Джунглей. Впрочем, не играет роли, что именно я сделаю. Если и взаправду дойдет до такой попытки, результаты которой неизвестны, хотя бы по той причине, что такого передо мной не переживал ни один из обитателей Земли.
 — До свидания, — сказал я, повернувшись к холму. — Спокойной ночи.
 Он простоял еще немного, потом что-то пробормотал, чего я не разобрал, и начал спускаться, направляясь к деревьям, из-за которых недавно появился. Я подождал, пока звук его шагов не слился с далеким шумом города, потом неспеша повернулся и посмотрел в сторону виднеющихся на горизонте огней. Они протянулись на многие километры. Даже с такого расстояния я мог прочитать спроецированные на небо буквы, образующие надпись: «Спокойной ночи». Я подумал о улыбке матери, об отце, о печали в глазах Авии. В ушах зазвучал голос Марто, полный страха, если не угрозы.
 Несколько секунд я простоял неподвижно, потом пожал плечами, отвернулся, нашарил в иллюзорных ветвях включатель фантоматической аппаратуры и спустился в тамбур базы. Чувствовал я себя наподобие гнома, который после неудачной попытки исцеления какого-нибудь крохотного королевства возвращается в недра горы.


* * *

 Пространство от горизонта до верхушек ближайших деревьев было залито чистейшим солнечным светом. Цвет его приводил на ум планеты, лишенные атмосферы. Но только если смотреть на северо-восток, где круто обрывающийся склон открывал вид на обширную равнину. Все остальное пространство вокруг базы поросло густым лесом, с достигающим головы человека буйным подлеском.
 Для меня минула ночь. Для людей, усыпанных в силовом поле там, внизу, за плотной массой зелени, — едва четвертая часть ночи. Та же самая ночь, только на двадцать лет укороченная, начиналась в этот момент для незнакомого мне пилота, которого я сменил на «вахте». А еще через двадцать лет я и сам вернусь в эту ночь, разве что став на четвертую ее часть старше моих современников.
 Я оторвал руку от гладкого ствола дерева и сделал шаг вперед. Почувствовал, как корни, на которые я поставил ногу, поддаются под моим весом, и, пытаясь сохранить равновесие, выбросил руку в сторону мощной ветви, свисающей над углублением. Моя рука прошла сквозь воздух. Долей секунды раньше я вспомнил, что никаких ветвей здесь нет. Это не спасло от падения, но позволило вовремя высвободить ноги из упругих, переплетшихся как небрежно брошенная сеть корней.
 Программируя фантоматическую защиту базы, позабыли об одном. О зелени, которая обступила купол тесной, плотной стеной. Стволы, листья, дикие плоды, где-то на половине погружающиеся в каменную осыпь, не смогли бы обмануть никого, кто раз в жизни имел дело с фантоматической аппаратурой, воздействующей на нервные центры и навязывающие человеку представления, согласные воле автора «сеанса».
 Зрение в гораздо большей степени основано на нашем опыте, чем мы обычно отдаем себе в этом отчет. Проникая в монолиты каменных глыб, я ощущал их прикосновение на коже, ощущал запах разогретых на солнце белесоватых пятен, имититующих колонии лишайника. Мои ноги по колено уходили в скалу. И все же я без труда отыскал ступени, ведущие на вершину купола.


* * *

 На противоположной стороне от входа в базу, на плоской котловине, являющейся продолжением склона, светилась как зеленое стекло небольшая поляна. Вид на нее наполовину заслоняли деревья, разросшиеся у основания купола. В их листьях преломлялись солнечные лучи. Небо было безоблачным, и если бы не это, мне бы пришлось искать другие следы ливня, который только что отшумел над территорией парка. Я в жизни не видел такой обильной росы.
 Воздух благоухал. Я глубоко вдохнул раз, потом еще раз. Попробовал отыскать в памяти ситуацию, которая позволила бы мне определить этот аромат, сравнить с впечатлениями, полученными когда-либо в прошлом. Мне пришел в голову поток, скачущий по камням, скошенное сено и разогретые на солнце горные травы. Потом — простыня, высушенная на ветру и хранящаяся в доме старой хозяйки, которая сохранила привычку перекладывать белье лавандой.
 На самом же деле, однако, это был просто воздух. Нечто, касательно чего все сравнения столь же на месте, как, например, попытка объяснить родившемуся в Сахаре ребенку, что Тихий Океан похож на источник в его оазисе, только размерами несколько больше.
 Я услышал колокола. Низкий, вибрирующий, далекий звук, доносящийся со всех сторон, как это бывает с колоколами в безветренный день. Я задержал дыхание и закрыл глаза. Голос углубился, очистился. Источник его, вне сомнения, следовало искать за пределами поля зрения.
 Я прикинул, когда и где слышал в последний раз колокола. Какая-нибудь архивная запись? Историческое представление? Выкрашенные голубым деревянные домики, стены которых вырастают из зарослей мальв?
 Но тут не было ничего общего с подлинными колоколами. Это только тишина. Тишина и воздух. Вообщем, воображения мне не занимать. Но я не предполагал, что человек может в такой сильной степени ощущать присутствие воздуха и тишины. И что эта последняя и в самом деле звенит, как о том можно было прочитать в старинных книгах.
 У меня заболели глаза. Я прикрыл веки и на какое-то время замер неподвижно, борясь с неожиданным приступом сонливости. Мне захотелось разлечься на вершине купола, заложить руки за голову и, ни о чем не думая, заснуть. Словно это не я проснулся десять минут назад, а до этого двадцать лет провел в идеальном сне, внутри привычной камеры гибернатора.
 Внизу послышался громкий шелест. И стих.
 Я очнулся в долю секунды. Первым моим движением было — припасть к гладкой поверхности крыши, укрыться. Меня охватил страх перед чем-то, что, укрывшись за непроницаемой стеной зелени, наблюдает за моей смешно вырисовывающейся на фоне неба фигурой и пытается понять, на что я окажусь способным, если меня согнать отсюда.
 Шелест повторился. Что-то промелькнуло между деревьями. Я напряг глаза. Заяц. Остановился. Чуть погодя я заметил еще одного.
 Я пожал плечами. Хотелось смеяться. Заяц. В нескольких километрах от столицы. Они проснулись посреди охотничьих угодий. Те, кому ради того, чтобы увидеть лягушку, приходилось ездить в альпийские заповедники.
 Я посмотрел в ту сторону, где находился город. Мои глаза уже настолько освоились с ослепительным блеском солнца, что я разглядел четко вырисовывающиеся на фоне горизонта лабиринты ближайших кварталов и даже отдельные здания. Над ними не зависло ни слабейшей тени, воздух там был точно таким же, что и здесь. Просто — воздух.
 Я скользнул взглядом по узкой полосе равнины, по пологим холмам, протянувшимся от города до основания базы, а точнее — до серой каменной осыпи, из которой она вырастала, повернулся и начал спускаться. Задержался у выхода, вызвал малый универсальный автомат, вооруженный металлическими манипуляторами с набором инструментов, и поручил ему очистить от корней и сучьев тропинку, ведущую к тамбуру. Подождал, пока он сделает свое дело, и вошел внутрь. Автомат оставил снаружи, чтобы он тем же самым способом привел в порядок всю прилегающую территорию. Я не намеревался сохранять осторожность до такой степени, чтобы каждый выход наружу грозил мне переломом ноги.


* * *

 В тамбуре я привычно задержался, ища глазами сигнальную лампочку, всегда помещаемую над крышкой люка. Вспомнил, где нахожусь и — усмехнулся. Это все те несколько лет за пределами атмосферы Земли, на протяжении которых путь в жилые помещения, будь то ожидающая в стартовом положении ракета, будь то база, всегда вел только через шлюз. На этот же раз это было нечто большее, чем просто навык пилота. Шлюз — это всегда граница миров. Собственного, безопасного — и чужого.
 Эта мысль меня отрезвила. Я переступил порог. Дверцы сошлись с тихим шорохом, словно кто-то разгладил на столе листок металлической фольги.


* * *

 Тишина кабины, как мысленно назвал я нутро «сторожки», отличалась от той, снаружи. Не только звуки, но и то, что человек привык называть тишиной, может иметь свои оттенки. Мне пришлось напряженно прислушаться, прежде чем удалось различить шум тока в аппаратуре. Или, может, только шелест ленты в регистрационной приставке. Собственно, даже не шелест, а неуловимую вибрацию, испускаемую поверхностью стен.
 Кабина была более просторной, чем это предположил бы кто-либо, наблюдающий снаружи. Так же, как и на планетарных объектах, напротив входа помещался полукруглый пульт с окошками датчиков и клавиатурой информационных узлов. Над ним тянулся ряд прямоугольных, большей частью темных в этот момент экранов. Справа — еще распахнутая настежь ниша гибернатора. Около нее — коммуникационное устройство с сумматором и пульт аварийной сигнализации. Этот последний прилегал боком к массивному ящику, снабженному чем-то вроде балдахина, из под которого выглядывало широкое кресло с изголовьем, утыканным индикаторами. Это была моя «служба здоровья». Диагностическая аппаратура с совмещенные с ней контуры стимулятора.
 В центре кабины размещались вытянутый столик, кресло с точечным освещением, низкий комбинированный экран для подручного управления и трубообразный выход пищевого синтезатора с откидывающейся лапой раздатчика. Двадцать лет на синтпайке — это больше, чем я мог бы рассчитывать. Я подумал о ягодах в лесу и во второй раз с момента пробуждения был вынужден усмехнуться.
 Я отключил поступление тока в блоки гибернатора, после чего наглухо захлопнул дверцу, стараясь не думать о том дне, когда мне, постаревшему на двадцать лет, придется вновь раскрыть ее. После чего вернулся на середину кабины и занялся экранами.
 Задействованные энергетические зоны субконтинента работали нормально. Стрелки в указателях гигаватт неподвижно покоились на зеленых полях. В контрольных записях не было даже следа хотя бы малейшего падения напряжения на протяжении прошедших десятилетий. С этой стороны погруженным в сон людям даже на долю секунды не грозила опасность.
 Я проверил сигнализацию связи, по очереди перебирая ситуации, предусмотренные в программе. Когда я кончил, было уже изрядно за восемь. Я съел запоздалый обед и вновь взялся за дело. Проконтролировал информационные блоки световодов внутренней системы базы, опробовал механическое управление коммуникационным пультом, после чего немножко посидел в кресле с диагностической аппаратурой. Обошлось без неожиданностей. В моем организме не отыскалось ничего такого, что могло бы причинить хлопоты, ни в качестве пилота, ни в качестве свежеиспеченного отшельника.
 Я решил сразу же расправиться со всем тем, что должно было предшествовать началу обычных, повседневных обязанностей. Придвинул кресло к экрану регистрационной приставки, устроился поудобнее и переключил аппаратуру на запись, переданную с базы, идентичной моей, на которой некто, не знаковый мне ни по внешности, ни по имени, ожидал предшествующее двадцатилетие, пока я перейму от него эту тишину, концентраты, приглушенный свет датчиков и экранов, а также скрывающие от взоров несуществующих прохожих фальшивые каменные нагромождения. Может, впрочем, его база напоминала забытую церковь. Или — груду развалин. Это не имело для меня значения. Искать ее мне и без того было запрещено.
 Текли минуты, из минут складывались часы, а перед моими глазами проходили непрерывные графики и линии, информирующие обо всем, что видел и что делал мой предшественник. Кем бы он ни был, но в деле он разбирался безусловно. И не страдал от излишка мыслей. Даже при увеличенной скорости воспроизведения, выполняемые им операции повторялись с правильностью, напоминающей запись работы автоматической пульсационной помпы.
 Примерно в половине двенадцатого глаза мои начали слипаться. Встал, прошел в противоположный угол помещения, вскипятил нагревателем воду и заварил кофе, после которого ближайшие дни должен был бы передвигаться исключительно бегом. Воду мне, по крайней мере, экономить не приходилось. Я подумал о том, в скольких городах и по сей день существуют обязательные ограничения пропускной способности водопровода и почувствовал себя смущенным. Не по сей день. По вчерашний.
 Да. Пройдет еще определенное время, прежде чем я освоюсь с фактом, что ночь моя длилась двадцать лет.
 Я вернулся к экрану воспроизводящей аппаратуры, и, обжигая губы кофе, вновь пустил запись.
 Беглого взгляда на счетчик было достаточно, чтобы убедиться, что прошло восемнадцать, в любом случае — не меньше семнадцати лет с той поры, когда Земля затихла. Результаты измерений сменились в отвратительно однообразном ритме, ничего не происходило, лица Марто, Онески и прочих Тарроусенов оставались мертвыми в моей памяти, молчащими, как и их не высказанные до конца опасения. Ничто не оправдывало потери двадцати лет тем человеком, что тогда смотрел на экраны, мной, остальными, кто несет свою вахту на других континентах, теми, кто придет нам на смену.
 Неожиданно уровень записи увеличился. Матовый до сих пор экран стимулятора озарила вспышка. По его поверхности побежала оранжевая линия, переходящая в яркую, подвижную синусоиду.
 Шел девятнадцатый год одиноких трудов человека, обнажающего сейчас передо мной процессы, проходящие в его нервных центрах. Я представил, как он вел отсчет уже не на дни, а на часы. Может, терпение его иссякло? Может, слишком много внимания он посвятил этим индивидуальным хронологическим подсчетам?
 Барабан воспроизводящей аппаратуры замер с деликатным посвистыванием. Я довольно долго глядел на экран и ничего не предпринимал. Потом принял другую позу и перемотал запись.
 Распорядок дня моего предшественника подвергся изменению. Цифровые данные перепутались до такой степени, что только компьютер был в состоянии выделить информацию, касающуюся отдельных явлений. Потом следовали длительные периоды подного бездействия. Когда он ни на что не обращал внимания. За исключением себя.
 Поскольку стимулятор его работал без перерыва. Усиливал поля, генерируемые отдельными участками мозга, возбуждал, упорядочивал связи снутри организма, сглаживал или ликвидировал нарушения мыслительных процессов. Контрольный экран корректировки порой становился похожим на рисунок ребенка, который хотел нарисовать лес, но потом потерял терпение. Его заполняли тесно стоящие разноцветные линии.
 Потом вдруг заговорил динамик:
 — Перестань истериковать, — произнес охрипший мужской голос, в котором звучала усталость и словно бы раздражение. — В конце концов, это просто охота. Выбираешься наружу, идешь по лесной дорожке и — бах-бабах! В любом другом месте ты многое бы отдал за такое развлечение…
 — Не люблю этого, — раздалось в ответ. — Никогда не любил. Охота — это хорошо для детишек, играющих в индейцев. Жестокость, вроде, является чем то естественным для психологии десятилетних мальцов…
 — Жестокость? — с сарказмом подхватил первый. — Значит, ты признаешь, все же, что речь идет только о животных…
 — Ничего, черт побери, я не признаю, — во втором голосе слышался страх. — Повторяю, я не люблю этого. Не имеет значения, касается это животных или же…
 — Существ, которые охотятся… на тебя?
 Я оцепенел. Что он сказал? Откуда второй голос?
 Второго голоса не существовало. Все время говорил один и тот же мужчина.
 Я сорвался с кресла. Инстинктивно бросил взгляд в направлении двери, словно желая убедиться, что не забыл запереть ее. И почувствовал, что покрылся потом.
 — Больше ты сегодня никуда не пойдешь, — рявкнул динамик.
 — С чего бы это? Дабы не рисковать?
 — Базу они не атакуют. Да и в любом случае автоматы справятся без тебя.
 — Я все-таки пойду.
 — С излучателем?
 — Нет. С букетиком фиалок. И добрыми пожеланиями.
 Какое-то время было тихо. Потом послышался глубокий вздох.
 — Похоже на то, что с меня всего этого довольно. Если задуматься на минутку, то и в самом деле довольно…
 Динамик затрещал и смолк. Словно говорящий именно в этот момент сориентировался, что его подслушивают.
 Я прокрутил запись до конца. Контрольная лампочка звука так и не вспыхнула ни на мгновение.
 Из информации, закодированной в регистрационной аппаратуре, следовало, что на девятнадцатом году службы человек, несущий вахту на базе, столкнулся с проблемой, связанной с какими-то животными. И предупреждал своих сменщиков, чтобы те были начеку, покидая сторожку.
 Информация, хотя и крайне скупая, была сконструирована логично. Становилось ясно, что речь идет о животных, причем — таких, которые могут доставить определенные неприятности.
 Ладненько. Что касается меня, то не могу сказать, что я не люблю охоты. Раньше ни разу не пришлось пробовать. Так что посмотрим.
 Последние действия, которые осуществил мой предшественник, заключались в проверке автоматической связи и аппаратуры гибернатора. Он включил аварийную систему, заблокировали все коммуникационные каналы, за исключением одного, суммирующего, с выходом на остальные базы, в том числе, и мою, и отправился спать. И то хорошо. По крайней мере, не произошло ничего такого, что могло бы ему помешать в этом.
 Собственно, всю эту запись я должен еще разок прогнать через компьютеры, чтобы те сделали интерпретацию. Ни на что особенное я не рассчитывал. Все предпочтения и заповеди имеют сейчас такую же ценность, что предупреждение стоящего на мосту человека о том, что вода холодная.
 Разумеется, я это сделаю. Завтра или через пару дней. Чего у меня в самом деле больше необходимого, так это времени.
 Животные…
 Я пожал плечами и отключил аппаратуру. В период гибернации снов не бывает. Если бы не это, то его шестидесятилетняя ночь могла бы произвести на меня гораздо более сильное впечатление.
 Я встал, проверил, заперт ли выход, и отправился в спальню. Постоял некоторое время под холодным душем, потом, завернувшись в жестковатую простыню, немного передвинул ручку климатизатора и устроился в раскладном кресле. Кресло было точно таким же, что и на кораблях дальнего радиуса действия.
 Я погасил свет и лежал неподвижно, с открытыми глазами. Только позже я понял, что ожидаю каких-либо звуков снаружи. Ветра, подкрадывающихся шагов, хотя бы шелеста листьев.
 — Животные, — пробормотал я.
 Вспомнил зайца, скачущего по залитой солнцем поляне, улыбнулся и заснул.




 4.


 Трава доходила местами до колен. Над ней зависло непрерывное металлическое гудение, постоянное и однотонное. Миллионы, миллиарды насекомых. В их басовом звучании было невозможно различить жужжание крупного шмеля, за петляющим полетом которого я наблюдал уже добрых несколько минут.
 Однако, и это тоже была тишина.
 Коммуникационная централь на базе разделяет четыре главных канала связи. Все они соединены с аварийной сигнализацией. Первый информировал о работе автоматов, непосредственно обслуживающих эмиторы и модулирующих силовые поля вокруг гибернатора, а так же об условиях, наблюдаемых в прилегающих к ним районах. Второй уходил в космос. С этой стороны трудно ожидать чего-либо интересного, по крайней мере, на протяжении ближайших двадцати лет. С помощью третьего я был связан с аппаратурой собственной базы. Собственно, это были заблокированные систему управления и связи. Я мог программировать ситуации или же отдавать отдельные, конкретные распоряжения.
 Четвертый канал проходил через блоки диагностической аппаратуры и завершался на невидимых экранах, воспроизводящих проекцию полей моего мозга. Он был намертво связан с излучателями стимулятора, расположения которых в кабине я не знал в точности. Впрочем, это мне было совершенно ни к чему.
 Мне пришлось немного потрудиться. Я собственноручно уточнил программу, повысив уровень порога помех. Не хотелось, чтобы корректировка начала приводить мои нервы и мозги в порядок всякий раз, как мне вздумается, к примеру, заняться вокализмами.
 К полудню я расставил вокруг базы наблюдательно-измерительные автоматы, оборудовав их сигнализацией и автономными регистрирующими приставками. Точно так же, как сделал бы это в первый же день после высадки на незнакомую планету или спутник.
 Проверил аварийные устройства, проглотил обед и выбрался на свежий воздух. Быстро пересек полосу грунта, расчищенную автоматами, после чего с десяток минут пришлось сражаться с переплетением колючего кустарника, засохших веток и одеревеневших стеблей, прежде чем я выбрался на более свободный участок, поросший местами высокой, упругой травой. Я поскользнулся на каком-то обросшем мохом стволе и шлепнулся в воду, на колени. Откуда здесь вода? Во всем Парке Огней ее не набралось бы, чтобы запить лекарство. Точнее, так было двадцать лет назад, по соседству с многомиллионной метрополией.
 Перескакивая с кочки на кочку и цепляясь за ветки, я добрался наконец-то до полянки, видимой с вершины базы.
 Солнце стояло уже низко. Трава, на которой лежали удлиннившиеся тени, была холодной. Я сбросил ботинки, комбинезон, и в одних плавках выскочил на центр лужайки. Поляна в этом месте горбилась, образуя округлое возвышение, словно бы оставшееся от какого-то доисторического кургана. В верхней его части растительность низко стлалась по сухому, твердому грунту.
 Я улегся на спину, подогнув ноги. Заложив левую руку под голову. Пальцами правой принялся бездумно шарить в толстых и словно бы липких стеблях. Неожиданно почувствовал какое-то движение и инстинктивно отдернул руку. Крохотный черный жучок уцепился за нее, пробежал по указательному пальцу, добрался до ладони, где остановился, прижался к коже и замер. Очевидно, его притягивало тепло.
 Не могу сказать, как долго я пролежал, глядя на безоблачное небо с первыми отблесками заката и ни о чем не думая. В лесу, обступившем поляну, несколько раз что-то зашелестело. Словно какая-то зверушка не могла решить, является ли мое присутствие на поляне достаточной причиной, чтобы оставаться в укрытии.
 Тишина.
 Я глубоко вздохнул. И неожиданно почувствовал себя молодым. Вспомнил планеты Альфы с их запахом никогда не проветривавшейся парилки и угловатой, словно бы поросшей шишками растительностью. Подумал о тамошнем воздухе, о может и прекрасной, но мучительной игре световых лучей двух солнц. Поднял руку и похлопал траву, как ласкают большого и верного пса. Несмотря на прочее, не так уж и плохо, что я здесь.
 Тишина.
 Забавно. Что бы ни достигало моих ушей, все, что я способен услышать, шум в лесу, шелест листьев, кваканье лягушек или хотя бы ветер, все это будет для меня ни чем иным, кроме как тишиной. Может, это потребность в акустическом фоне, который необходим каждому живому существу. Но, скорее всего, дело здесь совсем в другом.
 Не против ли этого и предостерегали меня как раз Онеска и Тарроусен? Не этой ли, или — в любом случае — такой же тишины боялся Марто? Не из нее ли родом были те… животные, по которым стрелял человек, несший передо мной вахту?
 Птицы. Пение их доносилось как бы издалека. Я прикрыл глаза и попытался различить отдельные голоса. Безуспешно. Я задержал дыхание и тогда во второй раз услышал колокола.
 Молчание пространства является для пилота иллюзорным. Его мозг и тело связаны информационными каналами с каждым из электронных или фотонных нервов ракеты. Следя за светляками сотен индикаторов он воспринимает их подмигивания как только ему одному понятный язык. Глядя на точки звезд, он видит близкие вспышки протуберанцев, слышит протяжный грохот плазменного огня. За исключением фонограмм, сигналов, отмечающих время, в кабинах порой сутками не раздается ни одного слова. Самый тихий звек не отвлекает внимания пилота. Но ни одному из нас ни разу не пришло бы в голову назвать это тишиной.
 Мне сделалось холодно. Следующая за солнцем тень добралась до того места, где я лежал.
 Пространство, окружающее этот холм с венчающей его фальшивой грудой камней, не молчит. Трава, листья, вода, деревья, даже воздух — полны жизни. И все же это — тишина.
 И еще одно. Тот якобы мертвый мир нам чужд. И остается чужим даже после многих лет службы. Трудно говорить о тишине в пространстве, которое способно в миллиардную долю секунды, без предупреждения, нанести смертельный удар кораблю и его экипажу. Удар, который не в состоянии предвидеть даже наиболее тщательно запрограммированные автоматы.
 Тут же Земля. С ее несколькими десятками миллиардов обитателей, каждый из которых расходует столько энергии, сколько еще триста лет назад приходилось на средней величины европейский город. Земля, без клочка свободного пространства, с точностью до сантиметра разграниченная на промышленные и жилые комплексы, дороги и резервации. Ну и на пригородные защитые пояса, вроде этого, который в честь первых фотоников баз назван «Парком Огней».
 Сейчас города и в самом деле молчат. Если коснуться ногой этой Земли, то можно услышать только шум деревьев, голоса птиц, гудение насекомых, шорох мелкой живности, ищущей пропитание, то есть — тишину. Такую, какая до этой поры могла разве чтош присниться, или же померещиться пилоту, несущему службу на одной из планетарных баз. Не таит ли она в себе неожиданный удар?
 У меня перед глазами замаячило лицо профессора Марто. Услышал его голос. Вроде бы ехидный, но скрывающий угрозу. Зазвучали в ушах слова Онески: «Ты не знаешь, что такое тишина… на Земле. Никто этого не знает…»
 Человек, двадцатилетний период жизни которого я пробежал вчера за несколько часов, охотился на зверей? Зверей?
 Снова что-то зашелестело. На этот раз словно бы ближе. Я не повернулся. Только приподнялся на локтях. По телу пробежала дрожь. Трава сделалась влажной. Деревья уже заслонили собой солнце, и только на противоположной стороне поляны еще светились верхушки высоких буков.
 Я поднялся, вернулся к тому месту, где оставил ботинки и комбинезон, оделся и неторопливо двинулся в направлении базы. На этот раз я обошел болото с другой стороны.
 У входа я задержался и какое-то время прислушивался.
 Да. Это всего-лишь тишина.


* * *

 На следующий день, с утра, я влез в вакуум-скафандр со всей его аппаратурой и решил отправиться в город. Отошел на несколько метров, остановился и задумался. Потом, пожав плечами, вернулся, чтобы взять с собой переносной анализатор и излучатель.
 Когда после двух часов беспрерывной борьбы с колючей преградой подлеска я выбрался наконец-то на равнину, мое одеяние было мокрым от пота. Липкие струйки стекали по плечам, животу и соединялись где-то в районе ног. Я не мог избавиться от впечатления, что все слои скафандра, в котором человек может безнаказанно покидать корабль и передвигаться по поверхности планет с аммиачной атмосферой, пропитались влагой словно губка.
 Двадцать лет назад от этого места и до первых зданий города тянулся луг, темнеющий проплешинами голого грунта. Двадцать лет. Для меня это значило — позавчера.
 Подлесок был здесь низеньким и негустым. Между редко разбросанными молодыми березками и тополями проглядывали участки как бы коротко подстриженной травы. Я задержался на первой же от края поляне, снял скафандр и пристроил его на ветку, чтобы тот малость просох. Побродил между деревьями, пока мое дыхание не пришло в нормальный ритм. Теперь я понял значение выражения «девственная чаща». И почему по сей день говорится о труде первопроходцев, с которых началось заселение бассейна Амазонки.
 Не снимая скафандра с ветки, я включил передатчик. Вызвал универсальный автомат и распорядился, чтобы он расчистил тропку от дверей базы и до того места, где я стоял. Проверил направление и переключил передатчик на прием.
 Город был в нескольких шагах от меня. Сквозь деревья я замечал стеклистое поблескивание стен, а также участок белой полосы первой воздушной эстакады. Оттуда не доносилось ни одного, даже самого тихого звука.
 К счастью, искать мне там нечего. В худшем случае, могу лишь учинить переполох среди консервирующих автоматов. Наверно, в их программах была предусмотрена встреча с человеком. Правда, это зависит от того, чего именно опасались составители этих программ. Ни один из них не смог бы сказать, на кто он конкретно рассчитывает. Или же — не хотел.
 Так или иначе, в город я схожу попозже. Сперва окину взглядом то сокровище, которое охраняю, словно престарелая индийская кобра [1] .
 Я демонтировал передатчик и положил его под дерево. Натянул еще влажный и холодный как лед скафандр и тронулся в путь. По меньшей мере, километров восемь марша. Успею согреться.
 Воздух дрожал, словно над раскаленной пустыней. Порой мне казалось, что под ногами я ощущал слабые подрагивания грунта. Я находился уже во внешней зоне активности главного силового поля.
 Горизонт заслонило голубоватое, матовое облако. Оно висело низко над землей, словно упираясь в невидимые холмы. Я сделал еще несколько шагов и остановился.
 Облако было полупрозрачным. У его основания повисла горизонтальная пластина, находящаяся в нескольких десятках сантиметров над поверхностью земли. Я напряг зрение и разглядел маячащие в глубине, образующие террасы контуры.
 Прямо передо мной начиналась полоса голого, безжизненного грунта. Ее покрывал толстый слой пыли. Скорее даже — тончайшего мела, словно базальт перемололи в мощнейших шаровых мельницах. Это не было иллюзией — то едва заметное колыхание почвы. Тут в глубине проходили тысячи нитей, связывающих воедино генераторы и головки стимуляторов поля. Пустынная полоса тянулась влево и вправо на десятки километров, сливаясь со всеобъемлющим голубоватым туманом.
 Очень медленно, готовый в любое мгновение отпрыгнуть назад, я сделал еще один шаг. Поднял ногу и носком ботинка коснулся того места, где дерн, как бы обрезанный ножом, сменялся мельчайшим песком.
 Первый, наружный барьер. Предохраняющий. Иначе говоря, такой же, как то, из чего «строили» теперь корпуса наземных аппаратов. Ощущение было точно таким же, как и тогда, когда по дороге из космопорта я коснулся пальцем невидимой преграды, окружающей наш лодкообразный экипаж.
 Пояс превращенной в порошок земли имел в ширину не более двухсот метров. Дальше вырастало грязно-голубое облако, отсюда ничем не похожее на купол. Я не был уверен, имеют ли едва различимые тени внутри какую-то связь с тем, что там на самом деле находится, или это только игра света.
 Мне сообщили, какой объем занимает центральный гибернатор. Но одно дело знать, и совсем другое — увидеть собственными глазами. В таких-то вот голубоватых облаках почивает сейчас земное человечество. Моя раса. Столько их, подобных мест на планете? Сто? Тысяча? Не суть важно. Сколько бы их не было, они занимают многократно меньше места, чем кладбища в одной солнечной системе. А именно — в нашей системе.
 Передо мной, на расстоянии пятисот метров, или, может, пяти километров, находится Авия. Мои родные, близкие.
 Авия. Какое-то время я пытался представить выражение ее лица, мнимо мертвого, уснувшего на одну-единственную восьмидесятилетнюю ночь. Ничего не вышло. Ее лицо получалось чужим. Я попробовал сообразить, почему так выходит, и вспомнил ее глаза. Их мне сейчас и не хватало. Ее лицо было слепым. Но и это не все. Чем больше я думал о нем, тем больше оно сливалось с бесконечным рядом других лиц, столь же мертвых и безмолвных. Они плавали в голубоватом, непрозрачном тумане и все были — как одно.
 Я повернулся и пошел в направлении города. Преодолел несколько десятков метров, остановился и глубоко вздохнул. Поднял глаза к блестящим на солнце магистралям, к виднеющимся над ними домам. Что-то в окружающем изменилось. Я задержал дыхание.
 И тут меня обрушила тишина. Та самая, с которой я сжился еще со вчерашнего дня. Это неважно, что сейчас не было в ней щебета птиц, шума листьев, даже движения воздуха. Я знал эту тишину и чувствовал себя в ней в безопасности. Так я, по крайней мере, думал.
 И все же это было ударом. По моей спине забегали мурашки. Мне казалось, что позади меня накренилась, готовая упасть, вся громада гибенратора, что что-то надвигается на меня с нарастающей скоростью, но не мог сделать и движения, чтобы оглянуться. Именно так, и не иначе, пространство дает порой почувствовать пилоту, что пустота его — пустота иллюзорная.
 Шли минуты. Я стоял, словно парализованный, уставившись на белеющий посреди низины город, напоминающий выстроенный из кубиков макет. Дошло до того, что я подумал даже о стимуляторе.
 Эта мысль привела меня в чувство. Я ужаснулся и двинулся вперед ровными, размеренными шагами, направляясь прямо в сторону построек. Я пересек подъездное шоссе, потом другое, полосы магнитной дороги и шнуры фотонных направляющих индивидуального движения, и наконец вступил в тень, радующую от плоскости тахострады. Виднеющиеся на горизонте холмы, со скрытой на вершине самого высокого из них базой, казались удаленными в лучшем случае на несколько сотен метров. Такое же бывает в городах перед дождем. Значительную часть Парка Огней теперь заслонили опоясывающие город высокие подъездные магистрали.
 Я вышел на свободное пространство, залитое солнцем, и задержался. На мгновение закрыл глаза. Это мне ничего не дало. Я помотал головой. И посмотрел еще раз.
 На расстоянии каких-нибудь пятидесяти метров виднелся круг свежевыжженной земли.
 Какое-то время я простоял как окаменевший, потом очнулся и обшарил глазами многоэтажные городские монолиты.
 Мне пришлось изрядно задирать голову, чтобы разглядеть крыши зданий третьего уровня. Я скользнул глазами по слепым, поблескивающим фасадам, разделенным голубыми полосами пустоты, по плоским крышам, увенчанным дисками антенн. Ничего. На террасах стартовых площадок — ровные ряды разноцветных точек, застывших в холодном безмолвии без следа жизни, без малейшего звука.
 Ниже — точно такая же мертвизна. Спокойствие угасших планет, с которых улетучился воздух. Глядя на белые, обвалившиеся обломки скал никто не в состоянии сказать, скатились ли они миллионы лет или только секунду назад.
 Даже ветви деревьев, отделяющих узким поясом нижний уровень города от верхних, коммуникационных этажей, не шевелило самое легкое дуновение.
 Больше не осматриваясь, я подошел ближе.
 Стебли травы были выжжены в радиусе нескольких метров. Выглядело это так, словно они были слизнуты огнем, распространяющимся прямо по поверхности. Сухие, желтые былинки переходили дальше в глубокую, матовую черноту. В центре виднелся небольшой бугорок, словно недогоревшие остатки толстых корней или же покрытые копотью камни.
 Кострище. Достаточно характерно. Я в жизни не видел кострища, после которого оставался более черный, чем смола, пепел. Это могло означать многое. Если бы я увидел такой круг вне зоны ближайших планет, я бы знал, что о нем думать.
 Здесь же, однако, была Земля. Временно лишившаяся обитателей. И сон их оберегают автоматы, и такие, как я.
 Я понял, что почувствовал Робинзон, обнаружив след босой человеческой ноги. Никто не имел права разжигать здесь костров. Кроме меня здесь не может быть существа, взгляд которого ощупывал бы сейчас эти пространства. Одна мысль о ком-то еще граничит с безумием.
 Я наклонился и растер в пальцах щепотку пепла. Он был жирный как сажа. Он не давал сдуть себя и оставлял на коже черно-бурые полосы.
 Я покопался в пожарище, разглядывая виднеющуюся в пожаре кучку. От прикосновения она рассыпалась в пыль. Не осталось ни следа дерева, или какого-нибудь другого материала, ничего, что позволило бы определить, чем воспользовались, разжигая огонь. Только одно не вывыло сомнений. Это произошло не двадцать лет назад.
 Я встал. Отошел на несколько метров и старательно вытер ладони о траву. Мне не удалось полностью избавиться от следов жирной копоти. Я невольно потянулся к поясу, где обычно держал запасные вакуум-перчатки. Я снова был пилотом.
 Я огляделся. В том месте, где начиналось силовое поле гибернатора, теперь была видна лишь полукруглая стена неопределенного цвета. Величиной с гору. В окружающем ее пространстве ничего не изменилось. Точно так же, как и на всей необозримой взглядом территории с сверкающим городом в центре.
 Единственное, что я мог сделать, это идти дальше. Я повернулся и направился к ближайшему эскалатору, ведущему на следующий уровень. По дороге инстинктивно потянулся к излучателю и поправил его на плече, передвинув округлую рукоять несколько вперед. Так, словно бы патрулируя по незнакомой планете, намеревался покинуть зону посадки.
 Перевалило за полдень. Если я намерен до наступления сумерек закрыть за собой двери базы, то следует взять себя в руки. Глядя прямо перед собой, я быстрыми шагами проделал последний участок дороги. Через пять минут поставил ногу на пороге длинной, слегка пологой эстакады.
 Зазвенело. Сверху ответило эхо. Что-то пробудилось. Словно мои шаги взвали сотрясения всей конструкции. Я не останавливался. На ходу посильнее стукнул ногой, раз и еще раз. Звучный, глубокий тон. Забавно. Никогда не думал, что эти газолитовые плиты могут быть такими эластичными. А ведь именно из них выстроено все это. В любом случае, поверхности, образующие различные уровни, и их несущие конструкции. А также фундаменты всех крупных зданий. Тех, что опираются в материковую скалу, крыши которых уходят в голубизну подлинного неба. Без посредства головидения.
 На втором уровне я покинул эстакаду и пошел между домами. Улицы и тротуары на всех этажах выглядели так, словно их недавно полили водой, а после вычистили. Мои недавние размышления насчет встречи с автоматами оказались лишенными смысла. Что было предусмотрено их программами, они выполняли ночью. Тщательно и несуетливо.
 Такими же свежими выглядели скверы и цветники. Было невозможно отыскать на пересекающих их тропах хотя бы клочок фольги. Выходы поглотителей блестели как отполированные. Проходя мимо одного из них, я провел пальцем по поверхности широко распахнутой пасти. Почувствовал слабую дрожь под пальцами. Словно в добрые старые времена, — невольно усмехнулся я. Электростатический заряд, отличающийся от заряда улиц. Я подумал, почему не установить такой же поглотитель на моей базе на холме. Очевидно, решили, что я не стану мусорить. Хотя бы потому, что мне не грозило распаковывать консервы. Или выбрасывать отходы с кухни.
 Я все дальше погружался в молчаливые, стерильные улицы, подныривающие под коммуникационные трассы или уже крутыми дугами возносящиеся к более высоким горизонтам. Тротуары и эскалаторы поблескивали стеклянными поручнями. Казалось, стоило подойти и коснуться их ногой, чтобы они взялись за свою работу, двинулись вверх, вниз, во всех направлениях.
 Не знаю, когда я оказался в центре города. Обычно дорога с окраин занимала полтора часа. Еще несколько десятков метров — и я остановился перед полукруглым фасадом Информационного Банка. Если посмотреть вверх, то тут можно было разглядеть кусочек чистого неба. Верхние уровни огибали здание, соединяясь с ним лишь вытянутыми руками воздушных тротуаров.
 Я подошел поближе и прочитал виднеющуюся на дверях белую, старомодную вывеску. Эта часть Банка была доступна для любого желающего. Еще ребенком я не один раз заглядывал сюда вместе с дедом, чтобы спросить о разрешении какой-либо задачи, о рейсах на Австралию, о погоде в тибетском заповеднике или о чем-то столь же необходимом. Я рассуждал следующим образом: раз я выказываю интерес к подобным вопросам, это означает, что именно этого требует ситуация. И следовательно — я взрослый.
 Каждый из более высоких этажей Банка был отведен для все более узкой группы избранных. На верхний имели доступ только члены Академии и Научного Совета Правительства. Операции там сводились к обслуживанию суммирующих блоков всемирной компьютерной сети. Вопросы, которые там задавались, могли касаться разве что оптимальных вариантов генеральных проблем.
 Я постоял немного перед таблицей-указателем и отправился дальше. Поднялся на самый верхний уровень и направился в сторону парка, окружающего здания Центра.
 Ворота, через которые я проходил три дня назад, стояли распахнутыми настежь. Это могло показаться странным, поскольку даже в нормальное время возле них днем и ночью дежурили два специально запрограммированные автомата. Мое внимание привлекли цветочные газоны, окружающие подъездной путь к центральному павильону. Они были чахлыми и запущенными.
 Не лучше выглядела обширная площадка, на которой парковались машины и фотолеты служб связи. Аппараты стояли тесными рядами, вплотную друг к другу, но между ними валялось множество старых банок, обрывок фольги, упаковок от разнообразнейших концентратов.
 Я обогнул два тщательно запертых павильона и направился в сторону здания, в котором произошла моя последняя перед отправкой на базу беседа с профессором Онеской. И здесь двери оказались распахнутыми, словно внутри кто-то поджидал меня. Кто-то, пришедший в условное время, и не выразивший удовольствия, когда убедился, что я запаздываю.
 Я не стал вызывать лифт. Взобрался по крутой лестнице на самый верх, туда, где обычно можно было застать Тарроусена.
 Я оказался на узком помосте, напоминающем трап люка обитаемой орбитальной станции, и прошел по нему до конца коридора. И неожиданно увидел на полу узкий клин света. Дверь кабинета шефа Централи была приоткрыта. Внутри горели все лампы.
 Пальцы мои скользнули к рукояти излучателя. Я прижался к стене и застыл. Выждал минуту, может, две. В тишине раздавались удары моего собственного сердца. Снизу донесся какой-то протяжный шорох. Стих.
 Я подумал, что кто-то запер ворота. Затаил дыхание. Ничего. Ни малейшего звука. Так же, как из-за полуоткрытой двери освещенного кабинета.
 Я начинал злиться. Неважно, намеревались ли отрезать мне путь к отступлению, и кто мог это сделать. Я знал одно. С этим «кем-то» я не намерен играть в кошки-мышки.
 Я оторвался от стены и несколькими бросками добрался до двери. Ударил по ним локтем и замер. Внутреннее крыло двери, словно вдавленное внутрь, лежало в добрых трех метрах от порога. Сразу же за ним громоздились перевернутый стол и раскрученные барабаны приставки памяти компьютера. Обрывки ленты валялись буквально повсюду.
 Но в кабинете никого не было. В этом я мог быть уверен. Если кто-либо захотел здесь спрятаться, ему следовало бы сперва полакомиться пирожным, которым угощали Алису в Стране Чудес.
 Потребовалось определенное время, чтобы я пришел в себя. По крайней мере, в достаточной степени, чтобы спокойно подумать.
 Что произошло в этом помещении? Наверно, кто-нибудь из Централи, направляясь тем вечером к гибернатору, неожиданно припомнил, что не довел здесь до конца чего-то неслыханно важного?
 Разум отвергал такое предположение. Но существует ли другое? И как насчет зелени, окружающей павильон? Как на счет открытых ворот?
 Я подумал о шумах, которые несколько минут назад донеслись из нижнего коридора. Здесь мне искать было нечего. Точнее, в данное время. Но не подлежало сомнению, что я еще вернусь. Может, не один раз. А теперь я должен разобраться с тем, что подкарауливает внизу. Если я обнаружу двери закрытыми…
 Не заботясь больше о маскировке, я скатился по ступеням. Они гремели, словно кто-то молотил тяжелым молотом в толстую стальную балку. Это уже не принадлежало тишине. Даже, если только ей могло сопутствовать.
 Одна створка ворот была открытой, как я и оставил ее. Другая медленно закрывалась. Прежде, чем я успел подбежать, она закончила свой путь, после чего с тихим скрипом начала обратное движение. Значит, все же ворота. И ничего, кроме них. Ничего из тех пакостей, что пришли мне в голову. По-просту, сквозняк.
 Быстрым шагом я вышел на центр площадки и только там остановился. Вытер лоб, на котором собрались капельки пота, и глубоко вздохнул. Мне хотелось пить. Я развернулся и той же дорогой, что и пришел, направился к главным воротам.
 Примерно на половине тропки, выводящей на главную аллею, я заметил, что кусты расступаются, словно часть их срезали, чтобы изготовить веник. Не знаю, на что другое они могли бы сгодиться. Я раздвинул переплетение ветвей и заглянул внутрь. Там лежал автомат. Один из тех универсальных аппаратов, которые оставили, чтобы они присматривали за городом до возвращения людей. И я мог быть уверенным, что робот забрался туда не от скуки.
 Я наклонился и, ухватившись за манипулятор, снабженный магнитными присосками, выволок автомат на тропинку. Никогда не думал, что они такие тяжелые.
 Помогая себе коленом, я перевернул его вверх антеннами. По сути дела, этого я и ожидал. Или чего-либо в том же духе.
 В самом центре груди, в том месте, где внутри корпуса соединяются информационные каналы, виднелся вытянутый разрез от выстрела. Кроме того, пучок выходных антенн у основания прожектора, был изогнут, обесформлен.
 — Видать у того, кто сюда вернулся, земля горела под ногами, — произнес я вслух. — А этот бедняга, верно, не торопился распахнуть ворота. Знай, делал свое дело. Сказали ему завереть ворота и стеречь их. Вот он и стерег.
 Я вообразил себе Тарроусена, стоящего перед входом, трясущегося над каждой секундой и заклинающего автомат, чтобы тот пропустил его. Расхохотался. Услышал эхо, отразившееся от скрытых за деревьями зданий. Замолчал.
 Какое-то время я ничего не предпринимал. Потом, пятясь, не глядя под ноги, осторожно огибая черный, беспомощный корпус автомата, выбрался на аллею и выскочил за ворота. И уже на улице неожиданно остановился.
 — Ловкий же ты парень, — произнес я, но уже несколько тише, чем раньше. — Все-то ты способен себе объяснить. Сотри. Как бы не нарваться…
 — А ты уверен, — добавил я чуть погодя, — что никто тебя не записывает? Не страшно. В лучшем случае, доставить немножко радости тому, кто придет после тебя. Ему это пригодится. Не в большей, чем тебе, но и не в меньшей степени…
 Мне ответило молчание.
 Я посмотрел на небо, потом на часы. Что бы я теперь не предпринял, вернуться на базу до захода я не успею. Кроме того, пока с меня было всего этого предостаточно. Более, чем предостаточно. Более, чем предостаточно. Это было любимым присловьем Алеба.
 Алеб. Перед глазами возникло его улыбающееся лицо. Широкие, округлые плечи. Когда он шел, они ритмично двигались вверх и вниз, словно головы наездников.
 Не знаю, когда я отправился в путь, направляясь к уже не видимым холмам. Мыслями я все еще пребывал на планетах Альфы. Алеб говорил о них: пуховики. Нас заманили туда голоса. Звуки пустоты, которые могли обещать людям товарищество в дальнейшем путешествии сквозь время. Оказалось, это всего лишь авария. Только… тишина.
 Я торопился. Сбежал на нулевой уровень, перескочил через последние полосы магнитной дороги и оказался на лугу.
 Похолодало. Солнце уже несколько минут назад скрылось за клонами деревьев. Сумерки передо мной сгущались.
 Когда я добрался наконец-то до того места, где оставил передатчик, в парке оставалось ровно столько света, чтобы не стукнуться носом о ствол ближайшего дерева. Автомат приветствовал меня покачиванием антенны. Прежде, чем я смог ответить, пришлось снова вмонтировать миниатюрный усилитель в плоскую коробку на груди. Только тогда я подошел ближе.
 Это и в самом деле была антенна. Но не только. Вслед за ней выступил наверх стержень с тупым, коротким набалдашником. У его основания вспыхнул оранжевый огонек, размером не больше муравьиной головки. Датчик излучения.
 Я отскочил как ошпаренный. Неплохо же я вляпался. Честно говоря, вовсе даже неплохо.
 Во-первых, вызывая ближайший автомат, чтобы тот расчистил дорогу в лесу, я не подумал, что им окажется именно тот, которого я оставил возле выхода, т.е. вооруженный. Я приобрел мощную защиту, абсолютно для меня бесполезную, поскольку и без того не разлучался с излучателем. Зато базу оставил на милость любого существа, которому пришло на ум, что с этим холмом что-то не в порядке. И еще одно. Проделывая проход в зарослях, я указал всем желающим дорогу. Откуда мне было знать? Хорошенькое дельце. А откуда знали те, кто измыслил этот каменный маскарад?
 Так или иначе, но по крайней мере одно из тех существ либо предметов, которых мне следовало остерегаться, я мог выбросить из головы. Он спросил, в чем дело. И, наверняка, не один раз. Не был автоматом, запрограммированным на войну. Наоборот. Относился к тем машинам, что находились в непосредственном контакте с человеком.
 И он не получил ответа, который мог бы удовлетворить его. Тогда — выстрелил.
 Я не ошибся. Не далее, чем в шестидесяти метрах от того места, где меня поджидал автомат, виднелся свежевыжженный, правильный круг дерна. Да, такой же. Идентичный.
 Мне не было необходимости трогать пальцем пепел, чтобы убедиться, что от него остаются жирные следы. И все же я это сделал. Сожжению была подвержена та же субстанция, что и вблизи города, на линии, соединяющей здания с центральным гибернатором. И осуществлено это было тем же самым видом пламени.
 Я еще раз инстинктивно проверил герметичность скафандра и шлема, после чего неторопливо осмотрелся. С трудом различил очертания чуть более темного, чем окружающее, неподвижно замершего автомата. Не двигаясь с места, приказал ему подойти. Когда он оказался совсем рядом, я выслал его вперед, по проделанной им тропинке. Сам пошел сзади. За все время пути к вершине холма я ни разу не оглянулся. Я уловил шорох подкрадывающихся шагов. Но это должно было быть иллюзией. Ни одно живое существо не пробралось бы сквозь окружающую нас чащу.
 Через двадцать минут я погрузился в скалы. Вспыхнул ксеноновый свет, заливая резкой белизной ближайшие деревья и заросли. Я захлопнул люк и направился к столу. Кроме пары глотков концентрата у меня за весь день ничего во рту не было.
 Какое-то время я прогуливался по кабине в одних плавках, пока не стало холодно. Тогда сдвинул ручку климатизатора и устроился в кресле.




 5.


 Старая гидроэлектростанция в Западных Карпатах. Белая лента пенобетона, перекрывающая крутые склоны ущелья. Выше — спокойная поверхность, в зеркале которой отражаются паруса, синие, белые, желтые, оранжевые. Ниже, очень низко, поблескивающая на солнце как ртуть нитка горной реки.
 Когда-то я побывал там, с кем — не помню. Долго стоял, опершись о широкую балюстраду, и смотрел вниз. И знал, что способен простоять так часами.
 Серебрянная нитка превратилась в ревущий от сдерживаемой мощи, распирающий от сдерживаемой мощи, распирающий края долины поток. На белую преграду упала тень от низко зависших, тяжелых, грязных облаков. Тут и там через нее перехлестывали потоки мутно-желтой воды. В порывах ветра показывались пенистые гривы. Сквозь рев бури прорвался другой звук, виблирующий, напряженный до предела. Земля задрожала, и неожиданно облака пробила стена водяной пыли, в которой крутились каменные блоки, элементы конструкций, танцующие провода и крыши зданий. На долю секунды эта дрожащая громада замерла в неподвижности, заслоняя от наблюдателей остатки солнечного света, после чего неторопливым движением накренилась и рухнула в долину. Я не подумал о бегстве. Когда первые брызги водяной лавины упали на меня, я все же решился на отчаянное усилие, пытаясь бессознательным движением заслонить лицо и глаза. И закричал.
 И вскочил на ноги. Сделал два-три шага к центру кабины, не понимая, где я. Потребовалось немало секунд, чтобы заметить горящую ровным, молочным светом лампочку над центральным экраном связи.
 Исчез образ превратившейся в поток реки. Остался ее грохот. Мне казалось, что стены базы содрогаются от него — теперь он доносился снаружи — словно через минуту ей предстояло разделить участь той плотины.
 Как и стоял, в одних плавках, я схватил со стола излучатель и метнулся к дверям. Споткнулся о порог и пролетел вперед головой через весь тамбур. Врезался плечом в косяк и с трудом удержал равновесие. Сражаясь с замком, вызвал автомат.
 Дерево, растущее прямо напротив входа, стояло неподвижно. Листьев его не касалось ни слабейшее дуновение. И у остальных — тоже. У всех деревьев, которые я по очереди обводил взглядом.
 Небо в вышине чистое, как стекло цвета граната. С миллионами подмигивающих огоньков. Ни одного облака. Ни следа движения в обступившей базу чаще.
 Автомат выскользнул из тени о остановился возле меня. Я услышал тихое гудение его подрагивающих антенн. Читая, едва различимая нота.
 И только тут я понял что вокруг царит идеальная, совершенная тишина. Без того, что сопутствовало ей на протяжении дня, то есть без птиц, лягушек, шелеста листьев.
 Безумие. Я простоял так добрые десять минут, прежде чем пришел в себя. Меня заливал пот, словно я и в самом деле только что избегнул опасности. Тело дрожало. Я еле держался на ногах.
 Ночь. Обыкновенная ночь, полная звезд. И тишина. Полная тишины. Столь всеобъемлющей, что ей уже не хватало места.
 Ноги подгибались. Я пошарил рукой, нащупал пальцами манипулятор автомата и, не отпуская его, опустился на землю.
 Шли минуты. Я сидел, глядя на звезды и ни о чем не думая. Меня охватило противоестественное, чуть ли маниакальное спокойствие. Я представил, как засну здесь и очнусь, мокрый от росы, с первыми лучами солнца.
 Услышал стук крови в висках. И сердце. А также звук, показавшийся мне знакомым. Я напряг все внимание, чтобы определить его.
 Колокола. Далекие, но звучащие со всех сторон. Колокола. Тишина. Колокола.
 Я с трудом пошевелился. Тело казалось потерявшим осязание, одеревеневшим. Самое главное — войти в ритм, — подумал я. Это же так просто. Существует время суток, обязанности, которые я должен выполнять, стимуляторы, сон… Надо разложить все это по полочкам. Приспособиться. Нет, не то. По-просту войти в ритм. И не позволять от него отклоняться.
 Закрывая двери, я прикинул, не запрограммировать ли излучатели на случай чьих-то визитов. Чьих угодно визитов.
 — Нет, — вслух ответил я. — Нет, — повторил уже мысленно. Это значило бы признать состояние угрозы. Запереться от тишины? Ерунда. Я — не истерикующая дамочка, выведенная из равновесия отсутствием людей, к которым она так привыкла. Единственное, что я могу сделать, это отыскать ритм. Все уместить в один-единственный цикл.


* * *

 Я разработал своеобразный распорядок. Базу покидал в строго определенное время и только затем, чтобы проверить посты или с вершины купола осмотреть прилегающую территорию.
 Данные, записанные в информационных приставках автоматов, окружающих базу, наилучшим образом свидетельствовали о авторах проекта равновесия биосферы. За три дня датчики один-единственный раз зарегистрировали исчезающий след радиоактивности в воздухе. И то я не мог иметь уверенности, какая доля этого приходится на «заботу» излучателя моего собственного «телохранителя». Поверхность стала практически чистой. Воды также, по крайней мере — грунтовые. Проект биологической реставрации протекал даже быстрее, чем придвидели Онеска и ему подобные. Может, оказалось бы достаточно пятидесяти лет? Шестидесяти? В конце концов, могу я внести корректировку. Достаточно заглянуть в нишу гибернатора и отыскать в ее глубине скрытые датчики аварийной аппаратуры. Не пройдет и десяти минут, как голубоватый купол, охватывающий десятки миллионов человек, исчезнет. А через два-три часа город оживет. Сперва появится шум. Какое-то время он будет нарастать, пока не перейдет в протяжный вой, словно бы газа, выпускаемого под большим давлением. Потом над крышами домов начнет скапливаться синеватая мгла. Контуры дорог и стартовых площадок размажутся, не пройдет и половины суток, как направляющиеся к городу видеть будут только неопределенное, уходящее высоко вверх облако. Однако же прежде, чем это случится, мой автомат-стражник обнаружит присутствие визитеров. И что я им скажу?
 — Видите, какая тут красота? — пробормотал я вслух. — Зелень, птички поют… заходите, пойдем прогуляемся…
 — Бред какой-то, — произнес я чуть погодя и поднялся. — Еще немного и —отправлюсь… на охоту.
 Я невольно покосился в направлении регистрирующей приставки. И уловил движение в контрольном окошке.
 Я отодвинул кресло, в котором уже какое-то время блаженствовал, и нацелился на главный пульт. Уставился на зеленые цифры, медленно и бесконечно меняющиеся на фоне белого, поблескивающего окружения. Вот вам разговор ракет на пути к звездам. Из которого не возникает ничего более, кроме как перемещения определенных показателей к верхней части экрана. По крайней мере, на ближайшие годы. И в любом из бесконечно малых величин этого срока о Земле заботятся люди. Спят, как и те, к кому они намерены вернуться. Удастся ли им? Посмотрим. При условии, что я выполню свое дело до конца. Это значит, к примеру, что перестану рассуждать вслух. А потом пойду и посмотрю, стоят ли деревья на том месте, что и вчера.
 Какое-то время я еще глядел на сигналы телеметрии кораблей, ушедших от Земли на несколько парсеков, после чего забрался в скафандр, проверил состояние его энергоресурсов, сунул за пояс излучатель и двинулся к выходу.
 Сегодня в воздухе ощущалось больше жизни. Ветви и даже крупные сучья мягко сгибались под напором ветра, после чего распрямлялись, покачивая листьями. На краю поляны, в высокой траве передвигались более темные пятна, напоминающие листы полупрозрачной фольги. По небу проплывали редкие, крупные и светлые облака. Лес был полон солнечных бликов, словно по нему танцевали бесчисленные, развешанные на ветвях зеркальные осколки.
 Я не слышал ни скрежета корней, трущихся друг о друга, ни шороха листьев. Не слышал шума ветра в верхушках деревьев, в траве. Я слышал колокола.
 Если бы я даже неведомо как долго искал определения этому звуку, несущемуся над территорией парка, проникающему в каждый закуток моей нервной системы, пронзающему звукоизолирующие прокладки базы, мне на ум пришло бы одно только слово. Колокола.
 Я прижал обе ладони к ушам. Шум остался, разве что немного утратил свой металлический привкус. Я простоял некоторое время неподвижно, потом заткнул оба уха пальцами.


* * *

 К вечеру сделалось горячее. Ветер набрал силу и бился порой о стены базы с яростью крупного, рассвирепевшего зверя. Любопытно. В который раз, размышляя о звуках снаружи, мне приходили на ум звери. Или колокола.
 Не помешало бы возродить по ленте звучание подлинных колоколов, наигранное в горах во время фольклорного представления или какого другого праздника. Впрочем, не обязательно колоколов. Послушать что-либо, что не было бы отголоском собственных шагов, болтовней с самим собой, тишиной этой со всем, чем она дает знать о своем присутствии.
 На базе нет никаких приемников, кроме запрограммированных на определенные каналы. Ничего удивительного. На земном шаре не отыскать радио или головизионную станцию, которая не молчала бы вот уже двадцать лет. Что бы, собственно, я смог сделать с этим приемниками, даже если бы проектировщики подумали, что они придут мне в голову?
 Можно ли обеспечить запас головизионных фильмов на двадцать лет? Таких, чтобы не свихнуться от их навязчивого повторения, уподобившись Дон Кихоту? Если именно потому они не установили здесь ни одного динамика, не говоря уже о проекторах?
 Я подумал, что мог бы навесить город и запастись какими-либо лентами. Чем-нибудь, от чего бы я не одурел в одночасье. Бахом, к примеру. Или певцом пустоты Костовым с его «Коперниковыми Сюитами».
 Собственно, а почему бы этого и не сделать? Пока что я справляюсь не наихудшим образом. К концу подходит третья неделя дежурства. Не достаточно ли для первой попытки.
 Я пойду в город. И без того рано или поздно мне пришлось бы на это решиться. Заглянуть в Централь. Прибрать кабинет Тарроусена, чтобы тот не поломал ног, когда вернется.


* * *

 В ту ночь мне долго ничего не снилось. Я проспал долго и проснулся отдохнувшим как никогда. Ветер стих. Снаружи не доносилось ни звука.
 Перед выходом я переключил аппаратуру связи на запись. Проверил наличие ленты на бобинах регистрирующей приставки и готовность излучателей. После некоторых размышлений прихватил с собой запасной передатчик, на тот случай, если мне придет в голову оставить один из них на каком-нибудь дереве.
 Дорога с холмов заняла не более получаса. У конца проделанной тропки я невольно остановился, чтобы кинуть взгляд на то место, где оставленный на собственное усмотрение автомат расправился с каким-то действительным или мнимым агрессором.
 Вчерашний вечер сделал свое. Черное пятно пепелища приобрело серый цвет. Тут и там пробивались на нем пятна свежей зелени. На основании этого я мог сделать определенные выводы касательно того первого круга возле города.
 Я постоял минутку, прислушиваясь, не раздастся ли между деревьями голос, свидетельствующий на наличие еще одного кандидата на сожжение заживо. Но здесь, внизу, даже птиц не было. Иголки, которые я задевал при ходьбе, издавали шелест, возвращающийся громким эхом. В низкой траве не могла скрыться бы и ящерица.
 Я ни разу не подумал о гибернаторе. Сегодня я туда не загляну, хотя он уже недалеко. Громадная гора из голубоватого, мутного стекла. Какое-то время я продолжал идти в его направлении, чтобы попасть в город той же дорогой, что и первый раз. Миновал наружную эстакаду, перескочил пути и осмотрелся. Место я запомнил достаточно хорошо. И все же потребовалось определенное время, прежде чем на заленом ковре я смог обнаружить круг слегка желтого цвета и поросший отдельными травинками.
 Я остановился.
 Если в первый раз еще могли проявляться сомнения относительно происхождения пятна черной копоти, то по крайней мере теперь все становилось понятно. Фотонный излучатель с ограниченным полем действия. Значит, именно здесь, где я стоял, несколько недель назад я узрел бы своего предшественника. Или один из его автоматов. Но не думаю, чтобы он рассылал их направо-налево, сам удобно устроившись в кресле, перед экранами. Впрочем, он же сам сказал мне об этом. Как и о том, что это не доставляет ему удовольствия. Охота.
 Он отправился в город. Так же, как и я. Добрался до этого места и увидел или услышал что-то, с чем смог разобраться одним-единственным способом. А потом? Наверно, постоял какое-то время, размышляя, как мог дойти до жизни такой. Добрался до города. Если — а я имел право так считать — он провел какое-то время вне Земли или даже вне Системы, то не миновал Централи. Дошел до ворот…
 Я вздрогнул. Мой взгляд скользнул в сторону белых, блестящих в дневном свете построек.
 Застал ли он ворота открытыми? Или тоже пустился в диспуты со сторожевым автоматом, в результате чего…
 Чепуха. Этого бы не сделал никто, имеющий отношение к Централи. Никто в здравом разуме.
 Прекрасно. Все сочетается, как в старинной головоломке. Кроме одного. Кто-то все-таки это сделал.
 Существует способ, чтобы в этом удостовериться. Блок аварийной сигнализации снабжен тестером, с помощью которого можно в любую минуту включить аппаратуру гибернатора его базы. Это предусмотрено на тот случай, если дела зайдут настолько далеко, что один человек окажется не в состоянии с ними справиться.
 Я мотнул головой и быстро двинулся вперед. Не позволю этой тишине делать из меня дурака. Мог ли кто-либо, человек это или зверь, пройти незамеченным мимо моих сторожевых автоматов, пока я спал? Не запрограммировали ли их с мыслью именно о такой возможности? Достаточно припомнить глаза Марто, когда тот окрестил себя старым ослом. Если он был ослом когда-либо в жизни, то уж определенно не в тот момент. И он знал об этом. Понял, что перестарался. Что испортил нам последнюю минуту. Потому и принялся оправдываться. Но не до конца. Глаза его не просили прощения.
 Надо мной вырастал город, как налепленный на горизонт макет. Спиральная эстакада, переходящая на первом уровне в ленту кругового эскалатора, находилась в нескольких метрах. Я подумал, что это занятие не из худших — вот так бродить по магистралям. Уже довольно давно колокола молчали. Было попросту тихо.
 Неожиданно позади себя я услышал глухой стук. Словно кто-то топнул, не очень громко, но специально, чтобы обратить на себя внимание.
 Я повернулся как на пружине. Рука скользнула к излучателю. Пальцы сомкнулись на ребристой рукояти.
 Из-за ближайшего виадука выскочила серна. Промчалась неуклюжими прыжками несколько сотен метров, обернулась, высоко вскидывая ноги и постукивая копытцами, и наконец застыла как вкопанная. Я ясно различал ее черные ноздри, большие, поблескивающие глаза, уставившиеся на меня с выражением явной заинтересованности.
 Моя рука скользнула вдоль тела. Я перевел дыхание. И произнес:
 — А тебе казалось, что ты — один…
 Мой голос прозвучал глухо. Серна присела на задние ноги, подпрыгнула, совершив в воздухе почти полный оборот, и исчезла за углом. Я какое-то время прислушивался, но из-за виадука не донеслось больше ни звука.
 Я поправил ремень, на котором висел излучатель, и пошел своим путем.
 На третий уровень я поднялся без помех. Огибая центр города, боковыми переходами направился прямо в сторону парка, окружающего Централь.
 Я ожидал этого. Чего-то в таком духе. Нелепость, но это было так. В определенном смысле у меня даже появился повод для удовлетворения. Угроза тишины стала реальной. Теперь я не должен был пугаться одного только ее воздействия на мою нервную систему. Я стоял перед закрытыми главными воротами и чувствовал себя возродившимся. Это было то, чего мне не хватало. Реальности.
 От брошенного в кусты автомата не осталось и следа. Дикая зелень, окружающая павильоны, производила впечатление тщательно ухоженной и недавно политой.
 Я сделал шаг вперед и коснулся замка. Ворота распахнулись легко, беззвучно. Я шел по прибранной алее вдоль комплекса с ощущением мальчишки, который забрался в чужой сад и теперь ожидает, что вот-вот выскочит хозяин с палкой в руке.
 Двери главного павильона оказали не больше сопротивления, чем ворота. Я поднялся наверх и остановился перед входом в кабинет Тарроусена. Проверил замок. Он был установлен солидно, без спешки. Так и должно быть. Мне не потребовалось выламывать его, чтобы догадаться, как выглядит помещение изнутри.
 Искать мне там было нечего. Я вернулся той же самой дорогой, которой и пришел. Миновал машины, тесно уставленные на площадке, с которой были убраны малейшие крохи мусора, и покинул территорию Централи. Не оглядываясь, направился в направлении ближайшего из торговых центров.
 Я выбрал самый простой аппарат с лазерным единичным усилитерем размером со спичку и четыре кассеты. В сумме сорок с чем-то часов записи. И только тут припомнил, что не прихватил с собой визитных карточек. Мне захотелось смеяться. Обо всем подумал. Только не о покупках. Промышленные и продовольственные конвейеры были мне нужны, как мертвому кадило. А платить так или иначе надо. Во всем городе я отыскал бы один, от силы два магазина принимающие заказы непросредственно, отпечатанными на миниатюрных пластиковых жетонах. Уже десятки лет привился обычай расплачиваться визитными карточками с закодированным адресом и номером счета.
 Я нажал клавиши с номером выбранных товаров и довольно долго провозился с автоматом, выдающим покупки. Бесполезно. Даже если бы я отыскал контакт и включил конвейер, все равно бы ничего не получил. Оставалось только развалить стеклянную стенку, отделяющую выставочные залы от складских помещений. Но, в конце концов, не для того меня здесь оставили, чтобы я обкрадывал универмаги. И демонтировал автоматы.
 Ну, что ж. Останемся при своих колоколах. По крайней мере мне не придется тащить их на вершину самого высокого холма в Парке Огней. Они придут ко мне сами, не ожидая приглашения.
 Я поглядел на небо. Чистая, безмятежная голубизна. Над взгорьями уже отмеченная фиолетовым. День понемногу близился к концу. Пора возвращаться.
 Когда я спустился на луг, то почувствовал, что становится прохладно. Город лежал в стабильной климатической зоне. Но за двадцать лет агрегаты, парящие на орбите, имели право разрегулироваться. Или просто изменяли цикл.
 Я ускорил шаги. Старался не оглядываться, не смотреть по сторонам. Словно надеялся, что идя таким манером, якобы погруженный в свои мысли, спровоцирую кого-нибудь, кто захотел этим воспользоваться. Рано или поздно, но мне придется выяснить, что же здесь творится на самом деле. Разумеется, если я намерен выполнить свои обязанности. Достойно состариться. Выжить.
 Тропинка оказалась в тени. Ее окончание светилось впереди и наверху словно повещенная над дорогой лампа. Слева и справа на расстоянии нескольких сантиметров тянулись стены словно ножом обрезанной растительности. Порой ветви поднимались выше моей головы, и тогда передо мной оказывался только мрачный туннель с отдаленным огоньком в перспективе.
 Я почувствовал голод. Коснулся кармашка на груди и нашарил твердую таблетку концентрата. Но там ее и оставил. Через десять минут буду на месте.
 Сзади донесся какой-то отзвук, внезапный шелест листьев. Я обернулся. Просека была пуста. Лужайка с редко растущими деревьями уже исчезла во мраке. Я видел только зелень, вдали еще осещенную солнечными лучами.
 Я пошел чуточку быстрее. Чувствовал холодный воздух в груди, старался дышать ритмично, но удавалось мне это с трудом. Ничего странного. Целый день на ногах. И без надежды на камелек в каком-нибудь позабытом людьми убежище.
 Снова зашелестело. Я сказал себе, что там ничего нет. Что поворачиваться не стоит.
 Я глубоко вздохнул и услышал глухой стук, сразу же за спиной. Не выдержал. Оперся о стену просеки и оглянулся.
 На тропинке стоял крупный олень. Голова его была поднята вверх и выдвинута вперед, рога лежали на спине
 Я усмехнулся. Ну, ясно, зверушки. Никогда в жизни не видел человека, разумеется. Не знают, чего от него ожидать.
 Я присмотрелся к его ноздрям, глазам, напряженной как лук шее. Меня поразило что-то ненатуральное в движении головы, в неестественно выпрямленных ногах. В то же мгновение голова наклонилась вперед одним коротким рывком, я увидел нацеленные на меня концы разветвленных рогов. Олень рванулся вперед. Без грации и пружинистости, отличающих крупных животных. Он словно скользил по земле с молниеносно нарастающим ускорением.
 Когда я надавил на курок, он был не далее, чем в двадцати метрах. Вспышка ослепила меня. Раздалось протяжное шипение.
 Я отступил на несколько шагов. Машинально надвинул на голову шлем, загерметизировал шов. Надел перчатки. Поправил энергобатарею, которая неожиданно начала казаться тяжелой. Все это я проделывал неспеша, словно преодолевая сопротивление окружившей меня сгущающейся жидкости. И только потом двинулся в сторону выжженного на тропинке круга, покрытого свежей копотью.
 В лесу царила полнейшая тишина. Птицы смолкли. Ветви деревьев застыли неподвижно. Идя, я стряхивал с них как бы хлопья черного снега. Облачка пара, в которые концентрировалось мое дыхание, стали более отчетливыми. Но мне уже не было холодно.
 Я перебросил излучатель через плечо и выдвинул из кармана антеннки анализаторов. Мне не пришлось слишком низко наклоняться. Я уже знал, каким это будет на ощупь.
 Соединил контакты. Таблиц я с собой не взял, но помнил достаточно, чтобы разобраться в цифрах, которые начали выскакивать в миниатюрном окошке. Немного органических соединений и металл. Вероятнее всего, обыкновенное железо.
 — Сказка о железном волке, — произнес я вслух и тут же поправился: — Олене. По сути дела, то на то и выходит. Теперь ты знаешь, о какой охоте шла речь. С чем и можешь себя поздравить. Осталось только взять рога и повесить над дверью…
 Я отвернулся и неторопливо зашагал вниз. До базы добрался через неполные пятнадцать минут. И не услышал ни малейшего звука, который привлек бы мое внимание. Впрочем, я ничего и не ожидал. Не прислушивался. На сегодня с меня было довольно.
 Я закрыл за собой люк и тщательно проверил замок. Принял душ, чуток слишком горячий. Сердце громко стучало. Я с удовольствием смотрел на парящую воду, стекающую по покрасневшей коже, под которой все еще ощущал холод, словно там образовались кристаллики льда.
 Съел запоздалый обед, внимательно просмотрел записи за день и вытянулся в кресле. Спать мне не хотелось. Но я и не думал ни о чем.
 Первые дни колокола оставались снаружи. Не могу сказать, когда их низкий, модулированный голос, скорее ощутимый, чем слышимый, заполнил кабину. Впрочем, это не играло никакой роли.
 Я вспомнил о кассетах с записями, которые мне не удавалось взять в магазине. Пожал плечами.
 — Может, споем? — предложил себе. — Вот так… — и издал несколько неопределенных звуков. Замолчал.
 Чуть погодя заметил:
 — Если уж тебе охота валять дурака, то делай это по крайней мере со вкусом.
 Я попробовал засвистеть. И обнаружил, что губы пересохли, словно после многодневного перехода через пустыню.


* * *

 Началась четвертая неделя моей вахты. Оставалось девятнадцать лет, одиннадцать месяцев и шесть дней. Нет, пять. Мой взгляд скользнул в направлении матовой металлической пластины, встроенной между поверхностью пультов и экранами. Я мог бы отмечать на ней пройденные дни. Еще один фактор. Ускорение ритма. Минимальное, но о других вообще трудно думать.
 Я осмотрелся в поисках чего-нибудь, что могло бы послужить вместо мела. Не обязательно белого. Лучше — бронзового. Или темно-красного.
 Безумие. Стоит мне раз начать, и я днями не ограничусь. Начну отмечать часы, потом минуты…
 Я вообразил человека, стоящего перед пультом с мелком в руке и поглядывающего на циферблат. Услышал его голос. «Одна» — движение руки; «вторая» — новая черточка; «третья»…
 Это был мой голос.
 Безумие.
 Я встал и принялся расхаживать по кабине. Присутствующий в воздухе звук сделался несколько сильнее. Примешалось неуловимое басовое гудение, словно от удаленных на десятки километров старинных сирен.
 Металл. Железо, от которого остаются порхающие хлопья сажи. Неорганическая эволюция. Оставляешь в лесу моток стальной проволоки и отправляешься спать. А через двадцать лет встаешь, берешь ружье и возвращаешься с шикарными рогами.
 — Олень, — сообщил я с гордостью. — Бык прямо чудо. Добрые триста килограммов живого веса.
 Живого?
 — Это тишина, — мой голос прозвучал более твердо. Словно бы я знал, что все зависит от того лишь, смогу ли я кого-либо убедить, что это и на самом деле только тишина. — Тишина, — повторил я. — Остальное — сказочки про железного волка. Колокола. Бычки. Шумы по ночам. Отсчет минут. Хорошо, хоть олень. Хорошо, что не гномик в островерхой шапочке. С длинной, седой бородой, плавно загибающейся к низу. Стоит на тропинке и грозит пальчиком. А когда подойдешь, то окажется, что вместо гномика — один пепел от только что погасшего костра.
 Я остановился. Рассуждая логически, железных оленей не бывает. Тот, которого я встретил, являлся частью тишины. Как птицы или колокола. Безумие.
 Не задумываясь о том, что делаю, я вернулся в тамбур и снял с полки брошенный туда ручной анализатор. Его окошко было чистым. Я стер данные после прочтения. Разве, что их там никогда не было.
 Я взвесил на ладони плоский, дискобразный аппаратик и вернул на то место, где он лежал. Вернулся в кабину и задержался у прохода в нишу, возле диагностического устройства. Пробежал взглядом по его темным, слепым экранам, по рядам индикаторов.
 — Нет, — заявил твердо. — Нет.
 Я не ощущал усталости. Мышцы мои послушны. Я говорю: «пойду посмотрю, осталась ли еще та запись в окошке анализатора» — и действительно иду. Мой рассудок функционирует нормально. Навязывает свою волю всему телу.
 Олень, черные круги, балаган в Централи, который неожиданно исчезает — все это временные отклонения. Железных зверей не бывает. Никогда их не было на этой планете. И за ее пределами тоже. Нет ни малейшей причины, чтобы они появились и за двадцать лет размножились.
 Вопрос этот следует считать закрытым.
 — А теперь, — сказал я, — неплохо бы снова послушать музыку…
 Прошел месяц, а металлическая полоса под экранами оставалась чистой. Выпало несколько дождливых дней. Я проверил параметры и пришел к выводу, что программу орбитальных климатических станций изменили. Циклы наступали с разной периодичностью. Очевидно, пытались воссоздать точную копию природной циркуляции воды в атмосфере.
 Болото, образовавшееся между базой и полянкой на вершине холма, подступило к самым стенам строения. Тишина пополнилась новой составляющей: кваканьем лягушек.
 Однажды, возвращаясь с обхода наблюдательных пунктов, я задержался в нескольких десятках метров перед каменистой пирамидой и глазами альпиниста принялся прикидывать маршрут. Прямо из травы вырастала массивная, бронзового цвета глыба, собственно — небольшая, наклонная скала. Выше шел узкий карниз, упирающийся в косо срезанную поверхность. Со всем этим я справился бы за несколько минут. Неприятности начинались выше, где осыпь мелких каменных обломков ожидала единственного прикосновения ноги, чтобы скатиться вниз. Все же, когда-нибудь я попробую. Даже если в результате этой забавы загрохочу оттуда, то там не больше двенадцати метров.
 Я закрыл глаза. Борясь с охватившим меня раздражением, простоял какое-то время, после чего быстрым шагом направился ко входу. В углублении, ведущем к тамбуру, остановился и нашарил переключатель. Когда я открыл глаза, не было уже ни скалы, ни карниза, ни каменной осыпи. На солнце ярко блестел светлый, словно отполированный овал купола.
 Я тщательно вгляделся, словно хотел раз и навсегда запечатлеть в памяти его форму и размеры.
 — Показать тебе еще что-нибудь? — процедил сквозь стиснутые зубы. — Не волнуйся. Фантоматические проекторы я перепрограммирую. Это я могу для тебя сделать. Скажи только, что бы тебе хотелось увидеть? Сам решай…
 — Ладно, ладно… — добавил я, когда эхо моего голоса затерялось среди деревьев. — Это не обязательно сегодня. Можешь подумать. Я к твоим услугам. Каждый раз, как у тебя появится желание побродить по скалам или вытащить какой-нибудь автомат из кустов.
 Поверхность купола угасла под надвинувшимся скалам. Я вошел внутрь. Зажег все лампы, открыл бутылку концентрата и, припав к ней губами, двинулся к пульту. Врубил главный контрольный экран гибернатора и переключил запись на цифровые данные.
 Даже самый незначительный непредвиденный факт не нарушал покоя людей, ожидающих во сне, пока время загладит последствия их любопытствующего нетерпения. Может, не совсем их, но значения это не имело. Детство — не только привилегия. Энергия поступала непрерывным потоком, питая генераторы и криогенные агрегаты, благодаря которым сон миллиардов людей был одновременно их путешествием во времени.
 А как иначе определить состояние, когда человек разминулся с процессом старения своей среды обитания, опережая этот процесс или, наоборот, отставая от него?
 — Отчаянный игрок, — произнес я с полным ртом. — Даешь сорок лет форы своей биосфере. Сам позволил другим побеспокоиться о полных двух десятилетиях. Ты — как флюгер. Раз — туда, раз — сюда. И единственное тебе оправдание, что ни на что не имеешь влияния.
 Я глотнул и добавил:
 — А тех даже дождик не промочит…
 Металлических оленей нет. Все это было иллюзией, порожденной тишиной. А если не было? Почему в таком случае напали на меня, пренебрегнув миллионами беззащитных существ, покоящихся в гибернаторе?
 — Опять начал? — поинтересовался.
 И признался чуть погодя:
 — Ты прав. Те миллионы — вовсе не беззащитны. Ты — другое дело. Те, кто выпустил на тебя того оленя, располагают временем. Массой времени. Но их серые клеточки работают неважно.
 — Хочешь сказать: «не так, как твои?» Не обольщайся.
 — Не стану портить тебе настроение на ночь. Может, опять услышишь какие-нибудь шорохи — и тогда придется побегать?
 — Заткнись, — рявкнул я.
 Быстро подошел к пульту. Регистрирующая приставка остановилась. Если уж необходимо, чтобы я заглушал сам себя, то те стоит, по крайней мере, доставлять этим радости другим.
 Я вернулся на центр кабины и развалился в кресле.
 Тишина. Словно кто-то открыл все трубы органов. Но о мехах позабыл.


* * *

 День был погожий, но в воздухе сохранялась влага. Контуры города вырисовывались на расстоянии руки.
 Как я и предполагал, не оставалось никакого следа от круга. Ни черного, ни бурого. Не было ни отпечатков копыт на тропинке, ни чего-либо в том же духе. Не было ничего, кроме зелени и атмосферы, сквозь которую чуть ли не проступала чернота космоса.
 Я шел прямо, как по ниточке, в направлении зданий. Иллюзии там или не иллюзии, но я должен иметь уверенность. Прогуляться немножко подальше. Обойти если не весь, то по крайней мере значительную часть гибернатора. Разумеется, не пешком. Ночевать вне базы мне противопоказано. Даже если бы мне вздумалось остановиться на привал у ног спящей принцессы.
 Уже вчера мне пришло это в голову. Довольно стирать подошвы. Позади Централи расположена транспортная база. По идее, она предназначена для штабистов, инспектирующих полигоны. На самом же деле им таким образом предоставлена возможность поглядеть на те остроконечные, многотонные махины, с вершины которых человек с таким безразличием, и даже снисходительностью взирает на пустыни и скалы чужих планет.
 Сад перед Централью я преодолел чуть ли не бегом. Вошел за ограду, после чего свернул на боковую тропинку, под прямым углом отходящую от главной аллеи. Миновал участок павильонов и через несколько минут оказался перед длинным ангаром, оборудованным мощными подъемниками и транспортерами.
 Все входы здесь оказались наглухо запертыми. Механизмы не действовали, мне потребовалось приложить немало сил, чтобы открыть одну из туннельных камер, в которой содержались экспедиционные аппараты среднего радиуса действия, типа «Поверхность — атмосфера — поверхность». Именно такое название фигурировало в инструкциях, которых никто не читал. «Средний радиус» в условиях исследования неизвестных планет либо астероидов на Земле становился практически неограниченным. Но ведь эти фотоленты на воздушной подушке и строились не с мыслью о Земле. Кроме нормальных излучателей, каждый из них был оборудован автоматически управляемым ускорителем антипротонов. Могло показаться странным, что люди, прежде чем отправиться в спальню, не побеспокоились заперать этот ангар наглухо. Поскольку проявили достаточно предусмотрительности, чтобы превратить мою базу на вершине холма в нагромождение валунов. Другое тело, что конструкцию и транспортное оборудование этого ангара знали только пилоты. А их, мне кажется, сочли неопасными.
 Со склада в подземном бункере я прихватил лазерные запалы и запустил реактор. Остановился на наклонном подъездном пути и подал сигнал.
 Из туннельного бокса донеслось шипение, вскоре перешедшее в нарастающий грохот. Повалил дым. Рев усилился, стены здания задрожали.
 Я почувствовал неожиданное облегчение. Мои мышцы расслабились, плечи опустились, напряжение, в котором я, сам того не осознавая, провел последние дни, схлынуло, оставляя благодушие и ленивый шум крови в висках. Я опустился на колени. Выбросил перед собой обе руки и перенес на них всю тяжесть тела. Я улыбался. Я чувствовал, что глаза у меня закрываются, словно сутки пришлось обходиться без сна.
 Вернулся мой мир. Мир пилота. Через минуту все стихнет. Двигатель «папочки», как мы называли между собой эти машины, работает бесшумно. Только запуск двигателей производится на химическом топливе.
 Дым редел. Из пасти туннеля выдвинулся плоский лоб бронированного жука. Я не мог понять, какого дьявола я надрывался до сегодняшнего дня. Что значат все эти писки, щебетания и колокола перед звуком заводимых агрегатов.


* * *

 На борту машины виднелась надпись «ПАП 25». «Папочка». Я подошел и похлопал шершавый, зеленоватый панцырь. Взобрался по тарелкоподобным ступеням и занял место за пультом. Снял блокировку и тронулся, с места набирая скорость. Резко развернулся, чуть ли не на месте, нацеливаясь в сторону площадки перед главным павильоном, и открыл главные дюзы. Аппарат рванулся. Перегрузка вдавила меня в кресло, какое-то мгновение я видел перед собой только небо, несколько выцветшее, еще затеманненое слегка последними клубами дыма.
 Я выскочил на дорогу, сбив заодно какие-то цветы, выросшие на повороте, пролетел по короткой, широкой аллее, миновал ворота, чуть не свалив их, и оказался на улице. Добавил скорости. Выдавливаемый из открытой башенки воздух заглушал рычание двигателей. За собой я оставлял резонирующее под мостами, передающееся от улицы к улице эхо. Ощущал на лице нарастающие волнами удары ветра, чуть ли не видел их, расступающиеся передо мной, пробуждающие в дальних районах стеклянные фасады зданий, конструкции тротуаров, двигатели эскалаторов. Дрожь прокатилась по всему этому колоссу, выстроенному из прямоугольных блоков, соединенных миллионами коммуникационных нитей, среди которых и протекала людская жизнь.
 Я услышал под собой грохот, словно ехал по толстому стальному листу, переброшенному через пропасть, образующую своеобразный резонансный объем. Я свернул, не зная о том, что эта полоса отведена для пешеходов. Тротуар, разумеется, был неподвижен. Несущие дюзы «папочки» стучали по его тонкой поверхности, рассчитанной на перемещение равномерно распределенного людского веса. Я подумал, выдержит ли он, и еще немного добавил скорости. Мне захотелось смеяться. С грохотом, от которого содрогались несущие конструкции виадука, я промчался над главной магистралью и по ближайшему пандусу свернул к узеньким удочкам промышленного района. Тут никто не ездил, люди останавливали машины у ближайших путепроводов, немногочисленные прохожие пользовались эскалаторами и тротуарами. Я двигался по туннелю, стены складов и магазинов по обе стороны вздрагивали, опять зазвенело стекло, ему вторили установленные внутри помещений металлические полки и стеллажи. Мне вздумалось запеть. Мой голос тонул в лавине звуков. Я поудобнее расположился в кресле, широко раскрыл рот и выкрикивал какие-то обрывки мелодий, песенок, отдельные слова, лишенные связи и смысла. Когда в конце улочки замаячила белая полоса перекрестка, я притормозил, но самую малость, свернул, добрался до ближайшей параллельной улицы, повернул на нее, и вновь помчался мимо гулом отзывающихся просторных залов, все еще горланя, и все еще не слыша собственного голоса. Длилось это достаточно долго, пока горло окончательно не вышло из повиновения. Я задохнулся и замолчал. Дал сигнал автоматическому пилоту и перевел управление на него. Установил направление, после чего опустил спинку кресла чуть ли не до горизонтального положения. Заложил руки за голову и уставился в голубизну. Наконец, хоть что-то, что наверняка не было тишиной. Что-то реальное. Живое.
 Не знаю, когда «папочка» вынес меня из города. Сориентировался только когда небо несколько потемнело. Сперва я подумал об облаке, но день был погожим, как никогда.
 Я поднялся. Спинка кресла последовала за мной спиной. Улыбка с моего лица исчезла. Я инстинктивно склонился над пультом. Взял управление на себя и затормозил. Пролетел еще несколько десятков метров, оставляя за собой широкую полосу поваленной травы, и остановился.
 Эта полукруглая гора передо мной, выстроенная из мутного, голубоватого стекла, тоже являлась действительностью. Но она относилась к тишине.
 Двигатели смолкли.
 Я перевел рукоять в положение «готовность». Из корпуса поднялись защитные стеклянные плиты, наглухо закрывая башенку. Уголком глаза я заметил раскрывающиеся вдоль бортов амбразуры ускорителя, излучателей, рефлекторов анализаторов и антенн. Были ли те черные круги лишь плодом моего воображения или нет, но силовые поля, окружающие гибернатор, существовали на самом деле. И мне приходилось считаться с их наличием, если я сам не желаю превратиться в облачко сажи.
 Я выпрямился в кресле, уперся взглядом в равнину, в то ее место, где она соприкасалась с наружным защитным полем, и тронулся с места.
 Я проделал порядка ста восьмидесяти километров. Слева от меня тянулась нигде не нарушенная, полупрозрачная стена, мнимо прямая. Изгиб ее был заметен только вверху, у вершины, где соединялись поля, образующие силовой зонтик. Город находился теперь по другую сторону полусферы. Передо мной, насколько хватало глаз, протянулась лишь сочная, изредка отмеченная пятнами более высокой травы, равнина. Как я и надеялся — ни следа чьего-либо присутствия вблизи гибернатора. Не говоря уже о кое-как загашенных кострах.
 Когда я преодолел следующие сорок километров, на горизонте начали вырисовываться холмы. Я возвратился к Парку Огней, но на этот раз не со стороны города, а с юга, где парк уже переходил в карликовый лес, покрывающий всхолмленный, неопрятный район. Точнее, так было когда-то. Теперь и здесь тянулся массив деревьев, переплетенных в неразрушимом, плотном объятии.
 Не меняя скорости, я ехал до тех пор, пока сквозь полупрозрачную для солнечных лучей броню купола, а точнее — через ее боковой овал, не заметил размазанные очертания города. Тогда я отодвинулся на несколько метров от шеренги наружных эмитторов и остановился.
 Я свое сделал. Поступил согласно железному правилу исследователя. Любое сомнение, если уж оно появилось, должно быть разрешено.
 Ни человек, ни какие-либо животные не атаковали гибернатора. Указатели потребления мощности говорили правду. Ни разу, ни на долю секунды, генераторам не приходилось увеличивать нагрузку, чтобы избежать опасности. Чтобы уничтожить существо или предмет, оказавшиеся подозрительно близко от силового поля.
 Какое-то время я сидел неподвижно. Потом, не без сомнений, потянулся к пульту и раскрыл кабину. Воздух был неподвижен. Тишина.
 Я двинулся вперед. Пролетел еще сотню метров в направлении леса и остановил двигатели. Инстинктивно надавил клавишу пеленгационного сигнала, как делал тысячу раз на чужих планетах, провел рукой по карманам, проверяя, на месте ли аппаратура, и спрыгнул на траву. До сих пор я не задумывался, как поступлю с «папочкой» по завершении прогулки вокруг гибернатора. Чтобы все шло, как положено, я должен был бы вернуть его на место. Дабы не переполошились, встав с постелей. Или же спрятать его в лесу, вблизи базы. На всякий случай.
 Время для этого всегда найдется. А пока с тем же успехом он может простоять и тут.
 Перевые дверевья виднелись на расстоянии, не превышающем пятидесяти метров. Я шел в их направлении без каких-либо особых намерений. Мне пришло в голову, что можно было бы прогуляться немного дальше, дойти до холмов и по ним вернуться на базу. Таким способом я лучше бы познакомился с районом, примыкающим к моей каменной пирамиде.
 Я вспомнил, как безрассудно мчался по городским улицам. Пожал плечами и ускорил шаг. Лучше уж это, чем металлические олени. Или альпинизм по несуществующим скалам.
 Я прошел между несколькими пышно разросшимися кустами и вступил под сень деревьев. Я понимал, что меня ожидает там, впереди. Пот первопроходца, борьба с колючим подлеском, болота. Но путешествие на «папочке» вокруг гибернатора заняло не больше трех часов. До вечера было далеко. А спешить мне некуда.
 Позади себя я услышал какой-то звук. Он доносился из-за рощицы высоких буков. Я остановился. По соседству, как на зло, не росло ни одного дерева, за стволом которого я мог бы поискать убежище. Самый близкий древесный гигант отстоял на десяток метров.
 Звук повторился. И прозвучал, вроде бы, ближе. И, если бы я не знал, что такое невозможно, я мог бы поклясться, что это — зов человека. Может, и не зов. Скорее — покрикивание, как это делают дети, сбегая с крутого склона. Немного со страху, а немного для демонстрации малолетских фантазий.
 Сам не понимая, что делаю, я напрягся и, сколько было воздуха в легких, завопил в направлении леса. Это не был какой-либо артикулированный звук, это не было словом. Я еще не успел закрыть рот, как пришел в себя.
 Эхо моего голоса еще бежало вдоль холмов, когда совсем рядом со мной послышался шепот:
 — Эй…
 Я оцепенел. Бесконечно медленно провел взглядом по ближайшим зарослям.
 — Эй…
 Я чуть подался вперед. Мышцы напряглись.
 — Не двигайся! — прошипел голос. Словам сопутствовал шелест, словно кто-то менял положение на более удобное.
 — Выйди, — произнес я негромко.
 То, что происходило, меня не касалось непосредственно. Словно я просматривал запись, смещенную во времени. Доходящий до меня голос не ассоциировался у меня ни с одним из людей. Я не смог бы вообразить себе ни мужчину, ни женщину, говорящих таким образом.
 — Нет. Я хочу только, чтобы ты знал. Запомни. Есть кто-то, кто нуждается в твоей помощи. И не один. Но помни: ты никого не встречал. С тобой никто не разговаривал. Слушай. В лесу…
 Шелест. Секундная тишина. И неожиданный треск, словно перепуганный зверь сорвался с места. Топот ног, несущийся с горы, что-то массивное продралось сквозь кустарник, и между двумя буками напротив меня появилась фигура человека. Мужчины.
 Я закрыл глаза. На мгновение. Меньше, чем на мгновение.
 Тишина.
 Снова зашелестело. Я успел заметить только быстрое движение, бегство — и пространство между деревьями вновь оказалось пустым.
 Уже на бегу я прижал к бедру рукоять излучателя. Коротко крикнул. Но ответа и не ждал. Домчался до места, где кто-то, кто не мог существовать, стоял еще секунду назад, и наослепь бросился к лесу.
 — Стой! — проревел я. — Вижу тебя!
 Никого.
 Я пробежал еще несколько шагов и остановился. Молчание.
 Шли секунды. Минуты. Я напряг слух, шаря глазами по ближайшим зарослям. Ничего.
 Я простоял так, взвешивая на ладони корпус излучателя, минут, наверно, с десять. Потом успокоился. Глубоко вздохнул.
 Что это было? Серна, если смотреть на нее снизу, если она займет определенное положение, может, на худой конец, походить на фигуру человека. При соответственном освещении. И тогда, когда кто-то готов увидеть скорее человека, чем серну.
 Заблудившийся автомат, который бросил свою работу по консервации коммуникационных линий и отправился в лес по грибочки? Чепуха.
 — Человек, — произнес я. — Что-то новенькое.
 Да. Только это «что-то» существовало на самом деле. Собиралось со мной о том, о сем побеседовать. Но не успело. Тут не может быть речи о галлюцинации. Не сегодня, когда я на несколько часов расстался с тишиной.
 С чего это вздумал кричать? Ведь мог бы заполучить его. В худшем случае — в виде черного круга на траве. Не «его». То, что выдавало себя за человека. И неорганические элементы тоже?
 Я могу рассуждать так часами. Неделями. Чтобы прочесать лес как следует, потребовалась бы не неделя, а год. Даже если бы я привел в действие всех «папочек», укрытых в туннельных боксах позади Централи. А результат будет тот же, как если бы я вздумал отыскать ракету, заблудившуюся за пределами Системы.
 Не в этом ли с самого начала было дело? Почему я его предупредил? Причем, раньше, чем сообразил это? Или — боялся, что и теперь — только тишина? Уже тогда боялся?
 Бред.
 Я пробормотал что-то и опустил излучатель. Еще немного постоял и повернулся потом в сторону недавно брошенной машины. Поезжу еще немножко. Хотя бы назло тому голосу, который взывал к моей помощи для тех, кого не существует.


* * *

 До сумерков оставалось не больше трех часов. Я решил провести замеры. Меня об этом не просили. Но и не предупреждали, чтобы я этого не делал.
 На глубину в шесть сантиметров почва была практически свободна от токсичных соединений. На след детергентов я наткнулся только при бурении. Сперва шел чистый слой, и вовсе не такой тоненький, как получалось из разработок институтов прогнозирования. И только под ним я отыскал то, что хотел. Словно некогда взорвался поблизости гигантский склад, на котором хранились всевозможные яды, производные фенола, ДДТ и все такое прочее, пригодное для травления, выжигания, убиения и изничтожения. Но так будет только через несколько сотен лет. Не через восемьдесят.
 Наличие этой пакости не имело практического значения. Материковые породы уравновесились, успокоились, и вероятность того, что глубинные слои выдавит наружу, равнялось нулю. Уже сейчас. Через шестьдесят лет можно будет разводить грядки прямо на земле. Если на то пошло, то свой план «равновесия биосферы» они рассчитали с изрядным запасом. Это и понятно. Все прогностики и специалисты по адаптационным процессам уже столько лет пугали людей призраком гибели, стоящей на пороге, что теперь им было просто не выговорить, сколько же лет на самом деле потребуется на регенерацию. Четверть века? Несерьезно как-то.
 Я остановился на середине поросшего редким лесом склона. Развернул назад кабину. Перед глазами — зеленые полянки, несколько деревьев, уже потемневшие из-за заката городские стены и гаснущая голубизна.
 Я проверил аппаратуру связи и выстрелил зонд. Указатель загрязнения атмосферы дрогнул и засветился неярким огоньком. Стрелка лениво поплыла по шкале. Не дальше, чем на долю деления.
 Я смотрел на ее резкие, спазматические подрагивания и позабыл о данных, транслируемых сверху. Ну, узнал бы я, что воздух чист. Может, в верхних слоях, где перемещаются крупные атмосферные массы, датчик и засек бы следы выхлопов древних, дофотонных кораблей.
 Неожиданно меня поразила некая мысль. Я замер. Руки расслабились. Пальцы соскользнули с пульта.
 Вода и почва чисты, верно? То же самое — с атмосферой. Прекрасно.
 Ну и как в таком случае определить то, чем я сейчас занимаюсь? Дело не в количестве. В пропорциях. В процентах или даже в долях процентов. Я могу допустить еще не одну глупость. Но не предательство.
 Этот дым, при химическом запуске двигателей и генераторов. Открытые дюзы во время бешенной гонки по городу. Теперь — зонд. А до этого — красный свертячок на корпусе излучателя. Зараженный круг земли.
 Что я тут, собственно, делаю?
 — Лучше спроси, — пробормотал я, — что ты еще наделаешь?
 Ответить нетрудно.
 Я неторопливо проверил вмонтированную в скафандр аппаратуру, скользнул глазами по индикаторам и выскочил из кабины. Отошел на несколько шагов и задействовал передатчик. Автопилот отреагировал немедленно. «ПАП 25» попятился назад и под пронзительный треск ломающихся ветвей протиснулся в середину огромного, буйно разросшегося скопления кустарника.
 Я дистанционно запер кабину, выключил двигатели и остановил реактор. Восцарилась тишина. Подлинная и абсолютная.
 — Колокола тебе надоели? — вслух поинтересовался я. — Все это — тишина. Ты выбился из ритма. И ничего больше.


* * *

 — Ну, твое здоровье, — сказал я, поднимая бокал. Подождал, пока маленькая стрелка скроется под большой, и сделал глоток. Почувствовал холод в желудке. По телу прошла дрожь.
 — Что ж, с этим мы разобрались… — пробормотал я. Отставил бокал и принялся его разглядывать.
 Он мне обошелся в месяц трудоемкой возни. Бокал я изготовил из единого куска бронзового дерева. Он и выглядел как кусок ствола, выдолбленный изнутри и описающийся на очищенный от коры сук. Я наполнил его водой и таким вот образом попрощался с прошедшим годом.
 Таким было мое второе Рождество на этом холе. Первое, после полных двенадцати месяцев. Уже кое-что.
 Я поднялся, взял «бокал» и швырнул его в утилизатор. На всякий случай, чтобы мне не взбрело в голову поставить его на полочку и лишить себя таким образом занятия на следующий год.
 — Прошу: музыка! — обратился я к колоколам. Те не смогли отказать.
 Я развлекался что надо. В моем распоряжении били сирены, ревуны, колокола и органы. Когда они въедались мне в печенку, я приказывал им играть. Это не всегда помогало. Но на этот раз все обстояло как надо. Я приветствовал Новый Год. Когда наступает этот праздник праздников, то бьют во все колокола, оставшиеся с тех пор, когда музыка их означало нечто большее, чем просто звук. Может, в них самих сохранилось что-то от тех давних лет?
 — Ладно, перестань, — махнул я рукой. — Новый же Год.
 И вспомнил кое о чем. Быстро вернулся к утилизатору, но от моего бокала уже осталась только горстка белой пыли.
 — Ничего не поделаешь, — я обернулся к экранам и развел руками. — За тех, кто в пространстве, выпьем в следующий раз.
 Ряды зеленоватых, неярко светящихся огоньков ответили подмигиванием. Я кивнул.
 — Отлично, — сказал им. — Этого я от вас и ожидал.
 Я постоял какое-то время посреди кабины, поглядывая на ванную. Потом шевельнул плечами и повалился в кресло.


* * *

 Весной начались дожди. Тем не менее, я надолго покидал базу. Брал с собой автомат. Пока я копался в регистрационных блоках наблюдательных постов, он стоял рядом со мной с излучателем, готовым к выстрелу.
 Однажды я переключил запись на фонию. Пустил в движение барабан. Отошел на несколько шагов и спрятался за дерево.
 Колокола смолкли. Неожиданно сделалось пусто. В следующую долю секунды поляна ожила.
 Искрение на стыках проводов, в зоне досягаемости приемника. Постукивание старых световодов с изношенными лазерными головками. Зернышки песка, сыплющиеся на мамбрану.
 Так разговаривают звезды. Той единственной, самой близкой, не удается перекричать остальные. Частички излучения говорят о многом. Мой компьютер, к примеру, знает, что об этом думать. Из какофонии сигналов он нечасто выберет один-единственный звук, одно-единственное прикосновение, чтобы запечатлеть полученную информацию в своей памяти. Из этого получится неплохая книженция. За двадцать лет — несколько. Да пусть хоть даже и одна. Год прослушивания — это слишком много даже для хорошо выспавшихся людей. Я могу спокойно пускать эту музыку, не заботясь, что в записи образуется пропуск. И без того в эту приставку никто не заглянет.
 Я ничего не собираюсь выяснить. Меня не касается, на каком году появились эти гости, чьи голоса я слышал. Они ничего не способны дать мне, кроме голосов.
 Я почувствовал, как мышцы расслабляются. Перевел дыхание. Оперся спиной о ствол дерева и обрел глазами свою полянку.
 Она изменилась. Зелень стала ярче. Глубже проникали солнечные блики, лаская поросли мха и высокой травы, образующей плотный ковер. Я вообразил, что впервые коснулся ногой этой планеты, что еще слышу потрескивание остывающих дюз ракеты.
 — Видишь, — сказал я. — Выглядит это вот так. И любой согласится, что приспособиться можно.
 Я смочил губы языком и сглотнул слюну. Горло у меня щипало, словно я сутки не пил. Я спрятал лицо в ладонях и како-то время простоял так. Не знаю, когда мои пальцы поползли вверх и заткнули уши.
 Тишина. Даже теперь. Ее голоса уже проникли ко мне внутрь. Циркулируют по моим венам и оплетают нервные волокна. И не так-то легко мне от них избавиться. Например, вслушиваясь в излучение звезд.
 Провоцировать эти голоса — тактическая ошибка. Кто знает, что я еще натворю.
 — Пусть себе звонят, — сказал я. Слова вязли у меня в горле. Я откашлялся и добавил:
 — Бредятина.
 Не отнимая рук от ушей, я направился к базе. Перешел полянку, обогнул болотце, уже поросшее высокой травой, и вышел на просеку, расчищенную несколько дней назад.
 — Бредятина, — повторил я вслух. — Тебе следует завести метроном. Раз-два, побудка. Три-четыре: связь. Пять-шесть: обед. Тогда, быть может, у тебя пропадет желание прятаться за деревьями, чтобы подслушивать звезды. Ритм. Ты опять выбился из ритма.
 Высоко вскидывая ноги и чеканя шаг, словно на парадном марше, я вступил в шлюз. Скинул с себя все, что мог, и забрался под душ.
 — Делириум, — ворчал я, устраиваясь в своем кресле. — Отправление. Я передозировался этой тишиной. Она — почище, чем морфин. Учти это. Стоит запатентовать.
 Наверно с того дня я начал слышать метроном. Слышать — не то слово. Я ощущал его ритм в приливах тишины. Поскольку она накатывалась приливами. Несмотря на то, что постоянно играли все те же пищалки. И колокола, на единой ноте. Я представил себе движения его маятника, и разбегающиеся волны, которые остаются от лодки, когда гребешь одним веслом.


* * *

 Той зимой выпал снег. Миллиметры, но при трехградусном морозе лес побелел. День выдался ни хмурый, ни облачный. Голубизну пятнали клочья рваных облаков, но свет, падающий на землю, был резким, слепящим. Я вошел в лес вблизи того места, где три года назад оставил похищенного из Централи «папочку», и свернул к началу просеки. Каждую неделю я отваживался на такую многочасовую прогулку.
 На пути у меня оказался старый бук, растущий несколько в стороне от других деревьев. Когда я был уже близко, от его темного ствола словно бы отделился другой. Выглядело так, словно дерево сместилось на несколько сантиметров.
 Не целясь, я нажал на курок. Услышал пронзительное шипение и более громкий, чем звук вылетающих лучей, топот. Промелькнуло что-то черное. Долей секунды позже я утратил способность к зрению, ослепленный более яркой, чем солнце, вспышкой. Невозможно, чтобы что-то, находящееся за этим буком, смогло убежать. Чтобы осталось в живых.
 Дерево пылало. Я стоял — и ничего не делал. Когда до меня докатилась первая волна жара, отступил на несколько шагов.
 Замерзшие соки проявили себя внезапно. Раздался треск, словно взорвали скалу, и ствол дерева раскололся на три огромные лучины, демонстрируя бело-желтую сердцевину. Или, может, то был отблеск огня. Пламя било вверх на высоту в несколько десятков метров, я не смог бы выдумать ничего лучше, если бы надумал проинформировать кого-либо о моем присутствии на этом лесистом склоне.
 Минуты шли. Я все так же стоял, ничего не предпринимая, прикрыв глаза, вслушиваясь в треск — словно каштаны поджариваются на огне. Наконец объятое пламенем дерево наклонилось, на какое-то мгновение зависло в воздухе, и потом рухнуло, взметнув в небо фонтан огня. Мне в лицо ударил дым, перемешанный с пеплом и крохотными угольками. Я резко отвернулся, покачал головой и, покинув пожарище, направился в сторону просеки.
 Я обернулся лишь перед самым входом на базу. Перспектива прорубленной в зарослях дороги была пуста. Только высоко в небе виднелось тающее на глазах бурое облако.
 — Сигнал бунта, — сообщил я несколькими минутами позже, уже сидя в кресле перед пультом. — Подождем первого отряда.
 И попытался рассмеяться. Вызвал звук — словно стронулся с места веками не работающий механизм — и замолчал.
 В стенах купола зародился высокий, вибрирующий звук. Я ничего не сделал, дабы перестать его слышать. Даже не пошевелился.
 Это только тишина.
 Прошло с полчаса. Я обнаружил, что у меня по лбу текут струйки пота. Ладони оказались влажными. Рубашка липла к телу.
 Я встал, сбросил с себя, хватая воздух, одежду. Забрался в ванную и пустил душ. Вода казалась тепловатой. Становилось душно. Мне на грудь навалилась какая-то тяжесть, дышать сделалось физическим мучением. Я — как был мокрый — влетел в кабину, не закрыв воду. От меня шел пар. Чувствовал я себя словно в теплице, полной влаголюбивых растений, привыкших жить в болотах. Невольно коснулся рукой шеи, словно собирался распустить галстук. Температура быстро росла, я начал задыхаться.
 В неожиданном прозрении, уже чуть ли не теряя сознание, я сообразил, что оказался жертвой катастрофы. Взрыв реактора? Без малейшего сигнала со стороны аварийной аппаратуры?
 Лес. Лес горит. Занялся от того дерева. Когда это было? Год назад? Вчера?
 Все сходится. Только что. Да, это лес. Меня предупреждали, чтобы я был с ним поосторожнее. Кто? Какая разница. Может, во сне? Неважно.
 Я почувствовал прилив сил. Необходимо вызвать автоматы. Пусть покажут, на что они способны.
 Я сорвался с места. Как был, голый, выскочил в тамбур. Рванул дверь. Промчался несколько метров по просеке, поскользнулся и упал лицом на заросли колючего кустарника. Боли не почувствовал. Мне на кажу упало что-то белое. Пепел.
 Я зашипел и, раздирая ладони, отполз назад. Сверху опять что-то полетело.
 Снег, разумеется.
 Я закрыл глаза. Изо всех сил стиснул зубы. Пальцы мои впились в лицо. Челюсти свела судорога, я начал дрожать, колотясь всем телом о лед, на котором лежал.
 Широко раскрыл глаза. Ночь. Темно. На расстоянии вытянутой руки — заснеженные корни деревьев. Луна. Неподвижные тени. Декорация, а не ночь.
 Только декорации бывают такими тихими.
 Мышцы одеревенели. Я поднялся и немного подождал. Отошли. Можно идти.
 Еще от входа я услышал шум воды в ванной. Отворачивая лицо от зеркала, сразу же потащился под душ.
 — Сумасшествие, — выдавил, когда успокоилось дыхание. — Сущее сумасшествие.




 6.


 Меня разбудило движение снаружи базы. Я приподнялся в кресле и прислушался.
 — Серна, — сказал сам себе, — и привела махонького, иззябшего сершеныша.
 Голос мой звучал фальшиво. Заболело горло.
 Звук повторился. Теперь он был другим. И доносился словно из тамбура.
 — Сквозняк, — прохрипел я, пытаясь улыбнуться. — Забыл дверь запереть.
 Уверенный, что обнаружу пустой шлюз, я притворил дверь. У входа стоял сторожевой автомат. Чем-то он напоминал сторожевого пса, просящего, чтобы его пустили внутрь. На его сигнализационном блоке помаргивал оранжевый огонек.
 Я пришел в себя в долю секунды. Значет, это не мне чудится, это автомат явился. В таком случае дело серьезное.
 Я отшатнулся, нацепил скафандр, шлем, проверил их и принялся разглядывать этот огонек изблизи. Он уже угасал. Словно нарушитель спокойствия сориентировался в ситуации и теперь удалялся на цыпочках. Я помотал головой и напряг зрение. Нет. Лампочка светилась на самом деле.
 — Пойдем, посмотрим, — произнес я, отпирая замок.
 Направил чуть выше ствол излучателя и вышел.
 Жаль, что в этой тишине не различить заодно и запахов. Например, приближающейся весны. Пока еще холодновато. Но в полдень можно было бы пройти поискать первые зеленые побеги.
 Я глубоко вдохнул несколько раз и направился в сторону ближайшего автомата. Миновал рощицу невысоких деревьев и остановился. В воздухе все еще царило спокойствие. И ночью не было ветра. И вечером, когда я выскочил из базы тушить пожар, разгоревшийся в моем воображении.
 Еще раз обшарил глазами близлежащие заросли, после чего вернулся к автомату. Это не было галлюцинацией. Люк оказался открытым. Кто-то либо что-то заглядывали в регистрирующую приставку.
 Я подошел поближе и склонился перед конусообразной конструкцией. Внимательно оглядел наружные датчики и заглянул внутрь.
 Камера регистратора была пуста. Катушка с записью исчезла.
 Я неторопливо выпрямился и довольно долго прислушивался. Ничего. Ни малейшего движения в черно-белом лесу. Словно все деревья, все ветви промерзли насквозь и застыли такими уже сотни лет назад.
 Я стоял, не прикасаясь к аппарату, и размышлял. Если бы дело происходило вчера, я бы себе кое-что высказал. Насчет тех типчиков, которые забывают, чего ради они живут. Вернулся бы на базу и обшарил все углы.
 Но сейчас всего-то шесть часов. И свет времени года соответственный. А на свету мои серые мозговые клеточки функционируют нормально.
 Нет. Единственное, о чем я вчера позабыл — это вернуть сторожевой автомат на его место в неглубокой котловине, ведущей к тамбуру.
 Этого они и ждали, — пришло мне на ум.
 — Кто? — негромко спросил я.
 Пожал плечами, повернулся и отправился в обратный путь. Не сделал и десятки шагов, как до меня донесся какой-то отзвук. Иной, чем тот, который я услышал, открыв глаза. Издалека. Он не имел ничего общего ни с шелестом ветвей. Ни с шагами. Скорее — шуршание. Словно кто-то валок по земле значительный, оказывающий сопротивление груз.
 — Собака бы тебе не помешала, — произнес я, на этот раз во весь голос. — Только надо было подумать об этом своевременно.
 Мой голос разбудил тишину. Колокола. Я выждал какое-то время, потом выпрямил руки и поднял их до уровня глаз. Кончики пальцев подрагивали.
 Я проворчал:
 — Это отговорка. Не рекомендуется выслушивать такие вещи до обеда.
 Но не тронулся с места. Прошла минута, другая. Ни с отдаленных гор, ни с равнины не доносились уже никакие звуки. Кроме тех, которые постоянно присутствовали в воздухе.
 Допустим, я заблуждаюсь. Допустим, я сам вчера, не ведая, что творю, открыл камеру регистрационной аппаратуры и зашвырнул катушку в кусты. Что шуршание, только что доносившееся со стороны задней части парка, это тоже всего-лишь тишина. Но старая истина пилотов обязывает. Любое сомнение, раз уж оно появилось, должно быть разрешено. Способом действенным и поддающимся проверке.
 Возле входа я задержался, настороженный неожиданной переменой в окружающем. Мгновенно повернулся. Ни движения, ни звука, ничего. Молчание.
 Колокола умолкли. Кто-то позакрывал трубы органов. Меня поразила новая мысль.
 — А что, — произнес я, цедя слова, — если все эти звоны да органы играли на самом деле? Если это было… приглашение?
 Поразмыслил како-то время. Под конец заявил:
 — Нет. Это только тишина.


* * *

 Я вышел из тамбура, свернул налево и, петляя между деревьев, шел какое-то время параллельно линии, соединяющей верхушки холмов. В эту сторону я еще ни разу не углублялся. Я подумал, что не лишено смысла проверить, нет ли в этом направлении просеки, проделанной наподобие моей, и выводящей на равнину вблизи города. Пару раз я натыкался на полянки, клином убегающие в чащу, но каждый раз встречался лишь со сплошным переплетением кустарника.
 Я был не один. В десятке метров передо мной двигался универсальный автомат, снабженный двойным энергетическим запасом. Точно такой же оберегал мою спину.
 Лес волнистой линией уходил к горизонту. Слева и немного сдали, когда я выбрался на свободное пространство, виднелись белые — более белые, чем когда-либо раньше — строения города. Передо мной — полтора, может, два, километра открытого пространства, и дальше — многоэтажные конструкции пригородного овощного хозяйства, убегающие к горизонту, покрывающие, наверно, не одну, тысячу гектаров. Между городом и комбинатом, вдоль автострад и транспортных путей теперь выросли деревья.
 Я остановился. Идти дальше, в направлении гидропонических установок не имело смысла. Да и сам район выглядел подмокшим. Тонкий слой снега стаял, луг выглядел серовато-желтым, мертвым и пустым.
 Я развернулся и двинулся обратно, в направлении парка, к южной его части, переходящей в старинный защитный зеленый пояс. Определение это потеряло право на существование и теперь не скоро его назад получит. Лет пятьдесят нам придется проделывать просеки, чтобы худо-бедно передвигаться с места на место. Если, разумеется, я чего-либо не натворю. Я — или те, кто меня сменяет.
 Я миновал первые деревья, разросшиеся вширь, спускающиеся ветвями до самой земли, наподобие шатра. Вышел на склон. Решил идти вверх, покуда хватил продовольствия, а потом напрямик вернуться к базе.
 Двигающийся впереди автомат добрался до небольшого возвышения, оставшегося от старой трассы магнитострады, взобрался на его верхушку и замер. Я уже потянулся было к передатчику, болтающемуся в кармане скафандра, когда заметил, что его плоский рычаг, двигающий излучателем, меняет положение. Поднялся и сместился на несколько сантиметров вправо. Мгновение — и я перестал в этом сомневаться.
 Напряг зрение. Склон, местами еще белеющий снежными языками, несколько деревьев, разросшийся кустарник. Но не в том направлении, на которое нацелился автомат.
 И неожиданно я напрягся. На краю леса, выступив из чащи, сликаясь с ней по цвету, стоял олень.
 — Так…
 Я не докончил, хотел было сказать «Как живой», то в ту же долю секунды ствол излучателя соединился тонкой, как небрежный взмах карандаша, линией с головой зверя. Только потом до меня донесся свист разрезанного воздуха и глухой удар от попадения. Над верхушками деревьев взметнулся клуб черного дыма, который тут же начал оседать.
 Я выждал некоторое время и взялся за анализатор.
 Именно то, на что я и рассчитывал. То самое…
 И тут же возникла новая мысль.
 — Вторжение, — проворчал я. Нечто такое, чего я до сих пор не принимал во внимание. Кто же из них первым выговорил это слово? Онеска? Марко? Или — Тарроусен? Неважно. Может, было это нечто большее, не просто предпочтения. Например, за два дня до того, как отправиться спать, они перехватили чужие сигналы, исходящие от приближающегося источника. Но уже не могли или не захотели ждать, дабы выяснить, что из этого получится. Свалили все на меня.
 Бредятина. Не я — превый. Если бы дошло до вторжения, все давно было бы кончено. Я бы явился тогда на землю в качестве анахронизма, причуды природы, но никак не хозяина.
 Из этого следует, что я должен ощущать себя хозяином?
 Может, человек вовсе не служит на благо своей планеты? Может, он попросту паразит, который расплодился так быстро, что затормозил развитие более совершенных видов, которые и были предназначены на роль властителей Системы? Галактики?
 Я хмыкнул.
 Сказал себе:
 — Ты слишком долго стоишь на одном месте.
 И добавил предостерегающе:
 — Тишина.
 Я врубил автомат, подождал, пока он удалится на подходящее расстояние, и двинулся следом.
 День близился к концу. Солнце садилось своевременно.
 Я оставил оба автомата перед входом и занялся экранами. За мной была задолжность. Почти в сутки.
 Генераторы гибернатора работали как всегда. Неизбежные отклонения линий, свидетельствующих о потребляемой мощности, были незаметны невооруженным глазом. Насчет этого я мог не тревожиться.
 Я перевел взгляд на ряды микроскопических огоньков. Так переговариваются световодные цетрали и радиомаяки, связанные с базами, расположенными вдоль границ Системы.
 Путь земных ракет был очевиден. Они добрались уже до середины верхнего ряда экранов. Еще пять-шесть лет — и возле первых индикаторов, словно бы покрытых зеленой краской, начнут появляться первые ряды цифр. Потом — непосредственные вызовы. И — слова.
 Тогда я буду уже покоиться в ледяной нище, распластавшись в промороженном кресле, ожидая, пока они сделают там свои дела, потом заснут, следом — пробудятся и увидят в иллюминаторах Земли. И тогда настанет конец тишины. И всего, что с ней связано. Звуков и… зверей.
 Я взглядывался в эти пунктирные трассы пути к звездам. Словно каждая из этих точек была лицом пилота. Мне не сказали, кого отправили. Но можно было назвать первую пришедшую на ум фамилию и быть уверенным, что не ошибся. Не так уж нас много.
 Неожиданно изображение на экране расплылось перед моими глазами. Под пультами, может, по информационным узлам, вмонтированным в фундамент, прошла резкая, противная дрожь. Линии на главном экране дрогнули и приняли пульсировать прерывистыми синусоидами. Пики сменяли поногие, расплывчатые полосы. Появилась мутная сетка, смазывающая изображение.
 С меня этого было более чем достаточно. Я резко повернулся и грохнул сжатым кулаком по углу стола. На мгновение потемнело в глазах. Когда я вновь повернулся к экрану, на нем все было так же, как минутой ранее. Едва различимое изображение, матовая сеточка, скачущие, прерывающиеся линии. Разница лишь в том, что теперь мне было не шевельнуть рукой.
 Но теперь я уже знал. Рванулся в сторону пульта компьютера. Добрался до аварийного блока и вдавил несколько клавиш сразу. Контрольный экран, скрытый в глубине экранированного колодца с выходами непосредственной сигнализации, наполнился белым светом. Я впился в него глазами. Секунда, две, три…
 Экран оставался чистым.
 Я неторопливо потянулся. Я перестал что-либо понимать.
 Помехи не имеют ничего общего с полетом земных кораблей. Одно это было ясным с первой же минуты. Даже если кто-то из них расколотил передатчик, такое не могло случиться со всеми кораблями одновременно. Кроме того, помехи сказывались и на линии, идущей от гибернатора. А теперь компьютер сообщает мне, что аппаратура базы функционирует исправно.
 Я вернулся к пульту и призадумался. Увеличил разрешающую способность. Оперся руками в поверхность пульта и навис над экраном.
 Не прошло и десятка секунд, как послышалась трель звонка, и пульт заговорил десятками огоньков. В оконках заскакали цифры. Раздались аритмичные пощелкивания, словно кто-то сигнализировал азбукой Морзе. Катушка мгновенно повернулась несколько раз, крутнулась назад, снова двинулась вперед и внезапно остановилась. В прямоугольном окошке сумматора появился ответ.
 Чужой сигнал.
 Всего-навсего. Чужой сигнал. Чужой сигнал?
 Я был возле компьютера. На этот раз ничего особого от меня не требовалось. Такое было предусмотрено программой.
 Я задействовал пеленгатор.
 Огоньки поблекли. Квадратное окошко, разделенное координатной сеткой, словно бы увеличилось в размерах. Появились два пунктика. Они перемещались в верхней части, волоча за собой тоненькие, едва заметные ниточки. Неожиданно остановились. Какое-то время замерли на месте, потом задрожали и быстро поползли вниз, исчезли за краем экрана. Конец.
 — Конец, — вслух произнес я. — Насколько я опоздал? На секунду? На две?
 Я расслабился и без особого интереса обвел глазами оба ряда экранов. Ну, да. Никаких скачков, перерывов, никакой мути. Чистые, мягко светящиеся кривые, говорящие обо всем, что мне следует знать.
 Чужой сигнал. Здесь это могло означать только одно. В непосредственной близости от моей базы, кто знает, может, даже на тех самых холмах, работает передатчик, по меньше мере равный моему по мощности.
 Но я его поймал. Антенны вывели на него как по ниточке. Точнее — по двум. Оставалось только подождать, когда сигналы сольются на координационной сетке.
 И именно тогда он прекратил передачу. Словно только того и ждал. Или же знал, что именно я делаю. Следил за каждым моим движением. И специально выжидал до последнего движения, до последней доли секунды, чтобы надо мной посмеяться.
 — Бред, — проворчал я.
 И успокоился.
 Подумай-ка немножко. Кто может развлекаться с передатчиком, способным установить связь, скажем, с Ганимедом? Кто мог бы наткнуться именно на ту полосу частот, что зарезервированы для базы?
 Некто такой существует. Знаю, что это невозможно. Но не будем принимать это всерьез. Пока.
 Если мой предшественник подремал немножко, встал, сделал несколько гимнастических упражнений и решил позабавиться с аппаратурой? И думает о том, как бы уложить спать меня? Причем, на возможно длительный срок?
 Нет. Запись, переданная его аппаратурой , была самой обычной. За исключением — «беседы» об охоте. Тот, кто дежурил передо мной, вошел в гибернатор, запрограммированный на шестьдесят лет. Я получил полный набор сведений. На то, чтобы перестроить компьютер и узлы связи, отладить их взаимодействие с передатчиками, не говоря уже о семантическом блоке моей аппаратуры, ему потребовалось бы не двадцать, а сотня лет. Если работать в одиночку.
 Я отошел от пультов и устроился в кресле. Откинул голову на спинку и закрыл глаза.
 Тишина. Теперь уже мнимая. Как среди звезд. Это ничего, что она вновь отзывается во мне тем резонансом, от которого горят леса. Теперь мне не следует ее слушаться.
 Гибернатор в порядке. Сигнализация — тоже. Ни экипажи, уже удалившиеся на несколько парсеков, ни система связи с городом не имеют с этим ничего общего. Остается одно. База. Какая-то из сторожек, поджидающих своего двадцатилетия. Одна из двух.
 Обе расположены не далее, чем в радиусе пятидесяти километров от гибернатора. Но не в том дело, хотя это и наверняка. Каждая выглядит иначе. Может изображать, к примеру, рощу деревьев, растущих немного теснее, чем в иных местах. Сторожку возле старой каменоломки. Или же запертый на все замки ресторанчик в парке. Притаиться над котлованом, который представляется мне прудом. Или болотцем, как то, что за стеной.
 И еще в одном я уверен. Буду искать. До тех пор, пока не пройду сквозь какое-то дерево, не погружу ногу в пруд и не вытащу ее ненамоченной, не обопрусь спиной о несуществующую скалу.
 Я буду искать… и сразу.
 Поднялся. Щелкнул пальцами и улыбнулся стерегущему у входа автомату.
 Разумеется, я буду искать. И найду. Должно быть, здорово я маялся головой, если сразу до этого не додумался.
 Моя база — металлическая. Не вижу причин, по каким другие следовало выстраивать из пластика. Или из дерева. По крайней мере, их наружный панцырь. А поскольку так, то существует простенький способ. Я бы сказал: школьный.
 Ферроиндукционные датчики. Достаточно двух. Запрограммированных, скажем, на пятьсот метров. Чтобы не указывали направление на город. Ни на коммуникационные линии.
 Я вышел в тамбур и раскрыл квадратные дверцы склада оборудования. Вызвал автомат и распорядился принести инструменты для их монтажа. Сам же вернулся в кабину и занялся программами.
 Через три четверти часа аппаратура была готова. На полу, неподалеку от выхода, покоились два небольших цилиндра с приборами управления и связи. Сами датчики занимали сравнительно немного места. Обычные стереотипные устройства, даже малоуниверсальные. На я хотел иметь свободу движений. И незанятые руки. Я решил, что раздам их автоматам, а для себя сохраню подручный дистанционный пульт. Это потребовало определенной работы. Если уж мне удастся напасть на след, то не стоит ничего пропускать. Даже существования двух баз, расположенных на расстоянии, скажем, в сто метров и лежащих на прямой линии.
 Я приготовил автоматы и начал убираться. Но тут же остановился.
 — Спокойной ночи, — пожелал сам себе. — Вот и все. На сегодня.
 Я простоял еще с минуту, разглядывая аппаратуру, потом мотнул головой, сбросил рубашку и направился в ванную.
 Надо все рассчитать. Допустим, следует торопиться. Но ведь главное мое задание — вернуться назад. В состоянии, когда можно будет все обдумать.
 Было почти одиннадцать. Уже несколько часов, как снаружи наступила ночь. Здорово же меня припекло, если я совсем позабыл об этом.


* * *

 Слабый ветер нес запахи весны. Уже вчера она давала о себе знать. Сегодня же ее присутствие ощущалось в каждом глотке воздуха.
 Я расставил автоматы на противоположных краях поляны, перебросил излучатель на грудь и разблокировал датчики.
 Поначалу ничего не происходило. Неожиданно в ручках пульта почувствовалась слабая вибрация. Линии пеленгов в окошке вытянулись и пересеклись. Поплыли цифры координат.
 Я какое-то время следил за ними, после чего поднял голову и посмотрел в направлении соседнего холма, соединяющегося с моим чем-то вроде поросшей лесом лощины.
 Восемьсот метров. Может, километр. Но с тем успехом — сразу же за первой грядой, там, где начинается склон.
 Не спуская глаз с вытянутого, прямоугольного окошка, я заслонил его ладонью от солнца и двинулся вперед. Слева и справа, на расстоянии в тридцать метров, двигались автоматы.
 Я добрался до края поляны и, не задерживаясь, углубился в заросли. Несколько минут, подняв высоко над головой руки, с пальцами, стиснувшимися на ручках пульта, я таранил чащу. Дальше пошло немного легче. Однако и этих нескольких десятков метров оказалось достаточно, чтобы я промок до ниточки. Каждая ветка сбрасывала на меня цепочку мелких капель. Там, куда не проникали солнечные лучи, царил пронизывающий холод.
 Один из автоматов споткнулся, потребовалось несколько минут, прежде чем я выпутал его из переплетения высоко поднятых над землей, извивающихся корней. Он молотил по ним лишенными приспособлений манипуляторами, словно в приступе безумия. По лесу разносился оглушенный, тупой треск. Впрочем, и каждому моему движению сопутствовали звуки, похожие на старт ракеты внутри огромной кучи хвороста. Эластичный капюшон куртки не давал достаточной защиты, подбородок и щеки болели от тысячи уколов, словно от ударов ломающихся посередине шпаг.
 И длилось это почти полные три четверти часа. На это время замолкли все колокола, всякое гудение. Остались только треск ветвей, напряженные, размеренные движения головы, рук, всего тела сквозь пространство, столь же пригодное для прогулок, как недра горы. Если бы не олень, а слон притаился в этих зарослях, я прошел бы под его хоботом и ничего не заметил.
 Наконец впереди стало посветлее. Еще несколько отчаянных рывков тела — и чащоба внезапно отпустила меня.
 Я стоял на проталине, в той замеченной сверху лощине. К вершине следующего холма вела расчищенная от деревьев дорога, напоминающая трещину в горном массиве. Она не упиралась в тупик. Как раз там, где я стоял, просека отклонялась вправо, сворачивая на русло пересохшего ручья или давнюю тропинку. Там находился город.
 Так. Дорожка эта выведет меня точно к шлюзу. Постою возле дверей, послушаю, не храпит ли он во сне. Погляжу, не его ли антенны выкидывают фокусы с моими датчиками.
 Если же застану его не в гибернаторе, а перед пультом управления металлическими оленями, то…
 Об этом пока не будем. Сперва его надо найти.
 Угловые замеры потеряли смысл. Я пропустил один автомат вперед и двинулся следом по середине просеки. Выглядела она так, словно за ней перестали следить года четыре-пять назад. Именно так она и должна была выглядеть.
 Я шел, не торопясь, все еще мокрый от пота и тающего снега. Дыша полной грудью. Истыканное иголками лицо горело теперь немилосердно. Я сбросил капюшон и расстегнул воротник куртки. Да, это весна.
 Я уже приближался к вершине. В перспективе просеки уже виднелись верхушки деревьев, растущих на следующем холме. Они расступались по мере моего приближения, открывая все новые участки дороги. Лес выглядел изваянным из камня. В воздухе разлилась полнейшая неподвижность. Тропинка поросла невысокой травой вперемешку со мхом. Я шел по ней почти бесшумно.
 Вершина была уже рядом. Я проделал еще несколько метров, когда неожиданно, без какой-либо видимой причины удущий впереди автомат остановился. Я сделал еще шаг и тоже остановился.
 Несколько секунд было тихо. Потом я услышал шорох шагов.
 Некто передвигался так же тихо, как кот. Меня охватило странное чувство. Немногого не хватало, чтобы рассмеялся. Так мягко двигаются люди, которых нет.
 О тишине я не думал. Сейчас не до нее. С первого же мгновения я знал, что забавы кончились. И ждал теперь чего-то такого, что рано или поздно должно было случиться. Вопреки тому, что одна эта мысль граничила с безумием. Но сознание мое еще никогда не работало так ясно, как в это мгновение.
 Я уперся взглядом в продолжение просеки. Правую руку опустил на рукоять излучателя. Шаги приближались. Из-за травяного покрова, которым была покрыта вершина лесистого холма, начала подниматься худая фигура. Сперва я видел лишь верх светлого, почти белого капюшона, потом — пятно лица, рубашку…
 Пилот. На этот раз он не напоминал ни причудливо остановившейся серны. Ни оленя. Безразлично, живого — или металлического. Впрочем, он об этом и не заботился. И не производил впечатления удивленного встречей со мной.
 Он сделал еще несколько шагов и остановился.
 Я не двинулся.
 Тишина. Только сейчас я понял, что колокола смолкли. Наверно, еще несколько минут назад, только я не обратил на это внимания.
 Я напрягся. Меня тревожило то, что я не мог разглядеть его глаза. Теперь же я их видел. Они были прищуренными, словно человек смотрел на солнце. Но лицо его оставалось в тени. Мне пришлось изрядно напрячь зрение, прежде чем я понял, что оно кажется таким из-за загара и щетины.
 Он поднял руку и шагнул мне навстречу. Остановился, будто ожидал приглашения.
 Нет там никого. Галлюцинации.
 А если, все же, есть — пусть что-нибудь сделает. Подпрыгнет. Засвистит. Сделает пару замечаний о погоде.
 — Ты… ты из второго двадцатилетия? — начал он.
 Его голос звучал довольно тихо. Но, несмотря на это, задействовал какие-то клеточки у меня в мозгу.
 — Веди к себе, — твердо заявил я. — Мне надо взглянуть на твой передатчик.
 Он обошел это молчанием. Сделал неопределенное движение головой и улыбнулся. Зубы у него были белые как у волка. Я опять не видел его глаз. Невольно шевельнул стволом излучателя. Его это остановило. Не дальше, чем в десяти метрах от меня. Автоматы ждали неподвижно. Для них он был всего-навсего человеком.
 Он уперся глазами в излучатель. Какое-то время рассматривал его, потом поднял голову. Его правая бровь поползла вверх. Только теперь я заметил, что он невооружен.
 — Я дежурил… перед тобой, — сказал он.
 Ага. Передо мной. Потом залез в гибернатор, запрограммированный на шестьдесят лет. Именно потому стоит он теперь передо мной и улыбается. Точнее — улыбался несколько секунд назад.
 — Как тебя зовут? — спросил я.
 — Гумми, — тотчас же ответил он. — Можно проще: Гум.
 — Из Централи?
 Он неторопливо кивнул. Словно прикидывал, не о Центре ли Генетических Исправлений я говорю.
 Колокола молчали. Меня это раздражало.
 — Пытался лечиться? — проворчал я. — Или рукой махнул?
 Он воспринял это без протеста.
 — А ты? — спросил, понизив голос.
 Надо же. Это становилось интересным.
 Я довольно долго молчал, внимательно разглядывая его. Теперь я уже вполне четко различал глубокие, волнистые складки у него на лбу, морщины вдоль губ, которые делали его рот выпуклым и живущим самостоятельно от остального лица. Щеки запавшие и сероватые. Лицо покрыто щетиной или — скорее — скверно выбрито. Но самым интересным были его глаза. Широко раскрытые и подернутые мутноватой пленкой. Глаза человека, который без очков не разглядит и собственную руку.
 — Нет, — произнес он наконец и как бы с жалостью. Ты — нет. Ты здесь слишком недавно… Года четыре, верно? Может, пять..?
 — А ты не знаешь? — ласково поинтересовался я. — Славненько, — уже другим тоном. — Прогуляемся к тебе. Побеседуем. Только сперва я хотел бы глянуть на твой передатчик.
 Он вздрогнул. На мгновение мне казалось — побледнел. Но я не мог в этом поручиться. Лицо его поблескивало как вода.
 — Нет, — ответил он. — Нет, если можно.
 Мои пальцы вернулись на свое место на рукояти излучателя.
 — Веди, — спокойно приказал я. — Недолго — понятие относительное. Может, я здесь и недавно для кого-то, вроде тебя. Но достаточно давно, чтобы нажать на спуск, если мне покажется, что я должен это сделать.
 Он застыл. Напружинился. Какое-то время мерил меня глазами. Глаза его превратились в щелочки.
 — Ты туда не пойдешь, — заявил он. — Или — пойдешь один. Я не брал оружия, — добавил он, словно это что-то поясняло.
 — Именно, — подхватил я. — Зато я взял. Ты… с кем-то?
 Он заколебался. Губы дрогнули. Руки опустились. Он выглядел так, словно только что сбросил с плеч набитый железом рюкзак.
 — Кто с тобой? — прошипел я. — Женщина?
 Он облизнул губы и кивнул. Его глаза нацелились теперь на носки моих ботинок.
 Тут мне это и пришло в голову:
 — Уложил ее спать, верно? Запер в своем гибернаторе. Потому я и получил нормальную запись, кончающуюся тем, что люк закрывается. Все совпадает. Кроме личности спящего. И чего ради ты на это пошел? Зачем брал ее с собой, если теперь в любом случае остался один? Поругались? Или ей к мамочке захотелось?
 Он громко сглотнул слюну. На лбу проступили капельки пота.
 — Она… — выдохнул он, — … я не знал, что она останется. Ничего мне не сказала. А когда пришла, было уже поздно. Все остальные спали. Что мне оставалось делать?
 На долю секунды у меня перед глазами появилось лицо Авии. Я потянулся так, что в груди затрещало.
 — А ты? — бросил я.
 Он мотнул головой, демонстрируя собственную беспомощность.
 — Работал как работал… — тихо ответил он. — Оставлял ее дома. Потом… — он запнулся, — она ушла… ну, заснула. Я запер ее в гибернаторе. А самому пришлось остаться. Вроде, это логично, — закончил он почти шепотом.
 Я задумался. Логично. Наподобие петли времени. И столь же правдоподобно. Допустим, ему и правда установили одиночный гибернатор, наподобие моего. Но при желании там могла бы разместиться футбольная команда. А не только пара неразлучных любовников.
 — Логично, — пробормотал я. — При условии, что человек не знает того, что я. Мы оба. Для кого были выстроены в лесу эти лунные базы, изображающие… да, кстати, — перебил я сам себя, — под чем ты живешь? Что оно такое? Домик-пряник? Сторожка? Кормушка для зверюшек? Или просто куча камней?
 Он поднял голову. Глаза сделались настороженными.
 — Не понимаю, о чем ты говоришь, — произнес он с нажимом.
 Я пожал плечами, сделал вид, что удивился:
 — Не знаешь? Как ты думаешь, куда я шел по этой тропке, о которой перестал заботиться, когда опять остался один? К тебе. Так что смогу сообщить, что это такое. И где. Через несколько минут.
 Я вызвал первый автомат. Он подошел на своих тонких, птичьих лапках, небрежным полукругом обогнул застывшего без движений мужчину и двинулся дальше. Я шагнул вперед. Он преградил мне дорогу.
 — Ты туда не пойдешь, — тихо произнес он. В голосе его было нечто такое, что заставило меня остановиться. Нечто большее, чем упрямство. Или даже страх. Он был уверен, что я не пойду дальше. Или же — не дойду.
 Я задержался.
 — Что ты сделал с базой? — поинтересовался.
 Он скривил лицо, словно намеревался улыбнуться, но не смог справиться с сопротивлением собственных щек.
 — Ничего, — ответил. — Просто запрограммировал автоматы на шифр. Они уничтожат любого, кто подойдет, но не произнесет двух простых словечек.
 — Простых, говоришь? — фыркнул я. — Ромео и Джульетта? Нет. Это слишком очевидно. Ора, ясно. Орфей и Эвридика. Будь у меня желание, я подобрал бы даже аналогию…
 — Имя и фамилия, — спокойно ответил он. — Той девушки, которая хочет, чтобы ее оставили в покое. Со мной можешь делать, что хочешь. Но на базу тебе не попасть. Разве что угадаешь. Хочешь попробовать? Была такая сказочка о разбойниках и сезаме. Я не провожу аналогий, но можешь попытаться. Ну так что?
 Я молчал довольно долго. В ином случае парень этот мог бы мне даже понравиться. Своим хладнокровием. И подходом к делу. Однако, глаза его все же заставляли меня держаться настороже. Противоречили его самообладанию. Они свидетельствовали скорее об усталости. Или апатии. Но не такой, чтобы сделал все, что ему прикажут. Скорее — когда человеку терять больше нечего.
 Он блефовал. Если бы он был тем, за кого выдавал себя, то не стал бы программировать автоматы на пароль. Даже если бы и обещал той девушке, которая хотела, чтобы ее оставили в покое, что никто ее не разбудит. Тогда кем же он был на самом деле? Или тут что-то другое, а не обыкновенный блеф?
 — Что предлагаешь? — спросил я безразлично. Остановил автомат, который уже успел добраться до вершины холма, и добавил: — Здесь посидим? Или ты предлагаешь прогуляться? Немного холодновато, но раз в сорок лет — неплохо… Что поделаешь, кафе в эту пору закрыты.
 Его лицо вытянулось. Он опустил голову. Рука потянулась ко лбу, но остановилась на полпути и упала. Я заметил, что он дрожит.
 — Я… — начал он и замолчал.
 Я понял. Или мне, по крайней мере, показалось, что понял.
 Тишина. Сперва с кем-то, кто не захотел оставить его одного. А потом колокола. Они могли звучать даже громче, если их слушаешь, зная, что в метре от тебя, за стенкой, спит человек, который охотно послушал бы их с тобой вместе.
 — Ладно, — решил я. — Иди за мной. — И тут же поправился: — Точнее, передо мной. Самым первым пойдет автомат. И помни, что я уже набрался определенного опыта… в охоте.
 Он какое-то время смотрел мне прямо в глаза, потом кивнул. Молча пошел вперед, прошел мимо меня, так, что я почувствовал, как его куртка скользнула по моему рукаву, и размеренным, неторопливым шагом, двинулся в ту сторону, откуда я явился.
 Я отдал распоряжение автоматам, повернулся и заправился за ним следом.




 7.


 — Чем бы я ни занимался, работал, летал, выслушивал шуточки в клубе, даже… — он запнулся, но только на мгновение, — когда был с девушкой, я всегда ожидал чего-то, что еще не только должно произойти. Словно кто-то подключил мою нервную систему к лазерному вибратору. Тебе это знакомо? Делаешь, что и все, что-то говоришь, а в тебе все напряжено как струна. Рождаются какие-то предположения, мысли, ты их теряешь, находишь снова, но уже бесформенные, смутные, лишенные перспективы. Мечтаешь о минуте покоя, чтобы восстановить мир с самим собой, а когда такое наступает, у тебя лишь одно желание: отправиться спать. Только вот заснуть не можешь. А значит, снова где-то болтаешься, болтаешь, руками размахиваешь. И таким образом избавляешься от остатка ответственности перед своими же собственными недодуманными мыслями и можешь начинать все сначала.
 Он разволновался. Несколько раз приподнимался в кресле, словно сидение на одном месте стало для него мучительным. Выпаливал слова со скоростью мельницы. Обрывал себя, жадно дышал и говорил дальше высоким, напряженным голосом. И только глаза его все время оставались неподвижными и словно незрячими.
 Да, это тишина. Он наслушался колоколов, утратил ощущение времени, ему начало казаться, что они звучали уже тогда, когда его и близко не было от этого холма. Но не только это. Мне уже несколько раз казалось, что я улавливаю момент, когда тот переступает границы собственной действительности. И каждый раз мне не хватало какой-то мелочи, чтобы сообразить, в какую же игру он играет. Я должен был быть уверен. И потому пока не мог ничего сказать. Пока что не мог. Оставалось одно. Делать вид, что все им сказанное я воспринимаю за чистую монету.
 Он замолчал и застыл. Только его ладони, лежащие на коленях, ритмично приподнимались и опускались, словно двигаясь в ритм дыханию. Сами же кончики пальцев жили своей собственной жизнью. Подрагивали.
 — Ты занимался историей? — спросил я наконец.
 Он медленно повернул голову в мою сторону. Но и теперь смотрел куда-то мимо.
 — Историей? — переспросил он бесцветным тоном. — А почему ей?
 Я пожал плечами.
 — Все это — побасенка о человеке, который ни жить не может, ни умереть, то есть история не умеющего приспосабливаться. Мы сумели с этим справиться добрые два века назад. А та — нет, верно? Ты по уши погряз в кризисе цивилизации времен двадцать первого века. Словно твои предки слыхом не слыхивали о генной инженерии, а сам ты — о гомеостатической стимуляции. Пусть так. А раз уж так, то значит, все в порядке. Но вот каким чудом ты попал в Центр? Меня это, конечно, не касается. Скажем, у тебя на то свои причины. Но как, например, можно сидеть где-нибудь возле Трансплутона и быть, черт побери, уверенным, что следовало бы заняться чем-то совершенно иным?
 Он не ответил. Я выждал немножко и настойчиво повторил:
 — Я ведь спросил кое о чем. Что ты делал в Централи?
 Он вздрогнул. Глаза расширились. Он уставился на мои ладони, словно опасаясь, что я любую минуту сделаю что-то такое, от чего ему придется защищаться.
 — В Централи? — пробормотал он. — Я?
 Я ждал.
 Неожиданно он опомнился. Сорвался с кресла и подскочил ко мне. Остановился на расстоянии вытянутой руки и посмотрел мне прямо в глаза. Уголки рта поползли вверх. Губы у него были потрескавшиеся, покрытые клочьями отмершей кожи.
 Его закачало. Он ударился о поручень кресла, отшатнулся. Даже не заметил этого.
 — Минуты тишины, — прохрипел он. — В этом была моя жизнь, понимаешь?
 В голосе его зазвучали одновременно и гордость, и жалоба. Он инстинктивно сделал шаг назад. Оперся о стену и сложил руки на груди.
 — Я уезжал из города без всякой цели и шел туда, где росло хоть несколько деревьев, — продолжал он. — Ложился на землю, затыкал уши ватой и представлял, что трава вокруг меня тянется на километры. Что там, за деревьями, нет тропок, тропинок, дорог, городов, нет вообще ничего. Толпы, неизбежной на любом сантиметре земной поверхности. Поскольку мы уже разделили ее на эти сантиметры.
 Он замолчал. Его дыхание сделалось свистящим. На лице выступил пот. Глаза его все еще были подернуты туманом, но из под него пробивалось пламя. Словно таящийся в нем огонь наконец-то начал пробиваться наружу.
 — Земля, — продолжил он чуть погодя. — Земля. Кусочек луга, пригорок, немножко воды. Понимаешь? Нигде и ничего такого. За всю жизнь. Силовые поля, стимуляция, свист тахострады, грохот ближайшего города, голоса людей. Не людей, людские. В этом разница. Монотонные, неразборчивые, присутствующие всегда и везде, как эти… колокола.
 Он замолчал. Помотал головой. Взглянул на меня чуточку более осмысленно.
 — Понимаешь, о чем говорю? — подозрительно спросил он.
 Я спокойно кивнул. Бросил:
 — Понимаю. О тишине.
 Я подошел к климатизатору. Становилось душно. Словно вокруг базы снова полыхал лес. Неожиданно для самого себя я развернулся и сделал несколько шагов к нему.
 Бросил:
 — Это был ты?! Просил о помощи? Предупреждал?
 Его глаза заблестел. Он выпрямился, поднял голову.
 — Я… просил?.. — выдохнул он.
 Я пожал плечами.
 — Может, не ты, — проворчал в ответ. — В таком случае выслеживал того, кто рассчитывал на мою помощь. Кто с тем и пришел ко мне. Об этом тоже ничего не знаешь?
 — У тебя кто-то был?! — выкрикнул он. Я не ошибся. В его голосе прозвучало нечто большее, чем просто любопытство.
 Я опомнился.
 — Ладно, — махнул рукой. — Времени у нас хватит. На всякий случай, — добавил, буду задерживаться возле каждого кустика. Может сам выбирать. Если уж предпочитаешь такой способ общения. А я пока…
 — Погоди, — перебил он, — о чем ты? Ведь здесь, — уточнил, — здесь же никого нет…
 Никого. А раз так — говорить не о чем. Допустим, он искренен. На худой конец этому можно поверить. Что он ничего не знает. И не хочет согласиться с этим. Слишком уж сильно на него это подействовало, он даже не смог говорить дальше.
 — Ладно, — произнес я сквозь зубы. — Никого здесь нет. Только лес, горы, зверушки. Тишина. Порой начинает что-то мерещиться. Но все это — сказочки. Которыми мне захотелось тебя позабавить.
 Его лицо потемнело.
 — Говори, — прошипел он. Наклонился в мою сторону, руки напряглись.
 — Не о чем, — возразил я. — Это только тишина.
 — Тишина! — выдавил он.
 Я ждал. Он стоял напряженный, не сводя с меня глаз, потом голова его поникла. Прошла минута. Может быть, больше.
 — Тишина… — повторил он наконец изменившимся голосом. — Мысли соразмеримые со временем. И не только мысли. Все, что ты делаешь. Я всю жизнь мечтал о тишине.
 — Теперь ее у тебя предостаточно, — отрезал я.
 Он вздрогнул. Глаза расширились. В них не осталось ни следа дымки. Одно лишь пламя. Отчего глаза стали чуть ли не белыми.
 — Верно! — выкрикнул он. — И я не никому не позволю отобрать ее!
 Его голос звучал торжествующе. Он выпрямился, воздел руки жестом древнего пророка.
 С меня этого было предостаточно. Теперь я посмотрел на него несколько иначе. И дольше, чем следовало бы. Он оглянулся. Глаза потухли. Он опустил руки и стал озираться словно бы в растерянности.
 — Мне пора, — сказал он так тихо, что я едва его расслышал.
 — Тебя ждут? — поинтересовался я.
 Он замер. Невероятно медленно поднял голову. Прошептал:
 — Кто?
 — Не знаю, — я улыбался. — Может, вы переговариваетесь во сне? Я о чем-то таком слыхал.
 — Да? — хмыкнул он. — Кто-то тебе об этом рассказывал? Или ты сам хочешь, чтобы так было?
 Он снова стал собой. Как тогда, на холме, когда преградил мне дорогу. Над этим стоило поразмыслить. В его случае колокола действовали, видать, выборочно. С перерывами. На улаживание дел, которые — с его точки зрения — были неотложными.
 Так или иначе, но я до сих пор ничего не знал.
 И — что хуже — выходил из игры. Меня раздражал его голос. Его присутствие. Я затосковал по тишине, о которой он столько говорил. Нет, не о той. По моей тишине.
 С того момента, как он переступил порог базы, я знал, что отсюда он не выйдет. Что я вынужден так поступить, поскольку именно этого ожидали от меня люди, которые меня здесь оставили. Неожиданно я отказался от своих намерений. Люди всегда рассчитывают на нечто большее. На то, например, чтобы все выяснить. Заперев его теперь в гибернаторе, я лишался бы такой возможности. Если не навсегда, то на полвека. Достаточный срок, чтобы призадуматься.
 Он направился к выходу. Не спешил. Большой, сытый зверь, разгуливающий по клетке. Такими были его движения. Такого можно безнаказанно рассматривать. Если не приближаться к решетке.
 Я следил за ним глазами. Он вошел в тамбур, даже не обернувшись, чтобы кивнуть на прощание. Я выждал некоторое время и двинулся следом. Остановился в дверях, опершись о косяк. Поинтересовался:
 — Придешь?
 — Угу…
 — Один?
 Он остановился. Какое-то время нашаривал замок, словно впервые имел дело с магнитными защелками, применяемыми на всех объектах Централи. Нашел наконец. Сноп света ударил в лес.
 — Да, — произнес он твердо.
 Только когда он исчез из поля моего зрения, я шагнул на порог. Всмотрелся в то место, где еще можно было угадать его силуэт. Теперь он показался мне неестественно высоким.
 — Погоди, — крикнул я.
 Шаги стихли. Он остановился.
 — Когда придешь, — твердо произнес я, — то остановись возле первого же автомата и крикни. Не двигайся, пока я не выйду. Понял?
 Из тьмы донесся неразборчивый звук.
 Я простоял еще какое-то время, после чего вернулся в кабину. Проверил показания датчиков, скользнул глазами по экранам, принял душ. Поднес к губам тюбик с концентратом. Моя рука остановилась на полпути.
 Вот они. Появились в меняющейся последовательности. Доля секунды, один-единственный тон, отдельная струна скрипки. Потом доносится следующие, и воздух наполняется звучанием инструментов. Какое-то время они играют с одинаковой силой, потом незаметно начинают пульсировать. Это уже колокола.
 Ночь снаружи. Мне казалось, что ночь эта началась давным-давно. И с того мгновения, как она началась, ничего не происходило. Мои замеры, блуждания, встреча на заросшей просеке — все это происходило лишь в сфере звуков. Не звуков. Тишина. В том, что вынуждает меня слышать ее.
 Никакой встречи не было. Если несколько минут назад кто-то и сидел в этом кресле, то им мог быть только я сам. Ни одной живой души в радиусе тысячи километров. Кроме тех, кому предстоит в свое время ожить. Не говоря уже о сошедшем со страниц книжек двадцатого века «неприспособленном» пилоте из Централи. Все это чепуха.
 Чепуха?
 Я набил рот концентратом. Ел спокойно, ритмично двигая челюстями. Проглотил, улыбнулся. Я не увидел этой улыбки, но мог о ней догадываться, мог не одно сказать. Например, что мое лицо отреагировало на нее с удивлением. А это было для меня чем-то поразительно новым.
 — Нет, — громко произнес я. — Никакая это не чепуха. Не на этот раз.
 Голос был моим. Хотя и прозвучал именно таким. Мне приходилось уже слышать его несколько раз в жизни. В тех случаях, когда готовил себя к тому, что происходило потом. Потому я и мог летать к звездам.
 Я уже не мог вспомнить лица человека, который остался в одиночестве дольше, чем ему следовало бы. И не пытался вообразить, как он пробирается теперь через лес. Он еще не мог далеко уйти. Пробирается сейчас через заросли, как я сегодня днем. Сможет он отыскать дорогу в ночи? Должен знать проход. Нет. Другого пути нет. Разве что он воспользуется проделанной мной тропинкой. Но, вопреки этому, я ничего не слышу. Даже когда зажмуриваю глаза и пытаюсь представить себе его худую, высокую фигуру. Он идет, покачивая плечами, ставя сперва одну ногу, потом другую…
 Ничего. Одни колокола…
 Я не позволю тишине обмануть себя. Он на самом деле был здесь. И сказал несколько слов, которые стоит запомнить. Будто явится утром с букетиком гвоздик и бутылкой шампанского.
 В ту ночь я выслал наружу все автоматы. Лег спать в комбинезоне, лишь слегка расстегнув его. Излучатель положил под рукой.
 Сразу же перед тем, как я заснул, передо мной появилось лицо профессора Марто. Впрочем, может, это уже начинался сон.


* * *

 Наутро я впервые заметил изменения в изображении, передаваемом из пространства. Два корабля нарушили программу полета. Данные в оконках, прилегающих к ленточным экранам, сместились на невообразимо малую величину, но учитывая расстояние — одно это было революцией.
 Нарушалась детально разработанная программа экспедиции. Два экипажа направлялись к новой цели. Мало того — траектории их курсов начали сближаться.
 Надо рассчитать точку встречи. Загрузить работой анализаторы и вычислители. Потом взяться за компьютер. Но мне хватало и собственных забот. Изображение на контрольном экране оставалось чистым. В нем не было ничего, что вынуждало бы к поспешности.
 Через два-три дня ситуация прояснится. Пеленг идет каналом параллельным с телеметрией. Но только параллельным. На таких расстояниях достаточно отклонения, практически не улавливаемого нашей аппаратурой. Случалось, что после последнего, оборвавшегося посередине слова пилота, у которого взорвались емкости криоэнергетической аппаратуры, пеленг несуществующего корабля поступал на базу в течение еще нескольких минут. Теперь же счет шел не на минуты, на сутки. Ситуация изменилась. Контрольный сигнал опережает прочие.
 Мне эти несколько дней пригодятся. На выяснение своих собственных дел тут. А если мне не удастся…
 — Тогда, — сказал я и потянулся, — мне не придется беспокоиться о том, что сообщат компьютеры. Как, впрочем, и ни о чем другом тоже.
 Я отошел от экранов. Оделся, загерметизировал швы вакуум-скафандра и направился на склад за шлемом. Какое-то время прислушивался, прижавшись ухом к гладкой поверхности двери, потом коснулся замка. Словно и в самом деле перестал доверять установленной снаружи аппаратуре. Еще раз проверил показания автоматов и вышел.
 Весна. Достаточно было одной теплой ночи, чтобы лес ожил. Ветви напружинились, некоторые деревья даже покрылись мозаикой крохотных листочков. Пахло росой.
 Проход на просеку преграждали неподвижные тела автоматов. Два из них разместились как раз напротив входа. С вершины купола я рассмотрел остальные. Они окружали базу плотной цепью. Слишком плотной для родимой планеты.
 Воздух был полон движения. Теплые потоки ветра накатывали волнами, сразу же над поверхностью. Выше ветер холодил оболочку скафандра. Я узнал об этом из показаний миниатюрных датчиков климатизатора.
 Автоматы. Тяжелые, темные, якобы окаменевшие глыбы со щупальцами манипуляторов. Я знал, что достаточно одного сигнала — и они оживут. Даже не сигнала — элементарной информации о приближении человека, зверя, предмета.
 Все видимое пространство дышало спокойствием. Ничего не происходило. Даже небо было безоблачным.
 Я довольно долго разглядывал вершину соседнего холма. Старая просека оставалось невидимой, даже если я знал, где ее искать. Переплетающиеся кроны деревьев образовывали монолитный, слегка волнистый покров. Если там и шел кто-то, я смог бы увидеть его только на краю поляны, в десятке метров.
 Я простоял так две, может, три минуты, потом инстинктивным движением откинул шлем. Глубоко вдохнул, раз, еще раз. Даже если тишина эта мнимая, она принадлежит мне. В конце концов, я у себя дома. Пусть беспокоится тот, кто придет следом. Или те, кто придут.
 Я подумал о сегодняшнем вечере. О человеке, который займет место в моем кресле и начнет говорить. Какая разница — о чем. Все дело в его голосе. Высоком, полном фальшивых, причудливых интонаций. Порой твердеющем до состояния бетона.
 Я должен буду заставить его замолчать. Каждый день отдаляет меня от моего поколения. Я отстаю во времени. Между прочим, того ради, чтобы защищать пространство, окружающее спящих, от такого рода голосов.
 Не знаю, с чего я вообразил, что он придет вечером. Я встретил его посреди дня. Мне в глаза светило солнце, так что поначалу я даже не смог разобрать черты его лица. И все же он ассоциировался у меня с сумерками. Я оставался в уверенности, что раньше заката не услышу его голоса.


* * *

 Около пяти вечера я кончил обычные процедуры. Проверил посты. Вложил новую катушку с лентой в опустошенный блок регистрирующей аппаратуры. Я не спешил. Ничего не делал кое-как. То, что завершил всю работу двумя часами раньше, ни о чем не свидетельствовало. С тем же успехом я мог бы протянуть время до полуночи. И даже дольше. Так уже не раз было. Но не сегодня.
 В пять минут шестого я занял место в кресле перед экранами и принялся просматривать испещренные микроскопическими значками ленты, словно те и в самом деле могли сообщить мне о земных экипажах нечто большее, а не только то — что они еще существуют. В полшестого я поднялся, прогулялся по кабине, съел тюбик концентрата. Снова уселся, вытянул ноги, откинул голову на спинку. Прикрыл глаза, и тут тишина обрушилась с такой силой, что кресло подо мной задрожало. Желудок подкатил к горлу. Я вскочил и несколько секунд изо всех сил сопротивлялся всеобъемлющей слабости. При малейшем движении головой била колоколов ударялись непосредственно мне в виски. Словно это именно они издавали такие металлические, вибрирующие от голоса далеких колоколов звуки.
 Меня трясло так с четверть часа. Потом прошло. Я встал. Вновь закружил по каюте. Подходил к нише с диагностической аппаратурой, возвращался, огибал стол, останавливался возле экранов и вновь направлялся к нише. Я ни о чем не думал.
 Вскоре после шести я направился к тамбуру. Вышел наружу и углубился в лес. Немного прошелся по просеке, развернулся и уткнулся в стену зарослей. Каску я не одевал. Вернулся измученный, избитый, с окровавленным лицом и ладонями. И не оставил там, в чащобе этой, ни одного из звуков, вынесенных из кабины. Впрочем, я на это и не рассчитывал. Ни на что я не рассчитывал.
 Входную дверь я оставил открытой. Мне пришло в голову, что я приду и не услышу его крика. Или — что он слишком тихо заявит о себе. Что его заглушат сирегы, гудки, колокола. Я развернул кресло так, чтобы можно было видеть залитую остатками дневного света опушку леса перед выходом. Я сидел и вслушивался в собственное дыхание. Как же это я до сих пор не сообразил! Я зажимал нос, набирал воздуха в легкие, и тогда на секунду, на долю секунды остальные звуки исчезали.
 Когда фотоэлементы включили освещение, а край леса за дверьми стал просто черным прямоугольником, я поднялся и запер базу. Вышел в центр кабины, сбросил ботинки. Расстегнул комбинезон и остановился.
 Нет. Пока еще нет. Ведь и без того заняться мне нечем.
 Я снова уселся. В десять минут девятого мне вздумалось поговорить.
 — Хорошо было задумано. Вести себя так, что свихнуться можно. Я и сам бы лучше не выдумал.
 — При условии, — добавил я, призадумавшись, — что он знает, как это воздействует. Слух. По сути дела, это только слух. Акустический фон. Трудно сказать, чтобы его не было. Он просто несколько иной…
 — Несколько, — хмыкнул я. — Вот именно. Я и сам бы до этого додумался. Несколько иной. И ничего больше.
 Я замолчал. Но ненадолго.
 — Думаешь, — поинтересовался я, — он специально это делает? В таком случае, то, о чем он говорил, не лишено определенного смысла.
 — Не то, о чем он говорил, — возразил я, — а то, что он вообще говорил. Суть не имеет значения. Потому он и корчил из себя отрешенного. Неприспособленного, словно из старинных мелодрам.
 — А ты? — едко поинтересовался я. — Вместо того, чтобы сунуть его в гибернатор и поставить рядом автомат, на случай, если того мучает бессонница, вел себя как оскорбленный любовник. «До свидания». И всего-то. А если не явится? Снова отправишься в лес? С датчиками? На это может немало времени потребоваться. Если, к примеру, он уволакивает сейчас куда-то свою спящую принцессу по поляне, поросшей цветочками. Времени ты предоставил ему сверхдостаточно. Он теперь вполне не может быть уже в скольких-то километрах. Отыщет в кустах твою машину. Отправится на поиски другой базы. А поскольку та окажется занятой, то попросит хозяина переселиться к тебе. Так что пройдет сколько-то там десятков лет — и ты имеешь шансы прославиться. Если, разумеется, останется кто-либо из тех, кто сможет сказать тебе «спасибо».
 Я поднялся. Подошел к стене и, не отдавая отчет в собственных поступках, прижался к ней ухом. Простоял так какое-то время. Потом оттолкнулся плечом, качнулся и только теперь скинул комбинезон, одним резким движением. Я почувствовал, что начинаю потеть.
 — Смотри, — попросил я сам себя. — Сейчас пожар начнется.
 В горле пересохло. Я смочил языком губы и продолжал:
 — Никаких глупостей, — собственный голос показался незнакомым. — Спать ты будешь один. Не так, как он. Если это правда, что он вообще тут был. Что там существует эта заросшая просека.
 — Об этом уже говорили, — возразил я.
 И пожал плечами.
 — Верно, — согласился. — Хватит на эту тему. Что же наверняка, то ты можешь обеспечить себе исключительное право на эти колокола. За это ты заплатил. И немало, как кажется. А как ты это сделаешь — пораскинь головой. Ты прав. Пока об этом говорить не стоит. Довольно.
 Я прижал ладони к вискам. И продолжал их так какое-то время, словно поджидая, пока заживут ободранные места.


* * *

 Он пришел на четвертый день, в полдень. Я стоял согнувшись, повернувшись спиной к поляне, меняя ленту в регистрирующем автомате. Услышал сигнал и сразу же после этого его оклик. Он закричал «человек идет» или что-то в таком духе.
 Я распрямился, захлопнул крышку, проверил работу и только потом обернулся.
 Он стоял на краю поляны, сильно наклонившись вперед. Его ноги скрывал подлесок. Словно в силки попал. Лицо повернул в мою сторону. Но не кричал больше. Ждал.
 Я осмотрелся. Ни один из автоматов не изменил положения. Если бы какой-нибудь зверь пытался подобраться со стороны леса, я услышал бы его на километровом расстоянии. Не говоря уж о человеке. За просекой наблюдали два автомата. Снабженные набором датчиков и излучателями. Только птица могла бы явиться для них неожиданностью. Или что-то такое, что могло не хуже птицы пользоваться воздухом.
 Гумми, кем бы он ни был, уж наверняка не походил на птицу. Когда он выбрался наконец на полянку и пошел мне навстречу, его неторопливые, тяжелые шаги звучали как удары. Но ведь до этого-то он двигался так, словно умел проходить сквозь деревья. И парить в нескольких сантиметрах над землей.
 Я, не пускаясь в разговоры, направился к тамбуру. Допустил его на расстояние шага в три и внимательно рассмотрел. На нем был легкий комбинезон, словно он намеревался сделать небольшую пробежку. На плечи накинул куртку, но не такую, чтобы под ней можно было что-то спрятать. Карманы не оттопыривались. Странно, что он разгуливает по лесу без оружия. Если это именно его запись предупреждала меня насчет… зверушек.
 Я вошел первый. Остановился в проходе и продолжал. Он закрыл за собой дверь. Ловко, без всяких выкрутасов. Только тогда я повернулся и прошел в кабину. Остановился возле экранов, указал на кресло.
 — Я пришел, — сообщил он, садясь.
 — Вижу, — отрезал я.
 Мы довольно долго молчали.
 — Мне остаться? — наконец спросил он.
 — Навсегда?
 Он улыбнулся. Выглядел немного лучше, чем тогда, при первой встрече. И стал как бы немножко менее исхудавшим. Побрился. Глаза ожили. И только вокруг них, особенно при припухшим векам была заметна усталость.
 — Лучше жить самому по себе… — негромко сказал он.
 — Короче. — подхватил я. — Кому как не тебе это знать. Что до меня, то я сразу, с самого начала — сам по себе. Можешь поверить на слово… А почему, собственно, — я сменил тему, — ты не построил другой гибернатор, для себя? Опыта не хватило? Автоматы скопируют конструкцию, имеющуюся на базе, тебе даже не придется аппаратуру рассчитывать. Или, — добавил я с нажимом, — ты для того и остался, чтобы именно с той, первой аппаратуры глаз не спускать? Решил, что миллионы возле города, работенка как раз для меня, а твоя девушка заслуживает чего-то большего?
 Он ответил на это молчанием. Отвернулся и принялся разглядывать экраны. Словно забыл, о чем я говорил. Но все-таки отозвался в конце концов, с явным усилием:
 — Я об этом не подумал…
 Оставалось только рассмеяться.
 — Скажи уж просто, — небрежно обронил я, — что спать тебе расхотелось. Тебе захотелось пожить одному. Что бы позабыть, как это — когда тишину слушают вдвоем. В это, на худой конец, я бы еще мог поверить. Но тебя ведь это не волнует, верно? Иначе ты выдумал бы что-нибудь немножко менее невероятное. Короче, — рявкнул я, — говори, что тебе нужно?! Из-за чего ты ждал меня возле базы? Зачем пришел? Но отвечай так, чтобы мне не пришлось переспрашивать. Я этого не выношу. Ну?!
 Он заколебался. Взглянул на меня исподлобья. Бесшумно пошевелил губами и сместился ближе к креслу. Словно хотел, чтобы я оказался рядом, если в том окажется необходимость.
 — Не понимаю, — начал он. — Это ведь ты шел туда…
 — Не расслышал? — перебил я. — Тебе следует отвечать коротко.
 — И честно?! — добавил он.
 Я подтвердил:
 — И честно.
 Он наклонился на несколько сантиметров. Спинка кресла послушно последовало за его спиной. Он наклонил голову так, что подбородком касался кармашков на груди. Мгновение я надеялся, что он что-либо предпримет. Ждал этого. Тогда сразу несколько оказались бы решенными.
 Он сидел так, словно стрела, пошедшая вслед за тетивой, после чего руки его расслабились. Он обмяк в кресле и отвернул голову. Но голос его прозвучал твердо:
 — Как угодно, — заявил он. — Я ничего не хочу. — И тут же добавил с нажимом: — Пока.
 Я кивнул.
 — Это я понял, — ответил ему спокойно. — В такое можем и сыграть. Остается вопрос: на что. Например: что для тебя означает: «Пока»?
 Он довольно долго молчал, потом передернул плечами и пробормотал что-то, чего я не разобрал.
 — В такие игры я не играю, — заявил я.
 Он повернулся ко мне лицом. Глаза превратились в щелки. Снова. Вот таким он мне нравился. Он дыхал быстро, но не слишком быстро. Его тело едва заметно вздрогнуло.
 — Предупрежу тебя, — выдавил он. — Могу обещать только это. У тебя осталось время…
 — При условии, — негромко добавил я, — что я не замечу этого… предупреждения, верно?
 Его лицо подобрело.
 — Жаль, — печально произнес он, — что мы раньше не познакомились, пока все это не началось. Мне кажется, мы могли бы друг друга понять…
 Я согласно кивнул.
 — Жаль. Это даже странно. Если, как ты говоришь, ты из Центра…
 Он напрягся. Может, впрочем, мне только показалось.
 Развлечения близились к концу. Таким образом можно переговариваться сутками, но так ни к чему и не прийти. Мы поняли это одновременно.
 — Ты думаешь, — произнес он, растягивая слоги, — что ты один имеешь право задавать вопросы? Ты на дежурстве, верно. Но несешь-то ты его после меня. Что тебе надо было на соседнем холме?
 — Оленей, — быстро ответил я. — Ты спугнул мне стадо. Случайно не заметил, куда они побежали?
 Он поднялся. Я невольно отступил назад. Коснулся спиной стены. Стало холодно.
 Он прошел в противоположную часть кабины и остановился. Взгляд его скользнул по дверце в нишу гибернатора, по пульту диагностической системы, по выводам стимулятора. Сместился в направлении главного экрана и без всякого интереса остановился на нем.
 Он нес дежурство передо мной. Отлично. Но теперь ведь я его несу. До определенной степени я согласен не обращать внимания на его присутствие. Если решить, что я и в самом деле должен знать, что он здесь делает. Но не больше.
 Не прошли мимо его внимания и показания индикаторов. Он провел кончиками пальцев по поверхности пульта, словно проверил, нет ли на нем пыли, и двинулся дальше. Через какое-то время я услышал шипение. Это он насвистывал сквозь зубы. Какое-то время я пытался уловить хоть намек на какую-либо знакомую мелодию. Ничего не вышло. Наверно, он сам не соображал, что делает. Или же это относилось к его репертуару? К повседневной игре с тишиной?
 Он ускорил шаги. Кружил возле стола, высоко поднимая ноги и мелькая в воздухе подошвами. Раскачивался взад и вперед, покачивая головой в такт.
 Я стоял неподвижно, очарованный. Неподдельный средневековый шаман, впадающий в транс.
 Он перестал насвистывать. Какое-то время вел себя тихо, потом зажмурил глаза и раскрыл рот, словно намереваясь закричать. Но издал только пронзительный шепот, словно ребенок, имитирующий работу ракетных двигателей. Прежде, чем я понял, что происходит, я услышал собственный голос. Я отвечал ему. Ноги мои двигались.
 Я стартовал. И сумел отправить одновременно пять кораблей, а не два. Редко случалось, чтобы через тридцать секунд полета они все еще издавали какие-то звуки.
 Стиснул зубы. Шипение перешло в громкий, вибрирующий шум. Легкие мои превратились в дюзы, изрыгающие столбы газа. Я выстреливал из себя в тишину. И не только из себя. Изо всей базы, стены которой пропитались ей за долгие последние годы.
 Он заговорил. Отрывистые, ничего не значащие слова, лишенные какой-либо связи. Подключил к креслу. Перегнулся на животе через подлокотник, взмахивая руками, словно плыл. Я понял, что он выбрался наружу корабля, все всех и всяческих орбит. Крикнул ему о том. Попытался симитировать акустический пеленгационный сигнал. Но остался возле стены. Мне достаточно было голоса. Я повторял про себя последнее курсовое задание, смысл которого до меня не доходил, но это не мешало мне ощущать небывалое чувство легкости. Я сделался лишенным веса, казалось, я мог бы не хуже Гумми плавать по воздуху.
 Это был подлинный полет. Я взялся за управление и принялся насвистывать, как обычно после последнего сообщения со стартового поля. У меня была своя излюбленная мелодия. Трудно даже сказать — излюбленная. Просто мелодия, которую я услышал когда-то и по непонятным причинам запомнил нехитрый ее мотивчик.
 Он принял мой ритм. С минуту прислушивался, потом подтянул фальшивым вторым голосом. Оторвался от кресла и начал кружить по кабине, прихлопывая в ладоши. В воздухе жили только наши вопли. Его и мои. Ничего больше.
 Меня охватила чистая, теплая радость. Я развел руки и промчался вдоль стены, отскакивая от нее, как испорченный автомат, скатывающийся по откосному туннелю. Сделалось тепло, даже жарко. Я уже не кричал. Я напевал дурацкую, старинную песенку, которая уже много лет была распространена в Централи и считалась чем-то вроде гимна пилотов дальних трасс.
 Огни в пустоте, звезды, с которыми ты возвращаешься на Землю, голубые материки и прочая подобная сентиментальщина. Он тут же подхватил ее. Так мне по крайней мере показалось. Когда я посматривал на него, он внимательно глядел на меня и повторял отдельные слова. Глаза его блестели как в лихорадке. И он по-прежнему фальшивил.
 Я почувствовал, что перестаю улыбаться. Лицо становилось чужим и жестким. Удерживая равновесие, я прижался спиной к стенке. Правой рукой задел за полку, на которой лежал излучатель. Темный, угловатый инструмент с грохотом упал к моим ногам и откатился на середину кабины.
 Гумми замер. Застыл в невероятной позе, выгнувшись назад, с вытянутыми над головой руками. Впился глазами в пол, в двух шагах перед носками своих ботинок. У меня создалось впечатление, что он с удовольствием смотрел бы в другую сторону, но не может. Медленно опустил руки. Его тело вернулось в вертикальное положение, потом начало постепенно крениться вперед. Он упал на одно колено. Двигался словно в замедленном фильме. Рот его так и оставался открытым, но я не слышал даже его дыхания. Он еще сильнее подался вперед. Его правая рука сместилась. Несколько сантиметров. Еще несколько.
 Хватало трех быстрых шагов. Я поставил левую ногу на излучатель. Правую чуть выставил вперед, как раз под его лицо. Я не смотрел под ноги. Я смотрел, пока он поднимет голову.
 Шли секунды. Его рука оставалась без движения, подвешенная в нескольких сантиметрах над полом. Если бы он распрямил пальцы, то мог бы коснуться поверхности кобуры излучателя. Но его рука продолжала оставаться сжатой в кулак. Впрочем, и так бы ничего у него не вышло. Голоса перестали быть для меня необходимостью. Я ждал.
 И услышал в конце концов звук, словно кто-то вырвал нипель из не очень сильно накачанного мяча. Он подтянул под себя ноги и уселся. Взглянул на меня снизу вверх.
 Его вспотевшее лицо могло бы надолго запомниться, если бы он еще смог улыбнуться. В глазах застыло удивление. Может — вопрос. Но ответ мог дать только он сам же.
 — Мне пора, — прохрипел он, не поднимаясь
 — Пора, — согласился я.
 И еще тридцать секунд прошло.
 Не спуская с меня глаз, он начал собираться. Не спеша. Поскольку иначе не мог. Распрямил ноги, словно они были изготовлены из толстых стальных прутьев. Качнулся. Отступил на пару шагов, ударившись о край пульта.
 — Это было… глупо, — пробормотал.
 Я кивнул. Что бы он не подразумевал, я не мог с ним не согласиться. Да и не хотел.
 — Я могу… идти? — спросил он едва слышно.
 — На здоровье, — я мотнул головой в направлении тамбура.
 Он еще какое-то время разглядывал меня, потом прикусил нижнюю губу, уперся глазами в дверь, ведущую наружу, и двинулся вперед. Голову он держал напряженной и слегка откинутой назад, словно нащупывал направление выставленным вперед подбородком.
 Шаги стихли. Я поглядел в направлении дверей. Он стоял, опершись плечом о косяк, и глядел на меня. Не производил впечатления довольного собой. Словно он или позабыл о чем-то важном, или упустил тот единственный момент, когда мог бы уладить дело, не оставляющее его в покое уже который год.
 — Хочешь попросить прощения? — поинтересовался я. — Не утруждай себя…
 — Нет, — ответил он. — Это следует понимать, что ты не желаешь меня больше видеть?
 — А что бы ты сказал на моем месте?
 — Понимаю, — согласился он. — Но что скажешь ты?
 — Что и без того придешь.
 Он серьезно наклонил голову.
 — Именно это я и подразумевал. Разве, что нам удалось бы кое-что уладить уже сегодня. Сейчас.
 — Мне кажется, — спокойно ответил я, — ты уже пытался. На твоем месте я не стал бы перетягивать струны.
 Он воспринял это без возражений. И без обиды. Не говоря уже о растерянности.
 — Всему свое время, — сообщил он чуть погодя.
 Я кивнул, соглашаясь. Он заколебался. Спросил:
 — Можно, я приду с автоматом? Расчистил бы немного этот лес. А то у меня уходит несколько часов…
 — Нет, — отрезал я. — Время тебе считать ни к чему. А немного движений не помешает…
 Он отвернулся. Вышел в тамбур и принялся нашаривать замок. Как и в первый раз. Отыскал наконец и коснулся блокатора. Дверь откинулась. Снаружи уже смеркалось.
 — Не заблудишься? — поинтересовался я.
 Он пожал плечами. Бросил:
 — Обо мне не волнуйся. Вернусь.
 Перешагнул порог и исчез в скаде. Какое-то время я еще слышал его быстро удаляющиеся шаги. Он шел по просеке. Как я и надеялся, автомат был ему ни к чему. По крайней мере, для того, чтобы проделывать дорогу в лесной чащобе.
 — Что вчера делал? — поинтересовался я, когда он явился снова, десять дней спустя.
 — Ничего, — ответил он. Голос его стал хрипловатым. Глаза ввалились еще глубже. И были обведены серо-фиолетовыми кругами. На щеках виднелись тени. Руки — грязные, словно все эти дни он только тем и занимался, что полол грядки.
 — А позавчера?
 — Тоже ничего. И три дня назад. И пять. Что дальше? — вызывающе спросил он.
 — Удобно устроился, — ответил я, делая вид, что ничего не заметил. — Ты надолго?
 — Не очень, — ответил он невесело. Быстро отвернулся, скользнул глазами по кабине, после чего удобно расселся в кресле. В мою сторону он не смотрел. Словно меня больше не существовало.
 Я обошел пульт, оперся локтями о клавиатуру. Уперся взглядом в его глаза.
 — «Не очень» это сколько? — спросил безразлично. — Пять лет? Десять? Например, этого гибернатора достаточно на шестьдесят лет, чтобы сказать «спокойной ночи», а затем «доброе утро»! Мне бы потребовалось несколько больше. А тебе?
 Он качнул головой. Коротко ответил:
 — Не знаю. Просто, недолго…
 И замолчал. Я выждал немного, подошел к столу и уселся. Теперь перед моими глазами была его спина. И макушка головы, откинутой на спинку кресла.
 Шли минуты. Ничего не происходило. Чуть погодя я поймал себя на мысли, что полностью позабыл о его присутствии. Несмотря на то, что ни на секунду не отводил глаз от его волос.
 Наконец он шевельнулся. Повернулся немного и уселся боком. Теперь я видел его лицо в профиль. Длинное, изможденное лицо с острыми чертами, словно вырезанное из куска дерева.
 Потребовалось еще пять минут, чтобы он посмотрел в мою сторону. Он поднялся, изменил положение кресла и уселся снова. Нервы его были не в худшем состоянии. Пока что.
 Говорить нам было не о чем. И никому не пришло в голову посвистеть. Чтобы слышать хотя бы себя самого. Нас устраивала тишина. Меня — по крайней мере. Что-то в ней нарождалось. Ладно. Всему свое время. А пока мы молчали. Даже если молчание это гудит. И звучат в нем всевозможные струны. Не молчание. Тишина.
 Он дотерпел до вечера. Если и собирался поначалу поговорить о чем-то, то теперь это становилась все труднее. А под конец и вовсе невозможно. И он понимал это ничем не хуже меня. Впрочем, я ничего от него и не ждал. Я знал, что мне следует делать. Можно было бы растянуть эту игру еще на пару дней. Даже на неделю. Но рано или поздно любая игра приходит к своему концу. Кто-то проигрывает. Остальные — расплачиваются.
 Он не допустит ничего, что позволило бы мне ввести в эту игру новые элементы. Оживить ее. Расшифровать напарника. Или напарников. А расплачиваться желания у меня не было. Даже, если бы все пошло на мой собственный счет.
 Он поднялся, потянулся и, ни слова не говоря, направился к выходу. Я не стал его провожать. Но стал таким образом, чтобы он был вынужден коснуться меня, проходя мимо. Передатчик был размером с иголку. И оказалось достаточно одного незаметного движения ладони.
 Я сказал, что не стоит ждать лета, что можно придти и сразу же. Завтра. Он кивнул.
 Когда он исчез за деревьями, я вызвал автоматы, заблокировал базу и направился за ним следом.




 8.


 Лес тонул во мраке. В вершинах деревьев наблюдалось слабое движение. Оттуда доносился слабый шелест, словно пересыпали зерно. За исключением этого в воздухе было тихо.
 Впервые с очень давних пор я шел по просеке один, без эскорта. Не то, чтобы уверовал неожиданно в собственные силы. Но трудно требовалось автоматов, чтобы те передвигались на цыпочках.
 Через каждые несколько метров я останавливался и смотрел на отклонение оранжевой нити, плывущей по плоской поверхности экранчика. Правда, степень ее яркости информировал о расстоянии до передатчика, но я предпочитал быть в этом уверенным. В конце концов, он мог надумать почесать спину и обнаружить ту безделку, которую я туда прилепил, когда он выходил из кабины. Для этого-то я его и поджидал. Целых десять дней.
 Я представлял, как он скидывает куртку, цепляет ее на ближайший сучок, а сам прячется поблизости, поджидая, пока я подойду. Я видел его лицо. Появившаяся на его лице гримаса была более, чем красноречивой. Теперь он потирал руки. Он должен был бы провести среди этой тишины не двадцать, а двести лет, чтобы, наткнувшись на эту игрушку на своей одежонке, сразу же не сообразить, для чего она служит. Что у него появляется еще одна возможность говорить со мной. Последняя. Такого шанса я не мог его лишить. Хотя передатчик и обошелся мне в два дня работы. Сигналы, излучаемые движущимся объектом, выглядели иначе, чем сигналы от объекта неподвижного. Если, разумеется, кто-то до этого не додумался и не перестроил аппаратик. Значит, ему следовало быть таким, чтобы перестроить его не удалось.
 Просеку он преодолел быстро, до самого конца. Свернул влево и двинулся дальше, параллельно уже недалеким конструкциям города, постоянно придерживаясь леса. Ног не жалел. Так что мне не приходилось особенно маскироваться. Я держался на почтительном расстоянии. Останавливаясь, ни разу не услышал его шагов. Лес был мертв. Если не считать движения ветвей в вышине. И тишины.
 С того момента, как я прицепил передатчик к рукаву его куртки, прошло сорок минут. При таком темпе, беря приблизительно, четыре километра. Даже если отсчитывать от выхода просеки к городу. Неплохо. Холм, на котором я его встретил, давно остался позади.
 Неожиданно послышался какой-то звук. Я замер и затаил дыхание. Ничего. Слева, на расстоянии вытянутой руки, едва заметный ствол старого дерева. Листья нижней ветки касались моего лица. Они были влажные и холодные. Я напряг зрение. В трех-четырех метрах перед собой различил заросли травы. Дальше чернела монолитная стена. Я знал, что если сделаю шаг вперед, то трава тоже сдвинется. Из этого вытекало только то, что я еще не достиг места, в котором трава кончалась.
 Звук повторился. На этот раз мне удалось по крайней мере установить направление. Примерно половина ближайшего поросшего лесом склона. Не слишком громкий окрик кого-то, кто стоит на противоположной стороне, в настоящих горах. Человеку пришлось бы хорошо поработать ногами, чтобы добраться туда за два-три часа.
 И все же оклик этот сказал мне о многом. Достаточно, чтобы рука моя скользнула к излучателю… Если услышу ответ…
 Тишина. Со всем, что ей сопутствует. Кроме этого зова. Он шел оттуда. Из того леса. Из мрака передо мной.
 Я поглядел на экранчик. Он отдалился. По крайней мере, на четыреста метров. Если не на полкилометра.
 Я осторожно отвел ветку от лица и двинулся дальше. Мне казалось, что трава у меня под ногами пищит, как мышь, на которую наступили. Почувствовал теплую влажность на шее.
 Нервы, — сказал себе. — В самое подходящее время.
 Тем не менее следующий десяток метров прокрался на цыпочках.
 Передо мной стало светлее. Я выбрался на небольшую полянку, с трех сторон окруженную лесом, а с четвертой замыкаемую буйным, разросшимся кустарником. Пеленг показывал прямо, но я предпочитал придерживаться линии деревьев.
 Я был примерно на середине полянки, когда краем глаза уловил вспышку. Замер как вкопанный. Мгновением спустя, выставив перед собой левую руку, я обошел вокруг ствола ближайшего дерева. И только теперь начал разглядывать то место, где только что что-то блеснуло.
 Я прождал добрые пять минут, прежде чем свет появился снова. Дальше, чем я предполагал. Источник его оставался скрытым, видны были лишь отблески на мокрых листьях.
 Я проверил по экранчику. С чем и мог себя поздравить. Поскольку знал об этом с первой минуты. Кто-то светил там, куда пошел Гумми. То ли неожиданно обнаружил, что стемнело. То ли решил поискать сокровища. Что поделаешь, если, выходя с базы он не прихватил с собой фонарика. А при себе у него не было ничего, не считая носового платка. И моего передатчика.
 Я стоял возле того дерева до тех пор, пока не почувствовал струйки пота на теле. На этот раз холодные как лед. Руки у меня одеревенели. По спине раз за разом пробегали мурашки.
 Я пойду туда. Хотя бы потому лишь, что это — единственное, что мне остается делать. Причина достаточно убедительная. Даже Тарроусен не нашел бы слабого пункта в моих рассуждениях.
 Это не значит, что мне следует идти сразу же за ним. Не думаю, что я ему обязан настолько, чтобы что-либо облегчать. Он и без того кое-в-чем меня превосходит. По крайней мере, в информированности.
 Я надвинул капюшон на лицо и приподнял куртку так, чтобы ее воротник прикрыл мне рот. Под плечи подложил плоскую коробку энергобатареи. Теплей мне от этого не сделалось. Но, по меньшей мере, я перестал пропитываться влагой.
 Я выждал около часа. Лишь когда над лесом выдвинулся рог лунного серпика, я отыскал взглядом характерные деревья и неровности грунта там, откуда бил свет. Это, все, что я мог сделать, чтобы отыскать нужное место, когда подойду с противоположной стороны.
 Я обогнул полянку, после чего направился в сторону города. Выбрался на свободное пространство и двинулся дальше параллельно лесу. Два или три раза приостановился, поддавшись иллюзии, что вижу выход какой-то старой то ли дороги, то ли просеки. Но не удалился еще достаточно, чтобы подобраться к Гумми с тыла.
 Когда я решил, что могу снова изменить направление и начать взбираться по склону, то заметил, что сигнал на экранчике выглядит иначе, чем раньше. То ли передатчик лежал брошенным на траву, то ли куртка вместе со своим хозяином добралась до желанной цели. Этот вопрос я мог оставить и неразрешенным. Он в любом случае ничего не менял.
 Я помнил достаточно хорошо расположение деревьев в том месте, где кто-то подсвечивал себе фонариком. Что из того, что на моем пути не было ни одной возвышенности, откуда можно было бы охватить глазами более широкое пространство. Я и дальше был вынужден руководствоваться оранжевой нитью. Направление, которое она указывала, более-менее соответствовало тому, что я запомнил. В конце концов, я все-таки решил вскарабкаться на какое-нибудь дерево, растущее в отдалении от остальных.
 Я высмотрел словно бы след дороги между ближайшими деревьями и направился в ту сторону. Обогнул несколько разросшихся кустов и неожиданно почувствовал под ногами плоскую, твердую поверхность. Я ступил посильнее. Дерево. Но не брошенные когда-то, много лет назад, доски. Скорее, сбитое из них покрытие, или крыша убежища, укрывшегося под землей.
 Я напряг зрение и разглядел перед собой что-то вроде узкого помоста. Не раздумывая, шагнул вперед. Мои шаги отозвались неожиданно громким эхом. Теперь у меня под ногами был лишь тонкий слой деревьев. Помост поднимался и шел дальше над землей.
 Я остановился и в ту же долю секунды опять заметил свет. Ближе. Так близко, что я невольно ухватился за излучатель. Хотел скрыться за стволом и чуть было не полетел на землю. Деревянный тротуар висел тут примерно на половине высоты деревьев, прикрепленный к ним стальными скобами.
 Я нацелился глазами на то место, где только что видел свет, и ждал. Минуту, две, три…
 Меня заморозило дуновение ледяного ветра. По спине прошла дрожь.
 Осторожно, подгибая ноги в коленях, я двинулся дальше. Прошел несколько, потом несколько десятков деревьев, петляя между ними так, как шел помост, прежде чем сориентировался, что он образовывает тесную дугу. Потом справа от меня образовался просвет. Я сделал еще перу шагов — и внезапно снизу ударил поток ослепительного, белого света. Я отскочил назад и упал на колени. Притаился.
 Свет исчез так же неожиданно, как и появился. Луч его нацеливался на кроны деревьев по другую сторону, в нескольких десятках метров дальше.
 Способность видеть вернулась не сразу. Словно кто-то на мгновение полоснул меня точечным прожектором прямо по глазам.
 Первым, что я разглядел, был тусклый, голубоватый отблеск, скользящий по краю помоста. Не поднимаясь с колен, я передвинулся в ту сторону и заглянул вниз.
 Ничего странного, что я смог запомнить расположение деревьев, окружающих это место. Подо мной открывался узкий, глубокий овраг с неестественно крутыми склонами. Они были поросшими невысокой растительностью и сходились к плоской платформе. Почти всю ее поверхность занимали стоящие тесным полукругом строения, словно бы многоэтажный павильон или барак. Стены его упирались в склоны, а точнее — уходили в них, прикрытые землей и лесом. Диаметр всей котловины не превышал двухсот метров. Я бы мог проходить поверху изо дня в день, сопровождаемый целым отрядом автоматов, и не шестьдесят, а хоть все шестьсот лет — и ничего бы не заметил.
 Я сохранял спокойствие. Но так ничего и не понимал. Правда, блаженство понимания всегда происходит в последнюю очередь.
 На миниатюрном дворике, окруженном с трех сторон домом, находились люди. Один, два, три… то есть, трое. Поскольку были еще женщины.
 Шесть человек. Не считая тех, которые находились внутри павильона. Шестеро человек, которые не имели права существовать. Ни тут, ни где-либо за пределами центрального гибернатора.
 Мне было запрещено устанавливать контакт с соседними «сторожками». Считалось, что опасность взаимопонимания двоих оставленных на дежурство пилотов превышает допустимые границы. И не важно, чем они руководствовались. Но вот были ли они правы?
 Шесть человек. Требуется как следует подумать, прежде чем предпринять что-либо. Не из-за того, что требуется определенный срок, чтобы оставить полную запись моему сменщику. Время теперь будет отсчитываться не в годах. Они уже знают. Не научили Гумми песенке, известной каждому, кто хоть раз видел инопланетную базу с расстояния более близкого, чем триста тысяч километров. Не говоря уже о корабле дальнего радиуса действия. Не позаботились о том, чтобы убедить меня, что тот говорит правду. Они в этом не нуждались. Все, что от меня требовалось — пригласить их на базу. Раз. Второй. Теперь он найдет ее и сам. Не сам. Вместе с ними.
 Меня не касается, кто эти люди и чего хотят. Их наличие наверняка означает большее, чем нарушение плана реконструкции биосферы. Несколько специалистов в разных областях могли бы написать на эту тему диссертацию. Например, историки. Но им придется подождать с этим. Лет сорок, если все пройдет как следует. Значительно дольше, если я окажусь хуже этой шестерки. Или недостаточно быстрым.
 Я встал. Поправил ремень, поддерживающий излучатель, и начал отступать. Я двигался на цыпочках, внимательно обследуя поверхность перед каждым следующим шагом. Проделал таким образом метров пятнадцать, когда снизу донесся шорох. Я замер. Переждал какое-то время, потом осторожно перегнулся через край помоста и посмотрел вниз.
 Абсолютная тьма. Ствол дерева, скрывающийся в ней полуметром ниже. Ветка, о форме которой я мог только догадываться. Я скользил взглядом вдоль ствола и через какое-то время разглядел нечто, показавшееся мне сперва более высоким, чем остальные, кустом. Я опустился на одно колено, и только тогда передо мной проступили в темноте очертания головы оленя. Он стоял неподвижно. Но я напрасно уговаривал себя, что это всего лишь тень. Ответвления его рогов достигали почти высоты помоста.
 Я положил палец на курок. Призадумался. Я был прав, что счет пошел не на годы. Но и не на часы. Они знают, где меня искать. Даже если и хотели еще подождать с этим, то теперь им придется изменить свои намерения. И минуты не пройдет, ха, нескольких секунд, как удостоверятся, что я тоже в состоянии отыскать их.
 Я двинулся дальше, не торопясь, все так же на цыпочках. Я должен был убедиться. И убедился.
 Подо мной что-то ожило. Это было бы трудно назвать шелестом. Огромный, тяжелый зверь, продирающийся сквозь заросли. Зверь, который не боится охотника. И ничего не боится. Хочет только как можно скорее оказаться на открытом пространстве.
 Вопрос «кто окажется быстрее?» приобрел теперь другое значение, чем минутой назад. Теперь все решали доли секунды.
 Я побежал. Помост отозвался глухим топотом. Издалека донеслось эхо. Словно вихрь обрушился неожиданно на лес и теперь сокрушал деревья одно за другим. Я бежал. Сосредоточив все внимание, чтобы держаться середины деревянной конструкции.
 Последний участок, напоминающий пристань на берегу озера. Я покатился вперед. Отчаянным движением рук сохранил равновесие. На долю секунды остановился. Этого оказалось достаточно, чтобы заметить выступающий из тьмы контур головы. Почти не целясь, я выстрелил.
 Он был близко. Меня поразила ослепительная яркость. Казалось, фотонная игла трепетала у меня под веками. Полыхнуло пламя, которое первыми языками опалило мне лицо. И погасло.
 Я не мог ждать, пока вокруг опять установится ночь. И погаснут мельтешащие перед глазами искры. Я бросился наугад, левый локтем прикрывая голову и излучатель от удара о деревья. Я смог выдержать направление. Более-менее. Это было все, что я мог от себя потребовать.
 Мне везло. Я лишь три-четыре раза наткнулся на неожиданно возникающие в темноте стволы и выскочил на округлую полянку. На этот раз я не стал искать защиты под покровом зарослей. Я мчался напрямик, и уже достиг леса на противоположной ее стороне, когда позади меня послышались невнятные голоса. Я оглянулся, но поляна оставалась пустой. Я побежал еще быстрее. Споткнулся и рухнул всем телом, проехавшись лицом по хвойной подстилке. Боли не почувствовал. Вскочил и бросился дальше, ближе к черной преграде кустов, чтобы не пропустить поворота на просеку.
 Отыскал ее дальше, чем рассчитывал. Значительно дальше. Теперь позади меня слышались уже не только крики, но и топот бегущих людей. Район они знали лучше, чем я. На это у них было больше времени. И они не расходовали его, нежась внутри фальшивой скалы на вершине холма. Их базой был лес. Их домом. Но лес лучше всего узнается во время охоты. Хотя бы и была это охота самая странная, из всех возможных. С оленями. На людей.
 Я уже како-то время мчался под гору. Сердце подкатывало к горлу, перехватывало дыхание. Несколько раз я опускал руку, чтобы взять излучатель в другую. Капюшон сбился с головы, наверно во время того падения в лесу, но легче мне от этого не стало. Я последними усилиями загонял в легкие граммы воздуха. Ночь передо мной сделалась красной, я уже ничего не слышал, кроме шума крови в висках.
 Я налетел на стену зарослей, отшатнулся, отлетел в противоположную сторону, на мгновение подумал, что все, вот и конец, последним усилием сделал еще два шага вперед и наткнулся ногой на что-то твердое. Корень. Словно я прикоснулся к порогу родного дома. Я помнил его. Один-единственный корень, оставленный автоматами. Затем, чтобы теперь он дал мне знать, что до базы осталось не больше сотни метров. Я вышел на нее как по ниточке. Если бы не просека, то не имел бы на это ни одного шанса. Худшее теперь было позади. Достаточно вызвать автоматы — и можно поджидать тех.
 Да. Именно так я тогда подумал.


* * *

 Кто-то светил мне прямо в глаза. Они были закрыты, но слепящий луч пробирался под веки, пронзал череп. Я невольно нахмурился и попытался отвернуть голову. Тело пронзила парализующая боль. Я замер.
 Ветер. Я слышу его в ветвях деревьев. Но не здесь. Далеко, на краю поляны. Он несет запах цветов. Только почему не шелестят листья?
 Хотя… Сейчас зима. В таком случае — это земля. Свежая, влажная земля. Поторопился я с этими цветочками.
 Я снаружи базы. Сижу на земле. И кто-то светит мне в глаза.
 Минуточку. Подумаем спокойно. Земля? Если так, то почему мне жарко? Потею. Чувствую влажность на шее. Ее не охлаждает даже ветер. Я сижу на земле. Но не касаюсь ее. Словно у меня нет ног. Светом займемся позднее. А пока я должен выяснить, что же на самом деле с моими ногами.
 Я подтянул ноги. На миллиметр. И снова резкий приступ боли. Но мне удалось установить ее очаг. Голова. Все-таки голова.
 Неожиданно я начал понимать, что жар, от которого обессилело все мое тело, распространяется от головы. Что это с ней что-то не в порядке. Решил убедиться в этом. Предвидел, что это может обойтись в немалые трудности. Осторожно шевельнул рукой. Тело прошила боль, но плечо не дрогнуло.
 Голос мой прозвучал так, словно я говорил одними губами, покрытыми толстым слоем подсохшего клея.
 — С рукой, — прохрипел я, — тоже не все, как надо…
 — Лежи спокойно, — услышал сразу же возле уха.
 Я оцепенел. Я уже раньше начал догадываться, что это не ветер. Что это шаги. Кто-то стоит надо мной. Гумми?
 Неожиданно, в долю секунды, я пришел в себя. Отыскались и руки. И ноги. Они были привязаны к дереву, под которым я сидел.
 Я превозмог себя и приподнял веки. Немногое у меня из этого получилось. Мои глаза задержались на чем-то белом. Свет сделался мягче.
 Повязка. Я в ней не нуждался. По крайней мере, что касается лица. Кому то требовалось, чтобы я мог видеть перед собой лишь узенькую полосу земли. В промежутке между бинтами и скулами.
 И никто не светил мне в глаза. Я сидел лицом к солнцу. Уже день.
 — Как ты себя чувствуешь? — зазвучало надо мной. Тот же самый голос, что и раньше. Высокий и напряженный, как аварийный трос. Он принадлежал не Гумми. Также, как и ноги в огромных кожаных туфлях, которые показались в поле зрения. Я мог разглядеть разлохматившиеся края брюк. Но выше шли одни бинты.
 Я сглотнул слюну. В горле застрял комок сухой, как папирус, ваты. Я пошевелил губами, но не смог выдавить ни звука.
 Услышал шелест. Ноги исчезли. Что-то зазвенело. Я почувствовал тепло на подбородке. В ноздри ударил резкий, похожий на звериный запах. Прикосновение холодного металла к губам я воспринял как удар. Невольно отшатнулся назад. Под черепной коробкой заломило. В глазах потемнело. Я съежился и ждал.
 — Пей, — проворчал мужчина. Что-то жесткое вновь коснулось моих губ. Потекло по подбородку. Мне пришлось разомкнуть губы. Сделал один, потом второй глоток. Рука, держащая стакан, отстранилась.
 — Еще, — сказал я. Голос звучал как мой собственный. Вата в голосе сползла немного ниже. И уже не оказывала такого сопротивления, как раньше.
 Я пил, пока последние капли не стекли у меня по уголкам губ. Потом долго и жадно дышал.
 — Итак, — сказал я. — Как я себя чувствую? Или это уже не имеет значения?
 Тот не ответил. Отошел на несколько шагов. Какое-то время я опять видел его брюки. Потом услышал его движения позади себя. С минуту он что-то делал возле ствола, в который я упирался плечами. Наверно, проверил, следует ли принимать меры, раз я чувствую себя лучше.
 — Где Гумми? — спросил я. — Или как вы там его называете. Спит еще? А почему бы и нет. Теперь, когда свою роль он сыграл…
 Шаги приближались. Он остановился.
 Я ждал. Шли секунды. Еще немного — и я начал бы отсчитывать их вслух.
 — Должно быть, ты запрограммировал автоматы на пароль? — раздалось наконец. Голос доносился сверху. Он стоял возле меня. И наклонился.
 Я какое-то время молчал. Попытался подтянуть ноги в коленях. Безрезультатно. Но череп мой запротестовал немного менее мучительно. Это было уже что-то.
 — Ты один? — спросил я. — Связали меня? Потому я и не могу шевельнуть ни рукой, ни ногой? Должно быть, ты начитался книжек про индейцев. В свое время, разумеется. И, если только я не ослышался, ты что-то намекал насчет моих автоматов? Тебе не кажется, что это историйка из другой эпохи?
 — Какой пароль? — настаивал он.
 Не терял времени. Его голос прозвучал тоном выше. К тому же, казалось, он не обратил никакого внимания на то, что я говорю. Как и на свои брюки. Они снова показались в промежутке между бинтами. Манжеты их выглядели как флаги, водруженные на недоступной горной вершине. Двадцать лет назад.
 Я попытался оценить свое положение. Нет. Слишком рано. Мои мысли напоминали жука, пытающегося выбраться из стакана. Тот преодолевал какой-то отрезок дороги, потом падает и довольно долго перебирает лапками, прежде чем примет положение, пригодное для новой попытки. Столь же безрезультатной. И во всем виновата голова. Впрочем, трудно сказать: виновата.
 Верно. И все же она должна предупредить меня, что лучше всего охотиться из засады. Что те, кто бежал за мной, были не столько быстрыми, сколько шумными. Для того, чтобы один из них успел пробраться по старой просеке и подкараулить меня на подходе к базе. Да, такое от своей головы я имел право потребовать.
 — Да, — произнес я вслух. — Во всем виновата голова. Что это было? Веревка поперек просеки? Или просто лопатой по черепу? Вам что, свежатины захотелось?
 — Я спрашивал про пароль, — повторил он с нажимом. Был спокоен. Может, чуточку излишне спокоен. В голосе его прозвучала какая-то фальшивая нотка, которая заставила меня насторожиться. Словно он сам не очень хорошо знал, кто я такой. И как со мной поступить.
 Как раз в этот момент зашумело у меня в висках. На затылке разгорелось что-то огнем и начало пульсировать. Ощущения понемногу возвратились. И вместе с ними — понимание ситуации.
 Не стоит скрывать, что она могла бы быть лучше. Промолчим то, что я вышел прямо под удар, как умело загнанный зверь. Что лежу теперь с повязкой на глазах, привязанный к дереву, и изображаю из себя вождя апачей, у которого в решающий момент подвернулась нога. Я не атлет, я всего лишь пилот. Моя специальность — тишина. Больше. Моя профессия. А теперь я вынужден начинать заново. Исправлять ошибки. Если, разумеется, еще можно что-то исправить.
 У меня промелькнула определенная мысль. Я решил, что она хитрая. И даже коварная.
 — Пароль? — произнес я тоном заговорщика. — Из этого ничего не выйдет. Автоматы реагируют на звучание моего голоса. Все дело в модуляциях. Этому я никого обучить не смогу. А ошибка дорого обойдется. Так что до конца жизни не расплатишься. Даже если и продлится она чуть дольше нескольких секунд.
 — Хорошо. Так каков он?
 Я замолчал. Но только на мгновение. И я ничего не утратил в своей хитрости.
 — Думаешь, я тебе скажу? — поинтересовался я ласково. — Вот так, сразу? Послушай. Ты принадлежишь к людям, которых не существует. Меня оставили дома, чтобы я присматривал за ним. По крайней мере, эти двадцать лет. Пока биосфера не восстановит свое равновесие, а со звезд не придут первые сообщения. Однако, сперва появляется некто с побасенкой о девушке, занявшей гибернатор. Потом я убеждаюсь, что он не один такой. После чего вы разбиваете мне голову, а теперь хотите, чтобы я и базу вам отдал. Тебе не кажется, что с вашей стороны мне кое-что полагается? Развяжи эти идиотские веревки. Поглядим друг на друга. Расскажешь, с чего весь этот балаган. А потом посмотрим.
 Он не спешил с ответом. Может, в конце концов, что-то и сказал, но я не расслышал. Не знаю. У меня в ушах звучали мои же собственные слова. Все совпадает. То, что я говорил так небрежно, никого не обманет. А уж меня-то самого и подавно. Я не руководствуюсь никакими намерениями. Голос у меня такой потому, что голова разбита. И я просто-напросто тяну время.
 В долю секунды, как под ударом тока из стимулятора, пришло отрезвление. Жук расправил крылья и вылетел из банки. Может, для него было бы и лучше, если бы он в ней остался. Но важные дела ожидали его. И он мог уладить их только на свободе.
 — Я жду, — бросил я. — До тех пор, пока вы намерены держать меня под этим деревом, а не произнесу ни слова.
 Он рассмеялся. По мне прокатилась дрожь. Неожиданно я понял, что в его голосе не давало мне покоя. Оказалось, было достаточно услышать его смех.
 Эта тишина. Он не смог ей противостоять. Хотя и не был один. А может, именно потому? Если слишком часто говорил о ней? И слушал людей, страдающих тех же самой болезнью?
 Профессор Марто. Онеска. Тарроусен. Все они нагнали достаточно страхов. Но ни одному из них такой смех даже не приснился бы. Но времени на подготовку у них было предостаточно. Рассчитали вероятность активизации атавизмов, которые знали только из истории процессов приспособления. Оказалось, что те несколько сотен лет, отделяющих нас от того периода, когда массы обитателей Земли едва могли противостоять экспанции собственной цивилизации, когда отдельные отрасли науки, вырываясь неожиданно и нескоординированно далеко за рамки своей эпохи, обрушивали на ослепленных, теряющих почву под ногами людей все новые страхи и неврозы — это дьявольски мало. Инстинкт самосохранения подсказывал нашим предкам искать спасение в паническом бегстве от любых крупных центров. Единственными доступными для многих средствами стали псевдопервобытная природа и тишина. Зелень. Такая, из-за какой донесся недавно ко мне зов о помощи. Кому? Или — против кого? И кто выступил тогда в роли тюремщика? Мужчина, который был сейчас рядом? Гумми?
 Нет. Я уже понимал достаточно, чтобы быть в этом уверенным. Оставались детали. Мелочишки. Суть игры, которая велась в этом парке не первое десятилетие, мне была уже ясна. Пешки рвались в ферзи. Вот именно, пешки.
 Как тогда сказал Гумми? «Минуты тишины. Это было моей жизнью…»
 Уж тогда что-то насторожило меня в тоне его голоса. Отчаянно скрываемая от самого же себя фальшь. Когда он пел и кричал во время нашего безрассудного спектакля, то был естественен. Он убегал. Убегал от тишины. Парадокс? Ничего подобного. Обыкновенное заблуждение. Творцов проекта «реконструкции биосферы», которые не учли ававизмов, порожденных периодом кризиса цивилизации. Не приняли во внимание, что и среди нас, летающих к звездам, избавившихся от кошмаров братоутийственных воен, социальных или расовых комплексов, живут люди, которые утратили контакт с передовой, прогрессивной частью населения. И ошибка этих последних, мнимо неприспособленных, или, по крайней мере, той их группы, представитель которой в драных брюках стоял теперь возле меня. Ошибка, по меньшей мере, столь же знаменательная, что и первая.
 Гумми был искренен, избегая тишины. Той тишины, о которой говорил с обожанием столь же безграничным, сколь и фальшивым.
 Это дало мне шанс. Разумеется, если я верно оцениваю ситуацию. Я тоже допустил ошибку. Поскольку ничего не следовало откладывать «на потом». Я не был историком, но читал несколько книг о Святой Инквизиции. А также о прочих инструкциях, действующих при помощи слепо послушных функционеров, не понимающих, что раздувшаяся до гротескных размеров идея, которая некогда объединяла их, давно уже утратила свои положительные общественные функции и сохранялась лишь как выражение личных амбиций ее предводителей.
 Фанатизм нуждается в лидерах. Тот в потрепанных брюках принадлежал к ним. Или был единственным. Это тоже давало мне шанс. Если только мне удастся устроить контакт с другими. И мне снова на ум пришел Гумми.
 Оставим это пока. Достаточно того, что я пришел в себя. Пройдет еще несколько минут, прежде чем я смогу сказать, что знаю, чего хочу. А точнее, каким образом хочу этого достигнуть.
 Лес стоял неподвижно. Со стороны построек не доносилось даже самых слабых звуков. Мужчина молчал.
 Неожиданно меня ударило его голосом. В нем не оставалось ни следа смеха. Он сделался более бесцветным. Более тихим. Напоминал шипение на грани взрыва. В нем звучала одна только ненависть. Концентрированная и конденсированная, как ракетное топливо. Столь же чистая и столь же нечеловеческая.
 — Ожидать, что ты что-либо поймешь! Информационные структуры, протезы, стимуляторы, поля и токи. Вот твой мир. И ты хочешь посмотреть мне в глаза?! Знаешь, что ты такое? Машина. Ты способен только выполнять приказы. Как любой из автоматов. Это я представляю здесь Землю. Ее подлинные ценности. Тишину. Тишину, ясно тебе?
 — Это все я уже слышал, — ответил я спокойно. — Не знаю, правда, на что столько шума, поскольку на всем континенте кроме вас и меня нет ни одной живой души. Города молчат, земля поросла лесом. Но это уже твое дело. Понимаю, вы не отправились спать с остальными, чтобы пожить в тишине. Вы ее получили. Так что вам еще надо.
 — Твою базу.
 — И только то?
 — Мы вновь стали людьми. И не откажемся от этого. Никто из нас не переживет возвращения в город. Но дело не только в жизни. Дело в гораздо более важном. Во времени и пространстве для созревания. Твое общество — зеленое и кислое. Как едва выросшие помидоры, ползущие по ленте транспортера в цех переработки. Вы не в состоянии подождать, пока что-то созреет. Лес, поле, животные. Жажда или голод. Мысли людские и сам человек.
 — И потому, — перебил я, — такой мир ты намерен уничтожить? И тоже на полпути? Тоже зеленый и кислый, как ты сам выражаешься?
 — Я не собираюсь ничего уничтожать, — в его голосе послышалось словно бы удивление. — Наоборот.
 Я взял себя в руки. Был рад, что он не может видеть выражение моего лица.
 — Понятно, — сказал я. — Землю ты уничтожать не намерен. Только тех людей, что не умеют ждать. Начнешь с начала. Создашь новую человеческую породу. И ты в самом деле думаешь, что она будет лучше? Что история пойдет по другому пути?
 Он ответил не сразу. Я услышал шорох. Он отошел. Когда же заговорил, то голос его прозвучал как бы из-за деревянной стены. И более глухо.
 — Ты ничего не понимаешь. Я не собираюсь ничего уничтожать. Ни Землю, ни ем более людей. Нас тут семеро. И никто не хочет возвращаться в твой мир. Мы не позволим лишить себя тишины. Ни теперь, ни через шестьдесят лет. Ни через восемьдесят. До тез пор, пока мы живы. А потом делайте, что хотите.
 Я шевельнул головой. Тело как током пронзило. Я зашипел и замер.
 И тут же услышал:
 — Только от тебя зависит, как долго тебе придется так сидеть. Ты знаешь, чего мы от тебя хотим.
 Я глубоко вздохнул. Боль понемногу проходила. Я мог говорить.
 — Базу, — я скривился. — Знаю. Хотя и не понимаю, зачем. Долинка эта вам надоела? Тут же тише, чем там, наверху. Если вы о том тревожитесь.
 — Это уже не твоя забота, — голос мужчины окреп от нового прилива ярости. — Мы не намерены играть с тобой в кошки-мышки. Или заниматься уговорами. Ты должен дать нам пароль к автоматам. Не бойся. После себя мы приберем. Ты вернешься к своим концентраторам-стимуляторам, словно туда никто никогда не заглядывал.
 Значит, мне предстоит вернуться. Ничто не было в состоянии удивить меня. За исключением единственного этого.
 — Ты хочешь только пароль? — бросил я.
 — Да.
 — Я скажу тебе, как он звучит: «Тишина».
 Он довольно долго молчал. Я слышал, как он набирает побольше воздуха.
 — Врешь! — взорвался он наконец. — Гляди. Эта забава может тебе дорого обойтись. Пойдешь с нами.
 — С удовольствием, — ответил я. — Как только окажусь вблизи базы и назову настоящий пароль, автоматы сделают все, что я им прикажу. Тут вам и конец.
 Он прыгнул. Я услышал, как он подскочил ко мне. Почувствовал на губах его дыхание.
 — Ты… — прошипел он. — Ты мне руки целовать будешь, если живым останешься!
 Я ждал. Потом, растягивая слоги, произнес:
 — Я должен знать, почему вам так не терпится, чтобы попасть на базу.
 Он долгое время висел надо мной, низко наклонившись. Я кожей чувствовал бьющее от него тепло. И запах загнанного животного. Наконец он выпрямился. Я услышал хруст его костей. Он тяжело дышал.
 — Я скажу, — заговорил он хриплым шепотом. — Нет ни малейшего значения, будешь ты знать или нет… — он замолчал и перевел дыхание. Успокоился. Его голос вновь обрел высокое, монотонное звучание.
 — Мы внесем небольшую поправку в программу, которая приготовлена для гибернатора. Не восемьдесят лет, а сто двадцать. Вот и все.
 Да. На этот раз и в самом деле все. По крайней мере, что касается его. Рассчитывает, что выиграет еще эти девяносто-сто лет. Он и шестеро остальных. Были детьми, когда началось все это. И хотят сохранить покой, все то время, пока живут. А потом пусть творится что угодно.
 Они и в самом деле этого хотят?
 — Недоработочка, — уверенно заявил я. — При помощи аппаратуры, установленной на базе, сделать такое не удастся. Я могу подать сигнал аварийного пробуждения. Но ничего больше. Любая попытка изменения программы может окончиться только пробуждением миллионов людей. Или же их гибелью. В случае одновременного отключения источников энергии. А к нужной централи управления, вблизи гибернатора, ты не подойдешь ближе трех шагов. Силовое поле. Преграда намного более надежная, чем мои автоматы.
 Я вновь услышал его смех. Ко всем предшествующим в нем добавилось нотка триумфа.
 — Не придуривайся, — заявил он. — Мы были в Централи. Я видел схемы. И можешь быть уверен, с твоей аппаратурой я справлюсь.
 Это он был в кабинете Тарроусена. Я оказался прав. Только удовольствия от этого никакого.
 — Нет, — твердо заявил я. — Не справишься. В лучшем случае, убьешь их всех. Но, допустим на мгновение, тебе удастся. Этот гибернатор ты перепрограммируешь. Приостановишь еще на сорок лет жизни на одном континенте. А остальные? Материки? Острова? Ты знаешь, сколько их?
 — Знаю, — хмыкнул он. — Я видел планы. Да и не твои это заботы. Шестидесяти лет достаточно, чтобы довести дело до конца. Любое дело. Или ты не согласен?
 Я закрыл глаза. Почувствовал, что теряю сознание. Собрался со всеми силами и заставил себя очнуться. В моем распоряжении не так много времени. Совсем немного, если прикинуть. В отличие от него. От всех них. На этот раз он сказал правду.
 — Я могу согласиться, что вы наберетесь опыта, — я пытался говорить безразличным тоном, хотя каждое отдельное слово просверливало мне череп и отзывалось болезненным эхом по всему телу. — Меня только одно настораживает, — продолжал я. — Почему вы не используете автоматы? Ведь они в городе только того и ждут, что вы придете. От роботов-поваров до самоходных саперных установок. На таких вы можете проехаться в мою базу и обратно. К чему тогда вся эта комедия?
 Я немного рисковал. Догадывался, что он мне ответит. И не ошибся.
 — Это для тебя комедия. А для меня и моих людей — вопрос жизни. Ты же калека. Слепец. У тебя ни глаз нет, ни носа, ни губ, ни рта, ни коры мозга, ни протеза. Преобразователи и датчики информационной аппаратуры. Единственное, на что твои пальцы способны — это нажимать на клавиши, да командовать автоматами. Ты не ощущаешь, где кончается твоя кожа и где начинается оболочка скафандра. От рассвета до заката ты существуешь в непрестанном реве толпы, среди шума машин, среди отупляющего грохота разрываемой атмосферы. Ничего ты не знаешь. Ничего.
 — Да, — спокойно согласился я. — Ничего не знаю.
 Я чувствовал, что через минуту, через долю секунды потеряю сознание. С меня этого и в самом деле было предостаточно.
 Молодые люди, обремененные дефектами адаптационных процессов предшествующих поколений. В конце концов они добрались до своего куска пирога. Сколько таких, как они, уцелело в мире? Сто экземпляров? Пятьдесят?
 И откуда они взялись? Может быть, их родители никогда не сталкивались с генной инженерией. Или они сами пережили в детстве шок, который прошел, не замеченный опекунами. Случаю было угодно, чтобы они собрались вместе. Может, в каком-нибудь заповеднике, с рюкзаками за спиной и водицей в флягах. Им было хорошо в тишине. Они вбирали ветер полной грудью, глаза устремлялись к зеленой линии горизонта, им казалось, что они глубже проникают в смысл собственного существования, что живут наконец-то полной жизнью. И когда подвернулась возможность провести в тишине то время, что отпущено человеку на дела его, они не колебались ни секунды. Бедняги. Ни одному из них не пришло в голову, что, как бы плохо не выносили они современную цивилизацию, она — одна-единственная свойственная для них среда обитания. Что любая другая окажется в сто, в тысячу раз более скверной. Хотя бы ими и оказались их собственная планета, их родной город, только лишенные движения и акустического фона. Их предки, молодежь времен кризиса цивилизации, курили марихуану. Времена изменились. Адаптация — процесс столь же упорядоченный и управляемый, как и воспитание. А недобитки неприспособленных, юноши и девушки с генетическими отклонениями, наркотизируют себя тишиной. Эти вот сделали из нее нечто наподобие божества или религии, которая вырвалась у них из-под контроля. Точно так же поступали и их предки. Хотя бы, сталкиваясь с силами природы. Творили идолов.
 Да. Это лишь тишина.
 Я попробовал еще одно.
 — А олени? — спросил я чуть ли не шепотом. — Старательно запрограммированные автоматы, обтянутые шкурой? Куда ты их поместишь? Как-то я не заметил, чтобы вы дергали их за веревочки. Не говоря уже об изготовлении. Значит, те же самые клавиши.
 — Они — из лома, — проворчал он. — А сделали мы их сами, тут. Всего восемь экземпляров. Ты же замаскировал базу.
 — Я?
 Да, база была замаскирована. Ее следовало выследить. Первые экземпляры они апробировали на моем предшественнике. Но не учли его впечатлительности. Уничтожил две-три штуки. Осталось ровно столько, чтобы справиться со мной. Они не транжирили свои возможности.
 — А почему именно олени? — полюбопытствовал я.
 И подумал:
 Это голова. С ней обошлись не вполне ласково. Иначе с чего бы я стал задавать такие детские вопросы.
 Это должен был быть зверь. Достаточно крупный, чтобы напугать меня, когда тот устраивал видимость атаки. Такой, чтобы обратить в бегство. Куда? На базу. На глазах у любопытствующих, которые не знали, где же ее искать. Какая-либо конструкция или человек с самого начала предупреждают, что я не один. Следствие: я начинаю действовать. Более успешно, чем после визита Гумми. Впрочем, потом им стало не до этих тонкостей. Нужда в них отпала. Наоборот. Решили заманить меня. И так, чтобы я пришел без автоматов.
 — Должен признаться, — прошептал я. — Что все довольно стройно укладывается. По крайней мере, до определенного момента.
 — Именно, — бросил он. И захохотал. В его голосе опять зазвучали торжествующие ноты. — До того момента, когда мы заменим программу гибернаторов. Так как же звучит пароль?
 Я какое-то время шевелил губами. Попытался стиснуть кулаки, но руки потеряли чувствительность. Я почувствовал, что падаю. Земля начала вертеться вокруг меня.
 — А вот этого, — выдавил я, — я не скажу тебе никогда…
 Ствол у меня за спиной исчез. Я оказался в воздухе. Прорезь между слоями бинта потемнела. Это не было падением, это был полет. Достаточно длительный, чтобы возвращаться было не к чему.




 9.


 Я шел просекой вверх по склону. Я знал, что следует поторопиться. Решил пуститься бегством до виднеющейся на расстоянии десяти метров ветви, низко повисшей над дорогой как надломленный шлагбаум. До этого такими же пунктами отсчета были стволы буков, поросли папоротника, выступающие из почвы камни.
 Я прошел мимо ветви и двигался дальше, шагая ровно и размеренно, как автомат. Боль утихла, теперь я ощущал под черепом лишь тупую, медленную пульсацию. Словно внутри моей головы дышал погибающий от жажды зверь.
 Я не мог бежать. Пока еще не мог. Время от времени я поворачивал голову и прислушивался. Тишина.
 По сути дела, меня нисколько не касалось, что происходило у меня за спиной. Если ноги несут меня в неспешном ритме, то не потому, что я не могу принудить их к послушанию. Я не хочу бежать. Не вижу в том необходимости.
 С первого же мгновения, как сознание вернулось ко мне, я не мог отделаться от чувства безопасности. Может, причина крылась в том, что я услышал от мужчины в продранных брюках. Может, тишина обернулась ко мне новым своим ликом, вызывающим не страх, или хотя бы настороженность, а лишь сочувствие? Забавно. Ведь фактически ничего не изменилось. Я и теперь оставался животным. И когда они наконец-то меня догонят, задержу их не дольше, чем на пару минут. И на этот раз не стану ждать, чтобы они удалились, не попрощавшись.
 Я шел. Шаг за шагом, как турист, влекущий рюкзак свой. Приблизился к каменной осыпи на вершине. Времени у меня было множество.
 Думая о том, что произошло, я не мог провести грани между состоянием, в котором я оказался во время разговора с человеком, заплутавшим во времени, и своими реакциями после того, как пришел в себя. Не знаю, когда я сообразил, что он принес носилки или переносную койку и заходит сзади, чтобы развязать веревки. Это было чистым, ничем не подавляемым инстинктом, что я не пошевелился. Не показал, что очнулся. Менее всего я был способен тогда строить какие-либо планы. Но, несмотря на это, выжидал, не подвернется ли подходящий момент. Я его предвидел. Не мог же он транспортировать меня вместе со стволом. Об остальном не стоит вспоминать. Моя разбитая голова перестала быть головой пилота. Так же, как и мое тело.
 Несмотря на это, момент возвращения сознания оказался растянутым во времени до парадоксальных размеров. Если говорить честно, то еще и сейчас я передвигался как во сне. Достаточно обратить внимание на то, что со мной вытворяют мои же собственные ноги.
 Я побежал. И сразу же услышал их за собой. Не так далеко, как мне хотелось бы. Стало любопытно: в полном ли они составе? Скорее, нет. В любом случае, тот, с кем я беседовал, не может сказать, что я остался у него в долгу.
 Подошвы ботинок прилипают к промерзшему грунту как магниты. Оторвать их становится невозможным. При каждом очередном прыжке я задерживаюсь на несколько секунд. Передо мной темнеет массив купола, обратившегося камнями. Выше — чистое, почти фиолетовое небо и первые звезды. Смеркается. А те уже близко.
 Я всем телом рванулся вперед. Молотил руками и ногами, как пловец, затягиваемый в водоворот. Боль из-под черепа сказывалась по позвоночнику, растекалась, охватывала все тело. Об этом я не думал.
 Я дернулся сильнее и упал лицом на землю. Вскочил. Сделал еще два шага. И со всего маху рухнул в углубление перед входом. Нашарил замок. Заполз внутрь, захлопнул дверь. И во второй раз за одни сутки потерял сознание.
 На этот раз не дольше, чем на три минуты.
 Это не только голова, — мелькнуло у меня. Это и тишина. И нервы. Знаю об этом. И рассуждаю ясно, как никогда.
 Если так, то не следует ждать, пока они сюда доберутся.
 Я улыбнулся. Почувствовал кровь на уголках губ. Поднялся и потянулся к нагрудному карману. Мои пальцы выполнили несколько быстрых, отчаянных движений и замерли.
 Карман был пуст. Универсальный передатчик, единственное устройство, обеспечивающее мне связь с автоматами, остался в кустах.
 Я опомнился в долю секунды. Почувствовал, как всего заливает холодный пот. Бросился к выходу. Рванул дверь — и в то же мгновение мне в лицо ударил столб яркого света. Словно еще в своей чашеобразной долинке они запаслись прожектором именно для этого мгновения.
 Я отшатнулся. Без автоматов я ничего не значил. Немногим больше, чем два часа назад, когда был привязан к дереву. Другое дело, если бы я и в самом деле запрограммировал их на пароль. Но даже в тот момент я не мог думать об этом серьезно.
 Что-то вонзилось в землю возле меня. Не очень близко. Начинают, скорее, с примитивного, — успел я подумать. Можно даже сказать, тактичного. Но скоро потеряют терпение. А что бы они не пожелали сделать, я не в том положении, чтобы им помешать.
 Я запер дверь. Не спуская глаз с замка, отступил на середину кабины.
 Минуточку. Не столь важно, запрограммировал ли я автоматы на самом деле. В счет идет лишь то, что именно они думают. Пароль — это неплохая идея. Дает мне шанс. Вроде, о передатчике они не знают. В ином случае никто не стал бы беседовать со мной под деревом.
 Я вновь метнулся к выходу. Остановился в дверях и подождал, пока они направят на меня свет. И тогда только, стараясь владеть голосом, громко произнес:
 — Автоматы!
 Ответило молчание. Секунда, две. Свет погас. Лес погрузился в тишину.
 — Автоматы! — повторил я вызов. Они уже должны быть здесь. Если я намерен их убедить, что отдаю непосредственные приказания.
 — Полная блокада, — распорядился я, достаточно громко, чтобы меня можно было слышать. — Поражение движущихся целей в радиусе пятидесяти метров от базы, — проскандировал я. — Блокада безопасности аннулируется. — Последнюю фразу я повторил дважды. Замолчал, сделал два шага вперед. Но больше предпочитал не рисковать.
 В зарослях даже ветка не треснула.
 Я простоял минуту, может, полторы. Если бы я знал, где их искать, то все уладил бы за один раз. Но что поделаешь, если я не имел уверенности даже в том, где находятся автоматы. Так, чтобы отыскать их в темноте. Могло получиться, что вместо того, чтобы нащупать корпус с антеннами, я ухвачу одного из этой шестерки за бороду. Игра в кошки-мышки могла мне дорого обойтись. И не только мне.
 Я вернулся в тамбур. Запер за собой двери и только теперь лихорадочно взялся за дело.
 До утра они оставят меня в покое. Даже, если что-то и подозревают, то проверить не решатся. Ошибаться им тоже не хочется.
 В складской каморке я нашел запасную куртку с комплектом аппаратуры. Разделся, поправил перевязку и принялся мудрить над программой передатчика.


* * *

 Кончался второй. До рассвета оставалось недолго. Четыре системы были замкнуты целиком. Достаточно. Когда я открою двери, автоматы станут послушными, как барашки. И я закончу дело с этими… с этими лесными людьми, которые не пожелали отправиться спать, которые нарушили свою лояльность Земле.
 Я потянулся, поднял голову и заметил полыхающий над пультом резкий, ярко-голубой сигнал вызова. Руки у меня опустились. Какое-то время я переводил глаза с экранов на разложенное на полу оборудование. Этого сообщения я не ждал. Но и теперь я в первую очередь оставался пилотом.
 Сорвался как на пружине. Двумя прыжками оказался в кресле и врубил звук. Выждал немного и подключил динамики.
 Пустота. Потрескивание, смешивающиеся с прерывистым сигналом телеметрии. Потом что-то треснуло и настала тишина. Секундой позже в кабинете зазвучал спокойной мужской голос. Заполнил собой весь купол, словно говорил кто-то, находящийся внутри, использующий мощный усилитель.
 — «Генотип» и «Фотосфера» ко всем кораблям Централи. Пилоты Монк и Родин на непосредственном курсе чужой космической станции. Расстояние: двадцать милипарсеков. Химический состав: литий, кремний, аллюминий, хлор…
 Я перестал слушать. Перечень был долгим. После знакомых наименований следовали цифровые показатели. Это дело для специалистов.
 «Фотосфера» и «Генотип». Я не знал этих кораблей. Так же, как и большую часть остальных. Когда они строили флот, меня здесь не было. С Родиным я кончал последний курс. Постарался припомнить его лицо. Задумался и… очнулся.
 Они проделали две трети пути. И нашли. Нашли то, о чем мечтал любой из нас с того возраста, как научился читать. То, что заставило всех нас, сколько бы нас ни было, пойти на работу в Центр Дальних Полетов.
 Не имеет значения, станция ли это с экипажем или просто зонд. Не так. Это тоже важно. Точнее, станет важно чуть позже. А теперь я предпочитал думать об одном только. Они нашли их. Мы — не одни…
 И я — не один. Именно сейчас.
 Я осмотрелся. Части передатчика лежали там, где я их оставил. На полу.
 Я выругался. Именно в этот момент голос из пространства перестал перечислять результаты химического анализа. Прервался на мгновение, потом зазвучал снова:
 — Данные, полученные при помощи зонда, слишком скупы, чтобы можно было утверждать, что объект поврежден. Он не подает сигналов, по крайней мере, в направлениях, пригодных для перехвата. Согласно решению представителя Централи на борту «Фотосферы» пилоты Монк и Родин продолжают полет в направлении объекта.
 Последовал секундный перерыв, и вновь послышалось:
 — «Генорип» и «Фотомфера» ко всем кораблям Централи. Пилоты Монк и Родин на непосредственном курсе чужой космической…
 Повторение. Запись. Одного взгляда на ленты экранов оказалось достаточно, чтобы убедиться, что две нити, сбившиеся с пути, направлялись прямо к новой цели.
 Достаточно. Я уже потерял несколько минут. Может, даже больше. Такого я не мог себе позволить. Рассвет наступил в положенное ему время.
 Я невольно посмотрел на часы и вернулся к передатчику. Завершил работу и тогда только остановился. Почувствовал, что лоб у меня взмок.
 Две минуты шестого. Начинался день.
 Больше двух часов я проторчал перед экранами. М сам не предполагал, что меня это так задело. А всему виной та пробежка. Голова. И несколько лет тишины.
 Я успокоился. Забрался в скафандр, взял передатчик и направился к выходу.
 Ничего. Даже самого слабого звука. Ждут. Я выйду — и ни одного из них не увижу. Попрятались по кустам и наблюдают за базой. Зато я окажусь перед ними как на картинке.
 Мой взгляд невольно скользнул в направлении ниши с гибернатором. Прямоугольное отверстие в стене было невидимо. Так же, как и блокирующая его люк номерная пломба.
 Я напрягся и, не отдавая отчета в собственных действиях, шагнул к нише. Остановился возле рукояти аварийного выключения поля и одним движением расправился с пломбой. Прикрыл левой ладонью фотокамеру и раскрыл дверцу. Вспыхнул свет. Рукоять аппаратуры пробуждения светилась красным. Кристалл, в который встроены лампы. Из-за моей спины послышался звук, словно заржавевшая пила принялась трудиться над стальной балкой. Сразу же отозвался динамик:
 — Мы ждем людей, отправившихся к звездам, — сообщил непреклонно строгий, незнакомый голос. — Ждем полной регенерации атмосферы. Никогда в истории человечество еще не решалось на предприятия подобного размаха. Подожди несколько секунд. Подумай. Если людям в гибернаторах не грозит непосредственная опасность — сдержи себя. Не знаю, разумеется, из каких соображения ты собираешься сорвать предохранитель. Но мы опасались этого. Опасались, что иначе ты не справишься с тишиной. Может быть, это только нервы. Может,..
 Я резко захлопнул люк. Что угодно, лишь бы не это. Надиктовал запись и отправился спать. С твердой уверенностью, что сделал все, от него зависящее. Сказал свое веское слово полубезумному пилоту, которому показалось, что он не способен дольше выносить колокола.
 Да, действительно, этого я не хотел. Требовалось нечто более значительное, чтобы я потянул за эту светящуюся ручку. Только вот как быть с теми, что поджидают меня снаружи?
 Вопрос в том, чтобы поменяться с ними ролями. Я все же еще оставался дичью. На что и угробил массу времени.
 Я отвернулся и посмотрел на город. Точнее — на его уже проступающие в воздухе контуры. В глубине маячила голубоватая чаша гибернатора.
 Поначалу мне пришло на ум, что Гумми и те, кто был с ним, развалили стену базы. Но тогда я увидел бы их на фоне города. Потом я подумал о балагане в помещениях Централи. Если они нанесли визит в кабинет Тарроусена, то с тем же успехом могли обшарить и все прочие склады и хранилища. Например, Института Нейротики с его лабораторией программированной фантоматической аппаратуры. Или хотя бы мастерскую головизионных проекторов.
 Я стоял неподвижно, следя за последними, тающими в воздухе очертаниями города. Я их видел даже в тот момент, когда, наверняка, там уже ничего не осталось, кроме фона, которым служило матовое покрытие стены, напоминающее слой замерзшего молока.
 И только тогда понял. Те, снаружи, не имели с этим ничего общего. Объемное изображение города с гибернатором было просто иллюстрацией к записи, которую я должен был выслушать в случае манипуляцией с аварийной аппаратурой. Они хотели, чтобы я полюбовался тем, что собираюсь нарушить. Наверняка, нашлись там и улыбающиеся лица, и хрустальной чистоты воздух над домами, сочная зелень и прочие прелести. Может даже людские толпы, встречающиеся вернувшихся со звезд пилотов. Хорошо, что я прекратил этот балаган. Достаточно и того, что услышал.
 И тут я испытал потрясение. Фантоматика. Как же я до сих пор на это не натолкнулся! Я с благодарностью поглядел вглубь кабины, где минуту назад виднелось растянутое между стенами купола изображение города. Разумеется, и речи нет о использовании фантоматических проекторов с полным диапазоном. Достаточно того, если приходящих снаружи я заставлю верить, что у них перед глазами груда камней.
 Снаружи уже светло. Еще не верят. Еще ждут. Пройдет час, может, меньше, и начнут сомневаться. Начнут вопрошать, почему я сижу тихо, а не принимаю какие-то меры, как следовало бы человеку, повелевающему полным отрядом автоматов.
 Я подошел к нише. Посмотреть на распределительный пульт и прикусил губу. Таким образом я мог бы провозить до судного дня. Я вернулся и высветил на экране схему аппаратуры станции. Проекторы размещались на вершине купола. Все оборудование, сопряженное, как оказалось, с блоком аварийного пробуждения и стимулятором, было встроено в блок, располагающийся под полом ниши.
 На его демонтаж потребовалось десять минут. Значительно дольше я потратил на перепрограммирование. Изображал всевозможные глыбы, провалы, утесы и обравы, которые только приходили мне в голову. Потом — кабели, которые следовало нарастить, блок усилителей, и я стоял уже на лесенке, установленный позади экранов и ведущей на площадку под самым куполом базы. Я не церемонился. Просто вырвал концы проводов из коммуникационных гнезд и соединил их с проекторами. Раздвинул две прямоугольные амбразуры, через которые можно было с трудом пропихнуть три пальца, и выставить наружу головки эмитторов. Прикрепил их обычной проволокой, спустился вниз. Подсоединил проекторы и катушке с запрограммированной записью и задумался.
 Парализующий газ. У меня его достаточно, чтобы усыпать всю Солнечную систему. Но даже если удастся использовать передатчик, у меня не хватит времени, чтобы перестроить излучатели автоматов.
 Я выволок со склада найденный в самом дальнем углу распылитель. Придвинул его к дверям. Вложил баллончики с газом и какое-то время прислушивался. Ждут. Все еще ждут.
 Улыбнулся и вернулся к пультам. Одним движением соединил установленные на крыше эмитторные головки с программирующим устройством. Несколькими прыжками выскочил в тамбур. Левой рукой подхватил распылитель за ручку, правой рванул замок. Если моя самодельная система хоть в одном месте не контачит…
 Я нажал спуск. Услышал глухой стук, а следом вибрирующий, удаляющийся свист, словно стекло режут. Теперь я должен увидеть растекающееся во все стороны облако белесого газа.
 Но не увидел ничего. Место, на котором я стоял, напоминало космический пейзаж в представлении скульптора-футуриста. Времен начала двадцатого века. Неописуемая, невозможная комбинация проникающих друг в друга фигур. Над моей головой уходила вверх крыша купола, пробитая кривой трубой, искривляющейся посередине и уходящей в никуда. Стены купола в ряде мест проламывали грани каких-то глыб. Это напоминало обвал — вид изнутри. Обвал, сооруженный с выдумкой, но из тщательно обработанных блоков, образующих теперь строго продуманную композицию. И вся эта пространственная скульптура раскинулась вверх и в стороны на добрые несколько десятков метров. Я мог собой гордиться. Ничего странного, что одурели, когда нечто этакое появилось у них перед глазами. В любом случае, ошалели достаточно, чтобы я мог выйти. А мне, честно говоря, большего и не требовалось. Несколько секунд. Чтобы задействовать передатчик. И нажать на спуск.
 Я вызвал автоматы. Немного изменил направление ствола распылителя и послел в лес еще одну порцию. Что-то врезалось неподалеку от меня в стену купола. Не страшно. Теперь я был уже спокоен. Не видя меня, они не имели никаких шансов. Ни малейших. Особенно — поскольку уже начал действовать парализующий газ.
 Я выждал немного, но не очень долго. Привычно проверил герметичность скафандра. Вернулся в кабину. Выключил проекторы. Вышел наружу.
 Лес затягивала мутная, полупрозрачная пелена. Под забралом шлема предупреждающе помигивала красная лампочка. Где-то далеко в лесу один-единственный раз треснула ветка, снова стало тихо.
 Возле углубления перед входом чернел неподвижный полукруг автоматов. Ждали. Но я уже знал, что они не понадобятся.
 Я еще раз вернулся на склад за запасом проводов. Потом на несколько шагов отошел от базы и огляделся.
 Трое лежали совсем близко от меня, в выемке. Головы запрокинуты. Лица безжизненны. На них застыло выражение полнейшей апатии.
 У обеих женщин были светлые волосы. Они оказались примерно одного возраста, так же как и лежащий возле них мужчина в поношенной, коричневой тужурке, какую надевают в прохладные дни для копания, скажем, грядок. Рядом с ним на земле валялся металлический предмет. Похожий на излучатель, если бы не то, что в его плоской рукояти не мог бы поместиться даже самый слабый энергоаккумулятор. И все-таки это было оружие.
 Я приблизился и с полнейшим хладнокровием, как индеец из фильма для детишек, связал всей троице руки и ноги. Потом принялся за розыски остальных.
 Отыскать их оказалось несложно. Им пришлось расчистить возле себя позицию, пока они ожидали, что я высуну голову из фальшивой скалы, которая в этом месте начиналась всего в нескольких миллиметрах от деревьев. Гумми им все в деталях растолковал.
 Через двадцать минут в моем распоряжении их было уже шестеро. К тройке, найденной в проходе, добавились еще одна женщина, на этот раз брюнетка, с лицом, обезображенным синяком под глазом, и двое мужчин. Последний из них, когда я его связывал, начал приходить в себя. Его голову от подбородка, через щеку и до виска украшала свежая, красная ссадина. Я бросил взгляд на брюки. Манжеты были истрепаны. Цвет тоже совпадал. Если тут вообще можно было говорить о цвете.
 Я искал еще кое-кого. Во все более невероятных местах и со все более слабой надеждой. Гумми не было.
 Это означало, что развлечения еще не кончились. Я должен считаться с неожиданностями. Если те, которые здесь, — только часть тех, что могли пойти.
 Из впадинки начали доноситься вздохи и постанывания. Я услышал голос женщины. Кто-то ей ответил.
 Я не смотрел в их сторону. Я менял программу. Непосредственное поражение всех подвижных объектов. Излучатели я заменил капсулами с газом. Два аппарата, вооруженные по-прежнему, остались у входа. Ими я мог дистанционно управлять при помощи передатчика. Я предпочитал не рисковать.
 Только теперь я занялся людьми.
 Они лежали спокойно. Даже если кто-то украдкой и проверил прочность связывающего его кабеля, то сделал это так, что я ничего не заметил.
 Я подходил к ним неторопливо, высоко задрав голову, словно в надежде, что их не замечу, что смогу спокойно пройти дальше. В воздухе установилось спокойствие. Тишина вернулась. Я ощущал ее присутствие внутри себя, хотя лес молчал. Сегодня не было ни арф, ни колоколов. Сорвался легкий ветерок и разогнал остатки парализующей субстанции.
 Я остановился. В двух шагах передо мной лежал, опираясь на локти, мужчина в коричневой тужурке. Я пригляделся к его лицу. Грязное. Кожа темная, словно он долго держал свое лицо над свечкой. Подбородок торчал вперед. Волосы цвета слабого кофе спадали на шею. Глаза у него были запавшими, как и у Гумми. И он не смотрел в мою сторону.
 — Что дальше? — поинтересовался я.
 Он не шевельнулся. Только кожа на щеках начала подрагивать, как у собаки, когда та собирается заворчать.
 — Ничего не говори, — раздался уже хорошо знакомый мне голос, — пока он нас не развяжет.
 Я посмотрел на него. Не только его брюки были в лохмотьях. Рубашка, которая лет сто назад могла считаться желтой, тоже пребывала в жалком состоянии. Он выглядел старше остальных. И не считал, что все уже кончено. Об этом свидетельствовал как тон его голоса, так и поблескивание прищуренных, светло-голубых глаз. Этот не боялся смотреть туда, куда ему хотелось.
 — Отлично, — сказал я, подходя ближе. Ухватился за узел на спине и поднял его. Потом распустил кабель, стягивающий ноги.
 — Иди туда, куда тебе скажут. С меня на сегодня достаточно, — приказал я. — До такой степени достаточно, что я готов взять грех душу. Ты понял?
 Он не ответил. Послушно вошел в кабину, позволил снова связать себе ноги и с безразличным лицом остался возле стены, где я его оставил.
 Я вернулся к личности в тужурке и двум оставшимся. На одном из них была куртка, такая же как у Гумми и у меня. Но без аппаратуры связи и энергоблоков. Даже без креплений для мелких подручных инструментов.
 Теперь — женщины. Я остановился возле первой и сказал:
 — Пойдете спокойно? Если да, то я сниму кабель с ног.
 Брюнетка с подбитым глазом подняла голову и мотнула ей, словно хотела поправить волосы.
 — О туалете успеете подумать, — буркнул я. — Пока о своем внешнем виде можете не тревожиться. Старые, потасканные ведьмы.
 Это их пробрало. Все трое подняли головы как по команде. Три пары глаз уставились на меня, словно это я только что сбросил с себя старую, сухую кожу, украшенную черной змейкой.
 Брюнетка вздохнула. И опять помотала головой. Я заметил, что ее ссадина все еще кровоточит.
 Промыл ей лицо, наложил пластырь. На протяжении всей операции она ни разу не посмотрела на меня.
 — Как тебя зовут? — спросил я, распрямляясь.
 — Тиа, — неохотно ответила она. Это прозвучало как щелканье ножниц, перерезающих путы.
 Я отконвоировал их на базу. Шли без сопротивления. Я не стал связывать им ног, но на всякий случай разместил в отдалении от остальных. Может случиться так, что мне понадобится выйти.
 Я передвинул столик к пультам, кресло расположил так, чтобы мог видеть всех сразу, после чего напился и уселся поудобнее. Заложил левую ногу на правую и какое-то время созерцал собственную ступню, выполняющую какой-то несобразный танец. Нервы. Я почувствовал, что если закрою сейчас глаза, то уже не смогу их раскрыть с неделю. Двадцать шесть часов на ногах. Причем, каких часов!
 Неторопливо, холодно я изучал лица людей, которые решили, что им удалось избавиться от конкуренции во владении Землей.
 Мужчина в тужурке шевельнулся. Глубоко вздохнул на какое-то время задержал воздух в груди. Лицо его потемнело.
 — Как тебя зовут? — спросил я, глядя ему в глаза.
 Он отвернулся. Сухо откашлялся, потом ответил:
 — Бор. Студент…
 — Чем занимаешься?
 — Биохимией. Точнее…
 — Занимался, — подхватил я. — Тридцать лет назад. И что намереваешься делать… потом?
 Он с трудом проглотил слюну. Я встал и дал ему напиться. Он захлебнулся, какое-то время жадно хватал воздух. Отдышался, наконец, и прохрипел:
 — Ничего…
 Я обошел это молчанием. Оглядел остальных, приглашающе приподняв стакан.
 Пили все. Кроме личности в желтой рубашке. Этот сохранял неприступность. Он напоминал доисторического жреца, попавшего в руки почитателей враждебного бога. Когда я спросил, как его зовут, он закрыл глаза и замер неподвижно, словно ожидая удара топора.
 Я пожал плечами и вернулся в кресло.
 — Скомбинировали вы неплохо, — сообщил я, цедя слова. — Если бы я хоть раз заметил человека, то веселились бы вы недолго. Я не оставлял дома автоматов. Не предполагал, что отыщутся желающие питаться корнями. Вот ведь глупость какая.
 Я был зол. Теперь я мог только жалеть их. Но оказался не в состоянии сдержать накопившееся раздражение.
 — Мы получили, — неожиданно заговорил Бор, — определенные сигналы. Ты достаточно четко давал о себе знать…
 Я успокоился. Ясное дело. Я припомнил свой поход к гибернатору. «Папочку». Открыл рот, чтобы ответить, но не усел. Меня заморозил пропитанный ненавистью голос «желтого».
 — Молчать! — прохрипел он. — Вам мало, что сидим тут, связанные как бараны? Пусть делает, что хочет. Пусть приказывает своим автоматам, без которых он — ноль. Но не дайте ему возможности покрасоваться. Молчите! — закричал он, теряя дыхание.
 Я хотел посоветовать ему, чтобы не надрывался. Я и без того не из разговорчивых. А уж особенно не собираюсь распространяться в его обществе. Но в тот же самый момент снаружи послышался крик. Я вскочил.
 Крик прозвучал снова. На этот раз я тут же узнал его.
 Я выскочил из базы и заблокировал автоматы. Потом крикнул, что он может подойти. Подождал, пока он не оказался рядом. Потом взялся за провод.
 — Не надо, — пробормотал он, когда я приказал ему заложить руки назад.
 — Не знаю, Гумми, — ответил я, не расходясь с истиной. — И не хочу проверять на опыте.
 Ввел его в базу, усадил возле женщин и связал ноги. Не слишком сильно, чтобы не причинять ему боль.
 — Пить не хочешь? — спросил, вставая.
 Он посмотрел на меня, словно не понимал. Немного погодя кивнул.
 Когда он напился, я вновь уселся в кресло и, покручивая в руках стакан, спросил:
 — Сколько вас осталось в этом лесу?
 — Больше никого, — ответил Гумми небрежно
 Я поглядел на него. Мне оставалось только верить. А учитывая, что убедиться в этом у меня не было никаких возможностей, я решил считать, что он сказал правду. Выглядел он не лучшим образом. От него осталась тень того «пилота», которого я повстречал на соседнем холме.
 — Может, расскажешь? — спросил я.
 Он посмотрел на остальных. Не знаю, показалось ли мне это, или он в самом деле избегал взгляда того, в тужурке. Наконец он повернулся ко мне лицом. Прикрыл глаза и медленно кивнул.


* * *

 — Так прошли первые недели, — повторил он сколько-то минут спустя. В его голосе я уловил нотку удивления. Словно он не доверял тому, что все это происходило на самом деле.
 — Короче говоря, — добавил после некоторой паузы, — мы были счастливы. Понимаю, звучит это как-то несерьезно, — он пожал плечами. Путы на руках должно быть дали о себе знать, так как по лицу скользнула нетерпеливая гримаса. — Тут я не ничего не могу поделать, — выдохнул он. — Не знаю, как другие, а я просто чувствовал себя самим собой. Наконец-то мне не приходилось заботиться о времени, заполнять его выдуманными занятиями, возиться с механизмами, которые подчинили себе людей. Впрочем, не только себе. Но об этом не буду. Я бродил ночами по парку — тогда здесь был еще парк, и думал о тишине, только о тишине. Говорил себе, что так же будет и утром, и через день, и через десять лет, и мне хотелось выть от счастья. Я глядел на деревья, и мне хотелось им рассказать, как они будут выглядеть, когда этот парк станет лесом.
 Он замолчал. Какое-то время беззвучно шевелил губами, словно в этот месте следовало сказать что-то, что не было предназначено для наших ушей. На его лбу выступили капельки пота. Он вздохнул и помотал головой.
 Я посмотрел на остальных. Они сидели как окаменевшие. По лицу одной из женщин бродила усмешка. Ее широко открытые глаза не выражали ничего. Тиа уперлась взглядом в пол возле своих ног. Не знаю, о чем она думала, но это не было чем-то таким, что она мечтала бы пережить еще раз.
 Что касается мужчин, то мне было достаточно, что они не пытались перебить Гумми. Они молчали, с тех пор, как я осадил «желтого», назвавшего Гумми болтуном и изменником. Заявил он это тоном пророка, произносящего проклятие. Я пригрозил, что запру его в нише. Одного.
 — Можешь догадаться, что было потом, — снова послышался голос Гумми. — Впрочем, ты, наверно, с тишиной запанибрата. Служба на базах, полеты к звездам и тому подобное. Ну, значит… тишина начала говорить…
 — Звенеть, — негромко подсказал я.
 Он поглядел на меня с удивлением. На его лице отразилось что-то вроде тени улыбки.
 — Да, звенеть. Мы начали избегать друг друга. Кончились… симпатии, которые… ну, благодаря которым остались именно мы и они. Шли дни, недели, потом годы. Становилось все хуже. Я говорил тебе о неприспособленности. Мы оказались бандой сопляков, когда решили остаться вне гибернатора. И убедились в этом достаточно быстро. Убедились, что если не все люди приспособлены к тепля своей цивилизации, то мы, в любом случае, не приспособлены к его отсутствию. Отсутствие того, что несет с собой темп. Например, акустического фона. Как выразились бы специалисты. Никому не пожелаю, чтобы он, как мы, убедился в практическом значении этого термина на собственной шкуре. Ладно. Не буду плакаться. Все и без того слез достойно. Надо только сказать о… одиночестве. Ведь самым скверным было не то, что творилось с нашим слухом. И нервами. Нет. Мы возвращались полубессознательные в лагерь и тут же начинали восхищаться прелестями тишины. Чем хуже нам было, тем громче мы пели гимны в честь свежей зелени, цвета неба, рек и бог знает чего еще. Делились своим «счастьем». Выдумывали все новые и новые привлекательные стороны. Разумеется, по сути дела каждый из нас отдавал полный отчет не только в собственной лжи, но и в том, что остальные занимают точь в точь такую же позицию. Но это не имело значения. Мы продолжали свою игру и дальше. Если бы кто-нибудь сказал, что мы все ошиблись, что ему это все надоело, чтоб все оно провалилось ко всем чертям, мы бы его в клочья разорвали. Именно так, как минутой назад обещал поступить со мной Фустер. Он ничем нас не хуже. Просто сильнее зациклился. Мы создали себе из этого идеологию. Может, даже нечто большее. Впрочем, термины тут ни к чему. Думаю, ты знаешь достаточно, чтобы понять. В конце концов, один из нас, не помню, кто именно, начал говорить о будущем. Но не о возвращении к нормальному миру. О том, чтобы сохранить этот. Мы поддержали. Подхватили эти мысли. Начали убеждать себя, что не переживем первой же минуты, когда перестанут работать генераторы, обеспечивающие силовую защиту гибернаторов. Что наши организмы этого по-просту не вынесут. Движения, шума, толкотни. Мы решили бороться за жизнь. Как бы там ни было, мы были молоды. Когда это началось, ни одному из нас еще и двадцати не исполнилось. После восьмидесятилетнего отдыха мы имели шанс прожить еще без малого вдвое столько же. При условии, что все прочие останутся там, где они находились. В гибернаторах.
 Он замолчал. Закашлялся и долгое время не мог выдавить ни слова. Из глаз покатились слезы. Он выдохся окончательно.
 Я подождал, пока он придет в себя, потом поднялся. Не хватало совсем немногого. Скажем, каких-то нескольких секунд: Или, может, я ошибаюсь? Может, людям ни на мгновение не грозило ничего, кроме преждевременного пробуждения? По крайней мере, со стороны этих?
 — Я скажу тебе только одно, — произнес я, стоя. — Скажу, что сделал бы ты, если бы вам это удалось. Если бы это я лежал сейчас у стены, связанный, как старый мешок. Не знаю, попытался бы ты обратить меня в свою веру, в которую ты не веришь. Может, и произнес бы проповедь. О сказочных прелестях тишины и тому подобном. Но знаю, что бы ты сделал. Встал бы вот здесь. — Я подошел к краю ниши, где находилась крышка предохранителя. — Повторил бы несколько раз, как же это здорово остаться на Земле один на один с травой, деревьями и чистым воздухом. А также молчанием. После чего, не думаю, что делаешь, ты стукнул бы ладонью по этой крышке, сорвал бы пломбу и включил аварийную систему. И тогда сделал бы вид, что опомнился. Начал бы рвать волосы. Кричать, что упустил свой шанс. Что жить не хочешь. И был бы счастлив. Ты меня понимаешь, парень? Был бы счастлив как ребенок, которого взяли в цирк. Впервые, за тридцать лет. Ты бы мог завыть от радости, увидев, как люди наполняют город. Прав я? Потянул бы ты за эту ручку?
 — Прав, — твердо ответил он. — Разумеется, прав. Что ты с нами сделаешь?
 Я немного подумал. Но выбора у меня не было. И не было причин, по которым мне следовало бы ждать.
 — Останетесь у меня… — начал я замолчал. На пульте замигал сигнал вызова. Я бы предпочел заняться этим без свидетелей. Но что поделаешь.
 Я включил фонию. Динамик ожил. Раздался тот же самый голос, который сообщил об изменении курсов кораблей и о чужом объекте.
 — … Проциона один наводящий луч с практически нулевым рассеиванием. Нацеливаем аппаратуру и начинаем трансляцию контактного кода. Оба корабля остаются вблизи чужой станции и будут ждать подтверждение приема.
 На несколько секунд динамик смолк. Потом послышался характерный звук переключения, и запечатленный в блоке памяти голос пилота зазвучал снова.
 — «Генотип» и «Фотосфера» остановились возле чужого объекта. Пилоты Монк и Родин вернулись из первой разведки. Объект является беспилотной станцией, скорее всего коммуникационного назначения. Открытый люк ведет в герметически закрывающийся шлюз. Внутреннюю дверь открыть до сих пор не удалось. Станция постоянно шлет сигналы. Замеры показывают, что излучение пока не установленной характеристики посылается в направлении Проциона — один наводящий луч с практически нулевым рассеиванием. Нацеливаем аппаратуру и начинаем трансляцию контактного…
 Я выключил динамик. Некоторое время манипулировал возле пульта, потом перевел сигнал на изображение. Думал, что мне придется подождать в лучшем случае несколько дней. Но — ошибся. На экране неожиданно появилось смутное, смазанное изображение сигары. Нечто вроде куска трубы, ограниченного с обоих сторон плоскими поверхностями. Эти инозвездные конструкторы особо не мудрствовали. Но вряд ли стоило ставить им это в вину…
 Я разглядывал этот неясный силуэт с расплывающимися контурами значительно дольше, чем следовало. Но столько времени мне потребовалось на то, чтобы справиться с собственными глазами. Я и в самом деле устал невыносимо. Экран расплывался передо мной, словно я глядел на него через слой жидкости.
 За все это время никто из присутствующих не произнес ни слова. Потом, когда я выключил динамики, в кабине наступила тишина, не идущая ни в какое сравнение с тем, с чем я сталкивался раньше.
 Тиа шевельнулась. Приподняла плечи и посмотрела на меня. На ее лице рисовалась печаль. Или, просто задумчивость. В уголках глаз появился намек на усмешку.
 — Скажи, пилот, — произнесла она, — ты не предпочел бы быть сейчас там, с ними?
 Прошло немало секунд, прежде чем я почувствовал себя способным произнести хоть слово. Это время я потратил на то, чтобы вспомнить выражение глаз профессора Марто.
 — Теперь вы отправитесь спать, — сказал я. Голос мой звучал как обычно. — По очереди пройдете через диагностическую аппаратуру. Я накормлю вас таблетками и уложу в нише, в которой находится мой гибернатор. Будет немного жестковато. Но если спать собираешься полвека — это не так и страшно. Ты первая, — я посмотрел на Тию. Подошел и помог встать. Она не сопротивлялась.
 — А ты? — спросила.
 — Обо мне не беспокойся, — сухо ответил я. — Теперь мне ничего не грозит. — На «теперь» я сделал упор.
 Больше мы не разговаривали.


* * *

 Я последний раз проверил, как закрыта ниша, выбрался на середину кабины и поглядел на экраны. Паутинки трасс тянулись дальше. И только две ниточки остались в неподвижности. Два корабля, ожидавшие кого-то, о ком их экипажи знали только то, что он существует. Но одно это было больше, чем кто-либо на Земле мог надеяться. Больше, чем все, чего достиг до сих пор человек, послушный таящему в духу познания. Больше, чем таким, как Родин, Монк, и все прочие, обещала работа в Централи
 — Ну так как, пилот, — произнес я вслух, — произнес я вслух, — предпочел бы ты быть сейчас с ними?


* * *

 Я проспал так долго. И ни о чем не думал. Шли минуты. Наконец я услышал первый, приближающийся звук тишины. Колокола. Пульсирующий, безголосый шум.
 — Я тут, — сказал я. Голоса стихли, но только на мгновение. — Я тут, — повторил я. Тишина отозвалась. Зазвучали органы. Не зазвучали. Это были открытые клапаны, через которые проходил воздух, прежде чем я втягивал его в легкие.
 Я пробежал глазами по датчикам. Генераторы работали без сбоев. Линия расхода мощности пересекала экран как след после мгновенного удара кончиком острого ножа. Люди имели перед собой спокойную пятидесятилетнюю ночь. Пломба на крыше аварийного пробуждения поблескивала красным.
 — Я тут, — повторил я еще раз, скинул куртку, установил ручки климатизатора и устроился в кресле.


* * *

 В такую погоду, — подумал я, — деревья засыпают. Не знаю, почему, но мысль эта доставила мне удовольствие. Я поглубже надвинул капюшон и ускорил шаг. Один из топающих за мной автоматов запутался в корнях. Я не обратил внимания на его сигналы. Даже на этом ветру, который гнул стволы и играл нижними ветвями, были слышны колокола.
 У меня потемнело в глазах. Я закачался и был вынужден сесть. Последний год. Последняя осень.
 Я чувствовал себя так, словно не ел неделю. Меня мотало от слабости. Я покоился в коконе, сплетенном из толстой ваты, сквозь который проникали только ветер и колокола.
 Я стиснул зубы и встал. Мне нечего было сказать. Даже тому, кто останется теперь тут, наедине с тишиной.
 Это был уже последний из постов. Автомат забрал катушку из регистрирующей приставки и пошел с ней в направлении базы. Несущую конструкцию ждала та же самая судьба. Через несколько дней здесь вырастет трава.
 Автоматы исчезли в скале. Я задержался возле первого дерева и осмотрелся. День близился к концу. Облака почти касались верхушки базы, но за ними уже не было солнца. Ветер нес мелкие брызги тумана.
 Я простоял так минут с двадцать. Не чувствуя холода. Ни о чем не думая. Даже о том, что это уже — конец.


* * *

 Я старательно запер дверь и приказал автомату заделать щели. С трудом протиснулся через тамбур, забитый телами автоматов, и занялся изоляцией кабины. Словно через несколько минут с планеты должен был улетучиться весь воздух. Вышел на середину и разделся догола.
 Города на главном экране выглядел белым и ненастоящим, как в книжке для детей. В нем не произошло ни малейших перемен. Те же самые многоэтажные блоки, как бы повисшие над землей.
 Ничего не изменилось. За исключением одного. Появилась уверенность, что тот, кто примет смену, не застанет людей, выискивающих в Централи планы сторожевых баз и пилотские комбинезоны.
 Я перевел взгляд на голубоватый, мутный купол гибернатора. Полночь. Как раз середина ночи. Для меня — все позади. Теперь я старше Авии на те самые несколько лет. Только теперь я вдруг вспомнил, что за все это время ни разу не подумал о ней и о себе. И не потому, что оберегал себя от этого. Просто об этом не думалось. Что же касается родителей… что ж, может, теперь мы и на самом деле долго будем вместе. Не дольше, как они говорили, а именно долго. С самого утра.
 Да, вот и утро. Я глубоко вздохнул. Разложил кресло и проверил показатели приборов. Прочитал результаты контрольных операций, проверенных на энергоемкостях, аппаратуре гибернатора, климатизаторе и тому подобном. Мог бы этого и не делать. Все уже ждало.
 Я погасил свет и подошел к экранам. Сбоку пульта виднелся небольшой переключатель. Я легко коснулся его. По одному замаскированному, неизвестному мне каналу потек поток информации, предназначенной для моего сменщика. Я подумал о том, что наговорил тут, и невольно пожал плечами.
 Катушка приставки памяти двигалась бесшумно. Я повернулся в направлении соседнего пульта. Включил динамик и еще раз прослушал сообщения, которые уже выучил наизусть.
 — «Фотосфера» и «Генотип» ко всем кораблям Централи. Пятого августа в пять часов сорок десять минут по времени Централи пилоты Родин и Монк обнаружили поток излучения, идущего из центра галактики. Сигналы отличаются регулярностью. Один длинный звук и два быстро следующих друг за другом коротких. Двухсекундный интервал и повторение. Источник излучения приближается. Из рассчетов следует, что встреча вблизи чужой космической станции, продолжающей посылать сигналы излучением примерно таких же характеристик, пороизойдет через восемь месяцев. «Фотосфера» и «Генотип» остаются на своих местах. Пилоты Родин и Монк считают, что по крайней мере несколько кораблей Централи, находящихся на расстоянии, не превышающем полутора парсеков, должны занять позиции в зоне ожидания. Измерения направления обеих потоков свидетельствуют, что мы имеем дело с реакцией на наши сигналы. Скорость приближения нового источника излучения указывает на применение неизвестной нам теории полетов.
 Динамик замолк. Прежде, чем лента с записью вернулась к головке, я выключил аппаратуру.
 Мне показалось, что надо мной ничего нет, только пустота. Что я слышу эти короткие, обрывающиеся сигналы, находясь в неподвижном корабле, рядом с другими пилотами, спокойно отсчитывающими месяцы и дни, оставшиеся до встречи.
 Восемь месяцев. Сорок лет. А на самом деле — утром.
 Мои руки опустились на пульт. Я прервал поступление тока. Все датчики угасли, какое-то мгновение их шкалы, поверхности экранов, индикаторы еще светились в темноте, потом исчезли.
 Я улегся в кресло. Вытянул руки вдоль бедер. В правой ладони зажал яйцеобразный переключатель. Чувствовал тяжесть подсоединенных к нему проводов. Коснулся клавиш и разжал пальцы. Услышал глухой стук. Переключатель соскользнул с кресла и упал на пол. Но звук остался. Понемногу он делался более металлическим, более высоким. Я закрыл глаза. Меня охватило ощущение, что над моей головой распростерся огромный колокол, в котором звучат дучи звезд. И не только звезд.
 Я улыбнулся.
 — Это только тишина, — сказал себе.
 В лицо ударило первое, леденящее дуновение усыпляющего газа. Я не перестал улыбаться.
 — Это только тишина, — повторил я и заснул.