Аннотация: Введите сюда краткую аннотацию


---------------------------------------------


 Аркадий Стругацкий
 Борис Стругацкий
 ХРИСТО-ЛЮДИ
 Фантастическая повесть



 ГЛАВА 1


 Маленькому мне часто снился сон, город. Само по себе это удивительно, так как началось это, когда я еще вообще не знал, что такое город. Но этот город, расположенный на берегу изогнутого большого голубого залива возник в моем мозгу. Я видел улицы, здания вдоль них, набережную, даже корабли в гавани. Однако наяву я никогда не видел ни моря, ни кораблей.
 А здания из сна все сильно отличались от тех, что я знал. Уличное движение было удивительным: по улицам двигались повозки без лошадей, иногда в небе мелькали какие-то штуки, освещенные солнцем, они по форме напоминали рыб, и это были вовсе не птицы.
 Чаще я видел это удивительное место при дневном свете, но иногда это был ночной город, освещенный огнями, и некоторые из этих огней, как искры, плыли по воде и воздуху.
 Это удивительное место, и я спрашивал старшую сестру Мери, где оно может быть.
 Она покачала головой и сказала, что такого места нет нигде, во всяком случае, сейчас нет. Но может быть, я видел во сне город далекого прошлого. Они - приятная вещь, и все их невозможно перечислить - так что я мог видеть во сне кусочек удивительного мира, в котором жили древние люди, это было до того, как бог ниспослал на землю Наказание.
 Но после этого она серьезно предупредила, чтобы я никому не рассказывал о своих снах: у других людей, насколько ей известно, ни во сне, ни наяву не бывает таких видений, поэтому опасно рассказывать о них.
 Это был хороший совет, и, к счастью, я ему последовал. У людей нашего района был очень острый глаз на все необычное, даже то, что я был левша, вызывало легкое неодобрение. Итак, ни тогда, ни несколько лет спустя я никогда не упоминал о своих снах, на самом деле, я даже забывал о них, потому что с возрастом они приходили все реже и реже.
 Но все же совет был дан вовремя. Если бы не он, я бы обязательно поделился бы этим со своей двоюродной сестрой Розалиндой - и это облекло бы нас обоих на большие неприятности, конечно, если бы кто-нибудь поверил мне. В остальном же я не испытывал ничего необычного. Я был нормальным мальчиком, росшим и развивавшимся, как и другие. Окружающий мир я воспринимал как нечто незыблемое. И так продолжалось до встречи с Софи. И даже после того перемена наступила не сразу. Только оглядываясь на прошлое, я могу утверждать, что именно в тот день мои маленькие сомнения начали расти.
 Этот день, как и многие другие, я проводил в одиночестве. Было мне примерно десять лет. Моя следующая по возрасту, сестра была старше меня на пять лет, звали ее Сара, и разница в возрасте заставляла меня, обычно, играть одному. Я спустился по проселочной дороге к югу, вдоль границ небольших полей, и вышел на высокую насыпь. По вершине этой насыпи я проделал свой путь.
 Насыпь не внушала мне удивления: она была слишком велика, чтобы я мог догадаться, что когда-то ее построили люди. Я не связывал ее с другими делами древних людей, о которых мне иногда приходилось слышать. Это была просто насыпь, образующая широкую дугу, и затем прямая как стрела, уходящая к далеким холмам. Это же была часть моего мира, не более удивительная, чем река, небо, эти самые холмы.
 Я часто поднимался на вершину насыпи, но редко спускался на противоположную сторону. По некоторым причинам я считал местность по ту сторону чужой, не враждебной, а просто чужой. Но в одном месте я обнаружил, что дождь, сбегающий по дальней стороне насыпи, образовал песчаную впадину. Если сесть наверху и сильно оттолкнуться, понесешься вниз, рассекая воздух, и, пролетев в конце пути несколько футов по воздуху, очутишься в мягкой куче песка на дне выемки. Это я узнал, потому что спускался в каждую впадину, обнаруженную мною около насыпи. Дело в том, что я искал древний памятник пророку дьявола Шухарту с золотым шаром. О нем с гневом говорил мой отец на одной своей проповеди. Он возмущался, как люди могли поставить памятник одному из вызвавших Наказание и даже поклоняться ему. Из слов отца я понял, что древний пророк Шухарт нашел золотой шар где-то около этой насыпи, там, где ему и поставили памятник, и каким-то образом способствовал ниспосланию Наказания. Памятник, конечно, давно уничтожили, но я надеялся найти его остатки. Не думаю, чтобы отец был доволен, узнав о цели моих хождений сюда.
 Так вот, исследуя каждую впадину вблизи насыпи, я обнаружил и эту, научился кататься, и был горд собственной изобретательностью. Я проделывал это раньше неоднократно и никогда не видел никого вокруг, но в этот раз, когда я прокатился трижды и собрался съехать четвертый раз, какой-то голос произнес:
 - Хелло!
 Я оглянулся. Вначале я не понял, откуда идет голос, но затем мое внимание привлекли качающиеся ветки в группе кустов. Они раздвинулись, и оттуда на меня глянуло чье-то лицо. Это было маленькое загорелое личико, окруженное темными локонами. Выражение его было серьезным, но глаза искрились. Некоторое время мы изучали друг друга, затем я ответил:
 - Хелло!
 Казалось, мой собеседник колеблется, но затем ветви раздвинулись шире. Я увидел девочку меньше меня ростом и, вероятно, немного моложе. На ней были грубые красновато-коричневые брюки и блузка. Крест, нашитый спереди, был темно-коричневого цвета. Волосы с обеих сторон головы были связаны желтой лентой. Несколько секунд она стояла в нерешительности, опасаясь покинуть убежище в кустах, но затем любопытство пересилило осторожность, и она вышла вперед.
 Я смотрел на нее с удивлением, так как она была совершенно незнакома мне. Время от времени устраивали собрания, на которые собирались дети со всей округи. Тем удивительнее было видеть незнакомую девочку.
 - Как тебя зовут? - Спросил я.
 - Софи, - ответила она. - А тебя?
 - Дэвид, - сказал я. - Где ты живешь?
 - Там, - она неопределенно махнула рукой в направлении местности за песчаной насыпью.
 Она взглянула на песчаную выемку, по которой я спускался.
 - Это очень весело? - Спросила она с тоскливым выражением.
 Я колебался - пригласить ли ее, а потом сказал:
 - Да. Попробуй сама.
 Она снова повернулась ко мне и секунду или две серьезно глядела на меня. Потом вдруг приняла решение и начала взбираться на вершину насыпи передо мной. Локоны и ленты ее развевались, когда она скользила вниз. Когда и я спустился, серьезное выражение с ее лица исчезло, глаза светились возбуждением.
 - Еще, - сказала она и опять начала карабкаться вверх.
 Несчастье произошло во время третьего спуска. Она села и принялась скользить вниз, как и раньше. Я видел, как она пронеслась и остановилась в облаке пыли. Почему-то она выбрала для приземления место на несколько футов левее, чем обычно. Я был готов следовать за ней и ждал, пока она уступит место. Но она не делала этого.
 - Отойди, - нетерпеливо крикнул я.
 Она попыталась подняться, потом сказала:
 - Не могу. Больно.
 Я оттолкнулся и остановился рядом с ней.
 - Что случилось? - Спросил я.
 Ее лицо исказилось. В глазах стояли слезы.
 - Мне защемило ногу, - ответила она.
 Ее левая нога была засыпана. Я руками разгреб мягкий песок. Ее башмак застрял в узкой щели между двумя торчащими камнями. Я пытался вынуть камни, но безуспешно.
 - Ты можешь повернуть ногу? - Спросил я.
 Она попробовала, храбро сжав ногу.
 - Не получается…
 - Я попробую потянуть тебя за ногу, - в надежде на успех предложил я.
 - Нет, нет! Очень больно.
 Я не знал что делать. Вероятно, зажатая нога действительно болела. Я принялся обдумывать положение.
 - Я не могу развязать шнурок. Придется разрезать узел, и ты сможешь вынуть ногу. - Решил я.
 - Нет! - Встревожено сказала она. - Нет, я не должна этого делать.
 Она была так встревожена, что я растерялся. Если бы она вынула ногу из ботинка сейчас, то освободить потом ботинок было бы легче. А так я не знал, что делать. Она легла на спину, колено попавшей в ловушку ноги торчало в воздухе.
 - О, мне так больно, - сказала она.
 Она больше не могла сдерживать слезы. Они побежали по ее лицу. Но при этом она лишь тихонько всхлипывала.
 - Ты должна это сделать, - сказал я.
 - Нет, - возразила она. - Нет! Мне нельзя.
 Я в затруднении сидел рядом с ней. Обеими руками она сжала мою руку. Было ясно, что боль в ноге усиливается. Впервые в жизни я оказался в ситуации, которая требовала немедленного самостоятельного решения. И я принял его.
 - Так ничего не выйдет. Ты должна снять ботинок, - сказал я ей. - Если ты этого не сделаешь, то навсегда останешься здесь и умрешь.
 Вначале она протестовала, но потом вынуждена была согласиться. Она испуганно смотрела, как я разрезал шнурок.
 Потом она сказала:
 - Отойди! Ты не должен смотреть!
 Я заколебался, но детство - это пора, наполненная непостижимыми, но важными условностями, поэтому я отошел на несколько футов в сторону и отвернулся. Я слышал ее тяжелое дыхание. Затем она вскрикнула, и я повернулся.
 - Не могу, - сказала она, испуганно глядя на меня.
 Я наклонился, чтобы посмотреть, что можно сделать.
 - Ты никому не должен рассказывать, - сказала она. - Никогда, никогда! Обещаешь?
 Я обещал.
 Она была очень храбра. Только несколько всхлипываний.
 Когда мне удалось освободить ногу, то она выглядела странно, я имею в виду, что она распухла и была вывихнута, я даже не заметил, что на ней было больше, чем обычно, пальцев.
 Я вытащил ботинок из щели между камнями и протянул его ей. Но она не могла натянуть его на свою распухшую ногу. Не могла она, и ступить ногой на землю. Я попробовал нести ее на спине, но она оказалась тяжелее, чем я думал, и было ясно, что мы так далеко не уйдем.
 - Я позову кого-нибудь на помощь, - сказал я ей.
 - Нет. Я поползу, - ответила она.
 Я пошел за ней, держа ботинок в руках. Ей пришлось проделать, таким образом, долгий путь, но она смело пустилась на него. Скоро ее брюки порвались на коленях, а сами колени стали, разбиты и окровавлены. Я не думал, что мальчик или девочка сможет выдержать такой путь, ее мужество внушало мне страх. Я помог встать ей на здоровую ногу и поддерживал ее, пока она указывала мне на свой дом. Оглянувшись, я увидел, что она на четвереньках ползет в кусты.
 Я легко отыскал ее дом и, немного нервничая, постучал в дверь. Отворила высокая женщина. У нее были приятные, большие, яркие глаза и красивое лицо. Платье ее было красно-коричневого цвета и несколько короче того, что обычно носили женщины, но традиционный крест был нашит на нем. Он был таким же зеленым, как и платок на ее голове.
 - Вы мама Софи? - Спросил я.
 Она взглянула на меня и нахмурилась, а затем быстро и тревожно спросила:
 - Что с ней?
 Я рассказал.
 - О! - Воскликнула она. - Ее нога!
 Она тяжело посмотрела на меня, затем приставила веник к стене и спросила:
 - Где она?
 Я ответил ей. При звуке ее голоса Софи выползла из кустов. Мать взглянула на ее распухшую ногу и окровавленные колени.
 - О! Моя бедная девочка! - Сказала она, беря ее на руки и целуя. Потом прибавила:
 - Он видел?
 - Да, - ответила Софи. - Мне очень жаль, мама. Я очень старалась, но ничего не смогла сделать одна. И мне было больно.
 Ее мать медленно покачала головой. Потом вздохнула:
 - Ну что ж. Теперь уж ничем не поможешь. Держись за меня.
 Софи уцепилась за шею матери и вместе мы пошли к дому.


* * *

 Наставления и заповеди могут быть выучены ребенком наизусть, но они имеют мало общего с конкретными примерами - даже когда конкретный пример перед глазами.
 Поэтому я спокойно сидел и смотрел, как раненную ногу вымыли, приложили к ней холодный компресс, перевязали, и не связывал это и утверждение, которое я слышал каждое воскресенье в своей жизни.
 «И бог создал мужчину по своему подобию. И бог сказал, что у мужчины должно быть только одно тело, одна голова, две руки и две ноги, на каждой руке должно быть два сустава и одна ладонь, каждая ладонь должна оканчиваться пятью пальцами, каждый палец должен оканчиваться плоским ногтем…»
 И дальше.
 «Бог создал женщину также по подобию своему, но с разницей, соответствующей ее полу: голос ее должен быть выше голоса мужчины, у нее не должна расти борода, у нее должно быть две груди…»
 И так далее.
 Я знал все это слово за словом, и однако, вид шести пальцев на ноге Софи ничего не вызывал в моей памяти. Я видел ее ногу, лежащую в руке у матери. Видел, как мать в молчании глядела на нее, затем приподняла, поцеловала и посмотрела на меня со слезами на глазах. Я сочувствовал ее горю - и из-за Софи, и из-за раненной ноги - но ничего больше. Когда перевязка была окончена, я с любопытством огляделся. Их дом был намного меньше нашего, но мне он понравился. У него был более дружеский вид. И хотя мать Софи была расстроена, она не давала мне почувствовать, что я единственное исключение в правильном и благопристойном мире, как обычно делали взрослые у меня дома. Сама комната показалась мне более приятной, хотя на стенах не было поучительных изречений. Наоборот, в комнате было несколько рисунков лошадей, которые мне очень понравились.
 Софи уже привела себя в порядок и со смытыми следами слез на лице проскакала на одной ноге к столу. Она взяла меня за руку и гостеприимно спросила меня, люблю ли я яйца.
 Потом миссис Вендер велела мне подождать, пока она отнесет девочку наверх. А через несколько минут она вернулась и села со мною рядом. Она серьезно посмотрела мне в глаза. Я чувствовал ее беспокойство, однако его причина была мне не ясна. Я удивился, потому что с моей точки зрения, не из-за чего было беспокоиться, но тяжелые мысли не оставляли ее. Она продолжала глядеть на меня сверкающими глазами, которые были похожи на глаза Софи, когда та пыталась не плакать. Потом она медленно покачала головой и сказала:
 - Ты хороший мальчик, Дэвид. Ты был добр к Софи. Я хочу поблагодарить тебя за это.
 Я смутился и поглядел на ноги. Не помню случая, чтобы кто-нибудь говорил мне до этого, что я хороший мальчик. Я не знал, как встретить это утверждение.
 - Тебе понравилась Софи? - Продолжала она, глядя на меня.
 - Да, - сказал я. И добавил: - я думаю, она очень хорошая. Должно быть, ей было очень больно.
 - Ты сможешь держать в тайне, в абсолютной тайне то, что узнал, ради нее?
 - Конечно, - согласился я, но в моем голосе было некоторое колебание, так как я все еще не знал, в чем заключается секрет.
 - Ты… Ты видел ее ногу? - Спросила она, глядя мне в лицо. - Ее пальцы на ноге?
 - Да, - сказал я и снова кивнул.
 - Вот в этом секрет, Дэвид. Никто не должен знать об этом, кроме тебя. Ты единственный человек, который знает об этом, за исключением ее отца и меня. И никто не должен знать. Никто и никогда.
 Последовала пауза. Голос ее умолк, но мысли не оставляли ее, и эти «никто» и «никогда» продолжали звучать. Потом беспокойство ее вновь усилилось, и я неловко постарался выразить в словах то, что чувствовал.
 - Никогда и никому не скажу, - заверил я ее.
 - Это очень, очень важно, - настаивала она. – Как объяснить тебе?
 Но объяснять и не нужно было. Мне и так было ясно, что это очень важно. Слова были гораздо менее выразительны, чем ее лицо. Она сказала:
 - Если кто-нибудь узнает, они… Они будут ужасно недобры к девочке, мы надеемся, что это никогда не случится.
 Было похоже, что беспокойство ее превратилось во что-то твердое, как железный прут.
 - Это потому, что у нее шесть пальцев? - Спросил я.
 - Да. Вот об этом-то никто не должен знать. Это будет нашей тайной. Ты обещаешь, Дэвид?
 - Обещаю. Я могу поклясться, если хотите, - предложил я.
 - Достаточно обещания, - сказала она.
 Было трудно обещать держать что-то в тайне от всех, даже от моей двоюродной сестры Розалинды. К тому же в глубине души я был удивлен, почему это так важно? Разве мог быть маленький палец на ноге причиной такого беспокойства? Но у взрослых часто были такие странности.
 Мать Софи продолжала глядеть на меня печально, но без слов, пока я не почувствовал себя неловко. Она заметила это и улыбнулась. У нее была добрая улыбка.
 - Ну что ж, хорошо, - сказала она. - Мы сохраним это в секрете и никогда не будем об этом говорить.
 - Да, - сказал я.
 Подойдя к двери, я обернулся:
 - Можно мне снова придти к Софи? - Спросил я.
 Она колебалась, обдумывая мой вопрос, потом сказала:
 - Ладно. Но только, чтобы никто об этом не знал.


* * *

 До тех пор, пока я добрался до насыпи и по ее верху пустился в обратный путь домой, монотонные воскресные наставления не наполнялись реальностью. Но вот это внезапно произошло. В голове моей зазвучало определение человека:
 «… И каждая нога должна состоять из двух суставов и оканчиваться одной ступней, а каждая ступня - пятью пальцами, и каждый палец должен иметь плоский ноготь…» И так далее, до конца: «любое создание, которое кажется человеческим, но не имеет этих признаков, не есть человек. Оно не мужчина и не женщина. Оно богохульство и ненавистен его вид перед господом».
 Я был взволнован и удивлен. Богохульство, как мне постоянно внушали, это ужасная вещь. Но в Софи не было ничего ужасного. Это была обыкновенная девочка, может быть более хорошая, чем остальные. Но согласно определению…
 Очевидно, где-то здесь ошибка. Иметь маленький лишний палец на ноге - ну, ладно, пусть два пальца, я подозревал, что на второй ноге у нее тоже шесть пальцев - разве этого достаточно, чтобы сделать ее «ненавистной перед господом»?
 Много в этом мире было удивительным…




 ГЛАВА 2


 Я добрался до дома обычным путем. В том месте, где паслись обычно коровы, и насыпь с обеих сторон окружали деревья и даже взбирались на нее, я спустился по узкой, редко используемой, тропинке. Здесь нужно было быть осторожным, и я взял в руки свой нож. Случалось, правда, очень редко, что сюда, далеко вглубь цивилизованной части Вакнука, проникали большие хищники, кроме того, здесь можно было наткнуться на диких кошек или собак. Однако, как и обычно, единственными живыми существами, которых я заметил, были маленькие зверьки, разбегающиеся при моем приближении.
 Пройдя около мили, я вышел к обработанным полям. Через три или четыре поля виднелся дом. Я крался вдоль деревьев, укрываясь в кустах, затем, прикрываясь живыми изгородями, пересек три поля. И оставалось еще одно. Я остановился и огляделся. Никого не было видно, кроме старого Якоба, медленно переваливающего во дворе навоз.
 Когда он повернулся ко мне спиной, я быстро перебежал открытый участок, влез в окно и осторожно пробрался в свою комнату.
 Нелегко описать наш дом. С тех пор, как пятьдесят лет тому назад мой дед Элиас Тузик-Стром начал его строить, появилось много новых комнат, помещений, пристроек. Сейчас с одной стороны от дома находились многочисленные навесы, кладовые, конюшни, хлева, амбары. С другой - комнаты для умывания, сыроварня, маслодельня, помещения для сельскохозяйственных рабочих. За домом с подветренной стороны находился обширный утрамбованный земляной двор, в середине которого была навозная яма.
 Как и все дома нашего района, он стоял на прочном фундаменте из толстых бревен, но так как это был самый старый дом в нашем округе, то внешние стены его были частично сложены из плит и камней, оставшихся от строений древних людей, а штукатуренные плетеные стены были лишь внутри дома.
 Мой дед, по рассказам отца, был человеком крайне добросовестным. Много позже я думал составить себе другое представление о деде, менее красочное, но гораздо более вероятное.
 Элиас Тузик-Стром пришел с востока, от моря. Не ясно, почему он ушел оттуда. Говорили, что его предки были как-то связаны с Наказанием. Значительно более тесно, чем многие другие. Сам же он говорил, что не смог жить среди неверующих людей востока и отправился на поиски менее извращенного и более стойкого населения. Однако, я думаю, что просто окружающие отказались выносить его присутствие. Как бы то ни было, он явился в Вакнук - тогда это был неразвитый район - со всем своим добром на семи фургонах. Было тогда ему сорок пять лет. Это был сухощавый властный человек, борец за нравственность. Глаза его горели евангелическим огнем под густыми бровями. Призывы к богу были постоянно у него на устах, а страх перед дьяволом в сердце, и трудно сказать, кого он, бога или дьявола, боялся больше.
 Начав строить дом, он отправился в поездку и привез невесту. Это была робкая и хорошенькая девушка с розовой кожей и золотистыми волосами, на двадцать пять лет моложе его. Мне рассказывали, что она бегала, как резвый теленок, когда думала, что ее никто не видит, но когда чувствовала, что на нее устремлены глаза мужа, вела себя робко, как кролик.
 Бедняжка! Она обнаружила, что брак сам по себе не порождает любовь, она оказалась неспособной пробудить в муже воспоминания о его собственной юности, не стала она и хозяйкой его дома.
 Элиас был человеком, несклонным оставлять незамеченными ничьи поступки. Он несколько лет уничтожал ее игривость своими предостережениями, а розовый цвет кожи и золото волос проповедями, в результате чего появилась седая печальная тень. Его жена тихо умерла через год после рождения сына.
 Дед Элиас никогда не сомневался, что он является образцом для своих сыновей. Вера была символом моего отца, ее принципы - его суждениями, а содержание мозга полностью соответствовало примерам из библии «покаяния домарощинера». В вере и отец, и дед были одинаковы, разница была лишь в проявлении: евангелический огонь не загорался в глазах моего отца, его добродетель была менее криклива.
 Джозеф Стром, мой отец, женился только после смерти Элиаса и не повторил его ошибки. Он немного изменил фамилию и нашел себе такую жену, что взгляды на жизнь у моих родителей полностью совпадали. Моя мать была человеком с сильным чувством долга и никогда не сомневалась, в чем он заключается. Таким чувством долга отличались все члены семьи, в которой она выросла. И хотя об этом вслух у нас не говорили, мне удалось узнать следующее. Оказывается, родители матери имели своими предками каких-то легендарных Кандида и Наву. Более подробно кем были эти легендарные предки, я в то время узнать не сумел. Ясно было только, что они также имели непосредственное отношение к Наказанию, причем чуть ли не в большей степени, чем сам пророк дьявола Шухарт. От них и передалось это сильное чувство долга. Правда, относилось оно у членов семьи к разным убеждениям, даже к прямо противоположным. Поэтому, когда все дети выросли, семья распалась, и все члены ее разъехались в разные места. Покинула родной дом и моя мать, а вскоре после этого она вышла замуж за отца.
 Наш район, а следовательно, и наш дом, как самый первый в этой местности, был назван Вакнуком, ибо когда-то, давным-давно, это место уже называлось так древними людьми. Предания об этом были очень смутными, возможно, что название было и другим, но здесь, несомненно, имелось несколько строений, части которых пошли впоследствии на сооружение дома. Была также высокая насыпь, убегающая к дальним холмам, и глубокий карьер, вырытый древними людьми, которые срезали полгоры, чтобы извлечь из нее то, что их интересовало. Итак, это место называлось Вакнуком, и продолжало так называться, но теперь это была законопослушная, покорная богу община, насчитывающая несколько сотен больших и малых домов.
 Мой отец был очень влиятельным человеком в округе. Когда он, в возрасте семнадцати лет, впервые выступил с публичной проповедью в церкви, выстроенной его дедом, в районе было не больше семидесяти семейств. Но хоть с тех пор было много новых земель, на которых поселилось множество новых людей, он продолжал выступать с проповедями. Он оставался самым богатым землевладельцем в округе и каждый вечер просто и ясно объяснял законы бога и те взгляды, которых придерживаются на небе на то или иное событие. В установленные дни он отдавал распоряжения как бургомистр. В остальное время он следил за тем, чтобы он сам и все, находящиеся под его контролем, продолжали являться высоким образцом добродетели всему району.
 В доме, по местному обычаю, жизнь сосредотачивалась в большой гостиной, которая одновременно служила и кухней. Как и дом, наша гостиная была наибольшей и лучшей в Вакнуке. Большой камин в центре был предметом гордости - не суетной гордости, конечно, но гордости за то, что было найдено достойное применение материалам, созданным богом. Очаг был сложен из больших каменных блоков. Дымоход из каменных плит, он никогда не дымил и давал отличную тягу. Крыша вокруг трубы была выложена черепицей (наш дом был единственным во всей округе с черепичной крышей), в то время, как крыши других домов были покрыты соломой и постоянно угрожали испарениями.
 Моя мать следила за тем, чтобы большая комната всегда была чистой и прибранной. Пол ее был выложен кирпичом и искусственными материалами, тщательно подогнанными друг к другу. Мебель состояла из выскобленных до бела столов, табуретов и нескольких стульев. Стены были чисто вымыты. На них висело несколько кастрюль, слишком больших, чтобы уместиться в шкафу. Единственным украшением комнаты были развешанные по стенам изречения, большей частью из покаяний, написанные довольно искусно. Слева от очага можно было прочесть: «Только подобие господа есть человек».
 А справа от очага: «Храни в чистоте образ господа, его облик».
 На противоположной стене два изречения: «Будь благословенна норма» и «в чистоте наше спасение».
 Самое большое изречение висело на стене против входной двери, которая вела во двор. Каждый, кто входил в комнату, читал: «Опасайся мутантов!»
 Частое повторение этих текстов познакомило меня с письмом немного раньше, чем я научился читать. Вернее, именно эти тексты дали мне первые уроки чтения. Я помнил их наизусть, так же, как и остальные, например: «Норма - это воля господня» или «точное воспроизведение - единственное угодное богу производство», или «дьявол - отец отклонений» и много других о проступках и богохульствах.
 Многие из них я до сих пор вижу перед собой и помню наизусть. Например, о проступках. Это происходило потому, что каждый проступок производил на меня глубокое впечатление. Обычно, первым признаком того, что случился проступок, было возвращение домой отца в плохом настроении. Вечером он созывал нас всех, включая и работающих на полях. И мы стояли на коленях, а он говорил о нашем раскаянии и молился о прощении. На следующее утро мы вставали до рассвета и собирались во дворе. Когда восходило солнце, мы пели гимн, а отец торжественно резал двухголового теленка, или цыпленка с четырьмя лапами, или любое другое существо, называющееся проступком. Иногда среди них были гораздо более удивительные, чем названные.
 Проступки не ограничивались домашним скотом. Иногда приносили стебли пшеницы и других растений, которые отец разрезал на кухонном столе в гневе и стыде. И если дело ограничивалось несколькими рядами растений, они сразу же уничтожались. Но если проступком было целое поле, приходилось ждать хорошей погоды и поджигать его, распевая гимн, пока оно горело. Мне такие события очень нравились. У нас проступки встречались чаще, чем у других, потому что мой отец был человек с острыми глазами, но предположение, что мы больше, чем другие люди подвержены проступкам, сердило его и причиняло ему боль. Он говорил, что ему тоже не нравится уничтожать свой скот и тратить лишние деньги. Он не сомневался, что если бы наши соседи были бы также набожны, как он, то у них проступки бывали бы гораздо чаще. К сожалению, встречается еще много людей без твердых принципов.
 Итак, я очень рано узнал, что такое эти проступки. Это означало живые существа, которые выглядят неправильно, не так, как их родители. Иногда это отклонение было совсем незначительным, но, большее или меньшее, оно было проступком. А если это случалось среди людей, то называлось богохульством. В конце концов, проступок и богохульство были особыми терминами, а вместе это называлось отклонение.
 Конечно, вопрос о проступках был не таким простым, как может показаться, и когда возникали разногласия, посылали за районным инспектором. Мой отец, однако, редко вызывал инспектора: он предпочитал уничтожать все подозрительное. Были люди, которые не одобряли его пунктуальности и говорили, что местные отклонения, которые часто встречаются и со временем увеличиваются в числе, могут привести к улучшению породы. Но мой отец не желал слушать об этом. Благодаря ему, весь Вакнук носил гордое прозвище Чистого.
 Наш район больше не считался окраинным. Тяжелая работа, самопожертвование привели к стабильности домашнего скота и урожая, которым могли бы позавидовать общины на востоке. Теперь нужно было пройти не менее тридцати миль к югу или западу, чтобы прийти в дикую страну - так назывались районы, где вероятность произвести обычное потомство была менее пятидесяти процентов. Дикая страна представляла собой полосу шириной в десять миль, местами в двадцать, а дальше начинались удивительные окраины, где не было ничего надежного, и где, по словам моего отца, расхаживает дьявол гордо и издевается над законами господними. Говорили, что окраины тоже различны по ширине, а за ними лежат дурные земли, о которых никто не знал ничего определенного. Обычно тот, кто осмеливался проникнуть в дурные земли, там и умирал, а один или два человека, вернувшись обратно, прожили недолго.
 Не дурные земли, а именно окраины время от времени причиняли нам беспокойство. Люди из окраин - они называли себя людьми, хотя были настоящими отклонениями, правда, у многих из них отклонение было не особенно заметно - эти люди очень бедствовали в своих окраинах, поэтому они часто совершали набеги на цивилизованные земли, похищая скот, зерно, одежду, инструменты, оружие, если удавалось, а иногда они уводили с собой детей.
 Случайно небольшие набеги происходили два - три раза в год, и на них не обращали особого внимания, конечно, за исключением тех, кто пострадал от них. Обычно нападавшие успевали убраться вовремя. Но с течением времени цивилизованные земли надвигались на окраины, тем становилось тесно и все более голодно. Люди окраин стали совершать более частые набеги, они объединялись в большие организованные отряды и причиняли большой убыток.
 Когда мой отец был ребенком, матери успокаивали и пугали беспокойных детей угрозой: «веди себя хорошо, или я позову старую Мегги из окраины. У нее четыре глаза, чтобы следить за тобой, четыре уха, чтобы слушать тебя, и четыре руки, чтобы бить тебя». Другой угрожающей фигурой был Волосатый Джек: «… Он заберет тебя в свою пещеру на окраине, где живет вся его семья. Они все волосатые и с длинными хвостами. Каждое утро они съедают на завтрак маленького мальчика, а каждый вечер на ужин - маленькую девочку». Теперь, однако, не только маленькие дети жили в страхе перед людьми из окраин. Их существование стало помехой для всех, а их грабежи послужили причиной многих обращений к правительству в Риго.
 Однако толку от этих обращений было немного. Каждый следующий набег отделяло от предыдущего пять или шесть сотен миль, и было неясно, что можно предпринять для защиты. Поэтому правительство, расположенное далеко от окраин на востоке, ограничивалось выражением сочувствия и очередным предупреждением местной полиции, но в подобных предупреждениях не было надобности, так как все взрослые мужчины окраинных районов и так состояли в полиции.
 До сих пор в Вакнуке угрозу со стороны окраин рассматривали скорее как помеху, чем серьезную опасность. Самые опасные набеги углублялись не более, чем на десять миль, но теперь, казалось, крайняя необходимость гнала людей из окраин, и все фермы были настороже. Часто приходилось прерывать работу на полях. Перерывы эти обходились дорого: набеги вызывали большое беспокойство, и никто не был уверен в своем будущем.
 Большей частью, однако, мы вели размеренное, удобное, разумное существование… Наша семья была обширна. Отец, мать, две моих сестры и дядя Аксель составляли семью, но кроме того были кухарки и работники маслодельни, некоторые из них были замужем за батраками, их дети и, конечно, сами мужчины-батраки. Так что когда мы все вместе собирались вечером за ужином, нас было больше двадцати. А на молитву собиралось еще больше, так как к нам присоединялись обитатели соседних домов со своими женами и детьми.
 Дядя Аксель был кровным родственником. Он был женат на одной из сестер моей матери - Элизабет. Он был моряком, она уехала с ним на восток, где и умерла в Риго, когда он находился в плавании. Из этого последнего плавания он вернулся калекой. Он был мастер на все руки, хотя и передвигался медленно из-за искалеченной ноги. Поэтому мой отец разрешил ему жить с нами, это был лучший мой друг.
 В семье матери было пять сестер и два брата. Четверо сестер были родными, а вот младшая сестра и два брата были сводными. Хэмна, старшая сестра, уехала со своим мужем, и никто не знал о ее судьбе. Эмили, моя мать, была следующей по возрасту. Затем шла Гэррист, вышедшая замуж за владельца большой фермы в Кентаке, в пятидесяти милях от нас. Затем Элизабет, вышедшая замуж за дядю Акселя. Где моя сводная тетка Лилиан и сводный брат Томас я не знал, но сводный дядя Энгус Мортен владел соседней фермой, и около мили наши фермы граничили друг с другом, что раздражало моего отца, который редко соглашался в чем-нибудь с дядей Энгусом. Его дочь Розалинда была моей двоюродной сестрой.
 Хотя Вакнук был самой большой фермой в округе, остальные были устроены примерно так же. Все они увеличивались, так как с увеличением жизненного уровня росли стада и урожаи. Каждый год расчищались от деревьев новые участки и превращались в поля. Леса все более сокращались, пока наша местность не превратилась в полностью обжитую, и стала похожа на давно возделываемую землю на востоке.
 Можно утверждать, что даже в Риго в наши дни знали, где находится Вакнук без взгляда на карту.
 Я жил на одной из наиболее процветающих ферм процветающего района. Но в возрасте десяти лет я не мог по-настоящему понять этого. Мне казалось, что я живу в неудачно организованном обществе, где всегда работы больше, чем людей. И вот в этот вечер я тихо сидел в комнате, пока тихие звуки не сказали мне, что близко ужин, и что я могу выйти без опасения.
 Я спустился вниз, глядя, как распрягают лошадей. Вот зазвонил колокол, обозначающий время. Раскрылись двери, во дворе собирались люди, готовясь к ужину. Я пошел с ними. Предупреждение «опасайся мутантов!» Встретило меня, когда я вошел, но оно было слишком знакомо, чтобы вызвать какие-то мысли. В этот момент меня больше интересовали запахи пищи.




 ГЛАВА 3


 С тех пор я более или менее регулярно посещал Софи один или два раза в неделю. Наше обучение - с полдюжины детей обучалось читать, считать и писать, собираясь у одной старухи, происходило по утрам. После этого было нетрудно ускользнуть из-за стола и исчезнуть, прежде чем кто-либо обнаружит тебя и подыщет тебе работу.
 Когда ее нога зажила, она смогла показать любимые уголки своей территории.
 Однажды я привел ее на нашу сторону большой насыпи, чтобы показать паровую машину. Это была единственная паровая машина на сто миль вокруг, и мы очень гордились ей. Хорки, работающего на ней, не было, но двери сарая были открыты, пропуская звуки трудового ритмичного скрежета и пыхтения. Мы переступили через порог и уставились на темноту внутри. Было удивительно смотреть, как вверх и вниз движутся огромные бруски, а вверху, в тени крыши, медленно качается взад и вперед огромная крестовина, на мгновение, застывая в конце каждого движения, как бы накапливая энергию для следующего усилия. Да, это было удивительное зрелище, но быстро надоедающее.
 Минут десять спустя, мы взобрались на поленницу возле сарая. Мы сели, а дрова под нами мелко дрожали, в такт пыхтению машины.
 - Мой дядя Аксель говорит, что у древних были еще лучшие машины, - сказал я Софи.
 - А мой папа говорит, что даже если четверть того, что рассказывают о древних людях, правда, то они были волшебниками, а не настоящими людьми, - ответила она.
 - Но они на самом деле были удивительными, - настаивал я.
 - Слишком удивительными для правды, - как говорит мой отец, - заметила Софи.
 - Он не верит, что они умели летать? - Спросил я.
 - Нет. Это глупость. Если бы они умели, то и мы тоже летали бы.
 - Но ведь есть множество вещей, которые умели они, и которым мы вновь научились лишь недавно, - возразил я.
 - Но не летать, - она покачала головой. - Существо либо умеет летать, либо не умеет. И мы не умеем.
 Я хотел рассказать ей мои сны о городе и о летающих над ним предметах, но сон в конце концов не является доказательством, поэтому я промолчал. Вскоре мы слезли с дров и, оставив машину пыхтеть и скрипеть в сарае, отправились домой к Софи.
 Джон Вендер, ее отец, вернулся из одной своей поездки. Жужжащие звуки доносились из сарая, где он натягивал на рамы шкуры, наполнив все вокруг запахом своей работы. Впервые увидев меня, он напугал меня своим взглядом, и я даже боялся говорить в его присутствии. Постепенно, однако, это прошло. Мы стали друзьями. Он показывал и рассказывал мне много интересного, но иногда я замечал, что он глядит на меня по-прежнему.
 И не удивительно. Как он должен был встретить известие, что Софи повредила ногу, а Дэвид Стром, сын того самого Джозефа Строма, видел ее ногу. Я думаю, что вероятней всего его искушала мысль, что мертвый мальчик не сможет нарушить обещания. Возможно, что меня спасла миссис Вендер…
 Но, вероятно, он успокоился бы, если бы узнал о том, что случилось в нашем доме примерно через месяц после моей встречи с Софи.
 Я засадил в руку занозу, а когда выдернул ее, то потекла кровь. Я пошел на кухню, но там все были заняты приготовлением ужина, поэтому я сам нашел в комнате полоску материи. Около двух минут я неуклюже пытался перевязать рану, пока этого не заметила мать. Она неодобрительно поцокала языком и потребовала, чтобы я сначала вымыл руку. Затем она ловко перевязала меня, бормоча, что, конечно, я мог это сделать и сам: ведь она так занята. Я сказал, что мне очень жаль, и добавил:
 - Я отлично бы справился и сам, если бы у меня была еще одна рука.
 И тут наступила тишина.
 Мать нахмурилась. Я огляделся, не понимая, чем вызвано внезапное молчание. Мери стояла с булавкой в руке, двое батраков ждали ужина, отец сидел на своем месте у стола - все они пристально смотрели на меня. Я увидел, что выражение отцовского лица меняется от удивления к гневу. Недоумевающий и встревоженный, следил я, как его губы сжались, челюсть выдвинулась вперед, брови нахмурились. Он сказал:
 - Что ты сказал, мой мальчик?
 Я знал этот тон. В отчаянной спешке я пытался сообразить, какой же проступок я совершил. Затем ответил, запинаясь:
 - Я… Я… С-сказал, что не могу перевязать руку сам.
 В его глазах окончательно исчезло недоумение. Теперь это были глаза обвинителя.
 - И ты пожелал иметь третью руку?
 - Я только сказал: если бы у меня была третья рука…
 - … То ты ее смог бы употребить на завязывание бинта. Если это не желание, то что это?
 Я был слишком взволнован и смущен, чтобы объяснить, что это было простой попыткой показать, как трудно действовать одной рукой. То же самое можно было бы выразить и по-другому.
 Лицо моего отца стало угрожающим.
 - Ты, мой собственный сын, просил дьявола дать тебе еще одну руку! - Обвинял он меня.
 - Вовсе нет, - возразил я. - Я только сказал, если…
 - Спокойно. Все в комнате слышали тебя. Будет лучше, если ты перестанешь лгать.
 - Но…
 - Выражал ли ты или не выражал недовольство формой тела, данной тебе господом, формой, которая является его подобием?
 - Я только сказал, если бы я…
 - Ты богохульствуешь. Ты недоволен своей формой. Все вокруг слышали тебя. Что ты скажешь на это? Ты знаешь, что такое норма?
 Я перестал возражать. Я хорошо знал, что отец в его теперешнем настроении даже не постарается меня понять. Я пробормотал как попугай:
 - Норма есть образ господа.
 - Ты знал это - и, однако, зная это, ты пожелал стать мутантом, что ужасно, отвратительно. Ты, мой сын, богохульствуешь, и где? Перед своими родителями! - Он добавил строгим голосом проповедника: - что такое мутант?
 - Существо, ненавистное господу и людям, - пробормотал я.
 - Вот кем ты хотел стать! Что ты скажешь теперь?
 Сознавая в глубине сердца, что бесполезно что-либо говорить, я сжал губы и опустил глаза.
 - На колени! - Приказал он. - На колени и молись!
 Все остальные тоже встали на колени, и прозвучал голос отца:
 - Боже, мы согрешили. Мы просим твоего прощения за то, что недостаточно хорошо учили этого ребенка твоим законам, - молитва продолжалась очень долго. После «аминь» наступила пауза, затем отец сказал: иди в свою комнату и молись. Молись, богохульник, о прощении, которого ты не заслуживаешь, но которое лишь господь, в своем безграничном милосердии может дать тебе. Я приду к тебе позже.


* * *

 Ночью, когда боль, вызванная посещением отца, немного улеглась, я лежал без сна, недоумевая. Я совсем не хотел иметь третью руку, но даже если бы захотел?.. Неужели это настолько ужасно, что нельзя даже думать о третьей руке… Или еще о чем-нибудь таком, например, о лишнем пальце на ноге?
 Когда я, наконец, заснул, я увидел сон…
 Мы все собрались во дворе, как во время последнего очищения. Тогда здесь в ожидании стоял маленький безволосый теленок, тупо глядя на нож в руке моего отца. Сейчас же это была маленькая девочка Софи. Она была босиком и тщетно пыталась спрятать лишний ряд пальцев на ногах. Мы все стояли в ожидании, глядя на нее. Вдруг она побежала от одного человека к другому, умоляя помочь ей, но никто не двинулся, и у всех на лицах было равнодушное выражение. Отец направился к ней, нож сверкал в его руке. Софи бросилась еще к нескольким неподвижным фигурам, слезы потекли по ее лицу. Мой отец, суровый и неумолимый, подошел ближе. По-прежнему никто не двинулся, чтобы помочь девочке. Вот отец уже совсем близко, он загнал Софи в угол и протянул к ней длинную руку.
 Он схватил ее и потащил на середину нашего двора. Край солнечного диска показался над горизонтом, и все затянули гимн. Одной рукой мой отец держал Софи, как он держал в прошлый раз бьющегося теленка. Другую он высоко поднял, а когда опустил, нож сверкнул в лучах восходящего солнца, как он всегда сверкал, перерезая чье-то горло…


* * *

 Если бы Джон и Мери Вендер видели, как я проснулся с отчаянным криком, а потом долго пытался убедить себя, что эта ужасная сцена была только сном, я думаю, они немного бы успокоились.




 ГЛАВА 4


 Это было время, когда миновал спокойный период, и мир вступил в полосу потрясений. Для этого не было особых причин, просто одни события оказались связанными с другими, один цикл сменился другим через короткий промежуток времени.
 Я считаю, что моя встреча с Софи была первым таким событием, вторым - когда дядя Аксель застал меня за разговором с моей двоюродной сестрой Розалиндой Мортен. Он, счастье, что это был именно он, а никто другой, подошел ко мне, когда я что-то говорил ей. Полусознательный инстинкт заставлял нас хранить эту способность в тайне от других людей, но активного чувства опасности у нас не было - и у меня в том числе, поэтому, когда дядя Аксель застал меня непринужденно болтающего у стога, возле которого кроме него и меня никого не было, я не сделал попытки скрыться. Он стоял уже с минуту или больше, прежде чем я почувствовал, что кто-то находиться рядом, и повернулся к нему.
 Мой дядя Аксель был человеком высокого роста, не толстым и не худым, крепким и закаленным. Я часто думал, следя за тем, как он пашет землю, что его обветренные руки чем-то схожи с отполированной рукояткой. Он стоял как обычно, опираясь на толстую палку, так как его нога была изуродована на море. Его густые брови, слегка тронутые сединой, сдвинулись, а лицо приобрело встревоженное выражение, когда он разглядывал меня.
 - Ну, Дэви, с кем же ты так оживленно болтаешь? С феями, с гномами, или просто с кроликами? - Честно спросил он меня.
 Я покачал головой. Он придвинулся ближе и сел рядом, принявшись жевать соломинку из стога.
 - Ты чувствуешь себя одиноким? - Спросил он.
 - Нет, - ответил я.
 Он нахмурился сильнее.
 - Разве не интереснее поговорить с кем-нибудь, чем сидеть так и разговаривать с собой?..
 Я колебался, но так как это был дядя Аксель, мой лучший друг среди взрослых, я сказал:
 - Но я не говорил с собой.
 - Что? - Он был удивлен.
 - Я разговаривал с другим человеком.
 Он продолжал глядеть на меня с все возрастающим удивлением.
 - С кем же?
 - С Розалиндой.
 Он немного помолчал, сурово глядя на меня.
 - Гм… Но я не вижу ее здесь, - заметил он.
 - О, ее и нет здесь. Она дома, точнее, возле дома, в маленьком убежище на дереве. Его соорудили в зарослях ее братья - объяснил я. - Это ее любимое место.
 Вначале он не понял, что я хочу сказать. Он продолжал считать это своеобразной игрой, но после того, как я постарался объяснить ему, он сидел неподвижно, глядя мне в лицо, и постепенно выражение его лица становилось все более и более серьезным. Когда я закончил, он минуту или две молчал, потом спросил:
 - Это не игра? Ты рассказал мне правду, Дэви? - И поглядел при этом на меня очень серьезно.
 - Да, дядя Аксель, конечно, - заверил я его.
 - И ты никому никогда не говорил об этом?
 - Нет. Это секрет, - сказал я, и он с облегчением вздохнул.
 Он отбросил остатки соломинки и вытащил из стога другую. Задумчиво откусывая от нее кусочек за кусочком, и выплевывая их, он внимательно разглядывал меня.
 - Дэви, - сказал он, - я хочу, чтобы ты мне кое-что обещал.
 - Да, дядя Аксель?
 - Вот что, - сказал он очень серьезно. - Я хочу, чтобы ты обещал мне, что никогда не расскажешь никому то, что рассказал мне - никому. Это очень важно, ты после поймешь, почему это так важно. Ты не должен делать ничего такого, что дало бы возможность догадаться об этом… Ты мне обещаешь это?
 Его тон произвел на меня сильное впечатление. Я не помнил, чтобы он когда-нибудь разговаривал со мной так серьезно. Это заставило меня подумать, когда я давал обещание, что речь идет о чем-то значительно более важном, чем я мог вообще себе представить. Он следил за мной взглядом, когда я говорил, и затем удовлетворенно кивнул. В знак согласия мы пожали друг другу руки. Потом он сказал:
 - Лучше бы ты забыл об этом вообще.
 Я подумал и отрицательно покачал головой.
 - Не думаю, чтобы я смог, дядя Аксель. Нет, ничего не вышло бы. Это просто во мне. Это все равно, что забыть бы… - Я замолчал, так как не в состоянии был передать то, что хотел.
 - Все равно, если постараешься забыть, как говорят или слышат? - Предположил он.
 - Да, но… Немного по-другому, - согласился я.
 Он кивнул и опять задумался.
 - Ты слышишь слова в голове? - Спросил он.
 - Ну, не совсем слышу, скорее вижу… А если говорить вслух, то эти видимые образы становятся яснее и их легче понять.
 - Но тебе не обязательно говорить вслух, как ты это делал сейчас?
 - Нет, это просто помогает лучше понять.
 - Но это гораздо опаснее для вас обоих. Я хочу, чтобы ты дал мне еще одно обещание - что никогда не будешь в таких случаях переводить образы в слова и произносить их вслух.
 - Хорошо, дядя Аксель, - вновь согласился я.
 - Ты поймешь, когда станешь старше, насколько это было важно, - сказал он мне и стал уговаривать, что нужно попросить Розалинду дать тоже такое обещание. Я ничего не говорил ему об остальных, потому что он и так был сильно встревожен, но про себя решил, что со всех возьму это обещание. Под конец мы вновь пожали друг другу руки и поклялись хранить все в секрете.
 В тот же вечер я рассказал обо всем Розалинде и остальным. Это укрепило чувство, которое уже было у нас. Не думаю, что среди нас был хоть один, кто не допускал бы время от времени промахи, навлекающие на него или на нее подозрительные взгляды. Несколько таких взглядов было бы достаточно, чтобы возникло неодобрение, граничащее с подозрением. Это заставляло нас беспокоиться. Но у нас не было сознательной, единой политики поведения. Мы просто полусознательно придерживались примерно одинаковой тактики сохранения всего этого в секрете. Но теперь, после того, как дядя Аксель заставил меня дать обещание, чувство тревоги усилилось. Оно все еще было бесформенным, но стало гораздо более ощутимым. К тому же, стараясь передать озабоченность дяди Акселя, я возбудил беспокойство в их сознании, поэтому разногласий не было. Они все с охотой дали обещания, они были даже рады разделить общую ношу. Это было наше первое общественное решение, оно превратило нас в настоящую группу с особыми правилами приема в нее и ответственностью ее членов друг перед другом. Оно изменило нашу жизнь, это был первый шаг к настоящему объединению, и был он сделан в порядке самозащиты, хотя тогда мы об этом и не думали. Тогда для нас было гораздо важнее чувство общности…
 Затем, сразу после заключения этого соглашения, произошло другое событие, касающееся всех: вторжение из окраин.
 Как обычно, не было детального разработанного плана отражения таких набегов. Когда возникала необходимость, в районе назначался штаб, он же сборный пункт. Во время тревоги обязанностью всех людей, способных носить оружие, было явиться в местный штаб, где и принималось решение о последующих действиях. Как средство для отражения маленьких набегов, такая организация вполне себя оправдывала. Но это было все, на что она была способна. В результате, когда среди людей окраины нашлись вожаки, способные организовать и возглавить большой набег, то у нас не оказалось пригодной для такого случая оборонительной системы. Они смогли легко проникать на нашу территорию, отбрасывая небольшие отряды полиции, грабя все, что им нравилось, не встречая при этом серьезного сопротивления, пока не углублялись на двадцать пять - тридцать миль в цивилизованные земли.
 К этому времени наши силы стали лучше организованными, соседние районы объединились, чтобы отразить нападение. Наши люди были лучше вооружены. Большинство наших имели ружья, в то время как у людей из окраин было лишь несколько украденных ружей, а остальные были вооружены луками, ножами и копьями. Тем не менее, бороться с ними было трудно. Они были лучшими охотниками и умело скрывались и ускользали, так что приходилось преследовать их подолгу, прежде чем они вынуждены были вступить в схватку.
 Все это действовало на меня возбуждающе. Когда люди окраин появлялись в семи милях от нас, наш двор в Вакнуке становился сборным пунктом. Так было и на этот раз. Мой отец, незадолго до этого раненный в руку, помогал организовывать отряд. В течение нескольких дней у нас была большая суета, люди приходили и уходили, их записывали, распределяли, в конце концов, все уехали с решительным выражением на лицах, а женщины махали им вслед платками.
 Когда они все, включая батраков, ушли, двор казался неузнаваемо спокойным в течение всего дня. Затем вновь показался скачущий всадник. Он остановился и сказал нам, что было большое сражение, и люди окраин бежали, несколько их вожаков взяты в плен. Затем всадник уехал дальше со своими хорошими новостями.
 В полдень на наш двор въехал небольшой отряд всадников, и среди них были два пленника.
 Я бросил свое занятие и побежал смотреть. Первый взгляд принес разочарование. Рассказы об окраинах давали повод ожидать созданий с двумя головами и поросших шерстью, а также с полудюжиной рук и ног. На первый же взгляд они казались обычными бородатыми мужчинами, только необыкновенно грязными и в изодранной одежде. Один из них был небольшого роста, с неровной бородой, как будто ее подрезали ножом… Но взглянув на другого, я был поражен и в изумлении уставился на него. Если бы его одеть в приличную одежду и побрить, подумал я, он был бы точной копией моего отца.
 Сидя на лошади и глядя по сторонам, он заметил меня и скользнул по мне глазами, а потом в упор посмотрел на меня. Странен был его взгляд, значение которого я не мог понять.
 Он открыл рот, как бы собираясь сказать что-то, но в этот момент открылась дверь и во двор вошли несколько человек, и среди них был мой отец с рукой на перевязи.
 Я видел, как отец остановился на ступеньках и осмотрел группу всадников. При этом он тоже заметил этого человека. Некоторое время он, как и я, тоже пристально рассматривал его, затем краска схлынула с его лица, и он побледнел.
 Я снова взглянул на того человека. Он совершенно свободно сидел на лошади. Только выражение его лица поразило меня. Я раньше никогда не видел такой обнаженной ненависти, черты его лица заострились, глаза засверкали, а зубы ощерились, как у дикого зверя. Эта сцена была для меня открытием чего-то дотоле неизвестного и отталкивающего, она врезалась в мой мозг, я никогда так и не смог забыть ее.
 Тут мой отец, выглядевший как больной, с трудом ухватился здоровой рукой за дверь и ушел в дом.
 Один из охранников развязал веревку на руках пленников. Этот человек спешился, и только тогда я увидел, что в нем было необычного. Он был примерно на восемнадцать дюймов выше всех окружающих, но не потому, что был очень высоким. Если бы ноги его были нормальными, то он был бы не выше моего отца. Но они не были нормальными: они были чудовищно длинными и тонкими. Такими же были его руки. Это делало его получеловеком – полупауком.
 Охранник дал ему еду и кружку пива. Он сел на скамью, при этом его острые колени оказались на уровне плеч. Он оглядел двор и принялся жевать хлеб с сыром. Затем он взглянул на меня и поманил к себе. Я отвернулся, сделав вид, что не заметил. Тогда он окликнул меня. Мне стало стыдно своего страха. Я подошел ближе к нему, потом еще ближе, но все равно держался на расстоянии, недоступном для его паучьих рук.
 - Как тебя зовут, мальчик? - Спросил он.
 - Дэвид, - ответил я. - Дэвид Стром.
 Он кивнул, как будто мой ответ удовлетворил его.
 - Человек в двери, у которого рука на перевязи, это твой отец, Джозеф Стром?
 - Да.
 Он вновь кивнул. Потом оглядел дом и окружающие его постройки.
 - Значит, это место и есть Вакнук.
 - Да, - опять сказал я.
 Я не знаю, о чем бы он еще спросил меня, потому что тут мне приказали убраться…
 Немного позже они вновь сели верхом, похожему на паука человеку связали руки, и все уехали. Я следил, как они двигались в сторону Кентака, довольный, что они уходят. Таким образом, мое первое столкновение с людьми окраин было неприятным и беспокойным.
 Позже я слышал, что оба пленника умудрились бежать в ту же ночь. Не могу сказать, от кого я слышал об этом, но определенно не от моего отца. Он никогда не возвращался к событиям этого дня, а я не осмеливался спрашивать…


* * *

 Едва все успокоилось, и рабочие вернулись на поля, как мой отец оказался в центре новой ссоры с моим дядей, Энгусом Моргеном.
 Разница в характерах и взглядах порождала у них чувство войны друг с другом, продолжавшееся уже много лет. Мой отец не раз утверждал, что принципы Энгуса опасны для всей округи, на что Энгус, как говорили, отвечал, что мой отец невыносимый педант и неразумный фанатик. Таким образом, новая ссора могла вспыхнуть в любую минуту, а последняя из них была вызвана тем, что Энгус приобрел пару гигантских лошадей.
 Слухи о гигантских лошадях доходили до нашего района, однако никто этих животных не видел. Мой отец тревожился из-за этих слухов, и когда Энгус купил свою пару, отец решил, что их нужно проинспектировать.
 Его сомнения укрепились, когда он увидел эти огромные создания, почти трех метров росту. Он понял, что они неправильные. Он с отвращением отвернулся от них и направился к дому инспектора с требованием, чтобы гигантские лошади были уничтожены как проступки.
 - Это незаконно, - весело сказал инспектор, довольный, что его позиция непоколебима. - Они одобрены правительством и не входят в мою юрисдикцию.
 - Я не верю в это, - сказал мой отец. - Бог не создал таких лошадей. Правительство не могло одобрить их.
 - Но оно сделало это, - сказал инспектор твердо. - Больше того, - добавил он с удовлетворением, - Энгус, зная нрав своих соседей, привез заверенную родословную этих животных.
 - Правительство, которое одобряет подобные создания, является продажным и аморальным, - заявил отец.
 - Возможно, - согласился инспектор, - но тем не менее оно остается правительством.
 Отец посмотрел на него.
 - Легко понять, почему некоторые люди согласны одобрять их, - сказал он. - Такой урод работает за двух, а может быть и за трех обычных лошадей. Разрешить их использовать выгодно, но это не означает, что они правильные. Я утверждаю, что они, эти лошади, не являются божьими созданиями и, следовательно, это проступки, которые должны быть уничтожены.
 - Официальное одобрение утверждает, что эта порода выведена нормальным путем, и я запрещаю вам порочить этих животных любым способом, - сказал инспектор.
 - Понятно, кто от этого получает выгоду. Для такого поведения есть свое название, - ответил мой отец.
 Инспектор пожал плечами.
 - Но это вовсе не означает, что они правильные, - настаивал отец. - Лошадь, имеющая такой вид, неправильная. Вы это отлично знаете, так же как и я, и от этого вам не жить. Если мы разрешим держать животных, которые не являются правильными, ясно к чему это приведет. Богобоязненная община не может отказаться выполнять свой долг перед господом только потому, что кем-то получено правительственное разрешение. Для нас, знающих, какими бог создал свои создания, это совершенно ясно, даже если правительство этого не понимает.
 Инспектор улыбнулся.
 - Так же, как и с кошкой Дейкерса? – Поинтересовался он.
 Отец вновь взглянул на него. Происшествие с кошкой Дейкерса долго терзало его. Примерно год назад стало известно, что жена Бена Дейкерса приютила бесхозную кошку. Отец, узнав об этом, проверил ее и увидел, что кошка без хвоста, причем она не потеряла хвост каким-нибудь образом, а никогда его не имела. Тогда он проклял ее и приказал инспектору, пользуясь своей властью бургомистра, обосновать необходимость уничтожения ее как проступка. Инспектор сделал это с большой неохотой, так как Дейкерс немедленно подал жалобу. Подобная нерешительность возмутила отца, и он лично проследил, чтобы кошка была уничтожена. В последствии пришло сообщение, что порода бесхвостых кошек является древней, ее происхождение хорошо изучено, и отец оказался в неловком положении. Ему пришлось принести публичные извинения, иначе он мог лишиться положения бургомистра.
 - Это, - резко ответил он инспектору, - совсем другое дело, и гораздо более важное.
 - Пожалуйста, - терпеливо сказал инспектор. - Эта порода одобрена. Эта пара, в частности, имеет специальные документы, удостоверяющие ее родословную. Если вам это не нравится, идите и застрелите их сами. А я посмотрю, что из этого выйдет.
 - Наш моральный долг издать приказ относительно этих, так называемых лошадей, - настаивал мой отец.
 Инспектор почувствовал, что устал.
 - Мой служебный долг - защищать их от любого дурака или фанатика, - выпалил он.
 Отец не ударил инспектора, но был близок к этому. Несколько дней он кипел гневом, и в воскресенье мы наслушались утром в адрес тех, кто потакает мужланам и тем самым портит чистоту нашей общины. Он призывал ко всеобщему бойкоту владельца аморальных поступков, рассуждал об аморальности отдельных официальных лиц, намекая на подозрительное пристрастие к мутантам, и кончил тирадой, в которой некоторые официальные лица были названы беспринципными наймитами беспринципных же хозяев и местными представителями зла.
 Хотя у инспектора не было такой удобной трибуны для ответа, его резкие замечания о презрении к власти, фанатичной религиозной мании, ответственности за клевету и возможности Наказания за прямое противодействие правительству получили широкое распространение.
 По всей вероятности, только последний пункт заставил моего отца на этот раз ограничиться только разговорами. Он хорошо помнил свои неприятности из-за кошки Дейкерса, а ведь она ничего не стоила. Гигантские же лошади стоили дорого, а Энгус был не из тех людей, которые могли бы стерпеть покушение на свое добро…
 Итак, дома было такое настроение, которое заставило меня избегать отца при каждом удобном случае.
 Теперь, когда в округе было спокойно, и перестали появляться незнакомые люди, родители Софи разрешили ей прогулки, и я постоянно незаметно ускользал из дому к ней.
 Софи, конечно, не ходила в школу. Ее тайну там очень быстро бы раскрыли. Ее родители, хотя они обязаны были научить Софи читать и писать, не имели ни одной книги. Это было для нее очень плохо. Поэтому во время наших прогулок я рассказывал Софи то, что прочитал в своих учебниках.
 Земля, говорил я ей, очень большая и, возможно, круглая. Цивилизованная часть ее, а Вакнук был всего лишь маленьким районом в цивилизованной части земли, называлась Лабродор. Считалось, что это название идет от древних людей, но в этом не был уверен ни один из моих знакомых. Вокруг большей части Лабродора было обширное водное пространство, называющееся морем. Оно снабжало людей рыбой. Никто из знакомых мне людей, за исключением дяди Акселя, не видел моря, так как от нас до него было очень далеко, но если бы вы прошли триста миль или около того на восток, север или северо-запад, то раньше или позже вышли бы к морю. Но на юге или юго-западе его не было. Там вы бы встретили окраины, а за ними дурные земли, которые убили бы вас.
 В учебнике утверждалось также, хотя уверенности в этом нет, что во времена древних людей на Лабродоре рос страшный лес, настолько страшный, что нормальные люди не могли тут жить. Поэтому они только изучали здешний лес и строили свои удивительные станции. Но это было очень, очень давно. От леса ничего не осталось, а остатки станций иногда обнаруживали. Высказывались предположения, но никто не знал определенно, что же представлял из себя лес и находящиеся в нем станции. Не было известно также, сколько поколений сменилось после Наказания до начала нынешней цивилизации. Считалось, что много. Но дядя Аксель рассказывал, что он знал людей, которые утверждали, что на самом деле прошло, не так много времени после Наказания, а мы думаем, что много, во-первых, потому что таким ужасным было Наказание, а во-вторых, потому что кое-кому выгодно отодвинуть времена Наказания в далекое прошлое. Но тут я очень много и сам не понимал, и дядя Аксель не мог объяснить. От эпохи древних людей до нас дошла только библия, а от времени дикости и варварства, следовавшего сразу за Наказанием, до нас дошла новая библия, или «Покаяния Домарощинера», да и та только потому, что очень долго пролежала в каменном саркофаге, пока не была открыта. В основном, все сведения о Наказании и причинах, его вызвавших, мы черпали из новой библии.
 Так что, за исключением того, что рассказывали эти две книги, прошлое, выходящее за пределы двух столетий письменной истории, было совершенно забыто. Только смутные предания, сильно искаженные при передаче от поколения к поколению… Например, благодаря такой устной передаче, до нас дошло наименование Лабродор - оно не упоминалось ни в библии, ни в «Покаяниях». То же самое относительно утверждения о том, что наша страна была покрыта лесом странной природы. Теперь же у нас росли рощи из самых обыкновенных и всем известных деревьев, и это изменение объясняли действием Наказания.
 Долго обсуждался вопрос, населены ли остальные части земли, кроме Лабродора и большого острова Ньюф. Вначале считалось, что все остальные части земли - дурные земли, полностью испытавшие на себе Наказание, но потом было установлено, что некоторые могут считаться окраинами. Конечно, эти части земли были заселены безбожными людьми и наполнены отклонениями, так что в них в настоящее время не могли жить цивилизованные люди, но если границы дурных земель будут постепенно отступать, как это случилось у нас, то когда-нибудь потом их можно будет цивилизовать.
 Хотя о земле было мало известно, но это был гораздо более интересный предмет, чем этика, которую старики твердили нам в классе каждое воскресенье. Этика заключалась в том, что можно, а что нельзя делать. Большинство запретов были те же, что внушались мне отцом. Но некоторые из них были различными, и это смущало меня.
 Согласно этике, мы, то есть население цивилизованной части земли, находились в процессе возвращения к милосердию. Мы шли по неясному и трудному пути, ведущему к вершинам, с которых когда-то были сброшены. От правильного пути ответвляется множество ложных путей, которые иногда кажутся более легкими и привлекательными, но все они ведут к краю обрыва, за которым лежит провал вечности. Существует только один правильный путь, и мы, следуя по нему с божьей помощью и в благословенное богом время, вернем себе все, чего лишились. Но этот путь настолько неясен, на нем так много ловушек и обманов, что каждый шаг должен делаться с большой осторожностью. Человек при этом не может полагаться на свои суждения. Только власти духовные и светские могут решать, является ли следующий шаг правильным и безопасным, или же он дает отклонение от истины и является греховным.
 Наказание, наложенное на землю, должно свершиться полностью, долгий путь будет пройден от начала до конца, и, наконец, если соблазны на этом пути будут преодолены, мы возвратимся к господней милости - вновь наступит Золотой Век. Подобные Наказания накладывались и раньше: изгнание из рая, потом разрушение городов, пленение. Но последнее наказание, которое началось с Посещения, было самым суровым, оно объединяло в себе бедствия всех предыдущих Наказаний. Почему оно было наложено - неизвестно, однако если судить по прошлым Наказаниям, то ясно, что им предшествовало время распущенности и забвения религии.
 Смысл большинства наставлений, доводов и примеров сводился к следующему: обязанность и назначение человека в этом мире - бороться против зла, вызванного Наказанием. Прежде всего, человек должен следить, чтобы не нарушались формы тела, и если он сохранит свой облик неизмененным, то наступит однажды день, когда по милости бога он займет свое высокое место рядом с господом. Но об этой части этики я разговаривал с Софи мало. Поскольку, думал я, в моем представлении она все еще была отклонением и не полностью повторяла нормальную внешность, было бы бестактно говорить ей об этом. И без того было множество интересных вещей, о которых мы могли говорить.




 ГЛАВА 5


 Никто в Вакнуке, казалось, не вспоминал обо мне, если меня не было видно. Только когда я попадался на глаза, для меня сразу же отыскивалась работа.
 Год был хорошим, солнечным, но и дождей хватало. Все были заняты работой на полях, прерванной вторжением. Весенние всходы и приплод скота принесли исключительно мало проступков. Было уничтожено только несколько овец. А предстоящий урожай был такой нормальный, что инспектор приговорил к сожжению только один участок, принадлежащий Энгусу Мортену. Казалось, этот год побьет рекорды чистоты, и проклятья были настолько редкими, что даже мой отец заявил в одной из своих проповедей, что в этом году Вакнук дает хороший отпор силам зла, и все это благодаря тому, что гигантские лошади были приобретены лишь одним человеком, а не всей общиной.
 Все были очень заняты, и поэтому я мог целыми днями гулять с Софи. Мы заходили далеко, но делали это очень осторожно и использовали лишь редко посещаемые тропинки, чтобы избежать неожиданных встреч. Воспитание, полученное Софи, заставляло ее с робостью относиться ко всему незнакомому, и это стало ее инстинктом. Так, она бесшумно исчезала, если вблизи появлялся незнакомый человек. Единственным взрослым, с которым она подружилась, был Хорки, работавший на паровой машине. Все остальные были для нее опасными.
 Мы обнаружили место, вверх по течению ручья, где берега были покрыты галькой. Мне понравилось снимать тут башмаки, закатывать брюки и шлепать по воде, осматривая лужи и щели. Софи обычно сидела на берегу, на большом плоском камне, выступавшем из воды, и задумчиво следила за мной. Позже мы стали приходить сюда вооруженные двумя маленькими сачками, изготовленными мистером Вендером, и с банками для добычи. Я бродил по воде в поисках маленьких животных, похожих на креветок, а Софи старалась зачерпнуть их с берега. Это у нее получалось не очень здорово. Тогда она бросала это занятие и садилась на камень, завистливо глядя на меня. Однажды, осмелев, она сняла ботинки и задумчиво посмотрела на свои разутые ноги. После минутного колебания она закатала брюки до колен и ступила в воду. Я позвал ее.
 - Иди сюда. Здесь их очень много.
 Она побрела ко мне, возбужденно смеясь.
 Наловив достаточно креветок, мы уселись на камне, оставив ноги в воде.
 - Они ведь на самом деле ужасные, - сказала она, изучая свои пальцы.
 - Конечно нет. Они вообще не ужасные… Похожи на шашечки, - честно ответил я. 
 Она была довольна.
 Через несколько дней мы снова пришли туда. Поставив банку на камень рядом с нашими башмаками, мы принялись искать добычу, заглядывая во все щели и забыв про все на свете.
 И вдруг раздался голос:
 - Привет, Дэви!
 Я взглянул, испугавшись за Софи, которая неподвижно стояла рядом со мной.
 На берегу, рядом с камнем, на котором лежали наши вещи, стоял мальчик. Я знал его. Это был Алан, сын Джона Эрвиля, кузнеца. Он был года на два старше меня. Я поднял руку.
 - Привет, Алан, - неуверенно ответил я.
 Я подошел к скале и протянул Софи ее ботинки.
 - Держи.
 Один она взяла, второй же упал в воду, но она выловила его.
 - Что вы здесь делаете? - Спросил Алан.
 Я сказал, что мы ловим креветок. При этом я выбрался из воды на берег. Я никогда не старался познакомиться с Аланом раньше, а теперь он тем более был нежелательным гостем.
 - Они нехорошие. Лучше бы попробовали ловить рыбу, - презрительно сказал он.
 Потом он взглянул на Софи, которая с башмаками в руках шла к берегу немного в стороне от нас.
 - А она кто? - Спросил он.
 Я не торопился отвечать, надевая свои ботинки. Софи скрылась уже в кустах.
 - Кто она? - Повторил он. - Она не из…
 Он внезапно замолчал. Я взглянул и увидел, что он пристально смотрит на что-то рядом со мной. Я повернулся. На плоском камне был отчетливо виден след. Софи здесь ступала, когда высыпала свою добычу в банку. След был мокрый и отчетливый, и было ясно видно, как отпечатались все шесть пальцев. Я ударил ногой банку. Каскад брызг обрушился на камень, смыв след, но я знал, что произошло непоправимое.
 - Эй, - сказал Алан со странным блеском в глазах, который мне очень не понравился.
 Кто она? - Вновь требовательно спросил он.
 - Она мой друг, - ответил я.
 - А как ее зовут?
 Я не ответил.
 - Что ж, я узнаю сам, - упрямо сказал он.
 - Это не твое дело, - сказал я ему.
 Он не обратил на это внимания и, повернувшись, глядел туда, где среди кустов исчезла Софи.
 Я побежал по камням и прыгнул на него. Он был старше меня, но я напал внезапно. Мы упали на землю. Все, что я знал о борьбе, было почерпнуто из нескольких жестоких драк. Я просто бил его со всей яростью. Моей целью было выиграть несколько минут, пока Софи наденет башмаки и спрячется. Если дать ей хоть немного опередить его, она так спрячется, что он никогда ее не отыщет - это я знал по собственному опыту. Он пришел в себя от изумления и несколько раз сильно ударил меня в лицо. Это заставило меня забыть о Софи и пустить в ход зубы и ноги для защиты.
 Мы катались взад и вперед на клочке берега. Я продолжал бороться изо всех сил, но начал сказываться его больший вес. Он стал чувствовать себя более уверенно, а я слабел. Но все-таки я добился своего, помешав ему немедленно отправиться на поиски Софи. Постепенно он одолевал, и вот он уже сидел на мне, тузил меня, а я лишь извивался. Я попытался вырваться, но не мог, и мне ничего не оставалось делать, как только закрыть голову руками. Вдруг раздался крик боли, и удары по мне прекратились. Он свалился с меня. Я сел и увидел Софи, держащую в руках большой камень.
 - Я ударила его, - гордо сказал она, и добавила с некоторым беспокойством: - ты думаешь, он умер?
 Она действительно ударила его. Он лежал неподвижно с бледным лицом, а по его щеке стекала струйка крови. Но дышал он нормально и был жив.
 - О, - вдруг сказала Софи и выронила камень.
 Мы посмотрели на Алана, а потом друг на друга. Мы оба хотели помочь ему, но испугались.
 «Никто не должен знать. Никто!» - Говорила миссис Вендер. А теперь он знал. И это испугало нас.
 Я встал, взял Софи за руку и повел ее прочь.
 - Пошли - нам здесь нечего делать.


* * *

 Джон Вендер внимательно выслушал все, что мы ему рассказали.
 - Вы уверены, что он видел? - Спросил он в конце.
 - Нет, - ответил я. - Он видел след, поэтому он хотел поймать ее.
 Он медленно кивнул.
 - Понятно, - сказал он, и я был удивлен его спокойствием.
 Он пристально посмотрел на наши лица. У Софи в широко раскрытых глазах было смешанное выражение страха и возбуждения. Под моими глазами были синяки, а на щеках грязные пятна. Он отвернулся и встретился с взглядом жены.
 - Боюсь, дорогая, что это пришло, - сказал он, в конце концов.
 - О, Джонни, - лицо миссис Вендер при этих словах было бледным и взволнованным.
 - Мне жаль, Мери, но это оно и есть, ты сама знаешь. Мы знали это раньше, мы знали, что рано или поздно оно произойдет. Слава богу, что это случилось при мне. Сколько тебе нужно времени, чтобы приготовиться?
 - Немного, Джонни. У меня всегда все приготовлено.
 - Хорошо. Тогда примемся за дело.
 Он встал, подошел к ней, положил руку на плечо, наклонился и поцеловал ее. Слезы стояли в его глазах.
 - О, Джонни, дорогой. Ты так добр со мной, а ведь это я принесла тебе… - Он остановил ее вторым поцелуем.
 Некоторое время они глядели друг на друга, потом, ни слова не говоря, они взглянули на Софи.
 Миссис Вендер принялась за свои обычные дела. Она раскрыла кухонный шкаф, достала еду и положила на тарелки.
 - Сначала умойтесь, грязнули, - сказала она нам. - Потом съешьте это. Чтобы ни кусочка не осталось.
 Умывшись, я задал вопрос, над которым задумывался давно:
 - Миссис Вендер, если все дело в лишних пальцах Софи, почему вы не отрезали их, когда она была еще совсем маленькой? Я думаю, ей тогда было бы не очень больно, и никто не узнал бы.
 - Остались бы следы, Дэви. Люди все равно узнали бы. А теперь быстрее за еду.
 Она быстро вышла из комнаты.
 - Мы уходим, - вдруг с полным ртом сказала Софи.
 - Уходите? - Тихо спросил я.
 Она кивнула.
 - Мама говорила, что мы уйдем, если кто-нибудь узнает.
 Мы чуть не ушли, когда ты увидел мои пальцы.
 - Но… Вы уйдете насовсем? Никогда уже не вернетесь? - С отчаянием спросил я.
 - Да, наверное.
 Я был голоден, но тут сразу потерял аппетит. Сверху доносились звуки торопливых сборов, а глухие удары в доме приобрели зловещий смысл. Я посмотрел через стол на Софи. В горле у меня застрял комок, который я никак не мог проглотить.
 - Куда? - Спросил я, чувствуя себя несчастным.
 - Не знаю. Далеко, - ответила она.
 Мы продолжали есть. Софи лепетала с набитым ртом еще о чем-то, а мне комок в горле мешал глотать. Все вокруг, до самого горизонта, внезапно потемнело. Больше уже ничего не повториться. Предчувствие наступающего одиночества поглотило меня. Я с трудом удерживал слезы.
 Миссис Вендер внесла в комнату несколько сумок и пакетов. Я хмуро следил за тем, как она подтащила их к двери и вновь вышла. Со двора зашел мистер Вендер и забрал сумки. Возвратилась миссис Вендер и увела Софи в соседнюю комнату.
 Вторично зашел за сумками мистер Вендер, и я пошел за ним.
 Две лошади, Спэт и Санди, терпеливо стояли у дверей с навьюченными узлами. Я удивился отсутствию повозки и спросил об этом.
 Джон Вендер покачал головой.
 - Повозка оставляет следы, а с вьючными лошадьми нас никто не найдет, - сказал он мне.
 Я следил за тем, как он увязывает новые узлы, и набирался смелости.
 - Мистер Вендер, - сказал я, - пожалуйста, возьмите меня с собой.
 Он прекратил свою работу и повернулся ко мне. Некоторое время мы глядели друг другу в глаза, затем он медленно и с сожалением покачал головой. Наверное, он заметил, что слезы у меня подступили к глазам, потому что положил руку мне на плечо.
 - Пойдем со мной, Дэвид, - сказал он, направляясь в дом.
 Миссис Вендер стояла в гостиной с видом человека, забывшего что-то и старающегося вспомнить.
 - Он хочет уйти с нами, Мери, - сказал мистер Вендер.
 Она села на табурет и протянула мне руки. Я молча подошел к ней. Глядя на меня, она сказала:
 - О, Джонни! Этот ужасный отец! Я боюсь его!
 Стоя рядом с ней, я мог прочесть ее мысли. Они быстро сменяли друг друга, но понять их было легко. Я знал, что она искренне хочет взять меня с собой и в то же время знает, что это невозможно. Так что я знал ответ раньше, чем Джон Вендер изложил его словами.
 - Я знаю, Мери. Я боюсь из-за Софи - и ты тоже. Если нас поймают, то обвинят не только в укрывательстве, но и в похищении.
 - Если отберут Софи, то ничего хуже сделать мне уже не смогут, Джонни.
 - Но дело не в этом, дорогая. Они могут удовлетвориться тем, что мы ушли из района, а кто другой понесет за нас ответственность, их не будет особенно беспокоить. Но если Стром потеряет сына, он поднимет крик на сто миль вокруг, и я сомневаюсь, будут ли у нас тогда шансы скрыться. Они перероют все в поисках Дэвида. Мы не можем увеличивать опасность для Софи.
 Миссис Вендер некоторое время молчала…
 Я понимал, что она ищет выхода. Вдруг она обхватила меня руками.
 - Ты все понимаешь, Дэвид? Твой отец рассердился бы, если бы мы взяли тебя с собой. И тогда у нас было бы гораздо меньше шансов увезти Софи в безопасность. Я очень хочу взять тебя с нами, но из-за Софи мы не должны делать этого. Будь мужественным, Дэвид. Ты ее единственный друг, и ты поможешь ей, если будешь мужественным.
 Эти слова были лишь неловким повторением. Ее мысли были для меня намного ясней, и я уже понял неизбежное решение. Я все еще не мог говорить из-за комка в горле. Я кивнул без слов, и позволил ей обнять меня так, как никогда не делала моя мать.


* * *

 Сборы закончились перед наступлением сумерек. Когда все было готово, мистер Вендер отвел меня в сторону.
 - Дэвид, - сказал он, - я знаю, ты любишь Софи. Ты вел себя с ней как герой, и теперь ты можешь еще раз помочь ей. Ты хочешь ей помочь?
 - Да, - ответил я. - Что я должен делать?
 - Вот что. Когда мы уедем, ты не возвращайся домой.
 Оставайся в нашем доме до рассвета. Ты дашь нам больше времени для бегства. Ты сделаешь это?
 - Да, - ответил я уверенно.
 Мы пожали друг другу руки. Это сделало меня сильнее и ответственнее, подобно тому, как я повзрослел в тот день, когда Софи подвернула лодыжку.
 Софи держала что-то в руке. Она подошла ко мне.
 - Это тебе, Дэвид, - сказала она, протягивая мне руку.
 Я взглянул. Вьющийся коричневый локон, перевязанный кусочком желтой ленты. Я все еще глядел на него, когда она схватила мою шею руками и поцеловала меня, скорее решительно, чем рассудительно. Отец посадил ее на связку узлов на спине лошади.
 Миссис Вендер наклонилась и тоже поцеловала меня.
 - Прощай, Дэвид, дорогой. Мы никогда не забудем тебя.
 Они двинулись. Джон Вендер вел лошадь, ружье висело у него на спине. Дойдя до поворота дороги, они остановились и помахали мне. Я ответил. Они пошли дальше. И последнее, что я увидел, была рука Софи, машущая мне, а потом сумерки скрыли их.


* * *

 Солнце было уже высоко, и все работали на полях, когда я пробрался до дома. Во дворе никого не было, но у коновязи стоял пони инспектора, и я предположил, что мой отец дома.
 Я надеялся остаться незамеченным. У меня была тяжелая ночь. Сначала я решительно не хотел трусить, но когда надвинулась темнота, решимость моя ослабела. До этого я ни разу не ночевал вне дома, вне своей комнаты. Там все было знакомо, а пустой дом Вендеров вдруг наполнился странными звуками. Я разыскал несколько свечей и зажег их. Все это сделало дом менее пустым, но не намного. Странные звуки продолжались и в доме, и вне его стен.
 Я долго сидел, прижавшись к стене, так что никто не мог бы подобраться ко мне незамеченным. Много раз храбрость покидала меня. Я готов был бежать. Думаю, что только мое обещание и мысли о безопасности Софи заставили меня остаться на месте. Но я до сих пор помню, как черно было все вокруг меня, и как в этой черноте мне мерещились необъяснимые звуки и движения.
 Ночь проходила в воображаемых ужасах, но на самом деле ничего не случилось. Звуки шагов на ступеньках не привели к появлению незнакомцев, стук и шелест также не предшествовал чему-то страшному. В конце-концов, я почувствовал, что, несмотря на все мои страхи, глаза у меня слипаются, и я могу свалиться с табурета. Я собрал всю свою храбрость и осмелился очень осторожно перебраться на кровать. Я взобрался на нее и с благоговением снова прижался к стене. Некоторое время я следил за огоньками свечей, размышляя, что же я буду делать, когда они погаснут… Когда что-нибудь вдруг… А они ушли… И тут меня разбудили лучи восходящего солнца.
 Я нашел немного хлеба на завтрак, но к тому времени, когда я добрался из дома Вендеров до своего дома, я был снова голоден. Однако с этим можно было подождать. Первым делом нужно было незаметно пробраться в свою комнату, так как у меня была слабая надежда, что мое ночное отсутствие не замечено, и я смогу сказать, что проспал. Но когда я шел через двор, в окно кухни меня увидела Мери. Она тут же позвала меня.
 - Наконец-то ты пришел. Тебя искали всюду. Где ты был?
 - И, не ожидая ответа от меня, добавила: - отец в ярости.
 Лучше иди к нему сам.
 Отец и инспектор были в редко используемой комнате для гостей. Я, должно быть, пришел в критический момент. Инспектор выглядел как обычно, но вид отца предвещал грозу.
 - Подойди, - крикнул он, как только я появился в дверях.
 Я неохотно подошел ближе.
 - Где ты был? Тебя не было всю ночь.
 Я не ответил.
 Он выпалил подряд полдюжины вопросов, с каждой секундой все больше распаляясь, так как я не отвечал.
 - Начинай говорить. Молчание тебе не поможет. Кто этот ребенок, это богохульство, с которым ты был вчера? - Кричал он.
 Я все еще не отвечал. Он посмотрел на меня. Я никогда не видел его таким сердитым и очень испугался. Вмешался инспектор. Обычным спокойным голосом он сказал:
 - Ты знаешь, Дэвид, что богохульство - очень, очень серьезное преступление. За это сажают в тюрьму. Обязанность каждого человека сообщать мне о любом таком проступке, даже если он не очень уверен в этом, чтобы я мог решить, так ли это. Особенно важно, когда это касается богохульства. А в данном случае, если только молодой Эрви не ошибся, в этом нет никакого сомнения. Он сказал, что у девочки было шесть пальцев на ноге. Это правда?
 - Нет, - сказал я.
 - Он лжет, - сказал мой отец.
 - Вижу, - спокойно сказал инспектор. - И если это неправда, тогда почему бы тебе не назвать имени ее? - Рассудительно спросил он.
 Я не ответил на это. Мне казалось, что это был наиболее безопасный путь. Мы смотрели друг на друга.
 - Ты, конечно, сам видел. Если это неправда… - Убедительно продолжал он, но мой отец оборвал его.
 - Я сам займусь этим. Мальчик лжет. - И добавил, обращаясь ко мне: - иди в свою комнату.
 Я колебался. Я хорошо знал, что это означает, но я знал также, что в таком состоянии отец все равно не будет слушать меня. Я поставил банку и повернулся. Отец пошел за мной, схватив со стола хлыст.
 - Это мой хлыст, - отрывисто сказал инспектор.
 Отец, казалось, его не слышал. Инспектор встал.
 - Я сказал, что это мой хлыст, - повторил он с жесткой, зловещей нотой в голосе.
 Отец остановился. Яростным жестом он швырнул хлыст обратно на стол. Поглядев на инспектора, он опять двинулся к двери за мной.


* * *

 Я не знаю, где была моя мать. Возможно, она тоже боялась отца. Пришла Мери и произнесла несколько утешительных слов, немного поплакала, помогла мне лечь в постель, а потом покормила с ложки супом. При ней я держался храбро, но когда она ушла, слезы потекли на мою подушку. Но не телесная боль вызвала их, а горечь унижения и презрения к самому себе. В слезах я сжимал желтую ленту и клок волос.
 - Я не могу выдержать этого, Софи, - рыдал я, - не могу выдержать.




 ГЛАВА 6


 Вечером, успокоившись, я обнаружил, что Розалинде хочется поговорить со мной. Еще некоторые беспокойно спрашивали меня, что случилось. Я рассказал им о Софи. Больше это не было секретом. Я чувствовал, что они шокированы. Я попытался объяснить им, что человек с отклонением - небольшим отклонением, во всяком случае - не чудовище, о котором нам рассказывали. Отклонение не приводит к другим различиям, так, по крайней мере, было у Софи.
 Они восприняли это с большим сомнением. То, чему нас учили, противоречило моим утверждениям, хотя они хорошо знали, что я верю в истинность того, о чем говорю. Невозможно лгать, когда обмениваешься мыслями без слов. Они не могли свыкнуться с мыслью о том, что отклонения не обязательно должны быть злыми. В сложившихся обстоятельствах они ничем не могли помочь и утешить меня, но я жалел, когда они один за другим замолчали. Правда, я знал, что они уснули.
 Я очень устал, но долго не мог уснуть. Я лежал, представляя себе, как Софи и ее родители бредут на юг через окраины. Я отчаянно надеялся, что они теперь далеко, и мое предательство не повредит им.
 Сон мой был полон различных картин. Лица и люди двигались безостановочно, картины менялись. Часто повторялась одна и та же картина: мы стояли во дворе, и отец заносил над Софи нож. Я просыпался от собственного крика и боялся уснуть вновь. Но все-таки уснул и увидел новый сон. Я увидел большой город на берегу моря, его дома и улицы, летающие в небе предметы. Я целый год не видел этого во сне, но город выглядел также как и год назад, и его вид успокоил меня.
 Утром заглянула мать, но смотрела она на меня враждебно и неодобрительно. Заботилась обо мне Мери. Она велела, чтобы я не вставал сегодня с постели. Нужно было лежать ничком и не поворачиваться, чтобы моя спина зажила поскорее. Я смиренно принял это указание: действительно было целесообразнее сделать так, как она велела. Так я лежал и размышлял над приготовлением к побегу, как только немного оправлюсь. Будет гораздо лучше, думал я, приобрести лошадь. И я провел большую часть утра, разрабатывая план похищения лошади и бегства в окраины.
 В полдень заглянул инспектор. Он принес с собой коробку конфет. Я надеялся разузнать у него, конечно осторожно, что-нибудь о реальном характере окраин. В конце концов, он, как специалист по отклонениям, должен был знать об этом больше других. Но потом я решил, что это будет не слишком умно.
 Он мне нравился и был добр, но он выполнял свои обязанности. Вопросы свои он задавал дружески. Жуя конфету, он спросил меня:
 - Долго ли ты был знаком с ребенком Вендеров, кстати, как ее зовут?
 Я ответил ему, потому что сейчас это уже не было смысла скрывать.
 - Давно ли ты знал, что у Софи отклонение?
 Я подумал, что правда не ухудшит положения.
 - Довольно давно.
 - И сколько же времени?
 - Думаю, месяцев шесть, - сказал я.
 Он поднял брови и серьезно посмотрел на меня.
 - Плохо, - сказал он. - Это то, что мы называем укрывательством. Ты ведь знаешь, что это запрещено?
 Я отвел глаза. Ерзая в постели, я пытался избежать его пристального взгляда, но вынужден был привыкнуть - болела спина.
 - Ее отклонение было не таким, про которое говорят в церкви, - попытался объяснить я ему. - Всего лишь маленький палец на ноге.
 Инспектор взял еще одну конфету и протянул мне коробку.
 - … И каждая нога должна заканчиваться пятью пальцами, - процитировал он. - Ты помнишь это?
 - Да, - подтвердил я с печальным видом.
 - Любая часть определения так же важна, как и все остальное, и если ребенок под него не подходит, он не человек, а, следовательно, у него нет души. Он не образ бога, а имитация, ведь в имитации всегда есть какая-нибудь ошибка. Только господь производит совершенство. И хотя отклонения могут выглядеть совсем как мы, они не настоящие люди. Они совсем другие. Когда началось Наказание, было тоже много отклонений, но с ними не боролись. Только потом их поместили в специальное место, но было уже поздно.
 Я немного подумал.
 - Но Софи совсем не другая. У нее не было никаких отклонений, - сказал я.
 - Ты лучше поймешь это, когда станешь старше, но ты знал определенно и должен был понять, что Софи - отклонение. Почему ты не рассказал о ней отцу или мне?
 Я рассказал ему о моем сне, в котором отец убивает Софи. Он задумчиво следил за мной. Потом кивнул:
 - Понятно. Но за богохульство не убивают, подобно проступкам.
 - А что с ними делают?
 Он уклонился от ответа и продолжал:
 - Мы обязаны включить твое имя в доклад. Хотя твой отец уже принял меры, я не могу оставить это так. Это очень серьезное дело. Дьявол посылает нам отклонения, чтобы ослабить нас и осквернить. Иногда ему удается создать очень удачную имитацию, поэтому мы должны быть очень внимательны к ошибкам, потому что ошибка, хотя быть может маленькая, всегда есть. И о любой ошибке нужно сразу же сообщать. Ты запомнил это на будущее?
 Я отвел глаза. Инспектор остается инспектором. Он важная персона, и все же я не верил, что Софи дьявол. Я не мог понять, как очень маленький палец на ноге приводит к такой огромной разнице.
 - Софи мой друг, - сказал я, - мой лучший друг.
 Инспектор посмотрел на меня, потом покачал головой и вздохнул.
 - Верность другу большая добродетель, но есть еще большая верность… Однажды ты поймешь это. Верность чистоте расы… - Он замолчал, так как открылась дверь. Вошел мой отец.
 - Их поймали, всех троих, - сказал он инспектору и с отвращением посмотрел на меня.
 Инспектор быстро встал, и они вышли. Я смотрел на закрытую дверь. Беспомощность моего положения угнетала меня. Я услышал собственные рыдания, слезы побежали у меня по щекам. То был момент, когда я познал, что значит - страдать, что значит - стыдиться, что значит - отчаяться. Он во многом повлиял на мою дальнейшую жизнь.
 Я пытался перестать плакать, но не мог. Боль в спине была забыта. Ужасное известие, принесенное отцом, ранило гораздо больше и больнее. Я чуть не задохнулся от отчаяния.
 Дверь вновь отворилась. Я отвернулся к стене. В комнате зазвучали шаги. Чья-то рука опустилась на мое плечо. Голос инспектора произнес:
 - Ты тут ни при чем, старина. Их задержал патруль совершенно случайно, в двадцати милях отсюда.


* * *

 Через несколько дней я сказал дяде Акселю:
 - Я хочу убежать.
 Он прекратил работу и задумчиво посмотрел на свою пилу.
 - Не советую, - сказал он. - Это не лучший выход. И добавил после паузы: - куда же ты собираешься бежать?
 - Об этом я и хотел спросить вас, - объяснил я.
 Он покачал головой.
 - В любом районе у тебя первым делом потребуют документы и удостоверение личности, - сказал он. - И станет сразу же ясно, откуда ты.
 - Но не в окраинах, - заметил я.
 Он уставился на меня.
 - Пока человек в своем уме, он не будет стремиться в окраины. Там ничего нет, там мало еды. Большинство людей окраин умирают с голоду, потому-то они и совершают свои набеги. Нет, ты все время там будешь тратить на борьбу за жизнь, и если тебе повезет, то ты уцелеешь.
 - Но должны ведь быть и другие места, - сказал я.
 - Только если тебе удастся попасть на какой-нибудь корабль, и даже тогда… - Он вновь покачал головой. - По собственному опыту знаю, - сказал он, - когда убегаешь в поисках лучшего места, почти никогда его не находишь. Если у тебя есть определенная цель, - тогда другое дело, но куда же ты убежишь? Уверяю тебя, в большинстве мест гораздо хуже, чем здесь. Нет, я против этого, Дэвид. Через несколько лет ты станешь мужчиной и сам сможешь заботиться о себе, тогда другое дело. Я считаю, что до этого времени тебе лучше выбросить это из головы, разве лучше будет, если тебя поймают и силой приведут сюда?
 Что-то в этом было. Я уже начал понимать, что такое унижение, и не хотел снова испытать его. Но почему он говорит, что в других местах хуже, чем у нас? Похоже, что он знал о других, кроме Лабродора, местах. Я спросил его об этих землях.
 - Безбожные, - ответил он, - все они безбожные.
 Подобные ответы, лишенные информации, давал мой отец.
 Я не ожидал услышать такой ответ от дяди Акселя и сказал ему об этом. Он нахмурился.
 - Ладно, Дэвид. Ты прав. Если не будешь болтать, я кое-что расскажу тебе.
 - Это тайна? - Удивленно спросил я.
 - Не совсем, - ответил он. - Но если люди верят, что мир устроен именно так, а проповедники хотят, чтобы во все это верили, то ты получишь не благодарность, а неприятности, если будешь убеждать их в обратном. Моряки в Риго скоро поняли это и теперь о других землях говорят только между собой. Если другие люди захотят узнать, что же есть в мире помимо дурных земель, то они могут это сделать, но, пожалуй, это нарушит мир и спокойствие.
 - В моих книгах сказано, что все другие земли либо дурные, либо окраины.
 - Есть и другие книги, но тебе нечасто придется их читать, даже в Риго, тем более в такой глуши, - сказал он. - И, кроме того, не следует верить всему, что рассказывают моряки. Они рассказывают разное, и часто нельзя быть уверенным, что говорят они об одном и том же месте. Но если тебе самому доведется увидеть кое-что, ты поймешь, что мир гораздо более странное место, чем это представляется из Вакнука. Ты обещаешь держать это при себе?
 Я уверил его, что буду молчать.
 Тогда дядя Аксель рассказал мне, что путь к другим землям начинается в Риго. Оттуда по реке можно доплыть до моря. Говорят, что путь прямо на восток никуда не ведет, море же продолжается вечно, другие говорят, что море так внезапно обрывается, что ты оказываешься на краю пропасти. Никто ничего определенного об этом не знает.
 Если направишься на север, и пойдешь вдоль берега, держась его, то когда он повернет на запад, а потом на юг, ты доберешься до противоположной стороны Лабродора. Если поплывешь прямо на север, то попадешь в холодные области. Там множество островов, на которых живут только птицы и морские животные.
 На северо-востоке лежит большая земля, где растения не очень отклоняются, где животные и люди кажутся нормальными, но женщины там очень высоки и сильны. Они полностью владеют страной и выполняют все работы. Своих мужчин они держат в пещерах до двадцатичетырехлетнего возраста, а потом поедают их. Также поступают они и с потерпевшими кораблекрушение моряками. Говорят, что они потомки тех женщин, что обитали в здешних странных лесах, ныне не существующих, во время Наказания. И если бы Наказания не было в полной мере, они смогли бы распространить свою власть на всю землю. Но так как оттуда никто не возвращался на моей памяти и не может лично подтвердить все это, то неясно, откуда об этом узнали. И до сих пор все это неясно, и никто не может ни подтвердить, ни опровергнуть эти рассказы.
 Единственный путь, который я знаю сам - на юг. Я был там трижды. Отправляясь туда, вы поворачиваете по выходу из реки направо. Берег все время остается с правого борта. Около ста миль дорога идет проливом Ньюф. Там, в порту Ларк, можно взять провизию и пресную воду, если люди Ньюфа согласны продать все это. Затем путь лежит на юго-запад, к берегу материка. Достигнув его, легко убедиться, что это дурные земли, или очень дурные окраины. Здесь очень много растительности, но, подплывая к берегу, можно заметить, что все растения - отклонения. Есть тут и животные, но выглядят они так, что их трудно отнести к одному из известных нам проступков.
 После того, как плыть день или два вдоль этого берега, корабль попадает в большой круглый залив. И везде на берегу дурные земли.
 Когда моряки впервые попали сюда, то они были очень напуганы. Они чувствовали, что оставляют за собой чистоту и все дальше уплывают от бога, что там он уже не сможет помочь им. Все знают, что если пробыть долго в дурных землях, обязательно умрешь. Поэтому они даже не стали приближаться к этим берегам. Но вот что беспокоило их и людей, которым они рассказывали это, вернувшись - больше всего то, что эти существа, противные законам бога, процветали здесь, как будто имели на это право.
 Первый же взгляд на это ошеломлял. Можно было разглядеть гигантские, непривычной формы, колосья, поднимающиеся выше небольших деревьев. Огромные сапрофилы росли на скалах, их длинные корни развевались по ветру, как пряди волос. Иногда были видны колонии грибов, которые, на первый взгляд, легко было принять за белые валуны. Можно было различить кактусы, внешностью напоминавшие большие бочонки - размерами с небольшой дом, с шипами в десять футов длинной. Здесь были растения, росшие на прибрежных скалах, и опускавшие толстые зеленые отростки вниз на сотни футов и более в море, так что неясно было, то ли это земные растения, пьющие соленую воду, то ли морские водоросли, выбирающиеся на берег. Там были сотни разновидностей удивительных растений, и среди них крайне редко встречаются растения, нормальные внешне - это джунгли отклонений, которые тянутся, миля за милей. Кажется, там не очень много животных, но иногда удавалось увидеть одно из них, хотя назвать бы его вряд ли удалось бы даже знающему человеку. Есть там птицы, большей частью морские. Один или два раза люди замечали летающие существа, но они были слишком далеко, чтобы различить их в деталях. Однако движутся эти существа не как птицы. Это таинственная и зловещая земля, многие, увидев ее, осознали, что может случиться у нас, если исчезнут инспекторы.
 Все это плохо, но это не самое худшее.
 Дальше на юг начинают попадаться участки с редкой растительностью, а вскоре начинается берег, идущий на двадцать - сорок миль, а может и дальше, где ничего не растет, вообще ничего. Берег остается пустым, голым и обожженным, земля выглядит, как пережженный древесный уголь. Скалы здесь остроконечные, и их ничего не смягчает. В море нет ни рыб, ни водорослей, нет даже ила и слизи, и когда корабль возвращается из этих мест, все ракушки с его днища исчезают, и корпус становится совершенно чистым. Не видно ни одной птицы. Ничего не движется, кроме волн, набегающих на черный берег.
 Это страшное место. В одной из древних запрещенных книг, чтение которой наказывается в Риго особенно жестоко, но многие моряки все же стараются хоть немного ознакомиться с ней, говорится, что эта часть земли подверглась воздействию какого-то «ведьмина студня» и еще чего-то более страшного из района, в котором находится наш Вакнук, а тогда был лес, порожденный Наказанием. А причиной этому было то, что древние люди, доведенные до отчаяния наказанием, сумели уничтожить и этот лес, и все, что было связано с так называемым Посещением, смысл которого теперь утерян и толкуется по-разному. Правда, это стоило им уничтожения их цивилизации, а этому месту досталось особенно сильно.
 Поэтому капитаны вынуждены здесь следить, чтобы экипаж не взбунтовался - матросы боятся этих земель. Они слишком наглядно демонстрируют силу Наказания и нераскрытые страшные тайны, которые до сих пор окружают Наказание, и лишь немного освещается в древних запрещенных книгах. Глядя на этот берег, матросы ярко представляют себе самые страшные из ходящих в Риго легенд.
 Их вполне можно понять. Капитан одного из кораблей был настолько неразумен, что подошел близко к берегу. Экипаж увидел на берегу огромные каменные руины. Все видевшие их согласны, что у них слишком правильные формы, чтобы быть естественными, вероятно, это остатки города древних людей. Но больше о них ничего не известно. Большинство моряков с этого корабля долго болели и умерли. С тех пор ни один корабль не приближался к этому месту.
 На много сотен миль тянется эта дурная земля, этот мертвый черный берег. Он тянется так далеко, что корабль, рискнувший зайти дальше всех, вынужден был повернуть назад. Моряки подумали, что никогда не доберутся до того места, где смогут набрать воды и запастись провизией. Они вернулись и сказали, что, по их мнению, мертвый берег тянется до края земли.
 Проповедники и верующие с радостью услышали про это, так как это подтверждало то, чему они учили, и надеялись, что это погасит в людях интерес к дальнейшим исследованиям.
 Но позже любопытство возродилось, и на юг отправились корабли, оснащенные гораздо лучше. Моряк с одного из них, по имени Мортен, вел дневник, который был опубликован. В дневнике он писал:
 «Черный берег является крайней формой дурных земель. Поскольку приближение к нему смертельно опасно, ничего определенного о нем сказать нельзя, кроме того, что он совершенно бесплоден, и в некоторых местах светится по ночам.
 Однако его изучение на безопасном расстоянии не подтверждает точку зрения церковной партии правого крыла, что это место является отклонением. Непохоже, чтобы это было формой болезни поверхности земли, распространенной в нечистых областях. Можно сказать с большой долей уверенности, что как постепенно дикие страны становятся пригодными для колонизации, а дурные земли превращаются в окраины, годные для жизни, так и черные земли сокращаются внутри дурных земель. Наблюдение на расстоянии не может дать детальных сведений, но то, что мы заметили, убеждает, что низменные формы постепенно меняются от более богохульных к менее богохульным».
 Такова одна из записей дневника Мортена, который принес ему множество неприятностей со стороны верующих людей. Ведь он намекал, что отклонения - это не проклятия, а болезнь, что отклонение способно, хоть и медленно, но совершенствоваться. Вместе с еще несколькими еретиками Мортена отдали под суд, и началась агитация за полнейшее запрещение дальнейших исследований.
 В самый разгар этих событий в Риго пришел потерянный «Поиск», корабль, долгое время считавшийся погибшим. Борта его были выбиты, экипаж сократился наполовину, паруса изодраны, дно обросло ракушками. Но этот корабль первым достиг берегов за черными землями. Он привез множество грузов, включая золотые, серебряные и медные украшения. Доказательства были очевидными. Правда, с пряностями, которые привез корабль, было много хлопот, так как не было уверенности, продуктом каких растений они являются, нормальных или отклонений. Ревностные посетители церкви, боясь отравы, отказались употреблять их, другие верили, что эти самые пряности упоминаются в библии. Как бы то ни было, выгодность плавания на юг за пряностями и другими товарами была очевидна.
 Земли на юге не колонизованы. В большинстве из них нет представления о грехах, поэтому там не препятствуют отклонениям. А там, где знакомы с грехом, представляют его себе совсем по-другому. В большинстве земель не стыдятся мутантов, родители ребенка не беспокоятся, если он родился с отклонениями, он живет и растет вместе со всеми. В других землях отклонения считаются нормой. В одном племени мужчины и женщины безволосы и считают волосы признаком дьявола. В другом у всех белые волосы и розовые глаза. В одном месте вы не считаетесь человеком, если не имеете перепонок между пальцами рук и ног, а в другом женщине не разрешают рожать и иметь детей, если у нее меньше четырех грудей.
 На одних островах все люди коренастые и толстые, на других все очень худые. Говорят, что даже есть такие страны, где мужчины и женщины подвергаются странной мутации - у них совершенно черная кожа. Но даже в это поверить легче, чем в существование другой расы, которая отклонилась настолько, что перестала ходить на двух ногах. Эти люди хвостаты, они обросли шерстью и живут на деревьях.
 Все это настолько странно, что не веришь, пока не увидишь собственными глазами.
 В этих землях множество опасностей. Рыбы и другие животные в морях - больше, сильней и яростней, чем здесь. А приставая к берегу, мы никогда не знали, как встретят нас туземные отклонения. Иногда они принимают дружески, иногда забрасывают отравленными стрелами. На одном острове используют такие бомбы - перец, завернутый в листья. Когда он попадает вам в глаза, жители острова бросают копья. Никогда нельзя ни в чем быть уверенным.
 Иногда, даже если эти люди настроены дружески, невозможно понять, что они говорят. А они не могут понять вас. Часто, прислушавшись, можно услышать знакомые слова, только произносятся они по-другому. Встречаются и другие тревожащие факты. У всех этих племен те же самые предания о древних людях, что и у нас: про их города, дрейфующие в море, про то, как они умели летать, как один мог говорить с другим на расстоянии в сотни миль, и другое. Но больше всего беспокоит вот что: даже если у них по семь пальцев или по четыре руки, или по шесть грудей, или они волосаты с ног до головы, или с любым другим отклонением - все они считают свою расу единственно правильным продолжением древних людей, а всех остальных отклонением.
 Вначале это кажется просто глупостью, но когда встречаешь все больше и больше людей, убежденных в своей правоте, как и мы сами, начинаешь задумываться. И начинаешь спрашивать себя: почему мы так убеждены, что именно наша внешность правильная? В библии об этом ничего не говориться, хотя считается, что люди библии подобны нам. А ведь в ней нет определения человека. Это определение содержится в «Покаяниях Домарощинера», да и он не говорит про отклонения, а называет создания, отличающиеся от определения, потомками «сталкеров» и «мокрецов». Что это значит, никто не знает, и поэтому было принято, что так обозначены отклонения. Но спрашивается, был ли сам Домарощинер правильным воспроизведением или же он только думал, что является таковым?


* * *

 Дядя Аксель еще много рассказывал мне о южных землях, и все это было очень интересно, но он не сказал мне того, что я хотел узнать. И тогда я прямо спросил:
 - Дядя Аксель, есть ли там города?
 - Города? - Повторил он. - Кое-где встречаются поселки, величиной примерно с Кентак, но по-разному построенные.
 - Нет, - сказал я. - Я имею в виду большие города. - Я описал ему город из моего сна, но не говорил ему, где его видел.
 Он поглядел на меня со странным выражением:
 - Нет, я никогда ни о чем подобном не слышал, - сказал он.
 - Может быть, дальше? Дальше, чем тебе приходилось бывать? - Предположил я.
 Он покачал головой.
 - Дальше идти невозможно. Море там полно водорослей, сплетенных в клубок. Корабль не может пробиться сквозь них и если попадает в их паутину, то врядли имеет шанс выбраться.
 - О, - сказал я. - Но ты уверен, что там нет городов?
 - Конечно, - ответил он. - Если бы они были, кто-нибудь услышал бы про них.
 Я был разочарован. Значит, если бы мне удалось убежать, найти подходящий корабль и отправиться на юг, то это было бы не лучше, чем идти в окраины.
 Я вновь вернулся к мысли, что город во сне - один из городов древних людей, а не передача мысленного образа города, существующего где-то на юге.
 Дядя Аксель продолжал говорить о сомнениях в подлинности облика, которые породили в нем путешествия. Потом он спросил меня прямо:
 - Ты понимаешь, Дэви, зачем я рассказал тебе это?
 Я не был в этом уверен. Возможно, я сопротивлялся ударам по аккуратному миру, в котором был воспитан. Я вспомнил фразу, которую слышал несколько раз:
 - Ты утратил веру? - Спросил я.
 Дядя Аксель фыркнул с презрением.
 - Глупости проповедников! - Сказал он и на некоторое время задумался. - Я рассказал тебе, - продолжал он, - чтобы ты понял: то, что говорят люди, это еще не доказательство истинности. Никто в действительности не знает, каков на самом деле правильный облик, да и сам человек в целом. Все они только думают, что знают - и мы думаем также. Но мы не можем даже доказать, что у самих древних людей был правильный облик.
 Он повернулся и вновь пристально посмотрел на меня.
 - Как же можно быть уверенным, что-то отличие, которое есть у вас с Розалиндой, не делает вас ближе к древним людям? Возможно, что действительно, именно древние люди воплощали правильный облик. Одна их способность, как говорят, заключалась в умении разговаривать друг с другом на большом расстоянии. Но ведь ты умеешь делать это… И ты, и Розалинда. Подумай об этом, Дэви. Может, вы с Розалиндой ближе всех к правильному облику.
 Поколебавшись немного, я решился:
 - Не только Розалинда, дядя Аксель. Есть и другие.
 Он удивленно взглянул на меня.
 - Другие? - Переспросил он. - Кто они? И сколько их?
 Я покачал головой.
 - Я не знаю, кто они, не знаю их имен. Имена не передаются мыслью, это тени, которые нельзя уловить. Вы просто узнаете того, кто входит в контакт, как узнают человека по голосу. О Розалинде я узнал совершенно случайно.
 Он продолжал задумчиво смотреть на меня.
 - Сколько вас? - Повторил он.
 - Восемь. Было девять, но один замолчал с месяц назад.
 Вот об этом я и хотел спросить тебя, дядя Аксель. Как ты думаешь, не узнал ли кто-нибудь… Мы боимся, что кто-нибудь догадался… Если кто-нибудь разгадал нашу тайну… - Я замолчал, чтобы он закончил мою мысль. Он опять покачал головой.
 Не думаю. Мы услышали бы об этом. Может быть, он просто уехал. Он жил поблизости?
 - Наверное… Точно не знаю, - сказал я. - Но если бы он собирался уезжать, он обязательно сказал бы нам об этом.
 - Но он сказал бы и о том, что кто-то догадался, не так ли? - Предположил дядя. - Мне кажется, что это больше похоже на несчастный случай, наступивший внезапно. Ты хочешь, чтобы я постарался что-нибудь разузнать?
 - Пожалуйста. Некоторые из нас испугались, - объяснил я.
 - Хорошо, - он утвердительно кивнул. - Я посмотрю, что тут можно будет сделать. Ты говоришь, что это был мальчик. Вероятно, не очень далеко отсюда, месяц назад. Что-нибудь еще?
 Я рассказал ему, что мог, но этого было очень мало. Было большим облегчением для меня узнать, что он постарается выяснить, что же случилось. Поскольку с тех пор уже прошел целый месяц, и ничего не случилось, мы беспокоились меньше, но все еще не успокоились окончательно.
 Перед расставанием он вновь вернулся к мысли о том, что никто не может знать то, каков на самом деле правильный облик.
 Позже я понял, почему он сказал это. Я понял также, что его не очень беспокоит правильность облика. Я не могу сказать, пытался ли он предупредить чувство тревоги или неполноценности, которое могло возникнуть у меня, и у всех нас, когда мы лучше познакомимся со своими способностями. Может быть, все было лучше оставить как есть, но с другой стороны, он все же уменьшал тревогу пробуждения…
 Во всяком случае, пока я решил не убегать из дому.
 Практические трудности казались мне непреодолимыми.




 ГЛАВА 7


 Появление моей сестры, Петры, было настоящим сюрпризом для меня, но не для остальных. С неделю или две в доме чувствовалось какое-то слабое, не вполне определенное ожидание каких-то событий, но их не называли и не упоминали.
 Что касается меня, то я вообще не чувствовал, что что-то готовиться, пока однажды ночью не закричал ребенок. Это был, несомненно, пронзительный крик ребенка, и звучал он в нашем доме, где днем раньше никакого ребенка не было. Но на следующее утро никто не вспоминал о ночных звуках. Никто не смел говорить об этом, пока инспектор не выдаст удостоверение, что это человеческий ребенок с правильным обликом. Если бы, к несчастью, ребенок в чем-то нарушал бы правильный облик, то он не мог бы получить удостоверение, никто ни о чем бы не подозревал, и весь инцидент был бы предан забвению.
 Как только рассвело, отец послал батрака на лошади за инспектором, и в ожидании его прибытия вся семья, скрывая беспокойство, занималась обычными делами.
 Спокойствие становилось все более притворным по мере того, как проходило время. Отец, как человек с известным влиянием в округе, ожидал, что инспектор приедет немедленно. Но батрак явился лишь с вежливым посланием, в котором инспектор обещал найти время и заглянуть к нам в течение дня.
 Даже для праведного человека не очень мудро ссориться с инспектором, тем более обличать его публично. У инспектора найдется множество возможностей отомстить.
 Отец очень рассвирепел, тем более, что условия не позволяли ему проявлять гнев. Более того, он подозревал, что инспектору только и нужно, чтобы он выдал себя. Он все утро слонялся по дому и двору, скрывая свой гнев на инспектора и придираясь к самым обычным делам и занятиям домашних, так что скоро все ходили на цыпочках и старались не привлекать его внимания.
 Никто не смеет объявить о рождении, пока ребенок не будет официально осмотрен и одобрен. И чем больше откладывается это официальное извещение, тем больше поводов для подозрений и злословия. Поэтому все старались получить удостоверение как можно быстрее.
 Не употребляя слова «ребенок», мы все делали вид, что мать лежит в постели из-за простуды или другого недомогания. Моя сестра Мери время от времени входила в комнату матери, а в промежутках она скрывала свое беспокойство, громко командуя служанками. Я старался держаться поблизости, чтобы не пропустить момент объявления. Отец продолжал бродить.
 Неопределенность усугублялась тем, что два ребенка моей матери перед тем не получили удостоверений. Мой отец опасался и, вероятно, инспектор тоже - третьего случая, так как согласно закону, после рождения третьего неправильного ребенка он должен был отослать жену и жениться на другой женщине. Но поскольку было бы невежливо и неосмотрительно посылать инспектору вторичное приглашение, ничего не оставалось делать, как притвориться спокойным.
 Инспектор на своем пони появился только после полудня. Отец взял себя в руки и пошел встречать его. Но даже тут инспектор не поспешил. Он неторопливо спешился, пошел в дом, рассуждая о погоде. Отец, с красным от гнева лицом шел за ним следом. Мери провела инспектора в комнату матери. Теперь оставалось только ждать.
 Мери рассказывала потом, что он очень долго рассматривал ребенка, высматривая мельчайшие подробности. Наконец он вышел с ничего не выражающим лицом. В небольшой, редко используемой комнате, он сел к столу и принялся искать свое перо. Наконец он извлек из сумки бланк и медленно написал, что он официально осмотрел ребенка и нашел, что это человеческий младенец женского пола, без каких-либо признаков отклонения. Некоторое время он задумчиво смотрел на бланк, как будто чем-то неудовлетворенный. Он позволил себе еще немного поколебаться, прежде чем поставил дату и расписался. Затем тщательно промакнул удостоверение и протянул его моему отцу, все еще с видом неудовлетворенности и неуверенности. На самом деле он, конечно, не сомневался. Мой отец был уверен, что он проделывает это в отместку.
 Наконец существование Петры было признано. Мне заявили, что у меня есть новая сестра и позволили посмотреть на нее, лежавшую в колыбели рядом с постелью моей матери.
 Она была такая розовая и морщинистая, что я удивился, почему инспектор посчитал ее нормальной. Однако ничего непредвиденного в ней не было, и она получила свое удостоверение.
 Пока мы по очереди смотрели на нее, кто-то зазвонил в колокол, как полагалось по обычаю. Все на ферме оставили работу, и мы все собрались на кухне для благодарственной молитвы.


* * *

 Два или три дня спустя после рождения Петры, я случайно стал свидетелем семейной сцены, которую предпочел бы не видеть.
 Я сидел в комнате рядом с родительской спальней, где моя мать все еще лежала в постели. Это было делом случая, но и хитрости тоже. Только здесь я мог спрятаться после дневной еды и выждать, когда все разойдутся, и я смогу ускользнуть, чтобы никто не увидел меня и не дал какую-нибудь работу. До сих пор здесь еще никто не находил меня. Следовало выждать около получаса. Обычно эта комната была хорошим убежищем, но теперь следовало быть осторожным, так как плетеная стена, отделяющая ее от комнаты матери, треснула. Поэтому я осторожно ходил на цыпочках, чтобы мать меня не услышала.
 В этот день я уже совсем собрался улизнуть, когда к крыльцу подъехала двухколесная тележка. Когда она проезжала мимо окна, я увидел, что в ней, держа вожжи, сидит тетя Гэррист.
 До этого я видел ее всего несколько раз, так как она жила в пятнадцати милях от нас в сторону Кентака. Она мне нравилась. Она была на три года моложе моей матери, внешне они были похожи, но у тети Гэррист каждая черта лица была смягчена, и поэтому, в целом, они выглядели по-разному. Я часто думал, глядя на нее, что такой могла бы быть моя мать. С ней было также легче разговаривать. У нее не было угнетающей манеры слушать лишь для того, чтобы потом задеть.
 Я осторожно подошел к окну и посмотрел, как она привязывает лошадь, достает из повозки белый сверток и несет его в дом. Она никого не встретила, так как через несколько секунд у двери послышались шаги, и щелкнула задвижка.
 - Гэррист! - Раздался удивленный голос моей матери, звучавший неодобрительно. Так быстро! Неужели ты привезла с собой грудного ребенка?
 - Да, я знаю, - ответила тетя Гэррист, уловившая осуждение в словах матери, - но я это сделала ради Вилли. Я слышала, что твой ребенок родился преждевременно, поэтому… О, так вот же она! Она восхитительна! Это прекрасный ребенок, - она замолчала. Потом вдруг прибавила: - у меня тоже прекрасная девочка. Не правда ли, она красива?
 Этот разговор нисколько не заинтересовал меня. Я не думал, что один ребенок может существенно отличаться от другого…
 Моя мать сказала:
 - Я рада, дорогая. Генри, наверное, ее смотрел?
 - Конечно, - ответила тетя Гэррист, но в ее голосе была какая-то неуверенность. И даже я заметил это. Она торопливо прибавила: - она родилась неделю назад. Я не знала, что делать, но когда я услышала, что у тебя ребенок родился преждевременно, и что это тоже девочка, я возблагодарила бога за то, что он отозвался на мои молитвы, - она опять помолчала и осторожно спросила: - вы получили на нее удостоверение?
 - Конечно, - голос моей матери был резок и холоден. Я хорошо знал этот тон, и он не обещал ничего хорошего. Когда она заговорила вновь, в ее голосе было беспокойство.
 - Гэррист, - резко сказала она, - ты хочешь сказать, что не получила удостоверения?
 Тетя не отвечала, но мне показалось, что я уловил звук подавленного рыдания. Моя мать холодно и властно сказала:
 - Гэррист! Дай мне взглянуть на ребенка.
 В течение нескольких секунд ничего не было слышно, только всхлипывания моей тети. Потом она неуверенно сказала:
 - Это совсем небольшая… Почти что ничего.
 - Почти что ничего! - Выпалила моя мать. - У тебя хватило наглости принести свое чудовище ко мне в дом и говорить, что это почти ничего!
 - Чудовище! - Голос тети Гэррист прозвучал так, как будто ее ударили. - О! О! О! - Она заплакала.
 Через некоторое время мать сказала:
 - Не удивительно, что ты не осмелилась звать инспектора.
 Тетя Гэррист продолжала плакать. Моя мать подождала, когда стихнут рыдания, потом сказала:
 - Я хотела бы знать, Гэррист, зачем ты пришла? Зачем ты принесла его?
 Тетя Гэррист всхлипывала. Когда она заговорила, голос ее звучал тускло и слабо:
 - Когда она родилась… Когда я увидела ее, я хотела убить себя. Я знаю, ее никогда не одобрят, хотя это совсем незначительный дефект. Но я не умерла. Я подумала, может быть, я как-нибудь спасу ее. Она красивая девочка, за исключением этого. Не правда ли?
 Моя мать ничего не сказала. Тетя Гэррист продолжала:
 - Я не знала, как, но я надеялась. Я хотела подержать ее недолго, пока ее не заберут у меня. Ведь на объявление дается месяц. Я решила, что хоть этот месяц она побудет у меня.
 - А Генри? Что сказал он?
 - Он… Он сказал, что мы должны объявить в конце концов. Но я не разрешила ему, я не смогла. Я не смогла. Боже, не в третий раз! Это ведь в третий раз! Я держала ее и молилась, молилась и надеялась. А когда я услышала, что у тебя преждевременно родилась дочь, я подумала, может быть, это бог отвечает на мои молитвы.
 - Но Гэррист, - холодно сказала моя мать, - я не понимаю, что ты имеешь в виду.
 - Я подумала, - продолжала безжизненно, заставляя себя говорить, тетя Гэррист, - я подумала, что если оставлю у вас свою девочку и возьму вашу…
 Моя мать задохнулась от изумления. Она, очевидно, лишилась речи.
 - Всего на один или два дня, только бы получить удостоверение, - упрямо продолжала тетя Гэррист. - Ты моя сестра и единственный человек в мире, который может мне помочь сохранить моего ребенка и мою семью.
 Она вновь начала плакать. Последовала долгая пауза, потом раздался голос моей матери.
 - За свою жизнь я не слышала ничего более отвратительного. Прийти ко мне с таким аморальным предложением… Ты, наверное, сошла с ума, Генриетта? Подумать только, что я могу… - Она замолчала при звуке тяжелых шагов отца.
 - Джозеф, - сказала она, когда он вошел. - Отправь ее отсюда. Скажи ей, чтобы она уходила из дома и взяла с собой это…
 - Но, - смущенно сказал отец, - но ведь это Гэррист, дорогая.
 Моя мать все ему рассказала. Тетя Гэррист не произнесла ни слова. Отец недоверчиво спросил:
 - Это правда? Ты за этим пришла сюда?
 Медленно и неуверенно тетя Гэррист сказала:
 - Это уже третий раз. Они заберут моего ребенка, как забирали тех. Я не выдержу этого. А Генри должен будет отослать меня. А потом он возьмет другую жену, которая даст ему хороших детей. Ничего не остается для меня в мире - ничего. Я пришла сюда в надежде на поддержку и помощь… Я… Я вижу теперь, как глупо было надеяться.
 Никто не ответил ей.
 - Ну что ж, понимаю. Я ухожу, - сказала она мертвым голосом.
 Но мой отец был не таким человеком, чтобы отпустить ее просто так.
 - Я не понимаю, как ты осмелилась прийти сюда, в богобоязненный дом, с таким предложением, - сказал он. - Хуже того, что у тебя нет и тени раскаяния и стыда.
 Когда тетя Гэррист ответила, голос ее звучал крепче:
 - Чего мне стыдиться? Я не сделала ничего постыдного.
 Я только несчастна.
 - Ничего постыдного? - Повторил мой отец. - Ничего постыдного произвести на свет насмешку над создателем? Ничего постыдного попытаться вовлечь сестру в свое преступление? - Он перевел дыхание и продолжал тоном проповедника: - враги господа окружают нас. Они пытаются бороться с нами через нас. Бесконечное число раз пытаются они исказить правильный облик, через ненадежных людей среди нас. Ты согрешила, женщина! Взгляни в глубину своего сердца, и ты поймешь, как ты согрешила! Твой грех ослабил нашу оборону, и враги прорвались сквозь нее. Молись, и крест на твоей одежде защитит тебя. Ты утратила бдительность в борьбе за чистоту расы. Так появилось отклонение, а отклонение, любое отклонение от правильного пути, есть богохульство - не меньше! Ты произвела богохульство!
 - Всего лишь бедного, маленького ребенка!
 - Ребенка, который, если бы тебе удалось это, вырос бы, произвел бы потомство, это потомство увеличивалось бы, заполнило все вокруг мутантами и подобной мерзостью… Вот что случается там, где ослабевает вера и воля. Но здесь это никогда не случится. Наши предки были на правильном пути, и они нам передали правду. Ты хотела предать нас всех! Ты хотела, чтобы наши предки прожили жизнь напрасно! Позор на твою голову, женщина! Теперь иди! Иди домой в смирении, а не в гордыне. Заяви о своем ребенке, как положено по закону. Затем исполняй епитимью, которая на тебя будет наложена. И молись. Тебе много надо молиться. Ты не только богохульствовала, произведя ложный облик, но и в своем высокомерии ты препятствовала закону и согрешила в мыслях. Я милостивый человек и не проклинаю тебя за это. В твоей воле очиститься: падай на колени, молись, молись, чтобы этот твой грех и другие твои грехи были прощены.
 Послышались два легких шага. Ребенок издал слабый звук, когда тетя Гэррист закутывала его. Она подошла к двери, отодвинула задвижку, потом сказала:
 - Я буду молиться. Да, я буду молиться.
 Она помолчала и продолжила крепнущим голосом:
 - Я буду молиться, чтобы бог послал немного милосердия в этот ужасный мир. И сочувствия к слабости, и любви к несчастным. Я попрошу его - если это действительно его воля, чтобы ребенок страдал, и его душа была проклята из-за маленького недостатка в теле… Я буду молить его, чтобы сердца самоуверенных людей разбились…
 Двери закрылись, и я увидел, как она медленно идет по коридору.
 Я осторожно вернулся к окну и смотрел, как она вышла и заботливо уложила белый сверток в коляску. Несколько секунд она смотрела в землю, потом отвязала лошадь, взяла в руки сверток и завернула его в полу своего плаща.
 Она обернулась и такой навсегда осталась в моей памяти. С ребенком на руках, в полураспахнутом плаще, из-под которого была видна верхняя часть широкого коричневого креста на ее желтовато-коричневом платье, ничего не видящие глаза, и лицо, как будто высеченное из гранита…
 Потом она взяла вожжи и уехала.
 В соседней комнате за моей спиной отец сказал:
 - Брось! Попытку замены следовало предвидеть. У женщин иногда бывают странные идеи. Я готов был бы простить ей, если б она объявила о ребенке. Но ересь - совсем другое дело. Она опасная и бесстыдная женщина, я никогда не думал, что твоя сестра проявит такую слабость. И как она посмела подумать, что ты покроешь ее преступление. Она же знала, что ты сама дважды подвергалась епитимье. Говорить ересь в моем доме. Этого нельзя допустить!
 - Может быть, она не понимала, что говорит, - неуверенно произнесла моя мать.
 - Теперь поймет. Наш долг позаботиться, чтобы она поняла.
 Мать начала что-то говорить и вдруг заплакала. Я никогда раньше не слышал, чтобы она плакала. Голос отца продолжал объяснять необходимость чистоты в мыслях, так же как и в сердце, особенно для женщин. Он все еще говорил об этом, когда я на цыпочках убежал.
 Мне интересно было знать, что неправильного было на теле у ребенка - может, это был лишний палец на ноге, как у Софи. Я так никогда и не узнал об этом.
 Когда на следующий день разнеслась новость, что тело тети Гэррист нашли в реке, никто не упомянул о ребенке.




 ГЛАВА 8


 Когда пришла эта новость, отец включил имя тети Гэррист в нашу вечернюю молитву, но после этого оно никогда не упоминалось. Как будто кто-то стер его из памяти всех, кроме моей. В моей памяти оно, однако, оставалось такой, какой я впервые увидел ее. Я помнил ее лицо, озаренное надеждой, помнил голос, произносящий: «мне нечего стыдится - я только несчастна». Я помнил ее в последний момент, когда она, обернувшись, глядела на дом.
 Никто не говорил мне, как она умерла, но я знал, что это не было несчастным случаем. В том, что я случайно услышал, мне многое было неясно, однако это было сильное впечатление - оно тревожило меня, внушая чувство неуверенности по каким-то неясным мне причинам, гораздо больше, чем случай с Софи. В течении нескольких дней я видел во сне тетю Гэррист, лежащую в реке, все еще сжимающую в руке белый сверток, а вода развевала волосы вокруг ее бледного лица, и ее широко открытые глаза ничего не видели. Я был испуган…
 Все случилось потому, что у ее ребенка было незначительное отличие от других детей. У него было что-то, или ему недоставало чего-то, что не соответствовало определению человека. Какое-то незначительное отклонение делало его неправильным, не таким, как все дети…
 Мутант - так мой отец назвал его. Мутант! Я подумал о настенных надписях. И я вспомнил проповедь гостящего у нас проповедника, отвращение в его голосе, когда он говорил с кафедры:
 - Проклятие мутантам!
 Проклятые мутанты… Мутант, он враг не только человеческой расы, но и всех пород, созданных господом богом, семя дьявола, вечно старавшегося нарушить божественный порядок и превратить нашу землю, твердыню господа, в непристойный хаос, подобный окраинам. Превратить ее в место без законов, подобно южным землям, о которых мне рассказывал дядя Аксель, где растения, люди и звери являют собой пародии, где правильный образ уступил место немыслимым созданиям, где процветают отвратительные существа, и где дух зла издевается над господом своими непристойными изменениями.
 Маленькое отличие было первым шагом к этому…
 В эту ночь я искренне молился:
 - О, боже, - говорил я, - пожалуйста, боже, позволь мне быть таким же, как и все люди. Я не хочу быть другим. Сделай так, чтобы, проснувшись утром, я был бы как все, пожалуйста. Боже, пожалуйста.
 Но утром, проверяя свои способности, я поговорил с Розалиндой и с другими, после чего понял, что молитва не принесла мне никаких изменений. Я оставался тем же самым, что был вчера. Я отправился на большую кухню и ел завтрак, глядя на стену и на надпись:
 «Прокляты мутанты перед лицом господа и человека».
 И я продолжал бояться.
 После того, как молитвы в течении пяти ночей ничего не изменили, дядя Аксель после завтрака попросил помочь ему исправить плуг. Поработав около часа, он объявил перекур. Мы начали молча жевать принесенную еду, так прошло две - три минуты. Потом он сказал:
 - Ну, в чем же дело, Дэви?
 - Как в чем? - Тупо спросил я.
 - Почему в последние дни ты выглядишь так, как будто все время чего-нибудь ищешь? И что тебя беспокоит? Кто-нибудь узнал?
 - Нет, - ответил я.
 Он вздохнул с облегчением.
 - Тогда в чем же дело?
 Я рассказал ему о тете Гэррист и ребенке. Заканчивая рассказ, я говорил сквозь слезы - таким облегчением для меня было разделить эту тяжесть с кем-то.
 - Ее лицо все время передо мной, - объяснил я ему. - Я никогда не видел такого лица. Я вижу его в воде.
 Я поглядел на него и замолчал. Лицо его было хмуро, углы рта печально опустились.
 - Вот оно что, - сказал он раз или два, кивнув головой.
 - И все потому, что ребенок отличался, - повторил я. - Как было и с Софи. Я не понимаю… Я… Я боюсь, дядя Аксель. Что они сделают, если узнают о моем отличии?
 Он положил мне руку на плечо.
 - Никто не знает об этом, - сказал он убежденно. -
 Никто, кроме меня, а я не так уж и опасен.
 - Но ведь один из нас замолчал, - напомнил я ему, - возможно, о нем узнали…
 Он покачал головой.
 - Я думаю, что об этом можно не беспокоиться, Дэвид. Я узнал, что в то время, о котором ты говорил, был убит мальчик. Его звали Уолтер Брент, ему было девять лет. Он бродил без дела там, где расчищали лесной участок, и его придавило упавшее дерево. Бедняга!
 - Где? - Спросил я.
 - Около девяти миль отсюда, - ответил он, - на ферме у Чаппинга.
 Я задумался. Направление на ферму Чаппинга было то самое, в этом я не сомневался, а несчастный случай был как раз тем самым обстоятельством, которое могло вызвать эту необъяснимую остановку… Без всякого недоброжелательства к неизвестному мне Уолтеру, я надеялся, что это было правильное объяснение.
 Дядя Аксель продолжал:
 - Нет никакой причины, чтобы кто-то раскрыл тайну. Здесь ничего нельзя увидеть, узнать можно только от вас самих. Научитесь следить за собой, и никто никогда не узнает.
 - Что они сделали с Софи? - Опять спросил я. Но он опять уклонился от ответа. Он сказал:
 - Вспомни, что я говорил тебе. Они думают, что воплощают правильный облик, но кто может быть уверен в этом? Даже если древние люди и были такими же, как мы, что с того? О, я знаю, рассказывают сказки о том, какими они были удивительными, и какой у них был удивительный мир, и как однажды мы получим все, что было у них. Здесь смешано много ерунды, но даже если в этом есть хоть доля правды, что хорошего повторять их путь? Где они сейчас, и где их удивительный мир?
 - Бог послал на них Наказание, - процитировал я.
 - Конечно, конечно. Ты точно повторяешь слова проповедника. Повторять это легко, но вот понять… Особенно, если ты видел другие земли, и знаешь, каково было Наказание - это не буря, не ураганы и потопы, описанные в библии. Наказание - это все вместе взятое и гораздо худшее. Оно породило черный берег, и светящиеся в ночи руины, и дурные земли. Может, таким было Наказание Содома и Гоморры, но на этот раз все было, мне кажется, гораздо хуже. И я не могу понять тех странных последствий, которые вызвало Наказание.
 - Исключая Лабродор, - сказал я.
 - Не исключая Лабродора. Как в других местах, так и в Лабродоре, и в Ньюфе, - поправил он. - Я могу понять, что бог, разгневавшись, уничтожил все живые создания или вообще весь мир, но я не понимаю этой массы отклонений - это не имеет смысла.
 Я не видел здесь действительной трудности. В конце концов, бог, будучи всемогущим, мог сделать все, что ему угодно. Я постарался объяснить это дяде Акселю, но он покачал головой.
 - Мы верим, что бог святой, Дэви, но так ли? И на этом основана вся вера. Но то, что произошло, - он провел рукой вдоль горизонта, - то, что произошло, совсем не свято. Это что-то грандиозное, страшное, но не свидетельствующее о мудрости господа. Что же это было? Как это могло случиться?
 - Но Наказание… - Начал я.
 Дядя Аксель перебил меня.
 - Ты знаешь, - неожиданно тихо сказал он. - Еще неизвестно, что такое Наказание, и каким оно было. Помнишь, я говорил тебе, что есть другие книги, дошедшие до нас от древних, только чтение их немедленно пресекается и строго наказывается. Потому они почти неизвестны. Но моряки читали их, потому что они есть там, на юге. И первым их обнаружил Мортен.
 Дядя Аксель замолчал, потом осторожно вынул какой-то пакет и из него достал несколько маленьких книжек.
 - Вот это, Дэви, - все также тихо сказал он, - часть тех книжек. Я вывез их с юга, и никто до сих пор не видел их у меня. Но тебе я могу показать.
 Он протянул мне книжки.
 Я открыл одну наугад и прочел: «ничто в жизни не свободно от страха. Любитель удовольствий боится болезни, сановник боится опалы, уважаемый человек боится бесчестья, власть имущий боится врага, красавица боится возраста, ученый муж боится соперника, благочестивый боится порока, тело боится смерти. Все окутано страхом, и лишь в самоотречении заключено бесстрашие». Такого я еще нигде не читал и не слышал. Я знал только про страх согрешить перед лицом господа. Перевернув еще несколько страниц, я задержался на следующем: «люди никогда не умели ждать, жизнь для них неслась вскачь, как резвый конь. А теперь она ползет, как улитка. Тянется год, тянется день. А мы терпим, мы даже не выходим из себя. Хуже всего, что мы научились ждать». Забыв про остальные книги, я стал читать дальше: «участь сынов человеческих и участь животных - одна. Как те умирают, так умирают и эти, и одна душа у всех; и нет у человека преимущества перед скотом, потому что все суета! Все идет в одно место: все произошло из праха, и все возвращается в прах. Что было, то и будет, и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем. Бывает нечто, о чем говорят: «смотри, вот это новое», но это было уже в веках, бывших прежде нас. «Мы должны идти вперед, и гори все огнем. Нас могут презирать за то, что мы не спешим на помощь и не несем ведро с водой, но мы бессильны: мы не умеем орудовать ведрами. А кроме того, стихия пожара волнует нас, и рождает в нас новые идеи…»
 Я пришел в себя, когда дядя Аксель потряс меня за плечо. Закрыв книгу, я посмотрел название. Там стояло только «Дневники». Остальное я не мог разобрать. Но и этого было достаточно, чтобы старые предания, случайно слышанные мной раньше, снова закрутились в голове.
 Дядя Аксель взял у меня книжки и протянул еще одну, чуть побольше размером.
 - Это самая интересная, - негромко сказал он.
 Я посмотрел на обложку. Там стояло: В.Банев, «Меморандум». Книга начиналась обращением: «Нет памяти о прежнем, да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после. И будете вы, словно боги, ведать добро и зло».
 То, что я прочел дальше, чуть не свело меня с ума, так я был потрясен: «Когда ты меня не спрашиваешь, я знаю, когда ты меня спрашиваешь, я не знаю, но мне кажется, что развитие жизни и эволюции на земле зашло в тупик, подернулось ряской, зациклилось. Как ничтожен ты, о человек! Как мерзостно твое нынешнее тело. Посмотри на растения и на деревья. Они порождают цветы, листья и плоды. Горе тебе, ты, пока что, порождаешь только вшей, червей и прочую нечисть. Они выделяют масло, вино, бальзам. Ты выделяешь мочу, харкотину, кал. Они испаряют благовоние, ты смердишь». Дальше часть страницы была оторвана. Я посмотрел следующую страницу: «…Вместо накопления богатств сил разума и развития возможности людей, стала накапливаться злоба и ненависть друг к другу. Это неизбежно должно было привести к катастрофе, если только нечто совершенно необычное не нарушило бы привычный уклад жизни и взаимоотношений. Причем такое событие обязано поставить ясный вопрос о нужности человечества, которое заставит людей окончить мышиную борьбу, самокопательство и выпячивание надуманных путей развития, и вынудит заняться решением основного вопроса: является ли человечество сообществом, способным решать задачи достойные разума, но не сидящего в данный момент правительства, какими бы прогрессивными догмами оно не прикрывалось. Если же в результате оказалось бы, что человечество не способно развивать свой разум, а способно лишь порождать олигархии и диктатуры, рассуждающие о своей великой миссии борцов за светлое будущее, но на деле занимающиеся лишь собственными нуждами, удовольствиями и возвеличениями, уничтожая при этом самые тонкие и благородные ростки человечности, которые и являются основой развития разума, заменяя их межрайонированной мелочной борьбой между членами общества, борьбой менее преуспевших с более удачливыми, с более талантливыми, а иногда и просто с бытом и окружающими условиями жизни, борьбой, не имеющей целью внести положительные изменения, а преследующей лишь удовлетворение своих корыстных, а иногда просто вынужденных потребностей и называющейся «Единодушным и неудержимым порывом сознательных тружеников к решению поставленных задач», то такое человечество расписалось бы в паразитизме на даре разума. Но если оказалось бы, что человечество способно на большее, то… Наше знание мало и, видимо, несовершенно, но как для возникновения жизни нужны разные, иногда невероятные, факторы, так и для возникновения разума во всей его силе и красе, необходимо в какой-то момент поставить перед народившимся разумом вопрос о его качестве. Цена за положительный ответ может быть очень велика, он может быть дан, только если проверяемый, зарождающийся разум сможет вырваться из замкнутого круга идей самоустройства до идеальности. Этот замкнутый круг всегда приводит к тому, что даже очень сильные и прекрасные идеи, могущие превратить друг друга в спираль, воплощаясь в жизнь, расплываются, выхолащиваются, заменяются старыми формами, и в итоге от них остается лишь новое название, а круг снова замыкается. Причем, вожди «нового типа», воплощающие эти идеи, не только не следуют принципам выдвинувших их идей, но и не желают внедрять их в практику, стремясь лишь к собственному возвеличению, пусть даже ценой вытравливания всего чистого и уникального, имеющегося в людях, подвластных им, и отнюдь не протестуют против замыкания круга.
 Потому-то может оказаться, что ценой положительного ответа станет уничтожение всей предыдущей цивилизации со всей присущей ей лживостью, лицемерием и убогостью, но с сохранением истинных носителей разума, прежде подвергавшихся насмешкам и наглым глумлениям со стороны тупых, но оборотистых персон. Если же цивилизация не найдет в себе силы на положительный ответ о смысле своего существования, то она обречена на самоуничтожение.
 Такой вопрос для нашей цивилизации поставило Посещение. Видимо, Странники являются тем необходимым звеном вселенной, которое проводит чистку разума всего сущего мира от любых возможных паразитов. Это звено жестокое и изощренное. Возможно, что часто оно служит причиной деградации тех цивилизаций, которые еще слишком слабы и неразвиты для любого ответа на вопросы такого рода. Проклят, кто слепого сбивает с пути. Только очень жизнеспособная цивилизация может перенести их Посещение. Но если уж такая жизнеспособная цивилизация перенесла их Посещение, то ее благородной задачей является оказание помощи и поддержки слабым цивилизациям, подвергшимся страшному испытанию Странников. И, по мере развития, нейтрализация их деятельности, вплоть до замены их способа контроля на свой, более гуманный и продуктивный, позволяющий сохранять все преимущества любой цивилизации. К сожалению, пока такой цивилизации, видимо, нет. Но можно надеяться, что человечество сможет, в конце концов, взять на себя эту благородную миссию.
 К моменту Посещения земная цивилизация и без ядерных бомб была готова уничтожить человека на земле. Возможно, мы заждались упомянутого толчка и слишком погрязли в своем порочном кругу старцев-новаторов и молодых-приспособленцев. Мы были, как люди, которые пришли смотреть на цветок, и для удобства на него сели. Посещение добавило к этому свои прелести, типа «ведьмин студень», «смерть-лампа», «рачий глаз» и т.Д. - Все в духе нашего времени. Далее Странники дали свой вариант «нового общества», приведший к жуткому сообществу леса. Это тоже была страшная пародия на систему воплощения наших идей. Но данную историю, как хорошо известно, поведал миру Кандид. Так возникла язва земной цивилизации, а арсеналы средств уничтожения пополнились мощными орудиями. Странники сделали свое дело на земле, взрыв стал неизбежен, и он последовал. Женщины из леса предъявили ультиматум. Человечество немедленно разделилось на два лагеря, и началась бойня с применением всех средств уничтожения. Последствия были катастрофичными, ведь никто не знал всех возможностей леса, новых видов оружия, и старых тоже. Только великое учение Кандида и его последователей позволило уничтожить зону и лес, но…»
 Далее текст обрывался.
 Я не мог читать дальше, только посмотрел последнюю страницу, где было написано: «и каждому народу положен свой срок, и когда этот срок приходит, никто не властен ни на единый час отодвинуть или приблизить его», - и закрыл книгу. Я весь дрожал. Дикие мысли блуждали в моей голове. Дядя Аксель забрал у меня книгу, аккуратно вложил ее в пакет и убрал его.
 - Вот видишь, - сказал он, - есть и другие книги, но проповедники о них не упоминают, хотя и знают про их существование. Но как узнать, кто же из древних прав? Я тоже был потрясен написанным здесь, но все же очень многое из этих книг мне непонятно. Наверное, мы слишком мало знаем о жизни древних людей.
 - Н-но к-к-как ж-же слова, к-которые принадлежат богу и з-записаны в библии и в «Покаяниях», - все еще дрожа и заикаясь, спросил я. Мысли мои продолжали путаться, но я продолжил:
 - Ведь…
 Дядя Аксель нетерпеливо оборвал меня:
 - Слова, - сказал он, - это помутившееся зеркало, которое ничего не отражает. Хорошо бы проповедникам задуматься над этим. Они должны спросить себя: «что мы делаем? О чем молим? Какими, в самом деле, были древние люди? Какими они были, если принесли себе и всему миры такое страшное опустошение? Кто же такие эти Странники? Посланцы дьявола или бога? И чему служило Посещение?» А подумав, они должны были бы сказать: «правы ли мы? Наказание изменило землю, можем ли мы надеяться вновь, сделать ее такой, какой она была при древних людях? И должны ли мы стремиться к этому? Может, Посещение, и Наказание тесно связаны и направлены на то, чтобы изменить мир и жизнь древних, изменить землю, изменить людей, открыть им их предназначение и их возможности? Что выиграем мы, если вновь построим мир, который закончится новым Наказанием?» Ибо ясно, мальчик, что как бы удивительны ни были древние люди, они тоже делали ошибки - и никто не знает, насколько они были мудры, и насколько ошибались.
 Большую часть того, что он говорил, я пропустил мимо ушей. Я был слишком потрясен прочитанным, но самую суть его рассуждений я понял. Я сказал:
 - Но дядя, если мы не будем стараться походить на древних людей и восстанавливать утраченный мир, то, что же нам делать еще?
 - Что ж, нужно оставаться самими собой и строить новый мир, о котором мечтали древние. Не может быть, чтобы все сведения об их планах и проектах были утеряны. Где-то они обязательно сохранились, - предположил он.
 - Не понимаю, - сказал я. - Ты думаешь, не нужно беспокоиться о правильном пути и правильном облике? Не думать об отклонениях? Разве об этом сказано в твоих книгах?
 - Не совсем так, - ответил он и искоса взглянул на меня. - Ты слышал еретические слова своей тетки. А теперь дядя добавляет ереси. Как ты думаешь, что делает человека человеком?
 Я начал говорить об определении. Он оборвал меня на пятом слове.
 - Не то! - Сказал он. - Все эти признаки есть у восковой куклы, но она не становится человеком, не так ли?
 - Так.
 - Что ж, значит то, что делает человека человеком, находится в нем?
 - Душа? - Предположил я.
 - Нет, - сказал он. - Душой пусть занимаются церковники. Человека делает человеком разум - это не вещь, а качество, и разум у людей различается, они бывают лучше и хуже, и чем лучше разум у человека, тем больше он значит. Ты понял, к чему я веду?
 - Нет, - ответил я.
 - Я думаю, что церковники правы относительно большинства отклонений, но не по тем причинам, о которых они говорят. Они правы потому, что эти отклонения ведут к худшему. Они говорят: «Если бы мы разрешили отклонениям жить среди нас, плохо бы это было или хорошо? Разве дюжина рук или ног, несколько глаз, глаза, подобные телескопам, дают больше права называться человеком?» Нет. Церковники говорят: «Только правильный облик, правильная внешность делает человека человеком». Но человек имеет еще и разум. Мне кажется, и эти мои книги это подтверждают, что главное в человеке - это его разум. Разум ставит его выше всех животных. Подобно этим животным, у человека есть внешние качества, и способности, но у него есть и новое качество - разум. Он появился только у человека, и развивался вместе с ним. И только разум он должен развивать, это единственный открытый для человека путь - развивать у себя новые качества мозга. И про это говорится в запрещенных у нас книгах древних. - Дядя Аксель немного помолчал. - У нас на корабле так говорил врач, и чем больше я думаю над этим, тем больше понимаю, что в этом есть смысл. И вот я вижу, что ты, Розалинда и другие приобрели новые качества мозга. И молить бога отнять его у вас неверно. Это все равно, что просить бога сделать вас слепыми и глухими. Я знаю, что ты боишься, Дэви, но испуг это не выход. Легкого выхода нет. Ты должен договориться с остальными. Вы должны выяснить, как лучше использовать это новое качество, оставаясь в безопасности.
 Естественно, я не все понял из его слов в первый раз. Мой мозг был и без того перевозбужден. Кое-что задержалось у меня в памяти, остальное я восстановил из последующих разговоров. Я многое начал понимать позже, особенно после того, как Майкл пошел в школу. Понял я и то, почему дядя Аксель не дал мне больше читать имевшиеся у него книжки древних пророков.
 Вечером я рассказал остальным об Уолтере. Правда, о книжках я умолчал, но только потому, что сам плохо понимал свое отношение к написанному там. Мы все жалели Уолтера и в то же время чувствовали облегчение при мысли о том, что это был просто несчастный случай. Я разузнал также, что мы с ним были дальние родственники, фамилия моей бабушки была Брант.
 После этого нам показалось разумным узнать имена друг друга, чтобы предотвратить в дальнейшем непредвиденные случаи.
 Нас было восемь. Когда я это говорю, я имею в виду, что нас было восемь человек, умевших говорить при помощи мысленных образов. Были и другие, иногда посылавшие мысленные образы, но такие слабые и ограниченные, что их трудно было уловить. Они были подобны людям, не совсем слепым, способным отличать день от ночи. Случайные мысленные образы, которые мы воспринимали от них, были непроизвольными, и такими неопределенными, что утрачивали смысл.
 Остальные шестеро, кроме нас с Розалиндой, были: Майкл, живущий в трех милях к северу, Салли и Кэтрин, чьи дома находились на соседней ферме, в двух милях от нас, Марк, в девяти милях от нас, Энн и Рэчел, сестры, жившие на большой ферме, в полутора милях на запад. Энн было тринадцать лет, она была старше всех, а самым младшим был погибший Уолтер Брант.
 Знание друг друга было второй ступенью к нашему объединению. Оно увеличивало чувство взаимной поддержки. Постепенно я обнаружил, что тексты и предупреждения против мутантов на стенах действуют на меня все меньше. Не то, чтобы воспоминания о тете Гэррист и Софи ослабели, нет, они все время были у меня в памяти, но уже не пугали, как раньше.
 К тому же появилось очень много мыслей, которые надо было обдумать.
 Наше обучение, как я уже говорил, было поверхностным: немного письма, чтение простых книг, библии и «Покаяний», которые, особенно последнее, было совсем не легко понять, элементарная арифметика. Не очень большой багаж знаний. Очевидно, это не удовлетворило родителей Майкла, и они отправили его в школу, в Кентак. Здесь он стал изучать множество вещей, о которых наши старушки не имели понятия. Естественно, что он захотел рассказать об этом нам. Вначале мысли его были не очень ясны, так как расстояние сильно увеличилось. Но потом, после нескольких недель тренировки, они стали яснее, и он смог каждый вечер рассказывать нам новости. Некоторые вещи, которые он сам не совсем понял, становились яснее, когда мы все задумывались над ними, так что мы тоже помогали ему. Нам было приятно узнать, что он лучший ученик в классе.
 Было большое удовольствие в познании нового, что помогало разобраться в непонятных вопросах, и я стал лучше понимать то, что раньше говорил мне дядя Аксель. Но смысл его книжек все еще был неясен. Вернее, я не мог понять отдельных прочитанных тогда мест. Дядя Аксель тоже не мог объяснить их, а отвечал, что мы слишком мало знаем об истории древних.
 Зато у нашей восьмерки выработался вкус к постижению сложностей, и мы уже никогда от него не освободились. Я рассказал всем о написанном в книжках дяди Акселя, но не упомянул про то, что это его книжки. Однако ясности наши общие рассуждения на этот раз не дали. Очень скоро нам стало трудно поддерживать внешность былого невежества. Приходилось сдерживать себя и сохранять молчание перед лицом простейших ошибок, терпеливо слушать глупые рассуждения, основанные на ошибках, выполнять работы обычным путем, зная, что есть гораздо лучший путь…
 Конечно, случались и неприятности, беззаботные замечания, вызывающие подозрительные взгляды, нотки нетерпения в разговорах с теми, кто должен внушать уважение своими глубокими, как думали остальные, познаниями, неосторожные догадки. Но ошибок было немного, потому что теперь мы яснее понимали опасность. Каким-то образом, благодаря осторожности, удаче и быстрой сообразительности, мы избежали прямых подозрений и прожили последующие шесть лет без чувства обостренной опасности.
 Так было до тех пор, пока мы не обнаружили, что нас вместо восьми стало девять.




 ГЛАВА 9


 Забавное маленькое создание была моя сестра Петра. Она казалась такой нормальной. Мы даже не подозревали, что она одна из нас. Петра была хорошеньким ребенком, милой девочкой с золотистыми локонами. Я до сих пор вижу ее в ярком платье, бегающую туда и сюда, всюду таскающую покорную куклу, которую она страстно любила. Она и сама была похожа на куклу, но склонную, как все остальные дети, часто падать, плакать и хихикать, а иногда надолго задумчиво умолкать. Я любил ее, впрочем, ее любили и баловали все, даже отец. Ничто в ней не казалось мне необычным, пока не произошло это…
 Мы работали в поле. На двенадцати акрах шестеро мужчин, вытянувшись в цепочку. Я только что передал косу другому, и устроил себе передышку, помогая ставить копны, как вдруг меня словно чем-то ударило… Ничего подобного я раньше не испытывал. Только что неторопливо и довольно спокойно я обвязывал и укладывал снопы, и тут, будто что-то взорвалось у меня в голове. Видимо, я даже пошатнулся. Затем началась боль, ужасная боль, будто мне в мозг впился рыболовный крючок. Несмотря на удивление, вызванное внезапным ощущением, я почувствовал, что не могу контролировать собственные поступки. Я отбросил серп, который держал в руках, и бросился бежать вниз по полю, к реке. На бегу, превозмогая боль, я попробовал связаться с кем-нибудь, но оглушительный шум в моей голове не позволил этого сделать. Подбегая к небольшому мостику, построенному через реку, я увидел, что навстречу мне, со стороны усадьбы Энгуса Мортена, бежала Розалинда.
 Я перебежал через мостик, побежал вниз по течению, к краю омута, и прыгнул. Я оказался рядом с Петрой. Она тонула, запутавшись в подводных стеблях. В несколько взмахов я добрался до нее и схватил под руки.
 Принуждение к действию внезапно ослабело, а потом совсем исчезло. Я подтянул ее к берегу, где было удобно выбираться. Нащупав дно, я увидел Розалинду, беспокойно глядящую на меня сквозь ветви кустарника.
 - Кто это? - Спросила она дрожащим голосом. Она взяла меня за руку. - Кто способен сделать это?
 Я сказал ей.
 - Петра? - Повторила она недоверчиво.
 Я вынес маленькую сестру на берег и положил ее на траву. Она была сильно утомлена и не совсем пришла в себя, но оказалось, что никакого серьезного вреда для себя она не получила.
 Подошла Розалинда и опустилась на колени с другой стороны. Мы удивленно смотрели на вымокшее платье и ее потемневшие кудри. Потом удивленно посмотрели друг на друга.
 - Я не знал, - сказал я. - У меня даже мысли не было, что она одна из нас.
 Розалинда обхватила руками голову, кончиками пальцев протирая виски.
 - Она не одна из нас, - сказал она. - И похоже на то, что она, как и мы, не такая, как все остальные. Но она что-то большее, чем мы. Никто из нас не смог бы так приказать.
 Сбежались люди, некоторые вслед за мной с поля, другие с противоположного берега, удивившись, почему Розалинда побежала из дома, будто он был охвачен огнем. Я поднял Петру, чтобы отнести ее домой. Один из рабочих с поля спросил:
 - Но как ты узнал? Я ничего не слышал.
 Розалинда с недоумением повернулась к нему:
 - Что? Но ведь она кричала! Я думаю, что даже глухой на полпути к Кентаку услышал бы крики.
 Спрашивающий с сомнением покачал головой, но так как мы с Розалиндой прибежали вдвоем, то это делало наше объяснение более убедительным.
 Я ничего не сказал. Я старался отбиться от недоуменных вопросов, пока мы с Розалиндой не получим возможность остаться одни и, поговорив, подготовиться к ответу.


* * *

 Этой ночью, впервые за много лет, я вновь увидел знакомый сон, но на этот раз, когда нож сверкал в руке отца, отклонение, которое он держал в левой руке, было не теленок, и даже не Софи, это была Петра. Я проснулся в холодном поту…
 На следующий день я постарался послать мысленные образы Петре. Мне казалось важным быстрее предупредить ее, чтобы она себя не выдала. Я очень старался, но не смог установить с ней контакта. Остальные тоже пытались, но безуспешно. Я уже подумал, не предупредить ли ее обычными слова-ми, но Розалинда была против.
 - Возможно, страх пробудил в ней это свойство, - сказала она. - А в обычном состоянии она даже не знает, что это такое, поэтому рассказывать ей об этом опасно. Вспомни, ей всего шесть лет. Не думаю, чтобы было разумно наваливать на нее такую тяжесть без необходимости.
 Все согласились с Розалиндой. Все мы знали, как трудно следить за каждым своим словом, даже если тренируешься несколько лет. Мы решили отложить разговор с Петрой, пока не возникнет в нем необходимость, или пока она не станет достаточно взрослой, чтобы наше предупреждение было ей правильно понято, тем же временем мы будем пытаться осторожно установить с ней контакт, и пусть все останется как прежде.
 Мы не видели причины, почему все не должно идти, как прежде. Точнее, мы не видели другого пути. Если мы не будем продолжать пользоваться своей способностью, то мы погибли.
 За последние несколько лет мы много узнали об окружающих и об их недостатках. То, что пять или шесть лет назад казалось игрой, теперь стало жизненной необходимостью, когда мы разобрались в жизни. Естественно, мы ничего не меняли. Для того, чтобы выжить, мы должны были тщательно скрывать наши подлинные лица: ходить, говорить, жить неотличимо от других. У нас была способность, которая, как с горечью выразился Майкл, могла бы стать благословением, а стала проклятием. Глупая норма была счастлива, ей принадлежал весь мир. Мы - нет. И поэтому мы не жили полностью, мы скрывались: не говорили, когда хотелось, не использовали того, что мы знали. Мы жили жизнью лжи, обмана, укрывательства. Наши возможности не были нужны существовавшему обществу. Ему были нужны серые, оболваненные люди, не стремящиеся к высоким полям. Все это раздражало Майкла больше, чем других. Его воображение заводило его дальше всех, но и он не мог предложить никакого выхода. А ощущение опасности увеличивалось по мере того, как мы росли. Особенно ясно это стало мне в один из летних полдней, примерно за год до того, как мы обнаружили способность Петры.
 Это был плохой год. Мы потеряли три поля. Столько же Энгус Мортен. Всего в районе сожгли не менее тридцати пяти полей. А весенние рождения принесли невиданные количества отклонений среди домашнего скота, особенно у крупного рогатого. Такого уже мы не знали больше двадцати лет. К тому же в лесу появилось множество диких кошек различного вида. Каждую неделю кого-нибудь судили за попытку скрыть отклонения в урожае, или за убой и использование без объявления отклонившегося от нормы скота. Ко всему прочему добавились три набега на район со стороны людей окраины. Вскоре после отражения последнего, я столкнулся со старым Джекобом. Старик бормотал что-то под нос, ковыряя вилами навоз во дворе.
 - Что это? - Спросил я, остановившись с ним рядом.
 Он воткнул вилы в навоз, оставив одну руку на рукоятке. Это был старик, всю свою жизнь, насколько я помню, копающий навоз. Я даже представить себе не мог, что он может быть чем-то иным. Он повернул ко мне свое худое лицо, обрамленное белыми волосами и бакенбардами, всегда напоминавшее мне библейского Илью.
 - Бобы, - ответил он. - Теперь эти проклятые бобы выросли неправильно. Вначале картофель, потом помидоры, потом салат, а теперь эти проклятые бобы. Никогда не было такого года. Многое случалось раньше, но кто слышал об отклонившихся бобах?
 - Вы уверены? - Спросил я.
 - Конечно, конечно я уверен. Думаешь, я не знаю, какие должны быть бобы?
 Он глядел на меня сквозь белый пух.
 - Да, это плохой год, - согласился я.
 - Плохой, - сказал он. - Это разорение. Недели работы кончаются ничем, свиньи, овцы и коровы поедают добрый корм и производят мерзость. Люди больше думают не о работе, а об отклонениях. Даже мой маленький огород наполнен отклонениями, как ад! Плохой. Ты прав. А худшее еще впереди. - Он покачал головой. - Да, худшее еще наступит, - повторил он с угрюмым удовлетворением.
 - Почему?
 - Это справедливо, - сказал он мне. - Они этого заслуживают. Ни морали, ни принципов. Взгляни на молодого Тэда Норберта - спрятал десять отклонившихся поросят и поедал их, а когда обнаружили это, то их осталось только два. Достаточно, чтобы его отец перевернулся в гробу. Если он поступает так - что же остальные? - Яростно продолжал он. - В мое время никто не занимался такими делами, но сейчас! - Он с отвращением плюнул в навозную кучу. - И вокруг все то же самое. Слабость, явная вялость, все только о себе думают. Ты можешь это видеть везде и ежедневно. Но бог не терпит насмешки. Они навлекают на Землю новое Наказание, и этот год является началом. Я рад, что я старик и, к счастью, не увижу этого. Но когда это придет, вспомни мои слова.
 - Правительственные распоряжения отдаются кучкой хныкающих слабосердечных болтунов на востоке. Их ничего не тревожит. Несколько тамошних политиков и церковников, которые никогда не жили в нестабильных землях, ничего не понимают в отклонениях, вероятно, ни разу в жизни не видели мутантов. Они год за годом сводят на нет законы бога, думая, что они знают лучше. И ничего удивительного, что пришел такой год. Бог шлет предупреждение, но сумеют ли они его понять? - Он опять сплюнул. - Как, по их мнению, земли на юге стали безопасны и пригодны для жизни цивилизованных людей? Как, по их мнению, исчезли мутанты, и восторжествовали законы чистоты? Не потому, что налагались штрафы, которые человек может выплатить за неделю и не заметить. Мы уважали законы и наказывали тех, кто нарушал их, и наказывали так, что они чувствовали, что они наказаны.
 Когда был молод мой отец, женщину, родившую ребенка с неправильным обликом, стегали кнутом. А если она трижды рожала таких детей, ее лишали удостоверения нормальности, объявляли вне закона и ссылали. Это заставляло их больше заботиться о чистоте. Отец говорил, что тогда с мутантами не возились, а когда их обнаруживали, то просто сжигали, как и все остальные отклонения.
 - Сжигали! - Воскликнул я.
 Он посмотрел на меня.
 - Разве это не лучший способ очистки от отклонений? -
 Яростно спросил он.
 - Да, - согласился я, - что касается растений и животных, но…
 - А остальные еще хуже, - выкрикнул он. - Это насмешка над правильным обликом со стороны дьявола. Тогда существовали специальные органы, вылавливающие мутантов. Забирали даже подозреваемых в отклонениях. Таких помещали в специальные лагеря, где они исполняли самую тяжелую работу. А явных мутантов государственное управление сжигало. Конечно, их следовало сжигать, а что произошло? К власти пришли малограмотные господа, осудили прежнюю практику, резко ограничили права государственного управления. Эти господа в Риго, которые сами никогда не сталкивались с мутантами, сказали: «Даже если они не люди, то выглядят почти как люди, поэтому истребление их похоже на убийство, и это тревожит умы людей, ведь из-за излишнего рвения репрессиям подвергались и вполне чистые люди». И вот, благодаря нескольким слабым головам, лишенным решительности и веры, у нас нет теперь законов об отклонениях от человеческого рода. Их не уничтожают, им разрешают жить и умирать своей смертью. Их только объявляют вне закона и высылают за пределы цивилизованных земель, в окраины. А если это дети, то просто держат в заключении - и это считается милосердием. Слава богу, у правительства хватило толку не разрешить им производить потомство и следить, чтобы это соблюдалось, хотя готов держать пари, что кое-кто выступает против этого закона. И что же произошло? Увеличилось население окраин, а это означает увеличение набегов и трату денег и времени на их отражение. И все из-за политиканов. Что толку твердить «проклятые мутанты» и относиться к ним как к двоюродным братьям.
 - Но мутант ведь не отвечает за… - Начал я.
 - Не отвечает, - передразнил старик. - А тигровый кот отвечает за то, что он тигровый кот? Но ты отвергаешь это и убиваешь его. Его нельзя остановить другим способом. В «Покаяниях» же говорится, что отклонения следует очищать огнем, но это не нравится проклятому правительству. Верни мне старые времена, когда человеку разрешали выполнять его долг и содержать свою землю в чистоте и порядке. Мы идем прямой дорогой к новому Наказанию, - он продолжал бормотать с видом гневного библейского пророка. - Все эти правительства, они не останутся безнаказанными. Женщины, произведшие на свет богохульство, отправляются в церковь и говорят, что им очень жаль, и что они постараются этого больше не делать. Бродят гигантские лошади Энгуса Мортена, охраняемые официальным одобрением - этакая насмешка над законом чистоты, а проклятый инспектор цепляется за свою должность и угождает тем, из Риго, и после всего этого люди удивляются, почему такой плохой год, - и злобный, фанатичный старик продолжал копать навоз.
 Я спросил у дяди Акселя, многие ли согласны со старым Джекобом. Он задумчиво почесал подбородок.
 - Несколько стариков. Они все еще считают охрану чистоты своей личной ответственностью, как это было до появления инспекторов. Из людей среднего возраста с ним согласны немногие, а большинство считает, что новые законы лучше. Но еще несколько таких сезонов, и, я уверен, они изменят свое мнение.
 - Почему в этом году так много отклонений? - Спросил я.
 - Не знаю. Говорят, что это зависит от погоды. После зимы с юго-западными ветрами наступает такой год - не сразу, а в следующий сезон. Говорят, что ветер приносит что-то с дурных земель. Никто не знает, верно, ли это, но, похоже, что верно. Старики видят в этом предупреждение, напоминание о Наказании, которое будет послано за отход от правильного пути. Следующие годы тоже будут плохими, тогда люди станут прислушиваться к старикам. Они будут искать козла отпущения - и он многозначительно посмотрел мне в глаза.
 Я понял намек и передал все остальным. Этот год, несомненно, был хуже предыдущих, и поиски козла отпущения начались. Общественное мнение было настроено против укрывательства, и наше беспокойство усилилось, особенно после случая с Петрой.
 Однако никто ничего не подозревал. Все были уверены, что мы с Розалиндой с разных сторон слышали крики, но очень слабые на таком расстоянии. Мы почувствовали облегчение, но не недолго…
 Через месяц Энн объявила, что выходит замуж…




 ГЛАВА 10


 Энн объявила нам об этом с вызовом.
 Вначале мы не приняли это серьезно. Нам трудно было поверить, да мы и не хотели верить тому, что это серьезно. Тем более, что речь шла об Алане Эрвине, том самом Алане, с которым я дрался на берегу ручья, и который сообщил о Софи. У родителей Энн была хорошая ферма, но намного меньше, чем Вакнук. Алан же был сыном кузнеца, и в будущем он, в свою очередь, должен был стать кузнецом. У него для этого были отличные физические данные, он был высок, силен, но это было все, чем он располагал. Определенно, родители Энн хотели для нее другого жениха, поэтому мы думали, что из этого вряд ли что получится.
 Мы ошиблись. Ей как-то удалось переубедить своих родителей, и помолвка была официально объявлена. Тут уже мы встревожились. Мы, конечно, знали, что такое увлечение, так как были молоды, и некоторые соображения из-за этого заставляли нас беспокоиться. Первым заговорил об этом с Энн Майкл.
 - Ты не можешь, Энн. Из-за собственной безопасности не можешь, - начал он. - Это все равно, что привязать себя на всю жизнь к калеке. Подумай, Энн, хорошенько подумай, что это значит.
 Пришедший ответ был очень сердитым:
 - Я не дура. Конечно, я думала. Я думала больше, чем ты и все вы. Я женщина, я имею право выйти замуж и иметь детей. Среди нас трое мужчин и пять женщин. Не хотите ли вы сказать, что двое из нас никогда не выйдут замуж? Никогда не будут иметь своего дома и своей жизни? Если же нет, то две должны выйти замуж за нормальных. Я люблю Алана и намерена выйти за него замуж. Вы должны быть довольны. Я облегчаю положение остальных.
 - Но это не так, - возразил Майкл. - Мы не можем быть одни. Есть и другие, подобные нам, может, если не в нашем районе, то где-нибудь дальше. Если мы немного подождем…
 - Почему я должна ждать? Может быть, ждать придется долго. Может, всю жизнь. У меня есть Алан, а вы хотите, чтобы я тратила годы на ожидание того, кто может быть никогда не придет, или кого я буду ненавидеть. Вы хотите, чтобы я отказалась от Алана и лишилась всего. Но я не намерена. Я не спрашиваю, что будете делать вы, но у меня столько же прав распоряжаться своей жизнью, сколько и у вас. Конечно, это будет нелегко, но вы думаете, что легче ждать год за годом? Это нелегко для нас всех, но разве легче лишать двоих из нас всякой надежды на любовь и привязанность? Три из нас смогут выйти за муж за троих. А что будет с остальными двумя? Думаете, их можно лишить всего?
 - Ты сам не подумал, Майкл, и все остальные тоже. Я знаю, чего хочу, а вы не знаете, потому что вы не знаете любви, кроме Дэвида и Розалинды - поэтому никто из вас не стоит перед этой проблемой.
 Частично она была права, но если мы не стояли лицом к лицу с этой проблемой раньше, то только потому, что тогда ее не было. Но все же мы опасались чего-нибудь похожего уже давно. Наши опасения оставались всегда с нами, ведь приходилось вести скрытую жизнь, все время думая о том, чтобы никто не выдал себя, особенно в своей семье. Мы надеялись, что когда-нибудь в будущем облегчим эту тяжесть, но пока не знали, как. Но мы все отлично понимали, что брак с нормальным человеком абсолютно неприемлем для нас. Наше положение в семье и так было плохим, но жить рядом с человеком, не понимающим мысленных образов, было совсем невозможно. Мы были друг к другу ближе, чем к своим родственникам, тем более, чем к нормальному человеку с которым мог бы быть заключен брак. Это был бы не брак, а притворство, когда двоих разделяет нечто большее, чем разные языки. Один всегда должен таиться от другого. Это было бы постоянное отсутствие уверенности, постоянная опасность, вся жизнь в ожидании ошибки, а мы знали, что случайные промахи и ошибки были неизбежны.
 Другие люди казались такими тупыми, лишенными ощущений по сравнению с теми, чьи мысленные образы можно было воспринимать. Никакой нормальный человек неспособен был понять, насколько мы составляли часть друг друга. Мы не должны были барахтаться в недостатке слов, для нас трудно и даже невозможно скрыть мысли или солгать, даже если бы мы хотели этого; с другой стороны для нас невозможно было не понять или неверно понять друг друга. Как почувствовал бы себя человек, привязанный к глухому «нормальному» человеку, для которого ваша мысль была бы лишь смутным неопределенным жестом? Ничего, кроме несчастья и разочарования, которое рано или поздно привело бы к роковой ошибке или ряду незначительных ошибок, усиливающих подозрение…
 Энн понимала все это так же хорошо, как и мы, но сейчас она решила не обращать на это внимания. Она начала отказываться от своего отличия, она отказывалась отвечать нам, как будто она закрыла свой мозг от нас или продолжала слушать, не посылая нам своих мыслей. Зная ее характер, мы решили, что справедливее первое. Но, будучи неуверенными, мы даже не смели обсуждать друг с другом этот вопрос. Существовал ли способ активных действий? Я считал, что нет. Розалинда была согласна со мной.
 Розалинда теперь была высокой стройной молодой женщиной. Она была красива, лицо у нее было из тех, что не могут не быть замеченными. Ее движения и манеры также были привлекательны. Это почувствовали и несколько молодых людей, потянувшихся к ней. Она была вежлива с ними, но не более. Она была умна, решительна, самоуверенна, и, возможно, она отпугнула их, так как позднее они переключились на других. Она не стала связываться ни с кем из них. Возможно, поэтому она была больше, чем все мы шокирована словами Энн.
 Мы встречались осторожно и не слишком часто. Никто кроме нашей восьмерки не подозревал, что между нами что-то есть. Мы любили друг друга урывками, в редкие встречи, и гадали о том, наступит ли когда-нибудь время, которое позволит нам быть вместе, не скрываясь. И именно случай с Энн сделал нас еще более несчастными. Брак с «нормальным», даже с самым лучшим и добрым, человеком, был совершенно немыслим для нас обоих.
 Единственный человек, с кем я мог посоветоваться, был дядя Аксель. Он знал, как и все остальные, о предстоящем браке, но для него было новостью, что Энн одна из нас, и он воспринял это мрачно. Обдумав мое сообщение, он сказал:
 - Нет, этого нельзя допустить, Дэви. Вы правы. Последние пять или шесть лет я все время ждал чего-то подобного и все же надеялся, что оно никогда не придет. Ведь вы убеждали ее, не правда ли?
 Я кивнул.
 - Она не слушает нас. Теперь она пошла еще дальше. Она вообще не отвечает. Она сказала, что все кончено. Она никогда не хотела отличаться от обычных людей, а теперь она хочет быть подобной им, как сможет. Это наша первая серьезная ссора. Она закончила тем, что сказала, что ненавидит всех нас, и что сама мысль о нас… Впрочем, все это сейчас абсолютно неважно. Она стремиться к Алану столь сильно, что отмахивается от всего, мешающего ей. Я… Я никогда не знал, что можно так сильно любить. Она так ослеплена, что не думает о последствиях. Я не знаю, что нам делать.
 - Как ты думаешь, сможет ли она жить, как обычный человек? Или это уже слишком трудно? - Спросил дядя Аксель.
 - Мы думали об этом, конечно, - сказал я в ответ. - Она может отказаться отвечать. Она так и делает сейчас, ну, как кто-нибудь может отказаться говорить… Но продолжать так?.. Это все равно, что дать обет молчания на всю жизнь. Я думаю, что она не сможет стать обычной и забыть все. Мы все не верим в такую возможность. Майкл говорил ей, что все равно это то же самое, как идти замуж за однорукого. И это просто невозможно, это нельзя сдержать в себе.
 Дядя Аксель погрузился в раздумье.
 - Вы убеждены, что она сильно увлечена этим Аланом? - Спросил он.
 - Она вне себя. Она ни о чем больше не думает, - ответил я. - Прежде, чем она прекратила отвечать, все ее мысли были полны этим Аланом.
 Дядя Аксель вновь неодобрительно покачал головой:
 - Женщины склонны считать, что они любят, когда им просто хочется замуж. Они чувствуют, что такое оправдание поддерживает их самолюбие. В этом нет ничего плохого, большинство из них всю жизнь сохраняют эту иллюзию, но женщина, которая действительно любит, это совсем другое дело. Она живет в мире, где все старые представления изменяются. Она слепа, у нее только одна боль, все остальные вопросы ее не интересуют. Она пожертвует всем, включая и саму себя, ради своей любви. Для нее это вполне логично, для других это выглядит безумством, а для общества это опасно. А когда у нее возникает чувство вины, и она хочет искупить эту вину, тогда это особенно опасно… - Он вновь замолчал и потом добавил. - Это слишком опасно, Дэви. Угрызения совести… Самоотречение… Самопожертвование… Стремление к очищению - все давит на нее. Сознание тяжести, желание получить помощь, стремление, чтобы кто-то разделил с ней ношу… Раньше или позже… Я опасаюсь, Дэви… Рань… - Он замолчал на полуслове.
 Я тоже так считал.
 - Но что же мы можем сделать? - Беспомощно спросил я.
 Он серьезно посмотрел на меня:
 - Готовы ли вы действовать? Один из вас ступил на путь, который угрожает жизни всех восьми. Возможно, не осознавая этого, что не уменьшает серьезности ситуации. Даже если она захочет сохранить верность вам, она рискует всеми вами - достаточно лишь нескольких слов во сне. Имеет ли она право создавать постоянную угрозу вашим жизням только потому, что хочет жить с этим человеком?
 Я колебался.
 - Если подходить с этой точки зрения… - Начал я.
 - Только так и нужно подходить. Имеет ли она на это право?
 - Мы пытались отговорить ее, - я пробовал уклониться от ответа.
 - И неудачно. Что же теперь? Вы так и будете сидеть, сложа руки, и ждать дня, когда она вас предаст, когда она проговорится и погубит всех вас?
 - Не знаю, - все, что я мог сказать ему.
 - Послушай, - сказал дядя Аксель, - я знаю человека, который спасся в лодке с несколькими моряками после кораблекрушения. У них было немного пищи и очень мало воды. Один из них пил морскую воду и сошел с ума. Он пытался перевернуть лодку, тогда бы они все утонули. Он был угрозой для всех. В конце концов, они выбросили его за борт, и в результате всем троим стало достаточно пищи и воды до берега. Если бы они этого не сделали, то погибли бы все.
 Я покачал головой.
 - Нет, - решительно сказал я, - мы не можем этого сделать.
 Он продолжал настойчиво глядеть на меня.
 - Это не слишком уютный мир для всех, в особенности для тех, кто отличается от других, - сказал он. - Я помню описание дурных земель, сделанное Мортеном. Он писал: «Земля, снизу синяя, в диких разрывинах, будто удары ножей, вылезающих из потрескавшихся камневоротов - в центре неба; мир зазубрин над страшным натиском свисающих глыб, где нет линий без бешенства! В таком мире нельзя выжить, в нем нет места слабому». Может, вы не хотите выжить?
 - Не поэтому, - сказал я. - Если бы речь шла об Алане, мы бы говорили иначе. Если бы нужно было выбросить его за борт, мы бы сделали это. Но ты имеешь в виду Энн, и мы не можем сделать этого - не потому, что она девушка, то же самое было бы верно для любого из нас. Мы для этого слишком близки к ней. Я гораздо ближе к ней и остальным нашим, чем к собственным сестрам. Это трудно объяснить, - я прервал себя, стараясь понять, как объяснить ему, чем мы являемся друг для друга. Это невозможно было выразить словами. И я только смог не очень убедительно сказать:
 - Это было бы не просто убийство, дядя Аксель. Это было бы гораздо хуже, все равно, что отрубить часть себя… Мы не можем…
 - Значит, над вашими головами повиснет меч, - сказал он. - Вспомни, что писал Банев в той книжке: «Новому человечеству, как и женщине, не прощается минута оплошности, когда первый встречный авантюрист может совершить над ним насилие».
 - Я знаю, - с несчастным видом согласился я, - но все же выхода нет. Меч внутри нас еще хуже.


* * *

 Я даже не смог обсудить это предложение с остальными, опасаясь, что Энн сможет уловить наши мысли, но я твердо знал, каким бы было их решение. Я знал, что дядя Аксель предложил единственно возможное решение, но я знал также, что выполнить его невозможно.
 Энн больше ничего не передавала, мы не улавливали даже тени ее мыслей, но не могла ли она передавать, или просто не хотела, этого мы не знали. От Рэчел, ее сестры, мы знали, что Энн отзывается только на слова и во всех отношениях ведет себя как нормальный человек, но это все же не давало нам возможности свободно обмениваться мыслями. В последующие недели Энн продолжала молчать, так что можно было поверить, что она отбросила свое отличие и стала «нормальной». Вскоре она и Алан переселились в дом, который построил для них отец на краю своих владений. Раздавались намеки, что она могла бы найти жениха и получше, но вообще свадьба вызвала мало комментариев.
 В следующие несколько месяцев мы редко слышали о ней. Она не одобряла посещений своей сестры, как будто хотела оборвать и эту последнюю связь с нами. Мы только надеялись, что она будет более счастлива, чем мы ожидали.
 Одним из последствий этого эпизода для нас с Розалиндой было то, что мы более тщательно занялись собственными заботами. Сколько мы помнили себя, мы знали, что поженимся. Это казалось предопределенным в соответствии с законами природы и нашими собственными желаниями. Что касается меня, то я даже не задумывался никогда, может ли быть по-другому. Когда два человека вырастают вместе и мыслями объединяются так же тесно, как мы, к тому же их дополнительно объединяет сознание враждебности окружающего мира, то ничего удивительного, что они начинают нуждаться друг в друге, и постепенно это переходит в любовь.
 Но когда они осознали, что любят друг друга, то выясняется, что существуют обстоятельства, которые обусловлены их отличием от нормальных… Они встречают те же препятствия, которые свойственны и нормальным людям в подобной ситуации.
 Вражда между нашими семьями, впервые ярко вспыхнувшая из-за гигантских лошадей, с годами только усилилась. Мой отец и сводный дядя Энгус, отец Розалинды, вели друг с другом настоящую священную войну. Мой отец выступил с проповедью, где специально развил мысль, что грех - это совершение таких поступков, о коих человеку известно, что они запрещены, и от коих он волен воздержаться. Всех нас, почти каждый день он заставлял произносить основную молитву:
 «…Верую безраздельной верой, что праведно поклоняться творцу, да будет благословенно его имя, и неправедно поклоняться, кому бы то ни было другому. Верую безраздельной верой, что откровения учителя нашего Домарощинера, да будет мир с ним, есть непреложная истина, и что он отец всех пророков, бывших до него и грядущих за ним…» В ответ Энгус приводил слова из библии: «…Никогда не давать просящему всего, чего он домогается…», Наполняя их ядовитым смыслом.
 В своих попытках причинить друг другу вред они ястребиным взором следили за отклонениями и проступками на соседней ферме, они оба согласились бы платить тем людям, которые принесут сведения о каких-либо неправильностях на вражеской территории.
 Мой отец стремился показать себя человеком более высокой нравственности, чем Энгус, и поэтому пошел на значительные жертвы. Так, например, несмотря на свою любовь к помидорам, он уничтожил все плантации, и мы теперь покупали помидоры так же, как и картофель… Пришлось перестать разводить и некоторые другие растения, чаще дававшие отклонения. Так же поступил и Энгус, и это, конечно, не способствовало установлению добрососедских отношений.
 Было ясно, что они оба не допустят никакого объединения семей.
 Для нас обоих ситуация становилась все более угрожающей. Мать Розалинды уже подыскала для нее жениха, я заметил, что моя мать тоже присматривается к соседским девушкам, как бы оценивая их. Впрочем, она, по-видимому, оставалась неудовлетворенной.
 Мы были уверены, что родственники не подозревают о наших отношениях. Между семействами Стромов и Мортенов сохранялись очень напряженные отношения, и единственным местом, где члены семейств могли оказаться под одной крышей, была церковь. Мы с Розалиндой встречались редко и очень осторожно.
 Мы зашли в тупик по всем направлениям, и, казалось, тупик сохранится неопределенно долго.
 Мы часто обсуждали возможность мирного разрешения наших проблем, но хотя со свадьбы Энн прошло уже полгода, мы к решению нашей задачи так и не приблизились.
 Как и у остальных членов группы у нас за эти шесть месяцев лишь несколько улеглась тревога из-за Энн. Нельзя сказать, что мы совсем успокоились: мы никогда не были совершенно спокойны, но с другой стороны, мы привыкли жить под вечной угрозой, и поскольку кризис с Энн, как нам казалось, был преодолен, мы продолжали жить с постоянным, но привычным чувством страха и опасности.
 И вот, в воскресенье, в сумерки, Алан был найден мертвым на тропе, ведущей к его дому. Горло ему пробила стрела…


* * *

 Мы узнали эту новость от Рэчел и с беспокойством следили, как она пытается установить контакт с сестрой. Она полностью сосредоточила свои мысли, но бесполезно… Мозг Энн оставался также прочно закрыт от нас, как и на протяжении последних восьми месяцев. Даже в отчаянии она ничего не передавала.
 - Я иду к ней, - сказала нам Рэчел. - Кто-то должен быть около нее.
 Нам пришлось ждать не менее часа. Затем Рэчел с большим беспокойством передала:
 - Она не хочет меня видеть. Она не пустила меня в дом.
 Соседку пустила, а меня нет. Мне она приказала уходить.
 - Может, она думает, что это сделал кто-нибудь из нас?
 - Предположил Майкл. - Кто-нибудь из нас мог сделать это?
 Или, может быть, вы знаете, кто это?
 Один за другим последовали наши возмущенные отказы.
 - Мы должны сообщить ей об этом, - решил Майкл. – Она не должна обвинять нас. Попытаемся связаться с ней все вместе.
 Мы все попытались. Ответа не было.
 - Плохо, - заключил Майкл. - Напиши ей записку, Рэчел.
 Слова она воспринимает… Конечно, лучше было бы без слов, но ничего не поделаешь.
 - Ладно, я постараюсь, - с сомнением согласилась Рэчел.
 Прошел еще один час, прежде чем мы уловили ее мысли.
 - Очень плохо. Я передала записку женщине, которая с ней в доме, и подождала. Вернувшись, женщина сказала, что Энн разорвала записку, не читая. Там теперь моя мать, она пытается убедить Энн перебраться к нам домой.
 На этот раз Майкл ответил не сразу. После некоторого молчания он сказал:
 - Нам лучше приготовиться. Все должны быть готовы бежать в случае необходимости, но только не вызывайте при этом подозрения. Рэчел, постарайся узнать все, что можно, и сообщай нам, если что-то будет происходить.
 Я не знал, как лучше поступить. Петра уже спала, и я не мог поднять ее, не будучи замеченным. К тому же я не был уверен, что это необходимо. Никто, даже Энн, не мог заподозрить ее в убийстве Алана. Ее могли только обвинить вместе с нами. Поэтому я ничего не стал предпринимать, надеясь, что ничего не раскроется.
 Весь дом уже улегся спать, когда пришло новое сообщение от Рэчел:
 - Мы с матерью идем спать. Энн выпроводила всех и осталась одна. Мать хотела остаться с ней, но с Энн чуть не случилась истерика. Она заставила всех уйти. Все боятся, что если они будут настаивать, чтобы кто-нибудь остался, то будет еще хуже. Она сказала матери, что знает, кто виноват в смерти Алана, но никого не назвала.
 - Вы думаете, она имела в виду нас? В конце концов, может быть, у Алана были тайные враги, - предположил Майкл.
 Рэчел сомневалась в этом.
 - Если бы дело обстояло так, она не выгоняла бы меня. Она не крикнула бы, чтобы я уходила прочь, - сказала она. - Рано утром я вновь пойду к ней и посмотрю, что изменилось.
 С этим все были вынуждены согласиться. В конце концов, это давало нам несколько часов отдыха.
 Позже Рэчел рассказала нам, что случилось, на следующее утро.
 Она встала за час до рассвета и через поля пошла к дому Энн. Дойдя до него, она остановилась, не желая встретить такой же прием, как накануне. Но просто стоять, и смотреть на дом было бесполезно. Она набралась храбрости и взялась за дверной молоток. Стук эхом отозвался в доме. Она ждала. Никто не ответил.
 Она вновь постучала. На этот раз сильнее, но ответа по-прежнему не было.
 Рэчел встревожилась. Она изо всех сил застучала молотком, прислушиваясь к звукам в доме. Потом медленно и нерешительно положила молоток и пошла в ближайший дом к соседке, которая была с Энн накануне.
 Поленом они разбили окно и забрались вовнутрь. Энн на втором этаже, в своей спальне, свисала с притолоки.
 Они сняли ее и положили на кровать. Помощь опоздала на несколько часов. Соседка укрыла тело простыней.
 Рэчел все это казалось нереальным. Она была ошеломлена. Соседка взяла ее за руку и вышла из комнаты. Уходя, она заметила свернутый листок бумаги на столе. Соседка взяла его.
 - Наверное, тебе или родителям, - сказала она, протягивая листок Рэчел.
 Рэчел взяла его и прочла надпись на наружной стороне.
 - Но это не… - Начала она автоматически. Затем она пришла в себя и постаралась сразу же повернуть листок так, чтобы соседка не смогла прочесть надписи.
 - О, да, да, я передам им, - сказала она и спрятала послание в одежду, послание, адресованное не ей, не ее родителям, а инспектору.
 Муж соседки отвел ее домой. Она передала новость родителям. Затем, оставшись одна, она пошла в комнату, где они раньше жили с Энн, и прочла письмо.
 Оно касалось всех нас, включая Рэчел, и даже Петру. Мы обвинялись в убийстве Алана. Рэчел дважды прочла письмо и затем тщательно сожгла его.


* * *

 Через день или два напряжение спало с нас. Самоубийство Энн было трагедией, но никто не увидел в нем ничего удивительного. Молодая жена, беременная первым ребенком, потеряла мужа - при таких обстоятельствах. Значит, она лишилась рассудка - таков был всеобщий прискорбный, но объяснимый вывод.
 Загадочной оставалась смерть Алана, для нас так же, как и для всех остальных. Подозревали нескольких человек, враждовавших с ним, но ни у кого не было достаточных оснований для убийства, к тому же во время убийства Алана все они были на виду.
 Старый Уильям Тэй узнал стрелу собственного изготовления, но он изготовил большинство стрел нашего района. Это была стрела, предназначенная не для состязаний, а простая стрела для повседневной охоты. В каждом доме можно было найти дюжину таких стрел. Люди говорили разное. Откуда-то разнесся слух, что Энн была не такой преданной женой, как считалось, что в последнее время она боялась своего мужа. К печали родителей, говорили, что она сама убила его стрелой и совершила самоубийство, боясь разоблачений. Но и этот слух затих, поскольку не было найдено никаких улик. Через несколько дней появились другие темы для толков. В конце концов, все признали загадку неразрешимой.
 Мы держались настороже, стараясь уловить малейший намек, который мог бы вызвать подозрения против нас, но ничего не было, и по прошествии некоторого времени мы почувствовали облегчение.
 Но хотя мы и жили относительно спокойно весь следующий год, опасения не оставляли нас. Мы теперь поняли, что безопасность всех нас находилась в руках каждого из нас.
 Нас огорчала участь Энн, но мы понимали, что потеряли ее раньше, чем она умерла.
 Лишь один Майкл, казалось, не успокаивался. Он говорил:
 - Один из нас оказался недостаточно сильным…




 ГЛАВА 11


 Весенние инспекции в этом году оказались благосклонными. Только два поля на весь район оказались приговоренными к сожжению, и ни одно из них не принадлежало ни моему отцу, ни дяде Энгусу. Два предыдущих года были такими плохими, что люди, в первый год колебавшиеся в отношении к домашнему скоту, производившему отклонения, на второй год перебили его. В результате стало гораздо больше нормальных рождений. Больше того, тенденция к норме все усиливалась… Это вселяло мужество в людей, они стали дружелюбнее и общительнее. В конце мая многие готовы были поручиться, что уровень отклонений на этот раз небывало низок. Даже старый Джекоб вынужден был согласиться, что божественное недовольство на какое-то время было отложено.
 - Господь милосерден, - сказал он неодобрительно. - Дает им последний шанс. Будем надеяться, что они изменят свои обычаи, иначе все будет плохо в следующем году. Пока все идет хорошо, но посмотрим…
 Однако никаких признаков ухудшения не было. Поздние овощи свидетельствовали о такой же нормальности, как и ранние всходы. Погода также обещала хороший урожай, и инспектор большую часть времени проводил дома и стал очень популярен.
 Для нас, как и для всех остальных, все предвещало спокойствие, хотя нас ожидало трудное лето. Возможно, так бы и получилось, если бы не Петра.
 Однажды, ранним июньским утром, она совершила два поступка, которые ей были строго запрещены. Во-первых, хотя она была одна, она на своем пони уехала с территории нашей фермы. Во-вторых, она не держалась открытых мест, а отправилась в лес.
 Леса в Вакнуке, как я уже говорил, относительно безопасные, но и в них нужно сохранять осторожность. Дикие кошки нападают редко, только в отчаянном положении, обычно они предпочитают спасаться бегством. Тем не менее, не очень умно отправляться в лес без оружия, так как сюда иногда забредают большие животные из окраин, охотящиеся в дикой стране.
 Призыв Петры пришел также внезапно, как и в первый раз. Хотя это и не был сильный, подавляющий волю страх, как раньше, все же эмоция была выражена интенсивно: глубокое отчаяние и тревога передались полностью. К тому же девочка не контролировала свою мысль. Она просто излучала так сильно, что стирала у меня в мозгу все, оставляя в сознании лишь смутные тени.
 Я попытался пробиться через эту мысль и связаться с остальными, но не смог установить контакта даже с Розалиндой. То, что я испытывал, трудно передать: я как бы пытался расслышать что-нибудь сквозь шум, или увидеть сквозь густой туман. К тому же в мысли не было и намека на причину тревоги. Это был, если можно выразить мысль в обычных словесных терминах, бессловесный крик протеста. Просто рефлекторное чувство, без сознания и контроля. Я сомневался даже, знает ли она, что делает. Скорее это было инстинктивно…
 Все, что я мог сказать - это был сигнал отчаяния, и шел он с определенного направления.
 Я выбежал из кузницы и схватил ружье - одно из ружей всегда висело у входа, заряженное и подготовленное для стрельбы в случае необходимости. В несколько минут я оседлал лошадь и поскакал. Единственное, что я мог определить по зову - это направление. Миновав живую изгородь, я ударил лошадь пятками и поскакал в сторону западного леса.
 Если бы Петра хоть ненадолго перестала посылать сигнал отчаяния, и в этот промежуток мы могли бы связаться друг с другом, то последствия были бы другими, вернее, их совсем могло бы не быть. Но она не перестала… Она продолжала беззвучно кричать, и этот ее сигнал как щит отделял нас друг от друга, и я ничего не мог сделать.
 Местами дорога была плохой. В одном месте я упал и потратил много времени на то, чтобы вновь поймать лошадь. Но в лесу продвигаться стало еще труднее. Густые заросли мешали поворачиваться, и я был вынужден ехать по единственной различимой тропе. Вскоре я понял, что ошибся. Подлесок был слишком густым, чтобы сразу ехать в направлении сигнала, поэтому мне пришлось вернуться и искать тропу вновь. Само по себе направление меня не беспокоило: Петра ни на мгновение не переставала посылать сигнал. Наконец я нашел очень узкую тропу, закрытую свисающими ветвями так, что я должен был сильно нагибаться, но ведущую в правильном направлении. Вскоре дорога стала лучше, и я смог продвигаться быстрее. Наконец я выехал на открытую поляну.
 Петру я вначале не увидел. Мое внимание сразу привлек ее пони. Он лежал на дальнем конце прогалины с разорванным горлом. Над пони склонилось существо, наиболее отклонившееся из всех виденных мной. Оно вырывало куски мяса, и было столь поглощено едой, что не услышало моего приближения.
 Зверь был красно-коричневого цвета с желтыми и темно-коричневыми пятнами. Его огромные, заканчивающиеся подушечками лапы, были усеяны клочками шерсти, передние лапы были окровавлены и заканчивались длинными когтями. Шерсть свисала и с хвоста, поэтому он был похож на длинное перо. Морда у животного была круглая, глаза - как два желтых стекла. Уши, широко расставленные, свисали, нос был вздернут. Два больших резца выступали из верхней челюсти, и зверь использовал их так же, как и когти, разрывая тушу.
 Я начал снимать ружье со спины. Это мое движение привлекло внимание зверя. Он повернул голову и застыл, глядя прямо на меня. Кровь покрывала нижнюю часть его морды. Подняв хвост, зверь начал размахивать им из стороны в сторону. Я снял ружье и готов был выстрелить, когда стрела пробила горло зверя. Он подскочил, перевернулся в воздухе и опустился на все четыре лапы, все еще глядя на меня своими желтыми зрачками. Моя лошадь испуганно подала назад. От неожиданного толчка я выстрелил в воздух, но прежде, чем животное прыгнуло, в него попало еще две стрелы. Одна в затылок, другая в заднюю часть тела. Еще мгновение зверь стоял, потом упал мертвым.
 Справа от меня на прогалину вышла Розалинда, держа лук в руке. С противоположной стороны появился Майкл со стрелой наготове. Он следил за животным, опасаясь его нападения. Хотя мы теперь были совсем рядом друг с другом, зов все еще продолжал оглушать нас.
 - Где она? - Спросила Розалинда вслух.
 Мы осмотрелись и увидели на молодом дереве, в двадцати футах от земли, маленькую фигурку. Она сидела на развилке и обеими руками держалась за ствол. Розалинда подбежала к дереву и сказала, что можно спускаться. Петра продолжала держаться за ствол, она казалась неспособной понять, что ей говорят. Я спешился, залез на дерево и спустил девочку, а Розалинда подхватила ее. Затем она посадила девочку в седло перед собой и постаралась успокоить, но Петра взглянула на своего пони, и отчаяние ее возросло.
 - Надо остановить ее, - сказала Розалинда, - она соберет здесь нас всех.
 Майкл, убедившись, что зверь действительно мертв, присоединился к нам. Он с беспокойством смотрел на Петру.
 - Она не понимает, что она делает. Это что-то вроде крика испуга. Лучше бы она и в самом деле кричала. Уедем, чтобы она не видела пони.
 Розалинда отъехала, поляну заслонили кусты, и Майкл заговорил с Петрой, стараясь отвлечь ее. Она, казалось, не понимала, и ее отчаянный беззвучный крик не ослабевал.
 - Может, мы попробуем передать ей мысль одновременно? - Предложил я. - Что-нибудь успокоительное, дружеское, облегчающее. Готовы?
 Мы старались в течение пятнадцати секунд. В отчаянном вопле вначале был перерыв, и резкий, потом она вновь отгородила нас друг от друга.
 - Все, - сказала Розалинда и прекратила внушение.
 Я с беспокойством смотрел на Петру. Ее зов несколько изменился, острота тревоги уменьшилась, но смущение и горе все еще были сильны. Она начала плакать. Розалинда взяла ее на руки и прижала к себе.
 - Пусть поплачет, это успокоит ее, - посоветовал Майкл.
 Мы ждали, когда она успокоится, когда случилось то, чего я опасался. Из-за дерева верхом на лошади показалась Рэчел, немного позже подъехал юноша. Я никогда его не видел раньше, но знал, что это Марк.
 Раньше мы никогда не собирались вместе. Мы знали, что это небезопасно. Было ясно, что остальные две девушки в пути. Скоро они присоединятся к нам, и мы соберемся все, хотя еще раньше решили, что такого быть не должно.
 Мы словами объяснили приехавшим, что случилось, и посоветовали им уехать как можно быстрее, чтобы нас никто не видел вместе. Марк, Майкл и Рэчел должны были уехать, а мы с Розалиндой остаться с Петрой и успокоить ее.
 Все согласились с нами и сразу же разъехались в разные стороны.
 Мы же старались успокоить Петру, но все было безуспешно.
 Минут через десять появились, прокладывая свой путь через кустарник, две девушки: Салли и Кэтрин. Они тоже были с луками наготове. Мы надеялись, что кто-нибудь из уехавших встретит их и повернет обратно, но, очевидно, они ехали разными дорогами.
 Девушки подъехали ближе, недоверчиво глядя на Петру.
 Мы объяснили им все словами и также посоветовали уехать. Они уже поворачивали лошадей, когда из-за деревьев на прогалину выехал на гнедой кобыле большого роста человек.
 Он остановил лошадь и уставился на нас.
 - Что здесь происходит? - Спросил он.
 Он был мне незнаком. Я потребовал у него то, что обычно требуют у незнакомцев… Он нетерпеливо протянул мне удостоверение с отметкой текущего года. Было ясно, что никто из нас не находится вне закона.
 - Что это значит? - Вновь спросил он.
 Мне очень хотелось сказать, что это не его дело, но я решил, что в данных обстоятельствах лучше действовать тактично. Я объяснил ему, что на пони моей сестры напал зверь, мы услышали ее крики. На его лице ничего не отразилось. Он продолжал смотреть на меня, а потом повернулся и принялся рассматривать Салли и Кэтрин.
 - Возможно, но что вас двоих привело в такой спешке сюда? - Спросил он сестер.
 - Мы услышали крики ребенка, - сказала Салли.
 - Я был рядом и не слышал никаких криков, - возразил он.
 Салли и Кэтрин посмотрели друг на друга. Салли пожала плечами.
 - Но мы слышали, - коротко сказала она.
 Видимо, следовало вмешаться мне.
 - Я думал, что все на милю вокруг слышат ее, - сказал я. - Пони тоже кричал, бедный маленький пони.
 Я провел его за кусты и показал растерзанного пони и мертвого зверя. Он удивленно глядел, как бы не веря своим глазам, но все еще не успокоился. Он захотел теперь увидеть удостоверения Розалинды и Петры.
 - Зачем это? - В свою очередь спросил я.
 - Разве вы не знаете, что окраины засылают своих шпионов? - Ответил он.
 - Нет, не знаю, - ответил я. - Но разве мы похожи на людей окраин?
 Он игнорировал мой вопрос.
 - Да, посылают. И есть указание следить за ними. У нас
 в жизни много беспокойств, и чем скорее мы очистим от них леса, тем будет лучше.
 Он все еще казался неудовлетворенным. Взглянув на пони еще раз, он сказал Салли:
 - Этот пони уже, по крайней мере, полчаса не может кричать. Как вы вдвоем смогли направиться прямо к этому месту?
 Глаза Салли стали немного шире.
 - Что ж, отсюда доносились крики, а когда мы подъехали ближе, то услышали, как плачет девочка, - просто сказала она.
 - Вы хорошо сделали, - заметил я, - вы бы спасли девочке жизнь, если бы не находились дальше, чем мы. Теперь все кончено, и, к счастью, она не ранена. Но она сильно напугана, и я хочу отвезти ее домой. Спасибо вам всем за то, что вы хотели помочь.
 Девушки поняли. Они поздравили нас со спасением Петры, выразили надежду, что она скоро придет в себя, и приготовились уезжать. Мужчина задержался. Он все еще казался неудовлетворенным и удивленным. Но сделать ничего не мог. Он окинул нас троих долгим взглядом, подождал, не скажем ли мы еще что-нибудь, но мы молчали. Тогда он посоветовал нам держаться подальше от леса и ускакал вслед за девушками. Мы следили, как он исчезает за деревьями.
 - Кто это? - Встревожено спросила Розалинда.
 Я мог ей только ответить, что по удостоверению его имя
 Джером Скиннер. Мне он не был знаком, и, очевидно, наши имена тоже ничего не говорили ему. Я мог бы спросить Салли, но Петра все еще мешала нам обмениваться мыслями. Я испытывал незнакомое, приглушенное чувство одиночества. И оно было так неприятно, что я поразился силе страсти Энн, заставившей ее закрыть перед нами свой мозг на долгие месяцы.
 Розалинда все еще обнимала Петру. Я снял с мертвого пони седло и упряжь, выдернул из тела зверя стрелы, и мы направились к дому.
 Когда я принес Петру домой, ее уложили в постель. После полудня и в течение всего вечера она продолжала издавать беззвучный крик горя, но к десяти часам вечера он стал ослабевать, и вскоре совсем прекратился.
 - Слава богу, она, наконец, уснула, - сообщили мы друг другу.
 - Кто этот Скиннер? - Одновременно и с беспокойством спросили мы с Розалиндой у девушек.
 Ответила Салли:
 - Он здесь недавно. Его знает мой отец. У него ферма на границе с лесом, недалеко от того места, где мы встретились. К несчастью, он заметил нас и, конечно, удивился, почему это мы сломя голову скачем в лес.
 - Он показался очень подозрительным. А почему? - Спросила Розалинда. - Может, он что-нибудь знает о передаче мысли? Я не думала, что кто-нибудь из них знает.
 - Он не может ни воспринимать, ни посылать мысли, я только что пыталась связаться с ним, - ответила Салли.
 Донесся вопрос Майкла о том, что произошло после его отъезда. Мы все объяснили. Он заметил:
 - Некоторые из них думают, что какая-то передача мыслей возможна, но представляют это себе крайне примитивно - что-то вроде передачи смутного чувства или представления. Они называют это телепатией, те, что верят в нее. Большинство из них и в телепатию не верят.
 - Считают ли они ее отклонением, если верят в ее существование? - Спросил я.
 - Трудно сказать. Я даже не знаю, ставился ли этот вопрос вообще. Рассуждая же академически, можно сказать, что если бог способен читать мысли людей, то и правильное подобие бога тоже должно быть на это способно. Можно утверждать, что это свойство временно утрачено людьми после Наказания, но я не рискнул бы выставлять этот аргумент в свою защиту на суде.
 - Этот человек что-то заподозрил, - сказала ему Розалинда. - Еще кого-нибудь из нас расспрашивали?
 Все ответили отрицательно.
 - Хорошо, - сказала она. - Но мы должны позаботиться, чтобы этого больше не случилось. Дэвид, постарайся научить Петру словам самоконтроля. Если она будет продолжать посылать свое отчаяние, то вы все должны игнорировать его, или, по крайней мере, не отвечать. И предоставьте это Дэвиду и мне. Если же ей нельзя будет противостоять, как это было в первый раз, то пусть тот, кто достигнет ее первым, постарается как-нибудь лишить ее сознания, и в тот же момент, как только побуждение прекратится, все должны повернуть обратно и как можно быстрее скрыться. Мы должны быть уверены, что больше не соберемся вместе. Вы согласны?
 Все согласились, а затем отключились, оставив нас с Розалиндой обсуждать, как лучше убедить Петру.


* * *

 Первое, что я уловил, проснувшись на следующее утро, было отчаяние Петры. Но теперь оно было другим: тревога улеглась, но оставалась жалость к погибшему пони. И по силе воздействия ее мысль ослабела по сравнению с предыдущим днем.
 Я попытался вступить с ней в контакт, и, хотя она и не поняла меня, я отчетливо ощутил остановку и чувство удивления в течение нескольких минут. Я встал с постели и вошел в ее комнату. Она была рада моему обществу, отчаяние ее уменьшалось, пока мы болтали. Перед уходом я обещал взять ее на рыбалку после полудня.
 Очень нелегко на словах объяснить, как воспринимаются мысленные образы. Все мы начинали с самих себя и вначале действовали неумело, но постепенно, особенно когда мы обнаружили друг друга, наша способность обострилась. С Петрой же обстояло по-другому. В шестилетнем возрасте она обладала силой передачи, намного превышавшей нашу нынешнюю, но она не использовала ее сознательно и не контролировала.
 Я пытался объяснить ей, но даже теперь, в восьмилетнем возрасте, она не поняла меня. После часа бесполезных попыток, когда мы сидели на берегу и следили за поплавками, я почувствовал, что разговор надоел ей, и она уже не старается понять меня.
 Необходим был другой путь.
 - Давай поиграем, - сказал я ей. - Закрой глаза. Держи их крепко сжатыми и представь себе, что смотришь в глубокий-глубокий колодец. Ничего не видно, кроме темноты. Ты готова?
 - Да, - ответила она, крепко сжав веки.
 - Теперь не думай ни о чем, кроме того, как темно и как далеко до дна. Думай только об этом и смотри в темноту.
 Поняла?
 - Да, - опять сказала она.
 Я представил себе кролика и дернул его за нос. Она хихикнула. Что ж, и то хорошо, по крайней мере, ясно, что она может принимать мысли. Я уничтожил кролика и представил себе куклу, затем несколько цыплят, и затем лошадь с повозкой. Через минуту или две она открыла глаза и посмотрела на меня с недоумением.
 - Где они? - Спросила она меня, оглядываясь.
 - Их нигде нет. Это всего лишь мысленные картинки, - сказал я. - Это игра. Теперь я закрою глаза, мы вместе будем играть в колодец, в его темноту. Теперь твоя очередь представить себе картинку, чтобы я мог ее себе увидеть.
 Я добросовестно выполнял свою роль и поэтому полностью раскрыл свой мозг для восприятия. Это было ошибкой. Последовала ослепительная вспышка. Общее впечатление было такое, будто меня ударила молния. Ошеломленный, я упал и на некоторое время потерял сознание.
 Конечно, никакой картины я не увидел. Но когда я очнулся, до меня донеслись протестующие мысли остальных. Я объяснил, что произошло.
 - Ради небес, будь осторожен, не позволяй ей вновь проделывать это. Я чуть не всадил топор в ногу, - сердито сказал Майкл.
 - Я обожгла руку у котла, - донеслось от Кэтрин.
 - Успокой ее, - посоветовала Розалинда.
 - Она не беспокоится, просто она очень сильно передает, сказал я.
 - Но мы не можем этого воспринять, - ответил Майкл. - Она должна уменьшить силу передачи.
 - Я знаю… Я попытаюсь. Может, у кого-нибудь возникла идея, как объяснить это ей? - Спросил я.
 - Ну что ж, в следующий раз предупреждай нас до того, как она попытается, - сказала Розалинда.
 Я отключился и вновь перенес внимание на Петру.
 - Ты слишком сильно думаешь, - сказал я. - Нарисуй маленькую картинку, очень далекую и неяркую. Делай это медленно и осторожно, как если бы ты делала ее из паутины.
 Петра кивнула и вновь закрыла глаза.
 - Начинается, - предупредил я остальных и сам собрался, надеясь, что в этот раз смогу воспринять.
 И на этот раз последовал маленький взрыв, он тоже несколько ошеломлял, но я успел ухватить очертания мысленного образа.
 - Рыба, - сказал я, - рыба с повисшим хвостом.
 Петра радостно рассмеялась.
 - Несомненно, рыба, - донеслось от Майкла. - Ты на верном пути. Теперь остается только сократить силу передачи до одного процента, прежде чем она прожжет нам мозги.
 - Теперь ты показывай мне, - сказала Петра, и урок продолжался.
 В следующий полдень у нас состоялось еще одно занятие. Это было трудное и утомительное дело, но прогресс был налицо. Петра начала понимать, что такое передача мысленных образов, понимать по-детски, как мы и ожидали, но теперь она воспринимала верно, несмотря на помехи. Наибольшая трудность по-прежнему заключалась в том, чтобы уменьшить силу ее передачи: когда она приходила в возбуждение, ее мысли били, как молот. Остальные сообщали, что они не могут работать, пока мы занимаемся. Это было все равно, что пытаться не обращать внимания на удары молотка по голове. В конце урока я сказал Петре:
 - Сейчас я попрошу Розалинду передать тебе мысленную картинку. Закрой глаза, как раньше.
 - А где Розалинда? - Спросила Петра, оглядываясь.
 - Ее здесь нет, но для маленьких картинок это неважно.
 Смотри в темноту и ни о чем не думай. А вы все, - мысленно обратился я к остальным, - отключитесь и не мешайте. Давай, Розалинда, посильнее и поярче.
 Розалинда представила себе пруд, окруженный тростником. В нем плавало несколько уток, смешных добродушных уток разного цвета. Они легко плавали, будто танцуя, кроме одной, неуклюже спешившей за другими. Петре понравилось, она засмеялась от радости. Затем внезапно мысленно передала свое удовольствие. Это ошеломило нас всех. Мы очень устали, но прогресс был очевиден.
 На четвертом уроке она научилась воспринимать мысль, не закрывая глаза, что было еще одним шагом вперед. К концу недели мы многого достигли. Ее мысленные образы были еще резкими и неустойчивыми, но они постепенно улучшались. Она начала улавливать наши мысли, передаваемые друг другу.
 - Очень трудно видеть всех сразу, - сказала она. - Но теперь я различаю, кто посылает мысли, ты или Розалинда, или Майкл, или Салли, но дальше я путаюсь. Остальные очень сильно сбивают меня, и я их плохо слышу.
 - Кто это остальные? Кэтрин и Марк?
 - О, нет. Этих я знаю. Совсем-совсем другие. Они очень далеко отсюда, - нетерпеливо сказала она.
 Я решил воспринять это спокойно.
 - Мне кажется, что я их не знаю. Кто они?
 - Не знаю, - ответила она. - Разве ты их не слышишь? Они не здесь, а далеко-далеко, - и она указала на юго-запад.
 Я обдумывал услышанное.
 - Ты их все еще слышишь? - Спросил я.
 - Да, слегка, - ответила она.
 Я постарался уловить что-нибудь, но не смог.
 - Попробуй, передай мне, что ты воспринимаешь от них, - сказал я.
 Она попыталась. Что-то донеслось до меня, причем такое, чего никто из нас раньше не слышал. Оно было непостижимо и весьма туманно. Возможно потому, - подумал я, - что Петра пытается передать то, чего и сама не понимает. Я так ничего и не понял, несмотря на то, что очень старался. В конце концов, я позвал Розалинду. Но и она ничего не поняла. Петра старалась изо всех сил, поэтому после нескольких попыток разобраться, мы решили отложить это на будущее.
 Несмотря на склонность Петры время от времени производить то, что выраженное звуками воспринималось бы как сплошной рев, мы все гордились ее успехами. Мы были возбуждены, как если бы обнаружили неизвестного человека, которому предстояло стать великим певцом. Только для нас это было гораздо важнее.
 - Очень интересно, - сказал Майкл. - Но только как бы она не выдала нас, пока не научится контролировать себя.
 Примерно через десять дней после гибели пони Петры, за ужином дядя Аксель попросил меня помочь ему установить колесо, пока еще не стемнело. Внешне просьба выглядела обычно, но что-то в его тоне заставило меня согласиться без колебаний. Я последовал за ним, и мы направились к стогу, где нас никто не мог увидеть и услышать. Зажав соломинку в зубах, он серьезно посмотрел на меня.
 - Ты был неосторожен, Дэви? - Спросил он меня.
 Можно быть неосторожным в разных делах, но только об одном он мог спросить с таким видом.
 - Не думаю, - сказал я.
 - Может, кто-нибудь из остальных?
 Я вновь ответил, что вряд ли.
 - Гм, - пробормотал он. - Тогда почему же Джо Кэрли расспрашивал о тебе? Как ты думаешь?
 Я не знал почему, и сказал ему об этом.
 Он покачал головой.
 - Мне это не нравится, мальчик.
 - Только обо мне, или об остальных тоже?
 - О тебе и о Розалинде Мортен.
 - О, - неуверенно сказал я, - если только это Джо Кэрли… Может, о нас пошли какие-то сплетни, и он хочет устроить скандал?
 - Может быть, - сдержанно согласился дядя Аксель. - С другой стороны, именно Джо инспектор использует, когда хочет провести какое-нибудь тайное расследование. Мне это не нравится.
 Мне это тоже не нравилось. Но Джо прямо нас не расспрашивал, и я не знал, где он мог взять улики против нас. Вообще, трудно было бы подобрать обвинение, которое внесло бы нас в число официально включенных в список отклонений.
 Дядя Аксель покачал головой.
 - Эти списки никогда не заканчиваются, - сказал он. - Нельзя перечислить миллионы отклонений, которые могут встретиться: только наиболее частые. Когда же встречаются новые, то их подвергают испытаниям. Это часть работы инспекторов, и они обязаны проверять полученную информацию.
 - Мы думали о том, что могло случиться, - сказал я. - Если ведутся расспросы, значит, они не уверены в том, что ищут. Все то, что мы делаем, должно сбивать их с толку: мы ведь ведем себя как нормальные. Если Джо или еще кто-нибудь знает что-нибудь, то это только неопределенные подозрения без единого доказательства.
 Дядя не выглядел успокоившимся.
 - Рэчел казалась слишком ошеломленной самоубийством сестры. Ты думаешь, она…
 - Нет, - твердо ответил я. - Если бы она пыталась скрыть что-либо, мы бы знали.
 - Что ж, тогда остается Петра, - сказал он.
 Я с удивлением взглянул на него.
 - Откуда вы узнали о Петре? Я никогда не говорил вам.
 Он удовлетворенно кивнул.
 - Значит, она тоже. Я так и думал.
 - Но как вы обнаружили? - Повторил я вопрос, спрашивая себя, не могла ли у кого-нибудь еще возникнуть такая мысль.
 - Она вам сказала?
 - О, нет! Я наткнулся на это случайно, - он замолчал, потом добавил. - Косвенным образом это пришло от Энн. Я говорил вам, что нельзя было позволять ей выходить замуж за того парня. Это тот тип женщины, которая не успокаивается, пока не превратит себя в рабыню мужа, полностью предоставив себя, его власти. Такой была Энн.
 - Вы думаете? Вы думаете, что она рассказала Алану о себе?
 - Да, - кивнул он. - Она сделала большее, она рассказала ему обо всех вас.
 Я недоверчиво посмотрел на него.
 - Да, Дэви. Может, она и не хотела этого. Может, вначале она рассказала только о себе, будучи из тех людей, которые не умеют хранить свои секреты в постели… И может, он вытащил из нее имена остальных… Но он хорошо их знал… Он знал…
 - Но даже если он об этом знал, то как же вы об этом узнали? - Спросил я с растущим беспокойством.
 Он заговорил, вспоминая.
 - Была когда-то банда в порту Риго. Ее организовал парень по имени Кроуч, кстати, с большой выгодой для себя. Туда входили три женщины и двое мужчин, они делали все, что он приказывал. Если бы он рассказал все, что знал про них, то один из этих мужчин был бы повешен за мятеж в открытом море, а две женщины были бы казнены за убийство.
 Я не знаю, что сделали другие, но он и их держал в повиновении. Это была очень искусная организация, занимающаяся шантажом. Они добывали всякие компрометирующие сведения. Кроуч посылал женщин к матросам, и то, что они приносили от матросов, он забирал. Я знал, каким путем он держит их в повиновении, я видел выражение его глаз, когда он ждал их. Выражение тайного злорадства, поскольку они были полностью в его власти, и он знал об этом.
 Как только он нахмурится, они бросаются выполнять его приказы.
 Дядя Аксель в задумчивости молчал.
 - Никогда не думал, что вновь увижу такое выражение в церкви Вакнука. Я удивился и встревожился, но так оно и было. Оно было на лице Алана, когда он взглянул на Розалинду, потом на Рэчел, потом на тебя и на маленькую Петру. Его больше никто не интересовал, только вы четверо.
 - Ты мог ошибиться, ведь это только выражение… - Сказал я.
 - Но не такое выражение. О, я бы узнал такое выражение сразу, оно перенесло меня в Риго. Если бы это было не так, откуда бы я узнал о Петре?
 - Что же вы сделали?
 - Я пошел домой и немного подумал о том Кроуче и той комфортабельной жизни, которую он вел, потом еще о разных вещах. А потом я вложил новую стрелу в мой лук.
 - Так это были вы? - Воскликнул я.
 - Это был единственный выход, Дэви. Конечно, я знал, что Энн будет обвинять вас всех, но она не могла разоблачить вас, не выдав себя и свою сестру. Риск был велик, но я пошел на него.
 - Да, риск был. Мы чуть не попались, - и я рассказал о письме Энн к инспектору.
 Он покачал головой.
 - Я не думал, что она так далеко зайдет, бедная девочка, - сказал он. - То же самое, что должно было произойти с Аланом. Он был не дурак. Он принял бы меры до того, как начать действовать: он написал бы письмо с указанием вскрыть после своей смерти. Это было бы чрезвычайно опасно для вас.
 Чем больше я обдумывал все это, тем более опасным мне казалось сложившееся положение.
 - Вы подвергали себя большому риску, дядя Аксель, - сказал я.
 Он покачал головой.
 - Небольшой риск для меня, небольшой риск для вас. Вы стоите того, чтобы за вас бороться. Иначе все повторится…
 Дядя Аксель замолчал. Потом заговорил, немного поколебавшись:
 - Помнишь, я рассказывал тебе про Мортена. Так вот, с ним плавал еще один человек. Он не был профессиональным моряком, и никто теперь не помнит, как его звали. Но у него была громадная жажда познать историю древних людей. За этим он и отправился в плавание на юг. И там он отыскал-таки древние книги и рукописи, а возможно и еще что-то. По ним он написал книгу «Путь древних», а найденное принес на корабль. К сожалению, он не дожил до конца плавания. В своих поисках он слишком далеко забирался в дурные земли, и это сказалось. Все найденное им уничтожили церковники, но рукопись удалось утаить и сохранить. Собственно, это он, своим огненным энтузиазмом, пробудил в Мортене стремление к раскрытию людям правды о южных землях и вызвал стремление к осмыслению природы Наказания.
 Дядя Аксель тяжело вздохнул, внимательно поглядел на меня и продолжал:
 - Мне удалось прочесть его рукопись и даже переписать ее. Именно она пробудила во мне, как и во многих других, читавших ее, такое отношение к нашей жизни. В ней тоже не все понятно, видимо, он успел слишком много узнать, но все же его мысли более близки нам, чем писания древних авторов. Наступило время тебе ознакомиться с этой книгой. Я думаю, что тебе предстоят тяжелые испытания, и ты должен знать про ошибки и надежды твоих предков. Кто не желает помнить прошлого, навеки приговорен к тому, чтобы переживать его вновь и вновь.
 И дядя Аксель протянул мне исписанную тетрадь.
 С трудом, разбирая его почерк, я начал читать. Книга начиналась словами: «Я обложу вас жилами и выращу на вас плоть, и покрою вас кожей, и введу в вас дух - и оживете».
 Понемногу чтение захватило меня.
 «…Как показали последние исследования, в системе отношений «природа - человек» природа выступала отнюдь не пассивным, тем более страдательным партнером. Человеку казалось временами, что он берет над природой верх, что не природа ему, а он диктует природе свои законы, которым она начинает послушно следовать. Чем дальше развивалась наука, тем глубже она постигала систему вселенной, в которой человеку отведено не малое, но и не столь уж большое место, тем чаще склонялась к выводу, что путь прогресса определяется отнюдь не навязыванием природе своих желаний. Этот путь требует вдумчивого и неторопливого постижения законов и закономерностей природы, умения ими пользоваться, поскольку человек в своей биологической сути остается частью природы, подчиняется законам биосферы.
 Терпеливая, гибкая, самовосстанавливающаяся природа отступала перед натиском человека, когда человек овладел силами пара, электричества, атома, используя природные ресурсы, уничтожая и перерабатывая для своих нужд огромные количества биомассы. Человеку богатства биосферы казались неисчерпаемыми. Он вырубал леса, распахивал степи, создавал огромные водохранилища, собирался растопить ледники в горах и направлял в обратную сторону воды рек. Но внезапно все изменилось.
 После сотен лет победоносной войны с природой за какие-то полтора - два десятилетия выяснилось, что все это не так просто и не так хорошо. Что, беря у природы, ей нужно обязательно давать соответствующую компенсацию. Что при концентрации промышленных предприятий, необходимо создавать вокруг них леса и парки, создавать искусственные водоемы и очищать воду. Что вырубленные леса не восстанавливаются сами, а их исчезновение резко меняет климат в худшую сторону. Что огромные водохранилища на месте бывших лугов и полей катастрофически нарушают сложившееся на тысячелетия экологическое равновесие. И если человек заинтересован в собственном будущем, он должен со вниманием относиться к своему настоящему, в первую очередь к природе, которую получил в наследство от предыдущих поколений.
 «Венец природы», каким привык, было считать себя человек, внезапно обнаружил, что существование его вида зависит от существования природной среды - и не вообще какой-нибудь, а именно той, в которой он возник, сформировался, вместе с которой развивался на протяжении сотен тысяч и миллионов лет. Человеку нужен воздух - но лишь того химического состава, которым он дышал на протяжении всех тысяч поколений; ему нужна вода - но вода с теми примесями, к которым приспособился его организм, а не с какими-либо еще; ему нужна пища - но именно такого химического состава, который удовлетворяет потребности его организма, и так - до бесконечности. В конце концов, ему нужна вся биосфера Земли - такая, в какой он вырос, а не измененная промышленными выбросами и радиоактивными отходами.
 Эта биосфера, состоящая из бесчисленного количества компонентов, часть которых употреблялась в пищу, часть сжигалась и уничтожалась, часть видоизменялась, при ближайшем рассмотрении оказалась единой. Из нее ничего нельзя было изъять безнаказанно. Каждый мельчайший биологический вид, каждый кусок территории со своей фауной и флорой, каждый кубометр воды, участвующий во всеобщем круговороте, являлся необходимым звеном в единой цепи жизни.
 Рано или поздно, разрыв каждой такой цепи приводил к необратимым изменениям.
 Еще недавно мы привыкли смотреть на болота как на пустопорожние, «бесполезные» пространства, которые необходимо осушить, раскорчевать, обработать. Правота такой точки зрения казалась столь очевидной, что человек с присущим ему пылом принялся за уничтожение болот и преобразование природы по своему усмотрению. Результаты не замедлили сказаться. Причем совершенно не те, на которые человек рассчитывал. Вместе с болотами стали исчезать реки, леса, пересыхать поля. Там, где еще недавно зеленели луга и сочные поймы, пронеслись первые черные бури, разрушавшие, уносившие за мгновения всю ту благородную почву, которая накапливалась тысячелетиями… Так оказалось, что болота - огромные резервуары воды, приготовленные природой на аварийный случай, резервации растительной жизни на случай засухи и пожаров, которые останавливаются у его края или опаляют болото только поверху. Как человек запасает на случай пожара огнетушители, бочки с водой и ящики с песком, так предусмотрительная природа, создавшая жизнь, во множестве запасла болота, где не только человек, но и все живое в критический момент может найти убежище и поддержку…
 Понемногу я стал понимать, что Наказание возникло не на пустом месте и не из-за какой-либо вины перед богом, а каждодневно подготавливалось людьми. И быть оно могло в любой форме, которая была следствием либо земных условий, либо условий развития разума во вселенной, либо синтеза того и другого, как, собственно, и получилось у нас на Земле в результате Посещения.
 «…Однажды и только однажды в ходе своего планетарного бытия Земля могла создать оболочку жизни. Точно так же лишь единожды эта жизнь оказалась в состоянии подняться на ступень сознания. Одно время года для мысли, как одно время года для жизни. Не надо забывать, что вершину древа с этого момента составляет человек. Человек не сотворен таким уж могучим, чтобы ему не требовалось сузить окружающий его мир и соорудить себе какое-нибудь укрытие… Адам и Ева по преданию обзавелись лиственным кровом раньше, чем одеждой. Человеку был нужен дом и тепло - сначала тепло физическое, потом тепло привязанностей. У людей есть все: красота, любовь, тепло, у них есть все это с древнейших времен, и поэтому им нужно только тепло, любовь, доброта, внимание, чтобы полностью раскрыться. Значит, глупо сокрушаться из-за гнусности ушедшего мира. Нужно строить свой, но не забывать про прошлое. А если вас огорчает и даже ужасает невозвратность однажды утраченного счастья, однократно полученной жизни, единственного друга или милой сердцу, то стоит уничтожить этот риск мгновенной потери содержания целой жизни - и пропадет все величие и святость жизни, ее прелесть, доблесть души и правда Земли. Людям трудно вообразить мир без себя. «Да здравствует мир без меня!» - Это хорошо, великодушно сказано, однако предпочтительней мир со мной, в крайнем случае - я без мира. Соглашаться с тем, что мир будет существовать без тебя, крайне трудно, сознание этому противится. И тогда - у скольких! - Звериная, кошачья хватка: пусть все, что угодно, только бы я! Пусть весь мир перестанет существовать, но лишь бы - я, я, я вот сейчас, вот в эту минуту! Лишь бы я существовал!..
 Чуть отдышавшись, они прибавляют: «…И при этом неплохо чтоб существовал! Любой ценой!»
 И тогда им назначают цену…
 Так уничтожается тепло привязанностей, так рождается потребитель. Потребитель - всегда только разрушитель, пусть даже потенциальный. Чтобы стать созидателем, надо научиться сохранять существующее. Наука эта настолько сложна, что и сейчас, через два с половиной миллиона лет, как я исчисляю древо человеческое, далеко не каждый из нас оказывается охранителем. Не охранником, нет (для этого нужно не сознание, подготовленное жизнью и бытом многих поколений, а всего лишь приказ и дубинка), а охранителем - по любви и пониманию, по способности к самоотречению, - чтобы в охраняемое вложить всего себя не для сегодняшнего, а для завтрашнего дня, для других поколений, ради которых и твоя жизнь согрета огнем далекого костра предков.
 Тот человек, вооруженный топором, копьем, но отграниченный пламенем костра от окружавшей его природы, которая, казалось ему, тонет в беспросветном мраке, еще не был человеком. Он не мог претендовать на это высокое звание потому, что его глаза слепили голод, желание и костер, который не столько освещал мир, сколько превратно толковал его, утверждая свет, жизнь, истину только в освещенном им круге. На самом же деле все это лежало вне его пределов. Дочеловек именно боролся с природой, уничтожая ее, разрушая, сокрушая ударами топора, навязывая ей свое собственное сопротивление, наделяя ее собственными яростью и страхом.
 Мне часто кажется, что мы, живущие сейчас, вновь те же люди. Мы ограничили себя кругом веры и, пусть внутренне критикуемой, покорностью всем решениям правительства. Все, что написано в наших догматах, и все, что высказано нашими чуткими и мудрыми вождями, неукоснительно признается единственно верным, не подлежащим не только сомнению, но даже осмыслению. Мы считаем, что верно и нравственно только то, что лежит внутри одобренного верой и постановлениями круга. мы уничтожаем отклонения, уничтожаем ростки всего нового, того нового, что не укладывается в рамки ранее принятых законов, удовлетворяющих вождей и их окружение. И борются за чистоту перед лицом господа не охранители, а охранники. Перед нами лежит мир чудес, мир, ждущий наших рук и умов, мир, ждущий и ищущий в нас не мелочных, фанатичных и ограниченных надзирателей, а внимательных друзей, старших братьев, являющихся гармоничной частью всего сущего, частью единого целого, неотделимой частью разума вселенной. Нужно выйти за пределы нашего круга, сделать то, что не удалось нашим предкам, но что они завещали нам. Свободу и счастье человек приобретет не от церкви, не от правительства - от них мир лишь переполняется приказами: «делай, как я, не то арестую! Молись, как я, не то изобью!» - А от внутреннего самовоспитания, раскрытия в себе умения понимать красоту и сложность мира, умения разделять чистоту и грязь, правду и ложь, заблуждения и продуманную корысть. И при этом не бояться…
 У древнего человека было достаточно сил и жизнестойкости, чтобы выжить в этой борьбе, понять кое-какие идеи, воплотить их в орудия из дерева, камня, кости, защититься от первого натиска стихий. Но к созиданию и преображению природы он мог прийти тоже только через понимание и наблюдение. Для этого требовалось не противостояние. Человек должен был почувствовать себя заодно с природой, увидеть в ней не противника, а союзника, во всяком случае, партнера… То же предстоит и нам. Осознанная любовь к своему народу не соединима с ненавистью к другим. Любя свой народ, свою семью, скорее будешь любить другие народы, другие семьи и людей, пусть даже они отличаются от тебя, от твоего народа. Даже если они отклонения. В каждом человеке существует общая настроенность на ненависть или на любовь, на отъединение себя от других или на признание чужого - не всякого чужого, конечно, а лучшего в чужом, не отделимая от умения заметить это лучшее. В этом сила людей, которая позволит им пройти через вселенную. Эта сила напомнит нам нашу собственную забытую историю, шаг за шагом проведет по ней и покажет, что не войны, не страх и ненависть, а дружба, сотрудничество с окружающим миром и взаимопонимание позволят нам выстоять, вырасти и найти свой путь в трудных коридорах времени - путь, который сейчас еще далек от своего конца, и от которого, возможно, зависит нечто большее, чем сохранение жизни на нашей родной планете…»
 Читая, я начинал видеть наш мир, свои поступки, поведение дяди Акселя, моего отца и других в совсем ином свете. Мне было горько, что я тратил и трачу свои способности исключительно на приспособленчество, что не понимал этого раньше. Досадовал, что дядя Аксель дал мне прочесть это только теперь, хотя осознавал, что раньше я не был достаточно зрел, чтобы сделать правильные выводы из прочитанного и мог бы наделать массу глупостей. Во мне рождалось что-то новое и прекрасное. Ясно, что немедленно за чтением я не стал бы другим, но книги вкладывали в меня все то, что рано или поздно, после беспощадных раздумий, поставило бы меня в ряды искателей и борцов за человечность, рядом с Мортеном и его товарищами.
 Я продолжал читать про события во время Наказания…
 «… Одновременно сползали с гор ледники, сокрушая отмеченные на картах леса, деревни, церкви, погребая пашни, дороги, перевалы. Лежали мертвые на осклизлой, растоптанной, мокрой земле, в грязи, в налитых водой колеях, в наполненных грязной жижей кюветах у дороги. В это время на равнинах и в горах поднимался уровень озер, затапливая пойму и берега, поднимался уровень внутренних морей, наступавших на стены прибрежных городов, выгонявших из нор животных и змей, от которых людям приходилось спасаться, как и от волн. А в местах, где зона демонстрировала свою мощь, растрескавшиеся такыры пересыхающих озер наполнялись «живым туманом». Жители гор опускались в предгорья, а понизившийся уровень мирового океана открывал для человека очередную плоскость морской террасы. И в это же время в лесной зоне под ударами ядерных устройств, торфяники наполнялись влагой, выросший было на них лес погибал, и мягкий мохнатый торф из круглых озер обволакивал пни и остатки деревень аборигенов…
 Так продолжалось недолго…
 Перемена наступала незаметно. Она начинала ощущаться много позже того, как невидимый маятник достигал определенного ему предела и начинал с усилием продираться назад сквозь вязкое, тормозящее его ход пространство времени. Только благодаря подвигу Кандида, понявшего и остановившего «Часы жизни», сила зоны была подорвана. Переход к противоположному состоянию совершался долго. Он походил на планомерное, медленное наступление невидимых армий, выпивающих степные ручейки, озера, чуть ли не вдвое сокращавших обширные водоемы, понижавших уровень грунтовых вод, иссушавших материки и загонявших вверх, к бесплодным каменным вершинам, горные ледники. Горели леса, дымились высохшие торфяники в зоне, пересыхали степи, в воздухе носилась радиоактивная пыль и серые хлопья «живого тумана».
 Если период военных действий был короток, энергичен и катастрофичен - на морях бушевали штормы, гигантские приливные волны обрушивались на берега, «всемирные потопы» погребали под слоями «сосущего ила» города, которые еще не были уничтожены атомной атакой, сверкающие глэтчеры обрушивались в долины хаосом ледяных глыб и оползнями, - то засушливая фаза агонии зоны подкрадывалась исподволь. Она обманывала временным увеличением дождливых дней, порою общим похолоданием, туманами. Тогда казалось, что Странники вернулись. А между тем, год от году иссякали источники, и земля, принимающая всезатопляющий ливень, оказывалась вскоре сухой, растрескавшейся и обнаженной.
 Можно считать доказанным, что биосфера зоны была тесно связана с биосферой Земли, а потрясения, нанесенные биосфере зоны, с неизбежностью привели к изменениям экологических связей Земли. Если человек не мог приспособиться к изменившимся условиям, он погибал или оказывался в своеобразном эволюционном тупике, где с трудом поддерживал раз достигнутый уровень. Изменение образа жизни, пищи, внешних условий, а вместе с ними и биохимии организма неизбежно должно было привести к изменению наследственности. Такое положение заставляет задуматься над следующим вопросом: в каком направлении под влиянием изменившейся природной среды и среды искусственной менялся генетический код человека? Как это происходило, в какие сроки, к чему приводило - пока неизвестно. А значит, и к отклонениям нельзя подходить только с меркой божественного соответствия. Кто знает, может, некоторые из них - наше будущее.
 Создание мутантов отрывало человека от биосферы, укрепляло его позиции, делало его относительно независимым от климата, территории, естественных ресурсов. Одновременно это отторжение ослабляло человека как биологический вид. Борьба за существование из плана физического оказывалась перенесенной в область знания, область мысли, неосферу. Это относится к тем мутантам, которые дали человеку отличия не столько внешние, сколько внутренние, резко расширяющие способности и возможности людей. Возможно, эти способности были давно заложены в людях, но до сего момента находились в «затемненном» состоянии. И если прежде выживал наиболее сильный, наиболее ловкий, наиболее выносливый, то с течением времени его место займет наиболее гибкий, наиболее опытный человек, представляющий уже не биологическую единицу, а социальную группу. Кооперация, как правило, до сих пор была кратковременной, от случая к случаю. Люди объединялись для коллективной охоты, постройки общественного дома, загона для животных, на рыбной ловле. Семья была единственной постоянной общественной единицей, и вопрос ее существования, кроме критических ситуаций, связанных с жизнью поселка или города, зависел от нее самой. Немощным и хилым приходилось плохо. Для жизни требовался доброкачественный, здоровый человеческий материал.
 С развитием человеческих способностей все изменяется. Будущее достигается не на срезе сегодняшнего дня. Понять, предугадать и объяснить его можно, только помня о прошлом и зная его. Если человек смутно представляет своих родителей, не знает, какими были его деды и прадеды, а знает лишь образ господа, то для него будет загадкой его собственный ребенок. В самом деле, какие черты характера он может унаследовать? Какие таланты в нем проявятся? Какие наследственные болезни наложили отпечаток на его генетический код?..»
 Читая, я понимал значение не всех слов, видимо, дядя Аксель был прав, говоря, что автор много успел понять так хорошо, что не счел нужным объяснить. А может, он надеялся объяснить все по прибытии в Риго? Теперь этого уже не узнать. Но, несмотря на это, общий смысл написанного, действительно, был ясен и понятен. У меня словно раскрывались глаза. Теперь я мог совсем по-другому воспринимать написанное Баневым и другими пророками древности. Теперь я мог быть достойным учеником великих учителей. Теперь я мог бороться, зная, что я отстаиваю, и не стесняясь своих способностей. Воздействие этой книги я мог сравнить разве что с осознанием своей непохожести на нормальных людей.
 Я заканчивал чтение, когда уже темнело.
 «…Путь, ведущий исследователя в космос через ритмы биосферы и глубинные тайны нашей планеты, заманчив и увлекателен. Земной шар покачивается в «солнечном ветре» над твоими ладонями. И все же изучение прошлого без попытки изучить - хотя бы в малой степени - его созидателей мне представляется неэтичным.
 Потому что человек…
 Но что же такое человек? - Перебиваю я сам себя. Что значит его история, та, казалось бы, давно превратившаяся в пыль, стертая ледниками, похороненная в глубине озер и морей, занесенная песками пустынь, периодически превращавшихся в зеленые саванны? Зачем разбираться в прошлом, склеивая его, как склеивают черепки разбитого горшка, в котором уже ничего не сварить? Но этот склеенный из обломков горшок приобретает над нами магическую власть, и, забросив сиюминутные, более практические и важные дела, мы прикасаемся к нему, рассматриваем его, спорим о его происхождении, назначении, судьбе, как будто бы от этого зависит судьба нас или наших детей.
 Может быть, так оно и есть?
 Индивидуальность - это память. Лишите человека памяти, сплетенной из солоноватости вкуса первого поцелуя, от которого кружилась голова и дрожали ноги, из нежной ласки солнечного луча, скользнувшего по подушке после беспамятства болезни, из запаха трав за околицей, отмечавших первый шаг в большой и неведомый мир, когда беспричинна радость, и жизнь кажется почти полетом, лишите человека стыда проступка, о котором никто не знает, горечи слез первой утраты - и что останется от него?
 Так, может быть, прошлое и есть коллективная память человечества, без которой оно станет идиотом, живущим сиюминутными отправлениями?
 Если это не так, откуда же у человека этот непреходящий интерес к прошлому, в которое он как в саркофаг помещает свое происхождение, идеалы, мечты, надежды, словно все лучшее, все, ради чего стоит жить, бороться и, если надо, умирать, находится не в настоящем, не в будущем, а в давно прошедшем?
 Мне приходилось говорить о прошлом с разными людьми. Не только о глубокой древности, но и о событиях столетней, а то и меньшей давности. И всякий раз удавалось отметить момент, когда интерес к прошедшему оказывался выше интереса к настоящему. Не так ли из смутного в детстве сознания рождается интерес к неведомому, существовавшему раньше нас, - интерес к предметам, людям, событиям? Пытливый, обретающий гибкость ум лижет мысли ушедших эпох, пытаясь постичь, заключенные в них идеи, уловить аромат времени, как огонь лижет сухие ветки разгорающегося костра. Он питается вещественностью исчезнувших миров и взвивается ярким пламенем мысли, надеясь проникнуть сквозь время, просочиться по капиллярам трещин обожженного кварца к его сохранившейся середине.
 И каждый раз это приводило к человеку. Он существовал как знак интеграла, как бы объединяя собой все и давая смысл всему существующему в мире: тот «микрокосм» мыслителей, который в нашем сознании занял срединное положение между двумя бесконечностями микро и макромира.
 Да и могло ли быть иначе? Не потому ли возникла наука, возникла из напряженного стремления к постижению себя и мира, к снятию мучительного противоречия в сознании между «я» и «не я», к утверждению человека в мире, - что, сколько бы ни говорить о возможных «случайностях», конечным продуктом земной биосферы (а вместе с ней и космоса) оказывается именно человек?
 Само существование человека есть факт непрерывно длящегося «акта творения». Согласно древним источникам, он начался взрывом нейтронной среды сверхновой, привел к созданию биосферы, а ее эволюция, в свою очередь, привела к возникновению человека - феномена, в отличие от всей остальной материи несущего в себе настойчивую потребность самопознания и самопостижения. Это и есть грань, отделяющая человека от природы и его «малых братьев».
 Разум разлит в природе шире, чем мы иногда думаем.
 Есть и другая сторона, быть может, не менее важная для человечества и для биосферы. При внимательном рассмотрении можно заметить, что структура прошлого, угадываемая нами в земных катаклизмах, ритмических пульсациях и потрясениях, причины которых лежат за пределами нашей планеты, оказывается отражением чрезвычайно сложной структуры большого космоса, в котором несется наш общий космический корабль - планета земля.
 Он идет под всеми парусами через бездны времени и пространства, выдерживая космические штормы и вторжения, рассекая волны космических цунами, дрейфуя в тисках космических льдов - и все это невидимые штурманы аккуратно заносят каждый раз на страницы судового журнала с обозначением координат и точной даты. Время и пространство не пощадили ни корабль, ни бортовой журнал. От его ранних записей осталось немного, но сейчас мы уже начинаем разбирать отдельные символы, сопоставляем, их друг с другом, пытаемся догадаться об их назначении. Чтобы записи оказались упорядоченными, сконцентрированными, понадобилось создать человека, к которому, в сущности, говоря, они и были обращены. В кабалистических письменах прошлого скрыта формула постижения нас самих и нашего будущего. Эти записи - как лоции отважных первооткрывателей, по которым опытные капитаны, вооруженные опытом и знаниями, предугадывают возможные опасности, чтобы встретить их во всеоружии, встретить достойно.
 От того, как человек относится к своему прошлому, в конце концов, зависит, сумеет ли он достойно встретить свое будущее…
 Заканчивалась тетрадь следующими признаниями:
 «…Сейчас, когда я вошел в дух памятника Кандиду, построенному неизвестными мне мастерами и спрятавшими в нем его мысли, я преисполнен величайшего благоговения, удивления и благодарности судьбе за то, что из глубины веков донесла она до нас это чудо. В пустыне веков, где камня на камне не осталось после войн, пожаров и лютого истребления, стоит этот одинокий, ни на что не похожий собор нашей древней славы. Страшно, жутко подходить к нему. Невольно глазу хочется найти в нем знакомые пропорции наших привычных памятников. Напрасный труд! Нет в нем этих черт, все в нем полно особой дикости, иной, не нашей мерой измерил его художник. Находясь рядом с ним, чем напряженнее я пытался ощутить время, отделяющее далекое прошлое от настоящего, чем внимательнее всматривался в предметы внутри него, пытаясь увидеть за ними создавшего их человека, тем больше убеждался, что преграды времени нет. Во все эпохи человек был одинаково человеком: умным и глупым, недоверчивым и легковерным, мужественным и трусом, художником и ремесленником, предателем и подвижником. Он любил, страдал, боролся, подпадал жару страсти и зову за горизонт. Он отличался разрезом глаз, широтой скул, формой черепа, цветом кожи, языком, на котором он излагал свои мысли, но даже в крайностях своих не выходил за рамки, определяющие и сейчас этот единственный вид: ХОМО САПИЕНС, обитающий на нашей планете. Разве не идет дождь для всех равно? Не дышим ли мы все единым воздухом? Все народы, все отклонения и все мутанты равноправны и все совершают общее дело для человечества.
 Что же касается нынешних правителей и отцов церкви, со своим повальным отрицанием всех отклонений, то они просто страшны. Они, в сущности, деспоты. В них деспотический эгоизм и нетерпимость. На самом деле, какой свободы являются они поборниками? Поверьте им на слово и возымейте в вашу очередь желание быть свободными. Начните со свободы самой великой, самой законной, самой желанной для человека, без которой всякая другая не имеет смысла - со свободы мнений. Посмотрите, какой ужас из этого произойдет, как они на вас накинутся за малейшее разногласие, какой анафеме предадут, доказывая, что вся свобода в безусловном и слепом повиновении им и их доктрине. Благодарю за такую свободу!»
 Бог жив, пока я жив, в себе его храня. Я без него ничто, но что он без меня?..»
 На этом записи прерывались. Я молча вернул тетрадь дяде Акселю. Я не испытывал нервного потрясения, как тогда, когда дядя Аксель дал мне прочесть книгу Банева. Я испытывал сильное чувство какого-то просветления и необходимости думать и анализировать свою жизнь. Дядя Аксель с улыбкой глядел на меня. Он правильно понимал мое состояние и не хотел мешать моим мыслям. К прочитанному трудно было что-то добавить.
 Через некоторое время он заговорил:
 - Теперь я полностью выполнил свой долг. Дальше - время действовать тебе. Я верю в тебя, мой мальчик. Я знаю, тебе будет трудно, но трагическое - это божья гроза, освежающая сферу жизни. Ты как-то спрашивал меня, верю ли я в бога? По-твоему, бог - кто? Бородатый судия. Сидит на облаках и насылает на землю Наказание, да? Бог так ясен, так близок и так прост, что, глядя на него, ты не знаешь, не представляешь, не веришь, что это бог. В этом несчастье его, потому-то люди и не веруют в настоящего бога. Вместо него им подсунут корыстными правителями и проповедниками злобный лицемер, и он где-то там, вдали, сам по себе, поэтому каждый верит в него. Вот в чем суть!.. А в бога нужно верить тогда, когда он не в лике божьем, когда он по-человечески делится с тобой хлебом, кормит, одевает, укрывает тебя, улыбается, целует тебя, готов умереть ради тебя, черту душу отдаст ради тебя, - вот тогда нужно верить в бога! Если бог объявится богом, да возьмет тебя за ухо, поставит к стенке и скажет: «я бог! Веруй в меня!» - Тогда грош цена твоей вере. Нет, ты поверь в бога, который похож на тебя, на меня, на тетю Гэррист. Понятно?
 После этой вспышки он снова замолчал, потом добавил:
 - Теперь ты знаешь все. Скоро будет совсем темно, давай закончим с нашими делами.
 Мы вновь вернулись к первоначальной теме.
 - Все эти расспросы, не могут они быть связаны с Аланом? Ведь прошло уже много времени, - сказал я.
 - Да, не думаю, чтобы Алан успел поделиться с кем-нибудь информацией, он хотел сам преуспеть в этом, - согласился дядя Аксель со мной. - Они вряд ли знают много, иначе расследование велось бы по-другому. К тому же, инспектор не захочет портить отношения с твоим отцом, так же как и с Энгусом Мортеном. Но все это не приближает нас к решению загадки, кто же это все начал.
 Я подумал, что, может быть, это связано с гибелью пони Петры. Дядя Аксель знал о его смерти, не более. У нас было молчаливое соглашение, что чем меньше он знал о нас, тем легче ему было бы выпутаться в случае чего. Но теперь, поскольку он все равно знал о Петре, я описал ему происшествие. Это все равно не вывело нас на путь, но на всякий случай он записал имя того мужчины.
 - Джером Скиннер, - повторил дядя без особой надежды.
 - Что ж, посмотрю, что из этого можно сделать. 


* * *

 Вечером я передал всем разговор с дядей Акселем и содержание прочтенной мной книжки. Она настолько органично вошла в мое сознание, что я просто «перелил» ее из себя в других. Мы впитали ее, как впитывает влагу пересохшая земля. Но обсуждение мы отложили из-за возникшей опасности. В результате совещания к окончательному выводу прийти не удалось. Майкл сказал:
 - Что ж, если вы с Розалиндой уверены, что в нашем районе ничего не могло вызвать подозрения, значит, след ведет к человеку в лесу. Если источник он, то он должен был сообщить свои подозрения инспектору своего района, а тот передал их в рапорте нашему инспектору. Тогда об этом узнали бы несколько человек, и запросы затронули бы Салли и Кэтрин. Для нас плохо то, что это подозрение совпадает со слухами о неприятностях со стороны окраин. Я посмотрю, что можно будет узнать завтра, и сообщу вам.
 - Но что нам лучше всего сделать?
 - Пока ничего, - посоветовал Майкл. - Если вы правы относительно источника, то образуются две группы: Салли и Кэтрин в одной, и вы с Розалиндой, Дэвидом и Петрой в другой. Мы трое - я, Рэчел и Марк в этом не замешаны. Не делайте ничего необычного, чтобы не возбудить подозрений. Если дело дойдет до расспросов, мы должны обмануть их, действуя, как договорились. Но наше слабое место Петра, она слишком мала, чтобы все понять. Если они начнут с нее, то это кончится для нас стерилизацией и ссылкой в окраины.
 Это делает ее ключом ко всему делу. Они не должны заподозрить ее. Возможно, ее и не подозревают, но так как она была с вами, то могут начать подозревать. Если к ней будет проявлен какой-нибудь интерес, то нужно предпринять что-то, иначе она выдаст нас всех.
 Вероятно, это минует нас, но если дело будет ухудшаться, Дэвид должен будет принять меры. Ваша обязанность, Дэвид - следить, чтобы ее не допрашивали ни в коем случае. Если для того, чтобы предотвратить это, нужно будет убить кого-нибудь, вы должны это сделать. Подозревать вас во втором убийстве вряд ли будут. Не забудьте, если они начнут добираться до истины, то истребят всех нас.
 Если наступит худшее, и спасти Петру вы не сможете, лучше убейте ее, чем допустить стерилизацию и высылку в окраины, так будет милосердней для ребенка. Вы поняли? Согласны ли вы с этим?
 Все согласились.
 Когда я подумал о маленькой Петре, искалеченной, лишенной всего и посланной в окраины умирать с голода, я тоже согласился. Да и прочитанное давало силы для борьбы. Видимо, суровые предложения Майкла, и согласие всех остальных тоже черпало силы оттуда. Нам было ясно наше место в этом мире.
 - Хорошо, - продолжал Майкл, - лучше будет, если вы четверо и Петра подготовитесь к побегу в случае необходимости.
 Он начал объяснять все подробно. Трудно было выбрать наиболее пригодный способ действия. Открытое действие со стороны одного из нас могло навлечь подозрение на всех остальных. Наше несчастье заключалось в том, что мы узнали о расспросах именно тогда, а не на два дня раньше…




 ГЛАВА 12


 Обсуждение и совет Майкла сделали угрозу раскрытия более близкой, чем я считал, когда до этого говорил с дядей Акселем. Приходилось осознавать, что рано или поздно мы встанем перед необходимостью действовать. Тревога не уляжется сама собой, а мы не сможем жить как прежде. Я знал, что беспокойство Майкла возросло на протяжении года, и сейчас я вполне разделял его чувства. Я даже решил сделать некоторые приготовления к побегу: перед сном положил поближе лук и колчан со стрелами, разыскал сумку и уложил туда несколько буханок хлеба и сыр. А на другой день я решил приготовить узел с одеждой, обувь и другие вещи, которые могут понадобиться, и спрятать их в каком-нибудь удобном месте вне дома. Кроме того, понадобится одежда для Петры, одеяла, что-нибудь для питьевой воды и надо не забыть трутницу…
 Засыпая, я все еще обдумывал необходимые приготовления…


* * *

 Прошло не более трех часов, и я был разбужен щелканьем замка в двери. Луны не было, но света звезд было достаточно, чтобы различить у двери маленькую белую фигурку.
 - Дэви, - сказала она, - Розалинда…
 Но говорить уже не было надобности. Сама Розалинда возбужденно передавала:
 - Дэви, мы должны уходить как можно скорее. Они взяли Салли и Кэтрин…
 Вмешался Майкл:
 - Поторопитесь вы оба, пока еще можно уйти. Они взяли Салли и Кэтрин одновременно, десять минут назад. Если бы они знали больше о нас, то послали бы отряд и за вами. Быстрее уходите.
 - Встретимся у мельницы. Быстрее… - Добавила Розалинда.
 Я сказал Петре словами:
 - Оденься побыстрее. Надень комбинезон. И тихо…
 Вероятно, она не восприняла смысл наших мыслей в полном объеме, но уловила общую тревогу. Поэтому она кивнула и исчезла в темноте коридора. Я оделся и свернул одеяло с кровати в узел. Потом взял лук, стрелы и сумку с едой.
 Петра уже была одета. Я собрал одеяло с ее постели и связал их со своими.
 - Не надевай туфли, - прошептал я. - Возьми их в руки, и пойдем тихонько на цыпочках как кошки.
 Во дворе я положил сумку и узел, мы надели обувь. Петра начала говорить, но я приложил палец к губам и послал ей мысленный образ Чебы, черной кобылы. Она кивнула, и мы осторожно пересекли двор. Открывая дверь конюшни, я услышал отдаленный звук и замер, прислушиваясь.
 - Лошади, - прошептала Петра.
 Да, это были лошади. Стук копыт, и слабое позвякивание упряжи.
 Искать седло и упряжь для Чебы, не было времени. Мы вывели ее из стойла и взобрались на нее с колоды. Вещи я держал перед собой, а Петра сидела сзади, обхватив меня руками.
 Мы тихо выехали со двора и двинулись по тропе вниз, к ручью, а топот копыт за нами приближался к дому.
 - Ты уехала? - Спросил я Розалинду и дал ей понять, что случилось с нами.
 - Десять минут назад. Я подготовила все заранее, - с осуждением сказала она мне. - Мы полностью выложились, чтобы связаться с тобой. К счастью проснулась Петра.
 Петра послала свою возбужденную мысль. Она хотела знать, что случилось. Это было как фонтан искр.
 - Тише, дорогая. Немного потише, - запротестовала Розалинда. - Скоро мы тебе все расскажем, - она немного помолчала, чтобы прийти в себя от ослепительного действия мысли Петры. - Салли? Кэтрин? - Спросила Розалинда.
 Они ответили вместе.
 - Нас отвезли к инспектору. Мы делаем вид, что ничего не понимаем. Правильно?
 Майкл и Розалинда согласились с этим.
 - Мы думаем, - продолжала Салли, - что нам следует закрыть для вас свой мозг. Нам будет легче выдавать себя за нормальных, если мы действительно не будем знать того, что происходит. Поэтому не пытайтесь связаться с нами.
 - Хорошо, но мы будем слушать вас, - согласилась Розалинда. Она направила свои мысли ко мне. - Быстрее, Дэви. На ферме зажглись огни.
 - Мы едем, - ответил я. - Но потребуется немало времени, чтобы определить в темноте, куда мы уехали.
 - Они поймут по теплу в конюшне, что вы не могли уехать далеко, - заметила она.
 Я оглянулся. В окнах дома зажегся свет, по двору кто-то шел с лампой. До нас слабо доносились звуки голосов. Мы добрались до берега ручья. Здесь уже можно было пустить Чебу рысью. Проехав полмили, мы добрались до брода, затем еще четверть - и мы уже оказались возле мельницы. Благоразумнее с нашей стороны было миновать ее осторожно, чтобы никто не проснулся. Во дворе мельницы на цепи была собака, но она не залаяла. Я уловил облегченный вздох Розалинды, идущий откуда-то спереди.
 Мы поскакали туда, и через некоторое время я заметил какое-то движение под деревьями у тропы. Я повернул туда кобылу и обнаружил Розалинду вместе с двумя гигантскими лошадями ее отца. Огромные животные возвышались над нами. На спинах у них были две плетеные корзины. Розалинда стояла в одной из корзин с луком в руке.
 Я подъехал, и она наклонилась, чтобы посмотреть, что я привез.
 - Дай мне узел, - сказала она. - А что в сумке?
 Я ответил.
 - Это все, что ты взял? - Неодобрительно спросила она.
 - Мы слишком торопились, - ответил я.
 Она укрепила узел между корзинами, я же поднял Петру, и Розалинда, схватив ее за руки, усадила ее на сверток с одеялами.
 - Нам лучше держаться вместе, - сказала она. - Для тебя найдется место во второй корзине. Оттуда ты сможешь стрелять налево, - и она выбросила из корзины маленькую веревочную лестницу.
 Я слез со спины Чебы, повернул ее головой к дому и шлепнул по боку, затем взобрался во вторую корзину. Как только ноги мои коснулись спины гигантского животного, Розалинда дернула поводья, и мы двинулись. Вторая лошадь пошла за нами.
 Некоторое время мы двигались рысью, пока не достигли берега ручья. Здесь от дороги ответвлялась тропа. Мы поехали по ней, а потом прямо по болотистой почве к другому ручью. Примерно четверть мили мы шли по дну этого ручья, затем прошли еще один участок неровной топкой земли. Вскоре почва стала тверже, потом копыта лошадей зазвенели о камни.
 Мы замедлили ход. Животные с трудом пробирались среди камней. Я понял, что Розалинда пытается скрыться от преследователей так, чтобы они не нашли наши следы. Вероятно, я непроизвольно послал ей эту мысль, ибо она откликнулась довольно холодно:
 - Жаль, что ты так мало думал, и так много спал.
 - Я начал собираться, - возразил я, - но решил закончить сборы завтра. Мне казалось, что у нас еще есть время.
 - А когда я хотела поторопить тебя, то ты по-свински спал. Моя мать и я целых два часа привязывали эти корзины и готовили все необходимое, а ты все спал.
 - Твоя мать? - Недоуменно спросил я. - И она все знает?
 - Она давно что-то подозревала. Не знаю, что именно, она об этом со мной не говорила. Видимо, она считала, что пока не выразит свои подозрения словами, все будет хорошо. Когда вчера вечером я сказала ей, что вероятно должна буду бежать, она заплакала, но не показалась слишком уж удивленной. Она не пыталась отговорить меня. Вероятно, она давно уже решила, что когда наступит необходимость, она поможет мне бежать. Так она и поступила.
 Я задумался о ее словах. Я не мог себе представить, чтобы моя мать сделала что-нибудь подобное для Петры. И однако она плакала, отсылая тетю Гэррист. А тетя Гэррист была более чем готова нарушить законы чистоты. А мать Софи? Я подумал, что множество матерей готовы закрыть глаза на нарушителей правильного облика, и что многие делают это в тайне от инспектора. Я думал также, будет ли в глубине души моя мать радоваться, что я взял Петру с собой в побег.
 Мы двигались, все время меняя направление, чтобы запутать следы. Здесь было множество каменистых участков и ручьев. Наконец, поднявшись по крутому склону, мы вступили в лес.
 Вскоре мы обнаружили тропу, ведущую на юго-запад. Мы не рискнули оставить на ней следы гигантских лошадей и двинулись параллельно тропе, пока было темно. Когда небо начало сереть, мы свернули глубже в лес и нашли поляну, заросшую травой, годной для лошадей. Здесь мы стреножили их и пустили пастись.
 После еды - хлеба с сыром - Розалинда сказала:
 - Ты спал больше меня, поэтому твоя очередь дежурить первым.
 Они с Петрой удобно завернулись в одеяла и скоро уснули.
 Я сидел рядом с луком на коленях. Около меня, на земле, лежало с полдюжины стрел. Ничего не было слышно, кроме пения птиц. Изредка пробегало какое-нибудь маленькое животное. Доносились звуки жевания наших лошадей. Солнце встало и сквозь ветви бросило на нас свои лучи. Стало гораздо теплее. Время от времени я вставал и обходил по краю поляну с луком и стрелами. Я ничего не надеялся обнаружить, но это помогало бороться со сном. Потом я стал обдумывать последний мой разговор с дядей Акселем и прочтенное мной тогда. Ведь до сего момента у меня не было времени всерьез разобраться с этим. Только теперь я осознал, насколько своевременно дал мне дядя Аксель такую мощную идейную основу и поддержку. Как тщательно и долго он готовил меня к ее восприятию. Благодаря этому, сейчас я действовал вполне целеустремленно и, во всяком случае, без паники, хотя даже не знал, куда двигаться дальше.
 Под воздействием таких размышлений я поклялся всегда быть злейшим врагом всякого проявления тирании над человеческим разумом.
 Через несколько часов до меня донеслись мысли Майкла.
 - Где вы теперь? - Спросил он.
 Я объяснил.
 - Куда вы направляетесь?
 - Пока на юго-запад, - ответил я. - Мы думаем двигаться по ночам, а днем отдыхать.
 Он одобрил это решение, а потом добавил:
 - К несчастью, из-за опасения новых набегов из окраин увеличилось число патрулей. Не думаю, что со стороны Розалинды было разумно брать этих гигантских лошадей. Если их увидят, то известие об этом разнесется, как лесной пожар, даже одного следа будет достаточно.
 - Обычные лошади не могут двигаться с такой скоростью, - ответил я. - У них и выносливость гораздо меньше.
 - А скорость вам понадобится, Дэви. Тут настоящий ад. Они разузнали о нас гораздо больше, чем мы предполагали. Но о Марке, Рэчел и обо мне они не подозревают. Но они очень обеспокоены. За вами будут посланы поисковые группы. Я хочу записаться в одну из них добровольцем. Скажу, что заметил, как вы двигались на юго-восток. Если это не подействует, то Марк постарается увести их на северо-запад. Если вас кто-нибудь увидит, постарайтесь помешать ему рассказать о вас любым способом. Но только не стреляйте из ружья. Имеется приказ не использовать ружей без крайней необходимости, только как сигнал. Все ружейные выстрелы будут расследоваться.
 - У нас нет ружья, - сказал я.
 - Тем лучше. У вас не будет соблазна пустить его в ход. Но они думают, что оно у вас есть.
 Я заранее решил не брать с собой ружья, частично из-за шума от выстрела, частично потому, что его очень долго перезаряжать и тяжело нести, к тому же оно становится бесполезным, как только кончается порох. У стрел не такая дальность, но зато они совершенно бесшумны. И вы можете выпустить их дюжину, пока противник перезарядит ружье.
 В разговор вмешался Марк:
 - Я все слышал. Буду держать наготове слух про северо-запад.
 - Хорошо. Но не распускай его, пока я не скажу. Я думаю, что Розалинда сейчас спит. Скажи ей, пусть свяжется со мной, когда проснется.
 Я пообещал, и они на время отключились. Я продолжал нести свою вахту еще в продолжении нескольких часов, а потом разбудил Розалинду. Я лег на ее место, передал ей просьбу Майкла и через минуту или две уснул.


* * *

 Возможно, я спал некрепко, а может, это было простым совпадением, но я проснулся и тут же уловил полную боли мысль Розалинды:
 - Я убила его, Майкл… Он мертв…
 Затем она начала посылать хаотические, панические образы.
 Твердо и уверенно прозвучали мысли Майкла и Марка:
 - Не пугайся, Розалинда. У тебя не было другого выхода. Это война. Война между нами и ними. Не мы начали ее, но мы имеем столько же прав на существование, сколько и они. Не бойся, Розалинда, ты должна была это сделать.
 - Что случилось? - Спросил я, садясь.
 Они не обратили внимания на мой вопрос, или были слишком заняты, чтобы заметить мое пробуждение.
 Я осмотрел полянку. Петра спала рядом со мной, гигантские лошади спокойно паслись и щипали траву. Вновь послышалась мысль Майкла:
 - Спрячь его, Розалинда. Постарайся найти яму и присыпь его листьями.
 Пауза. Потом Розалинда уже не такой отчаянной, но все же окрашенной горечью мыслью, согласилась. Я встал, взял лук и пошел в том направлении, где находилась Розалинда. Дойдя до края поляны, я сообразил, что оставил Петру беззащитной, и дальше не пошел.
 Вдруг среди ветвей появилась Розалинда. Она медленно шла, вытирая стрелу об охапку листьев.
 - Что случилось? - Повторил я.
 Но она, казалось, утратила контроль над своими мыслями, они были смяты и разорваны чувством отчаяния. Подойдя ближе, она сказала словами:
 - Это был мужчина. Он нашел следы лошадей. Я видела, как он шел по ним. Майкл сказал… О, я не хотела этого, Дэвид, но что я могла сделать?
 Глаза ее были полны слез. Я обнял ее, и она заплакала, положив голову мне на плечо. Я ничем не мог ее успокоить. Ничем, кроме того, что повторить слова, сказанные Майклом о том, что сделанное ею было абсолютно необходимым.
 Через некоторое время мы медленно пошли обратно. Она села рядом со все еще спящей Петрой. Я спросил:
 - Как насчет его лошади? Она убежала?
 Она покачала головой.
 - Не знаю. Наверное, у него была лошадь, но когда я его увидела, он шел по нашим следам пешком.
 Я подумал, что стоит вернуться по его следам и найти привязанную лошадь. Пройдя с полмили, я не нашел лошади, а также каких-либо следов, кроме тех, что оставили наши гигантские лошади. Когда я вернулся, Петра уже проснулась и разговаривала с Розалиндой. День продолжался. Не было слышно ни Майкла, ни остальных. Несмотря на случившееся, казалось, что лучше оставаться на месте, чем двигаться днем, с риском быть обнаруженными. Поэтому мы решили ждать.
 Вдруг, вскоре после полудня, что-то донеслось до нас.
 Это не было мысленным образом, это не имело формы, это был взрыв отчаяния, подобно крику агонии. Петра вскрикнула и с плачем кинулась в руки Розалинды. Удар был такой, что причинил боль всем нам. Розалинда и я смотрели друг на друга широко раскрытыми глазами. Руки мои дрожали. Но мысль была так бесформенна, что мы не могли даже сказать, от кого она принята.
 Затем была боль и стыд, смесь, перекрываемая безнадежным отчаянием, характер которого свидетельствовал, что послала его Кэтрин. Розалинда взяла меня за руку и крепко сжала. Мы терпели, пока не ослабела острота мысли.
 Внезапно вступила Салли, отрывисто и с чувством любви и сострадания к Кэтрин, а потом с болью, к нам, остальным.
 - Они ее сломали. Они сломали Кэтрин. Кэтрин, дорогая… Они пытали ее. Вы не смеете осуждать. Это могло случиться с каждым из нас. Она не может сейчас нас слышать… О, Кэтрин, дорогая… - Ее мысли растаяли в остром отчаянии.
 Майкл, сначала неуверенно, а потом все тверже и тверже сказал:
 - Это война. Когда-нибудь и я убью за то, что они сделали с Кэтрин.
 После этого около часа ничего не было слышно… Мы неубедительно пытались успокоить Петру. Она мало поняла из того, что произошло, но она уловила интенсивность нашей тревоги и испугалась.
 Потом вновь послышалась мысль Салли, очень тихая, слабая, как если бы Салли заставляла себя посылать ее.
 - Кэтрин созналась, я подтвердила, что она говорила. Они заставили бы меня тоже, в конце концов. Я… - Она заколебалась. - Я не смогу этого выдержать. Только не раскаленное железо… Простите меня все… Простите нас обеих… - Она оборвала свою мысль.
 Майкл с беспокойством сказал:
 - Салли, дорогая, конечно, мы не осуждаем вас… Никто из нас. Мы понимаем. Но мы должны знать, что вы сказали им. Как много они знают?
 - О мысленных образах… И о Дэвиде, и о Розалинде. Они были почти уверены в этом, но им нужно было подтверждение.
 - О Петре тоже?
 - Да… О! О!.. - Донеслась волна угрызения совести и раскаяния. - Мы вынуждены были… Бедная маленькая Петра… но они и без нас знали. Это была единственная причина, по которой Дэвид и Розалинда могли взять ее с собой. Наша ложь не спасла бы ее.
 - О ком еще?
 - Ни о ком. Мы сказали, что больше никого не было. Я думаю, они верят в это. Они все еще задают вопросы. Хотят узнать побольше. Они хотят знать, как мы создаем мысленные образы, и как далеко они ощущаются. Я солгала им. Сказала, что не дальше пяти миль. К тому же, сказала я, на таком расстоянии они едва различимы… Кэтрин почти без сознания. Она не может говорить с вами. Но они продолжают задавать вопросы снова и снова и снова… Ее ноги, Майкл, ее бедные, бедные ноги…
 Мысль Салли окрасилась болью и исчезла.
 Все молчали. Я подумал, что мы слишком поражены и изранены. Слова можно было произнести, а затем истолковать, но мысленные образы были внутри нас, и они причиняли боль…


* * *

 Солнце уже было низко, и мы начали собираться, когда в контакт с нами вновь вступил Майкл.
 - Слушайте, - сказал он, - они восприняли все это очень серьезно. Они очень встревожены. Обычно отклонения в районе легко обнаруживались. Никто не может появиться где-нибудь без удостоверения, всех вновь рожденных осматривает инспектор. Их особенно встревожило то, что у вас нет никаких внешних признаков. Мы жили около них примерно двадцать лет, и они ничего не подозревали. Мы ничем не отличаемся от нормальных. Разослано описание вас троих, в нем вы официально признаны мутантами… Это значит, что вы не люди и лишены всех прав, какие дает человеку общество… Всякий, кто помогает вам, совершает уголовное преступление. Всякое утаивание сведений о вас также будет караться.
 Следовательно, вы вне закона. Любой может выстрелить в вас без предупреждения и не будет наказан. Назначена большая награда, если вас доставят мертвыми, но еще большая за живых.
 Последовала пауза. Мы обдумывали услышанное.
 - Не понимаю, - сказала Розалинда. - Если бы нам позволили уйти и не возвращаться…
 - Они боятся нас. Они хотят захватить нас и узнать о нас побольше, поэтому и назначена большая награда. Это уже не вопрос о правильности облика, хотя говорят они об этом. Они увидели в нас реальную опасность. Представьте себе, что нас много, что мы способны улавливать мысли друг друга и координировать свои действия без необходимых им слов и посланий, тогда они не смогут контролировать нас и охранять свою власть. Мы всегда сумеем перехитрить их. Они считают это очень опасным, поэтому и хотят узнать о нас побольше, пока нас еще немного. Они считают это вопросом выживания - и они совершенно правы, вы знаете.
 - Они убьют Салли и Кэтрин?
 Этот неосторожный вопрос задала Розалинда. Мы ждали ответа двух девушек. Его не было. Что это значило, мы не знали. Они могли закрыть свой мозг для нас, могли спать от истощения, а может они были уже мертвы… Майкл был с этим не согласен.
 - Нет причины убивать их, они и так в их руках. А убийство вызвало бы большое беспокойство и недовольство, пока вас не поймали. Объявить новорожденного ребенка не человеком из-за физического уродства - это одно дело, а здесь случай довольно деликатный - это тоже следует учесть. Людей, знавших их много лет, очень трудно будет заставить признать девушек нелюдями. Если они будут убиты, это вызовет большие волнения и недовольство властями.
 - Но нас могут убить безнаказанно? - С горечью спросила Розалинда.
 - Вы не в плену и вы не находитесь среди людей, знающих вас. Для незнакомцев вы всего лишь нелюди, спасающиеся бегством.
 Комментировать это было незачем. Майкл спросил:
 - Куда вы отправитесь ночью?
 - По-прежнему на юго-запад, - ответил я уверенно. – Мы думали остановиться где-нибудь в дикой стране, но теперь, когда каждый охотник может подстрелить нас, нам придется отправиться в окраины.
 - Пожалуй, это верно. Если вы сумеете там спрятаться, хотя бы на время, мы подумаем над тем, как подделать вашу смерть. Я об этом подумаю. Завтра с поисковой партией я отправляюсь на юго-восток. Буду сообщать вам, что тут происходит. Помните, если вам кто-нибудь встретится, вы должны выстрелить первыми. Главное, не сдавайтесь. Помните, что было написано в книге, о которой рассказал Дэвид. «Человек тот, кто борется, преодолевая страх. Не ведают страха животные. Тогда что же такое мужество? Мужество - это способность подавлять в себе страх. Смерти боится каждый. Но трус робеет перед опасностью, а смелый берет себя в руки и борется. В этом разница между ними». Кроме того, мы знаем теперь, что перед нами великие задачи. И ради их решения мы должны преодолевать любые трудности.
 На этом мы прервали разговор. Розалинда завершила сборы, мы удобнее устроили корзины, затем взобрались в них, я опять слева, Петра и Розалинда в правую корзину. Розалинда, наклонившись, шлепнула лошадь по боку, и мы отправились в путь. Петра, слишком занятая сборами, теперь разразилась слезами и излучала отчаяние.
 «Она не хочет, - доносилось среди всхлипываний, - идти в окраины. Она боится старой Мегги, Волосатого Джека и его семьи, и остальных персонажей детских сказок, прячущихся в тех местах».
 Нам было бы легче успокоить ее, если бы мы сами не чувствовали подобных же опасений, воспитанных в детстве, если бы мы знали что-нибудь конкретное о земле, куда направляемся. Как и большинство людей, мы слишком мало знали об окраинах и поэтому частично разделяли страхи Петры. Результат наших усилий был скромным… Целых полчаса Розалинда пыталась успокоить Петру. Когда ей это отчасти удалось, донеслись беспокойные мысли остальных. Майкл раздраженно спросил:
 - Что у вас происходит?
 Мы объяснили.
 Майкл успокоился и обратился к Петре. Он начал объяснять ей медленными, ясными мыслями и образами, что в окраинах на самом деле нет привидений. Большинство мужчин и женщин, живущих там, просто очень несчастны. Их изгнали из домов, часто еще детьми, только зато, что они непохожи на других людей, и они живут в окраинах, так как им больше негде жить. Из них некоторые действительно выглядят довольно странно, но они в этом не виноваты. Об этом можно сожалеть, но бояться нечего. Если бы у нас по ошибке появились бы лишние пальцы или уши, нас бы тоже выслали в окраины - хотя мы были бы теми же самыми людьми, что и сейчас. То, как выглядит человек, не имеет особого значения, и…
 Но в этот момент Петра прервала его:
 - Кто этот другой? - Спросила она.
 - Какой другой? О ком ты говоришь? - Поинтересовался
 Майкл.
 - Кто-то еще посылает мысленные картинки, смешивающиеся с твоими, - ответила Петра.
 Наступило молчание… Я полностью раскрыл свой мозг, но не смог уловить никаких мысленных образов. Затем одновременно донеслось от Майкла, Марка и Рэчел:
 - Ничего не слышу!
 Майкл добавил:
 - Возможно, что…
 Но тут исключительно сильный образ послала Петра.
 Выраженный в словах он означал бы нетерпеливое: «прекратите!» Мы умолкли в ожидании.
 Я взглянул на другую корзину. Розалинда одной рукой обхватила Петру и внимательно смотрела на нее. У Петры глаза были закрыты, все свои силы она сосредоточила на приеме. Но вот это выражение немного оставило ее.
 - Что это? - Спросила Розалинда.
 Петра открыла глаза. Ее ответ был удивительным и выражен в весьма неярких образах.
 - Кто-то задает вопросы. Она далеко, очень-очень далеко отсюда. Она говорит, что почувствовала мой испуг. Хочет знать, кто я и где. Рассказать ей?
 Некоторое время мы молчали, потом Майкл возбужденно сказал:
 - Ладно, Петра. Рассказывай.
 - Я буду говорить очень громко. Она очень-очень далеко, - предупредила Петра.
 Она хорошо сделала. Если бы она начала передавать свои мысли, когда мы были настроены на восприятие, то она совершенно оглушила бы нас. Я закрыл свой мозг и постарался сосредоточиться на наблюдении за дорогой. Это помогло, но защита была несовершенной. Образы, передаваемые Петрой, были просты, как и следовало ожидать в ее возрасте, но они доходили до меня с большой силой и яркостью, они оглушали и ослепляли.
 Когда она закончила, Майкл передал что-то похожее на «фу-уу!». Пауза, и новая вспышка мыслей. Когда все прекратилось, Майкл спросил:
 - Где она?
 - Там, - ответила Петра.
 - Ради бога…
 - Она указывает на юго-запад, - пояснил я.
 - Ты спрашивала ее про название того места, дорогая? - Спросила Розалинда.
 - Да. Но оно ничего не значит. Я поняла, что там есть две части суши, окруженные большим количеством воды, - словами ответила Петра и добавила. - Она тоже не понимает, где я.
 Розалинда посоветовала:
 - Скажи ей, пусть посылает изображения букв.
 - Но я не умею читать буквы, - со слезами на глазах ответила Петра.
 - О, дорогая, это очень неудобно, - согласилась Розалинда. - Но мы можем тебе помочь. Я буду передавать тебе мысленные изображения букв одно за другим, а ты передашь их ей. Ну как?
 Петра неуверенно согласилась попробовать.
 - Хорошо, - сказала Розалинда. - Внимание все. Мы начинаем.
 Она мысленно нарисовала букву «л». Петра передала ее с разрушительной силой. Розалинда передавала букву за буквой, пока не было закончено все слово. Петра сказала нам:
 - Она поняла, но она не знает, где находится Лабродор. Она говорит, что постарается отыскать. Теперь она хочет передать нам свои буквы, но я ответила, что не сумею понять.
 - Но ты сможешь, дорогая. Ты получишь их и передашь нам, только очень осторожно. И мы сумеем прочесть их.
 И вот мы получили первую букву. Это была «ц». Мы были разочарованы.
 - Что это такое? - В один голос спросили мы.
 - Петра просто перепутала букву, - решил Майкл. - Должно быть, это «с».
 - Это не «с», а «ц», - со слезами на глазах настаивала Петра.
 - Ну ладно, продолжим, - сказала Розалинда.
 Началась передача следующих букв слова.
 - Что ж, остальные настоящие буквы, - сказал Майкл. - Сейлон, должно быть.
 - Не «с», а «ц», - настаивала Петра.
 - Но дорогая, «ц» ничего не обозначает, такой буквы нет.
 - Может, в этом что-то есть, - с сомнением сказал я. - Дядя Аксель говорил, что на Земле есть много такого, что считается невозможным.
 Но тут наши мысли были вновь смяты разговором Петры с неизвестной. Закончив, она с триумфом воскликнула:
 - Это «ц»! Она говорит, что буква отличается от «с». И она из другого набора букв, не такого, как наш.
 - Ладно, - примирительно сказал Майкл, - спроси, большое ли там море.
 Петра вскоре ответила.
 - Да, земля там состоит из двух частей. Одна из них меньше и окружена морем. Другая очень большая, но тоже почти окружена водой моря. С того места, где находится моя собеседница, можно видеть, как море освещает солнце, и оно на мили и мили вокруг голубое.
 - Солнце в полночь? - Сказал Майкл. - Она сошла с ума.
 - Но там, где она находится, сейчас не ночь. Она показала мне, - сказала Петра. - Там день. Это город с множеством домов, не таких, как в Вакнуке, они гораздо больше. По его улицам движутся коляски без лошадей. А в воздухе летают такие штуки с жужжащим устройством наверху.
 Я с удивлением узнал картину из моих детских снов, которые уже забыл. Я прервал ее, описав эти летающие предметы более подробно, чем нам рассказала Петра - предметы разнообразной формы, белые и сверкающие.
 - Да, похоже, - согласилась Петра.
 - Во всем этом есть что-то очень странное, - заметил Майкл. - Дэвид, как ты мог узнать?
 Я объяснил кратко.
 - Пусть Петра еще поговорит и выяснит, что может, - предложил я. - Потом мы попробуем разобраться.
 Мы вновь отключились, а Петра с огромной силой начала посылать мысленные образы.


* * *

 Мы медленно продвигались через лес. Мы старались не оставлять следов на дороге, поэтому двигались очень медленно. В руках у нас наготове были луки, которые задевали за ветки, и нам приходилось нагибаться. Встреча с людьми была маловероятна, но можно было наткнуться на охотящихся хищников. К счастью, когда мы улавливали присутствие зверей, их пугали гигантские лошади. Если это действительно было так, то хоть одну выгоду, компенсирующую их ясные следы, мы получили. Летняя ночь коротка. Мы брели вперед, пока не начался рассвет, а затем мы нашли новую поляну для отдыха. Расседлывать лошадей было очень рискованно, тяжелые седла и корзины нужно было поднимать при помощи блока, а значит, в случае необходимости, мы не смогли бы быстро уехать. Поэтому мы просто стреножили лошадей.
 За едой я говорил с Петрой о картинках, которые показывала ей незнакомка. Чем больше она рассказывала, тем в большее возбуждение я приходил. Все совпадало со снами моего детства. Радостно было узнать, что этот город действительно существует. Значит, мне снились не древние люди, а реальный город где-то в нашем мире… Однако Петра устала, и я не мог ее больше расспрашивать.
 Они с Розалиндой легли спать. Вскоре после восхода донеслась возбужденная мысль Майкла:
 - Они нашли след, Дэвид. Человек, которого убила Розалинда, его нашла собака. Теперь они идут по следу гигантских лошадей. Наш отряд повернул на юго-запад, чтобы тоже участвовать в охоте. Вам лучше двигаться. Где вы теперь?
 Я сказал ему, что предположительно мы в нескольких милях от дикой страны.
 - Идите дальше, - сказал он. - Чем дольше вы задержитесь, тем быстрее вас поймают.
 Это был хороший совет. Я разбудил Розалинду и все ей объяснил. Через десять минут мы снова были в пути. Петра все еще по-настоящему не проснулась. Скорость была сейчас важнее, чем скрытность, мы двинулись по первой же тропе, ведущей к югу.
 Мы проехали около десяти миль без всяких беспокойств, но потом, огибая лесной выступ, столкнулись лицом к лицу с всадником, ехавшим рысью в пяти - десяти ярдах навстречу нам.




 ГЛАВА 13


 Человек, очевидно, не сомневался в том, кто мы такие, так как увидев нас, натянул повод и снял с плеча лук. Но мы выстрелили прежде, чем он положил стрелу.
 Мы не привыкли еще к движению гигантских лошадей и поэтому оба промахнулись. Он выстрелил удачнее. Его стрела пролетела между нами и слегка задела кожу лошади. Я вновь промахнулся, но стрела Розалинды попала в грудь лошади. Лошадь отпрянула, всадник едва усидел. Раненное животное повернуло и поскакало перед нами. Я послал еще одну стрелу и попал лошади в зад. Лошадь шарахнулась в сторону и выбросила всадника в кусты, полетев как стрела вперед по дороге.
 Мы, не останавливаясь, проехали мимо упавшего человека. Он отпрянул в сторону, когда огромное копыто опустилось на землю в футе от его головы. На следующем повороте я оглянулся и увидел, что он сидит на дороге и рассматривает свои синяки. Самым неприятным моментом этого инцидента было то, что где-то впереди неслась раненная лошадь, без седока, разнося тревогу.
 Через несколько миль лес внезапно оборвался, и мы увидели узкую населенную долину. Она тянулась примерно на полторы мили. Большая часть ее представляла собой пастбище, на нем паслись овцы и коровы между изгородями и заборами. Одно из небольших вспаханных полей находилось рядом с нами слева. Всходы, вероятно, были овсом, но таким отклонившимся, что у нас дома такое поле было бы обречено на сожжение.
 Вид этого поля подбодрил нас: значит, мы достигли дикой страны, где растительность не содержалась в чистоте. Тропа по небольшому склону вела к маленькой ферме, представляющей собой группу хижин и навесов. На открытом пространстве перед нами, служившем двором, мы увидели четырех или пятерых женщин и несколько мужчин, собравшихся вокруг лошади. Они осматривали ее, и у нас не было сомнений, что это за лошадь. Очевидно, она только что прибежала, и они обсуждали ее появление. Мы решили быстро продолжить путь, чтобы не дать им времени вооружиться и пойти на нас.
 Они были так поглощены осмотром лошади, что мы успели проехать половину пути от деревьев, прежде чем они нас заметили. Они взглянули в нашу сторону и принялись рассматривать нас. Они, очевидно, никогда раньше не видели гигантских лошадей, и поэтому вид двух огромных животных, несущихся галопом, заставил их застыть в изумлении. Первой нарушила эту картину раненная лошадь. Она отпрянула, заржала и метнулась в сторону, разбрасывая в панике зрителей.
 В стрельбе не было необходимости. В поисках убежища все устремились к двери, и мы беспрепятственно проехали через двор.
 Тропа поворачивала влево, но Розалинда направила гигантскую лошадь прямо к ближайшему лесу. Заборы падали как прутики, и мы продолжали двигаться нелепым галопом через поля, оставляя за собой цепь опрокинутых изгородей.
 На краю леса я оглянулся. Люди вновь собрались во дворе фермы, жестикулировали и смотрели нам вслед.
 Через три - четыре мили вновь началась открытая местность, но не похожая на ту, которую мы проезжали только что. Она была усеяна группами кустов и деревьев. Трава была большей частью грубой, с большими листьями. В некоторых местах пучки ее достигали большой высоты, листья с острыми как бритва краями возносились на десять футов.
 Мы прокладывали свой путь в траве, держась по-прежнему юго-западного направления, еще несколько часов. Потом мы въехали в рощицу странных, но красивых деревьев. Она выглядела как хорошее укрытие, здесь было несколько открытых мест, где росла трава, пригодная на корм лошадям. Поэтому мы решили остановиться здесь и поспать.
 Я стреножил лошадей, а Розалинда взяла корзинку с едой и одеялами, и вскоре мы с аппетитом ели. Все было спокойно, и вдруг Петра начала свою ослепительную передачу мысли так неожиданно, что я прикусил себе язык. Розалинда закрыла глаза и схватилась руками за голову.
 - Ради бога, не надо, - взмолилась она.
 - Простите, я забыла, - небрежно сказала Петра. 
 Она с минуту сидела, прислушиваясь, а потом сказала:
 - Она просит поговорить с кем-нибудь из вас. Она просит постараться, и будет передавать как можно громче.
 - Хорошо, - согласились мы, - но ты молчи, иначе мы все оглохнем.
 Я старался до предела усилить свою восприимчивость, но ничего не слышал, точнее, почти ничего, кроме какого-то слабого мерцания, подобно дрожанию воздуха.
 - Плохо, - сказал я. - Передай ей, что мы ее не слышим, Петра.
 Мы закрыли восприятие, чтобы избежать оглушения, а когда Петра ослабила силу своей мысли до приемлемого уровня, она принялась передавать нам то, что восприняла. Мысленные образы были очень простой формы, так что Петра могла передавать их нам, не понимая. Они напоминали детские рассказы и повторялись помногу раз, чтобы облегчить нам понимание.
 «Способности Петры нужно беречь. Это самое главное. Мы потом объясним причину. Трудно представить себе, что такая сила восприятия достигнута без специальной тренировки. Мы любой ценой должны обеспечить безопасность Петры. Она собирается нам помочь».
 Хотя кое-что мы не поняли, главное мы усвоили безошибочно.
 - Вы слышали? - Спросил я у остальных, когда она кончила.
 Да, они слышали. Майкл сказал:
 - В этом есть что-то смущающее. Несомненно, сила посылаемой Петрой мысли несравнима с нашей, но что меня особенно поразило, так это то, что неизвестная была удивлена, что встретилась с такой способностью у примитивных людей. Вы заметили это? Похоже, что она имела в виду нас.
 - Да, это так, - сказал Розалинда. - В этом нет сомнений.
 - Какое-то недоразумение, - вмешался я. - Возможно, Петра внушила ей ошибочно, что мы люди из окраин. Что касается… - Я был прерван внезапным отрицанием Петры. Придя в себя, я продолжал. - Она, несомненно, где-то на юго-западе, а все знают, что там на многие мили тянутся дурные земли. Даже если они где-то кончаются, и наша собеседница находится по ту сторону, то, как она может помочь нам?
 Розалинда отказалась обсуждать это.
 - Подождем - увидим, - сказала она. - Все, что я хочу теперь, так это выспаться.
 Я почувствовал то же самое, и поскольку Петра часть пути проспала в корзине, мы попросили ее следить за обстановкой и разбудить нас, если она увидит или услышит что-либо подозрительное. Мы с Розалиндой уснули раньше, чем коснулись земли.


* * *

 Я проснулся оттого, что Петра трясла меня за плечо.
 Солнце садилось.
 - Майкл, - объяснила Петра.
 Я раскрыл свой мозг.
 - Они вновь вышли на ваш след. Маленькая ферма на краю дикой земли. Вы проехали ее, помнишь?
 Я помнил, и он продолжил:
 - Там сейчас собирается отряд. Они пойдут по вашим следам, как только рассветет. Лучше двигайтесь быстрее. Я не знаю, что перед вами, но могут встретиться люди, посланные с запада, чтобы отрезать вам бегство. Думаю, что ночью они будут держаться группами, они не рискнут расставить цепь из одиночных часовых, так как они думают, что вокруг бродят люди окраин. И если вам повезет, вы сможете пробраться незамеченными.
 - Хорошо, - устало согласился я.
 Затем задал вопрос, давно бывший у меня в мозгу:
 - Что случилось с Салли и Кэтрин?
 - Не знаю. Никакого ответа. Кто-нибудь знает о них?
 Мысль Рэчел была ослаблена расстоянием:
 - Кэтрин без сознания. Ничего от них не поступало.
 Марк и я боимся… - Она замолчала.
 - Продолжай, - сказал Майкл.
 - Ну что ж, Кэтрин так давно без сознания, что мы думаем, она умерла.
 - А с Салли что?
 Ответ был дан с еще большей неохотой:
 - Мы думаем… Мы боимся, что с ее мозгом произошло что-то странное. Мы слышали один или два ее вскрика. Очень слабых, еле различимых, так что мы боимся… - Она вновь замолчала.
 После паузы резко и сурово прозвучала мысль Майкла:
 - Ты понял, что это значит, Дэвид. Они боятся нас. Готовы уничтожить нас, чтобы узнать побольше. Они не должны захватить Розалинду и Петру. Лучше убить их, чем допустить это. Ты понял?
 Я взглянул на спящую Розалинду. Садящееся солнце осветило ее голову. Я подумал о боли, которую причинили Кэтрин. Возможность того, что также будут страдать Розалинда и Петра заставила меня вздрогнуть.
 - Да, - сказал Майкл, - я понимаю.
 Я ощутил их сочувствие и поддержку, потом все пропало.
 Петра смотрела на меня скорее удивленно, чем испуганно. Словами она спросила:
 - Почему он сказал, чтобы ты убил Розалинду и меня?
 Я собрался с мыслями.
 - Только если нас поймают.
 Я попытался говорить так, будто это обычное явление в подобных обстоятельствах.
 Она внимательно выслушала и спросила:
 - А почему?
 - Видишь ли, мы отличаемся от остальных людей, которые не могут посылать мысленные картинки, а нормальные люди боятся, когда другие отличаются от них…
 - Почему они должны нас бояться? Мы им не вредим, - прервала она.
 - Я не уверен, что знаю, почему. Но они боятся. Это идет не от разума, а от чувства. Чем глупее человек, тем больше он боится. А когда они боятся, они становятся грубыми и стараются причинить боль людям, которые от них отличаются.
 - Почему? - Снова спросила Петра.
 - Они хотят, чтобы мы ничего не чувствовали. Ничего не чувствовать - это ужасно, - сказал я, все еще глядя на Розалинду. - Это наше проклятие, не так ли? Но почему? Потому ли, что человек стал бесчувственным, или потому, что, сталкиваясь с непостижимыми проблемами, он не знает, как к ним отнестись? И в том и в другом случае это проклятие. Если человек утратил способность чувствовать, он обречен, скитаться в таких дебрях, где никакие чувства не нужны. Если же он сталкивается с проблемами, которые выходят за пределы его чувств, он обречен, бродить в дебрях решений, которые ничего не решают, потому что все решает за него судьба. Но есть еще, мне думается, третий удел, ибо, скажем, побег типа нашего иной раз заставляет человека забыть о всяких чувствах, а не то у него дрогнет рука или отвлекутся мысли, и будет нарушено то бесстрастное самообладание, которое необходимо, чтобы производить действие. Может, для таких случаев лучше совсем убить в себе всякие чувства, но как быть потом, в остальное время? А если человек умеет чувствовать, то какой же страшной внутренней дисциплины требует от него подобная работа! Почему опытные руки совершают промах? Это нужно знать, прежде чем решить, как относиться… То есть прежде, чем разбираться в собственных чувствах, - тут я остановился, потому что понял, что запутался, стараясь не столько ответить Петре, сколько объяснить себе самому. Помолчав, я продолжил. - Поэтому они так поступают. И если они нас поймают, то сделают нам очень больно.
 - Но я не понимаю, почему, - настаивала Петра.
 - Ты это лучше поймешь, когда подрастешь. Но это так, и мы не хотим, чтобы было больно тебе и Розалинде. Помнишь, ты пролила кипяток себе на ногу? Так это будет намного хуже. Умереть - это гораздо лучше, это все равно, что уснуть, и они ничего не смогут тебе сделать.
 Я взглянул на Розалинду. Грудь ее во время сна тихо поднималась и опускалась. Локон упал на щеку. Я отвел локон и тихо поцеловал ее, так, что она не проснулась.
 Вскоре Петра начала вновь:
 - Дэвид, когда будешь убивать меня и Розалинду…
 Я обнял ее.
 - Не надо, дорогая. Этого не случится, и мы не допустим, чтобы они вас поймали. Давай разбудим Розалинду, и не будем рассказывать ей об этом. Она встревожилась бы, а мы сохраним все это в тайне. Хорошо?
 - Хорошо, - согласилась Петра.
 Она тихонько потянула Розалинду за волосы.
 Мы решили снова поесть и пуститься в путь, когда стемнеет, и можно будет определить направление по звездам. Петра была необычно молчалива за едой. Вначале я думал, что она находится под впечатлением от нашего разговора, но я ошибался. Через некоторое время она как бы проснулась и сказала:
 - Цейлон очень хорошее место. Там многие умеют показывать мысленные картинки, и никто им за это ничего не делает.
 - Значит, ты разговаривала, пока мы спали, - заметила Розалинда. - Это для нас гораздо удобнее.
 Петра не обратила внимания на ее слова. Она продолжала:
 - Они не очень хорошо умеют это делать, хотя большинство это делает лучше, чем ты или Дэви. Но она гораздо искуснее в этом большинстве. У нее двое детей, и она думает, что они тоже будут очень искусны, но пока они еще малы. Она говорит, что никто не достигал такой силы, как я. Она говорит, что я посылаю более сильные мысленные картинки, чем все.
 - Меня это не удивляет, - сказала Розалинда. - Теперь тебе следует посылать мысленные картинки, не оглушая других.
 Петра не смутилась.
 - Она говорит, что я смогу делать это еще лучше, чем сейчас, когда научусь. И что когда я вырасту, у меня будут дети, которые тоже смогут посылать мысленные картинки.
 - О, может этого не нужно, - сказала Розалинда. - Мне кажется, что сейчас от мысленных картинок одни неприятности.
 - Но только не в Цейлоне, - покачала головой Петра. - Она говорит, что они там все хотят научиться делать их.
 Мы обдумали это, и я вспомнил рассказы дяди Акселя о местах за черным берегом, где отклонения считаются правильным обликом, а все остальные мутантами.
 - Она говорит, - продолжала Петра, - что люди, умеющие общаться только словами, многое теряют. Она говорит, что их нужно пожалеть, что они, даже став взрослыми, не понимают друг друга хорошо. Они всегда в одиночестве, они не умеют думать вместе.
 - Не могу сказать, чтобы я очень жалел их сейчас, - сказал я.
 - Но она говорит, что их нужно жалеть, потому что их жизнь очень пуста по сравнению с жизнью людей, умеющих мыслить образными картинками.
 Мы предоставили ей лепетать. Трудно было уловить смысл во многом из того, что она говорила. Возможно, она не все поняла правильно. Но одно было ясно - жители этой страны - Цейлон, кто бы и где бы они ни были, не опасались ничего и ничего не скрывали. Казалось очень вероятным мнение Розалинды, которая сказала, что слова «примитивные» следует отнести ко всем остальным жителям Лабродора.


* * *

 Мы продолжали свой путь при свете звезд, дорога извивалась между кустов и деревьев, но в целом шла в юго-западном направлении. И без предупреждения Майкла мы напрягали слух и зрение, чтобы заметить признаки преследования. На протяжении нескольких миль ничего не было слышно кроме тяжелого топота копыт, слабого скрипа корзин и подпруг. Иногда маленькие зверьки убегали с нашей дороги. Через три часа впереди начала вырисовываться темная полоса. И вот уже перед нами темной стеной маячил лес.
 В темноте нельзя было сказать, насколько он частый. Наиболее целесообразным было продолжать движение по нему, а потом уж, если он окажется непроходимым, вдоль него, в поисках прохода.
 Мы так и сделали, но когда были уже в ста ярдах от леса, безо всякого предупреждения сзади раздался выстрел, и мимо нас просвистела пуля.
 Обе лошади вздрогнули и бросились вперед. Я чуть не вылетел из корзины. Веревка, которой была привязана вторая лошадь, с треском лопнула. Освободившееся животное обогнало нас и свернуло налево. Наша лошадь последовала этому примеру. Нам ничего не оставалось, как втиснуться в корзины и укрыться от комков земли и камней, летевших из-под копыт бежавшей впереди лошади.
 Где-то за нами прозвучал второй выстрел, и лошади побежали еще быстрее.
 Некоторое время продолжался этот бешеный галоп, потом мы снова увидели вспышку. При звуке нового выстрела наша лошадь прыгнула в сторону, свернула направо и бросилась в лес. Мы еще больше сжались в корзинах, спасаясь от нависающих ветвей.
 К счастью, мы вошли в лес в том месте, где толстые стволы деревьев разделяло значительное расстояние, но, тем не менее, это было кошмарное ночное бегство. Ветви били о стенки корзин, гигантская лошадь неслась прямо, уклоняясь от больших деревьев и продираясь сквозь кусты. Слышался только треск кустов, не выдерживающих этой бешеной атаки.
 Постепенно скорость нашего бегства уменьшалась, но лошадь продолжала панически бежать от выстрелов. Я руками и ногами, всем телом упирался в борт корзины, не осмеливаясь даже бросить беглый взгляд наружу, потому что свисающая ветка могла разбить мне голову.
 Не могу сказать, преследовали нас или нет. Вероятно, это было просто невозможно. И не только из-за темноты. Обычная лошадь обязательно распорола бы себе живот об острые обломки стволов, которые как колья стояли за нами.
 Лошадь постепенно успокаивалась. Теперь она старалась избегать мелких деревьев. Вскоре лес стал редеть. Розалинда выглянула из корзины, схватила повод и направила животное туда, где виднелась узкая поляна. Над нами вновь появились звезды. Была ли это искусственная просека, или обычная поляна - во тьме было невозможно определить. Там мы задержались ненадолго, решая, стоит ли рискнуть и выехать на поляну, а потом двинулись по ее краю на юг. Треск ветвей в стороне заставил нас повернуться туда с луками наготове, но это была вторая наша лошадь. Она выбежала из темноты, радостно заржала и пристроилась за нами, как будто ее по-прежнему удерживала веревка.
 Местность теперь была более изрезанной. Дорога извивалась, огибая скалы, спускаясь в овраги, пересекая мелкие ручьи. Кое-где были открытые места, но большей частью мы двигались лесом. Наше продвижение было очень медленным.
 Мы считали, что теперь, несомненно, находимся в окраинах. Трудно было сказать, решатся ли преследователи двигаться за нами сюда. Когда мы попытались посоветоваться с Майклом, ответа не последовало. Он, вероятно, спал. Тогда мы стали размышлять - настало ли время избавиться от выдававших нас гигантских лошадей, пустив их дальше по дороге, а самим двигаться пешком в другом направлении? Было трудно принять решение без дополнительных сведений. Если бы мы были уверены в том, что нас преследуют, то избавляться от лошадей было бы глупо: нас бы быстро догнали. К тому же мы сильно устали, и перспективы выглядели не слишком привлекательно. Мы вновь попытались установить контакт с Майклом, и вновь неудачно. Мгновение спустя выбор был сделан за нас.
 Мы находились на одной из прогалин, где деревья смыкали над нами свои ветви, образуя темный туннель, через который медленно прокладывали путь наши лошади. Вдруг что-то свалилось на меня сверху. Я не мог пошевельнуться и дотянуться до лука. Что-то перехватило мое дыхание, в голове вспыхнул фонтан искр, и я потерял сознание.




 ГЛАВА 14


 Я медленно приходил в себя и долго находился в полубессознательном состоянии.
 Розалинда звала меня, настоящая Розалинда, что скрывается внутри и показывается слишком редко… Другая Розалинда - практичная, умная девушка - была лишь внешним воплощением, а не ее внутренней сутью. Я видел, как она создавала свою вторую натуру, еще будучи чувствительным, боязливым ребенком. Раньше, чем всем нам, инстинкт подсказал ей, что мы живем во враждебном мире, и побудил замаскироваться. Ее защита возникла медленно - деталь за деталью. Я был свидетелем, как она находила оружие и овладевала им, вырабатывая в себе решительный характер. Замечу, что это занятие сильно утомляло ее.
 Я любил девушку, которую все могли видеть. Я любил ее высокую, стройную фигуру, посадку ее головы, ее маленькие сформировавшиеся груди, ее стройные длинные ноги и то, как она двигалась, и уверенность ее рук, и ее улыбающиеся губы. Я любил бронзово-золотистые волосы, которые, как золотистый шелк, собирались в один блестящий поток, любил атласную кожу ее плеч, запах ее дыхания.
 Все это легко было любить, слишком легко - любой мог любить это.
 И это нуждалось в защите, в броне независимости и равнодушия, в облике практической и решительной надежности, в равнодушных манерах - именно в такой защите. Эти качества не были способны внушить любовь, иногда они причиняли боль, но каждый, кто знал бы все «как» и «почему», восхитился бы этими качествами, как торжеством искусства над природой.
 Но теперь вторая, внутренняя Розалинда мягко и жалобно звала меня. Розалинда с отброшенным оружием и обнаженным сердцем.
 И ни одного слова опять не понадобилось. Слова, даже используемые поэтом, могут описать лишь тусклую одноцветность телесной любви, так они грубы и неуклюжи.
 Моя любовь струилась к ней, ее возвращалась ко мне.
 Моя ласкала и успокаивала. Ее тревожилась и заботилась. Расстояние и различие характеров между нами уменьшались и исчезали. Мы встретились и слились. Больше никто из нас не существовало отдельно, и из нас двоих возникло единое целое. Это было бегство из камеры-одиночки, краткий симбиоз, охвативший весь мир.
 Никто, кроме меня, не знал спрятанной Розалинды. Даже Майкл и остальные улавливали лишь отдельные черты ее. Никто не знал моей Розалинды, такой отзывчивой на нежность и любовь…
 Но это счастливое состояние продолжалось недолго. Мы вновь были поврозь, и я стал с тревогой воспринимать земные предметы: тусклое, серое небо, неудобную позу и Майкла, с беспокойством спрашивающего, что со мной случилось.
 - Не знаю, что-то ударило меня, - сказал я ему. - Но теперь, по-моему, я в порядке, если не считать ужасной головной боли и ужасно неудобную позу.
 Только ответив, я понял, почему нахожусь в таком неудобном положении. Я все еще был в корзине, но находился в ней в связанном состоянии, и корзина двигалась.
 Майкл решил, что мой ответ содержит очень уж мало сведений. Он обратился к Розалинде.
 - Они спрыгнули на нас с нависших ветвей, четверо или пятеро. Один свалился прямо на Дэвида, - объяснила она.
 - Кто они? - Спросил Майкл.
 - Люди окраин.
 Услышав это, я испытал облегчение. Гораздо хуже, если бы нас перехватили преследователи. Я уже хотел расспросить о подробностях, но услышал вопрос Майкла:
 - В вас стреляли вчера вечером?
 Я ответил, что в нас стреляли, но ведь могли стрелять и в других местах.
 - Нет, только в одном, - с разочарованием сказал Майкл. - Я надеялся, что они допустили ошибку и идут по ложному следу. Нас всех собрали вместе. Они считают, что идти дальше в окраины маленькими группами слишком рискованно. Вероятно, что мы выступим часа через четыре. Всего будет около ста человек. Они решили, что если вы встретите людей окраин и спрячетесь у них, то потом все равно будете причинять беспокойство. Вам лучше всего было бы избавиться от гигантских лошадей - тогда они никогда не нашли бы ваш след.
 - Совет немного опоздал, - сказала Розалинда. - Я в корзине на первой лошади, руки у меня связаны. Дэвид в корзине на второй лошади.
 - Где Петра? - С беспокойством спросил Майкл.
 - О, она в порядке. Она в другой корзине на той же лошади, что и я, и дружески беседует с охранником.
 - Расскажи подробнее о том, что произошло, - попросил Майкл.
 - Ну, в начале они прыгнули на нас, потом из-за деревьев вышло еще много людей. Они остановили лошадей, заставили нас сойти и спустили Дэвида. Затем, поговорив между собой, решили отправить нас дальше. Они вновь погрузили нас в корзины, посадили на каждую лошадь по человеку - и вот до сих пор мы в пути.
 - Вы двигаетесь глубже в окраины?
 - Да.
 - Что ж, в конце концов, это для вас наилучшее направление, - заметил Майкл. - Как с вами обращаются? Грозят?
 - О, нет. Они только заботятся, чтобы мы не убежали. Они как будто что-то о нас знают и теперь не уверены в том, что с нами делать. Они спорили об этом, но гораздо больше их интересуют сейчас гигантские лошади. Человек на моей лошади кажется совершенно безобидным. Он разговаривает с Петрой искренне, она и я считаем, что это простодушный человек.
 - Можете вы узнать, что они собираются делать с вами?
 - Я спросила, но она не знает. Ему просто велели доставить нас куда-то.
 - Ну что ж, - заметил Майкл, - я думаю, что все, что мы можем делать в этой ситуации - это ждать.
 Он отключился.
 Я попытался повернуться. С большим трудом я опустился на ноги и встал в свисающей корзине. Человек на лошади дружелюбно взглянул на меня.
 - Тпру! - Сказал он и натянул поводья.
 Он снял с плеча кожаную бутылку на ремне и бросил ее мне. Я открыл ее, немного отпил и бросил обратно. Мы вновь тронулись.
 Я снова огляделся. Местность была неровная, сплошной лес кончался, но попадалось много деревьев и кустарников. Один взгляд на них убедил меня, что отец был прав, говоря, что в этом районе смеются над нормой. Я не мог с уверенностью определить ни одного дерева. Здесь были знакомые стволы с совершенно необычными кронами, знакомые ветви с удивительной корой и странными листьями. В одном месте участок почвы выглядел как сухое речное дно, покрытое булыжниками, но это были не булыжники, а крупные грибы, сплошь покрывающие землю. У некоторых деревьев стволы были слишком мягкими, они извивались, петляли и лежали вдоль тропы. Тут и там виднелись островки миниатюрных деревьев, сморщенных и узловатых, наполовину столетнего возраста.
 Я исподтишка вновь взглянул на человека на лошади. В нем не было ничего необычного, если не считать того, что он был грязен и одет в изодранную одежду. Он заметил мой взгляд.
 - Никогда не бывал в окраинах, парень? - Спросил он.
 - Нет, - ответил я. - Везде так же, как и тут?
 Он нахмурился и покачал головой.
 - Ни один участок не похож на другой. Поэтому окраины и есть окраины. Здесь ничто нормальное не растет, но потом будет расти.
 - Потом? - Спросил я.
 - Конечно. Дикая страна была окраиной, но теперь она гораздо устойчивей, точно так же, как и земля, из которой ты пришел, раньше была дикой страной, но потом все необычное там уничтожили. У бога достаточно терпения, я думаю, но когда-нибудь и оно кончится.
 - У бога? - С сомнением спросил я. - Нам всегда говорили, что в окраинах правит дьявол.
 Он отрицательно покачал головой.
 - Это неверно, парень. Это в твоей земле бродит дьявол и следит за своим хозяйством. Как они высокомерны - ваши люди. Правильный облик и все такое… Хотят быть как древние люди. Наказание ничему не научило их.
 - Древние люди тоже думали, что они достигли вершины. Они считали, что знают, каким путем идти к высшей власти над миром. Все что нужно, как считали они, это сохранить достигнутое и держать его крепче. Тогда все будет хорошо. Они считали свою жизнь более цивилизованной, чем может сотворить господь.
 Он покачал головой.
 - Их мир не был совершенным. Он не мог быть таким. Они не были последним словом бога, как они думали - у бога вообще не может быть последнего слова. Если он скажет свое последнее слово, то он умрет. Но он не умрет никогда. Он изменяется и растет, как все живое. И вот, когда они достигли наивысшего пункта и пытались закрепить его, превратив его в вечность, тогда они выполнили свою задачу. Бог послал Наказание, чтобы напомнить им, что жизнь изменчива. Он увидел, что жизнь идет не так, как он предначертал, и он перетасовал колоду, чтобы в следующий раз сделать более удачный расклад.
 Он немного задумчиво помолчал, а потом продолжал:
 - Может, он недостаточно тасовал. Те же самые результаты появляются во многих местах. Например, в той части, откуда вы пришли. Они остаются все теми же, и по-прежнему считают себя последним словом господа, все также стараются закрепить норму и достичь того уровня, который вызвал Наказание. Однажды он устанет от них, поймет, что они не усвоили его урока, и пошлет новое Наказание.
 - О! - Сказал я неопределенно.
 «Просто удивительно, - подумал я, - как много людей имеют точные сведения о планах господа».
 Человек не был удовлетворен сказанным. Он указал рукой на отклонившиеся ландшафты вокруг нас, и я вдруг увидел, в чем его ненормальность. На его правой руке не хватало трех пальцев.
 - Однажды, - заявил он, - все здесь изменится. Все будет новым. Новые сорта растений, новые виды животных. Наказание было хорошим толчком новому пути.
 - Но там, где вырастают обычные урожаи и животные, люди стремятся уничтожить отклонения, - заметил я.
 - Они пытаются сделать это и думают, что это им удается, - согласился он. - Они стараются придерживаться нормы древних людей, но получается ли у них это? Может ли у них получиться?
 - Откуда они знают, что их урожаи, фрукты и животные те же самые? Разве не бывает споров? Разве не бывает так, что измененное растение дает больший урожай? Разве гибридный сорт не более вынослив, гибридная порода не дает больше молока и мяса? Конечно, они могут уничтожать заметные отклонения, но уверен ли ты, что древние люди узнали бы теперешние породы? Я не уверен. Остановить это нельзя. Можно уничтожить отклонения, можно замедлить процесс, можно вообще искоренить отклонения в своем районе, но где-нибудь в другом месте они опять появятся. Только посмотри на этих лошадей.
 - Они одобрены правительством, - сказал я.
 - Конечно, об этом я и говорю, - сказал он.
 - Но если это происходит везде, то я не понимаю, зачем новое Наказание?
 - Для других форм жизни это все справедливо, но не для людей. Ваши люди мешают каждому изменению, они закрывают путь к совершенствованию, так как считают себя совершенными. Они так думают - они и только они имеют правильный облик, но если это так, если у них правильный облик, то они сами должны быть богами. А будучи богами, они считают себя вправе указывать: до сих пор, и не больше! Это их великий грех, они хотят подавить жизнь, ее развитие.
 Он произнес это с таким выражением, что я понял - передо мной новая религия. Я решил перевести разговор в новое, более практичное русло, спросив, почему нас захватили в плен.
 Он не очень был уверен в этом, но сказал, что так всегда поступают с незнакомцами в окраинах.
 Я обдумал его слова и снова вступил в контакт с Майклом.
 - Что мы должны рассказать им? - Спросил я. - Я думаю, что нас подвергнут допросу. Когда они увидят, что внешне мы нормальные, нам придется как-то объяснить свое бегство.
 - Лучше рассказать им правду, только не всю. Говорить все то же, что говорили Салли и Кэтрин. Этого им будет достаточно, - предложил он.
 - Хорошо, - согласился я. - Ты поняла нас? - Спросил я Петру. - Ты скажешь им, что можешь посылать мысленные картинки только Розалинде и мне. Ничего о Майкле, ничего о людях с Сейлон.
 - Люди с Сейлон идут к нам на помощь, они уже не так далеко, как раньше, - ответила Петра мысленно.
 Майкл принял это скептически.
 - Звучит хорошо, если только они помогут. Но не упоминай их.
 - Ладно, - согласилась Петра.
 Мы обсудили, стоит ли говорить нашим стражникам о том, что может быть преследование, и решили, что это не повредит.
 Человек на второй лошади не проявил при этом удивления.
 - Отлично, это нас устраивает, - сказал он. Но больше ничего не объяснил, и мы продолжали путь.
 Петра вновь начала разговор со своей незнакомкой, и теперь не было сомнений, что расстояние между нами уменьшилось. Ей не нужно было использовать свою оглушающую силу, а я впервые, напрягая мозг, смог уловить чужую мысль. Розалинда тоже услышала ее. Она задала вопрос так громко, как только смогла. Незнакомка увеличила силу своей мысли, и мы ясно услышали ее. Она сказала, что рада установить контакт, и хочет знать больше, чем смогла рассказать Петра.
 Розалинда объяснила, как смогла наше положение, и сказала, что пока непосредственной опасности для нас нет
 - Будьте осторожны, - ответила незнакомка. - Соглашайтесь со всем, что вам скажут, и выигрывайте время. Опасайтесь своих собственных соплеменников. Некоторые отклонившиеся племена ненавидят проявления нормальности. Вам не принесет вреда преувеличение ваших отклонений от соплеменников. Единственное важное дело - это охрана девочки. Обеспечьте ей безопасность любой ценой. Мы никогда не встречались с такой силой передачи в таком юном возрасте. Как ее зовут?
 Розалинда передала мысленные образы букв имени Петры, потом спросила:
 - Но кто вы? Что такое - Сейлон?
 - Мы новые люди, как и вы. Люди, которые могут мыслить вместе. Мы строим новый мир, отличный от мира древних людей и от мира дикарей.
 - Тот сорт людей, который угоден богу? - Спросил я, чувствуя себя на знакомой почве.
 - Об этом я ничего не знаю. Да и кто может знать? Но мы знаем, что можно построить лучший мир, чем был у древних людей. Они были лишь изобретательными полулюдьми. Немного более развитыми, чем дикари, изолированными друг от друга, способными общаться лишь грубыми, неуклюжими словами. Часто они еще больше отделялись друг от друга разными языками, разными религиями. Чувства они иногда могли передать и ощутить, но мыслить коллективно никогда. Они были индивидуалистами. Пока они жили в примитивных условиях, все было в порядке, как у животных, но чем сложнее они организовывали свой мир, тем меньше могли им управлять. У них не было согласия. В небольших объединениях они могли достигнуть единодушия, но в больших - только враждебности. Часто единодушие в директивном порядке навязывалось высокопоставленными руководителями. Всюду трубилось о единодушии, и тем самым только уничтожались последние крохи единодушия и согласия. Древние люди жадно стремились к новому, но не могли справиться с тем, чего достигали. Они создавали сплошные проблемы и затуманивали себе голову ложной верой. У них не было подлинного общества. Не было подлинного взаимопонимания. Они в лучшем случае были высшими животными, не более.
 Они никогда не добились бы успеха. Даже если бы они не обрушили на себя Наказание, то они все равно уничтожили бы себя, размножаясь беззаботно, как животные. Они обрушили бы на себя голод, нищету, варварство, развивая свои догматические программы преобразований и повышения благополучия. Так или иначе - они были обречены, как несовершенная порода.
 Мы же, новые люди, живем по законам великих учителей - Банева и Кандида. Сейчас время возрождения Земли. Проблем и неясностей у нас очень много. Но мы верим, что пророчества, принесенные Кандидом, сбудутся. А для их реализации необходимы люди с нашими способностями. Это главное условие Кандида и Банева. Об этом я вам как-нибудь расскажу подробнее. В настоящее время наше общество разделилось на две больших группы - на «Общество братьев Банева» и «Общество братьев Кандида». Главная цель у обоих обществ одна - возродить могущество земной цивилизации, а вот способы достижения этой цели разные. Отсюда и деление. Но оба общества не только не конкурируют друг с другом, а помогают друг другу, хотя представители каждого твердо верят в правильность именно своего пути.
 Общество братьев Банева готовит отлет людей с Земли в звездолете огромных размеров на поиск планеты, похожей на Землю, но которую еще не посещали странники. Члены этого общества считают, что нашу Землю уже не возродить, и, согласно учению Банева, необходимо создать в звездолете прообраз земных условий, найти новую Землю, освоить ее и ждать появления странников. А с их появлением действовать по основным заветам Банева, что позволит подчинить Странников и получить доступ к самым сокровенным тайнам вселенной. Иначе люди будут «издыхать от страха в ожидании бедствий, грядущих на вселенную».
 Общество братьев Кандида стремится возродить старую Землю и построить общество согласно манускриптам Кандида. Это требует от нас, я вхожу в это общество, много усилий, а имеющиеся в нашем распоряжении ресурсы пока очень невелики, так как почти всю технику мы отдали последователям Банева. Но им без этого совершенно невозможно воплощать свою идею. В свою очередь они тоже много помогают нам, так что обделенными мы себя назвать не можем, да и первые результаты обнадеживают.
 Однако постройка большого звездолета все же движется более успешно, чем возрождение Земли, но ведь «Обществу братьев Банева» предстоит еще полет и освоение новой планеты. Это выравнивает шансы обоих направлений.
 В дальнейшем, о чем имеется твердая договоренность, то общество, которое первым достигнет поставленной цели, будет помогать отстающему, а отстающее, в свою очередь, примет помощь без ложной гордости. Если оба общества достигнут цели практически одновременно, произойдет воссоединение.
 Что касается учений Кандида и Банева, то они единодушны только в одном положении. Для достижения цели, поставленной каждым учением, нужны люди с «проснувшимися способностями». Такие, как вы. Мы ищем их всюду, без них достижение цели невозможно. Именно им сейчас и потом, сознательно или неосознанно, суждено разрешить все критические ситуации, которые возникнут на пути возрождения.
 Найденные нами люди с «проснувшимися способностями» сами решают, в какое общество им вступить. Представители обоих обществ говорят с ними, подробно разъясняя свои планы и идеи, но ни к чему не принуждают. А потом новые члены нашего общества сообщают о своем решении. Это предстоит и вам, поэтому я не буду рассказывать о наших идеях подробно, всему свое время.
 Что касается людей без наших способностей, а также тех, кого вы называете мутантами, то они ни в чем не ограничены и также входят в какое-то наше общество. В основном они примыкают к «Обществу братьев Банева», потому что им тяжело видеть свою неполноценность, а путешествие к новым мирам может помочь им найти свое новое лицо.
 В плане поиска новых людей, которые могут внести свою лепту в великое дело, «Общество братьев Кандида» проявляет повышенную активность. Например, мы соорудили памятники в дурных землях и около них, куда поместили копии давних преданий и другие вещи, которые должны помочь тем, кто их найдет, в выборе своего пути, и рассказать про историю и судьбу Земли.
 Я тут же вспомнил о последней моей беседе с дядей Акселем и о его книгах. Теперь мне стало ясно, откуда это все бралось. Жалко только, что никто не подозревал об истинных хозяевах этих книг. Тогда многое бы могло пойти иначе. А может, кое-кто и знал? Может быть, именно это знание так тщательно уничтожалось и преследовалось церковью? Кроме того, я понял, что жители Сейлона не очень низкого мнения о себе. Человеку моего воспитания трудно было принять такую непочтительность к древним людям. Пока я осваивался с этим новым взглядом, Розалинда спросила:
 - А вы? Как произошли вы? Откуда появились эти ваши идеи?
 - Нашим предкам повезло. Они жили на острове. Они не избежали Наказания и его последствий, они ощущаются у нас даже теперь, но, тем не менее, Наказание в наших местах было меньше, чем в других районах. Однако наши предки были все же отброшены в варварство. Затем постепенно стала появляться порода людей, способных мыслить вместе. Со временем те, кто умел это делать лучше, разыскивали тех, кто мыслил хуже, и стали им помогать. Естественно, что люди, мыслившие вместе, переженились между собой, и порода все более и более совершенствовалась.
 Позже они обнаружили производителей мысленных образов в других местах. Когда это произошло, наши предки поняли, что им повезло - даже в тех местах, где физические отклонения считались делом обычным, лица, посылавшие мысленные образы, преследовались.
 Долгое время ничем нельзя было помочь этим людям. Некоторые из них пытались добраться до Сейлона, и иногда им это удавалось, а потом, когда у нас вновь появились машины, мы стали обеспечивать таким людям безопасность. Что же касается развития наших идей, то об этом я уже немного рассказала чуть раньше, может быть, еще расскажу, когда будет время, но основное вам сообщат, когда вы попадете к нам. Отмечу только, что нашим предкам повезло и в том, что истину о назначении человечества, пути к достижению цели и месте людей с «проснувшимися способностями» в борьбе за достижение цели они узнали очень давно и из верных рук, непосредственно от великих учителей. Это позволило нашим предкам правильно оценить обстановку, возникшую после Наказания, и не терять времени и силы на примитивные религиозные обряды и жизнеустройство. Поэтому мы, в отличие от всех остальных сообществ, возникших на Земле после Наказания, не преследовали производителей мысленных образов, а собирали и охраняли их, насколько позволяли силы. Мы и теперь пытаемся установить любой возможный контакт, но никогда это не удавалось сделать на таком большом расстоянии. Мне все еще трудно слышать вас. После будет легче, но сейчас я должна кончать. Смотрите за девочкой, она уникальна и очень важна. Защитите ее любыми средствами.
 Мысль ее ослабела и совсем исчезла.
 Вступила Петра. Хотя она и не могла понять всего, но последнее она поняла хорошо.
 - Это обо мне, - заявила она самодовольно и с совершенно излишней энергией.
 Мы пошатнулись и закрыли мозги.
 - Берегись, нехорошая и самонадеянная девчонка. Мы еще встретимся с Волосатым Джеком, - сказала ей Розалинда. - Майкл, - добавила она, - ты все слышал?
 - Да, - ответил Майкл. - Очень удивительно. Но я не вижу способа, при помощи которого им удастся добраться сюда вовремя.
 Гигантские лошади продолжали свой нелегкий путь. Окружающий ландшафт по-прежнему тревожил и волновал меня, привыкшего к постоянству форм. Некоторые деревья были так же фантастичны, как и растения на юге, о которых говорил дядя Аксель. Кроме того, не встречалось практически ни одного знакомого растения. Сплошная путаница, когда все нелепо смешано, и непонятно, что возникло как отклонение, и что как гибрид. Было облегчением выехать на открытую местность, хотя и здесь кусты были незнакомы, а трава выглядела очень странной.
 Мы остановились, чтобы поесть и попить, и через полчаса были снова в пути. Через два часа, миновав несколько заросших лесом участков, мы выехали к пересекавшей наш путь реке. С нашей стороны берег круто спускался к воде, а с противоположной возвышалась линия высоких красноватых скал.
 Мы повернули выше по течению, двигаясь по верху берега. Через четверть мили показался перекат, пригодный для лошадей. Рядом стояло дерево, похожее на отклонившуюся грушу с ветвями собранными в пучок на вершине. Мы наискосок пересекли реку вброд, направляясь к щели в скалах на противоположном берегу. Добравшись до скал, мы въехали в расщелину, такую узкую, что местами корзины задевали за стены: мы едва протиснулись. Длина расщелины была не более ста ярдов, затем дорога распрямилась и стала подниматься в гору.
 Там, где дорога поднялась почти до уровня окружающей местности, стояли семь или восемь человек с луками в руках. Они удивленно глядели на гигантских лошадей. Мы остановились рядом с ними.
 Один из охранников повернулся ко мне.
 - А ну, слезай, парень, - сказал он.
 Петра и Розалинда тоже слезли с первой лошади. Когда я спустился, всадник дернул повод, и лошади двинулись дальше. Петра нервно схватила меня за руку, но все эти оборванные, несчастные люди больше интересовались нашими лошадьми, чем нами. В их внешности не было ничего страшного. Один держал лук шестью пальцами. У другого голова напоминала круглое коричневое яйцо - она была совершенно безволоса. У третьего были необычно большие ступни и ладони. Неправильности остальных, очевидно, были скрыты под лохмотьями.
 Мы с Розалиндой испытывали чувство облегчения, не встретившись с чудовищными уродами, как ожидали. Петра также приободрилась, увидев, что никто из них не соответствует традиционному описанию Волосатого Джека. Когда лошади исчезли между деревьев, люди обратили свое внимание на нас. Потом несколько человек двинулись и велели следовать за ними, остальные остались стоять на месте.
 Хорошая утоптанная дорога на протяжении нескольких ярдов шла через лес, а затем выходила на расчищенный участок. Справа шла стена из красноватых скал, не более сорока футов в высоту. Очевидно, это была обратная сторона скалистого берега, вся поверхность ее была испещрена отверстиями. К отверстиям вели грубые лестницы из ветвей.
 Поверхность стен у основания была усеяна множеством примитивных хижин и навесов. Возле них горело множество костров. Несколько оборванных мужчин и значительно большее количество неряшливо выглядевших женщин двигались вокруг костров.
 Наш путь пролегал среди навесов, мимо кучи мусора, пока мы, наконец, не подошли к самому большому навесу. Это было старое покрытие стога, захваченное, вероятно, в одном из набегов и привязанное к высоким столбам. В глубине под навесом сидел на табурете человек и смотрел, как мы приближаемся. Его лицо на мгновение повергло меня в панику - это было лицо отца. Но потом я вспомнил его - это был человек-паук. Я видел его пленником в Вакнуке, семь или восемь лет назад.
 Охранники толкнули нас вперед, и мы оказались перед ним. Он посмотрел на нас троих. Его взгляд остановился на стройной фигуре Розалинды, и выражение его глаз мне не понравилось. Розалинде тоже. Затем он принялся разглядывать меня и кивнул головой, как будто был чем-то удовлетворен.
 - Помнишь меня? - Спросил он.
 - Да, - ответил я.
 Он отвел взгляд от меня и взглянул на кучу хижин, и затем снова на меня:
 - Не похоже на Вакнук, - сказал он.
 - Не похоже, - согласился я.
 Он помолчал, размышляя о чем-то, потом спросил:
 - Ты знаешь, кто я?
 - Думаю, что да.
 Он вопросительно поднял брови.
 - У моего отца был старший брат, - сказал я. - До трех или четырех лет он считался нормальным. Затем его удостоверение было уничтожено, а он куда-то сослан.
 Он медленно кивнул.
 - Но исчез не совсем обычно, - сказал он. - Мать любила его, и нянька тоже. Поэтому когда за ним пришли, то его уже не было. Об этом не стали говорить, историю замяли. Думали, что такое никогда не повторится.
 Он опять замолчал, потом добавил:
 - Старший сын. Наследник. Вакнук должен был принадлежать мне. Должен был, если бы не это. Он вытянул свои неправдоподобно длинные ноги, и некоторое время рассматривал их. Затем подобрал их и взглянул на меня: - знаешь ли ты, какой должна быть человеческая нога?
 - Нет.
 - И я не знаю. Но кое-кто в Риго знает. Они считают себя экспертами по правильному облику. Итак, нет Вакнука, и я вынужден жить как дикарь, среди дикарей. Ты старший сын?
 - Единственный, - ответил я. - Был младший, но…
 - Не получил удостоверения?
 Я кивнул.
 - А теперь ты тоже лишился Вакнука?
 - Это обстоятельство никогда меня не тревожило. Не думаю, чтобы я хотел унаследовать Вакнук. Во мне всегда жило ощущение опасности, предчувствие того, что однажды я вынужден, буду бежать. Я слишком долго жил в этом ожидании, чтобы испытывать чувство возмущения, как вы. Наоборот, я был бы рад оказаться в безопасности.
 Человеку-пауку это не понравилось. Он задумчиво посмотрел на меня.
 - У тебя не хватает мужества бороться за свои права? - Спросил он.
 - Это ваше право, значит, оно не может быть моим, - сказал я. - По-моему, я достаточно пожил скрываясь.
 - Мы все здесь живем, скрываясь, - сказал он.
 - Возможно, - сказал я. - Но вы можете оставаться сами собой. Вы не должны следить за собой все время, думать над каждым словом, прежде чем раскрыть рот.
 Он медленно кивнул.
 - Мы слышали о вас, - сказал он. - Но я не понимаю, почему они так встревожились из-за вас.
 - Мы думаем, - ответил я, - что тревожим их больше, чем простые отклонения, потому что нас трудно обнаружить. Вероятно, они подозревают, что нас гораздо больше, чем они обнаружили, и хотят нас поймать, чтобы узнать об остальных.
 - Более достаточная причина для погони есть? - Спросил он.
 Мне показалось, что Майкл послал мысль Розалинде, но так как следить за двумя разговорами я не мог, то предоставил Майкла Розалинде.
 - Итак, они явились в окраины за вами? - Не дождавшись моего ответа, спросил он. - Сколько их?
 - Не знаю, - сказал я, обдумывая, как вести себя дальше.
 - Из того, что я слышал, ясно, что вы должны каким-то путем узнавать об этом, - сказал он.
 Я подумал, что же именно он знает о нас, знает ли он о Майкле. Впрочем, это казалось невероятным. Слегка сузив глаза, он сказал:
 - Лучше не дурачить нас, парень. Они пришли за вами, значит это вы виновники наших беспокойств. Зачем нам думать, что случится с вами? Лучше выдать вас им.
 Петра поняла угрозу и испугалась.
 - Их больше ста человек, - сказала она.
 Он повернул к ней голову.
 - Значит, один из вас среди них, я так и думал, - отметил он и вновь кивнул. - Сто человек - это слишком много, чтобы ловить вас троих. Слишком много… Думаю… - Он вновь повернулся ко мне. - Ходили слухи о предстоящих набегах из окраин?
 - Да, - ответил я.
 Он ухмыльнулся.
 - Вон оно что. Они решили перехватить инициативу и напасть на нас. Ну, а одновременно хотят захватить и вас, и они, естественно, пойдут по вашему следу. Как далеко они теперь?
 Я на некоторое время отключился от беседы и узнал у Майкла, что вчерашний отряд отошел всего на несколько миль от того места, где к нему присоединилась та группа, что обстреляла нас и напугала гигантских лошадей. Трудно было точно обрисовать эту диспозицию человеку, сидящему передо мной, но он все выслушал спокойно и не казался встревоженным.
 - Твой отец с ними? - Спросил он.
 Этот вопрос я не хотел задавать Майклу, не задал раньше, не хотел задавать и теперь. Я просто помолчал немного, а потом ответил:
 - Нет.
 Углом глаза я заметил напряжение Петры и понял, что Розалинда ругает ее.
 - Жаль, - сказал человек-паук. - Я надеялся, что когда-нибудь встречусь с твоим отцом в равных условиях. Из того, что я слышал о нем, я понял, что он должен быть в отряде. Может, он не такой уж фанатичный защитник правильного облика, как о нем говорят? - Он продолжал смотреть на меня также пронзительно.
 Я почувствовал поддержку Розалинды. Она поняла, почему я не задал этого вопроса Майклу.
 Затем, совершенно неожиданно, этот человек оставил меня и перенес свое внимание на Розалинду. Она молча смотрела на него. В течение долгих секунд она стояла, выпрямившись, и отвечала ему холодным равнодушным взглядом. Затем, к моему удивлению, она отступила и отвела свой взгляд, а потом покраснела. Он слегка улыбнулся… Но он ошибался. Это не было капитуляцией перед более сильным характером, как он считал. Это были отвращение и ужас, которые пробили защиту Розалинды. Я взглянул на него через мозг Розалинды. Он был отвратителен и ужасен. И чувства, которые испытывала Розалинда, не были страхом женщины перед мужчиной, это был ужас ребенка перед чудовищем. Петра тоже уловила этот ужас и вскрикнула.
 Я прыгнул на него, опрокинул табуретку и бросил наземь человека-паука. Два человека, стоявшие за нами, бросились на меня, но прежде, чем они смогли схватить меня, я нанес ему страшный удар.
 Однако человек-паук перенес его довольно легко. Он сел, и некоторое время тер подбородок. Затем угрюмо улыбнулся мне, но без особого удивления.
 - Тебе надо кое-что растолковать, - сказал он и поднялся на свои невероятно длинные ноги. - Ты видел здесь не так уж много женщин, не так ли? Взгляни на них внимательнее, тогда поймешь. Может, ты тогда лучше поймешь. Потому что только эта может иметь детей. А я уже давно хочу иметь детей, хотя бы для того, чтобы унаследовать то, чем владею, - он вновь угрюмо ухмыльнулся. - Лучше примирись с этим, парень. Будь разумным человеком. Второго шанса я тебе не дам.
 Он перевел взгляд на держащих меня людей.
 - Выведите его, - сказал он. - И если он не поймет, что значит остаться здесь, то научите его.
 Двое вывели меня наружу. В конце расчищенной площадки один подтолкнул меня башмаком.
 - Иди сюда, - сказал он.
 Я остановился и повернулся к нему. Один из этих людей направил на меня лук со стрелой. Кивком головы он велел мне идти. Я прошел несколько ярдов, и нас скрыли деревья.
 Этого они и ждали. Они не стали стрелять в меня, а просто избили и бросили на землю. Помню, что я летел по воздуху, но не помню, как приземлился…




 ГЛАВА 15


 Меня куда-то тащили. Я чувствовал чьи-то руки на своих плечах. Маленькие ветви царапали меня по лицу.
 - Тс-с-с-с! - Прошептал рядом со мной чей-то голос.
 - Одну минутку, сейчас я приду в себя, - прошептал я в ответ.
 Меня перестали тащить. Я лежал ничком, но потом перевернулся. Женщина, молодая женщина, сидела рядом со мной на корточках и смотрела на меня.
 Солнце опускалось, и над деревьями стояла полутьма. Я не мог хорошенько рассмотреть ее. Можно было заметить, что темные волосы этой женщины свисали по обеим сторонам ее загорелого лица, а черные глаза внимательно рассматривали меня. Платье ее было неописуемо красного цвета, оно было покрыто пятнами, а корсаж разорван. У него не было рукавов, но больше всего меня поразило то, что на нем не было креста. До сих пор я никогда не видел женщин без нашитого на платье креста. Это выглядело странно, почти неприлично. Несколько секунд мы смотрели друг другу в лицо.
 - Ты не узнаешь меня, Дэвид, - печально сказала она.
 До сих пор я ее действительно не узнавал. Но когда она сказала «Дэвид» - я ее вспомнил.
 - Софи, - сказал я. - О, Софи!
 Она улыбнулась.
 - Дорогой Дэвид, - сказала она. - Они тебя крепко побили?
 Я попытался подвигать руками и ногами. Они одеревенели и болели во многих местах, также как и все тело, а также голова. Я чувствовал, что у меня на щеке запеклась кровь, но в целом я, по-видимому, легко отделался. Серьезных повреждений не было. Я попытался встать, но она взяла меня за руку.
 - Нет. Еще не время. Подожди, пока стемнеет, - она продолжала глядеть на меня. - Я видела, как вас привели. Тебя, маленькую девочку и взрослую девушку. Кто она, Дэвид?
 Этот вопрос окончательно привел меня в себя. Я вспомнил о Розалинде и Петре и попытался вступить с ними в контакт. Никакого ответа. Майкл уловил мой страх и постарался успокоить.
 - Слава богу! Мы очень волновались за тебя. Спокойнее, они в порядке, только устали и, очевидно, теперь спят.
 - Розалинда?
 - Все в порядке, я же сказал уже об этом. Что случилось с тобой?
 Я рассказал ему. Это продолжалось несколько секунд, но они показались Софи очень долгими.
 - Кто она, Дэвид? - Повторила Софи.
 Я объяснил, что Розалинда моя двоюродная сестра. Софи выслушала и медленно кивнула.
 - Он хочет взять ее себе? - Спросила она.
 - Он так сказал, - угрюмо ответил я.
 - Она сможет рожать ему детей? - Продолжала она.
 - Чем ты можешь мне помочь? - Спросил я.
 - Значит, ты ее любишь, - продолжала она.
 Опять слова… Когда думаешь вместе, когда мысль принадлежит не только тебе, когда не остаешься в одиночестве, как все остальные люди, когда ты и она смотрите на мир одними глазами, любите одним сердцем, радуетесь одной радостью, когда бывают мгновения полного слияния, и ничто не разделяет вас, пусть даже тела ваши отделены друг от друга большим расстоянием… Когда ощутишь все это, тогда поймешь, как грубы слова.
 - Мы любим, друг друга, - сказал я.
 Софи кивнула. Она подобрала своими коричневыми пальчиками две веточки и переложила их. Потом сказала:
 - Он ушел к воюющим. Она теперь в безопасности.
 - Она спит, - сказал я. - Они обе спят.
 Она удивленно взглянула на меня.
 - Откуда ты знаешь?
 Я кратко объяснил ей все как мог. Она продолжала перекладывать прутики и слушать. Потом опять кивнула.
 - Я помню. Мама говорила мне что-то такое. Как будто ты понимал ее раньше, чем она начинала говорить. Это то самое?
 - Вероятно. Я думаю, что у твоей матери это было в зародыше, и она сама об этом не знала.
 - Должно быть, интересно обладать такой способностью, - задумчиво сказала она. – Как будто внутри тебя много глаз.
 - Что-то вроде этого, - согласился я. - Это трудно объяснить. Но это не всегда только приятно. Иногда это причиняет боль.
 - Любой вид отклонения причиняет боль, - сказала она, продолжая сидеть на корточках. Затем она замолчала, опустила глаза и стала глядеть на прутик.
 Потом сказала:
 - Если она будет рожать ему детей, то я ему буду больше не нужна.
 Света было достаточно, чтобы я увидел краску на ее щеках.
 - Софи, дорогая, ты любишь его, этого человека-паука?
 - О, не называй его так, пожалуйста… Его зовут Гордон. Он добр со мной, Дэвид. Он заботится обо мне. Ты здесь лишком недолго, чтобы понять, что это значит. Ты никогда не испытывал одиночества. Ты не можешь понять этой ужасной пустоты, которая здесь окружает человека. Я бы с радостью рожала ему детей, если бы смогла… Я… О, почему они так со мной поступили? Почему они не убили меня? Это было бы милосерднее…
 Она сидела молча. Слезы выкатывались из закрытых глаз и бежали по щекам. Я взял ее за руку.
 Мне вспомнилось: мужчина, обхвативший рукой женщину, маленькая фигурка на спине лошади, машущая мне рукой, пока ее не скрывают деревья. Поцелуй на моей щеке, и локон, перевязанный желтой лентой в моей руке.
 Я смотрел на нее сейчас, и сердце мое болело.
 - Софи, - сказал я, - Софи, дорогая, этого не произойдет. Ты поняла? Этого не может произойти. Розалинда никогда не допустит этого. Я знаю.
 Она посмотрела на меня сквозь слезы.
 - Ты не можешь знать этого о другом человеке. Ты стараешься только…
 - Нет, Софи, я знаю… Мы с тобой можем знать друг о друге очень мало. Но с Розалиндой все не так. Когда думаешь вместе, тогда знаешь о человеке все…
 Она недоверчиво посмотрела на меня.
 - Это правда? Но я не понимаю…
 - Ты и не можешь понять. Но это правда. Я чувствую то, что чувствует она при виде этого человека… При виде Гордона.
 Она продолжала с сомнением смотреть на меня.
 - Ты знаешь, о чем я думаю? - Спросила она с беспокойством.
 - Не больше, чем ты говоришь, - уверил я ее. - Это вовсе не подслушивание. Можно мысленно говорить человеку, о чем ты думаешь, а можно и не говорить.
 Ей объяснять было труднее, чем дяде Акселю, но я попытался. Через некоторое время я заметил, что стало темно, и я с трудом различаю фигуру Софи. Я прервал объяснения.
 - Сейчас достаточно темно?
 - Да. Но нужно идти осторожно. Ты можешь идти? Нам недалеко.
 Я встал, ощущая боль во всем теле, но идти я мог. Она, казалось, видела в темноте лучше меня и, взяв меня за руку, повела куда-то. Мы укрывались за деревьями, но я видел слева от себя огни и понял, что мы огибаем лагерь. Мы обошли его по кругу и добрались до нижней скалы, ограждавшей лагерь с северо-запада, потом в тени этой скалы прошли около пятидесяти ярдов вдоль ее основания. Здесь она остановилась и вложила мне в руку конец одной из висящих веревочных лестниц, которые я видел на скале раньше.
 - Следуй за мной, - прошептала она и начала подниматься.
 Я осторожно полез за ней и очутился на выступе скалы. Здесь лестница кончалась. Софи протянула мне руку и помогла взобраться.
 - Садись, - сказала она.
 Светлое пятно, через которое я прошел, исчезло. Она двигалась где-то около меня, что-то разыскивая. Затем я увидел искры, как от удара кремня. Софи раздула искры и зажгла две свечи. Они были короткие и толстые, горели дымным пламенем и отвратительно пахли. Но они позволили мне осмотреться.
 Я находился в пещере примерно пятидесяти футов глубины, вырубленной в песчаной скале. Вход был завешен шкурой. В одном из дальних углов в потолке была щель, из которой капала вода.
 Каждую секунду слышался звук падения капли. Вода капала в деревянное ведро и стекала в желобок, проходивший вдоль пещеры до самого выхода. В дальнем углу лежала охапка маленьких веток, покрытых шкурами и изорванными одеялами… Здесь было несколько кружек и другая утварь. Закопченный очаг с отверстием для отвода дыма. Рукояти нескольких ножей и другой инструмент был виден в одной из ниш. Копье, лук, кожаный колчан с дюжиной стрел лежали рядом с кроватью. Больше ничего не было.
 Я вспомнил кухню в доме Вендеров. Чистая, уютная комната, выглядевшая так из-за отсутствия текстов на стенах. А здесь свечи мерцали, посылая вверх струйки дыма, и воняли.
 Софи погрузила чашку в ведро, выбрала сравнительно чистую воду и подошла ко мне. Она смыла кровь с моего лица и волос и осмотрела ссадины.
 - Только царапины, - сказала она с облегчением. - Не глубокие.
 Я вымыл руки в чашке. Она выплеснула воду в желобок, вымыла чашку и поставила на место.
 - Ты голоден, Дэвид? - Спросила она меня.
 - Очень, - ответил я. Весь прошлый день я почти не ел, если не считать завтрака во время поездки.
 - Подожди меня, я скоро, - сказала она и исчезла за шкурой.
 Я сидел, глядя на шевелящиеся на стене тени, слушая кап-кап-кап воды. Вероятно, говорил я себе, и это роскошь в окраинах. Чтобы избежать одиночества и вида окружающей нищеты, я обратился к Майклу с вопросом:
 - Где вы сейчас. Что происходит? - Спросил я его.
 - Мы остановились на ночь. Слишком опасно идти дальше в темноте, - он постарался показать мне это место. - Мы весь день двигались медленно. Они знают свои земли, эти люди окраин. Мы все время ожидали в пути засаду, но нас тревожили только отдельными выстрелами. Тем не менее, у нас трое убитых и семеро раненных.
 - Но вы пойдете дальше?
 - Да. Считается, что у нас здесь достаточно сил, чтобы отучить людей окраин от набегов, хотя бы на некоторое время. Кроме того, они очень хотят схватить вас троих… Говорят, что нас не меньше дюжины, а может, и больше разбросано по Вакнуку и в соседних районах. Вас хотят привести обратно, чтобы вы указали всех.
 Он немного подождал, а потом продолжал снова, беспокойно и печально:
 - Я боюсь, я очень боюсь, Дэвид, что теперь из нас там осталась только Рэчел.
 - Одна?
 - Да. Она говорила со мной, слышно было плохо, она была на пределе моего восприятия. Она сказала, что что-то случилось с Марком.
 - Его схватили?
 - Нет. Она считает, что нет. Он бы дал ей знать. Просто он замолчал и молчит уже двадцать четыре часа.
 - Возможно, несчастный случай. Вспомни Уолтера Брента, мальчика, убитого деревом. Он тоже замолчал внезапно.
 - Может быть. Рэчел не знает. Она испугана - это оставляет ее совершенно одну. Она была на пределе слышимости, да и я тоже. Еще две-три мили, и мы не услышим друг друга.
 - Странно, что я не слышал тебя во время этого разговора, - сказал я.
 - Возможно, ты был тогда без сознания, - предположил он.
 - Когда Петра проснется, она сможет связаться с Рэчел, - напомнил я. - Кажется, для нее нет пределов.
 - Да, конечно. Я забыл про это, - согласился он. - Это немного поможет Рэчел.
 Через несколько минут из-за занавески появилась рука, державшая деревянную чашку, а затем появилась и сама Софи и протянула чашку мне. Она поправила фитили свеч и села на шкуру неизвестного мне животного. Так она сидела все время, пока я ел деревянной ложкой. Это было странное блюдо. Оно состояло из различных растений, нарезанного кубиками мяса и раскрошенных сухарей, но в целом было вкусным. Я съел почти все, как вдруг почувствовал толчок в мозгу, и ложка выпала у меня из рук, залив содержимым всю рубашку. Это проснулась Петра.
 Я мгновенно послал ей мысль. Она сразу же перескочила от отчаяния к радости, сохранив тот же по силе уровень передачи. Чувство это было приятным, но причиняло боль. Она, очевидно, разбудила Розалинду, так как сквозь мысли Петры пробивались неясные мысли Розалинды, недоуменные вопросы Майкла и беспокойные протесты подруги Петры на Цейлон.
 Вскоре Петра немного успокоилась, и все вздохнули с облегчением.
 - Она в безопасности? Что за грохот и свист? - Спросил Майкл.
 - Мы думали, что Дэвид мертв. Мы думали, что его убили, - сказала Петра, стараясь уменьшить силу своей мысли.
 Теперь я смог уловить мысли Розалинды. Я был ими смущен, поставлен в тупик, осчастливлен и огорчен одновременно. Я не смог передать в ответ ничего ясного, хотя и попытался. Конец всему этому положил Майкл.
 - Когда вы двое сможете отделиться друг от друга, можно будет обсудить другие вопросы. А обсудить есть что, - он помолчал. - Какое сейчас положение?
 Мы рассказали. Розалинда и Петра находились все еще под навесом, где я их оставил. Человек-паук ушел, и оставили их под охраной огромного розовоглазого и беловолосого человека. Я объяснил свое положение.
 - Хорошо, - сказал Майкл, - вы говорите, что человек-паук обладает властью, и пошел к тем, кто воюет. Вы не знаете, намерен ли он присоединиться к тем, кто воюет, или просто хочет посмотреть, что происходит. От этого зависит, когда он вернется.
 - Нет, не знаю, - подтвердил я.
 Внезапно заговорила Розалинда. Она была близка к истерике. Я никогда не видел ее такой.
 - Я боюсь его. Он отличен от всех, кого мы знаем. Он жесток, как зверь. Если он попробует взять меня, я убью себя…
 Майкл оборвал ее, охлаждая ее возбуждение ледяным тоном.
 - Ничего глупее ты не могла придумать? Убей его, если понадобится.
 И тут он, до предела усилив свою мысль, обратился к подруге Петры:
 - Вы все еще думаете, что сможете добраться до нас?
 Ответ донесся все еще с большого расстояния, но без особых усилий. Это было уверенное «да».
 - Когда? - Спросил Майкл.
 - Не более чем через семнадцать часов с этого момента, - сказала она так уверенно, что скептицизм Майкла уменьшился. Он впервые признал возможность помощи со стороны Цейлона.
 - Значит, вопрос в том, как уберечься в течение этих семнадцати часов.
 - Подождите минутку, - сказал я им.
 Я взглянул на Софи. В тусклом свете свеч было видно, что она внимательно и слегка недоверчиво рассматривает меня.
 - Ты разговариваешь с этой девушкой?
 - И с моей сестрой. Они проснулись. Они под навесом, и охраняет их альбинос. Это странно.
 - Странно? - Переспросила она.
 - Ну, наверное, другой бы оставил их под охраной женщины…
 - Это окраина… - С горечью напомнила она.
 - Да… Понимаю… - Неловко ответил я. - Дело вот в чем. Есть ли возможность отсюда уйти до его возвращения? Мне кажется, что время для этого наступило. Потому что когда он вернется… - Я вздрогнул.
 Она отвернулась, и некоторое время смотрела на пламя свечи. Потом кивнула.
 - Да. Так будет лучше для нас всех. Да, я думаю, что смогу это сделать.
 - Сейчас же?
 Она вновь кивнула. Я взял копье, лежащее на постели, и взвесил его в руке. Оно было легкое, но хорошо уравновешенное. Софи взглянула на меня и покачала головой.
 - Ты останешься здесь, Дэвид, - сказала она.
 - Но… - Начал я.
 - Нет. Если они тебя увидят, то поднимется сильная тревога. А если под навес зайду я, то никто не удивится, даже если заметит меня.
 Это было разумно. Я положил копье.
 - Но сможешь ли ты?
 - Да, - твердо ответила она.
 Она встала, подошла к одной из ниш и достала нож.
 Широкое лезвие было чистым и свежим. Вероятно, это был кухонный нож, захваченный в одном из набегов. Она воткнула нож за пояс, оставив торчать только черную ручку. Потом повернулась и окинула меня долгим взглядом.
 - Дэвид…
 - Что? - Спросил я.
 - Ты можешь поговорить с ними? Пусть не шумят, что бы ни случилось. Скажи, чтобы они подготовили темную одежду и были готовы идти за мной. Можешь ты это передать им?
 - Да. Но я хочу, чтобы ты позволила мне…
 Она оборвала меня.
 - Нет, Дэвид. Это лишь увеличит риск. Ты не знаешь этого места.
 Она взяла свечку и отдернула занавеску. Одно мгновение я мог наблюдать ее силуэт на фоне темного выхода, а затем она исчезла. Я передал указания Розалинде и предупредил Петру, чтобы она молчала. После этого ничего не оставалось делать, как ждать, прислушиваясь к звукам, доносившимся снаружи.
 Долго так сидеть я не мог. Я подошел к окну и высунул голову. Несколько костров горело внизу, а вокруг них в отсветах пламени двигались люди. Доносился шум голосов, где-то недалеко крикнула большая птица, откуда-то издалека донесся рев зверя. Больше ничего.
 Я все ждал. Донесся бесформенный всплеск возбуждения от Петры. Но никто ничего не передал.
 Наконец донеслось «все в порядке» Розалинды, но в этом было что-то смущающее. Мне показалось неразумным отвлекать их сейчас вопросами.
 Я прислушался. Тревоги не было. Никаких изменений в смутном гуле голосов. Казалось, прошло много времени, прежде, чем я услышал хруст песка внизу, прямо подо мной. Скрипнула лестница под чьей-то тяжестью, и раздался голос Розалинды:
 - Ты здесь, Дэвид?
 - Да. Входи.
 На темном фоне отверстия появилась фигура, затем другая, меньшая, за ней третья. Отверстие тут же занавесили, и снова поставили свечи.
 Розалинда и Петра смотрели как зачарованные на Софи, пока она набирала чашкой воду из ведра и отмывала свои руки и лезвие ножа от крови.




 ГЛАВА 16


 Женщины изучали друг друга внимательно и настороженно. Глаза Софи обежали Розалинду, ее красновато-коричневое платье с нашитым крестом и на мгновение остановились на ее кожаных ботинках. Она взглянула на свои мягкие мокасины, потом на короткую, изодранную юбку. Во время этого осмотра она обнаружила на кофте новые пятна, которых не было полчаса назад. Без малейшего смущения, она сняла корсаж и обмакнула его в холодную воду. Розалинде она сказала:
 - Тебе нужно снять крест. И ей тоже, - добавила она, взглянув на Петру. Это вас выделяет. Мы, женщины окраин, считаем, что он не защитит нас. Мужчины тоже ненавидят его. Вот, - она достала из ниши маленький нож с острым лезвием и протянула его Розалинде.
 Розалинда неуверенно взяла нож. Она посмотрела на него, потом на крест. На любом ее платье всегда обязательно был коричневый крест. Софи следила за ней.
 - Я тоже носила когда-то крест, - сказала она. - Он мне не помог.
 Розалинда все также неуверенно посмотрела на меня. Я кивнул.
 - Крест в этих местах вовсе не свидетельство правильного облика. Скорее, он действительно опасен.
 Я посмотрел на Софи.
 - Верно, - подтвердила она. - Это будет выглядеть как вызов.
 Розалинда подняла нож и стала отпарывать стежок за стежком. Я посмотрел на Софи.
 - Что теперь? Не лучше ли нам уйти, пока темно?
 Софи, все еще полоскавшая свой корсаж, покачала головой.
 - Нет. Его могут обнаружить в любое время. Когда это произойдет - начнутся поиски. Они подумают, что это ты убил его, а потом вы втроем убежали в лес. Они никогда не догадаются искать вас здесь, но обыщут все вокруг.
 - Ты считаешь, что мы должны оставаться здесь? - Спросил я ее.
 Она кивнула.
 - На два, может, на три дня. Потом, когда поиски прекратятся, я выведу вас отсюда.
 Розалинда взглянула на нее задумчиво.
 - Почему ты это делаешь для нас? - Спросила она.
 Я мысленно объяснил ей все о Софи и о человеке-пауке гораздо быстрее, чем сделал бы это словами. Но это не удовлетворило Розалинду. И она, и Софи продолжали пристально смотреть друг на друга в мерцающем свете свеч. Софи с плеском опустила корсаж в воду. Медленно выпрямилась. Она нагнулась к Розалинде, пряди черных волос свисали между обнаженных грудей, глаза сузились.
 - Будь ты проклята, - сказала она.
 Розалинда напряглась, готовая отпрянуть назад. Я приподнялся, готовый прыгнуть между ними, если понадобится. Немая сцена длилась несколько секунд. Софи, заброшенная, полуодетая, в рваной юбке, опасно нависшая над Розалиндой, и Розалинда, в коричневом платье, с полуоторванным крестом, протянувшая вперед руку, с бронзовыми волосами, сверкающими в свете свеч, с изменившимся лицом и тревогой в глазах.
 Но вот кризис миновал, напряжение схлынуло. Ярость погасла в глазах Софи, но она все еще не двигалась. Рот ее скривился, и она задрожала. Резко и с горечью она повторила:
 - Будь ты проклята. Смейся надо мной, и пусть господь пошлет проклятье на твое красивое лицо. Смейся надо мной, потому что я его люблю, - она издала странный, судорожный смешок.
 Некоторое время она стояла, прижав руки и покачиваясь.
 Потом повернулась и упала на кровать.
 Мы молча смотрели на нее. Один мокасин у Софи свалился, и я мог видеть коричневую грязную ступню и линию шести пальцев. Я повернулся к Розалинде. Ее печальные и испуганные глаза встретились с моими. Инстинктивно она сделала движение к постели, но я покачал головой, и она отпрянула.
 Теперь единственными звуками в пещере были безнадежно-отчаянные рыдания Софи.
 Петра посмотрела на нас, потом на фигуру в постели, потом снова на нас. Когда никто из нас не двинулся, она решила проявить инициативу. Она пересекла комнату, склонилась над постелью и осторожно положила руку на темные волосы.
 - Не надо, - сказала она, - пожалуйста, не надо.
 Рыдания прекратились. Пауза. Затем коричневая рука обхватила плечи Петры. Рыдания начались вновь, но теперь уже не такие отчаянные… Они больше не разрывали сердце, но оно продолжало болеть.


* * *

 Я неохотно проснулся на каменном полу, чувствуя себя окоченевшим. И тут же уловил мысль Майкла:
 - Ты собираешься спать целый день?
 Я огляделся и увидел полосу дневного света под занавеской.
 - Который час? - Спросил я его.
 - Около восьми. Уже три часа, как рассвело, и у нас уже была схватка.
 - Что случилось? - Спросил я.
 - Мы обнаружили засаду, и послали ей во фланг отряд.
 Отряд столкнулся с резервом людей из окраин, который направлялся на помощь засаде. Они решили, что встретились с нашими главными силами. В результате они бежали, а у нас двое или трое убитых.
 - Значит, вы приближаетесь?
 - Да. Вероятно, они опять соберутся где-нибудь, но пока они отстали. Сейчас нет никакого сопротивления.
 Я объяснил ему наше положение и то, что мы не можем выбраться из пещеры при дневном свете. С другой стороны, если мы останемся, а лагерь будет захвачен, то его обыщут, и мы обязательно будем найдены.
 - Что слышно от подруги Петры из Цейлона? - Спросил Майкл. - Как вы думаете, мы можем рассчитывать на ее помощь?
 Сама незнакомка ответила несколько холодно:
 - Вы можете рассчитывать на нас.
 - А время не изменится? Вы не пробудете в пути дольше?
 - Спросил Майкл.
 - Нет, - заверила она нас. - Осталось уже примерно восемь с половиной часов, - тут нотки, несколько самодовольные до сих пор в ее мыслях, сменились ошеломлением, а потом испугом. - Под нами совершенно голая и мертвая земля. Мы видели раньше дурные земли, но не могли себе даже представить такого ужаса. Здесь полосы земли на многие мили покрыты как будто черным стеклом. Здесь нет ничего, абсолютно ничего, кроме этого стекла, похожего на застывший океан чернил… Потом пояс дурной земли, потом снова пояс стекла. Они все тянутся и тянутся. Что нам делать здесь? Как они могли допустить такое? Ничего удивительного, что никто из нас не бывал здесь раньше. Как будто находишься на краю земли у входа в ад. Здесь нет никакой надежды, никакой жизни… Но почему, почему, почему?.. Мы знаем, что силы богов были в руках детей. Но неужели это были сумасшедшие дети? Горы превратились в золу, а равнины в черное стекло. И так даже сейчас, через целое столетие! Это ужасно… Ужасно чудовищное безумие. Страшно подумать, что сошло с ума целое человечество. Если бы мы не знали, что вы на той стороне, то немедленно повернули бы обратно…
 Петра прервала ее, испустив волну отчаяния. Мы не знали, что она проснулась. Не знаю, много ли она слышала, но, очевидно, уловила последнюю мысль о возможном возвращении. Мне пришлось некоторое время успокаивать ее, и женщина из Цейлона лишь тогда смогла, в свою очередь, успокоить Петру. Тревога улеглась, и Петра стала слушать наш разговор.
 Я спросил у подруги Петры, зачем им так нужны люди с умением посылать мысленные образы, что они из-за них идут на такой риск, и в чем заключается подвиг Кандида.
 В ответ на мой вопрос и, видимо, под влиянием пейзажа, который она наблюдала, женщина стала рассказывать предание о подвиге Кандида:
 «В то давнее время Кандид жил в одной из деревень леса. Как он попал туда, и чем занимался раньше - нам не известно. Все началось с того, что рано утром одна женщина подняла соседей истошным криком - она обнаружила следы раздвоенных копыт, принадлежащих какому-то неведомому доселе, двуногому животному. Следы эти были четки и определенны. В каждом дворе устроили западню, и через некоторое время загадочный пришелец был пойман. Это произошло среди ночи, и Кандида разбудил доносившийся из соседнего двора жуткий плач, похожий на мычание молодого бычка. Когда он вышел посмотреть, что случилось, то толпа мужчин уже снимала чудовище с острых кольев, вбитых, по совету Кандида, в дно ямы, прикрытой сухими листьями. Чудовище к тому времени уже не мычало. Весило оно как добрый бык, хотя по величине не превосходило мальчика-подростка, из ран сочилась зеленая, вязкая кровь. Тело его было покрыто грубой, усеянной клещами, шерстью и струпьями. Убитый напоминал телом скорее не человека, а захиревшего ангела: у него были чистые и тонкие руки, сумрачные глаза, а на лопатках - две мозолистые культи, иссеченные рубцами - остатки мощных крыльев, которые, по-видимому, были чем-то обрублены. Труп подвесили за щиколотки к одному из деревьев на площади, чтобы все могли посмотреть, а когда он начал разлагаться, то сожгли на костре.
 Вскоре после этого пошел дождь из крошечных желтых цветов. Всю ночь они низвергались на деревню, подобно беззвучному ливню, засыпали все крыши, завалили двери, удушили людей, спавших под открытым небом. Нападало столько цветов, что поутру вся деревня была выстлана ими, как плотным ковром.
 И тогда Кандид сделал вывод, что деревня уничтожила своего хранителя и обречена. Поэтому он решился, собрал уцелевших жителей деревни и повел их в направлении того места, где когда-то потерял свою Наву.
 Однако местность со времени его первого похода изменилась. Они вышли из той части леса, где жили, прошли через желтую пустыню, где эхо повторяло мысли Кандида, добрались до высохшей реки и спустились по каменистому берегу до тропинки, ведущей в другую часть леса.
 В течение следующих десяти дней они совсем не видели солнечного света. Почва под ногами стала влажной и мягкой, как вулканический пепел, заросли с каждым шагом приобретали все более угрожающий вид, временами казалось, что мир навсегда утратил свою радость. В этом царстве сырости и безмолвия, похожем на рай до свершения первородного греха, ноги проваливались в глубокие ямы, наполненные чем-то маслянистым и дымящимся. Целую неделю они брели как сомнамбулы все вперед по мрачному миру скорби, озаряемые только мигающими огоньками светлячков. Пути обратно не было, потому что тропа, которую они прорубали, тут же исчезала под новой зеленью, выраставшей почти у них на глазах. Наконец, они вышли на большую поляну. Их окружала темная, беззвездная ночь, но эта тьма была насыщена новым чистым воздухом. Измученные долгим переходом, люди подвесили гамаки и впервые за две недели уснули глубоким, но беспокойным сном.
 Кандиду приснилось, будто он входит в пустой дом с белыми стенами, испытывая тягостное чувство, что он первое переступающее этот порог человеческое существо.
 После этого нездорового сна он покрылся липкой испариной. Сквозь слезы он заметил светящиеся оранжевым светом диски, которые стремительно пересекали небо, подобные падающим звездам, и решил, что это знамение смерти. Потом он снова заснул и до утра снов не видел.
 Кандид пробудился, когда солнце поднялось уже высоко, и оцепенел от удивления. Прямо перед ним, нескладный и обветшалый, высился огромный дом. Казалось, что это сооружение находится в каком-то своем, ограниченном пространстве - в заповеднике одиночества и забвения, куда не имеют доступа ни время с его разрушительной силой, ни люди с их суетой.
 Спутники Кандида, сдерживая пылкое нетерпение, уже обследовали дом снаружи и не обнаружили ничего, кроме густого леса цветов. Однако никто не решался войти в дом. Двери его, с изъеденными ржавчиной петлями, держались, казалось, только на опутавшей их паутине, оконные рамы набухли от сырости, в трещинах, избороздивших цементный пол дворика, росли трава и полевые цветы, сновали ящерицы и разные гады - все как будто подтверждало, что здесь давно никто не живет.
 Тогда Кандид толкнул плечом парадную дверь, ее трухлявое дерево рухнуло к его ногам бесшумным обвалом из пыли и земли. Он задержался у порога, ожидая, пока рассеется облако пыли, и, когда это произошло, он увидел большую комнату, в которой был лишь мусор, грязь да кучи всякой дряни, накопившейся после долгих лет запустения. На полках вдоль стен стояли книги, которые давно уже никто не читал, и их переплеты раскисли и были покрыты мертвенно-бледной растительностью. Из большой комнаты можно было пройти дальше через несколько дверей. Все двери были открыты, кроме одной, запертой на замок. Замок проржавел настолько, что казалось, его части приросли друг к другу. Люди разбрелись по дому через открытые двери, а Кандиду захотелось посмотреть, что находится за этой запертой. Когда он проник в помещение за ней, то увидел, что там нигде не было видно ни малейших следов пыли или паутины, все выглядело прибранным и чистым. На столе стояли чернильницы, полные чернил, не тронутые ржавчиной металлические поверхности блестели, в горне горел огонь. На полках стояли книги, переплетенные в покоробившуюся от времени ткань, желтовато-коричневую, как загорелая человеческая кожа. Несмотря на то, что, по всей видимости, комната была закрыта уже много лет, воздух здесь казался даже более свежим, чем на улице. А в стенном шкафу он нашел исписанные пергаменты, целые и невредимые, в окружении доисторической растительности, затянутые дымкой испарения каких-то луж, и светящихся насекомых, которые, видимо, уничтожили в этой комнате всякий след пребывания людей.
 Кандид задался целью расшифровать манускрипты. Это сначала показалось делом невозможным. Буквы напоминали белье, повешенное на проволоку сушиться, и больше походили на ноты, чем на обыкновенное письмо. Однако Кандид упорно искал ключ к пониманию записанных текстов.
 Тем временем люди, пришедшие с ним, обосновались вокруг старого дома, быстро построили себе хижины, так как, кроме Кандида, жить в старом доме никто не решился.
 Кандид же полностью погрузился в работу. Он выучил наизусть фантастические легенды из растрепанных книг, сжатое изложение учения Германа Паралитика, «Века» Нострадамуса, учение Бене Гессери, отрицающее, что оно является религиозным течением, но стоящее за кулисами почти всепроникающего ритуального мистицизма, чья символика, организация и методы действия были почти религиозными, так называемые древние учения, включающие в себя то, что сохранили страницы зензуки из первого ислама. Ваддисламические течения это-го типа, книгу сочетаний Махайама Ланкивили, всепроникающий овихритуал и, наконец, бутлерианский джихад, обучающий «увеличению и умножению, наполнению вселенной и покорению ее», дающий «правление над всеми видами странных тварей и живых существ в бесконечных мирах и под ними», утверждающий «человека заменить невозможно!»
 Это были книги чародеев, чья власть была реальностью. Их роль видно и в том факте, что они никогда не хвастали своими делами. Они жили во времена, насыщенные насилием, когда люди смотрели на своих богов и талисманы и видели, что они наполнены самыми ужасными уравнителями: страхом и амбицией. У всех чародеев же было общее требование: «не обезобразь дух своим «Я».
 Наименее ясным было учение Бене Гессери, сосредотачивающее все усилия вокруг чародейства, производимого сложными наркотиками, и развития искусства пранывинду. Но оно содержало молитву против страха и голубую книгу, это библиографическое чудо, сохранившее великие секреты самых древних верований. Это учение действовало столетиями под покровом мистики, проводя в то же время свою программу скрещивания людей, имея реалию выведение личности, которое оно называло «квизати хедерахом». Проще говоря, оно искало человека, наделенного психической силой, которая позволила бы ему понимать и использовать указания учения в самом их высшем объеме. Так должен был быть создан суперментата, человек-машина, наделенный способностью предвиденья и передачи мысленных картинок.
 Согласно учению Бене Гессери, религия есть ничто иное, как самый древний и благородный путь, следуя которому, люди старались увидеть смысл в божьей вселенной. Ученые ищут законы, которым подчиняются события. Задача религии - посвятить людей в эти законы. Там же отмечено, что многое из того, что называет себя религией, несет на себе бессознательный отпечаток враждебности к жизни. Истинная религия должна учить тому, что жизнь наполнена разумом, что знания без действия - лишь пустота. Все люди должны понимать, что сведение религии лишь к правилам и обрядам - это, в основном, обман. Истинное учение распознать очень легко, ибо оно пробуждает чувства, которые говорят тебе, что эту истину ты всегда знал. «Высказана ли мысль или она не высказана, она реальна и имеет власть над реальностью».
 Однако невозможно рассказать обо всем, что освоил Кандид в то время. По этому вопросу на Цейлоне имеется полное исследование. Поэтому, заканчивая эту часть предания о Кандида, я добавлю только, что, изучая все приведенные выше учения, Кандид лишь изредка выходил из старого дома, беседовал с людьми, но случалось, что он ночевал у соседей, пресытившись своим затворничеством. Постепенно такой образ жизни полностью изменил характер и мировоззрения Кандида, но это перерождение соответствовало настоящей его сути, оно было равнозначно его пробуждению. Но об этом чуть позже.
 Однажды ночью Кандид, ночевавший в очередной раз у соседей вместе с их сыном, случайно проснулся и услышал странный прерывистый звук, исходивший из угла. Потревоженный, он вскочил с постели, опасаясь, не забралось ли в комнату какое-нибудь животное, и увидел, что мальчик сидит в качалке и держит палец во рту, а глаза у него светятся в темноте, как у кошки. Оцепенев от ужаса, Кандид прочел в этих глазах признаки той самой болезни, которой были подвержены жители лиловой деревни, встреченные им во время путешествия с навой. Самое страшное в болезни было то, что неминуемо наступала забывчивость. В памяти начинают стираться сначала воспоминания детства, потом название и назначение предметов, затем больной перестает узнавать людей и даже утрачивает сознание своей собственной личности и, лишенный всякой связи с прошлым, погружается в некое подобие идиотизма. Об этом Кандид знал уже давно, так как расспросил про эту болезнь многих еще тогда, после своего возвращения.
 И в самом деле - пришедшие с ним люди заболели. Сначала никто, по обыкновению, не обеспокоился. Все собирались вместе и болтали без умолку, стараясь восстановить забытое. Но когда Кандид понял, что зараза охватила всех, кроме него самого, то он собрал людей, чтобы поделиться с людьми своими знаниями об этой болезни и придумать, как бороться с бедой, но ничего путного из этого не получилось.
 Вскоре люди стали постепенно исчезать из деревни. Они уходили и забывали дорогу назад. Дома, с такой стремительностью построенные вокруг старого дома, были покинуты.
 Наконец в деревне осталось только два человека: Кандид и мальчик, называвший себя внуком Бол-Кунаша. Кандида это не очень удивляло, так как этот мальчик поразил его еще в старой деревне, когда ему было три года. Тогда этот трехлетний малыш вошел в его дом, и Нава поставила на стол горшок с едой. Ребенок, в нерешительности помявшись у порога, сказал: «Сейчас упадет». Горшок твердо стоял на самой середине стола, но как только мальчик произнес эти слова, начал неудержимо сдвигаться к краю, будто подталкиваемый внутренней силой, а затем упал на пол и разбился вдребезги.
 Теперь мальчик подрос, но ничем особенным не выделялся, кроме исключительной осведомленности о всех событиях в лесу, хотя вытянуть эту информацию из него было трудно. Кандид поселил мальчика с собой в старом доме и снова набросился на манускрипты. Сделал он это вовремя, так как скоро хлынул проливной дождь, и когда Кандид, обратив внимание, что дождь идет подряд несколько дней без перерыва, вышел на улицу, то обнаружил, что деревня лежит в развалинах. На месте улиц тянулись болота, там и сям из грязи и тины торчали обломки мебели, скелеты животных, поросшие разноцветными цветами. Тогда, освободившись, наконец, от всяких страхов, он взялся за изучение пергаментов с прежним рвением. И чем меньше он понимал их, тем с большим удовольствием продолжал изучать. Но он чувствовал, что учение Бене Гессери содержит ключ к тайне манускриптов, поэтому постоянно перечитывал его, пытаясь понять его суть. Он привык к шуму дождя, который через два месяца превратился в новую форму тишины.
 Так прошло около года. А затем Кандид почувствовал, что близок к расшифровке манускриптов. С того времени он стал замечать странные изменения вокруг. Розы пахли полынью, семена фасоли, высыпавшиеся из тыквенной плошки, сложились на полу в геометрически правильный рисунок морской звезды, а как-то раз ночью по небу пролетела вереница светящихся оранжевых дисков. Но Кандида это не пугало, благодаря знанию учения Бене Гессери.
 Однажды утром пропал мальчик, который в последнее время полностью обслуживал Кандида. Кандид искал его целый день, пока случайно не вышел на задний дворик старого дома. И тут он увидел ребенка - измятую сухую шкурку, которую собравшиеся со всего света муравьи старательно волокли к своим жилищам по выложенной камнями дорожке сада.
 Кандид словно оцепенел. Но не от изумления и ужаса, а потому, что в это мгновение ему открылись ключи шифров манускриптов, и он увидел эпиграф к пергаментам, приведенный в полное соответствие со временем и пространством человеческого мира, согласно учению Бене Гессери: «Последний из прямого потомства воспитанников мокрецов будет съеден муравьями». Кандид не смог побороть нетерпение, бросился в дом, и вместо того, чтобы вынести пергаменты на свет, к своему рабочему месту, принялся тут же, около стенного шкафа, стоя расшифровывать их вслух - без всякого труда, так, словно они написаны на его родном языке, и он читает их при ослепительно ярком полуденном освещении.
 То была история Земли на много веков вперед, изложенная со всеми ее самыми будничными подробностями.
 В этот миг начал дуть ветер, слабый, еще только поднимающийся ветер, наполненный голосами людей, давно пропавших или погибших в зоне. Кандид его не заметил. Он был так поглощен своим занятием, что не заметил и второго порыва ветра - мощный как циклон, этот порыв сорвал с петель двери и окна, снес крышу с восточной части галереи и разворотил фундамент.
 Кандид заметил его, когда, прочитав манускрипты почти до середины, понял, что зоне, лесу и всему, связанному с посещением, не суждено пережить этот ураган, ибо, согласно пророчеству пергаментов, призрачный лес будет сметен с лица земли ураганом, и сила посещения иссякнет в то самое мгновение, когда Кандид кончит расшифровывать пергамент, и все написанное исполнится, только если приведенное в них учение будет реализовано людьми с проснувшимися способностями разума, а первым признаком появления таких людей будет способность к мысленному общению: «Подумай о том, чего не может слышать глухой. Что же это за глухота, которой мы все могли бы не обладать? Каких чувств мы лишены, если не можем видеть и слышать окружающий нас другой мир?» Эта способность соответствует способности маленьких детей к невероятно быстрому освоению окружающей действительности, к развитию речи, к освоению необходимых жизненных навыков и так далее. Правда, дети, вырастая, утрачивают ее. Такое возможно и со способностью мысленного общения, но на первом этапе высшего развития людей такая способность неизбежна, именно она позволяет быстро и полно обучаться, создает необходимые отношения между людьми и служит основой возникновения иных исключительных способностей. Посещение так повлияло на людей, что через некоторый промежуток времени обязательно должны появиться люди с проснувшимися способностями. И задача состоит в том, чтобы их собрать, сберечь и обучить знаниям, записанным в манускриптах. И тогда земля возродится и очистится от скверны и сможет занять достойное место во вселенной разума. Если же таких людей уничтожить или изолировать, то через некоторое время все вернется к прежнему примитивному состоянию, и эта возможность обновления никогда не повторится, ибо те роды человеческие, которые осуждены на муки посещения, дважды не появляются на земле.
 Читая манускрипты дальше, Кандид узнал, что сила зоны заключена в «часах жизни», и они в этом доме, в этой комнате. Время в своем движении тоже сталкивается с препятствиями и терпит аварии, а потому кусок времени может отколоться и застрять в какой-нибудь комнате, как навеки неподвижная частица умчавшегося вперед потока. За счет временной энергии такого застрявшего куска и существуют зона и лес. Тут Кандид пропустил несколько страниц, желая узнать, что будет дальше. И он узнал, что прочтение манускриптов освобождало застрявший кусок времени и останавливало «часы жизни».
 Действительно, с того дня в комнату стали беспрепятственно проникать пыль, жара, рыжие муравьи и моль, которым надлежало превратить в труху книги и пергаменты вместе с содержащейся в них премудростью. И ливень прекратился. Тогда Кандид переписал все изложенное в манускриптах и понес их людям».
 - А что было потом? - Спросил я.
 - После остановки «часов жизни» зона и лес хаотически разрослись, - ответила подруга Петры. - Но там уже не было прежнего могущества, цельности и непостижимости. Вместо этого в лесу, разрушенном ураганом, возникли самые поразительные виды обитателей. И эти обитатели стали покидать пределы леса, чего никогда раньше не было, а это, в свою очередь, породило множество страшных легенд и положило начало ненависти к порождениям зоны и вообще мутантам. Но наряду с этим, обитатели зоны и сама зона стали легко уязвимы. Да и не прекращающийся смерч-ураган постепенно уничтожал лес и зону, превращая эту территорию в ту самую местность, где теперь стоит ваш Вакнук. Это, в конце концов, и предопределило судьбу зоны и ее обитателей. После ультиматума женщин леса, не знавших об истинной природе произошедших изменений, а считавших разрастание леса признаком внутренней силы, и великой войны, ведь тогда на земле никто еще не верил в слабость зоны, следов от посещения не осталось, а вот следы великой войны еще долго будут видны и ощутимы.
 - Об этом нам уже кое-что известно, - заметил я. - Но что было дальше с Кандидом?
 - Кандид вышел из зоны, - продолжила подруга Петры, - и поведал всем о зоне, лесе и Странниках, рассказал все, что почерпнул в манускриптах. Не многие его тогда поняли, но среди тех, кто поверил Кандиду, были наши предки. Они тогда жили значительно севернее по сравнению с нашим теперешним местом жительства. А в том, что они так к Кандиду отнеслись, немалую роль играло знание, полученное от еще более древнего пророка времен посещения - Кирилла Панова. Но он жил задолго до Кандида, и мы о нем почти ничего не знаем. Ну, после всех этих событий Кандид вернулся в лес, нашел свою Наву. Потом у них родились дети. В это время началась великая война. Учение Кандида по манускриптам помогло людям избежать полного уничтожения нашего мира. И все же война была так ужасна, что даже возникли мысли, что наступил конец Земли, что солнце превращается в сверхновую звезду, и другие. Все это было из-за радиации и последствий применения «игрушек» зоны. Но Земля выжила, зона была истреблена, большинство населяющих ее существ были уничтожены полностью или почти полностью. Теперь их можно найти разве что в самых недоступных местах, где есть привычный для них уровень радиации и другие специфические условия. Но они неизбежно вымрут, так написано в манускриптах. Из людей, населявших зону, спаслись только потомки Кандида и Навы. Их вывел внук Кандида - Грин, но с тех пор они все разбрелись, а ведь именно они - обладатели самых уникальных способностей. Немногие дошедшие до нас воспоминания свидетельствуют о том, с какой скоростью они постигали насущные проблемы земли. Основа этой скорости - воспитание их Кандидом по системе Бене Гессери. Потому что первое, чему учит эта система, это как постигать. На самом первом уроке в учеников вкладывается, что они могут постигать. Кандид передал людям, и нам в том числе, эту систему обучения, как и все учение Бене Гессери, но ведь еще надо иметь учеников, способных к ее восприятию. Вам будет крайне удивительно узнать, до чего люди не верят в то, что они могут постичь, и до чего же немногие люди верят в то, что процесс познания будет очень труден. А каждый урок Бене Гессери влечет за собой приобретение опыта.
 Так вот, следуя этому учению, Кандид смог направленно передать своим потомкам свои исключительные генетические особенности, которые невозможно создать искусственно, но которые извечно существуют в некоторых людях в спящем состоянии, и которые пробуждаются при взаимодействии с зоной. К тому же, раз пробудившись, эти способности уже не возвращаются в исходное состояние. От них можно избавиться лишь прямым уничтожением их носителя, или, согласно генетическим законам, они передаются не всем потомкам первичного носителя, путем уничтожения его потомков, надеясь, что уцелевшим эти гены не переданы. Только Кандид, полностью овладевший учением Бене Гессери, смог всем своим потомкам передать собственные способности, обеспечив тем самым их сохранность при любых испытаниях, вплоть до гибели большинства своих детей. Но мы до сих пор не нашли людей, которые могли бы иметь хотя бы отдаленное родство с Кандидом. И вот теперь, узнав про ваши поселения в районе бывшей зоны, мы полны новых надежд. Ведь очень вероятно найти потомков Кандида среди вашего населения, среди вас. С другой стороны, страшно подумать, что очень многих носителей способностей Кандида у вас успели уничтожить. Однако хватит об этом. Слишком много надежд мы связываем с вами, поэтому боюсь сглазить.
 Что же касается того, где и как окончили свои дни Кандид и Нава, то нам это неизвестно.
 Тут в разговор вмешался Майкл, которого интересовали другие проблемы, более насущные. Но я успел узнать вполне достаточно, чтобы связать воедино все, что мне поведал раньше дядя Аксель. К тому же обозначилась связь наших с Петрой и Розалиндой способностей через мать и ее родственников к Кандиду и Наве. Такая связь наполняла меня не только гордостью, но и повышенной ответственностью за честь далеких предков. Именно поэтому я не заявил тут же во всеуслышание о своей родословной. Но тут мои мысли прервал настойчивый вопрос Майкла:
 - Дэвид, как насчет Рэчел?
 Я вспомнил про его беспокойство в прошлую ночь.
 - Петра, дорогая, - сказал я, - мы слишком далеко, и не можем слышать Рэчел. Можешь ли ты спросить ее о чем-нибудь?
 Петра кивнула.
 - Мы хотим знать, есть ли какие-нибудь известия о Марке? Петра послала вопрос, затем, выслушав ответ, отрицательно покачала головой.
 - Нет, - сказала она, - она ничего не узнала и не услышала. Я думаю, что она очень несчастна. Она хочет знать, все ли в порядке у Майкла.
 - Скажи ей, что у нас все в порядке. Скажи ей, что мы все любим ее, сожалеем, что она одна, и что она должна быть храброй и осторожной. Никто не должен заметить ее беспокойство.
 - Она понимает. Она говорит, что постарается.
 Петра замолчала. Некоторое время она над чем-то размышляла, потом сказала словами:
 - Рэчел боится. Она плачет в душе. Она любит Майкла.
 - Она сказала тебе это? - Спросил я.
 - Нет, это не заключено в ее мысли, но я вижу это.
 - Лучше не говорить об этом никому, - решил я. – Это не наше дело. То, чего нет в мыслях, не предназначено для других людей, и мы не должны этого замечать.
 - Хорошо, - с готовностью ответила Петра.


* * *

 Я надеялся, что все будет в порядке, об этих способностях Петры еще никто не знал. Я подумал, что и у меня есть то, чего я еще не говорил никому.
 Через несколько минут проснулась Софи. Она казалась спокойной, как будто ночной взрыв не оставил никакого следа. Она отослала нас вглубь пещеры и отдернула занавеску, чтобы впустить дневной свет. Потом разожгла огонь в очаге. Большая часть дыма уходила через входное отверстие, но часть оставалась в пещере. Правда, благодаря этому снаружи нельзя было рассмотреть то, что делалось внутри. Софи смешала содержимое двух или трех корзинок в котле, добавила воды и поставила котел на огонь.
 - Следи за ним, - сказала она Розалинде, а сама исчезла в отверстии.
 Возвратилась она минут через двадцать. Она бросила через порог несколько твердых круглых лепешек, а затем взобралась сама. Подойдя к котлу, она помешала и попробовала.
 - Есть беспокойство в лагере? - Спросил я.
 - Есть, но не из-за того, о чем ты думаешь, - ответила она. - Его нашли. Думают, что это сделал ты. Вас искали все утро. Но теперь их беспокоит уже другое. Люди, ушедшие воевать, возвращаются по двое, по трое. Что случилось? Ты не знаешь?
 Я рассказал ей о засаде и последующем прекращении сражения.
 - Как далеко они теперь?
 Я передал этот вопрос Майклу.
 - Мы только что миновали лес и вступили в скалистую местность, - ответил он.
 Я повторил это Софи, и она кивнула.
 - Часа три или немного меньше, и они дойдут до берега,
 - сказала она.
 Софи разложила порции кушанья по чашкам. Вкус еды оказался лучше, чем вид. Зато хлеб был гораздо менее вкусным. Софи разбила лепешку камнем и размочила в воде, только тогда мы смогли ее есть. Петра ворчала, что дома пища лучше. Это напомнило ей кое о чем. Без предупреждения она задала вопрос:
 - Майкл, с вами мой отец?
 Вопрос захватил его врасплох. Я уловил его «да» раньше, чем он сформулировал его в мысли.
 Я посмотрел на Петру, надеясь, что она не поймет все-го. Это было бы милосердно для нее. Розалинда поставила чашку и тоже посмотрела на нее.
 Мое подозрение, которое я так тщательно скрывал, превратилось в знание. Я вспомнил голос отца, безжалостный и диктаторский. Я вспомнил выражение его лица, когда он говорил: «Ребенок, который вырастет… И будет иметь детей… И они тоже… И скоро все будет наполнено мутантами и всякой мерзостью. Вот что случится там, где воля и жесткость ослабеют, но здесь этого никогда не случится».
 А потом говорила тетя Гэррист: «Я буду молиться, чтобы бог послал милосердие в этот мир».
 Бедная тетя Гэррист с ее надеждами и напрасными молитвами. Мир, в котором человек может принять участие в охоте за своими детьми, что это за человек, и что это за мир?
 Розалинда взяла меня за руку. Софи смотрела на нас.
 Когда она увидела мое лицо, выражение ее лица изменилось.
 - Что случилось? - Спросила она.
 Розалинда рассказала ей. Глаза Софи наполнились ужасом. Она перевела взгляд на Петру, затем вновь, уже смущенно, на меня. Она открыла рот, собираясь что-то сказать нам, но, опустив глаза, оставила мысль невысказанной. Я тоже посмотрел на Петру, затем на Софи, на ее лохмотья, на пещеру.
 - Чистота, - сказал я, - воля господа. Честь твоего отца… Можно ли простить его, или я должен постараться убить его?!
 Ответ поразил меня. Я не сознавал, что посылаю мысль так далеко.
 - Оставь его, - донеслась до меня простая и ясная мысль женщины с Цейлон. - Ваша задача выжить. Ни его вид, ни его способ выжить, ни умение мыслить - не проживут долго. Пусть он венец создания, а они - высшая цель господа, которая уже достигнута, но им некуда двигаться дальше. Любая дорога, по которой идешь до конца, приведет в никуда. Карабкайтесь в гору чуть-чуть, только для того, чтобы проверить, гора ли это. С вершины горы нельзя увидеть гору. Но жизнь изменяется, этим она и отличается от гор, изменение - ее сущность. Кто может считать себя настолько совершенным, что не стремится измениться?
 Формы жизни на свой страх и риск бросают вызов эволюции. Если они не приспособляются, то они гибнут. Мысль о совершенно закончившем свое развитие человеке - высшее тщеславие. Закончивший развитие облик - кощунственный миф.
 Древние люди принесли в мир Наказание, и были разорваны им на части. Твой отец - одна из этих частей. Такие люди хотят… Повторить историю. Они и приобретут нужную им стабильность - среди ископаемых.
 Ее мысль стала более мягкой, тень доброты смягчила ее, но она продолжала все в том же стиле резкого оракула.
 - У материнской груди спокойно, но наступает время отлучить ребенка от нее. Обретение независимости, обрыв связей - даже в лучшем случае - процесс болезненный для обеих сторон, но он необходим, хотя человек может выражать недовольство, сопротивляться. Связь все равно разорвана с одной стороны, и будут только лишние мучения, если не разорвать ее с другой.
 Была ли суровая нетерпимость и жесткая нравственность броней страха и разочарования, или же маской садиста - в любом случае она скрывает врага жизни. Разница между видами может быть уничтожена только самопожертвованием, их самопожертвованием, так как нам нечем жертвовать. Мы должны построить новый мир, они же теряют старый.
 Она замолчала, оставив меня в смущении. Розалинда выглядела так, будто свыклась с необычными мыслями, а Петра, казалось, мало что поняла. Софи с любопытством смотрела на нас. Затем она сказала:
 - Смотреть на вас постороннему не очень-то приятно.
 Могу я что-нибудь узнать?
 - Ну… - Начал я, не зная, как продолжать.
 - Она говорит, что мы не должны беспокоиться о своем отце, - сказала Петра. - Он просто не понимает…
 - Она? - Спросила Софи.
 Я вспомнил, что она ничего не знает о людях с Цейлона.
 - Подруга Петры, - неопределенно сказал я.
 Софи сидела у входа в пещеру, а мы в глубине, чтобы не быть замеченными снаружи. Вдруг Софи выглянула и посмотрела вниз.
 - Возвратилось много людей, - сказала она. - Я думаю, что большинство. Часть из них собралась у навеса Гордона, остальные вошли туда. Он, должно быть, тоже возвратился.
 Она продолжала смотреть вниз, поедая содержимое своей чашки. Потом поставила ее на пол.
 - Я посмотрю, что можно сделать, - сказала она и исчезла.
 Ее не было больше часа. Раз или два я рискнул выглянуть и видел человека-паука перед навесом. Мне показалось, что он делил своих людей на отряды и инструктировал их, чертя схемы на рыхлой земле.
 - Что происходит? - Спросил я у вернувшейся Софи.
 Она колебалась, глядя на меня с сомнением.
 - Клянусь небом, - сказал я. - Мы хотим, чтобы выиграли ваши люди. Но мы не хотим, чтобы пострадал Майкл, если это можно устроить.
 - Они устроят засаду на этом берегу реки, - сказала она.
 - Позволят им перейти реку?
 - На той стороне негде устроить засаду, - объяснила она.
 Я сообщил Майклу, чтобы он оставался на том берегу, или, если это невозможно, падал до того, как начнутся выстрелы.
 Через несколько минут кто-то позвал Софи снизу. Она прошептала нам:
 - Стойте в глубине. Это он, - и быстро спустилась по лестнице.
 После этого больше часа ничего не происходило. Потом мы услышали женщину из Цейлон.
 - Отвечайте мне, пожалуйста. Нам нужно точное направление. Достаточно считать в уме.
 Петра энергично ответила.
 - Достаточно, - сказала женщина из Цейлона. – Минутку подождите.
 Вскоре она добавила:
 - Лучше, чем мы надеялись. Через час повторим проверку.
 Прошло еще полчаса. Я бросил быстрый взгляд наружу. Лагерь выглядел покинутым. Среди хижин никого не было, кроме нескольких старух.
 - Мы вышли к реке, - сообщил Майкл.
 - Они выдали себя, глупцы. Мы заметили их продвижение по верху скального берега. Впрочем, особой разницы нет.
 Щель и так похожа на западню. Сейчас идет военный совет.
 Совет был, очевидно, коротким. Менее чем через десять минут мы вновь услышали Майкла.
 - План таков. Мы скрылись за скалами. Тут остается с полдюжины людей, они будут все время передвигаться, создавая видимость большого отряда, и жечь костры, как будто мы отдыхаем. Остальные делятся на два отряда и идут вверх и вниз по течению, обходят скалы на противоположном берегу и захлопывают клещи за расщелиной. Сообщи мне, что происходит в лагере.
 Лагерь был не очень далеко от скального берега. Похоже, что мы должны были оказаться внутри клещей. Как я мог видеть, в лагере были одни женщины. Я подумал, что может нам удастся выбраться отсюда и скрыться в лесу? Но нас может перехватить один из отрядов. Но тут я увидел, высунувшись, что женщины, держа в руках луки, втыкают в землю стрелы, чтобы они были наготове.
 Приходилось оставить мысль о бегстве.
 Майкл просил сообщить ему об обстановке. Но как? Даже если бы я рискнул оставить Розалинду и Петру, чтобы выйти на разведку, то вряд ли мне удалось бы вернуться. Несомненно, что человек-паук отдал приказ стрелять в меня. Более того, я не сомневался, что в подобных обстоятельствах они стали бы стрелять и без приказа. Я очень хотел, чтобы вернулась Софи, но прошел почти целый час, а ее все не было.
 - Мы идем вниз по течению, - сказал Майкл, так и не дождавшись моего совета. - Сопротивления нет.
 Мы продолжали ждать.
 Вдруг где-то в лесу раздался выстрел. Потом еще три или четыре. Потом еще два.
 Через несколько минут толпа оборванных мужчин и женщин выбежала из леса, оставив свою засаду и спасаясь от выстрелов. Они были мрачными и удрученными. У некоторых были видны признаки отклонений, другие выглядели нормальными людьми. У них было не более трех или четырех ружей, остальные держали луки и короткие копья. Среди них возвышался человек-паук. Рядом с ним я увидел Софи с луком в руке. Всякие следы дисциплины и организации исчезли.
 - Что случилось? - Спросил я Майкла. - Это вы стреляли?
 - Нет, другой отряд. Мы сейчас нападем на людей с окраин с тыла.
 С того же направления, что и раньше, донеслись новые звуки выстрелов. Шум и крики нарастали. Несколько стрел вылетело слева, и еще несколько человек выбежали из-за деревьев.
 Вдруг прозвучал четкий и ясный вопрос:
 - Вы все еще в безопасности?
 Мы втроем лежали на полу в передней части пещеры. Нам было видно, что происходит, а снаружи нас вряд ли можно было заметить. Развитие событий было ясно даже для Петры. Мы послали успокаивающий ответ, но Петра добавила-таки к нему всплеск возбуждения.
 - Спокойно, дитя, спокойно. Мы идем, - успокоила ее женщина из Цейлона.
 Еще больше стрел вылетело слева, и еще больше людей показалось из-за деревьев, они бежали, укрываясь по возможности, и прятались среди хижин и навесов. Изредка они оборачивались и посылали стрелы во что-то между деревьями. Неожиданно облако стрел вылетело с другого конца расчищенной поляны. Оборванные мужчины и женщины оказались между двух огней и впали в панику. Большинство из них попыталось найти укрытие в пещерах. Я приготовился поднять лестницу на тот случай, если кто-нибудь попытается подняться по ней. Полдюжины всадников выехало справа из-за деревьев. Я увидел человека-паука, он стоял под своим навесом, держа лук направленным на всадников. Софи тащила его за рваную куртку, пытаясь заставить бежать в пещеру. Он отодвинул ее своей длинной рукой, не отводя глаз от приближающихся всадников. Правая его рука потянулась за стрелой. Глаза искали кого-то среди всадников.
 И вдруг он нашел того, кого искал. Подобно молнии взлетел лук. Он пустил стрелу. Она пробила грудь моего отца. Он вскрикнул и опрокинулся на спину Чебы. Потом соскользнул на землю. Правая нога его застряла в стремени. Человек-паук отбросил свой лук и обернулся. Длинной рукой он подхватил Софи и побежал. Его длинные тонкие ноги сделали не более трех гигантских шагов, как несколько стрел одновременно ударили его в спину. Он упал. Софи вскочила на ноги и побежала. Стрела пробила ей левую руку, но она продолжала бежать. Вторая стрела попала ей в шею. Она сделала еще полшага, схватилась за шею, затем упала, и тело ее вытянулось в пыли…
 Петра не видела этого. Она с удивлением прислушивалась.
 - Что это? - Спросила она. - Что за странный шум?
 Женщина из Цейлона спокойно ответила:
 - Не бойся, мы приближаемся. Все в порядке. Оставайся на месте.
 Теперь я тоже услышал шум. Странный, барабанящий звук, постепенно нарастающий. Казалось, он наполнил все, исходя ниоткуда.
 Еще множество людей показалось из леса, большинство на лошадях. Многих из них я знал. Я знал их всю жизнь, а теперь они собрались для охоты за нами.
 Оставшиеся из людей окраин прятались в пещеры и изредка стреляли оттуда. Всадники окружили человека, в котором я узнал инспектора. Он расспрашивал о чем-то пойманного человека с лысой головой. Я понял, что он осведомляется о нас. Потом инспектор сделал знак рукой и указал на пещеры. Тут же из леса выкатили давно знакомую мне катапульту. Она имела много назначений, но сейчас ей собирались закидывать горшки с ядовитой горящей смесью прямо в пещеры. Наше положение сразу стало очень тяжелым.
 Неожиданно один из всадников вскрикнул и указал наверх.
 Я тоже посмотрел вверх. Небо больше не было ясным.
 Какая-то дымка, похожая на туман, но разрываемая короткими яркими вспышками, нависла над нами. Сквозь нее, как сквозь вуаль, я увидел странную, похожую по форме на рыбу, машину, точно такую, как в моих детских снах. Дымка сделала неразличимыми детали, но то, что я видел, точно соответствовало моим воспоминаниям. Белая, сверкающая машина, с каким-то сверкающим и жужжащим кругом наверху. Снижаясь, она становилась больше, а звук громче.
 Взглянув вниз, я увидел несколько сверкающих нитей, похожих на паутину. Ветром их заносило в отверстия пещер. Затем их стало появляться все больше, извиваясь в воздухе, они вспыхивали, точно свет.
 Стрельба прекратилась. На всей поляне люди опустили ружья и луки и смотрели вверх. Они недоверчиво таращили глаза, потом один из них вскрикнул и побежал. Какая-то лошадь поднялась на дыбы и заржала. Через несколько секунд внизу воцарился хаос. Бегущие люди сталкивались друг с другом, испуганные лошади разносили хрупкие хижины, скидывали своих всадников. От опрокинутого горшка со смесью загорелась катапульта. В это время я увидел Майкла.
 - Мы здесь, - крикнул я ему, - иди сюда!
 Он встал после падения с лошади, посмотрел в сторону пещер, отыскал глазами нашу и махнул рукой. Потом повернулся и посмотрел на машину в небе. Она продолжала спускаться и теперь находилась в нескольких футах над поверхностью земли. Странный туман клубился над ней водоворотом.
 - Иду, - сказал Майкл.
 Он повернулся и пошел к нам. Потом остановился и посмотрел на свою руку. Она не двигалась.
 - Странно, - сказал он нам. – Как будто паутинка, но крепкая. Я не могу двигать рукой… - Его мысль внезапно стала панической. - Она держит! Я не могу двигаться!
 Женщина из Цейлона спокойно посоветовала:
 - Не сопротивляйся. Только устанешь. Ложись и сохраняй спокойствие. Не двигайся. Только жди. Не шевелись, лежи на земле, чтобы паутина тебя не связала.
 Я увидел, что Майкл последовал инструкции. И тут я понял, что на всей поляне люди приклеились к земле, друг к другу. Они пытались сбросить нити, но, коснувшись их, становились неподвижными, только трепыхались, как мухи на липкой бумаге.
 Большинство смогло бороться всего несколько секунд. Они попытались укрыться под деревьями, но, сделав не более трех шагов, падали. Нити запутывали их все больше. Лошадям приходилось еще хуже. Одна из них прилипла к кусту. Двинувшись вперед, она вытащила куст вместе с корнями, но тот приклеился к другой ее ноге. В результате лошадь упала, и только некоторое время еще брыкалась.
 Опустившаяся нить приклеилась и к моей руке. Я велел Розалинде и Петре отступить назад. Затем взглянул на руку, стараясь не задеть нить другой рукой. Медленно и осторожно я поднял опутанную руку и попробовал отскрести нить о скалу. Но я был неосторожен. Моя рука приклеилась к скале.
 - Мы здесь! - Кричала Петра словами и мыслями одновременно.
 Я взглянул и увидел белую, сверкающую рыбообразную машину, садившуюся в центре поляны. Нити клубились вокруг нее. Перед нашей пещерой покачивалось несколько нитей, затем движением воздуха их занесло внутрь.
 Я невольно закрыл глаза. Легкая паутина коснулась моего лица. Попытавшись открыть глаза, я понял, что не могу этого сделать.




 ГЛАВА 17


 Требовалось немало решительности и смелости, чтобы лежать неподвижно и спокойно, чувствуя, как все новые и новые нити легко опускаются на тебя и приклеиваются к лицу и рукам. Еще больше мужества потребовалось, когда обнаружилось, что нити, попавшие на тело, затвердевают и стягивают меня все туже.
 Я уловил мысль Майкла, который размышлял, не является ли это все ловушкой, и не попробовать ли ему бежать. Прежде чем я ответил, женщина из Цейлона успокоила его, говоря, что ему нельзя двигаться, а надо набраться терпения. Розалинда повторила это Петре.
 - Вас тоже захватило? - Спросил я ее.
 - Да, - ответила она, - ветер от машины занес их в пещеру. Петра, дорогая, ты слышала, что тебе сказали? Постарайся не двигаться.
 Шум и гудение, покрывавшие все вокруг, постепенно утихали. Вот они совсем прекратились. Внезапная тишина ошеломляла. Послышалось несколько приглушенных криков, но и они затихли. Я понял причину этого. Нити заклеили мой рот. Я не смог бы никого позвать, даже если бы захотел этого.
 Ожидание становилось невыносимым. Кожа моя чесалась от прилипших нитей. Их натяжение начало причинять боль.
 Женщина из Цейлона сказала:
 - Майкл, начни отсчет, чтобы мы могли тебя найти.
 Майкл начал передавать мысленные образы цифр. Они были устойчивыми, но вот единица и двойка в числе двенадцать заколебались и превратились в чувство облегчения и благодарности. В наступившей тишине я услышал, как он сказал словами:
 - Они вот в этой пещере.
 Послышался скрип лестницы и слабый свистящий звук.
 Мои лицо и руки стали влажными, а кожа начала расправляться. Я вновь попытался открыть глаза, с трудом, но мне это удалось. Поднимая веки, я испытал слабую боль.
 Прямо передо мной, на верхней ступеньке лестницы, наклонившись вперед, стояла фигура, одетая в сверкающий белый костюм. В воздухе по-прежнему плавало много нитей, но, попадая на блестящий костюм, они не приклеивались, а соскальзывали вниз. Сам обладатель костюма не был виден, я смог различить только глаза, смотрящие на меня сквозь маленькие окошки. В руках, прикрытых белыми перчатками, фигура держала бутылку, из которой со свистом вырывалась жидкость в виде брызг.
 - Повернись, - мысленно приказала женщина.
 Я повернулся, и она обрызгала меня и всю мою одежду сзади. Затем она преодолела последнюю ступеньку, перешагнула через меня и направилась вглубь пещеры к Розалинде и Петре, продолжая брызгать жидкостью. Над уступом появились голова и плечи Майкла. Он тоже был весь обрызган, и нити, коснувшись его, соскальзывали вниз. Я сел и посмотрел на руку, затем взглянул вниз.
 Белая машина стояла посреди поляны. Ее верхнее устройство перестало работать, теперь его можно было рассмотреть. Это было что-то вроде конической спирали, изготовленной из множества секций. Каждая секция была сделана из прозрачного металла. На боку рыбообразного тела машины было несколько окон и раскрытая дверь.
 Поляна выглядела так, как будто над ней поработало большое количество огромных пауков. Все было затянуто нитями, которые теперь стали белыми и не сверкали. Потребовалось несколько секунд, чтобы я заметил что-то необычное. Нити не двигались под порывами ветра. И не только они, вообще все застыло. Множество людей и лошадей было разбросано среди хижин. Они тоже не двигались, как и все остальное. Неожиданно справа донесся резкий треск. Я взглянул туда и успел заметить, как одно из деревьев переломилось и упало. Краем глаза я заметил движение и в другом направлении, задвигался куст. Пока я смотрел на него, из земли показались его корни, тут двинулся другой куст. Наклонилась и рухнула хижина, за ней другая. Это было непонятно и тревожно.
 В глубине пещеры послышался облегченный вздох Розалинды. Я встал и пошел к ней в сопровождении Майкла. Петра заявила осуждающим тоном:
 - Это было ужасно странно.
 Ее глаза с любопытством остановились на белой фигуре.
 Женщина сделала несколько заключительных движений пульверизатором, а затем сняла перчатки и откинула капюшон. Она смотрела на нас, мы на нее. У нее были большие глаза с коричневато-зелеными зрачками, обрамленные длинными ресницами. Нос был прямой, а ноздри по совершенству могли поспорить со скульптурой. Рот, возможно, был несколько широк, подбородок круглый, но не мягкий, а волосы немного темнее, чем у Розалинды, и, что для женщины удивительно, короткие.
 Но больше всего нас поразил цвет ее лица. Оно не было бледным, оно было просто чисто-белым, как сливки, а щеки - словно натерты лепестками роз. Лицо было абсолютно гладким, оно казалось новым и совершенным, как будто ни ветер, ни дождь никогда не касались его. С трудом можно было поверить, что живое существо оказалось таким нетронутым и неповрежденным. Ведь это была не девочка в расцвете юности, нет, это была женщина примерно тридцати лет, но точно сказать это было трудно… Она настолько была уверена в себе, что Розалинда, не отдавая себе отчета, тоже постаралась выглядеть независимой. Женщина еще некоторое время смотрела на нас, а потом сосредоточила свое внимание на Петре. Она улыбнулась ей широкой улыбкой, показывая при этом линию прекрасных белоснежных зубов.
 Мысль ее представляла смесь удовольствия и удовлетворения, сознания выполненного долга, облегчения, одобрения и, к моему удивлению, еще чего-то, вроде благоговейного трепета. Все это трудно было воспринять Петре, но, по-видимому, частично она поняла, потому что необычайно серьезно взглянула в глаза женщины, как будто знала, что это один из поворотных моментов в ее жизни. Однако скоро возбуждение ее улеглось, она хихикнула и улыбнулась. Очевидно, что-то произошло между ними, но на таком уровне, что я не смог этого уловить. Я поймал взгляд Розалинды, но и она отрицательно покачала головой, продолжая смотреть на них.
 Женщина из Цейлона наклонилась и взяла Петру на руки. Они смотрели друг на друга. Петра подняла руку и осторожно коснулась лица женщины, как бы желая убедиться, что она - реальность. Женщина засмеялась и поцеловала Петру. Медленно, как бы в недоумении, она покачала головой.
 - Мы прилетели не напрасно, - сказала она, но с таким удивительным произношением, что я даже вначале не понял.
 Она начала передавать мысль, и мне стало гораздо легче слушать ее.
 - Не просто было получить разрешение на полет. Огромное расстояние, в два раза большее, чем мы когда-либо пролетали. Посылать корабль - дорого. Мне стоило большого труда доказать, что результат стоит этого, - она вновь с удивлением взглянула на Петру. - В ее возрасте, без обучения, она мысленно охватывает полземли. - Она вновь покачала головой, как будто не веря себе. Потом повернулась ко мне.
 - Ей многому придется научиться, мы дадим ей лучших учителей, но когда-нибудь она будет учить их.
 Она села на покрытую шкурами постель Софи. С откинутым белым капюшоном, ее голова казалась окруженной ореолом. Она еще оглядела нас по очереди и, как мне показалось, осталась удовлетворенной осмотром.
 - Без посторонней помощи вам пришлось бы проделать долгий путь, - сказала она. - Но мы многому научим вас. - Она взяла Петру за руку. - Что ж, собирать вам тут нечего, откладывать тоже, мы можем вылетать.
 - В Вакнук? - Спросил Майкл. Это был не вопрос, это было скорее утверждение. Вставая, женщина вопросительно посмотрела на него.
 - Там осталась Рэчел, - сказал он.
 Женщина из Цейлона задумалась.
 - Я не уверена… Минутку, - сказала она.
 Она связалась с кем-то на борту корабля и обменялась мыслями с такой быстротой и на таком уровне, что я ничего не понял. Потом она печально покачала головой.
 - Я боялась этого, - сказала она. - Очень жалко, но мы не сможем взять ее.
 - Но это не займет много времени, совсем близко для вашей летающей машины, - настаивал Майкл.
 Она вновь отрицательно покачала головой.
 - Мне жаль, - повторила она. - Конечно, если было бы возможно, то мы бы взяли ее, но это невозможно технически. Видите ли, полет был более долгим, чем мы ожидали. Встретились такие опасные участки, что мы не решились пролетать над ними даже на большой высоте. Пришлось далеко облетать их. Кроме того, из-за событий у вас мы летели быстрее, чем намеревались, - она помолчала, как бы соображая, достаточно ли понятно она объясняет таким примитивным существам.
 - Машине нужно горючее, - сказала она. - Чем больше груз, тем больше горючего нужно. Чем быстрее мы летим, тем быстрее оно расходуется. Нам едва хватит его на обратный путь, и то, если мы будем лететь медленно и осторожно. Но если мы отправимся в Вакнук и приземлимся там, а потом снова взлетим, да еще возьмем вас четверых кроме Петры, то у нас кончится горючее раньше, чем мы вернемся. Это значит, что мы упадем в море. Вас троих мы можем взять, но четвертого, да еще с дополнительной посадкой - нет.
 Наступила пауза. Мы обдумывали ситуацию. Она обрисовала ее достаточно ясно и теперь сидела молча в своем сверкающем костюме. Наступившее молчание поразило нас. Снаружи не доносилось ни звука, ни движения. Даже листья на деревьях не шелестели. Внезапная догадка заставила Розалинду задать вопрос:
 - Они… Все… Мертвы? Я… Не понимаю. Я думаю…
 - Да, - просто ответила женщина из Цейлона. - Они все мертвы. Пластические ленты задушили их. Когда человек начинает с ними бороться, он запутывается. А потом они застывают и душат его. Это милосерднее и стрел и копий.
 Розалинда содрогнулась. Я, вероятно, тоже. Что-то пугающее было в этом. Что-то отличное от борьбы человека с человеком. Мы были ошеломлены и тем, что в мыслях женщины с Цейлон не было ни бессердечия, ни жестокости. Она поняла наше смущение и неодобрительно покачала головой.
 - Убивать любое живое существо неприятно, - сказала она. - Но считать, что без этого кому-то удастся выжить - значит заниматься самообманом. Тогда надо отказаться от мяса, запретить рвать цветы, убирать урожай и даже лечиться от болезней, особенно инфекционных. Ничего постыдного в этом нет. Это просто эпизод большого поворота естественной истории. Поскольку мы хотим выжить, то мы защищаем себя от чужих нам индивидов, пытающихся уничтожить нас. Иначе мы погибнем сами.
 Несчастные люди окраин из-за своего несовершенства были обречены вашим правительством, жить в убожестве и бедности. У них не было будущего. Но его нет и у тех, кто приговорил людей окраин к такой жизни. Слышали ли вы о гигантских ящерах? Но когда пришло время уступить дорогу другому виду - они исчезли.
 Настанет когда-нибудь день, когда нам самим надо будет уступить дорогу другому виду. Вероятно, мы тоже будем бороться против неизбежного, как и эти остатки древних людей. Мы изо всех сил будем стараться вернуть наступающий мир в небытие, из которого он возник, ибо измена своему виду всегда кажется преступлением.
 Но наступит время, и мы уйдем. Точно такой же процесс происходит сейчас. Из верности своему виду они не могут допустить наше существование, из верности своему виду мы не можем допустить их сопротивление.
 Это шокирует вас, так как вы еще не осознаете, что принадлежите к другому виду. Вы смущены вашими родственными связями и вашим воспитанием. Быть может, самым ужасным моментом познания является тот, когда ты понимаешь, что твой отец - обычный человек из плоти и крови. Вот почему вы шокированы, и вот почему они имели над вами превосходство. Они-то не смущаются, их объединяет опасность, угрожающая их миру. Они видят, что если вы выживете, то в дальнейшем они не смогут вас уничтожить, и им придется обороняться от наступления вашего мира. Ибо мы высший мир, и мы только начинаем. Мы способны мыслить вместе и понимать друг друга так, как они и не мечтают. Мы начинаем понимать, как объединять наши мысли и создавать один общий мозг для решения трудных проблем. Мы не разобщены по отдельным клеткам, из которых можем общаться друг с другом лишь не отражающими глубину мысли словами. Понимая друг друга, мы не нуждаемся в законах, охраняющих жизнь низших форм, неотличимых друг от друга, как кирпичи. Нам не нужно вколачивать себя в геометрические рамки общества и политики. Мы не собираемся быть догматиками, постигающими у бога, как организовывать мир.
 Сущность мира - это изменение. Изменение - это эволюция, и мы часть ее. Статичность - это враг изменений, а, следовательно, наш непримиримый враг. Если вы еще сомневаетесь, то задумайтесь над поступками, которые совершают эти люди. Я мало знаю о вашей жизни, но в ваших мыслях я вижу это знание. И подумайте так же, как бы они поступили с вами.
 Как и раньше, я нашел, что ее стиль риторичен. У меня пока не хватало решимости возражать ей, а тем более рассматривать себя как новый, более высокий вид. Мысленно я все еще считал себя несчастным отклонением. Но я уже мог оглянуться назад и подумать, почему мы вынуждены улететь отсюда. И все же я не удержался и задал вопрос:
 - Неужели все люди у вас на Цейлон думают то же самое про высшие и низшие виды, про необходимость столь безжалостной жестокости? Судя по тому, что я слышал и читал раньше, такой образ мыслей не был присущ древним пророкам.
 В мыслях женщины явно проскользнуло неудовольствие этим вопросом, но она сдержалась и нехотя ответила:
 - Нет, очень немногие. Только те, кто правильно понимают, что одновременно быть добрым и хозяином мира - невозможно. К моему сожалению, все они принадлежат к «Обществу братьев Банева». Поэтому, если мне не удастся убедить собратьев в правильности такой позиции, я присоединюсь к последователям Банева и улечу вместе с ними. Я считаю, что они совершенно правильно собираются строить свой мир, исходя из этих положений. Более того, я приветствую то, что они хотят начать перевоспитание несогласных с этим еще в полете, введя соответствующий режим на корабле. Но дискуссий на эту тему у нас дома все еще хватает, причем большинство не на нашей стороне.
 Я почувствовал горькое сожаление в ее мыслях. Она немного помолчала и добавила:
 - Это большинство - «Общество братьев Кандида», мое общество. И мне придется выйти из него, так как переменить свою точку зрения я не смогу.
 Она замолчала, и я снова почувствовал в ее мыслях теперь уже смесь горечи и злобы.
 Я взглянул на Петру. Она, очевидно, не вдумывалась в эти трудные для нее рассуждения, а просто следила за прекрасным лицом женщины. Ряд воспоминаний проплыл у меня перед глазами: лицо тети Гэррист в воде и ее струящиеся волосы, бедная Энни, свисающая с притолоки, Салли, сжавшая руки от боли за Катрин и в ужасе за себя. Софи, превратившаяся в дикарку, и мертвая Софи, лежащая в пыли со стрелой в шее…
 Любая из этих картин могла стать будущим Петры. Но ведь эти картины были порождением нашего «примитивного» общества, как его называла женщина из Цейлон. Почему же ее новый мир должен идти по тому же пути, пусть даже используя более совершенные и «гуманные» средства, но по сути ничего не меняя? Я почувствовал, что этот вопрос становится вопросом моей совести, что мне придется его решать, может быть, всю мою жизнь.
 Я обнял сестру за плечи.
 Во время длинной речи женщины из Цейлона, Майкл смотрел наружу, его глаза завистливо следили за машиной в центре поляны. Когда она кончила, он еще минуту или две рассматривал машину, потом вздохнул и отвернулся. Несколько мгновений он смотрел на каменный пол перед собой, потом поднял голову.
 - Петра, - сказал он, - ты можешь связать меня с Рэчел?
 Петра послала вопрос, несколько оглушивший нас.
 - Да. Она слушает. Она хочет узнать, что происходит, - сказала она Майклу.
 - Прежде всего, скажи ей, что мы все живы, и все в порядке.
 - Да, - через некоторое время сообщила Петра, - она поняла это.
 - Теперь я хочу, чтобы ты передала ей следующее. Она должна быть храброй и осторожной, а вскоре, через три - четыре дня, я приду за ней и заберу ее с собой. Ты можешь сказать ей это?
 Петра энергично послала ей мысль и подождала ответа.
 - Бедная, - сказала она. - Рэчел плачет, и я ее не понимаю…
 Все смотрели на Майкла молча.
 - Что ж, - сказал он. - Вы объявлены вне закона, и вам придется улететь.
 - Но Майкл… - Начала Розалинда.
 - Она одна, - сказал он жестко. - Ты бы оставила Дэвида одного? Он бы оставили тебя? Я не знаю, какие есть правила борьбы видов, но я точно знаю, какие есть правила для индивида, называющего себя человеком земли.
 Никто ничего не сказал.
 - Ты сказал «возьму ее с собой», - через некоторое время отметила Розалинда.
 - Да. Я так и хотел сказать. Мы переждем какое-то время в Вакнуке, а потом пойдем искать… Рэчел заслуживает этого, как и все мы. Поскольку машина не сможет взять ее, то кто-то должен остаться с ней.
 Женщина из Цейлона подалась вперед, к Майклу. Она пристально глядела на него, и в ее глазах было восхищение. Потом оно погасло, и она мягко покачала головой.
 - Это долгий путь, и между нами лежат непроходимые земли, - напомнила она ему.
 - Я знаю, - ответил он. - Но земля круглая, и должен быть другой путь.
 - Это будет трудно и очень опасно, - сказала она.
 - Не более опасно, чем оставаться в Вакнуке. Да и как мы можем в нем оставаться, зная, что есть другой мир, ваш мир? Это знание и является теперь самым важным. Знание того, что мы не просто бесцельный каприз, уродство, отклонение, надеющееся спрятаться и уберечься от гибели. Это большая разница - между стремлением выжить и жизнью для большой цели.
 Женщина из Цейлона несколько мгновений размышляла, опустив голову, потом встретилась взглядом с Майклом.
 - Когда ты доберешься до нас, Майкл, - сказала она печально, - ты займешь достойное место, но я никогда не найду с тобой общего языка.


* * *

 Дверь с шумом закрылась. Машина задрожала и подняла сильный ветер на поляне. Сквозь окна мы видели, как Майкл борется с ветром. Одежда его развевалась. Даже отклонившиеся деревья задрожали в коконах из белых нитей. Пол под ногами наклонился. Земля начала удаляться, и мы все быстрее и быстрее поднимались в вечернее небо. Вскоре машина выровнялась и устремилась на юго-запад.
 Петра возбужденно и чересчур энергично заявила:
 - Как интересно! Я могу видеть на много миль! О, Майкл, ты кажешься таким забавным и крошечным внизу.
 Одинокая фигура на поляне помахала нам рукой.
 - Это верно, - услышали мы мысль Майкла. - Я сам кажусь себе смешным и крошечным, Петра. Но это пройдет. Мы пойдем вслед за вами.


* * * 

 Все было как в моих снах. Солнце гораздо более яркое, чем в Вакнуке, освещало широкий голубой залив. Белые верхушки волн медленно двигались к берегу. Небольшие лодки, многие с разноцветными парусами, направлялись в залив, полный кораблей. Протянувшись вдоль берега, лежал город с большими белыми домами, разбросанными среди парков и садов. Я мог различить даже движение маленьких повозок вдоль окаймленных деревьями улиц. В глубине, за зеленым квадратом, яркий луч целился с башни, и крылатая машина устремилась вниз.
 Все было так знакомо, что я испытал дурное чувство, на мгновение, представив, что сейчас проснусь и окажусь в своей постели в Вакнуке. Чтобы убедиться в реальности, я взял Розалинду за руку.
 - Это все на самом деле? Ты тоже видишь это?
 - Это прекрасно, Дэвид! Я никогда не думала, что может существовать такая красота… И еще кое-что.
 - Что? - Спросил я.
 - Прислушайся, разве ты не слышишь? Раскрой свой мозг… Петра, дорогая, если ты хоть на секунду перестанешь болтать…
 Я услышал, как инженер нашей машины с кем-то болтает, а затем появилось что-то новое и незнакомое. В звуковых терминах это было бы похоже на жужжание пчел в улье.
 - Что это? - Удивленно спросил я.
 - Разве ты не догадываешься, Дэвид - это люди. Множество людей… Таких же, как мы…
 Я понял, что она права, и начал внимательно слушать, но тут меня ударило возбуждение Петры, и я вынужден был защититься.
 Мы уже были над самой землей и смотрели на приближающийся город.
 - Я начинаю верить, что все это на самом деле, - сказал я Розалинде. - И ты никогда не была со мной такой.
 Она повернулась ко мне. Это было лицо второй, внутренней Розалинды, улыбающееся и со сверкающими глазами. Броня спала, она пустила меня внутрь. Она была как раскрывшийся цветок.
 - Теперь, Дэвид… - Начала она.
 Но тут мы пошатнулись и схватились за головы. Казалось, что даже пол начал проваливаться от волны возбуждения Петры.
 Со всех сторон донеслись удивленные и негодующие мысли.
 - Простите, - сказала Петра экипажу и всему городу, - но это так интересно.
 - На этот раз, дорогая, мы простим тебя, - сказала ей Розалинда.
 1987 г.