Аннотация: Одна решительная негритянка и два замызганных расиста выиграли в лотерею. Джолейн Фортуне намерена во что бы то ни стало спасти клочок леса. Бод и Пухл мечтают организовать ополчение. Расисты совершили большую ошибку, украв у Джолейн ее лотерейный билет. В компании специалиста по угрызениям совести репортера Тома Кроума Джолейн покажет расистам, как страшен «Черный прилив», примирится с хард-роком, прочитает лекцию о нравах канюков и отпустит на волю черепашек.
 Паломники толпами едут в захолустье, дабы прикоснуться к чудесам: в Грейндже Мадонна плачет слезами, сдобренными пищевым красителем и парфюмом, на перекрестке женщина в подвенечном платье молится Иисусу – Дорожное Пятно, беглый газетный редактор валяется в канаве с черепашками, у которых в один прекрасный день на панцирях проявились лики апостолов, а по городу шастает человек с носками на руках – он бережет свои стигматы. Паломнический бизнес в Грейндже процветает.
 Остросюжетная комедия Карла Хайасена «О, счастливица!» – фарс на достоверном материале. Вы и не представляете, какие чудеса творятся во Флориде.


---------------------------------------------


 Карл Хайасен
 О, счастливица!


 Это художественное произведение. Все имена и персонажи вымышлены или использованы фиктивно. Перл-Ки – воображаемое место; впрочем, неразборчивость в еде у голубого краба и грифа-урубу описана точно. Однако использование в стоматологических целях «ВД-40», продукта, охраняемого товарным знаком, не одобрено никем.


 Лорин, одной на миллион



 Один


 Днем 25 ноября женщина по имени Джолейн Фортунс заехала в мини-маркет «Хвать и пошел» в Грейндже, штат Флорида, и купила мятные жевательные конфеты «Сертс», невощеную зубную нить и один билетик «Лотто», лотереи штата.
 Джолейн Фортуне зачеркнула те же числа, что зачеркивала каждую субботу вот уже пять лет подряд: 17 – 19 – 22 – 24 – 27 – 30.
 Смысл ее лотерейных чисел был вот каким: каждое означало возраст, когда она отделывалась от обременительного мужчины. В 17 – от Рика, механика из «Понтиака». В 19 – от брата Рика, Роберта. В 22 – от биржевого брокера по имени Колавито, который был в два раза старше Джолейн и не выполнил ни одного из своих обещаний. В 24 – от полицейского, еще одного Роберта, влипшего в неприятности из-за обмена штрафных квитанций за нарушение правил Дорожного движения на секс. В 27 – от Нила-хиропрактика, полного благих намерений, но невыносимо от нее зависимого.
 А в 30 Джолейн бросила Лоренса, юриста, своего первого и единственного мужа. Лоренса уведомили о лишении адвокатского звания ровно через неделю после его женитьбы на Джолейн, но та держалась за него почти год. Джолейн была увлечена Лоренсом, ей хотелось верить в искренние протесты относительно многочисленных обвинений в мошенничестве, усугубившие его проблемы с адвокатурой Флориды. На время апелляции по своему делу Лоренс устроился приемщиком платежей на автостраду Билайн – отважный карьерный ход, чуть не покоривший сердце Джолейн. Но однажды ночью его поймали за попыткой стащить тридцатифунтовый мешок мелочи, по большей части четвертаков и десятицентовиков. Не успел он внести залог, как Джолейн упаковала почти все его вещи, включая дорогие галстуки от «Эрме», и подарила их Армии спасения. А затем подала на развод.
 Пять лет спустя, будучи все еще одинока и свободна, она, к собственному величайшему изумлению, сорвала джекпот во флоридской лотерее. В одиннадцать вечера, когда объявляли выигрышные номера, она сидела перед телевизором с тарелкой обглоданных индюшачьих костей.
 Джолейн не грохнулась в обморок, не заорала и не начала дико выплясывать по всему дому. Впрочем, она все же улыбнулась, подумав о шести отвергнутых мужчинах из прошлого – вопреки всему они в конце концов ей что-то да принесли.
 Двадцать восемь миллионов долларов, если быть точным.
 Часом раньше и почти за три сотни миль от Джолейн к круглосуточному магазину во Флорида-сити подъехал карамельно-красный «додж-рэм». Из пикапа выбрались двое: Бодеан Геззер, известный в округе как Бод, и его спутник Пухл, заявлявший, что фамилии у него нет. Хотя они и припарковались в зоне «только для инвалидов», физическими недостатками ни один из них не страдал.
 Бод Геззер был пяти футов шести дюймов ростом, чего так и не простил своим родителям. Он носил говнодавы из змеиной кожи на трехдюймовой подошве, а походка его наводила на мысль не о накачанных мышцах, а скорее о приступе геморроя. У Пухла имелось пивное брюшко, шесть футов два дюйма роста, влажные глаза, собранные в хвост волосы и недельная щетина. Он постоянно таскал заряженный ствол и был лучшим и единственным другом Бода Геззера.
 Они были знакомы два месяца. Бод Геззер пришел к Пухлу, чтобы купить поддельную наклейку «инвалид», которая обеспечила бы ему лучшие парковочные места у здания службы пробации и надзора за условно-досрочно освобожденными и у прочих государственных контор, где он вынужден был время от времени отмечаться.
 От трейлера Пухла – как и от самого владельца – воняло влажно и затхло. Пухл только что отпечатал новую партию фальшивых знаков и лаконично раскинул их веером на кухонном столе, точно покерную колоду. Их качество (резко контрастировавшее с окружающей обстановкой) было безупречным – универсальный символ инвалидной коляски уверенно расположился на темно-голубом фоне. Ни один полицейский на свете не придерется.
 Пухл спросил Бода Геззера, какая наклейка ему нужна – эмблема на бампер, значок для заднего стекла или табличка на приборную панель. Бод сказал, что и обычная наклейка на стекло вполне сойдет.
 – Двесси баксов, – сказал Пухл, почесывая череп салатной вилкой.
 – Я тут чуток поиздержался с наличкой. Лобстеров любишь?
 – Кто не любит?
 И они заключили сделку: поддельный инвалидный пропуск в обмен на десять фунтов свежего флоридского лобстера, которого Бод Геззер стащил из ловушки неподалеку от Ки-Ларго. Союз браконьера и фальсификатора был неизбежен – если учесть их обоюдное абсолютное презрение к правительству, налогам, гомосексуалистам, иммигрантам, меньшинствам, законам об оружии, самоуверенным женщинам и честному труду.
 Пухл и не подозревал, что у него есть политические взгляды, пока не повстречал Бода Геззера, который помог организовать многочисленные объекты ненависти Пухла в единую злобную философию. Пухл был убежден, что Бод Геззер – умнейший человек из тех, кого ему доводилось встречать, и был польщен, когда новый приятель предложил сформировать отряд ополчения.
 – Типа тех ребят, что взорвали суд в Небраске?
 – В Оклахоме, – резко сказал Бод Геззер, – и сделало это правительство, чтобы подставить тех двух белых парней. Нет, я про  милицию.  Вооруженную, дисциплинированную и хорошо организованную милицию. Как во Второй поправке  [1] .
 Пухл почесал укус клеща на шее.
 – Кем энто организованную, дай-ка спросить?
 – Тобой, мной, Смитом и Вессоном.
 – А так можно?
 – Согласно Конституции, ебать ее в качель.
 – Тады ладно, – сказал Пухл.
 И Бод Геззер снова принялся объяснять, что Соединенные Штаты Америки вот-вот будут захвачены Новым мировым трибуналом, вооруженным иностранными войсками НАТО, сосредоточенными на мексиканской границе, а также на секретных базах на Багамах.
 Пухл осторожно взглянул на горизонт:
 – На Багамах?
 Он и Бод сидели в девятнадцатифутовом катере кузины Бода и как раз грабили ловушки для лобстеров возле Родригез-Ки.
 Бод Геззер сказал:
 – На Багамах семь сотен островов, дружище, и большая часть – необитаема.
 Пухл понял намек.
 – Твою бога душу мать, – выдохнул он и начал с удвоенной скоростью выуживать плетеные корзины.
 Нанять и оснастить приличный отряд обошлось бы недешево, а ни у Пухла, ни у Бода Геззера не было ни гроша; чистая стоимость всего имущества Бода ограничивалась новым пикапом, а Пухла – подпольной типографией и арсеналом. Поэтому они начали играть в государственную лотерею, каковая, уверял Бод, была единственным добрым делом, на которое власти Флориды расщедрились для жителей штата.
 Каждый субботний вечер, где бы они ни были, эти двое заезжали в ближайший круглосуточный магазин, нагло парковались в голубой зоне для инвалидов, маршировали внутрь и покупали пять лотерейных билетов. Особых чисел они не загадывали, нередко пили, так что проще было использовать автоматическую систему «Пальцем в небо», предоставляя мыслительный процесс компьютеру.
 Вечером 25 ноября в «7-11» во Флорида-сити Бод Геззер и Пухл, как всегда, купили пять билетов и три упаковки по шесть банок пива. Час спустя, когда объявляли выигрышные номера, оба они были далеко от телевизора.
 Они как раз припарковались на обочине грунтовой дороги к лесопитомнику, в нескольких милях от атомной станции Терки-Пойнт. Бод Геззер сидел на капоте «доджа», целясь из Пухловой штурмовой винтовки в муниципальный почтовый ящик, украденный ими на углу в Хомстеде. Это акт революционного протеста, заявил Бод, вроде Бостонского чаепития.
 Ящик поставили перед фарами дальнего света. Бод и Пухл по очереди палили из «рюгера», пока не кончились патроны и «бадвайзер». Потом они прошерстили почту в надежде обнаружить в конвертах деньги или чеки на предъявителя, но ничего стоящего не нашли и завалились спать в кузове. Вскоре после рассвета их разбудили двое громил-латиносов, явно бригадиров из питомника, отняли «рюгер» и выставили вон из лесничества.
 О своей невероятной удаче они узнали некоторое время спустя, вернувшись в трейлер Пухла. Бод Геззер был в туалете, а Пухл лежал на раскладном диване перед телевизором. Хорошенькая блондинка-дикторша объявляла результаты вчерашней лотереи, Пухл небрежно записывал номера на обратной стороне своего последнего уведомления о лишении имущества по суду.
 Через несколько секунд Бод услышал крики и вывалился из ванной со спущенными до колен джинсами и трусами. Пухл размахивал билетом, прыгая и вопя как ошпаренный.
 – Я из-за тебя чуть в штаны не наложил, – поморщился Бодеан Геззер.
 – Мы выиграли, чувак! Мы выиграли!
 Бод рванулся за билетом, но Пухл держал его слишком высоко.
 – Дай сюда! – потребовал Бод, руками загребая воздух и весьма нелепо болтая гениталиями. – Ты уверен?
 – Я их записал, Бод. Да, я уверен.
 – О господи.  О господи.  Двадцать восемь миллионов долларов…
 – Но тут вот что: в новостях сказали, что выиграли два билета.
 Глаза Бода Геззера сощурились до узеньких щелочек.
 – Это еще что за хрень?
 – Выиграли два билета. Но при этом у нас все равно, чё там, четырнадцать лимонов на двоих. Представляешь?
 Язык Бода, бугорчатый и пятнистый, как у жабы, облизывал уголки рта. Он будто собирался сплюнуть.
 – У кого второй? У кого, блин, второй билет?
 – По ящику не сказали.
 – Как нам узнать?
 – Иисусе, да мне насрать! – заявил Пухл. – Раз уж у нас четырнадцать лимонов, второй билет пусть будет хоть у Джесси, мать его, Джексона  [2] !
 Щетинистые щеки Бода Геззера судорожно подергивались. Он ткнул пальцем в лотерейный билет:
 – Должен быть способ выяснить, как по-твоему? Выяснить, кто эта хитрая жопа со вторым билетом. Должен быть способ.
 – Зачем? – спросил Пухл, но ответ получил не сразу.
 Воскресным утром Том Кроум отказался идти в церковь. Женщина, спавшая с ним этой ночью, – ее звали Кэти; рыжеватая блондинка, на плечах веснушки, – сказала, что они должны пойти и испросить прощения за то, что сделали.
 – За что именно?
 – Ты сам прекрасно знаешь.
 Кроум накрыл лицо подушкой. Кэти продолжала говорить, натягивая колготки.
 – Прости, Томми, – сказала она, – так уж я устроена. Пора бы знать.
 – По-твоему, это плохо?
 – Что?
 Он выглянул из-под подушки:
 – По-твоему, мы сделали что-то плохое?
 – Нет. Но Бог, возможно, с этим не согласен.
 – То есть это такая предосторожность, этот поход в церковь?
 Теперь Кэти стояла у зеркала, собирая волосы в пучок.
 – Ты идешь или нет? Как я выгляжу?
 – Девственно, – сказал Том.
 Зазвонил телефон.
 – Действенно? Нет, милый, это было ночью. Возьми трубку, пожалуйста.
 Кэти надела туфли на высоких каблуках, переступая, словно аист, элегантными стройными ногами.
 – Ты серьезно не пойдешь? В церковь, Том! Не могу поверить.
 – Да, вот такой я дикарь и ублюдок.
 Кроум поднял трубку.
 Она ждала, скрестив руки, у двери в спальню.
 Кроум прикрыл трубку рукой и сказал:
 – Это Синклер.
 – Утром в воскресенье?
 – Боюсь, что да. – Кроум старался изобразить разочарование, но про себя думал: «Бог все-таки  есть». 
 Должность Синклера в «Реджистере» называлась «помощник заместителя ответственного редактора по очеркам и разделу "Стиль"». Он уповал на то, что никто за пределами издательского бизнеса не понимает ничтожности подобного положения. В мелких газетах это одна из самых раздражающих и незаметных позиций. Синклер был счастливее некуда. Большинство его обозревателей и редакторов молоды, безгранично благодарны за то, что их наняли, и делали все, что Синклер велел.
 Его главной проблемой – и одновременно лучшим автором – оказался Том Кроум. За плечами у Кроума были горячие политические новости, что сделало его до невозможности циничным и подозрительным к любым властям. Синклер опасался Кроума; до Синклера доходили слухи. К тому же Кроум в свои тридцать пять был старше на два года и располагал преимуществом возраста, а заодно и опыта. Синклер понимал, что уважения Кроума ему не видать ни за что, ни при каких обстоятельствах.
 Синклер боялся – на самом деле для него как помзав-ответреда то был самый серьезный повод для беспокойства, – что Кроум в один прекрасный день унизит его перед служащими. Фигурально выражаясь, отрежет ему яйца на виду у Мэри или Жаклин или одного из клерков. Синклер чувствовал, что психологически не сможет пережить такую ситуацию, поэтому решил держать Кроума как можно дальше от редакции. В связи с этим Синклер тратил девяносто пять процентов скудного командировочного бюджета на задания, вынуждавшие Кроума отсутствовать в городе. Все складывалось: Тому вроде бы нравились командировки, а Синклер мог спокойно расслабиться в конторе.
 Самой сложной из обязанностей Синклера была раздача заданий по идиотским поводам. Звонить Тому Кроуму домой – особое испытание: обычно Синклеру приходилось орать, перекрикивая громкую рок-музыку или женские голоса на заднем плане. Он мог лишь догадываться, как Кроум жил.
 Синклер никогда раньше не звонил в воскресенье. Он извинился раз пятьсот.
 – Ерунда, все нормально, – перебил Том Кроум.
 Синклер приободрился:
 – По-моему, это не может ждать.
 Кроум даже не озаботился охладить его пыл. Насчет чего бы Синклер ни звонил, о сенсационной новости речи нет. Сенсационная лажа – вполне, но никак не новость. Он послал воздушный поцелуй Кэти, отправлявшейся в церковь, и помахал на прощание.
 – У меня тут есть наводка, – сказал Синклер.
 –  У тебя  есть наводка.
 – Утром звонил мой зять. Он живет в Грейндже.
 Кроум подумал: «Ой-ё. Ремесленная выставка. Я убью
 этого кретина, если он заставит меня освещать еще одну ремесленную выставку».
 Но Синклер спросил:
 – Ты играешь в лотерею, Том?
 – Только если на кону миллионов сорок баксов или типа того. Меньше – овчинка выделки не стоит.
 Синклер, зацикленный на своем, никак не отреагировал:
 – Вчера вечером выиграли двое. Один в округе Дейд, другой – в Грейндже. Мой зять знает эту женщину. Ее фамилия – только не падай! – Фортунс.
 Том Кроум застонал про себя. Вполне типичный заголовок для Синклера: ФОРТЕЛЬ ФОРТУНЫ: ЛЕДИ ФОРТУНС ВЫИГРЫВАЕТ В ЛОТЕРЕЮ!
 Тут тебе и ирония. Тут тебе и аллитерация.
 А заодно тут тебе и пустая, моментально забывающаяся статья. Синклер называл их «неунывайками». Он верил, что миссия его отдела в том, чтобы читатели могли забыть обо всех мерзостях, что встречали в прочих разделах газеты. Он хотел, чтобы читатели не унывали, о чем бы ни шла речь – об их жизни, религии, семьях, соседях или мире в целом.
 Однажды он вывесил служебную директиву, излагающую философию написания подобных очерков. Кто-то – Синклер подозревал Кроума, – прибил к директиве дохлую крысу.
 – Сколько она выиграла? – спросил Кроум.
 – Всего разыгрывалось двадцать восемь миллионов, так что ей досталась половина. Что скажешь, Том?
 – Посмотрим.
 – Она работает в ветеринарке. Родди говорит, она любит животных.
 – Очень мило.
 – К тому же она черная.
 – Ааа, – сказал Кроум. Белые редакторы, курировавшие газету, обожали позитивные истории о меньшинствах. Синклер явно предвкушал премию в конце года.
 – Родди говорит, она с придурью.
 – А Родди, выходит, твой зять? – переспросил Кроум. Информатор хренов.
 – Верно. Он говорит, она та еще штучка, эта Джолейн Фортунс. – На самом деле в голове Синклера плясал другой заголовок: ФАВОРИТКА ФОРТУНЫ!
 Том Кроум спросил:
 – Этот тип, Родди, – он женат на твоей сестре?
 – Джоан. Да, женат, – раздраженно ответил Синклер.
 – Какого черта твоя сестра забыла в Грейндже?
 Грейндж был городишко, где останавливались дальнобойщики, известный своими чудесами, стигматами, явлениями Господними и плачущими Мадоннами. Обязательное место для посещения у туристов-христиан.
 – Джоан учительница. Родди госслужащий, – ответил Синклер, желая дать понять, что они не шизики, а вполне ответственные граждане. Он вдруг заметил, что вспотели ладони – слишком долго беседовал с Кроумом.
 – Эта Леди Фортуна, – спросил Кроум, издевательски глумясь над неизбежным заголовком, – она тоже повернута на Иисусе? Я как-то не в настроении для проповедей.
 – Том, я, честно сказать, понятия не имею.
 – Короче, она, я так думаю, вещает, что эти счастливые числа послал ей Христос, и точка. И я возвращаюсь домой. Это понятно?
 – Родди ничего такого не говорил.
 Кроум торжественно пошел с туза:
 – Подумай, сколько писем мы получим…
 – Ты о чем? – Синклер ненавидел письма почти также, как телефонные звонки. Лучшие статьи – те, что не вызывают у читателей никакой реакции. – Какие еще письма? – спросил он.
 – Тонны писем, – пообещал Кроум, – если хоть словом обмолвимся, что Иисус пробавляется сведениями о выигрышах. Представляешь? Черт, да тебе, может, Ральф Рид  [3] напишет собственной персоной. А потом они начнут бойкотировать наших рекламодателей.
 – Давай-ка не будем смотреть на вещи под таким углом, а? – решительно отрезал Синклер. – Ни при каких условиях. – И после паузы: – Может, это и не такая уж сенсационная идея…
 Том на другом конце улыбнулся:
 – Я съезжу в Грейндж сегодня днем. Все проверю и дам тебе знать.
 – О'кей, – сказал Синклер. – Съезди и проверь. Нужен телефон моей сестры?
 – Необязательно, – ответил Кроум.
 Синклер слегка содрогнулся от облегчения.
 Деменсио наполнял стекловолоконную Мадонну, когда его жена Триш вбежала в дом с новостью: кто-то в городе выиграл лотерею.
 – Полагаю, не мы, – сказал Деменсио.
 – По слухам, Джолейн Фортунс.
 – Ну надо думать.
 Деменсио снял верхнюю часть головы Мадонны и просунул руку внутрь статуи, нащупывая пластиковую бутыль, когда-то заполненную жидкостью для дворников хэтчбека «цивик» 1989 года. Сейчас в бутылке была водопроводная вода, слегка ароматизированная духами.
 – У тебя почти закончился «Чарли», – заметила Триш.
 Деменсио раздраженно кивнул. И впрямь проблема. Нужно использовать запах, который не узнают благочестивые верующие, – иначе это вызовет подозрения. Однажды он экспериментировал с «Леди Стетсон» и чуть не прокололся. Третья паломница в очереди, старушенция-кассирша из банка в Хантсвилле, моментально пронюхала: «Ишь, у Девы-то Марии слезы от Коти!»
 Женщину аккуратно оттеснили от святыни, от греха подальше. Деменсио поклялся себе быть осторожнее. Ароматизация слез Мадонны – изящный штрих, думал он. Набожные души, так долго ожидавшие под жарким солнцем Флориды, заслуживали большего, чем просто капель соленой воды на кончиках пальцев, – это же, в конце концов, мать Иисуса, ради всего святого. Ее слезы  обязаны  пахнуть особенно.
 Жена держала пластиковую бутылку, пока Деменсио выливал туда остатки духов «Чарли». Триш вновь изумилась, какими маленькими, совсем детскими были его смуглые руки. И крепкими. Он мог бы стать прекрасным хирургом, ее муж, будь у него шанс. Родись он, скажем, в Бостоне, штат Массачусетс, вместо Хайали, Флорида.
 Деменсио вставил емкость обратно в Мадонну. Тонкие прозрачные трубочки шли внутри статуи от крышки бутылки к векам Мадонны, где умный Деменсио просверлил дырочки размером с булавочное острие. Черная трубка потолще тянулась по всей длине статуи и выходила из другого отверстия в ее правой пятке. Черный воздухозаборник соединялся с маленькой резиновой грушей, на которую можно было давить рукой или ногой. Сжатие груши приводило к тому, что фальшивые слезы по двум трубочкам попадали из бутылки прямо в глаза.
 Тут требовалось особое искусство, и Деменсио мнил себя одним из лучших в своем деле. Слезы у него получались маленькие, едва различимые, и капали с интервалами. Чем дольше задерживалась толпа, тем больше прохладительных напитков, «ангельских бисквитов», футболок, библий, освященных свечек и солнцезащитного крема люди покупали. Разумеется, у Деменсио.
 Почти все в Грейндже знали, чем он промышляет, но никто особо не болтал. Некоторые и сами были слишком заняты собственным жульничеством. К тому же туристы есть туристы, и если добраться до сути морального аспекта, нет большой разницы между Микки-Маусом и стеклопластиковой Мадонной.
 «На самом деле мы продаем лишь надежду», – говаривала Триш.
 «Я лучше буду впаривать религию вразнос, чем липового грызуна», – говаривал Деменсио.
 Он зарабатывал неплохие деньги, хотя и не был богат и, вероятно, никогда не будет. В отличие от мисс Джолейн Фортунс, чье неожиданное, поразительное и незаслуженное везение он сейчас и обдумывал.
 – Сколько она выиграла? – спросил он жену.
 – Четырнадцать миллионов, если это правда.
 – Она не уверена?
 – Не говорит.
 Деменсио фыркнул. Любой на ее месте давно бы с гиканьем и воплями носился по всему городу.  Четырнадцать миллионов баксов! 
 – Сказали только, что выиграли два билета, – продолжила Триш. – Один купили где-то в Хомстеде, другой – в Грейндже.
 – «Хвать и пошел»?
 – Ага. Вычислили просто: за всю неделю было продано двадцать два билета «Лотто». Двадцать один учтен. Осталась только Джолейн.
 Деменсио снова собрал Мадонну.
 – И что она поделывает?
 Соседи говорят, сообщила Триш, что Джолейн Фортунс все утро не выходила из дома и не отвечает на телефонные звонки.
 – Может, ее там и нет? – спросил Деменсио. Он понес Мадонну в дом. Триш пошла следом. Он поставил статую в углу, рядом со своей сумкой для гольфа. – Давай-ка сходим к ней, – вдруг сказал он.
 – Зачем? – Триш не поняла, что задумал муж. Они были едва знакомы с Фортунс, только здоровались.
 – Отнесем ей ангельских бисквитов, – предложил Деменсио. – Вполне по-соседски в воскресное утро. В смысле, почему бы, черт возьми, и нет?




 Два


 Джолейн Фортунс не ожидала увидеть на крыльце Триш и Деменсио, а Деменсио не ожидал настолько увидеть ноги Джолейн. Она вышла в персиковом спортивном бюстгальтере и небесно-голубых трусиках.
 – Я не готовилась к визитам, – сказала она сонным голосом.
 – Мы зайдем в другой раз, – пискнула Триш.
 – Что там у вас?
 – Пирог, – ответил Деменсио.
 Он был до глубины души поражен прекрасно накачанными икрами Джолейн. Как ей это удается? Он никогда не видел, чтобы она бегала.
 – Давайте заходите, – пригласила она, и Деменсио, вывернувшись из захвата жены, прошел внутрь.
 Они стояли, каждый держась за свой край тарелки с пирогом, пока Джолейн вышла надеть джинсы. В маленьком опрятном доме не наблюдалось и следа постлотерейного празднования. Триш заметила симпатичное пианино в гостиной, Деменсио глазел на аквариум, полный малюток-черепах – штук пятьдесят; черепахи шлепали лапами и таращились через стекло.
 Он спросил Триш:
 – Хотел бы я знать, это-то все к чему?
 – Тише ты. Это просто домашние питомцы.
 Джолейн вернулась, убрав волосы под бейсболку, что показалось Деменсио интригующим и сексуальным – и сам жест, и стиль. Джолейн сообщила Триш, что пирог на вид аппетитный.
 – Ангельский бисквит, – объяснила жена Деменсио. – Рецепт моей бабушки. Со стороны матери.
 – Присаживайтесь, пожалуйста. – Джолейн отнесла тарелку на кухонный стол.
 Триш и Деменсио чопорно сели на старинный двухместный диванчик вишневого дерева.
 – Ваши черепахи? – осведомился Деменсио
 – Хотите себе такую? – широко улыбнулась Джолейн Фортунс.
 Деменсио покачал головой. Триш, в порядке объяснения:
 – У нас ревнивый котяра.
 Джолейн сняла целлофановую обертку с пирога, отломила кусок. И невозмутимо отправила его в рот.
 – Какими судьбами, ребята?
 Триш покосилась на Деменсио, ерзавшего на диване.
 – Ну, – сказал он, – тут вот какое дело: мы узнали о вашей удаче. Понимаете… – Джолейн и не думала спасать положение. Она смаковала ангельский бисквит. Деменсио продолжил: – О лотерее, я имею в виду.
 Ее изящная темная бровь удивленно изогнулась. Джолейн дожевывала. Деменсио неумело пытался нащупать стратегию. Женщина казалась слегка чокнутой.
 На помощь пришла Триш:
 – Мы заскочили поздравить. В Грейндже ничего подобного никогда не случалось.
 – Правда? – Джолейн Фортунс, стрельнув языком, точно ящерка, слизнула крошку с переливающегося кобальтового ногтя. – Я думала, тут в округе постоянно чудеса творятся. Почти каждое воскресенье, верно?
 Деменсио покраснел, уловив подколку насчет его концессии с Мадонной. Триш отважно вмешалась:
 – Я хочу сказать, Джолейн, никто никогда ничего не выигрывал. Никто на моей памяти.
 – Ну, пожалуй, вы правы.
 – Ужасно обидно, что вам придется с кем-то делить джекпот. – Триш говорила с неподдельным сочувствием. – Не то чтобы эти четырнадцать миллионов баксов выеденного яйца не стоят, но было бы лучше, выиграй вы все одна. И для Грейнджа лучше.
 Деменсио бросил быстрый взгляд на жену.
 – Да и так для города хорошо, – сказал он. – Это нас прославит, как бог свят.
 – Кофе хотите? – осведомилась Джолейн Фортунс.
 – И что же дальше, девочка? – спросила Триш.
 – Наверное, покормлю черепах.
 Триш нервно хихикнула:
 – Вы понимаете, о чем я. Может, новая машина? Участок пляжа, а?
 Джолейн Фортунс склонила голову набок:
 – Это вы о чем?
 С Деменсио было достаточно. Он встал, поддернув брючины:
 – Не стану врать. Мы пришли просить об одолжении. Джолейн просияла:
 – Уже больше похоже на правду. – Она заметила, как руки Триш напряженно сжались.
 Деменсио натужно откашлялся.
 – Очень скоро вы будете настоящей знаменитостью – газеты, телевидение… Я тут подумал, может, когда они спросят вас, откуда такое везение, вы могли бы замолвить словечко.
 – За вас?
 – За Мадонну, да.
 – Но я никогда не была в церкви.
 – Знаю, знаю. – Деменсио развел руками. – Я просто подумал. Я вряд ли могу обещать что-то взамен. Вы же теперь как-никак миллионерша.
 Пусть и надеясь изо всех сил, что Джолейн не станет просить о комиссионных, он все же готов был поделиться десятью процентами.
 – Это было бы просто одолжение, он же говорит, – тихо добавила Триш. – Ни больше ни меньше. Услуга для друга.
 – Скоро Рождество, – добавил Деменсио. – Любая мелочь в подмогу. Любая ваша помощь.
 Джолейн взяла их под руки и проводила к двери. Она сказала:
 – Что ж, несомненно есть о чем подумать. Да, Триш, пирог просто выдающийся.
 – Вы так добры.
 – Точно не хотите черепашку?
 Деменсио и его жена друг за другом осторожно спустились с крыльца.
 – В любом случае – спасибо, – хором сказали они и в тишине проследовали домой. Триш размышляла, не наврали ли ей: по Джолейн никак не скажешь, что она выиграла хотя бы тостер, не говоря уже о джекпоте в «Лотто». Деменсио между тем заключил, что Джолейн либо конченый псих, либо превосходная обманщица и что определенно нужно дополнительное расследование.
 Бодеан Джеймс Геззер тридцать один год совершенствовался в искусстве поиска виноватых. Его личное кредо –  Что ни случается плохого  –  всегда по вине других  – при наличии воображения распространялось на любые обстоятельства. Оно и распространялось.
 Временами беспокоящее его кишечное расстройство – несомненно, результат питья молока от тайно облученных коров. Тараканы в его квартире на самом деле плодятся у замарашек-иммигрантов за соседней дверью. Затруднительное финансовое положение вызвано выходом из строя банковских компьютеров и коварными сионистами с Уоллстрит, а невезение на рынке труда Южной Флориды – предубеждением к англоговорящим претендентам. Даже у плохой погоды имеются виновники – загрязнение воздуха из Канады, разрушение озонового слоя и реактивные потоки самолетов.
 Обвинительные таланты Бода Геззера оттачивались с детства. Младший из трех сыновей, он пошел по кривой дорожке и обнаружил раннее пристрастие к прогулам, вандализму и магазинным кражам. Его родители, оба – учителя, упорно пытались вернуть мальчика на путь истинный, но в итоге получали только град упреков в его несчастьях. Бод предпочел считать, что подвергается гонениям по причине маленького роста, а вина за это возлагалась на безответственное отношение матери к своему питанию во время беременности (и прожорливое соучастие в том отца). И Джин, и Рэндалл Геззеры были невысокими от природы, но сие не имело для юного Бода никакого значения – по телевизору он слышал, что люди как вид становятся выше с течением эволюции, и, следовательно, ожидал перерасти родителей по меньшей мере на дюйм-другой. Однако Бод перестал расти в восьмом классе – факт, с прискорбием зафиксированный во время проводившейся каждые два месяца семейной церемонии измерения с отметками на кухонном дверном косяке. Разноцветная последовательность карандашных штрихов подтверждала худшие опасения Бода: оба его старших брата уверенно тянулись дальше, тогда как он сам – остановился, завершил этот путь в почтенном четырнадцатилетнем возрасте.
 Горькое осознание этого факта ожесточило Бода Геззера против родителей-пожирателей глютамата натрия – и против общества в целом. Он стал «криминальным элементом» округи, наглым зачинщиком мелких преступлений и нетяжкой уголовщины. Он усердно трудился над образом бандита, курил сигареты без фильтра, сплевывал в общественных местах и отчаянно матерился. Время от времени он нарочно провоцировал братьев на собственное избиение, чтобы потом выпендриться перед дружками тем, что побывал в жестокой бандитской схватке.
 Родители Бода, учителя, не верили в пользу побоев и (за исключением единственного случая) ни разу не подняли на него руку. Джин и Рэндалл Геззеры предпочитали «обсуждать» проблемы со своими детьми и провели много часов за обеденным столом, всерьез «общаясь» с нахальным Бодеаном. Сын был более чем достойным соперником. Он не просто овладел риторическими навыками матери и отца, а оказался вдобавок безгранично изобретателен. Что бы ни случалось, Бод всегда выдавал тщательно продуманное оправдание, от которого не отступался ни в какую, даже перед лицом неоспоримых фактов.
 К восемнадцатилетию его досье арестов по делам несовершеннолетних насчитывало три страницы, и изнуренные родители вверили свою судьбу в руки дзэн-консультанта. А Бод окончательно вошел во вкус своего положения семейного изгоя, дурного семени, никем не понятого. Он мог объяснить что угодно – и объяснял в два счета. Когда ему стукнуло двадцать два, он жил на пиве, бесстыжих разговорах и весьма удобных многочисленных обидах. «Я у Бога в черном списке, – объявлял он в пивных, – так что держитесь-ка, вашу мать, подальше».
 Череда опасных знакомств в конце концов привела Бода Геззера к культуре ненависти и безнадежного фанатизма. Раньше, перекладывая на других вину за свои несчастья, Бод норовил задействовать обычных представителей власти – родителей, братьев, полицейских, судей – без учета их расы, религии или этнической принадлежности. Он замахивался широко, но довольно бестолково. Ксенофобия и расизм подлили к его брюзжанию нового яда. Теперь это был не просто какой-то полицейский, сцапавший Бода с крадеными видеомагнитофонами, а полицейский- кубинец , определенно имевший зуб на англоамериканцев; не просто лицемерный адвокат, отправивший Бода за решетку, а лицемерный адвокат- еврей , явно объявивший вендетту христианам; и, наконец, не просто кокаинист-поручитель, отказавший ему в залоге, а насквозь прококаиненный поручитель-негр, только и мечтавший, чтобы Бода оставили в тюрьме и затрахали в задницу до смерти.
 Политическое пробуждение Бода Геззера совпало с запоздалым пересмотром его противозаконных привычек. Он решил бросить кражи со взломом, угон машин и прочие преступления против собственности в пользу фальсификации, фиктивных чеков и тому подобных так называемых документальных преступлений, на которые судьи редко расходовали время тюрем штата.
 Как нарочно, движение ненависти, заинтересовавшее Бода, убежденно считало мошенничество формой гражданского неповиновения. Брошюры милиции провозглашали ограбление банков, коммунальных служб и компаний по выпуску кредитных карт попросту аннулированием долгов правительства Соединенных Штатов и всех либералов, евреев, гомиков, лесбиянок, негров, «зеленых» и коммунистов, наводнивших страну. Боду Геззеру эта логика пришлась по душе. Однако с выдачей поддельных чеков ему везло немногим больше, чем с заведением «олдсмобилей» без ключа зажигания.
 В промежутках между всегда недолгими тюремными заключениями он украшал внутренности своей квартиры антиправительственными плакатами, которые покупал на оружейных выставках: Дэвид Кореш  [4] , Рэнди Уивер  [5] и Гордон Каль  [6] в героическом виде.
 Каждый раз, когда Пухл бывал там, он салютовал бутылкой «бадвайзера» с длинным горлышком мученикам, которых почтили на стене Бода. Из телепередач Пухл получил смутное представление о Кореше и Уивере, но о Кале не знал почти ничего, за исключением того, что тот был фермером из Дакоты и протестовал против налогов, а федералы вышибли ему мозги.
 – Проклятые штурмовики, – брюзжал сейчас Пухл, механически повторяя выражение, которое подцепил на встрече ополчения в Биг-Пайн-Ки, в узком кругу, но весьма оживленной. Он отнес свое пиво к дивану-футону, куда и плюхнулся, вытянув ноги и расслабившись. Его мысли быстро перетекли от павших патриотов к собственному светлому будущему.
 Бод Геззер сгорбился в обеденном уголке кухни, расправив перед носом газету. Он злобствовал с тех самых пор, как узнал из проспекта лотереи, что он и Пухл не получат сразу все 14 миллионов – деньги будут выплачиваться равными суммами в течение двадцати лет.
 Хуже того: эти деньги облагались налогами!
 Пухл, который неплохо сек в цифрах, попытался приободрить Бода Геззера: мол, 700 000 в год, даже до налогов, – все равно очень крупная сумма.
 – Нам не хватит, чтоб снарядить отряд патриотов, – огрызнулся Бод.
 Пухл сказал:
 – Правила есть правила. Ну чё тут сделаешь? – Он встал, чтобы включить телевизор. Не получилось. – Эта штука пашет или как?
 Бод разгладил складки на газете.
 – Господи, ты что, не понял? Это же все, о чем мы говорили, все, за что стоит бороться, – жизнь, свобода, цель, счастье, – все сошлось.
 Пухл грохнул по сломанному телевизору ладонью. Он был не в настроении выслушивать очередную речь Бода, хотя, кажется, этого не миновать.
 – Мы наконец-то сорвали куш, и что же происходит? – продолжал Бод Геззер. – Ебаный штат Флорида собирается платить нам в год по чайной ложке. А потом все, что мы получаем, хапают черти из Налогового управления!
 Пухл слушал друга, и его радужные чувства стухали. Он всегда считал лотерею потенциальным способом получить массу денег на халяву, ни хрена не делая. Но, как разъяснял Бод, «Лотто» – лишь очередной зловещий пример правительственного вмешательства, налогового бремени и либерального обмана.
 – Думаешь, это случайность, что нам придется эти деньги с кем-то делить?
 Горлышком пивной бутылки Пухл помассировал свой заросший загривок. Он не понимал, к чему клонит друг.
 Бод стукнул костяшками пальцев по столику в углу:
 – Вот мой прогноз: этот говнюк, у которого второй билет, – он негр, еврей или кубинец.
 – Да ну!
 – Вот так они и делают, Пухл. Наебывают порядочных американцев, таких, как мы с тобой. Думаешь, они дадут двум белым парням заполучить весь джекпот? Только не сейчас, ни в коем разе! – Нос Бода уткнулся обратно в газету. – Где этот Грейндж? Где-то рядом с Тампой?
 Бодова теория ошеломила Пухла. Он не понимал, как в лотерее можно смухлевать. А если да, как же ему и Боду удалось выиграть хотя бы половину?
 За краткий период их дружбы Бодеан Геззер объяснял многочисленные головоломные случаи, ссылаясь на тайные заговоры, – к примеру, почему крупные авиакатастрофы обычно случаются на Рождество.
 Бод знал ответ, и, естественно, дело тут было в правительстве США. Федеральное управление гражданской авиации постоянно пребывало под угрозой сокращения бюджета, а решающее голосование обычно происходило в декабре, перед роспуском Конгресса на каникулы. Поэтому (поведал Бод Пухлу) ФУА всегда устраивало диверсию с самолетом поближе к Рождеству, зная, что политикам духу не хватит урезать финансирование авиабезопасности, когда весь мир будет смотреть на искалеченные тела, извлекаемые из обугленного фюзеляжа.
 – Ты сам подумай, – сказал Бод Геззер, и Пухл думал. Правительственный заговор казался правдоподобнее ужасного совпадения – целая же куча авиакатастроф.
 Но вот мошенничество с лотереей штата – все же другое дело. Пухл сомневался, что даже либералы смогли бы такое провернуть.
 – Чё-то не сходится, – угрюмо сказал он. Толпы обычных белых ребят тоже выигрывали, он видел их лица по телевизору. К слову, лучше бы эта чертова штука работала, он бы спокойно смотрел футбол и мог бы не думать о том, что говорит Бод Геззер.
 – Вот увидишь, – настаивал Бод. – Увидишь, что я прав. Кстати, где этот долбаный Грейндж, штат Флорида?
 – На севере, – пробормотал Пухл.
 – Помощи от тебя! Отсюда все на севере.
 Из-под ремня с заклепками Пухл извлек «кольт-питон»-357 и несколько раз продырявил щеки Дэвида Кореша.
 Бод Геззер выпрямился:
 – А с  тобой-то  что, бля?
 – Мне не нравится мое состояние. – Пухл запихнул пистолет за пояс, горячим стволом к бедру. Не вздрогнув, прибавил: – Если человек выигрывает четырнадцать миллионов баксов, он должен быть счастлив. А я – нет.
 – Вот именно! – Бод Геззер бросился через комнату и сгреб Пухла в липкие дрожащие объятия. – Теперь ты видишь, – голос Бода понизился до шепота, – до чего докатилась эта наша страна. Ты видишь, что такое настоящая битва!
 Пухл с серьезным видом кивнул, оставив при себе свои сомнения – битва-то явно представлялась тяжелым трудом, а тяжелый труд ну никак не представлялся тем, чем следует заниматься новоиспеченному миллионеру.
 Тенденция к сокращению, охватившая газеты в начале девяностых, должна была поддержать раздутые прибыли, в которых этот бизнес купался большую часть столетия. Новая бездушная порода корпоративных управленцев, не обремененная страстью к серьезной журналистике, нашла простой способ снизить издержки при издании ежедневных газет. Первой пострадала глубина.
 Урезание пространства для новостей моментально оправдало увольнения. Во многих газетах сокращение стало излюбленным поводом избавиться от таких роскошеств, как отделы криминальной хроники, специальные пригородные издания, иностранные корпункты, специалисты по вопросам медицины и по окружающей среде и, конечно, команды журналистских расследований (которые всегда противостояли гражданским титанам и важным рекламодателям). Газеты тончали и мельчали, а их издатели все усерднее заверяли Уолл-стрит, что читатели ничего не замечают и ни о чем не волнуются.
 К несчастью, Том Кроум нашел себе уютную нишу в уважаемой, но обреченной газете и был уволен, когда в бизнесе оказался излишек оголодавших опытных писателей. К еще большему несчастью, он достиг пика своей карьеры репортера-расследователя во времена, когда большинство газет уже не желало платить за такие навыки.
 Скажем, «Реджистеру» требовался ведущий колонки о разводах. Синклер заявил об этом Кроуму на собеседовании.
 – Нам нужно нечто смешное, – сказал Синклер. – Оптимистичное.
 – Оптимистичное?
 – У этой темы растет читательская аудитория, – сказал Синклер. – Вы когда-нибудь разводились?
 – Нет, – солгал Кроум.
 – Превосходно. Ни груза, ни горечи, ни гнева.
 Фетишем Синклера была аллитерация – тогда Кроум столкнулся с ней впервые.
 – Но в вашем объявлении в «Редакторе и Издателе» говорилось – очеркист.
 – Это и будут очерки, Том. Пятьсот слов. Дважды в неделю.
 Кроум подумал: я знаю, что я сделаю, – я перееду на Аляску! Потрошить лосося на склизкой леске. Зимами писать роман.
 – Простите, что отнял у вас время. – Он встал, пожал руку Синклеру (которая и впрямь была мягкой, гладкой и похожей на дохлого лосося) и улетел домой в Нью-Йорк.
 Неделей позже редактор позвонил ему и предложил пост очеркиста с годовым жалованьем в 38 000 долларов. Никакой колонки о разводах, хвала господу, – ответственный редактор «Реджистера», как выяснилось, не нашел в этой теме ничего оптимистичного. «Четырежды влипал», – шепотом объяснил Синклер.
 Том Кроум взялся писать очерки, потому что нуждался в деньгах. Он копил на хижину на острове Кадьяк или, может, где-то поближе к Фэрбенксу, где поселится в одиночку. Он собирался купить снегоход и фотографировать диких волков, карибу, а со временем гризли. Он собирался написать роман о выдуманной актрисе по имени Мэри Андреа Финли: в качестве прообраза выступит реальная особа по имени Мэри Андреа Финли, которая последние четыре года жизни успешно уклонялась от развода с Томом Кроумом.
 Он упаковывал вещи для поездки по поводу «Лотто», когда Кэти вернулась из церкви.
 – Куда?
 Ее кошелек шлепнулся на кухонный стол, точно шлакобетонный блок.
 – В место под названием Грейндж, – ответил Том Кроум.
 – Я там была, – раздраженно сказала Кэти.  Место под названием Грейндж.  Как будто она не знает, что это такой город. – У них там достопримечательности.
 – Верно.
 Кроум подумал, не ездила ли туда Кэти в числе религиозных паломников. Все возможно; они знакомы каких-то две недели.
 – У них там Дева Мария, которая плачет, – сказала Кэти. Подошла к холодильнику. Налила стакан грейпфрутового сока; Кроум ждал новых сведений о Грейндже. – И на шоссе, – произнесла она между глотками, – в центре шоссе – лик Иисуса Христа.
 Том Кроум ответил:
 – Я об этом слыхал.
 – Пятно, – уточнила Кэти. – Темно-пурпурное. Как кровь.
 Или трансмиссионная жидкость, подумал Кроум.
 – Я там только один раз была, – сказала Кэти. – Мы заправлялись по дороге в Клируотер.
 Какое счастье, что она в Грейндже не завсегдатай. Кроум швырнул в чемодан кипу плавок.
 – И как впечатления?
 – Странные. – Кэти допила сок и вымыла стакан. Она выскользнула из туфель и села за стол, откуда хорошо видела, как Том пакуется. – Я не видела плачущую Богоматерь, только Иисуса – Дорожное Пятно. Но в целом город странный.
 Кроум подавил улыбку. Он рассчитывал на странное.
 – Когда ты вернешься? – спросила Кэти.
 – Через пару дней.
 – Позвонишь мне?
 Кроум поднял взгляд:
 – Конечно, Кэти.
 – Когда будешь в Грейндже, я имею в виду.
 – А… конечно.
 – Ты решил, я хотела спросить, позвонишь ли ты, когда вернешься. Так?
 Кроум диву давался, как, и пальцем не шевельнув, дал втянуть себя в нисходящий по спирали разговор еще до полудня воскресным утром. Он просто пытался собрать вещи, ради всего святого, но при этом, очевидно, умудрился задеть чувства Кэти.
 Его теория: ее привела в смятение пауза между «а…» и «конечно».
 Единственный вариант – уступить: да, да, милая Кэтрин, прости меня. Ты права, я полное дерьмо, бесчувственное и эгоцентричное. О чем я думал!  Разумеется,  я позвоню, как только доберусь до Грейнджа.
 – Кэти, – сказал он, – я позвоню, как только доберусь до Грейнджа.
 – Все в порядке. Я знаю, ты будешь занят.
 Кроум закрыл чемодан, щелкнул застежками.
 – Я правда хочу позвонить, ага?
 – Хорошо, только не слишком поздно.
 – Да, я помню.
 – Арт приходит домой…
 – В шесть тридцать. Я помню.
 Арт был мужем Кэти. Окружной судья Артур Баттенкилл-младший.
 Кроуму было неловко обманывать Арта, даже несмотря на то, что Кроум вовсе не знал этого человека, и несмотря на то, что Арт сам изменял Кэти с обеими своими секретаршами. Это общеизвестно, заверила Кэти, расстегивая брюки Кроума на их втором «свидании». Око за око, сказала она, – прямо как в Библии.
 И все же Том Кроум чувствовал себя виноватым. В этом не было ничего нового; возможно, это было даже необходимо. С юных лет чувство вины играло определяющую роль во всех романах Кроума. Теперь же вина была неизменным, хоть и подавляющим спутником развода.
 Кэти Баттенкилл срубила его осмысленностью тонких черт и похотью, пышущей здоровьем. В один прекрасный день, когда он совершал пробежку в центре города, она буквально за ним погналась. Он замешкался посреди благотворительного уличного марша – сейчас не вспомнить, против болезней или против беспорядков, – и неловко сунул Кэти в руку немного денег. Вдруг она – и его догоняют шаги. И она его нагнала. Они позавтракали в пиццерии, где первыми словами Кэти оказались: «Я замужем и никогда раньше такого не делала. Господи, как я проголодалась». Она ужасно понравилась Тому Кроуму, но он понимал, что весьма значительную часть уравнения составляет Арт. Кэти решала дела по-своему, и Кроум понял свою роль. Сейчас это вполне ему подходило.
 Босиком, в нейлоновых колготках, Кэти проследовала за ним до машины. Он сел и – пожалуй, слишком поспешно – сунул ключ в зажигание. Она наклонилась и поцеловала его на прощание – довольно долгим поцелуем. Помедлила возле дверцы. Он заметил у нее в руках одноразовый фотоаппарат.
 – Тебе в поездку, – сказала она, передавая камеру. – Там осталось пять кадров. Или шесть.
 Кроум поблагодарил ее, но объяснил, что это не нужно. Синклер пришлет штатного фотографа, если история с лотереей выгорит.
 – То для газеты, – сказала Кэти. – А это для меня. Можешь снять плачущую Богоматерь?
 На мгновение Кроум подумал, что она шутит. Она не шутила.
 – Пожалуйста, Том!
 Он положил картонную камеру в карман куртки.
 – А что, если она не будет плакать, эта Дева Мария? Все равно хочешь снимок?
 Кэти не уловила сарказма, который просочился в его голос.
 – О да, – пылко ответила она. – Даже без слез.




 Три


 Мэр Грейнджа Джерри Уикс выразил Джолейн восхищение ее водяными черепахами.
 – Мои малютки, – нежно сказала Джолейн. Она крошила кочан салата в аквариум, ее синие ногти сверкали. Черепахи начали безмолвную борьбу за ужин.
 – Сколько их там у вас? – спросил Джерри Уикс.
 – Сорок шесть, если не ошибаюсь.
 – Ну надо же.
 – Тут краснобрюхие, суонийские и две молодые полуостровные – мне сказали, они вырастут в нечто особенное. И смотрите, как они все друг с другом ладят!
 – Да, мэм.
 Джерри не мог отличить одну от другой. Однако его поразило, как ужасно шумят питающиеся рептилии. Он почти не сомневался, что этот хруст сведет его с ума, если он слишком задержится.
 – Джолейн, я заглянул вот почему – поговаривают, вам повезло в «Лотто»!
 Джолейн Фортунс вытерла руки полотенцем. Она предложила мэру стакан лаймада, от которого тот отказался.
 – Это ваше личное дело, – продолжил он. – И не нужно отвечать мне да или нет. Но если все правда, то никто не заслужил этого больше, чем вы…
 – И почему же?
 Джерри Уикс замешкался с ответом. Обычно он не нервничал в обществе хорошеньких женщин, но сегодня у Джолейн Фортунс была необычайно мощная аура – благоухающее великолепие, озорной огонек, от которого мэр чувствовал себя одновременно глупо и легкомысленно. Ему хотелось сбежать, пока она не завалила его на пол, завывая, как енотовая гончая.
 – Я здесь потому, Джолейн, что я думаю о городе. Для Грейнджа было бы счастье, если это правда. Насчет вашего выигрыша.
 – В плане известности, – сказала она.
 – Именно! – воскликнул он с облегчением. – Такая долгожданная перемена после обычного…
 – Дерьма для фанатиков?
 Мэр вздрогнул.
 – Ну, я не стал бы…
 – Вроде пятна на дороге, или плачущей Девы, – продолжала Джолейн, – или фальшивых стигматов мистера Амадора.
 Доминик Амадор был местным строителем, расставшимся со своей лицензией подрядчика после того, как стены церковно-приходской школы Святого Артура беспричинно обрушились во время летнего шквала. Приятели Амадора советовали ему переехать в округ Дейд, где бестолковым подрядчикам жилось безопаснее, но Доминик хотел остаться в Грейндже с женой и подружками. Поэтому однажды ночью он накачался «Блэк Джеком» и ксанаксом и (сверлом по дереву на три восьмых дюйма) просверлил идеальные дырки в обеих ладонях. Теперь Амадор был одной из звезд христианских паломнических туров в Грейндж, рекламируя себя как плотника («совсем как Иисус!») и усердно расковыривая раны на руках, дабы сохранить их подлинно свежими и кровоточащими. Ходили слухи, что скоро он просверлит себе и ноги.
 – Знаете, я не берусь судить других, – сказал мэр.
 – Но вы же религиозный человек, – ответила она. –  Вы-то  сами верите?
 Джерри Уикс недоумевал, как беседа отклонилась так далеко от темы. Он произнес:
 – Не важно, во что верю лично я. Но другие верят – я видел это в их глазах.
 Джолейн бросила в рот конфетку «Сертс». Ей было жаль смущать мэра. Джерри неплохой парень, просто слабак. Тонкие светлые волосы уже седеют на висках. Дряблые розовые щеки, кордон прекрасных мелких зубов и бесхитростные редкие брови. Джерри вел страховой бизнес, унаследованный от матери, – по большей части домовладельцы и автомашины. Он был круглолицый и безобидный. С ним Джолейн старалась держать себя в рамках – как почти все в городе.
 Джерри сказал:
 – Полагаю, стоит отметить, что для Грейнджа было бы неплохо получить известность под новым углом.
 – Пусть мир узнает, – согласилась Джолейн, – что здесь живут и нормальные ребята.
 – Точно, – ответил мэр.
 – А не только сдвинутые на Иисусе и мошенники.
 Резкость причиняла Джерри Уиксу боль, схожую с желудочными спазмами.
 – Джолейн,  прошу вас! 
 – О, простите, что я такая циничная молодая леди. Не спрашивайте, как я стала такой.
 Мэр уже сообразил, что Джолейн не собирается рассказывать, вправду ли выиграла в «Лотто». Ритмичное чавканье голодных водяных черепах стало почти невыносимым.
 – Хотите черепашку? – спросила она. – Для Джерри-младшего?
 Джерри Уикс вежливо отказался. Он пристально смотрел на переполненный аквариум и думал: кто бы тут говорил о сдвинутых.
 Джолейн потянулась через кухонный стол и ткнула его под ребра:
 – Эй, выше нос.
 От ее прикосновения мэр покрылся гусиной кожей; он застенчиво улыбнулся и отвел взгляд. Перед ним предстала мимолетная непристойная фантазия: синие ногти Джолейн медленно царапают его бледные, покрытые шрамами от прыщей лопатки.
 Она сказала дразнящим тоном:
 – Вы пришли сюда, чтобы сказать мне что-то, Джерри. Так давайте уже это услышим, пока мы с вами оба не померли от старости.
 – Да, хорошо. В город едет газетный репортер. Из «Реджистера». У него забронирована комната в мотеле – мне сказала миссис Хендрикс.
 – На сегодня?
 – По ее словам. В любом случае ему нужен выигравший в лотерею. Чтобы написать очерк, я так думаю.
 – А, – произнесла Джолейн.
 – Беспокоиться не о чем. – Будучи мэром, Джерри Уикс имел опыт обращения с прессой. – Они любят писать про обычных людей, которые добились успеха.
 – В самом деле. – Джолейн поджала губы.
 – Они это называют «человеческий интерес». – Мэр хотел уверить ее, что в интервью нет ничего страшного. Он надеялся, что, раз на кону имидж Грейнджа, она будет отзывчивой и дружелюбной.
 – Мне обязательно с ним говорить? – уточнила Джолейн.
 – Нет. – Сердце Джерри Уикса ушло в пятки.
 – Потому что мне моя частная жизнь дорога.
 – Ему не обязательно входить в дом. Вообще-то лучше ему этого не делать. – Мэра беспокоило черепашье хобби Джолейн и то, как жестоко может пошутить над ним нахальный городской репортер. – Скажем, вы могли бы встретиться с ним в ресторане в «Холидей Инн».
 – Ммм, – отозвалась Джолейн.
 Зазвонил телефон на кухонной стене. Джолейн встала:
 – У меня кое-какие дела. Спасибо, что заглянули.
 – Я просто подумал, вам стоит знать, что ждет впереди, – ответил Джерри Уикс. – Выигрыш в «Лотто» – очень серьезная новость.
 – Надо полагать, – сказала Джолейн.
 Мэр попрощался и вышел. Направляясь от крыльца к подъездной дорожке, он слышал, как телефон Джолейн все звонил, звонил и звонил.
 Пухл сказал, что нужно ехать прямиком в Таллахасси и потребовать свою половину 28 миллионов долларов джек-пота настолько быстро, насколько это вообще в человеческих силах. Бодеан Геззер ответил – нет, не сейчас.
 – У нас есть сто восемьдесят дней, чтобы забрать деньги. Это целых шесть месяцев. – Он загрузил холодную упаковку на двенадцать банок пива в пикап. – А сейчас надо найти второй билет, пока никто его не обналичил.
 – Может, они уже успели. Может, уже слишком поздно.
 – Не думай обо всем так плохо.
 – В  жизни,  блядь, все плохо, – заметил Пухл.
 Бод расстелил полосатое пляжное полотенце на пассажирской половине переднего сиденья, чтобы защитить новую обивку от ружейной смазки и пота, которые составляли естественный Пухлов маринад. Пухл на эту предосторожность слегка обиделся, но ничего не сказал.
 Несколько минут спустя, мчась по автостраде, Бод Геззер подвел итог своего плана:
 – Врываемся туда, крадем билет и сматываемся.
 – А если мы его не найдем? – спросил Пухл. – А если его хорошо спрятали?
 – Опять снова-здорово.
 – Я по уголовщине в тюрягу не хочу.
 – Да успокойся ты, черт побери!
 – Господи, мы ж миллионеры, – продолжал Пухл. – Миллионеры ни к кому в дома не лазят!
 – Нет, но все равно воруют. Только у нас в ходу ломы, а у них – евреи и портфели.
 Бод был прав, как обычно. Пухл с «бадвайзером» принялся над этим размышлять.
 – Эй, я в тюрягу тоже не хочу, – сказал Бод. – Если нас обвинят и засадят, кому перейдут Белые Повстанцы?
 Братство Белых Повстанцев – так Бодеан Геззер решил назвать свое новое ополчение. Пухла название не волновало – вряд ли им придется печатать визитки.
 – Слышь, ты дочитал книгу, что я тебе дал? – спросил Бод. – Как стать тем, кто выживет?
 – Нет, не дочитал. – Пухл не продвинулся дальше поедания жуков и всего такого. «Как отличить ядовитых насекомых от съедобных». Твою бога душу мать.
 – Я не нашел там главы про говяжью вырезку, – проворчал он.
 Чтобы снять напряжение, Бод предложил Пухлу поспорить, у кого второй выигрышный билет:
 – Ставлю десять баксов, что это негр. Кого выбираешь, евреев или кубинцев?
 Пухл никогда не встречал белого расиста, который говорил бы «негр» вместо «ниггер».
 – А, типа, они чем-то отличаются? – саркастически осведомился он.
 – Нет, сэр, – ответил Бод.
 – Тогда почему ты не зовешь их, как есть?
 Бод стиснул руль.
 – Да я б их хоть кокосами звал – какая, к черту, разница. Одно слово ничем не хуже другого.
 – Кокосами, – хихикнул Пухл.
 – Лучше бы сделал чего полезного. Найди радиостанцию с какой-нибудь белой музыкой, если это возможно.
 – А не пофигу? Тебе, что ль, не по душе  негры -рэперы?
 – Да пошел ты, – ответил Бод Геззер.
 Ему было стыдно признаться, что он не может произнести слово «ниггер». Он сделал это всего один раз в жизни, в двенадцать лет, и отец немедля выволок его наружу и отхлестал его безволосую голую задницу ремнем для правки бритв. Потом мать затащила Бода в кухню и вымыла ему рот с «Кометом» и уксусом. То было худшее (и единственное) телесное наказание за все детство Бодеана Геззера – и его Бод родителям не простил. К тому же он не забыл отвратительный едкий вкус «Комета», ожог от которого до сих пор навещал его нежную глотку, стоило лишь прошептать «ниггер».
 О том, чтобы сказать это вслух, и речи не шло.
 Что и было главной помехой для самопровозглашенного расиста и ополченца. Бод Геззер от этого увиливал.
 Уходя от темы, он сказал Пухлу:
 – Тебе нужна кой-какая камуфляжка, приятель.
 – Навряд ли.
 – У тебя штаны какого размера?
 Пухл откинулся на сиденье и притворился, что пытается заснуть. Он не хотел ехать в Грейндж. Он не хотел вламываться в дом к незнакомцам и воровать лотерейный билет.
 И уж конечно он никак не хотел надевать камуфляжную одежду. Весь гардероб Бода Геззера состоял из камуфляжа, который он заказывал в осеннем каталоге «Кабелы»  [7] по краденому номеру «Мастеркард». Бод считал, что камуфляжное одеяние будет просто необходимо, когда натовские войска вторгнутся с Багам, и Братство Белых Повстанцев укроется в лесах. Пока Бод не открыл свой одежный шкаф, Пухл и не предполагал, что у камуфляжа есть столько разновидностей маскировки под кусты и ветки. Базовый «Древесная кора» (парка Бода); «Настоящее дерево» (дождевик Бо-Да); «Мшистый дуб», «Лесной призрак» и «Отдельно стоящее дерево» (коллекция комбинезонов, рубашек и брюк Бода); «Хвоя» (противозмеиные гетры Бода) и «Настоящая листва» (всепогодные горные ботинки Бода).
 Пухл не спорил, когда Бод утверждал, мол, подобный выбор должным образом подогнанного камуфляжа сделает человека невидимым среди дубов и сосен. Пухлу, выросшему в горах северной Джорджии, не хотелось быть невидимкой в лесах. Ему хотелось, чтобы его было видно и слышно. И уж тем более ему не хотелось, чтобы его принял за дерево дикий медведь или похотливая рысь.
 Он сказал Боду Геззеру:
 – Ты одевайся по-свойму, а я буду по-мойму.
 Бод раздраженно цапнул новую банку пива с пола и с хлопком сорвал язычок.
 – Помнишь, что говорится в Конституции? «Хорошо  организованная  милиция». «Организованная» означает дисциплину, ясно? А дисциплина начинается с униформы.
 Бод глотнул и запихнул пивную банку в промежность своих брюк «Мшистый дуб», чтобы освободить руки. Пухл привалился к двери, его конский хвост размазал по окну сальное пятно. Пухл сказал:
 – Никакого камуфляжа не надену.
 – Да почему, черт возьми?!
 – Потому что в нем, блядь, выглядишь как куча навоза.
 Бод Геззер резко направил пикап к обочине. Яростно ударил по тормозам.
 – Слушай, ты… – начал было он.
 – Нет, это  ты  слушай! – отозвался Пухл и через секунду навалился прямо на Бода.
 Бод почувствовал, как в горло, прямо там, где растет язык, уперся ствол кольта. Бод лбом ощутил жаркое пивное дыхание Пухла.
 – Не будем драться, а? – хрипло взмолился Бод.
 – Драки не будет. Будет убийство.
 – Эй, братишка, мы же партнеры…
 – Тада где  наш  билет, мудила?
 – Лотерейный билет?
 – Нет, блядь, квитанция из прачечной! – Пухл взвел курок. – И где он?
 – Не делай этого.
 – Считаю до пяти.
 – В моем бумажнике. В резинке.
 Пухл криво усмехнулся:
 – Дай-ка глянуть.
 – Презерватив. «Троянец». Ребристая штучка, без смазки. – Бод извлек его из бумажника и показал Пухлу, что сделал прошлой ночью – вскрыл пленку упаковки лезвием и завернул билет «Лотто» в скрученный презерватив.
 Пухл вернул пистолет в штаны и отодвинулся обратно на пассажирское место.
 – Хитро придумано, эт точно. Никто не станет красть чужие резинки. Любую хрень украдут, только не резинку.
 – Вот именно, – выдохнул Бод. Когда его сердце перестало колотиться, он выжал сцепление и осторожно свернул на трассу.
 Пухл безучастно, но не совсем безобидно за ним наблюдал. Он сказал:
 – Хоть понимаешь, чё могло случиться? Мы бы больше не были никакими партнерами, если б я заляпал твоими мозгами весь кузов и прибрал билет себе.
 Бод напряженно кивнул. Ему раньше не приходило в голову, что Пухл может его кокнуть. Очевидно, над этим стоило задуматься. Он сказал:
 – У нас все получится. Вот увидишь.
 – О'кей, – ответил Пухл. Он открыл пиво – теплое и шипучее. Закрыл глаза и высосал разом полбанки. Ему хотелось доверять Боду Геззеру, но это было непросто.  Негр,  господи боже! Чё он так на этом слове зациклился? Это беспокоило Пухла, заставляло гадать, правда ли Бод такой, за какого себя выдает.
 Потом ему в голову пришла другая мысль:
 – А бордель в Грейндже е?
 – Кто знает, – сказал Бод, – и кого это волнует.
 – Просто не забывай, куда спрятал наш билет.
 – Ну хорош уже, Пухл.
 – Офигенно потерять четырнадцать миллионов баксов в простынках какого-то борделя.
 Бод Геззер уставился прямо перед собой на шоссе.
 – Буйное у тебя воображение, – заметил он.
 Мозги, блядь, как у белочки, но воображение буйное.
 Том Кроум не стал тратить время на распаковку – швырнул сумку на кровать и выскочил вон. Хозяйка мотеля с удовольствием сообщила ему, как добраться до дома мисс Фортунс: угол Кокосовой и Хаббард, через парк. Кроум планировал заглянуть к ней с искренними извинениями, пригласить мисс Фортунс на достойный обед, а затем постепенно перейти к интервью.
 На собственном опыте приезжего журналиста в маленьких городках он знал, что одни готовы моментально и без колебаний выдать всю историю своей жизни, а другие и слова не скажут, даже если у вас волосы на голове загорятся. Ожидая на крыльце, Кроум не знал, на что надеяться. Он постучал. Никакой реакции. Он постучал еще. В гостиной зажегся свет, и Кроум услышал музыку по радио.
 Он обогнул дом, вышел на задний двор и поднялся на цыпочки, чтобы заглянуть в кухонное окно. На столе признаки законченной трапезы: накрыто на одного. Кофейная чашка, салатная миска, пустая тарелка с полусгрызенным пирогом.
 Когда Кроум вернулся на крыльцо, дверь была открыта.
 Радио выключено, в доме тишина.
 – Эй! – позвал он.
 И сделал полшага внутрь. Первым делом он заметил аквариум. Вторым – воду на деревянном полу, тропку из капель.
 Женский голос из глубины холла:
 – Закройте дверь, пожалуйста. Вы репортер?
 – Да, верно. – Том Кроум удивился – откуда она узнала? – А вы – Джолейн?
 – Чего вы хотите? Я на самом деле не готова сейчас.
 – У вас все в порядке? – спросил Кроум.
 – Идите и взгляните сами.
 Она сидела в ванне, мыльные пузырьки скрывали грудь. На голове полотенце, а в руках – дробовик. Кроум поднял руки и произнес:
 – Я не собираюсь причинять вам зла…
 – Ну еще бы, – ответила Джолейн. – У меня двенадцатый калибр, а у вас только диктофон.
 Кроум кивнул. В правой руке он прятал «Перлкордер», который обычно использовал для интервью.
 – Совсем крохотный, – заметила Джолейн. – Садитесь. Она показала ружьем на стульчак. – Как вас зовут?
 – Том Кроум. Я из «Реджистера»
 Он сел туда, куда она велела.
 – У меня сегодня было больше гостей, чем я могу вынести, – сказала она. – Значит, вот оно каково – быть богатым?
 Кроум про себя улыбнулся. Из нее выйдет обалденная история.
 – Выньте кассету, – велела ему Джолейн, – и бросьте ее в ванну.
 Кроум повиновался.
 – Что-нибудь еще?
 – Да. Прекратите пялиться.
 – Извините.
 – Только не говорите мне, что никогда не видели женщину в ванне. О боже, это что – пена? Почти не держится.
 Кроум уставился в потолок.
 – Я могу вернуться завтра.
 – Будьте добры, встаньте. Хорошо. Теперь повернитесь. Снимите с крючка халат и дайте его мне – не подглядывайте, пожалуйста.
 Он услышал, как она с плеском выбралась из воды. Потом свет в ванной погас.
 – Это я, – сказала она. – Не пытайтесь ничего такого.
 Было так темно, что Кроум не видел собственного носа. Он почувствовал, как в спину ему уткнулось что-то острое.
 – Дробовик, – пояснила Джолейн.
 – Понял.
 – Я хочу, чтобы вы разделись.
 – Христа ради.
 – И залезли в ванну.
 – Нет! – сказал он.
 – Вы хотите получить свое интервью, мистер Кроум?
 До сего момента все, происходившее в доме Джолейн Фортунс, было превосходным материалом для очерка. Но только не этот эпизод, раздевание-репортера-под-прицелом. Синклеру он ни за что не расскажет.
 Когда Кроум оказался в воде, Джолейн Фортунс включила свет. Она прислонила ствол к унитазу и опустилась на колени рядом с ванной.
 – Как вы себя чувствуете? – спросила она.
 – Нелепо.
 – Ну, не стоит. Вы вполне себе симпатичный мужчина. – Она размотала полотенце с головы и встряхнула волосами.
 Том Кроум взболтал воду, чтобы взбить побольше мыльных пузырьков, в тщетной попытке скрыть съежившийся член. Джолейн сочла это совершенно очаровательным. Кроум смущенно заерзал. Он перебрал в памяти все трудные и порой опасные ситуации, в которых оказывался как журналист, – городские беспорядки, аресты наркоманов, ураганы, применение полицейскими оружия, даже иностранный переворот. И все же он никогда не чувствовал себя настолько беспомощным и загнанным в угол. Эта женщина очень тщательно все продумала.
 – Зачем вы это делаете? – спросил он.
 – Потому что я вас испугалась.
 – Тут нечего бояться.
 – О, я вижу.
 Тогда он расхохотался. Ничего не смог поделать. Джолейн тоже засмеялась:
 – Признайтесь, это разрядило обстановку.
 – Вы оставили входную дверь открытой, – сказал Кроум.
 – Конечно.
 – Вы всегда так поступаете, когда пугаетесь? Оставляете дверь открытой и ждете наготове голая в ванне?
 – С «ремингтоном», – напомнила Джолейн, – полностью заряженным никелированными патронами на индейку. Папин подарок. – Она подлила в ванну горячей воды. – Мерзнете?
 Кроум прикрывал руками пах. Не было никакого смысла пытаться вести себя как ни в чем не бывало, но он все же старался. Джолейн положила подбородок на край ванны:
 – Что вы хотите узнать, мистер Кроум?
 – Вы выиграли в лотерею?
 – Да, я выиграла в лотерею.
 – Почему же вы не рады?
 – А кто говорит, что я не рада?
 – Вы останетесь работать у доктора Кроуфорда? – Леди из мотеля сказала ему, что Джолейн Фортунс работает в ветеринарной клинике.
 – Эй, у вас пальцы сморщились.
 Том был полон решимости не отвлекаться на собственную наготу:
 – Могу я попросить об одолжении? В кармане моих брюк блокнот и шариковая ручка.
 – Ну нет, не можете.
 – Но вы обещали.
 – Прошу прощения? – Она снова взяла ружье, громко звякнула стволом о металлический кран в стене, торчавший между ступнями Кроума.
 Ладно, подумал он. Сделаем, как она хочет.
 – Джолейн, вы раньше что-нибудь выигрывали?
 – Конкурс бикини в Дейтоне. Господи боже, мне было восемнадцать, но я знаю, о чем вы сейчас думаете. – Она закатила глаза.
 – А что был за приз? – спросил Кроум.
 – Двести баксов. – Она помолчала. Надула щеки. Прислонила ружье к раковине. – Слушайте, я не могу врать. Это был конкурс мокрых футболок. Я говорю людям про бикини, потому что это не так пошло.
 – Черт, да вы были еще ребенок.
 – Но вы все равно упомянете об этом в газете. Слишком пикантно, чтобы такое  упустить. 
 Она была права. Неотразимый эпизод – да к тому же из тех, что можно со смаком, даже с сарказмом, пересказать, что Джолейн Фортунс и оценит, когда наконец увидит статью Тома Кроума. А пока он способен был лишь разглядывать прозрачные пузырьки, цеплявшиеся за мокрые волосы на груди. Он был обезоружен и смешон.
 – Чего вы боитесь? – спросил он Джолейн.
 – У меня просто ужасное ощущение.
 – Вроде видения? – Кроум пытался понять, не была ли она случайно одним из местных сверхъественных явлений. Он надеялся, что нет, хотя это придало бы истории дополнительный колорит.
 – Не видение, просто ощущение, – ответила она. – Как иногда чувствуешь надвигающуюся бурю, даже если на небе еще ни облачка.
 Какая м?ка – слышать, как ускользает незаписанной одна удачная фраза за другой. Он вновь попросил свой блокнот. Джолейн покачала головой:
 – Это не интервью, мистер Кроум. Это  предварительное  интервью.
 – Но, мисс Фортунс…
 – Четырнадцать миллионов долларов – куча денег. Я уверена, что она привлечет дурных людей. – Она опустила руку в воду – ловко просунув ее под ягодицы Тома Кроума, – и выдернула пробку из ванны.
 – Вытирайтесь и одевайтесь, – заявила она. – Как вам сварить кофе?




 Четыре


 Деменсио выносил мусор, когда на светофоре остановился красный пикап. Двое мужчин выбрались наружу и потянулись. Тот, что пониже, был в остроносых ковбойских сапогах и оливково-сером камуфляже, будто охотник на оленей. У высокого был жидкий конский хвост и впалые обдолбанные глаза.
 – Посещение закончено, – сказал Деменсио.
 – Посещение чего? – спросил охотник.
 – Мадонны.
 – Она что, померла? – Тип с хвостом развернулся к другу. – Блин, ты слышал?
 Деменсио бросил мешок с мусором на обочину:
 – Мадонна. Дева Мария, мать Иисуса.
 – Не певица?
 – Не-а, не певица.
 Охотник спросил:
 – А чё за «посещение»?
 – Люди отовсюду приезжают сюда, чтобы помолиться статуе Мадонны. Иногда она плачет настоящими слезами.
 – Без дураков?
 – Без дураков, – ответил Деменсио. – Возвращайтесь завтра и убедитесь сами.
 Мужчина с хвостом осведомился:
 – А сколько вы берете?
 – Сколько вам не жалко, сэр. Мы принимаем только пожертвования. – Деменсио пытался быть вежливым, но эти двое его раздражали. С деревенщиной он обращаться умел, но настоящие гопники его пугали.
 Незнакомцы пошептались друг с другом, потом снова заговорил тип в камуфляже:
 – Э, Хулио, а мы в Грейндже?
 Деменсио, чувствуя, что ему начинает давить воротник, ответил:
 – Да, все верно.
 – А тут где-нибудь поблизости есть «7-11»?
 – У нас только «Хвать и пошел». – Деменсио показал рукой вниз по улице. – Где-то полмили.
 – Спасибо вам большое, – ответил охотник.
 – И от меня вдвойне, – сказал человек с хвостом.
 Пока пикап не отъехал, Деменсио успел заметить красно-бело-синюю наклейку на заднем бампере: «Марка Фурмана  [8] в президенты!»
 Явно не паломники, подумал Деменсио.
 Пухла заинтриговало то, что сказал кубинец. Статуя, которая плачет? О чем?
 – Ты бы тоже плакал, – заметил Бодеан Геззер, – если б застрял в такой дыре.
 – Ты, значит, ему не веришь.
 – Нет, не верю.
 – Так я уж видел плачущих Дев Марий по телевизору, – сказал Пухл.
 – А я и Багза Банни по телевизору видел. Он поэтому что, настоящий? Может, ты думаешь, будто есть всамделишный кролик, который поет и танцует, напялив пиздатый смокинг?
 – Это другое дело. – Пухла задел едкий сарказм Бода. Иногда Пухлов друг, похоже, забывал, у кого ружье.
 – Вот мы и пришли! – объявил Бод, помахав в сторону мерцающей вывески, по буквам составлявшей слова «Хвать и пошел». Он припарковался в инвалидной зоне перед входом и врубил в кабине верхний свет. Из кармана он извлек сложенную вырезку из «Майами Геральд». В статье говорилось, что второй выигрышный лотерейный билет был куплен «в сельской общине Грейндж». Победитель, говорилось в ней, еще не объявился потребовать свою долю выигрыша.
 Бод вслух зачитал это Пухлу, и тот сказал:
 – Навряд ли в таком городишке много точек «Лотто».
 – Давай спросим, – решил Бод.
 Они зашли в «Хвать и пошел» и взяли две двенадцатибаночные упаковки пива, целлофановый пакет с вяленой говядиной, блок «Кэмела» и кофейный пирог с грецкими орехами. Пока продавец пробивал им чек, Бод поинтересовался насчет билетов «Лотто».
 – Сколько вам нужно? Мы единственный лотерейный пункт в городе, – ответил продавец.
 – Точно? – Бод Геззер самодовольно подмигнул Пухлу. Продавцу было лет восемнадцать, может, девятнадцать.
 Крупный и со свежим загаром. У него были обрезанные заусенцы и невероятно прыщавый нос. Пластиковый значок определял его как Фингала.
 Он сказал:
 – Может, вы, ребята, слышали – в этом магазине вчера был продан выигравший билет.
 – Да ну!
 – Святая правда. Я сам его продал той женщине.
 Бод Геззер прикурил сигарету:
 – Прямо здесь? Быть не может.
 – По мне, так это фигня полная, – сказал Пухл.
 – Нет, клянусь. – Продавец пальцем перекрестил себе сердце. – Девушка, Джолейн Фортунс ее зовут.
 – Да? И сколько ж она выиграла? – спросил Пухл.
 – Ну, сначала-то было двадцать восемь миллионов, только потом оказалось, что ей придется поделиться. У кого-то еще были те же номера, так в новостях сказали. Кто-то там рядом с Майами.
 – Что, правда? – Бод заплатил за пиво и продукты. Потом бросил пятидолларовую купюру на прилавок. – Ну вот что, мистер Фингал. Дай мне пять «Пальцев в небо», если, конечно, у тебя до сих пор рука счастливая.
 Продавец улыбнулся:
 – Вы приехали куда надо. Город славится чудесами. – Он вытащил билеты из автомата «Лотто» и вручил их Боду Геззеру.
 – Она, что ль, местная, эта Джолин? – спросил Пухл.
 – Наперерез через парк живет. И  это, Джолейн. 
 – Интересно, а муж ей не нужен? – изрек Пухл, почесывая шею.
 Продавец ухмыльнулся и понизил голос:
 – Без обид, сэр, но она для вас, пожалуй, слишком загорелая.
 Все трое заржали. Бод и Пухл попрощались и зашагали к пикапу. Какое-то время они просто сидели в кабине, пили пиво и жевали мясо, не говоря ни слова.
 – Выходит, все как ты и говорил, – подытожил Пухл.
 – Угу. Как я и говорил.
 – Черт.  Негритянка.  – Пухл обеими руками вцепился в кофейный пирог.
 – Жуй быстрее, – сказал Бод. – У нас есть работенка.
 Том Кроум провел с Джолейн Фортунс три часа. Назвать это интервью было бы преувеличением. Он никогда не встречал никого, включая политиков и заключенных, кто умел так искусно уводить разговор в сторону. Джолейн Фортунс обладала дополнительными преимуществами в виде нежных глаз и обаяния, которому с легкостью поддался Том Кроум. К концу вечера она располагала всеми важнейшими сведениями о нем, а он не знал о ней почти ничего. Загадкой оставались даже черепахи.
 – Откуда они у вас? – спросил он.
 – Из проток. Ой, красивые у вас наручные часы.
 – Спасибо. Это подарок.
 – Наверняка от подруги!
 – От жены, очень давно.
 – Сколько вы женаты?
 – Мы разводимся… – и его опять несло.
 В половине одиннадцатого из Атланты позвонил отец Джолейн. Она извинилась, что не взяла трубку, когда он звонил раньше. Сказала, что у нее были гости.
 Когда Том Кроум поднялся, Джолейн попросила отца подождать. Она провела Кроума к двери и сказала, что ей было приятно с ним познакомиться.
 – Можно мне вернуться завтра, – спросил он, – и что-нибудь записать?
 – Нет.
 Она легонько подтолкнула его локтем. Между ними с громким хлопком закрылась сетка.
 – Я решила не светиться в вашей газете.
 – Прошу вас.
 – Извините.
 – Вы не понимаете, – взмолился Кроум.
 – Не все хотят быть знаменитыми.
 Он чувствовал, что она ускользает.
 – Пожалуйста. Один час с магнитофоном. Все будет замечательно, вот увидите.
 Это, конечно, была ложь. Что бы Том Кроум ни написал о Джолейн Фортунс, выигравшей в лотерею, ничего замечательного ей не светит. Что хорошего ожидать от рассказа всему миру о том, что ты теперь миллионер? Джолейн была достаточно умна, чтобы это понимать.
 – Извините меня за доставленные неудобства, – сказала она, – но я предпочитаю охранять мою частную жизнь.
 – На самом деле у вас нет выбора. – Вот чего она не понимала.
 Джолейн шагнула ближе к сетке:
 – Что вы имеете в виду?
 Кроум сконфуженно пожал плечами:
 – В газетах все равно появится статья, так или иначе. Это новости. Так уж оно все устроено.
 Она развернулась и исчезла в доме.
 Кроум стоял на крыльце, прислушиваясь к урчанью и бульканью аквариумного насоса. Он чувствовал себя подонком, но в этом ничего нового. Он достал свою визитку и написал на обратной стороне: «Пожалуйста, позвоните, если передумаете».
 Он вставил визитку в щель между дверью и косяком и вернулся в мотель. На комоде в номере он увидел записку: звонила Кэти. А также Дик Тёрнквист.
 Кроум тяжело опустился на край постели, размышляя о ничтожной вероятности того, что его нью-йоркский адвокат по разводам отыскал его в Грейндже, штат Флорида, в воскресенье вечером, чтобы сообщить хорошие новости. Он двадцать минут оттягивал звонок.
 Джолейн Фортунс работала помощником доктора Сесила Кроуфорда, городского ветеринара. Джолейн выучилась на младшую медсестру и с легкостью могла бы зарабатывать вдвое больше в окружной больнице, если бы не предпочитала пациентов-животных людям. И она отлично справлялась со своей работой. Все владельцы животных в Грейндже знали Джолейн Фортунс. Там, где док Кроуфорд бывал сердит и немногословен, Джолейн была сама нежность и участие. Слухи о ее эксцентричности в частной жизни были занятны, но несущественны – она по-особому умела обращаться с животными. Ее любили почти все, включая нескольких закоренелых фанатиков, признававшихся, что она – единственная черная, которой они вообще доверяют. Джолейн казалось забавным, что у стольких местных расистов были маленькие нервные злобные собачки. Женщины отдавали предпочтение той-пуделям, мужчины – чересчур раскормленным чи-хуа-хуа. В округе Дейд, где выросла Джолейн, были в основном немецкие овчарки и питбули.
 Работа в клинике доктора Кроуфорда была всего лишь второй у Джолейн после окончания школы медсестер. Ее первым местом работы было на редкость экзотичное отделение скорой помощи Мемориальной больницы Джексона в центре Майами. Там-то Джолейн и встретила троих из шести серьезных мужчин своей жизни:
 Дэн Колавито, биржевой брокер, который каждый божий день обещал бросить сигары, кокаин и внебиржевые акции биотехнологических предприятий. Он поступил в Джексон субботним вечером с четырьмя сломанными пальцами на ногах – вследствие того, что выскочил на середину Оушен-драйв и начал пинать (без всякой видимой причины) лимузин, принадлежавший, как выяснилось, лично Хулио Иглесиасу;
 Роберт Носсарио, полицейский, проводивший свои дорожные смены, останавливая молодых привлекательных женщин-водителей, из которых весьма немногие действительно нарушали правила дорожного движения. Офицер Носсарио был доставлен в отделение скорой помощи с жалобами на серьезно ушибленное яичко, результат (во всяком случае, по его словам) падения на свою дубинку во время попытки задержать подозреваемого в краже со взломом;
 доктор Нил Гроссбергер, молодой хиропрактик, который звонил Джолейн по меньшей мере дважды в час, когда она бывала дома, рыдал как пьяный, когда она отказалась носить купленный им портативный пейджер (нежно-голубой, под цвет ее больничной униформы), и не мог утром самостоятельно одеться, не позвонив ей с вопросом, какие носки ему выбрать. Нил, задыхаясь, приехал в больницу, после того как съел подозрительное ракообразное, морскую уточку, и в отделении «скорой» семь часов прождал того, что, по его прогнозам, должно было оказаться смертельным приступом сальмонеллы – который в итоге так и не приключился.
 В конце концов Джолейн уволилась из больницы после знакомства и свадьбы с Лоуренсом Дуайером, юристом. Как и прочие любовники Джолейн, Лоуренс обладал достоинствами, которые стали очевидны сразу, и недостатками, которые проявились через некоторое время. Именно Лоуренс предложил Джолейн переехать севернее, в Грейндж, где он сможет сосредоточиться на борьбе со своим лишением звания адвоката без отвлекающих факторов большого города – таких, к примеру, как мстительные клиенты. Привязанность Джолейн к Лоуренсу (и ее решимость все-таки устроить по-людски свой брак) была настолько велика, что она отказалась читать четыре тома судебных протоколов обвинения Лоуренса в мошенничестве в Майами. Вместо этого она предпочла поверить заявлениям мужа о полной невиновности, кои основывались на запутанной теории обвинения в провокации преступления с целью его изобличения, судейском заговоре и неаккуратности бухгалтера, чьи «нули выглядели точь-в-точь как шестерки!».
 Именно Джолейн нашла в Грейндже старый дом на углу Кокосовой и Хаббард, именно Джолейн внесла первый платеж. Она была тронута и втайне гордилась, когда Лоуренс нанялся на автостраду Билайн приемщиком платежей – пока его не арестовали за кражу гигантской сумки с мелочью. Тем вечером, упаковав всю одежду, драгоценности и туалетные принадлежности мужа для Армии спасения, Джолейн развела на заднем дворе костер из его юридических книг, архивов, письменных показаний и переписки с адвокатурой Флориды. После развода она спросила доктора Кроуфорда, нельзя ли уменьшить количество ее рабочих дней в клинике до трех в неделю; она сказала, что ей нужно время для себя.
 Тогда-то она и начала исследовать Симмонсов лес, холмистый всплеск поросли дубов, сосен и пальметто на окраине города. Один или два раза в неделю Джолейн парковалась у автострады, перепрыгивала через низкий проволочный забор и растворялась в лесу. Любые зеленые заросли были приключением, любая просека – заповедником. В блокнот на пружинке она записывала встреченную живность – змеи, опоссумы, еноты, лисы, рыжая рысь, полдюжины видов крошечных певчих птиц. Малютки-черепахи жили в протоке – Джолейн не знала ее названия. Вода в протоке была цвета абрикосового чая, она струилась через рощицу мшистых дубов вниз к подмытому течением песчаному обрыву. Там Джолейн обычно останавливалась передохнуть и пообедать. Однажды днем она насчитала одиннадцать маленьких водяных черепах, выползших на плоские камни и бревна. Ей нравилось, как они вытягивали свои пестрые шеи и высовывали чешуйчатые лапы, подставляя их под солнечный свет. Когда мимо проплывал небольшой аллигатор, Джолейн бросила ему кусок бутерброда с ветчиной, чтобы он забыл про черепашек.
 Она никогда не думала забирать своих маленьких приятелей из протоки – до того дня, пока, припарковавшись на краю Симмонсова леса, не заметила обращенный к шоссе свеженаписанный щит, сообщавший о продаже: 44 акра, для коммерческих целей. Сначала Джолейн решила, что это ошибка. Сорок четыре акра – это слишком мало, просто невозможно. Когда Джолейн гуляла по лесу, казалось, он простирался бесконечно. Она помчалась обратно в город и остановилась у здания суда Грейнджа, чтобы свериться с земельным реестром. На бумаге Симмонсов лес имел форму почки, что немало удивило Джолейн. Во время своих походов она старалась не думать о том, что у леса есть границы – но они все же были. Щит с объявлением о продаже не ошибался и насчет площади. Джолейн понеслась домой и позвонила в компанию по недвижимости, телефон которой был указан на щите. Агентша, подруга Джолейн, сообщила ей, что собственность предназначена исключительно для постройки розничного торгового центра. На следующее утро Джолейн отправилась забирать крошек-черепах из протоки. Ей невыносима была мысль о том, что их заживо похоронят бульдозеры. Она бы постаралась спасти и остальных животных, но почти все они или слишком быстро бегали, не поймаешь, или были слишком дикие – не приручишь. Поэтому она сосредоточилась на водяных черепахах и заказала по каталогу товаров для животных у доктора Кроуфорда самый большой аквариум, какой могла себе позволить.
 А узнав, что выиграла во флоридской лотерее, Джолейн Фортунс сразу поняла, что сделает с деньгами. Она купит Симмонсов лес и спасет его.
 Она сидела за кухонным столом и считала на карманном калькуляторе, и тут на крыльце резко постучали. Она решила, что это, должно быть, Том, газетчик, решил еще раз попытать счастья. Кому еще хватило бы наглости заявиться к ней в полночь?
 Сетка распахнулась, не успела Джолейн подойти. В гостиную вошел незнакомец. Он был одет как охотник.
 – Ты ее нашел? – спросил Кроум.
 – Да, – ответил Дик Тёрнквист.
 – Где?
 – Сомневаюсь, говорить ли тебе…
 – Тогда не говори, – сказал Кроум. Он лежал на покрывалах, переплетя пальцы за головой. Чтобы трубка держалась у уха, он сунул ее в ямку над ключицей. За годы разговоров с редакторами из номеров мотелей он довел до совершенства технику использования телефона лежа и без всякой помощи рук.
 Тёрнквист сказал:
 – Она записалась на реабилитацию, Том. Говорит, что подсела на антидепрессанты.
 – Это просто смешно.
 – Говорит, что поедает прозак как конфетки.
 – Я хочу, чтобы ей вручили повестку.
 – Уже пробовал, – признался Тёрнквист. – Судья велит оставить ее в покое. Хочет слушания, чтобы выяснить, не является ли она умственно неполноценной.
 Кроум горько хмыкнул. Тёрнквист был полон сочувствия.
 Мэри Андреа Финли Кроум сопротивлялась разводу уже почти четыре года. Ее не удовлетворяли обещания завышенных алиментов или отступных наличными.  Я не хочу денег, я хочу Тома.  Больше всех недоумевал сам Том, который прекрасно отдавал себе отчет в собственной несостоятельности в качестве семейного партнера. Разногласия невероятно затянулись, поскольку дело завели в Бруклине, худшем месте в мире – за исключением, быть может, Ватикана – для ускоренного развода. Еще больше осложнял процедуру тот факт, что проживающая отдельно от супруга миссис Кроум была театральной актрисой, способной, как она время от времени и демонстрировала, убедить самого стойкого судью в хрупкости собственной психики. К тому же у нее имелась привычка ни с того ни с сего пропадать на несколько месяцев вместе с невразумительными гастролями – в последний раз это была музыкальная обработка «Молчания ягнят», – что затрудняло вручение ей судебных повесток.
 Том Кроум сказал:
 – Дик, я так больше не могу.
 – Слушание о дееспособности назначено через две недели, считая с завтрашнего дня.
 – Насколько она сможет это затянуть?
 – В смысле, каков рекорд?
 Кроум поднялся и сел на кровати. Он успел поймать телефон до того, как тот шлепнулся ему на колено. Он поднес трубку вплотную к губам и громко спросил:
 –  У нее хотя бы есть адвокат, черт подери? 
 – Сомневаюсь, – ответил Дик Тёрнквист. – Том, отдохни немного.
 – Где она?
 – Мэри Андреа?
 – Где этот реабилитационный центр?
 – Ты вряд ли хочешь знать.
 – О, дай угадаю. Швейцария?
 – May и.
 – Блядь!
 Дик Тёрнквист заметил, что все могло быть и хуже. Том Кроум буркнул, что в этом он не уверен. И позволил адвокату найти для предстоящего слушания пару свидетелей-экспертов по прозаку.
 – Вряд ли это сложно, – добавил Кроум. – Кому не по вкусу халявный вояж на Гавайи?
 Спустя два часа он резко проснулся от легкого прикосновения ногтей к щеке.
  Кэти.  Кроум понял, что уснул, не закрыв дверь. Дебил! Он вскочил.
 В комнате было темно. Пахло душистым мылом.
 Кэтрин? – Господи, она, наверное, сбежала от мужа!
 – Нет, это я. Пожалуйста, не включайте свет.
 Он почувствовал, как прогнулся матрас, когда Джолейн села рядом. В темноте она нашарила его руку и поднесла к своему лицу.
 – О нет! – вымолвил Кроум.
 – Их было двое. – Говорила она невнятно.
 – Дайте мне взглянуть.
 – Пусть будет темно. Пожалуйста, Том.
 Он провел рукой по ее лбу, вдоль щек. Один глаз заплыл и не открывался – кровоточащая опухоль, горячая на ощупь. Верхняя губа рассечена, в крови и с запекшейся коркой.
 – Иисусе, – выдохнул Кроум. Он уложил ее на кровать. – Я вызываю врача.
 – Нет, – ответила Джолейн.
 – И полицейских.
 – Не смейте!
 Кроуму казалось, что его грудь вот-вот взорвется. Джолейн осторожно потянула его вниз, теперь они лежали бок о бок.
 – Они забрали билет, – прошептала она.
 Ему понадобилась секунда, чтобы понять – лотерейный билет, ну конечно.
 – Они заставили меня его отдать.
 – Кто?
 – Никогда их раньше не видела. Их было двое.
 Кроум услышал, как она сглотнула, борясь со слезами. В голове у него шумело – он должен что-то сделать. Доставить женщину в больницу. Оповестить полицию. Опросить соседей – вдруг кто-то что-то видел, что-то слышал…
 Но Том Кроум не мог пошевелиться. Джолейн Фортунс вцепилась в его руку так, словно тонула. Он перевернулся на бок и осторожно ее обнял.
 Она задрожала и произнесла:
 – Они  заставили  меня его отдать.
 – Все в порядке.
 – Нет…
 – С вами все будет хорошо. Вот что сейчас важно.
 – Нет. – Она расплакалась. – Вы не понимаете.
 Через несколько минут, когда ее дыхание успокоилось, Кроум дотянулся до прикроватного столика и включил лампу. Джолейн закрыла глаза, он осмотрел порезы и синяки.
 – Что еще они сделали? – спросил он.
 – Били меня по животу. И по другим местам.
 Джолейн видела, как сверкнули его глаза, напряглась челюсть.
 – Пора вставать, – сказал он. – Мы этого так не оставим.
 – Чертовски верно, – согласилась она. – Потому я к вам и пришла.




 Пять


 Они по очереди осматривали себя в зеркало заднего вида, Пухл изощренно ругался:
 – Ебаная ниггерская сука, надо было ее, блядь, грохнуть!
 – Ara, ara, – согласился Бод Геззер. Им обоим было больно как черт знает что, и еще хуже оба выглядели. У Пухла на щеках были глубокие царапины, а левое веко распорото пополам – один край моргал, другой нет. Он был весь в крови, по большей части в собственной.
 – В жизни таких жутких ногтей не видел, – сказал Пухл. – А ты?
 Бод невнятно согласился. На его лице и горле остались многочисленные следы от укусов, алые по краям. К тому же сумасшедшая стерва откусила заметную часть его брови, и теперь Бод испытывал серьезные трудности, пытаясь заткнуть дыру.
 Измученным голосом он произнес:
 – Важно, что билет у нас.
 – И хранить его буду я, – отозвался Пухл. – Для безопасности. – И для справедливости, подумал он. Еще не хватало, чтобы у Бода Геззера хранились  оба  билета «Лотто».
 – Я не против, – ответил Бод, хотя был против. Но боль такая, что нет сил спорить. Он никогда не встречал женщину, которая так жестоко дерется. Господи, после нее они выглядят как крокодилья блевота!
 – Твари они, – сказал Пухл. – Как есть чертовы твари. Бод согласился:
 – Белая девчонка в жизни бы так психовать не стала. Даже ради четырнадцати миллионов баксов.
 – Я серьезно, грохнуть ее надо было.
 – Угу, точно. Не ты ли говорил, что не хочешь за решетку?
 – Отъебись, Бод.
 Пухл прижал мокрую бандану к рваному веку. Он помнил, какое испытал облегчение, узнав, что женщина, угадавшая лотерейные номера, была черной. Какой груз свалился с его плеч! Пухл знал, что окажись она белой – особенно белой христианкой, пожилой, как его бабушка, – у него не хватило бы духу на ограбление. И тем более со всей силы ударить ее в лицо и промежность, как пришлось поступить с этой дикой сукой Джолейн.
 А с молодыми белыми бабами как – суешь им в рот пистолет, и они делают все, что сказано. В отличие от этой.
  Где билет? 
 Ни слова.
  Где этот чертов билет? 
 И тут Бод Геззер говорит: «Слушай, умник, она не может говорить с пушкой во рту».
 И Пухл убирает пушку, а весь ствол в слюне этой суки. А потом она и в него самого тоже плюнула.
 После этого Пухл и Бод поняли, что не смогут сделать с этим человеком ничего такого, в плане пыток или изнасилования, чтобы заставить отдать им билет.
 Пристрелить одну из черепах было идеей Бода.
 Надо отдать ему должное, подумал Пухл, он нашел у этой женщины слабое место.
 Выхватил из аквариума черепашку, поставил у ног Джолейн, хихикая в предвкушении, когда малютка замаршировала к ее босым пяткам.
 И Пухл выстрелил прямо в центр черепашьего панциря, и она отлетела, точно зеленая хоккейная шайбочка через весь пол, отскакивая рикошетом от стен и углов.
 Тогда-то женщина и сломалась и сказала им, куда спрятала лотерейный билет. В пианино, подумать только! Как они гремели, извлекая его оттуда.
 Но у них получилось. И вот они здесь, остановились в янтарном свете фонаря, по очереди глядя в зеркало, рассматривая, как их уделала эта ниггерша.
 От многочисленных царапин вытянутое лицо Пухла с впалыми щеками стало полосатым. Легчайший бриз обжигал, как горячая кислота.
 – По ходу, меня надо зашить, – пробормотал он.
 Бод Геззер, покачав головой:
 – Никаких врачей, пока до дому не доберемся. – Потом он как следует оглядел сочащиеся порезы Пухла и, осознавая угрозу для новой роскошной обивки своего пикапа, объявил: – Лейкопластыри. Вот что мы купим.
 Он развернулся на шоссе и погнал обратно в город. Пункт назначения – «Хвать и пошел», где они купят все для первой помощи и к тому же провернут кое-что для дела ополчения.
 Подростковые годы Фингала были сносными, пока его мать не ударилась в религию. До этого она разрешала ему играть в футбол без шлема, стрелять из ружья двадцать второго калибра в пределах города, глушить окуня хлопушками, курить сигареты, приставать к девчонкам и по меньшей мере дважды в неделю прогуливать школу.
 Однажды вечером Фингал поздно вернулся домой с концерта «Уайтснейк» в Тампе и обнаружил, что мать ждет его на кухне. На ней были пластиковые сандалии на ремешках, коротенькая ночная сорочка и горчичного цвета блейзер бывшего мужа, оставшийся со времен его работы по недвижимости в «Столетии 21», – напугавшее Фингала видение. Мать, ни слова не говоря, взяла его за руку и провела к входной двери. При свете луны они полмили брели пешком до перекрестка, где Себринг-стрит пересекала главную трассу. Там мать Фингала упала на колени и начала молиться. Не благовоспитанная молитва, наоборот – стоны и причитания, нарушавшие безмятежность ночи.
 Фингал еще больше смутился и ошалел, когда увидел, как мать выползла на дорогу и прижалась щекой к грязной мостовой.
 – Ma, – сказал он, – прекрати.
 – Ты что, не видишь Его?
 – Не вижу кого? Тебя так задавят.
 – Фингал, ты что, не видишь Его? – Она вскочила на ноги. – Сынок, это Иисус. Взгляни! Господь наш и Спаситель! Разве ты не видишь его лик на дороге?
 Фингал подошел к пятну и пристально всмотрелся:
 – Это просто масляное пятно, ма. Или, может, тормозная жидкость.
 – Нет! Это лик Иисуса Христа.
 – Ладно, я пошел.
 – Фингал!
 Он решил было, что эта фигня с Иисусом пройдет, как только мать протрезвеет, но ошибался. Она весь день провела в молитвах на обочине, и следующий день тоже. Какие-то отдыхающие христиане отдали ей бледно-голубой зонтик от солнца и сумку-холодильник, полную сладкой шипучки. В субботу в город приехал журналист с телестанции Орландо вместе со съемочной группой. Вскоре Иисус – Дорожное Пятно был известен на всю округу – как и Фингалова мать. И с тех пор все у Фингала в жизни пошло наперекосяк.
 В один прекрасный день он вернулся домой и увидел, что она сжигает его коллекцию компакт-дисков с хэви-метал, которые взяла в привычку называть «пластинками дьявола». Она запретила ему пить пиво и курить и пригрозила лишить еженедельных пяти долларов на карманные расходы, если по вечерам в пятницу он не будет оставаться дома и петь гимны. Чтобы свалить из дома (а также подальше от паломников, регулярно приезжавших фотографировать мать), Фингал записался в армию. Не прошло и месяца, как он плюнул на начальную боевую подготовку и вернулся в Грейндж, на двадцать фунтов легче, но беспредельно угрюмее, чем уезжал. Для пребывавшего в депрессии рынка труда у Фингала не было ни толкового образования, ни практических трудовых навыков, поэтому он устроился в ночную смену в «Хвать и пошел», по субботам две смены. Почти ничего не происходило, кроме краж, обычно случавшихся каждые вторые или третьи выходные. Иногда ночью не набиралось и полудюжины покупателей, и у Фингала была масса свободного времени, чтобы помусолить последний «Хастлер» или «Суонк». Он всегда благоразумно укрывался с эротическими журналами за проходом с замороженной едой, единственным в магазине местом, скрытым от рыбьего глаза камеры слежения. Фингал разрезал журналы и расставлял свои любимые снимки голых кисок вдоль плексигласовой крышки морозильника с мороженым – там было холоднее, чем у жабы на загривке, но он не мог рисковать и попасться ближе к входу. Мать бы удар хватил, если б ее единственного сына уволили за дрочку на работе, особенно записанную на видеопленку. Фингал ужасно злился на мать, но расстраивать ее не хотел.
 В два часа ночи 27 ноября он скрючился было в возбуждении над «Лучшими сиськами», как вдруг услышал звон кошачьего колокольчика над входной дверью в магазин. Фингал спрятал свое хозяйство и помчался к стойке. Ему понадобилась пара секунд, чтобы узнать в двух покупателях тех самых мужчин, что заходили за вяленым мясом и билетами «Пальцем в небо». Они явно жутко подрались в баре.
 – Блин, ребята, что с вами стряслось? – спросил Фингал.
 Низенький, одетый в камуфляж, попросил пластырь. Тот, что с хвостом, выбрал эль. Фингал старался – наконец-то хоть что-то волнительное! Он помог мужчинам промыть и заклеить многочисленные раны. Камуфляжный представился Бодеаном Геззером. Бод, если короче. Сказал, что его друга зовут Пухл.
 – Рад знакомству, – ответил Фингал.
 – Сынок, нам нужна твоя помощь. '
 – О'кей.
 – В Бога и семью веришь? – спросил Бод.
 Фингал засомневался. Только этого не хватало – опять паломники! Но потом Пухл выдал:
 – В оружие веришь?
 – В свое право носить оружие, – уточнил Бод Геззер. – Согласно Конституции.
 – Конечно, – согласился Фингал.
 – Ружье у тебя есть?
 – Ясное дело, – ответил Фингал.
 – Отлично. А белые люди – веришь в белых людей?
 – А то!
 – Хорошо, – сказал Бод Геззер.
 Он велел Фингалу как следует посмотреть на себя. Посмотреть, чего он добился за прилавком этого ебаного круглосуточного магазинишки, в ожидании кубинцев, негров, евреев и, возможно, даже парочки индейцев.
 – Сколько тебе лет, парень? – спросил Пухл.
 – Девятнадцать.
 – И это и есть твой великий план на всю жизнь? – Пухл усмехнулся, обведя рукой магазин. – Это и есть, как его там, твое по праву рождения?
 – Да нет же, блин! – Фингалу трудно было встречаться с Пухлом взглядом; рассеченное веко смущало и бросало в дрожь. Опущенная часть висела, бледная и немигающая, точно оборванная занавеска, за которой периодически исчезало желтушное, налитое кровью глазное яблоко.
 – Спорим, ты не знал, – сказал Бод Геззер, – что налоги, которые ты платишь со своих с трудом заработанных долларов, идут на то, чтоб дикая армия НАТО вторглась в США.
 Фингал не понял, о чем говорит человек в камуфляже, но не подал виду. Он никогда не слышал о НАТО, а налогов, уплаченных им за всю жизнь, не хватило бы на коробку патронов, и уж тем более на целое вторжение.
 Его внимание привлек свет фар на автостоянке – к заправке подъезжал «додж-караван», полный туристов.
 Пухл нахмурился:
 – Скажи им, что закрыто.
 – Что?
 – Быстро! – рявкнул Бод.
 Продавец сделал, как было велено. Когда он вернулся в магазин, мужчины шептались друг с другом.
 Тот, кого звали Пухлом, объявил:
 – Мы тут болтали, дескать, из тебя вышел бы прекрасный новобранец.
 – Для чего? – спросил Фингал
 Бод понизил голос:
 – Тебя хоть как-то волнует спасение Америки от верной гибели?
 – Наверное. Конечно. – Затем, подумав: – Мне надо будет бросить работу?
 Бод Геззер с серьезным видом кивнул.
 – Вскоре, – ответил он.
 Фингал слушал, как мужчины объясняют, что Америка совершила неверный шаг, позволив Вашингтону попасть в лапы коммунистов, лесбиянок, голубых и допускавших смешанные браки. Фингал с досадой узнал, что сейчас бы он, наверное, уже  владел  этим магазином, если бы не программа «позитивных действий», направленная на ликвидацию расовой дискриминации, – закон, несомненно выдуманный коммуняками, чтобы помочь черным заполучить власть над нацией.
 Очень скоро мир Фингала обрел подобие смысла. Фингалу приятно было узнать, что эта долбаная пародия на жизнь – не только его вина. Нет, это результат сложной дьявольской интриги, чудовищного заговора против обычных рабочих белых людей. Все это время на шею Фингала давил тяжелый сапог, а Фингал и не подозревал! По неведению он всегда полагал, что причины кроются в его собственных ошибках – сначала бросил школу, потом сбежал из армии. Он не догадывался о вмешательстве более серьезных темных сил, «подавляющих» его и «подчиняющих» его.  Порабощающих  его, добавил Пухл.
 Эти мысли разозлили Фингала, но при этом странным образом подбодрили. Бод Геззер и Пухл творили чудеса с его самооценкой. Они подарили ему чувство значимости. Они подарили ему гордость. И, что лучше всего, они подарили ему оправдание всех его промахов – кого-то, кого можно было обвинить! Фингала переполняло облегчение.
 – Откуда вы, парни, столько знаете?
 – Мы прошли трудный путь, – сказал Бод.
 – Говоришь, у тебя есть ружье? – вклинился Пухл.
 – Ага. «Марлин» 22-го калибра. Пухл фыркнул:
 – Нет, мальчик, я сказал –  ружье. 
 Бод Геззер в подробностях рассказал о неминуемом вторжении отрядов НАТО с Багам и об их миссии: навязать Соединенным Штатам тоталитарный мировой режим. Глаза Фингала расширились при упоминании Братства Белых Повстанцев.
 – Я про них слышал! – воскликнул он.
 – Неужели? – Пухл бросил пронзительный взгляд на Бода, тот пожал плечами.
 – Точно, – сказал Фингал. – Это ведь группа, да?
 – Нет, дубина, это не группа. Это милиция, – объявил Пухл.
 – Хорошо организованная милиция, – добавил Бод, – как говорится во Второй поправке.
 – А… – сказал Фингал. Он еще не читал Первую.
 Тихим доверительным голосом Бод Геззер поведал, что Братство Белых Повстанцев готовится к долгосрочному вооруженному сопротивлению –  тяжеловооруженному  сопротивлению – любым силам, иностранным или отечественным, которые угрожают какому-то «суверенитету» простых американских граждан.
 Бод положил руку на загривок Фингала. Дружески стиснул:
 – Ну так что скажешь?
 – Вроде ничего себе план.
 – Хочешь в ББП?
 – Вы шутите?
 – Отвечай человеку. Да или нет, – вмешался Пухл.
 – Конечно, – чирикнул Фингал. – Что мне надо сделать?
 – Одолжение, – сказал Пухл. – Это просто.
 – Скорее, задание, – сказал Бод Геззер. – Считай это за тест.
 Лицо Фингала омрачилось. Он ненавидел тесты, особенно выбор из нескольких вариантов. Он потому и провалил отборочное тестирование по английскому и математике.
 Пухл почувствовал ужас мальчишки.
 – Забудь про тест, – велел он. – Это любезность, только и всего. Любезность для твоих новых белых братьев.
 Фингал немедленно просиял.
 Когда Том Кроум увидел гостиную, он потребовал (в четвертый раз), чтобы Джолейн позвонила в полицию. Дом был золотой жилой, полной улик: отпечатки пальцев, следы, масса крови – хватит, чтобы определить группу. Джолейн отказалась наотрез, заявила: «Ни в коем случае», – и начала уборку. Том с неохотой помогал. Со вспоротым пианино и пулевым отверстием в деревянном полу особо ничего не сделаешь. Кровь оттирали нашатырным спиртом с водой.
 Потом, когда Джолейн принимала душ, Кроум похоронил мертвую черепаху под лаймовым деревом на заднем дворе. Когда он вернулся внутрь, Джолейн уже вышла, закутавшись в халат.
 С нее капало. Она крошила латук в аквариум.
 – Что ж, остальные, кажется, в порядке, – тихо сказала она.
 Кроум отвел ее от черепах:
 – Что тебе мешает вызвать полицейских?
 Джолейн высвободилась, схватила щетку.
 – Они не поверят.
 – Как это так? Ты в зеркало погляди!
 – Я не о побоях. Я о билете «Лотто».
 – А что билет? – спросил Кроум.
 – У меня нет доказательств, что он вообще у меня был. Поэтому будет чертовски сложно утверждать, что он украден.
 Она была права. Компьютер, обслуживавший лотерею Флориды, отслеживал лишь, сколько выигрышных билетов было куплено и где, но никак не мог установить личность владельцев. Билеты «Лотто» продавались в магазинах вместе с пивом и сигаретами, и пытаться зафиксировать имена покупателей – сотен тысяч – гиблое дело. Таким образом, у комитета лотереи был единственный стойкий критерий права на джекпот – обладание выигравшим билетом. Нет билета – нет денег, и безразлично, какие у вас оправдания. Долгие годы шансы-выпадавшие-раз-в-жизни изничтожались младенцами, у которых резались зубы, голодными щенками, стиральными машинами, унитазами и пожарами.
 А теперь и грабителями.
 Том Кроум разрывался между сочувствием к Джолейн Фортунс и мыслью о том, что наткнулся на прекрасную историю. Он, должно быть, неважно скрывал предвкушение, потому что Джолейн сказала:
 – Умоляю тебя, не пиши об этом.
 – Но я выведу ублюдков на чистую воду.
 – А я ни за что и никогда не получу своих денег. Ты что, не понимаешь? Они сожгут этот проклятый билет еще до того, как отправятся тюрьму. Сожгут или закопают.
 Кроум поднял ноги, уступая дорогу свирепому методичному венику.
 – Если эти типы испугаются, – продолжила она, – считай, что кусочек бумаги на четырнадцать миллионов – просто мусор. Они видят газетный заголовок о том, что они учинили… и все кончено. То же самое, если я обращусь в полицию.
 Пожалуй, она права, решил Кроум. Но неужто грабители не подумали, что она заявит о краже? Большинство людей так и поступило бы.
 Он больше не слышал яростного шуршания веника. Она стояла в кухне, опираясь на щетку, перед открытым холодильником, чтобы холодный воздух утихомирил боль от порезов и синяков на лице.
 – Я принесу льда в пакете, – сказал Том Кроум.
 Джолейн покачала головой. В доме стояла тишина, разве что гудел аквариумный насос и черепахи равномерно чавкали латуком.
 Через несколько секунд она произнесла:
 – Ну хорошо, тут вот еще что. Они сказали, что вернутся и убьют меня, если я кому-нибудь расскажу о лотерейном билете. Сказали, что вернутся и пристрелят моих малюток, одну за другой. Потом меня.
 По рукам Кроума побежали мурашки.
 Джолейн Фортунс продолжила:
 – Они велели мне сказать, что меня избил мой дружок. И это я должна сказать врачу! Я им говорю: «Какой дружок? У меня нет никакого дружка». И тогда коротышка заявляет: «Теперь есть», – и бьет меня в грудь.
 У Кроума неожиданно перехватило дыхание. Он споткнулся, выбегая через заднюю дверь. Джолейн нашла его во дворе – Том скорчился на коленях над грядкой с помидорами. Джолейн погладила его по волосам и попросила не переживать. Вскоре грохот у него в ушах утих. Она принесла стакан холодного сока, и они сели рядом на железное крыльцо, глядя на купальню для птиц.
 – Ты сможешь опознать этих парней? – сипло спросил Кроум.
 – Разумеется.
 – Они должны сидеть за решеткой.
 – Том…
 – Вот что ты сделаешь: пойдешь к копам и в лотерейный комитет и расскажешь им все, что случилось. Об ограблении и об угрозах убийства. Сделаешь заявление, составишь отчет. А потом пусть власти подождут, пока эти ублюдки…
 – Нет.
 – Послушай. Эти типы скоро дадут о себе знать. У них всего полгода, чтобы забрать джекпот.
 – Том, я о том и говорю. У меня нет полугода. Мне деньги нужны сейчас.
 Кроум посмотрел на нее:
 – Какого черта ради?
 – Мне просто нужно.
 – Забудь о деньгах…
 – Не могу.
 – Но эти люди – монстры. Они могут сделать с кем-нибудь то же самое, что с тобой. Или еще похуже.
 – Не обязательно, – сказала Джолейн. – Только если мы не остановим их первыми.
 Невероятно, но она не шутила. Кроум рассмеялся бы, но не хотел ее обижать.
 Джолейн ущипнула его за правое колено:
 – Мы можем это сделать. Ты и я – мы можем их найти.
 – Как гласит одно старое выражение – фига с два.
 – У них ярко-красный пикап.
 – Да хоть космический корабль «Энтерпрайз».
 – Том, пожалуйста.
 Он взял ее за руки:
 – В моем деле страх – это нормальная и очень здоровая эмоция. Потому что смерть и катастрофы – не абстракции. Они, черт возьми, настолько реальны, насколько вообще бывает реальность.
 – Допустим, я скажу тебе, зачем мне деньги. Что-то изменится?
 – Вряд ли, Джолейн. – Его разрывало на части, когда он глядел на нее, на то, что они сделали.
 Она отодвинулась и пошла к аквариуму. Кроум слышал, как она тихо говорила – сама с собой, с черепахами или, может, с людьми, которые так жестоко ее избили.
 – Мне правда очень жаль, – произнес он.
 Когда Джолейн повернулась, она уже не казалась расстроенной,
 – Просто подумай, – лукаво сказала она, – что будет, если я получу обратно билет. Подумай, какую фантастическую статью ты упускаешь.
 Том Кроум улыбнулся:
 – Ты жестока, знаешь об этом?
 – А еще я права. Пожалуйста, помоги мне их найти.
 – У меня есть идея получше, – заявил Кроум. – Можно твой телефон?
 Фингал проснулся от того, что над ним парила мать. На ней было белое свадебное платье, которое она всегда надевала по понедельникам для Иисуса – Дорожное Пятно. Наряд пользовался бешеным успехом у туристов-христиан – для ма Фингала было обычным делом вернуться домой с двумя сотнями долларов наличкой в виде пожертвований. В смысле паломников понедельник был лучший день недели.
 А сейчас она велела Фингалу пошевеливаться и спускать жирную задницу вниз. На веранде его дожидаются гости.
 – А я уже и так на час опоздала, – заявила она, шлепнув его с такой силой, что он юркнул под одеяло.
 Свадебное платье шелестело, пока она спускалась по ступенькам. Потом хлопнула входная дверь.
 Фингал натянул какие-то джинсы и пошел вниз посмотреть, кто его ждет. В женщине он с мрачным предчувствием узнал Джолейн Фортунс. Мужчину он не знал.
 – Извини, что разбудили, – сказала Джолейн, – но дело срочное.
 Она представила своего друга как Тома, он пожал Фингалу руку и объяснил:
 – Дневной продавец в магазине дал мне ваш адрес. Сказал, вы не будете против.
 Фингал отсутствующе кивнул. Он был не из тех, кто с легкостью складывает два и два, но тем не менее быстро связал между собой разбитое лицо Джолейн и лица его новых белых братьев-повстанцев, Пухла и Бодеана. Хотя бы из простой любезности Фингалу, наверное, следовало спросить у Джолейн, кто расквасил ей личико, но он себе не доверял – не верил, что сохранит спокойную физиономию.
 Мужчина по имени Том сел рядом с Фингалом на диван. Одет не как полицейский, но Фингал решил, что лучше все же быть поосторожнее.
 – У меня серьезная проблема, – сказала Джолейн. – Помнишь билет «Лотто», что я купила в магазине в субботу днем? Ну так я его потеряла. Не спрашивай как, господи, это долгая история. Главное, что ты единственный кроме меня, кто знает, что я его купила. Ты мой единственный свидетель.
 Когда Фингал нервничал, он начинал бормотать невнятно.
 – В субботу?
 Он не смотрел на Джолейн Фортунс – наоборот, сосредоточился на складках собственного живота – на них до сих пор выделялись следы от смятых простыней.
 Наконец он выдавил:
 – Не припоминаю, чтобы видел вас в субботу. Джолейн не расслышала, Фингал говорил слишком тихо.
 – Что? – переспросила она.
 – Не припоминаю, чтобы видел вас в субботу в магазине. Это точно было не на прошлой неделе? – Фингал начал теребить вьющиеся черные волосы вокруг пупка.
 Джолейн шагнула к нему и приподняла его подбородок:
 – Посмотри на меня.
 Он вздрогнул, представив синие ногти на своем горле.
 – Каждую субботу я отмечаю одни и те же номера, – продолжала Джолейн. – Каждую субботу я приезжаю в «Хвать и пошел» и покупаю себе билет. Ты же знаешь, что случилось в этот раз, правда? Ты знаешь, что я выиграла.
 Фингал оттолкнул ее руку:
 – Может, вы приходили в субботу, а может, и нет. И на номера я всяко не смотрю.
 Джолейн отступила. Она казалась порядком рассерженной. Заговорил мужчина по имени Том:
 – Сынок, ты, конечно, знаешь, что один выигравший билет был из твоего магазина.
 – Да, знаю. Из Таллахасси звонили.
 – Хорошо, если номера угадала не мисс Фортунс, тогда кто же?
 Фингал облизнул губы: блин, это вранье по-крупному, оказывается, куда труднее, чем он себе представлял. Но клятва на крови есть клятва на крови.
 Он сказал:
 – Завернул тогда поздно один чувак с шоссе. Взял «Пальцем в небо» и упаковку из шести «Бад-лайтс».
 – Постой-постой, ты хочешь сказать, – Джолейн повысила голос, – ты хочешь сказать, что выигравший билет купил какой-то…  незнакомец? 
 – Мэм, я честно не знаю, кто чего купил. Я только запускаю автомат, я и внимания-то не обращаю на эти чертовы цифры.
 – Фингал, ты знаешь, что это был мой билет. Почему ты врешь? Почему?
 – Я не вру. – Все вышло, как он и боялся. Мужчина по имени Том спросил:
 – Этот таинственный человек, который приехал поздно и купил «Пальцем в небо», – кто это был?
 Фингал засунул руки под ягодицы, чтобы скрыть дрожь.
 – Никогда его раньше не видел. Какой-то высокий тощий парень с хвостом.
 – О нет! – Джолейн повернулась к своему другу. – И что вы теперь скажете, мистер Фига С Два? – И она выбежала из дома.
 Мужчина по имени Том покинул дом не сразу, что встревожило Фингала. Чуть погодя Фингал наблюдал из окна, как этот самый Том обнял Джолейн Фортунс, когда они шагали по Себринг-стрит.
 Фингал присосался к сигарете и вспомнил, что сказали Бод и Пухл:  «Твое слово против ее, сынок». 
 Вот и все. Как по маслу!
 Престо, выдохнул Фингал. Я в братстве.
 Но остаток утра он все думал о том, что сказал ему друг Джолейн перед тем, как выйти.
  Мы еще поговорим, ты и я. 
 Щас бы, решил Фингал. Пускай сначала меня найдет.




 Шесть


 Мэри Андреа Финли Кроум не сидела на прозаке и вообще ни на чем. А также не отличалась хроническими депрессиями, нестабильной психикой, шизофренией или суицидальными наклонностями.
 Однако она была упряма. И весьма упорно желала не оказаться разведенной женщиной.
 Ее брак с Томом Кроумом не был идеальным – на самом деле он попросту превратился в более-менее пустой скетч. Тем не менее у женщин Финли была традиция цепляться за симпатичных эгоцентричных мужчин, быстро терявших к ним интерес.
 Они встретились на Манхэттене, в кофейне рядом с «Радио-Сити». Мэри Андреа сама спровоцировала знакомство, заметив, что сосредоточенный привлекательный молодой человеку края стойки читает биографию Ибсена. Мэри Андреа не знала, что книгу эту Тому Кроуму всучила девушка, с которой он встречался (изучавшая драму в Нью-Йоркском университете), и что он с куда большим удовольствием зарылся бы в полное жизнеописание Лося Скаурона  [9] . Но, несмотря на это, Кроум был польщен, когда рыжеволосая незнакомка пересела тремя стульями ближе и сказала, что как-то раз прослушивалась на маленькую роль в «Кукольном доме».
 Влечение было мгновенным, хотя и более физическим, чем им обоим хотелось допускать. В то время Кроум работал над газетным расследованием деятельности больниц программы «Медикэйд»  [10] . Он выслеживал мошенника-рентгенолога, который по утрам в четверг обычно играл в сквош в клубе «Даунтаун Атлетик» – вместо расшифровки миело-грамм, за которые выставлял государству тысячедолларовые счета. Мэри Андреа Финли прослушивалась на роль неугомонной фермерской жены в пьесе Сэма Шепарда.
 Они встречались с Томом пять недель, а потом поженились в католической церкви в Парк-Слоуп. После этого они долго не виделись, так что им понадобилось довольно много времени, чтобы понять: у них нет ничего общего. Том весь день был занят своими журналистскими делами, а у Мэри Андреа сцена отнимала вечера и выходные. Умудрившись оказаться вдвоем, они как можно чаще занимались сексом. То было единственное занятие, в котором они совпадали во всех отношениях. Усердно предаваясь ему, они были избавлены от необходимости выслушивать болтовню друг друга о своих карьерах, которые, честно говоря, ни одного из них не интересовали.
 Мэри Андреа едва ли замечала, как все распадается на части. По ее воспоминаниям, однажды Том просто вошел с грустным лицом и попросил развода.
 Ее ответ:
 – Не смеши меня. За пять сотен лет в семье Финли никто не разводился.
 – Чем и объясняются, – сказал Том, – все эти психозы.
 Мэри Андреа пересказала этот разговор своему консультанту из «Реабилитационного центра и санатория минеральных вод "Мона Пасифика"» на Мауи, заведения, особо рекомендованного несколькими ее приятелями-актерами с обоих побережий. Когда консультант спросил, доводилось ли Мэри Андреа с мужем быть когда-нибудь безумно счастливыми, она ответила – да, где-то месяцев шесть.
 – Может, семь, – добавила она. – Потом мы достигли плато. Это нормально для молодых пар, разве нет? У Тома не плато-тип личности. Ему нужно или идти вверх, или спускаться вниз. Карабкаться или падать.
 – Я понял, – кивнул консультант.
 – А теперь меня преследуют его юристы и судебные исполнители. Это очень опрометчиво. – Мэри Андреа была гордым человеком.
 – У вас есть причины полагать, что он изменит свое мнение относительно брака?
 – Да кому тут нужно менять его мнение?! Я просто хочу, чтобы он бросил эту абсурдную идею развестись.
 Консультант смутился. Мэри Андреа продолжала объяснять свою точку зрения: развод как институт уже начал устаревать.
 – Он избыточный. Излишний, – добавила она.
 – Уже поздно, – сказал консультант. – Хотите чего-нибудь, чтобы легче уснуть?
 – Посмотрите на Ширли Маклейн  [11] . Она не жила с мужем – сколько там? тридцать лет? Многие даже не знали, что она была замужем. Вот как с этим надо управляться.
 Теория Мэри Андреа заключалась в том, что развод оставляет человека беззащитным и ранимым, а сохранение брака – даже если ты не живешь с супругом, – обеспечивает купол безопасности.
 – И тогда никто не сможет вонзить в вас свои крюки для туш, – уточнила она. – Юридически выражаясь.
 – Никогда это не рассматривал таким образом, – сказал консультант.
 – Ну хорошо, это просто глупый кусок бумаги. Но не считайте его ловушкой, считайте его пуленепробиваемым щитом, – заявила Мэри Андреа Финли Кроум. – Ширли была права. Можете попросить принести мне чашку «эрл грея»?
 – Вам лучше?
 – Намного. Я избавлю вас от своего общества через день-другой.
 – Не спешите. Вы здесь, чтобы отдыхать.
 – С долькой лимона, – сказала Мэри Андреа. – Пожалуйста.
 Синклер пил кофе и обжег язык – при виде Тома Кроума, пересекающего отдел новостей, у него срабатывал глотательный рефлекс. Прижимая ко рту мятый носовой платок, Синклер поднялся, чтобы поприветствовать своего знаменитого репортера – с фальшивым радушием, очевидным для всех, кто это видел.
 – Сколько лет, сколько зим! – стелился Синклер. – Хорошо выглядишь, старик!
 Кроум проследовал к кабинету редактора.
 – Нам надо поговорить, – сказал он.
 – Да, да, я знаю.
 Когда они остались за стеклом одни, Синклер сообщил:
 – Сегодня утром звонили Джоан и Родди. Судя по всему, уже весь Грейндж в курсе.
 Это Кроум уже знал.
 – Мне нужна неделя или около того, – ответил он. Синклер насупился:
 – Зачем, Том?
 – Для репортажа. – Том невозмутимо посмотрел на него. Он ожидал подобной реакции, слишком хорошо зная невысказанное кредо Синклера:  серьезные статьи  –  серьезные проблемы. 
 Редактор в нарочитой задумчивости откинулся на спинку кресла:
 – Наверное, нам больше не нужна вкладка, а?
 Кроума позабавило это собирательное «мы». Газета отправляла своих редакторов средней руки в школу менеджмента, где их научили, помимо прочих скучных трюков, использовать слово «мы», выражая несогласие с персоналом. По тамошней теории, местоимение во множественном числе подсознательно придавало аргументам корпоративную силу.
 Синклер продолжил:
 – Думаю, нам нужна дюймов на десять максимум, в ежедневном выпуске, в городских новостях. ГРАБИТЕЛИ КРАДУТ ЛОТЕРЕЙНЫЙ БИЛЕТ, ФОРТУНА ОТВЕРНУЛАСЬ ОТ ЛЕДИ ФОРТУНС.
 Кроум склонился ближе:
 – Если такой заголовок хоть когда-нибудь появится в «Реджистере», я лично явлюсь к тебе домой и вырежу тебе легкие секатором.
 Синклер задумался, не лучше ли было оставить дверь открытой, на случай если придется спасаться бегством.
 – Никакой статьи в ежедневном выпуске, – отрезал Кроум. – Эта женщина не собирается делать никаких публичных заявлений. Она даже не стала сообщать в полицию.
 – Так ты с ней говорил?
 – Да, но не записывал разговор.
 Синклер подкрепился очередным глотком кофе.
 – Тогда я точно не вижу смысла в статье. Без ссылок на ее слова и полицейских – не вижу.
 – Увидишь. Дай мне время.
 – Знаешь, что сказали Родди и Джоан? По слухам, эта дамочка Фортунс сама посеяла свой билет, а потом сочинила байку о грабителях. Ну знаешь, чтобы люди посочувствовали.
 – Со всем должным уважением к Родди и Джоан – они несут хуйню.
 Синклер ощутил безрассудный порыв защитить сестру и ее мужа; порыв, однако, быстро прошел.
 – Том, ты же знаешь, какая у нас нехватка кадров. А неделя скорее тянет на расследование, чем на простой очерк, разве нет?
 – Это статья. Точка. Хорошая статья, если у  нас  хватит терпения.
 Политикой Синклера в отношении сарказма было не замечать его. Он сказал:
 – Пока эта леди не захочет говорить с копами, мы мало что сможем сделать. Может, лотерейный билет украли, а может, и нет. Может, его у нее и не было никогда – крупные джекпоты всегда привлекают шизанутых.
 – Кому ты это рассказываешь?
 – У нас для тебя другие темы, Том.
 Кроум потер глаза. Он подумал об Аляске, о медведях, взбивающих радуги брызг на реке.
 И услышал, как Синклер говорит:
 – Есть тут одни курсы для холостяков в местном колледже. «Холостяки в девяностых». По-моему, то что надо.
 Кроум оцепенел от презрения.
 – Я пока не холостяк. И, если верить моему адвокату, еще какое-то время холостяком не буду.
 – Несущественная деталь. Обойдешь как-нибудь этот вопрос, Том. Ты живешь один, вот что главное.
 – Да. Я живу один.
 – Почему бы тебе не побывать на этих уроках? На этой неделе они шьют – может выйти очень мило, Том. Разумеется, от первого лица.
 – Шитье для холостяков?
 – Именно, – ответил Синклер.
 Кроум вздохнул про себя. Снова «мило». Синклер знал, как Кроум относился к тому, что мило. Он скорее займется некрологами. Он скорее будет рассказывать о погоде, мать ее. Он скорее позволит забить себе в ноздри железнодорожные костыли.
 Синклер с необоснованным оптимизмом дожидался от Кроума ответа. Который гласил:
 – Я тебе звякну с дороги.
 – Нет, Том, извини. – Синклер обмяк.
 – Говоришь, я отстранен от этой статьи?
 – Говорю, что сейчас  нет  никакой статьи. Пока у нас не будет отчета полиции или заявления этой Фортунс, нам нечего печатать, кроме слухов.
 Говорит как настоящий охотник за новостями, подумал Кроум. Ну просто вылитый Бен Брэдли  [12] .
 – Дай мне неделю, – повторил он.
 – Не могу. – Синклер суетился, приводил в порядок стопку розовых бумажек с телефонными сообщениями у себя на столе. – Я бы с радостью, но не могу.
 Том Кроум зевнул:
 – Тогда, полагаю, мне придется уволиться.
 Синклер остолбенел.
 – Это не смешно.
 – Хоть в чем-то мы единодушны.
 Кроум непринужденно отдал честь, потом неспешно вышел за дверь.
 Дома он обнаружил, что кто-то высадил все окна из крупнокалиберного оружия. На дверь была прикноплена записка от Кэти:

 «Извини, Том, это я виновата».

 К ее приезду час спустя он уже вымел почти все стекло. Она поднялась по ступенькам и вручила ему чек на 500 долларов.
 – Мне так стыдно, честно.
 – Это все из-за того, что я не позвонил?
 – Ну типа.
 Кроум предполагал, что больше разъярится из-за выбитых окон, но, поразмыслив, счел это своего рода личной вехой: впервые сексуальные отношения привели к крупному страховому иску. Интересно, думал Кроум, неужели я наконец вступил в преисподнюю романтики белой швали.
 – Давай, заходи, – сказал он.
 – Нет, Томми, мы не можем здесь оставаться. Это небезопасно.
 – Но тут такой замечательный бриз, нет?
 – Следуй за мной. – Она развернулась и порысила к своей машине – чертовски хорошая скорость для человека в сандалиях. На шоссе она дважды чуть не потеряла его машину в потоке. Они оказались у мексиканского ресторана рядом с третьесортной площадкой для гольфа. Кэти заняла укромное место в угловой кабинке. Кроум заказал обоим пиво и фахитас.
 Она сказала:
 – Я должна тебе объяснить.
 – Дай угадаю навскидку: ты сказала Арту.
 – Да, Том.
 – Могу я узнать, зачем?
 – Я расстроилась, потому что ты не позвонил, как обещал. А потом грусть превратилась в вину – я лежала в постели рядом с этим человеком, моим мужем, и скрывала ужасную тайну.
 – Но Арт же годами трахает своих секретарш.
 – Это другое дело, – сказала Кэти.
 – Очевидно, да.
 – К тому же две лжи не дают одну правду.
 Кроум отступил – в вопросах вины он был профи.
 – Какой у Арта ствол? – спросил он.
 – О, он это не сам сделал. Он попросил помощника.
 – Вышибить мои окна?
 – Мне очень жаль, – снова сказала Кэти.
 Принесли пиво. Кроум пил, а Кэти объясняла, что ее муж, судья, на деле оказался ревнивым маньяком.
 – К моему немалому удивлению, – добавила она.
 – Не могу поверить, что он заплатил своему служащему за налет на мой дом.
 – Нет же, он не платил. Это было бы преступление – Арт очень, очень осторожен, когда дело касается закона. Молодой человек сделал это в качестве одолжения – ну, более или менее. Чтобы лишние очки у босса заработать, как мне кажется.
 – Хочешь знать, что мне кажется?
 – Том, я в воскресенье всю ночь не могла заснуть. Мне нужно было признаться Арту.
 – И, не сомневаюсь, он тоже немедленно признался.
 – Он признается, – сказала Кэти. – А тем временем тебе, возможно, захочется залечь на дно. По-моему, он хочет, чтобы тебя убили.
 Принесли фахитас, и Кроум налег на еду. Кэти отметила, как спокойно он воспринял новости. Кроум согласился – он был исключительно невозмутим. Уход из газеты вселил в него странное беспечное спокойствие.
 – Что именно ты сказала Арту? Мне просто любопытно.
 – Все, – ответила Кэти. – Все подробности. В этом суть настоящей исповеди.
 – Понятно.
 – В общем, я встала где-то в три часа ночи и составила полный список, начиная с первого раза. В твоей машине.
 Кроум потянулся за тортильей.
 – То есть…
 – Минет, да. И каждый раз после. Даже когда я не кончала.
 – И ты внесла все это в список. Все подробности? – Он взял еще лепешку и зачерпнул ею сальсу.
 – Вчера утром я первым делом отдала ему этот список, перед тем как он ушел на работу. И, Том, мне сразу стало лучше.
 – Я очень рад.
 Кроум пытался вспомнить, сколько раз они с Кэти занимались любовью за те две недели, что были знакомы, представить, как этот подсчет выглядит на бумаге. Кроуму представлялась таблица итогов игры крошечным шрифтом «агат», как на страницах спортивной хроники.
 – Чуть не забыла, ты сделал для меня фото? – спросила она. – Плачущей Девы Марии?
 – Еще нет, но сделаю.
 – Это не срочно.
 – Все в порядке. Сегодня вечером я еду обратно.
 – Тот еще сюжет вырисовывается, да?
 – Все относительно, Кэти. Не то чтобы я менял тему – но ты упомянула, что Арт хочет меня убить.
 – Нет, чтобы тебя  убили. 
 – Точно. Конечно. Уверена, что это не пустые разговоры?
 – Возможно. Но он довольно-таки в ярости.
 – Он тебя обижал? – спросил Кроум. – Может обидеть?
 – Никогда. – Кэти, казалось, позабавил этот вопрос. – Если хочешь знать правду, его это, кажется, завело.
 – Признание?
 – Да. Он будто внезапно осознал, что теряет.
 – Ну ты подумай, – сказал Кроум.
 Он оплатил счет. На стоянке Кэти дотронулась до его руки и попросила известить ее, пожалуйста, если 500 долларов не хватит для замены выбитых окон. Кроум попросил ее на этот счет не волноваться.
 Потом она изрекла:
 – Томми, мы больше не сможем видеться.
 – Согласен. Это неправильно.
 Идея, казалось, ее подбодрила:
 – Рада, что ты это говоришь.
 Судя по нотке триумфа в голосе, Кэти верила, что, неоднократно переспав с Томом Кроумом, а потом признавшись своему гнусному неверному супругу, она помогла всем троим стать лучше. Их совесть проснулась и возвысилась. Все они получили урок. Все выросли духовно.
 Кроум милосердно предпочел не развенчивать это нелепое мнение. Он поцеловал Кэти в щеку и попрощался.
 Деменсио сел на соседний стул с Домиником Амадором за стойку в «Харди»  [13] . Доминик следовал своему утреннему ритуалу начерпывания «Криско»  [14] в пару серых спортивных носков. Носки надевались на руки Доминика, чтобы прикрыть фальшивые стигматы. «Криско» смачивал раны, чтоб не заживали, – пропитание Доминика зависело от того, насколько свежими и кровоточащими, будто недавно прибивали к кресту, казались эти дыры в ладонях. Если раны когда-нибудь зарубцуются, ему крышка.
 – У меня есть большая просьба, – сказал он Деменсио.
 – И что на этот раз?
 – Э, да что с тобой сегодня?
 – Эта ненормальная женщина потеряла лотерейный билет. Ты, небось, не слышал.
 Деменсио растягивал носки, а Доминик засовывал в них руки. Один носок протерся на месте большого пальца, через дырку сочился белый жир.
 Доминик пошевелил пальцами:
 – Теперь порядок. Спасибо.
 – Четырнадцать миллионов долларов в жопу, – проворчал Деменсио.
 – Я слыхал, это было ограбление.
 – Я тебя умоляю.
 – Э, да все в городе знали, что у нее был этот билет.
 – Но у кого при этом хватило духу, – размышлял Деменсио, – такое сотворить? Серьезно, Дом.
 – Сечешь фишку.
 Единственные грабежи, случавшиеся в Грейндже, оказывались кражами, которые совершали мошенники-гастролеры по пути в Майами.
 Деменсио сказал:
 – Моя версия? Она как-нибудь по-глупому посеяла билет, потом состряпала эту историю с грабежом, чтоб над ней люди не потешались.
 – Говорят, она со странностями.
 – С шизой, если точнее.
 – С шизой, – повторил Доминик. Он ел пончик с желе, сахарная пудра засыпала носки, надетые на руки.
 Деменсио рассказал ему про черепах Джолейн:
 – Наверное, сотня этих проклятых тварей в доме. И скажи мне, что это нормально.
 Брови Доминика сосредоточенно нахмурились.
 – А в Ветхом Завете черепахи были? – уточнил Доминик.
 – А мне-то откуда знать?
 Из того, что Деменсио владел плачущей Девой Марией, еще не следовало, что он помнил всю Библию или хотя бы целиком ее прочитал. Через этих коринфян фиг продерешься.
 – Я вот думаю, – сказал Доминик, – может, она собирается устроить что-то вроде выставки. Ну, знаешь, для туристов. Вот только не припоминаю я никаких черепах в Писании. Там есть ягнята и рыбы – и большой змей, конечно.
 Прибыли блинчики Деменсио. Поливая тарелку сиропом, он заметил:
 – Ерунда это все.
 – Но разве у Ноя не было черепах? У него было всех по паре.
 – Во бля. Джолейн строит ковчег. Это все объясняет. – Деменсио раздраженно атаковал завтрак. Он упомянул этих злосчастных черепах, только чтобы показать, насколько Джолейн не в себе, – совсем не от мира сего, умудрилась потерять лотерейный билет на 14 миллионов долларов.
 И ведь надо же было выиграть именно ей! – негодовал Деменсио. Теперь не меньше тысячи лет ждать, пока в Грейндже кто-нибудь снова сорвет джекпот.
 – А ты-то что бесишься – это были не твои деньги, – заметил Доминик. Он не слишком близко знал Джолейн, но она всегда хорошо относилась к его коту Рексу. Кот страдал неприятным заболеванием десен, из-за которого каждые две недели приходилось посещать ветеринара. Джолейн – единственная, кроме дочери Доминика, – могла справиться с Рексом без специальной кошачьей смирительной рубашки.
 – Ты по правде не понимаешь? – не унимался Деменсио. – Мы бы все озолотились – ты, я, весь город. Какая бы у нас вышла история, только подумай, а? Джолейн выиграла в «Лотто», потому что живет в святом месте. Может, она даже молилась моей плачущей Марии, или, может, ее коснулись твои распятые руки. Разлетелась бы молва, и все, кто играют в лотерею, приезжали бы в Грейндж за благословением.
 Об этом Доминик не подумал – бум на услуги благословления!
 – А что лучше всего, – продолжал Деменсио, – приезжали бы не только христиане, а все, кто играет в «Лотто». Иудеи, буддисты, гавайцы… не важно. Игроки есть игроки – их только фортуна волнует.
 – Золотая жила, – согласился Доминик. Рукавом он стер след желе с подбородка.
 – И теперь все коту под хвост, – буркнул Деменсио. Он раздраженно швырнул вилку на тарелку. Как вообще можно потерять билет на 14 миллионов? Даже Люси Рикардо  [15] не потеряла бы билет на 14 миллионов.
 – Нам явно не все говорят, зуб даю, – сказал Доминик.
 – Ну да, ну да. Может, это были марсиане. Может, посреди ночи спустился НЛО…
 – Нет, но я слышал, что она вся избита.
 – Не удивлен, – сказал Деменсио. – Моя теория? Она до того возненавидела себя за потерю билета, что взяла бейсбольную биту и настучала себе по своей дурьей башке. Лично я именно так бы и поступил, если б настолько все профукал.
 – Ну, не знаю, – ответил Доминик Амадор и продолжил потрошить пончики. Через несколько минут, когда Деменсио вроде бы остыл, Доминик попросил еще об одном одолжении.
 – Насчет моих ног, – сказал он.
 – Мой ответ – нет.
 – Нужно, чтобы кто-нибудь их просверлил.
 – Ну так поговори с женой.
 – Пожалуйста, – настаивал Доминик. – У меня уже все инструменты готовы.
 Деменсио выложил на стойку шесть долларов и слез со стула.
 – Сам сверли свои ноги, – проворчал он. – Я не в настроении.
 Джолейн знала, о чем думал доктор Кроуфорд.
 Наконец-то девочка заполучила себе парня, и он избил ее до полусмерти.
 – Пожалуйста, не смотрите так. Сама знаю, я то еще зрелище, – сказала Джолейн.
 – Хотите мне рассказать?
 – Честно? Нет. – Это окончательно убедит дока Кро-уфорда – тот факт, что она не хочет говорить. Поэтому она добавила: – Это не то, что выдумаете.
 Доктор Кроуфорд сказал:
 – Спокойнее, ты, маленькая зараза.
 Он обращался к Мики, вельш-корги, на смотровом столе.
 Джолейн изо всех сил старалась удерживать собаку, но та извивалась, как червяк на сковородке. С маленькими – кокерами, пуделями, шпицами – всегда труднее всего справиться, труднее и мучительнее. Проклятые кусаки, все как один. Дайте мне наконец 125-фунтового добера, подумала Джолейн.
 Корги Мики она пробормотала:
 – Веди себя хорошо, крошка. – На что Мики вонзил желтые клыки в ее большой палец и не пожелал отпускать. Эта фиксация, сама по себе чрезвычайно болезненная, позволила Джолейн удерживать голову пса, и доктор Кроуфорд получил свободный доступ к месту вакцинации. Как только Мики почувствовал иглу, он ослабил хватку. Доктор Кроуфорд похвалил Джолейн за то, что не потеряла самообладания.
 – Ни к чему принимать это на свой счет, – ответила Джолейн. – Вы бы тоже кусались, будь у вас мозг собаки. Я встречала людей, у которых не было такого оправдания, но они делали вещи и похуже.
 Доктор Кроуфорд смазал ей палец бетадином. Джолейн заметила, что бетадин на вид – точь-в-точь соус для стейка.
 – Не хочешь помазать губу? – спросил доктор.
 Она покачала головой, готовясь к следующему вопросу.  Как это случилось?  Но доктор Кроуфорд сказал лишь:
 – И пара швов не повредила бы.
 – Ой, да не нужно.
 – Ты мне не доверяешь.
 – Не-а. – Свободной рукой она похлопала дока Кроуфорда по лысине и заверила: – Со мной все будет хорошо.
 Остаток рабочего дня Джолейн: кошка (Дейзи), три котенка (безымянные), немецкая овчарка (Кайзер), попугай (Полли), кот (Шип), бигль (Билко), лабрадор-ретривер (Контесса), четыре щенка-лабрадора (безымянные) и одна игуана-носорог (Кит). Джолейн больше никто не кусал и не царапал, хотя игуана от души облегчилась на ее лабораторный халат.
 Вернувшись домой, Джолейн узнала синюю «хонду» Тома Кроума, припаркованную на дороге. Он сидел на качелях у крыльца. Джолейн села рядом и оттолкнулась. Качели со скрипом покачнулись.
 – Похоже, мы договорились, – заметила Джолейн.
 – Угу.
 – Что сказал твой шеф?
 – Он сказал: «Потрясающая история, Том! Приступай!»
 – Правда?
 – Слово в слово. Эй, а что это с твоим халатом?
 – Игуана описала. А теперь спроси про мой большой палец.
 – Дай-ка глянуть.
 Джолейн протянула руку. Кроум с притворной серьезностью изучил отметины зубов.
 – Гризли! – заявил он.
 Она улыбнулась. Боже, каким оно было приятным, его прикосновение. Сильное, нежное, и все такое. Вот так оно все всегда и начиналось, с теплой беззвучной дрожи.
 Джолейн спрыгнула с качелей:
 – У нас есть час до заката. Я хочу тебе кое-что показать.
 Когда они добрались до Симмонсова леса, она указала на щит «Продается».
 – Вот поэтому я и не могу полгода ждать, пока поймают этих уродов. Кто угодно может в любой день прийти и купить это место.
 Том Кроум последовал за ней через забор, через сосны и пальметто.
 Она остановилась, чтобы показать помет рыси, следы оленя и красноплечего сокола в кронах деревьев.
 – Сорок четыре акра, – сказала Джолейн.
 Она говорила шепотом, поэтому Кроум тоже прошептал в ответ:
 – Сколько за него хотят?
 – Три миллиона с мелочью, – ответила она.
 Кроум спросил о районировании.
 – Розница, – с гримасой сказала Джолейн.
 Они остановились на песчаном обрыве над протокой. Джолейн села и скрестила ноги.
 – Автостоянка и торговый центр, – сказала она, – прямо как в песне Джони Митчелл  [16] .
 Том Кроум чувствовал, что должен записывать каждое ее слово. Блокнот в заднем кармане джинсов не давал ему покоя. Как будто Кроум все еще работал в газете.
 Джолейн показала на ленту воды чайного цвета:
 – Отсюда и взялись черепахи. Они сейчас прячутся в бревнах, но ты бы посмотрел, когда солнце высоко…
 Она по-прежнему говорила шепотом, будто в церкви. Отчасти это церковь и есть, подумал он.
 – Как тебе мой план?
 – По-моему, фантастика, – сказал Кроум.
 – Смеешься?
 – Вовсе нет…
 – Да-да. Думаешь, я чокнутая. – Она подперла подбородок руками. – Хорошо, умник, а что бы  ты  сделал с деньгами?
 Кроум начал было отвечать, но Джолейн знаком велела ему умолкнуть. У протоки появился олень – олениха, пришла напиться. Они смотрели, пока не опустилась темнота, потом тихо вернулись к шоссе, Кроум следовал за белизной лабораторного халата Джолейн, мелькавшего среди деревьев и кустарника.
 Они добрались до дома, и она исчезла в спальне, чтобы переодеться и проверить сообщения на автоответчике. Когда она вернулась, он стоял у аквариума, наблюдая за малютками-черепахами.
 – Зацени-ка! – сказала она. – Звонили из «Чейз-банка». Эти козлы уже сняли кучу налички с моей «Визы».
 Кроум обернулся:
 – Ты не говорила, что они забрали твою кредитку.
 Джолейн потянулась за кухонным телефоном:
 – Надо заблокировать номер.
 Кроум схватил ее за руку:
 – Не смей. Это же прекрасная новость – у них твоя «Виза», и плюс они, кажется, полные идиоты.
 – Да уж, я должна прыгать от счастья.
 – Ты же хочешь их найти, так? Теперь у нас есть след.
 Джолейн была заинтригована. Она села за кухонный стол и открыла коробку крекеров «Голдфиш». Соль обожгла порез на губе, глаза увлажнились.
 – Вот что ты сделаешь, – сказал Кроум. – Позвонишь в банк и точно узнаешь, где использовалась карта. Скажи, что одолжила ее брату или дяде, что-нибудь типа того. Но не блокируй ее, Джолейн, – пока мы не узнаем, куда эти ребята направляются.
 Она поступила, как он велел. Служащие «Чейз-банка» были милы как никогда. Она записала информацию и вручила Кроуму, который выдохнул:
 – Ухты…
 – Кроме шуток, ух ты.
 – Они потратили две тысячи триста долларов  на оружейной выставке? 
 – И двести шестьдесят в «Ухарях», – заметила Джолейн. – И я даже не знаю, что ужаснее.
 Оружейная выставка проводилась в зрительном зале Военного мемориала в Форт-Лодердейле, ресторан «Ухари» располагался в Коконат-Гроув. Грабители, похоже, ехали на юг.
 – Собирайся, – сказал Том Кроум.
 – Господи, я забыла про черепах. Ты же знаешь, как они способны оголодать!
 – Они с нами  не едут. 
 – Конечно, нет, – согласилась Джолейн.
 Они остановились у банкомата, и она сняла немного наличных. Вернувшись в машину, она зачерпнула горсть «Голд-фиш» и скомандовала:
 – Гони как ветер, напарник. Моей «Визы» хватит максимум на три тысячи баксов.
 – Тогда давай пополним счет. Завтра первым делом отправишь чек – хочу, чтобы у наших мальчиков совсем крышу снесло.
 Джолейн игриво ухватила Кроума за рубашку:
 – Том, у меня на счете ровно четыреста тридцать два доллара.
 – Расслабься, – заявил он. И потом, глянув косо: – Пора начинать думать как миллионерша.




 Семь


 Настоящее имя Пухла было Онус Дин Гиллеспи. Он был самым младшим из семерых детей, Мойра Гиллеспи родила его в сорок семь, когда ее материнские инстинкты уже давным-давно спали. Отец Онуса, Грив, резкий на язык человек, регулярно напоминал мальчику, что кривая его жизни началась с кривого противозачаточного колпачка, а его появление в утробе миссис Гиллеспи было желанным, как «таракан на свадебном торте».
 Несмотря на это, Онус не был забитым или заброшенным ребенком. Грив Гиллеспи зарабатывал хорошие деньги, промышляя лесом на севере Джорджии, и был щедр со своей семьей. Они жили в большом доме с баскетбольной корзиной у подъездной дорожки, подержанным катером для катания на водных лыжах – на трейлере в гараже и роскошным собранием энциклопедий «Мировая Книга» в подвале. Все братья и сестры Онуса поступали в Университет штата Джорджия, куда мог пойти и сам Онус, если бы уже к пятнадцати годам не избрал путь безделья, пьянства и безграмотности.
 Он уехал из родительского дома и связался с дурной компанией. Он устроился на работу в фотосалон в аптеке, где зашибал дополнительные деньги, рассортировывая негативы клиентов, выискивая пикантные кадры и сбывая отпечатки озабоченным деткам в школе. (Даже повзрослев, Онус Гиллеспи не переставал изумляться тому факту, что на свете имелись женщины, которые позволяли своим приятелям или мужьям фотографировать их с голой грудью. Он мечтал встретить такую девушку, но пока не складывалось.)
 В двадцать четыре Онус случайно попал на хорошо оплачиваемую работу в большой магазин, торговавший мебелью и домашним оборудованием. Благодаря агрессивному местному отделению профсоюза ему удалось удержаться на этом месте шесть лет, несмотря на никудышный график посещаемости, документально полностью подтвержденную некомпетентность и опасное влечение к ковровому клею. Однажды, удолбавшись в зюзю, он врезался на грузоподъемнике в торговый автомат «Снэппл»  [17] – этой аварией на малой скорости он воспользовался, чтобы выставить непомерный иск по страхованию за производственную травму.
 Его затянувшееся «выздоровление» включало множество пьяных рыбачьих и охотничьих вылазок. Одним прекрасным утром кое-кто увидел, как Онус выходит из леса с проституткой под руку и убитым медвежонком на плечах. Человек, наблюдавший за ним, оказался следователем страховой компании и смог убедительно доказать, что мистер Онус Гиллеспи нисколько не травмирован. Из магазина его уволили только после этого происшествия. Апелляцию Онус решил не подавать.
 Мойра и Грив подписали своему заблудшему отродью последний чек, а потом отреклись от него. Онуса не требовалось особо понукать, чтобы он покинул штат. Помимо находящегося на рассмотрении обвинения в мошенничестве со страховкой и браконьерстве, он получил довольно недружелюбное письмо из Налогового управления: налоговики вопрошали, почему он ни разу за всю свою взрослую жизнь не сподобился подать налоговую декларацию. Чтобы подчеркнуть свою озабоченность, они прислали грузовик с платформой и двух несговорчивых мужчин для конфискации Онусова изготовленного под заказ фургона «форд-эконолайн». Выследить его было несложно. На боку машины красовался искусный рисунок, изображавший Ким Бейсингер в виде обнаженной русалки верхом на нарвале. Онус влюбился в прекрасную актрису из Джорджии, посмотрев «9 1/2 недель», и считал рисунок данью любви.
 Именно захват любимого «эконолайна» ожесточил Онуса Гиллеспи против правительства Соединенных Штатов (хотя он в той же степени был обижен на родителей, которые не просто отказались внести за него залог, но еще и сообщили агентам ВНС, где найти фургон). Перед тем как дать деру, Онус сжег водительские права и отказался от своей фамилии. Он начал называть себя Пухлом (так к нему обращались братья и сестры, когда он был маленьким и испытывал некоторые проблемы с лишним весом). Он никак не мог определиться с новой фамилией, поэтому решил обождать, пока в голову не придет что-нибудь стоящее. Автостопом он добрался до Майами, без вещей, с семнадцатью долларами в бумажнике и единственным материальным активом в кармане на молнии – разрешением на парковку в зоне для инвалидов, которое он стибрил у врача страховой компании по выплатам компенсационных пособий.
 Чистое везение и проставка пивом обернулись дружбой с фальшивомонетчиком-любителем, который вверил Пухлу свое печатное оборудование, перед тем как отправиться в тюрьму штата. Пухл очень скоро поставил на поток выпуск поддельных инвалидных наклеек и их продажу за наличные местным автомобилистам. Его излюбленным местом тусовки был федеральный суд Майами, печально известный нехваткой мест для парковки. Среди довольных клиентов Пухла были стенографистки, поручители, юристы, специализирующиеся по делам о наркотиках, и даже пара федеральных судей. Вcкоре его репутация укрепилась, и в округе он стал известен как надежный поставщик незаконных инвалидных эмблем.
 Потому-то его и разыскал Бодеан Геззер, который жутко мучился, пытаясь припарковаться в центре города. Недавно приобретя «додж-рэм», Бод считал безрассудством оставлять его в трех или четырех кварталах, пока сам он отправлялся бороться с бюрократией исправительного отделения. Эти окрестности – вовсе не подходящее место для пеших прогулок, тут сплошные гаитянцы и кубинцы! Боду снились кошмары, в которых его великолепный новенький грузовик оказывался разобран до осей.
 Пухл мгновенно ощутил родство с Бодом, чьи глобальные теории и хитросплетенные объяснения задели утешительную струнку. К примеру, Пухла уязвило, что родители с презрением отнеслись к его налоговому мошенничеству, но Бод Геззер успокоил его, перечислив множество веских причин, по которым ни один чистокровный американец не должен и пяти центов жертвовать адским налоговикам. Пухл был рад узнать, что поведение, поначалу казавшееся ему уклонением от долгов, на самом деле было актом законного гражданского протеста.
 – Как Бостонское чаепитие, – сказал Бод, обращаясь к своей любимой исторической ссылке. – Те парни были против неустановленных налогов, и ты сражаешься как раз за то же самое. Белый человек потерял свой голос в этом государстве – так почему он должен платить по счетам?
 Пухлу это пришлось по душе. Еще как по душе. А Бод Геззер был полон подобных ловких объяснений.
 Некоторые знакомые Пухла, особенно ветераны войны, неодобрительно относились к его мошенничеству с инвалидными эмблемами. Но не Бод.
 – Ты сам подумай, – сказал он Пухлу. – Сколько людей в инвалидных колясках ты обычно видишь? И посмотри, сколько тысяч мест на парковках им отведено. В этом нет никакого смысла, если только не…
 – Только не что?
 – Если только эти места на самом деле предназначены не для инвалидов, – мрачно высказал свою догадку Бод. – Какого они цвета, эти пропуска для калек?
 – Голубые.
 – Хммм… А какого цвета каски у отрядов Объединенных Наций?
 – Бля, да чтоб я знал. Голубые?
 – Дасссэр! – Бод Геззер пожал Пухлу руку. – Ну ты что, не понимаешь? Кто, по-твоему, во время вторжения будет там парковаться, на этих голубых инвалидных местах? Солдаты, вот кто. Солдаты ООН!
 – Твою бога душу мать.
 – Так что, на мой взгляд, ты оказываешь стране гигантскую, черт подери, услугу, с этими твоими поддельными наклейками. Каждая проданная тобой означает, что у врага будет одним местом меньше. Вот что я об этом думаю.
 Так теперь об этом собирался думать и Пухл. Он не жулик, он патриот! Жизнь все лучше и лучше.
 А теперь он здесь, в пути, со своим лучшим другом.
 Оба почти мультимиллионеры.
 Проводят долгий неспешный день в «Ухарях», едят крылышки цыпленка-барбекю и прихлебывают «Корону».
 Флиртуют с официантками в блестящих оранжевых шортах, щеголяющими – милосердный боже всемогущий! – лучшими молоденькими ножками, что Пухл вообще видел. И задницами – точь-в-точь яблоки «голден делишес».
 А снаружи – полный пикап оружия.
 – Тост, – провозгласил Бод Геззер, поднимая кружку. – За Америку.
 – Аминь, – рыгнул Пухл.
 – Вот для чего на самом деле все это.
 – Еще бы.
 Бод изрек:
 – Слишком много телок и слишком много оружия не бывает. Это факт.
 Когда принесли счет, они уже упились в хлам. Бод с пивной ухмылкой шлепнул на стол украденную кредитку. Пухл смутно припоминал, что они предполагали избавиться от «Визы» этой ниггерши после оружейной выставки, где воспользовались кредиткой, чтобы купить пистолеты-пулеметы «ТЕК-9» и «кобра» М-11, подержанную штурмовую винтовку «АР-15», канистру перечного аэрозоля и несколько коробок патронов-
 Пухл предпочитал выставки оружейным магазинам, потому что, благодаря Национальной стрелковой ассоциации, такие выставки оставались вне действия практически всего законодательства страны и штата, которое касалось огнестрельного оружия. Пухлу и принадлежала идея заскочить на одну такую в Форт-Лодердейле. Тем не менее, у него были серьезные предубеждения насчет оплаты такого заметного оружия краденой кредитной картой: это, по его мнению, было рискованно до идиотизма.
 Но Бод Геззер снова успокоил друга. Он объяснил Пухлу, что многие дилеры на оружейных выставках – на самом деле, тайные агенты БАТО  [18] и что использование чужой кредитки отправит грозных законников в безумный и бесполезный поиск некоего «Дж.Л. Фортунс» и его свежеприобретенного арсенала.
 – Так что они пустятся в безмазовую погоню, – сказал Бод, – вместо того чтобы день-деньской доебываться до законопослушных американцев.
 Второй его аргумент за использование краденой «Визы» был скорее прагматическим, чем политическим – у них не было денег. Но Бод согласился, что им следует выбросить кредитку после выставки – вдруг «Чейз-банк» начнет проверку.
 Пухл собирался было напомнить об этом партнеру, но тут появилась исключительно длинноногая официантка и ловко прихватила «Визу» со стола.
 Бод благоговейно потер руки:
 –  Вот  за что мы сражаемся, дружище. Каждый раз, как начнешь сомневаться в нашем деле, подумай-ка об этой юной милашке и той Америке, что она заслуживает.
 – А-бля-минь, – сказал Пухл, неопределенно фыркнув.
 Официантка удивительно напоминала его любимую Ким
 Бейсингер: белая кожа, порочные губы, желтые волосы. Пухл был наэлектризован. Он хотел знать, есть ли у официантки бойфренд и позволяет ли она ему фотографировать себя без лифчика. Пухл рассчитывал пригласить ее присесть и выпить пива, но потом в фокусе нарисовался Бод Геззер, напомнив Пухлу, как они оба выглядят со стороны: Бод в своем камуфляже и ковбойских сапогах, с исполосованным и искусанным в хлам лицом, и Пухл, обдолбанный и отекший, с искалеченным левым веком, скрытым под самодельным пластырем.
 Девушке нужно быть слепой или сумасшедшей, чтобы заинтересоваться такими. Когда она вернулась к столу, Пухл смело спросил, как ее имя. Она сказала – Эмбер.
 – Хорошо, Эмбер, а могу я спросить – ты слыхала когда-нить о Братстве Белых Повстанцев?
 – Конечно, – ответила официантка. – Они были прошлым летом на разогреве у «Гетто Бойз».
 Бод, подписывавший квитанцию по кредитке, поднял взгляд и объявил:
 – Ты сильно ошибаешься, сладкая.
 – Вряд ли, сэр. Я купила на концерте футболку.
 Бод насупился. Пухл покрутил свой хвост и воскликнул:
 – Ну просто пинок по яйцам!
 Эмбер забрала распечатку по кредитке, включавшую сотню долларов чаевых, и наградила обоих своим румянцем и самой теплой улыбкой, после чего Пухл упал на одно колено и начал умолять ее продать оранжевые шорты на память об этом дне. Рядом материализовались два вышибалы-латиноса и выпроводили ополченцев из ресторана.
 Позже, уже сидя в грузовике среди нового оружия, Пухл довольно хихикал:
 – Конец твоему Братству Белых Повстанцев.
 – Заткнись, – буркнул Бод Геззер, – пока я на твои боты не сблевал.
 – Валяй, братец. Я влюбился.
 – Да пошел ты.
 – Я влюбился, и у меня теперь миссия.
 – Даже не думай!
 – Нет, – сказал Пухл, – это ты даже не пытайся меня останавливать.
 Чтобы выяснить, не ошибалась ли официантка насчет названия отряда, они зашли в музыкальный магазин в торговом центре «Кендалл». Бод вяло прошерстил полки и в итоге наткнулся на доказательство. Компакт-диск назывался «Ночное упущение» и записан был группой «Братство Белых Повстанцев» в Масл-Шоулс, штат Алабама. Бод в ужасе узрел, что трое из пяти участников группы были неграми. Даже Пухл заметил:
 – Это не смешно.
 Бод стащил из магазина полдюжины компакт-дисков, и вдвоем с Пухлом они как следует расстреляли их из «ТЕК-9», вернувшись в Пухлов трейлер. Что-то вроде стрельбы по тарелочкам: Пухл подбрасывал диски высоко в воздух, а Бод начинал пальбу. Прекратили они, лишь когда пистолет заклинило. Пухл развернул пару потертых садовых стульев и развел костер в ржавом бочонке из-под масла. Бод пожаловался, что пивной кайф выветривается, поэтому Пухл открыл бутылку дешевой водки, которую они передавали друг другу, пока не показались звезды.
 В конце концов Пухл сказал:
 – Пмойму, нашему отряду нужно новое название.
 – Я тя опередил. – Бод приложился к бутылке. – Истые Чистые Арийцы. Это я только что придумал.
 – А что, мне нравится, – сказал Пухл, хотя и не был уверен, что значило слово «истые». Кажется, оно упоминалось в рождественской песне, вроде бы в связи с ангелами.
 – Мы сможем называться ИЧ… – И запнулся, пытаясь вспомнить, через «а» или через «о» пишется «ариец».
 – ИЧА, – подтвердил Бод Геззер. – Почему бы и нет.
 – Потому что иначе имечко выходит – язык свернешь.
 – Не трудней, чем первое.
 – Но, бля, это круто, – сказал Пухл.
  Истые Чистые Арийцы.  Он всерьез надеялся, что никакие хитрожопые рокеры, рэперы или другие патриотические группы не успели еще додуматься до этого названия.
 Бод в своем мятом камуфляже поднялся с садового стула и воздел опустевшую бутылку водки в небо:
 – За ИЧА, еб вашу мать! Готовых, сплоченных и во всеоружии.
 – Точно, бля! – подхватил Пухл. – За ИЧА!
 В это время молодой человек по имени Фингал, все еще под валиумом, любовался буквами Б.Б.П., свежевытатуирован-ными шрифтом, стилизованным под Железный Крест, на его левом бицепсе. Под инициалами был запечатлен кричащий орел со сверкающей винтовкой, зажатой в когтях.
 Художник-татуировщик работал в заведении Харли в Ве-ро-Бич – первая остановка Фингала по пути на юг, во Флорида-сити, где он планировал воссоединиться со своими новыми белыми братьями. Он бросил «Хвать и пошел», покинув магазин к своему вящему удовольствию. Мистер Сингх, владелец, желает знать, почему Фингалова «импала» пришвартована перед магазином на одноместной парковочной площадке для инвалидов. А Фингал такой, вставая во весь рост из-за прилавка:
 – А у меня разрешение имеется.
 – Да, но я не понимаю.
 – Прямо там, на заднем стекле. Видно?
 – Да, да, но ты не калека. Приедет полиция.
 Фингал театрально кашляет:
 – У меня больное легкое.
 – Ты не калека.
 – Я нетрудоспособный, вот я кто. Есть разница. В армии я повредил себе легкое, ясно где?
 И мистер Сингх, размахивая своими худыми смуглыми руками, вылетает наружу, чтобы поближе рассмотреть эмблему с инвалидной коляской, задыхается:
 – Где ты это взял? Как? Отвечай мне прямо сейчас, пожалуйста.
 Фингал сияет: реакция человечка – доказательство мастерства Пухла как контрафактора.
 И говорит мистеру Сингху:
 – Она настоящая, босс.
 – Да, да, но как? Ты не калека, не инвалид, не кто-то там еще, и не ври мне эту чушь. А теперь отгони машину.
 А Фингал такой:
 – Так вот как вы обращаетесь с увечными? Тогда я увольняюсь, мудила.
 Хватает три стодолларовые бумажки из кассы, локтем отталкивает с дороги мистера Сингха, а тот возмущается:
 – Верни на место деньги, мальчишка! Верни на место деньги!
 И громко балаболит про видеопленку, которую Фингал стибрил согласно инструкции Бодеана Геззера из магазинной низкоскоростной камеры слежения – на случай (как объяснил Бод) если кассета еще не перемоталась и не были затерты кадры наблюдения за 25 ноября, день, когда Джолейн Фортунс купила свой лотерейный билет.
 Бод Геззер утверждал, что пленка очень важна – вдруг власти спросят, как Бод и Пухл стали обладателями билета из Грейнджа? Камера могла доказать, что они вошли в магазин днем  позже  розыгрыша «Лотто».
 Итак, вскоре после отъезда Пухла и Бода Фингал послушно удалил обличительную кассету из магнитофона мистера Сингха и заменил ее на чистую. Гоня «импалу» за пределы Грейнджа, Фингал недоумевал, как мистер Сингх узнал о подмене. Обычно маленький уродец не проверял видеомагнитофон, пока не случалось ограбления.
 Фингал встревожился бы как полагается, знай он о том, что мистера Сингха навестил один пронырливый мужчина, который сопровождал Джолейн Фортунс в доме Фингала. Мужчина по имени Том. Он убедил мистера Сингха проверить камеру в «Хвать и пошел», и они обнаружили, что пленку с записью за выходные кто-то подменил новой.
 Дурные предчувствия Фингала относительно кражи видеопленки быстро рассеивались, поскольку вскоре он был поглощен процессом татуирования. Татуировку делал бородатый байкер с голым торсом и проколотыми сосками с серебряными булавками в виде черепов. Когда последний штрих «П» цвета индиго был закончен, байкер опустил иглу и выдернул шнур из стенной розетки. Фингал не мог перестать ухмыляться, даже когда байкер грубо протер его руку спиртом, который жег как черт знает что.
 Какой обалденный орел! Фингал был в восторге. Ему не терпелось показать Боду и Пухлу.
 Указывая на воинственную надпись, Фингал спросил у байкера:
 – Знаешь, что значит ББП?
 – Нуда, бля. У меня все их альбомы есть.
 – Нет, – ответил Фингал, – это не группа.
 – А что?
 – Очень скоро узнаешь.
 Байкер недолюбливал таких умников:
 – Жду не дождусь!
 Фингал ответил:
 – Вот тебе подсказка. Это из Второй поправки.
 Байкер встал и мимоходом пнул татуировочный стул в угол:
 – А у меня есть подсказка для тебя, козел, – давай сюда мои деньги и уноси отсюда свою юную белую жопу.
 Деменсио на скорую руку чинил плачущую Мадонну, и тут в дверь позвонили. Там стояла Джолейн Фортунс вместе с высоким лощеным белым мужчиной. Джолейн держала один край аквариума, белый мужчина – другой.
 – Добрый вечер, – сказала она Деменсио, и тому ничего не оставалось, кроме как пригласить их войти.
 – Триш в гастрономе, – сообщил он непонятно к чему.
 Они поставили аквариум на пол, рядом с клюшками для гольфа. Путешествие вверх по ступенькам опрокинуло всех черепашек в один угол. Джолейн Фортунс сказала:
 – Познакомьтесь с моим другом Томом Кроумом. Том, это Деменсио.
 Мужчины пожали друг другу руки; Кроум пристально изучал обезглавленную Мадонну, Деменсио пялился на возбужденных черепах.
 – Что поделываете? – спросила Джолейн.
 – Да так, ерунда. Дырочка в глазу засорилась. – Деменсио знал, что вранье – пустая трата сил. Все на виду, разложено на ковре в гостиной, любой дурак поймет: разобранная статуя, трубки, резиновый насос.
 – Так вот как вы заставляете ее плакать, – заметила Джолейн.
 – Так мы это и делаем.
 Человек по имени Том осведомился насчет флакона духов.
 – Корейская подделка, – признался Деменсио. – Но хорошая. Видите ли, я стараюсь, чтобы ее слезы приятно пахли. Паломники на такое падки.
 – Отличная идея, – сказала Джолейн, хотя ее друг Том, казалось, сомневался. Джолейн сообщила Деменсио, что у нее есть предложение: – Мне нужно, чтобы вы с Триш присмотрели за моими черепахами, пока я не вернусь. Там в машине пакет со свежим ромейном, и я оставлю вам денег на новый.
 – Куда вы уезжаете, Джолейн? – спросил Деменсио.
 – У меня дела в Майами.
 – Связанные с лотереей, полагаю.
 – Что вам известно? – вмешался Том Кроум.
 – Билет пропал – вот все, что мне известно, – ответил Деменсио.
 Джолейн Фортунс пообещала поведать всю историю, когда вернется в Грейндж.
 – Мне ужасно неловко за такую таинственность, но в свое время вы поймете.
 – И долго вас не будет?
 – Если честно, не знаю, – сказала Джолейн. – Но вот что я хочу предложить: тысяча долларов за заботу о моих лапочках. Не важно, за день или за месяц.
 Тому Кроуму, кажется, поплохело. Деменсио присвистнул.
 – Я вполне серьезно, – прибавила Джолейн.
 И вполне рехнулась, подумал Деменсио. Штука баксов за то, чтобы нянчить толпу черепах?
 – Это более чем справедливо, – пробормотал он, стараясь избегать взгляда Кроума.
 – По-моему, тоже, – сказала Джолейн. – И еще… Триш говорила, у вас есть кот.
 – Хуй бы с котом, – выпалил Деменсио. – Простите мой французский.
 – Он привитый? Не помню, чтобы видела вас у доктора Кроуфорда.
 – Да просто тупой бродяга. Триш оставляет ему объедки на крыльце.
 – Отлично, – заключила Джолейн. – Но сделка будет расторгнута, если он убьет хотя бы одну из моих крошек.
 – Не беспокойтесь.
 – Там ровно сорок пять. Я посчитала.
 – Сорок пять, – повторил Деменсио. – Буду следить.
 Джолейн вручила ему сотню долларов в качестве аванса и еще двадцать в счет салатного фонда. И сказала, что он получит остаток, когда она вернется.
 – А Триш? – спросила она. – Как она относится к рептилиям?
 – О, она от них без ума. Особенно от черепах. – Деменсио еле сохранял бесстрастное лицо.
 Кроум достал камеру, такую одноразовую картонную. Деменсио спросил зачем.
 – Ваша Дева Мария – можно мне сделать снимок? Это для друга.
 – Пожалуй, – ответил Деменсио. – Подождите секундочку, я ее соберу.
 – Просто замечательно. Соберите ее и заставьте плакать.
 – Иисусе, вам еще и слезы нужны?
 – Пожалуйста, – попросил Том Кроум. – Если это вас не сильно затруднит.




 Восемь


 Было уже за полночь, когда Том Кроум и Джолейн Фортунс остановились в «Комфорт-Инн» в Южном Майами, около университета. Опасаясь, что ее жуткие порезы и синяки привлекут внимание, Джолейн осталась в машине, а Кроум зарегистрировался в мотеле. Им достались отдельные смежные комнаты.
 Кроум заснул легко – чудо, если учесть, что у него не было работы, на счете в банке – тысяча триста долларов, и в придачу – отдельно проживающая супруга, которая притворяется наркоманкой, отказываясь дать ему развод. И если этого недостаточно для воспаления мозга, ему грозили тяжкие телесные повреждения от ревнивого судьи, чью жену он и месяца не трахал. Все эти обременительные проблемы Кроум отставил в сторону, чтобы опрометчиво рисковать, преследуя двух вооруженных психопатов, ограбивших и избивших женщину, которую он едва знал.
 И все же он спал как щенок. Так сказала Джолейн, которая сидела у него в комнате, когда он проснулся при ярком свете дня.
 – Будто нет никаких забот, – услышал он. – Это чуть ли не лучшее в моей работе – смотреть, как спят котята и щенки.
 Кроум приподнялся на локтях. На Джолейн была спортивная майка и велосипедные шорты. Ее ноги и руки были стройными, но с упругими мускулами; странно, что он раньше не заметил.
 – Младенцы спят точно так же, – сказала она. – Но за младенцами мне наблюдать грустно. Не знаю точно почему.
 – Потому что ты знаешь, что готовит им будущее. – Кроум начал было выбираться из постели, потом вспомнил, что на нем одни трусы.
 Джолейн бросила ему полотенце:
 – А ты, оказывается, стеснительный. Хочешь, я отвернусь?
 – Не нужно. – После эпизода в ванной скрывать уже было нечего.
 – Иди прими душ, – сказала она. – Обещаю не подсматривать.
 Когда Кроум вернулся, она спала на его кровати. Несколько секунд он постоял, прислушиваясь к свистящему ритму ее дыхания. Впереди совершенно безумные опасности, а Кроуму уютно – это настораживало. Незнакомое чувство цели возбуждало, и он решил прекратить излишнее самокопание. Женщину обидели, мужчины, сделавшие это, заслуживали расплаты – и Кроум мог лишь прийти на помощь. В любом случае лучше преследовать вооруженных идиотов по южной Флориде, чем писать безмозглые заметки о холостяцкой жизни в девяностых.
 Он проскользнул за дверь в комнату Джолейн, чтобы не разбудить ее разговором по телефону.
 Через два часа она вошла – глаза припухли, – чтобы сообщить:
 – Ну и сон мне приснился.
 – Хороший или плохой?
 – В нем был ты.
 – Ни слова больше.
 – На огромном воздушном шаре.
 – Правда?
 – Канареечно-желтом с оранжевой полосой.
 – Я бы предпочел на великолепном скакуне, – сказал Кроум.
 – Белом или черном?
 – Не важно.
 – Ну еще бы. – Джолейн закатила глаза.
 – При условии, что он умеет бегать, – прибавил Кроум.
 – Может, в следующий раз. – Она зевнула и села на пол, подогнув под себя ноги. – Трудился как пчелка, да?
 Он сказал, что раздобыл финансы для погони. Разумеется, Джолейн захотелось узнать, где он их взял, но Кроум отболтался. Газетный кредитный союз, не зная о его отставке днем раньше, с радостью предоставил заем. Джолейн Фортунс пришла бы в ярость, скажи Кроум правду.
 – Я уже перечислил три тысячи на твою «Визу», – сказал он. – Поддержал ублюдков материально.
 – Твои собственные деньги!
 – Не мои – газеты, – ответил он.
 – Да перестань.
 – Слыхала когда-нибудь о служебных расходах? Кроме того, мне возмещают оплату отелей и бензина.
 Кроум прикидывался эдакой крупной шишкой. Он не был уверен, купилась ли Джолейн на эту ложь. Она шевелила пальцами на ногах – это могло означать практически что угодно.
 – Кажется, им и впрямь нужна эта статья, – сказала она.
 – Ну да, таков наш бизнес.
 – Новостной бизнес, да? Рассказывай.
 – Люди, которые тебя избили, – ответил Кроум, – до сих пор не обналичили твой билет «Лотто». Я справился в Таллахасси. Они даже своих имен не назвали.
 – Выжидают, хотят убедиться, что я не пойду в полицию. Как ты и предсказывал.
 – Они продержатся неделю, может, дней десять, пока билет не прожжет им дыру в кармане.
 – Не так уж много времени.
 – Я знаю. Нам понадобится удача, чтобы их найти.
 – А потом?…
 Об этом она уже спрашивала, и у Кроума не было ответа. Все зависело от того, кто эти подонки, где они живут, что купили на оружейной выставке. Эти люди вспомнили, что нужно стащить ночную видеопленку из «Хвать и пошел», а значит, они не настолько тупы, как Кроум решил поначалу.
 Джолейн напомнила ему, что в багажнике лежит «ремингтон».
 – Вот что хорошо в дробовиках, – сказала она. – Предел погрешности.
 – Ага, так ты, выходит, уже стреляла в людей.
 – Нет, Том, но я знаю оружие. Папа об этом позаботился.
 Кроум передал ей телефон:
 – Позвони этим милым ребятам из «Визы». Посмотрим, что там поделывают наши тусовщики.
 Синклер не сказал ни единой душе в «Реджистере», что Том Кроум ушел в отставку, надеясь, что это был дешевый блеф. Хорошие журналисты темпераментны и импульсивны; Синклер помнил это из лекций школы менеджмента.
 Потом в офис к Синклеру пришла женщина, занимавшаяся полицейскими хрониками, с ксерокопией отчета, который встревожил его весьма и весьма. Неизвестные расстреляли окна в доме Кроума, при этом владелец никоим образом не дал о себе знать. За отсутствием свежей крови или трупов копы рассматривали происшествие как случайный акт вандализма. Синклер считал, что на самом деле все куда серьезнее.
 Когда позвонила его сестра Джоан из Грейнджа, он раздумывал, как поступить. Джоан взволнованно пересказала ему последние слухи: победительница «Лотто» Джолейн Фортунс покинула город ночью с белым мужчиной, предположительно газетным репортером.
 – Это ваш парень? – спросила Джоан.
 Синклер нащупывал ручку и бумагу и чувствовал себя тормозом. Он никогда не работал репортером и делать пометки не умел.
 – Давай сначала, – попросил он, – и помедленнее. Но Джоан трещала, изливая новые слухи: продавец из
 «Хвать и пошел» тоже смотался – ну, тот, что сначала растрезвонил, как продал Джолейн Фортунс выигрышный билет, а потом передумал.
 – Стоп! – перебил Синклер, судорожно корябая по бумаге. – Повтори-ка еще раз.
 Продавец с его колебаниями – это новый поворот. Джоан кратко поведала брату, что в городке знали о Фингале. Синклер прервал ее, когда она добралась до сплетен о матери молодого человека и Иисусе – Дорожное Пятно.
 – Так, давай заново, – сказал он. – Они уехали вместе – продавец, журналист и эта Фортунс? Точно?
 – Ой, да тут дофига сумасшедших теорий, – ответила его сестра. – Лично я за Бермуды.
 Синклер торжественно записал в блокнот слово «Бермуды». Добавил знак вопроса, дабы обозначить собственные сомнения. Поблагодарил Джоан за наводку, а она радостно обещала перезвонить, если узнает что-нибудь новенькое. Повесив трубку, Синклер опустил жалюзи в кабинете – знак для всего персонала (хотя Синклер этого и не осознавал), что идет работа над чем-то неотложным.
 В одиночестве Синклер соображал, что делать. Судьба Тома Кроума чрезвычайно его беспокоила – пускай лишь в политическом контексте. Предполагалось, что редактор поддерживает иллюзию контроля над своими авторами или по крайней мере в общих чертах представляет их местоположение. Ситуация с Кроумом осложнялась, поскольку его считал ценным дарованием ответственный редактор «Реджистера», который в своих покоях на верхнем этаже был избавлен от каждодневного общения с журналистом. Согласно циничной теории Синклера, Кроум заполучил обожание ответреда одной своей статьей – кратким очерком об одной сомнительной перформансистке, истязавшей себя и случайных зрителей цуккини, ямсом и мороженой голубятиной. Кроум ценой невероятных усилий умудрился извлечь какой-то символизм из спектакля юной леди, а его сочувственная статья вдохновила Национальный фонд искусств возобновить ежегодный грант художницы в 14 000 долларов. Та была так благодарна, что приехала в редакцию, чтобы сказать спасибо журналисту (которого, как всегда, не было в городе), и в итоге вместо этого поболтала с самим ответственным редактором (который, разумеется, назначил ей свидание). Неделей позже Кроум с удивлением обнаружил семидесятипятидолларовую премию в своем зарплатном чеке.
 Справедлива ли жизнь? Синклер знал, что это не имеет значения. Ему оставалось предполагать, что его собственная карьера пострадает, если Кроум неожиданно окажется в больнице, в тюрьме, в морге или в центре скандала. И тем не менее Синклер никак не мог повлиять на события из-за двух роковых ошибок. Первой было позволить Кроуму уволиться, второй – не сообщить об этом никому в газете. И поэтому для шефов Синклера Кроум продолжал на него работать.
 А значит, Синклер будет отвечать, если Кроум умрет или еще как-нибудь вляпается в неприятности. И поскольку Синклер не обладал ни находчивостью, ни людскими ресурсами для розыска потерявшегося репортера, он бодро приступил к прикрытию своей задницы. Он потратил два часа на составление служебной записки, в которой излагалась его последняя встреча с Томом Кроумом и детально описывался тяжелый личный стресс, который, очевидно, испытывал этот человек. Письменный отчет Синклера завершался воплем Кроума о том, что он уходит, переворачиванием стола Синклера и бегством из отдела новостей. Естественно, Синклер отказался принять отставку своего проблемного друга и осмотрительно записал ему отпуск по болезни с сохранением жалованья. И из уважения к частной жизни Кроума Синклер предпочел никому об этом не говорить, даже ответственному редактору.
 Синклер перечитал докладную записку раз шесть. То был шедевр управленческой софистики – подвергавший сомнению психическую стабильность подчиненного и одновременно представлявший автора лояльным, хотя и крайне обеспокоенным начальником.
 Возможно, чтобы выпутаться, Синклеру эта байка не понадобится. Возможно, Том Кроум просто забудет о сумасшедшей, выигравшей в «Лотто», и вернется в «Реджистер» как ни в чем не бывало.
 Но Синклер в этом сомневался. И то немногое, что ему удавалось разобрать из собственных червеобразных каракулей, вызывало у него желудочные колики.
  Бермуды? 
 Пухл никак не мог решить, куда припрятать украденный лотерейный билет, – таких изобретательных тайников, как презерватив Бода Геззера, было раз-два и обчелся. Сначала Пухл затолкал трофей в ботинок – к ночи билет промок от пота. Бод предупредил его, что комитет лотереи не примет купон, если тот окажется «поврежденным» – юридический термин, к которому Бод явно относил влажность и вонючесть. Пухл покорно переложил билет в коробку высверленных патронов, которую все время таскал с собой. Но Бод Геззер снова был против. Он заметил, что, если Пухла застигнет огонь, вся амуниция в его штанах взорвется и лотерейные номера пойдут к чертям собачьим.
 У Пухла осталась единственная идея – уловка, которую он видел в одном заграничном фильме про тюрьму, где герой-заключенный прятал тайный дневник у себя в заднем проходе. Тот чувак записывал все микроскопическими буквами на обертках от жвачки, которые сворачивал в крошечные квадратики и запихивал себе в задницу, чтобы их не обнаружили охранники. Но, зная о невысоком мнении Бода относительно личной гигиены напарника, Пухл был практически уверен, что его партнер станет возражать против плана с задним проходом. И оказался прав.
 – Можт, я сначала заверну его в фольгу? – предложил Пухл.
 – Да хоть, блядь, в криптонит его заверни – только этому билету в твоей жопе не место.
 Вместо этого они прилепили его огромным пластырем к внешней стороне правого бедра Пухла, безволосому участку, который (признал Бод) казался относительно не затронутым сильнодействующим потом. Бод настоятельно рекомендовал Пухлу снимать «Лотто»-пластырь, когда – и если – ему вздумается помыться.
 Пухлу не понравился этот выпад, о чем он и сообщил.
 – А не будешь за базаром следить, – предупредил он Бода Геззера, – так я с твоим драгоценным грузовичком такое сотворю, что тебе скафандр понадобится, чтоб к нему подойти.
 – Господи, да успокойся ты.
 Потом они заехали в «7-11» купить свой обычный завтрак, лимонад «Орандж Краш» и выпечку «Долли Мэдисонз». Бод стибрил газету, поискал в ней упоминание о краже лотерейного билета в Грейндже – и с облегчением ничего не обнаружил. Пухл объявил, что ему охота пострелять, и они остановились у квартиры Бода, чтобы захватить «АР-15» и упаковку пива, а потом отправились на юг, по Восемнадцатимильной полосе, последнему отрезку федеральной трассы перед Ки-Ларго. Они свернули на гравийную дорогу к маленькому озеру в скалах, недалеко от тюремного лагеря, где Бод когда-то провел четыре месяца. У расщелины они столкнулись с группой чисто выбритых людей с кобурами и защитными наушниками. По машинам – последние модели «чероки», «эксплореров» и «лэнд-крузеров», – а также аккуратности, с которой они были припаркованы, Бод сделал вывод, что стрелки – местные мужья-обыватели, которые совершенствуют навыки самообороны.
 Мужчины стояли бок о бок, паля из пистолетов и полуавтоматических винтовок в бумажные силуэты, точно такие, как использовали полицейские. Бод с беспокойством заметил среди них негра, одного или двух возможных кубинцев и жилистого лысого парня, который почти наверняка был евреем.
 – Поехали отсюда. Тут небезопасно, – сказал Бод, войдя в роль руководителя отряда.
 – Смотри, – ответил Пухл. Он отлепил наглазный пластырь и неторопливо подошел к линии огня. Там он небрежно поднял «АР-15» и в несколько оглушительных секунд разнес все бумажные силуэты в конфетти. Потом углядел одинокого канюка, парящего в небе не меньше чем в тысяче футов от земли. Не говоря ни слова, мужья убрали оружие и разом отвалили. Некоторые уехали, так и не сняв наушников, – Бод Геззер от души посмеялся.
 Пухл израсходовал полдюжины обойм, потом ему наскучило, и он предложил винтовку Боду, который стрелять отказался. Грохот стрельбы оживил убийственную мигрень утреннего похмелья, и теперь Бод страстно жаждал только тишины. Они с Пухлом уселись на берегу озера и приступили к пиву.
 Вскоре Пухл спросил:
 – Так когда мы деньги по билетам получим?
 – Очень скоро. Но нам надо быть поосторожнее.
 – Эта ниггерша, она ж ни слова не скажет.
 – Наверное, нет, – ответил Бод. И все же, вернувшись мыслями к побоям, он вспомнил, что эта Фортунс вовсе не казалась такой испуганной, какой ей следовало быть. Обезумела до предела, конечно, и рыдала как младенец, когда Пухл застрелил ее черепаху, – но никакой дрожащей животной паники, несмотря на всю боль. Они как следует потрудились, чтобы она думала, будто они вернутся и убьют ее, если она проболтается. Бод надеялся, что она поверила. Он надеялся, что ей не все равно.
 – Давай-ка завтра мы с тобой махнем прямиком в Таллахасси и заберем наши бабки, – сказал Пухл.
 Бод кисло засмеялся:
 – Ты в зеркало давно смотрел?
 – Скажем – в аварию попали.
 – С кем, с рысями?
 – А все ж таки они нам должны отбашлять, и не важно, как хуево мы выглядим. Да была б у нас проказа, эти козлы все равно нам должны отбашлять.
 Бод Геззер терпеливо объяснил, насколько это будет подозрительно, если два лучших друга предъявят права на равные доли одного и того же джекпота «Лотто», а билеты при этом куплены в трех сотнях миль друг от друга.
 – Лучше, – сказал Бод Геззер, – если мы не будем знакомы. Ты и я, мы никогда не встречались – если вдруг лотерейный комитет заинтересуется.
 – Лады.
 – А если кто спросит, то я купил свой четырнадцати-миллионнодолларовый билет во Флорида-сити, а ты свой – в Грейндже. И мы в жизни друг друга не видели раньше.
 – Без проблем, – кивнул Пухл.
 – И слушай сюда – нам нельзя показываться в Таллахасси вместе. Один из нас выедет во вторник, другой – ну, неделей позже. Просто чтобы не рисковать.
 – А потом, – заключил Пухл, – мы сложим наши деньги.
 – Именно.
 Пухл вслух произвел подсчеты:
 – Если те два первых чека – по семьсот штук, то дважды это, по ходу, миллион четыреста тыщ баксов.
 – До налогообложения, не забывай, – заметил Бодеан Геззер. Казалось, череп его раскалывается пополам, в агонии, только ухудшаемой сальной стойкостью компаньона.
 – Дык я вот еще чего хочу спросить, – сказал Пухл. – Кто будет первым? В смысле, бабло обналичивать?
 – А разница-то?
 – Думаю, никакой.
 Они забрались в пикап и направились вниз по гравийной дороге в Стретч. Пухл пялился в окно, а Бод продолжал:
 – Мне это ожидание по вкусу не больше, чем тебе. Скорее получим деньги – скорее соберем Истых Чистых Арийцев. Начнем серьезный набор. Построим нам бомбоубежище и все такое.
 Пухл прикурил сигарету:
 – Ну так а пока где нам бабки взять?
 – Хороший вопрос, – отозвался Бод Геззер. – Интересно, эта негритянка уже заблокировала кредитку?
 – Скорее всего.
 – Есть только один способ выяснить.
 Пухл выдохнул колечко дыма:
 – А то.
 – У нас едва четверть бака, – сказал Бод. – Короче, вот что. Выше по шоссе заправка «Шелл», давай попробуем автомат самообслуживания. Если выплюнет ее «Визу» – смотаемся.
 – Да?
 – Да. И вреда никакого.
 – А если он примет карточку? – спросил Пухл.
 – Тогда мы в шоколаде еще на день.
 – По мне, так нормалек. – Пухл довольно затянулся. Он уже мечтал о цыплячьих крылышках барбекю и одной светловолосой красавице в шелковистых оранжевых шортах.
 Банковский компьютер сообщил, что «Виза» Джолейн не использовалась с первого обеда в «Ухарях».
 – И что теперь? – спросила она, вешая трубку.
 – Закажи пиццу, – сказал Том Кроум. – И подожди, пока они снова не проколются.
 – А если они этого не сделают?
 – Сделают, – ответил он. – Они не смогут устоять.
 Пицца оказалась вегетарианской, доставили ее холодной – но они все равно ее съели. Потом Джолейн Фортунс легла на спину, сцепила руки в замок за шеей и согнула колени.
 – Подъемы? – спросил Том Кроум.
 – Для пресса, – отозвалась она. – Хочешь помочь?
 Он встал на пол на колени и прижал ее лодыжки. Джолейн подмигнула:
 – Ты уже такое делал.
 Он вел счет про себя. После сотни легких подъемов она крепко зажмурилась и сделала еще сто. Он дал ей минуту передохнуть, потом заметил:
 – Это было чуток пугающе.
 Садясь, Джолейн поморщилась. Прижала костяшки пальцев к животу и заметила:
 – Эти ублюдки действительно надо мной потрудились. Обычно я делаю триста пятьдесят или четыреста.
 – По-моему, не стоит заморачиваться.
 – Твоя очередь, – ответила она.
 – Джолейн, пожалуйста!
 Тут Кроум внезапно оказался на спине, только она не удерживала его лодыжки, как полагается хорошему партнеру в упражнениях на пресс. Вместо этого она оседлала его грудь, зафиксировав руки.
 – Знаешь, о чем я думала? – спросила она. – О том, что ты сказал раньше, что белый или черный – не важно.
 – А мы не о снах к конях говорили?
 – Может,  ты  – да.
 Том намеренно обмяк. Его целью было минимизировать прямой контакт, который был неописуемо прекрасен. К тому же он пытался думать о чем-то отвлеченном, о чем-нибудь, что охладит кровь. Очевидный выбор – лицо Синклера, но у Кроума не получалось вызвать его перед собой.
 Джолейн продолжала:
 – Мы должны это обсудить…
 – Позже.
 – Значит, все-таки  важно.  Белый или черный.
 – Джолейн?
 Теперь она была с ним нос к носу, еще сильнее прижимая своим телом:
 – Том, скажи правду.
 Он отвернул голову в сторону. Полная расслабленность уже не получалась.
 – Том?
 – Что?
 – Ты считаешь, это я тебя нескладно соблазняю?
 – Считай, что я свихнулся.
 Джолейн спрыгнула. Когда он поднялся, она уже уселась на кровати, искоса глядя на него:
 – А тебе опять в душ!
 – Я думал, у нас профессиональные отношения, – сказал он. – Я журналист, ты – рассказчик.
 – И поэтому задавать вопросы можешь только ты? Справедливо, нечего сказать.
 – Спрашивай на здоровье, только больше никакой борьбы. – пробормотал Кроум, подумав: какая же с ней все-таки морока.
 Джолейн слегка ткнула его кулаком:
 – Ну хорошо, сколько у тебя чернокожих друзей?  По правде  друзей, я имею в виду.
 – У меня вообще мало близких друзей любого цвета. Меня, знаешь, общительным не назовешь.
 – Да?
 – Есть один черный парень с работы – Дэниэл, из редакции. Мы играем в теннис время от времени. И Джим с Дженни, они юристы. Мы встречаемся и ужинаем.
 – Это и есть твой ответ?
 Кроум уступил:
 – Ладно, ответ будет – нет. Никаких черных  по правде  друзей.
 – Так я и думала.
 – Но я над этим работаю.
 – Это точно, – ответила Джолейн. – Поедем-ка прокатимся.




 Девять


 Друг Джолейн опаздывал на двадцать минут – самые долгие двадцать минут в жизни Тома Кроума. Они ждали в баре под названием «У Шилоу» в Либерти-сити. Джолейн Фортунс пила имбирный эль и жевала орешки к пиву. На ней была большая мягкая шляпа и круглые солнечные очки персикового оттенка. Одежда Тома Кроума не имела никакого значения – в баре он был единственным белым. Что и отметили некоторые завсегдатаи, причем вовсе недружелюбным тоном.
 Джолейн велела ему положить блокнот на барную стойку и начать писать:
 – Так ты будешь выглядеть официально.
 – Хорошая идея, – согласился Кроум, – если не считать того, что я оставил блокнот в номере.
 Джолейн поцокала языком:
 – Вы, мужчины, и члены бы свои позабывали, не будь они к вам приклеены.
 К Кроуму приблизился долговязый трансвестит в фантастическом хромированном парике и предложил отсосать за сорок долларов.
 – Нет, спасибо, у меня свидание, – ответил Кроум.
 – А ей тогда я сделаю бесплатно.
 – Звучит заманчиво, – вмешалась Джолейн, – но, думаю, мы пас.
 Костлявой рукой трансвестит сжал ногу Кроума:
 – Долли не принимает ответов «нет». И у Долли в сумочке есть нож.
 Джолейн наклонилась поближе к Кроуму и прошептала:
 – Дай ему двадцатку.
 – Обойдется.
 – А теперь скажи громче, – заявило существо по имени Долли. Нелепые накладные ногти впились в Кроуму в икру. – Давай, бугай, выйдем к твоей тачке. И девчонку свою можешь прихватить.
 Кроум ответил:
 – Хорошее платье – в «Вечеринке»  [19] , случаем, не снимался?
 Трансвестит хрипло хохотнул и сдавил сильнее:
 – Долли заводит нашего мальчика!
 – Нет, просто раздражает.
 Чтобы отцепить Долли от своего колена, Кроум резко выкрутил большой палец существа против часовой стрелки, пока тот не вышел из сустава. От щелчка в баре стало тихо. Джолейн Фортунс была поражена. Ей хотелось узнать, где он научился этому трюку.
 Упав на колени, проститутка-трансвестит завизжал и схватился за вывернутый палец. Отомстить за его честь собрались два болтливых наркомана, вооруженные блестящими ножами. Они заспорили, кому первым бить белого парня и сколько раз. Превосходный момент для прибытия друга Джолейн, и его появление прояснило обстановку. Во время бегства Долли потеряло шипованную туфлю.
 Друга Джолейн звали Моффит, и он ничего не спросил о наркоманах и завывающем грабителе. Моффит был сложен как боксер среднего веса и одет как дорогой юрист. Серый костюм превосходно сшит, галстук в шашечку оказался шелковым. На Моффите были очки в тонкой оправе консервативной круглой формы, а в руках – маленький сотовый телефон. При встрече он обнял Джолейн, но Тому Кроуму лишь скупо кивнул.
 Бармен принес Моффиту диетическую кока-колу и тарелку оливок без косточек. Моффит закинул одну в рот и попросил Джолейн снять солнечные очки.
 Осмотрев ее лицо, он повернулся к Кроуму:
 – По телефону она рассказала мне одну версию, но я хочу услышать твою – это ты с ней сделал?
 – Нет.
 – Если я узнаю, что это ты, тебе светит поездка на «скорой»…
 – Я этого не делал.
 – …возможно – в мешке для трупов.
 – Моффит, это не он, – перебила Джолейн.
 Они переместились в кабинку. Моффит попросил визитку Тома, и Кроум достал ее из бумажника. Моффит заметил, что никогда раньше не слышал о «Реджистере». Джолейн попросила его угомониться.
 Моффит ответил:
 – Извини. Я писакам не доверяю.
 – Я просто поражен, – парировал Кроум. – Мы привыкли, что нас обожают и превозносят.
 Моффит даже не улыбнулся.
 – Какой у тебя план, Джо? – спросил он. – Чего ты от меня хочешь?
 – Помощи. И не отправляй меня к копам: если я так поступлю – никогда не верну билет.
 Моффит бесстрастно согласился. Зазвонил его сотовый. Он отключил его и сказал:
 – Я сделаю все, что смогу.
 Джолейн обернулась к Кроуму:
 – Мы знаем друг друга с детского сада. Он лично заинтересован в моем благополучии, а я – в его.
 – Не ври ему. Открытку на Рождество получаю – считай, уже повезло. – Моффит постучал костяшками пальцев по столу. – Расскажи мне о тех, кто это сделал.
 – Белые гопники, – ответила Джолейн. – Гопники до мозга костей. Они называли меня, помимо всего прочего, поганой ниггерской потаскухой.
 – Славно, – напряженно ответил Моффит. Когда он потянулся за своей колой, Кроум заметил выпуклость под его левой рукой.
 – Мы их преследуем, – продолжала Джолейн.
 – Преследуете? – Моффит глянул скептически. – Как?
 – Ее кредитка, – объяснил Кроум. – Они оставляют след.
 Казалось, Моффит приободрился. Он достал золотую ручку «Кросс», придвинул пачку коктейльных салфеток и мелким четким почерком записал подробности, которые сообщила Джолейн, – покупку лотерейного билета, как она встретила Тома Кроума, вторжение, избиение, красный грузовичок-пикап, пропавшую видеокассету из «Хвать и пошел». Когда она закончила, Моффит исписал с обеих сторон уже три салфетки, после чего аккуратно свернул их и положил во внутренний карман.
 – Теперь вопрос у меня, – сказал Кроум.
 Джолейн толкнула его локтем и попросила не вмешиваться. Моффит раздраженно поерзал.
 – На кого вы работаете? – спросил Кроум. – Чем вы занимаетесь?
 – Подключи воображение, – посоветовал Моффит. И потом, уже Джолейн: – Позвони мне через денек-другой, но только не в офис.
 Затем встал и вышел. В баре стояла тишина, никаких признаков Долли и его приятелей.
 Джолейн ласково сказала:
 – Бедный Моффит – у него от меня припадки. Он всегда ужасно нервничает.
 – Что и объясняет его пистолет, – заметил Кроум.
 – Ах, это… Он работает на правительство.
 – Что делает?
 – Я разрешу ему сказать тебе, – отозвалась Джолейн, выскальзывая из кабинки. – Я снова проголодалась, а ты?
 Парня Эмбер звали Тони. Он хотел, чтобы она бросила работу, – пока она не стала первой вице-мисс Сентябрь в фотокалендаре с девочками «Ухарей». После этого Тони приезжал в ресторан по три-четыре раза в неделю, ведь он так гордился. Чем больше пива он пил, тем громче он хвастался Эмбер. Таков, понимала она, был его способ вежливо дать посетителям понять, что она занята.
 Несколькими месяцами раньше люди из «Ухарей» попросили Эмбер и еще трех официанток попозировать для рекламного плаката, который собирались бесплатно раздавать сексуально озабоченным студентам колледжей на пляже Форт-Лодердейла. Когда Эмбер рассказала Тони о плакате, он немедленно записался в спортзал и принялся накачиваться стероидами. За десять месяцев он набрал тридцать два фунта и обзавелся такой вулканической грядой прыщей на плечах, что Эмбер запретила ему носить безрукавки.
 Сначала ей льстили неожиданные появления Тони в ресторане, особенно когда другие официантки решили, что он ну такой симпатичный – просто красавчик что надо! Эмбер никогда никому не говорила, что Тони не мог найти работу, бесстыже существовал за счет родителей, с десятого класса не дочитал ни одной книги и был не так уж хорош в постели. А с тех пор как он ударился в тренировки, в придачу стал угрюмым и грубым. Однажды он затащил ее, еще мокрую, из душа в постель, за волосы. Она подумывала бросить его, но пока никого получше не объявилось. Тони  действительно  неплохо смотрелся (по крайней мере, в рубашке с рукавами), а в мире Эмбер это чего-то да стоило.
 И все же ей хотелось, чтобы он прекратил заезжать к ней на работу. Его присутствие не просто отвлекало – оно было утечкой ее дохода. Эмбер вела подсчет: каждый раз, когда приезжал Тони, ее чаевые сокращались практически на треть. Поэтому зрелище ее громоздкого милого, который развязно входил в двери в этот самый вечер среды – среда и так вялый вечер в плане чаевых, – не вызвало у вице-мисс Сентябрь ни счастья, ни любви. Игривая обстановка в «Ухарях» пробуждала необузданность Тони, и при любой возможности он нескромным объятием, поцелуем или хлопком по попке задерживал свою принцессу с нагруженным подносом. Шумное собственничество Тони должно было помешать другим постоянным клиентам заигрывать с Эмбер – и мешало. К несчастью, оно также мешало большим чаевым.
 Сегодня единственной надеждой Эмбер была отвратительного вида пара гопников за седьмым столиком, тех самых, что вчера оставили ей сто долларов на кредитке. Тот, что пониже, сегодня оказался в чистом камуфляже, а его компаньон с конским хвостом – который пытался купить ее шорты, – похоже, не переодевался и даже не брился. На левом глазу у него появилась новая резиновая велосипедная заплатка – Эмбер старалась не думать, что под ней скрывалось. Лица обоих мужчин все еще были в струпьях от диких порезов, будто они исполосовали друг друга бритвами. Эмбер не исключала такую возможность.
 Но с точки зрения ее интересов эти гопники не могли быть грубыми, жуткими и отвратительными. Они были привлекательными, сексуальными и утонченными – просто Мел Гибсон и Том Круз за тарелкой куриных крылышек на двоих. Вот как относилась к ним Эмбер. Это было нелегко, но сотня баксов есть сотня баксов.
 – Милашка, – сказал тип с хвостом, – ты, по ходу, права насчет Братства Белых Повстанцев. Это без балды рок-группа.
 – Видели бы вы их вживую, – ответила Эмбер, ставя на стол две холодные «Короны».
 Приземистый в камуфляже спросил, нет ли в названии группы какой-нибудь шутки.
 – У них же негров куча, – добавил он.
 – Думаю, да, это нарочно для смеха, – сказала Эмбер.
 Тип с хвостом, потирая мокрые от запотевшей пивной бутылки руки, заметил:
 – Ну, Боду это смешным не кажется. Да и мне как-то не очень.
 Плакатная улыбка Эмбер не померкла.
 – Музыка у них – обалдеть. Это все, что я знаю.
 После чего она ускользнула с пустыми бутылками и заказом на новые луковые колечки. Ее путь к кухне пролегал как раз мимо стола Тони, и, конечно же, он ухватил ее за эластичный пояс шортов.
 – Не сейчас, – отрезала она.
 – Кто эти засранцы?
 – Просто посетители. А теперь отпусти, мне надо работать, – попросила Эмбер.
 – Они к тебе клеятся? – проворчал Тони. – Именно так это все и выглядит.
 – Хочешь, чтобы у меня были неприятности с начальством? Отпусти, а?
 – Сначала поцелуй! – Одной рукой он притянул ее ближе.
 – Тони!
 – Поцелуй для Тони, все верно.
 И конечно, ему надо было засунуть ей в рот свой язык, прямо посреди ресторана. Краем глаза Эмбер заметила, что гопники за ней наблюдают. Тони, должно быть, тоже их видел, поскольку просто светился, когда Эмбер вырвалась.
 Через несколько минут, когда она принесла им луковые колечки, тот, что с хвостом, спросил:
 – Тебе когда-нибудь говорили, что ты один в один Ким Бейсингер?
 – Правда? – Эмбер приняла польщенный вид, хотя сама себе она всегда казалась похожей на Дэрил Ханну.
 – Бод тоже так думает, а?
 – Просто копия, – отозвался человек в камуфляже. – И мне виднее. У меня еще оба глаза на месте.
 – Это очень мило с вашей стороны, – сказала Эмбер. – Может, вам что-нибудь еще?
 – Кстати, да, давай-ка, – заявил тип с хвостом. – Твой горячий поцелуйчик, ну, как для того пацана?
 Эмбер покраснела. Влажно и плотоядно глядя, человек в камуфляже добавил:
 – Ага, что-то я не видел такого в меню!
 Тот, что с хвостом, заметил, что Эмбер не в восторге от идеи целоваться. Он задрал лицо и грязным кончиком пальца потрогал заплатку:
 – Можт, это из-за меня. Можт, ты увечных не любишь?
 Эмбер почувствовала (как любая хорошая официантка), что ее чаевые в опасности:
 – Нет, что вы, нет. Я все объясню. Он мой парень.
 Мужчины в унисон повернулись на своих стульях, чтобы еще раз рассмотреть Тони на другом конце ресторана. Он ответил на их взгляды воинственной презрительной усмешкой. Тип с хвостом повернулся:
 – Чё, серьезно? Чё это за хрен, кубинец?
 Эмбер ответила, что он ошибается, Тони из Лос-Анджелеса.
 – Иногда его заносит. Извините, если это вас расстроило. С полным ртом лука человек по имени Бод перебил:
 – Мексикашка, готов поспорить. Я слыхал, их полно по всей Калифорнии.
 На обратном пути к бару Эмбер остановилась у стола Тони и кратко сообщила, что случилось:
 – Из-за тебя они думают, что я целую всех клиентов. Они думают, это входит в обслуживание. Теперь ты счастлив?
 Глаза Тони потемнели.
 – Эти засранцы что, хотели поцелуев?
 – Сделай нам всем одолжение, езжай домой, – прошептала Эмбер.
 – Ничего, блин, подобного! Не сейчас.
 – Тони, клянусь Богом…
 Он раздувал ноздри, выпячивал грудь, сгибал руки. Вот чего нам не хватает, подумала Эмбер, – зеркала, как в спортзале.
 – Я с этими говнюками разберусь! – объявил Тони.
 – Нет, не разберешься, – отрезала Эмбер, с горечью глядя на внезапно опустевший столик. – Они ушли.
 Она заторопилась обратно, надеясь обнаружить какие-нибудь деньги. Ничего – они удрали не рассчитавшись.  Вот дерьмо,  подумала она. Все это вычтут из ее жалованья.
 Внезапно ее окутал аромат одеколона Тони, утонченностью соперничавший с разбавителем для краски. Она чувствовала, как Тони маячит у нее за спиной.
 – Иди ты к черту, – огрызнулась она, отступая в кухню. Как и ожидалось, Тони вылетел за дверь.
 Через два часа жуткие клиенты Эмбер вернулись, усевшись за тот же столик. Она постаралась не выдать радости:
 – Куда это вы сбежали, ребята?
 – Да так, захотелось проветриться, – сказал хвостатый, прикуривая сигарету. – Соскучилась по нам? А что, где этот твой парнишка, мастер целоваться?
 Эмбер сделала вид, что не расслышала:
 – Что вам принести?
 Человек в камуфляже заказал еще четыре пива, по два на каждого, и новую гору крылышек.
 – Приплюсуйте к нашему счету, – добавил он, помахав «Визой», зажатой в коротких пальцах.
 Эмбер ждала, когда принесут заказанную выпивку, и тут бармен передал ей трубку.
 – Это тебя, детка, – сказал он. – Угадай кто.
 Тони, разумеется. С воплями.
 – Помедленнее, – попросила Эмбер. – Я ни слова не понимаю.
 – Моя машина! – орал он. – Кто-то сжег мою машину!
 – Ох, Тони…
 – Прямо, блин, у моего дома! Ее подожгли!
 – Когда?
 – Наверное, пока я был на борьбе. До сих пор горит, там пять, что ли, пожарных еще тушат…
 Подошла барменша с подносом «Короны». Эмбер сказала Тони, что ей правда очень жаль машину, но нужно работать.
 – Я позвоню тебе в перерыв, – пообещала она.
 – «Миата», Эмбер!
 – Да, дорогой, я поняла.
 Она принесла двум гопникам пиво и куриные крылышки, и тот, что звался Бодом, спросил:
 – Милая, ты у нас эксперт по рок-н-роллу. Есть такая банда – Истые Чистые Арийцы?
 Эмбер на секунду задумалась:
 – Никогда о такой не слышала.
 – Хорошо, – сказал Бод.
 – Не просто хорошо, – вмешался его друг, – фан-бля-тастика!
 Джолейн Фортунс попросила Кроума научить ее трюку с выворачиванием большого пальца:
 – Ну, как ты сделал тому проституту «У Шилоу».
 Когда они остановились на светофоре, Кроум взял ее левую руку, чтобы показать.
 – Только не очень сильно! – пискнула она.
 Он аккуратно продемонстрировал, как обезвредить человека, одним движением согнув и выкрутив ему большой палец. Джолейн спросила, где он такое узнал.
 – Меня газета однажды направила на занятия по самообороне, – объяснил Кроум. – За материалом для статьи. Инструктор был этакий ниндзя, весил всего сто двадцать фунтов. Но знал массу рискованных маленьких фокусов.
 – Да?
 – Пальцы в глаза – еще один милый трюк, – сказал Кроум. – Сдавишь мошонку – тоже народ повеселится.
 – И это обычное дело в газетном бизнесе?
 – Сегодня был первый раз.
 Джолейн понравилось, что он не отпускал ее руку, пока не загорелся зеленый и не пора было ехать. Они остановились в «Бургер-Кинг» на северо-западной Семнадцатой авеню и поели на стоянке, опустив окна. Бриз был прохладен и приятен, несмотря на шум шоссе. Пообедав, они отправились в путешествие по детству Джолейн: детский сад, начальная школа, средняя школа. Зоомагазин, где она обычно работала летом. Магазин электроприборов, которым когда-то владел ее отец. Автомастерская, где она встретила своего первого парня.
 – Он обслуживал папин «гранд-при», – объяснила она. – Хорошо разбирался в смазочных работах, плохо – в отношениях. Рик его звали.
 – Где он сейчас?
 – Господи, и вообразить-то не могу.
 Кроум вел машину, а Джолейн вдруг поймала себя на том, что перемывает кости всем существенным мужчинам своей жизни.
 – Не жалеешь, – спросила она, – что оставил блокнот в мотеле?
 Он улыбнулся, но не оторвал взгляд от дороги:
 – У меня отличная память. – Потом, объезжая пригородный автобус, добавил: – А Моффит – он не в Списке Шестерых?
 – Просто друзья. – Джолейн задумалась, был ли интерес Кроума строго профессиональным, и понадеялась, что это не так. – Он встречался с обеими моими сестрами, моей лучшей подругой, кузиной и моей медсестрой-начальницей в Джексоне. Но не со мной.
 – Почему?
 – Взаимное соглашение.
 – Вот как… – протянул Кроум. Оно не казалось ему взаимным. Он был уверен, что Моффит и на краю могилы будет спрашивать себя, почему Джолейн Фортунс его не захотела.
 – Мы слишком долго дружили, – продолжала она. – Слишком много друг о друге знали. Ну, вот такой расклад.
 – Ясно, – кивнул Кроум. Он прижался к обочине, пока мимо неслись две полицейские машины и одна «скорая помощь». Когда завывания сирен утихли, Джолейн сказала:
 – К тому же Моффит для меня слишком серьезен. Ты сам видел. Господи, зачем я тебе все это говорю, понятия не имею.
 – Мне интересно.
 – Но в статью это не войдет.
 – С чего ты взяла? – спросил Кроум.
 – Потому что я так говорю. Это  не  войдет в статью.
 Он пожал плечами.
 – О чем, черт возьми, я думала, – проговорила Джолейн, – когда тебя во все это втянула? Во-первых, ты мужчина, а у меня отвратительное чутье на мужчин. Во-вторых, ты  репортер,  прости господи. Только сумасшедший придурок доверится журналюге, правда же? И наконец, но не в-последних…
 – Я ужасно белый, – закончил Кроум.
 – Бинго.
 – Но ты все равно мне доверяешь.
 – Это поистине загадка. – Джолейн сняла шляпу и забросила ее на заднее сиденье. – Остановимся у телефона-автомата? Мне нужно позвонить Кларе, пока еще не слишком поздно.
 Клара Маркхэм была агентом по недвижимости и искала покупателя на Симмонсов лес. Клара знала, что Джолейн хочет купить участок, – Джолейн позвонила ей в тот вечер, когда выиграла в лотерею. Но потом, два дня спустя, Джолейн перезвонила и сообщила, что кое-что случилось, она сможет внести первый платеж только спустя какое-то время. Клара пообещала не принимать никаких предложений, пока снова с ней не поговорит. В конце концов, она была подругой Джолейн.
 Кроум заметил телефон-автомат у магазинчика на 125-й улице. Джолейн застала Клару Маркхэм в офисе агентства.
 – Что такое стряслось, что ты работаешь допоздна?
 – Дела, девочка.
 – Как мой дружок Кении?
 Кении был Клариным ожиревшим персидским котом. Из-за необычайно пышных усов Клара назвала его в честь кантри-певца Кении Роджерса.
 – Намного лучше, – сообщила Клара. – Кризис колтунов позади, можешь сказать доктору Кроуфорду. Но, боюсь, у меня еще кое-какие новости.
 Джолейн глубоко вдохнула:
 – Черт. Кто они?
 – Пенсионный фонд профсоюза откуда-то из Чикаго.
 – И они строят торговые центры?
 – Девочка, они строят все.
 – Сколько предлагают? – уныло спросила Джолейн.
 – Ровно три. Двадцать процентов наличными.
 – Черт.  Ч-черт. 
 Клара сказала:
 – Они хотят ответа в течение недели.
 – Я могу дать больше трех миллионов. Просто подожди.
 – Джо, я продержусь сколько смогу.
 – Я буду еще как признательна.
 – И непременно скажи спасибо доктору Кроуфорду за мазь. Скажи ему, Кенни тоже говорит спасибо.
 Джолейн Фортунс повесила трубку и села на обочину. Из магазинчика высыпала кучка подростков, чуть не споткнувшись об нее.
 Том Кроум вышел из машины:
 – Я так понимаю, нашелся другой покупатель.
 Джолейн безутешно кивнула:
 – У меня есть неделя, Том. Несчастных семь дней, чтобы вернуть мой билет.
 – Тогда поехали. – Он взял ее за руки и поднял на ноги.
 Местом, известным как Симмонсов лес, с 1959 года владел Лайтхорс Симмонс, чей отец был одним из первых поселенцев Грейнджа. Лайтхорс держал холмистый зеленый участок за частные охотничьи угодья и регулярно его навещал, пока самолично не отстрелил на этом клочке почти все живое. Потом он принялся за рыбалку. И хотя удочка никогда не горячила кровь так, как винтовка, Лайтхорс Симмонс научился наслаждаться подсеканием отважных маленьких солнечников и большеротого окуня в протоке. Со временем, когда он подрос, он даже перестал их убивать. По иронии судьбы, именно охотничья пуля положила конец долгой опеке Лайтхорса над Симмонсовым лесом. Несчастный случай произошел однажды на закате – Лайтхорс стоял на берегу протоки, наклонившись, чтобы отхаркнуть кусочек табака «Краснокожий», который случайно проглотил. В сумерках широкая соломенная шляпа старика, рыжеватая замшевая куртка и согбенная поза, очевидно, напоминали – по крайней мере, одному близорукому нарушителю частных владений, – оленя на водопое.
 Пуля отстрелила Лайтхорсу правую коленную чашечку, и после трех операций он уже не смог бродить по Симмонсову лесу, не испытывая при этом постоянной выматывающей боли. В рамках страховой компенсации ему предоставили электромобиль, но он оказался бесполезным на ухабистой местности. Одним дождливым утром Лайтхорс врезался в сосновый пень, и тележка перевернулась. Он был придавлен ею почти четыре часа, во время которых его чудовищно осквернил возбужденный дикий хряк – эту породу свиней впервые завез в Грейндж в охотничьих целях собственный отец Лайтхорса.
 После этого инцидента ноги Лайтхорса больше не бывало в Симмонсовом лесу. Он осуществил юридические формальности для переведения участка из сельскохозяйственного в коммерческий, но в итоге не смог заставить себя его продать. Земля оставалась нетронутой (а рассвет не разрывали ружейные выстрелы) так долго, что в лесу вновь начали селиться дикие животные. Но когда Лайтхорс в семьдесят пять отошел в мир иной, его душеприказчики выставили Симмонсов лес на продажу. Место не вызывало сентиментальной привязанности у сына и дочери старика, которые предполагали вложить потенциальные баснословные барыши от продажи земли в несколько новых нефтяных вышек в Венесуэле и зимний лыжный коттедж в Нью-Гемпшире, соответственно.
 Другой стороной сделки был Бернард Сквайрз, инвестиционный менеджер «Международного центрального союза бетонщиков, шпаклевщиков и облицовщиков Среднего Запада». На Бернарда Сквайрза возлагалась щепетильная задача распределять средства пенсионного фонда профсоюза так, чтобы скрывать миллионы долларов, ежегодно отмываемые организованной преступностью – а именно, семьей Ричарда Тарбоуна из Чикаго.
 Заработок Бернарда Сквайрза и, по всей вероятности, сама его жизнь зависели от его умения составлять инвестиционные портфели, в которых могли правдоподобно исчезать гигантские суммы. Естественно, он питал любовь к проектам, связанным с развитием недвижимости. Бернард ни мгновения не планировал превратить Симмонсов лес в прибыльный розничный торговый центр. Грейндж – абсолютно смехотворное место для крупного центра, один из немногих муниципалитетов Флориды, который сократился в размерах (по сведениям недоумевающих переписчиков населения) за годы бума в восьмидесятых и девяностых. И если его ничтожное население пополнялось скромным притоком туристов с магистрали, то демографически среднего посетителя Грейнджа можно было весьма дипломатично отнести, с точки зрения розничного продавца, к группе « мало -малообеспеченных». Ни один из главных арендаторов площадей в торговых центрах и ни одна торговая сеть не возмечтает разместиться здесь – и Бернард Сквайрз прекрасно это сознавал.
 Сначала его план заключался в том, чтобы совершить весьма дорогостоящую ошибку. Действуя как банк, пенсионный фонд финансировал покупку Симмонсова леса и подписывал ряд контрактов со строительными компаниями, тайно контролируемыми Ричардом Тарбоуном и его партнерами. Симмонсов лес срывают бульдозерами, место расчищают, заливают фундамент и, возможно, возводят стену-другую.
 Потом – череда неудач. Нехватка рабочей силы и материалов. Отсрочки из-за погоды. Пропущенные выплаты по строительным займам. Подрядчики неожиданно объявляют о банкротстве. И, будто этого и так недостаточно, лизинговый агент уныло сообщает, что во вскоре достраиваемом «Торговом центре Симмонс-вуд» практически никому не нужны места. Проект шипит и умирает, а на месте Симмонсова леса – развалины. Во Флориде таких полно.
 Какая бы сумма ни тратилась на Симмонсов лес в действительности, эта цифра удвоится, оказавшись в виде задолженности в бухгалтерских книгах «Международного центрального союза бетонщиков, шпаклевщиков и облицовщиков Среднего Запада». Так Бернард Сквайрз скрывал нелегальные доходы семьи Тарбоун. Если другие чиновники профсоюза и подозревали мошенничество, им хватало ума не совать туда нос. К тому же пенсионный фонд в общем и целом приносил доход – Сквайрз за этим следил. Даже аудиторы Налогового управления не могли придраться к его бухгалтерии. Инвестиции в недвижимость – лотерея, это всем известно. То выиграл, то проиграл.
 Когда списанные суммы исчерпают свою полезность, Бернард Сквайрз замышлял отделаться от Симмонсова леса, продав его страховому конгломерату или, может, японцам – кому хватит средств завершить этот дурацкий торговый центр или снести все и начать заново. Впрочем, сейчас Бернард Сквайрз хотел лишь довести сделку до конца.
 Именно Ричард Тарбоун по прозвищу Ледоруб желал покончить с недвижимостью в Грейндже как можно скорее.
 – И не звони мне, – заявил он Сквайрзу, – пока у тебя не будет хороших, еб твою мать, новостей. Сделай все, что угодно, ты понял?
 Бернард понял.
 Очередное посещение началось с проблем. Стеклопластиковая Мадонна снова не плакала как полагается – на этот раз из-за перегиба пластмассового дозатора между бутылкой-резервуаром и глазами. Один слезный канал пересох, из другого хлестало, как из артерии. Паломник из Гватемалы, которому струя попала в лоб, громко усомнился в подлинности чуда. По счастью, тирада была на испанском и, следовательно, оказалась непонятной для прочих посетителей. Триш, которая управляла Мадонной, за завтраком поведала Деменсио о водопроводных проблемах. Деменсио приказал ей отключить насос, немедленно – и никаких больше слез.
 – Но к нам автобус подъезжает, – напомнила ему Триш. – Автобус миссии из Западной Вирджинии.
 – О черт!
 Каждую неделю Деменсио менял расписание плача Мадонны. «Сухие» дни были так же важны, как и «мокрые», – иначе не возникало ощущения божественной тайны. Более того, Деменсио замечал, что некоторые паломники на самом деле были рады, когда Дева Мария не плакала в их первый визит. Это давало им повод вернуться в Грейндж в следующий отпуск: так туристы год за годом возвращаются в Йеллоустон в надежде встретить лося.
 Поэтому Деменсио не взволновал рассказ жены о неисправности Мадонны. В середине недели бизнес обычно вялый – удачный момент для непредусмотренного сухого дня. Но Деменсио забыл о проклятом миссионерском автобусе: шестьдесят с лишним христианских паломников из Уилинга. Проповедника звали Муни или Муди, как-то так, и раз в два года он катался по всей Флориде с новообращенными. Триш пекла лаймовый пирог, а Деменсио выставлял бутылку скотча, проповедник же в ответ упрашивал своих верных последователей щедро жертвовать святыне Деменсио. Деменсио считал, что обязан обеспечивать слезы для такой надежной компании.
 Таким образом, гидравлическая авария Мадонны угрожала кризисом. Деменсио не хотел прерывать утреннее посещение, чтобы отволочь статую внутрь на ремонт – такое вызвало бы подозрения даже у самых благочестивых. Подглядывая сквозь шторы, Деменсио насчитал на переднем дворе девять жертв, внимательно застывших вокруг иконы.
 – Есть идеи? – спросила Триш.
 – Тихо, – ответил ее супруг. – Дай подумать.
 Но тихо не стало. Комнату наполнил хруст – черепахи Джолейн наслаждались завтраком.
 Мрачный взгляд Деменсио остановился на аквариуме. Вместо того чтобы порвать салат на мельчайшие кусочки, он бросил в емкость целую головку латука. При виде его крошки-черепахи впали в неистовство и сейчас прогрызали себе путь по листьям.
 Это зрелище, вынужден был признать Деменсио, завораживало. Сорок пять мародерствующих черепах. У него родилась мысль.
 – У тебя осталась та Библия? – спросил он жену. – С картинками?
 – Ну да, лежит где-то.
 – И еще мне нужна будет краска, – заявил он. – Такая, ее для авиамоделей в «Сделай сам» продают.
 – У нас всего два часа до автобуса.
 – Не переживай, это много времени не займет. – Деменсио прошелся к аквариуму. Наклонился и воззвал: – Ну что, кто хочет стать звездой?




 Десять


 Утром 28 ноября, когда дождь затуманивал горы, Мэри Андреа Финли Кроум освободила номер в «Реабилитационном центре и санатории минеральных вод "Мона Пасифика"» на острове Мауи. Она вылетела прямиком в Лос-Анджелес, где на следующий день прослушивалась для телевизионного рекламного ролика новых экспресс-тестов на беременность. Потом она полетела в Скоттсдейл, чтобы присоединиться к труппе, ставившей мюзикл по «Молчанию ягнят», в котором Мэри Андреа играла Клариссу, бесстрашного молодого агента ФБР Маршрут Мэри Андреа надежные источники сообщили адвокату Тома Кроума по бракоразводному делу Дику Тёрнквисту, который договорился с судебным исполнителем, вручающим повестки, чтобы тот ждал за кулисами в театре-ресторане в Аризоне.
 Каким-то образом Мэри Андреа получила известие о засаде. Посреди финала, когда весь состав и хор пели:
 О Ганнибал, о Каннибал,
 как восхитительно ты зол!
 – Мэри Андреа упала в обморок, корчась в спазмах. Судебный исполнитель отступил, когда санитары ремнями привязали актрису с вываленным языком к носилкам и отнесли к машине «скорой помощи». Когда Дик Тёрнквист узнал подробности, Мэри Андреа Финли Кроум чудесным образом пришла в сознание, самовольно покинула больницу Скотт -сдейла, взяла напрокат «тандербёрд» и растворилась в пустыне.
 Дик Тёрнквист сообщил Тому Кроуму плохие вести факсом, который Кроум получил в офисе «ФедЭкс Кинко», через шоссе от кампуса Университета Майами. Он не стал читать документ, пока они с Джолейн Фортунс не припарковались под фонарем, устроив, как она выразилась, Большую Засаду.
 Проглядев отчет адвоката, Кроум разорвал его в клочки.
 Джолейн сказала:
 – Я знаю, чего хочет эта женщина.
 – Я тоже знаю. Она хочет быть замужем вечно.
 – Ты ошибаешься, Том. Она пойдет на развод. Но это должна быть ее идея, только и всего.
 – Спасибо, доктор Бразерс  [20] . – Кроум не хотел думать о своей будущей экс-супруге, иначе он перестанет спать, как щенок. Вместо этого он будет просыпаться с продирающими до костей головными болями и кровоточащими деснами.
 – Ты не понимаешь, – сказал он. – Для Мэри Андреа это спорт – увиливать от меня и адвокатов. Это как соревнование. Удовлетворяет ее извращенную жажду драмы.
 – Могу я спросить, сколько ты ей посылаешь?
 Кроум едко рассмеялся:
 –  Nadа  [21] .  Ни единого пенни! Я о том и говорю – я испробовал все: я отказал по всем ежемесячным чекам, аннулировал кредитки, закрыл общие счета, забыл ее день рождения, забыл нашу годовщину, оскорбил ее мать, спал с другими женщинами, сильно преувеличивая их количество, – и она все равно не хочет со мной развестись. Не хочет даже прийти в суд!
 – Есть одна вещь, которой ты не сделал, – заметила Джолейн.
 – Это противозаконно.
 – Расскажи ей, что встречаешься с чернокожей. Это обычно срабатывает.
 – Да ей наплевать. Эй, взгляни-ка, – Том Кроум указал на стоянку. – Это их пикап?
 – Не уверена. – Джолейн выпрямилась и всмотрелась пристальнее. – Возможно.
 Утром, когда почтой прибыла одноразовая камера, Кэти отвезла ее в фотостудию, где печатали снимки за час. Том как следует постарался в Грейндже: только два фото его большого пальца и несколько – святилища Мадонны. На снимках крупным планом глаза статуи убедительно блестели.
 Кэти сунула фотографии в сумочку и поехала в центр на ранний обед с мужем. В соответствии с новой политикой брачной откровенности и полной открытости она положила снимки на стол между корзинкой с хлебом и кувшином сангрии.
 – Том сдержал обещание, – сказала она в качестве объяснения.
 Судья Артур Баттенкилл-младший отложил салатную вилку и просмотрел фото. Его туповатое лицо и поршнеобразные жевательные движения напомнили Кэти овцу на пастбище.
 Он произнес:
 – И что это за чертовщина?
 – Дева Мария. Та, что плачет.
 – Плачет?
 – Видишь, вон там? – показала Кэти. – Говорят, она плачет настоящими слезами.
 –  Кто  говорит?
 – Это поверье, Артур. Только и всего.
 – Это херня какая-то. – Он отдал фотографии жене. – И это дал тебе твой дружок-писатель?
 – Я его попросила, – объяснила Кэти, – и он не дружок. Все кончено, я тебе уже дюжину раз говорила. Мы разошлись, ясно?
 Ее муж отпил вина. Потом, грызя ломоть кубинского хлеба, изрек:
 – Дай знать, если я все правильно понимаю. Все кончено, но он по-прежнему посылает тебе личные фотографии.
 Кэти выразила свою досаду, звонко постучав ложкой по ножке винного бокала:
 – Ты не очень-то внимательно слушаешь, – заметила она, – для судьи.
 Ее муж хихикнул. Его пренебрежительное отношение заставило Кэти задуматься, не была ли ошибкой вся эта задумка с честностью – с таким ревнивцем, как Артур, возможно, разумнее было сохранить парочку безвредных секретов.
 Если бы он только попытался, подумала Кэти. Если бы он понял ее отношение. Ни с того ни с сего она вдруг спросила:
 – А как там Дана?
 Дана была одной из двух секретарш, которых в настоящее время трахал судья Артур Баттенкилл-младший.
 – У нее все хорошо, – сказал он, спокойный, как астронавт.
 – А Уиллоу – она все еще с бейсболистом?
 Уиллоу была второй секретаршей, запасной любовницей Артура.
 – Они до сих пор живут вместе, – сообщил судья. – Но Оскар ушел из бейсбола. Разрыв мышц плечевого сочленения, что-то вроде того.
 – Как плохо, – заметила Кэти.
 – А может, и тендинит. Как бы то ни было, он снова хочет получить свою степень. Управление рестораном, как сказала Уиллоу.
 – Молодец, – сказала Кэти, думая: хватит уже об Оскаре.
 Судья просиял, когда принесли треску – запеченную на слое пасты, с крабовым мясом и артишоками сверху. Кэти заказала садовый пирог с заварным кремом и начинкой и апатично его ковыряла. Она не ждала всерьез, что муж исповедуется во всех своих прелюбодеяниях, но сознаться хотя бы в одном ему ничего не стоило. Уиллоу могла бы стать обнадеживающим началом – ничего особенного в ней не было.
 – Ты ночью метался и ворочался, – сказала Кэти.
 – Ты заметила?
 – Снова желудок?
 – Я встал, – сказал Артур с набитым ртом, – и перечитал этот твой замечательный список.
 Ой-е, подумала Кэти.
 – Ты и твой молодой человек, – продолжил судья, решительно глотая. – Все отвратительные, похабные, потные подробности. Поверить не могу, что ты вела счет.
 – Таковы правдивые признания. Если меня немного занесло, мне жаль, – сказала Кэти.
 – Тринадцать половых актов за четырнадцать дней! – Он накручивал бледно-зеленую лапшу на вилку. – Включая три минета – что, кстати, на два больше, чем ты сделала мне за последние четырнадцать  месяцев. 
 Вот тебе и подсчеты, подумала Кэти.
 – Артур, доедай рыбу, пока не остыла.
 – Я тебя не понимаю, Кэтрин. После всего, что я для тебя сделал, я получаю нож в сердце.
 – Прекрати. Ты переживаешь, в сущности, по пустякам.
 – Три минета – это не «в сущности, пустяки».
 – Ты не понял главного. Самого, черт возьми, главного. – Она потянулась под стол и смахнула его руку со своего бедра.
 – Твой молодой человек, – спросил судья, – где он сейчас? Лурд? Иерусалим? Может, Турин – плащаницу примеряет?
 – Артур, он не мой «молодой человек». Я не знаю, где он. А ты – ты просто лицемерный осел.
 Судья аккуратно вытер салфеткой губы:
 – Я приношу извинения, Кэтрин. Знаешь что, давай-ка отыщем где-нибудь комнату.
 – Иди ты к черту, – ответила она.
 – Пожалуйста!
 – При одном условии. Ты завязываешь со своей паранойей о Томми.
 – Идет, – сказал Артур Баттенкилл-младший. Он весело помахал официанту и попросил счет.
 Спустя несколько часов дом Тома Кроума взлетел на воздух.
 По дороге на завтрак Бодеан Геззер и Пухл остановились подоставать пару рабочих-мигрантов, голосовавших на федеральной трассе номер 1. Пухл кружил со своим кольтом, а Бод проводил экзамен:

  Имя четырнадцатого президента Соединенных Штатов? 
  Где была подписана Конституция? 
  Процитируйте Вторую поправку. 
  Кто снимался в «Красном рассвете»  [22] ? 

 Сам Пухл был рад, что ему не пришлось проходить тот же тест. Очевидно, мексиканцы успехов не делали, потому что Бод на ломаном испанском приказал им предъявить разрешения на жительство и работу. Мужчины испуганно достали бумажники, которые Бод вытряс на гравий у обочины.
 – Легальные они? – спросил Пухл.
 – Щас бы.
 Острым носком сапога Бод раскидал скудное имущество мигрантов – водительские права, удостоверения сельхоз-рабочих, паспортные снимки детей, листочки с молитвами, почтовые марки, автобусные билеты. Пухлу показалось, что он заметил иммиграционную карту, но Бод каблуком растоптал ее в клочья. Потом он извлек из бумажников деньги и велел им проваливать,  мучачос! 
 Позже, в пикапе, Пухл спросил, сколько у них было денег.
 – Восемь баксов на двоих.
 – Пиздец.
 – Слышь, эти восемь баксов по праву принадлежат белым американцам, таким, как мы. А эти блядские нелегалы, Пухл, – угадай, кто оплачивает их лечение и талоны на еду? Мы с тобой, вот кто. Миллиарды долларов каждый год – на иностранцев.
 Как обычно, у Пухла не оказалось причин сомневаться в осведомленности друга на этот счет.
 – И я говорю –  миллиарды,  – продолжал Бод Геззер. – Так что не считай это грабежом, дружище. Это мы взимали проценты.
 Пухл кивнул:
 – Конечно, все верно ты говоришь.
 Они вернулись из «7-11» и обнаружили незнакомую машину, криво припаркованную рядом с трейлером Пухла. Это был отшкуренный «шевроле-импала», к тому же старый. На зеркале заднего обзора свисал фальшивый инвалидный пропуск Пухла.
 – Тихо, без паники, – сказал Пухл, вытаскивая пистолет из-за пояса.
 Дверь трейлера была открыта, телевизор орал. Бод сложил руки рупором:
 – Выкатывайся оттуда, кто бы ты ни был! И держи руки на виду, еб твою мать!
 В дверях появился Фингал, без рубашки и с щетинистым черепом. У него была ухмылка беззаботного идиота.
 – А вот и я! – провозгласил он.
 Сначала Бод и Пухл его не узнали.
 – Эй, – воскликнул Фингал. – Это я, ваш новый белый брат. Где ополчение?
 Пухл опустил пистолет.
 – Какого хуя ты с собой сделал, мальчик?
 – Сбрил волосы.
 – Зачем, скажи на милость?
 – Чтобы стать скинхедом, – заявил Фингал.
 Бодеан Геззер присвистнул:
 – Без обид, сынок, но тебе не очень идет.
 Проблема была в Фингаловом скальпе: воспаленный поперечный шрам, отвратительной печатью выделяющийся на бледном куполе головы.
 Пухл спросил, не заклеймили ли Фингала, случаем, дикие негры или кубинцы из Майами.
 – Не-а. Я уснул на картере.
 Бод скрестил руки.
 – И этот картер, – сказал он, – он ведь был еще в машине?
 – Дасссэр, с работающим мотором. – Фингал изо всех сил постарался объяснить: несчастный случай произошел почти два года назад, воскресным днем. Он выпил пива, выкурил пару косяков и, может, съел полтаблетки рогипнола и решил отрегулировать «импалу». Он завел машину, открыл капот и немедленно отрубился башкой вниз прямо в блок двигателя. – Эта хуйня офигеть как нагрелась, – добавил Фингал.
 Пухл этого не вынес. Он отправился в трейлер посрать, выключил телевизор и отыскал холодный «бадвайзер». Когда он вышел, Бод Геззер сидел рядом с Фингалом на переднем крыле «шеви». Бод помахал:
 – Эй, наш мальчик сделал именно так, как мы сказали.
 – Как это?
 – Негритянка пришла к нему домой с расспросами о лотерейном билете.
 – Еще как пришла, – сказал Фингал. – А я сказал, что это не она его купила и выиграла. Я сказал, она, типа, с другой субботой попутала.
 Пухл ответил:
 – Молодчага. И что она?
 – Рассвирепела вконец и выскочила за дверь. И она тоже избита дай бог как. Это вы сделали, парни, я просек.
 Бод посоветовал Фингалу закончить рассказ:
 – Скажи, как ты уволился из магазина.
 – Да, мистер Сингх, он сказал, я не могу парковаться, где инвалиды, пусть даже у меня голубая хрень с коляской на зеркале. Ну так я что сделал – схватил свой расчет за месяц из кассы и унес оттуда задницу.
 – И взял кассету с записью камеры наблюдения, – добавил Бод. – Как мы ему и велели.
 – Ага, я ее в бардачке припрятал. – Фингал мотнул головой в сторону «импалы».
 – Хитрый ход, – сказал Пухл, моргая здоровым глазом. По правде, Фингал его не слишком впечатлил, да и у Геззера были сомнения. Мальчишка являл признаки покорной тупости, предвещавшей долгое печальное будущее в заведениях с минимальной изоляцией заключенных.
 – Гляньте, – объявил Фингал, сгибая рыхлую левую руку. – Новая радикальная татуировка: Б.Б.П. Чтоб все было официально.
 Поверх края пивной банки Пухл бросил Боду взгляд – мол,  сам  ему скажи.
 – Ну, как смотрится? – радостно спросил Фингал. – Семьдесят пять баксов, ежли вы, парни, захотите такую же.
 Бод соскользнул с бампера и стер следы ржавчины с камуфляжных штанов:
 – Штука в том, что нам пришлось поменять название.
 Фингал перестал гнуть руку:
 – Что, больше не Братство Белых Повстанцев? Как так?
 – Прав ты был насчет рок-группы, – сказал Бод.
 – Угу, – вставил Пухл. – Нам не хотелось путаницы.
 – И какое теперь новое название?
 Бод сообщил. Фингал попросил повторить.
 – Истые Чистые Арийцы, – медленно произнес Бод.
 Фингал поджал губы. Он сердито уставился на аббревиатуру, выжженную на бицепсе:
 – Выходит, по-новому… И-Ч-А?
 – Верно.
 – Вот дерьмо, – тихо пробормотал Фингал. Подняв взгляд, он попытался улыбнуться. – Ну ладно.
 Повисла неловкая тишина, во время которой Фингал скрестил руки так, чтобы скрыть татуировку. Даже Пухлу стало его жаль.
 – Но знаешь что, – сказал он Фингалу, – Орел там у тебя заебись.
 – Да, бля, – согласился Бод Геззер. – Просто охуительный орел. Что там у него в когтях-то, «М-16»?
 Мальчишка воспрял духом:
 – Так точно. «М-16» я и просил у татуировщика.
 – Ну, можешь теперь гордиться. Пива будешь?
 Позже они вместе поехали в магазин спорттоваров «Спорт-Авторитет» и (по краденой «Визе») приобрели палатки, надувные матрасы, москитные сетки, топливо для фонарей и прочее походное снаряжение. Бод сказал, что все у них должно быть надежно упаковано и иметься наготове, на случай высадки на берег штурмовиков НАТО без предупреждения. Бод с удовлетворением обнаружил, что Фингал, в отличие от Пухла, питал настоящую любовь к спортивному камуфляжу. В награду Бод купил ему легкую парку «Древесная кора» – Фингалу не терпелось вернуться в трейлер и все это примерить.
 Когда он заскочил внутрь переодеться, Бод заметил Пухлу:
 – Он как ребенок рождественским утром.
 Скорее как чертов дебил, подумал Пухл. И ответил:
 – У тебя есть запасная шляпа? Потому что я не хочу больше смотреть на бритую голову этого бритоголового.
 В грузовике Бод нашел промокшую шляпу-сафари в австралийском стиле – плесень аккурат сочеталась с камуфляжной расцветкой. Фингал гордо надел ее, затянув ремешок на горле.
 День они провели у скальной расщелины, где вскоре стало ясно, что юному новобранцу нельзя доверять серьезное оружие. Пухл нелегально переделал «АР-15» в полную автоматику, что для нового члена Истых Чистых Арийцев оказалось чересчур, как физически, так и эмоционально. Взяв винтовку у Пухла из рук, Фингал издал вопль в духе команчей и заорал:
 – Где тут Багамы?! Где эти натовские хуесосы-коммуняки? – После чего развернулся и принялся дико палить – пули свистели над водой, рикошетили от валунов песчаника, косили рогоз и срезали траву.
 Бод и Пухл нырнули под грузовик, Бод бормотал:
 – Никуда не годится. Иисусе, это совсем никуда не годится.
 Пухл сипло выругался.
 – Мне, блядь, надо выпить.
 Фингалу потребовалось несколько минут, чтобы отпустить «АР-15», после чего его ограничили безобидной стрельбой по банкам из его старого «Марлина» двадцать второго калибра. На закате все трое, воняя порохом и выдохшимся пивом, вернулись в Пухлов трейлер. На вопрос Бода Геззера, хочет ли кто-нибудь есть, Фингал заявил, что сожрет целую корову.
 Пухл не вынес бы еще часа в обществе гиперактивного кретина.
 – Ты остаешься здесь, – приказал он Фингалу. – И стоишь на страже.
 – На страже чего? – спросил паренек.
 – Оружия. И всего дерьма, что мы накупили сегодня, – пояснил Пухл. – Новичок всегда охраняет. Разве не так, Бод?
 – А то! – Бода тоже достала компания Фингала. – Палатки и так далее, это все важно для выживания. Нельзя их просто так оставлять без присмотра.
 – Господи, я жрать хочу! – канючил Фингал.
 Пухл похлопал его по плечу:
 – Мы тебе куриных крылышек припрем. Хочешь супер-острых?
 По сведениям банка, кредитку Джолейн использовали два вечера подряд в одном и том же ресторане «Ухари» – опрометчивый ход, который Кроум счел обнадеживающим. Укравшие билет «Лотто» определенно не были опытными преступниками.
 Джолейн полагала, что никому духу не хватит трижды подряд туда возвращаться, но Кроум сказал, что это их лучшая зацепка. Сейчас они с Джолейн были у ресторана, наблюдая за красным грузовиком-пикапом, припаркованным в инвалидной зоне.
 – Это они? – спросил Кроум.
 – Те, что ко мне приходили, не были покалеченными. Ни один, – серьезно сказала Джолейн.
 Из грузовика вылезли двое – один высокий, один пониже. Они вошли в ресторан без помощи инвалидных кресел, костылей или даже тростей.
 – Чудо, не иначе, – изрек Кроум.
 Джолейн не была уверена, что на нее напали эти же люди.
 – Мы слишком далеко.
 – Давай подберемся ближе.
 Он зашел внутрь один и выбрал угловой столик. Через минуту вошла Джолейн – мягкая шляпа, солнцезащитные очки, как у Лолиты. Она села рядом, спиной к бару.
 – Номер пикапа записал?
 – Да, мэм. А что скажешь о наклейке на бампер? «Фурмана в президенты».
 – Где они? – напряженно спросила она. – Они на меня смотрели?
 – Если это тот столик, о котором я думаю, то они нас вообще не заметили.
 На другом конце ресторана два весьма примечательных посетителя болтали с хорошенькой блондинкой-официанткой. Ее ошеломительная улыбка, к удовлетворению Кроума, объяснила загадку того, почему эти недоумки вечер за вечером возвращались сюда с паленой кредиткой – они втрескались по уши. Один из мужчин был полностью выряжен в камуфляж, включая кепку. У его спутника был грязный конский хвост и резиновая заплатка на одном из глаз. У обоих, как отметил Кроум, на лицах имелись глубокие порезы.
 – Ты говорила, один был одет как охотник.
 Джолейн кивнула:
 – Точно.
 – Взгляни-ка.
 – Я боюсь.
 – Все в порядке, – успокоил Кроум.
 Она обернулась как раз настолько, чтобы глянуть мельком.
 – Боже, – выдохнула она и отвернулась.
 Кроум похлопал ее по руке:
 – Мы молодцы, партнер.
 За солнечными очками выражение Джолейн оставалось непроницаемым.
 – Дай мне ключи от машины.
 – Зачем? – спросил Кроум, уже зная ответ. Она не хотела открывать машину, она хотела открыть багажник.
 – Подождем, пока они не уйдут, и…
 – Нет, не здесь.
 – Том, у нас «ремингтон». Что они смогут сделать?
 – Забудь об этом.
 Подошла официантка, но Джолейн не реагировала. Кроум заказал обоим гамбургеры и кока-колу. Когда они снова остались одни, он попытался убедить ее, что людная стоянка у ресторана – не лучшее место наставлять дробовик на кого бы то ни было, в особенности на двух пьяных психопатов из белой швали.
 – Черт, я хочу мой лотерейный билет, – возразила Джолейн.
 – И ты его получишь. Мы нашли ублюдков, это главное. Теперь им от нас не скрыться.
 Она снова быстро глянула через плечо, вздрогнув при виде грабителя с хвостом.
 – Никогда не забуду это лицо. Но вот пластыря на глазе я не помню.
 – Может, это ты его ослепила, – предположил Кроум. Джолейн слабо улыбнулась:
 – Дай-то бог.




 Одиннадцать


 Взрыв и пожар в доме Тома Кроума стали серьезным управленческим кризисом в карьере Синклера. Весь день он шлифовал оправдательный меморандум и ожидал вызова к ответственному редактору «Реджистера». Как и Кроум, ответственный редактор прошел закалку последними новостями политики и мир видел в мрачных тонах. Это был угловатый решительный мужчина за сорок, прежде времени поседевший, подверженный аллергии, неприветливый сквернослов. Он славился лазероподобным взглядом и отсутствием терпения.
 Их последняя беседа с Синклером состоялась семью неделями раньше, в кратком телефонном разговоре: никаких колонок про этот ебаный ПМС, вы меня слышите? То было одно из исключительных озарений Синклера – периодическая статья, посвященная борьбе с ПМС. Колонка должна была, разумеется, выходить раз в месяц. Ответственный редактор с презрением отнесся к идее, вину за которую Синклер немедленно возложил на одного из своих подчиненных.
 Даже при самых спокойных обстоятельствах прямой контакт с ответредом стоил нервов. Поэтому, когда вскоре после шести Синклера вызвали обсудить ситуацию касательно Тома Кроума, он побледнел. На входе в кабинет Синклеру бесцеремонно указали на кресло в чехле. На другой стороне стола красного дерева его босс бегло просматривал полицейский отчет, хотя Синклер (ни разу в жизни ни одного такого отчета не видевший) и не понял, что это было. Все, что он знал о пожаре в доме Кроума, стало известно от болтливого репортера из отдела городских новостей, после краткого разговора у писсуаров. Конечно, Синклера встревожила новость, но еще больше поразило то, что его не известили формально, из источника информации. Он, в конце концов, непосредственный начальник Кроума. Неужели больше никто не верит в электронную почту?
 Задумчиво фыркнув, ответственный редактор развернулся и швырнул полицейский отчет на книжную полку. Синклер воспользовался моментом и вручил свеженькую копию докладной записки, которую ответственный редактор скомкал и бросил обратно. Она приземлилась Синклеру на колени. Ответственный редактор сказал:
 – Это я уже видел.
 – Но… когда?
 – Во всех ее выдающихся версиях, мудила!
 – О…
 Синклер моментально сообразил, что случилось. Одним нажатием клавиши на своем компьютерном терминале ответственный редактор мог вызвать любую статью из обширного банка редакторских списков газеты. Синклер был убежден, что его шефу нет дела до происходящего в отделе очерков, но, очевидно, это было не так. Ответственный редактор электронным образом отслеживал доклад по Кроуму начиная с момента его вероломного создания.
 Синклер почувствовал, что его лихорадит и трудно дышать. Он подобрал комок бумаги с коленей и осторожно сунул его в карман.
 – Что меня больше всего очаровало, – продолжал редактор, – так это творческий процесс – как каждый новый черновик рисовал все более мрачную картину психического состояния Тома. И эти подробности, которые вы добавляли… в общем, я посмеялся от души. Может, вы ошиблись с призванием, Синклер? Может, вам стоило стать писателем? – Он посмотрел на Синклера так, словно тот – дерьмо на ковре. – Хотите воды? Кофе?
 – Нет, спасибо, – безжизненно прошептал Синклер.
 – Можем мы заключить, что ваша так называемая записка – абсолютное говно собачье?
 – Да.
 – Отлично. Теперь у меня к вам несколько вопросов. Первый: у вас есть какие-нибудь предположения, почему подожгли дом Кроума?
 – Нет, никаких.
 – У вас есть догадки, кому хотелось бы причинить ему вред?
 – Не совсем, – сказал Синклер.
 – Вы знаете, где он?
 – По слухам, на Бермудах.
 Ответственный редактор хихикнул:
 – Вы не едете на Бермуды, Синклер. Вы едете туда, куда в последний раз отправили Тома, и вы его находите. Кстати, выглядите вы ужасно.
 – Не сомневаюсь.
 – Еще вопрос: Том все еще у нас работает?
 – Насколько мне известно, да, – Синклер произнес это со всей убежденностью, на какую был способен.
 Ответственный редактор снял очки и начал энергично протирать линзы салфеткой.
 – А как насчет того, что известно  Тому?  Может такое быть, что он говорил об увольнении всерьез?
 – Я… я думаю, это возможно.
 Ослабев от удушья, Синклер подумал, что он сейчас, возможно, на грани сердечного приступа. Он прочел много статей о серьезно больных пациентах, испытавших сверхъестественное отделение от тела в «скорой помощи» и реанимациях. Примерно так Синклер себя и ощущал – будто парил над книжным шкафом редактора, бессильно наблюдая за самим собой. Ощущение не было ни безболезненным, ни похожим на сон, как описывали прочие побывавшие при смерти.
 – Ребята, занимающиеся поджогом, сегодня вечером собираются разгребать завал, – сообщил ответственный редактор. – Они хотят знать, не может ли пожар быть связан со статьей, над которой работал Том.
 – Понятия не имею как. – Синклер ловил воздух, точно гиппопотам. К пальцам ног и рук медленно возвращалась чувствительность.
 – Полагаю, вы точно расскажете мне, о чем он писал, – сказал ответственный редактор.
 – Очерк на скорую руку. Туда и обратно.
 – О чем?
 – Да просто об одной женщине, которая выиграла в лотерею, – ответил Синклер. И импульсивно добавил: – О чернокожей женщине, – чтобы шеф увидел: Синклер пристально следит за историями-«неунывайками» о меньшинствах. Возможно, это поможет в его затруднительном положении – а возможно, и нет.
 Ответственный редактор прищурился:
 – И статья о лотерее – это все?
 – Это все, – заявил Синклер.
 Он не хотел, чтобы всплыло, как он сам отклонил просьбу Тома Кроума об освещении ограбления. Синклер полагал, что это решение выставит его бесхарактерным и недальновидным, особенно если Кроума обнаружат мертвым в какой-нибудь канаве.
 – Где эта «Лотто»-победительница? – спросил редактор.
 – В городке под названием Грейндж.
 – Обычный очерк?
 – Да, и больше ничего.
 Ответственный редактор сдвинул брови:
 – А вы ведь снова лжете, Синклер. Но это моя собственная дурацкая ошибка – что я вас нанял. – Он встал и снял пиджак со спинки стула. – Вы поедете в Грейндж и не вернетесь, пока не найдете Тома.
 Синклер кивнул. Он позвонит сестре. Она и Родди поселят его в свободной комнате. Они покажут ему город, познакомят со своими источниками информации.
 – На следующей неделе объявляют призеров «Амелии», – сказал ответственный редактор, надевая пиджак. – Я выдвинул Кроума.
 – Да?
 Синклера снова застали врасплох. «Амелия» была национальным писательским конкурсом, названным в честь Амелии Дж. Ллойд, считавшейся матерью-основательницей современного газетного очерка. Ни одно событие, каким прозаичным или несущественным оно ни было, не могло избежать слащавого внимания Амелии Ллойд. Распродажи домашней выпечки, ремесленные выставки, благотворительные марши, состязания по орфографии, открытия торговых центров, сбор донорской крови, гонки с пасхальными яйцами – чудотворная проза Амелии вдыхала во все это сладкую жизнь. За время короткой, но головокружительной карьеры ее подпись украшала новоорлеанский «Таймс-Пи-кайюн», «Сент-Луис Пост-Диспэтч», «Тампа Трибьюн», «Майами Геральд» и «Кливленд Плейн Дилер»  [23] . Именно в Кливленде Амелия Дж. Ллойд трагически погибла при исполнении служебных обязанностей: ее сбил потерявший управление миниатюрный «дюзенберг» во время парада масонов. Ей был всего тридцать один год.
 На ежегодную «Амелию» свои разделы очерков выдвигали все, за исключением элитной горстки газет, потому что это был единственный конкурс, претендовавший на то, что всякая мура может быть стоящей журналистикой. В «Ред-жистере» выдвижение персонала на эту награду, как правило, исходило от помощника заместителя ответственного редактора по очеркам и разделу «Стиль». Синклер предпочел не представлять Тома Кроума на эту награду, поскольку его материалы неизменно демонстрировали, по мнению Синклера, резкую или саркастическую грань, которую судьи могли счесть неподобающей. К тому же Синклер боялся, что если по суровой случайности Кроум действительно выиграет конкурс (или хотя бы займет призовое место), то совершит физическое нападение на него, Синклера, на виду у служащих. Слышали, как Кроум заметил, что, даже несмотря на 500 долларов премии, «Амелия» – клеймо позора.
 Поэтому Синклер растерялся, узнав, что ответственный редактор, не поставив его в известность, заменил специально отобранную кандидатуру на Тома Кроума.
 – Я собирался черкнуть вам записку, – сказал ответственный редактор тоном отнюдь не извиняющимся.
 Синклер тщательно взвесил свой ответ:
 – Том произвел в этом году несколько суперстатей. Какую категорию вы выбрали?
 – Творческое наследие.
 – Ага. Хорошо.
 Синклер подумал: творческое наследие? Согласно правилам, требовалось минимум восемь материалов, и обычно предполагалось, что они должны быть оптимистичными и позитивными – какие обычно писала Амелия Дж. Ллойд. Синклер сомневался, что Том Кроум за всю свою карьеру сподобился использовать хотя бы восемь оптимистичных  прилагательных.  И откуда у шефа взялось время отсортировать кипу вырезок за год?
 – Знаете, – спросил ответственный редактор, собирая портфель, – сколько времени прошло, с тех пор как «Реджистер» получал национальную премию?  Хоть какую  национальную премию?
 Синклер покачал головой.
 – Восемь лет, – сообщил редактор. – Третье место, срочные репортажи, Американское общество редакторов газет. Восемь, нахуй, лет.
 Синклер, чувствуя, что от него этого ждут, спросил:
 – А что была за статья?
 – Торнадо разрушил начальную школу. Двое погибли, двадцать три раненых. Кто, по-вашему, ее написал? Я.
 – Серьезно?
 – А что вас так шокирует? – Ответственный редактор защелкнул замок портфеля. – А теперь еще одна горячая новость: мы вот-вот возьмем первое место «Амелии» по очеркам. Гран-при. Надеюсь, когда все объявят на следующей неделе, Том будет в отделе новостей.
 Голова Синклера закружилась.
 – Откуда вы знаете, что он выиграл?
 – Мне сказал один из судей. Бывшая жена, если вас интересует. Единственная, которая до сих пор со мной разговаривает. Когда вы отъезжаете в Грейндж?
 – Завтра, первым делом.
 – Постарайтесь не подвести нас, хорошо?
 Ответственный редактор был в трех шагах от двери, когда Синклер спросил:
 – Мне нужно вам звонить?
 – Каждый божий день,  амиго.  И, серьезно говорю, не облажайтесь там.
 Пухл был убежден, что с Эмбер делает успехи. С каждым вечером она казалась все дружелюбнее и разговорчивее. Бодеан Геззер считал, что его друг просто выдумывает – девушка болтала со всеми посетителями.
 – Чушь! – сказал Пухл. – Только посмотри, как она на меня глядит.
 – Трусит, вот и глядит. Это все твой проклятый пластырь.
 – Да пошел ты, – отозвался Пухл, хотя втайне беспокоился, что Бод, возможно, прав. Эмбер могла оказаться из тех женщин, которых не возбуждают шрамы, пластыри на глазах и все такое.
 Бод заметил:
 – Может, тебе его лучше снять.
 – Я пробовал.
 – Лучше не рассказывай.
 – Клей для покрышек, – объяснил Пухл. – Он, блин, как сцымент.
 Хорошо, что у Пухла заклеен именно левый глаз, заявил Бод Геззер, – правым Пухл целился при стрельбе.
 – Но без пластыря все равно было б лучше, – добавил он. – От пластыря у тебя будет вроде как слепое пятно при перестрелке.
 Пухл вгрызся в куриную кость и шумно разжевал ее до мякоти, которую и проглотил.
 – Не волнуйся за меня, когда дело дойдет до оружия. Даже у моих слепых пятен стопроцентное зрение.
 Когда Эмбер подошла забрать пустые пивные бутылки, Пухл озорным тоном осведомился насчет ее парня.
 – Его здесь нет, – ответила она.
 – Это я вижу, дорогуша.
 Пухл собирался сказать что-нибудь о сраной спортивной машине Тони, охваченной пламенем, хитро намекнуть, что это их с Бодом заслуга – чтобы Эмбер поняла серьезность его намерений. Но он не был уверен, что ей хватит сообразительности связать одно с другим или что она хотя бы из тех женщин, на которых поджог может произвести благоприятное впечатление.
 – Еще по одной? – спросила она.
 Пухл перебил:
 – Время, когда с работы уходишь?
 – Поздно.
 – Насколько поздно?
 – Очень поздно.
 Бод Геззер вмешался:
 – Принеси нам еще четыре.
 – Сейчас, – благодарно кивнула Эмбер и убежала.
 – Вот дерьмо! – пробурчал Пухл. Может, дело  и впрямь  в пластыре. Пухл подозревал, что пластырь нисколько бы ее не волновал, узнай она, что скоро он станет миллионером.
 Бод посоветовал ему отступиться.
 – Вспомни, что я тебе говорил – не высовывайся. К тому же ты пугаешь девчонку.
 Двумя пальцами Пухл ловко извлек осколок куриной кости из нёба и осведомился:
 – А когда ты в последний раз ебал что-нибудь окромя собственной ладони?
 Бод Геззер заявил, что его долг как белого человека – быть чрезвычайно щепетильным в распространении своего семени.
 – Своего чего? – фыркнул Бод.
 – Так это называется в Библии. Семя.
 – Ружей и телок никогда не бывает много. Ты сам говорил.
 Ну, говорил, уныло подумал Бод. По правде сказать, он не хотел, чтобы Пухл отвлекался на малышку из «Ухарей» или на любую другую женщину, пока они не заберут лотерейные деньги. А там уже будет масса времени на дикую еблю.
 Бод попытался сымпровизировать:
 – Во всем есть плохое и хорошее, Пухл. Мы, белые люди, несем ответственность – мы вымирающий вид. Как единороги.
 Пухл не унимался. Он вспомнил, что когда-то владел полуавтоматической винтовкой сорок пятого калибра, сделанной в Югославии или в Румынии или в каком-то еще богом забытом месте и дававшей осечку на каждый четвертый или пятый выстрел.
 – Так вот это было плохое  ружье,  – заявил он, – а плохих телок у меня отродясь не бывало.
 Они спорили до закрытия, Бод придерживался позиции, что ополченцы должны вступать в плотские отношения только с чистокровными белыми христианками европейского происхождения, во избежание появления на свет ребенка от нечистого союза. Пухл (не желавший ограничивать свои и без того немногочисленные возможности) настаивал, что белые люди морально обязаны распространять свою превосходную генетику сплошь и рядом, а значит, иметь секс с любой захотевшей этого женщиной, невзирая на расу, вероисповедание и традиции.
 – Да и потом, это ж ясно как день, – добавил он, – Эмбер белая как стиральный порошок для детских пеленок.
 – Ага, только ее парень – мексикашка. Это делает ее мексикашкой по умолчанию, – сказал Бод.
 – Можт, заткнешься, а?
 – Суть в том, что нам надо быть осторожными.
 Управляющий дважды выключил и включил свет, и ресторан начал пустеть. Бод попросил коробку куриных крылышек с собой, но мальчик-негр, убиравший посуду, объяснил, что кухня закрыта. Бод оплатил счет за ужин ворованной «Визой», оставив еще одни нелепые чаевые. Потом Пухл настоял подождать на стоянке, в хлипкой надежде, что Эмбер понадобится подвезти.
 Эмбер появилась через пятнадцать минут, в дверях расчесывая волосы. В линялых джинсах она показалась Пухлу почти такой же прекрасной, как в крохотных форменных шортах. Он велел Боду посигналить, чтобы она увидела их в грузовике. Бод отказался.
 Пухл уже опускал стекло, чтобы ее окликнуть, и тут на новом, абсолютно черном «мустанге» с откидным верхом подъехал не кто иной, как Тони собственной персоной. Эмбер села, и машина умчалась прочь.
 – Что за хуйня? – в отчаянии крикнул Пухл.
 – Забудь об этом.
 – Говнюк, по ходу, при деньгах, две тачки может себе позволить.
 – Христа ради, да она, наверное, из проката. А теперь забудь об этом.
 Полупьяный Бод изо всех сил старался задом выехать с парковки для инвалидов. Он не обратил внимания на синюю «хонду» на другом конце стоянки и не заметил, как эта же машина нырнула за ними в поток, направляющийся на юг по трассе номер один.
 До того как два гопника ворвались в ее дом и напали на нее, на Джолейн Фортунс за всю ее взрослую жизнь поднимали руку только два человека. Один черный, а другой белый. Оба на тот момент были ее бойфрендами.
 Черный мужчина – Роберт, офицер полиции. Он отвесил Джолейн пощечину, когда, при наличии достаточных улик, она обвинила его в вымогательстве секса у женщин-водителей. Уже на следующее утро Роберт обнаружил в ящике с бельем свернувшуюся карликовую гремучую змею – это открытие заставило его подскочить и завизжать на всю спальню. Джолейн Фортунс осторожно забрала змею и выпустила ее на ближайшем пастбище. Потом она дразнила Роберта за девчачью реакцию, замечая, что укус карликовой гремучки редко бывает смертелен для человека. Той ночью он спал со снятым с предохранителя табельным револьвером на прикроватном столике – и неизменно придерживался этой практики, пока они с Джолейн не разошлись.
 Белым, который ее ударил, был – кто бы мог подумать – патологически зависимый хиропрактик Нил. Это случилось однажды вечером, когда Джолейн на час позже вернулась домой из Мемориальной больницы Джексона – причиной задержки оказался вспыльчивый кокаиновый импортер, у которого приключились разногласия с подчиненными. Во время дежурства Джолейн в отделение «скорой» поступили одновременно четыре жертвы с многочисленными огнестрельными ранениями. И хотя разгул со стрельбой стал главной темой одиннадцатичасовых новостей, Нила-хиропрактика это не убедило. Он предпочел думать, что Джолейн опоздала из-за того, что кокетничала с симпатичным хирургом, специалистом по грудной клетке, или, возможно, с одним из новых анестезиологов. В ревнивом приступе гнева Нил заехал кулаком, безобидно скользнув по сумочке Джолейн. Она моментально повалила его, двумя сильными ударами сломав нос. Вскоре Нил-хиропрактик весь в соплях хныкал о прощении. Он выскочил из дома и купил Джолейн бриллиантовый браслет, который она вернула ему в безупречном состоянии в вечер их расставания.
 Так что она не привыкла к ударам мужчин какого бы то ни было цвета – не провоцировала их, не стерпела бы такого и всеми фибрами верила в скорое и неотвратимое возмездие. Потому-то она и не могла выбросить из головы дробовик в багажнике «хонды» Тома Кроума.
 – У тебя уже есть план? – спросила она. – Потому что если нет у тебя – у меня имеется.
 – Не сомневаюсь, – ответил Кроум.
 Он сбросил газ, чтобы оставить дистанцию между ними и красным пикапом, который слегка вилял и внезапно непредсказуемо ускорялся. Водитель был под мухой – это заметил бы даже патрульный-новичок. Кроуму не хотелось, чтобы подонки в кого-нибудь врезались, но равно не хотелось, чтобы их тормознули за управление автомобилем в нетрезвом состоянии. Кто знает, что эти психи способны сделать с полицейским? А если они позволят упечь себя в тюрьму, то на свободу могут выйти не одну неделю спустя, в зависимости от того, сколько ордеров на арест по уголовным преступлениям их дожидается. Джолейн Фортунс не сможет столько ждать.
 По плану Кроума нужно было проследовать за этими двоими до места, где они жили, и осмотреть жилище.
 – Другими словами, мы их тайно преследуем, – заключила Джолейн.
 Кроум надеялся, что в ее голосе – нетерпение, а не насмешка.
 – Поправь меня, если я ошибаюсь, но, кажется, цель была вернуть твой билет «Лотто». Если ты предпочитаешь пристрелить этих дебилов и уехать домой, дай знать, чтобы я мог свалить.
 Она подняла руки:
 – Извини, извини.
 – Ты злишься. Я бы тоже злился.
 – Я в ярости, – уточнила она.
 – Успокойся. Мы уже близко.
 – Ты запомнил их номер машины?
 – Я же сказал. Да, – отозвался Кроум.
 – Эй, они снова прибавляют скорость.
 – Я заметил.
 – Не упусти их.
 – Джолейн!
 – Извини. Я сейчас заткнусь.
 Они сидели на хвосте у грузовичка всю дорогу до Хомстеда. По пути он трижды останавливался на обочине шоссе, и один из гопников или оба сразу беспечно выбирались отлить. Кроум ни разу не останавливался. Едва отъехав дальше, он быстро тормозил на неосвещенном месте и ждал, пока пикап снова не проедет мимо. В итоге подонки свернули с трассы номер один на восток, потом к югу на грунтовую дорогу, пересекавшую ферму, где выращивали помидоры. Здесь не было других машин – только клубящееся облако пыли, поднятой грузовиком. Пыль отдавала пестицидами.
 Джолейн высунула голову из машины и сделала вид, что упивается воздухом:
 – Зеленые просторы! Хозяева почвы! – воскликнула она.
 Кроум притормозил и выключил дальний свет, чтобы гопники не заметили их в зеркале заднего вида. Через несколько миль помидорное поле уступило место зарослям пальметто и соснам округа Дейд. Дорога постепенно свернула и пошла параллельно широкому дренажному каналу. За зыбью воды Джолейн различала очертания грубых лачужек, маленьких жилых трейлеров и брошенных машин.
 В полумиле впереди по грунтовке в завихрениях пыли ярко вспыхнули стоп-сигналы пикапа. Кроум немедленно тормознул и заглушил мотор. В тишине стало ясно, что водитель грузовика сделал то же самое.
 – Приятный райончик, – заметил Кроум.
 – Да уж, это тебе не Стар-Айленд  [24] . – Джолейн дотронулась до его руки. – А сейчас мы можем открыть, пожалуйста, багажник?
 – Секунду.
 Они не видели грузовик, но слышали, как хлопнули двери. Потом раздался мужской голос, гулко отдающийся в темноте вдоль канала.
 Джолейн прошептала:
 – Что все это значит?
 Не успел Том Кроум ответить, ночь раскололи выстрелы.
 Фингалу, одному посреди этого богом забытого места, было не по себе. Звуки те же, что и в лесах за Грейнджем – лягушки, сверчки, еноты, – но здесь каждый писк и шорох казался громким и зловещим. Фингал не мог перестать думать об отрядах НАТО, разбивших лагеря на Багамах.
  Всего в восьмидесяти милях отсюда,  сказал, взмахнув рукой, Бод Геззер,  за Гольфстримом. 
 В фантазиях Фингала, и без того мрачных, без труда возникали призраки вражеских солдат в голубых касках в полной готовности на приближающейся флотилии. Его поглотила мысль о том, что вторжение в Соединенные Штаты Америки может случиться в любую минуту, пока Бод и Пухл где-то там пьют пиво.
 Действуя вопреки приказам, Фингал взял из Пухлова дома на колесах «АР-15» и по решетке взобрался на непрочную крышу. Там, в заплесневелой шляпе-сафари и новой камуфляжной парке, он и выжидал. И хотя он не мог разглядеть Багамские острова, ему открывался превосходный вид на грунтовую дорогу и канал в поле.
 С суши или с моря, думал Фингал, пусть только эти уебки попробуют.
 Винтовка отменно ощущалась в руках, она успокаивала нервы. Он задумался, какими стволами вооружены натовские коммунисты. Русскими, предполагал Бод Геззер, или северокорейскими. Фингал решил забрать себе один у первого солдата, которого застрелит, в качестве сувенира. А может, и ухо ему отрежет – он слыхал о таких зверских обычаях за те три недели, что провел в армии, от сержанта-инструктора, побывавшего во Вьетнаме. Фингал не знал, что делать с откромсанным натовским ухом, но уж точно припрятал бы его куда-нибудь, где не нашла бы ма. И с оружием то же самое. Мать ругалась за оружие с тех самых пор, как обнаружила Иисуса – Дорожное Пятно.
 После часа на крыше Фингала одолел острый приступ голода. Он украдкой спустился вниз и порылся в холодильнике Пухла, где выискал два засохших куска пиццы с пепперони и банку сардин без костей. Все это Фингал отволок на свой караульный пост. Он заставлял себя есть медленно и смаковать каждый кусочек – когда начнется вторжение, долго, очень долго не будет никакой пиццы.
 Фингал дважды палил из «АР-15» на подозрительный шум. В первый раз виновником оказался неповоротливый опоссум (а вовсе не вражеский сапер), уронивший Пухлов мусорный бак, а во второй – лысуха (а не аквалангист-коммандо), которая плескалась в листьях кувшинок.
 Береженого бог бережет, подумал Фингал.
 Через некоторое время он задремал, прижавшись щекой к холодному ложу винтовки. Ему снилось, что он снова в учебном лагере для новобранцев, пытается отжиматься, а мускулистый черный сержант стоит над ним и обзывает пидором, бабой, чудом мудацким. Во сне Фингал ненамного лучше справлялся с отжиманиями, чем в жизни, поэтому крик сержанта становился громче и громче. Внезапно сержант извлек из поясной кобуры пистолет и заявил, что разнесет Фингалу жопу, если его колени еще раз коснутся земли, что, разумеется, и случилось при следующем отжимании. Сержант в ярости одновременно наступил тяжелым ботинком Фингалу на спину и приставил ствол к его дрожащим ягодицам – и выстрелил…
 От удара Фингал очнулся и подскочил, обнимая «АР-15». И тут он снова услышал – не выстрел, а, скорее, хлопнувшую дверь. Он понял, что это уже не сон, а явь. Там, в жужжащей ночи, кто-то есть. Возможно, солдаты НАТО. Возможно, до Фингала донесся хлопок люка башни советского танка.
 Подойдя к трейлеру, Бод Геззер и Пухл вздрогнули от грубого нервического окрика с крыши:
 – Кто идет? Кто там идет?
 Они собирались было отозваться, но тут темнота взорвалась оранжевыми и синими искрами. Град пуль из автоматической винтовки заставил их нырнуть под пикап, где они ругались, ежились и зажимали уши, пока Фингал не выдохся.
 Потом Пухл выкрикнул:
 – Это мы, придурок!
 – Кто – мы? – вопросил голос с крыши. – Кто идет?
 – Мы!  Мы! 
 – Назовитесь!
 Бод Геззер громко и отчетливо произнес:
 – Истые Чистые Арийцы. Твои братья. После существенной паузы они услышали:
 – О, бля. Выходите.
 Выползая из-под грузовика, Пухл буркнул:
 – Ну вот, пожалуйста, – бестолковый бритоголовый.
 – Тише, – сказал Бод. – Ты слышишь?
 – Твою бога душу мать.
 Еще одна машина быстро удалялась по грунтовке. Пухл нащупал пистолет:
 – Что будем делать?
 – Догоним ублюдков, – ответил Бод. – Как только снимем с крыши Джона Уэйна-младшего  [25] .




 Двенадцать


 Когда в зеркале заднего вида показались фары, грудь Тома Кроума сжалась. Джолейн Фортунс обернулась посмотреть.
 – Прямо как в кино, – сказала она. Кроум велел ей держаться крепче. Не прикасаясь к тормозам, он свернул с дороги, на грунтовую обочину. Они скакали по кочкам и тряслись, пока не остановились в редкой поросли казуарин.
 – Открой свою дверь, – приказал он, – но не вылезай, пока не скажу.
 Они пригнулись на переднем сиденье, головы в каких-то дюймах друг от друга. Услышали, как подъезжает грузовик, громыхание широких покрышек по слежавшейся земле.
 Внезапно Джолейн прошептала:
 – Интересно, что бы в таком положении делала Марта Стюарт  [26] ?
 Кроум подумал: ну вот, она свихнулась.
 – Нет, серьезно, – продолжала Джолейн. – Это женщина, абсолютно бесполезная здесь и сейчас, если, конечно, тебе не приспичило заняться макраме или ящиками для цветов. Видал когда-нибудь старушку Марту по телевизору? Знаешь, сажает всякие там луковицы и печет пироги.
 – Соберись, – скомандовал Кроум. Поднял голову и выглянул наружу.
 – Лично у меня все из рук валится, когда доходит до такой работы. Полная недотепа. Зато я  умею  обращаться с ружьем.
 – Тихо, – велел Кроум.
 – …которое, к счастью, имеется в нашем распоряжении.
 – Джолейн, приготовься!
 – Совершенно замечательный дробовик.
 В темноте Кроум почувствовал, как она придвинулась ближе. Ее щека коснулась его щеки, и он, к собственному изумлению, ее поцеловал. Подумаешь, легкий братский поцелуй, просто чтобы успокоить. Так он себе говорил.
 Джолейн обернулась к нему, но ничего не сказала. Пикап быстро приближался. Кроум ощутил, как она провела рукой по его плечу, будто потянулась к нему.
 Нет. Она нащупала ключи от машины и проворно выдернула их из зажигания. В одно мгновение распахнула дверь и выкатилась наружу.
 – Нет! – крикнул Кроум, но Джолейн уже была у багажника. Когда он добрался туда, она держала «ремингтон».
 Дорога вблизи осветилась, насекомые закружились в белых лучах фар грузовика. Кроум торопливо затащил Джолейн за ствол казуарины. Он обхватил ее, неуклюже сжимая между ними дробовик.
 – Отпусти, – сказала она.
 – С предохранителя не снят?
 – Не говори ерунды, Том.
 – Шшшш.
 Из проезжающего пикапа донеслись громкие возбужденные мужские голоса. Том Кроум не ослабил объятия, пока машина не уехала и ночь снова не стала абсолютно безмолвной.
 – Еще бы чуть-чуть, – сказал он.
 Джолейн положила дробовик в багажник – отнюдь не бережно.
 – Какое там, блин, макраме, – сказала она.
 Деменсио все еще наслаждался дифирамбами преподобного Джошуа Муди, который перед отъездом повернулся к своей любознательной пастве и провозгласил:
 – За все тридцать три года моих путешествий к чудесам это – одна из самых поразительных вещей, что мне довелось увидеть!
 Он говорил об апостольских черепахах.
 Позже, после того как христиане-паломники из Западной Вирджинии запричитали, впали в экстаз и в итоге пополнили плетеную ивовую корзину Триш для пожертвований на 211 долларов (не считая того, что было потрачено на прохладительные напитки, футболки, ангельские бисквиты и солнцезащитный крем), преподобный Муди отвел Деменсио в сторону:
 – Вы обязаны мне честно рассказать, откуда это взялось.
 – Да я рассказал.
 – Ну же, я занимаюсь этим с тех пор, когда вы еще на свет не появились. – Проповедник изогнул снежно-белую бровь. – Давай, сынок, я никому не выдам.
 Деменсио хладнокровно придерживался своей байки:
 – Сначала черепахи были нормальные. А на следующий день я гляжу в аквариум, а там апостолы. Все двенадцать сразу.
 – Конечно, конечно. – С нетерпеливым вздохом преподобный Муди отпустил Деменсио. – Кто бы мог подумать, святое явление, и где – на панцире черепахи, клянусь Богом, мальчик!
 – Не явление, – ответил Деменсио с притворной скромностью. – Просто изображения.
 Преподобного Муди заинтриговала именно идея использования черепах – как обычный дилетант-мирянин, такой, как Деменсио, додумался до такой оригинальности? Этот человек не сознавался. Поэтому из профессиональной вежливости проповедник отступил. Он любезно пожал Деменсио руку и сказал:
 – Хитрый ты паразит! – А потом сопроводил паломников обратно в автобус.
 Деменсио стоял на обочине имахал, пока они не скрылись из виду. С торжествующей самодовольной ухмылкой он повернулся к жене, сортировавшей мокрые от слез комки банкнот.
 – У нас получилось! – ликуя воскликнула она.
 – Невероятно, блин!
 – Ты был прав, милый. Они кидаются на что угодно.
 Ребенком Деменсио видел, как раскрашенных черепах продавали на уличном блошином рынке в Хайали. У одних на панцирях были лакированные розы и подсолнухи, у других – флаги, сердечки или диснеевские персонажи. Деменсио прикинул, что не намного абсурднее будет украсить черепах Джолейн лицами религиозных деятелей. Это казалось Деменсио единственным шансом сохранить прибыль от визита преподобного Муди, раз уж плачущая Мадонна временно вышла из строя.
 После того как Триш принесла домой художественные принадлежности, Деменсио выбрал дюжину самых энергичных экземпляров из аквариума Джолейн. Деликатному процессу росписи предшествовало краткое обсуждение того, как почтительнее всего изобразить апостолов на панцире обитающей в тине рептилии. Ни Деменсио, ни его жена не могли назвать и половины первых апостолов, поэтому они сверились с Библией (в которой, к сожалению, не было полного набора портретов). Потом Триш порылась в коробке с вещами недавно умершего отца и нашла издание «Тайм-Лайф» о величайших мировых шедеврах. Там была фотография «Тайной вечери» Леонардо, которую Триш вырвала и поместила на рабочем месте перед мужем.
 – Это замечательно, – сказал он, – но кто есть кто?
 Триш показала пальцем:
 – По-моему, это Иуда. Или, может, Андрей.
 – Иисусе.
 – Вот он, – услужливо отозвалась Триш. – Прямо посередине.
 После этого Деменсио выгнал ее и приступил к росписи черепах. Вдаваться в тонкости не было смысла, с волнистыми панцирями животных – крохотными, как серебряный доллар, – оказалось трудно работать. Бороды – вот что надо, сказал он себе. Все важные шишки в Библии носили бороды.
 Вскоре Деменсио нащупал ритм – удерживая каждую малютку-черепаху левой рукой, работая кистью в правой. Действуя равномерно и точно, он уложился меньше чем в три часа. И хотя каждый апостол был награжден буйной растительностью на лице, Деменсио постарался, чтобы каждый хоть чем-то отличался от других.
 Триш, вглядываясь в миниатюрные лики, спросила:
 – Который из них кто?
 – Убей бог – не скажу.
 И, как Деменсио и ожидал, это оказалось не важно. Матфей одного паломника был Иоанном другого.
 Последователи преподобного Муди жадно столпились у черепашьего загончика, сооруженного Триш из пластиковой садовой ограды. Деменсио называл имя каждого апостола, нарочно указывая не понять на кого в копошащейся куче. Паломники не просто поверили – они были ошеломлены. В Центре небольшой отгородки Деменсио водрузил стеклопластиковую Деву Марию, которая (как он объявил) в этот особенный День плакать не станет. Паломники все поняли – Богоматерь, видимо, обрадовалась прибытию ближайшего окружения своего Сына.
 Апостольские черепахи произвели такой фурор, что Деменсио решил снова использовать их наутро. К полудню во дворе было не протолкнуться. Деменсио сооружал на кухне бутерброд, когда Триш встревоженно сообщила, что черепахи на солнце страдают от обезвоживания, а краска на панцирях начала облезать. Деменсио решил проблему, выкопав небольшую канаву вокруг Мадонны и наполнив ее из садового шланга. Позже богом вдохновленный турист из Южной Каролины спросил, не в святой ли воде плавают черепахи. Когда Деменсио заверил его, что так и есть, мужчина попросил продать ему полную чашку за четыре доллара. Прочие посетители бросились занимать очередь, и вскоре Деменсио пришлось заново наполнять канавку.
 Он сиял от такой неожиданной удачи. Поклонение черепахам! Преподобный Муди оказался прав – это был чистый гений.
 Посещение проходило гладко до середины дня, потом явился Доминик Амадор, попытавшийся промышлять на изобилии Деменсио, самым вульгарным образом демонстрируя сочащиеся стигматы. Триш прогнала его граблями. Перебранка происходила на виду у мэра Джерри Уикса, который даже не попытался вступиться за бесстыжего Доминика.
 Мэр Уикс прибыл к месту поклонения в сопровождении троих людей, которые определенно не были паломниками. Двоих Деменсио уже встречал в городе, третий оказался незнакомцем. Деменсио принял эту группу с видом занятого человека, торопящегося в банк, – которым он, собственно, и был.
 – Пожалуйста, – попросил мэр. – Мы ненадолго.
 – Вы застали меня в неудачное время. – Деменсио набивал последний из трех пухлых конвертов.
 – Это насчет Джолейн, – сказал Джерри Уикс.
 – Да?
 Деменсио подумал: вот черт, я знал – все слишком хорошо, чтобы быть правдой. Проклятые черепахи наверняка украдены.
 Из-за двери показалась голова Триш:
 – Еще латука!
 Деменсио закрыл банковские вклады в ящик и направился к холодильнику.
 – Присаживайтесь, – спокойно сказал он своим посетителям. – Через минутку вернусь.
 Родди и Джоан сильно волновались, содействуя брату Джоан в таком важном журналистском задании; на самом деле их привела бы в экстаз и помощь с еженедельной заметкой об урожае. Родди работал на государство, инспектировал бензонасосы, а Джоан учила третий класс в начальной школе округа. В Грейндже у них особых друзей не водилось, так что они были просто в восторге, когда Синклер спросил, нельзя ли ему заехать на пару дней, поработать над лотерейной статьей. Ведь это по их подсказке все и закрутилось, поэтому Родди и Джоан сочли, что обязаны помочь Синклеру обнаружить его ведущего журналиста, пропавшего вместе с Джолейн Фортунс. Загадка «Лотто» оказалась самой серьезной суматохой, охватившей Грейндж впервые за долгие годы, и Родди с Джоан было приятно находиться в гуще событий. Синклер не успел пробыть в городе и двадцати минут, а они уже представили его мэру, который выслушал отчет об исчезновении Тома Кроума в замешательстве и легком испуге.
 – Что бы ни случилось, – сказал Джерри Уикс, – уверяю вас, в ответе за это не жители Грейнджа. Мы самые гостеприимные ребята во всей Флориде!
 Синклер записывал каждое слово, пытаясь удержать в равновесии блокнот на коленях. Он полагал, что именно так и работают настоящие репортеры – словно загруженная по полной стенографистка, сохраняя каждый предлог и артикль. Он просто не знал, как бывает на самом деле, и был слишком горд, чтобы перед поездкой расспросить народ в отделе новостей.
 Единственным недостатком подобной тщательной техники ведения заметок была продолжительная тишина между моментом произнесения фразы и моментом, когда Синклер заканчивал ее записывать. Он писал необычайно медленно, годы за компьютерной клавиатурой отучили его от ощущения авторучки в пальцах. И что еще хуже, он был ужасным аккуратистом. Мало того, что он фиксировал все несущественные замечания – Синклер вдобавок скрупулезно расставлял знаки препинания.
 Родди и Джоан преданно ждали наготове, пока брат Джоан будто целую вечность горбился над блокнотом. Мэр, однако, уже начал дергаться.
 – Я бы не возражал, – наконец изрек он, – если бы вы использовали диктофон.
 В ответ Синклер лишь разразился новыми каракулями.
 Джерри Уикс обратился к Родди:
 – Зачем он  это  записывает?
 – Не совсем понимаю.
 – Кого волнует, что я сказал про диктофон?…
 – Не знаю, господин мэр. У него, должно быть, есть на то причины.
 Синклер осадил себя на середине предложения. Застенчиво поднял взгляд и закрыл ручку колпачком. У Джерри Уик-са, похоже, отлегло от сердца. Он предложил всем вместе сходить к человеку, который последним видел Джолейн Фортунс перед ее отъездом из города. Зовут его Деменсио, сказал мэр, и он владеет известной религиозной святыней. Синклер согласился – нужно поговорить с этим человеком как можно скорее. Он сунул блокнот в задний карман брюк – он часто видел в «Реджистере», что так поступают мужчины-репортеры.
 Проскользнув на заднее сиденье машины мэра, Джоан прошептала брату, что у нее дома есть портативный магнитофон «Сони».
 – Спасибо, конечно, – сухо ответил Синклер, – но у меня все в порядке.
 И, познакомившись с Деменсио, он снова выхватил свой блокнот.
 – Можете по буквам продиктовать мне свое имя? – попросил он, нацелившись ручкой.
 – Вы из полиции? – Деменсио повернулся к мэру. – Он что, типа коп?
 Джерри Уикс объяснил, кто такой Синклер и зачем он проделал этот путь в Грейндж. Их усадили в гостиной Деменсио – мэра, Родди, Джоан и Синклера. Деменсио расположился в своем любимом кресле перед телевизором, нервно перебрасывая головку салата ромэйн из одной руки в другую, как в софтболе. Он не доверял незнакомцу, но не хотел упускать внимания свободной прессы.
 Синклер спросил:
 – Когда вы в последний раз видели Джолейн Фортунс?
 – Позавчера вечером, – ответил Деменсио. – Когда она завезла черепашек.
 Родди и Джоан чрезвычайно заинтересовались аквариумом с малютками-черепахами, равно как и их расписными собратьями в канаве снаружи, но Синклер почему-то за ними не последовал. Он тщательно записал ответ Деменсио, потом спросил:
 – С мисс Фортунс был мужчина?
 – Белый мужчина?
 – Да. Где-то за тридцать, – уточнил Синклер. – Около шести футов ростом.
 – Он самый. Фотографировал мою статую Девы Марии. Она плачет настоящими слезами.
 Его перебил Родди, старавшийся быть полезным:
 – Люди отовсюду приезжают помолиться его плачущей Мадонне.
 – Посещение каждое утро, – добавил Деменсио. – Вам стоит здесь задержаться.
 Синклер не отозвался. Он все еще маниакально корпел над первой частью ответа Деменсио. Он добрался до слова «Дева», и тут вмешательство Родди выбило его из колеи, после чего он упустил остаток фразы. Теперь Синклер был вынужден ее восстанавливать.
 – Вы сказали – «оно плачет» или «она плачет»?
 –  Она  плачет, – подтвердил Деменсио. – Как пьяный священник.
 Ни Родди, ни Джоан не могли представить себе настолько грубое замечание в семейной газете, но Синклер все равно его записал.
 – А у двенадцати моих черепашек, – продолжил Деменсио, – на спинах апостолы. Невероятнейшая штука – хоть сами взгляните, там, в канавке!
 – Помедленнее, – попросил вымотанный Синклер. Пальцы уже сводило судорогой. – Мужчина, который был с мисс Фортунс, – они уехали вместе?
 – Да. На его машине.
 Синклер терзал бумагу, Родди, Джоан и мэр хранили молчание. Любой отвлекающий фактор затормозил бы Синклера еще больше. Деменсио, впрочем, забеспокоился. Он начал чистить головку салата, раскладывая на диване листья в стопки по размеру. Он боялся, что газетчик спросит о финансовой договоренности с Джолейн о присмотре за черепахами. Деменсио не строил никаких иллюзий насчет того, что тысяча долларов сойдет за обычную или хотя бы разумную плату, или что газетчик поверит, будто это была идея Джолейн.
 Но когда Синклер наконец поднял глаза от своих заметок, он спросил лишь:
 – Они упоминали, куда направляются?
 – Майами, – с облегчением ответил Деменсио.
 Джоан, почувствовав угрозу своей репутации лица, владеющего конфиденциальной информацией, вмешалась:
 – Мы слышали про Бермуды. Они говорили что-нибудь о Бермудах?
 – Майами – вот что они мне сообщили. Джолейн сказала, у нее там какие-то дела.
 – Медленнее, – запротестовал Синклер, скрючившись над записной книжкой, словно ювелир-ревматик. – Пожалуйста.
 Радушие Деменсио иссякло:
 – Пишется «Ма-йа…».
 – Я  знаю,  как оно пишется, – огрызнулся Синклер.
 Мэр прикусил костяшки пальцев, чтобы не заржать.
 Они намотали не одну милю по проселочным дорогам, так и не обнаружив другую машину. Бодеан Геззер был слишком пьян и измотан, чтобы продолжать. Пухл предложил сменить его за рулем, но Бод не желал и слышать об этом – водить его новенький «додж-рэм» не дозволялось никому. Он припарковался на краю помидорного поля и отрубился под грызню Пухла и Фингала, пререкавшихся по поводу фиаско со стрельбой в трейлере. Поначалу Боду казалось, что Пухл слишком жесток с мальчишкой, но, обнаружив на рассвете пару рваных пулевых дыр в задней боковине грузовика, передумал.
 Бод приказал Пухлу:
 – Отстрели ему яйца, нахуй.
 – Я же не знал, что это вы, парни! – возразил Фингал.
 Бод раздраженно нащупал пистолет у Пухла за поясом:
 – Так, дай-ка мне эту штуку.
 Пухл оттолкнул его руку:
 – Услышит кто-нибудь.
 – Но я же думал, что это НАТО! – кричал Фингал. – Я же попросил прощения, нет разве?
 – Посмотри, что ты сделал с моим грузовиком!
 – Я за все заплачу, клянусь.
 – Да уж конечно, ты, бля, заплатишь – прорычал Бодеан Геззер.
 Нервы у Фингала окончательно сдали.
 – Дайте мне еще один шанс! – молил он.
 – Еще один шанс? Чушь собачья! – вмешался Пухл. Он уже понял, что мальчишка оказался безнадежным кретином, – от него надо избавиться. Им с Бодом можно было бросить монетку, чтобы выяснить, кому выпадет об этом сообщить.
 Пухл вылез отлить и немедля наткнулся на ржавую жестянку от аэрозольной краски – посреди помидорного поля! Слишком прекрасно, чтобы быть правдой. Бод был против токсикомании, поэтому Пухл укрылся за грузовиком. Он опустился на колени на глинистый песок и взволнованно встряхнул баллончик. Громыхание его успокоило – ритм старой знакомой песни. Он сложил ладони чашечкой у наконечника баллона и нажал его подбородком, но никакой краски не брызнуло. Он поднес наконечник к ноздрям и тщетно вдохнул, пытаясь учуять остатки испарений, – ни малейшего запаха. Он выругался, встал и зашвырнул пустую жестянку как можно дальше.
 Когда он расстегнул молнию, чтобы помочиться, на кончик члена сел слепень. Настолько немиллионерского ощущения Пухл и вообразить-то не мог. Он уныло смахнул слепня и закончил свое дело. Потом достал кольт-«питон» из-за пояса и сунул его под левую руку. Тщательно ощупал правую штанину, пока не нашел пластырь, – по крайней мере лотерейный билет в безопасности. Он подумал, что бы сказали его родители, узнай они, что к правой ляжке у него примотаны 14 лимонов.
 Вернувшись к пикапу, он обнаружил, что Бодеан Геззер уже успокоился. Фингал серьезно расспрашивал о грядущей атаке НАТО на Соединенные Штаты, интересуясь, надо ли ему было высматривать что-то особенное, – ясный сигнал, что пора уже браться за оружие.
 – Типа вертолетов. Я слыхал, у них там секретные черные вертолеты имеются, – говорил он, – из Интернета.
 – На вертолеты я больше не рассчитывал бы, – ответил Бод. – Черт, да они могут переключиться на дирижабли! Всякое бывает.
 – Во бля! – огорчился Фингал.
 – Вот что я тебе скажу – не удивлюсь, если это произойдет на рассвете, по-настоящему тихо. Просыпаешься одним прекрасным утром – хуяк, а на почтальоне уже голубая каска.
 Фингал в ужасе отшатнулся:
 – И что тогда – поубивают они всех нас, белых людей, так?
 – Женщин не убьют, – уточнил Пухл. – Их они изнасилуют. Мужиков они убьют, вот кого.
 – Нет, – сказал Бод Геззер. – Первое, что они сделают, – вгонят нас всех в такую жуткую нищету, что мы ни еды себе не сможем позволить, ни лекарств, ни одежды какой-никакой.
 – Это как же так? – удивился Фингал.
 – Легко. Представь, что они объявят все наши деньги нелегальными. Все, что ты накопил, – бесполезно, как туалетная бумага. А в это время они печатают совершенно новые доллары, которые миллионами раздают неграм, кубинцам и прочим.
 Пухл уселся на бампер грузовика и помассировал раскалывающийся от похмелья лоб. Он уже слышал Бодову теорию заговора о замене валюты США. Тема возникла прошлым вечером в «Ухарях», когда Пухл снова предложил избавиться от ниггерской кредитной карты, пока ее не выследили. Бод заявил, что им стоит ее придержать на случай, если Новый мировой трибунал захватит все банки и выпустит новые деньги. Тогда вся тяжким трудом заработанная американская наличность окажется бесполезна.
 –  Какая  наличность? – удивлялся Пухл. У них не было ни гроша.
 – А новые деньги, – объяснял Бод Фингалу, – на них вместо Джорджа Вашингтона и Ю.С. Гранта будут табло Джесси Джексона и Тьфуделя Кастро.
 – Что, правда? И что делать?
 – Пластик, – ответствовал Бод. – Мы будем использовать пластик. Так, Пухл?
 – Само собой. – Пухл поднялся, почесывая промежность. Он так давно в последний раз видел пятидесятидолларовую купюру, что не мог вспомнить, чье на ней лицо. Спроси Пухла, там вполне мог оказаться хоть Джеймс Браун  [27] .
 – Давайте, что ль, еды какой надыбаем, – сказал он.
 По дороге во Флорида-сити Фингал уснул, открыв рот и обнажив зубы, как дворняжка. Бод и Пухл воспользовались тихим часом, чтобы обсудить события прошлой ночи. За ними взаправду следили, или эта машина, которую они услышали, просто заблудилась в фермерских угодьях?
 Бод Геззер был за последний вариант. Он настаивал, что заметил бы, если бы кто-то сидел у них на хвосте от самого ресторана.
 – Может, и заметил бы, будь ты трезвый, – уточнил Пухл.
 – Да никто за нами не ехал, я отвечаю. Просто передергались от всей этой вчерашней стрельбы.
 – Что-то я не уверен, – ответил Пухл.
 У него было сильное ощущение, что фортуна начинает поворачиваться задницей. Он окончательно уверился в этом после завтрака, за обедом, когда официантка не сразу вернулась с кредиткой. Пухл заметил, что она советуется с управляющим рестораном у кассового аппарата. В одной руке управляющий держал краденую «Визу», в другой – телефон.
 Пухл прошептал через стол:
 – Попались!
 Бодеан Геззер застыл. Засовывая ноги обратно в ковбойские сапоги, он нечаянно пнул Пухла в колено. Пухл раздраженно заглянул под стол и прошипел:
 – Осторожнее!
 Фингал, вытаращив глаза, скручивал бумажную салфетку в узел:
 – Блин, чего ж нам теперь делать?
 – Сматываться, мальчик. Чего ж еще? – Пухл игриво постучал по лысому, изборожденному прожилками черепу Фингала. – Сматываться к ебеням, как ветер.




 Тринадцать


 Любовь Бода Геззера к ворованным кредиткам была очевидна из двузначной записи в его списке отсидок и приводов в полицию, куда также включались девять судимостей за фиктивные чеки, пять – за мошенничество с пособиями, четыре – за кражу электричества, три – за разграбление лобстерных ловушек и две – за умышленное повреждение частной собственности (счетчика платы за парковку и банкомата).
 Все это открылось Моффиту вскоре после того, как Джолейн позвонила и сообщила номер красного пикапа, в котором ездили напавшие на нее люди. Номер ввели в один компьютер, выдавший имя и дату рождения Бодеана Джеймса Геззера, а их, в свою очередь, ввели в другой компьютер, который и выдал досье арестов мистера Геззера. Ничего из обнаруженного Моффита не удивило, и меньше всего – тот факт, что, несмотря на многочисленные преступления, Бод Геззер в общей сложности провел за решеткой меньше двадцати трех месяцев своей никчемной жизни.
 И хотя эту информацию нельзя было получить из компьютера, Моффита не шокировало бы и то, что Бод Геззер был общепризнанным сторонником превосходства белой расы и с недавних пор – основателем отряда ополчения правого толка. Бод Геззер, напротив, был бы поражен и напуган, узнай он, что привлек внимание агента презренного Бюро по алкоголю, табаку и огнестрельному оружию и что агент этот был негром проклятым.
 Для Моффита видеть Джолейн было одновременно мучительно и божественно. Она никогда не заигрывала с ним и не водила его за нос, даже слегка. Это было не нужно. Ей достаточно было лишь рассмеяться, или повернуть лицо, или пройтись по комнате. Вот  такой  расклад.
 Положение Моффита было тяжелым, но не жалким. Иногда он не думал о ней месяцами. А когда думал, не было никакой слепой тоски – только стоическое томление, которое он точно отрегулировал за долгие годы. Он был реалистом – он чувствовал то, что чувствовал. Когда бы она ни позвонила, он перезванивал. Когда бы ей что-нибудь ни понадобилось, он не подводил. Это радовало его, как ничто другое.
 Они встретились в придорожной закусочной у трассы номер один в Южном Майами. Не вытерпев и полминуты, Джолейн начала расспрашивать о владельце пикапа:
 – Кто он? Где он живет – у помидорных ферм?
 – Нет, – ответил Моффит.
 – Какой у него адрес?
 – Забудь об этом.
 – Почему? Что ты собираешься делать?
 – Досмотреть его жилье, – сказал Моффит.
 Джолейн не совсем поняла, что он имел в виду.
 – Обыскать его, – объяснил Том Кроум. – С особой предвзятостью.
 Моффит кивнул:
 – Кстати, аннулируй свою «Визу». Теперь у нас есть имя, больше ничего не нужно.
 Все трое заказали комбинированный обед и чай со льдом. Джолейн ела мало. Она чувствовала, что ее отстраняют от охоты.
 – Когда ты «досмотришь» дом этого типа…
 – Квартиру. – Моффит промокнул рот салфеткой.
 – Ладно, но когда ты будешь это делать, – не сдавалась Джолейн, – мне бы хотелось при этом присутствовать.
 Моффит решительно покачал головой:
 – Даже меня там не будет. То есть – официально. – Он достал свое удостоверение и раскрыл его на столе перед Томом Кроумом. – Объясни ей, – сказал Моффит, взмахнув свиным ребрышком.
 Кроум увидел эмблему БАТО и все понял. Бюро выставили на посмешище после рейда в Уэйко. Вооруженные психи выступали за ликвидацию конторы и сравнивали ее агентов с агрессивными нацистами. Конгресс провел расследование. С верхов полетели головы, оперативный персонал держался тише воды ниже травы.
 – Настоящий водопад дерьма, – сказал Кроум Джолейн.
 – Я получаю газеты, Том. Я умею читать. – Она ядовито глянула на Моффита. – Не говорите со мной как с младенцем.
 Агент продолжил:
 – Больше никаких сенсаций в прессе, это наш приказ из Вашингтона. И именно поэтому на данную кражу со взломом я пойду один.
 Джолейн Фортунс ткнула пластиковой вилкой в капустный салат. Ей ужасно хотелось знать, кто эти ублюдки, как они живут и что заставило их прийти к ней – именно к ней, а не к любому другому везучему человеку, выигравшему в лотерею. Зачем ехать в Грейндж воровать билет, вместо того чтобы дождаться, пока джекпот не достанется кому-нибудь в Майами или Лодердейле, где такое случалось постоянно.
 Полная бессмыслица. Джолейн хотела отправиться с Моффитом, вломиться в дом этого человека. Перерыть ящики, заглянуть под кровать, на пару вскрыть конверты. Джолейн хотела ответов.
 – Я могу обещать только билет, – сказал Моффит. – Если он там, я его найду.
 – Скажи мне хотя бы имя.
 – Зачем, Джо, – чтобы ты посмотрела в телефонной книге и приехала туда первой? Ну уж нет.
 Они доели в тишине. Джолейн осталась расправляться с куском яблочного пирога, а Кроум вышел за Моффитом на стоянку.
 – Лотерейным билетом она не ограничится, – сказал агент. – Ты ведь это понимаешь, правда?
 – Она может.
 Моффит улыбнулся:
 – Если этой девочке что-то втемяшится, она тебя в порошок сотрет. Поверь мне. – Он сел в машину, стандартное казенное чудище, и воткнул сотовый в зарядное устройство, питавшееся от прикуривателя. – Зачем тебе это? – спросил он Кроума. – Надеюсь, твоя причина получше моей.
 – Может, и нет.
 Кроум ожидал предупреждения о том, что лучше бы ему как следует заботиться о Джолейн Фортунс, а то хуже будет. Но вместо этого Моффит сказал:
 – А у нас двумя свиданиями все и ограничилось. Кино и игра «Дельфинов». Она ненавидит футбол.
 – Что было за кино?
 – Что-то с Николсоном. Лет десять или одиннадцать тому назад. А «Дельфинам» надрали задницу, только это и помню. Как бы там ни было, потом все снова вернулось к «будем друзьями». Ее выбор, не мой.
 – Я ничего от нее не хочу, – сказал Кроум.
 Моффит хихикнул:
 – Приятель, да ты не слушаешь. Это  ее  выбор. Всегда. – И завел мотор.
 – Осторожнее в квартире.
 – Это тебе стоит быть осторожнее, – подмигнул Моффит.
 Кроум вернулся в ресторан, и Джолейн отрапортовала, что пирог был превосходен. Потом спросила, что сказал Моффит на стоянке.
 – Мы говорили о футболе.
 – Ну да, не сомневаюсь.
 – Ты же понимаешь, – сказал Кроум, – он чертовски рискует.
 – И я ему признательна. Честно.
 – У тебя забавный способ выражать признательность. Джолейн беспокойно поерзала.
 – Знаешь, мне с Моффитом приходится выбирать выражения. Если я кажусь неблагодарной, то это, вероятно, потому, что я не хочу казаться  слишком  благодарной. Я не хочу… Господи, ты же понимаешь. У этого человека до сих пор ко мне сильные чувства.
 – Мы зовем это любовью.
 Джолейн опустила глаза:
 – Прекрати. – Она терзалась из-за того, что втянула Моффита в поиски. – Я знаю, что у него должен быть ордер на обыск, я знаю, что, если его поймают, он может лишиться работы…
 – Или попасть за решетку.
 – Том, он хочет помочь.
 – Самым худшим способом. Он пойдет на все, чтобы тебя осчастливить. Таково проклятие безнадежно влюбленных. Я хочу спросить вот о чем: ты хочешь свои лотерейные деньги или ты хочешь отомстить?
 – И того, и другого.
 – А если придется выбирать?
 – Тогда деньги. – Джолейн подумала о Симмонсовом лесе. – Я выберу деньги.
 – Хорошо. Вот так и оставь. Окажешь агенту Моффиту огромную услугу.
 А заодно и мне, подумал Кроум.
 Чемп Пауэлл был лучшим клерком из тех, кого когда-либо нанимал судья Артур Баттенкилл-младший, – самым изобретательным, самым трудолюбивым, самым амбициозным. Артур Баттенкилл его очень любил. Чемпу Пауэллу не нужно было объяснять важность преданности, ведь до поступления в юридическую школу он пять лет проработал полицейским – заместителем шерифа округа Гэдсден. Чемп понимал правила улицы. Хорошие парни держатся вместе, помогают друг другу, прикрывают друг друга, если попадают в переплет. Только так можно выжить и продвинуться.
 Поэтому Чемп Пауэлл был польщен, когда судья Баттенкилл спросил у него совета об одной деликатной личной проблеме – парне по имени Том Кроум, который встал между благородным судьей и его красоткой женой Кэти. Чемп Пауэлл допоздна работал в юридической библиотеке, разыскивал сложное апелляционное решение по лишению права выкупа заложенного кондоминиума и вдруг почувствовал руку Артура Баттенкилла у себя на плече. Судья сел и серьезно объяснил ситуацию с Кроумом. Он спросил Чемпа Пауэлла, как бы  он  поступил, если бы его жена закрутила шашни с другим мужчиной. Чемп (который побывал по обе части этого гадкого уравнения) ответил, что сначала напугал бы чувака до усрачки и попытался бы выжить его из города. Судья Баттенкилл сказал, что это было бы прекрасно, только бы узнать, как провернуть все, не влипнув самому. Чемп Пауэлл сказал – не беспокойтесь, я все устрою. Судья так расщедрился в благодарностях, что Чемп Пауэлл узрел свое профессиональное юридическое будущее в полном шоколаде. Одним телефонным звонком Артур Баттенкилл мог обеспечить ему место в любой фирме Западной Вирджинии.
 Той же ночью клерк подъехал к дому Тома Кроума и высадил окна из винтовки, с какой ходят на оленя. На следующее утро судья вознаградил его в адвокатской конторе коллегиальным подмигиванием и одобрительно поднятыми большими пальцами. Впрочем, два дня спустя Артур Баттенкилл позвонил Чемпу Пауэллу, чтобы в бешенстве сообщить, что Кроум по-прежнему общается с Кэти и посылает ей фотографии оккультного свойства – с плачущей скульптурой. Чемп возмутился. С благословения судьи он рано ушел с работы, чтобы добраться в скобяную лавку до закрытия. Там он купил двенадцать галлонов скипидара и швабру. Любой опытный поджигатель объяснил бы Чемпу, что двенадцати галлонов будет чересчур и что одни их испарения могут вырубить слона.
 Но у помощника юриста не было времени на консультации с экспертами. С решимостью в сердце и банданой на носу Чемп Пауэлл энергично размазал скипидар по всему дому Тома Кроума, полируя полы и стены в каждой комнате. На кухне он наконец потерял сознание, обрушившись на газовую плиту и бешено шаря вокруг. Естественно, руки его ухватились за выключатель горелки и бессознательно повернули его в положение «вкл». Раздавшийся взрыв было слышно за полмили. Дом выгорел до фундамента за полтора часа.
 Останки Чемпа Пауэлла были обнаружены лишь спустя много часов после того, как пламя угасло, когда пожарные перевернули полурасплавившийся холодильник и нашли то, что оказалось обугленной человеческой челюстью. Останки костей покрупнее и комки превратившейся в студень ткани извлекли из-под обломков и поместили для судебно-медицинского эксперта в здоровенный мешок; эксперт определил, что жертвой был белый мужчина примерно шести футов ростом, немного за тридцать. Прочая же положительная идентификация представлялась практически невозможной без данных зубной формулы.
 Исходя из расы, роста и приблизительного возраста жертвы расследовавшие пожар специалисты сделали вывод, что покойный, вероятно, был Томом Кроумом и что он был убит или вырублен до бессознательного состояния, когда застал поджигателя врасплох у себя в доме.
 Ужасающие подробности этого открытия и окружающие его подозрения на следующее утро сообщили репортеру криминальной хроники «Реджистера», который немедля поставил в известность ответственного редактора. Тот мрачно собрал персонал отдела новостей и объявил всем о находке ребят, расследовавших поджог. Ответственный редактор спросил, не знал ли кто, как звали дантиста Тома Кроума, но никто не знал (хотя некоторые и отпускали замечания о знаменитой улыбке Кроума, назло предполагая, что это, пожалуй, ручная работа специалиста). Стажеру дали задание обзвонить все зубоврачебные клиники города в поисках рентгенограммы Кроума. В то же время очеркисту поручили работу над некрологом Кроума – на всякий случай. Ответственный редактор сказал, что газета до последнего будет ждать с отправкой статьи в печать, но готовиться надо к худшему. После собрания он помчался обратно в свой кабинет и попытался дозвониться до Синклера в Грейндже. Женщина, назвавшаяся сестрой Синклера, сообщила, что он «в черепашьем святилище», но предложила оставить для него сообщение. Редактор так и сделал: «Скажите ему, блядь, пусть позвонит в редакцию к полудню или начинает искать новую работу».
 Так уж получилось, что у Чемпа Пауэлла и Тома Кроума была, помимо расы и физических данных, еще одна общая черта: выщербленный кончик двадцать седьмого зуба, правого нижнего клыка. Чемп Пауэлл повредил свой зуб, по пьяни откусив крышку у бутылки пива «Буш» во время матча по университетскому футболу на стадионе Гейтор-Баул в Джексонвилле в 1993 году. Том Кроум был обязан кирпичу, брошенному во время освещения уличных беспорядков в Бронксе.
 Одна из двоюродных кузин Кроума, стараясь быть полезной, упомянула о сломанном зубе (и его полугероической первопричине) журналисту из «Реджистера», который сказал об этом судмедэксперту, и тот из чувства долга осмотрел обуглившуюся челюсть, найденную в доме Кроума. Клык номер 27 выглядел так, будто по нему заехали зубилом. Судмедэксперт уверенно продиктовал отчет, в предварительном порядке определявший труп в развалинах как Тома Кроума.
 «Реджистер» напечатал материал и некролог отдельной вставкой на первой полосе, под цветной фотографией Тома Кроума на четыре колонки. Это был снимок с его журналистского удостоверения – недодержанный портретный кадр, на котором волосы Тома были взлохмачены, а глаза полузакрыты, – но Кэти, увидев его, все равно потеряла самообладание и в слезах бросилась в спальню. Судья Артур Баттенкилл-младший остался завтракать и несколько раз перечитал статью. Как ни старался, он не мог вспомнить состояние зубного ряда Чемпа Пауэлла.
 Приехав в суд, он выяснил, что уже второй день подряд его энергичный служащий не появлялся на работе. Секретарши предложили съездить к Чемпу домой и проверить, там ли он, но судья ответил, что это не обязательно. Он притворился, будто вспомнил, что Чемп упоминал о поездке в Си-дер-Ки, навестить родителей. Позже Артур Баттенкилл-младший в одиночку отправился к себе в кабинет и захлопнул дверь. Он надел черную мантию, развязал шнурки на туфлях и сел подумать, что для него хуже, с точки зрения виновности, если сгоревшее тело принадлежит Чемпу Пауэллу или все же Тому Кроуму.
 Оба варианта чреваты проблемами, размышлял судья, но живой Кроум – несомненно, больший геморрой, чем мертвый Чемп. Артур Баттенкилл-младший надеялся, что в газете не ошиблись, что в доме все-таки обнаружили зажаренные кости Кроума, что Чемп Пауэлл где-то залег на дно – как сообразительный экс-полицейский, которым он и был, – в ожидании, пока все не утихнет. Он, наверное, свяжется с судьей через день-другой, и они вместе выдумают правдоподобное алиби. Так все и будет. А пока оставалась еще Кэти, которая (между рыданиями) обвиняла Артура Баттенкилла-младшего в организации хладнокровного убийства ее бывшего любовника. Судья не знал, что делать с  этим,  но прикидывал, не утолит ли муки жены новая бриллиантовая подвеска.
 В обеденный перерыв он вышел и купил ей такую.
 По возвращении в мотель Джолейн переоделась в спортивный костюм и отправилась на прогулку. Том Кроум сделал несколько телефонных звонков – на свой голосовой почтовый ящик в «Реджистере», где его страховой агент оставил непонятно срочное сообщение касательно полиса жилищного страхования, и Дику Тёрнквисту, который сообщил, что будущую экс-супругу Кроума, возможно, видели – подумать только! – на горнолыжном курорте Джексон-Хоул, штат Вайоминг.
 Кроум уснул за просмотром европейского гольф-чемпионата по спутниковому ТВ. Проснулся он от нехватки воздуха. Джолейн Фортунс сидела на нем верхом, вонзив ему в бока свои сверхъестественно синие ногти.
 – Эй! – заявила она – Эй, ты, послушай-ка!
 – Слезь…
 – Нет, пока не скажешь, – отозвалась она, – что, черт побери, происходит.
 – Джолейн, я не могу дышать.
 – «Чертовски рискует», ты сказал. Но потом меня осенило: с какой бы это стати федеральному агенту сообщать  тебе  – газетчику, прости господи! – что он планирует взлом? Какой, к черту, риск! Какая тупость!
 – Джолейн!
 Она перенесла часть веса на колени, чтобы Кроум мог вздохнуть.
 – Спасибо, – сказал он.
 – Не за что.
 Она наклонилась вперед, пока не оказалась с ним нос к носу:
 – Моффит, он умный человек, да. Он не станет болтать перед прессой, пока не выяснит, что никакой статьи не будет. А ее  не будет,  так? Вот почему ты не доставал свой проклятый блокнот все время, что мы были в дороге!
 Кром приготовился защищать ребра от новой атаки.
 – Я же сказал, я не записываю каждую мелочь.
 – Ты несчастный брехун, Том Кроум! – Она хлопнулась ему на грудь. – Угадай, что я сделала? Я позвонила Моффиту на сотовый, и угадай, что он мне сказал? Ты сейчас не работаешь в газете, ты в отпуске по болезни. Он все проверил.
 Коум попытался подняться. Отпуск по болезни? Этот идиот Синклер умудрился загубить совершенно роскошную отставку!
 – Почему ты не сказал? – выпытывала Джолейн. – Что с тобой такое?
 – Ну хорошо. – Он просунул руки под ее колени и осторожно уронил ее на бок. Она осталась на кровати, вытянулась, опершись на локти.
 – Я жду, Том.
 Он уставился в потолок.
 – Вот что случилось на самом деле. Мой редактор зарубил статью о лотерее, поэтому я подал в отставку. Эта байка про «отпуск по болезни» для меня новость – Синклер, видимо, сочинил ее для шефа.
 Джолейн по-прежнему не верила:
 – Ты бросил работу из-за меня?
 – Не из-за тебя. Из-за того, что мой редактор – никуда не годный, трусливый неумеха.
 – В самом деле? Это единственная причина?
 – А еще потому, что я обещал тебе помочь.
 Джолейн скользнула ближе.
 – Послушай, ты не можешь бросить газету. Ты ни в коем случае не можешь, это понятно?
 – Все будет хорошо. Не беспокойся.
 – Проклятые вы мужчины, поверить не могу! Нашла себе еще одного ненормального.
 – Что такого ненормального в том, чтобы сдержать обещание?
 – Господи, – пробормотала Джолейн. Он был абсолютно серьезен. Этот парень – старомодный шизик. И сказала: – Не шевелись, хорошо? Я собираюсь сделать кое-что безответственное.
 Кроум начал было поворачиваться к ней, но она остановила его, слегка прикрыв ему глаза рукой:
 – Ты оглох? Я же сказала не шевелиться.
 – Это еще что такое? – удивился он.
 – Я должна тебе поцелуй, – ответила она. – С прошлой ночи. А теперь, пожалуйста, не двигайся, или я откушу тебе губы.




 Четырнадцать


 Тома Кроума застали врасплох.
 – Ну, скажи что-нибудь, – сказала Джолейн.
 – Ух…
 – Что-нибудь новенькое.
 – Ты на вкус как «Сертс».
 Она поцеловала его снова.
 – С мятным вкусом. Кажется, я подсела на эти проклятые штуки.
 Кроум перекатился на бок. Он видел, что ее чрезвычайно забавляет его нервозность.
 – По этой части я полный неумеха, – сказал он.
 – Другими словами, ты предпочел бы опустить болтовню и сразу перейти к траху?
 Кроум почувствовал, что его щеки горят.
 – Это не то, что…
 – Я шучу.
 Он быстро сел. Она была бесподобна.
 – Том, очень мило с твоей стороны бросить работу. Глупо, но мило. Мне показалось, ты заслужил поцелуй.
 – Это было… очень приятно.
 – Постарайся держать себя в руках, – сказала Джолейн. – Вот как ты сейчас поступишь. Сядешь в машину и поедешь домой. Обратно на работу. Обратно в свою жизнь. Ты сделал для меня более чем достаточно.
 – Ни за что.
 – Послушай, со мной все будет в порядке. Как только Моффит заполучит мой лотерейный билет, я отсюда свалю.
 – Ага, конечно.
 – Я клянусь, Том. Обратно в Грейндж, буду земельной магнатшей.
 – Я не бросаю статьи, – ответил Кроум.
 – Голову не морочь.
 – А что, если Моффит не найдет билет?
 Джолейн пожала плечами:
 – Значит, не судьба. А теперь начинай собираться.
 – Ну уж нет. Не раньше, чем ты получишь свои деньги. – Он откинулся на подушку. – Представь только, что снова очутилась на шоу мокрых футболок. Я бы не смог жить с таким собой.
 Она положила голову ему на грудь.
 – И чего же ты хочешь?
 – Мятная пастилка вполне сойдет.
 – От этого всего, я имею в виду. Всего этого жуткого безумия.
 – Сносного финала. Только и всего, – ответил Кроум.
 – Чтобы вышла статья получше, верно?
 – Просто чтобы ночью спать получше.
 Джолейн застонала:
 – Ты не настоящий. Тебя не может быть.
 Кроум попытался бегло классифицировать свои мотивы. Может быть, ему не хотелось, чтобы Моффит нашел украденный билет «Лотто», потому что тогда приключение закончится и ему придется уехать домой. Или может, ему хотелось вернуть билет самому, как-нибудь поэффектнее и поторжественнее, чтобы произвести впечатление на Джолейн Фортунс. Возможно, в этом не было вообще ничего благородного – просто тупая гордыня и гормоны:
 – Если хочешь, чтобы я ушел, я уйду, – сказал он.
 – У тебя в животе урчит. Снова проголодался?
 – Джолейн, ты не слушаешь.
 Она подняла голову:
 – Давай просто ненадолго оставим все как есть, прямо здесь, в постели. Посмотрим, что будет.
 – Идет, – согласился Кроум. Она была бесподобна.
 Пухл тайно злорадствовал по поводу их бегства. Он сказал, что у них бы ничего не вышло, не будь пикап Бода припаркован в голубой зоне, в двух шагах от входной двери в закусочную. Он сказал, что мужик за прилавком никогда не видел, чтобы трое инвалидов так чертовски быстро шевелились.
 Пока грузовик мчался в Хомстед, Фингал продолжал высматривать, не гонятся ли за ними. Бод Геззер за рулем был взвинчен – он ожидал, что негритянка аннулирует свою кредитку, но это событие все равно неприятно его поразило. Менеджер закусочной, должно быть, вызвал полицию, никаких сомнений.
 – Нам надо провести собрание, – сказал Бод. – Как можно скорее.
 – С кем? – спросил Фингал.
 – С нами. Истыми Чистыми Арийцами. – Настало время начать действовать как хорошо организованный отряд. – Возможно, проведем собрание сегодня днем.
 Пухл наклонился вперед:
 – А почему не прямо сейчас?
 – Не в грузовике. Я не могу председательствовать и вести одновременно.
 – Блядь, ты не можешь ссать и свистеть одновременно. – Пухл обметанным языком облизнул передние зубы. – Нам не нужно это ебаное собрание. Нам нужны наши лотерейные деньги.
 – Нет, чувак, еще слишком рано, – сказал Бод.
 Пухл вытащил свой пистолет и положил на пол у ног:
 – Пока еще что-нибудь не пошло не так.
 Фингал, зажатый на переднем сиденье между двумя пререкающимися злоумышленниками, непонятно почему ощущал, что он в безопасности. Пухл – самый крутой, и не только из-за оружия. Бод тоже бывает лихим парнем, но он скорее мыслитель, генератор идей. Фингалу понравилось его предложение о настоящем собрании отряда, понравилось его внимание к порядку и стратегии. Но до проведения собрания Истых Чистых Арийцев Фингал хотел исправить татуировку. Не так уж это и сложно, поменять Б.Б.П. на И.Ч.А. А кричащий орел был прекрасен сам по себе.
 Когда он осведомился об остановке у тату-салона, Пухл засмеялся и сказал:
 – Только этого тебе и не хватает.
 – Я серьезно, блин!
 Бод на водительском месте напрягся:
 – Мы не остановимся из-за такой ерунды.
 – Пожалуйста, я должен!
 Пухл вмешался:
 – Да посмотри на свою сраную руку. До сих пор в синяках с прошлого раза, как гнилой банан.
 – Понимал бы что. – Фингал надулся, подбородок его опустился.
 Только не это, подумал Пухл. Он подхватил кольт и сунул ствол мальчишке в пах:
 – Знаешь, сынок, ты самое занудное маленькое уебище из тех, что я встречал.
 Фингал судорожно вздернул голову:
 – П-простите меня.
 – Одного «простите» будет мало.
 Бод велел напарнику успокоиться:
 – Мы, все трое, до сих пор на взводе после вчерашнего. Вот что, давай-ка заедем к трейлеру и прихватим автоматы. Доберемся до расщелины и хоть немного спустим пар.
 – Было б круто, – с надеждой произнес Фингал.
 – А потом, после, устроим собрание.
 Пухл отозвался:
 – За-е-бись! – Засунул пистолет за пояс. – Нахуй расщелину. Хочу пострелять во что-нибудь, что движется. Что-нибудь побыстрее и побольше ебаной черепахи.
 – Типа чего?
 – Поживем – увидим, – заявил Пухл. – Еврея пришить поскорее, япошке – прочь бошку.
 – Для макаронника не пожалей пинка, – подхватил Фингал. – Да!
 Бод Геззер надеялся, что дурное настроение напарника развеется до того, как они дорвутся до серьезных игрушек.
 Моффит не должен был выходить из себя.
 Он был профи. Он постоянно имел дело с паршивыми мудаками.
 Но, крадясь по тесной квартирке Бодеана Джеймса Геззера, агент постепенно впадал в ярость.
 На стене плакат с Дэвидом Корешем – псих из Уэйко собственной персоной. В том провальном рейде Моффит потерял друга.
 И пулевые отверстия в штукатурке. Пустые обоймы. Стопки оружейных журналов и «Солдата удачи». Кассеты с порно. Книга в мягкой обложке под названием «Библия браконьера». Мельничка для перца, украшенная нацистской нарукавной повязкой. Обучающая брошюра – как делать бомбы из удобрений. Разрезанный комикс, юмористически обыгрывающий Холокост. Ассортимент нашивок и бамперных наклеек Национальной стрелковой ассоциации. Полный шкаф камуфляжа. Флаг Конфедерации, прибитый к облезающим обоям за туалетом. В спальне вышитый крестиком на ситце портрет Дэвида Дюка  [28] .
 Моффит подумал: эти типы наверняка ловили кайф, обрабатывая Джолейн.
 Он закрыл за собой входную дверь, подперев ее стулом. Открыл заднее окно и вышиб защитную сетку, чтобы можно было сбежать, если вернется Бодеан Джеймс Геззер. К тому же свежий воздух не повредит – тут воняло грязным бельем, окурками и выдохшимся пивом. Моффит начал методичный обыск. По опыту он знал, что даже самые тупые головорезы иногда оказывались просто гениями укрывания контрабанды – а лотерейный билет проще спрятать, чем «АК-47» или кило гашиша.
 Первой была кухня. Мельком взглянув на покрытое коркой столовое серебро, Моффит порадовался, что надел хирургические перчатки. Сильным предплечьем он освободил загроможденный столик в обеденной нише. Там он опустошил каждую коробку и жестянку из ящиков Бодеана Джеймса Геззера – сахар, мука, растворимый кофе, шоколадные «Криспи», сухарики-гренки, хлопья «Квакерский овес».
 Никакого билета.
 Прежде чем открыть холодильник, он глубоко вдохнул, но внутри оказалось не так омерзительно, как предполагалось. Отделение для еды было практически пустым, если не считать «бадвайзера», печенья с начинкой из корня алтея, кетчупа и пушистого от плесени ломтя гауды. Не обнаружив ничего припрятанного, Моффит пробил себе путь в морозильную камеру, любимый тайник начинающих наркоманов и контрабандистов. Полугаллонная емкость с древним, покрытым сливочной помадкой мороженым отправилась в чашу миксера, которая, в свою очередь, отправилась в духовку. Когда эти помои растаяли, Моффит процедил их через дуршлаг. Потом вытряхнул формочки для льда на кухонный стол и осмотрел каждый кубик.
 Нет билета.
 Он схватил столовый нож и направился в спальню, где выпотрошил подушки, вспорол тюфяк и пружинный матрас, приподнял заплесневелые углы ковра. В платяном шкафу Бодеана Джеймса Геззера Моффит наткнулся на такое, чего никогда не видел раньше – камуфляжное белье. Еще там был штык времен Второй мировой войны, липкого вида «Пентхауз» и стопка настоятельных уведомлений об уплате просроченных взносов из Национальной стрелковой ассоциации. Моффит был уверен, что нашел то, что искал, когда в нижнем ящике под клубком поношенных носков обнаружил пять хрустких билетов «Флорида Лотто».
 Но ни в одном из них последовательность не совпадала с выигрышными числами Джолейн, неверной была и дата розыгрыша – 2 декабря.
 Это завтра, подумал Моффит. Невероятно – им было мало украденных 14 миллионов. Эти уроды хотят еще больше.
 Он сунул билеты в карман и с некоторым ужасом направился в ванну. Раковиной завладела колония жирных муравьев-древоточцев, выказывая особое пристрастие к зубной щетке Бодеана Джеймса Геззера. Моффит залез в аптечку и опустошил пузырьки с лекарствами. Некоторые были выписаны не на имя мистера Геззера, который, несомненно, украл их или подделал рецепты. Моффит не пожалел времени на тюбики с зубной пастой «Крест» и кремом от геморроя – выдавил их ногой, а потом вскрыл кусачками.
 Ничего.
 На туалетном столике лежала пустая коробка презервативов «Троянец» без смазки, что заинтриговало Моффита. В квартире Бодеана Джеймса Геззера не наблюдалось никаких следов присутствия женщины – разумеется, женщины из тех, что беспокоятся о предохранении от заразы. Может, Геззер – гей, подумал агент, хотя вряд ли, если учесть склонность оружейных маньяков к гомофобии. К тому же названия на сложенных у телевизора кассетах с порнографией предназначены для гетеросексуалов.
 Может, негодяй надевал резинки, когда дрочил. Или может, пользовался ими с проститутками. В общем, деятельный парень, как ни посмотри.
 Ответ на загадку «Троянцев» обнаружился в пластиковом мусорном ведре: пять пакетиков из фольги и лезвие. Моффит разложил их на стульчаке. Презервативы были внутри упаковок, и Моффит бережно извлек их пинцетом. На каждом были видимые насечки или разрезы – вероятно, потому их и выкинули.
 Моффит сосредоточился на ярких обертках. Ясно, что их не просто разрывали в обычной спешке страсти. Вместо этого их старательно разрезали по краю, явно лезвием. И даже при такой осторожности Бодеан Джеймс Геззер повредил все пять резинок.
 Шестая, похоже, оказалась победительницей. Моффит был практически уверен, что знал, где она и что спрятано внутри.
 – Козел! – сказал он вслух.
 Мистер Геззер, похоже, тот еще оптимист, размышлял агент. Иначе зачем он беспокоился о сохранности презерватива, в котором спрятан лотерейный билет?
 Направляясь прочь из квартиры, Моффит наткнулся на жирную крысу, набивающую брюхо среди холмиков сахара и крупы на обеденном столике. Моффит собрался было ее пристрелить, но потом подумал: с какой радости делать Геззеру одолжение? Если повезет, животное окажется бешеным.
 Моффит по природе своей не был вредной личностью, но его вдохновила жалкая атрибутика ненависти. Он представил себе вечно недовольного Бодеана Геззера и его товарища-садиста – один в трусах растянулся на футоне, другой, возможно, сгорбился за столиком на кухне. Они приканчивают «бадвайзер», смеются над тем, что сделали с Джолейн Фортунс, вспоминают, кто куда ее ударил. Как она смотрела. Как вскрикивала.
 Моффит просто не мог ускользнуть и позволить таким уродам дальше жить своей извращенной жизнью как ни в чем не бывало. В конце концов, часто ли выпадает возможность произвести на параноиков-психопатов неизгладимое впечатление?
 Недостаточно часто. Моффит чувствовал себя морально обязанным выебать Бодеану Джеймсу Геззеру мозги. Все заняло еще лишь несколько минут, после которых, кажется, позабавилась даже крыса.
 Синклер был потрясен, едва коснулся черепах: теплое покалывание, которое сверхъестественно началось в ладонях и поднялось по обеим рукам до позвоночника.
 Он сидел скрестив ноги на дворе Деменсио, на краю канавки. Дневное посещение закончилось, паломники уехали. Синклер никогда раньше не держал в руках черепаху. Деменсио сказал – вперед, пожалуйста. Они не кусаются, ничего такого.
 Синклер достал одну из раскрашенных черепах и осторожно положил себе на колени. Бородатое лицо, уставившееся с рифленого панциря, было совершенно блаженным. И сама черепашка оказалась не менее совершенной – яркие глаза-самоцветы, бархатистая шея в зеленых, золотых и желтых полосках. Синклер дотянулся до воды и достал еще одну, а потом еще. Вскоре крошки-черепахи кишели на нем – топотали резиноподобные ножки, малюсенькие коготки небольно скребли по ткани брюк. Ощущение гипнотическое, почти божественное. Черепашки, казалось, испускали мягкий, успокаивающий ток.
 Деменсио, заново наполнявший канавку «святой» водой, спросил Синклера, все ли с ним в порядке. Синклер самопроизвольно задрожал и невнятно забубнил. Деменсио не узнал мелодию, но ему вряд ли мечталось бы услышать ее по радио. Он обратился к Джоан и Родди:
 – Я бы сказал, пора забрать парня домой.
 Синклер не хотел уходить. Он поднял взгляд на Родди:
 – Ну разве это не удивительно? – Простер вверх обе руки, полные черепах, с которых капала вода. – Вы видели?
 Деменсио резко вмешался:
 – Осторожней с этими тварями. Они не мои. – Только этого ему и не хватало – чтобы какой-то городской дурачок случайно прибил одну из драгоценных деток Джолейн. И  адьос,  тысяча баксов.
 Деменсио одолевал соблазн направить на малого шланг – на котяру Триш это действовало магически. Лицо Синклера сосредоточенно перекосилось. Его голова начала болтаться туда-сюда, будто шея стала резиновой.
 –  Нерре нурее нахоо дюу-дии,  – произнес он.
 Родди покосился на жену:
 – Это что – испанский, что ли?
 – Сомневаюсь.
 Синклер снова завыл:
 –  Нерре нерре дюу-дии!  – Это была искаженная отрыжка однажды сочиненного им газетного заголовка, непревзойденного личного достижения: НЕРВНЫЙ НУРЕЕВ НАХОДЧИВ В ДЕБЮТЕ У ДИСНЕЯ.
 Перевод, будь он известен Деменсио, вряд ли бы его успокоил.
 – Вот именно, – огрызнулся он. – Мы закрываемся.
 По настоянию Родди Синклер вернул двенадцать расписных черепашек в воду. Родди отвел его в машину, и Джоан поехала домой. Родди начал укладывать угольные брикеты в гриль во дворе, но Синклер сказал, что не голоден, и лег спать. Когда Джоан проснулась на следующее утро, его не было. Под сахарницей лежал журналистский блокнот, раскрытый на новой странице:

 Я вернулся в святилище.

 Там-то она и нашла его, восхищенного и обалдевшего. Деменсио отвел ее в сторону и прошептал:
 – Без обид, но у меня тут все же бизнес.
 – Я понимаю, – сказала Джоан. Подошла к канавке и присела на корточки рядом с братом. – Как наши дела?
 – Видишь? – показал Синклер. – Она плачет. Деменсио починил шланги Мадонны, на стеклопластиковых щеках сверкали слезинки. Джоан стыдилась такой впечатлительности Синклера.
 – Твой шеф звонил, – сказала она.
 – Это хорошо.
 – У него, похоже, что-то действительно важное. Синклер вздохнул. В сложенных чашечками ладонях у
 него было по черепашке.
 – Это Варфоломей, а это, по-моему, Симон.
 – Да, они просто душки.
 – Джоан, я тебя умоляю. Это же апостолы!
 – Милый, позвони лучше в газету.
 Деменсио предложил воспользоваться телефоном в доме. Что угодно, лишь бы этот балда убрался из святилища, пока не прибыли первые туристы.
 Секретарша ответственного редактора соединила Синклера немедленно. Он монотонно извинился за то, что не перезвонил днем раньше, как обещал.
 – Забудь об этом, – ответил ответственный редактор. – У нас дерьмовые новости – Том Кроум погиб.
 – Нет.
 – Похоже на то. Расследовавшие пожар нашли труп в доме.
 – Нет! – повторил Синклер. – Этого не может быть.
 – Обгоревший до неузнаваемости.
 – Но Том уехал в Майами с лотерейной женщиной.
 – Кто тебе это сказал?
 – Человек с черепахами.
 – Понимаю, – сказал ответственный редактор. – А человек с жирафами – что он сказал? А бородатая дама с пингвинами – у нее ты спрашивал?
 Синклер покачнулся и начал заваливаться, запутываясь в телефонном шнуре. Джоан подставила ему стул под зад. Синклер, задыхаясь, произнес:
 – Том не мог погибнуть.
 – Сейчас работают над ДНК, – продолжил редактор, – но девяносто девять шансов из ста, что это он. Мы готовим на завтра материал на первую полосу.
 – Боже мой, – пробормотал Сиклер. Неужели он на самом деле потерял журналиста?
 Он услышал, как шеф говорит:
 – Не возвращайся домой.
 – Что?
 – Не сейчас. Пока мы не придумали, что сказать.
 – Кому? – спросил Синклер.
 – Информагентствам. Телекомпаниям. Нечасто нынче убивают журналистов, – объяснил ответственный редактор. – Особенно тех, кто пишет очерки. Дело весьма серьезное.
 – Конечно, но…
 – Будет масса скользких вопросов: куда вы его отправили? над чем он работал? было ли это опасно? Будет лучше, если всем займусь я. За это мне и платят большие бабки, верно?
 Синклер будто застрял в холодном тумане.
 – Не могу поверить.
 – Может, это не имело никакого отношения к работе. Может, это было ограбление или ревнивый муж, – сказал ответственный редактор. – Может, блядь, кастрюля взорвалась – кто знает? Штука в том, что Том окончит свой путь героем, несмотря ни на что. Так и происходит, когда убивают журналистов, – вспомни Амелию Ллойд, Христа ради. Она не могла список продуктов нахерачить, и все равно в ее честь назвали серьезную премию.
 Синклер выдохнул:
 – Мне плохо.
 – Нам всем плохо, поверь. Нам всем, – сказал ответственный редактор. – Держись там пока потише. Успокойся. Погости у сестры вволю. Я буду на связи.
 Какое-то время Синклер не шевелился. Джоан взяла у него из руки трубку и осторожно распутала шнур с плеч и шеи. Салфеткой промокнула пот со лба. Потом намочила еще одну и вытерла пятно от черепашьих какашек у него с рукава.
 – Что он сказал? – спросила она. – Что случилось?
 – Том – он не в Майами, он мертв.
 – О нет! Мне так жаль.
 Синклер встал.
 – Теперь я понимаю, – сказал он.
 Сестра нервно уставилась на него.
 – Я наконец понимаю, зачем я здесь. Что привело меня сюда. Раньше я не был уверен. Что-то фантастическое нахлынуло на меня, когда я прикоснулся к черепахам, но я не знал, что или почему. Теперь – да. Теперь я знаю.
 – Слушай, не хочешь газировки? – осведомилась Джоан.
 Синклер ударил себя в грудь.
 – Я был послан сюда, – сказал он, – чтобы переродиться.
 – Переродиться?
 – Другого объяснения нет, – заявил Синклер и порысил за дверь к святилищу. Там он сорвал одежду и улегся в илистую воду среди черепах.
 –  Нахоо дюу-дии, нахоо нерре! 
 Триш, которая развешивала футболки на продажу, опустилась на одно колено:
 – По-моему, он говорит на языках.
 – Щас бы, – вмешался Деменсио. – Гули-гули-цып-цып-цып.
 И злобно потопал в гараж искать острогу на тунца.
 Кроум выглядел озабоченным. Счастливым, подумала Джолейн, но озабоченным.
 И сказала:
 – Ты прошел тест.
 – Тест для белых парней?
 – Угу. Тест на дальтонизм.
 Кроум расхохотался. Приятно было это слышать. Джолейн хотелось бы, чтобы он так смеялся чаще, не только когда она шутит.
 Он спросил:
 – Когда ты решила, что это случится?
 Они лежали под одеялами, обнявшись. Будто снаружи холодно, подумала Джолейн, а не семьдесят два по Фаренгейту.
 – До поцелуя или после поцелуя? – уточнил Кроум.
 – После, – ответила она.
 – Шутишь.
 – Не-а. Исключительно импульсивное решение.
 – Секс?
 – Именно, – ответила Джолейн.
 На самом деле неправда, но зачем говорить ему все? Ему не стоило знать о конкретном моменте, когда она сделала свой выбор и почему. Джолейн забавляло, что мужчины вечно пытались вычислить, когда же им удалось уложить девчонку в постель – какую невероятно хитрую фразу им удалось выдумать, какую своевременную струнку откровенности или отзывчивости они затронули. Как будто сила соблазнения осталась бы при них, когда бы им того ни захотелось, надо только знать, как ее проявить.
 Для Джолейн в случившемся не было непостижимой тайны. Кроум был порядочным малым. Он заботился о ней. Он был сильным, надежным и не таким уж болваном. Это играло роль. Он и не догадывался, какую это играло роль.
 Не говоря уже о том, что она была напугана. Никто не отрицает. Погоня за двумя жуткими грабителями по всему штату – безумие, вот что это такое. Не удивительно, что они оба были на нервах, она и Том. Это, конечно, тоже как-то повлияло – одна из причин, почему они обнимались, как подростки.
 Джолейн отступила к обычной постельной болтовне.
 – О чем ты думаешь?
 – О Моффите, – ответил он.
 – Очень романтично!
 – Я надеюсь, он не будет торопиться с обыском. Неделя или вроде того вполне сошла бы. А тем временем мы могли бы просто остаться как сейчас, мы вдвоем.
 – Милый разворот, – сказала Джолейн, щипая его за ногу. – Думаешь, он найдет билет?
 – Если он там – да. Агент производит впечатление абсолютной компетентности.
 – А если он не там?
 – Тогда, видимо, нам понадобится план и немного удачи.
 – Моффит думает, я могу что-нибудь учудить.
 – Представляю себе.
 – Серьезно, Том. Он даже не сказал мне, как этого человека зовут.
 – Я  знаю,  как его зовут, – ответил Кроум. – И где живет.
 Джолейн выпрямилась, села, выскочив из-под одеяла:
 – Что ты сказал?
 – Со всем должным уважением к твоему другу, не обязательно быть Шерлоком Холмсом, чтобы проверить номер машины. Нужен только приятель из дорожного патруля. – Кроум с деланной невинностью пожал плечами. – Урода в пикапе зовут Бодеан Джеймс Геззер. И мы можем его найти, с помощью бесстрашного агента Моффита или без оной.
 – Черт, – пробормотала Джолейн. Парень оказался хитрее, чем она думала.
 – Я бы сказал тебе раньше, но мы были слишком заняты.
 – Прекрати!
 Они оба подскочили, когда зазвонил телефон. Кроум взял трубку. Джолейн придвинулась ближе и беззвучно прошептала:
 – Моффит?
 Кроум покачал головой. Джолейн выпрыгнула из постели и направилась в душ. Когда она вышла, он стоял у окна, рассматривая великолепный вид рельсов «Метрорейл». Он, кажется, не замечал, что она перекрасила ногти в неоновый зеленый, а из одежды на ней только полотенце на голове.
 – Так кто это был? – спросила она.
 – Снова мой адвокат.
 О-оу, подумала она, взяв халат.
 – Плохие новости?
 – Вроде того, – сказал Том Кроум. – Как выяснилось, я умер.
 Когда он развернулся, оказалось, что он скорее потрясен, чем расстроен.
 – Завтра это должно быть на первой полосе «Реджистера».
 – Умер… – Джолейн надула губы. – Неплохо ты меня надул.
 – Сгорел дотла в собственном доме. Должно быть, так и есть, раз об этом пишут в газете.
 Джолейн чувствовала, что имеет полное право недоумевать, достаточно ли она знает об этом малом, Томе, казавшемся таким невозмутимо спокойным. Сгоревший дом – не хухры-мухры.
 – Господи, что ты собираешься делать? – спросила она.
 – Побуду пока мертвым, – ответил Кроум. – Так говорит мой адвокат.




 Пятнадцать


 Бодеан Геззер приказал Пухлу прекратить палить из грузовика.
 – Но это  он! 
 – Не он, – сказал Бод. – А теперь перестань.
 – Пока нет.
 – Мои барабанные перепонки! – завопил Фингал.
 – Ссыкун!
 Пухл продолжал стрелять, пока черный «мустанг» не вынесло с шоссе на одних ободах. Бод в гневе тормознул пикап и накатом доехал до обочины. Он потерял контроль над Пухлом и Фингалом – полуавтоматика, похоже, пробуждала в них самое худшее.
 Пухл выпрыгнул из грузовика и размашисто зашагал в темноту, к обездвиженной машине, с явно убийственными намерениями. Бод следил за продвижением напарника по колеблющемуся оранжевому огоньку сигареты. Этот человек подавал чертовски плохой пример Фингалу – ничем хорошо организованным стрельба по водителям на скоростной автостраде Флориды и не пахла.
 Фингал спросил:
 – А теперь что нам делать?
 – Давай выходи, сынок.
 Бод Геззер взял фонарик из бардачка и поспешил за Пухлом. Когда они его догнали, он держал на мушке молодого латиноамериканца, который имел несчастье смутно походить на противного дружка официантки из «Ухарей», которая еще более смутно походила на актрису Ким Бейсингер.
 – Хорошая работа, ас, – сказал Бод.
 Пухл выплюнул окурок. В «мустанге» оказался не Тони.
 Фингал спросил:
 – Это тот чувак или нет?
 – Нет, блядь, не тот! Как тебя зовут? – потребовал Бод.
 – Боб.
 Молодой человек зажимал правое плечо там, где его слегка задела пуля.
 Пухл толкнул его дулом «кобры»:
 – Боб, э? На Боба ты не похож.
 Водитель с готовностью отдал права. Имя в них заставило Пухла ухмыльнуться: Роберто Лопес.
 – Так я и думал. Проклятый лживый кубинский сукин ты сын! – возрадовался Пухл.
 Молодой человек был в ужасе.
 – Нет, я из Колумбии.
 – Неплохо придумано.
 – Боб и Роберто – это одно и то же!
 – Да что ты! На какой планете?
 Бодеан Геззер выключил фонарик. Оживленное движение на шоссе его нервировало – изрешеченный пулями автомобиль мог привлечь внимание даже в округе Дейд.
 – Посвети-ка сюда. – Пухл копался в бумажнике юноши. – Раз уж мы потратили нервы и патроны…
 Он небрежно поднял четыре стодолларовых купюры, чтобы их увидел Бод. Фингал издал воинственный клич.
 – А тут у нас зацени чё, «Америкэн Экспресс»! – Пухл помахал золотистой кредиткой. – Да с каких хуев у тя ваще  хоть что-то  американское?
 Роберто Лопес взмолился:
 – Берите что хотите! Не убивайте меня, пожалуйста!
 Пухл скомандовал Фингалу обыскать багажник. Бод Геззер был просто на измене – в любую секунду он ждал синих вспышек полицейских маячков. Он знал, что будет мало шансов удовлетворительно объяснить дорожному патрулю Флориды наличие подстреленного колумбийца.
 – Поторапливайтесь там, еб вашу мать! – рявкнул он. Они нашли портфель, «беретту»-380 84-й модели в кобуре и новую пару двухцветных туфель для гольфа.
 – Размер десятый. Как раз как мой, – заметил Фингал.
 – Возьмите их! – крикнул Роберто Лопес с переднего сиденья.
 Бод направил луч фонарика в портфель: биржевые гистограммы, компьютерные распечатки и финансовые отчеты. Визитная карточка, согласно которой Роберто Лопес был биржевым брокером в «Смит Барни»  [29] .
 Тут Пухл узрел шанс извлечь пользу из преступления. Хоть и выяснилось, что парень – не засранец-приятель Эм-бер, он все равно остается проклятым иностранцем в модной одежде и со слишком большими деньгами. Бод, конечно же, согласится, что обстрел был не совсем уж пустой тратой времени.
 Со священным возмущением в голосе Пухл обратился к напуганному молодому колумбийцу:
 – Вы, суки, исподтишка прокрадываетесь в эту страну, воруете наши рабочие места, а потом захватываете наши поля для гольфа. Могу я спросить, мистер Роберто Брокер, что ж дальше-то? В президенты выдвинетесь?
 Фингал был настолько взвинчен, что патриотически пинал машину, шипы туфель для гольфа оставляли на ней безупречные дырочки. Бод Геззер, однако, не выказывал никакого негодования.
 Пухл отложил винтовку и сграбастал Роберто Лопеса за воротничок.
 – Ну ладно, хитрожопый. – Пухл вспомнил суровый допрос на обочине, устроенный Бодом работникам-иммигрантам. – Назови-ка мне четырнадцатого Президента США!
 – Франклин Пирс, – напряженно ответил молодой человек.
 – Ха! Франки кто?
 –  Пирс.  – В голосе Бода сквозила горечь. – Президент Франклин Пирс, верно. Чувак прав.
 Уязвленный Пухл отступил:
 – Твою бога душу мать!
 – Я сваливаю, – заявил Бодеан Геззер и направился к пикапу. Пухл дал выход своему разочарованию, ударив несчастного брокера по носу, а Фингал сосредоточил усилия на кузове «мустанга».
 Чтобы отделаться от судебных исполнителей, нанятых отдельно проживающим мужем, Мэри Андреа Финли Кроум начала называть себя Джули Ченнинг  [30] – слабо завуалированная дань уважения двум самым любимым бродвейским актрисам. Мэри Андреа была настолько твердо настроена сопротивляться бракоразводному процессу, что зашла еще дальше: в придорожном мотеле за Джексон-Хоул, штат Вайоминг, она обрезала густые рыжие волосы и карандашом нарисовала новые широкие брови. В тот же день она приехала в город, где неудачно прослушивалась для скандальной, но интригующей постановки «Оливера Твиста».
 Вернувшись в Бруклин, Дик Тёрнквист извлек из Интернета список театральных промоутеров в западных сельских штатах. Он отправил каждому факс с последним публичным снимком Мэри Андрея Финли Кроум в сопровождении краткого запроса, намекающего на семейные неприятности на Востоке, – не видел ли ее кто-нибудь? Режиссер из Джексон-Хоул озаботился ответить по телефону. Он сказал, что женщина на фотографии весьма похожа на актрису, которая только вчера пробовалась сразу на роли Фэджина и Артфула Доджера. И хотя, по словам режиссера, певческий голос мисс Джулии Ченнинг подходил превосходно, над ее акцентом кокни стоило поработать. «Она бы справилась с Ричардом Вторым, – объяснил режиссер, – но мне-то нужен воришка-карманник».
 К тому моменту, как Дик Тёрнквист нанял местного частного сыщика и дал ему задание, Мэри Андреа Финли Кроум уже покинула горный городок.
 Тёрнквиста впечатляла ее непоколебимая тяга к сцене. Зная, что за ней гонятся, Мэри Андреа продолжала выдавать себя. Смена профессионального имени, хоть и могла уязвить самолюбие, была не самой удачной уловкой. Мэри Андреа могла раствориться в любом городе и устроиться на любую анонимную работу – официантки, служащей в приемной, барменши – с ненамного меньшим жалованьем. И тем не менее она предпочитала играть, несмотря на риск обнаружения и вызова в суд. Быть может, она была неудержимо предана своему ремеслу, но Тёрнквист полагал, что объяснение другое: Мэри Андреа требовалось внимание. Она жаждала света рампы, не важно сколь далекого и скоротечного.
 Что ж, раздумывал Тёрнквист, кто не без греха.
 Она могла назваться как угодно – Джули Ченнинг, Лайза Бэколл, не важно. Юрист знал, что в итоге достанет будущую экс-миссис Кроум и вынудит ее присутствовать в зале суда.
 Поэтому он вовсе не был потрясен, когда позвонили из «Реджистера» и сообщили, что Том Кроум погиб во время подозрительного пожара у себя дома. Всего лишь час назад переговорив со своим клиентом, живым, необугленным и находящимся в отеле Корал-Гейблз, Тёрнквист понял, что газета вот-вот совершит огромную ошибку. Посвятит первую полосу покойнику, которого не было.
 И все же адвокат решил не просвещать молодого журналиста на другом конце линии. Тёрнквист осторожно постарался не врать в открытую – этого не требовалось. К тому же репортер не спросил Тёрнквиста, говорил ли он в тот день с Томом Кроумом или, может, имел какие-то основания предполагать, что Том Кроум не погиб.
 Вместо этого журналист спрашивал:
 – Сколько лет вы уже были знакомы? Какие у вас самые любимые воспоминания? Каким, по-вашему, ему хотелось бы остаться в людской памяти?
 Все вопросы, на которые Дику Тёрнквисту не составило труда ответить. Он не стал этого говорить, но на самом деле был благодарен «Реджистеру» за избавление от дальнейших затруднений в слежке за Мэри Андреа Финли Кроум. Едва услышав новости, она, естественно, решит, что может прекратить убегать, смерть Тома снимет ее с крючка – с точки зрения судебного процесса; ей уже нет нужды продолжать свои увертки. Мэри Андреа всегда больше заботилась не о том, чтобы сохранить брак, а о том, чтобы избежать клейма развода. Последняя настоящая католичка, по словам ее отдельно живущего мужа.
 К тому же она переигрывала. Дик Тёрнквист предполагал, что Мэри Андреа сядет на первый же самолет во Флориду, чтобы сыграть неотразимую роль убитой горем вдовы – позировать во время мучительных телеинтервью, посещать плаксивые вечера памяти при свечах, стоически объявлять о журналистских стипендиях, названных в честь супруга-мученика.
 А мы ее подождем, подумал Дик Тёрнквист.
 В телефонной трубке репортер из «Реджистера» заканчивал свое интервью:
 – Спасибо, что поговорили со мной в такой трудный момент. Последний вопрос: что вы, как близкий друг Тома, думаете о случившемся?
 Адвокат ответил вполне правдиво:
 – Знаете, не верится, что это правда.
 Утром 2 декабря Бернард Сквайрз позвонил Кларе Маркхэм в Грейндж, чтобы узнать, сообщили ли продавцам Симмонсова леса о его щедром предложении.
 – Но прошло всего три дня, – возразила она.
 – Вы с ними даже не говорили?
 – Я звонила, – соврала Клара. – Сказали, что мистер Симмонс в Лас-Вегасе. Его сестра в отпуске на островах.
 Бернард Сквайрз заметил:
 – В Лас-Вегасе есть телефоны, это я точно знаю.
 Обычно Бернард не был столь нетерпелив, но Ричарду
 «Ледорубу» Тарбоуну срочно требовалось произвести тайное изъятие с пенсионных счетов профсоюза. Причину этой семейной необходимости Бернарду Сквайрзу не сообщили, а он подчеркнуто выказал отсутствие любопытства. Но поскольку покупка недвижимости во Флориде была решающей в отмывании денег, Ледоруб проявил личную заинтересованность в продвижении дела. Ничего этого Бернард Сквайрз Кларе Маркхэм откровенно поведать не мог. Она сказала:
 – Я постараюсь снова связаться с ними сегодня утром. Обещаю.
 – А других предложений нет? – поинтересовался Бернард.
 – На обсуждении – ничего, – сказала Клара, что было чистейшей правдой.
 Как только человек из Чикаго повесил трубку, она набрала номер в Корал-Гейблз, который оставила Джолейн. Регистратор мотеля сообщил, что мисс Фортунс с другом выехали.
 Тогда Клара Маркхэм с крайней неохотой позвонила поверенному, который занимался имуществом покойного Лайтхорса Симмонса. Она выложила предложение пенсионного фонда на сорок четыре акра в предместьях Грейнджа. Поверенный сказал, что три миллиона кажутся вполне справедливой ценой. Он, похоже, был уверен, что наследники с радостью на нее согласятся.
 Клара тоже была в этом уверена. Ей было неудобно перед подругой, но бизнес есть бизнес. Симмонсов лес будет потерян, если только Джолейн не поможет чудо.
 Когда часом позже телефон Бернарда Сквайрза зазвонил, тот подумал, что это, наверное, Клара Маркхэм с хорошими новостями. Но это была не она. Это был Ричард Тарбоун.
 – Меня достало это дерьмо, – заявил он Сквайрзу. – Живо поднял жопу и поехал во Флориду.
 И Сквайрз поехал.
 Они покинули «Комфорт-Инн» вскоре после визита Моффита. Агент прибыл прямо из квартиры подонка. По его сжатым губам сразу стало ясно – билета нет.
 – Черт! – сказала Джолейн.
 – Кажется, я знаю, где он.
 – Где?
 – Он спрятал его в резинку. Этот, в камуфляже.
 – В резинку? – Джолейн прижала стиснутые кулаки ко лбу, стараясь сдержать тошноту.
 – В «Троянце», – добавил Моффит.
 – Спасибо. Я все поняла.
 – Он наверняка носит его где-то на себе.
 – В бумажнике, – предположил Том Кроум.
 – Да, вероятно.
 Моффит сухо рассказал им про обыск у Бодеана Джеймса Геззера – антиправительственные плакаты и наклейки на бампер, оружейные журналы, грызун, презервативы в мусорной корзине.
 – И что теперь? Как нам найти билет? – спросил Кроум.
 – Дайте мне неделю.
 – Нет, – покачала головой Джолейн. – Я не могу. Время уходит.
 Моффит пообещал заняться всем, как только вернется из Сан-Хуана. Ему нужно было давать свидетельские показания по наложению ареста на имущество – нелегальные китайские автоматы, провезенные с Гаити.
 – Я разберусь с этими типами, когда вернусь. Остановлю на дороге, обыщу со всем пристрастием. Пикап тоже проверю как следует.
 – Но если…
 – Если его там не окажется, то… черт, я не знаю. – Моффит, стиснув челюсти, уставился в окно.
 – Сколько тебя не будет?
 – Три дня. Четыре максимум.
 Моффит вручил Джолейн лотерейные билеты, извлеченные из ящика с носками Бодеана Геззера.
 – На субботний вечер, – сказал он. – На всякий случай.
 – Очень смешно.
 – Слушай, бывали вещи и позагадочнее.
 Джолейн сунула билеты в сумочку.
 – Кстати, Том покойник. Завтра об этом напишут в газетах.
 Моффит озадаченно взглянул на Кроума, тот пожал плечами и добавил:
 – Долгая история.
 – Убит?
 – Предположительно. Мне бы хотелось пока все так и оставить. Не против?
 – В жизни тебя не видел, – ответил Моффит. – А ты – меня.
 Уже в дверях Джолейн сердечно обняла агента БАТО:
 – Спасибо за все. Я знаю, ты рисковал.
 – Забудь.
 – Все в порядке? Уверен?
 – Никаких проблем. Но там теперь бардак – Геззер поймет, что это была не просто трусливая кража со взломом.
 Как только Моффит ушел, они начали собираться. Кроум настоял. Адрес грабителя был у него в блокноте – которым, по словам Джолейн, Том ни разу не воспользовался.
 Первое официальное собрание Истых Чистых Арийцев проводилось при свете фонарей на пустой арене для петушиных боев. Началось оно с обсуждения званий – Бод Геззер сказал, что военная дисциплина немыслима без строгого указания рангов. Он объявил, что впредь к нему следует обращаться «полковник».
 Пухл возразил:
 – Мы ж равноправные партнеры, – заявил он. – Ну кроме вот этого. – Имея в виду пацана, Фингала.
 Бод предложил Пухлу звание майора, которое, по его заверению, было на уровне полковника. Пухл обдумывал это между глотками «Джека Дэниэлса», купленного (вместе с пивом, газом, сигаретами, стейками на косточке, луковыми кольцами и замороженным чизкейком) на деньги, похищенные у молодого колумбийского биржевого брокера.
  Майор Пухл  звучало не особо изящно, подумал он.  Майор Гиллеспи  – вроде недурно, но Пухл психологически не был готов вернуться к своей фамилии.
 – Ну ее нахуй, всю эту тупость, – пробурчал он.
 Фингал поднял руку:
 – А можно мне быть сержантом?
 Бод кивнул:
 – Читаешь мои мысли, сынок.
 Пухл поднял бутылку со спиртным:
 – А можно мне быть Клинтоном? Пожалуйста, полковник Геззер, сэр. Ну пожа-а-алуйста?
 Бод его игнорировал. Он раздал каждому по брошюре, распространяемой «Первым заветом патриотов», печально известной малоприятной расистской ячейкой, штаб-квартира которой находилась в западной Монтане. Члены ячейки жили в бетонных дотах и верили, что черные и евреи – дети Сатаны, а Папа Римский приходится ему двоюродным или троюродным братом. Брошюра группы, незамысловато озаглавленная «Старт», содержала полезные разделы относительно организации подразделений ополчения: сбор средств, уклонение от уплаты налогов, правила распорядка, правила приема новобранцев, форма одежды, связь с прессой и арсенал. Фингалу не терпелось ее прочитать.
 – Страница восемь, – сказал Бод. – «Будь осторожен». Все понимают, что это значит? Это значит, что вы не палите из винтовок куда ни попадя на чертовой автостраде.
 Пухл издал презрительный хрюк:
 – Отсоси!
 Фингал был поражен. Это не имело ничего общего с армией. Он почувствовал, как на плечи ему легла липкая рука. Когда он обернулся, в лицо ему дыхнули виски.
 – Вот забавно, – заявил Пухл, накручивая на палец свой конский хвост. – Как ему – так добро пожаловать приставать к паре пожирателей бобов ради вшивых восьми баксов, а как я вышиб четыре сотки из бедного «Боба» Лопеса – так я солдат сраный? Передай своему полковнику, что он может у меня отсосать, идет?
 Началась злобная перебранка, и Фингал оглянуться не успел, как они сцепились, Бодеан Геззер и Пухл, молотя друг друга в пыли петушиной ямы. Фингал не был уверен, что драка всерьез, поскольку никаких жестоких ударов не последовало, однако неподобающее царапанье и таскание друг друга за волосы его встревожило. Двое мужчин на земле отнюдь не выглядели как боевые офицеры – скорее как пьяные в баре. Фингал слегка устыдился, засомневавшись, есть ли у Истых Чистых Арийцев хоть какой-то шанс выстоять против отборных отрядов НАТО.
 Потасовка прекратилась исключительно из-за усталости. У Бода была порвана рубашка и расквашен нос, Пухл потерял наглазный пластырь. Полковник объявил, что все едут к нему в квартиру и готовят стейки. Фингала удивило спокойствие поездки – драку никто и словом не помянул. Бод распространялся о множестве отрядов в Монтане и Айдахо и говорил, что не прочь бы туда переехать, если б не зимы – от холода у него обострялась подагра в локтях. Пухл в это время крутил зеркало заднего вида, чтобы осмотреть рассеченное веко, заметив, что вся глазница под заплаткой без доступа воздуха стала походить на гнилое болото. Фингал посоветовал антибиотики, а Бод вспомнил, что дома в аптечке у него есть тюбик чего-то оранжевого и сильнодействующего.
 Подъехав к дому, Бод Геззер аккуратно загнал «доджрэм» на первое инвалидное место на парковке. Негодующий взгляд бессонного соседа не произвел на него ни малейшего впечатления. Бод попросил белых братьев присмотреть за ружьями, пока он перенесет внутрь еду.
 Пухл и Фингал уселись на задний откидной борт, допивая пиво, и вдруг услышали это – скорее стон, чем вопль. И все же в нем сквозил такой ужас, что волоски у них на шеях встали дыбом. Они бросились в квартиру Бода, Пухл на бегу вытаскивал свой 357.
 Внутри, не зная, что полковник уронил продукты, Фингал поскользнулся на луковом кольце и шлепнулся головой об пол. Пухл, наступив на сырный пирог, проехал прямо до телевизора, который с грохотом опрокинулся набок.
 Бод Геззер даже не обернулся. Он так и стоял не шелохнувшись посреди гостиной. Бледное лицо блестело от пота. Обеими руками он прижимал камуфляжную кепку к животу.
 Все было перевернуто вверх дном, от кухни до туалета – умышленно тщательная работа.
 Онемевший Пухл сунул кольт за пояс.
 – Твою бога душу… – выдохнул он. Теперь он увидел то же, что видел Бод. И Фингал, одной щекой в крысином дерьме, тоже увидел, оторвав взгляд от плиток кухонного пола.
 Непрошеные гости сорвали плакаты с Дэвидом Корешем и прочими патриотами. На голой стене было послание, нацарапанное трехфутовыми красными буквами. Первая строчка гласила:


МЫ ВСЕ ЗНАЕМ

 А вторая:


БОЙТЕСЬ ЧЕРНОГО ПРИЛИВА

 На погрузку пикапа Истым Чистым Арийцам хватило каких-то пятнадцати минут – ружья, вещи, постельное белье, вода, груды камуфляжной одежды. Не говоря ни слова, мужчины рванули вперед, Фингал, как всегда, посередине. Голова Пухла прислонилась к боковому стеклу – он был слишком потрясен, чтобы спрашивать Бода Геззера, каковы его соображения.
 Фингалу показалось, что полковник точно знает, куда едет. За рулем он был сосредоточен, вывел грузовик по кратчайшему пути на трассу номер один, потом резко взял влево.
 На юг, по расчетам Фингала. В Эверглейдс, может. Или в Ки-Ларго.
 Бод щелкнул выключателем верхнего света и сказал:
 – Под сиденьем карта.
 Фингал развернул ее на коленях.
 – Переверни, – велел Бод.
 Лучше бы он смотрел в зеркала. Тогда он, возможно, заметил бы фары малолитражки, следовавшей за ними от самой квартиры.
 Джолейн убавила радио в «хонде» и спросила:
 – Откуда ты знал, что они сбегут?
 – Потому что они – не смельчаки. Они из тех, кто избивает женщин. Бегство – их вторая натура, – ответил Том Кроум.
 – Особенно с «Черным приливом» на хвосте!
 Джолейн хихикнула про себя. Они с Томом приехали часом раньше и заглянули в окно квартиры, дабы убедиться, что не ошиблись. Тогда-то они и увидели угрожающую валентинку Моффита на стене.
 Сейчас, указывая на грузовик впереди, Джолейн спросила:
 – Думаешь, мой билет у них при себе?
 – Угу.
 – И у тебя до сих пор никакого плана?
 – Не-а.
 – Люблю честных людей, – заметила Джолейн.
 – Это хорошо. Более того: я себя и особо смелым не чувствую.
 – Идет. Когда доберемся в страну Оз, попросим тебе храбрости у волшебника.
 – А Тотошку? – спросил Кроум.
 – Да, дорогой. И Тотошку.
 Джолейн перегнулась и положила ему в рот лимонное драже. Когда он начал было что-то говорить, она ловко закинула еще одно. Кроум безнадежно насупился. Он не знал, куда приведет их пикап, но знал, что сам не свернет. Холостая жизнь в девяностых, подумал он. Какой заголовок мог бы состряпать Синклер:


ПОКОЙНИК ПРЕСЛЕДУЕТ ПРОКЛЯТЫХ ПРЕСТУПНИКОВ





 Шестнадцать


 Чем больше они удалялись от Коконат-Гроув, тем сильнее была уверенность Пухла в том, что ему никогда уже не увидеть драгоценную Эмбер. Его охватила унылая паника, будто когтями стиснувшая сердце.
 Этого не заметил ни один из компаньонов. Фингал был слишком озабочен таинственным «Черным приливом», а Бодеана Геззера переполняли теории. Обоих потрясло зрелище обысканной квартиры, и болтовня о неграх и коммунистах вроде бы успокаивала нервы. Ровное течение беседы к тому же сохраняло иллюзию спокойного отступления, в то время как на самом деле у Бода не было никаких планов – только улепетывать со всех ног. За ними гнались, их преследовало неведомое зло. Инстинкт подсказывал Боду – спрятаться куда-нибудь подальше и понедоступнее и добраться туда как можно быстрее. Наивные задыхающиеся расспросы Фингала, которые в других обстоятельствах вызвали бы лишь грубейший сарказм, сейчас действовали как тонизирующее средство, подтверждая бесспорное лидерство Бода. И хотя он ни малейшего понятия не имел, что собой представляет «Черный прилив», авторитет его придавал вес самым диким предположениям. Это занимало мысли Бода и поднимало настроение, а Фингал цеплялся за каждое слово. Безучастность Пухла большого значения не имела – Бод привык, что напарника вечно клонит в сон.
 Поэтому его совершенно выбил из колеи тычок оружейного ствола в основание шеи. Фингал (почувствовавший, как рука Пухла проскользнула за спинкой сиденья, и подумавший, что тот просто потягивается) дернулся от резкого щелчка рядом с левым ухом – Пухл взвел курок. Фингал обернулся лишь настолько, чтобы увидеть кольт-«питон», направленный на полковника.
 – Тормози, – велел Пухл.
 – Зачем? – спросил Бод.
 – Ради твоего же блага.
 Как только напарник остановил грузовик, Пухл отпустил курок пистолета.
 – Сынок, – сказал он Фингалу, – у меня для тебя еще задание. Если хочешь остаться в братстве, конечно.
 Фингал вздрогнул, как отшлепанный щенок: он-to думал, что его место среди Истых Чистых Арийцев вполне надежно.
 – Ничего страшного, – продолжал Пухл. – Ты справишься.
 Вышел из пикапа и стволом указал Фингалу сделать то же самое.
 Полупьяное состояние и измотанность не сказались на низком пороге раздражительности Бода. Субординация, очевидно, ничего для Пухла не значила – болван действовал под влиянием ярости и безрассудных эмоций. Если так и будет продолжаться, все они окажутся в строгой изоляции в Рейфорде  [31] – не лучшее место встречи для начала похода за господство белых.
 Когда Пухл вернулся в грузовик, Бод сказал:
 – Пора завязывать с этим дерьмом. Где мальчик?
 – Отослал его назад на дорогу.
 – Чего ради?
 – Да так, дельце одно закончить. Поехали. – Пухл положил револьвер на переднее сиденье, на место Фингала.
 – Блядь! – Бод слышал, как клацают по асфальту шипы ботинок для гольфа.
 – Рули давай, – отозвался Пухл.
 – Куда конкретно?
 – Да куда до этого направлялся – тоже сойдет. Лишь бы не слишком далеко от Групер-Крик. – Пухл отправил в окно бурый плевок. – Гони вперед, и поживее.
 – Ну ладно. А с чего вдруг Групер-Крик?
 – Потому что мне название нравится.
 – А-а-а. – Потому что ты дипломированный дебил, подумал Бод.
 К рассвету они были на яхтенной пристани в Ки-Ларго, выбирали, какую лодку украсть.
 О смерти Тома Кроума было объявлено гигантским заголовком в «Реджистере», но новость не потрясла американскую журналистику до основания. «Нью-Йорк Таймс» не сообщила ничего, тогда как в «Ассошиэйтед Пресс» мелодраматическую передовицу «Реджистера» ужали до умеренных одиннадцати дюймов. В отделе подготовки к печати «АП» осмотрительно заметили, что, хотя судмедэксперт и был уверен в предварительных результатах своего исследования, тело, найденное в сгоревшем томе Тома Кроума, еще не идентифицировали окончательно. Ответственный редактор «Реджистера», казалось, уверовал в худшее – по его словам, Кроум был «вполне возможно» убит в ходе одного щепетильного газетного задания. При попытке выяснить детали ответственный редактор сообщил, что не имеет права обсуждать расследование.
 Многие газеты по всем Соединенным Штатам взяли статью «Ассошиэйтед Пресс» и урезали ее до четырех-пяти абзацев. Чуть более длинная версия появилась в «Миссулиан», ежедневной газете, служившей Миссуле и другим общинам Биттеррута и монтанских окрестностей. По случайности именно там Мэри Андреа Финли Кроум присоединилась к любительской театральной постановке «Стеклянного зверинца». Хотя она и не была большой поклонницей Теннесси Уильямса (и вообще предпочитала драме мюзиклы), ей нужна была работа. Перспектива игры в безвестности маленького городка угнетала Мэри Андреа, но настроение ее улучшилось, стоило ей подружиться с другой актрисой, специализирующейся на танцах в университете штата. Ее звали Лори или, может, Лоретта – Мэри Андреа напомнила себе уточнить в платежной ведомости. На второе утро, проведенное Мэри Андреа в городе, Лори или Лоретта показала ей уютную кофейню, где собирались студенты и местные актеры, недалеко от новой городской карусели. В кофейне имелись старинные диванчики, на один из которых Мэри Андреа и ее новая приятельница довольно уселись со своими капуччино и круассанами. Между собой они расстелили газету.
 У Мэри Андреа была привычка начинать каждое утро с просмотра событий шоу-бизнеса и жизни знаменитостей, часть которых содержалась в «Миссулиан». Тому Крузу заплатили 22 миллиона долларов за главную роль в фильме про кардиохирурга-нарколептика, которому предстояло сделать шестичасовую операцию по трансплантации своей девушке. (Мэри Андреа было интересно, кому из анорексичных голливудских минетчиц досталась эта роль.) Также там сообщалось, что после трех лет на экране закрывалась одна из самых ненавистных Мэри Андреа телепрограмм, «Сага Саг-Харбор». (Мэри Андреа боялась, что Америка все же не в последний раз видит Сиобэн Дэвис, несносную ирландскую ведьму, которая обошла ее в конкурсе на роль Дэриен, хищной текстильной наследницы.) И наконец, пристрастившегося к наркотикам актера, с которым Мэри Андреа однажды играла на «Шекспире в парке»  [32] , арестовали в Нью-Йорке, после того как он разделся в вестибюле Трамп-Тауэр и, во время попытки к бегству, головой ударил толстяка-охранника в начале Пятой авеню (Мэри Андреа не доставило никакой радости тяжелое положение актера, ведь он исключительно с добротой отнесся к ней во время «Венецианского купца», когда заблудившийся хрущ влетел Мэри Андреа в правое ухо и на несколько неловких мгновений прервал знаменитую речь Порции о милосердии).
 Просмотрев и глубокомысленно прокомментировав каждую заметку раздела «Люди», Мэри Андреа Финли Кро-ум обратилась к более серьезным страницам «Миссулиан». Заголовок, привлекший ее внимание, находился на третьей полосе первого раздела: репортера считают погибшим при таинственном пожаре. На Мэри Андреа произвело впечатление не столько положение погибшего журналиста, сколько фраза «таинственный пожар», поскольку Мэри Андреа обожала хорошую тайну. Упоминание имени ее собственного мужа во втором абзаце оказалось полным шоком. Газета выпала из пальцев Мэри Андреа, а сама она издала вибрирующий стон, принятый соседями, пившими кофе, за нью-эйджевую технику медитации.
 – Джули, ты в порядке? – спросила Лори или Лоретта.
 – Не совсем, – проскрежетала Мэри Андреа.
 – Что такое?
 Мэри Андреа прижала костяшки пальцев к глазам и почувствовала настоящие слезы.
 – Вызвать тебе врача? – забеспокоилась ее новая подруга.
 – Нет, – сказала Мэри Андреа. – Агента бюро путешествий.
 Джоан и Родди купили номер «Реджистера» в «Хвать и пошел» и принесли его Синклеру в святилище. Он отказался читать.
 – Упоминают твое имя, – заклинала Джоан, держа газету так, чтобы Синклер видел. – Как шефа Тома Кроума.
 Роди добавил:
 – Объясняют, что тебя нет в городе и ты не можешь прокомментировать случившееся.
 –  Нерре нахоо дюу-дии!  – был ответ Синклера.
 От вопля среди собравшихся вокруг узкой канавки туристов-христиан пронесся шепоток. Некоторые стояли на коленях, некоторые – под зонтиками, некоторые уселись на раскладные стулья и холодильники «Иглу». Сам Синклер распростерся у ног стеклопластиковой Мадонны.
 Джоан так обеспокоило поведение брата, что она решила сообщить родителям. Она читала о религиозных фанатиках, приручавших змей, но одержимость черепахами казалась пределом отклонения. Родди сказал, что тоже никогда о таком не слышал.
 – Но лично я, – добавил он, – чертовски рад, что это водяные черепахи, а не гремучие змеи. Иначе нам пришлось бы заказывать гроб.
 Синклер обмотал себя на манер тоги выцветшей простыней, усеянной конфетти из свежего латука. Апостольские черепахи с удивительной быстротой сползли с нагретых солнцем камней и начали восхождение к мерцающему шведскому столу. Они живо пересекали Синклера с ног до головы, а он ворковал и безмятежно хлопал глазами на проплывающие облака. Щелкали фотоаппараты, жужжали видеокамеры.
 Триш и Деменсио наблюдали за посещением из окна гостиной. Триш сказала:
 – Он просто нечто. Ты должен признать.
 – Угу. Голова садовая.
 – Но разве ты не рад, что мы разрешили ему остаться?
 – Бабки есть бабки, – изрек Деменсио.
 – Он, поди, свихнулся. Совсем с катушек съехал.
 – Может, и так. – Деменсио отвлекло появление Доминика Амадора, бессовестно косолапившего среди паломников. – Сукин сын! Раздобыл себе где-то костыли!
 – Знаешь зачем? – спросила Триш.
 – Да уж догадываюсь.
 – Ага, он себе наконец просверлил ноги. Я слышала, заплатил мальчишке из автомастерской, тридцать, что ли, баксов.
 – Псих, – сказал Деменсио.
 Потом Доминик Амадор заметил его в окне и робко помахал заполненной «Криско» рукавицей. Деменсио не ответил. Триш спросила:
 – Хочешь, прогоню его?
 Деменсио скрестил руки:
 – А это еще что – это кто, черт подери, такая? – Он указал на худую особу в белом платье с накидкой. Особа, держа в руках блокнот-планшет, с канцелярской деловитостью перемещалась от одного туриста к другому.
 – Это леди с Себринг-стрит, – объяснила Триш. – Та, с Иисусом – Дорожное Пятно. Собирает подписи под петицией в дорожный комитет.
 – Фига с два! Она обрабатывает моих клиентов!
 – Нет, милый, штат хочет залить асфальтом ее святыню…
 – Это моя проблема? У меня здесь свой бизнес.
 – Ну хорошо.
 Триш вышла из дома, чтобы сказать женщине пару слов. Деменсио всегда с подозрением относился к конкурентам – он предпочитал оставаться на шаг впереди. Его беспокоило, когда Доминик или остальные являлись и совали нос. Триш понимала. Махинации с чудесами – это вам не шутки.
 А сомнительный спектакль с явлением газетчика сделал Деменсио раздражительнее обычного. Он мог справиться с гидравлическими неполадками плачущей статуи, но псих из плоти и крови – совсем другое дело. До поры до времени лежащий и бессвязный Синклер привлекал массу посетителей. А если он совсем свихнется? Если его бессвязная тарабарщина превратится в неистовые тирады?
 Деменсио волновался, что может потерять контроль над святилищем. Он тяжело сел и уставился в аквариум, где дожидались завтрака некрашеные черепашки. Джолейн Фортунс звонила и справлялась о вонючих маленьких уродцах, и Деменсио сообщил, что все сорок пять живы-здоровы. Он не стал говорить ей про аферу с апостолами. Джолейн пообещала через несколько дней быть дома и забрать своих «драгоценных деток».
 Это для меня они драгоценные, подумал Деменсио. Я должен выдоить из них все, что можно.
 Когда Триш вернулась, он сказал:
 – Давай и остальных доделаем.
 – Кого?
 –  Их.  – Он кивнул на емкость.
 – Как это?
 – Больше раскрашенных черепах – больше денег. Представь, как счастлив будет Мистер Перерожденный. – Деменсио взглянул в окно. – Чокнутый придурок похоронит себя под этими чертовыми тварями.
 – Но, милый, апостолов всего двенадцать, – сказала Триш.
 – А кто сказал, что должны быть только апостолы? Найди-ка ту Библию. Нам нужно еще тридцать три святых. Практически все подойдут – Новый Завет, Ветхий Завет.
 Как Триш могла отказаться? Инстинкты мужа в таких делах неизменно оказывались верны. Собрав кисти и баночки с краской, она показала Деменсио первую полосу «Реджистера», который дали ей Джоан и Родди.
 – Не этот малый укатил с Джолейн в Майами?
 – Ага, только он не умер. – Деменсио саркастически Щелкнул по газете пальцем. – Когда она звонила сегодня утром, этот парень Том был с ней. В какой-то телефонной будке в Киз.
 – В Киз!
 – Да, но не говори ничего нашему любителю черепах.
 Еще не время.
 – Пожалуй, ты прав.
 – Если он узнает, что его человек до сих пор жив, может прекратить молиться. А нам этого не надо.
 – Это точно.
 – Или завязать с этими его ангельскими голосами.
 – Языками. Говорением на языках, – поправила Триш.
 – Не важно. Врать не буду, – сказал Деменсио, – этот чокнутый шизик полезен для бизнеса.
 – Ни слова не скажу. Смотри, про него пишут в той же статье.
 Деменсио проглядел первые несколько абзацев, пытаясь одновременно открыть бутылку растворителя.
 – Видишь? «Помощник заместителя ответственного редактора по очеркам и разделу "Стиль"».  Это  еще что за должность, черт возьми? Ха, не удивительно, что он катается в грязи.
 Триш вручила ему букет кисточек.
 – А что скажешь про футболки со Святыми Черепахами? И может, брелки для ключей…
 Ее муж поднял глаза.
 – Да! – сказал он с первой улыбкой за день.
 Когда до Тома Кроума дошла очередь в телефоне-автомате, он позвонил родителям на Лонг-Айленд и велел не верить тому, что они увидят в газетах.
 – Я живой.
 – Вместо чего? – спросил его отец.
 «Ньюсдей» поместила статью не в спортивном разделе, поэтому старик Кроум ее не увидел.
 Том кратко описал поджог, проинструктировал своих о возможных будущих расспросах прессы, потом позвонил Кэти. Он был по-настоящему тронут, услышав, что она плачет.
 – Ты бы видел первую страницу, Томми!
 – Ну, все не так. Я в порядке.
 – Слава богу. – Кэти шмыгнула носом. – Артур тоже твердит, что ты умер. Даже купил мне кулон с бриллиантом.
 – На похороны?
 – Он думает, будто я думаю, что он имеет отношение к твоему убийству – как я и  думала  до этого момента.
 – Я думаю, он и сжег мой дом, – сказал Кроум.
 – Не он лично.
 – Ты поняла, о чем я. Труп в кухне – вероятно, его помощник, верный, но неосторожный.
 – Чемп Пауэлл. Мне так кажется, – уточнила Кэти. – Том, что мне делать? Я не могу спокойно видеть Артура, но, честно говоря, я не верю, что он собирался причинить кому-то вред…
 – Собирай вещи и езжай к матери.
 – И бриллиант  по правде  красивый. Одному богу известно, сколько он стоит. Так что, знаешь, какая-то часть Артура хочет быть честной…
 – Кэти, мне надо идти. Пожалуйста, никому ни слова, что говорила со мной, ладно? Сохрани пока все в тайне, это важно.
 – Я так рада, что с тобой все хорошо. Я так молилась!
 – Вот и продолжай, – сказал Кроум.
 Было яркое и ветреное осеннее утро. Небо безоблачное, полное чаек и крачек. Море волновалось, но не штормило – типично для мертвого сезона между Днем благодарения и Новым годом, пока все туристы еще на Севере. Для местных то было особое славное время, несмотря на упадок выручки. Многие капитаны-перевозчики даже не загоняли судна в доки: вероятность неожиданных заказов была слишком далека.
 Джолейн Фортунс задремала в машине. Кроум дотронулся до ее руки, и она открыла глаза. Во рту пересохло, в горле першило.
 – Эххх, – сказала она, потягиваясь.
 Кроум вручил ей чашку кофе:
 – Доброе утро.
 – Где наши мальчики?
 – Все еще в грузовике.
 – Как думаешь, они кого-то ждут?
 – Не знаю. Они мотались туда-сюда, разглядывали лодки.
 Щурясь от яркого света в лобовое стекло, Джолейн нашарила солнечные очки. Она увидела на противоположном конце пристани красный «додж», припаркованный у двери в магазин снастей.
 – Опять в инвалидной зоне?
 – Угу.
 – Засранцы.
 Они решили, что человек за рулем, должно быть, Бодеан Геззер – это имя значилось в удостоверении, согласно источнику Тома в дорожном патруле. Несмотря на дыры от пуль, отличное состояние машины говорило о владельце, который не стал бы мимоходом одалживать ее убегающим бандитам. Том и Джолейн до сих пор не знали имени компаньона Геззера, того типа с хвостом и больным глазом.
 А теперь новая загадка: третий человек, которого вдруг высадили на дороге во тьме среди ночи, – Джолейн и Том наблюдали со стоянки видеомагазина, куда заехали, чтобы переждать. Что-то в поведении третьего казалось Джолейн знакомым, но в серо-синей темноте черты его лица были неразличимы. Фары проезжающих машин выхватывали печально бредущую полноватую фигуру. К тому же – австралийская шляпа-сафари.
 Этим утром на пристани его не было и следа. Кроум не понимал, что это значит.
 Джолейн спросила, позвонил ли он своим.
 – Они даже не знали, что я погиб. А теперь на самом деле сбиты с толку, – ответил Кроум. – Чья очередь для радио?
 – Моя. – Она потянулась к настройке.
 За долгие часы в машине эти двое столкнулись с потенциально опасным различием в музыкальных пристрастиях. Том считал, что езда по южной Флориде требовала постоянного хард-рок-сопровождения, а Джолейн предпочитала легкомысленные, успокаивающие нервы песни. В интересах справедливости они решили настраивать радио по очереди. Если ей везло найти Шадэ, он выбирал Тома Петти. Когда он выискивал «Кинкс», она – Энни Ленокс. И так далее. Изредка их вкусы совпадали. Ван Моррисон. «Дайр Стрейтс». «Девушка с мечтательным взглядом», которую они вместе распевали, проезжая через Флорида-сити. Было и несколько общих объектов ненависти (дуэт Пола Маккартни и Майкла Джексона, к примеру), заставлявших их одновременно кидаться к кнопке настройки.
 – Вот что я нашла, – сказала Джолейн, регулируя громкость.
 – Это кто? – спросил Кроум.
 – Селин Дион.
 – Уаа, сейчас утро субботы. Пощади!
 – У тебя будет своя очередь. – Джолейн изобразила практичную улыбку школьной учительницы. – И вот что я заметила, Том: тебе не по душе многие чернокожие музыканты.
 – Что за чушь?! – Это его на самом деле задело.
 – Назови хоть одного.
 – Марвин Гэй, Джимми Хендрикс…
 – Из  живых. 
 – Би Би Кинг, Эл Грин, Билли Престон. Чувак из «Хути», как там его…
 Ты перебарщиваешь, – сказала Джолейн.
 – Принц!
 – Перестань.
 – Да, черт возьми. «Маленький красный "корвет"».
 – Ну да, может быть.
 – Боже, а если бы я тебе сказал что-нибудь эдакое?
 – Ты прав, – согласилась Джолейн. – Беру свои слова назад.
 – «Из живых». Я тебя умоляю.
 Она посмотрела на него поверх персиковых солнцезащитных очков.
 – А ты дергаешься, когда об этом речь заходит, да? Видимо, это бремя белого человека. По крайней мере, либерального белого человека.
 – Кто сказал, что я либерален?
 – Ты просто прелесть, когда защищаешься. Допьешь мой кофе? Мне нужно пописать.
 – Не сейчас, – сказал Кроум. – Сними шляпу и пригнись.
 К ним задним ходом ехал красный пикап. Водитель сдавал назад к стапелю, где был привязан двадцатифутовый катер. Два подвесных мотора, пятнистая серо-голубая отделка и складной брезентовый навес. От магазина снастей его не было заметно между возвышающимся «Гаттерасом» и приземистым плавучим домом.
 Всматриваясь из-за приборной панели, Кроум видел, как из пикапа вылез высокий небритый пассажир – человек с конским хвостом. В руках у него была бутылка пива и кое-какие инструменты – отвертка, кусачки, торцовый ключ. Мужчина несколько неуверенно вскарабкался в катер и исчез за пультом управления.
 – Что происходит? – спросила Джолейн, чуть-чуть приподнимаясь на сиденье.
 Кроум попросил ее не вылезать. Он заметил облачко голубоватого дыма, потом услышал, как завелся мотор. Тип с хвостом выпрямился и коротко посигналил водителю пикапа. Потом отвязал линь и обеими руками оттолкнул катер от свай.
 – Они его угоняют, – сообщил Кроум.
 – У меня шея болит. Можно мне сесть? – попросила Джолейн.
 – Подожди секунду.
 Только в пятидесяти ярдах от причала человек с хвостом полностью выжал рычаг управления угнанного катера. Нос судна моментально задрался, как веселая полосатая ракета, потом выровнялся и скрылся за гребнем пены, когда катер понесся по мелководью Флоридского залива. В тот же момент, с резким визгом тормозов, красный пикап помчался к выезду с пристани.
 – Можно? – спросила Джолейн.
 – Все чисто, – отозвался Кроум.
 Она поднялась, глядя сначала на отъезжающий грузовик, потом – на удаляющуюся серую точку на воде.
 – Отлично, умник. У кого из них мой билет?
 – Без понятия.




 Семнадцать


 Фингал впервые похищал людей, и, несмотря на сомнительное начало, вышло все вполне неплохо.
 Он автостопом добрался до Гроув, где и уснул в Пикок-парке. К полудню он проснулся и прогулялся вниз по Гранд-авеню, чтобы купить себе пушку. К его уличным расспросам отнеслись настолько неуважительно, что из квартала ему пришлось спасаться бегством, с ватагой подростков, негров и латиносов по пятам. Естественно, он потерял свою шляпу и шипованные туфли для гольфа, плохо приспособленные для пробежек.
 Вооруженный только толстой отверткой с крестообразной головкой, которую нашел под банановым деревом, Фингал прибыл в «Ухарей» почти в пять. Помня Пухловы наставления, он завел разговор с барменом, который с радостью показал Эмбер среди официанток. Фингал оценивающе рассмотрел ее – смачная крошка, как сказал Пухл, но Фингалу, как правило, казались смачными большинство официанток. Он не знал, кто такая Ким Бейсингер. Готовясь к преступлению, Фингал очень боялся украсть не ту девушку. А что, если в «Ухарях» не одна Эмбер? Пухл тогда его пристрелит, вот что.
 Несколько часов спустя Фингал скорчился за кустами – официантка, на которую указал бармен, закончила работу. Она скользнула за руль огромного «форда»-седана, что моментально смутило Фингала (который рассчитывал на спортивную машину – в его представлении все смачные крошки разъезжали на спортивных машинах). Он восстановил самообладание, метнулся на пассажирское место и приставил конец отвертки к гладкой безукоризненной шее Эмбер.
 – Ух, – сказала она.
 Никаких криков – только «ух».
 – Ты Эмбер?
 Она осторожно кивнула.
 – Похожа на актрису – Ким какую-то там?
 – За эту неделю ты уже второй, кто это говорит, – ответила Эмбер.
 Фингалу сильно полегчало.
 – Отлично. Заводи мотор.
 – Это нож?
 Фингал убрал отвертку от шеи Эмбер. Желобчатый кончик оставил на коже маленький звездообразный след – Фингал видел его в зеленом свете приборной панели.
 Он поспешно сунул инструмент в карман:
 – Да, это нож. У меня и пушка есть, черт возьми.
 – Я тебе верю, – сказала Эмбер.
 После нескольких неверных поворотов он направил ее на юг. Она не спросила, куда они едут, но Фингал был готов к этому вопросу. В  базовый лагерь  – последовал бы ответ. Базовый лагерь Истых Чистых Арийцев!
 Это бы заставило ее призадуматься.
 – Твоя тачка? – спросил он.
 – Отец подарил. Машина – зверь, – ответила Эмбер.
 Ни капли смущения. Это круто, подумал Фингал.
 – У моего парня «миата», – добавила она. – Ну,  была  «миата». Все равно мне эта больше нравится. Больше места для ног – а у меня супердлинные ноги.
 Фингал почувствовал, что щеки его заливает краской. Вблизи Эмбер была очень красива. Каждый раз, когда навстречу светили фары проезжающих машин, он видел золотое мерцание на ее длинных ресницах. А еще она совершенно фантастически пахла – для человека, который работал с цыплячьими крылышками и бургерами, не говоря уже о луке. Фингал подумал, что Эмбер пахнет в тысячу раз слаще, чем корзины цветов апельсинового дерева, которые мать относила к Иисусу – Дорожное Пятно. На самом деле это были цветы недельной давности (купленные оптом в придорожной сувенирной лавке), но они все равно сохраняли запах.
 Эмбер спросила:
 – Что с твоей головой? – Она имела в виду шрам от картера.
 – Я поранился.
 – Авария?
 – Вроде того.
 Фингал удивился, что она заметила, ведь она почти не отводила глаз от дороги, с тех пор как он запрыгнул в машину.
 – Пристегнул бы ремень, – сказала она.
 – Обойдешься.
 Фингал помнил, что говорил Бодеан Геззер: ремни безопасности – часть тайного правительственного заговора, чтобы «нейтрализовать гражданское население». Если ты надеваешь ремень, объяснял Бод, будет труднее выскочить из машины и спастись, когда вертолеты НАТО станут приземляться на шоссе. Вот почему и приняли закон о ремнях безопасности, сказал Бод, – гарантировать, что миллионы американцев будут пристегнуты и беспомощны, когда начнется глобальная атака. Объяснение Бода было весьма захватывающим, но Фингал решил, что информация эта слишком засекречена, чтобы делиться ею с Эмбер.
 – Что это у тебя на руке? – спросила она. Включила верхний свет, чтобы получше рассмотреть татуировку Фингала.
 – Это орел, – застенчиво сказал он.
 – Я про «Б.Б.П.» Это значит – «Братство Белых Повстанцев»?
 – Блин, долгая история, – ответил Фингал.
 – Видела я их на концерте. Просто чума.
 – Да?
 – Лучше всего – «Сука-прочь-яйца». Слышал когда-нибудь? Любишь хип-хоп?
 – Металл.
 Фингал слегка напряг разукрашенный бицепс – нечасто ему доставалось безраздельное внимание хорошеньких девушек.
 – Тогда что тебе до «Б.Б.П.»? Они же  вообще  не металл.
 Фингал объяснил, что с татуировкой вышла путаница. И очень обрадовался, когда она сказала, что сможет все поправить.
 – Но только если ты меня отпустишь.
 – Не пойдет.
 – Мой лучший друг два лета подряд работал в тату-салоне. Боже, да я там часами зависала. Это не так сложно, как кажется.
 Фингал сжал губы. Уныло сказал:
 – Я не могу тебя освободить. Не сейчас.
 – О…
 Эмбер выключила верхний свет и долго не заговаривала с мальчишкой. Когда их чуть не бортанули двое студентов в безрукавках на «бумере» с откидным верхом, она выругалась: «Мудаки!» Но сказано это было практически шепотом и не предполагало начала разговора. Вскоре Фингал снова запсиховал. Он хорошо держался, пока Эмбер болтала, но теперь нервно притопывал. К тому же он чувствовал себя полным болваном. Словно что-то прошляпил.
 В конце концов она сказала:
 – Собираешься меня изнасиловать, верно?
 – Ни за что.
 – Не ври. Мне лучше заранее знать.
 – Я не вру!
 – Тогда что все это значит? – Обе ладони обхватили руль. Тонкие руки вытянуты и напряжены. – Что происходит?
 – Это одолжение для друга, – ответил Фингал.
 – Понимаю. Значит,  он  меня изнасилует.
 – Только через мой труп! – Фингал поразился собственной горячности.
 Эмбер с надеждой взглянула на него:
 – Правда?
 – Честное слово, чтоб я сдох.
 – Спасибо, – сказала она, вновь сосредоточиваясь на дороге. – У тебя ведь на самом деле нет пистолета, правда?
 – Не-а.
 – Так как тебя зовут?
 Обе секретарши Артура Баттенкилла понимали: происходит что-то не то – он перестал допекать их с сексом. Женщины не жаловались – им гораздо больше по душе было печатать и подшивать документы. Постельные манеры судьи не отличались от его поведения в офисе – заносчивого и грубого.
 Дана и Уиллоу часто обсуждали свои половые контакты с Артуром Баттенкиллом, и происходило это без тени собственничества или ревности. Наоборот, такие беседы служили источником взаимной поддержки – этот человек был ношей, которую они несли вдвоем.
 – Он не просил меня остаться после работы, – сообщила Уиллоу.
 – И меня, – сказала Дана. – Уже два дня кряду!
 – И что ты думаешь? – спросила Уиллоу.
 – Он расстроен, что Чемп уехал.
 – Не исключено.
 – Если именно это случилось, – добавила Дана, подняв бровь.
 Обе секретарши были озадачены внезапным отъездом помощника судьи Чемпа Пауэлла. Сначала Артур Баттенкилл сказал, что тот уехал домой по семейным обстоятельствам. Потом судья сказал – нет, это просто версия для прикрытия. На самом деле Чемпа вызвали назад, в департамент шерифа округа Гэдсден, для особой тайной операции. Проект был таким секретным и опасным, что не сообщили даже его семье.
 Что, по словам судьи, и объясняло, почему мать Чемпа названивала в офис в поисках сына.
 Но Дану и Уиллоу это не убедило.
 – Не похож он на тайного агента, – заметила Дана. – Да и работу свою здесь он слишком любит.
 – К тому же боготворит судью, – добавила Уиллоу.
 – Это точно.
 В этом женщины были единодушны: преданность Чемпа Пауэлла почти ненормальна. Клерк был настолько без ума от Артура Баттенкилла, что поначалу секретарши подозревали, что он гей. На самом деле они уже тайком обсуждали возможность соблазнения Чемпом судьи – что нисколько бы их не обеспокоило. Что угодно, лишь бы его отвлечь.
 Но пока этого не произошло – во всяком случае, по их сведениям.
 Дана сказала:
 – Что бы там ни нашло на Арта, пусть так оно и остается.
 – Аминь, – объявила Уиллоу.
 – Сидишь себе спокойно и наслаждаешься покоем.
 – Вот-вот.
 – Слушай, может, он в Бога уверовал?
 Уиллоу так расхохоталась, что у нее носом пошла диетическая пепси. И разумеется, именно в этот момент вошел судья. Уиллоу нащупала пачку «клинекса», и Артур Баттенкилл сказал:
 – Как элегантно!
 – Простите.
 – Ну просто все равно что нанять принцессу Грейс отвечать на звонки.
 С этими словами судья исчез в кабинете, закрыв за собой дверь. Уиллоу была несколько обескуражена таким сарказмом с утра пораньше, поэтому кофе судье отнесла Дана.
 Она заметила, что выглядит он неважно.
 – Это все суббота. – Председательствующий судья проел Артуру Баттенкиллу плешь насчет закрытия висящих дел, и тот вынужден был работать по выходным.
 – Вы не выспались, – по-матерински сказала Дана.
 – Пыльца. Споры плесени. – Артур Баттенкилл глотнул кофе. – Я сплю нормально.
 Его беспокоила сцена за завтраком: Кэти слопала четыре огромные лепешки с пахтой и рогалик – верный признак того, что рна больше не горюет. За мытьем посуды она демонстрировала живость, которая в корне своем могла иметь только одно объяснение – Кэти пришла к выводу, что ее дорогой Томми не умер.
 Судья неохотно почти пришел к тому же заключению и сам. Наиболее серьезным подтверждением этого было нехарактерное молчание Чемпа Пауэлла, который уже мог бы позвонить Артуру Баттенкиллу за похвалой и благодарностью за поджог. Не менее зловещий знак: «харли-дэвидсон» Чемпа был найден и отбуксирован со стоянки «Блокбастера» в трех кварталах от дома Тома Кроума. Судья был уверен – Чемп, будь он до сих пор жив, никогда не бросил бы свой мотоцикл.
 Неожиданное улучшение настроения Кэти окончательно убедило Артура Баттенкилла. Безразлично отщипывая от своих блинчиков, он вспомнил телефонный звонок, раздавшийся, пока он был в душе, – наверняка Кроум, звонил сказать Кэти, чтобы не волновалась. Воспитанный хрен!
 Вошла, скрестив руки, Дана:
 – У вас срочное слушание через десять минут. Хотите, поглажу вам мантию?
 – Нет. Кто там?
 – Миссис Бенсингер.
 – Боже. Дайте угадаю…
 Дана понизила голос:
 – Еще один тяжелый случай с алиментами.
 – Ненавижу этих ужасных людей. Хвала всевышнему, у них никогда не бывает детей.
 – Не так громко. Она там, в холле.
 – Да ну? – Судья приложил ладони рупором ко рту: – Жадная пизда-халявщица!
 Дана беспомощно воззрилась на него.
 – А муж ее – тоже ворюга!
 – Да, конечно.
 – Кстати, я тут решил немного отдохнуть от работы. Думаю, вы с Уиллоу без меня вполне проживете. Почему-то мне так кажется.
 Дана для безопасности уставилась на кофейник:
 – Вас долго не будет?
 – Не могу сказать. Мы уедем вместе с миссис Баттенкилл. – Судья листал свой ежедневник. – Узнай, сможет ли судья Бекман заменять меня с конца следующей недели. Справишься?
 – Разумеется.
 – И, Дана, это должен быть сюрприз для моей жены, так что не проболтайтесь.
 Зазвонил спикерфон – Уиллоу сообщала, что прибыл мистер Бенсингер и атмосфера в холле накаляется.
 – Ну их нахуй, – фыркнул Артур Баттенкилл. – Надеюсь, они там забьют друг друга до смерти тупыми предметами. Сэкономят налогоплательщикам пару баксов. Дана, это случайно не у судьи Тайгерта из суда по делам о наследствах бунгало на Эксуме?
 – На Абако.
 Не важно. Узнай, свободно ли там.
 Намерение судьи взять жену в романтическое путешествие на Багамы ошеломило Дану. Очевидно, этот человек переживал кризис. Ей не терпелось посплетничать с Уиллоу.
 Когда секретарша покидала кабинет, Артур Баттенкилл крикнул:
 – Дана, дорогая, у тебя великолепно получается скрывать свое изумление!
 – О чем это вы таком говорите?
 – Не думай, что все обо мне знаешь. Не думай, что раскусила меня. Я  на самом деле  люблю миссис Баттенкилл.
 – О, я вам, конечно же, верю, – сказала Дана. – Кстати, Арт, ей понравилось новое ожерелье?
 Самодовольство испарилось с лица судьи.
 – Пригласи этих чертовых Бенсингеров, – велел он.
 Джолейн Фортунс последний раз была в Киз маленькой девочкой. Ее поразило, как сильно все изменилось, приятное уютное мещанство вытеснили сети фаст-фудов, торговые центры и высотные отели. Чтобы не думать об этом мусоре, Джолейн начала перечислять Тому Кроуму местных птиц, живущих здесь постоянно и перелетных: скопы, белые американские цапли, антильские цапли, голубые цапли, зимородки, мухоловки, кардиналы, гракпы, дрозды, краснохвостые канюки, белошапочные голуби, дятлы, розовые колпицы…
 – Когда-то здесь были даже фламинго, – сообщила она. – Угадай, что с ними случилось.
 Кроум не ответил. Он следил, как Бодеан Джеймс Геззер разбирает и чистит полуавтоматическую винтовку. Даже с расстояния в сотню ярдов ствол зловеще поблескивал под полуденными лучами.
 – Том, тебе совсем не интересно.
 – Мне нравятся фламинго, – ответил он. – Но тут у нас редкий зеленогрудый дебил. Среди бела дня с оружием забавляется.
 – Да, я вижу.
 Том отклонил ее последний план, согласно которому предполагалось атаковать Бодеана Геззера, оставшегося одного, приставить ему к паху двенадцатизарядник и под угрозой кастрации потребовать, чтобы он вернул украденный лотерейный билет.
 Не здесь, сказал ей Кроум. Не сейчас.
 Они припарковались на выбеленной известняковой насыпи, тянувшейся вдоль кромки буйных мангровых зарослей. Недалеко была галечная лодочная стоянка, ее сейчас заслонял красный пикап Бодеана Геззера. Дверь со стороны водителя была открыта, и его было видно целиком: с головы до пят в камуфляже, в ковбойских сапогах и зеркальных солнечных очках. Он расстелил замшевое полотнище на капоте и разложил там перед собой разобранную штурмовую винтовку.
 – Даже очко не играет. Надо отдать ему должное, – сказал Кроум.
 – Нет, он просто придурок. Чертов придурок.
 Джолейн боялась, что мимо проедут полицейские, которые заметят, чем занимается Геззер. Если идиота арестуют, конец погоне. Все сведется к словам Джолейн против слов гопника, а он никогда не выдаст билет.
 Черная птичка села на дерево и запела. Кроум сказал:
 – Ну хорошо, а это кто?
 – Дрозд-белобровик, – сухо ответила Джолейн.
 – Они под угрозой?
 – Пока нет. Тебе это не кажется непристойным – их присутствие в таком месте? Они как…  мусор.  – Она имела в виду двух грабителей. – Они этого не заслужили – чувствовать, как солнце припекает шею, дышать этим прекрасным воздухом. На таких людей все тратится впустую.
 Кроум опустил стекло в машине и вдохнул прохладный соленый бриз. Сонным голосом он произнес:
 – Я мог бы привыкнуть к такому. Может, после Аляски.
 Джолейн подумала: как он может вести себя так расслабленно? У нее больше не получалось отвлечься на природу острова – настолько ее лишал присутствия духа вид Бодеана Геззера, ритуально корпящего над оружием. Она не могла выкинуть из памяти ту ужасную сцену у себя в доме – не только удары и пинки этого человека, но и его голос:
  Слушай, умник, она не может говорить с пушкой во рту. 
 И потом своему другу, замарашке с конским хвостом:
  Впечатление хочешь произвести? Смотри сюда. 
 Выхватывает одну из черепашек из аквариума, кладет на деревянный пол и подначивает своего хвостатого друга ее застрелить. Вот что сделал Бод Геззер.
 И несмотря ни на что, вот он, здоровый и свободный, как ни в чем не бывало под солнышком Флориды. С билетом «Лотто» на 14 миллионов долларов, где-то припрятанным – возможно, в презервативе.
 – Я не могу просто сидеть и ничего не делать, – сказала Джолейн.
 – И ты абсолютно права. Ты должна съездить за продуктами. – Кроум извлек бумажник. – Потом заедешь в какой-нибудь мотель и арендуешь катер. Я дам тебе денег.
 Джолейн сказала, что у нее идея получше:
 – Я останусь здесь и буду следить за главным патриотом. А  ты  поедешь за лодкой.
 – Слишком рискованно.
 – Я вполне справлюсь сама.
 – Джолейн, я в тебе не сомневаюсь. Я говорю о  себе.  Покойники должны вести себя тихо – мое лицо было в «Геральде», может, даже по телевизору.
 – Там была поганая фотография, Том. Никто тебя не узнает.
 – Я не могу на это рассчитывать.
 – Ты был похож на Пэта Саджака  [33] под найквилом  [34] .
 – Мой ответ – нет.
 Том ей, конечно же, не верил. Не верил, что она оставит гопника в покое.
 – Это же смешно, – пожаловалась она. – Я никогда не водила катер.
 – А я никогда не стрелял из дробовика, – парировал Кроум. – Так что у нас есть чему научиться друг у друга. То, чего не хватает любому роману.
 – Я тебя умоляю!
 – Кстати, о птичках. – Он вылез из машины, открыл багажник и достал «ремингтон». – На всякий случай.
 – Плохие новости, Рэмбо. Патроны у меня в сумочке.
 – Тем лучше. Думаю, у нас еще минут сорок пять, может, час. Главное – лед. Купи столько льда и пресной воды, сколько сможешь унести.
 – Сорок пять минут до чего?
 – До возвращения нашего хвостатого моряка.
 – Правда? И когда ты собирался мне сообщить?
 – Когда был бы уверен.
 Джолейн Фортунс была полна решимости изображать недоверие:
 – Думаешь, они поедут морем?
 – Угу.
 – Куда?
 – Понятия не имею. Поэтому нам нужен собственный катер. И еще неплохо бы карту.
 Только послушайте его, подумала Джолейн. Мистер Все-Под-Контролем.
 Она собиралась настоять на своем, отчитать его. Но потом передумала. Похоже, на заливе выдастся прекрасный день, особенно по сравнению с еще шестью часами в крошечной «хонде».
 – Большой надо катер? – спросила Джолейн.
 Пухл чувствовал себя на воде почти комфортно. Одним из немногих сносных воспоминаний его детства был семейный катер для водных лыж, которым Гиллеспи пользовались во время вылазок на озеро Рабун по выходным. Полнота юного Онуса не позволила ему стать первоклассным воднолыжником, но он любил править лодкой.
 Сейчас, у руля «Настояшшей любфи», которую он, замкнув провода, угнал во имя Истых Чистых Арийцев, этот восторг вернулся к нему. С двумя моторами «Мерк-90» ворованный двадцатифутовик был намного живее того катера, капитаном которого Пухлу довелось побывать в детстве. Это было прекрасно – он хорошо управлялся с высокой скоростью. Увы, он не мог справиться с беспорядочной топологией Флоридского залива со всеми его изменчивыми оттенками, змеящимися фарватерами и предательскими отмелями. Залив не имел ничего общего с озером Рабун, глубоким, четко очерченным и относительно свободным от неподвижных препятствий наподобие мангровых островков. Несколько запущенные навигационные навыки Пухла только усугубляло ослабленное из-за раненого левого глаза (прикрытого новым пластырем, купленным за два доллара на заправке «Амоко») зрение и относительно высокий уровень алкоголя в крови.
 Чтобы сесть на отмель, понадобились какие-то минуты. Широкий приливный берег был отчетливо виден: бурый цвет резко контрастировал с лазурью и индиго глубоких проливов. К тому же в поле зрения имелась масса болотных птиц, чье длинноногое присутствие говорило о резком изменении глубины. Но Пухл этого не заметил.
 Посадка на мель оказалась продолжительной и панорамной, большие навесные моторы ревели и выбрасывали огромные гейзеры ила цвета какао. Пухла с силой отбросило на панель управления, чуть не вышибив из него дух. Цапли в унисон снялись и взлетели, сделав круг над шумной сценой, прежде чем растянуться вереницей в фарфоровом утреннем небе по направлению к западу. Когда блюющие моторы наконец заглохли, в «Настояшшей любфи» стояло примерно семь дюймов воды. Корпус осел ровно на восемь.
 Как только Пухл смог перевести дыхание, он встал и увидел, что есть только один способ выбраться с мелководья: спуститься в воду и толкать. Ожесточенно матерясь, он стащил ботинки и сполз за борт. И немедленно погрузился по самые яйца в вязкую известковую глину. Жутко буксуя, он добрался наконец до кормы и всем весом налег на транец.
 Катер действительно сдвинулся. Ненамного, но Пухл слегка приободрился.
 Каждый слякотный дюйм продвижения выматывал – все равно что пытаться разгуливать в сыром цементе. Ил хлюпал под ногами, кожу жгло от морских клопов. К рукам и животу присосались крошечные, не больше рисового зернышка, бордовые пиявки, которых он в ярости прихлопывал. Дополнительную проблему создало незнакомое покалывание в промежности, и Пухлу пришло на ум, что какой-нибудь экзотический паразит мог проникнуть в его тело, заплыв через отверстие в члене. Ни один миллионер во всем мире, озлобленно думал он, с такими трудностями не сталкивается. Он был рад, что Эмбер нет рядом и она не видит эту унизительную картину.
 Наконец угнанный катер вырвался с травянистой пристани. Пухл с горем пополам взобрался на борт и маниакально стащил штаны, чтобы заняться тем, что его ужалило.
 И только тогда он вспомнил.
  Билет. 
 – Твою мать! – хрипло выкрикнул он. – Твою бога душу мать!
 Правое бедро было чистым и мокрым. Огромный пластырь отклеился. Лотерейный билет пропал.
 Пухл нечеловечески закаркал и горестно повалился обратно в воду.




 Восемнадцать


 Бодеан Геззер был одержим призраком «Черного прилива». Он не помнил ни одной ссылки на группу во всех стопках буклетов белых расистов, что собирал.
 «Черные пантеры», «Движение», «Нация ислама», НАСПЦН  [35] – Бод о них много читал. Но нигде не встречал никакого «Черного прилива».
 Кем бы они ни были, эти люди побывали у него в квартире. Негры, почти наверняка! Бод, кажется, догадался, почему его выделили из остальных – они узнали об Истых Чистых Арийцах.
 Но как? – спрашивал он себя. ИЧА были вместе едва неделю – он даже не успел еще сочинить манифест. Пульс сбивался, пока он обдумывал два единственно возможных объяснения: или негритянские силы располагали продвинутой аппаратурой для сбора информации, или в ИЧА наличествовала серьезная утечка. Последнее казалось Боду Геззеру почти невероятным.
 Вместо этого он вернулся к допущению, что «Черный прилив» был исключительно коварен и изобретателен, возможно – связан с правительственными службами. Он также предположил, что, где бы ни укрылись Истые Чистые Арийцы, хитрожопые негры в конечном итоге их все равно выследят.
 Все в порядке, подумал Бод. Когда придет время, его ополчение будет готово.
 Между тем где этот ебаный Пухл с лодкой?
 От паники у Бода свело кишки. Идея дезертировать от партнера, который чуть что хватался за оружие, начала казаться логичной. В конце концов, у Бода в презерватив запрятано четырнадцать миллионов баксов. Как только он обналичит билет, сможет податься куда угодно, сделать что угодно – построить себе крепость в Айдахо, с самой навороченной на свете горячей ванной.
 Бод в последнее время много размышлял об Айдахо, об отвратительных зимах и всяком таком. Он слыхал, тамошние горы и леса полны правильно мыслящих белых христиан. В таком месте набрать в ИЧА новобранцев оказалось бы намного проще. Бод был по горло сыт Майами – куда ни плюнь, везде проклятые иностранцы. А когда наконец встретишь настоящего белого, говорящего по-английски, он – к бабке не ходи – окажется евреем или ультралиберальным горлопаном. Боду уже опротивело бояться, шептать свои искренние правдивые убеждения, вместо того чтобы гордо и громко заявлять о них прилюдно. В Майами приходилось быть чертовски осторожным: не дай бог кого-нибудь ненароком оскорбишь – немедля получишь по морде. И не только от кубинцев.
 Бодеан Геззер был убежден, что меньшинства там, на Западе, проще обработать и легче запугать. Он решил, что, пожалуй, Айдахо – все же хороший ход, если, конечно, научиться переносить холодную погоду. Даже в летнем камуфляже можно будет приспособиться, думал Бод Геззер.
 Что же до Пухла, он, видимо, не станет пользоваться в Айдахо большим успехом. Он, возможно, даже порядочных белых людей отпугнет от дела Арийцев. Нет, подумал Бод, Пухлу место на Юге.
 К тому же Бод вроде как не бросает парня несолоно хлебавши. У Пухла остается второй лотерейный билет, тот, что они отняли у негритянки в Грейндже. Черт, да он и так достаточно богат, чтобы организовать свое собственное ополчение, если захочет. Будет сам себе полковник.
 Бод взглянул на наручные часы. Если он уедет сейчас, к полуночи будет в Таллахасси. А в это же самое время завтра получит свой первый чек «Лотто».
 Если, конечно, они не доберутся до него первыми – мерзкие ублюдки, прочесавшие его квартиру.
 Парадоксально, но именно в этой ситуации пригодился бы такой сумасшедший громила, как Пухл, – перед лицом насилия. Его трудно запугать, и он делает практически все, что ему приказывают. Его чертовски удобно иметь поблизости, если начнется стрельба. Что ж, кое с чем стоило считаться, кое-что стоило записать Пухлу в плюс. Так что, быть может, есть свой резон держать этого чувака при себе.
 Прохаживаясь по лодочной пристани, Бод в своем комбинезоне «Лесной призрак» вспотел. Мимо проносился воскресный поток машин, Бод спиной чувствовал любопытные взгляды путешественников – ясно, что не все они туристы и рыбаки. Без сомнения, «Черный прилив» завербовал множество наблюдателей и они разыскивали красный пикап «додж-рэм» с наклейкой «Фурмана в президенты» (которую Бод Геззер уже пытался безуспешно соскоблить с бампера перочинным ножом).
 И тогда он решил извлечь «АР-15». Пускай эти уроды увидят, на что напоролись.
 Он расстелил замшу на капоте грузовика и разобрал полуавтоматику точно так, как учил его Пухл. Он надеялся, что «Черный прилив» все это видит. Надеялся, они придут к заключению, что он ненормальный – выставляет напоказ штурмовую винтовку среди бела дня на обочине федеральной трассы.
 Когда пришло время обратно собрать «АР-15», Бодеан Геззер стал в тупик. Некоторые детали подходили, некоторые – нет. Он задумался, не поменял ли случайно местами винтик-другой. Железо было скользкое и маслянистое, пальцы Бода – влажными от пота. Он начал ронять мелкие детальки на гравий.
 Он раздраженно удивился:  что же тут трудного? Пухл ведь справляется, даже когда пьян! 
 Через полчаса Бод злобно плюнул. Завернул незакрепленные детали винтовки в замшу и уложил узел в багажник пикапа. Он пытался изображать беспечность – пусть негритянские шпионы видят.
 Бод сел за руль и врубил на полную кондиционер. Он пристально всматривался в бутылочно-зеленую воду во всех направлениях. Мимо проплыл рыбацкий ялик с низкой осадкой. Хорошенькая девчонка нарезала углы на парусной шлюпке. Потом два толстых волосатых типа на гидроциклах проскакали на волнах друг от друга.
 Но никакого признака Пухла на угнанном катере. Бод кисло подумал: может, этот мудак и не явится. Может, это  он  меня бросил.
 Еще пять минут, сказал он себе. Потом уезжаю.
 Поток машин на шоссе по направлению к югу напоминал груженую ленту конвейера. От их вида Бода клонило в сон. Он не спал уже почти два дня и, честно говоря, был физически не способен доехать даже до Катлер-Ридж, не говоря уже о Таллахасси. Он бы с удовольствием вздремнул, но это самоубийство. Тогда-то они и сделают свой ход – этот «Черный прилив», чем бы и кем бы он ни был.
 Когда Бод закрыл глаза, в мозгах у него запоздало возник вопрос: а какого дьявола им надо?
 Он был не настолько измотан, чтобы этого не понять. Они, кажется, знали все, так? Кто он такой, где живет. Они знали и про Истых Чистых Арийцев.
 И, конечно же, они знали про лотерейный билет, если не про оба сразу. Так вот что жадные сволочи искали в его квартире!
 Бодеан Геззер моментально напрягся от ледяного осознания того, что единственную удачу, которая ему выпала, могут вырвать у него из рук. Один на дороге, с разобранной на части «АР-15», – ограбить проще простого.
 Бод импульсивно сунул руку в карман штанов за бумажником, достал пакетик с презервативом, заглянул внутрь. Купон «Лотто» был невредим. Бод убрал его обратно. Ему не нужно было смотреть на часы: ясно, что пять минут уже прошли. Может, Пухла задержала береговая охрана. Может, он слинял сам. Или нашел какую-нибудь стекловолоконную канифоль, чтобы занюхать, упал с катера и утоп.
  Адьос, мучачо. 
 Сердце Бода колотилось как у кролика. Он безрассудно газанул через трассу и, тормозя, резко свернул в поток, движущийся на север. Дрожащими пальцами отрегулировал зеркало заднего вида – это ему стоило бы сделать ночью. На хвосте у него была только фура с пивом «Молсон», и, добравшись до Уэйл-Харбор, Бод уже дышал поспокойнее. Проезжая по мосту, он мельком взглянул на широкий, обрамленный деревьями пролив, уходящий на запад. Будто от судороги его нога отпустила педаль газа.
 По фарватеру скользила сине-серая моторка. Конский хвост водителя развевался на ветру как грязная тряпка.
 – Вот блядь! – выругался Бодеан Геззер. Он с ревом развернулся у причала проката катеров Холидей-Айл и погнал обратно к стоянке у пристани.
 Гастроном был только в удовольствие – все дружелюбны, готовы помочь. Не то что в лодочном прокате. Человек, сдающий лодки, – старый пердун, узкое серое лицо с трехдневной соломенной щетиной, – был неуклюж от нетерпения и нерешительности. Он явно никогда не имел дела с чернокожими женщинами без сопровождения, и перспектива эта доводила его почти до визга.
 – Что-то не так? – осведомилась Джолейн, прекрасно понимая, что так оно и есть.
 Она забарабанила устрашающими ногтями по растрескавшейся стойке.
 Хозяин проката закашлялся:
 – Мне нужны ваши водительские права.
 – Хорошо.
 – И залог. – Снова кашель.
 – Конечно.
 Он покусал нижнюю губу.
 – Вы уже делали это раньше? Мож, вам лучше водный мотоцикл заместо этой штуки?
 – Господи, нет же.
 Джолейн расхохоталась. Она заметила пеструю кошку, свернувшуюся у холодильника с шипучкой. Подхватила ее с пола и почесала ей подбородок.
 – У бедной маленькой принцессы ушные клещи, да, детка? – И потом, обращаясь к хозяину: – Хлоргексидиновые капли. У любого ветеринара есть.
 Старик затеребил авторучку:
 – Мэм, катер вам, шоб рыбу ловить, нырять там, или еще зачем? Далеко поплывете-то?
 – Я тут подумывала о Борнео, – сказала Джолейн.
 – Нет уж, вы только не обижайтеся. Просто босс, владелец, меня заставляет с этими гребаными бумажками цацкаться.
 – Понимаю. – К стене хибарки была прибита морская карта Флоридского залива. Джолейн тайком рассмотрела ее и сказала: – Коттон-Ки. Вот я куда поеду.
 Старик, казалось, был разочарован, занося эти сведения в бланк проката:
 – Там, значится, залив с морскими окунями. Любой дурак, наверное, знает.
 – Ну, я никому не скажу, – сказала Джолейн. Кошка спрыгнула у нее с рук. Джолейн открыла сумочку. – А как насчет приливной таблицы, – спросила она, – и карты типа этой?
 Деда, похоже, приятно удивила ее просьба, словно большинство туристов никогда и не думали о таком спрашивать. Джолейн видела, что уважение к ней растет с космической скоростью. В его глазах с покрасневшими веками появился проблеск надежды на то, что драгоценный шестнадцатифутовый ялик, принадлежащий прокату, действительно будет возвращен в целости и сохранности.
 – Ну вот, юная леди. – Он вручил ей карту и приливную табличку.
 – Ох, спасибо. Можете прогреть мне лодку? Я сейчас, мигом – у меня там лед и еда в машине.
 Хозяин проката согласился, что было весьма кстати, потому что Джолейн не знала, как заводить подвесной мотор. К ее возвращению на борт с пакетами из магазина старик уже заставил движок заурчать. Он даже придержал крышку холодильника, пока она его заполняла. Потом сказал:
 – Назад до заката, не забудьте.
 – Ясно. – Джолейн осмотрела рычаги, пытаясь вспомнить, что Том говорил ей насчет управления газом. Дед, хромая, выбрался из лодки и со скрипучим кряхтением оттолкнул ее от причала. Джолейн выжала рычаг вперед.
 Хозяин стоял на пристани, глазея на нее, будто старый костлявый аист.
 – До заката! – выкрикнул он.
 Джолейн подняла вверх большие пальцы и медленно отчалила, направляя нос катера по размеченному фарватеру. Она услышала, что старик снова что-то кричит. Плечи его печально поникли.
 – Эй! – крикнул он.
 Джолейн помахал ему – механический жест, так машут Девушки с прибывающего парома.
 – Эй, а как же наживка?
 Джолейн вновь помахала.
 – Какого черта вы рыбу ловить собрались без наживки? – вопил он. – И даже без удочки и спиннинга?
 Она улыбнулась и покрутила пальцем у виска. Дед втянул багровые щеки и потопал в хибарку. Джолейн выжала газ, насколько осмелилась при тряской зыби, и сосредоточилась на том, чтобы не разбиться. Главными опасностями оказались прочие прогулочные суда, большей частью управляемые, похоже, лоботомированными молодыми людьми с пивными банками в руках. Они смотрели на Джолейн как на экзотического кальмара, отчего она пришла к выводу, что не так уж и много афроамериканских женщин в одиночку бороздят воды Флорида-Киз. Один остроумный малый даже выкрикнул: «Заблудились? Нассау  тама!»  Джолейн поздравила себя с тем, что не показала ему средний палец.
 Чтобы их не заметил Бодеан Геззер, Том назначил встречу на безопасном расстоянии от гравийной эстакады, где был припаркован пикап. Он указал на просвет в мангровых зарослях, лысую прореху в скалистой береговой линии с океанской стороны шоссе. Пересекавшие глубоководье красно-синие поплавки натянутых лобстерных ловушек помогут Джолейн сориентироваться на местности.
 Она вела катер с исключительной точностью, направляя его между двумя яркими пенопластовыми шарами, указывавшими путь. Кроум ждал у кромки воды, готовясь поймать нос катера. Терпеливо распутав веревки ловушек со скега, он взобрался на борт и объявил:
 – Ладно, Ахав, посторонись-ка. У них фора в десять минут.
 – Ты ничего не забыл?
 – Джолейн, брось.
 – Дробовик, – сказала она, ожидая очередного возражения.
 Но Том кивнул:
 – О, точно. – Спрыгнул и ринулся через дорогу. Через минуту он вернулся с ее «ремингтоном», завернутым в полиэтиленовый пакет для мусора. –  Я на самом деле  забыл, – вздохнул он.
 Джолейн ему поверила. Обняла его одной рукой за плечи, пока они выводили катер.
 Согласно приказу Пухла, Фингал не должен был разговаривать с Эмбер, только отдавать указания. Но выяснилось, что это невозможно. Самым долгим и близким пребыванием Фингала рядом с такой красивой девушкой был тридцатисекундный спуск на лифте с ничего не подозревающей стенографисткой в суде округа Оцеола. Фингал горел желанием услышать все, что могла рассказать Эмбер, – какие у нее должны быть истории! К тому же он мучился из-за того, что тыкал в нее отверткой. Ему жутко хотелось заверить ее, что он не какой-нибудь кровожадный преступник.
 – Я учусь в колледже с сокращенным курсом, – добровольно высказалась она, заставив его сердце ухнуть куда-то в пятки.
 – Правда?
 – Начальный юридический, но склоняюсь к косметологии. Посоветуешь что-нибудь?
 И что теперь ему было делать? Несмотря на все свои грубые ошибки, Фингал был, по существу, вежливым молодым человеком. Это потому что мать выбила из него грубость еще в раннем возрасте.
 И это грубо, всегда говорила мать, не отвечать, когда к тебе обращаются.
 Поэтому Фингал спросил Эмбер:
 – Косметология – это когда тебя учат быть космонавтом?
 Она так расхохоталась, что чуть не опрокинула миску с минестроне. Фингал понял, что сморозил какую-то грандиозную глупость, но это его не смутило. Эмбер замечательно смеялась. Он бы с радостью продолжал нести чушь всю ночь напролет, только бы слушать ее смех.
 Они остановились у круглосуточного магазинчика на материке – Фингал не торопился добраться до Групер-Крик. Возможно, белые собратья уже дожидались там, но его это не волновало. Ему хотелось, чтобы ничто не нарушало волшебные мгновения с Эмбер. Она в своей крохотной униформе «Ухарей» привлекала алчные взгляды посетителей закусочной. Фингал приходил в отчаяние от мысли, что ее придется отдать Пухлу.
 Она спросила:
 – А ты, Фингал? Чем ты занимаешься?
 – Я в ополчении, – не колеблясь ответил он.
 – Ну ничего себе.
 – Спасаю Америку от неминуемой гибели. Отряды НАТО готовы в любой момент напасть с Багам. Это называется «международный заговор».
 Эмбер спросила, кто за ним стоит. Фингал сказал – коммунисты и евреи, конечно, и, возможно, черные и гомики.
 – С чего ты это взял?
 – Узнаешь.
 – И сколько вас в ополчении?
 – Мне не велено говорить. Но я сержант!
 – Круто. А название у вас есть?
 – Да, мэм. Истые Чистые Арийцы, – сообщил Фингал. Эмбер вслух повторила.
 – Да тут вроде даже рифмуется.
 – По-моему, это специально. Слушай, помнишь, ты говорила насчет исправить мою татуировку? Так мне нужно, чтоб кто-нибудь знал, как из Б.Б.П. сделать И.Ч.А.
 – Я бы с радостью, – сказала она. – Нет, правда, только сначала обещай, что отпустишь меня.
 Только не это, подумал Фингал. Он нервно начал вертеть отвертку в ладонях.
 о, счастливица! 277
 – А может, лучше я тебе заплачу?
 – Чем ты мне заплатишь? – скептически осведомилась Эмбер.
 Фингал заметил, как она покосилась на его грязные босые ноги. Он быстро сказал:
 – У отряда хренова туча деньжищ. Не прямо сейчас, но очень скоро.
 Эмбер неспешно доела суп и только потом соизволила осведомиться, сколько же в итоге ожидается. Четырнадцать миллионов, ответил Фингал. Долларов, да.
 Какой же смех вызвало  это!  На сей раз он просто вынужден был перебить:
 – Кроме шуток. Я точно знаю.
 – Да неужели?
 Он решительно прикурил сигарету. Потом суровым голосом объявил:
 – Я им сам помогал их стибрить.
 Эмбер какое-то время молчала, глядя на длинную белую яхту, скользящую под разводным мостом. Фингал забеспокоился, что сболтнул лишнего и теперь она ни слову не верит. В отчаянии он выпалил:
 – Это святая правда!
 – Ну хорошо, – сказала Эмбер. – Но мне-то там у вас что делать?
 Фингал подумал: вот бы знать. Потом его осенило:
 – Ты веришь в белого человека?
 – Милый, я поверю в лягушонка Кермита, если он оставит мне двадцать процентов чаевых. – Она потянулась и взяла Фингала за левую руку, отчего его бросило в дрожь восхищения. – Давай-ка глянем твою татуировку.
 Пухл и слышать не желал скулеж о пикапе.
 – Брось его, – рявкнул он Боду Геззеру.
 – Здесь? Прямо у воды?
 – Да кому, он нахуй, сдался, у тебя там инвалидная фигня налеплена.
 – Конечно, можно подумать,  им  не наплевать.
 – Кому – им?
 – «Черному приливу».
 – Слушай, знаешь что, – вмешался Пухл. – Это была твоя идея с лодкой, так что давай не ссы теперь. Мне и так блядский денек выдался.
 – Но…
 – Брось свой чертов грузовик! Твою бога душу, у нас двадцать восемь миллионов баксов. Купишь себе представительство «Додж», если захочешь.
 Бод Геззер угрюмо присоединился к Пухлу в погрузке угнанного катера. Последним он достал из пикапа замшевый
 сверток.
 – Это еще что там за черт? – спросил Пухл. – Хотя что я спрашиваю. Похоже на сумку с банками «бадвайзера».
 – «АР-15». Я ее разобрал, чтобы почистить.
 – Боже, помоги нам. Идем.
 Бод был не такой дурак, чтобы просить руль, – он видел, что с катером что-то приключилось. Одежда Пухла вымокла, а хвост украшала прядь водоросли цвета корицы. Палуба и виниловые вогнутые сиденья усыпаны осколками чего-то, напоминавшего голубоватую керамику, будто Пухл расколотил тарелку.
 Они малым ходом удалялись от насыпи, и Бод повернулся, чтобы в последний раз взглянуть на красный грузовичок-«рэм», который – он нисколько не сомневался – обчистят до нитки или угонят еще до заката. Он заметил человека, стоящего недалеко от берега, на краю мангровых зарослей. Человек был белым, поэтому Геззер не испугался – наверное, просто рыбак.
 Когда катер набирал скорость, Бод крикнул:
 – Ну, как она на ходу?
 – Как одноногая шлюха.
 – Что это тут за дерьмо и грязища?
 – Я тебя не слышу! – завопил в ответ Пухл.
 С учетом жидкой грязи на палубе и моторов, работающих с перебоями, Пухлу бессмысленно было отрицать, что он загнал лодку на мель. Впрочем, он не счел нужным сообщать Боду Геззеру, как близко был к потере половины джекпота.
 Отважно спустился обратно на мелководье.
 Молотил и ощупывал глину и траву, пока не обнаружил его в восемнадцати дюймах от поверхности воды – билет «Лотто» покачивался в течении, словно маленькое чудо.
 Естественно, он был в клешнях голубого краба. Мерзкий уродец хапнул замшелый пластырь, к которому был прилеплен билет. Обезумевший Пухл не колеблясь бросился на отважного падальщика, безжалостно вцепившегося ему в руку одной клешней, не выпуская из другой размокший трофей. С крабом, упрямо болтавшимся на правой руке, Пухл вскарабкался на транец и размолотил маленького ублюдка на куски о планшир. Таким манером он вернул себе лотерейный билет, но победа далась дорогой ценой. Единственным нетронутым сегментом покойного краба оказались кремово-голубые клешни, свисавшие с куска кожи между большим и указательным пальцем – смертельное шило.
 Бодеан Геззер немедленно это заметил, но решил ни слова не говорить. Думая:  Надо было гнать в Таллахасси. Не надо было возвращаться. 
 – У меня есть карта. – Он пытался перекричать сухой кашель забитых грязью моторов «Меркьюри».
 Никакого внятного ответа от Пухла.
 – И я заодно выбрал остров! Пухл вроде бы кивнул.
 – Перл-Ки! – проорал Бод. – Там мы будем в безопасности.
 Пухл отправил липкий плевок за ветровое стекло.
 – Сначала нам надо остановиться.
 – Знаю, знаю. – Бод Геззер позволил двигателям заглушить свои слова. – В Групер, блядь, Крик.




 Девятнадцать


 Деменсио потратил весь день, раскрашивая остальных черепах Джолейн. Без надежных библейских архивов было сложно найти тридцать три разных портрета, чтобы скопировать их на черепашьи панцири. Ради экономии времени Деменсио выбрал характерное для всех святых выражение лица, лишь слегка варьируя детали от черепахи к черепахе.
 Когда рептилии уже сохли, Триш ворвалась в дом с криком:
 – Четыреста двадцать долларов!
 Брови Деменсио затанцевали – чума, а не посещение!
 – Они просто влюблены в этого малого, – сказала жена.
 – В Синклера? Моя теория? Скорее в апостолов.
 – Милый, во все сразу. Он, плачущая Мария, черепахи… Каждый находит свое.
 Так оно и было – Деменсио никогда не видел настолько очарованной группы паломников.
 – Только подумай, – сказала Триш, – сколько мы сможем собрать вчистую – за рождественскую-то неделю. Когда, говоришь, Джолейн возвращается?
 – Когда угодно. – Деменсио начал закручивать бутылочки с краской.
 – Она же сможет одолжить нам черепах на праздники!
 Надо сказать, у Триш была гигантская вера в человечество.
 – Одолжить или  сдать в аренду?  – спросил Деменсио. – А если и так, с ним-то что делать?
 – С Синклером?
 – Долго он в этих покрывалах не протянет. Завтра того и гляди начнет демонстрировать член старым леди.
 – Пойди и поговори с ним, – сказала Триш.
 Деменсио напомнил, что почти не понимает того, что вещает Синклер.
 – У него язык будто с катушек слетел.
 – Ну, зато мистер Доминик Амадор, похоже, никаких трудностей в общении не испытывает. – Триш стояла у окна во двор, раздвинув занавески, чтобы видеть святилище.
 Деменсио подскочил:
 – Сукин сын!
 Он заторопился наружу и прогнал Доминика из своих владений. Отступая, человек со стигматами впопыхах отбросил костыли, Деменсио схватил их и разбил на куски о бетонную опору линии электропередач. Деменсио хотел, чтобы эта вспышка ярости послужила предупреждением. Он пристально посмотрел на отдаленную живую изгородь из фикусов, за которой исчез Доминик Амадор, надеясь, что надоедливый мошенник все видел.
 И предостерег Синклера:
 – Этот парень – нехороший.
 Синклер восседал в позе Будды среди апостольских черепах. Белая простыня на нем измялась, запачкалась и была испещрена крошечными грязными тропками.
 Деменсио спросил:
 – Чего хотел этот засранец? Просил тебя работать с ним?
 Лицо Синклера было загадочным и отсутствующим – точное отражение его умственного состояния.
 – Он показывал тебе свои руки? – не отступался Деменсио.
 – Да. И ноги, – сказал Синклер.
 – Ха! Так вот тебе диагноз – он это сделал  сам!  Кровавые раны и все такое. Этот Доминик – лживый сукин сын. – Деменсио полагал, что может говорить свободно – ведь туристы уехали. – Будет тебя снова доставать – скажи мне, – велел он.
 – Нет, все в порядке, – ответил Синклер, что было чистой правдой. Он никогда не ощущал такого духовного умиротворения. Наблюдать за облаками – все равно что плыть: в прохладе, невесомо, освободившись от земного бремени. Не считая перерывов на лимонад, Синклер за весь день едва ли шевелил хоть мускулом. А в это время черепахи исследовали его – вверх по руке, вниз по ноге, взад и вперед по груди. Марш миниатюрных коготков щекотал и успокаивал Синклера. Одна из черепашек – не Симон ли? – взобралась по крутому откосу Синклерова черепа и устроилась на его широком гладком лбу, где довольно грелась часами. Это ощущение ввергло Синклера в почти дзэнский транс – он развалился среди крохотных созданий, как Гулливер, только без веревок. Сокрушительное чувство вины за то, что отправил Тома Кроума на смерть, испарилось, точно сизый туман. Буйный отдел новостей «Реджистера» и работа, к которой Синклер когда-то так серьезно относился, отступили в смутные воспоминания, которые являлись ему бессвязными какофоническими вспышками. Время от времени все когда-либо сочиненные заголовки прокручивались в его сознании один за другим, как демонический тикер Доу-Джонса, вынуждая Синклера выпевать аллитеративные йодли. Он догадывался, что эти извержения означают – он навсегда покончил с ежедневной журналистикой; сие откровение немалым образом содействовало его безмятежности.
 Деменсио бросил костыль, чтобы получше установить зрительный контакт с мечтательным черепахолюбом.
 – Тебе принести что-нибудь? Газировки? Полбутерброда?
 – Не-а, – сказал Синклер.
 – Хочешь остаться на ужин? Триш готовит свой ангельский бисквит на десерт.
 – Конечно, – сказал Синклер. Он слишком хотел спать, чтобы добраться до дома Родди и Джоан.
 – Переночуй у нас, если хочешь. В свободной комнате есть кушетка, – предложил Деменсио. – И полно чистых простыней, можешь надеть, если собираешься торчать здесь и завтра.
 Синклер вообще не думал ни о каком будущем, но сейчас и вообразить не мог расставание со святыми черепахами.
 – К тому же у меня для тебя сюрприз, – продолжил Деменсио.
 – А…
 – Но только обещай, что не упадешь в обморок и вообще ничего такого, ладно?
 Деменсио вбежал в дом и вернулся, таща аквариум, который поставил Синклеру к ногам. Затаив дыхание, Синклер с благоговением уставился на свежераскрашенных черепашек; он потянулся, осторожно пробуя пальцем воздух, словно ребенок, пытающийся прикоснуться к голограмме.
 – Ну вот. Наслаждайся! – объявил Деменсио.
 Он наклонил аквариум, и тридцать три только что причисленных к лику святых черепахи толпой полезли к остальным в канавке. Синклер радостно сгреб несколько и воздел их в воздух. Запрокинул подбородок и вполголоса замурлыкал «Баннии бжжаа боввоо бабуу» – подсознательную интерпретацию классического «БАНДИТ БЕЖАЛ ОТ БОЕВОЙ БАБУЛИ».
 Деменсио бочком отошел от поющего любителя черепах и вернулся в дом. Триш была на кухне, месила тесто для пирога.
 – Ты спросил о футболках? Он разрешит?
 – Этот парень настолько безумен, что разрешит нам вырезать у него почки, если мы захотим.
 – Так мне привести в порядок гостевую комнату?
 – Ага. Где ключи от машины? – Деменсио ощупал карманы. – Мне надо наведаться за латуком.
 От газетного бизнеса освободился и Том Кроум, хотя и совсем не так, как его редактор, без мистического исцеления рептилиями. И если Синклер трансцендентально избавлялся от заголовков, Кроум сам стал одним из них. Он втянул себя в мудреный каскад событий, где был главным участником, а не простым хроникером.
 Он стал газетным материалом. С боковой линии – сразу в большую игру!
 То, что он присоединился к Джолейн, означало, что Кроум не сможет написать о ее миссии – если для него до сих пор имели значение принципы журналистики, а так оно и было. Честный репортер всегда попытается добросовестно добиться объективности или, по крайней мере, – профессиональной беспристрастности. Теперь, с учетом ограбления и избиения чернокожей женщины в Грейндже, штат Флорида, это было невозможно. Случилось чересчур много такого, на что Кроум оказал влияние, а впереди ждало еще больше. Избавившись от писательских обязанностей, он стал свободным и оживленным. Особенно приятный кайф для того, кого объявили мертвым на первой полосе.
 И все же Кроум до сих пор ловил себя на желании достать блокнот на пружинке, который больше с собой не носил. Порой он ощущал его жесткие, прямоугольные очертания в заднем кармане – как фантомную конечность.
 Как сейчас, например. Выслеживая плохих парней.
 Обычно Кроум держал блокнот раскрытым на коленях. Второпях наспех набрасывал почерком, который Мэри Андрес однажды назвала «каракулями серийного убийцы»:

 15:35 Групер-Крк.
 Камуфляж и Хвостатый заправляют моторку
 Спорят – о чем?
 Покупают пиво, еду и т.д.
 Присоединились двое, незнакомые, м. и ж.
 Он лысый и босой. Она блондинка в оранж. шортах
 Кто?

 Эти наблюдения автоматически складывались в голове Тома Кроума, когда он сидел с Джолейн в потрепанном старом «Бостонском китобое», который она взяла напрокат. Оба одеревенели и устали от долгой ночи на борту тесного ялика. Они сократили разрыв с гопниками – только чтобы увидеть, как угнанный катер шикарно пропашет мелководный травянистый берег. То был их первый галс из нескольких: грабители часами метались от одного навигационного препятствия к другому. Том и Джолейн, пораженные некомпетентностью своей добычи, следовали на благоразумном расстоянии.
 Сейчас их ялик был привязан к столбику из ПВХ в устье узкого мелководного залива. Временная швартовка давала частично закрытый вид на оживленные пристани Групер-Крик, где гопники наконец справились с причаливанием без особых последствий.
 Кроум во второй раз проворчал:
 – Надо мне было взять бинокль.
 Джолейн Фортунс возразила, что ей никакой бинокль не нужен.
 – Это мальчик. Я уверена.
 – Какой мальчик?
 – Фингал. Из «Хвать и пошел».
 – Слушай… да ты, пожалуй, права. – Кроум приложил козырьком ладони к глазам, чтобы защититься от яркого света.
 – Мерзкий маленький засранец. Так вот почему он соврал про билет. Он с ними в доле.
 И несмотря на все это, подумал Кроум, она держится молодцом.
 – И угадай-ка, что еще, – добавила она. – Девушка в шортах и футболке – похожа на милашку из «Ухарей».
 Кроум разулыбался:
 – Та, на которую они запали позапрошлым вечером. Да!
 Он смотрел, как они грузятся на ворованный катер: первым Бодеан Геззер, потом бритоголовый Фингал, за ним тип с хвостом, тянет за собой блондинку.
 Джолейн задумчиво произнесла:
 – Их четверо, а нас двое.
 – Нет, это просто фантастика! – Кроум чмокнул ее в лоб. – Это лучшее, что могло случиться.
 – Ты с ума сошел?
 – Я об этой девице. Ее появление все меняет.
 – О девице?
 –  Да.  Какие бы грандиозные планы наши красавцы ни строили, с этого момента все у них летит к чертям!
 Джолейн никогда не видела его таким возбужденным.
 – В одном маленьком катере, – объяснил он, – у нас три охваченных страстью дебила и одна красивая женщина. Милая, на горизонте невероятная буря дерьма.
 – Я, пожалуй, оскорблюсь на то, что ты только что сказал. От лица всех женщин.
 – Ну и зря. – Он отвязал «Китобоя» от деревьев. – Я говорю о мужчинах. Такова уж наша натура. Взгляни на этих озабоченных придурков и попробуй доказать мне, что они знают, как справиться с такой девчонкой.
 Джолейн поняла, что он прав: угнанный катер стал миной замедленного действия. Теперь они заведутся от любого спора – о сигаретах, последней банке холодного пива… или об украденном лотерейном билете.
 Кроум заметил:
 – Нам было нужно, чтобы эти парни отвлеклись. Я бы сказал, наши молитвы услышаны.
 – Тогда, боже, благослови «Ухарей». – Джолейн резко дернула подбородком в сторону пирсов. – Том, они возвращаются сюда.
 – Так точно.
 – Может, нам пригнуться?
 – Нет. Просто не дергайся, пока они не проедут. Повернись ко мне, а?
 – Секундочку. Опять поцелуй?
 – Очень долгий и романтичный. Чтобы они точно не увидели наших лиц.
 – Есть, капитан!
 Судья Артур Баттенкилл-младший был умным человеком. Он понимал, что останки Чемпа Пауэлла рано или поздно опознают. Среднепропеченный ком тканей уже был на пути в ФБР для анализа ДНК – во всяком случае, так судье стало известно.
 Мертвого помощника в сгоревшем доме любовника собственной жены объяснить будет нелегко, особенно если любовник вернется и заявит о поджоге. Что, скорее всего, этот поганец Том Кроум и сделает.
 Артур Баттенкилл понимал, что его юридическая карьера вскоре завершится скандалом, если только он не возьмет быка за рога. Поэтому, будучи не менее практичным, чем сообразительным, он начал строить планы оставить судейское место и покинуть страну.
 Начало будет дорогостоящим. Удобства ради судья решил, что страховая компания супермаркетов «Сэйв Кинг» оплатит его новую жизнь на Багамах – или где бы они с Кэти ни выбрали поселиться. Это означало звонок адвокату Эмиля Лагорта.
 Эмиль Лагорт был истцом по гражданскому иску, рассматриваемому в суде Артура Баттенкилла. На самом деле Эмиль Лагорт был истцом по множеству исков от Апалачи-колы до Ки-Уэст – обычный мошенник, знаменитый мастер «поскользнулся-и-упал». Ему было уже семьдесят четыре года, из чего следовало, что однажды он  действительно  поскользнется и упадет.
 Почему бы и не сейчас? – задумался Артур Баттенкилл. Почему не в проходе супермаркета «Сэйв Кинг»?
 Эмиль Лагорт предъявлял магазину иск на пять миллионов долларов, но с радостью соглашался на мировую и за пятьдесят штук и оплату судебных издержек. Он делал это постоянно. Поэтому его поверенный необычайно удивился, когда у него дома раздался телефонный звонок от судьи Артура Баттенкилла-младшего.
 Как правило, Эмиль Лагорт сторонился судей – если дело не закрывали, он тихо отказывался от иска. Судебный процесс – неудобство, он отнимал время, и его Эмиль Лагорт просто не мог себе позволить – с таким-то количеством забот. Он неплохо устроился с беспроблемными оплатами исков. Большинство страховых компаний оказывались легкими жертвами, когда дело касалось хилых стариков, в исковом заявлении страхователю объявлявших, что упали. Большинство страховых компаний желали избавить присяжных от вида чахлого Эмиля Лагорта в шейном корсете и на инвалидном кресле. Так что ему платили, просто чтобы он убрался с глаз долой.
 Слушание по иску, назначенное в суде Артура Баттенкилла, было вполне типичным. В жалобе утверждалось, что однажды утром, совершая покупки в «Сэйв Кинг», Эмиль Лагорт поскользнулся и упал, что причинило непоправимый ущерб его шее, позвоночнику и конечностям; более того, несчастный случай произошел вследствие грубой халатности магазина, поскольку самый большой тюбик геморроидальной мази, продававшейся со скидкой, упал на пол в отделе товаров здравоохранения и гигиены, где его впоследствии переехала одна, а может, и несколько продуктовых тележек со стальным каркасом, таким образом, скользкое содержимое поврежденного тюбика было неосторожным и опасным образом размазано по полу; к тому же персоналом «Сэйв Кинг» не было предпринято никаких своевременных усилий по удалению вышеуказанной мази или предупреждению покупателей о грозящей им опасности, каковая небрежность и явилась непосредственной причиной тяжелого и непоправимого ущерба для Эмиля Лагорта.
 Поверенный Эмиля Лагорта считал, что судья Артур Баттенкилл-младший, как и все остальные, ознакомленные с делом, знает, что Эмиль намеренно сбросил тюбик с липкой массой с полки, раздавил его обеими ногами, а потом сам очень осторожно улегся на пол отдела товаров здравоохранения и гигиены. И, конечно же, поверенный не ожидал, что судья позвонит ему домой воскресным утром и скажет:
 – Ленни, в интересах твоего клиента – не отступать до последнего.
 – Но, ваша честь, мы готовились уладить все миром.
 – Это было бы опрометчиво.
 – Но предложение – сотня ровно.
 – Вы можете добиться большего, Ленни. Поверь мне.
 Поверенный постарался не нервничать.
 – Но я не готов к процессу!
 – Устрой маленькое шоу, – подначивал Баттенкилл. – Этот сопливый костлявый малый, которого ты всегда используешь как свидетеля-эксперта, ну, с противной накладкой. Или это лживое ничтожество, так называемый невролог из Лодердейла. Разумеется, ты справишься.
 – Да, пожалуй. – До поверенного начало доходить. Судья сказал:
 – Позволь мне спросить. Как думаешь, мистера Лагорта удовлетворят, скажем, 250 000 долларов?
 – Ваша честь, мистер Лагорт просто восторжествует, мать его. – А заодно и я, подумал поверенный. Я и мои тридцать пять процентов.
 – Отлично, Ленни, тогда вот что я тебе скажу. Давай-ка попробуем сохранить налогоплательщикам их бабки. Завтра первым делом все мы встречаемся в суде, после которого, что-то мне подсказывает, защитники склонятся к мировой.
 – На двести пятьдесят.
 – Нет, на полмиллиона. Ты меня понимаешь? – спросил Артур Баттенкилл.
 На другом конце линии повисла неловкая пауза. Потом поверенный вымолвил:
 – Может, нам лучше обсудить это лично…
 – Телефоны чистые, Ленни.
 – Ну, как скажете…
 – Пятьсот – прекрасная цифра, – продолжил судья. – Потому что страховая компания «Сэйв Кинг» сможет с ней смириться. Заводить процесс слишком рискованно, особенно если среди присяжных будет пара чокнутых старикашек – автоматически придется расстаться с семизначной суммой.
 – Аминь, – отозвался поверенный.
 – Еще вопрос: можно будет убедить мистера Лагорта, что на этот раз судебные издержки необычайно высоки?
 – За те деньги, что ему светят, ваша честь, мистера Лагорта можно будет убедить в том, что коровы срут леденцами.
 – Прекрасно, – сказал Артур Баттенкилл. – Тогда ты знаешь, что делать с остальными двумя с половиной сотнями.
 – Да?
 – Условное депонирование, Ленни. У тебя есть счет условного депонирования?
 – Конечно.
 – Туда деньги отправятся в первую очередь. Потом – перевод за границу. Я дам тебе номер счета, когда его получу.
 – О…
 – Что еще?
 – Просто… я никогда не делал этого раньше, – сказал поверенный.
 – Ленни, я что, похож на работягу, который жрет на скамейке обед из пакетика? Ты что, считаешь меня тупой деревенщиной?
 – Нет, ваша честь.
 – Надеюсь, – сказал Артур Баттенкилл. – Кстати, на следующей неделе будет объявлено о моей близкой отставке, по неуточненным причинам, связанным со здоровьем. Скажите мистеру Лагорту, чтобы не переживал.
 Поверенный старался, чтобы голос его звучал действительно обеспокоенно.
 – Мне очень жаль это слышать. Я не знал, что вы больны.
 Судья едко рассмеялся:
 – Ленни, а ты не слишком быстро соображаешь!
 – Наверное, ваша честь.
 Мэри Андреа Финли Кроум ни на секунду не пришло в голову, что газеты могут ошибаться и что ее муж до сих пор жив. Она покинула Миссулу на волне сочувствия Лоретты (или все-таки Лори?) и прочих новых знакомых из состава «Зверинца», а также с личным заверением режиссера, что роль Лоры Уингфилд будет ждать ее возвращения.
 Которого, разумеется, не последует. Мэри Андреа полагала, что роль известной вдовы откроет перед ней новые двери – с точки зрения карьеры.
 Долгий перелет во Флориду дал Мэри Андреа время подготовиться к предстоящей буре внимания. Зная, что интервьюеры будут ее расспрашивать, она пыталась воссоздать ситуацию, когда в последний раз видела Тома. Невероятно, но у нее не получалось. Возможно, в бруклинской квартире, возможно, на кухне после завтрака. Так обычно и происходило, когда он пробовал завести так называемый серьезный разговор об их браке. И возможно, она встала из-за стола и побрела в ванную выщипывать брови – ее обычная реакция на тему развода.
 Все, что Мэри Андреа смогла вспомнить точно, – как однажды утром, четыре года назад, мужа в квартире не оказалось. Пф-ф.
 Накануне она очень поздно вернулась домой с репетиции и уснула на диване. Она думала, что проснется, как просыпалась много дней подряд, от того, что Том хрустит своим сухим завтраком. Он был неравнодушен к «Грейп-Натс», имевшим консистенцию взорванного гранита.
 Отчетливее всего Мэри Андреа запомнилась тишина в квартире тем утром. И конечно, короткая записка, которую (поскольку она была приклеена скотчем к коробке с хлопьями) воспринять всерьез было невозможно:

 Если ты меня не бросишь, я найду того, кто бросит.

 Только потом Мэри Андреа узнала, что Том выудил строчку из песни Уоррена Зевона  [36] – возмутительная подробность, которая лишь укрепила ее решение остаться замужем.
 Что же до последнего раза, когда она действительно видела мужа, – что он сказал ей, его настроение, во что он был одет, – ничего этого Мэри Андреа вспомнить не могла.
 Зато она помнила, что делала в тот день, когда позвонил адвокат, этот говнюк Тёрнквист. Она читала «Дэйли Вэрайети» и повторяла свои упражнения по вокалу – октавы и все такое. Она помнила, как Тёрнквист сказал, что Том хочет дать ей еще один шанс сесть и обговорить детали, пока он не подал на развод. Она помнила, как выдавила смешок и ответила юристу, что он пал жертвой тщательно продуманного розыгрыша, который ее муж устраивает каждый годна их годовщину. И помнила, как повесила трубку, разрыдалась и сожрала три батончика «Дав».
 По сравнению с прочими расставаниями, достойными освещения в прессе, это казалось слишком банальным, и Мэри Андреа не видела никакой выгоды начать публичное вдовство, заставив журналистов зевать. Поэтому, глядя из иллюминатора на выскобленные обрывы Скалистых гор, она выдумывала подходящую сцену расставания, которой смогла бы поделиться с журналистами. Это случилось, скажем, полгода назад. Том неожиданно приехал к ней, скажем, в Лэнсинг, где она добилась небольшой роли в гастрольной постановке «Бульвара Сансет». Он опоздал, вошел незаметно, сел на галерке и удивил ее розовыми розами за кулисами после спектакля. Он сказал, что скучал по ней и пересмотрел свои мысли о разводе. Они даже планировали встретиться за ужином, скажем, в следующем месяце, когда расписание позволит ей вернуться на восток с постановкой «Ягнят».
 Звучит неплохо, подумала Мэри Андреа. И кто возразит, что этого не было? Или не могло бы быть, если бы Том не умер?
 Когда стюард принес ей освежающую диетическую колу, Мэри Андреа подумала: заплакать не проблема. Когда появятся камеры, у меня будут галлоны слез. Черт, да я могу расплакаться прямо сейчас.
 Потому что это  действительно  ужасно грустно – бессмысленная смерть молодого, умеренно одаренного и, по существу, добросердечного человека.
 И что с того, что она не проводила бессонных ночей в тоске по нему? Вообще-то она не знала его настолько хорошо, чтобы скучать. Это тоже было несколько печально. Выдумывать близкие отношения и заботу, которые могли существовать на самом деле, – род близости, который способны породить только годы разлуки.
 Мэри Андреа Финли Кроум покопалась в сумочке и наконец нашла четки, обнаруженные в католическом благотворительном магазине в Миссуле. Она стиснет их в левой руке, выходя из самолета в Орландо, и полузадушенным голосом скажет, что это подарок Тома.
 Которым они могли бы стать, если бы беднягу не убили.




 Двадцать


 Джолейн Фортунс выпрямилась так резко, что закачалась лодка.
 – Господи, какой ужасный сон!
 Кроум приложил палец к губам. Он заглушил мотор, в темноте они дрейфовали к острову.
 – Представь, – сказала она. – Мы на воздушном шаре, том, желтом, как в прошлый раз, – и ты вдруг требуешь у меня половину лотерейных денег.
 – Всего половину?
 – После того, как мы заполучили украденный билет. Ни с того ни с сего ты требуешь дележа пятьдесят на пятьдесят!
 – Спасибо тебе, агент Моффит, где бы ты ни был, – сказал Кроум.
 – Что?
 – Он и вбил тебе эту идею.
 – Нет, Том. На самом деле он сказал, что ты не показался ему обычным сребролюбивым подонком.
 – Стоп. Я уже краснею.
 Ночь была ветреной, по небу скользили легкие облака. С севера надвигался холодный фронт. В прорехах между облаками появлялись и исчезали звезды. Джолейн и Кроум приближались к острову по широкой дуге. Обрамленный деревьями берег казался черным и безжизненным – грабителей нигде не было видно, они скрылись выше по протоке с подветренной стороны. Кроум предположил, что группе еще рано выставлять часовых – наверное, мужчины слишком заняты разгрузкой.
 – Уверен, что они не заметили, как мы за ними следим? – спросила Джолейн.
 – Я ни в чем не уверен.
 Она подумала: нас таких двое.
 Том явно держался поближе к ней, дробовику и прочему. Она не могла не удивляться почему – загадка, которой она избегала с самого первого дня. Зачем он это делает? Что ему с того? Кроум не сказал ничего конкретного, что пробудило бы эти сомнения в Джолейн, – то был лишь отголосок целой жизни разочарований в мужчинах, которым она доверяла.
 Ялик подплыл ближе к мангровым деревьям, и она услышала, как Том сказал: «Держись». Потом лодка накренилась, Джолейн увидела, что он уже за бортом, вброд пробирается к берегу. В одном кулаке он держал носовой швартов, бесшумно подтягивая «Китобоя» по мелководью к полосе деревьев.
 Джолейн села прямо.
 – Будь осторожнее, – прошептала она.
 – Вода чудесная.
 – Москиты?
 Кроум понизил голос:
 – Не так уж и страшно.
 Сейчас бриз, подумала Джолейн. Москиты предпочитают жаркие тихие ночи, Будь сейчас август, они бы нас сожрали.
 – Видишь, куда бы пришвартоваться? – спросила она. – А если вон там?
 – Я туда и направляюсь.
 Пролив был ненамного шире самого ялика. Кроум посоветовал Джолейн лечь и прикрыть лицо, пока он будет протаскивать их сквозь сплетенье мангровых зарослей. Ветви скребли голые руки, в волосах запутался клочок осенней паутины. Джолейн крайне беспокоил скрежет корней по корпусу лодки, но Тома, похоже, это не волновало. Он выволок ялик на берег и помог ей выбраться.
 Через пятнадцать минут они распаковали и привели в порядок вещи. При свете карманного фонаря вытерли «ремингтон» и зарядили два патрона. Джолейн в первый раз после заката разглядела лицо Тома, и от этого ей стало легче.
 – Может, костер? – спросила она.
 – Не сейчас. – Он прислонил ружье к дереву и выключил фонарь. – Давай просто посидим и послушаем.
 Вибрирующая тишина успокаивала – ничего, кроме гудения насекомых и плеска волн у берега. Умиротворение напомнило Джолейн вечер в Симмонсовом лесу, когда они с Томом остановились посмотреть на оленя.
 Только в этот раз он сжимал ее руку. Он был напряжен.
 – Хорошее ты место нашел, – сказала она. – Мы здесь будем в безопасности.
 – Я все время слышу шум.
 – Это просто ветер в деревьях.
 – Не знаю.
 – Это ветер, Том. – Сразу видно, что он нечасто бывал на природе. – Давай разведем костер.
 – Они учуют дым.
 – Не учуют, если сами разожгли огонь, – успокоила она. – А я готова спорить на пять баксов, что так и есть. Спорим, у этой прелестной официанточки задница мерзнет в эдаких шортах.
 Том наломал выброшенных на берег веток, а Джолейн выкопала в песке ямку. Вместо трута они использовали пригоршни хрустящих высохших водорослей, окаймлявших берег. Пламя занялось быстро. Джолейн встала поближе, наслаждаясь теплом, согревавшим голые руки. Том отстегнул вылинявший синий брезентовый навес с ялика и расстелил его на земле. Джолейн тактично предложила ему передвинуться на ту сторону, откуда дул ветер, чтобы дым не попадал в глаза.
 – Хорошая мысль, – коротко согласился он.
 Они сели близко к огню – Том с кока-колой и батончиком гранолы, Джолейн с «Кэнада драй», коробкой крекеров «Голдфиш» и «ремингтоном».
 – Все удобства, как дома.
 – Ага.
 – Кроме радио. Разве Уитни сейчас не самое то? – Пытаясь его разговорить, Джолейн продребезжала: – Иийййя-аааа буду всяко любить тебяаааа…
 Короткий смешок, не больше.
 – Что-то не так? – спросила она.
 – Наверное, просто устал.
 – Да, пора бы уже.
 – На рассвете, пока они еще будут спать, надо будет сходить на разведку.
 – А если они рано встанут?
 – Сомневаюсь. У них море пива, – сказал Том.
 – Значит, на рассвете. А что потом?
 – Достанем их по одному.
 – Ты серьезно?
 – Не с дробовиком, Джолейн. Только если они не оставят нам выбора.
 – Ясно.
 Том открыл банку тунца и вилкой выложил рыбу на бумажную тарелку. Джолейн отмахнулась, прежде чем он успел предложить.
 – Я думал о твоем сне, – сказал он.
 – Ой-е.
 – Я не виню тебя за подозрительность. Только дурак бы не…
 – Это неправильное слово…
 – Послушай, – сказал он, – если бы я писал об этой истории, вместо того чтобы в ней участвовать, первым делом я бы спросил: «Откуда вы знаете, что этому малому помимо всего прочего не нужны ваши лотерейные деньги?» И все, что я могу сказать: мне – не нужны. Эта идея никогда не приходила мне в голову, и это правда. Откуда следует очевидный вопрос: что со мной, черт возьми, не так? Зачем я рискую жизнью ради женщины, которую знаю всего неделю?
 – Потому что я супер-особенная? – спросила Джолейн с полным ртом крекеров.
 – Эй, я пытаюсь быть серьезным!
 – Офигеть. Ты действительно не можешь объяснить, почему ты здесь. Ты, чья профессия – складывать вместе слова. Умный, успешный парень, который не колеблясь бросает все, оставляет позади целую жизнь…
 – Невероятно, я понимаю. Я действительно понимаю. – Он пристально смотрел в огонь. – Это просто показалось… необходимым.
 Джолейн глотнула имбирного эля.
 – Ну хорошо, мистер Кроум. Раз уж никто из нас не может вычислить ваши мотивы, давайте рассмотрим вероятности.
 – Костер гаснет.
 – Сядь на место. Давай начнем с секса.
 – С секса?
 – Да. С того, чем мы занимались прошлой ночью в мотеле, помнишь? Мы сняли одежду, один из нас взобрался на другого и…
 – Ты думаешь, я рисковал быть убитым злобными психопатами только ради того, чтобы затащить тебя в койку?
 – Некоторые мужчины пойдут на все.
 – Без обид, – сказал Том, – но я не настолько изголодался по нежности.
 – О, неужели? Когда, не считая прошлой ночи, ты в последний раз занимался любовью?
 – Неделю назад.
 – Ой… – Джолейн заморгала, опешив.
 – С женой судьи. – Кроум встал, чтобы подбросить еще плавняка в тлеющие угли. – По-видимому, она вела подсчет и записывала. Я, наверное, смогу получить экземпляр, если хочешь.
 Джолейн прекрасно справилась с удивлением.
 – Итак, мы исключили деньги и трах. А что с героизмом?
 Том невесело хихикнул:
 – О, как бы мне хотелось быть героем.
 – Бремя белого человека?
 – Возможно.
 – Или как тебе такой вариант: ты просто пытаешься что-то самому себе доказать.
 – Уже ближе. – Он лег, сцепив руки за головой. В отсветах костра Джолейн видела, как он вымотался. – Да, мы же пропустили лотерею, – сказал он.
 – Господи, точно – она ведь вчера вечером была? Пожалуй, нам было не до того. – Она нашла в сумочке купоны «Лотто», конфискованные Моффитом в квартире Бодеана Геззера. Развернула их веером, точно роял-флеш, чтобы Том увидел.
 – Чувствуешь себя любимцем фортуны?
 – Еще каким, – ответил он.
 – Я тоже.
 Она наклонилась и бросила билеты в огонь, один за другим.
 К тому времени, как они добрались до Перл-Ки, Бодеан Гез-зер и Пухл едва разговаривали друг с другом. Причиной была свежекупленная карта Флоридского залива, которую никто из них не был в состоянии расшифровать. Пухл обвинял Бода, а Бод обвинял картографов из Национальной администрации по океану и атмосфере, которые (как он настаивал) специально неправильно разметили отдаленные проливы, чтобы помешать тем, кто готовился выжить в любых условиях, например Истым Чистым Арийцам. На этот раз карту покупал не Пухл.
 Неспособность обоих мужчин разобраться в навигационных метках привела к последовательности высокоскоростных приземлений, серьезно покореживших алюминиевые винты. Катер начал трястись как блендер задолго до того, как ополченцы высадились на остров.
 Пухл волновался – он так надеялся впечатлить Эмбер своими мореходными умениями. Но во время третьей аварии после отбытия с Групер-Крик он услышал ее слова:
 – Это что, шутка?
 В настоящий момент он находился по пояс в воде, сражался с течением, изо всей силы упираясь в транец. Бод Геззер шлепал рядом с ним по мелководью, толкая правый борт. Эмбер сидела в катере вместе с Фингалом.
  Это что, шутка? 
 И Пухл услышал, как Фингал ответил:
 – Если бы.
 Сопливый уебок.
 Хлюпая по глине, Пухл понял, что его тревоги обратились к лотерейным билетам. Оба были спрятаны в панели управления: украденный, до сих пор мокрый от недавней чуть было не случившейся катастрофы, и тот, что лежал в бумажнике Бода, – Геззер его переложил, когда Пухл заставил его спуститься за борт и толкать.
 Дешевые пластиковые дверцы панели не закрывались. Пухл решил прострелить Фингалу коленные чашечки, если тот хотя бы приблизится туда.
 Ночь спустилась раньше, чем они высадились на Перл-Ки. Бод Геззер с помощью топлива для зажигалки развел костер. Пухл разделся и повесил промокшую одежду на мангровых деревьях. Фингалу приказали разгрузить лодку. Он не мог поверить, что Пухл разгуливает по лагерю в одном белье, прямо перед Эмбер.
 – Спрей от насекомых нужен? – спросил ее Пухл.
 – Мне холодно, – ответила она.
 В одно мгновение Фингал подскочил с армейским одеялом. Пухл выхватил его и укутал плечи Эмбер. Вручил ей аэрозольный баллончик с репеллентом и потребовал:
 – Набрызгай-ка малехо мне на ноги, а?
 Она сделала, как было велено, выражение ее лица скрывала долговязая тень Пухла. Бод Геззер косился от костра – они сделали глупость; такой девчонке не место в военизированном отряде. Фингал тоже переживал, но по другому поводу.
 – В вещмешке есть сухой камуфляж, – пискнул он. Пухл его игнорировал. Он, казалось, полностью расслабился в своих заляпанных грязью коротких трусах.
 – Ну, Эмбер, – сказал он. – И где ж вы все спали той ночью?
 – В машине.
 Пухл мрачно уставился на Фингала, и тот добавил:
 – На обочине.
 – Это так?
 – Бля, а в чем ваще дело-то? – Фингалу не понравилось, как Пухл ставит его на место – следит за ним, ведет себя так, будто Фингал что-то скрывает.
 На помощь пришла Эмбер.
 – Это «краун-виктория». Там футбольную команду можно разместить, – сказала она. – Я спала на заднем сиденье, Фингал на переднем. Еще что-нибудь интересует?
 Пухл покраснел и засуетился. Меньше всего он хотел выводить ее из себя – блин, да некоторым девчонкам льстит, когда ревнуешь. Он предложил Эмбер банку «бад-вайзера».
 – Нет, спасибо.
 – Вяленого мяса?
 – Пожалуй, я пас.
 Бодеан Геззер изрек:
 – Надо устроить собрание. Сладкая моя, оставь-ка мужчин одних минут так на тридцать.
 Эмбер посмотрела на серые заросли, потом повернулась к Боду:
 – И куда, по-вашему, мне идти?
 Фингал перебил, сказал, что нет ничего такого в том, что она останется.
 – Она знает, кто мы, и она на все сто за программу.
 На этот раз настала очередь полковника недобро воззриться на Фингала – но тот не отступал:
 – Она даже обещала исправить мне татуировку!
 – Очень жаль, что она не может исправить тебе твои ебаные мозги, – буркнул Пухл, теребя пластырь на глазу, словно коросту.
 Бодеан Геззер чувствовал, что влияние на новорожденный отряд ускользает у него из рук. Эмбер должна заткнуться и вести себя как надо, вот и все. Ее присутствие дезорганизовывало – особенно ее аромат. И хотя Бод был благодарен за любое благоухание, которого хватило бы для нейтрализации Пухлова пота, он чувствовал, что задыхается от духов Эмбер. Они затуманивали мозг непристойными мыслями, в том числе пугающе откровенными. Бод злился на себя за увлечение грязными фантазиями, когда нужно полностью сосредоточиться на выживании.
 Он расправил просмоленную парусину и призвал собравшихся к порядку. Эмбер села скрестив ноги в центре брезента, Фингал и Пухл – по бокам.
 – Как вам известно, – начал Бод, – мы здесь, на этом острове, поскольку что-то – кто-то, – называющий себя «Черным приливом», всеми силами стремится нас уничтожить. У меня нет сомнений, это негритянская операция, весьма хитрая, и, я полагаю, они в конце концов нас найдут. Мы проделали весь этот путь сюда, чтобы перегруппироваться, привести в отличное состояние оружие и укрепить оборону. Я всем сердцем христианина верю – мы одержим победу. Но чтобы разбить этих черных ублюдков, мы должны быть готовы, мы должны быть командой: вооруженной, дисциплинированной и хорошо организованной. Очень скоро Америка окажется под ударом – мне не нужно вам об этом напоминать. Новый мировой трибунал, коммунисты, НАТО и так далее. Но сейчас это наше первое большое испытание, этот «Черный прилив»… ну что еще?
 Девочка из «Ухарей» подняла руку.
 – У тебя вопрос? – всполошился Бод Геззер.
 – Да. Как вы себе это все представляете дальше, парни?
 – Не понял?
 – План, – пояснила Эмбер. – Какой у вас долгосрочный план?
 – Мы – Истые Чистые Арийцы. Мы верим в чистоту и превосходство белых европеоидов. Мы уверены, что наши христианские ценности были преданы и отвергнуты правительством Соединенных Штатов…
 Произнося все это, Бодеан Геззер сердито смотрел на Пухла. Как, интересно, они собираются выиграть расовую войну, пока рядом ошивается чертова официантка?
 Пухла не раздосадовало вмешательство Эмбер – он был слишком занят, пытаясь украдкой разглядеть, что у нее под шортами. Фингал же, напротив, был крайне внимателен. Последовав примеру Эмбер, он поднял правую руку и помахал Боду.
 – Что?!
 – Полковник, вы сказали – евро-что-то…
 – Европеоиды.
 – Не растолкуете, что это такое? – попросил Фингал.
 – Белые люди, – отрезал Бод Геззер. – Белые люди, чьи предки из Англии, типа, или Германии. Из всяких таких мест.
 – Ирландия? – спросила Эмбер.
 – Да, конечно. Дания, Канада… сечешь фишку? – Он поверить не мог, что они такие придурки – понятие этнической чистоты не так уж замысловато.
 Потом Фингал сказал:
 – В Мексике тоже есть белые люди.
 – Чушь.
 – Один чувак работал в дневную смену в «Хвать и пошел». Билли его звали. Он выглядел ужасно белым, полковник!
 Бод начал закипать. Он набросился на Фингала и ударил его в висок. Фингал взвыл и шлепнулся Эмбер на колени. Пухл наблюдал, страдая от зависти.
 Наклонившись, Бод взял Фингала за подбородок:
 – Слушай, ты, прыщавый маленький слизняк! На свете божьем нет таких вещей, как белые мексикашки по имени Билли или Хуйлио или еще, блядь, как-нибудь. Белых кубинцев и испанцев тоже не бывает!
 – Но Испания в Европе, – возразила Эмбер с абсолютным хладнокровием, поглаживая колючий Фингалов череп.
 Пухл, которому надоело быть в стороне, объявил:
 – А она дело говорит. – И потом, с глупой ухмылкой повернувшись к девушке: – А сам-то он ни в жисть слово «ниггер» не скажет!
 Бодеан Геззер глубоко вздохнул и медленно обошел вокруг костра. Ему нужно остыть; ему нужно оставаться спокойным и здравомыслящим.
 – Когда я говорю о белых европеоидах, – сказал он, – я имею в виду  белых  белых людей, ясно? Так проще всего объяснить. Я говорю об арийских предках, которые есть у всех присутствующих.
 Пухл нетерпеливо вмешался:
 – Ну давай уже приступим! – К огромному его облегчению, Фингал сел, отцепившись от бедер Эмбер. В отблесках пламени ее нейлоновые чулки восхитительно поблескивали – Пухл едва удерживался от того, чтобы их погладить. Вообще-то прошло всего несколько секунд, прежде чем он все же осмелился.
 А когда осмелился, Эмбер врезала ему по лицу.
 – Посмотри, что ты сделал! – выкрикнула она.
 При неудачной попытке облапать ноги рука Пухла чем-то зацепилась за чулки. Крабовой клешней, уныло понял он.
 – Что на тебя нашло?! – И Эмбер ударила его еще раз. Она хотела, чтобы похитители поняли – она боец и любое прикосновение им дорого обойдется. Главное правило официантки: защищай свое достоинство.
 Пухл опрокинул пиво, неуклюже пытаясь освободить руку.
 – Я сама, – огрызнулась Эмбер.
 Бод Геззер с отвращением сунул насаженный на вертел кусок вяленого мяса в огонь. Фингала происходящее ошеломило. Страх Эмбер быть изнасилованной больше не казался безосновательным – чего не скажешь о галантной клятве Фингала ее защищать. Пухл слишком сильный и мерзкий; убить его во сне – вот и весь выбор Фингала.
 Клешни краба прорвали дыру в чулке Эмбер.
 – Вот черт, – пробормотала она. И Пухлу: – Надеюсь, ты счастлив, Ромео. – Вот такие паршивые фокусы выкидывал ее парень Тони, лапая ее промежность на людях.
 Пухл велел ей успокоиться. Порылся в холодильнике в поисках нового пива. Потом развернул замшу и принялся (злобно хихикая) собирать «АР-15». Бод притворился, что ничего не заметил.
 Эмбер взяла фонарь и пошла в лес переодеваться. Вышла уже в одном из камуфляжных комбинезонов Бода Геззера, «Мшистый дуб».
 Пухла мгновенно обуяло уныние. Он тосковал по обрезанной футболке и блестящим шортам. Попытался представить Ким Бейсингер в виде охотника на медведей и не смог.
 Зато Бодеан Геззер понял, что безнадежно одурманен трепещущим видением в пятнистом камуфляже. Его камуфляже. Добили его изящные белые кеды.
 – Собрание окончено, – объявил он и тяжело сел. Эмбер, которая всерьез перепугалась, решила этого не
 показывать. Она зашагала прямиком к Пухлу:
 – Нам надо поговорить.
 – Ща, пять сек, с винтовкой разберусь.
 – Нет. Прямо сейчас.
 Она взяла его за руку – за искалеченную клешней руку! – и повела в тень мангровых зарослей. Фингал был ошарашен. Девчонка что, с ума сошла?
 Боду Геззеру это тоже не понравилось. Он понял, что скрежещет зубами; только женщина могла заставить его так себя вести. Не будь дураком, предостерег он себя. На похоть нет времени. И все же он не мог перестать думать о ней, о том, как комбинезон «Мшистый дуб» будет пахнуть, когда она его снимет. Или когда Пухл его сорвет – в этом случае Боду, возможно, придется вышибить ему мозги. Исключительно ради поддержания дисциплины.
 Углубившись в лес на двадцать ярдов, Эмбер развернулась и направила фонарь в лицо Пухлу. Она сказала:
 – Я знаю, чего ты хочешь.
 – Тут не надо быть гением.
 – Что ж, варианта два. Ты можешь поступить как свинья и изнасиловать меня, и я навеки возненавижу твой стояк. Или мы можем постараться узнать друг друга лучше и посмотреть, что будет дальше.
 Здоровый глаз Пухла жмурился от пронзительного света, он пытался разобрать выражение ее лица. Пухл сказал:
 – Я ж думал, что уже тебе по душе пришелся. В кабаке-то так и казалось.
 – Давай объясню тебе кое-что: если я улыбаюсь посетителю, это еще не значит, что я хочу его выебать.
 Это слово шокировало Пухла до глубины души.
 – А если ты меня изнасилуешь, – продолжила Эмбер, – это будет худший секс из тех, что у тебя был.  Худший. 
 – П-почему?
 – Потому что я ни мускулом не пошевелю, ни звука не издам. Буду лежать, как холодный мешок грязи, скучая до зевоты. Может, даже время засеку. – Она подняла запястье, чтобы он увидел блик от часов.
 Пухл выдохнул:
 – Твою бога душу… – Чувствуя, что съеживается, он теперь жалел, что не надел каких-нибудь штанов.
 – Или мы можем попробовать быть друзьями, – сказала Эмбер. – Как по-твоему, справишься?
 – Конечно. – В ушах у него гудело. Он хлопнул по ним.
 – Мошки, – заметила Эмбер. И отогнала их.
 – Спасибо.
 – Так мы договорились? – Она протянула руку. Пухл взял ее. На какое-то мгновение он решил было повалить Эмбер и трахнуть прямо тут, но передумал. Ебать холодный мешок грязи – приятного мало, даже если этот мешок выглядит как кинозвезда. Он подумал: черт, проститутки хоть ведут себя так, будто им нравится.
 – А какие ж тебе тогда парни по душе? – спросил он. – Твой-то дружок тоже не ахти какой вежливый.
 – Иногда он перебарщивает, – сказала Эмбер.
 – А чего ж ты с ним? Никак богатый?
 – У него все в порядке. – Большая жирная ложь.
 – Спорим, я побогаче буду, – заявил Пухл.
 – Ну да, конечно.
 – А насчет четырнадцати миллионов чертовых долларов что скажешь?
 Фонарь выключился. В темноте он услышал слова Эмбер:
 – Врешь. – Запах ее духов стал сильнее, будто она шагнула ближе.
 – Нет, не вру. Четырнадцать миллионов.
 – Расскажи-ка мне о них.
 Между проплывающими облаками появился просвет, и несколько мгновений Пухл видел ее глаза в свете звезд. Он будто рывком вернулся в жизнь – рука с клешней сама собою поползла к паху.
 Эмбер сказала:
 – Может, прогуляемся завтра. Только ты и я.
 – Я за. – От возбуждения у него закружилась голова. Потом Эмбер заговорила шепотом:
 – Да, у меня есть для тебя кое-что. – Она взяла его неповрежденную руку – прижатую к боку, – нежно раскрыла ладонь и положила в нее что-то мягкое.
 Даже в темноте Пухл понял, что это.
 Ее оранжевые форменные шорты.
 – Маленький символ нашей дружбы, – сказала она.




 Двадцать один


 После полуночи зарядил холодный дождь, шлепавший по листьям. Бодеан Геззер свернулся у шипящих углей, где и отрубился в изнеможении. Пухл растянулся на кокпите «Настояшшей любфи». К груди он прижимал форменные шорты Эмбер, пивную бутылку и тюбик полиуретанового корабельного клея, на который наткнулся, шаря под настилом. Он отгрыз пластиковый ниппель и сунул клей в бумажный пакет из магазина, оставив место для головы. Эмбер подумала, что шторм Пухла вряд ли разбудит – тот храпел как паровоз.
 Фингал стоял на страже, мокрый и несчастный. Эмбер развернула брезент и растянула его на мангровых ветках как навес. Вытащила Фингала из-под дождя со словами:
 – Помереть собрался?
 – Нет, мне нельзя садиться.
 – Не смеши.
 – Но полковник выставил меня охранять.
 – Полковник спит без задних ног. Расслабься. Что это у тебя за ружье? Уродливое какое.
 – «ТЕК-9», – сказал Фингал.
 – Мне его даже в руки было бы страшно взять.
 – Ерунда.
 – Уж точно покруче отвертки.
 – Мне больше «АР-15» нравится, – ответил Фингал. Ветер рвал края брезента. – Боже, погода – отстой. Слышишь?
 – Это просто волны.
 – Надеюсь. – За деревьями был различим силуэт лодки у кромки воды. Пухл бросил якорь в узенькой протоке, шедшей вдоль берега. – Типа, видимость нулевая, – заметил Фингал.
 Эмбер мигнула фонарем ему в лицо.
 – Просто на всякий случай, – сказала она.
 – Только не говори мне, что собираешься сбежать.
 Она опустошенно засмеялась:
 – Куда?
 – Мне тебя придется остановить. Это мой приказ.
 Эмбер вздохнула:
 – Я никуда не собираюсь. Расскажи мне о деньгах.
 Фингал ненадолго замолчал. Потом ему показалось, что он услышал вертолет.
 – У натовских отрядов «Черные ястребы». Выстроены на берегу острова Андрос, так полковник Бод говорит.
 Вода стекала с брезента на покрывала. Эмбер ответила:
 – Никаких вертолетов сегодня ночью не будет, ясно? Не в этот сраный шторм. Может, подводные лодки, но точно не вертолеты.
 – По-твоему, это смешно?
 – О да! Когда тебя похищают – просто со смеху лопнуть можно.
 – Чего хотел Пухл? Ну раньше, когда вы двое в лес ушли? – спросил Фингал.
 – А ты как думаешь?
 – Он же ничего такого не пытался, а?
 Почему же, пытался. Пытался сказать мне, что он миллионер.
 – Братство, он имел в виду.
 – Нет. Он лично.
 – Вряд ли. – Фингал встревожился.
 – Четырнадцать миллионов долларов, как он сообщил. Те же самые деньги, что ты помог украсть, верно? – Эмбер толкнула его руку. – Ну?
 Фингал снова отвернулся к лодке.
 – Он взял твои штаны? Он сказал, что взял твои штаны. Ну, те, оранжевые.
 – Он ничего не  брал.  Я сама отдала ему эти дурацкие шорты. – Эмбер направила свет ему в лицо. – Не волнуйся, все в порядке.
 – Так я и поверил.
 – Я большая девочка.
 – Нуда, только он чокнутый, – сказал Фингал.
 Холодные капли одна за другой плюхнулись Эмбер на лоб. Подняв голову, она заметила выпяченный лоснящийся пузырь на поверхности брезента, там, где сверху скопилась вода.
 Она сказала Фингалу:
 – Осторожно, на твой «Текс» капает, – направляя свет на оружие.
 – ТЕК, а не ТЕКС. – Он протер толстый ствол рукавом.
 – Все еще беспокоишься о вертолетах?
 – Не-а.
 – О деньгах?
 – Точно. – Он насмешливо шмыгнул носом.
 – Откуда вы, ребята, столько взяли? Форт-Нокс грабанули, или что?
 – А билет лотерейный – не хочешь?
 – Шутишь?
 – Это было несложно.
 – Ну так расскажи мне, – попросила Эмбер.
 И Фингал рассказал.
 Том Кроум не мог заснуть в бушующий шторм. На ветру раскачивались тени, а без огня стало холодно. Они с Джолейн забрались под парусину лодки, по натянутой ткани стучали капли дождя.
 – Я мерзну, – сказала Джолейн.
 – Это еще что.
 Джолейн энергично потерла руки о джинсовые колени.
 Том заметил:
 – Невероятно. Весь день было солнечно.
 – Флорида, – отозвалась она.
 – Тебе нравится здесь, на юге?
 – Мне нравится то, что осталось.
 – Была когда-нибудь на Аляске?
 – Не-а. У них там черные ребята есть?
 – Не уверен. Давай я проверю и скажу.
 Они достали морскую карту и попытались вычислить, где находятся. Том предполагал, что на одном из трех островков посреди Флоридского залива – Калуза, Спай или Перл. Точнее не скажешь, пока не рассветет и не проявится горизонт.
 – В принципе, это не важно. Они все необитаемы, – сказал Том.
 Джолейн слегка толкнула его локтем. На корму «Китобоя» царственно села крупная длинношеяя птица. Подняла голову и внимательно посмотрела на них яркими желтыми глазами. Дождевые капли стекали с кончика ее копьевидного клюва.
 – Большая голубая цапля, – прошептала Джолейн.
 Птица действительно была бесподобна. Том негромко сказал:
 – Эй, приятель! Как дела?
 Цапля взлетела к кронам деревьев, хрипло вопя и каркая.
 – Он испугался. Мы, наверное, на его территории, – объяснила Джолейн.
 – Да – или его что-то спугнуло.
 Они прислушались к движению среди мангровых деревьев. Дробовик лежал под парусиной у ног Джолейн.
 – Ничего не слышу, – пожала плечами она.
 – Я тоже.
 – Эти красавцы все же не совсем зеленые береты. Вряд ли будут разведывать что-то украдкой в такую погоду.
 – Ты права.
 Чтобы убить время до рассвета, они сравнили свои планы на будущее. Он рассказал ей о намерении переехать на Аляску и написать роман о человеке, с которым не хотела разводиться жена, что бы он ни делал. Джолейн сказала, что начало ей нравится.
 – Может получиться очень смешно.
 – Я задумывал не смешно, – заметил Том.
 – О…
 – У меня на уме тона потемнее.
 – Понимаю. Скорее Чивер, чем Рот  [37] .
 – Ни тот ни другой. Я подумывал о Стивене Кинге.
 – Ужастик?
 – Именно. «Отчуждение». Что скажешь?
 – Жуть.
 Она рассказала ему об идее создать из Симмонсова леса природный заповедник. Она собиралась поговорить с юристом о внесении участка в документы как земли, предоставленной землевладельцем для общественного пользования, чтобы лес никогда не застраивали.
 – Даже после моей смерти, – уточнила она. – Это остановит жадных паразитов.
 – Останешься в Грейндже.
 – Посмотрим.
 – На что?
 – На то, есть ли на Аляске черные ребята. Много не надо – вполне хватит одного, если это Лютер Вандросс  [38] .
 – Высоко метишь, нечего сказать, – сказал Том.
 – Эй, я напрашиваюсь, если ты не заметил.
 Интересно, подумал Том, она не шутит? Похоже на то.
 – Том, попробуй себя контролировать.
 – Я подумал, это слишком хорошо, чтобы быть правдой. – Он обвил ее рукой.
 – Ты серьезно?
 – Как раз собирался тебя об этом спросить.
 – Допустим, да. Допустим, мы оба серьезно, – кивнула Джолейн. – Но что, если мы не найдем билет? Если окажемся без гроша и в полной заднице?
 – Все равно поедем. Не хочешь увидеть гризли, пока они все не вымерли?
 Джолейн с удовольствием думала о диких северных местах, но ее интересовало, сколько там гопников. Аляска славилась неотесанными обывателями почти так же, как своей природой.
 – А еще я читал, там полным-полно орлов, – сказал Том.
 – Это, наверное, нечто.
 Она уснула, положив голову ему на плечо. Он по-прежнему не спал, прислушиваясь, не идут ли незваные гости. Свободной рукой придвинул «ремингтон» поближе. От холодных порывов ветра Кроум содрогался. Шестьдесят три градуса  [39] , подумал он, а я уже промерз до костей. Может, стоит еще пересмотреть план с Кадьяком. К тому же у него создалось впечатление, что Джолейн не обескуражила его идея романа о разводе. Ему показалось, она ему подыгрывает.
 Он лениво обдумывал сюжет и вдруг вздрогнул: позади захлопало – возвратилась величавая цапля. На этот раз она стояла на носу лодки. Том Кроум отдал ей честь. Птица не обратила внимания – в ее клюве извивалась серебристая рыбешка.
 Отличная работа, подумал Кроум, особенно в ливень.
 Потом цапля повела себя неожиданным образом. Она выпустила рыбу, рикошетом отскочившую от скользкой палубы, и приземлилась на травянистый берег. Птица даже не пошевелилась, чтобы вернуть свою пищу. Вместо этого она застыла железным флюгером – змеиная шея вытянута, голова поднята.
 Ой-е, сказал себе Кроум. Что же она слышит?
 Долго ждать ему не пришлось. Между очередями выстрелов и женским криком большая цапля взмахнула крыльями и взмыла в воздух. На этот раз она летела прочь от острова, несмотря на шквал, и на этот раз она не кричала.
 Эмбер никогда раньше не видела, как стреляют.
 Ей, конечно, уже доводилось это слышать – любому, кто жил в округе Дейд, был знаком треск полуавтоматики. И все же Эмбер никогда взаправду не видела синей вспышки пламени из оружейного дула, до того как Фингал начал буянить с «ТЕК-9». Ее крик был непроизвольным, но поднимал волосы дыбом, точно серпом кромсая оцепенение Бодеана Геззера и Пухла. Изрытая проклятия, они с мутными глазами ввалились на поляну – сначала Бод, размахивая «бе-реттой»-380, украденной у водителя-колумбийца, потом об-долбанный Пухл в обвисшем белье и с кольтом.
 Фингал встретил их на краю просеки:
 – Я кого-то видел! Я видел! – Он излучал неуверенность и стыд.
 Бод отнял «ТЕК-9» и повернулся к Эмбер:
 – Говори правду, черт тебя дери.
 – Там что-то было. Я слышала.
 – Человек? Живое?
 – Не знаю – слишком темно.
 Пухл изрек:
 – Невероятно, бля! – и выкашлял нечто, приземлившееся у ног Фингала.
 Мальчишка знал, что влип. После первого фиаско с трейлером полковник прочитал ему суровую лекцию о растрате патронов.
 – Это был человек, – продолжал бормотать Фингал. – Выглядел как ниггер, мелкий такой.
 Бод Геззер нетерпеливо потянулся за фонариком. Эмбер передала. Он приказал всем оставаться на месте и прокрался к деревьям. Десять минут спустя он вернулся, чтобы сообщить: никаких признаков злоумышленников не обнаружено – негров или кого угодно.
 – Ну ясное дело, – раздраженно рявкнул Пухл. С изрядными трудностями – результатом отвращения и опьянения, – он пытался запихнуть ноги и руки в камуфляжный комплект Бода. Его собственная одежда промокла, и задница мерзла в одних трусах.
 Эмбер видела, что положение Фингала пошатнулось, и постаралась помочь:
 – Оно еще как шумело. Прямо там, – и показала туда, куда стрелял Фингал.
 – Да уж, не сомневаюсь, – буркнул Бод Геззер. Из кармана парки он извлек окровавленный клочок бурого меха. – Снял это с листьев.
 Эмбер отклонила предложение осмотреть улику. Фингал съежился от смущения.
 – Ты застрелил убогого дряхлого зайчишку, – объявил Пухл с усмешкой. – Или можт, мышь-убийцу.
 Эмбер встала. Пухл спросил, куда она пошла.
 – Вздремнуть. Что-то имеешь против? – Она прошла к навесу и легла под брезент.
 – Да у нас тут герлскаут. Палатку себе устроила, – сказал Пухл.
 Бод приказал Фингалу уйти в лодку.
 – Мне нужно поговорить с майором Пухлом наедине.
 – Не зови меня так, – нахмурился Пухл.
 Камуфляж на нем смотрелся абсурдно – рукава на шесть дюймов короче, зад почти вываливался из брюк. И все же до серьезного негодования было далеко – Пухл все еще был под кайфом от клея, – поэтому он заявил, что вымотался, и направился к навесу, дабы присоединиться к девушке своей мечты.
 Бод преградил ему путь:
 – Не сейчас. – И потом, шепотом: – Билеты у тебя, да?
 – Да. Приблизительно. – Пухл осторожно ощупал нос, который изнутри был точно обварен. – Кажись, они в лодке остались.
 –  Кажись?  – Бод отвернулся и окликнул Фингала: – Эй, сержант, планы поменялись! – Прошел к брезенту. – Идешь сюда и спишь здесь. Мы с Пухлом будем охранять.
 Фингал бессловесно сделал, как было велено. Вытянулся рядом с Эмбер, чьи прекрасные глаза были закрыты. Ветер ощутимо стих, и дождь ослабел до случайной измороси, шуршавшей по непромокаемой ткани. Фингал уже наполовину дремал, когда вдруг услышал голос Эмбер:
 – Все будет хорошо.
 – Мне так не кажется.
 – Не стоит себя недооценивать.
 Трудно было озадачить Фингала сильнее.
 Они дождались, когда пацан и официантка уснули, и только потом проверили «Настояшшую любоффь». Лотерейные билеты в целости и сохранности лежали в панели. Бодеан Геззер вернул драгоценный презерватив в свой бумажник. Пухл свернул другой билет, ворованный, и засунул его в пустое пулевое гнездо своего револьвера. И глупо заржал, дивясь своей сообразительности.
 – Бум-бум, – сказал он.
 Бода воодушевил вид Пухла в камуфляже, пусть даже и не по размеру. По крайней мере, они наконец одеты как честная милиция – Бод, Пухл, Эмбер и Фингал.
 Фингал, боже всемогущий…
 Им снова повезло. Благодаря ненастной погоде никто, похоже, не услышал ни безответственной пальбы мальчишки, ни женского крика. На острове не показалось никаких самолетов или лодок, выясняющих, что случилось. Тайное местоположение группы осталось в безопасности – пока.
 – Тупой распиздяй, он нас убьет когда-нибудь, – сказал Бод.
 – Точно.
 – Избавиться от него надо, вот что.
 – Я только за.
 Они пришли к выводу, что Фингал изжил свою полезность для Истых Чистых Арийцев. Несмотря на то что пацан честно прикрыл их аферу с билетом и доставил Эмбер в Групер-Крик, как и было велено, он представляет риск для их безопасности. И то, что он уложит одного из них наповал по ошибке, – только вопрос времени.
 – Или даже девчонку, – сказал Пухл, хотя по правде его больше беспокоило то, что Фингал может попытаться затащить Эмбер в постель, а не то, что он может ее пристрелить. Она, ясное дело, не будет спать с прыщавым скинхедом, однако защищала пацана и обхаживала. Пухлу это нисколько не нравилось.
 Он сказал:
 – Вышвырнем его, он, по ходу, предать нас может. Может, грохнем его, а?
 Бод категорически отказался:
 – Я никогда не смогу застрелить белого христианина, ничего не могу с этим поделать.
 – Тогда давай откупимся от говнюка.
 – Сколько?
 – Не знаю. Штука? – Пары клея всегда делали Пухла щедрым.
 Бод Геззер произнес:
 – Никак шутишь?
 Тысяча долларов – сущая ерунда по сравнению с 28 миллионами, но все равно многовато для недоумка. К тому же Бод все еще подозревал Фингала в потенциальной утечке информации. А вдруг мальчишка тайно работает на «Черный прилив»? А вдруг эти дикие шалости со стрельбой были специально и на самом деле он использовал оружие, чтобы подать знак неграм? У Бода не было доказательств, но сомнения изводили его, как чесотка.
 Он сказал:
 – А если так: тысяча баксов за вычетом стоимости новой задней боковины для моего пикапа? С учетом тех дыр, что он прострелил.
 – По-мойму, справедливо. Скажем ему, что получит свои деньги, как только мы получим свои, – заявил Пухл. – Если будет держать язык за зубами.
 Решено было первым делом с утра сообщить Фингалу об увольнении. Пухл отвезет его на моторке до Приморского шоссе, где тот сможет поймать тачку до Хомстеда и вернуться к своей машине.
 – А я тем временем нам еще пива надыбаю, – заключил Пухл.
 – И сигарет. И льда.
 – И соуса «A1» для моей яичницы.
 Бод Геззер сказал:
 – Я лучше список составлю.
 – Валяй, составь.
 Пухл извлек продуктовый пакет с тюбиком корабельного клея. Выдавил влажную загогулину и предложил Боду приложиться – тот отказался. Пухл зарылся лицом в пакет и начал неистово вдыхать испарения.
 – Полегче там, – сказал Бод.
 Пухл закашлялся. На глазе у него была резиновая нашлепка, а из руки торчала гниющая крабовая клешня, но он все равно чувствовал себя охуительно! Его нисколечко не волновал «Черный прилив» или Трех-бля-стороннее соглашение, нет, сэээр. Никто не найдет их здесь, на этом далеком острове, даже хитрющие негры. И удолбаться сегодня вечером было в самый раз – ведь они с Бодом белые, свободные, хорошо вооруженные и что лучше всего – они м-мил-лионеры, черт возьми!
 – Прикинь, а! – хрипло ликовал Пухл.
 Бод не стал напоминать, что лотерейная выручка должна пойти исключительно на формирование отряда. Для этой беседы найдется время получше.
 – Малышка Эмбер, – ворковал Пухл. – Ты б видел ее лицо, когда я ей про деньги сказал. Сразу ни с того ни с сего захотела завтра прогуляться по лесу, чтоб только я и она.
 – Бля! – опешил Бод. Он должен был это предусмотреть! – Так что? Ты ей сказал?
 – Только что я четырнадцать миллионов баксов стою. И надо сказать, это ее мнение обо мне поменяло.
 То же самое сделала бы ванна, подумал Бод.
 – Как она на меня посмотрела, – мечтательно продолжал Пухл, – будто мяч для гольфа из садового шланга могла бы высосать.
 – Ты с ней поосторожнее болтай, ясно?
 Пухл, икнув, сунул бумажный пакет ему в лицо.
 – Выкинь это дерьмо! – взорвался Бод. – И слушай сюда: девка хороша, но всему свое время и место. Сейчас мы сражаемся за сердце и душу Америки!
 Пухл зашипел, будто спустившая покрышка.
 – Хилтон-Хед  [40] , – эйфорически проскрежетал он.
 – Что?
 – Хочу купить нам с Эмбер кооперативный домик в Хилтон-Хед. Это ж тоже остров, а наш по сравнению с ним – полный отстой.
 – Ты серьезно?
 Но потом, когда Пухл отключился, Бод Геззер поймал себя на том, что его греет фантазия напарника. Прогуливаться по солнечному каролинскому пляжу с полуобнаженной девочкой «Ухарей» под руку – намного привлекательнее, чем делить холодный бетонный дот с толпой волосатых белых мужиков в Айдахо.
 Бод поневоле размышлял, как относилась бы к нему Эмбер, узнай она, что он тоже вот-вот станет большой шишкой.
 Когда Джолейн проснулась, Том Кроум созерцал дробовик у себя на коленях. Лишь тогда она поняла, что крики ей не приснились.
 – Что ты там видишь? – тихо спросила она. – Милый, не забывай о предохранителе.
 – Он на предохранителе. – Кроум покосился на ствол, чего-то выжидая. – Слышала выстрелы?
 – Сколько?
 – Пять или шесть. Как из автомата.
 Джолейн подумала – а вдруг гопники застрелили официантку? Или может, они уложили друг друга, сражаясь  за  официантку.
 Если, конечно, не официантка порешила  их всех.  Только не это, пока я не верну свой билет, подумала Джолейн.
 – Слушай! – сказал Том.
 Плечи его напряглись, палец лег на курок
 Джолейн тоже услышала – по лесу кто-то бежал.
 – Стоп, оно маленькое. – Она коснулась локтя Тома. – Не стреляй.
 Хруст приблизился, метнулся в сторону. Кроум пошел на шум с «ремингтоном» наперевес. Движение прекратилось за старым платаном.
 Джолейн схватила фонарик и выбралась из-под импровизированного одеяла.
 – Не застрели меня ненароком. Я с ночью почти одного цвета.
 Разве ее остановишь? Том опустил ружье и смотрел, как она осторожно подкралась к дереву. Ее встретили загадочные пронзительные крики, перешедшие в низкий рык. Том покрылся гусиной кожей.
 Он услышал, как Джолейн говорит:
 – А теперь успокойся, будь умницей. – Словно разговаривала с ребенком.
 Она вернулась, держа на руках небольшого енота. На груди трикотажной рубашки расплывалось пятно крови – переднюю лапу зверька задело пулей.
 – Уроды! – в сердцах бросила Джолейн. Включив фонарик, показала Тому, что случилось. Когда она прикоснулась к еноту, тот зарычал и оскалил зубы. Кроум подумал, что зверь достаточно вооружен, чтобы перегрызть ему горло.
 – Джолейн…
 – Принеси аптечку, пожалуйста.
 Она купила дешевый набор первой помощи в гастрономе перед прокатом моторки.
 – Смотри, укусит, – заметил Том. – Нас обоих укусит.
 – Она просто напугана, только и всего. Она утихомирится.
 – Она?
 – Будь добр, найди бинты.
 Они обрабатывали лапу енота почти до рассвета. Их обоих укусили.
 Джолейн просияла, когда зверек, злобно ворча, кинулся прочь. Том, перевязывая прокушенный палец, буркнул:
 – А если у нее бешенство?
 – Тогда найдем кого-нибудь и загрызем, – ответила Джолейн. – Есть у меня на примете подходящие ребята.
 Они попытались снова развести огонь, но дождь зарядил еще сильнее, чем прежде, хоть и не такой холодный. Торопливо спрятавшись под лодочным навесом, они постарались укрыть от влаги еду и патроны. Вскоре ливень прекратился, влажная сине-серая темнота неба начала светлеть. Джолейн легла и выполнила две сотни своих упражнений, а Том держал ее лодыжки. Восточный край неба порозовел и зазолотился в преддверье солнца. Они перекусили кукурузными чипсами и батончиками гранолы – все было соленое. С рассветом они переправили «Китобоя» из-под мангров на открытую отмель – облегчили себе путь к отступлению. В лагере собрали все необходимое и двинулись на другой конец острова.




 Двадцать два


 Выйдя из самолета, Мэри Андреа Финли Кроум подумала, что ошиблась аэропортом. Ни фотографов из новостей, ни вспышек телевидения, ни репортеров. Ее приветствовал лишь оживленный, рано поседевший мужчина с резкими чертами лица. Он представился ответственным редактором «Реджистера».
 Мэри Андреа спросила:
 – Где все остальные?
 – Кто?
 – Журналисты. Я ожидала толпу.
 – Считайте меня толпой из одного человека, – ответил ответственный редактор.
 Он подхватил ее сумку. Мэри Андреа последовала за ним к машине.
 – Мы едем в редакцию?
 – Верно.
 – Там будет пресса? – Мэри Андреа капризно вертела в руках четки.
 – Миссис Кроум, мы и есть пресса.
 – Вы понимаете, о чем я. Телевидение…
 Ответственный редактор объяснил Мэри Андреа, что интерес к трагической гибели ее мужа оказался несколько менее напряженным, чем ожидалось.
 – Не понимаю. Журналиста сжигают до каких-то клочков…
 – Кому вы об этом рассказываете?
 Ответственный редактор вел, превышая скорость, держа на руле одну руку. Другой он раздраженно тыкал в настройку радио, переключаясь между станциями с классической музыкой. Мэри Андреа хотелось, чтобы он уже выбрал наконец что-нибудь одно.
 – Но я же знаю, это попало в газеты, – упорствовала она. – До самой Монтаны.
 – О да. И даже на телевидение, – сказал редактор. – Вкратце.
 – И что было?
 – Я бы описал реакцию общественности, – ответил он, – как умеренное, но мимолетное любопытство.
 Мэри Андреа оказалась в тупике. Ее охватило уныние – которое могло быть принято за настоящее горе теми, кто не знал о ее актерской биографии.
 – Не принимайте на свой счет, – посоветовал ответственный редактор. – Это оказалось унизительным испытанием для всех нас.
 – Но они должны были сделать Тома героем! – протестовала она.
 Редактор объяснил, что работа газетного журналиста больше не имеет такого статуса, как во времена Уотергейта. Девяностые обернулись бумом интервью со знаменитостями, упадком серьезных исследовательских репортажей и намеренным «смягчением продукции» издателями. В результате, сказал он, теперь ежедневные газеты редко вызывают волнение среди своей аудитории, и люди обращают на них все меньше и меньше внимания.
 – Так что смерть вашего мужа никакой шумихи не вызвала.
 Мэри Андреа мрачно уставилась в окно машины. Если бы Том работал на «Нью-Йорк Таймс» или «Вашингтон Пост», была бы вам эта чертова шумиха.
 – Он трудился над чем-то серьезным? – с надеждой спросила она.
 – Вовсе нет. В этом и кроется часть проблемы – обычный очерк, только и всего.
 – О чем?
 – Об одной женщине, которая выиграла в лотерею.
 – И за это его взорвали?
 – Полиция настроена скептически. И, как я уже сказал, отчасти в этом наша проблема. Тома вовсе не обязательно убили из-за его служебных обязанностей. Это могло быть ограбление, могло быть… что-то более личное.
 Мэри Андреа кисло покосилась на него:
 – Только не говорите мне, что он путался с чьей-то женой.
 – Всего лишь слухи, миссис Кроум. Но, боюсь, их хватило, чтобы отпугнуть Теда Коппела  [41] .
 – Вот дерьмо, – в сердцах сказала Мэри Андреа. Она готова была прополоскать горло электролитом, лишь бы попасть на «Найтлайн».
 – Мы из кожи вон лезли, – продолжал ответственный редактор, – но они хотели, чтобы это было заказное убийство или месть кокаинового барона. И расстроились, узнав, что Том был простым очеркистом. А после слухов об адюльтере, понятно, перестали отвечать на наши звонки.
 Мэри Андреа тяжело прислонилась к двери. Ее будто занесло в дурной сон. Пресса в немалой степени утратила интерес к убийству Тома Кроума, то есть серьезно снизилось внимание к покинутой им вдове – и, с горечью подумала Мэри Андреа, зря потрачены деньги на авиабилет. Хуже того, она окажется в унизительном положении, если роковой «таинственный пожар» приведет к ревнивому мужу вместо мстительного наркобарона.
 Будь ты проклят, Том, подумала она. На кону-то моя карьера.
 – Что с отелем? – спросила она угрюмо.
 – Заказали вам номер для некурящих, как вы и просили. – Теперь ответственный редактор жевал зубочистку.
 – И конечно, спортзал с тренажером «СтейрМастер»?
 – Без спортзала. Без «СтейрМастера». Извините.
 – Ну просто прекрасно.
 – Это «ХоДжо»  [42] , миссис Кроум. Мы всех размещаем в «ХоДжо».
 После мрачного десятиминутного молчания Мэри Андреа объявила, что передумала – она хочет немедленно вернуться в аэропорт. Она слишком убита горем, чтобы появиться в газете и принять писательскую награду, которую получил Том.
 – Как там она у вас называется – «Эмилио»?
 – Амелия, – ответил редактор. – И штука достаточно серьезная. Том – первый журналист, получивший ее посмертно. Это бы много значило, окажись вы там вместо него.
 Мэри Андреа фыркнула:
 – Много значило для кого?
 – Для меня. Для нашей команды. Для его коллег. – Редактор покатал зубочистку языком. – И возможно, для вашего будущего.
 – Ну конечно! Вы мне только что сказали, что…
 – У нас назначена пресс-конференция.
 Мэри Андреа Финли Кроум пронзила его взглядом:
 –  Настоящая  пресс-конференция?
 – Будут ребята с телевидения, если вы это хотели спросить.
 – Откуда вам знать точно?
 – Потому что сюжет – верняк.
 – Верняк?
 – Ерунда. Человеческий интерес, – объяснил ответственный редактор. – Никто не хочет вникать в подробности убийства, но все с восторгом уделят двадцать секунд хорошенькой молодой вдове, получающей почетный диплом за убиенного мужа.
 – Понимаю.
 – И я окажусь попросту неоткровенным, – добавил редактор, – если не признаю, что моей газете тоже пригодится огласка. Премия серьезная, а мы и так нечасто выигрываем.
 – Телевидение – вы имеете в виду сети?
 – Ну, партнеры, да. «Си-би-эс», «Эй-би-си» и «Фокс».
 – О, и «Фокс» тоже? – выдохнула Мэри Андреа, подумав: мне определенно нужно новое платье, покороче.
 – Так вы сможете? – спросил ответственный редактор.
 – Думаю, у меня получится взять себя в руки, – сказала она.
 Думая при этом: двадцать секунд эфира – ага, щас!
 Кэти Баттенкилл составила список вещей, за которые простила Артура или на которые закрыла глаза, поскольку он был судьей, а быть замужем за судьей – это серьезно. В реестр включались раздражающие манеры за столом, грубость с ее друзьями и родственниками, неуважение к ее религии, неистовая ревность, дешевые неоднократные интрижки, привычка к преждевременной эякуляции и, разумеется, тошнотворный выбор одеколона.
 Все это Кэти сопоставила с преимуществами быть миссис Артур Баттенкилл-младший, куда относились превосходная машина последней модели, большой дом, приглашения на каждое светское мероприятие, ежегодная поездка на Бермуды вместе с местной коллегией адвокатов и случайные экстравагантные подарки, вроде бриллиантовой подвески, которой Кэти сейчас любовалась в зеркальце на туалетном столике.
 Она не считала себя ограниченной или меркантильной женщиной, но перед ней забрезжила такая возможность. Арт определенно был не из кающихся грешников, но тем не менее Кэти уживалась с ним вот уже восемь лет. Она немного времени тратила на попытки его изменить, позволила запугать себя едкими насмешками и улестить подарками. Легче было игнорировать его поступки, чем спорить. Кэти сказала себе, что их брак не безнадежно лишен любви, поскольку она честно любила быть женой окружного судьи – только к самому Артуру она не питала глубоких чувств.
 Много воскресений подряд она ходила в церковь и спрашивала у Бога, что делать, и ни разу Он не присоветовал ей специально ввязаться в незаконный роман со скитающимся газетчиком. Но именно это и случилось. События захватили Кэти Баттенкилл врасплох, лишили сил противостоять – ну точно ее неконтролируемая тяга к шоколаду «Годива», только в сотни раз сильнее. Лишь увидев Тома Кроума, она уже знала, что произойдет…
 Она участвовала в пешем марафоне в пользу детей с синдромом дефицита внимания и вдруг заметила приятного вида мужчину – он совершал пробежку вниз по Джеймс-стрит в противоположном направлении, пробирался сквозь фалангу одетых в футболки участников марша. Приблизившись к Кэти, он замедлил свой бег ровно настолько, чтобы улыбнуться и сунуть ей в руку пятидолларовую банкноту. Для детишек, сказал он и побежал дальше. И Кэти, к собственному изумлению, немедленно развернулась и побежала за ним.
 Том Кроум был первым мужчиной, которого она соблазнила, если можно так назвать минет на переднем сиденье автомобиля.
 Сейчас, оглядываясь на те дикие, пронизанные сознанием вины недели, Кэти поняла их предназначение. Все случается не просто так – это божественная сила направила Томми бегом в ее жизнь. Бог пытался сказать ей кое-что: в мире есть и хорошие мужчины, приличные и заботливые, которым Кэти может доверять. И даже если Он не планировал для нее страстный безрассудный секс с первым же таким мужчиной, Кэти надеялась, что Он все поймет.
 Важно то, что Том Кроум заставил ее осознать: она сможет прожить и без Артура, без этой лживой змеи. Ей требовалось только чуточку уверенности в себе, пересмотр приоритетов и смелость честно посмотреть на пустые отношения с мужем. Влюбиться в Томми просто не было времени, но он определенно  нравился  ей больше, чем Артур. Хотя бы как Том извинялся за то, что забыл позвонить в тот вечер из Грейнджа, – Кэти не помнила, чтобы хоть раз слышала от Артура извинения, хоть за что-нибудь. Том Кроум не был особенным или выдающимся – просто добрым, нежным парнем. Этого хватало. И раз Кэти Баттенкилл так легко сбиться с пути, у ее брака смутное будущее. Она решила, что нужно со всем покончить.
 И вспомнила строчку из пасхальной проповеди: «Терпеть грех – значит потворствовать ему и разделять его». Она подумала о многочисленных грехах Артура, включая Дану, Уиллоу и всех остальных, чьих имен она не знала. В прелюбодеянии, конечно, хорошего мало – но теперь судья велел совершить поджог, и погиб человек.
 Конечно, невинным этот человек не был – злобная маленькая дрянь. Но все же ценная в глазах великодушного Бога.
 И это грех, который Кэти не могла стерпеть, если надеялась спасти себя. Что же теперь делать?
 Бриллиантовая подвеска в зеркале сверкала среди ее многочисленных веснушек, будто крошечная звезда. Разумеется, это всего лишь взятка за молчание, но, милый боже, как же она прекрасна.
 Дверь ванной открылась, и оттуда вышел муж Кэти с «Реджистером» подмышкой.
 – Арт, нам надо поговорить.
 – Да, надо. Идем в кухню.
 У Кэти отлегло от сердца. Спальня – неподходящее место для диверсии.
 Наполняя кофеварку, Кэти заметила, что руки ее дрожат. У нее за плечом Артур сказал:
 – Кэтрин, я решил оставить должность. Как ты отнесешься к жизни на островах?
 Она медленно повернулась:
 – Что?
 – С меня хватит. Эта работа меня убивает. В следующем году меня должны переизбирать, еще одну кампанию я не потяну. Я спекся, Кэти.
 – Мы не можем позволить себе отставку, Арт, – вот и все, что ей пришло в голову.
 – Спасибо, мисс Дин Уиттер  [43] , но я позволю себе не согласиться.
 Тем самым язвительным тоном, который Кэти начала презирать.
 – Может, это и поразительно, – продолжал судья, – но я сделал несколько скромных вложений, не посоветовавшись с тобой. Одно из них премило окупилось, примерно на четверть миллиона долларов.
 Кэти ничем не выдала своего удивления, но невозмутимость далась ей нелегко.
 – Что за вложение?
 – Доверительный паевой фонд. Это сложновато объяснить.
 – Не сомневаюсь.
 – Недвижимость, Кэтрин.
 Она сварила кофе и налила Артуру.
 – Тебе сорок три года, и ты готов выйти в отставку.
 – Американская мечта, – сказал судья, причмокивая губами.
 – Почему острова? И какие острова? – удивилась Кэти, думая: я его и на пляж-то не могла вытащить.
 Артур Баттенкилл ответил:
 – Рой Тайгерт предложил сдать нам его бунгало на Багамах. В Марш-Харбор, просто посмотреть, понравится ли нам. Если нет – попробуем где-нибудь еще, Кайманы или Сент-Томас.
 Кэти безмолвствовала. Бунгало на Багамах – прямо водевильная песенка.
 Муж неуклюже потянулся через стол и погладил ее по щеке:
 – Я знаю, у нас не все было гладко – и нам нужно что-то изменить, Кэтрин, чтобы спасти то, что есть. Уедем и начнем все заново, ты и я, и больше не о ком будет беспокоиться.
 Имелся в виду Том Кроум – или секретарши Арта?
 Кэти спросила:
 – Когда?
 – Прямо сейчас.
 – О…
 – Помнишь, как тебе понравилось в Нассау?
 – Я там никогда не была, Артур. Это, наверное, Уиллоу понравилось.
 Судья безнадежно присосался к кофе.
 – Дело не в спасении нашего брака, дело в сгоревшем доме Томми с трупом внутри. Ты перепугался до смерти, потому что это твоя вина, – сказала Кэти.
 Артур Баттенкилл-младший тупо уставился в чашку:
 – У тебя разыгралось воображение, Кэтрин.
 – Ты сбегаешь. Признайся, Артур. Ты украл какие-то деньги на побег и теперь хочешь покинуть страну. Думаешь, я дура?
 – Нет, – сказал судья. – Думаю, ты практична.
 Тем же самым утром в понедельник, четвертого декабря, в офисе агентства недвижимости Клары Маркхэм случился нежданный посетитель: Бернард Сквайрз, инвестиционный менеджер «Международного центрального союза бетонщиков, шпаклевщиков и облицовщиков Среднего Запада». Он прилетел во Флориду на частном «Гольфстриме», заказанном для него Ричардом «Ледорубом» Тарбоуном. Миссия Бернарда Сквайрза заключалась в размещении крупного депозита на право владения Симмонсовым лесом, и тем самым – блокировании средств пенсионного фонда профсоюза, откуда семья Тарбоун регулярно воровала. Проехав весь Грейндж, Бернард Сквайрз окончательно убедился, что торговый центр, предназначенный для Симмонсова леса, обречен на провал – достоверный и грандиозный.
 – Мы говорили по телефону, – сказал он Кларе Маркхэм.
 – Да, конечно, – ответила она, – но, боюсь, у меня для вас никаких новостей.
 – Именно поэтому я здесь.
 Клара Маркхэм поинтересовалась, не заедет ли Сквайрз попозже – ей нужно уделить внимание важной сделке.
 Сквайрз был любезен, но настойчив.
 – Сомневаюсь, что она важнее, чем это, – сказал он и положил на стол портфель из черной кожи угря.
 Агентша никогда не видела столько денег – аккуратные тугие пачки пятидесяток и соток. Клара знала: где-то среди этих сладко пахнущих стопок лежат и ее комиссионные – возможно, самые большие, что ей вообще когда-нибудь светят.
 – Это чтобы показать, как серьезно мы настроены приобрести эту собственность, – объяснил Сквайрз, – и чтобы ускорить переговоры. Люди, которых я представляю, готовы начать немедленно.
 Клара Маркхэм оказалась в затруднительнейшем положении. От Джолейн ни слуху ни духу с выходных. Они близко дружили, и Джолейн была совершенно святой с Кении, любимым Клариным персом, – но агентша не могла позволить личным чувствам испортить такую гигантскую сделку.
 Она помахала рукой над деньгами и сказала:
 – Это все очень впечатляет, мистер Сквайрз, но должна сказать вам, что ожидаю другое предложение.
 – Неужели?
 – Документы еще не готовы, но меня заверили, что все на подходе.
 Сквайрз, казалось, изумился.
 – Ну ладно. – Хорошо отработанным жестом он тихо закрыл портфель. – Мы готовы достойно встретить любое разумное предложение. Тем не менее я бы попросил вас связаться с вашими клиентами и дать им знать, насколько мы заинтересованы в этом проекте.
 – Безусловно. Сразу же после обеда, – сказала Клара Маркхэм.
 – А почему не сейчас?
 – Я… я не уверена, что смогу дозвониться.
 – Давайте попробуем, – отвечал Бернард Сквайрз.
 Клара Маркхэм поняла, что сопротивление бесполезно – этот человек не вернется в Чикаго без ответа. Бернард Сквайрз решительно уселся в кресло, а она позвонила поверенному по имущественным делам Лайтхорса Симмонса. Через пять минут поверенный перезвонил, устроив сеанс конференц-связи между двумя расточительными наследниками Лайтхорса – сыном Леандром Симмонсом и дочерью Жанин Симмонс Робертсон. Леандра интересовало ископаемое топливо и первоклассные автомобили, Жанин тратила деньги на экзотические хирургические операции и обновление апартаментов для отдыха.
 Наклонившись к динамику громкой связи, Клара Маркхэм осторожно подвела итог предложения профсоюза по Симмонсову лесу; ключевой деталью была сумма в 3 миллиона долларов.
 – К тому же, – заключила она, – мистер Сквайрз до-став-ил в мой офис существенный взнос наличными.
 На другом конце Леандр Симмонс резко спросил:
 – Сколько? – Когда Клара ответила, он присвистнул.
 Бернард Сквайрз, старый профи, собаку съевший на конференц-связи, повысил голос ровно настолько, чтобы его стало слышно:
 – Мы хотим, чтобы все поняли, насколько мы серьезны.
 – Что ж,  мое  внимание вы привлекли, – сказала Жанин Симмонс Робинсон.
 – И мое, – отозвался ее брат.
 В интересах Джолейн Фортунс и обреченных обитателей Симмонсова леса Клара Маркхэм была просто вынуждена сказать:
 – На земле вашего отца мистер Сквайрз и его группа хотят построить торговый центр.
 – С игровой площадкой и атриумом, – спокойно добавил Сквайрз.
 – И средиземноморским фонтаном перед ним, – поддакнул поверенный. – С настоящими утками и гусями. Получится потрясающий аттракцион для вашего городка.
 Леандр Симмонс моментально откликнулся из динамика:
 – Лично мне насрать, хоть вы, ребята, там угольную шахту ройте. А ты что скажешь, сестричка?
 – Слушай, три миллиона баксов есть три миллиона баксов, – откликнулась Жанин.
 – Во-во. Тогда какого черта мы ждем? – поинтересовался Леандр. – Взяли и сделали.
 – Мы готовы, – сказал Бернард Сквайрз. – Однако мисс Маркхэм сообщила мне, что может быть еще одно предложение.
 – От кого? – спросила Жанин Симмонс Робинсон.
 – Сколько? – спросил ее брат.
 Клара Маркхэм ответила:
 – Инвестор местный. Я собиралась позвонить вам, как только получу бумаги, но они пока не прибыли.
 – Тогда ну их нахрен, – встрял поверенный. – Выбираем Сквайрза.
 – Как скажете.
 – Нет уж, погодите секундочку. – Это был Леандр Симмонс. – Что за спешка такая?
 Он почуял еще больше денег. Лицо Бернарда Сквайрза омрачилось в предчувствии ценовой дуэли. Клара Маркхэм заметила, что на шее у него запульсировали новые вены.
 Как обычно, Жанин Симмонс Робинсон оказалась настроена на одну меркантильную волну с братом.
 – Что плохого, если подождать пару-тройку дней? – заявила она. – Посмотреть, что на уме у тех, других.
 – Дело ваше, – сказал поверенный. И потом: – Мисс Маркхэм, перезвоните нам, как только что-нибудь узнаете – скажем, не позже среды?
 – А если завтра? – осведомился Бернард Сквайрз.
 – В среду, – хором отрезали Леандр Симмонс и его сестра.
 Последовала серия щелчков, потом динамик замолчал. Клара Маркхэм с извиняющимся лицом посмотрела сначала на Сквайрза, потом на портфель на столе.
 – Я внесу это на наш счет условного депонирования, – сказала она. – Прямо сейчас.
 Сквайрз степенно поднялся с кресла.
 – Вы не производите впечатления лживого человека, – произнес он. – Из тех, кто попытался бы взвинтить собственные комиссионные, выдумывая фальшивые встречные предложения.
 – Я не воровка, – ответила Клара Маркхэм. – И не имбецил. Симмонсов лес станет для меня самой крупной сделкой в этом году, мистер Сквайрз. Я не стала бы рисковать таким кушем ради пары лишних баксов.
 Он ей поверил. Он видел их городишко – чудо, что она с голоду не помирает.
 – Местный инвестор, вы сказали?
 – Именно.
 – Вряд ли вы будете настолько добры, чтобы сообщить его имя.
 – Боюсь, вы правы, мистер Сквайрз.
 – Но вы уверены, что у них есть средства?
 – Есть, – кивнула Клара Маркхэм, думая: «По моим последним данным».
 Мать Фингала проспала. Ее разбудил шум машин на дороге.
 Она поспешно втиснулась в платье невесты, схватила свой зонтик от солнца и бросилась за дверь. Когда она добралась до пересечения Себринг-стрит и шоссе, было уже слишком поздно. Министерство транспорта собиралось замостить Иисуса-Дорожное Пятно.
 Мать Фингала кричала и скакала вокруг, как наряженная цирковая обезьянка. Она плевала в лицо прорабу бригады и тщетно пыталась ткнуть зонтиком водителя парового катка. В конце концов она бросилась ничком на святое пятно и отказалась сдвинуться с места перед машинами.
 – Закатайте и меня в асфальт, вы, безбожные ублюдки! – вопила она. – Да пребуду я едина со Спасителем моим!
 Прораб вытер щеку и дал своим людям знак прекратить работу. Он позвонил в управление шерифа и сказал:
 – Тут по дороге мечется сумасшедшая ведьма в свадебном платье. Что мне делать?
 Прибыли два помощника шерифа, за ними – фургон телевизионщиков.
 Мать Фингала целовала асфальт в том месте, где, как ей казалось, был лоб Иисуса.
 – Не волнуйся, Сын Божий, – твердила она. – Я здесь. Я никуда не ухожу! – Ее преданность пятну была просто поразительна, учитывая находящегося поблизости с подветренной стороны раздавленного опоссума.
 Подъехал полный автобус встревоженных паломников, но помощники шерифа приказали им держаться подальше от места работ. Мать Фингала подняла голову и изрекла:
 – На холодильнике – коробка для пожертвований. Сами берите «спрайт»!
 Теперь движение было заблокировано уже в обоих направлениях. Прораб бригады, родом из Тампы и незнакомый с местной легендой, осведомился у помощников шерифа, есть ли в городе психиатрическая больница.
 – Нет, подавно пора, – сказал один из них.
 Они схватили мать Фингала под руки и оттащили ее с дороги.
 – Он смотрит! Он видит вас! – визжала она.
 Заместители шерифа поместили ее в клетку патрульной машины и прогнали любопытных туристов. Прежде чем продолжить работу, прораб и его люди свободным полукругом собрались на разделительной полосе. Они пытались понять, о чем так разорялась безумная склочница.
 Наклонившись над пятном, бригадир сообщил:
 – Если это Иисус Христос, то я хрен собачий.
 – Черт, да это ж тормозная жидкость, мать ее! – объявил один из мужчин, механик.
 – Масло, – возразил другой.
 Потом вмешался водитель парового катка:
 – Отсюда это типа как баба. Закроешь один глаз – конкретно голая баба на верблюде.
 Это прораба доконало.
 – За работу! – рявкнул он.
 Команда телевизионщиков наблюдала за асфальтированием. Сняли замечательный крупный план Иисуса-Дорожное Пятно, исчезающего под накатом черной корки асфальта. В эту сцену ловко вмонтировали кадр с юной паломницей, сморкавшейся в «клинекс», словно убитой го-Рем. На самом деле она лишь старалась не вдыхать ароматы Дохлого опоссума.
 Сюжет прошел в дневных новостях Орландо. Его открывала съемка матери Фингала, нежно целующей священную кляксу. Джоан в волнении позвонила Родди на работу.
 – В городе телевидение! А если они прослышат о черепашьем святилище?
 – Притворимся, что его не знаем, – сказал Родди.
 – Но он мой брат.
 – Отлично. Тогда ты и будешь давать интервью.
 На мать Фингала завели дело о нарушении общественного порядка и через три часа выпустили без залога. Она немедленно поймала такси до перекрестка Себринг и трассы. Асфальт застыл, был твердым на ощупь; мать Фингала даже не была уверена, где раньше находилось пятно. Она обнаружила, что кто-то стибрил ее коробку с пожертвованиями и большую часть холодной газировки. Это означало официальное банкротство.
 Она отправилась к дому Деменсио и поставила пустой холодильник в тени дуба, вдали от окружавшей Синклера толпы. Триш заметила ее и принесла лимонада.
 – Я слышала, что произошло. Мне очень жаль.
 – Эти свиньи порвали мое платье, – сказала мать Фингала.
 – Можем зашить в два счета, – предложила Триш.
 – А как же мое святилище? Кто  его  починит?
 – Просто подождите. На шоссе будут новые пятна.
 – Ха! – отозвалась мать Фингала.
 Триш украдкой взглянула на окно во двор, не смотрит ли Деменсио, – он выйдет из себя, если заметит на территории пожилую леди. Ее бледно-голубой зонтик торчал, как походная палатка.
 – Вам надо поехать домой и отдохнуть, – сказала Триш.
 – Я не могу, я потеряла две самые дорогие для меня вещи в мире – Иисуса-Дорожное Пятно и моего единственного сына.
 – Ну, Фингал вернется, – успокаивала Триш, думая: «Как только деньги понадобятся».
 – Но он уже не будет прежним. У меня такое чувство, что его развращают силы Сатаны. – Мать Фингала осушила стакан лимонада. – А ангельских бисквитов нет?
 – Боюсь, что все кончились. До дому подбросить?
 – Может, попозже, – сказала мать Фингала. – Сначала поговорю с этим вашим любителем черепах. Мое сердце раздавил паровой каток, мне потребно духовное исцеление.
 – Бедняжка. – Триш извинилась и понеслась в дом предупредить Деменсио. Мать Фингала прикурила сигарету и стала ждать, когда иссякнет очередь к канавке.




 Двадцать три


 Пресноводные болота Эверглейдс превращали оконечность полуострова Флорида в мерцающую панораму приливных отмелей, извилистых проток и ярко-зеленых мангровых островков. Жизненное равновесие здесь зависит от сезонного нагона пресной воды с материка. Когда-то это был закон природы – сейчас, увы, уже нет. Паразиты, в 1940-х годах прорезавшие дамбы и выдолбившие каналы на всем верховье Эверглейдс, совершенно не подумали о том, что произойдет ниже по течению с рыбой и птицами, не говоря уже об индейцах. Святой миссией инженеров была гарантия комфорта и процветания пришлых поселенцев. В засушливые периоды штат сосал из Эверглейдс воду для немедленной поставки ее в города и на фермы. В сезоны дождей он перекачивал миллионы галлонов к морю во избежание затопления подразделений, пастбищ и посевов.
 Со временем все меньше и меньше пресной воды достигало Флоридского залива, а та, что в итоге туда попадала, уже не была такой чистой. Когда наступала неизбежная засуха, истощенный залив менялся до неузнаваемости. Морские водоросли начинали вымирать акр за акром. Дно зарастало илом. Цветущие зеленые водоросли покрывали сотни квадратных миль воды – гигантское пятно, различимое со спутников НАСА. Изголодавшиеся по солнечному свету губки умирали и всплывали на поверхность гниющими комками.
 Гибель знаменитого эстуария обернулась вполне предсказуемыми унылыми затруднениями для бюрократов. Столкнувшись с саморекламным бедствием и катастрофической угрозой индустрии туризма, те же самые люди, которые по собственному невежеству сподобились умертвить флоридский залив, теперь бросились искать способ его оживить. Это оказалось нелегко без конфликта с теми же фермерами и застройщиками, для которых болотистые места и осушались такой дорогой ценой. Политики очутились в безвыходном положении. Те, чей безмятежный сон ни разу не нарушали переживания о судьбе белой цапли, теперь умилялись ее изысканной грации. И в то же время частным образом заверяли вносящих пожертвования на кампанию, что – к чертям птиц! – крупное сельское хозяйство по-прежнему первое в очереди за драгоценной водой.
 Для любого, кто желал быть избранным на должность в южной Флориде, восстановление Эверглейдс стало не просто обещанием, а мантрой. Произносились речи, давались помпезные клятвы, вызывались силы срочного реагирования, выделялись гранты на исследования, собирались научные симпозиумы… и мало что менялось. Штат и дальше прожорливо отсасывал то, чему следовало позволить естественным образом течь во Флоридский залив. В самые засушливые годы залив боролся за выживание, превращаясь в пересоленный суп. В дождливые годы в нем возрождалась жизнь.
 Состояние местности легче всего было оценить по удаленным островкам, таким как Перл-Ки. Если мангровые заросли пестрели пеликанами и белыми цаплями, если в небе парили скопы и фрегаты, если мелководья кишели кефалью и снуком, значит, из Глейдс вновь вытекает масса доброй воды достаточно для помилования от кражи, совершенной выше по течению.
 Пухлу не повезло оказаться на Перл-Ки после исключительно щедрого сезона дождей, когда остров был покрыт буйной растительностью и плодороден. Каких-то два месяца спустя отмели станут вязкими, точно шоколадное молоко, промысловая рыба и болотные птицы исчезнут, а в воде за-бултыхаются немногочисленные существа, не представляющие серьезной опасности для нюхающего клей похитителя людей, который отрубился, свесив руку в воду.
 Раненую руку, между прочим, – раздутую и посеревшую, по-прежнему украшенную оторванной крабьей клешней.
 Рыбаки знают, что запах приманки в соленой воде распространяется быстро и эффективно, привлекая падальщиков всех мастей. Пухл тоже знал, но сейчас эта информация хранилась где-то вне его досягаемости. Даже докторская степень по морской биологии не помогла бы при том оглушительном объеме полиуретановых испарений, который он вдохнул из тюбика с корабельным клеем. Пухл совершенно не догадывался, как соблазнительно его раненая рука болтается в воде, равно как не догадывался и о каннибальских наклонностях  Callinectes   sapidus,  голубого краба-плавунца.
 На самом деле Пухл был настолько обдолбан, что острая боль – которая обычно достигала ствола его мозга за наносекунду, – сейчас бесцельно слонялась от одного затуманенного синапса к другому. Когда подсознание зарегистрировало чувство, уже успело произойти нечто ужасное.
 Вопли Пухла погубили такое прекрасное золотое утро.
 Остальные трое уже несколько часов были на ногах. Бодеан Геззер патрулировал леса неподалеку от лагеря. Эмбер пыталась исправить татуировку Фингала, пользуясь заточенным рыболовным крючком и остатками фиолетовой туши для ресниц. Прежде чем начать, Эмбер охладила Фингалово плечо льдом, но уколы все равно причиняли адскую боль. Фингал надеялся, что процедура продлится недолго, ведь поправить надо лишь три буквы. Эмбер предупредила, что поменять Б.Б.П. на И.Ч.А. – работа не из легких.
 – С П  все в порядке. Я просто добавлю палочку, чтобы вышло заглавное  А.  Но вот с  Б  рискованно, – сказала она, нахмурившись. – Не обещаю, что вообще получится исправить на  И  и  Ч. 
 – Постарайся, ага? – процедил Фингал. Он отвернулся, чтобы не смотреть на татуировку. Иногда он мычал, что служило Эмбер подсказкой приложить еще льда. Несмотря на дискомфорт, Фингалу очень нравилось быть центром ее внимания. Ему нравилось, как она закатала рукава камуфляжного комбинезона, как заколола волосы в конский хвост – деловая такая. И ее прикосновения – клинические по сути своей – посылали приятную щекотку прямо в пах.
 – У меня был друг, – говорила она. – У него была паранойя насчет того, что он погибнет в авиакатастрофе. Поэтому он выколол свои инициалы на руках и на ногах, на плечах, на ступнях, на обеих ягодицах. Представляешь, он прочитал, что единственный шанс опознать части тела – если на них есть татуировки.
 – Неплохо придумано, – кивнул Фингал.
 – Да, только это не помогло. Он был типа контрабандист.
 – О…
 – Его самолет грохнулся на Багамах. И моего приятеля сожрали акулы.
 – И чё, ничего не осталось?
 – Нашли одну его кроссовку «Рибок», и все. Внутри было что-то похожее на палец. Разумеется, татуирован он не был.
 – Вот ведь блин!
 К удивлению Фингала, Эмбер запела, энергично тыча в него рыболовным крючком:



   Улыбка принцессы, но жало змеи
   Лед в венах, а сердце не знает любви
   Это Сука-прочь-яйца, и ты не при делах
   Оба под корень – лишь блеск в глазах…



 – У тебя красивый голос, – сказал Фингал.
 – «Братство Белых Повстанцев», – отозвалась Эмбер. – Я про эту песню говорила. Просто чума.
 Она трудилась над татуировкой, и ее лицо было так близко, что он кожей чувствовал теплое дыхание.
 – Может, и заценю их диск, – сказал он.
 – У них все же больше хип-хоп.
 – Угу, я понял.
 – Больно?
 – Не-а, – соврал Фингал. – Ваще-то я тут подумал, может, добавишь еще чего? Под орлом.
 – Например?
 – Зубастику.
 – Что?
 – Ну знаешь, зубастика. Как у нацистов.
 Эмбер резко подняла взгляд:
 – Свастика, ты хочешь сказать?
 – Во! – Он повторил слово правильно. – Круто будет, как по-твоему?
 – Я не знаю, как ее рисовать. Извини.
 Фингал задумался, вздрагивая при каждом уколе крючка.
 – Я видел кое-какие приличные у полковника, – в конце концов произнес он. – Вспомнить бы только, как оно там. Вот глянь…
 Он расчистил место на песке и указательным пальцем нарисовал свою версию печально известного немецкого креста. Эмбер покачала головой:
 – Неправильно.
 – Уверена?
 – У тебя она… будто буква из китайского алфавита.
 – Погоди-ка минутку, – сказал Фингал, но сказать ничего не смог.
 Как раз в этот момент из мангровых зарослей вышел Бодеан Геззер. Он сел у костра и стал вытирать росу с винтовки. Фингал окликнул:
 – Полковник, можете нарисовать зубастику?
 – Не вопрос.
 Бод увидел возможность впечатлить Эмбер за счет мальца. Он опустил оружие и присел к ним под навес. Взмахом ладони стер Фингалову кое-как нарисованную свастику. Широкими, уверенными штрихами изобразил свою.
 Эмбер быстро осмотрела рисунок, потом объявила, что в нем «слишком много деталек». Она имела в виду мелкие штришки, которые Бод нарисовал на концах загнутых ножек.
 – Ошибаешься, дорогая, – сказал он. – Она точь-в-точь как у нацистов.
 Эмбер не стала спорить, но подумала про себя: любой серьезный белый расист и юдофоб наизусть знает, как выглядит свастика. Замешательство Бода и Фингала по этому вопросу вновь подтвердило ее подозрения: Истые Чистые Арийцы – определенно дилетантское мероприятие.
 – Ну ладно, ты же эксперт, – сказала она Боду и принялась накаливать кончик рыболовного крючка зажигалкой.
 Желудок Фингала подпрыгнул. Что-то ему подсказывало, что Эмбер права – свастика полковника смотрелась странновато: слишком много углов, и линии, похоже, идут не в тех направлениях. Чертова штуковина вышла не то вверх ногами, не то наизнанку – Фингал не мог сказать наверняка.
 – Где ты ее выбьешь? – спросил Бод.
 – Под птицей. – Эмбер постучала по левому бицепсу Фингала.
 – Прекрасно, – сказал Бод.
 Фингал не знал, что делать. Он не хотел обижать командира, но при этом уж точно не хотел еще одну дефективную татуировку. Лажовую свастику будет трудно исправить, Фингал в этом уже убедился, – трудно и болезненно.
 Эмбер прижала свежую порцию кубиков льда к его руке:
 – Скажи, как перестанешь чувствовать холод.
 Бод Геззер придвинулся ближе:
 – Я хочу посмотреть.
 Фингал сосредоточил взгляд на почерневшем острие крючка; голова моментально закружилась.
 – Готов? – спросила Эмбер.
 Фингал глубоко втянул воздух – он решился. Он пойдет на это ради братства.
 – Когда угодно, – хрипло выдохнул он и зажмурился.
 Сначала ему показалось, что крики – его собственные. Потом, когда животное завывание ослабло до потока богохульства, Фингал узнал Пухлов тембр.
 Потом Эмбер прошептала:
 – Боже мой!
 И Бодеан Геззер:
 – Что за черт?!
 Фингал поднял глаза и узрел Пухла, абсолютно голого, если не считать оранжевых шорт Эмбер, надетых на голову. Шорты были туго натянуты, как ермолка, косо, чтобы скрывать наглазный пластырь.
 Но все на него уставились вовсе не из-за шорт.
 Оно болталось на конце правой руки Пухла, тяжело и безвольно свисавшей сбоку. Там, где раньше была лишь пара мертвых крабьих клешней, теперь висел целый живой краб – один из самых крупных, что Эмбер доводилось видеть за пределами Сиквариума  [44] .
 – Что мне делать? – умолял Пухл. – Твою бога душу, бля, что мне делать?
 Глаза его затекли не то от сна, не то от клея, он вытянул вторую руку – действующую, – чтобы им было видно. Суставы от ударов по ракообразному превратились в кровавые шишки.
 Эмбер бросила взгляд на Фингала, который был небольшим специалистом по морской жизни и, следовательно, не располагал контрстратегией. Несмотря на ужасно неприятное положение белого брата, на Фингала накатило облегчение. Пока остальные стояли, остолбенев от вида Пухла, Фингал осторожно возил ногой по земле, пока не стер сомнительный набросок свастики Бода Геззера.
 – Краб! – ревел Пухл. – Краб, он вцепился в п-п-проклятую клешню!
 – Или пытался сожрать ее, или выебать, – рассудительно предположил Бод.
 Дальнозоркий краб мог принять руку Пухла, раздутую и бледную, за другого представителя своего вида – такова была гипотеза Бода. У Эмбер никаких более правдоподобных предположений не оказалось.
 Фингал спросил:
 – Чего это он твои шорты на башку надел?
 – Бог его знает, – вздохнула она.
 Пухл метнулся к воде. Когда подоспели остальные, он исступленно долбил безжизненной крабовой рукой об пень дряхлого платана.
 Фингал выступил вперед:
 – Я об этой мерзкой твари позабочусь!
 Бод встревожился, заметив в лапе мальчишки блестящую «беретту».
 – Нет уж, – заявил он, отбирая пистолет. – Я сам исполню этот долг, сынок.
 – Исполню что? – не поняла Эмбер.
 На плечо ей легла рука Фингала.
 – Лучше отойди, – посоветовал он.
 Бодеан Геззер мог и не вернуться в лагерь, хотя об этом и не подозревал. Том Кроум и Джолейн Фортунс чуть было не подловили его в одиночку. Они следили примерно с сотни ярдов, как он перемещается по солончаковой низине в центре острова. Солончак был широким, овальной формы, окружен мангровой рощей и буреломом. Обычно во время серьезных осенних приливов он превращался в лагуну, но за двое суток сильный ветер согнал почти всю воду. Бод вспугнул стаи долгоногих птиц, со штурмовой винтовкой в руке топая по мергелю, похожему на жидкий заварной крем.
 Джолейн и Том появились из-за деревьев почти через две минуты после него. Они не могли рисковать и проделать тот же путь по низине – там негде было укрыться. Поэтому они пригнувшись обошли поляну кругом, выбирая дорогу среди непролазных мангровых зарослей. Дело продвигалось медленно – впереди шел Том, придерживая упругие ветви, пока Джолейн с «ремингтоном» не протискивалась вслед за ним. Наконец они добрались до места, где приземистый гопник вновь вошел в лес – его можно было вычислить по хрусту и треску тяжелой поступи впереди. Они осторожно продвигались вперед, крошечными шажками, чтобы Геззер не услышал.
 Потом хруст веток прекратился. Джолейн дернула Тома за рукав и жестом велела ему не двигаться. Поравнялась с ним и прошептала:
 – Дерево горит, я чувствую.
 Донесся разговор – да, они были очень близко от лагеря грабителей, возможно, слишком близко. Джолейн и Том тихо отступили, скрываясь за спутанным балдахином зарослей. Повсюду вокруг них на ветвях ожерельями висела свежесплетенная паутина. Изумленный Том откинулся назад.
 – Золотой ткач, – сказала Джолейн.
 – Потрясающий.
 – Еще какой. – Как интересно, думала она, что всю погоню он так спокоен, почти расслаблен. А вот ничегонеделание, сидение в ожидании, похоже, выбивало его из колеи.
 Когда Джолейн упомянула об этом, Том сказал:
 – Потому что мне лучше быть преследователем, чем преследуемым. А тебе нет?
 – Ну, мы подобрались к этим сволочам достаточно близко.
 – Именно. У тебя хорошо получается.
 – Для черной девицы, ты хочешь сказать?
 – Джолейн, ну хватит уже.
 – Не все из нас околачиваются на улице. Некоторые действительно знают, как вести себя в лесу… или ты имел в виду вообще всех женщин?
 – Вообще-то да. – Том решил, что лучше считаться шовинистом, чем расистом, – к тому же Джолейн серьезна лишь отчасти.
 – Говоришь, твоя жена никогда не брала тебя никого преследовать? – спросила она.
 – Что-то не припоминаю.
 – И ни одна из подружек? – Джолейн уже улыбалась. Ей явно нравилось время от времени его пугать. Она нежно поцеловала его в шею. – Прости, что подначиваю, но невозможно упустить такое развлечение. Знал бы ты, как давно в последний раз в полном моем распоряжении оказывался белый парень с комплексом вины.
 – И вот он я.
 – Надо было нам снова заняться любовью, – сказала она, внезапно погрустнев. – Ночью надо было снова это сделать, и к чертям дождь и холод.
 Том подумал, что момент для темы не совсем подходящий – особенно с бандой тяжеловооруженных психов в трех сотнях футов.
 – Я уже давно решила, – произнесла она. – Знала бы точно, когда умру, – определенно позаботилась бы, чтобы мне накануне вышибли мозги.
 – Хороший план.
 – А мы на этом острове по правде  можем  умереть. Те, кого мы преследуем, – очень плохие парни.
 Том сказал, что предпочитает думать позитивно.
 – Но ты же согласен, – не унималась Джолейн, – есть шанс, что они нас убьют.
 – Черт возьми, ну да, есть такой шанс.
 – Поэтому я и хотела бы, чтобы мы занялись любовью.
 – Думаю, у нас еще будет возможность, – возразил Том, пытаясь сохранять оптимизм.
 Джолейн Фортунс закрыла глаза и запрокинула голову:
 – Страх смерти способствует обалденному сексу – я где-то читала.
 – Страх смерти?
 – И, между прочим, это не из «Космо». Извини за глупую болтовню, Том, я просто очень…
 – Нервничаешь. Я тоже, – ответил он. – Давай лучше сосредоточимся на том, что делать с этими козлами, которые билет украли.
 Мечтательность улетучилась с лица Джолейн.
 – Они не только это сделали.
 – Я знаю.
 – Но я все равно не уверена, что заставлю себя нажать на курок.
 – Может, до такого и не дойдет, – сказал он.
 Джолейн указала наверх, в мангровые ветви. В одну паутину попался крошечный, похожий на бочоночек жук. Паук медленно, почти мимоходом, подбирался по замысловатой сети к бьющемуся насекомому.
 – Вот что нам нужно, – заметила Джолейн. – Паутина.
 Они наблюдали, как подкрадывается паук, пока тишину не разорвал протяжный крик – не женский на сей раз, а мужской. Не менее душераздирающий.
 Джолейн вздрогнула и привстала на колени.
 – Господи, ну что еще?
 Том Кроум быстро поднялся.
 – Ну, по мне, так пусть лучше орут, чем распевают песни у костра. – Он протянул руку. – Идем. Посмотрим, что там.
 Пухл не доверил отстрелить краба с руки ни Боду, ни Фингалу. Он и себе-то самому не доверял.
 – Чувствую себя дерьмом собачьим, – пожаловался он.
 Его убедили лечь, и через несколько минут паника прошла. Пронизывающая боль стихла до тупой пульсирующей тяжести. Вод принес тепловатый «Будвайзер», а Фингал предложил ломтик вяленой говядины. От Эмбер – ничего, ни взгляда сочувствия.
 – Я замерз, – пожаловался Пухл. – Меня знобит.
 Вод сказал, что рана серьезно заражена.
 – Насколько я могу судить, – добавил он. Краб отхватил порядком.
 – Этот хрен жив или издох? – спросил Пухл, раздраженно щурясь.
 – Издох, – сказал Фингал.
 – Жив, – сказал Вод.
 Пухл посмотрел на Эмбер в надежде на разрешение спора.
 – Не могу сказать точно, – ответила она.
 – Боже, я мерзну. Кожа горит, а все остальное мерзнет.
 Эмбер стащила с дерева брезент и укрыла Пухла до шеи. Этот жест его взволновал: Пухл ошибочно принял его за знак утешения и любви. На самом деле намерения Эмбер были эгоистичны: скрыть с глаз долой жилистую наготу Пухла, а заодно и отвратительного краба.
 Пухл прошептал:
 – Спасибо, дорогая. Попозже сходим на прогулку, как ты обещала.
 – Ты совершенно не в состоянии гулять.
 Фингал изрек:
 – Она права, факт, – содрогаясь от мысли о них наедине.
 Бодеан Геззер согрел на огне котелок кофе. Пухл начал клевать носом. Эмбер украдкой попыталась стянуть с него свои шорты, но они зацепились за хвост Пухла, и он резко очнулся.
 – Нет, не смей! Они мои, бля, ты сама мне их дала! – завопил он, мотая и тряся головой.
 – Хорошо, хорошо. – Эмбер отступила.
 Из-под брезента показалась здоровая рука Пухла. Она подтянула шорты на нос и рот, оставив незаклеенный глаз выглядывать через отверстие для ноги.
 Фингал, повернувшись спиной к Пухлу, выдохнул:
 – Он ненормальный.
 – Спасибо за новость, – буркнула Эмбер.
 Они пили кофе, а Бодеан Геззер читал вслух из «Первого завета патриотов». Когда он добрался до раздела о происхождении евреев и негров от дьявола, Эмбер жестом остановила его:
 – Где это  такое  сказано в Писании?
 – О, там это точно есть. «Которые возлегли с Сатаной, породят от дьявольского семени его лишь детей обмана и тьмы». – Бод выдумывал на ходу. Он с неполной средней школы не раскрывал Библию.
 Эмбер продолжала сомневаться, но Фингал чирикнул:
 – Если полковник говорит, что оно там есть, значит, оно там есть. – Впрочем, Фингал не помнил, чтобы его фанатично переродившаяся мать ссылалась на такую убедительную строфу. Она бы такое упомянула – дьявольское семя!
 Пухл поднял руку и попросил свой мешок с корабельным клеем.
 – Хватит с тебя этого дерьма, – огрызнулся Бод.
 – А вот и нет. – Когда Пухл говорил, атласная ткань шорт Эмбер морщилась вокруг его рта. Эмбер подозревала, что не забудет этого дикого зрелища до гробовой доски.
 Бодеан Геззер не отставал:
 – Иисусе, ты уже проебал глаз, проебал руку – не хватало тебе еще и мозги проебать. Ты солдат, не забыл? Майор!
 – Хуй там, – отозвался Пухл, сердито пялясь через шорты.
 Бод возобновил чтение, но внимательно слушал только Фингал. Его вопросы касались по большей части жилищных условий, предоставляемых в Монтане «Первым заветом патриотов». В их домиках есть центральное отопление? Кабельное телевидение там или тарелка?
 Пухл, который снова было отрубился, внезапно подскочил и сел:
 – Мой револьвер! Где он?
 – Наверное, в лодке, – неодобрительно заметил Бод. – Вместе с твоим камуфляжем.
 – Иди возьми его!
 – Я занят.
 – Немедленно! Я требую свой револьвер, вашу мать! – Пухл вспомнил о лотерейном билете, спрятанном в одном из пулевых гнезд.
 Фингал вмешался:
 – Я схожу.
 – Хрена лысого! – огрызнулся Пухл. Взгляд его единственного глаза остановился на Эмбер. Она сидела рядом с пацаном – совсем близко! – на другой стороне костра.  Прикасаясь  к нему – прикасаясь к его жирной руке!
 Пухл не понял, что она охлаждает татуировку, но это, видимо, не имело бы никакого значения. И он объявил Боду Геззеру:
 – Пора устроить собрание.
 – Чего?
 – ИЧА. Перетереть кой-чё важное надо, никак забыл?
 – А, да, – вспомнил Бод. Хотя он бы лучше подождал, пока не разрешится крабий кризис. Пухл со своим новым бременем несколько утратил угрожающий вид, столь полезный в жестких конфронтациях.
 Бод призвал собрание к порядку с таким отсутствием энтузиазма, что Эмбер насторожилась. Она быстро пихнула Фингала локтем, чтобы предупредить: сейчас-то и должно случиться то, о чем они тихо говорили в предрассветные часы. Фингал повесил нос, как ребенок, который только что узнал, что Санта-Клауса не существует.
 – Сынок, – начал Бодеан Геззер, – прежде всего хочу, чтобы ты знал, как мы ценим все, что ты сделал для ополчения. Мы этого не забудем, ни один из нас. И в будущем мы собираемся расплатиться за все по справедливости. Но дело в том, что у нас не складывается. Особенно с оружием, сынок, – ты просто слишком легковозбудим, черт возьми.
 Пухл перебил:
 – Да ты, бля, по ходу, мог нас всех перебить со своей стрельбой по птичкам и зайчикам! Господи Иисусе!
 – Я же извинился, – напомнил Фингал. – И, полковник, я же обещал заплатить за дырки эти в вашем грузовике?
 – Обещал и заплатишь, и я это уважаю. Я серьезно. Но у нас сейчас крайне рискованный план действий. У нас на хвосте «Черный прилив», не говоря уже о проблеме НАТО на Багамах. Сплошь и рядом негры, сынок. Мы не можем допускать ошибок.
 – Жизнь или смерть. Это не игра, – влез Пухл.
 – И поэтому так вышло, что нам придется тебя отпустить, – продолжил Бод Геззер. – Отправляйся домой и присматривай за мамочкой. В этом нет ничего постыдного.
 Фингал удивил их обоих. Он встал и заявил:
 – Ничего подобного. – Покосился на Эмбер, та одобрительно кивнула. – Вы не можете меня вышибить. Не можете. – Он указал на опухшую, покрытую коркой татуировку. – Видите? И.Ч.А. Это на всю жизнь.
 – Сынок, прости, но так не пойдет. – Бод понимал, что именно ему предстояло убедить мальчишку: Пухлу для изложения доводов не хватало терпимости. – Все, что можем сказать, – спасибо за все и пока. А еще мы дадим тебе тысячу баксов за твою преданность.
 Эмбер саркастически хихикнула. Эти парни просто неправдоподобны.
 Приободрившись, Фингал объявил:
 – Тысяча долларов – просто дурацкая шутка.
 Бод спросил, чего он хочет.
 – Остаться в отряде, – оживленно ответил Фингал. – А еще я хочу треть лотерейных денег. Я их заслужил.
 Пухл отбросил брезент и, пошатываясь, поднялся на ноги.
 – Пристрели козлину, – заявил он Боду.
 – Тише ты.
 – Если не можешь, я сам.
 Бод Геззер сердито посмотрел на Фингала.
 – Что за хрень, сынок?! – Вытащил украденную «беретту» из-за пояса. – Зачем ты ставишь меня в такое положение?
 Эмбер поняла, что Фингал дико напуган, и вмешалась:
 – Полковник, кое-что вам все же стоит знать. Скажи ему, Фингал. Скажи, что ты сделал в Групер-Крик.
 Все это был один большой блеф. Фингал изо всех сил пытался вспомнить, что Эмбер подучила его сказать, что она говорила ночью. Но у него никак не получалось собраться с мыслями – вид «беретты» лишал его присутствия духа.
 – О видеокассете, – подначивала Эмбер.
 – А… да.
 – И о твоем телефонном звонке.
 – Каком еще звонке? – спросил Бод.
 – Все правильно, – выдавил Фингал. – Ну, помните, кассета из магазина? Вы, ребята, заставили меня ее стибрить из «Хвать и пошел». Потому что она доказывает, что в «Лотто» вы не выигрывали…
 – Заткни этого недоноска! – рявкнул Пухл.
 – … потому что вы и в Грейндже-то объявились только через день. На пленке все есть.
 Бод постукивал пистолетом по бедру:
 – Что еще за  звонок? 
 – Скажи ему, – велела Эмбер.
 – Моей ма, – солгал Фингал. – Пленка спрятана у меня в машине, а машина – возле трейлера майора Пухла, Я позвонил ма и сказал ей приехать ее забрать, если от меня не будет вестей до четверга…
 – До вторника, – перебила Эмбер.
 – Точно, до вторника. Я сказал ей приехать забрать машину.
 – И что? – Горло Бодеана Геззера было как мел.
 Фингал сказал:
 – Я велел ей отдать кассету черной женщине. Джолейн. Она знает, что делать.
 – Брешешь! – неуверенно произнес Бод.
 – Нет.
 – Я слышала, как он звонил, – подтвердила Эмбер.
 – Тогда будьте вы оба прокляты!
 Эмбер объявила, что собирается поплавать – одна. Фингалу полегчало: он только и ждал, чтобы по-чемпионски отлить.
 Пухл и Бод ретировались на «Настояшшую любофь» для срочного совещания. Даже в своем оцепенелом лихорадочном состоянии Пухл сообразил, что сделал пацан – чутка себя подстраховал.
 – И что, мы теперь не можем убить скотину?
 – Понятия не имею как, – ответил Бод.
 – А с баблом-то что теперь?
 – Он хочет долю, нам придется делиться. Слава богу, он знает только про один лотерейный билет. Так что, типа… сколько будет треть от четырнадцати миллионов?
 Пухл начал напряженно делить в уме:
 – Четыре с чем-то. Четыре и пять, четыре и шесть…
 – Значит, это и будет его часть. Пока он не пронюхал про несчастный второй билет.
 Пухла затошнило. Четыре с половиной миллиона баксов какой-то тупой деревенщине! Это неправильно. Да грешно это просто, вот что.
 – Шантаж какой-то, – сердито буркнул Бод. Сложно отрицать серьезность их положения. Спасение белой Америки подождет – сначала им надо спастись самим. – И вот еще что, – сказал он Пухлу, – твоя дорогая блондиночка тоже в деле.
 – Только не Эмбер. Быть не может.
 – – Что, думаешь, Фингалу мозгов бы хватило выдумать это дерьмо? Да малец собственный хрен салатными щипцами не найдет.
 – Все равно.
 Пухлу не хотелось верить, что Эмбер сговорилась с Фингалом. С какой стати ей быть с ним, думал он, когда она может получить меня?
 Бод Геззер приказал ему надеть что-нибудь.
 – Пока твой хуй не поджарился.
 – Но я весь горю. Потрогай, как горячо. – Он шлепнул опухшую крабью руку на палубу лодки.
 – Нет уж, спасибо. – Бод отступил. Внезапно его осенило. – Сегодня понедельник, так?
 – Нашел у кого спрашивать.
 Бод забарабанил пальцами по планширу.
 – У нас целый день до того, как стартует Фингалова мамаша. Если мы, скажем, рванем прямо сейчас – отгоним эту штуковину обратно к шоссе, вскочим в грузовик и смоемся? Завтра к обеду будем уже в Таллахасси.
 Пухл хорьком уставился из шорт Эмбер:
 – А как же кассета?
 – По пути на север остановимся у трейлера. Найдем чертову пленку и сожжем. Сожжем всю машину, если надо будет, как «миату» того засранца.
 – Фан-бля-тастика. – Смешок Пухла прозвучал как сухой хрип. Ему не терпелось свалить с убогого острова. – Бросим подлого ублюдка гнить здесь. Чувак, мне это нравится!
 – И ее заодно.
 – Ну нет уж!
 – Так будет лучше, – сказал Бод Геззер.
 – Но я ее еще не выебал! Не отсосала даже!
 – Брось. Давай грузить лодку.
 – Чувак, время у нас будет, если поторопимся. Времени хватит – обоим обломится.
 Боду стоило похерить идею, но вместо этого он позволил ей блуждать в своем воображении. Его захватило видение голой Эмбер на коленях.
 – Свяжем бритоголового, – предложил Пухл. – Каждый по разу вставит девчонке, а потом дадим деру.
 – А она на это пойдет? – Бода смущало изнасилование белой женщины. Хуже того – это тяжкое преступление.
 – А прикинь, что это ее единственный способ сделать отсюда ноги. Тогда она пойдет на это, можешь не сомневаться.
 – Дело говоришь, – заметил Бод.
 Это был исторический момент – у Пухла приключился настоящий мозговой штурм. Он вскарабкался на «Настояшшую любофь» за пакетом с клеем.
 Бод услышал шаги и развернулся. Лучше бы он стоял наготове со своей «береттой» – но он не стоял.
 Перед ним возникла Эмбер в камуфляжном комбинезоне с наполовину расстегнутой сверху молнией, волосы после купания были прилизаны и блестели.
 – Не могу найти Фингала, – сказала она.
 – Какая неприятность! – Пухл с вожделением таращился через отверстие в ее форменных шортах.
 Бод Геззер сухо изложил ей план, сообщил ее цену за транспортировку обратно на Киз. Она не зарыдала, не сбежала, не взбесилась. Ее лицо осталось совершенно нейтральным, от чего оба гопника прониклись ложным ожиданием. Пухл выбрался из лодки, походка его приобрела упругость.
 – Снимай эти нелепые штаны с головы, – сказала Эмбер.
 Бода на мгновение отвлек краб, вцепившийся в Пухлову руку, – ему показалось, что тот пошевелился.
 Эмбер повторила:
 – Снимай. Выглядишь как извращенец.
 – Слушаюсь вас, – ответствовал Пухл и шагнул к ней. Тогда-то он и заметил кольт-«питон»-357.  Свой  кольт. Его билет «Лотто», удача всей его жизни, все его роковое будущее, – в руках обозленной детки из «Ухарей».
 – Твою бога душу… – пробормотал он.
 Бодеан Геззер поразился, как быстро все разваливается – из-за какого-то невезения, слепой похоти и тупости.
 – Нюхни еще клея, – посоветовал он компаньону. – Посмотрим, что еще ты сможешь проебать.
 Эмбер выстрелила в землю у ног Пухла. Пуля швырнула песок ему на лодыжки и голени. Пухл рванул с головы и отбросил оранжевые штанишки.
 – Спасибо, – сказала Эмбер. – Так что вы, ребята, сделали с Фингалом?
 – Ничего, – ответили они, сначала Бод, потом Пухл.
 Никто из них и не догадывался, что Фингал сейчас ровно в ста двадцати семи шагах от них обмочился от полного ужаса.




 Двадцать четыре


 Направляя дробовик, Том Кроум писал про себя передовицу:

 Неизвестный кассир из круглосуточного магазина был насмерть застрелен в понедельник во время странного нападения на отдаленном острове во Флорида-Киз.
 Полиция сообщает, что на жертву, очевидно, врасплох напали из засады, пока жертва облегчалась в мангровой чаще. За убийство первой степени арестован 35-летний Томас Пэйн Кроум, газетный репортер, пропавший без вести и считавшийся погибшим.
 Коллеги отзываются о Кроуме как о ветреном «нелюдиме» со скверным характером. Один из его бывших редакторов сказал, что «его нисколько не удивляет» это обвинение в убийстве.

 Кроум заставил Фингала поднять руки. Джолейн Фортунс приказала мальчишке и пальцем не шевелить.
 – Но я описался, – пискнул он.
 – Надеюсь, сегодня это будет у тебя самый яркий момент дня.
 Фингал бешено заморгал.
 Кроум вмешался:
 – Ну хорошо, Прыщ, где лотерейный билет?
 – У меня его н-нету. – Взгляд Фингала метался от «ремингтона» к темному полукругу, расплывающемуся на его штанах. – Можно мне хоть заправиться?
 – Нет, нельзя, – сурово отрезала Джолейн. – Хочу, чтобы твоя маленькая белая висюлька была там, где есть, болталась на свежем воздухе, чтобы мы могли ее отстрелить при надобности.
 Казалось, кассир вот-вот разревется.
 – Но, Джолейн, у меня нет вашего билета. Я не знаю, что они с ним сделали, богом клянусь.
 Джолейн повернулась к Кроуму:
 – Дай мне ружье.
 – Угомонись.
 – Том, не упрямься.
 Со страхом и облегчением Кроум передал ей дробовик. Фингал немедленно захныкал. Он заметил, что член его съежился и втянулся в штаны. А Джолейн Фортунс вставила ствол прямо в ширинку.
 – Дома есть кто-нибудь? – Голос такой радостный, что Фингала охватил арктический холод.
 – Пожалуйста, не надо, – взвизгнул он.
 – Тогда говори, где билет.
 Кроум постучал по стеклу наручных часов:
 – Поторапливайся, сынок. – Вряд ли Джолейн пристрелит мальчишку в упор: двух говнюков – вполне возможно, но не Фингала.
 Если только он не будет делать глупостей.

 Неизвестный кассир из круглосуточного магазина был насмерть застрелен в понедельник во время странного нападения на отдаленном острове Флорида-Киз.
 Полиция сообщает, что на жертву напала из засады разъяренная покупательница, считавшая, что он смошенничал с лотерейным билетом, который выиграл 14 миллионов долларов. За убийство первой степени арестована 35-летняя Джолейн Фортунс, сотрудница ветеринарной клиники в Грейндже.
 Соседи охарактеризовали ее как тихого, вежливого человека и выразили шок и недоверие по поводу этого обвинения.

 Кроум сказал Фингалу:
 – Если тебе хоть немного дороги эти яйца, сказал бы ты леди то, что ей нужно.
 – Но я этот чертов билет в глаза не видел, святая правда! – просипел Фингал сквозь зубы.
 Джолейн посмотрела на Тома:
 – Веришь ему?
 – Мне гадко признаваться, но да.
 – А вот я до сих пор не уверена.
 Она отступила на шаг. Фингал точно по сценарию выбрал момент и кинулся за «ремингтоном». К его удивлению, Джолейн отпустила дробовик без борьбы. Фингал удивился еще больше, почувствовав, что не может его удержать – оба больших пальца неожиданно оказались вывихнуты и совершенно бесполезны.
 Фингал шлепнулся на землю, как кефаль, и Джолейн поблагодарила Тома за то, что научил ее этому фокусу. Том же схватил Фингала за шею и в распоследних выражениях настоятельно порекомендовал ему страдать в тишине, чтобы не спугнуть его компаньонов.
 – Ну а где видеопленка?
 – Спрятана у меня в машине, – хрипло прошептал Фингал, – там, у трейлера Пухла.
 – Пухл – это мужик с хвостом?
 – И с резиновой нашлепкой на глазе, дассэр. И еще с огромным старым крабом на руке.
 Кроум отпустил шею Фингала и рывком поднял его на ноги.
 – Как его зовут на самом деле?
 – Пухла? Никогда не слышал, чтоб он говорил. – Глаза мальчишки были на мокром месте, он задыхался. Мельком взглянув на вывернутые пальцы, он чуть было не лишился чувств.
 – И что твоя мамочка обо всем этом скажет? Господи, и представить-то не могу. – Тон Джолейн испепелял Фингала. Она подняла дробовик и села рядом с мальчишкой на песок. Фингал шарахнулся, словно от тарантула. – Зачем ты это делаешь? – спросила она. – Зачем помогаешь этим сволочам?
 – Не знаю. – Фингал отвернулся и замолчал. Он практиковал такую стратегию всякий раз, когда мать бранила его за увиливание от гимнов или украдкой протащенное в комнату пиво.
 – Он безнадежен, Джо. Идем, – сказал Том.
 – Погоди. – Она осторожно поддела ногтем подбородок молодого человека и повернула к себе его голову, глаза их встретились.
 – Это просто клуб такой, ясно? Они спросили, хочу ли я вступить, а я сказал – конечно. Братство – так они мне сказали. Всего и делов-то.
 – Ну конечно, – заметил Кроум. – Как «Кивание»  [45] , только для нацистов.
 – Это не то, что вы там себе думаете. И началось все не так ваще, – по-детски канючил Фингал.
 Глаза Джолейн сверкнули.
 – Знаешь, что твои «братья» со мной сделали? Хочешь, покажу?
 Скинхед, ни слова не говоря, согнулся и сблевал. Джолейн сочла это за безусловное «нет».
 В отличие от некоторых своих ровесниц, Эмбер реалистично смотрела на жизнь, любовь, мужчин и их обещания. Она знала, куда может завести ее миловидная внешность и насколько далеко все может зайти. Она не соблазнится обычной блондинисто-модельной рутиной (ограничившись пробами для съемок календаря) и не будет танцевать на столах (несмотря на предлагаемые ошеломительные суммы). Она останется официанткой в «Ухарях», окончит свой колледж и получит престижную работу косметолога или, может, помощника юриста. Она останется с ревнивым Тони, пока не встретит кого получше, или до тех пор, пока больше не сможет терпеть его глупость. Она не пойдет в любовницы ни к кому из тех, кто сгодился бы ей в отцы, – сколько бы у них ни было денег и какие бы апартаменты с видом на море они ни предлагали ей снять. Она будет занимать у родителей только при крайней необходимости и всегда будет отдавать все до цента, как только сможет. У нее будет только одна кредитная карточка. Она никогда не станет имитировать оргазм две ночи подряд. Она будет держаться подальше от сигарет, которые прикончили ее дядю, и от водки «Абсолют», после которой она глупо ведет себя на людях. Она не будет автоматом западать на мужчин в черных кабриолетах и на тех, кто говорит на иностранных языках.
 И все-таки даже самую уравновешенную и подготовленную девушку похищение вооруженным отрядом вполне закономерно привело бы в ужас. Однако работа официанткой в коротеньких блестящих шортах подарила Эмбер непоколебимую уверенность в своем таланте справляться с психами всех мастей. Слабым звеном среди этих троих гопников был Фингал – слабым звеном, а значит, и главной мишенью ее внимания. Разумеется, Эмбер никогда не работала в тату-салоне и ничего не знала об этом искусстве, но она совершенно верно предположила, что юный Фингал настолько жаждет ее прикосновения, что запросто позволит ей прокалывать дырки в своем теле ржавым рыболовным крючком.
 Чуть раньше она почувствовала, что душа Фингала не лежит к преступлениям на почве нетерпимости и что присоединился он к Пухлу и Бодеану Геззеру по большей части от захолустной скуки и из любопытства. А когда Фингал рассказал об украденном билете «Лотто» и четырнадцатимиллионном выигрыше, Эмбер поняла, что оба Фингалова приятеля кинут его при первом же удобном случае. И она останется наедине с камуфляжным полковником и одноглазым нарком, любителем нюхать шорты, причем оба они казались ей намного грубее и неуступчивее, чем начинающий скинхед. И оба почти наверняка не имеют ничего против идеи принудительного полового сношения.
 Эмбер решила, что сохранение Фингала в уравнении повысит ее шансы избежать изнасилования, а заодно и спастись.
 Поэтому она поделилась с юношей стратегией элементарного шантажа. Ее поразило, что он даже и не думал потребовать долю в выигрыше – будто слабоумный помощник официанта, слишком глупый или застенчивый, чтобы попросить свою долю чаевых после закрытия. Их козырем (как Эмбер терпеливо объяснила Фингалу) была кассета камеры наблюдения из «Хвать и пошел».
 Помогая пацану урвать кусок джекпота «Лотто», Эмбер терзалась из-за одной-единственной подробности: деньги были чужими. Какой-то черной девчонки, если верить Фингалу. Девушки из его городка. Эмбер из-за этого мучилась, но все же решила, что принимать за все вину преждевременно.
 Пока главное – привести в действие план шантажа. Неплохой вышел план – хоть и сфабрикован наспех, в неблагоприятных условиях и в ограниченных когнитивных рамках. Выдуманная фишка со звонком матери Фингала, с ее готовностью достать пленку в случае предательства – весьма остроумные детали. Главным недостатком плана, как сейчас понимала Эмбер, оказались временные пределы. Они давали Боду с Пухлом почти целый день форы, окно вполне достаточное, чтобы покинуть остров, уничтожить кассету-улику и рвануть в Таллахасси заявлять о выигрыше.
 Что они и собирались сделать, когда она возникла перед ними у лодки после утреннего заплыва.
 – Снимай эти нелепые штаны с головы. – Одной рукой она застегнула молнию на комбинезоне, другой стиснула Пух-лов револьвер, который до того стащила из «Настояшшей любфи» и припрятала в кустах неподалеку от костра. – Снимай. Выглядишь как извращенец. – И она выстрелила в землю у Пухловых ног, просто чтобы почувствовать, каково это – пальба из огромного тяжелого ствола. А еще чтобы гопники поняли – она не шутит и не станет вести переговоры ни с одним взрослым мужиком с шортами на роже.
 – Так что вы, ребята, сделали с Фингалом?
 Ничего, ответили они.
 – Он отошел поссать, – объяснил Бодеан Геззер.
 – И пропал.
 – Чушь, – рявкнул Пухл.
 – Идемте его искать. Надень что-нибудь, – велела Эмбер.
 – Попозжа, – криво заухмылялся Пухл. – Точно не приметила кой-чего себе по душе, а? Кой-чего горячего и вкусненького?
 Он покачал обгоревшим на солнце членом, заставив Эмбер выстрелить снова. На этот раз кольт чуть не выскочил у нее из руки. Пуля прошла между Бодом и Пухлом, прорезав мангровые заросли и шлепнув по воде.
 Пока листья и ветки кружились над лодкой, демонический краб неожиданно отвалился с налитой руки Пухла. Животное, как выяснилось, давно подохло. Пухл пнул тошнотворный голубой панцирь и пробормотал:
 – Вот сука!
 Бод Геззер поднял перед Эмбер руки:
 – Ладно, милочка, брось эту сраную пушку. Мы тебя поняли.
 – Объясни своему дружку.
 – Не беспокойся. Он с нами.
 – Хуй там, – сообщил Пухл. – Только когда мы с ней чутка конфетку пососем.
 Бод с отвращением нахмурился. Этот человек просто непостижим – никакого понимания приоритетов. Вообще никакого понимания.
 – Он настаивает, полковник, – заметила Эмбер.
 – Что я могу сказать? Порой он полный придурок.
 – Пристрелить мне его, как по-вашему?
 – Я бы не стал.
 Пухл изучал зараженную руку будто сломанный карбюратор.
 – У меня там до сих пор этот ебаный коготь, бля!
 – Не все сразу, – утешил Бод Геззер. – Оденься, и пойдем искать бритоголового.
 – Сначала моя дорогая Эмбер у меня в рот возьмет.
 – Возьмет она у тебя, щас. Жопу твою несчастную она на тот свет возьмет.
 – А вот и нет, мне так не кажется. Мне, кажись, должно маленько свезти.
 –  Это  еще что значит?
 – Это значит, что Эмбер никого не застрелит. Вот что это значит, уж не сомневайся.
 Он шагнул к ней – преувеличенно подчеркнутый гусиный шажок а-ля Гитлер. Потом еще один. Теперь она сжимала револьвер обеими руками.
 – Он нарывается, – предупредила она Бода.
 – Да уж вижу. По-моему, это все чертов клей.
 Пухл хихикнул:
 – Это не клей, полковник. Это, блядь, настоящая любовь.
 И с легкомысленным кличем напал. Эмбер нажала на курок, но услышала лишь слабый безобидный щелчок. Револьвер не выстрелил – барабан провернулся, боек уда-Рил, но пуля не вылетела.
 Потому что в том гнезде не было пули – а вместо нее маленький клочок бумаги, в песке, пятнах пота и соленой воды, туго скрученный до размера отверстия. Если бы Эмбер достала этот клочок и рассмотрела, она увидела бы шесть цифр и силуэт розового фламинго, официальный символ флоридской лотереи.
 – Я ж вам грил! – каркнул Пухл.
 Он, голый, размахивал выхваченным кольтом в здоровой руке. Эмбер распласталась на песке и водорослях под ним, беззвучно пытаясь освободиться.
 – Я ж вам грил, так-то! – Пухла разобрал грубый злобный хохот. – Я ж вам, тварям, грил, что мне свезет!
 У Бодеана Геззера не было секса одиннадцать месяцев, его целибат оправдывался тем, что сексуальные отношения с не белыми женщинами противоречат Библии, а все белые женщины, которых он встречал, хотели слишком много денег. И все же его лихорадочно сдерживаемые желания при виде ароматной и доступной Эмбер омрачались дурными предчувствиями.
 Ее нежелание обслужить Истых Чистых Арийцев было вполне очевидно из энергичного сопротивления Пухлу, когда тот грубо ее раздевал. И хотя Бода опьянил вид грудей Эмбер, выпрыгнувших из камуфляжа «Мшистый дуб», его тем не менее беспокоило участие в изнасиловании белой христианки европейского происхождения – и то, к чему это могло привести. На самом деле Бод кочевряжился бы, окажись она негритянкой или кубинкой – не столько из-за аморальности преступления, сколько из-за возможных проблем с законом. В отличие от Пухла, Бод Геззер провел немало месяцев за решеткой и знал, что это дело не стоит ограбления «Бургер-Кинг», угона «кадиллака» и даже двух минут ебли натуральной блондинистой киски. Изнасилование относилось к тяжким преступлениям, а уж во Флориде изнасилование белой женщины – пусть даже белым мужчиной – могло обернуться долгой отсидкой в не шибко живописном Старке  [46] .
 И еще Бод знал, что Пухл в его теперешнем умственном состоянии для подобной логики неуязвим. Боду только и оставалось держать кольт и стоять, надеясь, что много времени все это не займет, надеясь, что они не будут сильно шуметь. Дрожь возбуждения, порожденная наготой Эмбер, уже скончалась от розовозадого зрелища качающего Пухла – грязный, хрюкает, пускает слюни как идиот. Отталкивающие виды и запахи живо напомнили Боду Геззеру о множестве гигиенических недочетов компаньона и погасили последнюю искру соблазна присоединиться к веселью.
 – Тихо лежи! Лежи тихо! – пыхтел Пухл.
 – Поторапливайся, – вмешался Бод, оглядываясь через плечо. Бритоголовый Фингал с катушек слетит, если увидит, что происходит.
 – Войти не могу! Да заставь ты ее лежать тихо, ебаный в рот! – Пухл всем весом пытался удержать Эмбер. Его ляжки облепило талассией. – Пушка блядская тебе на что?! – заорал он партнеру.
 – Твою мать!
 Бод встал на колени и приставил ствол к голове Эмбер. Она перестала извиваться. Глаза под прядями светлых волос сузились с пониманием – никакого холода и дикой злобы, как у той сумасшедшей негритянки из Грейнджа.
 Так и должно быть, размышлял Бод. Видишь ствол – перестаешь дергаться.
 – А теперь лежи тихо, – выдохнул он. – Скоро все кончится.
 – Слушай мужчину. – Пухл схватил запястья Эмбер, отдирая их от ее груди. – И губы свои… чтоб выпятила и надула… ну типа как у Ким Бейсингер, сама знаешь.
 – Хорошо – при одном условии, – отозвалась Эмбер. – Скажи мне свое имя.
 – Какого хуя?!
 – Я не могу заниматься любовью с мужчиной, пока не узнаю его имени, – сообщила она. – Не могу, и все, мне проще умереть.
 – Не дури, – приказал Пухлу Геззер.
 Пухл, заведя руки Эмбер ей за голову, перевел дыхание.
 – Гиллеспи, – сказал он. – Онус Гиллеспи.
 Бод вздохнул с облегчением – такое странное имя, что он решил: Пухл его просто выдумал.
 Эмбер хладнокровно кивнула:
 – Очень приятно, Отис.
 – Не,  Онус.  О-нус.
 – О! А меня зовут Эмбер. – Она невинно моргнула. – Эмбер Бернштейн. Берн-штейн.
 Бодеана Геззера словно осел лягнул в живот.
 – Отвали! – заорал он на Пухла.
 – Нет, сэр!
 – Ты что, не слышал? Она… она еврейка!
 – Да хоть вьетконговка, мне насрать. Засажу ей щас своего молодца.
 – Нет! НЕТ! Отвали, это приказ!
 Пухл закрыл глаза и попытался отвлечься от брюзжания.  Хилтон-Хед,  говорил он себе.  Ты и Блонди в Хилтон-Хед, занимаетесь этим на пляже. Нет, еще лучше  –  занимаетесь этим на балконе ваших новеньких апартаментов! 
 Но упрямо извивающаяся Эмбер доводила его до белого каления – все равно что пытаться отыметь угря. К тому же Пухл обнаружил, что в заглюченном от клея состоянии вряд ли способен на твердую как бриллиант первоклассную эрекцию.
 – Ни один белый христианин, – мрачный, как коронер, Бод навис над ним, – ни один белый христианин не будет изливать свое семя в безбожное дитя Сатаны!
 Эмбер на секунду прекратила свои увертки, дабы сообщить, что ее отец – раввин. Бод Геззер издал погребальный стон. Пухл свирепо уставился на него:
 – Побеспокойся-ка лучше о своем ебаном семени. И отвернись, шоб я мог посеять свое!
 – Отставить! Как командир Истых Чистых…
 Пухл приподнялся на колени и рукой без клешни выхватил у полковника пистолет. Ткнул им в горло Эмбер и приказал ей раздвинуть ноги.
 Бод вспомнил про «беретту» колумбийца за поясом. Подумал было ее извлечь – не ради Эмбер, а для подкрепления своего высшего чина. Бод понимал, что без крутых перемен с дисциплиной неоперившаяся милиция вскоре развалится на куски.
 Его ступор лишь усилило неожиданное появление Фингала, юного шантажиста собственной персоной, спотыкающегося среди деревьев. Щеки его вспухли, штаны промокли, а будто вывернутые руки со сжатыми кулаками были странно вытянуты в стороны, точно у пугала. При виде голого майора Пухла, взгромоздившегося на Эмбер, Фингал с ревом очертя голову бросился в атаку.
 Бодеан Геззер изготовился было перехватить злополучного бритоголового, как вдруг на берегу за его спиной что-то взорвалось. Пухл соскочил с Эмбер, будто в заднице у него были пружины. Потом Бод услышал пугающе тяжкий стук, который, как он позже узнал, оказался ударом приклада «ремингтона» по его собственному черепу.
 Придя в себя, Бод понял, что связан. Незнакомый белый мужчина приматывал его длинным якорным тросом к стволу платана. На земле, булькая ругательства, по уши в собственной крови, распростерся Пухл. Фингал сидел потупившись на носу угнанной моторки, его меланхоличный взгляд уперся в опухшее, покрытое струпьями месиво татуировки. Эмбер стояла в стороне, завернувшись в брезент. Она раздраженно выуживала из волос листья и талассию.
 Все оружие отряда кучей валялось на земле. Захваченный арсенал рассматривала мускулистая молодая негритянка с неоново-зелеными ногтями и дробовиком-«ремингтоном». Бод Геззер сразу же ее узнал.
 – Только не ты! – вот и все, что он смог вымолвить.
 – Ты не ошибся, браток. Поздоровайся с «Черным приливом».
 Небо, земля и вся вселенная бешено завращались вокруг Бода Геззера – ведь перед ним с отвратительной ясностью предстала его судьба. Белый мужчина покончил с узлами и отошел от дерева. Негритянка приблизилась, так невзначай держа ружье, что нежный сфинктер Бода свело спазмом.
 – Чего вы хотите? – выдохнул он.
 Джолейн Фортунс сунула ему в рот дробовик.
 – Начнем, пожалуй, с твоего бумажника, – улыбнулась она.




 Двадцать пять


 Решение по делу «Лагорт против "Сэйв Кинг Энтерпрай зез", "Страхования Эллайд-Игл" и прочих» было вынесено в зале суда после предварительного слушания, длившегося меньше двух часов. Поверенные страховой компании супермаркета, обнаружив, что судья Артур Баттенкилл-младший настроен необъяснимо холодно и предвзято, решили заплатить Эмилю Лагорту досадную, но в целом сносную сумму в 500 000 долларов. Важно было избежать процесса, на котором защита определенно не получит никакой поддержки от судьи, уже заявившего протест по любым свидетельским показаниям, оспаривающим былую добропорядочность истца, включая, но не ограничиваясь весьма длинным списком прочих исков о халатности. Эмиль Лагорт присутствовал на слушании в грохочущей инвалидной коляске с мотором и темно-бордовыми с позолотой подлокотниками, а на шее у него был Двухцветный пенопластовый ортопедический корсет – одна из девяти моделей, что хранились в большом стенном шкафу, куда он складывал все средства медпомощи, полученные во время липовых исцелений от многочисленных постановочных несчастных случаев.
 Когда все бумаги по мировому соглашению были подписаны, брюзжащие юристы набились в лифт, а Эмиль Лагорт покатился через Джеймс-стрит в закусочную с официантками топлес, его юрист осторожно получил от судьи Артура Баттенкилла-младшего номер свежеоткрытого счета в банке Нассау, на который предстояло за четыре недели тайно перевести 250 000 долларов.
 Не королевские отступные, конечно, и Артур Баттенкилл это знал – но для быстрого начала новой жизни хватит.
 Жена судьи, однако, и не думала собираться в тропики. Пока Артур Баттенкилл улаживал подробности платежа «Сэйв Кинг», Кэти стояла на коленях в церкви. Она молила о божественном наставлении или хотя бы о прояснении мыслей. Утром она прочитала в «Реджистере», что жена Тома Кроума, с которой он не жил, приехала в город, дабы получить за «почившего» супруга журналистскую награду. И, несмотря на неприязнь Томми к изворотливой Мэри Андреа, Кэти казалось, что, возможно, эта женщина оплакивает несуществующую утрату, что она, быть может, до сих пор по-своему любит Кроума. Стоит ли кому-нибудь сказать ей, что он на самом деле не умер? Я бы на ее месте точно хотела знать, подумала Кэти.
 Но она же заверила Томми, что ни слова не скажет. Нарушить обещание – значит солгать, а ложь – это грех, а Кэти старалась покончить с грехами. С другой стороны, ей невыносимо было думать, что миссис Кроум (что бы она там ни натворила) без нужды выпала хотя бы малая толика вдовьих страданий.
 Знание о том, что Кроум жив, свинцовой тяжестью легло на перенапряженную совесть Кэти. К тому же был еще один секрет, не менее тревожный. О нем напомнила другая статья «Реджистера», в которой сообщалось, что человеческие останки, предположительно принадлежащие Тому Кро-уму, отправлены в лабораторию ФБР «для более тщательного анализа». Это означало проверку ДНК, которая, в свою очередь, означала, что вскоре покойника безошибочно опознают как Чемпа Пауэлла, помощника окружного судьи Артура Баттенкилла-младшего.
 Хитрого лгуна, с которым Кэти могла вот-вот навсегда бежать из страны.
 – Что мне делать? – настойчиво шептала она. Опустив голову, она преклонила колени у первой церковной скамьи Помолилась и подождала, затем помолилась еще.
 Снизошедший наконец ответ Господа, как обычно, оказался силен по сути, но слаб в деталях. Кэти Баттенкилл не стала его отвергать – она была благодарна за все.
 Выйдя из церкви, она сняла свой кулон-бриллиант и бросила его в отверстие дубового ящика для пожертвований, куда он и приземлился без особых фанфар, не громче пятицентовика. Молния не сверкнула, гром не грянул. Ангельского хора со стропил не донеслось.
 Может, все это случится позже, подумала Кэти.
 Когда ушел последний паломник, мать Фингала приблизилась к завернутому в простыню Синклеру, игриво плещущемуся в канавке с черепахами. Она сказала:
 – Помоги мне, черепаший парень. Мне нужно духовное руководство.
 Небритый подбородок Синклера задрался к небесам.
 –  Плиииныыыйй поо плааа поллаааа. 
 Его гостья не смогла расшифровать этот вопль (ПЛЕНИТЕЛЬНЫЙ ПОЛ ПЛАТИТ СПОЛНА – из биографического очерка об актере Поле Ньюмане)
 – А если попробовать по-английски? – буркнула Фингалова мать.
 Синклер поманил ее в канавку. Она сбросила ободранные свадебные туфли и шагнула в воду. Синклер жестом велел ей сесть. Сложив руки ковшиком, сгреб несколько черепашек и положил их в волнистые белые складки ее платья.
 Мать Фингала взяла одну и присмотрелась:
 – Сам этих сосунков раскрасил?
 Синклер терпеливо рассмеялся:
 – Они не крашеные. Это печать Господа.
 – Без дураков? Этот малыш – он типа Лука или там Матфей?
 – Ложись рядом.
 – Иисуса моего замостили сегодня утром, слыхал, поди? Дорожное управление постаралось.
 – Ложись, – велел Синклер.
 Он плюхнулся ближе, взял ее за плечи и погрузил в воду, как при крещении. Мать Фингала закрыла глаза и шеей ощутила прохладу вонючей жижи, а кожей – щекотку крохотных черепашьих коготков.
 – Они не укусят?
 – Не-а, – придерживая ее, отозвался Синклер.
 Вскоре мать Фингала охватили необъяснимый внутренний покой и доверие и, возможно, что-то еще. Последним мужчиной, прикасавшимся к ней с такой нежностью, был ее пародонтолог, в которого она влюбилась по уши.
 – Ах, черепаший парень, я потеряла и сына своего, и святыню. Я не знаю, что делать.
 –  Плиииныыыйй по плааа,  – прошептал Синклер.
 – Ну хорошо, – отозвалась мать Фингала. –  Плини-полии плааа.  Это что, типа Библия на японском?
 Деменсио, не замеченный медитаторами из канавы, стоял у окна уперев руки в бока. Он сказал Триш:
 – Прикинь, какая фигня – она там, внутри, с черепахами!
 – Милый, у нее был трудный день. Министерство транспорта заасфальтировало ее дорожное пятно.
 – Хочу, чтобы она убралась из моих владений.
 – Да что за беда-то? Уже почти темно.
 Триш на кухне жарила цыпленка на ужин. Деменсио смешивал порцию парфюмированной воды и наполнял слезную полость плачущей Мадонны.
 – Если эта чокнутая баба не уберется после ужина – прогони ее. И черепах не забудь пересчитать, а то сопрет еще, чего доброго.
 – Помилосердствуй ты наконец.
 – Не верю я этой женщине.
 – Ты никому не веришь.
 – Ничего не поделать. Таков уж бизнес, – вздохнул Деменсио. – У нас красный пищевой краситель остался?
 – Зачем?
 – Я тут подумал… может, она кровью плакать начнет, Дева-то Мария?
 – Парфюмированной кровью?
 – И не строй мне такую физиономию. Это просто идея, и все, – сказал Деменсио. – Просто идея, которую я обмозговываю. Черепах-то у нас потом уже не будет.
 – Дай-ка проверю, – отозвалась Триш и ринулась к шкафу с пряностями.
 В менее суровых обстоятельствах Бернард Сквайрз, вероятно, наслаждался бы сельской тишиной мотеля миссис Хендрикс, но даже ласка пледа ручной работы не могла развеять его тревогу. Поэтому он отправился на вечернюю прогулку – один, в своем лощеном костюме в тонкую полоску, – по маленькому городку Грейндж.
 Часть дня Бернарда Сквайрза занял суровый телефонный разговор с компаньонами Ричарда «Ледоруба» Тарбоуна и, вкратце, с самим мистером Тарбоуном. Сквайрз не считал себя косноязычным человеком, но ему стоило огромных усилий объяснить Ледорубу, почему Симмонсов лес нельзя купить до поступления и отклонения встречного предложения.
 – А оно  будет  отклонено, – уточнил Бернард Сквайрз, – потому что мы собираемся переплюнуть негодяев.
 Но мистер Тарбоун жутко разозлился – Сквайрз никогда его таким не слышал – и дал понять, что заключение сделки существенно не только для будущей занятости Сквайрза, но и для его дальнейшего доброго здравия. Сквайрз заверил старика, что отсрочка временная и к концу недели Симмонсов лес уже будет принадлежать «Международному центральному союзу бетонщиков, шпаклевщиков и облицовщиков Среднего Запада». Сквайрзу велено было не возвращаться в Чикаго без подписанного контракта.
 Шагая в прохладных свежих сумерках, Бернард Сквайрз раздумывал, почему Тарбоунам так не терпелось заполучить эту землю. Самым правдоподобным объяснением казалась суровая недостача отмытых денег, неизбежно влекущая за собой очередной тщательно замаскированный налет на пенсионный фонд профсоюза. Быть может, семья собиралась использовать землю Симмонсова леса в качестве залога под строительный кредит и хотела успеть зафиксировать сделку до резкого взлета процентных ставок.
 Или, быть может, они  действительно  собирались построить в Грейндже, штат Флорида, торговый центр в средиземноморском стиле – как ни смешно это звучало, Бернард Сквайрз не мог исключить такую возможность. А вдруг Ледоруб устал от гангстерской жизни? Вдруг он пытался перейти к законным делам?
 В любом случае причина спешки Ричарда Тарбоуна на.самом деле не играла роли. Эту самую роль играло приобретение Бернардом Сквайрзом сорока четырех акров как можно скорее. Сквайрз не привык проигрывать в трудных переговорах и располагал множеством не предусмотренных законом методов убеждения. Если на Симмонсов лес (как уверяла Клара Маркхэм) нашлись соперники-покупатели, Сквайрз не сомневался, что сможет переплюнуть их, перехитрить или просто запугать и заставить отступиться.
 Сквайрз был настолько уверен, что, наверное, довольно погрузился бы в долгий дневной сон, если бы только старик Тарбоун не выдал нечто, по телефону прозвучавшее серьезной угрозой:
 – И чтобы все сделал, блядь! Не хочешь кончить, как Миллстеп, – все сделаешь, мать твою!
 При упоминании Джимми Миллстепа Бернард Сквайрз почувствовал, как увлажняется его шелковое белье. Миллстеп был юристом семьи Тарбоун, пока однажды в пятницу не опоздал на двадцать минут на слушание по освобождению под залог племянника Ричарда Тарбоуна, гомофоба Джина, который в результате вынужден был провести весь уикенд в камере десять на десять вместе с благонравным, но ярко раскрашенным педиком. Поверенный Миллстеп винил в своем опоздании оказавшуюся в бедственном положении любовницу и неповоротливого таксиста, но никакого сочувствия от Ричарда Тарбоуна не дождался – тот не просто уволил его, а приказал убить. Неделей позже изрешеченное пулями тело Джимми Миллстепа бросили у Ассоциации адвокатов Иллинойса. Записка, пришпиленная к его лацкану, гласила: «Это ваше?»
 Так что ничего удивительного, что Бернард Сквайрз нервничал – и его состояние лишь усугубилось неожиданной встречей с мятым незнакомцем с кровавыми дырами в ладонях.
 – Стой, грешник! – завопил этот человек, хромая навстречу. Бернард Сквайрз осторожно уступил дорогу. – Стой, паломник! – продолжал человек, размахивая стопкой розовых рекламных листков.
 Сквайрз схватил один и отпрыгнул в сторону. Незнакомец, пробормотав благословение, убрел обратно в сумерки. Сквайрз остановился у фонаря, чтобы рассмотреть бумажку:


ПОРАЗИТЕЛЬНЫЕ СТИГМАТЫ ХРИСТА!



Преходите взглянуть на Доминика Амадора скромнаво плотника который однажды проснулся с точно такими же ранами от распятия как у самово Иисуса Христа, Сына Божия!



Кровотечение с 9-00 до 16-00 ежедневно.



По субботам – до 15-00 (только ладони)



Посещения открыты для публеки.



Пожертвования приветствуются!



4834 Хейдон Берне Лейн (ищите Крест во дворе!)

 И в самом низу листочка мелким шрифтом:


Как паказано в телешоу преп. Пата Робертсона «Божественные знаки»!!!

 Бернард Сквайрз смял и выкинул рекламку. Маньяки на этой планете повсюду, подумал он, куда ни плюнь. Маньяки, которые так и не научились писать. Сквайрз зашел в «Хвать и пошел», где его просьба о «Нью-Йорк Таймс» была встречена тупейшим взглядом. Сквайрз удовольствовался «Ю-Эс-Эй Тудей» и стаканчиком кофе без кофеина и направился обратно в мотель. Где-то по дороге он свернул не туда, оказался на незнакомой улице – и до него донеслось пение.
 Сквайрз услышал его за квартал: мужчина и женщина нестройно распевали на каком-то экзотическом языке. Дрожащие звуки привели Сквайрза к дому под прожектором. Простое одноэтажное оштукатуренное поверх бетона здание, типичное для флоридских застроек шестидесятых и семидесятых. Сквайрз незаметно стоял за старым дубом и наблюдал.
 На виду было три фигуры – четыре, если считать статую Девы Марии, которую темноволосый мужчина в спецодежде переставлял туда-сюда на маленькой освещенной платформе. Двое других – певцы, как выяснилось, – сидели вытянув ноги в извилистой, заполненной водой канаве, выкопанной на лужайке. Мужчина в канаве был замотан в грязное постельное белье, а женщина одета в торжественное белое платье, рукава с кружевными вставками. Пара неопределенного возраста, но оба бледнокожие и с мокрыми волосами. Бернард Сквайрз заметил клинообразные следы, возникающие там и сям на воде, – какие-то животные, водоплавающие…
 Черепахи?
 Сквайрз подобрался ближе. Вскоре он понял, что стал свидетелем странного религиозного обряда. Пара в канаве держалась за руки и извергала тарабарщину, их окружали всплески – вокруг двигались головки рептилий размером с виноградину. (Сквайрз вспомнил показанный как-то по кабельному телевидению документальный фильм о культе ручных змей в Кентукки – может, здесь отколовшаяся секта черепахопоклонников?!) Примечательно, что темноволосый человек в комбинезоне никакого участия в церемонии валяния в канаве не принимал. Напротив, он периодически отвлекался от статуи Мадонны и пристально глядел на двух певцов с видом, как показалось Сквайрзу, неприкрытого порицания.
 –  Плиииныыыйй поо плааа поллаааа!  – заливалась пара, и от этого у Сквайрза вниз по позвоночнику прокатилась такая ледяная волна, что он перебежал улицу и помчался прочь. Он не был набожным человеком и уж конечно не верил в предзнаменования, но укротители черепах и незнакомец с окровавленными ладонями всерьез выбили его из колеи. Грейндж, поначалу произведший на Сквайрза впечатление типичной наживающейся на туристах южной стоянки для дальнобойщиков, теперь казался мрачным и таинственным. Сверхъестественные химеры разъедали местную обстановку с ее крепкими браками, традиционной консервативной верой и слепым почитанием прогресса –  любого  прогресса, – которые позволяли пройдохам наподобие Бернарда Сквайрза налетать и получать свое. Он быстренько вернулся в мотель, рано пожелал миссис Хендрикс спокойной ночи (отказавшись от ее свиного жаркого, кабачков, стручковой фасоли и пирога с орехом пекан), заперся в комнате (потихоньку, чтобы не обидеть хозяйку) и скользнул под плед, пытаться утихомирить пустое, беспомощное, иррациональное предчувствие, что Симмонсов лес уже потерян. 
 «Настояшшая любофь» пахла мочой, солью и крабом. А как иначе?
 Фингал сгорбился над рулем. Они шли вдвое медленнее возможного, экономя бензин. На коленях у Эмбер была развернута морская карта Бода Геззера. Маршрут до Групер-Крик для них разметила шариковой ручкой услужливая леди из «Черного прилива».
 На Флоридском заливе была легкая зыбь, никаких волн, чреватых морской болезнью. Но щеки Фингала все равно имели зеленоватый оттенок, а под глазами проступили темные круги.
 – Ты в порядке? – спросила Эмбер.
 Он неуверенно кивнул. Жир на его руках и животе подскакивал от каждого толчка. Он рулил осторожно – леди «Черный прилив» вправила вывихнутые большие пальцы на место, но они оставались болезненно опухшими.
 – Останови лодку, – приказала Эмбер.
 – Со мной все нормально.
 – Останови. Сию секунду. – Она дотянулась до панели управления и повернула рычаг газа. Фингал не спорил: у нее был револьвер – кольт-«питон» Пухла. Конец ствола торчал из-под карты.
 Как только моторка перестала двигаться, Фингал перегнулся через борт и выблевал шесть или семь венских сосисок, сожранных на завтрак в Перл-Ки.
 – Извини. – Он вытер рот. – Обычно я не страдаю морской болезнью. Честно.
 – Может, это у тебя не морская болезнь. Может, ты просто боишься.
 – Я не боюсь!
 – Тогда ты полный идиот.
 – Так чего бояться-то?
 – Того, что тебя застукают в краденой лодке, – сказала она. – Или того, что тебя излупцует мой чокнутый ревнивый парень в Майами. Или может, ты просто боишься копов.
 – Каких копов?
 – Тех, которым я должна позвонить, как только увижу телефон. Чтобы сообщить, как ты меня похитил, а твои дружки-гопники чуть не изнасиловали.
 – О боже… – Фингал шумно исторг остаток завтрака.
 Потом он снова завел моторы, и они поплыли, корпус «Настояшшей любфи» грохотал как тамтам. Эмбер пыталась выяснить, что же случилось на острове. Помощи от Фингала было мало – чем убедительнее он старался объяснять, тем бредовее все выходило.
 Во всяком случае, она знала, что у женщины с дробовиком гопники и украли лотерейный билет.
 – Но как же она вас, ребята, здесь вычислила? – недоумевала Эмбер, на что Фингал изложил фантастически запутанный сценарий с участием либералов, кубинцев, демократов, коммуняк, вооруженных черных ополченцев, вертолетов с инфракрасными приборами ночного видения и батальонов иностранных солдат, скрывающихся на Багамах. Он мудро воздержался от приплетения евреев, хотя и не смог не спросить у Эмбер (шепотом), правда ли ее фамилия Бернштейн, как верещал Пухл.
 – Или ты ее выдумала?
 – Какая разница? – спросила она.
 – Не знаю. Наверное, никакой.
 – Ты же все равно бы на мне женился, нет? Примерно за десять секунд. – Эмбер подмигнула своей шутке, Фингал покраснел и отвернулся.
 Это случилось вскоре после того, как Пухла подстрелили, полковника нокаутировали, а Эмбер привела себя в порядок и переоделась в чистое. Чернокожая женщина и ее белый приятель собрали все оружие ополчения – «АР-15», «ТЕК-9», «кобру», «беретту» и даже старенький Фингалов «марлин-22» – и выбросили в залив. Не выкинули только баллончик перцового аэрозоля – его негритянка положила себе в сумочку.
 Потом она велела Фингалу и Эмбер отправляться на угнанной моторке на материк. Негритянка (звали ее Джолейн) отметила путь на карте и даже выдала им в дорогу воду в бутылках и прохладительные напитки.
 Затем белый парень оттащил Фингала в сторону, в лес, а когда они вернулись, Фингал был бледен как покойник. Белый вручил Эмбер кольт Пухла с наставлением «пристрелить маленького уродца, если вздумает выкинуть какой-нибудь фортель».
 Эмбер не слишком доверяла большому револьверу с тех пор, как однажды он уже дал осечку, но говорить об этом Фингалу не стала. Да он и без того казался слишком больным и подавленным – вряд ли что-нибудь учинит.
 Так оно и было. Белый тип, друг Джолейн, не стал поднимать на Фингала руку там, в зарослях. Вместо этого он посмотрел мальчишке прямо в глаза и сказал:
 – Сынок, если Эмбер не попадет домой живой и невредимой, я отправлюсь прямиком к твоей мамуле в Грейндж и расскажу ей обо всем, что ты натворил. А потом напечатаю твое имя и фото скинхеда пострашнее на первой полосе, и прославишься ты – мама не горюй.
 А затем спокойно отвел Фингала обратно на берег и помог ему забраться в лодку. Джолейн Фортунс ждала с дробовиком в руках, следя за Бодеаном Геззером и Пухлом. Ее друг вошел в воду и подтолкнул корму на глубину, чтобы Фингал с Эмбер могли опустить подвесные моторы, не зацепив дно.
 – Счастливого пути! – крикнула негритянка. – Остерегайтесь ламантинов!
 Час спустя Фингал наконец услышал то, чего так страшился, – вертолет. Но тот оказался не черным, а ярко-оранжевым. И принадлежал не НАТО, а Береговой охране США; чавкая лопастями летал взад и вперед в поисках пропавшей женщины в маленькой лодке, взятой напрокат, женщины, которая сказала, что не поедет дальше Коттон-Ки.
 Фингал этого знать не мог. Он был уверен, что вертушка послана атаковать его, – и немедля бросился на палубу, дергая за собой Эмбер.
 – Берегись! Берегись! – орал он.
 – Возьми себя в руки, пожалуйста.
 – Но это они!
 Вертолет завис над моторкой. Спасатели увидели парочку, обнявшуюся на палубе, и, будучи привычными к таким амурным сценкам, полетели дальше. Это явно не то судно, за которым их отправили.
 Когда вертушка исчезла, Фингал робко начал собираться с мыслями. Эмбер пихнула ему карту под подбородок и велела прекратить строить из себя сопляка. Еще через час показался разводной мост Групер-Крик. «Настояшшую лю-бофь» они приткнули к самому дальнему от начальника дока стапелю (владелец моторки будет озадачен, но обрадуется, найдя ее там, а угон спишут на подростков, решивших покататься). Фингал пытался отвязать носовой швартов, морщась от пульсации в больших пальцах. Эмбер высматривала морской патруль, просто на всякий случай. Она с облегчением заметила на стоянке свою машину, никем не тронутую.
 Фингал мрачно помахал ей:
 – Увидимся!
 – Куда ты?
 – На трассу. Попробую стопануть кого-нибудь.
 – Я подброшу тебя до Хомстеда, – предложила Эмбер.
 – Не, спасибо. – Фингала беспокоил ее парень, Тони.
 Вдруг она настропалит ревнивца надрать ему, Фингалу, задницу?
 – Как хочешь.
 Фингал подумал: боже, какая же она красивая. Да к чернее! И сказал:
 – А может, и прокачусь.
 – Неплохо сказано. Ты и поведешь.
 На полпути к Флорида-сити, на шоссе номер один, Эм-бер вдруг снова достала револьвер Пухла, и Фингал подумал, что неверно истолковал ее намерения.
 – Убить меня собираешься, да?
 – Ну конечно, – отозвалась Эмбер. – Собираюсь пришить тебя средь бела дня на виду у всех этих машин кругом, хотя у меня было все утро, чтобы отстрелить тебе башку у черта на куличках и утопить труп в море. Что возьмешь с тупой блондинки. Рули давай, ага?
 Фингал чувствовал себя отвратительно – ее сарказм ранил сильнее, чем пуля в живот. Он уставился на дорогу и попытался состряпать историю, которую расскажет ма, вернувшись в Грейндж. Когда он в следующий раз бросил взгляд на Эмбер, кольт был вскрыт. Она крутила барабан и, прищурив один глаз, заглядывала в гнезда для пуль.
 – Эй, – сказала она.
 – Что такое?
 – Останови машину.
 – Не вопрос, – отозвался Фингал. Он осторожно вывел огромный «форд» на заросшую травой обочину, спугнув стаю белых цапель.
 Револьвер лежал у Эмбер на коленях. Она разворачивала клочок бумаги, выпавший из гнезда барабана.
 – Дай-ка глянуть, – попросил Фингал.
 – Ты послушай только: двадцать четыре… девятнадцать… двадцать семь… двадцать два… тридцать… семнадцать.
 – Боже, только не говори, что это чертов билет!
 – Ага. Твои тупые дружки запихали его в револьвер.
 – Офигеть! Офигеть… Но – ч-черт, что ж нам делать-то теперь?
 Эмбер защелкнула на место барабан и сунула лотерейный купон в карман на молнии в своем комбинезоне.
 – Мне дальше вести? – осведомился Фингал.
 – Думаю, да.
 Они не сказали друг другу ни слова до Флорида-сити, где остановились у «Макдоналдса». В очереди машин они оказались пятыми.
 – Нам ведь надо что-то решить, так? – сказала Эмбер.
 – Я всегда беру четверьтфунтовый гамбургер.
 – Я про лотерейный билет.
 – А… – пробормотал Фингал.
 – Четырнадцать миллионов долларов.
 – Да знаю я, господи!
 – Иногда есть разница, – заметила Эмбер, – между правильным поступком и здравым смыслом.
 – Хорошо.
 – Я только хочу сказать, что нам нужно обдумать это как следует со всех сторон. Решение непростое. Закажи мне салат, ладно? И диетическую колу.
 – Картошку будешь?
 – Конечно.
 Позже, когда они ждали на светофоре у выезда на главную автостраду, Эмбер спросила:
 Как думаешь, что они сделали с твоими дружками? В смысле, прежде чем вернулись на материк. Что, по-твоему, там случилось, когда мы уехали?
 – Не знаю, но догадываюсь, – ответил Фингал. И грустно посмотрел на изувеченную татуировку ополчения на руке.
 – Зеленый, – сказала Эмбер. – Можно ехать.




 Двадцать шесть


 Бодеан Геззер смотрел, как негритянка обыскивает его бумажник и находит пакетик с презервативом. Как она вообще могла узнать?
 Еще одна загадка, уныло подумал Бод. Еще одна загадка, которая в конечном счете не имеет значения.
 Женщина, бесстрастная, как медсестра, раскатала резинку и выдернула оттуда лотерейный билет, а затем положила его к себе в карман джинсов.
 – Это не ваше, – выпалил Бод Геззер.
 – Что, прости? – Негритянка слегка улыбалась. – Что ты сказал, братан?
 – Этот – не ваш.
 – В самом деле? И чей же он?
 – Не важно. – Боду не нравилось, как ее глаза постоянно возвращались к дробовику, который она отдала белому парню, перед тем как осмотреть бумажник.
 – Забавно, – сказала она. – Я проверила числа на этом билете. И это –  мои  числа.
 – Сказал же – не важно.
 Пухл начал стонать и корчиться. Белый мужчина заметил:
 – Он теряет много крови.
 – Именно, – отозвалась негритянка.
 – Он умрет? – спросил Бод.
 – Скорее всего – умер бы.
 Мужчина сказал негритянке:
 – Тебе решать.
 – Думаю, да.
 Она ненадолго исчезла из поля зрения Бода и вновь появилась с плоской белой коробкой – на крышке нарисован маленький красный крест. Опустилась на колени рядом с Пухлом и открыла коробку.
 Бод услышал, как она говорит:
 – Лучше бы я стояла и смотрела, как ты умираешь, но я не могу. Никогда в жизни не могла смотреть, как умирает живое существо. Даже таракан. Даже такой жалкий мерзкий сукин сын, как ты…
 Эти слова оживили надежды Бода на отсрочку приговора. Он тайком начал тереть туда-сюда запястья, чтобы ослабить веревку.
 Выстрел дробовика вырвал из левого плеча Пухла кусок плоти, мышц и кости размером с бейсбольный мяч. Пухлу не слишком повезло, и он не потерял сознания от боли. Прикосновение женщины вызвало бессвязное бормотание и матерщину.
 Она решительно приказала ему не дергаться.
 Отвали от меня, ниггерша! Убирайся, еб твою мать! – Пухл охрип, глаза у него были дикие.
 – Слышала, что человек говорит? – Это вмешался белый парень с «ремингтоном». – Он хочет истечь кровью, Джолейн, сама же слышишь.
 Еще один взволнованный голос, похоже на Бода Геззера:
 – Ради бога, Пухл, заткнись! Она просто пытается всю жизнь спасти, тупой ты мудак!
 Ага. И точно, полковник.
 Пухл встряхнулся, как собака, рассеивая кровь и мелкий песок. Велосипедная заплатка оторвалась, так что сейчас у Пухла были открыты оба глаза, чтобы держать ниггершу под прицелом, – точнее, наверное, полтора, поскольку незалеченное веко свисало как рваная занавеска.
 – Э, слышь, ты чё делать-то со мной собралась, а?
 – Попробовать промыть эту грязную огнестрельную рану и остановить тебе кровотечение.
 – С чего бы?
 – Хороший вопрос, – сказала женщина.
 Вытянув шею, Пухл обнаружил, что голова его крепится к голому, заляпанному песком телу, которое ну никак не может ему принадлежать. Член, например, сморщился до размера малины – определенно не миллионерский член.
 Не иначе все это кошмар, глюки от корабельного клея. Наверно, потому ниггерша и выглядит точняк как та, которую они грабанули на севере, та, что искогтила их до полусмерти своими жуткими ногтями цвета электрик.
 – Ты не врач, – объявил ей Пухл.
 – Нет, но я работаю у врача. У врача для животных…
 – Твою бога душу мать.
 – …а ты – самая тупая и вонючая тварь из тех, что я видела, – сухо сообщила женщина.
 Пухл был слишком слаб, чтобы ей врезать. Он даже не был на все сто уверен, что правильно ее понял. Бред затуманивал его чувства.
 – И чё ж ты будешь делать со всем этим лотерейным баблом, ниггерша?
 – Да вот подумываю купить себе кадиллак-другой, – отвечала Джолейн, – и цветной телевизор с огромным экраном.
 – Не смей со мной так говорить!
 – И может, небольшой арбузный участок!
 – Убьешь меня, да, детка? – спросил Пухл.
 – Знаешь, заманчивая перспектива.
 – Ты чё, нормально не можешь ответить?
 Из-за плеча женщины показалось лицо белого парня.
 Он удивленно присвистнул:
 – Слышь, дружище, а что с твоим глазом?
 Пухл напрягся и выдавил презрительную усмешку:
 – А ты тут типа негролюб такой, ага.
 – Я только учусь, – уточнил белый.
 Перед тем как отрубиться, Пухл успел расслышать рев Бодеана Геззера:
 – Эй, я передумал! Дайте ему сдохнуть! Валяйте, пускай этот паршивец сдохнет!
 Джолейн не могла этого сделать.
 Не могла, несмотря на то, что, ощутив зловоние грабителя, все вспомнила – и желчь в глотке, и резь в глазах. Несмотря на все, что случилось той ночью в ее собственном доме – их ужасные слова, привычность, с которой ее били, следы на ее теле, там, куда приходились их руки.
 Она до сих пор ощущала вкус ствола револьвера, маслянистый и холодный, на языке – и все равно не могла оставить этого человека умирать.
 Хотя он это заслужил.
 Джолейн заставила себя увидеть в Пухле животное – больное, сбитое с толку животное, мало чем отличавшееся от енота, которого она лечила ночью. Это был единственный способ подавить гнев и сосредоточиться на сочащемся кратере в плече этого человека – промыть рану, насколько возможно, выдавить туда целый тюбик антибиотика и перевязать все кусками плотной марли.
 Ублюдок наконец отключился, что упростило дело. Не приходилось слушать, как он зовет ее ниггершей, – это явно к лучшему.
 В какой-то момент, когда Джолейн пыталась наложить пластырь, голова Пухла оказалась у нее на коленях. Вместо отвращения ее охватило антропологическое любопытство. Изучая Пухлово изможденное бесчувственное лицо, она искала разгадку источника яда. Можно ли различить ненависть в его глубоко посаженных глазах? В суровых морщинах на обожженном солнцем лбу? В унылом несчастном положении его щетинистого подбородка? Если и была какая-то указующая отметина, особая врожденная черта, выдающая в человеке жестокого социопата, Джолейн Фортунс ее не находила. Его лицо было таким же, как у тысяч других белых парней, что ей доводилось видеть, кое-как проживающих свою нелегкую жизнь. И не все они при этом были ужасными расистами.
 – Ты в порядке? – спросил Том Кроум, склоняясь над ней.
 – Вполне. Напоминает о моих деньках в травматологии.
 – Как наш Гомер?
 – Кровотечение уже остановилось. Это все, что я могу сделать.
 – Хочешь поговорить со вторым?
 – Ну еще бы, – ответила Джолейн.
 Приблизившись к обломанному платану, Кроум понял – что-то не так. Ему стоило бы сразу остановиться и понять, что же именно, но этого он не сделал. Напротив, он ускорил шаг, торопясь к Бодеану Геззеру.
 Когда Кроум увидел обвисшую веревку и заметил, что пленник поджал ноги под ягодицы, упираясь каблуками сапог в ствол дерева, было уже слишком поздно. С воинственным криком приземистый ворюга подпрыгнул, ударив Кро-ума в грудь. Том опрокинулся навзничь, глотая воздух, но при этом продолжая обеими руками изо всех сил цепляться за дробовик. Приподняв голову с влажного песчаного ложа, он увидел, как Бодеан Геззер бежит прочь, в мангровые заросли.
 Бежит на другой конец Перл-Ки, где Том и Джолейн спрятали вторую лодку.
 Которая была теперь единственным средством выбраться с острова.
 Кроум не бил никого уже много лет. В последний раз такое случилось на стадионе «Мидоулендз», где они с Мэри Андрее смотрели игру «Гигантов» с «Ковбоями». Температура была тридцать восемь по Фаренгейту, и небо Нью-Джерси напоминало взбитую грязь. Прямо за Кроумом с женой сидели двое необычайно шумных мужиков откуда-то из Квинса. Портовые рабочие, хмуро предположила Мэри Андреа, хотя впоследствии они оказались товарными брокерами. Мужчины перемежали «отвертку» и пиво, а каждый гол «Гигантов» на поле праздновали, сбрасывая куртки и свитеры и до слез щипая друг друга за соски. Ко второму тайму Кроум уже высматривал другие места на трибунах, а Мэри Андреа собиралась домой. Один из нью-йоркцев извлек пневматический лодочный клаксон, который и использовал по назначению, разражаясь продолжительным дудением меньше чем в десяти дюймах от основания черепа Кроума. Мэри Андреа гневно развернулась и огрызнулась, на эту парочку, побудив одного из них – щеголявшего заляпанными пивом усами, как у моржа, – вслух прокомментировать скромные размеры груди Мэри Андреа, а тема эта была для нее весьма болезненной.
 Диалог быстро угас (несмотря на волнение в связи с блокированным ударом Далласа), пока один из мужчин не нацелил клаксон на безукоризненный носик Мэри Андреа и ее не оцарапал. Кроум не видел другого выхода, кроме как врезать жирному паразиту, да так, что тот упал. Его закадычный дружок, конечно же, предпринял неряшливый свинг в голову Кроуму, но у Тома было достаточно времени, чтобы Увернуться (Мэри Андреа его опередила) и отвесить мужику основательный апперкот в область мошонки. Нокаутирование грубиянов вызвало шквал ободрения, прочие футбольные фанаты приняли взрыв Кроума за акт супружеского рыцарства. По правде сказать, то был чисто эгоистичный гнев, который Кроум и продемонстрировал: он выхватил клаксон, развернул его отверстием к Моржовой Морде и дудел, пока не опустел баллончик и заунывное завывание не угасло до комичной отрыжки.
 Подоспели полицейские, быстренько записали имена, никого не арестовали. Сам Кроум в бою сломал два сустава на пальцах, но нисколько об этом не жалел. Мэри Андреа бранила его за потерю самоконтроля, но при этом названивала всем своим друзьям, чтобы им похвастаться. Месяц спустя с Кроумом связался поверенный, представлявший одного из брокеров, который заявил, что в результате избиения начал страдать хроническими головными болями, глухотой и несметным числом психологических проблем. Второй фанат завел аналогичное судебное дело, заявив о необходимости сложного хирургического вмешательства для косметического восстановления смещенного левого яичка. Адвокат Тома Кроума настоятельно рекомендовал ему избежать процесса, что Кроум и сделал, согласившись приобрести каждому из пострадавших брокеров билеты на сезон игры «Гигантов», а также купив (благодаря связям приятеля, спортивного журналиста) официального вида футбольные мячи НФЛ с личным автографом Лоуренса Тейлора  [47] .
 Кроум не предполагал аналогичных исков от Бодеана Геззера и готов был вывернуться наизнанку, чтобы не дать грабителю смыться с Перл-Ки и оставить их с Джолейн на острове без лодки. Чтобы не отстрелить себе пальцы ног, Кроум, прежде чем броситься в погоню, благоразумно оставил дробовик. У гопника было пятьдесят ярдов форы, но выследить его, ломившегося через заросли, как сумасшедший носорог, было несложно. Всю маскировку, которую позволял камуфляжный костюм Геззера, сводила на нет неосторожность бандита. Длинноногий Кроум догонял его, ни разу не приняв за мангровое дерево.
 Он нагнал Геззера на поляне и сбил его с ног. Гопник высвободил короткую ногу и с силой пнул сапогом Кроума прямо в скулу, быстро вскочил и снова пустился наутек. Он уже добрался до «Бостонского китобоя» и пытался стащить ялик в воду, когда Кроум снова его настиг. Они с плеском рухнули, камуфляжник размахивал руками точно мельница.
 Кроум почувствовал, как накопившаяся за всю жизнь эмоциональная отчужденность растворяется в потоке пузырьков и пробуждении неконтролируемой ярости. Чисто смертоносный порыв, и за долю секунды он внес ясность во все кровопролитные действа, о которых Кроум писал для газет. Он понимал, что должен быть в ужасе, но ощущал лишь первобытное бешенство. Когда дикий бросок локтя ударил его в горло, Кроум понял, что впервые (в тридцать пять лет) участвует в битве не на жизнь, а на смерть.
 Он бы предпочел, чтобы все было тщательнее поставлено с точки зрения хореографии, как перебранка на стадионе «Гигантов», но понимал, что такое случается редко. Кроум по долгу службы посетил немало мест преступления и знал, что насилие нечасто бывает достойно кино. Обычно оно неуклюже, неосторожно, хаотично – грязное месиво.
 Прямо как сейчас, подумал он. Если хотя бы на полсекунды не смогу поднять голову, наверняка захлебнусь и утону.
 Утону на каких-то несчастных четырех футах глубины.
 Они подняли со дна столько ила, что Кроум не видел ничего, кроме зеленоватой дымки взвеси. Он ослабил хватку на шее Геззера, но они так и оставались сцеплены, он и мошенник, – уже не боролись друг с другом, а сражались за воздух.
 Когда уже опускалась смертельная тьма, в голове Тома Кроума начали разматываться слова:


ЖУРНАЛИСТ НАЙДЕН МЕРТВЫМ…



ЖУРНАЛИСТ, СЧИТАВШИЙСЯ МЕРТВЫМ, НАЙДЕН МЕРТВЫМ…



ЖУРНАЛИСТ, СЧИТАВШИЙСЯ МЕРТВЫМ, НАЙДЕН МЕРТВЫМ НА ТАИНСТВЕННОМ ОСТРОВЕ

 Кроум подумал – заголовки!
 Он живо представил, как они будут выглядеть в газете, под сгибом на первой полосе. Он узрел, как сверкают ножницы, как педантично вырезает статью о его утоплении кто-то безликий – его отец, Кэти, Джолейн или даже Мэри Ан-дреа (исключительно ради страховки).
 Том Кроум видел перед собой всю свою жизнь, сконцентрированную в одном дерьмовом, наверняка безграмотном газетном заголовке. Перспектива намного тягостнее, чем сама смерть.
 Из последних сил он выдрался от Бодеана Геззера и рванулся к поверхности. Хрипящий, полузадушенный Кроум увидел теперь, что тьма покрывала не только его сознание, но и воду – вокруг ног клубилось темно-красное, яркое волнистое облако.
 Кровь.
 Кроум подумал: господи, лишь бы не моя.
 Раз – Бод Геззер завладел лодкой, два – и он уже тужился схватить воздуха в воде. Его, естественно, догнали – проклятие коротких ног и забитых смолой легких. Спасибо вам, мама и папа. Спасибо тебе, Филипп Моррис.
 Кого ему еще винить?
 Пухла – за обдолбанность, слепую похоть и тупость.
 Правительство – за то, что позволяет негритянским террористам покупать билеты «Лотто».
 И собственную невезучесть – за то, что по незнанию напал и ограбил члена устрашающего «Черного прилива», чем бы, черт возьми, это ни было, женщину, которая определенно использовала войска НАТО, чтобы выследить Истых Чистых Арийцев на самом дальнем из островов, где можно запросто отстрелить его отряд по одному, как тюленьих детенышей.
 Только не я, взмолился Бод, погружаясь в воду в крепком объятии белого сообщника негритянки. Нет уж, боженька, ты не оставишь меня здесь голодать с этим ебаным Пухлом.
 Крутой майор – да ни хуя подобного! Скорее уж – крутая лажа.
 Бод боролся без особой техники, но с массой решимости. Тяжелые говнодавы, быстро наполнявшиеся соленой водой, оказались помехой – он с тем же успехом мог бы привязать к ногам бетонные блоки. Да и промокший камуфляж не был идеальной одеждой для плавания, но Бод сражался как мог. Будучи уже дважды или трижды придушенным в тюремных драках, он умел распознать начало кислородного голодания.
 Белый малый оказался сильнее, чем ожидал Бод, и тот прибег к стратегии беспорядочных ударов и трепки. В итоге дно залива настолько взбаламутилось, что Бод не сразу заметил лежащего ската, плоского, точно коктейльный поднос.
 Как и большинство преступников, переехавших в Южную Флориду, Бодеан Геззер не много времени потратил на ознакомление с местной фауной. Он точно знал, что лобстеры питают слабость к лобстерным ловушкам, но во всем остальном его знания морской живности были весьма поверхностны. Минимум образования – скажем, посещение Сиквариума подарил бы ему два жизненно важных факта о южном скате обыкновенном.
 Первое: на самом деле он не жалит. Отбрасываемый шип на конце хвоста, хоть и покрыт заразной слизью, используется при защите как копье.
 Второе: если встретишь дремлющего на мелководье ката только не пинай его, хуже не придумать.
 А именно это Бодеан Геззер (приняв ската за необычайно крупную камбалу) и сделал. Мука, которую он испытал, была результатом проникновения шипа ската глубоко в плоть. Кровь, которую Бод заметил в воде, била из его бедренной артерии.
 Когда Бод сунулся за воздухом, он увидел, как белый парень упрямо пробирается вброд в погоне за лодкой, дрейфующей прочь. Бод устремился было на сушу, но обнаружил, что и встать-то не может, не то что идти. Холод продрал его до костей, внезапно закружилась голова.
 И что теперь? – подумал он. И опрокинулся набок.
 – Вставай, – сказала стонущему гопнику Джолейн.
 – Пожалуй, уже слишком поздно, – сказал ей Том Кроум.
 – Нет, не поздно.
 Бодеан Геззер приоткрыл глаза:
 – Пошла нахуй!
 – Кому говорят, – настаивала Джолейн.
 – Отвали!
 – Ну нет, у меня вопрос. И мне нужен честный ответ, мистер Геззер, пока вы не померли: почему вы выбрали меня? Почему именно меня? Потому что я черная или потому что я женщина…
 – Он в отключке, – заметил Том.
 – Да щас бы, – прошептал гопник.
 – Тогда ответьте мне, пожалуйста, – не унималась Джолейн.
 – Да не поэтому вовсе. Выбрали мы тебя, потому как ты в это чертово «Лотто» выиграла. Просто так уж совпало, что ты негритянка – черт, мы ж не знали. – Бод Геззер слабо хихикнул. – Так уж совпало.
 – Но это все упростило, да? То, что я оказалась черной?
 – Мы верим в п-п-превосходство белой расы. Если ты
 об этом Мы верим, что Библия проповедует генетическую ч.ч-чистоту.
 Они выволокли его на берег и содрали охотничий камуфляж. А когда увидели хлещущую рану на ноге – поняли, что все кончено.
 – Так что ж, помираю я, говоришь? – выдавил Геззер. – Я, по-твоему, настолько глуп, чтобы на это попасться? – Глаза его закрылись. Джолейн хлопала его по щекам и уговаривала не засыпать.
 – Пожалуйста, – сказала она. – Я пытаюсь понять природу вашей ненависти. Давай разберемся.
 – А, я понял. Ты меня не застрелишь, ты меня заболтаешь до смерти.
 – Что я тебе сделала? – вопрошала она. – Что тебе сделал хоть один чернокожий?
 Бодеан Геззер заворчал:
 – Как-то в тюряге был один негр, спер у меня журналы из-под этой, как ее. Из-под койки. И еще кой-какие бирки НСА.
 – Он уже почти в шоке.
 Джолейн огорченно кивнула.
 – Хотелось бы мне все же понять – никаких ведь причин не было. Человек даже не знает меня, приходит в мой дом и делает то, что он сделал…
 – А потом еще магнитофон у меня из машины спиздили. Голос Бода слабел. – В Тампе было дело, или они, или кубинцы, это уж верняк…
 – Это ненадолго, Джо. Идем, – настаивал Том.
 Она встала.
 – Господь милостив, – сказала она умирающему. – Я не могу тебе ничем помочь.
 – Дык конечно, – хихикнул гопник. – Никто не может ничем помочь. Я у Бога в черном списке, вот и вся моя долбаная история жизни. Нумеро уно у Бога в черном списке.
 – Прощайте, мистер Геззер.
 – Так ты меня не пристрелишь? После всего этого?
 – Нет, – покачала головой Джолейн.
 – Тогда я точно ничего не понимаю.
 – Может, это фортуна тебе сегодня улыбнулась, – сказал Том Кроум.
 Пилот вертолета решил сделать еще круг и завязывать. Их пассажир сказал, что понимает – бюджет у Береговой был такой же тощий, как у всех остальных.
 Условия для поиска были идеальны: безоблачное небо, видимость на мили и легкая ровная зыбь на воде. Будь потерявшаяся лодка где-то во Флоридском заливе, они бы, скорее всего, уже ее нашли. Пилот был уверен в одном: около Коттон-Ки нет шестнадцатифутового «Бостонского китобоя». Или женщина, арендовавшая ялик, пропала в неспокойную погоду на выходных, или солгала человеку из проката.
 Держась на высоте пятисот футов, пилот вел вертушку по синусоиде от Каупенс вдоль Кросс-бэнк к Кэптен-Ки, Калузе, Баттонвудс и Роскоу. Потом сделал дугу назад, через Уипрей-Бэйсн к Коринн-Ки, Спай и Пэнхэндл. Он быстро приближался к Гофере, как вдруг услышал, что его наблюдатель говорит:
 – Эй, кое-что нашлось.
 Открытый ялик несся по провешенному фарватеру к Твин-Ки-бэнк. Пилот береговой охраны сбавил газ, и летательный аппарат выжидательно завис.
 – Китобой-шестнадцать?
 – Вас понял, – отозвался наблюдатель. – Двое на борту.
 – Двое? Вы уверены?
 – Так точно.
 Пассажир ничего не сказал.
 – С ними все нормально? – спросил наблюдателя пилот.
 – Похоже на то. Кажется, правят на Исламораду.
 Пилот откинулся на спинку сиденья.
 – Что вы думаете, сэр?
 Пассажир взял свой бинокль, водонепроницаемый «Таскос».
 – Чуть ближе, если можно, – ответил он, всматриваясь.
 Вывесившись из двери вертушки, наблюдатель сообщил, что в лодке мужчина и женщина.
 – Она машет. Он показывает нам большой палец.
 Пилот береговой охраны спросил:
 – Ну, мистер Моффит?
 – Это она. Точно.
 – Отлично. Хотите, чтобы мы их сопровождали?
 – Не стоит, – ответил агент. – Она уже, можно сказать, дома.




 Двадцать семь


 Фингал и не думал о том, чтобы украсть у Эмбер билет «Лотто» и получить все самому. Он был слишком ослеплен любовью  –  ведь они провели так много времени вместе, что казалось, они практически пара. Мало того, по натуре он был сообщником, последователем. Без чьих-нибудь наставлений Фингал терялся. Как часто говорила его мать, этому молодому человеку требовалось решительное руководство. И конечно ему не хватило бы смелости в одиночку добраться до Таллахасси и попробовать заявить права на джекпот. Эта идея приводила его в оцепенение. Фингал знал, что производит никудышное первое впечатление, знал, что он неумелый и очевидный лжец. Отвратную татуировку можно спрятать, но как объяснить вывернутые большие пальцы и бритую голову? А шрам от картера? Фингал не представлял себе обстоятельств, в которых штат Флорида по своей воле вручит ему 14 миллионов долларов.
 Эмбер же, с другой стороны, могла справиться с чем угодно. Она была спокойной и уверенной в себе, и уж точно не повредит ее термоядерная внешность. Кто сможет отказать такому личику и телу! Фингал подумал, что лучше всего сосредоточиться на вождении (в котором он делал успехи), а деталями пусть заведует Эмбер. Она, конечно, поделится с  ним чем-нибудь  – может, и не пятьюдесятью процентами (с учетом похищения, а потом этой ситуации с Пухлом на острове), но может, четырьмя-пятью миллионами. В конце концов, он нужен Эмбер. Глупо обменивать лотерейный билет, не уничтожив прежде видеопленку из «Хвать и пошел», а ведь только Фингал мог отвезти ее туда, где припрятана кассета. Он решил, что будет лучшим водителем, черт возьми какого она только видела.
 – Где этот трейлер? – спросила она.
 – Мы почти на месте.
 – Это что все такое, кукуруза или что?
 – Полковник говорил – кукуруза, помидоры и, по-моему, зеленые бобы. Росла на ферме?
 – И близко не была, – сказала Эмбер.
 Фингалу показалось, что она дергается. Чтобы ее успокоить, он напел несколько строчек из «Суки-прочь-яйца», отбивая ритм на приборной панели и надеясь, что она присоединится. Он бросил, когда кончились слова.
 Эмбер бесстрастно щурилась на проплывавшие мимо поля.
 – Расскажи мне об этой черной женщине, – сказала она. – О Джолейн.
 – Чего рассказать?
 – Чем она занимается?
 Фингал пожал одним плечом:
 – В ветеринарке работает. Ну, знаешь, с животными.
 – Дети у нее есть?
 – Навряд ли.
 – А приятель? Муж? – Эмбер покусывала нижнюю губу.
 – Не слыхал о таком. Обычная женщина из города, я мало чего о ней знаю.
 – Люди ее любят?
 – Моя ма говорит, что да.
 – Фингал, там, где ты живешь, много чернокожих?
 – В Грейндже? Бывают. Что значит «много»? Ну, в смысле, есть у нас сколько-то. – Тут ему пришло на ум, что она, возможно, думает, не переехать ли, и поэтому добавил: – Но мало. И они друг за друга держатся.
 У них, значит, имеется здравый смысл, подумала Эмбер.
 – С тобой все хорошо?
 – Сколько нам еще?
 – Да прямо по дороге, – сказал Фингал. – Почти приехали.
 Он с облегчением увидел «импалу» рядом с трейлером, где он ее и запарковал, хотя, похоже, оставил открытым багажник. Тупица!
 Эмбер сказала:
 – Хорошо покрашено.
 – Сам пескоструйкой шлифовал. Когда закончу, будет карамельно-яблочная, красная.
 – Мир, поберегись!
 Она встала и вытянула ноги. Заметила опоссума, который свернулся на крыльце трейлера, – самую паршивую тварь, что Эмбер доводилось видеть. Он поморгал пуговичными глазами и поводил усатой розовой мордой в воздухе. Фингал хлопнул в ладоши, зверек неторопливо потрусил в кусты. Эмбер пожалела, что он не побежал.
 – Невероятно, что кто-то так живет, – заявила она.
 – Пухл крутой. Один из самых крутых, кого я видел.
 – Ага. И куда его это завело – на свалку! – Эмбер хотела пресечь любые намерения Фингала пригласить ее внутрь. – Так где же пленка? – нетерпеливо осведомилась она.
 Он подошел к «импале» и потянул пассажирскую дверь. Бардачок был открыт – и пуст.
 – О черт!
 – Ну что еще? – Эмбер наклонилась посмотреть.
 – Бля, невероятно! – Фингал схватился за голову. Кто-то побывал в его машине!
 Кассета исчезла. А заодно и фальшивая инвалидная парковочная эмблема, которую Фингал повесил на зеркальце. К тому же пропало рулевое колесо «импалы», без которого машина была кучей металлолома.
 – Опять они. Проклятый «Черный прилив»! – еле выдохнул Фингал.
 Эмбер необъяснимо развеселилась. Он спросил, что, черт побери, смешного.
 – Ничего смешного. Но это  действительно  великолепно.
 – Рад, что ты так думаешь. Иисусе, что же с «Лотто»? – спросил он. – И что с моей машиной? Надеюсь, у тебя есть план Б.
 – Поехали отсюда, – сказала Эмбер. Когда он замешкался, она понизила голос: – Поторапливайся. Пока «они» не вернулись.
 Она заставила его вести – нарочно, чтобы отвлекся. Вскоре он заболтался и успокоился. В Хомстеде она приказала остановиться у дренажного канала. Подождала, пока проедет мусоровоз, и выкинула в воду Пухлов кольт-«питон». После этого Фингал молчал многие мили. Эмбер знала, что он думает о деньгах. Как и она.
 – Этого не должно было случиться. Это неправильно, – сообщила она. – Как ни крути.
 – Да, но четырнадцать миллионов баксов…
 – Знаешь, почему я не расстраиваюсь? Потому что мы больше не на крючке. Теперь нам не нужно решать, как же быть. Кто-то решил за нас.
 – Но билет до сих пор у тебя.
 Эмбер покачала головой:
 – Ненадолго. Кто бы ни приезжал за этой кассетой, он знает, кто на самом деле выиграл в лотерею. Они  знают,  ясно?
 – Ага. – Фингал надулся.
 – Меня пока не арестовывали. А тебя?
 Фингал ничего не сказал.
 – Ты вот про маму свою говорил, да? А я думала о папе, – добавила Эмбер. – О том, что сделал бы мой папа, если бы однажды вечером включил телевизор, а там его маленькая светловолосая принцесса в наручниках, арестована за попытку обналичить украденный лотерейный билет. Это его, наверное, убьет, моего папочку.
 – Раввина?
 Она тихо рассмеялась:
 – Точно.
 Фингал толком не знал, как вернуться в Коконат-Гроув, поэтому Эмбер (которой нужно было собрать вещи на день, пересечься с Тони и договориться с подружкой Глорией, чтобы та прикрыла ее смену в «Ухарях») велела ему держаться федеральной трассы номер один, хотя там была куча светофоров. Фингал не жаловался. Они стояли в пробке на развязке Бёрд-роуд, когда к машине подошел пожилой кубинец с розами на длинных стеблях. Фингал, повинуясь порыву, откопал в своем камуфляже пятидолларовую банкноту. Старик тепло улыбнулся. Фингал купил три розы и вручил их Эмбер, а та ответила прохладным быстрым поцелуем. Он впервые купил цветы женщине и впервые пообщался с настоящим майамским кубинцем.
 Что за день, подумал он. И ведь еще не кончился.
 От видеопленки у Моффита заболела голова. Типичная съемка для круглосуточного магазина: плохого качества черно-белая притормаживающая запись, размытые картинки дергались, как в пластилиновом мультфильме. Цифры дня-даты-времени мигали у нижнего края кадра. Моффит нетерпеливо перемотал вперед смазанную конгу водителей грузовиков, коммивояжеров, еле шевелящих ногами туристов и веселящихся подростков, чья нездоровая диета и никотиновая зависимость делали «Хвать и пошел» золотой жилой для владевшей им голландской холдинговой компании.
 Наконец Моффит досмотрел до Джолейн Фортунс – она входила во вращающиеся стеклянные двери. На ней были джинсы, мешковатая спортивная фуфайка и большие круглые солнечные очки – возможно, те, с персиковым оттенком. Часы камеры показывали 17:15. Минутой позже Джолейн стояла у прилавка. Моффит хихикнул, заметив цилиндрик «Сертс» – несомненно, мятных. Джолейн порылась в кошельке и протянула деньги невысокому плотному кассиру-подростку. Он вручил ей сдачу монетами и один билет из автомата «Лотто». Она что-то сказала кассиру, улыбнулась и вышла за дверь в сияние дня.
 Моффит отмотал пленку назад, чтобы еще раз взглянуть на улыбку. Она была настолько хороша, что ему стало больно.
 Он покинул Пуэрто-Рико днем раньше, после того как кузены де ла Хойя мудро отреклись от своих первоначальных объяснений насчет трех сотен китайских автоматов, найденных в их пляжном домике в Ринконе (а именно: они, ничего не подозревая, сдали дом банде левых партизан, выдававших себя за американских серферов). Адвокаты де ла Хойя поняли, что дело плохо, заметив, как заухмылялись присяжные (а один даже подавил смешок) при оглашении серферского алиби во вступительной речи. Вслед за поспешным совещанием де ла Хойя решили быстренько согласиться на предложение властей заключить сделку о признании вины, тем самым избавив Моффита и полдюжины прочих агентов БАТО от нудной рутины свидетельских показаний. Когда дело завершилось, товарищи Моффита направились прямиком в Сан-Хуан в поисках тропических шлюшек, а сам Моффит полетел домой помогать Джолейн.
 Которая, естественно, куда-то подевалась.
 Моффит знал, что она не воспользуется его советом, не отступит и не станет ждать. Тут уж ничего не поделать – она упряма как осел. Всегда была такой.
 Найти ее, если она до сих пор жива, означало найти лотерейных грабителей, которых она, без всякого сомнения, и выслеживала. За подсказками Моффит вернулся в квартиру Бодеана Джеймса Геззера, который, судя по всему, покинул ее в панике. Еда на кухне начала гнить, а кетчуповое послание на стенах засохло до липкой коричневой корки. Моффит еще раз как следует прошелся по комнатам и наткнулся на мятое уведомление о лишении в судебном порядке арендованного участка под трейлер в захолустье, в окрестностях Хомстеда. На обратной стороне листка кто-то карандашом нацарапал шесть чисел, совпадавшие с теми, что были в украденном билете Джолейн.
 Моффит уже направился было к двери, когда зазвонил телефон. Моффит не смог устоять. Звонил помощник департамента шерифа округа Монро, спрашивал о пикапе «додж-рэм» 1996 года, который нашли «раздетым» около насыпи Индиан-Ки на Приморском шоссе. Помощник шерифа сказал, что грузовик зарегистрирован на Бодеана Дж. Геззера.
 – Это вы? – спросил по телефону помощник.
 – Мой сосед по квартире, – ответил Моффит.
 – Короче, когда увидите его, – сказал помощник, – не попросите с нами состыковаться?
 – Конечно, – заверил Моффит, думая: так значит, засранцы сбежали на Киз.
 Он немедля принялся обзванивать яхтенные пристани к югу от Ки-Ларго и спрашивать (самым убедительным своим агентским тоном) о необычных арендах или кражах. Так он и узнал о пропавшем «Китобое» на Исламораде, взятом, по словам старого бедняги из проката, «дамочкой-негро с бойким язычком». Береговая охрана уже подняла вертолет; Моффит сделал еще один звонок и выяснил, что может отправиться за компанию. В Опа-Локе он дождался вертушку, прилетевшую на дозаправку.
 Полтора часа спустя они ее заметили – Джолейн вместе с новым другом, Кроумом. Они беззаботно плыли на пропавшем ялике.
 Как-то глупо настолько за нее переживать, глядя в бинокль, подумал Моффит. Ну а как не переживать, если ты в здравом уме?
 Моффита высадили из вертолета, и он поехал в Хомстед искать дом на колесах, откуда выселяли человека, известного владельцу земли под именем «Пухл Смит». Мятый одноместный трейлер стоял у грунтовой дороги на выезде из сельскохозяйственных угодий. Внутри Моффит наткнулся на груды старых оружейных журналов, пустые коробки из-под патронов, футболку  «Власть белых»,  трикотажную рубашку «О'Джея – на электрический стул!», вымпел «Боже, благослови Мардж Шотт  [48] » и (в спальне) кустарный печатный станок для фальшивых разрешений на парковочные места для инвалидов – качество которых, отметил Моффит, было весьма неплохим.
 Почта оказалась скудной и ничего не проясняла – счета и флайеры из оружейных магазинов, адресованные «П. Смиту», или «П. Джонсу», или попросту «М-ру Пухлу». Ни один клочок бумаги не давал разгадки подлинной личности арендатора, но Моффит был уверен, что это и есть хвостатый компаньон Бодеана Джеймса Геззера. Комок грязных длинных волос в душевом стоке вроде бы подтверждал его теорию.
 Рядом с трейлером был припаркован старый «шевроле-импала». Моффит записал номер, потом осмотрел багажник (где обнаружил брезентовый чехол для винтовки и пятифунтовую коробку вяленой говядины), заглянул под сиденья (два мундштука-защепки для коротких косяков и искромсанный журнал «Oui»  [49] ) и вскрыл бардачок (видеокассета, которую сейчас и проигрывал его магнитофон).
 Моффит отключил видео и вскрыл пиво. Интересно, что произошло, пока его не было в Штатах, интересно, где же скрываются белые подонки-грабители. Интересно, что задумали Джолейн Фортунс и ее новый друг Том.
 Он набрал ее номер в Грейндже и оставил на автоответчике сообщение: «Я вернулся. Позвони как можно скорее».
 Потом отправился спать, раздумывая, что ему следует спросить и что ему на самом деле нужно знать.
 Мэри Андреа Финли Кроум блистала как кинозвезда.
 Так говорили в «Реджистере» все поголовно. Даже ответственный редактор признал, что она сногсшибательна.
 Она осветлила свои короткие волосы и сделала маникюр, накрасила губы бледно-розовой помадой, надела крохотные сережки-кольца, тонкие чулки и невероятно короткую черную юбку. Последним смертельным ударом были четки, чувственно свисавшие с кончиков пальцев.
 Когда Мэри Андреа вошла в отдел новостей, репортер криминальной хроники повернулся к ответреду:
 – Том, похоже, с катушек съехал, если гулял от  такой.  Может быть, подумал ответственный редактор. А может, и нет.
 Элегантная вдова подошла к нему и спросила:
 – Ну и где они?
 – В вестибюле.
 – Я только что прошла через вестибюль. И не видела никаких камер.
 – У нас еще десять минут, – ответил редактор. – Они здесь будут, не волнуйтесь.
 Мэри Андреа осведомилась:
 – Есть тут место, где я могла бы побыть одна? Ответственный редактор беспомощно оглядел отдел, где возможностей уединиться было не больше, чем на автобусной станции.
 – Мой кабинет, – предложил он без особого энтузиазма и отправился вниз за плюшкой.
 По возвращении его задержал помощник редактора отдела местных новостей:
 – Угадайте, что там делает миссис Кроум.
 – Безудержно рыдает?
 – Нет, она…
 – Корчится от горя?
 – Я серьезно.
 – Роется в моем столе. Ставлю на это.
 – Нет, она репетирует, – сказал помощник редактора. – Репетирует свои реплики.
 – Превосходно, – констатировал ответственный редактор.
 Когда они вышли в вестибюль, там уже ожидали съемочные группы трех местных телестанций, включая обещанный филиал «Фокс». Прибыл и фотограф «Реджистера» (с унылым видом, соответствующим заданию), увеличив контингент прессы до четырех представителей.
 – Тоже мне толпа, – проворчала Мэри Андреа.
 Ответред холодно улыбнулся:
 – Толпа – по нашим скромным меркам.
 Вскоре комнату заполнили прочие редакторы, журналисты и клерки, большинство которых толком не знали Тома Кроума, но начальство заставило их прийти. Подтянулись даже группки из отдела распространения и рекламы – вычислить их было просто, потому что одевались они намного опрятнее шайки из новостей. К тому же среди аудитории попадались любопытные горожане, пришедшие в «Реджистер» разместить объявления, оставить содержательное письмо редактору или отказаться от подписки из-за бесстыжего левого или правого уклона газеты.
 Единственным лицом, отсутствующим на церемонии награждения, был сам издатель, который не слишком расстроился от новости о вероятной кремации Тома Кроума. Тот однажды написал желчную статью о привилегированном загородном клубе, в котором состояли сам издатель и четверо его сыновей-гольфистов. После выхода материала члены клуба проголосовали пощадить сыновей, но исключить издателя за то, что не уволил Кроума, и заставить публично извиниться за то, что навлек на них всех презрение и насмешки (Кроум описал клуб как «ослепительно-белый и протестантский за исключением кэдди»).
 В своей речи о Кроуме ответственный редактор с удовольствием использовал бы эту строчку (а также дюжину других остроумных цитат), но поостерегся. Он помнил о пенсии и праве на льготное приобретение акций компании. Так что, когда зажглись софиты телевизионщиков, он ограничился несколькими безобидными замечаниями, храбро пытаясь наделить первую премию «Амелии» значимостью и, возможно, даже престижем. Ответственный редактор, разумеется, взывал к одноименной памяти покойной мисс Ллойд, заметив с напыщенной иронией, что она тоже погибла в расцвете карьеры, выполняя свой журналистский долг. Тут несколько репортеров в сомнениях переглянулись, поскольку, согласно самому распространенному слуху, смерть Тома Кроума никоим образом не была связана с его работой и фактически стала результатом неблагоразумных привычек в отношениях с женщинами. Скепсис лишь усиливало навязчивое отсутствие непосредственного редактора Кроума, Синклера, который обычно не упускал возможности присвоить себе часть похвал за хорошую работу автора. Очевидно, творилось что-то подозрительное, иначе Синклер торчал бы в вестибюле, жизнерадостно ожидая своей очереди у кафедры.
 Ответред был в курсе сплетен вокруг смерти Тома, но предпочел рискнуть и подставиться под удар. Помимо прочего, он был глубоко убежден в том, что местные власти слишком некомпетентны и не в силах прояснить подлинные обстоятельства (каковы бы они ни были) рокового взрыва в доме Кроума. А за отсутствием альтернативных объяснений ответственный редактор был готов продвигать первую «Амелию» своей газеты как посмертную дань павшей звезде. Если до весны непрочный мученический статус Кроума не будет повержен потоком неловких открытий личного характера, ответред, возможно, попробует сплавить заявку в Пулитцеровский комитет. Почему бы, черт возьми, и нет?
 – Я сожалею –  мы  сожалеем, – сказал он в заключение, – что Том не может сейчас быть с нами и отпраздновать этот момент. Но все мы в «Реджистере» будем вспоминать его сегодня и всегда с гордостью и восхищением. Его самоотверженность, его дух, его преданность журналистике продолжают жить в этом отделе…
 Ответственный редактор про себя морщился, произнося речь: слова выходили банальными и стандартными. Аудитория перед ним трудная, он ожидал услышать приглушенную остроту или брюзжание. Поэтому быстро перешел к гвоздю программы:
 – А теперь мне хотелось бы представить вам одного крайне важного человека – жену Тома, Мэри Андреа, которая проделала очень долгий путь, чтобы быть с нами и поделиться воспоминаниями.
 Аплодисменты были почтительными и, вполне возможно, искренними, самый энергичный всплеск исторгли (машинально, по привычке к фанатизму) рекламные представители в хрустящих рубашках. Чуть осторожнее оказалась команда новостей, хотя ответственный редактор завертел головой, услышав грубый восхищенный присвист – от одного из спортивных журналистов, как потом выяснилось. (Позже, на очной ставке, малый заявил, что был не в курсе серьезности происходящего. Он несся с последними новостями о важной хоккейной сделке по вестибюлю «Реджистера» к лифту, как вдруг заметил на возвышении Мэри Андреа Финли Кроум и был поражен ее ослепительным внешним видом.)
 Когда она подошла к микрофону, ответред вручил ей стандартный брусок из лакированной сосны, украшенный дешевой позолоченной табличкой. Там красовалась устрашающая гравюра покойной Амелии Дж. Ллойд, круглощекой и бодрой, – и Мэри Андреа приняла награду так, словно это был Ренуар.
 – Мой муж… – изрекла она, за чем последовала великолепная пауза. – Мой муж был бы так горд.
 Вторая буря аплодисментов охватила вестибюль. Мэри Андреа отвечала на них, прижав «Амелию» к груди.
 – Мой Том, – начала она, – был непростым человеком. В последние несколько лет он так целеустремленно ушел в работу, что, как ни жаль мне об этом говорить, она оттолкнула нас друг от друга…
 К моменту, когда Мэри Андреа добралась до их воображаемого закулисного воссоединения в Гранд-Рэпидс (что, как она решила в последний момент, звучит романтичнее, чем Лэнсинг), в зале шмыгали носами. Телекамеры продолжали снимать – две группы даже заменили в них батарейки. Мэри Андреа чувствовала себя победительницей.
 Двадцать секунд – ага, щас, думала она, промокая щеки платком, который дал ей ответственный редактор.
 Самое удивительное: слезы Мэри Андреа, начавшиеся как отработанный сценический плач, расцвели в настоящие. Рассказывая о Томе перед столькими людьми, она впервые с тех пор, как узнала о пожаре, загоревала. И пусть она по большей части выдумала их отношения – изобретая забавные эпизоды, близость и признания, которые они никогда не делили друг с другом, – все же это растопило сердце Мэри Андреа. Том, в конце концов, был довольно неплохой парень. Бестолковый (как все мужчины), но славный по сути своей. Жаль, что он не был чуть поуживчивее. Чертовски жаль, думала она, смаргивая слезинки.
 Одним слушателем, которого церемония не тронула, был ответственный редактор «Реджистера». Вторым – юрист Тома Кроума Дик Тёрнквист, который вежливо ждал, пока Мэри Андреа закончит говорить, и лишь затем протиснулся через толпу доброжелателей и подал ей судебную повестку.
 – Вот мы и встретились, – сказал он.
 А Мэри Андреа, будучи несколько поглощена собственным представлением, решила было, что он – поклонник из театра, желающий получить автограф.
 – Вы так добры, – кивнула она, – но у меня нет ручки.
 – Вам не нужна ручка. Вам нужен адвокат.
 – Что? – Мэри Андреа в недоумении и ужасе уставилась на документ. – Это что, такая извращенная шуточка? Мой муж погиб!
 – Нет, не погиб. Никоим образом. Но я передам ему все добрые слова, что вы о нем сегодня сказали. Он оценит. – Тёрнквист развернулся и вышел.
 Ответственный редактор, все подслушавший, стоял как громом пораженный. Среди зрителей началась суета, потом раздался грохот, вызванный падением лакированного соснового бревна на мозаичный пол. Ответственный редактор бросился туда и увидел врученную им «Амелию» под ногами присутствующих, куда швырнула ее уже-не-вдова Кроума. А в паре дюймов от приза детенышем гремучей змеи свернулись четки.
 Последним сознательным поступком в жизни Бодеана Геззера была чистка зубов маслом «ВД-40»  [50] .
 В брошюре по выживанию он когда-то прочел о невоспетой разносторонности этого знаменитого спрея-смазки и теперь (истекая кровью) был обуян иррациональным желанием навести блеск на свою улыбку. Пухл пошарил в вещах и обнаружил знакомый сине-желтый баллончик, который и принес Боду вместе с маленькой щеткой для чистки пистолетов. Пухл опустился на колени на покрытый запекшейся кровью песок и подсунул камуфляжную скатку под шею компаньона.
 – Коренные мне обработай, лады? – Бодеан Геззер слабо приоткрыл рот и показал пальцем.
 – Твою бога душу, – отозвался Пухл, но все же направил носик баллончика на покрытые бурыми пятнами клыки Бода и нажал на распылитель. Какого хрена, думал Пухл. Чувак ведь помирает.
 Бод чистил апатично и механически. Незанятым углом рта он бормотал:
 – Понимаешь, дерьмо-то какое? Профукали двадцать восемь лимонов баксов негритянской террористке и сраной официантке! Поимели они нас, братишка. НАТО и эти трехсторонние негры, и коммуняки хреновы… Понимаешь?
 Пухл пребывал в ослепляющей тоске, забинтованное плечо горело.
 – Знаешь… знаешь, чего я  не  понимаю? – сказал он. – Я не понимаю, почему ты до сих пор не говоришь «ниггер», после всего, что она с нами сотворила. Я, бля, с тебя, Бод, хуею!
 – Да ладно. – Бодеан Геззер прикрыл глаза. Будто извинился жестом – рука неуклюже плюхнулась в лужу крови. Лицо его было бледным, как кусок мороженой рыбы.
 – Она тебя пристрелила.  Пристрелила  тебя, мужик! – Пухл сгорбился над ним. – Я хочу, чтобы ты сказал это – «ниггер». Пока ты не крякнул, хочу, чтоб ты вел себя как честный богобоязненный член господствующей белой расы и хоть раз сказал это маленькое словечко. Ну ради меня-то могешь? Ради несчастных прекрасных Истых Чистых Арийцев? – Пухл исступленно расхохотался, превозмогая боль. – Ну давай же, упрямый ты хрен. Скажи: ниггер!
 Но Бодеан Джеймс Геззер покончил с разговорами. Он умер с ершиком для чистки оружия за щекой. Его последним вздохом стал тихий некротический присвист испарений «ВД-40».
 Пухл поймал от них легкий кайф – или так ему показалось. Он выхватил аэрозоль, с усилием поднялся на ноги и поплелся скорбеть в мангровые заросли.




 Двадцать восемь


 Паломники не успокаивались. Они хотели Черепашьего Парня.
 Синклер не выходил наружу – у него было дело. Мать Фингала сидела рядом с ним на диване, они крепко держались за руки, будто в самолете в зоне турбулентности.
 Мэр Джерри Уикс примчался в дом Деменсио, едва узнал о неприятностях. Триш приготовила кофе и свежевыжатый апельсиновый сок. Мать Фингала отказалась от блинчиков в пользу омлета.
 Деменсио был не в настроении вести переговоры, но чокнутые придурки загнали его в угол. Что-то пошло не так с составом пищевого красителя, и стеклопластиковая Мадонна заплакала маслянистыми бурыми слезами. Он поспешно втащил статую внутрь и прервал посещение. Теперь во дворе кружили сорок с чем-то туристов-христиан, равнодушно фотографирующих маленьких черепах в канаве. Продажи «святой воды» упали до нуля.
 – Нет уж, дай-ка разберемся раз и навсегда. – Деменсио мерил шагами гостиную. – Хочешь тридцать процентов от дневной выручки  и  тридцать процентов концессии? Не бывать такому. Забудь об этом.
 Синклер, все еще оцепенелый и обалдевший от своих откровений, во всем слушался Фингаловой матери. Та прижималась грязной щекой к его плечу.
 – Мы же вам говорили, – сказала она Деменсио, – мы удовольствуемся двадцатью процентами концессии.
 – Что это еще за «мы» такое?
 – Но только если ты найдешь место для Марвы, – вмешался Синклер. Марвой звали мать Фингала. – Новое святилище, – продолжал Синклер, вычищая клочки латука у себя из челки. – Взамен того, что заасфальтировали.
 Он едва узнавал собственный голос, через триллион световых лет от прежней жизни. Отдел новостей и все его мелкие потуги с тем же успехом могли существовать на Плутоне.
 Деменсио осел в свое любимое кресло перед телевизором.
 – Наглости у вас до хрена, вот что. Здесь  мой  бизнес, ясно? Мы сами выстроили его за все эти годы, я и Триш. А теперь прискакали вы и пытаетесь захватить…
 Мать Фингала заметила, что поток паломников к Деменсио утроился – благодаря мистическому обращению Синклера с черепахами.
 – Плюс у меня своя постоянная клиентура, – добавила она. – И они будут здесь, это ясно как день, будут покупать ваши футболки, содовую шипучку и ангельские бисквиты. Оба заживете как короли, если только у вас мозгов хватит сделать шаг навстречу.
 Триш открыла было рот, но Деменсио ее перебил:
 – Не нужны мне ваши люди, вот что. А вот я вам нужен.
 – В самом деле? – ухмыльнулась Фингалова мать. – У вашей Девы Марии моторное масло из глаз течет. Это еще вопрос, кто кому нужен.
 – Да пошла ты, – буркнул Деменсио. Но полоумная ведьма была права.
 Даже в своем блаженно-невозмутимом состоянии Синклер не собирался уступать ни цента. Он что-то да знал о бизнесе – его отец держал в Бостоне магазинчик сыров для гурманов, и ему не раз приходилось жестко обходиться с этими тупицами-оптовиками из Висконсина.
 – Могу я кое-что предложить? – Мэр Джерри Уикс решил поиграть в посредника. Его упросил вмешаться управляющий «Холидей-Инн», опасавшийся падения спроса на автобусные туры. – У меня идея. Что, если… Марва, позвольте спросить: что вам нужно в плане обустройства?
 – Для чего?
 – Для нового явления.
 Мать Фингала наморщила бровь:
 – Оооо, ну я прямо не знаю. Вы о новом Иисусе?
 – По-моему, то что надо, – сказал мэр. – Деменсио уже забил себе Богородицу. Черепаший Парень – можно мне вас звать Черепашьим Парнем? – апостолов. Так что остается вакансия младенца Христа.
 Мать Фингала погрозила костлявым пальцем:
 – Ну нет, только не младенец Иисус. Мне взрослый по душе.
 – Отлично, – кивнул мэр. – Я так думаю, из этого места выйдет обалденное святилище, разве нет? И все тылы прикрыты! – Он дернул подбородком в сторону Деменсио. – Ну давайте же. Соглашайтесь!
 Деменсио почувствовал на плече руку Триш. Он знал, о чем она думает:  может получиться грандиозно.  Если все сделать правильно, они станут пунктом номер один во всей автобусной экскурсии по Грейнджу.
 Тем не менее Деменсио счел, что обязан заявить:
 – Не хочу никаких пятен у себя на подъездной дороге. И на тротуаре тоже.
 – Вполне справедливо.
 – А со сборов не дам больше пятнадцати процентов. Синклер взглянул на Фингалову мать, та одобрительно улыбнулась.
 – С этим мы как-нибудь смиримся, – изрекла она.
 Они собрались за обеденным столом, чтобы обмозговать новое святилище Христа.
 – Где Он появится – там все и будет, – объясняла мать Фингала, воздевая ладони. – А может, Он и не появится вообще, после того, что случилось на шоссе, – варвары-то эти из дорожного департамента!
 Вечный оптимист мэр Уикс сказал:
 – Спорим, если выйдете на улицу и станете очень усердно молиться… Ну, просто у меня предчувствие.
 Фингалова мать сжала руку Синклера:
 – Может, так я и сделаю. Встану на колени и помолюсь.
 – Только не на моей подъездной дорожке, – буркнул Деменсио.
 – Я вас с первого раза услышала, ага? Ша!
 – Кому еще кофе? – спросила Триш.
 Деменсио в окно открывался прекрасный вид на то, что творилось снаружи. Толпа редела, паломники скучали до зевоты. Дело плохо. Мэр тоже заметил. Они с Деменсио тревожно переглянулись. Без слов было ясно, что скудная экономика Грейнджа ныне зависит от сезонных продаж туристам-христианам. Город не мог допустить спада активности, не мог допустить потери ни одной из своих главных достопримечательностей. Во Флориде росло соперничество за паломнический доллар с диснеевскими развлечениями и высокими технологиями. Недели не проходило без того, чтобы телевидение не сообщало о новом религиозном зрелище или чуде исцеления. В последний раз якобы трехэтажное подобие Девы Марии появилось на стене ипотечной компании в Клируотере – всего лишь ржавчина от системы пожаротушения, – но посмотреть явились триста тысяч человек. Они пели и плакали и оставляли пожертвования наличными, завернув их в носовые платки и пеленки.
 Пожертвования, у ипотечной компании!
 Деменсио и без Джерри Уикса понимал, что не время бить баклуши. Деменсио знал, что происходит, знал, что жизненно важно идти в ногу с рынком.
 – Подождите и сами все увидите, – сказал он мэру, – когда моя Мария заплачет кровью. Просто подождите.
 Зазвонил телефон. Деменсио пошел снять трубку в спальне, где было тихо. Когда он вышел, лицо его было сурово. Фингалова мать спросила, в чем дело.
 – Молиться, говорите, собирались? Ну так давайте. – Деменсио взмахнул рукой. – Молитесь что есть сил, Марва, потому что нам нужно новое чудо, и как можно скорее. Любой новый Иисус будет в самый раз.
 Джерри Уикс подался к нему, облокотившись на стол:
 – Что случилось?
 – Это Джолейн звонила. Она возвращается, – мрачно сообщил Деменсио. – Она направляется домой, забирать своих черепах.
 Синклер побледнел. Мать Фингала погладила его лоб и попросила не переживать – все будет хорошо.
 Они купили новую одежду и отправились в лучший ресторан в Таллахасси. Том Кроум заказал стейки, бутылку шампанского и блюдо устриц из Апалачиколы. Он сообщил Джолейн Фортунс, что выглядит она потрясающе, – так оно и было. Она выбрала длинное платье, облегающее, оливковое, с тонкими бретельками-спагетти. Он предпочел обычные светло-серые слаксы, простой синий блейзер и белую рубашку, никакого галстука.
 Лотерейный чек лежал у Джолейн в сумочке – пятьсот шестьдесят тысяч долларов без доли Дяди Сэма. Первый из двадцати ежегодных платежей части большого джекпота, причитающейся Джолейн.
 Том перегнулся через стол и поцеловал ее. Краем глаза он заметил, как на них уставилась чопорная пожилая белая пара за соседним столиком, и поцеловал Джолейн еще, на этот раз дольше. Затем поднял бокал:
 – За Симмонсов лес.
 – За Симмонсов лес, – ответила Джолейн слишком тихо.
 – Что такое?
 – Том, их не хватает. Я посчитала.
 – Откуда ты знаешь?
 – Другое предложение – три миллиона ровно, двадцать процентов наличными. Я обещала Кларе Маркхэм, что смогу дать больше, но, кажется, не выйдет. Двадцать процентов от трех миллионов – это шестьсот штук. Мне по-прежнему не хватает, Том.
 Он велел ей не волноваться.
 – В крайнем случае получи ссуду на сумму разницы. Нет во Флориде такого банка, который не возьмется за твое дело с радостью.
 – Тебе легко говорить.
 – Джолейн, ты только что выиграла четырнадцать миллионов баксов.
 – Я все же черная, мистер Кроум. Это меняет дело.
 Но, поразмыслив, она поняла, что он, похоже, прав насчет ссуды. Черная, белая или в горошек, она тем не менее большая шишка, а больших шишек банкиры обожают. План финансирования вкупе с жирным авансом – весьма соблазнительное контрпредложение. Семья Симмонс слюной изойдет над своим фуа-гра, а профсоюзным ребятам из Чикаго придется поискать место для своего отвратительного торгового центра где-нибудь еще.
 Джолейн набросилась на «Цезарь» и заметила:
 – Ты прав. Я решила быть уверенной.
 – Вот и славно, у нас ведь полоса везения.
 – Не могу с этим спорить.
 Они вернули просроченный «Бостонский китобой» как можно тише и задобрили гнев старой портовой крысы, радостно согласившись не забирать залог. Поймали такси до лодочного причала, отыскали «хонду» Тома и поспешили прямиком в международный аэропорт Майами, где им посчастливилось сесть на прямой рейс до Таллахасси. Когда они прибыли, ведомство лотереи штата уже закрылось до завтра. Они сняли номер в «Шератоне», заскочили в душ и в изнеможении рухнули на огромную кровать. Ужин состоял из крекеров-ассорти и шоколадок «Хершис Киссез» из мини-бара. Оба слишком устали, чтобы заниматься любовью, и просто уснули, смеясь над этим и стараясь не думать о Перл-Ки.
 Когда на следующее утро управление «Лотто» открылось, Джолейн и Том уже ждали под дверью с билетом. Клерк подумал, что Джолейн шутит, когда она сухо заметила, что билет был спрятан в презервативе без смазки. Бумажная волокита заняла около часа, потом фотограф из рекламного отдела снял несколько кадров Джолейн с увеличенным факсимиле чека с фламинго. Тома порадовало, что они избежали интервью по телевидению и в газетах, явившись без уведомления. Когда пресс-релиз будет готов, они уже вернутся в Грейндж.
 – Все получится, – заверил он Джолейн, подливая еще шампанского. – Я обещаю.
 – А мы?
 – Безусловно.
 Джолейн вгляделась в его лицо:
 – Безусловно, Том?
 – Ну здрасьте. Начинается. – Кроум поставил бокал на стол.
 – Я думаю, ты заслужил часть денег, – произнесла она.
 – За что?
 – За все. За то, что уволился с работы, чтобы остаться со мной. За то, что рисковал своей шкурой. За то, что не дал мне там натворить глупостей.
 – Еще что-нибудь?
 – Мне будет намного лучше, – сказала она, – если я тебе что-нибудь отдам.
 Том постучал вилкой по скатерти:
 – Обалдеть, это чувство вины – просто чума. Мои соболезнования.
 – Ты ошибаешься.
 – Нет, я прав. Если я не возьму деньги, тебе сложнее будет меня бросить в дальнейшем. Тебе будет так хреново, что ты станешь тянуть время, динамить меня – возможно, месяцами…
 – Ешь салат, – перебила Джолейн.
 – Но если я  возьму  долю, тебе уже будет не так паршиво со мной распрощаться. Ты сможешь сказать себе, что не использовала меня, не воспользовалась безнадежно втюрившимся олухом, а потом его кинула. Ты сможешь себе сказать, что была справедлива, даже порядочна.
 – Ты закончил? – Джолейн было больно от правоты того, что он сказал. Она определенно искала лазейку для бегства, если вдруг роман не сложится. Она искала способ ужиться с собой, если вдруг когда-нибудь ей придется порвать с ним – после всего, что он для нее сделал.
 Том покачал головой:
 – Мне не нужны эти чертовы деньги. Понимаешь?  Nada.  Ни пенни.
 – Я тебе верю.
 – Ну наконец-то.
 – Но так, на заметку, я не собираюсь «бросать» тебя. – Джолейн скинула туфлю и под столом незаметно положила босую ногу Тому на колени.
 Глаза Тома расширились:
 – О,  вот это  я понимаю, игра по правилам.
 – Мне не везло с мужчинами. Наверное, я привыкла ожидать худшего.
 – Понимаю, – ответил он. – И так, на заметку, не стесняйся меня динамить. Тяни, сколько сможешь выдержать, потому что я буду пользоваться каждой минутой с тобой, что мне достанется.
 – А в угрызениях совести ты неплохо насобачился.
 – О, я профи, – кивнул Том. – Один из лучших. Короче, предлагаю сделку: дай нам полгода вместе. Если не будешь счастлива, я тихо уйду. Никаких воплей, никаких мучительных рыданий. Тебе все обойдется в какой-то билет на самолет до Аляски.
 Джолейн сцепила руки.
 – Хмм. Полагаю, ты будешь настаивать на первом классе.
 – Ясное дело. Все как положено, с горячими салфетками и фруктовым мороженым, я такой. По рукам?
 – Ну хорошо. По рукам.
 Они пожали руки. Подошел официант со стейками, большими говяжьими бифштексами с кровью. Том подождал, пока Джолейн откусит.
 – Восхитительно, – сообщила она.
 – Ффух.
 – Слушай, я только что подумала. А если это ты бросишь меня?
 Том Кроум заухмылялся:
 – Ты только сейчас об этом подумала?
 – Вот хитрожопый! – Она пихнула его большим пальцем ноги в довольно чувствительное место. Они набросились на стейки, отказались от десерта и рванули обратно в отель заняться любовью.
 Судья Артур Баттенкилл-младший вернулся в пустой дом. Кэти, наверное, в супермаркете или у парикмахера. Судья включил телевизор и сел смаковать мартини в честь своей отставки. Передавали ранние новости, но он особо не вникал. Вместо этого он с головой ушел в проблему выбора Карибского гардероба. Нассау – вполне разумное место для покупок; Бэй-стрит, где он когда-то купил Уиллоу окрашенную вручную льняную блузку и неоновое бикини-танга, которое сам же грубо сорвал с нее зубами в кабинке для переодевания.
 Артур Баттенкилл пытался представить себя в ярко-голубых прогулочных шортах и плетеных пляжных сандалиях – с волосатыми лапами и белыми как мел птичьими ногами. Он решил сделать все, чтобы стать респектабельным изгнанником, вписаться в среду. Ему не терпелось изучить островную жизнь.
 Имя Тома Кроума выдернуло его из мечтаний. Оно донеслось из телевизора.
 Судья схватил пульт и прибавил громкость. Глядя материал, он помешивал джин наманикюренным мизинцем. Какая-то пресс-конференция в «Реджистере». Симпатичная женщина в коротком черном платье – жена Кроума, как сказал корреспондент. Принимает почетную журналистскую именную дощечку от имени своего покойного мужа. Потом – хаос.
 Артур Баттенкилл резко наклонился ближе, сжимая свой мартини обеими руками. Боже, это объявлено официально – Кроум на самом деле жив!
 По телевидению это сказал адвокат журналиста. Он только что вручил сначала потрясенной, а теперь расстроенной женщине бумаги о разводе.
 В нормальных обстоятельствах судья улыбнулся бы, восхитившись хладнокровной засадой адвоката, но Артур Баттенкилл нисколько не радовался моменту. Он взбирался по лестнице, перескакивая через две ступеньки, предчувствуя, что обнаружит, когда доберется до спальни; готовя себя к тому катастрофическому факту, что Кэти не в магазине и не в салоне. Она ушла.
 Ее ящики в столе были пусты, ее половина туалетного столика чиста. И чемодана не было – большого коричневого с откидными колесиками. Бледно-лиловая записка с вычурным почерком Кэти крепилась скотчем к изголовью их кровати, и на несколько секунд она парализовала судью.

 Честно, Артур. Не забыл?

 А это, конечно, означало, что его жена Кэтрин Баттенкилл побывала в полиции.
 Судья начал собираться, как безумный беглец, которым он вот-вот станет. Завтрашний газетный заголовок на первой полосе эксгумирует Тома Кроума, но, что еще важнее, вновь распалит интерес к тайне трупа, найденного в сгоревшем доме. Детективы, которые в других обстоятельствах отклонили бы болтовню Кэти как супружеский гнев (и поступили бы так без побуждения со стороны, будучи старыми знакомцами Артура Баттенкилла по суду), теперь вынуждены будут под испепеляющим взглядом прессы воспринять Кэти всерьез.
 Что означает полноценные розыски Чемпа Пауэлла, пропавшего помощника судьи.
 И меня могут выебать, подумал Артур Баттенкилл. Жестоко выебать.
 Он запихал в запасной чемодан, литой «Самсонайт», белье, туалетные принадлежности, все рубашки с коротким рукавом, что были, джинсы и брюки-хаки, ветровку, защитный крем от солнца без парааминобензойной кислоты, спортивные плавки, пачку чеков путешественника (которые приобрел утром в банке) и несколько дорогих сердцу предметов (гравированные запонки, судейский молоток слоновой кости и две коробки персональных шаров для гольфа «Тайтлист»). Он спрятал пять тысяч наличными (снятые во время той же вылазки в банк) в случайную пару нейлоновых носков. Он упаковал один синий костюм (хотя и без жилета) и одну судейскую мантию, на случай если потребуется произвести впечатление на какого-нибудь упорствующего багамского иммиграционного служащего.
 Единственное, чего Артур Баттенкилл не обнаружил в супружеском столе, – своего паспорта, который Кэти, без сомнения, выкрала, чтобы помешать его побегу.
 Умница девочка, сказал себе судья.
 Но его жена не знала (а Артур Баттенкилл, наоборот, знал, выяснив во время своих незаконных путешествий с Уиллоу и Даной), что гражданам США для въезда в Содружество Багамы паспорт не требуется. Достаточно свидетельства о рождении – а оно лежало у судьи в бумажнике.
 Он застегнул чемодан и вытащил его в гостиную, где позвонил в маленькую авиачартерную службу в Сателлайт-Бич. Владелец был обязан судье любезностью, поскольку тот однажды сэкономил ему кучу денег, отклонив катастрофический судебный вердикт. Дело касалось 323-фунтовой пассажирки, которую ранило скользящим контейнером в хвостовой части при полете на Андрос. Присяжные обвинили в несчастном случае авиаперевозчиков и присудили пассажирке по 100 000 долларов за каждый сломанный палец на ноге – каковых было ровно четыре. Однако, по мнению Артура Баттенкилла, основанному на показаниях экспертов, женщина была виновата по большей части сама, поскольку именно ее тяжеловесное присутствие в хвосте самолета и привело к такой резкой перегрузке во время взлета. Судья урезал решение присяжных на семьдесят пять процентов – что было утверждено по апелляционной жалобе и радостно принято чартерной фирмой.
 Владельцы которой теперь заверили Артура Баттенкилла-младшего, что с его доставкой в Марш-Харбор не будет проблем – вообще никаких.
 Пока судья принимал душ и брился в последний раз как американский житель, он представлял себе, как это будет – его новая жизнь на островах. С Кэти было бы получше – одинокий мужчина средних лет, разумеется, привлечет больше внимания и даже подозрений. И все же он с легкостью воображал себя свежеприбывшим разведенным джентльменом – нет, вдовцом! Вежливым, образованным, уважающим местные порядки. Он купит маленький участок у воды и будет скромно жить за счет инвестиций. Обдуманно проронит, что занимал выдающееся положение в Штатах. Быть может, в итоге примется за какую-нибудь сдельную работу, консультации местных юристов, ведущих дела с судами Флориды. А еще выучится плавать с маской и трубкой и закажет определители рифовых рыб. Будет ходить босиком и загорит дочерна. И на рисование времени хватит (хоть он и не рисовал со студенческих времен) – акварели проплывающих парусников и качающихся пальм, яркие тропические сцены, которые хорошо пойдут у туристов в Нассау или Фрипорте.
 Прислонившись лбом к плитке в парилке душа, достопочтенный Артур Баттенкилл-младший ясно видел все это. Однако он не видел простого синего седана, въезжающего на дорожку к дому. Внутри было три человека: агент ФБР и два окружныхдетектива. Они приехали спросить судью о его помощнике, чье имя любезно сообщили жена судьи и секретарши, и чьи зажаренные останки были (меньше часа назад) положительно идентифицированы после серии тестов ДНК Если, как утверждала миссис Баттенкилл, судья поручил покойному Чемпу Пауэллу поджог, при котором Пауэлл и погиб, тогда сам Баттенкилл-младший предстанет перед судом за убийство при отягчающих обстоятельствах.
 Эта тема возникла довольно скоро, когда Артур Баттенкилл вытерся, оделся, подхватил чемодан и – весело мурлыча мотив «Желтой птицы»  [51] – вышел из парадной двери, где его поджидали агенты.
 – Что будет с вашим мужем?
 Кэти Баттенкилл сказала:
 – Тюрьма, наверное.
 – Боже, – отозвалась Мэри Андреа Финли Кроум, думая: а она жестче, чем кажется.
 – На следующем выезде будет «УДенни». Вы голодны?
 Мэри Андреа вздохнула:
 – Напомните, куда мы едем? Как называется место.
 – Грейндж.
 – И вы уверены, что Том там?
 – Думаю, да. Я вполне уверена, – ответила Кэти.
 – И откуда же все-таки вы его знаете? Или вы уже говорили?
 Мэри Андреа не привыкла к дорожным приключениям в компании абсолютных незнакомцев, но этой женщине, кажется, можно было доверять, а Мэри Андреа обезумела – ее напугал адвокат, занимавшийся разводом Тома, на нее грубо накричали репортеры. Она никогда не забудет ни жара софитов, припекавших шею, когда она спасалась бегством, ни ужаса, когда она пробивала себе дорогу сквозь толпу в вестибюле редакции. Она даже собралась было симулировать очередной обморок, но передумала: хореография в такой суматохе рискованна.
 Внезапно ее локоть сжала чья-то рука, Мэри Андреа развернулась и увидела эту женщину – хорошенькую рыжеватую блондинку, которая вывела ее за дверь и предложила:
 – Давайте увезем вас из этой абракадабры.
 И Мэри Андреа, ошеломленная поражением и ослабевшая от унижения, пошла за незнакомой утешительницей, потому что это немногим хуже побега, который ей очень хотелось совершить. Женщина представилась Кэти Кто-то-там и резво запихнула Мэри Андреа в машину.
 – Я старалась добраться побыстрее, – вздохнула Кэти. – Я хотела сказать вам, что ваш муж жив – вы имели право знать. Но меня задержали в конторе шерифа.
 Сначала Мэри Андреа пропустила последнюю часть ее пояснений мимо ушей, но позже, когда они выехали на шоссе, вдруг напомнила об этом, чтобы завязать разговор. Кэти откровенно заявила, что муж ее – местный судья, совершивший чудовищное преступление, и что ее совесть и религиозные убеждения потребовали, чтобы она сдала его полиции. Рассказ возбудил любопытство Мэри Андреа, но ей хотелось вернуть беседу обратно к теме собственного ублюдочного махинатора-мужа. А как еще назвать человека, которому хватило жестокости сжечь свой дом только ради того, чтобы выставить собственную жену – пусть и проживающую отдельно – на публичное телевизионное посмешище?
 – Вы ошибаетесь. Все было не так, – возразила Кэти Баттенкилл.
 – Вы не знаете Тома.
 – Вообще-то знаю. Видите ли, я была его любовницей. – Кэти придерживалась своей новообретенной доктрины абсолютной честности. – Примерно две недели. Загляните в мою сумочку, там список всех наших занятий любовью. На лиловой бумаге для заметок, сложен вдвое.
 – Вы это серьезно, да? – выдохнула Мэри Андреа.
 – Возьмите и взгляните.
 – Нет, спасибо.
 – Правда стоит дороже, чем все остальное в этом мире. Я расскажу вам все, что захотите знать.
 – И потом еще добавлю, – вполголоса буркнула Мэри Андреа. Она решила разыграть ревность, чтобы отбить у этой женщины охоту распространяться.
 Но Кэти застала ее врасплох вопросом:
 – Вы разве не рады, что он жив? Как-то по вам не скажешь, что вы в восторге.
 – Я… кажется, я до сих пор в шоке.
 Судя по всему, Кэти не поверила.
 Мэри Андреа сказала:
 – Если бы я на него так жутко не злилась, да, конечно, я бы порадовалась. – Что, пожалуй, было правдой. Мэри Андреа понимала, что ее сварливость не сообразуется с обстоятельствами, но молоденькая Кэти не могла знать, чем был брак с Кроумом – или чем он стал. А какой бы прекрасной актрисой Мэри Андреа ни была, она никак не могла сообразить, как вести себя экс-вдове. Она таких раньше не встречала.
 – Не надо злиться, – ответила Кэти. – Том вас не подставлял. Все, что случилось, – вина моего мужа, а заодно и моя, раз я спала с Томом. Понимаете, именно поэтому Артур велел поджечь дом…
 – Стоп. Кто такой Артур?
 – Мой муж. Я же вам говорила. Я понимаю, путаница ужасная, – добавила Кэти, – но вам стоит понять, что Томми этого не подстраивал. Он и знать не знал. Когда все случилось, его не было в городе, он работал над статьей для газеты. Вот Арт и послал человека в дом…
 – Так, тихо! – Мэри Андреа загородилась руками. – Вашему мужу из-за этого светит тюрьма?
 – Ну да.
 – Боже мой.
 – Я так рада, что вы мне верите.
 – О, я в этом не совсем уверена. – перебила Мэри Андреа. – Но история хоть куда, Кэти. А если вы  действительно  ее сочинили сами, вам стоит подумать о карьере в шоу-бизнесе. Серьезно.
 Когда Кэтрин Баттенкилл заговорила снова, до Грейнджа оставалось полчаса:
 – Я пришла к убеждению, что у всего происходящего есть свои причины, миссис Кроум. Совпадений, везения и удачи не существует. Все, что случается, призвано направлять нас. Например, Том. Если бы я тринадцать раз не занималась с Томом любовью, я бы никогда не узнала, каков Артур на самом деле. И Артур никогда не сжег бы дом, а вы бы не ехали сейчас со мной в Грейндж увидеться с мужем.
 В кои-то веки Мэри Андреа не рассчитала свою реакцию.
 – Тринадцать раз за две недели?
 Подумав: они побили  наш  старый рекорд.
 – Но это вместе с оральными связями. – Кэти попыталась смягчить удар. Она опустила стекло. В машину устремился прохладный воздух. – Не знаю, как вы, а я до смерти хочу чизбургер.
 – А я до смерти хочу побеседовать с мистером Томом Кроумом.
 – Уже недолго, – беспечно сказала Кэти. – Но нам все равно нужно сделать пару остановок. Одну на заправке.
 – А вторую где?
 – Кое-что особенное. Увидите.




 Двадцать девять


 Утром 6 декабря Клара Маркхэм приехала в свое агентство недвижимости, чтобы завершить сделку с покупателем владений, именуемых Симмонсовым лесом. Бернард Сквайрз, инвестиционный менеджер «Международного центрального союза бетонщиков, шпаклевщиков и облицовщиков Среднего Запада», уже ждал на стоянке. Когда Клара Маркхэм отперла дверь, появилась Джолейн Фортунс – джинсы, трикотажная рубашка, солнечные очки персикового оттенка и бейсболка. Ногти она покрасила в сверкающий оранжевый цвет.
 Щеголеватый Сквайрз забеспокоился – он перекидывал портфель из кожи угря из одной руки в другую. Клара Маркхэм представила их и включила кофеварку.
 – И как путешествие, Джо? Куда ездила? – спросила Клара.
 – На природу.
 – В такую-то погоду!
 – Да ладно, солнц, зато мошкары не было. – Джолейн быстро сменила тему: – А как там мой приятель Кении? Как его диета?
 – Мы сбросили два фунта! Я перевела его на сухой корм, как ты предлагала, – гордо сообщила Клара Маркхэм.
 Она передала чашку кофе Бернарду Сквайрзу, тот сдержанно поблагодарил. – Кении – мой голубой перс, – объяснила агентша. – Джо работает в ветеринарной клинике.
 – Надо же. А у моей сестры сиамец, – сказал Сквайрз исключительно из вежливости.
 Джолейн Фортунс сдернула темные очки и с улыбкой обернулась к нему. Он едва скрывал раздражение. И вот  это  его соперник в покупке коммерческой собственности ценой в три миллиона долларов – чернокожая баба с оранжевыми ногтями, работающая в больнице для животных!
 Клара Маркхэм уселась за стол, незахламленный и безукоризненно чистый. Джолейн Фортунс и Бернард Сквайрз расположились на стульях с прямыми спинками, почти бок о бок. Поставили кофейные чашки на отделанные пробкой подставки.
 – Начнем? – спросила Клара.
 Сквайрз без предисловий раскрыл портфель на коленях и передал ей пачку документов стандартного формата. Клара бегло взглянула на титульный лист. Специально для Джолейн вслух заметила:
 – Предложение профсоюза – ровно три миллиона, двадцать пять процентов наличными. Мистер Сквайрз уже внес депозит-задаток, который мы положили на счет условного депонирования.
 Они взвинтили ставки, с тоской подумала Джолейн. Сволочи.
 – Джо?
 – Я предлагаю три и один, – объявила она. – И тридцать процентов вперед.
 Она уже побывала в банке с утра пораньше. Том оказался прав – молодой вице-президент в дизайнерских подтяжках не задумываясь предложил открытую кредитную линию для возмещения любой недостачи по первому взносу за Симмонсов лес.
 – Мисс Маркхэм, – вмешался Сквайрз, – я не привык к подобной… неформальности. Предложения такого размера обычно представляются в письменной форме.
 – Мы в маленьком городке, Бернард. И потом, это же вы торопитесь, – приторно улыбнулась Клара.
 – Это мои клиенты, вы же понимаете.
 – Разумеется.
 Джолейн Фортунс решила, что не даст себя запугать.
 – Клара знает, что я держу слово, мистер Сквайрз. Не кажется ли вам, что так дело пойдет быстрее для всех троих?
 На лице инвестиционного менеджера мелькнуло презрение.
 – Отлично, быстрее так быстрее. Мы поднимаем до трех миллионов с четвертью.
 Клара Маркхэм слегка отодвинулась:
 – Вам разве не нужно позвонить своим людям в Чикаго?
 – В этом нет необходимости, – с ледяной любезностью отозвался Сквайрз.
 – Три и три, – сказала Джолейн. Сквайрз беззвучно закрыл портфель:
 – Это может продолжаться сколько вашей душе угодно, мисс Фортунс. Пенсионный фонд предоставил мне поразительную по масштабам самостоятельность.
 – Три и четыре. – Тревога постепенно сменялась испугом. Сквайрз – акула, думала Джолейн, и это его работа.
 – Три и пять, – парировал Бернард Сквайрз. Теперь настал его черед улыбаться. Девчонка быстро теряла почву под ногами. «И чего же я так дергался? – недоумевал он. – Жутковатая дыра, а не город, зря я поддался». – Видите ли, профсоюз привык доверять моему мнению в подобных вопросах. Застройка и все такое. Переговоры они оставляют мне. Ценность такого участка, как этот, определяется рынком в каждый конкретный день. А сегодня рынок, если начистоту, имеет место быть весьма неплохим.
 Джолейн быстро взглянула на подругу, которая хранила похвальную бесстрастность, пока шел торг и взлетала траектория агентских комиссионных. В теплых ореховых глазах Клары читалось сочувствие.
 Джолейн уныло подумала: если бы лотерея выплачивала джекпоты одной суммой разом, я бы купила Симмонсов лес хоть сейчас. Я бы отвечала на каждый доллар Сквайрза своим, пока по его розовым среднезападным щекам не заструится пот.
 – Прости, Клара, можно…
 – Три и семь! – огрызнулся Бернард Сквайрз, чисто машинально.
 – …я воспользуюсь твоим телефоном?
 Клара Маркхэм сделала вид, что не услышала Сквайрза. Когда она подтолкнула к Джолейн телефон, тот зазвонил. Клара одновременно сняла трубку и развернула стул так, чтобы не было видно ее лица. Ее голос понизился до шепота.
 Джолейн бросила взгляд на Сквайрза, который смахивал невидимую пылинку со своего портфеля. Они оба вопросительно подняли глаза, когда услышали слова Клары:
 – Без проблем. Впустите его.
 Она повесила трубку и повернулась к ним.
 – Боюсь, что это немаловажно, – сказала она.
 – Неужели еще один претендент? – нахмурился Сквайрз.
 – О боже, нет, – хихикнула агентша.
 Дверь открылась, и она жестом пригласила посетителя войти – дюжий чернокожий мужчина в круглых очках и деловом костюме – покрой еще изящнее, чем у Сквайрза.
 – Господи, – пробормотала Джолейн Фортунс. – Надо было догадаться.
 Моффит чмокнул ее в макушку кепки:
 – Рад тебя видеть, Джо. – И затем, учтиво, Сквайрзу: – Не вставайте.
 – Вы кто?
 Моффит извлек свой жетон. Реакция Бернарда, как позже рассказывала коллегам Клара, оказалась до того смешна, что, пожалуй, почти стоила потери дополнительных комиссионных.
 Не дождавшись от Джолейн ответа, Моффит приехал в Грейндж, взломал заднюю дверь ее дома и (во время аккуратного, но тщательного обыска) прослушал сообщения на ее автоответчике. Так он и вышел на Клару Маркхэм, женщину, которая (в отличие от некоторых флоридских торговцев недвижимостью) искренне верила в сотрудничество с полицейскими властями. Клара сообщила Моффиту, что Джолейн интересуется Симмонсовым лесом, и привлекла его к ускорению переговоров. Что-то щелкнуло в памяти Моффита, когда он услышал, что покупателем-конкурентом был «Международный центральный союз бетонщиков, шпаклевщиков и облицовщиков Среднего Запада». Раннее утро Моффит провел в разговорах с коллегами, которые, в свою очередь, говорили с компьютерами. И они оказались исключительно полезны.
 Клара Маркхэм пригласила его сесть. Моффит отказался. Бернард Сквайрз встревожился, когда Моффит над ним навис, что и было желательно для Моффитова замысла.
 Сквайрз изучил удостоверение агента и сказал:
 – Алкоголь, табак и огнестрельное оружие? Я не понимаю. – Затем, пущей гладкости ради: – Надеюсь, вы проделали весь этот путь не по государственному делу, мистер Моффит, потому что я не пью, не курю и не ношу оружие.
 Агент засмеялся.
 – Значит, во Флориде вы в меньшинстве, – заметил он.
 Бернарду Сквайрзу тоже пришлось засмеяться – нервно и неубедительно. Он уже чувствовал, как майка липнет к пояснице.
 Моффит спросил:
 – Вы знаете человека по имени Ричард Тарбоун?
 – Я знаю, кто он, – сказал Сквайрз – этот же самый ответ он уже давал трем разным большим жюри.
 – Вы знаете его как Ричарда или как Ледоруба?
 – Я знаю  о  нем, – осторожно ответил Сквайрз, – как о Ричарде Тарбоуне. У него законный бизнес в районе Чикаго.
 – Ну конечно, – отозвался Моффит. – А я незаконнорожденный ребенок Литтл Ричарда.
 Джолейн Фортунс прикрыла рот, чтобы не расхохотаться. Клара Маркхэм сделала вид, будто читает особые условия профсоюзного предложения о покупке. Моффит попросил разрешения поговорить с мистером Сквайрзом с глазу на глаз, женщины не стали возражать. Джолейн торжественно пообещала раздобыть каких-нибудь пончиков.
 Оставшись в офисе наедине со Сквайрзом, Моффит сообщил:
 – На самом деле вы не хотите покупать эту землю. Поверьте мне.
 – Пенсионный фонд крайне заинтересован…
 – Пенсионный фонд, как мы оба знаем, – ширма для семьи Тарбоун. Так что кончайте нести чушь, Берни.
 Сквайрз задвигал челюстями, будто разжевывал комок ириски. Он услышал, как щелкнул дверной замок. Агент стоял совсем рядом.
 – Это клевета, мистер Моффит, если только вы не сможете это доказать – а вы не сможете.
 Он ждал ответа – тщетно.
 – Что вам за интерес? – выдавил Сквайрз. Он не понимал, чего ради БАТО вынюхивало что-то в коммерческой земельной сделке, никак не связанной с незаконным оружием или выпивкой. Гангстеры каждые день покупали и продавали недвижимость во Флориде. В тех редких случаях, когда государство что-то замечало, в гости наведывалось ФБР или Налоговое управление.
 – Мой интерес, – сказал Моффит, – чисто личный. – Агент сел и придвинулся еще ближе к Сквайрзу. – И тем не менее, – заметил он, – вы должны быть в курсе, что 10 мая 1993 года некто Стивен Юджин Тарбоун, он же Стиви «Мальчик» Уандер, был арестован неподалеку от Гейнсвилла за перевозку из одного штата в другой нелегальных глушителей, деталей автоматов и огнестрельного оружия без лицензий. Все это было найдено в багажнике арендованного «линкольна» «Марк IV» во время обычной остановки на дороге. Стивен Тарбоун был за рулем. Сопровождали его осужденная проститутка и еще один выдающийся гражданин по имени Чарльз «Хомяк» Хайндемен. То, что обвинительный приговор Стивену был обжалован и отменен, никоим образом не уменьшило мой интерес к текущей деятельности молодого человека – или его отца Ричарда – по переправке оружия. Так что официально  это  относится к сфере моих полномочий, если мне потребуется подтвердить таковую. Понимаете меня?
 Металлический вкус начал пузырьками подниматься в горле Сквайрза откуда-то из налитых внутренностей. Каким-то образом он умудрился смерить человека из БАТО холодным взглядом:
 – Сказанное вами меня нисколько не интересует и не имеет никакого существенного отношения к этой сделке.
 Моффит весело сложил ладони чашечками и громко хлопнул. Сквайрз подпрыгнул.
 – К сделке? Слушайте сюда, вот вам сделка, – ухмыльнулся агент. – Если вы не заберете свой ящеричный чемодан и свой наличный взнос и не отвалите домой в Чикаго, вашему приятелю Ричарду Ледорубу светит побывать в заголовке на первой полосе: «В ДЕЛЕ МЕСТНОГО ТОРГОВОГО ЦЕНТРА, ПОХОЖЕ, ЗАМЕШАНЫ ПОДОЗРИТЕЛЬНЫЕ МАФИОЗИ». Я не писатель, мистер Сквайрз, но суть вам ясна. Статья будет по-настоящему доскональным анализом предприятий мистера Тарбоуна и его семьи, а также его связей с вашим профсоюзом. На самом деле готов поспорить, что мистер Тарбоун будет поражен достоверностью информации в этом материале. А все потому, что слить ее собираюсь лично я.
 Бернард Сквайрз из последних сил сохранял спокойствие и высокомерие.
 – Блеф – пустая трата времени, – пробормотал он.
 – Совершенно с вами согласен. – Из нагрудного кармана Моффит достал визитную карточку и подал ее Сквайрзу. – Вот журналист, который займется статьей. Он, видимо, на днях вам позвонит.
 Рука Сквайрза дрожала, поэтому он шлепнул карточку на стол. Она гласила:


Томас П. КРОУМ



штатный журналист



«Реджистер»

 – Настоящая скотина, – добавил Моффит. – Вам понравится.
 Бернард Сквайрз схватил визитку репортера и разорвал ее пополам. Предполагалось, что жест будет презрительным, но агента БАТО он, кажется, изрядно позабавил.
 – Так что, мистер Тарбоун не против почитать о себе в прессе? Это хорошо. Таким ребятам, как он, необходима толстая шкура. – Моффит поднялся. – Но вам, Берни, пожалуй, стоит предупредить его насчет Грейнджа.
 – О чем именно?
 – Очень консервативное местечко. Народ здесь, похоже, всерьез относится к религии. Куда ни пойди – всюду поклоняются то одной, то другой святой штуке, не замечали еще?
 Сквайрз угрюмо подумал о калеке с кровавыми дырками в ладонях и странной паре, распевающей среди черепах.
 – Люди здесь, – продолжал Моффит, – не очень-то жалуют грех. Ну то есть вообще не выносят. Из чего следует, что от гангстеров они вряд ли будут без ума, Берни. От гангстеров из Чикаго или откуда угодно. Когда эта история появится в газете, не ждите большого торжественного приема в честь этого вашего Ричарда Ледоруба. И еще не стоит ждать, что отцы этого города будут из кожи вон лезть ради ваших строительных разрешений, прав на использование канализации и так далее. Понимаете, о чем я?
 Бернард Сквайрз держался прямо, обоими локтями тыча в спинку стула. Он чувствовал, как агент расхаживает туда-сюда у него за спиной, потом услышал, как повернулась дверная ручка.
 – Вопросы есть? – раздался голос Моффита.
 – Вопросов нет.
 – Отлично. Пойду поищу дам. Приятно было с вами поболтать, Берни.
 – Да пошел ты! – пробормотал Сквайрз.
 Дверь за спиной открылась, и по холлу разнесся хохот Моффита.
 Не вставая, Деменсио заметил:
 – Вы рано. А где наша счастливица?
 – У нее встреча, – сказал Том Кроум.
 – Деньги привезли?
 – Само собой.
 Триш пригласила их внутрь. За кухонным столом творилось нечто странное: она и муж в желтых латексных перчатках оттирали панцири малюток-черепах.
 Кроум взял одну черепашку, на которой было нарисовано бородатое лицо.
 – Только не спрашивайте, – сказал Деменсио.
 – А это, собственно, кто?
 – Один из апостолов, может – святой. Совершенно не важно. – Деменсио печально полировал крошечный панцирь.
 Триш добавила:
 – Краска отлично сходит от «Уиндекса» и воды. Вреда им не будет.
 Том Кроум осторожно поместил рептилию в аквариум к остальным:
 – Помощь нужна?
 Триш сказала – нет, спасибо, уже почти закончили. И сообщила, как сильно они привязались к маленьким шельмецам.
 – Они будут есть у вас прямо из рук.
 – Да что вы?
 – Латук и даже сырой гамбургер.
 – Моя жена хочет сказать, – вмешался Деменсио, – что у нас к Джолейн предложение. Мы были бы признательны за возможность…
 – Возможность чего?
 – Купить их. Все сорок пять. Две штуки за всю кучу – как, сойдет?
 Этот человек не шутил. Он хотел владеть черепахами.
 – У них тут будет хороший дом, мистер Кроум, – прочирикала Триш
 – Нисколько не сомневаюсь. Но я не могу продать их, извините. Джолейн уже все решила.
 Пара явно была разочарована. Кроум достал бумажник.
 – Запросто себе таких же наловите. Озера ими кишат. Деменсио покивал:
 – Да, да. – Он дочистил последнюю черепаху и отошел к раковине вымыть руки. – Говорил я тебе, – буркнул он жене.
 Том Кроум заплатил черепашьим нянькам стодолларовыми купюрами. Деменсио взял деньги не считая – работа Триш.
 – Может, кофейный пирог? – предложила она.
 Кроум с удовольствием согласился. Он предполагал, что
 Джолейн будет какое-то время занята в агентстве недвижимости. К тому же он чувствовал, что после краха семейного черепашьего предприятия нужно вести себя дружелюбно. Чтобы подбодрить Деменсио, он сказал:
 – Мне нравится, что вы сделали с Мадонной. Эти ее красные слезы.
 – Да? По-вашему, похожи на настоящие?
 – Стопудово как из вены.
 – Пищевой краситель, – призналась Триш. Она положила перед Кроумом два куска кофейного пирога с грецким орехом и корицей. – У нас на правильный подбор смеси целый день ушел или вроде того, – добавила она, – но мы справились. Больше ни у кого во Флориде нет такой, чтобы плакала кровью.  Душистой  кровью! Вам масло или маргарин?
 – Лучше масло.
 Деменсио сказал, что скоро прибудет первый утренний автобус с христианскими паломниками.
 – Из Южной Калифорнии – ну, знаете, адский огонь и сера, чертовски трудная толпа, – задумчиво размышлял он. – Если уж  они  на это западут, мы тогда окончательно поймем, что все в порядке.
 – Все просто замечательно, – преданно отозвалась Триш.
 Пока Кроум намазывал маслом кофейный пирог, Деменсио спросил:
 – Газеты видели? Там пишут, что вы покойник. Сгорели в доме.
 – Вот и мне то же самое говорили. Для меня это новость.
 – Так чего там такое стряслось-то? Как такая ерунда могла приключиться? – подозрительно спросил Деменсио.
 – Погиб другой человек. Ошиблись при опознании.
 Триш была заинтригована:
 – Прямо как в кино!
 – Угу, – кивнул Кроум, быстро жуя.
 Деменсио скептически отметил синяк на щеке Кроума – последний мирской след Бодеана Геззера. Триш предположила, что болеть должно зверски.
 – Упал с лодки. Ничего серьезного, – сказал Кроум, вставая. – Спасибо за завтрак. Мне, пожалуй, пора бежать – Джолейн ждет своих черепах.
 – Пересчитать их не хотите?
 Разумеется, Кроум уже это сделал.
 – Не, я вам верю, – заявил он Деменсио.
 Он обхватил углы большого аквариума и поднял его. Триш придерживала открытой входную дверь. Кроум не успел сделать и шага, как услышал крик, вибрирующий и нечеловеческий – звук дистиллированного страдания, будто из пыточной ямы.
 Кроум застыл в проходе.
 Триш уставилась куда-то ему за спину:
 – Ой-е, я-то думала, он спит. – Тощее существо в белом шло к ним через гостиную. Деменсио поспешно вмешался, отталкивая его назад тунцовой острогой с длинной ручкой.
 –  Нииийаа фрооммм! Хууди ниийаа!  – выпевало хилое создание.
 – Все, хватит уже, – сурово велел ему Деменсио.
 Том Кроум в недоумении шагнул обратно в дом:
 – Синклер?
 Перспектива потери черепах ввела его в ступор. Триш приготовила горячий чай и отвела Синклера в свободную спальню, чтобы он не видел, как смывают лики святых с черепашьих панцирей. Это (она предупредила Деменсио) вполне могло бы отправить беднягу в глубокий нокаут.
 Чтобы гарантировать сон Синклера, она добавила в его ромашку лошадиную дозу «Найквила». Но этого оказалось мало. Синклер нетвердо пришаркал в гостиную в самый неподходящий момент, как раз когда крошек-черепах уносили. Первая атака Синклера была отражена Деменсио и закругленной стороной остроги. Второй бросок потерпел неудачу, когда заскорузлая простыня, в которую Синклер завернулся, зацепилась за сумку для гольфа. Любитель черепах с грохотом обрушился на пол, где и барахтался, пока остальные его не успокоили. Синклера подняли и усадили в разложенное горизонтально раскладное кресло Деменсио.
 Когда подрагивающие веки Синклера поднялись, он выпалил в лицо человека перед собой:
 – Но ты же мертв!
 – А вот и нет, – сказал Том Кроум.
 – Это благословенное чудо!
 – На самом деле просто в газете напортачили.
 – Благодарение господу!
 – Им бы стоило дождаться результатов по ДНК, – продолжал Кроум, ничего не зная о недавнем духовном перерождении своего редактора.
 – Спасибо тебе, Иисус! Спасибо, господи! – раскачиваясь, напевал Синклер.
 – Ты, прошу прощения, в своем уме? – осведомился Кроум.
 Деменсио с женой оттащили его в сторону и объяснили, что произошло, – как Синклер приехал в Грейндж в поисках Тома и как его очаровали апостольские черепахи.
 – Он стал совершенно другим человеком, – прошептала Триш.
 – Отлично, – заметил Кроум. – Давно пора.
 – Вы бы видели, как он с ними в воде лежит. И говорит на языках. И… как бишь это, милый?
 – «Источает», – сказал Деменсио.
 Его жена взволнованно закивала:
 – Да! Он источает покой.
 – И к тому же приносит хренову тучу денег, – добавил Деменсио. – Паломники-то его обожают, называют Черепашьим Парнем. Мы даже специальные футболки заказали.
 – Футболки? – переспросил Кроум, словно это самый обычный разговор.
 – А то! Малый, который занимается шелкографией в Кокос-бич – всякие серферские штуки по большей части, – ну так он был только за, хотел попробовать что-нибудь новенькое. – Деменсио вздохнул. – Теперь-то это все коту под хвост, ваша подруга ведь нам их не продаст. За каким чертом теперь нужны эти футболки?
 Триш с подлинно христианским духом изрекла:
 – Милый, в этом нет вины Джолейн.
 – Ну да, ну да, – отозвался ее муж.
 Кроум пристально посмотрел на замотанный в простыню комок на раскладном кресле. Синклер закрыл голову и свернулся зародышем.
 Черепаший Парень? Что ж, по-своему трогательно. Синклер выглянул и мертвенно-бледным пальцем поманил его к себе. Кроум приблизился, и Синклер пробормотал:
 – Том, умоляю тебя!
 – Но они не мои.
 – Ты не понимаешь – они чудотворные, эти малыши. Ты был мертв, а теперь ты жив. А все потому, что я молился.
 – Я не был мертв, я…
 – А все из-за этих черепах. Том, пожалуйста. Ты мне обязан. Ты  им  обязан. – Рука Синклера метнулась и схватила Кроума за запястье. – У меня внутри покой, когда я плаваю в этой канаве, с этими нежными совершенными созданиями, тварями Божьими… За всю жизнь, Том, я никогда не знал такого покоя. Это как… как прозрение!
 Деменсио тайно подмигнул Триш – мол, запиши: Прозрение.
 Кроум сказал Синклеру:
 – Так значит, ты остаешься?
 – Ой, ну конечно. Родди и Джоан сдали мне комнату.
 – И никогда не вернешься в газету?
 – Ни за что. – Синклер смущенно фыркнул.
 – Обещаешь?
 – На стопке библий клянусь, брат мой.
 – Ну хорошо. А вот что сделаю я. – Кроум высвободился и прошел к аквариуму. Вернулся с одной черепашкой, водяной желтобрюхой, которую и поместил в протянутую ладонь своего редактора. – Эта твоя, – объявил Кроум. – Захочешь больше – сам наловишь.
 – Благослови тебя Боже, Том! – Синклер держал яркую полосатую черепашку в чашечке ладони, будто драгоценный камень. – Смотри, это Варфоломей!
 Разумеется, никакого лица на черепашьем панцире видно не было – никакого нарисованного лица, во всяком случае. Деменсио стер все начисто.
 Том Кроум ускользнул от Синклера и поднял с пола аквариум. Когда он выходил из дома, Триш сказала:
 – Мистер Кроум, это был очень добрый поступок. Правда, милый?
 – Ну да, конечно, правда. – кивнул Деменсио. Одна черепаха лучше, чем ни одной. – Джолейн не будет злиться?
 – Нет, я думаю, она все прекрасно поймет.
 Том Кроум попрощался и с тяжелой емкостью спустился по ступенькам.
 Женщины прибыли в Грейндж во вторник вечером, слишком поздно для экскурсий Кэти Батгенкилл. Они сняли комнату в прелестном мотеле, где им принесли обильный ужин – тушеное мясо с замечательным салатом «Цезарь». За десертом (пирог с орехами пекан и массой ванили) они попытались завязать беседу с единственным, кроме них, постояльцем, хорошо одетым бизнесменом из Чикаго. Он был молчалив и так поглощен своими мыслями, что ни с одной из женщин даже не попытался флиртовать – они удивились, но не расстроились.
 Утром Кэти спросила у миссис Хендрикс, как пройти к святому месту. Мэри Андреа Финли Кроум делала вид, что раздосадована окольным маршрутом, но, честно признаться, была благодарна. Ей требовалось время, чтобы отрепетировать про себя то, что она скажет своему отдельно живущему мужу, если он найдется. Кэти была уверена, что найдется.
 – А между тем вы не пожалеете.
 – Нам что-нибудь надо взять с собой? – спросила Мэри Андреа.
 – Только непредвзятость.
 Святилище оказалось всего в паре кварталов. Кэти припарковалась за длинным серебристым автобусом, изрыгавшим страждущих богоискателей. В руках у них были молитвенники, распятия, зонтики (от солнца) и, конечно же, камеры всех сортов. Некоторые мужчины в свободных прогулочных шортах, кое-кто из женщин – в широкополых шляпах. Лица открыты, дружелюбны и не омрачены тревогой. Мэри Андреа подумала, что это счастливейшая группа из тех, что она видела, – счастливее даже, чем зрители «Кошек».
 – Давайте встанем в очередь, – предложила Кэти.
 Место поклонения Деве Марии находилось на лужайке у обычного пригородного дома. Четырехфутовая статуя стояла на самодельной платформе, перед платформой – канава с водой. Радушная женщина в цветастом брючном костюме ходила вдоль очереди паломников и предлагала напитки, закуски и крем от солнца. Мэри Андреа купила «Снэппл» и тюбик «Гавайи Тропик № 30». Кэти выбрала диетическую колу.
 По очереди пронесся слух, что у плачущей Мадонны перерыв в рыданиях. Турист, стоявший перед Кэти, запрокинул голову и вздохнул:
 – Ну вот, только бы не еще один сухой день.
 – Вы о чем?
 – Да о том же самом, что случилось, когда я здесь в последний раз был, весной, – она вообще ни разу не заплакала, ни единой, понимаешь, слезинки. Мы уехали, а на следующее утро – здрасьте-пожалуйста. Друзья нам фотографии прислали – так она там ни дать ни взять Верный Старик!  [52] 
 Мэри Андреа отвлеклась на загорелую обветренную женщину в свадебном платье. Восседая на табурете под деревом, женщина что-то тихонько излагала и театрально жестикулировала. Полдюжины туристов из автобуса собрались вокруг, хотя особо не приближались. Мэри Андреа как актрису всегда привлекали такие колоритные живые персонажи. Она попросила Кэти Баттенкилл придержать место в очереди.
 Стук высоких каблуков насторожил мать Фингала: обычные паломники не одеваются так эффектно. Длина юбки новоприбывшей вызывала дополнительные сомнения в ее благочестии, хотя Фингалова мать и не была готова вынести решение на этот счет. Разве рыжеволосые богачки не могут переродиться? И разве не могут они, даже будучи грешницами, оказаться щедрыми в своих пожертвованиях?
 – Привет. Меня зовут Мэри Андреа.
 – Добро пожаловать в Грейндж. Я Марва, – отозвалась мать Фингала с табурета.
 – Мне нравится ваш наряд. Вы его сами сшили?
 – Я замужем за Словом Господним.
 – А что у вас там, – поинтересовалась Мэри Андреа, – в тарелке?
 Другие туристы потянулись к статуе Мадонны, где, кажется, началась возбужденная суета. Фингалова мать обеими руками подняла свой личный объект поклонения. Это была форма для выпечки «Таппервэр», матовая, цвета морской волны.
 – Узри же Сына Божия! – провозгласила Фингалова мать.
 – Что, серьезно? Можно взглянуть?
 – Лик Иисуса Христа!
 – Да-да, – сказала Мэри Андреа. Она открыла сумочку, достала три долларовых купюры и сунула их в прорезь коробки для пожертвований.
 – Благодарим тебя, дитя. – Мать Фингала поставила форму себе на колени и с ворчанием открыла крышку. – Узри же!
 – Это же омлет? – Мэри Андреа склонила голову набок.
 – Разве ты не видишь Его?
 – Нет, Марва, не вижу.
 – Ну вот… посмотрите так. – Фингалова мать повернула форму на полоборота и стала менторски тыкать пальцем: – Это Его волосы… а вот Его брови…
 – Перец-горошек?
 – Нет-нет, ветчина… Взгляните, это Его терновый венец.
 – Кубики помидоров?
 – Именно! Хвала Господу!
 – Марва, – сказала Мэри Андреа. – Я никогда не встречала ничего подобного. Никогда! – С тех пор как в последний раз ела «У Денни», подумала она.
 Омлет не напоминал совершенно ничего, кроме омлета. Женщина или валяла дурака, или мошенничала, но кому какое дело?
 – Будь благословенно, дитя, – изрекла мать Фингала, захлопывая крышку формы и туго ее завинчивая. Тем самым она объявила, что паломница на высоких каблуках уже получила откровение на свои три бакса.
 Мэри Андреа сказала:
 – Хочу, чтобы моя подруга тоже увидела. Вы не против? – Она радостно замахала Кэти, думая: по крайней мере это покруче, чем сидеть одной в «ХоДжо». – Кэти, иди сюда!
 Но Кэти Баттенкилл была поглощена другим. Очередь к плачущей Мадонне превратилась в хаотичную взволнованную толпу, и эта толпа ринулась к канаве.
 Фингалова мать пожала плечами:
 – Время плача. Ты бы поторопилась.
 Мэри Андреа пожалела сумасшедшую в свадебном платье. Нелегко, должно быть, тягаться с плачущей Девой Марией. Во всяком случае, когда у тебя есть лишь тарелка холодных яиц с «табаско». Мэри Андреа сунула женщине еще пять баксов.
 – Хочешь снова Его увидеть? – Мать Фингала просияла.
 – Может, как-нибудь в другой раз.
 Мэри Андреа начала пробираться к дому. Она шла на цыпочках, пытаясь различить Кэти в зыби паломников. Даже в своем рвении они оставались мирными и обходительными – Мэри Андреа поразилась. В Нью-Йорке на святыню уже совершили бы фанатичный массовый набег – как на концерте Спрингстина.
 Внезапно Мэри Андреа обнаружила, что по дорожке не пройти – высокий мужчина тащил навстречу – подумать только – аквариум, полный черепах.
 Господи, удивилась она, этот город – просто магнит для психов.
 Мэри Андреа отступила, чтобы дать незнакомцу дорогу. Он держал емкость высоко, на уровне глаз, чтобы защитить ее от толкотни туристов, и извинялся, протискиваясь между ними.
 И сквозь заляпанный водорослями аквариум Мэри Андреа узнала лицо.
 – Томас!
 Он с любопытством выглянул из-за кромки аквариума. Ее муж.
 – Будь я проклят, – пробормотал он.
 – Ты и будешь! – завопила Мэри Андреа Финли Кроум. – Не сомневаюсь, что ты будешь проклят!
 Она злобно распахнула плоскую сумочку и зашарила внутри. На мгновение Томас Пейн Кроум подумал, бывает ли ирония судьбы так безупречна, подумал, не убьют ли его сейчас взаправду, с необъяснимой охапкой черепашек в руках.




 Тридцать


 Леандр Симмонс и Жанин Симмонс Робинсон обозлились, узнав, что Бернард Сквайрз отозвал свое предложение по собственности их покойного отца. Во время конференц-связи с Кларой Маркхэм брат с сестрой сообщили, что им вовсе не нравится, что какой-то позер с Севера морочит им голову. Они-то понадеялись на заоблачную сумму после торгов, а теперь остались с одним покупателем и одним предложением.
 – Которое, – напомнила им Клара, – больше, чем у вас было две недели назад.
 Она не стала говорить, что Джолейн Фортунс сидит в офисе и слышит все через динамик громкой связи.
 Леандр Симмонс выступал за отклонение предложения в 3 миллиона, поскольку за землю старика, очевидно, можно выручить больше. Нужно только потерпеть. Но его сестра энергично выступала против: она уже внесла свою долю залога в строительство теннисного корта с земляным покрытием и новых коттеджей для гостей в своей зимней резиденции на Бермудах.
 Они судили и рядили полчаса кряду, спор прерывался лишь редкими лаконичными вопросами к Кларе Маркхэм на другом конце линии. Тем временем Джолейн развлекалась подслушиванием. Бедный Лайтхорс, думала она. Не удивительно, что он столько времени шастал по лесам – с такими-то детками.
 Наконец Жанин и Леандр сошлись на предложенной сумме в 3 миллиона 175 тысяч, которую Джолейн молчаливо одобрила (показав Кларе жестом – «о'кей!»). Агентша сказала брату с сестрой, что обсудит новую сумму с покупателем и перезвонит им. К обеду сделка состоялась – три и один ровно. Новая владелица Симмонсова леса взяла трубку и представилась Леандру и Жанин, которые внезапно превратились в двух милейших людей на земле.
 – Что вы задумали? – сердечно поинтересовалась сестра. – Кондоминиумы? Офисный парк?
 – Знаете, оставлю землю как есть, – сказала Джолейн.
 – Вот хитрюга. Необработанная древесина – чертовски долгосрочное вложение. – Брат старался казаться проницательным.
 – Вообще-то, – сказала Джолейн, – я собираюсь оставить все в точности как есть…  навсегда. 
 Озадаченное молчание от брата с сестрой. Клара Маркхэм жизнерадостно провозгласила в динамик:
 – Рада была поработать со всеми вами. Вскоре еще созвонимся.
 Моффит ждал снаружи. Он предложил подвезти Джолейн и по пути извинился за обыск.
 – Я волновался, только и всего. Я постарался не свинячить.
 – Ты прощен, подлый маленький поганец. А теперь скажи мне, что там было у вас с Берни – как ты его спугнул?
 Моффит рассказал. Джолейн ухмыльнулась:
 – Ах ты гад. Погоди, я еще Тому расскажу.
 – Ага. Сила прессы. – Моффит подрулил огромный «шеви» к ее подъездной дорожке.
 – Может, пообедаешь? – спросила она.
 – Спасибо, но мне надо бежать.
 Она поцеловала его и заверила, что он по-прежнему ее герой – это была их старая шуточка.
 Моффит заметил:
 – А как же – но лучше бы я был Томом.
 Джолейн грустно замолчала. Иногда она жалела, что не влюблена в Моффита так же, как он в нее. Он был одним из лучших мужчин, которых она знала.
 – Держись, – сказала она. – Ты еще встретишь девушку что надо.
 Он расхохотался, запрокинув голову:
 – Ты сама-то себя слышишь? Боже, ну прямо как моя тетушка!
 – Ох ты, и точно. Не знаю, что на меня нашло. – Она выскользнула из машины. – Моффит, ты был великолепен, как обычно. Спасибо за все.
 Он в шутку отдал ей честь:
 – Звони в любое время. Особенно если мистер Томас Кроум окажется очередным сукиным сыном.
 – По-моему, вряд ли.
 – Будь осторожна, Джо. Ты теперь девушка богатая.
 Ее лоб наморщился.
 – Тьфу ты. Нуда, типа того.
 Она махала, пока машина Моффита не исчезла за углом. Затем по боковой дорожке подбежала к крыльцу, где у входной двери громоздилась почта. Джолейн сгребла ее и открыла дом.
 В холодильнике случилась природная катастрофа – десятидневная мерзлота и порча. Например, один круассан зацвел, как шалфей. Пригодной к употреблению казалась только банка имбирного эля, которую Джолейн и вскрыла, пролистывая письма и счета. Один конверт выделялся среди остальных – пыльно-синий, никакого адреса, только ее имя.
  Мисс Джо Лэин Фортунс  – было написано там шариковой ручкой.
 Внутри конверта оказалась открытка с цветастой акварелью Джорджии О'Кифф  [53] , а в открытке прятался кусочек бумаги, при виде которого Джолейн воскликнула:
 – О Господи! – действительно искренне имея это в виду.
 Эмбер не глушила мотор.
 – Ну, ты доволен? Скажи честно.
 – Ага, я в норме, – сказал Фингал.
 – Я же говорила.
 – Хочешь войти? Кажись, ее нет дома. – Весь свет был выключен, наверху тоже.
 Эмбер покачала головой:
 – Не могу, солнц. Надо вернуться в Майами и узнать, осталась ли у меня работа. К тому же я и так запустила учебу.
 Фингалу не хотелось прощаться – он верил, что нашел свою настоящую любовь. Они провели вместе еще две ночи – одну на придорожной стоянке у автострады около Форт-Драм, другую – припарковавшись далеко в лесу за Грейнджем. Ничего такого сексуального не случилось (Эмбер спала на заднем сиденье «краун-виктории», Фингал на переднем), но его это не парило. Находиться рядом с такой женщиной так долго – просто наслаждение. Он хорошо изучил запах ее волос и ритм ее дыхания и тысячу других вещей, экзотически женственных.
 – Мы все сделали правильно, – сказала она.
 – Угу.
 – Я только до сих пор ломаю голову – кто же был в другой машине.
 Не знаю, подумал Фингал, но, похоже, я ему обязан. Он подарил мне еще несколько часов с моей любимой.
 Когда они в первый раз проезжали мимо дома Джолейн, у обочины стояла еще одна машина, приземистый серый седан «шевроле». Гибкая выносная антенна говорила о том, что человек из полиции. Фингал выругался и втопил педаль газа.
 Они попробовали снова, за рулем была Эмбер. На этот раз наблюдатель припарковался за углом, у стойки с газетами. Фингал как следует его рассмотрел – аккуратно одетый черный парень в очках.
 – Не останавливайся! Езжай! – твердил Фингал.
 Он был слишком напуган, чтобы возвращаться прямо домой. Он боялся, что «Черный прилив» (кто еще мог скрываться в засаде у дома Джолейн?) обыскал его дом и похитил его мать на Багамы. Эмбер тоже нервничала. На ее взгляд, малый в сером седане выглядел как серьезный представитель правоохранительных органов – и разыскивать он мог только одну вещь.
 Поэтому Эмбер не останавливалась, пока не выехала из Грейнджа к редким лесистым зарослям в стороне от главного шоссе. Она заметила дыру в заборе из колючей проволоки, туда и свернула. Они провели ясную зябкую ночь среди сосен и пальметто – сущий пустяк после Перл-Ки. Через легкую дымку тумана они видели на рассвете стадо белохвостых оленей и рыжую лисицу.
 Когда они вернулись к дому Джолейн, было еще рано. Серая полицейская машина исчезла – они три раза объехали квартал, чтобы в этом убедиться. Эмбер сдала задним ходом к дому, готовая чуть что улепетывать, и сказала:
 – Хочешь, я это сделаю?
 Фингал покачал головой – он хотел сам.
 Как же она посмотрела на него – черт, он почувствовал себя победителем, ей-богу. И это при том, что он просто пытался вновь все исправить.
 Она вручила ему синий конверт, и Фингал быстро прокрался к крыльцу Джолейн – Эмбер наблюдала в зеркало заднего вида, чтобы ему наверняка не взбрело в голову никаких гениальных идей. Потом они отправились позавтракать – а теперь домой. Фингал хотел бы, чтобы все это никогда не кончалось.
 Она жестом попросила его придвинуться ближе.
 – Закатай рукав. Дай-ка взгляну.
 Его бицепс выглядел сплошным синяком, надпись на татуировке покрылась коркой, прочитать невозможно.
 – Не лучшая моя работа, – заметила Эмбер, слегка нахмурившись.
 – Все нормально. Хоть орел у меня остался.
 – Ну конечно. Тоже красиво. – Кончиком пальца она слегка провела по крыльям птицы. Фингал задохнулся от желания. Он крепко зажмурил глаза и услышал, как в ушах колотится пульс.
 – Ух, – вымолвила Эмбер.
 Через лобовое стекло уставился незнакомец – странный тип с пушистыми носками на руках.
 – А, это Доминик, – сказал Фингал, собираясь с мыслями. Опустил стекло. – Как жизнь, Дом?
 – Ты вернулся!
 – Ага, вернулся.
 – Кто твоя подруга? Э, а с пальцами-то у тебя чего?
 – Это Эмбер. Эмбер, а это у нас Доминик Амадор.
 Человек со стигматами просунулся в машину. Эмбер была вынуждена из вежливости пожать ему руку, хотя явно пришла в смятение при виде сметанообразной жижи, сочившейся из носка-перчатки незнакомца.
 Фингал посоветовал ей не беспокоиться:
 – Это всего лишь «Криско».
 – Со второй попытки я бы угадала, – сообщила она, бесцеремонно вытираясь об его рукав.
 Доминик Амадор не обиделся.
 – Мамулю свою ищешь, Фингал? – спросил он. – Она там, у Деменсио. Они вроде как типа сделку совместную заключили.
 – С чего это?
 – Да власти приехали и пятно ее заасфальтировали. Не слыхал?
 – Не-а!
 – Нуда, так что теперь она там с Черепашьим Парнем.
 – С кем?
 – Прикинь, это ж я первым подкинул Деменсио идейку насчет черепах – ну, чтобы типа как у Ноя. А теперь только глянь, что они устроили из выводка Джолейн! Ну просто джекпот, блин!
 Эмбер услышала достаточно. Она решительно прошептала Фингалу, что ей пора ехать. Он мрачно кивнул.
 – Там и я, видать, кончу, – сбивчиво вещал Доминик, – на Деменсио буду пахать. У него ж все налажено, да в придачу уличная парковка для этих паломнических автобусов. У нас с ним на завтра стрелка забита. Почти сошлись по деньгам.
 Эмбер хотела было перебить его еще убедительнее, но человек бросился на траву, задрал обе ноги и с гордостью продемонстрировал босые подошвы:
 – Глянь, я наконец все устроил!
 – Прекрасная работа, – натужно улыбнулся Фингал.
 Эмбер отвела глаза от пробитых ног незнакомца. Этому наверняка есть какое-то объяснение – утечка радиации в родильном отделении, токсины в городском водопроводе…
 Доминик вскочил и выдал каждому по розовому флайеру с рекламой своего представления, а затем похромал прочь.
 Фингал почувствовал, что его выталкивают из машины. Ссутулившись, он подошел к окну водителя и облокотился на дверь.
 – Ну вот, похоже, и все, – сказал он.
 – Надеюсь, у вас с мамой все будет в порядке.
 – Я тоже. – Он просветлел, увидев три розы на заднем сиденье. Они посерели и засохли, но Эмбер их не выбросила. Фингал придавал этому незначительному факту неоправданное значение.
 Эмбер добавила:
 – Если ничего не выйдет, вспомни, что я тебе говорила.
 – Но я никогда не убирал со столов.
 – О, я думаю, ты справишься, – заверила она.
 Конечно, это стоило обдумать. Майами пугало Фингала до смерти, но ангажемент в «Ухарях» мог решить большую часть проблем – если не все.
 – А они как ты? – осведомился он. – Ну, в смысле, другие официантки. Было б круто, если бы они все были такие же чудесные, как ты.
 Эмбер слегка прикоснулась к его щеке:
 – Они все точь-в-точь как я. Все до единой.
 И, оставив его пошатываться, уехала.
 Позже мать Фингала отметила, что сын как будто возмужал за время своего таинственного отсутствия в Грейндже, что теперь он вел себя целеустремленно и ответственно, ясно представляя, куда движется. Она сказала ему, как рада, что он отрекся от языческой жизни, и подбодрила идти за своими мечтами, куда бы они ни завели, даже в округ Дейд.
 И, не желая омрачать новообретенное уважение матери, Фингал решил ничего не рассказывать ей об истории с билетом «Лотто» на 14 миллионов долларов и о том, как вышло, что он его вернул.
 Потому что тогда она бы его выпорола.
 В сумочке Мэри Андреа оказался вовсе не заряженный пистолет. Там была судебная повестка.
 – Твой адвокат, – заявила она, с упреком размахивая бумагой, – ужасный, ужасный человек.
 – Хорошо выглядишь, – сказал Том Кроум. И это была чистейшая правда.
 – Не уходи от темы.
 – Ну ладно. И где же проныра Дик в итоге тебя изловил?
 – В твоей долбанной газете, – сообщила Мэри Андреа. – Прямо в вестибюле, Том.
 – Странное место для тебя, нечего сказать.
 Она объяснила ему, зачем туда пришла.
 – Поскольку все думали, что ты мертв – включая твою покорную! – меня попросили прилететь и забрать эту идиотскую награду. И вот что я получила – засаду от адвоката по разводам.
 – Какую еще награду? – осведомился Том.
 – Даже не притворяйся, что не знаешь.
 – Я не притворяюсь, Мэри Андреа. Какую награду?
 – Эмилио, – кисло изрекла она. – Что-то вроде того.
 – Амелию?
 – Ага, ее самую.
 Он бросил гневный взгляд на дом, где отсиживался Синклер. «Вот засранец!» – подумал Кроум. «Амелия» – самая дурацкая из журналистских премий. Он был шокирован тем, что Синклер внес его в претенденты, и разъярен тем, что его не предупредили. Кроум боролся с желанием рвануть назад и выхватить желтобрюхую водяную черепашку из объятий редактора, просто чтобы посмотреть, как тот хнычет и дергается.
 – Продолжай. – Том отвел жену в сторону от суматохи святилища, на задний двор. Поставил громоздкий аквариум на солнце, чтобы малютки-черепахи погрелись.
 Мэри Андреа вздохнула:
 – Ты наверняка все видел по телевизору. Победный ход Тёрнквиста. Ты, должно быть, посмеялся от души.
 – Это снимало телевидение?
 – Том, ты меня подставил? Говори правду.
 – Хотел бы я, чтобы мне на такое ума хватило. Честно.
 Мэри Андреа надула щеки – Том узнал эту ее гримасу раздражения.
 – Я, пожалуй, не буду спрашивать про черепах, – объявила она.
 – Это очень долгая история. Кстати, мне нравится твоя прическа. С короткими очень неплохо.
 – Прекрати. Ты меня слышишь? – Она чуть было не призналась, что начала краситься – появились полные седины пряди, за что ему нельзя сказать спасибо.
 Том указал на повестку, которой Мэри Андреа оживленно обмахивалась. Он не мог не усмехнуться. Пятьдесят девять градусов  [54] , а она ведет себя словно в Сахаре.
 – Ну и когда же наш великий день в суде?
 – Через две недели, – огрызнулась она. – Поздравляю.
 – О да. Я уже заказал колпаки на вечеринку.
 – Что у тебя с лицом?
 – Один тип ногой заехал. Он уже мертв.
 – Ну конечно! – Но она видела, что он не шутит. – Боже мой, Том, это ты его убил?
 – Скажем так, я этому поспособствовал. – Больше он ни слова не скажет – пусть сама себе выдумывает байки. – Ну и что теперь будет? Собираешься и дальше со мной сражаться?
 – Да успокойся уже.
 – Снова улизнешь? Сменишь имя и так далее, и прочая подобная чушь?
 – Если хочешь начистоту, – заявила Мэри Андреа, – я устала убегать. Но еще больше я устала от гастролей и работы по таксе. Мне нужно вернуться обратно на Восток и запустить мою актерскую карьеру от другого аккумулятора.
 – Может, присмотришь что-нибудь вне Бродвея?
 – Вот именно. Боже, подумать только, я оказалась в итоге посреди  Монтаны. 
 – Да? – удивился Кроум, думая: и ни одного гипер-маркета на тысячу миль.
 – Я в ковбойских землях! Ты представляешь?
 – А все потому, что ты не хотела развода.
 – Я буду первой женщиной из рода Финли за пять веков, которая через это пройдет.
 – И самой вменяемой, – уточнил Том.
 Мэри Андреа притворно нахмурилась:
 – Я сохранила твою прощальную записку. Строчку, которую ты украл у Зевона.
 – Эй, если бы я хоть чуточку так же писал, я бы не работал на таких придурков, как Синклер.
 – А что с твоим романом? – поинтересовалась она. Отчего Том оцепенел.
 – Мне о нем твоя подружка рассказала. «Отчуждение». Броское заглавие.
 Тон Мэри Андреа был ужасно непроницаемым. Том поднял лицо к небу, прикрывая рукой глаза, – прикидываясь, будто наблюдает за полетом уток. Выигрывая время. Недоумевая, когда, зачем и при каких немыслимых обстоятельствах встречались Джолейн Фортунс и Мэри Андреа Финли Кроум.
 – Так насколько ты уже продвинулся?
 – А? – отозвался Том, неопределенно покосившись на нее.
 – С твоей книгой, – напомнила Мэри Андреа.
 – О… У меня пока одни наброски да наметки.
 – Вот как…
 Понимающая улыбка была одним из ее фирменных номеров, а теперь она изобразила просто убийственную. Том уже собирался было сдаться и спросить о Джолейн, и тут из-за угла показалась Кэти Баттенкилл, довольно напевая себе под нос. Тогда он сообразил.
 –  Бывшая  подружка, – прошептал он Мэри Андреа.
 – Какая разница?
 Кэти бросилась и беззастенчиво обвила руками его шею.
 – Мы сюда приехали вместе, – призналась она. – Твоя жена и я.
 – Я уже понял.
 Информация произвела паралитический, хотя и не совсем неприятный эффект. Том никогда раньше не оказывался одновременно подле двух женщин, с которыми спал. Несмотря на неловкость, этот момент отлично прояснил, что привлекало его в каждой из них и почему ни с одной из них он не смог жить.
 – Скажи ей, что она прекрасно выглядит, – лукаво сказала мужу Мэри Андреа. – Мы  все  прекрасно выглядим.
 – Что ж, так и есть.
 – Думаю, ребята, вам надо побыть наедине, – заметила Кэти.
 Том поймал ее за талию, прежде чем она выскользнула:
 – Все в порядке. Мы с Мэри Андреа уже закончили наш серьезный разговор.
 – Что это у тебя на руке, Кэти? – спросила жена Тома. – Порезалась?
 – О нет. Это настоящая слеза всемирно известной плачущей Мадонны. – Кэти весело продемонстрировала безымянный палец с красным пятном. – Я так думаю, водопроводная вода, пищевой краситель и духи. Похоже, «Чарли».
 Осторожно понюхав, Мэри Андреа пришла к тому же выводу.
 – Надеюсь, ты не слишком разочарована? – спросил Кроум у Кэти.
 – Что они не настоящие? Боже, Томми, ты, видно, считаешь меня полной дурочкой. Это замечательное святое место – вот что главное. А слезы просто для рекламы.
 Мэри Андреа развлекалась как могла.
 – Его книга, – по секрету сообщила она Кэти, – до сих пор в самом начале.
 – Ой. – Кэти смущенно закрыла лицо руками. Она знала, что не следовало говорить жене Тома о его идее написать роман о разводе.
 – А что еще ты ей сказала? – осведомился он. – Или с моей стороны глупо спрашивать?
 Зеленые глаза Кэти расширились. Мэри Андреа в ответ качнула головой.
 Кроум это заметил и пробормотал:
 – Великолепно. – Кэти и ее сексуальный протокол. – Тебе устроиться бы в отдел спортивных новостей, – вздохнул он.
 Она печально улыбнулась:
 – Может, мне это еще понадобится.
 Мэри Андреа по-матерински похлопала новую подругу по плечу и заметила, что пора ехать:
 – Дорога у нас долгая, а тебе нужно добраться до дома.
 – Это все Арт, – не дожидаясь вопросов, пояснила Тому Кэти. – Он арестован – по радио только об этом и говорили.
 Кроум даже не смог изобразить сочувственного бормотания. Из-за Артура Баттенкилла его дом сгорел дотла – сгорел дотла с человеком внутри. Судья заслуживал от двадцати лет до пожизненного заключения.
 – В полиции хотят еще немного со мной поговорить, – объяснила Кэти.
 – Хорошо, что ты идешь им навстречу.
 – Ну конечно, Томми. Это единственный честный выход. Ой, посмотрите только на черепашек – какая прелесть!
 Нагруженный черепашьим аквариумом, Том Кроум провел обеих женщин через взволнованную толпу паломников, мимо плачущей кровью Девы Марии и сопливого Иисуса-Омлета, прямо на улицу.
 Кэти Баттенкилл была в восторге, узнав, что предстоит малюткам-рептилиям.
 – Это так мило! – сообщила она, целуя Тома в нос. Она чопорно втянула длинные ноги в машину и добавила, что увидится с ним на процессе Артура. Том помахал на прощание.
 Мэри Андреа стояла крайне довольная, с наслаждением наблюдая, как давно утраченный супруг пытается уравновесить головокружительные эмоции и экзотическую ношу. Единственным возможным объяснением черепашьего проекта была новая женщина, но Мэри Андреа не любопытствовала. Ей не хотелось знать ничего такого, что ослабит эффект истории при пересказе.
 – Ну, – сказал Том, – думаю, мы еще увидимся на другом процессе, так?
 – Только не со мной. У меня нет времени.
 Она говорила вроде бы искренне, но Кроум все еще был настороже – Мэри Андреа не могла вдруг оказаться такой сговорчивой.
 – Ты серьезно? – переспросил он. – Мы наконец сможем все это уладить?
 – Да,  Томми.  Но только если я получу первый экземпляр «Отчуждения». С личным автографом автора.
 – Иисусе, Мэри Андреа, нет никакой книги. Я просто выпендривался.
 – Хорошо, – кивнула она своему будущему бывшему мужу. – Тогда по рукам. А теперь поставь этот чертов аквариум, чтобы я могла тебя как следует обнять.
 Бернард Сквайрз обычно пил мало, но после ужина в мотеле принял один бокал хереса от миссис Хендрикс – потом еще один, а потом и еще. Он бы не стал пить так много спиртного перед другими постояльцами, особенно перед двумя привлекательными женщинами, которые явились накануне вечером. Но женщины уже выехали, и Сквайрз подумал, что подобающие приличия больше роли не играют.
 Бедняга страдал, миссис Хендрикс это видела. Он сообщил ей, что сделка провалилась – все, зачем он проделал весь этот путь в Грейндж из Чикаго, штат Иллинойс.
 Капут! Кончено!
 Миссис Хендрикс сочувствовала – «Ох, хороший мой, и такое случается», – и пыталась перевести разговор на темы повеселее, вроде Доу-Джонса, но мистер Сквайрз умолк. Ссутулившись на старинной деревянной скамье, он уныло таращился на носки своих ботинок. Вскоре миссис Хендрикс ушла наверх, оставив его с бутылкой хереса.
 Когда бутылка опустела, он схватил свой портфель и отправился бродить. В кармане пальто скомкались три телефонных сообщения, записанные безукоризненным почерком миссис Хендрикс. Сообщения были от мистера Ричарда Тарбоуна, и каждое настойчивее предыдущего. Бернарду Сквайрзу не хватало смелости позвонить вспыльчивому гангстеру и сообщить, что произошло.
 Да и сам Сквайрз толком не понимал. Он не знал, кем была чернокожая девушка и откуда у нее столько бабла. Он не знал, как здесь замешан крутой агент БАТО и почему. Наверняка Бернард Сквайрз знал одно: ни пенсионный фонд, ни мафиозная семья Тарбоун не могли позволить себе еще одного заголовка на первой полосе, а это означало, что сделка с Симмонсовым лесом расстроена.
 А он тут не виноват. Ни в чем не виноват.
 Но все эти доводы не имели значения, поскольку Ричард Ледоруб не верил в объяснения. Он верил в убийство гонца.
 Каждая уходящая минута уменьшала шансы Бернарда Сквайрза пережить эту неделю. И он это знал – пьяный или трезвый, он знал это.
 За свою карьеру отмывателя денег мафии Сквайрз едва ли сталкивался с неприятными ситуациями, которые не разрешались четвертью миллиона долларов наличными. Именно эту сумму он привез в Грейндж, чтобы заполучить участок Симмонсова леса. После, когда сделка официально обернулась дерьмом собачьим, Клара Маркхэм специально съездила в банк забрать деньги и даже помогла Сквайрзу пересчитать пачки, пока он заново упаковывал портфель.
 Который он сейчас беспечно нес по сонным улицам Грейнджа. Был прекрасный тихий осенний вечер – совсем не похоже на то, как он обычно представлял себе Флориду. Воздух был прохладен, пахнул землей и свежестью. Сквайрз обошел рыжего котяру, дремлющего под фонарем, тот едва удостоил Сквайрза взглядом. На заднем дворе время от времени лаяла собака. В окнах домов он видел сиреневое мерцание телевизоров.
 Сквайрз надеялся, что вечерний воздух приведет в порядок хаос в мозгах. В конце концов он сообразит, что делать – всегда так получалось. Поэтому он шел дальше. Вскоре он оказался на той самой улице, где был два вечера назад, под тем же дубом, перед тем же аккуратным одноэтажным домом. За прикрытыми шторами он слышал оживленный разговор. У дорожки было припарковано несколько машин.
 Но у лощеного святилища Девы Марии Сквайрз оказался один. Никто не пришел к освещенной статуе, чьи стеклопластиковые руки застыли в благословении. Сквайрзу с его расстояния невозможно было увидеть, есть ли в глазах статуи слезы.
 Осторожно продвигаясь вперед, он заметил одинокую фигуру в канавке – человек, замотанный в простыню, колени подтянуты к груди.
 Не слыша никакого пения, Сквайрз отважился приблизиться.
 – Привет, паломник, – сказал человек, будто все это время за ним наблюдал. Его лицо осталось скрыто в тени.
 Сквайрз вымолвил:
 – О… Я не помешал?
 – Нет, не беспокойтесь.
 – С вами там все хорошо?
 – Лучше не бывает. – Человек опустил колени и медленно откинулся в воду. Когда он раскинул руки, белая простыня надулась вокруг него, произведя буквально ангельский эффект.
 – Не холодно? – осведомился Сквайрз.
 –  Хоо-камам-хайахиил-ла-халаа,  – донесся ответ
 ХОККЕЙНЫЕ МАМОЧКИ ХАЮТ ХИЛЛАРИ ЗА ХАЛАТНОСТЬ – еще один легендарный заголовок Синклера. Он ничего не мог поделать – они продолжали повторяться без остановки.
 Сквайрз поинтересовался:
 – Что это за язык?
 – В воду, брат.
 Синклер был рад любой компании. В доме шла шумная вечеринка – Деменсио с женой, Джоан и Родди, дорогая энергичная Марва, мэр и мужественный человек со стигматами. Они говорили о деньгах – комиссионные, посреднические и прибыли, мирские хлопоты, до которых Синклеру больше не было дела.
 – Входи же, – уговаривал он посетителя, и человек покорно ступил в мелкую канаву. Он даже не снял дорогой пиджак, не закатал брюки и не отставил в сторону портфель. – Да! Фантастика! – убеждал Синклер.
 Бернард Сквайрз придвинулся ближе и в потоке света прожектора заметил маленький предмет, разместившийся на лбу плавающего человека. Сначала Сквайрзу показалось, что это камень или морская раковина, но потом предмет сместился на дюйм или около того.
 Он был живой.
 – Что это? – спросил Сквайрз, понизив голос.
 – Священная черепаха, брат.
 Из-под панциря показалась головка размером с наперсток, гладкая как шелк, изящно полосатая. Бернарда Сквайрза охватило благоговение.
 – Можно мне потрогать? – спросил он.
 – Осторожнее. Он – все, что осталось.
 – Можно?
 На следующий день, во время долгого перелета в Рио-де-Жанейро, Бернард Сквайрз пылко описывал обращение с черепахами гибкой и тонкой ответственной сотруднице рекламного агентства «Рибок», сидевшей рядом с ним в бизнес-классе. Он подробно излагал, как испытал успокоение души, ставшее откровением избавление от ноши, отстранение – как он моментально понял, чему должен посвятить остаток жизни. Будто распахнулось космическое окно, впуская внутрь солнечный луч – «ослепительное прозрение», вот как говорил об этом (пробуя предлагаемый в полете херес) Бернард Сквайрз. Он рассказывал хорошенькой рекламщице о сюрреалистичном городке – о плачущей Мадонне, мечтательном Черепашьем Парне, предприимчивом плотнике со свежими дырами в ладонях и эксцентричной чернокожей миллионерше, работающей в ветеринарной клинике.
 А потом он поведал женщине кое-что личное – где родился, где учился, свои хобби, музыкальные пристрастия и даже (в общих чертах) чем занимался. Но все же ни при каких обстоятельствах он не рассказал бы ей о содержимом портфеля из кожи угря, лежавшего в отделении для сумок у них над головой.




 Прозрение


 Том Кроум внес черепаший аквариум на крыльцо и пятясь втащил его через парадную дверь. В доме было тепло и благоухало едой – спагетти и фрикадельками.
 Когда он вошел, Джолейн пробовала соус. Она была босиком, в голубых джинсах и мешковатой клетчатой рубашке, узлом завязанной на талии.
 – Где ты был? – пропела она. – Я тут в режиме Марты Стюарт! Поторопись или все пропустишь.
 Она метнулась проверить черепашек.
 – Одного у нас не хватает, – сообщил Кроум. Он рассказал ей об «апостолах» Деменсио и странностях с Синклером. – Мне стало так жаль беднягу. Я и подарил ему одну. Он думает, что это Варфоломей.
 Джолейн, в ужасе:
 – Что именно он с ним творит? Пожалуйста, скажи, что он не…
 – Он его всего лишь вроде как трогает. И распевает, как баньши, разумеется.
 – Ты полюбишь этот город, – отозвалась она.
 Остальные сорок четыре казались бойкими и здоровыми, хоть аквариум и стоило промыть. Джолейн вполголоса проворковала черепахам:
 – Отряд, без паники. Недолго осталось.
 Она почувствовала руки Тома у себя на талии. Он изрек:
 – Ну и что у нас тут за новости – ты баронесса или по-прежнему служанка?
 Джолейн торжественно посвятила его в рыцари ложкой от соуса. Он схватил ее и закружился с ней по полу.
 – Осторожно, малютки! Аккуратнее! – хихикала она.
 – Это фантастика, Джо! Ты победила ублюдков. Ты получила Симмонсов лес!
 Они сели, переводя дыхание. Она прижалась теснее.
 – Главная заслуга тут Моффита, – сказала она.
 Том поднял бровь.
 – Он сообщил этому парню, что ты пишешь большой обзор по сделке с торговым центром, – объяснила Джолейн. – Сказал ему, что все наверняка попадет на первые полосы – Мафия захватывает Грейндж!
 – Обалдеть.
 – Ну, это же сработало. Сквайрз дал деру. Но, Том, а вдруг они поверят? А вдруг они придут за тобой? Моффит сказал, что они не посмеют, но…
 – Он прав. Гангстеры больше не убивают журналистов. Перевод патронов и сплошной вред для бизнеса. – Кроуму пришлось по достоинству оценить коварство агента. – Великолепный блеф. Жаль только…
 – Что?
 – Жаль только, что я не сам это выдумал.
 Джолейн подарила ему поцелуй, благоухающий соусом маринара, и направилась на кухню.
 – Иди-ка сюда, Вудворд  [55] , помоги мне накрыть на стол.
 За обедом они внимательно изучили условия продажи земли. Том произвел подсчеты и сказал:
 – Ты понимаешь, что даже после уплаты налогов и процентов у тебя остается вполне приличный доход? Тебе это, конечно, пофигу, но все же.
 – Насколько приличный?
 – Около трехсот штук в год.
 – Так. Это уже что-то новенькое.
 Ну ладно, подумала Джолейн, вот тебе и проверка. Вот теперь мы и узнаем, действительно ли мистер Кроум отличается от автомеханика Рика, юриста Лоуренса и всех прочих победителей, что я выбирала в этой жизни.
 – Ты вообще-то сможешь позволить себе машину, – заметил Том.
 – Да ну? А что еще? – осведомилась Джолейн, накалывая фрикадельку.
 – Починить это старое пианино. И настроить.
 – Хорошо. Продолжай.
 – Пристойные колонки для твоей стереосистемы. – сказал он. – Это, пожалуй, в первую очередь. И может, плейер для компакт-дисков заодно, если ты действительно настроена дико и безрассудно.
 – О'кей.
 – И не забудь новый дробовик взамен того, что мы выбросили за борт.
 – О'кей, что еще?
 – Вроде бы все. У меня идеи вышли, – сообщил Том.
 – Ты уверен?
 Джолейн всем сердцем надеялась, что у него не появится тайный блеск в глазах и он не скажет чего-нибудь такого, что могли бы сказать остальные. Биржевой брокер Колави-то, к примеру, предложил бы инвестировать ее неожиданный доход в новейшие биотехнологии, а потом смотрел бы, как рушится рынок. Точно так же офицер Роберт посоветовал бы ей вложить все в полицейский кредитный союз, чтобы сам он мог исподтишка таскать оттуда крупные суммы на своих подружек.
 Но Том Кроум не собирался проворачивать никаких схем, расхваливать золотые копи или предлагать сотрудничество.
 – На самом деле советчик из меня никакой, – сказал он. – У людей, работающих за газетное жалованье, не такой уж богатый опыт траты денег.
 Вот оно. Он не попросил ни пенни.
 А Джолейн была не так глупа, чтобы ему предлагать, иначе он бы заподозрил, что она собирается его бросить. А сейчас она об этом помышляла в последнюю очередь.
 Итого: с первого дня этот мужчина держал слово. Первый из всех, кого я выбирала, подумала она. Может, моя фортуна  и вправду  повернулась ко мне лицом?
 – Ну давай – у тебя же должен быть свой список желаний, – подбодрил Том.
 – Доку Кроуфорду нужен новый рентгеновский аппарат для животных.
 – Так давай, безумствуй, Джо. Купи ему магнитно-резонансный томограф. – Он потянул за узел ее рубашки. – В лотерею выигрываешь только раз.
 Она надеялась, что улыбка не выдаст ее секрет.
 – Том, кто знает, что ты остаешься здесь со мной?
 – А я остаюсь?
 – Не выпендривайся. Кто еще знает?
 – Никто. А что?
 – Посмотри-ка на пианино, – сказала она. – Там белый конверт. Он был среди почты, когда я добралась домой.
 Том тщательно осмотрел конверт. Его имя было выведено от руки неописуемыми печатными буквами. Должно быть, кто-то из местных – может, Деменсио. Или взбалмошная сестра Синклера, умоляющая вмешаться.
 – Не собираешься открыть? – Джолейн старалась не выказать нетерпения.
 – Ну да. – Том отнес конверт на стол и педантично вскрыл зубцами салатной вилки. Билет «Лотто» выпал и приземлился в холмик пармезана. – Что за черт?
 Кроум подцепил билет за краешек, точно судебную улику.
 Джолейн наблюдала с невинным видом.
 – Твои числа. Как там они были? – Том смущался, потому что у него дрожали руки. – Я не помню, Джо, – шесть номеров, с которыми ты выиграла.
 – Я помню, – отозвалась она и начала перечислять: – Семнадцать…
 Кроум подумал: это невозможно.
 – Девятнадцать, двадцать два…
 Это розыгрыш, сказал он себе. Наверное.
 – Двадцать четыре, двадцать семь…
 Моффит, сукин сын! Он один мог такое учинить. Напечатать фальшивый билет шутки ради.
 – Тридцать, – заключила Джолейн. – Вот мои числа.
 Билет на вид слишком настоящий, не может быть подделка – с водяными знаками, потрепанный, свернутый, потом развернутый. Он выглядел так, будто кто-то долго таскал его с собой.
 Тогда Кроум вспомнил: тем вечером было двое выигравших.
 – Том?
 – Я не могу… Это безумие какое-то. – Он продемонстрировал ей билет. – Джо, по-моему, он настоящий.
 – Том!
 – И это было в твоей почте?
 – Невероятно, – вымолвила она. –  Невероятно. 
 – Вот именно, так оно и называется.
 – Мы с тобой, самые циничные люди на свете божьем… Это почти откровение, правда?
 – Я не знаю, что это за чертовщина.
 Он попытался сбавить газ и думать как журналист, начав со списка вопросов: кто в здравом уме откажется от лотерейного билета на 14 миллионов? Почему его прислали не кому-нибудь, а именно ему? И как узнали, где он?
 – Бессмыслица какая-то, ей-богу.
 – Полная, – согласилась Джолейн. Это-то и было поразительно. Она все думала и думала – и не находила никаких осмысленных ответов, потому что это было невозможно. Все, что произошло, было абсолютно невозможно. Она не верила в чудеса, но заново размышляла над идеей божественной тайны.
 – В лотерейном агентстве сказали, что второй билет был куплен во Флорида-сити. Это в трех сотнях миль отсюда.
 – Я знаю, Том.
 – Как, черт возьми…
 – Милый, убери его. Куда-нибудь понадежнее.
 – Что нам делать? – спросил он.
 – «Нам»? Это твое имя на конверте, приятель. Давай пошевеливаемся. Пока еще не слишком стемнело.
 Спустя несколько часов, когда они вернулись со своего боевого задания и Джолейн отошла ко сну, Том Кроум обнаружил ответ на один из многих, многих вопросов.
 Единственный ответ, что он вообще получил.
 Он выскользнул из постели, чтобы застать поздний выпуск новостей по телевизору – на случай если на Перл-Ки обнаружили людей. Он знал, что зря беспокоится – живые или мертвые, оба грабителя много болтать не станут. Просто не смогут, если хотят остаться на свободе.
 Тем не менее Кроум прилип к экрану – словно ему требовалось независимое доказательство, подтверждение того, что события прошедших десяти дней были не сном, а явью.
 Но в новостях ничего не было. Поэтому он решил удивить Джолейн (и продемонстрировать свою хозяйственную пригодность), вымыв посуду. Он сваливал комок макарон в мусорное ведро и вдруг заметил это на самом дне:
 Синий конверт, адресованный «Мисс Джо Лэин Фортунс».
 Извлек его и положил на кухонный стол.
 Конверт был аккуратно вскрыт, возможно – очень длинным ногтем. Внутри лежала открытка, яркая репродукция Джорджии О'Кифф.
 А в открытке… ничего. Ни слова.
 И Том Кроум понял: именно так был доставлен второй лотерейный билет. Он был послан Джолейн, не ему.
 Он мог бы расплакаться, настолько он был счастлив. Или расхохотаться, настолько он был не в себе.
 Она снова оказалась на шаг впереди него. И так будет всегда. А ему придется с этим свыкнуться.
 Она была бесподобна.
 В его кошмарах фигурировали грифы, и Пухл клял бабу-ниггершу.
 Прежде чем забраться в ялик, она в мучительных деталях предупредила его о грифах-урубу. Небо над Перл-Ки ими просто кишело.
 – Они придут за твоим другом, – сказала она, опускаясь на колени рядом с ним на берегу. – И ты ничего не сможешь поделать.
 Люди думают, что все канюки охотятся по запаху, сказала она, но это не так. Грифы-индейки используют свой нос, а грифы-урубу охотятся, исключительно полагаясь на зрение. Их глаза в двадцать или тридцать раз мощнее человеческих, сказала она. Когда они так кружат – ниггерша показала наверх, и они там кружили, не поспоришь, – это значит, что они высматривают падаль.
 – Это еще чё? – Пухл на ощупь попытался открыть свое рваное веко, чтобы получше разглядеть птиц. Все его органы горели от лихорадки – он чувствовал, что заражен от кончиков пальцев до макушки.
 – Падаль, – ответила женщина, – это еще одно название для мертвого мяса.
 – Твою бога душу.
 – Фишка в том, чтобы не переставать шевелиться, ясно? Делай что угодно, только не лежи и не отрубайся, – сказала она. – Потому что они могут решить, что ты умер. Тогда-то они и придут за тобой. А уж как только начнут, господи… Просто не забывай делать так, как я сказала.  Не переставай двигаться.  Руки, ноги, что угодно. Если канюки видят движение, они обычно держатся подальше.
 – Но мне поспать надо.
 – Только когда стемнеет. Они питаются в основном в дневное время. Ночью ты будешь в безопасности. – Тут она вложила в его раздутый от краба кулак баллончик с перечным аэрозолем и сказала: – На всякий случай.
 – А их это остановит? – Пухл с сомнением уставился на баллон. Бод Геззер купил его на оружейной выставке в Лодердейле.
 – Он сделан, чтобы медведей гризли с ног сшибать, – сказала ему женщина. – Десятипроцентная концентрация эфирного масла стручкового перца. Это два миллиона баллов остроты по шкале Сковилла  [56] .
 – Это еще что за хуйня?
 – Это означает – крутой препарат, Гомер. Удачи.
 Секундами позже: рев набирающего обороты подвесного мотора. Они бросили его здесь, ежу понятно. Она и ее белый парень – покинули его на этом проклятом острове с мертвым другом и небом, черным от грифов.
 Они пришли за Бодом в полдень, как и предсказывала женщина. В это время Пухл сидел на корточках в мангровых зарослях, занюхивая остатки «ВД-40». Он не давал и толики кайфа от корабельного клея, но это было лучше, чем ничего.
 Пухл выволокся из леса и увидел, что канюки жадно терзают труп его партнера – шесть, семь, а может, и больше. У некоторых в клювах были клочья плоти, другие расклевывали обрывки камуфляжа. На земле птицы казались просто огромными, особенно с их лысыми, будто покрытыми паршой головами и гигантскими крыльями с белыми кончиками – Пухл удивился. Когда он побежал на них, они зашипели и свалили, хотя и не далеко – на верхушки деревьев.
 На ярком песке вокруг он заметил зловещие тающие тени остальных – канюки спускались поближе, летали кругами все уже и уже. Он схватил перечный аэрозоль и полушатаясь, полугалопом рванул через заросли. Наконец он нашел укромную поляну и в изнеможении рухнул, приземлившись на раненое плечо.
 Почти немедля пришел первый кошмар: невидимые клювы щелкали и долбили его лицо. Он резко вскочил, обливаясь потом. В следующем сне, который не замедлил последовать, тошнотворные падальщики окружили его и выстроились крыло к крылу в пикет, из которого он не мог выбраться. Он снова проснулся в ознобе.
 Это все ее вина, этой ниггерши из «Черного прилива», – это она вбила ему в голову канючью ерунду. Это же всего лишь птицы, Христа ради. Тупые вонючие птицы.
 И все же Пухл продолжал здоровым глазом следить за линиями их планирования в восходящих теплых потоках.
 На закате он пробрался в покинутый лагерь, надеясь разыскать сухой брезент и немного пива. Заметив в кустах бумажный пакет из-под продуктов, он сообразил, как пережить долгую, выматывающую нервы ночь. Он вытряхнул смятый тюбик из-под морского клея и в последний раз его сжал – так и есть, ничего не осталось. Он встряхнул баллончик с перечным аэрозолем и направил струю в пустой пакет.
 Думая: штука-то, поди, сверхмощная, раз уж блядского гризли нейтрализует.
 Пухл никогда не слышал об «остроте по шкале Сковилла», но из убедительного названия сделал вывод, что от струи на два миллиона баллов точно приключится безумно торкающий приход – как раз самое то, чтобы выкинуть из головы канюков и Бодеана Геззера. Более того, Пухл решил (точно также ошибочно), что перечный спрей предназначен для нанесения ущерба только зрению и что пары вещества можно вдыхать с той же легкостью, что и пары обычной краски из баллончика, жгучего воздействия можно избежать, лишь прикрыв глаза при вдохе.
 Что он и сделал, присосавшись к пакету.
 Вопли продолжались двадцать пять минут, рвота – вдвое дольше.
 Пухл никогда не испытывал такого вулканического страдания: кожа, глотка, глаза, легкие, скальп, губы – все пылало. Он хлопал себя до бесчувствия, пытаясь стереть отраву, но она будто химически просочилась в поры. Обезумев от боли, он раздирал себя, пока не закровили кончики пальцев.
 Когда силы его покинули, Пухл замер лежа, обдумывая варианты. Самым очевидным казалось самоубийство, гарантированное избавление от агонии, но он не был готов зайти так далеко. Может, будь при нем кольт-357… но у него уж точно недостанет храбрости повеситься на дереве или взрезать себе запястья.
 Более здравый выбор, чувствовал Пухл, – оглушить себя до бессознанки и оставаться в таком виде, пока кислотные симптомы не пройдут. Но он все думал о грифах и о том, что сказала ниггерша: не прекращай двигаться! После восхода солнца потеря сознания будет опасна. Чем мертвее ты на вид, тем скорее голодные ублюдки придут за тобой.
 Поэтому Пухл заставлял себя бодрствовать. В конце концов, больше всего он хотел, чтобы его спасли, вытащили с острова. И он не привередничал: плевать, черным будет спасательный вертолет, красным или канареечно-желтым и кто им будет управлять – негры, евреи или даже коммунистические лазутчики. К тому же ему было по барабану, куда они его отвезут – обратно в Майами, прямиком в тюрьму Рейфорд или даже в секретную крепость НАТО на Багамах.
 Главное – выбраться из этого жуткого места, как можно быстрее.  Прочь. 
 Если бы следующим утром на рассвете мимо действительно пролетала спасательная вертушка, осматривающая Флоридский залив, и если бы она летела пониже над Перл-Ки, ее команда заметила бы такое, что заставило бы их заложить резкий вираж для второго пролета – долговязого голого мужчину, который размахивал руками с мольбой о помощи.
 Наблюдатель в вертолете увидел бы в свой мощный бинокль, что у выброшенного на берег человека хилый сероватый конский хвост, что его тело пестрит засохшей кровью, одно плечо сильно перебинтовано, а одна рука раздута до размера кэтчерской перчатки, обожженное солнцем лицо ободрано и полосато, а один его глаз покрылся коростой и почернел.
 А еще команду бы впечатлило, что, несмотря на тяжелые раны и очевидную боль, этот человек умудрился соорудить устройство, чтобы сигналить самолетам. Команда бы восхитилась тем, как он связал мангровые ветви, чтобы получился длинный шест, а к его концу прикрепил кусок блестящей ткани.
 Но на самом деле увидеть потерпевшего крушение было некому. В небе над Перл-Ки на рассвете не было никаких вертолетов – ни в тот день, ни на следующий, ни много дней спустя.
 Никто не искал Онуса Гиллеспи, человека, известного как Пухл, потому что никто не знал, что он пропал.
 Каждое утро он вставал на самый солнечный пятачок острова и самодельным флагом лихорадочно махал блестящим пятнышкам в синеве – «боингам-727» из Международного аэропорта Майами, «Ф-16»из Бока-Чики, «лирам» из Норт-Палм-Бич, которые пролетали слишком высоко над Флоридским заливом и не могли заметить беднягу.
 Наконец кончилось пиво, потом вяленая говядина, потом остатки пресной воды. Немногим позже Пухл лег на жесткий выбеленный песок и больше не шевелился. Тогда пришли грифы, как и обещала эта сучка.
 Девять месяцев спустя один браконьер нашел череп, две бедренные кости, ржавый баллончик из-под перечного спрея и кусок непромокаемой парусины. Он был должным образом заинтригован самодельным шестом несчастного и необычным вымпелом, привязанным к нему:
 Парой крошечных оранжевых шорт, совсем как у малышек из «Ухарей».
 По дороге в Симмонсов лес они туда-сюда переключали радио. Том находил Клэптона, а Джолейн выбирала Бонни Райтт и Натали Коул (аргументируя это тем, что «Лейла»  [57] слишком длинная и засчитывается за две песни). Они затеяли спор о гитаристах – этой темы до сих пор не касались. Джолейн с восторгом узнала, что Том включает Роберта Крея в свой личный пантеон, и в награду уступила следующие две песни. Когда они доехали, на всю катушку играл «Удачливый сынок»  [58] .
 Джолейн выскочила из машины, подбежала к столбу с табличкой о продаже и победоносно выдрала его из земли. Том по одной достал маленьких черепах из аквариума и переложил их в наволочку, у которой неплотно завязал концы.
 – Осторожнее, – велела Джолейн.
 Тишина, будто в церкви, обняла их, едва они вошли в лес – и они вновь заговорили, только добравшись до протоки. Джолейн села на край отвесного берега. Похлопала по земле и сообщила:
 – Ваши места, мистер Кроум.
 Солнце почти село, и бледный купол неба над ними залило бледным пурпуром. Воздух был свежим, будто северным. Джолейн указала на пару диких крохалей в воде и крадущегося по берегу енота.
 Том наклонился вперед, чтобы разглядеть получше. Лицо его сияло. Он выглядел как мальчишка в огромном музее.
 – О чем ты думаешь? – спросила она.
 – Я думаю о том, что возможно все. Абсолютно все. Каждый раз так себя здесь ощущаю.
 – Так и должно быть.
 – И все же, что такое чудо? Все относительно, – заметил он. – Все у людей в голове.
 – Или в сердце. Ну, как там мои крошки?
 Том заглянул в наволочку:
 – Волнуются. Похоже, понимают, что творится.
 – Ну, давай подождем, пока мистер Енот не уйдет.
 Джолейн улыбнулась про себя и обхватила руками колени. Из-за полосы деревьев, точно асы-истребители, вылетела стая ласточек, хватающих мошкару. Чуть позже Тому определенно послышалось лошадиное ржание, но Джолейн объяснила, что на самом деле это всего лишь сова.
 – Я запомню, – пообещал он.
 – Есть другой участок земли, неподалеку отсюда. Я там однажды видела следы медведя.
 В сумерках Том едва мог разглядеть ее лицо.
 – Черного медведя, – добавила она, – не гризли. За гризли тебе все равно придется ехать на Аляску.
 – Да любой старый медведь сойдет.
 – И он тоже продается, тот участок, где были следы. Не знаю точно, сколько акров.
 – Клара должна знать.
 – Ага. Должна. Идем, уже пора.
 Она провела его вниз к протоке. Они прошли вдоль берега, останавливаясь тут и там, отпуская черепашек в воду.
 Джолейн говорила:
 – А знаешь, что они живут по двадцать – двадцать пять лет? Я читала в одной статье в «Бионауке»…
 И все это шепотом – Том не вполне понимал отчего, но это казалось естественным и правильным.
 – Подумай только, – продолжала она. – Через двадцать лет мы сможем сидеть здесь и смотреть, как эти ребята греются на бревнах. Они уже будут размером с солдатскую каску, Том, и покроются зеленым мхом. Просто не терпится увидеть.
 Он полез в мешок и достал последнюю.
 – Это краснобрюхая, – сказала она. – Честь предоставляется вам, мистер Кроум.
 Он положил крошечную черепашку на плоский валун. Из-под панциря моментально показалась головка. Потом короткие кривые ножки.
 – Смотри, как идет, – улыбнулась Джолейн. Черепашка комично проковыляла, будто заводная игрушка, и тихо плюхнулась в поток. – Пока, приятель. Счастливой жизни. – Обеими руками она обняла Тома. – Мне надо у тебя кое-что спросить.
 – Валяй.
 – Ты напишешь обо всем этом статью?
 – Никогда, – ответил он.
 – Но я все-таки была права, да? Я же говорила, что статья получится неплохая?
 – Говорила. Она и получилась. Но ты никогда не прочтешь ее в газете.
 – Спасибо.
 – В романе – не исключено. – Он игриво высвободился. – Но только не в газете.
 – Том, я убью тебя!
 И она с хохотом побежала за ним вверх по склону, к высоким соснам.