Аннотация: Классика английского черного юмора.


---------------------------------------------


 Роальд Даль



 Мой дядюшка Освальд


 Время от времени я испытываю непреодолимое желание вспомнить моего дядюшку Освальда и воздать ему должное. Я имею в виду, разумеется, покойного Освальда Хендрикса Корнелиуса, человека тончайшего вкуса, бонвивана, коллекционера пауков, скорпионов и тросточек, ценителя оперы и знатока китайского фарфора, соблазнителя женщин и, без всякого сомнения, рекордсмена всех времен в том, что касается внебрачных связей. Любой другой известный претендент на этот титул выглядит просто смехотворным, если его достижения сравнить с успехами моего дядюшки Освальда.
 А чтобы доказать это, предлагаю читателю отрывок из 20-го тома дневников дядюшки Освальда, повествующий о том, как он нашел путь к богатству и наслаждениям.
 …Всякое крупное состояние, если только оно не унаследовано, приобретается обычно одним из четырех способов – махинацией, талантом, точным расчетом или везением. Мой случай – сочетание всех четырех.
 В 1912 году, когда мне только что исполнилось семнадцать лет, я был принят в Тринити-колледж в Кембридже на отделение естественных наук. Я был не по возрасту развитым юношей и выдержал экзамен на год раньше, чем полагалось. Мой отец решил, что я должен воспользоваться временем, чтобы съездить во Францию для совершенствования в языке. Я же надеялся, что в этой великолепной стране смогу научиться не только языку. К тому времени английские барышни мне уже слегка наскучили. Из надежных источников я узнал, что парижанкам о любви известно кое-что такое, что их лондонским кузинам даже и не снилось.
 Вечером, накануне моего отъезда во Францию, я устроил маленький прием в нашем доме на Чейн-Уок. В семь часов мои родители, чтобы не стеснять меня, ушли. Я пригласил с десяток или более приятелей и приятельниц, своих ровесников, и к девяти часам мы все сидели, приятно болтали, попивали вино и ели отлично приготовленную баранину в тесте. В дверь позвонили. На пороге стоял человек средних лет с огромными усами, с красным лицом и саквояжем из свиной кожи. Он представился как майор Граут и спросил моего отца. Я объяснил, что тот сегодня ужинает вне дома.
 – Боже мой, – сказал майор Граут, – он же пригласил меня остановиться у него! Я его старый друг.
 – Отец, должно быть, забыл, – предположил я. – Мне очень жаль. Может быть, вы войдете?
 Жизнерадостно улыбающийся майор, со своими усами и всем прочим, расположился среди нас с полной непринужденностью, несмотря на то, что был раза в три старше любого из нас. Он набросился на баранину и осушил целую бутылку кларета за пятнадцать минут. На полпути к донышку третьей бутылки у него начал развязываться язык. Как он нам объяснил, он работал в англоегипетском Судане и приехал домой в отпуск.
 – Удивительная страна Судан. Она полна тайн и загадок. Один из величайших ее секретов, – сказал он, заливая себе в глотку еще один стакан вина, – это маленькое существо, которое называется суданский волдырный жук. Около трех четвертей дюйма в длину. Очень красиво выглядит он со своими радужными, золотисто-зелеными надкрыльями.
 – А в чем заключается секрет? – спросили мы.
 – Эти маленькие жуки, – сказал майор, – встречаются только в одной части Судана, там, где растет дерево хашаб. В поисках жуков некоторые туземцы проводят всю свою жизнь, их называют охотниками за жуками. Они знают все, что только можно знать о повадках этих крошечных созданий. А когда они их ловят, то убивают, сушат на солнце и толкут в мелкий порошок. Крошечная щепотка этого порошка – самое мощное афродизирующее средство в мире.
 – А как он действует? – спросила одна из девушек.
 – Господи, – сказал майор. Он разжигает костер под вашими гениталиями. А мужчины теряют всякий контроль и имеют мощнейшую, продолжительную эрекцию. Не могли бы вы передать еще стакан вина, мой мальчик?
 Я потянулся за вином. Мои гости вдруг притихли. Завороженные девушки не отрываясь смотрели на майора горящими глазами…
 Всю ночь я лежал в постели, на полу стоял мой упакованный багаж, и невероятно дерзкий план начал вырисовываться в моей голове.
 На следующее утро решение было принято. Но прежде – в Париж.
 Я простился с родителями на перроне вокзала Виктории. В Париже я отправился к семейству по фамилии Буавен, на авеню Марсо, где отец снял для меня комнату.
 Семья господина Буавена не выделялась ничем примечательным за исключением девятнадцатилетней мадемуазель Николь – она выглядела настоящей амазонкой. Шести футов и трех дюймов роста, с длинными стройными ногами и парой темных глаз, таящих множество секретов. В моей коллекции немало рослых особей, и я должен признаться, что ценю их гораздо выше, чем их миниатюрных сестер. У женщины высокого роста все члены более мощные и гибкие, да и в целом здесь гораздо больше материала, которым можно заняться.
 Когда мы обменялись с мадемуазель Николь рукопожатием, я сжал костяшки ее пальцев чуть сильнее, чем полагалось бы, наблюдая за ее лицом. Ее губы приоткрылись, и я увидел, как кончик языка неожиданно показался между зубами. Прекрасно, юная леди, сказал я себе, вы станете моим номером один в Париже.
 Чтобы привести в исполнение план, который бравый майор Граут заронил в мою голову, я сразу же объявил госпоже Буавен, что на следующее утро уеду погостить у друзей в деревне.
 В полночь, когда Буавены крепко спали, я выскользнул в коридор и добрался до спальни мадемуазель Николь. Она лежала в огромной кровати, закутавшись в одеяло; на столике рядом с ней горела свечка.
 Все слухи o парижских девушках, доходившие до меня, обрели плоть за те несколько часов, что я провел с мадемуазель Николь. Лондонские дебютантки в сравнении с ней стали казаться колодами окаменелого дерева.
 Она подкрадывалась ко мне, как мангуста к кобре; внезапно оказалось, что у нее десяток пар рук и дюжина губ, и вдобавок она была настоящей акробаткой, женщиной змеей – несколько раз в вихре рук и ног я успевал разглядеть ее щиколотки, переплетенные за затылком. Эта девушка словно пропускала меня через стиральную машину, подвергая нагрузкам, превосходящим предел прочности. Мое тело представлялось мне длинным, хорошо смазанным поршнем, гладко двигавшимся взад-вперед в цилиндре со стенками из полированной стали. В конце концов, меня привел в чувство спокойный голос
 – Неплохо, мсье, достаточно для первого урока. Впрочем, я думаю, что пройдет еще немало времени, прежде чем вы выйдете из стадии детского сада.
 Шатаясь, весь синяках и чувствуя себя так, словно меня выпороли, я поплелся в свою комнату и лег спать.
 В соответствии с моим планом на следующее утро я попрощался с Буавенами и сел в марсельский поезд. В Марселе я купил билет до Александрии на французский пароход "Императрица Жозефина". Плавание прошло без происшествий, если не считать того, что в первый же день я встретил еще одну высокую женщину. На этот раз турчанку, высокую смуглую крепкую даму, с ног до головы увешанную всевозможными побрякушками, позвякивавшими при ходьбе. Женщина поймала мой взгляд, надменно подняла подбородок, медленно оглядела меня с головы до пяток, сверху вниз, а потом снизу вверх. Через минуту она преспокойно подошла ко мне и пригласила в свою каюту выпить стаканчик абсента. Я охотно пошел за ней и не выходил из каюты, пока мы не пришвартовались в Неаполе три дня спустя. Если, как утверждала мадемуазель Николь, я еще не покинул детского сада, то по этой шкале сама она была шестиклассницей, тогда как турчанка – университетским профессором.
 Единственное, что осложняло всю дорогу, это то, что пароход боролся с кошмарным штормом. Много раз я думал, что вот-вот мы перевернемся из-за устрашающей качки. Когда, наконец, мы благополучно бросили якорь в Неаполитанском заливе, я заметил, выходя из каюты:
 – Слава Богу, что все обошлось, все-таки шторм был приличный.
 – Мой милый мальчик, – сказала она, навешивая на себя очередное ожерелье, – море было гладким, как зеркало.
 – О нет, мадам, – возразил я, – шторм был ужасающим.
 – Не шторм, – сказала она. – Это была я.
 Я быстро учился и усвоил, что иметь дело с турчанками – все равно что пробежать пятьдесят миль до завтрака: следует быть в хорошей форме.
 Из Александрии я доехал поездом до Каира, там сделал пересадку и направился в Хартум. Боже, какая жара стояла в Судане!
 В Хартуме я остановился в большом отеле, набитом англичанами в шортах цвета хаки и тропических шлемах. У всех были усы и красные щеки, как у майора Граута, и каждый держал в руке стакан с выпивкой. У входа дежурил портье-суданец, красивый парень в белом одеянии и красной феске.
 – Не знаю, могли бы вы мне помочь, – сказал я, вынимая из кармана французские банкноты. Он посмотрел на деньги и осклабился. – Волдырные жуки, – сказал я. – Вы слышали о волдырных жуках?
 – Все знаю про жука, сахиб, – сказал портье.
 – Я хочу знать, куда нужно поехать, чтобы наловить тысячу жуков.
 Он перестал улыбаться и уставился на меня, как на сумасшедшего.
 – Да зачем вам живые жуки, сахиб? Ничего в них хорошего нет, в живых жуках.
 Боже мой, подумал я, майор-таки надул. Портье подошел ближе и положил руку мне на плечо:
 – Вы хотите делать туда-сюда, правильно? Вам нужна такая штука, от которой вы будете туда-сюда?
 – Что-то в этом роде, – подтвердил я.
 – Зачем же тогда живые жуки, сахиб? Вам нужны толченые жуки.
 – Сколько стоит порошок? – спросил я.
 – А сколько вам нужно?
 – Много.
 – Надо быть очень осторожным с этим порошком, сахиб. Чтобы принимать, нужна совсем маленькая щепоточка, иначе у вас будут очень серьезные неприятности. Мы, суданцы, чтобы отмерить одну порцию, насыпаем порошок на булавочную головку. То, что на ней остается, – это одна доза.
 – Мне нужно пять фунтов, – настаивал я.
 – Это обойдется вам в тысячу английских фунтов стерлингов, сахиб, очень дешево.
 – Тогда забудем об этом, – сказал я, поворачиваясь, чтобы уйти.
 – Пятьсот, – сказал он.
 – Пятьдесят, – сказал я. – Я дам тебе пятьдесят.
 Он пожал плечами и поднял руки.
 – Вы достаете деньги, – сказал он, – я достаю порошок.
 В шесть часов я отправился на поиски портье и нашел его в фойе отеля.
 – Принес? – спросил я.
 Он показал на большой пакет из оберточной бумаги, стоявший на полу рядом с колонной. Через час я уже сидел в каирском поезде, а десять дней спустя стучался в дверь госпожи Буавен на авеню Марсо.
 Вечером после ужина я поднялся в свою комнату и запер дверь. Порошок был запакован в две большие жестянки. Я открыл одну из них – бледно-серое вещество походило на муку. Я прилег на кровать и читал до полуночи. Затем разделся, надел пижаму, взял булавку и, держа ее вертикально над открытой банкой, посыпал булавочную головку щепоткой порошка. Крошечная сероватая кучка осталась на булавочной головке. Очень осторожно я поднес ее ко рту и слизнул порошок. Он был совершенно безвкусным. Я засек время и сел на край кровати в ожидании. Ровно через девять минут все мое тело оцепенело, я начал задыхаться и хрипеть. Период оцепенения продолжался не более нескольких секунд. Затем я почувствовал ощущение жжения в области паха. Прошла еще минута, и мой член… Он стал таким же твердым и прямым, как грот-мачта парусной шхуны. Теперь предстояла главная проба.
 Я встал, подошел к двери, тихо открыл ее и выскользнул в коридор. Когда я вошел в спальню мадемуазель Николь, она уже ждала меня, лежа в постели.
 – Вы пришли получить второй урок, не так ли? – прошептала она. Я ничего не ответил.
 Когда я, наконец, спрыгнул с кровати, девушка лежала, задыхаясь, как загнанный олень, так, что я даже подумал, не причинил ли ей какого-нибудь вреда.
 – Ну что, мадемуазель, – спросил я, – я все еще в детском саду?
 – О нет, мсье! Вы так свирепы… и великолепны!..
 Это было приятно слышать. Полный триумф! Майор был прав. Порошок действовал фантастически. И портье из Хартума не обманул. Я был на пути к золотому кладу.
 На следующее утро я немедля приступил к делу. Как вы помните, я специализировался в области естественных наук, поэтому мне было известно все о процессе изготовления простой пилюли. В 1912 году, когда происходило дело, фармацевты обычно сами изготавливали большую часть заказанных лекарств и для этого использовали так называемую машинку для пилюль. Я прошелся по магазинам и, в конце концов, в переулочке на левом берегу Сены нашел магазинчик с подержанным фармацевтическим оборудованием. Там я купил превосходную маленькую машинку для пилюль.
 Некоторое время спустя передо мной лежали двадцать четыре красные пилюли идеальной формы и прочности. Каждая из них, если я правильно произвел взвешивание и смешивание, содержала точно такое количество порошка, которое могло поместиться на булавочной головке. Я снова вышел на улицы Парижа и нашел торговца коробочками, у которого купил тысячу маленьких кругленьких коробочек в дюйм диаметром каждая. Еще я купил ваты. Затем я отправился в типографию и заказал тысячу маленьких круглых этикеток, на которых велел напечатать по-английски: пилюля потенции профессора Юсупова. Сильнодействующее средство. Рекомендуемая доза – одна таблетка в неделю. Агент по продаже в Европе О. Корнелиус.
 Как вы уже давно догадались, я собирался вступить в мир коммерции. Я собирался продавать пилюли для потенции таким клиентам, которые стали бы требовать их еще и еще. Я собирался продавать и поштучно, по одной пилюле в каждой коробочке, и я собирался запрашивать за них бешеную цену. А клиенты? Я уже наметил первую жертву.
 Британским послом во Франции в это время был некто сэр Чарльз Мэйкпис, старый приятель отца. Перед моим отъездом из Лондона отец написал письмо сэру Чарльзу с просьбой опекать меня.
 Надев лучший костюм, я отправился в британское посольство. Меня провели в вестибюль, я сел и стал ждать. Через пять минут, шурша шелком, в комнату вошла леди Мэйкпис, Она была очень импозантной дамой.
 – Пойдемте, сын Уильяма, выпьем чашечку чая и поболтаем, – через мгновение мы оказались в маленьком уютном салоне, где стояли оттоманка и кресло.
 – Это, – сказала она, – мой маленький кабинет. Отсюда я руковожу общественной жизнью посольства.
 Последовало множество расспросов о моей семье. Мы беседовали, наверное, минут сорок. Потом она сказала:
 – Завтра у нас большой прием. Адмирал Жубер не придет. Как вы отнеслись бы к тому, чтобы занять его место?
 Я с трудом удержался, чтобы не закричать "ура!".
 Это было именно то, чего я хотел. – Сочту за честь, мадам, – ответил я. На следующий вечер ровно в восемь во фраке и белом галстуке я явился в посольство. Посольство сияло огнями, экипажи съезжались к подъезду со всех сторон.
 Сэр Чарльз Мэйкпис, маленький человечек с элегантной седой шевелюрой и лицом бисквитного цвета выглядел как-то нездорово.
 – Вы сын Уильяма, не так ли? – сказал он, пожимая мне руку. – Как у вас идут дела в Париже? Если я смогу быть чем-нибудь вам полезен, дайте мне знать.
 И я погрузился в блистающую толпу, где, кажется, был единственным гостем мужского пола, не украшенным медалями или орденскими ленточками.
 Когда ужин закончился, дамы под предводительством леди Мэйкпис покинули комнату. А сэр Чарльз повел за собой стадо мужчин в просторную соседнюю комнату.
 Все шло отлично. Вместе со мной в нашей маленькой компании было одиннадцать человек, и сэр Чарльз вежливо представил меня каждому из них по очереди.
 Я познакомился с германском, итальянским, венгерским, русским, перуанским и мексиканским послами. Затем я познакомился с министром иностранных дел Франции, генералом французской армии и, наконец, с забавным маленьким темнолицым человечком из Японии, который был представлен просто как господин Мицуко. Все они говорили по-английски.
 – Чем вы занимаетесь? – спросил меня сэр Чарльз.
 – Наукой, сэр, – ответил я. Вот он, старт! – На самом деле, – сказал я чуточку громче, чтобы все меня услышали, – в одной лаборатории сейчас проводится потрясающее в высшей степени секретное исследование, вы просто не поверите, что они там открыли.
 Десять голов поднялись и десять пар глаз оторвались от стаканов с портвейном и от чашечек кофе и посмотрели на меня с вялым интересом.
 – А что же именно, позвольте мне спросить, они такого секретного и потрясающего открыли? – в голосе сэра Чарльза звучала некоторая ирония, и кто бы мог его за это осудить?
 – Видите ли, сэр… – пробормотал я и замолк, рассчитанно и преднамеренно.
 Молчание продолжалось несколько секунд. Девять иностранцев и британский посол неподвижно сидели и вежливо ждали продолжения, глядя на меня со смешанным выражением снисходительности и удивления.
 – Я считаю, что это величайшее научное открытие со времен Пастора, – сказал я. – Оно изменит мир. – Я говорю о профессоре Юсупове. Уже много лет он разрабатывает теорию, согласно которой зернышки спелого граната содержат некий ингредиент, обладающий мощной омолаживающей способностью.
 В январе прошлого года терпение профессора было, наконец, вознаграждено. Он провел серию экспериментов и доказал, что одна-единственная такая пилюля может ровно за девять минут превратить любого мужчину, даже очень старого, в сексуальную машину.
 – Где я могу достать такое вещество?! – воскликнул германский посол.
 – И я тоже! – воскликнул русский посол. – Я имею преимущественное право, поскольку это изобретение моего соотечественника. Они заговорили все разом:
 – Где бы это достать? Во сколько это обойдется? Я ждал, пока они кончат. Теперь я владел ситуацией. – У меня есть интересное сообщение для вас, – сказал я. Все сразу замолчали.
 – То, что я сейчас вам скажу, – исключительно конфиденциальная информация. Могу ли я рассчитывать на то, что вы не станете ее разглашать? Как только я узнал, что еду в Париж, то решил, что просто обязан захватить с собой некоторый запас этих пилюль, особенно для большого друга моего отца сэра Чарльза Мейкписа.
 – Мой дорогой мальчик, – воскликнул сэр Чарльз, – какая это великодушная мысль!
 – Естественно, я не мог попросить их у профессора, – объяснил я. – Он никогда бы на это не согласился, а помимо того, они еще не рассекречены. Я их сам сделал.
 – Блестяще! – воскликнули они. – Великолепно! Неторопливо я полез себе за спину и вытащил одну маленькую круглую коробочку из кармана под фалдами фрака. Я положил ее на низенький столик и открыл крышечку – там, в ватном гнездышке, покоилась одна-единственная алая пилюля. Все наклонились вперед, чтобы ее рассмотреть. И тут я заметил пухлую руку немецкого посла, скользившую по поверхности столика к коробочке. Сэр Чарльз тоже ее заметил и шлепнул немца по руке:
 – Ну, Вольфганг, – сказал он, – имейте терпение. – Я хочу пилюлю! – воскликнул посол Германии. Сэр Чарльз накрыл коробочку ладонью. – У вас есть еще? – спросил он. Я порылся в фалдах фрака и достал девять коробочек.
 – Вот, по одной для каждого из вас.
 Все до единой руки протянулись и схватили коробочки.
 – Я плачу, – сказал мистер Мицуко. – Сколько вы хотите?
 – Нет, – отказался я. – Это подарки. Попробуйте их, джентльмены, и посмотрим, что вы скажете.
 Я заметил, что немецкий посол вытащил маленькую книжечку и делает пометки.
 – Сэр, – обратился я к нему, – полагаю, что вы собираетесь поручить вашим ученым исследовать гранатовые зерна? Я не ошибся?
 – Это то, о чем я думаю, – признался он.
 – Не стоит, – остановил я его, – это пустое.
 – Могу ли я спросить, почему?
 – Потому что это не гранат, – признался я, – это кое-что другое.
 – Значит, вы нам лгали?
 – Это единственная неправда во всей этой истории, – сказал я. – Простите меня, но у меня не было другого выхода. Я должен был защитить секрет профессора.
 Я тихо выскользнул из комнаты и через полчаса был уже дома, на авеню Марсо.
 В ту ночь я спал хорошо. Меня разбудила госпожа Буавен, молотившая в мою дверь обоими кулаками.
 – Вставайте, месье Корнелиус! – кричала она. – Немедленно спускайтесь! Там обрывают звонок и требуют вас еще до завтрака.
 Я оделся и уже через две минуты был внизу. На булыжниках тротуара у парадного стояло не менее десяти человек. Выяснилось, что все они – курьеры. Они явились из британского, германского, русского, венгерского, итальянского, мексиканского и перуанского посольств. И у каждого было письмо, где говорилось одно и то же: еще пилюль. Я велел курьерам подождать на улице и вернулся к себе в комнату. Там я написал примерно следующее послание в ответ на каждое из писем: "Достопочтенный сэр, следует принять во внимание, что производство пилюль обходится крайне дорого. Весьма сожалею, но вынужден сообщить, что каждая пилюля будет стоить одну тысячу франков".
 Прежде чем кончился день, я стал богатым человеком. Один за другим возвращались посланцы из посольств и миссий. Все они имели самые точные инструкции и точно отсчитанные суммы денег.
 На следующее утро я нашел для себя просторную квартиру на авеню Иена на первом этаже, с тремя большими комнатами и кухней.
 Мой бизнес процветал. Десять первоначальных клиентов шепнули о потрясающей новости своим лучшим друзьям, а эти друзья – своим друзьям… Половина каждого дня уходила на изготовление пилюль.
 Но самое главное – я развлекался с женщинами, сколько душе было угодно.
 Однажды вечером у меня в гостях была русская дама. Так уж вышло, что она, расхаживая по комнате, увидела таблетки и, прежде чем я успел что-либо сказать, проглотила одну. Я не берусь даже описывать, что было потом…
 На следующий день она явилась со всеми своими подругами и потребовала пять сотен пилюль!
 Боже мой, подумал я, ну и возня поднимется сегодня ночью в парижских будуарах!
 Успех был головокружительным. Мои доходы удвоились, потом они утроились, и к тому времени, когда двенадцать месяцев парижской жизни подошли к концу, в банке у меня было около двух миллионов франков, что составляло сто тысяч фунтов. Мне было почти восемнадцать лет, и я был богат. Год жизни во Франции с полной ясностью показал мне, по какому жизненному пути я хочу следовать. Я был сибаритом и хотел вести жизнь, полную роскоши и досуга. А для этого ста тысяч фунтов было недостаточно. Мне необходим был, по меньшей мере, миллион фунтов, и я чувствовал в себе уверенность, что смогу найти способ его заработать. Но у меня хватало здравого смысла, чтобы понимать, что прежде всего я должен продолжить свое образование.
 Итак, летом 1913 года я перевел свои деньги в лондонский банк и вернулся в страну своих предков. А в сентябре я отправился в Кембридж, чтобы начать там учебу. Именно здесь, в Кембридже, началась вторая и финальная фаза накопления моего состояния.
 Моего преподавателя химии в Кембридже звали А. Р. Уорсли – низенький человечек средних лет, с брюшком, неряшливо одетый, с серыми усами, концы которых стали охристо-желтыми от никотина, типичный университетский профессор. Он был исключительно одарен, в его лекциях никогда не было рутины, а его ум постоянно пребывал в поисках чего-то необычного. У меня с ним завязались очень приятные взаимоотношения. Иногда он приглашал меня домой выпить шерри. Он был холостяком и жил с сестрой Эммелайн, приземистой и растрепанной особой, с зеленоватым налетом на зубах.
 Однажды вечером, в феврале 1919 года, я ужинал у него. Еда была очень невкусной, вино – дешевым. После ужина А. Р. Уорсли и я удалились в кабинет выпить бутылку хорошего портвейна, которую я принес ему в подарок.
 Чтобы немножко оживить разговор, я рассказал о том, как проводил время в Париже, когда мне удалось заработать сто тысяч фунтов, продавая пилюли из волдырного жука.
 – Ну и лихо же у вас получилось, Корнелиус! – воскликнул А. Р. Уорсли. – Теперь вы богатый человек.
 – Недостаточно, – ответил я. – Я намерен сделать миллион фунтов, прежде чем мне исполнится тридцать. – И я верю, что у вас получится, – подхватил он. Мы сидели и пили портвейн. Я с удовольствием курил маленькую гаванскую сигару.
 – Ну что же, Корнелиус, – сказал наконец А. Р. Уорсли после некоторого молчания, – вы только что откровенно рассказали о себе, настала моя очередь ответить тем же.
 Ровно четырнадцать лет назад, зимой 1905 года, я, случайно заметил золотую рыбку, вмерзшую в лед пруда в моем саду. Через девять дней наступила оттепель, лед растаял, и золотая рыбка поплыла как ни в чем не бывало. Это явление навело меня на размышления. Я стал думать о возможности сохранить при низких температурах бескровную, лишенную крови жизнь – я имею в виду бактерий и тому подобное. Я задал себе вопрос: а какой живой организм скорее, чем любой другой, вы захотели бы поддерживать живым в течение длительного времени? Ответ был ясен – сперматозоиды. Поэтому я начал эксперименты… со своей собственной спермой.
 Последовала небольшая пауза, и я почувствовал легкое смущение: передо мной промелькнуло видение неряшливого А. Р. Уорсли в лаборатории и того, что ему пришлось делать ради своих экспериментов.
 – Для науки все допустимо, – сказал он. Видно было, что ему передалась моя неловкость. – Я работал один до позднего вечера. Никто не знал, чем я занят. Первой же важной вещью, которую я открыл, было то, что требуются крайне низкие температуры порядка минус 197 градусов для поддержания сперматозоидов живыми в течение любой продолжительности времени.
 – Я разработал специальные контейнеры, – продолжал профессор, – очень прочные и хитроумно сделанные вакуумные колбы. В них удавалось с помощью жидкого азота добиваться желаемого эффекта…
 Я приехал домой, в моей голове уже вертелась и жужжала некая идея. Она меня сразу привлекла. По простейшей причине: она включала в себя две вещи, которые я считаю самыми занимательными в этой жизни, – обольщение и любовь. Я вскочил с кровати и начал делать заметки.
 … На следующий день я разыскал Уорсли в колледже и пригласил его вечером на деловой ужин. В семь часов мы были в "Голубом кабане" на Тринити-стрит, и я сделал заказ 1 на двоих: по дюжине устриц на каждого и бутылку Кло Бужо – белого, очень редкого вина, затем по два ростбифа.
 – Вы сделали великое научное открытие, – начал я, когда мы основательно подкрепились и пригубили немного вина. – Но знаете, что произойдет, если вы опубликуете результаты? Любой Том, Дик или Гарри сможет украсть ваши данные и использовать ваш метод в своих целях. И вы не в состоянии будете им помешать. На протяжении всей истории науки происходило примерно одно и то же.
 – А что вы предлагаете? – спросил А. Р. Уорсли.
 – Выбрать среди ныне живущих людей по-настоящему великих и знаменитых и организовать банк спермы.
 Мы сделаем запас в двести пятьдесят соломинок спермы от каждого мужчины.
 – Зачем?
 – Вернитесь назад лет на шестьдесят, – предложил я. – Кого бы из гениев, живших в 1860 году, вы выбрали в качестве донора?
 – Диккенса, – сказал А. Р. Уорсли. – И Рескина, и Марка Твена.
 – Брамса, – добавил я, – и Вагнера, и Дворжака, и Чайковского. Можно уйти к началу столетия и перейти к Бальзаку, Бетховену, Наполеону, Гойе. Разве не потрясающе было бы, если в нашем банке из жидкого азота стояла бы пара сотен трубочек с живой спермой Бетховена?
 – Что бы мы с ними сделали?
 – Продали бы, конечно.
 – Кому?
 – Очень богатым женщинам, которые хотят ребенка от одного из величайших гениев всех времен и народов.
 – А что скажут их мужья?
 – Их мужья не узнают. Только мать будет знать, что она беременна от Бетховена.
 – Это же жульничество.
 – Представьте себе, – сказал я, – эту богатую, но несчастную женщину замужем за каким-нибудь редкостно безобразным, грубым, невежественным и неприятным промышленником из Бирмингема. И вдруг в какой-то момент у нее появляется смысл жизни. Представьте, как она прогуливается по ухоженному саду огромной виллы мужа, напевает медленную часть "Героической симфонии" Бетховена и думает про себя: "Это же чудо, я беременна от мужчины, который написал эту музыку сто лет назад".
 – Но у нас же нет спермы Бетховена.
 – Необязательно Бетховена. Я просто пытаюсь заставить вас понять, как будет выглядеть наш банк спермы через сорок лет; если мы начнем сейчас, в 1919 году.
 – А кого мы туда можем включить? – спросил А. Р. Уорсли.
 – Кого бы вы предложили? Кто гений нашего времени?
 – Альберт Эйнштейн.
 – Хорошо, – согласился я. – А еще кто?
 – И Дебюси, – добавил он.
 – А еще кто?
 – Зигмунд Фрейд из Вены.
 – Он великий человек?
 – Он будет великим, – сказал А. Р. Уорсли. – Его уже знают в медицинских кругах всего мира…
 – Я бы предложил художника Пикассо из Парижа, – сказал я. – И нашего собственного короля Георга V.
 – Короля Георга V! – закричал Он. – Он-то здесь при чем?
 – В нем же королевская кровь. Представьте себе, сколько способны выложить некоторые женщины за то, чтобы иметь ребенка от короля Англии.
 – Вы ерунду городите, Корнелиус. Не могу же я ворваться в Букингемский дворец, чтобы спросить Его Королевское Величество, не будет ли он столь любезен и не одолжит ли нам немножечко своей спермы?
 – Подождите, – остановил я его, – вы еще и половины не слышали. Мы не остановимся на Георге V. У нас будет полный набор королевских сперматозоидов от всех королей Европы. Давайте посмотрим, что у нас есть: Хакон в Норвегии, Густав в Швеции, Христиан в Дании, Альберт в Бельгии, Альфонс в Испании, Кароль в Румынии, Борис в Болгарии и Виктор-Эммануил в Италии.
 – Вы чушь несете!
 – Вовсе нет. Богатые испанские дамы готовы будут на все ради ребенка от Альфонса.
 – Вы с ума сошли?
 – Вы сказали бы, что я сошел с ума, если бы увидели, как в семнадцать лет я отправляюсь в Судан в поисках порошка волдырного жука, не так ли?
 Это его слегка поколебало.
 – А сколько вы будете запрашивать за сперму?
 – Целое состояние, – твердо ответил я, – никто не станет за бесценок покупать ребенка Эйнштейна. Или сына короля Бельгии Альберта.
 А. Р. Уорсли сидел, откинувшись на спинку стула, и потягивал понемножку свой портвейн.
 – Ну хорошо, – сказал он, – если предположить, что мы в самом деле соберем замечательный банк спермы, кто отправится на поиски богатых покупательниц?
 – Я.
 – А кто их будет оплодотворять?
 – Тоже я. Я быстро научусь. Это, должно быть, занятно.
 – В вашей схеме есть просчет, – сказал А. Р. Уорсли.
 – Какой?
 – Действительно ценная сперма – это не сперма Эйнштейна или Стравинского, а отца Эйнштейна или отца Стравинского. На самом деле гениев произвели эти люди. Значит, ваша схема – мошенничество.
 – Мы собираемся делать деньги, – возразил я, – а не плодить гениев. Кроме того, женщины никогда не захотели бы получить сперму отца Эйнштейна. Им нужна инъекция живых сперматозоидов самого знаменитого мужчины.
 Теперь А. Р. Уорсли закурил, и клубы дыма окутали его.
 – Да, я готов признать, – сказал он, – что вы сумеете найти состоятельных покупательниц для сперматозоидов гениев и коронованных особ. Но вся ваша причудливая схема, к сожалению, обречена на неудачу по той простой причине, что вы не сможете добыть такую сперму. Вы что, серьезно полагаете, что великие люди и короли согласятся пройти через процедуру получения порции спермы ради какого-то совершенно неизвестного молодого человека?
 – Нет, я собираюсь устроить так, что никто из них не будет в состоянии сопротивляться тому, чтобы стать донором.
 – Глупости. Я бы стал сопротивляться.
 – Нет, не стали бы. Дайте мне три дня, и я гарантирую, что в моем распоряжении будет подлинная порция вашей собственной спермы вместе со справкой, удостоверяющей, что она ваша, и подписанной вашей же рукой.
 – Не валяйте дурака, Корнелиус, вы не можете меня заставить сделать то, чего я не хочу.
 – Предлагаю пари, – сказал я, – если вы проигрываете, вы обещаете мне следующее: во-первых, воздержаться от всех публикаций, прежде чем каждый из нас не сделает по миллиону; во-вторых, стать полным и активным партнером; в-третьих, передать мне все технические сведения, необходимые, чтобы организовать банк спермы.
 – Мне легко дать обещания, которые никогда не придется выполнять, – пожал он плечами.
 Я расплатился по счету, профессор покатил на велосипеде домой, а я отправился в Гертон – университетский женский колледж. В 1919 году в его суровых стенах проживали юные леди-дурнушки, столь толстошеие и длиннолицые, что с трудом можно было заставить себя взглянуть на них. Мне они напоминали крокодилов и вызывали дрожь в нижней части затылка при встрече на улице.
 Но за неделю до описываемых событий я обнаружил среди этих зоологических особей создание такой ослепительной прелести, что отказывался верить, что это девушка из Гертона.
 Я встретил ее в кафе во время обеденного перерыва. Она ела пончик. Я спросил, могу ли я присесть за ее столик. Она кивнула и продолжала есть. Я сидел, глазея на нее, как будто бы она была воплощением Клеопатры. Звали ее Ясмин Хаукомли. Ее отец был англичанином, а мать – персиянкой.
 Не имеет никакого значения, что мы сказали друг другу. Прямо из кондитерской мы отправились ко мне и оставались там до следующего утра.
 Эта девушка была насыщена электричеством и раскована сверх всякой меры.
 К ней я и отправился сразу же после того, как расстался с профессором. Отловив ее в Гертоне, я привез ее домой.
 – Раздеваться не надо, – предупредил я, – это деловой разговор. Как бы ты отнеслась к тому, чтобы разбогатеть?
 – Мне бы это понравилось.
 Я рассказал историю открытия А. Р. Уорсли и свои планы.
 – Занятная идея, этот твой банк спермы, – сказала она, – но боюсь, что это нереально.
 Она стала приводить те же возражения, что и несколько раньше А. Р. Уорсли. Не перебивая, я позволил все высказать, а затем выложил свой козырной туз: историю своей парижской авантюры с порошком волдырного жука.
 – Мы будем давать им порошок, и они каждый раз будут нам выдавать по тысяче миллионов своих маленьких живчиков. А ты будешь в роли приманки.
 – Мне это нравится, – согласилась Ясмин.
 – Мы встряхнем все коронованные головы Европы, – пообещал я. – Но сначала мы должны встряхнуть Уорсли.
 Если я выиграю пари, у нас будет отличная команда.
 – Нужно, чтобы он был один.
 – Он всегда бывает один в лаборатории, каждый вечер между половиной шестого и половиной седьмого.
 – А как я это ему скормлю? – спросила она.
 – В шоколадке, – сказал я. – В прелестной вкусной маленькой шоколадке.
 Я открыл ящик и вынул коробку шоколадных трюфелей – все они были совершенно одинаковыми и походили на шарики. Я взял одну, сделал в ней булавкой маленькую дырочку, потом той же булавкой отмерил одну порцию порошка из волдырного жука, засунул в дырочку, отмерил вторую дозу и присоединил к первой.
 – Эй! – воскликнула Ясмин, – это же две дозы!
 – Знаю. Я хочу иметь полную уверенность, что мистер Уорсли расколется.
 Я надавил на мягкую шоколадку, чтобы дырочка закрылась, положил шоколадки в бумажный пакетик и передал ей.
 … В половине шестого следующего дня я удобно устроился на полу за деревянными полками лаборатории.
 Уорсли обычно работал в дальнем углу комнаты на расстоянии футов двадцати от того места, где я расположился. Он и сейчас был на месте и занимался какими-то глупостями с набором пробирок, пипеткой и голубой жидкостью. Сегодня он был без обычного халата, в рубашке и серых фланелевых брюках. Раздался стук в дверь.
 – Войдите, – сказал он, не оборачиваясь.
 Вошла Ясмин. Я не признался ей, что буду на месте событий. Зачем? Однако генерал всегда должен видеть свое войско во время сражения.
 Моя девочка выглядела совершенно обворожительно в облегающем платье.
 Она внесла с собой в комнату ту неуловимую ауру сексуальности, какая сопровождала ее, как тень, где бы Ясмин ни появлялась.
 – Мистер Уорсли?
 – Это я, – отозвался он, не глядя. – Что вам угодно?
 – Пожалуйста, простите меня за вторжение, мистер Уорсли, – сказала она, – я не химик, а всего лишь студентка и изучаю биологию, но я столкнулась с довольно сложной проблемой.
 – Ну что ж, моя милая, – начал Уорсли, откладывая пипетку и поворачиваясь к ней, – что же вас… – он замер на середине фразы. Рот у него открылся, а глаза стали круглыми и большими, как монеты в полкроны. Для мужчины, который годы и годы не видел практически никого, кроме гертонских грымз и собственной инфернальной сестры, Ясмин должна была явиться, как первый день творения, когда дух веял над водами. Однако он быстро пришел в себя.
 – Вы хотели меня о чем-то спросить?
 Ясмин подготовила свой вопрос блестяще. Ответ, как она очень точно рассчитала, должен был занять по меньшей мере минут девять.
 – Захватывающе интересный вопрос, – признал А. Р. Уорсли. – Дайте-ка мне подумать, как получше ответить.
 Он подошел к большой доске, прикрепленной к стене лаборатории, и взял кусок мела.
 – Хотите шоколадку? – предложила Ясмин. В руках у нее был бумажный пакетик, и, когда Уорсли обернулся, она вынула из пакетика и протянула ему шоколадный шарик.
 – Боже мой, – пробормотал он, – как это мило.
 В тот момент, когда шоколадка провалилась в его глотку, я засек время по часам и заметил, что Ясмин сделала то же самое. Какая умная девочка!
 Уорсли стоял у доски и давал развернутые объяснения, выписывая мелом множество химических формул. На десятой минуте он оцепенел.
 – Мистер Уорсли, – весело сказала Ясмин, – не согласились бы вы дать мне автограф? Вы единственный лектор, чей автограф отсутствует в моей коллекции.
 Она протянула ручку и бланк химического факультета.
 – Вот здесь, – повторила Ясмин, держа палец на бумаге. – Я потом вклею в альбом автографов вместе с остальными.
 С рассудком, затуманенным поднимающейся страстью, А. Р. Уорсли поставил свою подпись. Ясмин сложила лист бумаги и спрятала его в сумочку. А. Р. Уорсли обеими руками ухватился за край деревянного лабораторного стола и, стоя на месте, раскачивался, как будто бы все здание находилось в штормовом море. Его лоб взмок от пота. Я вспомнил, что он получил двойную дозу. Похоже, что Ясмин подумала о том же. Она отступила на пару шагов и приготовилась к его нападению. Уорсли медленно повернул голову и посмотрел на нее. Порошок, очевидно, действовал все сильнее, в его глазах появился блеск безумия.
 – Вам плохо, мистер Уорсли? – ласково спросила Ясмин. – Может быть, я смогу помочь вам?
 Он продолжал стоять, вцепившись в стол, качать головой и странно булькать. Внезапно он издал громкий рев и кинулся к девушке. Он схватил ее обеими руками за плечи и постарался повалить на пол, но она сумела увернуться.
 – Ага, – сказала она, – так вот в чем дело! Ну что же, тут нечего стыдиться, мой дорогой.
 Голос ее при этом был холоден, как лед.
 – Подождите-ка секунду, – сказала она, открывая сумочку и доставая оттуда резиновый предмет, который я дал ей накануне вечером. – Я совсем не против того, чтобы с вами немного поразвлечься, мистер Уорсли, но мы же не хотим тут влипнуть в неприятности, не так ли? Поэтому будьте хорошим мальчиком и постойте спокойно секундочку, пока я надену на вас этот маленький макинтош.
 Но Уорсли не обращал внимания на презерватив. И он совершенно не собирался стоять тихо. Внезапно он рванул обеими руками переднюю часть брюк, и полдюжины пуговиц с легким постукиванием раскатились по комнате. Брюки упали до щиколоток. Он попытался их сбросить, но неудачно, потому что на ногах все еще оставались ботинки. И этими штанами вокруг лодыжек А. Р. Уорсли был временно, но вполне эффективно стреножен. Он не мог бегать, он не мог даже ходить, он мог только подпрыгивать на месте.
 Ясмин не замедлила воспользоваться предоставившимся шансом. Нырнув, она схватила твердый пульсирующий стержень, торчавший теперь сквозь прореху кальсон, и держала его правой рукой так крепко, как будто ручку теннисной ракетки. Наконец-то она его поймала! Он стал реветь еще громче.
 – Заткнитесь, ради Бога, – приказала она, – или сюда сбежится весь университет. И стойте тихо, чтобы я надела на вас эту проклятую штуку! – наконец ей удалось.
 Я затрудняюсь описать последовавшую грубую возню: ни пауз, ни перерывов, ни тайм-аутов – мощь, какую двойная доза порошка волдырного жука сообщила этому человеку, была ошеломляюща.
 Он обрушился на Ясмин, будто она была дорогой, которую он хочет утрамбовать.
 Не теряя времени, я стал делать некоторые заметки на будущее в своем блокноте. Первое: надо всегда стараться устроить Ясмин в комнате, где есть кушетка или кресло или, по крайней мере, ковер на полу. Она, конечно, очень сильная и выносливая девушка, но заставлять ее работать на твердой поверхности в экстремально суровых условиях было бы чрезмерным требованием.
 Второе: никогда не давать двойную дозу мужчине! Передозировка порошка вызывает слишком большое возбуждение в жизненно важных органах, и у жертвы начинается что-то вроде пляски святого Вита.
 Когда профессор дело свое все-таки сделал, Ясмин быстро вскочила на ноги и бросилась к двери с трофеями в руках. Я едва не выскочил из укрытия, чтобы поздравить ее, когда она оставляла поле битвы.
 А. Р. Уорсли медленно поднялся с пола. Он стоял, шатаясь, в полной растерянности и выглядел, как человек, которого ударили по голове крикетной битой. Затем он дотащился до раковины и стал плескать водой себе в лицо.
 Пока он это делал, я тихо выполз из укрытия и на цыпочках выскользнул из комнаты. Я выбежал наружу, вскочил в машину и погнал от лабораторного корпуса в колледж окольной дорогой, чтобы не встретиться с Ясмин в пути.
 Запарковав машину, я кинулся к себе в комнату и стал ждать. Она появилась через несколько минут.
 – Дай мне выпить, – попросила она.
 – Как это было?
 – Мы дали ему слишком много.
 Она открыла сумочку и достала эту резиновую штуку отталкивающего вида, ловко завязанную с открытого конца, и бланк с подписью "А. Р. Уорсли".
 – Потрясающе! – воскликнул я. – Значит, тебе удалось?! Все сработало! А тебе понравилось?
 Ее ответ меня изумил.
 – Знаешь, по правде говоря, скорее да, – ответила она.
 – Да?! Ты хочешь сказать, что он не был слишком груб?
 – По сравнению с ним другие мужчины, с которыми я когда-либо имела дело, напоминают евнухов, – объяснила она.
 Я засмеялся.
 – Ты в том числе, – сказала она.
 Я перестал смеяться.
 Я взял лист бумаги с Подписью А. Р. Уорсли, вставил его в пишущую машинку и напечатал следующий текст непосредственно над подписью:
 "Я, нижеподписавшийся, удостоверяю, что сегодня, 27 марта 1919 года я лично передал некоторое количество собственной спермы Освальду Корнелиусу, эсквайру, президенту Международного фонда спермы в Кембридже, Англия. Я желаю, чтобы моя сперма сохранялась неограниченное время при помощи недавно открытой новаторской методики Уорсли. Помимо того, я разрешаю вышеупомянутому Освальду Корнелиусу в любое время использовать любые порции этой спермы для оплодотворения избранных женщин в целях распространения моего потомства по всему миру для блага будущих поколений.
 Подписано: А. Р. Уорсли, профессор химии, Кембриджский университет".
 – Я выиграл пари, – сказал я. – Теперь Уорсли должен капитулировать.
 Я вышел вместе с Ясмин и угостил ее великолепным ужином в "Голубом кабане", она его заслужила.
 … Через день очень хрупкий А. Р. Уорсли появился на своем рабочем месте. Я подождал, пока мы остались наедине, и положил перед ним бланк химического факультета с текстом, который я напечатал над его собственной подписью. Еще я выложил на лабораторный стол эту тысячу миллионов его собственных сперматозоидов…
 Он уставился на непристойную резиновую штуку. Потом прочитал письмо и узнал свою подпись.
 – Вы мошенник, – сказал он. – Вы меня обжулили.
 – А вы изнасиловали даму.
 – Кто это напечатал?
 – Я.
 Он стоял, пытаясь переварить происходящее.
 – Ну ладно, – взмолился он, – что же со мной случилось? Я ведь совершенно сошел с ума! Бога ради, скажите, что вы со мной сделали?
 – Вы получили двойную дозу "кантарис везикатория судании", – объяснил я. – Того самого волдырного жука. Мощная штука все-таки.
 – Это все волдырный жук?!
 – Конечно, волдырный жук, – подтвердил я. – Но когда мистер Марсель Пруст набросится на нее или король Испании Альфонс, разве они будут знать это?
 – Вы мерзавец, Корнелиус, вы законченный негодяй!
 – Я знаю, – подтвердил я, опять ухмыляясь.
 Однако логика моей аргументации была неопровержима, а весь план непотопляем. А. Р. Уорсли, который был весьма неглуп, начинал это осознавать.
 – А что это за девушка? – спросил он. – Кто она?
 – Она – третий член нашей организации, приманка.
 – Я буду чувствовать себя неловко, Корнелиус, если придется снова с ней встретиться.
 – Не будете, – успокоил я его. – Она замечательная девушка, и вам очень понравится. Кроме того, вы ей уже нравитесь.
 – Что за чушь, почему вы так думаете?
 – Потому что она сама сказала, что вы самый великолепный мужчина в мире. Она призналась, что теперь ей хочется, чтобы все ее мужчины были такими же, как вы.
 – Она это сказала? Она действительно так сказала, Корнелиус?
 – Слово в слово.
 А. Р. Уорсли расцвел.
 – Она сказала, что в сравнении с вами все остальные мужчины – просто евнухи, – добил я его.
 – У меня бывают моменты, Корнелиус, – сказал он, – когда я действительно в форме.
 Казалось, он уже забыл про жука и хочет приписать все заслуги себе. Я не возражал.
 Таким образом А. Р. Уорсли присоединился. к нашей фирме. Но, что самое важное, он оказался человеком слова: согласился воздержаться от публикации по теме открытия, согласился помогать Ясмин и мне любыми возможными способами, согласился сконструировать портативный контейнер для жидкого азота, который мы смогли бы возить с собой, согласился обучить меня методике разбавления собранного материала, приготовления смеси и разливания ее по капиллярам для замораживания. Решено было, что Ясмин и я станем коллекторами спермы и будем ездить в командировки; А. Р. Уорсли останется в Кембридже и в тайном месте оборудует большой центральный холодильник – банк спермы. Я покинул университет. Ясмин тоже. Недалеко от места, где жил Уорсли, я купил дом. Ему предназначалось стать штаб-квартирой нашего банка спермы.
 В начале июня 1919 года мы были почти готовы двинуться в путь. Я говорю "почти", потому что еще не достигли полного согласия относительно списка имен. Кого в этом мире считать великим и достойным визита Ясмин? С королями было проще – мы хотели всех королей: от бельгийского Альберта до югославского Петра. Нашего собственного короля Георга V мы решили оставить в покое. Было бы слишком неосторожно действовать в двух шагах от своего порога.
 Составить список великих людей и гениев было гораздо труднее. Очень немногие из них, вроде Пуччини, Ренуара и Моне, Джозефа Конрада и Рихарда Штрауса, были очевидны. Как решить, кто из теперешних – 1919 года – знаменитостей будет оставаться великим и знаменитым через двадцать или даже пятьдесят лет? Это походило на лотерею, но немало зависело от чутья и точного суждения. Тем не менее, список потенциальных гениев был составлен.
 – Я хочу сначала королей, – закапризничала Ясмин. Мы сидели втроем в гостиной Данроумина и обсуждали следующий ход.
 – Почему королей?
 – Мне ужасно хочется, чтобы мной овладел кто-нибудь королевской крови, – сказала она.
 – В вас говорит снобизм, – заметил А. Р. Уорсли.
 – Почему бы мне и не выбирать по своему вкусу, – заявила она, – ведь я начинаю процесс, а не вы.
 – Могу я полюбопытствовать, каким образом вы собираетесь получить доступ в королевские дворцы? – поинтересовался А. Р. Уорсли. – Не может же Ясмин постучаться в парадное и попросить приватной королевской аудиенции?
 – Это не очень трудно, – успокоил я. – Мы используем нашего короля Георга V как подсадную утку.
 – Не говорите глупости, Корнелиус.
 Я подошел к столу и вынул несколько листков бумаги.
 – Предположим, что мы начнем с короля Испании, – сказал я. – Это строго конфиденциальное письмо короля Георга V королю Альфонсу.
 Вверху листа красовался красный королевский герб. Ниже, превосходно имитируя беглый почерк короля, я написал следующее:
 "Мой дорогой Альфонс, позвольте Вам представить моего близкого друга леди Викторию Ноттингем, направляющуюся в Мадрид по делу, связанному с наследством от испанской бабушки по материнской линии. Я прошу Вас о короткой, но абсолютно конфиденциальной аудиенции для леди Виктории. Я оказываю Вам, дорогой Альфонс, полное доверие, сообщая, что леди Виктория – мой ближайший друг. Позвольте этим ограничиться. Я знаю, что всегда могу положиться на Вас, и все сказанное останется между нами. Сожгите это письмо по прочтении и не отвечайте мне. С самыми теплыми пожеланиями, всегда готовый к услугам Георг".
 Уорсли и Ясмин таращились на меня, хлопая глазами.
 – Где вы взяли этот бланк? – спросил Уорсли.
 – Я его напечатал. Сам, и очень этим горжусь, а подпись сделана почти идеально. Я несколько дней практиковался.
 – Вас же арестуют и отправят в тюрьму!
 – Не отправят, – сказал я. – Альфонс ни слова никому не скажет. Разве вы не видите красоту плана? Наш великий, благородный король признается, что у него какая-то интрижка с Ясмин. А это, видите ли, очень, очень деликатная и опасная материя. Не забывайте, европейские царствующие особы – самый закрытый клуб в мире. Нет ни малейшего риска, что Альфонс подведет короля Англии. Он увидится с Ясмин немедленно, он будет умирать от нетерпения увидеть женщину, которая является тайной страстью нашего старика Георга V.
 – Ну, так что, начинаем с короля Испании? – спросила Ясмин. – Ему только 33 года, и на фотографии он выглядит привлекательно.
 – Очень хорошо, – сказал я. – Первая остановка – Мадрид. Затем мы немедленно должны перебраться во Францию. Ренуар и Моне на первом месте.
 … В Мадриде мы остановились в отеле "Ритц", где телеграммой заранее заказали два отдельных номера. На следующее утро я отправился во дворец Ориенте. Исполнив свою миссию, передав письмо, я вернулся в отель и уселся в номере Ясмин, ожидая дальнейшего развития событий.
 – А что если его нет в городе? – спросила она.
 – Он здесь, – сказал я. – Флаг поднят над дворцом.
 Перед самым ленчем в дверь постучали, и мы увидели самого управляющего отелем. В руках он держал серебряный поднос, на котором лежал белый конверт.
 – Срочное послание, миледи, – сказал он с поклоном. "Дорогая леди Виктория, – говорилось в письме. – Мы будем рады увидеть Вас сегодня в четыре часа пополудни. Вас немедленно пропустят, стоит Вам назвать свое имя. Альфонс"
 – Как просто, правда? – сказал я. Я получил у Престата несколько маленьких элегантных коробочек шоколадных трюфелей, по шесть конфет в каждой. Одна из них предназначалась королю в качестве маленького подарка. Ясмин должна была сказать ему: "Ваше величество, это маленький подарок для Вас, немного шоколада. Восхитительные трюфели. Георг специально заказывает их для меня". Затем она откроет коробочку и с самой обезоруживающей улыбкой скажет: "Вы не станете возражать, если я похищу у Вас одну из них, я просто не в силах устоять перед соблазном".
 Одну шоколадку она отправит в рот, потом выберет отмеченную конфету и, деликатно схватив ее двумя пальчиками, протянет королю со словами: "Попробуйте".
 Совершенно очарованный, бедняга проглотит шоколадку точно так же, как это сделал А. Р. Уорсли в лаборатории. Что от него и требуется. После этого Ясмин останется провести девять минут в беседе и легком флирте, не особенно вдаваясь в сложные причины ее визита. Я достал порошок, и мы приготовили роковую шоколадку.
 Ясмин сама пометила конфетку маленькой царапинкой на поверхности. Я снабдил ее резиновым предметом из моего обширного запаса, и она спрятала его в сумочку.
 Время тянулось. Я закончил приготовления, высунулся из окна и стал рассматривать экипажи внизу на улице. Она отсутствовала два с половиной часа. Вдруг раздался громкий стук в дверь. Ясмин с пылающими щеками ворвалась в комнату.
 – Все в порядке, я сделала это! – кричала она, размахивая передо мной своей сумочкой, как знаменем. – Мне удалось!
 В завязанной узлом резиновой штучке, которую Ясмин передала мне, было по меньшей мере три миллилитра королевского семени. Под микроскопом крошечные королевские живчики, как сумасшедшие, дергались во все стороны.
 – Первосортный материал, – сказал я. – Позволь мне разлить его по соломинкам и заморозить, а потом расскажешь.
 Ясмин ушла принять ванну и переодеться, а я принялся за дело. Мы с Уорсли договорились, что будем изготавливать по пятьдесят соломинок спермы от каждого мужчины. Через несколько минут все было сделано: у нас было пятьдесят доз спермы короля Испании. Я был в полном восторге, позвонив в колокольчик, я заказал бутылку шампанского во льду. Появилась Ясмин, сиявшая свежестью и чистотой.
 – Это было потрясающе, – сказала Ясмин. – С самого начала все пошло точно так, как ты говорил. Меня привели в огромный зал, где по всем стенам висели картины Гойи и Эль Греко. Король, одетый в простой штатский костюм, сидел за огромным письменным столом в дальнем конце комнаты. Он встал и подошел, чтобы поздороваться со мной. Боже мой, Освальд, видел бы ты, как он передо мной лебезил, он-то думал, что я любовница английского короля.
 "Мадам, – сказал он, – счастлив с вами познакомиться. Как поживает наш общий друг?"
 "У него легкий приступ подагры, – сказала я, – в остальном он в великолепной форме".
 Затем я проделала всю эту процедуру с шоколадкой, он съел свой трюфель, как ягненок, и, видимо, получил при этом удовольствие. "Великолепно, – сказал он, разжевывая конфету, – я попрошу моего посла заказать несколько фунтов". Когда он ее проглотил, я засекла время по своим часам. "Садитесь, пожалуйста", – сказал он.
 В комнате было четыре большие кушетки, и, прежде чем сесть, я их внимательно изучила, чтобы выбрать самую удобную и мягкую. Я-то прекрасно понимала, что через девять минут она станет моим полем сражения.
 Все это было страшно забавно, – продолжала она. – Видно было, что он с ума сходит от любопытства из-за моей интрижки с королем, но не осмеливается даже упомянуть о ней. Он задавал наводящие вопросы, спросил, например: "Полагаю, у вас в Лондоне собственный дом?" – "Конечно, – ответила я, – у меня свой дом в Лондоне, а, кроме того, маленькая личная резиденция в Виндзорском парке, где известное лицо может навещать меня, отправляясь на верховую прогулку".
 Я забыла, что именно он говорил, когда момент настал, но занятно, что он застыл на полуфразе, так же точно, как Уорсли в лаборатории. Ну вот, начинается, сказала я себе, пора надевать боксерские перчатки. Он стоял прямо передо мной, когда оцепенел. А поскольку на нем были очень тесные брюки, то я могла ясно видеть, что именно там происходило. Тут-то я ему и сказала, что собираю автографы великих людей, и спросила, не изволит ли он дать мне свою подпись на дворцовом бланке. Я встала, подошла к столу, сама нашла бумагу и показала ему, где подписать. Это было очень легко. Бедняга едва ли соображал, что делает. Понимаешь, Освальд, с ними можно делать практически все, что захочешь, если поймать тот самый момент, когда они ощущают первые признаки действия порошка. Они слишком ошеломлены и смущены внезапностью происходящего.
 Альфонс стоял, пялился на меня и судорожно сглатывал, так что его кадык ходил вверх и вниз. Лицо у него покраснело, а потом он начал глубоко дышать. Глотание, сопение и ерзание продолжалось около минуты, и я могла наблюдать нарастание этой ужасающей страсти по мере того, как действует порошок. Словно в кипящем котле накапливается пар, у которого нет другого выхода, кроме как через предохранительный клапан. Этим предохранительным клапаном была я.
 И вдруг он сказал изменившимся голосом: "Я желаю, чтобы вы сняли платье, мадам!"
 "О ваше величество! – воскликнула я, прижав руки к груди, – что вы говорите?"
 "Снимайте!" – приказал он, задыхаясь.
 "Что вы хотите сделать, ваше величество!" – закричала я.
 "Прошу вас, не заставляйте меня ждать", – сказал он, еще больше задыхаясь.
 "Но, сир, если я забеременею и наш общий друг узнает, что что-то между нами было, он так рассердится, что пошлет военные корабли обстреливать ваши города".
 "Вы должны убедить его, что беременны от него. Давайте пошевеливайтесь, я больше не могу ждать".
 "Но он же все поймет, потому что мы всегда принимаем меры предосторожности".
 "Значит, примите меры предосторожности немедленно, – сказал он, – и, пожалуйста, не спорьте со мной, мадам".
 – Как ты оттуда выбралась?
 – Это было нелегко, – призналась Ясмин. – Видишь ли, он совершенно не уставал. Пришлось применить булавку.
 – Неужели ты его действительно уколола? – спросил я.
 – Еще как! – сказала она.
 – Ну и что?
 – Он подпрыгнул чуть ли не до потолка, пронзительно завизжал и бросился к двери. "Вы укололи меня!" – кричал он, держась за зад, но я уже вскочила на ноги и быстро надевала платье, а он, совершенно голый, подпрыгивал и вопил: "Вы что-то вонзили в меня, как вы осмелились?"
 – Потрясающе, – сказал я Ясмин, – великолепно! Просто блеск! Очень бы мне хотелось это видеть. А кровь текла?
 – Не знаю. К тому времени он мне уже изрядно надоел, и я заявила ему: "Выслушайте меня внимательно, представляете ли вы, что сделает с вами наш общий друг, если об этом услышит? Понимаете вы или нет, что вы меня изнасиловали?" Это заставило его замолкнуть.
 "Что на вас нашло?" – говорила я, одеваясь со всей возможной быстротой.
 "Я не знаю", – признался он и вдруг как-то затих и обмяк.
 Когда я уже была готова уйти, то повернулась к нему, поцеловала в щеку и сказала: "Давайте забудем все, что случилось, хорошо?" И здесь я быстро сдернула эту королевскую резиновую штучку и величественно вышла из комнаты.
 – Высший класс, Ясмин, – одобрил я.
 Она передала мне бланк королевского дворца с подписью, и я аккуратно спрятал его на место.
 – А теперь иди и собери свои вещи, – сказал я. – Мы уезжаем из города первым же поездом.
 … Следующая остановка – Париж. Мы отправились туда ночным поездом и прибыли на рассвете сияющего июньского утра. Остановились мы в отеле "Ритц". Где бы ты ни оказался, часто говорил мне отец, если у тебя возникли сомнения, останавливайся всегда в "Ритце". Это был мудрый совет. Ясмин зашла ко мне в номер, чтобы за ранним ленчем – по холодному омару и бутылке шабли – обсудить дальнейшую стратегию. Список первоочередных кандидатов лежал передо мной на столе.
 – В любом случае на первом месте Ренуар и Моне, – сказал я. – Ренуар живет в Эссуа. Это маленький городок в 120 милях к юго-западу от Парижа, между Шампанью и Бургундией. Ему сейчас семьдесят восемь лет, и мне говорили, что он передвигается в инвалидном кресле-каталке.
 – Господи, Освальд, что же, ты думаешь, я стану давать жука этому несчастному старику в каталке?
 – Ему это понравится, – успокоил я ее. – У него ничего серьезного, кроме артрита. Он продолжает писать, и наверняка он самый знаменитый живописец из сейчас живущих. Это настоящий титан. Через десять лет за каждую из его соломинок мы станем запрашивать целое состояние.
 – А его жена?
 – Она умерла. Он одинокий старик и будет очень рад твоему визиту. А когда он тебя увидим, то, не сходя с места, захочет написать тебя обнаженной. Но вообще-то у него есть модель по имени Деде, от которой он совершенно с ума сходит. Но если ты будешь правильно себя вести, то, может быть, он даже предложит тебе свою картину.
 – А что насчет Моне? – спросила она.
 – Он тоже одинокий старик, ему семьдесят девять, он на год старше Ренуара. Он ведет жизнь отшельника в Живерни, недалеко от Парижа. Очень немногие его посещают. Ты станешь лучом света в его жизни. Может быть, получишь еще один холст. Представляешь, пейзаж Моне! Эти вещи скоро будут стоить сотни тысяч, они уже стоят тысячи. Сегодня я куплю машину, она нам понадобится. Мы поедем в Эссуа, и ты познакомишься с мсье Ренуаром.
 – Ты никогда не теряешь время, да, Освальд?
 – Знаешь ли, дорогая, – сказал я, – как только я сделаю себе состояние, то всю оставшуюся жизнь я собираюсь провести, именно теряя время. Но пока деньги не в банке, я буду очень упорно работать. И тебе тоже придется.
 – Сколько времени это займет, как ты думаешь?
 – Пока мы разбогатеем? Ну, лет семь или восемь, не больше. Не так много, если подумать, что потом ты сможешь никогда ничего не делать.
 – Прекрасно, – сказала Ясмин, – но что мне нравится больше всего, так это мысль, что мною овладеют все величайшие люди мира. Это возбуждает мою фантазию.
 … На следующее утро мы отправились в Эссуа с рабочей лабораторией, размещенной на заднем сиденье "ситроена". Мы отыскали дом Ренуара без особых хлопот. Белое деревянное строение средних размеров стояло посередине очень приятного сада. Я знал, что главная резиденция великого художника находилась южнее, в Кань-сюр-Мер, но, очевидно, он считал, что в жаркие летние месяцы здесь прохладнее.
 – Удачи, – сказал я Ясмин. – Я буду ждать тебя метрах в ста отсюда на дороге.
 Она вышла из машины и направилась к калитке сада. На ней были туфли без каблуков и кремовое льняное платье. Она больше походила на молодую послушницу, идущую на прием к настоятельнице, чем на женщину, которая собирается вызвать взрыв страсти в разуме и теле одного из величайших живописцев мира. Был теплый солнечный вечер. Сидя в открытой машине, я слегка задремал и проснулся только часа через два, когда Ясмин опустилась на сиденье рядом со мной.
 – Что случилось? – спросил я. – Ты его видела? В одной руке у нее был сверток в оберточной бумаге, а в другой – сумочка. Она открыла сумочку, вынула подписанную бумагу и бесценную резиновую вещь и передала мне, не говоря ни слова. У нее было странное выражение лица, смесь экстаза и испуга. Казалось, что она не слышит моих слов, да и вообще находится за много-много миль отсюда.
 – В чем дело? – спросил я.
 – Поезжай, – попросила она, – и оставь меня в покое. Мы вернулись в отель, не разговаривая, и разошлись по своим номерам. Я произвел немедленное микроскопическое исследование. Сперматозоиды были живыми, но их количество в поле зрения было низким, очень низким. Я с трудом сделал десять соломинок, однако, это был десяток нормальных соломинок, примерно на двадцать миллионов сперматозоидов каждая. Бог мой, подумал я, какую же уйму денег это будет стоить в будущем. Они станут такими же редкими, как первое издание Шекспира.
 Через полчаса появилась Ясмин, неся с собой маленький сверток в оберточной бумаге. Я налил ей бокал шампанского и положил перед ней ломтик гусиного паштета на тостике. Она взяла только шампанское и продолжала молчать.
 – Господи, Ясмин, – сказал я, – что с тобой происходит? Она осушила бокал одним глотком и протянула мне, чтобы я снова налил.
 – Я в нокауте. Это первый мужчина, который полностью меня покорил.
 – Ах, вот как! Кажется, я начинаю понимать, что ты имеешь в виду.
 – Это чудо! Этот человек – он гений!
 – Конечно, гений, поэтому мы его и выбрали.
 – Да, но он волшебный гений, он так прекрасен, Освальд! И такой милый, такой любезный, такой ласковый. Я никогда не встречала никого подобного.
 – Похоже, что он тебя действительно покорил.
 – Ренуар, – продолжала она. – Он гигант. Его творения останутся в веках.
 – Как и его сперма.
 – Помолчи и послушай меня, – сказала она. – Вот что я пытаюсь тебе сказать. В этой игре одни люди – фигляры, а другие – нет. Они – настоящие. Альфонс – фигляр и короли – фигляры, есть несколько других фигляров в нашем списке.
 – Кто?
 – Ну, Генри Форд, например. Я думаю, что этот, как зовут этого венского мужика, Фрейд – фигляр. И этот, который беспроволочный, Маркони – он тоже фигляр.
 – И что же?
 – Я нисколько не возражаю, – сказала Ясмин, – против булавочных шуточек с фиглярами. Я не имею ничего против того, чтобы иногда обойтись с ними грубовато, если вынуждают обстоятельства, но будь я проклята, если начну вкалывать булавки в таких людей, как Ренуар или Конрад, или Стравинский. Во всяком случае, после того, что я сегодня увидела.
 – Но позволь спросить, он-то с тобой хорошо провел время?
 – Изумительно, – сказала она, – он изумительно провел со мной время.
 – Тогда расскажи мне, что случилось.
 – Нет, – ответила Ясмин. – Я ничего не имею против того, чтобы рассказывать тебе про фигляров, но настоящие – это не для разглашения.
 – И он дал тебе картину? – спросил я, показывая на загадочный пакет.
 На маленьком холсте без рамки была изображена юная розовощекая девушка с длинными золотыми волосами и голубыми глазами. Чудная маленькая картина, волшебная вещь, от которой нельзя было оторваться. Теплое сияние исходило он нее и наполняло всю комнату.
 – Я у него не просила, – сказала Ясмин. – Он заставил меня взять. Правда, она прекрасна?
 … Если у вас сложилось впечатление, что мы с Ясмин делали визиты почти ежедневно, то вы ошибаетесь. Мы действовали медленно и продуманно. Я заранее узнавал все о привычках нужного лица, его рабочих часах, семье, прислуге, если она есть, и тщательно и рассчитано выбирали время. Несмотря на это, Ясмин иногда приходилось ждать в машине, пока жена или служанка не отправятся за покупками.
 Следующим номером мы выбрали Марселя Пруста. Ему было сорок восемь лет. Недавно изданная книга "Под сенью девушек в цвету", встреченная публикой с восторженным энтузиазмом, принесла ему Гонкуровскую премию.
 Однако я был слегка неспокоен относительно мсье Пруста. Мое расследование показало, что он был весьма странным индивидуумом. Он был богат и независим, он был снобом и антисемитом, он был тщеславен, он был ипохондриком и страдал от астмы. Он спал до четырех часов дня и бодрствовал всю ночь. С верной служанкой по имени Селеста, его верной цепной собакой, он жил теперь в доме 8-бис по улице Лоран Пише.
 Я узнал, что мсье Пруст, лишенный каких бы то ни было этических принципов, был способен использовать уговоры и деньги, добиваясь хвалебных отзывов в прессе о своих книгах. И в довершение всего – он был полностью гомосексуален. Ни одна женщина, за исключением преданной Селесты, не допускалась в его спальню.
 – Стоп, – сказала мне Ясмин, когда я ей все это рассказал, – будь я проклята, если отправлюсь к педерасту.
 – Он называет это "инвертированный". Это очень прустианское слово. Посмотри в словаре «инвертировать» и ты найдешь определение: "переворачивать вверх ногами".
 – Не будет он меня переворачивать, благодарю покорно, – сказала Ясмин. – Что ты от меня хочешь? Чтобы я оделась мальчиком из хора?
 – Мы дадим ему двойную дозу жука, – объяснил я. – И это очень важно, Ясмин. Наша коллекция будет неполной без пятидесяти соломинок от Пруста.
 – Ну, если так, то остается только один способ, – сказала она.
 – Какой?
 – Ты сам это сделаешь.
 Я был так ошарашен, что даже подпрыгнул.
 – Полегче, знаешь ли, – попросил я.
 – Он хочет мужчину, – объяснила она.
 – Ну что ж, ты – мужчина, ты идеально подходишь: молод, красив, похотлив.
 – Будь я проклят, – воскликнул я, – если позволю этому маленькому педику близко ко мне подойти! Должен тебе сообщить, что даже после клизмы меня трясет целую неделю.
 – Ты трус, Освальд.
 Это был тупик. Я впал в уныние. Ясмин встала и наполнила свой стакан. Я сделал то же самое. Мы сидели и молча пили. Вечер только начинался.
 – Я кое-что придумала, – сказала, наконец, Ясмин, – но не знаю, сработает ли. – Мне нужно переодеться мужчиной… красивым молодым человеком.
 – Ты дашь ему жука?
 – Двойную дозу, – сказала она. – Я хочу, чтобы он совершенно лишился рассудка. И не задавай слишком много вопросов, Освальд. Предоставь дело мне. Я рассматриваю господина Пруста как увлекательнейшую задачу. Он игрок высшего класса, но я постараюсь его переиграть.
 Следующие несколько дней мы провели, превращая Ясмин в юношу. Удивительно, что может сделать хороший парик! С того момента, как парик был надет, а макияж смыт, Ясмин стала лицом мужского пола. Мы выбрали для нее светло-серые брюки, голубую рубашку с шелковым бантом. Ее благородную грудь мы лишили округлых очертаний, забинтовав широким креповым бандажом. Я научил Ясмин разговаривать мягким шепотом, скрывающим истинный тембр ее голоса.
 – Ни один гомосексуал против тебя не устоит, – сказал я. Она улыбнулась.
 – Подожди-ка, – остановил я ее. – Чего-то не хватает. Твои брюки выглядят как-то пусто. Это тебя сразу выдает.
 На столике стояла ваза с фруктами, угощение от администрации отеля. Я выбрал маленький банан, Ясмин спустила брюки, и с помощью липкого пластыря мы примотали банан к внутренней стороне ее ляжки. Когда она снова натянула брюки, эффект был поразительным – многообещающая и дразнящая выпуклость как раз там, где надо.
 На улице Лоран Пише я остановил машину метрах в двадцати от номера восемь. Ясмин вышла из машины.
 – Банан немного мешает, – пожаловалась она.
 – Теперь ты понимаешь, каково мужчинам, – сказал я.
 Она повернулась и направилась к дому, засунув руки в карманы брюк.
 В Париже стоял теплый пасмурный августовский вечер, брезентовая крыша моего синего «ситроена-торпедо» была откинута, сиденье было комфортабельным, но я был слишком возбужден, чтобы сосредоточиться на книге. Я полагал, что визит будет коротким, очень бурным и, вероятно, весьма болезненным для великого писателя. Через тридцать три минуты после того, как Ясмин вошла в дом, я увидел, что открывается большая черная парадная дверь, и она выходит.
 Разумеется, она была с добычей. Я погнал машину в отель и сделал шестьдесят первосортных соломинок. Каждая соломинка, по моим подсчетам под микроскопом, содержала не меньше, семидесяти пяти миллионов сперматозоидов. Я знаю, что это были сверхмощные соломинки, потому что в тот самый момент, когда я пишу эти строки девятнадцать лет спустя после описываемых событий, то со всей определенностью могу утверждать, что по Франции бегают четырнадцать детей, отцом которых является Марсель Пруст, и только один я знаю, кто они такие, это тайна, моя и их матерей. Гордо глядя на своего прустовского отпрыска, каждая из них, наверное, говорит себе, что произвела на свет великого писателя. И, конечно, ошибается. Все они ошибаются, ибо ни разу не случилось, чтобы великие писатели породили великих писателей. Иногда они порождают второстепенных писателей, но дальше этого дело не идет. Похоже на то, что великие писатели чаще всего произрастают на каменистой бесплодной почве. Все они – сыновья рудокопов, мясников или обедневших учителей. Однако эта простая истина никогда не помешает снобствующим дамам желать ребенка от блестящего мсье Пруста или необыкновенного мистера Джеймса Джойса. Во всяком случае, мое дело не в том, чтобы плодить гениев, а в том, чтобы делать деньги.
 … Ясмин уже приняла ванну, снова стала элегантной женщиной, и я взял ее на ужин к "Максиму", чтобы отметить нашу удачу. Была середина августа, куропатки только что начали поступать из Йоркшира и из Шотландии, поэтому мы заказали по куропатке, и я попросил метрдотеля, чтобы они ни в коем случае не были пережаренными. И чтобы вино было непременно "вольнэ", одно из моих любимейших бургундских вин.
 – У него на двери колокольчик, – начала рассказ Ясмин. – Я позвонила. Селеста открыла дверь и уставилась на меня. Ты бы видел эту Селесту! Костлявая, остроносая, рот щелочкой. Маленькие темные глазки осмотрели меня сверху донизу с величайшим неодобрением. "Мсье Пруст работает", – сказала Селеста и попыталась закрыть дверь. Я успела всунуть ногу в дверь, распахнула ее и вошла. "Я проделал весь этот путь не для того, чтобы у меня захлопнули дверь перед носом, – сказала я, – будьте любезны, сообщите вашему хозяину, что я здесь для того, чтобы его увидеть".
 Он вышел в холл, этот маленький, смешной, пучеглазый педик, все еще с пером в руке.
 И я немедленно завела длинную речь, которой ты меня учил, начиная со слов "Прошу простить меня…" Но не успела я произнести и полдюжины слов, как он поднял руку и воскликнул: "Стоп, я уже вас простил!" Он смотрел на меня, словно я была самым желанным, прекрасным и соблазнительным юношей.
 – Садитесь, прошу вас, мсье, – сказал он. – Должен извиниться за мою служанку, она несколько чрезмерно опекает и защищает меня.
 – От чего она вас защищает, мсье? Он улыбнулся, показывая ужасные зубы с широкими щелями.
 – От вас, – сказал он нежно. "Ну-ну, подумала я, сейчас меня начнут инвертировать. В этот момент, Освальд, я стала серьезно подумывать о том, не отменить ли волдырного жука. Он просто источал желание, и я чувствовала, что стоит мне нагнуться завязать шнурок, как он бросится на меня.
 – Но ты его все-таки не отменила?
 – Нет, я дала ему шоколадку. Видишь ли, когда нормальный мужик обезумеет от жука, все, что ему надо – это иметь женщину, не сходя с места. Но когда гомосексуал теряет рассудок, то первым делом начинает яростно хватать другого сам знаешь за что. Я понимала: лишь стоит его подпустить поближе – и в руках у него останется раздавленный банан.
 – Ну и что ты сделала?
 – Я отпрыгнула от него, ну и, конечно, началась беготня. Он гонялся за мной по всей комнате, сшибая мебель направо и налево. Посереди комнаты стоял круглый стол, и пока я там стояла, я была уверена, что он меня не схватит. Но скоро я сообразила, что такая беготня по комнате у этих ребят составляет обязательную часть предварительной программы. Кстати, эта идея с бананом была ошибкой.
 – Почему?
 – Слишком большой. Он сразу обратил на него внимание и пока гонялся за мной вокруг стола, все время указывал на него и делал комплименты. Меня так и подмывало сказать ему, что это всего-навсего дурацкий банан из отеля "Ритц", но я удержалась. Он на стену лез от этого банана, а жук с каждой секундой забирал его все сильнее. И вдруг возникла еще одна проблема. Господи, подумала я, как же я на него надену эту резиновую штуку? Не могла же я ему сказать, что это необходимая предосторожность.
 – В конце концов, я спросила его: "Вы хотите меня, мсье Пруст?" – "Да, – закричал он, – я хочу вас больше, чем кого-либо другого в моей жизни. Перестаньте бегать!" "Нет, – сказала я, – сначала вы должны надеть ему маленькую штучку, чтобы его согреть". Я вынула ее из кармана и швырнула на стол. Он перестал меня гонять, и уставился на нее. Не думаю, чтобы ему на глаза попадалось что-либо подобное. "Это известная в Англии вещь, – объяснила я, – ее изобрел мистер Оскар Уайлд". "Оскар Уайлд! – воскликнул он. – О, это великий человек!"
 "Это удваивает удовольствие, – сказала я, – будьте хорошим мальчиком и наденьте, а то мне уже не терпится".
 Теперь я понимала, что наступает тот страшный момент, когда мне придется спустить брюки.
 – Да, пожалуй, это рискованно.
 – А что делать, Освальд? Этого нельзя было избежать. Так вот, пока он возился с великим изобретением Оскара Уайлда, я спустила брюки, повернулась к нему спиной и заняла то, что мне представлялось правильной позицией, пристроившись у спинки кушетки. Он бросился на меня, как таран.
 – А как же ты увернулась?
 – А я не увернулась, – сказала она, улыбаясь, – в том-то все и дело. Я его поймала в воздухе.
 – Он сообразил, что происходит?
 – Нет, он хрипел, фыркал, размахивал руками. Он был уверен, что его штука там, где положено, и он чувствовал себя так, как надо. Потому что в его сознании существовало только одно место, где она может быть, у мужчин же нет другого.
 Я смотрел на нее с восхищением.
 – Вот так я его и одурачила, – закончила она.
 – Блестяще, – сказал я, – совершенно блестяще. Жульничество высшей марки.
 – Благодарю тебя, Освальд. Думаю, что я могла бы засунуть его член в банку с солеными огурцами, и он не заметил бы разницы.
 С течением времени я обнаружил удивительную, но достаточно простую закономерность, касающуюся молодых дам: чем прелестнее их лица, тем менее деликатны их мысли. Ясмин не составляла исключения. Она сидела со мной у «Максима» в роскошном платье от Фортуни, она выглядела, как царица Семирамида на египетском троне, и говорила при этом всякие неприличия.
 – Ты говоришь непристойности, – заметил я.
 – А разве я пристойная девушка? – спросила она, ухмыляясь.
 – Что говорит тебе опыт, действительно ли у гениев орган больше, чем у обычных людей?
 – Определенно, – сказала она, – существенно больше. И они гораздо лучше их используют, – добила она меня, – просто великолепно.
 – Ты забываешь, что все они получали жука.
 – Жук помогает, – сказала она, – без сомнения, помогает, но то, как творческий гений обращается со своей аппаратурой и как обычный мужик, – сравнить нельзя. Вот почему мне так все это нравится.
 – Я, по-твоему, обычный мужик?
 – Не обижайся, – сказала она, – не можем же мы все быть Рахманиновыми или Пуччини.
 Это меня глубоко ранило. Ясмин задела больное место. Я дулся всю дорогу до Вены.
 В Вене у Ясмин была очень веселая встреча с доктором Зигмундом Фрейдом.
 Мы вдвоем сочинили для нее очень интересную историю болезни, которой она якобы страдала. Прохладным солнечным днем в два тридцать пополудни Ясмин отправилась в большой дом из серого камня на Берггассе, 19. Позже в этот же день за бутылкой «круга» после того, как я кончил замораживать соломинки, она рассказала мне о встрече с Фрейдом.
 – Это любопытное существо, – сказала она. – Выглядит он очень сурово, одет корректно, как банкир.
 "Ну, что же, фройлейн, – сказал он, разжевывая шоколадку, – что же у нас за срочная проблема?"
 – "Со мной происходит что-то ужасное, доктор Фрейд, – сказала я ему, – что-то совершенно шокирующее". "Что такое?" – спросил он, оживляясь. (Вероятно, ему доставляло огромное удовольствие выслушивать ужасные и шокирующие вещи.) "Вы не поверите, – сказала я, – но стоит мне оказаться рядом с мужчиной дольше, чем несколько минут, как он сразу пытается меня изнасиловать. Он становится диким зверем, срывает с меня платье, обнажает свой член – могу я употреблять это выражение?" "Это такое же слово, как любое другое, – сказал он, – продолжайте, фройлейн".
 "Он наваливается на меня, – кричала я, – он опрокидывает меня. Любой мужчина, с которым я знакомлюсь, делает это со мной, мистер Фрейд. Вы должны помочь мне, иначе я этого не вынесу".
 "Дорогая леди, – сказал он, – ваш случай – очень распространенная фантазия, встречающаяся у некоторых типов истерических женщин. Эти женщины боятся иметь физические отношения с мужчинами. В действительности же они мечтают о том, чтобы предаться любовной игре, но их очень пугают последствия. Поэтому они фантазируют, воображая, что над ними учиняют насилие, но на самом деле ничего не происходит, все они девственницы".
 "Нет, нет, – закричала я, – вы ошибаетесь, доктор Фрейд, я не девственница, меня насиловали больше, чем всех остальных девушек в мире!" "Вы галлюцинируете, – сказал он. – Никто вас никогда не насиловал. Почему бы вам не признать это, и вам немедленно станет лучше". "Как же я могу это признать, если это неправда, – возмутилась я. – Так поступает каждый мужчина, с которым я когда-либо встречалась. И с вами произойдет то же самое, если я останусь здесь немного дольше, вот увидите…"
 "Не говорите глупости, – фыркнул он. – В своем подсознании, моя дорогая фройлейн, вы считаете, что мужской половой орган – пулемет…" "Вот-вот, по отношению ко мне именно так, – закричала я, – это смертоносное оружие". "Совершенно верно, – сказал он, – вот мы с вами к чему-то пришли. Кроме того, вы верите, что любой мужчина, наставляющий его на вас, собирается нажать спуск и всадить в вас пули". "Не пули, – возразила я, – а кое-что другое". "Поэтому вы убегаете, – продолжал он, – вы отвергаете всех мужчин, прячетесь от них и просиживаете одна ночи напролет".
 "А вы любите морковку, фройлейн" – неожиданно спросил он меня. "Морковку? – переспросила я, – да нет, пожалуй, не очень. Если мне она попадается, то я обычно режу ее кубиками или натираю на терке". "А как насчет огурцов, фройлейн?" "Они довольно безвкусные, – сказала я, – предпочитаю их маринованными". "Jа, jа, – сказал он, записывая все это в мою карту, – может быть, вам будет интересно узнать, фройлейн, что морковь и огурцы – очень мощные символы сексуальности. Они представляют собой мужской фаллический член, а у вас появляется желание или натереть его на терке, или замариновать".
 – И все это время, Освальд, – сказала Ясмин, – я поглядывала на часы, а когда прошло восемь минут, сказала ему: "Пожалуйста, не насилуйте меня, доктор Фрейд, вы должны быть выше всего этого". "Не говорите глупостей, фройлейн, – сказал он, – вы опять начинаете галлюцинировать". "Вот я перед вами, – сказал он, разводя руками, – я же не причиняю вам вреда, не так ли? Я же не пытаюсь на вас наброситься".
 – И в этот самый момент, Освальд, – сказала мне Ясмин, – жук сделал свое дело: его штука вдруг ожила и зашевелилась в штанах, как тросточка.
 И тогда я протянула руку в обвиняющем жесте и воскликнула: "Вот и с вами то же самое, старый сатир!"
 Ты бы видел его лицо, Освальд! – Жук набирал силу, Фрейд начал размахивать руками, как старый ворон, но все-таки, надо отдать ему должное, он не набросился на меня сразу же. Он держался, наверное, не меньше минуты, пытаясь все проанализировать и понять, что за чертовщина происходит. Он взглянул вниз, на свои штаны, потом посмотрел на меня, потом он стал бормотать: "Это же невероятно… это потрясающе… поверить невозможно… я должен записать… я должен записать каждый момент… где мое перо, Бога ради, где мое перо… где чернила, бумага… О, к черту бумагу! Пожалуйста, снимите платье, фройлейн, я не могу больше ждать!"
 При всем при этом он вел себя достаточно прилично. После первого же взрыва, хотя жук еще продолжал действовать, он вскочил, голый побежал к столу и начал делать заметки. У него удивительной силы разум, величайшее интеллектуальное любопытство. Но он был совершенно сбит с толку, просто обалдел от того, что произошло. "Ну, теперь вы мне верите, доктор Фрейд?" – спросила я его. "Мне приходится вам верить, – воскликнул он. – Ваш случай войдет в историю. Я должен снова вас увидеть, фройлейн".
 …Я получил пятьдесят первоклассных соломинок от доктора Фрейда.
 В бледном осеннем солнечном свете мы покинули Вену и отправились на север, в Берлин. Война закончилась только одиннадцать месяцев назад, и город еще оставался мрачным и унылым. Но здесь жили два очень важных человека, и я был полон решимости достичь их.
 Первым был мистер Альберт Эйнштейн, и в его доме на Хаберландштрассе, 9, у Ясмин состоялась приятная и вполне успешная встреча с этим потрясающим человеком.
 – И как это было? – спросил я в машине.
 – Он получил большое удовольствие, – ответила она.
 – А ты нет?
 – Пожалуй, не совсем, – призналась она. – Вся его сила в мозгу, и на тело ничего не остается. Вот что странно, скажу я тебе: люди с мозгами ведут себя совершенно не так, как артисты, когда жук начинает действовать.
 – Как это?
 – Интеллектуалы застывают и начинают думать. Они пытаются сообразить, что же с ними случилось и почему, А артисты принимают все как данность и окунаются с головой.
 – А у Эйнштейна какая была реакция?
 – Он не мог поверить, – сказала Ясмин, – и в самом деле, он что-то учуял. Он первый, кто заподозрил какое-то жульничество.
 – А что он сказал?
 – Он стоял, посматривал на меня из-под кустистых бровей и говорил: "Что-то подозрительно, фройлейн. Это необычная моя реакция на хорошенькую посетительницу".
 – "Может быть, все зависит от того, насколько она хорошенькая?" – сказала я. "Да нет, фройлейн, не в этом дело, – возразил он. – Это обычная шоколадка, которой вы меня угостили?"
 – "Совершенно нормальная, – сказала я, чуть вздрогнув, – я сама такую же съела". Жук сильно разогрел этого парня, Освальд, но, как и старик Фрейд, он вначале пытался удержаться, ходил по комнате и бормотал: "Что же со мной происходит? Это что-то совершенно ненормальное… что-то здесь не так… я никогда бы этого не допустил…" Я лежала на кушетке в соблазнительной позе и ждала, пока он ко мне подойдет. Ничего подобного, Освальд! Не меньше пяти минут, наверное, его мыслительный процесс полностью блокировал его плотское желание. Мне казалось, что я слышу, как крутятся и жужжат его мозги, пытаясь разгадать загадку. "Мистер Эйнштейн, – сказала я, – расслабьтесь". Он еще немного подумал, а потом наконец расслабился…
 – Ты же имела дело с величайшим интеллектом мира. У этого человека сверхъестественные способности к логическому мышлению. Постарайся понять, что он пишет про относительность, и тебе станет ясно, что я имею в виду.
 – Но если кто-нибудь сообразит, что мы вытворяем, – нам конец!
 – Никто не сообразит, – успокоил я. – На свете только один Эйнштейн.
 …Мы работали как заведенные. Теперь у нас шли писатели: Томас Манн, Герберт Уэллс, Артур Конан Доил, Киплинг.
 – Кто следующий, Освальд? – спросила Ясмин.
 – Мистер Бернард Шоу.
 По дороге в Эйот Сент Лоуренс в Хертфордшире, где жил Шоу, я кое-что рассказал Ясмин об этом самодовольном литературном клоуне.
 – Прежде всего, – сказал я, – он оголтелый вегетарианец. Ест только сырые овощи, фрукты и злаки, Поэтому не думаю, что он возьмет шоколадку. – А что делать? Дать ему жука в морковке? – Нет, пусть будет виноград. Купим в Лондоне хорошего винограда и скормим ему одну виноградину с порошком.
 – Должно сработать, – согласилась Ясмин.
 – Обязательно получится, – сказал я.
 – Учти, что этот ничего с тобой не станет делать без жука.
 – У него что-то не в порядке?
 – Вот этого никто толком не знает.
 – Он не интересуется этим благородным занятием?
 – Нет, – сказал я, – его совершенно не интересует секс, он что-то вроде кастрата. Ему шестьдесят три года, в сорок два он женился, и брак представляет собой союз, основанный на товариществе и взаимопонимании. Никакого секса.
 – А ты откуда знаешь?
 – Я не знаю, но все так считают. Он сам признавался, что не имел никаких сексуальных приключений до двадцатидевятилетнего возраста. Его преследовали многие знаменитые женщины, но безуспешно. Миссис Пэт Кэмпбелл, великолепная актриса, сказала, что как бы он ни петушился, он остается курицей.
 – Неплохо.
 – Вся диета, – сказал я, – целенаправленно предназначена для усиления умственной активности. "Я считаю, – как-то написал он, – что люди, питающиеся виски и трупами, не способны сделать ничего хорошего".
 Мы купили гроздь великолепного черного винограда, на северной окраине Лондона остановились на обочине и вытащили коробку с порошком.
 – Дадим ему двойную дозу? – спросил я.
 – Тройную, – сказала Ясмин.
 – Тебе не кажется, что это опасно?
 – Если все, что ты о нем сказал, правда, то ему понадобится полбанки.
 – Ну хорошо, – согласился я. – Тройную так тройную. Мы выбрали виноградину в нижней части грозди, аккуратно надрезали кожицу, я выцарапал часть содержимого и поместил тройную дозу порошка, как следует затолкнув его туда булавкой.
 Дом, известный как "Уголок Шоу", был большим и ничем не примечательным кирпичным строением с хорошим садом. Было уже четыре двадцать пополудни.
 – Обойдешь дом с другой стороны и пойдешь в глубь сада, – сказал я, – увидишь маленький деревянный сарай с наклонной крышей. Там он работает. Наверное, он и сейчас там. Постарайся ему польстить. Скажи ему, что он не только самый великий драматург, но и величайший музыкальный критик всех времен и народов. А в общем-то не беспокойся, поддерживать разговор будет он.
 Ясмин уверенной походкой вошла в калитку сада Шоу. Я наблюдал за ней, пока она не исчезла за углом дома, затем немножко отъехал, снял номер в маленькой гостинице "Повозка и лошадь" и стал ждать.
 – Я шла по саду, – рассказывала мне позже Ясмин в гостинице, когда мы сидели за отличным бифштексом, пудингом с почками и бутылкой вполне приличного бона. – Никто меня не видел, Я открыла дверь сарая, зашла – он был пуст. Там стояло кресло и простой стол, заваленный листами бумаги. Спартанская атмосфера. И никакого Шоу. Ну что ж делать, подумала я, надо выбираться отсюда назад к Освальду. Полное поражение. Я захлопнула дверь. "Кто там?" – раздался голос из-за сарая. Голос был мужской, но очень высокого тембра, почти визгливый. Ах ты Господи, подумала я, он таки действительно кастрат. Высокое костлявое существо с огромной бородой н садовыми ножницами в руках показалось из-за угла сарая.
 "Могу ли я спросить, кто вы такая? – проговорил он. – Это частное владение". – "Я ищу общественный туалет", – сказала я. "Вы по какому делу, юная леди?" – спросил он, наставляя на меня ножницы, как пистолет. "Если вы уж хотите знать, я пришла, чтобы принести вам подарок". – "Ах вот как, подарок!" – сказал он, немного смягчаясь. Я вынула гроздь винограда из сумочки и протянула ему, держа за черенок. "Чем же я заслужил такое расположение?" – спросил он. "Вы доставили мне массу удовольствия в театре, – сказала я, – и я подумала, что будет справедливо дать вам что-нибудь взамен. Вот попробуйте-ка, – я оторвала нижнюю виноградину и протянула ему, – они действительно очень хороши". Он шагнул вперед, взял виноградину и пропихнул ее сквозь свои усы. "Отлично, – сказал он, разжевывая ягоду, – это мускатель. Но что вы здесь все-таки делаете? Существо женского пола, – это хищное животное, мужчина – ее добыча".
 – "Вы говорите глупости, – возразила я, – мужчина – вот это охотник".
 – "За всю свою жизнь я ни разу не охотился на женщину, – сказал он, – женщины за мной охотились, а я убегал и скрывался от них, как лиса, затравленная гончими. Хищные создания", – добавил он, выплевывая виноградные косточки. "Ну хватит, хватит. Время от времени всем приходится охотиться. Женщины охотятся на мужчин, чтобы добыть себе мужа, ну и что ж в этом плохого? А мужчины охотятся на женщин просто потому, что хотят затащить их в постель", – я присела на второй свободный стул в комнате. "Вы весьма остроумная дама, – сказал он. – Я всегда ценю остроумие. Вы умненькая и хорошенькая, но это не дает вам права занимать мое время. Благодарю вас за виноград". Я взглянула на часы. Оставалось еще больше минуты. Необходимо было продолжить разговор. "Хорошо, я уйду, – пообещала я, – но взамен винограда мне бы хотелось получить автограф на одной из ваших знаменитых открыток". Он потянулся за открыткой и подписал ее. "Ну а теперь уходите, – сказал он, – я и так уже потратил на вас слишком много времени".
 – "Ухожу", – сказала я, вставая и пытаясь растянуть секунды. Девять минут уже прошли. О жук, милый, дорогой жук, где же ты, почему ты меня подводишь? И в этот момент, Освальд, благодарение Богу, наконец-то жук на него подействовал.
 – Ура! Ну и он на него подействовал как следует?
 – Не забывай, что это была тройная доза. Первая фаза была совершенно сокрушительной, – сказала Ясмин. – Как будто бы он сидел на электрическом стуле, а кто-то повернул выключатель и дал миллион вольт. Его тело, застывшее и оцепеневшее, словно оторвалось от стула и повисло в воздухе; глаза вылезли из орбит, все лицо перекосилось. Он сотрясался в конвульсиях, был парализован и совершенно задыхался. Он не мог говорить.
 Внезапно он вернулся снова на землю, заморгал, посмотрел на меня, издал чта-то вроде индейского воинственного клича, вскочил с кресла и начал срывать с себя одежду. "Ирландцы наступают! – кричал он. – Пора препоясать чресла, мадам, и приготовиться к битве!"
 – А потом что? – спросил я.
 – Полный хаос, деревянный пол, ужасные синяки. Но что интересно, Освальд… Ты знаешь, он толком не знал, что делать, пришлось ему показать.
 – Он действительно был девственником?
 – Похоже, что так. Но он оказался очень способным учеником. Никогда не встречала такого энтузиазма в мужчине шестидесяти трех лет.
 – Что значит вегетарианская диета!
 – Может быть, – сказала Ясмин, подцепив вилкой кусочек почки и отправляя его в рот, – но не забывай, что у него все было новое, совершенно неизношенное.
 – Что именно?
 – Ну все. Большинство мужчин его возраста уже более или менее изношены. Ведь все вещи рано или поздно приходят в упадок, амортизируются.
 – Так ты хочешь сказать, что тот факт, что он был девственником…
 – Именно так, Освальд. Все это его оборудование было новехоньким, поэтому он был совершенно неутомим.
 Вот что рассказала мне Ясмин. А теперь я могу продолжить ее рассказ, начиная с того момента, когда в наступающих сумерках я тихо сидел в своей машине недалеко от "Уголка Шоу". Внезапно выскочила Ясмин; ее волосы развевались, когда она галопом мчалась по садовой дорожке.
 – Заводи! – кричала она. – Заводи, он гонится за мной!
 Я включил зажигание. Ясмин рухнула на сиденье рядом со мной, крича: "Давай вперед, скорей!" Но прежде чем я успел включить нужную передачу, я услышал вопли, доносящиеся из сада, и в сгущающихся сумерках увидел высокую, похожую на привидение фигуру, совершенно голый, с белой трясущейся бородой, он выскочил на нас с воплем: "Вернись, блудница, я с тобой еще не кончил!"
 Я включил передачу, отпустил сцепление, и мы рванули с места. Последнее, что я увидел, обернувшись назад, был мистер Шоу, подпрыгивающий на тротуаре под газовым фонарем, совершенно голый, если не считать пары носков, с бородой вверху и бородой внизу и с огромным розовым органом, который, как морковка, торчал из нижней бороды. Это зрелище я не скоро забуду.
 В середине апреля мы вернулись домой через Швецию и Данию, к тому времени успев собрать еще и сперму восьми королей.
 – Теперь я хочу в отпуск, – сказала Ясмин. – Я хочу отдохнуть как следует.
 – На очереди Америка, – сказал я.
 – Сначала я хочу в отпуск, – сказала Ясмин. – Я никуда не поеду, пока как следует не отдохну.
 – Долго?
 – Месяц.
 Сойдя на берег с датского парохода в Харвиче, мы поехали прямо в Кембридж и теперь сидели в гостиной Данроумина. Потирая руки, вошел Уорсли.
 – Поздравляю вас, – сказал он, – вы неплохо поработали с королями.
 – Ясмин просит отпуск на месяц, – объявил я. – Лично я думаю, что было бы лучше сначала сделать Америку.
 Уорсли, пыхтя своей отвратительной трубкой, посмотрел на Ясмин и сказал:
 – Я согласен с Корнелиусом. Кончим дело, потом отдохнете.
 – Нет, – отрезала Ясмин.
 – Почему нет? – спросил Уорсли.
 – Потому что не хочу, вот и все.
 – Ну что ж, в конце концов вам решать, – сказал Уорсли.
 – Да уж, конечно, я решаю, – ответила Ясмин.
 – Разве тебе это не нравится? – спросил я.
 – Уже приелось, – сказала она. – Вначале действительно было занятно, просто здорово. А сейчас я вдруг поняла, что с меня хватит. Оба вы забываете, что каждый раз, когда вам требуется сперма этих проклятых гениев, именно я должна бросаться в бой. Все ложится на мои плечи!
 – Ну не совсем на плечи, – заметил я.
 – Не пытайся острить, Освальд. Она сидела, нахмурившись. Уорсли ничего не говорил.
 – Если ты сейчас возьмешь месяц отпуска, – спросил я, – то потом поедешь со мной в Америку?
 – Хорошо.
 Уорсли вынул трубку изо рта:
 – Мы уже собрали замечательную коллекцию, Корнелиус, поистине замечательную. Когда начнем продавать?
 – Не надо торопиться, – сказал я. – Мне кажется, что не стоит пускать в продажу сперму мужчины, пока он не умер. Умершие великие люди всегда интересуют всех больше, чем живущие. После смерти они становятся легендой.
 – А кто займется продажей, когда придет время? – спросил Уорсли.
 – Я, – сказал я. – Кстати, если на меня легла коммерческая сторона дела, то имею право на большую часть прибыли.
 – Ай, – воскликнула Ясмин, – прекрати эти разговоры, Освальд.
 – Мы договорились, что делимся поровну, – враждебно заметил Уорсли.
 – Успокойтесь, – улыбнулся я, – я пошутил.
 – Надеюсь, что пошутил, – сказала Ясмин. – На самом деле я думаю, что больше других должен получить Артур, это он изобрел всю процедуру, – сказал я.
 – Должен признать, что это очень великодушно с вашей стороны, Корнелиус, – сказал Уорсли расцветая.
 – Сорок процентов изобретателю, и по тридцать Ясмин и мне, – предложил я. – Согласна, Ясмин?
 – Не уверена, – сказала она. – Мне таки пришлось потрудиться. Я хочу свою треть.
 Чего они, разумеется, не знали, так это того, что я давно уже решил, что в конечном счете наибольшая доля достанется мне. Ясмин, в сущности, много не требуется, она любит хорошо одеться, вкусно поесть, но в общем-то это и все. Что же касается старика Уорсли, то я вообще сомневался, будет ли он знать, что делать с большой суммой денег, даже если он ее и получит. Трубочный табак – единственная роскошь, которую он себе позволял. Я – совершенно иное дело. Тот стиль жизни, к которому я стремился, требовал огромного состояния. Я не мог смириться с посредственным шампанским или недостаточным комфортом. Мне представлялось, что если я каждому дам по десять процентов, оставив себе восемьдесят, то они должны быть счастливы. Сначала, конечно, они взвоют, закричат "караул", но когда поймут, что ничего не поделаешь, то очень скоро успокоятся и с благодарностью примут эту маленькую милость. Существовал единственный способ, который бы мне позволил диктовать свои условия: я должен завладеть Банком спермы со всеми сокровищами, там хранящимися. Затем нужно его перевезти в надежное и секретное место. Это будет нетрудно. Как только мы с Ясмин вернемся из Америки, я найму фургон, съезжу в Данроумин, когда там никого не будет, и заберу драгоценный сейф. Никаких проблем. Кто-нибудь из вас, возможно, подумает, что это грязный трюк, нечестная игра и вообще так поступать непорядочно, но на это я скажу – чушь. В этом мире вы ничего не добьетесь, если упустите свой случай.
 – Так когда же вы едете в Америку? – спросил Уорсли.
 Я достал календарь:
 – Встречаемся здесь пятнадцатого мая, через четыре недели. Я закажу каюты в "Мавритании".
 – Прекрасно, – сказала Ясмин, делая запись в своей книжечке.
 – А там мы возьмем за шиворот старика Генри Форда, мистера Маркони, Рудольфа Валентине и всех остальных янки.
 Я отвез Ясмин на вокзал, поцеловал ее на прощание и отправился в Лондон в свой дом на Кенсингтон Сквер. Я чувствовал себя прекрасно. Похоже, что великий план действительно воплощался в жизнь. Я уже представлял, как сижу лет через пять с какой-нибудь богатой дурой и она мне говорит: "Я бы выбрала Ренуара, мистер Корнелиус, обожаю его картины. Сколько он стоит?"
 – "Ренуар – семьдесят пять тысяч, мадам".
 – "А какой-нибудь король?"
 – "Это смотря какой".
 – "Ну вот этот, темненький, хорошенький, король Альфонс Испанский".
 – "Король Альфонс – сорок тысяч, мадам".
 – "Вы хотите сказать – дешевле, чем Ренуар?"
 – "Ренуар – великий человек, мадам, его сперма ценится исключительно высоко".
 – "А вдруг она не сработает, мистер Корнелиус? Я хочу сказать, вдруг я не забеременею?"
 – "В таком случае вы ничего не платите".
 – "А кто будет производить оплодотворение?"
 – "Старший гинеколог, мадам. Это должно быть сделано по всем правилам".
 – "А мой муж не узнает?"
 – "Откуда же он узнает? Он будет думать, что это он".
 – "Ну конечно, он так подумает, почему бы и нет", – тут она начинает хихикать.
 Да, с началом продажи мне предстояла масса удовольствия. Но сейчас передо мной был целый месяц развлечений. Почти всю зиму я гонялся за королями по Европе, и сейчас настало время всерьез заняться женщинами. Я ударился в загул, да еще в какой!
 … Вернулся домой аккурат пятнадцатого мая. Когда я стоял перед дверью и рылся в карманах в поисках ключа, я заметил конверт, приколотый к дверям, он был адресован мне:
 "Дорогой Освальд, Артур и я поженились на той неделе…"
 Что за черт, какой Артур!
 "Мы уехали далеко, и я надеюсь, что ты не станешь возражать против того, что мы забрали с собой весь Банк спермы, почти все, за исключением Пруста".
 Господи! Боже мой! Артур – это же Уорсли!
 "Да, мы решили оставить тебе Пруста. Все равно этот гомик мне никогда не нравился. Все пятьдесят его соломинок надежно хранятся в походном контейнере в подвале, а письмо Пруста – в ящике письменного стола. Все остальные письма находятся в полной безопасности в наших руках".
 У меня закружилась голова, я пошатнулся и не смог дальше читать. Я отпер дверь, ворвался внутрь, нашел бутылку виски, налил себе стакан и проглотил его одним махом.
 "Если ты все хорошенько обдумаешь, Освальд, то я уверена, что ты согласишься с тем, что мы не поступили с тобой нечестно. Я объясню тебе, почему: Артур говорит…"
 Плевать мне на то, что говорит Артур! Они украли драгоценную сперму! Она же стоит миллионы! Я готов был спорить на что угодно, что это козел Уорсли подбил Ясмин.
 "Артур говорит, что, в конце концов, это он разработал процедуру, не так ли? А я выполнила всю тяжелую работу по сбору материала. Артур шлет тебе наилучшие пожелания, Ку-ку. Ясмин Уорсли".
 Это был удар ниже пояса. Я не мог отдышаться. В дикой ярости я начал крушить дом.
 Прошло не меньше часа, пока я стал постепенно успокаиваться и наконец рухнул в кресло с большим стаканом ячменного виски в руке. Вы могли уже заметить, что в общем-то я неунывающий человек. Могу взорваться, если меня спровоцировать, но долго это не продолжается. Рано или поздно наступает следующий день, и я выбрасываю все из головы. Более того, ничто так не стимулирует мой интеллект, как сокрушительная катастрофа. В период затишья после бури мой мозг делается необыкновенно активным. Я сразу начал прикидывать планы на будущее. Ну что ж, сказал я себе, значит, меня обдурили. Теперь с этим покончено. Нужен новый старт. У меня остался Пруст, и в будущем я смогу хорошо распорядиться этими пятьюдесятью соломинками, но миллионером от этого не стану. Что же делать? Вот тут-то великая и волшебная идея начала вырисовываться в моей голове. Я сидел неподвижно, позволяя ей пустить корни и принять форму. Это был момент вдохновения. Идея была прекрасна в своей простоте и заключалась в следующем: я должен вернуться в Судан, переговорить с местными коррумпированными властями и получить на откуп местность, где растет дерево хашаб и процветает волдырный жук. Я получу эксклюзивное право на охоту за жуками, соберу всех туземцев-охотников и создам из них организованную команду, буду хорошо им платить, гораздо больше, чем они зарабатывают сейчас, продавая жуков на свободном рынке. Они станут работать только на меня, а все браконьеры будут безжалостно истребляться. Я просто захвачу рынок суданского волдырного жука. А когда буду уверен, что могу рассчитывать на крупные регулярные поставки жука, я построю маленькую фабрику в Хартуме и стану там в больших количествах производить знаменитые пилюли для потенции профессора Юсупова. Они будут расфасовываться на фабрике, а я тем временем открою маленькие тайные агентства по их продаже в Париже, Лондоне, Нью-Йорке, Амстердаме и других городах по всему миру.
 Именно так, мои дорогие друзья, или почти так все и произошло. К концу 1923 года моя маленькая фабрика работала на полных оборотах, производя тысячу пилюль в день. К 1925 году у меня были агенты в восьми городах. Я отобрал их очень тщательно. Все без исключения были генералами в отставке.
 Эта операция принесла мне фантастическую прибыль, достигавшую астрономических цифр. Через несколько лет мне надоело вести такое большое дело, и я передал его греческому синдикату в обмен на половину прибыли.
 И последнее. В 1936 году, то есть через пятнадцать лет после описанных событий, я завтракал в моем парижском доме, просматривая утренние газеты, когда на глаза мне попалась следующая заметка в разделе светской хроники: "Золотой дом" на мысе Кап Ферра, самое крупное частное владение на всем Лазурном берегу, недавно сменил хозяев. Вилла куплена английской супружеской парой – профессором Артуром Уорсли и его красавицей-женой Ясмин. Уорсли приехали во Францию из Буэнос-Айреса, где прожили долгое время, и мы рады приветствовать их на блистающей Ривьере. Они не только приобрели великолепный "Золотой дом", но и вступили во владение превосходной океанской яхтой, способной вызвать зависть у любого миллионера Средиземноморья. Экипаж состоит из восемнадцати человек, а каюты рассчитаны на десять пассажиров. Супруги Уорсли назвали эту яхту "Сперматозоид". Когда я спросил миссис Уорсли, почему выбрано такое довольно необычное название, она сказала, рассмеявшись: "Право, не знаю, может быть, из-за ее подвижности и маневренности".
 Ну что ж, надо признать, что Ясмин осталась такой же девчонкой, какой была. Не могу понять, что она нашла в этом старике Уорсли с его учительскими манерами и проникотиненными усами. Говорят, что хорошего мужа трудно найти. Может быть, Уорсли один из них? Но кому на этой земле нужен хороший муж? И кому, кстати, нужна хорошая жена? Во всяком случае – не мне. У меня есть жук…