Аннотация: В книгу А. Горло вошли произведения, над которыми автор работал на протяжении многих лет — фантастический роман, опыты в области сатиры и юмора, поиски в жанре кинодраматургии. Художественный метод Горло — доведение до абсурда условий человеческого существования, жить в которых не представляется возможным, если ты не обладаешь иронией — этим, по мнению автора, проявлением независимости человеческого духа.


---------------------------------------------


 Анатолий Иванович Горло


 Храм Диониса



кинокомедия

 Взглянув, на карту, нетрудно убедиться, что Молдавия напоминает гроздь винограда, а гребень с разветвлениями дорог составляет скелет этой грозди. Если продолжись сравнение, то в сезон летних отпусков главное ответвление гребня, начиная с плодоножки, как бы поражается филлоксерой: с севера па юг по нему движется бесчисленное количество тлей, именуемых в дорожных протоколах транзитными автотуристами. С рекламного щита им зазывающе улыбаются миловидный мужчина и мужественная женщина, одетые в строгие купальные костюмы, они вопрошают на двух языках — русском и английском: «А ВЫ ЗАГОРАЛИ НА СОЛНЕЧНЫХ ПЛЯЖАХ ОДЕССЫ?» Метрах в пятидесяти от шоссе на обочине разбитой проселочной дороги стоит второй щит. Та же парочка, вырядившись в молдавские национальные костюмы, взывает на молдо-англо-русском языке: «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В СОЛНЕЧНЫЕ СТАРЫЕ ЧУКУРЕНЫ!» Однако сверкающие автобусы с интуристами и просто туристами проносятся мимо, не испытывая желания заглянуть в Старые Чукурены. Наконец тупорылый дребезжащий автобус послевоенного образца, битком набитый представителями колхозного крестьянства, лихо свернул на проселочную дорогу и тут же исчез в облаке пыли вместе со стоически улыбающейся парой.
 На окраине села изъеденная глубокими рытвинами дорога делала крутой поворот, поскольку улица упиралась в овраг. На низкой лавочке напротив самой крупной рытвины сидела, погрузившись в дремоту, сухая длинноногая старуха. У ее ног лежала десага. На другой стороне улицы на такой же лавочке тоже дремала старуха, маленькая толстушка с марлевой повязкой на шее. У ее ног стояла полиэтиленовая сумка, с помощью которой какая-то заграничная фирма наглядно демонстрировала, как правильно расстегивать джинсы. Услышав шум мотора, обе старухи, встрепенулись и повернули головы в сторону оврага. Толстушка натянула по самые глаза марлевую повязку. Из-за поворота вынырнул «МАЗ», доверху груженный ящиками с помидорами. Он с грохотом пролетел над ямами, рассыпая помидоры и оставляя за собой сплошную завесу пыли. Толстушка достала из-под лавки дорожный знак «Здесь ведутся ремонтные работы», вышла на середину улицы и поставила его перед ямами. Длинноногая уже ползала по дороге, собирая помидоры.
 — В той машине были покрепче, — определила) она, — а эти перезрели.
 — Для томата самый раз, — сквозь марлю отозвалась толстушка.
 — Когда уж они баклажаны возить будут, — сказала длинноногая, — я б икры в охотку поела.
 Из-за поворота показался тупорылый автобус. Увидев дорожный знак, водитель свернул на обочину и, утопая в ямах, медленно проплыл мимо старух.
 — Привет народным контролерам! — крикнул водитель. — А куда ремонтники подевались?
 — В бочке, небось, утонули, — огрызнулась длинноногая, с трудом поднимая тяжелую десагу.
 — . Ну а тебе, бабка, чего сердиться? — засмеялся водитель. — Чем дольше они будут чинить дорогу, тем больше у тебя солений на зиму будет! Бесплатно да еще и с доставкой на дом!
 — Нам чужого не надо, — вмешалась толстушка, — и бесплатно не надо. Деньги у нас имеются, молодой: человек.
 — Если есть деньги, что ж вы тогда ползаете на карачках целыми днями, а?
 — Чтоб добро не пропадало! — отрезала длинноногая.
 — Вы вот молодые, — ввернула толстушка, — в космос летаете почем зря, а дорогу поправить руки не доходят, стыдно!
 Пристыдила она уже исчезающий в пыли автобус, Собрав помидоры, старухи вернулись на свои лавочки и снова погрузились в дремоту. Вскоре толстушка спохватилась: забыла спрятать дорожный знак, поставленный перед ямой-кормушкой. Она подошла к нему, но тут же поспешно отступила: прямо на нее неслась ватага ребятишек, глядя куда-то вверх.
 Толстушка подняла голову и увидела «Союз — Аполлон»…
 Над Старыми Чукуренами летел «Союз — Аполлон» — бумажный змей, оклеенный пачками из-под сигарет, выпущенных в честь совместного полета. Он медленно проплывал над крышами с крестами телевизионных антенн, над облезлым церковным куполом без креста. Парил змей, скользил в невидимых воздушных потоках. А внизу по улице бежала детвора, все в красных пилотках, на которых сверкали металлические буквы «КС». Глотая пыль и спотыкаясь о кочки, босоногие сорванцы выбивались из сил, словно опасаясь, что дорога вот-вот кончится, и они не успеют оторваться от земли и не взмоют ввысь на крыльях своего «Союз — Аполлона». Змей тоже спешил, будто по нитке, как по телефонному проводу, ему передавалось порывистое дыхание мальчишек, топот ног и радостный визг. Очень хочется взлететь мальчишкам. Откуда им знать, что эта пыльная извилистая сельская улочка — лишь начало той взлетной полосы, с которой им придется стартовать не раз и не два и которая зовется родной землей?… Возможно, об этом догадывался отставший от них: Ионел, мальчик лет тринадцати. Он не спешил, бежал трусцой, делай правильные вдохи и выдохи и придерживая рукой гремящую на поясе большую связку ключей.
 Покружив над селом, «Союз — Аполлон» упал на камышовую крышу.
 Снизу послышался голос Ионела:
 — Мош Дионис, разрешите нам, пожалуйста! Тетушка Лизавета, объясните ему, что в его возрасте лазать по крышам неприлично и небезопасно!
 — Отойди, Ионел, — сказал старушечий голос. — А ты, Дионис, гляди, поосторожней! Да рубаху сними, вчера ведь только постирала!
 На крышу поднялся грузный старик, Дионис Калалб. Был он в помятой шляпе, вылинявшей футболке, на которой еще виднелась эмблема спортивного общества «Молдова», и в старых домотканых брюках с сохранившимися на бедрах следами вышитых узоров. Неловко опустившись на четвереньки, он пополз к змею. До него оставалось рукой подать, но тут крыша разверзлась, и мош Дионис исчез.
 В снопе света, врывавшегося на чердак сквозь рваную дыру, кружилась плотная пыль. Мош Дионис стоял на четвереньках и тихо стонал, силясь поднять голову, но мешал хомут, неизвестно каким образом очутившийся у него на шее.
 — Ты живой, Дионис? — донесся снаружи встревоженный голос тетушки Лизаветы.
 Старик с трудом освободился от хомута и сел, потирая ушибленный затылок. Вокруг него громоздилась старая рухлядь: части ткацкого станка, деревянная соха, колесо от телеги, большие глиняные амфоры с отбитыми краями. Превозмогая боль в затылке, старик нагнулся и достал из опрокинутой амфоры пачку старых писем. Дунул на них, громко чихнул от поднявшейся пыли и застонал.
 — Живой ты там, Дионис? — опять послышался старушечий голос.
 Старик не ответил, он читал письмо. Судя по изгибам, это был солдатский треугольник. Медленно шевеля губами, мош Дионис расшифровывал строки, наспех выведенные химическим карандашом. Некоторые буквы расплылись от воды, а может быть, от слез:
 «…а яблоню, батя, не рубите, она отойдет, осколок неглубоко прошел. Скоро войне конец, и нас распустят по домам. Жив останусь, вернусь…»
 — Дионис, ты живой?
 — Да отстань ты от меня наконец! — гаркнул в дыру старик и поморщился от боли.
 — Живой! — обрадовалась тетушка Лизавета.
 На вершину холма взлетела белая «Волга» — от пыли она казалась серой в яблоках — и замерла у полосатого каменного барьера смотровой площадки… На крыше машины торчали спаренное мегафоны. Из «Волги» вышли двое: председатель колхоза Григоре Алексеевич Апостол, мужчина лет сорока пяти сочень энергичной внешностью, и архитектор, молодой чело-пек с нервным лицом. В руках у Апостола был морской бинокль, а у его спутника — круглый футляр с чертежами. Апостол вскинул бинокль и уставился на раскинувшееся внизу село. Отсюда, с вершины холма, оно было все как на ладони. Крест делений в центре окуляров придавал биноклю сходство с артиллерийским прицелом, а сам председатель напоминал полководца, которому предстояло с ходу овладеть еще одним населенным пунктом. Рядом с ним встал архитектор, держа в руках развернутый «Проект генерального плана реконструкции села Старые Чукурены».
 — Продолжим, товарищ Апостол? — спросил архитектор.
 — Валяйте.
 — Итак, квадрат Б. Левее школы-интерната молодежное кафе-автомат, еще левее летний кинотеатр, шахматный павильон, салон красоты, затем…
 Бинокль, послушно перемещаясь влево, вдруг замер, упершись в небольшой подвал, отделанный снаружи под деревянную бочку с парящим аистом у входа, куда только что нырнула какая-то фигурка.
 — Вася, микрофон! Из машины показалась рука водителя с микрофоном. Не отрывая глаз от бинокля, Апостол взял микрофон и над селом раздался трубный глас:
 — Строитель Филипп, немедленно выйди из буфета! Повторяю: бывший строитель Филипп, немедленно выйди из буфета!
 Фигурка, наверняка принадлежавшая Филиппу, пулей вылетела из бочки и скрылась в стоящих напротив строительных лесах.
 — Валяй дальше, — сказал Апостол, возвращая микрофон водителю.
 — Квадрат В. Справа налево: родильный дом, детская поликлиника, детсад, непосредственно примыкающий…
 — Вася, микрофон! — снова оборвал его Апостол.
 Теперь окуляры бинокля уставились в один из крестьянских домов, к дверям которого шел какой-то детина, взвалив на каждое плечо по мешку.
 — Водитель Бузилэ! — загремели мегафоны. Прошу срочно явиться в правление.
 Детина продолжал топать к дверям.
 — Повторяю: бывший водитель Бузилэ, приказываю срочно явиться в правление!
 Детина исчез в дверях, вышел оттуда без мешков, получил от хозяйки деньги, сунул их в карман и неторопливо направился к грузовику.
 — Они думают, что Апостол ничего не видит, — возвращая микрофон, сказал председатель. — А они у меня все вот тут! — он поднял сжатый кулак и взглянул на часы. — Времени в обрез, давай в темпе!
 — Значит, детский сад, непосредственно примыкающий к детской комнате милиции.
 — А почему непосредственно примыкающий?
 — Из расчета на акселерацию.
 — Ага, понятно.
 — У самой развилки будет музей истории села. Тот домик под камышом мы оставим.
 В окулярах возник дом Диониса Калалба. В крыше отчетливо зияла дыра.
 — Зачем оставлять? — в голосе Апостола звучало недовольство.
 — Для контраста, — с готовностью пояснил архитектор. — Вы видели, как строят в Москве, например? Высотное здание, а рядом сохранилась крохотная старенькая церквушка. Поскольку вы, товарищ Апостол, навряд ли станете реставрировать сельскую церковь…
 — Еще чего!…
 — Так пусть хоть этот домик останется, кстати, он у вас один под камышом, будет своеобразным памятником прошлого, так сказать, одним из экспонатов музея. Пусть видят потомки, как жили их предки! Ну а сам музей будет справа.
 — Добро, — сказал Апостол. — Живут там старик со старухой, так что затруднений не предвидится. Да и старик, говорят, совсем плох, разбился, видно, недолго ему осталось.
 Дионис Калалб лежал в полутемной комнате. Плотно сомкнутые веки, неподвижное тело, облаченное в белое исподнее, сложенные на груди руки — от всего облика старика веяло нездешним покоем. В комнату вошла сухонькая тетушка Лизавета. Она взобралась ногами на табурет и сняла висевшую в углу икону. За ней на полке стоял глиняный поросенок почти в натуральную величину и смеялся во все свое поросячье рыло. Тетушка Лизавета извлекла из кармана передника деньги, свернула их трубочкой и потянулась к поросенку.
 — Лизавета, — тихо позвал старик.
 Старуха застыла с протянутой рукой, затем быстро сунула трубочку в смеющуюся пасть и со скорбным видом приблизилась к кровати.
 — Пенсии принесли? — Диокис приоткрыл глаза. — Дай сюда.
 Лизавета склонилась над ним, поправила подушку:
 — Как же я их дам, Дионис, если они в копилке?
 — Дай копилку.
 — Зачем тебе деньги, Дионис?
 Старик осторожно потер обвязанную платком шею:
 — Крыша у нас никудышняя.
 — Поправишься и починишь, невелико дело.
 — Мы не такие богатые, чтобы чинить камышовые крыши. Дай копилку.
 — Оф, недоброе ты что-то затеял, Дионис, — покачала головой Лизавета и полезла на табурет.
 Мош Дионис ковырялся проволокой в пасти поросенка, выуживая оттуда свернутые в трубочку банкноты. Когда ему это удавалось, он крякал от удовольствия. В комнату вошел Ионел.
 — Вот, навестить вас пришел. Как самочувствие, мош Дионис? Не послушались вот меня, а я предупреждал… Отсталый вы элемент, мош Дионис, зачем пользуетесь таким примитивным способом накопления капитала? Внесли бы деньги на выигрышный вклад, глядь, и удвоили бы сумму. Мы лично так и поступим.
 — Кто это вы?
 — Красные следопыты, — мальчик потрогал укрепленные на пилотке металлические буквы «КС". — Деньги за металлолом и макулатуру мы положим на выигрышный вклад.
 — Деньги-то вам зачем?
 — Для приобретения музейных экспонатов.
 Мош Дионис извлек из копилки очередную трубочку из трех десяток и стал их разглаживать.
 — Все, на шифер должно хватить. Поставь на стол.
 Мальчик взял копилку и тут заметил на ней бумажную наклейку: «ВСКРЫТЬ ПОСЛЕ СМЕРТИ».
 — Мош Дионис, а после чьей смерти?
 — Ну, после бабушкиной и… моей.
 — Вы хотите умереть вместе, как Ромео и Джульетта?
 — Да уж как получится, — усмехнулся старик. — Значит, про Архипа моего так ничего и не узнали?
 — Вашего сына мы обязательно разыщем, — заверил мальчик. — Это в войну писали «без вести пропавший», некогда было искать, а сейчас!…
 Он небрежно махнул рукой, мол, сейчас это пара пустяков.
 Мош Дионис достал из-под подушки письмо, найденное на чердакe, и протянул Ионелу:
 — Почитай вслух, сынок, это последняя весточка от Архипа,
 Ионел взглянул на номер полевой почты:
 — Отдайте нам письмо, мош Дионис. По-моему, тут указан не тот номер, по которому мы давали запрос.
 — Зачем тебе письмо? Перепиши с него номер и все.
 — Я, мош Дионис, предпочитаю иметь дело с оригиналом, к нему, знаете, больше доверия, но раз так сделаем фотокопию.
 — Читай, сынок, читай.
 — «…А яблоню, батя, не рубите, она отойдет, осколок неглубоко прошел», — с выражением читал Ионел.
 Старик глядел в окно и видел старую яблоню, а на самой ее верхушке Архипа, когда он был таким же пацаном, как Ионел. Под деревом стоял он, Дионис Калалб, молодой рассерженный папаша, и сжимал в руке ремень из сыромятной кожи.
 — «Вернусь, сразу начнем строиться, — слышался ломкий голос Ионела, — такой домище отгрохаем, не дом, а настоящий храм…»
 Мош Дионис повернулся к стене. С фотографии на него весело смотрел черноусый парень в солдатской гимнастерке — его старший сын Архип.
 — Не вернулся, сынок, — прошептал старик.
 — «И заживем в нем все гуртом, как у Христа за пазухой…» Мош Дионис, а что значит «как у Христа за пазухой»?
 — Хорошо, значит.
 — Это что — неологизм или архаизм?
 — Не знаю, сынок, раньше так говорили.
 — Значит, архаизм, то есть слово, вышедшее из употребления.
 — Читай дальше, сынок.
 — А тут все… «Кланяюсь всем, Архип».
 — Ты же с середины стал читать.
 — Разве? — Ионел повертел треугольник. — Ах, да, тут есть еще несколько строк… «Здравствуйте, мои дорогие тата и мама, и братья мои младшенькие Тудорикэ, Георгицэ и Харитонаш!…»
 Мош Дионис сидел в председательском кабинете, хмуро глядя в стол:
 — Значит, не дашь шиферу? Апостол воздел руки к небу:
 — Мош Дионис, я уже тебе битый час повторяю, что твой дом трогать нельзя, что он станет му-зе-ем! А про крышу не думай, как только найдем камыша, сразу починим.
 — И когда же это мой дом музеем станет?
 — В будущей пятилетке, А пока, — председатель сделал широкий жест, — живите себе на здоровье.
 — Ага, — прищурился старик, — стало быть, чтоб план твой удался, в будущей пятилетке нам с Лизаветой надо будет помереть? Ну, спасибо, председатель.
 Он напялил помятую шляпу и пошел к двери.
 — Погоди, мош Дионис! Ты куда? — Помирать, куда же еще?
 — Мы вам квартиру дадим! — Апостол вскочил из-за стола. — Со всеми удобствами.
 — Чтоб я в мои годы по казенным квартирам мотался? Ну, знаешь… — старик двинулся к выходу, но снова остановился. — И потом вранье все это. У тебя вон приезжие специалисты годами жилья ждут, а ты каким-то пенсионерам дашь? Нехорошо, Гриша, обманывать старого человека.
 Мош Дионис вышел из кабинета, страшно скрипя задубевшими парадными ботинками. Лоб Апостола покрылся испариной, он высунулся из окна:
 — Вася, передай, чтоб приготовили сауну! — затем хлопнул себя по лбу. — Нет, отставить! Едем в четвертую, там опять завал!
 Мош Дионис подошел к своему колодцу, вытащил воды и стал пить прямо из ведра. К нему поспешила Лизавета:
 — Ну что? Что он сказал?
 Старик продолжал жадно пить, вода стекала па бороде на запыленную рубаху, оставляя темные следы.
 — Я же только что ее простирала, — заворчала жена. — Так он дает шиферу или нет?
 Дионис опустил ведро на колодезный сруб, утерся шляпой и со злостью взглянул на свой дом:
 — Зачем на старую клячу портить новую попону?
 — Это он так сказал?
 — Это я так говорю. Дионис вошел в дом, снял со стены икону и достал поросенка. Посмотрел на наклейку «Вскрыть после смерти», словно увидел ее впервые, поднял копилку и грохнул о пол. На пороге выросла перепуганная
 Лизавета.
 — Это же позор всему роду Калалбов! — загреб мел старик. — Ну при старом режиме, ладно, а сейчас? Чем мы хуже, других, а, Лизавета?
 — Это он так сказал?
 — Это я так говорю! План у них есть, все село на городской лад перестроить, а наш дом велено не трогать и, знаешь, почему? Пусть, говорит, как памятник бедности останется, потому как хуже его во всем селе не сыскать!
 — Так уж и не сыскать!
 — Потому и шиферу не дает, пусть, говорит, увидят правнуки ваши, в каких страшных условиях вы жили!
 Лизавета выпрямилась, голос ее затвердел:
 — Да какое ему дело до наших правнуков?
 — Вот и я говорю, — подхватил Дионис, — чего ты нас на посмешище перед потомством выставляешь? Да если захочу, я такой дом отгрохаю, не дом, а этот… настоящий храм!
 — Вот именно!
 — Так что будем того, — Дионис махнул рукой, — строиться.
 У жены округлились глаза: не ослышалась ли?
 — Ты, Лизавета, на меня не пялься, — ласково сказал старик, — ты лучше подмети, а то как в свинарнике.
 И он пнул ногой отбитое поросячье рыло.
 В ворота Калалбов задним ходом въехал самосвал. Кузов накренился, и во двор посыпались глыбы белого известняка. К куче подошли старики.
 — Хороший камень, — сказал Дионис.
 — Дорогой больно, — посетовала жена. К ним приблизился водитель Бузилэ:
 — Ну как, мош Дионис, нравится? Красавец, а не камень! Из такого только крепости строить.
 Он ударил носком ботинка одну из глыб — она развалилась на две равные части. У стариков вытянулись лица. Бузилэ довольно хмыкнул:
 — И что самое смешное, колется точно пополам.
 Чтобы проверить свою гипотезу, он снова замахнулся ногой, но в это время над селом раздался трубный глас:
 — Водителю Бузилэ срочно явиться в правление! Повторяю, бывшему водителю Бузилэ срочно явиться в правление!
 — Ну вот, завел долгоиграющую, — с досадой сказал водитель, глядя поверх деревьев на вершину холма. — Ладно, я двину. Вторую ходку сделаю, когда стемнеет.
 — Как же ты ее сделаешь, касатик, — растерялась
 Лизавета, — если он тебя бывшим назвал? Бузилэ весело сверкнул зубами:
 — Что самое смешное, он меня уже второй год так обзывает, запугать хочет. А я не из пугливых, мне все одно, где баранку крутить.
 И он направился к кабине, напевая:
 — Наш адрес — не дом и не улица, наш адрес — Советский Союз!
 Самосвал заурчал и выкатил за ворота. Мош Дионис поднял тяжелый камень и заковылял к сараю. Над селом прокатилось:
 — Мошу Дионису немедленно явиться вправление! Повторяю…
 Старик повернулся и, не выпуская из рук камня, закричал в сторону холма:
 — Ну что тебе надо? Что ты людям покою не даешь?
 — Не ори, — сказала Лизавета, — он тебя все равно не слышит. Переоденься и ступай к нему. Оф, не нравится мне все это, Дионис!
 Кроме Апостола в кабинете сидел молодой архитектор. Страшно скрипя ботинками, к столу подошел мош Дионис. Он был в темном выходном костюме, в котором чувствовал себя, как рыцарь в доспехах. Не здороваясь и не ожидая приглашения, старик грузно опустился на стул для посетителей. Попытался закинуть ногу за ногу, не получилось — мешал стол. Он покосился на архитектора: что за птица? Затем свинцовым взглядом остановился на председателе:
 — Ну что тебе надо, Гриша?
 Апостол устало переглянулся с архитектором, мол, видишь, с кем приходится иметь дело, и, стараясь быть предельно вежливым, тихо спросил старика:
 — Ты что там затеял, мош Дионис?
 Тот тоже решил не терять хладнокровия:
 — Да вот, строиться думаю.
 — Как строиться?
 — Потихоньку, Гриша, по-стариковски. 
 Апостол откинулся на стуле и, растягивая слова, чтобы ненароком не взорваться, начал:
 — Мош Дионис, голубчик, я же тебе объяснил, что в соответствии с планом…
 — С генеральным планом, — уточнил архитектор и поднял вверх указательный палец.
 — С генеральным планом, — продолжал Апостол, — твой дом подлежит консервации, как памятник этого…
 — Как этнографический памятник, — подсказал архитектор.
 — А посему, — голосом спящего вулкана вещал Апостол, — никаких строек, достроек, надстроек, перестроек…
 — Даже текущий ремонт, — подхватил архитектор, тыча пальцем в потолок, где виднелись разводы от дождя, — в вашем доме будет производить спецбригада реставраторов.
 — Теперь тебе понятно, мош Дионис? — тоскливо спросил Апостол.
 Статик кивнул.
 — Что тебе понятно?
 — Что ты, Гриша, задумал мой род опозорить, да ничего у тебя не выйдет.
 Апостол грохнул кулаком по столу и застонал: в ребро ладони вонзилась невесть откуда взявшаяся кнопка…
 — Какой род? — воскликнул архитектор. — Что он несет?!
 Мош Дионис не удостоил его взглядам:
 — Его можно понять, нездешний ин, не знает, кто такие Калалбы. А ты, Гриша, на моих глазах рос. Ты еще, не в обиду тебе будет сказано, в постели такие узоры выводил, — он ткнул пальцам в дождевые разводы на потолке, — когда мы артель нашу создавали. И что же теперь получается? Повесили нас с Лизаветой на доску «Они были первыми», а на деле выходит, что мы последние? Все село, стало быть, застроится на новый манер, а мой дом, как паршивая овца, останется?
 Апостол сидел, остервенело смазывая ребро ладони пятипроцентным раствором йода. Архитектор кружил по кабинету, держа наперевес футляр с генпланом.
 — Помру я, — голос старика дрогнул, — спросят люди добрые, глядя на мой домишко: это что же за голодранец там жил? А им скажут: Дионис Калалб. Нет, Гриша, позорить себя и род свой я не дам.
 — Кошмар, — нервно хихикнул архитектор.
 — Ладно, — Апостол закрыл походную аптечку, убрал в стол. — Квартиру с удобствами ты не хочешь. Давай мы тебе новый участок выделим, за водокачкой. С сельсоветом я договорюсь. Там хоть дворец воздвигай.
 Старик поднялся:
 — На окраину хочешь выселить? Меня, потомственного чукурянина? — он задыхался от негодования. — Не в обиду тебе будет сказано, гробокопатель ты, Гришка, а не председатель.
 Невыносимо скрипя ботинками, мош Дионис вышел из кабинета, едва не сбив с ног подвернувшегося архитектора.
 — Ужасный человек, — сказал архитектор, — надо что-то делать!
 Апостол мысленно посчитал от десяти до одного, выдохнул воздух и предложил:
 — Может, махнем в сауну? Месяц как построил, а все не могу выбраться. Носишься как проклятый с утра до вечера и тебя же потом последними словами…
 Он поднял кулак, чтобы снова ударить по столу, но вовремя остановился: настольное стекло опять было усеяно кнопками…
 Апостол взглянул на потолок: дождевое пятно с отвалившейся местами штукатуркой находилось как раз над столом. Он вскинул по привычке морской бинокль и увидел вокруг пятна кнопки и следы от кнопок.
 Спаренные мегафоны были не только на председательской «Волге», но и на фасаде колхозного правления.
 — Строителя Филиппа прошу срочно явиться в правление! Повторяю, бывшего строителя Филиппа… — разнеслось над селом.
 …Перед Апостолом навытяжку, правда, немного» покачиваясь взад-вперед, стоял Филипп и преданно смотрел в председательские глаза.
 — Твоя работа? — Апостол сунул ему под нос ладонь с кнопками, тыча другой рукой в потолок.
 — Так точно, — отворачивая лицо чтобы не дохнуть на председателя, бодро ответил тот. — Сделано в порядке эксперимента.
 — Что еще за эксперимент?
 — Вы приказали, товарищ, председатель, срочно починить потолок. Нужно было заменить прогнившую дранку. На складе дранки не оказалось, но зато мы нашли несколько ящиков с канцелярскими кнопками. Было решено использовать их в качестве дранки и арматуры одновременно, — четко, по-военному, хотя и продолжая легко покачиваться, отрапортовал Филипп.
 — Кем решено? — устало молвил Апостол.
 — На бригадном собрании. Тайным голосованием. Я был за. Петрашку не было. Мереакре воздержался.
 Встретив взгляд архитектора, Апостол развел руками, вот, мол, какая у меня демократия, и ничего тут не поделаешь. Филиппу сказал:
 — Надо было и тебе воздержаться, раз дранки нет. Не зверь же я, в конце концов, вошел бы в положение…
 — Дело не в вас, товарищ председатель, — Филипп жалобно заглянул ему в глаза. — Руки по мастерку истосковались, который месяц уже стоим, бута нет, котельца нет, дерева нет…
 — Ладно, Филипп, ступай, — Апостолу осточертели эти жалобы.
 Тот твердой военной походкой подошел к двери, открыл ее: оказалось, что это дверь шкафа, где висел дождевик председателя. Филипп козырнул плащу, закрыл дверь и той же подчеркнуто трезвой походкой вышел из кабинета.
 — Вот так, архитектор, — уныло сказал Апостол, — у государства стройматериалов нет, у колхоза нет, у сельсовета нет, а все строятся. Даже те, кто на ладан дышит. Загадка века.
 Мош Дионис лежал в постели в уже знакомой нам позе нездешнего обитателя: пятки вместе, носки врозь, руки крестом на груди. Однако, судя по вздымавшейся груди, его обуревали вполне земные страсти.
 …Горит дом Калалбов, полыхает ярким пламенем. Суетятся пожарники с лестницами и брандспойтами,, полураздетые люди передают по цепочке ведра с водой и песком. Трещит, рассыпая искры, камышовая крыша. А он, Дионис Калалб, стоит поодаль, скрестив руки на груди, и смотрит на свой дом, как смотрел Наполеон на горящий Московский Кремль…
 — Может, фельдшера позвать, Дионис? — слышится голос Лизаветы.
 …Дионис с Лизаветой лежат в глубине виноградника. На фоне ночного неба виднеется их дом. Дионис зажигает спичку и подносит к концу бикфордова шнура. В ночной тишине слышится удаляющееся шипение. Раздается взрыв, и дом взлетает, рассыпаясь на составные части.
 — Так я за фельдшером сбегаю, а, Дионис?
 …На дом Калалбов надвигается «груша» — современное стенобитное орудие. Дионис машет рукой — начинай! Огромный металлический шар с размаху обрушивается на стену, и она, покачнувшись, медленно оседает, увлекая за собой камышовую крышу…
 — Дионис, может, тебе припарки сделать? Они, говорят, помогают! — скулит Лизавета.
 Дионис вытаращил глаза, заорал:
 — Ты отстанешь от меня наконец? Не видишь, человек думает?!
 Поднявшись с края постели, старушка облегченно вздохнула:
 — Предупреждать надо, когда думаешь. А то до смерти напугал…
 Тетушка Лизавета стояла перед фасадом своего дома, на котором появилась жестяная табличка:


"ЭТНОГРАФИЧЕСКИЙ ПАМЯТНИК



ВЗЯТ ПОД ОХРАНУ КОЛХОЗОМ"

 — Вот, полюбуйся, — сказала она подошедшему Дионису.
 Тот внимательно рассмотрел табличку. Один из вбитых в нее гвоздей был согнут наполовину.
 — Сразу видно, Филиппа работа.
 Дионис направился к сараю, вернулся с молотком и плоскогубцами. Лизавета встала перед табличкой, предостерегающе подняла руки:
 — Не дури, Дионис! Знаешь, чем это пахнет?
 — Знаю, — отстраняя ее, сказал старик. — Халтурой.
 Он выдернул согнутый гвоздь, выпрямил и вбил снова. Посмотрел на табличку и с удовлетворением
 отметил:
 — А краска-то эмалевая, не смоет.
 — От кого же они его охранять вздумали? — недоумевала Лизавета.
 — От нас с тобой. Ты вот что, Лизавета, найди председателя и скажи, что мы, мол, согласны строиться за водокачкой.
 — Как это согласны? Я отсюда никуда не уйду!
 — Я тоже, — успокоил жену Дионис, — а участок для дома пусть выделят, хоть у черта на куличках.
 Уходя, Лизавета неодобрительно покачала головой:
 — Оф, недоброе ты затеял, Дионис.
 В калитку вошел Ионел, за ним еще один красный следопыт, на животе которого болтался фотоаппарат.
 — Поздравляю вас, мош Дионис, с большим событием, — торжественно произнес Ионел, — с включением вашего дома в список этнографических памятников нашего села. Аурел, ты готов?
 — Всегда готов, — сказал юный фотограф и на них объектив.
 Ионел протянул руку мошу Дионису. Щелчок — и это историческое рукопожатие было зафиксировано на пленку.
 — Дубль два — сказал Аурел.
 Ионел снова протянул руку старику. Тот нехотя пожал:
 — Ну что, следопыты, про моего Архипа прознали что-нибудь?
 — Узнаем, — заверил Ионел. — Мы ведем комплексный поиск, действуют четыре поисковые группы, общее руководство программой поручено мне.
 Старик смотрел на него с почтением.
 — Но это не важно, — с важностью сказал мальчик. — Мош Дионис, вы ведь жили при буржуазно-помещичьем строе?
 — Пришлось.
 — У вас что-нибудь осталось от него?
 Мош Дионис похлопал себя по затылку, поморщился:
 — Вот тут весь он у меня сидит.
 — Да нет, нам для исторического музея экспонаты нужны, понимаете?
 — Понимаю, — кивнул старик. — Нет, сынок, ничего не осталось, потому как ничего и не было.
 Он взглянул на свои старые домотканые брюки, которые сохли на заборе, усмехнулся:
 — Штаны вон остались.
 — Вы их при короле носили? — оживился Ионел.
 — Носил.
 Ионел приблизился к реликвии, почтительно дотронулся до штанины:
 — Вот это да!
 — Дубль один? — изготовившись, спросил юный фотограф.
 — Не надо, Аурел, постараемся достать оригинал. Мош Дионис, отдайте нам штаны.
 — Чего? — опешил старик.
 — Для вас они не представляют особой ценности, а на музейном стенде они станут серьезным обвинением в адрес буржуазно-помещичьего…
 — Да что вы все привязались с этим музеем, будь ой неладен! — рассвирепел старик. — Мало, что я им дом отдаю, так они еще и последние штаны отбирают! А ну-ка, марш отсюда!
 — Извините, — ретировался Ионел, — но мы не знали, что они у вас последние.
 Мош Дионис ворошил сено за старой яблоней в глубине двора. Передвигался он как-то странно, словно ступал по заминированному полю. Позади него на дощатом заборе продолжали сохнуть штаны. Мош Дионис выпрямился, вытер изнанкой шляпы лицо. Услышав за спиной шорох, оглянулся: штаны стали сползать с забора.
 Старик успел ухватиться за край штанины, рывком потянул к себе и оказался лицом к лицу с длинноногой старухой. Через ее плечо была перекинута десага, в которой уже скрылась остальная часть брюк.
 — День добрый, Дионис, — без тени смущения заговорила старуха. — А я иду мимо, гляжу, негодные штаны висят, вот думаю, самый раз для огородного пугала. Воробьи, Дионис, мой подсолнух совсем исклевали. Я уже все свои кофты и платья на пугале перепробовала, да они, проклятые, не боятся женской одежки!…
 — А ты, Катинка, встань сама посреди огорода, — посоветовал Дионис, перетягивая штаны на свою половину, — так они тебя за версту облетать будут. Па лицу старухи промелькнула недобрая улыбка:
 — Короткая у тебя память, Дионис. А ведь всего каких-то пятьдесят лет назад ты меня хотел в жены взять!
 — Безлошадный я был, потому и хотел.
 Старуха обиженно фыркнула и пошла прочь.
 Мош Дионис вернулся на площадку для сушки сена, опять ступая, как по невидимому канату. Но, вероятно, длинноногая старуха всколыхнула в нем воспоминания полувековой давности. Его движения стали замедленными, он то и дело застывал с задумчивой улыбкой на лице. Сделав очередной шаг, он исчез, как сквозь землю провалился. И действительно, в сене, где он только что стоял, зияла небольшая дыра, из которой доносился его тихий стон. Поэтому старик не мог видеть, как его брюки снова зашевелились и стали сползать с забора…
 Зажав вилы между колен, Дионис сидел в траншее для фундамента. Сверху она была перекрыта досками, на которых лежало сено. В дыре показалось испуганное лицо Лизаветы:
 — Ты чего туда забрался, Дионис?
 — От жары спрятался, — соврал старик.
 Ухватившись за вилы, Лизавета помогла ему выбраться из траншеи. Дионис осторожно дотронулся до затылка, поморщился.
 — Опять за шею держишься? Господи, сколько ты ее будешь ломать?
 — Сколько надо, столько и буду… Ты вот что, передай мастерам, что завтра вечером начинаем нулевой цикл.
 — Чего?
 — Темнота! Фундамент нового дома начнем, вот что.
 Лизавета выпрямилась. Вместе они долго смотрели на свой старенький домишко, в котором прожили всю жизнь и в окнах которого сейчас догорали лучи заката…
 Стояла лунная ночь. Площадка с сеном во дворе Калалбов, словно черной рамкой, была обведена траншеями. По углам робко светились лампочки, замаскированные таким образом, чтобы свет не был виден с улицы. В дальнем углу между камней и корыт с раствором расположилось пятеро мужчин. Кроме моша Диониса, мы уже видели еще одного — Филиппа. Все сидели вокруг скатерти, на которой были разложены огурцы, помидоры, лук, брынза, стояла плетеная бутыль с вином.
 Фары проезжающей машины на мгновение осветили площадку. Все участники тайной вечери бросились в траншею, один Дионис не шевельнулся, продолжая сосредоточенно жевать. Вскоре и остальные заняли свои места.
 — А ты, Дионис, чего не прятался? — спросил худой старик. — Нас заставляешь, а сам…
 — Зачем ему прятаться, если он здесь хозяин? — сказал Филипп, подливая себе вина. — Разве не может человек выйти к себе во двор, чтобы покушать на свежем воздухе?
 — В три часа ночи? — подал голос мужчина с одутловатым лицом.
 — Шея у меня, — сказал Дионис и потер ее рукой, — не сгинается. Потому и прятаться не могу… Ну как, братцы, не напортачим впотьмах-то? Фундамент все-таки.
 — Нам, шахтерам, не привыкать, — сказал мужчина с морщинистым лицом.
 — Я тоже под землей работал, метро строил, — сказал худой старик.
 — Я на подлодке служил, — сказал одутловатый.
 — И я на кинопередвижке вкалывал, — вставит Филипп.
 — При чем здесь кинопередвижка? — спросил метростроевец.
 — Тоже работа впотьмах, — объяснил Филипп.
 К площадке снова метнулся сноп света автомобильных фар.
 — Погружение! — скомандовал подводник.
 — Отставить, — сказал Дионис. — Давайте лучше список уточним. — Он вынул из кармана лист бумаги, развернул его и передал бывшему шахтеру. — Читай, у тебя глаз острый.
 — Одобеску. Это который — Василе?
 — Отец его, Думитру.
 — Не староват для такого дела?
 — Да ему всего восьмой десяток пошел.
 — Серьезно? А выглядит куда старше.
 — Чиботару.
 — Надежный.
 — Павлкж.
 — Сойдет.
 — Кэпрарь.
 — Может донести.
 — Он мне двести пять рублей должен, — сказал Дионис.
 — Тогда на крючке… Так, Вылвой, Бойко, Степанов. Тут все в ажуре… Когда клаку собираешь, Дионис?
 — На пятницу.
 — В ночь с пятницы на субботу? — шахтер отложил список. — Ну что, люди, по-моему, подходящие. Почти все на пенсии, значит, соскучились по работе.
 — Еще как, — поддакнул Филипп, подливая себе вина.
 — Ты, Филипп, этим делом не злоупотребляй, — посоветовал кто-то.
 — А то спишем на берег, — добавил подводник.
 — А меня сухое не берет, — заверил Филипп и, по обыкновению, качнулся вперед, опрокинув бутыль.
 Была лунной и ночь с пятницы на субботу. Сном праведника спали Старые Чукурены. Лишь у Калалбов царило бесшумное оживление. Одна за другой во двор проскальзывали тени. Дионис стоял в воротах, пристально вглядываясь в лица, и крестиком отмечал в списке прибывающих. Подвешенная на столбах гирлянда мощных ламп освещала площадку для сушки сена. С десяток стариков и старух сгребали сено, другие укладывали его в стог. На свет появился готовый фундамент для дома. Стоя на нем, как на постаменте, мош Дионис сказал краткую речь. Выстроившись в относительно ровную шеренгу, ему внимали старики и старухи, разбитые на четыре бригады. Во главе каждой стояли бригадиры: шахтер, метростроевец, подводник, Филипп.
 — Главное, братцы, — сказал в заключение мош Дионис, — до третьих петухов успеть стены поставить.
 Он подозвал Филиппа. Тот достал из сумки бутылку водки, протянул Дионису:
 — Шампанского не нашел, но ничего! Сбегать за стаканчиками?
 — Не надо стаканчиков. Ну что ж, как говорится, в добрый час!
 И Дионис разбил бутылку о фундамент. Филипп в ужасе закрыл глаза.
 …Стены дома росли на глазах. В жилистых руках мелькали мастерки, корыта с раствором. Бригадиры покрикивали на своих помощников, те на старых, подносивших раствор и камни, старухи кричали друг на друга. Царила та приподнятая атмосфера, какую можно встретить на стройке, куда завтра должна явиться приемная комиссия…
 Подводник, бригаде которого досталась глухая стена, застыл на мгновение, глядя на светящееся окно соседнего дома.
 — Твоя-то чего не пришла? — спросил помощник.
 — В положении она.
 — А не спит почему?
 — Без меня она не уснет…
 — А моя наоборот, чуть ли не силой меня на эту клаку погнала. Хоть раз в жизни, говорит, высплюсь по-человечески…
 — Небось, мучаешь ее? — подмигнул подводник.
 — Угу, — признался тот. — Храплю я очень. И к фельдшеру обращался, а он говорит: медицина пока бессильна. Что за наука? Сердце запросто пересаживают, а от храпа излечить не могут…
 Пропели первые петухи, возвещая, что скоро рассвет.
 На вершине холма стоял Апостол и, глядя в бинокль на залитое утренним солнцем село, весело мурлыкал под нос.
 Из «Волги» выглянул водитель Вася:
 — Может, врубить мегафоны?
 — А что такое? — насторожился Апостол, шаря биноклем по улицам и переулкам.
 — Хорошо поете, Григоре Алексеевич, — пошутил Вася. — Да и народу не мешает хоть раз услышать от вас что-нибудь другое, чем «немедленно явиться в правление!» Истосковался народ по доброму слову, Григоре Алексеевич,…
 В это время бинокль, как артиллерийский прицел; впился в поднятые за ночь белые стены. Апостол, естественно, не поверил и протер глаза — стены не исчезли. Он протер окуляры — стены казались еще выше, еще белее…
 — По доброму слову, говоришь, истосковались? Микрофон!
 Словно раскат грома прокатился над селом:
 — Пенсионеру Калалбу немедленно явиться в правление!
 Второго раската не получилось: слишком много страсти вложил Апостол в первый, и у него сел голос.
 — Повторяю, кхе, кхе, — закашляли мегафоны, — бывший пенсионер Калалб, кхе, кхе, немедленно явитесь в правление!
 Апостол сел в машину, отдышался и прошипел в микрофон:
 — Отставить! Я сам, кхе, кхе, явлюсь!
 Тетушка Лизавета и мош Дионис стояли рядом, как бы защищая собой стены нового дома. К ним пытался приблизиться Апостол, но это ему не удавалось: между ним и стариками по проволоке носился лохматый пес и заливался громким лаем. Приходилось ругаться на расстоянии.
 — Я же вас предупреждал, — надрывался Апостол, — что строиться здесь нельзя, что здесь, по генплану, кхе, кхе…
 — Всем можно, а нам нельзя? — перекричала его Лизавета, — Начхать нам на твой план, это наша земля!
 — Не ваша, а колхозная!
 — А мы что, не колхозные?
 — Вы нарушили закон! Я сейчас же, кхе, кхе, вызову бульдозеры, и они снесут тут все, кхе, кхе, к чертовой, кхе, кхе, матери!
 Апостол зашагал к калитке.
 — Давай, давай! — крикнул Дионис, — посмотрим, кто кого снесет, кхе, кхе!
 Апостол вернулся. Они еще что-то кричали друг другу, но, казалось, что они лаяли, поскольку собачий лай синхронно ложился на движение их губ.
 По улице к дому Калалбов двигалось два бульдозера. Перед воротами у колодца, сжимая в руках бутылку, их поджидал мош Дионис. Бульдозеры доехали до развилки, проходившей у самого дома, и остановились. Из первой машины выпрыгнул чумазый парень и, на ходу засучивая рукава, направился к колодцу. Мош Дионис угрожающе поднял бутылку:
 — Не подходи!
 — Что с тобой, мош Дионис? — парень в недоумении остановился.
 — Ничего. В сорок четвертом я вот такой бутылкой германскую штабную машину подпалил!
 Парень стал пятиться.
 — Мне бы орден дали! Да свидетелей, как назло, не было!
 Парень вскочил в кабину. Бульдозер с грохотом покатил вниз по улице. Лишь теперь заметил Дионис, что один тащил другого на буксире. Во второй кабине сидели парень и девушка и вместе ели большую скибку арбуза. Им было очень весело. Спрятав бутылку под пиджак, старик поспешил к калитке.
 К нему в дом заглянул Ионел:
 — Мош Дионис, мне срочно нужна фотография вашего сына.
 — Ну, раз срочно.
 Старик снял со стены портрет Архипа, протер рукавом и отдал мальчишке:
 — Только верни, не забудь.
 — Сделаем копию и тут же возвратим.
 — Ну как дела следопытские?
 — Нормально. Мы ведем поиск по наиболее вероятным адресам. Главное здесь — оперативная переписка. Мне ее, правда, не доверяют, да я бы и сам отказался.
 — Чего?
 — У меня по языку тройка. Не люблю я грамматику, мош Дионис, она сковывает свободное течение мысли. Ну, ладно, я пошел.
 В дверях он столкнулся с тетушкой Лизаветой.
 — Возьми, Ионел, — она протянула крупную гроздь винограда.
 Тот облизнул губы и упрямо мотнул головой:
 — Спасибо, тетушка Лизавета, но красные следопыты взяток не берут.
 И он с достоинством удалился.
 — И в кого они такие удались? — недоумевала Лизавета.
 — Башковитый парень, — согласился Дионис, — а ведь третий год без отца. Не слыхала, как он там — из Сибири той не собирается возвращаться?
 — Оттуда мало кто возвращается, — обобщила Лизавета, — вон Федя наш считай двенадцатый год как завербовался… И что там на этом севере? Одни льды да бегемоты…
 — Мамонты, — поправил жену Дионис. — Ладно, пойду за мастерами.
 Во дворе Калалбов стояла бригада Филиппа из четырех человек.
 — Здравствуйте, — приветствовала их Лизавета.
 Опустив очи долу, те промычали что-то невнятное, неловко пряча за спинами ломы и заступы.
 — Да вы проходите. А Дионис как раз пошел вас искать. Или это он вас прислал?
 — Нас председатель прислал, Лизавета, — наконец осмелел Филипп. — Вся страна строится, а мы вот рушить будем… Не на том месте стены ваши поставлены, Лизавета…
 — Вон оно что? — лицо у хозяйки заострилось. — Зачем же тогда вы их клали, если не на том? Силой же вас на клаку никто не загонял!
 — Руки по мастерку истосковались, — оправдывался Филипп, — который месяц на лесах загораем, стройматериала ждем…
 Должно быть, старуха приняла какое-то решение:
 — Ладно, вы тут ни при чем. Присаживайтесь, я сейчас.
 Мастера сидели под старой яблоней и пристально глядели в полуоткрытую дверь сарая. Оттуда появилась хозяйка, неся в руках уже знакомую нам бутылку с горючей смесью и четыре граненых стакана…
 Тетушка Лизавета сидела под яблоней и, медленно шевеля губами, читала в газете статью под рубрикой «Пьянству — бой!» Подошел Дионис и, сняв шляпу, присел рядом. Тут он заметил пустую бутылку, стаканы, услышал недружный храп.
 В нескольких шагах от стола на сене храпели мастера, обняв свои ломы и заступы.
 — Лизавета, — упавшим голосом сказал старик, показывая на бутылку, — ты знаешь, что в ней было?
 — Знаю, — не отрываясь от чтения, сказала она, — сама наливала.
 Дионис поднес к носу горлышко, понюхал и, покачав головой, опять покосился на спящих:
 — Чего это они с заступами явились?
 Жена отложила газету:
 — Апостол их прислал, дом ломать.
 — Ну и ну! Какой же дурак ломает новый дом.
 — Дуракам закон не писан.
 — А пора бы написать.
 — Сыновьям надо написать. Пусть поскорей приезжают.
 Дионис решительно напялил жеваную шляпу:
 — Зачем их от дела отрывать? Мы еще сами повоюем.
 — Смотри, Дионис, довоюешься.
 Дионис достал из колодца два ведра воды и направился к стогу, откуда продолжал нестись храп. Первое ведро обрушилось на Филиппа и его помощника. Они с воплями вскочили, не понимая, что происходит. Увидев, что Дионис взялся за второе ведро, Филипп пролепетал:
 — Ди-дионис, ус-успокойся!
 — Я спокоен, — сказал Дионис и вылил воду на остальных двух.
 Мокрая с головы до пят бригада Филиппа сбилась в кучу, ожидая дальнейших истязаний.
 — Ну вот что, мастера, — сказал Дионис, — плачу вам вдвое больше, чем «Межколхозстрой», будете этот дом до ума доводить?
 Члены бригады уставились -на Филиппа. Тот стыдливо опустил глаза:
 — Супротив закона это, Дионис. Да уж больно руки по мастерку истосковались.
 О домах говорят: растут, как грибы. Но бывают грибы-поганки. Потому уточним, что дом Калалбов рос, как прекрасный белый гриб.
 Бригада Филиппа крыла шифером крышу.
 Дионис сидел под яблоней и, поглядывая на мастеров, набивал патроны содержимым жестяной банки из-под монпансье. К столу подошел Филиппе кружкой. Налил из кувшина молока и, болезненно морщась, выпил. Снова наполнил кружку и перед тем как уйти, заглянул в жестяную банку. Там была крупная соль.
 Перехватив его взгляд, Дионис улыбнулся. Филиппу улыбка не понравилось, и он отошел заячьим зигзагом, вероятно, чтоб было труднее вести по нему прицельный огонь…
 К воротам Калалбов подъехала черная «Волга». Из нее вышло трое в элегантных костюмах. Один нес портфель-дипломат.
 Дионис схватился было за двустволку, затем прислонил ее к яблоне и пошел навстречу гостям.
 — Гражданин Калалб? — спросил человек с дипломатом.
 Дионис настороженно кивнул.
 — Вы нас искали? Мы художники-монументалисты.
 — Из Одессы, — вставил второй.
 — Мы вас крупно приветствуем, — сказал третий.
 — Спасибо, взаимно, — Дионис обратился к первому. — Да, я искал, но только этих… шабашников.
 — Не будем спорить о терминологии, — сказал третий.
 — Не будем, — согласился старик. — Проходите. — Он подвел их к фасаду нового дома. — Вот эту стену, братцы, надо бы разукрасить по всем статьям.
 — Сделаем, — сказал первый. — А ля что?
 — Барокко-рококо? — предложил второй.
 — Ампир-вампир? — предложил третий.
 — Готика-эротика? — подмигнул первый.
 — Сейчас, — сказал старик и ушел в старый дом. Вернулся он со старым школьным учебником «История древнего мира». Шабашники глянули на открытую страницу, затем друг на друга: сквозь жирное пятно проступали контуры Парфенона…
 — Сколько вам времени надо на это? — спросил старик.
 — Месяц, — подумав, сказал первый.
 — А за пару дней не сможете?
 — Парфенон?! — воскликнул первый.
 — За два дня?! — насмешливо переспросил второй.
 — Ха-ха, — сказал третий и подмигнул коллегам. — Конечно, сможем.
 — А если без ха-ха и, — подмигнул старик, — без этого?
 — Не сможем, — честно признался третий.
 — А что сможете? Но чтоб на этот… на храм было похоже.
 — У нас еще венки остались? — спросил первый.
 Второй кивнул.
 — Будет похоже, — сказал первый. — Деньги, конечно, вперед.
 — Почему, конечно? — спросила подошедшая Лизавета.
 — Потому что деньги нас вдохновляют, — объяснил третий. — А художник не может творить без вдохновения, мамаша.
 Старуха отвернулась и полезла в карман нижней юбки.
 — Ты тут им покажи, что и как, — сказал ей Дионис, — а я на почту схожу. Пора сыновей на новоселье приглашать.
 Белая «Волга» с визгом затормозила, едва не сбив возникшего перед ней архитектора. Размахивая футляром с генпланом, он закричал:
 — Этот Калалб плюнул нам в лицо! — и как бы в подтверждение своих слов, он вытер платком лицо. — Почему, товарищ Апостол, вы не приняли никаких мер?
 — Как не принял? — донеслось из машины. — Послал бригаду с ломами и заданием — сравнять дом с землей.
 — И что же она?
 — Не вернулась с задания.
 — Вы представляете себе, что начнется, если мы оставим это безнаказанным? Архитектурный хаос, кошмар!… Как районный архитектор, я за немедленный снос!
 — Сносить нечем, — устало сказал Апостол. — Люди все на уборке, техника тоже.
 — Надо обзвонить стройконторы и найти «грушу»! За пять минут она любую стену раздолбает!
 — Грушу… а может, яблоками забросать? — предложил Апостол. — Они у меня все одно пропадают, двенадцать тонн.
 — Неуместная шутка!
 — Ладно, — Апостол тоже вытер лицо, — вызывай «грушу» и сноси все к чертовой матери. Вася, в третью.
 Машина взревела и исчезла в пыли вместе с архитектором.
 Вечером к Калалбам заглянул водитель Вася и сообщил по секрету:
 — Мош Дионис, послезавтра ваш дом сносить будут, они завтра хотели, да «груша» занята, в другом селе что-то ломает. Так что срочно вызывайте сыновей.
 — Я им всем телеграммы дал, эти… молнии.
 — Федор успеет?
 — Должен.
 — Если приедет, пусть обязательно заскочит. Ну все.
 — Спасибо тебе, Вася.
 — Думаешь, успеют? — спросила Лизавета, когда водитель вышел.
 Дионис кивнул на двустволку:
 — Будем держать оборону, пока не подъедут.
 — Оф, не нравится мне это, Дионис!
 В дверь позвонили. Высокий парень в кожаной куртке прошел по коридору и открыл. На пороге стояла девушка-почтальон:
 — Вы Георге Калалб? Парень изобразил удивление:
 — Неужели меня можно с кем-нибудь спутать?
 — Извините, — смутилась девушка, — вам телеграмма, срочная. Распишитесь, пожалуйста, в получении.
 Парень расписался, взял телеграмму. Девушка не уходила, глядя на него сияющими глазами.
 — Вы хотели меня поцеловать? — спросил он.
 Она окончательно смутилась и протянула ему небольшую книжку:
 — Автограф, пожалуйста.
 На обложке стояло: «Георге Калалб. Поэмы о любви».
 — О, еще одна почитательница моего неувядающего таланта!… С удовольствием. Как вас звать?
 — Вероника.
 Парень прислонил книжку к дверному косяку размашисто написал: «Веронике, неутомимой сборщице макулатуры с признанием автор».
 Пробежав глазами автограф, девушка опешила:
 — Но я… я не собираю макулатуру…
 — А это что? — парень похлопал по книжке. — До свидания, Вероника, заходите еще.
 Когда дверь закрылась, парень вскрыл телеграмм и присвистнул. Подошел к телефону, набрал номер:
 — Георге? Это Хари. Седлай своего Пегаса. Телеграмма от стариков, цитирую: «Дом сносят на помощь отец». Как ты думаешь, кому это понадобилось сносить дом, в котором родился и вырос великий поэт-семидесятник Георге Калалб?…
 В трубке послышались короткие гудки.
 — Интриги, батюшка, интриги, — сказал Хари.
 Хари находился в ванной комнате. Он только что побрился и теперь освежал лицо одеколоном «Саша», ища сходство между собой и парнем, изображенным на пузырьке. В дверях показался высокий худой мужчина» в очках. Он держал в руке телеграмму.
 — Где же ты пропадал? Телеграмма когда принята!
 — У любви, как у пташки крылья, — фальшиво пропел Хари.
 — Кот мартовский.
 — Сентябрь уж на дворе.
 Мужчина хотел что-то добавить, но тут в дверь позвонили. Он пошел открывать. Из коридора донесся голос Вероники:
 — Извините, Георге Калалб дома?
 — Я Георге Калалб.
 — Вы?…
 Хари притворил дверь ванной и щелкнул задвижкой.
 Георге стучал в дверь:
 — Хари, открой! Молчание.
 — Телеграмма от Федора!
 — А что, Георге, ты уже читать не можешь, только писать?
 — Едем в аэропорт!
 — У меня тренировка.
 — Открой, мне надо переодеться.
 — А бить не будешь?
 — Брось дурачиться, говорю! Времени нет! Дверь приоткрылась, оттуда выскользнул Хари. Георге замахнулся, чтобы съездить ему по затылку, но угодил рукой в стенку.
 — Не пиши на злободневные темы, Георге, — натягивая кожанку, сказал Хари. — У тебя замедленная реакция, можешь промахнуться.
 Уже на пороге он бросил:
 — Я буду на трассе. Или в кустах возле нее. Георге поднял трубку, вызвал междугородную:
 — Девушка, будьте.добры, Старые Чукурены, срочно. Да, в кредит.
 К выходу в город потянулась цепочка авиапассажиров.
 — Федя! — окликнул Георге.
 Грузный лысый мужчина с чемоданом в руке и; теплой курткой под мышкой отделился от остальных и подошел к Георге. Он опустил чемодан, аккуратно, уложил на.него куртку, вытер лысину огромным клетчатым платком, сунул его в карман и шагнул к Георге. Они крепко обнялись. Георге подхватил чемодан и повел брата к стоянке.
 — Так что там стряслось у стариков? — спроси. Федор.
 — Дом сносят, — Георге открыл дверцу «Жигулей.
 Федор с трудом втиснулся в машину:
 — Знаю, что сносят. Но они же вроде как новый строят.
 Георге сел за руль, включил зажигание: — Уже построили. Вот его и сносят.
 — Ну и ну.
 Георге вырулил машину на шоссе, ведущее в город,
 — Останови, — сказал Федор, — не слышишь, как дверца дребезжит?
 Георге притормозил на обочине:
 — Да я уже в ней копался.
 — Сделать надо, а не копаться. Дай отвертку.
 Через несколько минут дверца была в порядке. Машина тронулась.
 — Заедем к Хари, — сказал Георге.
 — Это Харитон так себя величает?
 — Говорит, в этом есть что-то английское.
 — А на кой хрен ему английское?
 — Ты хочешь сказать, что твои не гоняются за фирменными шмутками?
 — То тряпки, а тут имя.
 — А для меня, Федя, и джинсы, и майки, и сумки, и имена на западный манер, — все это вещи одного порядка. А музыка? А что они читают? Грустно, Федя, грустно…
 Федор и Георге стояли в нескольких шагах от мототрассы и наблюдали, как над пригорком один за другим взлетали гоночные мотоциклы. После воздушных лайнеров они казались домашними петухами, в которых с наступлением осени проснулся инстинкт перелетных птиц.
 В воздух взметнулись одновременно два мотоцикла. Приземляясь, они едва не столкнулись. Один гонщик замешкался, другой под седьмым номером рванулся вперед и исчез за кустами. Это был Хари Он соскочил с мотоцикла и бросился к братьям с истошным индейским воплем. Он весь был в черной коже, с черным от пыли лицом, только зубы сверкали в хищном оскале. Георге отпрянул в сторону, Федор растопырил руки. Хари сбил его с ног, они стали кататься по траве, Федор пыхтел, Хари визжал, а Георге стоял в сторонке, курил и посмеивался.
 Когда борцы поднялись на ноги, Федор был ничуть нс чище Хари. Потом, раздевшись до пояса, они мылись у колодца. Федор фыркал, как морж, Хари смеялся и все норовил обрызгать Георге, но тот держался подальше, чтоб не замарать белоснежную рубашку.
 Они тронулись в путь. Впереди ехали «Жигули», за ними следовал гоночный мотоцикл. Хари вел его почти вплотную к машине, предлагая брату увеличить скорость, но тот не поддавался на провокации. И тогда Хари стал дурачиться. Его семерка то обгоняла братьев, то пулей проносилась им навстречу. Он появлялся перед ними внезапно и так же внезапно исчезал. Федор следил за ним с улыбкой, Георге же неодобрительно качал головой. В последний раз обгоняя машину, Хари крикнул:
 — Я заеду к Мирче!
 Вскоре его мотоцикл превратился, в точку…
 По сельскому радиовещанию выступало трио электрогитаристов: водитель Бузилэ, бульдозерист, так и не напившийся из колодца мош Диониса, и парень, который тогда лакомился в кабине второй машины арбузом в обществе красивой девушки.
 — Сеня, начинай, — шепнул парню бульдозерист. Сеня откашлялся в кулак, затем объявил в микрофон!
 — По просьбе колхозного диспетчера Зинаиды
 Апостол исполняется песня…
 …В колхозной диспетчерской сидела та самая красивая девушка и, не обращая внимания на телефонные звонки и сигнальные лампочки на пульте, слушала песню. Конечно же, это была Зинаида Апостол.
 По проселочной дороге двигались «груша» — экскаватор, у которого вместо ковша на стреле покачивался металлический шар. Рядом с водителем сидел архитектор, напряженный, как перед боем, с неизменным футляром на коленях.
 — Я, товарищ архитектор, тонкую работу люблю, — откровенничал водитель, — а вот приходится стена долбить, дома рушить. Оно, конечно, тоже дело нужное и оплачивается неплохо. Но я, товарищ архитектор, сын ювелира. Мой папаша покойный часто говаривал: я б, говорит, блоху тоже как левша подковал, если б она ногами не дрыгала!
 Улыбаясь, он глянул на архитектора, но тот не слушал его, вероятно, и только сухо спросил:
 — Поскорей нельзя?
 — А куда спешить? Дом не волк, в лес не убежит. Сын ювелира опять покосился на соседа, надеясь,
 что тот оценит шутку, но архитектор словно окаменел. Из вертолета Мирчя увидел «грушу».
 — Ползет, гадина, — процедил он и развернул машину.
 Вертолет покружил над «жигуленком» и мотоциклом. Когда братья остановились, Мирчя завис над ними и жестом показал, чтобы они сворачивали с шоссе на проселочную дорогу, по которой двигалась «груша».
 — Гангстеры! Да нет, какие там гангстеры, это просто бандиты с большой дороги! — рычал Апостол, прильнув к биноклю.
 С вершины холма он наблюдал, как вступают в село братья Калалбы. Зрелище было действительно впечатляющее. Братья настигли «грушу» на окраине села и взяли ее в железные клещи.
 Впереди, рискуя угодить под гусеницы, ехал Хари. Над его головой висел стальной шар. За «грушей» следовали «Жигули», а сверху кружил вертолет.
 — Сразу видно, что этот мальчик никогда не бывал в морге, — догадался водитель и повернул стрелу с шаром в сторону.
 Мотоцикл сделал маневр и вновь оказался под шаром.
 — A у меня двое мальцов, пацан в музыкальную школу ходит, — сказал водитель и развернул стрелу в другую сторону.
 Через секунду Хари опять находился под ней. Водитель выглянул из кабины:
 — Оцепили. Запугивают нас, товарищ архитектор.
 — Не обращайте внимания, — сдавленным голосом сказал тот. — Они за это ответят. Есть решение райисполкома, наконец.
 — Да мне не привыкать, сколько я этих хибар понавалял, всего насмотрелся! Даже били меня однажды, а я не мог дать сдачи. Дамы били.
 С тревожной улыбкой он взглянул на архитектора, но тот был непроницаем, как лежащий на его коленях футляр.
 — Мерзавцы! Какие мерзавцы! — чуть ли не с восторгом ревел Апостол, следят бинокль за происходящим.
 С микрофоном наизготове рядом стоял Вася:
 — Григоре Алексеевич, ну хоть разочек, одним глазком, а?
 — Только быстро! — Апостол протянул ему бинокль.
 А в это время Хари остановил мотоцикл у ворот своего дома. «Жигули» обогнали «грушу» и затормозили рядом с мотоциклом. Вертолет покружил над селом в поисках посадочной площадки и опустился за виноградником на берегу пруда, распугав уток, гусей и лягушек и собрав вокруг себя купавшуюся детвору. Мирчя вылез из кабины, перемахнул через забор и задами побежал к воротам.
 И вот они встали плечом к плечу: Федор, Георге, Хари и Мирчя, все рослые, как на подбор. «Груша» развернулась и медленно пошла на них. У Федора лицо было спокойное, даже добродушное, он тщательно вытирал лысину. Георге явно нервничал и курил сигарету с такой жадностью, словно, она была последней в его жизни. Хари ждал «грушу» с вызывающей усмешкой. Мирчя был собран и хладнокровен, как солдат перед боем. Рядом с Федором встал мош Дионис с двустволкой.
 Архитектор побледнел и судорожно впился в футляр с генпланом.
 Федор обнял отца, взял у него ружье и прислонил к воротам, сквозь щели которых виднелось испуганное лицо тетушки Лизаветы.
 Водитель остановил бульдозер:
 — Предлагаю сделать обманный маневр, товарищ архитектор. Мы зайдем слева, будто снова идем «а ворота, а по дороге я разверну стрелку и долбану походя переднюю стенку. Ее пальцем ткни, развалится. Идет?
 — Какую стенку? Куда долбануть? — вскричал архитектор. — Не этот, а вон тот, что во дворе! — ткнул он футляр в белеющий сквозь крону яблони новый особняк.
 Водитель посмотрел на белокаменный дом, затем перевел взгляд на архитектора:
 — Ты за кого меня принимаешь? Ты хочешь, чтобы я, сын ювелира, такую красоту своими руками?… Да я… — он с трудом укротил свой гнев. — Проверься, гражданин, или тут, — он постучал по футляру, — или там, — постучал по красному лбу архитектора, — что-то у тебя не в порядке!
 И «груша» стала решительно пятиться к развилке.
 — Давай к председателю, — прошипел архитектор.
 — Ура-а! Победа! — крикнул Хари и, схватив ружье, пальнул в воздух.
 Братья стали целоваться с отцом и матерью. Федор обнял мать, прижал к груди:
 — Успокойтесь, мам, все уладится. Как вы тут?
 — Сам видишь, сынок, жили-жили! Да и выжили из ума. Нет о смерти подумать, так мы с отцом вон что удумали.
 — Отличная идея, мать! — сказал Хари. — Должны вы хоть раз в жизни справить новоселье? Старый же вам по наследству достался! Ну а этот нам останется, верно?
 — Кому же еще, — сказала мать.
 — Наследство это хорошо! Хари потер руки. — С какой завистью читаю я на последней странице «Известий»: инъюрколлегия разыскивает родственников умершего в Новой Гвинее Иваноффа, он же Петрофф, он же Сидорофф, по наследственным делам.
 — Если тебя, Харитон, и будет кто разыскивать, так это автоинспекция, — заметил Георге.
 — Кстати, Георге, в больших городах уже штрафуют за преуменьшение скорости, — парировал Хари. — Ну что, наследнички, осмотрим родительские апартаменты?
 «Груша» подползла к стоящей на берегу пруда финской бане, из-за которой выглядывал хвост белой «Волги».
 Апостол был в бане один. Обливаясь потом, он подбрасывал в печь дрова и следил за ртутным столбиком термометра на стене, который полз вверх к стоградусной отметке.
 — Спокойно, — внушал себе Апостол, — спокойно.
 Раздался громкий требовательный стук в дверь. Прервав сеанс самовнушения, он швырнул в дверь полено и снова зашептал:
 — Спокойно. Гриша, все хорошо, все славно, лучше не бывает…
 Постучав еще раз, архитектор отошел от двери.
 — Сейчас мы его оттуда выкурим, — сказал водитель «груши», — не будь я сыном ювелира!
 Огромный металлический шар блеснул на солнце и стал медленно приближаться к трубе сауны, откуда валил дым. Еще мгновение, и шар совершил мягкую посадку на трубу. Дым прекратился. Через несколько секунд— двери распахнулись, вместе с клубами дыма оттуда вывалилось что-то большое и черное и полетело в воду. Вынырнув, оно превратилось в Апостола.
 — Ты что, под суд захотел? — отфыркиваясь, заорал он на водителя.
 Тот подошел к берегу:
 — Если вы найдете хоть одну трещинку в трубе, пойду. А вот этому гражданину, который хочет новые дома ломать, — кивнул он на архитектора, — не мешает побывать на курорте. Строгого режима.
 Водитель сплюнул и полез в кабину «груши». Шар поднялся над трубой, освободив дымоход. Машина развернулась и двинулась к дороге.
 Апостол лег на спину и, покачиваясь, лениво шевеля руками и ногами в воде, заговорил:
 — Спокойно, архитектор. Сломать мы всегда успеем, а вот построить… Ты знаешь, сколько я с этой сауной возился? Больше года. А какой-то старик с негнущейся шеей за одну ночь воздвиг целые хоромы. Учиться у людей надо, перенять все новое, передовое, а уж потом ломать…
 Он говорил все тише и реже, пока не умолк, блаженно закрыв глаза.
 И в это время спаренные мегафоны взорвались девичьим криком:
 — Папа, к нам едут туристы!
 — Какие еще туристы? — не открывая глаз, лениво крикнул он.
 — Какие туристы, Зина? — переспросили мегафоны голосом водителя Васи и ответили голосом Зины:
 — Иностранцы!
 Апостол мигом перевернулся на живот и поплыл к берегу, гаркнув:
 — Какие иностранцы?
 Из «Волги» высунулась голова Васи:
 — Снова переключатель заклинило!
 Апостол вылез из воды, отряхнулся и увидел архитектора. Тот сидел метрах в двадцати под плакучей ивой и удил рыбу, точнее, смотрел на поплавок. Рядом с ним лежал открытый футляр, в котором, как оказалось, кроме проекта, хранился небольшой набор снастей для рыболова-любителя.
 Апостол подошел к нему, спросил заинтересованно:
 — Успокаивает?… А меня наоборот, раздражает, когда долго не клюет… И иностранцы раздражают.
 Архитектор взглянул на него с любопытством:
 — Языков я ихних не знаю, начнут лопотать, а я ни бум-бум.
 — Так переводчики для этого есть.
 — Не верю я им. Во всем нужен контроль, правильно? А как я могу проверить, что они там переводят?
 Архитектор пожал плечами.
 — То-то и оно, — заключил Апостол и пошел одеваться.
 — Прошу всех сюда! — позвал Хари. С молотком в руках ан стоял перед фасадом нового дома. Когда подошли остальные, он пробасил на поповский манер:
 — Нарекаю сей храм имени отца нашего Диониса и его тезки, бога вина и веселья! Амен!
 Хари сделал шаг в сторону, и на фасаде показалась картонная табличка:


ХРАМ ДИОНИСА



(Копия. Оригинал см. в VI — V в. до н. э.)



взят под охрану сыновьями

 — Ты полагаешь, что этого достаточно? — насмешливо спросил Георге.
 — Нет, можно еще вырыть противотанковый, точнее противогрушевый ров и превратить сей храм в неприступную крепость. Но лучшей защитой все же является наступление. Итак, генплану я противопоставляю свой, извините, гениальный план. Наступление будем развивать по трем направлениям. Федя берет на себя председательского шофера Васю, Георге — его новую жену, о которой ходят нехорошие слухи, что она обожает поэзию, я — его юную дочь. Мирчя будет прикрывать нас с воздуха. Атаку предлагаю начать немедленно.
 Хари завел свою «семерку» и с ревом вылетел за ворота.
 — Трепло, — сказал Георге.
 — Харитон дело говорит, — возразил Федор. -
 Я Гришку Апостола знаю, он упрямый как мул. Так что надо жать на все педали.
 — Я.тоже пойду, — сказал Мирчя; — прикрывать вас с воздуха.
 — Смотри, Мирчя, ты там не очень, — предупредил Федор.
 — Не беспокойся, Федя, я только сделаю ему тонкий намек.
 По дороге шла белая «Волга». Апостол кричал в радиотелефон:
 — В том-то и дело, что я не знаю когда! И сколько их будет, тоже не знаю!… Давай на сто персон!… Ты когда-нибудь в приличном ресторане был?… Вот в таком духе, чтоб каждому, значит, нож, вилка… Как нет ножей? Из-под земли достать!… Это не наш брат, шницель зубами они рвать не будут!… Как нет шницелей?… А что есть?.
 Над «Волгой» низко пролетел вертолет и сел посреди дороги, преградив ей путь. Мирчя подбежал к машине, взял под козырек:
 — Товарищ председатель, имею честь представиться, Мирчя Гуцу, брошен о ваше хозяйство для борьбы с плодожоркой.
 Апостол глядел на него настороженно:
 — А где Егозин?
 — Забол-ел, товарищ председатель.
 — Химикаты и карту массивов получите в третьей бригаде. И будьте, пожалуйста, поосторожней. А то прошлый раз…
 — Все будет в порядке, товарищ Апостол. Сельхозавиация делает чудеса, пустыню превращает в сад и наоборот, может так обработать сад, что там останутся одни саксаулы и аксакалы!
 И Мирчя раскатисто захохотал.
 — Это как понимать? — еще больше нахмурился Апостол.
 — Как шутку, товарищ председатель. Я зять Диониса Калалба, а в их роду, сами знаете, одни шутники.
 Мирчя откозырял и побежал к вертолету.
 — Веселый парень, — сказал Вася.
 — Очень, — угрюмо молвил Апостол.
 За пультом в колхозной диспетчерской сидела Зина Апостол и записывала в журнал телефонограмму:
 — Справка… срочных мерах… ликвидации… очагов плодожорки… второго поколения… поколения…
 Хари стоял к ней спиной и со скучающим видом изучал висящую на стене «Таблицу отличительных признаков сортов яблони по плодам».
 Закончив прием, девушка обратилась к нему:
 — Вы что-то хотели, товарищ?
 Он медленно повернул голову. Глаза Зины расширились.
 — Да, — устало бросил он, — я бы хотел, чтобы ты называла меня не только товарищем, но и другом, и братом, моя милая Мельба.
 — Ты даже забыл, как меня зовут?
 — Нет, Зиночка, не забыл. Но по отличительным признакам ты вылитая Мельба. Взгляни сюда, — ткнул он в таблицу, — срок созревания — ранний. Надеюсь, ты, как любая уважающая себя девушка, акселератка? Румянец сильный. По крайней мере, сейчас — да. И наконец вкус кисло-сладкий. А вот вкус-то я и подзабыл.
 Хари изогнулся над пультом, чтобы поцеловать зардевшуюся девушку. Она отодвинулась к стене: — А знаешь, кто ты по отличительным признакам?
 — Хам?
 — Совершенно верно.
 — Но ты не договариваешь, милая Мельба, я Хам-лет, английское произношение имени небезызвестного принца Датского.
 — И что вам угодно, принц?
 Хари присел на край стола:
 — Соедините меня с Копенгагеном, хочу уточнить, что там прогнило в Датском королевстве. Но сначала прошу срочно связать меня с республиканским обществом «Молдова».
 Зина щелкнула тумблером:
 — Поленька, Кишинев, срочно.
 — После смены я буду ждать тебя на старом кладбище, — сказал он, — даже если ты не придешь. Что, разумеется, исключено.
 — Ox, Харитоша, — прошептала девушка и легонько провела ладонью по его лицу. — Бить тебя некому.
 — Некому, Зиночка, — согласился Хари, целуя ее испачканные чернилами пальцы.
 Ни Зина, ни Хари не замечали, что за ниш! следит притаившийся за окном Сеня. Поодаль от него с электрогитарами наготове стояли Бузилэ и бульдозерист. Шнуры от гитар тянулись к щиту трансформатора, на котором были нарисованы череп и кости. Видно, трио собиралось дать очередной концерт по Зининым заявкам, но после всего увиденного и услышанного Сеня пришел в ярость. Он затравленно озирался, не зная, на чем выместить обуревавшие его чувства. Его взгляд упал на мотоцикл Хари. Он подошел к нему и хотел пнуть ногой, но едва размахнулся, как на мотоцикле оглушительно завыла сирена. От неожиданности Сеня попятился, а потом дал деру. Сирена умолкла. Из диспетчерской выглянул Хари:
 — Что такое?
 — Репетиция, — сказал Бузилэ и взял на своей электрогитаре аккорд, очень похожий на вой сирены.
 Над дверью книжного магазина «Луминица» красовался гипсовый венок — близнец того, что украшал фронтон «храма Диониса». Георге поправил галстук и вошел в магазин.
 Продавец, молодая статная женщина, разбирала новую литературу.
 — Добрый день, — сказал Георге.
 — Здравствуйте, — мельком взглянув на него, кивнула женщина.
 Он подошел к полке подписных изданий, взял наугад одну из книг, полистал. Снова посмотрев на посетителя, женщина замерла, затем тщательно проверила свою безупречную прическу и с приветливой улыбкой подошла к нему.
 — Гегель, работы разных лет, — прочел он на обложке. — Кто же это у вас гегельянец?
 — Есть тут один, — еще шире заулыбалась она, — мош Данила, сторожем на винограднике работает. Хочу, говорит, хоть перед смертью уяснить, для чего я жил… Извините, вы, случайно, не Георге Калалб?
 Он кивнул:
 — А вы, случайно, не Анжелика Апостол?
 — Откуда вы меня знаете? — удивилась она.
 — Слышал, что в моем селе появилась красавица по имени Анжелика.
 — Так вы, стало быть, сын мош Диониса? Ну и история! А я думала, вы просто однофамильцы…
 — Да, ваш грозный муж моих стариков… даже не знаю, как и сказать…
 Лицо Анжелики приняло решительное выражение:
 — Не беспокойтесь, Георге… Дионисович, я ему-
 — Зовите меня просто Георге.
 — О, спасибо!… Не беспокойтесь, Георге…
 — Можете на ты, — совсем раздобрел Георге.
 — Право, я даже не знаю, что и сказать, — совсем растерялась от счастья Анжелика. Наконец собралась с духом. — Георге, ты… дашь свой автограф?
 И протянула ему «Поэмы о любви». Георге щелкнул шариковой ручкой:
 — С условием, Анжелика, что ты придешь к нам на новоселье.
 Но заглянув ей в глаза, понял, что можно было и не ставить условий…
 По улице прошла длинноногая старуха с десагой через плечо. Из десаги на мир обреченно глядели две гусиные головы. Когда старуха удалилась, из кустов вынырнул Ионел со своими товарищами и пошел по ее следу. Он присел возле мокрого места, где отпечатки опинок были особенно четкими, измерил линейкой длину и ширину следа и записал данные в блокнот. Товарищи глядели на своего вожака с восхищением, как «а настоящего следопыта, а фотограф Аурел сделал, конечно, несколько дублей.
 Семья Апостол обедала. Зина лениво ковырялась ложкой в супе. Анжелика ела медленно, жеманно поднося ко рту накрахмаленную салфетку. Апостол, как всегда, спешил, ел одновременно суп и жаркое, запивая все это компотом.
 — Желудок испортишь, Гриша, — сказала Анжелика.
 — Что желудок, у меня шестнадцать тонн яблок портятся, — прочавкал Апостол. — А тут еще эти иностранцы!… Вот отвяжусь от них, повезу сам яблоки к Богданову и высыплю во двор, пусть гниют под его окнами!
 — Не высыпешь, Гриша, — сказала Анжелика, — сначала покричишь, пошумишь, а когда охрипнешь, станешь ползать перед ним на коленях.
 — Я! На коленях?!
 — Тише, Гриша. Кушай, Зина, а то остынет… Tы же у нас молодец против овец, Гриша. Вот бедных стариков со свету сжить тебе ничего не стоит.
 — Ты про кого, Анжелика?
 — Про Калалбов, Гриша, про Калалбов.
 — Калалбы? — ошалело смотрел на нее Апостол.
 — Да, Калалбы, — подала голос Зина. — Тата, если ты их дом хоть пальцем тронешь, я уйду из дому.
 Отец тряхнул головой: не почудилось ли ему?
 — А я, — спокойно сказала жена, промокая салфеткой рот. — я из дома не уйду, но тебе, Гриша, жизни в этом доме не будет.
 Апостол часто-часто заморгал глазами.
 — Кстати, я приглашена к ним на новоселье, -
 сказала Зина.
 — Я тоже, — сказала Анжелика.
 Теперь все трое удивленно смотрели друг на друга.
 Стоял полуденный зной. Лавочка толстушки пустовала. Длинноногая оставалась на своем посту. К ней подкрался Ионел и прислушался. Она тихо посапывала и чмокала во сне губами.
 Ионел присел у ее ног, осторожно развязал одну из опинок, вынул из кармана булавку и тихонько уколол старуху в лодыжку. Нога ее дернулась, и опинка оказалась в руках Ионела. Тот же фокус он повторил со второй ногой, но старуха так быстро хлопнула себя по укушенному месту, что Ионел не успел убрать руку, и удар пришелся по ней. Старуха крепко держала Ионела за ухо: — Поймался, пионер?… Вот чему вас в школах-то учат!
 Тут она заметила, что пазуха у мальчишки слишком оттопырена. Не отпуская уха, она вытащила у него из-под рубашки пару новых спортивных тапок.
 — Ага, — обрадовалась она, — уже разул кого-то?
 — Они новые, — превозмогая боль, сказал мальчик.
 — Значит, украл в магазине!
 — Купил.
 — Для кого же ты их купил?
 — Для вас.
 Ответ был неожиданный, и старуха опешила. Этим воспользовался Ионел. Приподнявшись на цыпочки, чтобы уменьшилась боль в ухе, он объяснил скороговоркой:
 — Мы собираем для музея различные предметы старины, а ваши опинки, бабушка, являются уникальным экспонатом, потому что сохранились только у вас. Вот мы и решили реквизировать их, а взамен подложить, точнее предложить эту мягкую и прочную обувь.
 Старуха отпустила ухо Ионела и стала рассматривать тапки. Затем присела на лавку, примерила их:
 — А почему не подошел и прямо не сказал, мол, так и так?
 — Не рассчитывал на вашу сознательность, — потирая ухо, признался мальчик.
 Старуха зашнуровала тапки, встала и продемонстрировала великолепный бег на месте:
 — Не рассчитывал, говоришь? Подожди здесь.
 Она нырнула в калитку и вернулась с парой дамских сапожек типа «чулок»:
 — Держи. Дочка прислала, а они жмут. Таких в нашем селе я больше ни у кого не видела, так что для музея сгодятся. И опинки забирай. А за тапки спасибо, в самый раз.
 Ионел посмотрел на сапожки, вздохнул и вернул старухе:
 — Нет, не подойдут. Они еще не стали достоянием истории.
 Федор подошел к белой «Волге». Оттуда выскочил Вася. Они стали тискать друг друга.
 — Здравствуй, Федя! — Здорово, Вася!
 Вася похлопал Федора по лысине:
 — Знаешь, почему я удрал с Чукотки? Я к буйной растительности привык, а там, видишь, даже волосы не растут.
 — Зато дети растут, Вася, все трое уже выше меня. А ты все удельного князя возишь?
 — Не говори! Ну а ты, Федя, не думаешь возвращаться?
 — Да пока нет.
 — Теперь-то есть куда.
 — Да вроде бы есть… Гришка твой не угомонился еще?
 — Кто его знает, сейчас у него голова иностранцами забита, Интуристы приезжают. Он тут военную тревогу поднял, чтоб лицом в грязь не ударить…
 — Вась, придешь к нам на новоселье? Сегодня в шесть.
 — Сегодня воскресенье? Значит, я имею право?
 — Имеешь, Вася.
 — Хотя, — заколебался тот, — шоферы говорят: не качай прав, а то без них останешься… Ладно, была не была, приду!
 «Храм Диониса» ждал гостей. Каса маре скорее походила на банкетный зал, столы ломились под тяжестью плодов молдавской осени, представленных в сыром, жареном, вареном, тушеном, копченом и других видах.
 Сельская столовая тоже была срочно переоборудована в банкетный зал. Столы ломились под тяжестью тех же плодов, разве что вид у них был менее аппетитный. Поковырявшись в тарелке, заведующий столовой печально заключил:
 — Салат придется заменить.
 — Как заменить? — возмутилась дородная кухарка. — Я ж его только вчера нарезала!
 — Пойми, Аникуца, это же иностранцы, — видимо, не впервой втолковывал ей заведующий.
 А на холме стоял празднично одетый Апостол и смотрел в бинокль на дорогу.
 Рядом в «Волге» сидел празднично одетый Вася и поглядывал на часы.
 По шоссе мимо рекламных щитов проносились машины и автобусы. Одни спешили к «солнечным пляжам Одессы», другие возвращались оттуда. Но вот наконец фешенебельный «Икарус» с эмблемой Интуриста свернул туда, куда на трех языках зазывала улыбающаяся запыленная парочка — к «солнечным Старым Чукуренам».
 Длинноногая и толстушка собирали на дороге яблоки, когда возле них затормозил «Икарус». Из окна показалась постриженная ежиком голова мужчины. Он посмотрел наверх, пытаясь понять, откуда упали яблоки, затем обратился к старухам:
 — Пшепрашам, пане, где проживает пан Дионис Калалб?
 Длинноногая фыркнула:
 — Тоже мне, нашли пана!… Езжайте до развилки, там спросите!
 Мужчина улыбнулся:
 — Дзенькуе, спасибо, мулцумеск!
 В это время автобус двинулся, ныряя из ямы в яму. Мужчина стукнулся головой об оконную раму и с воплем «пся Крев!» исчез в окне.
 Дипломатично улыбаясь, толстушка махала ему вслед. Длинноногая процедила:
 — Этот Дионис уже с иностранцами снюхался! Хорошо, что я его вовремя раскусила…
 Наконец и Апостол увидел автобус.
 — Вася, микрофон! — крикнул он, по привычке протягивая руку. Затем обернулся: водителя не было. Воспользовавшись отсутствием микрофона, Апостол энергично выругался и снова приник к биноклю.
 А в «храме Диониса» уже началось новоселье. Поднялся Федор:
 — Предлагаю выпить за наших дорогих новоселов.
 Дионис толкнул локтем жену:
 — Давай, мать, сейчас самый момент. Поднялась тетушка Лизавета, прокашлялась:
 — И я предлагаю за них выпить, за новоселов, за наших сынков.
 Среди гостей послышалось оживление, у братьев вытянулись лица.
 — Так уж у нас вышло с Дионисом, отцом вашим, что все мы исподтишка делаем, вроде как в прятки играем. Видать, правду говорят — что стар, что млад. На поминки свои столько лет копили, словно к свадьбе готовились. Дом этот, как разбойники какие-то, темной ночью подняли. А для чего мы всю эту кашу заварили? Для вас, сынки дорогие, мы его построили. Вам его и обживать. Дом славный вышел, покойному помещику Скарлату такой и в его барском сне не снился. А кто здесь за хозяина будет, сами решайте, чтоб было по-братски, по справедливости. Вы люди взрослые, и мы вам теперь не указ.
 Дионис достал из кармана связку ключей и торжественно положил в центре стола:
 — Теперь, сынки, они ваши.
 Все стали аплодировать, кроме Федора и Георге: такой поворот событий застал их врасплох.
 — Ну и ну, — протянул Федор, вытирая платком лысину.
 — Молодцы, старики! — хлопнул его по плечу сидевший рядом Вася.
 Георге покосился на Федора, поставил нетронутый бокал и, сам того не замечая, стал копировать брата — промокать платком свою густую шевелюру…
 С холма Апостол увидел, как автобус остановился у ворот Калалбов. Из него высыпали туристы, столпились у колодца. Двое — мужчина и мальчик — вошли во двор и направились к новому дому. Апостол метнулся к машине, схватил микрофон, включил и, посчитав до трех, прислушался.
 — Два, три! Два, три! — пронеслось над селом. Апостол поправил галстук и такого же цвета платок в нагрудном кармане и объявил в микрофон:
 — Иностранных туристов прошу немедленно явиться в столовую! Повторяю, бывших иностранных турис…
 Апостол замер, закусив губу.
 — Бывших иностранных! Бывших иностранных! — прокатилось по долине.
 Апостол швырнул микрофон в кабину:
 — Когда надо, так не заклинит!
 Он стал спускаться, вернее, скатываться с холма, повторяя:
 — Спокойно, Гриша, спокойно!
 Однако ноги несли его все быстрее.
 В сельскую столовую он влетел, будучи, уже весь в мыле. Там все было готово для встречи гостей. Выстроившись в шеренгу, вдоль стола стояли накрахмаленные официантки во главе с заведующим. В углу на импровизированной сцене застыло трио гитаристов.
 — Гитаристы, за мной! — скомандовал Апостол и побежал к выходу. Затем вернулся к столу, подцепил вилкой большую порцию салата и отправил в рот.
 — Немедленно заменить салат! — приказал он, выбегая из зала. — Повторяю, бывшему завстоловой…
 А в каса маре произошли перемены, сыновья поменялись с родителями местами. Теперь они сидели во главе стола, принимая от гостей шумные поздравления и скромные конверты, которые бесшумно опускались на стоящий перед ними поднос. Хари, который почему-то сидел в центре, органично вжился в роль новосела: с ослепительной улыбкой он раскланивался с гостями, прижимал руку к груди, поднимал бокал, чокался со всеми.
 Федор смущенно улыбался, словно стыдясь за какую-то оплошность, Георге растерянно смотрел по сторонам.
 — Вопрос к родителям! — Хари поднял руку. — А этому домику можно приделать колеса?
 — Это как же? — не поняла мать.
 — А просто: продать дом и купить машину!
 — Я тебе дам машину! — пригрозила мать.
 Будто этого и ждал Хари, поднялся и громко объявил:
 — Тогда я пас! Добровольно снимаю свою кандидатуру на должность верховного жреца храма Диониса в пользу своих старших братьев!
 Отвесив каждому из них по изящному поклону Хари пересел к Зине.
 — Терпеть не могу недвижимого имущества, — шепнул он ей.
 — Ну и дурень, — сказала девушка.
 — Какой рыцарский жест! — крикнула ему через стол Анжелика.
 Георге залпом осушил свой бокал и обратился к отцу:
 — Но почему вы нас не спросили? А вдруг никто не вернется?
 Вместо отца, который мрачнел с каждой минутой, ответила мать:
 — Потому, Гицэ, и не спросили. Город он, как омут, к себе притягивает. А теперь дом готов и хочешь не хочешь, а жить в нем надо.
 — Вот и живите себе на здоровье, — вставил Федор.
 — Как говорится, в свое удовольствие, — подхватил Хари.
 — Поздно, сынки, — сказала мать, — да и в семьдесят лет какое там удовольствие!
 Раздался грохот, зазвенела посуда: это мош Дионис стукнул кулаком по столу. В каса маре наступила неловкая тишина.
 — Это что ж такое получается? — медленно произнес отец. — Вместо того, чтобы услышать сыновье спасибо…
 — Дзенькуе, спасибо, мулцумеск! — послышалось в дверях.
 На пороге стоял стриженный ежиком блондин и благодарил Ионела. В одной руке он держал пакет, другой прижимал ко лбу мокрый платок.
 — Идите, я сейчас, — сказал Ионел и скрылся за дверью.
 Блондин шагнул в комнату:
 — Дзень добры! Кто властитель тего дому?
 Поскольку в доме наступило временное междувластие, никто не отозвался. Блондин с любопытством смотрел на гостей, те на него. Вспомнив заученную фразу, он произнес по слогам:
 — Чине-естем-Дионис-Калалб?
 — Ey сынт, — поднялся мош Дионис.
 Блондин шагнул к нему и, крепко пожав руку, заговорил по-польски:
 — Очень рад познакомиться с вами, пан Дионис? Извините, я очень спешу, мы опаздываем на самолет, поэтому постараюсь быть предельно кратким. Меня зовут Кшиштоф Цыган, я живу и работаю в Ханьске, являюсь членом общества польско-советской дружбы…
 Мош Дионис кивал, хотя, разумеется, не понимал ни слова.
 — Узнав, что я еду по туристической путевке в Молдавию и что мой маршрут проходит мимо вашего села, правление общества попросило меня разыскать вас и передать вот это, — он протянул старику пакет. — Это касается памяти вашего сына, Архипа Калалба.
 Услышав имя своего сына, мош Дионис понял все. Он взял пакет и обвел гостей невидящим взором:
 — Архип наш! нашелся.
 В каса маре поднялся шум. Пакет был моментально вскрыт. Там оказалось несколько снимков и письмо на польском языке. Снимки пошли по рукам. Они были сделаны у обелиска советским воинам почетный караул польских пионеров… возложение венков… список погибших воинов, высеченный в граните. Вверху увеличенный снимок одной из фамилий «КАЛАЛБ А. Д. 1922 — 1945»…
 — Вот и Архипушка явился на новоселье! — тоненько заголосила тетушка Лизавета.
 Братья Калалбы обступили блондина, стали жать ему руки, приглашать к столу. Тот упорно отказывался, показывая на часы.
 — А что у вас со лбом? — спросил Георге.
 — Ниц, — отмахнулся тот, но руку со лба не убирал.
 — Извините, товарищи! — на пороге возникла девушка-гид. — Кшыштоф, нам пора!
 Мимо нее в каса маре проскользнули Ионел и Аурел с фотоаппаратом.
 Хари поцеловал руку гиду:
 — О, нам как раз нужна ваша помощь! Переведите, пожалуйста, письмо.
 — Товарищи, — взмолилась гид, — у нас совершенно нет времени! Мы опаздываем на самолет!
 Оттесняя ее от дверей, в комнату с шумом ввалились остальные туристы и туристки. Кто-то из низе радостно объявил:
 — В нашем аутокаже цось навалило!
 — Ничего что навалились, — сказал мош Дионис,. — прошу всех к столу!
 Через пару минут в каса маре царила теплая дружественная атмосфера, какая бывает на дипломатических приемах. Все быстро перезнакомились и стояли небольшими группами, чокаясь и закусывая.
 Тетушка Лизавета кормила с ложечки баклажанной икрой полячку. Руки у той были заняты: прислонив к спине своего земляка блокнот, она записывала рецепт, который диктовала хозяйка:
 — Главное — хорошенько измельчить мякоть. Почему в столовых так невкусно кормят? Потому что лень-матушка. Потом взять три луковицы…
 Окруженный со всех сторон молоденькими туристками, красавец Хари едва успевал отвечать на все
 вопросы.
 — Препрашам пана, як длуго будовали тен дом?
 — Этот дом? За одну ночь отгрохали, сбудовали то есть!
 — Як за едну ноц?!
 — Днем у нас невозможно работать, — объяснил Хари, — жара, как в пампасах!
 — Езус Мария!
 — Правда, — допытывалась другая, — же молдавске пшодкове жимске каторжники?
 — Наши пращуры? — Хари на секунду задумался. — Скорее, милая пани, ссыльные поэты. Овидий здесь, срок тянул, отбывал то есть, Пушкин и другие. Это не могло не отразиться на нашей наследственности. По статистике у нас больше поэтов на душу населения, чем в Парагвае, Уругвае и Сьерра Леоне, вместе взятых. Мой брат, к примеру, — кивнул он в сторону Георге, — уже выпустил седьмую книгу стихов…
 Туристки разом повернулись к Георге, который сдержанно улыбнулся.
 — …хотя, — продолжал Хари, — работает простым скотником на свиноферме!
 К пану Кшыштофу Цыгану, которой продолжал держаться за лоб, приставал охмелевший Филипп:
 — Вот ты скажи, Вшысто… Кшысто…
 — Кшыштоф. Кшыштоф Цыган.
 — А, цыган! Это хорошо! Вот и скажи мне, цыганская твоя душа, отчего от сухого вина голова ничего, а от вермута раскалывается?
 — Разбавлять тшеба, пан Филипп. То значы взяць чверть стакану вермута…
 — Не дадут, — перебил Филипп.
 — Цо не дадут?
 — Четверть стакана не дадут, из буфета выгонят. Скажут, нет денег — дуй домой!…
 А рядом с ними румяный турист, уминая торт с клубничным вареньем, говорил бывшему подводнику:
 — Мы трускавки… клубники экспортуемы. Цала Еуропа наше трускавки консумуе, пальцы лиже…
 И он показал, как Европа облизывает пальцы после польской клубники.
 — А мы, — говорил подводник, — насосы в тридцать стран экспортируем. Помпы, понимаешь?
 — А, помпы! — заулыбался турист. — Молдавия мала, але любит вельком помпэ!
 Гид переводила с польского текст письма:
 — Жителю села Старые Чукурены пану Д. Калалбу. Копия директору музея истории села пану И. Кожокару. На ваш запрос сообщаем, что сержант Красной Армии Калалб Архип Дионисович, 1922 года рождения, пал смертью храбрых 14 января 1945 года в боях за освобождение города Ханьска от немецко-фашистских захватчиков. Светлая память о нем навсегда сохранится в сердцах жителей нашего города. Подпись, все.
 — А кто это — И. Кожокару? — спросил Георге.
 Мош Дионис указал на Ионела, который как раз прятал за пазуху собранные у гостей фотоснимки:
 — Ионел это. Ионел Кожокару.
 Вспышки блица, как вспышки молний, озарили каса маре: Аурел старался как можно полнее запечатлеть для истории момент чествования предводителей красных следопытов. Каждый хотел погладить мальчика по голове, сунуть ему в руку конфетку или пирожное, но он вежливо уклонялся и отвечал только на рукопожатия. Естественно, никто не заметил, как в каса маре появился Апостол. Он озирался во круг, пытаясь понять, что происходит, и тоже не заметил, каким образом в его руках очутился полный бокал. Его все время толкали чьи-то плечи, спины, вино расплескивалось, и когда вконец отчаявшийся Апостол решил осушить бокал, он оказался пустым. Апостол пробрался к открытому окну и махнул рукой. В каса маре ворвались звуки молдавского танца «переница». Это играло под окном трио гитаристов. Образовав круг, все стали танцевать. Польские туристы и туристки не совсем правильно делали па, зато целовались со знанием дела.
 — Еще Польска не сгинела! — не без удовольствия признал Хари, с трудом вырываясь из объятий страстной туристки.
 Он поднялся с колен, пританцовывая, приблизился к Зине, которая уже начинала злиться на него, и, заарканив ее платком, стал затаскивать в круг.
 Взобравшись на стол под старой яблоней, Сеня вытягивал шею, чтобы увидеть Зину. И вот он увидел ее — на коленях перед самодовольным Хари. Электрогитара Сени жалобно взвыла, замерла на мгновение и затем разразилась бесшабашной мелодией «А нам все равно».
 Гости, однако, продолжали плясать переницу, вернее целоваться под нее. Кшыштоф стирал со щеки Апостола следы нестирающейся губной помады. Апостол тоже хотел удалить со лба поляка темное пятно, но тот застонал, отдернулся:
 — Это ваша дрога меня уцаловала, пан Апостол! Земля ваша добра, хумус найлепший, але дорога зла, наисквернейша! Тшеба срочно репароваць!…
 — Завтра же возьмусь за дорогу, пан Цыган, — заверял Апостол, — прямо с утра!
 — Товарищи туристы, прошу в автобус! — объявила гид.
 В каса маре началось массовое братание. Провожать туристов вышли все. Автобус тронулся. Из окон торчали головы поляков и полячек:
 — До видзеня! Ла реведере! До свидания!
 — Пшиежджайте до слонэчнего Шленска! Автобус тряхнуло, и большинство голов исчезло.
 Лишь ежик Кшыштофа продолжал храбро торчать в окошке:
 — Не запомний о дродзе, пан Апостол!
 — Запомню, не бойся! — крикнул Апостол.
 Укатил автобус. Апостол признался Анжелике:
 — Вот такие мне нравятся, хоть и иностранцы, а все понятно!
 Две семьи — Калалбы и Апостолы — стояли перед схрамом Диониса» и махали оставшимися от переницы платками. У Хари их было несколько. На всех лицах светились улыбки, и казалось, что это одна большая дружная семья. Подкатила белая «волга», и большая семья распалась: Анжелика села б машину, за ней, что-то шепнув Хари, поспешила Зина. Апостол пожал руки старикам:
 — Что было, то было, забудем это! Но мы никогда не забываем семьи погибших героев. Всегда поможем, чем сможем.
 — Спасибо, Гриша, — сказал старик, — ничего вроде нам не надо. Разве что камышу бы вязанку, а? Крышу старую починить, как-никак, памятник енто… ентографии…
 — Напряженка сейчас с камышом, мош Дионис, даже с шифером легче стало. Но как только достанем, тебе в первую очередь.
 Председатель сел в «волгу», и она двинулась вслед за автобусом.
 — Вася, микрофон! — крикнул Апостол.
 Над селом на чистом польском языке понеслась песня «Разноцветные кибитки».
 Молча постояв перед увеличенным до неузнаваемости снимком Архипа в солдатской гимнастерке, отец, мать, Федор и Георге продолжили осмотр школьного музея. Правда, назвать это музеем было трудно. Маленькая каморка была забита всякой всячиной. Здесь громоздились деревянные прялки и глиняные кувшины, искореженный пулемет с гильзами и немецкая каска с вмятинами, кости каких-то животных, чучела птиц, автомобильное колесо со спицами, старые газеты, какие-то документы и бог знает что еще.
 И все же это был музей: на каждом предмете стоял инвентаризационный номер и висела табличка на двух языках, молдавском и русском.
 «Опинки — единственный вид обуви, которую носили бедняки при буржуазно-помещичьем строе. В Настоящее время они полностью вышли из употребления».
 — А ну-ка, Георге, почитай вот тут, — попросил отец.
 Он стоял перед стендом, за стеклом которого висели его старые штаны! 
 Георге нагнулся:
 — «Грубые домотканые рубища — вот во что одевал король своих подданных. В настоящее время один только Бендерский шелковый комбинат производит…»
 — При чем здесь король? — недовольно заметила мать. — Я Дионису эти брюки справила. И не такие уж они грубые…
 — А вот и пан директор, — сказал Федор.
 Ионел стоял на пороге, глядя на моша Диониса глазами невинного агнца. Старик показал на брюки;
 — Некрасиво, Ионел, получается.
 — Да, не совсем этично, — согласился мальчик. — Но мы не могли допустить, чтобы такая ценная реликвия попала в чужие руки. А насчет компенсации не беспокойтесь, как только получим деньги за макулатуру, сразу же выплатим вам согласно действующему прейскуранту.
 Калалбы улыбались, слушая этого слишком грамотного мальчика.
 — Тесновато у вас тут, — сказал Федор.
 — Строительство музейного комплекса намечено на следующую пятилетку, но из-за некоторых малосознательных элементов, — Ионел кивнул в сторону мош Диониса, который никак не мог оторвать глаз от своих брюк, — сроки строительства могут быть сорваны…
 Тетушка Лизавета обняла мальчика, расцеловала:
 — Спасибо тебе, сынок, за все спасибо. Тот легонько отстранился:
 — Это наш долг, тетушка Лизавета.
 А мош Дионис все глядел на брюки, которые уже принадлежали не ему, а истории…
 Хари гонял на мотоцикле по бездорожью, рискуя сломать сразу две шеи, свою и Зинину. Крепко прижавшись к его спине, девушка слушала серенаду, которую Хари не столько пел, сколько выкрикивал нарочито хриплым голосом:



    О свет очей моих и всех, кто любит свет  
    И кто на стих не смотрит сквозь лорнет,  
    А пальцы сквозь кто смотрит на него,  
    Не понимая ровным счетом ничего.  






    О трепет губ моих и всех, кто трепетал  
    И вдруг затих, погибнув за металл,  
    За тот, который куры не клюют  
    И кольца из которого куют.  






    О звон ушей моих и всех, кому звенел  
    Веселым колокольчиком предел  
    Блаженства, а потом был так силен  
    В ушах прощальный колокольный звон. 






    О боль души моей, луны и солнца, дочь,  
    За поцелуй я буду петь вам день и ночь,  
    За ласки воскурю вам фимиам, 
    Но ни за что вам сердца не отдам. 






    Вокруг и около, средь встречных-поперечных  
    И без меня хватает бессердечных. 



 Потом они ходили по старому кладбищу и целовались в укромных местах.
 — А может, и вправду вернуться в село? — прижимая к себе девушку, сказал Хари. — Возвращение блудного сына! Звучит? Буду землю пахать! Хлеборобом буду! Скотоводом!
 — Никем ты не будешь, Хари, — тихо сказала девушка.
 Возможно, он не услышал ее приговора или сделал вид, что* не слышит. Отпустив девушку, он поднялся, расправил плечи.
 Впереди, у ворот кладбища, их поджидало трио гитаристов, правда, без инструментов.
 — Иди домой, Зиночка, тебя папа дожидается, — сказал Хари и галантно поцеловал ей руку.
 Опасливо оглядываясь, девушка скрылась за оградой.
 — Як вашим услугам, господа, — сказал Хари, аккуратно вешая куртку на дерево. — Но учтите, у меня мотоцикл без коляски, поэтому в больницу я смогу доставить только одного. Кто желающий?
 В его зубах дымилась сигарета.
 Все трое медленно двинулись на Хари. Бузилэ добродушно улыбался, растопырив руки, словно для дружеского объятия. Сеня еще издали принял левостороннюю стойку. Бульдозерист делал быстрые хватательные движения, сжимая и разжимая кулаки.
 — Ну что ж, начнем с виновника торжества, — сказал Хари, выплюнув окурок под ноги Сене.
 Он бросился к Сене, но в последний момент изменил направление, метнулся к Бузилэ, нанес ему два коротких гулких удара в живот и отскочил в сторону. Бузилэ замер, широко открыв рот.
 Сеня ринулся на Хари. Тот увернулся, и Сеня проскочил мимо. Бежавший вслед за Сеней бульдозерист тоже хотел увернуться, но его подбородок вошел в жесткую стыковку с кулаком Хари. Продолжая делать пальцами хватательные движения, бульдозерист взлетел в воздух.
 Сеня рванулся к Хари. Тот легко ушел от удара, подскочил к Бузилэ, который уже почти отдышался, и нанес ему еще одну серию по корпусу, завершив ее эффектным щелчком в нос. Бузилэ снова застыл с открытым ртом.
 Бульдозерист вскочил на ноги, но оказавшийся рядом Хари прямым ударом в лицо свалил его обратно, успев увернуться от набросившегося со спины Сени, который, получив подножку, упал на бульдозериста.
 — Первый раунд окончен, — объявил Хари, потирая правый кулак. Затем вежливо обратился к Бузилэ, который продолжал стоять с открытым ртом. — Если вам плохо, вы тоже ложитесь. Все равно сейчас перерыв…Когда все трое снова двинулись на Хари, он напряженно смотрел на их руки: Сеня и бульдозерист сжимали по кирпичу, Бузилэ прикрывал свой торс листом шифера.
 — Самое смешное, что он боксер, — как бы оправдываясь, сказал Бузилэ.
 — Еще лучше владею карате, — процедил Хари, — а это, мальчики, уже не смешно.
 Федор и Георге сидели в каса маре. На столе лежали фрукты, виноград и связка ключей, торжественно положенных отцом.
 — Послушай, Федя, но почему ты не хочешь? — сказал Георге. — Ведь основная доля здесь твоя. И потом столько лет в этой тундре, сколько можно?
 Неторопливо щипая виноград, Федор сказал: — Привык я там, Гицэ, прижился. И потом… вольготно там очень, на сотни верст сам себе хозяин, хошь живи, хошь помирай. После такой воли, браток, тесновато тут больно.
 Вошел Хари. Лицо у него было в кровоподтеках, один глаз заплыл, в руке он держал какой-то предмет, завернутый в клок сениной рубахи:
 — А еще говорят, что у нас любительский спорт! В каком-то захудалом селе встретил сразу трех профессионалов.
 — На боксеров, что ли, напоролся? — спросил Федор.
 — На каменщиков.
 Из свертка на стол вывалился кусок кирпича. Федор взвесил его на ладони:
 — Значит, сунул свой нос куда не надо. Хари размял нос, поморщился:
 — Надо, Федя, надо. Жизнь — это борьба и остальные сорок восемь видов спортлото. — Он подцепил пальцем связку ключей, встряхнул. — Так кому достались ключи от счастья? Архип уже не в счет, я тоже.
 Братья молчали. Играя ключами, Хари растянулся на; лавке, закрыл глаза:
 — Отгадайте загадку, братья мои. Что будет, если ключи от счастья запустить в массовое производство?
 Братья молчали.
 — На счастье… появится… другой… замок, — засыпая, проговорил Хари.
 — Может, оженим его на председательской дочке? — сказал Федор. — Приведет ее сюда и дело с концом.
 — Его оженишь!… Он скорее голову в петлю сунет, чем палец в обручальное кольцо.
 — Тогда давай ты сюда.
 — Не смогу я, Федя, не выдержу, — признался Георге, — тебе здесь тесновато, а мне, — он усмехнулся, — глуховато…
 Федор почесал грудь, зевнул:
 — В любом случае дом — это надежное вложение капитала. Так что пусть стоит себе, не развалится. Квартирантов пустят, если что.
 — Верно, сынок, он нас всех перестоит. — К столу подходил отец, обводя комнату довольным взглядом. — И жилец для него славный нашелся.
 Братья переглянулись. Отец заметил спящего Хари:
 — Небось, со своей коняки свалился? Кобыла, она что баба, сразу не обуздаешь, всю дорогу брыкаться будет.
 Он снял с пальца Хари связку ключей:
 — А вы чего не ложитесь? Поздно уже. И пошел к выходу.
 — Какой жилец, батя? — спросил Федор.
 Отец остановился, взглянул на него ясным взором:
 — Архип, какой же еще? Он с фронта так и писал в последнем письме: вернусь, такой домище отгрохаем, не дом, а настоящий храм… Вот он и вернулся, брат ваш…
 Гремя ключами, отец скрылся за дверью. Георге настороженно взглянул на брата:
 — Что это с ним?
 — Ну и ну, — протянул Федор, по-бычьи наклонил голову и направил на нее струю сифона.
 Утром в председательском кабинете было полно народу: Апостол подписывал наряды. Между бригадирами протиснулся мош Дионис, протянул председателю листок:
 — Подпиши и мне, Гриша. Апостол прочел:

 «Заявление
 Прошу назначить меня сторожем, а мою жену Лизавету уборщицей музея истории села.
 Дионис Калалб».

 Председатель закатил глаза, показывая этим, что говорить со стариком выше его сил. Все же он собрался с силами и простонал:
 — Но ведь помещения для музея нету! И, по твоей милости, еще долго не будет!
 — Есть, — сказал мош Дионис и выложил на стол связку ключей. — Помещайтесь. Новый дом — это дар колхозу от семьи павшего героя.
 Тихо стало в кабинете. Старик напялил потертую шляпу и степенной походкой мецената пошел сквозь живой коридор оторопевших колхозников.
 Апостол привычным движением открыл стоящую на столе аптечку, не глядя, сыпанул в ладонь каких-то таблеток, проглотил, запил прямо из кувшина и подошел к открытому окну.
 — Андрей Никифорович, — сказал он, следя за удаляющейся фигурой старика. — Сейчас же верни мош Диониса и оформи с ним дарственную по всем статьям. А ты, Костикэ, собирай людей на митинг. Да поживей, пока старик не передумал и не подарил дом какой-нибудь развивающейся стране. От него всего можно ожидать.
 Двор Калалбов был запружен народом. Духовой оркестр беспрерывно играл туш, и под его звуки в воздух взлетали тела Диониса, Лизаветы, Федора и Георге. Тетушка Лизавета сначала кричала от ужаса, потом освоилась в воздушном пространстве и даже умудрилась дать наказ порхающему рядом Дионису:
 — Шею! Шею береги!
 С каждым новым взлетом лица Федора и Георге прояснялись, их улыбки становились естественнее и шире…
 На крыльце появился сонный, взъерошенный Хари. Несмотря на то, что видел он лишь одним глазом, парень быстро оценил обстановку, и через несколько секунд его тело уже мягко пружинило на руках молодых колхозниц…
 На крыльцо «храма Диониса», превращенное в трибуну, один за другим взбирались ораторы. Оркестр заглушал их голоса, но не трудно было догадаться, о чем, например, говорил Дионис, вручая еще раз ключи Апостолу, Апостол, передавая их Ионелу, Ионел, деловито пристегивая их к поясу, где и без того уже висело много ключей…
 На фасаде особняка, вместо прежней «охранной» таблички Хари, Филипп прибил новую, имитирующую мрамор:


МУЗЕЙ ИСТОРИИ СЕЛА СТАРЫЕ ЧУКУРЕНЫ

 Один из вколоченных в нее гвоздей был согнут наполовину…
 На вершину холма взлетела белая «Волга». Не выходя из нее, Апостол приник к биноклю и стал насвистывать туш. Вскоре свист прекратился:
 — Почему бульдозеры стоят? Я же им приказал, чтобы с утра взялись за дорогу! Бригаду асфальтировщиков вызвал, понимаешь… И Бузилэ на гравий поставил, тоже не видно…
 — Лежит Бузилэ, — сказал Вася.
 — Что с ним? Такой лоб!
 — Живот болит, отравился, говорит, чем-то.
 — Знаю я чем, в столовой салату съел, — догадался Апостол, — я ж им говорил, чтоб заменили!
 — И его дружки-бульдозеристы тоже, видать, поотравлялись. Сенька хромает, а у другого рука на привязи.
 — Хорошо, хоть иностранцы не пострадали, — сказал Апостол.
 — Дочка, налей мне четверть стакана вермута, — сказал Филипп буфетчице.
 — Чего? — подбоченилась та.
 — Четверть, — начал Филипп и умолк.
 В открытую дверь ворвался раскат грома:
 — Филипп, немедленно выйди из буфета! Повторяю…
 — А ну-ка убирайся отсюда, живо! — прикрикнула на него буфетчица.
 Филипп поплелся к выходу:
 — Я ж ему говорил, не дадут у нас четверть стакана, а он: разводи, разводи!…
 На окраине села старухи уже заняли свои места перед ямой-кормушкой. Прошел самосвал, груженный бутом. Его так тряхнуло, что один камень свалился на дорогу. Длинноногая попыталась сдвинуть его на свою сторону, не получилось.
 — Подсоби, — попросила она соседку.
 С трудом они подкатили камень к калитке, разогнулись, чтобы передохнуть.
 — Задумала что? — спросила толстушка.
 — Ежели колхоз крупное строительство затеял, может, на глухую стену соберу, она у меня отходит.
 — Больно долго их собирать, — растирая поясницу, рассуждала толстушка. — Вот, если бы они возили эти крупные, как их…
 — Панели, что ли?
 — Вот-вот, я б тоже переложила ту, что во двор выходит…
 Послышался мощный рокот. На старух грозно надвигалось что-то, похожее на первые паровозы. Это был агрегат для приготовления асфальта. Следом двигалась машина для укладки асфальта. Процессию заключал каток. Стараясь перекрыть шум моторов, Длинноногая крикнула толстушке:
 — Куда конь с копытом, туда и рак с клешней! Хотят как в городе сделать!
 — Если как в городе, — прокричала в ответ толстушка, — тогда живем! Они этот асфальт завтра же перекопают!
 — Зачем?
 — Чем? — не расслышала толстушка. — Забыла, как называется! Да вон они, голуби!
 Догоняя остальные машины, мимо них прогромыхал колесный трактор, волоча за собой дизельную установку. На ней, свесив ноги, сидели двое рабочих с отсутствующим выражением на лицах и с пневматическими молотками на коленях.
  1975