---------------------------------------------



 Вячеслав Яковлевич Шишков
 Редактор


 Скажу несколько теплых слов в защиту редакторов. А то все ругают их, и, по-моему, напрасно.
 Не знаю, как в столицах, у нас же в городе Тетерькине редактор замечательный и, в виде исключения, женского пола, притом — высокого ума. Она совершенно молодая и со стороны внешней формы — очень стройная, сюжет развернут вполне, фабула тоже обработана. Нецензурно выражаться воспрещает.
 Хорошо-с. Однажды приношу ей рассказ из крестьянского быта, под заглавием   «Женская порка».  
 Она прочла и стала меня энергично крыть. То есть так крыла в смысле идеологии, что по всему моему телу пошли пупырышки, как у щипаного индюка. Будучи сознательным, я выскочил на двор и стал глубоко вдыхать свежий воздух.
 Надышавшись как следует, вновь подхожу к ее столу.
 Она сидит, ничего не говорит и даже не смотрит на меня, а занимается маникюром. Брови наморщены.
 А рассказ мой вкратце таков. Прибегает в сельсовет маленького роста мужичок с заплывшим глазом и кричит, что его избила жена, контрреволюционерка. Тогда всем комсоставом пошли брать эту скандалистку-бабу, которая сидела в избе, крепко запершись. Первый полез в окно председатель сельсовета, очень лохматый. Только он лег брюхом на подоконницу и закорючил ногу, как проклятая баба сгребла его за бороду и стала лупить ухватом по загривку, ругая Советскую власть. Председатель кричит: «Тяните скорей обратно за ноги! Убьет!» Словом, короче говоря, бабу взяли с бою и поволокли на площадь, затем согнали всех замужних женщин для образца наказания, затем оголили контрреволюционерку-бабу и стали производить дискуссию вожжами. Сначала сознательный муж драл, потом били содоклады и от прочих доброхотов. Скандалистка орала, остальные женщины поучались, смиренно говоря: «Мы будем тихие».
 Это вкратце. Кончался же рассказ буквально так:

 «Закат пылал. И вся пышная природа как бы созерцала подобный финал. Прохожий старик остановился, взглянул на истерзанное контрреволюционное бабье сидячее место, воскликнул: „Боже правый!"— и заплакал».

 Я говорю:
 — Как же так, Софья Львовна, вы бракуете такой потрясающий рассказ? Сюжет развернут, фабула обработана.
 Она говорит:
 — Да, все прекрасно. Но у вас кулацкая идеология.
 — Никак нет, — говорю, — вожжами драли, а не кулаками.
 Она опять начала меня крыть. Так крыла, так крыла, что у меня даже золотой зуб заныл.
 Я вновь выбежал на улицу и сожрал две порции мороженого, удивляясь, до чего сознательны редактора.
 Хорошо-с. Являюсь вновь к столу.
 — Вы меня, Софья Львовна, режете. Мне аванс надо. Я Мишке Сусленникову два с полтиной должен. Я…
 — Почему у вас тошнотворное слово «боже» с большой буквы? — перебила она.
 — Потому, что это новая строка.
 — Пустая отговорка, — сказала она. — Переставьте слова, напишите:   «Правый боже!   —  воскликнул старик».  
 — Так никто не восклицает, тем более на старости лет, — сказал я. — А всегда восклицают: боже правый.
 Она говорит:
 — Я, знаете, человек подначальный, должна стоять на страже. Я человек партийный.
 — Я тоже человек сознательный, — сказал я, вставил папиросу в янтарный мундштук и закурил, пуская дым самыми маленькими, деликатными колечками.
 — А скажите, товарищ Моськин, вы в данном рас сказе на стороне мужиков-насильников или…
 — Никогда! — возмутился я. — Всецело на стороне угнетенныхженщин! — и вновь пустил дым самым маленьким колечком, вроде обручального.
 — Ну, тогда другое дело, — ласково сказала она. — А почему вы не женитесь?
 — Да как вам сказать, — замялся я. — Некогда жениться-то. Все рассказы пишу… Так разве, на скорую руку… это… как его… — потупил я глаза. — А во-вторых, где ее, невесту-то, взять?
 — Ну, — улыбнулась она, прищуривая свои очаровательные глазки. — За вас всякая пойдет… Вы очень симпатичный… Очень, очень!..
 — Извиняюсь… А вот почему вы замуж не выходите, такая красота? — осмелел я и чувствую — страшно заклубилась кровь во мне.
 Она тоже замялась, склонила голову набок и ужасно обольстительно улыбнулась мне.
 Тут совершенно вылетело у меня из головы, что она редактор: я усиленно задышал, в то же время обдавая ее двусмысленным любовным взглядом.
 — Итак, ваш рассказ пойдет, — вдруг проворковала она; голос ее дрожал, пышная грудь вздымалась, сначала медленно, потом быстрей, быстрей.
 — Неужели пойдет?! — трагически заломил я руки. — Без всяких изменений? Ни одной строчки?!
 — Да, да, не волнуйтесь. Ну, может быть, какое-нибудь словцо и придется перевернуть. Не забывайте, что я женщина ответственная, одинокая…
 — Софья Львовна! Софья Львовна! — и у меня впервые потекли обильные слезы радости прямо на пол.
 Я вышел с высоко поднятой головой, громко сморкаясь и, на этот раз, пуская во все стороны огромные кольца дыма. В сердце моем горела сильная, глубочайшая к ней любовь.
 И, будучи сознательным, я твердо решил: если, действительно, рассказ пройдет, женюсь на ней, женюсь…
 И вот рассказ вышел.
 Все было на своем месте, все, все, дословно, даже те строки, где баба ругала Советскую власть.
 Лишь в самом конце рассказа, и то на законном основании, согласно идеологии, восклицание проходящего старика, а именно: «Боже правый», было заменено:
   «Боже левый».  
  1926