--------------------------------------------- Гилберт Кийт Честертон ОШИБКА МАШИНЫ Однажды под вечер Фламбо и его друг священник сидели в Темпл-гарденс, и то ли из-за соседства адвокатских контор, то ли по какой иной причине, речь у них зашла о законности в судопроизводстве. Сперва они говорили о злоупотреблениях при перекрестном допросе, затем — о древнеримских и средневековых пытках, о французских следователях и, наконец, об американских допросах третьей степени. — Я недавно читал, — сказал Фламбо, — об этом новом психометрическом методе, о котором столько разговоров, особенно в Америке. Ну, вы знаете: на запястье укрепляют особое устройство и следят, как бьется сердце при произнесении тех или иных слов. Какого вы об этом мнения? — Что же, — ответил отец Браун, — это интересно. Знаете, в средние века считали, что раны на теле убитого кровоточат, если к нему прикоснется убийца. — Неужели, по-вашему, — удивился его друг, — эти методы равно достоверны? — По-моему, они равно недостоверны, — ответил Браун. — И у живых, и у мертвых кровь течет или не течет по самым разным причинам. Да пусть она что угодно вытворяет, пусть потечет хоть вверх по Монблану — я все равно не пролью человеческую кровь по такой причине. — Однако же, — возразил Фламбо, — этот метод одобрили виднейшие американские ученые. — Ученые так сентиментальны! — воскликнул отец Браун. — Американские — и подавно! Кому, кроме янки, придет в голову строить доказательства на биении сердца? Они чувствительны, как тот простак, который думает, что женщина в него влюблена, если она краснеет. Гадание по крови, по кровообращению, открытому бессмертным Гарвеем, — дело пустое. — Однако, — настаивал Фламбо, — этот признак на что-то же указывает! — Палка тоже на что-то указывает, — отвечал его собеседник, — и все же она может подвести, другой-то ее конец указывает в другую сторону. Все зависит от того, каким концом держать палку. Я когда-то видел такой эксперимент и теперь настроен недоверчиво. И он поведал историю своего разочарования. Это произошло лет двадцать назад, когда отец Браун был духовным пастырем своих единоверцев в одной из чикагских тюрем, ирландское население которой проявляло не меньшую способность к покаянию, чем к преступлению, так что без дела он не оставался. Начальником тюрьмы был отставной сыщик по имени Грейвуд Ашер, тощий и вежливый философ в американском стиле, у которого суровое выражение иногда, как-то вдруг, сменялось виноватым. К отцу Брауну он относился с несколько снисходительной симпатией, и тот симпатизировал ему, впрочем, не одобряя его теорий. Теории эти были до крайности сложны, и Ашер исповедовал их с крайней простотой. Как-то вечером он послал за священником. Тот, по своему обыкновению, молча уселся перед столом, заваленным бумагами, и ждал, пока Ашер отыщет среди бумаг газетную вырезку, а потом сосредоточенно прочитал ее. Это была статья в одной из самых чувствительных и бойких газет, и в ней сообщалось вот что: «Самый блестящий вдовец нашего общества решил опять закатить умопомрачительный вечер. Все наши избранные граждане, конечно, припомнят „Парад младенцев“, который Затейник Тодд устроил в своем роскошном доме на Пруду Пилигрима, когда многие наши дебютантки резвились, как козочки. А каким элегантным, неподражаемым, щедрым был банкет за год перед тем! Мы имеем в виду „Обед каннибалов“, во время которого подавались сласти, приготовленные в виде рук и ног, и наши превосходные остроумцы то и дело предлагали друг другу кусочек ближнего. Новая выдумка мистера Тодда пока скрывается в его молчаливом уме, да еще, может быть, в золотых душах неунывающих отцов города, но публика поговаривает о прелестной пародии на манеры и нравы городского дна. Если это правда, то тем более пикантно, что радушный Тодд принимает сейчас у себя лорда Гриффитса, знаменитого путешественника и чистокровного аристократа, буквально только что из-под сени английских дубов. Лорд Гриффитс пустился в свои путешествия еще до того, как получил свой древний титул. В молодости он жил в нашей Республике, и в обществе есть слушок, что он вернулся неспроста. Мисс Эмма Тодд — девушка утонченная, родом из Нью-Йорка, да еще унаследует доход почти в миллиард двести долларов». — Ну как? — спросил Ашер. — Интересная заметка? — Просто не знаю, что и сказать, — ответил отец Браун. — Я и вообразить не могу ничего менее интересного. Не пойму, чем бы она могла привлечь ваше внимание… Разве только Республика ваша в праведном гневе не решила казнить журналистов за такой слог. — Так, — сухо молвил мистер Ашер, передавая священнику другую газетную вырезку. — А что вы скажете об этом? Шапка была: «Страшное убийство тюремного стражника. Бежал заключенный», а статья — такая: «Сегодня утром перед самым рассветом каторжная тюрьма города Секуаха в нашем штате огласилась криком о помощи. Представители власти, поспешившие на крик, обнаружили труп караульного, чей пост находился на верху северной стены, настолько неприступной, что ее всегда охранял один человек. Несчастный часовой, однако, был сброшен с высокой стены, череп его размозжен тупым орудием, а карабин исчез. Дальнейшее расследование выявило, что одна из камер пуста; в ней содержался некий мерзкий субъект, назвавшийся Оскаром Райяном. Он был задержан за какой-то довольно незначительный проступок, но производил впечатление человека с темным прошлым и угрожающим будущим. Позднее, когда совсем рассвело, оказалось, что на стене рядом с телом убийца оставил короткую надпись, очевидно, сделанную пальцем, смоченным в крови: „Я защищался. Он был вооружен. Я не хотел его убить. Моя пуля для „Приюта Пилигрима“. О.Р.“. Какое дьявольское коварство и какая дикая ярость! Броситься на штурм такой стены, да еще с вооруженным часовым наверху!» — Что ж, стиль уже получше, — весело заметил священник. — Но мне все же неясно, чего вы от меня ждете. Представляю, как бы я выглядел, пустившись на своих коротких ногах в погоню за дюжим головорезом. Его и вообще вряд ли найдешь. Тюрьма в тридцати милях отсюда. Местность эта пустынна, изрыта оврагами, а за Секуахом и вообще ничейная земля до самых прерий. Наверное, туда он и подался. Там он может спрятаться в любой яме, на любом дереве. — Он не в яме, — сказал тут начальник тюрьмы, — и не на дереве. — Откуда вы знаете? — озадаченно спросил отец Браун. — Хотите поговорить с ним? — осведомился Ашер. Простодушные круглые глаза священника широко раскрылись. — Как, он здесь? — воскликнул он. — Неужели ваши люди уже поймали его? — Я сам его поймал, — с расстановкой произнес американец, лениво вытягивая длинные ноги поближе к огню. — Я поймал его загнутой ручкой трости. Да-да, не удивляйтесь. Понимаете, я иногда люблю отвлечься от дел и прогуляться по окрестным полям. Так вот, сегодня, в конце дня, шел я между темными изгородями из кустарника, за которыми простирались рыхлые пашни. Всходила молодая луна и светила на дорогу. В ее серебряном свете я увидел, что по полю, мне наперерез, бежит, пригнувшись, человек. Он, по-видимому, уже здорово устал, но пронизал густую изгородь, будто паутинку, или же — поскольку жесткие ветви упирались и ломались, как штыки, — будто он сам из камня. Когда он выскочил прямо передо мной на дорогу, я взмахнул тростью и ручкой поймал его за ноги. Он упал. Тогда я свистнул во всю мочь, прибежали наши ребята и отвели его куда следует. — Вышло бы очень неловко, — спокойно заметил отец Браун, — если бы это оказался какой-нибудь известный спортсмен. — Нет, он не спортсмен, — без улыбки отвечал Ашер. — Мы быстро выяснили, кто он такой. Впрочем, это я понял сразу, едва разглядел его в лунном свете. — Вы решили, что это сбежавший преступник, — простодушно сказал отец Браун, — потому что читали утром о побеге. — У меня были и более веские основания, — холодно ответил начальник тюрьмы. — Вряд ли стоит говорить о том, что и так очевидно: порядочные спортсмены не бегают по вспаханным полям и не продираются сквозь колючие изгороди. И уж подавно не стелются по земле, как провинившиеся собаки. Нет, опытный глаз приметил кое-что посущественнее: на бегуне была грубая и потрепанная одежда, и сидела она как-то слишком скверно. Когда я увидел в свете восходящей луны черный силуэт — огромный воротник горбом, длинные рукава болтаются, как у безрукого, мне сразу пришло в голову, что он сменил тюремную робу на платье сообщника и оно ему не впору. К тому же волосы у него не развевались на бегу, хотя дул довольно сильный ветер — значит, они были коротко острижены. Я вспомнил, что за этими полями и находится «Приют Пилигрима», для которого он, как вы помните, приберегал пулю. И пустил в ход свою трость. — Блистательный образец мгновенного умозаключения, — сказал отец Браун. — А вот был ли при нем карабин? Тут Ашер, расхаживавший по комнате, резко остановился, и потому священник добавил, как бы извиняясь: — Без винтовки, я слышал, от пули мало толку. — Карабина не было, — ответил его собеседник в некотором замешательстве. — Что ж, видно, у него изменились планы или что-то пошло не так. Вероятно, он бросил карабин по той же причине, по какой сменил одежду, — скажем, он пожалел, что оставил робу в крови убитого. — Что ж, это возможно, — проронил священник. — Ну, тут во всяком случае все ясно, — продолжал Ашер, занявшись какими-то бумагами. — Мы и так уже знаем — это он. — Откуда же? — пробормотал Браун. Грейвуд Ашер отбросил свои бумаги и снова взял газетные вырезки. — Хорошо, начнем сначала, — сказал он. — Видите, в этих двух заметках упоминается «Приют Пилигрима», усадьба миллионера Айртона Тодда. Фигура незаурядная — из тех, кто поднялся вверх по лестнице… — …оставив прежнее, вознесся вверх, — кивнул отец Браун. — Да, я понимаю. Вероятно, нефть? — Во всяком случае, — сказал Ашер, — Затейник Тодд совсем не случайно оказался в центре событий. Он опять потянулся перед камином и продолжал своим излюбленным тоном: — Начнем с того, что никакой тайны, собственно, и нет. Нет ничего таинственного, или даже странного, когда арестант угрожает владельцу богатой усадьбы. У нас народ не то, что в Англии, — это у вас богачу прощается богатство, если он швыряет деньги на больницы или лошадей. Затейник Тодд возвысился благодаря собственным способностям. Что ж, многие жертвы этих способностей не прочь отыграться хотя бы и с помощью ружья. У Тодда есть враги, о которых он понятия не имеет, например, уволенные рабочие или конторщики разоренных им компаний. Он — человек незаурядного ума и видная в обществе фигура, но у нас в стране у рабочих с хозяевами довольно напряженные отношения. Вот как обстоит дело, если считать, что Райян собирался в «Приюте Пилигрима» убить хозяина. Я так и полагал, пока новое маленькое открытие не пробудило во мне задремавший инстинкт детектива. Пристроив надежно своего пленника, я подобрал трость и пустился, не торопясь, по проселку; миновав два-три поворота, я оказался перед боковым входом во владения нашего миллионера, как раз неподалеку от озерца, или пруда, давшего название усадьбе. Это было часа два назад, около семи. Луна светила еще ярче, и длинные серебристые полосы лежали на поверхности таинственного озера, окруженного мрачными, болотистыми берегами, где, по преданию, наши прадеды топили ведьм. Подробностей легенды я не помню, но вы знаете, где это — к северу от усадьбы, ближе к пустоши; там растут два кривых, уродливых дерева, похожих на огромные сморчки. Так стоял я у подернутого туманом озера, когда мне показалось, будто от дома к берегу движется человек, но из-за темноты и расстояния я не был в этом уверен и уж подавно не различал подробностей. Кроме того, мое внимание вдруг привлекло нечто, происходившее гораздо ближе. Я спрятался за забором, от которого до огромного особняка, стоявшего боком ко мне, не больше двух сотен ярдов; к счастью, в заборе нашлись щели, словно нарочно для любопытного глаза. В темной громаде левого крыла открылась дверь, и на фоне освещенного проема возник силуэт закутанного во что-то человека. Человек наклонился вперед, очевидно, вглядываясь в темноту. Дверь закрылась, и стало видно, что неизвестный несет в руке фонарь, от которого на него падает слабый свет. Это была женщина в широкой и потрепанной шали, которую она накинула, вероятно, чтоб ее не узнали. Было что-то очень странное и в этой скрытности, и в скверной одежде — ведь женщина вышла из очень богатого дома. Она стала осторожно спускаться по изогнутой дорожке, а в полусотне ярдов от меня остановилась на дерновом уступе у воды и, подняв над головою фонарь, покачала им три раза, как бы подавая сигнал. Когда она взмахнула во второй раз, на лицо ее пал отблеск света — и я узнал ее. Она была неестественно бледна, шаль была явно чужая, приличная разве простолюдинке, но я уверен, что видел Эмму Тодд, дочь миллионера. По-прежнему таясь, она вернулась обратно, и дверь закрылась за нею. Я хотел было перелезть через забор, однако сообразил, что детективный пыл мой заходит слишком далеко, тогда как у меня и так все карты в руках. Я собирался уйти, но вдруг ночь огласилась шумом. Во втором или третьем этаже распахнулось окно, но сбоку, за углом дома, куда я заглянуть не мог. По темному саду разнесся жутко знакомый голос, он спрашивал, где лорд Гриффитс, которого не могли найти. Ошибиться я тоже не мог — много я слышал этот голос на политических собраниях и на совещаниях директоров: это был сам Айртон Тодд. К окнам внизу или к крыльцу подбежали люди, они отвечали ему, что лорд отправился к озеру час назад и с тех пор его не видели. Тогда Тодд взревел: «Тьфу, пропасть!» — и с силой захлопнул окно; я слышал, как он прогрохотал по лестнице в недрах дома. Вспомнив теперь о прежней, более благоразумной цели своей прогулки, я поспешил ретироваться и вернулся сюда часам к восьми. Теперь обратимся к той заметке о светской жизни, которая показалась вам столь безнадежно неинтересной. Если беглый преступник приберегал пулю не для Тодда, то, скорее всего, для лорда Гриффитса; и похоже, она попала по назначению. Не придумаешь лучше места для убийства, чем эти окрестности озера, где все, что упадет наземь, утопает в вязком иле. Итак, предположим, наш остриженный приятель собирался убить Гриффитса, а не Тодда. Однако, как я уже говорил, убить Тодда в Америке хотят многие, тогда как вряд ли здесь у кого-нибудь есть причины для убийства недавно приехавшего лорда, если не учитывать того, о чем упомянуто в газете, а именно — что лорд проявляет внимание к дочери миллионера. Так вот, наш подопечный, хотя он и дурно одет, — это ревнивый влюбленный. Я знаю, вас такая мысль покоробит, а то и насмешит, но это потому, что вы англичанин. Для вас это все равно как если бы дочь архиепископа Кентерберийского венчалась в церкви святого Георгия на Ганновер-сквер с досрочно освобожденным вором, подметающим улицы. Но вы не вполне понимаете, сколько энергии и честолюбия в наших самых выдающихся согражданах. Вам покажут благообразного седого человека, во фраке и с властными повадками, а потом вы узнаете, что он — один из столпов штата, и предположите в нем отпрыска достойного рода. Но вы ошибетесь. Буквально несколько лет назад он вполне мог обретаться в ночлежном доме или, что весьма вероятно, в тюрьме. Вы не учитываете нашу напористость и хватку. Многие из самых влиятельных граждан выдвинулись совсем недавно, да притом и немолодыми. Дочери исполнилось восемнадцать лет, когда папаша наконец сколотил капитал. Так что совсем не удивительно, если ее домогается какой-нибудь голодранец, или она его домогается, о чем можно догадаться по ее прогулке с фонарем. В таком случае рука, державшая фонарь, и рука, державшая винтовку, — это руки единомышленников. Сегодняшнее происшествие еще наделает шуму! — Так, — терпеливо вставил священник, — а что же вы делали дальше? — Вы, наверно, будете шокированы, — отвечал Грейвуд Ашер, — вам ведь не по нутру, если наука вмешивается в такие дела. Но мне даны широкие полномочия, и я еще расширяю их по своему усмотрению. Теперь представился прекрасный случай испытать ту психометрическую машину, о которой я вам говорил. Я убежден, что машина не соврет. — Машина и не может соврать, — заметил отец Браун, — так же, как сказать правду. — На этот раз сказала, как вы сейчас убедитесь, — продолжал Ашер без колебания. — Я усадил субъекта в нелепом балахоне в удобное кресло и стал писать слова мелом на доске. Машина просто отмечала, какой у него пульс, а я наблюдал за ним. Хитрость тут в том, что среди слов, подбираемых по тому или иному принципу, вставляется — причем совершенно естественно — какое-то слово, связанное с предполагаемым преступлением. Я написал «цапля», потом «орел» и «сова», а затем «гриф», и тогда испытуемый заволновался. Я приписал еще одно «ф», и стрелка прибора прямо взбесилась. Кто бы еще во всей нашей Республике так забеспокоился при имени только что приехавшего англичанина, как не его убийца? Разве не лучше такое показание, чем бестолковая болтовня свидетелей? Показание совершенной машины! — Вы все забываете, — проронил его собеседник, — что совершенной машиной, хочешь — не хочешь, управляет несовершенная машина. — Это какая же? — Да человек, — сказал отец Браун. — Он — самая несовершенная из всех известных мне машин. Не примите, ради Бога, это на свой счет, но вы сказали, что наблюдали за испытуемым. Откуда вы знаете, правильно ли вы толковали его поведение? Вы говорите, что слова должны сочетаться естественным образом, но откуда вы знаете, что вам это удалось? Кто докажет, что вы-то сами не были сильно взволнованы? Ведь за вашим пульсом не следила никакая машина. — Да сказано вам, — воскликнул американец в крайнем возбуждении, — я был холоден, как огурец. — И преступник может быть холоден, — улыбнулся отец Браун, — почти так же холоден, как вы. — Ну, а этот не был, — раздраженно отбрасывая бумаги, возразил Ашер. — Простите, — продолжал священник, — мне кажется, тут следует подумать. Если вы по его поведению могли видеть, какое из слов опасно для него, разве не мог он видеть этого по вашему поведению, когда вы писали это слово? Мне бы потребовалось что-нибудь повесомее слов, чтобы решать вопрос о жизни и смерти. Ашер хлопнул по столу и поднялся с каким-то свирепо-торжествующим видом. — Именно это, — заявил он, — я вам сейчас и представлю. Я применил машину, собираясь проверить ее показания иным путем, и машина оказалась права. Он помолчал немного и уже спокойнее продолжал: — Видите ли, покамест я хотел только провести научный эксперимент. Против этого человека не было, собственно, никаких улик. Одежда сидела на нем плохо, но сама по себе выглядела много приличнее, чем носят у нас в низших слоях общества, к которым он явно принадлежал. Да вообще, если не считать грязи, приставшей, когда он бежал по вспаханным полям и продирался сквозь колючие изгороди, он казался довольно чистым. Конечно, и это могло указывать на то, что он недавно бежал из тюрьмы, но мне подумалось о гордых бедняках и о том, как нелегко им сохранять благопристойность. Да и держался он в точности как они, с достоинством, лишних слов не говорил, и так же, как они, словно скрывал глубоко в душе обиду. Он заявил, что знать не знает о преступлении и в толк не возьмет, о чем речь. Казалось, он лишь ждет с угрюмым нетерпением, когда победит здравый смысл и кончится эта нелепая история. Он настойчиво спрашивал, нельзя ли ему вызвать по телефону адвоката, который много лет назад помог ему в деловом конфликте. И во всех отношениях он вел себя так, как должен вести себя невиновный. Против него не говорило абсолютно ничего, кроме тоненькой стрелки прибора, отметившего перемену в ритме его пульса. Таким образом, мы подвергли машину испытанию, и она вышла из него с честью. Я повел задержанного по коридору, где ожидало допроса множество всякого народа. Видимо, он уже более или менее был готов сдаться — он обернулся ко мне и тихо сказал: «Ох, больше не могу. Если уж вам надо все обо мне знать…». В этот момент одна из бедно одетых женщин вскочила и пронзительно закричала, указывая на него пальцем. Ее костлявый палец прицелился в него, как пистолет, и каждый слог был отчетлив, как удар часов. — Дурманщик Девис! — крикнула она. — Они взяли Дурманщика Девиса! В унылой толпе, состоявшей преимущественно из воровок и уличных женщин, человек двадцать повернулись к нам, и лица их засветились жестокой радостью. Если б я никогда и не слышал о Дурманщике Девисе, то уже по гримасе Оскара Райяна мне стало бы ясно, что так его и зовут. Удивляйтесь — не удивляйтесь, а я кое-что знаю. Дурманщик Девис — один из самых отвратительных, растленных преступников, с какими только доводилось иметь дело нашей полиции. Как нам доподлинно известно, он убивал и раньше, задолго до своего недавнего подвига. За эти преступления его так ни разу и не удалось привлечь и, самое забавное, именно потому, что убийства он совершал точно таким же образом, как и обделывал свои более безобидные делишки, за которые привлекался довольно часто. Он был видный собой, галантен — таким он, собственно, и остался, — и вот обхаживал официанток и продавщиц, облегчая их кошельки. Однако он на этом не останавливался: девушек находили в обмороке, он подмешивал наркотики в сигареты или в сласти. Потом одна девушка погибла, но злой умысел не был доказан, и, что существеннее, не удалось разыскать его самого. Теперь он, по слухам, опять где-то появился, на сей раз — в противоположной роли: не берет деньги, а дает в рост, но по-прежнему обирает бедных вдовушек, которых пленяет внешностью и обхождением, с прежним, печальным для них исходом. Таков ваш безвинный страдалец, таков его почтенный послужной список. К тому же, четверо преступников и три надзирателя опознали его и все подтвердили. — Ну-с, что вы теперь скажете о моей машине? Не она ли изобличила его? А может, мы с той женщиной оказали ему услугу? — Конечно! — ответил отец Браун, подымаясь и неловко встряхиваясь. — И я скажу вам, какую. Вы спасли его от электрического стула. Вряд ли можно осудить Дурманщика Девиса на основании давнишней туманной истории. А каторжник, который убил часового, остался, судя по всему, на свободе. В этом преступлении по крайней мере мистер Девис не повинен. — Это еще как? — изумился Ашер. — Как это он не повинен? — Господи помилуй! — вскричал флегматичный священник. — Да потому, что он повинен в тех, других преступлениях! Диву даюсь, из чего сделаны люди! По-вашему, человек может быть скопищем всех грехов сразу. Вы рассуждаете так, точно сегодняшний скряга назавтра окажется мотом. Вы говорите, что этот человек годами обманывал беззащитных женщин и прикарманивал их гроши, что он использовал в лучшем случае наркотик, а в худшем — яд, что он заделался ростовщиком последнего разбора и тихо-мирно грабит бедняков. Приходится принять все на веру, но если это так, я вам скажу, чего он просто не мог сделать. Он не мог взять приступом тюремную стену, усаженную шипами и с вооруженным часовым наверху. Он не мог своей рукой сделать на стене надпись, удостоверяющую, что часового убил он. Он не стал бы задерживаться, чтобы в оправдание себе заявить о самозащите. Он не уверял бы, что у него не было ничего против стражника. Он не сообщил бы, что собирается навестить с ружьем такой-то дом. Он не написал бы своих инициалов человеческой кровью. Боже праведный! Неужели вы не видите? Тут же совсем иной нрав, и в добром, и в дурном! Ничего не скажешь, далеко мне до вас — у вас, как видно, нет никаких пороков. Ошеломленный американец открыл было рот, чтобы возразить, но в этот момент дверь его кабинета заходила ходуном от громких, бесцеремонных ударов, каких он не мог бы и вообразить. Потом дверь распахнулась. Секундой раньше Грейвуд Ашер склонился к мысли, что отец Браун сошел с ума. Секундой позднее он засомневался, не помешался ли он сам. В кабинет ворвался человек в самых отвратительных лохмотьях. Засаленную фетровую шляпу он и не подумал снять; потертые зеленые поля были заломлены сбоку. Глаза горели тигриной яростью, лица было почти не видно — его скрывали затрепанный красный шарф и спутанные бакенбарды, сквозь которые едва пробивался нос. Мистер Ашер тешил свою гордыню тем, что знает в своем штате самую неотесанную публику, однако такую гнусную личность он видел впервые. И уж подавно за всю его ученую, почтенную жизнь субъект вроде этого не заговаривал с ним первым. — Слушай, Ашер! — закричал неизвестный. — Этак не пойдет. Со мной в прятки не играй. Я тебе кто? Моих гостей не трожь, а то я прихлопну твой цирк. Давай его сейчас сюда, а то пожалеешь. Помни, с кем говоришь. Ашер взирал на скандалиста с изумлением, вытеснившим все другие чувства. Видимо, от потрясения он потерял и слух. Наконец он протянул руку и неистово задергал колокольчик. Громкий и резкий звонок еще не затих, когда раздался мягкий, но вполне отчетливый голос отца Брауна. — У меня есть предположение, — проговорил он, — только и сам не знаю, как выразиться. Я этого господина не знаю, но… но, мне кажется, я его знаю. А вот вы-то его знаете, очень хорошо знаете — но, собственно говоря, не знаете совсем. Да, конечно, звучит странновато. — Господи, мир перевернулся! — сказал Ашер, откинувшись на спинку кресла. — Эй, ты! — крикнул человек в красном шарфе и стукнул по столу; но в его голосе, хотя от него дрожали стены, зазвучала мягкая, увещевающая нотка. — Я ж без дураков. Мне только надо… — Да кто вы такой?! — возопил Ашер, внезапно выпрямляясь. — Полагаю, что перед нами мистер Тодд, — сказал священник и взял со стола газетную вырезку. — Вы невнимательны к светской хронике, — заметил он и принялся монотонно читать: — «…выдумка… скрывается… так… в золотых душах неунывающих отцов города. Публика поговаривает о прелестной пародии на манеры и нравы городского дна». Сегодня вечером в усадьбе «Приют Пилигрима» был большой «Трущобный обед». Исчез один из гостей. Мистер Айртон Тодд — хороший хозяин, он поспешил ему на выручку, не тратя даже времени, чтобы снять маскарадный костюм, и догадался поискать его здесь. — Кто же тогда этот гость? — Человек в смешном, мешковатом платье, который бежал через поле, когда попался вам на глаза. Может быть, вам стоит прямо спросить его? Наверное, ему не терпится вернуться к своему шампанскому, хотя он и покинул его, не мешкая, едва увидел каторжника с карабином. — Да вы серьезно… — заговорил было Ашер. — Помните, мистер Ашер, — спокойно сказал отец Браун, — вы утверждали, что машина не может ошибиться? Она и не ошиблась. Ошиблась другая машина — та машина, которая приводила ее в действие. Вы полагали, что ваш оборванец занервничал при имени лорда Гриффитса потому, что он его убил. На самом же деле он нервничал потому, что он сам — лорд Гриффитс. — Какого же черта он так и не сказал? — удивился Ашер. — Он считал, что паническое бегство и арест мало пристали аристократу, — отвечал священник, — и хотел скрыть свое имя. Потом он решил было назвать себя, — отец Браун опустил глаза и стал глядеть на свои ботинки, — однако женщина произнесла другое его имя. Грейвуд Ашер был бледен, как мел. — Что, по-вашему, — выговорил он, — лорд Гриффитс и есть Дурманщик Девис? Вы в своем уме? Священник взглянул на него вполне серьезно, но лицо его было загадочно и непроницаемо. — Ну, об этом не мне судить, — сказал он. — Выводы делайте сами. У вас там в газетке сказано, что титул он получил недавно — но газеты так недостоверны. Там говорится, что он в юности жил в Штатах — однако многое в статье звучит как-то удивительно. Конечно, и Девис, и Гриффитс — изрядные трусы, но разве нет на свете других трусов? Нет, оставим мое мнение в стороне. Только вот что, — продолжал он мягко и задумчиво, — вы, американцы, все-таки скромничаете. Вы идеализируете английскую аристократию, причем даже в том, что приписываете ей особый аристократизм. Вам покажут благообразного англичанина во фраке, скажут, что он заседает в Палате лордов, и вы предположите в нем отпрыска достойного рода. Вы не учитываете английской напористости и хватки. Многие из самых влиятельных вельмож возвысились не только недавно, но и… — Довольно! — вскрикнул Грейвуд Ашер, мучительно стискивая худую руку, когда по лицу отца Брауна скользнула улыбка. — Ладно болтать с этим малохольным! — рявкнул Тодд. — Пошли! Где мой друг? На следующее утро в кабинете Ашера снова появился тихий отец Браун; он принес новую газетную вырезку. — Похоже, вы не очень-то жалуете светскую хронику, — сказал он, — но тут есть кое-что для вас. Ашер прочел шапку: «Заблудившиеся гости Затейника Тодда», под которой было написано: «Вчера вечером у гаража Уилкинсона приключился забавный случай. Уличные зеваки привлекли внимание полицейского к человеку в тюремной одежде, который преспокойно садился за руль первоклассного паккарда. С ним была девушка, закутанная в изодранную шаль. Когда полицейский вмешался, девушка откинула шаль, и все узнали дочь миллионера Тодда; она только что покинула „Трущобный обед“ в отцовской усадьбе, где все самые избранные гости щеголяли в рубищах. Она и ее спутник, переодетый каторжником, просто собрались совершить автомобильную прогулку». К этой заметке была приложена вырезка из газеты, вышедшей немного позднее; заголовок гласил: «Сенсационный побег дочери миллиардера с беглым преступником». И ниже: «Она устроила костюмированный вечер. Теперь они скрылись…». Мистер Грейвуд Ашер поднял глаза, но отца Брауна уже не было в комнате.