Аннотация: Одинокий астронавт, фактически наш современник со всеми присущими нам достоинствами и недостатками, возвращается на Землю будущего после релятивистской звездной экспедиции и обнаруживает, что все жители Земли стали телепатами; не в силах выдержать, что все его мысли, все, что он не любит в себе, чего он стыдится в себе, он теперь ни от кого не может скрыть, астронавт уходит от людей, став лесником в уединенном заповеднике; но общество телепатов действительно гуманно («Если мы не сумеем доказать одному хорошему человеку, что ложь не необходима для жизни — грош нам всем цена», говорит один из героев повести), оно исподволь, ненавязчиво помогает пришельцу из прошлого как-то адаптироваться, и к концу повести возникает надежда, что адаптация удастся.


---------------------------------------------



 Вячеслав Рыбаков.
 Вода и кораблики



 …В воде ты можешь утонуть —
 Но без нее ты плыть не можешь.

 Створки люка скользнули в пазы. Белый свет плафонов померк; сияющий, до боли настоящий простор земного дня рухнул в лицо, лизнул кожу ласковым душистым жаром, легко смахнув стерильный воздух катера назад, в безлюдные узости кают и коридоров.
 Коль спрыгнул. Рыхло затрещала прокаленная почва, из-под ног взметнулись облачка тонкого пепла. Коль поспешно миновал выжженную дюзами плешь, и вот зашелестела, любовно охлестывая икры, безропотная живая трава. Коль обернулся. В разноцветном, как карнавал, июле катер был жалок и нелеп — темный, приземистый, с растопыренными тяжкими лапами, варварски продавившими земную мякоть. Щурясь, Коль прощально махнул ему рукой и канул в луг. Перекатился на спину, впитывая всем телом хрупкое сопротивление стеблей.
 Небо…
 Воздух в легких — не из баллонов скафандра, а из неба…
 Где-то совсем рядом осторожно, словно на пробу, прострекотал кузнечик. Коль благоговейно скосил взгляд и увидел — тот сидел на стебельке мятлика, покачиваясь вместе с ним; поблескивали черные бусинки глаз, усы подрагивали от теплого ветра. Один ус торчал вверх, другой вбок.
 Из облака выпала темная точка. Не отрывая от нее взгляда и вдруг словно бы забыв дышать, Коль медленно сел, опираясь на руку, потом поднялся. Точка стремительно выросла в бескрылый аппарат, с бомбовым зловещим воем рушащийся на поле. Над самой травой он вдруг противоестественно резко замер, будто вмерзнув в воздух, и вместо грохота ударила тишина. Прозрачный колпак неторопливо опрокинулся назад, и три человека — загорелые, широкоплечие, высокие — сошли вниз.
 Одеты, однако, они были, как курортники. Вполне, конечно, элегантные курортники, не хиппари и не нудисты — но все же Коль мимолетно ощутил смутную оскорбленность тем, что они как бы не астронавта встречали из скитаний, а зашли к соседу позвать пройтись на яхте в оставшееся до ужина время. Совершенно непонятно было, кто из них кто. И Коль, растерянно глядя то на одного, то на другого, тихо сказал:
 — Здравствуйте…
 Один из них, бородой и статью похожий на какого-нибудь Добрыню Никитича, протянул руку Колю, и Коль нерешительно взял его ладонь, пожал. Тот улыбнулся, и остальные тоже улыбнулись, и в улыбках не было ничего отчужденного, словно не стояло между Колем и этими тремя двух веков.
 — Здравствуй, Коль, — сказал Добрыня. — С возвращением тебя.
 Неторжественность встречи размочила-таки ссохшиеся, окаменевшие нервы. Коль судорожно вцепился обеими руками в руку встречавшего. Тот сделал то же самое, и тогда Коль не выдержал — всхлипнув, обнял его, уткнулся лицом в плечо. Встречавший ласково сказал:
 — Ну-ну, Коль… Все в порядке. Земля.
 — Земля… — Коль выпрямился, опустил руки по швам, снова пытаясь вести себя со стальным ритуальным достоинством, как подобает пилоту и майору; снова оглядел всех троих и снова не понял, кто из них старший.
 — Все в порядке, Коль, — повторил Добрыня. — Я — Всеволод, уполномоченный Координационного центра, — он словно мысли Коля читал. — Это Ясутоки, врач, глава группы адаптации, которая будет заниматься твоей персоной и ее вхождением в нашу жизнь. Если хочешь сделать ему приятное, называй Ясутоки-сан, — черноволосый, и весьма длинноволосый, монголоид, застенчиво улыбнувшись, с изысканностью поклонился. — А это Зденек, корреспондент, — совсем молодой парень весело оскалился и по-свойски тряхнул Колю руку. — Все сферы, что ты ожидал, представлены: руководство, медицина, пресса, — он действительно видел Коля насквозь. Не хватало, чтобы меня приняли за тщеславного солдафона, подумал Коль, а на лице Ясутоки едва уловимо мелькнуло беспокойство, и Всеволод вдруг чуть запнулся, будто услышав некий тревожный звук. — Вот… да. Тебе понравилось место посадки?
 Понравилось… Коль только кивнул. Этот пригорок, тот перелесок, дальняя излучина, затканная кустарником… Когда-то он все исходил здесь, здесь был его мир, его бескрайний космос. Правда, до деревни отсюда километров восемь — но что такое восемь, даже десять километров для по-летнему свободного, здорового пацана, то с удочкой, то с луком и стрелами, то с маской для ныряния, устремлявшегося каждый погожий день в долгие, с утра до вечера, полеты?..
 — Ямполица сохранилась? — тихо спросил Коль.
 — Поселка давно уже нет, — ответил Зденек. — Хочешь, залетим туда?
 Коль чуть пожал плечами.
 — Разве только пролететь пониже…
 — Есть! — Всеволод вытянулся в струну и браво козырнул при отсутствии головного убора.
 — Послушайте, — проговорил Коль. — Сейчас на «Востоке» уже, наверное, карантинные команды, или что теперь у вас… Пусть поосторожнее в рефрижераторе, там… тела.
 Все трое кивнули.
 — Все будет в порядке, — негромко ответил Всеволод. — Идем?
 — Да.
 Коль как-то сразу почувствовал себя своим среди своих. Это было стократ лучше того, чего он ожидал с долей страха и совсем не хуже триумфальных встреч его времени с трескучими поцелуями перед рядами выпученных лиловых глаз просветленной оптики.
 — Это скорди, — сообщил Ясутоки, когда они подошли к летательному аппарату. — Куда сядешь?
 — Давай ко мне, — предложил Всеволод, — спереди обзор лучше.
 — А я вам не помешаю вести? Здесь тесновато, — Коль разглядывал пульт.
 — Ни в малейшей степени. И, кстати, у нас не принято выкать. Разве лишь хочешь показать, что я тебя чем-то задел, и пока не искуплю, будешь относиться ко мне с вежливым холодком.
 — Не знал, — Коль уселся, покачав головой. — Виноват…
 Всеволод коснулся пульта, и скорди пушинкой взлетел над полем. Коль оглянулся на проваливающийся катер — тот чернел изъеденными тусклыми бортами посреди выжженного круга, и Колю вдруг стало жалко его. Катер оставался один.
 Все сидели молча, не мешая ему прощаться. Меня хоть встретили, нелепо подумал Коль, а этот совсем никому здесь не нужен… Отвернулся, и, стараясь как-то отвлечься, спросил сквозь ком в горле:
 — Антигравитация?
 Ему никто не ответил. Он нерешительно переспросил:
 — Скорди — гравитационная машина?
 К его удивлению сидящий слева Всеволод вдруг жгуче покраснел. Даже мощная русая борода не смогла этого скрыть. Странно было видеть, как с совершенно девичьей непосредственностью краска заливает его резкое лицо.
 — Да, — сказал Всеволод поспешно, — прости, Коль, я… не расслышал. То есть, как-то задумался и… подумал, а показалось, что уже ответил…
 — Естественно, — мягко, но как-то назидательно вставил Ясутоки с заднего сиденья, — ты сосредоточился на управлении.
 — Наверное, — с готовностью согласился Всеволод. — Да, ты прав, Коль. Гравитаптанная система, — и, будто боясь замолкать, не давая Колю вставить хоть слово, быстро заговорил: — Очень прост в управлении, попробуй? Крайне ограниченное число команд, другое дело — разбираться так, чтобы ремонтировать, это могут только специалисты, но скорди никогда ведь не ломаются, а управлять — пара пустяков…
 — Я, например, глупый, понятия не имею, почему он летает, — Ясутоки наклонился сзади к плечу Коля. — А вожу его каждый день.
 Коль вспомнил, сколько времени его учили водить самолет. Управлять гравитационной машиной на второй же час — это кое-что!..
 — Говорите, просто?
 — Ага, — обрадованно подтвердил Всеволод. — Вот смотри.
 Оказалось действительно просто, и даже странно было, что Всеволод, наверняка привыкший к скорди, как, например, к расческе, мог так сосредоточиться на управлении, что не отреагировал на вопрос. Коль проделал несколько пробных пируэтов — гравиторы замечательным образом парировали любые перегрузки, и даже во время мертвой петли пассажиры, спокойно развалясь, безо всяких ремней сидели на своих местах, только земля нависала сверху — и плотнее нажал педаль, пришпоривая летуна. Скорди, разгоняясь с такой легкостью, будто вообще не обладал массой, брызнул над рекой.
 От поселка действительно ничего не осталось. Исчезли дома, исчезла проходившая мимо линия электропередач, исчез проселок, шедший к заводу. Исчез завод. Коль повисел в сотне метров над местом, где родился, а потом очень лихо спросил:
 — Ну? Теперь куда править?
 — В Коорцентр, если ты не против. На юго-восток.
 Коль кивнул, стараясь больше не глядеть вниз, и всем весом надавил на педаль.
 Коль выбрался из бурлящей воды и рухнул на смерзшийся, заиндевелый песок. Река ревела, гулко звенел лопающийся на порогах лед. Река бесилась, но это было уже не страшно, пороги были свободны, деревья, что накидал в воду позавчерашний ураган, валялись на берегу, низина — спасена.
 В горле хрипело и клокотало, а сердце судорожно рвалось из душной груди. Пленка инея медленно протаивала у рта. Зубы колотились от мокрой стужи, проморозившей тело насквозь, до судорог.
 Из-за деревьев, грациозно переступая тонкими ногами, выступила Лена, подошла к Колю и удивленно уставилась на него, торчком поставив уши — ветер трепал и мял шерстку. С маленьких ноздрей срывался пар.
 — Сейчас, — прохрипел Коль, задыхаясь, и натужно сел, отдирая примерзшую к песку одежду. — Сейчас, маленькая. Видишь… я тут совсем…
 Лена нагнулась и лизнула Коля в лицо. Язык был теплым. Хоть что-то теплое в жизни. Коль раздернул губы в улыбку, но лишь на миг.
 — Да-да. Сейчас. Что у тебя?
 Лена отступила на шажок. Коль тяжело встал. Его качало; лес, низкие тучи, Лена прыгали перед глазами. Штаны заледенели, и теперь трескались, будто пластмассовые. Ветер гремел в соснах.
 — Ну, что? — просипел Коль. — Веди! Или что?
 Лена стояла, не шевелясь, и тревожно глядела на него. Потом повернулась и пошла к деревьям. Он не мог сделать ни шагу. Она замерла, как это умеют лишь звери, обернулась, призывно крикнула.
 — Иду, единственная моя, — выдавил Коль, ковыляя за нею. Она двинулась дальше, чуть подрагивал короткий хвост.
 Коль не соображал, куда она ведет — мозг отказал. Просто ковылял. И только когда они вышли на поляну, толчком понял, что Лена его спасла. Скит стоял перед ним — просевший, почерневший, старозаветный. Лена подошла к крыльцу, оглянулась.
 — Маленькая моя, — прошептал Коль. Его даже перестало шатать.
 Он одолел последние метры, ввалился в скит. Дверь шумно захлопнулась.
 — Что ж ты на морозе? — крикнул он. У него перехватывало голос от усталости и нежности. — Заходи!
 Кабарга не ответила.
 Коль медленно выпростался из одежды. Негнущимися, окровавленными пальцами стал разжигать огонь в печи. Спички ломались. По дому пошел сквозняк — в дверь заглядывала Лена.
 — Заходи, — сказал Коль.
 Она осторожно вошла — копытца робко цокали по дощатому полу.
 — Жаль, огонь ты разжигать не умеешь…
 Хворостинки занялись наконец, из мрака проступили бревенчатые стены. Лена шевельнула ушами, нагнулась, стала аккуратно обнюхивать разбросанную одежду.
 — Худо, девка, одному, — Коль гладил ладонями разгорающееся пламя. Лена что-то ответила по-своему. Коль попробовал печку голым плечом. — О Господи…
 Лена подняла голову.
 — Заповедные мы с тобой звери, — Коль повернулся к ней, корча над скачущим, набирающим силу огнем красные ладони, все в лохмотьях изодранной сучьями кожи. — Чудеса природы.
 За окошками быстро темнело.
 — Хоть бы приехал кто, — с тоской сказал Коль.
 Лена, щелкая по доскам, подошла к нему и ткнулась носом. Сосны шумели глухо и нескончаемо; весь мир по ту сторону стен состоял из мотающихся вековых деревьев и жестокого выдоха арктических пустынь.
 Где-то далеко-далеко, в сказочной, недоступной вышине, пробиваясь сквозь шум тайги, возник звенящий гул. Он был едва слышен, и он был потусторонне чужд замшелому жилищу, продрогшему, насмерть усталому человеку, пытающемуся втереться в медленно прогреваемый камень печи, и темноте, и ветру, и холоду, и безлюдью вокруг. Он шел из-за туч, из неба, из тех мест, где живут титаны. Вот он погас, прошил атмосферу и, наверное, ушел выше, в черную пустую тишину, но Коль еще долго вслушивался, запрокинув голову; кадык переламывал худую жилистую шею, покрытую чуть поседелой щетиной, на глаза наворачивались слезы, и рукам стало уже не до огня в печи.
 — Опаздывает… — прошептал Коль потом. Помолчал. — Наверно, ходики врут, как думаешь?
 Лена что-то сказала по-своему. Коль положил ладонь на ее узкую теплую голову.
 Крыша Координационного центра, просторная, как аэродром, пласталась внизу. Коль пикировал, и она вспухала, закрывая горизонт разлетающимися краями.
 Крыша полна была людей.
 — Что, торжественная встреча будет? — Коль невольно притормозил, почти завис.
 — А ты против?
 — Да нет… как-то, знаешь, ждал вначале, а теперь расслабился уже.
 — Я не знаю, что будет. Они просто рады тебе, Коль.
 Коль осторожно посадил скорди и открыл кабину. Его мягко спеленали взгляды, вдруг стало жарко. Он неловко спрыгнул, едва не упал, зацепившись каблуком; вытянулся по стойке «смирно» и стал озираться, отыскивая хоть кого-нибудь в мундире…
 Не пришлось рапортовать. Просто один из толпы, коротко переглянувшись со стоявшими рядом, подошел к Колю и протянул руку. Коль нерешительно пожал ее, не ведая, что будет дальше, и тогда тот сказал:
 — Спасибо.
 У Коля перехватило горло — так благодарно и просто это прозвучало. Никто не ожидал, что он выступит с героической речью или с мужественными шутками. Коль сглотнул, вздернув головой, и проговорил:
 — Вам спасибо…
 Тот улыбнулся и сказал:
 — Теперь будем жить все вместе.
 Внутри здание походило на лабиринт, и Коль представить себе не мог, как ориентируются в этом стоймя стоячем городе. Но Всеволод уверенно вел по переплетениям широких, солнечно освещенных коридоров, по беззвучным эскалаторам, от лифта к лифту.
 Пришли. Комната была просторной, белой, в полуметре над полом парила широкая массивная пластина, отражавшая все, словно голубая вода. На пластине — ваза с букетом неизвестных Колю цветов. Стол. Зденек щелкнул пальцами — откуда-то от стены отвалился розовый ком и юркнул к столу, неуловимо побелел и обернулся креслом. Ясутоки, указав на кресло, предложил Колю отдохнуть. Коль сказал, что полон сил и энергии. Тогда Всеволод и Зденек попрощались, а им на смену молча вошли пятеро ребят в белых халатах, и с потолка посыпались разноцветные комья, на лету превращавшиеся во всевозможные приборы. За Коля принялись всерьез. Через час запас его сил и энергии значительно поубавился, а врачи, казалось, лишь начали входить во вкус. Через три часа Коль взмолился. «Я великолепно себя чувствую! У меня уже был трехлетний карантин, пока я тянул корабль к Солнцу!» — «Будет, будет, — мягко увещевал его Ясутоки в ответ. — Вон ты какой беленький… Тонкий, звонкий, прозрачный…» Коль ошалело воззрился на него и хотел спросить, откуда тот знает их жаргон. Но не спросил. Не до того было. Его крутили, просвечивали, прозванивали, как печатную схему. Он начал свирепеть. Тогда Вальтер, один из мучителей, стал в первом приближении знакомить Коля с обстановкой на Земле. Коль слушал, затаив дыхание, но остальные, непреклонные, сильно ему мешали.
 Отпустили наконец. Одели в роскошный пурпурный халат с золотыми драконами, ушли консультироваться. Вальтер остался. Именно в это время Коль узнал, что демографическая проблема решена путем заселения ряда тел Солнечной системы, приведенных к человеческим условиям путем резки, перекомпоновки, зажигания искусственных солнц и тому подобных сказочных действ. Это Коль, вероятно, отметил, подлетая? Коль подтвердил: отметил, угу — не уточняя, как обалдел, с трудом узнав Солнечную систему, и на несколько часов подлетного времени панически заподозрив, что заблудился в космосе и не туда попал. Проблема продовольствия решена путем синтеза питательных веществ из нафтеновых, а в последнее время на орбиты вокруг населенных миров выводятся вакуумы-синтезаторы, которые буквально из ничего куют еду. И все прочее. Вот уж чего в космосе хватает, сказал Вальтер, так это вакуума. Коль опять-таки не стал сию реплику комментировать, но про себя горько подумал, что вот уж это он за семь лет субсветового ползания от звезды к звезде выяснил доподлинно. Вакуум-синтез внес решающий вклад при снятии экологических проблем, а теперь спасает и нефть, которая оказалась позарез нужной для решения некой проблемы мантийного баланса. О последней Вальтер отказался дать какие-либо сведения. «Не компетентен, — объяснил он, — и лучше уж не говорить ничего, чем ляпнуть дезу». Коль опять вздрогнул: все потомки говорили с ним чуть ли не его языком. «Ляпнуть дезу» было одной из любимых фразок Коля еще со времен службы в ВВС Молдовы, которые, как и все другие с перепугу мелко нашинкованные в конце двадцатого века армии, приказали долго жить через три месяца после того, как Коль получил капитана, и опять все поехало укрупняться: западно-европейские силы, русскоязычные силы, арабские силы — так было легче устанавливать балансы, чтобы затем уже постараться окончательно послать все эти силы к ядреной бабушке. И не быть бы никогда Колю третьим пилотом Первой Звездной, заниматься бы ему до самой пенсии извозом на грузовых или пассажирских авиалиниях, если бы не совпали по времени два события: Коль, естественно оказавшийся в русскоязычных (стоило двадцатью годами раньше огород городить — только жрущих в три горла генералов, министров да председателей наплодили вдесятеро; впрочем, может, именно для этого все и делалось: чтобы кровное начальство смогло наконец пожрать суверенно, без оглядки на обжор в Москве), лихо отличился со своим экипажем во время отчаянной кислородной бомбардировки Арала, единственный из семнадцати пробившись к очагу перерождения биомассы и так убедительно отковровав его с бреющего, что процесс замер в считанные минуты, после чего герою все пути были открыты, и герой, в течение месяца поимый и всевозможно ублажаемый по всему Приаралью, прочухавши двинул в космос — училище в Звездном, стажировка в Хьюстоне, Марс, Церера, Умбриэль… а тут американо-русско-французская шайка высоколобых на «Токомаке» какого-то поколения взяла да и открыла по случайке эффект, из которого буквально сам собой через пару лет вылупился мезонный двигатель, легко дававший ноль девять световой — и человечество не устояло перед звездным соблазном… Господи ты елки-палки, одно слово знакомое услышал, что за бесконечное членистолетнее воспоминание сразу поползло из глубин души, и нет ему конца… И ведь каких-то тринадцать лет с этого Арала прошло… каких-то двести тридцать семь лет!..
 Ладно. Что там Вальтер-то рассказывает? Но Вальтер как раз приумолк, с преувеличенной внимательностью разглядывая столбцы стоячих цифр на экране какого-то прибора, одного из бесчисленных, натравленных на Коля за эти часы — будто чувствовал, что пилот улетел в собственную память. И будто почувствовал, что пилот вернулся — Коль еще слова не успел сказать, а Вальтер начал точнехонько с того места, на котором умолк.
 Взамен всех проблем, тревоживших человечество во времена той жизни Коля, естественно, повыскакивали новые — того же мантийного баланса, регулирования и локальной стимуляции солнечной активности, чистки околосолнечного пространства, дефицита полярных сияний (вот уж из пальца высосали проблему, подумал Коль), и так далее. Кроме того, близилась к решению проблема мгновенного пробоя пространства, и, как только пробой осознался как близкая реальность, то есть двенадцать лет назад, были отменены релятивистские звездные. После Первой в глубокий космос ушли еще восемь кораблей — пока ни один не вернулся. Поддерживается гравиконтакт с тремя инозвездными цивилизациями — первый был установлен еще лет сорок назад буквально по случайке, уточнил Вальтер, и Коль опять озадаченно отметил прозвучавшее в речи потомка жаргонное словцо, совсем недавно скользнувшее в памяти Коля. Более развитые цивилизации, уже имеющие установки пробоя, не обнаружены. По поводу загадочного их отсутствия идут яростные дебаты в Координационном центре, в Совете, в управлении дальней связи; выдвигаются объяснения разнообразнейшие, а подтверждений нет ни одному.
 Когда Ясутоки-сан, застенчиво улыбаясь, вошел в комнату — снова уже не в белом халате, а в прежних леопардовых шортах — Коль был доведен до крайней степени возбуждения. Его подмывало немедленно нестись в управление дальней связи. А еще лучше на Трансплутон, в Институт пробоя. В улыбке Ясутоки появился сочувственный оттенок. Он объявил, что на дворе ночь, что в соседней комнате ждет легкий ужин, а еще комнатой дальше ждет не дождется постель. У Коля отвалилась челюсть. Какой сон, воскликнул он. Я здесь уже целый день, и ничего не видел, кроме вашей медицины! Ясутоки кротко слушал, полуприкрыв глаза и сложив руки на животе, а потом сказал: «У тебя впереди еще вся жизнь, Коль. Не надо торопиться. Надо отдохнуть. Завтра доставят тела с крейсера».
 Кажется, он еще что-то говорил, но Коль уже не слышал его, а слышал Лену, и видел Лену.
 …Он сказал: «Ну да, его каюта ведь ближе, не устаешь по ночам от долгих пробежек!», и тогда сострадание погасло в ее глазах, она ничего не ответила, только повернулась гордо и зло, и пошла прочь. Перед ним все поплыло, он сделал маленький шажок за ней и сразу широко качнулся назад, потому что все уже было бесполезно, и только смотрел, как она идет; а у машины ее уже ждал Лестрети, они упаковались, пробубнилась обычная процедура проверок — герметичность, энергия, связь — и по наклонному пандусу вездеход скатился наружу. На экране было видно, как тяжелая машина, поднимая рвущиеся на диком ветру клубы зеленой пыли, аккуратно переваливаясь на барханах, подползла к стене зарослей, твердокаменных, узловатых, ощетиненных ядовитыми шипами. Вездеход вломился в них и сразу пропал из глаз — только от щели пролома, медленно вытягиваясь, пошла вдаль узкая просека подминаемых вершин, а вскоре и она утонула в тумане, белесым горбом колыхавшемся над кратером Источника. Тогда Коль не выдержал и позвал: «Лена, как там?» Она ответила ровным голосом: «Слышу хорошо, первый, слышу хорошо. Машина с кустарником справляется. Делаем станции каждые десять минут. Прошли пять тысяч семьсот сорок три метра. Грунт твердый, индикаторы спокойны, подходим к внешнему валу». Коль хотел молить о прощении, но не было сил унижаться при всех. Она вернется, думал он. Через три часа она вернется… Он твердил эту фразу до того мгновения, когда в прорве тумана тускло полыхнуло и кусты на миг стали из черных пронзительно-алыми, а по полу рубки прыгнули, тут же пропав, резкие тени. Он даже не сразу понял, что это, когда из динамика раздался мгновенный гремящий треск и короткий уже не вскрик, просто звук, с которым все сразу, и любовь, и ненависть, и желания, и надежды, и прошлое, и будущее, выбитые неожиданным молотом, горлом вылетают из только что совсем живых, и вдруг уже расплющенных тел… и сразу стало невыносимо тихо, потому что погасла даже несущая частота. Он бежал на верхнюю палубу, к вертолету. Его пытались задержать — он исступленно дрался с Коганом, в кровь разбил ему лицо, отшвырнул. Ему не хотели открывать люков — он кричал, что взорвет двигатель и уничтожит всех. Он, невесть как проведя машину сквозь вечный ураган, достал, выудил остатки вездехода из ада, в который превратился Источник… Через неделю они знали, что такие извержения происходят в Источнике каждые сто двенадцать часов.
 Лена была мертва безнадежно, а Лестрети удалось спасти. Он погиб два года спустя, вместе с остальными.
 Ясутоки тронул Коля за плечо.
 — Ложись-ка спать, — проговорил он.
 Коль, отказываясь, мотнул головой.
 — Я помогу, хочешь?
 Коль вопросительно посмотрел на него — врач покивал.
 — А где Вальтер?
 — Ушел. У нас много срочных дел.
 — Из-за меня?
 — Да. Мы обязаны дать тебе настоящую жизнь.
 Коль помолчал.
 — Это реально?
 — Конечно. А ты ложись — завтра будет новый день. Твой первый полный день. Первый из очень многих, Коль.
 — Я знаю, — проговорил Коль медленно. — Только совестно перед… теми… всеми… Почему я?
 Он глубоко вздохнул, прикрыл глаза. Возбуждение и радость покинули его, последнее воспоминание оказалось роковым, и он понял вдруг, что теперь абсолютно один. Больше один, чем там, в огромном обезлюдевшем корабле, потому что вот наконец вокруг были люди, добрые, участливые, но бессильные заполнить пустоту. Уже некуда лететь. Он вернулся. Ему никогда не вернуться.
 — Меня послали отснять с воздуха Гнездо тифонов… а в это время Пятнистый лишайник…
 В горле будто взорвалось. Коль стиснул лицо ладонями и затрясся в беззвучном сухом плаче. Перед глазами маячили каюты катера в зеленоватой паутине и затянутые мшистой серой плесенью холмики омерзительной слизи, которыми в считанные минуты стали все. Кроме него.
 Ясутоки встал, сказал: «Дверь!» Стена беззвучно и легко, как во сне, раскололась.
 — Посмотри, — сказал Ясутоки. — Если понравится, будешь жить там.
 Коль подошел к расколотой стене.
 — Наверное, понравится…
 — Тебе обязательно будет хорошо у нас, — проговорил Ясутоки ему вслед.
 Коль остановился.
 — Мне уже хорошо. Просто… совсем не хочется спать.
 Ясутоки легонько подтолкнул его в спину.
 Дверь пропала, едва Коль переступил порог. Свет остался по ту сторону.
 Дико хотелось выпить. Не слишком много — просто чтобы отмякнуть и начать относиться к тому, что есть, как к чему-то нормальному. Но очень неловко было даже спрашивать. Воровато оглянувшись в почти полной темноте, Коль сказал тихонько: «Бар!» Комната не отреагировала. Может, у них тут выпивки и в заводе нет… черт. Во всяком случае, когда кормили во время завершающей части медосмотра — вкусно, сытно, но без всякого намека на праздничный банкет, просто перекус под непринужденную беседу о загадочном отсутствии сверхцивилизаций — ничего похожего на триумфальный бокал шампанского не возникло. Ладно, переживем пока.
 Подошел к широкому окну. За стеклом пылала звездами ночь. Но то был летний погожий узор, щедрая россыпь небесной карамели, от которой слаще спится в предвкушении доброго завтра. Звезды выглядели всего лишь украшением Земли — Земли титанов, на которой Колю обещали место. Он не боялся их Земли, он жаждал войти — но зачем, за что один?
 Подбежал к стене, сказал торопливо: «Дверь!» Стена раскрылась. Ясутоки сидел и смотрел Колю в лицо, будто ждал его появления.
 — Послушай, Ясутоки-сан… Я сейчас уйду, но… Мы привезли тонны образцов, километры записей… Мы не зря летали? Вам это нужно?
 Ясутоки беспомощно улыбнулся.
 — Я не знаю. Я врач, Коль, прости.
 Коль стиснул зубы. Ясутоки посмотрел ему в глаза и сказал:
 — Спокойной ночи.
 И навалилась сонливость. Коль едва успел добрести до постели.
 …Проснулся от яркого света и, еще не понимая, что это, еще не вполне вспомнив себя, почувствовал какую-то детскую ожидающую радость. Словно после очередного года в городе он опять приехал на каникулы к бабушке, в Ямполицу. Комната выходила на восток, и любой из солнечных безбрежных дней между смолистым лесом и чистой рекой начинался с золотого света, бьющего сквозь тоненький, секущийся от ветхости ситец на окошке. Теперь нетерпеливая надежда на верное наслаждение каждой минутой жизни вновь сверкала над еще закрытыми глазами.
 Он открыл глаза. Утреннее солнце лавиной валилось в комнату, захлестывало стены. Коль отбросил одеяло. Все в нем пело, и тут он увидел мундир.
 Мундир строго висел на спинке нелепо парящего стула, новенький, с майорскими погонами и Героем на груди. Мундир был самый настоящий, и Коль будто встретил земляка после долгих лет изгнания. Он погладил жесткие, колкие погоны, тронул орден, потом пуговицы. Ощущение крепкой шероховатой ткани было таким же родным, как вчера — ощущение травы и земли. Тело вспоминало его с ходу. Это мой, подумал Коль. Мой мундир, чей же еще? Конечно, мой… Можно надеть? Наверное… А то с чего бы его принесли?
 Он благоговейно натянул форменную рубашку, брюки. Бережно взял китель, легонько тряхнул — звякнула звезда. Надел. Застегнулся, выпятил грудь. Жаль, не было зеркала, но Коль все равно знал очнувшимся молодцеватым чутьем: все сидит, как влитое. Плотное, чуть стесняющее движения. Такое тогдашнее. Ботинки ждали с распростертыми шнурками. Он надел носки — даже цвет был уставным; обулся. Сдвинул каблуки. В курортной тишине ударил сухой, собранный щелчок. Фуражка тоже была совершенно настоящей. Прохладный обруч жестко охватил отвыкшую от покровов голову. Хотелось смеяться.
 Рассеянно глядя в окно — небо, сверкающее, как парус; зеленый простор далеко внизу; в дымке у горизонта еще один колоссальный дворец — Коль машинально шарил по карманам. карманы были пусты, и в этом ощущалась какая-то неправильность, Коль не сразу сообразил, какая — просто руки тревожно искали. Дико: в форме — и без документов, без удостоверения хотя бы. Сообразив, Коль все-таки засмеялся, любуясь разметнувшейся степью, утихомирил чересчур уж заностальгировавшие пальцы и сказал: «Дверь!» Стена раскололась. Бравурно загорланив какой-то марш, Коль вышел и замер.
 Ясутоки сидел, будто прирос к тому месту, где Коль оставил его вчера. Рядом, резко контрастируя с ним, сидел генерал. Когда Ясутоки встал, генерал обернулся к двери.
 Тело само собой приняло стойку, и рука метнулась к козырьку. Генерал дружелюбно кивнул. У него было жесткое лицо с застарелым шрамом, широко посаженные глаза и седые виски. У него были необъятные орденские планки и мундир, как у Коля, с иголочки. Фуражка лежала на столе, отражаясь в его зеркальной глади.
 — Доброе утро, — сказал Ясутоки. — Как спалось на новом месте, Коль?
 Коль смотрел на генерала.
 — Э-э… вольно, майор Кречмар, — проговорил генерал. — Отвечай на вопрос врача.
 — Мне спалось прекрасно, — выдавил Коль, пуская руку.
 — Это Гийом Леточе, — Ясутоки смотрел пристально. — Он начальник планетологического отдела, а сейчас — представитель планетологов в группе адаптации.
 — Садись, будь добр, — сказал генерал.
 — Есть, — потерянно отозвался Коль, деревянно подошел к свободному креслу и сел на краешек. — Простите… я никак не ожидал, — он кашлянул. — Вчера я не видел…
 — Неофициальная встреча, — скупо пояснил генерал. — Мы подумали, тебе утомительно будет козырять сразу после посадки. И, кстати, тебе уже объяснили, как теперь воспринимается обращение «вы». Объяснили? — он вскинул острый генеральский взор на Ясутоки.
 У Ясутоки от этого взора не пересохло в горле. Он запросто ответил:
 — Да, Гийом, конечно.
 Фамильярное «Гийом» больно ударило по ушам, и в то же время Коль почувствовал себя чуточку вольнее.
 — Ну, так, — генерал вновь повернулся к Колю. — Мы не в армии, мы космонавты. Форма — дань уважения.
 — Ясно.
 — Вот и хорошо. Держись свободнее. Можешь, например, положить ногу на ногу. — Коль положил ногу на ногу. С легкой снисходительной улыбкой генерал склонил голову чуть набок. — Но можешь и не класть. — Нога Коля дернулась, но он, стиснув зубы, оставил ее, как была. — Кстати, ты уже при полном параде, а по утрам и теперь умываются. Правда, несколько иначе, чем в твое время. Пойдем, покажу… — Коль похолодел. Генерал осекся. — Пусть Ясутоки. Все-таки я сегодня в мундире.
 Коль едва не расплылся в благодарной улыбке. Он представить себе не мог, чтобы генерал-лейтенант ВВС, пусть даже нынешний, пусть даже в форме западно-европейской, но все равно, черт возьми, парадной, стал бы его учить пользоваться туалетом. И, видимо, тот понял. Как они все чувствуют, в который раз подумал Коль.
 — Ясутоки-сан, — с укоризной сказал он, когда они вышли из комнаты. — Что ж вы из меня идиота делаете?
 — Почему? — Ясутоки, волнообразным взмахом двух пальцев небрежно открывая еще одну стену, изумленно воззрился на него. Так изумленно, что Колю показалось: глава группы адаптации фальшивит — прекрасно понял, как обескуражен Коль, но делает вид, будто все в порядке вещей.
 — Почему, почему… Глупо, вот почему. Идет майор из койки в сортир, а на проходе такая шишка.
 Ясутоки улыбнулся как-то очень по-японски — одновременно и приторно, и насмешливо.
 — Шишка, — сказал он, нежно погладив себя по жестким смоляным патлам, — вот здесь вскакивает, если ушибешься.
 — Черт возьми. Так это что, вообще маскарад?
 — Нет, Коль, — ответил Ясутоки очень серьезно. — Это уважение. Все профессии равны. Представь, как нелепо выглядел бы, скажем, доктор наук, встающий во фрунт и рявкающий «Так точно!» и «Никак нет!» при разговоре с академиком. Но традиции тоже есть у всех. У нас, врачей — белые или голубые халаты, скажем… Нет, вот так, на себя потяни… А космос все же — дисциплина в экипаже, организованность, опасность, в конце концов… Всеволода помнишь?
 — Что я, псих, чтоб не помнить?
 — Он глава координационного центра космических исследований. Маршал.
 Коль даже поперхнулся. А я его вчера обнимал, пронеслось в голове. Рыдал на плече… Потом он представил Всеволода в маршальской форме. Высокий, поджарый, широкоплечий. Бородатый… Вспомнились кабаньи рыла маршалов той жизни.
 — Марешаль де Франс… — пробормотал он. Ясутоки усмехнулся. — А почему, — Коль поколебался, как назвать генерала, да так и назвал: — генерал сегодня в форме?
 — Зови его по имени, как и всех, — опять все учуяв, поправил Ясутоки. Осторожно взял Коля за локоть. — Сегодня все будут в форме. Похороны.
 Коль резко обернулся. Разом погасла музыка в душе, будто задули свечу.
 — Когда? — глухо спросил он.
 — В полдень.
 …Всеволод, отсверкивая огромными звездами на погонах, вел скорди над самой толпой. Ей не было конца, десятки тысяч людей пришли сюда.
 Стена была видна издалека. За нею уперся в июльское небо черный конус катера, на котором перевезли с крейсера тела погибших. Тех, кому повезло погибнуть раньше, чем Пятнистый лишайник превратил остальных в плесневелые холмики слизи.
 Скорди осел метров на пять. Чуть развернулся. Коснувшись алого покрытия площади, замер боком к Стене.
 Солнце свирепо жгло, в его пламени синий лабрадор Стены казался черным.
 Всеволод вышел из скорди и остановился, ожидая. Коль поднялся, они вместе подошли к Стене и вместе вошли в ее тень. У Стены лежали три капсулы. На каждой было имя.
 Коль нашел ее капсулу.
 Пластик был непрозрачным, синим, как вечернее небо, и Коль мог лишь вспоминать.
 Это была идея Магды, но с нею сразу согласились все. Похоронить на Земле — вот все, что они могли сделать для тех, с кем случилось непоправимое. Долгие годы казалось, что таких не окажется много. Были спортзалы на звездолете, видеозал, библиотека, обсерватории, лаборатории и амбулатории — но не было ни кладбища, ни морга. Ничего. Одну из секций холодильника, предназначенного для хранения образцов инозвездной жизни, скрипя зубами от вынужденного кощунства, отдали жизням земным, но ушедшим.
 Лишь через две недели после катастрофы Коль решился зайти. Там саркофаги были прозрачными, морозные узоры тонко иссекали стекло. Он только взглянул. Не Лена. Бурая сожженная кожа, раздавленная грудь… Не Лена, нет. Он отвернулся, и в эту минуту вошел Кучерников. Они поглядели друг на друга. Они глядели, а ее больше не было — и все же они не стали равны, потому что пока она была, она была с Кучерниковым, не с Кречмаром. Коль сказал: «Ты этого хотел». Кучерников не слышал, он уже смотрел туда. Неужели он видел там ее? Неужели и теперь он оказался счастливее? Мягко, едва слышно чмокали инжекторы в тишине, и тогда Коль закричал: «Ты специально послал ее в Источник! Чтоб она не вернулась! Ты боялся, она от тебя уйдет! Ты ведь знал, знал, что там такое может!!.» А Кучерников опустился на колени перед саркофагом, обнял холодное сверкающее стекло и уткнулся лицом, будто они были с Леной наедине.
 Коль оглянулся. Он поймал себя на том, что чуть не встал на колени. Как Кучерников? Кучерников, превратившийся в холмик слизи… Нет, нельзя, вокруг столько глаз. Не годится так раскисать.
 Всеволод поднял левую руку — жарко полыхнула звезда на плече.
 — Именем одиннадцати планет! — сказал он чуть хрипло, и голос, окрашенный в стальные тона, с механической мощностью завибрировал над площадью. — Именем двадцати миллиардов человек, живущих на них — благодарю вас, земляне! — он помолчал, потом повернулся к Колю, все так же упирая в пылающую голубизну длинные сомкнутые пальцы. — Благодарю тебя.
 Коль стиснул кулаки. Надо было что-то ответить… Он не успел ни вспомнить, ни подумать, но как-то сама собой свалилась формула, объединившая то, что хранила память и то, что он видел вокруг теперь.
 — Служу человечеству! — выкрикнул он, дернув головой.
 Всеволод снова обернулся к капсулам — руки по швам. Длительно и гулко, словно в громадном пустом зале, ударил незримый гонг, и вдруг маршал, скорбно склонив голову с чуть шевелящимися от ветра волосами, опустился на колени. В ошеломлении Коль секунду смотрел на него, а потом бешено крутнулся назад. На коленях стояли все, до горизонта.
 У Коля задрожали губы. Он, летевший вместе, видевший смерти своими глазами, постеснялся… а эти — чужие!.. Он — хотел, и не сделал, а эти, может, не хотевшие даже, просто исполнившие установленный ритуал… а может, и хотевшие — сделали!! И он уже не успел, гонг ударил еще раз, и капсулы вспыхнули невыносимо ярким пурпурным огнем. Солнце померкло, как при затмении, накатила ночь, звезды проступили, и к ним от капсул беззвучно встали широкие столбы неподвижного света.
 Они продержались недолго. Цвет их стал вишневым, багровым и смерк. Перед Стеной было пусто.
 Солнце вновь взорвалось огнем, ночь убрали, как крышку. И все поднялись.
 Коль беспомощно обернулся.
 — Как же… Это все?
 — Нет, — ответил Всеволод и протянул ему небольшой цилиндр.
 — Что это?
 — Резец. Так принято, это должен ты. Напиши их имена.
 — Имена?
 Всеволод качнул головой в сторону Стены.
 Только теперь Коль заметил, что часть ее покрыта написанными словно бы от руки именами. Это походило на стены рейхстага после победы, он видел на фото и в хронике — разные почерки, иные имена написаны чуть наискось, вырезаны одно за другим, много… Под лабрадором блестело золото.
 — Как? — зло спросил Коль. Он не мог простить им этой короткой вспышки, не оставившей следов. И он не мог простить себе…
 — Пиши… просто пиши… — лоб маршала был покрыт искрящимся на солнце потом.
 Коль взял резец, как карандаш, и размашисто написал в воздухе: «Первая Звездная…»
 И сейчас же правее уже написанных имен ударил огонь — и по Стене, в увеличенном масштабе копируя руку Коля, полетел, шипя, сгусток пламени. Вверх рвались облачка испаренного камня, просверкивало желтое. Коль остановился. Слова сияли из лабрадоровой тьмы, будто с той стороны бил прожектор.
 И Коль написал всех, что стартовали с ним, и размахнулся было: «Коль Кречмар, третий пилот» — но вовремя вспомнил, что жив. Тогда, не глядя, он сунул резец Всеволоду и пошел прочь, рассекая толпу, и там, где он шел, вытягивались по стойке «смирно» люди в новеньких мундирах.
 Он стоял, бессмысленно глядя на Лену, и вспоминал, как выхаживал ее, когда она повредила ногу — а кабарга разрешала, но едва подвижность вернулась, ушла. Он вспоминал, как подкармливал ее в сорокаградусные морозы — все живое пряталось, если имело силы, волчье голосило чуть ли не у стен скита, а она снисходительно съедала, что он приносил, позволяла иногда — когда ей самой это было нужно — отыскать себя в бело-зеленых дебрях, но — только. К скиту не шла, не подходила к руке, насмешливо кося с пяти шагов большим, теплым и вроде бы добрым глазом. Однажды он приболел, не выходил дня четыре. Раз под вечер услыхал, вроде скребется кто за дверью. Набросил доху, вышел. Никого. Пригляделся к синему снегу — следы, следы кабаржиные… Обмер. Затворил дверь, приник к щелке, тая дыхание. И вот она. Неслышно подошла, вытянулась вся — и боится, и ждет. Осторожно открыл дверь — шагнула чуть ближе. У него ума хватило не шарахаться и не орать восторженно — просто отступил в глубину, сказал спокойно: «Заходи, Ленок. Я, вишь, хвораю… не так, чтобы слишком, но боюсь выходить — раскисну крепше, а их звать неохота, сама понимаешь…» Сел на старенький свой диван, подобрал ноги, укрыл дохой. «Заходи, — сказал, — сквозит». Она переступила с ноги на ногу — он любовался каждым движением, каждым переливом мускула. «Экая ты, девка, ладная…» Вошла, процокала робко и настороженно, остановилась — впервые так близко, лишь руку протяни. Не шевелился, смотрел. Чуть успокоилась. Спросил: «Чего дрейфишь?» Дрогнула, опять вздернув уши, и вдруг подалась вперед. Он только всхлипнул, обнимая ее за шею; она голову подняла, заглянула в глаза.
 Он смотрел на истерзанный труп на алом снегу и понять не мог, за какие такие его грехи всех, кто дорог ему, кромсает лютая смерть. Ничего не слышал, ничего, все проворонил, друга последнего проворонил, ах ты, господи! Гады, прохрипел он. Поднималась поземка. Хрен с ней, с поземкой… Гады!! Я вам покажу биоценоз… вы у меня увидите биоценоз! Как клопов!
 Темнело. В спину била, подгоняя, в одночасье вздыбившаяся пурга. Широкие лыжи вязли в рыхлом снегу, тонули. Следы терялись, проглядывали где-нибудь в лощинках и пропадали вновь. Он не отступал. Ненамного впереди — не ели, зарезали только, я спугнул… Какое-то мрачное, кроваво отблескивающее наслаждение доставляла ему мысль, что боится его серая нечисть. Он шел ровно, как автомат, забыв, что он человек. Он больше не был человеком. Он был слугою ножа. Карабин бы… Не было карабина, только очехленный штык болтался на боку, мрачный и восхитительный талисман детства, найденный в обвалившейся, заросшей траншее под Ямполицей, побывавший на звездах…
 Он настиг стаю через три часа. Их было пятеро — тощие, обессилевшие от зимней бескормицы, тоже злые. Они решили принять бой. Грозное, непостижимое существо, всегда запретное, сейчас казалось единственным доступным мясом на десятки заснеженных, вымороженных миль.
 С первым все вышло гладко. Волк прыгнул, но, налетев на штык, только по-загубленному всхрапнул. Уже бессильным бурдюком рухнул Колю на грудь — в лицо, перекрывая хлесткие потоки снега, плеснуло горячим. Коль замотал головой, отворачиваясь, упал в снег под тяжестью волчьего тела. Сбросил, вскочил. Остальные отбежали в пургу, но Коль знал, что они рядом.
 — Ну, где вы там?! — заорал он, дико озираясь. Видимость — три шага. Ему не было страшно, лишь раздражала медлительность этих трусов, этих убийц. Споткнулся обо что-то, глянул — то был его первый. Он лежал, скрючась, мелко подрагивая лапой, оскалясь мертво и был совсем не отвратителен, не подл — убит. Из горла толчками била черная кровь.
 Угар прошел. Коль вдруг почувствовал, что ноги его не держат и осел рядом с трупом.
 — Лену ты мне не вернешь… Изуродовали вы ее, истерзали…
 Снег рушился в лицо.
 Он сказал: «Ну да, его каюта ведь ближе…» — а потом ее уже не было, были морозные узоры на стекле и обугленные губы, которые наяву ему так и не удалось поцеловать…
 — Нет, — прохрипел он. — Не вернешь…
 Из тьмы прилетали и улетали во тьму длинные дымные струи, гудели сосны.
 Дембель-синдром — или, по-интеллигентному, синдром острой сексуальной недостаточности — страшная, смешная и унизительная штука. Можно быть классным пилотом, можно участвовать в интереснейших разговорах, все маршалы мира могут твердить тебе, какой ты герой и как благодарно тебе многомиллиардное человечество, можно вусмерть упиться на поминках погибшего в метре от тебя друга — но и под газом, и с похмелья, и по трезвянке ты косишь только на женщин, и все они кажутся тебе роскошными красавицами, и всех позарез нужно употребить немедленно и по возможности без разговоров. И они, собаки, это чувствуют, конечно — и не то, чтобы шарахаются, но отстраняюще напрягаются, и даже лишнего взгляда кинуть не моги, видно же, что это не просто взгляд, что от такого взгляда и забеременеть можно, пожалуй.
 А тут еще действительно все очень красивы — и свеженькие аспирантки да практикантки, поналетевшие в Коорцентр для благоговейного участия в ежедневных многочасовых обсуждениях результатов экспедиции, и роскошные, ну явно же не чуждые женских радостей докторессы, сыплющие ученейшими терминами, запросто спорящие с мышцастыми докторами и генералами. Подчистили они себе гены за два века, ну, и жизнь другая — ни экологических хвороб, ни очередей, ни прохиндейско-карьерной нервотрепк и…
 А тут еще климат жаркий, лето в разгаре, и моды будто для Лазурного берега — то вызывающие шортики-футболочки. то радужно сверкающая хламидка, под которой, голову на отсечение, ничего нет, кроме гладкой загорелой кожи, то эдакий вольготный хитон до пят, при любом движении рисующий все линии тела… да что при движении — от малейшего сквозняка!
 А тут еще двадцать третий век на дворе, и совершенно загадочен предварительный ритуал, темны словесные «па» брачного танца. Группа адаптации, тридцать семь высокоученых лбов, медосмотры по полтора-два часа, датчики-хренатчики… как в сортир ходить, объяснили в первое же утро, а как женщин клеить — нет, сам догадывайся, звездный скиталец, герой с дырой. Вернее, то-то и оно, что совершенно без дыры. Когда Ясутоки начинал удовлетворенно рассказывать о быстрой нормализации каких-либо лейкоцитов, или об успешно идущей лимфоидной конвергенции, или о близком прекращении периодической сердечной аритмии, или об иммуногенезе, Колю иногда хотелось засветить ему меж глаз чем попало, хоть стулом, хоть бутылкой, хоть японским же компьютером. И японец, видимо, чувствовал что-то, сворачивал разговор, но чуть заметно мрачнел, становился вежлив до приторности и уходил; а потом оказывалось, уходил не просто так, а чтобы собрать очередной сбор треклятой своей группы и обсуждать — черт его знает, что именно, но ясно, что Коля.
 Несколько раз за эти дни, когда ситуация уж очень начинала благоприятствовать легкой беседе, Коль пробовал. Он очень хорошо помнил, как, например, во время послеаральского загула ему и остальным двум ребятам его экипажа стоило буквально лишь пальчиками щелкнуть — и любой приглянувшийся плод падал с ветки. Он помнил, как после умбриэльской экспедиции американцы увеселяли советскую часть экипажа — это было опять-таки по-человечески. Одна совершенно пантерная мулатка в Лас-Вегасе аж выучила, бедняжка, по-русски целую фразу, и около трех ночи, поднося Колю стопарь для восстановления сил, старательно ее произнесла: «Русский астронаутский пайлот куалифисированный отшен». Прозвучало настолько приятно, что он даже не обиделся на «русского». Правда, протрезвев наутро, со смехом сообразил, что фразка двусмысленная — квалификация в какой сфере, собственно, имелась в виду? — но ночью, гордый добротно сделанным сложнейшим полетом, он понял, разумеется, так, как следовало… Однако здесь подобные фокусы не хиляли. В разговор входилось легко, женщины были умны и отзывчивы, и ощущалась в них некая выжидательность, но стоило Колю от естественных первых, пусть и чуть натянутых, фраз начать куртуазно вешать лапшу на уши — не разговаривать же с первой встречной всерьез, да и что тут скажешь? — некая выжидательность замещалась некоей страдательностью, и наползала непонятная, но непроницаемая стенка. Главный идиотизм был в том, что собеседницы мужественно пытались поддержать беседу, взять Колев тон, но уже сам Коль начинал ощущать, что делает что-то не то.
 Всеволод заходил побеседовать, выкроил время — главковерх всея космическая мощь… И ведь, в общем-то, с первого дня Всеволод очень нравился Колю, может, даже больше остальных, с кем свела его за эту неделю его новая судьба. И говорили по делу — не о науке бесконечной, и не о здоровье, а о звездолете, о том, что там хотят сделать музей, и нужны Колевы консультации. Не согласился бы он слетать на «Восток звездный», или это ему будет психологически тяжело? И еще вопрос серьезный — разделились мнения, где музей делать. Одни считают, что надо корабль на мощных гравиторах опустить с орбиты на Землю, скорее всего, на бывший Байконур, потому что первый звездный крейсер был назван, по решению отправлявшей экспедицию ООН, в честь первого корабля с человеком, и где-то правильно назван, ведь, как не относись к Никите и его команде за то, что они человека, будто подопытную крысу-рекордистку, шуганули на виток, для тех, кто «Восток» делал и на нем летел, это действительно был подвиг; другие считают, что надо оставить звездолет, как есть, на стационарной орбите, пусть это даже повредит посещаемости; зато те, кто придет, полнее поймут чувство отъединенности и пустоты вокруг, и превращать механизм, назначенный его создателями только для космоса, в игрушку среди карагачей и олеандров, есть надругательство над памятью давно умерших дерзких и талантливых людей. А мнение Коля? Но Колю было не до того. Он отвечал невпопад, обещал, что еще подумает, а сам смотрел на сильное лицо, на плечищи маршала, на обтянувшую атлетическую грудь полупрозрачную безрукавку, и сравнивал себя с ним, и вообще с мужчинами этого мира, и думал: господи, да куда мне теперь с аритмией, анемией, черт знает, чем еще… да даже и без них… Телки меня просто не почувствуют, пыхти не пыхти. И почему-то от начала разговора в голову навязчиво толкалось и ломилось воспоминание, мучительно стыдное уже и в конце той жизни, и подавно в этой: как он, сам-то по деду чех, с именем немецким в честь немецкого канцлера, при котором незадолго до рождения будущего звездного пилота соединились наконец Германии, сидит в курсантской казарме с пятью такими же двадцатилетними остолопами и снисходительно цедит, якобы с изяществом держа дымливую «Флуерашину» у рта: «Русских просто уже нет. Они сами истребили себя, а остаток генетически выродился в семидесятых. Сейчас русские — это не нация, а сословие, каста. Кто за сохранение остатков империи — тот и русский…» Хорошо, что Всеволод этого не знает, думал Коль. О подобных эпизодах, как назло один за другим запузырившихся в памяти, он даже под пыткой никогда не рассказал бы этому Добрыне, да и кому угодно, хоть Ибису, хоть чибису… Не получилось разговора. Полвечера Всеволод пытался вовлечь Коля в свои дела, потом ушел — время свободное вышло.
 Назавтра Коль опять делал доклад для полного зала планетологов — на сей раз о хищных гейзерах второй планеты Эпсилон Эридана. Гейзеры были штукой вполне загадочной, одной из многих загадочных штук, встреченных в полете, и, хотя ассистенты и видео крутили на экран, и давали всю цифирь на кресельные компьютеры, самого Коля, когда он отговорил, еще часа три мучили вопросами. Затем, после обеда, доклад трансформировался в дискуссию, и Коль сидел, неловко было уйти, решат еще, что он тупой звездный извозчик, довез материалы — нате, а мне все до лампочки. Какие-то высказывания, кажется, были дельными, но в целом Коль негусто понимал. Ясутоки, пребывавший рядом, время от времени мягко спрашивал, на устал ли Коль, не угодно ли ему покинуть зал и отдохнуть, или, например, поплескаться в бассейне — и Коль, с каждым разом все раздраженнее огрызался: хочу, дескать, узнать, что сообразит высокая наука двадцать третьего века. «Ты что же, Ясутоки-сан, думаешь, мне эти гейзеры до лампочки? Это вам, может быть — а я над ними летывал, вот так, в пяти метрах!» Ясутоки спрятал глаза, но не смог утаить тяжелого вздоха. Когда с кафедры пошло: «Эндодистантность плазмы при синхротронном лучеиспускании ложа, естественно, обусловливает гиперпульсации псевдоподий» — сидевший за Ясутоки Гийом наклонился к Колю и тихо сказал: «Думаю, ничего интересного уже не будет. Пошла вода в ступе». Бред это, а не вода, подумал Коль, но, сам не понимая, отчего, встал на принцип: «А мне интересно!» Гийом пожал плечами. Докладчик был в ударе, Коль понимал одно слово из десяти. Через пять минут у него аж в груди заныло. Гийом опять наклонился к нему: «Я в буфет. Хочешь в компанию?» И Коль сдался.
 Они вышли из конференц-зала. Ближайший буфет был этажом выше, они встали на безлюдный эскалатор, шустро и беззвучно струившийся поперек прозрачной стены, за которой зеленым и золотистым полотном стелилась чуть всхолмленная степь.
 — Нет, — сказал Гийом, — серьезная работа впереди. Это все дилетантизм.
 — Почему?
 — Мозговой штурм в таком громадном зале не проходит. Устаешь быстро.
 — Я вот совсем не устал.
 Мимолетная тень пробежала по лицу генерала, одетого теперь, будто запевала какой-нибудь рок-группы.
 — У тебя тренировка межзвездная, — сказал он, чуть помедлив. — Терпение, воля, целеустремленность. И потом, для тебя гейзеры не абстрактный объект исследования, а переживаемый факт биографии.
 Неужели, подумал Коль, на моей роже так явно сверкает скука, и этот молодец за здорово живешь издевается надо мной?
 Эскалатор выплеснул их в уютный зальчик, где, как усеявшие луг ромашки, цвели парящие над зеленым полом белые лепестковые столики. Мы первые не сдюжили, подумал Коль, озираясь — в буфете никого не было.
 — Давай к окну, вон туда, — предложил Гийом, а сам, широко шагая, двинулся к пузатым разноцветным шифраторам. Коль уселся, поставил подбородок на сцепленные ладони. Прямо у ног его головокружительно зияла двухсотметровая бездна. Зачем-то Коль пнул ее ногой — как и следовало ожидать, носок туфли отлетел от невидимой твердой преграды.
 — Апельсиновый? — громко спросил Гийом.
 — Грейпфрутовый.
 — Бутербродик?
 — Авек плезир…
 С небольшим подносом — два высоких бокала, тарелочка с бутерами — Гийом, улыбаясь дружелюбно, шел к нему. У вдруг Коль отчетливо ощутил, что его ждет некий серьезный разговор. Лихорадочно он перелопатил в памяти все неофициальное, связанное с периодом исследования гейзеров. Нет, как он струсил тогда, никакие записи не могли зафиксировать. Этого никто не мог и не может знать. Да и не струсил! Просто в момент, наверное, этой самой гиперпульсации, будь она проклята, его обожгло: все, конец, никакая высота не спасет! — и тело само, вдруг вспомнив противозенитные рефлексы, дернуло вертолет в сторону и вверх, вверх, вверх… Наблюдение прервалось минут на шестнадцать, но это не имело никаких последствий, потом он вернулся. Да, струсил, черт вас… а кто бы не струсил? Вы? Нет, даже если пронюхали — упреков не приму!
 Спокойно, Коль. Как они могли пронюхать? Эти отвратительные шестнадцать минут тебе до смерти носить на дне совести, как и многое другое — но молча носить, молча…
 Гийом поставил скромную снедь на ромашку, с видимым удовольствием уселся, вытянув ноги.
 — Красота, — сказал он, глядя вдаль.
 — Да, — осторожно согласился Коль.
 — А за горизонтом море… Пора бы уже искупаться в настоящей воде, Коль.
 У Коля даже ладони вспотели от вожделения. Море…
 — А что Ясутоки? Разрешает?
 — Конечно. Он тоже полетит.
 И только-то? Очередной эксперимент придумали над моим телом — и такие политесы!
 — Выездной медосмотр? — со злобой спросил Коль. — Нет, не хочу. У меня еще лимфоидная конвергенция не завершена. Лучше в бассейн.
 Гийом сделал задумчивый глоточек из бокала.
 — Странная штука — разговор, — вдруг проговорил он.
 Коль опять насторожился.
 — Почему?
 — Каждый человек — чрезвычайный и полномочный представитель себя в этом мире. Несменяемый. Пожизненный. Послы враждебных государств только и знали, что врать друг другу, только и норовили обмануть и урвать. А если цели и интересы государств совпадают, тогда как?
 Ему что, пофилософствовать больше не с кем? Какое отношение…
 — Тогда подписывают союзный договор, — ехидно сказал Коль.
 — А когда договор уже подписан?
 — Тогда начинают его потихоньку нарушать.
 — Это если договор был липой, а цели и интересы все-таки не совпадают. А если — все-таки — совпадают?
 — Ну?..
 — Тогда начинаются широчайшие контакты и обмены, прежде всего — информацией о себе. Потому что общие интересы всегда имеют частные, индивидуальные проявления, и, стремясь эти интересы реализовать как можно полнее, — Гийом отпил еще, явно стараясь тщательнее продумать свои непонятно зачем произносимые слова, — нужно максимально представлять себе те их проявления, которых жаждет твой сосед. Иначе пойдет дисбаланс, накачка взаимных напряжений — и в итоге прогадают оба.
 — Предположим, — Коль взял бутерброд и стал заинтересованно вертеть его перед глазами, стараясь показать, что даже бутерброд ему интереснее, чем этот разговор. Бутерброд был аппетитный, свежайший, и Коль не выдержал — откусил.
 — Мы живем в обществе, где цели и интересы всех людей совпадают.
 — Так что ж вы, елки-палки, — пробормотал Коль с набитым ртом. — Я спрашивал сколько раз! — проглотил. — Коммунизм, что ли, у вас все-таки?
 Гийом только шрамом дернул да тряхнул бокалом. Но не расплескал, уже отпил порядочно.
 — Денег ты не видел? Нет. Значит, не капитализм. Партбилеты и кумачи видел? Нет. Значит, не коммунизм. И оставь это! Жизнь у нас. И в этой жизни все стараются говорить друг другу все, что думают. Не обманывая. Не умалчивая даже.
 — То-то шум стоит! — скривился Коль.
 — Зачем шум? Все бережно говорят, тихонько. Шум ведь никому не нужен. А если шума не хочет никто — тогда в ноль секунд можно договориться о том, чтобы не шуметь.
 — Вкручиваешь ты мне, — Коль покачал головой. — Вот, скажем, встречаю я урода. Нет, чтобы отвернуться тактично — я подхожу старательно, контакты ведь нужны, и сразу бабахаю от души: ну и рыло у тебя, братец, ну и фигурка!
 — Не так, — остановил его Гийом. — Неправда. Разве ты это чувствуешь? Физиологическая неприязнь естественна, но и духовное сострадание естественно. То, что ты сказал — сказано со злобой, с издевкой. Но почему вдруг ты начал испытывать злобу к только что встреченному незнакомому человеку, жертве болезни или катастрофы? Психологически недостоверно. Ты, да и кто угодно, сказал бы примерно следующее: я, животное Коль Кречмар, испытываю некоторое отвращение — это прорывается в мысли подсознательный страх, что я мог бы быть таким же. Но я, человек Коль Кречмар, очень сочувствую тебе, очень хочу поделиться с тобой тем, чего у тебя мало, и, если ты не против, могу, например, помочь перейти улицу.
 — Мудрено…
 — У амебы все просто. Человек — не амеба.
 Коль вдруг вспомнил про бутерброд. Осторожно положил его на блюдце. Почему-то стало страшно.
 — Зачем ты говоришь все это? — тихо спросил он.
 Гийом допил сок.
 — Просто рассказываю, — он вдруг улыбнулся, и улыбка была обезоруживающей. — Ты делал доклад, теперь я сделал тебе доклад. Цели едины. Но люди сложнее, а значит, интереснее, а значит, лучше, чем то, на что они долго старались походить. Не надо ничего стесняться… Ладно, я должен встретиться с планетологами и сказать то, что тебе говорил. Насчет дилетантизма. А ты подумай над моим предложением… я имею в виду прогулку к морю. Здесь минут двадцать на скорди. Вечерний заплыв в теплой бухте, на закат… — он мечтательно закатил глаза и встал. — Там, в умиротворяющей обстановке, могли бы продолжить наши доклады… — снова улыбнулся и быстро пошел к эскалатору. — Если надумаешь — позвони Ясутоки или мне через часик!
 Коль уставился на свои руки — руки дрожали.
 Серьезный разговор, очевидно, все-таки произошел. Теперь еще понять бы, что он значит.
 Он так и сидел двадцать минут спустя, не притрагиваясь больше ни к еде, ни к питью, глядя на то, как вечерняя дымка окутывает степную гладь внизу и становится тепло-розовым недавно еще голубое небо над манящим горизонтом. Сзади раздались быстрые, легкие шаги. Обернулся. В горле мгновенно пересохло, и тревога забылась, только подспудно давила душу. Дембель-синдром. Женщина лет двадцати пяти, красивая, как все, стройная, как все, поспешно подошла от эскалатора к его столику, глядя на него неожиданно радостными глазами.
 — Здравствуй, Коль. — сказала она. Черноволосая. Смуглая. Открытые плечи. И Южный вечер за окном. Ну, что ей, ведь это же мука… что ей?..
 — Здравствуй, — ответил Коль.
 — Извини, если помешала, — проговорила она и запнулась. — Мне сказали, Гийом здесь… — неуверенно прибавила она.
 — Ах, Гийом…
 Конечно, не к нему.
 — Был, — стараясь не поникнуть хотя бы с виду, ответил Коль. — Мы с ним удрали с дискуссии. Откровенно говоря, я устал там торчать и понимать с пятого на десятое.
 У нее вдруг потеплели глаза, будто он сказал нечто очень ей приятное.
 — Посиди со мной, — вырвалось у него. — Что-то мне не по себе, — она тут же села напротив него, но он для верности дожал: — Гийом обещал вернуться, поговорив с планетологами…
 А у нее вдруг задрожали губы. Словно он ни за что, ни про что назвал ее шлюхой. Но она тут же храбро улыбнулась.
 — Хорошо, буду ждать.
 В голове идиотски вертелся стандартный до анекдотности зачин: девушка, мы с вами встречались. Девушка, я вас где-то видел. И вы самая красивая из всех, кого я здесь до сих пор видел…
 Разговор с Гийомом давил.
 — Первый раз тебя вижу. Жаль.
 Она опять чему-то обрадовалась.
 — Мелькала бы каждый день поблизости, хоть бы глаза порадовались…
 — Почему?
 — Ты очень красивая.
 Действительно, красивая. Что-то итальянское, наверное. Только села отвратительно: ног не видно, стол.
 — Ты итальянка?
 — Иллирийка.
 — Тоже здорово. Ядран…
 — Любишь море?
 — До озверения. Гийом звал сегодня, но как-то… Я — и все врачи. Наверное, со всей аппаратурой. Унизительно.
 — Не надо так думать, Коль. Разве забота унизительна? Ты столько перенес…
 — На ногах.
 Она только через секунду поняла игру слов. Засмеялась.
 Как бы это пересесть, чтобы видеть ее всю.
 — Хочешь, я возьму тебе соку? — спросил он.
 — Нет, спасибо, Коль.
 И стол, собака, просторный, коленками не стукнешься…
 — Гийом не обещал вернуться, — вдруг сказал он. — Я соврал. Боялся, ты уйдешь.
 Нет, что-то не так было между ним и ими. Ничего не возможно понять. Она расцвела, словно он сделал ей невероятный подарок.
 — А я не ушла.
 У Коля опять пересохло в горле.
 — Как тебя зовут-то хоть?
 — Светка.
 — Светка… — со вкусом повторил он. — Ты извини, Светка, я сейчас действительно малость прибабахнутый. Пошутить толком не в состоянии. С Гийомом мы сейчас поговорили очень умно, очень серьезно и абсолютно непонятно.
 — О чем? — тихо спросила она. Он только рукой махнул.
 — Я восхищаюсь тобой, Коль, — сказала она. — Нет, не тем, что такой пилот, что водил машины в самых бешеных атмосферах, что крейсер в одиночку дотянул до Земли, это все тоже прекрасно, но это ремесло, рефлексы… Я — ассистирующий психолог… знаю, что говорю, мы занимались психографированием экипажа по засечкам ежедневных осмотров и тестов, которые вы делали так пунктуально… Это же кошмар, на утлом звездолетике вы столкнулись с такими силами… А ты вернулся добрее, чем был.
 Вот это поехали за орехами, подумал Коль. Добрее… Да я бы тебя прямо здесь изнасиловал! Если аритмия позволит… и конвергенция эта, как ее… Нет, не позволит. И уважение не позволит — к женственности твоей и к чистым глазам… На языке завертелось жалкое, козлоногое, голозадое: «Тогда сжалься, давай переспим!»
 Она покраснела, как маков цвет.
 Учуяла что-то.
 — Спасибо на добром слове, — сказал Коль мягко. — Знаешь, Светка, ты ужасно похожа на одну замечательную женщину, которую я очень любил. В той жизни. Просто вылитая.
 Она вздрогнула крупно, трижды, словно кто-то невидимый отстегал ее кнутом. Но его уже понесло:
 — Я улетел, а она осталась. Мы, наверное, еще до Тау не добрались, а она уже стала старушкой… а может, и умерла. Я ее до сих пор люблю… а ты просто вылитая. Я как ошалел, когда ты вошла. Поэтому извини, если я иногда… ну, смотрю слишком…
 У нее, кажется, даже слезы навернулись. Ей нездоровится, может? Тьфу, какое теперь нездоровье. Неужели так сочувствует? Добрый знак…
 В Кишиневе у Коля действительно была регулярная подружка, по выходным он мотался к ней с авиабазы. После второго аборта она что-то расклеилась, а тут как раз кликнули добровольцев для Аральской операции; Коль воспользовался случаем, подал заявление и, оказавшись героем, так и не вернулся. Получил два преданных письма уже в Звездном — и откуда узнала про Звездный? — но ни на одно не ответил, открылись другие горизонты… Да и совестно было перед нею.
 Что, Гийом? Это ей сейчас рассказать? Это?!
 — У вас были дети? — едва не плача, спросила Светка.
 — У нее — наверное, — печально улыбнулся Коль. — Хорошо бы, если так. А я не успел.
 Свечерело. В буфете стало сумрачно, затекала снизу, от степи, синева.
 — Полетишь со мной к морю? — спросил Коль тихо. — Соглашусь и на врачей, и на их инвентарь. Мужская компания просто поперек горла встала.
 У Светки было лицо обиженного ребенка.
 — Коль, — позвала она, уже словно превозмогая себя. — О чем вы говорили с Гийомом? Расскажи мне, пожалуйста.
 — О хищных гейзерах, — нетерпеливо ответил он. — Полетишь?
 И тут она вдруг встала. Так резко, что, толкнув висящий столик, чуть не опрокинула пустой Гийомов бокал.
 — Я должна подумать, Коль, — проговорила она, и голос был совсем чужой, без малейшего намека на недавнее тепло. — До свидания, — и она почти бегом вылетела из буфета. Он наконец вновь увидел ее ноги, но от этого только сердце закрутило мясорубочным винтом. Кажется, она бежала вниз и по эскалатору.
 Коль остался сидеть, ошалев. Как оплеванный.
 Нет, что-то не так было между ним и ими всеми, что-то не так. Что-то не так.
 …Утреннее солнце захлестывало комнату, как в первый день. Словно ничего не произошло. Всеволод вошел, широко улыбаясь, и сказал голосом командора:
 — Я на зов явился! — сменил тон. — Что случилось такое срочное?
 Его улыбка умерла, а потом стекла с лица, как вода.
 И это было все. Можно ни о чем не спрашивать.
 — Да, Коль. Ты правильно понял.
 Добрыня сгорбился и как-то сразу усох.
 Даже удобно. Коль еще не успевал огранить вопрос словами, а Всеволод отвечал.
 — Обычно пять-семь метров. Только гениально одаренные люди принимают на километры, изредка на десятки — но таких по пальцам перечесть.
 — Садись, маршал, — сказал Коль вслух. — В ногах правды нет.
 Всеволод послушно сел.
 — На что же вы надеялись? — негромко спросил Коль.
 — Решено было обеспечить постепенное вхождение… а пока ты не адаптируешься, не начнешь правильно относиться к миру в целом, потом не начнешь правильно относиться к тому, что тебя слышат… всем выглядеть, как ты. Но… — Он помолчал. Молчал и Коль. — Случайные проколы пошли сразу. А твое отношение к себе… к своим воспоминаниям и своим же собственным мыслям… такой разрыв…
 — О чем ты?
 — Подожди, — Всеволод, сам теряясь, с силой провел пальцами по вискам. — Дай собраться с мыслями. Так неожиданно…
 — Значит, все это время я как голый ходил перед вами? Перед всеми?!
 — Подожди, Коль. По порядку…
 — Чихал я на порядок! Да, скажи? Да?!
 — Да, — невнятно выговорил Всеволод.
 — Так… — Коль сцепил пальцы рук, глядя в пол. — Так.
 Мертвым голосом, спрятав глаза, Всеволод начал по порядку.
 — Вскоре после вашего отлета разразилась жуткая эпидемия. Занесли с Луны… Чудом удалось быстро найти методику лечения, иначе… ты рисковал застать пустую Землю. Методика была сложной, комплексной — химия, облучения… и плюс всем детям следующего поколения делали прививки, тоже комплексные. И вот такой побочный эффект. Дети этих детей оказались телепатами. Представляешь, сколько страшных коллизий возникало, когда они начали подрастать? Ведь родители даже не понимали сразу, это не замечалось несколько лет… а детишки с рождения с этим, иного не представляли. Самоубийства были, детоубийства были, потом планету разделили на зоны… Твое по сравнению с этим, прости, Коль — тьфу! Ты пришел уже в стабильный мир! И мы все понимали, как тебе может оказаться… — он помедлил, подбирая слово, видимо, избегая сказать «тяжело». Сказал: — Неуютно. Но, представь, мы до сих пор не знаем, как этот эффект возник, чем он инициирован. Не знаем, как его вызвать у взрослого человека… не знаем даже, возможно ли это в принципе! Сейчас эти работы очень активизированы из-за твоего появления, но… Может, черт возьми, напрочь уничтоженный вирус тоже как-то участвовал в процессе! И вот решили вводить тебя постепенно, чтобы избежать шока, чтобы ты как-то освоился вначале… Почувствовали, что тебя обидели наши простецкие рубахи при встрече — нашлепали за ночь мундиров, и в то же время постарались на этом примере объяснить тебе разницу между формальной субординацией и действительным уважением, как она сейчас понимается… И, знаешь, идея прижилась…
 — А похороны?! — вдруг крикнул Коль и даже на миг привстал из кресла. — Что? Тоже карнавал?!
 — Нет, Коль. Нет. Стене действительно два века.
 — На колени вставали — из-за меня?!
 — Мы хотели, — побелевшими губами пролепетал Добрыня, — показать тебе, что не надо стесняться порыва. Захотел — сделал… Это было ужасно, когда ты хотел встать на колени перед телами друзей — и сдержался…
 — Садисты.
 Всеволод помолчал.
 — А вчера Гийом рискнул, буквально открытым текстом объяснил… Ясутоки был против, потому и не пошел с вами из зала, но сам он ничего конструктивного предложить не мог, а мы были почти в панике, мы чувствовали, ты проваливаешься куда-то во враждебность…
 — А потом девчонку подослали проверить, как пещерный козел усвоил урок? Мужика не нашлось?
 — Светка… — медленно проговорил Всеволод. Его лицо совсем потемнело. — Она очень эмоциональная девчонка. И ты ей очень нравился, Коль, именно за то, за что она сказала… и правильно, в сущности, сказала, мы все уважаем тебя. Когда Гийом сказал…
 — Сказал?! — гаркнул Коль, ухватившись за единственное слово, как за соломинку, в безумной надежде, что оно одно развеет кошмар всех прежних предчувствий и всех нынешних разъяснений.
 — Да, по радиофону сказал. Он позвонил в группу адаптации сразу, а там уже все собрались в ожидании результатов вашего разговора, он знал, что его информации ждут, и не стал ползти по коридорам, позвонил. Отчасти поэтому мы не разучились разговаривать, Коль, ведь по радио нужно говорить словами… Когда он сказал, что ему показалось, что он что-то сдвинул в тебе — она рванулась, мы не успели ни задержать, ни посоветоваться.
 — Но ведь она тоже врала! Вошла, с ясными глазами спросила: «Где Гийом?» — Коль выставил руку и затряс пальцем перед носом у Всеволода. — Вы все врали мне, правдолюбцы! Свысока! Днюя и ночуя в моей башке, с тем большей надежностью эту башку дурили!
 — Ну не было другого выхода! — в отчаянии простонал Всеволод. Коль дышал громко, бешено. Всеволод тихо добавил: — Во всяком случае, мы не придумали.
 — Куда она потом ушла? — спросил Коль после паузы.
 Всеволод глядел в сторону.
 — Гийом и я пытались как-то ее успокоить… а в мыслях у нее билось: зачем? Ты так отхлестал ее этой выдуманной грустной историей…
 У Коля даже зубы заскрипели.
 «Открылись другие горизонты…»
 «Тогда сжалься, давай переспим…»
 «Русских давно уже нет…»
 «А мне интересно!»
 «Так и засветил бы ему японским же компьютером…»
 «Да, струсил, но никто этого никогда не узнает…»
 «Конечно, его каюта ведь ближе…»
 «Ты нарочно ее туда послал!»
 — Уходи!! — заорал Коль, стискивая голову руками, словно тонкие косточки пальцев, обтянутые сухожилиями и кожей могли послужить преградой там, где спасовала великая вековая тайна, казавшаяся вечной благодать… — Уходи немедленно! Сейчас весь гной полезет, я не могу!..
 — Коль, это не гной! — тоже закричал Всеволод, и слова его от ужаса и поспешности набегали друг на друга. — Это просто человек, как есть, и это не страшно, страшно не это, успокойся, выслушай как следует, ну успокойся же!..
 «Ты нарочно ее туда послал!»
 «И коленками не стукнешься…»
 «Гейзеры мне не до лампочки, как вам!»
 «Это сословие, каста…»
 — Тогда уйду я!!
 Он выбежал в лифт, покатил вниз до упора. В голове колотилось: не думать! Не вспоминать! Поэтому думал и вспоминал. Лифт остановился, открылись двери. Какой к черту первый этаж? Да как же выбраться-то отсюда? Во все стороны разлетались коридоры, пандусы, эскалаторы. Мезаптанный зал. Лаборатория экзовариаций.
 Всю жизнь считался мировым парнем. А глупости, маленькие подлости — кто ж их не делает? На то и жизнь… Неприятно вспоминать, никому не рассказываешь…
 Они не делают.
 Да каким же надо быть, чтобы нечего, совсем нечего было скрывать? Чтобы во время спора или поцелуя быть совсем открытым? Разве человек может? С убийственной, многотонной ясностью Коль понял, что они, все вокруг — иные. Совсем. Он среди них — не жилец, ему не стать таким.
 На него оглядывались. Заслышав знакомый голос его мыслей, все привычно переходили на акустику — и тут же замолкали, поняв, что случилось, и что притворяться уже ни к чему. Он шел, высвеченный взглядами и тишиной. Он хотел крикнуть: «Да перестаньте же, занимайтесь своими делами!» Но мысль кричала так, как никогда не смог бы голос. Слова были не нужны. Взгляды. Нахмуренные брови, огорченно поджатые губы, наморщенные лбы. Шаги. Тишина. Ничем не поможешь.
 Как стыдно быть собой!
 Снизу, снаружи — он все-таки сумел выбраться из здания — он позвонил Всеволоду. Этот получасовой проход окончательно все решил, бороться было бессмысленно, просто не с кем — со всей предыдущей жизнью? Со своей собственной душой? Петля… Всеволод ответил сразу, и Коль без лишних слов не попросил — потребовал.
 — Это единственное, чем ты мне можешь помочь, маршал.
 — Коль, родной… — у Добрыни под бородой ходили нервные желваки, и русые волосы чуть шевелились, даже когда маршал замолчал, подбирая слова. — Конечно, я выполню твою просьбу, конечно. Но ты делаешь ошибку.
 — Вы уже делали. Безошибочно, разумеется. Теперь я — делаю, — жестко ответил Коль. — А что именно — вас не касается.
 И дал отбой. Привычно сунул радиофон в нагрудный карман, потом вынул, качнув головой, и аккуратно положил на одну из ступеней торжественной ажурной лестницы, парадно ведшей к главному нижнему входу в Коорцентр.
 Он покидал этот мир. Замечательный, манящий, слишком хороший мир, принадлежащий титанам. Мир, о котором мечтал в мертвой скорлупе «Востока», которому был безоглядно рад, который так и остался будто у другой звезды со своими проблемами мантийного баланса, регулировки солнечной активности, пробоя пространства. С пси-проблемой. Он был закрыт. Отныне миром Коля становился Сибирский заповедник, и сам он становился заповедным зверем, далеким от всех, как белка, заяц или волк.
 В тайгу пришло лето.
 Дни стали протяжными и ясными, в прозрачном воздухе потекли запахи тепла, меда и хвои. Вечерами Коль выходил на берег озера, мерцающего оранжевым и розовым светом, спокойного, чуть печального, и долго глядел на воду, на дальний берег, иззубренный голубым лесом, а потом столь же долго купался, плеском и кряканьем стараясь очеловечить лесную тишь. Нырял, озирая сумеречные валуны на дне. Проламывал снизу приглушенные радуги поверхности, фыркал, на все озеро кричал: «Есть еще порох в пороховницах!», громко смеялся в гулкой тишине.
 В пасмурную погоду он обычно приходил на озеро днем. Он любил, когда пасмурно, когда низкие тучи висят неподвижно над лесом, и воздух грустен и тих. Он стоял на берегу, садился, опять вставал, ходил и все смотрел на серую гладь, на сизую, чуть замутненную даль.
 Потом из лесных лощин наползал тусклый молчаливый туман, небо пропадало; из пелены то выплывали, то тонули опять седые и синие сосны, и тишина стояла такая, словно один на свете.
 Он любил сидеть в скиту дождливыми вечерами, когда капли сочно хрупали по старой крыше. Тогда он позволял себе запалить свет и изредка что-нибудь читал. Не беллетристику, упаси боже. Полюбил исторические труды, особенно о своем времени. Эти нынешние черти и до прошлого добрались всерьез — изобрели хроноскопы и не в старых обрывках и черепках теперь ковырялись, а просто ныряли в любое время и следили без зазрения совести за кем хотели столько, сколько нужно. Такого понавытаскивали… Коль читал и думал: если бы мы, там, пещерные, знали, что в любой момент рядом с нами, когда это требуется по его теме, может возникнуть невидимый и неощутимый наблюдатель, все видящий и слышащий, читающий мысли, чувства, воспоминания, способный замерить пульс, уровень гормонов в крови, бог знает, что еще, и с высоты ценностей своего века судить либо одобрять — вели бы мы себя лучше и честнее? Или плевали бы на горько мотающих головами потомков, ведь они все равно не могут ни к стенке поставить, ни отслюнить капусты… Просто смотрят. А эти, нынешние? Ведь за ними тоже наверняка будут смотреть… Да что им — они и так постоянно друг у друга на виду, им бояться нечего…
 Впрочем, свободные вечера были редки — десять тысяч квадратов на одного добросовестного человека достаточно, чтобы потеть едва ли не каждый день. В сарае стоял скорди, но Коль не летал — даже зимой, делая стокилометровые концы, предпочитал лыжи и спальный мешок.
 Где погибла Лена, поставил крест из двух толстых веток, связанных длинным жгутом травы. К кресту не ходил — разве что случайно. Эти случайности одно время повторялись до странности часто.
 Но то было весной. Теперь лето шло к середине, к годовщине изгнания. Он по-настоящему знал теперь лес, и лес знал его, лес верил ему и не скрывал ничего. Коль растворялся в нем, топил себя в соснах и кедрах, в можжевельниках, в буреломах, в необозримых вересковых всхолмиях, говорил с оленями, целовал важенок в бесхитростные глаза… Он любил свою работу.
 Он отпустил бороду и, как-то подойдя к зеркалу, удивился, что она получилась седая.
 Постепенно он забывал рейс и все, что там было, и все, что было после. Пустота в душе росла, и душа переставала болеть.
 Погожим августовским вечером он сидел на крыльце, отгоняя веточкой комаров — и не кусаются, а все ж таки вьются, пищат, стрешный их расшиби. Садящееся солнце золотым прозрачным дымом дымилось в соснах. Доносился уютный говорок реки на порогах, птицы тилинькали, по коленям и по земле скакали белки. Никто не поверил бы, что этот человек летал на Лебедь и Эридан.
 Из деревьев бесшумно выступили четверо и замерли, глядя на Коля и скит.
 — Однако, — пробормотал Коль, вставая. Сердце словно окатили кипятком. Белки шарахнулись, широкими прыжками улетели в лес.
 Пришельцы были грязны и заляпаны болотной тиной, будто лешие.
 — Где ж это вас так-то растрепало?
 Те молчали. Помолчал и Коль, стараясь выровнять сразу сбившееся дыхание.
 Я — дед. Столетний лесовик. Ни о чем не думаю…
 — Идите-ко сюды… — проговорил он. — Да не молчите вы! Небось телепатируете в меня? Слыхал, слыхал я про это, лет с полста назад был у меня один — тоже вот эдак все таращился. Ан без толку! Я тут сто лет живу, вы со мной, ежели сказать чего желаете, так вслух будьте ласки, горлушком. Заходите, вам, я вижу, помыться самый час…
 Те приблизились. На вид им было лет по семнадцать. Из-под грязи на лицах сиял восторг.
 — Дедушка, — нерешительно сказал один, — а…
 — А у нас скорди сломался! — перебив, радостно объявил второй, и по голосу он явно был девчонкой.
 — Да ну? — удивился Коль. — А тот парень говорил, они не ломаются.
 — Пятьдесят лет назад скорди не было, — сказал первый насупленно.
 — А можа и не было, — согласился Коль, стараясь не подумать лишнего. — Можа, чего другое не ломалось.
 Они засмеялись.
 — Деда, — спросил потом первый, — а как тебя зовут?
 — Зовут? — Коль поскреб в затылке, лукаво глядя на гостей в прорезь между свисающими на лоб патлами и карабкающейся к глазам бородой. — А я энтого и не помню… можа, Иван, а… а можа — Семен…
 Они опять засмеялись. Это было восхитительно: седой заросший дед, такой древний, что не берет телепатемы, с веселыми коричневыми глазами, живущий в дремучих лесах так давно, что имя свое забыл! Они все принимали на веру.
 — А как же нам тебя… э… величать?
 — А как вашей душеньке угодно, хошь просто дедом. А вот как мне вас величать?
 — Цию, — с готовностью сказал первый. — Фамилия — Пэн.
 — Но он еще не сэнсэй, так что можно без фамилии, — с веселым ехидством ввернула стоявшая рядом девчонка.
 — Сэнсэй — это у японцев, — терпеливо возмутился Цию. — А у нас говорят «сяньшэн». Сколько раз тебе объяснять?
 — Да помню я, шучу просто, — отмахнулась девчонка и назвала себя: — Даума.
 — Сима, — здесь была еще одна девчонка.
 А четвертый покраснел так, что даже из-под тины проглянуло, застенчиво улыбнулся и поведал чуть ли не шепотом:
 — А я — Макбет…
 Его товарищи прыснули.
 — Ишь ты, — уважительно сказал Коль. — Из Шотландии, небось?
 Макбет пылко выпрямился, но ответил опять застенчиво:
 — Из Армении…
 — Тоже страна, говорят, хорошая, с горами… А уляпались-то вы, интернационал болотный, мать честная! Жертв-то не было, когда падали?
 — Да скорди у нас на земле поломался! — радостно объявила Даума.
 — Удачно, удачно… Помыться б вам, да одежонку простирнуть… Справитесь?
 Другая девчонка — Сима, что ли — неуверенно кивнула с неопределенной надеждой поглядывая на остальных.
 — Ну и ладушки. Пошли, тут до речки полтораста аршин.
 «Аршин» прозвучал, как музыка.
 — А это сколько? — сладко трепеща, спросил Макбет.
 — А увидите, чай, — ответил Коль, сам никогда не знавший, сколько в метре аршин или в аршине метров.
 Подальше, подальше! Только держаться подальше! После года животной жизни Коля опять била дрожь человеческого страха, предощущения человеческого стыда. Маршал сказал — метров семь, дальше цепляют только гении, а эти на гениев не очень-то похожи!.. Подальше!
 А пришельцам было не до того. Они смотрели во все глаза на всклокоченную бороду и на замшелый скит, слушали во все уши древнюю лесную речь, а из сознания Коля до них долетали легкими дуновениями спокойные озера, бурные речки, полные рыбы, оленята, катающиеся с Колем по жухлой осенней траве…
 Они пошли. Босой Коль в перезаплатанной рубахе-размахайке, в закатанных до колен штанах вел и безо всякой телепатии чувствовал на своей спине изумленно-радостные взгляды ребятишек.
 — Вот она, — проговорил он, и они вышли на тот самый берег, где Лена — царствие ей небесное — когда-то его спасла.
 — Ух, какая, — раздался сзади голос Симы. Алая от заходящего солнца вода бурлила. — Здесь бы надо порисовать…
 — Заползайте, девоньки, — посоветовал Коль, — а мы за огорочек пойдем, во-он туды. Не заледенейте, водица тут студеная…
 — Не заледенеем, дед, — заверила Даума, и тогда Коль с парнями удалился, перевалив через береговой холм, на котором, обнажив длинные стоячие жилы корней, кренились над потоком тяжелые золотые сосны.
 — Тут и вы стирайтесь.
 Парни послушно разнагишались — с одежды хлопьями отваливалась просохшая грязь.
 — К скиту дорогу найдете?
 — Куда? — спросил Цию.
 — К дому.
 — Найдем.
 — Тогда я пошел ужин варганить. Только живей, а то как раз лихоманку подхватите!
 Поспешно развел огонь, поставил ужин — картофель со своего огорода и копченая лососина. Потом, вспомнив, бросился к скорди, вскрыл пульт и вытащил интераптор. Теперь не взлетит, хоть тресни. Закатил блок под крыльцо, вернулся в скит.
 Там было полутемно, легко пахло жарящейся картошкой. Достал из погреба баночку маринованных огурцов. И тут множественно заскрипели ступени крыльца, и в дверь вежливо постучали.
 — Забирайтесь, — сказал Коль самым радушным голосом — и внутрь буквально ворвались гости в мокрых насквозь, но чистых одежках, красноносые и продрогшие до костей. — Эка вас разобрало! Ну, давайте к печурке, она теплая…
 Они не ответили — возможности не было — только закивали судорожно и, трясясь, прильнули. Коль, посмеиваясь, созерцал. Теперь можно было, слава богу, разобрать, кто парень, кто девка. Невысокая, коренастая, с черными жесткими волосами — Даума. Монголка, наверное. Тоненькая, гибкая, длинные волосы мокрыми веревками приклеились к спине и узким плечам — Сима. Высокий, тощий, носатый, губастый — Макбет. Цию похож на Дауму — тоже крепко сшит, скуласт, только повыше, почти с Макбета.
 — Вам ведь, робятки, придется застрять здесь, — Коль заполз в дальний угол: авось пси-слышимость похуже. — Мой скорди навряд полетит. Автомат с продуктами придет только через неделю. Так что…
 — А если подождем автомат, тебя не стесним? — это, конечно, тактичный Макбет просипел сквозь дрожь.
 — Да чего ж, мне одна приятность.
 — А нам и подавно, — ответила Сима. — Здесь удивительно красиво. Ты с оленями нас научишь играть?
 — Олешков тута нету, — ответил Коль с сожалением. — Зимой на олешков приезжайте, ну, осенью в конце… Нонче медведь в лесу, кабарга, изюбр… белки, птахи всякие…
 Гости постепенно приходили в человеческий вид — трясение унималось, умеряли алое сияние носы. Но ребята еще припластывались к печке, по которой, темня побелку, сползали водяные потеки.
 Потом был ужин.
 — Медку выпейте, медок у меня знатнеющий, лесной! Хмелеешь, а не дурееешь! Ну, что по капельке, одно только продукт переводить, ты, красавица, стаканчик-то доверху налей и одним глоточком — хлоп! Во, вот на Цию свово погляди! А вот огурчик, из нефти вы огурчика такого хоть лопните не сделаете, не даст ни нефть, ни вакуум такого букету… Ах, сладко! Ишь, горностайчик прилез, вкусно запахло ему… ай ты, лапочка, ай, друг любезный, ну, уважил! Ты, Мак, дай ему кусочек, не кусит с пальцем! Что? Как приручил? Да никак не приручал, зверушки меня все сызмальства знают. По душам поговорить и им охота, а кто ж их лучше меня поймет? Волк глухаря не поймет, лисонька зайчат не поймет тож… Зайчата обратно ко мне побалакать идут. Что ж ты, Серафима-красавица, картоху-то в дальний угол удвигаешь? День-деньской по лесу плутала, да с двух картошек ладошкой по горлушку пилишь? Фигуру, я чай, бережешь? Вот и зря, кому задохлина-то нужна? Цию, тебе нужна? А тебе, Мак? Чего краснеешь? Подлить медку?
 Усталые, угоревшие ребята быстро сомлели. Коль пожелал им спокойной ночи и удалился, оставив их самих разбираться со спальными местами. В скиту была одна комната, и в ней был один диван. Вошел в сарай, решив было улечься на сиденье скорди, но, покачав головой, вышел и, постелив старую доху прямо на землю, под сосенкой, бухнулся на нее. Не хотелось спать, хотелось смеяться — словно в то, первое утро. Оказалось, он очень соскучился по людям. Неужели по сю пору не раскусили? Вот тебе и телепатия! Он открыл глаза; приподнявшись на локте, посмотрел на скит — в окошке еще теплился свет, промелькнула чья-то тень, взмахнула чья-то рука. Но не доносилось ни звука. Теперь они беседовали по-своему. Нечего скрывать. Счастливые… Он не заметил, как заснул.
 На рассвете проснулся от сырости. За ночь наполз с болот туман; деревья, как кошмары, темнели в пелене. Привычная тишина казалась странной настолько, что звенело в ушах. Коль вскочил; упруго пробежался, согреваясь, вокруг безмолвного скита. Там еще спали. Туман медленными струями оглаживал отсыревшие серые бревна — казалось, скит плывет. Коль на цыпочках подошел к двери, осторожно заглянул. Ровное, сонное дыхание внутри только подчеркивало тишину. Даума и Цию умостились рядышком на тесном для двоих диване; но теснота им не мешала. Они едва заметно улыбались — лицо в лицо. Макбет скрючился на голом полу — в углу, в том самом, дальнем. Коль отметил, как совсем по-детски приоткрыты его губы, а взгляд уже потек влево и сердце, будто все зная заранее и тщась зачем-то предупредить о неизбежном, торкнулось сначала в живот, потом в горло и пошло бешеными ударами пинать кадык. Возле печки, на Колевой дохе, обняв единственную в доме подушку, спала Сима.
 Волосы цвета оленьих глаз широким пушистым водопадом лились на плечи и спину, обтянутую майкой — из-под майки, из золотистой пены водопада беззащитно выпирали лопатки. Юбчонка, охлестнутая по осиной талии широким красным поясом, вся скаталась где-то на животе. Длинные ноги, уже не девчачьи, а девичьи, были чуть раздвинуты — они и не подозревали, доверчивые бедняжки, что вдруг докрасна раскалившийся взгляд старого монстра сейчас грубо навалился на них сзади и тщится раздвинуть шире. Коль поспешно захлопнул дверь, глотнул холодного тумана — сердце не сходило с форсажа. Опять? Все сначала?! Он рванулся вон. Долетел до озера, содрал одежду и остервенело швырнул себя в прохладную тихую воду; оттолкнул ее, как смертельного врага, еще, еще, еще, перед ним вздыбился кипящий бурун.
 Ну ведь живой я, живой!
 И не такой.
 Плохой. Пусть плохой. Я могу стараться быть лучше. Могу взять себя в узду, соблюдать приличия. Не нарушать. Не преступать. Врать. Притворяться столетним дедом. Только чтоб они не уходили. Она не уходила. Но думать-то, чувствовать-то я могу только как я! И с этим ничего не сделаешь!
 Утонуть?
 Берег ушел в туман; и сзади, и впереди, и по сторонам зеркало покорной воды, которую он насиловал, растворялось в серой бездне и казалось бесконечным.
 Он нашел скит пустым. Подушка и аккуратно сложенное одеяло лежали там, где полагалось, доха висела на своем чуть погнутом гвозде у двери. Коль окостенел на пороге. Неужто ушли? Он почувствовал странное, мертвое облегчение. Ушли. Шагнул назад, постоял на крылечке, держась одной рукой за косяк — туман рассеивался, розовел, деревья плыли в нем, как корабли. В лесу только птахи гомонили.
 — Робяты-ы-ы!! — надорванно крикнул Коль. — Ого-го-го-о!!
 С одной из елей сорвалась кукушка и в два взмаха беззвучно сгинула. Ушли.
 Коль вернулся в уютный полумрак. Подошел к печке. Половицы скрипели оглушительно — каждым шагом Коль будто сам пилил себе череп.
 Вот здесь она лежала, раздвинув ноги, как влюбленная девушка-зверушка подставляясь его взгляду.
 Если бы не спала.
 Провел по лицу рукою, встряхнулся. Стол был полон грязной посуды — следовало ее помыть.
 Сзади раздался легкий шорох, и Коль рывком обернулся, потеряв дыхание. У входа, степенно сложив лапки на груди, столбушком стояла белка.
 — Привет, — сказал Коль угрюмо. — Иди, ничего тебе гости не оставили.
 Белка цокнула и раздраженно дернула хвостом вправо-влево.
 Посреди стола лежал листок бумаги.
 — О господи, — устало пробормотал Коль.
 «С добрым утром, дед! Мы пойдем побродим. Не заблудимся, не беспокойся — без тебя далеко не уйдем. До свидания. Мы.»
 Он совсем не обрадовался. Наоборот, сгорбился еще больше. Все начиналось сызнова, на худшем витке, и в перспективе был только проигрыш. Чистая, без своего вранья и без напряженного ожидания чужой подлости жизнь заповедного зверя проблеснула и пропала, заслоненная клочком бумаги.
 Пошел и вставил в скорди интераптор. Пусть летят. Заглянул мимоходом в зеркальце, висящее над пультом, и почувствовал дикое отвращение к заснеженной бородище, нечесаным патлам, морщинам, посекшим коричневую кожу вокруг глаз.
 Он ушел. Пронзил лес. Уперся в Ржавую топь.
 Над нею стлался еще туман, пропитанный душным смрадом. Болото было огромным, от него веяло безысходностью, а далеко за ним парили, будто отделившись от земли, сверкающие льдом и чистотой горы — острыми светозарными клыками они впивались в синее небо. Коль двинулся по краю топи, пытаясь обогнуть ее и выйти на прямой путь к горам — но топь не иссякала, теснила, отжимала назад, а горы неподвижно и недоступно висели в искрящейся дали. Коль шел, время от времени срываясь в тину, рыча от бессилия, километр убегал за километром, и наконец он рухнул на влажный мох, среди выпирающих змей-корней.
 Он вернулся в скит около пяти.
 На краю поляны он замер. Над трубой маячил сизый прозрачный дымок, возле огорода, где Коль всегда колол дрова, валялись свежие щепки. «Ты глянь только», — сказал Коль удивленно. А навстречу ему уже взметнулся Макбет с кровоточащей царапиной на щеке.
 — Дед!
 — Ая?
 — А мы уж беспокоиться начали!
 — Обо мне-то? — усмехнулся Коль.
 По лицу Макбета пробежала тревожная тень, но он тут же улыбнулся своей застенчивой улыбкой.
 — Да, — и побежал обратно, радостно вопя: — Робяты-ы! Я деда привел!
 В скиту дым стоял коромыслом. Цию, как корсар-канонир в сражении, голый по пояс, с блестящей от пота спиной и слипшимися в клочья жесткими волосами, яростно топил печь. Когда он, здороваясь, повернулся на миг, Коль увидел красное лицо с прижженными ресницами и сверкающий веселой злобой оскал молодого черта. Даума, рыдая, кромсала лук. Она попыталась улыбнуться Колю, но из глаз катились слезы. Вытерла щеки тыльной стороной ладони и, закидывая голову назад, опять принялась за дело. В уголку, примостившись на корточках, Сима сосредоточенно чистила картофелину, медленно, но верно ополовинивая ее; можно было надеяться, что минут через десять она бросит нечто вроде беленькой вишни в ведерко, где уже купались четыре предшествовавшие жертвы ее прилежания. Как красиво она сидела на корточках… Сердце вновь задергалось, швыряя, как уголь в топку, в голову кровь, а Сима виновато улыбнулась навстречу Колю и развела руками — картошка со спирально завивающейся полосой шелухи в одной, штык Коля в другой.
 — Деда, — смущенно сказала она, — у тебя они получались больше… А мы уже беспокоиться начали!
 — Кто начал-то, кто начал! — возгласил разъяренный Цию, с остервенением орудуя кочергой. — Ты и начала, да еще Мака заразила! Это ты у нас такая трепетная. А нам просто захотелось смонтировать обед к твоему приходу, дед. Ты ведь больше нашего устал.
 Коль ласково смотрел на них. Дети, подумал он, умные, добрые, замечательные, почти взрослые дети. И они, конечно, услышали эту мысль, потому что все, как по команде, улыбнулись, а Цию сказал басом:
 — Нам уже по девятнадцать…
 — Одно другому, слава богу, не мешает, — ответил Коль вслух и, старательно вспоминая, как шел по краю топи, приблизился к Симе.
 — Картоху-то, красавица, не так чистют…
 — Я и сама уж поняла, — ответила Сима с сожалением и трудно выпрямилась на затекших ногах. — Только не получается.
 — Иди помоги кому.
 — Я посмотрю лучше, поучусь. Когда зимой к тебе приеду, буду сама.
 Ну-ка, корни, корни перед глазами! С утра еще белка была!
 — Ты что ж, и впрямь в морозы сюды навострилась? — со спасительной иронией, сразу показавшейся даже ему самому чрезмерной и грубой, спросил Коль.
 — Неужто ты меня на морозе оставишь? Чай, в дому согреешь? — старательно подделываясь под его говор, сказала она.
 Белки, белки, белки! Кукушки!
 — Чем смогу, согрею, — сказал он рассеянно. — Чаек с травками… медок… Только ножик, красавица, повесь, где взяла. Он на дичь покрупнее картохи.
 Потом они обедали. Коль опять усиленно предлагал свой медок, и на этот раз он пользовался значительно большим спросом. Под конец обеда все слегка захмелели, поминутно раздавался смех, говорили одновременно. Сима предложила Колю написать его портрет — оказалось, она одаренный художник — в обнимку с горностаем или еще с кем-нибудь. Коль сказал, что приведет медведя, все захлопали и задрыгали ногами. Потом Даума принялась изображать доисторическую сварливую жену, ворча: «Тебе уже хватит… Всю валюту пропил…» Стоило Цию начать что-нибудь рассказывать, она, смеясь, прикрывала ему рот ладошкой: «Чепуху ты порешь, мой единственный, это было не так, а этак…» Коль хохотал здоровым смехом. Он забыл, что ему сто лет.
 Огонь в печи умирал, становилось темно. Цию и Даума уже примеривались целоваться. По печальному носу Макбета, нависшему над столом, ходили смутные отсветы багрово дышащих углей. «Ой, а давайте танцевать!» — вдруг вскочила Даума, и Макбет сейчас же встал и как-то деревянно подошел к Симе, и она послушно поднялась ему навстречу, но даже во мраке было заметно, что он обнял ее робко, а она его — спокойно. Вдруг опять почувствовав себя животно голым — будто он благородно пришел с демонстрацией на Красную площадь крикнуть: «Свобода и безопасность!», и прямо на брусчатке его пробрал необоримый понос — Коль сбежал на крыльцо. Это было сродни бегству от хищного гейзера: «Никакая высота не спасет!» — так и теперь все клеточки тела вопили: никакой угол не спасет! «Дед, а ты?..» — крикнула Даума, но дверь уже захлопнулась.
 Сквозь сети ветвей сочился свет с негаснущего темно-жемчужного неба. Воздух был прохладным и свежим, и Коль жадно хлебал ночной таежный дух. Из скита неслись слегка усталые вскрики и топот. Плясали, видимо. Стало завидно и одиноко. Коль сунул голову в душную тьму и громко сказал: «Эй, шпана! Кончай бузить, отбой!» — «Да, уже…» — хлюпающим от смеха голосом отозвался кто-то — Коль даже не понял, кто. Из темноты на него задышали — Коль отшатнулся; отдуваясь, вышел Цию.
 — Ф-фу, как хорошо… Дед, что ты с нами сделал?
 — Не я это. Медок.
 — Чудесный продукт!
 — Больше не дам.
 — Не бойся, не сопьемся. — Цию, смеясь, тронул Коля за плечо.
 — Все равно. Подлое это веселье, не настоящее.
 — Что же в нем подлого?
 Становлюсь ортодоксальнее ортодоксов, подумал Коль.
 — Какие же мы ортодоксы? — ответил Цию. — Просто хорошие робяты.
 — Черт бы побрал эту вашу пси!..
 — Дед, что ты! Это же такая прекрасная штука!
 — Я знаю, мил друг, кака така она прекрасная.
 Цию внимательно посмотрел на него. Помялся.
 — Дед, мы… чувствуем себя виноватыми. Что слышим. Ты не сердись на нас, пожалуйста. Хорошо?
 — С чего ты взял, что на вас? — улыбнулся Коль. — На себя.
 — И на себя не надо. Когда ты вернулся сегодня из лесу, мы почувствовали…
 — Черт бы вас побрал.
 Цию кивнул и, вновь приоткрыв дверь, крикнул внутрь:
 — Эй! Хватит париться, смертные! Дед зовет на прогулку!
 И Сима вышла, будто стояла у порога и ждала, когда позовут.
 Белки, белки! Медведи, куницы, лисицы… кобылицы… Девицы. Черт!
 — Не на прогулку, а дрыхнуть пора! — угрюмо поправил Коль.
 — Мы чуток проветримся и рухнем, — пообещала Сима. — А кстати, дед, ты ведь озеро обещал показать. Может, прямо сейчас? Светло ведь. Я такой ночи никогда в жизни не видела.
 — Черта лысого, красавица, — проворчал Коль. — У тебя кровушка молодая по жилкам бегает, а мне, старику, на покой пора, погреть кости.
 — Да, прости, — покаянно сказала она. — Я забыла. Очень тянет погулять, поговорить…
 Вот змея… Змеи! Змеи!
 — Здесь много змей? — спросила Сима.
 Коль только сплюнул в сердцах и пошел к сараю. Отойдя шагов на десять, за пределы слышимости, обернулся. На крыльце стояли и дышали все четверо.
 Сима была стройной, как кабарга.
 — А ежели неймется, Серафима-красавица, то речка вона, рядышком! Охладись!
 При воспоминании о вынужденном купании в реке всех передернуло.
 — Н-нет уж, — пробормотала Даума.
 — Мы вокруг дома слегка погуляем, — ласково глядя на нее сверху, предложил Цию. Но даже тут она должна была сделать вид, что могла бы и не согласиться.
 — Пожалуй, — покрутила приплюснутым носом. Парень улыбнулся еще шире, и они, как король с королевой, сошли по голосистым ступеням, повернули и скрылись за углом скита. И сейчас же Сима, будто испугавшись того, что осталась вдвоем стоять рядом с Макбетом, звонко крикнула:
 — А я так пойду окунусь!
 И кабаржиными легкими скачками унеслась в темную массу деревьев, замершую во влажной тишине. Помелькало, удаляясь, светлое пятно майки, потом деревья захлопнулись.
 — С ума сошла, — сказал Макбет дрожащим голосом. — Заблудится…
 — Утром найдем, — ответил Коль из своего далека. — Зверь нынче сытый, добрый… не загрызет.
 Мак стоял на крыльце, будто знал, что Коль хочет расстояния. Постоял, затем, переломившись в поясе и коленях, опустился на ступеньку крыльца. Печально проговорил:
 — Тишина какая… Будто в мире и нет никого.
 — На десять тыщ квадратов нас пятеро, — подтвердил Коль. — А так и впрямь один я тут. Да зверушки.
 — Ты действительно Симе позировать будешь… с медведем?
 — Нет, конечно.
 Помолчали. Небо истекало призрачным светом.
 — Чего ты киснешь? — спросил Коль.
 — Видно? — Макбет воровато взглянул на Коля и сказал: — Люблю ее очень.
 — А она знает? — глупо спросил Коль. Макбет только усмехнулся.
 — Конечно.
 — И — нет?
 — Не-а.
 — Зачем же поехали вместе? У тех — пара, а вы… мучительство одно.
 Макбет помедлил.
 — Разрешила… А мне так все равно лучше. Лучше рядом мучиться, чем вдали.
 — Экий ты, братец, не мужественный. А еще южанин. Это Симке такие фортеля позволительны, у ней кровь холодная, северная…
 Макбет опять помолчал. Даже не обиделся, чудак.
 — Кровь у нее, как я понимаю, бурлит и пенится… Ладно, — он вдруг встал. — Пойду-ка залягу. Спокойной ночи, дед, — и, пригнув голову, чтобы не задеть притолоку, ушел в темноту скита. Слышно было, как он ворочается, умащиваясь на скрипучем полу. Потом затих, все совсем замерло.
 Так. Их могли прислать. Для какого-то очередного надо мной эксперимента. В целях адаптации. Дальнейшей. Успешной. Дали годик погнить в лесу, чтобы спесь поотшибать, и — подбросили тщательно подобранную и вызубрившую роли опергруппу. Вот, мол, наша здоровая молодежь, наша смена, подрастающее поколение. Симпатичные, правда? Попробуй-ка не согласиться, старый козел! Но проблемы есть, без проблем не бывает, не ты один, хрен космический, с проблемами. Все с проблемами, и никто от них не умирает. Счастливая пара — да, это нормально. Но девушка явно не во вкусе козла — чтобы не запутать его рефлекторных движений. А вот несчастная пара. И девушка, гляньте-ка, полный персик! Сейчас как выйдет из-за дерев мокрой русалкой — брюки ведь лопнут. Если, конечно, мхом все не заросло… Ничего, подлечат, главное, чтобы наживку заглотил. И — у-тю-тю, к нам, в наш светлый мир! Ходи среди нас единственным уродом, мы посочувствуем!
 Какая чушь лезет в голову! Замечательные ребята свалились с небес, радоваться надо!
 Станешь шпиономаном, когда у тебя в башке хозяйничает, кто хочет, а ты, этого даже не чувствуя, даже не ведая, что им видно, что нет, стоишь посреди зрячих бельмастым козлом и знай себе мемекаешь только: ме-е!.. ме-е!.. десять ме-е-ет-ров! Да там, может, целый институт пахал весь год, чтобы меня наколоть!
 А зачем им, собственно, меня накалывать?
 А что, собственно, имеется в виду — наколоть Коля Кречмара?
 Стал бы я выдирать из его грязной норы безногого спившегося калеку и селить в своей квартире, чтобы им любоваться постоянно — и не просто выдирать, а с ухищрениями, с интригами, с пятерным обменом цепочкой, с обильным подмасливанием городских властей… Да черта лысого! А они?
 О господи…
 Из-за угла, держась за руки и не то молча, не то воркуя, медленно ступая по росистой траве, показались Цию и Даума. Улыбнулись Колю, сказали «Спокойной ночи» и вошли в скит. Коль тоже улыбнулся и сказал «Спокойной ночи». Задребезжали старенькие пружины дивана. Даума тихонько засмеялась, потом они явно поцеловались, опять поцеловались, старательно пытаясь соблюдать тишину, и через несколько секунд раскатистым басом гаркнула какая-то особенно подлая пружина; Даума снова засмеялась, и тогда уже действительно все затихло.
 Земля плыла сквозь дымчатый хрусталь.
 Где ж это красавица-то застряла, подумал Коль. Русалка выискалась! Тревога стремительно вспухала, затопляя сознание. Я тут сижу, гнусь измышляю — а она действительно заблудилась, что ли? А может — течением об камень?..
 Против воли он сделал несколько шагов к реке, но в этот миг из сумрака выступила Сима и, ни слова не говоря, поманила Коля рукой. Коль задохнулся. Что такое? Пересек поляну, подошел. До скита метров тридцать. До Симы — шаг. Она сказала смущенно:
 — Прости, я ждала, когда Мак уйдет, боялась, услышит. Я не хочу спать в скиту. Мак… ему тяжело, когда я так рядом. Он не спит, и я не могу.
 — Чавой-та? — спросил Коль.
 — Он не спит, горюет…
 — Чего ж это он горюет в таку погоду?
 Она озадаченно взглянула на Коля.
 — Он же меня любит.
 — А-а, — отозвался Коль. — И спать тебе не дает, фулиган несознательный!
 — Ну что ты… Зачем ты так говоришь?
 И Светка тогда кричала: «Зачем?!»
 Она же слышит!!!
 — Мне… его жалко, но что же делать?
 Коль сдержанно предложил:
 — Хочешь, в скорди ложись, на сиденье. Там, правда, тесновато, а ты девка голенастая… поместишься?
 — Помещусь, — Сима улыбнулась. — А ты где?
 — Как зайчик, под самой дальней сосенкой, — и внезапно вырвалось: — Чтоб тебе не стало меня жалко.
 — Послушай, — заговорила она очень поспешно, — я шла и наткнулась на крест. Я знаю, так раньше хоронили. Ты кого-то здесь… потерял?
 Коль помолчал.
 — Кабарга у меня была, дружили очень. Красивая, как ты вот. В холода ее волки порешили.
 — Расскажи.
 Коль стал вспоминать. Глаза Симы влажно заблестели, она вслушивалась жадно и грустно.
 — Спасибо, я поняла…
 — Ну вот, — сказал Коль, — распечалил я тебя, старый дурень…
 — Дед, — сказала она вдруг. — Ты ведь не дед. Ты Коль Кречмар, звездный пилот, — и она несмело коснулась кончиками пальцев его плеча. Произнесла чуть удивленно: — С кем свела судьба…
 Все.
 — Честное слово, я не нарочно подслушивала! — с отчаянием сказала она. — Пожалуйста, поверь! Я просто ждала, когда Мак уйдет!
 Все.
 Он проиграл опять. Он с самого начала знал, что проиграет, вот и проиграл. Наконец-то. Скоро снова будет покой, они уедут.
 Она слышала его.
 — Хочешь, уедем? — ее голос дрожал.
 — На чем? У вас же скорди сломался.
 — Мы его сами сломали. Решили поробинзонить… Мы даже не знали, что ты здесь, Коль.
 — А сказали, сломался. Меня, значит, обманывать можно?
 — Да нет же! Мы еще до тебя просто сами так договорились: сломался, и все. Цию вынул интераптор, мы завязали ему глаза, он отошел и закопал вслепую, чтобы труднее было найти. Мосты сожжены, мы в дремучем лесу одни-одинешеньки… Мы не врали! Но если хочешь…
 — Что ж ты словами спрашиваешь, красавица? Али я нечетко мыслю?
 Она помедлила, будто прислушиваясь.
 — Ты и хочешь, и не хочешь. Разве мне… нам выбирать?
 — Тебе, — честно сказал он.
 Она не нашлась, что ответить словами. А что она подумала — знать ему было не дано.
 — Ты знаешь, как я к тебе отношусь? — спросил он.
 — Да, — ответила она мгновенно.
 — Как?
 — Как Макбет.
 Коль закашлялся смехом. Да если бы он был способен чувствовать то же, что этот мальчик!
 Она слышала его.
 — Я для примера сказала… Чтобы не называть словами, — и вдруг храбро разъяснила: — Я знаю, тебе нужно все… всю… прямо сразу.
 Запнулась. Конечно, уже услышала, что он хочет спросить. Но ждала, когда спросит вслух — из вежливости? Из сострадания к его уродству? Из уважения? Пес их разберет…
 — Из уважения… — едва слышно сказала она.
 — У тебя уже было это? «Все… всю»?
 — Нет.
 — Хотела бы?
 Она пожала голыми плечами, и он вдруг всполошился: майка, юбка коротенькая, так легко девчонка одета ночью — но она ответила сразу:
 — Нет, что ты, не замерзла… Как можно хотеть этого отдельно? Полюбить хотела бы. Тогда было бы и «все-всю», и многое другое. Полюбить хотела бы… Так, чтобы с ума сойти, чтобы стлаться…
 — Зачем?
 — Ты разве не знаешь? — она посмотрела удивленно. — Потому что станет для чего жить. Потому что все начнет получаться. Потому что даже то, что и так получалось, станет получаться вдесятеро лучше.
 — Откуда ты знаешь, раз не было?
 Она опять пожала плечами.
 — По другим вижу.
 У него дернулись, кривясь, губы.
 — Красиво говоришь. Но даже если и так — это дела молодые. В моем возрасте и положении все иначе. Надо притиснуть девушку, побарахтаться чуток… — и по делам. Чтобы излишнее возбуждение не препятствовало надлежащей колке дров.
 Она вздрагивала от каждой фразы, словно он ее хлестал. Как Светка. Долго не отвечала.
 — Если бы ты чувствовал, Коль, какая это боль — слышать душой не то, что слышишь ушами. Это рассогласование… кажется, душа взорвется от какого-то отчаяния. Я не могу объяснить… Пожалуйста, говори, что думаешь!
 — Я не знаю, что я думаю!! — заорал Коль на весь лес и даже ладонями ударил себя по вискам. — Не знаю!!
 — С той женщиной, Светкой…
 — Ты и про нее знаешь?!
 — Но ведь ты сам только что это вспоминал…
 Он даже застонал, замотал головой от муки. И без сил опустился на мягкую хвою, засыпавшую землю. Сима сразу же села рядом с ним.
 — Не садись на холодное, дурочка. Сыро.
 Лучше сядь ко мне на колени, непроизвольно подумал он, но, конечно, вслух не сказал.
 А она, глядя ему прямо в глаза, легко пересела к нему на колени.
 Ягодицы были упругими и теплыми. И, несмотря на то, что в горле пересохло от этой невероятной, ошеломляющей близости ее «всего-всей» к его сразу напрягшемуся телу, где-то в водовороте мыслей успело мелькнуть едва ли не отцовское: да, вроде бы не замерзла… Он запрокинулся, отстраняясь; обеими руками оперся на землю позади себя. Хрипло сказал:
 — Вот это зря…
 — Сама не знаю… — невнятно пробормотала она, и ему показалось, что она задыхается так же, как он.
 Он не знал, что делать дальше. И тут опять мелькнуло: все-таки их прислали. Но Сима закричала в ужасе:
 — Нет, Коль, нет!
 Вскочила. Встала над ним, прижав кулаки к щекам и опять вздрагивая всем телом.
 — Зачем?..
 Он тоже поднялся. Откинулся спиной на сосну. Ноги дрожали после этого мимолетного почти обладания.
 Сима глубоко вздохнула, успокаиваясь понемногу. И вдруг словно заботливая мама провела рукой по его голове.
 — Какая глупость…
 — С ума сойдешь с вами.
 — Почему ты так боишься?
 — Потому что невозможно быть хуже всех. Невыносимо.
 — Да что такое хуже? С той женщиной… — она вдруг осеклась и сказала через секунду: — Наверное… Так бывает.
 Потому что Коль подумал: как они похожи, Светка и Сима.
 — Ей я сказал, что она на кого-то там похожа. А вы действительно… не по внешности, нет… Я не вру!
 — Я знаю, Коль. Я хотела сказать, — проговорила она настойчиво, — что у тебя с нею было это… как ты говоришь… притиснуть и… облегчиться. Но ты и на колени готов был встать перед нею. И защитить был готов, когда чувствовал, что ей больно, только не понимал, отчего. Неужели ты этого не помнишь? Неужели не успел заметить? Почему замечаешь только плохое?
 — Наверное, потому, что хорошее как бы само собой разумеется.
 — Ой, далеко не само собой!
 — Ну, как бы. А плохое — стыдно, фиксируешься на нем, надо, чтобы его никто не заметил…
 — Да почему? Ведь так самому тяжелее!
 — Вот! — Коль даже пальцами прищелкнул. Они наконец добрались до сути, до сердцевины. — Послушай. Есть масса вещей… не только в делах любовных, просто я тебя хочу зверски, поэтому мы на них зациклились…
 Она вдруг словно засветилась в предрассветной мгле.
 — Ох, Коль… какое счастье, когда ты говоришь, как есть!
 Он на секунду даже с мысли сбился.
 — Не перебивай старших.
 — Не буду, не буду. Но правда, ты запомни это…
 — Есть масса вещей, которых про человека никто, кроме него самого, знать не может… не должен!
 — Почему, Коль?
 Он ответил не сразу. Для очевидного не находилось слов.
 — Потому что, если будут знать, станут относиться хуже.
 — Почему?
 — Как почему? Ты что, издеваешься надо мной? Потому что такие вещи делают или думают только плохие люди!
 — Но если их делают иногда все люди, значит, это неправда. Все люди не могут быть плохими. Они — люди, и все!
 — Ну, нет, не так просто! Вот Всеволод. Отличный мужик! Серьезно. Можешь ему это передать при случае. А я в девятом классе с толпой, что называется, себе подобных, ходил стекла бить в русском посольстве. Думаешь, ему это приятно знать? Думаешь, простить — раз плюнуть? Да и ты… — вдруг сообразил он, и слова застряли в горле.
 — Человеку ничего не надо прощать. Человека надо принимать.
 — Или не принимать.
 — Ну как же можно человека не принимать?
 Он только крякнул, мотнув головой. Она спросила:
 — А теперь пошел бы?
 — Нет.
 — Помешал бы другим пойти?
 — Н-нет. Эти московские мудрецы тогда…
 — Остался бы в стороне?
 — Чего ты хочешь от меня? — заорал Коль со злобой — но больше на себя, чем на девочку. Он потерял нить разговора. То, что для него было сутью, для нее будто вообще не существовало, она не понимала, о чем речь.
 — Это ты от меня хочешь! А я делаю, что ты хочешь! Помогаю тебе! Потому что ты очень хороший! — она даже ногой притопнула. — В человеке не может не быть того, что он в себе не любит! В этом можно захлебнуться, но без этого человека нет! Когда ты не любишь свое плохое — это и есть твое хорошее! Тебе со страху кажется, что все относятся к тебе так, как ты относишься к своему плохому. А на самом деле все относятся к тебе так, как ты к нему относишься!
 Несколько секунд Коль честно пытался уразуметь. Потом не выдержал — захохотал. Сима растерянно провела ладонями по щекам.
 — Ой, что-то я очень умное сказала…
 — Да уж, красавица. Без поллитра не разберешь.
 — Я хотела сказать, что…
 — Все, хватит. Ну хватит. Дурь прет.
 — Тебе кажется, — теперь она тщательно подбирала слова, пытаясь, видимо, найти математически точные определения, — что все не любят тебя так, как ты не любишь то, что считаешь в себе плохим. А на самом деле все любят тебя ровно настолько, насколько ты не любишь то, что считаешь в себе плохим. И у всех так, и ты ничем в этом смысле от нас не отличаешься. Только мы все унижены по сравнению с тобой, потому что не можем открыться тебе так, как хочется… и как надо. Ведь если не знать, что есть в человеке плохого, то никогда не узнаешь его отношения к этому плохому!
 Сердцевина оказалась галиматьей. И Коль опять обессилел. Опять опустился на землю и сказал глухо, даже не глядя на Симу:
 — Сядь ко мне на колени.
 Ее ноги, которые он видел боковым зрением, не шевельнулись. Он поднял голову. Она стояла, жалобно остолбенев, как подстреленная на лету. Хотя подстреленные падают. А она не падала. Едва заметно, быть может, сама не отдавая себе отчета в этом движении, она покачала головой. Отрицательно. Он лег и повернулся на живот, к девочке затылком, щекой на щекотной хвое. Сказал:
 — Тогда улетайте.
 Когда она ушла наконец, он так и не смог уснуть. Вжимался в землю с полчаса, потом встал. Розовый прилив восхода медленно накатывал на вершины деревьев.
 Пошел, как вчера. К горам. Дойти до гор. Уткнулся в Ржавую топь и запрыгал по ускользающим кочкам. Где-то в тумане страшно кричала выпь, горы исчезли в душной мгле, в которую Коль гнал себя за очищением. Он безнадежно балансировал, размахивая беззащитными руками, разбрызгивая волны грязи, кочки рвались из-под ног, он шел. Трясина сипела, выстреливая очереди смрадных пузырей, кочки пропали, и Коль, не останавливаясь ни на секунду, стал, волоча ноги в тине, шагать по липкому дну, широко колыхавшемуся под ним. Шаги становились все короче, требовали все больше усилий, болото победно орало, вокруг, вереща, вились тучи растревоженного гнуса. Я спятил, подумал он, но не остановился. Его затягивало все глубже, но он помнил, как сияли над горизонтом далекие хребты, и шел, брел, полз, углом сознания ожидая, когда же придет страх, но страх не приходил, не было жажды жизни в нем, все выгорело, остались лишь усталость, тоска, тьма и смрад, и наконец что-то лопнуло у него под ногой, трясина распахнулась, и он повис над новой бездной, так не похожей на прежнюю, звездную, где погибли все его друзья, а он лишился жизни.
 Он не успел утонуть. Из рыжей дымки вынырнул скорди; утюжа зелень брюхом, аккуратно подполз к Колю, и колпак открылся. Коль молча вцепился в борт. Скорди стал подниматься, пальцы срывались, болото не отпускало. Но Колю перестало быть все равно. Скорди замер, потом приспустился. Коль закричал: «Вы с ума сошли?!» — но тут же понял, что ему дают возможность перехватиться поудобнее. Он перехватился, и скорди еще настойчивее поволок его из сосущей, жадной грязи.
 Густая поверхность болота оставила грудь, сладострастно и омерзительно проползла по животу, цепляясь за ноги, оттянулась к коленям и, наконец, хлюпнув, раздалась. Он зацепился подбородком за борт.
 — Помогите же… — просипел он. Никто не помог, и тогда он, вслух вспоминая матерщину, стал переваливать себя внутрь. Что-то садистски клокотало в нем: ну-ка, послушайте… Разберетесь? Нужен перевод? Он изругал Симу в пух и прах, потом изругал всех их в пух и прах, потом изругал отдельно Макбета и залез в скорди. Сник на полу, уткнувшись в цоколь сиденья. В промежутках между судорожными вздохами он продолжал ругаться, но уже не с прежним пылом, а потом его будто ударили, и он замолчал. Подышал еще и хрипло спросил:
 — Да, вот такой я. А вы как думали? Не так? Так? Правильно.
 В скорди никого не было.
 Он обалдело озирался — единственное сиденье было пусто.
 — Здесь что, никого нет? — тихонько спросил он.
 В ответ не раздалось ни звука — только пищали мошки. Скорди парил в волнах зловонного тумана. Коль приподнялся и опустил колпак.
 — Кто меня… — у него перехватило горло, и тогда он, вдруг испугавшись, шепотом спросил: — Здесь есть кто-нибудь?
 Никого не было.
 — Кто привел сюда скорди? — этот вопрос был задан уже очень громко. — Не сам же он, черт возьми, прилетел?
 — Я сам прилетел, — сказал скорди.
 Коль отпрянул и стукнулся затылком о колпак.
 — Ты?
 — Ага.
 Коль медленно осознавал.
 — Ты что же, сам по себе?
 — Ну, не слишком. Ребята послали меня присмотреть, как бы чего не вышло.
 — А что они сейчас?
 — Не знаю. Вроде, уходить собрались.
 — Не знаешь… Стоп, так ты не телепат?
 — Нет, конечно, я же механический.
 — Ага, — Коль с трудом взгромоздился на сиденье. — Значит, уходить. Куда?
 — К своему скорди.
 — Ф-фух, — облегченно вздохнул Коль, — слава богу. Тогда давай домой.
 — Самое страшное, — проговорил скорди, трогаясь с места и полого поднимаясь, — что ты действительно выглядишь обрадованным.
 — Это потому, что я действительно обрадован… И все об этом. Зачем тебе пульт, раз ты по первому слову летишь?
 — Чтоб ты правил, когда хочешь. Но я же спецскорди, лесниковый. Ежели бы тебя где травмировало, я б сам соображал, что делать, куда везти, оказывал бы первую помощь…
 — Знаешь, меня так и подмывает заглянуть под сиденье, не спрятался ли там кто.
 — Ты только что оттуда вылез. Впрочем, для приятности можешь. Надо всегда делать, что хочешь. Для счастья необходимо и достаточно: а — делать, и бэ — что хочешь. Ну, и цэ — чтобы получалось.
 Скорди болтал и летел не шустро — может, давал ребятам время уйти подальше. Он едва не касался деревьев.
 — А если хочешь того, чего не хотят другие?
 — Так не бывает.
 — Может, это в ваше время так не бывает…
 — Ты теперь тоже живешь в нашем времени.
 Коль качнул головой.
 — Я в нем только пребываю.
 — Плакса чертов, — сказал скорди. Больше они не разговаривали до самого скита, но когда скорди мягко опустился на поляну между сараем и крыльцом, откинул колпак, и Коль шагнул наружу, то сзади раздалось: — Выметайся, о зловонный. Смердящий твой покров мне опротивел, и тянет пальцы в рот совать для облегчения рвоты.
 Коль обернулся.
 — Чей это сонет? — спросил он, едва удерживаясь от нервного смеха.
 — Мой, — скорди был крайне горд.
 — Ты знаешь про пальцы?
 — Книжки читаю художественные. Не в пример некоторым.
 — Да ты, братец, корифей, как я погляжу, — пробормотал Коль и, на ходу стаскивая истекающую грязной водой одежду, вошел в скит. Все было прибрано аккуратнейшим образом. Все было так, как до.
 Сидела у меня на коленях. Каких-то четыре часа назад. Нежная, упругая, женственная, совершенно близкая. Ведь мог бы…
 Он вытащил штык. Повертел, наслаждаясь блеском лезвия. Кто-ты вымыл его после картошки. Наверное, Сима. Штык был тверд и сух. Штык был уверен в собственной правоте. Он не колебался бы ни секунды. Расчекрыжить себе глотку — и все дела.
 — Прикрылся бы, охальник, — ханжески протянул скорди.
 — Иди-ка сюда.
 Скорди осторожно подполз.
 — Не вздумай пырнуть меня своим рубилищем.
 — Еще чего. Я на тебя влезу.
 Он взобрался на колпак и стал вырезать над дверью, прямо по бревну: «Пансионъ для холостяковъ. Любое существо женского полу, переступившее сей порогъ, будет немедленно подвергнуто расстрелянию без суда и протчих сантиментовъ». Он резал долго, прилежно. Лес звенел. Легко сыпались на крыльцо деревянные крупинки. Потом подметать надо, предвкушающе думал Коль, еще дело, полчасика уйдет… А там — обед… а там, глядишь, и на боковую…
 — Слушай, звездный герой, — сказал скорди снизу. — Сколько тебе надо женщин?
 — Ну, пары десятков хватит на первое время, — пробормотал Коль.
 — А штаны от истощения не свалятся?
 — Дур-рак ты и хам, — ответил Коль, спрыгивая с колпака на крыльцо.
 Вырезал. Подмел. Еще только к полудню шло.
 Обед… Лень было возиться. Уселся за пустым, чисто прибранным столом, бестолково поводил по углам глазами.
 — Не выспался я нынче…
 — Поплачь по этому поводу.
 Коль хотел заорать на него, но не было сил. Не было ярости, этой спасительницы униженных и оскорбленных — усталость, только усталость.
 — Экий ты бездушный, — тихо сказал он.
 — Ты что-то путаешь, я механический!
 — Черта лысого механический… У нас вот на «Востоке» были механические… симпатичные такие, с лампочками, кнопочками, слова лишнего не скажут…
 — Яко кабарги, только без лапок.
 — Что же мне делать теперь? Я с тобой жить не смогу, прикончу, — вяло причитал Коль, а сам все чувствовал и чувствовал ласковую, округлую, почти преданную тяжесть у себя на коленях.
 — Кишка тонка, — отозвался скорди из-за окошка.
 — Интераптор опять выну…
 — Ну и что? Постою-постою… ты помрешь, придут ко мне и вставят.
 — Ты до той поры устареешь, тебя на слом сдадут, — сказал Коль злорадно, — на переплавку.
 — Не-а, меня в музей поставят, — возразил скорди. — Это, мол, самолетающий механизм, который выволок из болота Коля Кречмара, пережитка тяжелого прошлого, когда тот, воспылавши низменною страстию к девице Серафиме — а будь на ее месте какая другая, воспылал бы ровно так же — аки сатир колченогий бросался на нее неоднократно, но, достойный отпор получивши, задумал утопиться, и болото предпочел и реке, и озеру, ибо вода в них зело чиста, не для Кречмара, коий трясине зловонной да смрадной сродни. Во.
 — Трепло, — сказал Коль.
 Мягко округленный прозрачный нос сунулся в открытое окошко — Коль погрозил ему кулаком.
 — Подумаешь, цаца, — проворчал скорди обиженно. — Уж и пошутить нельзя.
 — Можно. Шутить при желании надо всем можно.
 — У меня не бывает желаний, — похвастался скорди.
 — А я вот, понимаешь, не достиг…
 — А по-моему, как раз достиг. После такой прогулки любой с желаниями лопать бы возжелал. Или решил объявить голодовку?
 Прав стервец, подумал Коль. Но не хотелось шевелиться. Как будто хотелось спать, но это лишь казалось, о сне и речи быть не могло. Слезы стояли у глаз, но наружу не выплескивались — наверное, там возник какой-то тромб. Он запирал все. Злобу. Любовь. Доброту. Ненависть. Сострадание. Восхищение. Презрение. Зазорно выпускать их наружу, недостойно. Стыдно. Не стыдно одно равнодушие. Одна ирония не зазорна.
 Но равнодушны только мертвецы, и потому в душе горит такое…
 А что теперь? Неужели иначе?
 Человек открыт, и не может он утаить ни ненависти, ни любви своей. И всегда знает это, и все знают, и это нормально…
 — Надо обедать, — сказал Коль решительно.
 …Потянулись унылые дни. Насилуя себя, неспоро готовил еду. Тупо съедал. Перебрасывался парой слов со скорди — тот больше дерзил да шутковал, чем отвечал по существу. И погода сговорилась с душой — задождило, затуманило, мелкая водяная пыль сеялась на блеклые леса. В скиту было промозгло, а во дворе и того пуще. Коль и носа не совал наружу — затопивши печь, лежал на протертом диванчике да бормотал из прочитанного когда-то: «Что ж, камин затоплю, буду пить, хорошо бы собаку купить…» Совсем забросил бритье-мытье, лежал, как зверь лесной, каким и был. Скорди первое время пытался растормошить его — хоть как, хоть перебранку затеявши; Коль не отвечал, пролеживал бока.
 А там и осень подлетела, все постепенно разгоралось золотом, будто солнце проглядывало из-за туч, будто скит окружили драгоценной стеной, кое-где пробив ее зелеными брешами елей. Над поляной, над умирающим лесом, поминутно ныряя в дым облаков, трепещущими медленными клиньями летели птицы, тоскливо кричали, надрывая слезными голосами пустую душу.
 Спал плохо, потому что не уставал днем. А спать тянуло: если вдруг удавалось задремать, лезли в глаза сны, сладкие до одури, и просыпаться ни к чему; да просыпаешься все же… Скорди советовал плюнуть на дождь и пойти по лесу побродить… Да что проку? Осточертели красоты лесные, опостылело ручное зверье… И белки приходить перестали; не встречал, ни привечал — отвыкли.
 Был один с поганым кибером-ругателем. Тот все жужжал из-за окошка, грозил пролежнями, лихорадкой, смертью от сердечной недостаточности — Коль полеживал себе, ясно чувствуя, как с каждым днем труднее вставать. Ну и пусть.
 Потом скорди исчез — Коль даже плечами не пожал. У всех свои дела.
 Однажды проснулся — изумился вяло: как посветлело в скиту. Потом понял — снег. Откинул доху — теперь он спал не стелясь, не раздеваясь — спустил с дивана отмякшие ноги. По полу несло холодом. Поджимая пальцы, встал, подковылял к окошку — навалило по самую раму, и продолжал медленно падать в морозном безветрии — крупный, сказочный, чистый.
 Стал топить печь, вспоминая Лену, как в такое же утро повстречались они первый раз, и как убегала она, вскидываясь, проваливаясь глубоко, оставляя таять в сизом воздухе срывающиеся с ноздрей тонкие облачка — а он стоял, очарованный и молодой.
 Тогда думал, уже старый. На самом деле — еще молодой.
 Снова лег: завернулся в доху, колотя зубами. Знобило. Стало грезиться — то ли задремал, то ли от слабости видения — как гнался за волками. Неужто когда-то и впрямь были такие силы? Опять бился, опять чувствовал соль волчьей крови на губах, упругую плотность разрываемого сталью живого, кричал, вскидывался на диване и глубоко дышал, слушая, как потрескивают дрова в печи — эх, жаль, не пожар… Глядя в отсыревший, пятнистый потолок, копался в себе, жалел. Понял теперь, что такое безнадежность. Понял: до их прихода надеялся. Даже когда улетели, мимоходом вытащив его из болота, первые дни — надеялся. На что?
 Глянь, и опять уж задремал, и Сима — тут как тут, идет, потаенно улыбаясь, испуганно и призывно распахивая глазищи. Все позволяла ему. И даже не в том дело, что позволяла — главное, сама рада-радешенька была, с ума сходила от счастья. Он, он — мог ее порадовать! И чем? Тем, что делал с ней все, что хотел!.. Просыпался.
 Стал легок да скор на слезу, чуть что подумает, вспомнит — поползло по щекам горячее…
 Вытрет слезы кулаком, и вновь бросится в сон, надеясь на новую встречу, а там уже гремит, поджидая, Источник, ярится огнем… И вновь бесконечно падал поперек огня на маленьком вертолете, искал в адском клокотании вездеход, и видел ее сквозь надвигающийся расколотый колпак — и просыпался с криком, и поднимался, чтобы сготовить обед или ужин, а там и ночь, и все точно так же, а там и утро, а утром — завтрак.
 Как-то утром он не стал подниматься. Пора было прекратить бесцельный ритуал — зачем так измываться над собой, ведь это целая мука: встать, сколько боли в суставах, сколько дрожи, как качается земля, да и стены того и гляди обрушатся и раздавят. Дурацкое занятие — вставать, расшатывать стены… он лежал и не замечал, что плачет, не понимал, почему все так смазано. Не дремалось, но что-то творилось вокруг, кто-то был в скиту, ходил неслышно по тем половицам, что под Колем всегда скрипели, а под ним не скрипели… Вроде даже чье-то лицо наклонилось. Висело само собой. Коль хотел поднять руку, чтобы потрогать, да руки приклеили к дивану. Или отрезали. Он не чувствовал рук. По углам шептались тени, беседовали неслышно на рыбьем языке, отпевали его. Снаружи знакомый — чей же, дай бог памяти, голос — позвал: «Коль, а Коль? Брось ломаться, отвори, я тебе полопать приволок!» Коль хотел ответить, что не мешай, мол, но не мог пошевелить языком, рот не открывался, А может, и открывался, но беззвучно. «Коль! — опять зовут, вот настырные. — Эй, герой межзвездных просторов, ты жив?» Просторов… во сне это было или взаправду? Полет, сила на силу… Сладкий сон. Разве можно летать за пределами скита? Только внутри. Он подлетел к потолку и повис, ухватившись за свисавшую окаянную бороду.
 Борода дергалась в руках. Что-то опять носилось кругом, дотрагивалось невидимыми, мягкими лапками до иссохшего лица. Лапки были холодны и легки, как дуновение сквозняка.
 Все шло кругом, вращалось исколотое холодными звездами небо. Он вел громадный корабль. Сима была рядом. Все наконец наладилось. Она читала его мысли, он читал ее улыбку, они понимали друг друга. Только звезды кружились все быстрее, Коль и Сима делали вид, что не замечают, но потом не замечать стало невозможно, слишком было страшно, Сима схватила его за руку, но рука-то уже не та, что прежде, она оторвалась в плече, лопнула, нехотя брызгая стылой кровью. Симу отшвырнуло и стало уволакивать в бездонный болотный туман, сквозь который звезды просвечивали едва-едва.
 Он очнулся от боли. Боль была в груди и у локтя. Открыл глаза — темно и тихо, но Коль чувствовал, что в скиту и впрямь кто-то есть, и это наполнило его диким, животным ужасом, от которого волосы встали дыбом.
 — Кто здесь?.. — он все же провернул язык.
 — Я, — ответил смутно знакомый голос. — Не бойся.
 — Кто?.. Почему темно?
 — Свет вреден твоим глазам сейчас. Я Макбет.
 Коль обмяк, вздохнул.
 — Мальчик, — облегченно прошептал он. — Как ты меня напугал… Ты… — он запнулся, и Макбет терпеливо ждал, пока он окончит мысль, хотя, конечно, давно услышал ее, — один?
 — Да.
 Коль опять вздохнул.
 — Почему больно? — спросил он после паузы.
 — Я кучу зелий вогнал в тебя.
 Взъярилась душа.
 — Кто просил?! — Коль вздыбился, но тут же рухнул обратно, визгливо втягивая воздух от молниеносной усталости. — Кто… тебя… — выговаривая каждое слово с упором, повторил он, — просил? Я так сладко помирал… знал бы — позавидовал…
 — Я знаю. Слышал, пока подлетал.
 — Как — подлетал?! Шесть метров!!
 — У меня оказались способности мощные, так что я теперь доктор… То есть, учусь на доктора. Пока беру в среднем километров на двадцать, а близких людей и того больше. И знаешь, когда впервые меня пронзило? — Коль не отвечал, и Макбет сказал сам: — Когда услышал вдруг ваш разговор с Симой. А потом уже поймал тебя, когда ты вяз в болоте…
 Коль долго молчал.
 — Весь разговор слышал?
 — Да.
 Очень хотелось спросить, что думала Сима, когда они говорили. Но нельзя такое спрашивать. И вслух не спросил. И, наверное, поэтому Макбет не ответил. И вместо того спросилось само собой:
 — А если бы мы с ней… ты бы это тоже?..
 Было слышно, как Макбет вздохнул.
 — Конечно, — ответил он и, помедлив, отчетливо усмехнулся: — Но что же мне — выбегать в трусах на крылечко и орать: «Эй, подальше отойдите!»? Смешной ты, Коль… Ну, разумеется, разумеется, ревновал бы и мучился. Разумеется. Обычное дело.
 — Да как же вы живете…
 — По-доброму.
 — Размазня ты все же…
 — Ну, пусть так, — мягко согласился Макбет.
 — А она тебя тоже слышала? — вдруг всполошился Коль.
 — Нет. Я же говорю: редкий дар прорезался. На размазейной почве. Столько всего слышу — иногда кажется, голова лопнет… Тебя вот сейчас за сто километров ловил — так чуть сам концы не отдал. Надо ж себя довести… Симу из института выгнали, — вдруг сообщил он.
 — Ай-ай. Ну и что?
 Макбет ответил не сразу.
 — Ты здорово сдал… Говоришь так же, как и тогда, но теперь и думаешь так же.. Худо, — раздался звон, будто Макбет перебирал мелкие стекла, и Колю резко ожгло грудь. Он охнул, потом квохчуще рассмеялся.
 — Грязно мыслю — плохо, чисто мыслю — опять плохо… Устал я. Что вы ко мне привязались, ребята? Куда мне еще убежать? Опять в космос? Так ведь не пустите, не дадите ракету. Сюда приехал, жил тихо-мирно, нет, явились, поломали все… Покоя не даете, понимаешь?
 — Нет, — ответил Макбет, звеня стеклом.
 — Как в темноте-то видишь?
 — Надо — вижу…
 Помолчали. Коль надтреснуто дышал.
 — Давай-ка, парень, уходи, — сказал он потом. — Не возвращай меня к суетности бытия.
 Макбет старательно просмеялся — сквозь явный ком в горле.
 — Еще не все потеряно, раз шутишь, — он ласково провел ладонью по щеке Коля.
 — Не шучу… Где моя борода?
 — Убрал.
 Помолчали.
 — Спать хочешь?
 — Нет.
 — Это хорошо. Ты у меня через пару дней прыгать будешь.
 — Не буду я прыгать, дурик. Умер я. Некуда мне прыгать, незачем.
 — Ер-рунда!
 — Какая же это ерунда? Думаешь, я из спортивного интереса в болото попер? А потом с ума сходил, специально чтобы вам досадить?
 Помолчали.
 — За что ее прогнали-то?
 — Так… Не до того ей. А если что-то неладное творится в душе — значит, работаешь не в полную силу, и тогда лучше некоторое время не работать вовсе. Бессрочный отпуск для восстановления душевного равновесия.
 — Это что ж — я так напугал отроковицу?
 — Да при чем здесь напугал… Просто много рисует тебя.
 — Ай люли, — сказал Коль.
 — Недавно закончила большую картину — она выставлена на ежегодной экспозиции в Ориуэле.
 — И тоже я?
 — Тоже ты.
 — Хорошая картина?
 — Мне понравилась.
 — И что там?
 — Ты.
 — Я понял, я. Что я там делаю?
 — Трудно сказать. Живешь, — Макбет помедлил. — Пустое занятие — рассказывать картину. Съезди посмотри.
 — Не хватало. На экспозиции этой, небось, народищу полно.
 — Очень много. И у этой картины — в особенности.
 — Почему?
 — Люди думают о тебе.
 — Делать им нечего.
 — Дел хватает, но… Съезди.
 — Никуда я отсюда не уеду, понял? Помру здесь. Тоже мне, на картинку купить вздумал… Зажег бы ты свет, парень.
 Тьма медленно погасла, отползла в углы. Выплыло сосредоточенное лицо Макбета.
 — Ничего-то ты не понимаешь, Коль…
 — Никто ничего не понимает. Вы, со своей телепатией, думаешь, больно здорово друг дружку понимаете?
 Макбет ссутулился, будто придавленный этой простой мыслью, и на миг до жути напомнил Спенсера, когда тот, растопыривая набухающие в суставах пальцы, с бурым вздутым лицом, по которому черной тушью стекали растворяющиеся волосы, невнятно сипел с экрана: «Не снимай скафандр… стерилизуй катер тщательнейше…» И на глазах, как восковой, оплывал; уже беззвучно шевелящиеся губы свисли до подбородка, и тут вся ткань, словно мокрая бумага, сминаясь, сорвалась с головы, мокро скользнула по плечам и шмякнулась на пульт, растеклась густой лужей, мгновенно подернувшейся плесенью, как мышиной шерстью, а сплюснутый желтый череп стал медленно вминаться в оседающие плечи… Только тогда Коль замолотил руками о пульт, сбивая костяшки пальцев в кровь, закричал: «Спенсер!!! Спенсер!!! Кто-нибудь! Я же один здесь!»
 Из глаз потекли вялые слезы. «Я же один здесь… — жалобно прошептал Коль. — Я же один… Ну ведь один же…»
 Макбет осторожно вытер его лицо застревающим на щетине платком, ободряюще улыбнулся. Коль глубоко дышал, приходя в себя.
 — Что такое — понимание? — спросил Макбет. — Мы подразумеваем, что оно означает помощь, потому что вспоминаем о нем лишь когда нам плохо. Когда хорошо — не вспоминаем. А если нас понимают, когда нам это не нужно — говорим, нам лезут в душу. Верно?
 — Пожалуй, — с некоторым удивлением проговорил Коль.
 Помолчали.
 — Дай зеркало… на столе.
 — Я знаю, где, — Макбет поднялся, подал. Коль с трудом взял, удивленно и насмешливо косясь на свои старческие дрожащие руки, исполосованные вздутыми синими венами, на него уставилась одутловатая морда, плохо выбритая, с тусклыми глазами, покрасневшая от слез, обесцвеченная, тоскливая…
 Отдал зеркало.
 — На икону я похож?
 — На запойного ты похож…
 — Слов-то каких набрался… Психолог.
 Макбет, не спеша, отнес зеркало обратно, поставил на место. Задумчиво постоял, глядя в свой раскрытый, явно докторский саквояж. Что-то еще придумывает мне вкатить, подумал Коль, и Макбет тут же ответил:
 — Нет-нет, Коль, на сегодня все. Не бойся.
 И тогда Коль спросил вслух из сердцевины:
 — Мак. Мы были плохие?
 Еще более неторопливо Макбет вернулся к дивану, снова сел на край.
 — Это долгий ответ, Коль, — мягко сказал он.
 — Возлюбленная наша пыталась мне втолковать что-то, и я чувствовал: для нее это очень важно! А сам ни слова не понимаю, бред какой-то. А я ей элементарные вещи говорю, настолько элементарные, что их даже не объяснить… как объяснишь, что такое, например, небо? И — она не понимает ни слова.
 — Видишь ли, Коль… Ладно. Лежи и набирайся сил. Я поболтаю немножко.
 — Поболтай, — согласился Коль.
 Макбет помедлил, собираясь с мыслями.
 — Давным-давно на Земле возникли мировые религии. Все они с не очень серьезными различиями сформулировали идеал человека. Стремись к этому идеалу, уподобься ему — и будет тебе благо. Помимо всего прочего, так человек окончательно порывал с животным царством — идеал был чисто духовным. То есть, он думал, что порывает. Вернее, сознательно даже не думал, не отдавал себе отчета… но непроизвольно взятый вектор этических конструкций был именно таков. Интересно, кстати, что обещанное в награду за культурную жизнь благо зачастую обещало возвращение к животным радостям, вроде исламских райских гурий… такая вот инверсия ценностей… но это к слову.
 — Попроще, — попросил Коль. — Тут скит, а не университет.
 — Да-да. Однако полностью отказаться от животного аспекта в человеке ни одна религия не могла призвать. Даже самых что ни на есть любителей умерщвления плоти. Тем более широкие массы. Значит, этот аспект надо было ритуализовать. Сформулировать какие-то социально обусловленные, конечно, но достаточно искусственные правила, и дальше смотреть: кто скотствует в рамках правил, тот порядочный человек, а кто дает волю организму вне этих правил — тот грешник, аморальный тип, гореть ему в аду. Но тут оказалась изначальная и неизбывная лазейка. Правила соблюдаются прилюдно. Коль скоро ты ухитряешься нарушать их так, что не знают те, чье мнение существенно для твоей жизни — все в порядке. Конечно, были и такие, что страдали, даже если свидетелей не было, и единственным существенным для себя свидетелем был сам нарушающий. Это — совесть. Вот почему Сима кричала, что ты очень хороший. Совести у тебя — вагон. Но, как у большинства людей дотелепатической эпохи, она шла не путем открытого изживания, а путем сокрытия в себе. Даже и для самого себя. Забыть — и дело с концом, ведь такое не повторится…
 Он помолчал, ласково глядя Колю в лицо.
 — С другой стороны, если ты ухитряешься соблюдать правила чисто автоматически, не переживая их нужность людям, ты можешь считаться порядочным человеком, на деле не будучи им. Сменят правила — ты начнешь следовать новым. Разрешили убивать и будешь убивать. Совесть смолчит.
 Опять помолчал.
 — Долгое время эта система все-таки тянула человека вверх из болота животной естественности, которая на своем месте прекрасна, а у человека, из-за его амбиций, всегда тянущих каждого мочь больше остальных, оборачивалось скотством. Но для того, чтобы оставаться порядочным, хотя бы даже перед самим собой, приходилось совершать массу нежелаемых, чисто ритуальных поступков, произносить потоки неискренних, просто требуемых ситуацией слов. Правильных — в том смысле, что полагающихся по правилам. Тех, которые в той или иной коллизии ожидаются окружающими. В общем-то, зачастую, ни тебе, ни им они не нужны. Но они положены. Отсюда внутри, в душе возникала масса напряжений, и они опять-таки искали выхода в более или менее потайном скотстве. Комплексы… мании… неспровоцированная агрессивность… и просто постоянная психологическая усталость типа: ох, как надоело все! Раньше или позже эта система должна была исчерпать себя. Коммунисты попытались в свое время сконструировать несколько иной идеал человека, и вдобавок заменить уже не очень срабатывавшие к двадцатому веку страх ада и стремление в рай вполне реальными стимулами. Но, оказалось, чтобы вписаться в их идеал, реальному человеку приходится притворяться еще сильнее, совершать еще больше немилых сердцу и даже просто-таки противоестественных поступков, произносить еще больше не идущих от сердца слов. Поэтому там напряжения нарастали еще интенсивнее. До поры до времени они подавлялись более мощной, чем в религиях, прижизненной стимуляцией. Но когда рай партийной кормушки и ад лагеря и расстрела подтаяли, у них все расползлось на порядок резче. Ты, впрочем, это видел своими глазами.
 — Да уж, — пробормотал Коль. — До сих пор с души воротит.
 — Механика-то проста. Чем больше ты говоришь о любви, не любя — тем сильнее не любишь. Чем больше изображаешь творчество, не творя — тем сильнее боишься творчества и творцов. Чем меньше неискренних слов и нежелаемых поступков тебе приходится говорить и делать вследствие общения с неким человеком, тем симпатичнее тебе этот человек. Ну, при прочих равных, естественно… И вот… Кощунственно говорить такое, человечество висело на волоске, но… эпидемия и неожиданные ее последствия нас спасли. Мы не то, чтобы лучше вас. Мы просто принимаем друг друга такими, какие мы есть. Поведенчески мы равны своему нутру. Нас ситуация заставила, не спорю, заслуги тут нашей нет. Очень хорошо, что телепатами становились от рождения и уже иного строя отношений с ближними и дальними просто не было дано. Но мы лишены необходимости говорить и делать неправду. Нам никогда не приходится, единственно ради того, чтобы не прослыть хамами и бездушными эгоистами, говорить и делать то, чего не хочется. Естественность поведения не рвет социальных связей, понимаешь? Наоборот, искусственность рвет!
 — Понимаю, — тихо сказал Коль. — Кажется, теперь понимаю…
 — И отношения строить гораздо легче. Индивидуальности никогда не могут слиться полностью, это абсурд, но компромиссы гораздо надежнее искать между реальными индивидуальностями, а не между их ритуальными масками, которые — обе! — постоянно, и друг с другом, и при третьих-четвертых, притворяются лучше, чем то, что под ними. А все остальное — что тебя так пугало, и ты кричал: я самый плохой! — оно только из-за этого. Не возникают напряжения, раздражительность, усталость от притворства, подозрительность от того, что почти наверняка любой, и тем более близкий, человек хуже, чем кажется, боязнь ловушки и подвоха… Вот и все.
 — Это немало.
 — Разумеется. Но если ты примешь эти вещи, как данность, тебе станет гораздо легче, даже при… глухоте.
 — Но мне-то вы строили ловушки! Ради моего же блага, елки-моталки…
 — Коль, — как-то чересчур торжественно проговорил Макбет, — этого больше не будет. Клянусь тебе.
 И Колю почудилось, что умный мальчик знает что-то серьезное о ловушках, но не хочет или не может говорить. И умный мальчик, конечно, должен был услышать эту его мысль и мог бы ответить, если бы пожелал. Но не ответил. И Коль не стал спрашивать вслух, чтобы не ставить мальчика в неловкое положение — если уж не хочет, то насиловать не надо; и мальчик, конечно, и это услышал, и опять ничего не сказал, только посмотрел преданно и ободряюще, и Коль безо всякой телепатии почувствовал, что Мак ему очень благодарен за молчание.
 И вдруг устал.
 — Я устал, — сказал он вслух.
 — Отлично, — ответил Макбет и улыбнулся, что-то вытащил из кармана, приложил ко лбу Коля — плоское, прохладное, шероховатое. — Завтра будешь бегать…
 …Назавтра Коль смог встать. Пошатываясь, цепляясь за стены бессильными узловатыми пальцами — опираться на Мака не захотел, хоть тот и держался рядом на всякий случай — подошел к выходу. С усилием растворил забухшую от сырости дверь. Снаружи потек чистый, морозный воздух, и теперь Коль почувствовал, какой жуткий дух стоит в скиту. Бедный мальчик, подумал Коль, как он тут дышал со мной… Поспешно шагнул на крыльцо.
 Снег искрился под солнцем, настильно кидающим на сугробы пятна желтого света сквозь кроны. Макбет поспешно набросил на Коля доху — тот досадливо поморщился.
 — Квелый я стал…
 — Ничего нет удивительного.
 Макбет спустился с крыльца, слепил снежок.
 — Люблю снег, — сообщил он, поворачивая к Колю радостно сморщенное, застенчивое лицо.
 — Эскимосские радости, — проворчал Коль, хотя в бытность свою живым и сам любил снег. Почему я так сказал, подумал он. Почему неправду сказал, ведь даже не хотел, само вылетело?.. Он задрал лицо к пронзительно синему небу.
 — Погода замечательная. Ты надолго сюда, Мак?
 — Как выйдет… — ответил Макбет и, широко размахнувшись, неумело, как-то по-девичьи, швырнул снежок в одну из сосен. Промазал, попал в лапу — с нее беззвучно хлынула белоснежная лавина и, разваливаясь в стоячем студеном воздухе, глухо ахнула оземь. Освобожденная лапа вздернулась вверх и затрепетала, отряхивая остатки снега с густых игл.
 Коль осторожно спустился — сердце заходилось и чуть темнело в глазах. Постоял, выравнивая дыхание, затем медленно нагнулся, зачерпнул горсть снега. Стал катать по ладоням — ладони быстро стыли, как у настоящего старика. Крови-то совсем не осталось… Пользуясь тем, что Макбет не видит, тщательно прицелился, бросил в ту же сосну. Попал Маку в затылок. Тот резко обернулся, изумленно засмеявшись; заломил руку, выковыривая снег из-за шиворота.
 — Прости, — сказал Коль, скрипнув зубами.
 — Какая точность! А говоришь — квелый!
 — Ты что, издеваешься? Я же в дерево кидал!
 Так и стояли. Потом, глубоко проваливаясь в светящийся снег, Макбет подошел к своему скорди. Скорди был маленький, яркий, точеный.
 — Не улечу я никуда, — буркнул Коль.
 — Самое тебе время бы на юг податься, — отозвался Макбет, оборачиваясь. Гладил и ласкал машину, как любимую лошадь. — Ориуэла — это в Испании. Там еще купаются…
 — Скорди она подарила?
 Макбет опустил голову.
 — Это ничего не значит, — ответил он глухо. — Сейчас легко делать подарки. Раньше… подарил, скажем, машину — ого! Теперь ценно лишь то, что сам сделал. Книга, открытие… Картина…
 — Зазяб я, — проговорил Коль.
 — А? Да, конечно, прости. Пошли внутрь, хватит на первый раз. Да и обедать пора.
 Он быстро сготовил еду. Сели обедать.
 — Ты обо мне не думай, — говорил Коль, дожевывая. — Приехал по лесу бродить — броди. Лыжи есть, в сарае стоят. Рук на себя накладывать я не намерен — понимаю, как тебе было бы обидно: первый пациент взял да и зарезался. И я вокруг скита поброжу…
 — Я с тобой?
 — Не стоит, Мак. Вырежь мне только тросточку под руку — и порядок.
 Макбет с готовностью встал из-за стола, на ходу вытаскивая из кармана нож. Трость была готова через десять минут — суковатая, пахнущая снегом и смолой — любому лесовику впору.
 — Больше не нужен?
 — Да нет пока. Спасибочки…
 — Я тогда пойду к речушке пробегусь. Найду ли через полгода, интересно.
 — Лети, милок, только не заблудись.
 Интересно, как он воспринимает такое вот предостережение, ведь в душе я совершенно не беспокоюсь, что он заблудится. Автоматически вылетающая фраза заботы без эмоционального наполнения. Чувствует боль?
 Ладно. Кто-то должен был умереть — я или мой стыд.
 Слышно было, как, надевая широкие снегоступы, Макбет что-то поет себе под нос. Потом голос его стал удаляться. Пропал.
 Коль открыл шкаф. Достал мундир. Встряхнул — звякнула звезда. Кажется, не заплесневел.
 Переоделся. Руки едва слушались, но слушались все же. И на том спасибо. Сверху натянул доху. Вышел на крыльцо. С силой припадая на трость, увязая в снегу, подошел к своему скорди. Натужно сдвинул горб снега с колпака. Чуть задыхаясь, проговорил:
 — Здорово, служивый.
 — Так что, ваше высокоблагородие, — ответствовал скорди, — здравия желаем на многие лета.
 Коль качнул головой.
 — Не помер я, вишь.
 — Моими молитвами едино.
 — Это они тебя приставили хамить и черт-те каким языком изъясняться?
 Скорди помедлил.
 — Они.
 Коль опять качнул головой. Усмехнулся печально.
 — Вот дурачки… И этого ты сюда звал?
 — Никак нет, сами изволили.
 — Открой-ка мне.
 Фонарь легко откинулся назад. Коль с трудом перевалил дряблое тело в кабину. Вскарабкался на сиденье, сгорбился под своей дохой, уложив трость на колени.
 — Во какой я стал, — прохрипел он, тяжело дыша. — Потеха, а?
 — Не вижу ничего смешного.
 — На старика похож?
 — Похож.
 — Куда такому за девками гоняться?
 Скорди хмыкнул.
 — Любви все возрасты покорны, — авторитетно произнес он.
 — Философ… Ладно. На Ориуэлу дорогу знаешь?
 — Я все дороги знаю.
 Коль посидел немного.
 — Макбет!! — закричал он потом, старчески надсаживаясь.
 Через несколько секунд Макбет выступил из-за сосны.
 — Вот знал, что не ушел ты никуда. Спрятался и ждешь результатов.
 — Становишься телепатом, — улыбнулся Макбет.
 — Так как там с ловушками, мальчик? Все в порядке?
 Макбет помолчал, потом ответил:
 — Все в полном порядке, Коль.
 — Ну и славненько… Теперь вот еще что. Понимаю: выгляжу, как неблагодарная скотина, но… раз я так думаю, значит, должен это сказать. Вот… — он на миг стиснул зубы. Страшно было, как перед прыжком в бездну. — Рохля ты. Не люблю я этого, и ничего не могу с собой поделать. Подстилка. Повезло тебе, талант прорезался — будешь теперь подстилкой не у Симы, а у таланта. Но это все равно. — Нет, что-то не то получалось. Коль замолчал. Макбет ждал, щурясь. Я ведь не это чувствую, подумал Коль. Не совсем это. Это тоже, но не только. Как же жить-то, черт возьми? И вдруг вспомнил Гийома. Господи, да ведь он мне все уже объяснил тогда! А я, дуралей междупланетный, не понял ни слова! И опять, в который раз, от стыда за прошлого себя он замотал головой, как от боли. И мельком подумал: наверное, вот такую боль чувствуют они, когда слышат несовпадение мыслей и слов. И еще мельком подумал: а стыд-то — не умер… Ладно. Как там Гийом формулировал?..
 Макбет ждал.
 — Я, животное Коль Кречмар, не люблю размазней, ибо подсознательно боюсь, что сам мог бы… да еще и могу… оказаться таким. Но, человек Коль Кречмар, очень тебе благодарен очень тебя уважаю, и если… когда-нибудь что-то смогу… понадоблюсь тебе… — он запнулся, перевел дыхание и вдруг, смущенно улыбнувшись, сказал с веселым удивлением: — Трудно!
 — Еще бы, — сказал Макбет, улыбаясь тоже. — Даже молочко из мамы сосать — трудная работа! Для младенца, — с добрым ехидством уточнил он. — А как он сердится, когда не может сразу грудь правильно ухватить!
 — Намек понял, — ответил Коль. — Полетел трудиться.
 — Счастливо, Коль. Еще увидимся.
 — Надеюсь. Тебе тоже счастливо, мальчик. Спасибо.
 И он повернулся к пульту.
 Несколько секунд бессмысленно тискал трость, и она, как живая, шевелилась в зябнущих пальцах. Потом сказал:
 — Ну, давай, милок.
 — Слушаюсь, ваше высокоблагородие! — рявкнул скорди и закрыл колпак.
 Прислонившись к сосенке плечом, Макбет проводил взглядом стремительно удаляющуюся машину и позвал:
 — Всеволод…
 — Я, — раздался голос из бронзовой красивой бляшки на макбетовом воротнике.
 — Что ты скажешь теперь?
 Слышно было, как Всеволод дышит.
 — Я ему обещал. Ты слышал?
 — Да. Кажется, мы побеждаем, Макбет?
 — Кажется, побеждаем. Убежден.
 — Значит, вариант «Б»?
 — Я ему обещал, что ловушек не будет. Обещал.
 — Хороши бы мы были… — сказал голос Ясутоки.
 — Я думаю, — медленно проговорил голос Всеволода, — что те, кто голосовал за смыв, просто устали от самого факта существования столь неразрешимой проблемы, как Коль.
 Макбет отодрал от ствола ломоть коричневой коры и стал рассеянно крошить его края.
 — Пост Онохой — Центру и посту Караганда, — раздался спокойный голос. — Коль прошел над Байкалом. Пост Караганда, принимайте.
 — Пост Караганда принял. Высота двенадцать семьсот, скорость три двести.
 — Ну, вот, — Макбет отшвырнул разорванную в твердые клочья кору и отряхнул ладони. На снег медленно просыпалась тонкая бурая пыль. — Пора отдавать приказ в Ориуэлу, Всеволод, извини. Он быстро летит.
 — Эх! — раздался незнакомый Макбету горестный голос. — Как спешили с монтажом, как гнали! И какая идея грандиозная была! За считанные минуты его прохода по галерее вычленить из памяти все, чего он стыдится, и смыть! ..
 — Идея… — не дослушав, медленно проговорил Макбет. — Я еще не имею диплома психолога, но заявляю со всей ответственностью: идея психопатическая. Это называется: пристрелить из жалости… Время идет, Всеволод.
 — Центр — посту Караганда, — произнес Всеволод. — Они разговаривают?
 — Колю явно не до беседы, — ответил диспетчер. — При появлении внизу Байкала он попросил чуть уменьшить скорость и через двадцать семь секунд сказал: «Красотища какая, служивый! Эх, брат… И ничего-то я не видел, ничего не знаю…» Далее молчит.
 — Он нужен нам всем, — резко сказал Макбет. — Такой, какой есть. Чтобы понять, чего мы сами стоим.
 — Что?
 — Если мы всем нашим распрекрасным человечеством не сумеем убедить одного хорошего человека в том, что ложь не необходима для жизни, то грош человечеству цена.
 — Далеко пойдешь, Макбет, — с симпатией сказал Ясутоки.
 Макбет грустно усмехнулся и, неуклюже косолапя на снегоступах, пошел к скиту.
 — Центр… — сказал петушиный голос Всеволода и засекся. Кашлянул и повторил: — Центр — Ориуэле, — чувствовалось, что язык у него неповоротлив, как доска. — Решение референдума психологов отменяю. Смыв не проводить. Подтвердите прием.
 Диспетчер в Ориуэле, наверное, просто рта не успел открыть, но Всеволод гаркнул свирепо:
 — Подтвердите прием!!
 — Ориуэла — Центру, — поспешно ответил диспетчер. — Вас понял. Смыв не проводить. Прости, Всеволод, — уже неофициальным голосом добавил диспетчер, — я замешкался, потому что… показывал большой палец оператору. Мы — за, Всеволод. Откровенно говоря, нас просто воротило от этого решения. Нажать такую кнопку…
 — Плакал твой маршальский жезл, — раздался новый голос.
 Всеволод нервно рассмеялся.
 — Поделом, — сказал он.
 — Я серьезно.
 — Большие чиновники только и нужны для таких моментов, — проговорил Всеволод. — Спасти дело и получить по шапке… Я же сказал — поделом. Три недели подбирал группу адаптации, весь цвет перебрал… а мальчик, третьекурсник, по чистой случайности попавший в скит, понял дело лучше нас.
 Макбет, неумело снимая снегоступы у крыльца, бледно улыбнулся.
 — Гийом понял, — вступился Ясутоки.
 — Да, Гийом понял, — согласился маршал.
 — Всеволод, — позвал Макбет. — Симу, будь добр, предупреди сам, мне… н-не хочется.
 — Я все слышу, Мак, — тихо сказала она.
 Он даже зажмурился на секунду.
 — Я смотрю, у вас там полно народу.
 — Нет, я просто на связи. Я уже лечу туда. Спасибо тебе, Мак. Теперь я могу сказать: я бы перехватила его у входа и ни в коем случае не пустила внутрь.
 — Ты бы ему все рассказала? — тихо спросил Всеволод.
 — Абсолютно все.
 — Молодец, — проговорил Макбет. — Ты молодец, Симка. Вот почему ты две недели носа не казала со своего атолла…
 — Да. Чтобы никто не услышал.
 — Молодец, — повторил Макбет и несколько раз бесцельно похлопал ладонью по шатким перилам крыльца.
 — Мак, а ты сам? — спросил Всеволод.
 — Я уже выяснил, чего стою, — Макбет положил руку на колпак яркого скорди и стал поглаживать его, потом прижался к холодной машине щекой. А потом уселся на верхнюю, самую скрипучую ступеньку крыльца, прямо под надписью «Пансионъ для холостяковъ».