Аннотация: Дорогие читатели!
 В этой фантастической повести вы познакомитесь с необычайной историей и приключениями доктора Меканикуса, последнего представителя древнего рода фламандских алхимиков. Став обладателем тайны своих предков, он создает газ с чудесными свойствами.
 Открытие пытаются использовать темные силы католической церкви для одурманивания верующих. Меканикус и его друзья отважно вступают с ними в полную опасностей, борьбу.
 Эта повесть расскажет о некоторых интересных и загадочных страницах из истории алхимии — лженауки темного средневековья, на смену которой пришла могучая современная наука — химия.


---------------------------------------------


 Александр Лазаревич Полещук
 Великое делание, или Удивительная история доктора Меканикуса и его собаки Альмы



 ГЛАВА ПЕРВАЯ
 Таинственное происшествие на дороге



 I

 Меня разбудил звонок. Пока я одевался, звонок у входной двери повторился еще раза два. На часах было пять. Я вышел во двор и открыл калитку. Перед воротами стоял автомобиль. Передняя дверца его была открыта. За рулем сидел человек в запыленном синем халате.
 — Это вы звонили? — спросил я. Сидящий за рулем не ответил. Он молча смотрел перед собой и о чем-то думал. Потом качнул головой.
 — Вы звонили? В чем дело? — вновь спросил я. Человек повернул ко мне голову.
 Казалось, он мучительно вспоминает, где он и что с ним.
 — Вода!.. — неожиданно быстро заговорил он. — Вода в машина… Мне пить… — Он очень плохо говорил по-русски. — И тысячу, как сказать, извиняйте… Еще рано, утро…
 — Нет, нет, не извиняйтесь, вы как раз вовремя меня разбудили! Я сейчас принесу ведро…
 — Наше ведро… У меня есть наше ведро… — Путешественник вылез из машины и позвал: — Альма! Альма!
 Из-за каменного столба ворот вышла крупная овчарка с белым треугольником на груди. Она торопливо бросилась к багажнику машины, ткнулась пастью в какие-то зажимы, щелкнула ими и подошла к хозяину, держа в зубах помятое ведро. Путешественник прошел во двор и открыл кран. Альма поднесла ведро под струю воды, а когда оно наполнилось на три четверти, понесла его к машине.
 Ведро было очень тяжелым для собаки, передние лапы ее дрожали от напряжения, но воду она не расплескала. Хозяин собаки налил воду в радиатор, наполнил большой термос. Собака вскочила на сиденье рядом с ним, машина тронулась. Я вышел на улицу и проводил ее глазами. «Честное слово, — сказал я самому себе, — но звонила мне тоже эта собака! Как только она дотянулась до кнопки?..»
 Раннему звонку я был рад, так как сегодня предстоял очень хлопотный день.
 Прежде всего нужно было по раньше поехать на работу, где мне обещали выдать отпускные деньги, потом заехать в питомник за гибридными семенами, зайти на почту, побывать в трех магазинах. Наскоро позавтракав, я вывел велосипед на улицу, запер ворота и поехал.
 Велосипед бесшумно катил по тонкой дорожной пыли шоссейной обочины, изредка подпрыгивая на камнях. Минут через двадцать я уже был бы у цели, как вдруг впереди, у съезда на мост, увидел беспорядочное скопление машин. Путь был закрыт. Я подкатил поближе, и мне бросилась в глаза знакомая машина. Но в каком виде!
 Налетев с размаху на придорожные бетонные столбики, она повалила три из них и замерла, как наколотый на булавку большой черный жук. Радиатор был разбит, земля вокруг — в лужицах из воды, масла, горючего…
 Водителя уже вытащили из кабины, положили в сторонку на траву. Когда я подъехал, его бережно поднимали, чтобы перенести в стоящую рядом машину «скорой помощи».
 — Что с ним? — спросил я у врача. — Он жив? Врач ничего не ответил.
 — Как жаль, — вырвалось у меня, — такой крепкий парень! И вдруг…
 — Вы что, знаете его? — спросил один из шоферов.
 — Нет, но он утром у меня воду в радиатор доливал.
 Меня окружили.
 — Когда это было?
 — Минут сорок назад, не больше…
 Особый интерес к моему рассказу проявил высокий лейтенант милиции. Он провел меня к машине и широко распахнул дверцы.
 — Где термос? — строго спросил он, — Он висел у него через плечо, на тонком черном ремешке…
 Лейтенант бросился к уже отъезжавшей машине «скорой помощи» и спросил у врача про термос. Тот отрицательно покачал головой.
 — А что с собакой? — спросил я.
 — С собакой? С какой собакой?
 — Никакой собаки не было, никакой! — заговорили вокруг.
 — Да эту ли машину вы видели? — спросил лейтенант.
 — Была, была собака! — неожиданно произнес дочерна загорелый старик, подошедший к нам со стороны бескрайнего, уже убранного поля. — Была, сам видел… Как машина врезалась, так из нее пес как выскочит! И в зубах что-то держал — флягу вроде какую, на ремешке… И бегом, бегом! Меня увидел, я вон где стоял, — старик показал рукой на стог сена, за которым раскинулась зеленая роща, — увидел меня и в сторону свернул. Вон куда побежал…
 — На всякий случай я ваш адресок запишу, — сказал мне лейтенант. — И не заметили ли вы?.. Водитель как, пьян не был?
 — Нет, не думаю… Утро раннее… Нет, не был.
 Со стороны города раздался шум мотоциклетных моторов. В клубах РЫЛИ к нам приближалось несколько мотоциклов. Это были пограничники.
 Они окружили машину, и майор-пограничник сказал:
 — Она! Смотрите на номер… Вот куда ее занесло!.. Протокол уже составили? — обратился он к толпе. — Где пострадавший?
 — Увезли в город, — доложил лейтенант милиции. — Врач говорит — безнадежен… Все обмеры произвели, адреса свидетелей записаны, фотоснимки сделаны.
 — К машине приставить охрану! — приказал майор. — Кто шофер грузовика?..
 Ну-ка, давайте трос, машину в кювет!.. И разъезжайтесь, товарищи.
 Люди стали расходиться. Один из грузовиков уволок останки машины в неглубокий придорожный ров. И то, что произошло вслед за этим, очень трудно поддается описанию.
 Едва разбитая машина тронулась с места, как перед моими глазами возник мой дом. Возник с такой ясностью, с таким обилием подробностей, что заслонил все окружающее. Мне казалось, что я могу пройти в глубь своего двора, к сараю.
 Вот я иду по сосновым стружкам, устилавшим пол сарая… И я почувствовал запах смолы… Вот я возвращаюсь, что-то ищу. Да, ищу!.. Я не могу, найти своего Сибиряка, худенькую голосистую собачку, доставшуюся мне от прежних хозяев. Да, да, Сибиряка нет… Меня что-то тревожило с раннего утра… Но куда он запропастился?..
 И я «бродил» по дорожкам своего сада, пока не споткнулся о что-то, что было совершенно невидимым и что никак не могло лежать на совершенно ровной песчаной дорожке.
 Я наклонился, ощупал землю, теплую, рассыпчатую, переплетенную корнями, с торчащими острыми соломинками. Я не видел эту землю, но внутренним глазом ощущал, представлял ее. Нет, я не дома, я, видимо, где-то в поле, возле потерпевшей аварию машины, где-то в поле… Да, да, грузовик дернул автомашину, и что-то произошло… Уйти, уйти с этого проклятого места!.. А вот и солнце! Я не видел его, чувствовал только его тепло, но когда поднял голову, то диск солнца, темно-красный и ярко очерченный, проглянул сквозь очертания тех предметов, которые я, казалось, видел, но которых в действительности вокруг меня не было. Я побрел прямо на этот диск солнца.
 Шел осторожно, спотыкаясь на каждом шагу. Вот показалась роща, та самая роща, в которой, по словам старика, скрылась Альма. Роща появилась смутным пятном, но она была настоящей, не наваждением, как все остальные картины. Я резко повернул голову — и роща исчезла. Да, да, это настоящая роща! Вот она все яснее и яснее…
 Я пришел в себя возле рощи. Мир снова стал на свое место. Теперь я видел все вокруг, видел далеко и ясно. Вот дорога, мост и разбитая машина в кювете. А вокруг люди… Они расходятся в разные стороны от моста. Нет, они не идут, они ползут… Я различил кружащегося на одном месте старика крестьянина.
 Пограничник, шатаясь, вел прямо через поле свой мотоцикл. Он медленно шел наискосок от меня. Вот он натолкнулся на высокий стог сена. Бросил мотоцикл… Неужели не догадается обойти?.. Нет, догадался, руки вытянул прямо перед собой и, глядя вверх, обходит стог. Он так же, как и я, пользуется солнцем как ориентиром. Вышел! Вот он идет все быстрее и быстрее, побежал.
 Неожиданно показался грузовик. Шофер, ничего не подозревая, вел его по дороге прямо к мосту. Я бросился ему наперерез.
 — Стой! — закричал я ему изо всех сил. — Стой!
 Грузовик остановился.
 — Туда нельзя! — говорил я, едва переводя дух. — Нельзя!..
 — Это почему? — спокойно спросил шофер.
 — Туда нельзя. Там какая-то чертовщина!..
 — Ну ладно, — сказал шофер, трогая с места. — Я думал подвезти вас.
 Прощайте, одним словом.
 Грузовик промчался мимо. Я с ужасом смотрел ему вслед. Вот он проехал сто метров, двести… И вдруг резко свернул в сторону глубокой канавы, но шофер в последнее мгновение успел затормозить. Переднее колесо грузовика повисло над кюветом.
 — Эй, приятель! — закричал я шоферу. — Иди на голос! Давай сюда!
 Шофер, нащупав руками край рва, довольно быстро пошел в мою сторону. Он шел прямо по дну канавы, никуда не сворачивая. Я позавидовал его догадливости.
 Скоро он увидел меня и побежал.
 — Чего стоишь? — закричал он мне еще издали. — Надо дорогу перегородить!
 — Не слушал? Я же говорил! Нет, поехал…
 — Да что говорил?! Нужно закрыть дорогу с обеих сторон.
 — С той стороны ее перекрыли пограничники… Видишь? Пускают машины в объезд.

 II

 Через полчаса место происшествия было оцеплено: дорога закрыта от самого города. Ко мне подошел лейтенант милиции.
 — Что вы обо всем этом думаете? — спросил он меня. — Гипноз какой-то или что? У меня закружилась голова, все перед глазами помутилось, а потом я явственно очутился в своем рабочем кабинете.
 — А я был дома, ходил по своему саду, искал собаку…
 — А вот я был на море! — вмешался шофер, тот самый, что не послушался меня и въехал в необыкновенную зону. — Понимаете, как въехал, так передо мной как бы волна расступилась, а я вроде на рулевом мостике, на катере, и волны кругом… с барашками…
 — Иными словами… — Лейтенант вытащил записную книжку. — Иными словами — каждый видит разное, только не то, что перед ним в действительности…
 — Едут! — громко сказал майор-пограничник, который только что закончил расстановку постов и сейчас подходил к нам, отрывая приставшие к гимнастерке головки репейника. — Едут! — Он указал на мчащуюся из города светло-зеленую машину.
 Из нее вышли три человека в лоснящихся коричневых комбинезонах. Выслушав майора, они надвинули на головы капюшоны, надели маски и пошли к мосту.
 — Это несомненно какой-то газ, — говорил майор. — Несомненно. Вот товарищ, — он указал на меня, — пришел в себя раньше всех, и только потому, что побрел случайно к роще, в сторону города. А те, что пошли в противоположном направлении, очнулись только у самой деревни.
 — О чем же это говорит? — спросил лейтенант.
 — Говорит о многом… Ветер хоть и слабый, а потягивает в сторону деревни, с юга на север. Значит, если это газ, то он идет узкой полосой. И товарищ очнулся быстро, потому что пересек опасную полосу, а не пошел вдоль нее.
 Майор умолк. Мы все с тревогой наблюдали за коричневыми фигурами в масках.
 — У них тоже началось! — воскликнул лейтенант.
 Нам хорошо было видно, как метрах в пятидесяти от машин, оставленных у дороги, все трое неожиданно разделились, будто натолкнулись на невидимый барьер, и, потеряв контроль над своими движениями, беспомощно расползлись в разные стороны.
 — Что ты будешь делать?! — в сердцах сказал пограничник. — И маски не спасают!
 — А может быть, с другой стороны попытать, товарищ майор? Вон видите разбитый столбик? — спросил лейтенант милиции.
 — Столбик вижу. Из него арматура торчит..
 — Возле него стоит мой чемоданчик. Я его поставил на землю, когда оттаскивали автомашину. А тут все и началось… Как бы достать этот чемоданчик?..
 — Разрешите, я за ним сбегаю, — неожиданно предложил лихой шофер грузовика.
 — Я мигом!
 — Люди в противогазах не смогли…
 — А я смогу! У меня приемчик придуман один… Только вы мне покричите, как близко подойду, «горячо» или «холодно»…
 — Давай попробуй! — согласился майор.
 — Эх, и поплаваю по родной Балтике! — засмеялся шофер и вышел вперед. Он прошел вперед шагов сто, потом сошел в кювет и побрел по его дну.
 — Вот хитрец! — засмеялся майор. — Он теперь по кювету куда хочешь дойдет, ему и глядеть не нужно.
 — Пожалуй, по кювету и команду надо было пустить, — заметил следователь. — Глядите-ка, парень вошел в зону!
 Да, движения шофера стали неуверенными. Он двигался медленнее, но все же двигался вперед. Вот показал руками, будто раздвигает перед собой воду, будто плывет, и мы все поняли, что таинственные силы этого «заколдованного» места снова окружили его «волнами» любимой Балтики. Теперь шофер уже не просто шел, а брел пошатываясь, разводя для равновесия руки, высоко поднимая колени, будто в воде. Временами он ощупывал края кювета. Мы затаив дыхание следили за его движениями.
 — Тепло, — закричал следователь. — Тепло!.. Тепло!.. Горячо!.. Жарко!..
 Шофер стал на четвереньки, выполз из кювета, нащупал чемоданчик, вернулся обратно в ров и победно поднял чемоданчик над головой.
 Вскоре он вернулся к нам.
 Лейтенант торопливо раскрыл чемодан.
 — Товарищ майор, — сказал он пограничнику, — видите вот эту штуку? Ее мы нашли у потерпевшего на груди.
 — Да ведь это маска! — воскликнул майор. — Что я вам говорил?! Это, конечно, газ! Кстати, маска самодельная. Смотрите, резинки, которыми она прижимается, от подтяжек, ручаюсь, что от подтяжек.
 — Да-а, сшито кое-как…
 — Как бы ни сшито, но это настоящая маска, — сказал майор, — маска, закрывающая нос и рот. Она висела у него на груди?.. Так. Ясно, что он мог в любой момент вскинуть ее на подбородок, закрыть нос и рот. Все ясно!..
 Лейтенант взял маску из рук майора и, надев ее, зашагал по дороге. Вот он свободно вошел в ту зону, где начиналось действие газа, вот он уже возле разбитой машины. Через открытую дверцу влез внутрь машины и долго там оставался. Затем он вылез и зашагал к нам. Он шел теперь быстро, потом сбросил маску.
 — Вы правы, товарищ майор, — сказал он. — В машине лежит большой баллон, из которого, видимо, вытекал газ. Я плотно прикрутил вентиль. Сейчас ветер разгонит тот газ, что успел вытечь, и мы сможем осмотреть машину.
 Через полчаса я вместе со всеми вновь подошел к машине, поднял из пыли мой велосипед и смог наконец вернуться к своим делам. Движение по дороге было восстановлено. Разбитую машину куда-то увезли пограничники.
 Происшествие было настолько странным, что о нем даже трудно было кому-нибудь толком рассказать. Произошло что-то… Но что именно? Кто пострадавший? Что за газ находился в баллоне?
 Этого человека было очень жаль. Чем-то он показался мне симпатичным. Ясный, прямой взгляд, черные с проседью волосы, хорошая улыбка. Может быть, он еще очнется, может быть, еще будет жив? Не хотелось думать, что этот человек — преступник, диверсант. Не верилось!..

 III

 Домой я вернулся часов в одиннадцать. Да, Сибиряка не было. Обычно он меня всегда встречал у калитки. Куда же запропастился песик? Я обошел весь двор, заглянул в каждый уголок, звал, манил… Пользы от Сибиряка было немного, но я привык к нему… Я открыл калитку и выглянул за ворота. Но и на улице собаки не было.
 — Вы моего Сибиряка не видели? — спросил я у соседа, который в эту минуту возился у своих ворот. — Убежал куда-то, бродяга.
 — Нет, не видел. А давно он у вас в бегах?
 — В пять утра еще крутился здесь. Я как раз отпирал ворота…
 — В пять? Плохо дело!.. Я немного попозже встал. Выглянул из окна, а на том углу, как раз напротив овощного магазина, вижу — фургон стоит синий, с собачьей будкой. Он, верно, вашего Сибиряка и увез. Номера-то на ошейнике не было?
 — Не было… Жалко собаку!
 — Да вы идите, идите, может быть, он еще жив. Рублей десять собачнику за труды заплатите — отпустит. Ему что, раз хозяин отыскался — отдаст.
 Я смутно припомнил, где находится это самое страшное для собак место, и только уже за городом выбрался на верный путь.
 Пожилая женщина, которая старательно мыла порог крайнего в городе домика — за ним начинались железнодорожные пути, — сказала:
 — Собаки где ловленые? Вон за полем домик виднеется. Там их для института содержат, а каких и убивают.
 Последние метры были очень неприятны. Я считал шаги… Вот низенькая хатка.
 Навстречу мне вышел собачник, насмешливо посмотрел на меня. Понял, зачем я, понял, почему мне не по себе… А вокруг, скажу прямо, было весьма неприятно. Я, признаться, удивился, как город может такое терпеть у себя под боком: дышать было просто нечем…
 — Собачку вам, значит? Так-так… Не уберегли? Ну что же, чья пропажа — того и грех.
 — Верните мне ее, пожалуйста!
 — Вернуть недолго. В другой раз регистрировать будете, номерок вешать, согласно постановлению. Мы тоже полезное дело делаем.
 Он провел меня во двор, в котором стояла распряженная лошадь, уткнувшая морду в охапку сена. Штук двадцать собак выло и прыгало в нескольких ящиках-клетках.
 — Я теперь больше для науки работаю, — говорил собачник. — Вот уж с неделю из института не приезжали, а пора бы, собак много собралось… Цыц, вы! — прикрикнул он на своих пленников. — Так, говорите, маленькая, серенькая?
 Была такая, а как же. Да, вон… Не она?
 — Нет, моя поменьше.
 — Тогда смотрите, в глубине еще одна.
 — Нет, нет…
 И в этот момент я увидел Альму. Это была Альма, сомнений нет. Вот она внимательно посмотрела на меня и бросилась к сетке — узнала.
 Когтями она зацепилась за проволоку, и сетка задрожала, загудела.
 — Назад! — громко крикнул собачник. — Назад!
 — Я возьму ее.
 — Так она ж не ваша.
 — Все равно. Понравилась мне собака, отдайте!..
 Альма не лаяла, не выла, она молча билась о сетку, время от времени взглядывая на меня темными с желтым ободком глазами. Потом вздрагивания клетки стали редкими и, мне показалось, — или это только показалось? — ритмичными. Мы прислушались. Издалека донеслась музыка — это на пляже играла радиола. И Альма — я мог в этом поклясться! — трясла сетку в такт музыке.
 — Ученая! — удивился собачник. — Может, из цирка?.. Прибавить бы надо. За нее мне в институте полста, а то и сотню дали бы.
 Я выложил все, что у меня было в карманах — рублей сорок, — и увел Альму.
 Куском веревки я обвязал ее шею, и Альма тащила меня вперед с такой силой, что я почти бежал. Она старалась поскорее и подальше уйти из этого страшного места.
 Только дома, во дворе, мы перевели дух. Я запер калитку, а Альма обняла мою ногу передними лапами.
 — Ну, Альма, ну… — говорил я ей.
 Но она только повизгивала, не отпуская мою ногу. И в этот момент до моего слуха донесся знакомый лай Сибиряка. Я обошел весь двор, но никак не мог сообразить, где эта негодная собака, откуда лает. Наконец догадался отворить дверь сарая. Сибиряк, живой и невредимый, вышел из сарая и, помахивая хвостом, виновато поглядывал на меня.
 — Ах, негодяй, разбойник! Что же ты молчал, когда тебя звали?
 По-видимому, Сибиряк забежал в сарай еще с вечера, когда я там работал, и всю ночь и утро проспал за дровами. И только теперь как ни в чем не бывало объявился и лакал воду из лужи возле крана, время от времени рыча на спокойно наблюдавшую за ним Альму.
 — Да ты знаешь, псина, что я с ног сбился, тебя разыскивая? — выговаривал я Сибиряку, но в душе, конечно, не жалел об этом.
 То, что я выручил из беды Альму, доставляло мне какое-то необъяснимое удовлетворение. Да и толку от Сибиряка никакого: захочет — полает, захочет — спать уляжется, а уж если Альма кого схватит, то пиши пропало! Сторож! Я любовался Альмой: сильная, стройная, с красивой и гордой посадкой головы. Не стара ли? Да нет, года три — четыре, не больше…
 Все последующие дни я находился в беспокойном состоянии. Каждый день Альма угощала меня какой-нибудь неожиданностью. Началось с того, что она показала свою необычайную выучку и понятливость. Для нее ничего не стоило, нажав на щеколду, открыть калитку или пустить воду из крана, что она проделывала, мягко взяв в зубы вентиль крана и ловко отвертывая его. В то же время она была совершенно незнакома с обычным собачьим «словарем». Когда я кричал ей:
 «Альма, фу-фу, Альма!» — она только сильнее лаяла. Это же касалось и охотничьих выражений: «тубо» и «пиль». Я очень долго возился с ней, пока она не поняла смысл команды «апорт». Я несколько раз бросал ей палку и кричал:
 «Апорт, Альма, апорт!» Она нехотя подходила к палке, но в пасть ее не брала.
 Только тогда, когда, выведенный из терпения, я наглядно показал ей, что нужно сделать, и даже сам, встав на четвереньки, взял палку в рот, Альма немедленно выполнила приказание.
 Самым странным было то, что Альма, несомненно очень умная собака, оставалась равнодушной ко всем знакам одобрения, ко всем подачкам. Я не видел, чтобы она умильно виляла хвостом. Когда я ее гладил, она не подставляла голову, как сделала бы это любая другая собака, а стояла неподвижно, не выражая удовольствия. Ее восторженное состояние, которое я наблюдал в первый день, когда она спаслась от собачника, больше не приходило к ней. Она становилась все более и более неспокойной.
 Ела она все, но не при мне. Как-то я вынес ей тазик с остатками обеда и ужина во двор, а сам спрятался за полуоткрытой дверью. Альма взбежала по ступенькам крыльца и притворила дверь перед самым моим носом.
 Она очень любила, когда ее пускали в дом. Именно здесь, в доме, чувствовалась вся ее выучка. В доме она вела себя как-то особенно аккуратно.
 Спала Альма только днем. Ночью носилась по саду. В хоре собачьих голосов ее голос был первым. Громкий, ясный, короткий лай Альмы как-то будоражил всех собак нашей улицы, и они долго не могли успокоиться.
 Но вскоре Альма стала исчезать — вначале по ночам" а потом и днем.

 IV

 Как-то выдался очень жаркий день, и весь город устремился к реке. Мужчины в сетках и майках, стайки полуголых мальчишек, мамы и бабушки, нагруженные припасами, взбирались на раскаленную палубу речного трамвая, перевозившего купающихся на другой берег. Пароходик отдал концы, то есть отцепил просмоленную петлю каната, что с исключительно серьезным видом проделал паренек в аккуратно заштопанной тельняшке, и через минуту был уже на середине реки. Сразу же стало прохладно, и все подставили лица навстречу свежему дыханию реки.
 В этот момент я услышал:
 — Гляди, собака! Купаться едет!
 Я обернулся и увидел Альму в ее светло-желтом ошейнике с металлическими бляшками. Она быстро прошла вдоль узкой палубы, между фальшбортом и скамейками для сидения.
 — Альма! — позвал я. — Альма! Да как это ты сбежала?
 Альма покосилась на меня, но не подошла. Как только пароходик достиг пристани, она первая спрыгнула на высокий бревенчатый причал и скрылась в зеленых кустах. Я окликнул ее, позвал, но безрезультатно.
 Вскоре я блаженно погрузился по горло в воду и с полчаса не находил в себе сил выйти на берег. Вокруг брызгались ребята, они взбирались друг другу на спину и с визгом прыгали в воду. Тяжелое шлепанье мокрого волейбольного мяча доносилось из соседней рощи.
 На берегу я отыскал тень и, зарывшись в песок, задремал. Очнулся я от шума катера, который сновал возле купающихся, пугая их со «спасательными» целями.
 Я поискал глазами сверток с одеждой и хотел было вновь задремать, как вдруг заметил Альму. Собака подошла к скамейке, на которой была сложена одежда, и принялась обнюхивать рубахи, шляпы, сандалии, стараясь ничего не пропустить.
 Она что-то или кого-то искала…
 Нет ничего мучительнее возвращения с купания. Солнце стояло еще высоко, пароходик был переполнен, в автобусе — духота.
 Я отпер калитку, пробежал в дом. Заныла кожа на обожженной спине. Я вышел во двор и подставил голову под струю воды. В это мгновение я снова увидел Альму. Она шла по каменному забору, отделявшему мой двор от соседского, низко наклонив голову. Она казалась очень унылой и очень жалкой.
 Альма спрыгнула на ворох сухих ветвей, которые я все собирался сжечь, и вскоре раздался яростный лай Сибиряка. Мира между двумя моими сторожами не было. «Посадить бы тебя, голубушка, на цепь, — думал я, — и стала бы ты злой и не шибко умной собакой, зато толку было бы больше. А то один сторож спит, когда ему вздумается, а второй где-то бегает».
 К вечеру Альма опять исчезла, и несколько дней я ничего о ней не знал.
 Как-то днем меня подозвал сосед, работавший в своем саду. Я подошел к забору, разделявшему наши участки.
 — Видел вашу новую собаку, — сказал он, вытирая руки о фартук. — Шатается по городу…
 — Где?
 — Да возле больницы областной, в скверике. Пойдите, может, уведете ее.
 — Но она ведь не сидит на месте…
 — А по-моему, она на своем собачьем месте. Хозяин-то ее, наверное, в больнице? Вот она и не отходит.
 Я действительно нашел Альму возле больницы. Она узнала меня и пошла за мной, безучастная и грустная. Последние дни она ничего не ела. Бока ее ввалились, выступили лопатки.
 У калитки меня догнал почтальон и протянул какую-то запечатанную сиреневую бумажку. Я расписался на квитанции. «Телеграмма, наверное» — подумал я, распечатывая склеенный вдвое листок. В сумерках я мог разобрать только одно слово: «Повестка»…
 Дома при свете лампы я прочел, что меня вызывают назавтра, к семи часам вечера. Нужно явиться к следователю Клименко. Зачем я ему? Ну, видел этого человека, хозяина Альмы…
 V
 Пойти к Клименко мне не пришлось. Следователь пришел сам. Это был тот самый высокий лейтенант милиции, с которым я познакомился во время аварии на дороге. Сегодня он был в штатском. Я провел гостя в кабинет.
 Он долго молчал, потом расстроено сказал:
 — Пострадавший-то умер.
 — Умер?!
 — Да, еще вчера. Так и не пришел в себя… Нужно, чтобы вы вспомнили буквально всё, что знаете о нем.
 — А номер машины? Ведь на машине был номер. Странный какой-то.
 — Номер не наш, машина чужая. Немецкая, из Федеральной Германии. Номер войсковой, оккупационных войск… Как она к нам попала? Да, по-видимому, с помощью этого слепящего, дурманящего газа. Машина мощная, с хорошей проходимостью. Пограничники рассказывают, что со стороны границы раздались выстрелы — и перед постом появилась машина. Затем у всех на контрольно-пропускном посту наступило то хорошо знакомое нам всем ощущение, когда все видимое перестает быть видимым, а видишь черт знает что! В общем чертовщина. Они настигли машину только за городом, но уже было поздно — авария… Мы внимательно рассмотрели ее корпус. По машине стреляли, и не раз. Много разных отметин. Интересно, что пулевые отверстия говорят о разном калибре оружия. В одном месте следы взрыва какой-то гранаты. Очень характерные царапины, знаете, такими лучами. Извлекли и осколок, очень странный… Вы, конечно, никому не должны об этом рассказывать! Вот распишитесь на всякий случай… Это в порядке формальности… Так вы говорили, что видели собаку, которая была в машине вместе с погибшим?
 — Она у меня.
 — У вас?! — Клименко вскочил и тихо сказал: — Ее нужно застрелить, немедленно!..
 — Почему? Собака неплохая. Очень тоскует по своему хозяину.
 — Где она?
 Я подвел его к окошку. Альма, грустная и сосредоточенная, стояла посередине двора, а вокруг нее носился Сибиряк. Сибиряк лаял, рычал, без устали бегал вокруг Альмы. Трудно было понять, нападает ли он на Альму или хочет ее расшевелить.
 — Вы думаете, что она бешеная? — спросил я.
 — Нет, этого я как раз не думаю. Бешеная собака не живет более семи дней, а сейчас пошла третья неделя: Она пьет воду?
 — Пьет… Но смотрите!
 Альма, которой, видно, надоели приставания Сибиряка, быстро прыгнула к нему, схватила его за загривок и, резко вскинув себе на спину, куда-то понесла.
 — Она все-таки бешеная! — крикнул Клименко и схватился за задний карман, в котором проступали очертания пистолета.
 — Идемте! — сказал я.
 И мы спустились в сад.
 Возле большой бетонированной ямы, которую вырыли прежние владельцы дома, стояла Альма и держала над темной дождевой водой, что всегда была на дне этой ямы, затихшего и объятого ужасом Сибиряка. Затем она поставила его на землю. И Сибиряк, пристыженный и присмиревший, убрался в свою конуру.
 — Как она его!.. — смеялся Клименко. — Признаться, когда она бросилась к вашей второй собачке… Как ее зовут?.. К Сибиряку? Я решил, что она взбесилась, А ведь поставьте себя на ее место: вот так приставала бы к вам какая-нибудь шавка, ей-ей, не выдержал бы. И все-таки многое неясно…
 Позовите-ка ее сюда.
 — Альма! — крикнул я. — Альма, сюда!
 — Иди, иди сюда, — говорил Клименко, похлопывая себя по бедру. — Ну иди.
 Альма посмотрела на него, но не подошла.
 — А какой у нее ошейник! Я такого никогда не видел! — Клименко наклонился над Альмой и прикоснулся руками к ее ошейнику.
 Альма преобразилась, шерсть на ней стала дыбом. Она грозно зарычала и, пригнув голову, стала наступать на Клименко.
 — Что ты? Что ты?.. А ведь в ошейнике дело. Может быть, там что-нибудь спрятано?
 — Попробуем снять, — согласился я, но, как только прикоснулся к ошейнику, спокойной и ласковой Альмы не стало.
 Ее шерсть вновь вздыбилась, она грозно зарычала, потом поползла брюхом по полу, заглядывая в глаза то мне, то Клименко. Она всем своим существом просила о чем-то.
 — Обратите внимание… — говорил Клименко, всматриваясь в ошейник, — обратите внимание на эти медные шишки. Они не фабричного производства, они сделаны вручную. В ошейнике может быть какой-нибудь тайник.
 — Не думаю. Он из какой-то тонкой пластмассы. Слишком тонкой, чтобы она была двойной. Но все-таки попробуем.
 Мне удалось быстрым движением расстегнуть и раскрыть ошейник. Но Альма вырвалась у меня из рук и повалилась на ковер. Я причинил ей какую-то невероятную боль. Клименко дотронулся до раскрытого ошейника, который висел на шее у Альмы. Он был прикреплен прямо к ее коже, будто приклеен… Я бережно застегнул ошейник. Альма пришла в себя, нетвердо ступая прошла в угол и, отвернувшись от нас, улеглась на ковре.
 — Вы что-нибудь понимаете? — спросил я Клименко.
 — Нет. Я чувствую, что с ошейником что-то связано. И зачем понадобилось намертво прикреплять ошейник к самой шкуре? И как это сделано, зачем?
 Ужасно! Я ведь хотел сорвать его…
 — Мы убили бы ее!
 — Возможно, все возможно… После поведения во дворе… Как она проучила эту маленькую собачку, вашего Сибиряка! Это очень остроумно, это слишком остроумно для… собаки. И я сейчас совсем в другом свете рассматриваю один факт… — Клименко раскрыл свою папку и вынул фотографию: — Смотрите…
 На фотографии была мужская рука. Узкая, мускулистая, безжизненно распластанная на белой материи, рука была усеяна глубокими порезами.
 — Это все стеклом, — Клименко указал на порезы. — Переднее стекло машины было разбито вдребезги, но не это главное. Вот здесь, возле большого пальца, и здесь, с другой стороны, вы видите? Это следы зубов. Рука сжимала руль, и ее целиком обхватила пасть этой самой Альмы. Я вначале подумал: уж не собака ли виновата? Собака могла испугаться толчка, в страхе «тяпнула» хозяина за руку. Но сейчас…
 — Вы говорили, что машина немецкая? — спросил я. — И знаете, Альма не понимает никакой команды, обычной собачьей команды. Может быть, попробовать по-немецки? Но я неважно говорю. Так, чуть читаю, перевожу…
 — Я тоже не силен… Но можно попробовать, — согласился Клименко. — Собака, кажется, пришла в себя… Альма, принеси мне книгу! — по-русски сказал Клименко. (Альма не пошевелилась.) — Дас бух! — повторил он по-немецки.
 Альма тотчас же вскочила и, схватив зубами первую попавшуюся ей книгу с письменного стола, осторожно положила ее на колени Клименко.
 Клименко скромничал — он совсем неплохо говорил по-немецки. И собака выполняла все его приказания. Она вспрыгнула на стол, затем выбежала в коридор и вернулась оттуда с его фуражкой, становилась на задние лапы, потом неожиданно уселась на пол и перестала повиноваться. «Что вам нужно? Я больше не буду выполнять бесполезные поручения», — говорили, казалось, ее глаза.
 — Да кто ты? — ласково спросил Клименко по-немецки. — Человек или зверь?
 Меньш одер тиир? Кто ты?
 Альма внимательно смотрела на Клименко, потом подошла к столу, лапой свалила стакан с ручками и карандашами и, взяв один из карандашей в пасть, подошла к нам. Она аккуратно, искоса следя глазами за кончиком выступавшего из ее пасти карандаша, перекусила его пополам, уронив одну из половинок на ладонь Клименко.
 — Вы что-нибудь понимаете? — спросил меня Клименко. — Что она хочет этим сказать? Почему она разгрызла карандаш точно пополам? Неужели она хотела сказать, что она ни зверь, ни человек, что она…
 — …получеловек! — вырвалось у меня.
 — Гальбменьш… Получеловек… — сказал Клименко. И тут случилось невероятное: Альма закивала — мы оба это ясно видели! — Альма быстро закивала головой. Нам стало страшно.
 — Спросите ее про термос, — сказал я. (Альма насторожилась.) — Где термос? У ее хозяина был термос.
 Я быстро вышел на кухню, вернулся со своим термосом и показал пальцем сначала на него, а потом на Альму. Удивительная собака вновь кивнула и выбежала из комнаты. Мы поспешили за ней.
 Вот ее спина мелькнула между листьями, вот Альма легко вспрыгнула на каменный забор, пробежала поверху и исчезла.
 — Неужели принесет? Неужели поняла? — изумлялся Клименко.
 — Подождем..,.
 Альма вернулась часа через два. Клименко, казалось, дремал в кресле, а я читал, когда она вбежала в комнату. В ее зубах был термос.
 Клименко бросился к ней, но Альма протянула его мне. Термос был пуст. Это был только корпус термоса, без стеклянной колб.ы.
 — А где остальное? — спросил Клименко у Альмы.
 — Погодите, — сказал я, — здесь что-то есть…
 В термосе лежали свернутые листки бумаги. Я осторожно стал их вытаскивать один за другим. Их было много, этих листков. Исписанные твердым, угловатым почерком, частично напечатанные на машинке, они были свернуты плотным рулоном.
 Мы вытаскивали листок за листком. Их нумерация не везде шла последовательно.
 Это были какие-то дневники. Некоторые листки были испещрены значками и химическими формулами. Видно, это была только часть каких-то записей.
 — Здесь не всё, — сказал Клименко. — Умница Альма!
 Он погладил жесткую шерсть Альмы, потом быстро поднес руку к глазам — рука была в крови. Мы осмотрели Альму. Она оказалась сильно и жестоко избитой.
 Альма стоически перенесла все медицинские процедуры, которые мы смогли проделать. Ее раны были обмыты марганцовкой и смазаны йодом. Клименко вызвал по телефону какого-то очень опытного ветеринара, и тот наложил повязки.; Забинтованная и накормленная, Альма уснула на диване. Всю ночь мы провели над записями, найденными в термосе. Вначале нам казалось, что эти записи не имеют прямого отношения к происшествию на дороге, и только дальнейшие события показали, что мы ошибались. Я привожу эти записи с самыми незначительными пропусками, В основном подвергались сокращению те места, которые непосредственно касаются тонкостей химии. С ними научный мир сможет ознакомиться после их опубликования в специальной литературе.




 ГЛАВА ВТОРАЯ
 Тайна древнего рода Меканикусов



 I

 "Мое детство я всегда вспоминаю с радостью. Но стоит ли о нем писать?.. — Так начинались эти записки. — Как бы красочно я ни изображал события и приключения своего раннего детства, для других вряд ли станут понятными те чувства, которые они вызывают в моей душе. Полное ласки, смеха, солнца, чудесных прогулок и увлекательных игр, мое детство оборвалось в памятные всей Бельгии, всему миру августовские дни 1914 года, когда огромная армия кайзера Вильгельма хлынула через границы моей тихой, маленькой родины и началась кровавая драма первой мировой войны. Моя мать, к счастью, гостила у своего брата во Франции, и ей не пришлось пережить всего ужаса, который выпал на долю тех, кто остался.
 Мы с отцом двигались в том нескончаемом потоке беженцев, который лился от Намюра к Льежу и затем поворачивал к Антверпену. Отец спешил вступить в армию мужественного короля Альберта. Меня он хотел отправить на время войны во Францию, к матери. Мы шли день и ночь, и снова день, и снова ночь. Мы ночевали в открытом поле, когда появилась германская кавалерия. Всадники в остроконечных блестящих касках промчались мимо нас по дороге. Вслед за ними быстрым маршем протопала пехота в мышиного цвета мундирах. И снова всадники, обозы, пулеметы, упряжки с орудиями. Солдаты не обращали на нас внимания, а мы с ужасом смотрели на этот нескончаемый поток вооруженных до зубов, сытых и грубых «бошей», восседавших на могучих лоснящихся лошадях, в хвосты которых были вплетены трехцветные лоскутья знамен поверженной Бельгии, на эту лавину вороненых стволов лучших в мире крупповских орудий.
 — Они идут на Антверпен, — сказал мой отец, — нас обогнали…
 Растерянность охватила беженцев. Одни предлагали повернуть на северо-запад, к Остенде. Пожилой человек, потрясая своей тростью с костяным набалдашником, уговаривал подождать; он был уверен, что король Альберт очень скоро разобьет германскую армию под Антверпеном.
 Впереди, там, куда шли войска, что-то произошло. В рядах возникло замешательство. Мой отец повернул в сторону от дороги, к высокому холму с развесистым дубом. Мне помогли взобраться на него. Удивительная картина открылась моим глазам: вдали, из конца в конец, насколько я мог окинуть глазом, раскинулся какой-то сверкающий полумесяц. Я присмотрелся — это была вода, блестевшая на солнце.
 — Там вода, много воды! — крикнул я сверху.
 — Откуда здесь может быть вода? Парень что-то спутал… Здесь нет даже каналов… — заговорили наши попутчики.
 Отец взобрался по стволу ко мне и, отведя рукой ветки, крикнул:
 — Король Альберт взорвал плотины! К нам идет вода! Верните тех, кто ушел вперед!
 Да, это был героический подвиг моего народа. На передовые полки Вильгельма, прорвавшиеся к Антверпену, были опрокинуты потоки воды. Бельгийцы предпочли затопить свои земли, нежели видеть их под пятой завоевателей.
 Мы оказались на маленьком островке, отрезанными от всего мира. Вдали виднелись спасавшиеся от водяного вала вражеские всадники и пехотинцы в касках с блестящими остриями, бредущие по грудь в воде. На наш холм выбралась упряжка коней. Немецкие артиллеристы буквально на руках вынесли из воды орудие. Вокруг, под водой, лежали пласты тучной земли, и сейчас она превратилась в жидкую грязь. Высокий офицер выбрался на холм и заорал на сгрудившихся возле дерева беженцев:
 — Помогайте! Все в воду! Марш, марш!
 Торжествующими улыбками и ехидными смешками мы ответили ему. В этот момент нам всем казалось, что Бельгия стала неприступной для немецких полчищ.
 Позднее мы узнали, что вода, разлившись на сотни квадратных километров, погребла несколько полков германской армии, но не задержала всех полчищ врага. События под Антверпеном не стали поворотным пунктом в кровавой войне, втянувшей в свой водоворот десятки стран и народов.
 — Помогать! В воду! — бесновался офицер. Он подошел вплотную к моему отцу и, сбросив с него шляпу, крикнул: — Снять шляпу, ты, грязный бельгиец! Не знаешь приказа?! Вы, вонючие углекопы, смирно!
 Мой смелый и гордый отец, взглядом простившись со мной, ткнул кулаком в грудь офицера, и тот опрокинулся в воду. Он встал, шатаясь, мокрый и грязный, поскользнулся и снова упал. Этот поступок отца послужил сигналом.
 Беженцы окружили ошеломленных германских солдат, отобрали винтовки и одного за другим загнали в топкую грязь, в воду. Кто-то успел распрячь лошадей, кто-то опрокинул в воду зарядный ящик. По пояс в воде стояли немецкие солдаты, держась руками друг за друга и дрожа от холода. Вода все прибывала.
 И, вдоволь позлословив на их счет, мы позволили наконец солдатам выбраться на холм, где вскоре запылал яркий костер.
 — Вы — смелый человек! — сказал немецкий офицер моему отцу. — Во всем виноват этот ваш проклятый углекоп Альберт, и его жена, эта высушенная докторша… — Офицер снял сапог и старательно выливал из него воду. — Наш император его просил, вежливо просил:
 «Брат мой, пропусти войска беспрепятственно. Мы идем на Францию!» А ваш королишко Альберт ответил грубостью! Если бы не он, сидели бы вы сейчас дома и пили свой кофе, а не бродили по этим ужасным лужам! И поэтому Бельгии больше не будет!
 — Господин офицер, — заметил мой отец, — вы, кажется, забыли про купание… по-фламандски?
 — О нет, нет!.. — замахал руками офицер.
 Мы ушли ночью, когда начала спадать вода. Далекие залпы орудий, зарево горящей деревни, отражающееся а темной маслянистой воде, вскрик неожиданно оступившегося в яму человека — такой запомнилась мне эта ночь. Со многими приключениями мы добрались до голландской границы. Отсюда нас переправили во Францию. Отец вскоре ушел в армию, Я остался с матерью.

 II

 Прошли годы, и наступил радостный день возвращения. Мы вернулись в наш старый дом на берегу Мааса. Окна были выбиты, мебель сломана… Вначале в нашем доме расположились немцы, потом он был покинут, и в нем никто не жил целых три года. Сырой и холодный, он, казалось, тоже тосковал о нас все это время.
 Груда книг лежала на полу кабинета. В моей комнате весь потолок был продырявлен десятками выстрелов. Я внимательно в них вгляделся: дыры в потолке располагались подобно созвездиям на моем звездном глобусе, валявшемся здесь же. Видимо, офицер, который жил здесь, увлекался астрономией на особый, прусский манер.
 Отец устроился на работу и уезжал каждое утро на строящийся за городом химический завод. Я начал посещать лицей и много работал в саду, где помогал Франсуа, нашему слуге, человеку одинокому и трудолюбивому, который нашел в нашей семье свой дом.
 Памятный разговор произошел как-то у меня с отцом.
 — Отец, — спросил я его, — почему мы Меканикусы? Почему у нас такая странная фамилия? Мы не фламандцы? Когда я жил во Франции, я спрашивал всех родных. И дядя сказал, что это маленькая тайна и ответить мне сможешь только ты.
 Франсуа тоже ничего не знает. Это тайна?
 — Да, если хочешь:
 — Тайна?!
 — Видишь ли, все уверены, что Меканикусы много столетий были почтенными купцами. Сейчас нет средневековых сословных предрассудков и строгих разграничений, и все-таки мне не хотелось бы, чтобы наши соседи или владелец завода, на котором я работаю, знали, откуда мы в действительности ведем свой род… Меканикусы появились в средние века. Они торговали, вначале шерстью, потом колониальными товарами. Это все очень солидно, почтенно и ни у кого не вызывает ни усмешки, ни удивления. Нам нечего стыдиться… Прошлое нашей фамилии — скромное, честное прошлое, но мы ведем свой род… — Отец замолчал и внимательно посмотрел на меня.
 — От рыцарей! Да, отец? — прошептал я.
 — Нет, Карл, не от рыцарей.
 — Мы — Меканикусы! Наверное, наши предки были теми людьми, что придумали и строили первые плотины?
 — Нет, Карл. Наши предки не строили плотин. Я уж жалею об этом разговоре, ты будешь разочарован. Наши предки были… алхимиками… Да, да, не смейся. В этом самом доме, в его подвале сотни лет терпеливо работали и мой прапрадед, и прадед, и дед, а потом и мой отец. И я немного… Мы работали тайно.
 Только иногда из Вестфалии приезжали к деду знакомые алхимики, и тогда в доме устраивались диспуты. Возможно, я не стал бы никогда инженером-химиком, если бы в детстве не наслышался легенд и рассказов о старых алхимиках и если бы иногда не помогал деду в его кропотливой таинственной работе.
 Отец подошел к аккуратно сложенным на полу книгам, тем, что мы нашли в его кабинете.
 — На наше счастье, солдаты кайзера неважно разбираются в книгах. Самое ценное осталось. Помоги достать мне этот толстый том… Видишь надпись?
 Книга принадлежала твоему прапрадеду. Это знаменитое сочинение Иогана Исаака Голландца — настольная книга каждого алхимика.
 Я достал толстенную запыленную книгу. С ее разбухших ворсистых страниц на меня глядели замысловатые значки, удивительные фигуры, символы. Некоторые из них показались мне знакомыми.
 — Я их видел где-то, — сказал я.
 — Видел? Ну конечно, вероятно, в учебнике химии, — Нет, в учебнике изображен алхимик, такой растрепанный старик, важный и оборванный, рядом с какими-то колбами… Но что написано в этой книге? Здесь попадаются латинские слова.
 — Да, в этой книге кое-что написано словами. Считаюсь, что это тем хуже для ее автора. У нас в доме когда-то была знаменитая «Либер мутус», так в ней не было ни единого слова — только значки и символы. Она так и называлась «Немая книга» — «Либер мутус» по-латыни.
 — Неужели их можно разобрать, эти закорючки и фигурки? Отец, прочти хоть одну фразу!
 — Не знаю, смогу ли. Ведь я давно, очень давно не занимался этой театрально-величественной и удивительно жалкой «наукой»… Ну вот, здесь начертана одна из изумрудных таблиц Гермеса Триждывеличайшего*. В ней изложен один из способов приготовления золота…
 (Объяснения слов, отмеченных в тексте звездочкой, даны в конце книги, в «Примечаниях»)
 Отец окинул страницу быстрым, но внимательным взглядом, и я почувствовал, что у него многое, очень многое связано с этой книгой, с каждым ее еловом, с каждым значком.
 — Вот видишь, Карл, — сказал отец, — кружок с точкой посередине?.. Это знак золота, но он же обозначает и Солнце.
 — А рядом Луна!
 — Знак Луны обозначает серебро.
 — А это я знаю — это планета Марс. Кружок — щит бога войны, и стрелка — его копье.
 — А так как и то и другое лучше всего делать из железа, то знак Марса в алхимической тайнописи и обозначает железо.
 — Но как это читается?
 Отец откинулся, отодвинул от себя книгу и с каким-то особенным чувством, в какой-то особенной манере — я не сразу понял, что именно поразило меня, — начал читать:
 — «Это верно, без обмана, истинно и справедливо. Его отец Солнце, его мать Луна… Ветер носил его в своем чреве, Земля его кормилица. Отдели Землю от огня, тонкое от грубого, осторожно, с большим искусством, и ты получишь славу мира, и всякий мрак удалится от тебя…»
 Незнакомые, необычные сочетания слов, непривычные интонации, и главное — отец читал книгу на память, его глаза были закрыты.
 Я медленно перелистывал страницы.
 — Ты помнишь всё на память? Всё-всё?
 — Я и сам удивился, — ответил мне отец. — Ведь прошло много лет. Я вспоминаю свое детство, свою молодость… Да что говорить, мне и шести лет не было, когда отец стал приучать меня к Великому Деланию… Великое Делание! Какое горькое и смешное, бесполезное и чудесное заблуждение!.. Да, Меканикусы сотни лет искали способ искусственного приготовления золота, искали настойчиво. Мы были известны среди алхимиков. Некоторые опыты проводились из поколения в поколение — от деда к внуку, от отца к сыну… Понимаешь, Карл?
 Один опыт, который длится сотню лет! Среди Меканикусов были аптекари, были купцы, но все свободное время твои предки проводили внизу, в подвале. Да, да, в том самом подвале, куда ты иногда ходишь мечтать и фантазировать. Но, знаешь, я не жалею ни о чем… Мое раннее, очень раннее знакомство со старинными алхимическими приемами оказалось пресерьезной школой современного химического эксперимента и анализа. Я удивлял своих учителей, образованных, настоящих химиков, не алхимиков. «Какие руки, Юстус Меканикус, говорили они мне, что за глаза!» Они не знали, что у меня руки наследника десятка алхимиков, что моя наблюдательность химика вырабатывалась в том возрасте, когда другие дети не могут самостоятельно зашнуровать свои башмаки и утереть собственный нос…
 Я положил свою руку рядом с рукой отца, и мы переглянулись. У нас были одинаковые, очень схожие по своему складу руки. Они были не похожи на руки других людей. Очень ширококостые, но с длинными пальцами. Во Франции мне не раз говорили: «Ну и лапы! А ну, Карл, сожми кулак!» И правда, у меня, пятнадцатилетнего мальчишки, кулак был таким, какой не всегда встретишь у взрослого мужчины.
 — Быть тебе химиком! — вдруг сказал мой отец. — Поверь, химия не такая уж неинтересная наука, если столько Меканикусов служили ей всей своей жизнью. Я не буду тебя неволить, но… — Отец вновь открыл книгу и медленно ее перелистывал.
 — Отец, — сказал я, — отец, эти значки я видел там, внизу, в нашем подвале…
 — В этом нет ничего удивительного.
 — Они написаны на стене. Прямо на кирпичах.
 — Но подвал был оштукатурен перед войной!
 — Там сошла штукатурка, откололась…
 Отец взял фонарь, и мы спустились вниз. Я провел отца мимо бочек из-под вина и стеклянных бутылей, к полуразвалившейся печи с вмазанными в нее стеклянными трубками.
 — Это атанор, — сказал отец, — печь старых алхимиков… Так где же ты видел надпись?
 Я показал ему то место, где осыпалась штукатурка. Узкий луч света падал из окна, выходившего во двор. На кирпичах темнели значки и буквы. Лицо отца стало серьезным.
 — Принеси-ка мне молоток, — попросил он.
 Я вихрем вылетел из подвала, а когда вернулся, отец подобранным в мусоре ломом уже осторожно и неторопливо обивал штукатурку. Потом он тщательно зарисовал значки. Мы вернулись в кабинет.
 — Действительно, здесь есть надпись, и она, по-видимому, имеет смысл. Так, буква "Z"… В сочетании с соседними она обозначает «замазывание». Но я не вижу знака Великого Делания. Неужели надпись не имеет отношения к алхимии?
 Почти все мои соученики во время войны эвакуировались во Францию, Швецию или Англию. Они привезли оттуда с собой неизвестные нам раньше игры, чужеземные привычки. Я никому из них не рассказывал о том открытии, которое я сделал.
 Мне было так приятно иметь свою собственную тайну.
 Как-то вечером отец позвал меня.
 — Карл, — сказал он, — а ведь я прочел надпись, что была на кирпичах. Она читается, как ребус, и буква "Z" действительно обозначает «замазывание»., Я все время искал указания на какой-нибудь химический процесс, поэтому никак не мог расшифровать. Вот что надпись означает…
 Отец протянул мне испещренный значками листок бумаги; внизу стояли слова:
 УХОЖУ К ГЁЗАМ. ВСЕ СКРЫТО ПОД КАМНЕМ
 Меканикус Адепт.
 — Адепт?
 — Да, семейное предание говорит, что Меканикусы были адептами, то есть счастливыми обладателями философского камня*.
 — А может быть, они действительно владели этим философским камнем?
 — Нет, нет, философского камня у них, конечно, не было, но чем-то, что принесло им богатство, они владели. Я твердо знаю, что именно во времена гёзов* или немного раньше Меканикусы стали очень успешно торговать. Как из нищих алхимиков Меканикусы превратились в одну из солидных купеческих семей Намюра, мне неизвестно. Здесь был какой-то секрет.
 — Гёзы?.. Это те, кто восстал против испанского ига? Они подняли народ Фландрии… Тиль Уленшпигель… Сколько же лет прошло?
 — Почти четыреста лет этой надписи. Да, Карл, каменная кладка очень старая.
 Завтра попробуем встать пораньше и займемся нашим тайником.

 III

 На следующий день я проснулся чуть свет. Моя комната была на втором этаже, как раз над кабинетом отца. Полуодетый, я скатился вниз. Франсуа широким, большим напильником оттачивал ржавую кирку, похожую на длинный и острый птичий клюв. Отец разматывал длинный шнур.
 — Одевайся, — сказал он. — После завтрака займемся раскопками.
 Мы наскоро позавтракали. Я, обжигаясь жареным картофелем, проливая кофе, первым поднялся из-за стола. Отец также торопился и смотрел на меня с понимающей усмешкой. Франсуа уже возился в подвале. Он аккуратно и старательно водружал ящик на ящик, одну бочку на другую. Иногда раздавался звон стекла: под ногами было много осколков старинных реторт и бутылей, стеклянного тростника.
 Отец протянул внутрь подвала шнур с электрической лампой. И, когда она зажглась, осветив сводчатые стены подвала, ярким красным пятном выделились обнаженные кирпичи.
 Работа оказалась совсем не такой уж легкой. Кирпич был необыкновенно прочный. Франсуа принес шоферские очки-консервы, так как при каждом ударе отлетали острые осколки.
 Время от времени отец поглядывал на часы, потом, передав кирку Франсуа, с сожалением покинул нас — его уже ждали на заводе.
 Мы остались вдвоем — я и Франсуа. Я попросил позволения поработать киркой самому. Франсуа, который, видимо, совсем не одобрял эту «глупую затею — долбить хорошую стену», ушел наверх. А я продолжал колотить по красным кирпичам. Вскоре они стали похожими на куски обглоданного мышами сыра. Я очень устал, бил неточно, и при одном из ударов кирка вонзилась совсем не туда, куда я хотел. Большой кусок штукатурки отделился от стены. Под ним была серовато-желтая стена; красной кирпичной кладки здесь уже не было. Я быстро стал обивать штукатурку. Оказалось, что красная кирпичная кладка имела форму квадрата, а ее окружал камень, желтый и мягкий. Вскоре кирка провалилась в щель между красным и желтым, провалилась в какую-то пустоту.
 Сердце мое забилось. В подвал спустился Франсуа. Я показал ему на сделанное отверстие, и он пятью — шестью сильными ударами расширил его. Франсуа был очень сильный человек. Он плавал в молодости на голландских и норвежских судах, работал грузчиком в Антверпене. Сейчас в нем проснулся азарт бывалого человека. Осколки кирпичей брызгами взлетали при каждом ударе. Потом Франсуа стал наносить удары всё реже и реже, он к чему-то прислушивался.
 — Иди сюда!.. — позвал Франсуа. — Слышишь?
 Он еще раз ударил в отверстие над красным квадратом, и я услышал какой-то звон. Франсуа ударил еще раз, и опять из-за кирпичной кладки, откуда-то из глубины, пришел тихий звон.
 — Подождем хозяина, — сказал Франсуа. — А звук какой-то знакомый…
 — Очень знакомый! Будто кто-то бросает песком в стекло. Шуршание и звон…
 Франсуа, что это может быть?
 — Подождем, — ответил Франсуа и вывернул лампу.
 В полной темноте мы выбрались из подвала. Потирая руки и подмигивая друг другу, мы обменивались предположениями и догадками.
 В лицей я не пошел, книга не увлекала. Но вот вернулся с работы отец.
 Франсуа возился в саду. Из окна была видна его спина. Он окапывал яблоню.
 Отец позвал, его, и мы сели за стол. Обедали молча.
 — Ну, что там было? — наконец не выдержал отец.
 — А мы тебе оставили. Самое интересное оставили!
 — Вот молодцы! Как это ты удержался? Наверное, Франсуа тебе подсказал.
 Отец отставил тарелку и, позвав Франсуа, спустился вниз.
 — Звон, говорите? Очень интересно… Франсуа несколько раз ударил киркой по стене, и мы снова насладились загадочными звуками.
 — Знаете, — сказал отец, — я вообще не вскрывал бы. Это так интересно, что я боюсь разочароваться. А так послушаешь — и чего только не представишь себе!
 Мы посмеялись. И тогда Франсуа достал большой лом и, осторожно пропустив его в отверстие, стал расшатывать кирпичную кладку. Кирпичи покачивались все вместе, как одно целое. За столетия, протекшие с того дня, как их замуровал уходящий к повстанцам-гёзам мой предок Меканикус, известь, скреплявшая кирпичи, окаменела и стала прочнее самых кирпичей.
 Еще несколько движений — и кирпичи рухнули на пол, так и не отделившись друг от друга.
 Пыль от штукатурки закрыла всё. Когда она рассеялась, перед нами чернела темная ниша, в которой тускло блестело что-то круглое, отражавшее свет электрической лампочки. Отец осторожно ощупал незнакомый предмет, потом взял его и поднес к электрической лампочке. В его руках был овальный баллон из мутного темно-зеленого стекла. Франсуа подошел к нише, осмотрел ее, но там больше ничего не было.
 Отец осторожно вынес наружу загадочный сосуд. Под струей воды мы вымыли нашу находку. Отец медленно поворачивал баллон, и с него стекала поистине вековая грязь и пыль. Потом он насухо его вытер. И мы прошли в кабинет. Сейчас можно было рассмотреть его подробнее.
 Баллон был заткнут полуистлевшей деревянной пробкой. Сквозь стекло было видно, что внутри что-то лежит. Франсуа протянул отцу напильник. Отец обернул бутыль старой газетой и крепко ударил напильником. Баллон разбился, и отец развернул газету. Среди зеленых осколков лежал сверток пожелтевших бумаг, завернутых в какой-то лоскут темно-багрового цвета. Отец осторожно развязал материю. Листки старинной рукописи рассыпались по столу. Некоторые были написаны на пергаменте, другие — на бумаге. Латынь на одних листках, на других — старофранцузский диалект. Особенно хорошо сохранился жесткий пергаментный свиток, покрытый четкими кружевами арабских письмен.

 IV

 Наши вечера были теперь заполнены. Отец приходил с работы, долго мыл руки, которые за день покрывались желтыми и зелеными пятнами ожогов от химических реактивов. Потом мы усаживались вокруг стола и начинали группировать отдельные листки найденной рукописи. Уже было ясно, что перед нами история одного или нескольких Меканикусов. Здесь же находилась старинная торговая книга. Отец больше всего удивился ей.
 — Странно, очень странно! — сказал он. — Я в детстве видел старинную торговую книгу и как раз за эти годы. Наши дальние родственники, Меканикусы из Гента, привозили ее моему отцу как семейную реликвию: Зачем понадобилось замуровывать такую же? Да и, вообще, зачем нужна была вторая книга?..
 — Меня это не удивляет, господин инженер, — улыбнулся Франсуа. — У всех крупных торговцев всегда ведется еще одна книга. В одну пишется одно, а в другую:
 — Вы подозреваете, что…
 — Нет. нет, — спокойно возразил Франсуа, — так у всех, это правило… Мало ли что… Бывает, что приказчик за известную плату передает другой фирме секрет хозяина, а без секретов в торговом деле никак нельзя…
 В лицее я стал отличаться прилежанием, особенно по точным наукам. Однажды не без хвастовства я сказал, что могу быть только химиком, даже если захочу стать кем-нибудь другим, — мне нельзя… Мы, Меканикусы, происходим от древних алхимиков Фландрии.
 Мое заявление произвело огромное впечатление, что не помешало Вольфгангу Матерну назавтра встретить меня насмешливым выкриком:
 — Ребята, великий маг, обманщик и волшебник Намюра грядет!
 Я набросился на Матерна и задал ему трепку, хотя его слова были не так уж мне неприятны.
 Разбор рукописей мы с отцом начали с пухлой пачки, в которой первый из Меканикусов повествовал о своей жизни и приключениях.
 Передо мной нет сейчас этого документа, но я его столько раз читал, что без больших ошибок могу воспроизвести по памяти. Да, род Меканикусов действительно шел не от рыцарей…
 Не было в нашем роду ни богатых вельмож, ни сановников церкви; больше того, первый из Меканикусов, шагнувший к нам со страниц найденной рукописи, был до обиды безродным, чумазым и вороватым пареньком. К чести его можно сказать, что в своих записках он был чистосердечен, в своих действиях — находчив и смел.




 ГЛАВА ТРЕТЬЯ
 История приключений, невзгод и успехов
 Одо, первого из Меканикусов



 I

 "Я, Одо, алхимик епископа Льежского, — так (насколько мне не изменяет память) первый из Меканикусов начинал свои повествования, — рожденный от честных родителей в год, который не знаю, в деревне, названия которой не помню, начинаю эту историю в назидание своим потомкам — наследникам моего славного и могучего ремесла; пусть умножают они опыт и знания, пусть продолжают эти записки. И бог да поможет им, как он помогал мне в моих трудах и многочисленных испытаниях. То, что я остался жив, несмотря на непрерывные невзгоды, до сих под удивляет меня. Я видел голод и мор, пережил войны и плен. Тело мое хранит следы от воинских ран и страшных орудий пытки.
 Я узнал гнев знатных рыцарей и алчность гордых епископов, я видел блестящие турниры и кровавые усмирения народных мятежей. На моей памяти гибли и воскрешались графства. На моей памяти десятки различных народов топтали своими конями древнюю землю Брабанта и Намюра*. Я видел воинственных, никогда не расстававшихся с мечом священников и набожных вассалов, которые мечтали только о том, чтобы стать приорами монастырей, в надежде, что имя святого остановит кровавые устремления соседей-баронов.
 Что помню я? Помню дом со стенами из глины и соломенной крышей; помню своего отца, высокого и крепкого крестьянина; помню мать, окруженную оравой кричащих ребятишек. Я не уверен, что это были мой отец и моя мать — мне всегда доставалось больше тумаков, чем старшим или младшим братьям. Правда, сейчас, на склоне лет, я думаю, что каждый из моих братьев мог считать пинки и затрещины, падающие на его долю, гораздо более ощутимыми, чем те, что приходились остальным.
 Моя самостоятельная жизнь началась, по приблизительным подсчетам, в 1250 году. Мне было шесть или семь лет, когда мы, возвращаясь с ярмарки, были застигнуты конным отрядом какого-то кастеляна. При первом же шуме я спрыгнул с телеги и спрятался в кустах. Со стороны дороги доносились какие-то крики, ржание коней. Гремя колесами, промчались по дороге повозки, и все стихло. А я все сидел в кустарнике, боясь шелохнуться.
 На рассвете я осторожно выбрался на дорогу. Лицом вниз лежал мой отец. Он был холоден, как утренняя земля, на которой он лежал. Я прижался к нему, тряс его за плечи, но напрасно. Со стороны болот медленно наступал густой туман. Солнце поднималось все выше и выше, а туман становился гуще, воздух все более холодным. Я не плакал. Слишком грубым было мое «воспитание», да и жили мы тогда в очень жестокий век. Это замечание может вызвать удивление, так как только недавно мы все были свидетелями величайшей битвы, в которой ткачи и валяльщики, шерстобиты и кузнецы разбили высокомерное и жестокое французское рыцарство короля-фальшивомонетчика Филиппа IV*. Многие порицают наших славных горожан за жестокость, которую мы якобы проявили в этой битве.
 Да, мы не брали в плен разряженных кровопийц-рыцарей, но срывали с них доспехи. Все помнят ту огромную кучу золотых шпор, которую мы сложили на городской площади.
 Наша вынужденная жестокость была вызвана бессердечием рыцарей Роберта Артуа, нашедшего свою смерть от копья чесальщика шерсти из Варегема. Надо полагать, что в случае победы французских рыцарей на городской площади была бы сложена куча не из шпор, а из голов наших смелых фландрцев.
 Однако мне, пережившему столько бед, ясно видно, что жестокости приходит конец и что недалек тот день, когда над землями дорогой нам всем Фландрии воцарится божий мир.
 Оставшись одиноким, я сделал то, что сделал бы каждый покинутый ребенок на моем месте, — я пошел по дороге. Мне некого было ждать, и никто не стал бы искать меня. Дом свой я и не пытался найти, так как уехали мы от него далеко. Помню, что мы проезжали две или три крепости, помню большие мосты над быстрыми реками…
 Все теперь было незнакомым. Впереди чернел лес, справа вставали высокие и голые горы Арденн. Я шел весь день. К вечеру, прокравшись сквозь открытые ворота какого-то замка, я отыскал вход в трапезную монахов-каноников. Один из них пожалел меня и хотел накормить, но появившийся в трапезной важный рыцарь увел меня в другую комнату и стал расспрашивать. Я повторил свой рассказ, сказал, что мой бедный отец все еще лежит на дороге к замку…
 Рассказ не понравился рыцарю. Он приказал своим слугам вывести меня на дорогу и запретил канонику проводить меня.
 И замелькали под моими ногами камни древних дорог. Сейчас, умудренный чтением многих хроник и летописей, я знаю, что нечестиво топтал своими босыми ногами камни, по которым шли римские легионы Цезаря*. Шли, чтобы начисто уничтожить славные племена, населявшие древние земли Брабанта и Генегау, Фландрии и Артуа. По этим же дорогам шел первый наш епископ — святой Серваций, неся бедным язычникам крест и имя Иисуса Христа. Правда, насколько я знаю епископов, они редко ходят пешком, предпочитая крытые повозки на высоких, обитых железом колесах, и за ними всегда едет целый обоз с хлебом и вином, медом и искусно приготовленным мясом, а впереди и по бокам скачут рыцари — вассалы епископа, но все могло быть по-другому в те далекие времена.

 II

 Во время своих странствий я примыкал и к нищим, и к странникам, возвращавшимся из святых земель Палестины или из Рима, слышал десятки удивительных рассказов о войнах и о разбойниках, о нравах христианских королей и халифов Востока. Старался я услужить странникам чем и как мог, получая в награду чаще всего зуботычины.
 Наконец я попал к одному нищему. Это был старый воин, весь покрытый рубцами и шрамами. На левой руке у него остался только один палец. Он долгие годы воевал с сарацинами в Палестине, но, когда христолюбивое воинство крестоносцев в священной войне за гроб господен связало себя вассальной зависимостью со злонамеренными язычниками — персидскими монголами, не захотел мириться с таким кощунством и, покинув Палестину, вернулся домой.
 За время отсутствия небольшое поместье, принадлежавшее его предкам, было отдано за долги аббатству, и монахи не пустили законного владельца даже на порог. Обиженный и озлобленный, он стал промышлять нищенством, а где было можно — и воровством.
 Как ни покажется странным, но ворованное казалось ему вкуснее и слаще, чем доброхотное подаяние, так как, несмотря на все несчастья свои, он никак не мог расстаться с воспоминаниями о героических битвах, о штурмах крепостей, о многодневных переходах в безводных пустынях, когда доблестные христианские воины падали замертво от жары и жажды, устилая своими благородными телами путь к крепостям неверных.
 Иногда он рассказывал о своих странствиях — на постоялых дворах, попадавшихся на нашем пути, но рассказы его не производили на людей впечатления, так как к тому времени многие осмеливались откровенно смеяться над подвигами, а особенно над неудачами славных крестоносцев.
 Этот бродяга, звали его Готфрид, временами очень жестоко колотил меня. Надо полагать, что, нанося мне удары, он переносился мыслью в осажденный город, так как если бы я не вырывался от него, то, по-видимому, протянул бы ноги.
 Догнать меня он не мог и, немного отойдя и успокоившись, начинал упрашивать простить его, старика и воина, и продолжать путь вместе с ним. Нужно сказать, что к тому времени я стал уже — да простит мне господь бог мои прегрешения! — опытным и быстрым воришкой. Сообразить, что можно украсть, я еще толком не мог, это было делом моего хозяина, но уж залезть к крестьянину во двор или утащить у зазевавшегося покупателя кошелек с несколькими монетами мог только я.
 Однажды я очень обидно обманул своего хозяина и он весь день пытался меня поймать и отколотить, а потом крикнул мне со злостью:
 — Будь ты проклят, бродяга и бродяжий сын! Разве тебе быть слугой бедного и заслуженного воина, у которого каждое су — последнее су! Надо тебе стать слугой епископа, у которого мешки полны денье и дукатами, или слугой какого-нибудь алхимика, который сам себе делает золота сколько захочет, да еще ему и платят за него!..
 После этих сердитых слов мой хозяин как-то сразу успокоился и задумался. Я еще никогда не видел его в такой задумчивости и подошел к нему совсем близко. Он по привычке поймал меня за ухо, но не стал выкручивать, как он это делал обычно, а привлек к себе и зашептал:
 — Одо, мой мальчик, ты, кажется, мне подал мысль. И если дело выйдет, то у нас будет вдоволь мяса и хлеба и кое-что останется на кружку доброго мозельского вина, до которого, скажу тебе не таясь, я очень большой охотник.
 Между нами наступили мир и согласие. Хозяин мой что-то все время обдумывал, рылся у продавцов всякой рухляди, время от времени удивляя меня совершенно необычайными покупками. Какие-то медные сковороды, стеклянные бутыли…
 Когда у нас не было денег, мы принимались за нищенство и просили так усердно, что не нуждались бы ни в чем, если бы не наши покупки. Вскоре у нас появились бумага и чернила в медной чернильнице. В молодости хозяин немного учился писать; теперь он время от времени усаживался и, положив под бумагу свою кожаную сумку, выводил гусиным пером невероятные каракули, казавшиеся скорее похожими на жуков и пауков, чем на буквы.
 Однажды хозяин принес купленный им где-то черный плащ до земли с капюшоном и, завернувшись в него, сказал, что с сегодняшнего дня я должен звать его не иначе, как «Готфрид Компьенский», и что всем, кто будет спрашивать, чем занимается мой хозяин, должен говорить, что он алхимик и волшебник, но что это секрет и большая тайна. Мое воспитание также продвинулось вперед. Хозяин решил, что ему понадобится ученик, и стал обучать меня чтению и письму. Я уже тогда видел, что люди, владеющие искусством грамоты, живут гораздо лучше неграмотных крестьян, и занимался хоть и урывками, но очень прилежно.
 Во время своих странствий по Востоку хозяин немного изучил латынь и арабские письмена. Теперь он раздобыл на время несколько старинных рукописей и часами просиживал над ними, шевеля губами и произнося какие-то странные слова.
 Вскоре я понял, что он вполне подготовился к той новой роли, которую решил играть, и что наши странствия приобретут совсем другой вид.

 III

 Нам удалось познакомиться с одним очень богатым купцом, на которого наш хозяин произвел впечатление скорее своим воинственным видом и грубой речью, нежели ученостью, а может быть, и тем и другим.
 Купец отдал нам маленький амбар, в котором когда-то хранилось зерно, и просиживал все свободное время, наблюдая за тем, как под руководством моего хозяина складывают какую-то невиданную в этих местах печь, как мой хозяин, произнося непонятные слова, зажигает в ней огонь, как толчет и размешивает в ступе камни, куриный помет, лягушачьи кости, которые я должен был доставлять ему для этой работы. К зиме была установлена большая печь, с широким дымоходом, и впервые за много лет нам было тепло. Вскоре один из слуг продал нам убитую им сову, а после того как мы повесили ее чучело на стене, каждый, кто к нам входил, с уважением и интересом следил за тем, что делал я или мой хозяин.
 Хозяин, видимо, что-то читал или слышал о Великом Делании — алхимии, стремящейся превращать простые металлы и вещества в благородное золото. Но, являясь, как принято говорить сейчас, алхимиком-суфлером, то есть алхимиком, работающим не по древним рукописям Гермеса Триждывеличайшего, или Зосимы из Панополитании, или при помощи таких же достоверных и полных смысла трудов, а по собственному плану и побуждению, он пытался найти какой-то свой рецепт, как я вначале считал, превращения свинца в золото. На деле же хозяин мой думал только о том, чтобы сделать золото похожим.., на какой-нибудь неблагородный металл. И, когда нам удалось купить маленькую фиолку, наполненную ртутью, его опыты сразу пошли на лад.
 Вскоре купец начал выказывать нетерпение.
 Хозяин мой, Готфрид Компьенский, только подсмеивался над ним, но работали мы очень усердно. Наконец он показал мне серебряную монету такой белизны, что, казалось, от нее шли блестящие волоски, когда на нее падал солнечный луч. Я сказал ему, что монета выглядит скорее свинцовой, чем серебряной, так как она очень тяжела. Хозяин был этим замечанием огорчен, но согласился со мной.
 Он послал за купцом, пригласив его присутствовать при первом и, может быть, неудачном опыте, во время которого мы, с помощью божьей, попытаемся превратить свинец в золото. Купец явился не один — с ним пришли его друзья, слуги и приказчики. Мы с хозяином горячо и долго молились о ниспослании нам удачи в Великом Делании, а в комнату все шел и шел народ. Был среди гостей и один пожилой рыцарь, который очень внимательно разглядывал наши тигли и фиолки с различными веществами.
 На дворе было холодно, хлопьями падал снег, гости жались к раскаленной печи, но хозяин сказал, что все должны отойти к стене, иначе опыт может оказаться не вполне удачным. Когда он так говорил, рыцарь вздрогнул и закрыл лицо руками. В таком положении он и оставался весь вечер, по причинам, о которых я расскажу ниже.
 Хозяин пустил по рукам свинцовую монету с изображением Фридриха II, императора Германии. И все, кто были в комнате, единодушно сказали, что монета сделана из свинца и что подделки нет. Монета вернулась к хозяину, но он ее не взял, а в любезных выражениях попросил нашего купца держать ее в руках некоторое время во избежание подозрений. Затем он приказал мне подбросить угля в печь и поставить на огонь малый железный тигель.
 Едва это все было сделано и тигель раскалился, мой хозяин насыпал туда порошка из маленькой фиолки, влил несколько капель масла и, когда дым и чад наполнили нашу комнату и все стали сморкаться и чесать глаза, попросил купца положить в раскаленный тигель свинцовую монету. Как только это было сделано, хозяин начал повторять таинственные заклинания, подтолкнув меня в бок и знаком показав, чтобы и я делал то же самое. Через некоторое время хозяин объявил, что Великое Делание свершилось.
 Все с нетерпением ждали, когда будут доставать монету, а я, по приказанию хозяина, плеснул внутрь тигля немного воды.
 Должен сказать, что хотя я и был отчасти посвящен в секрет опыта, но, пожалуй, более всех волновался, так как легко представлял себе, что сделают с нами купец и его гости, если превращение не свершится. Наконец хозяин сказал, что в тигель можно заглянуть. Первым подошел купец и дрожащим от волнения голосом сказал:
 — Там… там блестит…
 Он протянул руку и вытащил блестящую золотую монету. Монета пошла по рукам.
 Она еще была довольно горяча, и ее перебрасывали с ладони на ладонь, дули на нее, переворачивали с боку на бок.
 — Золото, настоящее золото! — слышалось вокруг. Больше всех был доволен купец. Он развязал свой кошелек и высыпал на стол десятка два серебряных монет.
 — Вы, — сказал он хозяину, — легко превратите их в золото!
 На что хозяин мой возразил, что опыты только начались, что ряд нужных порошков и эликсиров он употребил на предварительные исследования и что ему нужно будет также настоящее золото. Купец пообещал помогать и впредь, и все стали понемногу выходить из нашей лаборатории. Мы терпеливо ждали, когда все удалятся, как вдруг заметили, что в углу комнаты все еще сидит пожилой рыцарь и все еще закрывает лицо руками.
 — Господин, — сказал я, кланяясь рыцарю, — мой хозяин, Готфрид Компьенский, устал и хочет отдохнуть.
 — Компьенский… — тихо и, как показалось мне, насмешливо произнес рыцарь. — Компьенский…
 Хозяин мой подошел ближе, он был взволнован и пристально всматривался в сидящего рыцаря.
 Пожилой рыцарь отнял свои руки от лица. Мой хозяин отшатнулся и тихо произнес:
 — Гартман фон Эшенбах!..
 — Готфрид, — тихо сказал рыцарь, — я сразу тебя узнал, дружище! И вспомнил друзей и товарищей. И штурм Гераклиона… Ты честный христианин и воин! Твое место среди нас, ты украсишь любой рыцарский гарнизон. А эту мразь…
 С этими словами рыцарь выхватил меч и концом его поддел чучело нашей совы, но хозяин поймал его за руку и заставил опустить меч.
 — Гартман фон Эшенбах, — сказал мой хозяин. — Я не могу больше быть воином!
 Смотри! — Он поднес к лицу рыцаря свою изуродованную левую руку. — Да и кому нужен старый и честный воин? Обстоятельства сильнее нас с тобой, Гартман фон Эшенбах! Нет слов, чтобы рассказать о тех унижениях, которые мне пришлось испытать. И поверь, что сейчас мои дела несравненно лучше. У меня наконец есть дом, тепло, у меня преданный слуга, такой же одинокий, как и я.
 — Рука ничего не значит! — упрямо заговорил рыцарь. — Я знаю твое сердце бесстрашного воина…
 — Голод, холод и длинные дороги сделали его мягче воска, Гартман… И, куда я ни приходил, предлагая свой меч и свою опытность, мне в лучшем случае давали кусок хлеба… Одо, мальчик мой, — обратился он ко мне, — сбегай, принеси немного вина…
 Когда я пришел, старики наперебой вспоминали стычки с сарацинами и турками, оба развеселились, помолодели. Гость затянул какую-то удалую песню, а мой хозяин дребезжащим голосом подхватывал припев. После первого стакана вина рыцарь заговорил:
 — Не буду тебя осуждать, Готфрид. Те, кто прошел такой путь, как мы, намного больше понимают, чем эти сытые скоты, которые сотнями объедают знатных вассалов и баронов во Франции и Германии, и только по недоразумению носят звание рыцарей. Ограбить купца да увести скот у соседа — вот и все войны, которые они еще способны вести. И все-таки плохо, что тебе приходится прибегать к обману…
 — А ты… ты что? Ты понял? — спросил хозяин.
 — Да как не понять! Когда горячая монета пошла по рукам, мне стоило только к ней прикоснуться, чтобы сразу почувствовать настоящее золото. А то, что оно было белое… Ну, об этом нужно спросить вот этого мальчика, так как он, наверное, натер ее Меркурием, или, как иначе называют этот удивительный жидкий металл, ртутью. А при нагревании ртуть оставляет золото… Я слышал о таких фокусах еще в Византии… Но уж обманывать — так обманывать! Что ты щиплешь понемножку этого купца? Я на твоем месте рискнул бы покрупнее и, разом взяв большую сумму денег, бросил бы это мерзкое и еретическое занятие, на которое еще неизвестно как посмотрит епископ… А ведь это он меня прислал к тебе. И, не окажись я твоим другом, быть бы тебе в темнице. Однако при дворе епископа есть один самодовольный и очень богатый виконт. И если дело повести тонко, то можно будет выманить у него значительную сумму денег, так как он неоднократно говорил с завистью о том, что все, даже монахи, имеют своих алхимиков, а он не имеет. Попробую намекнуть ему… И если он заинтересуется тобой, то надуй его, Готфрид!..
 — Было бы проще, — сказал мой учитель, — владей я хоть клочком какого-нибудь старинного документа. Трудно допустить, чтобы никому не известный алхимик Готфрид Компьенский открыл секрет Великого Делания. Гораздо проще поверить в то, что я просто сумел прочесть уже открытую тайну или сумел ее украсть.
 — На твое счастье, у меня есть такая рукопись! Я пришлю ее тебе. Знатный сарацин просил оставить ему только эту рукопись и забрать все тюки товаров, когда мы напали на его караван. Он валялся у меня в ногах и предлагал за нее значительный выкуп. Все время этот сарацин повторял: «Джабир, Джабир!»
 — Джабир? Это мусульманское имя великого Гебера!* — Так я все устрою, Готфрид…
 Старики еще раз выпили, и наш гость вышел во двор, где его, оказывается, ждал небольшой отряд, воинов пять, скорее похожих на привидения, так как липкий мокрый снег покрыл их доспехи с головы до ног.

 IV

 Вскоре к нам прибыл посланец от виконта Адальберона Юлихского.
 — Спрячься, Одо, — сказал мне хозяин, когда возле нашего дома раздался шум, — тебя никто не должен здесь видеть…
 Посланец в очень вежливой форме пригласил моего хозяина к знатному господину — виконту Юлихскому, который желает передать в его руки драгоценный документ, привезенный с Востока и касающийся самых сокровенных тайн алхимии.
 Посланец добавил также, что если мой хозяин окажется одним из тех обманщиков, которых развелось такое множество и которые, прикрываясь чтением непонятных слов, выдают за великое искусство древних герметических философов* балаганные фокусы, то ему лучше остаться у себя дома, так как виконт справедлив и на расправу скор.
 Мой хозяин сделал вид, что его очень заинтересовал документ, находящийся у виконта, и, заверив посланца, что его искусство истинно и без обмана, отправился вместе с ним.
 Он вернулся только на следующий день и показал мне пергамент, о котором ему рассказывал Гартман фон Эшенбах.
 — Может быть, в нем и сокрыта тайна тайн алхимии, но я не настолько знаю арабский язык, чтобы его смысл стал мне понятен, — сказал хозяин.
 Через несколько дней вновь явился посланец, и мой хозяин попросил передать виконту, что в арабском документе действительно содержится настоящий секрет приготовления золота. И если виконт соизволит приехать в его бедную мастерскую, то он — сам виконт, руководимый хозяином, — сможет выполнить все таинства Великого Делания и получить алхимическое золото.
 Хозяин был очень доволен предстоящим делом, хотя и побаивался виконта…
 Мы выплавили из трех золотых монет три небольших стерженька, а когда они были готовы, хозяин поднял деревянный люк, и мы спустились в подвал.
 — Одо, — сказал хозяин, — на тебя вся моя надежда. Я спрячу тебя здесь. У тебя будет вода и вдоволь хлеба. Я скажу виконту, что для успеха опыта нужно выждать ровно сутки. Ночью ты выберешься из подвала, положишь в тигель этот кусочек золота, а потом опять спрячешься. Действуй только очень тихо, так как стража может подслушать.
 Мы так и сделали.
 Я не мог видеть виконта, когда он явился, но пол так и прогибался под тяжестью его тела. Он говорил громко и повелительно. Я слышал, как он разговаривал с моим хозяином, как гремел у нашей плиты, составляя эликсир, который должен будет превратить ртуть в золото. Потом он приказал своим воинам строго сторожить дом и уехал. Наступила тишина. Я выждал какое-то время, осторожно вылез из подвала, на ощупь подошел к печи, выплеснул ртуть на пол и положил на дно еще теплого тигля стерженек золота, который мы.перед этим выплавили из золотой монеты. После этого я опять залез в подпол, стал прислушиваться и незаметно уснул. Когда я проснулся, через щели в полу уже проникал дневной свет и надо мной гремели шаги.
 Виконт был в восторге. Он расписывал съехавшимся сюда рыцарям и воинам чудесный опыт «без всякого обмана», так как он сам, своей рукой положил в тигель все составы и эликсиры, сделавшие ртуть постоянной и превратив ее тем самым в золото.
 — Теперь у меня есть свой алхимик! — донеслось до меня сверху. — И мне остается его… повесить, чтобы ничем не отличаться от моего соседа!
 Эта грубая шутка была подхвачена находящимися наверху людьми, видимо хорошо осведомленными о какой-то зависти, снедавшей сердце виконта.
 — Остается все проверить еще раз, — продолжал он немного погодя. — И за секрет вашего, как его, эликсира я заплачу вам тысячу монет из настоящего природного золота. Еще одну проверку!
 Трудно описать мои мучения в следующую ночь. Воду я неосмотрительно выпил, и сейчас меня терзали холод и нестерпимая жажда.
 Я едва дождался, пока наверху все успокоилось, торопливо выскользнул из подвала, быстро пробрался к тиглю, выплеснул из него ртуть и положил на его дно второй кусочек золота, из тех, что предусмотрительно вручил мне хозяин.
 Я попробовал разыскать что-нибудь из съестного, но возле двери раздались голоса стражей, приставленных виконтом, и я в испуге бросился в подвал. В ужасе я думал о том, что если виконту придет в голову желание проверить в третий раз действие «эликсира», то мне просто придется умереть от жажды и голода.

 V

 На следующий день меня разбудили голоса наверху. Все говорили взволнованно, по-видимому золотой стерженек пошел по рукам.
 Я ликовал и, пользуясь шумом, старался быстрыми движениями разогреть затекшие и замерзшие члены.
 Вдруг наступила тишина, и я услышал громовой голос виконта.
 — Готфрид Компьенский, — торжественно говорил виконт, — вы показали свое высокое искусство превращения ртути в золото! Вы доставили мне высокую радость почувствовать, что и у меня есть свой алхимик… Но радость моя была бы не полна, Готфрид Компьенский, или как вас там еще величают, если я не смог бы вас повесить… Все говорили бы: виконт Адальберон — простак, он попался на удочку нищего мошенника, а еще метит в графы… Так говорили бы, но так не скажут. Не скажут потому, что я гораздо больший маг и волшебник, Готфрид Компьенский, чем вы. Если первый раз я действительно плеснул в тигель это вонючее зелье, которое ты, бродяга, выдавал за чудодейственный эликсир, то во второй раз… во второй раз я оставил все как было. Я не произнес ни одного слова из того дьявольского заговора, который содержится в этом листке. Я не вылил ни капли «эликсира». Я просто потрогал тигель в печи и, приставив стражу, ушел… И ртуть превратилась в золото!.. Да, своим злокозненным мошенничеством ты, Готфрид Черт-тебя-знает, заслужил золото. И ты его получишь! Жуо, Роберт, возьмите десять монет, прикажите позолотить виселицу и вздерните на нее этого негодяя еще до захода солнца!.. Ты будешь качаться на золотой виселице, Готфрид Компьенский!
 Я услышал вопль моего хозяина, звук обнажаемого оружия…
 Вскоре над моей головой раздался грохот, кто-то разбивал стеклянную посуду, добытую нами с таким трудом. Зазвенели топоры. Рушились стены нашего пристанища, в котором мы провели столько славных минут в работе и размышлениях, а главное в тепле, уюте и сытости…
 В невероятном страхе и тревоге я прислушивался к тому, что происходило наверху. Из обрывочных разговоров я понял, что дом будет разрушен и сожжен, так как кто-то по ночам подкладывал в тигель золото. Этот «кто-то» был я сам… Таким образом, мне предлагался выбор между позолоченной виселицей и тем костром, в который слуги виконта превращали наш амбар.
 Ночью дом запылал. Языки пламени метались в щелях над моей головой. И должен сказать, что вначале мне стало приятно от тепла и вместе с теплом пришла надежда. Люди виконта, убедившись, что дом горит, покинули его, и я услыхал удаляющийся топот многих коней.
 Новая беда подстерегала меня. Люк, на который, по-видимому, свалились бревна, не открывался. Тщетно я бился, напрягая все свои силы, чтобы приподнять его хоть немного, но все было напрасно. Наконец после многих усилий бревно, удерживавшее люк, соскользнуло с него, и я выполз наружу.
 Разрушенный дом тлел, густой снег валил на него, с шипением гася огонь, Я, обжигаясь о горящие бревна, выбрался из дома, загасил тлевшую на мне одежду и побрел в сторону леса. Оглядываясь и вздрагивая, я брел вдоль опушки. К утру вышел на дорогу, покрытую следами лошадей и пешеходов. Снег начал таять, небо было безоблачным, и солнце ярко светило. Вдруг невдалеке на холме ярко блеснуло какое-то сооружение. Вокруг никого не было. И, когда я подошел ближе, моим глазам представилась ужасная картина: мой хозяин висел на блестевшей позолотой виселице. Я, не помня себя, подбежал и обнял холодный деревянный столб. Сквозь слезы я рассмотрел над собой какую-то дощечку с прибитой к ней надписью. Смысл ее не сразу дошел до меня:
 КОГДА-ТО Я УМЕЛ ДЕЛАТЬ РТУТЬ БОЛЕЕ ПОСТОЯННОЙ, А ТЕПЕРЬ МЕНЯ СДЕЛАЛИ БОЛЕЕ ПОСТОЯННЫМ.
 Сзади раздался, звук шагов. Я быстро обернулся и увидел рыцаря в полном вооружении. Я узнал его: это был тот самый крестоносец, который пил вино и пел песни вместе с моим хозяином. Внизу под холмом застыли всадники в полном вооружении.
 Рыцарь медленно вынул меч и обрубил веревку. Несколько слуг бросились ему на помощь, бережно подхватили тело моего хозяина и унесли. Рыцарь, сорвав надпись, протянул ее мне. Она была сделана на пергаменте с арабскими письменами, присланном виконтом Юлихским. Я бережно спрятал ее на груди.




 ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ,
 в которой продолжается жизнеописание Одо Меканикуса



 I

 И вновь начались мои странствия. Летом я ушел из этих мест, пересек Шампань и Бургундию. Я рос в странствиях. И все, чему успел научить меня мой незабвенный хозяин, сослужило мне верную службу. В тавернах я предлагал свои услуги для чтения книг вслух, если они случайно были у кого-нибудь из постояльцев, и всегда находились благодарные и нескупые слушатели. Я никому не рассказывал, кто я и откуда. Да и кому какое дело было до меня! Но вот однажды, это случилось в Бурже, со мной разговорился некий очень богатый, как я судил по его одежде и обхождению, и внимательный господин.
 Разговорился и я, больше, чем обычно. Мои злоключения заинтересовали его. И он неожиданно сказал, что у него нет слуги и что я ему подхожу. Я помогал ему в дороге и" изведав ранее невзгоды одинокого бродяги, теперь старался изо всех сил. Меня поражало удивительное в моем новом господине: он был прост и высокомерен в одно и то же время. Он мог часами расспрашивать меня о том, что делал мой хозяин, посмеиваясь над нашими неудачами и проявляя такую осведомленность в делах алхимиков, что я стал думать, не алхимик ли он сам.
 Со всеми остальными он был высокомерен и горд. И каждому, кто с ним сталкивался, становилось ясно, что его короткий прямой клинок, с которым он никогда не расставался, подвешен к поясу отнюдь не для красоты.
 Со многими приключениями и испытаниями добрались мы до Тосканы. Я никак не мог привыкнуть к бездонно-синему небу над головой, ведь в наших местах в это время года небо затянуто мутными, белыми облаками. Все было по-другому в этой чудесной стране. Здесь не было отдельных замков с десятками домиков у его стен и толпой крестьян в деревянных башмаках, которые под наблюдением минестериала — старшего из крепостных слуг графа или епископа — гонят в замок скот. Здесь были города. Я никогда таких раньше не видел. И Флоренция предстала передо мной как необыкновенное, сказочное чудо. Цветы, всюду цветы, зеленые и красные наряды женщин!.. А дворцы и церкви!.. Их высота поражала меня. У меня на родине церкви украшались тщательнее. Здесь не было, например, резных башенок с фигурками святых или рыцарей, как во Фландрии, но зданий такой высоты у меня на родине не строили…
 Мой новый хозяин, которого звали мессер Петр из Штирии, расчесал свою рыжеватую бороду свинцовым гребнем и отправился вместе со мной к различным аптекарям города. Он продавал им маленькие пакетики с таинственным лекарством узуфур. Мы торговали этим лекарством всюду по пути во Флоренцию, но слава о нем еще не обогнала нас — порошок узуфур брали неохотно и в малых количествах.
 Вскоре дела моего хозяина пошатнулись, и он временно уступил меня одному владельцу мастерской по выделке и крашению шерсти. Все, что касалось приготовления красок, было мне близким, так как я хорошо умел растирать порошки и готовить растворы. В соседних помещениях находились всегда голодные, сгорбленные чомпи, как здесь называли чесальщиков шерсти. Целыми днями они сидели у длинных столов и гребнями расчесывали овечью шерсть. Все они вовсе не имели того здорового вида, которым отличались чесальщики шерсти и шерстобиты Фландрии.
 Я очень быстро научился говорить на тосканском наречии. Пшеничным хлебом называли его мои товарищи. Не променяю душистую ячменную лепешку на пшеничную булку, которую подают к столу самого великого герцога! Запах ячменного хлеба — запах моей родины. Однако и гордость моих товарищей понятна — звучен и мягок язык Тосканы. И сейчас, когда я пишу эту рукопись и вспоминаю свою молодость, песни Флоренции смеются и плачут в моих ушах.
 Как-то я рассказал друзьям, ученикам и подмастерьям, что мечтаю стать со временем мастером, но меня подняли на смех. В доброе старое время, объяснил мне один из учеников, это было возможно, но сейчас подмастерью нужно войти в особое доверие старейшин цеха, показать, что у тебя водятся денежки, нужно выполнить из своих материалов образцовую и красивую работу, называемую шедевром, жениться, обзавестись домом да еще угостить поголовно весь цех…
 Однажды я осторожно спросил у одного из чомпи, не зажигают ли в этих местах смоляных бочек на высоких шестах, что у меня на родине служило далеко и отовсюду видным знаком восстания. Чомпи меня не понял или сделал вид, что не понял, а назавтра мастер жестоко выпорол меня кнутом.
 — Щенок, — сказал он, — чомпи Флоренции не фландрские бездельники, которые всегда рады взбунтоваться, у нас и без твоих дурацких бочек хватает тревог.

 II

 Мой хозяин, мессер Петр из Штирии, скоро выкупил меня из мастерской. Его узуфур вдруг стал пользоваться необыкновенной славой.
 — Как много трудов я положил, чтобы создать этот узуфур — великую панацею* от всех болезней! — говорил мой хозяин. — Одо, поверь, лекарство холодит во рту и вылечивает от простуды и проказы, зубной боли и лихорадки…
 В состав узуфура входили всем известные вещества, такие, как толченые зерна ячменя, проса, сухие листья мяты и шалфея. Однако, после того как я приготавливал и точно развешивал порошки, хозяин забирал их и что-то делал с ними без меня. Только после этих таинственных действий мука и сухие листья превращались в узуфур, который и рассылался во все города Тосканы и Ломбардии. О новом лекарстве рассказывали чудеса. И приезжие купцы и аптекари неоднократно предлагали мне большие деньги, если я сообщу им втайне от хозяина секрет приготовления чудесного снадобья.
 Однажды я поднялся чуть свет и тщательно осмотрел стол, за которым мой хозяин готовил узуфур. Единственное, что показалось мне достойным внимания, был тонкий твердый порошок желтого цвета, случайно просыпанный возле ножки стола. Я к тому времени уже хорошо знал свойства коричневой кислоты великого Гебера, царя Индии, описавшего способ ее приготовления путем совместной перегонки квасцов, селитры и купороса. Я попробовал растворить найденные мной крупинки в кислоте, но они не растворились. Значит, в узуфур мой хозяин добавляет золота! Мне казалось, что я понял хозяина. Действительно, какой металл может сравниться своим здоровьем с золотом? Железо или медь, пробыв всего лишь год в земле, заболевают, покрываясь ржавчиной, а золото может пролежать в земле тысячи лет и остаться ясным и сияющим, как солнце.
 Лечить золотом, самым здоровым из всех металлов, — вот в чем секрет узуфура!..
 Но, как потом выяснилось, совсем не о здоровье больных думал мой хозяин, когда готовил свое чудодейственное лекарство.
 Вскоре он стал отправлять частями свое имущество во Францию. Я помогал укладывать вещи в специально сделанные сундуки, и их увозили под охраной надежных людей. А еще через несколько дней после того, как наш дом опустел, хозяин направился ко двору знатного тосканского вельможи. Я сопровождал его и во все глаза смотрел на блестящих рыцарей и дам, составлявших свиту вельможи. Этот знатный господин принял нас в отдельной комнате. Он внимательно выслушал моего хозяина. Каково же было мое удивление, когда хозяин представился ему алхимиком, мессером Даниилом из Трансиордании, и заявил, что обладает секретом изготовлять золото в любых количествах.
 — Снова алхимик?! — воскликнул вельможа. — Это становится забавно!
 — О великолепное украшение рыцарства! — сказал мой хозяин, склоняясь перед герцогом. — Снизойди ко мне, скромному служителю великой науки, пришедшей к нам из Египта, страны удивительных фарфоровых сосудов*, которыми ты украсил свой чудесный дворец, благовонного мыла и сладчайшего сахара. Но Египет, как, безусловно, известно вашей милости, является и родиной загадочной и могущественной науки химии, которую арабы, по свойственному их языку обычаю, прибавив частицу «аль», превратили в слово «алхимия». О том, насколько величественна эта наука, можешь судить хотя бы по тому, что сами египтяне называли свое государство «Хеми»… О цветущее светило, сравнить которое я могу только со сверкающим солнцем, позволь нам показать наше искусство, и если ты увидишь обман, то пусть моя недостойная голова слетит с плеч.
 — Мне нравится это предложение… — задумчиво проговорил герцог.
 — Это было бы очень кстати! — рассмеялся рыцарь в красном плаще и красной суконной шапке, необыкновенно похожий на герцога лицом, но с сильно выпяченной нижней губой и непричесанными волосами. — Следует выслушать этих двух алхимиков, и, если они правы, не пожалеть денег. Ведь золото сейчас всё!.. Самые гордые землевладельцы вынуждены продавать горожанам или отдавать им за долги свои земли. Флоренция уже не только владеет заповедной милей вокруг городских стен, но раздвигает владения города, скупая земли тех пустоголовых рыцарей — владельцев замков, которые предпочитают дорожный разбой утонченным удовольствиям вашего двора. Золото! Если будет золото, мы подчиним себе Флоренцию, мы разгоним торгашей и менял, захвативших власть.
 Золото — и сам папа сделает тебя великим герцогом Тосканы!.. — Рыцарь рассмеялся, обнажив большие желтые зубы. (Я подивился его умным речам и страшному виду.) — Но если Даниил из Трансиордании — обманщик, то мы всегда сможем поступить с ним так, как он того заслуживает…
 — Оставьте нас, — сказал своей свите герцог.
 Все вышли. В комнате, кроме герцога, остался только рыцарь в красной шапке, Это, по-видимому, был его брат.
 — Ну, — обратился к моему хозяину герцог, — говори все, без утайки!
 — О слава пышного века! — заговорил мой хозяин. — Я алхимик, философ и врач.
 Во время многочисленных странствий мне попал в руки удивительный манускрипт, принадлежащий самому Геберу… Воин, продавшей этот документ, привез его из Испании. Он рассказал мне, что язычник, у которого он отнял манускрипт, валялся у него в ногах, предлагая взять взамен жизнь… Мавр все время повторял: «Джабир, Джабир!», что, как известно нам, ученым людям, означает мусульманское имя великого Гебера. Наследник могучих египетских магов и алхимиков, Гебер описал многие секреты, ныне почти все утраченные… Одо, шкатулку!
 Я подошел к своему хозяину и раскрыл шкатулку. Мессер Даниил протянул герцогу тот самый кусок пергамента с арабскими письменами, который уже принес столько несчастий моему первому хозяину, доблестному Готфриду Компьенскому. Еще в Бурже мессер Даниил отобрал его у меня, и сейчас я внимательно всмотрелся в свиток. Страшная надпись, сделанная на оборотной стороне пергамента, в которой виконт Адальберон глумился над своей жертвой, была стерта.
 Мессер Даниил пристально всматривался в лица герцога и его брата. Они с интересом рассматривали документ, держа его вверх ногами.
 — Это только часть бесценного документа, его вторая половина… — сказал мессер Даниил. — В ней рассказывается о приготовлении золота из вещества, которое мы все знаем. Способ так прост, что, как только ваша светлость соизволит сложить у себя дома печь, достаточную для того, чтобы расплавить золото, сделав его на время подвижным как ртуть, я раскрою секрет великого Гебера, и вы, ваша светлость, поразитесь его чудесной простоте.
 — Но какова цена вашего секрета? — спросил герцог.
 — Две тысячи дукатов! — твердо сказал мессер Даниил из Трансиордании.
 — И я смогу делать золото самостоятельно?
 — Да, вы сами совершите Великое Делание.
 — Из ваших материалов? Я слышал, что алхимики более всего боятся раскрыть тайну исходных веществ?
 — Я уже говорил вашей милости, что материал, из которого вы сами будете делать золото, известен всем. И за недорогую плату его можно будет приобрести всюду. Ваша светлость, вы узнаете всё! Распорядитесь приготовить печь, жар которой будет достаточен, чтобы расплавить золото…
 Мы уже собрались уходить, как вдруг герцог, который что-то сосредоточенно обдумывал, приказал нам остановиться.
 — Мессер Даниил, — сказал он в раздумье, — мессер Даниил, вы владеете тайной алхимии, вы можете получать золото в любых количествах… Для чего же вам деньги? Если вы сами не можете пользоваться этим золотом, тогда золото ли это?
 — Я могу получать золото в любых количествах! — ответил мой хозяин. — И если бы Лигурийское море, что плещется и сверкает у камней Генуи, было бы из ртути… то я бы превратил все море в золото…
 — Но почему вам не начать хотя бы с нашей реки Арно?
 — Тридцать лет назад я получил бы его, но не сейчас…
 — Сейчас?.. — Герцог был крайне заинтересован.
 — Золото сегодня — это власть!.. Золото отторгает у истинного владельца землю его отцов, золото собирает под знамена любого проходимца полчища наемников, норманнов и франков, сарацин и ломбардцев, золото превращает неграмотных монахов в святых епископов, а свет солнца — в мрак. И если я решился бы получать алхимическое золото во Флоренции, то я был бы уже здесь великим герцогом, ваша светлость, хотя я этого не достоин и являюсь ничтожеством по сравнению со светлейшим герцогом, вашей милостью.
 — Вам не нравится быть герцогом? — насмешливо спросил герцог.
 — Я не достоин!.. — тихо сказал мессер Даниил, глубоко поклонившись.

 III

 Назавтра все было готово. Нас ждали. Герцог нетерпеливыми шагами расхаживал из угла в угол перед горящей печью. На отдельном столике лежал небольшой мешочек с золотом.
 — Ваша милость, — сказал мессер Даниил, — весь секрет в знаменитом лекарстве узуфур. Неизвестный алхимик, изготавливающий его в больших количествах, пользовался первой частью того арабского документа, который вчера я показывал вам. Лекарство узуфур, как вы, несомненно, уже не раз слышали, пользуется большой известностью и спасло жизни многих уважаемых и именитых граждан христианского мира. (Герцог одобрительно кивнул.) Во второй части документа рассказывается о том, что при сильном нагревании из лекарства узуфур образуется изрядное количество золота. Вот и весь секрет…
 — Так просто?! — воскликнул герцог и ударил в бронзовую тарелку, висевшую у стены. (В комнату вбежали слуги.) — Ступайте ко всем аптекарям города и купите у них тридцать порошков лекарства узуфур.
 Герцог сел в высокое кресло и не спускал с нас глаз. Через некоторое время стали появляться слуги. В их руках были такие знакомые мне пакетики.
 Герцог собственноручно высыпал их содержимое в тигель. Дурманящий запах наполнил комнату…
 Через некоторое время на дне тигеля показалось золото. Вызванный герцогом ювелир долго возился с ним, царапал кусочек, затем взвесил его, погружая зачем-то в воду. Я взглянул на своего хозяина — он был безмятежно спокоен.
 — Это настоящее золото! — воскликнул ювелир.
 — Бери деньги! — нехотя сказал сеньор Тосканский и указал моему хозяину на мешок с золотыми монетами. — Но мы запрещаем тебе уезжать из Флоренции! — добавил он.
 В ту же ночь, несмотря на приставленную к дому стражу, мой хозяин и я, переодевшись в одежду простых чомпи, вышли за городскую стену. У меня в сумке лежала большая булка пшеничного хлеба, в середине которой находился увесистый мешочек с двумя тысячами дукатов.
 Вскоре мы приехали во Францию. Мой хозяин долго ходил по комнате, обдумывая содержание письма обманутому вельможе, потом посадил меня за стол и продиктовал мне следующее послание:
 Тому, кто никогда не будет великим герцогом Тосканы. Узуфур, содержащий золото, вскоре исчезнет у всех аптекарей по той причине, что готовил его я сам.
 Даниил из Трансиордании.
 Я вспомнил про тот золотой порошок, который обнаружил возле стола хозяина, и подивился смелости и дальновидности мессера Даниила.
 Но такой дерзкий обман всесильного герцога не мог остаться безнаказанным.
 И вскоре на моих глазах развернулись события, при воспоминании о которых мне и сейчас становится страшно.
 Во время большой ярмарки мой хозяин при огромном стечении народа показывал трансмутацию железа в золото. Для этой цели я, по его указанию, покрывал золотой гвоздь ржавчиной, замешанной на клею. Гвоздь показывали народу, затем хозяин погружал его в сосуд с коричневой кислотой и, произнося непонятные слова, вынимал через некоторое время. Наиболее знатные вассалы и рыцари толпились на помосте, что еще более усиливало доверие к тому, что делал мой хозяин.
 Был ясный осенний день. У белоснежных стен города Каркассонна*, что высится над рекой Од, на деревянном помосте стоял мой хозяин. Он уже дважды показывал превращение железного гвоздя в золотой, но народ, плотным кольцом окружавший помост, не давал нам уйти. Я с шапкой в руке спустился вниз, чтобы собрать деньги, щедро бросаемые приезжими купцами. Все были рады небывалому развлечению. То, что раньше могли видеть только знатные вельможи, имевшие своих алхимиков, теперь показывалось всему народу. Купцы из далекой Англии, приехавшие на ярмарку с оловом и железом, купцы из родной мне Фландрии с сукнами и шерстью, чехи, приехавшие в Каркассонн с кожей и изделиями из стали, боевыми топорами и кольчугами, — все предвкушали, как дома, вернувшись, они будут рассказывать о необыкновенном чуде, которое показал им Даниил из Трансиордании. Я поднялся на помост, чтобы отдать своему хозяину деньги, как вдруг увидел пробивающегося сквозь толпу на высоком рыжем коне до странности знакомого вельможу. На нем была красная широкая куртка из тонкой шерсти, низко на лоб была надвинута высокая фламандская шляпа с короткими полями. Где-то я видел его, но где? Не помню…
 Как я потом досадовал на себя, что не сразу узнал этого знатного господина!
 Как я мог молчать в ту минуту, когда к нам приближалось неотвратимое и ужасное, что тотчас же развеяло наше благополучие?! Но вот вельможа поднялся на помост. Еще не зная, но чувствуя, что имеют дело с важным господином, его пропустили вперед, туда, где стоял мой хозяин, показывающий толпе железный гвоздь.
 Хозяин опустил руку, положил гвоздь на деревянный сруб, покрытый расшитым ковриком, на котором стоял сосуд с «волшебным эликсиром». И в этот момент вельможа в красной куртке откинул с лица поля своей шляпы, выступил вперед — и мой хозяин попятился в ужасе. Теперь я узнал господина в красном, узнал по его выпяченной вперед нижней губе: это был брат тосканского сеньора, которого мы так недавно обманули при помощи порошка узуфур.
 Вельможа вытащил и занес над головой кривой сверкающий меч. Хозяин мой попятился…
 Меч сверкнул и опустился. Я было закрыл глаза, думая, что моего хозяина уже нет в живых, но вельможа ударил по срубу, на котором лежал гвоздь. Вот он высоко поднял и показывает всем, кто был на помосте, и тем, кто столпился внизу, половинки разрубленного гвоздя. И всем стало видно, что гвоздь целиком золотой, только сверху измазан ржавчиной… Я бросился бежать, но какой-то ремесленник схватил меня за воротник и втащил на помост.
 Брат его светлости герцога требовал выдачи моего хозяина.
 — Мы обсудим вашу просьбу, сеньор Лоренцо, — ответил ему какой-то важный горожанин, может быть, это был сам мэр Каркассонна.
 Но приезжий вельможа, поддерживаемый разъяренной толпой, которая шумно требовала смерти моего хозяина, настаивал на своем.
 — Вы не знаете этого гнусного обманщика! — кричал он. — То, что показывалось сегодня на ярмарке, — только шутка по сравнению с тем, на что он способен!
 — А это что за мальчишка? — спросил вдруг мэр, указывая на меня. — Кто ты?
 — Одо… — ответил я как мог тихо. Но толпа зашумела:
 — Одо?! Да он сродни нашей славной реке! Утопить его, утопить!..
 Со смехом и шутками меня потащили к реке, которая, на мое несчастье, называлась рекой Од. Здоровенный купец, схватив меня за ноги, широко размахнулся и швырнул в воду. Я погрузился до самого дна, а когда начал выплывать, то уже сквозь воду слышал крики толпы на берегу. Ныряя, я выплывал все ближе и ближе к другому берегу. На мое счастье, вода была слишком холодна, а злоба против нас уже успела остыть, и за мной никто не бросился. Вскоре я уже стоял на другом берегу. Бегом я бросился к таверне, в которой были оставлены наши пожитки, быстро взбежал наверх и, схватив первую из попавшихся мне наших сумок, выбежал наружу. Через реку на большой лодке возвращались с ярмарки ремесленники и торговцы. Нужно было уходить, и я торопливо зашагал прочь от города.
 Только тогда, когда белые стены крепости скрылись из виду, я сел в высокую желтую траву и раскрыл сумку. В ней были деньги и драгоценности хозяина.

 IV

 Невдалеке от Нарбонна я догнал открытую повозку, в которой сидел мой хозяин.
 Шесть или семь всадников окружали ее, а впереди, распевая какую-то веселую песню, ехал Лоренцо из Тосканы. Дорога извивалась среди дюн и кустарника. Я пошел напрямик к видневшемуся невдалеке замку.
 Замок был маленькой копией города Каркассонна. Остроконечные крыши на угловых башенках, прорези бойниц, даже ворота были точно такими же. Он только был настолько же меньше крепости Каркассонн, как теленок меньше коровы. Ворота были открыты, ров — сухой. Пользуясь сумерками, я беспрепятственно пробрался внутрь замка. Спящий воин возле ворот не пошевельнулся. Оглушительный храп сотрясал воздух.
 Послышались голоса, и во двор замка въехал Лоренцо на своем рыжем жеребце.
 Жеребец громко заржал, и из конюшни донеслось ответное ржание. Лоренцо растолкал стража, тот нехотя пробудился, долго потягивался, а потом вдруг застыл как бы в испуге. Он уставился на лошадь Лоренцо.
 Я спрятался за грудой сосновых бревен.
 Из замка выбежал какой-то человек и громко закричал:
 — Огня! Огня!
 Из низенького домика, примыкавшего к стене, выскочили воины, в их руках были факелы. Я ужасно испугался,. но на меня никто не обращал ни малейшего внимания. Слуги и воины сгрудились вокруг рыжего жеребца, на котором сидел Лоренцо. Низенький и коренастый хозяин замка, тот, что кричал: «Огня!», не обращая внимания на Лоренцо, ощупывал ноги переминающегося и пугливо косящего глазом коня. Вот барон пролез у него под брюхом, и из-под коня стали доноситься его восхищенные замечания. Шум собравшейся толпы ясно показывал, что слуги вполне разделяют вкусы своего барона.
 Потом раздалось какое-то бессвязное восклицание, и барон бросился в замок.
 Лоренцо соскочил с седла на землю, отдал короткое приказание своим солдатам, те спешились. Из телеги раздался стон. Мой хозяин, видимо, хотел обратить на себя внимание. Но слуги замка, окружив рыжего жеребца, ощупывая и похлопывая его, с необыкновенным почетом повели в конюшню. Солдаты уселись возле телеги, в которой лежал мой хозяин, и принялись за еду, а Лоренцо, пожав широченными плечищами, на которых загремела спрятанная под плащом кольчуга, побрел к замку, окна которого засветились маленькими огоньками.
 Я осторожно последовал за ним и с бьющимся сердцем скользнул в приоткрытую дверь. В глубине высокого большого зала сидел Лоренцо. Только две или три плошки с горящими фитилями чуть освещали небольшой круг. Все остальное тонуло во тьме. Слуга подал ему большую тарелку из теста с дымящимися кусками мяса. И Лоренцо, отхлебнув из высокого стеклянного стакана, принялся за еду. Я подивился тому, что владелец замка не приветствует своего гостя.
 Наверху, куда вела каменная лестница, мелькнул свет. Я набрался мужества и осторожно стал подниматься по выщербленным ступеням. Заглянув в щель приоткрытой двери, я увидел, что в совершенно круглой комнате мечется владелец замка. Комната была залита светом от многих свечей.
 Барон вдруг резко сел на табурет и громко прошептал:
 — Какая лошадь! Клянусь громом, я таких не видел!..
 Откуда-то со двора донеслось ржание рыжего жеребца, и владелец замка схватился за голову.
 Я осторожно подошел к нему и упал перед ним на колени.
 — О слава великолепному украшению!.. — сказал я, стараясь подражать тону, которым мой хозяин, мессер Даниил из Трансиордании, говорил с великим герцогом Тосканским.
 Владелец замка посмотрел на меня, но мысли его были далеко.
 — Ваша милость, — сказал я, — освободите моего хозяина!.. Его везет в телеге тот рыцарь…
 — Тот рыцарь… Тот рыцарь, у которого рыжий жеребец? Проклятье!..
 — Мой хозяин невинен…
 — Рыцарь всегда прав! — заревел владелец замка. — Всегда! Ты осмеливаешься обвинять рыцаря? Я отрублю тебе уши!.. А в чем провинился твой хозяин?
 — Он ни в чем не провинился. Он алхимик!
 — Алхимик? Стало быть, он обманщик!
 — Мессер Даниил — великий волшебник, ваша милость! Он настоящий алхимик. В подвалах знатного тосканского сеньора долгие годы мы делали искусственное алхимическое золото, и слава о богатствах Флоренции Далеко разнеслась по всему миру… Какие дворцы и соборы построила Тоскана на то золото, что сделал мой хозяин, мессер Даниил из Трансиордании! А каких коней пригнали во Флоренцию из Аравии и с берегов Мааса!..
 — Коней?! — закричал владелец замка, и его иссиня-черные усы, как живые, изогнулись кверху. — Коней! Какой-то проходимец смеет топтать мою землю, черт возьми!.. Законы? К черту, к дьяволу все законы! Клянусь Громовержцем Юпитером, — ах, черт возьми, проклятая привычка! — клянусь мощами пресвятой девы заступницы… или как там ее дьявол знает… но топтать мою землю на рыжих иноходцах?! Это уж слишком… Но ты лжешь, пострел! Все, все врешь! И про золото, и про алхимика! Меня не обманешь — это везут мелкого воришку, который обманывает честный народ! Да, да!
 — Нет! — громко ответил я и высыпал на деревянные доски дубового стола, прямо на кости и объедки, все содержимое сумки моего хозяина.
 Две тысячи дукатов рассыпались по полу комнаты, несколько выкатились за дверь и наполнили тонким и нежным звоном каменные своды замка.
 Владелец замка обалдело уставился на стол, поднял и поднес к лицу горсть золотых монет.
 — Так, так, монеты Флорентийской республики!.. Ты говоришь правду, мальчик… Правду, будь я проклят! Моя покойная жена всегда говорила, что я простак и нерешительный человек, что я не рыцарь, — так она говорила, клянусь Вулканом!.. Черт возьми, клянусь этими мощами, или как их там… Я нерешительный?! — вскричал он и, подбежав к окну, громко позвал: — Ренье!
 Жак! Крепыш! Все сюда, все ко мне!..
 Владелец замка торопливо спустился по лестнице. Внизу уже ждали вооруженные воины. Я прижался к косяку высокой двери, ведущей в зал.
 Барон крадучись вошел в зал. С каждым мгновением его шаги становились всё быстрее и быстрее. Вот он подбежал и резко остановился перед сидящим за стаканом вина Лоренцо. Лоренцо был спокоен с виду, только нижняя его губа еще сильнее выдалась вперед.
 — Кого везешь? — грубо спросил барон.
 — Мошенника… Вора… — спокойно ответил Лоренцо и сделал глоток из стакана.
 — Я забираю его — он нужен мне! — сказал барон, — Он должен быть доставлен ко двору герцога Тосканского! И я его доставлю!..
 — С этими словами Лоренцо положил руку на свой кривой меч. Сверкнули зелеными глазами драгоценные камни на его рукоятке.
 — Герцогу Тосканскому хватит своего золота, хватит с него! Алхимик останется у меня!.. Или вы… — Он замолчал прислушиваясь. (Заливисто заржал жеребец.)
 — Какой жеребец, черт возьми! — закричал барон и обнажил меч.
 Лоренцо, опрокинув кресло, также вскочил из-за стола.
 — Я не стану говорить о законах гостеприимства такому выскочке, такому нищему барону, как ты!.. — насмешливо проговорил Лоренцо, отражая удар.
 — Черт, темно! — разъярясь, прохрипел барон.
 — Да будет свет! — ответил Лоренцо и концом меча перевернул светильник.
 Масло ярко вспыхнуло. Клинки вновь скрестились. Последнее, что я увидел, был свирепый Лоренцо, опрокинувший барона и наносящий ему удар за ударом. В комнату ворвались воины, я кубарем скатился вниз по лестнице. Слуги Лоренцо бились возле стен крепости, в окнах замка металось пламя.
 — Хозяин! — тихо позвал я.
 Стон ответил мне. Я вскочил в телегу, быстро разрезал путы на руках и ногах мессера Даниила. Некоторое время он не мог пошевелиться.
 К телеге подбежал воин и громко крикнул нам:
 — Куда?!
 Но сверху раздались голоса:
 — Золото! Здесь золото!..
 И все, кто был во дворе, вихрем устремились в замок.
 Я оставил хозяина в повозке, а сам бросился в конюшню. Рука нащупала повод первой попавшейся лошади. Я вывел ее во двор. Это был рыжий жеребец Лоренцо.
 Мой хозяин ласково потрепал его по шее, медленно, прямо с телеги, перебросил свои затекшие ноги на его неоседланную спину, помог забраться мне. Потом он гикнул, жеребец помчался. И мы скакали долго, пока горящий, как костер, замок не скрылся из виду… Мы ехали шагом по берегу моря. Сзади все разрасталось зарево пожара. И мне казалось, будто я вижу, как в языках пламени сражается сверкающим мечом неистовый и надменный Лоренцо.
 Утром хозяин заставил лечь коня, а мы растянулись рядом на влажном песке.
 Ветер шевелил мохнатый кустарник; мягкие, неуловимые струйки песка лились у меня с ладони. Светло-зеленое, сверкающее золотыми блестками море шумело перед нами. Высокие волны набегали на берег и, шипя, отступали.
 — Я не тюйду с вами, хозяин! — сказал я.
 — Да, с тебя хватит, я согласен… А ведь из тебя вышел бы неплохой алхимик, Одо. У тебя хорошие руки, они многое умеют, ты грамотный и настойчивый. Мне жаль с тобой расставаться…
 — И я буду алхимиком. Буду! Я буду искать философский камень. Это так интересно! Только не надо обманывать…
 — Не думаю, что он существует, этот камень.
 — Я буду искать. Я люблю смотреть, как плавится медь, как дробится и сливается ртуть, будто олово, расплавленное, но холодное. Я люблю возиться зимой у печи-атанора и следить, как настой из трав по капле возгоняется из реторты… Я буду алхимиком, хозяин!
 Мессер Даниил раскрыл сумку:
 — Черт, да ты высыпал все золото!
 — Ваша жизнь стоила его, хозяин!
 — Ах, нет, здесь осталось несколько монет. Возьми их, Одо! Бери с сумкой…
 Мне не нужно денег. Я доеду до Монпелье, там еще не кончилась ярмарка, и продам этого рыжего красавца. Он стоит не одну сотню дукатов.
 — Но, хозяин, в сумке лежит пергамент. — И я вынул тот самый арабский документ, который хозяин показывал герцогу. — В нем описан узуфур.
 — Узуфур? Я не могу читать эти закорючки… Возьми его, ведь он твой. Может быть, в нем содержится секрет Красного камня алхимии… Но, Одо, если ты в самом деле хочешь стать алхимиком и всю жизнь дышать невидимыми, но ядовитыми испарениями, исходящими от раскаленного серебра или кипящей ртути, то я дам тебе письмо к моему старинному знакомому… Когда-то я учился в Англии, в Оксфорде. Мне пророчили блестящую будущность, но я, как видишь, избрал другие пути… Меня очень любил один профессор. Сейчас он оставил кафедру и занимает высокое положение епископа Линкольнского. Я напишу к нему несколько слов, он поможет тебе. Но не рассказывай ему, прошу тебя, обо мне.
 Он будет, пожалуй, огорчен.
 В ближайшей таверне у проселочной дороги мой хозяин написал коротенькое письмо на обороте арабского пергамента. И мы расстались. Упругой, неутомимой рысью бежал по светлой дороге рыжий жеребец. На повороте хозяин повернулся, махнул мне рукой и скрылся навсегда.




 ГЛАВА ПЯТАЯ Магистр из Оксфорда



 I

 Два года продолжался мой путь в Англию, в графство Линкольн. Это был трудный путь. Часто я вынужден был забывать о своей цели и заботиться о сохранении жизни, о том, чтобы бренная ее нить не прервалась из-за холода и голода…
 Кем только мне не пришлось быть, пока я не встретился со стариком жонглером и фокусником! Он обучил меня своему сложному и любимому народом искусству.
 На рыночных площадях я пел песни о великих битвах и могучих героях, побеждавших великанов и волшебников, подбрасывал и ловил блестящие ножи и несколько медных шаров, а старик собирал деньги. Слава о моем искусстве двигалась быстрее бедной лошадки, впряженной в повозку с нашей утварью.
 Иногда нас приглашали даже в замки, где мы развлекали богатых и знатных вассалов.
 — На юг! — говорил мой товарищ. — На юг, туда, где плещется море, где не нужно носить тяжелой и теплой одежды.
 — На север! — отвечал я. — Только на север! Мне нужно прийти в графство Линкольн…
 За дорогую плату лодочник перевез нас из Булони к меловым берегам королевства Англии. Здесь жонглеров еще больше любили, чем в Бургундии или Шампани. Мой друг старик фокусник простудился в дороге. И я оставил его у крестьянина, отдав старику все деньги, которые имел, а сам продвигался все дальше и дальше на север. В сияющем мае я уже шел по цветущим лугам графства Линкольн. Но жестокое разочарование ожидало меня: слуги епископа Линкольнского ответили мне, что тот епископ, к которому я шел, уже давно умер.
 — Иди в Оксфорд, — посоветовали они мне. — Там живет удивительно ученый монах, большой друг нашего покойного епископа.
 У меня не было больших надежд, но я все-таки пошел, чтобы хоть посмотреть на этого монаха, который получил прозвание Мирабилис — Несравненный — и об учености которого мне уже давно приходилось слышать. Примет ли он меня?..
 Глубокое равнодушие к моему повседневному труду жонглера и фокусника охватывало меня. Но, когда собирался народ и подбадривал меня криками и скудным подаянием, падающим в мою шапку, я оживал и работал с увлечением. А вечером, вспоминая, как шумит огонь в печи-атаноре, как золото тает, соединяясь со ртутью, как пахнет горящая сера, меня снова охватывало уныние.
 Неужели я не смогу приняться за изучение чудесных свойств и таинственных превращений разных металлов, неужели я не смогу посвятить свою жизнь алхимии, науке более удивительной и глубокой, чем схоластика и астрология!
 Попасть в Оксфорд оказалось гораздо легче, чем я предполагал. По всем дорогам тянулись пешие и конные воины. И чем ближе к Оксфорду, тем их становилось все больше. Меня охотно подвезли на телеге, уставленной бочками с вином и тяжелыми боевыми щитами. Рядом ехали налегке рыцари и бароны. Это было странное паломничество.
 В жаркий июньский полдень я стоял на тряской телеге и под приветственные крики подбрасывал и ловил четыре острых ножа и несколько шаров. Вдали показались стены города.
 Я заметил их первый и закричал:
 — Город!
 Важный барон взобрался на телегу, сбросил меня с нее и стал внимательно всматриваться в крыши и дома Оксфорда.
 Город был заполнен всадниками, рыцарями, слугами. В сопровождении огромной свиты появился король. Его имя было Генрих III. И бароны, которые сопровождали его, скорее вели его, как пленника, чем как подданные своего короля.
 На следующий день я пришел к высокому зданию Оксфордского университета.
 Полутемным коридором меня провели к узкой двери. Я долго ждал. Из-за двери проникал такой знакомый мне запах горящей серы, слышалось равномерное журчание, которое производит пестик, растирающий порошок в ступе. Раздался звон разбитого стекла. Наконец дверь открылась. Комната была светла, и я невольно зажмурился. Высокий и грузный монах, в грубой сутане францисканца, босиком стоял передо мной. Его тонзура на макушке была давно не бритой, и бурно вьющиеся волосы падали на лоб. Монах внимательно всматривался в темноту коридора.
 — Кто ждет меня? — спросил он.
 — Одо, юноша из Фландрии, — сказал я, делая шаг к двери. — Я долго искал епископа Линкольнского, но он умер. И вот я пришел к вам.
 — Имя моего незабвенного учителя священно для меня, — сказал монах.
 И я понял, что это и был тот самый магистр, о котором мне говорили слуги епископа.
 Он пропустил меня в свою мастерскую. Разве могла сравниться эта замечательная, наполненная удивительными, неведомыми мне сосудами комната, настоящая лаборатория алхимика, в которой за большими столами работали ученики и помощники, с тем жалким амбаром, где работал мой добрый и несчастный хозяин Готфрид Компьенский! Разве можно было сравнить ее с сундучком мессера Даниила из Трансиордании, где лежало десятка два разных веществ и который он все-таки имел наглость называть своей лабораторией!
 Робость охватила меня.
 Я протянул магистру пергамент, на котором мессер Даниил написал письмо епископу Линкольнскому, и стал в сторону, наблюдая за быстрыми движениями учеников. Двое из них пытались разжечь большую печь. Движения их были неловки, и я, воспользовавшись тем, что великий ученый был погружен в чтение письма, осторожно предложил свои услуги.
 — Поразительно! — воскликнул магистр. — Это настоящий документ!. Дети мои, — обратился он к ученикам, — этот юноша принес мне замечательный пергамент!
 Столетия странствовал этот документ, пока не попал в мои руки! И я вижу перст судьбы в том, что он шел к моему другу и учителю Роберту Гроссетесту, а пришел ко мне. Это мой чудесный учитель прислал привет из своей холодной могилы… Мальчик, мы заплатим тебе за него…
 — Мне не нужно денег, — сказал я. — Мой хозяин, мессер Даниил из Трансиордании, написал на обороте этого листка письмо.
 Магистр быстро перевернул пергамент и рассмеялся:
 — Ах вот что! У него просто не было бумаги, и он использовал этот замечательный документ для письма! Он уподобился тому невежественному монаху из тулузского скриптория, который стер бесценную рукопись Аристотеля, чтобы занести на пергамент число поступивших бочек вина и заполнить картулярию с указанием земель, принадлежащих аббатству… Даниил из Трансиордании пишет моему высокочтимому другу, что ты, сын мой, долгие годы работал у различных алхимиков, мечтаешь и любишь искусство Великого Делания, что ты находчив и умел… Два года прошло с тех пор, как этот документ был написан. Осталось ли твое желание твердым, ибо наука требует не высокопарных речей и бездоказательных рассуждений, а великого труда, внимания ко всему, что происходит в колбе, над печью, в воздухе и в небе?
 — Я хочу быть алхимиком! — твердо сказал я. — Мне ничего уже не страшно. Я видел и холод и голод, я убегал от толпы разъяренных людей… Но два последних года я был… я был жонглером.
 Ученики, бросавшие завистливые взгляды на меня, так как учитель уделил мне, недостойному, столь много внимания, громко рассмеялись.
 — Уличный фокусник будет искать философский камень! — презрительно бросил один из них.
 — Руки, познавшие ловкость, сердце — испытания, тело, привыкшее к лишениям, — это богатство алхимика!.. — тихо сказал магистр, и все смолкли. — Тэд, — продолжал магистр, обращаясь к одному из учеников, — проводи Одо и покажи ему келью, в которой вы живете. Накорми его. Он будет вашим товарищем.

 II

 И началась самая удивительная и прекрасная жизнь, какую я когда-нибудь знал.
 В большой комнате за дубовым столом мы, ученики великого магистра, собирались поутру, чтобы прослушать лекцию об удивительных свойствах минералов, об открытиях, сделанных нашим учителем в таинственных и темных рукописях древних авторов, о трудах великих ученых Востока Авиценны и Авензоара, Разеса, называемого арабами ар-Рази, и Джабира ибн Хайана*.
 Мои товарищи вскоре полюбили меня и привязались ко мне. Многие испытания, выпавшие на мою долю, сделали меня покладистым и незлобивым. Я легко прощал им насмешки над моей внешностью и моим выговором. Свободного времени у нас было мало — мы ставили десятки удивительных опытов и открывали под руководством учителя небывалые вещества и необыкновенные свойства известных тел.
 Теперь уже никто не сомневался, что недалек тот день, когда в круглом стеклянном сосуде (мой учитель назвал его философским яйцом) ртуть — мать всех металлов и сера — отец, соединившись, дадут философский камень, заветный Красный камень алхимиков, способный превратить свинец или медь в золото.
 В этот период мой учитель уже находился в опале. Временами его увозили в какой-то монастырь близ Парижа, но жил он большей частью в Оксфорде благодаря некоторым надеждам, которые возлагал на него папа Климент IV.
 Часто к моему учителю приходили другие монахи-минориты*. Оборванные и нищие, с горящими глазами, они приносили в нашу лабораторию вести со всех концов королевства Англии. Удивительные и небывалые вещи творились в этой стране.
 Бароны ненавидели короля, окружившего себя надменными иностранцами, многие из которых не могли разговаривать на том языке, на котором говорил простой народ. Рыцари с ненавистью говорили о поборах, которые взимало с них королевское казначейство — «Палата шахматной доски». Говорили, что там на длинных, разделенных продольными полосами столах высятся груды серебряных монет, а воздух пропитан запахом крови подданных жестокого короля. В нашей лаборатории бессменно сидел монах-францисканец с быстрыми, маленькими глазками. Мы знали, что он наблюдает за нашим учителем, подслушивает наши разговоры, следит за теми, кто приходит к нам. И каждый из нас старался напакостить этому монаху как только мог. О, если бы мы знали, что ожидает нашего любимого учителя, мы, нисколько не колеблясь, уничтожили бы этого мерзкого монаха. Но он казался таким глупым, что никто из нас не видел опасности.
 К этому времени, погруженный в чтение арабских книг, наш учитель Обратил внимание на сильно горящие порошки, в состав которых входили селитра, уголь и сера. Он очень долго искал нужное соотношение этих веществ, пока не стал получать смеси, горящие быстро, ярко, с громким шипением и треском. Я растирал в большой бронзовой ступке каждый порошок отдельно. Крылом дикого гуся мы смешивали их на плоском камне и подносили горящую лучину. Для нас такой опыт был большим развлечением, но учитель всегда смотрел на него чрезвычайно серьезно и сердился, когда мы сопровождали опыт смехом и шутками.
 — Вы и не знаете, какому страшному зверю мы открываем клетку! — часто говорил он.

 III

 За стенами университета бушевала междоусобная война. Мы понимали, что наш учитель был всем сердцем на стороне графа Лестерского Симона де Монфора*, который смело поднял оружие против короля Генриха III. Не менее интересовался всем происходящим и пучеглазый монах — брат Бонифаций. Он внимательно и настороженно следил за всеми нами. Особенно он настаивал на том, чтобы мы ежедневно молились о даровании победы нашему монарху над злобным врагом. Победа де Монфора была бы смертельно опасна монахам-францисканцам, так как укрепила бы английскую церковь и сделала ее менее зависимой от Римского папы.
 Наконец в мае 1264 года в Оксфорд пришло известие о том, что невдалеке от пролива, отделяющего английское королевство от его французских владений, произошла жестокая битва, в которой граф Симон де Монфор в союзе с горожанами и рыцарями наголову разбил войска короля.
 Сам король, как о том поведал нам один из монахов, попал в плен вместе со своим старшим сыном. Мы все откровенно ликовали, а брат Бонифаций перестал нас посещать и даже сказал одному из учеников, что собирается уехать в Аквитанское королевство*, так как климат Англии ему не по душе.
 В этот момент наш великий учитель совершил, казалось бы, незначительную ошибку, которая, однако, имела самые неприятные последствия для всех нас. В присутствии брата Бонифация наш учитель производил один из этапов Великого Делания, как вдруг на какое-то мгновение железный стержень, которым он размешивал кипящую смесь, покрылся тонким слоем желтого блестящего металла.
 Учитель воскликнул:
 — Дети мои, я на правильном пути!..
 Мы все с любопытством и восторгом смотрели на блестевшую, как золото, полоску.
 — Любезный брат мой! — обратился Бонифаций к учителю. — Правильно ли расслышали мои. грешные отверстия?.. — Брат Бонифаций прикоснулся к сморщенным и грязным лепешкам, заменявшим ему уши.
 — Я ничего не утверждал определенно, скорее всего, я ошибся, — ответил учитель. (И у меня сжалось что-то в груди от жалости, что такой могучий человек, такой всесторонний ум вынужден унижаться перед этим паршивым монахом…) — Дети мои, ведь это ошибка! Это, конечно, ошибка, это не золото! — Он внес железный стержень в огонь, и золотистый слой немедленно потемнел. — Это медь, конечно, это медь, дети мои…
 Но было уже поздно. Ночью из Оксфорда выехал на низкорослой быстрой лошадке рябой францисканец, который часто шептался с братом Бонифацием. Я хотел его догнать, но мой друг отсоветовал мне.
 — Я знаю, что повез монах, — сказал он. — Ночью я прошел в келью брата Бонифация. У него на столе лежало письмо, сам он спал, и, судя по запаху, в комнате было выпито немало вина. Бонифаций извещает этим письмом папу Климентия, что наш учитель на «правильном пути». Хорошо еще, что он ничего не прибавил. Не думаю, чтобы такое письмо могло сыграть роль. Да, сейчас и монахи побаиваются открыто действовать против воли правителей Англии.
 Однажды в воскресенье — был жаркий день июля — мы, достав бочонок пива и сбросив с себя напряжение последних месяцев, во время которых нам пришлось очень много работать, веселились вовсю. Меня попросили «тряхнуть стариной».
 И я, вскочив на стол, жонглировал круглыми камешками и другими предметами, которые мне бросали. Среди них были и мои медные шары, с которыми я пришел в Оксфорд. Мы употребляли их для растирания мягких минералов. Я жонглировал на столе, с которого перед этим все было убрано в большую бронзовую ступку, стоящую у окна.
 Громко распевая шуточную песенку о том, как жадный граф считает бегающих по полю свиней и все время ошибается, я в такт словам бросал и ловил ножи, камешки и шары, как вдруг в наступившей тишине почувствовал, что что-то произошло. Я оглянулся и увидел строгое лицо учителя.
 Я быстро стал ловить и разбрасывать предметы всем, кто присутствовал в комнате, наконец в моей руке остался медный шар. Я метнул его в ступку. И тут случилось что-то ужасное! Я никогда не слышал такого громкого треска и шума. Не могу подыскать слова, чтобы это описать. Он был похож на весенний гром или на грохот падающих в Альпах камней, он был в сотни раз громче, чем рев толпы в тысячу человек. Синий дым вырвался из ступки. Я упал со стола и как раз вовремя, так как сверху посыпались раздробленные камни и пыль заволокла комнату.
 «Ты пришел сюда с.этим шаром и с ним и покинешь лабораторию», — подумал я.
 Постепенно дым рассеялся. Учитель внимательно разглядывал ступку:
 — Она сохранилась!.. — шептал он. — Она цела, цела!..
 Он поднял голову. Мы также посмотрели на потолок и изумились: в своде появилось глубокое отверстие, на целую ладонь в глубину. Я, повинуясь знаку учителя, пододвинул стол к окну, влез на него и просунул руку в отверстие…
 Каково же было мое удивление, когда в глубине я нащупал что-то круглое!
 Учитель протянул мне серебряное зеркало. И я, наведя на него луч солнца, ясно увидел, что это был мой шар. Значит, он вылетел из ступки вверх с такой силой, что пробил в потолке глубокую дыру и застрял в ней.
 Принесли кирку. Мы разрушили часть потолка — и шар упал сверху. Учитель долго его рассматривал, потом спросил, что было в ступке.
 Мы начали вспоминать те задания, которые получили на сегодняшний день, но ничего, что могло бы вызвать такой треск и гром, не могли найти, пока один из учеников не сказал:
 — Учитель, простите меня, но я виноват. На столе было немного рассыпанного порошка из серы, угля и селитры. Мы называем его огненным порошком. Я смахнул его со стола в ступку. Простите нас!..
 — Вы милые дети, — сказал после некоторого молчания учитель. — Вы сами не знаете, что нашли. Я давно думал, что огненный порошок, пришедший к нам от арабов, а по слухам известный и загадочному Китаю, откуда приходят раскрашенный с поверхности фарфор и чудесные мечи из железа, столь ценимые древними римлянами, я давно думал, что этот порошок найдет применение в кровавой науке войны. Но мне казалось, что его можно применить только для разрушения стен осажденной крепости. Я ошибался. Ведь если сделать ступку из бронзы, побольше и подлиннее этой, то она сможет вытолкнуть большое каменное или медное ядро, которое сметет все на своем пути! Я вижу новый век. Он рождается, окутанный дымом огненного порошка, в грохоте летящих ядер, от которых не сможет спасти ни щит, ни панцирь, ни стены крепостей… Жаль, как жаль!.. Я сожалею только о том, что ты, Одо, бросил свой шар сегодня, не раньше… Дети мои! — продолжал наш учитель. — Дети мои… Темные тучи сгущаются над королевством Англии. Крестьяне сжигают замки своих господ. Они так кричат «Монфор! Монфор!», что трусливые бароны и рыцари дюжинами переходят на сторону бежавшего из плена короля и его старшего сына Эдуарда.
 Быть битве… Вчера один монах, человек большой учености, вся жизнь которого — пост, молитва, подвиг, чем он так не походит на богатых епископов и кардиналов, погрязших в роскоши и богатстве, — сообщил мне, что к реке Эйвон сходятся войска короля и войска графа Лестерского. Там и решится судьба королевства… Мне страшно, когда я думаю о будущем Англии. Если король победит, то папа, жадный и кровавый римский папа, приобретет необыкновенную власть над всеми сословиями Англии!..
 Учитель вышел. Я пошел за ним.
 — Одо, — сказал он мне, — я благодарен тебе за то, что, сам того не ведая, ты приоткрыл завесу над будущим. Ты очень удачно бросаешь свои шары, ты очень ловок, Одо!.. Я даю тебе имя Меканикус. И тебя всегда будут так звать.
 Учитель наклонился и достал из-за своей деревянной кровати длинный березовый ствол. Он раскрыл его, как раскрывают шкатулку, и вытащил завернутый в материю меч.
 — Иди, Одо! Ты молод и ловок. Я напишу несколько слов графу Лестерскому…
 Может, он воспользуется моими знаниями. Не мир я несу, но меч!.. Я буду ждать тебя, Одо Меканикус…
 — Учитель, — сказал я, — но пока я доберусь до побережья…
 — Нет, ты успеешь, — перебил меня учитель. — Войска сходятся возле реки Эйвон, но не той, что несет свои воды в пролив, а той, что вблизи Глостера сливается с рекой Северн. За день ты доберешься до нее.

 IV

 Я шел всю ночь и весь день. Леса преграждали мне путь. Я вброд переходил ручьи. К вечеру на зеленой поляне я нашел оседланного коня. Он был в мыле, и в его холку глубоко вонзилась стрела арбалета. Я вынул ее и поскакал вперед.
 Когда я подъехал к крепости Ившем, все было кончено…
 Мимо меня по дороге промчались рыцари короля, потом медленно прошла толпа пленных, Стонущий, смертельно раненный лондонец тихо сказал мне:
 — Монфор убит, король разбил нас…
 Я поскакал назад. Конь уверенно шел по едва видной тропке над быстрым ручьем, но вскоре пал.
 Утром я вошел в Оксфорд. Меня никто не встретил, и я прошел в келью к учителю. Он ждал меня, его лицо осунулось, глаза были красны от бессонницы.
 Он с силой швырнул в угол меч, который я ему протянул, и закрыл лицо руками.
 Королевские гонения охватили Англию. Ежедневно приходили слухи о новых казнях и расправах со сторонниками графа Монфора. Учитель все время проводил с нами. Часами он развивал перед нами картины будущего.
 И мы не могли не верить ему, столь велика была его убежденность.
 Показывая нам шлифованное круглое стекло из Сирии, он говорил, что при помощи нескольких таких стекол люди смогут разглядывать скрытые от глаза тайны малых тел, что они научатся видеть далекие предметы так ясно, как если бы они были рядом. Он говорил, что люди сделают машины, которые без помощи усилий человеческих рук или впряженных лошадей будут с огромной скоростью передвигаться по земле. Что настанет день — и человек полетит подобно птице над долинами и горами, морями и реками.
 И, хотя прошло много лет и ничего из того, о чем говорил учитель, не сбылось, я по-прежнему верю в его великую правоту.
 По приказанию нового папы Григория X нас всех под охраной солдат перевезли в Париж. И вскоре мой учитель был заключен в келью с толстыми решетками на окнах. На прощание он успел каждому из нас раздать задания, как это делал обычно. Мне он передал ту самую арабскую рукопись, с которой я пришел к нему.
 — Одо Меканикус, — сказал он мне, — я сделал перевод этой рукописи, в ней есть высокий смысл. Попробуй сделать так, как я записал на обороте этого пергамента…
 Целыми днями мы простаивали перед стенами монастыря, в котором был заключен учитель. Мы доказывали монахам, что для того, чтобы учитель мог совершить Великое Делание, ему нужна лаборатория, но нас и слушать не хотели…
 — Мы из достоверных источников знаем, что ваш учитель один раз уже получал благородное золото, — ответили нам. — А что касается опыта и ваших грязных реторт и колб, то истина познается благочестивыми размышлениями и не нуждается ни в гнусном адовом пламени ваших печей, ни в смердящих серных духах.
 Став одной дружной семьей, мы, ученики великого магистра, покинули Париж.
 Большинство уехало в Оксфорд, я вернулся в родной Намюр. Торговец, который согласился отвезти меня на родину, во Фландрию, возвращался с ярмарки. Я стоял в повозке, пахнущей хмелем, и все смотрел на удаляющиеся очертания монастыря, заключившего в своих стенах моего любимого учителя. Мне казалось, что я вижу, как он ходит в своей узкой келье из угла в угол и мысленно долбит камни, льет расплавленное олово, соединяя вещества и стихии, которые он так любил ощущать своими руками. Теперь этим рукам разрешалось прикасаться только к бумаге и перу да к древним рукописям, случайно сохранившимся в архивах монастыря…"
 На этом обрывалась рукопись Одо Меканикуса, первого в роде.




 ГЛАВА ШЕСТАЯ,
 в которой читатель переносится в XIX столетие.
 — Новая химия разрушает воздушные замки.
 — Мистер Эмменс показывает, кик превратить серебряный доллар в золотой



 I

 Отец закончил чтение рукописи и долго молчал, перебирая пожелтевшие от времени документы. Среди них он отыскал пергамент, покрытый арабскими письменами.
 — Неужели это и есть тот самый документ, о котором упоминается в рукописи? — спросил он, задумчиво его рассматривая.
 — Если это он, то на обороте должно быть письмо Даниила из Трансиордании, — ответил я.
 И мне было страшно: а вдруг там ничего не окажется? Но, когда отец перевернул листок, его оборотная сторона оказалась целиком покрытой латинскими фразами и уже знакомыми мне алхимическими значками. В углу листка была подпись.
 Отец быстро встал и, разыскав первый том Британской энциклопедии, развернул его на слове «Автограф». Большие вкладные листы были испещрены подписями выдающихся людей всего мира. И между неровной и запутанной виньеткой Бенджамина Франклина и отрывистыми знаками, начертанными рукой великого Шекспира, стояла подпись, удивительно напоминающая ту, что была на листке пергамента.
 — Я так и знал! — сказал отец, сравнивая подписи. — Это Роджер Бэкон! Имя удивительного учителя, о котором рассказывает Одо Меканикус, — Роджер Бэкон.
 Это человек, с которого естествознание начинало свой новый, опытный период развития. Гений, провидения которого стали ныне явью, а гениальные заблуждения ввергли средневековую науку в водоворот ошибочных представлений… Лишенный учеников и возможности опытной проверки своих гипотез, четырнадцать долгих лет провел он в одиночном заключении. Да, Бэкон пришел к неверным построениям, к ложным теориям. Но он был до конца уверен в их истинности, был уверен, что если произвести опыт по его рецептам, то в магическом философском яйце ртуть и сера, соединившись, превратятся в золото. С великого ученого и великого мученика начало свое развитие современное опытное естествознание, началась современная химия…
 На оборотной стороне арабского пергамента была короткая торопливая записка, подписанная мессером Даниилом. Часть ее удалось разобрать:

 Роберту Гроссетесту, епископу в Линкольне*.
 Примите, мой высокий друг, этого мальчика… он достаточно смел, чтобы стать ученым… достаточно умел, чтобы быть полезным.

    Даниил

 Ниже, уже рукой Бэкона, был помещен «перевод» арабского документа. По манере алхимиков того времени Бэкон не столько перевел содержание пергамента, сколько зашифровал его известными одному ему и его ученикам условными, символическими значками и фигурами.
 Отец рассказал мне, что когда папа Климент IV стал получать от Роджера Бэкона описания Великого Делания, то «ученый» монах Ля-Мартиньери, которому была поручена проверка, понимал все символы Бэкона буквально. В одном месте своего исследования Бэкон в целях затемнения смысла упомянул о выделениях человека. Для Ля-Мартиньери этого было достаточно. Властью, данной ему папой, он заставил босоногих монахов своей обители часами молиться на холодном каменном полу церкви, затем они сморкались и плевали в специальный сосуд. «Но напрасно я пытался извлечь из всего этого квинтэссенцию», — писал невежественный монах.
 Много вечеров подряд мы пытались проникнуть в тайный смысл записи, сделанной Бэконом, но задача оказалась непосильной даже для моего отца.
 — В Париже у меня есть один старинный приятель. Он прекрасный историк, особенно увлекается арабистикой. Мы отправим ему нашу находку. Я уверен, что он разберется…
 Отец списался со своим другом господином Рюделем, и мы отправили ему посылку с документами. Но напрасно мы ждали ответного письма. Шли дни за днями, наконец примерно через месяц отец написал письмо своему другому знакомому, господину Леволю, и просил узнать, получил ли его письмо Рюдель.
 «Мне очень не хотелось вас беспокоить, — писал отец, — но я ничем не могу объяснить причину молчания Рюделя…»
 Леволь ответил тотчас же.
 "Адвоката Рюделя в Париже нет, — писал он. — Я разговаривал с привратником, и тот сообщил мне, что господин Рюдель последнее время находился в очень смятенном состоянии духа, ему казалось, что его преследуют, Он не выходил из дома, предварительно не осмотрев улицу сквозь щель в двери. Почувствовав доверие к привратнику, Рюдель оставил ему письмо: «Берегите дом. Я уехал надолго, это единственный способ обрести спокойствие…»
 "Всю корреспонденцию я, как всегда, бросаю в его ящик, — сказал привратник.
 — И, пока я жив, только мосье Рюдель его вскроет…"
 Отец был тронут письмом.
 — Леволь! Какой это обязательный человек!.. Он сейчас должен быть глубоким стариком, однако у него нашлось и время и желание все подробно разузнать.
 — Но что случилось с Рюделем? — спросил я. — И неужели наши документы потеряны?
 — Нужно было снять копии, хотя бы просто переписать их… Будем надеяться, что вернется Рюдель и напишет нам подробное письмо. Мне почему-то кажется, что ничего серьезного с ним не произошло. А документы наши представляют собой ценность только для нас, больше ни для кого…
 — Но почему-то они были очень дороги нашему предку, иначе он не стал бы прятать их так тщательно. В них что-то есть…
 — Я помню, — в раздумье сказал отец, — что твой дед часто говорил мне, что Меканикусы были адептами, то есть владели тайной превращения металлов… Что богатство дома было заложено одним из Меканикусов, погибшим позднее на войне… Поэтому он считал, что все Меканикусы должны посвящать себя поискам секретов Великого Делания. Но среди найденных нами и так глупо утраченных документов нет ничего, что имело бы отношение к алхимии. Даже «перевод» который сделал Бэкон, не содержит ни одного алхимического знака золота, на нем нет обязательного для таких рукописей символа Великого Делания, так называемого пантакля Сулеймана*.
 — Но, может быть, отец, наши предки действительно владели секретом алхимии?
 — спросил я.
 — О нет, ведь этого секрета вовсе не существует. Это либо заблуждения темного средневековья, либо нарочитый обман. Современная наука…
 — Но, может быть, наука ошибается? Разве все известно до конца и нет на свете тайны?
 — «Много есть вещей на свете, друг Горацио, которые и не снились нашим мудрецам…»
 — А разве Шекспир неправ?
 — Прав и… неправ. Есть многие вещи в науке, которые дались такой большой кровью, таким большим трудом, что в них выкристаллизовалась, собралась, овеществилась правда. Есть открытия, сделанные навсегда, навечно. И, если бы не эти открытия гениев науки, Меканикусы и сейчас искали бы Красный камень, или «панацею», а ты помогал бы мне в работе у печи, глупой, старой, милой печи, из-за которой мои руки были всегда в ожогах.
 — Отец, ты тоже искал Красный камень? Ведь ты инженер, современный ученый, а у нас сейчас двадцатый век!
 — Но я не родился инженером. Представь, Карл, я тоже был мальчиком, потом стал юношей… Видишь ли, Карл, твой дед был еще во власти семейных преданий, легенд, не расставался со старыми книгами, сутками не отходил от колб и реторт. Он и послал меня учиться новой химии. «Иди учись, пойми причину могущества методов химии, — сказал он мне. — Она родилась в недрах средневековой алхимии и сейчас удивляет человечество неисчислимым количеством блестящих и очевидных открытий. Я верю, что, освоив эту новую науку, мы с тобой совершим Великое Делание — цель и задачу алхимии». И я, мой мальчик, вошел в стены университета, как входит лазутчик во вражеский город. Мне казалось, что я услышу новое и важное в привычной форме притч и загадок, зашифрованное неведомыми значками, туманными философскими рассуждениями. Мне не забыть моего удивления первыми же лекциями. Понимающе ухмыляясь, я записывал слова лектора, зарисовывал приборы и ночи напролет стремился разгадать их тайный смысл. Отец торопил меня. «Узнал?» — так начиналось каждое его письмо. «Узнаю!» — отвечал я. Но время шло, загадки множились. Я часами просиживал в библиотеке Сорбонны над рукописями древних авторов, но новая химия имела уже другую форму кодирования. И тогда я решился. Я пришел в университетскую лабораторию и попросил разрешения проделать опыты, о которых слышал на лекции.
 Как сейчас, вижу реторту с каменной солью в моей дрожащей от волнения руке.
 Я внимательно перечел записи и, может быть, помимо своей воли, стал выполнять все так, как и записал. Я всыпал в реторту несколько крупинок двухромовокислого калия и долго держал в руке склянку с серной кислотой.
 «При вливании серной кислоты, читал я, образуются бурые пары хлористого хромила, похожие на пары брома…» Все, что было связано с хлором, который мой отец считал окислом алхимического таинственного элемента мурия, было окружено для меня покровом загадочности. Но вот я решился, и, когда со дна колбы поднялись резко пахнущие бурые пары, я уронил реторту… Это была первая и последняя случайно разбитая мной реторта. «Так, значит, не нужно никакого ключа, так, значит, химия смело раскрывает перед всем миром свои секреты! Как же я был глуп!» Я покраснел, вспомнив загадочные и насмешливые замечания, которыми я осаживал своих товарищей. Ведь я не верил, не мог верить в необыкновенную простоту и доступность химического знания. Теперь я с головой ушел в учебу. И не было для меня преград!
 Бездумное, с туманной целью, бесконечное Великое Делание, опорой в котором были только хитроумные рассуждения «герметических философов», как называли себя алхимики в честь мифического Гермеса, уступило место простоте и ясности. Неведомые дали, в которых должна была начаться трансмутация металлов, превратились в технические задачи, решения которых ждали ремесленники и инженеры, художники и ткачи, мыловары и кожевники… Как я бывал счастлив, когда снова и снова убеждался в могуществе современной химии! С этого момента я буквально не покидал лабораторию. Как-то в Париж приехал мой отец. Я рассказал ему все, умолял простить мое недоверие, мою измену завещанию предков.
 Это был трудный разговор, ведь речь шла о целой жизни, о жизни отца, отданной впустую. Но отец нашел в себе силы понять меня.
 «Пусть так, — сказал он, — я верю в тебя… Ты можешь быть ученым, твое детство прошло в лаборатории, среди смешных теперь для тебя опытов. Помни только о тех, кто своим трудом расчистил дорогу новым наукам… Как много было потрачено человеческих сил, как много людей истратили свое имущество и подорвали здоровье из-за любви к знанию!..»
 Не было среди моих товарищей студента прилежнее меня. Уходил я последним, приходил первым. Помню, как, приглашенный на рождественскую вечеринку, я шел по холодному, но еще бесснежному Парижу с учебником химии под мышкой.
 Товарищи встретили меня дружным смехом, а один из них, уже кончавший курс факультета, вырвал у меня книжку и выбросил в окно.
 — Юстус, — сказал он мне, — я люблю тебя, но не будь одурелым болваном.
 Истину можно найти не только в реторте, но и на дне бутылки доброго вина, не только в учебниках, но в компании добрых друзей! Забудь на сегодня, если сможешь, обо всех атомах, молекулах, реакциях и прочей премудрости, которой нам пичкают головы.
 Когда я после окончания университета остался еще на несколько лет для подготовки к профессорскому званию, произошел случай, после которого всякая мысль о возможности Великого Делания оставила меня. Ведь, сознаюсь тебе, я нет-нет, да. иногда, сам посмеиваясь над собой, переводил четкий язык научных формул в символику алхимии. Или, что было чаще, вспоминая отдельные этапы алхимических действий, переводил их на язык современной химии. Иногда это приводило к удивительным результатам. Оказывается, некоторые реакции современной химии были давным-давно известны древним алхимикам, но понимались ими совершенно превратно, толковались в духе их главной идеи, как ступень к трансмутации металлов. Но что всегда вызывало во мне почтительность к достижениям алхимиков и чувство благодарности к моему отцу, с детства приучившего меня к наблюдениям и опытам, — это обилие очень тонко и верно подсмотренных свойств многих простых веществ.

 II

 Как-то вечером я собирался уже покинуть лабораторию и перемывал посуду, загрязненную после дневной работы, как вдруг дверь отворилась и вошел мой приятель, а до известной степени и учитель, так как он руководил нашей группой при изучении некоторых деликатных химических операций, связанных с установлением полноценности драгоценных металлов и обнаружения подделок. Его звали Леволь. Служил он в то время на Монетном дворе в качестве эксперта-химика.
 — Юстус Амедео Меканикус, — сказал он, пожимая мою еще влажную руку, — как вы относитесь к алхимикам?
 Я растерялся. О том, что я происхожу из семьи алхимиков, никто в Париже не знал, и я никому об этом не говорил.
 — Но почему вы задаете этот вопрос мне? — спросил я.
 — Да больше некому. Нужно поймать за руку одного шарлатана, выдающего себя за нового алхимика. Позор! Двадцатый век на носу, а нас угощают средневековым мракобесием, поставленным на современную ногу! Ну как, идет?
 Ты согласен?
 Я улыбнулся, подумав о том, как сложилась бы моя судьба, если бы я остался в Динане и, подобно моим дедам и прадедам, корпел у старого атанора. И вдруг вспомнил, что совсем недавно что-то читал о новой вспышке алхимического психоза в Европе.
 — А когда вы думаете этим заняться?
 — Ты согласен, Юстус?.. Чудесно! Я буду ждать тебя завтра, в семь вечера. Мы встретимся в моей домашней лаборатории, что у Трокадеро. Да ты там был…
 Утром я отправился в книжную лавку и, мучительно вспоминая, где я мог видеть интересную. критическую статью об алхимии, перебрал кипу журналов за последние годы и неожиданно вспомнил: статья была на русском языке, в журнале за этот год. Я разыскал и приобрел этот журнал. Не без труда перевел статью, она поразила меня логикой и глубиной подхода.
 …Вечер был тихий и теплый. Я нанял фиакр. У Иенского моста расплатился с кучером и пешком отправился к Трокадеро. Противоречивые мысли толпились в моей голове. Я не мог не сочувствовать честному заблуждению, так как слишком хорошо испытал его на самом себе, но я не мог не видеть плачевного конца ложных учений. Как бы там ни было, но я шел к Леволю без большого воодушевления. Леволь встретил меня очень радушно. Я немного запоздал, однако в его домашней лаборатории никого не было.
 — Юстус, — сказал Леволь, — мы должны выработать план действий. Сейчас сюда явятся мои алхимики, я пригласил их для создания благоприятной атмосферы…
 — Алхимики? — удивился я. — Да откуда они взялись?
 — Ах, дорогой Юстус, ты прямо наивен! Неужели ты думаешь, что в наш век золота — да, да, я не оговорился, не пара или электричества, а именно золота — обойдешься без алхимиков? Разве сейчас есть что-нибудь, что не продавалось и не покупалось бы?! Газеты, совесть, министры, лошади, даже мы, ученые, — все имеет свою цену на гнусной вселенской бирже. Как тут не найтись беднягам, которые своим помутившимся рассудком хотят попытаться проникнуть в тайну превращения металлов!
 — Но, Леволь, откуда вы их знаете?
 — А я некоторым из них симпатизирую… Да, да, есть среди них фанатично, преданные идее люди, аскетического образа жизни. Их иногда по-человечески жалко, а ко мне они тянутся по той простой причине, что я, как-никак, а пробирер, эксперт Монетного двора. Их чуткие к благородным металлам ноздри угадывают во мне человека, хорошо разбирающегося в настоящем золоте. Да ты их сегодня увидишь… Не пугайся только, Юстус. Я понимаю, что алхимик, живой алхимик тысяча восемьсот девяносто восьмого года должен казаться ископаемым чудовищем, сродни тем, что открыл Кювье. Приглядись к ним поближе, и они все окажутся просто бедняками, одержимыми, потерявшими разум… А вот в девять часов здесь появится птица высокого полета. О нет, не думаю, что это большой ученый, скорее — крупный международный аферист. Он пользуется тем, что наши политические и финансовые деятели могут часами рассуждать о последних событиях театра, о лошадях и женщинах, но их конкретные познания о свойствах вещества сводятся к рассуждению о том, какое вино слаще и чей жокей больше весит… Я никогда не стал бы устраивать сегодняшнее заседание, если бы это не касалось, будем говорить откровенно, Юстус, моего служебного положения. Я не ожидаю наследства и, лишенный должности, должен буду… Ну, ты понимаешь? Этот американец…
 — Неужели Стефан Эмменс* в Париже?
 — Откуда ты знаешь?
 — Не нужно продолжать! Вот вам моя рука, Леволь! И я сделаю все, что в моих силах, чтобы эта гадина спряталась в ту нору, откуда она вылезла…
 Я помог Леволю вытащить на середину тяжелый лабораторный стол, проверил газовые горелки, расставил несложную химическую утварь, сверяясь со списком, под которым стояла подпись Эмменса. Мы быстро закончили подготовку. И я отошел в дальний угол, где широкая ширма из зеленой непрозрачной материи закрывала дверь в жилые комнаты Леволя, и присел на низенькой тахте.
 Пробило девять, и вместе с ударами часов в комнату шли какие-то необыкновенные существа. Их было пять или шесть человек. И я, привыкший к виду добропорядочных фламандских алхимиков, которые днем аптекари, торговцы или землевладельцы и только ночью одержимые искатели, был по-настоящему поражен.
 — Леволь, — тихо спросил я хозяина дома, — Леволь, почему вы их пригласили?
 — Иначе было нельзя, Юстус. Перед нами Эмменс не раскроется. За десять километров от нас, ученых, несет скепсисом, неверием. А эти мои гости создадут нужный фон, что ли.
 Эмменс запаздывал.
 Леволь подсел ко мне:
 — Понимаешь, Юстус, у меня очень сложное положение. В четверг меня вызвал директор Монетного двора и потребовал освидетельствовать несколько небольших слитков золота.
 «Они получены искусственно, из мексиканского серебра, — сказал директор. — Франция должна быть в курсе современной науки…»
 Я нашел, что золото настоящее, без особых примесей, а судя по блеску — калифорнийского месторождения.
 «Так золото все-таки настоящее? — оживился директор. — Это несколько неожиданно…»
 «Но современная химия отрицает возможность превращения металлов», — ответил я директору.
 «Современная химия»! — иронически произнес директор. — А слитки-то настоящие! Меня не интересует теория, не интересует химия как наука. Передо мной слитки настоящего золота. Вы сами это утверждаете. А следовательно, вам придется заинтересоваться их происхождением, вернее — способом их производства. И если в дальнейшем выяснится, что американцы и в этом вопросе обогнали науку Старого Света, то нашей химии придется поработать".
 Я твердо заявил директору, что вся эта история — сплошное надувательство.
 Какой-то продувной мошенник хочет выкачать денежки, ловит простачков на позолоченный крючок.
 «Ну, знаете ли, не стоит так спорить, — с видимым неудовольствием сказал директор. — Для меня признаком истины является положение дел на бирже. А золотой курс после первых же сообщений из Америки об организации синдиката Аргентаурум испытал некоторые колебания. Поэтому я склонен верить… А если так, то вы обязаны размышлять и думать…»
 Что было делать, Юстус? — закончил Леволь свой рассказ. — Я было намекнул господину директору, что биржа не может считаться чутким инструментом в познании истины, что этот американский мистер Эмменс, по всем данным, смахивает на вульгарного афериста. И ты бы посмотрел, как рассердился мой шеф.
 «Что?! — закричал он. — Да знаете ли вы, сударь, что министры считают Стефана Эмменса вне подозрений, а вы позволяете себе!..»
 Кстати, почему задерживается этот «гений» Эмменс?..
 В этот момент в комнату медленно вошел человек небольшого роста. Его длинные прямые волосы были зачесаны назад, большие роговые очки резко выделялись на невыразительном лице. Узкая и редкая козлиная бороденка вызывающе вздергивалась. Я мысленно снял с его головы длинные волосы, бороду, очки…
 Жалкое лицо плута, с косящими глазами, лишенное значительности, лишенное мысли. Однако он был одет как джентльмен, только из кармана жилетки сверкающей струйкой выбегала слишком массивная золотая цепь.
 Он покровительственно поздоровался с Леволем.
 — Мой друг Юстус, — представил меня Леволь. Сзади меня, там, где стояла зеленая ширма, раздалось какое-то шуршание, но Леволь увлек меня к столу.
 — Юстус — неплохой химик и будет вам ассистировать, — сказал он Эмменсу.
 Тот благожелательно кивнул.
 Подобно теням, из углов выступили приглашенные Леволем алхимики. Не сводя глаз с Эмменса, они несмело приблизились к столу. Я смог рассмотреть их подробнее. Высокие и низкие, седые как лунь или плешивые, одетые в какие-то немыслимые черные плащи или черные сюртуки, по-видимому одолженные к случаю, — все они были неуловимо похожи друг на друга. Одни проводили дни в пыли библиотек за изучением старинных рукописей; другие, не зная сна, изучали положение планет, стремясь проникнуть в тайную связь между их перемещениями и свойствами металлов. Но и те и другие слышали насмешки чаще, чем звон денег; гордость и унижения врезались в их лица глубокой сетью морщин, окрашенных сажей печей, обожженных брызгами кислот.
 Леволь был прав. Эмменс оживился, завидя наших алхимиков и почувствовав, что в этой аудитории он желанный гость. Он торопливо смешал растворы, бросив мне несколько приказаний на ломаном французском языке.
 — Господа, — обратился он к нам, — господа! Век безраздельного господства официальной химии окончился! Повергнутая, осмеянная, распятая на кресте материализма алхимия возрождена! Я расскажу в нескольких словах о своих исканиях, продемонстрирую некоторые опыты и удалюсь, уверенный, что посеял семена истины. Я ни в чем не заинтересован, я не нуждаюсь ни в последователях, ни в учениках. Дело сделано, господа! Синдикат, в который я вхожу, независим и могуч. Аргентаурум — его название. Мне не стоит его переводить. По-латыни аргентум — серебро, аурум — золото. Я не хочу и не могу кого-либо обманывать. Да, сегодня я еще не могу говорить о превращении меди в золото или свинца в серебро. До этого синдикат еще не дошел. Но превращение полублагородного серебра в благородное золото — задача вполне решенная! Америка, господа, Новый Свет!.. Потоком к вам приходят ежегодно тысячи изумительных изобретений. Не стоит говорить о таких именах, как Томас Альва Эдисон*, как мой друг Кери Ли*, не стоит! Самые молодые в мире, лишенные ложных авторитетов научные силы Американского континента, подвергнув тщательному анализу все, что пришло из Европы, подошли совершенно практически и к гипотезам алхимии. Для меня, Стефана Эмменса, было совершенно ясно, что один из самых тяжелых металлов на земле — золото — легко может быть получено соединенным действием сжимания и… я предвижу ваше удивление, господа… очень низкой температуры. Вы легко сможете проделать следующий опыт: возьмите мексиканский доллар, поместите его в прибор, препятствующий его расширению, и продолжительно действуйте быстрыми и сильными ударами, быстрыми и сильными… — Эмменс показал, какими именно ударами следует действовать на мексиканский доллар. — Но так — внимание господа! — но так, чтобы при этих ударах не могло происходить повышения температуры, даже моментального! В этом весь секрет, предупреждаю… Ведите операцию долго, и после некоторого времени вы найдете более чем простые следы золота, более чем простые! Перехожу к способу промышленного превращения мексиканского серебра в золото. Я прошу вас ознакомиться со следующим документом… — Эмменс полез в карман, извлек плотный бумажник крокодиловой кожи и вынул из него сложенный вчетверо лист. — Мистер Леволь, попрошу вас засвидетельствовать истинность этого документа. Вы, насколько мне известно, служащий Монетного двора Французской республики и, вероятно, не раз видели на денежных документах эти подписи.
 — Документ действительный, — сказал Леволь и едва заметно вздохнул. — Мне известны подписи чиновников Нью-йоркского монетного двора.
 — В этом я не сомневался, — с улыбкой объявил Эмменс, — не сомневался, господа! Документ свидетельствует, что в марте тысяча восемьсот девяносто седьмого года мною, Стефаном Эмменсом, были получены мексиканские серебряные доллары в Нью-йоркском банке, а уже в апреле я сдал в банк три золотых слитка, полученных из этих серебряных монет, следующего веса: первый слиток в 7,04 унции, второй — 9,61 унции и третий — 10,96 унции, на общую стоимость в 257 долларов и 61 цент!
 — Адепт! — хрипло сказал один из алхимиков. — Он адепт!
 Восхищенный шепот пробежал по группе наших гостей. Каждый из них пожал руку Стефану Эмменсу, глаза их горели, один из алхимиков бросился в кресло, на котором я сидел до прихода Эмменса, и закрыл своей исхудалой рукой лицо.
 Эмменс был очень доволен произведенным впечатлением.
 — Да, господа, прошу внимания, — продолжал он. — Сейчас я на ваших глазах осуществлю превращение серебра в золото.
 Несколько часов длилась таинственная операция. Я подавал Эмменсу растворы, фильтровал, взвешивал. Должен сказать, что он задал мне работы! И самое неприятное, что все стадии его опыта оказались совершенно обычными и современными химическими операциями. Иногда он что-то делал, отвернувшись от гостей, но по лицам алхимиков было видно, что они вполне разделяют такой порядок изложения секретов Великого Делания. Ведь все из них знали завет средневекового алхимика Николаса Фламеля*, запрещающий алхимику откровенно описывать Великое Делание. «Бог карает мгновенной смертью алхимика, который раскрывает все…» Наконец операция была закончена. На дне пробирки собирались красновато-желтые хлопья, по виду действительно напоминающие золото. Влага испарилась, и Эмменс показал всем золотистый осадок. У меня нет слов, чтобы описать то, что творилось в аудитории. Когда же восторги смолкли, Леволь взял из рук Эмменса колбу с алхимическим золотом, тот выпустил ее нехотя, и протянул колбу мне. Я влил в колбу немного азотной кислоты. Реакция пошла сразу.
 — Серебро! — сказал я уверенно.
 — Да, — охотно согласился Эмменс, — но в значительной степени превратившееся в золото. Теперь несколько уверенных ударов в станке, о котором я вам говорил, но я его, естественно, не мог захватить с собой — он представляет фирменный секрет, господа!.. Итак, несколько ударов…
 — Ударов, при которых серебро не нагревается? — спросил я.
 — Совершенно верно!
 — Но таких ударов не может быть! Нет таких ударов! — не выдержал Леволь. — Энергия удара обязательно переходит в тепло!
 — Простите… — Стефан Эмменс снял очки, старательно их протер. (В этот момент его лицо было наглым, но, я не ошибся, глаза его косили, зрачки дрожали.) — Простите, но я:
 — Нет, нет, мистер Эмменс, мы внимательно ознакомились со всем, что вы нам любезно показали, — сказал я. — Но… но упоминание такого замечательного исследователя свойств серебра, как Кери Ли, вряд ли было оправданным. Ведь то, что вы нам показали, было самое настоящее серебро…
 — Цвета золота! — вставил Эмменс.
 — Да, цвета золота, но оно по химическому составу представляет собой серебро, полученное по методу Кери Ли. Только Кери Ли никогда не пытался его выдавать за золото. Это интересный опыт, очень интересный, но мы знаем о нем. Серебро может давать аллотропические видоизменения, как фосфор или сера. Сера, кристаллизующаяся в виде ромбов, и сера моноклиническая — это все-таки сера! Почти каждый элемент может давать различные формы, может находиться в различных состояниях, оставаясь тем же элементом, мистер Эмменс. Так же как вода в виде льда или пара — это вода и только…
 — …как ее ни колоти быстрыми и сильными ударами! — опять вставил Леволь.
 Он поднял колбу с «золотом» Эмменса и показал всем присутствующим: осадок исчез, растворился в азотной кислоте.
 — Обманщик! — громко сказал один из алхимиков. — Из-за таких, как он, нас всех считают обманщиками, нас, честных герметических философов и алхимиков!
 Эмменс повернулся спиной к нам, его движения стали вновь уверенными и бодрыми, он, что-то насвистывая, мыл руки возле раковины.
 — Джентльмены, — обратился он к нам, вытирая руки, — все, что случилось сегодня, ни в коем случае не угрожает жизнеспособности синдиката. На нашей стороне великолепные ученые, огромнейшие авторитеты. Естественно, что я — только один из членов синдиката — не имел полномочий раскрывать наш секрет превращения серебра в золото. Было бы удивительно, если бы я действительно приоткрыл завесу над тайнами тайн, завесу, которую еще никто до меня не смог поднять. Вы оказались более знающими, господин Леволь, чем я думал, ну что ж, это не помешает вашему Французскому банку прогореть в тот день, когда золото синдиката Аргентаурум, золото Стефана Эмменса, дешевое и звонкое, станет доступнее булыжника с мостовой! Вы верите наглым выдумкам Рентгена*, который якобы открыл всепроникающие невидимые лучи, или безграмотному бреду Стретта, лорда Рэлея*, который совместно с Рамзаем* открыл какой-то там аргон в обычном воздухе, а мне…
 — А вам — нет! — сказал Леволь.
 — Так! Да будет вам известно, что сам Менделеев… кажется, его авторитет после открытия периодической системы для вас закон… сам Менделеев ждет от науки о взаимных превращениях металлов решения загадки периодической законности элементов!
 — Мне кажется, что не в ваших интересах упоминать имя великого ученого, — сказал я. — Дмитрий Менделеев смеется над вашей попыткой доказывать возможность превращения элементов продажей золотых слитков, которые неизвестно откуда взялись! Вот что он пишет, мистер Эмменс, послушайте, — и я раскрыл журнал и прочел, медленно переводя с русского: — «…то, что опубликовал Эмменс, страдает в четырех отношениях, оно повторяет старое сомнение, секретничает, явно отвечает гешефту и страдает с опытной стороны… Толкования тонут в массе старых бредней, доказательства неубедительны, а секрет и гешефт очевидны…»
 Наступило молчание.
 — Это написал сам Менделеев? — осторожно спросил Эмменс.
 — Можете убедиться. — Я протянул Эмменсу журнал.
 — Ах, так это на русском языке! — обрадовано воскликнул он. — Да его никто не знает!
 — После открытия Менделеевым периодического закона русский язык — язык химиков, — ответил я.
 — Но я вообще не уверен, что вы сами знаете русский язык!.. — отпарировал Эмменс. — Это мне напоминает известное положение, господа, сложившееся в средние века, когда некоторые алхимики публиковали свои собственные исследования как переводы, показывая невежественному издателю какую-нибудь древнюю еврейскую или греческую рукопись… Это обман! Прощайте, мои коллеги, прощайте! — бросил он на ходу алхимикам.
 Эмменс накинул сюртук и быстро вышел. Совершенно неожиданно на меня с Леволем набросились наши бедняги алхимики. Все происходящее заставило их переживать гораздо сильнее, чем думал Леволь.
 — Так вы считаете, что этот обманщик, выдававший себя за адепта, позорит нашу науку?
 — Великое Делание возможно!
 — О, утраченные рукописи древних, если бы они заговорили!..
 — Да, да, все дело в утраченных рукописях… Господа, я верю, что в письме Изиды к сыну Гору…* — Совершенно верно! И Планискампи и Филалец упоминают о нем!
 — Сколько веков смеются над нами!..
 — Спокойно! — обратился к разбушевавшимся алхимикам Леволь. — Мой друг Юстус, насколько я сегодня понял, гораздо лучше знает алхимию, чем обычные химики. Он ответит вам, господа. И пусть сегодня торжествует химия, но завтра, если на то будет желание судьбы, алхимия… Не нужно так волноваться!..
 — Да что знает этот желторотый! — хрипло крикнул один из алхимиков. — Этот птенец! Если бы он сам мог читать…
 — Я. читал письмо Изиды… — сказал я, — и, скажу по совести, мне было грустно разбивать последние надежды этих фанатических стариков.
 — Он читал письмо Изиды к сыну Гору!. — закричали алхимики. — Слушайте, слушайте!
 — Да, письмо Изиды! — повторил я.
 И наступила неожиданная и глубокая тишина.
 — Но это письмо было в библиотеке одного духовного лица, — тихо заметил один из алхимиков.
 — Да, — подтвердил я, — оно хранилось в библиотеке Маврикия Ле-Телье, архиепископа Реймского…
 — Пока солдаты Испании не разграбили библиотеку и не похитили рукопись.,.
 — И все-таки я читал ее, эту рукопись, — повторил я.
 — Так о чем там? Там раскрыт секрет Великого Делания?
 — Да и нет!
 — Говорите! Скорее! Это последняя наша надежда!
 — Ну что ж, там говорится, как делать золото…
 — Золото!.. — пронесся шепот.
 — Да, золото, но этот секрет хорош для египетских богинь, а не для нас, простых смертных. Богиня Изида рассказывает сыну Гору, как она требовала у Амнаила, обитателя первого неба, раскрыть тайну превращения серебра в золото… Перед раскрытием тайны Амнаил заставил Изиду произнести страшную клятву в том, чго, кроме возлюбленного сына, она никому ее не откроет, и объявил: как от человека рождается человек, от льва — лев, от пса — пес, так от золота…
 — Ну!!! — одной грудью выдохнули алхимики.
 — …так от золота рождается золото! Вот и вся тайна богини Изиды!
 — Не верю! — громко сказал один из алхимиков и, скрестив руки на груди, вышел вперед. — Откуда ты знаешь сокровенные документы алхимии? Откуда ты?
 Кто ты такой?
 — Юстус Амедео Меканикус, — сказал я, немного робея.
 — Меканикус?! — раздались голоса. — Потомок великих адептов?
 — Ты из нашей породы! И ты изменил?
 — Он сам доказывает, что письмо Изиды подложное! — хрипло сказал один из алхимиков. — Смотрите на него, потомка славных алхимиков, адептов, владевших Красным камнем. Он говорил нам, что лев рождает льва, что пес — пса, а сам он — пес, завершивший поколения львов!.. Идемте отсюда!
 Алхимики завернулись в рваные плащи и нестройной группой вышли из лаборатории.
 — Я не знал, — сказал мне Леволь, — что ты имеешь отношение к алхимии… Но что это за журнал, который придал тебе столько сил?
 — Это? «Журнал журналов».
 — «Журнал журналов»? Брось шутить! Нет такого названия.
 — Я не шучу, это русский журнал. Он так и называется «Журнал журналов и Энциклопедическое обозрение»* В нем я нашел статью об Эмменсе.
 — Позволь-ка мне этот журнал! Я верну его:
 Леволь подошел к зеленой ширме и отодвинул ее к стене. В глубоком простенке, скрытом ширмой, за маленьким столиком сидел писец в чиновничьем мундире.
 Когда я подошел, он торопливо собирал листки, испещренные стенографическими значками.
 — Вам все удалось записать? — спросил стенографиста Леволь.
 — Да, все, — ответил тот.
 — Присоедините к делу Эмменса этот журнал и распорядитесь, чтобы был приготовлен перевод вот этой статьи господина Менделеева…
 Чиновник раскланялся и вышел в ту дверь, которую прикрывала ширма.
 Больше мне не пришлось сталкиваться с алхимией.
 — Отец, но зачем Эмменсу понадобилось обманывать, ведь он не мог делать золото из серебра?
 — Интересы биржи… — сказал отец. — Бизнес, гешефт… Эмменс был марионеткой в чьих-то опытных руках. Каким-то крупным финансистам было важно временно обесценить золото, вызвать на бирже панику, воспользоваться этим и скупить золото по дешевке. Это и было достигнуто…"


* * *

 На этом листки из термоса, притащенного Альмой, окончились. Легко представить, с каким нетерпением я и Клименко ждали выздоровления Альмы.
 Вскоре она поправилась, стала понемногу ходить по комнате. Наконец, терпение Клименко лопнуло, и он стал задавать ей вопросы по заранее приготовленному листку «допроса». Вопросы задавались с таким расчетом, чтобы Альма кивком головы могла отвечать либо «да», либо «нет». Но уже с первым вопросом Клименко потерпел поражение. Он пытался узнать, у кого был термос. Какие только он не называл имена и профессии! Альма терпеливо качала головой:
 «нет», «нет», «нет»… Но зато, когда Клименко сказал Альме, что листки, принесенные в термосе, не все, что их мало, она как будто сразу поняла, в чем дело, и бросилась к забору. Клименко догнал ее и уговорил обождать день-два.
 К неудовольствию Альмы, в одно прекрасное утро мы накинули на ее шею нормальный ошейник, и Клименко, держа ее на длинном поводке, пошел впереди.
 Я старался не отставать.
 Альма вывела нас за город. И только тогда, когда мы миновали станционные пути, я понял, куда она нас вела. Вдали показался забор из карликовых акаций, переплетенных колючей проволокой, а за ним беленькая хатка собачника.
 — Теперь понятно, почему она не смогла указать профессию того, кто избил ее, — сказал Клименко. — Здесь, вероятно, и живет тот самый собачник, у которого вы ее выкупили?
 Я не успел ответить. Из двери хатки вышел высокий мужчина с охотничьим ружьем в руках. Это был уже знакомый мне собачник. Альма неожиданно дернулась с такой силой, что Клименко чуть не упал. К счастью, он не выпустил поводка.
 Это спасло Альму. Прямо перед нами взрыхлилась от выстрела земля.
 — Ни с места! — раздался голос собачника. — Застрелю! Чтобы и близко ко мне с этой собакой не подходили!
 Клименко подтянул к себе Альму, отстегнул ремешок и сказал:
 — Беги домой, Альма! Только домой!
 Альма медленно побрела к городу. Временами она останавливалась и рычала в сторону собачника, но Клименко кричал ей:
 — Домой, Альма, домой!
 И она поворачивала к городу. Вскоре она скрылась из виду. Мы подошли к собачнику. Ружье он не опустил.
 — Так это вы на меня собаку натравливали? — спросил он меня. — Что я, не человек, по-вашему? Мне эта сволочь все руки искусала. Нет такого закона, чтобы на рабочего человека собак науськивать!
 — Я следователь — Клименко показал свое удостоверение. — Пройдемте в дом.
 Мы вошли в хату.
 — Попрошу вас поподробнее рассказать об этой собаке, — сказал Клименко.
 — Ну, что я? Я специалист, можно сказать, по собакам, но чтобы я, товарищ следователь, когда кого обижал или что? Вот вам гражданин этот, — собачник указал на меня, — пусть скажет. Чтобы я когда хозяину собаку не отдал, да никогда! Вон и собаку вашу я отпустил…
 — А где вы ее поймали, не помните? — спросил Клименко.
 — Где?.. Нет, не припомню. Я, товарищ следователь, в какой день их по двадцать штук ловлю. Разве припомнишь!.. Утром ее встретил, это точно, того самого дня, как ко мне этот товарищ за ней пришел. Бежала она по улице и что-то в зубах несла, а волкодав мой… Есть у меня пес ученый, Марс по прозвищу. Ну до чего же умная животная, товарищ следователь, понятливая и спокойная! Поймает приблудную собаку, к земле прижмет. А я с инструментом — раз… и в клетку. А тут как завидел он эту самую собаку, как соскочит с телеги — и к ней! Она было с ним сцепилась, да увидела меня — и ходу, а штуку там одну на землю бросила. Я за ней, Марс спереди забежал, и…
 — А что за штуку она несла?
 — Да так, бутылка кожаная…
 — Эта? — Клименко раскрыл свой чемоданчик и вынул корпус термоса.
 — Эта! — подтвердил собачник. — У меня вон из-за нее все руки до сих пор покусаны… Еду это я, значит, по Привокзальной улице, а Марс мой вдруг как зарычит. Смотрю, стоит возле больницы эта самая ваша собака. Вы меня, товарищи, извините, но я как специалист могу сказать, что собаки очень разные бывают. А тут, как глянул я на нее, рука не поднялась. Не сводит она глаз с больничной двери. На меня взглянула — с места не двинулась. А ведь меня все собаки знают! Только уж какая дура, что случайно в город попала, дорогу мне перебежит. А так все знают… прячутся… Или им знак какой псы подают, что у меня с утра пойманы, или инстинкт какой… Ну, а ваша-то собачка сама у меня была. Должна была бы помнить! Взглянула она на меня — и опять отвернулась. «Бери ее! Бери, не жалей!» — думаю, а сам не могу. Можно сказать, первый раз в жизни не взял. Вижу — у нее горе: не по себе горюет, раз меня не боится. Больше себя у нее горе! Не взял!.. Так вместо благодарности забегает она, дней десять назад, ко мне в дом, прямо.в хату!
 Я лежал это после обеда, отдыхал. Вбегает — прямо к столу. Хвать вашу-то бутылку за ремешок! Ну, я ее кочергой! Мы тут такой бой устроили, что всё кувырком. За руку пару раз рванула. Я за верхушку термоса схватился, а она как дернет — и из хаты. Надо мне было дверь первым долгом закрыть… И убежала. Больше я ее не видел.
 — Давайте подробнее про термос.
 — Ну, когда он распался, то колба, маленькая такая, в руках у меня осталась.
 А из корпуса бумага белая так и посыпалась. А собачка ваша за ремешок — и тягу…
 — А бумаги где? Листки эти?
 — Бумаги?.. Да они не по-нашему написаны, товарищ следователь. Не по-нашему, я их и так поворачивал, и этак. Буквы и те не наши. Должно быть, для тепла ее, эту бумагу, в термос засунули…
 — И вы выбросили эти листки?!
 — Выбросил, ага. «Ну, думаю, попадись ты мне еще раз!» Хоть месячишку, мечтал, без уколов от бешенства похожу, так нет…
 — А куда вы их выбросили? Листки эти?
 — Да за хатой, в яму…
 Нет, не все листки были «за хатой в яме», не все! Ветер разбросал их по полю, и мы долго ходили и собирали их. Да, это было продолжение записей. Но то, что мы уже знали и что, казалось бы, никакого отношения не имело к случаю на дороге, приобрело неожиданный и удивительный смысл.
 Вот продолжение записок Карла Меканикуса.




 ГЛАВА СЕДЬМАЯ
 Вторжение.
 — В старом отаноре снова пылает огонь



 I

 "Утром 1 сентября 1939 года телеграф принес известие о начале наступления главных сил германского командования против Польши. Волнение и страх охватили Бельгию. «Абсолютный нейтралитет», объявленный королем Леопольдом, не был надежной защитой моему народу. Полем битвы Европы назвал Бельгию Наполеон, а мы знали, что и состарившиеся над картами прусские генералы, и новые гитлеровские выскочки вновь готовы «мимоходом заглянуть» к нам. В сейфах гитлеровского вермахта лежали покрытые сургучными печатями пакеты.
 «Вскрыть в день Икс» — так было написано на каждом из них. И «день Икс» наступил…
 Десятого мая, в шестую годовщину смерти моего отца Юстуса, меня разбудило жужжание самолетов Гитлера. Мой сын Ян вбежал ко мне с ворохом новостей.
 Правда была похожа на раздутую сплетню, слух уже через час превращался в правду. Опасаясь печального опыта первой мировой войны, когда король Альберт взрывом плотин задержал армию Вильгельма, немцы на этот раз бросили эскадрильи пикирующих бомбардировщиков на подрывные станции, от которых шла сеть проводов к фугасам, спрятанным под плотинами и мостами. Опора бельгийской армии — форт Эбен-Эмаель был взят немецкими парашютистами с воздуха. Превосходящие в десятки раз по численности, вооруженные до зубов фашистские армии хлынули в Бельгию. Вся операция оказалась только маневром, скрывающим истинные намерения нацистского генерального штаба. В то время как армия фон Бока захватывала Льеж и Брюссель, Антверпен и голландский Амстердам, армии фон Рундштедта, прорвавшись в Арденнах, стремительно катились по проселочным дорогам Франции на запад, оставляя растерянные, деморализованные французские гарнизоны в бетонированных крепостях. Наши защитники из Британского экспедиционного корпуса бежали к Дюнкерку. Свастика в белом кругу покрыла очертания моей страны на официальных картах гитлеровского штаба…
 Гибельная политика «невмешательства», потакание фашистам внутри самой Бельгии, неподготовленность военных, трусость короля Леопольда III, который даже не смог отступать, сражаясь, как делал это король Альберт, привели к величайшему национальному унижению Бельгии. Двадцать восьмого мая Бельгия капитулировала.
 Потоки беженцев, словно полые воды, затопили дороги. И всюду, куда бы ни приходили люди, их обгоняли черные мотоциклы передовых немецких частей.
 Костлявый гость — голод пришел в каждую семью, в каждый дом. Вновь, как и в былые времена кайзеровской оккупации, застучали по улицам Бельгии деревянные башмаки голодных рабочих, а мимо них потянулись транспорты грузовиков, наполненных награбленным добром Франции и Бельгии. Брюссель превратился в город развлечении для гитлеровских офицеров и солдат, переполнявших кафе и рестораны замершего, настороженного города.
 В жаркий июньский день прямо по тротуару к моему дому подъехала огромная штабная машина.
 — Какой-то «Мерседес-Бенц», — сказал мой сын Ян, высовываясь из окна. — Они к нам, папа!
 Я не пошевельнулся, когда комната наполнилась гитлеровскими офицерами.
 — Вот он! — раздался громкий голос одного из них. — Карл, дорогой Карл!
 Неужели ты не помнишь меня?
 Я всмотрелся в тучного немецкого капитана. Его упитанное лицо показалось мне знакомым.
 — Ну, маг и алхимик, неужели не узнаешь?
 — Вольфганг? Матерн! — вскрикнул я, узнав своего товарища по лицею.
 — Господа, — обратился Матерн к присутствующим, — я хочу представить вам своего старинного друга и приятеля Карла Меканикуса!.. (Офицеры поклонились мне.) Вы свободны, я приду в штаб часа через два.
 Офицеры ушли. Внизу раздался шум мотора. И мы остались с Вольфгангом с глазу на глаз.
 — Ну, как же ты живешь, Карл? — говорил Вольфганг, выкладывая на стол пакеты со снедью. (Высокий и жилистый солдат, видимо его денщик, принес ящик с вином.) — Ты что-то не рад моему приходу? Карл, Карл, какое счастье для тебя, что я был в частях, занявших Динан! Какое счастье! Ты теперь ни в чем не будешь нуждаться…
 — Вот мой сын! — сказал я Вольфгангу, показав на вошедшего в комнату Яна.
 — Он чудесный малый! — закричал Матерн, фамильярно обнимая Яна. — Чудесный!
 Настоящая белокурая бестия! Он совсем не похож на тебя, Карл, и на твоего отца! В нем нет ничего «алхимического»… Он, конечно, фламенган!* Я не сомневаюсь в этом!.. Бедный Карл, — продолжал Матерн, раскупоривая бутылку вина, — бедный Карл, сколько тебе пришлось вытерпеть из-за своего фламандского происхождения*, тебе, истинному немцу! Но теперь это уже позади… Мы в Германии были невероятно возмущены, когда узнали, с какими трудностями тебе досталась кафедра в Льежском университете. Но теперь мы покажем этим валлонским выродкам, покажем, на чьей земле они живут! Мы вспомним древний, как эта земля, клич брюггской заутрени: «Щит и друг! Щит и друг!»
 Матерн встал, провозглашая клич, с которым во время религиозных войн ремесленники Брюгге в одно утро вырезали всех горожан, говорящих на французском языке. Ян поставил свой бокал на стол и направился к двери.
 — Он спешит на работу, — сказал я, стараясь отвести от Яна подозрение. — Он работает на станции, нам ведь нечем жить…
 Но Ян все испортил.
 — У меня много друзей валлонов! — сказал он, обернувшись к двери. — И времена средневековья прошли, господин капитан.
 — Дурное воспитание!.. — проворчал Матерн. — Но, Карл, поверь, проснется расовое самосознание — и этот чертенок себя еще покажет настоящим солдатом германской армии…
 — Как, разве?.. Неужели вы будете призывать бельгийцев?
 — Не всех, нет, нет, только полноценных, мой дорогой! Отныне фламандцы под особой защитой немецкого оружия. Мы восстановим их привилегии. И никакому выродку французишке не позволим командовать людьми германской крови! Но ты никак не можешь развеселиться, Карл. А-а, понимаю, понимаю. У тебя нет денег… Эдвин!.. — позвал он своего денщика. — Эдвин, принеси немного денег из чемодана. Ну, тысяч пятьдесят, сто… Выполняй!
 И Эдвин принес деньги в полах кителя, как носят хозяйки свежеснесенные яйца.
 Десятки пачек, по нескольку тысяч в каждой, выстроились на столе между консервными банками и бутылками вина. Вольфганг был в восторге.
 — Вот они, вот они! — говорил он, с треском распечатывая пачку. — Это все тебе, Карл! Конечно, это более приятная форма сочувствия, чем слова. Да, друг познается «аморе, море, оре, ре…» Только это я и помню из лицейской латыни, Карл. Любовью, нравом, словом, делом познается друг. Как это правильно!
 Я взял одну ассигнацию и с удивлением ее рассматривал.
 — Но, Вольфганг, — сказал я, — это не наши деньги!
 — Карл, ну неужели я стал бы тебя обманывать! Ты обижаешь меня.
 — Но таких денег я не видел!
 — Следовательно, ты еще не видел денег вообще. Это оккупационные марки, Карл. И за каждую марку ты получишь десять бельгийских франков короля Леопольда!
 Признаться, в этот вечер я составил компанию Вольфгангу. Мы вспоминали прежних друзей и юношеские проказы, я быстро охмелел и смеялся солдатским шуткам Вольфганга. Мое веселье было проникнуто нервозностью. Ужасные события последних недель, неопределенность, непрестанный страх, страх перед летящими над головами бомбардировщиками Геринга, перед марширующими по улицам солдатами, перед какими-то дикими распоряжениями и приказами немецких комендантов… И вдруг передо мной сидит гитлеровский офицер, один вид которого внушает моим соседям страх, и это совсем не офицер, это же мой Вольфганг, мой товарищ, школьный товарищ! Что он такое рассказывает? А, это действительно смешно!..
 Часть пути к Динану Вольфганг ехал в большом грузовике, в котором была установлена машина, печатающая оккупационные марки. Они печатали их день и ночь, а к ним то и дело подъезжали офицеры связи и забирали свежие пачки для своих солдат. Это действительно смешно! Люди должны трудиться, в поте лица своего зарабатывать хлеб насущный, профессора толкуют об экономике, министры разглагольствуют в парламенте о бюджете, а здесь… хлоп — и сто марок, хлоп, хлоп — и тысяча… Да, Вольфганг прав и в отношении фламандцев. Нам было труднее получить работу, чем валлонам. Еще бы, у валлонов покровителем выступала победительница в прошлой войне — Франция, а у нас сейчас Германия.
 И Германия сильнее Франции, сильнее! Превыше всего Германия! Как это Матерн сказал? Танки вперед, артиллерию назад, авиацию наверх! Дейтчланд, дейтчланд убераллес!..
 Утром я проснулся и не сразу мог понять, что произошло.
 Я оторвал голову от стола. Лицо было в чем-то липком. А-а, это вино…
 Бутылки подрагивали на столе в такт грохоту проезжающих по улице танков. Да, приехал Вольфганг, деньги… Сколько их!
 — Ян! — позвал я. — Ян, иди сюда!
 Мне никто не ответил. Я прошел в комнату сына. Его кровать была застелена.
 На часах было шесть утра. Значит, он не приходил домой. Это из-за того, что я принял Вольфганга. Не мог же я указать ему на дверь! Ведь он мой школьный товарищ, мой друг… Но он пришел сюда не как мой друг… Неужели Ян не понимает? Ну, я позволил ему сделать мне сюрприз. Ему ведь также здесь должно быть не по себе, хотя он никогда не отличался щепетильностью… Но где же Ян? Он обиделся, мой мальчик, он не ожидал от меня, что я сяду с германским офицером пить вино. А ведь нужно как-то приспосабливаться — я маленький человек… Кто-то хлопнул дверью? Это Ян, это конечно Ян!
 — Ян! — позвал я, спускаясь вниз по лестнице. У раскрытых дверей стоял незнакомый мне человек в черном свитере.
 — Вы Карл Меканикус? — спросил человек.
 — Да, я.
 — Вы отец Яна?
 — Да. Где он? С ним что-то случилось?
 — Ян арестован бошами!
 — За что? Вы говорите неправду!
 — Ян арестован гитлеровцами за порчу кабеля.
 — Он не мог этого сделать, он всегда советовался со мной! Откуда вы знаете?
 — Я работал вместе с Яном на станции. А когда это произошло, всех, кто работал на путях, взяли. Нас было шестьдесят человек. Гитлеровцы сказали, что расстреляют всех, если тот, кто перерубил кабель связи, не выйдет вперед. Ян вышел. Его взяли…
 — Но он невиновен! Я не могу поверить!..
 — Он не резал кабель! Кабели — это моя специальность… Он вышел для того, чтобы спасти остальных… Мы раньше не очень доверяли ему — ведь он сын состоятельного инженера. А он, он… хороший мальчик, ваш Ян.., — А, это вы? Понимаю, понимаю… Как зовут вас?
 — Жак Фрезер.
 — Валлон? Так, так… Мой мальчик ничего не знал, его даже не интересовали газеты. Это вы распропагандировали его, вы!.. Но что делать? Куда пойти?..
 Его нужно спасти, спасти немедленно, а с вами я еще рассчитаюсь!
 — Моя жизнь принадлежит вам, товарищ…
 — Товарищ? Я вам не товарищ! Вы моего сына сбили с прямого пути! Он учился бы, он стал бы ученым! У него замечательный цепкий и сильный ум! А сейчас что делать?.. Я пойду… пойду к Матерну. Я найду его и освобожу Яна! У меня есть друг, большой друг, он офицер и поможет мне…
 Я сразу нашел капитана Матерна — его знали все.
 — Что случилось, Карл? — спросил он меня. — Ты так взволнован!
 — Моего сына арестовали! Он невиновен!.. Вольфганг, спаси его!
 — Арестовали? Мне вообще неприятно заниматься такими делами — я служака, строевик. А где его взяли, на станции?
 Матерн позвонил, а я как, завороженный смотрел на серый ящик полевого телефона, от которого змеей шел красный лоснящийся резиновый жгут. Из-за такого вот куска резины страдает мой Ян, какая глупость!
 — Говорит капитан Матерн. Да, да… Скажи, твои ребята вчера задержали некоего Яна Меканикуса? Это сын моего… Ах, так? Зо, зо, зо, так… так.., У меня все сжалось внутри, Матерн, не глядя мне в глаза, все говорил: «Зо, зо, зо…» Потом он бросил трубку, подписал пропуск и, все еще не глядя на меня, сказал:
 — Ты дурно воспитал своего сына, Карл! Это ужасно!
 — Что произошло, Вольфганг?!
 — Он плохо себя вел, вызывающе вел себя… Полчаса назад он был подвергнут экзекуции…
 — Какой экзекуции?! Вольфганг, пожалей меня, попроси их! Ты же всех знаешь!
 — Он расстрелян, Карл! Мне очень жаль…
 В тот же вечер какие-то рабочие в покрытых углем комбинезонах принесли мне моего мальчика… Мы похоронили его во дворе, возле стены.
 — Он был настоящим патриотом! — сказал Фрезер. (И его слова падали, как капли раскаленного металла, в мой мозг.) — Он был смелым, честным! Он хотел спасти тех, кто уже начал борьбу с фашизмом…

 II

 Жизнь потеряла для меня всякий смысл… Я сидел возле окна и смотрел на свинцовые воды Мааса. Вот прошли самоходные баржи. На корме, возле рулевого, германский солдат. Вот прошел катер. На его крыше, болтая ногами в широких сапогах, сидит германский солдат. По набережной прошла группа бельгийских предателей-рексистов*. Они вооружены, но их охраняют гитлеровские солдаты…
 Какая тяжелая поступь у завоевателей!.. Кажется, что каждому их шагу стоном отвечает земля.
 Вот опять катера, что-то везут? А-а! Это хлеб для солдат. Новый порядок имеет хороший аппетит. Люди, хлеб, уголь… Все нужно гитлеровскому «райху».
 Мне принесли какую-то квадратную бумажку. «Хлебная карточка», — так сказала мне соседка. Она до войны торговала открытками и марками, я ее помнил…
 Оказывается, что больших трудов стоило ей достать для меня эту карточку.
 Люди, которых я никогда не знал, приходили ко мне. Дверь, в которую внесли моего Яна, была всегда открыта. Брали из моих рук карточку и клали на край стола крошечную порцию хлеба… Люди всегда на что-то косились. А-а, это, вероятно, на деньги. Они так и валялись на полу и на столе, между бутылками вина и консервными банками. Я не притрагивался к ним. Грязные, кровавые деньги!..
 Может быть, если я показал бы Матерну на дверь, мой Ян не вышел бы из толпы?
 И был бы жив? Жив?! Нет, он благородный мальчик — он все равно вышел бы, чтобы спасти тех, кто борется!
 А борются ли или вот так сидят возле окна и считают баржи с хлебом, который похищает Германия у моего народа?.. Нет, нет, не может быть! Они борются! И, если придет Фрезер, я спрошу у него, что они делают, что делать мне, чтобы отомстить за Яна, за тысячи и тысячи арестованных и убитых…
 Но Фрезер что-то не идет. Его уже не было семь дней. Целых семь дней!.. Вот кто-то поднимается по лестнице, берет веник, подметает. Это тетушка Марта.
 Ее очередь сегодня принести мне хлеб. Он не нужен мне, этот немецкий хлеб, не нужен! Я не хочу его есть даром! Я хочу работать, я ведь очень сильный.
 Меканикусы все сильные, и Ян был очень сильным. Если бы он вырос, совсем вырос!.. Нет, я даром есть хлеб не хочу, я хочу… Но что я могу… один?
 Было совсем темно, когда в комнату вошел Фрезер. Он стал за моей спиной и также смотрел на Маас. Прикрытый заслонкой красный огонек дебаркадера против моего окна дробился на волнах спокойной реки. Узкой красноватой полоской вставало на горизонте зарево. Чугунные украшения на куполе собора, казалось, ожили.
 — Горит нефтеперегонный завод… — тихо сказал Фрезер. — Вчера в Антверпене фашисты приказали всем евреям надеть специальные повязки. Весь город вышел с такими повязками…
 — А крестьяне? Как крестьяне фламандцы?
 — Вначале плохо…
 — Они поверили немцам?
 — Но потом, когда вслед за бандой фашистских пропагандистов пришли налоговые инспекторы, когда начались реквизиции скота и хлеба, они быстро прозрели…
 — Прозрели?
 — И теперь германский солдат не рискнет в одиночку пройтись по улицам фламандской деревни. В Савентгейме пожар… Вы знаете, господин Меканикус, этот завод?
 — Шинный завод? Знаю.
 — Бельгия горит!..
 Мы еще долго смотрели на реку, потом Фрезер пошел к выходу.
 — Жак, — проговорил я, — подождите. Я пойду с вами!
 Фрезер живо обернулся и сказал:
 — Я приду завтра…
 А завтра Фрезер вынес из моего кабинета и разложил на столе старинное охотничье оружие. Критически осмотрел его.
 — Нет, — сказал он, — это все не годится! Что вы можете делать?
 — Я хорошо стреляю. У меня были призы. Вы не верите, Фрезер?
 — Что еще?
 — Ну, я могу.., Я хочу бороться вместе с вами!
 — Что еще вы можете делать?
 — Я ученый. Понимаете, Фрезер? Инженер-химик…
 — Вы химик?! Так почему вы до сих пор молчали?
 — Но разве сейчас нужны заводы? Разве…
 — А здесь, у себя дома, вы не смогли бы вести, скажем… вести научную работу?
 — Конечно! Но я не понимаю…
 — Ах, да помолчите! — резко сказал Фрезер.
 И его неожиданная грубость была радостью для меня: «Я нужен, да, да, я им пригожусь — тем, кто борется. Я нужен народу Бельгии».
 — Могу показать вам свою лабораторию, — предложил я.
 — Покажите.
 Мы прошли в лабораторию. Это не была большая лаборатория — ведь серьезные эксперименты я производил в заводских лабораториях, но в ней было все, чтобы искать, думать…
 Фрезер был поражен.
 — Да у вас… А еще молчали! Ну, вот что, Карл, вы это все приводите в порядок, занимайтесь там наукой, ну, что-нибудь такое делайте, чем и до войны занимались. Для вида… если заинтересуются. А лучше вообще и виду не показывать. Окна мы завесим… Лаборант нужен?.. Пришлю.
 — Мне помогал Ян…
 — Я пришлю к вам мальчика. У меня есть один на примете. А нам, нам очень нужен: такой материал, понимаете?
 — Да, понимаю, — ответил я. — Это элементарно, — Но нам нужно много, — сказал Фрезер, — У меня есть подвал.
 — И в нем можно работать?
 — В нем работали, не совсем удачно, правда, но много веков подряд:
 Никогда я еще не видел такого исполнительного механизма, одним из действующих частей которого я стал. Внизу, в подвале, сваривали трубы.
 Фрезер присоединил сварочный аппарат к какому-то кабелю под нашим тротуаром.
 Он был хорошим специалистом-электриком. Я произвел несколько предварительных опытов, дал задание на сырье. И должен сказать, что у меня не было случая нехватки каких-либо материалов. Иногда ко мне никто не приходил, и я спал, держа на ночном столике взрывную машинку, на случай, если ко мне пожалует гестапо. Какое-то необыкновенное спокойствие воцарилось в моей душе. И, когда издалека доносились взрывы, когда мимо меня проносились немецкие санитарные автомобили, я особенно крепко спал в такие ночи. Я мстил за себя, за сына, за свою страну-Фрезер иногда приносил мне чертежи различного рода взрывных устройств. И я должен был дать свое заключение о нужных составах взрывчатых веществ. Это были очень сложные мины, чаще всего замедленного действия, с отпиленными от динамиков пластинками магнитного сплава. А наверху, в своей заброшенной лаборатории, я занимался пустяками, производил для вида какие-то опыты, просто для того, чтобы стереть пыль с приборов.
 Иногда я посылал статьи в немецкие научные журналы. Статьи мне немедленно возвращали, но я хранил квитанции на случай обыска.
 Дом наш был очень хорошо расположен. Им никто не интересовался, а может быть, от меня исходило такое спокойствие, что никому и в голову не приходило заподозрить что-либо… Сыграло здесь роль и мое фламандское происхождение.
 Национальная привилегия в этом смысле меня вполне устраивала.

 III

 Шли годы. В один из сентябрьских дней 1944 года Фрезер сообщил мне, что лаборатория переносится в другое место. Ночью ко мне пришли люди из отряда Сопротивления и начали осторожно разбирать установку для получения взрывчатки. Они почти неслышно работали ключами, но все же я попросил Фрезера постоять у двери.и послушать, не очень ли мы шумим в подвале.
 Вскоре Фрезер вернулся и шепотом сказал, что с улицы слышна немецкая речь и кто-то бьет ногой в дверь. Я поднялся к парадной двери и прислушался.
 Действительно, раздавались какие-то голоса. Потом послышался очень знакомый мне голос:
 — Вы идите, я здесь переночую!
 Я сделал знак Фрезеру, чтобы он спрятался, и открыл дверь. Передо мной стоял обросший щетиной, похудевший, Вольфганг Матерн.
 — Привет, старик! — сказал он мне. — Привет! Салют! — Он вошел в дом, прикрыл дверь. — Ну, что же мы стоим? Приглашай!.. Я знаю, что ты на меня сердишься. Но разве я виноват?..
 Мы прошли вместе с Вольфгангом наверх. Он заглянул в гостиную, которую я не убирал, и осветил фонариком стол.
 — Ты пьешь, Карл? — спросил Вольфганг и внимательно взглянул на пачки с деньгами. — Ты к ним не притронулся? — удивился Вольфганг. — Ну и хорошо! — Он засунул в карман две-три пачки. — Так чем ты занимаешься? Все тоскуешь?
 Ах, Карл, Карл, так нельзя!.. Нужно проще, проще подходить к таким переживаниям. Это не немецкая черта…
 Я провел Вольфганга в лабораторию. На мраморной доске, обожженной многими взрывами, лежал кусок свежеприготовленного тола. В руках у Вольфганга вспыхнула зажигалка, он поднес ее к окурку сигареты. Лицо его, отекшее и постаревшее, выглянуло из темноты. Я достал из стоящей в углу стреляной гильзы от немецкого снаряда пучок тонких прутьев, поднес их к пламени.
 Вольфганг услужливо чиркнул зажигалкой. Дерево вспыхнуло.
 — Так чем ты занимаешься, Карл? — спросил меня Матерн.
 — А вот сейчас увидишь… — ответил я ему и поджег тол.
 Ярко вспыхнула взрывчатка, осветив кабинет и растерянное лицо Вольфганга.
 — Это, это взрывчатка?
 — Как видишь!
 — Но это запрещено, Карл!
 — Что делать… Пришлось не послушаться распоряжений вашего коменданта! — засмеялся я.
 — Ты арестован, Карл Меканикус!.. — Матери полез за пистолетом, но я схватил его за руку, и он застонал от боли. — Ты просчитался, Карл! Просчитался! Ты надеешься, что сюда придут американцы! Ха… Я только сейчас вырвался из котла, в который угодила армия фон Клюге… И я заявляю тебе, что мы выиграем войну, выиграем, несмотря ни на что!
 Я вырвал из руки Вольфганга пистолет и бросил этого негодяя в кресло.
 — Будет заключен мир, понимаешь, сепаратный мир! — торопливо продолжал он. — Черчилль и Рузвельт не допустят большевистские армии в Берлин! Ты понимаешь?
 Мы победим… Тебе придется извиниться передо мной, Карл, извиниться!..
 Союзники передерутся со дня на день! Эта американская волосатая горилла Брэдли* терпеть не может английского командующего Монтгомери* и называет его сушеной саранчой!.. Мы всё знаем!.. Американцы валят вину за все неудачи на англичан. И, пока они ссорились друг с другом, фон Клюге вывел из фалезского котла во Франции лучшие дивизии: Ты ничего не понимаешь, Карл!.. Не так просто нас победить!.. — Матери говорил, как автомат. Он совершенно утратил всякое чувство реальности. — Мы еще покажем вам всем! А ты? Из-за какой-то случайности — подумаешь! — пристрелили кого-то там… Ты изменник!.. Нам только остановить фронт на Востоке хотя бы на месяц… И мы показали бы всем!..
 Матерн попытался встать, но я вновь швырнул его в кресло. В комнату вошел Фрезер, плотно прикрыл шторы, зажег свет.
 — Забери его! — сказал я Фрезеру. — Он мне мешает…
 Только сейчас до Матерна дошло все случившееся., Fro лицо стало приобретать осмысленное выражение. Он хотел что-то сказать, но Фрезер хорошим ударом оглушил его. Снизу, из подвала, пришли мои товарищи по отряду Сопротивления и вынесли Матерна.
 — Он еще пригодится… — сказал Фрезер. — Теперь, Карл, вам здесь нечего оставаться, идемте с нами.
 Все следующие дни через Динан двигались отступающие армии немцев. Силы Сопротивления вышли из подполья. И перед армиями союзников лежала, по сути дела, уже освобожденная нами Бельгия.
 Нам вновь пришлось взяться за оружие в декабре 1944 года, когда танковые армии нацистов ринулись через Арденны к Динану. Застрявшими в снегу, километрах в десяти от Динана, танками закончилась эта последняя крупная авантюра Гитлера, главные силы которого были к тому времени разбиты или скованы героическими армиями Советов.




 ГЛАВА ВОСЬМАЯ
 «Преступления» рода Меканикусов.
 — Секрет красного лоскута



 I

 И вот пришла долгожданная победа! Жизнь понемногу входила в свою колею. Я стал работать на химическом комбинате вблизи Льежа, по целым месяцам я не приезжал в свой ставший совсем заброшенным дом в Динане.
 Иногда ко мне приходил Фрезер. Он все время жил в огне политических схваток.
 Правительство Пьерло* приказало силам Сопротивления, мужественно боровшимся против фашизма, сдать оружие. Католики требовали возвращения короля-предателя на престол… Страна кипела, вновь поднимали голову фламенганы и рексисты.
 Фрезер рассказывал обо всем этом с горящими глазами. Я любил этого человека, но не разделял его коммунистических взглядов. Мне казалось, что мир есть мир, что он хорош, каким бы ни был, и что все в конце концов устроится.
 Иногда мы спускались вместе с ним в подвал, где в дни войны помещалась наша лаборатория взрывчатых веществ. Воспоминания о недавнем охватывали нас. И, признаться, здесь, в этом подвале, слова Фрезера казались не совсем лишенными смысла, как там, наверху, в комнатах, залитых солнечным светом, наполненных гудками пароходов, идущих по Маасу, и звуками пробуждающейся мирной жизни.
 Вскоре я взял отпуск на несколько дней. Мы ушли вместе с Фрезером в Арденны.
 Бродили по проселочным дорогам, мима следов прошедших здесь танковых полчищ.
 Фрезер показывал мне памятные места боев, так как вместе со своим отрядом участвовал в марше по ликвидации Арденнского «выступа».
 А когда мы вернулись в Динан, произошел случай, имевший самое глубокое влияние на мою последующую жизнь, В первых числах мая я получил письмо. В нем говорилось, что меня хотят видеть по делу, связанному с моим отцом, Юстусом Меканикусом. Я отправился по указанному адресу. В небольшой гостинице Льежа меня ждал очень подвижной, несмотря на более чем преклонный возраст, человек. Он назвал себя. И имя его было мне знакомо, только я сразу не смог вспомнить, где и когда я его слышал.
 — Много лет назад, — сказал мне Анри Рюдель, адвокат и «немного историк», как он себя отрекомендовал, — я знавал вашего отца, Юстуса Амедео Меканикуса. Вас тогда, простите, и в помине не было… В тысяча девятьсот восемнадцатом году я должен был неожиданно покинуть Париж… Для адвоката интересоваться — я бы сказал, слишком интересоваться — историей происхождения богатств некоторых влиятельных фамилий небезопасно… Да, да, голубчик! Мне так и хочется назвать вас Юстус, вы удивительно похожи на него… История Франции знает немало случаев самой страшной расправы с любопытными адвокатами. В дни Коммуны, в самые жестокие дни массовых казней, всех поразила особенно отвратительная, особенно жестокая расправа над Мильером*. Да, Мильер сочувствовал Коммуне, но уничтожен он был прежде всего как человек, осмеливавшийся разоблачить мошеннические проделки биржевых политиканов, друзей и соратников премьер-министра Тьера. Я сумел избежать расправы… Да, не удивляйтесь. Это было в двадцатые годы двадцатого столетия, но я получил достаточно ясные предупреждения и вынужден был покинуть Париж, покинуть Францию. Мне почему-то хотелось жить!.. — Рюдель рассмеялся. — Как, впрочем, мой дорогой Карл, как, впрочем, хочется и сейчас, а мне уже за восемьдесят, за восемьдесят, дружок… Только теперь я смог вернуться во Францию, только теперь!.. Все мои вещи были сохранены семьей привратника. Он сам, бедняга, давно умер. Все оказалось цело, свалено в одну из комнат, но цело. Даже письма, даже те письма, которые пришли ко мне сорок лет назад. Письма от людей, покинувших этот мир. Среди этих писем было и письмо вашего отца. Собственно даже не письмо, а огромный пакет, полный прелюбопытных бумаг.
 Рюдель расстегнул свой портфель и вынул большой конверт. Чернила, которыми был написан адрес, выцвели от времени.
 — Речь шла, — сказал Рюдель, — об установлении подлинности, а также переводе с арабского некоторых фамильных документов семьи Меканикусов, как я понял.
 Когда-то я специализировался по истории арабского Востока, возился со старинными рукописями, увлекался расшифровкой, экспертизой, стал близок к криминалистам Парижа, но мое любопытство… Да, так весть о смерти вашего отца застала меня в Южной Америке. О письме я ничего не знал. И вот я вернулся в Паряж. — Огорчаясь утратами и радуясь воспоминаниям, я перебирал старые письма, но мое особое внимание привлекли эти бумаги, особое!
 Перечитывая их, следя за удивительной судьбой этих документов, особенно одного из них, я вспомнил вашего отца. Его легко вспоминать. Необычная голова, глубокие глаза и эти кустики бровей… Но простите!.. Итак, все эти документы, несомненно, подлинны и, несомненно, отвечают тем датам, которые стоят на них. Подпись Роджера Бэкона… Но вы, кажется, забыли или просто не знаете, о чем идет речь?
 — Очень хорошо помню! — поспешно сказал я. — Продолжайте, прошу вас.
 — Я упомянул имя Бэкона. Вот этот-то документ, конечно, представлял для меня наивысший интерес…
 Рюдель вынул из конверта старинный пергамент, Я сразу узнал его.
 — Волею случая он сопровождал вашего предка Одо Меканикуса в странствиях, и вся его жизнь отразилась на оборотной стороне пергамента. Некоторыми специальными методами я выявил все, что когда-либо было на нем написано.
 Смотрите, запись, сделанная Роджером Бэконом, ясно видна и так, а вот, вглядитесь…:
 — Здесь что-то написано поперек листа по-латыни: Я различаю слово «Константис»…
 — Совершенно верно! — подтвердил Рюдель. — Эта надпись крупными буквами поперек пергамента не что иное, как мерзкое глумление над стариком Готфридом Компьенским, первым учителем Одо…
 — Это та надпись, которую приказал сделать обманутый виконт?
 — Совершенно верно! Для меня обнаружение этой надписи показалось важным.
 Если воспоминания Одо Меканикуса подлинные, а всё — и бумага, и чернила, и манера письма, и стиль — говорило за это, то оставалось выяснить: правдивы ли они? Вы понимаете, что воспоминания, действительно написанные в древности каким-либо лицом, могут и не быть правдивыми? Ваш славный мальчуган Одо Меканикус взял этот пергамент с виселицы, помните? Это им описывалось. Так почему же на оборотной стороне документа не было этой надписи? Непонятно…
 Тогда мне пришло в голову, что надпись могла быть сделана не чернилами, а чем-нибудь легко стираемым временем, например углем… древесным углем. Мне удалось установить, что это действительно так. Я вспомнил известный криминалистам случай времен первой мировой войны, когда неожиданно выяснилось, что германская разведка владеет способом проявлять все, что написано пером даже без чернил… Вы слышали об этом?.. Нет? Я сейчас не помню подробностей, но дело заключалось в том, что один из германских разведчиков предложил какому-то государственному деятелю Франции продать Германии за большие деньги военный секрет. Причем предложил ему послать письмо с изложением этого секрета на любой бумаге, написанным не секретными симпатическими чернилами, а простой холодной водой. Это предложение стало известным, и начались поиски. Оказалось, что как бы легко перо ни касалось листка бумаги, его острие рвет волокна верхнего слоя, разрушает их. Эти невидимые глазу разрушения проявляются при помощи паров металлического йода.
 Рюдель позвонил и попросил вошедшую горничную подать ужин к нему в комнату.
 — Итак, — продолжал Рюдель, — я приобрел кусочек металлического йода, испортил не один десяток листов, а затем внес в пары йода ваш документ. Весь секрет заключался в том, чтобы дать парам йода как бы скользить вдоль по наклонно расположенному листу, тогда все те места бумаги, которые были потревожены пером, улавливают некоторое количество бурых паров йода, и буквы становятся видимыми. «Когда-то я умел делать ртуть постоянной…» — прочел я. Это была надпись виконта Адальберона Юлихского. Одо Меканикус не лгал.
 Только тогда я принялся за арабский текст. Он оказался необыкновенно любопытным. Я передам вам его общее содержание, подробный текст. Я уверен, вы не раз будете перечитывать… Документ был составлен одним из учеников Джабира ибн Хайана, называемого также Гебером, в начале десятого столетия. В нем рассказывается об удивительном опыте, который произвел великий учитель «во славу аллаха» над веществом, получаемым из насекомых, живущих на индийской смолистой смоковнице. Насекомые были ростом с комара и на длинных ножках. Несколько раз опыт производился вполне удачно, и в результате получался какой-то редкий и драгоценный краситель. По обычаям того времени, учитель с учениками, приготовив несложные приборы и разведя огонь, покидали свою мастерскую-лабораторию на три дня. Но при производстве четвертого опыта произошел любопытный случай, который и описывает автор документа. Один из учеников Хайана вошел в помещение до истечения трехдневного срока и не смог выйти оттуда. Когда его нашли, он ничего не видел и ничего не мог рассказать… Только через много месяцев он пришел в себя и смог сообщить учителю и своим товарищам, что, как только он подошел к сосуду, в котором получался краситель, — он «все забыл» и сразу ослеп. В документе рассказывается, что, выздоровев, этот ученик все же не смог заниматься наукой и покинул своего учителя.
 — Я не особенный знаток алхимической символики, — признался Рюдель, приглашая меня к столу, на котором был приготовлен ужин. — Прямо скажу, не знаток, но перевод, который сделал Бэкон, говорит о том, что Роджер Бэкон знал арабский язык и суть документа, в общем, несомненно передал.
 Естественно, что Одо Меканикус, который много лет общался с Роджером Бэконом, лучше меня мог разобрать надпись. Прочтя арабский текст документа, я было уже хотел упаковать все эти листки и отправить их вам, как вдруг одна мысль встревожила меня… Уж очень странным было содержание вашего тайника, так сказать, странным в своей совокупности… Не понимаете? Арабский пергамент — раз, записки Одо Меканикуса — два, торговая книга дома Меканикусов с записями от начала шестнадцатого столетия до тысячи пятьсот семьдесят второго года — три. Почему именно эти три документа были так тщательно спрятаны, какое отношение к Одо Меканикусу имеет торговая книга? Я решил повременить, тем более, что спустя сорок лет вы меня не ждали… — Рюдель рассмеялся. — Помог случай. На моем столе стояли цветы. Экономка — я привез ее из Бразилии — не привыкла поливать цветы в таких маленьких горшочках, и на моем столе образовалась изрядная лужа… Вы помните, вероятно, что все бумаги, которые ваш отец послал мне, были завернуты в лоскут, также найденный в вашем тайнике. Лоскут лежал на столе. Признаюсь, я им иногда смахивал пыль. Вода подобралась к нему. Кусок материи намок, я отжал его, просушил, и мне понравился его цвет — необычный, знаете ли, цвет.
 — Рюдель хитро прищурил глаза. — Такой цвет, что я подумал: а не тот ли краситель, что описан учеником Хайана, придал волокнам этой материи такой блеск и цвет? Стал внимательнее перечитывать записи, сделанные в торговой книге, и огорчился. Не знаю, стоит ли говорить, у меня какой-то разоблачительный талант, господин Меканикус…
 — Говорите, господин Рюдель. Дела наших предков так далеки и так наивны по сравнению с нашим огненным временем, что меня ничто не может огорчить!
 — Чудесно! Вы лишены спеси, это облегчает задачу. Ваши предки разбогатели благодаря совершённому преступлению. Да, по законам того времени, они совершили крупное торговое преступление! Собственно, даже два, если хотите.
 Но так как сейчас двадцатый век, а речь идет о середине шестнадцатого, то вы можете спать спокойно… Какой-то из моих предков прославился сочинением веселых песенок, из-за которых чуть было не сгорел по приговору инквизиции, что не мешает мне быть добрым католиком… Но вопрос идет совершенно о другом. Вы, кажется, химик?
 — Меканикусы — все химики, — ответил я.
 — Так будьте внимательны, здесь есть кое-что для химика. Итак, первое преступление Меканикусов. Ваши предки торговали краской индиго. Получали они ее от купцов в Антверпенской гавани, затем перевозили вверх по Шельде и каналам в Маас. В торговой книге отмечены платежи при всех перегрузках.
 Параллельно шли записи в отношении других товаров и характерно, что каждая перегрузка индиго обходилась невероятно дорого. Записаны все взятки должностным лицам городов и таможен… Вы не видите преступления? Но в тот период владельцы плантаций вайды, европейского кустарника, из которого добывалась синяя краска, заставили правительство запретить ввоз индиго из Индии. Таково первое преступление ваших предков…
 — Я не нахожу в нем ничего страшного.
 — Я также. Поэтому переходим ко второму преступлению. Ваши предки, дорогой Меканикус, торговали каким-то необыкновенным драгоценным красителем. Они выдавали его за настоящий пурпур, ставший к тому времени величайшей редкостью! Продавался этот краситель по баснословным ценам, в основном в монастыри, для изготовления некоторых деталей одежды кардиналов, епископов и прочих высших сановников церкви. Одновременно — факт, невиданный во всей истории средних веков, — эти краски продавались Востоку, правда, в очень незначительных количествах. Итак, краска, выдаваемая ими за пурпур, не являлась таковой. В этом содержание второго, также невинного преступления ваших предков.
 — И все?
 — О нет, я только начинаю. Ваш прапрадед отправлялся на войну против герцога Альбы. Ну и превосходно! Бери копье, надевай шлем и воюй! Но нет, этот ваш старикан замуровывает в стену какие-то бумажки. Насколько мне известно, в тайнике не было даже денег. А они имелись у вашего семейства. Понятно, почему прятались торговые книги. В них содержались секреты. Ну, а почему такой чести удостоилась рукопись Одо Меканикуса? Семейная реликвия?
 Сомневаюсь, так как она вовсе не свидетельствовала о знатности вашего рода.
 Так вот, мой друг! Краситель, принесший богатство торговому дому Меканикусов, изготавливался вашим прапрадедом на основании перевода, сделанного Роджером Бэконом на оборотной стороне арабского пергамента. Мной были выявлены два слова: «Это верно», написанные тем же почерком, что и записи в торговой книге Меканикусов…
 — Но вы все-таки не объяснили, почему была спрятана рукопись Одо Меканикуса.
 — Напротив, объяснил… Ваш предок упрятал эту рукопись как подлинное свидетельство своего права на секрет изготовления этого самого пурпура! Ведь в то время не было ни бюро патентов, ни системы охраны прав изобретателя…
 Для меня, как историка, этот момент особенно интересен. Он свидетельствует о проявлении еще в то далекое время необходимости в какой-то охране авторских прав… — Рюдель помолчал, а затем очень сухо сказал: — Огромное удовольствие доставил мне процесс разгадывания документов, присланных вашим покойным отцом. Но я деловой человек, господин Карл Меканикус, и не скажу, что занятие историей и даже криминалистикой прибыльно для честного человека…
 — Но у меня сейчас очень затруднительное положение, — сказал я.
 — Знаю, всё знаю, — ответил Рюдель. — Вы подпишете небольшой документ, которым обещаете мне, что в случае, если краситель, который вы получите согласно сделанному мной переводу, принесет вам некоторую прибыль, то десять процентов этой прибыли будут принадлежать мне…
 — Обещаю вам! — сказал я смеясь.
 — Вот в этом я и попрошу подписать вас эту небольшую расписку. Тысяча извинений, но здесь все оговорено: «только в случае успеха» и так далее…
 Я подписал расписку и, вручая ее Рюделю, сказал:
 — Дорогой Рюдель, но заниматься сейчас средневековыми красителями, когда существует мощная химическая индустрия, когда ежедневно патентуются десятки новых красящих веществ?..
 — Но если краситель — искусственный пурпур? — спросил Рюдель и прищурил глаза, отчего лицо его приняло очень лукавое выражение.
 — Даже если это пурпур! Кстати, современная химия может получать этот пурпур и не из морских ракушек, как это делали древние финикияне, а синтетически…
 Рюдель спрятал расписку и, подойдя к своему чемодану, раскрыл его и вынул бумажный сверток. Медленно он снял бумагу и, встряхнув рукой, развернул кусок необыкновенно окрашенной материи. Я не знал о существовании такого цвета. Это был не просто очень ярко-красный цвет, это было что-то невиданное. Краски переливались на сгибах. От этого лоскута нельзя было оторвать глаз!
 — Вот во что были завернуты ваши документы! — сказал Рюдель. — Я не специалист по окрашиванию тканей, но уверен, что женщины обратят внимание на такой цвет и найдут ему самые неожиданные применения…
 Я записал адрес Рюделя и проводил его к ночному поезду.

 II

 В первый же свободный вечер я взял перевод, сделанный Рюделем, и погрузился в его изучение. За этим занятием меня как-то застал полковой капеллан британской армии, которому я предоставил две комнаты в нижнем этаже.
 Капеллан был бельгийским священником, в эмиграции попал в английскую армию вторжения, участвовал в освобождении Бельгии от оккупантов, а сейчас ждал демобилизации, чтобы вернуться в свой родной город, где-то возле Брюгге.
 Вечерами Рене Годар, так звали капеллана, составлял мне партию в шахматы. И должен сказать, что каждая такая партия была большой любезностью с его стороны, так как более сильного игрока я не знал. Особенно удивляли меня партии, которые он вел «вслепую», то есть отвернувшись от доски и помешивая угли в камине. Я, видя перед собой доску с расставленными фигурами, безуспешно пытался отсрочить неминуемый проигрыш. Особенно неприятно было попадаться в ловушку, а на них капеллан был большим мастером.
 — Годар, — говорил я капеллану, — у вас голова главнокомандующего армией, а никак не священнослужителя.
 Капеллан только посмеивался, выигрывая партию за партией. За игрой я и рассказал Рене Годару историю старинных рукописей, переданных мне Рюделем. Я неожиданно нашел в Годаре человека обширных знаний и большой горячности.
 — Будь я химиком, я занялся бы этим, — сказал он мне.
 Вопрос об исходном материале пурпура для него не представлял сомнений.
 — Это кошениль, — уверял Годар. — Маленькие бескрылые самки насекомых, из которых добывалась драгоценная красная краска кармин…
 — Но знали ли арабы о кармине?
 Годар укоризненно посмотрел на меня и сказал:
 — Да ведь само слово «кармин» — латинская переделка арабского «кирмиз»! И Джабир ибн Хайан действительно мог производить опыты с кармином, полученным из Индии или Алжира.
 — Джабир ибн Хайан… Для всей его научной деятельности было характерно именно практическое направление. Великому Деланию алхимиков он предпочитал описание приготовления кислот.
 — И сулемы, — добавил Годар, — и нашатыря, впервые описанного также Хайаном.
 Годар принял самое деятельное участие в разгадывании того, что удалось сделать Джабиру более чем тысячу лет назад. Перевод Рюделя и значки Бэкона говорили, что в обработке кармина какую-то роль играла морская соль. Вскоре нам удалось установить, что Джабир, сам того не зная, произвел бромирование кармина выделенным из морской соли бромом. Я произвел анализ того красителя, которым был окрашен кусок материи, переданной мне Рюделем, и действительно обнаружил бром. В этом не было ничего удивительного — сам пурпур, чудесная, драгоценнейшая краска древнего мира, носит на языке современной химии прозаическое название «диброминдиго». Две замечательные краски древности — индиго и пурпур — оказались очень близкими по химическому строению. А как же быть с таинственным случаем, который произошел с учеником Джабира? Годара больше всего интересовала именно эта история. Я не придавал ей особого значения.
 — Трудно сказать, отчего упал в обморок молодой человек тысячу лет назад…
 Годар погрозил мне пальцем.
 — Да, да, он мог быть пьяным, влюбленным, мог перегреться на солнце… — продолжал я.
 — Но, может быть, какой-либо из промежуточных продуктов представлял собой сильный яд? — спросил Годар.
 — Буду вести процесс под вытяжным шкафом, проверю герметичность всей системы, — ответил я.
 Я произвел несколько опытов. Не все они были удачны, однако красители получались. И вскоре мне удалось выделить необыкновенно эффектный краситель светло-малинового цвета. Я запатентовал его, и несколько патентных бюро прислали мне свидетельства. А через несколько дней представитель фирмы, производящей краски для шерсти и искусственного волокна, выкупил у меня лицензию на строительство специального цеха для получения дибромкармина, как стали называть вновь открытый краситель. Название, впрочем, не совсем точно передавало его структуру.
 Мои дела поправились. Я отправил Рюделю письмо, в котором извещал об удаче, и перевел на его счет некоторую сумму денег. Рюдель мне ответил. Он был в восторге оттого, что предвидел лучше, чем я, химик-профессионал. Его письмо содержало длинную нотацию всем, кто пренебрежительно относится к достижениям прошлых веков.
 Мой постоялец-капеллан собрался уезжать. Я не торопил его, так как Фрезер целиком был поглощен политической работой и капеллан стал моим самым задушевным собеседником. Его суждения отличались точностью и неожиданной для меня демократичностью. Вряд ли мог бы найтись человек, который, слушая наши беседы, угадал бы в одном из собеседников священнослужителя.
 Теперь я смог значительно расширить мою домашнюю лабораторию, но вскоре произошли удивительные события, которые нарушили спокойное течение нашей жизни.
 Мне было известно, что органические бромсодержащие вещества способны сильно действовать на нервную систему и на слизистую оболочку глаз. Всем известно использование брома при лечении нервных заболеваний или применение бромбензола в качестве отравляющего вещества. Поэтому я предупредил представителя фирмы о необходимости соблюдения самой четкой герметизации всего процесса.
 Неожиданно, уже после пуска цеха, я получил телеграмму: 

 "Немедленно приезжайте, производство остановлено, массовое отравление рабочих.

    Управляющий".





 ГЛАВА ДЕВЯТАЯ Странная забастовка. — Годар предлагает молиться, Фрезер — искать



 I

 Я выехал вместе с Фрезером. То, что предстало нашим глазам, когда мы подошли к цеху дибромкармина, не поддавалось никакому объяснению. Цех был окружен невысоким, по грудь, каменным забором. Вокруг стояли люди. Это были жены, дети, друзья тех, кто находился внутри. Химический процесс там еще продолжался, так как остановить его можно было только с территории самого цеха. Попасть же в него не было возможности.
 Что же происходило в цехе?
 Рабочие, которые пришли сюда к утренней смене, стояли и лежали в самых различных позах возле химических установок и аппаратов для производства красителя. Время от времени кто-нибудь из них вставал и начинал двигаться на ощупь, но, столкнувшись с горячими трубами еще работающих установок, вскрикивал и отползал назад. Странное зрелище, неожиданное для меня, ужасное и непонятное для всех окружающих! Инженеры толпились вокруг меня. Они также совсем ничего не понимали.
 — Спасательную команду! Почему не вызвали заводскую спасательную команду?
 — Она там, — сказал инженер. — Она там, но, как только спасатели вошли в цех, они также, несмотря на маски, присоединились к рабочим.
 — Я подозреваю, что это забастовка, — сказал управляющий заводом, худой человек с огромным оскалом желтых, прокуренных зубов. — Это забастовка!
 — Чепуха, — возразил инженер, — полная чепуха! Они там почти три часа. И, кроме того, там врач. Видите человека в белом халате, что лежит возле аппарата?..
 В толпе слышался плач, раздавались негодующие крики. В этот момент молодой высокий парень, стоявший неподалеку от меня, вдруг рванулся вперед, перемахнул через забор и, зажимая лицо руками, бросился в цех, к группе пожилых рабочих, полулежащих кружком возле какого-то аппарата. Могло показаться, что они отдыхают… Молодой рабочий в несколько прыжков был возле них, потом вдруг опустился рядом с ними, попытался привстать и бессильно рухнул на землю…
 В толпе раздался шум, и кто-то, привстав на заржавленный, старый котел и дирижируя деревянным бруском, закричал:
 — Эй, вставайте, карминщики! Вставайте!
 — Вставайте! Вставайте!.. — хором подхватила толпа. Люди на территории цеха зашевелились, привстали, некоторые пытались уползти прочь от аппаратов, но вскоре опять уселись в кружок.
 Резкий порыв осеннего ветра пахнул нам в лицо, и я почувствовал, как закружилась голова, закружилась до боли в висках. Кричащая толпа заколебалась в моих глазах, очертания людей затуманились, превратились в тонкие полупрозрачные контуры. Но ветер переменил направление, и я пришел в себя… Видимо, то же самое было со всеми, кто стоял рядом.
 — Это, конечно, газ, — сказал инженер.
 — Нужно немедленно вызвать спасательную команду из Шарлеруа! Расходов боитесь, что ли? Там на шахтах есть спасатели с кислородными приборами.
 Обычные маски здесь негодны! — громко заявил Фрезер.
 Управляющий зло посмотрел на него, но отдал распоряжение, и через несколько часов на завод примчались грузовики со спасателями.
 Одного за другим выводили они за руки пострадавших. Затем один из инженеров надел кислородный прибор и перекрыл трубы. Я также взял маску и присоединился к нему. Блеск нескольких кранов в нижней части реактора остановил мое внимание — ведь я сам участвовал в монтаже оборудования. Не помню, чтобы мы ставили вентили из меди…
 — Когда была произведена замена вентилей? — спросил я инженера, когда мы выбрались из цеха.
 — Вчера, — ответил инженер, снимая маску. — Но какое это может иметь отношение к случившемуся? Ах, вы думаете, что они недостаточно герметичны?
 Но в работе при высокой температуре некоторые вентили неизбежно понемногу пропускают. Лишь бы обошлось без смертных случаев! Наши профсоюзы не замедлят использовать все случившееся для новых требований.
 — Медь, медь… — повторял я. — Может быть, в этой меди все дело?..
 Мы подошли к пострадавшим рабочим. Некоторые уже пришли в себя. Возле них суетился врач, прибывший с командой спасателей из Шарлеруа.
 — Что-нибудь серьезное? — спросил я.
 — Пока нет, — ответил врач. — Но ведь никто не знает, что же собственно произошло.
 Молодой человек, который перепрыгнул через забор, поддерживал за плечи своего отца. Я не сводил с них глаз. Пожилой рабочий пил прямо из большого эмалированного ведра. Вода струилась по его щекам, глаза были полузакрыты.
 — Хватит! — сказал он, вытирая губы красным платком. (Я узнал чудесный цвет моего красителя: все рабочие завода, пользуясь отходами, выкрасили свои шейные платки в моем дибромкармине.) — Хватит! Баста! Больше в этот цех мы не пойдем. Пусть доктор химии, как его…
 — …Меканикус, — подсказали в толпе.
 — Так пусть доктор Меканикус сам работает!
 Я попросил взять несколько проб газа в различных местах цеха. И все последующие дни я, Годар и Фрезер занимались анализом его свойств.
 Газ великолепно растворялся в воде, был бесцветен, лишен запаха. В последнем, правда, уверенности не было, так как при дыхании его, даже в малых порциях, наступало какое-то странное состояние.
 Откуда взялся газ? Почему именно он появился в цехе дибромкармина, почему раньше, при пуске аппаратуры, он не давал о себе знать?
 Я попробовал дома на небольшой установке получить дибромкармин. Подвергал анализу промежуточные продукты, но ничего похожего не было. В чем же дело?
 Фрезер вновь поехал на завод и внимательно пересмотрел все записи текущих ремонтных работ, произведенных в цехе за несколько дней, предшествующих этой странной аварии. Управляющий по-прежнему считал ее чем-то вроде «хитрой забастовки». Впрочем, боязнь забастовки — вполне естественное состояние директора любого завода в послевоенной Бельгии.
 — Только замена вентилей! — сказал Фрезер, входя в мою лабораторию. — Были стальные, заменили на немецкие из желтой меди.
 Я быстро разыскал арабский документ Одо Меканикуса и внимательно перечитал его перевод. А ведь ученик Джабира предупреждал!.. И речь шла именно об этом странном явлении.
 Так вот что означал знак трехсуточного срока, повторенный трижды в переводе, сделанном рукой Бэкона! Не входить в лабораторию на протяжении трех дней. И первый, кто пострадал в результате этого опыта, был один из учеников Джабира. Но какое значение имела медь? Да, да, в арабском описании способа приготовления прямо говорится о том, что исходный продукт кладется в медный сосуд.
 Наши розыски получили новое направление.
 В опытную установку для получения дибромкармина мы помещали в различных местах медную пластинку, которую Фрезер вырезал из рубильника. Опыт сразу подтвердил: да, во время синтеза красителя медь опасна. Хотя краситель и получается, но медная полоса влечет возникновение побочного процесса, приводящего к образованию летучего ядовитого газа.

 II

 Фрезер распахнул окна — влажный, напоенный туманами ветер ворвался в комнату. Фрезер усадил меня в кресло подле окна, сам вытащил стул на середину комнаты и уронил на пол ампулу с пробой газа…
 На часах было восемь вечера, когда мы пришли в себя. Целых четыре часа проведены были в каком-то одурманенном состоянии. Все это время мы ничего не видели и не слышали. Очень слабо помнится, что вначале исчезли очертания мебели, стен кабинета. Все заволоклось туманом. Некоторое время я ясно видел руку Фрезера в тот момент, когда из нее выпала ампула с газом, потом все окружающее предстало едва-едва видным «скелетом» вещей.
 Я заметил, что если быстро повернуть голову, то возникающая перед глазами новая картина видна только в нескольких ярких деталях, а затем все исчезало.
 Интересно, что весельная лодка, медленно поднимающаяся вверх по Маасу, была все время видна из окна как четкий и легкий контур. Станция же для речных пароходиков, выкрашенная в белую краску, оставалась совершенно невидимой.
 Эти небольшие наблюдения в дальнейшем привели к разгадке действия яда.
 «Медь — катализатор побочного процесса: причина аварии, — телеграфировал я дирекции завода. — Срочно удалите из линии все медные детали, прежде всего вентили».
 Я приехал в Льеж, когда работы были в разгаре.
 — Завод и фирма понесли значительные убытки, — сказал мне управляющий. — Мы возбуждаем против вас судебное преследование.
 — О нет, — ответил я, — не выйдет! Авария произошла после того, как цех был принят в эксплуатацию. Не нужно было производить замену вентилей!
 — Но вы, доктор Меканикус, не предупреждали нас об опасности такой замены, — резонно возразил управляющий.
 — Всего предвидеть нельзя, мало ли чем и как вы будете заменять детали установки. Может быть, вы поставите вместо…
 — Доктор Меканикус, — перебил меня управляющий, — ознакомьтесь с этим печальным актом и прекратим неприятный разговор…
 Это был акт о состоянии здоровья потерпевших рабочих. Акт был подписан представителями профсоюза и виднейшими специалистами, врачами Льежа.
 Отравление, вызванное неизвестным газообразным продуктом, бесследно прошедшее у двадцати восьми потерпевших, у семи вызвало стойкие формы помешательства. Особенно тяжело пострадали те, кто пробыл в атмосфере газа свыше трех часов. Полная или частичная потеря памяти, нарушение координации движений, нарушение зрения и слуха…
 Горе ни в чем не повинных людей взглянуло на меня с листка официального протокола.

 III

 Вечером я вернулся домой. Фрезер играл с капелланом в шахматы и о чем-то с ним спорил. Они сразу забеспокоились, поднялись ко мне. А мне так никого не хотелось видеть!..
 — Вы, Карл, невиновны, и суд оправдает вас, — сказал Фрезер.
 — Да, я не виноват… Но, Жак, Рене, поймите меня! Пусть суд не признает меня виновным. Да, я не хотел вызвать отравление рабочих. Смешно подозревать меня в этом. Но все же я виноват! Ведь без меня…
 — …не было бы красителя? — с иронией спросил Фрезер.
 — Да, хотя бы так, — ответил я. — Смотрите! Вот этот древний пергамент, с которого все и началось…
 Я снял со стены арабский пергамент. Один из мастеров завода вложил его внутрь большого плексигласового листа.
 — На обороте ясно стоит значок Роджера Бэкона о трехсуточной выдержке… И в переводе арабского текста, сделанного Рюделем, также говорится, что ученик Джабира, вошедший в лабораторию, потерял память… Вот что означают слова:
 «Он забыл бога, и имя свое, и имена всех вещей»! Нет, я виноват…
 — Нужно думать о другом, — сказал Жак, — нужно думать о том, как помочь пострадавшим.
 — Конечно, Жак, как ты мог предположить!.. Все, все, что я имею, принадлежит отныне не мне. Я отдам, чтобы обеспечить семьи пострадавших, чтобы лечить заболевших…
 — Нет, доктор Меканикус, только не благотворительностью, — сказал Фрезер, — только не милостыней!.. Это ни к чему…
 — Нужно молиться… — тихо сказал Годар. Он был совершенно убит моим известием.
 — Этим займетесь вы, Годар! — жестко сказал Фрезер. — А мы должны работать.
 — Ты считаешь, Жак, что можно найти противоядие? — спросил я Фрезера.
 — Да, нужно противоядие. Раз этот газ ослабляет память…
 — …то противоядие, — подхватил я мысль Фрезера, — может быть близким по составу и восстановит память?
 — Вполне возможно, — проговорил Годар, — вполне возможно!
 — Но вы-то откуда знаете? — удивился Фрезер. — Неужели на богословском факультете изучают?..
 — О нет, не на богословском, — ответил Рене. — Я увлекался физиологией, у меня есть несколько скромных работ.
 — Вы знакомы с физиологией? — Фрезер был обрадован и удивлен. — И ничто вас не связывает? Вы могли бы нам помочь?
 — Да, мне только нужно запросить разрешение…Вы, господин Фрезер, очень любите смеяться над моим духовным званием, над церковью. Вы совсем забыли…
 — О, только не грозите мне карами небесными! — воскликнул Фрезер. — Нам в оккупацию пришлось видеть достаточно такого, что для нас ад — рождественская открытка с голубками.
 — Нет, об этом вы, как и я, не забыли, господин Фрезер. Но вы забыли, что многие из тех, кто строил культуру, кто даже закладывал фундамент материалистической науки, были все-таки людьми нашими, а не вашими.
 — Как так — вашими?
 — Кем был Коперник — ученый, открывший законы движения планет, человек, с которого начинается эпоха Возрождения в науке? Коперник был монахом, более того — каноником, управлявшим целым церковным округом!
 — И десятки лет колебался, прежде чем опубликовал свое сочинение… Еще бы!
 Легко представить, что сделала бы церковь с автором учения, если она так расправлялась с его последователями.
 — Например? — спросил Рене.
 — Джордано Бруно…
 — Я так и знал, что вы назовете имя Бруно, так и знал! Но ведь Джордано Бруно, философ и астроном, был также человеком церкви, был монахом. Филиппе — его имя, а с пятнадцати лет Джордано — монах монастыря Святого Доминика…
 — …сожженный «святой» инквизицией на площади Цветов!
 — Да, инквизицией, да, «невежественными попами»! Но при чем здесь бог, при чем религия? Мне просто надоели эти непрерывные нападки на религию!.. Да, я знаю, что вы пропитаны коммунистическими идеями, но да будет вам известно, молодой человек, что Томмазо Кампанелла*, творец мечты о лучшем устройстве общества, был монахом-доминиканцем, и настоящее имя его до пострижения Джованни Доменико! Так знайте, господин Фрезер, что и Франсуа Рабле*, впервые сказавший, что в царство будущего не войдут сутяги и менялы, скряги и подхалимы, сыщики и ревнивцы…
 — И в первую очередь святоши, господин Годар, в первую очередь святоши и ханжи! — отпарировал Фрезер. — Так было когда-то написано на вратах Телемской обители!
 — Правильно, — согласился Годар, — правильно: прежде всего не войдут святоши и лицемеры! А писал эти чудесные строки монах! И Франсуа Рабле имел духовный сан.
 — Монах, скрывавшийся от мести католической церкви! — возразил Фрезер. — Осужденный попами на смерть!
 — Но не богом, господин Фрезер, не богом осуждались эти великие ученые и светлые умы, а фанатиками, с. их неразумным усердием!
 — Вы хотите доказать, Годар, что из людей, связанных с церковью, вышли многие замечательные ученые, вышли те, кто разрушил религиозные построения, кто вместо выдумки принес человечеству нечто гораздо более замечательное — науку!.. Так откуда же им было прийти?! Находясь в монастырях, где они имели досуг и где собраны были книги, они могли думать, сравнивать, изучать. Они могли подробно разбирать догматы веры и сравнивать слово и дело церкви… И находить правду, прямо противоположную слову церкви. Разве ваше слово, Годар, может искупить страшные дела церкви?!.
 Так и закончился этот бурный, неожиданно вспыхнувший спор. Он, однако, сыграл свою роль. Мир между моими друзьями наконец наступил. Фрезер перестал называть Годара за глаза «наш поп». Годар перестал опасливо коситься на Фрезера…
 Разве я мог подумать тогда, что этот, казалось, такой оторванный от жизни спор вскоре приобретет новый и страшный смысл?
 А как всем нам была нужна дружба! И как я благодарен моим друзьям, которые подавили рождающуюся друг к другу антипатию и показали пример терпимого отношения!.. С этого дня начались наши поиски. Найти противоядие, помочь пострадавшим рабочим — стало задачей наших сердец и умов.
 Наш маленький коллектив начал поиски. Многое нужно было обсудить. И новый день наступил для нас неожиданно. В моем кабинете пластами висел дым от сигарет Фрезера, под утро закурил и Годар. Я подвел итоги, и мы разошлись по своим комнатам. Через несколько часов мы вновь встретились в кабинете. И Фрезер, который так и не смог уснуть, поделился своими соображениями.
 — Не могу забыть странного поведения рабочих… Они слышали, поднимались, когда им кричали, некоторые делали шаг-два, потом забывали, что им нужно было делать. Забывали и не видели… Вспомните, Карл, наш опыт, когда я в этой комнате разбил ампулу. Только теперь ясно, насколько он был рискованным. Вспомните, как наступила странная полуслепота, и вы ничего не видели и ничего не помнили.
 — Не совсем так, — сказал я, вспоминая свое состояние. — Не совсем… Ничего не помнил и почти ничего не видел! Почти!
 — Да, да! — — Фрезер заволновался, по-видимому, я подтверждал какую-то его догадку — Да, да, все верно! Я последнее время очень интересовался литературой по кибернетике, и одна мысль мне все время сверлит голову.
 Почему для передачи телевизионного сигнала необходимы очень высокие, сверхвысокие частоты, а человеческий глаз обходится низкими, чрезвычайно низкими частотами?
 — Я не вижу, какое это имеет отношение…
 — Самое тесное, самое близкое! — заторопился Фрезер. — Совсем недавно, из любопытства перебирая статьи по кибернетике — этой совсем новой науке, что выросла на стыке математики и физиологии, электроники и психологии, — я обратил внимание на связь между памятью и передачей изображения… в телевидении! Оказалось, что нет надобности каждый раз передавать зрителю те участки изображения, которые остаются неподвижными, неизменными. Вот, например, я говорю, а вы с нетерпением на меня смотрите. Почти все мое лицо неподвижно, движутся только губы. Значит, если соединить телевизор с запоминающим устройством, то передавать нужно будет только движения губ…
 — Понимаю! — перебил Годар. — По-видимому, подобный процесс происходит при передаче изображения из глаза в мозг. Передаются только те элементы изображения, которые изменяются, а все остальные удерживаются памятью.
 — Послушайте, друзья, ведь это уже отчасти решение проблемы! Во всяком случае, теперь многое ясно!.. — воскликнул я.
 Но Годар и Фрезер также начали что-то кричать, возбуждение было невероятным.
 — Постойте, Жак, Рене! — сказал я, когда все немного успокоились. — Ведь если это верно, то теперь мы, очевидно, сможем объяснить очень многие факты.
 Для меня сейчас ясно, что этот злосчастный газ действовал на зрительную память, ослабляя ее, и именно поэтому наступала частичная слепота. Я, например, видел, как вверх по реке медленно шла весельная лодка, я ее видел все время…
 — Потому что она двигалась! — воскликнул Фрезер.
 — Но я видел и волны Мааса…
 — Потому что был ветер и блики на волнах непрерывно меняли свои очертания!
 — Итак, — заключил Годар, — перед нами нервный, яд, ослабляющий какой-то раздел «запоминающего устройства» человеческого мозга:
 Сразу же перед нами стала задача создания модели. На чем, или, вернее, на ком, проверять новые виды ядов? Совершенно ясно, что опыты, наподобие того, что мы проделали вдвоем с Фрезером, были бы безумием.
 С другой стороны, для опытов нам был необходим живой организм с достаточно сложной и высокой организацией.
 — Я взял бы собаку, — предложил Годар. — И по расстройству ее рефлексов мы могли бы объективно судить о действии того или иного вещества.
 Признаться, что «мы», которое вырвалось из уст капеллана, пришлось мне по душе. И вскоре Годар показал себя таким знающим и неутомимым, экспериментатором, что я и Жак привязались к нему всей душой.
 Через несколько дней дом огласился дружным лаем десятка собак. Фрезер и Годар сами оборудовали замысловатые клетки во дворе, построили сложные станки, в которых привязывались собаки во время опытов.
 Фрезер очень горячо включился в работу. Недюжинный радиотехник — недаром именно Фрезер собирал и ремонтировал передатчики для партизанских соединений в дни Сопротивления, — он теперь целыми днями не расставался с паяльником и радиодеталями. Комната, в которой работал Жак, была наполнена смолисто-сладким запахом канифоли и шеллака. Буквально каждый день создавался какой-нибудь генератор, дававший в динамике то нестерпимый визг, то грозное рокотание. Годар уверял, что они необходимы ему для выработки различных рефлексов.
 Я также не сидел без дела — два или три раза съездил в Брюссель, закупил посуду, реактивы, разработал программу исследований…
 Каждый вечер мы собирались и обсуждали события дня. Было решено создать целую гамму нервных ядов с последующим опробованием их действия на животных.
 Мой старенький вытяжной шкаф уже не мог справляться, и пришлось устроить дополнительную тягу.




 ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
 Газ получен.
 — Годар наконец проигрывает, партию в шахматы и учит Альму говорить



 I

 Сообщения из Льежа были неутешительны. В клинике, правда, оставались теперь только четыре человека, трое уже вернулись домой, но полной уверенности в их выздоровлении у врачей не было. Обретя вновь дар речи, они подробно описали свои переживания, что было сделать тем легче, что их состояние характеризовалось прежде всего скудостью ощущений и провалом памяти. В тот злополучный день они видели, как и мы с Фрезером во время опыта с ампулой, только тонкие очертания движущихся предметов.
 Нами были синтезированы десятки веществ. Некоторые вообще не оказывали действия на нервную систему, другие вызывали немедленную смерть морских свинок, на которых мы проводили предварительные испытания. Мой кабинет был уставлен прозрачными, похожими на аквариумы кубиками-клетками. К ним подводился по шлангам газ, а после окончания опыта подавался чистый воздух.
 Огромная, сделанная для наглядности, таблица опробованных нами химических соединений, которую я повесил в своем кабинете, все больше и больше заполнялась. Мне выточили из цветной пластмассы, эбонита и органического стекла модели атомов тех веществ, которые входили в состав молекулы: углерода и водорода, кислорода и брома. Каждый такой «атом» походил -на сплющенный шарик, снабженный штырьком или выточкой для соединения. Я часами нанизывал мои «атомы» один на один. Со стороны могло показаться, что я впал в детство и занят какой-то детской игрой-головоломкой.
 Постепенно я начал связывать ту или иную особенность получаемого мной газа с определенной группировкой атомов в молекуле. Поиски стали более осмысленными. Теперь, получая тот или иной газ этой группы, я почти с уверенностью мог предсказать его свойства. Мы наконец смогли сразу же исключить сильно токсичные, отравляющие яды — у них оказалась очень характерная группа атомов. Я чувствовал, что решение где-то близко, где-то рядом… Совершенно необходимы были углубленные теоретические поиски, но уходить в теорию не особенно хотелось, нужно было спешить, спешить! Ведь люди всё еще болели!
 И вот, как-то, проводя синтез вещества, от которого можно было ожидать нужного нам действия, я вдруг почувствовал внутри моего сознания какой-то странный толчок… Будто я пришел в какое-то новое состояние.
 Наконец-то я ясно представил себе, какой должна быть молекула нашего вещества-противоядия, заочно названного нами «мнемонал». Вот она, молекула мнемонала! Но что со мной, я ее вижу! Вот я мысленно пробегаю по двум бензольным кольцам, вот четырехчленное присоединенное кольцо с бронированным «хвостиком» углеводородных атомов. В составе молекулы тридцать пять атомов, и я их вижу… Ну конечно же, только такое соединение может обладать действием, противоположным тому нервному яду, который вызвал заболевание рабочих!
 Я стоял перед своей установкой, цветная жидкость переливалась и кипела в ее прозрачных узлах… И вдруг я перестал видеть — моя установка исчезла! Это вовсе не была слепота; напротив, была видна все та же молекула, но теперь мне казалось, что я плаваю внутри ее разросшихся гигантских ветвей, я могу ощупать блестящую поверхность каждого атома… Я только подумал о том, что внешний объем любого атома определяется его электронной оболочкой, — и каждый атом молекулы тотчас же заискрился. Только сейчас я понял все. Газ, который мы искали, получен!
 — Фрезер! Годар! — закричал я. — Откройте двери, окна, бегите из дома!..
 Свет! Погасите свет общим рубильником! Там, внизу, Фрезер, ты знаешь где? В кабинет не входить!
 Я старался не двигаться. Вскоре электроплитка, подогревавшая колбу с исходным веществом, стала остывать. Процесс прекращался. Вот появилась огненная полоса заката. Там — окно! Я подобрался к нему на ощупь и распахнул его. Внутреннее видение сразу же исчезло. Привычный реальный мир вошел в мои глаза.
 Допоздна мы обсуждали случившееся. Я отыскал и устранил небольшую течь в установке, через которую выходил найденный нами газ.
 Назавтра я выехал в Льеж. В клинике, с недоверием отнеслись к нашему предложению, но пообещали попробовать. Я остался на несколько дней, чтобы помочь в дозировании мнемонала, так как врачи решили провести довольно длительный курс лечения. Что ж, они, по-видимому, были правы.

 II

 В Динане работа кипела. Годар засыпал меня самыми различными применениями найденного нами вещества.
 — Это новый вид наркоза, по меньшей мере, — говорил Рене. — Сознание настолько отвлекается, что почти не ощущается боль…
 Я продолжал изучение мнемонала, а когда убедился в том, что он хорошо растворяется в воде, подшутил над Годаром.
 В сифон для шипучей воды я ввел немного мнемонала и отправился вниз, к Годару, который, нетерпеливо переставлял фигуры на шахматном столике, готовясь выиграть у меня партию-другую. Рене настолько привык к быстрым и легким победам, что ходов через десять, когда мое положение стало действительно тяжелым, захотел было смешать фигуры. Я остановил его.
 — Но положение безнадежно! — заявил Годар.
 — Не считаю… — возразил я и, осторожно налив в стакан газированную воду из сифона, отпил глоток, — Не считаю положение плохим:
 Годар насмешливо на меня поглядывал, постукивая по доске только что отнятым у меня ферзем, а перед моими глазами, застилая окружающую обстановку, возникла… шахматная партия. Только так можно было определить это чудесное зрелище: передо мной возникла огромная этажерка, каждую полочку которой представляла шахматная доска. Ясные, четкие фигуры были расставлены на каждой из досок. На первой полочке этажерки стояли еще не тронутые рукой игрока фигуры. Вот на второй полочке первый ход Годара и мой ответный…
 Доска над доской — ход за ходом. Я легко разобрался в переплетении ходов, и, как только подумал о продолжении партии, передо мной стали возникать гигантские, уходящие ввысь этажерки. Я отбрасывал вариант за вариантом.
 Стоило мне подумать: «нет, не то…» — и вся надстройка исчезла. Я увидел путь к ничьей, и мой ход вызвал довольный смех почти невидимого Годара, Вот он уже не смеется, он увидел, что теперь ему нужно думать не о выигрыше, а о ничьей. Я едва видел доску, но как хорошо видел путь к победе!..
 Через десять ходов Годар сдался.
 — То, что Карл Меканикус нанюхался мнемонала, мне ясно! — сказал он. — Но как, где? В начале партии ты вел себя вполне нормально, то есть проигрывал с обычной скоростью…
 Я пододвинул Годару сифон с растворенным мнемоналом, и Рене все понял.
 Он налил воду в свой стакан, сделал глоток, помолчал и неожиданно произнес:
 — Карл, у меня будут большие неприятности, теперь это для меня ясно. Ведь я после демобилизации отказался от церковного прихода. Мне не простят!..
 Я рассмеялся и предложил ему сразиться со мной на равных началах и записать партию.
 — Это будет шедевр! — сказал я.
 — Погоди, Карл! Я ясно представляю примаса Бельгии, вот его рабочий стол…
 А-а, конечно, это мое письмо у него в руках!..
 — Чудак, ты совсем сходишь с ума, Рене! Газ не может сообщить дар ясновидения, поверь мне, — он только необыкновенно усиливает память. Мы отчетливо видим все, о чем думаем.
 — А мы можем это проверить! — предложил Годар. — Карл, ты выйдешь в соседнюю комнату, а я скажу, что ты делаешь. Попытаюсь представить…
 Годар жадно выпил несколько глотков воды и осоловело уставился в одну точку.
 Я поспешил выйти из комнаты.
 В коридоре я остановился в задумчивости. Действительно, что мне сделать такое, о чем Годар не догадался бы?
 — Ты сейчас чистишь свое пальто… чистишь щеткой, Карл! — закричал Годар. — Я это ясно вижу!
 — Ничего ты не видишь, это все фантазирование!
 — Тогда ты… ты сел на пол! Да, Карл?
 — Нет, я еще не придумал, что бы мне сделать.
 Годар успокоился, но как он все-таки был прав — церковь не любит расставаться с теми из своих слуг, в которых есть хоть искра таланта.

 III

 Годар сейчас работает день и ночь. Скрытый и глубокий интерес к естественным наукам проявился в нем с необычайной силой, стал его страстью. Письма со штампами церковных организаций нераспечатанными валяются на его столе.
 Фрезер также увлечен. Один я не нахожу себе места — вся душа моя, все помыслы прикованы к клинике Льежа, в которой лежат рабочие.
 — Завтра, — как-то сказал мне Годар, — завтра мы покажем вам кое-что… Не так ли, Жак?
 А назавтра они мне показали совершенно удивительное действие мнемонала.
 Годар и Фрезер провели серию опытов над собаками.
 — Я надеюсь на совместное действие, на сочетание мнемонала и той системы выработки рефлексов, которую мы разработали с Фрезером.
 — Но какова цель? Неужели вы думаете превратить собаку в мыслящее существо?
 Зачем? Да и возможно ли это?
 — Это важно и интересно, Карл!
 — Это совершенно бесполезно, Рене! Неужели ты думаешь сменить свою сутану на лоскутный наряд клоуна? Ведь такой собаке место только в цирке!..
 — Не смейся, Карл! Бели я увижу у собаки проблески разума, то…
 — Ах, вот в чем дело! Так сказать, экспериментальное опровержение религиозных догм… Но мы сегодня еще не можем, просто не можем создать такое мощное воздействие на, вообще говоря, плохо приспособленный мозг собаки…
 — Можем, уже можем!.. — быстро ответил Годар. — Мне даже не верится, что это я, своими руками начал решать такую волшебную задачу…:
 В комнату привели Альму, молодую сильную овчарку.
 — Приказывайте! — сказал Годар. — Она знает названия многих вещей. Ну, попросите ее что-нибудь достать, принести…
 — Вашу шляпу! — сказал я смеясь.
 Разве я мог допустить, что собака поймет меня? Но Альма поняла. Высоко подпрыгнув, она столкнула с вешалки черный котелок Годара, догнала его, когда он покатился по полу, и протянула мне.
 Альма внимательно прислушивалась к словам и действительно понимала меня, только иногда колебалась и выполняла приказание неуверенно.
 — Она еще не привыкла к вашему голосу, — сказал мне Годар.
 — Черт возьми! — обронил Фрезер. — Я все время не могу поверить в то, что она не говорит! Она иногда делает такие движения горлом, будто глотает что-то.
 — Возможно, она и заговорит… — интригующе сказал Годар, Работы с Альмой пришлось отложить. Меня телеграммой вызвали в Льеж.
 — Что в этой телеграмме? — спросил Годар. — Неужели фирма все-таки возбудила процесс?!
 Телеграмма была из клиники.
 Мы выехали втроем.
 Нам была устроена восторженная встреча. Того небольшого количества мнемонала, которое я доставил в свой последний приезд, оказалось достаточным, чтобы совершенно вылечить всех пострадавших. Руководители клиники долго беседовали с нами, пророчили новому способу лечения нервных заболеваний большое будущее. Мою радость нетрудно представить — ведь чувство вины перед рабочими, перед их детьми и родными не оставляло меня до этого дня ни на час.
 Я встретился с рабочими. Они как бы заново прозрели, узнавали друг друга и своих близких и были очень удивлены, когда им сообщили, как долго они находились в клинике. Перед зданием собрались товарищи больных. К нам подходили, жали руки. Один из рабочих до боли стиснул ладонь Рене; тот в этот момент держал граненые четки, и они врезались ему в руку.
 — Рене, — сказал Фрезер, беря четки, — а ведь вам придется совсем расстаться с ними… Да, да, не смотрите так удивленно! Я наблюдаю за вами уже не один день… Вы настоящий ученый и настоящий естественник. Как только вы стали попом?!
 Фрезер вложил в слово «поп» всю иронию, на которую только был способен, но Годар впервые не обиделся.
 — Да, — ответил он, — это верно, но я не мог иначе. Такова была воля моей семьи!
 Утром к нам в гостиницу пришел представитель фирмы, выпускающей лекарственные вещества, и предложил заключить ряд контрактов. Он выписал на мое имя банковский чек, что было как нельзя кстати, так как я только что оплатил счет за медицинское обслуживание пострадавших рабочих.
 Мы вернулись в Динан. И Годар вновь принялся за свои опыты с собаками.
 — Это что-то из сказок Шехерезады, — как-то сказал я. — Волшебник понимает речь животных…
 — А мы научим Альму говорить, — скромно ответил Годар. — Вот что мы наметили сделать!..
 Годар протянул мне небольшой листок бумаги. На нем была набросана схема какого-то радиотехнического устройства.
 — Я вживляю Альме электрод, подвожу его вот сюда… — Годар быстро набросал на листке голову собаки, обвел контур одной уверенной линией и, не отрывая карандаша от бумаги, показал гортань. — Вот сюда, к голосовым связкам.
 Электрод сделаем серебряным, изолируем и выведем на специальный ошейник.
 Здесь на ошейнике будет постоянная клемма, к которой и подключим специальное устройство…
 — Так, ну а кто все-таки будет говорить, — спросил я: — это специальное устройство или собака?
 — Я не могу с вами разговаривать, Карл, вы все время смеетесь! Говорить будет… это устройство.
 — Тогда не нужна собака!
 — Карл, это не шутки! Собака не будет говорить, собака не будет издавать звуки, но она будет управлять этим устройством. Понимаете? Это своего рода искусственный орган речи, управляемый биотоками. Мы с Фрезером решили, что наша Альма будет говорить тенором…
 — Пусть лучше поет… арию из «Паяцев».
 — Я не обращаю внимания на ваши выпады, Карл… Мы попробуем, но нужно верить в успех, во всяком случае мне, иначе трудно работать… Внутри этой коробочки Фрезер установит генератор звуковой частоты, и в маленьком динамике будет раздаваться непрерывный тон, высотой которого будет управлять Альма. Собственно, «управлять» это не то слово, так как вначале она даже знать не будет о том, что рождающиеся в динамике звуки как-то ей подвластны, подчинены…
 — Но как она догадается? Да, дело становится интересным!
 — Ну вот видишь, Карл, а ты все смеялся!.. — Годар был счастлив. — Как сообщить ей, что у нее появилась возможность говорить? Это очень сложная и увлекательная задача… Сейчас мы думаем о другом. Фрезер считает, что он сможет усилить биотоки, подходящие к голосовым связкам собаки.
 — Но ведь эти биотоки будут соответствовать обыкновенному собачьему лаю!
 — В том-то и дело, что нет! Разве вы не замечали, Карл, как собака иногда просто страдает оттого, что не может назвать какой-нибудь предмет, что иные собаки точно понимают значение десятков слов? По-видимому, общение предков современных собак с человеком на протяжении тысяч лет не прошло бесследно, и только отсутствие органа речи мешает собаке говорить — пусть односложно, пусть крайне элементарно. Как часто Альма повизгивает, прыгает, тянет меня за полу сутаны, умильно смотрит! Так и кажется, что еще немного — и раздастся слово… Ну, а если есть позыв, желание, то остается только использовать те импульсы, которые подводятся к голосовым связкам, усилить их, а Фрезер сможет усилить их легко в два — три миллиона раз. И пусть в динамике раздастся не лай, а голос.
 — А как думает Жак? — спросил я. — Ведь, насколько мне "известно, он должен считать речь результатом длительных коллективных усилий? Так, кажется, об этом писал и Энгельс? Речь — результат коллективного труда, речь — дитя труда.
 — Жак безусловно уверен в успехе! — быстро ответил Годар. — Энгельс сделал по этому вопросу ряд очень тонких и верных замечаний… Не улыбайтесь, Карл, но Фрезер познакомил меня с ними. Действительно, когда животное находится в естественных условиях, то оно не испытывает никакого неудобства от неумения говорить. Но теперь, после тысяч и тысяч лет общения с человеком, прирученное животное, прежде всего собака и лошадь, обладает гораздо более податливой и чуткой нервной системой. Общение с человеком, участие в труде вместе с человеком привели к появлению новых чувств и новых потребностей.
 Теперь и собака и лошадь понимают не только интонации голоса, но умеют разбирать звуковой, фонетический состав слова. Можно не сомневаться, что у них появилась потребность в членораздельной речи, пусть примитивной.
 Препятствие только одно: отсутствие органа речи. Но стоит голосовым органам хоть как-то приспособиться, как животное начинает говорить, частично копируя, частично — в очень узких пределах — и понимая…
 — Вы говорите о попугае?.. Но попугаи просто болтают!
 — Это не так, это ошибка! Как ни мал запас слов у попугая, но, раздраженный, он будет выкрикивать ругательства, которым его научил какой-нибудь матрос, а захочет есть — будет просить лакомство и никогда не перепутает одного с другим. И это попугай! А собака обладает несравненно более развитым мозгом, ей только не хватает органа речи. И мы его создадим!
 — На что вы рассчитываете? К механическим голосовым связкам потекут от мозга какие-то импульсы, согласен, но они подойдут в виде нервных импульсов, нервных, а не электрических. Ведь мозг не телефонная станция!.. Я, правда, не изучал физиологию…
 — Вы хотите сказать, на богословском факультете? — обиженно дернул головой Годар. — В этом пункте я рассчитываю только на самое Альму. Мы ей поможем.
 Конечно, мы поместим ее в атмосферу газа, дадим очень небольшую концентрацию, мы будем предлагать ей различные задачи, и она начнет слышать какие-то звуки, звуки, которыми она управляет…
 — И вы думаете объяснить ей, что вот, мол, к ее гортани приживлены две тонкие проволочки, называемые электродами…
 — О нет, конечно, не так просто!.. Мне даже трудно сказать, на что я надеюсь… Я думаю, что Альма обратит внимание, что каждое ее желание что-то попросить у хозяина, что-то сказать ему, сопровождается звуком — ужа не лаем, не повизгиванием, а другим звуком. Вспомни, как ведет себя умная собака, если хозяин прикажет: «Попроси сахар, скажи „сахар“!» В таких случаях собака с мучительным старанием пытается что-то произнести, из ее горла вырываются звуки — не лай и повизгивание, а именно отрывистое, нечленораздельное слово. Собака понимает, собака старается… Я думаю, что первыми словами Альмы будут простейшие, из обычного «словаря» хорошо воспитанной, умной собаки. Ведь Альма очень умна. Иногда мне кажется, что она не только понимает значение десятков слов, но отлично читает и мои мысли…
 Годар не сразу принялся за Альму. Он обложил себя учебниками и атласами по анатомии собак, успешно прооперировал несколько других собак, от которых он желал только одного — чтобы они хорошо перенесли операцию по приживлению электродов. Собаки действительно выживали, но были чрезвычайно чувствительны к тому бугорку, из которого выступала тонкая проволочка. Пришлось срочно подыскивать подходящий сплав, который был бы и гибким, и в то же время не окислялся, находясь бесконечно долго в живом организме. В решении этой задачи мне удалось помочь Годару, Фрезер появлялся все реже и реже — его захватили какие-то дела, связанные с забастовкой в Шарлеруа.
 Правда, его помощь и не очень была нужна: аппарат Фрезера — небольшая коробочка с батарейным питанием, собранным на полупроводниковых триодах, — работал безукоризненно. В него был вмонтирован крошечный динамик. Мы опробовали его действие на биотоках действия человеческой руки.
 Достаточно было положить на медную пластинку, соединенную со входом прибора, руку, как в динамике раздавался очень сложный звук, похожий на низкий голос.
 Руку сжимаешь в кулак — и звук становится выше. Распрямляешь пальцы — и звук уже другой, странный, вибрирующий.
 Через несколько недель Альма совершенно оправилась от операции, на ошейнике ее был серебряный контакт — выход вживленного электрода. Фрезер и Годар целыми днями вырабатывали у Альмы рефлекс на звуки различной высоты. Теперь уже Альма не бежала к кормушке на высокий звук — она знала, что только при низком звуке там будет лежать мясо. В ней выработалась реакция на высоту звука, на его протяженность.
 Наконец к ошейнику Альмы подвесили весь аппарат вместе с динамиком. Теперь в комнате раздавались самые различные звуки. Альма долгое время не могла сообразить, что эти звуки связаны с нею, порождаются ее различными желаниями. «Понять» этого она не могла, но почувствовала скоро, и вот при каких обстоятельствах.
 Годар настлал в клетке Альмы металлический пол, соединенный с индукционной катушкой, дававшей резкий и неприятный ток, как только в комнате раздавался звук.определенной частоты. Альма вначале вела себя очень спокойно. Динамик, укрепленный у нее на груди, гудел и свистел, как вдруг среди беспорядочных звуков появился тон, на который включалась индукционная катушка. Альма вздрогнула и заметалась по клетке. Мне стало жаль Альму. И я, попросив Годара, по возможности, уменьшить раздражающее напряжение на катушке, покинул лабораторию.
 Через двадцать часов Альма совершенно успокоилась. Годар разбудил меня. И я, спустившись к нему, был поражен: Альма совершенно хладнокровно бегала по просторной клетке, выпила воды, съела подачку. Ее динамик по-прежнему беспорядочно гудел, но звук, включавший неприятный для Альмы электрический ток, не появлялся. Альма исключила опасный звук из диапазона своего искусственного «голоса». Она «поняла»! Этот эксперимент сыграл очень большую роль в дальнейшей тренировке Альмы, так как вызвал у нее внимание к звукам, вылетавшим из динамика.
 Следующим этапом была выработка рефлекса на пищу. Альма стала получать пищу только после того, как Фрезер или Годар включали автомобильный гудок, укрепленный на лабораторном столе. Альма очень быстро поняла, что этот протяжный звук гудка предшествует появлению пищи. Но гудок с каждым днем раздавался все реже и реже; все реже появлялась и пища. Какова же была наша радость, когда Альма, после двадцати восьми часов голодания, вдруг «нащупала» в своем искусственном «голосе» звук, близкий к тону гудка, за которым следовала еда… Специальное устройство, соединенное с кормушкой, тотчас же выбросило перед самым носом Альмы маленький кусочек мяса. Альма много раз издавала этот чудодейственный звук, и каждый раз после него перед нею появлялся очередной кусочек мяса.
 — Она объестся! — сказал Фрезер.
 — Пусть, — возразил Годар. — Но мы не можем, не должны «разубеждать» ее сейчас, иначе собьем ее, она перестанет понимать нас.
 Альма действительно объелась, так как мы вынуждены были подкармливать ее после каждого сигнала. Фрезер вскрывал консервы, Годар устроил обыск в буфете. Сахар, ломтики колбасы и сыра, печенье, сосиски — все это засыпалось в бункер кормушки. И Альма, помахивая хвостом, уплетала и уплетала…
 Наконец она насытилась и уснула. Затаив дыхание мы стояли перед ее клеткой.
 Даже во сне Альма повизгивала.
 Вскоре удалось составить целый код условных звуковых сигналов на десятки вещей. Альма научилась раздельно требовать воду, еду, вывода на прогулку.
 Иногда мы отключали от ее ошейника устройство Фрезера. И Альма очень скоро поняла свою зависимость от этого серого ящичка с ременными застежками — ящичка, открывавшего для нее волшебный мир удовлетворенных желаний.
 — Фрезер разрабатывает более совершенный преобразователь биотоков, — пояснил Годар. — Он хочет, чтобы она говорила. И я думаю, что нам удастся это сделать.
 — Разговаривать человечьими словами? А как же с господом богом? — спросил я Годара.
 Годар не ответил и смущенно махнул рукой.
 — Нет бога, кроме; физиологии, — ответил он, понизив голос, — а Чарлз Шерриигтон и Иван Павлов — его апостолы!
 — Но религия, господин Годар! «Божественное начало»! Помните, вы как-то доказывали, что только оно способно управлять тайною тайн природы — «живой душой»? И что только религия может сдерживать людские страсти.
 — Ах, Карл, я впал в неверие, это правда! Но, поверь, мои страсти от этого не.распоясались. Я не испытываю никакого желания красть, убивать или заниматься нарушениями прочих заповедей. Правда, немного на душе стало пусто, непривычно… Такое ощущение, что жил все время в тесной комнате.
 Вокруг была пропыленная, но привычная рухлядь, ветхая мебель. В комнате толпились безобидные, совсем высохшие старцы, — иногда мудрые старцы, нужно сказать. Я советовался с ними: А сейчас я будто в еще пустой комнате, но в комнате современного дома, свободной и светлой. Все необходимое, вся мебель — удобная и разумная — упрятана в стенных нишах. Пусто, но свежо! И двери в мир познаний, в даль будущего широко раскрыты. И дышится легко. И мысли и чувства омолодились, будто свежевымытые… — Годар оглянулся и шепотом сказал: — Я перестал молиться, Карл!

 IV

 Не стану описывать всех последующих работ. Среди них были очень сложные, в которые Годар вложил всю свою мятущуюся душу «беглого попа, сбросившего сутану», как называл его Жак, все свои познания в области физиологии, а Фрезер — свою энергию, изобретательность, знание радиотехники и акустики.
 Альма стояла в специальном станке. Чувствительные приборы чертили электрограмму ее мозговых импульсов, регистрировали малейшие подъемы н спады.
 Часами перед ней на специальном конвейере, а затем и на экране появлялись и исчезали предметы и вещи, люди и животные, комната оглашалась громкими и сложными звуками. Альма обучалась копированию звуков человеческой речи…
 «Слова» Альмы, малоразборчивые, но очень точные по высоте, постепенно становились все более и более членораздельными. Может быть, и мы так же обучались ее «речи», как она обучалась нашей.
 Называть предметы она еще не могла. Не могла, как мы ни бились… И вот однажды я положил в карман «Альмин голос», как мы в шутку называли аппарат Фрезера, и отправился с нею гулять. Альма вела себя очень спокойно, совершенно не обращая внимания на встречных собак, которые везли на рынок тележки с молоком и овощами. В Альме появилось что-то, что резко отделяло ее от сородичей. Мне казалось, что даже походка Альмы изменилась. Она даже немного копировала прихрамывающего Годара и припадала на заднюю лапу, хотя Реке ручался, что Альма совершенно здорова.
 Мы зашли довольно далеко от дома и очутились на берегу старого, заброшенного канала. Я прикрепил к ошейнику Альмы аппарат Фрезера. В динамике раздавался спокойный шум. Подошли к старинному каменному спуску с чугунными затейливыми перилами. Туман закрывал палубу большой баржи и медленно плыл над зеркальной поверхностью неподвижной воды. Альма уселась на площадке, а в это время на нижней ступеньке лестницы, у самой воды, показалась большая желтая кошка.
 Альма вскочила, натянула поводок и, не сводя с нее глаз, громко сказала:
 «КЭТЦ». Да, да, так она и сказала! Я обомлел… У меня в кармане был кусок сахара, я дал его Альме, и она, разгрызая его, снова громко произнесла:
 «КЭТЦ».
 К моему великому сожалению, я не смог сразу же принять участие в новой серии экспериментов, так как меня вызвали в Брюссель для консультации. Вернувшись, я застал мой дом полным детей. Ребячьи голоса доносились из лаборатории Годара. Ребят было никак не меньше целого класса, судя по той изрядной по величине горке аккуратно сложенных ранцев и новеньких католических молитвенников, розданных по случаю окончания учебного года, которую я увидел в передней. Я осторожно подошел к двери и заглянул. Ребята сидели вокруг Альмы, которая стояла на столе, и… разговаривали с ней! И ребята и Альма чрезвычайно серьезно относились к своему занятию, а Жак, отозвав меня в угол, сказал, что Альма делает поразительные успехи. Я и сам слышал ее голос. Она говорила медленно, односложно, искажая слова, но говорила!
 Счастливые месяцы! Мы много работали, вместе отдыхали, путешествовали. Годар покорил нас, меня и Фрезера, своей мечтательностью, незлобивостью и трудолюбием, глубоким интересом ко всему, что как-то было связано с жизнью, ее законами, ее тайнами… Но иногда он запирался в своей комнате и писал какие-то длинные письма. Мы знали, что у Годара неприятности, но он не делился с нами.




 ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ,
 в которой читатель с удивлением встретится с ожившими тенями мрачного средневековья



 I

 Однажды к нам в дом пришел одетый во все черное человек. Каждый его жест выдавал в нем священнослужителя. Он был красив, этот священник, очень красив и, по-видимому, умен. Посетитель говорил только по-немецки. И Фрезер, привыкший к фламандскому наречию, не сразу его понял. Он спросил о Годаре, который уехал куда-то с утра, о его здоровье, заверил нас, что он его друг, спросил о его занятиях. Мы попытались увильнуть от ответа. А когда я открыл рот, чтобы сделать Годару ряд вполне заслуженных комплиментов как замечательному экспериментатору, Фрезер прошел между нами к двери, пребольно наступив мне на ногу.
 — Годар должен прийти с минуты на минуту, — сказал я. — Вы и поговорите с ним…
 — С минуты на минуту? Очень жаль… — как-то странно сказал этот человек и улыбнулся.
 Я долго думал об этой улыбке, она и сейчас у меня перед глазами.
 Годар не вернулся ни через несколько минут, ни через день. Он исчез, Рене Годар — человек с умом ученого, с лицом аскета, с душой ребенка…
 И развернулись печальные, страшные события, счастливого разрешения которых я не вижу. Развязка их скрыта от меня.
 На следующий день, когда мы с Фрезером, поставив на ноги всю полицию, попытались разыскать Годара, я получил краткое извещение из Западной Германии. В исключительно вежливых словах мне предлагалось принять участие в небольшом конгрессе физиологов в Вуппертале. Приглашение было подписано виднейшими физиологами Федеративной Республики Германии, но Фрезер почему-то с большим вниманием приглядывался к их подписям, будто в них скрывалось что-то важное. Непрерывные розыски Годара целиком поглотили нас, и мы вскоре забыли о приглашении. Я отправился в Брюссель и пытался попасть к министру внутренних дел, но в аудиенции мне было отказано. Правда, меня заверили, что «все будет сделано», что розысками Годара займутся лучшие сыщики.
 Что будет сделано? Я терялся в догадках. Следователь, полицейский адвокат Фрер, который поначалу очень ревниво принялся за поиски, вдруг охладел к ним.
 Он успел выяснить, что Годар выехал из Динана на автобусе, что в Льеже он пересел в трамвай и что полицейский из Льежа опознал его по фотографии.
 Я очень решительно настаивал на усилении поисков: ведь не мог Годар уехать надолго без вещей, без денег, не предупредив нас. Зная его привычки, я нисколько не сомневался, что он намерен вернуться, если не в тот же день, то назавтра.
 Следователь задумался, внимательно посмотрел на меня и тихо сказал, наклонившись к самому моему уху:
 — Вашего друга нет в Бельгии… В этот момент распахнулась дверь, и какой-то важный полицейский чиновник громко сказал:
 — Адвокат Фрер, вас вызывают к телефону, пройдите в мой кабинет… Простите нас, — обратился он ко мне, — но у нас очень важная работа. А вы, собственно, по какому делу?
 — Я ищу своего друга Рене Годара.
 — Ах, этого священника. Да, да, я кое-что слышал -о нем. Очень жаль, очень жаль!.. Говорят, что его вера ослабла? Да, да, придется обойти все притоны…
 — Я думаю, что Годар…
 — …человек порядочный? — Полицейский засмеялся. — Но, поверьте моему слову, поп, почувствовавший свободу, находится в притоне, только в притоне!
 А сами вы, господин Меканикус (я не называл себя, но он знал, кто я, и, конечно, знал, по какому делу я пришел), — вы, кажется, оказали большие услуги нашей родине во время оккупации? Это похвально, похвально…
 Он явно вызывал меня на вспышку, но я, не прощаясь, вышел.
 Что еще хотел сказать мне молодой следователь? Только ли, что моего друга Годара нет в Бельгии? Но тогда почему Годар уехал не простившись, не взял с собой необходимых вещей?.. Нет, здесь что-то не то, и полицейский комиссар, конечно, виляет…
 Фрезер взял Альму и выехал с нею по следам Годара. Я не находил себе места.
 Глубокой ночью меня разбудили. Принесли телеграмму:

 Приезжайте в Марбург, несчастный случай с Рене Годаром. Вас встретят.

 Все формальности мне удалось закончить на следующий день. Фрезер еще не вернулся. Я оставил ему письмо и. выехал.
 Да, меня встретили, но еще в пути, во время пересадки во Франкфурте.
 Встретили очень корректные и подтянутые, смахивающие на военных господа, подхватили мой небольшой багаж и, заявив, что они посланы Годаром, повели меня к большой светлой машине перед вокзалом. «Годар очень плох, — сказал один из них, — нужно спешить…» Машина шла на большой скорости. Я сидел между двумя мирно дремлющими парнями, которые сразу же расстегнули надоевшие им воротнички и сейчас мирно похрапывали, опустив свои налитые пивом головы.
 Я выглянул из машины: сзади и сбоку за нами следовали два небольших, видимо очень мощных автомобиля, похожих на черных желтоглазых котов…
 Вежливость и корректность окончились тотчас, как только машины въехали в узкий дворик, окруженный высокой бетонной стеной. Стена достраивалась на низком и широком основании старой монастырской кладки, и мои сопровождающие что-то крикнули работавшим наверху каменщикам. Те мгновенно спустились по другую сторону стены и исчезли.
 Во дворе находился большой дом старинной постройки. Меня проводили в низкую келью. Я было попытался что-то спросить у сопровождавших меня лиц, попытался оказать сопротивление, но бесцеремонность и грубость, уступившие место вежливому обращению, заставили меня на время отказаться от этого.
 Итак, дверь за мной захлопнулась. Окованная дверь, окно на такой высоте, что когда я встал на узкий стол, то не смог дотянуться до толстой решетки, железная койка… Тюрьма? Монашеская келья? На столе лежала стопка бумаги; легкая пластмассовая чернильница привинчена к доскам. При свете маленькой лампочки, висящей под потолком, я внимательно просмотрел листы бумаги, Они были пронумерованы водяными знаками.
 Теперь я уже ничего не боялся! Я поборол страх. Чувство беспомощности уступило место ненависти. И это двадцатый век?! Я очутился в положении классического средневекового алхимика, похищенного владетельным князем… От меня, вероятно, потребуют моих знаний, моего умения, иначе зачем им бумага.
 Да неужели они думают, что меня можно заставить? Но кто они?
 Я еще и еще раз осмотрел и ощупал каждую вещь, каждый предмет в комнате.
 Грубые штампы дегтевой краской на простыне гласили: «Люфтваффе» — «Военная авиация»; на подушке стоял штамп вермахта. Комнату, по-видимому, оборудовали остатками военного имущества гитлеровской армии.
 Смутное пятно на стене, противоположной койке, привлекло мое внимание; я подошел к нему. Оно имело вид креста. «Здесь висело распятие, еще недавно», — подумал я. О, я не боялся опасности — я всю свою жизнь подвергался более серьезным опасностям — ежечасно, ежедневно… Сколько химиков об одном глазу, у скольких подорвано здоровье, а мне приходилось работать с самыми опасными и сложными веществами; кустарным способом я изготовил сотни килограммов взрывчатых веществ. Но неопределенность угнетала меня. Зачем я понадобился им, зачем?.. А Годар? Может быть, и его постигла такая же участь? И его завлекли в какую-то ловушку?
 Не раздеваясь, я повалился на койку. Под утро я задремал и сразу же проснулся от скрипа тяжелой двери. Я быстро встал и вышел в узкий и сводчатый коридор. В висящем над моей головой колоколообразном динамике возник хрип, затем ясно послышался щелчок включения, и чей-то раскатистый голос рявкнул:
 — Форвертс! — Вперед!
 И я пошел вперед, туда, где за Открытой дверью над серой полоской бетонной стены синело небо. А откуда-то сверху снова прогудел усиленный рупором голос:
 — Гуляйте! Двадцать минут.
 И я начал «гулять». Более того, я даже засмеялся: вся нелепость происшедшего как-то требовала выхода. Несоответствие между моим полным неведением относительно того, за что, почему я здесь очутился, и жесткой тюремной системой заставило меня сначала тихо, потом громче засмеяться. Да, я стоял посреди двора со слепыми, наглухо закрытыми воротами и, запрокинув голову к холодному с быстрыми облаками небу, смеялся… Ставня одного из окон мрачного здания тотчас же приоткрылась, кто-то взглянул на меня — мне показалось, что по светлым волосам и красному лицу я узнал одного из своих вчерашних спутников, — и ставня вновь закрылась.
 Двор!.. Это почти свобода. Можно подойти к стене, сделать круг, присесть, подпрыгнуть и, конечно, поискать глазами хоть что-нибудь, что откроет место моего пленения раньше, чем со мной начнут какую-то игру. А ее начнут, иначе меня не стали бы обрабатывать одиночным заключением, неизвестностью, этим двором, который скорее похож на каменный мешок:
 — Хватит! — раздался чей-то голос. — Хватит гулять следуйте к себе!
 Я сделе вид, что не понял, и пошел к воротам, на засове которых висел невиданный по величине никелированный замок.
 — Идите к себе!
 — Я иду к себе!.. — громко ответил я. И эхо моего голоса, усиленного чашей двора, проникло — я в этом уверен! — в каждый уголок этого слепого здания. — Я иду к себе, в Бельгию! — вновь закричал я.
 И дом услышал меня. Громыхая тяжелой обувью, во двор выбежали люди, толстощекие и высокие, в черных наглухо застегнутых одеждах, похожие не то на семинаристов духовной академии. не то на курсантов полиции, и накинулись на меня. Двое из них схватили меня за руки, но я оттолкнул их, и они упали.
 Мое сопротивление вызвало некоторое замешательство, по-видимому, никто из них не ожидал отпора от пожилого человека с изможденным от бессонницы лицом.
 Но я показал им, него стоят руки Меканикуса, — ведь они умели не только держать пробирку и тянуть стекло!.. Я с наслаждением отбивался от этих сытых и тупых парней, но меня все-таки скрутили и вновь втолкнули в камеру или келью. Я так и не знал, как ее назвать… Но что это? На деревянной доске стола постелена белоснежная салфетка, на которой был расставлен завтрак.
 Есть или не есть? О, это был сложный вопрос. Есть — значит, быть полным сил, а я и сейчас ощущал каждой ссадиной на своей руке наслаждение простого физического сопротивления насилию. Пища наверняка не отравлена, так как они убить меня могли давным-давно. Если я им нужен, то своими знаниями, нужен живым. Но, может быть, что-нибудь подмешано к пище?..
 Я мысленно делил завтрак на части, мозг автоматически подсказывал порядок проведения анализа, но самым мощным реактивом оказался голод. Я быстро съел все, что находилось на бумажных тарелочках, и приготовился встретить своего тюремщика градом вопросов. Ведь он должен прийти, чтобы все убрать. Однако время шло, а меня, казалось, забыли. Я попытался вновь выйти в коридор, но за дверью кто-то стоял, так как она захлопнулась перед моим носом и засов загремел.
 Вечером меня перегнали, как перегоняют скот, из помещения в помещение. Вдоль стен коридора шпалерами выстроились мордастые молодые попы. Теперь я уже совершенно не сомневался, что нахожусь в руках какой-то католической конгрегации.
 Новое помещение было свежеокрашенным, пол из желтых строганых досок, стены побелены. Из большой и светлой комнаты с тяжелыми решетками на окнах я прошел в еще большую. Это была лаборатория. Какое-то странное чувство появилось у меня, когда я окинул ее взглядом. Ну конечно, это же моя домашняя лаборатория! Все было скопировано с невероятной тщательностью: так же расположен вытяжной шкаф, такой же формы высокая табуретка, сидя на которой я титровал… Я зажег спичку и поднес ее к газовой горелке; короткий хлопок — и она зажглась ровным пламенем. Здесь было все для работы. В большом шкафу рядами стояли реактивы лучших немецких фирм. Стопки нумерованной бумаги лежали в ящиках стола, на подоконнике, везде, где мне захотелось бы набросать свои мысли…
 «Все-таки, что их интересует?» — думал я. Теперь, совершенно ясно, что я нужен им как химик. Иначе не стоило бы создавать точно такую лабораторию, какая была в Динане.
 Мое внимание привлекла высокая колба. Точно такая стояла у меня дома. Перед отъездом я получал в ней какой-то раствор… Да, да, выполнял какую-то просьбу фабрики в Монсе. Кажется, устанавливал присутствие никеля… Ну конечно же, я искал никель… Я поднес колбу к глазам, и мне стало не по себе: на дне колбы был характерный зеленоватый осадок. Колба взята в моем кабинете!
 Я быстро поискал глазами диметилглиоксим — он стоял на своем месте — и произвел реакцию Чугаева*. Розово-красный осадок положительной реакции подтвердил, что это моя колба, что это моя лаборатория. Горелка, на которой я кипятил колбу, все еще шумела, и я не услышал шагов. Я поднял голову — передо мной стоял Фрезер. Жак Фрезер, растерянный и удивленный, непонимающе всматриваясь в мое лицо, а у двери чинно сидела Альма и, переминаясь с лапы на лапу, тихо повизгивала.
 — Карл, — сказал Фрезер, — что ты тут делаешь? Где Годар?
 — Кто звал тебя? Зачем ты здесь?
 — Ты согласился работать в другом месте? Но где Годар, что с ним?
 — Годар? Кто знает, куда они упрятали его! Как ты сюда попал?
 — Я получил телеграмму, твою телеграмму, Карл. Вот она… — И он протянул мне листок: «Приезжайте немедленно, нашел Годара. Карл».
 — Ну что ж, — сказал я, — тебя завлекли в ловушку, как и меня, возможно, как и Годара. Только и всего!..
 — Мне сразу стало легче: со мной был Жак, я был почти в привычной обстановке. Но по-прежнему нас окружала неизвестность. Для чего понадобилось все это? Почему мне ничего не говорят? Где Рене?

 II

 Раз в день нам позволяли выходить во двор. Но теперь это уже не был тесный и узкий дворик-колодец. Старинный просторный парк раскинулся у стен монастыря.
 Правда, на всем протяжении ограды была расставлена вооруженная охрана, и на высокой, похожей на курятник, вышке стоял часовой с пулеметом. Мы были совершенно изолированы.
 Нас неожиданно выручила Альма. Ведь мы, к счастью, вели ее первичное обучение на фламандском языке, родственном немецкому. Теперь Альма очень быстро усвоила сотню-другую простейших немецких слов из ее обычного лексикона и приносила нам все новости. Почти все, что сообщала нам Альма, было для нее самой непонятно. Конечно, она не разбиралась в действительном положении вещей и однажды чуть нас не подвела…
 Охрана лагеря, скучавшая по развлечениям, могла часами смотреть на фокусы, которые выкидывала Альма. Охранников поражала ее понятливость. Однажды, когда свободные от дежурства парни покатывались со смеху при каждом номере, который им показывала Альма, один из них в шутку сказал:
 — Да она — человек! Ей-ей!
 Похвала пришлась как нельзя больше по душе Альме, она очень весело запрыгала на задних лапах. И кто-то из парней добавил:
 — Только что не говорит…
 Альма бросилась к Фрезеру, ухватила его за карман, в котором лежал аппарат для речи. Фрезер побледнел.
 — Не нужно, Альма, — сказал он, — нельзя, успокойся!
 Альма была обижена — ей так хотелось продемонстрировать свое умение говорить! К тому времени она умела исключительно точно подражать звукам речи и, что всего удивительнее, точно передавать то, что однажды слышала, даже если всего и не понимала.
 Альму беспрепятственно пропускали везде. Как-то ее долго не было. Вернулась она очень возбужденной. И едва Фрезер в безопасном уголке вынул из кармана аппарат и подключил его контакты к ошейнику, как она быстро заговорила:
 — Альма ограда… сделала дверь… ходить гулять далеко…
 Ей действительно удалось сделать лазейку под колючей проволокой. Фрезер немедленно замаскировал это место сухой листвой.
 А назавтра произошел первый разговор с теми, кто захватил нас. В просторном кабинете меня встретил учтивый пожилой человек.
 Поглаживая маленькую ручную белочку, вцепившуюся в рукав его сутаны, он тихо и спокойно сказал:
 — Разве вам чего-нибудь не хватает? Вы получили вашу лабораторию, приехал ваш помощник. Вы снабжены всем… Так работайте!
 — Мне нужна свобода!
 — А нам — ваш мнемонал! — откровенно и настойчиво заявил священник. — Поразительное открытие, — продолжал он льстиво, — поразительное! Чудесное, я бы даже сказал… божественное! Вы будете богатым человеком, доктор Меканикус, очень богатым! Но никто не должен знать, над чем вы работаете. Мы от вашего имени предусмотрительно затребовали и изъяли все статьи, которые вы необдуманно разослали в журналы. Расторгли все ваши контракты… И не думайте саботировать! Вы должны работать, вы созданы для химии, для исследовательской работы, и вы будете работать, доктор Меканикус!
 — А где Рене Годар? — спросил я.
 — Кто? Как вы сказали?.. — переспросил священник. — Рене Годар? Я впервые слышу это имя…
 И я дал согласие. Какое счастье, что попы, как правило, неграмотны в технических вопросах! Для производства мнемонала я требовал самых невероятных реактивов. Мне доставлялось все, и самого лучшего качества.
 Через несколько дней Фрезер уже смог собрать первую бомбу.
 Для отвода глаз я синтезировал небольшую порцию мнемонала. Мысль использовать его для освобождения пришла нам почти одновременно.
 — Жак, — сказал я, — мы будем делать этот проклятый газ!
 Фрезер кивнул головой:
 — Обязательно! И приготовим его много…
 Я немедленно начал монтаж полузаводской установки. Монахи были в восторге…
 Зачем им понадобился мой, газ, я не знал и даже не мог представить. Но они наполняли газом баллоны, установив для этой цели прямо под открытым небом довольно мощную компрессорную установку, связанную трубами с нашей лабораторией.
 Вскоре нас посетило очень важное лицо. Это был грузный человек с мясистым носом, в роговых старомодных очках с толстыми стеклами. Я произвел на него, очевидно, хорошее впечатление, и он даже обошел вокруг меня, довольно посматривая и громко посапывая. Я очень остро почувствовал себя приобретенной" вернее — украденной вещью. Как я понял, он был главой всей этой компании бравых попов.
 — Так вы и есть Карл Меканикус? — спросил он. — Вы самый химический химик, какого я только встречал!.. Благодарю…
 Я молча наблюдал за ним.
 В комнату вошел молодой послушник и, низко поклонившись, сказал:
 — Вас ждут, ваше… — Послушник явно хотел «проглотить» какой-то титул или какое-то обращение, которое раскрыло бы нам положение этого важного лица в духовной иерархии, но грузный господин так глянул на парня, что у того ноги подкосились.
 — Работайте, работайте,.господин Карл Меканикус… Я не буду вам мешать, — сказал наш гость, или, скорее, наш хозяин. — А это ваш помощник? Господин Фрезер? — Священник встретился глазами с Фрезером и неожиданно крикнул: — Обыск! Немедленный и самый тщательный обыск!..
 …Через двадцать минут бомбы, приготовленные нами, лежали на лабораторном столе. И наш гость, покачивая головой, восхищался их остроумным устройством…
 Среди отобранных у нас вещей был и «Альмин голос», с помощью которого она могла говорить. Его назначение оказалось непонятным для монахов, но их испугало то, что этот алюминиевый ящичек имел непосредственное отношение к радиотехнике.
 — Приемник! Передатчик! Это ужасно!.. — восклицали монахи, показывая друг другу этот аппарат.
 Один из них уже было опустил его в свой широкий рукав, как вдруг Альма, тревожно наблюдавшая за тем, как ее «голос» переходил из рук в руки, грозно зарычала. Еще минута — и монаху стало бы плохо. Фрезер вновь спас положение.
 — Мы сделаем другой! — сказал он громко, жестом остановив Альму и посмотрев ей в глаза.
 Все подумали, что речь идет о приемнике или передатчике, отнятом у нас, и долго возмущались нашему «нахальству». Одна Альма поняла смысл слов Фрезера.
 Бедная Альма!.. Когда монахи ушли, унося свои трофеи, она забегала по лаборатории, медленно раскачивая опущенной головой. Она была очень похожа в эту минуту на расстроенного, задумавшегося человека.
 Наше положение стало куда более шатким. Между мной и Фрезером теперь постоянно кто-нибудь находился. Очень часто пробирка из рук Фрезера вначале попадала в руки надсмотрщика и только затем, после некоторого раздумья, отдавалась мне. Видимо, приставленные к нам монахи выучили наизусть список «опасных веществ», могущих послужить основой для изготовления взрывчатки.
 Стоило мне взять в руки колбу с толуолом, как три-четыре пары глаз неотступно начинали следить за тем, что я делаю и куда поставлю полученное вещество.
 Однако главари чувствовали, что свести наши работы только к производству нужного им газа — задача неосуществимая. Им приходилось мириться с некоторыми слабыми остатками нашей самостоятельности. Для нас же становилось ясным, что главную надежду следует возложить все-таки на мнемонал. Я стал исподволь изучать абсорбцию* мнемонала различными веществами. Неожиданно выяснилось, что обычные вещества, применяемые в противогазах, практически не поглощают его. Активный уголь хотя и задерживал мнемонал, но недостаточно, да я и не имел возможности провести его активирование до конца, так как не было печи для прокаливания без доступа воздуха. Силикагель улавливал газ легче, но также не полностью. Что только мы не перепробовали!.. Наконец среди окислов некоторых металлов нашлись нужные нам надежные поглотители газа. Теперь можно было подумать и о маске.

 III

 Альма, разлученная со своим «голосом», тосковала. Она даже не выходила вместе с нами на прогулку. Как мы жалели, что не послали ее наружу, снабженную аппаратом для речи, когда еще могли это сделать! Как-то во время прогулки Фрезер показал мне засыпанный почерневшей листвой лаз, проделанный Альмой.
 — Может быть, расширить его? — предложил я.
 — За двадцать минут прогулки? — спросил Фрезер.
 — Да еще под наблюдением? Ночью-то нас не выпустят…
 — Да, далеко не уйти… А что, если послать Альму?
 — Куда?
 — Послать с запиской — как бросают бутылку со своими координатами потерпевшие кораблекрушение.
 — Но к кому она попадет?
 — Есть риск, согласен… Но я надеюсь на Альму. Ей можно объяснить, какой вид имеет полицейский, и только ему она позволит снять с ошейника записку.
 Фрезер быстро побежал в дом, вынес несколько листков бумаги. Я услышал вопрос одного из караульных:
 — Зачем бумага? И ответ Фрезера:
 — Доктору Меканикусу пришла в голову гениальная мысль!
 — О, я очень рад! Передайте доктору мои поздравления, — сказал охранник с ноткой уважения.
 Нужно сказать, что начальство, запугав охранников важностью той работы, которую мы делали, вызвало у этих грубых и недалеких монахов почтительное отношение к нам. Мы были для них чем-то вроде таинственных колдунов из детских сказок.
 Впереди Фрезера бежала Альма. Я присел на пенек. Отсюда сквозь колючую проволоку были видны поля и рощи соседних деревень.
 Фрезер написал небольшое письмо. Вот его примерное содержание:

 Господа!
 К вам обращаются граждане Бельгии Карл Меканикус и Жак Фрезер, незаконно и обманным путем задержанные тайной религиозной организацией. Вся наша вина заключается в том, что мы открыли нервный яд большой силы, вызывающий временную слепоту и появление перед глазами изображений, отвечающих собственному образному мышлению. Найденный нами газ применялся для лечебных целей. Мы считаем своим долгом дать разъяснение характера действия найденного нами вещества, так как цели религиозной организации, захватившей нас, нам неясны. Подозреваем, что наш товарищ по исследованиям Рене Годар, бывший священник, проживавший, как и мы, в городе Динане на Маасе, находится в тех же руках.
 Спасите нас!
 Собака приведет к монастырю, в котором мы содержимся как пленники. Ответ можно переслать с собакой. Ошейник не снимать!

    Карл Меканикус, Жак Фрезер.

 Жак набросал примерный план нашей тюрьмы, указал расположение основных корпусов лаборатории, наблюдательных постов. Фрезер показал Альме, как должен ходить и как одет человек, которому она отдаст письмо. Мы отправили Альму, прикрепив записку к ошейнику.
 — Лишь бы она попала к полицейскому! — сказал Фрезер. — Во всяком случае, наверняка у человека, к которому Альма подойдет, будет портупея и пистолет на боку. По-моему, она меня поняла.
 Альма отсутствовала несколько дней. За это время мы с Фрезером выкроили из автомобильной камеры кусочки резины и склеили две маски, закрывающие нос и рот. Это была трудная работа, так как контроль за нами еще более усилился. В лаборатории теперь все время сидели пять-шесть молодчиков в сутанах.
 Исчезновение Альмы всполошило монахов, но они старались не показывать нам, насколько они взволнованы.
 Вечером третьего дня после ухода Альмы нас повели в душ.
 Раздевались мы в маленькой комнатке с залитым белой краской высоким, узким окошком. Окошко выходило на памятный мне внутренний бетонированный двор.
 Фрезер вскарабкался на подоконник и взглянул сквозь случайную царапину в закрашенном стекле. За ним и я не преминул полюбопытствовать. Во дворе стояла большая светло-серая машина, такая же, как та, что привезла меня из Франкфурта. Шофер подошел к ней и перегнал на другой конец двора, освобождая место для двух грузовиков с мебелью. Парни быстро сгружали столы и стулья, тут же во дворе снимая с никелированных трубок промасленную бумагу.
 Вновь мы увидели эту мебель, когда ее проносили мимо нашей лаборатории в дальний конец коридора, где виднелась высокая стрельчатая дверь, судя по резьбе — очень древняя. За нею находился какой-то большой зал, вероятно старинная монастырская молельня.
 — Что-то готовится! — озабоченно сказал мне Фрезер, когда нам удалось остаться вдвоем. — Эх, нет Альмы! Как сейчас она нужна! Я послал бы ее туда, в зал.
 — Но все равно попы отобрали ее аппарат.
 — И без него мы все узнали бы. Я здесь такое нашел!..
 Оказывается, Фрезер, вскрывая один из еще не распакованных ящиков с моими приборами из Динана, обнаружил оборудование своей маленькой радиотехнической мастерской. Он так обрадовался, что довольно хмыкнул. Монахи тотчас же уставились на него. И Фрезер вынужден был чихнуть несколько раз, чтобы отвести подозрение. Только то, что ящик был еще забит в день обыска, сохранило его содержимое. Среди прочего там нашелся миниатюрный микрофон и набор проводов и ламп.
 Фрезер собрал усилитель почти на глазах у монахов. Ночью в своей камере на зажженной спичке он лудил медные проводники, наматывал сопротивления. Днем пропаивал особенно важные узлы длинным медным прутом. Со скучающим видом он помешивал этим прутом раствор канифоли, якобы по моему заданию, время от времени раскаляя его на огне газовой горелки. Быстрое движение — и блестящая слезка пайки ложилась на свое место. Это был самый ловкий фокус, который я когда-либо видел.
 Мы особенно старательно работали последние дни, и во дворе выстроились штабели баллонов с мнемоналом. Некоторый проблеск доверия выразился в том, что мы теперь могли ходить друг к другу в кельи почти в любое время.
 Альма вернулась на пятый день. Монахи чуть ли не обнюхали ее, но Фрезер, встретив ее у лазейки, успел снять с ошейника записку и пистолет-ракетницу!
 Содержание записки нас удивило, обрадовало и насторожило.

 Господа М. и Ф.
 С попами, не ссоримся… После ракеты вас будет ждать машина у развилки дорог к северо-западу от монастыря Ваши друзья".





 ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
 Жак Фрезер продолжает записки. — Побег. — Как свершилось Великое Делание



 I

 "Жак Фрезер продолжает эти записки. Карла Меканикуса больше нет. Я знал, что Карл держит свои дневники в термосе. Мой долг довести до конца историю его жизни…
 В тот день, когда вернулась Альма, ко мне в келью заглянул «мой» монах.
 — Идите к доктору Меканикусу, — сказал он. — Через час по коридору нельзя будит ходить. До самого утра двери будут заперты.
 Я отправился в соседнюю келью и передал Карлу это предупреждение.
 — По коридору нельзя будет ходить? Так он сказал? — переспросил меня Карл. — Жак, они что-то затевают! По-моему, здесь ожидается какой-то съезд.
 — Съезд? Действительно, зачем им столько мебели?
 — Да, да, сюда съезжаются какие-то гости. Конгресс подлецов, не иначе!..
 — У меня все готово, — сказал я. — Пустим Альму…
 Я постучал в дверь и попросил разрешения прогулять собаку по двору.
 — Только быстро! — сказали мне. — Через полчаса закроем двери на засов, таков приказ.
 Мы вышли наружу, и я, наклонившись к Альме, подробно объяснил, что ей нужно делать. Карл ждал меня у двери с микрофоном в руках и свернутым тонким проводом. Я приоткрыл дверь. Альма взяла в пасть микрофон, быстро побежала по коридору и спряталась в темной нише возле стрельчатых дверей в зал.
 Провод развернулся вслед за ней, и в коридоре было достаточно темно, чтобы его никто не заметил.
 Через несколько минут дверь заперли. Охране было не до нас, и мы могли приняться за усилитель. Не скажу, что он мне удался, но слышно было довольно отчетливо. Вот открывается дверь, скрип… Я время от времени выключал и включал усилитель, так как очень боялся за самодельные батареи. Их могло хватить только часа на два. Вдруг в динамике что-то зашумело, казалось — его внесли в зал театра и вот сейчас раздастся музыка.
 Мы прильнули к нему, и Карл сказал:
 — Альма вошла в зал! Выключай, немного подождем.
 Мы слышали шум переставляемых стульев, голоса многих людей.
 И вот в наушнике раздался голос. Знакомый голос…
 — Наш гость, — сказал Карл, — тот, кто приказал сделать обыск.
 Я кивнул.
 Шум вскоре прекратился. И то, что мы услышали, очень быстро заставило нас забыть обо всем.
 — Аббат Гильд здесь? — спросил тот же голос. — Здесь. Благодарю вас…
 Господин д'Аку? Также здесь… — Наступила пауза, по-видимому председательствующий на этом собрании собирался с мыслями. — Мне трудно начать, господа! — произнес наконец тот же голос. — Я волнуюсь…
 В зале раздался легкий шум. По-видимому, слово «волнуюсь» никак не подходило к нашему знакомому.
 — Да, господа, я волнуюсь! — строго повторил голос, и шум мгновенно оборвался. — То, что предстоит нам сегодня, почти не имеет примера в истории. Я горд, я счастлив, я ослеплен перспективами нашего будущего, торжественностью этой минуты! И в то же время мне страшно. Да, мне страшно за тех, кто осмелится покинуть нас, за тех, кто изменит нам… Мне страшно за них, братья! Предоставленные самим себе, лишенные опоры в нашем братстве, они исчезнут, как исчезают мотыльки при дуновении первого холодного ветра…
 Но ничто не рождается заново, все только повторяется, господа. Более трехсот лет назад великий Игнатий Лойола* основал орден иезуитов. Могучий и обширный орден понес имя Иисуса в самые отдаленные уголки мира. Дипломаты и полководцы, священники и писатели, скромные миссионеры — они были верными и храбрыми, гибкими и решительными воинами Креста! Шесть лет ждал Лойола признания ордена иезуитов Римом… И Рим признал могучий орден иезуитов и возложил на него великие задачи и большие надежды… Мы являемся самым передовым отрядом католической церкви. Обогащенные опытом предшественников, используя все удивительнейшие откровения божественного разума, которые часто приписывают отдельным ученым — по сути дела, слепым орудиям в руках господа, — мы выполним предначертания нашей святой римско-католической церкви!
 Но, чем выше цель, тем труднее к ней путь. Упорство в заблуждениях, непонимание того, что в измененных условиях должна проявляться высокая гибкость, нанесли ужасный, но поправимый вред престижу нашей, единственно верной, единственно истинной религии…
 Наступили новые времена, господа. И, хотя политика Рима, непогрешимая и величественная, вела все к новым и новым победам, большие потери устлали наш великий путь. Я должен напомнить вам, господа и братья, время, когда над землями, где мы сейчас собрались, развевалось знамя фашистской партии. Увы! — это время осталось в прошлом. Яростный и верный борец против международного большевизма — фюрер не понимал подчас наших усилий, и щедрая рука, которую ему протягивал святой престол, нередко оставалась висеть в воздухе. Но кто, как не Рим, первый признал новое государство Адольфа Гитлера? Да, да, господа и братья, этот факт часто замалчивают, но именно Ватикан 20 июня 1933 года заключил с национал-социалистской Германией первый в ее истории международный договор! В этом я вижу указующее знамение божие.
 В наши трудные времена, когда большевизм все более и более распространяется по лику земли, как никогда нужен прочный союз свастики и Ватикана. Этот союз должен стать оплотом борьбы с безбожием, с коммунизмом. Мы станем тайным костяком всякого движения, которое напишет на своем знамени: «Бог, собственность, антибольшевизм». Мы уповаем, что новая война возродит из пепла знамя свастики и вернет Ватикану его мощь и величие. А пока… пока нам надо заняться уловлением людских сердец.
 Я кончаю… Благодарю за одобрение, которое властью, данной мне богом, читаю в ваших сердцах. Я уверен, что наш новый орден, официально получивший наименование «Солдаты креста», выполнит возложенную на него историей задачу.
 Успех сопутствует уже первым шагам нашего молодого общества. Аббат Гильд, господа, расскажет вам о необыкновенном, божественном открытии, которое попало в руки нашему ордену, — открытии, в котором мы ясно видим милость господа нашего Иисуса Христа!..
 В динамике зазвучал надтреснутый, но звучный голос аббата Гильда, чувствовалось, что это опытный проповедник.
 — Братья! — заговорил аббат. — Братья! Греховная сущность человека делает его душу ристалищем борьбы со многими искушениями, борьбы с. самим дьяволом и сонмищем бесов. Страшные соблазны мешают нам, служителям церкви, осуществлять наше великое дело. Ради достижения священной цели католическая церковь издавна шла на целый ряд тайных действий. Было замечено, что вера очень сильно укрепляется, если верующему порой кажется, что он видит знамение, видит чудо! Но в наше время, когда над нами летают стальные птицы, когда многие из прихожан знают и видят передачу движущихся изображений на огромные расстояния в своих телевизорах, безбоязненно говорят по телефону, посылают телеграммы, — удивить чудом, придумать чудо необычайно трудно. Если еще так недавно, еще в прошлом столетии, можно было спроектировать на облака изображение святой иконы и тем самым явить чудо народу, то сейчас это вызовет усмешку даже на лице отрока. Увидеть «бога живого», овладеть тайной видений — насущная задача римско-католической церкви. Открытие, о котором нам говорил наш глава, было проверено в моем приходе… Конечно, не все верующие были удовлетворены виденным, но постепенно можно добиться того, чтобы вернулась истинная ревность к религии, чтобы каждый, кто ходит в церковь по привычке, в силу традиции, что особенно характерно для имущих классов, после каждого посещения подвергался бы сильному и направленному воздействию чудесного, воздействию необычному, которое вряд ли способны объяснить рядовые прихожане!.. Те же, кто пожелает узнать истину о причинах некоторых странных явлений, не будут в состоянии заниматься нечестивыми размышлениями непосредственно во время службы.
 В последнее воскресенье прошедшего месяца я, по предложению нашего духовного главы, произвел во время богослужения удивительный эксперимент. Не нужно бояться этого слова, как священники уже не опасаются летать в самолетах, печатать издания Ватикана в современных типографиях, выступать перед микрофоном радиостудий, участвовать в спортивных играх… Получив баллон с некиим божественным газом и предварительно убедившись на самом себе в его полной безвредности, я поднялся на амвон и обратился к прихожанам с речью.
 Тема моей воскресной проповеди была: «Ищите и обрящете».
 Во время проповеди я рассказал верующим о некоторых чудесных явлениях, в истинности которых не может быть сомнения. Я внимательно наблюдал за моей паствой. Все шло как обычно. Отто Мэк-сын тихонько пожимал ручку сидевшей возле него молодой жене аптекаря. На задних скамьях шептались о мирских делах. Бургомистр ловил назойливую муху… Я специально повысил голос и заговорил о том блаженстве, которое испытывает праведник, сподобившийся узреть божественное откровение. И в этот момент по данному мною знаку служитель церкви открыл кран спрятанного за алтарем баллона с божественным газом.
 «Думайте о боге! — взывал я к прихожанам. — Думайте о боге, и в своей неизреченной милости он явится перед вами». Стон удивления вырвался из грудей моих прихожан. Они увидели бога!.. Перед моими глазами в этот момент также появилась божественная картина… Несколько раз я повторил громким голосом: «Думайте о боге!» И каждый раз до моего слуха доносились вздохи и раздавались горячие молитвы.
 Пусть не осудят меня за то, что я держал свои уши отверстыми, но большинство молитв было о самых различных мирских делах! Я на ощупь спустился по лестнице и прислушался…
 Бургомистр молил господа бога — которого, судя по его молитве, он действительно видел воочию, — о ниспослании удачного окончания ревизии городского управления. Я давно подозревал, что дело с ремонтом канализации в нашем городе нечисто, и сейчас с удовольствием слышал его признания. «Ах, нечестивец!» — думал я, вспоминая постное лицо этого лицемера на последней исповеди. Ведь как я ни старался выяснить правду, он называл самые различные свои прегрешения за последнюю неделю, а о самом главном и не заикнулся…
 Отто Мэк, сын одного из самых состоятельных наших горожан, горячо молился о ниспослании скорой кончины его отцу, здоровье которого пока никому не внушало опасения…
 Все тайное стало передо мной явным. Молитвы лились все горячей и горячей, пока концентрация божественного газа из-за сильного сквозняка в церкви не стала падать. Сквозь образ нашего учителя Иисуса Христа стали проступать очертания церкви. Я поднялся на амвон и вновь и вновь обращался к верующим с призывом возблагодарить господа нашего за чудо, которым он навеки осчастливил нашу бедную церковь.
 Прихожане выходили из церкви странно угнетенными, удивленными, обессиленными. Целая группа ждала меня у входа в исповедальню. Исповедь представляла для меня очень большой интерес, и ее результаты были удивительными. Господа бога видели почти все прихожане, но видели в соответствии со своими внутренними предпосылками, внутренними требованиями и возможностями…
 Господин Тукк горячо рассказывал мне на исповеди, что господь бог наш как две капли воды похож на окружного прокурора из Гладбаха, что он в больших нафабренных, торчком стоящих усах и что его правая рука непрерывно почесывает левую… Это признание было тем для меня понятнее, что, будучи духовником его тетки, женщины набожной и болтливой, я был осведомлен о том, что некоторые коммерческие операции по продаже автомашин не всегда являлись приемлемыми с точки зрения закона.
 Жена аптекаря увидела господа бога веселым старичком, который очень благожелательно ее выслушал и ущипнул за подбородок. «Совсем, как ваш предшественник, аббат Зигбан, он был таким милым, таким милым!» Я| конечно, не решился объяснить бедной женщине, что господь бог наш не может иметь ничего общего с моим предшественником аббатом Филиппом Зигбаном, отозванным в связи с многочисленными жалобами на недостойные духовного лица шашни с прихожанками.
 Целый ряд молодых людей искренне сознались в том, что хотя господа нашего Иисуса Христа они и видели, но наибольшее внимание было обращено ими на его окружение, в котором ряд ангелочков фигурами и лицами удивительно напоминали наиболее известных киноактрис.
 На первый взгляд, результат исповеди был неблагоприятным, но если бы кто-либо из вас, братья, мог незримо присутствовать в нашей церкви, если бы вы смогли видеть горящие глаза прихожан, то поняли бы, что в руки святой католической церкви попало могучее орудие!..
 — Были ли такие, кто не видел бога? — послышался вопрос.
 — Совсем немного… Возможно, здесь сыграла роль моя подготовка. Мои непрерывные взывания к богу, непрерывные обращения…
 — Но как увязать еретический облик бога, являющегося перед духовный взором верующего, с его истинным обликом?
 — Господь бог, — ответил аббат Гильд, — создал человека по своему образу и подобию. Пусть же в наших невероятно сложных условиях мы поможем человеку создать бога по его собственному, близкому ему и понятному подобию… Придет время — и интимные беседы прихожан между собой, которым нельзя, да и не нужно будет мешать, создадут некий обобщенный облик. Задача церкви — внедрить в сознание верующих все необходимые предпосылки к тому, чтобы образ воображаемого бога был как можно более близким духу нашей церкви…— Что это?! — вдруг раздался громкий голос главы нового ордена. (Мы с Карлом прильнули к динамику.) — Чья это собака?.. Вон она, прячется за вашу сутану, аббат… Кто пустил ее сюда?
 — Это собака доктора Меканикуса…
 — Молчать! — резко закричал глава, голос его перешел в крик. — Ее нужно схватить! Это необычная собака!.. Да, да! Этот преступник Годар сознался перед смертью в том, что с помощью дьявола превратил ее в человека!.. Ружье, передайте мне ружье!.. А-а-а! Держите ее!
 Раздался выстрел и топот ног. Видимо, кто-то наступил на микрофон, так как в динамике что-то хрустнуло, и наступила тишина…
 Я встретился глазами с доктором Меканикусом, он был полон непоколебимой решимости.
 — Я начинаю! — сказал Карл и вынул принесенную Альмой ракетницу. — Приготовиться!

 II

 Как много может произойти за пять минут!.. Мне еще и сейчас трудно воссоздать в точности все события. Я помню, как Карл выстрелил из ракетницы в окно кельи. Выстрел был очень удачным. Я стоял у двери и видел сквозь решетку, как в небе сверкнул синий след ракеты… Охрана, вероятно, была отвлечена поимкой Альмы в зале, где происходило заседание, так как дверь камеры отворил наш всегдашний сторож и спросил:
 — Это у вас такой шум?
 Я тотчас же втащил его внутрь камеры, а Карл швырнул его на койку, связал проволокой и заткнул рот тряпкой.
 Мы вышли в коридор и заперли келью на засов. Шум и крики всё еще раздавались в зале. Карл подбежал к тяжелой стальной тележке, на которой стояли три баллона с газом. Надев маски так, чтобы в любой момент ими можно было воспользоваться, мы потащили тележку к двери в зал. Карл упирался в нее руками, и тележка, глухо, стуча колесами по бетонному полу коридора, разгонялась все сильнее и сильнее. Последний толчок — и наш «таран» весом не менее четверти тонны с такой силой ударил в дверь, что вышиб одну из ее створок. Мы вошли в зал.
 В центре зала была свалка. Человек тридцать незнакомых нам людей, частью в вечерних костюмах, частью в монашеских одеждах, барахтались на полу среди перевернутых стульев. Вдруг раздался дикий крик:
 — Она меня укусила! Она кусается! Да помогите же скорей!
 Будто подброшенная пружиной, откуда-то из центра этой свалки выскочила Альма и бросилась мимо нас к двери. Все устремились за ней, но Карл громко крикнул:
 — Ни с места! — и выстрелил вверх из ракетницы.
 Шипя и разбрасывая снопы синих искр, заметалась сигнальная ракета. Она три или четыре раза отскакивала от противоположных стен, и все бросались в страхе из стороны в сторону.
 — Так это вы «солдаты креста»?! — насмешливо бросил им Карл.
 — Меканикус!.. — воскликнул глава ордена и сделал шаг к нам.
 — Ни с места! — вновь сказал Карл и поднял пистолет. — Так послушайте, вы, невежды! Вы пытались лишить нас свободы, пытались использовать мои знания для гнусного вселенского обмана! Вы хотели превратить химию в свою служанку!
 Обманщики и невежды! Если бы вы знали историю химии, моей науки, то вы поняли бы, что приходит время, когда те, кто создает, становятся сильнее тех, кто только использует, только потребляет… Да, мои предшественники шли извилистым и трудным путем — они платили жизнью своей за каждую крупицу знания. Их похищали, продавали, годами подвергали пыткам в монастырях, десятилетиями гноили в ямах! Их заставляли искать несуществующее, решать нерешаемое… Только алхимия была способна существовать на жалкие подачки жестоких королей и алчной церкви. Но Великое Делание свершилось! Дни упорного, настойчивого труда сложились в века!.. Тонкие струйки знаний превратились в могучий поток, и химия, незаметная и скромная прислужница нарядной, но жалкой алхимии, превратилась в высокую и мудрую науку! Так свершилось Великое Делание!
 Не слитки искусственного золота, а бесценные сокровища знания — его результат!.. И не вам, не вам, пришедшим сюда из самых страшных щелей человеческой истории, подвластен грозный двадцатый век! Я знаю, вы готовы на все ради привилегий и доходов, ради власти и денег, ради собственного брюха!
 Так вы у меня нажретесь, святые отцы, нажретесь!!! На всю жизнь будете сыты!.. Давай, Жак!
 Я быстро накинул на рот маску и обеими руками повернул кран. В ладонь ударила свистящая струя «божественного газа». С минуту мы смотрели на то, как обмякли тела этих негодяев. Последние слова Меканикуса запомнились им, и они непрерывно жевали, чавкали и жевали, безвольно опускаясь на пол.
 Мы вновь взялись за нашу тачку и погнали ее назад по коридору. По пути Карл открыл еще несколько баллонов. Мы осторожно вышли во двор. Газ, по-видимому, уже успел охватить всю территорию монастыря. Два вооруженных послушника, стоя на коленях, ощупывали друг другу лица и громко смеялись. С тяжелым баллоном на плечах мы прошли мимо них, но они были так «заняты», что не заметили нас. Идти было очень тяжело, так как самодельные маски имели слишком маленькие отверстия для прохода очищенного воздуха. Вот и колючая проволока. Ее что-то непрестанно ремонтировали последнее время… А-а, они подвели к ней высокое напряжение!.. Карл подошел вплотную к смертоносной проволоке и поставил перед собой узкий и длинный баллон. Потом он толкнул его на проволоку и отскочил в сторону. Баллон окутал рой электрических искр ион упал, порвав проволоку и замкнув на себя ток высокого напряжения. Проход свободен…
 Осторожно, не отрывая баллон от земли, мы подтащили его к склону холма, на котором стоял монастырь. Мы сразу увидели дорогу. Да, рядом в кустах стоит большой автомобиль… Скатили вниз баллон, спустились сами. Карл сел за руль, и машина ринулась вниз по извивающейся ленте шоссе. Я взглянул назад: ровными прыжками нас догоняла Альма. У развилки мы посадили ее в машину, сняли маски…

 III

 Густой туман встретил нас в долине. Карл затормозил. Из тумана, одна за другой, выступили спокойно бредущие белые коровы. Миром и спокойствием повеяло от этого запоздалого деревенского стада… Мы проехали еще минут десять, как вдруг туман начал исчезать, и мы увидели большую группу военных, стоящих по обеим сторонам дороги. Один из них выступил вперед, и я узнал в нем солдата оккупационных войск… Так вот кто наши друзья — те, кто помог нам освободиться от страшной власти черного ордена! Так вот кому Альма передала наше письмо!..
 Мы остановились и огляделись. Невдалеке стояли автомашины, на которых, по-видимому, приехала вся эта группа военных…
 — Наша знакомая собачка! — воскликнул один из них, приближаясь к машине. — Наша старая знакомая!..
 — Мы благодарим вас за помощь! — сказал Карл, выходя из машины.
 Офицер — кажется, капитан по чину — наклонился ко мне и, взяв из моих рук ракетницу, тихо прошептал:
 — Выходите из машины, вам нельзя в ней оставаться! Хотя… — он взглянул на часы, — хотя время еще не вышло… Мы ведь должны были себя обезопасить… — Последнюю фразу он бросил как-то в сторону, но я ее хорошо расслышал.
 Капитан что-то крикнул, и нас окружили офицеры. Среди них был генерал. На его полевой каске блестели три звезды, нанесенные серебряной краской.
 Генерал протянул Альме кусок сахару, но она его не взяла — она всегда была умницей, наша милая Альма!..
 — Так вы и есть Меканикус? — спросил генерал. — Я, поверьте, очень рад знакомству!.. Ах, так в этом баллоне ваш газ?.. Если правда, что это настоящий нервный газ, вызывающий… как ее… ну что нам нужно!..
 — Слепоту, генерал, временную слепоту, — подсказал капитан.
 — Вот именно, слепоту… Если он не уступит ни немецким ядам, ни тому, что известно нам, то мы озолотим вас. Да, да! Последнее время мы нужны всем! Я сейчас проездом в этой… ну в этой, как ее…
 — В Европе, генерал, — опять подсказал капитан.
 — Совершенно верно, в Европе. Столько разъездов в последнее время!.. И такой газ — идеальная вещь в дороге, господа, идеальная! Водородное оружие уничтожает просто всё и всех! Бактериологическое — уничтожает людей, но сохраняет заводы, оружие и как ее… очень важно…
 — Мебель, генерал.
 — Совершенно верно, благодарю вас… А нервный яд позволит сохранить и людей, ведь слепота временная?! Люди сейчас ценность, они могут… что могут, что они могут?..
 — Могут работать, генерал.
 — Вот именно, работать… Какая чепуха! Они могут покупать, господа, — это самое важное! — покупать сигареты, бензин и эти… эти…
 — Консервы, генерал.
 — Да, да! Господин Меканикус, вы гений! Это несомненно! Мы сейчас же испытаем ваш газ, конечно не здесь. Но что вы делаете? Господин Меканикус!..
 Карл набросил на свое лицо маску и жестом приказал мне повернуть кран. Альма сжала мою кисть зубами, так она всегда давала нам знать о присутствии газа.
 — Чудесно видно!.. — заговорил генерал. — Я вижу! Более того, я ничего не вижу! Господа, на моей каске появляется новая серебряная звезда!..
 Поздравьте меня!..
 Его голос покрыл шум мотора, а когда я пришел в себя мимо нас мелькали заборы и домики какой-то деревни. Карл сосредоточенно вел машину.
 — Ты сделал это просто красиво, Карл!.. — сказал я.
 Меканикус помолчал, а потом неожиданно спросил:
 — Ты помнишь Сычикова, того русского, что был у нас в отряде? Мы звали его Жоржем.
 — Из русской группы? Конечно, помню.
 — Он такие положения называл: из огня да в полымя…
 Ранним утром мы остановили машину. У меня из головы не выходили странные слова, сказанные мне капитаном: «Выходите из машины, вам нельзя в ней оставаться… хотя время еще не вышло…» Что он хотел сказать? Как они думали себя обезопасить? Возможно, они боялись, что мы, воспользовавшись их машиной, получим большую свободу, чем нам было предназначено. Что мы, воспользовавшись случаем, удерем и от них.
 — Карл, останови машину! — сказал я. — Ее нужно обыскать.
 Мы вдвоем перевернули машину на бок и внимательно ее осмотрели. Нет, ничего подозрительного не было…
 — Ты боишься мины? — спросил меня Меканикус. Я подозвал Альму и поднес к ее уху часы.
 — Альма, — сказал я, — ищи вот такой звук! Слышишь, тик-так, тик-так?.. Ищи!
 Альма быстро покружила вокруг машины и уверенно стала царапать кожаное сиденье. Мы сдвинули его в сторону и бросили на мокрую траву. Альма ткнула носом и взглянула на меня. Я засунул под сиденье руку, нащупал маленький цилиндр и извлек наружу. Карл осторожно взял его у меня из рук. Белая черточка на ободке почти совместилась с тонким острием на крышке. Меканикус поднес цилиндр к уху. Теперь и я услышал ясное тикание… Карл быстро подошел к роще и, размахнувшись, швырнул цилиндр вдаль. Он промахнулся…
 Цилиндр попал в ближайшее дерево и отскочил от него. Раздался взрыв — и, когда я подбежал, Карл был уже без сознания…
 В ближайшей деревне пожилой хирург с интересом рассмотрел несколько маленьких чуть кровоточащие ранок на груди у Карла и, отмахнувшись от моего сбивчивого рассказа, приказал отнести больного в операционную. Два с половиной часа длилась операция. Что только я не передумал, сидя в полутемной приемной комнате. Сестра, помогавшая при операции, вынесла завернутые в салфетку еще влажные осколки, извлеченные из ран Карла. Но вот ко мне вышел врач, сдвинул на лоб прозрачный козырек, закурил.
 — Он скончался, — сказал хирург. — О, как я старался спасти его жизнь!
 Хирург задумчиво перебирал лежащие на столике осколки. Потом соединил два из них в один и внимательно взглянул на меня.
 — Я оперировал солдат райха под Варшавой и Воронежем, — продолжал он, — я был ведущим хирургом госпиталя в Африке, в Бенгази. Боже мой, сколько осколков я извлек за это время! Целую гору, мой друг, целую гору! Но таких осколков не видел. Во время прогулки пострадавший случайно наткнулся на мину, так кажется вы мне говорили? Не верю, нет, не верю! А он был бы жив, да, жив, но организм — так ослаблен: У него не было сил, чтобы бороться, чтобы мне помочь. И человек с явными признаками авитаминоза отправляется на прогулку и наталкивается на мину, давшую невиданные мною осколки! Невиданные мною?!
 Хирург встал и, звякнув зажатыми в широкой ладони осколками, подошел к телефону. Я собрал всю свою волю, все силы и торопливо вышел из комнаты.
 Карла Меканикуса похоронили на следующее утро. Я мог видеть все, но только издали, из-за ограды. Священник и знакомый мне хирург сопровождали гроб. Они о чем-то долго беседовали, не обращая внимания на стоящую рядом Альму. Потом они ушли, и я перебрался через ограду.
 Какой мягкой и влажной была земля под ногами… Яркий дерн прикрыл могилу последнего химика из рода Меканикусов. С трудом я увел Альму с его могилы.
 Она забилась на заднее сиденье, и мы начали свои блуждания.
 Я носился по шоссейным и проселочным дорогам, не думая ни о правилах движения, ни о чем… Там, где меня пытались задержать, я накидывал на рот маску и открывал баллон… Постепенно мои действия становились более целеустремленными. Я ехал на восток, все время на восток!..
 Выстрелами провожали меня у шлагбаумов, но я открывал баллон и вел машину дальше…
 Сейчас, когда я дописываю эти заметки, мне стало ясно, что я уже час или два нахожусь в Советской стране. Я приложу их к дневникам и записям Меканикуса:
 Буду просить убежища в Советском Союзе — в стране, откуда пришло освобождение моей родины от фашистской оккупации, где меня не достанет ни черная рука католических монахов, ни тупая и кровавая военщина. Мы еще поборемся!.. Мы еще поборемся!.."
 На этом оборвались записи на листках из термоса.
 Что произошло в машине, почему погиб Фрезер?
 Клименко считает, что баллон с газом приоткрылся от сотрясений машины и газ ослепил Фрезера. Альма схватила его за кисть руки, стремясь предупредить но было уже поздно…
 Сегодня Клименко с самого утра у меня. Пользуясь схемой, составленной Фрезером, он старается собрать аппарат для «голоса». Альма сидит рядом и внимательно следит за работой — она понимает, чем занят Клименко…
 Вот она нетерпеливо прикоснулась металлическими шишками своего ошейника к контактам аппарата и в комнате раздалось жужжание. Звук не нравится Альме, и она взмахнула лапой, будто говоря: «Ну скоро?! Скоро ли?»