---------------------------------------------


 Клименко Владимир
 Урод

 Владимир КЛИМЕНКО 
 УРОД 
 Я - урод. Я давно знаю об этом. Когда тебе постоянно говорят: "урод, урод", - поневоле не вырастешь нормальным. Впрочем, даже если бы мне ничего не говорили, я бы все равно вырос таким. Мне всегда хотелось походить на тех, кто меня окружает. Но вокруг меня люди, а я - урод. 
 Для родителей, конечно, я был обычным ребенком. Но ведь и они были уродами. Это чистое безумие, то, что они затеяли. Уехать от своих в чужую страну только для того, чтобы стать людьми. Нелепая затея. Мне никогда не стать человеком. 
 Ночью, на крыше, снимая ремешки, связывающие концы моих кожистых крыльев, я иногда начинаю чувствовать себя свободным. Один шаг в пустоту и воздух подхватывает меня и несет через спящий город в луга или к лесу. Там летом часто встречаются похожие на меня создания. Маленькие летучие мыши с такими же кожистыми крыльями. Отвратительные твари - так говорят люди - и таким же отвратительным должно быть представляюсь им и я. Урод, урод. 
 У меня хорошее лицо с правильными чертами, темные волосы и синие глаза. "Красавчик", - часто повторяла дома мама, а на улице я слышал урод. 
 Мы старались жить, как все. Особенно старался папа. Это была его идея приехать сюда, чтобы стать человеком. Он ходил на работу, а когда возвращался вечером к нам, на него было больно смотреть. Он стонал, развязывая ремешки на концах крыльев. Он так ловко научился прятать свои огромные черные крылья, перекрещивая их на спине, что их было почти незаметно, особенно под пиджаком. 
 - Что говорят на работе? - спрашивала мама. 
 - Они говорят, что я хороший механик. 
 - А они по-прежнему?.. 
 - Да, они по-прежнему называют меня Квазимодо. Но они перестанут. Вот только отпадут крылья. 
 Тогда отец еще верил, что наши крылья могут исчезнуть. Он часто повторял вечерами: 
 - Смотрите, у меня уже почти не растут когти. Да они и не похожи стали на когти. Надо их лишь чаще подстригать. 
 А у меня за последнюю неделю когти растут все быстрее. Мне уже трудно стало держать ручку, когда пишу, и я постоянно рву бумагу. И лицо у меня изменилось. Я даже боюсь подходить к зеркалу. Щеки запали и нижние клыки начинают наползать на верхнюю губу, и в глазах появился сухой нездоровый блеск. 
 Неделю назад умерла мама. Она умирала тяжело и долго, а я не мог вызвать к ней врача. Если бы приехал врач, то ее, может быть, и спасли, но тогда она вряд ли бы вернулась домой. А, скорее всего, добрались бы также и до меня. Маме трудно было лежать на спине, мешали крылья, и она широко разбрасывала их по обеим сторонам кровати, и я постоянно запинался, когда бегал вокруг с лекарствами. 
 Мы уже давно научились лечить себя сами. Обычными людскими лекарствами. Хотя мы и не люди, они, как правило, нам помогали, но только не в этот раз. 
 Мама умерла, и я похоронил ее сам на лугу за рекой, куда легче было долететь из-за попутных потоков воздуха. Нести ее было тяжело. Я летел низко сначала над городом, постоянно боясь, что заметит патруль и откроет беспорядочную стрельбу из автоматов, - в городе второй месяц действует комендантский час, - а потом над рекой с белыми и красными огнями бакенов. Я летел так низко, что пропыхтевший одинокий буксир обдал меня теплым и вонючим дымом дизеля, и мои крылья качнуло над черной водой. 
 Я не знаю, где мама брала талоны на продукты. Как странно, что родители так и не удосужились посвятить меня в обычные людские дела. Мы научились обходиться немногим. Отец всегда говорил: 
 - Для того, чтобы стать настоящими людьми - надо научиться питаться, как они, и, по возможности, обходиться без мяса. 
 Теперь, когда когти у меня отрастают за день больше, чем раньше за неделю, мне все чаще представляется охота. Странные картины проносятся в моем мозгу, когда я лежу ночью в кровати и пересиливаю желание выйти на крышу и окунуться в насыщенный запахами летний воздух. Я знаю, что вон на том тополе постоянно ночует большая стая воробьев. Я бы мог их есть целиком, с перьями, перемалывая хрупкие косточки крепкими зубами. Я знаю, что мог бы сделать это, хотя еще ни разу не поймал и не убил ни одного живого существа. 
 Только во сне приходит ко мне картина охоты, и я вижу глубокие провалы теней между редкими деревьями саванны и маленькое стадо антилоп, чутко вздрагивающих даже во время отдыха, и себя, почему-то со стороны, летящего над острой и жесткой щеткой травы. А дальше всегда следует быстрый нырок вниз, и я чувствую, как мои когти впиваются в нежное ворсистое горло, и тут же я обрушиваю всю тяжесть своего тела на тонкий и одновременно упругий антилопий хребет. 
 После этого сна я обычно просыпаюсь от какого-то хриплого урчания и только потом с удивлением замечаю, что эти страшные звуки издаю я сам. 
 Раньше я всегда после этого сна видел над собой встревоженное лицо матери. Она гладила меня по руке и успокаивала, что сон больше не повторится. А по утрам отец испытующе смотрел на меня и недоуменно вскидывал брови - ему было непонятно почему я вижу эти сны, хотя и не помню своей родины. 
 Уже значительно позже отец неохотно и скупо начал рассказывать о том, как мы жили раньше. О нашем небольшом народе, прячущемся в глухих необжитых районах, о нашем великом умении охотиться и сражаться, о жестокости нашего племени и ненависти к людям. Люди теснили наши семьи все дальше и дальше, в вглубь континента. Они строили города и дороги, они убивали наших воинов и нас становилось все меньше, они называли нас колдунами и нежитью, а мы подстерегали ночью одиноких путников и перекусывали им горло, и этой ненависти не было конца. 
 - Но ты не должен быть таким, - всегда повторял после своих рассказов отец. - Мы все не должны быть такими. Мы должны жить в мире, где любовь и согласие, мы должны научиться любви, иначе у нас не будет будущего. Многие из нашего племени не понимают этого и они обречены. Только любовь спасет нас. 
 Он так часто повторял это, что и сам поверил в свои слова. И еще он верил, что если жить среди людей и как люди, у нас отпадут крылья. 
 Не знаю, почему он выбрал эту северную страну. Может, потому, что она далеко от родины и нам здесь будет легче забыть прошлое. А, может быть, мы приехали сюда из-за его веры в то, люди здесь добрее и лучше, чем в других уголках земли. 
 До сих пор остается загадкой, как родители сумели раздобыть документы. Ведь в этой стране документы - это все. Но отец очень старался. 
 - Мы - способные, - говорил он. - Мы сумеем стать, как все. 
 Отец всегда ходил в пиджаке, чтобы хоть немного скрыть некрасивый горб на спине. Он сам научился ловко связывать крылья, чтобы не слишком выпирали и не бросались в глаза, и научил этому нас. И маме, и мне было больно, когда мы стягивали ремешками тонкие, сложенные в складки, концы наших крыльев. Но мы терпели, потому что очень хотели стать людьми и ни в чем от них не отличаться. 
 Но люди все смеялись и потешались над нами. 
 "Это семья горбунов, - говорили они. - Смотрите, и сын у них горбун". 
 Левое крыло у меня сломано. Его сломали давно, еще в школе, и оно плохо срослось. Отец сам лечил его, сам накладывал шины, но оно все равно срослось неровно, и я легко могу сейчас нащупать утолщение в том месте, где был перелом. И еще я плохо из-за этого разворачиваюсь в воздухе, а это так необходимо, чтобы стремительно и внезапно обрушиться на противника, чтобы вцепиться клыками ему в горло. 
 - Эй, урод! - сказал мне в школьном туалете дылда-восьмиклассник, затягиваясь дрянной вонючей сигаретой. - Ты зачем сюда пришел, чтобы настучать на нас учителю? 
 - Я не урод, - сказал я. - Сами вы уроды. 
 - Ах ты, дерьмо, - сказал дылда. - Еще огрызается! - и толкнул меня к товарищу, такому же уроду, как и он сам. А тот толкнул меня обратно. И тогда я вцепился своими еще тонкими когтями дылде в лицо, а он схватил швабру и ударил меня по спине. 
 Наверное, тогда от боли я потерял сознание, потому что очнулся на заплеванном цементном полу уже один, а, когда, пересиливая боль в крыле, притащился в класс, учительница посмотрела на меня насмешливо и сердито одновременно и громко сказала, что от меня воняет сортиром и нашей семейке неплохо было бы почаще мыться. 
 Это неправда, что мы грязные. Конечно, у нас есть специфический запах, который издают крылья, если они долго сложены и стянуты ремешком, но мама всегда их тщательно моет, как только я прихожу из школы, и от меня никогда не пахнет. 
 И еще никто не хотел со мной дружить. Совсем маленькому мне кидали песок в глаза, если я пытался в песочнице вместе с другими детьми лепить формочками или строить сказочный город, и отнимали игрушки. В школе за спиной я часто слышал: "фу, какой противный, у него горб". Но настоящей пыткой были уроки физкультуры. 
 - Ты не ходишь на физкультуру, - говорили одноклассники, - потому что освобожденный. А слабо тебе прыгнуть через "коня", эй, урод! Какой же ты после этого парень. 
 Я бы запросто мог прыгнуть через "коня" и показать им также еще кое-что, но отец настрого запретил мне делать что-нибудь такое, что не умеют люди. Ведь мы должны были стать как все. 
 Я и сейчас еще учусь в школе. Вернее, осенью я опять должен буду туда пойти. Но я не пойду. Я уже сейчас выше на голову своих одноклассников и сильнее любого из них. Они теперь боятся со мной связываться. И в глаза меня никто не обзывает. Но стоит отвернуться... 
 Все сейчас в школе "левые" или "правые", и они орут друг на друга на переменках, а учителя орут на нас на уроках, а в городе очереди и комендантский час, так что совсем плохо стало летать по ночам, опасно. Я уже слышал крики снизу: "Диверсант!" - и в меня стреляли из автомата. 
 Мне очень хотелось потом спуститься к этому патрульному посту и перегрызть плюгавому солдату в болтающейся на его дебильной голове каске горло, но не стал этого делать. Отец бы мне не простил. 
 И еще у меня все сильнее растут когти. 
 Раньше когти росли у меня плохо, и отец страшно гордился этим. 
 - Видишь, - говорил он маме, - наш сын будет уже другим, не таким, как мы. Он вырос среди людей, он будет таким, как они. Из-за одного этого стоило приехать сюда. 
 Мама недоверчиво кивала в ответ. По-моему, она не очень-то верила его словам. У нее были прекрасные острые когти, она подстригала их по людскому обычаю и покрывала лаком. Сегодня я возьму мамин лак и тоже покрашу свои когти. Пусть они будут красными, как кровь. 
 Когда погиб отец, мама перестала следить за своими руками. "Мне так удобнее носить сетки с продуктами", - шутила она. Но я-то понимал, что она перестала ухаживать за руками не из-за этого. Я все чаще замечал в ее глазах такой же сухой нездоровый блеск, какой вижу сейчас, подходя к зеркалу. 
 В тот день мы уехали далеко за город. 
 - Давайте устроим пикник, - сказал отец. - У людей это называется пикником. Возьмем еды и отдохнем где-нибудь у речки. 
 И мы поехали. Мы присмотрели отличную лужайку недалеко от круглого, заросшего камышами озера. Мы развели костер и напекли картошки. Отец всегда говорил, что печеная картошка - настоящая человеческая еда. И еще у нас было молоко, и зелень, и вареные яйца. Отец предусмотрел все, но забыл, что в этот день открывается охотничий сезон.
 Мама расстелила на траве чистую старую скатерть и расставила еду, и мы освободили от ремешков свои большие черные крылья, но отец сказал, что надо еще вскипятить чай. Он взял маленькое желтое пластмассовое ведро и полетел на середину озера, ведь рядом никого не было, а там вода чище, и тут загремели выстрелы. 
 Стреляли из лодки в камышах. Два раза, дуплетом. Я видел, как над дальним концом озера поднялся сизый дымок. 
 Отец сначала остановился в воздухе, как будто налетел на невидимую преграду, а потом выпустил ведерко из рук и оно упало в воду и закачалось ярким поплавком. 
 Отец не полетел обратно к нам. Если бы он полетел обратно, стрелявшие люди поплыли бы за ним, а мы сидели недалеко от берега и наши крылья не были спрятаны под одежду. Поэтому он сумел еще каким-то чудом развернуться в воздухе и упал сбоку от озера, на опушке леса. 
 Мы с мамой подбежали туда потом и увидели двух мужчин в телогрейках и с ружьями в руках. Они стояли над телом отца и зло переговаривались, оглядываясь по сторонам. 
 - Зачем ты стрелял? - испуганно шипел мужчина в выглядывающей из-под телогрейки тельняшке. - С ума сошел! 
 - Это не человек, - отвечал другой, - пытаясь перевернуть тело носком сапога на спину, но этому мешали отцовские огромные крылья, сломанные от удара о землю. - Ты же видишь, это не человек. 
 - А кто тогда, кто? 
 - Не знаю, может, пришелец. 
 Мужчины зарыли отца маленькой саперной лопаткой тут же, на опушке, и уплыли в своей вертлявой резиновой лодке, а мы еще долго не решались выбраться из кустов и подойти к могиле. 
 После этого у меня быстрее стали расти когти. 
 Совсем не осталось талонов на продукты. Я перерыл все ящики кухонного стола, но напрасно. Наскреб чуть-чуть пшенной крупы, но совсем нет масла. И молоко без талонов больше не продают. Вчера мне без талонов не продали хлеб, а когда я сказал продавщице, что очень хочу есть, она сердито посмотрела на меня и пообещала позвать милиционера. 
 Милиционер теперь постоянно дежурит в магазине и тех, у кого нет талонов, забирает с собой. Потому что талоны должны быть у всех, кто работает, а кто не работает, тот - саботажник. 
 Я не мог сказать, что учусь в школе, я выгляжу старше, да и потом в таком случае талоны должны быть у моих родителей. А что я могу сказать людям про них? 
 Сегодня мне опять приснилась охота, и я не стал после этого лежать в постели, а вышел на крышу. У нас очень удачно расположена квартира, на последнем этаже, прямо над нами чердак. 
 Чужой безлюдный город спал. Или только притворялся, что спит. По соседней улице прогрохотали танки, они теперь ездят по городу чуть не каждую ночь. В доме напротив заплакал ребенок. Он плакал долго, но свет все не зажигали, и я решился. 
 Нельзя, чтобы дети плакали по ночам от страха. Они после этого будут бояться темноты и одиночества. 
 Я привычно соскользнул с острого конька крыши вниз, и крылья, как всегда, подхватили меня. Я подлетел к распахнутому настежь окну и даже зацепился когтями за деревянный подоконник, и тут дверь в комнату открылась, но свет не зажгли, а я оцепенело остался на месте, не успев от неожиданности отлететь в сторону. Но никто в квартире меня не заметил. 
 В ярко освещенном дверном проеме показалась женщина. Она цеплялась за косяк и отчаянно кричала, а мужчина, настигший ее у входа в детскую, бил ее по голове и телу, всюду, куда доставали его тяжелые кулаки, и грязно ругался. Даже на улице я почувствовал, как от него разит перегаром. Ребенок закричал еще громче, а женщина упала, сбитая мужским кулаком, у самой кроватки. И дверь с треском захлопнулась. Снизу послышались возмущенные голоса соседей, но никто не покинул своей квартиры. 
 Женщина всхлипывала и стонала на полу, ребенок заходился в плаче, и тогда я с ужасом заметил, что мои когти полностью ушли в дерево, пронзив его, словно стальными гвоздями, на всю их длину. 
 Я рванулся вверх и со скрипом выдрал свои когти из подоконника, и взмыл над домами, чувствуя на языке привкус собственной крови из прокушенных губ. 
 Внизу лежал чужой, полный ненависти город. Темные провалы улиц казались ущельями, но даже здесь, высоко над крышами, все еще был слышен захлебывающийся детский плач. 
 Плач был полон такой беспомощности и страха, что я зарычал от ярости и сложил свои крылья, чтобы камнем упасть к освещенному окну кухни, у которого, бессмысленно раскачиваясь и глядя пустыми глазами в темноту, стоял мужчина с зажатой во рту папиросой. 
 Я не стал останавливаться у окна, чтобы тот заметил меня и закричал от ужаса, а лишь пронесся бесшумным призраком мимо и, вытянув руку, чиркнул своим отросшим и острым, как бритва, когтем по открытому горлу. 
 Раньше отец говорил, что можно быть свободным где угодно. Но это не свобода, говорил он, если ты только и можешь, что парить в ночном небе над саванной, высматривая дремлющих антилоп. Это не свобода, если во всем и всегда ты можешь положиться только на себя, а для того, чтобы умереть от такой свободы, много ума не надо. Надо научиться быть свободным, живя среди других. Нас поэтому и осталось так мало, говорил отец, что мы всегда полагались только на себя, поэтому у нас нет будущего. 
 Поэтому он аккуратно ходил на работу, каждый день на одну и ту же работу. Он был хорошим механиком. Ему не мешали копаться в моторах даже его быстро отрастающие когти. И он стойко переносил насмешки людей, насмешки любого подвыпившего заморыша, которого он мог убить одним ударом своего крыла. Но его убили самого. 
 Я не хочу быть таким. Я не хочу больше лгать и притворяться, и поэтому сегодня ночью начнется моя настоящая охота. 
 Я вернулся домой и выбросил все мамины скляночки с лаком. Зачем мне они, когда мои когти и так красны от крови?