---------------------------------------------


 Василий Шукшин
 ДО ТРЕТЬИХ ПЕТУХОВ

 Как-то в одной библиотеке, вечером, часов этак в шесть, заспорили персонажи русской классической литературы. Еще когда библиотекарша была на месте, они с интересом посматривали на нее со своих полок — ждали. Библиотекарша напоследок поговорила с кем-то по телефону… Говорила она странно, персонажи слушали и не понимали. Удивлялись.
 — Да нет, — говорила библиотекарша, — я думаю, это пшено. Он же козел… Пойдем лучше потопчемся. А? Нет, ну он же козел. Мы потопчемся, так? Потом пойдем к Владику… Я знаю, что он баран, но у него «Грюндик» — посидим… Тюлень тоже придет, потом этот будет… филин-то… Да я знаю, что они все козлы, но надо же как-то расстрелять время! Ну, ну… слушаю…
 — Ничего не понимаю, — тихо сказал некто в цилиндре — не то Онегин, не то Чацкий — своему соседу, тяжелому помещику, похоже, Обломову.
 Обломов улыбнулся:
 — В зоопарк собираются.
 — Почему все козлы-то?
 — Ну… видно, ирония. Хорошенькая. А?
 Господин в цилиндре поморщился:
 — Вульгаритэ.
 — Вам все француженок подавай, — с неодобрением сказал Обломов. — А мне глянется. С ножками — это они неплохо придумали. А?
 — Очень уж… того… — встрял в разговор господин пришибленного вида, явно чеховский персонаж. — Очень уж коротко. Зачем так?
 Обломов тихо засмеялся:
 — А чего ты смотришь туда? Ты возьми да не смотри.
 — Да мне что, в сущности? — смутился чеховский персонаж. — Пожалуйста. Почему только с ног начали?
 — Что? — не понял Обломов.
 — Возрождаться-то.
 — А откуда же возрождаются? — спросил довольный Обломов. — С ног, братец, и начинают.
 — Вы не меняетесь, — со скрытым презрением заметил Пришибленный.
 Обломов опять тихо засмеялся.
 — Том! Том! Слушай сюда! — кричала в трубку библиотекарша.
 — Слушай сюда! Он же козел!
 — У кого машина? У него? Нет, серьезно? — Библиотекарша надолго умолкла — слушала.
 — А каких наук? — спросила — она тихо. — Да? Тогда я сама козел…
 Библиотекарша очень расстроилась… Положила трубку, посидела просто так, потом встала и ушла. И закрыла библиотеку на замок.
 Тут персонажи соскочили со своих полок, задвигали стульями…
 — В темпе, в темпе! — покрикивал некто канцелярского облика, лысый. — Продолжим. Кто еще хочет сказать об Иване-дураке? Просьба: не повторяться. И — короче. Сегодня мы должны принять решение. Кто?
 — Позвольте? — это спрашивала Бедная Лиза.
 — Давай, Лиза, — сказал Лысый.
 — Я сама тоже из крестьян, — начала Бедная Лиза, — вы все знаете, какая я бедная…
 — Знаем, знаем! — зашумели все. — Давай короче!
 — Мне стыдно, — горячо продолжала Бедная Лиза, — что Иван-дурак находится вместе с нами. Сколько можно?! До каких пор он будет позорить наши ряды?
 — Выгнать! — крикнули с места.
 — Тихо! — строго сказал Лысый конторский, — Что ты предлагаешь, Лиза?
 — Пускай достанет справку, что он умный, — сказала Лиза.
 Тут все одобрительно зашумели.
 — Правильно!
 — Пускай достанет! Или пускай убирается!…
 — Какие вы, однако, прыткие, — сказал огромный Илья Муромец. Он сидел на своей полке — не мог встать. — Разорались. Где он ее достанет? Легко сказать…
 — У Мудреца. — Лысый, который вел собрание, сердито стукнул ладонью по столу. — Илья, я тебе слова не давал!
 — А я тебя не спрашивал. И спрашивать не собираюсь. Закрой хлебало, а то враз заставлю чернила пить. И промокашкой закусывать. Крыса конторская.
 — Ну, начинается!.. — недовольно сказал Обломов. — Илья, тебе бы только лаяться. А чем плохое предложение: пускай достанет справку. Мне тоже неловко рядом с дураком сидеть. От него портянками пахнет… Да и никому, я думаю, не…
 — Цыть! — громыхнул Илья. — Неловко ему. А палицей по башке хошь? Достану!
 Тут какой-то, явно лишний, заметил:
 — Междоусобица.
 — А? — не понял Конторский.
 — Междоусобица, — сказал Лишний. — Пропадем.
 — Кто пропадет? — Илья тоже не видел опасности, о какой говорил Лишний. — Сиди тут, гусарчик! А то достану тоже разок…
 — Требую удовлетворения! — вскочил Лишний.
 — Да сядь! — сказал Конторский. — Какое удовлетворение?
 — Требую удовлетворения: этот сидень карачаровский меня оскорбил.
 — Сядь, — сказал и Обломов. — Чего с Иваном-то делать?
 Все задумались.
 Иван-дурак сидел в углу, делал что-то такое из полы своего армяка, вроде ухо.
 — Думайте, думайте, — сказал он. — Умники нашлись… Доктора.
 — Не груби, Иван, — сказал Конторский. — О нем же думают, понимаешь, и он же еще сидит грубит. Как ты насчет справки? Может, сходишь возьмешь?
 — Где?
 — У Мудреца… Надо же что-то делать. Я тоже склоняюсь…
 — А я не склоняюсь! — бухнул опять Илья. — Склоняется он. Ну и склоняйся сколько влезет. Не ходи, Ванька. Чушь какую-то выдумали — справку… Кто это со справкой выскочил? Лизка? Ты чего, девка?!
 — А ничего — воскликнула Бедная Лиза. — Если ты сидишь, то и все должны сидеть? Не пройдет у вас, дядя Илья, эта сидячая агитация! Я присоединяюсь к требованию ведущего: надо что-то делать. — И она еще раз сказала звонко и убедительно: — Надо что-то делать!
 Все задумались. А Илья нахмурился.
 — Какая-то «сидячая агитация», — проворчал он. — Выдумывает чего ни попадя. Какая агитация?
 — Да такая самая! — вскинулся на него Обломов. — Сидячая, тебе сказали. «Ка-ка-ая». Помолчи, пожалуйста. Надо, конечно, что-то делать, друзья. Надо только понять: что делать-то?
 — И все же я требую удовлетворения! — вспомнил свою обиду Лишний. — Я вызываю этого горлопана (к Илье) на дуэль.
 — Сядь! — крикнул Конторский на Лишнего. — Дело делать или дуэлями заниматься? Хватит дурака валять. И так уж ухлопали сколько… Дело надо делать, а не бегать по лесам с пистолетами. Тут все взволновались, зашумели одобрительно.
 — Я бы вообще запретил эти дуэли! — крикнул бледный Ленский.
 — Трус, — сказал ему Онегин.
 — Кто трус?
 — Ты трус.
 — А ты — лодырь. Шулер. Развратник. Циник.
 — А пошли на Волгу! — крикнул вдруг какой-то гулевой атаман. — Сарынь на кичку!
 — Сядь! — обозлился Конторский. — А то я те покажу «сарынь». Задвину за шкаф вон — поорешь там. Еще раз спрашиваю: что будем делать?
 — Иди ко мне. Атаман, — позвал Илья казака. — Чего-то скажу.
 — Предупреждаю, — сказал Конторский, — если затеете какую-нибудь свару… вам головы не сносить. Тоже мне, понимаешь, самородки.
 — Сказать ничего нельзя! — горько возмутился Илья. — Чего вы?! Собаки какие-то, истинный бог: как ни скажешь — все не так.
 — Только не делайте, пожалуйста, вид, — с презрением молвил Онегин, обращаясь к Илье и к казаку, — что только вы одни из народа. Мы тоже — народ.
 — Счас они будут рубахи на груди рвать, — молвил некий мелкий персонаж вроде гоголевского Акакия Акакиевича. — Рукава будут жевать…
 — Да зачем же мне рукава жевать? — искренне спросил казачий атаман. — Я тебя на одну ладошку посажу, а другой прихлопну.
 — Все — междоусобица, — грустно сказал Лишний. — Ничего теперь вообще не сделаем. Вдобавок еще и пропадем.
 — Айда на Волгу! — кликнул опять Атаман. — Хоть погуляем.
 — Сиди, — сердито сказал Обломов. — Гуляка… Все бы гулять, все бы им гулять! Дело надо делать, а не гулять.
 — А-а-а, — вдруг зловеще тихо протянул Атаман, — вот кохо я искал-то всю жизню Вот кохо мне надоть-то… — И потащил из ножен саблю. — Вот кому я счас кровя-то пущу… Все повскакали с мест…
 Акакий Акакиевич птицей взлетел па свою полку, Бедная Лиза присела в ужасе и закрылась сарафаном… Онегин судорожно заряжал со ствола дуэльный пистолет, а Илья Муромец смеялся и говорил:
 — О-о, забегали?! Забегали, черти драповые?! Забегали!
 Обломов загородился от казака стулом и кричал ему, надрываясь:
 — Да ты спроси историков литературы! Ты спроси!.. Я же хороший был! Я только лодырь беспросветный… Но я же безвредный!
 — А вот похлядим, — говорил Казак, — похляди-им, какой ты хороший: хороших моя сабля не секеть.
 Конторский сунулся было к Казаку, тот замахнулся на него, и Конторский отскочил.
 — Бей, казаче! — гаркнул Илья. — Цеди кровь поганую!
 И бог знает, что тут было бы, если бы не Акакий Акакиевич. Посреди всеобщей сумятицы он вдруг вскочил и крикнул:
 — Закрыто на учет!
 И все замерли… Опомнились. Казак спрятал саблю. Обломов вытер лицо платком, Лиза встала и стыдливо оправила сарафан.
 — Азия, — тихо и горько сказал Конторский. — Разве можно тут что-нибудь сделать! Спасибо, Акакий. Мне как-то в голову не пришло — закрыть на учет.
 — Илья, у тя вина нету? — спросил Казак Муромца.
 — Откуда? — откликнулся тот. — Я же не пью.
 — Тяжко на душе, — молвил Казак. — Маяться буду…
 — А нечего тут… размахался, понимаешь, — сказал Конторский. — Продолжим. Лиза, ты чего-то хотела сказать…
 — Я предлагаю отправить Ивана-дурака к Мудрецу за справкой, — сказала Лиза звонко и убежденно.
 — Если он к третьим петухам не принесет справку, пускай… я не знаю… пускай убирается от нас.
 — Куда же ему? — спросил Илья грустно.
 — Пускай идет в букинистический! — жестко отрезала Лиза.
 — О-о, не крутенько ли? — усомнился кто-то.
 — Не крутенько, — тоже жестко сказал Конторский. — Нисколько. Только так. Иван…
 — Аиньки! — откликнулся Иван. И встал.
 — Иди.
 Иван посмотрел на Илью.
 Илья нагнул голову и промолчал. И Казак тоже промолчал, только мучительно сморщился и поискал глазами на полках и на столе, — все, видно, искал вино.
 — Иди, Ванька, — тихо сказал Илья. — Ничего не сделаешь. Надо идти. Вишь, какие они все… ученые. Иди и помни: в огне тебе не гореть, в воде не тонуть… За остальное не ручаюсь.
 — Хошь мою саблю? — предложил Казак Ивану.
 — Зачем она мне? — откликнулся тот.
 — Иван, — заговорил Илья, — иди смело — я буду про тебя думать. Где тебя пристигнет беда… Где тебя задумают погубить, я крикну: «Ванька, смотри! «
 — Как ты узнаешь, шо ехо пристихла беда? — спросил Казак.
 — Я узнаю. Сердцем учую. А ты мой голос услышишь. Иван вышел на середину библиотеки, поклонился всем поясным поклоном… Подтянул потуже армячишко и пошел к двери.
 — Не поминайте лихом, если где пропаду, — сказал с порога.
 — Господь с тобой, — молвил Обломов. — Может, не пропадешь.
 — Придешь со справкой, Иван, — взволнованно сказала Лиза, — я за тебя замуж выйду.
 — На кой ты мне черт нужна, — грубо сказал Иван. — Я лучше царевну какую-нибудь стрену…
 — Не надо, Иван, — махнул рукой Илья, — не связывайся. Все они… не лучше этой вот.
 — Показал на Лизу. — На кой ляд тебе эта справка?! Чего ты заегозила-то? Куда вот парню… на ночь глядя! А и даст ли он ее справку-то, ваш Мудрец? Тоже небось сидит там…
 — Без справки нельзя, дядя Илья, — решительно сказала Лиза. — А тебе, Иван, я припомню, что отказался от меня. Ох, я те припомню!
 — Иди, иди, Иван, — сказал Конторский. — Время позднее — тебе успеть надо.
 — Прощайте, — сказал Иван. И вышел.


 * * * * 

 И пошел он куда глаза глядят.
 Темно было… Шел он, шел — пришел к лесу. А куда дальше идти, вовсе не знает. Сел на пенек, закручинился.
 — Бедная моя головушка, — сказал, — пропадешь ты. Где этот Мудрец? Хоть бы помог кто. Но никто ему не помог.
 Посидел-посидел Иван, пошел дальше.
 Шел, шел, видит — огонек светится. Подходит ближе — стоит избушка на курьих ножках, а вокруг кирпич навален, шифер, пиломатериалы всякие.
 — Есть тут кто-нибудь? — крикнул Иван.
 Вышла на крыльцо Баба-Яга… Посмотрела на Ивана спрашивает:
 — Кто ты такой? И куда идешь?
 — Иван-дурак, иду к Мудрецу за справкой, — ответил Иван. — А где его найти, не знаю.
 — Зачем тебе справка-то? — Тоже не знаю… Послали.
 — A-a… — молвила Баба-Яга. — Ну заходи, заходи… Отдохни с дороги Есть небось хочешь?
 — Да не отказался бы…
 — Заходи.
 Зашел Иван в избушку.
 Избушка как избушка, ничего такого. Большая печка, стол, две кровати…
 — Кто с тобой еще живет? — спросил Иван.
 — Дочь. Иван, — заговорила Яга, — а ты как дурак-то — совсем, что ли, дурак?
 — Как это? — не понял Иван.
 — Ну, полный дурак или это тебя сгоряча так окрестили? Бывает, досада возьмет — крикнешь: у, дурак! Я вон на дочь иной раз как заору: у, дура та'кая1 А какая же она дура? Она у меня вон какая умная. Может, и с тобой такая история; привыкли люди; дурак и дурак, а ты вовсе не дурак, а только… бесхитростный. А?
 — Не пойму, ты куда клонишь-то?
 — Да я же по глазам вижу: никакой ты не дурак, ты просто бесхитростный. Я как только тебя увидала, сразу подумала: «Ох, и талантливый парень! „ У тебя же на лбу написано: «талант“. Ты хоть сам-то догадываешься про свои таланты? Или ты полностью поверил, что ты — дурак?
 — Ничего я не поверил! — сердито сказал Иван. — Как это я про себя поверю, что я — дурак?
 — А я тебе чего говорю? Вот люди, а!.. Ты строительством когда-нибудь занимался?
 — Ну, как?.. С отцом, с братьями теремки рубили… А тебе зачем?
 — Понимаешь, хочу коттеджик себе построить… Материалы завезли, а строить некому. Не возьмешься?
 — Мне же справку надо добывать…
 — Да зачем она тебе? — воскликнула Баба-Яга. — Построишь коттеджик… его увидют — ко мне гости всякие приезжают — увидют — сразу: кто делал? Кто делал — Иван делал… Чуешь? Слава пойдет по всему лесу.
 — А как же справка? — опять спросил Иван. — Меня же назад без справки-то не пустют.
 — Ну и что?
 — Как же? Куда же я?
 — Истопником будешь при коттеджике… Когда будешь строить, запланируй себе комнатку в подвале… Тепло, тихо, никакой заботушки. Гости наверху заскучали — куда? — пошли к Ивану: истории разные слушать. А ты им ври побольше… Разные случаи рассказывай. Я об тебе заботиться буду. Я буду тебя звать — Иванушка…
 — Карга старая, — сказал Иван. — Ишь ты, какой невод завела! Иванушкой она звать будет. А я на тебя буду горб гнуть? А ху-ху не хо-хо, бабуленька?
 — А-а, — зловеще протянула Баба-Яга, — теперь я поняла, с кем имею дело; симулянт, проходимец… тип. Мы таких — знаешь, что делаем? — зажариваем. Ну-ка, кто там?! — И Яга трижды хлопнула в ладоши. — Стража! Взять этого дурака, связать — мы его будем немножко жарить. Стражники, четыре здоровых лба, схватили Ивана, связали и положили на лавку.
 — Последний раз спрашиваю, — еще попыталась Баба-Яга, — будешь коттеджик строить?
 — Будь ты проклята! — сказал гордо связанный Иван. — Чучело огородное… У тебя в носу волосы растут.
 — В печь его! — заорала Яга. И затопала ногами. — Мерзавец! Хам!
 — От хамки слышу! — тоже заорал Иван. — Ехидна! У тебя не только в носу, у тебя на языке шерсть растет!.. Дармоедка!
 — В огонь! — вовсе зашлась Яга. — В ого-онь!.. Ивана сгребли и стали толкать в печь, в огонь.
 — Ох, брил я тебя на завалинке! — запел Иван. — Подарила ты мене чулки-валенки!.. Оп-тирдарпупия! Мне в огне не гореть, карга! Так что я иду смело! Только Ивана затолкали в печь, на дворе зазвенели бубенцы, заржали кони.
 — Дочка едет! — обрадовалась Баба-Яга и выглянула в окно. — У-у, да с женихом вместе! То-то будет им чем поужинать.
 Стражники тоже обрадовались, запрыгали, захлопали в ладоши.
 — Змей Горыныч едет, Змей Горыныч едет! — закричали они. — Эх, погуляем-то! Эх, и попьем же!
 Вошла в избушку дочка Бабы-Яги, тоже сильно страшная, с усами.
 — Фу-фу-фу, — сказала она. — Русским духом пахнет. Кто тут?
 — Ужин, — сказала Баба-Яга. И засмеялась хрипло: — Ха-ха-ха!..
 — Чего ты? — рассердилась дочка. — Ржет, как эта… Я спрашиваю: кто тут?
 — Ивана жарим.
 — Да ну? — приятно изумилась дочка. — Ах, какой сюрприз!
 — Представляешь, не хочет, чтобы в лесу было красиво, — не хочет строить коттеджик, паразит.
 Дочка заглянула в печку… А оттуда вдруг — не то плач, не то хохот.
 — Ой, не могу-у!.. — стонал Иван. — Не от огня помру — от смеха!..
 — Чего это? — зло спросила дочка Бабы-Яги. И Яга тоже подошла к печке. — Чего он?
 — Хохочет?..
 — Чего ты, эй?
 — Ой, помру от смеха! — орал Иван. — Ой, не выживу я!..
 — Вот идиот-то, — сказала дочка. — Чего ты?
 — Да усы-то!.. Усы-то… Ой, господи, ну бывает же такое в природе! Да как же ты с мужем-то будешь спать? Ты же замуж выходишь…
 — Как все… А чего? — не поняла дочка. Не поняла, но встревожилась.
 — Да усы-то!
 — Ну и что? Они мне не мешают, наоборот, я лучше чую.
 — Да тебе-то не мешают… А мужу-то? Когда замуж-то выйдешь…
 — А чего мужу? Куда ты гнешь, дурак? Чего тебе мой будущий муж? — вовсе встревожилась дочка.
 — Да как же? Он тебя поцелует в темноте-то, а сам подумает: «Черт те что: солдат не солдат и баба не баба». И разлюбит. Да нешто можно бабе с усами! Ну, эти ведьмы!.. Ни хрена не понимают. Ведь не будет он с тобой жить, с усатой. А то еще возьмет да голову откусит со зла, знаю я этих Горынычей. Баба-Яга и дочка призадумались.
 — Ну-ка, вылазь, — велела дочь.
 Иван-дурак скоро вылез, отряхнулся.
 — Хорошо погрелся…
 — А чего ты нам советуешь? — спросила Баба-Яга. — С усами-то.
 — Чего, чего… Свести надо усы, если хочете семейную жизнь наладить.
 — Да как свести-то, как?
 — Я скажу как, а вы меня опять в печь кинете.
 — Не кинем, Ванюшка, — заговорила ласково дочь Бабы-Яги. — Отпустим тебя на все четыре стороны, скажи только, как от усов избавиться.
 Тут наш Иван пошел тянуть резину и торговаться, как делают нынешние слесари-сантехники.
 — Это не просто, — заговорил он, — это надо состав делать…
 — Ну и делай!
 — Делай, делай… А когда же я к Мудрецу-то попаду? Мне же к третьим петухам надо назад вернуться…
 — Давай так, — заволновалась Баба-Яга, — слушай сюда! Давай так: ты сводишь усы, я даю тебе свою метлу, и ты в один миг будешь у Мудреца. Иван призадумался.
 — Быстрей! — заторопилась усатая дочь. — А то Го-рыныч войдет.
 Тут и Иван заволновался:
 — Слушайте, он же войдет и…
 — Ну?
 — Войдет и с ходу сожрет меня.
 — Он может, — сказала дочь. — Чего бы такое придумать?
 — Я скажу, что ты мой племянник, — нашлась Баба-Яга. — Понял?
 — Давайте, — понял Иван. — Теперь так: мой состав-то не сразу действует…
 — Как это? — насторожилась дочь. — Мы его счас наведем и наложим на лицо маску… Так? Я лечу на метле к Мудрецу, ты пока лежишь с маской…
 — А обманет? — заподозрила дочь. — Мам?
 — Пусть только попробует, — сказала Баба-Яга, — пусть только надует: навернется с поднебесья — мокрое место останется.
 — Ну, елки зеленые-то!.. — опять заволновался Иван; похоже, он и хотел надуть. — Ну что за народ! В чем дело? Хочешь с усами ходить? Ходи с усами, мне-то что! Им дело говорят, понимаешь, — нет, они начинают тут… Вы меня уважаете, нет?
 — При чем тут «уважаете»? Ты говори толком…
 — Нет, не могу, — продолжал Иван тараторить. — Не могу, честное слово! Сердце лопнет. Ну что за народ! Да живи ты с усами, живи! Сколько влезет, столько и живи. Не женщина, а генерал-майор какой-то. Тьфу! А детишки народятся? Потянется сынок или дочка ручонкой: «Мама, а что это у тебя? « А подрастут? Подрастут, их на улице начнут дразнить: «Твоя мамка с усами, твоя мамка с усами! « Легко будет ребенку? Легко будет слушать такие слова? Ни у кого нету мамки с усами, а у него — с усами. Как он должен отвечать? Да никак он не сможет ответить, он зальется слезами и пойдет домой… к усатой мамке…
 — Хватит! — закричала дочь Бабы-Яги. — Наводи свой состав. Что тебе надо?
 — Пригоршню куриного помета, пригоршню теплого навоза и пригоршню мягкой глины — мы накладываем на лицо такую маску…
 — На все лицо? Как же я дышать-то буду?
 — Ну что за народ! — опять горько затараторил Иван. — Ну ничего невозможно…
 — Ладно! — рявкнула дочь. — Спросить ничего нельзя.
 — Нельзя! — тоже рявкнул Иван. — Когда мастер соображает, нельзя ничего спрашивать! Повторяю: навоз, глина, помет. Маска будет с дыркой — будешь дышать. Все.
 — Слышали? — сказала Яга стражникам. — Одна нога здесь, другая в сарае! Арш!
 Стражники побежали за навозом, глиной и пометом.
 А в это самое время в окно просунулись три головы Змея Горыныча… Уставились на Ивана. Все в избушке замерли. Горыныч долго-долго смотрел на Ивана. Потом спросил:
 — Кто это?
 — Это, Горыныч, племянник мой, Иванушка, — сказала Яга. — Иванушка, поздоровайся с дядей Горынычем.
 — Здравствуй, дядя Горыныч! — поздоровался Иван. — Ну, как дела? Горыныч внимательно смотрел на Ивана. Так долго и внимательно, что Иван занервничал.
 — Да ну что, елки зеленые? Что? Ну — племянник, ты же слышал! Пришел к тете Ежке. В гости. Что, гостей будем жрать? Давай, будем гостей жрать! А семью собираемся заводить — всех детишечек пожрем, да? Папа называется! Головы Горыныча посоветовались между собой.
 — По-моему, он хамит, — сказала одна.
 Вторая подумала и сказала:
 — Дурак, а нервный.
 А третья выразилась и вовсе кратко:
 — Лангет, — сказала она.
 — Я счас такой лангет покажу!.. — взорвался от страха Иван.
 — Такой лангет устрою, что кое-кому тут не поздоровится. Тетя, где моя волшебная сабля? — Иван вскочил с лавки и забегал по избушке — изображал, что ищет волшебную саблю. — Я счас такое устрою! Головы надоело носить?! — Иван кричал на Горыныча, но не смотрел на него, — жутко было смотреть на эти три спокойные головы. — Такое счас устрою!..
 — Он просто расхамился, — опять сказала первая голова.
 — Нервничает, — заметила вторая. — Боится.
 А третья не успела ничего сказать: Иван остановился перед Горынычем и сам тоже долго и внимательно смотрел на него.
 — Шпана, — сказал Иван. — Я тебя сам съем.
 Тут первый раз прозвучал голос Ильи Муромца.
 — Ванька, смотри! — сказал Илья.
 — Да что «Ванька», что «Ванька»! — воскликнул Иван. — Чего ванькать-то? Вечно кого-то боимся, кого-то опасаемся. Каждая гнида будет из себя… великую тварь строить, а тут обмирай от страха. Не хочу! Хватит! Надоело! — Иван и в самом деле спокойно уселся на лавку, достал дудочку и посвистел маленько.
 — Жри, — сказал он, отвлекаясь от дудочки. — Жрать будешь? Жри. Гад. Потом поцелуй свою усатую невесту. Потом рожайте усатых детей и маршируйте с имя. Он меня, видите ли, пугать будет!.. Хрен тебе! — И Ванька опять засвистел в свою дудочку.
 — Горыныч, — сказала дочь, — плюнь, не обращай внимания. Не обижайся.
 — Но он же хамит, — возразила первая голова. — Как он разговаривает?!
 — Он с отчаяния. Он не ведает, что творит.
 — Я все ведаю, — встрял Иван, перестав дудеть. — Все я ведаю. Я вот сейчас подберу вам марш… для будущего батальона…
 — Ванюшка, — заговорила Баба-Яга кротко, — не хами, племяш. Зачем ты так?
 — Затем, что нечего меня на арапа брать. Он, видите ли, будет тут глазами вращать! Вращай, когда у тебя батальон усатых будет — тогда вращай. А счас нечего.
 — Нет, ну он же вовсю хамит! — чуть не плача сказала первая голова — Ну как же?
 — Заплачь, заплачь, — жестко сказал Иван. — А мы посмеемся. В усы.
 — Хватит тянуть, — сказала вторая голова.
 — Да, хватит тянуть, — поддакнул Иван. — Чего тянуть-то? Хватит тянуть.
 — О-о! — изумилась третья голова. — Ничего себе!
 — Ага! — опять дурашливо поддакнул Иван. — Во, даеть Ванька! Споем?
 — И Ванька запел:



   Эх, брил я тебя
   На завалинке,
   Подарила ты мене
   Чулки-валенки…



 Горыныч, хором:
 — Оп — тирдарпупия! — допел Ванька. И стало тихо. И долго было тихо.
 — А романсы умеешь? — спросил Горыныч.
 — Какие романсы?
 — Старинные.
 — Сколько угодно… Ты что, романсы любишь? Изволь, батюшка, я тебе их нанизаю сколько хоть. Завалю романсами. Например:



   Хаз-булат удало-ой,
   Бедна сакля твоя-а,
   Золотою казной
   Я осыплю тебя-а!..



 А? Романс!.. — Ванька почуял некую перемену в Горыныче, подошел к нему и похлопал одну голову по щеке. — Мх, ты… свирепый. Свирепунчик ты мой.
 — Не ерничай, — сказал Горыныч. — А то откушу руку.
 Ванька отдернул руку.
 — Ну, ну, ну, — молвил он мирно, — кто же так с мастером разговаривает? Возьму вот и не буду петь.
 — Будешь, — оказала голова Горыныча, которую Иван приголубил. — Я тебе возьму и голову откушу.
 Две другие головы громко засмеялись. И Иван тоже мелко и невесело посмеялся.
 — Тогда-то уж я и вовсе не спою — нечем. Чем же я петь-то буду?
 — Филе, — сказала голова, которая давеча говорила «лангет». Это была самая глупая голова.
 — А тебе бы все жрать! — обозлился на нее Иван. — Все бы ей жрать!.. Живоглотка какая-то.
 — Ванюшка, не фордыбачь, — сказала Баба-Яга. — Пой.
 — Пой, — сказала и дочь, — Разговорился. Есть слух — пой.
 — Пой, — велела первая голова. — И вы тоже пойте.
 — Кто? — не поняла Баба-Яга. — Мы?
 — Вы. Пойте.
 — Может быть, я лучше одна? — вякнула дочь; ее не устраивало, что она будет подпевать Ивану.
 — С мужиком петь… ты меня извини, но…
 — Три, четыре, — спокойно сказал Горыныч. — Начали.



   Дам коня, дам седло, —



 запел Иван, Баба-Яга с дочкой подхватили:



   Дам винтовку свою-у,
   А за это за все
   Ты отдай мне жену-у.
   Ты уж стар, ты уж се-ед,
   Ей с тобой не житье,
   С молодых юных ле-ет
   Ты погубишь ее-о-о.



 Невыразительные круглые глазки Горыныча увлажнились: как всякий деспот, он был слезлив.
 — Дальше, — тихо сказал он.



   Под чинарой густой,



 — пел дальше Иван, —



   Мы сидели вдвое-ом;
   Месяц плыл золотой,
   Все молчало круго-ом.



 И Иван с чувством повторил еще раз, один:



   Эх, месяц плыл золотой,
   Все молчало круго-ом…



 — Как ты живешь, Иван? — спросил растроганный Горыныч,
 — В каком смысле? — не понял тот.
 — Изба хорошая?
 — А-а. Я счас в библиотеке живу, вместе со всеми.
 — Хочешь отдельную избу?
 — Нет. Зачем она мне?
 — Дальше.



   Она мне отдала-ась…



 — повел дальше Иван, —



   До последнего дня…



 — Это не надо, — сказал Горыпыч. — Пропусти.
 — Как же? — не понял Иван.
 — Пропусти.
 — Горыныч, так нельзя, — заулыбался Иван, — из песни слова не выкинешь,
 Горыныч молча смотрел на Ивана; опять воцарилась эта нехорошая тишина.
 — Но ведь без этого же нет песни! — занервничал Иван. — Ну? Песни-то нету!
 — Есть песня, — сказал Горыныч.
 — Да как же есть? Как же есть-то?!
 — Есть песня. Даже лучше — лаконичнее.
 — Ну ты смотри, что они делают! — Иван даже хлопнул в изумлении себя по ляжкам. — Что хотят, то и делают! Нет песни без этого, нет песни без этого, нет песни!.. Не буду петь лаконично. Все.
 — Ванюшка, — сказала Баба-Яга, — не супротивничай.
 — Пошла ты!.. — вконец обозлился Иван. — Сами пойте. А я не буду. В гробу я вас всех видел! Я вас сам всех сожру! С усами вместе. А эти три тыквы… я их тоже буду немножко жарить…
 — Господи, сколько надо терпения, — вздохнула первая голова Горыныча. — Сколько надо сил потратить, нервов… пока их научишь. Ни воспитания, ни образования…
 — Насчет «немножко жарить» — это он хорошо сказал, — молвила вторая голова. — А?
 — На какие усы ты все время намекаешь? — спросила Ивана третья голова. — Весь вечер сегодня слышу: усы, усы… У кого усы?
 — А па-арень улыбается в пшеничные усы, — шутливо спела первая голова. — Как там дальше про Хаз-бу-лата?
 — Она мне отдалась, — отчетливо сказал Иван. Опять сделалось тихо.
 — Это грубо, Иван, — сказала первая голова. — Это дурная эстетика. Ты же в библиотеке живешь… как ты можешь? У вас же там славные ребята. Где ты набрался этой сексуальности? У вас там, я знаю, Бедная Лиза… прекрасная девушка, я отца ее знал… Она невеста твоя?
 — Кто? Лизка? Еще чего!
 — Как же? Она тебя ждет.
 — Пусть ждет — не дождется.
 — Мда-а… Фрукт, — сказала третья голова. А голова, которая все время к жратве клонила, возразила:
 — Нет, не фрукт, — сказала она серьезно. — Какой же фрукт? Уж во всяком случае — лангет. Возможно даже — шашлык.
 — Как там дальше-то? — вспомнила первая голова. — С Хаз-булатом-то.
 — Он его убил, — покорно сказал Иван.
 — Кого?
 — Хаз-булата.
 — Кто убил?
 — М-м… — Иван мучительно сморщился. — Молодой любовник убил Хаз-булата. Заканчивается песня так: «Голова старика покатилась на луг».
 — Это тоже не надо. Это жестокость, — сказала голова.
 — А как надо?
 Голова подумала.
 — Они помирились. Он ему отдал коня, седло — и они пошли домой. На какой полке ты там сидишь, в библиотеке-то?
 — На самой верхней… Рядом с Ильей и донским Атаманом.
 — О-о! — удивились все в один голос.
 — Понятно, — сказала самая умная голова Горыныча, первая.
 — От этих дураков только и наберешься… А зачем ты к Мудрецу идешь?
 — За справкой.
 — За какой справкой?
 — Что я умный.
 Три головы Горыныча дружно громко засмеялись. Баба-Яга и дочь тоже подхихикнули.
 — А плясать умеешь? — спросила умная голова.
 — Умею, — ответил Иван. — Но не буду.
 — Он, по-моему, и коттеджики умеет рубить, — встряла Баба-Яга. — Я подняла эту тему…
 — Ти-хо! — рявкнули все три головы Горыныча. — Мы никому больше слова не давали!
 — Батюшки мои, — шепотом сказала Баба-Яга. — Сказать ничего нельзя!
 — Нельзя! — тоже рявкнула дочь, И тоже на Бабу-Ягу. — Базар какой-то!
 — Спляши, Ваня, — тихо и ласково сказала самая умная голова.
 — Не буду плясать, — уперся Иван.
 Голова подумала:
 — Ты идешь за справкой… — сказала она. — Так?
 — Ну? За справкой.
 — В справке будет написано: «Дана Ивану… в том, что он — умный». Верно? И — печать.
 — Ну?
 — А ты не дойдешь. — Умная голова спокойно смотрела на Ивана. — Справки не будет.
 — Как это не дойду? Если я пошел, я дойду.
 — Не. — Голова все смотрела на Ивана. — Не доидешь. Ты даже отсюда не выйдешь. Иван постоял в тягостном раздумье… Поднял руку и печально возгласил:
 — Сени!
 — Три, четыре, — сказала голова. — Пошли.
 Баба-Яга и дочь запели:



   Ох, вы сени, мои сени,
   Сени новые мои…



 Они пели и прихлопывали в ладоши.



   Сени новые-преновые
   Решетчатые…



 Иван двинулся по кругу, пристукивая лапоточками… а руки его висели вдоль тела: он не подбоченился, не вскинул голову, не смотрел соколом.
 — А почему соколом не смотришь? — спросила голова.
 — Я смотрю, — ответил Иван.
 — Ты в пол смотришь.
 — Сокол же может задуматься?
 — О чем?
 — Как дальше жить… Как соколят вырастить. Пожалей ты меня, Горыныч, — взмолился Иван.
 — Ну сколько уж? Хватит…
 — А-а, — сказала умная голова. — Вот теперь ты поумнел. Теперь иди за справкой. А то начал тут… строить из себя. Шмакодявки. Свистуны. Чего ты начал строить из себя?
 Иван молчал.
 — Становись лицом к двери, — велел Горыныч.
 Иван стал лицом к двери.
 — По моей команде вылетишь отсюда со скоростью звука.
 — Со звуком — это ты лишка хватил, Горыныч, — возразил Иван. — Я не сумею так.
 — Как сумеешь. Приготовились… Три, четыре! Иван вылетел из избушки.
 Три головы Горыныча, дочь и Баба-Яга засмеялись. — Иди сюда, — позвал Горыныч невесту, — я тебя ласкать буду.


 * * * * 

 А Иван шел опять темным лесом… И дороги опять никакой не было, а была малая звериная тропка Шел, шел Иван, сел на поваленную лесину и закручинился.
 — В душу как вроде удобрения свалили, — грустно сказал он. — Вот же как тяжко! Достанется мне эта справка…
 Сзади подошел Медведь и тоже присел на лесину.
 — Чего такой печальный, мужичок? — спросил Медведь.
 — Да как же!.. — сказал Иван. — И страху натерпелся, и напелся, и наплясался… И уж так-то теперь на душе тяжко, так нехорошо — ложись и помирай.
 — Где это ты так?
 — А в гостях… Черт занес. У Бабы-Яги.
 — Нашел к кому в гости ходить. Чего ты к ней поперся?
 — Да зашел по пути…
 — А «уда идешь-то?
 — К Мудрецу.
 — Во-он куда! — удивился Медведь. — Далеко.
 — Не знаешь ли, как к нему идти?
 — Нет, Слыхать слыхал про такого, а как идти, не знаю. Я сам, брат, с насиженного места поднялся… Иду вот тоже, а куда иду — не знаю.
 — Прогнали, что ль?
 — Да и прогнать не прогнали, и… Сам уйдешь. Эт-то вот недалеко — монастырь; ну, жили себе… И я возле питался — там пасек много. И облюбовали же этот монастырь черти. Откуда только их нашугало! Обложили весь монастырь, — их внутрь-то не пускают, — с утра до ночи музыку заводют, пьют, безобразничают…
 — А чего хотят-то?
 — Хотят внутрь пройти, а там стража. Вот они и оглушают их, стражников-то, бабенок всяких ряженых подпускают, вино навяливают — сбивают с толку. Такой тарарам навели на округу — завязывай глаза и беги. Страсть что творится, пропадает живая душа. Я вот курить возле их научился…
 Медведь достал пачку сигарет и закурил.
 — Нет житья никакого… Подумал-подумал — нет. думаю, надо уходить, а то вино научусь пить. Или в цирк пойду. Раза два напивался уж…
 — Это скверно.
 — Уж куда как скверно! Медведицу избил… Льва по лесу искал… Стыд головушке! Нет, думаю, надо уходить. Вот — иду.
 — Не знают ли они про Мудреца? — спросил Иван.
 — Кто? Черти? Чего они не знают-то? Они все знают. Только не связывайся ты с имя, пропадешь. Пропадешь, парень.
 — Да ну… чего, поди?
 — Пропадешь. Попытай, конечно, но… Гляди. Злые они.
 — Я сам злой счас.. Хуже черта. Вот же как он меня исковеркал! Всего изломал.
 — Кто?
 — Змей Горыныч.
 — Бил, что ли?
 — Дайне бил, а… хуже битья. И пел перед ним, и плясал… Тьфу! Лучше бы уж избил.
 — Унизил?
 — Унизил. Да как унизил! Не переживу я, однако, эти дела. Вернусь и подожгу их. А?
 — Брось, — сказал Медведь, — не связывайся. Он такой, этот Горыныч… Гад, одно слово. Брось. Уйди лучше. Живой ушел, и то слава богу. Эту шайку не одолеешь: везде достанут.
 Они посидели молча, Медведь затянулся последний раз сигаретой, бросил, затоптал окурок лапой и встал.
 — Прощай.
 — Прощай, — откликнулся Иван. И тоже поднялся.
 — Аккуратней с чертями-то, — еще раз посоветовал Медведь. — Эти похуже Горыныча будут… Забудешь, куда идешь. Все на свете забудешь. Ну и охальное же племя! На ходу подметки рвут. Оглянуться не успеешь, а уж ты на поводке у них — захомутали.
 — Ничего, — сказал Иван. — Бог не выдаст, свинья не съест. Как-нибудь вывернусь. Надо же где-то Мудреца искать… Леший-то навязался на мою голову! А время — до третьих петухов только.
 — Ну, поспешай, коли так. Прощай.
 — Прощай.
 И они разошлись. Из темноты еще Медведь крикнул:
 — Вон, слышь, музыка?
 — Где?
 — Да послушай!.. «Очи черные» играют…
 — Слышу!
 — Вот иди на музыку — они. Вишь, наяривают! О, господи! — вздохнул Медведь. — Вот чесотка-то мировая! Ну чесотка… Не хочут жить на болоте, никак не хочут, хочут в кельях.


 * * * * 

 А были-ворота и высокий забор. На воротах написано:

 «Чертям вход воспрещен».

 В воротах стоял большой стражник с пикой в руках и зорко поглядывал кругом. Кругом же творился некий вялый бедлам — пауза такая после бурного шабаша. Кто из чертей, засунув руки в карманы узеньких брюк, легонько бил копытцами ленивую чечетку, кто листал журналы с картинками, кто тасовал карты… Один жонглировал черепами. Двое в углу учились стоять на голове. Группа чертей, расстелив на земле газеты, сидела вокруг коньяка и закуски — выпивали. А четверо — три музыканта с гитарами и девица — стояли прямо перед стражником; девица красиво пела «Очи черные». Гитаристы не менее красиво аккомпанировали ей. И сама-то девица очень даже красивая, на красивых копытцах, в красивых штанах… Однако стражник спокойно смотрел на нее — почему-то не волновался. Он даже снисходительно улыбался в усы.
 — Хлеб да соль! — сказал Иван, подходя к тем, которые выпивали.
 Его оглядели с ног до головы… И отвернулись.
 — Что же с собой не приглашаете? — жестко спросил Иван.
 Его опять оглядели.
 — А что ты за князь такой? — спросил один, тучный, с большими рогами.
 — Я князь такой, что если счас понесу вас по кочкам, то от вас клочья полетят. Стать!
 Черти изумились… Смотрели на Ивана.
 — Я кому сказал?! — Иван дал ногой по бутылкам. — Стать!!
 Тучный вскочил и полез было на Ивана, но его подхватили свои и оттащили в сторону. Перед Иваном появился некто изящный, среднего возраста, в очках.
 — В чем дело, дружок? — заговорил он, беря Ивана под руку. — Чего мы шумим? Мм? У нас где-нибудь бо-бо? Или что? Или настроение испорчено? Что надо?
 — Надо справку, — зло сказал Иван.
 К ним еще подошли черти… Образовался такой кружок, в центре которого стоял злой Иван.
 — Продолжайте, — крикнул Изящный музыкантам и девице. — Ваня, какую справку надо? О чем?
 — Что я — умный.
 Черти переглянулись… Быстро и непонятно переговорили между собой.
 — Шизо, — сказал один. — Или авантюрист.
 — Не похоже, — возразил другой. — Куда-нибудь оформляется. Всего одну справку надо?
 — Одну.
 — А какую справку, Ваня? Они разные бывают… Бывает — характеристика, аттестат…
 Есть о наличии, есть об отсутствии, есть «в том, что», есть «так как», есть «ввиду того, что», а есть «вместе с тем, что» — разные, понимаешь? Какую именно тебе сказали принести?
 — Что я умный.
 — Не понимаю… Диплом, что ли?
 — Справку.
 — Но их сотни справок! Есть «в связи с тем, что», есть «несмотря на то, что», есть…
 — Понесу ведь по кочкам, — сказал Иван с угрозой. — Тошно будет. Или спою «Отче наш».
 — Спокойно, Ваня, спокойно, — занервничал Изящный черт. — Зачем подымать волну? Мы можем сделать любую справку, надо только понять — какую? Мы тебе сделаем…
 — Мне липовая справка не нужна, — твердо сказал Иван, — мне нужна такая, какие выдает Мудрец.
 Тут черти загалдели все разом.
 — Ему нужна только такая, какие выдает Мудрец.
 — О-о!..
 — Липовая его не устраивает… Ах, какая неподкупная душа! Какой Анжелико!
 — Какой митрополит! Он нам споет «Отче наш». А «Сухой бы я корочкой питалась» ты нам споешь?
 — Ша, черти! Ша… Я хочу знать: как это он понесет нас по кочкам? Он же берет нас на арапа! То ж элементарный арапинизм! Что значит, что этот пошехонец понесет нас?
 Подошли еще черти. Ивана окружили со всех сторон. И все глядели и размахивали руками.
 — Он опрокинул коньяк!
 — Это хамство! Что значит, что он понесет нас по кочкам? Что это значит? Это шантаж?
 — Кубок «Большого орла» ему!
 — Тумаков ему! Тумаков!
 Дело могло обернуться плохо: Ивана теснили.
 — Ша, черти! Ша! — крикнул Иван. И поднял руку. — Ша, черти! Есть предложение!..
 — Ша, братцы, — сказал Изящный черт. — Есть предложение. Выслушаем предложение. Иван, Изящный черт и еще несколько чертей отошли в сторонку и стали совещаться. Иван что-то вполголоса говорил нм, посматривал в сторону стражника. И другие тоже посматривали туда же. Перед стражником по-прежнему «несли вахту» девица и музыканты; девица пела теперь ироническую песенку «Разве ты мужчина!» Она пела и пританцовывала.
 — Я не очень уверен, — сказал Изящный черт. — Но… А?
 — Это надо проверить, — заговорили и другие. — Это не лишено смысла.
 — Да, это надо проверить. Это не лишено смысла.
 — Мы это проверим, — сказал Изящный черт своему помощнику.
 — Это не лишено смысла. Если этот номер у нас проходит, мы посылаем с Иваном нашего черта, и он делает так, что Мудрец принимает Ивана. К нему очень трудно попасть.
 — Но без обмана! — сказал Иван. — Если Мудрец меня не принимает, я вот этими вот руками… беру вашего черта…
 — Ша, Иван, — сказал Изящный черт. — Не надо лишних слов. Все будет о'кей. Маэстро, что нужно? — спросил он своего помощника.
 — Анкетные данные стражника, — сказал тот. — Где родился, кто родители… И еще одна консультация Ивана.
 — Картотека, — кратко сказал Изящный. Два черта побежали куда-то, а Изящный обнял Ивана и стал ходить с ним туда-сюда, что-то негромко рассказывал.
 Прибежали с данными. Один доложил:
 — Из Сибири. Родители — крестьяне.
 Изящный черт, Иван и маэстро посовещались накоротке.
 — Да? — спросил Изящный.
 — Как штык, — ответил Иван. — Чтоб мне сдохнуть! — Маэстро?
 — Через… две с половиной минуты, — ответил маэстро, поглядев на часы.
 — Приступайте, — сказал Изящный.
 Маэстро и с ним шестеро чертей — три мужского пола и три женского — сели неподалеку с инструментами и стали сыгрываться. Вот они сыгрались… Маэстро кивнул головой, и шестеро грянули:



   По диким степям Забайкалья,
   Где золото роют в горах,
   Бродяга, судьбу проклиная,
   Тащился с сумой на плечах.



 Здесь надо остановить повествование и, сколь возможно, погрузиться в мир песни. Это был прекрасный мир, сердечный и грустный. Звуки песни, негромкие, но сразу какие-то мощные, чистые, ударили в самую душу. Весь шабаш отодвинулся далеко-далеко; черти, особенно те, которые пели, сделались вдруг прекрасными существами, умными, добрыми, показалось вдруг, что смысл истинного их существования не в шабаше и безобразиях, а в ином — в любви, в сострадании.



   Бродяга к Байкалу подходит,
   Рыбачью он лодку берет,
   Унылую песню заводит,
   О родине что-то поет.



 Ах, как они пели! Как они, собаки, пели! Стражник прислонил копье к воротам и, замерев, слушал песню. Глаза его наполнились слезами, он как-то даже ошалел. Может быть, даже перестал понимать, где он и зачем.



   Бродяга Байкал переехал, —
   Навстречу родимая мать.
   Ой, здравствуй, ой, здравствуй, родная,
   Здоров ли отец мой и брат?



 Стражник подошел к поющим, сел, склонил голову на руки и стал покачиваться взад-вперед.
 — М-мх… — сказал он.
 А в пустые ворота пошли черти.
 А песня лилась, рвала душу, губила суету и мелочь жизни — звала на простор, на вольную волю. А черти шли и шли в пустые ворота. Стражнику поднесли огромную чару… Он, не раздумывая, выпил, трахнул чару о землю, уронил голову на руки и опять сказал;
 — М-мх…



   Отец твой давно уж в могиле,
   Сырою землею зарыт.
   А брат твой давно уж в Сибири —
   Давно кандалами гремит.



 Стражник дал кулаком по колену, поднял голову — лицо в слезах.



   А брат твой давно уж в Сибири —
   Давно кандалами гремит, —



 пропел он страдальческим голосом. — Жизнь моя, иль ты приснилась мне? Дай «Камаринскую»! Пропади все пропадом, гори все синим огнем! Дай вина!
 — Нельзя, мужичок, нельзя, — сказал лукавый маэстро. — Ты напьешься и все забудешь,
 — Кто?! — заорал стражник. И лапнул маэстро за грудки: — Кто тут меня учить будет?! Ты, козел? Да я тебя… в три узла завяжу, вонючка! Я вас всех понесу по кочкам!..
 — Что они так обожают кочки? — удивился Изящный черт. — Один собирался нести по кочкам, другой… Какие кочки вы имеете в виду, уважаемый? — спросил он стражника.
 — Цыть! — сказал стражник, — «Камаринскую»!
 — «Камаринскую», — велел Изящный музыкантам.
 — Вина! — рявкнул стражник.
 — Вина, — покорно вторил Изящный.
 — Может, не надо? — заспорил притворяшка маэстро. — Ему же плохо будет.
 — Нет, надо! — повысил голос Изящный черт. — Ему будет хорошо!
 — Друг! — заревел стражник. — Дай я тебя поцелую!
 — Иду! — откликнулся Изящный черт. — Счас мы с тобой нарежемся! Мы их всех понесем по кочкам! Мы их всех тут!..
 Иван удивленно смотрел на чертей, что крутились вокруг стражника, особенно изумил его Изящный черт.
 — Ты-то чего раздухарился, эй? — спросил он его.
 — Цыть! — рявкнул Изящный черт, — А то я тебя так понесу по кочкам, что ты…
 — Что, что? — угрожающе переспросил Иван. И поднялся. — Кого ты понесешь по кочкам? Ну-ка, повтори.
 — Ты на кого это тут хвост поднимаешь? — тоже угрожающе спросил верзила-стражник Ивана.
 — На моего друга?! Я из тебя лангет сделаю!
 — Опять лангет, — сказал Иван, останавливаясь. — Вот дела-то!
 — «Камаринскую»! — раскапризничался Изящный черт. — Иван нам спляшет. «Камаринскую»! Ваня давай!
 — Пошел к дьяволу! — обозлился Иван. — Сам давай… с другом вон.
 — Тогда я не посылаю с тобой черта, — сказал Изящный черт. И внимательно, злобно посмотрел на Ивана. — Понял? Попадешь ты к Мудрецу!.. Ты к нему ни-ког-да не попадешь.
 — Ах ты, харя ты некрещеная! — задохнулся от возмущения Иван. — Да как же это? Да нечто так можно? Где же стыд-то у тебя? Мы же договорились. Я же такой грех на душу взял — научил вас, как за ворота пройти.
 — Последний раз спрашиваю: будешь плясать?
 — О, проклятие!.. — застонал Иван. — Да что же это такое-то? Да за что же мне муки такие?
 — «Камаринскую»! — велел Изящный черт. — «Пошехонские страдания».
 Черти-музыканты заиграли «Камаринскую». И Иван пошел, опустив руки, пошел себе кругом, пошел пристукивать лапоточками. Он плясал и плакал. Плакал и плясал.
 — Эх, справочка!.. — воскликнул он зло и горько. — Дорого же ты мне достаешься! Уж так дорого, что и не скажешь, как дорого!..


 * * * * 

 И вот — канцелярия. О канцелярия! Вот уж канцелярия так канцелярия. Иван бы тут вконец заблудился, если бы не черт. Черт пригодился как нельзя кстати. Долго ходили они по лестницам и коридорам, пока нашли приемную Мудреца.
 — Минуточку, — оказал черт, когда вошли в приемную. — Посиди тут… Я скоро. — И куда-то убежал.
 Иван огляделся. В приемной сидела молоденькая секретарша, похожая на библиотекаршу, только эта другого цвета, и зовут Милка. А ту — Галка. Секретарша Милка печатала на машинке и говорила сразу по двум телефонам.
 — Ой, ну это же пшено! — говорила она в одну трубку и улыбалась. — Помнишь, у Моргуновых: она напялила на себя желтое блестящее платье, копну сена, что ли, символизировала? Да о чем тут ломать голову? О чем? И тут же — в другую, строго:
 — Его нету. Не зна… А вы не интонируйте, не интонируйте, я вам пятый раз говорю: его нету. Не знаю.
 — Во сколько ты там был? В одиннадцать? Один к одному? Интересно… Она одна была? Она кадрилась к тебе?.
 — Слушайте, я же ска… А вы не интонируйте, не интонируйте. Не знаю.
 Иван вспомнил: их библиотекарша, когда хочет спросить по телефону у своей подруги, у себя ли ее начальник, спрашивает: «Твой бугор в яме? « И он тоже спросил Милку:
 — А бугор когда будет в яме? — Он вдруг что-то разозлился на эту Милку.
 Милка мельком глянула на него.
 — Что вы хотите? — спросила она.
 — Я спрашиваю: когда бу…
 — По какому вопросу?
 — Нужна справка, что…
 — Понедельник, среда, девять тире одиннадцать.
 — Мне… — Иван хотел сказать, что ему нужна справка до третьих петухов. Милка опять отстукала:
 — Понедельник, среда, с девяти до одиннадцати. Тупой?
 Это пшено, — сказал Иван. И встал и вольно прошелся по приемной. — Я бы даже сказал, компот. Как говорит наша Галка: «собачья радость на двух», «смесь козла с „грюндиком“. Я спрашиваю глобально: ты невеста? И сам отвечаю: невеста. Один к одному. — Иван все больше накалялся. — Но у тебя же — посмотри на себя — у тебя же нет румянца во всю щеку. Какая же ты невеста? Ты вот спроси меня — я вечный жених, — спроси: появилась у меня охота жениться на тебе? Ну-ка, спроси.
 — Появилась охота?
 — Нет, — твердо сказал Иван.
 Милка засмеялась и захлопала в ладоши.
 — Ой, а еще? — попросила она. — Еще что-нибудь. Ну, пожалуйста. Иван не понял, что «еще»?
 — Еще покажите что-нибудь.
 — А-а, — догадался Иван, — ты решила, что я шут гороховый. Что я — так себе, Ванек в лапоточках… Тупой, как ты говоришь. Так вот знай: я мудрее всех вас… глубже, народнее. Я выражаю чаяния, а вы что выражаете? Ни хрена не выражаете! Сороки. Вы пустые, как… Во мне суть есть, а в вас и этого нету. Одни танцы — шманцы на уме. А ты даже говорить толком со мной не желаешь. Я вот как осержусь, как возьму дубину!..
 Милка опять громко засмеялась.
 — Ой, как интересно! А еще, а?
 — Худо будет! — закричал Иван. — Ой, худо будет!.. Лучше вы меня не гневите, не гневите лучше!..
 Тут в приемную влетел черт и увидел, что Иван орет на девицу.
 — Тю, тю, тю, — испуганно затараторил черт и стал теснить Ивана в угол. — Чего это тут такое? Кто это нам разрешил выступать?.. Ая-я-я-яй! Отойти никуда нельзя. Предисловий начитался, — пояснил он девице «выступление» Ивана. — Сиди тихо, счас нас примут. Счас он придет… Я там договорился: нас примут в первую очередь.
 Только черт сказал так, в приемную вихрем ворвался некто маленький, беленький — сам Мудрец, как понял Иван.
 — Чушь, чушь, чушь, — быстро сказал он на ходу. — Василиса никогда на Дону не была.
 Черт почтительно склонил голову.
 — Проходите, — сказал Мудрец, ни к кому отдельно не обращаясь. И исчез в кабинете.
 Пошли, — подтолкнул черт Ивана. — Не вздумай только вылететь со своими предисловиями… Поддакивай, и все.


 * * * * 

 Мудрец бегал по кабинету. Он, что называется, рвал и метал.
 — Откуда?! Откуда они это взяли?! — вопрошал он кого-то и поднимал руки кверху. — Откуда?!
 — Чего ты расстроился, батя? — спросил Иван участливо. Мудрец остановился перед посетителями, Иваном и чертом.
 — Ну? — спросил он сурово и непонятно. — Облапошили Ивана?
 — Почему вы так сразу ставите вопрос? — увертливо заговорил черт. — Мы, собственно, давно хотели…
 — Что вы? Что вам надо в монастыре? Ваша цель?
 — Разрушение примитива, — твердо сказал черт. Мудрец погрозил ему пальцем.
 — Озоруете! А теоретически не готовы.
 — Нет, ну серьезно… — заулыбался черт на стариковскую нестрашную угрозу. — Ну тошно же смотреть. Одни рясы чего стоят!
 — Что им, в полупендриках ваших ходить?
 — Зачем в полупендриках? Никто к этому не призывает. Но, положа руку на сердце: неужели не ясно, что они безнадежно отстали? Вы скажете — мода. А я скажу: да, мода! Ведь если мировые тела совершают свой круг по орбите, то они, строго говоря, не совсем его совершают…
 — Тут, очевидно, следует говорить не о моде, — заговорил старик важно и взволнованно, — а о возможном положительном влиянии крайнебесовских тенденций на некоторые устоявшиеся нормы морали…
 — Конечно! — воскликнул черт, глядя на Мудреца влюбленными глазами. — Конечно, о возможном положительном влиянии.
 — Всякое явление, — продолжал старик, — заключает в себе две функции: моторную и тормозную. Все дело в том, какая функция в данный момент больше раздражается; моторная или тормозная. Если раздражитель извне попал на моторную функцию — все явление подпрыгивает и продвигается вперед, если раздражитель попал на тормозную — все явление, что называется, съеживается и отползает в глубь себя. — Мудрец посмотрел на черта и на Ивана. — Обычно этого не понимают…
 — Почему, это же так понятно, — сказал черт.
 — Я все время твержу, — продолжал Мудрец, — что необходимо учитывать наличие вот этих двух функций. Учитывайте функции, учитывайте функции! Всякое явление, если можно так выразиться, о двух головах: одна говорит «да», другая говорит «нет».
 — Я видел явление о трех головах… — вякнул было Иван, но на него не обратили внимания.
 — Ударим одну голову, услышим «да»; ударим другую, услышим «нет». — Старик Мудрец стремительно вскинул руку, нацелился пальцем в черта. — Какую ударили вы?
 — Мы ударили, которая сказала «да», — не колеблясь, ответил черт. Старик опустил руку.
 — Исходя из потенциальных возможностей данных голов, данного явления, голова, которая говорит «да», — крепче. Следует ожидать, что все явление подпрыгнет и продвинется вперед. Идите. И — с теорией, с теорией мне!.. — Старик опять погрозил пальцем черту.
 — Манкируете! Смотрите! Распушу!.. Ох, распушу! Черт, мелко кивая головой, улыбаясь, пятился и пятился к выходу… Задом открыл дверь и так с подкупающей улыбкой на мордочке исчез. Иван же как стоял, так упал на колени перед Мудрецом.
 — Батя, — взмолился он, — ведь на мне грех-то: я научил чертей, как пройти в монастырь…
 — Ну?.. Встань-ка, встань — я не люблю этого. Встань, — велел Мудрец. Иван встал.
 — Ну? И как же ты их научил? — с улыбкой спросил старик.
 — Я подсказал, чтоб они спели родную песню стражника… Они там мельтешили перед ним — он держался пока, а я говорю: вы родную его запойте, родную его… Они и запели…
 — Какую же они запели?
 — «По диким степям Забайкалья».
 Старик засмеялся
 — Ах, шельмы! — воскликнул он. — И хорошо запели?
 — Так запели, так сладко запели, что у меня у самого горло перехватило.
 — А ты петь умеешь? — быстро спросил Мудрец.
 — Ну, как умею?.. Так…
 — А плясать?
 — А зачем? — насторожился Иван.
 — Ну-ка… — заволновался старичок, — вот чего! Поедем-ка мы в одно место. Ах, Ваня!.. Устаю, дружок, так устаю — боюсь, упаду когда-нибудь и не встану. Не от напряжения упаду, заметь, от мыслей.
 Тут вошла секретарша Милка. С бумагой.
 — Сообщают: вулкан «Дзидра» готов к извержению, — доложила она.
 — Ага! — воскликнул старичок и пробежался по кабинету. — Что? Толчки?
 — Толчки. Температура в кратере… Гул.
 — Пойдем от аналогии с беременной женщиной, — подстегнул свои мысли старичок. — Толчки… Есть толчки? Есть. Температура в кратере… Общая возбудимость беременной женщины, болтливость ее — это не что иное, как температура в кратере. Есть? Гул, гул… — Старичок осадил мысли, нацелился пальцем в Милку: — А что такое гул?
 Милка не знала.
 — Что такое гул? — Старичок нацелился в Ивана.
 — Гул?.. — Иван засмеялся. — Это смотря какой гул… Допустим, гул сделает Илья Муромец-это одно, а сделает гул Бедная Лиза — это…
 — Вульгартеория, — прервал старичок Ивана. — Гул — это сотрясение воздуха.
 — А знаешь, как от Ильи сотрясается! — воскликнул Иван. — Стекла дребезжат!
 — Распушу! — рявкнул старичок. Иван смолк. — Гул — это не только механическое сотрясение, это также… утробное. Есть гул, который человеческое ухо не может воспринять…
 — Ухо-то не может воспринять, а… — не утерпел опять Иван, но старичок вперил в пего строгий взор.
 — Ну что тебя, распушить?
 — Не надо, — попросил Иван. — Больше не буду.
 — Продолжим. Все три признака великой аналогии — налицо. Резюме? Резюме: пускай извергается.
 — Старичок выстрелил пальчиком в секретаршу: — Так и запишите. Секретарша Милка так и записала. И ушла.
 — Устаю, Ваня, дружок, — продолжал старичок свою тему, как если бы он и не прерывался.
 — Так устаю, что иногда кажется: все, больше не смогу наложить ни одной резолюции. Нет, наступает момент, и опять накладываю. По семьсот, по восемьсот резолюций в сутки. Вот и захочется иной раз… — Старичок тонко, блудливо засмеялся.
 — Захочется иной раз пощипать… травки пощипать, ягодки… черт те что!.. И, знаешь ли, принимаю решение… восемьсот первое: перекур! Есть тут одна такая… царевна Несмеяна, вот мы счас и нагрянем к ней.
 Опять вошла секретарша Милка: — Сиамский кот Тишка прыгнул с восьмого этажа.
 — Разбился?
 — Разбился.
 Старичок подумал…
 — Запишите, — велел он. — Кот Тимофей не утерпел.
 — Все? — спросила секретарша.
 — Все. Какая по счету резолюция на сегодня?
 — Семьсот сорок восьмая.
 — Перекур.
 Секретарша Милка кивнула головой. И вышла.
 — К царевне, дружок! — воскликнул освобожденный Мудрец. — Сейчас мы ее рассмешим! Мы ее распотешим, Ваня. Грех, грех, конечно, грех… А?
 — Я ничего. До третьих петухов-то успеем? Мне еще идти сколько.
 — Успеем! Грех, говоришь? Конечно, конечно, грех. Не положено, да? Грех, да?
 — Я не про тот грех… Чертей, мол, в монастырь пустили — вот грех-то.
 Старичок значительно подумал.
 — Чертей-то? Да, — сказал он непонятно. — Все не так просто, дружок, все, милый мой, очень и очень не просто. А кот-то… А? Сиамский-то. С восьмого этажа! Поехали!


 * * * * 

 Несмеяна тихо зверела от скуки.
 Сперва она лежала просто так… Лежала, лежала и взвыла.
 — Повешусь! — заявила она.
 Были тут еще какие-то молодые люди, парни и девушки. Им тоже было скучно. Лежали в купальных костюмах среди фикусов под кварцевыми лампами — загорали. И всем было страшно скучно.
 — Повешу-усь! — закричала Несмеяна. — Не могу больше!
 Молодые люди выключили транзисторы.
 — Ну, пусть, — сказал один. — А что?
 — Принеси веревку, — попросила его. Этот, которого попросили, полежал-полежал… сел, — А потом — стремянку? — сказал он.
 — А потом — крюк искать? Я лучше пойду ей по морде дам.
 — Не надо, — сказали. — Пусть вешается — может, интересно будет.
 Одна девица встала и принесла веревку. А парень принес стремянку и поставил ее под крюк, на котором висела люстра.
 — Люстру сними пока, — посоветовали.
 — Сам снимай! — огрызнулся парень.
 Тогда тот, который посоветовал снять люстру, встал и полез па стремянку — снимать люстру. Мало-помалу задвигались… Дело появилось.
 — Веревку-то надо намылить.
 — Да, веревку намыливают… Где мыло?
 Пошли искать мыло.
 — Есть мыло?
 — Хозяйственное…
 — Ничего?
 — Какая разница! Держи веревку. Не оборвется?
 — Сколько в тебе, Алка? — Алка это и есть Несмеяна. — Сколько весишь?
 — Восемьдесят.
 — Выдержит. Намыливай.
 Намылили веревку, сделали петлю, привязали конец к крюку… Слезли со стремянки.
 — Давай, Алка. Алка — Несмеяна вяло поднялась… зевнула и полезла на стремянку. Влезла…
 — Скажи последнее слово, — попросил кто-то.
 — Ой, только не надо! — запротестовали все остальные. — Не надо, Алка, не говори.
 — Этого только не хватает!
 — Умоляю, Алка!.. Не надо слов. Лучше спой.
 — Ни петь, ни говорить я не собираюсь, — сказала Алка.
 — Умница! Давай.
 Алка надела на шею петлю… Постояла.
 — Стремянку потом ногой толкни.
 Но Алка вдруг села на стремянку и опять взвыла:
 — Тоже скучно-о!.. — не то пропела она, не то заплакала. — Не смешно-о! С ней согласились.
 — Действительно…
 — Ничего нового: было-перебыло.
 — К тому же патология.
 — Натурализм.
 И тут-то вошли Мудрец с Иваном.
 — Вот, изволь, — бодренько заговорил старичок, хихикая и потирая руки, — дуреют от скуки. Ну-с, молодые люди!.. Разумеется, все средства испробованы, а как избавиться от скуки — такого средства нет. Так ведь? А, Несмеянушка?
 — Ты прошлый раз обещал что-нибудь придумать, — капризно сказала Несмеяна со стремянки.
 — А я и придумал! — воскликнул старичок весело. — Я обещал, я и придумал. Вы, господа хорошие, в поисках так называемого веселья совсем забыли о народе. А ведь народ не скучал! Народ смеялся!.. Умел смеяться. Бывали в истории моменты, когда народ прогонял со своей земли целые полчища — и только смехом. Полчища окружали со всех сторон крепостные стены, а за стенами вдруг раздавался могучий смех… Враги терялись и отходили. Надо знать историю, милые люди… А то мы… слишком уж остроумные, интеллектуальные… а родной истории не знаем. А, Несмеянушка?
 — Что ты придумал? — спросила Несмеяна.
 — Что я придумал? Я взял и обратился к народу! — не без пафоса сказал старичок.
 — К народу, к народу, голубушка. Что мы споем, Ваня?
 — Да мне как-то неловко: они нагишом все… — сказал Иван. — Пусть хоть оденутся, что ли.
 Молодые безразлично промолчали, а старичок похихикал снисходительно — показал, что он тоже не в восторге от этих средневековых представлений Ивана о стыдливости.
 — Ваня, это… Ну, скажем так: не нашего ума дело. Наше дело — петь и плясать. Верно? Балалайку! Принесли балалайку.
 Иван взял ее. Потренькал, потинькал — подстроил… Вышел за дверь,.. И вдруг влетел в комнату — чуть не со свистом и с гиканьем — с частушкой:



   Эх, милка моя,
   Шевелилка моя,
   Сама ходит шевелит…



 — О-о!.. — застонали молодые и Несмеяна. — Не надо! Ну, пожалуйста…
 — Не надо, Ваня.
 — Так, — сказал старичок. — На языке офеней это называется — не прохонже. Двинем резерв. Перепляс! Ваня, пли!
 — Пошел к чертовой матери! — рассердился Иван. — Что я тебе, Петрушка? Ты же видишь, им не смешно! И мне тоже не смешно.
 — А справка? — зловеще спросил старичок. — А? Справка-то… Ее ведь надо заработать.
 — Ну вот, сразу — в кусты. Как же так, батя?
 — А как же! Мы же договорились.
 — Но им же не смешно! Было бы хоть смешно, ей-богу, но так-то… Ну стыдно же, ну…
 — Не мучай человека, — сказала Несмеяна старичку.
 — Давай справку, — стал нервничать Иван. — И так проваландались сколько. Я же не успею. Первые петухи-то когда ишо пропели!.. Вот-вот вторые грянут, а до третьих надо успеть. А мне ишо идти да идти.
 Но старичок решил все же развеселить молодежь. И пустился он на очень и очень постыдный выверт — решил сделать Ивана посмешищем: так охота ему стало угодить своей «царевне», так невтерпеж сделалось старому греховоднику. К тому же и досада его взяла, что никак не может рассмешить этих скучающих баранов.
 — Справку? — спросил он с дурашливым недоумением. — Какую справку?
 — Здрассте! — воскликнул Иван. — Я же говорил…
 — Я забыл, повтори.
 — Что я умный.
 — А! — «вспомнил» старичок, все стараясь вовлечь в нехорошую игру молодежь тоже. — Тебе нужна справка, что ты умный, Я вспомнил. Но как же я могу дать такую справку? А?
 — У тебя же есть печать…
 — Да печать-то есть… Но я же не знаю: умный ты или нет. Я, допустим, дам тебе справку, что ты умный, а ты — дурак дураком. Что это будет? Это будет подлог. Я не могу пойти на это. Ответь мне прежде на три вопроса. Ответишь — дам тебе справку, не ответишь — не обессудь.
 — Давай, — с неохотой сказал Иван. — Во всех предисловиях писано, что я вовсе не дурак.
 — Предисловия пишут… Знаешь, кто предисловия пишет?
 — Это что, первый вопрос?
 — Нет, нет. Это еще не вопрос. Это так… Вопрос вот какой: что сказал Адам, когда Бог вынул у него ребро и сотворил Еву? Что сказал при этом Адам? — Старичок искоса и лукаво поглядел на свою «царевну» и на других молодых: поинтересовался, как приняли эту его затею с экзаменом. Сам он был доволен. — Ну? Что же сказал Адам?
 — Не смешно, — сказала Несмеяна. — Тупо. Плоско.
 — Самодеятельность какая-то, — сказали и другие. — Идиотизм. Что он сказал? «Сам сотворил, сам и живи с ней»?
 Старичок угодливо засмеялся и выстрелил пальчиком в молодого человека, который так сострил.
 — Очень близко!.. Очень!
 — Мог бы и поостроумнее сказать.
 — Минуточку… Минуточку… — суетился старичок. — Самое же интересное — как ответит Иван! Ваня, что сказал Адам?
 — А можно, я тоже задам вопрос? — в свою очередь спросил Иван. — Потом…
 — Нет, сначала ответь: что сказал…
 — Нет, пусть он спросит, — закапризничала Несмеяна. — Спроси, Ваня.
 — Да что он может спросить? Почем куль овса на базаре?
 — Спроси, Ваня. Спроси, Ваня. Ваня, спроси. Спроси, Ваня!
 — Ну-у, это уже ребячество, — огорчился старичок. — Хорошо, спроси, Ваня.
 — Ответь мне, почему у тебя одно лишнее ребро? — Иван. подражая старичку, нацелился в него пальцем.
 — То есть? — опешил тот.
 — Нет, нет, не «то есть», а почему? — заинтересовалась Несмеяна. — И почему ты это скрывал?
 — Это уже любопытно, — заинтересовались и другие. — Лишнее ребро? Это же из ряда вон!..
 — Так вот вся мудрость-то откуда!
 — Ой, как интересно-о!
 — Покажите, пожалуйста. Ну, пожалуйста! Молодые люди стали окружать старичка.
 — Ну, ну, ну, — испугался старичок, — зачем же так? Ну что за шутки? Что, так понравилась мысль дурака, что ли?
 Старичка окружали все теснее. Кто-то уже тянулся к его пиджаку, кто-то дергал за штаны — Мудреца вознамерились раздеть без всяких шуток.
 — И скрывать действительно такое преимущество… Зачем же?
 — Подержите-ка пиджак, пиджак подержите!.. О, тут не очень-то их прощупаешь!
 — Прекратите! — закричал старичок и начал сопротивляться изо всех сил, но только больше раззадоривал этим. — Немедленно прекратите это безобразие! Это не смешно, понимаете? Это не юмор, это же не юмор! Дурак пошутил, а они… Иван, скажи, что ты пошутил!
 — По-моему, я уже нащупал!.. Рубашка мешает, — вовсю шуровал один здоровенный парень. — У него тут еще майка… Нет, теплое белье! Синтетическое. Лечебное. Подержите-ка рубашку…
 С Мудреца сняли пиджак, брюки. Сняли рубашку. Старичок предстал в нижнем теплом белье.
 — Это безобразие! — кричал он. — Здесь же нет основания для юмора! Когда смешно? Смешно, когда намерения, цель и средства — все искажено! Когда налицо отклонение от нормы!
 Здоровенный парень деликатно похлопал его по круглому животу.
 — А это… разве не отклонение?
 — Руки прочь! — завопил старичок. — Идиоты! Придурки!.. Никакого представления, что такое смешно!.. Кретины! Лежебоки…
 В это время его аккуратненько пощекотали, он громко захохотал и хотел вырваться из окружения, но молодые бычки и телки стояли весьма плотно.
 — Почему вы скрывали о наличии лишнего ребра?
 — Да какое ребро? Ой, ха-ха-ха!.. Да где? Ха-ха-ха!.. Ой, не могу!.. Это же… Ха-ха-ха!.. Это же… Ха-ха-ха!..
 — Дайте ему сказать.
 — Это примитив! Это юмор каменного века! Все глупо, начиная с ребра и кончая вашим стремлением… Ха-ха-ха!.. О-о-о!.. — И тут старичок пукнул, так это — по-старчески, негромко дал, и сам очень испугался, весь встрепенулся и съежился.
 А с молодыми началась истерика, Теперь хохотали они, но как! — взахлеб, легли. Несмеяна опасно качалась на стремянке, хотела слезть, но не могла двинуться от смеха. Иван полез и снял ее. И положил рядом с другими — хохотать. Сам же нашел брюки старика, порылся в кармане… И нашел. Печать. И взял ее.
 — Вы пока тут занимайтесь, — сказал он, — а мне пора отправляться.
 — Зачем же ты всю-то… печать-то? — жалко спросил Мудрец. — Давай, я тебе справку выдам.
 — Я сам теперь буду выдавать справки. Всем подряд. — Иван пошел к двери. — Прощайте.
 — Это вероломство, Иван, — сказал Мудрец. — Насилие.
 — Ничего подобного. — Иван тоже стал в позу. — Насилие — это когда по зубам бьют.
 — Я ведь наложу резолюцию! — заявил Мудрец с угрозой. — Наложу ведь — запляшете!
 — Слабо, батя! — крикнули из компании молодых. — Клади!
 — Возлюбленный мой! — заломила руки в мольбе Несмеяна. — Наложи! Колыхни атмосферу!
 — Решение! — торжественно объявил Мудрец. — Данный юмор данного коллектива дураков объявляется тупым! А также несвоевременным и животным, в связи с чем он лишается права выражать собой качество, именуемое в дальнейшем — смех. Точка. Мой так называемый нежданчик считать недействительным.


 * * * * 

 И грянула вдруг дивная, стремительная музыка… И хор. Хор, похоже, поет и движется — приплясывают.


 Песенка чертей 




   Аллилуйя — вот,
   Три-четыре — вот,
   Шуры-муры. Шуры-муры,
   Аллилуйя — a! Аллилуйя — a!


   Мы возьмем с собой в поход
   На покладистый народ —
   Политуру. Политуру.
   Аллилуйя — а! Аллилуйя — а!


   Наше — вам
   С кистенем;
   Под забором,
   Под плетнем —
   Покультурим. Покультурим.
   Аллилуйя — a! Аллилуйя — a!



 Это где же так дивно поют и пляшут? Где так умеют радоваться? Э — э!.. То в монастыре. Черти. Монахов они оттуда всех выгнали, а сами веселятся. Когда наш Иван пришел к монастырю, была глубокая ночь; над лесом, близко, висела луна. На воротах стоял теперь стражник — черт. Монахи же облепили забор и смотрели, что делается в монастыре. И там-то как раз шел развеселый бесовский ход: черти шли процессией и пели с приплясом. А песня их далеко разносилась вокруг.
 Ивану стало жалко монахов. Но когда он подошел ближе, он увидел: монахи стоят и подергивают плечами в такт чертовой музыке. И ногами тихонько пристукивают. Только несколько — в основном пожилые — сидели в горестных позах на земле и покачивали головами… Но вот диковина: хоть и грустно они покачивали, а все же в такт. Да и сам Иван — постоял маленько и не заметил, как стал тоже подергиваться и притопывать ногой, словно зуд его охватил. Но вот визг и песнопение смолкло в монастыре — видно, устали черти, передых взяли. Монахи отошли от забора… И тут вдруг вылез из канавы стражник-монах и пошел с пьяных глаз на свое былое место.
 — Ну-ка, брысь! — сказал он черту. — Ты как здесь?
 Черт-стражник снисходительно улыбался.
 — Иди, иди, дядя, иди проспись. Отойди!
 — Эт-то што такое?! — изумился монах. — По какому такому праву? Как ты здесь оказался?
 — Иди проспись, потом я тебе объясню твое право. Пшел!
 Монах полез было на черта, но тот довольно чувствительно ткнул его пикой.
 — Пшел, говорят! Нальют глаза-то и лезут… Не положено подходить! Вон инструкция висит: подходить к воротам не ближе десяти метров.
 — Ах ты, харя! — заругался монах. — Ах ты, аборт козлиный!.. Ну, ладно, ладно… Дай, я в себя приду, я тебе покажу инструкцию. Я тебя самого повешу заместо инструкции!
 — И выражаться не положено, — строго заметил черт. — А то я тебя быстро определю — там будешь выражаться, сколько влезет. Обзываться он будет! Я те по — обзываюсь! Иди отсюда, пока я те… Иди отсюда! Бочка пивная. Иди отсюда!
 — Агафангел! — позвали монаха. — Отойди… А то наживешь беды. Отойди от греха.
 Агафангел, покачиваясь, пошел восвояси. Пошел и загудел:



   По диким степям Забайкалья,
   Где золото роют в горах,
   Бродяга, судьбу проклиная…



 Черт-стражник захихикал ему в спину.
 — Агафангел… — сказал он, смеясь. — И назовут же! Уж скорей-«Агавинус». Или просто-«Вермут».
 — Што же это, братцы, случилось-то с вами? — спросил Иван, подсаживаясь к монахам. — Выгнали?
 — Выгнали, — вздохнул один седобородый. — Да как выгнали! Пиночьями, вот как выгнали! Взашей попросили.
 — Беда, беда, — тихо молвил другой. — Вот уж беда так беда: небывалая. Отродясь такой не видывали.
 — Надо терпеть, — откликнулся совсем ветхий старичок и слабо высморкался. — Укрепиться и терпеть.
 — Да что же терпеть-то?! — воскликнул Иван. — Что терпеть-то?! Надо же что-то делать!
 — Молодой ты, — урезонили его. — Потому и шумишь. Будешь постарше — не будешь шуметь. Што делать? Што тут сделаешь — вишь, сила какая! — Это нам за грехи наши. — За грехи, за грехи… Надо терпеть. — Будем терпеть.
 Иван с силой, зло, стукнул кулаком себя по колену. И сказал горько:
 — Где была моя голова дурная?! Где она была, тыква?! Я виноватый, братцы, я виноватый! Я подкузьмил вам. На мне грех.
 — Ну, ну, ну, — стали его успокаивать. — Что ты? Эка, как тебя сграбастало. Чего ты?
 — Эх-х!.. — сокрушался Иван. И даже заплакал. — Сколько же я на душу взял… за один-то поход! Как же мне тяжко!..
 — Ну, ну… Не казнись, не надо. Что теперь сделаешь? Надо терпеть, милок.
 Тут вышел из ворот Изящный черт и обратился ко всем.
 — Мужички, — сказал он, — есть халтура! Кто хочет заработать?
 — Ну? А чего такое? — зашевелились монахи. — Чего надо-то?
 — У вас там портреты висят… в несколько рядов…
 — Иконы.
 — А?
 — Святые наши, какие портреты?
 — Их надо переписать: они устарели.
 Монахи опешили.
 — И кого же заместо их писать? — тихо спросил самый старый монах.
 — Нас.
 Теперь уж все смолкли. И долго молчали.
 — Гром небесный, — сказал старик монах. — Вот она, кара-то.
 — Ну? — торопил Изящный черт. — Есть мастера? Заплатим прилично…
 Все равно ведь без дела сидите.
 — Бей их! — закричал вдруг один монах. И несколько человек вскочило… И кинулись на черта, ко тот быстро вбежал в ворота, за стражника. А к стражнику в момент подстроились другие черти и выставили вперед пики. Монахи остановились.
 Какие вы все же… грубые, — сказал им Изящный черт из-за частокола. — Невоспитанные. Воспитывать да воспитывать вас… Дикари. Пошехонь. Ничего, мы за вас теперь возьмемся. — И он ушел. И только он ушел, в глубине монастыря опять грянула музыка… И послышался звонкий перестук копыт по булыжнику — черти били на площади массовую чечетку. Иван взялся за голову и пошел прочь.


 * * * * 

 Шел он по лесу, а его все преследовала, догоняла, стегала окаянная музыка, чертячий пляс. Шел Иван и плакал — так горько было на душе, так мерзко. Сел он на ту же поваленную лесину, на какой сидел прошлый раз. Сел и задумался. Сзади подошел Медведь и тоже присел.
 — Ну, сходил? — спросил он.
 — Сходил, — откликнулся Иван. — Лучше бы не ходил…
 — Что? Не дали справку?
 Иван только рукой махнул, не стал говорить — больно было говорить. Медведь прислушался к далекой музыке… И все понял без слов.
 — Эти… — сказал он. — Все пляшут?
 — Где пляшут-то? В монастыре пляшут-то!
 — Ох, мать честная! — изумился Медведь. — Прошли?
 — Прошли.
 — Ну, все, — сказал Медведь обреченно, — надо уходить. Я так и знал, что пройдут.
 Они помолчали.
 — Слушай, — заговорил Медведь, — ты там ближе к городу… Какие условия в цирке?
 — Вроде ничего… Я, правда, не шибко знаю, но так, слышно, ничего.
 — Как насчет питания, интересно… Сколькиразовое?
 — Шут его знает. Хочешь в цирк?
 — Ну, а что делать-то? Хочешь не хочешь — пойдешь. Куда больше?
 — Да… — вздохнул Иван. — Дела.
 — Сильно безобразничают? — спросил Медведь, закуривая. — Эти-то?
 — А что же… смотреть, что ли, будут!
 — Это уж… не для того старались. Погарцуют теперь. Тьфу, в душу мать-то совсем!.. —
 Медведь закашлялся. Долго с хрипом кашлял. — Еще откажут вот… в цирке-то — собрался. Забракуют. Легкие как тряпки стали. Бывало, пробку вышибал — с оглоблю толщиной вылетала, а давеча за коровой погнался… кхо, кхо, кхох… с версту пробежал и язык высунул. А там небось тяжести надо подымать.
 — Там надо на задних лапах ходить, — сказал Иван.
 — Зачем? — не понял Медведь.
 — Да что же ты, не знаешь, что ли? Тех и кормят, кто на задних лапах умеет. Любая собака знает…
 — Да какой интерес-то?
 — Это уж я не знаю.
 Медведь задумался. Долго молчал. — Ну и ну, — сказал.
 — У тебя семья-то есть? — поинтересовался Иван
 — Где!.. — горько, с отчаянием воскликнул Михаило Иваныч. — Разогнал. Напился, начал буянить-то — они все разбежались. Где теперь, сам не знаю. — Он еще помолчал. И вдруг встал и рявкнул: — Ну, курва! Напьюсь водки, возьму оглоблю и пойду крушить монастырь!
 — Зачем же монастырь-то?
 — Они же там!
 — Нет, Михаило Иваныч… не надо. Да ты и не попадешь туда.
 Михаило Иваныч сел и трясущимися лапами стал закуривать.
 — Ты не пьешь? — спросил.
 — Нет.
 — Зря, — зло сказал Михаило Иваныч.. — Легче становится. Хошь, научу?
 — Нет, — решительно сказал Иван. — Я пробовал — она горькая.
 — Кто?
 — Водка-то.
 Михаило Иваныч оглушительно захохотал… И хлопнул Ивана по плечу.
 — Эх, дите ты, дите!.. Чистое дите, ей-богу. А то научу?
 — Нет. — Иван поднялся с лесины. — Пойду: время осталось с гулькин нос. Прощай.
 — Прощай, — сказал Медведь. И они разошлись в разные стороны.


 * * * * 

 И пришел Иван к избушке Бабы-Яги. И хотел уж было мимо протопать, как услышал — зовут:
 — Иванушка, а Иванушка! Что ж мимо-то?
 Оглянулся Иван — никого.
 — Да здесь я, — опять голос, — в сортире! Видит Иван-сортир, а на двери — замок пудовый. А голос-то — оттуда, из сортира.
 — Кто там? — спросил Иван.
 — Да я это, дочка Бабы-Яги… усатая-то, помнишь?
 — Помню, как же. А чего ты там? Кто тебя?
 — Выручи меня отсюда, Иванушка… Открой замок. На крылечке, под половиком, ключ, возьми его и открой. Потом расскажу все.
 Иван нашел ключ, открыл замок. Усатая дочь Бабы-Яги выскочила из сортира и стала шипеть и плеваться.
 — Вот как нынче с невестами-то!.. Ну, змей!.. Я тебе этого не прощу, я тебе устрою…
 — Это Горыныч тебя туда законопатил?
 — Горыныч.., Тьфу, змей! Ладно, ладно… чердак в кубе, я тебе тоже придумаю гауптвахту, гад. — За что он тебя? — спросил Иван. — Спроси у него! Воспитывает. Полковника из себя изображает — на гауптвахту посадил. Слова лишнего не скажи! Дубина такая.
 — Дочка Бабы-Яги вдруг внимательно посмотрела на Ивана. — Слушай, — сказала она, — хочешь стать моим любовником? А? Иван оторопел поначалу, но невольно оглядел усатую невесту: усатая-то она усатая, но остальное-то все при ней, и даже больше — и грудь, и все такое. Да и усы-то… это ведь… что значит усы? Темная полоска на губе, какие это, в сущности, усы, это не усы, а так — признак.
 — Я что-то не понял… — замялся Иван. — Как-то это до меня… не совсем… не того…
 — Ванька, смотри! — раздался вдруг голос Ильи Муромца. — Смотри, Ванька!
 — Начинается! — поморщился Иван. — Заванькал.
 — Что начинается? — не поняла невеста; она не могла слышать голос Ильи: не положено.
 — Можно подумать, что тебе то и дело навяливаются в любовницы.
 — Да нет, — сказал Иван, — зачем? Я в том смысле, что… значит, это… дело-то такое…
 — Чего ты мямлишь-то? Вот мямлит стоит, вот крутит. Да так да, нет — нет, чего тут крутить-то? Я другого кого-нибудь позову. — А Баба-Яга — то?
 — Она в гости улетела. А Горыныч на войне.
 — Пошли, — решился Иван. — У меня полчаса есть еще. Побалуемся.
 Вошли они в избушку… Иван скинул лапоточки и вольготно прилег пока на кровать.
 — Устал, — сказал он. — Ох, и устал же! Где только не был! И какого я только сраму не повидал и не натерпелся…
 — Это тебе не на печке сидеть. Что лучше: салат или яишенку?
 — Давай чего-нибудь на скорую руку… Время-то — к свету.
 — Успеешь. Лучше мы яишенку, с дороги-то — посытней. — Дочь Бабы-Яги развела на шестке огонек под таганком, поставила сковородку.
 — Пусть пока разогревается… Ну-ка, поцелуй меня — как ты умеешь? — И дочь Бабы-Яги навалилась на Ивана и стала баловаться и резвиться.
 — О — о, да ты не умеешь ничего! А лапти снял!
 — Кто не умеет? — взвился Иван соколом. — Я не умею? Да я тут счас так размахнусь, что ты… Держи руку! Руку держи! Да мою руку-то, мою, держи, чтоб не тряслась. Есть? Держи другую, другую держи!.. Держишь?
 — Держу? Ну?..
 — Отпускай-ай, — заорал Иван.
 — Погоди, сковородка перекалилась, наверно, — сказала дочь Бабы-Яги.
 — Ты смотри, какой ты! А ребеночка сделаешь мне?
 — Чего же не сделать? — вовсю раздухарился Иван. — Хоть двух. А сумеешь ты с ним, с ребеночком-то? С имя ведь возни да возни… знаешь сколько!
 — Я уже пеленать умею, — похвасталась дочь Бабы-Яги. — Хошь, покажу? Счас яишенку поставлю… и покажу.
 Иван засмеялся:
 — Ну, ну…
 — Счас увидишь. — Дочь Бабы-Яги поставила на огонь яичницу и подошла к Ивану. — Ложись.
 — Зачем я-то?
 — Я тебя спеленаю. Ложись.
 Иван лег… И дочь Бабы-Яга стала пеленать его в простыни.
 — Холосенький мой, — приговаривала она, — маленький мой… Сынуленька мой. Ну-ка, улыбнись мамочке. Ну-ка, как мы умеем улыбаться? Ну-ка?..
 — У-а-а, у-а-а, — поплакал Иван. — Жратеньки хочу-у, жратеньки хочу-у!..
 Дочь Бабы-Яги засмеялась:
 — А-а, жратеньки захотели? Жратеньки захотел наш сынуленька… Ну, вот… мы и спеленали нашего маленького. Счас мы ему жратеньки дадим… все дадим. Ну-ка, улыбнись мамочке. Иван улыбнулся «мамочке».
 — Во-от… — Дочь Бабы-Яги опять пошла в куть. Когда она ушла, в окно, с улицы, прямо над кроватью, просунулись три головы Горыныча. И замерли, глядя на спеленатого Ивана… И долго молчали. Иван даже зажмурился от жути.
 — Утютюсеньки, — ласково сказал Горыныч. — Маленький… Что же ты папе не улыбаешься? Мамочке улыбаешься, а папе не хочешь. Ну-ка, улыбнись, Ну-ка?
 — Мне не смешно, — скачал Иван.
 — А-а, мы, наверно, того?.. Да, маленький?
 — По-моему, да, — признался Иван.
 — Мамочка! — позвал Горыныч. — Иди, сыночек обкакался.
 Дочь Бабы-Яги уронила на пол сковородку с яишенкой… Остолбенела. Молчала.
 — Ну, что же вы? Чего же не радуетесь? Папочка пришел, а вы грустные. — Горыныч улыбался всеми тремя головами. — Не любите папочку? Не любят, наверно, папочку, не любят… Презирают. Тогда папочка будет вас жратеньки. Хавать вас будет папочка… С косточками! — Горыныч перестал улыбаться. — С усами! С какашками! Страсти разыгрались?! — загремел он хором. — Похоть свою чесать вздумали?! Игры затеяли?! Представления?.. Я проглочу весь этот балаган за один раз!
 — Горыныч, — почти безнадежно сказал Иван, — а ведь у меня при себе печать… Я заместо справки целую печать добыл. Эт-то ведь… того… штука! Так что ты не ори тут. Не ори! — Иван от страха, что ли, — стал вдруг набирать высоту и крепость в голосе. — Чего ты разорался? Делать нечего? Схавает он… Он, видите ли, жратеньки нас будет! Вон она, печать-то, — глянь! Вон, в штанах. Глянь, если не веришь! Припечатаю на три лба, будешь тогда…
 Тут Горыныч усмехнулся и изрыгнул из одной головы огонь, опалил Ивана. Иван смолк… Только еще сказал тихо:
 — Не балуйся с огнем. Шуточки у дурака.
 Дочь Бабы-Яги упала перед Горынычем на колени.
 — Возлюбленный мои, — заговорила она, — только пойми меня правильно: я же тебе его на завтрак приготовила. Хотела сюрприз сделать. Думаю: прилетит Горыныч, а у меня для него что-то есть вкусненькое… тепленькое, в простынках,
 — Вот твари-то! — изумился Иван. — Сожрут и скажут: так надо, так задумано. Во, парочка собралась! Тьфу!.. Жри, прорва! Жри, не тяни время! Проклинаю вас! И только Горыныч изготовился хамкнуть Ивана, только открыл свои пасти, в избушку вихрем влетел донской Атаман из библиотеки.
 — Доигрался, сукин сын?! — закричал он на Ивана. — Допрыгался?! Спеленали! Горыныч весь встрепенулся, вскинул головы…
 — Эт-то что еще такое? — зашипел он.
 — Пошли на полянку, — сказал ему Атаман, вынимая свою неразлучную сабельку.
 — Там будет способней биться. — Он опять посмотрел на Ивана. Укоризненно сморщился.
 — Прямо подарок в кулечке. Как же ты так?
 — Оплошал, Атаман.. — Ивану совестно было глядеть на донца, — Маху дал.. Выручи, ради Христа.
 — Не горюй, — молвил казак. — Не таким оглоедам кровя пускали, а этому-то… Я ему враз их смахну, все три. Пошли. Как тебя? Горыныч? Пошли, цапнемся. Ну и уродина!.
 — Какой у меня завтрак сегодня! — воскликнул Горыныч. — Из трех блюд. Пошли.
 И они пошли биться.
 Скоро послышались с полянки тяжелые удары и невнятные возгласы. Битва была жестокая. Земля дрожала. Иван и дочь Бабы-Яги ждали.
 — А чего это он про три блюда сказал? — спросила дочь Бабы-Яги, — Он что, не поверил мне? Иван молчал. Слушал звуки битвы.
 — Не поверил, — решила дочь Бабы-Яги. — Тогда он и меня сожрет: я как десерт пойду.
 Иван молчал. Женщина тоже некоторое время молчала.
 — А казак-то!.. — льстиво воскликнула она. — Храбрый какой. Как думаешь, кто одолеет?
 Иван молчал.
 — Я за казака, — продолжала женщина. — А ты за кого?
 — О-о, — застонал Иван. — Помру. От разрыва сердца.
 — Что, плохо? — участливо спросила женщина. — Давай я распеленаю тебя. — И она подошла было, чтобы распеленать Ивана, но остановилась и задумалась. — Нет, подождем пока… Черт их знает, как там у них? Подождем.
 — Убей меня! — взмолился Иван. — Приткни ножом… Не вынесу я этой муки.
 — Подождем, подождем, — трезво молвила женщина. — Не будем пороть горячку. Тут важно не ошибиться.
 В это время на поляне сделалось тихо. Иван и дочь Бабы-Яги замерли в ожидании… Вошел, пошатываясь, Атаман.
 — Здоровый бугай, — сказал он. — Насилу одолел. А где эта… А-а, вот она, краля! Ну, чего будем делать? Вслед за дружком отправить тебя, гадину?
 — Тю, тю, тю, — замахала руками дочь Бабы-Яги. — О, мне эти казаки! Сразу на горло брать. Ты хоть узнай сперва, что тут было-то!
 — А то я не знаю вас! — Атаман распеленал Ивана и опять повернулся к женщине: — Что же тут было?
 — Да ведь он чуть не изнасиловал меня! Такой охальник, такой охальник!.. Заласкаю, говорит, тебя до умопомрачения… И приплод, мол, оставлю: назло Горынычу. Такой боевитый, такой боевитый — так и обжигает!.. — И дочь Бабы-Яги нескромно захихикала.
 — Прямо огонек!
 Атаман удивленно посмотрел на Ивана.
 — Иван…
 — Слушай ее больше! — воскликнул Иван горько. — И правда бы, убить тебя, да греха на душу брать неохота — и так уж там… невпроворот всякого. Хоть счас бы не крутилась!
 — Но какой он ни боевитый, — продолжала женщина, словно не слыша Ивана, — а все же боевитее тебя, казак, я мужчин не встречала.
 — А что, тебе так глянутся боевитые? — игриво спросил Атаман, И поправил ус.
 — Брось! — сказал Иван. — Пропадем. Не слушай ее, змею.
 — Да ну, зачем пропадать… Мы ее в плен возьмем. — Пойдем, Атаман: у нас времени вовсе нету. Вот-вот петухи грянут.
 — Ты иди, — велел Атаман, — а я тебя догоню. Мы тут маленько…
 — Нет, — твердо сказал Иван. — С места без тебя не тронусь. Что нам Илья скажет?
 — Мх-х, — огорчился казак. — Ну, ладно. Ладно… Не будем огорчать Муромца. До другого разочка, краля! Ишь ты, усатая. Ох, схлестнемся мы с тобой когда-нибудь… усы на усы! — Атаман громко засмеялся. — Пошли, Ивашка. Скажи спасибо Илье — он беду-то почуял. А ведь он остерегал тебя, чего не послухал?
 — Да вот.. вишь, мы какие боевитые… Не послухал.
 Иван с Атаманом ушли.
 А дочка Бабы-Яги долго сидела на лавочке, думала.
 — Ну, и кто же я теперь? — спросила она сама себя. И сама же себе ответила:
 — Вдова не вдова и не мужняя жена. Надо кого-нибудь искать.


 * * * * 

 В библиотеке Ивана и донца встретили шумно и радостно.
 — Слава богу, живы — здоровы.
 — Ну, Иван, напужал ты нас! Вот как напужал!..
 — Ванюша! — позвала Бедная Лиза. — А, Ванюша!
 — Погоди, девка, не егози, — остановил ее Илья, — дай сперва дело узнать: как сходил-то, Ванька? Добыл справку?
 — Целую печать добыл — вот она. — И Иван отдал печать.
 Печать долго с удивлением разглядывали, крутили так, этак… Передавали друг другу. Последним, к кому она попала, был Илья; он тоже долго вертел в огромных пальцах печать… Потом спросил всех:
 — Ну, так… А чего с ней делать?
 Этого никто не знал.
 — И зачем было посылать человека в такую даль? — еще спросил Илья.
 И этого тоже теперь никто не знал. Только Бедная Лиза, передовая Бедная Лиза, хотела выскочить с ответом:
 — Как это ты говоришь, дядя Илья…
 — Как я говорю? — жестко перебил ее Муромец. — Я говорю: зачем надо было посылать человека в такую даль? Вот — печать… Что дальше?
 Этого и Бедная Лиза не знала.
 — Садись, Ванька, на место и сиди, — велел Илья. — А то скоро петухи грянут.
 — Нам бы не сидеть, Илья! — вдруг чего-то вскипел Иван. — Не рассиживаться бы нам!..
 — А чего же? — удивился Илья. — Ну, спляши тогда. Чего взвился-то? — Илья усмехнулся и внимательно посмотрел на Ивана.
 — Эка… какой пришел.
 — Какой? — все не унимался Иван. — Такой и пришел — кругом виноватый. Посиди тут!..
 — Вот и посиди и подумай, — спокойно молвил Илья.
 — А пошли на Волгу! — вскинулся и другой путешественник, Атаман. Он сгреб с головы шапку и хлопнул ее об пол. — Чего сидеть?! Сарынь!..
 Но не успел он крикнуть свою «сарынь», раздался трубный глас петуха: то ударили третьи. Все вскочили на свои полки и замерли. — Шапка-то! — вскрикнул Атаман. — Шапку оставил на полу.
 — Тихо! — приказал Илья. — Не трогаться! Потом подберем… Счас нельзя.
 В это время скрежетнул ключ в дверном замке… Вошла тетя Маша, уборщица. Вошла и стала убираться.
 — Шапка какая-то… — увидела она. И подняла шапку. — Что за шапка?! Чудная какая-то. — Она посмотрела на полки с книгами. — Чья же это?
 Персонажи сидели тихо, не двигались… И Атаман сидел тихо, никак не показал, что это его шапка. Тетя Маша положила шапку на стол и продолжала убираться. Тут и сказке нашей конец. Будет, может быть, другая ночь… Может быть, тут что-то еще произойдет… Но это будет уже другая сказка. А этой — конец.