Аннотация: Личность величайшего поэта своей эпохи, демонического и страстного лорда Байрона, навсегда осталась загадкой для потомков. Его жизнь и его смерть окутаны тайной. Том Холланд приподнимает таинственную завесу — и нам открывается Истина.


---------------------------------------------


 Том ХОЛЛАНД
 ВАМПИР. ИСТОРИЯ ЛОРДА БАЙРОНА


  Но перед этим из могилы 
  Ты снова должен выйти в мир 
  И, как чудовищный вампир, 
  Под кровлю приходить родную — 
  И будешь пить там кровь живую 
  Своих же собственных детей. 
  Во мгле томительных ночей, 
  Судьбу и небо проклиная, 
  Под кровом мрачной тишины 
  Вопьешься в грудь детей, жены, 
  Мгновенья жизни сокращая. 
  Но перед тем, как умирать, 
  В тебе отца они признать 
  Успеют. Горькие проклятья 
  Твои смертельные объятья 
  В сердцах их скорбных породят, 
  Пока совсем не облетят 
  Цветы твоей семьи несчастной… 
  Когда с кровавыми устами, 
  Скрежеща острыми зубами, 
  В могилу с воем ты придешь, 
  Ты духов ада оттолкнешь 
  Своею страшною печатью 
  Неотвратимого проклятья. 

    Лорд Байрон. «Гяур» (перевод С. Ильина)


 Но мне ненавистны произведения, которые являются чистой выдумкой, даже самый фантастический сюжет должен быть фактически обоснован, только лжец руководствуется голой выдумкой.

    Лорд Байрон. Письмо к издателю



 Глава 1



  Если бы все мемуары были опубликованы, они бы обрекли лорда Б. на вечный позор. 

    Джон Кэм Хобхауз

 Мистер Николас Мелроуз, глава собственной адвокатской фирмы, не мог прийти в себя от волнения. Такого с ним не случалось уже давно.
 — Мы никогда никому не даем эти ключи, — раздраженно сказал он, с негодованием посмотрев на девушку, сидевшую напротив него. Как она вообще посмела явиться сюда?
 — Никогда, — повторил он тоном, не допускающим возражений.
 Ребекка Карвилл посмотрела на него и покачала головой, Она наклонилась, чтобы достать сумку. Мелроуз наблюдал за ней. Длинные каштановые волосы, красивые и непокорные, доходили ей до плеч. Она откинула их назад, взглянув на Мелроуза. Глаза ее блестели. «Она красива», — с некоторым смущением подумал Мелроуз. Он вздохнул, запустив пальцы в свои редеющие волосы, и погладил себя по животу.
 — Часовня святого Иуды всегда была закрыта для посетителей, — пробормотал он более мирным тоном. — Я говорю вам это официально. — Он развел руками. — Итак, видите, мисс Карвилл, у меня нет выбора. Я повторяю, мне очень жаль, но я не могу дать вам ключи.
 Ребекка достала из своей сумки какие-то бумаги, Мелроуз нахмурился. Да, видно, он начинает стареть,
 если даже эта тихая девушка так выводит его из себя, и неважно при этом, какими женскими чарами она обладает и по какому делу явилась она к нему. Он склонился над столом:
 — Может, вы мне все-таки скажете, что вы собираетесь найти в этом склепе?
 Ребекка что-то искала в своих бумагах. Внезапно улыбка озарила ее холодное красивое лицо. Она протянула ему листки через стол.
 — Взгляните на это, — сказала она, — но, пожалуйста, осторожней, они очень старые. Мелроуз взял их, заинтригованный.
 — Что это? — спросил он.
 — Письма.
 — Какого они времени?
 — 1825 года.
 Мелроуз пристально посмотрел на Ребекку поверх очков, затем поднес одно из писем к настольной лампе. Чернила были блеклыми, бумага потемнела от времени. Он попытался разобрать подпись внизу страницы. Это было трудно сделать при слабом свете одной-единственной лампы.
 — Томас… что это… Мур? — уточнил он, подняв голову.
 Ребекка кивнула.
 — Вы думаете, это имя мне что-то говорит?
 — Он был поэт.
 — : Прошу меня извинить, но в моей работе нет времени для поэзии.
 Ребекка продолжала бесстрастно смотреть на него. Она перегнулась через стол, чтобы забрать письма.
 — Никто сейчас не читает Томаса Мура, — произнесла она наконец, — но в свое время он был очень популярен.
 — Мисс Карвилл, вы, наверное, специалист по поэзии того времени?
 — У меня есть на это свои причины, мистер Мелроуз.
 — У вас? — Мелроуз улыбнулся. — Превосходно!
 Он откинулся в своем кресле. Итак, она — всего лишь коллекционер, любительница антиквариата, ничего более. Теперь она уже не казалась ему такой опасной. Мелроуз снисходительно улыбнулся ей, утверждая таким образом в своих глазах собственную значимость.
 Ребекка смотрела на адвоката, не отвечая на его улыбку.
 — Как я вам уже сказала, мистер Мелроуз, у меня есть на то причины. — Она посмотрела на лист бумаги, который держала в руках. — Вот письмо, адресованное лорду Рутвену. Адрес: Мэйфейр, Фейрфакс-стрит, 13. — Она медленно улыбнулась. — Не тот ли это дом, которому принадлежит часовня святого Иуды?
 Улыбка Ребекки стала шире, в то время как она наблюдала за выражением лица адвоката. Он внезапно побледнел. Затем покачал головой и попытался улыбнуться ей в ответ.
 — Хорошо, — мягко сказал он, прикасаясь ко лбу. — Что там?
 Ребекка снова заглянула в письмо.
 — То, о чем пишет Мур, — сказала она. — Он сообщает лорду Рутвену, что у него есть нечто, что он называет «манускрипт». Что это за манускрипт — он не уточняет. Единственное, о чем говорится в письме, это то, что он посылает этот манускрипт с письмом на Фейрфакс-стрит.
 — На Фейрфакс-стрит… — Голос адвоката прозвучал глухо. Он сглотнул и еще раз попытался улыбнуться, но выражение его лица стало больным.
 Ребекка взглянула на него. Если нота страха, прозвучавшая в его реплике, и удивила ее, то она не подала вида. Наоборот, лицо ее оставалось спокойным, она передала ему через стол второе письмо и продолжала, не меняя интонации:
 — Неделю спустя, мистер Мелроуз, Томас Мур пишет вот это письмо. Он благодарит лорда Рутвена за подтверждение получения манускрипта. Лорд Рутвен дал ясно понять Муру, какая участь предназначена этому манускрипту. — Ребекка зачитала письмо: — «Велика Истина, сказано в Библии, и величие ее простирается над всем. Но иногда Истина должна быть сокрыта, чтобы простой смертный мог вынести тяжкое бремя ее тайн. Вы знаете, что я думаю по этому поводу. Манускрипт нужно спрятать в месте захоронения, единственно подходящем для этого месте. Оставим эту тайну для вечности — я надеюсь, вы согласитесь со мной». — Ребекка опустила письмо. — «Место захоронения», мистер Мелроуз, — медленно произнесла она. Она откинулась назад и сказала с внезапной страстностью: — Уверена, что это может означать только одно — склеп часовни святого Иуды!
 Мелроуз склонился в раздумье.
 — Я думаю, мисс Карвилл, — сказал он наконец, — что вам следует забыть о Фейрфакс-стрит.
 — Но почему?
 Мелроуз пристально посмотрел на нее.
 — А может, ваш поэт был прав? И бывает такая правда, которую лучше держать в тайне? Ребекка слегка улыбнулась.
 — Вы говорите как адвокат.
 — Вы несправедливы, мисс Карвилл.
 — Тогда что вы имеете в виду?
 Мелроуз не ответил. «Черт бы ее побрал», — подумал он. Далекие и непрошеные воспоминания пронеслись в его голове. Взгляд его скользил по современному интерьеру кабинета, словно пытаясь найти успокоение.
 — Я говорю как… как тот, кто желает вам добра, — произнес он.
 — Нет. — Ребекка с грохотом отодвинула стул и поднялась с такой стремительностью, что Мелроуз вздрогнул.
 — Вы ничего не понимаете. Знаете ли вы, какую важность представлял этот манускрипт, если лорд Рутвен спрятал его в склепе?
 Мелроуз не ответил.
 — Томас Мур был другом поэта, великого поэта. Возможно, даже вы, мистер Мелроуз, слышали о лорде Байроне?
 — Да, — мягко ответил Мелроуз, подперев голову руками. — Я слышал о лорде Байроне.
 — Когда Байрон написал свои мемуары, он передал их Томасу Муру. А когда известие о смерти Байрона дошло до его друзей, они уговорили Мура уничтожить мемуары. Лист за листом мемуары были разорваны в клочья и преданы огню издателем Байрона. От них ничего не осталось. — Ребекка откинула волосы назад, пытаясь успокоить себя. — Байрон был великим поэтом. Уничтожение его мемуаров — это большое преступление.
 Адвокат пристально смотрел на нее. Теперь он понял, зачем ей нужны ключи. Он уже и раньше слышал подобные аргументы. Все эти годы он не мог забыть ту женщину, которая их ему приводила, женщину такую же обаятельную, как и эта девушка перед ним.
 Она все продолжала говорить ему:
 — Мистер Мелроуз, пожалуйста, понимаете ли вы, о чем я говорю? Он облизал губы.
 — А вы? — ответил он. Ребекка нахмурилась.
 — Послушайте, — тихо прошептала она, — известно, что у Томаса Мура была привычка копировать все Документы, которые он получал. Только один экземпляр мемуаров был сожжен. Все хотят знать, не мог ли Мур сделать копию. И теперь здесь, — Ребекка показала на письмо, — у нас есть письменное подтверждение Мура о загадочном манускрипте, который, как он говорит, был спрятан в «месте захоронения». Мистер Мелроуз, пожалуйста, теперь-то вы понимаете? Мы сейчас говорим о мемуарах Байрона. Я должна получить ключи от часовни святого Иуды.
 Хлынувший дождь застучал по окнам. Мелроуз устало поднялся, закрыл щеколду, словно в бессознательном желании отгородиться от наступившей ночи, и, все еще молча, прислонился лбом к оконному стеклу, уставившись в темноту улицы.
 — Нет, я не могу дать вам ключи. В комнате воцарилась тишина, прерываемая только завыванием ветра.
 — Вы должны, — категорично заявила Ребекка — Вы ведь видели письма.
 — Да. Я видел их. — Мелроуз повернулся.
 Зрачки у Ребекки были узкие, как у кошки. Ее волосы, казалось, искрились при свете лампы. «Господи, — подумал он, — как она похожа на ту женщину». Было что-то странное во всем этом. Воспоминания тех лет…
 — Мисс Карвилл, — он попытался объяснить, — я говорю так не оттого, что я вам не доверяю. Наоборот…
 Он остановился, но Ребекка продолжала молчать. Адвоката мучил вопрос, как он сможет объяснить все себе. Его всегда тяготили собственные подозрения, и он знал, что, когда он выскажет их, они будут звучать неправдоподобно, фантастически. Поэтому он всегда держал их при себе и старался забыть. «Черт бы побрал эту девушку, — подумал он опять, — черт бы побрал ее!»
 — А что, мемуары лорда Байрона, — пробормотал он наконец, — они были сожжены его друзьями?
 — Да, — холодно ответила Ребекка. — Его старым другом по путешествиям, его имя Хобхауз.
 — А не кажется ли вам, что этот Хобхауз, вероятно, знал, что делал?
 Ребекка холодно улыбнулась.
 — Как вы можете спрашивать меня об этом?
 — Потому что я хочу знать, какая тайна была заключена в этих мемуарах. Она должна была быть настолько ужасна, что даже близкие друзья лорда Байрона посчитали за благо уничтожить все записи.
 — Не все, мистер Мелроуз.
 — Нет? — Он помолчал. — Да, возможно, не все. Итак… Я взволнован.
 К его удивлению, Ребекка не улыбнулась в ответ. Вместо этого она наклонилась через стол и взяла его за руку.
 — Вы чем-то взволнованы, мистер Мелроуз? Ответьте мне… Лорд Байрон умер почти два века назад. Что же вас так взволновало?
 — Мисс Карвилл… — Он запнулся, поморщившись, и выдернул руку. — Мисс Карвилл… — Он махнул рукой. — Забудьте обо всем, что я здесь говорил. Пожалуйста, послушайте меня. Ситуация такова. Я официально уполномочен хранить ключи. Это все, что я должен делать. Может показаться странным, что церковь закрыта для посетителей, но это тем не менее так. Право на вход в часовню имеют наследники Рутвенов, он сам и прямые потомки первого лорда Рутвена. Только для них я храню эти ключи, так же как и мои предшественники по фирме вот уже почти двести лет, подобно мне, хранили их. Насколько мне известно, в церкви никогда не проходили службы и она никогда не была открыта. Я мог бы, полагаю, доложить о вас нынешнему лорду Рутвену, но я должен быть с вами откровенным, мисс Карвилл: я этого никогда не сделаю.
 Ребекка в удивлении подняла бровь.
 — Почему?
 Мелроуз смотрел на нее.
 — Существует много причин для этого. Самая простая состоит в том, что лорд Рутвен не ответит мне.
 — Вот как! Так существует ли он на самом деле? Мелроуз нахмурился.
 — Почему вы спрашиваете меня об этом? Ребекка пожала плечами.
 — Я пыталась увидеть его, перед тем как прийти к вам. То, что я сижу сейчас перед вами, демонстрирует, что я в этом не преуспела.
 — Я полагаю, он редко бывает в своем лондонском особняке. Но поверьте, мисс Карвилл, он существует.
 — Вы встречались с ним?
 Мелроуз кивнул.
 — Да. — Он помолчал. — Однажды.
 — И больше никогда?
 — Одного раза было достаточно.
 — Когда?
 — Это не имеет значения.
 Ребекка молча кивнула. Мелроуз изучал ее лицо. Оно снова казалось холодным и бесстрастным, только глубоко в глазах притаился огонь. Он откинулся на стуле.
 — Это было двадцать лет назад, почти в этот же самый день, — сказал он. — Я помню это как сейчас. Ребекка подалась вперед.
 — Продолжайте.
 — Мне не следовало говорить вам это. Клиент имеет право на конфиденциальность.
 Ребекка усмехнулась. Он знал, что она поняла, как ему хочется все рассказать. Он откашлялся.
 — Я тогда только что стал компаньоном фирмы, — продолжал он. — Дело о наследстве Рутвенов было одним из первых моих дел. Лорд Рутвен позвонил мне. Он хотел поговорить со мной. Он настоял на том, чтобы мы встретились на Фейрфакс-стрит. Он был богатым и уважаемым клиентом. Я, естественно, пришел.
 — И?
 Мелроуз снова остановился.
 — Это было очень странное чувство, — произнес он наконец. — Я не впечатлительный человек, мисс Кар-вилл. Я всегда стараюсь быть объективным, но пребывание в его доме наполнило меня… ну, как бы вам это сказать… каким-то необыкновенным, осязаемым чувством тревоги. Вероятно, это звучит странно? Да, конечно. Но я не мог с этим ничего поделать. На протяжении моего визита лорд Рутвен показал мне часовню святого Иуды. И опять меня охватило почти физическое чувство страха, схватившее меня за горло, парализовавшее меня. Итак, как видите, мисс Карвилл, для вашего же собственного спокойствия, я хотел бы, чтобы вы не ходили туда… Да… Для вашего собственного спокойствия.
 Ребекка опять слабо улыбнулась.
 — Но что произвело на вас такое сильное впечатление — часовня или сам лорд Рутвен? — спросила она.
 — Я думаю, все вместе. Лорд Рутвен показался мне каким-то ускользающим от понимания человеком. В нем была утонченность, да, настоящая утонченность, а также красота…
 — Но?
 — Но… — Мелроуз нахмурился. — Да, но… что-то в его лице, как и в его доме, вызывало все то же ощущение опасности. — Он помолчал. — Мрачный отблеск беды. Мы не разговаривали в течение долгого времени, и в какой-то момент я осознал в душе огромное, растущее желание позвать на помощь, я уже готов был это сделать, но… Нет, нет, — Мелроуз встряхнул головой, — какие глупости я говорю. Адвокат не имеет права быть таким впечатлительным.
 Ребекка улыбнулась.
 — Но было ли это всего лишь воображение?
 Мелроуз наблюдал за ее лицом. Оно внезапно стало бледным.
 — Возможно, нет, — спокойно сказал он.
 — О чем он хотел с вами поговорить?
 — О ключах.
 — От часовни?
 Мелроуз кивнул.
 — Почему?
 — Он велел мне никому не давать их.
 — Даже тем, кто имел на это право?
 — Их нужно было отговорить.
 — Но не запретить?
 — Нет, отговорить.
 — Почему?
 — Он не сказал. Но когда он это произнес, у меня возникло предчувствие чего-то… чего-то прекрасного.
 — Чего?
 — Я не могу описать это, но ощущение было настолько реальным, как… — Мелроуз осмотрелся. — Как это изображение на экране компьютера или как эта стопка бумаг. И лорд Рутвен, как мне показалось, тоже был испуган. Нет, это был не испуг, а ужас, смешанный с противоестественным желанием, все это я увидел в ею лихорадочно блестевших глазах. Это явилось предостережением для меня, потому что я ужаснулся от того, что прочел на его лице. Конечно, я надеялся, что никто не попросит у меня ключи. — Он остановился. — Но три дня спустя ко мне пришла мисс Рутвен.
 Лицо Ребекки выразило удивление.
 — За ключами? — спросила она. Мелроуз откинулся на стуле.
 — Так же как и вы. Она хотела найти мемуары лорда Байрона, спрятанные в склепе.
 Лицо Ребекки, казалось, оставалось бесстрастным.
 — И вы отдали их ей?
 — У меня не было выбора.
 — Потому что она из рода Рутвенов? Мелроуз кивнул
 — И вы все еще хотите остановить меня?
 — Нет, мисс Карвилл, нет смысла пытаться сделать это. Я вас просто не пущу. Я не дам вам ключи.
 Мелроуз смотрел в ее суженные зрачки. Он опустил взгляд, поднявшись, пересек комнату и подошел к темнеющему окну.
 — Она исчезла, — сказал он, не оборачиваясь, — через несколько дней после того, как я дал ей ключи. Полиция так и не нашла ее. Конечно, ее исчезновение невозможно было связать с лордом Рутвеном, но я помнил все, что он говорил, что я прочел в его лице. Я ничего не сказал полиции, боясь показаться нелепым, вы меня понимаете, но с вами, мисс Карвилл, я не побоюсь показаться смешным. — Он повернулся к ней. — Уходите. Уже поздно. Мне кажется, что наша встреча подошла к концу.
 Ребекка не двигалась. Она медленно убрала прядь волос с лица.
 — Эти ключи мои по праву, — невозмутимо произнесла она.
 Мелроуз в бессильном гневе поднял руки.
 — Неужели вы не слышали то, о чем я вам говорил? Неужели вы не можете понять? — Он тяжело опустился на стул, — Мисс Карвилл, пожалуйста, не создавайте проблем. Уходите, а то я буду вынужден попросить вывести вас отсюда.
 Ребекка покачала головой. Мелроуз вздохнул и наклонился над столом, чтобы нажать на кнопку. В этот момент Ребекка достала вторую пачку бумаг из своей сумки. Она кинула их через стол. Мелроуз взглянул на них и замер. Он взял первую страницу, уставившись в нее остекленевшими глазами, не в состоянии прочесть ее или словно не желая этого делать. Он что-то пробормотал, затем отбросил лист от себя. Вздохнул и долгое время сидел молча. Наконец, покачал головой и вздохнул еще раз.
 — Итак, она была вашей матерью? Ребекка кивнула.
 — Она взяла девичью фамилию, а я — фамилию
 отца.
 Мелроуз глубоко вздохнул.
 — Почему вы не сказали?
 — Мне хотелось узнать, что вы думаете.
 — Итак, вы знаете. Держитесь подальше от Фейрфакс-стрит.
 Ребекка улыбнулась.
 — Это несерьезно, — сказала она и рассмеялась.
 — Изменится ли что-нибудь, если я еще раз повторю все, что я говорил?
 — Нет, не изменится.
 Мелроуз посмотрел на нее, затем кивнул.
 — Хорошо, если вы настаиваете, я принесу вам ключи. — Он нажал на кнопку. Но ответа не последовало. — Должно быть, уже поздно, я не заметил, — пробормотал он, поднявшись. — Вы меня извините, мисс
 Карвилл.
 Ребекка смотрела, как он вышел из кабинета и прикрыл дверь. Она начала собирать бумаги. Свои свидетельства она кинула в сумку, оставив пачку писем на коленях. Некоторое время Ребекка сидела неподвижно и, услышав, что дверь открывается, положила свои изящные руки на стол.
 — Вот, — сказал Мелроуз, держа в руках три ключа на большом медном кольце.
 — Спасибо, — поблагодарила Ребекка. Она ждала, когда он отдаст ей ключи, но он все стоял около нее, крепко сжав связку.
 — Пожалуйста, — попросила Ребекка, — отдайте их
 мне, мистер Мелроуз.
 Мелроуз молчал. Он долго смотрел на нее, затем наклонился к письмам, лежащим на ее коленях.
 — Эти послания, — сказал он, взяв письма в руки, — эти таинственные послания, они действительно принадлежали вашей матери?
 — Я надеюсь, что это так.
 — Что значит надеюсь? Ребекка пожала плечами:
 — Мне продал их один букинист. Очевидно, всем знатокам известно, что они когда-то принадлежали моей матери.
 — И поэтому букинист первым делом пришел к вам?
 Ребекка кивнула.
 — Очень честно с его стороны.
 — Возможно. Я заплатила.
 — Но как они оказались у него? И как ваша мать их потеряла?
 Ребекка вновь пожала плечами.
 — Я думаю, что букинист получил их от какого-то частного коллекционера. Кроме того, он, скорее всего, ничего не знает, а я и не пыталась узнать.
 — Вас это не интересовало?
 — Я полагаю, их украли.
 — Как? Вы думаете, это произошло после того, как исчезла ваша мать?
 Ребекка взглянула на него. Ее глаза блестели.
 — Возможно, — сказала она,
 — Да. — Мелроуз помолчал. — Возможно. — Он снова принялся рассматривать письма. — Они подлинные? — спросил он, бросив на них взгляд.
 — Я думаю, да
 — Но вы не уверены?
 — Я не специалист.
 — О, извините. Я полагал, что…
 — Я востоковед, мистер Мелроуз, моя мать была филологом, специалистом по Байрону. Я часто его читала — из уважения к ее памяти, но не из желания стать специалистом в литературоведении.
 — Понятно, извините. — Мелроуз опять посмотрел на письма. — И, как я полагаю, ради памяти вашей матери вы хотите найти эти мемуары?
 Ребекка слабо улыбнулась.
 — Я думаю, я должна это сделать, вам так не кажется? Понимаете ли, мистер Мелроуз, я никогда не видела свою мать. Но, мне кажется, то, что я делаю, она
 бы одобрила.
 — Даже вопреки тому, что она погибла в поисках
 этих мемуаров?
 Ребекка нахмурилась.
 — Неужели вы действительно так думаете, мистер
 Мелроуз? Он кивнул.
 — Да, я так думаю.
 Ребекка отвернулась. Она смотрела в ночную тьму
 за окном.
 — В конце концов я должна знать, что с ней произошло, — сказала она, скорее для себя.
 Мелроуз промолчал. Он опустил письма ей на колени. Ключи он ей так пока и не передал.
 Ребекка протянула руку. Мелроуз в задумчивости посмотрел на нее.
 — И все это время, — тихо сказал он, — все это время вы носили фамилию Рутвен. Ребекка пожала плечами.
 — Я не могу изменить свою кровь.
 — Нет. — Мелроуз рассмеялся. — Конечно, не можете. — Он помолчал. — Существует ли проклятие Рутвенов? — спросил он.
 — Да. — Ее узкие глаза смотрели на него. — Оно обязательно должно быть.
 — В чем же оно заключается?
 — Я не знаю. Я полагаю, оно действует как все проклятия.
 — Но каким образом? Поколение за поколением, Рутвен за Рутвеном становятся жертвами некой мистической силы? В этом состоит легенда?
 Ребекка не ответила. Она снова пожала плечами.
 — Большинство аристократических семей, как правило, имеют свои проклятия. Это в порядке вещей. Признак воспитания, если хотите.
 — Так оно и есть. Ребекка снова нахмурилась.
 — Что вы имеете в виду? Мелроуз рассмеялся.
 — Все это у них в крови. Все в крови! — Он поперхнулся и закашлялся, продолжая смеяться.
 — Вы правы, — сказала Ребекка, поднимаясь, — для адвоката вы слишком впечатлительны. — Она протянула руку. — Мистер Мелроуз, дайте мне ключи.
 Мелроуз прекратил смеяться. Он сильнее сжал ключи в ладони.
 — Вы уверены? — спросил он.
 — Уверена.
 Мелроуз пристально посмотрел ей в глаза, затем его плечи опустились, и он прислонился к столу, протянув ей ключи.
 Ребекка взяла их и опустила в карман.
 — Когда вы пойдете? — спросил Мелроуз.
 — Не знаю. Скорее всего, скоро.
 Мелроуз медленно кивнул, словно сам себе. Он повернулся на стуле, наблюдая, как Ребекка выходит из кабинета.
 — Мисс Карвилл! Ребекка обернулась.
 — Не ходите!
 Ребекка посмотрела на адвоката.
 — Я должна, — сказала она.
 — Ради вашей матери? Но ради вашей матери я прошу вас не ходить туда!
 Ребекка не ответила. Она отвернулась. Дверь была приоткрыта.
 — Спасибо, что потратили на меня время, мистер Мелроуз, — произнесла она, обернувшись. — Спокойной ночи.
 Мелроуз проводил ее грустным взглядом.
 — Спокойной ночи, — сказал он. — Спокойной ночи.
 Дверь закрылась, и Ребекка осталась одна. Она поспешила к лифту. Дверь офиса позади нее оставалась закрытой.
 В вестибюле скучающий охранник проводил ее взглядом. Ребекка быстро прошла через двери и оказалась на улице. Как здесь было хорошо! Она остановилась и глубоко вздохнула. Ей было приятно очутиться на свежем воздухе после душного помещения. Она поспешила по улице, подгоняемая сильным ветром, подобно невесомому и податливому осеннему листу. Впереди шумела Бонд-стрит, наполненная огнями и спешащим людским потоком. Ребекка пересекла ее и повернула в сторону безлюдных, тихих кварталов. Район Мэйфейр казался пустынным.
 Высокие неприглядные фасады домов были почти не освещены. Проехала одинокая машина, и опять воцарилась тишина, которая наполнила Ребекку странным лихорадочным возбуждением. Она держала ключи в руке как талисман и прислушивалась к биению собственного сердца.
 Около Болтон-стрит Ребекка почувствовала, что ее бьет дрожь. Она остановилась и прислонилась к стене. Возбуждение внезапно испугало ее. Она вспомнила странные слова адвоката. «Исчезла», — сказал он о ее матери. Она вспомнила, как он в отчаянии умолял ее не ходить на Фейрфакс-стрит. Ребекка бросила взгляд назад. Улицу, на которой она стояла, когда-то часто посещали великосветские денди, здесь теряли целые состояния, проигрывая их в карты с легкой улыбкой на устах, здесь разбивались судьбы. Лорд Байрон тоже бывал здесь. Байрон. Внезапно она почувствовала, что возбуждение внутри нее достигло высшей точки, дошло почти до исступления и вызвало неожиданный приступ страха. Казалось, что для ужаса не было причин, но, стоя в этой зловещей тишине, она вдруг почувствовала, что боится. Но чего? Она попыталась найти причину. Итак, о чем же она думала перед этим? Да, Байрон. Конечно, она думала о Байроне. И опять этот приступ страха. Ребекка вздрогнула и внезапно поняла с абсолютной ясностью, что не сможет — несмотря на свое решение — войти в часовню этой ночью. Она не могла сделать и шага вперед, настолько оцепенела от ужаса, охватившего ее, подобно густому красному туману, и поглощающего ее волю. Она напряглась, пытаясь сбросить с себя наваждение. На Пикадилли, как обычно, было много машин. Она пошла на шум, затем побежала.
 — Ребекка! Она замерла.
 — Ребекка!
 Она оглянулась. Листки бумаги, подхваченные ветром, разлетелись по пустой улице.
 — Кто там? — спросила Ребекка.
 Тишина. Она наклонила голову. Теперь она не слышала уличного шума. Только завывание ветра и дребезжание вывески, висящей в конце улицы. Ребекка двинулась вперед.
 — Кто там? — крикнула она опять. Ветер стонал в ответ, и вдруг Ребекке почудился едва различимый смех. Он шелестел, взлетая и опускаясь вместе с ветром. Ребекка побежала на его звук вниз по следующей улице, такой темной, что девушка едва различала дорогу перед собой. Она услышала шум, подобный бренчанию олова.
 Ребекка посмотрела по сторонам: всего лишь на какое-то мгновение ей показалось, что она увидела темный парящий силуэт, но, как только она сделала шаг вперед, он исчез, растворился, как будто его никогда и не было. Что-то странное было в этой фигуре, что-то непонятное, но такое знакомое. Где раньше она могла видеть ее обладателя? Ребекка покачала головой. Нет, этого не может быть. Это было в высшей степени странно, скорее всего это сильный ветер и игра теней сыграли с ней злую шутку.
 Она почувствовала чье-то дыхание на своей щеке. Повернув голову, она ощутила легкое пощипывание в носу от едкого химического запаха, но, когда она протянула руки, готовясь отбиваться от неизвестного, перед ней была пустота.
 — Кто здесь? — разозлившись, крикнула она в темноту. — Где вы?
 Смех опять прошелестел вместе с ветром, затем послышались шаги, удаляющиеся по тесному переулку. Ребекка побежала вслед за ними, звук ее каблуков гулко отдавался в тишине. Кровь стучала в ушах, удары были такими громкими, что выводили Ребекку из себя. Она уговаривала себя не обращать на это внимание и прислушивалась к звуку странных шагов. Они все еще звучали впереди, уже из узкого переулка, и вдруг затихли, растворившись в воздухе. Ребекка остановилась, чтобы восстановить силы и дыхание. Она осмотрелась. В это время рваные клочья облаков рассеялись от порывистого ветра. Лунный свет, мертвенно-бледный, залил улицу. Она посмотрела вверх.
 Перед ней возвышался фасад особняка. Его грандиозные размеры совершенно не сочетались с узким и пустым переулком, где он стоял. При лунном свете камни его казались неестественно белыми, окна были подобны пустым глазницам; общее впечатление было такое, что этот обломок прошлого, воскресший в свете луны, давным-давно оставлен хозяевами. Ветер снова начал завывать. Ребекка видела, как погасли огни. Но особняк не исчез, он стал более осязаемым, чем призрачный лунный свет. Ребекка не удивилась этому, она хорошо знала этот дом, потому что когда-то уже заходила в его ворота.
 Однако она не спешила подниматься по ступенькам и стучать в дверь. Вместо этого она прошлась вдоль фасада, мимо воткнутых в мостовую копий ограды, оберегающих особняк от посторонних глаз. Ребекка снова почувствовала кислый запах, более резкий, чем прежде. Она побежала. Позади нее послышались шаги. Она обернулась — никого, и опять на нее, подобно ядовитому облаку, обрушился этот едкий запах, стискивающий горло. Ее бросило в жар. Она оступилась и, шатаясь, побрела вперед. У ограды пальцы ее нащупали связку цепей. Она подняла ее. Там был всего один замок. Он охранял проход к часовне святого Иуды.
 Ребекка достала ключи и вставила один из них в замок. Раздался скрежет, но ключ не повернулся. Шаги позади нее замерли. Но Ребекка не оборачивалась. Сильная волна страха, почти что сладостного, накатила на нее, и она прислонилась к ограде, чуть не потеряв равновесие. Страх полностью овладел ею, страх и непонятный восторг. У нее тряслись руки, когда она взяла второй ключ. Тот заскрежетал в замке, там что-то сдвинулось, и ключ начал поворачиваться. Ребекка поднажала, замок открылся, и звено цепи соскользнуло на землю. Ребекка толкнула ворота, и они с мучительным скрежетом растворились.
 Только теперь Ребекка оглянулась. Запах кислоты исчез, она была одна. Девушка улыбнулась. Чувство страха сладкой истомой отдавалось в желудке, придавая ногам приятную легкость. Она откинула развевающиеся на ветру волосы и одернула пальто. Порыв ветра захлопнул ворота Ребекка толкнула их и прошла по направлению к дверям часовни.
 К входу вели поросшие мхом потрескавшиеся ступени. Двери, как и ворота ограды, были закрыты. Легко, как легко угасает бриз, ее страх прошел. Она опять вспомнила Мелроуза, его опасения и предостережения по поводу часовни святого Иуды. Ребекка покачала головой.
 — Нет, — прошептала она себе, — нет, теперь я сама.
 Там, внутри, были мемуары лорда Байрона, которые ее мать так долго искала и которые она, Ребекка, скоро будет держать в руках. Почему она стоит в нерешительности? Ребекка снова покачала головой и повернула ключ.
 Внутри часовни тьма была непроглядная. Ребекка специально не взяла с собой фонарик. Держась в темноте за стенку, она наткнулась на какие-то полки. Она пошарила пальцами, нашла спички и, на полке ниже, коробку свечей. Ребекка взяла свечу и зажгла ее. Затем обернулась, чтобы осмотреть внутренность часовни.
 Там было пусто. Только в конце помещения находилось распятие. Оно было резное и расписанное в византийском стиле. На нем был изображен Каин, осуждаемый Ангелом Господним. Внизу под ними, изображенный более ярко, притаился Дьявол. Ребекка всматривалась в распятие. Ее поразило изображение Каина. Лицо его было прекрасно, но искажено ужасной агонией, однако не от клейма, выжженного на лбу, а от более глубокой муки, вызванной страшной утратой. С губ его стекала струйка крови.
 Ребекка повернулась и пошла. Ее шаги гулко отдавались в пустом зале. В дальнем конце часовни она увидела надгробие, возвышающееся над полом; оно было украшено древними каменными колоннами. Ребекка встала на колени, чтобы рассмотреть надпись на надгробии, но никакой надписи не увидела, только полоску полустершегося металла. Она взглянула на могильную плиту, свеча задрожала в руке, и тени заплясали над нечеткими узорами и письменами. Ребекка поднесла свечу ближе. На вершине камня был вырезан тюрбан, пониже, едва разборчиво, были начертаны какие-то слова. Ребекка всмотрелась в них. К ее удивлению, надпись была арабская. Она перевела ее — стихи из Корана, оплакивающие умершего. Ребекка поднялась и в недоумении покачала головой. Мусульманская могила в христианском храме? Неудивительно, что здесь никогда не проходили службы. Она снова опустилась на колени возле надгробия и попробовала надавить на него — никакого результата Порыв ветра задул свечу.
 При свете зажженной спички она увидела ковер, раскинутый позади надгробия. Он был великолепен, турецкой работы (как решила она) и, вероятно, такой же древний, как и могильная плита. Она откинула его край, сначала осторожно, а затем порывисто, с внезапным волнением. Под ковром обнаружился деревянный люк, крышка которого была прикреплена к полу навесным замком. Ребекка отбросила в сторону ковер и вставила в скважину замка третий, последний, ключ. Он повернулся. Она сдернула замок и глубоко вздохнула Затем ухватилась за крышку люка, и та медленно отвалилась. В зияющую пустоту вели две ступеньки. Набрав в карман побольше свечей, Ребекка осторожно сделала первый шаг, но внезапно задержала дыхание. Страх вернулся, он заполнил собой все тело, делая ее легкой, почти невесомой; страх был таким чувственным и приятным, не похожим ни на одно наслаждение, которое она когда-либо испытывала. Он овладел ею, он звал ее. Повинуясь этому зову, она стала спускаться вниз; вид часовни сквозь квадрат люка уходил от нее все дальше и вскоре совсем исчез.
 Ребекка достигла последней ступеньки, остановилась и подняла свечу. Пламя свечи запрыгало и увеличилось, заполнив все вокруг желтыми, оранжевыми и золотыми бликами, куда бы ни посмотрела Ребекка. Склеп был удивительным, он не был похож на место упокоения, скорее — на комнату удовольствий в восточном гареме, украшенную множеством красивых вещей: гобеленами, коврами, серебром, золотом. Из утла доносилось тихое журчание. Ребекка обернулась и увидела крошечный фонтан с двумя изысканно вырезанными кушетками по бокам.
 — Что это за место? — прошептала она. — Зачем это все здесь? И где мемуары?
 Она подняла свечу выше и осмотрела комнату. Бумаг она нигде не видела. Она стояла как вкопанная, не зная, с чего начать. И вдруг ей послышался шорох.
 Ребекка замерла, стараясь не дышать. Кровь внезапно застучала в ушах, но она, затаив дыхание, напрягла слух, чтобы еще раз услышать звук. Ведь он был, она точно его слышала. Стук ее сердца был таким громким, что, казалось, заполнил всю комнату. Вокруг стояла тишина. Она жадно глотнула воздуха и в этот момент опять услышала шум. Ребекка замерла. Она зажгла вторую свечу и подняла обе свечи над головой. В дальнем конце помещения возвышалось, подобно алтарю в церкви, изящное каменное надгробие. За ним находилась дверь — арка в арабском стиле.
 Ребекка медленно приблизилась к надгробию, держа обе свечи перед собой. Звук возобновился, она напрягла слух. Он был похож на слабое царапанье. Ребекка остановилась. Сомнений не было. Звук доносился из могилы.
 Не веря в реальность происходящего, она приблизилась к надгробию. Царапанье, похоже, усилилось. Ребекка внимательно осмотрела крышку надгробия. Там, похороненные под слоем пыли, были начертаны слова. Она смахнула пыль рукой и прочла открывшуюся ей надпись.
 В объятиях вечных их сердца срослись, Но смерти нет, они живут в веках, — Придет ли час, чтоб вздох их разлучить?
 Байрон. Ребекка сразу же узнала его стихи. Да, это Байрон. Она еще раз прочла строки, тихо произнося их вслух, как вдруг скрежет усилился, и свет свечи начал дрожать от спертого воздуха в склепе. Внезапный страх, подобно тошноте, подступил к ее горлу. Шатаясь, она подошла к надгробию, уперлась в него и с остервенением стала толкать могильную плиту, приготовившись к самому худшему. Крышка слегка подалась и начала понемногу сдвигаться. Ребекка толкнула ее сильнее, и та наконец слетела. Девушка опустила свечи и заглянула в могилу.
 На нее кто-то смотрел, Ребекке хотелось закричать, но в горле у нее пересохло. Существо лежало неподвижно, только живые глаза желтым светом мерцали из глазниц, а все тело было высохшим, вытянутым, невообразимо древним. Существо начало подергивать носом, вернее лоскутком кожи над треснувшей переносицей. Оно оскалило рот. Презрительно фыркнуло и — зашевелилось, его руки-кости, покрытые сморщенными кусками мертвого мяса, простерлись к краям могилы, его острые когти скребли камень. Тварь села, стуча зубами. Когда она пошевелилась, облако пыли, вылетевшей из складок ее кожи, повисло в воздухе. Ребекка чувствовала эту пыль во рту, на глазах; хлопья мертвой кожи кружились в воздухе, ослепляя ее, вызывая приступ удушья и головокружения. Она протерла глаза.
 Что-то прикоснулось к ней. Она вгляделась. Это была тварь. Существо прикоснулось к ней снова, его лицо подергивалось, а рот был подобен глубокой ране, зияющей между челюстями. Ребекка услышала собственный крик. Хлопья мертвой кожи попали ей в горло. Она поперхнулась. Склеп завертелся перед глазами, и она упала на колени.
 Когда Ребекка очнулась, существо, подобно стервятнику, сидело на краю надгробия, презрительно фыркая на нее носом и щеря пасть. Оно крепко вцепилось в края надгробия и, казалось, дрожало, словно сопротивляясь падению вниз. Ребекка заметила, что на впалой грудной клетке колыхались ссохшиеся груди, подобно двум мозолям. Неужели это когда-то было женщиной? А теперь? Чем оно стало теперь?
 Ребекка внезапно осознала, что ее страх прошел. Она еще раз взглянула на существо, но лишь на мгновение, потому что веки ее налились свинцом. Ей показалось, что все происходящее — сон. Она попыталась встать, но не могла даже пошевелиться, голова, тяжелая, как после опиума, медленно упала на грудь. Чьи-то руки подхватили Ребекку. Тупая боль пронзила ее горло. Кровь теплой струйкой потекла по коже. Чей-то палец поглаживал ее шею. Получаемое от этого удовольствие было восхитительно. «Чей это палец?» — спрашивала она себя. Нет, не существа — оно все еще нависало над нею туманной тенью. И вдруг Ребекка услышала голос, самый прекрасный голос, который она когда-либо слышала.
 — Это она, — прошептал голос. — Ты обещал ее мне. Это она! Посмотри, посмотри, ты видел ее лицо?
 Ребекка попыталась сбросить оковы сна, чтобы продлить очарование этого голоса, но слова уже затихали во тьме. Чернота была атласная и приятная на ощупь. При этом Ребекка полностью осознавала происходящее. Она ощущала, как кровь пульсирует в венах,
 чувствовала жизнь своего тела и души. Она не знала, сколько пролежала в этом месте. Вскоре она встала на ноги, поднялась по ступенькам, пересекла часовню, но вспомнила все только тогда, когда холодный ветер лондонской ночи подул ей в лицо. Она шла по бесконечным темным улицам. Кто-то был рядом с ней. Она начала дрожать от внутреннего холода, но кожа ее была горячей, и рана на шее жгла, как расплавленное золото. Девушка остановилась и долгое время неподвижно стояла.
 Она наблюдала, как силуэт в длинном черном пальто удаляется от нее. Ребекка осмотрелась по сторонам. Справа текла темная и холодная Темза. Ненастье утихло, и воцарилась неестественная тишина. Ничто живое не нарушало спокойствия.
 Ребекка обхватила себя руками и задрожала. Она видела впереди фигуру, шедшую вдоль набережной. Человек хромал, в руках у него была трость. Ребекка нащупала свою рану. Боль уже начала стихать. Девушка снова поискала глазами человека с палкой. Он исчез. Затем Ребекка увидела его еще раз, пересекающего мост Ватерлоо. Силуэт достиг противоположного берега и пропал.
 Ребекка бесцельно блуждала по безлюдным улицам Лондона. Она потеряла все представления о времени и пространстве. Кто-то попытался остановить ее, указывая на ее рану и предлагая помощь, но она отстранила прохожего, даже не взглянув на него. Начиналось утро, а Ребекка все продолжала идти. Она стала различать шум уличного движения и тихое пение птиц. Алые лучи солнца озарили восток. Ребекка заметила, что вновь идет вдоль реки. В первый раз за эту ночь она посмотрела на часы. Шесть утра. «Какая же я легкомысленная!» — поразилась Ребекка. Боль пронзила ее шею. Девушка прислонилась к фонарному столбу, поглаживая Шею рукой, чтобы унять боль.
 Впереди, на берегу реки, она увидела толпу людей. Ребекка пошла туда Все смотрели в воду. Ребекка увидела среди них полицейских с баграми. Вскоре они подцепили добычу — истекающая водой куча тряпья висела на багре. Ее перекинули через парапет набережной, и она с глухим стуком упала на мостовую. Полицейский склонился над кучей, разгребая тряпье.
 — Что это? — спросила Ребекка человека, стоявшего перед ней.
 Он не ответил. Она взглянула на утопленника. Глаза мертвеца смотрели на нее. На его мертвенно-бледном лице застыла улыбка, шею пересекала ужасная рана.
 — Нет, — тихо произнесла Ребекка, — нет.
 Подобно звуку падающего в колодец камня до нее медленно дошел смысл увиденного. Но понять то, что кто-то мог сделать такое с ней и с этим трупом, она была не в состоянии. Она почувствовала себя уставшей и больной. Повернувшись, Ребекка пошла прочь. Она инстинктивно подняла воротник пальто, чтобы никто не заметил рану на ее шее. Она начала подниматься по мосту, ведущему на Черинг-кросс.
 — Ребекка!
 Опять этот голос, который она слышала у часовни святого Иуды. Она в ужасе обернулась. Незнакомец, окликнувший ее, с ухмылкой смотрел на нее.
 — Ребекка! — Он еще раз усмехнулся. — Вы удивлены? Помните меня?
 Ребекка повернула лицо. От незнакомца исходил отвратительный кислый запах. Она незаметно поморщилась, взглянув на человека еще раз, Он был молод, хорошо одет, почти с шиком, но его длинные волосы были грязными и спутанными, и он странно держал шею, словно она была перекручена. Да, она вспомнила его. Силуэт на Мэйфейр-стрит. Увидев его при дневном свете, она поняла, почему он показался ей знакомым даже тогда.
 Букинист, — прошептала она. — Вы приносили письма, одно из которых было письмом Томаса Мура.
 — Отлично, — гнусаво произнес он. — Я вижу, все опять возвращается. Для молодого человека весьма неприятно быть забытым хорошенькой девушкой. — Он снова ухмыльнулся.
 Ребекка в очередной раз отвернула голову, спасаясь от его зловонного дыхания. Молодой человек казался безобидным. Он схватил Ребекку за руку, и когда она попыталась освободиться, он так крепко сжал ее руку, что ногти глубоко вонзились ей в кожу.
 — Давайте, — прошептал он, — двигайте своими хорошенькими ножками!
 — Зачем?
 — Я всего лишь ничтожный червь, я слушаю и повинуюсь.
 — Повинуетесь чему?
 — Всем невысказанным желаниям моего хозяина и господина.
 — Господина?
 — Господина! — выпалил он, брызгая слюной. — О да, мы все любим господина, не так ли?
 Ребекка уставилась на него. Молодой человек что-то бормотал про себя, его лицо, казалось, было искажено злобой и отвращением. Он заметил ее взгляд и обнажил зубы в ухмылке.
 — Я говорю вам сейчас как врач, — внезапно сказал он — На вашем горле довольно-таки занятная рана.
 Он остановил ее, взял за волосы и запрокинул ее голову. Увидев рану, он фыркнул и провел по ней языком.
 — Ммм, — он вдохнул. — Соленое с кровью — превосходное сочетание!
 Он хихикнул и опять схватил ее за руку.
 — Ну, поспешим же, пойдем! Люди могут заметить.
 — Заметить что?
 Молодой человек опять тихо забормотал что-то про себя, брызгая слюной.
 — Я спросила, заметить что?
 — О Господи, вы, глупая сука, неужели не видите? — вдруг пронзительно выкрикнул он, показывая на толпу возле трупа. — Ваша рана, — закричал он, вытирая слюну с губ, — это то же самое. Ублюдок, чертов ублюдок, он убил его, но не вас, ублюдок, он не убил вас.
 Его голова нервно задергалась и закачалась на кривой шее.
 — Ублюдок, — не переставая бормотал он, — ублюдок… — И его голос утих. Ребекка остановилась.
 — Вы знаете, кто совершил эту ужасную вещь? — спросила она, кивнув на другую сторону моста.
 — О да, — он начал напевать. — О да, о да, о да!
 — Кто?
 Молодой человек подмигнул.
 — Вам следует знать. Вам лучше знать. Ребекка машинально поглаживала шею.
 — Лорд Рутвен? Вы его имеете в виду? Лорда Рутвена?
 Молодой человек захихикал своим мыслям, затем остановился, и его лицо исказилось гримасой ненависти. Ребекка стала сопротивляться и попыталась освободиться.
 — Оставьте меня в покое, — велела она, отступая.
 Он повел своей кривой шеей.
 — Я уверен, что он хотел бы видеть вас еще.
 — Кто?
 — Вы знаете.
 — Я не знаю. Нет. Это невозможно. Он снова взял Ребекку за руку и пристально вгляделся в ее лицо.
 — Черт побери, — прошептал он. — Черт побери, как вы великолепны. Великолепнее всех, которых я когда-либо посылал.
 Он потянул ее по мосту.
 — Ну же, ну же, не сопротивляйтесь, а то на вашей нежной коже останутся синяки.
 Ребекка в оцепенении следовала за ним.
 — Лорд Рутвен, — прошептала она, — кто он? Молодой человек закудахтал.
 — Вы меня удивляете, такая образованная девушка!..
 — Что вы имеете в виду?
 — Лучше бы вы не знали, кем был лорд Рутвен.
 — Я знаю, что лорд Рутвен был…
 — Да? — Он одобрительно усмехнулся.
 — Он был персонажем, э…
 — Да?
 — Небольшого рассказа. Букинист кивнул и захихикал.
 — Очень хорошо. И как он назывался? Ребекка сглотнула.
 — «Вампир». Но… но это был всего лишь рассказ…
 — Правда? Рассказ? Так ли это? — Его рот искривила зловещая ухмылка. — И кто написал его, этот рассказ?
 — Его звали Полидори. Он еще раз усмехнулся.
 — Какая слава! Какая великая посмертная слава! — Он вплотную приблизил к Ребекке лицо, обдав ее едким запахом. — И этот Полидори, — прошептал он, — кем он был?
 — Личным врачом…
 — Ну? Ну?
 — Байрона. Лорда Байрона. Он медленно кивнул.
 — Он, должно быть, знал, о чем писал, как вы думаете? — Он взял ее за подбородок. — Во всяком случае, так думала ваша мать.
 Ребекка пристально посмотрела на него.
 — Моя мать? — прошептала она. Букинист притянул ее за руку так сильно, что она чуть не упала.
 — Да, ваша мать, конечно же, ваша мать. Пойдемте, — он бормотал, — какая же вы дура, пойдемте.
 Ребекка снова стала сопротивляться, и ей удалось вырваться. Она побежала.
 — Куда вы? — кричал он вслед.
 Ребекка не отвечала, но смех этого странного человека преследовал ее даже на мосту. Вокруг не было ничего, кроме машин и бессмысленных зевак. Она поймала такси.
 — Вам куда? — спросил водитель. Она сглотнула. Ничего не приходило на ум, и вдруг ее осенило.
 — Мэйфейр, — прошептала она, забираясь в машину. — Фейрфакс-стрит, тринадцать.
 Такси тронулось. Ребекка сидела, обхватив плечи руками, чтобы унять дрожь.




 Глава 2



  Легенда о вампирах до сих пор жива в Леванте. Римляне называли их «vardoulacha». На моей памяти был случай, когда целая семья была испугана криками ребенка, вызванными, как им показалось, посещением вампира. Греки всегда произносят это слово с ужасом. 

    Лорд Байрон. Записки к «Гяуру»

 — Никогда не стоит подходить к вампиру слишком близко.
 Это был все тот же сладкий голос, который Ребекка слышала в склепе. Она пошла бы на что угодно, лишь бы услышать его вновь. Теперь она поняла, что значит слушать пение сирен.
 — Вы, несомненно, знаете об этом. И все же вы здесь. — Голос замер на мгновение. — Я ожидал и боялся этого.
 Ребекка пересекла комнату. Бледная рука появилась из тьмы:
 — Прошу вас, садитесь.
 — Нельзя ли включить свет?
 — Ах да, я забыл, вы не можете видеть в темноте.
 Ребекка указала на шторы, за которыми был слышен уличный шум Лондона.
 — Можно раздвинуть их?
 — Нет, ибо сюда может ворваться зима.
 Ребекка наблюдала, как он встал и, хромая, пересек комнату.
 — В Англии зима заканчивается в июне и начинается в июле. Вы должны простить меня. Сам вид ее мне невыносим. Я был создан, чтобы наслаждаться солнечными лучами.
 Вспыхнула спичка, и Ребекка со спины узнала человека, которого видела этой ночью на набережной.
 Мерцающий золотистый свет заполнил комнату. Склонившаяся фигура колдовала над пламенем.
 — Надеюсь, вы ничего не имеете против лампы, — сказал он. — Я привез ее из моего первого путешествия. Согласитесь, иногда бывают обстоятельства, когда электричество совсем неуместно.
 Вампир рассмеялся и повернулся, держа лампу у своего лица. Ребекка поежилась в своем кресле. Она не могла ошибиться в том, кто был перед ней. Темные кудри обрамляли бесплотную бледность лица, черты которого были столь хрупкими, словно оно было высечено изо льда; ни признака света, ни тепла, и все же алебастровое это лицо, казалось, светилось каким-то внутренним огнем. Он не был тем лысым тучным человеком с гнилыми зубами, который нашел свою смерть в болотах Миссолунги. Возможно ли то, что он стоит сейчас перед ней и к нему чудом вернулось обаяние молодости?
 Ребекка глаз не могла от него оторвать: «Какое прекрасное бледное лицо», — бормотала она про себя. И оно действительно было прекрасным, божественным в своей красоте, будто лик ангела, явившегося из других миров.
 — Этого не может быть, — произнесла наконец Ребекка.
 Лорд Байрон опустил лампу и прохромал обратно к своему креслу. В этот момент Ребекка почувствовала какое-то движение позади себя. Она обернулась, но ничего не смогла разглядеть в темноте. Лорд Байрон улыбнулся и негромко свистнул. На свет вышел большой белый пес. Он посмотрел на Ребекку, зевнул и опустился у ног хозяина. Лорд Байрон потрепал собаку по голове, в то время как его вторая рука подпирала подбородок. Он пристально смотрел на Ребекку. Его глаза сверкали, и слабая улыбка кривила губы. Ребекка откинула волосы назад.
 — Моя мать… — Ей хотелось закричать. — Вы убили ее? — Опасаясь услышать ответ, она долго сидела в молчании. — Я пришла за мемуарами, — сказала она наконец.
 — Никаких мемуаров не существует. Ребекка в удивлении подняла брови.
 — Но у меня есть письма Томаса Мура…
 — Да?
 — Так что же случилось с копией, о которой он вам писал?
 — Она уничтожена.
 — Но… — Ребекка отрицательно покачала головой. — Я не понимаю! Почему?
 — По той же самой причине, что и оригинал. Чтобы скрыть правду.
 — Зачем же мне тогда дали письма Мура? Зачем меня заманили в склеп?
 Лорд Байрон повел бровями.
 — Заманили?
 — Именно. Букинист. Ведь он работает на вас.
 — На меня? Ничуть! Он мой вечный враг. И он всегда сам по себе.
 — Кто же он?
 — Тот, кого нужно опасаться.
 — Как и вас? И как ту тварь в склепе? Лорд Байрон нахмурился, но когда он заговорил, голос его был по-прежнему спокойным.
 — Да, она — тварь. И я — такая же тварь. Самое опаснейшее создание на свете. Тварь, которая попробовала вашей крови сегодня ночью.
 Он провел кончиком языка по своим губам, и собака подняла голову, тихо рыча.
 Ребекка собрала все силы, чтобы выдержать взгляд вампира. И вновь вопрос, который она собиралась задать, застыл на ее губах.
 — Но вы не убили меня! — пробормотала она. — Почему вы не выпили всю мою кровь, как у того бедняги у моста Ватерлоо?
 Лицо лорда Байрона казалось холодным как лед. И все же едва заметная улыбка появилась на его губах.
 — Потому, что вы носите фамилию Байрон. — Он кивнул. — Да, да, Байрон. В ваших жилах течет моя кровь. Моя кровь и кровь той бедной души.
 Ребекка сглотнула.
 — Та же кровь была и у моей матери, — произнесла она. Голос ее был хрупкий и далекий.
 — Да.
 — И она тоже… в тот раз… она пришла за вашими мемуарами.
 — Я знаю.
 — Что же с ней произошло?
 Лорд Байрон молчал. Жалость и вожделение, казалось, сплелись в его взгляде.
 — Что случилось с ней? Ответьте! Что с ней случилось?
 И вновь никакого ответа. Ребекка облизала губы. Она бы задала вопрос еще раз, со стоном, полным муки и проклятия, но во рту у нее пересохло, и она не могла говорить. Лорд Байрон, улыбаясь, продолжал смотреть на нее. Его взгляд медленно скользнул по ее горлу, после чего он, хромая, прошелся по комнате. В его руках оказалась бутылка.
 — Вас жажда не мучает? Надеюсь, вы не откажетесь от вина?
 Ребекка кивнула. Она взглянула на этикетку: «Шато Лафит Ротшильд». Превосходная марка. Она взяла протянутый ей бокал, сделала глоток и затем выпила все залпом. Никогда в жизни она не пробовала ничего лучше. Она подняла глаза. Лорд Байрон равнодушно следил за ней. Он тоже отпил из своего бокала. Никаких признаков удовольствия не отразилось у него на лице.
 Он снова сел, и, хотя глаза его горели все тем же блеском, Ребекка наконец разглядела, что это глаза мертвеца.
 — Даже теперь, — сказал он, — я почти жалею, что вы пришли.
 Ребекка взглянула на него с удивлением.
 — Но букинист сказал…
 — Букинист? Забудьте о нем.
 — Но…
 — Говорю вам, забудьте о нем! Ребекка сглотнула.
 — Он сказал, вы ждете меня.
 — Совершенно верно. Но что это значит? Мы жаждем этой пытки, самой безжалостной из всех.
 — И букинист знал об этом?
 Лорд Байрон едва заметно улыбнулся.
 — Без сомнений. Зачем же еще ему было посылать вас ко мне?
 Его апатия становилась невыносимой. Глаза его закрылись, будто бы избегая ее живого присутствия. Пес лизнул его руку, но лорд Байрон оставался недвижим, немой укор собственным иллюзорному обаянию и молодости.
 — Что же вы ожидали от этой ночи?
 — Ожидал?
 — Да. — Ребекка запнулась. — Там, в гробнице. Вы ждали меня. На что вы надеялись?
 Ужасная боль исказила лицо лорда Байрона. Он молчал, будто ожидая услышать подсказку из темноты. Он смотрел мимо нее, туда, откуда пришел пес. Но сейчас там не ощущалось никакого движения, ничего, кроме тишины, и лорд Байрон внезапно нахмурился и покачал головой.
 — На что бы я ни надеялся, — сказал он, — это еще ждет своего часа.
 Он рассмеялся, и из всех звуков, которые она слышала прошлой ужасной ночью, не было более жуткого, чем этот; смех его леденил душу.
 — Я скитаюсь более двух веков, — поведал он, не сводя глаз с Ребекки.
 И вновь ей показалось, что он обращается к темноте за ее спиной.
 — Но никогда я не чувствовал себя столь отдаленно от жизни, которая была у меня когда-то. Каждый год, каждый день подобно звеньям в цепи сплетается бремя моего бессмертия. Груз, который теперь стал для меня совсем невыносимым.
 Он замолчал и потянулся за бокалом. Он сделал глоток и сомкнул веки, как будто оплакивая забытый вкус вина. Не открывая глаз, он осушил бокал, а затем медленно, бесстрастно выронил его, и он разлетелся вдребезги, ударившись об пол. Собака в ответ зарычала, несколько птиц вспорхнуло в воздух из дальнего угла комнаты. Ребекка раньше не видела их и невольно подумала: какие еще твари притаились в темноте за ее спиной. Птицы угомонились, покой восстановился, а лорд Байрон вновь открыл глаза.
 — Непостижимо, — сказал он, — как быстро мы все забываем и наша память притупляется. И все же, глядя сейчас на вас, я вспоминаю, как был полон жизни когда-то.
 — Это пытка для вас?
 — И пытка и наслаждение. Как неотделимы они
 друг от друга.
 — Сейчас они опять разгораются — эти огоньки
 ваших воспоминаний?
 Лорд Байрон слегка склонил голову. Его губы дрогнули.
 — Найдете ли вы силы погасить их в себе? — спросила Ребекка. — Или лучше поддерживать их тление?
 Лорд Байрон улыбнулся. Ребекка наблюдала за ним.
 — Скажите же, — промолвила она.
 — Зачем?
 — У вас нет выбора. Вампир внезапно захохотал.
 — Да как сказать… Я мог бы убить вас. Это, возможно, позволило бы мне забыть все на время.
 Было тихо. Ребекка почувствовала взгляд лорда Байрона на своем горле. Но страх больше не терзал ее. Она ждала.
 — Говорите же, — повторила она мягко. — Расскажите, как это произошло. Я хочу знать.
 Она замолчала, думая о своей матери, и тихо сидела не шевелясь.
 — Я имею право знать.
 Лорд Байрон поднял глаза на нее. Его губы вновь медленно расползлись в улыбке.
 — Несомненно, — сказал он. — Полагаю, вы заслужили это.
 Он замолчал, и его взгляд опять скользнул мимо Ребекки в темноту. На этот раз девушке опять послышался тихий звук. И лорд Байрон улыбнулся, словно тоже услышал его.
 — Да, — кивнул он, по-прежнему смотря сквозь Ребекку. — Так тому и быть. Вы совершенно правы. Слушайте же и попытайтесь понять.
 Он сложил руки на груди.
 — Это произошло в Греции, — начал он. — Я тогда приехал туда в первый раз. Восток всегда занимал мое воображение. Но мог ли я предположить что-либо, хотя бы отдаленно напоминающее правду. — Улыбка сошла с его лица, и оно вновь приобрело отсутствующее, вялое выражение. — Ведь я верил, что суровый РОК, подстерегающий меня, был предназначен мне с самого рождения. Моя мать рассказывала мне о проклятии, висящем над родом Байронов. Она ненавидела и любила Байронов за то, что отец сделал с ней. Он очаровал, ее, женился на ней, а затем лишил ее состояния — он тоже был своего рода вампиром, а следовательно, как я полагаю, хотя никогда не видел его, он был моим истинным отцом. Оставшись в нищете, моя мать часто говорила мне об унаследованной крови Байронов, текущей в моих жилах. «Каждый последующий лорд Байрон, — твердила она, — был порочнее предыдущего». Она рассказала мне о человеке, от которого я унаследовал свою фамилию. Он убил своего соседа. Он жил в полуразвалившемся аббатстве и мучил тараканов. Я смеялся над этим, приводя мать в ярость. Я поклялся, что когда стану лордом Байроном, то найду своему титулу достойное применение.
 — Так и случилось. — Из уст Ребекки эти слова прозвучали не столько вопросом, сколько утверждением.
 — Да, — кивнул лорд Байрон, — На самом деле, боюсь, я вырос довольно распутным. Видите ли, я любил аббатство, романтический дух которого приводил меня в дрожь, поскольку, в конце концов, в те времена я еще не был таким мрачным мизантропом и склонен был объяснять свои страхи следствием обильных возлияний. Как-то раз мы откопали череп какого-то бедного монаха и превратили его в сосуд для вина; я председательствовал, облаченный в аббатские одежды, — таким образом мы и несколько деревенских девиц изображали жизнь древнего монастыря. Но даже кощунственные забавы не вечны. Я пресытился и заскучал, мое сердце заныло от тоски — от этого самого страшного проклятия. Меня потянуло в дорогу. Для высокородных и, как я, погрязших в грехе людей было вполне естественным занятием объехать континент, который, с точки зрения англичан, был наиболее подходящим местом для молодежи, чтобы преуспеть на стезе порока. Я жаждал новых удовольствий, новых ощущений, всего того, для чего Англия была слишком мала, и того, что было столь доступно за границей. Итак, я решил отправиться в путь. Я с радостью наблюдал, как белые скалы Англии исчезают вдали.
 Со мной был мой друг Хобхауз. Вместе мы изъездили Португалию, Испанию, затем отправились на Мальту и уже потом оказались в Греции. Когда мы подъезжали к ее берегам, пурпурной лентой обрамлявшим синеву моря, странное чувство влечения и страха перед ней овладело мной. Даже Хобхауз со своей морской болезнью прекратил блевать и уставился на эти скалы. Погода внезапно испортилась, и, когда я вступил на землю Греции, пошел дождь. Привица, куда мы прибыли, представляла собой унылое место. Сам по себе городишко был неприглядный и грязный, а все его жители, от порабощенных греков до их турецких хозяев, показались нам дикарями. И все же, несмотря на моросящий дождь, возбуждение не покинуло меня, поскольку я считал, проезжая по унылым улицам с их минаретами и башнями, что наша прежняя жизнь осталась далеко позади и мы стоим на пороге странного, неведомого мира. Мы покинули Запад и переступили границу Востока.
 После двух дней, проведенных в Привице, мы были рады покинуть ее. В наши намерения входило повидаться с Али, албанским пашой, чья щедрость и жестокость завоевали ему славу одного из самых отъявленных негодяев Европы и чьи злодейства заставляли преклоняться даже самых кровожадных турков. Немногим англичанам удавалось проникнуть в Албанию, однако для нас соблазн посетить такую опасную и поэтическую страну был сильнее любых доводов рассудка. Янина, столица владений Али, лежала к северу, за горами. Перед нашим отъездом нас предупредили о «клефти» — греческих разбойниках, обитавших в горах, поэтому помимо слуги и проводника нас сопровождали шестеро албанцев, вооруженных ружьями и саблями. Вы легко можете представить себе, в каком романтическом настроении мы отправились.
 Скоро все следы обитания человека остались позади нас. Но, как мы впоследствии поняли, в Греции это было вполне естественно: мы могли ехать три или даже четыре дня и не встретить на пути ни одной деревушки, чтобы найти еды для себя и накормить лошадей, — таково было тогда незавидное положение Греции. Но отсутствие людей было с лихвой возмещено величием пейзажей, представавших перед нашим взором, когда мы переваливали через горы. Даже Хобхауз, который был чувствителен к таким вещам, как продавец из табачной лавки, иногда останавливал лошадь, чтобы насладиться вершинами Сули и Томароса, которые стояли полускрытые туманом и одетые снегом, отражая пурпурные лучи солнца, и с которых доносились до нас клекот орлов и иногда вой волков.
 Когда однажды вечером над нами стала собираться гроза, я сказал Хобхаузу о своих опасениях, что мы можем заблудиться. Он кивнул и огляделся вокруг. Дорога сужалась под отвесными скалами — вот уже три часа, как мы не встретили ни одного человека. Хобхауз пришпорил свою лошадь и подъехал к проводнику. Я слышал, как он спросил его, где мы собираемся заночевать. Проводник заверил нас, что бояться нечего. Тогда я показал на тучи, нависшие над вершинами, и прокричал, что мы боимся промокнуть до нитки и поэтому нам в первую очередь нужно найти какое-либо убежище. Проводник пожал плечами и опять пробормотал, что все в порядке. Мы, конечно, сразу послали троих албанцев вперед, в то время как другие отстали, чтобы прикрывать нам тыл. Флетчер, слуга, бормотал про себя молитвы.
 С первыми каплями дождя мы услышали звук выстрела. Хобхауз закричал на проводника, вопрошая его, какого дьявола здесь происходит. Проводник пробормотал что-то невразумительное, дрожа всем телом. Тогда Хобхауз достал свой пистолет. Мы оба пришпорили лошадей и погнали их в ущелье. Обогнув острый выступ скалы, мы узрели троих наших албанцев, бледных как мел, вопящих друг на друга и нервно ерзавших в семах. Один из них все еще держал ружье (не было сомнений, что это именно он стрелял). «В чем дело? — спросил я. — На нас напали?» Албанец молча показал куда-то. Я и Хобхауз посмотрели в ту сторону и увидели могилу в тени утеса. Сучковатый кол был вбит в нее, а на нем висела окровавленная голова. Черты лица ее были очень бледны, но в то же время не были тронуты тлением.
 Мы с Хобхаузом спешились.
 — Невероятно, — сказал Хобхауз, уставясь на голову, как на археологическую редкость. — Это какое-то крестьянское суеверие, я полагаю. Интересно, что бы это могло значить?
 Я содрогнулся и закутался плотнее в свой плащ. Уже темнело, и дождь усиливался.
 Хобхауз, чья вера в сверхъестественное начиналась и кончалась за кружкой пунша, все не мог оторвать глаз от проклятой головы. Я тронул его за плечо.
 — Пойдем, — позвал я, — надо убираться. Позади нас албанцы кричали на проводника.
 — Он надул вас, — поведали они нам. — Это не та дорога. Она ведет в Ахерон!
 Я кинул взгляд на Хобхауза. Он повел бровями. Нам обоим было знакомо это название. По древнему поверью, Ахерон был рекой, по которой проклятые души плыли в ад. Если именно он лежал перед нами, то это значило, что мы намного отклонились от дороги, ведущей на Янину.
 — Это правда? — спросил я проводника,
 — Нет, нет, — уверил он. Я обернулся к албанцам.
 — С чего вы взяли, что мы едем к Ахерону? Один из них показал на кол и произнес одно лишь слово, которое было мне незнакомо:
 — Vardoulacha.
 Лорд Байрон прервал рассказ. Он медленно повторил слово по слогам:
 — Vardoulacha. Ребекка вздрогнула.
 — Что это значит?
 Лорд Байрон улыбнулся.
 — Как вы догадались, я задал охраннику тот же самый вопрос. Но он настолько обезумел от страха, что толку от него было мало. Он все повторял это слово: «Vardoulacha… Vardoulacha… Vardoulacha». И вдруг, крикнув мне: «Господи, мы должны поворачивать назад!», он посмотрел на своих помощников и погнал лошадь вверх по дороге в обратную сторону.
 — Что, черт возьми, с ними происходит? — спросил Хобхауз, наблюдая, как два албанца последовали за своим товарищем. — Мне казалось, что эта чернь намного храбрее.
 Где-то вдали прогремел гром, и над неровным силуэтом горы Сули показался первый зигзаг молнии. Флетчер начал ныть.
 — Проклятие, — промолвил я. — Почему мы, как все нормальные путешественники, не поехали в Рим?! Я развернул коня.
 — Ты, — сказал я, указывая на проводника, — ни шагу отсюда.
 Хобхауз уже скакал назад по дороге. Я присоединился к нему. Каких-то десять минут мы ехали под дождем. Черные тучи нависли над нами, отчего вдруг сделалось темно, как ночью.
 — Байрон, — прокричал Хобхауз, — где эти трое?
 — Какие трое?
 — Ну те три головореза, куда они подевались, ты их видишь?
 Я напряженно всматривался сквозь плотную стену дождя, но все, что я смог разглядеть, были только уши моей лошади.
 — Черт бы их всех побрал, — пробурчал Хобхауз, вытирая свой нос. — Эх, добраться бы мне до этих парней, я бы с ними поговорил… — Он взглянул на меня. — Только бы нам выбраться отсюда…
 В это мгновение моя лошадь подалась назад и встала на дыбы, дрожа от страха. Молния осветила дорогу, и я крикнул:
 — Погляди туда!
 Мы не спеша подъехали к трем лежащим на земле телам. У всех троих были перерезаны глотки, но больше мы ничего не могли разглядеть. Я взял горсть земли с ближайшей скалы и бросил ее на мертвецов. Мы молча наблюдали, как потоки воды смыли эту землю.
 Вдалеке, приглушенный шумом ливня, раздался глухой крик. Какой-то миг мы еще слышали его, затем он затих. Мы погнали лошадей вперед, и я чуть было не наехал на четвертый труп, а вскоре мы обнаружили и двух других охранников. Горло у того и у другого также оказалось вспорото. Я спешился и склонился над одним из них, чтобы исследовать рану. Густая багряная кровь осталась на моих пальцах. Я обернулся к Хобхаузу.
 — Они, похоже, все еще поблизости, — сказал он, осматриваясь по сторонам, — где-то здесь.
 Мы прислушались. Но единственное, что мы смогли услышать, был шум дождя.
 — Ну и дела, — промолвил Хобхауз.
 — Да, — согласился я.
 Мы вернулись к тому месту, где оставили Флетчера и проводника. Проводника, разумеется, не было, Флетчер же яростно молился своему Богу. Мы с Хобхаузом, будучи уже вполне уверены во враждебности Всевышнего по отношению к нам, решили, что ничего не остается, кроме как продолжить путь в надежде найти укрытие раньше, чем кинжал разбойника настигнет нас. Мы направились к Ахерону. Молния сверкала позолотой в потоках ливня, который небесным проклятием обрушивался на нас. Один раз нам показалось, что впереди мелькнула шапка пастуха, но, подъехав поближе, мы увидели, что это всего лишь турецкое надгробие с высеченным на нем греческим словом, что значит «Свобода».
 — Спасибо, что нам еще обрезания не сделали, — прокричал я Хобхаузу.
 — Да, уж, — кивнул он, — эта дьявольская страна так и кишит дикарями. И зачем я покинул Англию?!
 Лорд Байрон остановил рассказ и улыбнулся своим воспоминаниям.
 — Хобби всегда был горе-путешественником.
 — Но о вас этого не скажешь, — заметила Ребекка.
 — Вы правы. Какой толк стремиться в чужие страны и после жаловаться, что они не похожи на Риджент-парк?
 — Но в ту ночь…
 — О нет, — лорд Байрон покачал головой. — Может, вы и сочтете это странным, но опасности, какого бы рода они ни были, всегда вдохновляли и укрепляли мой дух. Нет на земле ничего страшнее тупой скуки. Но там, в горах, когда каждую минуту мы ожидали нападения разбойников, воистину мы испытали возбуждение, которое нелегко забыть.
 — И все же вы забыли его?
 — Да, — лорд Байрон нахмурился, — да, в конце концов оно ушло из моей памяти. Чувство страха осталось, но и оно потеряло свою прелесть, отступив перед скукой, и Хобхауз тоже не мог не чувствовать этого.
 Чем дальше мы продвигались, тем сильнее мы это ощущали, страх становился почти физическим и подобно дождю орошал наши головы. Его эманация поглощала весь наш боевой дух. Флетчер снова начал бормотать свои молитвы.
 Вдруг Хобхауз выпрямился в седле.
 — Там, впереди, кто-то есть, — сказал он, указывая на пелену утихающей бури. — Видите?
 Я посмотрел туда, но увидел лишь очертания фигур.
 — Ты куда? — спросил Хобхауз, когда я пришпорил коня.
 — Ну а что нам еще делать? — ответил я ему. Легким галопом я поскакал в дождь.
 — Эй, там! — прокричал я. — Слышите меня? Нам нужна помощь! Эй!
 Ответа не последовало, только вода шумела о камни. Я огляделся. Кто бы они ни были, те силуэты, но их и след простыл.
 — Эй, — вновь позвал я, — пожалуйста, отзовитесь!
 Я привстал в седле. Впереди что-то едва слышно прогромыхало и тут же опять затихло. Я заерзал, чувствуя, как страх парализует меня, проникая в каждую клетку моего тела.
 Внезапно кто-то схватил мою лошадь за узду. Я посмотрел вниз, в смятении взявшись за ружье, но, прежде чем я смог высвободить его, человек, державший мою лошадь под уздцы, вскинул руки и прокричал греческое приветствие. Я тоже приветствовал его, опустился в седло и рассмеялся с облегчением. Незнакомец внимательно осматривал меня. Это был старик с седыми усами и хорошей осанкой. Он назвался Горгиу. К нам подъехал Хобхауз, и я рассказал старику, кто мы' такие и что с нами приключилось. Это, казалось, нисколько не удивило его, и, когда я закончил, он какое-то время хранил молчание. Ничего не говоря, он просвистел, и из-за скалы вышли двое. Это были сыновья Горгиу — Петро и Никое. Петро сразу же мне понравился: крупный закаленный человек с сильными руками и честным лицом. Никое, без сомнения, был намного младше его и выглядел хилым и болезненным на фоне своего брата. Он был с головой укутан в плащ, и лица его было почти не разглядеть.
 Горгиу сказал, что они все трое работают пастухами, и мы поинтересовались, можно ли здесь поблизости укрыться от грозы. Он покачал головой. Тогда мы спросили, далеко ли до Ахерона. На это он ничего не ответил, только лицо его исказилось, и он придвинулся к Петро. Они начали торопливо шептать какие-то слова, из которых мне удалось уловить только то, что я уже слышал от нашею охранника: «Vardoulacha… Vardoulacha». Наконец Горгиу вновь обратился к нам. Из его объяснений стало ясно, что Ахерон — крайне опасное место. Они пришли в эти края по необходимости — из-за болезни Никоса. Но нам он советовал поскорее убираться отсюда. Мы спросили, есть ли поблизости какая-нибудь деревня. Горгиу покачал головой. Тогда мы спросили его, почему Ахерон считается таким опасным. Горгиу пожал плечами. Может, из-за разбойников, спрашивали мы, из-за бандитов? Нет, никаких бандитов здесь нет. Но чего тогда опасаться? Опасно и все тут, сказал Горгиу, снова пожимая плечами.
 Тут в разговор вступил Флетчер.
 — Мне не важно, опасно здесь или нет, — пропыхтел он, — лишь бы поскорее под крышу.
 — Да, твой слуга — философ, — заметил Хобхауз, — и я абсолютно с ним согласен.
 Мы сказали Горгиу, что мы бы хотели присоединиться к нему. Видя нашу решимость, он не стал возражать. Старик двинулся вперед по тропинке, но Петро, вместо того чтобы следовать за ним, потянулся к Никосу.
 — Вы бы не могли взять его к себе на лошадь? — спросил он.
 Я ответил, что с удовольствием, но стоило брату попытаться поднять Никоса, как тот подался назад.
 — Ты болен, — сказал ему Петро, словно напоминая, и Никое в конце концов позволил посадить себя на лошадь.
 Из глубины его капюшона на меня сверкнули темные, почти девичьи глаза. Он прильнул ко мне, и я спиной почувствовал его хрупкое и мягкое тело.
 Тропа стала спускаться вниз. Вскоре рокот, который я слышал раньше, стал довольно громким, и Горгиу, тронув меня за руку, указал:
 — Ахерон…
 Я припустил лошадь. Древний каменный мост предстал моему взору. Прямо под ним бурлил и кипел поток, волнами падающий с обрыва где-то далеко внизу, а затем тихо пропадающий между двух утесов. Буря поутихла, и слабый свет пятном начал растекаться по небу, но его лучи не достигали черных вод Ахерона. Река была темна, темна как ночь.
 — Говорят, что в старину, — заговорил Горгиу, стоя сбоку от меня, — здесь работал лодочник, отвозивший мертвых в ад.
 Я пристально взглянул на старика.
 — Что, прямо здесь?
 Горгиу указал на ущелье.
 — Вот отсюда он отплывал. — Он взглянул на меня. — Но теперь, разумеется, святая церковь хранит нас от злых духов.
 Он поспешно отвернулся и пошел дальше. Я бросил последний взгляд на воды Ахерона и последовал за ним.
 Почва под ногами становилась все более ровной. Скалы уступали место траве, и где-то впереди замаячили огоньки.
 — Деревня? — спросил я у Горгиу.
 Он кивнул. Но, как оказалось, нашим местом назначения была едва ли даже деревушка — просто несколько захудалых лачуг и крошечная гостиница. За гостиницей была видна развилка дороги.
 — Янина, — сказал Петро, указывая на одно из ответвлений.
 На дороге не было никакого указателя, но зато там торчал целый лес кольев, наподобие того, что один из наших охранников нашел в горах. Я объехал гостиницу, чтобы рассмотреть их поближе, но Никос, увидев колья, вцепился мне в руки.
 — Нет, — прошептал он с отчаянием, — нет, не ходите туда.
 Его мелодичный и мягкий, похожий на женский, голос очаровывал меня. Но прежде чем развернуть лошадь, я, к своему облегчению, успел заметить, что никаких зловещих украшений на кольях не было.
 Комнаты в гостинице выглядели крайне убого, но после наших скитаний по горам и зрелища мрачного Ахерона я почувствовал себя словно в раю. Хобхауз, как обычно, ворчал, недовольный жесткой кроватью и рваным бельем, но не стал спорить со мной, когда я сказал, что это все же лучше, чем лежать в могиле, поэтому ужин застал нас в хорошем расположении духа. Поев, мы отправились на поиски Горгиу. Мы обнаружили его сидящим у очага и точившим свой нож. Длинное страшное лезвие сразу же напомнило мне о наших мертвых охранниках, лежащих в грязи. Но все же и Горгиу и Петро внушали мне симпатию своими строгостью и прямотой настоящих горцев. Тем не менее оба они явно нервничали. Они расположились у огня с кинжалами у пояса, и хотя между нами несомненно установились вполне доброжелательные отношения, взгляды их были все время прикованы к окнам. Я даже спросил их, куда это они смотрят. Горгиу промолчал, а Петро расхохотался и пробормотал что-то о турках. Но я не поверил ему — Петро был не из тех, кто мог бы испугаться каких-либо врагов. Но, с другой стороны, если не турков, то кого же еще можно было здесь бояться?
 За окном раздался вой собаки. Хозяин гостиницы поспешил к двери, отодвинул задвижку и высунулся наружу. Послышался приближающийся топот копыт, шлепающих по грязи. Я оставил Горгиу и тоже подошел к дверям. Я увидел хозяина, который быстро бежал по дорожке. Струйки тумана в бледно-зеленых сумерках сочились из земли, мешая что-либо разглядеть, кроме очертаний черных вершин, так что с таким же успехом я мог бы всматриваться в мертвую реку ада; и я с легкостью мог вообразить, что сейчас мне явится старый лодочник Харон, направляя полную мертвецов посудину в опускающуюся ночь.
 — Вам следует быть более осторожным здесь, — услышал я девичий голос позади себя.
 Я обернулся, но обнаружил всего лишь Никоса.
 Лорд Байрон замолчал. Его отсутствующий взгляд блуждал в темноте за спиной Ребекки. Он склонил голову, а затем снова поднял ее и пристально посмотрел Ребекке в глаза.
 — В чем дело? — спросила она, смущенная необычным выражением его лица.
 Лорд Байрон покачал головой.
 — Скажите же.
 Странная кривая ухмылка мелькнула на его лице.
 — Я просто подумал, как это присуще всем поэтам, что красота более всего подвержена тлению. Ребекка посмотрела на него.
 — Глядя на вас, этого не скажешь.
 — Вы правы, — улыбка его померкла, — но Никос был намного красивее меня. Вы только что напомнили мне его. Он стоял передо мной там, в трактире, точно так же, как и вы здесь сейчас сидите. Капюшон скрывал его волосы, но все же я мог различить красоту его лица. Его глаза — черные, как сама смерть, его ресницы — тоже иссиня-черные. Он опустил голову, и на его лицо легла тень, а я не мог оторвать от него взгляда, пока Никос не покраснел и не отвернулся. Но он не ушел, а наоборот, последовал за мной в туман. Я чувствовал, что он хочет взять меня за руку.
 Навстречу выехали два путешественника. Женщина и священник, оба в черном. Женщина прошла мимо нас и скрылась в гостинице; я мельком увидел ее бледное заплаканное лицо. Священник остался снаружи, и когда хозяин подошел к нему — тот отдал какие-то распоряжения и двинулся к развилке. Хозяин трактира отвязал козу, находившуюся рядом с домом, и повел ее к вбитым в землю кольям, поспешая за гостем.
 — Что они делают? — спросил я.
 — Они хотят отвлечь Vardoulacha запахом свежей крови, — ответил Никос.
 — Vardoulacha — с тех пор как я здесь, я постоянно слышу это слово, Vardoulacha. Что это значит?
 — То мертвый дух, что смерти не подвержен… — Никое поглядел на меня, и наши глаза встретились в первый раз с того момента, как я заставил его покраснеть. — Vardoulacha пьет кровь. Он страшен. Вам лучше держаться от него подальше, поскольку более всего он любит человеческую кровь.
 К нам подошел Хобхауз.
 — Посмотри-ка на это, Хобби, — сказал я ему. — Будет о чем написать в твоем дневнике.
 Мы втроем пошли по дорожке. Я увидел священника, стоявшего у канавы, над которой хозяин гостиницы держал козу. Бедное животное буквально верещало от страха, но внезапным взмахом руки хозяин оборвал блеяние козы, и кровь хлынула в канаву.
 — Невероятно, — промолвил Хобхауз, — крайне удивительно.
 Он повернулся ко мне.
 — Байрон, помнишь «Одиссею» — когда Одиссей хотел призвать мертвых, он делал то же самое. Духи из загробного мира питаются исключительно кровью.
 — Да.
 Я прекрасно помнил этот эпизод. Мне всегда становилось не по себе, когда я представлял, как герой ожидает появления призрака из ада. Я посмотрел сквозь туман на дорогу, ведущую к Ахерону.
 — И если он действительно вызывал умерших, то, по-видимому, происходило это именно здесь — у реки смерти.
 Я нарисовал в своем воображении духов, мертвецов в белых одеждах, бормочущих и стенающих, толпой бредущих по дороге.
 — Но, — обратился я к Никосу, — если Vardoulacha и в самом деле столь опасен, зачем же они вызывают его?
 — Когда-то он был мужем той женщины. Священник приехал, чтобы уничтожить его.
 — Той женщины в гостинице? — спросил Хобхауз. — Которая только что приехала? Никое кивнул.
 — Она живет в деревне по соседству с нашей. Ее мужа похоронили несколько месяцев назад, но он до сих пор бродит по деревне, и люди боятся его.
 Хобхауз захохотал, но Никос оставался серьезен.
 — Это чистая правда, — сказал он.
 — Но каким образом?
 — Это он, без сомнения. У него еще при жизни нога усохла, и теперь, когда его видят, он хромает точно так же, как при жизни.
 — Да, — шутливо кивнул Хобхауз, — это неопровержимое доказательство. Пускай же его убьют поскорее.
 Никос кивнул.
 — Они это сделают.
 — Но почему они занимаются этим здесь, — спросил я, — в этой канаве?
 Никос взглянул на меня удивленно.
 — Потому что здесь Ахерон, — промолвил он. Он указал на дорогу, по которой мы приехали вечером.
 — По этой дороге мертвые приходят из ада.
 Мы смотрели в канаву. Почти вся кровь уже вытекла из козы и образовала зловещую черную лужу на дне. Неподалеку я заметил свежий заготовленный кол, лежащий на земле. Священник повернулся к нам и жестом велел идти назад в гостиницу. Упрашивать нас не пришлось. Горгиу и Петро, казалось, обрадовались нашему возвращению. Когда мы сели рядом у огня, Петро подошел к Никосу и обнял его. Он что-то говорил ему шепотом, возможно, ругал. Никос слушал безразлично, а затем высвободился из объятий брата. Он обратился ко мне:
 — Не смейтесь над тем, что я вам рассказал, мой господин, — мягко сказал он. — Заприте ставни на ночь.
 Я обещал ему сделать это. Никос помешкал и наконец, пошарив у себя в плаще, извлек небольшое распятие.
 — Прошу вас, — промолвил он, — ради меня, не расставайтесь с этим.
 Я взял крест. На вид тот был из золота, драгоценные камни изящно обрамляли его.
 — Откуда он у тебя? — удивленно спросил я. — Странно видеть столь ценную вещь у сына пастуха.. Никос сжал мою руку.
 — Не расставайтесь с ним, мой господин, — прошептал он. — Одному Богу известно, кто здесь шатается по ночам.
 Он удалился внезапно, словно девушка, смущенная откровенностью со своим возлюбленным.
 Перед тем как лечь спать, я сделал все, как просил меня Никос, и наглухо запер ставни на окнах. Хобхауз начал было шутить надо мной, но отпирать окна не стал. Мы оба заснули мгновенно, даже Хобхауз, который обычно долго ворочался и жаловался на клопов. Я повесил распятие на стене над головой, пожелав нам крепкого сна, но воздух был пыльный и спертый, и спалось мне плохо. Несколько раз я просыпался и заметил, что Хобхауз тоже взмок от пота и белье его смято. Раз мне почудилось, что кто-то скребется в стену снаружи. Помню, мне привиделось лицо, бледное, с диким взглядом имбецила, уставившегося на меня. Я проснулся, заснул опять, и на этот раз мне приснилось, что эта тварь скребет по ставням своими ногтями, которые производят леденящие кровь звуки, но когда я снова проснулся, ничего этою не было, и я даже усмехнулся про себя тому, какое сильное впечатление произвел на меня рассказ Никоса. В третий раз мне приснилось, что ногти этого создания, как ножи, проходят сквозь ставни, изо рта его пахнет мертвечиной и чума просачивается в спальню вместе с его зловонным дыханием. Страх пронзил меня, и я решил было, что если сейчас же не открою глаза, то уже никогда не проснусь. Я вскочил весь покрытый потом. В окне опять никого не было, но я все же подошел к нему и, к своему ужасу, обнаружил, что в нескольких местах ставни повреждены. Тогда я прижался лбом к холодным металлическим створкам и вперил взор в ночь. Густой туман, и дальше дороги ничего не было видно. Все вокруг казалось спокойным. Но вот внезапно что-то промелькнуло — мужчина, если это существо можно было так назвать, пробежал, кренясь и странным образом покачиваясь, будто одна нога его была повреждена, Я моргнул и потерял его из виду. Сколько я ни тщился разглядеть что-нибудь в тумане, я не увидел ни признака движения. «Все спокойно, словно здесь воцарилась сама смерть», — усмехнулся я про себя.
 Я достал из-под подушки пистолеты, с которыми никогда не расставался, и накинул походный плащ. Затем уверенными шагами направился к выходу из гостиницы. Найдя входную дверь, запертую изнутри, я вздохнул с облегчением, отпер ее и выбрался наружу. Где-то вдалеке был слышен вой собаки; кроме этого, ничто не нарушало царившую вокруг тишину. Я прошел немного вперед, по направлению к торчащим из земли кольями. Развилка дороги была покрыта туманом, но в остальном все было тихо, и я, естественно, двинулся обратно в дом. Войдя в гостиницу, я запер за собой дверь и, стараясь никого не разбудить, осторожно вернулся в свою спальню.
 Дойдя до комнаты, я обнаружил дверь распахнутой. Тем не менее я ясно помнил, что прикрыл ее за собой, когда выходил из спальни. Со всей осторожностью, на которую я только был способен, я прокрался в комнату. Хобхауз, взмокший от пота, все так же лежал в своей грязной постели, а над ним, почти касаясь его обнаженной груди, склонился человек в безобразной черной епанче. Я поднял пистолет и взвел курок. Звук заставил пришельца вздрогнуть, но, прежде чем он смог обернуться, дуло оружия уже уперлось ему в спину. — Выходи! — шепотом скомандовал я. Незнакомец медленно выпрямился. Подталкивая пистолетом, я вывел его в коридор.
 Там я развернул его и сорвал капюшон с его лица. То, что предстало передо мной, сперва лишило меня дара речи, а затем мне сделалось смешно. Мне сразу вспомнились слова, слышанные мной этим вечером, и я не мог удержаться, чтобы не повторить их.
 — Одному Богу известно, кто здесь шатается по ночам.
 На лице Никоса не было ни признака улыбки. Взмахом пистолета я приказал ему сесть. Он безвольно опустился на пол.
 Я наклонился над ним.
 — Если ты хотел обокрасть Хобхауза, а именно этим, я уверен, ты здесь занимался, почему ты ждал так долго и не сделал этого раньше?
 Никос выглядел озадаченным.
 — Ведь твой отец, — продолжал я, — и брат и есть те самые клефти, зарезавшие вчера наших охранников?
 Никос не отвечал. Я погрозил ему пистолетом.
 — Это ты убил моих людей? — повторил я свой вопрос.
 Никос медленно кивнул.
 — Зачем?
 — Они были турками, — последовал ответ.
 — А нас почему же не тронули?
 В глазах Никоса мелькнула злость.
 — Мы солдаты, — сказал он, — а не бандиты.
 — Ах да, я совсем забыл, вы ведь всего лишь честные пастухи.
 — Да, мы пастухи, — сказал Никос с внезапным приступом ярости. — О мой господин, да мы сами как скоты, рабы турецких уагс1ои1аспа!
 Последнее слово было сказано им без тени иронии.
 — У меня был брат, о господин, третий сын моего отца, турки убили его. Неужели рабы не имеют права на месть? Неужто рабам не дано право мечтать о свободе и сражаться за нее? Господь знает, настанет день, когда греки не будут рабами.
 Лицо Никоса было бледным, он весь дрожал, но в его черных глазах горел вызов. Я протянул руку, чтобы успокоить его, я хотел обнять его, но он вскочил на ноги и прижался к стене. Вдруг он засмеялся.
 — Ах да, конечно. Я же раб, и мне следует повиноваться. Возьми же меня, мой господин, а взамен дай золото.
 Его пальцы коснулись моей щеки. Он целовал меня, поначалу губы его обжигали ненавистью, но вдруг я почувствовал что-то иное: это был долгий-долгий поцелуй молодости и страсти, объединивший в себе сердце, душу, разум и чувство, — это было дано мне испытать лишь раз в жизни.
 И все же его отчаянная насмешка продолжала звучать в моих ушах. Я потерял чувство времени, и тем не менее я должен был прекратить этот поцелуй. Я взял Никоса за руку и снова втащил его в комнату. Хобхауз зашевелился, увидев меня с юношей, промычал что-то и повернулся к нам спиной. Я пошарил около его кровати и вытащил мешочек с деньгами.
 — Возьми это, — сказал я, бросая кошель Никосу. — Ты развлек меня своими сказками об упырях и вампирах. Это тебе в награду за твою фантазию.
 Юноша молча смотрел на меня. В этот момент он выглядел особенно беззащитным.
 — Куда ты отправишься? — спросил я его уже более мягко.
 Он ответил не сразу:
 — Далеко.
 — Куда?
 — Может, на север. Там греки свободны.
 — А отцу сказал?
 — Да. Он, разумеется, опечален. У него было трое детей — один мертв, я уезжаю, и завтра утром с ним останется один Петро. Он знает, что это единственный выход для меня.
 Я смотрел на мальчика, такого хрупкого и нежного, словно красивая девушка. В конце концов, это был всего лишь мальчик, случайный попутчик, и все же мне было жалко с ним расставаться.
 — Но почему же ты думаешь, что у тебя нет выбора? — спросил я.
 Никос покачал головой.
 — Я не могу сказать.
 — Поезжай с нами.
 — С двумя чужеземными господами? — рассмеялся внезапно Никос. — О да, это, конечно, самый лучший способ не привлекать к себе внимания. — Он бросил взгляд на мешочек, который я дал ему. — Большое спасибо, мой господин, но я предпочту ваше золото,
 Он уже собирался покинуть комнату, как я удержал его за плечо. Я подошел к стене и снял с нее распятие.
 — Забери и это, — сказал я, — это дорогая вещь. Мне она не пригодится.
 — Но она нужна вам, — выпалил Никос в страхе.
 Он снова поцеловал меня. С улицы, со стороны дороги, донесся приглушенный звук выстрела. Потом выстрелили еще раз.
 — Возьмите, — взмолился Никос, вкладывая крест в мою ладонь. — Неужели вы на самом деле считаете, что я все это придумал?
 Он пожал плечами, повернулся и поспешил к выходу. Я смотрел, как он удалялся по коридору, а когда проснулся утром, в гостинице его уже не было.
 Лорд Байрон замолчал, он сидел, скрестив руки и устремив взгляд в черноту.
 — А Никос? — спросила Ребекка, слыша свой голос как бы издалека. — Вы больше не видели его?
 — Никоса? — Лорд Байрон поднял глаза и затем медленно покачал головой. — Нет, Никоса я больше никогда не встречал.
 — А как же выстрелы, те два выстрела, что вы слышали ночью?
 Лорд Байрон усмехнулся.
 — Ну, я пытался убедить себя, что это был всего лишь хозяин гостиницы, стрелявший в ночного вора.
 В горах было много других бандитов, менее разборчивых, чем Горгиу. Эти выстрелы напомнили мне, что здесь все время нужно быть начеку.
 — И что же?
 — Но ничего страшного не произошло, мы без труда добрались до Янины, если это вас интересует.
 — А вампиры?
 Лорд Байрон закрыл глаза. Едва заметная усмешка играла на его губах.
 — Вампиры, — тихо повторил он. — Уезжая утром, мы увидели труп мужчины, валявшийся в канаве. В спине его были видны две раны от пуль. А кол священника торчал из его груди. Сам священник стоял и смотрел, как роют могилу рядом с другими кольями. Рядом была и женщина, которая вчера приехала с ним, она рыдала, прижавшись к священнику.
 — Они все-таки поймали своего вампира, — весело сказал Хобхауз и покачал головой с видом знающего человека. — Во что только люди ни верят. Невероятно. Совершенно невероятно.
 Я ничего не ответил. Мы двинулись в путь, и вскоре колья, вбитые в землю, исчезли из виду. Только тогда мне пришла в голову мысль о странном совпадении: у трупа была усохшая нога.




 Глава 3



  Люцифер: 
  О гордые желанья, 
  Которые так скромно разделяют 
  Юдоль червей! 


  Каин: 
  А ты, — ты разделяешь 
  Обители с бессмертными, — ты разве 
  Не кажешься печальным? 


  Люцифер: 
  Я печален. 
  Итак, скажи: ты хочешь быть бессмертным? 

    Лорд Байрон. «Каин» (перевод И. Бунина)

 Вследствие долгого пребывания в горах наше воображение вкупе с воспоминаниями породило чувство необычайного страха. Мы добрались до дороги на Янину без приключений и дальше двигались так быстро, что суеверия, над которыми мы так нарочито смеялись до этого, теперь, к нашей радости, и вовсе были позабыты; даже я, которому недоставало скептицизма моего друга, мог говорить о вурдалаках так непринужденно, как за чаем в Лондоне. И все же первого взгляда на Янину нам хватило, чтобы вспомнить, что мы далеко от Чаринг-кросс, так как храмы и минареты, разбросанные в лимонных садах и кипарисовых рощах, были столь живописны, не в пример Лондону, что превзошли все наши ожидания. Даже вид человеческого тела, подвешенного за руку к дереву, не поверг нас в уныние, что было бы ужасным в уединенной деревне. Теперь же, подъезжая к воротам восточного города, все это казалось нам приятным отголоском варварства, романтической пи-Щей — по определению Хобхауза.
 — И вас там встретили?
 — В Янине? Да.
 — Это, наверное, было для вас приятной неожиданностью.
 Лорд Байрон улыбнулся.
 — Да, конечно. Али-паша, как я вам уже говорил,
 был человеком крайне жестоким, и в день нашего приезда отлучился из города, чтобы расправиться с непокорными сербами, но тем не менее он отдал распоряжение, чтобы нас как следует встретили и приняли. Это было очень лестно. Нас встретили у ворот и провели по узким тесным улочкам с их бесконечным красочным вихрем и шумом, в то время как над всем этим стоял запах специй, грязи и испражнений. За нами бежали толпы ребятишек, смеясь и тыча в нас пальцами, а из лавок, гашишных притонов и с огражденных балконов за нами следили женщины из-под своих покрывал. Приятно было снова очутиться на солнце, но тут в лицо нам подул освежающий холодный ветер с озера, мимо которого мы проезжали в сторону караван-сарая, отведенного для нас Али-пашой. Выполненный в турецком стиле, постоялый двор был открытым, полным света и воздуха, с широким двором, спускающимся к озеру. Однако не все комнаты вокруг внутреннего двора были отведены для нас; противоположные ворота охраняли два татарских воина, а в конюшне стояли на привязи лошади. Но никого не было видно, и в тишине наших комнат даже городской шум, казалось, утихал.
 Мы с Хобхаузом сразу легли спать, и разбудили меня завывания муэдзина, созывающего правоверных мусульман на вечернюю молитву.
 Хобхауз, будучи прирожденным атеистом, беззаботно храпел, но я поднялся и вышел на балкон. Поверхность озера была малиново-красной, а остроконечные вершины гор, протянувшихся грядой вдоль противоположного берега, казались обагренными кровью. Кругом царили тишина и спокойствие, Янина была где-то позади, и только одинокая лодка на озере, отплывающая от маленького островка, напомнила мне о человеческом присутствии. Я вернулся в комнату, попытался растолкать Хобхауза, но у меня ничего не вышло и я вышел во двор.
 В доме и на озере было по-прежнему тихо. Я осмотрелся по сторонам в надежде найти хоть одно живое существо; лодка, еще несколько минут назад находившаяся вдали от берега, теперь была пришвартована и мерно покачивалась передо мной. С какой же невероятной скоростью, должно быть, она передвигалась! На носу ее, понурившись, сидел лодочник, но когда я окликнул его, он не отозвался. Приблизившись к нему, я снова позвал его, дернув за рукав. Черные одежды, в которые он был укутан, оказались маслянистыми и влажными на ощупь; лодочник поднял голову и уставился на меня, широко раскрыв рот и с бессмысленным взглядом лунатика. Я сделал шаг назад и услышал тяжелые шаги Хобхауза, выходящего наружу. Последние лучи солнца исчезли за крышей постоялого двора. Я остановился, бросив взгляд через плечо на озеро, и в этот момент, когда красные отблески заката исчезли на воде, я увидел еще одного человека.
 Лорд Байрон замолчал. Ребекка заметила, как он стиснул ручки кресла. Глаза его были закрыты.
 Они долго молчали.
 — Кто это был? — наконец спросила она. Лорд Байрон покачал головой.
 — Я видел его впервые. Незнакомец стоял как раз на том месте, где еще минуту назад находился я; это был высокий мужчина, обритый по-турецки, но с закрученными белыми усами и небольшой щеголеватой бородкой, какую иногда носят арабы. Его тонкое, неестественно бледное лицо, скрытое к тому же темнотой, и весь облик этого человека пробудили во мне непонятные чувства отвращения и почтения одновременно, столь сильные и неожиданные, что мне трудно было их объяснить. У него были крючковатый нос, плотно сжатые губы, и все же помимо выражения хищной насмешки в его лице угадывались огромная мудрость и страдание, промелькнувшее словно тень набежавшего облака. Взгляд его, тусклый, как у змеи, так мне показалось вначале, стал вдруг глубоким и накаленным, словно какая-то тяжелая мысль угнетала его; наблюдая за ним, я понял, что такой сложной и метущейся души я еще не встречал. Я поклонился ему; он улыбнулся, его чувственный рот искривился в усмешке, обнажив ряд белоснежных зубов; незнакомец мне поклонился в Ответ. Откинув плащ, в который он был запахнут подобно бедуину, он проследовал к воротам, охраняемым татарскими воинами. Я видел, как те почтительно приветствовали его, но он, не ответив на их приветствия, прошествовал в дом.
 В это время со стороны дороги послышались чьи-то голоса, мы увидели группу всадников, приближающуюся к нам. Люди визиря поздоровались с нами и сообщили лестную для нас новость: хотя Али-паши и не было в его резиденции в Янине, он приглашал нас присоединиться к нему в его родном городе Тапалине, находящемся в пятидесяти милях отсюда. Мы поклонились и выразили свою глубочайшую признательность, обменялись любезностями, расхваливая красоты Янины. Исчерпав наконец запас вежливых реплик и замечаний, я спросил о незнакомце, который разделял с нами часть двора, объяснив, что хотел бы засвидетельствовать ему свое почтение. Люди визиря внезапно умолкли, они переглянулись между собой, а их начальник, казалось, был смущен. Он пробормотал, что человек, которого я видел, — паша с южных гор; помолчав, он вдруг добавил с внезапной настойчивостью, словно ему в голову только что пришла эта мысль, что, если паша остановился здесь всего лишь на ночь, будет лучше не тревожить его. Все согласно закивали, а затем внезапный прилив веселья и шутливости потоком нахлынул на нас.
 «Черт, я чуть не захлебнулся, — вспоминал потом Хобхауз. — Это выглядело так, как будто они пытались что-то скрыть от нас».
 — Впрочем, у Хобби был всегда талант подмечать очевидное.
 На следующий день мы уже ехали верхом, обозревая окрестности. Я спросил нашего гида, спокойного тучного грека по имени Атанасиус, ученого, специально приставленного к нам визирем, что же такое наши гостеприимные хозяева хотели от нас скрыть. Атанасиус слегка покраснел при упоминании паши, но потом успокоился и пожал плечами.
 — Напротив вас остановился Вахель-паша, — пояснил он. — Я думаю, что слуги визиря напуганы слухами, которые о нем ходят. Они не хотят никаких неприятностей. И если вы пожалуетесь на них Али-паше, ну, тогда, конечно… это будет очень плохо для них.
 — Почему? О каких неприятностях вы упомянули? Что говорят о Вахель-паше?
 — Говорят, он колдун. Среди турков также поговаривают, что он продал душу Эблису, князю Тьмы.
 — Ах, вот оно в чем дело. И он действительно сделал это?
 Атанасиус посмотрел на меня. К моему удивлению, улыбки на его лице я не увидел.
 — Конечно нет, — вымолвил он. — Вахель-паша — ученый, великий ученый, я думаю. Что является большой редкостью среди мусульман, поэтому вызывает множество слухов и пересудов. Поймите, все они свиньи, наши хозяева и господа, невежественные свиньи. — Атанасиус бросил взгляд через плечо. — Но если Вахель-паша не невежа… ну тогда… в таком случае… он опасен. Только турки и крестьяне верят, что он настоящий демон, а я думаю, что он странный человек и является участником странных историй, что, впрочем, одно и то же. Мне хотелось бы, мой господин, чтобы вы были благоразумны и держались подальше от него.
 — Послушать вас, так он, выходит, выдающийся человек, знаменитость.
 — Возможно поэтому он так и опасен.
 — А вы сами встречались с ним? Атанасиус кивнул.
 — Расскажите мне, — попросил я.
 — У меня есть библиотека. Он хотел посоветоваться по поводу одного манускрипта.
 — О чем в нем шла речь?
 — Насколько я помню, — начал Атанасиус неестественно тонким голосом для столь тучного человека, — это был трактат об Ахероне, реке смерти, как повествует древняя легенда.
 — Понимаю, — только и мог произнести я. Странное совпадение поразило меня. — А не могли бы вы припомнить, чем был вызван его интерес к Ахерону?
 Атанасиус не ответил. Я заглянул ему в лицо. Оно было бледнее воска.
 — С вами все в порядке? — спросил я.
 — Да, да.
 Атанасиус дернул поводья, и его лошадь пустилась вперед легким галопом. Я присоединился к нему, теперь мы снова ехали рядом, но я ни о чем не спрашивал своего проводника, который оставался нервным и отчужденным. Внезапно он сам повернулся ко мне.
 — Мой господин, — зашептал он, словно передавал мне секрет, — если вы хотите знать, Вахель-паша является правителем всех гор вокруг Ахерона. Его замок построен на горе, возвышающейся над Ахероном. Я думаю, этим и объясняется интерес Вахель-паши прошлым этой реки… но, пожалуйста, не расспрашивайте меня больше.
 — Нет, конечно нет, — ответил я.
 Я уже привык к трусости греков. Но я вспомнил Никоса Он был храбрый. Он спасался от турецкого господина. А если этим господином был Вахель-паша? О, если это так, то я очень боялся за мальчика. Та ночь в гостинице… Меня словно озарило. Как он был неистов и прекрасен. О да, Никос заслуживал свободы.
 — А вы не знаете, что делает Вахель-паша в Янине? — небрежно бросил я.
 Атанасиус пристально посмотрел на меня. Его начало трясти.
 — Я не знаю, — прошептал он и пришпорил лошадь.
 Я подождал, пока он отъедет от меня на почтительное расстояние. Когда я присоединился к нему, никто из нас больше не упоминал о Вахель-паше.
 Мы провели день среди развалин древнего храма. Пока Хобхауз копался в камнях, делая бесчисленные записи, я присел в тени поверженной колонны, пребывая в поэтическом настроении. Красота неба и гор, печальные напоминания недолговечности окружающего, — все это глубоко трогало меня; я делал поэтические наброски, дремал и предавался своим мыслям. Когда стемнело и наступили багровые сумерки, мне стало труднее осознавать, сплю ли я или бодрствую, все вокруг меня казалось таким неестественно ярким, что я, пожалуй, впервые в жизни ощутил истинность бытия, его незримое присутствие в цветах, деревьях, траке, Даже в земле. Камни и почва казались мне созданными, как и я, из крови и плоти. Передо мной сидел заяц. Он смотрел на меня, и мне казалось, что я слышу биение его сердца в своих ушах и чувствую тепло его тела. Он побежал, и пульсирование его крови по артериям, сердцу, живому сердцу, омыло пейзаж красным и окрасило небеса. Я почувствовал сильную жажду, во рту у меня пересохло. Я встал, потирая шею, и в этот момент, наблюдая за исчезающим зайцем, я увидел Вахель-пашу.
 Он следил за зверьком, стоя на скале, затем медленно спустился и прислонился к ней, похожий на некоего хищника гор, возможно волка, притаившегося среди скал. Заяц исчез, но паша все еще продолжал сидеть в засаде, и я понял, что он охотится за чем-то более ценным, чем заяц. Он повернулся ко мне. Его мертвенно-бледное лицо дышало странным спокойствием. Его взгляд, казалось, пронизывал меня до глубины моего сердца, в нем светилось знание моего естества и моих желаний. Он повернулся, принюхиваясь к воздуху, затем улыбнулся, и черты его лица потеряли вдруг четкость, спокойствие, исказившись завистью и отчаянием, и все же в облике его сохранилось выражение глубочайшей мудрости. Я поднялся, чтобы подойти к нему, и понял, что проснулся. Когда я взглянул на гору, Вахель-паши там не было. Значит, это был всего лишь сон — но я все же продолжал чувствовать какое-то беспокойство, и, пока мы следовали назад из развалин древнего храма, воспоминание об увиденном угнетало меня, словно это был не сон.
 Атанасиус, казалось, тоже был встревожен. Солнце садилось. Оно медленно погружалось за вершины гор, и Атанасиус часто оборачивался назад, наблюдая за закатом. Я спросил его, чем тот обеспокоен. Он покачал головой и рассмеялся, при этом нервно поигрывая поводьями, словно ребенок. Когда солнце скрылось за горной грядой, мы услышали стук копыт, доносившийся с дороги позади нас. Атанасиус придержал свою лошадь, затем подался ко мне и осадил моего скакуна, в то время как кавалерийский эскадрон прогромыхал мимо нас. Всадники были татарами, одетыми так же, как и та стража у апартаментов Вахель-паши. К своей самоуверенной радости, я заметил среди них пашу.
 — Кого они преследуют? — спросил я Атанасиуса, показав на исчезающий отряд.
 — С чего вы взяли, что они кого-то преследуют? — прохрипел он.
 Я пожал плечами.
 — Ну, мне просто показалось, что они ищут что-то.
 Атанасиус приглушенно вскрикнул, и лицо его исказилось страшной судорогой. Не говоря больше ни слова, он пришпорил лошадь и помчался вперед по дороге на Янину. Хобхауз и я рады были последовать за ним, так как уже становилось темно.
 — Но паша, — прервала Ребекка Байрона, — когда вы увидели его на скале — был ли это сон? Лорд Байрон холодно посмотрел на нее.
 — Мы остановились в Янине еще дней на пять, — продолжал он, игнорируя ее вопрос. — И снова в другом конце двора стояли татарские стражники, и я предположил, что Вахель-паша несмотря на то, что рассказали нам слуги визиря, тоже остался в Янине. Тем не менее я ни разу не видел его, но взамен… — Тут он снова бросил тяжелый взгляд на Ребекку. — Он приснился мне, но не в обычном сне, ощущение реальности происходящего было таким сильным, что я не был полностью уверен, что смогу проснуться после всего этого. Паша мог безмолвно явиться ко мне мертвенно-бледным призраком, войти в мою комнату, подойти к моей кровати или иногда встретиться мне на улицах или в горах. Я бывал застигнут сном — в необычное время; казалось, будто кто-то усыпляет меня. Я пытался сопротивляться приступам дремоты, но всегда сдавался, и тогда появлялся паша, прокрадываясь в мой сон, как вор в комнату.
 Лорд Байрон замолчал, и закрыл глаза, словно пытаясь еще раз поймать образ призрака
 — Я чувствовала то же, — с волнением произнесла Ребекка. — Там, в склепе, когда вы держали меня на руках, мне казалось, что вы мне снитесь.
 Лорд Байрон удивленно поднял бровь.
 — Правда? — спросил он.
 — И паша так же являлся вам? Он пожал плечами.
 — Так вы встретились с ним в конце концов?
 В глазах вампира мелькнули завораживающие
 огоньки.
 — Мир сновидений нам недоступен, — проговорил он. — Граница между смертью и жизнью неясна
 Он печально улыбнулся и засмотрелся на мерцание пламени свечи.
 — Там был монастырь, — произнес он наконец. — Мы посетили его вечером перед отъездом. Он был построен на острове, окруженном озером. — Лорд Байрон поднял взгляд. — В мою первую ночь пребывания здесь я видел, как от этого острова отплывала лодка. Единственно по этой причине я и раньше хотел повидать монастырь. Но, по словам Атанасиуса, прежде посещение монастыря невозможно было устроить. Он рассказал, что один из монахов был найден мертвым и поэтому монастырь нужно освятить. Я спросил его, когда умер монах. В день нашего прибытия в Янину, ответил он мне. Тогда я спросил, как умер монах. Атанасиус покачал головой. Нет, этого он не знал — жизнь монахов всегда была тайной.
 — Но теперь монастырь открыт, — добавил он.
 Мы высадились на берег. Пристань была пуста, так же как и деревня вдалеке. Мы зашли в монастырь, Атанасиус крикнул, но никто не отозвался в ответ, и я заметил, что он нахмурился.
 — Сюда, — неуверенно произнес он, открывая перед нами дверь в небольшую боковую часовню.
 Хобхауз и я последовали за ним, часовня была пуста, но мы задержались, чтобы осмотреть стены.
 — «Страшный суд», — произнес он, указывая на жутковатую фреску.
 Изображение дьявола особенно поразило меня; он был и прекрасен и ужасен одновременно, совершенно белый, за исключением пятен крови у рта. Я заметил, что Атанасиус следит, как я рассматриваю фреску, но он поспешно отвернулся и снова позвал монахов. Хобхауз присоединился ко мне.
 — Он похож на того пашу, — заметил он.
 — Сюда, — быстро сказал Атанасиус, словно в ответ. — Нам нужно идти.
 Он провел нас в центральную церковь. Сначала я подумал, что она тоже пуста, но потом заметил фигуру бритоголового человека в струящихся одеждах, склонившуюся над столом у дальней стены. Человек обернулся к нам и медленно поднялся. Свет, падавший из окна, осветил его лицо. Если раньше его лицо покрывала бледность, то теперь на щеках Вахель-паши играл румянец.
 — Милорды англичане? — спросил он.
 — Я лорд, — ответил я ему. — Хобхауза вы можете не принимать в расчет. Он простолюдин.
 Паша медленно улыбнулся и приветствовал нас обоих с церемонным изяществом. Он произнес приветствие на чистейшем французском (раньше мне ни у кого не приходилось слышать такого чистого произношения), который очаровал меня, так как звук его походил на серебряный звон.
 Хобхауз спросил, где тот изучал французский. Паша рассказал, что очень давно был в Париже, еще до Революции и Наполеона. Он показал на книгу.
 — Только моя жажда к познанию привела меня в город огней. Я никогда не был в Лондоне. Вернее, был — один день. Каким великим он стал. Я помню времена, когда он был ничем.
 — Ваши воспоминания, должно быть, долговечны. Паша улыбнулся и склонил голову.
 — Мудрость, которой мы обладаем здесь, на Востоке, долговечна. Не так ли, грек?
 Он взглянул на Атанасиуса, который, запинаясь, пробормотал что-то невразумительное, трясясь в складках жира.
 — Да, — сказал паша, наблюдая за ним с безжалостной улыбкой, — мы на Востоке понимаем много такого, что никогда не будет доступно Западу. Вы должны помнить об этом, господа, если путешествуете по Греции. Просвещение не только открывает, но иногда может скрывать правду.
 — Например, ваше превосходительство? — спросил я.
 Паша поднял свою книгу.
 — Я очень долго разыскивал ее, чтобы прочесть. Ее нашли для меня монахи Метеоры и принесли сюда. В ней рассказывается о Лилит, первой жене Адама, развратной царице, которая обольщала мужчин на улицах, в полях и пила их кровь. Я знаю, что для вас это суеверие, просто вздор. Но для меня, а также для нашего греческого друга это нечто большее. Это завеса, которая одновременно скрывает и приоткрывает правду.
 Воцарилась тишина. Вдалеке я услышал колокольный звон.
 — Мне интересно знать, — сказал я, — сколько правды заключено в историях о кровопийцах, которые мы слышали?
 — Вы слышали другие истории?
 — Да. Мы остановились в деревне. Там нам рассказали о тварях, называемых вурдалаками.
 — Где это было?
 — Близ реки Ахерон.
 — Вам, вероятно, известно, что я властитель Ахерона?
 Я взглянул на Атанасиуса. Тот блестел, как кусок сала. Я повернулся к Вахель-паше и покачал головой:
 — Нет, я не знал об этом.
 Паша пристально посмотрел на меня.
 — Много историй рассказывается об Ахероне, — спокойно молвил он. — У древних греков умершие тоже пили кровь.
 Он взглянул на книгу и прижал ее к груди. Казалось, он готов был что-то сказать мне, свирепая страсть внезапно озарила его лицо, но оно тут же померкло, уступив место мертвенной маске, и только нотки холодного презрения были слышны в голосе Вахель-паши, когда он заговорил.
 — Вы не должны обращать внимание на россказни крестьян, гш1огс1. Вампир — это древнейший миф человечества. И чем же стал он, побывав в руках моих крестьян? Жалким идиотом, шатающимся пожирателем плоти. Чудовище, выдуманное чудовищами. — Он усмехнулся, сверкнув белизной зубов. — Вы не должны бояться вампира крестьян, гш1огс1
 Я вспомнил Горгиу и его сыновей, их дружелюбие. Желая защитить их, я описал наши приключения в гостинице у Ахерона. В течение моего рассказа я заметил, что Атанасиус уже весь изошел на пот.
 Паша тоже наблюдал за проводником, его ноздри подрагивали, словно он чуял страх. Когда я закончил, он усмехнулся.
 — Я рад, что за вами хорошо присматривали. Но я жесток только потому, что хочу предотвратить жестокость к себе. — Он посмотрел на Атанасиуса. — Видите ли, я в Янине не только для того, чтобы посоветоваться по поводу манускриптов. Я еще охочусь за беглецом. Я воспитывал этого раба с младенчества, заботился о нем, любил его, как родного. Не тревожьтесь, я охочусь за рабом, скорее в печали, нежели в бешенстве, и не причиню ему никакого вреда. — Он снова посмотрел на Атанасиуса. — Не причиню ровно никакого вреда.
 — Я думаю, мой господин, — зашептал проводник, дергая меня за рукав, — думаю, что нам пора идти.
 — Да, идите, — резко, почти грубо сказал паша. Он снова сел и открыл свою книгу. — Мне много еще нужно прочесть. Уходите, уходите, пожалуйста.
 Хобхауз и я поклонились с нарочитой церемонностью.
 — Увидимся ли мы снова в Янине, ваше превосходительство? — спросил я. Паша поднял голову.
 — Нет. Я почти завершил то, зачем сюда приехал. — Он взглянул на Атанасиуса. — Сегодня вечером я уезжаю. — Он повернулся ко мне. — Возможно, гш1огс1, мы увидимся снова, но в другом месте.
 Он кивнул и вернулся к своей книге, а Хобхауз и я, почти подгоняемые нашим проводником, вышли наружу, под лучи послеполуденного солнца.
 Мы свернули на узкую дорогу. Колокол все еще звонил, а из небольшой церкви, находящейся в конце нашего пути, доносились песнопения.
 — Нет, мой господин, — запротестовал Атанасиус, увидев, что мы собираемся туда зайти.
 — Почему нет? — удивился я.
 — Нет, пожалуйста, пожалуйста, — запричитал он.
 Я отстранил Атанасиуса, устав от постоянных проявлений его трусости, и последовал вслед за Хобхаузом в церковь.
 Сквозь клубы ладана я смог разглядеть гроб. Покойник, лежавший в нем, был облачен в черные одежды священника, которые привлекали внимание не своей принадлежностью к сану, а тем, что оттеняли страшную бледность лица и рук. Сделав шаг вперед, я увидел поверх голов плакальщиков, что цветы в гробу были разложены вокруг шеи монаха.
 — Когда он умер? — спросил я.
 — Сегодня, — прошептал Атанасиус.
 — Так это второй человек, умерший здесь на этой неделе?
 Атанасиус кивнул. Он осмотрелся по сторонам и зашептал мне в ухо:
 — Мой господин, монахи поговаривают, что это проделки дьявола.
 Я с недоверием посмотрел на него.
 — Атанасиус, а я думал, что дьяволы существуют только в среде турок и крестьян.
 — Да, мой господин. — Атанасиус сглотнул. — Именно так, мой господин, — сказал он, указывая на мертвеца, — они говорят, что это сделал вурдалак. Посмотрите, как он бледен, бескровен. Я думаю, мой господин, что нам лучше уйти. Прошу вас! — Он умолял чуть ли не на коленях. — Пожалуйста, мой господин. — Он держал дверь открытой. — Пожалуйста.
 Мы с Хобхаузом с улыбкой переглянулись, пожали плечами и последовали за нашим проводником на пристань. Рядом с нашей лодкой была пришвартована другая, ее я упустил из виду при нашей высадке. Я сразу же узнал эту лодку и создание, сидящее на носу, укутанное во что-то черное, с лицом идиота, бледным, как у мертвеца, бледнее, чем прежде. Я наблюдал, как уменьшалась его фигурка с удалением нашей лодки от острова. Атанасиус тоже наблюдал за ним.
 — Лодочник паши, — сказал я.
 — Да, — согласился он; его передернуло.
 Я улыбнулся. Мне доставляло удовольствие наблюдать, как при упоминании имени Вахель-паши проводника начинало трясти от страха.
 Лорд Байрон немного помолчал.
 — Мне, конечно, не хотелось быть жестоким. Но Атанасиус огорчил меня. Ученый, интеллигент, он хорошо осознавал, что освобождение Греции от турок будет зависеть только от таких людей, как он. Но его трусость, хотя мы и посмеивались над ней, иногда приводила нас в отчаяние.
 Лорд Байрон опустил подбородок на сложенные кончики пальцев и улыбнулся в задумчивости.
 — Мы расстались с ним после нашего возвращения из монастыря. На следующий день перед отъездом мы зашли к нему, но его не было дома. Печально, — кивнул рассказчик. — Да, очень печально.
 Он погрузился в размышления.
 — Итак, вы отправились в Тапалин? — прервала ею мысли Ребекка. Лорд Байрон кивнул:
 — На аудиенцию с великим и знаменитым Али-пашой.
 — Я читала это письмо, — заметила Ребекка. — Оно было адресовано вашей матери. Он взглянул на нее:
 — Правда?.
 — Да. Вы писали об албанцах в их расшитых золотом малиновых одеждах, о двухстах скакунах, чернокожих рабах, гонцах, барабанах и о муэдзинах, выкрикивающих молитвы с минаретов мечетей… — Она остановилась. — Извините, — произнесла она, видя, что он смотрит на нее. — Но меня всегда восхищало это письмо — особенно это прекрасное описание.
 — Да, — лорд Байрон внезапно рассмеялся. — Несомненно, потому что это ложь.
 — Ложь?
 — Скорее, святая ложь. Я не стал упоминать про колья. Трое из них были всажены прямо перед центральными воротами. Их вид сильно омрачил мое воспоминание о прибытии в Тапалин. Но мне нужно было быть осторожным с матерью, она не выносила грубой действительности.
 Ребекка провела рукой по волосам.
 — О, я понимаю.
 — Нет, вам этого не понять. Двое из казненных были мертвы — расползшиеся куски падали. Но, проезжая под ними, мы заметили слабое движение со стороны третьего кола. Мы присмотрелись: существо — это был уже не человек — судорожно подергивалось на колу, хотя с каждым движением дерево глубже входило в его внутренности. Страшные, звериные, душераздирающие вопли поражали слух. Бедняга видел, что я смотрю на него; он пытался что-то произнести, но тут я заметил слипшиеся черные комки у его рта и понял, что у него нет языка. С тяжелым чувством собственного бессилия я въехал в ворота. Страх овладел мной: я понял, что тоже могу разделить участь тех несчастных. Мне в голову пришла страшная мысль: ведь я тоже превращусь в прах, как и те казненные, что терпят пытки так бессмысленно и безнадежно. И я осознал свое ничтожество, понял, что мне суждено умереть так, как это предначертано мне с рождения, не по моей воле или моему выбору, и что даже если не грешить в этой жизни, то, может, все равно тебя ждет ад. О, если это правда, то лучше умереть, — и все же, той ночью в Тапалине я возненавидел свою смертность, которая непроницаемым саваном облекала меня со всех сторон.
 В ту ночь Вахель-паша вернулся в мои сны. Он был еще более бледным, чем прежде, а его глаза были печальны и строги. Он кивнул мне, я поднялся с кровати и последовал за ним. Я летел по ветру и не падал; подо мной был Тапалин, а сверху звезды; и все это время ледяная рука паши сжимала мою руку. Губы его были недвижимы, но я все же услышал его речь:
 — От звезды до ничтожного червя вся жизнь — это всего лишь движение к безмолвию смерти. Комета проносится по небу, описав дугу, и исчезает во Вселенной. Ничтожный червь ползет по падали, однако, подобно ей, живет и умирает, подвластный тому, что дает ему жизнь и смерть. Все на свете должно подчиняться правилам неумолимой необходимости.
 Он взял другую мою руку, и я обнаружил, что мы находимся в горах среди разрушенных статуй и открытых могил какого-то заброшенного древнего города, в котором властвовала тишина и светила мертвенно-бледная луна. Вахель-паша потянулся к моему горлу.
 — Все должно подчиняться, не так ли? Все должно жить и умирать?
 Я почувствовал его ногти, острые как бритва, скользящие по моему горлу. Теплая струйка крови потекла по моей шее, и я почувствовал такое легкое прикосновение языка к ней, подобное прикосновению языка котенка, вылизывающего лицо своей хозяйки. И вновь в моей голове раздался голос:
 — Бессмертие — вот в чем заключено знание. Следуй за мной.
 Он прильнул к моему горлу.
 — Следуй за мной. Следуй за мной. Слова начали затихать, затем исчезли город и звезды надо мной, даже прикосновение губ к моей коже; наконец исчезло все, и я провалился в темноту. Я попытался сбросить оковы сна.
 — Байрон, Байрон!
 Я открыл глаза. Я все еще находился в нашей комнате. Хобхауз склонился надо мной.
 — Байрон, с тобой все в порядке?
 Я кивнул. Дотронувшись до горла, я почувствовал слабую боль, но промолчал — я был слишком истощен. Я закрыл глаза и, засыпая, попытался вызвать в памяти те образы, которые бы оберегали мои сны. Никос. Наш поцелуй — слияние губ. Его хрупкая горячность. Никос. Мне снился он, и Вахель-паша больше не тревожил меня.
 На следующее утро я выглядел усталым и разбитым.
 — Боже, да ты бледен, — поразился Хобхауз. — Может, тебе лучше остаться в кровати, старина? Я отрицательно покачал головой.
 — Этим утром нам назначена аудиенция у Али-паши.
 — Ты можешь пропустить ее.
 — Ты, должно быть, шутишь. Я не хочу окончить свою жизнь с колом в заднице.
 — Да, — согласился Хобхауз, — остроумно. Кошмар, здесь нет даже выпивки. Она бы тебе сейчас не помешала. Господи, что за проклятая страна!
 — Я слышал, что в Турции бледность кожи считается признаком высокого происхождения. — В комнате не было зеркала, но я знал, что бледность была мне к лицу. — Не беспокойся, Хобхауз, — произнес я, опираясь о его руку. — Я приручу Янинскою льва, он будет есть из моих рук.
 Так и вышло. Али-паша был от меня в восторге. Он принял нас в просторном мраморном зале, нам подали кофе и сладости и оказали самый радушный прием Более того, рядом со смуглым и грубоватым Хобхаузом моя изысканность победила и была удостоена высшей похвалы. Эта изысканность, как беспрестанно говорил Али Хобхаузу, служит безошибочным доказательством моего высокого положения. В конце концов он объявил, что я теперь его сын и что я в его лице обретаю заботливого отца. Таким образом, он проявил необыкновенное благодушие, скрывая свою истинную натуру в общении с нами.
 Подали завтрак. Мы присоединились к свите придворных паши, не имея возможности пообщаться с ними, так как Али держал нас постоянно при себе. Продолжая свою отцовскую опеку, он потчевал нас миндалем и засахаренными фруктами, словно детей. Завтрак окончился, но Али не отпускал нас.
 — Фокусников, — приказал он, — певцов! Те явились. Али обернулся ко мне.
 — Чего еще ваша душа желает?
 Не дождавшись ответа, он выкрикнул:
 — Танцовщиц! — И объяснил мне: — У меня гостит друг — у него есть потрясающая девушка. Не хотите ли посмотреть на ее представление?
 Конечно, мы оба вежливо сказали, что хотим. Али повернулся на своем диване, глядя по сторонам.
 — Друг мой, — позвал он, — можешь ли ты позвать сейчас свою девушку?
 — Конечно, — ответил Вахель-паша.
 Я испуганно обернулся. Диван, на котором возлежал паша, находился рядом с моим; должно быть, мы не заметили пашу во время еды. Он выслал слугу с поручением из зала, затем вежливо кивнул Хобхаузу и мне.
 Али попросил пашу присоединиться к нам. Он проделал это с таким величайшим уважением, что я был поражен тем, что Али, не уважая никого, кроме себя (как думали мы), обходится с Вахель-пашой почти боязливо. Он был заинтересован и одновременно обеспокоен, узнав, что мы уже знакомы с Вахель-пашой. Мы описали ему нашу встречу в Янине и все сопутствовавшие ей обстоятельства.
 — Нашли ли вы своего сбежавшего мальчика? — спросил я Вахель-пашу, одновременно страшась его ответа.
 Но он улыбнулся и покачал головой.
 — С чего вы взяли, что мой раб был мальчиком? Я покраснел, отчего вызвал у Али припадок восторга. Вахель-паша наблюдал за мной с ленивой улыбкой.
 — Да, я поймал своего раба, — сказал он, — но на самом деле это девушка, и сейчас она покажет нам небольшое представление.
 — Она прекрасна, — поделился, подмигивая, Али, — как небесные пэри.
 Вахель-паша вежливо склонился.
 — Да, но она еще и упряма. Я готов думать, что если бы не любил ее как родное дитя, то позволил бы ей сбежать.
 Он замолчал, и его густые брови сомкнулись, выражая внезапно охватившую его боль.
 Я был поражен, но уже в следующее мгновение набежавшая было тень исчезла с его лица.
 — Хотя, — его губы искривились в усмешке, — мне всегда доставлял удовольствие азарт охоты.
 — Охоты? — уточнил я.
 — Да. Когда-нибудь она должна была бежать из Янины.
 — Так значит, вы этого дожидались? Он посмотрел на меня и улыбнулся.
 — Допустим. — Он вытянул пальцы, словно это были клешни. — Все это время я знал, что она находится там, прячется. И я поставил своих людей охранять дороги, в то время как сам ждал, — он вновь улыбнулся, — занимаясь в монастыре.
 — Но как вы узнали, что она именно в Янине? — спросил Хобхауз.
 Глаза паши сверкнули ледяным блеском.
 — У меня нюх на такие вещи. Он взял виноградину и аккуратно высосал сок из ягоды. Затем вновь посмотрел на Хобхауза.
 — Ваш друг, — сказал он, как бы между прочим, — тот толстый грек, оказалось, что это он прятал ее в подвале своего дома.
 — Атанасиус? — с сомнением спросил я.
 — Да. Странно, не так ли? Он был большим трусом. Паша взял вторую Ягодину.
 — Но, как говорится, тот храбрый из храбрых, кто побеждает свой страх.
 — Где же грек сейчас? — поинтересовался я. Али восторженно захихикал.
 — Там, — весело просвистел он, — на колу. Единственно, что он сделал стоящее, так это умер этим утром. О, это было зрелище! Толстые обычно быстро умирают.
 Я взглянул на Хобхауза. Он был белее покойника, меня же спасло лишь то, что я и так был бледен. Али, казалось, не заметил нашего потрясения, но Вахель-паша наблюдал за нами, и жестокая ухмылка кривила его губы.
 — Как это произошло? — как можно более непринужденно спросил я его.
 — Я поймал их у Пиндуса, крепости повстанцев, им почти удалось скрыться.
 И снова легкая тень омрачила его лицо.
 — Почти, но не совсем.
 — Этот жирный грек, — встрял Али, — он, должно быть, знал очень много о повстанцах. Но он ничего не сказал. Тогда пришлось отрезать ему язык. Жаль. — Он добродушно усмехнулся. — Да, смелый был человек.
 Внезапно легкое движение прошло среди музыкантов. Мы посмотрели туда. На середину зала выбежала девушка в красных шелках. Она приблизилась к нам, мы не видели ее лица, скрытого под струящимися складками покрывал, но смуглое тело было стройным и прекрасным.
 Колокольчики на запястьях и лодыжках мелодично зазвенели, когда она распростерлась ниц. По знаку Вахель-паши девушка поднялась. Она замерла в ожидании, и вот раздался грохот цимбал, и девушка начала танцевать.
 Лорд Байрон остановился и вздохнул.
 — Страсть! Какое это необъяснимое и прекрасное чувство, настоящая страсть молодости и надежды! Она подобна камню, брошенному в болото, она подобна звону давно не звучавшего колокола. Но круги расходятся на воде, и затихает эхо, так же, как и страсть. Это ужаснейшее состояние, так как все мы знаем, что память о счастье есть самое худшее несчастье из всех. Что я могу сказать вам о ней? Что она была прекрасна, как антилопа? Прекрасна, грациозна и полна жизни? — Вампир пожал плечами. — Конечно, я могу говорить, но это не передать словами. Два мучительно бессонных столетия промчались с тех пор, как я видел ее танец. Вы представить себе не можете, как прекрасна она была, в то время как я… — Нахмурившись, он пристально посмотрел на Ребекку. Холодным пламенем сверкал его взгляд, он пожал плечами. — В то время как я стал тем, что я есть теперь.
 Он закрыл глаза.
 — И все же, это чувство так сильно завладело мной, что я влюбился до того, как узнал, кем было мое божество. Медленно, покрывало за покрывалом, она раскрывала свое лицо. Если она и раньше была прелестна, то теперь предо мной предстало видение расцветающей мучительной красоты.
 И снова он посмотрел на Ребекку, и снова нахмурился, страсть и сомнение застыли на его лице.
 — У нее были каштановые волосы. Ребекка прикоснулась к своим волосам. Лорд Байрон улыбнулся.
 — Да, — пробормотал он, — очень похожие на ваши, только у нее они были заплетены в косы и переплетены золотом. Темные и большие глаза, ее щеки пылали румянцем заходящего солнца, ее губы были нежными и алыми… Музыка закончилась, и девушка опустилась в чувственном порыве на пол, склонив свою голову к моим ногам. Я почувствовал прикосновение ее губ, тех самых губ, которые мне довелось познать раньше, когда мы слились в объятии в гостинице на Ахероне.
 Лорд Байрон устремил свой взгляд мимо Ребекки, в темноту. Как будто, подумалось ей, он обращался к кому-то с мольбой, словно тьма перед ним была теми столетиями, что унесли его так далеко от счастья.
 — Это был Никос? — спросила она.
 — Да. — Он улыбнулся. — Никос, вернее девушка, выдававшая себя за мальчика по имени Никос.
 Она подняла голову, откинув назад волосы. Наши глаза встретились, но она не подала вида, что узнала меня, лишь тупое безразличие рабыни было в ее взгляде. Как же она умна, подумал я, как смела и сильна!
 И в то же время, да, и в то же время, — он еще раз посмотрел на Ребекку, — так красива! Неудивительно, что я почувствовал бурление в своей крови и сумятицу в мыслях, мне словно предложили запретный плод из Эдема. Вот она, поэзия жизни, которую я так тщетно пытался найти! Человек, подумал я, не может всю жизнь оставаться на берегу. Он должен отдаться воле стихий, иначе что же такое жизнь? Жалкое существование без страстей и чувств, которое в конечном счете обречено на смерть.
 Лорд Байрон замолчал и нахмурился.
 — Я всегда верил в это. — Он глухо рассмеялся. — И я полагаю, что это правда. Не может быть жизни без смятения или страсти.
 Он вздохнул и вновь взглянул на Ребекку.
 — После моих слов, я думаю, вы поймете мои чувства к Гайдэ и причины моих поступков. Ибо я всегда считал, и считаю так по сей день, что подавлять в себе порывы значит убивать свою душу. Поэтому, когда Вахель-паша, сказав, что скоро покинет Тапалин со своей рабыней, пригласил меня к себе, я согласился. Хобхауз был взбешен и поклялся не ехать со мной; даже Али загадочно нахмурился и покачал головой, но я стоял на своем. В конце концов мы договорились, что поедем с Хобхаузом по янинской дороге, а дальше разделимся: он двинется в Амбракию, а я останусь в Ахероне. И встретимся через три недели в Миссолунги, в городке на южном побережье.
 Лорд Байрон снова нахмурился.
 — Очень романтично, как вы видите, но вскоре я понял, что не только моя страсть толкает меня туда. Он покачал головой.
 — Нет, была и другая причина для моего визита в Ахерон. Ночью, перед отъездом Вахель-паши, мне снова привиделся странный сон. Во второй раз я очутился среди руин, но уже не маленького, а большого города, и, куда бы я ни посмотрел, везде были запустение и упадок, разрушенные ступени тронов и храмов, какие-то развалины, высвеченные бледным светом луны, в которых обитали только совы и шакалы. Даже гробницы были раскрыты и пусты, и я знал, что в этом огромном Царстве разрухи живых, кроме меня, нет.
 И я вновь почувствовал когти паши, вонзающиеся в мое горло, его язык, слизывающий мою кровь. Затем я увидел его светящийся бледный контур среди кипарисов и камней и последовал за ним. Невероятно древним казался мне паша — как и город, он нес в себе мудрость веков и тайны смерти. Вдали возникла какая-то гигантская тень. «Следуй за мной», — услышал я шепот. Подойдя к зданию, я вошел внутрь. Там было множество лестниц, беспорядочно расположенных и невероятно извилистых. По одной из них поднимался паша, но когда я ринулся вслед за ним, лестница исчезла, и я оказался в замкнутом пространстве. Но паша продолжал подниматься, и в ушах моих звучал его призывный шепот: «Следуй за мной». Но я не мог, я наблюдал за ним и ощущал неимоверной силы желание увидеть, что находится там, наверху, так как я знал, что там бессмертие. Высоко надо мной замыкался купол, пылающий драгоценными камнями; и я понял, что стоит мне достигнуть его, как жажда моя будет утолена. Но паша исчез, и я остался наедине с багровой тенью. «Следуй за мной», — продолжал слышать я, пытаясь проснуться. «Следуй за мной», — но я открыл глаза, и голос затих в утренних лучах солнца.
 В течение нескольких последующих дней мне иногда казалось, что я вновь слышу шепот. Конечно, я знал, что это было всего лишь мое разыгравшееся воображение, и все же я был взволнован и обеспокоен. Меня с невыразимой силой тянуло в Ахерон.




 Глава 4



  Ты вступаешь в связь с вещами, 
  На которых есть заклятье; 
  Ты с аскетами в землянках 
  Злые духи созываешь 
  И нечистые отродья, что гуляют по долине 
  В царстве смерти… 

    Лорд Байрон. «Манфред» (пер. А. Н. Бахурина)

 Как мы и договаривались, пути наши с Хобхаузом разделились на янинской дороге. Он поехал на юг; я же повернул назад в горы, чьи продуваемые ветрами тропы вели к Ахерону. Мы ехали целый день без остановок — я говорю «мы», имея в виду, что со мной и Флетчером был еще один охранник, настоящий головорез по имени Висцилий, которого так любезно предоставил к моим услугам Али-паша. Скалистые отроги и ущелья были как всегда безлюдны, и, наблюдая эти дикие места вновь, я невольно в который раз вспомнил, с какой легкостью были убиты мои шесть охранников. Тем не менее я не испытывал беспокойства, даже когда мы проезжали места, где можно было ожидать засады, или когда взгляд мой ловил белеющие на солнце кости. Я, видите ли, был одет, как албанский паша, то есть в роскошные красно-золоченые одежды, а в таком облачении стыдно быть трусом. Так что я закрутил усы, приосанился в седле и почувствовал себя грознее любого бандита на свете.
 Было уже поздно, когда мы услышали грохот водопада — это означало, что мы уже достигли Ахерона. За мостом дорога разветвлялась: одна тропа спускалась вниз, к деревне, в которой я ночевал; другая уходила вверх. По ней мы и пошли. Это был крутой узкий проход среди скал и валунов, а справа от нас черные провалы обозначали русло Ахерона. Тут я начал нервничать, отвратительно, пошло нервничать, как будто сам поток, мчавшийся внизу, леденил мою душу, и даже Висцилию было не по себе.
 — Мы должны поторопиться, — пробормотал он, глядя на красные контуры горных вершин на западе. — Ночь приближается.
 Он вытащил нож.
 — Волки, — кивнул он мне. — Волки и другие звери…
 Впереди нас солнце раскинуло свои последние лучи по безоблачному небу. Но даже после того, как оно зашло, его жар, плотный и угнетающий, еще долго оставался в воздухе, так что, когда ночь сменила сумерки, звезды проступили на небе, словно капли пота. Дорога становилась все круче — она углубилась в густую кипарисовую рощу, и корни деревьев извивались под ногами, цепляясь за скалы, а ветви, нависшие над тропой, погружали ее во тьму. Внезапно Висцилий придержал лошадь и жестом подал нам знак остановиться. Я ничего не услышал, но когда Висцилий указал на просвет между деревьями, я увидел какое-то бледное мерцание. Я подъехал ближе — дорога проходила через древнюю арку, чей белый мрамор светился в лунном свете и чье основание было скрыто в густых зарослях травы. На фризе арки я различил полустершуюся надпись: «Это место, о повелитель Смерти, тебе я посвящаю…» — это все, что я смог прочесть. Я оглянулся вокруг: все казалось спокойным,
 — Не вижу здесь ничего опасного, — сказал я Висцилию, но он, чьи глаза были приучены к темноте, покачал головой и показал вверх по тропинке.
 Там кто-то двигался в тени утесов. Я пришпорил лошадь, но незнакомец даже не обернулся, он продолжал идти, не обращая на нас внимания.
 — Кто вы? — спросил я, разворачивая лошадь перед человеком.
 Он молчал, устремив взгляд вперед, а лицо его было скрыто черным капюшоном.
 — Откуда вы? — спросил я снова, а потом нагнулся и сорвал капюшон с его лица.
 Взглянув на него, я расхохотался. Это был Горгиу.
 — Что же вы молчали? — удивился я.
 Но Горгиу и тут не проронил ни слова. Глаза его, стеклянные и безразличные, медленно посмотрели на меня из глубоких глазниц. На его лице не отразилось ни единого признака того, что он узнал меня; он отвернулся, а моя лошадь, в страхе встав на дыбы, попятилась назад. Горгиу сошел с тропы и вошел в чащу. Я следил за ним, пока он не исчез, ступая так же медленно и равномерно.
 Ко мне подъехал Висцилий, его скакун тоже выглядел напуганным, как жеребенок. Висцилий поцеловал лезвие своего ножа.
 — Пойдемте, мой господин, — прошептал он. — В этих древних местах полно нечисти.
 Лошади под нами еще долго не могли успокоиться, и нам стоило больших усилий заставить их продолжить путь. Тропа стала расширяться; скалы с одной стороны отступили, а с другой стороны показался отвесный утес. Он отделял нас от течения Ахерона и темным контуром на серебристом звездном небе заслонял луну так, что вокруг ничего не было видно. Наши лошади какое-то время двигались инстинктивно, потом утес стал более отлогим, и луна вновь осветила наш путь. Впереди тропа заворачивала за выступ скалы — мы последовали туда, и перед нами предстали руины города. Дорога, извиваясь, поднималась к стоящему на вершине замку. Он тоже казался заброшенным, и в бойницах его не было видно ни огонька. Тем не менее, глядя на остроконечные очертания замка на фоне звезд, я почувствовал уверенность, что мы наконец добрались до цели нашего путешествия и там, за стенами, нас ожидает Вахель-паша.
 Мы поехали через город — там были церкви, купавшиеся в лунном свете, разрушенные колонны, поросшие мхом. Я увидел небольшую хижину, ютившуюся между колоннами портика, и дальше на нашем пути нам попалось множество подобных лачуг, пристроившихся подобно непрошеным поселенцам на развалинах прошлого. Я догадался, что это было именно то поселение, где жила Гайдэ, но теперь ни единой живой души здесь не осталось, только собака, заливаясь лаем, подбежала к нам, виляя хвостом. Я склонился и погладил ее. Эта зверюга лизнула мне руку и увязалась за нами следом. Впереди была большая высокая стена, окружающая замок, в которой мы обнаружили приоткрытые двустворчатые ворота. Доехав до них, я остановил лошадь и оглянулся на деревушку. Мне вспомнились Янина и Тапалин, которые приветствовали наше прибытие бурлящей жизнью, и, несмотря на невыносимую жару, по моей спине прошла дрожь при взгляде на этот мертвый покой и убогие лачуги внизу. Когда мы проезжали через ворота, собака оскалилась и убежала прочь.
 Ворота захлопнулись за нами, хотя по-прежнему не было видно ни души. Между замком и нами была еще одна стена, которая, казалось, выступала из самой горы, столь отвесно возвышались над утесом ее зубцы. Тропинка, по которой мы ехали, была единственным путем в замок… и единственным выходом из него, подумалось мне, когда вторая пара ворот захлопнулась за нашими спинами. Но теперь хотя бы я видел свет факелов, беспокойно метавшийся по стенам. Я был рад увидеть эти признаки жизни — у меня возникли мысли о еде, мягкой постели и всех тех удовольствиях, о которых, как о награде, мечтает настоящий путешественник. Проезжая через последние, третьи, ворота, я посмотрел назад и обнаружил, что теперь вся дорога освещена факелами. И вот третьи ворота закрылись за нами, и мы снова остались одни в безлюдном полумраке. Наши лошади в страхе оскалили зубы, и стук копыт эхом отдавался среди каменных стен. Мы находились во дворе замка, у подножия небольшой лестницы, ведущей к открытой двери, очень древней и украшенной изображениями чудовищ; над нами возвышалась стена замка. Все вокруг было залито серебряным светом луны. Я спешился и направился к открытой двери.
 — Добро пожаловать в мой дом, — сказал Вахель-паша.
 Я не заметил его приближения, но вот он уже стоит передо мной на площадке перед дверью. Он протянул мне руку и обнял меня.
 — Мой дорогой лорд Байрон, — прошептал он мне в ухо. — Я так рад вашему приезду.
 Он крепко поцеловал меня в губы, затем отстранился и посмотрел мне в глаза. Его собственные глаза светились, как никогда раньше; лунным серебром сияло его лицо, чьи размытые очертания были подобны кристаллу, мерцающему в темноте. Он взял меня за руку и повел внутрь.
 — Вы, наверное, устали с дороги, — заметил он. — Вас ждет угощение и отдых, которые вы заслужили.
 Я следовал за ним через дворы, по лестницам, мимо бесчисленных дверей. Я чувствовал, что никогда в жизни так не уставал; архитектура замка была похожа на то, что я видел во сне, интерьеры расширялись и сужались, полные всевозможных нагромождений и смешения стилей.
 — Вот мы и пришли, — сказал наконец паша, отодвигая золотые занавеси и увлекая меня за собой.
 Я осмотрелся вокруг: колонны, как в древнем храме, обрамляли комнату, а надо мной в сверкающей
 мозаике, переливающейся золотыми, зелеными и синими цветами, комнату венчал купол, такой воздушный и прозрачный, что, казалось, он был сделан из стекла. Две свечи в форме извивающихся змей были здесь единственным источником света, но даже в этом полумраке мне удалось различить арабскую надпись, окаймлявшую купол.
 — «И сотворил Аллах человека, — прошептал мне хозяин замка, — из запекшейся крови». — Он лениво улыбнулся. — Это слова из Корана.
 Он взял мою руку и жестом предложил сесть. Вокруг столика с едой были разбросаны подушки и шелковые подстилки. Заняв место перед столиком, я не заставил себя долго упрашивать и принялся за яства. Старая прислужница наполняла наши с пашой бокалы вином, хотя, как мне показалось, вкус напитка не доставлял ему особого удовольствия. Он спросил, не удивлен ли я, видя его пьющим вино, а когда я признался, что так оно и есть, он, смеясь, сказал, что никакие божьи заповеди для него не указ.
 — А вы, — глаза его засверкали, — чем бы вы пожертвовали ради удовольствия? Я пожал плечами.
 — Ну, какие еще есть удовольствия, — спросил я, — кроме как пить вино и есть свинину? Я приверженец весьма разумной религии, которая позволяет мне наслаждаться и тем и другим. — Я поднял свой бокал и осушил его. — Поэтому мне нечего опасаться проклятия.
 Паша мягко улыбнулся.
 — Но вы так молоды, милорд, и к тому же красивы. — Он наклонился над столом и взял меня за руку. — Неужели вы хотите убедить меня в том, что, кроме поглощения свинины, вас ничего не интересует?
 Я мельком взглянул на руку паши, а затем снова встретился с ним глазами.
 — Возможно, я и молод, ваше превосходительство, но уже успел познать на собственном примере, что за каждое удовольствие нужно платить сторицей.
 — Что ж, думаю, вы правы, — сказал паша спокойным голосом.
 Глаза его, казалось, подернулись пленкой безразличия.
 — Вынужден признаться, — продолжил он после небольшой паузы, — что я уже и не помню, что такое наслаждение. За все эти годы я столько всего перепробовал, что мои чувства совсем притупились.
 Я ошеломленно взглянул на него.
 — Но позвольте, ваше превосходительство, — воскликнул я. — Разве вы были большим сластолюбцем?
 — А что, не похоже? — спросил он.
 Он выпустил мою руку. Поначалу мне показалось, что я разозлил его, но, посмотрев на его лицо, я узрел лишь ужасающую меланхолию, страсть, застывшую, подобно волнам замерзшего пруда.
 — В мире есть такие удовольствия, — медленно произнес он, — о которых вы, милорд, даже и не мечтали. Я говорю о разуме и о крови.
 Он посмотрел на меня, и взгляд его сверкнул черной бездной.
 — Ведь именно их вы ищете здесь, милорд? Именно такого рода удовольствия?
 Его взгляд гипнотизировал меня.
 — Должен признать, — сказал я, не в силах оторвать от него глаз, — что я, хотя и знаю вас совсем мало, но совершенно уверен в том, что вы — человек самый неординарный из тех, с кем меня когда-либо сводила судьба. Вы будете смеяться, ваше превосходительство, но в Тапалине вы мне снились. Мне приснилось, что вы показывали мне странные вещи и намекали на какую-то скрытую истину. — Меня внезапно одолел приступ смеха. — Что же вы можете подумать обо мне, узнав, что я приехал сюда, движимый какими-то сновидениями? Вам, должно быть, обидно это слышать.
 — Отнюдь нет, милорд. Я вовсе не обижен. — Паша встал, взял мою руку и обнял меня. — Вы устали с дороги и заслужили крепкий сон без сновидений — сон святого.
 Он поцеловал меня, и губы его обожгли холодом. Это показалось мне странным, так как снаружи, при лунном свете, я ощутил их тепло.
 — Утро вечера мудренее, милорд, — нежно прошептал паша.
 Он хлопнул в ладони, и рабыня в парандже выплыла из-за занавесок. Паша повернулся к ней:
 — Гайдэ, проводи моего гостя в опочивальню. Удивление, должно быть, слишком явно проступило на моем лице.
 — Да, — сказал паша, наблюдая за мной. — Это та самая, которую я привез из Тапалина, моя прекрасная беглянка. Гайдэ, — он взмахнул рукой, — сними паранджу.
 Девушка с изяществом повиновалась, и ее длинные волосы рассыпались по плечам. Она была даже прекраснее, чем я помнил ее, и мысль о том, что она наложница Вахель-паши, внезапно вызвала во мне отвращение. Я взглянул на уставившегося на свою рабыню пашу и узрел в его взгляде такое голодное желание, что чуть было не содрогнулся: рот его был раскрыт, а ноздри раздувались, как будто он впитывал в себя запах девушки, но его похоть, казалось, граничит с невыносимым отчаянием. Он повернулся и увидел, что я наблюдаю за ним, и по его лицу опять скользнуло голодное выражение, а затем оно опять стало безучастным, как прежде.
 — Поспите, — сказал он наконец и махнул рукой. — Вам нужен отдых, вам еще многое предстоит в эти дни. А теперь, спокойной ночи, милорд.
 Я поклонился, поблагодарил его и последовал за Гайдэ. Мы пошли к лестнице, и, когда мы поднялись на самый верх, она вдруг обернулась и поцеловала меня крепко и страстно, и я, не заставив себя упрашивать, обхватил ее и впился в ее губы изо всех сил.
 — Вы пришли за мной, мой дорогой, милый лорд Байрон. — Она снова поцеловала меня. — Вы пришли за мной!
 Затем она высвободилась из моих объятий и взяла меня за руку.
 — Сюда, — сказала она, ведя меня к следующему пролету лестницы.
 Теперь она совсем не была похожа на рабыню; напротив, она вся светилась страстью и возбуждением; красивая как никогда, она излучала неистовую радость, которая обдавала жаром мое тело, отчею у меня захватило дух. Мы добрались до комнаты, которая, к моему удивлению, напомнила мне мою старую добрую спальню в Ньюстеде — широкие колонны и массивные арки, венецианские свечи и прочий готический хлам. Я как будто снова оказался в Англии — и, конечно, Гайдэ являла собой полную противоположность духу этой комнаты, настолько она была естественной, страстной — истинной гречанкой. Я обнял ее, она снова прильнула ко мне губами, и поцелуй ее на этот раз был таким же горячим, как тот, первый, в гостинице, когда она еще смела надеяться на свободу.
 Но теперь-то она рабыня, вспомнил вдруг я и медленно оторвался от нее.
 — Почему паша позволил нам остаться наедине? — спросил я.
 Гайдэ посмотрела на меня широко открытыми глазами.
 — Потому что он ждет, что вы лишите меня девственности, — сказала она просто.
 — Лишу девственности? — Я потерял дар речи. — Ждет?
 — Ну да. — Она вдруг нахмурила брови. — Видите, меня даже «отперли» сегодня,
 — Откуда отперли?
 — Ниоткуда.
 Гайдэ рассмеялась. Она целомудренно скрестила руки перед собой.
 — Вот это, — сказала она, — это все принадлежит моему хозяину, а не мне. Он делает все то, что ему угодно.
 Она взметнула руки, затем подняла свои юбки — на ее кистях и голенях я увидел небольшие стальные кольца оков, которые я сперва принял за браслеты.
 — Между ног у меня тоже запирают.
 — Понимаю, — произнес я не сразу.
 Она посмотрела на меня широко раскрытыми немигающими глазами, а потом с силой прижала меня к себе.
 — Ничего вы не понимаете, — сказала она, лаская мои волосы, — я не могу и не буду рабой, мой господин, его рабой, нет, только не его. — Она нежно поцеловала меня. — Байрон, дорогой, спасите меня, прошу вас, помогите мне. — В глазах ее внезапно вспыхнула ярость и униженная гордость. — Я должна быть свободной, — прошептала она на одном дыхании, — я должна.
 — Знаю, — я прижал ее к себе. — Я знаю.
 — Вы клянетесь? — Я чувствовал, как дрожит ее тело. — Вы клянетесь помочь мне?
 Я кивнул. Эта страсть тигрицы вкупе с красотой богини — мог ли я остаться равнодушным? Мог ли? Я посмотрел на кровать. Все же что-то не давало мне покоя — почему нам позволили остаться одним? Паша не был похож на человека, который бы с такой легкостью предоставил гостю на ночь свою любимую наложницу. А я здесь, высоко в горах, в чужой стране, был совершенно одинок и беззащитен.
 Мне вспомнились слова Гайдэ, сказанные раньше.
 — Паша, — медленно проговорил я, — он и в самом деле никогда не занимался с тобой любовью? Она взглянула на меня и сразу отвернулась.
 — Нет, никогда. — В ее голосе прозвучало отвращение, но еще я безошибочно распознал в нем страх. — Он никогда не использовал меня в… этих целях.
 — Тогда в каких же?
 Она нежно покачала головой и закрыла глаза.
 Я повернул ее лицо к себе.
 — Но почему, Гайдэ? Я не могу никак понять, зачем он отпер твои оковы и оставил тебя со мной?
 — Вы что же, и впрямь не видите? — В ее глазах внезапно появилось сомнение. — Это ясно как божий день! Рабам нельзя любить. Рабыни — шлюхи, мой Байрон. И вы хотите, чтобы и я была вашей шлюхой, мой Байрон, мой милый лорд Байрон, неужели это то, чего вы от меня хотите?
 Господи, я подумал, что она вот-вот заплачет, а я уже было довел ее до ложа, но нет, у нее оказались сила и гнев горного смерча, и я не мог сделать этого. Была бы она потаскушкой, какой-нибудь лондонской шлюхой, меня бы не остановили ее слезы — обычный прием женщины, я бы настоял на своем. Но Гайдэ, она обладала всей прелестью своей страны, и, кроме этого, в ней было нечто большее — что-то от духа Древней Греции, с которым я так долго жаждал соприкоснуться. В этой юной рабыне я нашел лучи того света, что влек за собой аргонавтов и вдохновлял ее предков в Фермопилах. Столь прекрасно, столь дико было это создание гор, гибнущее в своей клетке…
 — Да, — прошептал я в ее ухо, — ты будешь свободна, я обещаю, — дыхание мое замерло в груди, — и я не стану принуждать тебя к любви, если ты сама не захочешь этого.
 Она подвела меня к балкону.
 — Так, значит, мы договорились? — спросила она. — Мы бежим вместе из этого места?
 Я кивнул.
 Гайдэ улыбнулась счастливой улыбкой и указала на небо.
 — Еще не время, — сказала она, — мы не можем бежать при полной луне.
 Я с удивлением взглянул на нее.
 — Отчего же нет, черт возьми!
 — Это небезопасно.
 — Да? Ну и что!
 Ее палец оказался на моих губах.
 — Доверься мне, Байрон. — Несмотря на жару, она дрожала. — Я знаю, что делать.
 Она снова вздрогнула и оглянулась через плечо.
 Я посмотрел в ту же сторону и увидел зубчатую башню, выделяющуюся в свете луны. На самом верху башни горел красный свет. Я подошел к краю балкона и увидел, что башня поднимается почти отвесно от конца мыса. Далеко внизу протекал Ахерон, неся свои густые, не отражающие лунный свет воды. Я перегнулся через перила и заметил, что наша стена спускается в бездну столь же отвесно, как и остальные. Гайдэ обняла меня и снова указала на башню.
 — Мне пора, — сказала она.
 В этот момент в дверь постучали. Гайдэ встала на колени, чтобы развязать мне сапоги.
 — Да, — крикнул я.
 Дверь отворилась, и в комнату вошло существо. Я называю его так потому, что, хотя оно и имело облик мужчины, лицо его не отражало и тени интеллекта, а глаза были мертвы, как у лунатика. Его кожа казалась жесткой и была покрыта клочьями шерсти, нос у него прогнил, а кончики пальцев завивались длинными, как когти, ногтями. Тут я вспомнил, что мне уже приходилось с ним встречаться, это было то самое существо, что грохотало веслами в лодке паши. И одето оно было все в те же засаленные черные одежды, но в руках у него теперь был чан с водой.
 — Вода, хозяин, — сказала Гайдэ, не поднимая головы, — умойтесь.
 — Но где же мой слуга?
 — О нем позаботятся, хозяин.
 Гайдэ обернулась к существу и жестом велела ему поставить умывальницу. Я успел заметить выражение ужаса и отвращения, промелькнувшее на ее лице. Она склонилась над моими сапогами, сняла их и встала, не поднимая головы.
 — Я могу идти, хозяин? — спросила она.
 Я кивнул. Гайдэ снова бросила взгляд отвращения на существо, прошла по комнате, и существо двинулось вслед, а затем, перегнав ее, поскакало вниз по ступенькам. Гайдэ задержалась на мгновение.
 — Сходите к моему отцу, — прошептала она, — скажите ему, что я жива.
 Ее палец коснулся моей руки, и вот ее уже нет, и я стою один.
 Я пребывал в страшном волнении, а желание и сомнение привели мой дух в состояние такого смятения, что о том, чтобы заснуть в эту ночь, нечего было и думать, как мне казалось. Но я, должно быть, был столь утомлен путешествием, что стоило мне только прилечь, как тяжелая дрема овладела мной. Ни кошмары, ни какие-либо другие видения не тревожили меня; напротив, я спал беспробудно и встал лишь тогда, когда солнце было высоко в небе. Я вышел на балкон: где-то в самом низу протекал извечно черный Ахерон, но все Другие цвета, оттенки земли и неба, наполняли все вокруг такой райской красотой, что я невольно подумал, как это несправедливо, что эта страна богов теперь отдана власти человека-тирана. Я взглянул на башню, которая и в эти утренние часы сохраняла свои рваные очертания, как ночью при луне, и, сравнивая ее с прелестью пейзажа, уподобил эту башню демону, повергшему ангельское войско и водрузившему свой трон на небе, чтобы править им как адом. И все-таки, думал я, все-таки, что же в Вахель-паше внушило мне такой страх, что я уже сравниваю его с дьяволом, и для меня это отнюдь не метафора? Мне казалось, что ответ заключался в страхе людей перед ним, в сплетнях, которые мне довелось слышать о нем, в самом его образе жизни, отшельническом и покрытом тайной. Кроме того, ко всему этому примешивались зверские методы, которыми он поддерживал свое господство. Но, в конце концов, ведь общепринято считать, что дьявол — аристократ!
 Я боялся и в то же время предвкушал встречу с ним. Тем не менее, когда я спустился в комнату с куполом, где был вчера, я обнаружил там лишь ждавшую меня прислужницу. Она протянула мне записку, в которой говорилось: «Мой дорогой лорд Байрон, вы должны простить меня, но сегодня я не смогу составить вам компанию. Прошу вас, примите мои искренние извинения, неотложные дела требуют моего вмешательства. Мой замок — в вашем распоряжении. Надеюсь увидеться с вами вечером». Подписана записка была на арабском.
 Я поинтересовался у служанки, куда отправился паша, но она задрожала так сильно, что, должно быть, потеряла дар речи. Тогда я спросил о Гайдэ, а потом о Флетчере и Висцилии, однако она была столь напугана, что даже не поняла меня, так что все мои расспросы оказались тщетными. Чтобы не мучить ее, я махнул рукой и послал ее накрывать на стол, а когда позавтракал, то и вовсе отпустил ее, оставшись в одиночестве.
 Я подумал о том, чем бы мне заняться или, скорее, чем мне здесь позволено заниматься. Меня все больше и больше беспокоило исчезновение моих спутников, отсутствие же Гайдэ порождало во мне еще более мрачные мысли. Я решил обследовать замок, который показался мне столь огромным прошлой ночью, думая, что, может быть, мне удастся обнаружить какие-либо следы. Я покинул купольный зал и вступил в длинный сводчатый коридор. То там, то тут на всем его протяжении все новые арки открывали все новые коридоры по разные стороны, и в конце концов этих ответвлений стало столько, что, казалось, конца им не будет и выбраться мне из этого лабиринта уже не удастся. Многочисленные жаровни, стоявшие вдоль стен, освещали проходы длинными языками пламени, которое, впрочем, совсем не давало тепла, а лишь излучало тусклый свет. Воображение мое разыгралось, я думал о колоссальной тяжести перекрытий, нависших надо мной, а мерцающий полумрак самого лабиринта внушал мне мысли, что я навеки замурован в каком-то громадном склепе. Я крикнул, эхо моего голоса затерялось в отдающем плесенью воздухе. Я кричал снова и снова, поскольку, хотя я и был единственным узником этой тюрьмы, меня не покидало чувство, что со всех сторон за мной следят немигающие глаза. Столпы некоторых арок были выполнены в виде статуй, очень древних, в их формах хотя и узнавалась греческая традиция, лица их, те, что сохранились, внушали необычайный ужас. Я остановился у одной из скульптур, пытаясь разобраться, чем было вызвано это ощущение страха, ведь в ликах статуй не было ничего особенного — ни гротеска, ни оскала чудовища, — но тем не менее, рассматривая их, я чувствовал, что меня тошнит от отвращения. Внезапно я понял, что дело было в безликости и в то же время в безнадежном вожделении, в выражениях столь мастерски сделанных лиц, и сразу же я подумал о слуге паши, о существе в черном, который приходил в мои покои этой ночью. Я оглянулся вокруг. В темных углах мне начали мерещиться другие такие же твари, которые наблюдали за мной мертвыми глазами. В какой-то момент я даже ощутил их присутствие и закричал, и мне показалось, что я увидел, как некое существо проскользнуло в глубь коридора, но, когда я попробовал пойти следом за ним через арку, я ничего не обнаружил, кроме факелов и каменных стен.
 Свет становился все ярче, и, по мере того как я продвигался по проходам, каменная кладка начала мерцать будто позолоченная. Я осмотрел стены и увидел, что они покрыты византийской мозаикой, хотя и облупившейся от старости. Глаза святых были выбиты, так что взгляд их был так же мертв, как и у статуй. Обнаженная Мадонна, вцепившаяся в Христа, — улыбка младенца излучала коварство и злобу, а лик Девы был настолько соблазнителен, что мне стоило большого труда уверить себя, что это всего лишь изображение на стене. Я отвернулся, но что-то заставило меня снова посмотреть туда, на эту улыбку шлюхи, на это выражение в глазах Мадонны. Я снова отвернулся, собрав все силы, чтобы не смотреть на мозаику, и поспешил к следующей арке. Свет сделался еще ярче, приобретя глубокий красный оттенок. Впереди на моем пути висели парчовые занавеси. Я раздвинул их и остановился, чтобы осмотреться вокруг.
 Я оказался в просторном зале, он был совершенно пуст, увенчанный куполом, а дальний конец его был скрыт мраком. Громадные колонны вдоль стен выступали словно титаны, арочные проемы выглядели такими же, что и в лабиринте; за ними, казалось, начиналась ночь. Но сам зал был освещен все теми же жаровнями с холодным пирамидальным пламенем, поднимающимся к бельведеру купола. В самом центре под куполом я увидел небольшой алтарь, сделанный из черного камня. Я подошел к нему и понял, что это единственный предмет во всем помещении. И стук моих каблуков был единственным звуком, тревожившим давящую пустоту высоких сводов зала.
 При ближайшем рассмотрении алтарь оказался намного больше, чем мне показалось издалека. Да и не алтарь это был вовсе, а беседка — из тех, что можно встретить в мечетях. Я не мог прочитать арабскую надпись на двери в беседку, но узнал те же слова, что видел вчера вечером: «И сотворил Аллах человека из запекшейся крови». Если эту беседку действительно построили магометане (а никакой другой причины ее нахождения здесь я не видел), то изображения на ее стенах оставили меня в недоумении. Несмотря на то что Коран запрещает изображать человеческое тело, здесь в камне были выгравированы фигуры демонов и древних богов. Прямо над входом было красивое женское лицо, такое же развратное и жестокое, как лицо Мадонны. Я смотрел на него и ощущал все то же смешанное чувство отвращения и вожделения, как тогда, когда созерцал мозаику. Я был не в силах оторвать взгляд от лица девушки, и мне стоило громадных усилий, чтобы заставить себя отвернуться и ступить в темноту беседки.
 Мне почудилось какое-то движение. Я вперил взгляд во тьму, но ничего не увидел. Передо мной были ступеньки, спускавшиеся во мрак; я сделал шаг вперед и опять услышал, как что-то шевельнулось.
 — Кто здесь? — позвал я.
 Ответа не последовало. Я сделал еще один шаг. Чувство неимоверного страха начало овладевать мной, более сильного, чем мне приходилось доселе испытывать; оно, подобно ладану, сочилось из темноты и растекалось по моим нервам. Но я заставил себя подойти к ступенькам. Я шагнул вниз. Внезапно за моей спиной раздались звуки шагов, и чьи-то пальцы вцепились в мою руку.
 Я резко развернулся, замахиваясь тростью. Омерзительнейшая тварь с пустыми глазами и отвисшей челюстью предстала передо мной. Я попытался вырвать свою руку, но хватка была железной. Его дыхание, смердевшее мертвечиной, обдало мое лицо. В отчаянии я ударил чудовище по руке тростью, но оно, казалось, и не заметило этого и швырнуло меня так, что я, споткнувшись, упал на каменный пол зала снаружи беседки. Будучи взбешен, я вскочил на ноги и набросился на монстра, он же отскочил назад, но, когда я двинулся к ступеням, он оскалил зубы, такие же острые, как зубья горной гряды. Он страшно зашипел, то ли предупреждая меня, то ли угрожая мне, и в тот же миг новое облако ужаса, рожденное во тьме подземелья, сковало мое тело. До этого момента я подавлял в себе страх, но тут я понял, глядя в темноту лестницы и на ее ужасного стража, что иногда даже самый смелый из всех людей должен сдаться и отступить. Я сделал шаг назад, и существо тут же снова застыло в оцепенении. И все-таки мне было стыдно за свою трусость. И как обычно в таких ситуациях, мне хотелось свалить на кого-то вину за свое отступление.
 — Вахель-паша! — позвал я. — Вахель-паша!
 Никто не ответил, лишь эхо моего собственного голоса заметалось в исполинских стенах зала. Теперь я увидел у дальней стены полускрытое тенями существо, такое же, как у беседки или как то, что приносило мне воду в спальню. Существо сидело на четвереньках и мыло каменные плиты пола, не обращая на меня никакого внимания. Я подошел к нему.
 — Эй, ты! — окликнул я. — Где твой хозяин?
 Существо и ухом не повело. В ярости я отшвырнул таз с водой, стоявший рядом, и схватил существо за его черные лохмотья.
 — Где паша? — спросил я.
 Существо уставилось на меня, беззвучно хлопая ртом.
 — Где паша? — заорал я.
 Существо и глазом не моргнуло, лишь начало улыбаться тупым, животным, похотливым оскалом. Я выпустил его, взял себя в руки и снова осмотрел зал. Я увидел винтовую лестницу вокруг одной из колонн и еще одно существо, которое так же, как и первое, на четвереньках мыло лестницу. Я проследил взглядом за изгибами лестницы и увидел, что она отходит от колонны, проходит между горящими факелами, далее — вдоль купола и обрывается в пустоту. Я посмотрел на другие колонны, туда, где они возносились к куполу. И увидел то, что до этого оставалось мной не замеченным, — лестницы были повсюду: разорванные пролеты, бесполезные переплетения ступеней, стремящихся ввысь и обрывающихся в пустом пространстве. На каждой из этих лестниц, подобно узникам какого-нибудь проклятого бастиона, множество скорчившихся фигур терли каменные ступени, и я вспомнил свой давешний сон, в котором я карабкался по таким же вот фантастическим лестницам, пока не запутался и не заблудился окончательно. Суждено ли мне было разделить участь этих существ и нести вместе с ними эту бессмысленную повинность, вечно скоблить это мрачное царство знания, которое никогда не будет открыто мне? Я содрогнулся, так как в это мгновение вдруг самыми дальними уголками своей души ощутил реальность тайной мудрости и власти паши, и для меня стал очевиден истинный смысл слов, однажды уже оброненных мною в праздности, о том, что он был личностью, какой мне еще встречать не приходилось. Но что же скрывалось за этой личностью? В моей памяти всплыло единственное греческое слово, которое всегда произносилось в страхе тихим шепотом, — вурдалак. И могло ли статься, подумать только, что я теперь пленник этого чудовища? Так и стоял я в гигантском зале, и чувство страха во мне переросло в яростный гнев.
 Ну нет, думал я, никакие ужасы этих замков не сломят меня. Тогда, во сне, я потерялся в лабиринте лестниц, но паша каждый раз находил все новые ступени, по которым он мог взбираться. Поэтому я вновь взглянул вверх на заканчивающиеся в пустоте ступени, и тогда я увидел, что одна из лестниц не оканчивается в воздухе, как другие. Я поспешил к ней и стал подниматься. Вверх по спирали я ступал по узким ступеням, выбитым в колонне, и достиг края купола. На этот раз мне не встретился никто, никакие твари в черных одеждах, и ничто не могло преградить мне дорогу — я был один. Прямо передо мной ступени уходили в стену. Я опять посмотрел вниз, на огромный зал, простершийся подо мной, на эту головокружительную пустоту гигантского каменного мешка и ощутил внезапное отвращение при мысли, что мне предстоит протиснуться в узенький проход, открывшийся передо мной. Тем не менее я склонил голову, вошел в него и начал взбираться все выше и выше в кромешной тьме.
 Необычайное возбуждение, вызванное злостью и недоверием, овладело мною. Ступеням, казалось, не будет конца, я понял, что я — в башне, в той самой, красный огонь которой я видел прошлой ночью. Наконец я остановился перед дверью.
 — Вахель-паша! — прокричал я, стучась в дверь своей тростью. — Вахель-паша, впустите меня!
 Ответа не было. Я толкнул дверь, сердце стучало так, что готово было выпрыгнуть у меня из груди от страха перед тем, что могло открыться моему взору. Дверь отворилась без труда. Я шагнул в комнату.
 Никаких ужасов там не было. Я огляделся. Ничего, кроме книг на полках, на столах, стопки книг на полу. Я поднял одну из них и прочитал название. Книга оказалась французской: «Основы геологии». Я поднял брови в удивлении: совсем не этого я ожидал. Я приблизился к окну, там стоял прекрасный телескоп неизвестной мне доселе работы, нацеленный в небо; я открыл вторую дверь, за которой находилась другая комната, полная склянок и пробирок. Яркие разноцветные жидкости булькали в сосудах и текли по стеклянным трубкам, словно кровь по прозрачным венам. Баночки, наполненные порошками, выстроились на полках. Повсюду была разбросана бумага. Я взял один лист и взглянул на него. Он был покрыт непонятными мне письменами: впрочем, одну фразу на французском мне все же удалось разобрать: «Гальванизм и принципы человеческого бытия». Я улыбнулся. Выходит, паша у нас натурфилософ — последователь Просвещения, в то время как я погряз в глупых суевериях. Вурдалаки, вампиры! И как только я мог поверить в такую чепуху, хотя бы на мгновение. Я подошел к окну, качая головой. Надо было взять себя в руки. Я смотрел на чистое синее небо. Уезжаю отсюда, решил я, прочь из замка, и постараюсь как-нибудь изгнать фантомов из головы.
 Не то чтобы я вдруг почувствовал себя вне опасности, далеко нет. Обычный он человек или нет, это еще не мешает ему оставаться чудовищем — мысль, что я узник паши, по-прежнему наполняла меня сомнениями и гневом. Как бы то ни было, внизу в конюшнях никто не помешал мне оседлать коня; ворота в стене замка были открыты, когда я миновал татарских стражников, чьи факелы я, очевидно, видел накануне ночью, — они наблюдали за мной, но преследовать не стали. Я скакал быстрым галопом по горной дороге — ощущение свежего ветра в волосах и солнца, слепящего глаза, было приятно мне. Я проехал под аркой с посвящением князю Тьмы, и в этот миг груз, тяготивший мои душевные силы, казалось, исчез куда-то, и я почувствовал всю полноту жизни, ее красоту и радость. Я уже было поддался искушению умчаться прочь по горным тропам и никогда не возвращаться сюда, но тут я подумал о своем долге перед Висцилием и Флетчером и, самое главное, вспомнил клятву, которую я дал Гайдэ. Одной секунды раздумий хватило мне, чтобы понять, насколько невыносимо будет бросить девушку, — моя честь была поставлена на карту, да, еще бы! Но не только в этом было дело, честь — это всего лишь слово. Нет, я не мог признать то, в чем мне было трудно сознаться перед собой: я был банально, безумно и бесповоротно влюблен. Раб рабыни — но все же как нечестно было думать так о Гайдэ, ведь рабыня, которая отказалась признать себя таковою, ею не является. Я потянул поводья и залюбовался дикой красотой гор, подумав, что Гайдэ — истинная дочь этой страны. Да, она должна быть свободной, в конце концов, разве не удалось мне бежать сейчас из замка без малейшей помехи, и к тому же было ясно, что паша — это всего лишь человек! Страх он внушал, но не потому, что был вампиром, не по этой причине. Ужас крестьян перед демонами не может меня удержать. Успокоив себя подобными размышлениями, я счел свой боевой дух достаточно крепким, чтобы противостоять паше до конца. И по мере того как солнце опускалось, я лишь укреплялся в своем решении.
 Я помнил, что обещал Гайдэ повидать ее отца. Для побега нам были необходимы еда, оружие, лошадь для самой Гайдэ. Кто, как не ее семья, может снабдить нас всем этим? Я направился назад в деревню. Я не торопился — чем темнее небо, тем труднее меня будет заметить. Уже почти смеркалось, когда я достиг деревни и поехал по тропинке, безлюдной, как и раньше. На развалине большой базилики сидел человек, который приветствовал меня вставанием, это был священник — тот самый, что убил тогда вампира у гостиницы; я подъехал к нему и спросил, как добраться до дома Горгиу. Священник выпучил на меня глаза и показал рукой. Я поблагодарил его, но он не проронил ни слова и тут же скрылся в тени. Я поехал дальше по тропе, деревня вокруг казалась абсолютно вымершей.
 У дома Горгиу я увидел мужчину на скамейке. Это был Петро. Я с трудом узнал его, настолько озабоченным и измученным был его вид. Тем не менее, увидев меня, он поздоровался и поднял руку в знак приветствия.
 — Мне надо увидеться с вашим отцом, — объяснил я, — он дома?
 Петро прищурился и покачал головой.
 — У меня для него новости, — сказал я, — послание, — я нагнулся в седле, — от его дочери, — прошептал я.
 — Вам лучше зайти, — кивнул он наконец.
 Он стоял, держа поводья моего коня, пока я спешивался, а потом проводил меня в дом. Он усадил меня возле двери, а старуха, по-видимому его мать, принесла нам вина. Тогда Петро попросил, чтобы я рассказал ему все, что мог.
 Так я и сделал. Узнав, что Гайдэ до сих пор жива, Петро выпрямился и вздохнул с облегчением. Но когда я попросил его о помощи, цвет вновь исчез с его щек, мать же его, услышав мои слова, стала убеждать сына выполнить мою просьбу, он на это лишь качал головой и жестами показывал свое отчаянное положение.
 — Вам ли не знать, мой господин, — поведал он, — что дом наш теперь совершенно пуст.
 Я поискал в своем плаще и извлек кошель с деньгами.
 — Вот, — сказал я, кладя его Петро на колени. — Ступай куда угодно, будь нем как могила, но раздобудь нам снаряжение для побега. Иначе, боюсь, твоей сестре уже никто не поможет.
 — Нам всем здесь никто уже не поможет, — сказал Петро простодушно.
 — Что это значит?
 Петро уставился себе в ноги.
 — У меня был брат, — ответил он не сразу. — Мы с ним были клефти. Такого смельчака, каким он был, на земле не сыскать. Но люди паши и на него управу нашли, они казнили его.
 — Да, — медленно кивнул я, — мне это рассказывали.
 Петро не отрывал взгляда от земли.
 — Мы не хотели смиряться, наш гнев лишь усилился. Наши нападения стали все более дерзкими. Отец объявил войну всем туркам. И я был с ним. — Петро бросил на меня взгляд и горько усмехнулся. — Вы и сами имели случай наблюдать наш промысел. — Улыбка сошла с его лица. — Но теперь всему конец, и все мы прокляты.
 — Да, ты все твердишь мне об этом, но что ты имеешь в виду под проклятьем?
 — Это дело рук паши.
 — Это всего лишь слухи, — вмешалась мать.
 — Но откуда же идут эти слухи, — спросил Петро, — как не от самого паши?
 — Если бы он так хотел, ему было бы довольно всадников, чтобы уничтожить нас, — сказала мать. — Ему это так же легко, как мальчишке муху прихлопнуть. Но где же эти всадники? Я что-то их не вижу. — Она крепко прижала к себе сына. — Не хнычь, Петро, будь мужчиной.
 — Мужчиной? Конечно! Но не против мужчин мы сражаемся!
 Наступила тишина.
 — А что твой отец об этом думает? — спросил я.
 — Он ушел в горы, — покачал головой Петро. Он поднял глаза, созерцая пики гор, закрывающие садящееся солнце.
 — Он не успокоится. Его ненависть к туркам гонит его вперед. Уже десятый день, как его нет. — Петро запнулся. — Не знаю, увидим ли мы его еще.
 В этот момент солнце наконец скрылось, и зрачки Петро расширились. Он медленно встал и подошел к двери. Он указал куда-то, и мать его приблизилась.
 — Горгиу, — прошептала она, — Горгиу! Он вернулся!
 Я выглянул из дверного проема. Это, несомненно, был Горгиу, и он шел по дороге.
 — Да пребудет с нами милость Господня, — шептал Петро, следя за стариком полным ужаса взглядом.
 Лицо Горгиу было таким же бледным, каким оно запомнилось мне в прошлую ночь: глаза его — такие же неподвижные, его шаг — столь же неумолимый. Он оттолкнул нас в сторону, проходя в дом, затем сел в самом темном углу и вперил взгляд в одну точку, волчий оскал начал появляться на его лице, кривя линию губ.
 — Так, так, — сказал он хриплым глухим голосом, — хорошо же вы меня встречаете.
 Никто поначалу ему не ответил. Затем Петро шагнул вперед.
 — Отец, — окликнул он, — почему ты прячешь от нас свою шею?
 Горгиу медленно посмотрел на сына.
 — Я ничего не прячу, — сказал он таким же мертвым, как и его глаза, голосом.
 — Тогда покажи ее нам, — попросил Петро, протянув руку к шее отца, чтобы сорвать ветошь.
 Горгиу неожиданно оскалил зубы и зашипел на сына, вонзив свои ногти ему в горло и крепко сжав его так, что Петро закашлялся.
 — Горгиу! — закричала его жена, кидаясь между ними.
 Остальные члены семьи — женщины, дети — прибежали в комнату и помогли освободить Петро от отцовских объятий.
 Сам Петро, глубоко дыша, смотрел на своего отца, взяв мать за руку.
 — Нам надо сделать это.
 — Нет, — закричала женщина.
 — Ты знаешь, у нас нет другого выхода.
 — Пожалуйста, Петро, нет!
 Мать бросилась к его ногам, рыдая, а Горгиу начал хихикать. Петро обернулся ко мне.
 — Мой господин, ради всего святого, уйдите! Я склонил голову.
 — Если я хоть чем-то могу быть вам полезен…
 — Нет, нет, ничем. Я все для вас достану. Но прошу вас, мой господин, пожалуйста, вы же видите, уходите.
 Я кивнул и протиснулся к двери. Сев на лошадь, я помедлил. Сейчас из дома доносились лишь тихие рыдания. Я попытался разглядеть, что происходит внутри. Мать Петро плакала в объятиях сына, Горгиу сидел все так же неподвижно, уставясь в пустоту. И вдруг он поднялся на ноги. Он прошел к двери, и мой конь отпрянул назад и поскакал было по дороге в сторону замка. Я сдержал его и не без усилия развернул его обратно. Горгиу рке шагал по тропинке по направлению к деревне; в сгустившихся сумерках был виден только его силуэт. Петро тоже вышел и стоял, провожая взглядом отца. Он хотел догнать его, но остановился, все его тело как будто опало. Он медленно двинулся обратно в дом.
 Я содрогнулся от холода. Уже становилось совсем поздно, не следовало мне отлучаться на столько. Я пришпорил коня и поскакал к воротам. Медленно захлопнулись они за мной. Лязгнул замок. Я был заперт в стенах замка.




 Глава 5



  Исчез мой сон и заменился новым. 
  Скиталец стал, как прежде, одинок, 
  Домашние покинули его 
  Иль враждовали с ним. В душе носил он 
  Отчаянья и увяданья знак. 
  И окружен был ненавистью общей 
  И клеветой. Страданья отравляли 
  Так долго все, к чему он ни касался, 
  Что, наконец, как древний царь Понтийский, 
  Он в пищу стал употреблять отраву, 
  Всю силу потерявшую над ним. 
  Он жил лишь тем, что смертью угрожает. 
  Вершины гор ему друзьями были, 
  С звездами, с вольным гением вселенной 
  Он вел беседы. И они учили 
  Его волшебству чад своих. Широко 
  Пред ним была раскрыта книга ночи 
  Он бездны голосам внимал, вещавшим 
  О чудесах и тайнах. 

    Лорд Байрон. «Сон» (перевод Н. Минского)

 — Мне очень трудно, ваше превосходительство, — обратился я к паше тем же вечером, — стараться не чувствовать себя здесь узником. Паша пристально посмотрел на меня. В его широко раскрытых глазах промелькнули веселые искорки.
 — Узником, милорд?
 — Мои слуги, где они?
 Паша рассмеялся. Он был в превосходном настроении за ужином. На его пополневших щеках выступили красные сетки капилляров. Он взял меня за руку, теперь прикосновение его пальцев, как я заметил, не было таким холодным.
 — Ваше превосходительство, — повторил я, — мои слуги, где они?
 Паша покачал головой.
 — Они были здесь не нужны. И я отослал их.
 — Понятно. — Я глубоко вдохнул. — И куда?
 — В место вашей встречи с Хобхаузом, в Миссолунги.
 — И я найду их там? Паша поднял руки:
 — Какие могут быть сомнения? Я улыбнулся невесело:
 — Ну а я? Что же делать мне?
 — Мой дорогой лорд Байрон, — паша взял мою руку, глядя мне пристально в глаза, словно собираясь сделать мне предложение, — вы — мой гость здесь. Все то, чем я владею, — ваше. Поверьте, вы сделаете здесь массу открытий для себя.
 Он склонился надо мной и, едва коснувшись языком моей шеи, нежно поцеловал ее. Паша провел пальцами по моим волосам и вновь откинулся на подушки, разложенные на диване. Он небрежно махнул рукой.
 — Не беспокойтесь о своих слугах. Я дам вам Янакоса.
 Я посмотрел в дальний конец комнаты. Янакос, то самое существо, которое принесло мне воды прошлой ночью, неподвижно стоял там, только его кривая шея болталась из стороны в сторону, как у висельника
 — Но он… как бы это сказать? — Я повернулся к паше. — Он какой-то неживой, что ли?
 — Он крестьянин.
 — Я видел у вас много слуг, похожих на него. Паша уклончиво промолчал.
 — В большом зале вашего замка, — продолжал я. — Они все похожи на Янакоса бессмысленным мертвым взглядом.
 Паша коротко рассмеялся.
 — Мне не нужны философы, чтобы мыть полы. От них никогда никакого толку. — Он снова рассмеялся, а затем долго сидел молча, наблюдая за мной прищуренными глазами. — Но вы должны сказать мне, милорд, что вы думаете о зале?
 — Он изумительный. Изумительный и одновременно наводящий ужас.
 — Вам известно, что это я построил его?
 Я с изумлением уставился на него.
 — Да?.. Но… как странно. У меня сложилось впечатление, что он намного древнее.
 Паша не отвечал, взгляд его был словно остекленевшим.
 — Видели ли вы остальную часть замка? — спросил он наконец. — Лабиринт? Я кивнул.
 — Вот он, милорд, действительно очень древний. Я отреставрировал его, но время его основания уходит в далекое прошлое. Возможно, вы слышали о Танатополисе? Городе мертвых?
 Я нахмурился и отрицательно покачал головой.
 — Это неудивительно, — произнес паша. — Я не нашел почти ни одного упоминания о нем в древних источниках, и все же он существует, вы сами убедились в этом. По преданию, эта гора была воротами в подземное царство, а храм, воздвигнутый здесь, был посвящен Аиду, повелителю Смерти. Лабиринт ведет в священное место, символизируя в камне, как я полагаю, таинство смерти.
 Я сидел, погрузившись в молчание.
 — Как завораживающе это звучит, — произнес я наконец. — Я никогда не слышал о храме Смерти.
 Паша, сощурившись, смотрел на мерцающее пламя свечи.
 — Видите ли, он был покинут и забыт всеми. Позднее здесь был построен византийский город, потом крепость венецианцев. Вы, наверное, заметили, какое смешение архитектурных стилей несет в себе замок. Однако ни одно из этих поселений не просуществовало здесь более одного поколения. — Паша улыбнулся. — Странно, что они так быстро исчезли.
 — Что с ними случилось?
 — Никто не знает.
 — А вы сами что думаете?
 Паша пожал плечами. Он снова взглянул на пламя свечи.
 — В каких-нибудь старинных источниках, — начал он, — должно быть, рассказывается об этом, но я смог отыскать только одну легенду. В ней говорится о том, как проклятье Аида сошло на храм. Время от времени и среди крестьян возникают подобные истории. Они говорят, что здесь обитает Смерть. Все, кто строится и живет здесь, обретают печать проклятия. Крестьяне действительно поговаривают о демонах, вы, кажется, упоминали мне это слово в Янине, они называют их вурдалаками.
 Я слегка улыбнулся:
 — Забавно.
 — Вы так думаете? — Паша оскалился в улыбке. — И все же…
 — И все же?
 — Все же те города были разрушены.
 — Да, — улыбнулся я, — но, должно быть, существует более правдоподобная причина, по которой их жители превращались в демонов. — Я расплылся в улыбке. — Не так ли?
 Паша какое-то время молчал.
 — Замок, — произнес он наконец, всматриваясь в темноту, — намного обширнее, чем вы можете себе представить.
 — Да, — кивнул я, — я имею некоторое представление о его размерах.
 — Все равно, вам этого не постичь. Существуют такие глубины, которые даже я вряд ли отважился бы измерить. Темные переходы в глубинах камня, и что за твари скрываются в этой тьме… мне не хотелось бы об этом говорить. — Паша наклонился и с силой сжал мою руку. — Ходят слухи о загадочных темных существах. Верите ли вы в это?
 — Да, ваше превосходительство, я могу в это поверить.
 — О! — Паша в удивлении поднял бровь.
 — В лабиринте, я не совсем уверен, но мне кажется, что я видел нечто. Паша улыбнулся.
 — Вурдалака?
 — Не знаю…
 — На что это было похоже?
 Я пристально посмотрел на пашу, затем бросил взгляд на Янакоса.
 — Очень похоже на него, ваше превосходительство.
 Паша сильнее сжал мою руку, я заметил, как побледнело его лицо.
 — Мы уже говорили о ваших рабах, которые чистят пол большого зала. Так вот, эти существа были очень похожи на них.
 Паша отпустил мою руку. Он пристально смотрел на меня, поглаживая бороду, легкая улыбка мертвенным цветом коснулась бледности его губ.
 — У вас богатое воображение, милорд, — прошептал он.
 Я склонил голову.
 — Я повидал здесь такое множество вещей, что стал слишком ленив, чтобы чему-либо удивляться.
 — Так ли это? — Его улыбка вновь погасла.
 Он взглянул на часы, стоявшие рядом на столике.
 — Я думаю, пора ложиться спать. Я не двигался.
 — Ваше превосходительство, — спросил я, — в том большом зале я видел беседку в арабском стиле. Это вы построили ее?
 Паша посмотрел на меня. Затем показал на часы.
 — Милорд… — сказал он.
 Зачем вы построили ее? При этом так богохульно выставив изображение женщины над входом.
 Гневное выражение промелькнуло на его лице.
 — Я уже говорил вам, милорд, меня не сдерживают никакие религиозные предрассудки.
 — Но почему тогда вы построили ее?
 — Если хотите знать… — Он запнулся и вдруг прошипел: — Чтобы отметить то самое, священное, место в древнем храме, которое ведет в подземный мир. Древние верили, что именно оттуда открывается путь к Аиду. Я построил эту беседку не из какого-либо уважения к прошлому или к умершим.
 — Итак, по-вашему, Аид — величайшее божество, могущественнее Аллаха?
 — О, да, — паша рассмеялся, — так оно и есть.
 — Я видел ступени внутри беседки. Паша кивнул.
 — Мне бы очень хотелось посмотреть, что находится за ними.
 — Я боюсь, милорд, что это невозможно. Вы забыли, что подземный мир существует только для мертвых.
 — А вы сами входили туда, ваше превосходительство?
 Улыбка паши была холодна как лед.
 — Спокойной ночи, милорд. Я кивнул.
 — Спокойной ночи, ваше превосходительство.
 Я повернулся и пошел к лестнице, что вела в мою спальню. Янакос сразу же поплелся за мной. Я обернулся.
 — Да, мне просто хотелось знать, ваша рабыня Гайдэ, где она сейчас?
 Паша пристально смотрел на меня.
 — Я только что заметил, — продолжал я, — что она не прислуживала нам сегодня. Может, с ней что-то случилось?
 — Ее немного лихорадит, — произнес он наконец.
 — Ничего серьезного, я надеюсь?
 — Пустяки, не стоит беспокоиться. — Глаза его сверкали. — Спокойной ночи, милорд.
 Я поднялся в свою спальню. Янакос следовал за мной. Я, конечно, закрыл дверь, но я знал, что он стоит там на страже, ожидая чего-то. Весь внимание. Когда я лег, то почувствовал что-то под своей подушкой. Это было распятие Гайдэ. К нему была прикреплена записка: «Дорогой Байрон, храните это рядом с собой. Со мной все в порядке. Будьте храбрым, что бы ни случилось». И подпись: «Свобода». Я улыбнулся и зажег свечу. Немного помедлив, я зажег все свечи, которые смог найти. Я разместил их вокруг кровати, так что они образовали огненную стену вокруг меня, затем сжег записку над огнем, наблюдая, как она превращается в пепел. Веки мои начали слипаться. И я почувствовал страшную усталость. Не успев до конца осознать это, я уже провалился в сон.
 Паша явился ко мне в мой сон. Я не мог ни пошевелиться, ни вздохнуть, не слышал ничего, кроме стука собственной крови в ушах; он оказался на мне — отвратительное порождение тьмы. Тяжелый, с острыми, словно у стервятника, когтями, он проник в мою грудь, упиваясь кровью. Я попытался открыть глаза, и когда, как мне показалось, я проснулся, свечи не горели, только непроницаемая тьма обступила меня со всех сторон. Я поднял взор, и мне привиделось лицо паши. Он улыбался мне. Легкая усмешка, исполненная сладострастия, играла на его лице, обращенном ко мне, но, когда я посмотрел в его глаза, в них я не увидел ничего, кроме темной пустоты. Мне казалось, что я погружаюсь в нее. темнота была бесконечна и вездесуща. Я закричал, но не услышал собственного крика. Тогда я понял, что стал частью этой тьмы. Затем все исчезло.
 Весь следующий день меня лихорадило. Я то и дело засыпал и терял сознание, так что грань реальности ускользала от меня. Мне показалось, что паша стоит у моей кровати, держа в руках распятие и насмехаясь надо мной.
 — Право, милорд, я очень обескуражен! Если я презрел собственную религию, почему я должен преклоняться перед вашей?
 — Вы верите в мир духов? Паша улыбнулся и пошел прочь.
 — Скажите, вы верите? — Я снова задал вопрос. — Вы верите, что подземные ходы этого замка приводят в царство Смерти?
 — Это абсолютно разные вещи, — холодно ответил паша, поворачиваясь ко мне спиной.
 — Почему? — Меня прошиб пот. Паша сел рядом и погладил мою руку. Я отдернул ее.
 — Не понимаю, — сказал, я ему. — Прошлой ночью мне явился призрак. Вы ведь знаете об этом, или все это мне привиделось в бредут
 Паша молча улыбнулся в ответ, в глазах его сверкал металл.
 — Объясните мне суть этих вещей, — допытывался я, — если это был не Бог, то что же' Пожалуйста, скажите мне, я хочу знать. Что это было?
 Паша поднялся.
 — Я не могу сказать, что это не было божество, — произнес он.
 Грусть и отчаяние внезапно омрачили его лицо.
 — Бог, возможно, и существует, но если это так, то я думаю, милорд, ему нет дела до нас. Послушайте, я прошел через все ужасы и приобщился к Вечности. Я измерил сферы бесконечного пространства и безграничность нескончаемых веков, долгими ночами я изучал странные науки, постигая секреты духов и человеческих существ. В этих мирах и галактиках я искал Всевышнего.
 Он замолчал и резко приставил палец к моему носу.
 — Я ничего не нашел, милорд. Мы одиноки, вы и я.
 Я попытался что-то сказать, но он остановил меня жестом руки. Он так низко наклонился надо мной, что я чувствовал касание его губ на своей щеке.
 — Если вы разделите мою мудрость со мной, — нежно прошептал он мне, — вы проникните, как и я, в глубины смерти.
 Он снова поцеловал меня.
 — Скорбь — это знание, милорд, — прошептал он, его дыхание, подобно легкому ветерку, овевало мою кожу.
 — Запомните это. — Его губы ласкали мои губы, отчего слова его были подобны поцелую. — Древо Познания не есть Древо Жизни.
 Он удалился, а я погрузился в пучину своих сновидений. Время не имело для меня значения; казалось, что в лихорадочном забытьи я потерял счет дням и часам. Но Янакос всегда был рядом, и, когда бы я ни очнулся, его холодный взгляд постоянно наблюдал за мной. Постепенно я начал выздоравливать. К своему ужасу, я обнаружил едва заметный шрам, пересекающий грудь. Я хотел найти Гайдэ, встретиться с пашой, но Янакос преграждал мне путь к дверям, а я чувствовал себя слишком слабым, чтобы одолеть его. Однажды я почти обманул слугу, прошмыгнув мимо него, но его руки схватили меня, они были так холодны, что меня пронзила лихорадочная дрожь. Я пополз обратно к дивану, усталость вновь сомкнула мои веки, и я заснул, едва Добравшись до ковра.
 Мне приснилось, что я в башне паши. Не говоря ни слова, паша подвел меня к телескопу. Я заглянул в него: звезды и галактики, кружась, устремлялись в вечность, и мне вдруг показалось, что мы тоже несемся в космосе, в этом темном безумии бесконечной пустоты. Паша улыбнулся и указал мне рукой; я посмотрел, куда он указывал: позади нас виднелась небольшая голубая точка; по мере того как мы перемешались вперед со скоростью света, она становилась все меньше и меньше, вбирая сияние вокруг себя, похожая на другие звезды, пока наконец не исчезла, как будто ее и не было. Вокруг кружилось несметное число огней. Как мал наш мир, подумал я, ошеломленный увиденным. Мы неслись вперед сквозь пространство, сквозь бесконечно простирающуюся вселенную, и душу мою пронзила боль от увиденной невообразимой красоты. Паша вновь повернулся ко мне, его белые волосы были увенчаны сиянием бесчисленных звезд; он улыбнулся мне, его пальцы коснулись моей руки, и он исчез.
 Я сразу очутился в темноте. Воздух вокруг меня был спертый и зловонный. Я попытался подняться, но единственное, что я смог разглядеть перед собой, это арку и сводчатое перекрытие над головой. Я был в лабиринте, мне не удалось подняться на ноги из-за слишком низкого потолка. Тогда я начал ползти и полз, пока каменные стены не сдавили меня со всех сторон. Я почувствовал чье-то присутствие рядом с собой и только .тогда понял, что я абсолютно гол. Чьи-то пальцы держали мою руку, я пригляделся и увидел Янакоса. Его бледные губы походили на белых червей. Я попытался оттолкнуть его, но он впился в мою плоть, затем я почувствовал еще чьи-то губы на своей коже; меня словно замуровали в могилу, полную мертвецов, везде — подо мной, сверху, рядом — лежали трупы, я начал задыхаться. Множество ртов этих тварей присосалось ко мне, пожирая мою живую плоть с алчным наслаждением могильных червей, их губы были мягкими, холодными и влажными от моей крови. Я попытался пошевелиться, но тяжесть сдавила меня. Я попытался кричать, но языки мерзких тварей извивались у меня во рту. Я молился о смерти, и, когда страх начал проходить, я наполовину уверился, что уже мертв.
 Проснулся я больным и разбитым; обследовав свое тело, я обнаружил на нем множество синяков. Но лихорадка прошла. Я открыл дверь спальни, теперь Янакос не преграждал мне путь. Конечно, он последовал за мной, я позавтракал, немного почитал и набросал пару строф.
 Я не подходил близко к лабиринту и не видел пашу и Гайдэ. Один раз я попытался оседлать своего скакуна, но Янакос, видя это, ясно дал понять, как он к этому относится: набросился на меня и стал душить. Когда я свалился с лошади, Янакос сразу же ослабил свою хватку, я мгновенно вскочил и ударил его изо всех сил кулаком. Я занимался боксом в Хэрроу, так что Янакос пошатнулся и чуть не упал. Восстановив равновесие, он снова двинулся на меня. Тогда я, схватив шпоры, которые очутились под рукой, полоснул ими по горлу чудовища. К моему ужасу, рана не возымела на него никакого действия, только кровь этой твари испачкала мою лучшую рубашку.
 Весь тот день я пребывал в отчаянии. Как же мне избавиться от этого существа? Существа, которое нельзя убить. Той же ночью я заметил его на своем балконе, неподвижно глядящего на луну; он повернулся ко мне лицом, и я увидел, что рана его полностью зажила. Я вздрогнул и перевел взгляд на ночное светило. Луна была в половине, и мне подумалось, что Гайдэ, может, тоже видит ее. Время нашего побега приближалось — но жива ли еще Гайдэ? И как долго мне самому суждено прожить?
 Каждую ночь меня охватывала сильная сонливость, и каждую ночь все мои попытки побороть ее оказывались тщетными. Паша показывал мне диковинные чудеса: вся история Земли, эры космоса проходили перед моими глазами, но каждый раз паша покидал меня, и я оставался совершенно один в темном лабиринте и просыпался наутро с синяками на теле. Но когда луна стала убывать, я, к своему удивлению, заметил, что синяков стало меньше. Откуда, интересно, Гайдэ знала об этом, когда предостерегала меня опасаться лунных ночей? Наконец, когда от луны остался только узкий серп, ночью, когда я спал, паша не явился ко мне в своей башне. Вместо этого мне приснилось, что я один, надо мной простирается купол гигантского зала, а впереди стоит беседка, ступени которой спускаются в темноту. Кругом было тихо, я не слышал больше голоса, шептавшего мне о бессмертии, и все же я знал, что паша зовет меня и что я должен следовать за ним, что бы ни находилось в конце этих ступеней. Я шагнул вперед, ничто не шелохнулось. Это еще более успокоило меня; я знал, что нахожусь сейчас рядом с величайшей тайной, рядом с неким ключом, возможно, к загадке жизни — да, да, подумалось мне, а возможно, и смерти. Неужели я очутился на той самой глубине, о которой мне рассказывал паша, из недр которой произрастает Древо Познания и его запретный плод? Я поспешил, ступени заканчивались широко раскрытой дверью — я должен сорвать яблоко и съесть его!
 — Байрон, мой Байрон.
 Я пошевелился.
 — Мой Байрон. Я открыл глаза.
 — Гайдэ.
 Я сел, чтоб поцеловать ее. Она крепко обняла меня и поднялась на ноги. Я никогда еще не видел ее столь прекрасной, но как она была бледна, смертельно бледна.
 — Я должна вернуться к нему, — прошептала она, — но завтра, завтра мы убежим.
 — Как ты, с тобой все в порядке?
 — Да. — Она улыбнулась и крепко поцеловала меня. — Снаряжение, — спросила она, — оно уже готово?
 — Твой брат приготовит его.
 — Скажи ему завтра утром, что мы бежим в полдень.
 — Будет исполнено, моя любимая, но существует проблема, так, маленькое препятствие…
 Я вдруг замолчал и в удивлении уставился на нее.
 — Ты прошла мимо Янакоса, — произнес я. Гайдэ взглянула на дверь.
 — Да, — сказала она.
 Она наклонилась и взяла распятие.
 — Убей его, — бесстрастно произнесла она, подавая мне распятие. Я взял крест.
 — Я уже пробовал. Но, мне кажется, какую бы рану я ему ни нанес, он все равно выживет.
 — Нужно бить в сердце, — прошептала Гайдэ. Она подошла к двери.
 — Янакос, — мягко позвала Гайдэ. — Янакос!
 Словно неуклюжий медведь, Янакос отозвался на ее зов. Пристально глядя слуге в глаза, Гайдэ что-то пропела ему, поглаживая его по щекам. Слабая тень замешательства тронула пустоту его взгляда. Единственная слеза скатилась по щеке Гайдэ и упала на руку Янакоса. Он долго смотрел на слезу, затем взглянул на девушку и безуспешно попытался улыбнуться, но, видно, не смог этого сделать. Гайдэ кивнула мне, она поцеловала его в Другую щеку, и я вонзил распятие ему глубоко в сердце.
 Янакос взвыл ужасным, нечеловеческим голосом, когда фонтан крови брызнул на балкон. Он упал на пол и тут же на наших глазах стал разлагаться. Куски плоти отвалились от костей, внутренности превратились в ужасную жижу. Я наблюдал с отвращением.
 — Теперь, — мягко произнесла Гайдэ, — сбрось его в реку.
 Задержав дыхание, я завернул труп в ковер и перебросил его через балкон прямо в Ахерон. Я обернулся к Гайдэ.
 — Что это было? — спросил я. — Кто это был? Она посмотрела на меня.
 — Мой брат, — сказала она. Я в испуге посмотрел на нее.
 — Извини. — Это все, что я смог сказать. — Мне очень жаль.
 Я обнял ее, Гайдэ вздрогнула, взглянула на меня и подошла к двери.
 — Я должна идти, — сдержанно произнесла она.
 — Завтра… — спросил я. — Я увижу тебя?
 — Ты знаешь в деревне развалины старой церкви?
 — Большой базилики?
 — Да. Пусть снаряжение принесут туда, а я присоединюсь к тебе в полдень. Мы должны бежать до заката.
 Она поднесла мою руку к своим губам
 — И тогда, дорогой Байрон, мы должны молиться Свободе в надежде, что она улыбнется нам.
 Она вновь поцеловала мою руку и отвернулась; прежде чем я успел обнять ее, она исчезла. Я не последовал за ней — что я мог сказать ей, чем помочь? Вся моя усталость прошла Над восточной грядой гор первые розовые лучи рассвета окрасили снежные вершины. Все трое ворот были открыты, и никто не пытался остановить меня, я достиг деревни незамеченным. Я привязал свою лошадь у дома Горгиу и вошел внутрь, зовя Петро. Маленький мальчик таращился на меня, сидя в углу комнаты. Его лицо выглядело бледным и изможденным от голода. Я предложил ему монетку, но он не пошевелился, даже не моргнул.
 — Твой отец здесь? — спросил я.
 Я подбрасывал монетку на ладони, и вдруг мальчишка метнулся через всю комнату и выхватил ее у меня. При этом он сильно поцарапал мне руку. Он мгновенно замер, глядя, как тоненькая струйка крови выступила из царапины. Я лизнул ее языком.
 — Так где твой отец? — вновь спросил я его.
 Паренек продолжал смотреть на меня, затем попытался схватить меня за руку; я слегка шлепнул его по голове, но он, как мне показалось, готов был перегрызть мне горло, однако тут вошел Петро, закричал на мальчика, и тот убежал в глубину соседней комнаты.
 Петро проводил его взглядом, затем повернулся ко мне.
 — Мой господин? — обратился он ко мне.
 Его голос звучал странно, почти отчужденно, но глаза горели прежним огнем. Я объяснил ему, зачем пришел. Петро кивнул и пообещал, что все будет готово.
 — В старой базилике? — уточнил я. Петро кивнул:
 — В старой базилике. В дальнем углу у разрушенной башни.
 Я поблагодарил его за хлопоты, Петро холодно кивнул, что было несвойственно ему. Я спросил его, хорошо ли чувствует себя его отец.
 — Очень хорошо, — пробормотал он. Я видел, что он хочет остаться один.
 — Ладно, — произнес я, поворачиваясь к двери. — Передавай ему привет от меня.
 Петро снова кивнул, но не проронил ни слова, даже когда я сел на лошадь и поскакал по дороге. Петро наблюдал за мной, я почти чувствовал на себе его взгляд.
 Я вспомнил, что Янакос был его братом. Узнал ли Петро правду? Я надеялся, что нет. Что может быть ужаснее, подумал я, чем видеть свою собственную плоть и кровь, превратившуюся в подобное существо? Лучше думать, что он умер. Но Гайдэ знала, жила рядом с этим созданием изо дня в день, она — женщина, гречанка, рабыня. Да, подумал я, в темнице пламя свободы горит ярче и свободный дух воспаряет ввысь, несмотря на тяжесть оков. Я молился Свободе, как Гайдэ просила меня, но образ этого божества имел лик моей возлюбленной.
 Я проехал вниз по горной тропинке, чтобы увериться, что ничто не помешает нашему побегу. Все было чисто, далеко впереди виднелось небольшое темное облачко, но, кроме него, ничто не нарушало светлой небесной голубизны. Я взглянул на солнце. Оно было высоко над головой — вот и полдень, подумал я. Я вернулся в деревню и подъехал к базилике. Я въехал через главный вход, внутри ничего не было, пустая оболочка; стук копыт моей лошади эхом отдавался среди развалин. Я сразу же увидел башню: пятнадцать-двадцать ступеней позади голого пустыря, усеянного галькой и заросшего сорняками, вели — к тому месту, где раньше стоял алтарь. Но там не было ни души. Я достал свои часы. Двенадцати еще не было… Я подождал в тени башни, но так никто и не пришел; по мере того как проходили минуты, во мне начало нарастать беспокойство, и тишина, казалось, мерцала подобно зною перед моими глазами.
 — Черт побери, — выругался я. — Даже снаряжения нет.
 Я снова взобрался в седло и поскакал к дому Петро. Я постучал в дверь. Никто не отозвался. Я вошел внутрь и позвал Петро — ответа не было. Я в отчаянии посмотрел по сторонам. Неужели паша узнал про наши планы? Неужели Петро и его семья арестованы? Снаружи я нашел лошадь, привязанную к столбу, прекрасное животное, которое Петро, очевидно, купил на мои деньги. Я отвязал ее и отвел к башне базилики. Привязав лошадь в тени ступеней, я достал часы. Было почти два. Я быстро вскочил на своего коня и помчался вверх по дороге, ведущей к замку.
 Там тоже было пусто. Все замерло, жара стала невыносимой, она повисла в воздухе и над белыми вершинами гор. Перед тем как войти в замок, я обернулся, горизонт стал лиловым, и вдоль границ надвигающейся бури сверкали молнии. Нам нужно спешить, подумал я. Тьма, подобно крадущемуся хищнику, медленно надвигалась, чтобы поглотить солнце.
 Я побежал по бесконечным пустым коридорам.
 — Гайдэ! — кричал я. — Гайдэ!
 Но я знал, что, сколько бы я ни кричал, никто не отзовется, и каждая комната, каждый коридор так же пусты, как и остальные. Я понял, что я в лабиринте.
 Я остановился, чтобы проверить пистолеты, и побежал дальше, выкрикивая имя Гайдэ до тех пор, пока отчаяние не схватило меня за горло и страх не парализовал меня, страх, которым, казалось, был пропитан воздух лабиринта, отравляя любого, кто отваживался войти в него. В сгущающихся вокруг тенях я по-прежнему не заметил ни шороха, ни какого-либо движения, как и в первое мое посещение лабиринта. Я обнаружил, что стою у мозаики с изображением дьявольской Мадонны с ребенком Христом. Пытаясь не смотреть на нее, я пробрался на ощупь в зал. Надо мной простирался гигантский купол, вокруг возвышались колонны массивные стены подземелья. Я посмотрел на лестницы — они были пусты. Согбенных существ, которых я увидел тогда, на каменном полу тоже не было.
 — Гайдэ! — прокричал я. — Гайдэ!
 В отчаянии я смотрел на пирамиду огня, наблюдая, как огненные языки поднимаются к ее вершине. Мои плечи поникли, и я опустил взор. Взгляд мой приковала беседка в центре зала.
 Я медленно взвел курок пистолета и, посмотрев в который раз по сторонам, медленно подошел к входу. Я вошел внутрь, остановился, подождал. Ничего не произошло, там не было тех ужасных тварей, не было никого, кто мог бы меня остановить. Я посмотрел вперед, ступени по-прежнему исчезали в темноте. Я начал спускаться вниз, с каждым шагом все крепче и крепче сжимая рукоять пистолета. Тьма была плотной, как затхлый воздух могилы. Я остановился, чтобы дать глазам привыкнуть, но у меня не было выбора, и в конце концов я вынужден был пробираться на ощупь.
 — Подземный мир, милорд, только для мертвых.
 Слова паши эхом отдавались в моих ушах. В этот самый момент я почувствовал что-то перед собой, поднял пистолет, глубоко вздохнул и снова опустил его. Я находился у двери; отомкнув задвижку, я открыл ее. За дверью была винтовая лестница, здесь не было так темно, мерцающий рубиново-красный свет освещал стены, расписанные фресками в арабском стиле на сюжеты библейской истории Адама и Евы. Но Ева, бледная, словно обескровленная, почему-то стояла в стороне, в то время как Адам лежал на руках другой женщины, которая пожирала его, а сама она, как заметил я, была похожа на женщину, чье изображение венчало купол беседки. Я прошел дальше, дрожащие тени на каменной кладке пола выросли и стали темно-красными, и я подумал, что если древние были правы, то я сейчас и вправду спускался в ад. Наконец я увидел, что ступени закончились, они привели меня к каменному склепу, и я осознал, что нахожусь так глубоко, куда не забредала еще ни одна живая душа, и что здесь покоятся только мертвые. Держа пистолет наготове, я вошел в склеп.
 Лорд Байрон замолчал. Ребекка не проронила ни слова, не решаясь задать вопрос и нарушить тишину. Поэтому она сидела неподвижно, наблюдая за вампиром, который, казалось, отрешенно смотрел на что-то, иго нашел много лет назад в склепе. Он в задумчивости поглаживал подбородок кончиками пальцев, и только в его глазах мелькали загадочные огоньки.
 — Я увидел пламя, — произнес он наконец. — Оно выбивалось из ниши в дальнем конце помещения, а перед огнем стоял алтарь, посвященный повелителю Смерти. Гайдэ была у алтаря. Прелестная и обессиленная, она лежала на спине, ее паранджа была разодрана, а туника сорвана с груди; паша кормился ее грудью, словно ребенок, привлеченный молоком матери. Иногда он останавливался, и я понял, что он забавляется струйкой крови. Гайдэ пошевелилась и застонала, но она не могла подняться, так как паша крепко сжимал руками ее запястья, к тому же она была слаба, очень слаба. Сколь нежен был паша, высасывая из нее кровь, вновь и вновь он гладил щекой ее грудь, красил ее сосок кровью. Гайдэ внезапно издала сдавленный крик, она стала хватать руками воздух; собрав остатки сил, она сжала пашу ногами. Я очнулся. УНЯВ дрожь в руке, я поднял пистолет, сделал шаг вперед и приставил его к голове паши.
 Он ко мне едва повернулся. Глаза его метали молнии; жирные щеки, усы и губы были забрызганы кровью. Он обнажил в хищной улыбке свои острые белые зубы, и мне показалось, что он вот-вот вцепится в мое горло. И когда я ударил его пистолетом, он покачнулся и упал, как раздувшийся от крови клещ, сбитый щелчком с тела своей жертвы, — я еще подумал, что такое сравнение, пожалуй, недалеко от истины. Он повалился на бок, покрасневший, пресытившийся, разбухший от крови. Сделав безуспешную попытку подняться, он прислонился головой к основанию алтаря. Словно опьяненный винными парами, он едва мог пошевелиться.
 — Убей его, — зашептала Гайдэ.
 Она поднялась на ноги, опираясь на мою руку.
 — Убей его, — снова прошептала она. — Пронзи ему сердце.
 Паша засмеялся.
 — Убить меня? — презрительно бросил он.
 Голос его отдавался прекрасной музыкой в моих ушах, даже Гайдэ, казалось, была очарована им. Внезапно она отошла в сторону, и я увидел, что у нее в руках сабля.
 Вероятно, она лежала здесь раньше, ожидая своего часа.
 — Пуля бьет вернее, — сказал я. — Пожалуйста, Гайдэ, оставь его.
 Паша снова рассмеялся.
 — Ты видишь, моя прелестная рабыня? Твой пылкий освободитель никогда не убьет меня — он слишком жаждет моих знаний, которые я могу дать ему.
 — Убей его, — настаивала Гайдэ. Она вдруг закричала:
 — Убей же его!
 Я продолжал стоять, направив пистолет на пашу.
 — В базилике, — шепнул я, — у разрушенной башни, подожди меня там.
 Гайдэ пристально посмотрела на меня.
 — Не дай ввести себя в искушение. Она подошла и погладила меня по щеке.
 — Не предавай меня, или ты будешь гореть в аду. Она отвернулась и пошла к ступеням.
 — У разрушенной башни, — сказала она и исчезла. Мы оба, паша и я, остались один на один. Я наклонился над ним.
 — Я убью вас, — сказал я, нацелив пистолет прямо в сердце. — Не обольщайте себя надеждой, что я не смогу этого сделать.
 Паша лениво улыбнулся.
 — Не обольщать себя надеждой? Я посмотрел на него, и моя рука затряслась. Но я, собрав силы, унял дрожь.
 — Кто вы? — воскликнул я. — Что вы за существо?
 — Вы знаете, кто я.
 — Чудовище, вурдалак, кровопийца!
 — Да, я должен пить кровь. — Паша кивнул. — Но когда-то я был человеком, таким же, как вы. А теперь, дражайший лорд Байрон, я обладаю тайной бессмертия, и вы знаете об этом. — Он улыбнулся и снова кивнул. — Да, знаете.
 Я покачал головой.
 — Бессмертия? — Я с отвращением посмотрел на него. — Вы не живой человек. Вы мертвец. Вы можете только питаться чужой жизнью, но не имеете собственной, поэтому даже не думайте об этом, вы не правы, не правы.
 — Нет, милорд.
 Он протянул руку мне.
 — Поймите, бессмертие и жизнь находятся в разных измерениях. Вы должны очиститься от всего плотского и отбросить мысли о смерти.
 Он провел пальцами по моей руке, и я почувствовал его теплое живое прикосновение.
 — Не бойтесь, милорд. Будьте молоды и стары, человечны и божественны, будьте вне жизни и смерти. И когда вы достигнете этой гармонии в своих поступках и мыслях, бессмертие откроется для вас.
 Я зачарованно смотрел на него. Его голос был мудр и сладок, как у ангела. Моя рука безвольно опустилась.
 — Не понимаю, — беспомощно произнес я. — Этого не может быть.
 — Вы сомневаетесь?
 Я не ответил, пристально смотря на него.
 Я потонул в глубине его глаз, ставших вдруг похожими на воды прекрасного озера, которые хлынули на меня, отметая сомнения и страх.
 — Много лет назад, — начал свое повествование паша, — я был ученым в Александрии. Я изучил химию, медицину, философию, я читал древних египетских и греческих мудрецов, я сделался обладателем мертвых знаний и давно позабытых истин. Я задумался о том, как можно победить смерть. Я мечтал открыть эликсир жизни. — Он помолчал. — Эти роковые мечтания предопределили мою судьбу. Это произошло в 399 году по мусульманскому летосчислению, во время правления халифа аль-Хакима, или в 1021 году от Рождества Христова.
 Его взгляд притягивал меня. Я должен был воззвать к своему скептицизму. Должен был убедить себя, что он лжет мне. Но не смог.
 — Так вы нашли его, — спросил я, — эликсир жизни?
 Он покачал головой.
 — Нет. Ни тогда, ни потом — все мои попытки оказались тщетными. Мне не помогли даже достижения современной науки.
 Он вновь покачал головой.
 — Если он и существует, я все равно не получил бы его.
 Я указал на него пистолетом.
 — Тогда как?..
 — Вы разве не догадались? Конечно я догадался, но промолчал.
 Паша взял меня за руку и потянул меня к себе.
 — Я был обольщен, — прошептал он. — В том году плач стоял в Александрии: Лилит пришла! Лилит-кровопийца пришла! Тела обескровленных находили в полях, на развилках дорог. Испуганные люди приходили ко мне, так как все уважали меня. Я убеждал их быть мужественными, уверял, что это не Лилит, развратная царица-вампир. Но это было не так, и я знал это. Лилит пришла ко мне и открыла вершины бессмертия. Так же как я открываю их вам. — Он сжал мою руку. — Эти вершины, милорд, они досягаемы. Я рассказываю это вам, потому что именно вы достойны моего подарка; в нем заключена мудрость, восторг, неуемная сила. Что вы слышали о Лилит? Знаете ли вы, кем она была на самом деле? По еврейской легенде, она была женой Адама, но человечество поклонялось ей испокон веков. В Египте, Уре, среди хананеян ее считали царицей суккубов, повелевающей теми, кто, как и я, обретает мудрость, питаясь человеческой кровью.
 Он провел пальцем по моему горлу к разрезу рубашки.
 — Теперь вы понимаете, милорд, я не предлагаю вам жизнь, не предлагаю вам смерть, но предлагаю вам нечто, что древнее самой Земли. Приготовьтесь к этому. Будьте готовы и благодарны, милорд.
 Он грубо поцеловал меня, впившись зубами мне в губы. Я почувствовал запах крови из его рта. Это была кровь Гайдэ! Я вздрогнул; паша, почувствовав это, схватил меня, пытаясь увлечь вниз. Но я оттолкнул его и поднялся на ноги.
 — Не бойтесь, милорд. — Он потянулся к моей ноге. — Я тоже сперва боролся с искушением.
 Его рука медленно ползла вверх по моей ноге; я навел пистолет; паша смотрел на меня и улыбался холодной усмешкой, полной презрения. Внезапно, ощерив пасть, как дикий зверь, он набросился на меня. Я выстрелил, но, к сожалению, промахнулся, пуля не достигла цели, а попала в живот. Я снова выстрелил и попал ему в грудь, от резкого толчка он отлетел на каменные плиты алтаря.
 — Я выбираю жизнь, — сказал я, стоя над ним. — Мне не нужен ваш дар.
 Прицелившись ему в сердце, я выстрелил, раздробив ему грудь. Паша застонал и задергался в агонии, он поднял руку, словно пытаясь дотянуться до меня, но его длань упала, и он затих. Я дотронулся до него носком сапога, затем пощупал пульс — паша был мертв. Какое-то время я смотрел на него, лежащего на алтаре Аида, затем повернулся и покинул эту умершую плоть в обители смерти.




 Глава 6



  Если я чем и могу объяснить истинные причины становления моего, возможно, естественного характера, так это Меланхолией, сделавшей меня «притчей во языцех», — чему тут удивляться? — но лишь опасная интрига придает жизни цену; не знаю, что до других, но для меня нет ничего более загадочного, нежели эпизоды из моего прошлого; мною написаны мемуары, но самые важные и повлиявшие на мою жизнь моменты оказались упущенными — это то, что касается различий между мертвым, живым и теми, кто сочетает в себе оба эти качества. 

    Лорд Байрон. Мысли на досуге

 Ужасная темнота нависла над Ахероном, словно траур по почившему правителю. Мой конь заржал в страхе, когда я взобрался на него и пришпорил, поскакав по извилистой дороге. На стенах крепости стояли солдаты с зажженными факелами, и их крики, обращённые ко мне, донеслись до моих ушей, когда я въезжал в открытые ворота Я обернулся; они указывали на деревню и продолжали кричать что-то вроде предостережения, но голоса их затерялись в оглушительном вое ветра. Я поскакал вперед, и вскоре укрепление осталось позади; я выпрямился в седле — впереди призрачно белым пятном на фоне зеленого неба простерлась деревня.
 Она была, как обычно, безлюдна, но что-то, возможно нервы, а может, дурное предчувствие, заставило меня вновь вытащить пистолет и вглядеться в опустевшие руины, как бы боясь того, что я мог там найти. Но никого не было, и я припустил коня галопом по направлению к базилике. Проезжая мимо жилища Петро, я узрел невысокий силуэт, стоящий у обочины.
 — Лорд Байрон! — позвал он высоким пронзительным голосом.
 Я наклонился вперед, чтобы получше рассмотреть его. Это был сын Петро, паренек с узким лицом, который сегодня утром получил от меня монету.
 — Прошу вас, лорд Байрон, пойдемте в дом, — сказал он.
 Я покачал, головой, но мальчик показал на лачугу и сказал одно-единственное слово:
 — Гайдэ.
 И я, разумеется, спешился и пошел за ним.
 Я вошел внутрь. Там было темно — ни свечки, ни огня. Дверь со скрипом захлопнулась за моей спиной, и я услышал звук закрывающейся задвижки. Я подскочил от неожиданности и обернулся — мальчик смотрел на меня, его торжествующие глаза белели в темноте, он жестом указал мне в сторону задней комнаты. Я пошел туда.
 — Гайдэ, — позвал я. — Гайдэ!
 Тишина. Но вдруг до меня донеслось хихиканье, тихое и тонкое. Три-четыре детских голоса стали распевать на все лады:
 — Гайдэ, Гайдэ, Гайдэ!
 Смешки прекратились, и снова стало тихо. Я толкнул дверь.
 Четыре пары широко открытых глаз таращились на меня — три девочки и совсем еще маленький мальчик. Лица их были столь же торжественны и бледны, как и у их брата; одна из девочек, самая хорошенькая, улыбнулась мне, и ее детское личико внезапно показалось мне самым жестоким и развратным, какое только можно себе представить. Она обнажила зубы, металл блеснул в ее глазах, губы ее, как я только теперь заметил, были размалеваны, как у шлюхи. Но не помада — кровь сделала их красными. Четверо детей склонились над женским телом, и, сделав шаг вперед, я увидел, что пожирают они мать Петро. Лицо трупа было искажено следами агонии и неописуемого ужаса. Способность думать оставила меня, и я склонился над мертвой женщиной. Я протянул руку погладить ее голову, и неожиданно воспаленные глаза ее уставились на меня, она поднялась, скалясь и шипя от жажды. Детвора заливалась от восторга, видя, как их бабушка тянет руку к моему горлу, но она оказалась слишком неповоротлива. Я отступил, поднял пистолет и засадил ей свинец прямо в грудь. Затем что-то острое впилось в мою спину — это пятый ребенок, тот, что заманил меня сюда, цепляясь ногтями, пытался забраться на меня. Я стряхнул его и, когда он рухнул на пол, выстрелил наугад. Пуля разнесла ему череп, и остальные дети начали расступаться, но бабка, к моему ужасу, снова зашевелилась, а с ней и внук, и все они вновь стали наступать на меня. Неизвестно, что было хуже: взгляд мальчика, у которого недостает половины головы, или же голод в глазах других детей, таких же юных и невинных. Самый маленький подбежал ко мне, я оттолкнул его рукой и выскочил из комнаты, захлопнув дверь за собой, и когда вурдалаки снова открыли ее, я был уже у выхода наружу. Дверь была заперта — вот черт, подумалось мне, я же совсем забыл об этом. Я безуспешно боролся с задвижкой, а ребятня уже бежала ко мне, раскрыв свои крохотные ротики, со светящимися триумфом глазами. Одному удалось оцарапать меня, но тут дверь наконец поддалась, и я вылетел наружу, успев захлопнуть ее перед самыми их носами. Я налег на дверь всем своим весом, чувствуя, как маленькие тельца толкают ее изнутри, затем со всех ног устремился к коню и взобрался на него, пока они меня не догнали. Я поскакал галопом прочь, успев краем глаза заметить провожающих меня взглядами детей, которые, словно голодные звери, издавали какие-то хлюпающие звуки. Больше я не оглядывался, направив все свои усилия на то, чтобы поскорее добраться до базилики. Я должен был во что бы то ни стало найти Гайдэ, пока она еще жива.
 Впереди мерцал огонек пламени. Легким галопом я подъехал к арке базилики — там стоял какой-то человек с высоко поднятыми руками, его силуэт четко выделялся на оранжевом фоне огня. Он смеялся, и в смехе этом я услышал отзвук издевательского ликования. Он смотрел на меня и продолжал хохотать — это был Горгиу. Когда я проезжал мимо него, он попытался прыгнуть на меня, но конь ударил его копытом по голове, и бедняга отлетел назад. Я погнал коня к базилике во весь опор. Темные силуэты отовсюду смотрели на меня; тут был и священник, глаза которого так же, как и у остальных, излучали смерть. Твари сбились в кучу в дальнем конце церкви вокруг развалин башни. Я подскакал к ним, сбивая одних и расталкивая других, когда они тщились стащить меня с седла.
 — Байрон! — донесся крик Гайдэ.
 Она стояла на верхней ступеньке, одетая мальчиком-слугой. В обеих руках ее было по горевшему факелу, а перед ней пылал костер. Она перепрыгнула через пламя и побежала вниз по лестнице. Один из монстров двинулся было за ней, но я прицелился и выстрелил из пистолета, и тот отступил с пулей в груди. Я посмотрел по сторонам и увидел лошадь Гайдэ — она была мертва, алчные человеческие пиявки лежали рядом, присосавшись к ней.
 — Прыгай, — крикнул я Гайдэ.
 Она прыгнула и чуть не упала, но успела зацепиться за сбрую моего скакуна, и я на ходу втянул ее в седло, крепко сжав руками. Мы мчались не разбирая пути. Скалы и оливы проносились мимо, и я знал, что, если мы хотим спастись, надо скорее выбраться на дорогу. Внезапно зигзаг молнии прорезал небо над пиками гор.
 — Справа! — прокричала Гайдэ.
 Я кивнул и взглянул туда. Там была дорога, выходящая из замка, и при очередной вспышке молнии я увидел еще кое-что — скопище черных фантомов, они валили из ворот в стене и бесцельно растекались в разные стороны, подобно куче листьев, разносимых бурей. Когда мы выехали на дорогу, они, казалось, учуяли человеческую кровь, и их верещание заглушало теперь шум ветра; но догнать нас они были не в силах, а впереди никто уже нам не преграждал путь. Вскоре мы скрылись за поворотом, и они исчезли из виду.
 Я уже начал верить в наше спасение. Но когда мы проезжали под аркой, обозначавшей древний предел деревни, я вдруг почувствовал, как что-то тяжелое свалилось мне на спину, и я, выпав из седла, очутился на земле. Кто-то дышал мне в шею гнилым смрадом. Я пытался повернуться и схватить нападавшего, чьи острые, как лезвия, ногти впились в мою руку.
 — Только не дай ему укусить тебя! — кричала Гайдэ. — Байрон, не дай ему испить твоей крови!
 Существо, похоже, отвлеклось на ее крики, оно : обернулось, и в тот же миг я сумел выскользнуть из его объятий и разглядеть вампира. Это оказался Петро, но как он изменился! Кожа его приобрела восковой оттенок, присущий трупам, зато глаза сверкали, как у шакала, и, увидев, что я вырвался, они вспыхнули красным, и он вновь бросился на меня. Я схватил его за горло, пытаясь столкнуть с себя, но он оказался слишком сильным, и я снова почувствовал его гнилое дыхание, а челюсти его клацали все ближе и ближе к моей шее. Смердение было невыносимым, и состояние мое было близко к обмороку.
 — Петро! — слышал я крики Гайдэ. — Петро!
 Тут его слюни потекли мне на лицо, и последние силы оставили меня. Я приготовился встретить смерть или, скорее, мертвую жизнь, ставшую судьбой целой деревни. Но затем раздался глухой звук. Петро скатился с меня. Я открыл глаза. Гайдэ стояла надо мной с тяжелым камнем в руках. Камень был в крови, и волосы налипли на него. Петро лежал рядом недвижим, но постепенно мышцы его опять напряглись, а его пальцы поползли к ногам Гайдэ, которая тут же выхватила из-под плаща распятие и изо всех сил вонзила его брату в сердце. Петро завизжал точно так же, как и его брат до этого, фонтан крови брызгами разлетелся от его груди. Гайдэ вытащила распятие из мертвеца, затем легла рядом и стала рыдать, хрипло, без слез.
 Я обнял ее и, когда слезы потекли наконец по ее щекам, с нежностью взял ее за руку и повел к коню. Я не проронил ни слова — а что я мог ей сказать?
 — Мчи во весь опор, — прошептала Гайдэ, когда мы двинулись. — Подальше от этого места. Мы никогда больше не вернемся сюда.
 Я кивнул и пришпорил лошадь, и она понеслась галопом вниз по горной дороге.
 Лорд Байрон замолчал. Он сжимал ручки кресла и тяжело дышал.
 — И вы уехали? — в нетерпении спросила Ребекка. — То есть вам удалось бежать оттуда навсегда? Лорд Байрон грустно улыбнулся.
 — Мисс Карвилл, ради бога, это ведь моя история. Вы до сих пор вели себя очень великодушно, не прерывая моего рассказа. Пожалуйста, не портите этого впечатления.
 — Простите меня…
 — Но?..
 Ребекка утвердительно улыбнулась.
 — Совершенно верно, но вы так и не объяснили, что же произошло с деревней. Это-то вы можете мне рассказать?
 Лорд Байрон поднял брови.
 — Как все они могли так быстро измениться? Это дело рук паши? Горгиу?
 Лорд Байрон вновь едва заметно улыбнулся.
 — Подобные вопросы, как вы легко можете себе представить, волновали меня не меньше. Мне не хотелось донимать Гайдэ расспросами, я не хотел, чтобы она вспоминала то, что случилось с ее семьей. Но тем не менее, по мере того как гроза усиливалась, я вынужден был думать о месте, где мог бы ее переждать, поэтому мне надо было знать, безопасно ли будет сделать остановку или мы должны ехать всю ночь.
 — Ваш конь, если он нес вас обоих… я полагаю, вы могли загнать его?
 — Нет. Мы встретили кое-кого. Видите ли, у моста, где мы раньше повстречали Горгиу, — мы как раз этот мост переезжали, — из пелены дождя вдруг возник всадник, он вел на привязи вторую лошадь и окликнул меня по имени. Это был Висцилий. Он дожидался меня.
 — Бросить вас, мой господин? — сказал он, скаля зубы из-под густых усов. — Только потому, что вурдалак дал мне деньги? — Он сплюнул и разразился проклятьем в адрес паши. — Откуда ему знать, — продолжал Висцилий, — что и разбойник чтит свою честь не меньше, чем священники падки до золота и мальчиков?
 Очередной поток брани хлынул из его уст, а затем он сказал, что построил хижину в скалах.
 — Мы двинемся на рассвете, мой господин, но теперь девушке необходим отдых. Там есть огонь и еда, — он подмигнул, — да и раки тоже найдется.
 Я не мог ничего возразить, даже поблагодарить его мне было трудно. Помни, сказал я себе, людей с добрым сердцем следует искать среди разбойников.
 Даже Гайдэ как будто ожила, когда мы расположились у огня. Она все еще не разговаривала, но, отужинав, я начал задавать ей вопросы о наших шансах на спасение — станут ли твари из деревни преследовать нас или нет? Гайдэ покачала головой. Она сказала, что это исключено, если паша действительно уничтожен. Я спросил, что она хочет этим сказать. После недолгого раздумья она прерывистым голосом стала объяснять: когда паша делает человека вурдалаком, тот становится чудовищем, все существование которого заключено лишь в ненасытной жажде человеческой крови. Некоторые из этих существ всего лишь зомби, целиком зависимые от воли паши; другие же переходят в состояние животной жестокости, заражая тех, у кого они пьют кровь таким же всепоглощающим безумием. Она запнулась, и Висцилий протянул ей бутыль с раки. Гайдэ отпила из нее и продолжила рассказ. Как она полагает, именно таким сделали ее отца. Она взглянула на меня. Глаза ее горели ненавистью.
 — Он должен был знать, к чему это приведет. Он сделал это совершенно осознанно, обрек моего отца, семью, целую деревню на участь живых мертвецов. Но, Байрон, если ты убил его, создания тоже начнут умирать, и нам ничего не грозит. Если ты убил его…
 — Что это значит, если? Я застрелил его, я видел, как он умер.
 Висцилий хмыкнул.
 — Вы выстрелили ему в сердце, мой господин?
 — Да.
 — Вы в этом точно уверены, мой господин?
 — Черт возьми, Висцилий, я трость могу расщепить с двадцати шагов, а уж в сердце с двух я всяко попаду.
 Висцилий пожал плечами.
 — Ну, тогда нам, кроме татар, бояться некого.
 — Кроме солдат паши? Им-то зачем за нами гнаться?
 Висцилий снова пожал плечами.
 — Отомстить за смерть Вахель-паши, разумеется. Он опять взглянул на меня и улыбнулся.
 — Милосердия у них столько же, сколько и у разбойников.
 — Столько же? Ну уж нет, с разбойниками им в милосердии не тягаться.
 Висцилий оскалил зубы в ответ на мой комплимент, на который он и не думал напрашиваться, и его теплота тронула меня.
 — Нет сомнения, — сказал я, — что мертвые твари сожрут солдат.
 — Будем надеяться, что так.
 Висцилий вытащил свой нож и уставился на него.
 — Но я бы на месте татар спалил деревню и дождался рассвета.
 — А солнечный свет убивает этих существ?
 — Это и ребенку ясно, мой господин.
 — Но я видел пашу при свете дня.
 — Ему ничего не страшно, — сказала вдруг Гайдэ, обхватив себя руками. — Он старше, чем эти горы, и укус его смертельнее змеиного, что же ему бояться каких-то солнечных лучей? Но солнце действительно делает его слабее, и он теряет все силы, когда в небе нет луны, чтобы восстановить их.
 Она схватила мои руки и страстно поцеловала их.
 — Вот почему нам необходимо отправиться в дорогу завтра же, с первыми лучами. И ехать как можно быстрее, с такой скоростью, на которую только способны наши лошади. — Она кивнула. — Только тогда мы освободимся от них. — Она улыбнулась мне. — Ты помолился богине, Байрон, как я тебя просила?
 — Да.
 — И она услышала твои молитвы?
 — Несомненно, — прошептал я. Я нежно поцеловал ее в лоб.
 — Она не могла не услышать.
 И я велел ей идти спать.
 Висцилий всю ночь провел на часах, будто был сделан из камня. Я хотел было сидеть с ним, но тут же стал клевать носом, а едва я сомкнул глаза, как он уже шептал мне на ухо, что вот-вот начнет светать. Я взглянул на небо — гроза прошла, и ранний утренний воздух был прозрачен и чист.
 — Сегодня будет жарко, — прошептала Гайдэ, когда мы собирались в путь.
 Я посмотрел на нее. Ее щеки были свежи, как рассвет на востоке, а глаза сияли светом рождающегося дня. Я впервые увидел, что из-под мрака воспоминаний в ней пульсирует свобода, о которой до сих пор она лишь мечтала.
 — У нас получится, — сказал я, крепче сжимая ей руку.
 Она ответила кивком, села в седло, подождала, пока мы с Висцилием последуем ее примеру, и затем поскакала по тропе.
 Мы гнали лошадей во весь опор, а солнце между тем поднималось все выше и палило все сильнее. Время от времени Висцилий слезал с коня и взбирался на какой-нибудь утес или выступ в скале, а когда догонял нас, то лишь улыбался и качал головой. Но около полудня, когда он в очередной раз спустился к нам, он выглядел хмурым и, поравнявшись с нами, пробормотал, что видел облако пыли. Хотя и далеко, но оно двигалось.
 — В нашу сторону? — спросил я. Висцилий пожал плечами.
 — Они едут быстрее нас?
 Василий пожал плечами во второй раз:
 — Если это татары, то очень может быть. Я тихо выругался, глядя вперед на дорогу, потом оглянулся через плечо на голубое безоблачное небо.
 — Куда же нам деваться, Висцилий? — медленно спросил я. — Как нам скрыться?
 — Надо выехать за пределы владений паши. Они не посмеют преследовать знатного иноземного господина дальше этих границ, тем более если этот господин — друг великого Али-паши.
 — Ты уверен в этом?
 — Да, мой господин.
 — Где же эта граница?
 — На Миссолунгской дороге. Там есть небольшая крепость.
 — И долго ли еще до нее ехать?
 — Пару часов, а если поторопимся — успеем и за полтора.
 Гайдэ посмотрела на небо.
 — Уже почти полдень. Солнце начнет клониться к горизонту. — Она обернулась ко мне. — Мы должны ехать как можно быстрее. Скакать, словно сам дьявол гонится за нами.
 И мы помчались. Прошел час, но ничто не нарушало тишину жаркого дня, кроме звука копыт наших коней, поднимающих за собой облака белой пыли и несущих нас к Миссолунгской дороге. Мы остановились у ручья — у этого прекрасного зеленого оазиса среди скал и камней, чтобы напоить наших лошадей. Гайдэ спешилась, но, едва наполнив свой бурдюк, она оглянулась и увидела смутное облачко пыли вдалеке.
 — Ты нам об этом говорил? — спросила она Висцилия.
 Мы оба посмотрели туда.
 — Они приближаются, — сказал я. Висцилий кивнул.
 — Берите коней, — велел он, оттаскивая свою лошадь от воды. — Нам пора ехать.
 Но как мы ни старались, облако пыли позади так и не исчезло. Напротив, оно становилось все плотнее и, казалось, приближалось к нам. А затем я услышал, как Гайдэ вскрикнула; обернувшись, я увидел блеск металла и услышал отдаленный стук копыт. Мы обогнули выступ скалы, и наши преследователи исчезли, а мы могли только догадываться, заметили они нас или нет. Но теперь дорога пошла под откос и стала более прямой, так как валуны и утесы мы миновали. На открытой равнине мы стали легко заметны.
 — Далеко еще? — крикнул я Висцилию. Он показал рукой, но я смог увидеть только белую линию дороги далеко впереди и маленькую крепость.
 — Замок Али-паши, — пояснил он. — Мы должны успеть туда. Вперед, мой господин, вперед!
 Наши преследователи уже обогнули скалу и увидели нас. Послышались их победные крики, и они стали рассыпаться по равнине. Донесся звук выстрела, и мой конь чуть не упал, споткнувшись. Я выругался, пытаясь дотянуться до сумки с пистолетом.
 — Вперед, мой господин, — прокричал Висцилий, когда раздался второй выстрел, — татары не умеют стрелять метко!
 Но зато скакали они быстро; пока Висцилий кричал, трое из них отделились и стали приближаться к нам. Один из них нагнал Гайдэ и захохотал, когда она замахнулась на него кинжалом. Он стал забавляться, кружа вокруг нее, но тут мне наконец удалось нащупать пистолет. Он уже был заряжен, и мне только оставалось надеяться, что он не даст осечки. Татарин схватил Гайдэ за волосы; она отчаянно вцепилась в поводья, сопротивляясь его рывкам. Татарин выпустил ее, а затем вновь схватил — уже за руку. Он смеялся — и тогда я выстрелил. Татарин высоко подскочил в седле, как будто отдавая кому-то честь, но тут же упал с лошади, которая потащила его за застрявшие в стременах ноги вдоль дороги. Наблюдая за бегом обезумевшей лошади, наши преследователи замешкались, и мой боевой дух воспрял, так как открытые ворота крепости были уже в поле нашего зрения. Татары, должно быть, тоже их увидели, поскольку тут же начали кричать в ярости, звук их бешеной скачки грохотал у нас в ушах. Я обернулся — был ли с ними паша? Я не смог ничего разглядеть. Я обернулся опять. Его там не было. Ну конечно, ведь он был мертв. Я видел его смерть.
 — Вперед, мой господин, — кричал Висцилий.
 Пули свистели мимо нас, и вдруг им ответил залп из бойниц замка, и несколько татар упало на землю. Но их оставалось еще много, и я подумал, мчась к открытым воротам, что мы не успеем. Меня кто-то схватил за руку. Я обернулся — татарин скалился мне в лицо. Он тянулся к моему горлу, но в этот момент я вывернулся из его захвата, и мой конь сбил его коня. Я искал взглядом Гайдэ; она скрылась в воротах крепости.
 — Мой господин, быстрее! — орал Висцилий впереди.
 Я пришпорил почти загнанного скакуна; всадники отстали от нас, и мы влетели в ворота, которые тут же захлопнулись за нами.
 Мы были спасены, по крайней мере на некоторое время. Но даже за крепостными стенами мы чувствовали себя неуютно. Командир гарнизона был угрюм и подозрителен. Хотя его вполне можно было понять, судя по тому, что наше появление было довольно странным, но ведь, с другой стороны, он не мог не видеть ярость татар, гнавшихся за нами. Когда я сказал ему, что это были клефти, он смерил меня открыто недоверчивым взглядом. Впрочем, он стал вести себя более вежливо, когда я подчеркнул, что я близкий друг Али-паши, а когда он взглянул на рекомендательное письмо, которое было со мной, он удивил нас своей почти греческой услужливостью. Но я ему не верил, и, после того как мы немного отдохнули и удостоверились, что татары вернулись к себе в горы, мы поторопились двинуться в путь. Миссолунгскую дорогу, хотя и трудно было назвать оживленной, но после пустынных горных троп она показалась нам настоящим торговым путем, а что касается ее состояния, то тут и говорить нечего, мы теперь могли двигаться гораздо быстрее. Разумеется, мы все равно старались быть начеку, но никаких облаков пыли, вздымаемой к небу, мы более не видели и вскоре почувствовали себя вполне в безопасности. Мы переночевали в Арте, довольно милом местечке, и там мы смогли нанять охрану — десять солдат, чтобы они оберегали нас всю оставшуюся дорогу. Чувство уверенности начало возвращаться ко мне. Мы отправились в путь лишь поздним утром, поскольку Гайдэ так устала, что проспала почти двенадцать часов. Я не решился будить ее. Я и сам пребывал тогда в безмятежном платоническом настроении.
 Да и мог ли я винить Гайдэ за ее сдержанность, ведь она еще не почувствовала свою свободу…
 Лорд Байрон замолчал. Глаза его были широко раскрыты, они всматривались в пустоту, как будто он видел там канувшее в Лету прошлое.
 — Ее невинность, — он вновь запнулся, встретившись взглядом с Ребеккой, — ее невинность, — прошептал он, — была столь же неистовой и неукрощенной, как и страсть в ее душе — пламя надежды, которое не в силах были погасить долгие годы рабства; и если я говорю, что любил ее так, как никого более не полюблю, то это именно благодаря тому, что огонь этот светился в ней, зажигал ее дикую красоту негасимым пламенем. У меня не было никакого желания красть то, что могло меня обжечь, кровь моя в венах вскипала подобно вулканической лаве, и я ждал. Мы двинулись дальше к Миссолунги, и, судя по тому, что Гайдэ продолжала сторониться меня, я знал, что нам еще рано рассчитывать на то, что паша почил в могиле.
 На третий день пути мы достигли берегов озера Трионида. Там мы недолго задержались, так как неподалеку от озера находилась деревня Висцилия и он предложил мне пополнить нашу стражу своими односельчанами. Он уехал в горы, так что на время его отсутствия мы расположились в гроте, где воздух был тяжелым от аромата роз, а голубое зеркало озера едва виднелось среди деревьев. Я обнял Гайдэ и снял ее пажескую шапочку, так что ее длинные волосы свободно упали на плечи. Я гладил их, а она играла моими волосами, и мы лежали в сладком забытьи, словно были единственными людьми на этой земле.
 Я любовался видом гор за озером, и дух мой зажегся надеждой и восторгом. Я повернулся к Гайдэ.
 — Ему нас не достать, — сказал я. — Только не здесь. И он мертв.
 Гайдэ пристально смотрела на меня своими большими томными черными глазами. Медленно, почти незаметно она кивнула.
 — Однажды он признался мне, что любит тебя. Это правда, как ты думаешь?
 Гайдэ не ответила, она припала щекой к моей груди.
 — Не знаю, — сказала она наконец, — возможно. — Она помолчала. — Любил ли? Нет, он не мог полюбить меня.
 — Тогда что же?
 Гайдэ тихо лежала у меня на груди. Она слушала, как мое сердце бьется для нее.
 — Кровь, — сказала она. — Да, вкус моей крови.
 — Крови?
 — Ты видел, видел, каким он от этого становился. Он пьянел. Не знаю, в чем тут дело. Когда он пил ее у других людей, такого никогда не случалось. — Она резко села, сжав свои колени. — Только от моей крови, — она вздрогнула, — только от моей.
 Она вновь обняла меня. Поцеловала. Ее тело дрожало в моих руках.
 — Байрон, — прошептала она, — правда ли это? Неужели я на свободе? — Она во второй раз поцеловала меня, и ее слезы остались на моем лице. — Скажи мне, что я свободна, — попросила она, прижимаясь щекой к моим щекам. — Докажи, что я свободна.
 Она встала, ее плащ упал, она дернула свой пояс, ткань уже не скрывала ее груди. Одна за другой все ее одежды очутились на земле у ее ног. Она нагнулась, ночь сверкнула в ее глазах, наши губы соприкоснулись и слились воедино в поцелуе. Рука Гайдэ сжала мои плечи, а моя зарылась в ее локоны. Ничего вокруг более не существовало для нас. Все, что я чувствовал, была Гайдэ — бархатные прикосновения ее языка, мягкое тепло ее наготы на моем теле. Мы любили и были любимы, пили дыхание друг друга, пока дыхание наше не перешло в острое удушье; и думал я, что если душа может умереть от наслаждения, тогда наши души обречены, но нет, пока мы содрогались и растворялись в объятиях друг друга, смерть не была властна над нами. Наконец мало-помалу чувства наши вернулись, но лишь затем, чтобы вновь потонуть в агонии, и стук сердца Гайдэ, отдававшийся в моей груди, заставлял меня поверить, что и сердце теперь у нас одно на двоих.
 День шел на убыль. Гайдэ заснула. Такая прекрасная, такая ненасытная в любви, теперь лежала она неподвижная, доверчивая, хрупкая. Уединение любви и упавшей ночи были наполнены таким же спокойствием. Вдали тени от гор двигались по глади озера, Гайдэ шевельнулась в моих руках и прошептала мое имя, но не пробудилась, и дыхание ее оставалось ровным, как вечерний бриз. Я смотрел на нее, держа на своей груди. И опять в этом тихом месте я ощутил, что все богатство, все краски жизни были лишь для нас двоих. Я смотрел на Гайдэ и вновь переживал восхищение Адама Евой, подарившей ему целый мир, и верил, что рай никогда не будет потерян.
 Я поднял глаза. Ночь почти наступила. Солнце уже скрылось, и горы своими синими силуэтами заслоняли звезды. На одной из вершин расплывчатым силуэтом горела луна — и на мгновение мне вдруг почудилось темное пятно, мелькнувшее на фоне лунной дорожки.
 — Кто здесь? — тихо прошептал я.
 Ответом мне было спокойствие ночи. Я шевельнулся, и Гайдэ внезапно посмотрела на меня широко открытыми и яркими глазами.
 — Ты что-то видел? — спросила она.
 Я ничего не ответил. Натянув плащ, я пошел за саблей. Гайдэ последовала за мной. Мы вышли из пещеры. Ни звук, ни шорох не нарушали тишину.
 И вдруг Гайдэ показала куда-то.
 — Там, — прошептала она, вцепившись мне в руку.
 Я взглянул туда и увидел тело, лежавшее в зарослях цветов. Я нагнулся и перевернул его. На меня уставились глаза одного из наших телохранителей. Он был мертв. Он казался совершенно обескровленным, а лицо его было обезображено гримасой ужаса. Я посмотрел на Гайдэ, поднялся и обнял ее. В эту минуту цепь факелов окружила нас, и за каждым из них пряталось лицо татарина. Никто из них ничего не говорил, Я поднял саблю. Цепь медленно разомкнулась. Одетая в черное фигура вышла из темноты.
 — Уберите саблю, — сказал Вахель-паша. Я тупо смотрел на него. Потом засмеялся и покачал головой.
 — Прекрасно. — Паша отбросил свой плащ. Раны от пуль, которые я выпустил в него, все еще сочились кровью. Он вытащил из-за пояса пистолет.
 — Спасибо, что дали мне возможность, — сказал он, — я ваш должник.
 Он прицелился. Воцарилась гробовая тишина. Тогда Гайдэ бросилась ко мне и встала между нами, но я оттолкнул ее, и тут звук выстрела взорвался в моих ушах. Я почувствовал боль, заставившую меня рухнуть на землю. Я схватился за бок — он был мокрый. Гайдэ звала меня, рвалась ко мне, но ее уже держали два татарина, и она внезапно замерла, без плача, бледная, напрягшаяся, словно окаменев от поцелуя смерти.
 Паша разглядывал ее. Потом дал знак, и третий татарин шагнул вперед. В руке у него было что-то вроде Дерюги. Паша взял рабыню за подбородок. Губы его Дрожали, но затем перестали, словно печаль и презрение не давали ему улыбаться.
 — Взять ее, — велел он. Гайдэ взглянула на меня.
 — Байрон, — прошептала она. — Прощай. Слуги увели ее, и больше я ее не видел.
 — Как трогательно, — прошептал паша, дыша мне в лицо. — Значит, из-за нее, ради нее, милорд, вы отреклись от всего, что я предлагал вам?
 — Да, — сказал я спокойно.
 Я отвернулся, чтобы не смотреть в его глаза.
 — Она не виновата. Я похитил ее. Она не хотела ехать со мной.
 Паша захохотал.
 — Ну и благородство!
 — Это правда.
 — Ну уж нет. — Улыбка паши исчезла. — Неправда, милорд. Она такая же беглянка, как и вы. Вы оба заслужили наказание.
 — Наказание? Что вы сделаете с ней?
 — В наших краях есть одно забавное наказание за вероломство. Для рабов оно вполне подходит. Но черт с ней, милорд, я бы на вашем месте о своей судьбе побеспокоился.
 Он протянул руку ко мне и обмочил пальцы в крови на моем боку. Затем облизал их и улыбнулся.
 — Да, вы умираете, — сказал он, — вам хочется этого? Хочется смерти?
 Я не ответил. Паша нахмурился, и вдруг его глаза загорелись, как будто красное пламя вспыхнуло в них, и лицо его потемнело от гнева и отчаянья.
 — Я хотел дать вам бессмертие, — зашептал он, — я хотел, чтобы мы с вами делили вечность, — он поцеловал меня грубо, от его зубов на губах моих осталась кровь, — и вместо этого — измена!
 Он снова поцеловал меня, слизывая языком кровь с моих губ.
 — О, как вы бледны, милорд, как бледны и прекрасны!
 Он приник так близко ко мне, что его раны коснулись моих.
 — Дам ли я сгнить ей, вашей красоте? Выпью ли ваш мозг? Обреку ли скрести полы в моем замке?
 Он рассмеялся и сорвал с меня плащ, оставив меня нагим. Он целовал меня снова и снова, прижимаясь ко мне, и тут я почувствовал его ноготь на своем горле. Кровь тонкой струйкой потекла из ранки. Паша присосался к ней, оставляя ногтями все новые полосы на моей груди. Сердце мое билось со страшной скоростью, отдаваясь в ушах; я посмотрел вверх, на звезды, и мне показалось, что и небо пульсирует, как бьющееся в конвульсиях животное. Я чувствовал губы паши, который жадно пил из моих ран, и, когда он снова взглянул на меня, его усы, борода были липкими от крови, моей крови, и он смеялся надо мной. Он нагнулся вплотную и прошептал мне на ухо:
 — Я дам тебе знание, — услышал я, — знание и нетленность. И проклят будешь ты.
 Звук пульсирующей крови стучал в моих ушах, и я уже больше ничего не слышал. Я кричал, грудь моя буквально разрывалась от боли, каждый нерв был натянут как струна, но даже несмотря на это, я все еще чувствовал огонь страсти, зажженный Гайдэ в эту ночь, он заставлял меня дрожать. Наслаждение и боль достигли такого предела, что я подумал, что больше не выдержу, но они возрастали все больше и больше, словно две музыкальные темы, парящие в ночи, и вдруг я будто поднялся над ними. Чувства остались, и все же я ничего не ощущал. Кровь мчалась по артериям, язык паши ласкал мое бьющееся сердце. Великий покой снисходил на меня, по мере того как кровь густым потоком оставляла мои вены. Я посмотрел на деревья, озеро, горы — все было красного цвета. Я взглянул на небо — моя кровь, казалось, разлилась по нему. Паша все пил и пил, и меня как бы вовлекло, а потом выбросило из него. Я растворился и стал миром вокруг себя. Удары сердца становились все глуше и реже. Моя кровь, разлитая по небу, становилась все темнее. Последний удар — и конец. Все исчезло. Все почило — озеро, бриз, луна, звезды. Тьма поглотила вселенную.
 И затем, затем в недвижной тишине — снова биение, один удар. Я открыл глаза — я мог видеть. Я оглядел себя: казалось, я был совершенно освежеван — столь наг, что вся моя плоть, органы, артерии и вены, словно липкие перезревшие плоды, блестели в свете луны. И все же, хотя я и был выпотрошен, как анатомический труп, двигаться я мог. Пошевелившись и поднявшись, я почувствовал невероятную силу, растекающуюся по моим жилам. Сердце мое забилось. Я огляделся по сторонам — ночь светилась серебром, синие тени жили своей тайной жизнью. Я пошел к ним, мои ноги чувствовали землю: каждая травинка, каждый цветочек наполняли меня радостью, как если бы нервы были струнами арфы, к которым слегка прикасались пальцы музыканта. С каждым моим движением пульсация жизни наполняла воздух, и жестокий голод просыпался во мне. Я побежал. Я не понимал, что охочусь, но я летел, как дыхание ветра, бежал через лес и горные проходы, и каждую минуту мой голод рос и становился все отчаяннее. Я взобрался на скалу и учуял нечто золотистое и теплое впереди. Это должно было стать моим. Это станет моим! Я послал вопль желания небесам. Но из моей глотки вырвался нечеловеческий голос. Я прислушался к собственному крику — волчьему вою.
 Стадо коз замерло в страхе. Я распластался на камнях. Одна коза находилась прямо подо мною. Я чувствовал ее запах — запах крови в ее венах и мышцах, дающей ей жизнь. Каждая крошечная кровяная корпускула была дорога для меня, как самородок. Я прыгнул. Зубами разорвал шею козе. Кровь мощным горячим потоком омыла мое лицо. Я пил ее, и ощущение было настолько острым, будто раньше само чувство вкуса было никогда не ведомо мне. Реакция, зрение и ясность ума полностью вернулись ко мне. Я смотрел в широко раскрытые глаза парализованного животного и замирал от восторга, поражаясь, что такие вещи существуют в природе — и как изящно они переплетаются! Когда я держал это создание, биение его сердца в моих когтях дарило мне незабываемое наслаждение. И я пил, чувствовал, как эта радость вливается в мои собственные вены. Скольких я убил из стада? Трудно сказать. Я пил и пил — восторг убийства не оставлял мне ни минуты на раздумья. Было лишь ощущение, чистое и всепоглощающее. Была лишь жизнь — вокруг меня и внутри меня.
 Ребекка, внимательно следила за вампиром, глаза ее были полны ужаса. Она медленно покачала головой.
 — Жизнь? — произнесла она — Жизнь? Но не ваша Нет! Вы уже. перешагнули ее границы… не так ли?
 Лорд Байрон посмотрел на нее остекленевшим взглядом.
 — Но экстаз… — прошептал он. — Экстаз мгновения…
 Медленно он прикрыл глаза и сплел пальцы, вспоминая.
 Ребекка смотрела на него, боясь вымолвить слово.
 — Даже на мгновение, — сказала она наконец, — даже выпив всю кровь из них, вы не стали живым. Лорд Байрон открыл глаза.
 — Я проспал до рассвета, — продолжил он внезапно, оставляя слова Ребекки без ответа. — Лучи солнца принесли мне слабость. Я хотел встать, но не смог. Я посмотрел на свою руку — это была снова моя рука. Она была липкая от слизи. Я взглянул на свое обнаженное тело. Я лежал в отвратительной луже, в зловонной жиже, а затем, пошевелившись, я ощутил непривычную легкость. Я знал, что это была за грязь — мои жизненные соки, отторженные от моего тела, как нечто ему инородное. Эта слизь уже начала гнить и пузыриться в утреннем тепле.
 Я поднялся на четвереньки. Повсюду на камнях были разбросаны останки — клочья козлиной шерсти, кости и засохшая кровь. Я чувствовал отвращение, да, мне было противно, но никакой тошноты я не испытывал; напротив, глядя на черные пятна крови вокруг и на себе, я ощущал силу, наполнявшую все мое существо. Я изучил свой бок — никакой раны, даже шрама не осталось. Я заметил ручеек, двинулся к нему и умылся. После этого я смог идти. Высыхая под солнцем, моя кожа болела. Вскоре страдания стали невыносимыми. Я стал искать укрытия. Впереди за холмом росла олива. Я поспешил туда. Перейдя через холм, я очутился перед синим зеркалом озера Трионида. Я любовался им, сидя под деревом. Я вспомнил, когда в последний раз видел его — тогда я был еще жив. А теперь?
 Лорд Байрон посмотрел на Ребекку и кивнул.
 — Да, в эту минуту я и понял, по-настоящему понял: я перешагнул пределы жизни, подвергся трансформации, превратившей меня совершенно в другое существо. Меня трясло. Кто же я? Что произошло? Кем сделал меня паша? Кровопийцей, горлодером… — Он сделал паузу. — Вурдалаком…
 Он слабо улыбнулся и сжал руки. На несколько минут воцарилась тишина.
 — Весь день провел я под оливковым деревом, — вновь заговорил он, — неведомые силы, владевшие мною ночью, казалось, ослабели при свете дня; одна ненависть к моему создателю не слабела, а полдень, а за ним и день не торопясь проходили. Паше удалось уйти от меня один раз, но теперь с такой тварью, как он, я совладаю, и я знал как. Я сложил руки на груди. Мое сердце билось медленно, тяжело качая кровь. Мне не терпелось схватить сердце самого паши, ощутить его в своих пальцах, сдавить его, пока оно не взорвется. Что стало с Гайдэ, о какой пытке говорил мне ее господин? Выживет ли она после нее? Увижу ли я ее? И тут я опять вспомнил, во что я превращен, и отчаяние овладело мной, моя злоба к паше удесятерилась. О, до чего сладка была эта ненависть, как лелеял я ее, весь этот долгий первый день я думал о ней.
 Солнце стало садиться, и горы на западе окрасились в кроваво-красный цвет. Чувства возвращались ко мне. Воздух снова наполнился ароматами жизни. Сумерки сгущались, и чем темнее становилось, тем острее было мое зрение. На озере колыхались рыбацкие лодки. Одна из них особенно заинтересовала меня. Она выплыла в самый центр озера и стояла там на якоре, двое подняли груз в мешковине и бросили его за борт. Крути разошлись по воде и пропали, оставив гладь озера такой же незыблемой, как и раньше. Вода была алой, и, глядя на рыбаков, я снова чувствовал одержимость кровью. Я вышел из-под оливы. Темнота была словно моя вторая кожа. Она рождала во мне безумные желания и чувство власти.
 Я пошел к пещере, где паша настиг меня. Там не было и следа его, вообще ни одной живой души. Мои одежды были разбросаны, как я и оставил их. Я натянул их на себя. Только плащ мой уже никуда не годился — он был изорван и испачкан кровью, поэтому я стал искать плащ Гайдэ и обнаружил его валявшимся в глубине пещеры. Я вспомнил, как она скинула его прошлой ночью. Я завернулся в него и сел у входа в пещеру. Я разглядывал черные складки, спадавшие вокруг меня, и закрыл лицо руками в отчаянии.
 — Мой господин!
 Я поднял глаза и увидел Висцилия. Он бежал ко мне сквозь оливковую рощицу.
 — Мой господин! — позвал он снова. — Мой господин, я думал, вы погибли!
 Потом он посмотрел на мое лицо. Он пробормотал что-то и застыл на месте. Медленно он снова посмотрел на меня.
 — Мой господин, — прошептал он, — сегодня… Я с интересом поднял бровь.
 — Сегодня ночью, мой господин, вы можете исполнить свою месть.
 Он запнулся. Я кивнул. Висцилий упал на колени.
 — Это единственный наш шанс, — сбивчиво объяснял он. — Паша пошел через горы. Если вы поторопитесь, мы поймаем его.
 Он сглотнул и замолчал. Какой удивительно изысканный запах исходил от него! Я раньше никогда не замечал этого. Я изучал его и видел, как его смуглое лицо побледнело.
 Я встал на ноги.
 — Гайдэ, где она?
 Висцилий склонил голову. Затем он обернулся и помахал кому-то, и нос мой учуял кровь еще одного человека.
 — Это Элмас, — сказал Висцилий, показывая на такого же крепкого, как он, головореза. — Элмас, расскажи лорду Байрону, что ты видел.
 Элмас взглянул на мое лицо, и я увидел, как он нахмурился и побледнел вслед за Висцилием.
 — Рассказывай, — прошептал я.
 — Мой господин, я был у озера.. — Он снова взглянул на меня, и голос его задрожал.
 — И что же? — спокойно сказал я.
 — Мой господин, я видел лодку. С двумя людьми. У них был мешок. А в мешке…
 Я поднял руку. Элмас замолчал. Глаза мои застлал черный туман. Я же знал, конечно знал, когда смотрел на лодку, но не хотел признать скрытый смысл этой сцены. Я сжал край плаща Гайдэ. Когда я заговорил, мой голос ледяными осколками взорвался в моих ушах.
 — Висцилий, — спросил я, — куда направляется паша?
 — Он едет по горным ущельям, мой господин.
 — У нас есть люди? Висцилий склонился.
 — Деревенские, мой господин.
 — Мне нужна лошадь. Висцилий улыбнулся.
 — Вы ее получите, мой господин.
 — Едем сейчас же.
 — Так точно, мой господин.
 И мы отправились. Утесы и овраги проносились мимо. Подковы клацали о камни, бока моего вороного скакуна покрылись пеной. Мы достигли ущелья. В лощине я развернул коня и остановился, привстав в стременах, чтобы посмотреть вдаль, пытаясь учуять присутствие врагов. Я взглянул на небо — по-прежнему кроваво-красное, но заметно потемневшее. Годы воспоминаний пронеслись предо мной в этот миг, словно моя собственная вечность открылась мне. Мгновенный страх. Но ненависть тут же вернулась.
 — Они близко, — сказал я.
 Висцилий всматривался. Он ничего не видел, но кивнул и скомандовал своим.
 — Убить всех, — сказал я. — Всех.
 Я сжал свою саблю и вынул ее из ножен; сталь блеснула красным огнем при свете неба.
 — Но паша, — прошептал я, — мой.
 До нас донесся лязг оружия всадников, спускавшихся в ущелье. Висцилий оскалился, кивнул мне и поднял аркебузу. Потом я увидел их — отряд татарских кавалеристов, а во главе их с бледным лицом, светящимся среди скал, — чудовище, мой создатель… Я сжал пальцы вокруг рукоятки сабли. Висцилий бросил взгляд на меня, я держал саблю наперевес, потом опустил ее. Висцилий выстрелил, и татарин, ехавший впереди, рухнул на землю. Вахель-паша обернулся. Ни страха, ни удивления не отразилось на его лице. Но вокруг него при первом же залпе начался хаос: кто-то, спрятав в скалах коней, пытался стрелять в ответ, другие удирали в ущелье, где их настигали ножи. Жажда крови проснулась во мне. Я пришпорил коня, сорвавшись с места, где стоял, выделяясь силуэтом на фоне гаснущего неба. По всему оврагу воцарилась тишина. Я устремил взгляд на пашу, он в ответ смотрел безразлично. Но один из его солдат закричал:
 — Это он, это он! Смотри, как он бледен, это он!
 Я улыбнулся и помчался вниз, вопли людей Висцилия отдавались в моих ушах.
 Дно ущелья уже было завалено трупами, отряды сошлись в рукопашной. Одинокий посреди резни, возвышался паша, не тронутый никем. Он ждал. Я остановился рядом с ним, и только сейчас он улыбнулся.
 — Добро пожаловать в вечность, милорд, — прошептал, он.
 Я тряхнул головой.
 — Гайдэ, где она?
 Паша недоуменно посмотрел на меня, затем откинулся и захохотал.
 — И вас действительно беспокоит ее участь? — спросил он.
 Он потянулся ко мне. Я отстранился.
 — Вам еще многое предстоит узнать, — мягко произнес паша. — Но я научу вас. Мы должны быть вместе всегда, и я буду вашим учителем. — Он протянул руку. — Поедемте со мной, милорд. — Он улыбнулся и поманил рукой. — Поедемте.
 Минуту я не мог двигаться. Затем опустил клинок. Я почувствовал, как он прошел сквозь запястье паши. Рука, как будто все еще подзывая меня, изогнулась вверх и упала в пыль. Паша уставился на меня в ужасе, но физической боли, казалось, не почувствовал, и это привело меня в еще большее бешенство. Я в безумии набросился на него. Моя сабля взлетала и опускалась, пока паша не слетел с седла. Он смотрел на меня с земли.
 — Ты хочешь убить меня? — спросил он. Вид у него был ошарашенный, он никак не мог в это поверить. — Ты действительно собираешься сделать это?
 Я спустился с лошади и приставил клинок к его сердцу.
 — На сей раз, — прошептал я, — я не промахнусь.
 — Нет! — внезапно завопил паша.
 Он пытался увернуться от моей сабли, раня об нее свою единственную руку, которой пытался отбить удар.
 — Прощайте, ваше превосходительство, — сказал я.
 Я опустил саблю. Острие пронзило его сердце.
 Паша испустил вопль. Не человеческий крик, а ужасный, дикий вой боли и ненависти. Он отразился от стен ущелья и устремился по лощинам, заставив замереть все вокруг, фонтан крови взметнулся в небо, оживляя ярким оттенком глубокий пурпур горизонта и оросив мою голову, словно дождь из тяжелой малиновой тучи. Поток изливался мягкими струями, и я поднял лицо навстречу им. Наконец ливень этот прекратился, и когда я двинулся, то обнаружил, что кожа моя под одеждой мокра от крови. Я посмотрел на пашу. Он лежал, застыв в смертельной агонии. Я взял пригоршню земли и бросил ему на лицо.
 — Похороните его, — велел я, — закопайте его так, чтобы он больше никогда не встал.
 Я отыскал Висцилия и сказал, что буду ждать его в Миссолунги. Сделав это, я сел на коня и, не оглядываясь, оставил ущелье — эту обитель смерти.
 Я ехал всю ночь. Я не чувствовал усталости, меня переполняло необычайное желание деятельности. Кровавый душ утолил мою жажду, а мои силы, чувства, восприимчивость, напротив, возросли в необычайной степени. Я был в Миссолунги на рассвете. Свет более не причинял мне боли. Наоборот, яркие краски, игра небес и моря на горизонте, красота первых солнечных лучей — все это очаровывало меня. Миссолунги хотя и не был столь уже прекрасным местом — обычный городок-крепость на краю болот, но мне он показался самым восхитительным уголком из когда-либо мною виденных. Перебираясь через болото, я пустил своего скакуна легким галопом, любуясь яркими разводами на востоке, как будто никогда в жизни не наблюдал рассвета.
 Я въехал в Миссолунги и отыскал таверну — место нашей встречи с Хобхаузом. Хозяин таверны, которого я буквально поднял с постели, уставился на меня в ужасе — вид у меня был дикий, да и одежда, естественно, вся в запекшейся крови. Я заказал свежее белье, горячей воды, и ощущение свежести, когда я умылся и переоделся, было несравненным. Я вбежал по лестнице в комнату Хобхауза, я поднял подушку и швырнул в него.
 — Хобби, вставай. Это я пришел. Хобхауз открыл свой мутный глаз.
 Проклятье, — сказал он, — что ж с того? — Он сел и протер глаза. — Ну, старина, выкладывай, что повидал. — Он улыбнулся. — Полагаю, ничего интересного?




 Глава 7



  Его увлекали восточные сказания о предсущем, и в своих стихах или беседах он выставлял себя падшим и изгнанным из рая или осужденным на новое воплощение в нашем мире за какое-то преступление — проклятым, обреченным следовать своей дорогой до самого конца. Временами его буйное воображение напоминало манию; эти игры в сумасшедшего становились все более серьезными, как будто он верил, что судьба его в том, чтобы ломать жизнь себе и тем, кто вокруг него. 

    Внук лорда Байрона. «Астарта»

 — И вы все рассказали ему? — спросила Ребекка.
 Лорд Байрон посмотрел на нее. Он долго
 сидел молча, уставившись во тьму, едва заметная улыбка играла в уголках его рта. Он нахмурился.
 — Рассказал? — переспросил он.
 — Хобхаузу, вы рассказали ему правду?
 — Правду? — Лорд Байрон рассмеялся. — О чем?
 — О вашем превращении.
 — В вампира?
 Лорд Байрон снова рассмеялся и покачал головой.
 — Видите ли, за время нашей разлуки Хобхауз сильно обгорел на солнце. У него и без того цвет лица всегда был красным, теперь же он стал пунцовым. В довершение всех бед у него в тот вечер было несварение желудка, и он всю ночь напролет метался и стонал во сне. Хобби и в лучшие времена не отличался особой доверчивостью. Как же я мог рассказать ему правду, мисс Карвилл? Пусть уж каждый остается при своем. Я не хотел драматизировать ситуацию.
 — Хорошо, но он все-таки должен был догадаться…
 — Конечно, когда-нибудь это бы произошло. Но… как бы это сказать поточнее? Я сам не был в этом уверен. Понимаете, Хобхауз был таким живым, черт бы его побрал.
 Лорд Байрон улыбнулся, и на долю секунды что-то похожее на нежность промелькнуло в его взгляде.
 — Что ни говори, но достаточно и двух часов, проведенных с Хобби, вечно ворчащим, зудящим и жалующимся на свою судьбу, чтобы разувериться в существовании вампиров. Конечно, намного труднее было поверить во все то, что произошло со мной. Меня начали одолевать сомнения в реальности случившегося. Может, это был сон? Но сковывающая сердце тяжесть, тяжесть болезненного ощущения утраты, все время напоминала мне о случившемся. Мне не хватало Гайдэ, я был совершенно один — воды Трионидского озера сомкнулись над ней. Но что-то, что-то произошло со мной, что-то странное, — мои ощущения, как я вам уже говорил, больше не были прежними. Мне открывались явления, доступные духам и ангелам, а не простым смертным. Малейшее дуновение ветерка, едва слышный шепот — и чувства невообразимой силы и красоты охватывали меня. Мне нравилось поглаживать кожу руки, слушать поскрипывание кресла, вдыхать запах воска горящей свечи, часами смотреть на ее огонь — все это мелочи, но они приводили меня в такой восторг, доставляли такое удовольствие, которое… — Он остановился и покачал головой. — Которое не описать словами.
 Он снова улыбнулся, потирая предплечье, словно пытаясь унять поток нахлынувших воспоминаний.
 — Все изменилось, — тихо прошептал он, — абсолютно все. Что произошло с миром и со мной? Как подобное могло случиться?
 Ребекка засмотрелась на его задумчивое лицо, такое бледное и прекрасное.
 — Но вы знали, — сказала она.
 Лорд Байрон медленно покачал головой.
 — Вы должны были знать.
 Она инстинктивно дотронулась до кровавых рубцов на своей шее.
 — Как могли вы не знать?
 Она почувствовала, как лорд Байрон пристально смотрит на ее шрамы холодным немигающим взглядом, и опустила руку.
 — А как же жажда крови? — тихо спросила она. — Сак же с ней?
 — Я не испытывал ее, — ответил лорд Байрон после некоторой паузы.
 — Но вы испытывали ее прежде, там, в горах, вы не рассказывали. Лорд Байрон слегка кивнул.
 — Я почти поверил в то, что это был всего лишь сон. не хотелось вдыхать запах жизни, окружавшей меня, они, животные, даже цветы опьяняли меня, но я все же не испытывал голода. Однажды, подъезжая к Лепантскому заливу, я увидел орленка, парящего в небе, и г тогда желание охватило меня: горы — с одной стороны, водная гладь — с другой, а между ними — это
 прекрасное живое существо. Я жаждал крови, но не себя. Я тоже хотел парить в небе и быть свободным, эта птица, я хотел, чтобы она стала частью меня. Я достал пистолет и выстрелил в орленка, наблюдая за его падением. Он был только ранен, и я попытался спасти его. У этого существа были такие выразительные глаза, он чахнул с каждым днем и вскоре умер; ужасная тоска овладела мной. Ведь это было первое убитое мной существо после смерти паши — с тех пор я никогда не покушался ни на одно животное или птицу и, надеюсь, никогда не смогу этого сделать.
 — Нет, — Ребекка покачала головой, — я все же не логу понять.
 Она вспомнила тело бродяги у моста Ватерлоо, вспомнила, как сама истекала кровью.
 — Но орленок? Почему вам стало жаль его?
 — Я уже объяснил, — холодно ответил лорд Байрон. — Мне хотелось, чтобы он стал частью меня — он был полон жизни, и, убив его, я уничтожил то, что так пленило меня.
 — Но разве не это стало главной целью вашего существования?
 Вампир склонил голову.
 — Возможно, — тихо произнес он.
 Его лицо скрывала тень. Ребекке показалось, что ее вопрос разозлил его. Но, когда он поднял голову, выражение его лица было бесстрастным, и, по мере того как он продолжал рассказ, его взгляд потеплел.
 — Вы должны верить мне, — сказал лорд Байрон. — Я не испытывал жажду в течение первых месяцев. Были только чувства и желания во всей их полноте и намек на грядущие наслаждения, какие мне даже не снились. Ночью, в полнолуние, когда воздух был удушливым от запаха горных цветов, я ощущал присутствие вечности. На меня нисходил величайший покой, наполняя неистовой радостью от осознания полноты жизни. Мои нежные нервы задевало малейшее движение, и всю плоть пронзала дрожь наслаждения. Чувственность была во всем — в поцелуе ветра, благоухании цветов, дыхании жизни.
 — А как же Гайдэ? — В вопросе Ребекки прозвучали нотки сарказма. — Среди этой картины ничем не омраченного счастья вы думали о ней?
 Лорд Байрон оперся подбородком о кончики пальцев.
 — Отчаяние, — произнес он наконец, — иногда оно может быть очень приятной вещью. Страшный наркотик. Наслаждение, вероятно, меньше всего способно изменить пристрастие к нему.
 Он подался вперед.
 — Да, конечно, я продолжал оплакивать Гайдэ, но принимал при этом продолжительные ванны. Это и беспокоило меня — неспособность испытывать настоящую боль. Мне казалось, что это было признаком того, что я утратил человечность, и все же я пытался плакать — но не мог. Причина заключалась в моей перемене, конечно, — он помолчал, — да, в перемене.
 Ребекке показалось, что он с жалостью смотрит на нее. Она смущенно зашевелилась в кресле и вдруг поймала на себе его холодный взгляд. Лорд Байрон протянул к ней руку, словно желая дотронуться до ее щеки или погладить по волосам, но потом застыл.
 — Пришло время, — прошептал он, — пришло время горевать о Гайдэ. Да, пришло. Но тогда… Я не мог побороть наваждение от моего нового состояния. Оно поглотило все остальное. — Он улыбнулся. — Даже отчаяние очаровывало меня.
 Он кивнул.
 — Так я стал поэтом. Я начал новую поэму, отличную от тех, что написал в Лондоне. Она была полна дикого и неуемного романтического отчаяния. Я назвал ее «Паломничество Чайльд-Гарольда». В Англии поэма прославила меня, а меланхолия стала «притчей во языцех». Но когда я писал ее в Греции, уныние наполняло меня ни с чем не сравнимым восторгом. По пути в Дельфы мы проезжали мимо горы Парнас. Мне захотелось посетить оракула Аполлона, древнейшего бога поэзии, я вознес ему молитву, и на следующий день мы увидели орлов, высоко парящих над заснеженными вершинами гор. Я принял это как предзнаменование — боги благословляли меня. Я смотрел на горы, думая о Гайдэ, и моя меланхолия становилась более величественной и поэтичной. У меня никогда еще не было такого возвышенного настроения. Хобхауз, как всегда, оставался Хобхаузом: он заявил, что орлы — это всего лишь стервятники; я весело проклял его и пришпорил коня, одержимый мрачными рифмами, но переполненный восторгом.
 Приближалось Рождество, а путешествию нашему не видно было конца. И вот наконец вдалеке появились Афины. Величественный вид открылся нашим взорам: равнина Аттики, Эгейское море, город, увенчанный Акрополем. Но не археология прельщала меня — Афины имели для меня более земную в своей новизне привлекательность. Мы сняли комнаты у вдовы миссис Тарсии Макри. У нее было трое очаровательных дочерей, младшая из которых, Тереза, была прелестным райским созданием с надутыми губками. Она прислуживала нам за нашей первой трапезой, заученно улыбаясь и краснея. Этим же вечером мы договорились с вдовой, что остановимся у нее на несколько месяцев.
 А потом, когда ночь подходила к концу, я набросился на Терезу, как ураган. Забыл ли я Гайдэ? Нет, но она была мертва, а моя страсть к Терезе забила, как фонтан в пустыне, мощь которого была так сильна, что я даже испугался. Любовь, вечная любовь…
 Лорд Байрон печально улыбнулся и покачал головой.
 — Нет, даже любовь к Гайдэ притупилась, хотя могу поклясться вам, я делал все, что было в моих силах. Я прогуливался в вечернем саду, остужая свою разгоряченную кровь, как вдруг эта маленькая шлюшка, поджидавшая меня там, стала умолять, пока я не согласился. Но я ничего не мог с собой поделать — так она была восхитительна в своей страсти. Нежные вены просвечивали сквозь тонкую кожу, ее обнаженная шея и грудь манили к себе, и я покрывал их поцелуями. Я был словно в опиумном тумане. Нежные зимние цветы были нашим ложем, безмятежные небеса простирались над нами, прозрачный мрамор Парфенона светился вдали. Тереза стонала от наслаждения, но я успел заметить ужас в ее глазах. Я вошел в Терезу, чувствуя теплоту ее жизни. Моя сперма пахла сандалом, а девушка благоухала, как дикая роза. Мы занимались любовью всю ночь, пока солнце не поднялось над Акрополем.
 Ничто в Афинах не могло сравниться с этой ночью.
 Наше пребывание там подходило к концу, зиму сменила весна, Хобхауз рыскал в окрестностях в поисках древностей. Я верхом на муле обозревал мифологическую красоту земли, но ничего не писал, не задавался умными вопросами. Мне нравилось смотреть на звезды и размышлять, чувствуя, как ветер подхватывает мои мысли и наполняет ими небеса. Но общение с вечностью вскоре наскучило. Я ринулся в погоню за наслаждениями. К счастью, моя Афинская Дева была ненасытна, а собственная жажда удовольствий лихорадкой бушевала во мне. Но вскоре я устал от Терезы и начал обращать взоры на ее сестер; сперва я овладел одной, а затем взял их всех; но растущее желание продолжало мучить меня. Чего-то недоставало — я жаждал удовольствия, какого не мог себе представить. Я бродил по грязным улочкам города, среди бледных реликвий былого величия — мраморных развалин и алтарей давно забытых богов. Ничего не найдя, я возвращался к сестрам Макри, будил их и занимался любовью. Но необъяснимый голод продолжал терзать меня, и какой голод! И вот однажды вечером я нашел этому объяснение. Было начало марта, мы обедали с Двумя нашими знакомыми греками, тоже путешественниками. Вечер проходил в молчании, затем завязалась беседа, вино полилось рекой — к концу пирушки все очень оживились. Три мои прелестные наложницы танцевали предо мной, и вино радужной пеленой окутывало мои мысли. Но постепенно сквозь опьянение во мне вновь с неудержимой силой проступил голод. Глядя на обнаженную шею Терезы и ее вздымающуюся грудь, я вдруг начал дрожать. Девушка, заметив мое волнение, застенчиво отвернулась, откинув назад волосы, отчего мой желудок пронзил спазм. Она рассмеялась, ее губы были такими влажными и алыми, что я внезапно вскочил и схватил ее за руку. Тереза снова рассмеялась и попятилась, но оступилась, и бутылка, которую она держала в руках, упала на пол. Воцарилась тишина. Все обернулись на шум, Тереза медленно подняла руку, она была в крови… Новый приступ желания охватил меня. Я подошел к девушке и обнял ее, словно желая утешить. Она протянула ко мне руки, я взял их, и вдруг меня охватил трепет — я понял причину своего голода. Рот наполнился слюной, я ничего не видел. Я поднес руку Терезы к своим губам и нежно поцеловал ее, затем лизнул. Кровь! Этот вкус… Лорд Байрон сглотнул.
 — Его не передать словами. Это вкус божественного нектара. Кровь. Я снова лизнул и почувствовал, как золотой сияющий поток наполняет меня легкостью и энергией, утоляя мою душу своей чистотой. Я жадно приник к глубокой ране. Тереза внезапно вскрикнула и отдернула руку, в комнате воцарилась мертвая тишина. Девушка посмотрела на мать и подбежала к ней, но взгляды всех присутствующих были устремлены на меня. Я посмотрел на свою руку — она была в крови. Я вытер ее о рубашку и снова дотронулся до губ. Они все еще были влажными. Я облизал их и огляделся по сторонам. Все избегали моего взгляда. Никто не проронил ни слова.
 Тогда Хобхауз, старина Хобхауз, поднялся и взял меня за руку.
 — Какого черта, Байрон! — сказал он громким звенящим голосом. — Проклятье, ты пьян.
 Когда он вывел меня из комнаты, беседа возобновилась. Я остановился на лестнице, ведущей в мою комнату. Мысль о содеянном вновь пронзила меня. Ноги вдруг стали ватными. Я вспомнил вкус крови, у меня закружилась голова, я пошатнулся и упал на руки Хобхауза. Он помог мне подняться в спальню. Я сразу же заснул — впервые за этот месяц, но сон мой был тяжелым. Мне снилось, что я никогда не был живым существом, а лишь творением гения паши. Я лежал распластанный на анатомическом столе, прямо на вершине башни, подставленный ударам молний. Я был наг и беззащитен перед пашой, кожа моя была содрана. Паша создавал меня, а я жаждал убить его, но знал, что, если и сделаю это, все равно навеки останусь его творением. Навеки, навеки…
 Когда я наконец проснулся, то обнаружил, что лежу в зловонной жиже. Отвратительные лепешки валялись на простынях, как камни Трионидского озера. Я вскочил на ноги, будучи не — в силах оторвать взгляд от того, что когда-то было частью моей плоти. Осталось ли что-нибудь во мне? И когда все жизненные соки выйдут из меня, во что я превращусь? В живого мертвеца? Я знал, это кровь, которую я пью, делает меня таким. Я задрожал. Что происходит? Я решил не думать об этом. Я быстро умылся, оделся и приказал Флетчеру сжечь простыни. Затем разбудил Хобхауза:
 — Поднимайся, мы сейчас же уезжаем.
 Хобхауз, к моему удивлению, даже не заворчал — он послушно кивнул и, пошатываясь, встал с кровати. Мы подобно ворам покинули Афины и к рассвету добрались до Пирея.
 Мы сели на корабль, чтобы переплыть Эгейское море. Капитан судна оказался англичанином, мы встретились с ним за несколько дней до отплытия, и он позаботился о двух отдельных каютах для нас. Я немедленно заперся в своей каюте, боясь, что жажда, которая снова начала терзать меня, приведет к страшным последствиям. Вечером Хобхауз спустился ко мне, и мы сильно напились, а на вторую ночь я лежал не вставая, мучимый бессонницей, и вспоминал запретный драгоценный вкус крови. Вскоре жажда стала нестерпимой, и, когда наступил рассвет, я, доведенный до отчаяния, схватил бритву и полоснул ею по руке. Тоненькая струйка крови потекла из раны, и я жадно приник к ней, наслаждаясь, как впервые, восхитительным вкусом. Я заснул, в снах снова паша создавал меня — нагромождением освежеванных конечностей под его скальпелем. Наутро постель моя была в зловонной грязи.
 К вечеру второго дня плавания мы достигли Смирны. Мое состояние в этот момент граничило с безумием. Я впервые в жизни испытывал такую сильную тревогу и беспокойство от того, что может произойти со мной. Духовные и телесные страдания были невыносимы, я не мог поверить в случившееся. И разве мог я обратиться к кому-либо за советом и помощью? Хобхауз, конечно, был преданным и надежным другом, великодушным и практичным, но слишком приземленным, лишенным воображения, — я не мог довериться ему. Я не нуждался в дружеском сочувствии и доводах рассудка. Я хотел, вернее старался, не думать об этом, но все это время не мог думать ни о чем другом.
 Итак, я продолжал скрывать тайну и предаваться мрачным раздумьям. Я был почти на грани безумия, когда жажда моя стала невыносимой. Хобхауз, видя, что мое состояние продолжает ухудшаться, попытался помочь мне — предложил заняться спортом, — лорд Байрон улыбнулся, — думая, что бокс или крикет выведут меня из сплина. — Он снова улыбнулся и покачал головой. — К сожалению, все эти развлечения были недоступны, поэтому было решено совершить поездку к развалинам Эфеса, находившимся в двух часах езды. Мы отправились в путь в сопровождении янычара. Дикую и безлюдную дорогу окружали мрачные болота, с которых доносилось оглушительное кваканье лягушек. Но вскоре и эти звуки умолкли, только одинокое турецкое надгробие, попавшееся на нашем пути, слегка оживило пустынный пейзаж. Однако ни разрушенная колонна, ни заброшенная мечеть не разнообразили пустоту дикой равнины, мы были совершенно одни.
 Я почувствовал, что жажда вконец изнурила меня; поискав в отчаянии глазами, я не нашел вокруг ни одного живого существа, только старое кладбище впереди, пустое и разрушенное. В груди у меня что-то заклокотало. Как будто легкие ссохлись внутри. Я поднял руку, чтобы вытереть лоб, и вдруг замер, в ужасе уставившись на свои пальцы — сучковатые, искривленные, почерневшие. Я посмотрел на руку — она была черная и сухая; дотронулся до лица — высохшая плоть; попытался сглотнуть — но мой язык, распухший и шершавый, отказался повиноваться. Я выдавил из горла сдавленный крик, Хобхауз обернулся.
 — Боже мой, — прошептал он, — Байрон! Боже мой!
 Он подъехал ко мне. Перед ним был иссохший скелет. Я чувствовал, как кровь Хобхауза струится по венам, такая холодная, свежая и влажная, как роса. Я нуждался в ней. Я должен был завладеть ею. Я потянулся к его горлу, хватаясь руками за воздух, но свалился с коня.
 С помощью янычара Хобхауз отнес меня на кладбище. Он положил меня в тень кипариса, прислонив к одному из надгробий. Я разорвал рубаху — все тело было черным, кожа ссохлась на костях, как у скелета. Хобхауз опустился на колени.
 — Пить, — все, что я смог прошептать, — пить. Я поднял палец, указывая на янычара, затем с жадностью посмотрел на Хобхауза, пытаясь объяснить ему. Он кивнул.
 — Да, конечно, старина.
 Он обернулся к янычару, в ужасе смотревшему на меня.
 — Принеси воды! — закричал Хобхауз.
 Янычар поклонился и бросился на поиски. Я застонал в отчаянии.
 — Ну потерпи, приятель, — говорил Хобхауз, вытирая мой лоб, — скоро тебе принесут воды.
 Я в бешенстве посмотрел на него, страстно жаждая его крови. Я начал слабо толкать надгробную плиту, но ногти на руках отваливались, как труха: испугавшись, что совсем лишусь плоти, я беспомощно откинулся на прежнее место.
 Время шло — пять минут, десять, пятнадцать. Мой желудок, казалось, сжался, а внутренности ссохлись. Хобхауз с отчаянием смотрел, как я теряю силы.
 — Чертов парень! — внезапно закричал он. — Будь он проклят, где его черти носят? Он поднялся.
 — Сулейман! — закричал он. — Сулейман, вода нужна нам сейчас!
 Он обернулся ко мне.
 — Я пойду поищу его, — сказал он. Он попытался улыбнуться.
 — Байрон, ты только, только, не надо…
 Мне казалось, что он вот-вот зарыдает, но он повернулся и побежал, пробираясь через сорняки и перескакивая через разрушенные колонны; я смотрел, пока он не скрылся из виду. Затем снова лег. Сознание стало покидать меня, всепоглощающая жажда охватила все члены.
 Мне показалось, что я умер, но агония не наступала, я пришел в себя, умоляя о смерти. И вдруг в этой пустыне я почувствовал спасительную прохладу. Чья-то рука опустилась на мой лоб. Я попытался позвать Хобхауза.
 — Нет, это не Хобхауз, — произнес незнакомый мужской голос. — Не задавайте лишних вопросов. У нас впереди еще много времени.
 Я попытался посмотреть на говорящего. Другой рукой незнакомец запрокинул мне голову. Я увидел лицо редкой красоты. Длинные золотистые кудри обрамляли мертвенно бледные аристократические черты чуть насмешливого, жестокого, отмеченного следами порока лица. Незнакомец улыбнулся мне и поцеловал в губы.
 — Черви приветствуют вас, — произнес он. — Я думаю, поцелуи будет намного приятнее, когда вы вновь похорошеете.
 Он удовлетворенно рассмеялся, но его глаза, как я успел заметить, сверкали, как лед. Они напомнили мне глаза паши… И тут меня осенило — передо мной было такое же создание, как и я.
 Вампир встал.
 — Мне кажется, вам необходимо испить немного крови, — сказал он. — Не противьтесь этому. Кровь — лучшее средство для стимуляции работы сердца. Она порождает остроумие, радость, веселье. Возвращает здоровье нашим телам, когда они ссыхаются, как старые соски. Отгоняет прочь тяжелые мысли, которые Делают наше существование нестерпимым. — Он рассмеялся. — Слаще вина, слаще амброзии девы — выпейте ее, Байрон.
 Он взял меня за руку.
 — Идите и пейте.
 Я попытался, но не смог подняться.
 — Поверьте в себя, — прошептал вампир, и презрение звучало в его голосе. Он взял меня за руки.
 — Вы опасны, как чума, греховны, как сатана Неужели вы думаете, что являетесь рабом своей плоти? Нет, черт побери, это не так. Поверьте в свои силы и следуйте за мной.
 Я попытался подняться и вдруг почувствовал, что это получается. К своему удивлению, я обнаружил что встал без всякого видимого движения. Я сделал шаг вперед с легкостью ветерка. Еще шаг — и я стоял на дороге. Я посмотрел на кипарис, под которым лежал. Тело все еще находилось там. Мое собственное тело.
 — Я умер? — спросил я; мой голос звучал в ушах, как шум прибоя.
 Мой проводник рассмеялся.
 — Умерли? Нет. Вы никогда не умрете. Он снова развязно рассмеялся и указал вниз на дорогу.
 — Я застал его на дороге. Он ваш.
 Я ринулся, как смерч, развивая огромную скорость, чувствуя восхитительный свежий вкус крови янычара. Я видел его перед собой, он галопом мчался обратно в Смирну, бока его лошади были взмылены. Янычар обернулся — я тенью распростерся над дорогой, наслаждаясь затравленным взглядом жертвы. Его конь заржал и споткнулся.
 — Нет!; — закричал янычар, падая на землю. — Нет, нет, Аллах, спаси меня!
 На короткий миг жажда отпустила меня. Я с интересом наблюдал, как янычар пытался поднять своего коня. У него не было шансов — знал ли он об этом.
 Янычар зарыдал. Тут жажда вновь овладела мной, я ринулся к нему, прыгнул. Янычар закричал, мои зубы вонзились в его шею. Они вытянулись из десен и превратились в клыки. Кровь теплой струей забила из раны, наполняя мой рот. Я затрепетал от исступления, когда кровь, вытекая из сердца умирающего, оросила дождем мои иссохшиеся кожу и горло.
 Я испил свою жертву до конца. Кровь опьянила меня.
 — Приятно повстречаться с вампиром на дороге. Я обернулся. Вампир смотрел на меня. Его глаза смеялись.
 — Надеюсь, ваши пересохшие вены наполнились живительной влагой? — спросил он. Я медленно кивнул.
 — Превосходно. — Вампир улыбнулся. — Поверьте, сэр, это пурпурный нектар. Нет ничего целительнее, чем бокал свежей крови.
 Я встал и поцеловал его в обе щеки, в губы. Он сощурился, смакуя кровь янычара, затем отстранился и склонился в изящном поклоне.
 — Меня зовут Ловлас, — сказал он, кланяясь еще раз. — Как и вы, я англичанин и ваш коллега. Полагаю, передо мной пресловутый лорд Байрон?
 — Пресловутый? — Я поднял брови в удивлении.
 — Да, сэр, пресловутый. Разве не вы на званом ужине публично, при всех, пили кровь афинской шлюшки? Не удивляйтесь, милорд, подобные происшествия вызывают много разговоров и пересудов среди людей.
 Я пожал плечами.
 — Я не хотел скандала. Она порезалась. Я был поражен своим желанием, когда увидел ее кровь. Ловлас заинтригованно посмотрел на меня.
 — Как долго, милорд, вы состоите в братстве?
 — Братстве?
 — В аристократии, сэр, в аристократии крови, где вы и я посвящены в пэры.
 Он погладил меня по щеке. Его длинные ногти были острыми, как осколки хрусталя.
 — Вы девственник? — внезапно спросил он. Он показал на убитого янычара.
 — Это ваша первая жертва?
 Я холодно кивнул.
 — Таким способом — впервые.
 — Черт с вами, я расскажу, как девственнику вернуться в прежнее состояние.
 — Что вы имеете в виду?
 — Вы, должно быть, действительно новичок в этом деле, раз смогли довести себя до такого состояния. Я уставился на него.
 — По-вашему, если я не буду пить кровь, — я указал на кладбище, — это снова случится со мной? Ловлас коротко кивнул.
 — Именно так, сэр. Я поражен, как вы смогли так долго после того вечера в Афинах прожить без крови? Поэтому мне и хотелось узнать, давно ли вы состоите в братстве?
 Мне вспомнились Гайдэ в пещере, Вахель-паша.
 — Пять месяцев, — произнес я наконец.
 Ловлас пристально посмотрел на меня, крайнее удивление было написано на его лице, он сощурил глаза.
 — Если это правда, сэр, вы — самый исключительный кровопийца, которого мне доводилось встречать.
 — Что вас так удивляет? — спросил я. Ловлас рассмеялся и сжал мою руку.
 — Однажды я попытался сидеть на диете два месяца. Какие это были два месяца! Но больше этого срока — никогда. Однако вы, сэр, самый молодой, неопытный новичок в наших рядах — и пять месяцев, пять!
 Он снова рассмеялся и поцеловал меня в губы.
 — Милорд, мы повеселимся с вами на славу. Нас ждут впереди новые жертвы и приключения. Как я рад, что последовал за вами. — Он снова поцеловал меня. — Байрон, давайте грешить вместе.
 Я склонил голову.
 — Я слишком многому должен научиться.
 — Да, — согласился Ловлас, — поверьте мне, сэр, полтора столетия назад я познал разврат. Я был придворным короля Чарльза II. Это не был ханжеский, закрытый пуританский век — нет, сэр, мы знали, что такое удовольствие. — Он склонился к моему уху. — Шлюхи, милорд, превосходное вино, освежающий вкус крови. Вам откроется вечность.
 Он поцеловал меня и вытер кровь с моих губ, затем взглянул на труп янычара.
 — Вам понравилось? — спросил он, пнув ногой обескровленное тело. Я кивнул,
 — Будет еще лучше, — заметил Ловлас. Он взял меня за руку.
 — Но теперь, милорд, мы должны вернуться в наши телесные оболочки.
 — Телесные? Ловлас кивнул.
 — Ваш друг думает, что вы умерли. Я ощупал себя.
 — Как странно, — сказал я, — все это время я чувствовал свое тело, но я же дух?
 Ловлас презрительно пожал плечами.
 — Оставьте подобные софизмы для спорщиков и богословов.
 — Но это не софизм. Если у меня нет тела, как я ощущаю кровь в своих венах? Это настоящее удовольствие. Невыносимо думать, что это всего лишь сон.
 Ловлас взял мою руку. Провел ею по своей груди, и я почувствовал упругие мускулы под кожей.
 — Мы оба находимся во сне, — прошептал он. — Мы творим его и управляем им. Вы должны понять, сэр, что у нас есть власть претворять сны в реальность.
 Я заглянул в его глаза, чувствуя, как его сосок твердеет при моем прикосновении. Я посмотрел на янычара,
 — А он? — спросил я. — Неужели мне только приснилось, что я убил его?
 Ловлас слабо улыбнулся, веселая жестокость была в его улыбке.
 — Наши сны — это альков, куда мы заманиваем свои жертвы. Ваш турок мертв, а вы, сэр, вновь полны жизни. — Он взял меня за руку. — Пойдемте. Мы должны вернуться к вашему безутешному другу.
 Когда мы очутились на кладбище, я оставил Ловласа на дороге, а сам побрел через могилы. Впереди за надгробием с турецким тюрбаном я увидел Хобхауза. Он горько рыдал над моим почерневшим трупом. Это было зрелище! Приятно посмотреть, как друзья будут оплакивать тебя на похоронах. Мне стало грустно от того, что я причиняю боль своему дорогому Хобхаузу. Подобно вспышке света я вернулся обратно в тело. Я открыл глаза, чувствуя, как кровь циркулирует по моим пересохшим венам.
 Лорд Байрон закрыл глаза. Он улыбался своим воспоминаниям.
 — Словно освободившись от тисков, мои члены возвращались к жизни. Шампанское после содовой, солнечный свет после тумана, женщина после долгого воздержания — все эти радости могут воскресить нас к жизни лишь на мгновение. Истинное воскрешение — это кровь для иссохшегося тела.
 — Значит, вы пьете кровь во сне? — прервала его Ребекка. — Так вот как это происходит?
 Лорд Байрон пристально посмотрел на нее.
 — Не забывайте, — мягко произнес он, глядя на шею Ребекки, — что во сне я уже поймал вас. Ребекка задрожала, но не от страха.
 — Но вы пили кровь Терезы, — сказала она. Лорд Байрон склонил голову.
 — Значит, это не обязательно происходит во сне?
 — Нет, конечно. — Лорд Байрон улыбнулся. — Существует много способов.
 Ребекка смотрела на него, не отрывая глаз, испуганная и одновременно зачарованная.
 — Что вы имеете в виду? — спросила она.
 — Ловлас тем первым вечером соблазнил меня, показав один из способов. Ребекка нахмурилась.
 — Соблазнил?
 — Именно так. Я даже слышать об этом не хотел… сперва.
 — Но ведь вам так понравилось. Вы испытали такое наслаждение.
 — Да. — Он усмехнулся. — Но большое наслаждение всегда вызывает горькую оскомину, я был пресыщен кровью, вечером того же дня в деревне близ Эфеса я испытывал отвращение к самому себе, потому что убил человека, высосав его кровь; удивляюсь, как я не возненавидел себя. Была еще одна причина, по которой я не хотел поддаться соблазнительным речам Ловласа. Кровь заслонила все другие радости жизни. Даже еда и вино не могли доставить такого наслаждения, я забыл их вкус. К тому же у меня не было времени на разговоры о таинственных искусствах по добыванию новых Жертв.
 — Ловлас снова хотел убивать?
 — Да, — лорд Байрон помолчал. — Его новой жертвой должен был стать Хобхауз.
 — Хобхауз?
 Лорд Байрон кивнул и улыбнулся:
 — Ловлас преклонялся перед породой.
 — Он должен быть моим, — сказал он мне той же ночью. — Послушайте, Байрон, вот уже месяц, как я питаюсь крестьянами и вонючими греками. Тьфу, это я-то, истинный англичанин! Разве можно выжить, питаясь такой дрянью? Вы говорите, Хобхауз — выпускник Кэмбриджа? В таком случае он точно должен быть моим.
 Я отрицательно покачал головой, но Ловлас продолжал настаивать.
 — Он должен умереть, — говорил он. — Кроме того, он видел твою кончину и воскрешение. Я вздрогнул.
 — Хобби не разбирается в медицине. Он думает, это был тепловой удар. Ловлас покачал головой.
 — Это не имеет значения.
 Он гладил меня по руке, в его взгляде читалось жгучее нетерпение. Я вздрогнул, но Ловлас не понял моего отвращения.
 — Кровь — это восхитительно, — зашептал он, — но голубая кровь, сэр, что может сравниться с ней?
 Я сказал, чтобы он оставил меня в покое. Ловлас рассмеялся.
 — По-моему, милорд не понимает, чем он стал.
 Я посмотрел на него.
 — Надеюсь, не такой тварью, как вы.
 Ловлас сжал мою руку.
 — Не обманывайте себя, милорд, — прошептал он. Я холодно посмотрел на него.
 — Я не собираюсь этого делать, — произнес я наконец.
 — Неужели? — Ловлас зло усмехнулся. — Вы — воплощение греха. Отрицать это — гнусное лицемерие.
 Он отпустил мою руку и стал спускаться по лунной дороге, ведущей в Эфес.
 — Ваше тело, милорд, изнывает от жажды, — прокричал он.
 Я продолжал смотреть на него. Он остановился и повернулся ко мне.
 — Послушайте, Байрон, спросите себя самого — может ли такое существо, как вы, иметь друзей?
 Он улыбнулся, отвернулся от меня и исчез во тьме. Я продолжал стоять, пытаясь изгнать из мыслей вопрос, эхом отдававшийся вокруг, затем покачал головой и побрел в комнату, где спал Хобхауз.
 Всю ночь я был на страже. Мое тело было чистым, но во всех отношениях оскверненным. Первый раз после того, как я пил кровь, я ничего не извергал из себя. Я думал, что бы это могло означать? Неужели Ловлас был прав? Неужели изменения, произошедшие со мной, необратимы? Я неотступно следовал за Хобхаузом, словно его компания доставляла мне удовольствие. На следующий день мы посетили развалины Эфеса. Хобхауз, как обычно, рыскал в поисках надписей, я же, усевшись на холме, бывшем когда-то храмом Дианы, слушал заунывный вой шакалов. Эти звуки вызывали во мне печаль. Мне хотелось знать, куда исчез Ловлас. Я не чувствовал его здесь, среди руин, мои силы ослабли от жары, но я знал, что. он где-то близко. Ловлас обязательно вернется.
 Он появился этой же ночью. Я почувствовал его приближение и увидел, как он подошел к кровати Хобхауза. Он низко склонился над его обнаженным горлом, острые как лезвия зубы сверкнули в темноте. Я схватил его за запястье, он беззвучно сопротивлялся, но безуспешно — я вытолкал его из комнаты на лестницу и только потом отпустил.
 — Чертов ублюдок, — зарычал он, — отдай его мне.
 Я преградил ему путь. Ловлас попытался оттолкнуть меня, но я схватил его за горло и стал душить, чувствуя прилив сил. Ловлас начал задыхаться, он пытался освободиться, я наслаждался его страхом, но наконец отпустил его. Он поморщился от боли, сглотнул, затем посмотрел на меня.
 — Раны Господни, ну у вас и силища, сэр, — сказал он. — Жаль, что вы так близоруки по отношению к своему другу.
 Я вежливо поклонился. Ловлас продолжал смотреть на меня, потирая шею, затем встал.
 — Скажите, Байрон, — спросил он, слегка нахмурившись, — кто вас создал?
 — Создал? — Я покачал головой. — Меня не создали, а превратили.
 Ловлас слабо улыбнулся.
 — Вас создали, сэр, — сказал он.
 — Почему вы спрашиваете?
 Ловлас еще раз потер шею и глубоко вздохнул.
 — Я сегодня наблюдал за вами в Эфесе, — прошептал он. — Полтора века я вампир и искушен в этом. Но до сих пор не могу находится под палящими лучами солнца, как вы. Я удивлен, сэр, сбит с толку. Кто передал вам свою кровь, откуда в вас такая сила?
 Я помедлил и назвал имя Вахель-паши. Насмешливый огонек промелькнул в глазах Ловласа.
 — Я слышал о Вахель-паше, — медленно произнес он. — Он, кажется, маг? Алхимик? Я кивнул.
 — Где он теперь? — спросил Ловлас.
 — Почему вы спрашиваете? Ловлас улыбнулся.
 — По-моему, он мало чему вас научил, милорд.
 Я промолчал в ответ, развернулся и начал подниматься по лестнице. Но Ловлас догнал меня и схватил за руку.
 — Вы убили его? — прошептал он. Я отдернул руку.
 — Вы убили его! — Ловлас оскалился. — Вы убили его, поэтому в вас поднимается его кровь и бьет струей, как; фонтан в Сент-Джеймском парке.
 Я повернулся. У меня мурашки забегали по спине.
 — Как вы узнали? — спросил я.
 Ловлас рассмеялся. Его глаза светились восторгом.
 — Ходят слухи, милорд. Я услышал их у Трионидского озера, и мне захотелось узнать правду. Поэтому я здесь. — Он подошел вплотную ко мне. — Байрон, вы прокляты.
 Я заглянул в его безжалостные глаза. Ненависть и гнев бушевали во мне.
 — Убирайтесь, — прошептал я.
 — Неужели вы собираетесь подавлять потребности своего естества, милорд?
 Я схватил его за горло и отшвырнул назад. Но Ловлас продолжал ухмыляться.
 — Вы можете обладать силой могущественного духа, но вы падший, как Люцифер, сын утра, падший, как все мы — падшие. Что ж ступайте, пресмыкайтесь перед своим ничтожным другом. Веселитесь с ним, но он смертен, он умрет.
 — Если ты убьешь его, Ловлас…
 — Да?
 — Я убью тебя.
 Ловлас насмешливо поклонился.
 — Разве вы не знаете тайну, Байрон?
 — Тайну?
 — Ее вам не открыли. — Он не спросил, а скорее констатировал факт.
 Я шагнул к нему. Ловлас поспешил к двери.
 — Какую тайну? — снова спросил я.
 — Вы прокляты, и все, кто дорог вам, тоже будут прокляты.
 — Почему? Ловлас усмехнулся.
 — Почему? Это тайна, сэр.
 — Подождите.
 Ловлас снова улыбнулся.
 — Я полагаю, вы направляетесь в Константинополь?
 — Подождите, — закричал я.
 Ловлас поклонился и исчез. Я подбежал к двери, но его там не было. Ничего, кроме ночного ветерка. Мне показалось, что я слышу его смех и шепот, эхом отдававшиеся в моих мыслях: «Вы прокляты, и все, кто дорог вам, тоже будут прокляты». Вдалеке прокричал петух. Я покачал головой, развернулся и пошел в комнату, где спал Хобхауз.




 Глава 8



  Даже общество его попутчика, сколько бы ни совпадали их интересы, все более сковывало его как кандалы; и лишь когда он оказался один на берегу небольшого острова в Эгейском море, душа его вздохнула свободно. 

    Томас Мур. «Жизнь лорда Байрона»


  По какому праву Том может так говорить? Он и догадываться не мог, почему на самом деле лорд Байрон отказался от общества англичан. 

    Джок Кэм Хобхауз. Заметки на полях

 Страх окутал мои мысли туманом и не давал мне покоя несколько дней. Ловлас как будто растворился с криком петуха, но его насмешливые намеки на «тайну» продолжали преследовать меня. Что бы это могло значить — он говорил, что я обречен губить все, что мне дорого? Я не отходил от Хобхауза и осторожно анализировал свои чувства — моя потребность в крови казалась терпимой, привязанность же моя к другу нисколько не ослабела за последнее время. Я немного успокоился и начал наслаждаться возможностями, которые давала моя диета. Мы отчалили в Константинополь. И в который раз меня охватило волнующее поэтическое настроение. Шторм настиг нас у входа в Дарданеллы. Мы также побывали в легендарной Трое. Но самое замечательное из всего — я пересек вплавь Геллеспонт, четыре мили ледяного пролива, от Азии до европейского берега, — и все для того лишь, чтобы доказать, что мифы не врут о подвиге Леандра. Хотя, разумеется, у меня перед Леандром была фора — доза свежей крови, но я все равно был крайне доволен собой.
 Мы подошли к Константинополю, несмотря на то что был сильный шторм. С трудом встали на якорь под отвесным утесом. Над нами возвышался Сераль, дворец султана, который был окутан такой же темнотой, как и черные воды моря под нами. Как бы то ни было, я чуял биение большого города на берегу; а завывания, смутно доносившиеся с минаретов, перекрывая грохот волн, словно манили нас, суля экзотические удовольствия. На следующий день мы переправились на небольшой посудине к утесу Сераля. Я смотрел на него и воображал себе сладкую жизнь, таившуюся за стенами дворца, как вдруг уловил запах крови, свежей крови. Я устремил взор на узенькую террасу, отделявшую стены от моря, — там свора псов рыча обгладывала человеческие останки. Я завороженно следил, как один из них оторвал кусок плоти с черепа татарина с такой легкостью, как будто это была спелая фига.
 — Непокорные рабы, — едва слышно пробормотал капитан шлюпки, — их сбросили со стен.
 Я медленно кивнул и почувствовал, как жажда тупой болью вновь растекается по моим костям.
 Будучи европейцами, мы были поселены в специально отведенные покои. Эта часть дворца была обставлена в современном духе и кишела такими же путешественниками, как и мы, — я был вне себя. Стоило бежать в чужие края от своих соотечественников! Но и теперь в их обществе я чувствовал себя вдвойне обособленно. Дикая музыка безумствовала в моих венах, горланя мотивы тьмы и ночных наслаждений, делая меня совершенно чужим среди своих. За водами Золотого Рога притаился Константинополь — жестокий, древний, полный запретных услад. Я блуждал по узким переулкам. Спертый воздух был прян от вкуса крови. Вокруг ворот Сераля валялись на всеобщем обозрении отрезанные головы; мясники, свежевавшие трупы, пускали кровь прямо по улицам; дервиши, доведенные до мистического экстаза своими медитациями, с воплями резали себя, покуда земля в двориках не становилась красной. Все это я молча наблюдал — но пить не стал. Я терпел, окруженный такими желанными плодами, не сорвав ни одного. Вместо этого в гашишных притонах, в тавернах, где живописные танцоры корчились на песке, я искал другие забавы, надеясь таким образом заглушить свою глубочайшую жажду.
 Но, несмотря ни на что, она продолжала опалять меня. Я ненавидел себя. Городские удовольствия лишь усиливали мое отвращение, Константинополь утомил меня своей жестокостью, отвратительной мне уже потому, что она напоминала мне о моей собственной природе. В отчаянии возвратился я в компанию своих земляков. Хобхауза я избегал — я все еще опасался «тайны» Ловласа, но что до прочих англичан — тут я старался казаться до мозга костей своим. Раз от раза мне приходилось весьма тяжело, да и вообще все это притворство было совершенно невыносимо. Мучаясь жаждой крови, я тщился скрыть ее под маской безразличия или злости — спорил по пустякам об этикете, убегал, когда встречал знакомых по дороге.
 Как-то раз вышло так, что я столкнулся с человеком, пребывавшим точно в таком настроении, как и я. В посольстве до этого я, помню, не стал с ним разговаривать, и вот теперь совесть заела меня — он ведь был крайне вежлив со мной. Он жил в Константинополе постоянно, и посему, желая ему польстить, я поинтересовался, не покажет ли он мне городские достопримечательности. Разумеется, я уже повидал все, что можно, и терпел общество моего гида как некоторого рода епитимью. Наконец мы оказались у стен Сераля.
 Мой приятель посмотрел на меня.
 — Знаете ли вы, — спросил он, — что через три дня нам будет предоставлена высокая честь лицезреть самого султана? Ах, как это печально, не правда ли, Байрон[ Ведь нам дадут увидеть лишь малую толику всех прелестей дворца. — Он указал вверх, на гарем. — Тысяча женщин… — Он нервно хихикнул и снова взглянул на меня. — Говорят, султан совсем даже не расположен к подобного рода вещам.
 Я коротко кивнул. Тонкий аромат крови витал в воздухе — это собаки пожирали безголовых мертвецов на кучах навоза под стенами Сераля. Мои болезненные чувства возбудились до предела.
 — А вы — любитель женщин? — спросил мой собеседник.
 Я сглотнул и покачал головой, даже не утруждаясь вникнуть в смысл его вопроса, а затем, развернув коня, двинулся прочь.
 Вечерело, минареты протыкали иглами своих башен кроваво-красный свод неба. Голова моя кружилась от неудовлетворенных желаний. Я распрощался с приятелем и поехал в одиночку вдоль гигантских городских стен, что возвышались над Константинополем вот уже четыре сотни лет. Однако теперь они заметно пообветшали. На страже никто не стоял, и вскоре я миновал последние обжитые места; сейчас меня окружали кладбища, заросшие плющом и кипарисами, вокруг — не было видно ни души. Но вот мне послышался шорох, и я увидел двух коз, возившихся в кустах впереди. Сладкий запах их шкур стоял в воздухе. Я остановился и сошел с коня. Мое тело трясла лихорадка. Аромат крови, тяжелый и насыщенный, исходил отовсюду. Я поднял глаза к луне. Лишь сейчас я обратил внимание, что было полнолуние, круглый диск луны тускло светился, озаряя воды Босфора.
 — Так вот, Байрон…
 Я обернулся. Это был мой приятель, с которым мы недавно расстались. Увидев мое лицо, он что-то пробормотал и затих.
 Я смотрел на него, мой рассудок был затуманен жаждой крови.
 — Что вам надоело жить, — тихо прошептал я.
 — Я… я думал, что… — Он снова замолчал.
 Я улыбнулся. Внезапно я осознал то, что старался не замечать весь этот день: он хотел меня, и желание его теперь переплелось с парализующим ужасом, смысл которого вряд ли был ему доступен. Я приблизился к нему. Я коснулся его щеки. Мой ноготь оцарапал его до крови. Я раскрыл рот. Сначала нервно, но тут же отчаянно зарыдав, он потянулся ко мне за поцелуем. Я обнял его и ощутил, как бьется сердце в его груди. Я слизнул кровь с его оцарапанной щеки и уже было открыл рот во второй раз, но вместо этого с силой оттолкнул его от себя.
 — Байрон? — задрожал он.
 — Убирайся, — приказал я холодно.
 — Но… Байрон…
 — Убирайся! — закричал я. — Если тебе еще дорога жизнь, ради всего святого — прочь отсюда!
 Он уставился на меня, затем вскочил на ноги. Казалось, он был не в силах оторвать взгляд от меня, но все же быстро попятился, словно пытаясь вырваться из моих чар; затем он вскочил на лошадь и ускакал по тропе. Я глубоко вздохнул и выругался про себя. Мои неудовлетворенные вены пульсировали и содрогались; мозг, казалось, высох от жажды. Я сел на своего коня и пустил его вперед, надеясь отыскать какую-нибудь жертву среди этих надгробий.
 Неожиданно на дорогу выбежало стадо коз. Я почуял запах пастуха прежде, чем услышал его крик. Он пробежал передо мной, подгоняя своих коз, и вряд ли даже заметил меня. Я развернул коня и поскакал за пастухом. Его это насторожило, и он оглянулся; я спустился с седла и пошел к нему, с тем чтобы загипнотизировать его своим взглядом. Пастух встал как вкопанный — затем простонал и упал на колени. Это был старик; мне было ужасно жаль его, как будто кто-то другой, а вовсе не я хотел его смерти. Я чуть было не отказался от затеи, но тут луна показалась из-за тучи, и я, объятый ее светом, совсем обезумел от жажды. Я впился в старческое горло, кожа у него была грубая, и мне пришлось дважды сжать челюсти, чтобы кровь потекла наружу. Вкус ее, несмотря на это, был столь же приятен, как и прежде, а насыщение было еще более сильное и непривычное. Оторвавшись от своей безжизненной жертвы, я по-новому взглянул на лунное зарево, серебряный свет словно ожил, тишину наполнили прекрасные звуки.
 — Ей-богу, сэр, нет такого закона, по которому должно убивать только на кладбище.
 Я посмотрел через плечо. На обломке колонны сидел Ловлас. Неожиданно для самого себя я улыбнулся. После стольких недель одиночества было приятно встретить родственную душу.
 Ловлас встал на ноги и приблизился ко мне. Он окинул взором мою добычу.
 — А тот, кого вы отпустили, был намного симпатичнее.
 — Он был англичанином. Ловлас расплылся в улыбке.
 — Ну вас к черту, Байрон, я и представить себе не мог, что вы патриот!
 — Вовсе нет. Просто на его исчезновение сразу же обратят внимание.
 Ловлас с издевкой покачал головой.
 — Как вам будет угодно, милорд, — он сделал паузу, — но, с моей точки зрения, это странное объяснение тому, чтобы выбрать такого идиота себе в экскурсоводы.
 Я взглянул на него с подозрением.
 — Что вы хотите этим сказать?
 — Я следил за вами целый день, ну и что? Вы постояли у стен гарема, затем разошлись. Эдакое сытое любование ставнями публичного дома.
 — Мм…
 Ловлас подмигнул.
 — Сокровище — это то, милорд, что скрыто внутри, — его яркие глаза сверкнули, — в турецком Серале дожидаются запертые шлюшки.
 Я уставился на него с недоверием.
 — Вы предлагаете мне отправиться в гарем султана?
 Ловлас поклонился.
 — Совершенно верно, сэр. — Он тронул меня за руку. — При одном условии.
 — Так я и знал.
 — Ваш друг Хобхауз…
 — Нет! — Я оборвал его в ярости. — И я вас опять предупреждаю…
 Ловлас презрительно махнул рукой.
 — Тише, сэр, найдутся кусочки и полакомее, чем ваш дорогой друг. Однако, Байрон, вам следует уговорить его вернуться в Англию немедленно.
 — Как? Зачем?
 Ловлас снова коснулся моей руки.
 — Чтобы нам с вами больше никто не мешал, — сказал он. — Чтобы вы наконец отдали себя на мое попечение, Байрон. Чтобы я обучил вас искусству.
 Он посмотрел на труп пастуха.
 — Кажется, вам самое время…
 — Порвать с Хобхаузом… — продолжил я за него. Ловлас кивнул. Я медленно покачал головой:
 — Невозможно.
 — Я покажу вам прелести Сераля.
 Я снова покачал головой и взобрался в седло.
 — Вы говорили мне о тайне, Ловлас, тайне, что угрожает всем, кто мне дорог. Так мне нет дела до этого. Я не брошу Хобхауза, Я никогда не бросаю тех, кого люблю.
 — Тайна?
 Мое упоминание, по-видимому, привело Ловласа в недоумение. Потом он улыбнулся, словно припоминая.
 — О, не волнуйтесь, милорд. Хобхаузу вы не угрожаете.
 — Кому же тогда?
 — Оставайтесь со мною здесь, на Востоке, и я передам вам свои знания. — Его губы слегка приоткрылись. — Сколько удовольствий ждет вас, Байрон! Я-то знаю, что вы понимаете толк в этом.
 Презрение к нему внезапно нахлынуло на меня.
 — Да, оба мы убиваем, — сказал я, — но убийство не доставляет мне радости. Я уже говорил вам — я не желаю становиться подобным вам. Тем более приобщаться к знаниям, которыми вы располагаете. Я не стану вашим учеником, Ловлас. — Я наклонил голову. — И на этом разрешите откланяться.
 Я пустил коня по тропе. Унылые могилы встречались на моем пути. Я выехал на дорогу у стен города. Луна озаряла мне путь ярким светом.
 — Байрон! — Я обернулся. — Байрон!
 Ловлас стоял там, где я его оставил, — призрачный красавец на фоне заросших надгробий. Его золотистые волосы искрились, глаза горели.
 — Байрон, — закричал он с неожиданной свирепостью, — поймите же, это закон! Здесь, в этих мирных садах, собаки раздирают свои жертвы, пташки божьи едят червей, вся природа — суть извечное уничтожение! Вы — хищник, вы более не человек, вы не тот, что были раньше. Вам ли не знать, что сильный ест слабого. — Он внезапно улыбнулся. — Байрон, — услышал я его шепот, — мы будем вместе пить кровь.
 Я содрогнулся, кровь моя, казалось, превратилась в ртуть, столь же восхитительную, как луна. Когда я снова взглянул на Ловласа, его уже там не было.
 Три дня прошло, а я его не видел. Речи Ловласа лишили меня покоя, растревожили меня. Я начал понемногу наслаждаться величием своего нынешнего состояния. Может статься, слова Ловласа были правдой? Я действительно стал падшим существом, и это состояние было на самом деле грозным и романтичным. Хобхауз, который озверел, как лосось на нересте, начал раздражать меня — мы бесконечно ссорились, и я уже и сам начал подумывать о том, а не расстаться ли нам. Так что, стоило Хобхаузу в сердцах проговориться о желании вернуться домой, я не стал его отговаривать — тем паче сам я не думал следовать его примеру. В то же время мысли о природе обещанных Ловласом удовольствий продолжали держать меня в страхе — более всего меня ужасало то, что я, вероятно, найду в них усладу, испытав их однажды, а между тем дикие, необузданные страсти пробуждались во мне. Поэтому я предпочел бездействовать и выжидать, пока Ловлас сам ко мне не пожалует. Но все это время глубоко в душе я лелеял надежду, что его искушения будут достаточно сильны, чтобы соблазнить меня.
 Наступил день аудиенции с султаном. Нас было Двадцать человек, все англичане, которым выпала эта мучительная честь.
 Мой давешний экскурсовод также был в числе гостей, как и прибывший в самый последний момент Ловлас. Увидев меня с моим гидом, он улыбнулся, но остался нем. Все же, когда мы ожидали в приемной султана, он расположился за моей спиной, а после, когда вся эта занудная процедура подошла к концу, он вертелся вблизи меня и Хобхауза.
 Мой гид подошел к нам с горящим от возбуждения взором.
 — Вы произвели поразительное впечатление на султана, — сказал он мне. Я вежливо поклонился.
 — Да, да, Байрон, — восклицал он. — Ваше роскошное платье и поразительная наружность просто приковали его внимание. Воистину… — Тут он осекся, захихикал и покраснел.
 — Что? — спросил Хобхауз.
 Тот продолжал хихикать, отвернувшись от меня. Он стал заикаться, сглотнул и попытался взять себя в руки.
 — Султан сказал, что вы вообще не человек. Я нахмурился и похолодел; я бросил взгляд на Ловласа, который явил мне свой саркастический оскал.
 — Не человек… — медленно произнес я. — Что это значит?
 Румянец на его щеках сделался еще более багровым.
 — Да уж, Байрон, — он прыснул со смеха, — султану показалось, что вы — переодетая женщина.
 Я глубоко вздохнул с облегчением. Экскурсовод сиял от счастья. Шире всех, как я заметил, улыбался Ловлас.
 Позже, когда Хобхауз уже спал, он пришел ко мне. Вместе мы поднялись на крышу и обратили свои лица к свету луны. Ловлас вытащил кинжал. Он погладил тонкое безжалостное лезвие.
 — Великий турок был жалким сводником, как вы полагаете? — спросил он.
 — Почему?
 Ловлас обнажил зубы. Он провел большим пальцем то острию кинжала.
 — Потому что перепутал вас со шлюхой, разумеется. Я содрогнулся.
 — Пусть так, лишь бы он не узнал истину.
 — А я бы на вашем месте проучил отъявленного наглеца, сэр!
 Я холодно взглянул Ловласу в глаза.
 — Нет ничего страшного, если люди находят меня красивым.
 Ловлас оскалился.
 — Что вы говорите? — прошептал он. Он отвернулся и посмотрел на Сераль на том берегу, затем заткнул кинжал за пояс.
 — Что вы говорите?
 Он начал насвистывать арию из оперы. Нагнулся и извлек из сумки несколько бутылок. Одну из них он откупорил. Я ощутил драгоценный запах крови.
 — Целебный эликсир, — сказал Ловлас, протягивая мне бутыль. — Я смешал его с самой изысканной мадерой. Пейте же до дна, Байрон, этой ночью мы должны быть на высоте. — Он поднял вторую бутылку. — Тост. — Он улыбнулся мне. — За спорт для избранных, которым мы будем сегодня заниматься.
 Мы опьянели от этого коктейля крови с вином. Нет, не опьянели — чувства мои были обострены как никогда, и неистовый восторг воспылал пожаром в моей груди. Я припал к стене и смотрел на купол небес и древний город под ним; звезды над Сералем как будто отражали мое собственное дикое безумие, и я понял, что на сей раз Ловлас одержал победу над моей душой. Продолжая насвистывать, он обнял меня и зашептал мне на ухо:
 — Вы обладаете великой силой, хотите ли испытать, на что вы способны? Я едва улыбнулся.
 — Это истощит вас, но у вас хватит сил — хотя вы и молоды для испытания.
 Я смотрел на воды Золотого Рога.
 — Мы поплывем по воздуху, — прошептал я. Ловлас кивнул. Я нахмурился, осознав, насколько ослабела моя память.
 — Во сне, когда-то давно, я был с пашой. Он открывал мне чудеса времени и пространства. Ловлас усмехнулся.
 — Чума на эти чудеса. — Он посмотрел в направлении Сераля. — Мне нужны шлюхи.
 Я хохотал до коликов в желудке. Я буквально обессилел от смеха. Ловлас поддерживал меня, гладя завитки моих волос. Он указал рукой на Сераль.
 — Поглядите туда, — прошептал он, — чтобы отражение его отпечаталось у вас в глазах. Оно должно срастись с вами. Теперь увеличьте картинку и приблизьте ее.
 Смех мой оборвался. Я посмотрел в холодную глубину глаз Ловласа, затем последовал его указаниям. Небосвод исказился перед моим взором. Минареты и купола поплыли, как круги на воде. Мой лоб вдруг уперся в стену дворца.
 — Что происходит? — прошептал я. — Этого не может быть!
 Ловлас прижал палец к моим устам. Он нагнулся за последней бутылью и откупорил ее.
 — Да, прекрасно, — кивнул он, — вдыхайте запах. Ощутите его силу. В нем заключено все ваше бытие. Вы — творение крови. Вы можете парить подобно ей сквозь пространство.
 Внезапно он встряхнул сосуд, и я узрел струю крови, брызнувшую из горлышка и окрасившую своими брызгами город и звезды.
 — Да, парить вместе с ней! — закричал Ловлас.
 Я встал на ноги. Я почувствовал, как мой бестелесный дух оставил тело, словно кровь, текущая из открытой раны. Воздух был плотен. Я парил в нем. Константинополь, расплывшийся пятном, темным, как ночь, алым, как кровь, звал меня. Все вращалось передо мной: море, небо, город, и затем неожиданно все исчезло, кроме Сераля, искаженного и призрачного, будто отраженного в мириаде зеркал. Я оказался в самом центре водоворота и вдруг почувствовал прохладу на своем лице — я стоял на стене гарема.
 Я обернулся. Мои движения казались непривычными. Я шел, воображая себя бризом, скользящим по темным водам озера.
 — Байрон. — Голос камнем упал в пучину.
 Два слога рассыпались рябью по воде. Ловлас улыбнулся мне, и его лицо задрожало и преобразилось, когда я посмотрел на него. Мне показалось, что черное озеро поглотило его. Неясная бледность лица потускнела. Его тело начало сжиматься, и он стал походить на карлика-негра. Я рассмеялся, и звук моего собственного смеха странно преломился в моем мозгу.
 — Байрон.
 Я опять взглянул вниз. Ловлас вновь показался мне лилипутом. Он улыбался ужасающе, и губы его шевелились.
 — Я евнух, — услышал я, — а ты станешь рабыней султана.
 Он вновь покосился на меня, и я захохотал пьяным смехом, но ряби больше не было, и темнота оставалась такой же недвижной, как хрустальный пруд. И вдруг по спиралям моего сознания, из глубин моей памяти взметнулся и отразился, как в кристалле, образ Гайдэ. Дыхание мое перехватило, и я потянулся к ней. Но видение исчезло, рассеялось в моих руках, а затем как бы впиталось в мою кожу, и Гайдэ я больше не видел, да и все вокруг меня таяло и уносилось. Я прижал пальцы к глазам. Нереальность происходящего казалась еще более чарующей. Когда я вновь открыл глаза, я увидел, что ногти мои покрыты золотом, а сами пальцы стали тоньше, изящней.
 — Ты прекрасна, — промолвил карлик. Он засмеялся и взмахнул рукой. — Сюда, милая язычница.
 Я последовал за ним. Подобно призракам бури пронеслись мы через ворота гарема. Длинные коридоры, украшенные аметистом, желтыми и зелеными изразцами, разбегались в разные стороны. Вокруг царила тишина, если не считать шарканья ног черных карликов, стоящих на страже у золотых дверей. При нашем приближении они хмурились и вертели головами, но явно не могли видеть нас, а за последней, самой роскошной из всех, дверью, Ловлас достал кинжал и распорол часовому горло.
 Я тут же встрепенулся, почуяв запах крови. Ловлас остановил меня.
 — Зачем желать воды, если внутри нас ждет шампанское?
 Он коснулся меня, и прикосновение его было сладко и странно. Я посмотрел вниз. Я понял наконец что то, что я до сих пор принимал за сон, было явью — я превратился в прекрасную девушку. Я дотронулся до своих грудей, поднял тонкую руку и провел по длинным локонам. Но не удивление, а плотское наслаждение росло во мне с каждой минутой. Я шагнул вперед и впервые обратил внимание на мягкий шелест шелка вокруг моих ног и хрустальный звон колокольчиков у меня на лодыжках. Я поглядел вокруг. Я стоял в просторных покоях. Вдоль стен располагались кушетки. Было темно и тихо. Я заскользил по направлению к центру зала.
 На каждом ложе спали женщины. Я вдыхал головокружительный аромат их крови. Ловлас находился рядом. По его лицу блуждала жадная распутная ухмылка.
 — Ей-богу! — шептал он. — Это же самый шикарный бордель из всех, что я когда-либо видел. — Он обнажил зубы. — Они должны быть моими. — Он кинул взгляд на меня. — Они будут моими.
 Он двигался словно туман по водной глади. Он замер у изголовья, и тень его легла на безмятежное чело девушки, которая застонала и возвела руку, как будто пытаясь отразить зло. Ловлас захихикал от удовольствия, но я уже не смотрел, я развернулся и двинулся дальше по покоям. Впереди была еще одна дверь с золотым орнаментом. Она оказалась слегка приоткрыта. Отдаленные всхлипывания доносились до меня. Я откинул вуаль и отчетливо услышал звук, напоминающий удар хлыста, затем плач возобновился. Позвякивая колокольчиками, я проник за дверь.
 Я осмотрелся. На мраморном полу были раскинуты подушки. Вдоль комнаты протянулся бассейн с голубой водой. Единственным источником света была золотая лампа Озаренная ее мерцающим светом, стояла обнаженная девушка. Я рассмотрел ее. Она была необычайно красива, держала себя высокомерно, а лик ее был чувствен и жесток. Она глубоко вздохнула, взмахнула плетью и с силой ударила ею. Плеть больно хлестнула девушку-рабыню по ноге.
 Девушка всхлипнула, но осталась покорно стоять. Ее повелительница любовалась делом своих рук, но вдруг метнула взгляд в темный угол, где находился я. Ее ленивое избалованное лицо оживилось; она прищурила глаза, но затем выражение пресыщенности вернулось на ее чело и она, вздохнув, бросила плеть на пол. Повернувшись к девушке, она закричала на нее, и та, все еще всхлипывая, начала подбирать осколки стекла с пола. Собрав все, она низко поклонилась и выбежала из комнаты.
 Царица султанского гарема, а это была именно она, откинулась на подушки, крепко сжала одну из них и стала вертеть ее в руках, затем с силой швырнула на пол. Я заметил на ее запястьях глубокие порезы, наполненные кровью; царица пристально посмотрела на них, дотронулась до раны, затем поднялась. Она позвала служанку, ответа не последовало. Она позвала еще раз, топнув ногой, подняла с пола плеть и подошла к двери. В этот момент я вышел из тени. Царица обернулась и посмотрела на меня. Она нахмурилась, увидев, что я не опустил глаза.
 Негодование постепенно сменилось удивлением мне показалось, что смятение промелькнуло на ее лице. Властность боролась с чувственностью, затем она щелкнула пальцами и вновь стала высокомерной. Она выкрикнула что-то на языке, которого я не знал, затем указала на место, где ее служанка только что разбила стакан.
 — Я истекаю кровью, — сказала она по-турецки, держась за запястья. — Позови доктора, девушка.
 Я медленно улыбнулся. Царица вспыхнула, недоверие на ее лице затмила ярость. Она стала стегать меня по спине плетью. Боль обожгла меня, как огонь, но я остался стоять там, где был. Царица посмотрела пристально в мои глаза, отбросила плеть и, спотыкаясь, пошла прочь. Она бесшумно всхлипывала, и я видел, как вздрагивали ее плечи. Она закрыла лицо руками, и в золотом свете лампы кровь на ее запястьях мерцала, как драгоценные камни.
 Я приблизился к ней и обнял. Вздрогнув, царица подняла на меня глаза, я поднес палец к ее губам. Ее глаза и щеки теперь были мокрыми от слез, я смахнул их и нежно погладил раны на ее запястьях. Царица сморщилась от боли но, когда ее глаза встретились с моими, боль была забыта. Она начала гладить мои волосы, затем коснулась моей груди и прошептала мне что-то на ухо на непонятном языке, ее пальцы начали распускать мои шелка. Я опустился на колени, целуя ее руки и запястья, ощущая на губах вкус свежей крови, которая сочилась из ее порезов; когда мы оба оказались совершенно обнаженными, я поцеловал ее в губы, окрашивая их, словно помадой, ее же кровью, затем увлек ее в тишину бассейна, в приятную прохладную воду. Я чувствовал, как нежные пальчики царицы ласкают мои груди и живот, я раздвинул ноги. Она коснулась меня, и я потянулся к ней; она застонала и откинула голову назад. Отраженный от воды свет лег на ее горло, которое вспыхнуло словно золотом. Царица задрожала, теплая вода покрылась мелкой рябью, и я почувствовал, как моя кровь будто вибрирует вместе с движением воды на моей коже. Я облизал ее груди, затем нежно укусил; когда мои зубы прокусили ее кожу, тело царицы напряглось и она начала задыхаться, но не вскрикнула, и ее дыхание стало более глубоким от страсти. Внезапно она содрогнулась, ее начало трясти, она легла спиной на кафель, и снова на ее горле заиграл золотой свет. Я оказался вне своего тела, почти без сознания — в эту минуту у меня не было ничего, кроме желания. Инстинктивно я полоснул зубами по горлу своей возлюбленной, и, когда ее кровь потекла в воду бассейна, я ощутил, как мои бедра раскрываются навстречу воде и сливаются с ее потоком.
 Царица так и не вскрикнула. Она лежала в моих объятиях, омываемая водой, смешанной с ее собственной кровью, ее дыхание становилось слабее, а я жадно пил из ее ран. Она умерла без вздоха, и воды бассейна помутнели с ее уходящей жизнью. Я нежно поцеловал ее и выбрался из бассейна. Я выпрямился — мое гладкое тело было словно умащено маслом. Оно окрепло и посвежело от ее крови. Я посмотрел на царицу, плавающую в своем пурпурном гробу, и увидел, как ее мертвые губы улыбаются мне вслед.
 Лорд Байрон замолчал и улыбнулся сам себе.
 — Вам неприятно? — спросил он Ребекку, ловя на себе ее взгляд.
 — Да, конечно. — Она сжала кулаки. — Конечно, неприятно. Но вам это доставило удовольствие. Убив ее, вы не почувствовали отвращения.
 Улыбка лорда Байрона стерлась с лица.
 — Я вампир, — мягко сказал он.
 — Да, но… — Ребекка проглотила подступивший к ее горлу ком. — Но прежде всего, прежде всего вы бросили вызов Ловласу.
 — И моей собственной природе. .
 — Ив итоге он победил вас?
 — Ловлас? Ребекка кивнула.
 — И вы не чувствуете раскаяния?
 Лорд Байрон закрыл свои горящие глаза и замолчал. Казалось, молчание длилось вечно. Медленно он провел пальцами по ее волосам.
 — Я нашел Ловласа, обагренного кровью, сидящего, как инкуб, на груди своей жертвы. Я рассказал ему, что убил царицу султана. Его ликование было чрезмерным. Я не смеялся вместе с ним, но… Я не чувствовал раскаяния. До тех пор… — Его голос затих. Ребекка ждала.
 — Да? — спросила она наконец. Лорд Байрон сжал губы.
 — Мы пили, пока не взошло солнце, — две лисицы в курятнике. Только с первым призывом муэдзина к молитве мы покинули комнату одалисок. Мы прошли не по коридору, ведущему наррку, а в комнату, предназначенную для рабынь. Стены были увешаны зеркалами. И впервые за все это время я увидел себя. Я остановился и похолодел от ужаса. Я смотрел в зеркало и видел Гайдэ, Гайдэ, которую не видел с той роковой ночи в пещере. Но это была не совсем Гайдэ. Губы Гайдэ никогда не были обагрены кровью. Ее глаза никогда не сверкали таким холодным блеском. Гайдэ никогда не была проклятым, вызывающим отвращение вампиром. Я заморгал и увидел свою собственную физиономию, взирающую на меня. Я закричал. Ловлас попытался удержать меня, но я отмахнулся от него. Удовольствия этой ночи, казалось, сразу превратились в кошмары. Они расползлись, как черви, в моих незащищенных мыслях.
 Последующие три дня я лежал в постели, истощенный, меня била лихорадка. Хобхауз ухаживал за мной. Я не знаю, что понял он из моего бреда, но на четвертый день он сказал мне, что мы должны покинуть Константинополь, и, когда я упомянул имя Ловласа, он помрачнел и предупредил меня, чтобы я никогда не спрашивал о нем.
 — Ходят странные слухи, — сказал он. — Немыслимые слухи. Ты поедешь со мной, я уже взял билеты на корабль. Это для твоей же собственной безопасности. Ты знаешь это, Байрон, и я не буду слушать никаких объяснений.
 И он действительно не стал их слушать. Мы сели на корабль и отплыли в тот же день в Англию. Я не оставил Ловласу ни сообщения, ни адреса.
 Но я знал, что не вернусь домой с Хобхаузом Когда мы приблизились к Афинам, я сказал ему, что останусь на Востоке. Я думал, что мой друг будет взбешен, но он ничего не сказал, только странно улыбнулся и передал мне свой дневник.
 Я нахмурился.
 — Хобби, прошу тебя, — сказал я, — оставь свои каракули для нашей будущей встречи дома Я знаю, что она состоится, и, если ты позовешь меня, я приду.
 На лице Хобхауза снова появилась кривая улыбка.
 — Здесь описано не все, — пояснил он. — Прочти выделенные записи об Албании.
 Он вышел.
 Я немедленно прочел выделенные места, Хобхауз так изменил свои записи, что казалось, что мы никуда не уезжали, рассказ о времени, проведенном мной у Вахель-паши, был полностью вычеркнут. Я нашел Хобхауза и крепко обнял ею, слезы снова покатились из моих глаз.
 — Я так люблю тебя, Хобхауз, — признался я ему. — У тебя так много хороших качеств и так много плохих, что невозможно жить с тобой и без тебя.
 На следующий день мы расстались. Хобхауз разделил небольшой букет цветов и отдал половину мне.
 — Будет ли это последней вещью, которую мы делим? — спросил он. — Что тебя ожидает, Байрон?
 Я не ответил. Хобхауз отвернулся и поднялся на борт корабля, а я остался в полном одиночестве.
 Я направился в Афины, остановился там у вдовы Макри и ее трех очаровательных нимф. Но я не был встречен достаточно доброжелательно, и, хотя Тереза с чувством обняла меня, в ее глазах я заметил страх.
 Я почувствовал приступы лихорадки и, чтобы избежать второго скандала, покинул Афины и отправился путешествовать по Греции. Я нуждался в новых ощущениях, альтернативой им была тревога и непереносимая боль. Господи, я испытал облегчение после отъезда Хобхауза. В Триполице я остановился на короткое время у Вели, сына Али-паши; он встретил меня как старого друга, которого давно не видел, и я понял, что он хочет переспать со мной. Я, конечно, позволил ему это сделать, а почему бы и нет? Я испытал мимолетное удовольствие от того, что меня использовали как шлюху. В обмен на мои услуги вели поделился новостями из Албании. Выяснилось, что замок Вахель-паши был разрушен и его сравняли с землей.
 — Веришь ли? — спросил Вели, качая головой. — Горцы думают, что это мертвецы восстали из своих могил.
 Он рассмеялся при мысли о подобном суеверии. Это развлекло меня, затем я его спросил о самом Вахель-паше. Вели снова покачал головой.
 — Его нашли около озера Трионида, — сказал он.
 — Мертвым? Вели кивнул.
 — О да, мертвее не бывает, милорд. Сабля была глубоко всажена в его сердце. Мы похоронили его на холме около замка.
 Значит, он умер. Умер на самом деле. Все это время I мне еще казалось, что он может быть жив. Но теперь я был уверен, и эта уверенность помогла мне каким-то образом освободиться от этой мысли. Все изменилось, я был свободен от своего творца и принял правду о том, I кто я есть на самом деле. У Коринфского водопада, где я настиг очередную жертву — крестьянского мальчика, меня нашел Ловлас. Мы тепло обнялись, и ни один из нас не упомянул о моем стремительном отъезде из Константинополя.
 — Продолжим предаваться пороку? — спросил Ловлас.
 Я улыбнулся.
 — Будем порочны, как сам грех, — ответил я.
 Мы вернулись в Афины. Мы были скрыты от посторонних глаз, предаваясь нашим обоюдным удовольствиям, страх и чувство вины стали забытыми словами, и еще не существовало таких развратников, как мы. Как утверждал Ловлас, с нами не могли сравниться даже отъявленные повесы времен Реставрации. Новые грани наслаждений открылись мне, и я все больше пьянел от веселых компаний, секса и хорошего вина. И, конечно, крови. Мой стыд, казалось, навсегда сгорел в пламени разврата. Моя жестокость теперь казалась привлекательной, и я любил ее, я обнаружил, что точно так же я люблю эти голубые небеса и пейзажи Греции, как некий экзотический рай, который я сделал своим собственным. Мой старый мир казался неимоверно далеким от меня. Ободренный Ловласом, я начал думать, что прошлое исчезло навсегда.
 Но иногда, искупавшись в море и сидя одиноко на скале, рассеянно глядя на водную гладь, я слышал его зов. Ловлас, который презирал такие настроения, считая их ханжеством, откровенно проклинал меня за мое уныние и вовлекал меня во все новые разгулы; и все же часто в такие моменты именно его ободрение больше всего раздражало меня. Иногда, когда я чувствовал тоску по дому, он напоминал мне о тайне, мрачной правде и угрожал тем, что в Англии это может выдать меня.
 — А в Греции? — спрашивал я.
 — Никогда, сэр, — ответил как-то Ловлас. — Если вы спрячете свое сокровенное в надежный футляр из свиной кожи.
 Я настаивал на объяснении, но он лишь рассмеялся.
 — Нет, Байрон, ваша душа еще слишком уязвима. Но придет то время, когда вы весь пропитаетесь кровью. И тогда поезжайте в Англию, но сейчас, ей-богу, уже почти ночь, давайте займемся нашим рискованным делом и пойдем рыскать по городу в поисках жертв.
 Я запротестовал, но Ловлас взмахнул руками.
 — Байрон, умоляю, давайте закончим наши дела, прошу!
 Тотчас он набросил на себя плащ и начал насвистывать мотив оперной арии, и я понял, что он упивается властью надо мной.
 Разговор недолго тревожил меня, ничто не беспокоило меня, было слишком много разного рода удовольствий, которые нужно было постичь. Как любовник перенимает любовный опыт от куртизанки, так и я учился искусству пить кровь. Я учился входить в сны своих жертв, управлять собственным сном, гипнотизировать и порождать миражи и предметы желаний. Я изучил, как создавать вампиров, в какие различные типы можно трансформировать свои жертвы — в зомби, чьи мертвые глаза я видел в замке паши; в вурдалаков, таких как Горгиу и его семья; и, что возможно крайне редко, в хозяев, повелителей Смерти, к этому типу созданий принадлежал я сам.
 — Будьте осторожны, выбирая того, кого хотите удостоить этой чести, — предостерег меня как-то Ловлас. — Знаете ли вы или нет, но в смерти, как и в жизни, есть своя аристократия. — Он улыбнулся. — Вы, Байрон, могли бы быть королем.
 Я пожал плечами в ответ на лесть Ловласа.
 — Пусть все короли катятся в ад, — сказал я. — Я не такой тори, как ты. Если б я мог, то научил бы камни восставать против тирании. Я буду убивать, но не порабощать.
 Ловлас с презрением сплюнул.
 — А в чем разница?
 Я холодно посмотрел на него.
 — Я думал, что это достаточно очевидно. Я должен пить кровь или умереть, ты сам говорил мне, Ловлас; мы хищники, мы не можем пренебрегать потребностями своего естества. Но разве это естественно — делать из наших жертв рабов? Надеюсь, что это не так. Я не буду таким, как мой создатель, окруживший себя безмозглыми рабами, не имеющими возможности искупления ни в любви, ни в надежде.
 — Как? Ты думаешь, ты уже не стал таким, как он?
 Ловлас оскалился, но я игнорировал его насмешливый вопрос, его фамильярные намеки на какую-то страшную тайну. Потому что теперь я ощущал себя сильным и знал, что его власть не распространяется на меня. Я даже стал сомневаться, что Ловлас знает какую-то тайну. Я думал, что теперь понимаю, чем стал, — и не чувствовал отвращения к самому себе, только радость и силу. Кроме того, я чувствовал себя свободным, настолько свободным, что не мог даже представить себе этого, и я доверился ощущению свободы, которое было таким же безграничным и неукротимым, как море.
 Или это мне только казалось.
 Лорд Байрон затих и долго молча смотрел на тени, отбрасываемые пламенем свечи. Затем он налил себе бокал вина и залпом выпил его. Когда он снова заговорил, голос его звучал глухо:
 — Однажды вечером я шел по узкой улице, заполненной людьми. Незадолго до этого я вдоволь напился и не испытывал жажды — только приятную полноту в своих венах. Но вдруг среди уличного зловония я уловил чистейший запах из всех, что я когда-либо знал. Я не могу описать его, — он взглянул на Ребекку, — если я даже и смог бы передать этот аромат на словах, я сказал бы, что в нем было что-то такое, что недоступно смертному. Драгоценный, чувственный — совершенный.
 — Это был запах крови? — спросила Ребекка.
 — Да. — Лорд Байрон кивнул. — Но… только ли крови? Нет, больше чем крови. Он вызывал во мне такое страстное желание, что, казалось, пронзал меня насквозь. Я стоял на середине улицы и глубоко вдыхал его. Я увидел ребенка на руках у женщины, этот запах исходил от него. Я шагнул вперед, но женщина пошла прочь, и, когда я добрался до того места, где она стояла, ее и след простыл. Я снова вдохнул, запах исчез. Тогда я, спотыкаясь, в отчаянии бросился вниз по улице и увидел женщину впереди себя, ту самую женщину, и во второй раз она словно растворилась в воздухе. Я пытался разыскать ее, но запах крови вскоре исчез, и я остался наедине со своей болью. Я вел поиски этого ребенка всю ночь. Но лицо матери было скрыто под капюшоном, а ребенок походил на других детей такого же возраста, наконец я отчаялся и прекратил поиски.
 С тяжелым чувством я покинул Афины. На высокой скале над морем возвышался храм, в котором я любил бродить, чтобы привести в порядок свои мысли, но этой ночью его тишина была как насмешка, и я ничего не чувствовал, кроме голода, терзавшего меня. Запах крови стоял в ноздрях. Я знал с уверенностью, казавшейся откровением, что никогда не буду по-настоящему счастлив, пока не попробую этой крови. Я поднялся и отвязал лошадь, чтобы отправиться на поиски ребенка. В этот момент я увидел Ловласа. Он стоял между двумя колоннами, и рассвет за его спиной был кровавого цвета. Он подошел ко мне, заглянул в мои глаза и вдруг рассмеялся. Он похлопал меня по плечу.
 — Примите мои поздравления, — сказал он.
 — С чем? — медленно спросил я.
 — Как, сэр, с вашим ребенком, конечно.
 — С ребенком, Ловлас?
 — Да, Байрон, с ребенком. — Он вновь похлопал меня по плечу. — Одна из ваших шлюх родила вам ублюдка.
 Я облизнул пересохшие губы.
 — Откуда вы знаете? — медленно спросил я.
 — Потому что, Байрон, я видел, как вы бегали всю ночь по городу, как сука при течке. Это безошибочный знак, сэр, среди представителей нашего рода, что родился ребенок.
 Я содрогнулся от ужаса.
 — Почему? — спросил я, ища в глазах Ловласа хоть какой-нибудь признак надежды. Но надежды там не было.
 — Я думаю, сэр, что вы теперь не сможете отрицать эту роковую правду. — Он рассмеялся. — Я называю ее роковой, хотя она для меня и яйца выеденного не стоит. — Он осклабился. — Но вы, сэр, отвергая свое естество, еще не утратили принципы. Послушайте, Байрон, вы слишком самонадеянны при сложившихся обстоятельствах, черт возьми.
 Медленно я подошел к нему и схватил за горло.
 — Рассказывай, — прошипел я.
 Ловлас задыхался, но я не ослабил хватку.
 — Скажи мне, — прошептал я вновь, — скажи мне, что то, на что ты намекал, неправда.
 — Я не могу тебе этого сказать, — сдавленно произнес Ловлас. — Я бы скрывал это от тебя и дальше, видя, как мало твоя душа погрязла в пороке, но от этого не будет пользы, ты должен знать правду. Так знай же, Байрон, такова судьба твоего естества. — Он замолк и ухмыльнулся. — Тот, в ком течет твоя кровь, самый желанный плод для тебя.
 — Нет.
 — Да! — с воодушевлением крикнул Ловлас. Я встряхнул головой.
 — Это неправда.
 — Ты почуял его, этот великолепный аромат, разве не так? Даже сейчас ты чувствуешь его. Он сведет тебя : ума, я видел это раньше.
 — А ты, ты испытываешь то же самое? Ловлас пожал плечами, покручивая ус.
 — Я никогда особенно не любил детей.
 — Но… твоя собственная плоть и кровь…
 — Ммм… — Ловлас причмокнул. — Поверьте мне, Байрон, эти маленькие ублюдки созданы для самого взысканного, ни с чем не сравнимого удовольствия.
 Я схватил его за горло.
 — Оставь меня, — произнес я.
 Ловлас открыл рот, чтобы отпустить новую шутку, но встретившись со мной взглядом, медленно опустил глаза, и я понял, что, несмотря на боль, моя сила не уменьшилась. Но разве то, что я знал об этом, могло помочь мне? Мои силы могли лишь помочь мне примириться с судьбой.
 — Оставь меня, — вновь прошептал я.
 Я оттолкнул Ловласа так, что он пошатнулся и упал, после чего, слыша удаляющийся стук копыт его лошади, я уселся в одиночестве на краю утеса. Целый день я боролся со своей жаждой крови моего ребенка.
 — Он сказал вам правду? — мягко спросила Ребекка.
 Лорд Байрон пристально посмотрел на нее. Его глаза сверкали.
 — О да, — произнес он.
 — И что было потом?..
 — Потом?
 Ребекка пристально смотрела на него. Она обхватила шею руками и проглотила ком, подступивший к горлу.
 — Ничего, — сказала она.
 Лорд Байрон слабо улыбнулся ей в ответ, затем отвел глаза и уставился вдаль.
 — Все изменилось после того, что Ловлас рассказал мне, — заговорил он. — Весь вечер, глядя на волны, мне казалось, что я вижу отрубленную окровавленную руку, она подзывала меня. Я бредил и знал тогда, что был гораздо больше похож на пашу, чем мог себе представить, а я так этого боялся. Я вернулся в Афины и нашел Ловласа. Я не чувствовал более запаха крови своего ребенка, но я боялся и желал этого все время.
 — Я должен уехать, — сказал я Ловласу тем же вечером. — Я должен покинуть Афины немедленно. Это не терпит отлагательства.
 Ловлас пожал плечами.
 — И ты уедешь из Греции? Я кивнул.
 — В таком случае куда же ты поедешь? Я задумался.
 — В Англию, — ответил я наконец. — Я должен достать деньги и уладить свои дела. Затем, когда это будет сделано, я снова уеду, подальше от тех, в ком течет моя • кровь.
 — Твоя сестра в Англии?
 — Да, — Я кивнул. — Мать. И сестра, сводная сестра.
 — Разница небольшая. Избегай их обеих.
 — Да, конечно. — Я закрыл лицо ладонями. — Конечно.
 Ловлас взял меня за руки.
 — Когда ты будешь готов, — прошептал он, — снова присоединяйся ко мне, и мы возобновим наши похождения. Ты редкое создание, Байрон. Когда твоя душа почернеет от порока, ты станешь таким вампиром, каких я еще не видывал.
 Я поднял глаза и посмотрел на него.
 — А где будешь ты? — спросил я. Ловлас начал напевать мотив своей любимой оперной арии.
 — В единственном месте, созданном для развлечений, — в Италии.
 — Я присоединюсь к тебе, — сказал я. Ловлас поцеловал меня.
 — Превосходно! — воскликнул он. — Но, Байрон, возвращайся скорей, не задерживайся в Англии. Останься ты там надолго, и сразу почувствуешь, как тяжело, невозможно уехать оттуда.
 Я кивнул.
 — Понимаю, — сказал я.
 — У меня есть знакомая девушка в Лондоне. Она из нашей породы. — Он подмигнул. — Очаровательнейшая чертовка. Я напишу ей. Она будет тебя сопровождать, я надеюсь.
 Он снова поцеловал меня.
 — Она будет наставлять тебя, пока меня не будет рядом. — Он улыбнулся. — Не задерживайся, Байрон. Я потратил слишком много времени на поиски такого приятного товарища, как ты. Черт возьми, сэр, какую оргию мы закатим, когда снова будем вместе. А теперь, — он поклонился, — с Богом. Встретимся в Италии.
 С этими словами он оставил меня, а спустя неделю я и сам покинул Афины. Путешествие, как вы сами можете представить, было не из приятных. Ни один день не прошел без того, чтобы я не думал о том, чтобы сойти с корабля, поселиться в каком-нибудь городе и никогда не возвращаться в Англию вновь. Но я нуждался в деньгах и испытывал тоску по моим друзьям, по моему дому и по последней возможности увидеть родину. Я испытывал также тоску по матери, по Августе, своей сестре, но мысли о них я старался изгнать из головы. Наконец после путешествия, длившегося месяц, и двух лет, проведенных за границей, после того как полностью преобразилась моя жизнь, я вновь вступил на берег Англии.




 Глава 9



  Среди рассеяний, обыкновенно сопровождающих, лондонскую зиму, между различными партиями законодателей хорошего тона, появился один человек, более заметный по необыкновенным качествам, нежели по высокому состоянию. Он равнодушно смотрел на веселье, его окружавшее, и, казалось, не мог его разделять. По-видимому, его внимание привлекал один только звонкий хохот красавиц, который мгновенно умолкал от одного его взгляда, и внезапный страх наполнял тогда сердца, прежде предававшиеся беспечной радости. Никто не мог объяснить причины этого таинственного чувства: некоторые приписывали оное его мертвым глазам, которые, устремляясь на лицо особы, перед ним находящейся, казалось, не проходили во глубину, не проникали во внутренность сердца одним быстрым взглядом, — но бросали какой-то свинцовый луч, тяготевший на поверхности, не имея силы проникнуть далее. Странность характера открыла ему вход во все дома; все его желали видеть, и те, которые привыкли к сильным впечатлениям и теперь чувствовали тягость скуки, радовались, имея перед собой предмет, способный привлечь их внимание. Несмотря на мертвенный цвет его лица, коего черты и очерк были прекрасны, но которое никогда не разогревалось ни румянцем скромности, ни пламенем сильных страстей, многие из самолюбивых красавиц старались привлечь его внимание и выиграть хотя что-нибудь, похожее на привязанность. Леди Мерсер, известная слабым поведением со времени замужества, захотела расставить ему сети и только что не одевалась в арлекинское платье, желая им быть замеченною… 

    Дж. Полидори. «Вампир» (пер. П. Е. Киреевского )

 Я должен был посетить Англию до того, как сбудется проклятие, висевшее надо мной. Я был один у матери, два этих года она прожила в Ньюстеде, нашем родовом гнезде. Я знал, с каким нетерпением она ждет моего возвращения. Но я не должен был встречаться с ней. Драгоценный аромат крови, который я впервые почувствовал в Афинах, мог бы оказаться роковым для нас обоих. Поэтому я остался в Лондоне, чтобы решить свои дела и повидать друзей. Один мой знакомый спросил, не написал ли я что-нибудь во время путешествия. Я показал ему рукопись «Паломничества Чайльд-Гарольда». Он пришел на следующий день, полный восторга и удивления.
 — Пожалуйста, не обижайся, — сказал он, — но мне показалось, что в Чайльд-Гарольде ты изобразил себя. — Он прищурился, словно изучая меня. — Бледный прекрасный странник, погруженный в мрачные раздумья о смерти и тленности этого мира, приносящий несчастье своим близким. Да, это произведение обязательно должно быть опубликовано. — Он снова изучающе посмотрел на меня и нахмурился. — Ты знаешь, Байрон, в тебе есть что-то странное, необычное. Я раньше этого никогда не замечал. — Он усмехнулся и похлопал меня по плечу. — Обязательно опубликуй свою поэму. Она прославит тебя.
 Когда он ушел, я рассмеялся его неведению, затем накинул пальто и выскользнул на улицу. Почти каждую ночь я совершал подобные прогулки. Моя жажда становилась все сильнее. Она разгоралась с каждой минутой, предвещая невиданные наслаждения и превращая все остальные радости жизни в ничто. Однако, даже когда я утолял жажду, я знал, что уничтожаю себя, и все же испытывал огромную радость. С ростом луны усиливалась моя жажда крови матери. Иногда я приказывал закладывать экипаж в Ньюстед, но в последний момент менял решение и шел на поиски новой жертвы. Но я знал, что когда-нибудь поддамся искушению. Почти через месяц после моего приезда пришло известие о болезни матери. Я сразу же сел в экипаж и выехал. Ужас и желание, которые я испытывал, невозможно было описать словами. Я сгорал от нетерпения, представляя, как убью мать, как ее кровь золотым потоком разольется по моим венам. Я сделаю это. Меня лихорадило. Когда я проезжал по лондонскому предместью, меня настиг слуга с сообщением о ее смерти.
 Я был сражен горем. Всю поездку до Ньюстеда я ничего не чувствовал. Я рыдал и смеялся у трупа матери, целовал ее лицо. К своему удивлению, я не отчаивался, словно вместе со смертью матери исчезла и жажда крови. Я оплакивал ее как сын оплакивает мать, в течение нескольких дней наслаждаясь забытым удовольствием от печали, испытываемой простыми смертными. Я был совершенно один на всем белом свете. Была еще сестра Августа, которую я совсем не знал. Она прислала в письме свои соболезнования, но в Ньюстед не явилась, и я, к своему облегчению, был рад тому, что не испытываю к ней «кровной тяги». Если бы я почуял ее кровь, то вскоре был бы охвачен жаждой, но я не чувствовал искушения найти ее, я страдал по матери. Я поклялся, что наши пути с Августой никогда не пересекутся. Неделю спустя после смерти матери я отправился на охоту в лес аббатства. Такого наслаждения я не испытывал с тех пор, как повстречал в Афинах своего ребенка. Возможно ли, что со смертью матери померкнут и воспоминания об этом? Я молился, чтобы это было так, и по истечении месяца начал верить в это.
 И все же все было не так, как прежде. На Востоке я был свободным существом, упоенным новизной преступления, но здесь, в Англии, я стал другим, моя жажда стала более мучительной и нетерпеливой, а мир был слишком туп, чтобы понять это. Я оградил себя стеной холодности от несведущей толпы смертных, рыская в ней как неутомимый охотник. Все более и более я понимал, что значит быть чужим — духом среди плоти, пришельцем на земле, которая когда-то была его домом. Я упивался своим одиночеством и жаждал воспарить, как дикий сокол, высоко и свободно над бренной землей. Я вернулся в Лондон, в этот мощный водоворот порока и соблазнов, где взбирался на самые головокружительные вершины наслаждений. В темных закоулках города, где отчаяние притаилось ночным кошмаром, я стал воплощением ужаса, сея смерть вокруг себя. Я настигал свои жертвы и с жадностью утолял голод в безлюдных трущобах, окутанных туманом. Но я не собирался прозябать в нищих городских кварталах, как крыса в грязной вонючей норе, — я, вампир, существо наделенное необыкновенным могуществом. Я знал, что весь Лондон будет лежать у моих ног. Я проник в салоны большого света, этого сверкающего мира особняков и балов.
 Мой приятель оказался прав, говоря о «Чайльд-Гарольде». Проснувшись однажды утром, я обнаружил, что стал знаменитостью. Все обезумели не столько от поэмы, сколько от ее автора. Мне наносили визиты, искали моего расположения, желали меня видеть, мое имя было у всех на устах. Но не поэзия, а скорее волшебные чары моего взгляда, таинственность облика покорили лондонских герцогинь и виконтов, словно каких-нибудь сельских простаков. Стоило мне зайти в гостиную, где кружились в вальсе богатые красивые пары, и в один миг сотня глаз устремлялась на меня, сотня сердец начинала учащенно биться при моем взгляде. Но все эти люди вряд ли осознавали, что с ними происходит, — откуда им было знать о вампирах и их тайной жизни? Но я-то знал и укреплял свою власть повелителя тьмы.
 Но, несмотря на все доказательства моего могущества, я не был счастлив, находя своих жертв среди бедняков и аристократов с их надоедливым обожанием. Оба класса утоляли мою ненасытность, словно огонь сжигавшую мои внутренности, и, если бы я не пил кровь, страсть иссушила бы меня дотла. Стоило мне попытаться погасить пламя в душе, и оно разгоралось еще сильнее. Я страстно, как искупления, желал обыкновенной земной любви, чтобы она прохладным дождем остудила мое сердце. Но где найти такую любовь? Меня окружали покорные рабы, я их презирал, потому что они любили меня, как кролик — гремучую змею. Вряд ли я мог порицать их — ведь взгляд вампира так сладок и смертелен. Временами, когда жажда крови была утолена, могущество начинало тяготить меня. В такие минуты во мне оживал простой смертный.
 Это случилось в зените моей славы на балу у леди Уэстморленд. Как обычно, толпа поклонников окружила меня в надежде поймать взгляд или слово, но среди присутствующих была одна дама, которая не обращала на меня внимания. Я попросил, чтобы меня ей представили, но получил отказ. Меня это сильно заинтриговало. Несколько дней спустя я снова встретил ее, на этот раз мы познакомились. Леди Каролина Лэм была замужем за сыном леди Мельбурн, чей особняк в Уайтхолле был одним из самых фешенебельных в городе. На следующее утро леди Каролина пригласила меня к себе, она приняла меня в своей комнате, одетая в костюм пажа.
 — Байрон, — произнесла она, растягивая слова, — проведите меня в свой экипаж.
 Я улыбнулся и исполнил ее приказание.
 — К докам, — бросила она вознице.
 У нее были хорошенькие губки, несколько костлявая фигурка, но в этом одеянии она очень напоминала мне Гайдэ. И я решил, что она обязательно будет моей. Вероятно, она тоже подумала об этом.
 — Ваше лицо, — произнесла она драматическим шепотом, — я думаю, это моя судьба. Она схватила мою руку.
 — Какая холодная!
 Я постарался скрыть за улыбкой свое недовольство. Леди Каролина задрожала от восторга
 — Да, — сказала она, порывисто целуя меня. — Ваша любовь осквернит, совершенно уничтожит меня!
 Ее, казалось, увлекла эта идея. Она откинулась на спинку сиденья.
 — Быстрей, — закричала она вознице, — быстрей, твой хозяин жаждет согрешить со мной!
 Я овладел ею в грязной вонючей таверне, где-то на окраине доков.
 — Как ужасно, — задыхаясь от наслаждения, говорила Каро, — быть объектом твоей похоти. Я опозорена, погублена, я убью себя!
 Она снова страстно поцеловала меня:
 — О Байрон, ты дьявол, порождение тьмы!
 Я улыбнулся.
 — Опасайся меня, — насмешливо прошептал я. — Разве ты не знаешь, что мое прикосновение смертельно?
 Она нервно засмеялась, ее лицо приобрело торжественное выражение.
 — Да, — важно проговорила она, — я думаю, что так оно и есть.
 Она выскользнула из моих объятий и выбежала из комнаты, я не спеша оделся, последовал за ней, и мы вместе вернулись в Мельбурн-хаус.
 Как недалека была Каро от истины, называя меня дьяволом, ангелом смерти! Может, она что-то подозревала? Я сомневался, но был очарован ею и далек от выяснений. На следующий день я принес ей розу.
 — Вашей милости каждый миг нравится все новое и редкое.
 Каро посмотрела на розу.
 — В самом деле, милорд? — прошептала она. — Мне казалось, что вы лучшего мнения обо мне.
 Она истерично захохотала и начала срывать лепестки с цветка. Пресытившись наконец мелодраматической игрой, она провела меня в гостиную леди Мельбурн.
 Войдя в комнату, полную гостей, я сразу же почувствовал присутствие еще одного вампира. Я глубоко вздохнул и огляделся по сторонам, и это чувство исчезло. Но я был уверен, что чутье не обмануло меня. Ловлас обещал написать письмо девушке нашей породы, чтобы она опекала меня, пока я буду в Лондоне. Я снова обвел глазами гостиную. Каро наблюдала за мной своими безумными горящими глазами. Леди Мельбурн и все присутствующие смотрели на меня. И только одна девушка, которую я заметил в дальнем углу зала, не обращала на меня внимания.
 Такая манящая красотой серьезная молодая девушка — слезы навернулись мне на глаза. Она так же напоминала Гайдэ, как гемма напоминает цветок. Но все же в ее юном лице была какая-то возвышенность, не свойственная ее возрасту. Она почувствовала мой взгляд и подняла глаза, полные глубокой печали к человеческому злодеянию, виновником которого был я. Она словно сидела у ворот Эдема, оплакивая тех, кто никогда не вернется. Девушка снова улыбнулась и отвела глаза, и, как я ни пытался сверлить ее взглядом, она больше не посмотрела на меня.
 Но позднее, вечером, когда я стоял один, она подошла ко мне.
 — Я знаю, кто вы, — прошептала она. Я уставился на нее.
 — Неужели, мисс? — спросил я.
 Она кивнула. Ее не по возрасту серьезный взгляд словно говорил, что его обладательница поглощена неотступной мыслью. Я было собрался произнести имя Ловласа, как вдруг мне в голову пришла странная мысль, и я промолчал. Если она вампир, где жесткость и холодное дыхание смерти в лице, где голод во взгляде?
 — Вы можете быть благородным, — произнесла девушка.
 Она замолчала, словно смутившись.
 — Но вы прячете свою добродетель, — быстро заговорила она. — Прошу вас, лорд Байрон, никогда не теряйте надежду.
 — А у вас она есть?
 — Да, конечно. — Девушка улыбнулась. — У всех она есть.
 Она помолчала, глядя себе под ноги.
 — Прощайте.
 Она снова взглянула на меня.
 — Надеюсь, мы станем друзьями.
 — Да, — ответил я.
 Я проводил ее глазами, когда она выходила из гостиной. Злобная усмешка внезапно скривила мои губы.
 — Возможно, — тихо прошептал я и вдруг весело рассмеялся, покачав головой.
 — Вас позабавила моя племянница, милорд? Я обернулся, леди Мельбурн стояла сзади. Я вежливо поклонился.
 — Ваша племянница? — переспросил я.
 — Да. Ее зовут Аннабелла. Дочь моей старшей сестры. Она живет в провинции.
 Леди Мельбурн посмотрела на дверь, за которой скрылась ее племянница. Я проследил за ее взглядом.
 — Мне кажется, она необыкновенная девушка, — сказал я.
 — Правда? — Леди Мельбурн посмотрела на меня. В ее глазах была издевка, рот скривила жестокая усмешка. — Не думала, что она принадлежит к тому типу женщин, который вам нравится.
 Я пожал плечами.
 — По-моему, она слишком добродетельна.
 Леди Мельбурн снова улыбнулась. Она была по-настоящему привлекательная женщина — чувственная брюнетка с такими же сверкающими глазами, как у меня. Невозможно было поверить, что ей шестьдесят два. Она взяла меня под руку.
 — Остерегайтесь Аннабеллы, — мягко произнесла она. — Слишком много добродетели — это опасно.
 Я долго молчал, пристально глядя на мертвенно-бледное лицо леди Мельбурн, затем кивнул.
 — Да, вы правы, — наконец сказал я. В этот момент Каро позвала меня. Я обернулся через плечо.
 — Вызови экипаж, — громко крикнула она через весь зал. — Я хочу уехать отсюда. Сейчас же!
 Я увидел, как мрачно смотрит на меня ее муж, и повернулся к леди Мельбурн.
 — Меня это не беспокоит, — сказал я ей, — сомневаюсь, что у меня будет время, чтобы попасть под влияние вашей племянницы. — Я улыбнулся. — Скорее, это сделает со мной ваша невестка.
 Леди Мельбурн кивнула, но не улыбнулась в ответ.
 — Напротив, милорд, — прошептала она, — Будьте осторожны. Вы могущественны, но юны. Вы не знаете своей силы. А Каролина очень страстна. Если что-нибудь случится, дорогой Байрон, хорошо всегда иметь под рукой друга.
 Она пристально посмотрела на меня. «Какая неземная красота, — подумал я, — но какая странная и жестокая, как у Ловласа». Но она была слишком стара для Ловласа. Я посмотрел на Каро, затем обратился к леди Мельбурн, уже собиравшейся уходить.
 Она обернулась.
 — Милорд?
 — Леди Мельбурн… — Я рассмеялся и покачал головой. — Простите, могу я задать вопрос…
 — Пожалуйста, — она замерла в ожидании, — спрашивайте.
 — Вы на самом деле являетесь тем, кем кажетесь?
 Она улыбнулась.
 — Вы задаете вопрос, заранее зная ответ. Я склонил голову.
 — Нас так мало, — внезапно прошептала она, беря меня за руку, — избранных, чей поцелуй приносит смерть.
 — Избранных, леди Мельбурн? — Я посмотрел на нее. — Меня не избирали.
 Печальная улыбка играла на ее губах.
 — Конечно, — сказала она, — я забыла. Она отвернулась и, когда я попытался взять ее за руку, отстранила меня.
 — Пожалуйста… — Она вновь обратила на меня взгляд. — Прошу вас, забудьте о том, что я сейчас сказала.
 В ее глазах сверкнуло предостережение.
 — Не настаивайте, дорогой Байрон. Можете просить о чем угодно, и я помогу вам. Но не спрашивайте о причинах, которые привели меня к тому… чем я стала. Простите. Это была моя вина. Я никогда не упоминаю об этом.
 Горечь промелькнула на ее лице, словно она вспомнила что-то.
 — Будьте внимательны к ней, — прошептала она, — не смущайте ее ум. Она смертна, вы — нет.
 Она улыбнулась, превратившись снова в гостеприимную хозяйку.
 — А теперь, — произнесла она, отпуская меня, — не буду вас задерживать. — Она послала прощальный поцелуй. — Ступайте и соблазняйте жену моего сына.
 Я сделал это той же ночью. Единственной причиной моей любви к Каро было желание забыть свою бессмертную сущность. Я мечтал о такой женщине, как Каро, — непокорной и ненасытной любовнице, чье желание было таким же неуемным, как и моя собственная жажда. За несколько недель отчаянная лихорадка поразила нас обоих, мы обезумели от страсти, яркими факелами зажглись наши чувства, даже моя ненасытная жажда крови, казалось, исчезла. Но болезнь вскоре прошла, и я понял, что приобрел лишь новую рабыню, подобную другим рабам. К тому же дикий нрав Каро делал эту привязанность невыносимой. Я не стал пить ее кровь, как сделал бы другой вампир, а поступил с ней более жестоко: я заразил ее обжигающей, безжалостной страстью, довел ее мозг до безумия. Впервые я понял, какой пагубной может быть любовь вампира и что высасывание крови не единственный способ убить жертву. Я ослепил Каро своей страстью, которая, подобно солнцу, была слишком яркой для простого смертного. Моя любовь скоро прошла, очень скоро. Но, к несчастью, Каро не смогла забыть меня.
 Вскоре ее безрассудство стало нестерпимым, и я, вампир, оказался ее жертвой. Каро посылала мне письма, подарки, являлась в полночь ко мне, следовала за моим экипажем, переодевшись пажом. Я отправлял ей жестокие послания, заводил любовниц, в отчаянии даже хотел убить ее. Но леди Мельбурн, узнав о моих планах, только рассмеялась и покачала головой.
 — Зачем поднимать скандал? — Она погладила меня по голове. — Дорогой Байрон, я предостерегала тебя, чтобы ты был более сдержанным. Поменьше привлекай к себе внимание, будь благоразумным, как я, как все мы.
 Я взглянул на нее и подумал о знакомой Ловласа, которую так и не встретил.
 — Кто-нибудь еще нашей породы есть здесь, в Лондоне? — спросил я.
 Леди Мельбурн наклонила голову.
 — Конечно, — ответила она.
 — Вы их знаете?
 Она улыбнулась.
 — Я говорила, что мы очень осторожны. — Она помолчала. — Честно говоря, Байрон, мы стараемся оградить себя от твоей силы, она делает тебя могущественным, но опасным. У тебя есть гениальность, поэтому будь осторожен.
 Она взяла меня за руку, пристально глядя в лицо.
 — Ты сомневаешься, что закон не пощадит нас, если мы обнаружим себя? У тебя ужасная репутация, твое разоблачение может уничтожить всех нас.
 — Я не собираюсь скрываться, — лениво сказал я. Но ее настойчивость произвела на меня впечатление, и с тех пор я стал прислушиваться к ее словам. Я не стал убивать Каролину, но приложил все усилия, чтобы не подпускать ее к себе. Я старался не привлекать к себе внимание — заводил любовниц, пил, играл в карты, говорил о политике — иными словами, вел себя так, как все лондонские денди. Более того, я проводил все время с Хобхаузом, который был единственной опорой в моей жизни. Хобби никогда не расспрашивал меня о днях, проведенных без него в Греции, а я ничего не рассказывал ему. Как настоящий друг, он пытался удержать меня от ссор и скандалов, и я доверял ему так, как не доверял самому себе. Только поздно ночью, возвратившись из игорного клуба, я избавлялся от его общества и, выскользнув в темноту ночи, возобновлял тот образ жизни, о котором Хобхауз не подозревал. На несколько часов я становился самим собой. Но даже среди доков и грязных трущоб я помнил увещания леди Мельбурн и старался быть осмотрительным. Намеченные жертвы никогда не уходили от своего преследователя.
 Однажды ночью, когда жажда особенно сильно мучила меня, Каро устроила сцену, заявившись поздно ночью ко мне в своем пажеском костюме, уговаривая меня тайно бежать с ней. Хобхауз был тверд как камень, и ей пришлось отступить, но меня трясла жесточайшая лихорадка от страстного желания сбросить все это притворство. Дождавшись ухода Хобхауза, я прокрался в ночные трущобы Уайтчепела, на его пустынные туманные улицы. Жажда крови была такой нестерпимой, что мне уже было не до осторожности. Мои шаги эхом отдавались в тишине грязного переулка. Теперь запах крови стал более ощутимым. Кто-то зашевелился позади. Я обернулся и увидел опускающуюся руку грабителя. Я схватил его и прижал к земле. Он увидел мое лицо и закричал. Я полоснул его по горлу. Воцарилась тишина. Я чувствовал только сладостный поток крови на моем лице. Насытившись, я опустил бездыханное тело в грязь и вдруг остановился, почувствовав запах крови другого человека. Подняв глаза, я увидел Каро.
 Я медленно вытер кровь с губ. Безумными глазами, полными отчаяния, Каро смотрела на меня. Подойдя к (ней, я провел пальцами по ее волосам, она вздрогнула,
 готовая бежать, но вдруг ее худенькое тельце начали сотрясать беззвучные рыдания. Она бросилась целовать меня, размазывая кровь по своему лицу. Я удержал ее.
 — Каро, — мой шепот проникал в ее мысли, — ты ничего не видела сегодня ночью. Она молча кивнула.
 — Нам нужно идти, — сказал я, взглянув на труп, лежавший в луже.
 Я взял Каро за руку.
 — Пойдем, здесь не следует оставаться.
 В экипаже Каро не проронила ни слова. По дороге в Уайтхолл я нежно любил ее. Я проводил ее в Мельбурн-хаус, мы простились с поцелуем. Возвращаясь к экипажу, я увидел свое отражение в зеркале. На меня смотрело прекрасное лицо, искаженное гримасой ужаса и отчаяния. Я задрожал, как Каро, страдание и злоба боролись во мне, но внешне я был холоден и спокоен. Завернувшись в плащ, я вышел на ночную улицу.
 На следующее утро Каро, прорвавшись мимо слуги, преграждавшего ей путь, вбежала в мою комнату и закричала, чтобы мои друзья оставили нас одних.
 — Я люблю тебя, — сказала она, когда мы остались наедине. — Я люблю тебя, Байрон, всем сердцем, большие жизни. Возьми мою жизнь, если не хочешь взять мое тело. — Она разорвала на себе одежду. — Убей меня! Выпей мою кровь!
 Я пристально посмотрел на нее и покачал головой.
 — Оставь меня в покое, — произнес я.
 Но Каро схватила мою руку и прильнула ко мне.
 — Позволь мне стать таким же созданием, как ты! Позволь разделить с тобой жизнь! Я отрекусь от всего! Я рассмеялся.
 — Ты не знаешь, что говоришь.
 — Знаю, — выкрикнула Каро. — Знаю, знаю. Я хочу получить поцелуй смерти! Я хочу разделить тьму, из которой ты явился! Я хочу испробовать волшебный вкус твоей крови! — Она начала рыдать и упала на колени. — Пожалуйста, Байрон! Пожалуйста, я не могу жить без тебя. Дай мне свою кровь, пожалуйста!
 Я смотрел на нее, чувствуя страшную жалость и искушение. Позволить ей разделить свою жизнь, облегчить бремя своего одиночества… Но, вспомнив данный мной обет не посвящать никого в наше братство, я отвернулся от нее.
 — Вы смешны со своим тщеславием, — произнес я, вызывая слугу. — Обрушивайте свои нелепые капризы на других.
 — Нет, — причитала Каро и билась головой о мои колени, — нет, Байрон, нет! Вошел слуга.
 — Найдите для ее милости одежду поприличней, — приказал я. — Ей нужно идти.
 — Я раскрою всем твою тайну, — закричала она, — и буду смотреть, как ты умираешь.
 — Леди Каролина, вы все излишне драматизируете. Это всем известно. Кто поверит вашим словам?
 Слуга проводил леди Каролину. Я достал чернила и бумагу и написал письмо леди Мельбурн о том, что произошло.
 Мы оба согласились, что Каро следует отослать. Ее безумие стало опасным. Она прислала клок волос, слипшихся от крови, требуя взамен мою кровь. Она бесконечно преследовала меня, окликала меня на улицах, говорила своему мужу, что мы женаты. Тот лишь холодно пожимал плечами, отвечая, что не верит ее словам, — он был предупрежден леди Мельбурн. Наконец, благодаря совместным усилиям, Каро удалось отправить с семьей в Ирландию. Но она, как и предупреждала меня, успела разболтать всем о моем пристрастии к крови.
 Слухи были настолько кошмарными, что я уже было собирался жениться на Каро, чтобы положить им конец. Я вспоминал Аннабеллу, племянницу леди Мельбурн, которая, как казалось мне, была воплощением добродетели. Но леди Мельбурн только посмеялась надо мной, когда я, послав ее племяннице предложение руки и сердца, получил отказ. Я не был задет или сильно удивлен, наоборот, я восхищался Аннабеллой и знал, что она заслуживает лучшего. Вскоре мои матримониальные амбиции начали проходить. Чтобы как-то утихомирить бродившие обо мне слухи, я покинул Лондон и отправился в Челтенхем.
 Там я наконец обрел покой после бурного романа с Каро. Моя любовь погубила ее. Так в который раз сбылось тяготевшее надо мной проклятие. Никакие узы не держали меня больше в Англии. Я опять почувствовал лихорадочную тягу к путешествиям и решил уехать в Италию, как давно намеревался. Большую часть денег, вырученных за продажу поместья в Ньюстеде, поглотили налоги; целый месяц ушел на решение финансовых дел. Но мысль о моей причастности к вечности парализовала меня, я чувствовал, как становлюсь ее рабом. Как прав был Ловлас, когда просил меня не медлить. Почти каждую неделю я пытался строить планы по поводу предстоящего путешествия, но каждый раз решимость и энергия покидали меня. Чтобы жизнь забила ключом, не хватало бури и натиска. Мне нужно было действовать, чтобы взволновать кровь, чтобы пробудиться к жизни. Но ничего не происходило, побеждала скука. Я делал вид, что собираюсь уезжать за границу, но Англия не отпускала меня.
 Я вернулся в Лондон. Здесь мысль об одиночестве еще больше стала угнетать меня. Мое существование, казавшееся в Греции таким богатым и разнообразным, в Англии было лишено всех красок жизни. Ведь что такое счастье, если не вечное волнение? И что есть волнение, как не полет воображения? Я стал нещадно растрачивать свои чувства, играя в карты, любя женщин, но высечь эту искру волнения, которое являлось смыслом жизни, с каждым разом становилось все труднее. Я вернулся к поэзии, к воспоминаниям о Гайдэ и о моем падении, пытаясь осмыслить, кем я стал. Все ночи напролет, яростно скрипя пером, я словно пытался вернуть утраченное, но лишь обманывал самого себя; занятия поэзией, подобно зерну, брошенному в бесплодную землю, истощили мои силы. Если в Греции кровь возбуждала все мои чувства, то в Лондоне я пил, чтобы утолить голод, чувствуя, как кровь убивает вкус к жизни. Так постепенно вампир победил во мне смертного. Я стал одиноким духом.
 Я пребывал в глубинах своего отчаяния, когда в Лондон приехала Августа. Я не видел ее со времени своего приезда с Востока, но знал, что ее кровь может сотворить со мной. Когда я получил от нее письмо с предложением о встрече, мой злой гений был не в силах бороться с искушением. Я послал ей приглашение на обед, написав его красными чернилами. Я ждал ее в назначенном месте. Еще до ее появления я почуял запах ее крови. Когда она вошла, серый мир разорвался на мириады сверкающих искр. Августа подошла ко мне. Я нежно поцеловал ее в щеку, чувствуя нежный аромат крови, исходящий от нее.
 Я замер, весь охваченный искушением, но решил не спешить. Мы сели за стол. Биение сердца Августы, пульсация ее вен отдавались в моих ушах. Ее голос нежной музыкой очаровывал меня. Мы говорили о всякой ерунде, смеялись и шутили, отлично понимая друг друга, Обедать, разговаривать, смеяться — все эти радости жизни смертных вернулись ко мне. Я взглянул на свое отражение — румянец теплыми красками окрасил мои щеки.
 В эту и последующие ночи я пощадил Августу. Она была некрасива, но привлекательна, — моя единственная сестра, которую я страстно желал и которую никогда не знал. Я стал везде показываться с ней. Мое стремление к общению соперничало с жаждой. Иногда жажда крови совсем опустошала меня, темный туман застилал глаза, и я наклонял голову, нежно касаясь губами ее гладкой шеи. Я представлял себе, как прокусываю ее и упиваюсь драгоценной кровью. Но стоило Августе посмотреть на меня, и мы оба начинали смеяться. Я нащупывал клыки кончиком языка, снова касался губами шеи сестры и целовал ее, чувствуя пульсацию вен.
 Однажды, кружась в ритме вальса, мы поцеловались и сразу же отпрянули друг от друга. Августа потупилась, но я чувствовал, как кипит в ней кровь. Она пугливо на меня посмотрела и задрожала. У меня потемнело в глазах от запаха ее крови. Августа откинула голову назад и попыталась освободиться, затем снова задрожала и застонала, когда я прильнул к ней и наши губы встретились. На этот раз мы не разомкнули наших объятий. Но, услышав чье-то приглушенное всхлипывание, я прервал поцелуй. Какая-то женщина спускалась вниз по лестнице в сторону гостиной. Это была Каролина Лэм.
 Позднее вечером, спускаясь к ужину, я столкнулся с Каро. В ее руках был кинжал.
 — Если ты любишь свою сестру, — прошипела она, — возьми хотя бы мою кровь.
 Я молча улыбнулся и прошел мимо. Каро начала задыхаться и отшатнулась, а когда присутствующие попытались вырвать из ее рук кинжал, она полоснула им по руке и поднесла рану ко мне.
 — Ты видишь, на что я способна ради тебя! — закричала она. — Байрон, выпей мою кровь! Если не любишь меня, дай мне умереть!
 Она поцеловала рану, испачкав губы в крови. На следующее утро скандал получил широкую огласку.
 Этим же вечером ко мне ворвалась разъяренная леди Мельбурн, держа в руках газету.
 — Я не ожидала от тебя такого.
 Я пожал плечами.
 — Не моя вина, что эта сумасшедшая преследует меня.
 — Я ведь предостерегала тебя, Байрон, не доводить ее до безумия.
 Я томно посмотрел на нее.
 — Но вы не были настойчивы в своих предостережениях, не так ли, леди Мельбурн? Вспомните! А ваше нежелание рассказать о чарах любви вампира? — Я покачал головой. — Какая скромность!
 Я улыбнулся, увидев, как побледнела леди Мельбурн. Немного успокоившись, она произнесла:
 — Я полагаю, что последней жертвой будет твоя сестра.
 — Это Каро сказала вам об этом?
 — Да.
 Я пожал плечами.
 — Ну, я не собираюсь этого отрицать. Ситуация весьма щекотливая.
 Леди Мельбурн покачала головой.
 — Ты невозможен, — сказала она наконец.
 — Но почему?
 — Потому что ее кровь…
 — Да, я знаю… — перебил я ее. — Ее кровь для ме-I ня — это пытка Но я так боюсь потерять ее. С Августой, леди Мельбурн, я снова чувствую себя простым смертным. С Августой я забываю прошлое.
 — Конечно, — невозмутимо заметила леди Мель-
 Я нахмурился.
 — Что вы имеете в виду?
 — Она с тобой одной крови. Тебя влечет к ней как 1' к своей второй половине. Твоя любовь не убьет ее… — Она запнулась. — Но твоя жажда… Твоя жажда непременно убьет ее.
 Я пристально посмотрел на нее.
 — Моя любовь не убьет ее? — медленно повторил я.
 Леди Мельбурн вздохнула и погладила мою руку.
 — Прошу тебя, — прошептала она. — Не позволяй себе любить Августу.
 — Но почему?
 — Разве это не очевидно? — Потому что это инцест?
 Леди Мельбурн язвительно рассмеялась.
 — Любому из нас наплевать на приличия и принципы морали. — Она покачала головой. — Нет, Байрон, дело не в инцесте, а в том, что в Августе течет твоя кровь и она манит тебя. — Она взяла мою руку и крепко сжала ее. — Ты должен будешь убить ее. И ты это знаешь. Может быть, не сейчас, а позднее, через год, но это обязательно произойдет. Я застыл.
 — Нет, я не допущу этого.
 Леди Мельбурн покачала головой.
 — Ты сделаешь это. Мне очень жаль, но это так. У тебя нет других родственников.
 Она заморгала. Мне показалось, что в ее глазах стояли слезы — или это был всего лишь блеск взгляда вампира?
 — Чем больше ты ее любишь, — прошептала она, — тем труднее тебе будет сделать это.
 Она нежно поцеловала меня в щеку и бесшумно вышла. Я не встал провожать ее. Всю ночь я просидел в одиночестве, размышляя над ее словами.
 Они ледяными осколками засели в моем сердце. Я восхищался леди Мельбурн, самой проницательной и мудрой женщиной, которую я когда-либо встречал, но ее уверенность пугала меня. Я страстно боролся с самим собой. Я отдалился от Августы. И сразу же мое существование стало скучным и серым. Я поспешил вернуть сестру обратно, мне не хватало ее присутствия, запаха ее крови. Она была само совершенство, такая добрая и отзывчивая, не слишком здравомыслящая, но я был счастлив с ней. Разве мог я помышлять об убийстве? Но все же мысль об этом становилась все более навязчивой. Я понял, как права была леди Мельбурн. Я любил и мучился от жажды — казалось, не было никакого выхода. «Я пытался обуздать своего демона, но безрезультатно», — писал я леди Мельбурн.
 Странно, но эта мука возбуждала меня. После всего пережитого лучше агония, чем скука, лучше буря, чем полный штиль. Мое сознание раздирали противоречивые желания, я пытался забыться, погрязая в пороке, снова стал посещать светские салоны, напивался там до беспамятства, чего раньше со мной никогда не было. Но мое веселье скорее походило на лихорадку, на пир во время чумы; мои удовольствия были окрашены в мрачные тона смерти. Прекрасный призрак Августы постоянно преследовал меня, противоречивые мысли о жизни и смерти, радости и отчаянии, любви и жажде снова стали одолевать меня. Такой пытки я не испытывал даже на Востоке во время наших с Ловласом оргий. Мои жертвы теперь представлялись мне ходячими бурдюками, наполненными кровью, но от этого жажда стала мучить меня сильней, чем прежде, и я оплакивал людей, которых мне приходилось убивать.
 — Теперь они будут спать спокойно, — иронизировала леди Мельбурн.
 И я знал, что она права, потому что говорить о жалости вампира — значит, лицемерить. Чувствуя отвращение к самому себе, я убивал с меньшей жестокостью, сознавая, что жизнь человеческого существа уникальна и недолговечна, как быстро гаснущая вспышка. Представляя иногда, что моей жертвой стала Августа, я испытывал одновременно вину и удовольствие.
 У меня появилась отчаянная надежда, когда я начал переписываться с Аннабеллой. В течение этого долгого и мучительного года в самые тяжелые минуты своего существования ее моральная сила, ее духовная красота, казалось, давали мне шанс на искупление; я был в таком отчаянном положении, что ухватился за эту девушку как за спасительную соломинку. Увидев ее впервые на вечере у леди Мельбурн, я постоянно думал о ней.
 — Я знаю, кто вы, — сказала она тогда.
 И в самом деле, хотя это может показаться странным, она будто знала, о чем говорит, потому что почувствовала боль моей души, жажду прощения. Она обращалась в своих письмах ко мне не как к монстру, каким я был, а как к человеку, которым я мог стать, и я понял, что она хочет пробудить во мне чувства, которые, как мне казалось, были утрачены, чувства, которые не может испытывать вампир и которые можно назвать одним словом — совесть! Она обладала непонятной силой, внушая страх и благоговение. Подобно ангелу света, она восседала на троне, отделенная от всего окружающего мира. Откуда бралась сила в столь юном существе?
 Хорошо, конечно, говорить о морали, когда испытываешь муки совести, но разве мораль может заменить вкус горячей крови? Мое восхищение Аннабеллой не могло сравниться с увлечением сестрой, страсть к которой становилась все более мучительной. Августа была беременна, и я боялся и надеялся, что ребенок окажется моим. Когда он родился, я задержался на несколько недель в Лондоне. Приехав наконец к Августе в деревню, я опасался, что убью своего ребенка. Я вошел в дом, обнял Августу; она подвела меня к кроватке дочери. Я склонился над улыбающейся малышкой, но не почувствовал драгоценный аромат. Ребенок заплакал. Я повернулся к Августе с холодной улыбкой на устах.
 — Мои поздравления твоему мужу, — произнес я. — Он подарил тебе прекрасного ребенка.
 Я вышел, чувствуя одновременно разочарование и облегчение, и скакал галопом до наступления темноты. Когда луна начала бледнеть, ярость моя поутихла.
 Затем разочарование прошло, но облегчение не наступало. Мы провели с Августой три недели в доме на берегу моря, в ее обществе я был почти счастлив. Я купался, ел рыбу, пил чистый бренди. В течение этих трех недель я никого не убивал. В конце концов жажда стала нестерпимой, и я вернулся в Лондон, но воспоминания об этих трех неделях навсегда останутся со мной. Мне начало казаться, что самые худшие мои опасения оказались ложными и что я смогу жить с Августой, победить жажду и свое естество вампира.
 Но леди Мельбурн только смеялась над этими идеями.
 В тот роковой вечер она сказала мне:
 — Какая досада, что ребенок Августы не твой. Я в замешательстве посмотрел на нее и нахмурился. Она заметила мое недовольство.
 — Все дело в том, что Августа продолжает оставаться твоим единственным родственником, — пояснила она.
 — Да, это так, — ответил я и снова нахмурился. — не понимаю, почему? Ведь я так верил в свою силу эли, верил, что моя любовь победит жажду.
 Леди Мельбурн печально покачала головой. Она проела рукой по моим волосам.
 — Здесь так уныло и серо, — произнесла она. — Ты стареешь.
 Я уставился на нее. Она слабо улыбнулась.
 — Вы, конечно, шутите?
 Леди Мельбурн широко раскрыла глаза.
 — Почему ты так думаешь?
 — Я вампир и никогда не постарею.
 Сильное потрясение отразилось на ее лице. Она встала и, пошатываясь, подошла к окну. Ее лицо при свете луны, когда она повернулась ко мне, казалось холодным, как зима.
 — Он ничего не рассказал тебе, — сказала она.
 — Кто?
 — Ловлас.
 — Так вы знаете его?
 — Да, конечно, — она покачала головой, — я думала, ты догадался.
 — Догадался? — медленно переспросил я.
 — Когда ты был с Каролиной, я думала, что ты знаешь. Вот почему я просила пощадить ее. — Леди Мельбурн рассмеялась, боль и раскаяние звучали в ее смехе. — Я увидела в ней себя и Ловласа в тебе. Теперь ты знаешь, почему я так тебя люблю. Я до сих пор, до сих пор… люблю его.
 Слезы покатились по ее лицу, словно серебряные капли по мрамору.
 — Я никогда не разлюблю его, никогда, никогда. Ты был добр, Байрон, что не одарил Каролину поцелуем смерти. Ее отчаянию придет конец. Моему — никогда.
 Я застыл в своем кресле.
 — Вы, — произнес я наконец, — вы были той девушкой, которой он писал. Леди Мельбурн кивнула.
 — Да.
 — Но ваш возраст, вы постарели…
 Я лишился дара речи. Мне никогда не доводилось видеть такого ужасного взгляда, какой был у леди Мельбурн. Она подошла ко мне и обняла. Каким ледяным было ее прикосновение, какой холодной грудь, губы — как у мертвеца, когда она поцеловала меня в лоб.
 — Расскажите мне, — попросил я, глядя на луну. Ее сияние показалось мне зловещим и жестоким. — Расскажите мне все.
 — Дорогой Байрон… — Леди Мельбурн погладила свою грудь, осязая тонкие линии морщин, пересекающих ее. — Ты стареешь, — сказала она, — быстрее, чем простой смертный. Твоя красота померкнет и умрет. Если только не…
 Не отрывая взгляда от луны, я спокойно спросил:
 — Если только не?..
 — Разве ты не знаешь?
 — Договаривайте. Что значит «если»?
 — Если. — Леди Мельбурн погладила меня по голове. — Если только ты не выпьешь золотистой крови, крови твоей сестры. Тогда ты сохранишь свою молодость и никогда не состаришься. Но это обязательно должна быть родственная тебе кровь.
 Она низко наклонилась надо мной, коснувшись щекой моей головы, и начала утешать меня. Я долго молчал.
 Я встал, подошел к окну и остановился, освещенный лунным светом.
 — Что ж, в таком случае, — спокойно сказал я, — у меня должен быть ребенок.
 Леди Мельбурн посмотрела на меня. Она слабо улыбнулась.
 — Это выход, — произнесла она наконец.
 — Значит, вы тоже это сделали. Леди Мельбурн опустила голову.
 — Когда? — спросил я.
 — Десять лет назад. Это был мой старший сын.
 — Хорошо, — холодно сказал я. Я обернулся посмотреть на луну, чувствуя, как ее свет будит во мне жестокость.
 — Если вы сделали это, я поступлю так же. Я стану жить с Августой, но, чтобы оградить ее от клеветы, я женюсь.
 Леди Мельбурн с удивлением посмотрела на меня.
 — Женишься?
 — Да, конечно. От кого же мне еще заполучить ребенка? Вы ведь не думаете, что я буду плодить ублюдков?
 Я зло рассмеялся, чувствуя, как отчаяние и жестокость сжимают мое сердце. Я вырвался из объятий леди Мельбурн.
 — Ты куда? — закричала она мне вслед.
 Я не ответил и выбежал на улицу. Ужас кричал во мне, как ветер завывает в проводах. Той ночью я убивал с сумасшедшей яростью. Я перегрызал глотки своих жертв зубами, выпивал, кровь до последней капли, пьянея от запаха смерти. Когда солнце показалось на востоке, я был розовым от крови и разбухшим, как пиявка. Моя ярость начала стихать. Наступил день. Я прокрался в желанную темноту своей комнаты и притаился в ней, как ночная тень.
 В тот же день я написал Аннабелле. Я знал, что наша переписка смягчит ее сердце. Мое первое предложение о женитьбе было отвергнуто, но во второй раз она сразу же приняла его.




 Глава 10



  Что по-настоящему беспокоит меня, так это его представления, состоящие в том, что он есть зло, должен нести зло, обречен волей какого-то невиданного инстинкта следовать своей судьбе, творя насилие над своими чувствами. Под влиянием этого выдуманного фатализма он наносит самые страшные раны тем, кого любит, страдая от этого не меньше своих жертв. Таким образом, он верит, что миром правит Злой Дух, и в то же время убежден в том, что сам он — падший ангел, хотя и стыдится этого, а после того, как я указала ему на все это, он стал более хитрым и скрытным… Несомненно, я в первую очередь являюсь предметом его раздражения, поскольку он мнит себя (как он выражается) злодеем, женившимся на мне, добавляя, что чем больше я люблю его, тем сильней его проклятье. 

    Леди Байрон. Заключение для врача о предполагаемом душевном расстройстве ее мужа

 — Почему я женился на ней? — Лорд Байрон сделал паузу. — Чтобы стать отцом. Но почему на ней, почему на Аннабелле? Это, должно быть, стало неизбежным для меня. Именно это предсказывала леди Мельбурн, узнав имя моей избранницы. Она понимала меня, возможно, лучше, чем я сам. Она видела, как жестокие страдания отравляют мою душу, видела, как неистово она пылает глубоко внутри, скрытая ледяной оболочкой, видела, как это опасно.
 — Ты ранен, — сказала она мне, — и поэтому обращаешься к Аннабелле в надежде, что она излечит тебя.
 Я с презрением рассмеялся, но леди Мельбурн покачала головой.
 — Я предупреждала тебя, Байрон. Остерегайся моей племянницы. Она обладает худшими из качеств моральной добродетели — силой и страстностью.
 — Хорошо, — ответил я. — Это лишь усилит удовольствие, которое я получу, разрушив их.
 Но я лгал самому себе, а леди Мельбурн была более проницательной, чем я мог предположить. Сумятица чувств по отношению к Августе, отвращение к самому себе, страх перед будущим — все это лишило меня покоя. Я не знал никого, кроме Аннабеллы, кто смог бы предложить мне покой, и, хотя это казалось пустой надеждой, у меня не было выбора. Я поехал на север, в дом ее родителей. Я ожидал ее в гостиной, у камина, совершенно один. Аннабелла вошла и остановилась на мгновение в дверях, поеживаясь от холода. Она пристально посмотрела мне в глаза. Тень легла на ее лицо, она увидела холодок смерти во мне — как мрачен я стал, как огрубел со дня нашей последней встречи. Я не отвел взгляда, но это было так ясно и красиво, что внутренне я сжался, как дух зла в присутствии добра. Затем она пересекла комнату, взяла мои руки в свои, и я почувствовал ее растущее сострадание ко мне, смешанное с любовью. Я склонил голову и нежно поцеловал ее. Все мои надежды сразу ожили, я не мог больше пренебрегать ими. И я решил, что обязательно женюсь на ней.
 Я провел с Аннабеллой две недели и ни разу не пил крови, чувствуя себя все более истощенным. Дул ледяной ветер, еда была ужасной, родители холодны и скучны. «К черту, — думал я про себя, — я вампир, повелитель Смерти, и не обязан мириться с этим». Когда наконец я сбежал на юг, испытывая жажду крови, я смог почти полностью забыть о моем желании иметь ребенка. Дата свадьбы приближалась, затем миновала, я продолжал беспечно проводить время в лондонских притонах, и когда я наконец их оставил, мои планы, связанные с женитьбой казались столь же далекими, как и раньше. Каждый день я проходил по дороге, ведущей к дому Августы, меня тянуло туда; возвратившись домой, я написал письмо, отменяющее наше свидание. Я не смог быть этой ночью с Августой, она была со своим мужем; мои муки, связанные с разочарованием, были достаточно сильны, чтобы убедить меня порвать письмо. Вспомнив, что я собирался жениться, я выехал наконец из Лондона, встретился по дороге с Хобхаузом и затем медленно отправился на север к своей беспокоящейся невесте. Был конец зимы. Снег толстым слоем покрывал землю, весь мир, казалось, замерз. Моя душа тоже обратилась в лед.
 Мы прибыли к месту назначения поздно вечером. Я остановился у ворот. Впереди брезжил мерцающий свет. В противоположность ему темнота и искрящийся снег знаменовали собой свободу. Я страстно желал убежать, как волк, дикий и свирепый. Я хотел убивать. Как красиво бы выглядела кровь, разбрызганная на снегу. Но со мной был Хобхауз, и мне было не убежать, мы выехали на дорогу. Аннабелла встретила меня с явным облегчением.
 Мы поженились в гостиной дома ее родителей. Я отказался идти в церковь, этого оказалось достаточно для того, чтобы ее мать в тот момент, когда мы произносили клятвы, впала в истерику при мысли о том, что ее дочь может выйти замуж. Но сама Аннабелла, когда я надевал на ее палец кольцо, пристально глядела мне в глаза своим спокойным, печальным и величественным взглядом, и я почувствовал, как утихает мое беспокойство. Приема не было, вместо этого новая леди Байрон в один миг переменила свое платье на дорожный костюм, мы сели в экипаж и отправились в зимнее путешествие в отдаленный деревенский особняк под названием Холнеби-холл, находившийся в сорока милях от дома родителей. Там мы должны были провести наш медовый месяц.
 По дороге я изучал мою жену. Она спокойно улыбалась в ответ. Внезапно я возненавидел ее. Я отвел взгляд, глядя на заснеженные поля. Я думал о Гайдэ, о голубом небе, жгучих удовольствиях, я думал о крови. Я мельком взглянул на Аннабеллу. И вдруг рассмеялся. Неужели эта девчонка может сковать меня, создание свободное и опасное, цепью слезливых обетов?
 — Я все же буду с тобой, — прошептал я.
 Аннабелла повернулась ко мне, пораженная. Я холодно улыбнулся и снова отвернулся к окну, рассматривая улицы, по которым ехал экипаж. Мы были в Дурхеме, вид большого количества людей разжигал мою жажду. На башне собора звонили колокола,
 — На наше счастье, надо полагать? — сказал я с насмешкой.
 Аннабелла молча посмотрела на меня, ее лицо было бледным. Я покачал головой.
 — Это должно привести к разводу, — прошипел я. Я подумал о судьбе, уготовленной ее ребенку.
 — Тебе следовало выйти за меня замуж, когда я сделал тебе первое предложение.
 Перед тем как я встретил Августу. Перед тем как я узнал весь ужас моей судьбы, которую теперь должны были разделить мы оба.
 Внезапно я почувствовал ужасную вину. Аннабелла все еще не отвечала мне, но я ощутил боль, которую она испытывала, я никогда не встречал такой боли среди смертных. В ней было так много и одновременно так мало от ребенка, и все же в ее глазах притаилась бесконечная глубина. Наконец мы прибыли в Холнеби-холл. Когда мы вышли из экипажа, она сжала мою руку, и я улыбнулся ей в ответ. Мы поцеловались. Позднее, перед ужином, я овладел ею на софе. Ее глаза все еще светились, когда она взглянула на меня, но теперь в них была страсть, а не боль. Было приятно доставлять ей удовольствие, так же приятно, как чувствовать свою власть над ней, чувствовать, как ее тело подчиняется мне, тело, но не ее разум. За ужином ее лицо пылало от счастья. Я желал знать, какое соединение, возможно, произошло в ее чреве, какая искра чего-то нового зародилась там.
 Эта мысль воодушевила меня. Темнота, казалось, взывала к моей жажде, и я сказал Аннабелле, что не хочу спать с ней. Но боль снова зажглась в ее глазах, она так нежно прикоснулась к моей руке, что я не смог отказать ей. Эту ночь я провел с ней, под малиновым балдахином нашего супружеского ложа. Впервые за долгое время я заснул. Мне приснился ужасный сон. Я был в лаборатории. Беременная женщина лежала на каменной плите. Она была мертва. Фигура в черном склонилась над разрезанным пустым животом женщины. Я подошел ближе. Без сомнения, это был паша. Теперь я мог видеть, что он достает ребенка, вырезая мертвый плод из утробы матери. К голове этого крошечного существа были подведены провода. Они искрились, а плод двигался, открывал рот и кричал. Паша медленно согнулся над ним.
 — Нет! — закричал я.
 Паша прокусил его; я видел, как ребенок коченеет, затем тяжело падает, и кровь начинает сначала медленно, потом мощным потоком выходить из него, разливаясь по комнате и затопляя ее. Я дотронулся до плеча паши, заставил его повернуться и заглянул ему в лицо. Но это не было лицо паши. Это было мое лицо.
 Я вскрикнул и открыл глаза. Свет огня пробивался сквозь малиновый полог.
 — Я, наверное, в аду! — пробормотал я.
 Аннабелла зашевелилась и стала рукой искать меня, но я отстранился. Я поднялся с кровати и сел, с изумлением уставившись на вересковую пустошь, покрытую снегом. Я поднялся и покинул свое тело, чтобы побродить в ветрах этой морозной ночи. Я встретил одинокого пастуха, блуждавшего в поисках овцы. Ему было не суждено найти ее. Кровь несчастного пролилась на снег, окрасив его в рубиновый цвет. Напившись вволю, я бросил жертву и вернулся в свое тело и в свою кровать. Аннабелла, почувствовав мое страдание, потянулась, чтобы коснуться меня, и положила голову мне на грудь. Но ее любовь не смогла усмирить мой дух, а лишь более растревожила его.
 — Дорогая Белл, — сказал я, поглаживая ее волосы, — тебе следует найти более мягкую подушку, чем мое сердце.
 На следующее угрю я оставался в кровати до двенадцати. Когда я наконец поднялся, то нашел свою жену в библиотеке. Она посмотрела на меня. Я увидел слезы в ее глазах и подошел вплотную к ней, чувствуя ее тело рядом с собой. Я вдохнул ее запах и нахмурился, затем погладил ее по животу и опять нахмурился. Я бы не сказал, что она была беременна. В ее утробе не шевелилось живое существо, не жил ребенок. Я вздохнул. Я прильнул к своей жене, словно желая защитить ее от собственной судьбы.
 — Поверь мне, — прошептал я скорее самому себе. — Этот брак — самая чудовищная ошибка моей жизни.
 Белл пристально посмотрела в мои глаза.
 — Пожалуйста, — произнесла она нежным отчаявшимся голосом. — Какую боль ты скрываешь от меня? Я покачал головой.
 — Я негодяй, — прошептал я, — я могу убедить тебя в этом в трех словах.
 Белл не говорила ничего. Она вновь прижалась щекой к моей груди.
 — Твоя сестра знает об этом? — спросила она наконец.
 Я отошел назад. Меня била дрожь.
 — Ради Бога, — прошептал я, — не спрашивай о ней.
 Белл продолжала пристально смотреть на меня. Ее глаза, казалось, проникали в самую глубину моей души.
 — Это не секрет, — сказала она. — Не имеет значения, насколько ужасно то, что разрушит нашу любовь.
 Она улыбнулась тихой улыбкой сожаления и раздумья, ее лицо приняло обычное спокойное выражение, дышащее любовью. Я задыхался от волнения и отвернулся от нее.
 Белл не последовала за мной, все последующие недели она не упоминала о тайне, которую, как она думала, я хранил в себе. Но я, как мужчина, которому нанесена рана, постоянно бередил ее, демонстрируя свою рану Белл, чтобы она могла видеть мои страдания; я приходил в ярость от ее спокойствия, часто впадал в неистовство. В таком настроении я ненавидел свою жену. Я постоянно намекал на несчастье, ожидающее нас, словно мое страдание было противоядием от женатого положения; слово «муж», я не «вампир» казалось мне более пугающим, и я вновь почти влюбился в свой рок. Но вскоре вернулось отвращение, а с ним и вина, а любовь Аннабеллы не прошла. В это время, когда я мог полностью доверять себе в отношении к ней, я был почти счастлив, и мои сны об искуплении постоянно возвращались ко мне. Но мой разум был смущен, и чувства менялись, как языки пламени в огне. Это был нелегкий медовый месяц.
 Все это время моя жажда возрастала. Белл постоянно находилась рядом, и это сводило меня с ума. Мы вернулись в дом ее родителей — к плохой еде, к скучным разговорам. Я жаждал порока. Когда вечером тесть рассказал в седьмой раз свою историю, мое терпение лопнуло. Я объявил, что немедленно уезжаю в Лондон. Белл намеревалась поехать со мной. Я отказался. Разразился ужасный скандал. Новая черта проявилась в Белл — педантичность ее натуры, достойное качество, от которого мне еще не приходилось страдать. Она вновь повторила свои аргументы перед родителями, и мне не оставалось ничего другого, как смириться. Я решил, что поеду с женой, но ярость моя к ней теперь была ледяной и жестокой.
 — Мы посетим Августу, — внезапно объявил я, — у нас будет для этого время на обратном пути в Лондон. Белл не была взволнована. Напротив, она казалась довольной.
 — Да, я предвкушаю встречу с твоей сестрой, — сказала она, помолчала и слегка улыбнулась, — о которой я так много слышала.
 Что ж, ей следовало знать намного больше, намного. После трех месяцев вдали от Августы мой голод к ней стал отчаянным, и моя страсть закружилась в вихре противоречивых желаний.
 Наш экипаж подъехал к ее дому. Августа спустилась по лестнице, чтобы встретить нас. Сперва она поприветствовала Белл, затем повернулась ко мне. Ее щека слегка коснулась моей, и в этот момент словно искра пронзила меня до самой глубины души.
 — Сегодня ночью, — прошептал я, но Августа лишь возмущенно отвернулась.
 Белл остановилась, ожидая меня, чтобы взять за руку. Я прошел мимо, даже не взглянув на нее.
 Этой ночью Белл рано пошла спать.
 — Ты идешь, Байрон? — спросила она. Я холодно улыбнулся, затем мельком взглянул на Августу.
 — Мы обойдемся здесь без тебя, моя прелестница, — усмехнулся я, беря Августу за руку.
 Лицо Белл побледнело, она изумленно взглянула на меня, но после молчания, длившегося несколько минут, повернулась и вышла, не сказав ни слова.
 Когда она ушла, Августа поднялась. Она была рассержена и расстроена.
 — Как ты можешь так обращаться со своей женой? Байрон, как ты можешь?
 Она отвергла мои просьбы спать с ней.
 — Раньше в этом не было ничего плохого, Байрон, но не сейчас, Байрон, не сейчас. Иди к Аннабелле. Будь с ней добр. Успокой ее.
 Она выпроводила меня, я видел, что она плакала, когда выбежала из комнаты.
 Я побрел в сад. Я ненавидел Августу, но вместе с тем бил ее, ее и Белл, я безумно любил их обеих. Именно отчаянная боль больше всего возбуждала меня, блеск слез в их глазах, их любовь, борющаяся и смешиющаяся со страхом. Я поднял лицо к сияющей луне и чувствовал, что ее свет разжигает во мне ярость. Я бросил взгляд на комнату, где спала Августа. Ее запах донесся до меня с дуновением ветерка. Внезапно ногтями я расцарапал свое запястье. Закапала кровь. Я стал пить ее. Легкость, словно ртуть, струилась по моим венам. Я поднялся, и мои желания понесли меня по ветру, я плавно вошел в сны Августы. Ее муж храпел рядом, я возлег с ней, с моей милой сестричкой, и ощутил теплоту ее тела, ее кровь, кровь моей крови, дышащей вместе с моей, движущейся потоком. Облако сошло с луны, ее свет лег на кровать.
 — Августа, — прошептал я, когда ее горла коснулся серебряный свет.
 Я склонил голову и слегка сжал зубы. Как кожица персика, ее горло стало поддаваться. Я продолжал надавливать. Кожа по-прежнему поддавалась. Как легко было прокусить ее! Я ощутил вкус спелости, золотистая жидкость поднялась, чтобы встретить прикосновение моих губ, наполняя меня молодостью, вечной молодостью. Я напрягся, затем откинулся назад. Августа задыхалась, хватаясь за простыни, я двигался вместе с ней, наконец она затихла в моих руках. Я пристально всматривался в ее лицо, угадывая в нем собственные черты. Несколько часов я пролежал с ней. Уже стало раздаваться первое пение полусонных птиц. Как звезда, я блекнул с приходом света.
 Белл не спала, когда я вошел к ней. Ее лицо было изможденным, а глаза полны слез.
 — Где ты был? — спросила она.
 Я покачал головой.
 — Тебе не следует этого знать. Белл потянулась ко мне. Я вздрогнул от ее прикосновения. Она задрожала от холода.
 — Ты ненавидишь меня? — спросила она наконец.
 Я пристально посмотрел на нее. Вина, досада, сожаление, желание — все поднялось во мне, борясь за превосходство.
 — Думаю, я люблю тебя, — сказал я, — но боюсь, дорогая моя Белл, что этого недостаточно.
 Она заглянула в мои глаза, и, как всегда, я почувствовал, что она исцеляет меня и успокаивает мою ярость. Она нежно поцеловала меня в губы.
 — Если любви недостаточно, — сказала она, — тогда что нам заменит ее?..
 Я покачал головой. Я обнял ее. В оставшуюся часть ночи ее вопрос терзал меня. Если не любовь, то что же? Я не знал. Не знал.
 Ибо мы оба, Аннабелла и я, были связаны цепью моей судьбы. Любовь толкала нас по одной дороге, моя жажда — по другой. Я был напуган тем, что чуть не убил Августу, так легко это оказалось сделать; и я испытывал новый приступ отчаяния от невозможности спасти ее от себя и дать ей ребенка. Ужас сложившейся ситуации надолго поразил меня. Я не мог не позволить Аннабелле зачать ребенка и в то же самое время не мог позволить, чтобы она забеременела. Августа тоже продолжала мучить меня, и усилия, прилагаемые мной, чтобы уберечь Августу и чрево Аннабеллы, доводили меня до неистовства, граничившего с безумием. Я не мог больше спать с Белл. Вместо этого я бродил по полям и дорогам, утоляя свою жажду, давая волю бешенству. Но свежая кровь едва ли теперь могла успокоить мое бешенство, в течение часа моя потребность в крови становилась такой же отчаянной, как и раньше. Однажды ночью, когда я вернулся в дом Августы, ее запах опять неудержимо повлек меня к ней, и все, что я мог сделать, это, стоя у ее кровати, пытаться не впиться зубами в ее обнаженную шею. Отчаянным усилием воли я сдерживал себя и изнемогал в ритме ее дыхания. Я | шагал по саду взад и вперед, и тогда-то впервые за неделю я вернулся в свою постель.
 Белл безмолвно подняла руки, приветствуя меня. Моя кровь была подобна яду. Белл вздрогнула и вскрикнула отчаянным животным криком.
 — Твои глаза полны дьявольского огня, — сказала она, тяжело дыша.
 Я улыбнулся; казалось, что огонь бурлит и в ее глазах, ее щеки пылали, губы были ярко красными. Внезапно она зарычала и потянулась к моим губам, ее невинность словно бы улетучилась. В этой шлюхе не было ничего от прежней Аннабеллы. Она начала кричать, корчась в экстазе, когда моя сперма проникла в нее, неся крошечное, пагубное семя жизни. Все ее тело выгибалось, она подняла руки, гладя пальцами мое лицо, затем она заплакала.
 — Ты зачала, — прошептал я. — Наш ребенок растет внутри тебя.
 Аннабелла посмотрела на меня, потом ее лицо исказилось, и она отвела взгляд. Я оставил ее. Она лежала, бесшумно всхлипывая.
 Плодами этой ночи были одновременно и жизнь, и смерть. Да, ребенок был уже там, в ее чреве, я прильнул щекой к животу Аннабеллы и уловил легкий драгоценный аромат. Но в этом аромате был привкус смерти, и смерть была в самой Аннабелле. Что-то умерло в ней в эту ночь, ее добродетель сгорела дотла. Она стала более холодной и грубой; вечность, светившаяся в ее глазах, потускнела, страстность превратилась в самодовольство. Она все еще любила меня — конечно любила, — но не так, как Каро, для которой это стало пыткой и гибелью. Казалось, ни для кого из нас теперь не было надежды искупления, с переменой в Белл я почувствовал, что умерла моя последняя надежда.
 Теперь началось настоящее мучение. Мы оставили Августу и отправились в Лондон. Я снял дом на одной из фешенебельных улиц города — Пикадилли, 13. Место, приносящее несчастье? Нет, мы сами принесли несчастье туда. Признаки беременности Белл были очевидными. Я ощущал запах ребенка в ее рвоте по утрам или в поте, который проступал на ее вздувшемся животе. Я едва ли мог выносить свою причастность к этому запаху. Итак, лорд и леди Байрон постоянно появлялись на людях под руку — обычная замужняя пара, преданный муж и его беременная жена. Но Белл, по крайней мере, видя желание на моем лице, была достаточно умна, чтобы понимать, что оно не относится к ней.
 — Ты смотришь на меня с таким вожделением, — сказала она однажды ночью, — но в твоих глазах нет любви.
 Я улыбнулся и внимательно посмотрел на ее живот, пытаясь представить под одеждой, в глубине тела, золотой спеющий плод.
 Белл посмотрела на меня и нахмурилась.
 — Твое лицо, Байрон, оно ставит меня в тупик. Я поднял глаза.
 — Правда? — спросил я.
 Белл кивнула. Она вновь изучающе посмотрела на меня.
 — Как может столь красивое лицо быть таким злым и грубым? Ты смотришь на меня или, скорее… — она обхватила свой живот, — ты смотришь на это так же, как ты обычно смотрел на Августу. Я помню, какими глазами ты провожал ее. Мое лицо было бесстрастно.
 — Но почему это озадачивает тебя, Белл?
 — Это приводит меня в замешательство, — сказала она, — потому что пугает меня.
 Она прищурилась. Ее глаза сверкнули холодно и сурово.
 — Я боюсь, Байрон, я тревожусь о том, что ты сделаешь с моим ребенком.
 — С нашим ребенком? — рассмеялся я. — Но что я могу с ним сделать?
 Мое лицо вдруг стало холодным.
 — Или ты думаешь, что я могу задушить его при рождении и выпить его кровь?
 Белл внимательно посмотрела на меня. Ее лицо казалось таким искаженным, каким я раньше никогда его не видел. Она поднялась, обхватила живот и, не говоря ни слова, вышла из комнаты.
 На следующей неделе Августа приехала к нам погостить. Она получила приглашение Аннабеллы. Это меня смутило. Я желал знать, догадывается ли Белл. Конечно, запах крови Августы привел меня в замешательство; я вновь стал впадать в дикое состояние; раздираемый желаниями, я настоял на том, чтобы она уехала. На все это Аннабелла смотрела холодными подозрительными глазами — она обхватывала руками свой живот, словно желая защитить его от меня. С этого времени я старался быть осторожным. Как предупреждала леди Мельбурн: «Не лишись своей жены до того момента, как получишь ребенка!» Я стал ночами оставлять Белл одну. Я ужинал, выпивал, посещал театр — и затем, полный черной и яростной жестокости, отправлялся на поиски жертв в самые скверные городские притоны. Я поглощал кровь до тех пор, пока моя кожа не становилась розовой и гладкой, пока полностью не насыщался. Только тогда я возвращался на Пикадилли. Я ложился к Белл в кровать, обнимал ее, чувствуя вздувшийся овал ее живота. Мое ухо улавливало неясное, но настойчивое биение крохотного сердца. Злясь на самого себя, я сжимал живот моей жены; казалось, в нем что-то шевелится и журчит от моего прикосновения. Я представлял, что достаточно лишь надавить — и кожа и тело расступятся как вода. Я рисовал плод, липкий и голубой, с его невыносимо тонкой сетью вен и артерий, ожидающий моего прикосновения, ожидающий, когда я попробую его кровь. Я прокусывал его осторожно и сосал кровь, словно из губки. Эти страстные желания становились такими сильными, что меня начинало трясти. Я представлял, как убиваю свою жену, которая лежит здесь, разрезаю ее живот, отделяя мышцы и органы, и там я нахожу — свернувшегося в клубок и ожидающего — моего ребенка, мое создание. Я часто вспоминал свои сны о замке паши. Я тосковал по его ножу и операционному столу.
 Я пробуждался от этих снов, содрогаясь от отвращения. Я пробовал забывать их, не придавать им значения. Но все было напрасно. Ничто не могло избавить меня от этих фантазий, почти реальных, ничто, ведь они были частью того яда, который находился в моей крови, — взрывная смесь ощущений и мыслей. Я не мог убежать от подобной мерзости, как не мог убежать от самого себя. Паша был мертв, но как сифилис живет в зараженной проститутке, так и его дьявольская жизнь продолжалась, пожирая мои вены и все, что я любил.
 — Как я желаю, чтобы ребенок родился мертвым! — вскрикивал я, когда его кровь с золотистым ароматом стучала в моих ушах и мои фантазии, казалось, растворяли меня в себе.
 Белл смотрела на меня с ужасом. Я старался сам себя успокоить.
 — О Белл, — всхлипывал я, — дорогая Белл…
 Я гладил ее волосы. Испуганная, она отступала и затем нерешительно тянулась к моей руке. Иногда она брала мою руку и сжимала ею свой живот. Она поднимала глаза и недоверчиво улыбалась, стараясь найти в моем лице отца ее ребенка, но никогда не находила его. Она отворачивалась с потухшими глазами.
 Однажды ночью, когда уже подходил срок, она содрогнулась от моего взгляда и начала тяжело дышать.
 — Белл, — сказал я, опускаясь рядом с ней на колени, — что с тобой? Белл!
 Я попытался обнять ее, но она оттолкнула меня. Она продолжала тяжело дышать, и запах моего ребенка внезапным золотистым приливом вскружил мне голову и наполнил комнату. Белл застонала. Я потянулся к ее руке, но она оттолкнула меня. Я поднялся и позвал слуг. Войдя, они отпрянули от меня, настолько жестокой и холодной была темнота моих глаз.
 Белл подняли с пола и уложили в постель. Я остался внизу. Запах крови моего ребенка тяжело висел в воздухе. За ночь и утро этот запах стал еще более прекрасным.
 В час пополудни ко мне спустилась повитуха.
 — Он умер, — спросил я, — мой ребенок. Я рассмеялся, увидев шок на ее лице. Я не нуждался в ответе. Я должен был только вдохнуть запах этой живительной крови. Дом был полон богатых цветов. Шатаясь, я поднялся по лестнице, подобно Еве, приближающейся к запретному плоду. Я весь дрожал, задыхался, ощущал слабость от глубокой экстатической жажды. Я вошел в комнату, в которой рожала моя жена. Няня преградила мне дорогу.
 — Милорд, — сказала она, держа в руках маленький белый сверток, — наши поздравления! У вас родилась дочь.
 Я опустил глаза на сверток.
 — Да, — произнес я, задыхаясь.
 Запах крови, казалось, жег мне глаза. Я едва ли мог разглядеть своего ребенка, а когда увидел его, то смог уловить лишь золотистый туман, исходящий от него.
 — Да, — вновь выдохнул я.
 Я заморгал и только теперь смог увидеть лицо своей дочери.
 — О Боже, — прошептал я, — о Боже. — Я слабо улыбнулся. — Какое орудие пытки приобрел я с твоим появлением на свет!
 Няня отпрянула от меня. Я смотрел, как она положила моего ребенка обратно в люльку.
 — Убирайтесь! — выкрикнул вдруг я, обводя взглядом комнату. — убирайтесь!
 Слуги в испуге уставились на меня, затем склонили головы и выбежали вон. Я подошел к моей дочери. Она, казалось, была окружена ореолом огня. Я склонился над ней. В этот момент все чувства, мысли, ощущения покинули меня, растворившись в сверкающем тумане радости. Богатство крови моего ребенка, казалось, подступало к моим губам, искрясь золотом, как хвост кометы. Я поцеловал ее, затем взял на руки и вновь склонился над ней. Нежно я поднес свои губы к ее горлу.
 — Байрон!
 Я остановился и медленно обернулся. Белл усиленно пыталась встать с кровати.
 — Байрон!
 Ее голос был хриплым и отчаянным. Она скатилась с кровати, пытаясь подползти ко мне.
 Я вновь взглянул на ребенка. Девочка ручками касалась моего лица. Какими крохотными были ее пальчики, какими великолепными были ее ноготки. Я стал рассматривать их, склонив голову еще ниже.
 — Отдай ее мне.
 Я повернулся к Белл. Она трепетала от волнения и, почти падая, протягивала ко мне руки.
 — Я так долго ждал ее, — мягко сказал я.
 — Да, — задыхаясь, ответила она, — да, но теперь она моя, я ее мать, прошу тебя, Байрон, — она тяжело дышала, — отдай ее мне.
 Я, не мигая, смотрел на нее. Белл выдержала мой взгляд. Я взглянул на своего ребенка. Она была такой красивой, мое создание. Она вновь подняла свою крошечную ручку. Забыв о себе, я улыбнулся ей в ответ.
 — Прошу тебя, — сказала Белл. — Пожалуйста.
 Я отвернулся и подошел к окну, наблюдая за холодным лондонским небом. Как тепло и уютно чувствовал себя ребенок на моих руках. Я ощутил чье-то прикосновение и обернулся. Выражение лица Белл было ужасным.
 Я отвел взгляд и опять посмотрел на небо. Тьма сгущалась на востоке, и облака казались предвестниками ночи. Они надвигались на беспорядочный, суматошный Лондон. Я ощутил озноб от мысли, как огромен, как бесконечен мир. Все это — даже больше, чем это, — показывал мне паша в полетах своих снов, но тогда я не понял его, я его не понял. Я закрыл глаза, меня била дрожь, я ощутил неизмеримую природу вещей. Что значила человеческая любовь в этой вселенной? Лишь пузырек в грозном разрушительном потоке вечности. Искра, вспыхивающая на короткое мгновение в темноте вселенской ночи, через миг гаснет, и наступает пустота.
 — Ты должна запомнить этот миг, — сказал я ей, не оборачиваясь. — Ты должна оставить меня, Белл. Не имеет значения то, что я буду говорить, не имеет значения, как резко я обращусь к тебе, — ты должна уйти!
 Я обернулся и взглянул на нее. Глаза Белл, такие холодные недавно, теперь были полны слез. Она потянулась, пытаясь погладить мне щеки, но я покачал головой.
 — Мы назовем ее Ада, — сказал я, передавая дочь в ее руки.
 Я повернулся и, не говоря ни слова, вышел из комнаты.
 — Ты сумасшедший, — сказала леди Мельбурн, когда я рассказал ей, что сделал. — Да, сумасшедший. Ты женился на девушке, она родила тебе ребенка. И что же теперь? Почему?
 — Потому что я не могу этого сделать.
 — Ты должен. Ты должен убить ее. Если не Аду, так Августу.
 Я вздрогнул и отвернулся.
 — Не думаю, — сказал я. — Удовольствие всегда приносит большее удовольствие, когда его предвосхищаешь. Я буду стараться предвосхитить его.
 — Байрон, — позвала меня леди Мельбурн. Ее бледное лицо выражало сожаление и презрение. — Все это время ты продолжаешь стареть. Посмотри на меня. Я была глупа, и все же я сдалась. Мы все сдаемся. Перебори себя. Выпей кровь своей дочери, пока ты еще молод. Ты обязан сделать это для нас.
 Я нахмурился.
 — Обязан? — спросил я. — Перед кем я в долгу? Леди Мельбурн слегка приподняла бровь.
 — Ты обязан всему нашему роду, — произнесла она.
 — Почему?
 — Ты убийца Вахель-паши. Я взглянул на нее с удивлением.
 — Я никогда не говорил тебе об этом, — сказал я.
 — Мы знаем.
 — Но как?
 — Паша был носителем необычайной силы. Среди вампиров — повелителей Смерти он был почти что королем. Неужели ты не знал этого? — Леди Мельбурн помолчала. — Мы все ощутили его уход.
 Я нахмурился. Рожденный из мрака моего воображения призрак паши внезапно предстал передо мной, бледный и ужасный, с лицом, искаженным невыносимой болью. Я встряхнул головой, и фантом исчез. Леди Мельбурн смотрела на меня с легкой улыбкой на бескровных губах.
 — Теперь он мертв, — прошептала она мне на ухо, — а ты — его наследник. Я холодно посмотрел на нее.
 — Наследник? — повторил я и рассмеялся в ответ. — Это и глупо, и смешно. Ты забываешь, что я убил его.
 — Нет, — сказала леди Мельбурн, — я не забываю.
 — Тогда что ты имеешь в виду?
 — А то, Байрон, — леди Мельбурн снова улыбнулась, — что он должен был выбрать тебя.
 — Выбрать? Меня? Для чего?
 Леди Мельбурн замолчала, и на ее лицо вернулось выражение ледяного спокойствия.
 — Чтобы постигнуть тайны нашей породы, — сказала она. — Чтобы найти ответ перед лицом вечности.
 — О, да, — рассмеялся я. — Всего лишь.
 Я отвернулся, но леди Мельбурн взяла мою руку.
 — Пожалуйста, Байрон, — сказала она. — Убей своего ребенка, выпей его кровь. Тебе понадобится сила
 — Для чего? Чтоб стать таким, как паша? Нет. — Пожалуйста, Байрон, я…
 — Нет!
 Леди Мельбурн содрогнулась под моим взглядом. Она опустила глаза и надолго замолчала.
 — Ты так молод, — произнесла она. — Но уже понимаешь, какой силой ты обладаешь.
 Я покачал головой и обнял леди Мельбурн.
 — Я не хочу этой власти, — мягко ответил я.
 — Потому что ты уже имеешь ее. — Леди Мельбурн подняла глаза. — Что же ты еще желаешь?
 — Покоя. Мира. Вновь стать смертным. Леди Мельбурн усмехнулась.
 — Несбыточные мечты.
 — Да. — Я слегка улыбнулся. — И все же, пока живы Ада и Августа, тогда, возможно… — Я помолчал. — Тогда, возможно, какая-то часть меня все еще смертна.
 Леди Мельбурн расхохоталась. Но я заставил ее замолчать, крепко сжав в своих руках; она заглянула в глубину моих глаз, как попавшая в ловушку жертва.
 — Ты просишь меня, — произнес я медленно, — измерить глубину тайны нашей породы. Но нам, напротив, не следует знать эту тайну, нам нужно стараться бежать от того, что мы представляем. У вампиров есть сила, власть, знание, вечная жизнь, но все это — ничто, потому что мы постоянно жаждем крови. Ибо пока мы испытываем эту жажду, на нас будут охотиться и относиться к нам с отвращением. И все же, зная это, я чувствую, как день ото дня растет моя жажда, становясь более жестокой. И скоро кровь станет единственной вещью, способной доставить мне удовольствие. И все другие радости жизни будут услаждать мой вкус, как зола во рту. Это моя судьба, наша судьба, леди Мельбурн, не так ли?
 Она не ответила. В ее зрачках я увидел свое лицо, горячее и резкое. Страсти, раздирающие мою душу, отражались в нем, как тени от облаков.
 — Я найду спасение, — сказал я наконец. — Я буду искать его, если даже на это потребуется вечность. — Я помолчал. — Путь будет более тяжелым, и паломничество — более мучительным, ведь я потерял большую часть человеческого в себе. Я не понимал этого раньше, но теперь осознал это. Да, — я кивнул, — теперь я это понимаю.
 Мой голос затих, и я уставился в темноту. Мне привиделась чья-то неясная фигура В течение нескольких секунд передо мной маячило лицо паши. Я мигнул — и оно исчезло. Я обернулся к леди Мельбурн.
 — Я уеду из Англии, — сказал я ей. — Я оставлю свою сестру и дочь и не стану пить их кровь.
 Я отвернулся. Леди Мельбурн не пыталась остановить меня. Я пересек комнату и вышел в холл, звук моих шагов эхом раздавался в моей голове. Там я увидел Каролину Лэм. Она ужасно похудела, и, когда я проходил мимо, мне показалось, что ее улыбка напоминает оскал. Она поднялась и последовала за мной.
 — Я слышала, вы уезжаете из Англии, — сказала она.
 Я не ответил. Она взяла меня за руку.
 — Что вы скажете своей жене? — спросила она — Вампир… Я резко обернулся.
 — Подслушиваешь в замочную скважину, Каро? — спросил я. — Это может быть опасным. Каро рассмеялась.
 — Да, быть может, — сказала она
 Выражение ее лица было резким и странным, и, хотя Каро в упор глядела на меня, она не смогла вынести ярости, которая стояла в моих глазах. Она отступила, а я вышел в холл.
 — Возьми меня с собой! — внезапно выкрикнула Каро. — Я буду стелить постели для твоих любовниц!
 Буду бродить по улицам и добывать жертв для тебя! Прошу тебя, Байрон, пожалуйста!
 Она побежала за мной и бросилась к ногам, схватила меня за руку и начала целовать ее.
 — Ты падший, мой Байрон, но все же ты ангел. Возьми меня с собой. Пообещай, поклянись. Все ее тело начало трястись как в лихорадке.
 — Сердце вампира тверже железа, — пробормотала она, — оно размягчается на огне вожделения, но, остывая, становится холодным и твердым.
 Она заглянула мне в лицо и дико расхохоталась.
 — Да, холодным и твердым. Холодным, как смерть! Я оттолкнул ее.
 — Ты не осмелишься оставить меня! — сказала Каро, в ее голосе не было уверенности. — Такая любовь, такая ненависть, ты не осмелишься!
 Я отвернулся и пошел прочь.
 — Я прокляну тебя! Прокляну, прокляну, прокляну!
 Голос Каро задрожал и затих. Я остановился и посмотрел на нее. Все еще стоя на коленях, Каро содрогалась всем телом, затем припадок прошел, и она смахнула слезы с лица.
 — Я прокляну тебя, — повторила она, но уже тише. — Мой милый, моя любовь, я… — Она сделала паузу. — Спасу тебя.
 Три недели спустя она посетила Белл, я не знал об этом. Конечно, я не смог уехать. Августа осталась с нами, но кровь Ады — о, кровь Ады была слаще ее крови! Поэтому я остался, и искушение росло во мне. Я знал, что леди Мельбурн была права и я уступлю. Однажды ночью, стоя у кроватки дочери, я чуть было не испробовал ее крови, но Белл помешала мне. Она посмотрела на меня странным взглядом и прижала ребенка к груди. Она сказала мне, что хочет покинуть Лондон, вернуться в деревню и остаться, возможно, на какое-то время в доме своих родителей. Я рассеянно кивнул. И вскоре после этого она уехала. Я сказал ей, что присоединюсь к ней. У экипажа, который должен был увезти ее, она поднесла ко мне дочь, чтобы я мог поцеловать ее. Затем она поцеловала меня, ее поцелуй был таким страстным и долгим, что мне показалось, что она никогда не уедет. Наконец она отпустила меня.
 — До свидания, Байрон, — сказала она и села в экипаж; я проводил его взглядом, пока он ехал по Пикадилли.
 Я никогда не должен видеть ни ее, ни ребенка.
 Несколько недель спустя пришло письмо с требованием о разводе. Тем же утром меня навестил Хобхауз.
 — Я полагал, ты знаешь, — сказал он. — Самые невероятные слухи ходят по городу. Говорят, что твоя жена хочет с тобой развестись, и даже хуже.
 Я швырнул Хобби письмо. Читая его, он становился все более мрачным. Потом он отдал письмо и взглянул на меня.
 — Ты должен уехать за границу, обязательно, — посоветовал он.
 — Но зачем? — спросил я. — Неужели эти слухи настолько ужасны?
 Хобби помолчал, затем кивнул.
 — Скажи мне. Хобхауз улыбнулся.
 — Ну, ты знаешь, — пробормотал он, взмахнув рукой. — Супружеская измена, содомия, инцест…
 — Что еще?
 Хобхауз пристально посмотрел на меня. Он налил вина и протянул мне бокал.
 — Эта сука, Каролина Лэм, — признался он наконец, — она всем рассказала… ну, ты сам можешь догадаться…
 Я слегка улыбнулся, выпил бокал и затем с яростью разбил его об пол. Хобхауз покачал головой.
 — Ты должен уехать за границу, — повторил он. — Пожалуйста, старина, у тебя действительно нет выхода.
 Конечно, выхода у меня не было. И все же я не смогу перенести эту разлуку. Чем больше меня проклинали в газетах или освистывали на улицах, тем с большим отчаянием я желал вернуть себе смертность, чтобы отречься от того, что знал обо мне весь свет. Но моя жизнь стала объектом пристального внимания. Каро слишком хорошо сделала свое дело. Однажды ночью я отправился на бал с Августой. Когда мы вошли в зал, собравшиеся, казалось, притихли. Все глаза были обращены на меня, а затем все отвернулись. Ни один человек не подошел к нам. Никто не заговорил с нами. Но я слышал лишь одно слово, шепотом произносимое за нашими спинами: «Вампир». Этой ночью мне казалось, что я слышу его повсюду.
 Тогда я понял, что мое изгнание неизбежно. Спустя несколько дней я отправил Августу домой. Несмотря ни на что, она оставалась со мной, и ее любовь никогда не ослабевала. Без нее моя жизнь была бы одинокой. И все же я почувствовал облегчение, когда она уехала, так как теперь был уверен, что никогда не буду пить ее кровь. Я вспомнил о своем желании отправиться в путешествие. Мое отчаяние соединилось со страстным чувством свободы. Весь свет ненавидел меня, ну и пусть, я тоже ненавидел его. Я вспомнил о своих давних замыслах. Я отправлюсь в путешествие, я буду искать! Как предсказала леди Мельбурн, я познаю природу своей сущности. Я приказал изготовить экипаж, такой же, как у Наполеона. В нем была двуспальная кровать, погребок для вин и библиотека. Для погреба я отобрал бутылки мадеры, смешанной с кровью, для библиотеки — книги по науке и оккультизму. Я нанял также врача, молодого человека, который издал несколько сочинений о свойствах крови. В медицинских кругах у него была репутация дилетанта Его знания, я полагал, могут мне пригодиться. Я позволил ему взять пробу моей крови для изучения. Доктора звали Джон Полидори.
 Дата отъезда приближалась. Мой дом на Пикадилли опустел. Я бродил по нему, и мои шаги эхом отдавались в пустых коридорах. В детской и в комнате Августы все еще витал легкий и дразнящий аромат крови. Я старался не обращать на него внимание. Теперь я редко выходил — мое лицо и имя были печально известны, но я, как и прежде, был занят делами и общением с друзьями. Кроме того, я завел любовницу. Ее звали Клер, ей было всего семнадцать лет. Я полагаю, она была достаточно мила, но со странностями; она отдалась мне, и я использовал ее, чтобы не думать о большем. Однажды она привела свою сестру.
 — Это Мэри, — сказала она.
 Ее сестра была такой же милой, но не такой дикой, как Клер. Она мельком взглянула на книги, которые я упаковывал к отъезду, взяла одну из них и прочла название на обложке: «Электричество и принципы жизни».
 — Мой муж интересуется подобными вещами, — сообщила она, глядя на меня глубокими серьезными глазами. — Он тоже поэт. Может, вы знаете его?
 Я приподнял брови от удивления.
 — Шелли, — сказала Мэри. — Перси Шелли. Думаю, вам доставит удовольствие общение с ним.
 — Я сожалею, — сказал я, указывая на дорожный сундук, — но, видите ли, я собираюсь за границу.
 — Мы тоже, — кивнула Мэри. — Как знать, может, мы встретимся на континенте.
 Я слабо улыбнулся.
 — Да, может быть.
 Но я сомневался в этом. Я видел нарастающие признаки безумия в глазах Клер, ее рассудок расстраивался под воздействием страсти, которую она испытывала ко мне. С этого дня я перестал с ней видеться. Я не желал больше терпеть ее трескотню и постоянные преследования. Если она будет продолжать гоняться за мной, что ж, для нее будет только хуже.
 Последнюю ночь в Лондоне я провел в комнате Августы. Запах крови почти исчез. Я лег на ее кровать, вдыхая его последние слабые следы. В доме было темно и тихо, пустота висела в воздухе, как пыль. Несколько часов я лежал в полном одиночестве. Я ощущал, как голод и раскаяние борются в моих венах.
 Вдруг я услышал шум шагов. И тут же я ощутил чье-то нечеловеческое присутствие в доме. Я осмотрелся. Никого не было. Я собрал всю свою силу, чтобы заставить это существо показаться, но комната оставалась по-прежнему пустой. Я встряхнул головой. Одиночество поглотило меня. Внезапно эта пустота показалась непереносимой, и, хотя я знал, что это всего лишь фантом, я страстно возжелал вновь увидеть лицо Августы. Из ее почти улетучившегося запаха я воскресил образ. Она стояла передо мной.
 — Августа, — прошептал я.
 Я протянул к ней руки. Она казалась невозможно реальной. Я попытался прикоснуться к ее щеке. К моему невообразимому удивлению, я почувствовал теплоту живой плоти.
 — Августа?
 Она ничего не сказала, но желание и любовь, казалось, зажглись в ее глазах. Я склонился и поцеловал ее. Лишь только я сделал это, как понял, что все это время я не чувствовал запах ее крови.
 — Августа? — вновь прошептал я.
 Она слегка притянула меня к себе, наши щеки соприкоснулись, мы поцеловались.
 И вдруг я вскрикнул. Ее губы, казалось, ожили тысячью движущихся частиц. Я отступил назад и увидел, что тело моей сестры покрыто чем-то белым, светящимся, извивающимся. Я вновь прикоснулся к ней, на палец мне упали личинки и поползли по нему. Моя сестра подняла руки, словно взывая о помощи, затем ее тело медленно рассыпалось, и пол оказался устланным извивающимися червями.
 Пошатываясь, я отступил назад. Я почувствовал что-то у себя за спиной. Я обернулся. Это была Белл, которая протягивала мне Аду. Я попытался отмахнуться от нее. Я увидел, как Ада начала истекать кровью и таять на глазах; увидел, как плоть Белл застывает и ссыхается, обнажая кости. Вокруг меня были образы людей, которых я любил, они умоляли меня, кивали мне, старались дотянуться. Я отмахивался от них, казалось, они рассыпались от моего прикосновения, затем снова вырастали и, подобно вампирам, преследовали меня. Они дотрагивались до меня разлагающимися пальцами мертвецов, и я в отчаянии оглядывался; мне показалось, что впереди стоит фигура, закутанная в черный плащ. Человек в плаще повернулся. Я стал вглядываться в его лицо. Оно сильно напоминало лицо паши. Если это и был паша, то он сильно изменился. Его мертвенно-бледное лицо было совершенно гладким, оно имело желтоватый чахоточный оттенок. Но я видел его лишь какую-то долю секунды.
 — Постой! — закричал я. — Что означают образы, что ты вызываешь для меня? Постой, я приказываю тебе, остановись!
 Но фигура развернулась и исчезла так скоро, что я подумал, что это всего лишь моя фантазия. Как только я понял это, другие призраки тоже растворились, и я остался совершенно один. Я стоял на ступенях лестницы. Все было тихо. Ни малейшего движения. Я сделал шаг вперед и тут же понял, что я все-таки не один.
 Я ощутил запах ее крови еще до того, как услышал ее тихие всхлипывания. Это была Клер. Она пряталась за одним из дорожных чемоданов. Она тряслась от страха. Я спросил ее, что она видела. Она замотала головой. Я удерживал ее на месте взглядом. Меня возбуждал ужас, который она испытывала. Я знал, что нуждаюсь в крови. Видения, сны, которые являлись мне, — я знал, что только кровь может изгнать их.
 Я дотронулся до горла Клер, затем остановился. Я чувствовал биение жизни в ее груди. Я взял ее за подбородок. Затем медленно притянул ее губы к своим. Меня трясло, я закрыл глаза и поцеловал ее. Затем еще. Она оставалась все такой же неподвижной в моих руках. Я овладел ею. Я задыхался. Она все еще была жива. Я сжал ее в объятьях и выпустил в нее свое семя.
 — Я дарую тебе жизнь, — прошептал я и поднялся. — А теперь уходи, — сказал я. — И никогда не пытайся увидеть меня, так будет лучше для нас обоих.
 Клер кивнула, ее глаза были широко открыты; она привела в порядок свою одежду и ушла, так и не сказав ни слова. Было почти утро.
 Спустя час пришел Хобхауз, чтобы проводить меня. С ним был Полидори. К восьми часам мы были уже в пути.




 Глава 11



  Мне довелось быть благоговейным, но отнюдь не молчаливым участником долгих и многочисленных разговоров лорда Байрона и Шелли. В одном из них мы обсуждали различные философские доктрины, среди которых была и тема принципа жизни и самой возможности обнаружения и анализа его… Не исключено, что когда-нибудь оживление умерших станет возможным посредством гальванизма: что если отдельные части живого тела можно искусственно воспроизвести, а потом собрать в одно целое, вдохнув в него живое тепло? 
  За беседой прошла ночь, и, наверное, вся нечистая сила улеглась, когда мы разошлись по спальням. Когда моя голова опустилась на подушку, заснуть сразу я не смогла, но и сказать, что я бодрствовала, тоже нельзя было. Мои фантазии, непрошеные, влекли и направляли меня, пронося передо мной картины, возникавшие в моем мозгу с живостью, далеко превосходящей повседневные границы воображения. Я видела с закрытыми глазами, но обостренным внутренним зрением, — видела бледного адепта дьявольской науки, стоявшего на коленях перед собранным им существом. Я видела, как ужасающий призрак мужчины вытянулся, а затем, под напором какой-то мощной машины, показал признаки жизни, с трудом повернулся, сделав полуживое движение. Как это, наверное, страшно, невообразимо страшно, страшны любые потуги человеческого существа к сотворению жалкого подобия колоссального механизма Создателя… 

    Мэри Шелли. Предисловие к «Франкенштейну»

 — Вот так и завершилась, — сказал лорд Байрон, — моя тщетная попытка жить жизнью смертного человека.
 Ребекка заметила, как на его лице появилось смешанное выражение вызова и сожаления.
 — С этого времени я должен был быть самим собой, это единственное, что мне оставалось.
 — Единственное?
 Ребекка обхватила себя руками. Ее голос после столь долгого молчания прозвучал резко.
 — Тогда кто…
 — Да? — Лорд Байрон насмешливо приподнял бровь.
 — Кто…
 Взгляд Ребекки был прикован к бледному лицу ее прародителя.
 — Чьим потомком я являюсь? — прошептала она наконец. — Не Аннабеллы? Не Ады?
 — Нет.
 Он смотрел сквозь нее во тьму комнаты. И снова его лицо, казалось, исказилось гримасой боли и вызова.
 — Не сейчас, — тихо произнес он.
 — Но…
 Его взгляд будто пронзил ее.
 — Я сказал: не сейчас!
 Ребекка проглотила подступивший к горлу комок, но, сколько она ни старалась, она не смогла скрыть своей обеспокоенности. Ее не так поразила его внезапная вспышка ярости, как то, что беспокоило его самого. После стольких лет, подумала она, когда можно было бы свыкнуться с тем, чем он стал, одиночество, казалось, все еще подавляло его. И она почувствовала к нему жалость. Лорд Байрон, словно читая ее мысли, внезапно посмотрел на нее и расхохотался.
 — Не оскорбляйте меня, — сказал он.
 Ребекка нахмурилась, делая вид, что не понимает.
 — В безнадежности есть великая свобода, — произнес лорд Байрон.
 — Свобода?
 — Да — Лорд Байрон улыбнулся. — Даже состояние полной безнадежности может быть раем.
 — Я не понимаю.
 — Конечно не понимаете. Вы смертны. Как вы можете знать, что значит быть проклятым? А я знал — в то утро, покидая берега Англии. И все же безнадежность казалась мне более сладостной, чем хоть какой-то проблеск надежды. Я стоял под развевающимися парусами и смотрел, как белые утесы Дувра исчезают за волнами. Я отправлялся в изгнание. Я был проклят и изгнан из своей родной земли. Я оставил свою семью, своих детей и все, что я любил. Мне не суждено было стать кем-то другим. Чем я стал — отверженным изгоем, блуждающим в темных лабиринтах своего разума? Моя безнадежность несла на себе печать едва сдерживаемой улыбки, которая отражалась и на моем лице.
 Лорд Байрон умолк. Он пристально смотрел в глаза Ребекки, словно желая вызвать в ней понимание. Он вздохнул и отвел взгляд, но улыбка осталась, насмешливая и гордая.
 — Я оставался на палубе. Все еще были видны вдали белые скалы, затем они исчезли. «Я — вампир», — сказал я самому себе.
 Выл ветер, гнулась мачта, и мои слова, казалось, потонули в дыхании шторма. Но они не исчезли бесследно. Потому что они, как и я, были частицей бури. Я прильнул к борту корабля, волны вздымались и опускались, как лошадь, которая знает своего седока. У меня в руке была бутылка. Она была откупорена. Я вдыхал смешанный аромат вина и крови. У меня возникло непреодолимое желание швырнуть ее в море. Кровь радугой разбрызгивалась на ветру, я поднялся вместе с ней и стал парить, такой же свободный и дикий, как сам шторм. Я ощутил, как неистовое веселье наполняет мою кровь. Да, размышлял я, я выполню свое обещание, найду секреты своего естества вампира, стану пилигримом, блуждающим в вечности. Все, что мне нужно было сделать, — это обуздать шторм.
 Я отпил из бутылки, затем поднял ее, чтобы выкинуть. Кровь из горлышка бутылки расплескалась по моей руке. Я напрягся и вдруг почувствовал чье-то прикосновение.
 — Милорд… — Я обернулся. — Милорд… Это был Полидори. Он держал листки со своими каракулями.
 — Милорд, я хотел, чтобы вы посмотрели мою трагедию.
 Я взглянул на него с недоверием.
 — Трагедию? — спросил я.
 — Да, милорд, — Полидори кивнул. Он протянул мне стопку бумаг.
 — «Каэтан», трагедия в пяти частях, полностью называется «Трагическая история Каэтана». Он неловко начал листать свою брошюрку.
 — Я в особенности застрял вот здесь: «Итак, тяжело вздохнув, могущественный Каэтан…» Я ждал.
 — Ну? — спросил я. — И что же могущественный Каэтан сделал?
 — В этом-то и проблема, — пожал плечами Полидори. — Я не уверен.
 Он протянул листок бумаги, но ветер вырвал его из рук, и я наблюдал, как он, пролетев над кораблем, исчез в волнах.
 Я резко повернулся.
 — Меня не интересует ваша трагедия, — сказал я. Полидори уставился на меня, его глаза готовы были вылезти из орбит.
 — Милорд… — запинаясь, произнес он. — Я действительно думал…
 — Нет.
 Он захлопал от негодования глазами.
 — Вы поэт, — важно заявил он. — Почему я не могу им быть?
 — Потому, что я плачу тебе за медицинские исследования, а не за то, чтобы ты тратил время на всякую дрянь.
 Я отвернулся и уставился на волны. Полидори что-то бормотал, запинаясь, затем я услышал, как он развернулся и пошел прочь. «Неужели уже поздно отослать его обратно? — думал я. — Да, — решил я со вздохом, — вероятно, поздно».
 В последующие дни я с трудом пытался улучшить наши отношения. Полидори был пустой и смешной человечек, но в то же время обладал блестящим пытливым умом исследователя, его знания о границах науки были глубоки. Мы плыли на юг, а я расспрашивал его о теориях природы жизни, о творении, о бессмертии. По крайней мере, в этих темах Полидори проявил себя как профессионал. Он знал о последних экспериментах, исследованиях в области клеток, которые бесконечно воспроизводятся, о потенциале произвольного воспроизведения жизни при помощи электричества. Часто он упоминал тексты, которые я видел в библиотеке паши. Я захотел узнать о них побольше. Почему паша так интересовался гальванизмом и химией? Неужели он искал научное объяснение своему бессмертию? Искал ли он принцип жизни — принцип, который смог бы устранить потребность в крови для поддержания жизни? Если дело действительно было в этом, то леди Мельбурн была права — у меня было гораздо больше общего с пашой, чем я мог себе представить.
 Один или два раза, как это было в Лондоне, мне казалось, что я видел его. Это всегда было только мимолетное впечатление, и его лицо, как и раньше, имело чахоточный желтый оттенок. И все же я никогда не испытывал того ощущения, которое, как я знал, меня охватывало, когда я находился рядом с существом, подобным мне, и в любом случае я знал, что паша мертв. Я начал расспрашивать Полидори о работе мозга, о галлюцинациях, о природе сна. И вновь теории, выдвигаемые Полидори, были дерзкими и глубокими. Он написал, как он сказал мне, статью о сомнамбулизме. Он предложил загипнотизировать меня. Я рассмеялся и согласился, но глаза смертного Полидори не могли противодействовать моему взгляду. Именно я овладел разумом Полидори. Оказавшись в его снах, я нашептал ему, чтобы он бросил занятия поэзией и оказал должное уважение, которого достоин его хозяин. Когда он пробудился, его реакцией было затянувшееся надолго плохое настроение.
 — Черт побери, — выругался он, — вы властвуете даже в моем подсознании.
 За целый день он не произнес ни слова и вместо разговоров со мной демонстративно засел за свою трагедию.
 К этому времени мы были уже в Брюсселе. Я страстно желал увидеть поле Ватерлоо, где за год до этого произошла великая битва. На следующее утро после описываемого события Полидори достаточно оправился от своего дурного настроения, чтобы сопровождать меня.
 — Это правда, милорд, — спросил он, когда мы выехали, — что вам нравится, когда вас называют Наполеоном рифмы?
 — Так говорят другие люди. — Я взглянул на него. — Как, Полидори? Только поэтому вы поехали сейчас со мной? Чтоб увидеть меня на Ватерлоо?
 Полидори решительно кивнул.
 — Конечно, милорд, я верю, что ваша слава великого поэта была неоспоримой долгое время, но я думаю, — он откашлялся, — нет, я уверен, что моя трагедия станет вашим Веллингтоном.
 И вновь я рассмеялся, но ничего не ответил, ибо к этому моменту почувствовал запах запекшейся крови. Я пустил лошадь легким галопом. Впереди лежала холмистая равнина, казавшаяся пустынной и тихой. Но да, я вдохнул его снова, этот запах смерти, тяжело висевший в воздухе.
 — Это место битвы? — Я обернулся с вопросом к проводнику.
 Он кивнул. Я огляделся по сторонам, затем поскакал галопом вперед. Копыта моей лошади увязали в грязи, и казалось, что сквозь эту вспенившуюся грязь сочится кровь. Я подъехал к тому месту, где Наполеон разбил лагерь в день своего окончательного поражения. Сидя в седле, я обозревал эту долину смерти.
 Пшеница колыхалась от легкого дуновения ветерка. Мне казалось, что я слышу, как она шепчет мое имя. Я почувствовал, как странная легкость наполняет меня, я поскакал вперед, пытаясь стряхнуть ее. Но грязь под ногами засасывала меня все глубже и глубже. Я пустил коня галопом по полоске травы. Однако грязь все еще просачивалась. Я посмотрел вниз и увидел, что трава окрашена в красный цвет. Куда бы ни ступала нога моей лошади, везде из земли пузырилась кровь.
 Я огляделся по сторонам Я был один. Не было никаких следов моих спутников, небо вдруг потемнело и окрасилось пурпуром. Все звуки смолкли — пение птиц, стрекотание кузнечиков, шелест пшеницы. Тишина, как и небо, была холодной и мертвой. Никаких признаков жизни по всей широкой равнине.
 Вдруг из-за холма до меня донесся еле уловимый звук. Это была барабанная дробь. Она смолкла, затем сильнее, чем прежде, раздалась вновь. Я направил туда своего коня. Бой барабана стал убыстряться. Когда я взбирался на холм, дробь, казалось, эхом отдавалась в небесах. Достигнув вершины, я остановил лошадь. Сидя в седле, я наблюдал разворачивающуюся передо мной картину.
 Кровь сочилась из земли так, словно та была бинтом, наложенным на незаживающую рану. Земля смешалась с лужами запекшейся крови, и по всему полю комья грязи и кровь стали приобретать очертания. Вскоре я смог различить человеческие тела, освобождающиеся из своих могил. Они рядами вставали из-под земли, я видел сгнившие лоскуты их обмундирования. Я завороженно смотрел на эти полки, батальоны и армии мертвецов. Я видел их остекленевшие глаза. Их кожа разлагалась, носы провалились, тела вызывали омерзение видом крови и слизи. Через секунду все стихло. Затем, словно повинуясь единому порыву, солдаты сделали шаг вперед. Они сорвали свои шляпы и с чудовищной медлительностью подбросили их вверх, приветствуя меня.
 — Да здравствует император!
 — Да здравствует император! Повелитель мертвых!
 Я выпрямился в седле, вспомнив последнюю ночь, проведенную на Пикадилли. Меня охватила уверенность, что это видение тоже родилось в моем воображении. И я искал существо, которое походило бы на пашу. Я увидел его на коне, вырисовывающимся силуэтом на фоне пурпурного неба.
 — Вахель-паша? — Я прищурился. — Неужели это вы?
 Он приподнял шляпу, подражая приветствию мертвых солдат. Затем пустил лошадь галопом, удаляясь от меня; я бросился вслед за ним, чтобы уничтожить его и вернуть контроль над своими видениями. Существо обернулось. На его лице было выражение удивления. Внезапно, прежде чем я успел заметить его стремительное движение, я ощутил его пальцы на своем горле. Под натиском я отпрянул назад. Давно я не сталкивался с силой, подобной моей. Я стал бороться с ним и снова заметил на лице паши удивление и сомнение. Я почувствовал, как он слабеет. Я стал хлестать его по лицу. Он оступился и покатился на землю. Я шагнул к нему и тут услышал крик.
 Я обернулся. Полидори пристально смотрел на меня. Он заглянул в мои глаза и снова закричал. Я вновь обратил взор туда, где лежал паша, — его там не было. Я выругался и вздохнул. Теперь я слышал пение птиц и, взглянув на поле битвы, увидел лишь траву и невытоптанные колосья.
 Я бросил взгляд на Полидори. Он все еще был без сознания и, стеная и корчась от боли, катался по земле. Наши проводники подбежали к нему. Хорошо, подумал я. Они помогли Полидори. Я развернул коня и поехал по полю. Крестьяне предлагали мне сломанные сабли и черепа. Я купил несколько. Теперь я ехал один, размышляя о крушении наполеоновской армии и фатальной быстротечности человеческой жизни.
 Когда мы возвращались в Брюссель, Полидори продолжал молча смотреть на меня. Его глаза были полны подозрения и ужаса. Я не обращал на него внимания. Только поздно ночью, убив жертву, напившись крови и чувствуя сытость, я занялся им. Он спал. Я грубо растолкал его и схватил за горло. Я предупредил его, чтобы он никогда впредь не пытался проникать в мои видения.
 — Но я видел, что вы в трансе, — выдавил, задыхаясь, Полидори. — Я подумал, что это может быть интересно, прочесть ваши мысли. В самом деле, — воздух со свистом вырвался из его груди, — как ваш врач, я полагал, что это мой долг.
 Я провел пальцем по его щеке.
 — Не пытайтесь сделать это вновь, — прошептал я. Полидори злобно посмотрел на меня.
 — Но почему нет, милорд? — спросил он. — Неужели вы думаете, что мой разум не такой, как ваш? Я улыбнулся.
 — Да, я так думаю, — мягко прошептал я.
 Полидори открыл было рот, но, увидев мои глаза, побледнел и издал какой-то невнятный звук. Наконец, он склонил свою голову. Затем повернулся и вышел. Я надеялся, я думал, что он понял.
 Но ничто не могло сдержать его тщеславие. Полидори продолжал размышлять об этом.
 — Почему, — внезапно спросил он несколько дней спустя, — солдаты приветствовали вас как императора?
 Я с удивлением посмотрел на него и холодно улыбнулся.
 — Это был всего лишь сон, Полидори.
 — Сон? — Он выпучил глаза и в возбуждении закивал головой. — Сон.
 Я отвернулся и уставился в окно экипажа, наслаждаясь красотами Рейна, вдоль которого мы ехали. Я посоветовал Полидори сделать то же. Он послушался моего совета. Несколько миль мы ехали в полном молчании. Затем Полидори начал тыкать мне пальцем в грудь.
 — Почему вы? — снова разразился он. — Почему? Он похлопал себя по груди.
 — Почему не я?
 Я взглянул на него и расхохотался. Полидори тяжело дышал, он был разъярен, затем он перевел дыхание и попытался успокоиться.
 — Умоляю вас, милорд, скажите, что именно вы умеете делать лучше, чем я?
 Я слегка улыбнулся.
 — Не считая написания стихов, которые я продаю? — Я наклонился вперед. — Три вещи. — Я достал пистолет и взвел курок. Полидори отпрянул назад. — Я могу попасть в замочную скважину с тридцати шагов. — Я жестом показал на Рейн. — Я могу переплыть эту реку. И третье… — Я поднес дуло пистолета к виску Полидори. Я заглянул в его глаза и овладел его волей. Я вызвал в его сознании видение, будто он сам с содранной кожей пригвожден к собственному операционному столу. Я заметил, как краска сходит с лица Полидори. Я рассмеялся и откинулся назад. — И в-третьих, — повторил я, — как видите, я могу наполнить вас таким ужасом, который сведет вас с ума. Итак, доктор… не искушайте меня.
 Полидори дрожал, судорожно глотая воздух. Мы вновь погрузились в тишину. Он не проронил ни слова, пока экипаж не остановился для ночлега. Выходя из него, Полидори обернулся ко мне.
 — Почему именно вы стали императором? — спросил он. — Почему солдаты приветствовали вас?
 Чувства обиды и зависти омрачили его лицо. Он отвернулся и побежал в гостиницу.
 Я не останавливал его. Мне нравились его вопросы. Леди Мельбурн называла меня преемником паши, а сам паша был кем-то вроде короля. Я не желал подобной власти, времена королей прошли, и, хотя я был вампиром, я все еще дорожил свободой. Но те мертвецы на поле Ватерлоо, что боготворили меня, были ли они заколдованы, словно в насмешку надо мной? Но кем? Самим пашой? Но он был мертв, в этом я был уверен, я сам пронзил его сердце. Я почувствовал, что он мертв, я знал, что я это почувствовал.
 Это не могло быть его лицо — в таком случае чье лицо я видел на Пикадилли и чью мертвенно-бледную маску наблюдал на фоне неба над Ватерлоо? Я стал ограждать свои мысли, не позволяя им вновь удивлять себя. Если какое-то существо за пределами этого мира собирается помериться со мной силами, что ж, пусть, но я сомневался, что оно обладает силой, равной моей.
 Мы продолжали путешествие и вскоре пересекли границу Швейцарии. Заснеженные и величественные Альпы возвышались над нами. Все это время я не видел ничего необычного. Ничто не вторгалось в мои сны. То существо, кем бы оно ни было, оставалось в тени. Я был доволен, но не удивлен. Мне вспомнилось, как я хлестал его лицо на поле Ватерлоо. Было бы глупо осмелиться бороться со мной дальше. Когда мы прибыли в Женеву, я стал понемногу успокаиваться… Что, как оказалось, было непростительной ошибкой.
 Байрон замолчал и задумался.
 Ребекка ждала
 — Паша? — спросила она наконец.
 — Нет, нет. — Лорд Байрон покачал головой. — Нет, это было другого рода потрясение. Мы прибыли в отель «Англетер». Я вышел из экипажа и направился в холл. И тут я ощутил запах. Это был до боли знакомый, непреодолимый смертельный запах. Я похолодел от ужаса, затем огляделся по сторонам, предполагая увидеть Августу. Но возле меня был только Полидори и персонал отеля. В оцепенении я заполнил журнал для прибывающих. Добравшись до графы «Возраст», я ощутил ужасное, давящее отчаяние. «Сто лет» — написал я. Я поднялся в свою комнату, стараясь ни о чем не думать, но это было невозможно. Везде висел резкий аромат золотистой крови.
 Спустя час я получил записку. Разорвав конверт, я прочел: «Любимый, мне жаль, что ты так постарел, хотя мне показалось, что прошло целых двести лет за время твоего долгого путешествия. Я здесь с Мэри и Шелли. Надеюсь, мы скоро увидимся. Я так много хочу тебе сказать. Но сейчас пусть небеса пошлют тебе сладкие сны, я так счастлива».
 Письмо было подписано просто: «Клер».
 — Плохие новости? — спросил Полидори с обычной тактичностью.
 — Да, — медленно произнес я. — Можно сказать так.
 Полидори ухмыльнулся.
 — О Господи, — сказал он.
 В течение двух дней я ухитрялся избегать Клер. Но она докучала мне своими записками, и я знал, что в конце концов она доберется до меня. Ведь она пересекла пол-Европы, чтобы оказаться рядом со мной, поэтому не приходилось сомневаться в ее безумии. Однажды утром она нашла меня, когда я совершал прогулку в лодке по озеру вместе с Полидори. Она стояла на берегу вместе с двумя спутниками, ожидая меня. Я оказался в западне. Приближаясь к ней, я ощущал запах все сильнее и сильнее. Я выбрался из лодки и медленно подошел к ней. Она протянула мне руку, и я неохотно поцеловал ее. И тут от жажды у меня закружилась голова. Я решительно отпустил руку Клер и повернулся к ней спиной — к ней и к нашему еще не родившемуся ребенку.
 — Лорд Байрон?
 Один из спутников Клер вышел вперед, чтобы поприветствовать меня. Я пристально посмотрел ему в лицо. Оно было тонким и нежным в обрамлении длинных золотистых волос — лицо поэта, подумал я, почти лицо вампира.
 — Мистер Шелли? — осведомился я. — Я рад встретиться с вами, — сказал я, беря его за руку.
 Я пожал ее, затем взглянул на третьего спутника Шелли, проследив за моим взглядом, взял девушку за руку и подвел ко мне.
 — Я полагаю, вы уже встречались с Мэри, сестрой Клер?
 Я улыбнулся и кивнул.
 — Да, я уже встречался с вашей женой.
 — Она мне не жена.
 Я с удивлением посмотрел на Шелли.
 — О, простите, я полагал…
 — Шелли не верит в брак, — просто сказала Мэри. Шелли застенчиво улыбнулся, глядя на меня.
 — Я слышал, у вас самого мало находится времени для исполнения супружеского долга.
 Я рассмеялся, лед между нами был растоплен. Клер подбежала ко мне, сердясь на то, что ее оставили одну. Она пыталась взять меня за руку, но я отстранил ее.
 — Приходите ко мне на ужин, — прошептал я на ухо Мэри. — Но не берите с собой Клер.
 Затем, поклонившись двум сестрам, я сел обратно в лодку.
 Шелли действительно пришел тем вечером, и пришел один. Мы проговорили до рассвета. Его речи очаровали меня. Он был неисправимым бунтовщиком. Он проклинал не только брак, он проклинал священников, тиранов и самого Господа Бога.
 — Это зима мира, — сказал он мне. — Все кажется серым и скованным.
 Но эти выводы все же не вызывали в нем отчаяния, напротив, его вера в будущее разгоралась подобно пламени, и я, тот, который забыл, что такое страстная надежда, слушал его с восторгом. Шелли верил в человека, честно, верил, что он достигнет высот. Я, конечно, насмехался над ним, над многими его идеями, так как он говорил о вещах, которые не мог знать. Я был также заинтригован, когда услышал, что его разум открыт космосу и что его ощущения натянуты подобно струнам лиры, так что его воображаемые чувства могут бесконечно расширяться и обогащаться.
 — В мире существуют странные силы, — поведал он мне, — невидимые для нас, но такие же реальные, как вы и я.
 Я улыбнулся.
 — Каким образом вы собираетесь войти с ними в контакт? — спросил я.
 — С помощью страха, — тотчас ответил Шелли. — Ужаса и секса. Оба эти чувства могут помочь открыть нам мир неизведанного.
 Я снова улыбнулся и пристально посмотрел в глаза Шелли. И снова подумал, какой красивый вампир получился бы из него.
 Я решил остаться в Швейцарии. Шелли и его родственницы уже обосновались в доме на берегу озера. Я снял виллу приблизительно в двухстах ярдах от них, на этом расстоянии запах, исходящий из чрева Клер, был не таким сильным. Сама Клер все еще продолжала вести себя назойливо, и бывали времена, когда она отказывалась оставаться в стороне. Но в основном я успешно избегал ее и ту пытку, которую она носила в своем чреве. С Шелли, конечно, я виделся все это время. Мы катались на лодке, ездили верхом и вели беседы до поздней ночи.
 После нескольких недель, проведенных здесь, погода стала заметно ухудшаться. Стоял бесконечный туман, не прекращались шторм и проливной дождь. Мы все дни и ночи проводили на моей вилле, вечерами собирались в гостиной. Огонь мерцал в огромном камине, пока за окном ревел на озере ветер, ударяя в стекла балконных дверей. Мы часто стояли у окон и смотрели на молнии над пиками заснеженных гор. Эти картины заставляли меня снова задуматься о вопросах гальванизма, электричества и принципах жизни. Шелли также интересовали подобные спорные вопросы, и в Оксфорде, как оказалось, он даже ставил какие-то эксперименты.
 — И успешные? — спросил я. Шелли рассмеялся и покачал головой.
 — Но я все еще верю, что возможно воссоздать жизнь, — сказал он. — Вернуть мертвое тело к жизни.
 — О да, — заявил Полидори, вмешиваясь в наш разговор. — Лорд Байрон знает об этом все, не так ли, милорд?
 Его лицо стало подергиваться.
 — Император мертвецов, — прошипел он.
 Я слабо улыбнулся и пропустил его слова мимо ушей. Полидори ревновал меня к Шелли. И у него были на то причины. Мы с Шелли продолжали беседу. После нескольких попыток вмешаться в наш разговор Полидори выругался и в негодовании удалился.
 Он принес свою трагедию и начал вслух громко читать ее. Клер захихикала. Полидори прервался и вспыхнул. Он внимательно обвел взглядом комнату. Все молчали.
 — Вы, — внезапно сказал Полидори, указывая на Шелли. — Моя поэма. Что вы думаете о ней? Шелли молчал.
 — Вы превосходный доктор, — произнес он наконец.
 Полидори покачал головой.
 — Вы оскорбляете меня? — спросил он тихим дрожащим голосом.
 Шелли с удивлением смотрел на него.
 — Нет, я не хотел вас обидеть. — Он пожал плечами. — Но боюсь, что ваша поэма не удалась.
 Полидори с шумом бросил рукопись на пол.
 — Я требую сатисфакции, — закричал он и подбежал к Шелли. — Да, сэр, я требую сатисфакции! Шелли залился смехом.
 — Ради Бога, Полидори, — произнес я, растягивая слова, — Шелли миролюбивый человек. Если вам так хочется драться на дуэли, бросьте вызов мне.
 Полидори мельком взглянул на меня:
 — Вы насмехаетесь надо мной, милорд. Я улыбнулся:
 — Да, если вам угодно.
 Внезапно плечи Полидори поникли. Удрученный, он повернулся к Шелли.
 — В чем, как вы думаете, не удалась моя поэма? Шелли задумался. В этот момент сверкнула молния, озарив серебряным светом всю комнату.
 — Поэзия, — сказал Шелли, когда стих гром, — должна быть, — он помолчал, — должна быть вспышкой огня, электрическим разрядом, дающим жизнь этому мертвому миру, открывающим глаза, которые долго были закрыты.
 Я улыбнулся его словам.
 — Как и ужас?
 Шелли кивнул, его глаза были широко раскрыты и вдохновенны.
 — Да, Байрон, как ужас. Я поднялся.
 — У меня есть идея, — сказал я. — Давайте проверим, верна ли теория Шелли. Мэри нахмурилась.
 — Как? — спросила она. — Что вы имеете в виду? Я подошел к полке и достал книгу.
 — Я прочту вам истории о привидениях, — сказал я. — И затем каждый из нас, по очереди, расскажет свою историю.
 Я прошел по комнате, наполовину погасив свет. Шелли единственный, кто помогал мне. Полидори смотрел с презрением, в то время как Мэри и Клер выглядели неуверенными и испуганными. Я собрал всех у камина и начал. Снаружи раздался подобающий случаю раскат грома. Но я не нуждался в буре, мой голос сам по себе наводил ужас, и я знал об этом. Другим казалось, что я читаю по книге, но я не нуждался в ней — ужасная история, рассказанная мной, была моей собственной. В ту ночь я сочинил две истории. В первой любовник обнимает свою невесту, целует ее и вдруг чувствует, как она превращается в труп всех девушек, которым он изменил. А во второй…
 Лорд Байрон замолчал. Он улыбнулся Ребекке.
 — Вторая история повествует об одной семье. Ее основатель за свои грехи был обречен даровать поцелуй смерти всем своим потомкам.
 Лорд Байрон замолк.
 — Всем своим близким по крови. Да. Он кивнул, глядя на Ребекку, которая застыла в своем кресле, похолодев от ужаса.
 — Я помню, что Клер не понравилась эта история. Она начала сжимать свой живот, как это делала Белл. И тогда запах ее ужаса ободрил меня. Я рассказал им мою собственную историю, вызывающую, конечно, отвращение, историю о двух друзьях, которые путешествовали по Греции, и о том, что произошло там с одним из них. Когда я закончил, стояла гробовая тишина. Я с удовольствием заметил, какое сильное впечатление произвела она на Шелли. Его широко раскрытые глаза почти вылезли из орбит из-за судороги мышц, а его лицо напоминало маску. Его волосы, казалось, сверкали, а кожа побледнела настолько, что почти просвечивала насквозь.
 — И это… это была всего лишь выдумка? — спросил он наконец.
 Я приподнял бровь.
 — А почему вы спрашиваете?
 — То, как вы рассказали историю, — его глаза расширились еще больше, — кажется… ну… вы рассказали ее так, словно в ней заключена какая-то страшная правда.
 Я слабо улыбнулся и собрался было ответить, как Полидори прервал меня.
 — Теперь моя очередь! — сказал он, вскакивая на ноги. — Предупреждаю вас, леди, — добавил он, галантно кланяясь Мэри, — я расскажу вам леденящую кровь историю. История была, конечно, нелепая. У одной женщины по неизвестной причине вместо головы был череп. Она любила подсматривать в замочные скважины. Что-то удивительное с ней произошло, я не помню, что именно. В конце концов…
 Полидори упорно продолжал свой рассказ, он закончил дни своей героини в могиле, опять же, кпк я понял, по неизвестной причине. Этот вечер, который, казалось, был наэлектризован страхом, теперь перешел в глупое веселье.
 Внезапно в разгар нашего хохота Мэри пронзительно вскрикнула. Балконные двери распахнулись, и ветер пронесся по комнате, задув все свечи. Мэри снова вскрикнула.
 — Все в порядке! — Шелли бросился закрывать двери. — Это всего лишь буря!
 — Нет, — сказала Мэри, указывая куда-то. — Там что-то есть на балконе. Я видела его.
 Я нахмурился и вышел вместе с Шелли на балкон. Там было пусто. Мы пытались что-то разглядеть в темноте, но дождь лил на Озере стеной, мешая что-либо увидеть. Я не чувствовал никакого запаха.
 — Я видела лицо, — настаивала Мэри, когда мы начали зажигать свечи. — Отвратительное, дьявольское лицо.
 — Оно было бледным? — спросил я. — С горящими глазами?
 — Да. — Она закивала головой. — Нет. Его глаза… — она взглянула на меня, — его глаза, Байрон, были совсем как ваши.
 Шелли мельком взглянул на меня. Выражение его лица было странным. Внезапно я рассмеялся.
 — В чем дело? — спросил Шелли.
 — Ваша теория, кажется, подтверждается, — сказал я. — Посмотрите на нас. Все нервничают. Полидори, примите мои поздравления.
 Полидори улыбнулся и поклонился.
 — Ваша история не так уж и смешна, как мне показалось. У всех нас была галлюцинация.
 — Мне это не привиделось, — возразила Мэри. — Там действительно что-то было.
 Шелли подошел к ней и взял за руку, но все это время он продолжал пристально смотреть на меня. Он дрожал.
 — Я хочу спать, — сказала Клер низким голосом. Я посмотрел на нее.
 — Хорошо.
 Она поднялась, оглядела комнату и вышла.
 — Шелли? — обратился я.
 Он нахмурился. На его бледном лице выступила испарина.
 — Существует некая сила, — сказал он, — какая-то ужасная тень невидимой силы.
 Я знал, что он все глубже и глубже погружается в темноту моих глаз. Я заглянул в его мысли и увидел, какую любовь он питает к наслаждению страхом. Подобно лунному свету на поверхности моря, я отбрасывал отблеск какого-то отдаленного мира на его душу. Он задрожал, приветствуя нарастающий в себе ужас, повернулся к Мэри, пытаясь унять свой страх. Но ему было не так-то легко убежать от меня. Снова моя сила овладела его разумом. Когда Шелли взглянул на Мэри, он увидел ее обнаженной, бледной, ужасной; вместо ее сосков были закрытые глаза, внезапно они открылись, и их отблеск был подобен отблеску в глазах вампира — насмешливому, зовущему. Шелли вскрикнул и посмотрел на меня. Кожа на его лице покрылась бесчисленными морщинками, застыв в непередаваемой гримасе ужаса. Он обхватил голову руками и выбежал из комнаты. Полидори взглянул на меня и последовал за ним. Мэри также поднялась.
 — Этот вечер был слишком трудным для всех нас, — сказала она после долгой паузы. Она бросила взгляд в темноту ночи.
 — Я полагаю, мы можем спать здесь? Я кивнул.
 — Конечно. Вы можете располагаться там, где вам захочется. Но мы так и не услышали вашей истории.
 — Я знаю. Но я очень плохая выдумщица. Я попытаюсь что-нибудь придумать. Она поклонилась и вышла.
 — Мэри, — позвал я ее.
 Она обернулась и посмотрела на меня.
 — Не беспокойся о Шелли. С ним все будет в порядке.
 Мэри слабо улыбнулась. Затем, не говоря ни слова, вышла, оставив меня одного.
 Я стоял на балконе. Дождь прекратился, но буря все еще неистовствовала. Я вдыхал носом ветер, надеясь почувствовать запах того существа, которое видела Мэри. Но ничего не было. У нее, должно быть, после всех этих рассказов разыгралось воображение. Хотя странно, подумал я, что ее галлюцинация была так похожа на мою собственную. Я пожал плечами. Была странная, опьяняющая ночь. Я снова загляделся на яростную бурю. Вдалеке, подобно клыкам, мерцали горы, и луна, скрытая облаками, была полной, и я знал это. Знание собственной власти стучало в моей крови. В далекой Женеве часы пробили два. Я повернулся и закрыл балконные двери. Затем в полной тишине я прошел через всю виллу в комнату Шелли.
 Они лежали обнявшись, обнаженные и бледные.
 Мэри застонала, когда моя тень легла на нее, она повернулась во сне, Шелли тоже зашевелился и повернулся так, что его лицо и грудь обратились ко мне. Я стоял подле него. Как он был прекрасен! Подобно отцу, поглаживающему щеки спящей дочери, я пробежался по его мыслям. Они были очаровательными и странными. Мне никогда еще не доводилось встречать такого смертного. Он говорил о желании познать секрет власти, власти мира, лежащего за пределами человеческого сознания, и я знал, что Шелли достоин этого. Этим вечером внизу, в гостиной, я дал ему возможность увидеть мельком то, что лежит за пределами этой жизни. И все же я мог дать ему значительно больше, я мог создать его в собственном воображении, я мог дать ему вечную жизнь.
 Внезапно я ощутил отчаянное страдание. Как страстно я желал иметь спутника такого же, как я, которого бы любил. Да, мы были бы вампирами, это правда, отрезанными от всего остального мира, но не жалкими и одинокими, каким я был сейчас. Я склонился над спящим Шелли. И не было греха в том, чтобы сделать его таким же, как я сам. Я даровал бы ему другую жизнь, а жизнь была даром Божьим. Я положил руку ему на грудь. Его сердце билось, готовое раскрыться моему поцелую. Нет. Я бы создал не раба, не монстра, а любовника на все времена. Нет. Не ошибка, не грех. Я пробежал пальцами по груди Шелли.
 Он не пошевелился, но Мэри снова застонала, словно пытаясь пробудиться от какого-то кошмара. Я взглянул на нее, затем на Шелли и медленно отвел губы от его груди.
 Паша смотрел на меня. Он стоял у двери, закутанный в черный плащ, его бледное лицо было бесстрастным. Его глаза, подобно свету, пронзили мою душу. Он отвернулся и исчез. Я поднялся с постели Шелли и, крадучись, последовал за пашой.
 Но он исчез. Дом казался пустым, даже в воздухе не осталось запаха, свидетельствовавшего о присутствии постороннего. Хлопнула дверь, я услышал, как сквозняк промчался по коридору. Я поспешил вслед за ним. Дверь в конце коридора хлопала при порывах ветра. За ней был сад. Я вышел из дома в поисках своей жертвы. Буря не утихала, стояла непроницаемая тьма. Вдруг вспышка молнии сверкнула над вершинами, осветив чей-то темный силуэт на фоне волн озера. Я полетел вслед за ветром и опустился на берег. Когда я приблизился к призраку, он взглянул на меня. Его лицо имело тот же желтый оттенок, и все черты казались более жестокими, чем в жизни. Но это был он. Я был уверен в этом.
 — Из каких глубин ада, из какой невообразимой бездны ты вернулся?
 Паша улыбнулся, но ничего не сказал.
 — Будь ты проклят, проклят навеки! Зачем ты появился здесь?..
 Я подумал о Шелли, спящем в доме.
 — Неужели ты хочешь отказать мне в спутнике? Неужели я не могу сделать то, что сделал со мной ты?
 Улыбка паши стала шире. Его желтые зубы были отвратительны. Гнев, такой же яростный, как ветер, толкнул меня вперед. Я схватил пашу за горло.
 — Помни, — прошипел я, — что я твое создание. Всюду я вижу блаженство, недоступное мне одному. Я был человеком, а ты сделал из меня дьявола. Не смей насмехаться надо мной за то, что я страстно желаю найти счастье, и не пытайся мешать мне в этом.
 Паша продолжал ухмыляться, оскалив зубы. Я усилил хватку.
 — Оставь меня, — прошептал я, — ты мой создатель и потому — мой вечный враг.
 Шея паши затрещала под моим натиском. Его голова откинулась, и кровь из горла брызнула на мои руки. Я бросил тело на землю. Когда я взглянул на него, то увидел, что у паши лицо Шелли. Я склонился над ним. Тело медленно потянулось ко мне. Оно поцеловало меня в губы. Когда оно открыло рот, вместо языка у него оказался червь — мягкий и жирный. Я отпрянул назад. Я увидел, что целую зубы черепа
 Я отвернулся, а когда снова посмотрел вниз, то увидел, что труп исчез. Я услышал дикий смех, раздававшийся в самых глубинах моего сознания. Я начал озираться по сторонам. Я был один на берегу озера, но смех звучал все громче, пока не стал отдаваться эхом на озере и в горах, — мне показалось, что сейчас он оглушит меня. Достигнув наивысшей силы, он умолк, и в этот самый момент стекла балконных окон разбились, двери под порывом ветра распахнулись, а книги и бумаги были подхвачены бурей. Подобно нашествию насекомых, они разлетелись по лужайкам и по берегу, где я стоял, паря в воздухе и приземляясь вокруг меня, увязая в грязи или медленно погружаясь в воды озера Я поднял намокшую книгу, которая лежала у моих ног, и прочел название: «Гальванизм и принципы человеческой жизни». Я вспомнил, что читал такое название в башне паши. Я собрал другие книги и листы — остатки библиотеки, которую взял с собой, — и сбросил их в кучу на берегу. Когда шторм стих, я разжег огонь. Вяло и неохотно разгорался этот погребальный костер. Когда взошло солнце, его приветствовал черный дым, стелющийся по поверхности озера
 Лорд Байрон замолчал.. Ребекка пристально посмотрела на него.
 — Я не понимаю, — сказала она. Лорд Байрон прикрыл глаза.
 — Я чувствовал себя осмеянным, — тихо произнес он.
 — Осмеянным?
 — Да. Мои надежды, они были чьей-то насмешкой. Ребекка нахмурилась.
 — Вы имеете в виду ваши поиски принципа жизни?
 — Вы понимаете, — лорд Байрон с горечью улыбнулся, — как пусто, как мелодраматично должны всегда звучать подобные слова?
 Он покачал головой.
 — И все же я думал, что получил свободу. Я был вампиром.
 Стоя на берегу тем утром и наблюдая, как ветер разносит пепел погребального костра из моих книг, я не чувствовал ничего, кроме бессилия. Я обладал великими возможностями, но я знал теперь, что существует некто, кто обладает более мощными силами, которые все еще недоступны для нас, а самыми неизмеримыми силами обладала Вселенная. Как я мог осмелиться искать искру жизни? Это было безнадежное честолюбие — честолюбие, более подходящее для какого-нибудь готического рассказа или для научной фантастики.
 Лорд Байрон остановился. Его губы растянулись в улыбке.
 — И поэтому моя ненависть к паше, моему создателю, которого, как оказалось, я не смог уничтожить, разгорелась еще яростнее, чем прежде. Я страстно желал развязки, решающей схватки. Но паша, как истинный бог, теперь оказался скрытым от меня.
 Меня вновь начало грызть беспокойство. Я думал уехать в Италию, но мое нежелание расстаться с Шелли было слишком велико, и мы продолжали наши совместные прогулки по озеру. Я все еще хотел его, хотел дать ему свою кровь, сделать его принцем вампиров, каковым был и я, но я не хотел навязывать ему такую судьбу. Моя ненависть к паше была для меня предостережением: получить то же, что и он, — вечную ненависть того, кого ты создал. Поэтому я искушал Шелли, намекая ему о том, что я могу ему дать, нашептывая ему темные тайны и необычайные возможности. Неужели Шелли понимал? Возможно — да, возможно — уже тогда он все понял. Однажды произошло вот что. Мы катались в лодке по озеру. Налетел шторм. И наш руль оказался сломанным. Мы уже начали погружаться. Я скинул с себя жакет, но Шелли продолжал спокойно смотреть на меня.
 — Вы знаете, — сказал он, — я не умею плавать.
 — Тогда позвольте мне спасти вас, — выкрикнул я, протягивая ему руки, но Шелли отпрянул.
 — Я боюсь получать какие бы то ни было подарки жизни от вас, — сказал он.
 — Но вы утонете.
 — Это лучше, чем…
 — Чем что? — Я невольно улыбнулся. — Чем что, Шелли? Чем жизнь?
 Он ухватился за борта лодки, затем поднял глаза и посмотрел на меня.
 — Я боюсь, — сказал он, — что меня начнет затягивать все глубже и глубже.
 Он продолжал сидеть там, где сидел, скрестив руки, и я знал, что мне не удастся осуществить свои планы, по крайней мере этим летом. Буря начала стихать, и лодка удержалась на плаву. Никто из нас никогда не упоминал о том, что произошло между нами. Но теперь я был готов уехать в Италию.
 И все же я остался. Меня удерживала здесь кровь моего неродившегося ребенка Как и прежде, она стала пыткой для меня. Опасность со временем все нарастала и нарастала. Я старался не оставаться наедине с Клер. Шелли также ощущал себя неловко, а Полидори был невыносим. Из всей этой группы я чаще всего виделся с Мэри. Она писала книгу. Мэри утверждала, что ее вдохновили ночные кошмары, которые посетили ее во время бури. Это была история об одном ученом. Он создал живое существо. Его творение возненавидело своего творца, а творец возненавидел свое творение. Мэри назвала свой роман «Франкенштейн».
 Я прочел часть рукописи. И она произвела на меня глубочайшее впечатление. В ней было очень много из того, что я узнал.
 «О, Франкенштейн, — сказал этот монстр своему создателю. — Я должен быть твоим Адамом, но я скорее падший ангел, который, не совершив ни одного злодеяния, был лишен радости».
 Я содрогнулся от этих слов. После этого я уговорил Шелли уехать, взять Клер с собой и попросил позаботиться о ее ребенке. Наконец они уехали. Теперь я был готов. Я должен был преследовать своего собственного Франкенштейна. И все же… — Лорд Байрон умолк. — Нет, паша не был похож на Франкенштейна, книга производила такое ошеломляющее впечатление вовсе не потому, что содержала в себе правду. Роман, несмотря на всю его силу, все же был вымыслом.
 Не существовало научной возможности воссоздания жизни. Творение оставалось загадкой. Но я до сих пор был поражен, какими смехотворными были мои амбиции. Я радовался, глядя на то, как сгорает моя библиотека.
 Я прогнал Полидори. Теперь я не нуждался в нем. Я щедро вознаградил его, но он принял деньги с привычной для него неблагосклонностью.
 — Почему именно вы, — говорил он, пересчитывая деньги, — должны обладать такой силой, чтобы сделать это, а не я?
 — Потому что я не похож на тебя.
 — Да. — Полидори прищурил глаза. — Думаю, вы не такой, как я. Я рассмеялся.
 — Я никогда не сомневался, что ты обладаешь великой проницательностью, Полидори.
 Он обернулся и злобно посмотрел на меня, затем достал из кармана крошечный сосуд. Он поднес его к свету.
 — Ваша кровь, милорд.
 — Ну и что с того?
 — Вы собирались мне платить за то, что я буду исследовать ее, помните?
 — Да. И что ты в ней обнаружил?
 И снова Полидори злобно посмотрел на меня.
 — Осмелитесь ли вы, — он ухмыльнулся, — осмелитесь ли вы презирать меня, после того что я узнал?
 Я пристально посмотрел на него. Полидори задрожал и начал что-то бормотать сквозь зубы. Я вторгся в его сознание, поверг его в состояние полного ужаса
 — Не угрожай мне, — прошептал я. Я взял сосуд с кровью из его рук.
 — А теперь убирайся.
 Полидори поднялся и, спотыкаясь, вышел из комнаты. На следующий день я уехал, не попрощавшись с ним.
 Я поехал вверх в горы по дороге, пролегающей через Альпы. Хобхауз присоединился ко мне, и мы путешествовали вместе. Чем выше мы поднимались, тем головокружительнее и отвеснее становились горы. Над нами возвышались скалы изо льда, окруженные глубокими ущельями; над снежными вершинами парили, широко расправив крылья, орлы.
 — Почти как в Греции, — сказал Хобхауз, — помнишь, Байрон? В Албании…
 Он осекся и обернулся через плечо, охваченный невольным ужасом. Я также обернулся. Дорога была пуста. Наверху торчали стволы засохших сосен. Их кора была содрана, а ветки мертвы. Они напомнили мне мою семью. По другую сторону тропы лежал ледник, напоминавший застывший ураган. Да, подумал я, если он вообще придет, то придет сюда. Я был готов встретить его. Но тропа была пуста, как и прежде.
 На фоне заката, спустившегося на Гриндельвальд, мы услышали топот копыт. Мы обернулись и стали ждать. К нам приближался человек, он был один. Его лицо, как я заметил, имело желтоватый оттенок. Я вытащил пистолет и затем, когда всадник подъехал к нам, вложил его обратно.
 — Кто ты? — выкрикнул я. Это был не паша. Странник улыбнулся.
 — Агасфер, — сказал он.
 — Кто ты? — спросил Хобхауз.
 Он взвел свой пистолет и держал его наготове.
 — Странник, — ответил всадник. У него было удивительное произношение. Оно имело красивейшую и трогающую душу мелодию. Он снова улыбнулся и поклонился мне.
 — Я странник, как и ваш друг, Хобхауз, всего лишь странник.
 — Вы нас знаете?
 — Да. Знаю.
 — Вы немец? — спросил я. Незнакомец улыбнулся.
 — Нет, нет, милорд! Это правда, я люблю немцев. Они принадлежат к расе философов, а без философии кто поверит в меня?
 Хобхауз нахмурился.
 — А почему они не должны верить в вас?
 — Потому, мистер Хобхауз, что мое существование — вещь невозможная.
 Он улыбнулся и повернулся ко мне, словно почувствовав блеск моих глаз.
 — Кто вы? — прошептал я.
 Путник ответил мне взглядом таким же глубоким, как и мой собственный.
 — Если вам нужно как-то обозначить меня, милорд, зовите меня… — он помолчал, — жидом. — Он улыбнулся. — Да, евреем, ибо подобно всем, кто принадлежит к этой необычной и заслуживающей уважения расе, я принадлежу ко всем странам и одновременно ни к одной.
 Хобхауз нахмурился.
 — Этот человек сумасшедший, — прошептал он мне на ухо.
 Я жестом велел ему успокоиться. Я изучал лицо странника. В нем невероятным образом смешались юность и старость. Его волосы были длинными и седыми, но глаза — такими же глубокими и сверкающими, как и мои. На его лице не было ни одной морщинки. Он не был вампиром, по крайней мере он не казался таковым, и все же его окружал ореол некой тайны, одновременно отталкивающей и вызывающей благоговение.
 — Не хотите ли проехаться вместе с нами? — спросил я.
 Агасфер поклонился.
 — Тогда поедемте, — сказал я, разворачивая лошадь, — нам предстоит ехать еще около часа, прежде чем мы доберемся до гостиницы.
 На протяжении всего пути я изучал его. Мы вели беседу. Он говорил по-английски, но иногда переходил на другие языки, не то современные, не то древние, я так и не смог узнать их. Вскоре я понял, что он бывал на Востоке. Он был с нами за ужином, но рано ушел спать. Я не спал и наблюдал за его комнатой. В два часа я увидел, как он выскользнул из гостиницы. Я последовал за ним.
 Он стал взбираться по скалам с необыкновенной скоростью. Он скакал через расщелины и змеей извивался по ледникам. Впереди возвышались вершины гор, словно город мертвых, словно насмешка над человеческими силами, но Агасфер не был смертным, и его не могли остановить эти стены. Нет, я знал, кем он был. Я вспомнил призраков на Пикадилли, как они меняли свой облик перед моими глазами. Я вспомнил, как схватил пашу за шею и как обнаружил, что держу в руках скелет. Какой силой обладал он, как мог изменяться — я не знал, но был уверен в одном: сейчас в горах я преследовал пашу.
 Все время я следил за ним. Вел ли он меня умышленно? Меня это не беспокоило, один из нас должен был умереть, я вряд ли отдавал отчет, кто именно. Я достиг вершины скалы. Моя жертва все еще была впереди. Я огляделся по сторонам. Внезапно горы стали пустыми и голыми. Я устремил взгляд вниз, в туман, который клубился вокруг ледника. И тут я услышал шаги позади себя. Я обернулся. Передо мной стоял паша.
 Я бросился на него. Он пошатнулся, я увидел панику на его лице, когда он начал падать вниз. Он ухватился за меня и потянул за собой, мы покатились вместе к краю обрыва — пропасть, казалось, звала нас. Я почувствовал, как паша меняется и исчезает у меня в руках, но я крепко держал его и начал бить головой о камни, пока его кровь и мозги не забрызгали все вокруг. Я продолжал бить, даже когда его голова превратилась в череп. Паша начал слабеть. Наконец он затих, и я остановился — его остекленевший взгляд говорил о смерти. Затем разбитое лицо начало медленно меняться. Теперь передо мной лежал Агасфер. Но я вряд ли осознавал это. Я пронзал его сердце кинжалом вновь и вновь. Я столкнул его тело, наблюдая, как оно сползает в пропасть.
 . Пребывая в экстазе, я спустился с горы. Я чувствовал жажду. Мне нужно было спуститься на дорогу и найти путника, чтобы насытиться кровью. Впереди из глубокой расщелины бил водопад, подобно развевающемуся на ветру хвосту белой лошади, — это был конь Блед, на котором выезжала Смерть в Апокалипсисе.
 — Смерть, — прошептал я, и услышал отзвук этого слова: — Смерть!
 Оно прозвучало так, как будто я никогда не слышал его прежде. Внезапно оно показалось мне странным, пугающим, незнакомым словом.
 — Смерть! — ответили эхом горы на мой крик.
 Я обернулся. Агасфер улыбался мне. Его лицо, как и прежде, было гладким. Медленно он преклонил колено.
 — Ты достоин быть императором. Я посмотрел на него и на то место, где он стоял, возле бьющего из земли потока.
 — Паша… — сказал я и нахмурился. Меня начало | трясти. — Ты — не он. Паша умер.
 Выражение лица Агасфера не изменилось.
 — Где бы он ни был… ты теперь император. — Он внезапно улыбнулся и отсалютовал мне. — Да здравствует император! . Я вспомнил крик на поле Ватерлоо.
 — Все это время, — медленно произнес я, — с того момента как я покинул Англию, ты преследуешь меня, насмехаешься надо мной. Почему?
 Агасфер пожал плечами и склонил голову в знак согласия.
 — Мне скучно, — сказал он. — Эта вечность невыносима
 Агасфер взглянул на туман, который клубился подобно океану вдали.
 — В мире существуют силы, — произнес он наконец, — полные необъяснимой власти и величия. Вы сами, милорд, являетесь подтверждением этого. В вас соединены два полюса — жизни и смерти; то, что люди ошибочно разделяют, вы объединяете. Вы великий, милорд, ужасающе великий, но есть силы и существа, которые могущественнее даже вас. Я говорю это, чтобы одновременно предостеречь и помочь вам в ваших страданиях.
 Он погладил меня по щекам и поцеловал.
 — О милорд, — сказал он, — ваши глаза так же глубоки, прекрасны и опасны, как и мои. Вы — необыкновенный, удивительный.
 Он взял мою руку и увлек на вершину скалы.
 — Я иногда появляюсь перед людьми, чтобы мучить их мыслями о вечности, но перед вампирами, которые лучше понимают меня и испытывают большее благоговение, — никогда. Но вы, вы нечто особенное. До меня дошли слухи, что повелитель Смерти избрал себе нового императора. Ваша слава распространилась по всему миру. Лорд Байрон, лорд Байрон — ваше имя вертелось у всех на языке. Я был заинтригован. И явился к вам. Я испытал вас.
 Агасфер замолчал и улыбнулся.
 — Милорд, я могу обещать вам, что вы станете таким императором, которого еще не знали вампиры. И все же я предупреждаю вас. Если я и насмехался над вашими надеждами, то только чтобы напомнить вам, что вы не сможете убежать от своей природы. Мечтать о чем-то другом значит мучить себя. Не доверяйте науке смертных, милорд. Не в ее силах объяснить что-либо такому существу, как вы. Неркели вы действительно хотите спастись от собственной жажды? — Агасфер рассмеялся и повел рукой. — Если бы бездна смогла извергнуть свои секреты…
 Он ждал. Пропасть под нами была такой же молчаливой, как и прежде. Агасфер снова рассмеялся.
 — Настоящая правда невыразима, милорд. То, что знаю я, вам недоступно. Довольствуйтесь своим бессмертием.
 — А вы пьете кровь?
 Агасфер посмотрел на меня, но ничего не ответил.
 — Вы пьете кровь? — с горечью повторил я. — Как вы можете говорить мне «довольствуйся»? Я проклят. Как вы не можете понять это?
 Агасфер слабо улыбнулся. Мне показалось, что я увидел в его глазах отблеск насмешки.
 — Любое бессмертие, милорд, есть проклятие. Он помолчал и взял меня за руки.
 — Примите его, примите его таким, какое оно есть, и оно станет для вас благословением. — Его глаза расширились. — Это шанс, милорд, пребывать среди богов.
 Он поцеловал меня в щеку и прошептал на ухо:
 — Проклятие не должно вызывать к себе ненависть у тех, на кого оно падает, не надо ненавидеть самого себя, не надо ненавидеть собственное бессмертие. Приветствуйте величие, которое вы готовы принять.
 Он жестом указал на небо и горы.
 — Вы достойны править, более достойны, чем кто-либо из вашей породы. Так правьте же, милорд! Будьте императором! Я могу помочь вам только тем, что буду уговаривать вас оставить свою смехотворную вину! Посмотрите — мир лежит у ваших ног! Тот, кто превосходит и подавляет человечество, должен быть выше ненависти черни. Не бойтесь того, кем вы являетесь. Восторжествуйте!
 Под нами клубились белые и серые облака, подобно пене Стикса. Но когда я стал вглядываться, я увидел, что они начали расступаться, и моему взору открылась глубокая бездна. Мой дух, подобно свету, стрелой пронзил пространство. Я почувствовал пульс жизни, наполняющий небеса. Сами горы, казалось, шевелятся и дышат, и я представил, что по их каменным венам течет кровь. Я так ярко представил это, что мне захотелось разорвать горы и напиться их кровью, кровью всего мира. Я подумал, что эта страсть переполнит меня, эта жажда бессмертия, и все же этого не случилось, ибо мое сознание расширилось до невероятных размеров под воздействием красоты гор и моих собственных мыслей. Я повернулся к Агасферу. Он изменился. Он вытянулся высоко над горами прямо в небо гигантской тенью на фоне рассвета, поднимавшегося над Монбланом. Я почувствовал, как поднимаюсь вместе с ним, летя на крыльях ветра. Я увидел Альпы, простирающиеся внизу.
 — Кто ты? — спросил я снова. — Какова твоя природа?
 Я почувствовал, как голос Агасфера рефреном звучит в моем сознании:
 — Ты достоин править! Восторжествуй!
 — Да! — закричал я, смеясь. — Да!
 Затем я почувствовал под ногами землю. Я стоял на скале, и ветер, завывая, дул мне в спину. Ветер был холодным. Я был один. Агасфер исчез.
 Я вернулся на дорогу и убил первого же крестьянина, которого встретил. Я обескровил его. Я ощутил, каким чудовищем я был, ненасытным и одиноким. Позднее мы проезжали с Хобхаузом мимо тела моей жертвы. Вокруг собралась толпа. Какой-то человек склонился над телом мертвеца Когда мы поравнялись с ним, он поднял глаза и взглянул мне в лицо. Это был Полидори. Мы пристально смотрели друг на друга, пока он не отвел взгляд. Я дернул поводья и рассмеялся при мысли, что этот человек преследует меня. Я был вампиром, неужели этот глупец не понимает, что это значит? Я снова расхохотался.
 — Ну, — сказал Хобхауз, — мне кажется, ты внезапно повеселел.
 Мы спустились с Альп в Италию. На всем пути я убивал и безжалостно пил кровь. Однажды вечером в окрестностях Милана я захватил красивого мальчика-пастуха. Вкус его крови был такой же нежный, как и его губы. Когда я напился, я почувствовал чье-то прикосновение сзади.
 — Черт возьми, Байрон, у тебя всегда был отличный вкус. Где ты нашел такое прекрасное создание? Я повернул голову и улыбнулся.
 — Ловлас.
 Я поцеловал его. Он был таким же ослепительным и жестоким, как и прежде.
 Мы рассмеялись и обнялись.
 — Мы ожидали тебя, Байрон, — сказал он. — Добро пожаловать в Милан.
 В городе собрались и другие вампиры. Они пришли, как сказал мне Ловлас, чтобы выразить мне свое почтение. Я не нашел это странным. После всего, что случилось, они обязаны были воздавать мне почести. Их было двенадцать, двенадцать вампиров Италии. Все — очень опасны и красивы, их власть была велика, как власть Ловласа. Но все же я превосходил их, я хорошо чувствовал это, даже Ловлас, казалось, был обескуражен. Я поведал ему в сдержанных намеках о своей встрече с Агасфером. Он никогда не слышал о нем прежде. Это обрадовало меня. Когда-то он был моим учителем, теперь господствовал я. Он и другие вампиры не смели ослушаться моего приказа не трогать Хобхауза Вместо этого мы охотились за другими жертвами, и на наших пиршествах кровь лилась рекой.
 У нас стало обычаем перед каждой оргией посещать оперу. Однажды вечером мы с Ловласом и другим вампиром, прекрасным и жестоким, как мы все, с графиней Марианной Лукрецией Ченчи отправились туда. Выйдя из экипажа и расправляя подол своего малинового платья, она вдруг принюхалась, ее зеленые глаза сузились, она повернулась ко мне.
 — Здесь кто-то есть, — сказала она. — Он преследует нас.
 Она провела перчатками вдоль руки, как кошка, которая вылизывает свою шерсть.
 — Я убью его.
 Я нахмурился. Я тоже ощутил запах крови нашего преследователя.
 — После, — сказал Ловлас, беря Марианну под руку. — Поторопимся, или мы пропустим начало оперы.
 Марианна бросила на меня взгляд. Я кивнул ей. Мы заняли места в нашей ложе. Этим вечером давали «Дон Жуана» — оперу про человека, который соблазнил и бросил тысячи женщин. Когда началась опера, у всех нас засверкали глаза, потому что казалось, что опера написана для нас. Ловлас обернулся ко мне и улыбнулся.
 — Вы вскоре увидите, Байрон, как этого плута отчитывает жена. Он бросит ее, потому что он закоренелый злодей.
 Он ухмыльнулся.
 — Этот человек мне по сердцу, — ответил я.
 Вошла жена, и Дон Жуан выбежал, оставив ее на попечении слуги. Тот начал петь ей, описывая подвиги своего хозяина по всему миру:
 — В Германии — двести тридцать одна; сотня — во Франции; в Турции — девяносто одна.
 Я сразу же узнал арию и повернулся к Ловласу.
 — Это та самая мелодия, которую ты все время напевал, — сказал я, — когда мы охотились в Константинополе и Греции.
 Ловлас кивнул.
 — Да, сэр, но мой собственный список намного длиннее.
 Марианна обернулась ко мне, оглаживая длинные черные волосы.
 — Оео, это рождает во мне убийственную жажду.
 В этот самый момент нас потревожили. Дверь в нашу ложу с шумом распахнулась. Я обернулся. Изможденный молодой человек пристально смотрел на меня. Это был Полидори. Он поднял руку и указал на нас.
 — Вампиры! — закричал он. — Они вампиры, я видел их, у меня есть доказательства!
 Когда вся публика повернулась в нашу сторону, Марианна встала.
 — Прошу прощения, — прошептала она.
 В ложу вошли солдаты. Она что-то прошептала им. Те кивнули, грубо схватили Полидори под руки и выволокли из ложи.
 — Куда его? — спросил я.
 — В темницу.
 — За какое преступление?
 — Один из солдат будет утверждать, что Полидори оскорбил его. — Марианна улыбнулась. — Так обычно делают, милорд.
 Я кивнул. Опера продолжалась. Я смотрел, как Дона Жуана поглотил ад.
 — Покайся! — приказывали ему.
 — Нет! — кричал он в ответ.
 — Покайся!
 — Нет!
 Я восхищался его силой духа, Марианна и Ловлас испытывали то же.
 Мы вышли в темноту улиц, их глаза загорелись от жажды.
 — Ты идешь, Байрон? — спросил Ловлас
 Марианна покачала головой. Она улыбнулась мне и взяла Ловласа под руку.
 — У милорда сегодня вечером другие дела. Я кивнул и подозвал свой экипаж. Полидори ждал меня.
 — Я знал, что вы придете, — сказал он, содрогаясь, когда я вошел в камеру. — Вы собираетесь убить меня? Я улыбнулся.
 — Я обычно не убиваю своих знакомых.
 — Вампир! — внезапно выкрикнул Полидори. — Вампир, вампир, вампир! Проклятый, отвратительный вампир!
 Я зевнул.
 — Да, спасибо, наконец-то вы догадались.
 — Кровопийца!
 Я рассмеялся. Полидори вздрогнул от моего смеха. Он прижался к стене.
 — Что вы собираетесь со мной сделать? — спросил он.
 — Вы будете выдворены из Милана. Уедете завтра. Я бросил ему мешочек с монетами.
 — Вот, возьмите это и никогда не пытайтесь преследовать меня.
 Полидори с недоверием уставился на монеты. И вдруг он бросил их обратно.
 — У вас есть все, не так ли? — выкрикнул он. — Здоровье, талант, власть — и теперь даже благородство. О, великолепно! Сатана, который был так добр… Ну и черт с вами, Байрон, катитесь в ад. Вы проклятый обманщик, вот вы кто, я ненавижу вас, ненавижу! Если бы я был вампиром, я бы стал господином всего!
 Он тяжело упал и, всхлипывая, пополз к моим ногам. Я протянул к нему руку. Полидори отпрянул.
 — Будьте вы прокляты! — снова закричал он. Он снова пополз вперед и положил голову мне на колени. Я нежно гладил его волосы.
 — Возьми деньги, — прошептал я, — и уходи. Полидори поднял на меня глаза.
 — Иди к черту.
 — Уезжай.
 Полидори молча стоял на коленях.
 — Я был бы созданием ужасной силы, — произнес он наконец, — если бы стал вампиром.
 Воцарилась тишина. Я смотрел на него со смешанным чувством жалости и презрения. Затем внезапно он захныкал. Я оттолкнул его ногой. Лунный свет лился через окно в камеру. Полидори упал на место, освещенное луной. Он заскулил, когда я начал срывать с него рубаху. Моя кровь разжигала меня. Я поставил ногу на грудь Полидори. Он лишь смотрел на меня. Я прокусил ему горло, затем полоснул по груди кинжалом. Я пил кровь, которая хлестала из раны, и разрывал кожу до костей, до тех пор пока не обнажил сердце. Оно все еще билось, слабо, но все слабее и слабее. Его нагота была ужасной. Когда-то и я так лежал обнаженный — лишенный достоинства, жизни, своей человеческой сущности. Сердце подергивалось, как рыба, выброшенная на берег реки, и вдруг затихло. Я прошел мимо тела. Я преподнес ему Дар.
 Лорд Байрон замолчал. Он пристально смотрел на что-то, находящееся в темноте, чего Ребекка не могла видеть. Он пропустил пальцы через завитки своих волос.
 — Дар, — сказала Ребекка. — Что это такое?
 — Нечто ужасное. Ребекка ждала
 — Неописуемое?
 Лорд Байрон посмотрел на нее.
 — Да, до тех пор пока вы не получите его. Ребекка не обратила внимания на слова «до тех пор».
 — А Полидори, — спросила она, — он… с ним было все в порядке?..
 Она поняла, насколько глуп был ее вопрос. Лорд Байрон — выпил еще один бокал вина
 — Он очнулся от смерти, если это вы имеете в виду.
 — Но как? Я имею в виду… Лорд Байрон улыбнулся.
 — Как? — переспросил он. — Его глаза раскрылись, он тяжело задышал, судорога пробежала по его конечностям. Он взглянул на меня. Челюсть его отвисла, он забормотал что-то невнятное, несмотря на то что от его оскала на щеках образовались складки. Возможно, он и говорил что-то, но я не слушал, он протянул руку, чтобы удержать меня, но мне невыносим был вид этого тела, этого отвратительного монстра, которому я даровал жизнь. Я повернулся и вышел. Я заплатил охране, чтобы они тотчас проводили Полидори до границы. Но все они были найдены мертвыми несколько дней спустя — разорванными на части, без единой капли крови. Все было сохранено в тайне.
 — А Полидори?
 — Что с ним стало?
 — Вы видели его потом?
 Лорд Байрон улыбнулся. Он уставился горящими глазами на Ребекку.
 — Неужели вы не догадываетесь? — спросил он.
 — Не догадываюсь?
 — Тот самый человек, который прислал вас сюда этой ночью. Тот человек, который показал вам бумаги. Человек на мосту. — Лорд Байрон кивнул. — О да, — сказал он, — я еще не раз встречался потом с Полидори.




 Глава 12



  Не поднимайте тот покров, который зовут живые жизнью: пусть на нем Лишь вымысел мерцает беглым сном, Все то, чему хотели б верить взоры, — Два духа, Страх и Чаянье, как воры, Таятся там, во мраке роковом, И тени ткут в провале снов глухом, Над бездной создают свои узоры. Был некто, кем покров приподнят был: Любить хотел он, — но в широком мире Он никого, увы, не полюбил. Свет в тени, зрячий меж слепых на пире, Ждал правды он, спасения от зол, И, как Пророк в пустыне, не нашел. 

    Перси Биши Шелли. «Сонет» (перевод К. Д. Бальмонта)

 — Полидори? Был… тем человеком?
 Ребекка застыла в кресле. Лорд Байрон улыбнулся.
 — Почему это так вас удивляет? Я думал, вы догадались.
 — Откуда мне было знать?
 — Кто же еще был так заинтересован в том, чтобы прислать вас сюда?
 Сердце Ребекки учащенно забилось; чтобы как-то успокоить себя, она начала оглаживать волосы.
 — Я не понимаю, о чем вы говорите, — сказала она. Улыбка лорда Байрона стала жесткой. Он рассмеялся и поднял бровь.
 — Очень хорошо, — насмешливо произнес он, — значит, вы не понимаете.
 Ребекка прислушивалась к биению сердца, биению своей крови, крови Рутвенов, крови Байрона Она облизала пересохшие губы.
 — Полидори, наверное, все еще ненавидит вас? — медленно спросила она. — Даже несмотря на то, что вы дали ему когда-то то, о чем он вас просил? Он не испытывает к вам благодарности?
 — О, он любит меня. — Лорд Байрон скрестил руки на груди. — Да, он всегда любил меня. Но в Полидори любовь и ненависть переплелись чудовищным образом, и невозможно было отделить их друг от друга
 — Вы боялись его?
 — Боялся?
 Лорд Байрон в удивлении посмотрел на нее. Он покачал головой, и вдруг стало тихо. Ребекка закрыла лицо руками. Она увидела себя подвешенной на крюке, из сотни ран на ее теле фонтаном хлестала кровь. Она была мертва. Ребекка открыла глаза.
 — Неужели вы не понимаете, какой властью я обладаю? — Лорд Байрон улыбнулся. — Я — боюсь? Нет. Ребекка задрожала и попыталась встать.
 — Сидите.
 И вновь ее сознание парализовал страх. Она попыталась бороться с ним. Но он стал еще сильнее. От ее смелости не осталось и следа. Ноги ее подкосились, и она упала в кресло. И вдруг страх прошел. Взглянув невольно в глаза лорда Байрона, она почувствовала, как на нее снизошло необычное спокойствие.
 — Нет, нет, — произнес он. — Страх? Я не испытывал его. Вину — да, но не страх. Я сделал с Полидори то, что когда-то сделал со мной паша. Ведь я поклялся, что никогда не сделаю этого, а сам превратил Полидори в живого мертвеца. Какое-то время я даже испытывал раскаяние от содеянного и ничего не мог сказать своим друзьям. После того, что произошло в тюрьме, я не желал больше видеть Полидори, но графиня Марианна, которая любила меня, нашла доктора. Он сидел в холле гостиницы и истерично смеялся, как сумасшедший, однако, узнав в Марианне вампира, он сразу же успокоился. Он рассказал, что его нанял австрийский граф.
 — Он простудился и попросил меня, — Полидори опять одолел приступ хохота, — он попросил меня, ха, ха, ха, он попросил меня пустить ему кровь! Ха, ха, ха, ха! Ну… я и сделал это. Он сейчас наверху. Мне пришлось объяснить ему, что у него начался рецидив!
 Полидори охватил приступ безудержного веселья, затем он разрыдался, и его лицо застыло холодной маской.
 — Скажите Байрону, — прошептал он, — после того что он сделал со мной, мне нужны деньги. Он поймет.
 Его глаза вылезли из орбит. Язык, как у бешеного пса, вывалился наружу, с него стекала слюна; все тело содрогалось от конвульсий. Он повернулся спиной к Марианне и выбежал на улицу. Она не стала преследовать его.
 Ее совет, когда она рассказала мне о Полидори, был прост:
 — Убей его. Так будет лучше. Есть люди, милорд, которые не умеют принять Дар. Тем более от вас. Ваша кровь слишком могущественна. Она лишила его разума. Его нужно уничтожить.
 Я не мог пойти на это. Мне хотелось как-то загладить свою вину. Я послал ему деньги, о которых он просил, но с одним условием: Полидори должен был вернуться в Англию. Я решил поселиться в Венеции. Мне не хотелось, чтобы Полидори отправился вслед за мной.
 — И он уехал?
 — Да, когда получил деньги. До нас доходили слухи, что его наняли англичане в качестве доктора. Все они умерли. Никто не заподозрил Полидори. Единственное, говорили, что он переусердствовал с пиявками. — Лорд Байрон улыбнулся. — Наконец он вернулся в Англию. Я узнал об этом, потому что он начал досаждать моему издателю своими скучнейшими пьесами. Эта новость позабавила меня. Я предупредил издателя, чтобы он закрывал окна на ночь.
 — И он действительно больше не преследовал вас? Лорд Байрон помолчал.
 — Он не осмеливался появиться мне на глаза. Пока я был в Венеции.
 — Но почему?
 — Потому что Венеция была моим оплотом, пристанищем, моим двором. Там я был неуязвим.
 — Да, но почему Венеция?
 — Почему Венеция?
 Лорд Байрон нежно улыбнулся.
 — Я всегда мечтал о таком городе и, к счастью, не был разочарован в нем. Почему Венеция? Вы хотите знать? Ах да, я забыл, что все изменилось. Но когда я жил там…
 Лорд Байрон снова улыбнулся.
 — Очаровательный остров печали и смерти. Грязные дворцы, крысы, рыскающие в темных лабиринтах каналов, переполненных призраками. Политическая слава и власть в Венеции были пустым звуком, Венеция погрязла в удовольствиях и разврате. Все в ней было необычно и чудесно: роскошь и грязь, грациозность и жестокость, она была как шлюха, чье любвеобилие скрывает болезни. В камне, воде и свете Венеции воплотились мои красота и порочность. Она была вампиром городов. И я провозгласил в ней свое владычество.
 Я поселился в палаццо у Большого канала Я был не один в Венеции. Со мной был Ловлас и другие вампиры, именно графиня Марианна первая убедила меня приехать. Она жила во дворце, расположенном на острове. Она показала мне темницы своего дворца. Они были сырыми, как могилы, со стен все еще свисали цепи. В былые времена, объяснила мне Марианна, на них поджаривали узников.
 — Теперь все намного сложнее, — сказала она. — Все рассказывают об этом небылицы, йгойз. — Она произнесла слово по-французски, на языке Революции, которая свергла старый порядок в Венеции. Она рассмеялась. — Простите меня, милорд. Настоящие развлечения аристократов ушли в прошлое.
 Но в самой Марианне сохранился жестокий дух Борджиа. Она тщательно отбирала свои жертвы или сама выращивала их. Графиня развлекалась с ними, украшая их, наряжая херувимами, устраивая с ними спектакли. На этих вечерах графине прислуживали ее рабы — бездумные существа, подобных им я видел в замке паши.
 Ловлас, когда напивался, язвительно говорил мне:
 — Тебе повезло, Байрон, что ты познакомился с графиней, когда стал Королем. Посмотри на то существо, — он показал на одного из рабов, — когда-то он, как и ты, был рифмоплетом и осмелился написать стихи о графине. И что ты думаешь, он до сих пор пишет свои сатиры?
 Но шутки Ловласа не вызывали во мне улыбки, я хмуро смотрел на этих истуканов, как они с оцепенелым безразличием подавали нам еду. Хотя Агасфер и наделил меня властью, мне не хотелось менять заведенный порядок. Жестокость Марианны была частью ее красоты, ее вкуса, ее любви к искусству, поэтому я не порицал ее. Но позднее, когда я возвращался домой, впечатления об увиденном во дворце графини вновь нахлынули на меня, давая пищу для размышлений.
 Мысли о том, кем я стал, все еще продолжали терзать меня. Я садился в черную гондолу, окаймленную золотой полосой, и отправлялся на охоту. Я тенью скользил по каналам в поисках человеческих отбросов — проституток, сводников, убийц. Я выпивал их кровь и выбрасывал тела за борт, кормя ими крыс, затем плыл дальше по каналам из города в тихие лагуны. Там в полнейшей тишине я заново переживал то, что произошло со мной за ночь. Чувства мои притупились. В них исчезла новизна; чем больше крови я пил, тем быстрее умирала моя душа. Я был вампиром, более того — величайшим из вампиров. Агасфер преподал мне хороший урок. Я не мог отказаться от своего естества, но продолжал сожалеть о том, что утратил. Я вспоминал оперу «Дон Жуан» и занимался любовью так, как ее герой, подавляя в себе все человеческое. Я имел своих бесчисленных любовниц — графинь, проституток, крестьянок — на балах, в гондолах, на улицах у стен, на столах. Да, это была жизнь, это была жизнь, и все же…
 Лорд Байрон замолчал. Он вздохнул и покачал головой.
 — И все же даже в высочайшие моменты наслаждения и желания я испытывал печаль и сомнение. И эти чувства росли с каждым днем. Я ничего не чувствовал; занимаясь любовью, я уподобился постаревшему развратнику, у которого иссякли силы, но похоть осталась. Я был взбешен до отчаяния. Я думал об этом во время моих одиноких прогулок в гондоле. Кровь была моим единственным наслаждением, смертный человек умер во мне, теперь я едва мог вспомнить того юношу, каким был раньше. Мне приснилась Гайдэ. Мы были вместе с ней в пещере у Трионидского озера. Я хотел поцеловать ее, но вдруг увидел, что лицо Гайдэ превратилось в разлагающуюся зловонную массу, а когда она открыла рот, он был полон воды. Но ее глаза сочились упреком, я отвернулся от нее, и сон исчез. Проснувшись, я попытался вспомнить, каким я был в те времена, когда еще не повстречал пашу. Я начал писать поэму. Она называлась «Дон Жуан». Словно в насмешку над самим собой я выбрал этого героя. Он не был чудовищем — он не соблазнял, не грабил, не убивал, он просто жил. Я отобразил в поэме всю свою жизнь, когда был смертным. Таким образом я прощался со своим прошлым. Моя жизнь прошла, остались только воспоминания. Я продолжал писать мою великую историю жизни, не имея ни малейшей иллюзии, что что-то может спасти меня. Я был тем, кем был, — повелителем вампиров, демоном смерти.
 Я снова стал чувствовать себя одиноким. Марианна, Ловлас и другие вампиры всегда были рядом со мной, но я был их императором и поэтому не позволял себе показывать им свою меланхолию. Они все равно не поняли бы меня, потому что были слишком бездушны, их ничто не интересовало, кроме крови. Я снова начал страстно мечтать о друге, родственной душе, с которой мог бы разделить бремя вечности. Это должна была быть исключительная личность. И мне приходилось ждать. Но если бы такой человек нашелся, я бы завладел им и сделал бы его таким же могущественным вампиром, как и я сам.
 Через два года пребывания в Венеции я узнал, что Шелли едет в Италию. Вместе с ним путешествовала Клер, она была с моим ребенком, с моей дочерью. Мне недавно сообщили о ее рождении. Я пожелал, чтоб её назвали Аллегрой, в честь одной проститутки, которой я какое-то время был увлечен. Теперь Аллегру должны были прислать ко мне. Она носила в себе драгоценный, роковой для меня, аромат крови.
 Шелли приехал в Италию, и я написал ему письмо, в котором просил посетить меня в Венеции. Но он отказался. Это сильно обеспокоило меня. Я вспомнил Швейцарию, подозрения Шелли по поводу меня, его страхи. Затем он написал мне письмо, предлагая встретиться. Для меня это было большим искушением — увидеть Шелли и Аллегру, да, это было настоящее искушение. Но я боролся с ним, потому что боялся снова почувствовать золотистый аромат, потому что очень хотел увидеть Шелли. Я ждал и не уезжал из Венеции.
 В начале апреля меня постиг большой удар. Я узнал, что умерла леди Мельбурн. Тем же вечером она появилась в моем палаццо. Ее очень позабавило мое удивление.
 — Ты уехал из Англии, — сказала она — Неужели ты думал, что я останусь там одна? Кроме того, поползли слухи, почему я не старею.
 — А теперь? — спросил я. — Что ты собираешься делать?
 — Все. — Леди Мельбурн улыбнулась. — Все, что заблагорассудится. Я стала истинным духом Смерти. Ты тоже, Байрон, можешь последовать моему примеру.
 — Нет, не могу, я все еще купаюсь в лучах своей славы.
 — Да. — Леди Мельбурн смотрела на воды Большого канала. — До нас в Лондоне дошли слухи о твоем распутстве. — Она мельком взглянула на меня. — Я стала ревнивой.
 — Тогда оставайся здесь. Тебе понравится Венеция.
 — Я знаю.
 — Так ты останешься?
 Леди Мельбурн пристально посмотрела мне в глаза, затем вздохнула и отвернулась.
 — Здесь Ловлас.
 — Да. Так что с того?
 Леди Мельбурн дотронулась до морщин на своем лице.
 — Мне было двадцать, — в задумчивости произнесла она, — когда он видел меня в последний раз.
 — Ты все еще прекрасна, — сказал я.
 — Нет. — Леди Мельбурн покачала головой. — Нет, я не вынесу этого.
 Она дотронулась до моего лица. Провела рукой по волосам.
 — И ты, — прошептала она. — Ты тоже стареешь, Байрон.
 — Да. — Я легко рассмеялся. — Морщины в уголках глаз оставляют неизгладимые следы.
 — Неизгладимые. — Леди Мельбурн помолчала. — И не неизбежные.
 — Нет, — медленно сказал я и отвернулся.
 — Байрон.
 — Что?
 Леди Мельбурн многозначительно промолчала. Я подошел к столу, взял письмо Шелли и показал его леди Мельбурн. Она прочла и вернула обратно.
 — Пошлите за ней, — сказала она.
 — Ты так думаешь?
 — Ты выглядишь на все сорок, Байрон. Ты полнеешь.
 Я пристально посмотрел на нее. Я знал, что она говорит правду-
 — Хорошо, — сказал я. — Я сделаю так, как ты предлагаешь.
 Мою дочь привезли ко мне. Я отказался видеть Клер, она все еще была без ума от меня, поэтому Аллегру привезли в сопровождении няни-швейцарки. Ее звали Элиза. От Шелли, к моему большому разочарованию, не было никаких вестей.
 Леди Мельбурн осталась жить в моем палаццо, скрываясь от Ловласа. Она хотела удостовериться в том, что моя дочь действительно приедет.
 — Убей ее, — сказала она в первый же вечер, когда увидела играющую на полу Аллегру. — Убей ее сейчас же, пока ты не успел привязаться к ней. Вспомни Августу. Вспомни Аду.
 — Я сделаю это, — заверил я ее. — Но не теперь, когда ты рядом. Я должен быть один. Леди Мельбурн склонила голову.
 — Я понимаю, — сказала она.
 — Ты не останешься здесь, в Венеции? — снова спросил я.
 — Нет. Я пересеку океан и уеду в Америку. Теперь я мертвая. Лучшего момента для посещения Нового Света не придумаешь.
 Я улыбнулся и поцеловал ее.
 — Мы снова встретимся, — пообещал я.
 — Конечно. В нашем распоряжении целая вечность.
 Она отвернулась и вышла. Я наблюдал с балкона, как она села в гондолу, ее лицо скрывал капюшон. Я подождал, пока гондола исчезла из виду, затем отвернулся и внимательно изучил свое лицо в зеркале, отмечая следы старения. Я взглянул на Аллегру. Она улыбалась мне, протягивая игрушку.
 — Папа, — сказала она и снова улыбнулась.
 — Завтра, — пробормотал я. — Завтра.
 Я вышел из дворца и нашел Ловласа. Всю ночь я убивал с особой жестокостью.
 Наступил следующий день, и я не смог убить Аллегру. И на следующий день, и в день, который пришел вслед за ним. Но почему, хотите вы спросить? Разве нужно спрашивать? В ней было слишком много от Байронов, от меня и от Августы. Она так же, как мы, хмурилась и надувала губы. Глубоко посаженные глаза, ямочка на подбородке, насупленные брови, белоснежная кожа, сладкий голос, любовь к музыке, самостоятельность — все выдавало в ней нашу породу. Я брал ее на руки, раскрывал губы, и она улыбалась мне так же, как это всегда делала Августа. Нет. Я не мог этого сделать.
 И все же мучительная пытка становилась все невыносимее. Возможно, я забыл о силе тяготевшего надо мной проклятия? Я заметил, что Элиза стала более подозрительной, меня это не беспокоило, но я боялся, что она может написать Шелли. Она не отходила ни на минуту от Аллегры, и все это время моя любовь к моему маленькому Байрону становилась сильнее, и я знал, что в конце концов не смогу убить ее, не смогу увидеть, как ее глаза закроются в последний раз. Это была медленная агония — держать Аллегру рядом с собой. Поэтому я отослал ее в дом британского консула. Дворец вампира не лучшее место для воспитания ребенка.
 Но некоторым показалось странным, что Аллегра находится под присмотром посторонних людей. Однажды мы сидели за завтраком с Ловласом и обсуждали наши планы на вечер, когда мне доложили о приходе Шелли. Я поднялся и радостно приветствовал его. Шелли ответил мне тем же, но сразу приступил к цели визита. Он объяснил мне, что его попросила приехать сюда Клер, потому что она беспокоится об Аллегре. Я попытался унять его тревоги. Мы поговорили об Аллегре, о ее здоровье, ее будущем. Шелли, казалось, успокоился, но я так настойчиво пытался убедить его, что он несколько удивился. Ловлас наблюдал за мной своими изумрудными глазами с легкой улыбкой на устах, и, когда я предложил Шелли остаться у меня на лето, Ловлас прыснул от смеха Шелли повернулся и с враждебностью посмотрел на него. Он взглянул на завтрак Ловласа — кровавый бифштекс, — вздрогнул и отвернулся.
 — В чем дело? — спросил Ловлас. — Вам не нравится вкус мяса? — Он ухмыльнулся в мою сторону. — Байрон не говорил, что вы вегетарианец!
 Шелли в бешенстве уставился на него.
 — Да, я вегетарианец, — сказал он. — Почему вы смеетесь? Потому что я не обжираюсь мертвой плотью? Потому что вид крови и сырого мяса вызывает во мне отвращение?
 Ловлас еще громче расхохотался, но вдруг замер. Он не отрывал взгляда от бледного лица Шелли, обрамленного, как и у Ловласа, золотистыми кудрями, и мне показалось, глядя на них, что это жизнь и смерть отражают красоту друг друга Ловлас задрожал, затем снова ухмыльнулся и повернулся ко мне.
 — Милорд. — Он поклонился и вышел.
 — Кто он? — прошептал Шелли. — В нем есть что-то нечеловеческое.
 Я заметил, что он дрожит.
 Я взял его за руку и попытался успокоить.
 — Пойдем со мной. — Я указал на гондолу, покачивающуюся у ступеней дворца, — Нам о многом нужно поговорить.
 Мы подплыли к песчаному берегу Лидо. Там я держал лошадей. Мы взобрались в седла и поехали вдоль дюн. Это было мрачное пустынное место, размытое приливами и отливами. Шелли повеселел.
 — Я люблю такие пустынные места, — произнес он, — где все кажется безграничным и твоя душа раскрывается вселенной.
 Я взглянул на него.
 — Ты все еще мечтаешь, — спросил я, — овладеть секретами предвидения и власти?
 Шелли улыбнулся мне и пришпорил лошадь, а я помчался вслед за ним. Мы скакали по волнам, ветер бил освежающей струей нам в лица, и волны плескались о берег, наполняя наше одиночество восторгом. Вскоре мы замедлили галоп наших скакунов и возобновили беседу. Ощущение бесконечного счастья нахлынуло на нас. Мы все время смеялись, наш разговор был откровенным, увлекательным и остроумным. Только когда мы повернули лошадей к дому, разговор перешел на мрачные темы, словно попал в тень пурпурного облака, нависшего над нашими головами. Мы начали говорить о жизни и смерти, о свободе воли и судьбе; Шелли, как обычно, оптимистично смотрел на вещи, но я, который знал намного больше, чем мой друг мог себе представить, придерживался мрачного взгляда. Я вспомнил слова Агасфера.
 — Правда может существовать, — сказал я, — но даже если это так, она не отобразима. Мы не можем взглянуть на нее.
 Я посмотрел на Шелли.
 — Даже те, кто проник в тайны смерти. Какой-то отблеск промелькнул на его лице.
 — Возможно, ты прав, — сказал он, — в том, что мы беспомощны перед нашим собственным неведением. И все же я верю, что Судьба, Время, Случай, Изменчивость существуют ради вечной Любви.
 Я усмехнулся.
 — Ты говоришь об утопии.
 — Ты так уверен в этом?
 Я остановил свою лошадь и пристально посмотрел на Шелли. Я знал, что мой взгляд стал холодным.
 — Что ты можешь знать о вечности?
 Шелли отвел взгляд. Но наша прогулка подошла к концу. Все еще не отвечая мне, он слез с седла и сел в гондолу. Я присоединился к нему. Мы плыли по лагуне. Вода, освещенная лучами заходящего солнца, казалась огненной, но белые башни и дворцы Венеции на фоне темного неба выглядели прекрасными и мертвыми призраками. Я знал, что мое лицо совершенно бледное. Мы проплывали мимо острова, на котором стоял дворец Марианны. Звонил колокол. Шелли взглянул на голые стены и задрожал, словно почувствовал исходящие от них отчаяние и боль.
 — А есть ли настоящая вечность, — задумчиво спросил он, — что лежит за пределами смерти?
 — Если и есть, — ответил я, — осмелился бы ты познать ее?
 — Возможно. — Шелли замолчал и опустил пальцы в воду. — Но это так долго, что я не хотел бы терять душу ради этого.
 — Душу? — Я рассмеялся. — Я думал, что ты язычник, Шелли. Что это за разговоры о потерянной душе? Ты говоришь как истинный христианин.
 Шелли покачал головой.
 — Я говорю о душе, которую я, ты и все мы разделяем с душой космоса. Я надеюсь…
 Он взглянул на меня. Я насмешливо поднял брови. Пауза затянулась.
 — Я бы решился, — произнес он наконец. — Да, я смог бы это сделать.
 Мы больше ни о чем не говорили, пока не добрались до палаццо, а там снова возобновились шутки и веселье. Я был доволен. Шелли не сможет сопротивляться, он будет вынужден прийти ко мне, прийти и спросить. Я приготовился ждать. Он остался на лето, но не в Венеции, а через лагуну, на итальянском берегу. Я знал, что ему не нравится город, он как-то сказал мне, что под внешней красотой Венеции скрываются грязь и упадок; в этом Венеция была похожа на Ловласа с Марианной, которых Шелли с первой встречи возненавидел. Я видел, что ему не нравятся мои привычки и настроение, источником которых, как он считал, были отчаяние и презрение ко всему, и в то же время я очаровывал его, потому что он никогда не сталкивался с таким существом, как я. Мы много разговаривали, совершали прогулки верхом вдоль берегов Лидо. Все это время я мучил его соблазнами. Шелли смотрел на меня взглядом, полным тоски и почтения. Он был на грани падения, я чувствовал, что он готов уступить. Как-то раз мы просидели до поздней ночи, разговаривая в который раз о мирах, скрытых от простых смертных. Я говорил о том, что испытал на собственном опыте, Шелли — о своих мечтах. Я уже был готов открыть ему правду, но было почти пять, и над Большим каналом забрезжил рассвет, ночь уходила. Я попросил Шелли остаться.
 — Пожалуйста, — умолял я. — Мне очень многое… — я улыбнулся, — очень многое нужно открыть тебе.
 Шелли пристально посмотрел на меня, он дрожал, готовый, как мне показалось, согласиться. Но затем он поднялся.
 — Я должен идти.
 Я был разочарован, но не стал возражать. Впереди было еще много времени. Я наблюдал за его гондолой, пока она не исчезла из виду. Затем я перенесся через Венецианский залив и посетил Шелли в его снах. Я не пил кровь, но искушал его. Я показал ему Истину — могущественную тьму, исполненную силы, источающую мрак, бесформенную бездну смерти, Истину, дающую жизнь, Истину, открывающую тайны бессмертия. Шелли наблюдал, но не шел за мной. Я обернулся и улыбнулся ему. Шелли в отчаянии протягивал ко мне руки. Я вновь улыбнулся, поманил его и исчез во тьме. Завтра, подумал я, завтра ночью он согласится пойти за мной. Это произойдет завтра
 Наутро, когда я сидел за завтраком, ко мне пришел Ловлас. Он сел за стол. Мы поболтали о разных пустяках.
 — Да, — заметил Ловлас, внезапно оскалившись, — твой друг, вегетарианец, ты разве не слышал, что он уехал?
 Я замер. Ловлас еще шире улыбнулся,
 — Я думал, он сказал тебе об этом прошлой ночью. Разве нет?
 Он рассмеялся, я в ярости отшвырнул от себя стол и закричал, чтобы он оставил меня одного. Ловлас удалился с улыбкой на устах. Я приказал слугам, пересечь залив и побывать в доме Шелли, чтобы удостовериться, абсолютно удостовериться в том, что он уехал, но я знал, что Ловлас сказал правду, — Шелли сбежал от меня. Несколько недель я пребывал в отчаянии. Ведь он вот-вот должен был стать моим. Осознание этого утешило меня. Он вернется. Я был уверен, что он не сможет отказаться от Дара. Он был так близок к падению. Мне оставалось только ждать.
 И все же, воспрянув духом после мрачного состояния, я понял, что мое страстное желание обрести друга так и не было удовлетворено. Я решил уехать из Венеции. Мне наскучили ее развлечения, я понял, что наслаждения простых смертных не для меня, мне нужно что-то большее. Кровь по-прежнему вызывала во мне трепет, но даже охота за жертвами казалась мне теперь пустой и бесполезной. Ловлас в особенности докучал мне. Я понимал, что его ликование по поводу отъезда Шелли было проявлением ревности, и, даже понимая это, я не мог простить ему и намеренно избегал его общества. Мне опять во снах начала являться Гайдэ; я видел ее так живо, что у меня порой начали возникать мысли покинуть Венецию и уехать в Грецию. Но Гайдэ была мертва, а я был одинок, зачем ворошить прошлое? И я остался в Венеции. Мое отчаяние росло. Другие вампиры, казалось, боялись меня.
 Только Марианна понимала, как я одинок. Это удивило меня. Она спросила о Шелли. Я поначалу говорил о нем с иронией, но, видя ее симпатию, полностью открылся ей.
 — Ждите, — посоветовала она. — Он придет. Лучше, когда смертный сам желает получить Дар. Вы помните, что случилось с Полидори?
 — Да, — согласился я. — Да.
 Я не мог рисковать рассудком Шелли. Но я знал, что уже вот-вот…
 — А пока, — Марианна улыбнулась мне, — мы должны найти вам другого спутника. Я усмехнулся.
 — О да, графиня, конечно. — Я взглянул на нее. — Но кого?
 — Смертного.
 — Я боюсь за его рассудок.
 — У меня есть дочь.
 Я с удивлением смотрел на нее.
 — И вы не убили ее? Марианна покачала головой.
 — Я обещала ее графу Гвичиолли. Вы помните его? Вы видели его в Милане.
 Я кивнул. Он был среди тех вампиров, которые пришли выказать мне свое уважение. Скрюченный злой старик с жадными глазами.
 — Но почему ему?
 — Ему нужна была жена. Я нахмурился.
 — Разве вы не знаете? — удивилась Марианна. — Дети нашей породы очень высоко ценятся. Они могут одарить любовью вампира и не сойти при этом с ума. — Марианна помолчала. — Терезе всего лишь девятнадцать.
 Я улыбнулся.
 — И она замужем за графом Гвичиолли, вы говорите?
 Марианна вытянула пальцы так, словно ее ногти стали когтями.
 — Конечно, для него будет большой честью, милорд, уступить свою невесту вам.
 Я снова улыбнулся и поцеловал Марианну долгим поцелуем в губы.
 — О да, конечно, — пробормотал я. — Конечно, это будет честью для него. Я помолчал.
 — Позаботьтесь об этом, графиня.
 И Марианна позаботилась.
 Конечно, графу это не доставило удовольствия, но какое мне было до этого дело? Разве я не был его императором? Я приказал ему привести Терезу на маскарад. Он сделал это и представил ее мне. Я был очарован. Она была чувственной, с пышной грудью и золотисто-каштановыми волосами. Чем-то она напоминала Августу. Ее глаза затуманивались, когда я смотрел на нее; она полностью поддалась моим чарам, и это, казалось, нисколько не грозило ее рассудку.
 — Она будет моей, — шепнул я графу.
 Выражение его лица говорило само за себя, но он склонил голову в знак повиновения. Первые несколько месяцев я позволил ему жить с нами, но спустя какое-то время я почувствовал, что это стесняет меня, и приказал ему уехать.
 Тереза была в восторге. Может, она и любила раньше, но теперь она вся отдалась этому чувству.
 — Пэр Англии, величайший поэт — и мой возлюбленный!
 Она целовала меня, затем хлопала в ладоши от восторга.
 — Байрон! Ты подобен греческому богу! О Байрон, Байрон, я буду любить тебя вечно! Твоя красота прекрасней самых заветных грез!
 Я был также увлечен ею. Она восполнила часть моего прошлого. Мы покинули Венецию, этот город вампиров, и уехали в местечко близ Равенны.
 Я был счастлив там, счастливее, чем когда-либо с момента своего падения. Я жил почти как смертный. Конечно, я был вынужден охотиться за жертвами, но Терезу, если она и знала о моих наклонностях, это нисколько не беспокоило, она была жизнерадостна и безнравственна. Я внимательно искал в ней признаки безумия или депрессии, но она оставалась прежней — импульсивной, красивой, очаровательной, обожающей меня и обожаемой мной. Я пытался, как мог, изгнать из себя все, что напоминало о моей сущности. Аллегра, которую я взял с собой из Венеции, к тому времени уже подросла. Ее кровь становилась все слаще и искусительней день ото дня. В конце концов я отослал ее в монастырь. Иначе я убил бы ее, ибо не смог бы дольше сопротивляться желанию испить ее крови. Я также пытался изгнать образ Гайдэ из своих снов. Равенна в это время была близка к революции. Итальянцы, как и греки, мечтали о свободе. Я оказывал им поддержку деньгами, своим влиянием. Я принял участие в борьбе за свободу Гайдэ, за свободу моей первой и единственной любви. Мои сны о ней стали меркнуть, и, когда она действительно являлась мне, укор в ее глазах уже не казался полным боли и страдания. Я стал ощущать себя свободным.
 В таких настроениях прошел год, пока я ждал Шелли. Я знал, что он приедет. Он писал мне иногда. Он говорил о неясных планах, о каких-то обществах, которые мы должны организовать. Он никогда не упоминал о той последней ночи в Венеции, но я чувствовал, хотя он и не говорил об этом в письмах, что он тоскует по тому, что я предложил ему тогда. Да, я был уверен, что он приедет. Между тем мы жили с Терезой очень уединенно. Я наполнил наш дом животными — собаками, кошками, лошадьми, обезьянами, павлинами; у нас был даже египетский журавль — кровь этих животных, как я обнаружил, не вызывала во мне желания.
 Лорд Байрон замолчал и оглядел комнату,
 — Вы, наверное, заметили, что я все еще люблю окружать себя домашними любимцами.
 Он нагнулся и погладил голову спящего пса.
 — Я был счастлив, — сказал он, — в этом дворце с Терезой, так счастлив, как не был счастлив со дня своего падения.
 Лорд Байрон кивнул и нахмурился.
 — Да, — сказал он, — я был почти счастлив. Он умолк.
 — Но однажды вечером, — произнес он наконец, — я услышал крик Терезы.
 Он помолчал секунду, словно растревоженный воспоминанием, затем отпил из бокала и продолжил.
 — Я схватил пистолеты и поспешил в ее комнату. Собаки на лестнице испуганно лаяли, птицы, хлопая крыльями, бились о стены.
 — Байрон!
 Тереза выбежала мне навстречу. Она сжимала грудь. Едва заметная ранка была на ее коже.
 — Кто это сделал? — спросил я. Она покачала головой.
 — Я спала, — пробормотала она сквозь рыдания.
 Я вошел в комнату и тотчас почувствовал запах вампира. Но в воздухе витал еще какой-то, более резкий, запах. Я вдохнул его и нахмурился. Ошибки быть не могло. Это была кислота
 — Кислота?
 Не отдавая себе отчета, Ребекка подалась вперед в кресле.
 Лорд Байрон улыбнулся ей в ответ.
 — Да.
 Улыбка сошла с его лица.
 — Кислота. Неделю спустя пришло письмо. В нем говорилось, что Полидори умер. Самоубийство. Он был найден бездыханным вместе со своей дочерью, рядом лежала наполовину пустая бутылка с химикалиями. С синильной кислотой, как уточнялось в письме. Я перечел его еще раз, затем разорвал и бросил на пол. Как только я это сделал, я снова почувствовал горький аромат.
 Я обернулся. Полидори смотрел на меня. Он выглядел омерзительно — кожа была жирной, рот с вываленным наррку языком был широко открыт.
 — Прошло много времени.
 Как только он заговорил, зловоние, исходившее от нею, заставило меня отвернуться. Он страшно улыбнулся.
 — Прошу прощения за свое неприятное дыхание. Он уставился на меня и нахмурился.
 — Но вы сами выглядите неважно. Постарели. И уже не столь красивы, милорд.
 Он замолчал, его лицо подергивалось.
 — Ваша маленькая дочурка еще жива?
 Я с ненавистью посмотрел на него. Он опустил глаза. Даже теперь он был моим созданием, а я его господином. Полидори отпрянул назад. Грызя костяшки пальцев, он уставился выпученными глазами на мои ноги. Затем он содрогнулся и захихикал.
 — Я убил свою дочь.
 Он задрожал. Я прикоснулся к его руке. Она была липкой и холодной. Полидори не отдернул руку.
 — Когда? — спросил я.
 Его лицо внезапно исказилось от горя.
 — Я не мог бороться с этим, — сказал он. — Вы не говорили мне. Никто не говорил. Я не мог сопротивляться зову крови.
 Он захихикал и снова застучал костяшками пальцев.
 — Я пытался остановить себя. Я хотел покончить жизнь самоубийством Я выпил полбутылки яда, милорд. И он, конечно, не подействовал. Тогда я вынужден был убить ее — мою маленькую девочку, — он захихикал, — мою сладкую маленькую девочку. А теперь, — он выдохнул мне в лицо, — у меня во рту стоит привкус этого яда. Всегда! — Он внезапно выкрикнул. — Всегда! Вы никогда не говорили мне, милорд, никогда, но я благодарю вас, благодарю, я сам понял, что вампир не стареет, когда пьет эту золотистую кровь.
 Я почувствовал жалость к нему — да, конечно. Кто бы мог лучше меня понять его боль? Но одновременно я ненавидел его, ненавидел так сильно, как все остальное. Я снова дал ему руку, пытаясь успокоить его, но он, окинув меня безумным взглядом, сплюнул на нее. Я инстинктивно отпрянул, схватился за пистолет и приставил его к подбородку Полидори. Но он расхохотался.
 — Вы не можете причинить мне вред, милорд! Разве вы не слышали, официально я уже мертв!
 Он захихикал, брызгая слюной, а я ждал, пока он умолкнет. Затем я холодно улыбнулся и дулом пистолета оттолкнул его. Он уткнулся в стену. Я стал надвигаться на него.
 — Ты всегда был смешон, — прошептал я. — Неужели ты осмелишься бросить мне вызов? Посмотри, кем ты стал, и умерь свой пыл. Я могу сделать так, что твое существование станет невыносимым, намного невыносимее теперешнего.
 Я пронзил его разум так, что он вскрикнул от боли.
 — Намного невыносимее. Ведь я — твой создатель. И я — твой император.
 Я опустил пистолет и отступил назад.
 — Не искушай меня снова, доктор Полидори.
 — Я тоже обладаю силой, — заикаясь, произнес он. — Я такой же, как и вы, милорд.
 Его вид — выпученные глаза, широко раскрытый рот — рассмешил меня. Я спрятал пистолет за пояс.
 — Убирайся, — сказал я.
 Полидори замер от ужаса. Затем задрожал и начал что-то бормотать себе под нос. Он схватил меня за руки.
 — Позаботьтесь обо мне, — прошептал он. — Позаботьтесь обо мне. Вы правы, я — ваше создание. Покажите мне, что это означает. Покажите мне, кто я есть на самом деле.
 Я пристально посмотрел на него. На какое-то мгновение я заколебался. Но затем покачал головой.
 — Ты должен идти собственным путем, — сказал я. — Мы все одиноки, все, кто странствует по океану Времени.
 — Одиноки?
 Его крик были неожиданным и ужасным — вопль зверя. От него кровь застыла в жилах.
 — Одиноки? — повторил Полидори.
 Он дико расхохотался. Он начал задыхаться, затем что-то бессвязно забормотал и посмотрел на меня глазами, горящими от ненависти.
 — У меня на самом деле есть сила, — внезапно сказал он. — Вы думаете, что ваша жизнь полна страдания, но я могу сделать так, что даже свет луны будет ненавистен вам.
 Он злобно взглянул и вытер рот.
 — Я уже отведал крови вашей шлюхи.
 Я схватил его за горло и притянул к себе. И снова я ворвался в глубины его мозга, пока он не забился в безумной агонии. Я все пронзал и пронзал его сознание, а он все кричал и бился от боли. Наконец я отпустил его. Он захныкал, лежа распростертый у моих ног. Я смотрел на него с удовлетворением.
 — Тронешь Терезу, и я уничтожу тебя, — сказал я. — Ты понял?
 Полидори что-то пробормотал, затем кивнул.
 Я схватил его за волосы. Как и его кожа, они были липкими и сальными, когда я к ним прикоснулся.
 — Я уничтожу тебя, Полидори. Он захныкал и выдавил из себя:
 — Понимаю.
 — Что ты понимаешь?
 — Я не буду, — фыркнул он, — я не буду… я не буду убивать тех, кого вы любите, — просопел он наконец.
 — Хорошо, — прошептал я. — Держи свое слово. И тогда, кто знает? Возможно, я даже смогу полюбить тебя.
 Я выволок его на лестницу и столкнул вниз. Он упал и загремел по ступенькам, вспугнув стаю цесарок. А я вернулся на балкон и наблюдал, как Полидори бежит через поля. Тем же вечером я объехал границы своих владений, но его специфический запах улетучился, испарился. Я не был удивлен, потому что я нагнал на Полидори такого страху, что вряд ли бы он вернулся. Но я предупредил еще раз Терезу, чтобы она остерегалась запаха химикалий.
 Однако теперь я тревожился не только об одной Терезе. Я получил письмо от Шелли, в котором он предлагал встретиться, и я тотчас ответил ему, приглашая погостить у себя. К моему удивлению, однажды вечером он въехал в ворота моего поместья. Я не видел его три года. Я поцеловал его в шею, слегка прокусив кожу до крови. Шелли напрягся, прижался к моей щеке и рассмеялся от удовольствия. Мы засиделись, как всегда, до глубокой ночи. Шелли говорил на свои обычные темы. В них присутствовали непристойные шутки, безумные планы, утопии, видения свободы и революции. Во мне нарастало нетерпение — я знал, зачем в действительности он пришел. Часы пробили четыре. Я вышел на балкон. Свежий воздух повеял на меня прохладой. Я обернулся к Шелли.
 — Ты знаешь, кто я? — спросил я.
 — Ты — могущественный и мятущийся дух, — ответил он.
 — То, что я имею, мою силу, я могу передать тебе.
 Шелли долго молчал. Даже в темноте его лицо светилось бледностью, как и мое, его глаза горели почти так же ярко.
 — Космос, — сказал он наконец, — нуждается в быстрых и прекрасных созданиях Божьих, когда он устает от пустоты, но не так сильно, как я нуждаюсь, Байрон, в твоих творениях. Я отчаялся соперничать с тобой. Ты, — он остановился, — ты ангел в раю для смертных, в то время как я, — его голос затих, — в то время как я — ничто.
 Я приблизил его к себе.
 — Мое тело не подвержено тлену, — сказал я. Я погладил его волосы и склонил его голову к себе на грудь. Я наклонился над ним.
 — Как и твое тело, — прошептал я. Шелли поднял на меня глаза.
 — Ты стареешь.
 Я нахмурился и прислушался к биению своего сердца. Я ощутил, как моя кровь очень медленно движется по венам.
 — Существует способ, — сказал я.
 — Этого не может быть, — прошептал Шелли. Казалось, он бросает мне вызов. — Нет, этого не может быть.
 Я улыбнулся и склонился над ним. Во второй раз я прокусил его горло. Кровь единственной рубиновой каплей заблестела на серебре его кожи. Я коснулся языком капли, затем поцеловал рану и начал пить кровь. Шелли застонал. Я пил его кровь и освобождал его мысли от ограничений бренного существования, наделяя его даром предвидения. Я снова поцеловал его и отодвинулся. Шелли медленно посмотрел на меня. На его лице, казалось, зажегся огонь иного мира. Он слабо пылал.
 — Но убивать, — пробормотал он наконец, — оставлять после себя кровавый след. Как это можно делать? Я отвернулся от него и вперил взгляд в горизонт.
 — Жизнь волка означает смерть для ягненка
 — Да Но я не волк. Я улыбнулся про себя.
 — Пока нет.
 — Как я могу решиться на это? — Он помолчал. — Не сейчас.
 — Подожди, если тебе угодно. — Я повернулся к нему. — Конечно, ты должен подождать.
 — А тем временем?.. Я пожал плечами.
 — Чем больше ты становишься философом, тем больше докучаешь мне. Шелли улыбнулся.
 — Уезжай из Равенны, Байрон. Приезжай и живи с нами.
 — Чтобы помочь тебе решиться? Шелли снова улыбнулся.
 — Если тебе так нравится.
 Он поднялся и тоже вышел на балкон. Мы долго стояли, не проронив ни слова.
 — Возможно, — произнес он наконец, — я не буду избегать убийства… — Он замолк.
 — Да? — спросил я.
 — Если… Если мой путь через пустыню будет обагрен кровью деспотов и угнетателей… Я улыбнулся.
 — Возможно.
 — Какую услугу ты и я, вместе, могли бы оказать делу свободы!
 — Да, да! Разделить бремя моей власти! Посвятить себя свободе! Управлять, но не быть тираном. Что бы нам еще такого сделать?
 — Светает, — заметил Шелли. Он взглянул на меня. — В Греции — восстание, там идет борьба за освобождение, ты слышал об этом?
 Я кивнул.
 — Да, я слышал.
 — Если у нас будет сила, — Шелли умолк, — божественная сила Прометея, мы принесем этот тайный огонь, чтобы согреть отчаявшееся человечество.
 Он взял меня за плечи.
 — Байрон, разве ты не согласен?
 Я смотрел мимо него. Мне показалось, что я увидел вызванную игрой света и тени от лучей восходящего солнца фигуру Гайдэ. Этот обман зрения длился лишь секунду и исчез.
 — Да, — ответил я, встретив взгляд Шелли, — да, мы смогли бы. Я улыбнулся.
 — Но сперва ты должен подождать, должен подумать и решиться.
 Шелли погостил у меня еще неделю, затем вернулся в Пизу. Вскоре я последовал за ним. Я не хотел трогаться с места, но ради Шелли я поехал. В Пизе собралось достаточно большое общество англичан, не самое худшее, но в литературном отношении достаточно плохое. Шелли редко приходил, чтобы застать меня наедине. Мы ездили вместе верхом, упражнялись в стрельбе из пистолетов, обедали, мы всегда были подобны двум противоположным, но сходным полюсам, вокруг которых вертелся весь остальной мир. Я ждал нетерпеливо (у меня никогда не было терпения), но с хищническим чувством ожидания. Однажды Шелли показалось, что он увидел Полидори. Он сказал мне об этом. Это встревожило меня; не то чтобы я боялся самого Полидори, но Шелли мог узнать правду, и его могло бы привести в замешательство то, кем стал доктор. Я пытался настаивать, воздействуя на разум Шелли. Однажды я пришел к нему ночью. Мы долго говорили допоздна. Мне показалось, что он готов.
 — В конце концов, — внезапно сказал он, — что плохого может со мной произойти? Жизнь может измениться, но она не исчезнет. Надежда может исчезнуть, но ее нельзя истребить.
 Он погладил меня по щекам.
 — Но сначала позволь рассказать мне все Мэри и Клер.
 — Нет! — сказал я.
 Шелли с удивлением посмотрел на меня.
 — Нет, — повторил я, — они не должны ничего знать. Существуют вещи, которые следует держать в тайне.
 Шелли посмотрел на меня. На его лице не было никакого выражения. Я подумал, что потерял его.
 Но затем он кивнул.
 — Скоро, — прошептал он и сжал мою руку. — Но если я не могу рассказать им, по крайней мере дай мне время, несколько месяцев, чтобы побыть с ними в облике смертного.
 — Конечно, — согласился я.
 Но я не сказал Шелли правду о том, что вампир должен распрощаться с любовью к смертным, и я не сказал ему правду более страшную, чем эта. Конечно, я чувствовал беспокойство из-за того, что вынужден был молчать. Кроме того, Клер через Шелли начала докучать мне, чтобы я взял Аллегру из монастыря и вернул ее родной матери.
 — Клер видит дурные сны, — пытался объяснить мне Шелли. — Ей снится, что Аллегра умрет в этом месте. Она почти убедила себя в этом Прошу тебя, Байрон, ее ночные кошмары ужасны. Верни Аллегру. Позволь ей жить вместе с нами.
 — Нет, — я покачал головой, — это невозможно.
 — Прошу тебя. — Шелли схватил меня за руку. — Клер становится бешеной.
 — Ну и что с того? — Я нетерпеливо пожал плечами. — Женщины всегда устраивают сцены.
 Шелли напрягся. Кровь отхлынула от его лица, он сжал кулаки, но сдержал себя. Он поклонился.
 — Вам, конечно, виднее, милорд.
 — Мне жаль, Шелли, — сказал я, — мне действительно жаль. Но я не могу вернуть Аллегру. Передай это Клер.
 Шелли сделал это. Но ночные кошмары Клер становились все более ужасными, а ее страх за дочь более неистовым. Шелли, который ухаживал за Аллегрой, когда она была еще ребенком, симпатизировал Клер, и я почувствовал, что между нами возникла размолвка. Но что я мог поделать? Ничего. Я не мог теперь рисковать Аллегрой. Я не смел видеть ее. Ей было пять лет, и зов ее крови был для меня непреодолим. Поэтому я продолжал отвергать просьбы Клер, надеясь, что Шелли наконец-то решится. Но он не решался, лишь становился все более отстраненным и холодным.
 Затем пришло известие, что Аллегра больна. Она была слаба, ее била лихорадка, она, казалось, страдала от потери крови. В тот же день ко мне пришел Шелли. Он рассказал мне, что Клер вынашивает безумные планы по спасению Аллегры. Она решила выкрасть ее из монастыря. Я был напутан. Однако я скрыл свое замешательство, одна лишь Тереза заметила его.
 Этим вечером мы, как обычно, ужинали с семейством Шелли. Разошлись рано. Я сел на лошадь и ездил до самого рассвета. Возвращаясь в свою комнату, я замер на ступенях…
 Голос лорда Байрона затих.
 Он перевел дух.
 — Я замер на ступенях, — повторил он, — и содрогнулся. Я почувствовал самый изысканный запах. Не было ничего более прекрасного в мире. Я тут же понял, что это было. Я пытался бороться с ним, но не смог и вошел в комнату. Этот аромат наполнял меня, каждую вену, каждый нерв, каждую клеточку. Я был его рабом. Я огляделся. На моем столе стояла бутылка… Я подошел к нему. Она была откупорена. Меня трясло. Комната, казалось, растворилась в забвении. Я пил. Я ощутил вкус вина, смешанного с ней, смешанного с ней…


* * *

 Лорд Байрон замолк. Его глаза, казалось, сверкали лихорадочным светом.
 — Я пил. Это была кровь, кровь Аллегры… Что я могу сказать? Она доставила мне на какой-то миг райское наслаждение. Но этого было недостаточно. Всего лишь миг, и ничего более — это могло свести меня с ума. Я нуждался в большем. Мне нужно было выпить еще крови. Я вновь наполнил бутылку вином. Я опустошил ее во второй раз. Жажда казалась еще более ужасной. Я посмотрел на бутылку и разбил ее об пол. Я должен был получить еще. Я должен быть получить еще.
 Он проглотил подкативший к горлу ком и прикрыл горящие глаза.
 — Но откуда она взялась? — тихо спросила Ребекка. — Кто принес ее вам? Лорд Байрон рассмеялся.
 — Я не смел даже думать об этом. Нет, скорее я был слишком одурманен, чтобы думать об этом. Я знал только, что мне необходимо еще. Я боролся с искушением весь следующий день. Из монастыря пришли новости: Аллегре стало хуже, она слабела, теряя кровь, никто не знал отчего. Шелли хмурился, встречая меня, и отворачивался. Мысль о том, что я лишаюсь его, ожесточила меня, но я не хотел уступать. Прошел еще один день, наступил вечер. И вновь я долго скакал на коне. И вновь вернулся поздно ночью в комнату. И вновь… — Лорд Байрон замолк. — И вновь на столе стояла бутылка, ожидая меня. Я выпил ее и ощутил, что жизнь словно серебро наполняет мои вены. Я оседлал лошадь. Когда я сделал это, я услышал смех, и до меня донесся запах кислоты. Но я обезумел от желания и уже не мог остановиться. Я проскакал галопом всю ночь. Я вошел в монастырь, где лежала умирающая Аллегра. Чувствуя вину, я прокрался в тень, не замеченный монахинями. Но Аллегра почувствовала мое присутствие. Она открыла глаза. Ее пальчики потянулись ко мне. Я взял ее на руки и поцеловал. Ее кожа обожгла мне губы. Я прокусил ее. Эта кровь… Ее кровь…
 Лорд Байрон пытался продолжать, но не смог, он тяжело дышал. Скрестив пальцы, он уставился в темноту. Затем опустил голову.
 Ребекка наблюдала за ним. Она спрашивала себя, испытывает ли она к нему жалость? Она вспомнила бродягу у моста Ватерлоо. Она вспомнила свое видение, в котором увидела себя подвешенной на крюке.
 — Вы получили то, что хотели? — спросила она. Ее голос прозвучал холодно и отдаленно.
 Лорд Байрон поднял голову.
 — Хотел? — эхом отозвался он.
 — Ваше старение, кровь дочери прекратила его? Лорд Байрон посмотрел на нее. Огонь в его глазах потух, они казались мертвыми.
 — Да, — произнес он наконец.
 — А Шелли?
 — Шелли?
 — Он?..
 Лорд Байрон бросил взгляд на нее. Лицо его все еще было безучастным, глаза — мертвыми.
 — Он догадался? — тихо спросила Ребекка. — Он узнал?
 Лорд Байрон медленно улыбнулся.
 — Я, кажется, говорил вам о теории Полидори.
 — О сомнамбулизме.
 — О сомнамбулизме и природе снов.
 — Понимаю. — Ребекка помолчала — Он вторгся в сны Шелли? Он мог это сделать?
 — Шелли был смертным, — коротко ответил лорд Байрон.
 Он закусил губу от внезапной боли.
 — Со дня смерти Аллегры он стал избегать меня. Он говорил своим друзьям о моей «ненавистной близости». Он жаловался на приступы необъяснимого страха. Выходя на берег моря и наблюдая отражение лунного света в воде, он видел обнаженного младенца, поднимающегося из воды. Все это передавалось мне. Я подумывал о том, чтобы разыскать Полидори и убить его, как обещал это сделать. Но этого, я знал, было недостаточно. Именно Шелли был теперь моим врагом. Именно с Шелли я должен был бороться и переубедить его. Он только что купил яхту и намеревался предпринять путешествие по морю. Мне нужно было встретиться с ним до его отплытия.
 Накануне стояла ужасная духота По пути к его дому я слышал отовсюду мольбы о дожде. Уже смеркалось, когда я добрался до места назначения, жара была непереносимой. Я притаился в тени, дожидаясь, пока разойдутся домочадцы. Только Шелли не шел спать. Я видел, что он читает. Я подошел к нему и, незамеченный, сел в кресло подле него. Шелли не поднял головы, но задрожал. Его губы произносили строки из Данте. Я прочел вместе с ним:
 — «Тот страждет высшей муки…»
 Шелли поднял голову. И я закончил:
 — «Кто радостные помнит времена в несчастии…» Воцарилась тишина. Затем я снова заговорил.
 — Так ты решился? — спросил я. Взгляд Шелли был полон холодного презрения и ненависти.
 — У тебя лицо убийцы, — прошептал он. — Да Очень гладкое, но в то же время залитое кровью.
 — Кровью? Что ты говоришь, Шелли? Это одно из твоих жаргонных словечек? Ты ведь знал, что я питаюсь кровью.
 — Но я не знал всей правды. Он поднялся.
 — Мне снились странные сны. Позвольте мне рассказать их вам, милорд.
 Он произнес мой титул, точно как Полидори, с обжигающей горечью.
 — Прошлой ночью мне приснилось, что Мэри беременна. Я увидел отвратительное создание, склонившееся над ней. Я оттолкнул его и увидел собственное лицо. — Он перевел дыхание. — Мне приснился второй сон. Я снова встретил самого себя, идущего по террасе. Но этот человек, похожий на меня, был бледнее, ужасная печаль была в его глазах. Он остановился.
 «Сколько времени тебе потребуется, чтобы удовлетворить свое естество?» — спросил он.
 «Сколько?» — непонимающе переспросил я.
 Он улыбнулся.
 «Разве ты не слышал? — спросил он. — Лорд Байрон убил свою дочь. И теперь я иду, чтобы убить свое собственное дитя».
 Я закричал и проснулся в объятиях Мэри. Но не в ваших, лорд Байрон, я никогда не буду вашим.
 Он посмотрел на меня. Его глаза сверкнули отвращением. Я почувствовал, как отчаянное одиночество охватывает мою душу. Я попытался взять его за руку, но он отвернулся от меня.
 — Сны были посланы врагом, — сказал я.
 — Но была ли ложь в их предостережении? Я безнадежно пожал плечами.
 — Вы убили Аллегру, милорд?
 — Шелли… — Я протянул ему руки. — Шелли, не оставляй меня одного.
 Но он повернулся ко мне спиной и вышел из комнаты, не взглянув на меня. Я не стал преследовать его — что толку было в этом? Вместо этого я спустился в сад и вскочил на лошадь. Я поскакал сквозь душную ночь. Жара стала еще более мучительной.
 Впервые за несколько месяцев я заснул. Тереза не тревожила меня. Мои сны не были приятными. Они были тяжелыми от чувства вины и мрачными от дурного предчувствия. Я проснулся в четыре. Все еще стояла духота. Одевшись, я услышал отдаленный раскат грома, прокатившийся над морем. Я выглянул в окно. Горизонт подернулся пурпурной дымкой. Я поскакал к пустынному берегу. Море было все еще прозрачным и светилось на фоне сгустившихся, почерневших туч. Снова прогремел раскат грома, и вспышка света серебряным огнем осветила небо. Внезапно море превратилось в хаос бурлящих волн, когда порыв ветра налетел на бухту. Я остановил лошадь и стал смотреть на море. Я заметил лодку. Она появилась и пропала, затем снова появилась и наконец совсем исчезла за горой волн. Ветер свистел в моих ушах.
 «Я не умею плавать».
 Я до сих пор слышу эти слова, произнесенные им много лет назад. Он тогда отказался от моей помощи. Я снова стал искать глазами лодку. Она боролась со стихией. Затем я увидел, как она перевернулась и начала тонуть.
 Я расцарапал запястье. Я пил кровь. Я поднялся, подставляя себя буре, вдыхая тьму, исходящую от моря. Я увидел обломки потерпевшей кораблекрушение лодки, раскачивающиеся на волнах. Я узнал эту лодку. С отчаянием я всматривался, надеясь отыскать Шелли. Затем я увидел его. Он вцепился в обломок борта.
 — Будь моим, — прошептал я ему. — Будь моим, и я спасу тебя.
 Шелли стал дико озираться. Я потянулся к нему и схватил его.
 — Нет! — закричал Шелли. — Нет!
 Он выскользнул из моих объятий. Он боролся с волнами. Он посмотрел на небо и, как мне показалось, улыбнулся, затем море поглотило его, и волны сомкнулись над его головой. Он погружался все глубже, глубже и глубже, на самое дно.




 Глава 13



  Зато я жил, и жил я не напрасно! Хоть, может быть, под бурею невзгод, Борьбою сломлен, рано я угасну, Но нечто есть во мне, что не умрет, Чего ни смерть, ни времени полет, Ни клевета врагов не уничтожит, Что в эхе многократном оживет И поздним сожалением, быть может, Само бездушие холодное встревожит. 

    Лорд Байрон. «Паломничество Чайлъд-Гаролъда» (перевод В. Левика)

 Его тело было выброшено на берег десять дней спустя. Все оно было изъедено рыбами, выбелено морской водой, его нельзя было узнать. Овечья туша — все, что я мог сказать. Я подумал о Гайдэ. Я надеялся, что ее тело — гниющую массу в мешке наемника — не найдут, я надеялся, что ее кости лежат непотревоженные на дне озера. Труп Шелли, лишенный одежды, представлял ужасное зрелище. Мы соорудили погребальный костер на берегу моря и зажгли его. Когда пламя стало разгораться, запах пропитанной водой плоти стал невыносим Он был сладковатым и гнилостным, запах моего провала
 Я спустился к морю, срывая рубашку. Я обернулся по сторонам и увидел на холме стоящего Полидори. Наши глаза встретились, его толстые губы расплылись в усмешке. Столб дыма от костра разделял нас. Я отвернулся и вошел в море. Я плыл, пока пламя костра не потухло. Но я все еще не чувствовал себя очистившимся. Я вернулся к пепелищу. Там не было ничего, кроме пепла. Я сжал пепел в кулаке и пропустил сквозь пальцы. Слуга что-то показал мне среди пепла. Это сердце Шелли, объяснил он мне, оно не сгорело — возможно, я этого хотел? Я покачал головой. Теперь было слишком поздно, слишком поздно, чтобы овладеть сердцем Шелли.
 Лорд Байрон замолчал. Ребекка сидела в ожидании, она нахмурилась.
 — А Полидори? — спросила она. Лорд Байрон посмотрел на нее.
 — Вы не покорили сердце Шелли. Вы его потеряли. И все же, когда вы увидели Полидори, вы не отомстили ему, вы позволили ему уйти. И он все еще жив. Почему? Почему вы не уничтожили его, как намеревались это сделать?
 Лорд Байрон слабо улыбнулся.
 — Вы недооцениваете удовольствия, доставляемого ненавистью. Это удовольствие, достойное вечности.
 — Нет. — Ребекка покачала головой. — Нет, я не понимаю.
 — Человечество любит второпях, но чтобы ненавидеть нужно много времени, а я его имел и имею, — он прошипел эти слова, — много времени.
 Ребекка нахмурилась еще сильнее.
 — Неужели вы серьезно? — спросила она с внезапными раздражением и страхом.
 Она крепко обхватила себя руками.
 — Вы действительно могли уничтожить его? Лорд Байрон холодно посмотрел на нее.
 — Думаю, что да, — сказал он наконец.
 Ребекка чувствовала, как ее сердце медленно бьется. Она боялась лорда Байрона, но не так сильно, как ночью накануне, когда Полидори так напугал ее на берегу Темзы выражением сумасшествия на лице и ядовитым дыханием.
 — Только думаете? — спросила она. Глаза лорда Байрона были все еще холодны, когда он ответил:
 — Да, конечно. Как вы можете быть уверены в обратном? В венах Полидори течет часть моей крови. И это мой Дар — вот что я имею в виду. Да, — сказал он с внезапной страстностью, — я мог убить его, да, конечно, я мог это сделать. Но вы спрашиваете меня, почему я не убью его, почему не сделал это тогда, в Италии, после того как утонул Шелли. По той же самой причине. У Полидори была моя кровь. Он был моим созданием, завещавшим мне мое одиночество и ставшим от этого еще более дорогим для меня. Я все более ненавидел его и все более понимал, что у меня больше никого нет. Возможно, Полидори и должен был стать таким парадоксом Я не знаю. Даже Иегова, наслав потоп на человечество, не смог перенести полного разрушения своего мира. Как же мог я надругаться над духом Шелли, поступив еще хуже, чем христианское божество?
 Лорд Байрон зловеще ухмыльнулся.
 — Потому что дух Шелли и дух Гайдэ предстали предо мной. Не в буквальном смысле, даже не на столь долгий срок как видение в моих снах, но — как опустошение. Моим дням не было числа, мои ночи были бессонны, и все же я не мог расшевелить себя, я ничем не занимался, кроме того, что убивал, размышляя о жизни, и пописывал стихи. Я вспоминал свою юность, когда сердце мое было переполнено волнением и эмоциями; и вот теперь, в свои тридцать шесть (еще не столь ужасный возраст), я ворошил уже угасшие угольки в сердце, принадлежавшем мне, и не мог разжечь даже временного пламени. Я растратил свое лето еще до того, как закончился май. Гайдэ была мертва, погиб Шелли, и дни моей любви тоже умерли.
 И те же самые воспоминания вывели меня из оцепенения. В течение этого мертвого, словно стоячая вода, года в Греции очень быстро разгорелось восстание. То, о чем мечтала Гайдэ, — революция, которой Шелли так страстно желал руководить; борцы за свободу, к которым я себя причислял, они обратили свой взор на меня. Я был знаменит, богат, как мог я не предложить свою поддержку грекам? Я рассмеялся в ответ на это требование. Греки даже не понимали, о чем они меня просят, — я был смертоносным существом, мой поцелуй отравлял своим прикосновением. И все же, к моему удивлению, я обнаружил, что это привело меня в чувство — сделало то, что я считал рке невозможным. Греция — земля красоты и романтики; свобода — основа всего того, что я любил. И я согласился. Мне хотелось поддержать греков не только своим богатством, я собирался сражаться среди них. Мне хотелось покинуть Италию и вступить еще раз на священную землю Греции.
 Ибо это, я понимал, есть мой последний шанс, чтобы оправдать свое существование и, возможно, умилостивить тех духов, которых я предал. И все же сам я не питал никаких иллюзий. Я не мог избежать своего естества, свобода, за которую я боролся, не была моей собственной, и, хотя я отстаивал независимость порабощенного народа, я был более запятнан кровью, чем самый кровожадный из турок. Я почувствовал сильное волнение, когда увидел вдали берег Греции. Сколько лет прошло с тех пор, когда я увидел ее впервые. Каким испытанием вечности подвергся я за это время, вечности перемен… Это была та самая земля, где я любил Гайдэ, где я был смертным со свободной кровью. Печально, так печально было смотреть на горы Греции и думать о том, что умерло и было утрачено. И все же во всем этом была какая-то радость, смешанная с болью, так что невозможно было отделить их друг от друга Я и не пытался. Я был здесь для того, чтобы вести войну. Для чего же еще я приехал в Грецию, как не для того, чтобы расшевелить свой окостеневший мозг? Я удвоил свои усилия. Я старался ни о чем не думать, кроме как о борьбе с турками.
 И все же при приближении к Миссолунги тени ужаса и сожаления вернулись ко мне, еще более мрачные, чем прежде. Когда мой корабль пересек лагуну и вплыл в бухту, с греческих кораблей начали палить пушки и на стенах собралась толпа, приветствуя нас. Но я едва замечал их. Надо мной вдалеке на фоне голубого неба возвышалась гора Аракинтос, а за ней, я знал это, находилось озеро Трионида. И сейчас он ожидал меня — Миссолунги, где я получил избавление, убив пашу и присоединившись к Хобхаузу, будучи уже не смертным, а вампиром. Я вспомнил живость моих ощущений того дня, пятнадцать лет назад, глядя на цвета болота и неба. Эти цвета были такие же насыщенные, как и прежде, но, когда я смотрел на них, я видел смерть в их красоте, болезнь — в зеленых и желтых оттенках болот, дождь и лихорадку — в пурпуре облаков. И сам Миссолунги, как я увидел его теперь, показался мне жалким и убогим местом, построенным на болоте, окруженным лагунами, зловонным и переполненным, источающим болезни. Он казался местом, обреченным на героизм.
 Все так и оказалось. Окруженные врагами греки были более заинтересованы в борьбе, чем сами турки. Деньги текли как вода сквозь мои пальцы, но на какие-то второстепенные цели, как я понимал, не считая траты на перебранки, которые так любили греки. Я старался примирить многочисленных вождей и восстановить дисциплину в войсках, у меня были деньги и сила принуждения во взгляде, но все указы, что я издавал, были легковесны и недолговечны. Все это время беспрестанно лили дожди, так что далее если мы были готовы к атаке, мы не могли ничего сделать, столь мрачными и безнадежными становились условия. Грязь была повсюду, болотный туман висел над городом, воды лагуны начали подниматься, дороги превратились в хлюпающее болото. Не переставая лил дождь. Я готов был вернуться обратно в Лондон.
 Вследствие этого свобода потеряла свой блеск. По приезде в Грецию я уменьшил число своих убийств, но теперь я снова стал обильно пить кровь. Каждый день под холодным зимним дождем я покидал город. Я ехал по болотистой размокшей тропе вдоль берега лагуны. Убивал, пил кровь и бросал тела своих жертв в грязь и тростник. Дождь смывал трупы в грязные воды лагуны. Прежде я пытался не убивать греков, которых я приехал защищать, но теперь я делал это не задумываясь. Если бы я не стал убивать их, это сделали бы турки.
 Как-то раз, подъезжая к озеру, я увидел фигуру, за-. кутанную в лохмотья, стоявшую на тропе. Человек, кем бы он ни был, казалось, ждал меня. Я был голоден, потому что еще не убил никого, и пришпорил лошадь. Внезапно она встала на дыбы и заржала от страха, с большим трудом я заставил ее повиноваться.
 Фигура в лохмотьях выступила вперед.
 — Лорд Байрон.
 Это был женский голос — надтреснутый, хрипловатый, но что-то странное слышалось в нем. И я вздрогнул, услышав его, охваченный одновременно восторгом и ужасом.
 — Лорд Байрон, — позвала она вновь. Я увидел блеск сверкающих глаз из-под капюшона. Она указала костлявой узловатой рукой на меня.
 — Смерть за Грецию!
 Эти слова будто ножом полоснули меня.
 — Кто ты? — выкрикнул я, перекрывая барабанную дробь дождя.
 Я увидел улыбку женщины, и вдруг мое сердце словно остановилось, ее губы напомнили мне, хотя я не знаю, чем именно, они напомнили мне Гайдэ.
 — Постой! — воскликнул я.
 Я поскакал к ней, но женщина исчезла. Берег был пуст. Кругом не было ни звука, кроме стука капель дождя по воде.
 Этой же ночью у меня был приступ, мое тело пронзила судорога. Я ощутил, как ужасный страх охватил меня, я пришел в неистовство, стал скрежетать зубами, казалось, что все мои чувства покинули меня. Через несколько минут я очнулся, но все еще ощущал страх; и я испытывал, пока длился приступ, отвращение к самому себе, какого я не знал раньше. Оно возникло, и я понимал это, из-за женщины, которую я повстречал на тропе у лагуны. Воспоминания о Гайдэ, страдания из-за вины, страстное желание невозможного — все это нахлынуло на меня как шторм. Но я оправился.
 Прошли недели, а я все пытался навести порядок в своих войсках, мне даже удалось предпринять небольшое наступление на озере. Но все это время я помнил потрясение от той встречи и был полон странного предчувствия, ожидая увидеть ту женщину вновь. Я знал, что она придет. Ее требование эхом отдавалось в моем мозгу.
 — Смерть за Грецию!
 Лорд Байрон замолчал. Он уставился в темноту, и Ребекке показалось, будто позади нее вновь раздался какой-то шум. Лорд Байрон тоже, казалось, услышал его. Он повторил свои слова, словно пытаясь заглушить шум. Его слова повисли в воздухе как приговор судьбы.
 — Смерть за Грецию!
 Он отвел взгляд от тьмы и взглянул а глаза Ребекке.
 — Она действительно пришла вновь два месяца спустя. Я выехал со своими товарищами на разведку. В нескольких милях от города нас настиг проливной дождь, он лил как из ведра. Я увидел ее: она сидела, скорчившись, на корточках в грязи. Медленно, как и прежде, она указала на меня. Я задрожал.
 — Вы видите ее? — спросил я. Мои спутники обернулись, но дорога была пуста. Мы вернулись в Миссолунги, промокнув до нитки. Я был весь в поту, мои кости ломило от лихорадки. Тем вечером я лежал на софе в беспокойстве и меланхолии. Образы прошлого, казалось, проплывали перед моими глазами. Как в тумане я слышал перебранку солдат на улице, они, как обычно, неистово ругались. Но я не обращал на них внимания. Я ни на что не обращал внимания, кроме своих воспоминаний и сожалений.
 На следующее утро я попытался стряхнуть с себя отчаяние. Мы выехали верхом. Был апрель, и погода, как ни странно, была превосходной, мы скакали по дороге и перекидывались шутками. И вдруг в оливковой роще она вновь предстала предо мной — скорчившийся призрак в грязных отрепьях.
 — Агасфер? — закричал я. — Агасфер, это ты? Я проглотил подступивший к горлу ком. Мои губы пересохли. Слова ранили сердце.
 — Гайдэ?
 Я стал вглядываться. Кем бы она ни была, она исчезла. Мои друзья отвезли меня обратно в город. Я бредил и звал ее. Вновь вернулся приступ ужаса и отвращения к самому себе. Я слег в постель.
 — Смерть за Грецию! Смерть за Грецию!
 Слова, казалось, вместе с кровью стучали в моих ушах. Смерть — да, но я не мог умереть. Я был бессмертен, в конце концов, до тех пор пока питался живительной кровью. Мне показалось, что я увидел Гайдэ. Она стояла у моей кровати. Ее губы были приоткрыты, глаза сверкали, на ее лице было смешанное чувство любви и отвращения.
 — Гайдэ? — позвал я и потянулся к ней. — Ты действительно не умерла?
 Я попытался дотронуться до нее, но она исчезла, и я остался один. И я поклялся, что не буду больше пить кровь. Я хотел пренебречь своими страданиями и побороть свою жажду. Смерть за Грецию? Да. Моя смерть может принести намного больше, чем жизнь. А для меня самого? Облегчение, угасание, небытие. Если мне действительно это было дано, я желал этого.
 Я оставался в постели. Проходили дни. Я все время был в лихорадке, моя боль усилилась и стала непереносимой. И я боролся с ней, даже когда моя кровь начала гореть, когда казалось, будто мои конечности скрючились, когда я чувствовал, что мой мозг, подобно сухой губке, прилипает к черепу. Как мухи, слетающиеся на гнилое мясо, собрались доктора. Видя, как они жужжат и суетятся вокруг, я страстно желал их крови, хотел истощить их всех. Вместо того чтобы бороться с искушением, я выгнал их, мои силы и здоровье продолжали ухудшаться. Мало-помалу доктора стали собираться вновь. Вскоре мне уже не хватало сил, чтобы отсылать их обратно. Меня беспокоило, что они могут спасти меня, но, слушая их разговоры, я понял, что ошибаюсь, и даже с каким-то облегчением поощрял их. Боль стала ужасной, чернота сжигала мою кожу, я терял сознание. И все же я не умирал. Казалось, даже доктора не могут свести меня в могилу. И тогда они предложили вновь пустить мне кровь.
 На их первую просьбу я ответил отказом. Той крови, что текла в моих венах, уже почти не было — истощение причиняло мне ужасную муку, и я был не способен терпеть какую-либо боль. Я был в отчаянии. Полностью потерявший силы, я согласился. Я почувствовал, как пиявки впились в мой лоб. Каждая жгла, как огненная искра. Я закричал. Разве можно было стерпеть такую боль?
 Доктор, видя, как я мучаюсь, взял меня за руку
 — Не беспокойтесь, милорд, — прошептал он мне на ухо. — Вам вскоре станет лучше.
 Я рассмеялся. В моем воображении лицо доктора превратилось в лицо Гайдэ. Я выкрикнул в бреду ее имя. Должно быть, я потерял сознание. Когда я пришел в себя, я вновь увидел пред собой лицо доктора. Он надрезал мне вены на запястьях. Тоненькая струйка крови потекла из раны. Я хотел Гайдэ. Но она была мертва. Я выкрикивал ее имя. Мир завертелся в водовороте. Я начал выкрикивать другие имена — Хобхауза, Каро, Белл, Шелли.
 — Я умру, — кричал я, погружаясь во тьму, исходившую из присосавшихся к моему лбу пиявок.
 Мне показалось, что все мои друзья собрались у моей постели.
 — Я буду таким, как вы, — сказал я им, — таким же смертным. Я буду смертным. Я умру.
 Я застонал. Тьма надвигалась. Она окутывала мою боль. Окутывала мир.
 «Это смерть?» — возникла мысль, как последняя свеча в темноте вселенной, и погасла. Не было больше ничего. Лишь тьма.
 Я очнулся и увидел лунный свет. Он освещал мое лицо. Я пошевелил рукой. Я не чувствовал боли. Я провел рукой по лбу. Там, где были пиявки, я нащупал ранки. Я опустил руку, и лунный свет вновь осветил раны на лбу. Когда я прикоснулся к ним снова, они показались мне менее глубокими, в третий раз — они полностью затянулись. Я потянулся и встал. На фоне звезд я видел пик горы.
 — Нет лучшего лекарства, милорд, чем наша красавица луна.
 Я обернулся. Ловлас улыбался мне.
 — Разве ты не рад, Байрон, ведь я спас тебя от этих миссолунгских шарлатанов? Я мрачно посмотрел на него.
 — Нет, иди к черту, — сказал я наконец, — я надеялся, что их искусство сведет меня в могилу. Ловлас рассмеялся.
 — Ни один шарлатан не сможет убить тебя. Я медленно кивнул.
 — Я понял это.
 — Ты нуждаешься в хорошем лекарстве, восстанавливающем силы.
 Он жестом указал мне на двух лошадей. За ними находился человек, привязанный к дереву. Он задергался, когда я посмотрел на него.
 — Лакомое блюдо, — сказал Ловлас — Я полагал, что ты, как истинный греческий воин, сможешь оценить кровь мусульманина.
 Он ухмыльнулся, глядя на меня. Я медленно подошел к дереву. Турок начал корчиться и извиваться. Он застонал, у него во рту был кляп. Кровь, после столь долгого воздержания, была восхитительной на вкус. Я выпил всю кровь из своей жертвы до последней капли. Затем, слабо улыбаясь, я поблагодарил Ловласа за его заботливость.
 Он пристально посмотрел мне в глаза.
 — Неужели ты думаешь, что я оставил бы тебя в твоих страданиях? — Он помолчал. — Я порочный, жестокий, я законченный негодяй, но я люблю тебя.
 Я улыбнулся. Я верил ему. Я поцеловал его в губы, затем огляделся по сторонам.
 — Но как ты доставил меня сюда? — спросил я. Ловлас подбрасывал в руках кошель с монетами. Он ухмыльнулся.
 — Никто так хорошо не берет взятки, как твои греки.
 — И где мы находимся?
 Ловлас склонил голову и не ответил.
 Я огляделся. Мы были в лощине среди скал и деревьев. Я снова посмотрел на вершину горы. Эти очертания, силуэт на фоне звезд…
 — Где мы? — спросил я снова. Ловлас медленно обратил на меня свой взор. Лунный свет подчеркивал бледность его лица.
 — Как, Байрон, — удивился он, — разве ты не припоминаешь?
 Я застыл на мгновение, охваченный ужасом, затем прошел мимо деревьев. Впереди я увидел вспышку серебряного света Деревья остались позади. Подо мной простиралось озеро, освещенное лунным светом, по воде шла рябь от легкого ветерка. Надо мной знакомым силуэтом возвышалась гора. Позади… Я обернулся — картина была все та же. Я медленно подошел к выходу из пещеры. Ловлас встал рядом со мной.
 — Почему? — прошептал я.
 Возможно, бешенство и отчаяние сверкнуло в моих глазах, ибо Ловлас, испуганный, отпрянул назад и закрыл лицо. Я отнял его руки, заставив его смотреть мне в глаза.
 — Почему, Ловлас? — Я сжал его сильнее. — Зачем?
 — Оставь его.
 Голос, доносившийся из пещеры, был слабым и почти неслышным. Но я узнал его, узнал тотчас, и я понял, услышав его в тот момент, что его отголоски никогда не стирались из моей памяти. Нет, он всегда был со мной. Я разжал руки. Ловлас отскочил назад.
 — Это он, — прошептал я.
 Я не спрашивал, я был уверен в этом. Ловлас кивнул. Я наклонился к его поясу, вытащил пистолет и взвел курок.
 — Послушай его, — сказал Ловлас. — Послушай то, что он должен сказать тебе.
 Я промолчал. Я огляделся вокруг, посмотрел на луну, гору, озеро и звезды. Я так хорошо помнил их. Сжав крепче рукоять пистолета, я повернулся и пошел в темноту пещеры.
 — Вахель-паша. — Мой голос эхом отдавался в глубине пещеры. — Они сказали мне, что ты покоишься в своей могиле.
 — Так оно и есть, милорд. Это правда.
 Этот голос, все еще слабый, доносился из глубины пещеры. Я вглядывался в тени и разглядел фигуру, распростертую на земле. Я сделав шаг вперед.
 — Не смотри на меня, — сказал паша. — Не подходи ближе.
 Я презрительно рассмеялся.
 — Именно ты привел меня сюда. Поэтому слишком поздно отдавать мне подобные приказания.
 Я встал над пашой. Он прижимался к скалам. Медленно он повернулся ко мне.
 Я вздрогнул от неожиданности. Кости на его лице были разрушены, кожа была желтой, печать боли сквозила в его взгляде, но не лицо так ужаснуло меня. Нет, но его тело! Оно было голым, вы понимаете? Голым, лишенным одежды, — да, с содранной кожей, а местами — даже с вырванными мускулами и нервами. Рана на его сердце все еще была открытой и незажившей. Кровь, подобно воде из крошечного источника, слегка пузырилась с каждым мучительным вдохом. Вся его плоть была синей от гниения. Я наблюдал, как он чистит рану на своей ноге. Белый и жирный червь выпал из нее. Паша раздавил его пальцами и вытер руку о скалу.
 — Вы видите, милорд, в какое произведение красоты вы превратили меня?
 — Мне очень жаль, — произнес я наконец. — Я думал, что убил вас.
 Паша расхохотался и закашлялся, когда кровь пеной выступила на его губах. Он сплюнул, и кровь запачкала его подбородок.
 — Вы хотите мести, — сказал паша. — Ну так смотрите, чего вы достигли. Вот ужас, который намного страшнее любой смерти.
 Наступило долгое молчание.
 — Еще раз повторяю, — сказал я. — Мне очень жаль. Я не хотел этого.
 — Такая боль, — паша пристально смотрел на меня, — такая боль пронзает мое сердце в том месте, где прошла ваша сабля. Такая боль, милорд.
 — Вы казались мертвым. Когда я оставил вас там, в ущелье, мне казалось, что вы умерли.
 — Это было почти так, милорд. — Он помолчал. — Но вы даже представить себе не могли, насколько я могущественнее вас.
 Я нахмурился.
 — Что вы имеете в виду?
 — Таких величайших вампиров, милорд, как я, — он опять помолчал, — и вы, не так-то легко убить.
 Я так сильно сжал пистолет, что суставы моих пальцев побелели.
 — Но есть ли выход?
 Паша попытался улыбнуться. Его усилия разрушила гримаса боли. Когда он заговорил снова, это не было ответом на мой вопрос.
 — Долгие годы, милорд, я лежал в могиле. Моя плоть смешалась с грязью, мои пальцы обвили черви, всякие ползучие твари земли оставили на моем лице липкие следы грязи. Я не мог пошевелиться, так велика была тяжесть земли, сковавшая мои руки и ноги, она преградила мне путь к живительному свету луны и ко всем тем живым существам, чья кровь могла бы воскресить меня. О да, милорд, рана, которую вы мне нанесли оказалась тяжелой и мучительной. Долгое время она сковывала меня, не давая восстановить силы и вырваться из объятий могилы. И даже теперь, вы видите, — он указал на себя, — как много мне предстоит претерпеть.
 Он сжал свое сердце. Кровь, пузырясь, потекла по его руке.
 — Рана, которую вы мне нанесли, милорд, все еще кровоточит.
 Я стоял, похолодев от ужаса. Пистолет, казалось, растворился в моей руке.
 — Так вы поправляетесь? — спросил я. Паша слегка склонил голову.
 — И вы в конце концов вновь обретете свой прежний вид?
 — В конце концов да, — Паша улыбнулся. — Если только способ, о котором я упомянул…
 Его голос затих. Я все еще не двигался. Паша потянулся ко мне, чтобы взять меня за руку. Я не сопротивлялся. Медленно я наклонился и встал на колени. Он повернулся и пристально посмотрел мне в глаза.
 — Вы все еще прекрасны, — прошептал он, — после всех этих лет.
 Его губы искривились в усмешке.
 — Хотя постарели. Вы, наверное, отдали бы все, чтобы восстановить свою прежнюю красоту?
 — Я бы отдал все, чтобы вновь стать смертным. Паша улыбнулся. Видимо, мой ответ поразил его, потому что в его глазах я увидел боль печали.
 — Мне жаль, — прошептал он, — но это невозможно.
 — Почему? — воскликнул я с внезапной яростью. — Почему я? Почему именно меня вы выбрали для своего, своего…
 — Для своей любви.
 — Для своего проклятия.
 И вновь он улыбнулся. И вновь я увидел печаль и сожаление в его взгляде.
 — Потому что, милорд…
 Паша потянулся, чтобы дотронуться до моей щеки. Это усилие заставило все его тело содрогнуться. Я почувствовал его окровавленный палец на своей коже.
 — Потому что, милорд, — он запнулся, и вдруг его лицо словно осветилось страстью и надеждой, — потому что я увидел ваше величие.
 Он судорожно дышал, но даже боль не могла заглушить эту внезапную вспышку страсти.
 — Когда мы впервые встретились, уже тогда я понял, кем вы можете стать. Моя вера была оправданной, вы — создание более могущественное, чем я, без сомнения, величайшее из всего нашего рода. Мои ожидания оправдались. У меня есть преемник, готовый взвалить на себя тяжкую ношу и продолжать поиск. И там, где я потерпел поражение, милорд, именно вы сможете достичь успеха.
 Его рука бессильно упала. Все его тело вновь затряслось словно от боли, которую причиняла ему его речь. Я с изумлением посмотрел на пашу.
 — Поиск? — переспросил я. — Какой поиск?
 — Вы говорили о проклятии. Да Вы правы. Мы прокляты. Наша потребность, наша жажда — это то, что делает нас существами отвратительными, вызывающими страх. И все же, милорд, я верю, — он перевел дыхание, — в нас есть величие… Если только… Если только…
 Он снова начал задыхаться, кровь брызнула ему на бороду.
 Я посмотрел на темно-красные пятна и кивнул.
 — Если только, — прошептал я, продолжая его фразу, — если только мы не будем испытывать жажду. Я вспомнил Шелли и закрыл глаза.
 — Чего мы сможем достигнуть, не испытывая жажды?
 Я почувствовал, как паша сжал мою руку.
 — Ловлас говорил мне, что к вам приходил Агасфер.
 — Да. — Я посмотрел на него с внезапным удивлением — Вы знаете его?
 — У него есть множество имен. Вечный Жид — это человек, который насмехался над Христом во время его пути на Голгофу. И за это он был обречен на вечное скитание. Но Агасфер и тогда был древним, когда Иисус подвергся поруганию. Агасфер был древним и вечным, как весь его род.
 — Его род?
 — Род бессмертных, милорд. Не как мы, не вампиры… Настоящие бессмертные.
 — А что значит «настоящее бессмертие»? Глаза паши загорелись еще ярче.
 — Свобода, милорд, свобода от необходимости пить кровь.
 — И она существует?
 — Мы должны верить в это.
 — Так вы никогда не встречали этих бессмертных?
 — Подобно вам — нет. Я нахмурился.
 — Тогда откуда вы знаете, что они действительно существуют?
 — Имеются доказательства, слабые, порой сомнительные, но тем не менее доказательства существования нечто. Тысячу двести лет, милорд, я искал их. Мы должны верить. Мы должны. Разве есть у нас другой выбор или надежда?
 Я вспомнил Агасфера, как он явился ко мне, его странные речи. Я покачал головой и поднялся.
 — Он сказал, что для нас нет надежды, — сказал я, — нет выхода.
 — Он солгал.
 — Откуда вы знаете?
 — Потому что он должен был открыть секрет. Паша попытался приподняться.
 — Неужели вы не понимаете? — страстно воскликнул он.
 — Существует какой-то способ достичь бессмертия. Истинного бессмертия. Разве стал бы я тратить на это долгие годы, если бы у меня не было надежды? Оно существует, милорд. И у вашего паломничества, возможно, будет конец.
 — У моего, но почему не у вашего? Паша улыбнулся, лихорадочное возбуждение вновь зажглось в его глазах.
 — Моего? — переспросил он. — У моего пути тоже есть шанс завершиться.
 Он взял меня за руку и притянул к себе.
 — Я устал, — прошептал он. — На меня слишком долго возлагались надежды всего рода Он крепче сжал мою руку.
 — Примите эту ношу, милорд. Я столетиями ждал такого, как вы. Сделайте то, о чем я вас попрошу, освободите меня. Отпустите меня с миром.
 Я осторожно провел рукой по его лбу.
 — Так это правда, — прошептал я, — и я могу даровать вам смерть?
 — Да, милорд. Я был могущественным властелином среди повелителей Смерти. Таким вампирам, как вы и я, невозможно умереть, так я думал долгое время. Но не такую жизнь я искал эти долгие годы. Смерть тоже имеет свои секреты. В библиотеках, в развалинах древних городов, в таинственных храмах и забытых гробницах я искал их.
 Я пристально посмотрел на него.
 — Так скажите мне, — неторопливо произнес я, — что же вы нашли? Паша улыбнулся.
 — Способ.
 — Какой?
 — Это должны быть вы, милорд. Вы, и никто другой.
 — Я?
 — Это может быть только тот, кого я сделал вампиром. Только мое творение.
 Паша кивком головы подозвал меня. Я приблизил ухо к его губам.
 — Чтобы положить этому конец, — прошептал он. — Чтобы освободить меня…
 — Нет! — почти закричала Ребекка. Лорд Байрон сощурил глаза
 — Не говорите это. Пожалуйста Прошу вас Жестокая усмешка исказила его губы.
 — Почему вы не хотите знать? — спросил он.
 — Потому что…
 Ребекка начала жестикулировать руками, поскольку не могла говорить.
 — Неужели вы не понимаете? Она откинулась на спинку кресла
 — Знание может оказаться опасной вещью.
 — Да, может. — Лорд Байрон насмешливо кивнул. — Конечно, может. Но ведь таким образом вы отказываете себе в праве на мысль. Не сметь, не искать, а закоснеть и гнить?
 Ребекка перевела дух. Темный страх и надежда смешались в ее рассудке. Ее горло, казалось, пересохло от сомнения.
 — Так вы сделали это? — спросила она наконец. — Вы сделали то, что он просил?
 Прошло много времени, прежде чем лорд Байрон ответил.
 — Я обещал ему, что сделаю это, — произнес он. — Паша поблагодарил меня — просто, но с учтивостью. Затем он улыбнулся.
 — В обмен на это, — сказал паша, — я кое-что приберег для вас.
 — Он рассказал мне о своем наследии: бумагах, рукописях, результатах тысячелетней работы. Он спрятал их для меня на Ахероне.
 — На Ахероне? В замке паши? Лорд Байрон кивнул.
 — Почему там? Почему он сразу не отдал их вам?
 — Я задал ему тот же вопрос.
 — И?
 — Он ничего не ответил.
 — Почему?
 Лорд Байрон замолк. Он снова посмотрел на тени за креслом Ребекки.
 — Он спросил меня, помню ли я подземную гробницу. Я, конечно, помнил ее.
 — Там, — сказал он мне, — вы найдете мой прощальный дар. Остатки замка были погребены под землей. Но гробница никогда не может быть разрушена. Ступайте, милорд, и найдите то, что я для вас оставил.
 Я снова спросил его, почему он не принес бумаги с собой. Паша улыбнулся мне в ответ и покачал головой. Он взял меня за руку.
 — Обещайте, — прошептал он.
 Я кивнул в знак согласия. Он снова улыбнулся и повернулся лицом к стене пещеры. Какое-то время он молча лежал. Наконец, он повернулся и посмотрел на меня.
 — Я готов, — прошептал он.
 — Еще не слишком поздно, — сказал я. — Вы можете поправиться и продолжить свои поиски вместе со мной.
 Но паша покачал головой.
 — Я решился, — произнес он. Он взял мою руку и прижал ее к своему обнаженному сердцу.
 — Я готов, — прошептал он мне на ухо. Лорд Байрон замолк. Он улыбнулся Ребекке.
 — Я убил его, — сказал он, наклоняясь вперед. — Хотите знать как? Ребекка молчала
 — Это тайна Смертельная тайна.
 Лорд Байрон расхохотался. Похолодевшей от ужаса Ребекке показалось, что он говорит это не ей, а кому-то другому.
 — Я раскроил его череп, разорвал грудь на части. И затем…
 Он сделал паузу. Ребекка прислушалась. Она была уверена, что слышала шум — тот самый скрежет, который раздавался раньше; он исходил из темноты за ее креслом. Она попыталась подняться, но взгляд лорда Байрона был устремлен на нее, она сидела, словно парализованная. Вся комната снова погрузилась в тишину. Ребекка не слышала ни звука, кроме биения собственного сердца.
 — Я съел его сердце и мозг. Все оказалось так просто.
 Лорд Байрон пристально смотрел во тьму.
 — Паша умер без единого стона. Вид его разбитого черепа был отвратителен, но его лицо под коркой запекшейся крови было спокойным и умиротворенным. Я подозвал Ловласа Мы встретились у входа в пещеру. Он был поражен, увидев меня. Затем он улыбнулся и погладил меня по лицу.
 — О Байрон, — сказал он, — как я рад. Да ты вновь стал красавцем! Я нахмурился.
 — Что ты имеешь в виду? — спросил я.
 — То, что ты прекрасен. Прекрасен и молод, как прежде.
 Я дотронулся до щек.
 — Нет.
 Они были гладкими, без единой морщины.
 — Нет, этого не может быть. Ловлас усмехнулся.
 — Но это так. Ты такой же красивый, как и при первой нашей встрече.
 — Но…
 Я улыбнулся, поймав усмешку Ловласа, затем расхохотался, охваченный внезапным восторгом.
 — Я не понимаю… как? — Я вновь расхохотался. — Как?
 Я задыхался и не верил произошедшему. И вдруг я все понял. Я обернулся и посмотрел в глубину пещеры на истерзанное тело паши.
 Ловлас впервые увидел то, что я сделал. Он подошел к телу и с ркасом посмотрел на него.
 — Неужели он мертв? — спросил он. — Действительно мертв?
 Я кивнул. Ловлас содрогнулся.
 — Но как?
 Я погладил его по голове.
 — Не спрашивай, — ответил я. Я поцеловал его долгим поцелуем:
 — Ты не захочешь об этом знать. Ловлас кивнул. Он наклонился над трупом и с удивлением посмотрел на него.
 — Что теперь? — произнес он, взглянув на меня. — Мы сожжем тело или предадим его земле?
 — Ни то и ни другое.
 — Байрон, он был мудрым и могущественным, ты не можешь оставить его здесь.
 — Я не собираюсь это делать.
 — Тогда что? Я улыбнулся.
 — Ты возьмешь тело в Миссолунги. Греки должны получить своего мученика. А я…
 Я прошел к выходу. Черные тучи набежали на звезды. Я потянул носом воздух. Надвигалась буря. Я повернулся к Ловласу.
 — Мне нужна моя свобода. Лорд Байрон умер. Умер в Миссолунги. Пусть эта новость разнесется по всей Греции и всему миру.
 — Ты хочешь, — Ловлас показал на тело, — чтобы его тело приняли за твое? Я кивнул.
 — Но как?
 Я похлопал по его кошельку с монетами.
 — Греки, как никто на свете, поддаются на подкуп. Ловлас неторопливо улыбнулся. Он склонил голову.
 — Хорошо, — ответил он, — если ты так желаешь.
 — Да, я так желаю.
 Я поцеловал его, затем вышел из пещеры и отвязал лошадь. Ловлас наблюдал за мной.
 — Что ты собираешься делать? — спросил он. Я рассмеялся и вскочил на лошадь.
 — Мне нужно кое-что разыскать, — сказал я. Ловлас нахмурился.
 — Разыскать?
 — Последний дар, если хочешь знать. Я пришпорил лошадь.
 — Прощай, Ловлас. Я буду ждать, когда грянут пушки по всей Греции, возвещая о моей смерти.
 Ловлас снял шляпу и изящно поклонился. Я помахал ему рукой, развернул лошадь и галопом помчался вниз с холма. Вскоре пещера исчезла за скалами и рощами. Буря застигла меня на янинской дороге. Я остановился в таверне. Греки, находившиеся в ней, ворчали, что никогда еще не слышали подобного грома.
 — Наверное, великий человек ушел от нас, — соглашались они друг с другом.
 — Кто бы это мог быть? — поинтересовался я. Один из них, бандит, судя по пистолетам за поясом, перекрестился.
 — Молитесь Богу, чтобы это был не лордос Байронос, — сказал он.
 Его товарищи согласно закивали. Я улыбнулся. Там, в Миссолунги, я знал, что солдаты на улицах, должно быть, причитают и оплакивают меня.
 Я подождал, пока стихнет буря. Я скакал всю ночь и весь день. К сумеркам я добрался до дороги на Ахерон. У моста я встретил крестьянина. Он закричал, когда я затащил его к себе на лошадь:
 — Вурдалак! Вурдалак вернулся!
 Я перегрыз ему горло, напился крови и сбросил его тело в реку, ниже по течению. Луна ярко светила на небе. Я пришпорил лошадь и поскакал через ущелья и овраги.
 Арка, посвященная повелителю Смерти, стояла, как и прежде. Я проскакал под ней, миновав утес, и затем, обогнув мыс, поскакал к деревне и замку паши, который возвышался на скале. Я миновал деревню. От нее ничего не осталось, сохранились лишь могильные холмы из булыжников и сорной травы, а когда я приблизился к стенам замка, то обнаружил, что их словно поглотили скалы, будто их никогда и не было. Но как только я достиг вершины, где находился замок, я замер от удивления. Странные вывороченные камни мерцали в лазурном мраке, будто покрытые плесенью. Я медленно спустился. От бывшего здесь когда-то могучего величавого сооружения не осталось и следа. Кипарисы, плющ и сорная трава разрослись на заброшенных руинах. Я задавал себе вопрос, неужели это я разрушил замок, неужели я навлек на него проклятие, вонзив саблю в сердце его господина.
 Я искал большой зал. Не осталось и следа от колонн и лестниц, повсюду валялись обломки, и я ощутил все возрастающее чувство безнадежности. Как раз в тот миг, когда я был близок к отчаянию, я узнал фрагмент камня, скрытого сорной травой. Он был почти уничтожен, но я различил решетку, украшенную узором Она обрамляла беседку, ведущую в храм Смерти. Я вырубил сорняки, и моему взору открылась зияющая тьма. Я стал вглядываться в нее. Там были ступени, ведущие вниз. Вход был почти полностью разрушен. Я удалил остатки плюща и стал спускаться в глубь подземелья.
 Я спускался все ниже и ниже. В темноте вспыхнули факелы. Когда их пламя стало ярче и сильнее, я различил фрески на стенах, те самые, которые видел здесь, спустившись сюда впервые столько лет назад. Я остановился у входа. Там, в глубине, по-прежнему стоял алтарь. Я вдохнул тяжелый спертый воздух. И вдруг замер. Я почувствовал запах другого вампира. Что подобному существу нужно здесь? Меня охватило волнение. Осторожно я вошел внутрь.
 Фигура в черном плаще стояла напротив огня. Она повернулась ко мне и подняла капюшон, закрывавший ее лицо.
 — Так, значит, ты убил его, — сказала Гайдэ.
 Я, казалось, молчал целую вечность, отрешенно вглядываясь в ее лицо. Оно было сухим и изборожденным морщинами, преждевременно постаревшим. И только глаза сохранили ту живость, которую я помнил. Но это была она. Это была она! Я сделал шаг вперед, протягивая к ней руки. Я рассмеялся с облегчением, радостью и любовью. Но Гайдэ, взглянув на меня, отвернулась.
 — Гайдэ!
 Она вновь обернулась.
 — Пожалуйста, — прошептал я. Она не отвечала. Я замолчал.
 — Пожалуйста, — произнес я снова. — Позволь мне обнять тебя. Я думал, что ты умерла
 — А разве нет? — спросила она тихим голосом Я покачал головой.
 — Мы те, кто мы есть.
 — Разве? — возразила она, снова посмотрев на меня. — О Байрон, — прошептала она, — Байрон…
 Слезы брызнули из ее глаз. Я никогда раньше не видел, чтобы вампир плакал. Я подошел к ней, и на этот раз она позволила обнять себя. Она начала рыдать и целовать меня, ее пересохшие губы почти с отчаянием прижимались ко мне; все еще всхлипывая, она начала бить меня в грудь кулаками.
 — Байрон, Байрон, ты чувствуешь, чувствуешь, что позволил ему победить. Байрон…
 Ее тело начало содрогаться от злости и рыданий, затем она вновь поцеловала меня, более настойчиво, чем раньше, и обняла меня так, словно никогда не позволила бы мне покинуть ее. Она все еще дрожала и прижималась ко мне.
 Я погладил ее волосы, посеребренные сединой.
 — Как ты узнала, что я буду здесь? Гайдэ смахнула слезы.
 — Он рассказал мне о своих намерениях.
 — Так, значит, он изначально собирался прислать меня сюда?
 Гайдэ кивнула.
 — Он мертв? Действительно мертв?
 — Да.
 Гайдэ взглянула мне в глаза.
 — О да, я вижу, что это так, — прошептала она. — Ты прекрасен и юн, как и прежде.
 — А ты, — спросил я, — он тоже оставил тебе свой Дар?
 Она кивнула.
 — Ты можешь поступить так же, как я. Ты можешь вернуть…
 — Свою прежнюю красоту? — Она горько рассмеялась. — Свою юность?
 Я ничего не ответил, лишь склонил голову. Гайдэ отступила
 — Я стараюсь не пить человеческую кровь, — сказала она.
 Я нахмурился и с недоверием посмотрел на нее. Гайдэ улыбнулась мне. Она распахнула свой плащ. Это было сморщенное, иссохшее тело старухи, местами почерневшее.
 — Иногда, — сказала она, — я пила кровь ящериц и других животных. Однажды это был турок, который пытался убить меня. Но других…
 Я с ужасом посмотрел на нее.
 — Гайдэ…
 — Нет! — внезапно выкрикнула она. — Нет! Я не вурдалак! Я не вампир!
 Она задрожала и сжала грудь, словно желая разорвать свою плоть. Я попытался прикоснуться к ней, но она отстранилась.
 — Нет, нет, нет…
 Ее голос затих, но в горящих глазах не было ни слезинки.
 — Но паша, — прошептал я, — он был убийцей, он был турок.
 Гайдэ расхохоталась ужасным, раздирающим душу смехом.
 — Неужели ты так и не понял? — спросила она.
 — Что?
 — Он был моим отцом. — Она дико посмотрела на меня. — Моим отцом! Плоть от плоти, кровь от крови.
 Она посмотрела на меня и снова задрожала. Она отступила назад, и теперь ее голову обрамляла огненная стена.
 — Я не могла, — прошептала она, — я не могла! Не имеет значения, что он сделал, я не могла, не могла! Ты понимаешь? Разве я могла пить кровь собственного отца? Человека, который даровал мне жизнь?
 Она рассмеялась.
 — Ну конечно, я забыла, ты — то самое создание, которое убило собственного ребенка. Я с ужасом посмотрел на нее.
 — Я никогда не знал, — произнес я наконец.
 — О да.
 Она откинула назад волосы.
 — Он воспитал меня. Он всегда был отцом для своих крестьян. Но я была другой. По какой-то причине я тронула его сердце. Возможно, он даже по-своему любил меня. Он оставил меня в живых. Конечно, он использовал меня, но оставил в живых. Свою дочь. Свою возлюбленную дочь.
 Она улыбнулась.
 — Много лет назад он намеревался отдать меня тебе. Не правда ли, как странно? Ты должен был стать его преемником, а я твоей невестой-вампиром. Неудивительно, что он был очень огорчен, когда узнал, что мы упорхнули от него.
 Я перевел дух.
 — Он сам рассказал тебе это?
 — Да. Но прежде он… — Ее голос затих. Она крепко обхватила себя за плечи и начала раскачиваться из стороны в сторону. — Но прежде он сделал меня монстром.
 Я взглянул в ее горящие глаза вампира.
 — Но после этого? — спросил я и отчаянно замотал головой, не желая верить. — Ты никогда не пыталась преследовать меня?
 — Ода.
 От ее слов веяло холодом. Он обжигал мое сердце.
 — Я никогда не видел тебя.
 — Неужели?
 — Это правда.
 — Тогда, может быть, я не могла выносить твоего присутствия.
 Она отвернулась и стала смотреть на огонь. Она долго наблюдала за узорами пламени, затем повернулась ко мне.
 — Подумай, — с внезапной страстностью сказала она. — Ты уверен? Думай, Байрон, думай!
 — Это ты была в Миссолунги?
 — О да, конечно, и в Миссолунги тоже. Гайдэ рассмеялась.
 — Как же я могла удержаться, чтоб не взглянуть на тебя? Услышать твое имя после стольких лет, имя мессии, пришедшего с Запада Твое имя было у всех на устах. И я надеялась, почти не имея на то оснований, что ты придешь…
 Она умолкла.
 — А ты вспоминал обо мне?
 Я пристально посмотрел на нее. Ответ был не нужен.
 — Байрон…
 Она взяла мои руки и крепко сжала их.
 — Ты так прекрасен. Даже когда постарел, огрубел, разъезжая верхом по болотам.
 Я вспомнил, как она кричала мне у болота.
 — Почему ты желала моей смерти? — спросил я.
 — Потому что я все еще люблю тебя, — ответила она.
 Я поцеловал ее. Она печально улыбнулась мне в ответ.
 — Потому что я старая и уродливая, а ты, ты, Байрон, ты тоже вампир, ты был когда-то таким смелым и добрым…
 Она умолкла и склонила голову, затем взглянула на меня.
 — Но… как я сказала, это был не первый раз, когда я следовала за тобой.
 Я пристально посмотрел на нее.
 — Когда? — спросил я. Она ниже наклонила голову.
 — Гайдэ, скажи мне, когда? Ее глаза встретились с моими.
 — В Афинах, — тихо сказала она.
 — Вскоре после того…
 — Да, ровно через год. Я пошла за тобой и видела, как ты убивал. У меня был жалкий вид. Возможно, я еще несколько раз обнаруживала себя…
 Она остановилась.
 — И еще когда? — спросил я.
 Она улыбнулась в ответ, и внезапно я понял. Я вспомнил улицу, женщину с ребенком на руках, аромат золотистой крови.
 — Это была ты, — прошептал я. — Ребенок на твоих руках был нашим ребенком, твоим и моим. Гайдэ молчала.
 — Ответь мне, — сказал я. — Скажи мне, что я прав.
 — Значит, ты все помнишь, — сказала она наконец. Она сделала шаг вперед, отдаляясь от пламени. Я обнял ее и посмотрел через ее плечо на огонь.
 — Ребенок… — прошептал я. — Плод того последнего мгновения, когда мы были вместе.
 Нить, хоть и очень тонкая, протянувшаяся от нашего последнего мига смертной любви. Воспоминания, облеченные в человеческую форму, хранившие печать того, кем мы были раньше. Связь, последняя связь со всем тем, что мы потеряли. Ребенок…
 Лорд Байрон покачал головой.
 Он пристально посмотрел на Ребекку и медленно улыбнулся.
 — Это был мальчик. Гайдэ отослала его от себя, потому что не могла вынести его запах. Конечно, я также был опасен для него. Он обучался в школе в Нафплионе. Я не мог приехать и увидеть его собственными глазами, но, покидая Ахерон, мы с Гайдэ решили обеспечить его будущее. Я отправил его в Лондон. Там его воспитывали как истинного англичанина В конце концов он взял себе английскую фамилию, — он вновь улыбнулся, — вы догадываетесь какую?
 Ребекка кивнула.
 — Конечно, — машинально ответила она.
 — Рутвен.
 Она сидела, похолодев от ужаса, и слышала шум, который доносился из темноты за ее спиной. Встретившись взглядом с лордом Байроном, она облизала пересохшие губы.
 — И вы, — спросила она, — так и продолжали оставаться вдали от Англии и вашего сына?
 — От Англии в основном да. Я взял рукописи паши. Вместе с Гайдэ мы продолжали поиски через континенты и скрытые миры. Но Гайдэ вскоре стала слишком старой, чтобы путешествовать, на нее было страшно смотреть.
 Ребекка кивнула, напуганная. Она все поняла
 — Так, значит, Гайдэ и есть то существо, которое я видела в склепе?
 — Да. Она так ни разу и не пила человеческой крови. Она лежит, погребенная в этом склепе. Рядом с ней покоится тело паши, под надгробием в часовне. Два долгих столетия они гниют там вместе — мертвый паша и все еще живая Гайдэ, напрасно ожидая окончания моих поисков.
 — Так, значит, — Ребекка перевела дух, — вы все еще не нашли выход?
 Лорд Байрон зловеще усмехнулся.
 — Нет, как видите.
 Ребекка крутила локон своих золотисто-каштановых волос.
 — Думаете, вам это в конце концов удастся? — осмелилась она спросить. Он поднял бровь.
 — Возможно.
 — Вы найдете то, что ищете.
 — Благодарю. — Он склонил голову. — Могу я вас спросить, почему вы так думаете?
 — Потому что вы все еще существуете. Вы могли прекратить свои поиски, но вы не сделали этого. И как обещал паша — должна существовать надежда.
 Лорд Байрон улыбнулся.
 — Возможно, вы правы, — сказал он. — Но умереть от руки Полидори для меня невыносимо. Он нахмурился.
 — Нет. Быть уничтоженным своим врагом, убившим все, что я любил… Нет.
 Он пристально посмотрел на Ребекку.
 — Вы понимаете, что ваше присутствие только разжигает его ненависть. Он всегда присылал ко мне кого-нибудь из каждого поколения рода Рутвенов. Боюсь, Ребекка, что вы не первая, но единственная, оставшаяся из этой многочисленной ветви.
 Ребекка посмотрела на него. В его взгляде смешались отстраненная холодность и сожаление. И только теперь она поняла, что проклята Ее судьба была уже предрешена.
 — Так, значит, Полидори, — спросила она твердым голосом, — он не знает, что вас можно уничтожить? Лорд Байрон улыбнулся.
 — Нет, не знает.
 Ребекка проглотила подступивший к горлу ком.
 — Тогда как я знаю. Он снова улыбнулся.
 — Да, действительно.
 Ребекка встала. Медленно. Лорд Байрон тоже поднялся. Ребекка напряглась, но он прошел мимо, пристально глядя на нее, и встал в тень. Царапанье, доносившееся из темноты, стало более настойчивым. Ребекка тщетно пыталась разглядеть что-либо во мраке. Лорд Байрон наблюдал за ней. Его бледное лицо светилось, как пламя огня.
 — Мне очень жаль, — сказал он.
 — Пожалуйста.
 Он медленно покачал головой.
 — Прошу вас, — она начала пятиться к двери. — Почему вы рассказали мне все это, неужели лишь для того, чтобы убить меня?
 — Затем, чтобы вы смогли понять, что пришла ваша смерть. Так будет легче. — Он помолчал и взглянул на тень. — Для вас обеих.
 — Обеих?
 И вновь донеслось скрежетание. Ребекка посмотрела в темноту.
 — Другого пути нет, — прошептал лорд Байрон. — Это должно произойти.
 Но он говорил это не Ребекке, а кому-то другому, вглядываясь в темную фигуру, стоящую рядом. Дрожащей рукой он погладил ее по голове. Медленно фигура вышла из тени, свет от свечи упал на нее.
 Ребекка увидела ее и застонала.
 — Нет! Нет! Она закрыла глаза.
 — И все же когда-то она была совсем как вы, Ребекка Это очень странное сходство…
 Лорд Байрон взглянул на нее со смешанным выражением сожаления и страсти. Он неслышно подошел к ней.
 — Осмелитесь ли вы еще раз взглянуть в ее лицо? Нет? И все же я скажу вам…
 Ребекка почувствовала нежное прикосновение его губ к своим губам.
 — …У нее ваше лицо, ваша фигура, ваша красота Так, словно…
 Его голос затих.
 Ребекка открыла глаза. Она пристально смотрела на лорда Байрона. Он нахмурился. Выражение страдания и надежды промелькнуло на его лице.
 — Пожалуйста, — прошептала она. — Прошу вас.
 — Вы знаете, как вы похожи на нее.
 — Прошу вас.
 Он покачал головой.
 — Она должна убить вас Она должна наконец выпить свою собственную кровь. Прошло двести лет, и теперь… вы здесь, ваше лицо должно стать ее собственным. Поэтому…
 Он снова нежно поцеловал Ребекку в губы.
 — Мне очень жаль. Очень жаль, Ребекка. Но я надеюсь, возможно, теперь вы в конце концов поймете и простите меня, Ребекка.
 Он сделал шаг назад. Ребекка словно зачарованная смотрела на его лицо, освещенное пламенем. Он опустил взгляд на создание, притаившееся в ожидании у его ног. Она также опустила взгляд. Внезапно красные глаза, яркие, словно угольки, встретились с ее взглядом. Ребекка задрожала. Она повернулась и кинулась к двери. Та была открыта, и, спотыкаясь, девушка выбежала, с шумом захлопнув за собой дверь.
 Она побежала. Длинный коридор протянулся перед ней. Она не помнила его раньше. Он был плохо освещен, и Ребекка едва различала дорогу перед собой. Дверь позади была закрыта. Внезапно Ребекка остановилась. Ей показалось, что она увидела что-то, подвешенное к потолку. Оно покачивалось из стороны в сторону и поскрипывало. Затем Ребекка услышала стук капель о пол.
 Она глубоко вдохнула и медленно подошла к висящему перед ней предмету. Он был бледным, как она теперь смогла рассмотреть, и мерцал в темноте; кровь застыла у нее в жилах, ибо она увидела, что это мерцание исходит от тела, человеческого тела, подвешенного пятками за крюк. И вновь капля упала на пол. Ребекка посмотрела вниз. Капля крови повисла на носу жертвы, затем сорвалась и со звоном упала на пол, на полу растекалась лужа крови. Теперь Ребекка разглядела, почему тело было таким ослепительно белым. Не осознавая, что делает, Ребекка дотронулась до трупа. Он был холодный и обескровленный. Снова упала капля. Ребекка присела на корточки и заглянула в лицо трупа. Она хотела закричать, но не смогла издать ни звука. Она взглянула еще раз — это было лицо ее матери. Она встала и, содрогаясь, побежала.
 Весь коридор был увешан трупами. Ребекке приходилось пробегать мимо них, но они преграждали ей путь, раскачиваясь перед ее лицом, ей приходилось отстранять их, они были липкие и гладкие на ощупь. Она продолжала, пошатываясь, идти вперед, все новые и новые тела убитых Рутвенов преграждали ей путь. Наконец Ребекка упала на колени, захлебываясь от ненависти, страха и отвращения. Она обернулась и посмотрела на ряд крюков, который миновала, и застонала. В конце коридора рядом с телом ее матери висел пустой сверкающий крюк. У Ребекки появился наконец голос, и она закричала. Крюк начал раскачиваться. Ребекка закрыла лицо руками и снова закричала. В оцепенении она продолжала сидеть на полу.
 Немного спустя, собравшись с силами, она осмелилась поднять глаза. Коридор был пуст. Страшный ряд ее предков исчез. Ребекка огляделась по сторонам. Ничего. Совсем ничего.
 — Где вы? — закричала она. — Байрон! Где вы? Убейте меня, если вам нужно, но не мучьте этими видениями!
 Она посмотрела туда, где висели тела. Но коридор по-прежнему оставался пустым.
 — Гайдэ! — Ребекка сделала паузу. — Гайдэ!
 Ответа не было. Ребекка поднялась. Она увидела дверь перед собой. Она подошла к ней, открыла ее и увидела пламя свечей. Ребекка прошла через дверь и замерла от ужаса. Она очутилась в подземелье.
 Перед ней была гробница; у дальней стены находилась лестница, ведущая наверх, в церковь. Ребекка прошла к ней. Она поднялась по ступеням и толкнула дверь. Та была закрыта. Она толкнула дверь снова. Никаких результатов. Ребекка села на верхнюю ступеньку и навалилась на дверь. Подождала. Все было тихо. Дверь, ведущая в гробницу, все еще была открыта, но Ребекка не осмелилась бы еще раз заглянуть в этот коридор. Она подождала несколько минут. Тишина. Она осторожно спустилась на одну ступеньку. Остановилась. Ничего не произошло. Она спустилась вниз и осмотрелась по сторонам. Беззвучно струился фонтан. Ребекка посмотрела на дверь, находившуюся за гробницей. Возможно, ей удастся это сделать. Если она побежит и найдет дверь, ведущую на улицу, да, ей удастся выбраться наружу. Она осторожно подошла к гробнице. Ей было страшно, потому что она знала, что, если она хочет убежать, она должна это сделать прямо сейчас.
 Когтистая лапа схватила ее за горло. Ребекка закричала, но крик заглушила вторая рука, закрывшая ее рот, отчего она стала задыхаться. Пыль слепила ее глаза, и она ощутила запах приближающейся смерти. Ребекка заморгала. Она подняла глаза на дряхлое от старости существо. Это была Гайдэ. Два красных горящих глаза, беззубый рот, ссохшаяся голова насекомого. Эта тварь казалась такой хрупкой, но ее сила была неумолимой. Ребекка почувствовала, как рука, схватившая горло, стала душить ее. Она начала задыхаться. Она видела, как существо занесло над ней вторую руку. Когти на ней были длинными, как сабли. Тварь провела пальцем по коже Ребекки. Кровь полилась из раны. Девушка попыталась вывернуться из цепких объятий. Существо склонилось над ней, его зловонное дыхание было ужасным. Ребекка снова почувствовала его когти на своей шее. Она ждала. Вот существо приблизило губы к ране. Девушка закрыла глаза. Она молилась, чтобы смерть оказалась быстрой.
 Затем Ребекка услышала тяжелый вздох. Она напряглась, но ничего не произошло. Она открыла глаза. Существо подняло голову и пристально смотрело на Ребекку своими горящими глазами. Оно тряслось.
 — Сделай это, — услышала Ребекка голос лорда Байрона.
 Существо не отрывало взгляда от Ребекки. Девушка посмотрела на Байрона. Он стоял у гробницы. Существо медленно перевело взгляд на него.
 — Сделай же это, — снова сказал он. Существо молчало.
 Лорд Байрон положил руку на лысый череп существа.
 — Гайдэ, — прошептал он. — Другого пути нет. Пожалуйста.
 Он поцеловал ее.
 — Прошу тебя.
 Но существо безмолвствовало. Лорд Байрон пристально посмотрел на Ребекку.
 — Она знает тайну, — сказал он. — Я все ей рассказал.
 Он ждал.
 — Гайдэ, мы договорились. Она знает нашу тайну. Ты не можешь отпустить ее.
 Существо затряслось. Его худые, ободранные плечи вздрагивали. Лорд Байрон протянул руки, чтобы успокоить его, но существо оттолкнуло их. Оно вновь взглянуло в глаза Ребекке… Его собственное лицо было искаженным, словно от слез, но горящие глаза были сухими, как раньше. Оно медленно открыло рот, затем покачало головой. Ребекка почувствовала, как рука, сжимавшая горло, отпустила ее.
 Существо попыталось подняться, но пошатнулось. Лорд Байрон подхватил его на руки. Он держал его, целуя и укачивая. Не веря в случившееся, Ребекка поднялась на ноги. Лорд Байрон взглянул на нее. Его лицо было ледяным от боли и отчаяния.
 — УХОДИ, — прошептал он. Ребекка не двинулась с места.
 — УХОДИ!
 Она зажала руками уши. Этот крик был так ужасен. Ребекка выбежала из склепа. На лестнице она остановилась и обернулась. Лорд Байрон склонился над своей возлюбленной, напоминая родителя, держащего на руках дитя. Ребекка постояла, застыв на месте, затем покинула склеп.
 На самом верху лестницы был выход. Она бросилась туда. В конце была дверь. Ребекка повернула ручку, открыла ее и задохнулась от восторга, увидев за дверью улицу. Уже смеркалось. Солнечный закат полосами ложился на удушливое лондонское небо. И она взглянула на эти краски с восхищением и радостью. На мгновение она задержалась, прислушиваясь к отдаленному шуму города, к звукам, которые уже не предполагала вновь услышать, — к звукам жизни. Затем стала торопливо спускаться вниз по улице. Лишь один раз она мельком взглянула назад. Дом лорда Байрона был все еще погружен во тьму. Все двери заперты. Казалось, никто не преследует ее.
 Тем не менее, задержись она хоть на миг, чтобы абсолютно в этом увериться, она бы заметила, как какая-то фигура выскользнула из тьмы. Она бы увидела, как этот человек пошел вслед за ней. Она бы, возможно, ощутила характерный запах. Но Ребекка не остановилась, поэтому не заметила своего преследователя. Он пошел за ней по улице и затем пропал из виду. Слабый запах кислоты, витающий в воздухе, вскоре рассеялся.




 Постскриптум



  Лицо трупа не имело даже отдаленного сходства с моим дорогим другом — искаженный, полуоткрытый рот обнажал зубы, которыми он, бедняга, когда-то так гордился и кои совсем изменили цвет под воздействием формалина. УСЫ, оттенявшие его верхнюю губу, придавали лицу совершенно новое выражение. Щеки раздулись, нависая над челюстью, нос заострился, косматые брови хмурились, а кожа напоминала тусклый пергамент. Не верилось, что это был Байрон. 

    Джон Кэм Хобхауз. Дневники.