Аннотация: Убежденному холостяку Роберту перевалило за тридцать, подружкам своим он потерял счет, на карьере художника поставил крест, и жизнь его давно катится но наезженной и унылой колее. Но втайне Роберт по-прежнему мечтает о любви, которой никогда не знал. И однажды жизнь подкидывает ему шанс – на лондонской улице Роберт сталкивается с ангелом. Имя у ирландского ангела вполне соответствует внешности – Анжела, но вот характер оказался далеко не самым ангельским – своенравным, скрытным, лживым и даже распутным… Анжела приехала в Лондон из самого сердца Ирландии, где остались чокнутые тетки и абсолютно безумный дядюшка, который последние пятьдесят лет безвылазно провел на чердаке. И всю свою жизнь Анжела мечтала сбежать из родного сумасшедшего дома – куда угодно, хоть в монастырь. И вот она уже почти монашка, работает в приюте для бездомных, ждет причастия, но достойна ли она его?.. Кейт О'Риордан написала не любовный роман и не сладкую сказочку, а смешную, умную и экстравагантную комедию о любви и ошибках, об упрямстве и самообмане. Неповторимый ирландский юмор, самоиронию и абсурд О'Риордан смягчает теплой интонацией и нескрываемой симпатией к своим персонажам. --------------------------------------------- Кейт О'Риордан Ангел в доме Джеку и Джесс, ангелам моего дома Глава первая Вот она, его родительница, во всей красе – стихийное бедствие, тайфун по имени Бонни. Кивнув Роберту с палубы своего плавучего дома, она развела в стороны грязные руки, демонстрируя плоды дневных трудов над зеленью в кадках. Мокрая простыня в длинном ряду сохнущего белья хлопнула ее по лицу. Тяжкий денек. Бледно-усталая улыбка Бонни кольнула Роберта в сердце. В воскресенье? – прочитал он по ее губам и закивал в ответ с пылом, которого не испытывал вовсе. Отойдя на пару шагов, остановился, чтобы взглянуть на мать еще раз, порадоваться ее успехам, проникнуться собственной виной и убедиться в том, что не так уж он и плох, но Бонни успела скрыться в каюте. Небо над Ричмондом кишело хищниками. Сытая, расплющенная тварь с белым брюхом и устрашающими когтями едва не полоснула Роберта по голове. Еще одно глянцевое, юркое создание черной искрой промелькнуло над Ричмондским мостом. Чуть восточнее и выше в тусклом осеннем небе зависла стая стервятников – трансатлантические рейсы запаздывали. Забавно все же, как небо со временем становится частью твоей жизни. Сидя с приятелем в саду, привычно повышаешь голос в унисон с приближающимся гулом. Самолеты приземляются в северном аэропорту каждые сорок пять секунд, а путь их к посадочной полосе лежит над домом Роберта. В конце концов, чей-нибудь дом должен был пострадать, так какой смысл переживать? И тем не менее время от времени случайные визитеры возмущались, а Роберт тушевался и испытывал дурацкую неловкость – то ли извиняться, то ли затаскивать гостей внутрь дома? Миссис Лейч, живущая через дорогу, до посадки десятичасового «Конкорда» даже и не пыталась заснуть. Пока не сядет, говорит, считай, день не закончился. Роберт ее отлично понимал. Случалось, в ночные часы затишья он и сам чувствовал себя не в своей тарелке. Роберт направлялся к Питеру и Аните на поздний обед или ранний ужин – в зависимости от прихоти хозяйки. Его дружба с Питером, начавшаяся еще в школе, насчитывала два с лишним десятка лет. В школьные дни они мало чем отличались друг от друга, если не считать некоторой пухлости Питера, его карманов с неиссякаемым запасом ирисок и, разумеется, ржаво-медных волос. В общем и целом он был идеальным другом, о каких многие только мечтают. За прошедшие годы кое-что изменилось: Питер стал стоматологом, завязал с дешевыми сластями, предпочитая расправляться с коллегами-конкурентами. Однако кое-что в нем осталось неизменным: все та же упитанность и право называться лучшим другом Роберта, несмотря на прорезавшуюся любовь к словесным и прочим излишествам. Примером этой любви вполне мог служить его псевдотюдоровский особняк в фешенебельном проулке с деревьями в три ряда. Все эти радости были совсем рядом, за ближайшим поворотом. Роберт, как обычно, сначала покормил уток. Как обычно, поздоровался с местным бродягой Марти, занимавшим свое законное место на скамейке. – Привет, Марти. Все в порядке? – Не жалуюсь. А у тебя, парень? – Нормально. Хотелось бы, конечно, хоть раз выдать что-нибудь свеженькое, встретиться с Марти взглядом, побеседовать по-мужски… Но что скажешь человеку, который день-деньской проводит на скамейке у реки? Тут, пожалуй, и завзятый болтун потерпел бы крах, а Роберту до болтуна было далеко. Вот от чего он сейчас не отказался бы, так это от хорошего глотка какого-нибудь коктейля. Зубами банку вскрыл бы. В такие дни только и напиваться… Куча счетов, стол на кухне окончательно охромел, розы почернели от тли. Не драма, конечно, но вполне достаточно, чтобы разбудить мятежника в его душе. Плюс два сообщения, которые он оставил на автоответчике Фелисити, – и оба без ответа. И зачем только позвонил во второй раз? Это ведь на него не похоже. Да и Фелисити в последнюю встречу высказалась более чем определенно, дав понять, что ей нужно либо все, либо ничего, – а именно тот, кто будет потрясающе влюблен в нее. Так и сказала – по-тря-сающе. Однако конец всему положило другое слово. Парень. Роберт был для нее кем угодно, только не этим самым парнем. Он отлично ее понял и все равно позвонил. Если на то пошло, нудным субботним вечером, зевая перед ящиком, он вполне мог бы сделать усилие и изобразить потрясающую влюбленность. Анита настежь распахнула дверь: – Роберт! – Анита! – Питер! – крикнула она через плечо. – Роберт пришел. Роберт вытер ноги о коврик, следуя не только собственному побуждению, но и привычно указующему персту хозяйки. Настолько привычно, будто палец действовал самостоятельно, независимо от Аниты. В гостиной Роберт появился вместе со скатившимся по лестнице Питером. В ожидании, когда Анита спасет их от неловкости первого момента, оба неуклюже хлопали друг друга по спинам. Со стороны и не скажешь, что эти двое добрую часть прошлого воскресенья провели вместе на матче по регби, после чего нагрузились в баре. Дружеское общение лучше удается на нейтральной территории; домашняя обстановка невольно наводит на воспоминания, здесь сами собой напрашиваются сравнения, зачастую нелестные для одного из приятелей. Дом – это… собственно, это дом. Родной для хозяев – чужой для гостей. Через пару минут неловкость пройдет и Роберт позволит себе расслабиться, но не раньше, чем сдаст еще один экзамен. – Я позову девочек, – сказала Анита. – Тамара! Ванесса! Спуститесь на минутку, дорогие. Дядя Роберт пришел. Девчонки, семи и девяти лет, набросились на него с радостью, отозвавшейся довольной улыбкой на губах матери. Обе выглядели так, словно выпрыгнули из рекламного ролика «Ойлили». Ярлыки виднелись на краешках носочков, язычках туфель и поясках юбочек. Девочки громко галдели, как и положено детям; хвастались и красовались, как и положено юным барышням. Пока одна крутилась перед Робертом волчком, вторая повисла на руке, требуя гостинец. «Кит-Кэт» и «Чьюитс» – по плитке для каждой – перекочевали из кармана Роберта в детские ладони на мгновение позже, чем следовало. – Дядя Роберт! – Несси! Тэмми! Ради самих девчонок Роберту хотелось побыстрее покончить с восторженными приветствиями, а еще лучше – вовсе проскочить их. Он искал какие-нибудь скучные слова, чтобы они поверили, будто он тут сидит уже часа четыре. – Как дела в школе? – Ты всегда это спрашиваешь, – надулась Тэмми, – и ответ заранее знаешь. – Паршиво? – воспользовался Роберт фирменным детским словцом и коснулся золотистых волос. Тэмми была его крестницей. Сияет как звезда, как самая яркая звезда. Будь постарше, женился бы не задумываясь. – Ты сегодня такая хорошенькая, Несси, – соврал он, переводя взгляд на сестру своей крестницы. Бедняжка Несси пошла в мать. Не то чтобы уродлива – Роберт отрицал бы это с пеной у рта, – однако и красавицей назвать язык не повернется: как и Аниту, ее портили подергивающийся глаз и длинные острые зубы. Пиранья, как с фырканьем отзывалась об Аните его мать, большой спец по метким нелицеприятным формулировкам. – Все, пошли. – Анита подала пример, двинувшись в столовую. – Самое время перекусить. Жареный ягненок – сойдет? – Волшебно. – Будет волшебно, – пошутил Питер, – если она не спалила мясо. Как всегда. Анита отозвалась беззлобным смешком, и Роберт облегченно вздохнул. Отличная пара, в который раз подумал он, действительно отличная. Если нельзя жениться на их дочери, может, они тогда усыновят его самого? Питер смешал джин с тоником: – Как для начала? – В самый раз. – Роберт пригубил коктейль. – Пожалуй, я тоже на секундочку присяду, не возражаете? Переведу дух, а потом уж и за работу. – Анита запрыгнула в мягкое кресло и поджала под себя босые ноги. – Ваше здоровье! – Твое. – Роберт поднял бокал, припоминая заранее приготовленную речь. – За друзей, с которыми так приятно встретиться даже среди недели за бокалом джин-тоника, жареным ягненком и… «Остановись», – велел внутренний голос. – Глупости, – оборвала его Анита. – Завтра твой день рождения, а в ресторан тебя не вытянешь. Питер сказал, ты их терпеть не можешь, вот мы и… Кстати, у нас для тебя кое-что есть. Вон там, слева, у окна. Ничего особенного, небольшой сувенир, было бы из-за чего краснеть. Ну же, открой! – Она ткнула пальцем в пакет с блестящим бантом. Роберт покраснел. Он не знал, что сказать. А потому выдавил: – Вообще-то рестораны я люблю. При всем желании ответить на такое замечание они не смогли, а потому ограничились вежливыми кивками, дожидаясь, пока Роберт развернет подарок. Чувствовал он себя при этом – сквернее некуда. Как прикажете выкручиваться? Теперь они сочтут его неблагодарной скотиной и будут правы на все сто, ведь рестораны он и впрямь не выносит. Какого же, спрашивается, черта было возражать? Не иначе как зависть заела. Определенно, день не задался. До вечера еще куча времени, а он уже побывал в шкуре злобствующего сыночка, завистника, косноязычного идиота и… – Высший класс! – выкрикнул он, услышав в собственном голосе истерические нотки. Но органайзер, обтянутый кожей, действительно выглядел первоклассно, хоть тут не пришлось прикидываться. Питер – наверняка Питер – даже сообразил купить дополнительные листочки календаря, начинающиеся с середины года. – Всю жизнь о таком мечтал. Как вы догадались? – Легко, – расцвела любезной улыбкой Анита. – Ткнули наобум, а попали в яблочко. Начнешь сегодня же, обещаешь? Роберт ее не слушал, отчаянно соображая, как бы поделикатней вернуться к ресторанной теме. Ничего не придумав, молча поднял бокал. – За твои тридцать шесть! – Питер хлопнул Роберта по плечу. – Не напоминай, – скривился Роберт. Неплохо. Нормальная реакция человека, резвой поступью шагающего к старости. – Ну и каковы планы? – Планы? Подумываю что-нибудь изменить в жизни. Заняться чем-нибудь совершенно другим или… – Нет-нет! – с ухмылкой оборвал его приятель. – Не о том речь. Какие планы на день рождения? Пригласишь… как ее там… эту? – Фелисити. – Автоответчик по имени Фелисити. – М-м-м… Не знаю. Мы еще не решили. – Может, она хочет устроить тебе сюрприз? – предположила Анита. – Наверняка. Ложь. И они знают, что это ложь. Роберт взмок. – Неужто та самая? – Питер и бровью не повел, но голос его выдал. Уж лучше бы подмигнул или ткнул локтем под ребра, чем переглядываться с женой. – Дай ему шанс, – весело укорила Анита и тут же посерьезнела, мимолетно сдвинув брови. – Какие наши годы, верно, Роберт? – Точно. К счастью для Роберта, беседу о его далеко не бурной личной жизни прервал топот детских ног на лестнице. – Тэмми! Несси! Попрощайтесь с дядей Робертом и марш на прогулку, – приказала дочерям Анита. Надутые девчонки появились из прихожей, шаркая ногами и терзая пуговицы своих пальтишек, которые мать тут же принялась застегивать и одергивать. Пока она наводила порядок, няня переминалась с ноги на ногу на пороге гостиной. Тамара взмахнула рукой, прощаясь, и заехала сестре по носу. Ванесса тотчас заорала: – Она это нарочно! – А вот и нет! Дура глупая, коро… – Ну-ну, девочки… – Робкая попытка Питера разнять девочек не увенчалась успехом, и он беспомощно обернулся к жене. – Она ведьма! – Ванесса со страдальческой гримасой ухватилась за покрасневший нос. – Все дело в том… – мечтательно сказала Анита, – что девочки обожают друг друга. Родные души. Такую близость между сестрами редко встретишь. Тамара приняла боевую стойку и движением, явно отработанным долгой практикой, саданула сестре лбом по затылку. Минутную тишину разорвал исступленный вопль – Ванесса с упоением разразилась рыданиями. В стране под названием Истерикаленд она на правах младшенькой чувствовала себя как дома. – А ну хватит! Тэмми! Попроси у сестры прощения! Несси, не реви! Только посмотрите, на кого вы похожи. Заберите их, – крикнула Анита няне. – Пусть проветрятся. Переведя взгляд на окно, Роберт увидел, как няня стаскивает своих подопечных с крыльца, а те изворачиваются изо всех сил, стараясь добраться до «родной души» если не пятерней, то хоть мыском ботинка. Через несколько минут неистовые крики стихли. Дети есть дети: честны во всем. Роберту случалось по-хорошему завидовать детски искреннему проявлению ярости. Девчонки всегда говорили то, что думали. А речь их родителей нередко звучала слишком выверенно, чуть ли не слащаво в своей отполированной изящности. Так, словно они пытались превзойти себя, тщательно следя за каждым словом, – не дай бог опуститься ниже достигнутого уровня. А впрочем, он мог и ошибаться. Очень может быть, виновата все та же зависть, подпитываемая собственным одиночеством. Как бы там ни было, Роберт лишь в редких случаях – редчайших – позволял себе втихомолку морщиться от их корректного, дружеского, ненавязчивого вмешательства в его личную жизнь. Скорчив гримаску, Анита посмотрела на него: – Никогда не заводи детей. – Убежденности в ее голосе не было. – Нет. Забудь. Считай, я ничего не говорила. Они прелесть, честное слово. – Хрен тебе! – донесся со стороны реки рык Ванессы, и Роберт, пряча улыбку, припал к бокалу с джин-тоником. Едва заметный тик под левым глазом Аниты частенько напоминал ему мерцающий курсор на экране компьютера; казалось, прижми палец к этому месту – и попадешь в Интернет. Пока хозяева накрывали на стол, Роберт слегка пришел в себя, расслабился, оттаял в теплой семейной атмосфере. Ему хотелось выразить другу признательность, поблагодарить за гостеприимство, за подарок. Как обычно, он слишком долго думал; затянувшееся молчание прервал Питер: – Сменить деятельность, говоришь? – Н-ну, да. Возможно. – Что-то я от тебя этого раньше не слыхал. – Да я, честно говоря, еще как следует не обдумал… – Вообще не обдумывал. Роберт неопределенно пожал плечами: – Разные, знаешь ли, мысли в голову приходят… – Не иначе как вспомнил наш совет почаще выбираться на люди, точно? – Точно. Вспомнил. Сразу же, как только напомнили. – Пойми, то, чем ты занимаешься, – это здорово, но ты же постоянно один. Ничего нет хуже одиночества, верно? С галереей какой-нибудь поработал бы, что ли… Хорошо хоть от места в музее не отказался, может, Виктория с Альбертом слегка раздвинут твои горизонты. [1] Питер зажег свечи в витом серебряном канделябре. – Ты ведь знаешь, Питер, я люблю быть один… Черт, такое чувство, будто тебя насильно стригут, как пуделя. Забота, конечно, штука приятная, но все хорошо в меру. А Питер в последнее время даже разговаривает в снисходительно-вальяжном тоне, от которого у Роберта ныли зубы и язык чесался напомнить приятелю о тех фортелях, что они выкидывали после школы. Реставрация портретов богатых бездельников никак не вписывалась в идею Питера о достойной мужской карьере. Вслух он этого, правда, никогда не произносил, как ни разу не предлагал Роберту написать что-нибудь свое. Зачем? До шедевра все равно не дотянул бы. А и дотянул бы – не велика разница; в любом случае полный жизненный крах налицо – раз уж Роберт далек от стоматологии. На работу в музее Роберт согласился, уступив настояниям Аниты. Его затянувшееся одиночество, твердила она, жутко ее беспокоит. Тебе бы почаще выходить из дому, встречаться с людьми. Оставь наконец свои думы обо всех и вся. Это же так просто – забыть о судьбах человечества и вспомнить о себе. Час-другой в неделю, проведенный перед благодарными слушателями, сотворит чудо. По меньшей мере, хоть ненадолго вылезешь из норы своего «я». Эти – или похожие – слова Роберт слышал неоднократно и всякий раз ощущал внутренний протест. Вылезти из своего «я» несложно. Хотелось бы только знать, куда влезть. У него не хватало духу признаться Аните, что музейная работа доставляет во сто крат больше маеты, чем он ожидал, а уж он-то ничего хорошего не ждал. Сама мысль о лекциях перед толпой незнакомых людей, о том, чтобы разжечь их интерес и ежесекундно поддерживать этот самый якобы распаленный интерес… сама эта мысль вызывала тошноту. Порой казалось, проще плюнуть в физиономию очередного посетителя – и покончить со спектаклем. Но Роберт держался, не желая разочаровывать друзей. – Забавно, – протянул Питер. – Уж сколько лет прошло, а я, бывает, оглянусь вокруг, – он сделал широкий жест рукой, – и удивляюсь. Ведь на моем месте мог быть ты. Представляешь? Не я, а ты. О чем это он? О доме? Архитектурных излишествах? Или о вставных зубах? – Я имею в виду Аниту, – уточнил Питер. – Аниту – что? – Она вошла в гостиную с подносом в руках. – Быстро, быстро, кто-нибудь – подставку! Извини, дорогой, что ты говорил? – Да так, размышления вслух. Если бы Роберт нас не познакомил… – Точнее, если бы он не познакомился сначала с моей сестрой… – Анита пересчитала приборы, окинула критическим взглядом стол и махнула мужу, чтобы принес охлажденную бутылку вина. – Тогда бы тебе точно ничего не перепало. Держу пари, Роберт стал бы ухаживать за мной. – И она кокетливо хлопнула Роберта салфеткой по носу. Посмеялись. Однако недосказанность осталась; от гостя явно ожидали ответа. Роберт с натужной улыбкой уставился на дымящуюся баранину. – Фантастика. Ты любого шеф-повара переплюнешь, Анита. (У-уф, удалось-таки вернуться к ресторанной теме, черт бы ее побрал.) – Робе-ерт! – Анита укоризненно посмотрела на него. – От тебя требовалось другое. Ты должен был сказать, что если бы сначала познакомился со мной, то влюбился бы безумно и на всю жизнь. Тебе не дано, верно? – Не дано?.. – Это она о светской болтовне, – подсказал Питер, взявшись за нож. – Которую так обожают женщины. – Ну не скажи, не все и не всегда, – хмыкнула Анита, но Роберт уловил в ее голосе суховатые нотки. Вот чего ему точно не дано было понять, так это подтекст супружеских реплик, их скрытую мелодику. То вверх голос взлетит, то упадет до шепота; то прозвучит мирно, то вдруг сгустится до тайной угрозы. В любом случае подразумевается явно больше, чем произносится вслух. Должно быть, эту способность обретаешь вместе с обручальным кольцом. – Мы, бывает, тоже предпочитаем честность, – продолжала Анита. – Вот, к примеру, Роберт. – Она выбросила руку, показывая на гостя, словно на экспонат в музейной витрине. – На первый взгляд он кажется застенчивым. Или чересчур серьезным. Или же слишком основательным, – вспомни, как он делает паузы, как обдумывает каждое слово. Но лично я считаю, что Роберт – феноменально честный человек. Да-да, честный, – задумчиво повторила она, ненароком опуская ладонь на сжатый кулак Роберта. – Он просто не может снизойти до светской болтовни, которую все мы… э-э-э… Роберт изучал полированную поверхность красного дерева, пока глаза не заволокло от ее блеска. Он ненавидел, когда его препарировали, будто лабораторную крысу. В такие минуты Роберт чувствовал себя нелепо и жалко, чего, разумеется, эти двое вовсе не желали. Наверное. – Все мы? – переспросил Питер, подмигнув приятелю. – Все, только не Роберт, верно? Что ж, давайте считать, с пустой трепотней покончено. С этой минуты болтать будем только по делу, раз уж тебе… – Прекрати, Питер, хорошо? – сердито сказала Анита. Скрежет вилки о фарфор резанул по ушам. Роберт почему-то вдруг вспомнил о матери. * * * Ирландцы всегда говорят «извините», англичане предпочитают «пардон» или «прошу прощения». Анжеле потребовалось как минимум двадцать «извините», только чтобы выбраться из вагона. Англичане говорят «спасибо», «благодарю» или «премного благодарен»; ирландцы сваливают все в одну кучу – чтобы не дай господь никого не обидеть, они изобрели «тысячу благодарностей». Разница, если подумать, невелика; в остальном же и здесь люди как люди, вопреки всем жутким предостережениям тетушек. – Лондон кишит извращенцами, – безостановочно скрипели они. – Да что там! В Лондоне полным-полно личностей и похуже. – Еще хуже? – Безбожников! Извращенцы и безбожники, с которыми ей приходилось сталкиваться в приюте, были не так уж плохи. Я с ними справлюсь, убеждала Анжела тетушек. Те мрачно фыркали: – Справится она! Велика честь для этих… Дьявол не дремлет, учти, дорогая. Как всякая дурацкая перебранка, эта всегда происходила в самое неподходящее время, ближе к вечеру, под конец утомительного дня. Нет ли у тетушек на примете работы получше, со вздохом интересовалась Анжела. К тому времени она уже привыкла к Лондону, пообтесалась в приюте и изредка отваживалась на легкий сарказм и вздох, подобный этому, – усталый и нетерпеливый. Всепонимающий. Тетки, однако, были неутомимы, неугомонны… и католички до мозга костей. Анжеле временами казалось, что голоса тетушек засели в ее голове так же прочно, как хор в греческой трагедии, и с тем же постоянством комментировали ход событий. Подвывали, распекали, честили ее на все лады. Иной раз ей хотелось раскрыть череп, сунуть руку внутрь и вытащить оттуда теток, упирающихся и визжащих во все горло. Увы, они слишком уютно обосновались в глубинах ее сознания, чтобы так легко сдаться. Анжела, как обычно, опаздывала. Знать бы наверняка, куда свернуть в подземке, чтобы попасть на линию Пикадилли. Вежливый голос из динамика предупредил о задержке движения по Дистрикт-лайн в связи с несчастным случаем: человек попал под поезд. Кто-нибудь из приютских? Очень может быть. Завсегдатаи приюта нередко находили последнее пристанище на рельсах Дистрикт-лайн. Господи, прими его душу. Перекрестившись, она прищурилась на схему подземки. Где-то ближе к центру клубка синие цвета слились в ее близоруких глазах с красными, красные перетекли в желтые. Ничего не разобрать. В двух шагах от нее слюнявила друг друга пьяная парочка. Совсем юная девушка притиснулась животом к старику, потом, вильнув бедрами, изогнула шею под немыслимым углом и расплылась в ухмылке. Анжела была так тронута этим по-детски жгучим желанием продлить удовольствие партнеру, что едва не изобразила ту же позу, но успела вовремя остановить предательский изгиб шеи и бедер. На какой-то миг ее взяла зависть к парочке, к их полной отстраненности, к их уединению среди многолюдья подземки. Но зависть испарилась, едва Анжела заметила широченную стрелу на плотных черных колготках девушки. Утром увидит, ужаснется, но попытается успокоить себя тем, что он не заметил. Юбка на вихляющих бедрах поползла вверх – стрела вела к приличных размеров дыре, сквозь которую матово белела кожа. Пятно обнаженной плоти бросалось в глаза своей незащищенностью. Анжела съежилась от неловкости за пьяную девчонку. А вдруг она отправится завтра на работу в драных колготках? С похмелья вполне может не обратить внимания, а весь офис будет подхихикивать: скорее всего, она сейчас со своим боссом, и всем известно об их романе… Анжеле стало нехорошо от тревоги. Всегда с ней так: стоит только остаться одной в городе, как начинаются переживания. За всех страдает, по делу и без дела. Греческий хор взвыл и загоготал с удвоенной силой. Нужно двигать дальше, и немедленно, но как? Протиснуться мимо? Не дай бог, столкнутся все втроем – кошмар. Анжела деревянно повернулась, сунула монету в автомат с шоколадками, и… ничего. Автомат не работал. Она вспыхнула, в полной уверенности, что стала всеобщим посмешищем; сунула руки в карманы и отпрянула в сторону. Девушка отлепилась от любовника и шагнула к автомату, вопросительно вздернув брови – мол, справились? Анжела кивнула и, уткнувшись взглядом в туфли, двинулась прочь, но сострадание победило. – Не тратьте деньги, не работает, – шепнула она. – И еще… послушайте, мне очень жаль, но у вас огромная стрела на колготках. – Стрела? – взвизгнула девица, хлопая себя по бедрам. – Где, где? Ой, мамочки. Анжела спаслась бегством – кинулась по платформе, не имея ни малейшего понятия, в какой стороне Пикадилли-лайн. Ноги сами собой перешли на бег, словно ноги марафонца, привычные к долгим дистанциям. При всем желании она не смогла бы их остановить. А остановить следовало, хотя бы для того, чтобы уточнить дорогу. Тысяча извинений, будьте так любезны, не подскажете ли, как пройти к… Демонстрация невежества. Она терпеть не могла демонстрировать в Лондоне невежество с ирландским акцентом. Длинный, отделанный плиткой переход был наполовину пройден, когда Анжеле пришла в голову неожиданная мысль: вот так она и по жизни движется – от платформы к платформе, в надежде, что следующая окажется нужной. * * * Карманы этого синего плаща, должно быть, набиты десятипенсовиками. Доверху, решил Роберт, проследив, как она склоняется над каждой нищенской тарелкой на выходе станции «Южный Кенсингтон» к улице Кромвеля. Хрупкая, невысокого роста – плащ едва ли не волочится по плитам коридора. Ежик темных волос. Ему захотелось увидеть ее лицо. Что за странная особа – с запасом мелочи на каждого встречного нищего? Она заговорила с очередным «бездомным и голодным», как явствовало из таблички на груди у юного оборванца. Роберт прошел мимо, притормозил и обернулся. К его удивлению, девушка пригладила сальные лохмы нищего. Затем вскинула голову и встретилась взглядом с Робертом… Впрочем, нет – она смотрела мимо, в зияющий черный зев коридора. Бледное, почти молочно-белое лицо сердечком с большими глазами неопределенного темного цвета. Двадцать пять – двадцать восемь лет, точнее в подземельном полумраке не скажешь. Роберт замедлил шаг, пропуская ее вперед. Шаг – остановка, еще три – остановка. Твердо решив ее не обгонять, Роберт приближался к выходу со скоростью калеки, рискнувшего покинуть инвалидную коляску. На ступеньках, чтобы не привлекать внимания своей увечной поступью, пришлось уронить папку с музейными записями. По улице Кромвеля она поначалу двинулась в одну сторону с Робертом. Не к музею ли? Роберт не возражал бы против такого счастливого совпадения, – впрочем, сам не зная, зачем ему это нужно. Пожалуй, и ни к чему… разве что отвлечь разыгравшиеся, как всегда перед экскурсией, нервы. Девушка в синем плаще остановилась на островке безопасности посреди Экзибишн-роуд. Пережидает красный свет, решил Роберт. И опять ошибся. Она о чем-то раздумывала, явно колеблясь с решением. Стриженая голова поворачивалась то в одну сторону, то в другую, словно девушка запуталась. Роберт добежал бы до островка и предложил помощь, если бы не плотный поток машин. Острые плечи под чересчур просторным плащом приподнялись, замерли на мгновение… зажегся зеленый… плащ метнулся через дорогу. Прочь от музея. Роберт смотрел ей вслед. Оригинальна даже в походке. Десяток проворных мелких шажков, и тут же медленные, степенные. Резво – неспешно, быстро – медленно… и так вдоль всей улицы, пока не скрылась из глаз. Светофор вновь сменил огни. Роберт застрял на островке, прислушиваясь к неизвестно откуда взявшемуся чувству разочарования. Под ногами блеснул десятипенсовик. Роберт наклонился, поднял монетку и сунул в карман. Может, принесет счастье? Монетка звякнула, присоединившись ко всем тем монеткам, пуговицам и скрепкам, от которых он счастья так и не дождался. Хорошо хоть мелочь стали делать поменьше, а то мелькнувшую вдалеке удачу не догнать с таким грузом. Вытянув шею, он еще раз глянул влево – убедиться, что девушка не передумала. Группа хохочущих иностранных студентов, взявшись за руки, перегородила тротуар. Роберт дождался, когда молодняк свернет за угол, но улица была пуста. Девушка исчезла. Глава вторая Бонни однажды заявила, что застенчивость – не более чем форма высокомерия. Смотришь на такого застенчивого и диву даешься – до того накачан самомнением, что трясется над каждым словом, вместо того чтобы тихо-мирно нести себе вздор, как все нормальные люди. Переминается с ноги на ногу, пингвин надутый, словно кого-нибудь его терзания волнуют. Лично ее, Бонни, ни капельки не волнуют. Ее от них наизнанку выворачивает. Все это она отпустила, бросая на сына недобрые взгляды из-под набрякших век, пока Роберт исполнял свои еженедельные обязанности мусорщика в ее плавучем доме. Крупица правды в ее словах есть, признал он, – та самая соленая крупица, что в состоянии разбередить застарелую рану. Признать-то он признал, и все же перед морем лиц, выжидающе обращенных к нему, чувствовал что угодно, только не самомнение. Неловкость – это да, в унизительно-болезненной степени… Роберт сделал глубокий вдох. Попытался взглянуть на себя глазами экскурсантов. Выдохнул. – Итак… С чего начнем? – С глубокомысленным видом он обошел стеклянную витрину – центральный экспонат зала Европы и Америки. Может, зрители решат, что он полностью владеет ситуацией. Туристы послушно потащились следом. Толпа была разношерстной, как всегда: несколько старушек-итальянок, американцы со Среднего Запада, супруги из Норвича, громила-француз, интересующийся содержимым своего носа куда больше, чем викторианской мебелью и фарфором. – Так… По правую руку вы видите дубовый буфет, великолепный образец мастерства Фердинанда Ротбарта, выполненный в стиле, известном под названием готический Ренессанс… Зевки. Неприкрытые. Чувствуя, что и сам вот-вот зевнет в ответ, Роберт изобразил приступ кашля. Ни один из выжидающих взглядов тем не менее от него не отлепился. Еще бы: каждый из зрителей, расставшись с пятью фунтами, хотел выжать экскурсовода на полную катушку. Бывало, впрочем, и хуже – в тех случаях, когда среди туристов затесывался настоящий спец или просто любитель истории. Уж тут на него обрушивался шквал вопросов, рассчитанных на то, чтобы загнать в угол. Роберт продолжал лекцию; голос его жил собственной жизнью, выдавая нужные интонации помимо воли хозяина. Ду-ду-ду, ду-ду-ду. Жалко бедных слушателей, ей-богу. – О мастерах Викторианской эпохи зачастую несправедливо отзываются как о подражателях. В самом деле, они многое заимствовали из других стилей, однако качество их творений, их ревностное внимание к мельчайшим деталям заслуживают всяческого уважения и сводят на нет подобную критическую оценку. Относительно недавно зародившийся средний класс изъявлял желание продемонстрировать свое богатство. Взгляните, к примеру, на бюсты мистера и миссис Тернер, которые чета заказала, чтобы оставить о себе память для потомства. Выполненные в античном стиле, кому-то они могут показаться чересчур напыщенными, однако супруги Тернер были… – Кретинами. – Прошу прощения? – Кретинами, – повторила миссис-из-Норвича. – Н-да, пожалуй, в чем-то вы правы. – Роберт глянул на часы, маячившие у него прямо перед глазами, на мощном запястье француза, чей указательный палец упорно исследовал глубины носа. – М-м-м… пройдемте дальше. Благодарю вас. Здесь представлен превосходный образец… Нахальная реплика норвичской дамы задала тон экскурсии; с этого момента каждый из них будет считать своим долгом подрезать экскурсовода. Чья возьмет – вот о чем все они сейчас думают. Время пошло. Американка прищурилась в ожидании своего шанса; ход был Роберта, и он подчинился. – Викторианским идеалом женской судьбы считались замужество и дом. Женщина обязана была хранить и оберегать моральные, духовные и семейные ценности. Она была… э-э-э… «ангелом в доме», как выразился Ковентри Пэтмор, поэт… – Кто-кто? – Пэт… – Не! Она была… чего там за бред? – О, вы об «ангеле в доме»? Старухи, вздохнувшие было хором над Пэтмором, немедленно переметнулись на сторону противника и уставились на Роберта неприязненно-стеклянными глазами. Роберт приклеил к губам понимающую ухмылку: мы-то, мол, с вами знаем, что к чему, не при Виктории живем. Заокеанские глазки-щелочки извергали недобрый огонь: против вас лично я ничего не имею, но кто-то должен расплатиться за четвертую лекцию в день! Вздохнув, Роберт направил группу в столовую. Обеденная тема настраивает на более спокойный лад… Будем надеяться. Рассказ о столовой мебели и приборах был в самом разгаре, когда на задворках группы возник шумок. Она. Намокшие под дождем короткие волосы прилипли к голове. Струйки воды стекали по щекам, на темно-синий плащ. Не открывая рта, она страдальчески морщила нос и хмурила брови – извинялась за опоздание сразу перед всеми. Роберт встретился с девушкой взглядом в тот миг, когда она языком поймала скатившуюся с носа дождинку. Девушка покраснела, румянец яркими пятнами лег на неестественно белую кожу. Глаза на бледном треугольном личике напоминали черные, глубокие впадины. Знатоком косметических хитростей Роберт никогда не был, но сейчас мог бы поклясться, что на этом тонком лице нет и намека на косметику. Но замер он с полуоткрытым ртом не столько из-за ее красоты, сколько от острого ощущения ее одиночества, отдельности среди толпы. – Ну? Тут всё, или как? – подал голос американец. – Не совсем. – Роберт махнул рукой в сторону двери. – Думаю, вас заинтересует комната Уильяма Морриса. Однако прежде предлагаю заглянуть в библиотеку… Против лестницы никто не возражает? Старые леди первыми выкрикнули: – Нет! В голове Роберта мелькали странные мысли: ей бы пошла алая помада, стала бы хорошенькой. Нет – красавицей. Нет, скорее, очаровательной, но на снимках или портрете смотрелась бы великолепно. Треугольные лица – самые фотогеничные. Судя по всему, ни в подземке, ни на улице девушка его не заметила. Роберт нащупал в кармане десятипенсовик, покрутил в пальцах. А монетка не подкачала; смешно, но он вдруг преисполнился энтузиазма. Теперь ясно, что девушка направлялась в музей, а на Кромвель-роуд ошиблась направлением. Роберт спиной чувствовал, как она стряхивает дождевые капли с плаща. Несколько капель глухо упали на мозаичный пол зала Средневековья, он вычленил звук среди топота тринадцати пар разнокалиберной обуви. Преодолев первый пролей, он был вынужден вернуться за пожилыми леди – те свернули влево и сгрудились у статуи оседлавшего ослика Христа – поахать, а заодно и отдышаться перед подъемом. – Все в порядке, леди? – Прелестный ослик, правда? – Определенно. Лестница направо. Прошу вас. Она успела его обогнать. Тонкие лодыжки выглядывали из-под плаща; ноги уродовали грубые туфли с детскими пряжками по бокам. Даже поднимаясь по лестнице, она не вынимала рук из карманов, словно из опасения потерять плащ. Добравшись до верхней площадки, девушка обернулась, застав Роберта врасплох. – Извините, я опоздала. Сначала заблудилась в метро, потом и на улицах. Мягкий ирландский акцент. Глаза оказались синевато-серыми, дымного оттенка. Длинные ресницы слиплись от дождя, не от туши. – Ничего страшного. Вы не так уж много пропустили. – А вы… у вас каждую среду лекции? Я могла бы… могла бы, наверное, еще прийти… – Да. Да, конечно. В следующую среду вам удобно? Боюсь только, не смогу вам сказать, какая будет тема. Если хотите, можно справиться на выходе у администратора. Дымчатый взгляд погрустнел. – О-о… Значит, лекции не всегда про викторианцев? – Нет. Викторианская эпоха – это моя тема. Экспозиции музея охватывают гораздо бо… – Он оглянулся. Старушки вросли в пол вдоль перил, перманент к перманенту, как кочаны цветной капусты на грядке. – Налево, леди, прошу вас. – Подождав, пока они удалятся в указанном направлении, продолжил: – Кажется, в следующую среду по графику опять моя очередь. Точно, моя. Уверен. Выслушав краткий рассказ о библиотеке, экскурсанты послушно выстроились в очередь – взглянуть в окошко запертой двери. Каждый увидел книги, чего и следовало ожидать от библиотеки. Американская миссис узрела полки, поразительно смахивающие на полки ее норвичской соседки. Вот только здесь их гораздо больше и обложки все такие чу-удные, да и комната, разумеется, раза в два выше соседского дома, но если отбросить эти мелочи – вместе со старинными конторками для письма, – то все точь-в-точь как у соседки в гостиной. Роберт вежливо кивал. Остальные, следуя его указаниям, уже направились дальше по маршруту, в буфетную, воссозданную по старинным рисункам. Мистер-из-Норвича на полдороге затормозил, дожидаясь жену. Лысый череп, покорно ссутуленные плечи, толстые пальцы сунуты в прорези карманов. При виде экскурсовода удивленно моргнул. Подтянулся, в полной готовности по-мужски переглянуться с Робертом – мол, ох уж эта бабья наивность. Еще больше удивился, когда Роберт выразил свое восхищение умением их соседки подбирать книжные полки. И немедленно согласился с Робертом: видел эти полки своими глазами – высший класс. Супруга просияла. В сервировочной комнате энтузиазм слушателей заметно подскочил. Роберт обратил внимание на выложенные плиткой пол, стены и потолок помещения: – Идея состояла в том, чтобы в любое время при необходимости можно было вымыть любую часть комнаты. Стена позади вас выложена бело-голубой плиткой под делфтский фаянс. Каждая из плиток расписана вручную местными жительницами. Стоимость работ составила фунт за плитку, что по тем временам… Вижу, вы горите желанием перейти в комнату Морриса… Шагнув следом за своей паствой, Роберт увидел ее у гигантской плиты из железа и меди. Узкая ладонь скользила по дверцам многочисленных духовок. – Представляете, какое здесь стояло пекло, – сказал Роберт и пожалел: девушка подпрыгнула от неожиданности. – У моей тети Брайди такая же. Меньше, конечно, но тоже очень большая и черная. Как эта. – Правда? Должно быть, стоит целое состояние. В наши дни. – Он вовсе не собирался переводить разговор в материальное русло. Расстроился, решив, что упал в ее глазах. И удивился сам себе: не все ли равно, что она о нем подумает? – О, она никогда ее не продаст. Не захочет. Да и не сможет. Наверху живет дядя Майки. На чердаке. – Она улыбнулась и последовала за группой любоваться очередным средневековым залом. Роберту хотелось спросить, что это за дядя Майки такой и почему он живет на чердаке, но момент был неподходящий. Нетерпеливое шарканье и покашливание в коридоре взывали к действию. Совсем худенькая, думал он, шагая след в след за ней; лопатки торчат даже из-под плаща… так беззащитно и трогательно. В комнате Морриса, во время недолгой лекции на тему о домашнем быте викторианских времен, ее глаза загорелись особенным светом. Речь Роберта была четкой и сжатой, он избегал терминов вроде «добродетель» и «мораль», считая, что они принижают эту уникальную эпоху. По его давнему и твердому убеждению, поколение викторианцев было неправильно понято и недооценено потомками. Финал своего рассказа он адресовал только ей, и ни разу – ни разу! – внимательный дымчатый взгляд не остекленел в столь знакомой ему утомленной снисходительности. Сторонний наблюдатель, пожалуй, решил бы даже, что девушка в восторге. Речь наградили жиденькими вежливыми хлопками. Американская пара поинтересовалась, открыт ли Музей естественной истории по вечерам, а одна из перманентных старушенций попыталась сунуть Роберту пятьдесят пенсов и в ответ на его корректный отказ сообщила, что сорок пять лет проработала официанткой. И Роберту пришлось подчиниться неизбежному: старушка явно вознамерилась облагодетельствовать чаевыми весь Лондон. Он охватил взглядом остатки своей группы. Она уже ушла. Разочарованно вздохнув, Роберт повернулся к двери как раз вовремя, чтобы заметить мелькнувший в коридоре хвост синего плаща. Синее пятно скрылось за углом, и Роберт, с извинениями бросив задержавшихся экскурсантов, поспешил следом. Девушка остановилась у стеклянного куба с Христом на ослике внутри. При виде Роберта улыбнулась, но тут же, о чем-то вспомнив, сдвинула брови: – Я не поблагодарила вас за прекрасный рассказ. Так редко где-нибудь бываю, совсем разучилась себя вести. Роберт мотнул головой, дернул плечами, взмахнул рукой – словом, проделал кучу ненужных телодвижений, чтобы показать ей, что извинения не требуются, благодарить не за что, а ее манеры выше всяких похвал. Спохватившись, что ведет себя как идиот, поскреб затылок и выдавил наконец: – Не так уж я и хорош в роли экскурсовода. – Вы думаете? Я в этом не разбираюсь. – Она не отрывала глаз от фигурки Христа. – Нравится? – Он здесь такой… добродушный… почти веселый, – задумчиво сказала она. – У нас дома он везде изображен очень грустным, страдающим за всех. И очень… худым, будто умирает с голоду. – Дома? Так вы путешествуете? – Нет-нет, теперь я здесь живу… в Лондоне. Уже пять с половиной лет. – А в Музее Альберта и Виктории раньше бывали? – В первый раз выбралась, странно, правда? Каждую неделю обещаю себе: «Анжела, завтра ты пойдешь в музей А&В»! Но… знаете, как это бывает… Время бежит быстрее нас. Уж это-то Роберт знал. Однако пять с половиной лет переплюнули бы любой его рекорд. Анжела. – Вам бы целый день здесь провести, да не один… Анжела. – Он произнес ее имя с удовольствием. Анжела. Ей идет. – Сегодня мы и сотой доли не осмотрели. – Мне вечером удобнее, – с сожалением шепнула она. – А в выходные? – Не получается. Я… как бы это… – Работаете? – Д-да. Можно сказать… – Нелегкая у вас, судя по всему, работа, Анжела. Кстати, меня зовут Роберт. Обменявшись с ней быстрым рукопожатием, Роберт облегченно вздохнул. Первые сложности позади, с именами покончено. – Верно. Нет, не совсем. – Анжела, похоже, всерьез решала, трудная у нее работа или нет. – Но времени отнимает много. – И чем вы занимаетесь? Черт! Переборщил. Закусив губу, Роберт мысленно отпустил себе оплеуху. Она вновь вспыхнула, морщинка легла между бровями. – Простите… это непозволительная настырность с моей стороны. Красные пятна стали ярче. – Нет-нет, вовсе нет. Я… я… служу… в социальной сфере. – Нелегкий хлеб. – Роберт избрал суховато-официальный тон. Сработало. – Ну что вы, – скромно отозвалась Анжела. Румянец тускнел, отступая перед природной бледностью. Роберт вздрогнул, сообразив, что молчание затянулось, а они все стоят, уставившись друг на друга. За это время он успел мысленно сделать набросок личика сердечком с ежиком темных волос. Дальше что? Следует небрежно пригласить ее на чашечку кофе, мимоходом отпустив галантное замечание насчет ее драгоценного времени, которое она на него потратит. Точно. Именно так он и должен поступить. Роберт проглотил комок в горле. Приподняв плечи, Анжела пятилась меленькими шагами. Секунда-другая – и исчезнет. Тонкая фигурка изогнулась в прощальном полупоклоне. Роберт потер глаз, переступил с ноги на ногу и издал длинное «э-э-э-э-э», делая вид, будто разговор только-только прервался и продолжение следует. Снова сработало. Анжела замерла, выжидающе вскинув глаза. – Если не ошибаюсь, вас интересует Викторианская эпоха? – М-м-м… По правде говоря, я пришла сюда ради мамы. – Понятно. – Дело в том, что мама интересуется больше всех нас. Нет, мне, конечно, тоже интересно было. И раньше, и… теперь. Приду еще раз обязательно. Дело в том, что мамина бабушка видела королеву Викторию, когда та приезжала в Дублин. Говорят, ее – в смысле, королеву Викторию – встречал весь город. Тогда моя прабабушка была совсем маленькой, но это был лучший день в ее жизни. Так она говорила. И еще она говорила, что королева вовсе не была такой уродливой, какой ее все расписывали. Она вообще очень много рассказывала о королеве, вот моя мама и начала читать о Виктории и ее временах все, что только можно было добыть. Понимаете? Я обещала маме сходить в музей и прислать буклет, открытки или еще что-нибудь… – Анжела опасливо глянула на часы: – Киоск уже, наверное, закрыт? – Думаю, открыт… Скажите-ка, а почему ваша мама не?.. – Роберт умолк, закончив вопрос взглядом. – Не приедет сюда сама? Боже, да никогда в жизни. – Правда? – Во-первых, на ней тетушки Брайди, Реджина и Мэйзи. Во-вторых… – Дядя Майки. – Роберт воздел глаза к потолку. – Точно. Наверху. Вернее, внизу… Но в другом доме. – Она тоже подняла глаза. Роберт воспользовался моментом: – Вы бы не согласи… то есть… не найдется ли у вас минутки для чашечки кофе, Анжела? Предложение, судя по румянцу, девушку смутило. Она еще раз прибегла к совету простеньких наручных часиков. – Для кофе… поздновато. Я, пожалуй, побегу. Разве что… – Анжела в сомнении терзала зубами нижнюю губу. – Разве что в другой раз? Через неделю? – Прекрасно. Отлично. В смысле… договорились. В среду. Замечательно. Прошу прощения, Анжела… вам в другую сторону. Киоск у самого выхода. * * * Поздно вечером, сидя дома у остывшего камина, Роберт вспоминал девушку в синем плаще. Ближе к полуночи ожил телефон. День рождения… Но пожелания здоровья и счастья в личной жизни на сей раз достались автоответчику. Роберт был взволнован, даже взвинчен, а почему, сколько ни пытался, уяснить не мог. Исходил гостиную вдоль и поперек – все без толку. Включил ночной канал; тут же выключил… Вот тогда-то оно и пришло, это давно забытое, годами не посещавшее его желание рисовать. Зудом обожгло кончики пальцев. Дрожью прокатилось по телу. Пройдет, решил он. Не обращай внимания – и пройдет само собой, как насморк. Не тут-то было. Через несколько минут Роберт, будто подталкиваемый в спину, уже бежал через две ступеньки на второй этаж, в гостевую спальню, чтобы извлечь из запылившихся коробок пожелтевший альбом для набросков и угольные карандаши. Сердце неистово колотилось, пульс болью отдавался в висках, дыхание участилось, как у человека, который лицом к лицу столкнулся со старой любовью и с изумлением обнаружил, что чувство по-прежнему живо, но не уверен, заслуживает ли оно доверия или это всего лишь ностальгия по былому. Положиться ли на нахлынувшие ощущения? Не исчезнут ли они с первой же фразой или – в данном случае – с первым пробным штрихом угля по плотной, манящей поверхности альбомного листа? Слетев по лестнице в гостиную, он расчистил стол: груду прошлогодних газет и недочитанных книг распихал по полкам, грязные чашки и тарелки с объедками сунул в нишу над камином, оставшееся барахло просто-напросто свалил на пол. К чертям уборку! Протер рукавом стол, торжественно положил альбом и, открыв коробку с карандашами, с наслаждением вдохнул знакомый древесный аромат. Боже, как давно это было! Пока он устраивался за столом, слова милейшего профессора Гельмута Шнайдера всплыли в памяти. Профессор… Роберт учился у Шнайдера до тех пор, пока не похоронил бесплодные мечты о славе и не сосредоточился на банальном дипломе бакалавра. – Говено, труг мой. Кошкино терьмо. Или собачки? Та, та. Уа, собачки. Нефашно. Фы много тумать головой. Кароший мальчик, не нушно обишаться. Отнако нушно што-то болше… Уш слишком у фас фсе фыученно. Добрый год понадобился Роберту, чтобы перевести с профессорского английского на нормальный. «Фыученно» оказалось, увы, вымученно, но к тому времени Роберт уже благополучно избавился от надежды примерить лавры Хокнея. Он был ничем не хуже других. Как, впрочем, и многие из тех, для кого двери колледжа были закрыты, поскольку за этими дверьми престижней было вовсе не быть, чем быть не хуже других. О да, формально он был в порядке. Техникой рисования владел. Его акварели где-то что-то там однажды завоевали. Более чем достаточно для впечатлительного юнца, который нащупывает дорогу жизни и радуется любой поддержке. Опять же Бонни за спиной маячила, в полной готовности возвысить таланты единственного сына до небес… пока в один прекрасный день тот не заявил ей с тоской, что минималист из него вышел первостатейный. В плане таланта. Как бы там ни было, профессор Шнайдер свое слово сказал и свое дело сделал, на долгие годы определив Роберта в ученики к именитому реставратору, который не жалел на подмастерье ни времени, ни сил. Работа у мастера была на редкость напряженной и выматывающей, но столь же и благодарной. К тридцати пяти Роберт снискал определенную известность в реставраторских кругах, однако желание создать что-то свое время от времени все же брало за душу. Увы, над мечтами мы не властны. Мечты овладевают нами по ночам, когда мы беззащитны перед ними и неспособны на достойный отпор. Что же движет теми, кто, даже зная, что искра божья никогда в них не вспыхнет, упорствуют в своих бесплодных попытках? ЧТО ими движет? Расхожая мысль, что упорство и труд все перетрут? Вряд ли. Здравый смысл вполне способен с этим справиться. Элементарное желание убить время? Очень возможно, если рабочий график не слишком плотен. И все-таки есть что-то еще, что-то совершенно иное. Надежда, к примеру, – хрупкая, едва уловимая. В худшем случае обманчивая. В лучшем – сладкая, нежная, душистая. Способная обрести живые формы… Как те, что проступили на листе перед ним словно бы сами собой. Эскиз небрежный, ничего гениального – так, развлечение от скуки… и все же в нем было нечто особенное. Но Роберт не знал, что именно. Лицо сердечком, голова опущена, взгляд в сторону… Анжела. Здесь, перед ним, на белом листе. Скрестив руки на груди, Роберт шумно втянул воздух. Влюбился. Влюбился в образ. Не будет ему теперь ни сна, ни отдыха, пока не напишет ее портрет. Но сначала нужно ее уговорить, как-нибудь добиться согласия позировать. Он добьется. Умолять будет, но добьется. Дожить бы только до среды. На следующем наброске Анжела улыбалась. Уголки рта чуть вверх, подбородок вздернут. И ямочка на левой щеке. Он и не догадывался о ямочке, пока уголь в его пальцах не настоял на этой отметине. Глаза не давались. Большие, в опушке длинных черных ресниц, они дразнили недосказанностью. Глядя в неестественно расширенные зрачки, Роберт ловил себя на странной мысли: там живет масса народу. Множество неизвестных ему людей. Сложив в стопку еще пять эскизов, Роберт рискнул отправиться в кровать. Из зеркала в коридоре на него глянул уставший, всклокоченный тип с лицом в угольных разводах. С днем рождения, приятель. С самым счастливым днем рождения за многие годы. Выйдя в прихожую, он ткнул кнопку автоответчика. Динамик разразился песнопениями Питера и поддакиваниями Аниты на заднем плане. Роберт классный парень они надеются что у него все прошло хорошо в музее он на славу повеселился с как-ее-там рассчитывают на него в пятницу к Аните на выходные приезжает однокашница почему бы не встретиться за обедом никаких там сватаний боже упаси какая пошлость но отказ не принимается. Фелисити оказалась второй в очереди. Получила оба сообщения. Роберт в порядке и все такое, друг из него вышел бы что надо, но он в нее не влюблен, а ей сейчас просто необходима безумная страсть, которой в его сообщениях и не пахло. Поток слов становился все глуше и сумбурней, пока Роберт не догадался, что Фелисити рыдает. В конце длинного бессвязного монолога более-менее определенно прозвучала отборная брань в адрес неведомого Реджи. Да она еще и пьяна. Роберт стер сообщение. Бог в помощь тебе, Реджи. Всех благ. Живи долго и счастливо. А вот и Бонни. – Роб, это я. Ты дома, так что сними трубку… Роб?! «Ро-берт», – процедил он сквозь зубы. – С днем рожденья. С днем рожденья. С днем рожденья, дорогой Ро-об, с днем рожденья тебя! Роберт опустился на нижнюю ступеньку лестницы. – Ой, а открытку-то ты и не получишь. Знаешь почему? Потому что вот она, лежит у коробки с шитьем. Я ее сама сюда положила, чтобы не забыть бросить в ящик, когда пойду покупать черную саржу для… Ладно, неважно. Все равно открытки тебе до лампочки, раз ты их сам не пишешь. Лучше я ее по телефону прочитаю – слышишь, Роб? НЕТ. Он услышал лишь взрыв дробного смеха и зажал уши, зная, что от Бонни можно ждать наислезливейшего варианта материнского поздравления (вплоть до «мой самый лучший в мире сыночек»), поданного в наисаркастическом тоне. Родительницу явно взбесило его нежелание снять трубку. Закончила она обещанием вручить полагающийся презент в субботу, когда Роберт придет к ней в гости. Испеку морковный пирог и свечками украшу, желаешь ты этого или нет. Спокойной ночи, и не забывай, что я люблю тебя больше всех на свете. Роберт улыбнулся. Если Бонни не злить, она способна просто излучать обаяние. Проблема в том, что он никогда не знал, с каким из ее обличий столкнется, постучав в дверь плавучего дома. Общаться с Бонни все равно что кататься на грандиозных американских горках: восторг и ужас сменяют друг друга, но очень скоро устаешь и хочешь только одного – сойти на землю. Возможно, у всех нас есть в жизни подобный источник удовольствия и мучений одновременно. Возможно даже, что мы сами ищем подобную личность, упорно высматриваем в толпе. Проще и глупее средства сбить человека с пути истинного, пожалуй, и нет. С пути, к примеру, на котором ему встретилась Анжела. Уже засыпая, Роберт вдруг вспомнил миссис-из-Норвича. Интересно, подумалось ему, знает ли та женщина… догадывается ли, какую колоссальную роль играют ее знаменитые полки в супружестве соседей? Глава третья Мэри Маргарет пребывала в отвратном расположении тела и духа. Анжела попятилась в сторонку от повеявшего на нее перегарного бриза. Удрать было немыслимо, поскольку Мэри Маргарет рвала и метала, напитывая атмосферу ароматом своего любимого джина «Гордонз». Каждое оглушительное слово Мэри Маргарет подчеркивала яростным кивком, на шее у нее вздулась синяя жила, а черная растительность на подбородке встала дыбом, волосок к волоску, словно взывая к абсолютному вниманию. – Извините, мне очень жаль. Честное слово, – в третий раз повторила Анжела со всем кротким смирением, на какое была способна. – А мне что с того? Вечно извиняешься, черт бы тебя побрал. – Откинувшись на спинку кресла, Мэри Маргарет потерла виски. – Я из кожи вон лезу, чтобы удержать этот притон на плаву с помощью горстки кокоток. Чего я от тебя требую? – Не слишком много, – механически отозвалась Анжела. – Ни черта не требую! Вот это будет в точку. И где, говоришь, на сей раз изволила шляться? – В Музее Альберта и Виктории. Там по вечерам экскурсии. – Анжела вовремя сообразила опустить глаза. Для пущего эффекта принялась ломать пальцы. – Знаете… я все время помнила, что именно в четверг вы ждали меня, чтобы… – Если бы я знала, что творит этот подонок, доктор Голдберг! Швыряется пилюлями налево и направо, а рядом ни единой души, чтобы с ним разобраться! – Телефонный звонок прервал ее тираду. – Наверное, доктор собственной персоной, – мрачно сообщила Мэри Маргарет, трубно прочистила горло и скривилась, прежде чем ответить: – Алло, да? Дьявольщина, какого черта вы меня мурыжите этой хренотой? – Она шваркнула трубку на рычаг. – Старая хрычовка из миссии. Желает взглянуть на наше заведение, – с кислой миной объяснила она. – Ну и неделька. Персонал шляется по музеям… – Извините, мне очень жаль. Честное слово. – …А тут еще два дебила, которых нам сплавили из Камдена… Ты за ними приглядываешь? – Глаз не спускаю. – Очень хорошо. Типы те еще, наплачемся мы с ними, попомни мои слова. Ну ладно. Проваливай. Анжела с облегчением выдохнула, но улизнуть из «пыточной» не успела. В дверь ворвалась запыхавшаяся сестра Кармел. Из-под съехавшего набок чепца выбилось несколько тускло-седых прядок. – Он опять взялся за свое! – Кто взялся? За что взялся? – гаркнула Мэри Маргарет. – Этот… из Камдена… по фамилии… – Сестра Кармел умолкла, прижав палец к сморщенному рту. – Ох, опять забыла. Ну, тот, у которого… Мэри Маргарет зарычала: – Плевать на его фамилию. ЗА ЧТО он опять взялся?! Сестра Кармел робко приблизилась к столу. Голос ее упал до шепота: – Он опять показывает… – Она ткнула сухоньким пальчиком вниз. – ЧТО показывает, господи Иисусе?! – Свой хоботок, – пролепетала сестра Кармел. Как бы у нее от стыда температура не поднялась, с жалостью подумала Анжела. Бедняжке Кармел уже девятый десяток… Или десятый? Возраст таких стариков трудно определить. – Ясно. – Кулак Мэри Маргарет с грохотом опустился на столешницу. Обе ее собеседницы вздрогнули. – За мной! Она двинулась в коридор. В ужасе глянув на Анжелу, сестра Кармел поплелась следом – мелкими шажками, будто дряхлая, птицеподобная китаянка с искалеченными нелепой традицией ступнями. Мэри Маргарет решительным маршем миновала коридор и ступила в некое подобие прихожей перед трапезной. Здесь собралась приличная толпа, окружившая громилу, который горланил шотландскую балладу и остервенело вилял бедрами; его огромный член, свисавший из расстегнутой молнии, мотался во все стороны в такт непристойной пляске. Зрители поддерживали солиста кто песней, кто сдавленными смешками. При виде Мэри Маргарет толпа расступилась. Некоторые встретили Анжелу откровенно похотливыми ухмылками. Она ответила немигающим ледяным взглядом. Громила на миг умолк, потом запрокинул голову, загоготал во всю глотку и направил член, будто пожарный насос, на сестру Кармел, окатив ее ноги мощной струей мочи. После чего привалился к стене и продолжил пение. Толпа гоготала вовсю. Анжела на секунду зажмурилась. Сестру Кармел трясло. Мэри Маргарет застыла каменным идолом. – Вы-пи-вал?! – прошипела она. – Чего, дуся? – Гигант едва держался на ногах. – Я. Спросила. Выпивал? В его налитых кровью глазах сверкнула угроза. Отвалившись от стены, он навис над невозмутимой Мэри Маргарет. Багровый член был зажат в кулаке. – Кланяйся, женщина! – заревел он. – Кланяйся ему. Один-единственный убийственный взор матери-настоятельницы обрезал радостный гогот толпы. – Убрать его, – приказала Мэри Маргарет. Не самый лучший метод воспитания, подумала Анжела, но промолчала, зная, что настоятельнице ее советы не требуются. – Чего? Лизнуть не хочешь? Разок, а? Я никому не скажу. – Он вывалил язык и облизнулся. Перевел глаза на Анжелу, с явным усилием фокусируя взгляд. – Эй, те-елка, и ты давай… Выпад Мэри Маргарет был молниеносен. Метнувшись вперед, мать-настоятельница поймала пенис громилы в кулак и крутанула что было сил. На лбу у нее блеснули капельки пота. Бугай взвыл. Стиснув пальцы, Мэри Маргарет продолжала выкручивать. Зрители поежились. Шотландец зашатался и рухнул, будто колосс на глиняных ногах. Мэри Маргарет, не ослабляя хватку, опустилась на колени рядом с ним. И все крутила, крутила, крутила. Гигант был близок к обмороку; он уже не дышал; об отпоре не могло быть и речи. Мужские животные стоны звучали в унисон со скрежетом зубов Мэри Маргарет. Взгляды их на мгновение встретились – и Мэри Маргарет резко отдернула руку. Шотландец перекатился на бок и блаженно заскулил. Мать-настоятельница медленно выпрямилась, стряхнула с юбки желтоватые капли, вытерла пальцы о темно-синюю блузу и мрачно обозрела выстроившихся полукругом подопечных: – Вот что, ребята. В тот день, когда вы объявились у нас на пороге, я каждому – каждому! – вправляла мозги. Никакой выпивки. Никакого блуда. И никаких чертовых игр со мной. Она развернулась, точно солдат на плацу, и двинула в обратный путь по коридору, на ходу отдавая приказы: – Вышвырните его вон, сестры. Отправьте в Камден или к черту на рога – лишь бы поскорее, чтобы я не отпустила ему грехи в последний раз. Толпа постепенно рассасывалась. Зрители ускользали один за другим, пока Анжела не остановила последних просьбой помочь ей с шотландцем. Гигант все еще лежал на полу, постанывая и держась обеими руками за пах. Виновник скандала был уже надежно укрыт за молнией. От шотландца несло виски и сидром, вид у него теперь был определенно виноватый, и Анжела, прислушавшись, разобрала обиженное: «На кой хрен так-то, на кой хрен, а?» Опустившись на колени, сестра Кармел ласково погладила его по голове: – Ну-ну, Джим. Ты же знаешь наши правила. Разве можно так себя вести? Матушка Мэри Маргарет очень сердится, когда ее детки безобразничают. Просияв улыбкой, она запустила руку в карман и выудила миниатюрное изображение Христа, указующего на сердце: «Я есть Путь, Истина и Жизнь». Качнула головой, вернула картинку на место и вынула другую: – Нам бы что-нибудь попроще, верно, детки? Кивнула одобрительно, глянув на открытку с двумя трогательными большеглазыми котятами и не менее трогательной надписью, взывающей к любви, и вложила открытку в вялую ладонь шотландца. Тот с осторожностью принял дар монашенки, устремив на сестру взгляд, полный пьяно-смущенного восхищения. Этот взгляд был знаком Анжеле. Она не раз видела, как постояльцы приюта рассматривают сестру Кармел со смесью изумления и восторга. Даже самые твердолобые циники и психопаты питали к старой монашенке нежные чувства. А она ко всем относилась одинаково. В ее карманах всегда были припасены открытки с божественными мотивами или лимонные леденцы для постояльцев, тенями бродивших по лабиринту приюта. Кто знает, чем этих несчастных притягивала сестра Кармел. Возможно, в ней светилось что-то отдаленно-нежное, какая-то искорка из темных глубин их детства. Словом, что-то, давно утерянное. По лестнице на третий этаж шотландца волокли двое из недавних зрителей его шоу, а Анжела с Кармел страховали всех троих сзади. Постояльцы ночевали в так называемых секциях, поделенных на кабинки размером с монашескую келью – два на два с половиной максимум, – где помещались лишь кровать, стул да крохотный шкафчик, а плотные темные занавеси заменяли двери. Эти импровизированные двери выходили в коридор с двумя туалетами и одним душем, рассчитанными на тридцать человек, зато открытых в любое время суток. Заканчивался коридор довольно просторным помещением, служившим то ли кухней, то ли комнатой отдыха и вмещавшим два колченогих стула, холодильник, намертво прикрученный массивными болтами к полу, и чайник. Будучи единственным «движимым» имуществом в пределах приюта, чайник служил предметом бесконечных склок и препирательств, своеобразным призом для самых сильных или изворотливых. Джордж, бывший врач из Уэйбриджа, а ныне местный психопат, только что заявил на чайник свои неотъемлемые права, поскольку без этого предмета ему не спится, и требовал от соседей по секции расписаться в «Журнале пользования чайником». Росту в Джордже без малого два метра, сила из него так и прет, а значит, без сестры Кармел чайник не вызволить. Подобные подвиги обходились ей конфетки в три, тогда как остальные смельчаки лишались зубов. Второй, третий и четвертый этажи здания, в годы правления Виктории служившего работным домом, были отданы под секции для постояльцев. На пятом по-прежнему жили несколько монашек из старых, и Анжела предпочла устроиться рядом с ними. У матери-настоятельницы и остальных были собственные квартиры в близлежащих к приюту кварталах Восточного Лондона. На первом этаже располагались мужская столовая, сумрачные игровые комнаты, крохотная часовенка, кабинеты монахинь и, наконец, кухня – большая несуразная комната, где бездомных ежедневно кормили горячими обедами, а в особенно ненастные ночи, когда не хватало мест в секциях, устраивали спальню. Кроме мужского приюта, в этом огромном, сложенном из красного кирпича здании был еще и женский, с отдельным входом и своим персоналом. Большинство тамошних жиличек зарабатывали на хлеб насущный древней как мир профессией, используя приют в качестве убежища от сутенеров или конкуренток по цеху. Анжела с самого первого дня работала на мужской половине – по той простой причине, что здесь было гораздо безопаснее. Монашек катастрофически не хватало, так что в последнее время персонал женской части приюта почти полностью сменился на мирской. Постояльцы сюда приходили прямо с улицы или же из других, меньших по размеру и потому переполненных приютов. Кое-кто регулярно возникал и исчезал, ничего не требуя, кроме теплого угла, чистой постели и регулярной кормежки дня на два-три. Отпускники, фыркая, отзывалась о таких Мэри Маргарет. С десяток стариков жили по многу лет – для них приют стал родным домом. Некоторые обосновывались здесь в ожидании самого главного, самого желанного приза – квартиры. Эти, как правило, выглядели старше своих лет, но для них краски жизни еще не потускнели до уныло-серого цвета. То одного, то другого из этой категории Мэри Маргарет еще пыталась соблазнить духовной карьерой, однако чаще всего ее внимание к подопечным ограничивалось требованием трезвости и относительной тишины в пределах приюта. За его стенами деритесь, наливайтесь спиртным до положения риз, демонстрируйте свои пенисы и прочие части тела всем, кто согласится любоваться ими… словом, безобразничайте в свое удовольствие. Вечером же, переступив порог приюта, отставьте свои шуточки и будьте любезны соответствовать. Побольше комплиментов Мэри Маргарет, а в промежутках исключительно «да, матушка» и «нет, матушка» – и настоятельница будет довольна. Капитан Мэри Маргарет управляла своим кораблем железной рукой, и если сестре Кармел постояльцы плакались на свою несчастную жизнь, а о сестре Анжеле грезили ночами, то свою начальницу боялись как огня. Она была непререкаемым авторитетом, Главным Жрецом, но Анжела, сколько ни ломала голову, так и не смогла понять, каким образом это кривоногое, бородатое, вечно подвыпившее и матерящееся создание стало олицетворением всего того, о чем Анжела страстно мечтала с детства. Она уже подумывала о том, чтобы пристраститься к джину. Или к водке. Или, пропустив алкогольный этап, обратиться сразу к героину, проторив, так сказать, внутривенный путь к посту матери-настоятельницы. Впрочем, очень может быть, что случай с Мэри Маргарет – не более чем шутка природы. Но тогда это шутка надо мной, решила Анжела. Похлопав шотландца по плечу, она шагнула к выходу. Пусть поплачет в одиночестве; за ночь, надо надеяться, успокоится. – Я чё, самый плохой? – бурчал шотландец, захлебываясь слезами. – Ну что ты, мой мальчик, – поспешила утешить его Кармел. – Да разве плохие люди бывают? Их вообще не бывает. Из коридора донесся оглушительный вопль. – Чайник, чтоб ему пусто… – Анжела оглянулась на Кармел, та остановила ее, ткнув сухоньким пальчиком в бок. – Чайник я заберу, дорогая. А ты проследи, чтобы наш мальчик сделал пи-пи на ночь. – Думаю, он уже сделал, сестра? – Ничего, ничего. Еще разок не помешает. В комнатушку, задыхаясь и бешено вращая глазами, ввалился «доктор» Джордж с чайником в обнимку. Ему на пятки, явно не с мирными целями, наступали трое дюжих постояльцев. – Что здесь происходит? – старательно воспроизводя интонации Мэри Маргарет, спросила Анжела. – Чаю хотели попить, только и всего, – залебезил один из преследователей. – В очередь! – взревел Джордж. – Тебя нет в списке! – Ну-ну, малыш. – Кармел шагнула вперед. Джордж вперил в нее остекленевший взгляд. Плохой знак. Анжела попыталась остановить Кармел, уже протянувшую руку за призом из нержавейки. – Послушайте, сестра, по-моему, нам лучше позвать… – Эта херовина… – шотландец горел желанием загладить свою вину, – разве ж она его? – Дай-ка мне, котик, – мягко, но решительно произнесла Кармел. – Что? Что? – Джордж слился с чайником воедино. Посудина в данный момент была ему дороже всего на свете. Куда милее трех прелестных дочерей, младшая из которых регулярно появлялась на обложках модных журналов, милее очаровательной, изящной жены – владелицы конного завода и нескольких деревень. – Чайник, мой мальчик. Ты ведь отдашь его мне, правда? Вот и умница. Конечно, отдашь. Зачем он тебе, этот старый чайник? Он ведь и работает… как же он работает? Совсем плохо работает. А я тебе завтра принесу другой чайник, хороший. Он будет только твой и работать будет гораздо лучше. Ну? Что скажешь? Анжела затаила дыхание. Джордж, кажется, совсем обезумел… Неужели дряхлой, немощной монашке и в этот раз удастся сотворить чудо? А вдруг нет? В один прекрасный день случится осечка… Но, похоже, этот день еще не наступил. Достаточно посмотреть, в какую задумчивость погрузился двухметровый «доктор». На лице у Джорджа – когда он в бешенстве – легко читается обуревающая ярость; сейчас же иначе как задумчивым это лицо не назовешь. – Нужно подумать, – объявил он наконец. – Ну конечно! – Кармел опустила руку в карман и при виде карамельки изумленно распахнула глаза: – А что у меня есть?! – Мне больше нравится такой… знаете… как в кафе, – деловито сообщил Джордж. – Правда? – Кармел была явно заинтригована. – Ага. Чтобы был с этим… как его… – Козлина! – взревел шотландец. – Захотел чё! Пошел в жопу! – Прошу прощения?.. – Джордж недоуменно покрутил головой. Медленно, но верно до него дошел смысл сказанного. – А ну вставай, ты, животное, – с тихой угрозой произнес он. Анжеле не понравился блеск в его глазах, идущий словно бы из глубины другой галактики. Плохо. Очень плохо. Пытаясь выманить Кармел из секции, Анжела принялась вращать глазами и скорчила грозную гримасу – в надежде на универсальность подобной мимики. – Ты кого тута животной назвал! – Шотландец приподнялся на кровати. Рядом с Джорджем даже он выглядел коротышкой. – Разговаривать научись, недоумок, – взорвался Джордж. – Питекантроп! – Пити… пидиканроп?! Это кого ты тута пидором назвал? Анжела уже развернулась, чтобы бежать за Мэрн Маргарет, когда Кармел жестом фокусника извлекла из кармана очередную конфетку, положила в рот и блаженно прикрыла глаза. Достала еще одну и сунула в полуоткрытый рот Джорджа: – Попробуй, малыш. Джордж уставился на нее. Перевел взгляд на шотландца. Глянул на Анжелу. Успокоился и занялся леденцом. – Вкусно. Следующая конфета отправилась в пасть шотландца. В самых тяжелых случаях Кармел всегда советовала одно и то же: – Вспомни мамочку. Получилось. Как всегда. Магия Кармел опять сотворила чудо, а Анжеле осталось только вздыхать по пути вниз, размышляя о причудливых, лишенных всякой логики капризах жизни, монашек, мужчин и лимонных леденцов. И о том, что сама она никак не может со всем этим разобраться. Она очень устала, но вечерние обязанности никто не отменял. Надо пройтись по секциям, закрыть все двери, которые должны быть ночью закрыты… потом писанина, потом сварить суп. Легкий ужин перед вечерней; после вечерни чай, телевизор и две сигареты на сон грядущий. И наконец спать… Спать, спать, спать. Ох, когда еще это будет. Сестра Кармел уже убежала по делам, что-то бормоча себе под нос и притормаживая только для того, чтобы нашлепнуть на стенку картинку с котенком или щенком. Откуда только у нее силы берутся. Ночь на дворе, а она, как всегда, полна энергии; наверняка и мессы ждет не дождется. В приюте любой коридор – алтарь ее неизменного оптимизма. Бог есть любовь. Котята есть любовь. Щенята есть любовь. Анжела поежилась от собственной неполноценности. Это чувство лишь усилилось при виде Мэри Маргарет, подающей ей знаки из кабинета. Щелчок пальцами и указующий перст в пол рядом с собой. Очень выразительно. Сестра Оливер – старушка лет ста минимум, едва заметная из-под медалей, пришпиленных на платье, – прошмыгнула мимо, шепнув, почти не открывая рта: – Вас зовут. Анжела проводила ее угрюмым взглядом. На заре лет или на склоне, ни одна сестра из приюта не пожелает визита в кабинет матери-настоятельницы дважды за один вечер. В кабинет она вошла, поглубже засунув руки в карманы джинсов. – Да, матушка? – Мне звонили. – Правда? – Да. Звонила тетя Брайди. – О госпо… простите. – Скорее «черт побери». На твоем месте я бы сказала «черт побери». Но я ведь не на твоем месте, так или нет? – Ни в коем случае, матушка. – Ты что это, мне хамишь? Имей в виду, я не потерплю… – Нет-нет, что вы. Клянусь, нет. Я всего лишь подтвердила… – Короче. Дело вот в чем. – Подчеркивая мрачность сообщения, Мэри Маргарет поднялась из-за стола. – Дядюшка Майки, – выговорила она по слогам. Расшифровка, собственно, и не требовалась. Эти два слова, набатом звучавшие в течение всей жизни Анжелы, были сказаны. Пущены в свободный полет на беду тому, кто случайно их услышал. Пусть теперь поломает голову. Дядюшка Майки. Ничего взрывоопасного. Никаких катаклизмов не обещает. Никому, кроме Анжелы. – О-о-о, – выдохнула она. Выдавила. Простонала. – Видимо, вы нужны дома, – без энтузиазма продолжила Мэри Маргарет. – Д-да, конечно. – Анжела набрала полную грудь воздуха и осторожно спросила: – Швыряется тарелками? – Хуже. Гораздо хуже. – Эффектная пауза. – Вываливает горшок на улицу. Из окна. – Это не в первый раз. Пару лет назад он уже такое проделывал, – небрежно, будто о рядовом факте, сообщила Анжела. Главное – не показать, что у нее сейчас творится внутри. А внутри у нее оживал небольшой, но очень злобный вулкан. – Знаю. – Мэри Маргарет никому не позволяла сбить себя с толку. – Тетя Брайди мне рассказывала. Но тогда он только выливал из горшка, если я не ошибаюсь? – Но ведь он не?.. – Анжела скривилась. – Именно. Собирает все говно за несколько дней – и в окно. Девочка шла внизу, так он ей чуть бантик не засрал. Зато туфлям хана. Бедный ребенок. Твои тетушки в растрепанных чувствах. – Последнее было высказано с явным упреком в адрес Анжелы. Как будто во всем этом она виновата! – У меня несколько дней выход… – Только на следующей неделе. – А может, лучше мне… – Мне нужно, чтобы ты была здесь, когда явится этот растреклятый миссионер. Настырный, ублюдок. Как начнет талдычить – и ты хоть тресни. Сочиняет что-то там про бедность третьего мира и все такое. Сначала им займешься, а потом уже дядей Майки. Можешь отправляться во вторник или в среду. Но только на две ночи, и ни секундой больше, ясно? Сестер и так не хватает. Утром напомнишь, чтобы я заказала билет на самолет. Ну все. Иди. – Позвольте спросить, матушка. Вы не думали о моей… – Опять ты со своей бодягой про миссии? – Пошарив в ящике стола, Мэри Маргарет вытащила пачку «Эфтон», прикурила и с наслаждением затянулась. – Сейчас ты нужна здесь. – Да, конечно, но мне казалось, что смысл в том, чтобы двигаться дальше. Я же здесь уже больше пяти лет. Мэри Маргарет мрачно хмыкнула: – Анжела, Анжела, Анжела. – Она уронила голову; дым сигареты тянулся вверх белесыми, причудливо извивающимися струйками. – Ты напичкана идеями – вот в чем твоя беда. – Идеи у всех есть, те или иные. – Идея пойти в монашки – не у всех. – Но я ведь хорошо выполняю свою работу, правда? – Может, оценку тебе выставить? – Я ведь сдала экзамены. – Не сомневаюсь, из тебя выйдет превосходный соцработник или кем ты там вбила себе в башку стать. – Глубоко затянувшись, Мэри Маргарет со свистом выпустила дым сквозь стиснутые зубы. Открыла рот, чтобы что-то добавить. Передумала. – Сама дойдешь в свое время. – И мотнула головой, выпроваживая Анжелу. – Дойду, матушка, непременно дойду, если только вы мне дадите хоть один шанс. – Я не о том, дубина. Послушай… – Мэри Маргарет умолкла, подбирая слова. – Мне вовсе не хочется изображать из себя каток и размазывать тебя по асфальту. Анжела скептически прищурилась. – Однако я в какой-то мере ответственна за тебя, сестра. – Мать-настоятельница сцепила пальцы. Морщины на лбу отразили всю степень ее ответственности. – И вот что я хочу тебе сказать… не черта тебе делать в монашках. – Последние слова она выпалила, словно в страхе ими подавиться. Анжела ахнула. Начальство впервые выдало это вслух. Услышать такое после пяти лет тяжкого, изнуряющего, неблагодарного труда было по меньшей мере несправедливо. Не дожидаясь возражений, Мэри Маргарет ткнула пальцем в дверь и продолжила атаку: – Ну-ка, глянь туда. Что там у нас? Куча трухи – я имею в виду монахинь. Половина из тех, что остались, понятия не имеют, на этом они свете или уже на том. Есть, правда, горстка ценных кадров лет тридцати-сорока, не без достоинств, но зато с багажом за плечами не самого приличного свойства. – Тем более мне стоит… – попыталась вставить Анжела. – Не встревай и прочисть уши, – гаркнула Мэри Маргарет. – Сестра Алоиза торчит здесь потому, что ей все равно – где торчать. Кармел – божий человек, ей самое место среди здешнего сброда. Фрэнсис страшна как смертный грех и сбежала из приюта Святой Клэр, где ее терроризировали сестры. Мари-Тереза – француженка. Еще парочку уболтали дядюшки, потому что эти старые девы сидели у родни на шее. Тебя никто не уговаривал, сестра, нет? – Не припомню такого, – холодно сказала Анжела. – НО! Все они схожи в одном – в здоровой вере в Бога и прочие христианские ценности. Вот что необходимо, если ты намерена принести свои клятвы Господу. – Вы хотите сказать, что я не… – Анжела в шоке отшатнулась. – Я хочу сказать, что ты веришь в себя в образе монашки. Ты-то не виновата. Это тетки набили твою башку идеями, вот ты и нарисовала себе прелестную картинку: Анжела в Африке или еще в каком-нибудь пекле, в шляпке, раздает хлеб насущный направо и налево, сует горбушки в рты голодным черномазым ребятишкам. Дома ей газетчики проходу не дают, в прессе снимки Анжелы печатают. Может быть, даже Нобелевскую премию вручают – чем черт не шутит. Пэт приглашает ее в «Полночное ток-шоу», и вся страна обливается слезами гордости за Анжелу. Да ты у меня вся как на ладони! Анжела припрыгивала на месте, будто ее поджаривали на углях. Кому приятно слушать, как твои мечты обращаются в капли яда, капающие с жала начальницы. Я ведь работаю изо всех сил. Выкладываюсь, как могу. Моложе и здоровее меня во всем приюте нет, вот и приходится трудиться за всех монашек, вместе взятых. И с постояльцами у меня почти никаких проблем… наверное, потому, что они так похожи на дядюшку Майки… – Есть и еще кое-что, может, и похуже. – Мэри Маргарет сцепила руки под увесистым бюстом, что в ее исполнении всегда предвещало проповедь. – Неужели? – Анжела скрипнула зубами. – Уж больно ты смазливая. – Если я дам клятвы Господу, я их сдержу, – сухо заявила Анжела. Сама-то ты чего ради в монашки подалась? Только не надо про любовь к обездоленным. Может, растительность на подбородке виновата? Анжела прикусила язык, пока не довел до греха. – Очень может быть. Но только потому, что будешь избегать ситуаций, где можно нарушить клятвы. Это не призвание, сестра, это игра в прятки. – Голос матери-настоятельницы неожиданно потеплел. Мэри Маргарет такое нередко проделывала, внезапно смягчаясь посреди жестокого нагоняя, чем приводила Анжелу в смятение. Уж лучше разнос на все сто. По крайней мере знаешь, что происходит. – Ну ладно. Меня еще куча дел ждет, – все тем же пугающе ласковым тоном продолжило начальство. – Дома, на досуге, подумай над тем, что я сказала, Анжела. А не то, гляди, замешкаешься и время упустишь. Будешь тогда стоять столбом, кусать губы и щеками полыхать, как сейчас. Да! И позвони тетушке Брайди, чтобы она меня попусту не мурыжила. – Прикурив еще одну сигарету, махнула рукой: – Иди давай. Анжела выскочила в коридор, показала захлопнувшейся двери средний палец и лягнула воздух, за неимением реальной цели в виде широченного зада Мэри Маргарет. Сестра Кармел за окном с озабоченным видом семенила по огороду, свернула направо, остановилась, прижала палец к губам и решительно двинулась влево. Сверху, из секций, неслись крики и ругань. Разборки перед сном. По коридорам разливался неистребимый запах супа. Тетушки в голове Анжелы заверещали яростно и злорадно. В словах Мэри Маргарет доля правды определенно имелась. Неприятно, но факт. И все равно несправедливо. Ну было несколько неверных шагов па пути к Богу, так что ж? Кто не ошибается? Попытка служения у вечно молчащих сестер ордена Святой Клэр закончилась полнейшим крахом. Целый год Анжела маялась во время кошмарных безмолвных трапез и дрожала от жуткого холода на утренних службах, в кромешной тьме ерзая коленками по каменным плитам часовни. Маялась и дрожала до тех пор, пока в одно прекрасное утро слова из нее не полились потоком. Она болтала, болтала, болтала – и не могла остановиться. Говорила обо всем подряд, несла всякую чушь, будто помешанная. Сестры решили, что у нее горячка, и отправили домой. У тетушки Реджины как раз случился первый удар; помощь Анжелы пришлась кстати и затянулась па целый год. Затем последовали двухлетние муки в качестве сестры-послушницы в Корке, в родильном доме. И снова фиаско. Анжела так и не смогла привыкнуть к страданиям рожениц. Она промокала им лбы и держала за руки, но она и выла вместе с ними, откинув голову и извиваясь от их боли. Ей дали передышку в канцелярии, но она по-прежнему мечтала о миссионерстве, потому и вернулась домой – опять вовремя. Дядя Майки начал выкидывать номера, а справиться с ним, кроме Анжелы, уже тогда никто не мог. Вернулась ненадолго, а застряла на два года. За это время Анжела закончила учительские курсы, но преподавать не пошла; так и болталась без дела, если не считать возни с дядей Майки, пока тетушка Брайди не взяла инициативу в свои руки, позвонив в Лондон давнишней знакомой, сестре Мэри Маргарет. Та согласилась взять девочку под свое крыло н определила в приют послушницей, с пятилетним испытательным сроком. Все попытки Анжелы приблизиться к цели н дать обет мать-настоятельница пресекала самым грубым образом, так что и после пяти лет заветное монашество было от нее не ближе миссии в Африке. А дядя Майки по-прежнему обретался на чердаке. Уже опустив руку на телефонную трубку, Анжела вспомнила высокого, худощавого гида с глазами табачного цвета – того, что вчера читал лекцию в Музее Альберта и Виктории. Странно. Что-то он ей часто па ум приходит – второй раз часа за два. И опять она вспыхнула при воспоминании, как мямлила в ответ на его вопрос о работе. Что это на нее нашло? Кофе выпить согласилась в следующую среду… хотя не выносит кофе. Слава богу, в среду она уже будет в Ирландии, с мамой, тетушками и дядей Майки. Вот и отлично. Нечего ей встречаться с этим парнем. И нечего разглядывать, как разбегаются от уголков его глаз морщинки, когда он улыбается… улыбается… Улыбается он как-то… сказала бы – смущенно, только с чего бы это мужчине смущаться? Забавный. Даже не заметил внимания слушателей, а ведь те ловили каждое его слово – благодаря ему музей словно бы ожил. Анжела случайно услышала, как американка, без устали жевавшая жвачку, сказала своему мужу, что «эта лекция – единственная стоящая штука из всего, что они видели и слышали в Лондоне». А ведь такой… гид может здорово усложнить ей жизнь. Не для того она мучилась все эти годы, чтобы пустить все по ветру за чашкой кофе. Правда, у нее время от времени случались проколы. Встречалась она со всякими там санитарами, врачами и прочими; однажды был даже капеллан… не о чем ни говорить, ни переживать, как уверяли Анжелу монашки, не далеко ушедшие от ее возраста – всего на пару десятков лет, не больше. Это абсолютно нормально. Физиология, только и всего. Двадцать, тридцать лет воздержания, готовки супа, тяжкого труда, молитв – и вся физиология улетучится. Анжела не стала бы клясться, что утешение коллег по приюту вселило в нее покой. Скорее уж вселило ужас. Однако как бы там ни было, а приступ дядюшки Майки в данном случае ей на руку. Встреча в среду отменяется, а значит, они больше не увидятся. Прекрасно. Великолепно. Несмотря на то, как он… нет. Довольно о нем думать. Спасибо тебе, Господи. Спасибо. * * * – Мясо отличное, Бонни. – Угу. – М-м-м. – Он терзал зубами едва прожаренную говядину; струйка розоватого сока побежала по подбородку. Бонни щедро отмотала туалетной бумаги от рулона, пристроенного рядышком с тарелкой, и молча протянула Роберту. Ладно. Хорошо хоть, можно не бояться коровьего бешенства – использованной бумаги кругом валялось уже приличное количество, а Бонни до сих пор жива. – Спасибо. – Угу. Бонни явно чем-то терзалась, накручивая себя и вымещая злобу на злосчастной говядине. Яростно работала челюстями, вперив невидящий взгляд в пространство. – Замечательно. Спасибо. – Идиотская привычка. Язык бы себе откусить, чтобы не благодарить каждую секунду. С другой стороны – чем еще заполнить молчание, которое становится все зловещее? Наконец она на него посмотрела. Скользнула суженным взглядом. – Лимон, – сказала Бонни, кивнув на пустой бокал из-под джина с тоником, где лежал тонкий ломтик. – Прости? – Лимон. Ты не поблагодарил за лимон. Роберт положил вилку и нож на тарелку. Наклонился, опустив подбородок на сцепленные ладони, хотя с большим удовольствием рванул бы сейчас куда подальше. Бонни злится; а когда она злится, ей ничего не стоит его обидеть. Более того, она обязательно его обидит, таков сценарий. Потом будет переживать и каяться, а он – врать, что все, мол, в порядке, что он ничуть не задет. Врать – потому что у Бонни от природы редкий талант попадать в самое больное место. Сколько бы он ни пытался увернуться, отпрыгнуть или попросту дезертировать, ядовитая стрела Бонни неизменно Попадала в цель. И всякий раз ему приходилось залечивать рану и укреплять броню. – Понятно. Может, поделишься, что не так на этот раз? – На этот раз? Да как ты смеешь! – Ты не в своей тарелке. Одарив его кислым взглядом, Бонни отпилила от куска толстый, розовый, будто язык мающегося жаждой пса, шмат мяса. Сверху примостила половинку печеной картофелины – четвертой за ужин, – шлепнула ложку пюре из брюквы и добрых три ложки густой, жирной подливки. Аккуратно пригладила бока пирамиды, сдобрила таким количеством соли, что Роберта перекосило, после чего набросилась на сооружение с вилкой и ножом, не забывая сохранять все то же кисло-несчастное выражение лица. – Ну?.. – Обидно. – Бонни уронила вилку. – Очень обидно. Действительно, зачем скрывать? – Взгляд ее извергал эту самую обиду пополам с инквизиторской ненавистью. – Ты обещал… ты сидел вот на этом самом месте и обещал пойти со мной на Барри Манилова. Знаешь ведь, что я не выношу ходить на концерты в одиночку. Чувствую себя полной дурой. – А в чем проблема? Обещал – значит, пойду. По правде говоря, обещание это напрочь вылетело у него из головы – амнезия по Фрейду, не иначе. Перспектива провести два с лишком часа, слушая кумира Бонни, да еще в окружении восторженных старух выглядела, мягко говоря, малоприятной. А точнее – противоестественной. Он же мужчина, в конце концов; до старика ему далеко, а из детсадовского возраста, когда всюду ходят с мамочкой, уже вышел. Но уж раз обещал… – В пятницу, – проскрипела Бонни. – Вечером в пятницу. В следующую пятницу. – Ну и что? – Сегодня утром я столкнулась с Питером – вот что. Говорит, ты обещался в пятницу у них быть. Свидание тебе устраивают. Мог бы сам мне сказать. – Свидание… – Роберт напряг память. – Ничего подобного. Они оставили сообщение на автоответчике, пригласили на ужин, но я ничего не решил. Позвоню и откажусь. – Хотела бы я знать, что эти двое из себя корчат? С какой стати они на тебя наседают – сделай им то, сделай им это? Послал бы их куда подальше – и все дела. У тебя, слава богу, уже есть подружка – со своими, правда, закидонами, но об этом умолчим. Забывшись, она опять взялась за соль. Роберт отобрал у нее солонку и легонько погладил по руке. Уж кто-кто, а он знает цену одиночеству. – Они понятия не имели, что она носит парик, Бонни. Речь шла о последней из попыток Питера и Аниты сосватать его очередной девице. – Парик, ха! Ее парик – это цветочки. – Бонни многозначительно вздернула брови. – Ладно, давай оставим. У них ничего не вышло, так что и вспоминать не о чем. – Да, но пятница? Почему ты со мной не посоветовался? Мог бы пойти один или еще с кем-нибудь, не пропадать же билетам. Сам ведь мечтал сходить на этот концерт. Неужели? К чему тогда эти пляски на горячих углях? Вопрос, впрочем, риторический. Такова уж манера Бонни – самой себе устраивать экзекуции исключительно ради возможности позже себя же и пожалеть. Как только изысканные мгновения жалости к себе проходили, обычно наступал тягостный и куда более долгий этап преодоления последствий забастовки. Увы, опыт ее ничему не научил. Из раза в раз она проходила все стадии, все так же поддаваясь настроению и все так же страдая от последствий. Роберт называл перепады ее настроения «припадками». Когда же она научится вовремя притормаживать и пускать в ход логику? – Ладно, проехали, – фальшиво беззаботным тоном сказала Бонни. – Все равно ты чувствовал бы себя ослом… рядом со своей матерью. Роберт встал, с грохотом отодвинув стул. – Довольно. Я иду домой. Позвони, когда перестанешь себя жалеть. – Сядь. – Бонни дернула его за рукав. – Ну сядь же, Роб. Я исправлюсь, честное слово. – Она была похожа на нашкодившего щенка – седые кудряшки подрагивают, голубые глаза влажно блестят. Роберт сел, шумно вздохнул и изобразил укоризненно-хитрый взгляд. Бонни хихикнула, не меньше сына довольная окончанием «припадка». – Ты же знаешь, каковы мы с Питером, когда вместе, – с энтузиазмом пережевывая мясо, ухмыльнулась Бонни. – Ну и чудила твой дружок. Играет у меня на нервах, ей-богу. А уж она тем паче. – Они хорошие ребята и доказали свою дружбу, Бонни, ты это знаешь. А вот я не знаю, почему вечно ты на них нападаешь. Ее глаза вновь сузились. Оценивающе. Нет, все в порядке. Очередной припадок откладывается. Бонни театрально пожала плечами: – Спроси чего полегче. – Она опять потянулась за солью, но Роберт ее опередил: – Пожалей сердце. Сколько Роберт помнил себя – и Питера, – тот относился к Бонни с величайшей вежливостью. Возможно, именно потому она ему и не доверяла. Еще когда они были совсем детьми, Бонни обожала поддевать Питера по любому поводу, но он все равно изо дня в день прибегал играть к ней на плавучий дом, крайне редко и с большой неохотой приглашая к себе Роберта. Иногда Питер угощал Бонни горстью конфет из своих неисчерпаемых запасов, от чего она принималась задирать его пуще прежнего. Питер был невозмутим и держался стойко. Скакал по палубе в своих отутюженных шортиках, с идеальным пробором в медных волосах, точно мальчишка из сказки про Али-бабу. Сам-то Роберт в те дни выглядел не ахти как, поутру натягивая брошенные Бонни на стул шмотки – дырявые свитера «с чужого плеча» и разномастные носки. Зато Питер был в восторге от их плавучего дома и от того фантастического факта, что здесь действительно, взаправду живут. Роберт же умирал от зависти, вспоминая стены из красного кирпича, садик с изгородью, ступенчатую террасу и незыблемость дома в Ханслоу, где жил Питер. Никакой тебе ночной качки, никакого скрипа или треска, когда лодка трется о соседний борт. И все-таки Роберт сохранил очень теплые воспоминания о тех днях, когда они с Питером рулили на крохотном ялике Бонни, воображая себя по очереди то Христофором Колумбом, то Васко да Гама. Конец у путешествий был, как правило, один и тот же: Бонни звала их домой, одной рукой удерживая развевающиеся длинные волосы, а другой – узкое полосатое полотенце, едва прикрывающее ее спереди. О том, какой вид открывается сзади соседям, она не тревожилась. Роберт краснел, но утешался тем, что соседи если и не затмевали его мать в эксцентричности, то уж соответствовали точно. Зато вечеринки они устраивали самые лучшие во всей округе. Вечеринки вечеринками, но с плавсредства Роберт съехал, как только смог внести первый вклад за коттедж на две спальни в Старом Айлуорте, в нескольких кварталах от реки. Для Роберта в нем воплотилось все, чего можно ждать от дома, – викторианский стиль, аккуратная терраса, подъемные окна на втором этаже и изящный эркер внизу. Всю первую ночь в собственном доме новоиспеченный хозяин заполнял землей ящики на подоконниках, высаживал цветы, драил кафель в ванной и просто валялся на полу, впитывая чудесное ощущение устойчивости нового жилища. Ни качки, ни криков чаек, ни беспрерывных ночных звонков. Тишина и покой, только ветер толкается в кирпичные стены и шелестит по стеклам. Прошло еще месяца два, прежде чем к Роберту вернулся нормальный сон. Бонни родилась и выросла в окрестностях Нью-Йорка. Устроившись в девятнадцать лет на работу мороженщицей, она накопила денег на поездку в Европу, добралась до Лондона и домой уже не вернулась. Невелика потеря в семье с тринадцатью ребятишками, со смешком говорила она маленькому сыну. Небось и не заметили пропажи. Дочь ирландки и итальянца, она на полную катушку пользовалась языком и жестами, зачастую, по мысли Роберта, в ущерб мозгам. Его собственный отец – судя по рассказам Бонни – был достаточно хорош, но исключительно в малых дозах. Что это значит, известно, пожалуй, лишь самой Бонни. В ранней юности Роберт не раз задавался вопросом, насколько велика была доза, создавшая его. Или насколько мала. Дозировка оказалась определенно не слишком существенной, поскольку его отец удрал от Бонни сразу же, как только она упомянула о беременности. «Это была моя первая и единственная любовь», – не раз заявляла она сыну. Роберт верил каждому слову матери до тех пор, пока она не меняла точку зрения, что, кстати, случалось нередко. Верил он и тому новому взгляду, который она доказывала с извечным ярым рвением. Так ему было проще. Хранить молчание тоже было проще, что он и делал, держа язык за зубами тем прочнее, чем голосистее становилась Бонни, пока однажды не задумался, а способен ли он вообще произносить звуки или голос – всего лишь игра его воображения. К тому времени в гардеробе Роберта завелись классические костюмы с подходящими по тону – одноцветными – носками; Питер же отрастил длинные рыжие локоны и жидкие бачки, одевался в кричащие тряпки и копировал фразочки Бонни с американским акцентом. И все же… Характер Бонни стал сквернее некуда, она третировала Роберта пуще прежнего, а ему на память все чаще приходил уютный запах матери – запах его детства. Он все чаще вспоминал, как Бонни пичкала его молоком с печеньем; как каждый вечер сидела рядышком, пока он делал уроки; как силком заставляла участвовать во всех конкурсах на стипендии; как каждый месяц возила его в книжный магазин Ричмонда, украдкой, чтобы он не заметил, следила за его взглядом и без звука выкладывала немалые деньги за понравившуюся книгу… деньги, которые потихоньку откладывала из скромного жалованья больничной буфетчицы или чего-то в этом роде. – Говядина, к твоему сведению, натуральная, – ворвался в его мысли голос Бонни. Роберт, привычно взявшийся убирать со стола, обернулся. Мать еще не двинулась с места, подбирая с блюда остатки, – довольно жалкие остатки, чтобы не сказать крохи. Ее пухлые щеки, от которых наверняка пришел бы в восторг Хичкок, ритмично подрагивали. Сквозь когда-то густые волосы проглядывала небольшая плешь. У Роберта заныло сердце, и он едва сдержал порыв прикоснуться губами к этому розовому пятнышку. – Натуральная? – нежно улыбнулся он. – Да что ты говоришь! – Роберт? – Бонни повернула голову, встретив взгляд сына. Озабоченная морщинка перерезала ее лоб. – Ты ведь больше не… как бы это сказать… не стесняешься? Правда? – Ну что ты, Бонни. Как тебе такое только в голову пришло? Я в жизни тебя не стеснялся, – без запинки соврал он. – Я имела в виду лодку, – отозвалась она безмятежно. Глава четвертая – Эта луна определенно обещает дождь, – проскрипела из кресла у окна тетя Мэйзи. Тетя Брайди прошуршала к ней, заглянула в окно и выдала свой вердикт: – Ни намека. Тетя Мэйзи, с пылающими от праведного гнева и жары щеками, лязгнула щеколдой, распахнула окно и высунулась наружу. – Сама посмотри, да хорошенько! Ну? Что теперь скажешь? Скажешь, не будет дождя? Тетя Брайди оперлась на подоконник, выглянула. Анжеле видны были только ноги и объемистые зады сестер, колыхавшиеся в родственном ритме. Тетушка Брайди выпрямилась первой. – Ни намека! – торжествующе повторила она, поправляя растрепанные ветром волосы. – Помяните мое слово, дождя не будет. – Тетя Мэйзи, закрой окно, дует, – приказала Анжела наисуровейшим тоном из своего арсенала и поймала взгляд третьей сестры – своей матери, Бины. Подобный спор, если ему не положить конец, мог продолжаться часами, до самого сна. Бина, однако, пропустила перепалку мимо ушей; как всегда, в заботах, она сейчас накрывала на стол. Кругляши куриного рулета, треугольники плавленого сыра и ломтики подкопченной ветчины уже лежали на большом овальном блюде. На другом, поменьше, – десерт: пончики с маслом. Анжела хотела заварить чай, но мать ее опередила, накрыв ручку чайника широкой, натруженной ладонью. – Кто за меня мою работу сделает? – Она обвиняюще посмотрела на дочь. – Я хотела помочь. – Анжела вернулась к столу. До этой минуты (прошел лишь день) ей удавалось избегать или хотя бы сглаживать мелкие распри, что курсировали из кухни в гостиную и обратно, будто тысячи мелких ручейков в поисках реки. Спор между двумя тетками, зародившись в одном углу, ширился и обострялся, пока не овладевал всей комнатой. Враждующим сторонам случалось объявлять перемирие, но время от времени они все равно ощетинивались, пуская пробные стрелы в противника. День ведь нужно как-то проводить. С гримасой великолепно разыгранного недовольства Мэйзи закрыла окно, хмыкнула, уселась обратно в кресло и уставилась на луну. Торопиться ей некуда, а время покажет, кто был прав. Из другого угла послышалось чмоканье. Анжела подошла к третьей тетушке. – Что такое, Реджи? – не спросила, а проорала она, сложив ладони рупором, – Реджина была, мягко говоря, туговата на ухо. – Ноги болят, да? Реджина попыталась улыбнуться, приподняв уголок рта. Бедняжка. После второго удара одна сторона у нее была парализована, и она радовалась всякий раз, когда кто-то угадывал ее боли и желания. Анжела осторожно пригладила старческий пушок. – Мозоли ей нужно как следует распарить и потереть, – подала голос Брайди, разглядывая свои ноги. – Мне бы тоже не мешало. – Она скуксилась, обратив на Анжелу умоляюще-жалобный взгляд. – Нет у тебя никаких мозолей. Это подагра, – буркнула Бина, опуская на стол заварочный чайник. – Так и будете сидеть? Может, мне и поесть за вас? Сестры выползли каждая из своего угла и двинулись к накрытому столу – процедура длительная, театрально обставленная стонами и кряхтением. – Косточки у меня есть, верно, но и мозоли тоже. – Брайди была оскорблена до глубины души. – Завтра взгляну, тетушка, – быстро, чтобы не дать разгореться перебранке, пообещала Анжела. В гостиной воцарилось недолгое молчание, пока сестры намазывали тосты маслом и разворачивали плавленые сырки – задача не из простых, учитывая исковерканные артритом пальцы. Анжела порезала порцию Реджины на крохотные кусочки и положила первый в беззубый рот тетушки. Вытерла струйку слюны и положила второй кусочек. Реджина криво улыбнулась – благодарно и виновато из-за того, что случайно зажала палец Анжелы между десен. Мэйзи все поглядывала на луну, упорно ожидая от строптивого светила обещанного ею дождя. Бина, по-прежнему «младшенькая» в свои шестьдесят четыре, опустилась на свое место последней и на скорую руку перекрестилась, прежде чем разлить по чашкам чай. Наполнив первую, вновь вскочила и прихрамывая, но вприпрыжку, будто слегка пришибленная дворняжка, метнулась на кухню за позабытой «бабой» на чайник. – Ну давай, расскажи нам о своей славненькой лондонской школе, – сказала Брайди. – Это не школа, тетя, – в стотысячный раз поправила Анжела, – а приют для бездомных. Мы там никого ничему не учим. – А разве вы не учите их вести себя как нормальные люди, прятаться от холода и искать себе крышу над головой в непогоду? – Не совсем. – Хм. Чем же вы там занимаетесь? – Брайди просто-напросто чесала языком; ни ответы, ни тем более возражения племянницы ее не интересовали. Она желала продемонстрировать сестрицам, что уж она-то о положении в Лондоне знает все, сколько бы они ни поднимали ее на смех. Положение в Лондоне, положение на чердаке – вот и все, о чем вообще стоило говорить. – А первую клятву скоро дашь? – явно подлизываясь, спросила она. – Скоро. Теперь уже точно скоро. – Ты ведь в прошлый раз заболела, детка, да? Ну конечно, заболела. Еще бы не заболеть. – Я вовсе не заболела, тетя, – сердито возразила Анжела. – Просто Мэри Маргарет… попросила подождать. Сказала, что я не… не… словом, не совсем готова. Но теперь уже скоро. – Придет твое время, лапочка, придет. Бина, дорогая, будь добра, свари мне яичко вкрутую. Что-то так яичка захотелось, уж и не пойму, к чему бы это? Вчера только ела – и вот пожалуйста… Шумно вздохнув, Бина поднялась. Анжела тоже подскочила: – Я сварю, мама. – Ее попытка усадить мать на место была вознаграждена убийственным взглядом. Анжела упала на стул. – Кто за меня мою работу сделает? – уже направляясь в кухню, бросила Бина через плечо. Брайди лучилась улыбкой: – Как мило, что наша крошка сегодня с нами, правда? Реджина пустила слюну; Мэйзи проворчала нечто утвердительное, не отрывая, однако, буравящего взгляда от золотистого ночного светила, что усердно рассеивало ломаными лучами туман за окном. – Отнести дяде Майки чай? – крикнула Анжела матери. Сестры в унисон вздрогнули; младшая уныло кивнула. – Он такой бесстыдник, – прошептала Мэйзи, отрываясь от созерцания луны. – Бесстыдник, бесстыдник, – согласно закивала Брайди, для пущего эффекта выпучив глаза. Анжела ждала продолжения, не замечая, что Реджина тянется к ее пальцу за очередным кусочком сыра. Через миг тетушка потеряла равновесие и стукнулась лбом о стол. – Ох, прости, Реджи. – Анжела вернула ее на место и подставила палец. – Тебя он послушается, детка, – простонала Брайди. Анжела кивнула, без особой, впрочем, уверенности. В последние годы заставлять дядюшку «слушаться» становилось все труднее, и она оттягивала момент встречи с ним с самого утра, когда переступила порог дома. Будь ее воля, она и до утра дотянула бы – сил набралась, подготовилась морально, – но тетки и мать явно на нее рассчитывали; к тому же и без ужина его не оставишь. – А я на почте видела точно такие же на пареньке, только черные, – заявила Брайди, ткнув кривым пальцем в синие джинсы Анжелы. – Они всех цветов бывают. – Правда? – Долгая задумчивая пауза. – В автобусе никто и не подумал, что ты будешь монахиней. – В каком автобусе? Кто не подумал, тетя? – В автобусе, на котором ты утром приехала, детка. Анжела впихнула еще кусочек сыра в ждущий рот Реджины. – Я же тебе объясняла, – с прекрасно разыгранным терпеливым смирением сказала она, – что монашеские платья теперь никто не носит. Молодые, во всяком случае. – Плохо, – прошамкала Брайди с набитым ртом. Анжела глянула на Бину. Та игнорировала дочь с утра и сейчас не поднимала глаз, намазывая маслом хлеб все с тем же брезгливо-отсутствующим выражением, которое с детства было так хорошо знакомо Анжеле. – А я привезла тебе буклеты из Музея Альберта и Виктории, мама. Брови Бины на миг сошлись домиком, руки продолжали делать свое дело. – Тебе понравится. – Анжеле хотелось расшевелить мать. – Я там недолго пробыла и видела не так уж много, зато послушала бесплатную лекцию. Н-ну… почти бесплатную; она была включена в стоимость билета. Знаешь, там гид был – высокий такой, худой… он про викторианцев рассказывал – все рты пораскрывали! А еще я видела статую, вроде как из дерева. Христос на ослике. Мне понравилось; у него такой счастливый вид! – У ослика? – У Господа, конечно. – Вот они, английские музеи, – пробурчала Брайди. Образ счастливого Христа верхом на осле до того оскорбил тетку, что она едва не подавилась пончиком. Выцветше-серый взгляд Брайди вслед за взглядом сестры устремился в окно. Неужто придется вынуть зубы? Какое огорчение. Чего и требовалось ожидать, подумала Анжела, услышав глухой стук челюсти о стол. – Немедленно вставь зубы, тетя, – потребовала она, с интересом изучая грязновато-белую поверхность потолка. – Десны болят, – захныкала Брайди. – Ты перепутала. У тебя ноги болят. От мозолей. Ноги, тетя, а не десны. – Погоди вот, состаришься, тогда не так заговоришь. Вместе с зубами исчезли и щеки; лицо стало вполовину меньше. Брайди закашлялась, давя на жалость, и умоляюще уставилась на Бину. Та закатила глаза, но просьбу – немую – исполнила, поставив перед сестрой стакан с водой, куда Брайди немедленно опустила свой клюв, словно он у нее загорелся. Следующий взгляд, посланный племяннице, снискал бы Брайди славу великой актрисы, будь он исполнен в немом кино. Как нам теперь жить, после всего, что ты наговорила?! Анжела сдвинула брови: не начинай, тетя. Невысказанные претензии и обвинения летали по комнате, отскакивая от стен, как пинг-понговые шарики. Бина воспользовалась возможностью насладиться бедственным положением дочери. – У тебя своя жизнь. – Она выхватила из-под протянутой руки Анжелы последний кусочек сыра и сунула в рот Реджине. Анжела, поколебавшись, встала. – Угу. Пожалуй, пойду я… дядя Майки… Куда угодно, лишь бы прочь от натиска обвинений. – Возьми фонарь! – взвизгнула Мэйзи. – Куда ж я без фонаря, – огрызнулась Анжела. Пока она на кухне готовила поднос для дядюшки, Брайди в гостиной распиналась насчет джинсов и Христа с улыбкой на устах, восседающего верхом на осле. Потом, спохватившись, вернулась к причине распри: – Бедные, бедные мои десны. Болят – моченьки пет. – Десны у тебя болят не больше, чем третья нога, – рявкнула Бина. – Вставь зубы, как она сказала, и прекрати ныть. – В этом доме сочувствия не дождешься. Анжеле на миг почудилось, что время повернуло вспять и застыло на ее детстве. Ничего не было – ни сестер из Святой Клэр, ни родильного дома в Корке, ни лондонского приюта. Ни-че-го. Она вновь была ребенком, маленькой девочкой, живым хранилищем горестей взрослых. Чувство вины легло на плечи, придавило, согнуло спину. Взять бы да вернуться в гостиную, тряхануть как следует эти немощные тела, да так, чтобы последние шарики вылетели из их и без того безмозглых голов. Пусть бы заорали от настоящей боли. Знали бы тогда, как… – Я пошла, тетушки! – Анжела понесла поднос к двери. – Осторожненько там, детка, – прошамкала Брайди и быстренько затолкала челюсти на место. – Мы будем ждать. Порыв ледяного ветра моментально выдул теток из головы Анжелы. Держать на обеих руках поднос и при этом освещать себе дорогу было невозможно. К счастью, лунного света вполне хватало, чтобы переступать кочки и обходить рытвины. Дом позади нее чуть накренился, как будто вдруг надумал шагнуть следом. Спустившись до середины тропинки, Анжела снова оглянулась. Даже на таком расстоянии и в полумраке облупленные стены бросались в глаза. Побелить бы не мешало. Три верхних окна темные, а внизу светятся только кухонное окошко да фонарь на крыльце. В большой гостиной слева от крыльца свет зажигается лишь по большим праздникам, по случаю посещения святою отца из местной церкви или на время похорон, как два года назад, когда умерла тетя Имельда. По правде говоря, и сам дом, и окружающие его сараи постепенно разрушались, грозя похоронить под собой все живое, но теткам не было до этого никакого дела. Ничего удивительного, они-то ведь не родились здесь. Все они родились там, внизу, у дороги, где теперь остался один дядя Майки. Анжела продолжила путь сквозь заросли дикого кумарника, осторожно ступая и стараясь не накренять поднос. Дорожка, и без того узкая, почти терялась среди разросшегося сорняка. Справа и слева, насколько видел глаз, простиралась болотистая пустошь; несколько одиноких дубов печально тянули голые ветви к луне. Чуть поодаль на фоне блекло-синего горизонта вырисовывались очертания двух холмов, схожих с лежащей на боку женщиной. «За этими холмами лежит райская долина, – расписывала маленькой Анжеле тетя Брайди. И тут же шла на попятную: – Но увидеть рай могут только очень-очень хорошие люди, почти святые». Анжела полной грудью вдохнула влажный вечерний воздух, насыщенный знакомым запахом навоза с соседней свинофермы. Сейчас приглушенный, летом этот запах был почти удушающим. Сделав несколько шагов после поворота налево, Анжела остановилась у жилища дяди Майки – потрепанного годами дома с каменными стенами в глубоких змеистых трещинах. Окна на первом этаже были закрыты ставнями; крыльцо скрылось под сухими плетями плюща, так что в поисках дверной ручки Анжеле пришлось воспользоваться фонариком. Внутри – кромешная тьма; лунный свет не проникает, зажечь свечу дяде Майки, конечно, и в голову не пришло, а электричества этот дом не видел уже двадцать лет, с тех пор как тетя Брайди его отключила, единолично решив, что Майки и так обойдется. Ему, дескать, все равно. Сразу от порога на второй этаж вела деревянная лестница. На скрип ступенек под ногами Анжелы сверху раздались шорох и шарканье. – Дядя Майки, – крикнула она, – это я, Анжела! Я сегодня приехала. Несу тебе чай! Она поднималась медленно, переступая через гнилые ступеньки, которые знала наизусть. Шарканье наверху усилилось, едва она добралась до площадки, откуда на чердак нужно было подниматься по лестнице вдвое уже первой. – Дядя Майки! Открывай. – Чтобы осветить небольшой люк в низком потолке, ей пришлось прижать поднос к бедру. Лязг щеколды, скрип. Крышка люка поднялась и с грохотом упала в темноту чердака. Анжела терпеливо ждала. После ее долгого отсутствия Майки всегда немного дичился. – Это я, – негромко повторила она. В луче света фонаря блеснули черные глаза. Удостоверившись, что это и впрямь Анжела, дядюшка освободил проход и просипел нечто невнятно-приглашающее. Первым в дверцу Анжела осторожно просунула поднос, продвинула его чуть вбок по полу чердака, после чего протиснулась и сама. Майки навис над подносом, близоруко и придирчиво изучая вечернее угощение. Анжела направила на старика фонарь, покачала головой. Ну и лохмы – пока пострижешь, ножницы несколько раз точить придется. А ногти! Так никто и не удосужился отчекрыжить эти длиннющие, витые, будто рога горного козла, спирали. – Почему сидишь в темноте? – спросила Анжела, выискивая взглядом керосиновую лампу. Майки вздрогнул и заморгал, когда лампа тускло осветила низкое пятиугольное помещение. Анжела пригладила склоненную косматую голову и поморщилась: вонь давно немытого тела вызвала спазм в желудке. Стоило дядюшке пошевелиться – и волны тошнотворного запаха растекались по всему чердаку. Завтра же с утра выдраить его с ног до макушки. – Ну? Как ты, дядя Майки? Он вскинул голову и осклабился, продемонстрировав два ряда почерневших зубов и дырку в верхнем ряду. – Говорят, ты опять взялся за старое? Ухмылка расползлась еще шире. Дядюшка ткнул пальцем в глиняный горшок и закхекал, довольный собой. Говорил он редко, ограничиваясь невразумительным бурчанием и междометиями, но понимал все прекрасно. Бина, помнится, рассказывала, что он и в детстве был молчуном. Ругался разве что, да и то редко, а позже и с этим покончил. – Утром вынесу, – пообещала Анжела. – Слышишь? Я это сделаю, дядя Майки. Как положено. По-прежнему сидя со скрещенными ногами рядом с подносом, он меланхолично жевал одной стороной рта – где, видимо, зубы покрепче. Анжела подозрительно посмотрела на него, перевела взгляд на горшок, и плечи дядюшки затряслись. – Не вижу ничего смешного, – сказала она, подавив смешок. – С безобразиями покончено. Подумай о детях. Другой дороги к школьному автобусу нет; бедняжкам приходится идти мимо твоего дома, а тут ты! Это нечестно. Представь только, как бы ты себя чувствовал, если бы… если бы… – Она запнулась и сморщила нос, чтобы не расхохотаться. Вот был бы номер, если бы небеса разверзлись и на головы не ожидающих подобной пакости прохожих хлынули канализационные стоки. Бедные детки, если подумать, тоже хороши. Поколение за поколением школьников дразнили Майки, глумились как могли, пока он не синел от исступления, заходясь в окне бессильным воем. Чердачное окно – вот и все, что связывало его с миром, но и эту связь бедолага практически уничтожил, когда оконное стекло его стараниями почернело от плевков вперемешку с многолетней пылью. Майки все еще посмеивался, заново проживая свой недавний триумф. – Ешь, не отвлекайся, – строго, но по-прежнему шепотом сказала Анжела – не только окрик, но и нормальный человеческий голос на дядюшку наводил ужас. – Завтра приду пораньше, заберу поднос. Спускалась она спиной вперед, скользя ладонью по стене, чтобы не потерять равновесия, и успела нащупать ногой площадку до того, как чердачная дверца хлопнулась на место. – Спокойной ночи! – крикнула напоследок Анжела, не рассчитывая на ответ, которого все равно не услышала бы. А тетки-то уже, наверное, извелись от нетерпения; стоит только через порог переступить, как возьмут в кольцо и закидают вопросами. Один из обязательных вопросов – удалось ли ей «пронять» Майки – всякий раз ставил Анжелу в тупик. Ну что тут ответить? Пронять удалось, дядюшка дико извинялся, обещался с хулиганством завязать, дерьмо вываливать исключительно в положенное место, а с понедельника начать новую жизнь и добиться кресла члена совета директоров местного банка? Опять придется сочинять более-менее правдоподобную историю, лишь бы унять теток и спать уложить. Но для начала нужно вернуться, не сломав ноги. Анжела включила фонарь и короткими шажками двинулась в обратный путь. Одно время она не сомневалась, что сумеет-таки «пронять» дядю Майки. Как же он радовался каждому ее появлению в своей берлоге, как хлопал в ладоши, когда Анжела, в зеленой форме с красным галстуком, заскакивала к нему после школы! Она таскала ему журналы с комиксами и читала вслух, изображая в лицах каждую сценку. Случалось, и кубиком мармелада угощала, если удавалось стащить лакомство у теток, запихнув за резинку трусиков. А Майки устраивал для нее цирковые шоу, ловкими кувырками пересекая чердак из угла в угол. Как же хохотала она – до упаду. А когда настроение у Майки было неважным, взгляд стекленел, а лоб собирался в горестные морщины, Анжела пристраивала его голову у себя на коленях и тихонько гладила длинные волосы – долго-долго, пока он не забывался сном. Никто не сказал бы наверняка, почему дядя Майки выбрал отшельничество на чердаке; у каждого из домочадцев была своя версия, но в основном все сходились: толчком стала смерть отца. Если верить Бине – а ее воспоминаниям верить можно лишь с натяжкой, поскольку сама она была в то время слишком мала, – Майки полюбил чердак еще в детстве и частенько забирался сюда, особенно после смерти матери. Бине тогда было шесть, и все заботы легли на плечи старшей дочери, шестнадцатилетней Брайди. Она воспитывала остальных детей, не сложив с себя эту обузу и через восемь лет, после смерти отца. Шестеро их было у родителей – пять девчонок, один мальчик. Возможно, Майки претила роль единственного мужчины, а возможно, ему просто нравилось на чердаке, но после похорон отца он поднялся сюда, чтобы больше уже не спуститься. Как они только не старались выманить Майки с чердака, рассказывала мать маленькой Анжеле, все способы перепробовали. И голодом морили, и священников приглашали – вдруг кары Божьей испугается? Молились за него непрерывно, поминали всех святых; страшно подумать – самого святого Иуду, покровителя больных, осмелились потревожить во время чтения розария… увы, у святого Иуды нашлись дела поважнее. Майки остался на чердаке, и сестры в конце концов сдались. Каждое утро выносили горшок, три раза в день кормили, раз в неделю меняли одежду и полотенце, раз в две недели – постельное белье. Его мучили фурункулы – сестры научились справляться с этой напастью самостоятельно, потому что врачей он к себе не подпускал. Хором и по одиночке сестры кляли Майки за вшей и тучи откормленных на объедках мух, но странное дело – если не считать насекомых да редких насморков, здоровье отшельника не подводило. Ни единого разу за полсотни лет он не вдохнул воздух за пределами чердачных стен; ни единого разу не обмолвился хоть бы и маловразумительным словом с живой душой, кроме сестер да Анжелы. Та же, в свою очередь, вплоть до более-менее сознательной юности пребывала в полной уверенности, что живущий на чердаке дядюшка – непременный атрибут каждой семьи. Когда настало время задумываться и задавать вопросы, тетя Брайди небрежно отмела все тревоги племянницы: торчит наверху, – и пусть себе торчит. Нам же легче. От мужчин все равно одни неприятности. К этому моменту тетка уже прочно уверовала в уникальное предназначение своей семьи, воображая пятерых сестер эдакой уютной домашней сектой. Сама она, как выяснилось, с детства мечтала о монашеской рясе, и лишь смерть матери поставила крест на ее религиозной карьере. Но она-то всегда помнила, для чего создал ее Господь, и любую иную участь воспринимала как жалкую подмену. Однако жизнь диктовала свои правила, и, когда Майки отправился в добровольное заточение, вся женская часть семьи была поставлена на службу второй по значимости мечте старшей сестры. Брайди оказалась воинствующей девственницей. Души и женскую плоть сестер она решила возложить на алтарь Создателя, а мнение жертвенных агнцев ее не волновало. Из рассказов матери Анжела знала, что в те дни никто не осмеливался перечить Брайди, чья должность единственной учительницы ближайшей школы позволяла ей нести евангельские ценности в массы. Катехизис, естественно, был основным предметом обучения; вторым и последним было домоводство, а потому несколько поколений местных жителей складывали и вычитали с грехом пополам, зато ромовые кексы пекли на славу. Годы мелькали в заботах о том мизерном хозяйстве, что осталось от отцовской фермы. Время от времени на пороге дома возникали представители банка, после переговоров удалялись с кипами бумаг, а вместе с бумагами из рук сестер уплывали очередные акры земли. Тетушка Брайди все учительствовала. Мэйзи с Реджиной понемножку подрабатывали шитьем. У Имельды, вечно больной и немощной, время уходило на укрепление здоровья, которое, впрочем, не менялось десятилетиями. Бина же, слегка не добрав до сорока, дезертировала. Своего отца, Амброуза Доули, Анжела не помнила, но человеком он, судя по всему – а точнее, судя по рассказам матери, – был прекрасным. От прочего мужского люда его выгодно отличали замечательно большие руки, наличие в гардеробе двух костюмов-троек и обычай по воскресным дням выкуривать трубку. Старый холостяк лет пятидесяти с приличным гаком, он не представлял, по мысли Брайди, никакой опасности, – потому-то, видимо, она и проморгала «младшенькую». Жил мистер Доули вместе с парализованной матерью в полумиле от сестер, встречавших его (опять же – по мысли Брайди) лишь в церкви на мессах. Что и говорить, невелика угроза; тем более что в округе он славился феноменальной ленью. Поспать этот человек любил больше всего на свете. Как бы там ни было, но Бине определенно удалось настичь его бодрствующим и заарканить, после чего однажды на рассвете она сбежала из отчего дома, оставив Брайди клочок бумаги с двумя коряво нацарапанными словами: «Ушла. Прости». Во второй половине того же знаменательного дня Бина стала женой Амброуза Доули и поселилась в своем новом, теперь уже супружеском, гнезде. Представить мать на седьмом небе от счастья Анжела не могла при всем желании, однако определенный покой и довольство жизнью на несколько лет Бине были отпущены. И это несмотря на полный разрыв с семьей – сестры демонстрировали убийственное презрение, в гордом молчании переходя на другую сторону улицы всякий раз, когда «изменщица» встречалась на пути. Брайди во всеуслышание объявила, что самое имя Бины на веки вечные вычеркивается из семейных анналов. «Младшенькая» оказалась предательницей. Пошла на поводу у чресел, замарав безукоризненность их пятерки, – и Брайди разбрасывала руки в стороны, изображая Деву Марию: две сдвинутые ноги символизировали двух сестер, две руки еще двух, голова, понятное дело, саму Брайди. Нынче же – какое разочарование – похоть безымянной бывшей сестры лишила Пресвятую Деву одной из конечностей. Анжела появилась на свет в сорок второй день рождения Бины, и в тот же час завершился жизненный путь бабушки Доули – переволновалась старушка. Позже, однако, все сошлись во мнении, что ушла она по доброй воле, поскольку за две недели до того собрала вещички, да и зубы с утра вставила, чего не случалось многие годы. Анжеле было три, когда непреодолимое желание часок-другой поспать застало ее отца на соседней ферме, рядом с отстойником свинячьего дерьма, куда он тихонечко и сполз. «Кончина от утопления» – со стыдливой уклончивостью констатировал деревенский лекарь. Бина облачилась во вдовье платье и засучила рукава, чтобы обеспечить дочери мало-мальски достойное существование. Кое-какой доход приносила торговля яйцами; местный священник тоже подбрасывал работу, раз в неделю приглашая Бину убирать у себя в доме и мыть церковные полы. Случалось ей и портному помогать по мелочам, пока не повезло с первым крупным самостоятельным заказом на свадебное платье, за которым заказы посыпались как горох – платья для невест и подружек невесты, на крестины, на конфирмацию. Вскоре рабочий график Бины был уже настолько плотен, что ей приходилось отказывать клиентам. Прошел год. От сестер – ни звука. Бине хватало работы и общения с дочерью, на пару с которой, в уютном молчании или за сказками, они расшивали тысячами жемчужин лифы свадебных нарядов. На вопросы (нечастые) соседей о ее вдовьем житье Бина отвечала, что за делами ей некогда убиваться по мужу. Впрочем, неизменно добавляла: Амброуза ей «немножко не хватает». Воспоминания Анжелы о детстве – местами яркие, местами расплывчатые – начинались приблизительно с этого времени, с ее четырех-пяти лет. Память возвращала ей образ матери за работой – в ловких пальцах мелькает иголка, и в такт незамысловатой песенке перламутровые бусины ложатся на белый шелк. Анжела хорошо помнила, как ходила со специальной корзинкой к болоту за торфом для камина и как колыхались занавески на окнах в доме четырех чудных старух. Она приставала к матери с расспросами, а та в ответ бормотала что-то про ведьм. С тех пор Анжела старалась не смотреть на страшный дом, проскакивала мимо с такой скоростью, на которую были способны маленькие ножки, – не дай бог, ведьмы засунут в котел. Она любила вспоминать, как ненастными вечерами, когда снаружи воет ветер, а наверху уже ждет постель, мама поила ее дымящимся сладким какао… и все было бы прекрасно, если бы не кошмары, где главные роли неизменно играли четыре ведьмы из соседнего дома, – они прокрадывались среди ночи к ней в спальню, чтобы утащить в свое логово и сварить из нее суп. Мало того, чуть позже Анжела стала замечать, как шевелятся вокруг нее кусты, когда она остается во дворе одна. Зная богатое воображение дочери, Бина от ее «выдумок» просто отмахнулась, но самые дикие сны Анжелы воплотились однажды в жизнь – когда из зарослей рододендронов на нее уставились четыре пары блестящих глаз. Вне себя от ужаса, она заметалась кругами по двору, призывая на помощь мать, пока не налетела на чьи-то ноги в крохотных зашнурованных ботинках. Онемев от страха и стыда за горячие струйки, что заливали ее собственные туфельки, Анжела медленно-медленно подняла голову и наткнулась взглядом на синий фартук с блекло-желтыми цветами по подолу, затем на массивный золотой крест (хороший знак – есть надежда остаться в живых) и, наконец, впервые увидела морщинистое лицо с тонкими, крепко стиснутыми губами и черными глазками-пуговками. Тетушка Брайди изучала невидаль в облике своей племянницы. Когда из зарослей выступили еще три безмолвные темные фигуры, Анжела окончательно пала духом. – Это вы! Вы! Вы мне все время снитесь! – закричала она. – Ага! – глубокомысленно заявила сестрам Брайди. – Что я говорила? У нее видения. Костлявые пальцы Брайди ущипнули детскую щечку, и Анжела зашлась в истерике. Это конец. Теперь уж точно уволокут в суп… а то и живьем слопают. – Ну ладно, – проскрипела самая тощая и злобная ведьма, когда Анжела, опомнившись, бросилась через двор. – Взяли сумки – и вперед, сестрицы. Крикните Майки, что мы ушли. С тех самых пор воспоминания Анжелы приобрели совершенно иные оттенки, потому что то был день великого переселения сестер к Бине. Анжела невольно замедлила шаги, оттягивая приближение к дому, где в каждом освещенном окне торчало по тетушке. А ведь сейчас она должна быть на экскурсии в музее… Интересно, о чем он сегодня рассказывает? Ее бы воля – слушала бы и слушала. Роберт. Ему идет. Роберты, как правило, умны. Во всяком случае, ей другие не встречались, в отличие от, к примеру, Симусов, – те ну просто тупоголовые. Хотя… это уже «суждение», а «суждения» мать-настоятельница на дух не переносит, в особенности от монахинь, которым не повезло зваться Мэри Маргарет. Им положено кормить бездомных, одевать бездомных, нянчиться с бездомными, а если какому-нибудь бедолаге случится помереть от почечной недостаточности или же он отдаст богу душу от нежданного тепла и заботы, что случается сплошь и рядом, на монашек низшего звена ложится обязанность вывернуть карманы покойника (проще простого), связаться с родными (хуже не придумаешь) и пропеть псалом над отмучившимся телом. Стоит ли при этом удивляться желанию Анжелы отчалить в Африку? Южная Америка, кстати сказать, тоже вполне сойдет. Да любая глубинка сойдет, где найдутся нищие, голодные, беспризорники. Детей Анжела обожала. Факт, если подумать, для будущей монахини не слишком обнадеживающий. Какого, спрашивается… Гм… С какой стати ему понадобилось приглашать ее в кафе, если самого наверняка вечерами ждут детишки? У Анжелы волосы зашевелились на затылке. Да он же, наверное, что ни среда, то новую пассию кофе поит! Ах ты, лгун! Представить только – в эту минуту она могла бы потягивать капуччино в какой-нибудь дымной, едва освещенной забегаловке! Возможно даже, музыканты наигрывали бы что-нибудь интимное. Джаз или что-то в этом роде. «Вообще-то кофе я не люблю, – сказала бы она с улыбкой, – но здесь подают просто фантастический!» А он поднес бы к ее губам ложку со взбитыми сливками… – Обсуждать нечего, – в ответ на безмолвный вопрос изнывающих теток сказала Анжела. – Спать пора. – Ты сказала ему, что мы все умираем от беспокойства? – спросила Брайди. – Я велела ему прекратить безобразия, – ответила племянница. – Быстро все по кроватям! – поддержала ее мать, хлопнув в ладоши. Тетки разочарованно скуксились. И это все? А как же… У Анжелы сердце екнуло от сострадания к публике, не дождавшейся обещанного представления. – Он сказал… в смысле… хотел сказать… В общем, у него был ужасно виноватый вид! – вдохновенно соврала она. – Кажется, его проняло. О-о-о! Так-то лучше. Братец чувствует свою вину? Вполне достаточно для праздника души его сестер. Брайди двинула было на кухню – по такому случаю не грех и продлить чаепитие, – но Бина ухватила ее за руку и дернула к лестнице: – Спать, я сказала. Брайди с Мэйзи угрюмо зашаркали на второй этаж, парализованную тетушку Анжела уложила на кухне, а Бина со вздохом облегчения устроилась на своем рабочем месте и запустила новый оверлок – кому-то из соседей понадобилось привести в божеский вид старые шторы. – Виноватый вид, говоришь? – буркнула она, не отрывая глаз от работы. – Они это любят, ты же знаешь, мама. Нужно было что-то сказать, я и сказала. – Надолго на этот раз? – Бина проверила натяжение нити и снова запустила машинку. – В пятницу после обеда должна быть на работе. – Не больно-то задержишься. – Нет, мама. Сцепив пальцы, Анжела следила за работой матери и морщилась от оглушающего рева мотора. – Хочешь, какао сварю? – Нет уж, спасибо. Сидеть в гостиной, пытаясь перекричать швейное чудовище, не было никакого смысла. Пожав плечами, Анжела подхватила дорожную сумку. На полпути к двери остановилась, вспомнив о привезенных сувенирах – розовых мыльцах в форме ангелочков, завернутых в фирменную упаковку Музея Виктории и Альберта. – Вот, – она выдернула из сумки пакет. – Это тебе. – Что? – проорала Бина. – Мыло! – проорала в ответ Анжела. – Очень симпатичное! Кивнув, Бина на миг сняла ногу с педали. – Положи на стол. – Голос матери чуть потеплел. – Книжки, про которые рассказывала, можешь положить туда же. Взгляну перед сном, когда закончу с этим старьем. Анжела так и сделала, после чего с легким сердцем поднялась к себе в комнату. На лестничной площадке остановилась, вслушалась в ритмичный храп Брайди и Мэйзи, всю жизнь деливших не только спальню, но и кровать. Ее собственная спальня, сколько Анжела себя помнила, по ночам ходила ходуном от мощного храпа теток. С того дня, когда тетки ворвались в их дом и жизнь, мать сохраняла на лице выражение спартанского стоика. Рано или поздно это должно было случиться, объясняла она маленькой дочери, которой при мысли о жизни бок о бок с ведьмами было не до стоицизма. У них что, своего дома нет? Ха! Спустись к дороге – и пожалуйста, живи сколько влезет. И почему это, интересно, мама должна откладывать такие красивые платья, чтобы подать чай этим ведьмам? По ночам Анжела представляла мать Золушкой. «Старых ведьм» она ненавидела, при любой возможности ставила их об этом в известность, но все ее тирады пролетали мимо ушей. То одна, то другая из тетушек (вот кто они, оказывается, такие) требовала от нее вести себя как следует – на том дело и заканчивалось. Ладно бы только «ведьмы», но вместе с ними появился чудной старик на чердаке, которого они с мамой каждый день навещали и кормили. Хотя старик оказался довольно забавным: он корчил рожи, показывал фокусы, смешно шевелил ушами, и вообще с ним было веселее, чем дома. Даже в школе Анжела не могла избавиться от теток, потому что тетушка Брайди приглядывала за ней целый день. Оригинальная забота: смотреть на племянницу так, словно с ней вот-вот должно случиться нечто экстраординарное – голова на плечах взорвется, например. Тихие домашние вечера с мамой ушли в прошлое; их сменили вечерние молитвы, уроки и снова молитвы. Мать теперь уставала пуще прежнего и почти не улыбалась. Живое, как правильно отметила мать, воображение Анжелы только и ждало, когда его выпустят на свободу. Если она не изобретала новых игр для Майки, то курсировала мимо теток, пытаясь отравить им существование. Сидя за столом, устремляла взгляд поверх голов, беззвучно шевелила губами и напрочь игнорировала просьбы теток передать соль, перец или масло. Само собой, они обсуждали поведение племянницы, а племянница, само собой, их претензии посылала куда подальше. Как ни странно, на защиту Анжелы встала самая ненавистная из теток, Брайди; она же и призвала сестер к терпению: девочка у нас особенная. Время покажет, что из нее выйдет. Вдохновленная неожиданной поддержкой, Анжела разошлась вовсю; инсценировала обмороки, то валясь на землю как подкошенная, то опускаясь медленно и плавно, будто падающая с высоты шелковая лента. Когда она принялась лопотать на тарабарском языке собственного изобретения, интерес Брайди стократно возрос. Времени у Брайди было предостаточно, поскольку школу год как закрыли – по сути, за недостатком учеников, которых родители отсылали в более достойные учебные заведения, однако «недостаток средств» звучало приличнее. Эту причину и называли. Подготовка к первому причастию стала триумфом семилетней Анжелы. Брайди на ура принимала все ее репетиции предстоящего ритуала, а Анжела и рада стараться, под шумок закатывала настоящие шоу. Крепко зажмурившись, прижав ладонь ко лбу, она в деталях расписывала свои сны, а когда очередь доходила до чего-нибудь не слишком пристойного – сам дьявол вдруг объявлялся или архангел Михаил, – незаметно приоткрывала один глаз, чтобы насладиться выражением теткиных лиц. Бина поругивала дочь, но бесконечные домашние дела не позволяли ей всерьез вмешиваться в это «безобразие». Очередная буча в доме заварилась при обсуждении платья для конфирмации. Однако тут уж была вотчина Бины, и ей удалось исключить сестер из процесса до самой последней примерки, когда Анжела замерла посреди комнаты с опущенной головой и молитвенно сложенными ладонями, а мать доводила до ума подол длинного наряда. Брайди, не утерпев, ворвалась в гостиную и едва не лишилась чувств от упоения. На ее визги щенячьего восторга притопали остальные тетки, и все тут же сошлись во мнении, что девочка – сущий ангелок, что белое ей чудо как к лицу, а в белом одеянии послушницы она будет краше всех. Каждое слово звучало музыкой в ушах Анжелы. Если прежде ей лишь изредка удавалось привлечь внимание домочадцев, то теперь она превратилась в центр мироздания теток. Сновидения (ныне называемые не иначе как просто видения, что придавало им неизмеримо большую значимость) участились, без обмороков не проходило ни дня, тетки умилялись и впадали в экстаз. Вновь и вновь они проигрывали церемонию преображения Анжелы в Христову невесту, сопровождая дребезжащим пением ее медленный проход через кухню к импровизированному алтарю, где Брайди принимала последние клятвы Анжелы и наконец – душещипательный момент – надевала ей на палец кольцо. Если она такая особенная, то Господь просто обязан это доказать – рано или поздно подобная мысль должна была поселиться в детском уме. И в один прекрасный день Анжеле захотелось чуда – как доказательства ее избранности. Всевышний что-то медлил, но Брайди провозгласила, что Он ждет свою невесту у настоящего алтаря и совершит истинное чудо сразу же после обряда венчания. Перспектива для ребенка чересчур отдаленная, а потому туманная. К тому же мир во всем мире и прочие глобальные проблемы Анжелу не слишком волновали; сундучок бы найти с драгоценностями, замурованный, к примеру, в подвальной стене, – это да. Брайди, к тому времени раскусившая племянницу не хуже, чем та ее, нашла выход из положения: Анжела заставит дядю Майки спуститься с чердака. Вот это уж будет всем чудесам чудо. Заманчиво. Очень заманчиво. К семи годам Анжела начала догадываться, что нормальному человеку на чердаке не место. Вытащить оттуда Майки – да, ради этого она готова ждать. Ее призвание Христовой невесты никогда не обсуждалось; если нет сомнений, значит, призвание налицо, заявила Брайди, и к этому вопросу больше не возвращались. Откровенно говоря, кое-какие сомнения возникали, и в ранней юности – немыслимо тяжкий возраст – Анжела подъезжала с ними к матери, но та лишь пожимала плечами. Ей было что сказать дочери… лет пять назад, но та смотрела в рот Брайди. Что посеешь, то и пожнешь. Пожнешь… Когда еще это будет. Анжела вздохнула, прислушиваясь к скрипу ступенек под натруженными ногами матери, завернулась поплотнее в одеяло и закрыла глаза. Спать… Святые небеса, опять чуть не забыла. Она скороговоркой прошептала молитву на ночь, мысленно перекрестилась и через минуту уже спала. Оседлавший ослика Христос медленно кружил на месте, дразня Брайди довольной ухмылкой. Только это и не Христос вовсе, а экскурсовод по имени Роберт, из Музея Виктории и Альберта. Какая наглость. Днем от него покоя нет, теперь еще и спать не дает? Ну уж нет. Ей снится, что она встает с кровати, опускается на колени и молитвами выставляет его вон. Глава пятая В жизни, размышлял Роберт, обегая взглядом ровный ряд улыбающихся японских лиц, неизменны лишь смерть да разочарование. Даже пребывая в счастье, меланхолик ожидает от жизни какой-нибудь гнусности, а Роберт – меланхолик до мозга костей, – казалось, давно сжился с разочарованиями. Поразительно, что к последнему он оказался не готов. Почему он не убедил себя в том, что она, скорее всего, не придет? Подумать только, в кои веки человек отверг философию пессимизма – и чем ему отплатила жизнь? Убедительным доказательством правоты этой философии. Болван. Будешь знать, как полагаться на забрезжившую где-то в глубинах сознания надежду. И все же… разочарования надоели до черта. Появись она сейчас позади его узкоглазых экскурсантов, встряхнул бы как следует. Глупость, конечно, но ей как-то удалось изменить его привычное существование. Жизнь потеряла геометрически четкие, знакомые до зеленой тоски, но надежные очертания; будущее покрылось туманом, поплыло, будто мираж в пустыне. Вышло из-под контроля. С самого утра он жил надеждой. Прокручивал в мыслях, как попросит ее позировать. Сочинял, о чем бы завести речь, чтобы подобраться к вопросу о портрете. В конце концов решил действовать напрямик. Отрепетировал извинения на тот случай, если она возмутится. Словом, подготовился основательно и к назначенному часу пришел во всеоружии. Правда, случилась небольшая загвоздка: она так и не появилась. Может ли человек предугадать все возможные варианты? Голая правда жизни внезапно валится ему на голову – и баста. Любые планы летят к чертям. – Как видите, вся комната, от пола до потолка, выложена плиткой… – Роберт взмахнул рукой; блестящие черноволосые головы как по команде повернулись направо, затем налево. Ясно как божий день, что ни слова не понимают, но группы внимательней и дисциплинированней он еще не встречал. В унисон кивают, кланяются, улыбаются, одобрительно ахают и благодарно цокают, ориентируясь исключительно на взлеты и падения голоса экскурсовода и выражение его лица. Если он смолкал, вспоминая, о чем говорить дальше, они замирали, склонив головы набок, как жадные до знаний студенты. Роберт ткнул пальцем в потолок. Полтора десятка подбородков послушно вздернулись. – Что у меня за жизнь? Сплошной кавардак, – сказал он и оцепенел от ужаса. Подбородки вернулись на место. Роберт виновато моргнул, снова открыл рот, чтобы сообщить японцам о том, как женщины вручную расписывали плитки под делфтский фаянс. – И зачем я это вам говорю – понятия не имею, – продолжал его взбесившийся язык. – У вас наверняка своих проблем хватает, но вы ведь не выкладываете их первому встречному, точно? Ну еще бы, японцам такое и в голову не придет. Аудитория, похоже, ничего не имела против его вдохновенных речей. – Дело в том, что сегодня я должен был кое с кем встретиться. Знаете, сам не понимал, до чего жду этой встречи. И вот сейчас понял. Имя у нее такое… Анжела. Она бы вам понравилась. Должно быть, он улыбнулся, потому что японцы расцвели улыбками. Только бы не объявился англоязычный. Роберт оглянулся. Никого – ни гидов, ни экскурсантов. Он повел группу в следующую комнату, размахивая руками, чтобы держать слушателей в напряжении. – Между прочим, на меня это тоже не похоже. Если бы вы знали английский, то решили бы, что я чокнулся, потребовали бы вернуть деньги и были бы абсолютно правы. Абсолютно. – Роберт устроил японцам проверку, широким жестом указав на стену. Сработало. Послушно повернулись. – Если бы знали английский, то наверняка подумали бы, что я такое постоянно проделываю. Нет. Это со мной впервые, понимаете? Дурацкий вопрос. Ясно, что ни черта не понимаете. – Роберт вздохнул. Одна из слушательниц последовала его примеру. Когда все отвздыхались, Роберт сложил руки на груди и сурово оглядел аудиторию: – Есть ли она на свете, настоящая любовь, я вас спрашиваю? Или человеку приходится довольствоваться тем, что предлагает жизнь, даже если с возрастом она предлагает все меньше и меньше? В юности у всех есть мечты и идеалы, верно? Однако время идет, и на смену им приходит боязнь старости, одиночества… что еще? Страх остаться без детей, наконец. И тогда человек идет на компромисс. Или пытается вылепить из первой мало-мальски подходящей пары идеал. По-вашему, я так и поступаю с Анжелой? – Роберт снова вздохнул. – Не знаете… У старшей из японок подозрительно заблестели глаза. Роберт опасливо сглотнул и с замиранием сердца выбросил руку вверх. Есть! Задрала голову, смотрит. На всякий случай он устроил еще один экзамен, повернувшись с вытянутой рукой вокруг оси. Слушатели завертелись волчком. Отлично. Не поняли ни слова. На очереди была комната Морриса. – Мне, конечно… хотя нет, я чуть было вам не соврал. Хотел сказать, что мне встречались и другие и что я был почти влюблен. Но ведь это было бы ложью, а зачем мне вас обманывать? Нужды нет, правда? – Половина публики закивала. Половина отрицательно замотала головами. – Рэйчел очень милая девушка. Дениза тоже ничего. Господи, да я мог бы в эту самую минуту сидеть с кем-нибудь из них на диване, потягивать джин с тоником и рассказывать сыну сказки на ночь. Так почему все у меня не так? Почему, я вас спрашиваю? И себя, если уж на то пошло. Почему я постоянно устраиваю из своей жизни скачки с препятствиями? И почему я решил, что с Анжелой могло быть по-другому? Думаете, нервы сдали? Вряд ли, до этого еще не дошло. И вообще, не так уж все и плохо. Благодарю за внимание. На выход сюда. Всех благ. Вежливые аплодисменты, полтора десятка поклонов – и японцы гуськом проследовали к двери. У Роберта ослабели ноги. Пошатываясь, он добрел до стены, припал щекой к прохладному камню. От пота, струйками стекавшего по лбу, защипало глаза. Он безрадостно рассмеялся и отшатнулся от стены, заметив удивленно-любопытный взгляд коллеги. Слава богу, в следующую среду он будет избавлен от этих мук. Выходной. А мог бы, кстати, отдыхать каждую среду – достаточно написать заявление об уходе. Не создан человек для такой работы, неужели трудно понять? Мозги у него плавятся. Или закипают. Ладно, хватит ныть; скажи спасибо, что тебя ждет твой маленький домик, где тебя окружат привычные вещи и где ты можешь в свое удовольствие радоваться, скучать, грустить или бездумно пялиться в потолок. Воля твоя, там ты хозяин. Какого, спрашивается, дьявола размечтался он с утра? Анжела ему потребовалась. Придумал себе развлечение, лишь бы не утруждаться поисками той, кто действительно подходит. Прав был Питер. И Бонни права на все сто. Обидно, но факт – он до смерти боится серьезных отношений. Роберт скривился; в ушах явственно зазвучал голос матери: «Подумаешь, какой подарочек! Сущее сокровище для женщины». Не подарочек, конечно, что и говорить, но влюбиться он не против. Знать бы только в кого. Вряд ли построишь отношения, если твое собственное «я» до того туманно, что смахивает скорее на фантом. Мучительное желание побыстрее оказаться дома подстегивало его всю дорогу, но ноги сами понесли к Питеру и Аните. Что на него нашло, Роберт не знал. Достало одиночество? Возможно. Что бы ни было тому причиной, но через несколько минут он уже оказался у их дома, прокрался к окну гостиной и с совершенно дурацким ощущением персонажа, выскочившего из романа Диккенса, сплющил нос о стекло. Настольная лампа под желтым абажуром горит матово и уютно; в дальнем углу мерцает экран телевизора. Хозяева босиком на диване, полулежа, в обнимку; Анита припала щекой к плечу Питера. Вот. Вот то, о чем он мечтает. И на меньшее не согласен. Роберт попятился от окна, чувствуя себя мерзким воришкой, пытавшимся урвать кусочек чужого счастья, а стащившим всего лишь семейное фото, от которого на душе еще паскуднее. Собственное гнездо встретило равнодушием вместо желанной поддержки и покоя. Комнаты как-то съежились, дом выглядел неприветливым, неухоженным – холостяцким. Если он все же встретится когда-нибудь с этой Анжелой, ей придется за многое ответить. С другой стороны, если он после первой встречи сам не свой, то после второй и на больничную койку можно загреметь. А то и в реанимацию. Выходит, что ни делается, все к лучшему. Не увидит он больше личика-сердечка – и хорошо. Роберт стащил и отфутболил в угол ботинки, шагнул в коридор и остановился перед дверью гостиной, уронив лицо в ладони. – Безголовый, абсолютный, законченный… – …тюфяк? – подсказала Бонни, неслышно вынырнув из темной кухни. – Уж какой есть. Слушай! – Она помахала у сына перед носом набросками Анжелы. – А ведь это здорово! * * * – Раз-два-три-четыре-негритоса-мы-схватили… – Сестра Кармел подзадоривала последней конфеткой благодушно ухмыляющегося азиата и одного из новеньких, крупного угрюмого парня. – Ну-ка? Кто самый ловкий? Анжела остановилась рядом. – Сестра Кармел! Дразнилки запрещены. Нехорошо, сестра. – Она улыбнулась чернокожему – воспользовавшись заминкой, тот попытался схватить конфету. – О, дорогой, – Кармел хлопнула себя по губам и на миг задумалась. – Раз-два-три-четыре-братца-нашего-меньшего-мы-схватили… Так можно? – Старушка была огорчена своим промахом до слез. – Очень надо, – буркнул новенький. – Терпеть не могу конфет. Пусть ест, коли хочет. – Он двинул в сторону кухни, где намечалась раздача супа. Анжела догнала парня и зашагала рядом, не обращая внимания на его косые взгляды. Интересно, сколько ему лет? Сразу и не определишь… Квадратное лицо с мощной челюстью, лоб изборожден морщинами, на шее вздулись вены, шрамы – много свежих розовых шрамов. Внешность под стать сорокалетнему, но прозрачно-голубые глаза смотрят очень молодо. Глаза юноши, несмотря на красноватую сеточку сосудов. Максимум восемнадцать, решила Анжела. Потрепанный жизнью, уставший, мечтающий о собственном жилье, где он мог бы дни напролет тянуть пиво под очередную мыльную оперу. В надежде на квартиру или хотя бы комнатушку готов выслушивать чириканье монашек и исполнять ненавистные правила приютов… Месяц-другой он потерпит. Ему и невдомек, сколько перед ним таких в очереди. Не догадывается, бедняга, что ожидание растянется на год, – если, конечно, он не сбежит раньше. Молодежь обычно не выдерживает; скамейки в парках и церковные ступеньки влекут сильнее. А этот уже тоскует, отметила Анжела, – все признаки налицо. Кулаки не разжимает, так и держит стиснутыми. Дыхание рвется из груди толчками, словно ему неприятно дышать одним с ней воздухом. Да и по сторонам косится – того и гляди сбежит. Ничего не поделаешь, придется им как-то общаться; ответственность за новенького Мэри Маргарет возложила на Анжелу. – Ты откуда, Стив? – спросила она. – В смысле – где родился? Кем ты был, Стив, до скамеек? До розово-блестящих шрамов? Акцент выдавал кокни с головой. Диалог с новичком был неотъемлемой частью ритуала знакомства. Анжела окинула парня быстрым взглядом, задержавшись на искореженных рубцами запястьях, – наверняка в кармане и сейчас припрятан нож. Нужно будет этим заняться, но позже. На пальцах самопальная татуировка. «Дорожек» наркомана как будто нет. Вместо ответа он неопределенно мотнул головой. Откуда он? Оттуда. – Давно живешь на улице? – Прилично. – Мать-настоятельница с тобой говорила? Правила знаешь? – Да. – Согласен подчиняться? – Да. – Вот и отлично. – Анжела распахнула перед ним дверь на кухню и почувствовала, как он напрягся, протискиваясь мимо. – Сейчас перекусишь, потом примешь душ и пойдем к доктору Голдбергу, договорились? Он остановился. Зыркнул на нее недобрым взглядом: – Ни к какому… гребаному доктору не пойду. – Таково правило, Стив. Доктор Голдберг тебя осмотрит, чтобы… ну, в общем, осмотрит. Мы ему всех показываем. Он хороший, правда. Возможно, даст тебе что-нибудь, таблетки там или еще что. Из постояльцев приюта редко кто отказывался от встречи с врачом. Доктор в их глазах – персона, наделенная немыслимой властью и неограниченным доступом к пузырькам темного стекла с таблетками, способными затуманить больное сознание. А еще доктор может сообщить постояльцу, склонному нарушать сухой закон приюта, что его печень не выдержит и глотка спиртного. Обычно срабатывает, так же как и своевременный намек на улучшение здоровья – тому, кто готов сорваться в запой. «Доктор сказал…» – с этих слов начинается в приюте каждая вторая фраза. Люди вновь могут почувствовать себя людьми, ведь о них все еще кто-то заботится. Однако, судя по выражению лица новенького, он так просто на осмотр не согласится. Анжела вздохнула. – Ладно, Стив, поговорим позже. Он неуклюже двинулся к кухонной стойке. С улицы медленно втягивалась шаркающая очередь. Самое время для кормежки. Чуть раньше – и половина не придет, добирая сон за тревожную ночь. Чуть позже – и горячей еде многие предпочтут горячительное. Старые и юные, они стекались сюда отовсюду, каждый со своей историей, как две капли похожей на историю соседа. Кое-кто вовсе не пил. Некоторые являлись даже умытыми и чистыми – наведя лоск в ближайшем туалете. Здесь действовала строгая, редко кем нарушаемая иерархия. На время приютской кормежки объявляли перемирие даже злейшие враги, а к монахиням все до единого относились с почтением и трогательной благодарностью. В парне чувствуется воспитание, думала Анжела, наблюдая, как Стив выискивает свободное место за столом, в одной руке держа тарелку с супом, в другой – несколько кусков хлеба. Стив ее тревожил. Хорошо это или плохо – другой вопрос; скорее даже плохо. Она не один год потратила на то, чтобы научиться не тревожиться за всех своих подопечных. Ни будущее их, ни тем более прошлое от нее не зависело – так какой же смысл в бесплодном волнении? С постояльцами нужно работать. Приют – это всего лишь конвейер. Остановка на суп, остановка на два-три добрых слова. Поехали дальше. Допустить слабость, позволить душевную привязанность – значит взять на себя ответственность, а после неминуемо пережить разочарование. И все-таки время от времени кому-то из этих несчастных удавалось проникнуть сквозь защитную броню сестер. Вот и Стив… По-детски сжатые губы и плохо скрываемый испуг в глазах остро напомнили ей дядюшку Майки. Понимая, что ступает по тонкому льду, она решила завтра же попросить Мэри Маргарет об одолжении: пусть новеньким займется кто-нибудь из монашек. Забот и без того хватает, а тут еще этот Роберт и несостоявшаяся встреча за кофе из головы не идет. Да и о дядюшке Майки лучше лишний раз не вспоминать. Почти весь остаток своего трехдневного отпуска она провела на чердаке. Майки что-то совсем затосковал, часами смотрел в пустоту перед собой, Анжеле стоило громадных усилий вызвать у него подобие улыбки. Взгляд его был постоянно устремлен куда-то мимо нее; если она пыталась пригладить спутанные лохмы, он вздрагивал, как дикий зверь, и Анжеле нескоро удалось уговорить его постричься. – Ну что с тобой, дядя Майки? – шепнула она, привлекая к себе его голову. – Расскажи мне, я помогу. Он дернулся, уткнувшись лицом ей в плечо. – Ну-ну, не бойся. Скажи, что с тобой? Почему ты так себя ведешь? Приболел? Майки засопел, сплющив нос о ключицу Анжелы. Она подалась назад в попытке приподнять его голову и заглянуть в глаза. – Может, доктора позовем? Тихий протестующий стон – и дядюшка уполз в дальний угол. – Ш-ш-ш… не хочешь – и не надо. Только ты должен пообещать, что с горшком перестанешь баловаться. Обещаешь? Он с жаром закивал, уткнувшись лицом в рукав. Плачет? У Анжелы сжалось сердце. Нет, опять смеется. Облегченно вздохнув, Анжела сама расхохоталась. – Эх, дядя Майки, дядя Майки. Ну что нам с тобой делать? С чердака тебя не стащишь, верно? И опять он плакал, и опять тянулся к ней для последнего объятия. И опять Анжела, зная, что уезжает, чувствовала себя предательницей. У него ведь, кроме нее, никого нет. А это так мало. Стив шумно дышал, свирепо раздувая ноздри, – никто не освобождал места. Анжела напряглась, готовясь ринуться на защиту, но мощное сложение и исходящая от парня молчаливая угроза сделали свое дело прежде, чем взорвалась бомба его гнева. Кому бы из монашек ни достался этот подопечный, за ним нужен глаз да глаз. Сегодня на раздаче дежурили сестры Кармел и Оливер. В гигантском котле, водруженном на газовую плиту, бурлил суп. Черный от копоти край находился едва ли не вровень с головами монашек; чтобы зачерпнуть половником варево, им приходилось прыгать вокруг плиты с поднятыми руками, на манер баскетболисток. Будь на то воля Анжелы, она бы не допускала к котлу некоторых наиболее рьяных в усердии сестер – ту же Кармел, к примеру. Смотреть, как пропадают зря объедки, было выше их сил: припрятав в широких рукавах монашеских одеяний то пол-яблока, то горсть крошек и воровато озираясь по сторонам – как бы кто не увидел, – они ловко запускали сэкономленное добро в котел. Во время одной из еженедельных проверок Анжела обнаружила на дне комок жвачки, в другой раз – монашеский значок и ошметки «святой картинки», словно монашки решили накормить народ Господом в буквальном смысле. Ну вот опять сестра Кармел крадется к котлу, спрятав ладони в рукавах платья и помаргивая по-совиному. Так. Заметила Анжелу. – Что там у вас, сестра? – Анжела протянула руку. Кармел, вздрогнув, послушно разжала кулачки. – Сколько можно повторять, что молочные продукты в суп класть нельзя. Ни в коем случае. Можно занести ботулизм. – Она отобрала обгрызенный треугольник плавленого сыра и кубик брынзы в фольге. Кармел напустила на себя пристыженный вид, но стоило Анжеле отвернуться, как в котле что-то булькнуло – яйцо из монашеского завтрака отправилось в суп. Очередь снаружи заволновалась, и Анжела поспешила к двери. Мэри Маргарет в солнцезащитных очках шагала вдоль шеренги, всматриваясь в мужские лица, пока не углядела чахлого старичка. Издав звериный рык, мать-настоятельница отвела ногу назад и со всей силы заехала ботинком по тощей старческой заднице. – Надеялся меня объегорить? – зарычала она и повторила бы пинок, если бы старик с невиданной ловкостью не увильнул от ее ботинка. – Сколько мы тебя здесь держали, подлюка? Год! Целый год мы тебя кормили, мыли и спать укладывали. Сказано тебе – получил квартиру и уматывай, вари там себе свой суп. Преступник ретировался, однако его злодеяние необходимо было проработать для устрашения остальных. Мэри Маргарет маршировала вдоль очереди, звучно хлопая ладонью по бедру. Вперив взгляд в худого, измотанного жизнью бездомного, нависла над ним: – Что бы вы там ни замышляли провернуть – лучше и не пытайтесь. У меня глаза на затылке. Я каждого насквозь вижу, ясно? Толпа угрюмо закивала. Мэри Маргарет начальственным кивком позволила очереди двигаться дальше. Выволочки матушка обожала – от хорошего разноса у нее душа пела. Поймав неодобрительный взгляд Анжелы, мать-настоятельница поманила ее пальцем: – Это еще что за гримасы, сестра? Анжела пожала плечами. Вступать в пререкания с Мэри Маргарет на публике – себе дороже. Краем глаза она заметила красное лицо и стиснутые кулаки Стива. Парень, похоже, солидарен с ней в оценке дисциплинарной политики Мэри Маргарет. Настоятельница, прищурившись, смотрела на Анжелу. Убедившись, что бунта не будет, хмыкнула удовлетворенно и протопала внутрь. Очередь вздохнула, расслабилась. «Вот уж кто тебя усмирит, деточка», – закхекала в голове Анжелы тетушка Брайди. Служащая Армии спасения приткнула в хвост шеренги индийца и с решительным видом направилась к Анжеле. Места будет просить, а в приюте свободных коек нет и минимум месяц не будет. Анжела вздохнула, приготовившись к длинному, жалостливому монологу, в конце которого просительницу все равно ждал отказ. Хорошо бы брать каждого, кого приводят или кто приходит сам; крыша над головой всем нужна. Увы, койки в приюте из воздуха не возникают… Бывает, выслушаешь чью-нибудь особенно горестную историю – сердце разрывается. И тем не менее отказываешь, снова погружаешься в работу и стараешься не сдаваться, потому что в этом и состоит основное занятие монашек – никогда не сдаваться. * * * Он сидел на самом краешке кровати, уронив вялые ладони на колени, и эта поза вновь до боли напомнила Анжеле о дядюшке Майки. Едва она остановилась на пороге, Стив вскинул голову, словно Анжела щелкнула кнопкой и привела его в действие. Вымылся, как и было велено. – Готов, Стив? Он кивнул и потянулся за курткой. То ли после утреннего представления настоятельницы Анжела стала ему ближе, то ли таблетки все же понадобились, но парень без возражений согласился сходить к врачу. Анжела пыталась болтовней развеять страхи Стива всю дорогу до Уайтчепела, [2] где находился кабинет доктора Голдберга. Вдвоем они возглавляли процессию, сестры Кармел и Алоиза плелись следом, и еще девять обитателей приюта тащились в хвосте. – Обычно доктор сам к нам приходит, – рассказывала Анжела, – но если нужно осмотреть сразу несколько человек, то просит приходить к нему. Ты не против? – Не-а. В болтливости его определенно не обвинишь. Дз-з-зык! Прохожие останавливались, глазея на разношерстную компанию. Дз-з-зык! Сестра Алоиза, нечасто вырывавшаяся за стены приюта, изумленно озиралась: – Что это? Это что? – Не обращайте внимания, сестра, – через плечо бросила Анжела. Дз-з-зык, дз-з-зык – снова и снова дребезжали дверные колокольчики дешевых пабов. Анжела по опыту знала, что к Уайтчепелу добрую треть подопечных проглотят двери заманчивых заведений. Она и доктора Голдберга предупредила, чтобы ждал полдюжины пациентов, не больше. Оглянувшись, убедилась в своей правоте. – Как вы думаете, можно попросить его взглянуть на мою ногу? Очень болит, – прошептала сестра Кармел. – Конечно. – А он не подумает, что я занимаю его время? – О чем вы говорите, сестра. Доктор Голдберг уверен, что все вокруг занимают его время. Добрый доктор значился вторым после Мэри Маргарет в списке ненавистных Анжеле персон – списке, к глубочайшему ее сожалению, растущем день ото дня. Сколько Анжела его знала, Голдберга буквально распирало от самодовольства. Выкачивая немалые средства из своей чистенькой, благовоспитанной клиентуры в Мейфэре, он не гнушался и приютскими крохами. Для Анжелы у него в запасе всегда были мерзкий взгляд и ухмылочка, кривая и многозначительная: «Для тебя, красотка, у меня кое-что найдется. Только мигни – и все у нас сладится». Мужчины не раз одаривали Анжелу такими ухмылками, и каждый считал, что он единственный в своем роде. Она, конечно, боялась, но совсем чуть-чуть – в тот раз, когда едва не прошла весь путь до конца с Динни Мак-Гратом, в сарае за молодежным клубом. Анжеле шел шестнадцатый, и уверенность в своем великом предназначении мучительно боролась в ней со смутной тоской, поселившейся после первых месячных где-то внизу живота. Тетушка Брайди, разумеется, поняла все мгновенно и однажды, обнаружив на тумбочке в спальне Анжелы губную помаду, купила племяннице велосипед. Отпраздновав ее шестнадцатилетие, Динни без обиняков заявил, что не желает больше довольствоваться ручными средствами, а если Анжела не согласна, то он поищет утешение с другими. «Ты только посмотри, что со мною делается, – жалобно всхлипывал он. – Я ж дохну от страсти». Анжела вошла в его бедственное положение, что и привело к той самой сцене в сарае, когда был пройден почти весь путь. За секунду до превращения в женщину Анжела рванула из-под Динни на призыв тети Брайди: «Скорей, детка, сюда! У дяди Майки опять понос!» Динни выполнил угрозу и нашел другую подружку. Со временем приступы физической тоски стали реже и терпимее; сразу после месячных ее еще бросало в жар, но это не шло ни в какое сравнение с юношеской лихорадкой. Главное, детка, убеждали Анжелу монашки, ни за что не поддаваться. Иначе войдешь во вкус и плохо закончишь. Видала собачек, для которых любая нога – предмет страсти? Вот что с тобой будет, если не перетерпишь. Сестра Кэтрин, позже оставившая монашескую стезю, горячо высказывалась в пользу мыла. Мол, кусочек «Люкса» творит чудеса. Ее собственные запасы «Люкса», очевидно, измылились вконец, но, как ни странно, для Анжелы совет оказался действенным. Доктор Голдберг сдвинул вбок дверь-ширму, отделяющую приемную от собственно кабинета, и воззрился на пациентов, будто священник на прихожан перед исповедью. Высокий, костлявый человек с кустистыми бровями, он имел обыкновение складывать оттопыренные толстые губы в гримасу едва скрываемого отвращения. Что и проделал сейчас, после чего испустил вздох и махнул Анжеле – заводите. – Добрый день, доктор Голдберг. Это Стив. Он у нас новенький, так что я привела его для первого осмотра… – Анжела запнулась и умолкла. Доктор Голдберг, закрыв глаза, откинул голову с выражением невыносимого страдания на лице. Когда он снова открыл глаза, Анжела перестала для него существовать. – На вид здоров, – Голдберг прищурился на Стива. – Чего от меня надо? Парень пожал плечами и оглянулся на Анжелу. Отвечать? Вроде как и нечего. Доктор сверился с часами, опять выглянул за дверь – посчитать, сколько там осталось пациентов, – и со вздохом смертельно уставшего человека зашуршал бланками рецептов. – Чего тебе, спрашиваю? Валиум сойдет? Соображай скорей, не тяни резину. – Зачем? Мне… не надо. – Стив топтался на месте, недоуменно косясь на Анжелу. Она неуверенно шагнула вперед: – Его… м-м-м… осмотреть нужно, доктор. Так положено при поступлении, помните? Доктор Голдберг неожиданно развеселился. – Ха-ха-ха, – загоготал он, промокая глаза. – Прелестно. Осмотреть, значит, нужно? А кого не нужно? – Вернув на лицо приличествующую эскулапу серьезность, Голдберг черканул что-то на бланке. – Валиум так валиум. Держи, – он протянул рецепт Стиву. – Не глотай все сразу. Счеты с жизнью сведешь в другой раз. Следующий! Понятно. На сей раз сестре Кармел консультация не светит – доктор не в настроении. Крайне редко, но он бывал приветлив с клиентами из приюта, вниманием и обходительностью едва ли не доводя их до слез. Однако гораздо чаще насмехался, развлекаясь за их счет. Но случались и такие дни, как сегодня, когда доктор Голдберг брезгливо морщился и скрипел зубами при виде очередного пациента. Не тот у него нынче настрой, чтобы сострадать стонам этого жалкого одноногого инвалида… откуда он там? Из Уэльса? Плевать. Ясно, что из какой-нибудь дыры. Голдберг оборвал хныканье калеки о том, какая у него бывает острая – или, скорее, тупая – боль в культе, когда он… – Промедол? – Да, док, спасибо. – «Уэльс» уковылял за ширму. – Вы еще здесь? Анжела вспыхнула, как от оплеухи. – Доктор Голдберг, правила приюта вам известны. Я вынуждена настаивать, чтобы вы все-таки осмотрели Стива. Пожалуйста, – добавила она, ненавидя себя за этот просительный тон. Без Голд-берга никуда, а подхалимаж он ценит. – Святые небеса, – процедил доктор. – Ладно, раздевайся, парень. – Он повел бровью в сторону Анжелы. – Желаете присутствовать, сестра? Подбодрив Стива улыбкой, Анжела выскользнула в приемную, где была встречена вопросительным взглядом Кармел. За ширмой началась знакомая процедура обращения пациента: – Ну ты, атеист хренов, слушай сюда: если Бог на свете есть, то это Я! Наклонись. – Ой… – шепнула Кармел. – Он сегодня не в настроении. Наверное, мне не стоит беспокоить его своей ногой. – Мудрое решение, сестра, – согласилась Анжела. Остальные подопечные терпеливо ждали, раскачиваясь на стульях и изучая закопченный табачным дымом потолок. Внезапно из кабинета понеслись звуки, далекие от привычных, – вопль, глухой удар и, наконец, рев доктора Голдберга. Через миг выскочил Стив в расстегнутых штанах, которые он лихорадочно пытался застегнуть на ходу. Лицо его приобрело оттенок смородинового варенья. Яростно фыркнув, парень мотнул бритой головой и вылетел на улицу. В приемную вывалился доктор Голдберг. – Не будете ли вы так любезны, – загундосил он, стискивая окровавленный нос, – на будущее попросить вашу атаманшу не требовать от меня осмотра заднего прохода? Какого хрена ее волнует геморрой этих чертовых горемык? – Не знаю, что и сказать, доктор, – нежно ответила Анжела. – Матушка Мэри Маргарет всегда говорит, что болезнь нужно начинать лечить изнутри, а симптомы сами исчезнут. Вы так и поступаете, верно? Только наоборот. Знаете, на вашем месте я бы приложила к носу лед. – Она повернулась к двери, не забыв подмигнуть сестре Кармел, ожесточенно посасывающей лимонный леденец. Крохотные ножки Кармел жили своей жизнью, отплясывая джигу на линолеуме приемной. К их появлению Стив слегка остыл. Вымеривал шагами тротуар перед кабинетом, плевался и колотил себя по голому черепу, но при виде Анжелы кивнул и молча зашагал рядом. Закашлявшись, она отметила, что Стив притормозил в ожидании. Ого. У нее появился рыцарь. Приятно, что и говорить. Анжела улыбнулась парню, и ей отплатили кривоватой, неуверенной, но тоже почти улыбкой. Как только они добрались до приюта и Стив отправился к себе, Анжела поймала сухонькую ладошку сестры Кармел. Против ее собственной воли в голосе зазвенели отчаянные нотки: – Скажите, сестра, неужели у вас никогда не бывает сомнений? Кармел звучно причмокнула. – Что ты имеешь в виду, детка? – уточнила она, опуская глаза, временами светившиеся ошеломляющей проницательностью. – Призвание монахини или веру в Господа? – Все! – выпалила Анжела и замялась. – Хотя… нет, я не о вере хотела спросить. Сама не знаю, что я имела в виду. Просто… иногда удивляюсь, отчего все люди такие разные? Что их делает такими, какие они есть? Вот доктор Голдберг, к примеру, или Стив. Или мой дядюшка Майки. Старая монахиня в замешательстве теребила чепец. – Вот какое дело… Не могу я тебе ответить, детка. Не знаю. О-о-о! – Она просияла. – У меня есть пакетик замороженных жженых сахарков. Хочешь? – С удовольствием, – улыбнулась Анжела. Бок о бок они пошли по длинному темному коридору. – Думаю, Господь наш к этому руку приложил, детка. – Да? В таком случае с чувством юмора у него все в порядке, сестра Кармел. – И то правда. Смеется день и ночь. – Кармел лизнула клейкую сторону «святой картинки» и на-шлепнула на стену. * * * В маленькой часовне тишина; Анжела любила эти минуты, когда кажется, что старое здание погрузилось в сон и сами стены дышат размеренно и ровно. Сон, как и смерть, уравнивает всех. В спящих лицах самых ожесточенных из постояльцев проглядывают детские черты. Случалось, ей приходили в голову дикие мысли… сделать бы укол и продлить их сон навечно. Она могла бы поклясться, что большинство жильцов приюта были бы ей благодарны. Тук-тук – отбивает ритм ее сердце в ночной тиши. Тук-тук-тук. Ей хотелось верить, что она одна не спит в этом большом доме. Ей хотелось насладиться одиночеством и недолгим покоем. Помолчать и подождать – вдруг вернутся детские видения и ощущение присутствия Господа? Добрых два часа она крутилась в постели, безуспешно пытаясь заснуть, а когда смирилась наконец с бессонницей, то набросила байковый халат и спустилась в часовню. Сам воздух здесь вселял покой; вдыхая умиротворяющие ароматы ладана и воска, Анжела вновь осознавала себя Его избранницей. Сомнения исчезали. Да-да, конечно, она мечтает стать монахиней и полностью посвятить себя Господу, как Кармел. Она будет уверенными шагами идти по этому пути и не позволит себе свернуть. Но мерзкий голосок, не дававший ей покоя днем, неожиданно ожил и среди ночи. Ты просто боишься свернуть в сторону, потому что слишком давно идешь одним и тем же путем. Кто ты такая и чем ты, в сущности, отличаешься от приютского люда? Да ничем. Ты одна из них. Точно так же прячешься под этой крышей от окружающего – страшного – мира. Ну все, довольно. Анжела решительно задула свечу и в кромешной тьме на цыпочках заскользила по коридору. В кабинете Мэри Маргарет горел свет. Анжела поднесла к глазам часы – начало третьего, а мать-настоятельница все еще колдует над столбцами цифр приютского бюджета. На столе рядом с лампой – ополовиненная бутылка «Гордонз», у правого локтя – переполненная пепельница. Далекий, но отчетливый крик с улицы заставил Мэри Маргарет вскинуть голову. Анжела вжалась в стену, ожидая разноса. Сейчас выскочит в коридор. Но нет – Мэри Маргарет отточенным движением свинтила крышку с бутылки джина и снова уткнулась в свои цифры. Ей бы в бухгалтеры пойти. С чувством собственного превосходства Анжела начала подниматься по лестнице. А еще настоятельница называется. Нет чтобы помолиться лишний раз – полночи корпит над финансами. Ха! Поучилась бы у той, кого она до монашества не допускает. Анжела даже вздохнула спокойнее. Пожалуй, теперь можно и заснуть. Душевный подъем длился недолго: вернувшись в спальню, Анжела опять не могла найти себе места. Сбросила халат, забралась в постель и честно промаялась с полчаса, потом встала прямо на кровати, чтобы видеть себя в зеркале полностью. Стянула сзади длинную ночную рубашку и полюбовалась на фигуру, облепленную белым батистом. Совсем неплохо. Расстегнув две верхние пуговицы, приоткрыла ложбинку на груди и надула губки: «Капуччино? Пожалуй, не откажусь». Теперь повести левой бровью на манер доктора Голдберга: «О нет, никаких пирожных. Берегу фигуру. О, вы мне вывернули руку. Так уж и быть, один маленький эклер». Она спрыгнула с кровати и красным карандашом намалевала губы кокетливым бантиком. Отлично. Теперь подчеркнем глаза – черный карандаш сработал вместо обводки. Ну не останавливаться же на полпути; крохотная черная родинка будет очень пикантно смотреться на щеке. «Ах, какой чудесный здесь кофе. Просто чудесный, вы со мной согласны?» Стоп. Хватит. Был бы хоть кусок «Люкса» под рукой. Кстати, о мыле. Замечательные мыльца в музее продают; нужно было и себе парочку купить. Почему, собственно, нужно было? Пойдет и купит. Решено. В следующую же среду еще раз сходит в музей, и если этот Роберт совершенно случайно опять будет рассказывать про викторианцев, то ровным счетом ничего плохого не произойдет, если она немножко послушает. А кофе – отставить. Пригревшись под одеялами, она, может быть, и уснула бы, да грудь взбунтовалась. И ныла, и ныла, взвивая складки ночной рубашки в жажде ласки. Дверь без стука, но с треском распахнулась, и на пороге, будто два ветхих, разбитых ревматизмом призрака, возникли сестры Кармел и Оливер во фланелевых рубашках. Пушок на их головах стоял, дыбом. – Скорей, сестра, – простонала Кармел. Анжела спрыгнула с кровати: – Что?! На лестничной площадке сестра Кармел остановилась отдышаться. – Я его из окна увидела. Стоял на улице, у женского приюта, и вопил… спаси Господи его душу… рычал, задрав голову. Уж не знаю, как ему удалось выбраться. Из окна, должно быть, выпрыгнул. – Кто? Умоляю, сестра: еще раз, и помедленнее. Кто рычал у женского приюта? – Мальчик наш, Стив. Ужасно расстроился. Потом вернулся, не знаю как, а теперь воет. Очень громко. Всех на ноги поднял. Нам с ним не справиться. – Матушку позвали? – Я думала, она уже дома. Сейчас побегу за ней. – Не спешите. Я сама. – В тоне Анжелы уверенности было куда больше, чем в душе. Бурлил уже весь этаж, где находилась клетушка Стива. Бездомный народ скулил, задирал соседей или бессмысленно метался по коридору. Джордж-доктор умудрился втиснуться в узкий пенал буфета и оттуда призывал записываться в очередь на чайник. Анжела хлопнула в ладоши, повторяя выученный наизусть жест Мэри Маргарет. Джимми по прозвищу Зубастик, местный старожил, обычно готовый прийти на помощь сестрам, куда-то испарился. Из закутка Стива неслись леденящие душу звуки. Вдохнув поглубже, Анжела решительно отдернула штору. Парень ревел как медведь-шатун, то колотя по голове кулаками, то сокрушая головой стену. Левый глаз был залит кровью, и с каждым новым ударом стена, пол и даже потолок все сильнее темнели от бурых капель. – Не подходите к нему, сестра! – Кармел повисла на рукаве Анжелы. – Он и спиной видит! Что нам с ним делать? В поле зрения – ни одного леденца. Раз уж Кармел отказалась от своего действенного метода, значит, дело серьезное. Анжела сдвинула брови – пусть думают, что прикидывает возможные варианты. Собственно, так оно и есть. Вариант первый и единственный – смыться, немедленно. – Пойду за матушкой, – метнулась было сестра Оливер. – Ей же из кабинета ничего не слышно. – Секунду. – Анжела сделала полшага к Стиву. Тетушка Брайди зашлась в истерике и не умолкла бы, если бы не приступ кашля сестры Оливер. Бедняжка съежилась, искоса поглядывая на Стива; четки в узловатых пальцах безостановочно щелкали. – Стив… – Ладонь Анжелы замерла в сантиметре от его плеча. Он оцепенел. На миг. И вновь с размаху бросился на стену. – Ну перестань, пожалуйста. Успокойся, – прошептала Анжела тоном, отшлифованным на дяде Майки. Чуточку укоризны, капельку шутливости; главное – приглушить смерч в его мозгах. – Сам подумай – а если мы все начнем крушить стены? Теплая капля попала ей на шею и скатилась в вырез рубашки. Время, Анжела, время. Соображай быстрее, у тебя всего пара секунд. Медленно опускаясь на его кровать, она не закрывала рта. Без остановки мурлыкала что-то певучее, колыбельное, усмиряющее. Тсс… Тсс… Ш-ш-ш… Ну-ну-ну… Комок пульсирующих нервов, а не человек. Спина каменная, вены на шее вздулись, кулаками работает, будто эспандер качает. – Тихо, тихо, милый. – Анжела чуть пододвинулась к нему, напружиниваясь, как бегун перед стартом, – мало ли что, вдруг все же придется спасаться бегством. Перестал выть – уже хорошо. Кавардак в коридоре тоже поутих. – Что с тобой, милый? Все пройдет, обещаю. Вот увидишь, все будет отлично. – Прикоснись к нему в этот момент – разорвет на части. – Ты, наверное, просто устал. Хочешь вздремнуть? Конечно, хочешь. А может, на доктора обиделся? Не стоит, честное слово. Давай-ка ложись на подушку, закрывай глаза, и все плохое пройдет. – Уходи, – прохрипел он. Пронесло. Похоже, пронесло. Сестра Оливер попятилась, пропуская Мэри Маргарет и Джимми Зубастика. Прижав палец к губам, Анжела отрицательно качнула головой. Стив рухнул на кровать, не отрывая тоскливого взгляда от стены, потом зарылся лицом в ладони и застонал глухо, раскачиваясь всем телом. Анжела гладила его по спине, долго-долго, а Мэри Маргарет все это время стояла на пороге в боевой готовности, как солдат на посту. Когда опасность окончательно миновала, Анжела сползла с кровати Стива, выскользнула в коридор и задернула штору. – Что тут происходит? – зашипела Мэри Маргарет. От нее несло алкоголем. – Похоже, переволновался. – Анжела пожала плечами, строго посмотрела на сестер Кармел и Оливер. Если мать-настоятельница узнает о сцене под окнами женского приюта – вышвырнет парня на улицу, и глазом не моргнет. Мэри Маргарет одолевали подозрения. Шотландец, выглянувший из-за шторы соседней клетушки, попал в поле ее суженного взгляда. Как – этот еще здесь? Шотландец быстро нырнул обратно. – Хм-м-м… – протянула Мэри Маргарет. – Сомневаюсь я что-то насчет этого, – она ткнула пальцем в келью Стива, – очень сомневаюсь. Смутьян. Нужно от него избавиться. – С ним все в порядке, – беззаботно сказала Анжела и вновь покосилась на Кармел. – Новенький, не отвык еще от улицы, только и всего. Сами знаете, матушка, поначалу все нервничают. Перед тем как вы пришли, Стив как раз молил Господа о вашем здоровье и благополучии. – Она потихоньку скрестила пальцы. Лицо Кармел приобрело оттенок маринованного огурца. – Хм-м-м… Посмотрим. Еще раз взбрыкнет – вышвырну. – Конечно, матушка. – Ладно. На будущее, сестры, если не возражаете, я бы попросила не скакать по коридорам в одном белье. Ваша задача – позвать меня. В крайнем случае – запереть двери секции. Вздумалось им расшибить себе голову о стену – на здоровье. – Да, матушка. Анжела изо всех сил старалась скрыть триумфальную улыбку. Справилась со Стивом! Сама. Может, это знак? Может, Стив ей послан Всевышним как проба пера? Может, сегодняшний экзамен – ключ к чердаку Майки? Да не может быть, а наверняка – теперь-то она знает точно. Словно прочитав ее мысли, Мэри Маргарет опять подозрительно хмыкнула и оглядела Анжелу с пренебрежительно-хитрым прищуром. – Не суй нос не в свое дело. Помните такую поговорку, сестра? Непрофессионализм – опасная штука. Любительство, даже с благими намерениями, может плохо закончиться. Что люди, что вещи – невелика разница: если вдребезги разбились, уже не склеишь. И не наша забота их склеивать. Постеречь осколки какое-то время – большего от нас не требуется. Ясно? Поколебавшись, Анжела все-таки кивнула. Но как же ей хотелось взмыть в воздух и умотать к себе, победоносно потрясая кулаками. Благодарю, Господи, Дева Мария, святые угодники, – только что она стала настоящей монахиней. – И последнее. – Глаза Мэри Маргарет холодно сверкнули. – Что это, во имя Христа, у вас с лицом, сестра? Глава шестая Если у человека глаза на мокром месте, значит, он плакал. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы это понять. Питер и понял. Сейчас его жена мурлыкала что-то веселое, готовясь на кухне к встрече гостей, но вчера вечером, когда они вместе смотрели телевизор, Анита плакала. Он было решил, что плечи жены трясутся от хохота, и обнаружил ошибку, только погладив ее щеку. Горячую и мокрую. Что с ней происходит в последнее время? По полночи ворочается в постели, вздыхает под одеялом, а прикоснешься – взбрыкивает, будто девственница. Случались, правда, и дни, когда она превращалась в прежнюю Аниту, с удвоенной энергией наполняя дом песнями и покупками. Песен хорошо бы побольше, а покупок – поменьше, но тут уж не до жалоб: без предварительной пробежки по магазинам жена сексом его не баловала. Спросить бы лучше, в чем дело, чем сочувственно цокать языком в тщетной попытке остановить слезы. Спросить напрямик – какого хрена тебе не хватает, чокнутая ты сучка? Но Питер не торопился с вопросами. Вдруг услышит правду. Роберт скоро появится. Если успел дойти до реки, то наверняка кормит уток. Питер улыбнулся и взялся за серебряную стойку со столовыми приборами. Десятки причудливо искривленных физиономий ухмыльнулись ему в ответ. Отличная штука – серебро. Проведешь раз фланелью – и благодарность обеспечена. Луиза, школьная подруга Аниты, у камина листала журнал. Анита никого не допустила на кухню, посулив угостить тем, «чего они сто лет не пробовали». Ага, он, например, сто лет не пробовал теплого тела жены. Впрочем, это он чересчур. У них всего лишь небольшие трудности. Как у многих. Главное – не брать в голову и не выдумывать того, чего нет. Улыбайся себе, полируй серебро, не забывай о днях рождения и юбилеях, изредка дари цветы, но никогда – никогда – не спрашивай, в чем, собственно, дело. Роберт, должно быть, уже добрался до плавучего дома Бонни. Стоит, сунув руки в карманы. Может, насвистывает чуть слышно – чтобы не потревожить уток. Забавно все же, как повернула жизнь. Кто бы мог подумать, что чаша весов перетянет в его, Питера, сторону. В детстве и юности лидером всегда был Роберт. Уверенный в себе. Девчонки все его были. Питер и не переживал. Почти. А сейчас Роберт плывет по течению, не зная, чего хочет от жизни. А Питер не только отлично знает, но и получает. Жена-плакса не в счет, это мелочи. Луиза потянулась в кресле и вопросительно оглянулась на Питера – помощь не требуется? С Анитой они не виделись лет пять, и общих тем для разговоров у женщин, похоже, не нашлось. Школьную подругу жены Питер нашел симпатичной, но не более того, его душевному покою угрозы она не представляла. Длинные темные волосы были бы красивы, если бы не сеченые концы, – по его мнению, непростительное упущение для женщины. К тому же ленива – характерно для одиночек. За все время палец о палец не ударила, а в подарок принесла только бутылку – о детях не вспомнила. Впрочем, Питера тронуло искреннее восхищение Луизы его домом. Устроив «ознакомительную экскурсию», он наслаждался тем, как от комнаты к комнате все шире распахивались ее глаза, пока едва не выпали из орбит в аккуратном садике на пол-акра – мечте, как оказалось, всей ее жизни. В общем, пролила бальзам ему на душу. Питер с улыбкой отмахнулся от невысказанного вопроса. Ничего не нужно, все под контролем. В чем, в чем, а уж в приеме гостей они с Анитой поднаторели. Нет, Луиза его не трогает, вынес он окончательный вердикт, доставая из ящичка свечные щипцы. А для Роберта вполне сгодится. * * * С негромким хлопком пробка выскользнула из горлышка бутылки. Нескончаемо долгий ужин все же подошел к концу, с церемониями покончено; теперь можно отдыхать, потягивая великолепное немецкое вино, двадцать лет дожидавшееся своего часа. Луиза еще за столом завела рассказ о своем новом боссе-американце. Редкое животное. О манерах даже не слышал, видели бы они, как он ест. А по американским стандартам – все в рамках. Ну в самом деле, кто из присутствующих может положа руку на сердце сказать, что ему симпатичен хотя бы один американец? – Я могу, – еле слышно произнес Роберт. То ли его тихий тон Луиза ошибочно отнесла на счет сомнений, то ли просто любила поспорить, но хозяева и рта не успели раскрыть, как она вцепилась в Роберта мертвой хваткой: – Вы это нарочно. И кто же это? – Бонни. – Бонни? «За морем живет моя Бонни»? – напела она насмешливо. – И кто же это такая? Школьная любовь? Или курортная? – Моя мать, – ответил Роберт. Неловко вышло, ну да ладно, дело теперь прошлое. Их ждут вино, сыр и словесный пинг-понг, а Роберту неплохо бы присмотреться к Луизе. Питер покосился на друга. Тот разглядывал Аниту, та почему-то сидела красная. За последние полчаса она и слова не произнесла. – Попробуешь этого вина, Луиза? – Питер перебросил бутылку из руки в руку и только после этого поднес к бокалу гостьи. – Надеюсь, сладкая Германия твои вегетарианские принципы не оскорбит? – Нет. Спасибо. – Луиза кивком поблагодарила его и перевела взгляд на Аниту. – Прости, дорогая. Мне нужно было предупредить… – Она слизнула с губ винную каплю. – Чудесное вино. – Да? – Питер налил и себе. – Это мне нужно было спросить, – процедила Анита. – Сейчас многие стали вегетарианцами, а я отстала от жизни. – Ерунда. – Питер пригубил вино и в комичном экстазе закатил глаза. – Нет, отстала, – упорствовала Анита. – Отстала, отстала! – Она взяла себя в руки и издала натужный смешок. – Одно могу сказать, – подал голос Роберт, – лично я вполне доволен, что не отношусь к вегетарианцам. Говядина была восхитительная. – Спасибо, Роберт. – Мне нужно было предупредить, – повторила Луиза и подняла бокал. – За тебя, Анита. Ужин превосходный, дорогая. Готовить ты всегда умела, а я вот и яйца не сварю. – Ну-ну, – хохотнул Питер. – Уж яйцо-то любой дурак сварит. – Данная конкретная дура не сумеет, уверяю тебя. – Несмотря на улыбку Луизы, в комнате заметно потянуло холодком. Теплой и дружественной атмосферу нельзя было назвать в течение всего ужина, а сейчас она и вовсе наводила на мысли об арктических льдах. Причин этому, если не считать вегетарианства Луизы, Роберт не видел, но теплее от этого не становилось. – Вы с детства не любили мяса? – спросил он, пытаясь разрядить обстановку. – О да. Ела, но как-то без удовольствия. Чувствовала в душе, что это нехорошо. – Неужели? – Анита пристроила подбородок на сцепленных ладонях. – Не помню такого. – Ничего удивительного, я никому не говорила. А однажды увидела в газете объявление: «Хотите узнать о пользе вегетарианства? Позвоните по телефону…» Позвонила и с тех пор мяса в рот не беру. – Любопытно, – протянул Питер, любуясь цветом вина в бокале. – И не тянет, Луиза? Только честно – неужели не хочется ветчины или, скажем, рулета мясного куснуть? Луиза отшатнулась в таком ужасе, будто он впихнул в нее эти мясные деликатесы. – Нет! Я попала в группу воинствующих вегетарианцев: нам не позволялось сидеть за одним столом с теми, кто поглощал живую плоть. Мне пришлось даже отказаться от субботних обедов с родителями, но потом я решила, что это уже слишком. Живи и дай жить другим – таков мой девиз. Разумный человек рано или поздно сам придет к вегетарианству. – Очень великодушно с твоей стороны. – Анита забавлялась с десертом. Строгала, резала, крошила сыр до тех пор, пока на доске не выросла гора кусочков размером с ноготь. – Благодарю, дорогая. Проглотить позволь самим, – хмыкнул Питер. – Что? – Анита уставилась на дело своих рук. – А-а-а. Пойду сварю кофе. Роберт прошел вслед за ней на кухню. Скрестив руки на груди, Анита сверлила взглядом темноту за окном. – Хочешь, помогу? – мягко спросил Роберт. – Поможешь? Смотря в чем. – С кофе помогу. Ты ведь за кофе… – Да-да, само собой. Прости, Роберт, я сегодня не в духе. – От ее вздоха задребезжало оконное стекло. Анита вышла из оцепенения и принялась звякать кофейными чашками. Роберт не знал, куда девать глаза. Такой Аниты ему еще видеть не доводилось. А может, и видел, только внимания не обращал? В конце концов, не это главное. Чем бы ее отвлечь? – Не знаешь, что сказать? – опередила его Анита. Глаза ее влажно поблескивали. – Понятное дело, не знаешь. Сказать ведь нечего. – Обидно, наверное, – пробормотал Роберт. – Ты так старалась. – Что? Ты о говядине, черт бы ее побрал? Плевала я и на мясо, и на эту вегетарианку. И зачем пригласила? В школе ведь терпеть ее не могла. Нам с ней даже поговорить не о чем, не то что вам с Питером. – У нас, собственно, тоже не слишком много тем, Анита, – сказал Роберт и понял, что так оно и есть. – Вы мужчины. Вам и не обязательно много болтать. Питер, во всяком случае, вечно расписывает, какие вы с ним близкие друзья и как вы в детстве побратались кровью. – Правда? Было и такое? – Он говорит, что было. У Питера только и разговоров, что о тебе. – Странно. Склонив голову к плечу, Анита изучала его, будто диковинное животное. Слезы высохли; губы сложились в полуулыбку. – Да, – выдохнула она наконец. – Тебе, должно быть, и впрямь невдомек, какое впечатление ты производишь на людей. В том-то вся и беда. Питер не успокоится, пока тебя не женит. – Это почему? – удивился Роберт. Анита его озадачила, а ведь она лишь повторила многократные утверждения Бонни. Шапка кофе поползла вверх. – Точно не скажу. Может… Может, хочет, чтобы вы были похожи. – Голос ее скрипел, как песок в пустыне. – Чтобы ты тоже был… счастлив. Счастлив, счастлив, счастлив! – Она указала на поднос. Роберт послушно снял его с полки и протянул ей. – Она на тебя глаз положила, а ты, держу пари, и не заметил. – Анита провела пальцем по векам. – Луиза? Ерунда. Поднос, соскользнув со стола, лязгнул об пол. Анита протянула руку, но не за подносом, как подумал Роберт. Ее пальцы замерли в миллиметре от его щеки. – Роберт, неужто ты настолько слеп? Как можно не замечать, что я… Она замерла с открытым ртом; рука безвольно упала. Недобрым взглядом Анита сверлила дочерей, возникших за спиной Роберта. – Сколько можно повторять? Если вас уложили – из спальни ни ногой! – Мы пи-ить хотим! – заныла Тамара. – Обе разом? – Ага, мы вместе захотели, – поддержала сестру Ванесса. В кухню заглянул Питер: – Кофе сегодня будет? – Уже несу, – отрезала Анита. – Марш по постелям, девочки! – Ма-ам, водички! – Тамара бочком продвигалась к холодильнику. – Там и кола есть, – заикнулась младшая. – Никакой воды. Никакой колы. В кровать! – Анита подтолкнула девочек к двери. – Глупая ты, – мудро заметила Тамара. – Роберт, пожалуйста, отправь их наверх. Меня они ни в грош не ставят. – А ты только и делаешь, что орешь на нас. – Веко Несси тикало в такт с материнским. – Что? Не мели ерунды. – Но сейчас-то орешь, разве нет? – Луизе с молоком, а не со сливками. – Питер снова просунул голову в дверь. – В чем дело, девочки? Вы давным-давно должны быть в кроватях. – Вот что. Питер, ты займись кофе, – сказал Роберт. – А я отведу их наверх. – Спасибо. – Стакан воды налью, не возражаешь? Один на двоих? – Делай как знаешь, – пошла на попятную Анита. Глаза она, отметил Роберт, так на него и не подняла. Девчонки с победным визгом рванули вверх по лестнице. Поднимаясь вслед за ними со стаканом воды, Роберт услышал хохоток Питера. «Обаял наш приятель девчонок, вертит ими как хочет. Жаль, своих нет. Но еще не вечер, верно, дорогая?» Ответ Аниты с лестничной площадки уже не был слышен. Девчонки скакали по коридору в детскую – руки-ноги вперемешку, будто ожившая картина Дега. Жизнь, бьющая ключом. Чужая жизнь. От зависти у Роберта перехватило дыхание. Мерзкое чувство – зависть: гложет души и ожесточает сердца. Человек вечно сравнивает себя с другими и злобствует, если сравнение не в его пользу. Как будто то, чего у него нет, и составляет его суть, а то малое, чем он все-таки владеет, – всего лишь презренная шелуха. Бог с ними, с домиком, садиком и прочими сокровищами Питера, но эти детские ручки-ножки, уютная рутина семейной жизни, надежность бытия, наконец, – вот чему Роберт не мог не завидовать. Он задержался у перил, думая о странном поведении Аниты. Что происходит? Сегодня все словно иглы выпустили. Очутиться бы сейчас в своей гостиной… Наверное, ребята правы – он слишком много времени проводит в одиночестве и разучился общаться с себе подобными. Роберт вспоминал ужин, беседы за столом, слезы в глазах Аниты и ее слова о явном внимании к нему Луизы. Какое там внимание. Если это правда – почему же он сам не заметил? И почему ему плевать на ту бессмысленную возню, из которой, по сути, состоит жизнь? Да потому, что он не вписывается. В последнее время одиночество стало давить на плечи. Общения, даже самого невинного, он избегал, чувствуя себя никчемным и желчным. Роберта мог сутками преследовать неприязненный взгляд кассирши, дожидавшейся, пока он вывернет карманы в поисках мелочи. Ощущение, что с него содрали кожу, приходило все чаще и чаще. Очутившись однажды в магазине «Дисней», он понял, что его привела сюда жажда искренних, приветливых улыбок продавщиц. Искренних. Чушь собачья. Им за то и платят, чтоб улыбались. В следующий раз даже пришлось раскошелиться, чтобы не оскорблять продавщиц в лучших чувствах. Подарки для Тамары и Ванессы дожидались своего дня. – Ты чего? – Тэмми потянула его за рукав в детскую. – Размечтался? Девчонки ждали, по-турецки усевшись на двухъярусной кровати. Сна ни в одном глазу. Роберт протянул стакан. Напились по очереди, прикинувшись умирающими от жажды. Тэмми похлопала по одеялу рядом с собой, и Роберт послушно сел. – Ну! – возмутилась Несси. – Так мне тебя не видно. – Она соскользнула вниз, пристроилась под боком у сестры. – Класс! – А почему ты не женишься, Роберт? – завела свою излюбленную пластинку Тэмми. – Я уже говорил – не встретил подходящего человека. – Поторопись, – фыркнула младшая. – Ты уже и так старый. – А из вас, случаем, никто за меня не пойдет лет эдак через… несколько? – Ф-ф-у-у! – Обе сморщили носы. – Ты ж весь в морщинах будешь. С палкой и все такое. – Тэмми передернуло от отвращения. – А я подтяжку лица сделаю. – Слушай, Роберт, – Тэмми сочувственно погладила его по руке, – ты не расстраивайся. Кто-нибудь и для тебя найдется. – Может, Луиза? – деловито спросила Несси. – Не-а. – Это почему? – Роберт любил наблюдать, как девчонки дают отставку всем кандидаткам родителей на роль его половины. – Зануда. – По-твоему, выходит, главное для жены, чтобы она была веселой? – Ха! Само собой. – Пожалуй, ты права. Что ж, давайте уточним, кто мне нужен. Она должна быть веселой – первое. Дальше? Девчонки завопили наперебой, загибая пальчики. От них пахло мылом и клубникой. Так бы и съел… А ведь у него есть идея. – Секунду, – прервал Роберт девочек. – Если честно, вы не все знаете. Недавно я встретил кое-кого. – У-у-у! – отозвались они. – Интересно, понравится она вам или нет? Вы же знаете, как для меня важно ваше мнение. – А пошлешь ее, если нам не понравится? – Конечно. – Тогда давай рассказывай. – Ладно. – Роберт задумался, вспоминая Анжелу, какой он рисовал ее снова и снова. Если бы она знала, что в эту самую минуту портрет ее, обнаженной, лежит у него на столе. Неприлично, конечно. Не по-джентльменски. Но он ничего не смог с собой поделать. Обнаженная шея и плечи требовали продолжения, и уголь сам летал над листом, пока не явил нагую фигуру. Анжела была очаровательна. Само совершенство. – Опять размечтался. – Тэмми нетерпеливо хлопнула его по пальцам. – Ну? Какая она? Маленькая, высокая, худая, толстая? Какая? – Скорее маленькая. И худенькая. Волосы черные, блестящие, пострижены так… – он провел ладонью над головой. – Ежиком, – кивнула Тэмми. – Дальше. – Она соцработник. – Кто? – Помогает людям. – А-а-а. Это хорошо. Дальше. – Знаете, как ее зовут? – Не-а. Говори. – Анжела. – Ан-же-ла. Аннжжже-ллла. – Девчонки пробовали имя на вкус. – Нравится? – А она что, похожа на ангела? – спросила Несси. – Думаю, да. – И крылышки есть? – Запросто. Я, правда, пока не видел, но не удивлюсь. – Bay! Еще чего расскажешь? – Она из Ирландии. Говорит, будто поет. Глаза большие, серые, а ресницы длинные и густые-густые. Ходит забавно – то побежит, то приостановится. Вот так… – Он по мере сил изобразил походку Анжелы. – Смешная, – хихикнула Несси. – Она родилась в большой и очень дружной семье. В Ирландии таких много. Тетушек куча… и все вместе живут. – Долго и счастливо? – Точно. Как в раю. А еще… – Он умолк. Девчонки смотрели на него, такие серьезные, целеустремленные, выставив ладошки с загнутыми пальчиками. Ждут продолжения. – А еще у нее есть дядюшка на чердаке. – Как это? – Загибать следующий пальчик обе поостереглись. – Хороший вопрос. Честно говоря, я и сам точно не знаю – как это, но дядюшка точно сидит на чердаке. Может, заболел, и его хотели забрать в какую-нибудь ужасную больницу, а Анжела с тетками не отдали. Вот и держат его с тех пор на чердаке… заботятся, ухаживают… – Bay!!! – Еще по пальчику загнуто. Беззвучно шевеля губами, девочки подсчитали очки. Общая сумма привела их в восторг. – Есть! – крикнула Тэмми. – Та самая! – Она бросилась на шею Роберту; Несси повисла сзади. –  Кто – та самая? – В дверях нарисовался силуэт Питера; лица его Роберт не видел. – Анжела! – хором выпалили девчонки. Питер, шагнув в комнату, растянул рот в улыбке, но в его голосе Роберт уловил обиду: – Никогда от тебя не слышал ни о какой Анжеле. – Анжела, Анжела! – кричали девочки. Роберт опустил обеих на кровать и вскинул руки, требуя тишины. – Да так, недавняя знакомая. Ничего особенного, уверяю тебя. Несерьезно все это. – Ты должен обязательно привести ее к нам на ужин. – Это не настолько серьезно, Питер. Питер в комичном изумлении выпучил глаза: – Обед, по-твоему, это чересчур серьезно? Роберт вздохнул. Для кого как. * * * – На пару часов, не больше, – уверенно пообещала Анжела в ответ на вопрос Стива. – Ты и не заметишь, как время пролетит, а я уже вернулась. Парень кивнул, жадно припав к сигарете. Он выскочил вслед за ней из приюта, заметив у выхода синий плащ. – Возвращайся, Стив. Сыграй в лудо, [3] посмотри телевизор. Он не торопился исполнять ее просьбу, искоса наблюдая за дверью женского приюта. Стайка девиц на немыслимых каблуках ковыляла по улице. Кожаные жакеты, юбки чуть ниже пупа, карикатурно размалеванные лица. Стив проводил их хмурым взглядом исподлобья, брови у него были рассечены в недавнем припадке. – Стив, – увещевающе сказала Анжела. – Стоит тебе хотя бы заговорить с кем-нибудь из этих девушек – и тебя выгонят. Понял? – Ну. – И пожалуйста, хватит колошматить себя по голове. Волосы пожалей – хотя бы те, что еще остались. Хорошо? – Ну. – Ладно, иди. И тебе, и мне будет спокойней. Он затянулся в последний раз, растер окурок ботинком, еще раз глянул на соседнюю дверь – и скрылся за своей. Послушался. Анжела радовалась этому всю дорогу до музея. В метро – трудно поверить – ни разу даже не озаботилась несчастной судьбой кого-нибудь из соседей по вагону. С легким сердцем погулила младенцу, сидевшему на руках у матери. Младенцев она никогда не пропускала. Каждый хорош на свой лад. У этого глаза раскосые, под тяжелыми веками; можно подумать, будто спит, но нет – зрачки так и бегают из стороны в сторону. Едва наметившиеся бровки дрогнули и вернулись на место. Нижняя губа – пухлая, цвета гранатовых зернышек – капризно оттопырилась. Кокетка. Младенцев-девчушек Анжела звала кокетками, мальчики в ее глазах все как один были похожи на Фрэнка Синатру. Наградой ей была ленивая беззубая улыбка. Мать тоже улыбнулась краешком рта, мельком глянув на безымянный палец Анжелы – замужем или нет? Шагая к Кромвель-роуд, Анжела то и дело с удовольствием позвякивала фунтовыми монетами в правом кармане. Левый карман с десятипен-совиками, изрядно полегчавший по дороге, всегда предназначался для милостыни. План похода она составила заранее: первым делом – в киоск, за мыльцами. Затем, если захочет, пробежится по залам – наверстать упущенное в прошлый раз. Возможно, выпьет в кафе чашку чаю. Возможно, и буклетов купит – теперь для себя, а не для мамы. План был хорош, но ноги сами понесли ее от входа прямиком в зал Европы и Америки, а сердце подпрыгнуло при виде полутора десятков зрителей, окруживших гида. Должно быть, та же самая лекция. Шепотом извиняясь, она пробралась в первый ряд. Лекция та же самая. Лектор другой. Черноволосая женщина громко вещала что-то об обеденных сервизах середины девятнадцатого века. Анжела разочарованно сгорбилась. Хотела было ретироваться, но экскурсовод отметила ее появление улыбкой, после чего уйти было свинством. Пришлось остаться до конца лекции – поразительно нудной. И вполовину не столь интересной, как в прошлый раз. В парадной гостиной Анжела с трудом сдерживала зевки. В сервировочной сосредоточенно моргала, демонстрируя интерес к выложенным плиткой стенам и потолку. Но в комнате Уильяма Морриса случилось непоправимое: она не просто заснула стоя, но и всхрапнуть умудрилась. Громко и отчетливо, без надежды превратить носовой звук в кашель. Черноволосая лекторша кисло улыбнулась. Анжела спрятала лицо в ладонях, чтобы охладить пылающие щеки. Отмучившись, она подошла к знакомому Христу на ослике. Теперь куда? В киоск? Сдались ей эти фигурные мыльца. Лучше на обратном пути заглянуть в аптеку Бута и купить обычного. Ничуть не хуже, зато в два раза дешевле. Буклеты? У нее их и так полно, а читать некогда. Только и остается, что выпить чаю. Анжела вздохнула. Прощай, капуччино. Адьё, чао, арривидерчи. Скатертью дорожка. Анжела развернулась на сто восемьдесят градусов и наткнулась на Роберта. Счастье еще, что он успел схватить ее за плечи и удержать на ногах. – Анжела, – сказал он тихо. – Вы все-таки пришли. – Роберт! – Я ждал вас в прошлую среду. – Мне пришлось слетать домой, в Ирландию. Дядя Майки чудил. – Но он в порядке? – Все отлично. – Рад это слышать. Чувствуя, как снова загораются щеки, Анжела неловко подпрыгивала на месте. Почему он так смотрит? Будто рентгеном просвечивает. Не то чтобы неприятно, но вроде голая стоишь. Она опустила глаза – проверить, не испарилась ли одежда. – У вас сейчас лекция? – Нет. Честно говоря, сегодня у меня выходной. Я заглянул просто на всякий случай – вдруг вы появитесь. Простите, наверное, я не должен был так говорить. Поверьте, у меня и в мыслях не было… – Ну что вы, я вовсе не… – Анжела потерла нос, подергала мочки ушей и уставилась на ноги. О чем говорить? Как это сказать? Слова застревали в горле, того и гляди подавишься. Да и он, похоже, не специалист в этом деле. – Я хотел просить вас об одолжении, Анжела, – медленно, с натугой выговаривая каждое слово, сказал Роберт. – Мне это нелегко, поверьте. Знаю, что не должен обращаться с такой просьбой к малознакомому человеку, но… – О чем речь? – прервала его Анжела. – М-м-м… Может, пойдем куда-нибудь? Здесь люди, не очень удобно… Вы сейчас свободны? Анжела посмотрела на часы. Обещала ведь пораньше вернуться. – Да. – Отлично. Я знаю один кафетерий неподалеку… – Секунду. – Она вдохнула поглубже для храбрости. – Пожалуй, будет лучше, если я сразу… Мне нужно кое в чем признаться, Роберт. – Вот как? – Да. – Анжела зажмурилась. – Я ненавижу кофе! – А чай? – Чай люблю. – Я тоже. Сам не знаю, почему заговорил о кофе. Лучше звучит, наверное. Основательнее, я бы сказал. – Ну, во мне-то вы точно ничего основательного не найдете. – Анжела рассмеялась, прикрыв ладонью рот, – и поперхнулась под напряженным взглядом Роберта. Если он вздумает возражать, ей останется только броситься под колеса поезда. Возражать он не стал. Усмехнулся застенчиво и легко опустил ладонь ей на талию. – Чай так чай. – Он даже не добавил «на двоих», благослови его Господь. Рельсы метро поплыли перед глазами Анжелы, уступая место чашкам, блюдцам, чайным ложкам и гигантскому куску мыла «Люкс» с торчащим из середины кухонным ножом. Глава седьмая Неловкое молчание за их столиком компенсировалось шумом за соседним. Анжела нервничала, прихлебывая чай, – Роберт слышал, как она постукивает кончиком ботинка об пол. Она изо всех сил старалась не смотреть на спорящую пару. Между бровями легла и задержалась озабоченная морщинка. – Она сейчас заплачет, – свистящим шепотом сказала Анжела. – Боже, только не это. Секунда – и соседка действительно разразилась тоскливыми рыданиями. Ее спутник покрутил головой, поежился смущенно и принялся забрасывать в рот куски с тарелки. Чем громче рыдала его спутница, тем быстрее он запихивал в себя еду, словно затыкал рот ей, а не себе. Подавив смешок, Роберт перевел взгляд на Анжелу. Той было не до веселья. Большие серые глаза излучали сочувствие. Парочка уже привлекла к себе внимание всего зала; посетители следили за развитием событий. Зрелище, конечно, не из самых приятных, и все же у Роберта губы разъезжались при каждом взгляде на едока. Пришлось даже отвернуться и разыграть приступ кашля. Анжела смотрела не отрываясь, зрачки ее пульсировали в такт рыданиям. – Что нам делать? – не разжимая губ, прошипела она. – Делать? Нам? А что мы можем сделать? – Не знаю. Но у нее истерика. Кто-то должен что-то сделать. – Не вижу, чем мы тут сумеем помочь. Роберт постарался изобразить сочувствие, которого, по правде говоря, не испытывал. Какого черта эти двое устроили сцену на глазах у всего кафе? Ему хотелось, чтобы женщина прекратила наконец завывать. Зачем ей понадобилось это шоу? Ее сотрапезник тоже в порядке – вместо того чтобы успокоить или просто уволочь ее из кафе, он лихорадочно ест. Жратву глотает, как автомат – монеты. Однако Анжела с ним явно не согласилась бы. Сидит как на иголках, всем телом нацелившись на соседний столик. Лицо, словно зеркало в форме сердечка, отражает горе рыдающей бабы; пальцы выстукивают дробь на подбородке, кончик языка то и дело облизывает пересохшие губы, и тогда становится виден ровный ряд мелких белых зубов. Чем-то напоминает настороженную породистую кошку… Нужно попробовать передать это выражение на бумаге. Роберт очнулся от своих мыслей, наткнувшись на острый взгляд Анжелы. – Нет, в самом деле. Мы ничем не можем помочь. Вмешаемся – только хуже будет. Поздно. Анжела уже стояла у соседнего столика, сжимая в руке пачку бумажных носовых платков. Роберт закрыл глаза. Теперь скандал обеспечен, как и его участие в безобразной сцене. Земля разверзлась бы, что ли. Потолок бы рухнул. Сойдет и авария с электричеством. Он открыл глаза, схватил чайник и до краев наполнил чашку Анжелы. Прочистил горло, оттягивая страшный момент, – и только тогда посмотрел на соседей. Устроившись на свободном стуле рядом с рыдавшей женщиной, Анжела подсовывала ей очередной платок. Истерика иссякла. Посетители вернулись к своим чашкам, тарелкам, пирожным. Едок – явно довольный тем, что больше не надо запихивать в рот все подряд, – буркнул что-то о послеродовой депрессии и замолчал. Наклонившись к молодой женщине, Анжела что-то шептала ей на ухо. Ее хрупкое тело буквально излучало энергию. Роберт смотрел во все глаза. Треугольное личико сияет внутренним светом; тонкие пальцы летают, не прикасаясь к женщине, но все равно успокаивая. Роберту стало стыдно за свой недавний смех. Подобные сцены, где обнажаются чувства, всегда вызывали в нем либо хохот, либо мучительное желание сбежать. Анжела сотворила невообразимое – непрошено нырнула в чужую жизнь, для большинства людей акт непростительный, но достойный восхищения. Всхлипнув еще пару раз, молодая женщина бледно улыбнулась и кивнула Анжеле. Ее спутник попросил счет. – Смелый поступок, – сказал Роберт, когда Анжела вернулась. – Смелый? – Она выглядела удивленной. Взяла переполненную чашку, чай выплеснулся на блюдце. Прикидывается, решил Роберт. Не может она не понимать. Скандальная пара рука об руку двинулась к выходу, по дороге застенчиво махнув Анжеле. Она кивнула в ответ и наклонилась через стол к Роберту, как заговорщик, готовый выдать государственную тайну: – Представляете, у них родился малыш. Очень долго не было, и вот. Она думала, что будет на седьмом небе от счастья, но не получается. Бедная. Нет, она, конечно, любит ребенка, но жизнь, говорит, стала черной. Вернее, серой. Бесцветной. И муж страдает. Ему кажется, что она его ненавидит. Грустная история, правда? Нет повести печальнее на свете, да? – Она снова взялась за чашку, и снова чай выплеснулся на блюдце. Есть. Масса историй куда печальнее этой. У женщины родился желанный ребенок, а она оплакивает в ресторане потухшие краски жизни. Вот горе. Гормоны разыгрались – да, но это явление временное. Есть о чем рыдать? Нет. Есть на что тратить драгоценные минуты свидания с Анжелой? Нет. С другой стороны, чем оно драгоценно, это свидание? Сердце у девушки доброе, сомнений нет. И человек она достойный. Но уж слишком жалостлива. Возможно, ирландская кровь виновата; возможно, женская слабость. Главное, что мужчине из плоти и крови все это ни к чему. Разве что он твердо решил в нее влюбиться. Но ведь это не так. Портрет написать – может быть, да и то вряд ли. Именно. Перехотел, как говорится. Рисовать разучился. Какого черта он сидит в этой забегаловке, вместо того чтобы бездельничать в собственной гостиной перед телевизором? Бездельничать. Не рисовать. И не сострадать сомнительным горестям незнакомых людей. И не следить за пульсацией громадных зрачков Анжелы. – Вы говорили об одолжении, – напомнила она. – Об одолжении… – Роберт тянул время. Сверился с часами, опустошил чашку. – Видите ли, я, кажется, передумал. Идея не из самых… – Так нечестно. Теперь я умру от любопытства. – Простите. Мне не стоило и упоминать об этом. – Ну что ж. Она так отчаянно пыталась скрыть разочарование, что Роберт был готов разодрать себе ногтями грудь, вытащить сердце и шлепнуть на стол. Анжела увидела бы, что это за ничтожная штуковина, и ушла бы себе. И ей не пришлось бы так терзаться. Легкость и уверенность, которыми она лучилась за соседним столиком, исчезли, вновь сменившись дергаными, судорожными жестами. Роберт еще раз посмотрел на часы: – Музей еще открыт. Хотите, буду вашим гидом? – О-о-о, с удовольствием. – Зрачки еще больше расширились. – А что бы вы хотели увидеть? – Не знаю. Что покажете. – Ну хоть подскажите. – Нет. Покажите все, что нравится вам. – Ладно. Роберт улыбнулся. Начало положено, а там посмотрим. Он вытащил бумажник. Анжела, отчаянно покраснев, выуживала из карманов монеты. – Позвольте мне, – пробормотал он. – В конце концов, это всего лишь чай. – Как по-вашему, сколько это может стоить? – Дрожащие пальцы Анжелы выложили на салфетку столбик десятипенсовиков и три монетки по одному фунту. Вообще-то эти три фунта – на фигурные мыльца, которые в музейном киоске продаются, но если десятипенсовиков не хватит, то и не беда, в другой раз можно купить. Из ее жалобного лепета Роберту стало ясно: во-первых, расплачиваться она привыкла сама и иного варианта не представляет; во-вторых, столбики монет составляют всю ее наличность на данный момент; в-третьих, она понятия не имеет, сколько стоит чашка чая в лондонском кафе. Из какой галактики явилась эта девушка? Торопливо выдергивая банкноту, он не заметил, как из бумажника что-то выскользнуло и спланировало на пол. Анжела нагнулась за картонным квадратиком, скользнула по нему взглядом и протянула Роберту снимок Тэмми и Несси. – Хорошенькие. – Да. Милые девочки. Дети близких приятелей. Старшая – моя крестница. Я их обожаю. Он бы произнес все это вслух, если бы не подоспевший официант. Анжела, пытаясь заплатить первой, задела свои монетные сооружения, и мелочь разлетелась во все стороны. Роберт сунул деньги официанту и бросился ей на помощь. В четыре руки они собрали, сколько сумели найти. Пунцовая от смущения, Анжела прятала глаза и безостановочно извинялась, а сердце Роберта ныло от жалости. Выскочив за дверь, оба полной грудью набрали сырой майский воздух. Анжела первой двинулась по улице, Роберт зашагал рядом, приноравливаясь к ее особенной походке. В подземке она сыпала десятипенсовиками, не пропустив ни одного нищего. Привычно раздавала, но как-то потерянно. Расстроилась, наверное, что монеты пришлось совать в карманы россыпью, а не аккуратно стянутым столбиком. Инопланетянка, вновь подумал Роберт. Или рисуется? Нет, вряд ли. Во-первых, ни его, ни чья-либо еще реакция ее нисколько не интересует, а во-вторых, она ведь вела себя так же и в тот раз, когда не догадывалась о его присутствии. Остается одно – поверить, что столкнулся с редким случаем истинного милосердия. Пропустив ее в зал Средневековья, Роберт не выдержал: – Простите за любопытство, Анжела. Вы всегда так делаете? Подаете всем нищим подряд? Она сосредоточенно поджала губы. – Наверное. – Не понимаю. – Роберт стер с века несуществующую соринку. – Зачем? – Что «зачем»? – Анжела остановилась, будто на стену налетела; оглянулась на Роберта – куда дальше? – Зачем все это… Деньги… нищие?.. Серый взгляд метался от мозаичного пола к потолку и обратно. Анжела пожала плечами. – Как это? – Еще один недоуменный жест плечами. – А вы разве не?.. – Боюсь, что нет. Под Рождество – и только. Роберт напряг все чувства в попытке уловить холодок презрения или фальшивого благочестия. Ни намека. С тем же успехом они могли обсуждать, скажем, кто каким фруктам отдает предпочтение. Роберт подождал немного в полной уверенности, что комментария не миновать. Ну должна она, должна намекнуть на свое моральное превосходство. Но Анжела просто терпеливо ждала обещанной экскурсии. – Сюда, – наконец сказал Роберт и зашагал, с удовольствием прислушиваясь к быстрому перестуку ее ботинок. Первым делом он показал ей Плательный зал – женщине, решил, должно быть любопытно взглянуть на одежду прежних времен, и оказался прав. Анжела до того увлеклась изучением шедевров портняжного искусства начала восемнадцатого века, что он с трудом оттянул ее от витрин. Изменение тенденций моды на протяжении веков она пропустила мимо ушей, зато от вышивки на одной из королевских мантий пришла в экстаз. «Когда я была маленькой, мы с мамой расшивали свадебные платья», – объяснила Анжела. Пока они поднимались на второй этаж, где выставлено Большое Уэрское ложе, Роберт попытался поднять тему ее тетушек и дяди Майки с чердака. – Господи, – ахнула Анжела, – какая громадная! – Затаив дыхание, она выслушала рассказ Роберта о том, как кровать сделали по заказу для постоялого двора в Уэре, что в графстве Харфордшир, чтобы привлечь клиентов, направлявшихся в Лондон или из него. – Эта гигантская кровать упомянута в «Двенадцатой ночи» Шекспира, – добавил он. – Так вы говорите, дядя Майки… – Никогда не видела такой резьбы, – ответила она. – Сколько труда, сколько часов напряженной работы. А я-то думала, что труднее вышивки свадебных платьев ничего не бывает. По пути к залу XII века он все же решил предпринять еще одну попытку. На лестнице, ведущей к залу Стекла, в его голосе уже звенели нотки отчаяния. Анжела упорно увиливала – необъяснимая скрытность для человека, который первому встречному выложил семейную тайну. Роберт чувствовал, что надоел ей, и с каждой минутой все больше злился. Привычно тыча пальцем – обратите внимание на то, взгляните на это, – бубнил заученные слова все глуше и монотоннее. Зал стекла они оглядели наспех, и он решил, что «Счастье Иденхолла» показывать не станет. – А вам самому здесь что-нибудь нравится? – неожиданно спросила она. Анжела смотрела во все глаза, крутила головой во все стороны, стараясь впитать в себя и запомнить как можно больше. И тут Роберт понял. Музейные редкости ее до того поглотили, что она даже не слышала его вопросов о семье. И уж конечно не заметила, как он дурил ее всю так называемую «экскурсию», ведя обычным туристским маршрутом, демонстрируя лишь те экспонаты, что значились в стандартных буклетах. Не дойдя до выхода из Зала стекла, он взял Анжелу под локоть и подвел к витрине с изящной, тонкой работы чашей. – Вот. «Счастье Иденхолла». – Что-то особенное? – Очень. Видите ли, стеклянные предметы редко доходят в первозданном виде – очень хрупкий материал. А эта чаша в семействе куберлендских Масгрейвов передавалась из поколения в поколение. Легенда гласит, что лесные феи собрались на праздник неподалеку от Иденхолла, а когда захотели напиться воды из колодца и достали эту чашу, кто-то их спугнул. Феи убежали, но одна из них успела крикнуть: «Разобьется чаша наша – с ней уйдет и счастье ваше!» С тех пор чаша и зовется «Счастьем Иденхолла». Легенда легендой, но для нас эта вещь ценна как образец искусства сирийских стеклодувов и резчиков по стеклу тринадцатого века. В Англию, должно быть, попала вместе с остальной добычей какого-нибудь крестоносца, и ей посчастливилось уцелеть. Анжела согласно кивнула. – А мне посчастливилось увидеть эту красоту. Тысячу раз спасибо вам. – Глаза ее влажно сияли, улыбка искренней благодарности осветила лицо, обнаружив едва заметную ямочку на левой щеке. Подчиняясь внезапному порыву, Роберт ухватил Анжелу за плечи и подтолкнул к выходу: – Если повезет, успею кое-что показать. – Чтобы ускорить движение вниз по лестнице и по длинному коридору, ведущему к крылу Генри Коула, [4] он еще на площадке поймал ладонь Анжелы, а в лифте с удивлением обнаружил, что приклеился к ее руке. Опустив голову, Анжела тоже сверлила взглядом их сцепленные пальцы. Роберт отдернул руку. Подъем на верхний этаж казался бесконечным, оба откровенно тяготились этой вынужденной, до нелепости интимной близостью. Едва двери разъехались, Роберт выскочил из кабины и подвел Анжелу к портрету. – Честно говоря, сам толком не знаю, почему захотел показать вам именно это, – извиняющимся тоном объяснил он. И впрямь – почему? В музее полно экспонатов, более интересных со всех точек зрения. Более важных. Более древних. Если уж на то пошло, то лучше было показать ей Констебля или Рафаэля, а не эту, ничем не примечательную картину. – О… – Анжела оцепенела перед портретом неизвестной дамы. Роберт понял, что не ошибся. Более того, он понял почему. И как это раньше не замечал? В глаза бросается. Треугольное женское лицо. Матово-белая кожа, мечтательный дымчатый взор, легкий изгиб тонкой шей и густые ресницы под стрелами бровей. Сколько раз, сколько раз на этом самом месте он любовался красотой модели и восхищался совершенством кисти? И еще завидовал мастерству художника, которому удалось проникнуть в сущность женщины, чье безупречное тело жило в этом мире, а блуждающая на губах улыбка предназначалась другому, таинственному. Взгляд Роберта метался от Анжелы к незнакомке. Незнакомке? Может, он все-таки был с ней знаком? – Это же… – Анжела запнулась. – Совершенство? – подсказал Роберт. Анжела кивнула: – Да. Вы только посмотрите, какие ресницы. Как ему удалось их нарисовать? – Не знаю. Тем более в этой технике. Мелкие детали для пастели – сущая головная боль. – Так вот что это такое. Пастель. Роберт молил бога, чтобы интерес Анжелы к искусству не иссяк еще минимум лет сто. Возможно, ему тогда хватило бы времени налюбоваться ее лицом. – Наверное, она похожа на вашу жену? – Анжела вновь повернулась к картине. – Жену? Я не женат. – Значит, разведены? – Да нет, я и не был женат. – Понятно. – Что? Что вам понятно? – Так, ничего. – Она вздохнула и улыбнулась ему. – Еще раз спасибо. У Роберта поплыло перед глазами. Он был сражен, ошарашен, сбит с ног этой улыбкой. Мглистая пелена его жизни рассеялась. Прочь сомнения и колебания, да здравствует ясное будущее. Будущее, что стоит перед ним. Ангел. Настоящий, живой ангел. Что нужно сделать, чтобы ее заслужить? Первый шаг – нет, гигантский скачок – в нужном направлении уже сделан: он разрешил себе поверить, что добьется ее. Роберт впитывал в себя ее улыбку, чувствуя, что ничтожное сердце, которое он готов был вырвать ради нее из груди, вот-вот лопнет от эмоций. Рука сама собой потянулась к заманчивой ямочке. – Анжела… Я так мечтаю вас нарисовать. Соглашайтесь. – Нарисовать? Меня? – Она отшатнулась. Предложи он ей перепихнуться по-быстрому прямо здесь, на музейном полу, шок, пожалуй, был бы меньшим. Идиот. Без предупреждения, без подготовки – хочу нарисовать, и все тут. До чего же бестактно прозвучала для нее эта просьба. Показал картину – и прошу стать моей моделью. Полный идиот. А если у нее кто-то есть? Свой, так сказать, ангел-хранитель, который в эту самую минуту ждет ее возвращения? Правда, до сих пор она ни о чем таком не заводила речь… и что с того? – Простите, – сказал Роберт. – Я поторопился, верно? Не знаю, что на меня нашло. Я уже давно забросил рисование. Да у вас и времени наверняка не нашлось бы, даже если вы и свободны… Я имею в виду… у вас кто-нибудь есть? Улыбка исчезла. Солнце скрылось за грозовой тучей, и не в его силах было вернуть живительный свет, но и прикусить язык тоже было не в его силах. – Не думаю, что вы свободны. Наверное, с кем-то связаны. Наверняка… – Связана?.. – Обещанием. Встречаетесь. Помолвлены? – А. Д-да. В каком-то смысле. Можно и так сказать. Конец истории. Шагай, Роберт, по проторенной дорожке, в тумане, как и прежде. Она не для тебя. Ангел, но чужой. И никогда не будет твоим. Лучшее, что ты можешь сделать, – прямо сейчас попрощаться и уползти в свою убогую берлогу. Кредит исчерпан, премьеры не будет. Вот и славно. Считай, тебе здорово повезло. Все возможности остались при тебе, а страданий она уже не доставит. Гип-гип-ура! Прощай, Анжела. Он открыл рот, чтобы произнести последнюю фразу вслух. – Анжела, позвольте мне все же нарисовать вас. * * * Ни в трапезной, ни в комнате отдыха Стива не было. В одном углу комнаты отдыха несколько человек сражались в лудо, остальные прилипли к телевизору. Анжелу всякий раз удивляла детская вера ее подопечных в реальность происходящего на экране. Они цапались и вместе страдали над перипетиями мыльных опер, защищая каждый своего любимого героя так, будто тот был по меньшей мере кузеном. Да что там сериалы – их и от рекламных роликов за уши не оттянешь. Вот и сейчас на ее вопрос о Стиве ни один не отреагировал; ни один и не подумал оторвать взгляд от рекламного красавчика, предлагающего «умопомрачительный диван абсолютно бесплатно, в рассрочку на четыре года», и длинноногой блондинки, приплясывающей на заднем плане. – Кто-нибудь видел Стива? – спросила Анжела. Гигант-шотландец, неожиданно трезвый, выделывал кренделя ногами. Восторг и изумление: – Ну твою мать. Задарма всучают. У них, видать, денег хоть жопой ешь. – Я спрашиваю, видел кто-нибудь Стива? – повторила Анжела. – Токо куда ж его сунешь. – Шотландец не отрывал глаз от экрана. Анжела вздохнула и вышла из комнаты. В душе ее зрела догадка о том, где искать Стива, но признаваться в том не хотелось даже самой себе. В глубине коридора Мэри Маргарет схлестнулась с экс-доктором Джорджем. – Давай чайник. Немедленно – отдай – мне – эту – штуку. – Она попыталась выдернуть чайник у Джорджа, вцепившегося в любимую вещь мертвой хваткой. Тот был на грани истерики. – Нечестивая женщина! – прогудел Джордж, но руки разжал. Никто в приюте не мог устоять против матери-настоятельницы. Миг спустя за ней захлопнулась дверь кабинета, и Анжела, набравшись храбрости, осторожно стукнула по деревянной панели. – Что? – громыхнуло изнутри. С премерзким ощущением мелкой рыбешки, оказавшейся вблизи акулы, Анжела ступила через порог. Подождала, пока Мэри Маргарет что-то доцарапает на листке и поднимет глаза. Не дотрагиваясь до сигареты, торчащей из угла рта, та затянулась и глянула на Анжелу сквозь клубы белесого дыма: – Ну? – Вчера вечером я снова была в Музее Виктории и Альберта… – Я погляжу, ты все никак по музеям не находишься. Ладно. Дальше-то что? – Ну… Дело в том… – Выкладывай свою хренотень и проваливай. Анжела как следует рассмотрела свои ботинки. Набрала полную грудь воздуха. Скрестила пальцы за спиной. С красными пятнами на щеках поделать ничего не смогла. Открыла рот и как в бездну прыгнула: – Я подумала, нельзя ли мне ненадолго отлучаться по воскресеньям. Ее полет в бездну остановила вскинутая рука Мэри Маргарет. Молчание, что последовало за этим жестом, можно было увидеть. И потрогать. – По воскресеньям, значит? Хм-м. И как только это мне самой в голову не пришло? Мудро, мудро. В монахини собралась, да? Но воскресенья тебе отдай? Что ж, ладно. Получи. А на что, позвольте полюбопытствовать, тебе понадобились выходные дни? – Понимаете… в музее по воскресеньям проводятся занятия по живописи. Точнее, лекции по истории живописи. Мне бы хотелось послушать. Если вы, конечно, не против. А по утрам я буду здесь и все-все сделаю. Мэри Маргарет откинулась на спинку кресла, пару раз затянулась и выпустила струйку дыма с другой стороны рта. Анжела ждала, переминаясь с ноги на ногу и не смея встретиться с ней взглядом. – Так-так. – Матушка глубокомысленно прикрыла один глаз. – Лекции. По истории. Искусства. Угу. Потянуло, значит, ни с того ни с сего. Стоишь ты, значит, в музее – и вдруг – бац! – как обухом по голове, верно? Объявление насчет лекций где висело, на доске у входа? И что ж там, милочка, значилось? «Если по воскресеньям вы подыхаете от безделья – приходите к нам, мы вас займем историей искусства»? Что-то вроде этого, сестра? Угу. Ясно. – Я всю жизнь об этом мечтала. С детства, – жалко сказала Анжела. – Интересно, до или после того, как размечталась стать монахиней? Полагаю, после. В таком случае тебе, может быть, следует отказаться от первой мечты и заделаться Леонардо да Винчи? Анжела – да – Винчи. Неплохо. – Я не собираюсь рисовать, – сцепив зубы, сказала Анжела. – Я хочу что-нибудь узнать о живописи. Только и всего. – То же самое ты могла бы сказать и о монашестве. Считай, я этого не говорила. – Мэри Маргарет ткнула окурок в пепельницу и снова нырнула в груду бумаг на столе. – И все-таки… Можно? – Будь проклят этот плаксивый тон имени тетушки Брайди. – Можно – не можно. Убирайся. Не смею разрушать детские мечты. – Она выразительно мотнула головой в сторону двери. – Ах да! Минутку, сестра. Не по душе мне этот юнец Стив. Утром заметила, как он шнырял у дверей женского приюта. С ним что-то не то. Где он сейчас? – В комнате отдыха, телевизор смотрит. Тихий. – Да? Глаз с него не спускать. Убирайся. Анжела и убралась, чувствуя, как на глазах закипают злые слезы. Сестра Кармел прошмыгнула было мимо, но, взглянув на лицо Анжелы, остановилась. – Милая? – Она меня ненавидит. Ненавидит. – Первая слезинка соскочила с ресниц. – Нет-нет, милая. Этого не может быть. – Кармел откровенно расстроилась. – Почему она тогда на меня нападает? Мимо не может пройти, чтобы какую-нибудь гадость не сказать. Я же все делаю, правда? Работаю с утра и до ночи. А что в ответ? Ругань, ругань, ругань. – Такая уж она есть, милая. Выросла матушка в деревне. Это потом ее семья переехала поближе к Лондону. То-то и оно. А за что она тебя сегодня? – Я хочу слушать лекции по истории живописи. Искусство, мне нравится. – Конечно. – А она издевается. Что тут плохого, если я хочу побольше узнать о живописи? – Конечно, ничего. – Вот именно. – Анжела смахнула очередную слезу. – Я тоже так думаю. Разве это грех? – Упаси Боже! – Абсолютно невинное желание, правда? – Конечно, милая. – Учиться не вредно. Нет! Нужно учиться, иначе не сможем помогать людям. Философствования Анжелы зацепили сестру Кармел. Она задумалась, прижав к губам сухонький палец. Вторая рука утонула в кармане платья, вынырнула с пакетом леденцов и потянулась к Анжеле. Рябь озабоченных морщин взволновала лоб. Кармел что-то всерьез взвешивала, дискутируя – судя по кивкам и качанию головой – сама с собой. Наконец решилась: – А я ведь, милая, даже среднюю школу не закончила. Ой, сколько работы было на ферме – страшно вспомнить. Ну я и сказала маме, что дальше учиться не пойду, лучше дома останусь. Помогать. Мама, упокой Господь ее душу, очень обрадовалась. Потом она преставилась, а я на другой день собрала сумочку – синенькую, помнится, такую – и пошла себе за две мили в монастырь. Оттуда уж меня сюда прислали. И вот что я думаю, сестра. Правильно ты говоришь. Наверное, нужно было школу-то закончить. Да что теперь говорить. Мне-то поздно, а тебе в самый раз. Кармел потрепала Анжелу по руке – держись, милая, – и ушла по своим делам, энергично перекатывая леденец во рту, что означало крайнюю степень задумчивости. Анжеле осталось лишь терзаться чувством вины. Сестра Кармел – существо добрейшее и бесхитростнейшее. Каждое утро она просыпается с единственной целью – помочь обездоленным. День-деньской трудится, не думая ни об образовании, ни о своих мотивах – ясных, как слеза ребенка. Если на свете существует альтруизм в чистом виде, то сестра Кармел – его воплощение. Но Анжелу, как ни крути, она втоптала в грязь вместе с ее хитроумным планом. История искусства, ха! Да она в художественной галерее ни разу в жизни не была. И не собиралась, если уж на то пошло. Тетки как полоумные на все лады крыли в мозгу ее двуличие. Брайди, само собой, громче всех: «Ах так! Держать не будем. Собралась к своему красавчику? С его двумя детьми от неизвестной матери, на которой он даже не захотел жениться? Очень удобно. Заглядывает небось, когда на ум взбредет, – и никаких хлопот. Хочет тебя нарисовать? На-ри-со-вать? Ее, поди, он тоже рисовал. Еще двух детишек нарисует – и был таков. Портрет в чем мать родила, да? Ах, речь не заходила! Еще зайдет, будь спокойна. Ликуй, пока можешь. Взгляд его вспоминай. Карий. Которым он тебя пожирает. Давай, давай, радуйся жизни. Живопись тебя интересует? Что ж ты ему всю правду о себе не выдала?» Правду о себе. А что я такое? Анжела вышла на свежий воздух, оставив брюзжание Брайди пылиться в приютском коридоре. Тетка, как всегда, преувеличивает. С толку сбивает. Ну было, было. Легкий флирт был – что с того? И в нем что-то такое… Боже, как же с ним интересно. Вспомнишь легенду о феях и стеклянной чаше – сердце поет. А как он умеет слушать. Голова набок, морщинки от уголков глаз разбегутся… Весь обратный путь в метро он расспрашивал о тетушках и дяде Майки – да так тепло, так участливо. Ни разу не дал понять, что вся ее семья и она вместе с ними – кучка идиотов. Хочет нарисовать ее портрет. И что в этом дурного? Ровным счетом ничего. Разве что для тех, у кого одно дурное на уме. И вообще… По воскресеньям здесь так скучно. Нехорошо, конечно, что желудок у нее переворачивается при одной мысли о нем. И сердце подпрыгивает. С другой стороны, приятно. Почему бы не считать Роберта и его просьбу о портрете испытанием? Последним испытанием? Выдержит – станет монахиней. Все очень просто. Анжела поглубже засунула руки в карманы и, присвистывая, двинулась по тротуару. Решение принято. На сердце у нее было легко и спокойно. Недолго. До тех пор, пока не увидела топчущегося у дверей женского приюта Стива. Поймав ее взгляд, он лихорадочно заколотил костяшками пальцев по вискам. – Что ты здесь делаешь, Стив? – Ничего, – буркнул он, пряча глаза. Дверь женского приюта распахнулась, выпустив стайку девиц. Вскинув голову, Стив прочесывал взглядом лица, пока вдруг с диким ревом не нырнул в скопление женских тел за огненной копной волос и глазами, разрисованными под Клеопатру. Едва удерживаясь на немыслимых каблуках, девушка взмахнула сумкой. Анжела не успела и слова сказать, как на бритую голову Стива посыпались удары. Парень рычал, явно желая лишь одного – вырвать рыжеволосую из толпы. У ближайшего светофора притормозила полицейская машина. Анжела напружинилась, прыгнула вперед и оторвала Стива от рыжеволосой красотки. – Урод! – У девицы на шее вздулись вены, но лицо под слоем пудры даже не порозовело. – Остановись, Стив! – крикнула Анжела. Но что она могла поделать? Разве что повиснуть на нем и пытаться хотя бы оттянуть драку. Полицейская машина отъехала от перекрестка и двинулась к приюту. – Пусти! – Стив передернул плечами. Анжела чувствовала, что запал у него прошел, но пальцы не разжала. Рыжая как-то странно действовала на Стива. Он дрожал всем телом, в глазах стояли слезы. Девица жгла Стива ненавидящим взглядом. Одернув намек на мини-юбку, девица смачно харкнула на тротуар. Только теперь Анжела сообразила, что ноги у нее болтаются над тротуаром, а обе руки по-прежнему сжимают шею Стива. Патруль приближался. – Молчите! – выдохнула Анжела. – Ни слова. Ты тоже, Стив. Полиция нам ни к чему. Всем остальным полиция, похоже, тоже на фиг сдалась. Женщины сгрудились вокруг Стива и Анжелы, загораживая их от патруля. Прикурили. Заговорили, изображая небрежную болтовню. Рыжая расхохоталась, запрокинув голову. Поперхнулась и одарила Стива странным взглядом, который Анжела расшифровать не смогла. Угроза в этом взгляде была – определенно. Ярость? Вне всяких сомнений. Жалость тоже ощущалась, но и что-то еще. Какая-то совершенно нежданная, необъяснимая нежность… Опасность миновала. Полицейские проехали мимо, скользнув взглядом по компании у приюта. Все спокойно – и ладно. Стив дергался и хрипел, требуя свободы, да и пальцы у Анжелы уже ныли от напряжения. Она ослабила хватку, ощутила под ногами асфальт и тут же уцепилась за свитер Стива. – Николя! – натужно прохрипел Стив. – Ник! Рыжая подмигнула тяжелым от туши веком, двинулась было прочь – и вдруг передумала. Шагнула обратно. – Стив, мне надоело повторять, чтобы ты отправлялся на хрен. Держись от меня подальше, понял, урод? Меня от тебя тошнит, понял? Отвали! – Вы кто? – спросила Анжела. – Не суйтесь не в свое дело. Держите его от меня подальше – и будете живы. Стив протянул руку к девушке, и Николя дернулась, будто от ядовитого гада. Глаза ее – цвета изумруда, отметила Анжела, – скользнули мимо лица Стива и впились в нее. Зрачки грозно сузились: – Я сказала. Учтите. Иначе плохо будет. И Рыжая отчалила с подругами, облепившими ее панцирем. Одна из защитниц, оглянувшись, показала Стиву средний палец. Ноль эмоций. Он следил за Николя, исторгая нечто близкое к кудахтанью наседки. Анжела растерянно смотрела вслед девушкам. Она все еще цеплялась за свитер Стива, зная точно, что он выдохся, – до следующей стычки. А в том, что следующая стычка состоится, Анжела могла поклясться. Она обошла Стива, загораживая ему вид на улицу, приподнялась на цыпочки. – Что все это значит? Молчание и глухие удары по голове. Лицо Стива перекосилось в попытке удержать слезы. – Стив? – Анжела пустила в ход самый грозный тон из арсенала Мэри Маргарет. – Что это за Николя? Отвечай! – Моя сестра, – глухо прозвучало в ответ. –  Твоя сестра? Краешком глаза отметив появление Мэри Маргарет на пороге мужского приюта, Анжела растянула губы в улыбке и закивала, как китайский болванчик, – якобы поглощенная интереснейшей беседой со Стивом. Роль не из легких, учитывая, что ее собеседник пялился вдаль, фыркал и дубасил костяшками пальцев по черепу. Анжела кожей ощущала сверлящий взор Мэри Маргарет. Настоятельница направлялась в их сторону. – Замечательно, Стив. Великолепно! – громко сказала Анжела, взглядом умоляя Стива подыграть. Немая просьба осталась незамеченной. – Замечательно – что? – Мэри Маргарет ковыряла в зубах. Глаза ее перебегали от Стива к двери женского приюта и обратно. – Стив рассказывал мне, матушка, как сегодня утром он ходил к причастию. Правда, Стив? Стив! – Что? Э-э-э… да. – Он вытер ладонью влагу под носом. – Католическую веру исповедуем? – Мэри Маргарет занялась зубами с другой стороны рта. Анжела, хоть убей, не могла вспомнить, какое вероисповедание отмечено при поступлении парня. Если он вообще не атеист. Стив покосился на нее, давая понять, что ее занесло на опасную почву. – Как раз обращается, матушка, – пояснила Анжела. – Понятно. Думаю, вам полезно будет узнать, сестра, и донести до этого юноши, что наша церковь к таинству святого причастия допускает исключительно уже обращенных. – Да, матушка, Стив знает. Я ему только что объяснила. – Анжела дернула его за руку. – Ну, нам пора. Лудо ждет, верно, Стив? И она потащила парня за собой под убийственным взглядом настоятельницы. Стив покорно следовал за ней, но, едва за ними захлопнулась дверь приюта, вырвался и ринулся, как решила Анжела, страдать к себе в келью. В комнате отдыха уже начался сеанс психотерапии, так что Анжела сразу прошла туда и, извинившись, заняла место в кружке. Обстановка та еще – со всех сторон сморкаются, рыгают, пускают газы. Психолог пытается добиться от одного из новичков истории его жизни. Некоторые из приютских обожали поболтать о себе, но большинство предпочитали держать язык за зубами, и этот, похоже, относился ко второй категории. Крепкий орешек с прилизанными черными прядями, полным отсутствием зубов, искореженной плотью на месте левого глаза и свежей раной вместо мочки одного уха. Наверняка обиженный собутыльник отчекрыжил, пока этот покоился в мертвецки пьяном ступоре. Уличная вендетта. Угостят лишним глотком, сунут косячок, дождутся, пока приятель отчалит в нирвану, – и битой бутылкой в глаз или по уху. А у очнувшейся жертвы – никаких обид, разве что сообразит в будущем не отключаться первым. Новичок, должно быть, от кого-то здесь прячется. Скорее всего, от того, кто на сей раз получил от него бутылкой. Недели две отсидится, и поминай как звали. Приют для него – не более чем временный отпуск в уличных буднях. Анжела ерзала на стуле, пока не поняла, что сил ее больше нет – тянет в часовню. Выскользнула из комнаты и бросилась по коридорам. Нагромождения лжи призывали к ответу; она чувствовала себя грязной и вульгарной. Молиться, молиться. В полумраке часовни ждут мерцающие чьими-то мечтами свечки, цветные блики от мозаичного окна, прохладная гладкость деревянных скамеек. Она снова пройдет с Ним весь путь на Голгофу и примет на себя Его боль. Если ей это удастся, ее простят и будущее вновь обретет ясность. Да-да, так и будет. Ей уже легче, а она ведь еще и не начинала молиться. Странный звук резанул по ушам, заставив Анжелу оглянуться. Кто это? На цыпочках она приблизилась к деревянной исповедальне в углу часовни. Звук повторился – то ли всхлип, то ли скрип. В такое время здесь никто не исповедует… Анжела заглянула в окошко посередине. Кабинка падре пуста. Значит, с другой стороны? Она осторожно протянула руку, нащупала ручку и рывком распахнула дверцу. В углу свернулся Стив – колени прижаты к груди, ладони обхватили бритую голову, мокрые дорожки на щеках. Несчастный взгляд умолял оставить его в покое; безмолвно кивнув, Анжела провела пальцами по ежику на макушке и аккуратно прикрыла дверь. К резьбе на стене, изображающей первую остановку Христа на крестном пути, она вернулась не сразу. Неслышно подошла к алтарю, чтобы зажечь свечку за Стива. Подумав, добавила еще одну, за Николя. Помолилась за них. И за дядю Майки. И за всех обездоленных. Горькие рыдания Стива сопровождали Анжелу все время, пока она переходила от одного резного изображения Христа к другому. К четырнадцатой, последней остановке Христа на крестном пути она уже рыдала вместе со Стивом. Глава восьмая Забавы уходящего солнца превращали следы самолетов в небе в золотистые стрелы. Сквозь распахнутую балконную дверь в дом лилась ликующая весенняя песнь сада. Оранжевые и кремовые календулы с надеждой подставляли головки предзакатным лучам. Герань в горшках рдела от смущения, кивая соседу – княжику с бледно-розовыми цветами. Крохотный сад дразнил Роберта осуществленной мечтой о том, какой должна быть жизнь – богатой, полной деятельности, бушующих красок и любви к себе и всему миру. У соседей кто-то готовил барбекю; аромат жареного мяса струился сквозь занавески на раскрытых настежь окнах. Весело мурлыча, Роберт выжал для торта последний лимон и натер цедру. Голос Луи Армстронга из гостиной убеждал его, что жизнь, как ни крути, прекрасна. Старинное полотно, которое Роберт должен был отреставрировать, терзалось ожиданием под простыней, в малой гостиной. Последние несколько дней он к натюрморту не прикасался. Наверняка опоздает с заказом клиента, давнего и постоянного клиента, подводить которого не хотелось. Но сейчас Роберту было наплевать на всех клиентов, вместе взятых, потому что лимонный торт – дело нешуточное, требует времени и терпения. Во-первых, закупка необходимых продуктов. Во-вторых, соединение этих продуктов (непременно за сутки до собственно приготовления торта). И наконец, взбивание теста – медленное, аккуратное и тщательное, чтобы не свернулись яйца. Он готовил торт к воскресенью, для Анжелы. Пусть это будет его особым для нее подарком. Разумеется, она об этом не догадается, но он и не рассчитывает на благодарность. Он будет смотреть, как ее зубки впиваются в желтоватую воздушную массу, и радоваться, что доставил ей удовольствие. Бонни получала от него громадный торт на каждый день рождения. Приготовив смесь и вылив в специальную форму, Роберт сунул ее в духовку ровно на пять минут, после чего отправил в морозилку. Кухня благоухала лимонным ароматом. Очень может быть, что избранник угощал ее именно таким тортом… ну да ладно, это уже неважно и не способно убить запредельное ощущение полноты жизни. Сейчас ему под силу свернуть горы. Или заняться картиной. Но почему бы не погулять? Если честно, Роберт был так доволен собой и миром, что решил навестить мать. Самое время, если подумать. Лучшего, по здравом размышлении, и не найдется. Еще на пути к калитке он заметил миссис Лейч, катившую в своей механизированной коляске по другой стороне дороги. С тех пор как у нее появилось это чудо техники, Роберт был освобожден от мелких поручений, но до сих пор так и не пришел к выводу – хорошо это или плохо. Рулила миссис Лейч, точно вырвавшийся на свободу узник, – впрочем, так оно и было на самом деле. Поворот в калитку и въезд наверх, к входной двери, являли собой цирковой номер. Она то и дело промахивалась мимо узкого проезда, разворачивалась со злобным скрежетом, вновь разгонялась и вновь не успевала тормознуть. Длилась вся эта процедура долго, соседи выскакивали и хором предлагали помощь, но миниатюрная седовласая калека с красными веками и катарактой на обоих глазах отвечала лишь едкими взглядами. Роберт перешел улицу, внутренне приговорив себя к десятиминутному сражению, в результате которого она все-таки позволит завернуть кресло в калитку. – Убирайтесь! – крикнула миссис Лейч. – Обойдусь без вас! – Вот и отлично. – Скрестив на груди руки, он приготовился ждать. Бывало, она сдавалась и через пять минут. Разгон, поворот. Мимо. Разгон, поворот. Снова и снова. Его советы не разгоняться с такой силой она благополучно пропускала мимо ушей. Ее право. Может, ежедневные страдания приносят ей радость, думал Роберт, терпеливо изучая свои ногти. Рев идущего на посадку лайнера заглушил вопли миссис Лейч. Роберт проследил взглядом за снижающимся самолетом. Чужие судьбы, чужие надежды, в буквальном смысле пересекшие его дорогу, на миг заняли воображение и внесли тревогу в душу. Как они, должно быть, беззащитны в этой железной коробке. – Ладно, согласна. Помогите. – Миссис Лейч сдалась раньше обычного и сникла, признавая свое поражение. Роберт вдвинул коляску в калитку, толкая перед собой, закатил на крыльцо. Миссис Лейч протянула ему ключи. – Никак не привыкну, – сообщила она угрюмо. – Стара. Роберт пристроил сумку с продуктами в углу и уверенно пообещал: – Одолеете. – Одолею непременно. Как помру, так и одолею. – Я имел в виду кресло. Раз уж я здесь, нужно что-нибудь сделать? – А что случилось с той прелестной Сарой, которая, помнится, все бегала по вашему садику? – Сморщив розовые веки, миссис Лейч любознательно разглядывала Роберта. Он пожал плечами. Сара? Когда это было? На заре человечества? – Расстались. По обоюдному согласию. – Все вы так говорите, – оскорбилась она. – А я видела, как бедняжка выбежала от вас вся в слезах! Нельзя так обращаться с женщинами! Роберт. Мужчину это не красит. Сара – и в слезах? Трудно представить. Расстались, казалось бы, мирно, ко всеобщему удовольствию. Зашли в тупик и оба это поняли. – При чем тут Сара? К чему сейчас этот разговор? Роберт задернул шторы и включил телевизор. Пусть бормочет, все веселее. Миссис Лейч практически ослепла, но вечера стойко просиживала перед телевизором. На журнальном столике, как и положено, программа; лучшие передачи отмечены крестиками, любимые – двумя крестиками. – Не знаю, – вздохнула миссис Лейч. – Наверное, не хочу, чтобы вы состарились в одиночестве. Ничего хорошего, знаете ли. – Разогреть ужин? Побыть с вами немножко? – Роберта тронула дрожь старческих губ. Подумать только – ни единой родной души во всем мире. Грустный конец. – Однажды я встретила мистера Совершенство, – мечтательно продолжала миссис Лейч. – Ей-богу, встретила. И знаете, что потом случилось? – Нет пока. Расскажете? – Он тоже встретил мисс Совершенство! Увы, это была не я. – Она махнула рукой в сторону двери. – С ужином сама справлюсь, благодарю покорно. А на прощанье скажу кое-что важное. Очень важное. Знаете, что хорошо в старости? Вы можете молоть все, что в голову придет! Ступайте. – Она укатила на кухню, едва не переехав колесом ноги Роберта. Он закрыл за собой входную дверь, вздохнул и зашагал к берегу. Плавучий дом Бонни мягко покачивался на волнах – это катера безостановочно курсировали вверх-вниз по реке. Немигающий взгляд серой цапли остановился на Роберте и равнодушно скользнул в сторону. Мимо вальяжно проплыло утиное семейство, оставляя за собой волнистый след. Из длинного ряда окошек, тянувшегося по верху лодки, до Роберта донесся заливистый смех Бонни, и он тут же пожалел, что затеял этот сыновний визит. Собрался уйти, но тут на палубу вышла Бонни – покормить уток, – заметила его и махнула приглашающе. Внутри сидел мистер Гибсон с неизменной сигаретой в зубах и, разумеется, переполненной пепельницей поблизости. Роберт не раз сталкивался с ним за последние годы. Все приятели Бонни звались мистер такой-то или эдакий. Все лучше, по мысли Роберта, чем идиотское «дядя». В тесном пространстве лодки избежать встреч с ними было невозможно, хотя, видит бог, Роберт в детстве старался изо всех сил. И все-таки частенько засыпал, зажав уши ладонями, чтобы не слышать звучащий в соседней комнате мужской смех и ответное хихиканье матери. Даже ребенком он понимал, что Бонни имеет право на свидания. Одинокой симпатичной женщине есть что предложить, но… От чувства неловкости он так и не избавился. – Дорогой, помнишь мистера Гибсона? – Бонни налила ему виски. – Разумеется. – Роберт взял стакан и устроился как можно дальше от гостя. – Что-то я тебя, малый, давненько не видел. Возмужал, возмужал, – отметил мистер Гибсон, словно они с Робертом всю жизнь были на короткой ноге. Роберт неприязненно посмотрел на него. А тебя, малый, жизнь вроде как законсервировала. Каким был полтора десятка лет назад, таким и остался. Лысый коротышка с желтыми зубами и закопченными от табака пальцами. Лицо изрезано морщинами, до того глубокими, что издалека кажутся потеками грязи. Белки глаз и те прокуренно-желтые. На мятых штанах в промежности застарелые разводы от мочи. Разъездной коммивояжер, кажется. Если память не изменяет, торгует шоколадными батончиками. Впрочем, особой неприязни он у Роберта не вызывал. Разве что смех уж больно противный, лживый – нечто среднее между тявканьем и кашлем. Как к нему обращаться? Мистер Гибсон? Нелепо. Назвать по имени – черт его, кстати, знает, что у него за имя, – значит признать некий интимный статус, тем самым выделив из череды прочих мистеров. – Все нормально? – спросил Роберт. Мистер Гибсон по странной, одному ему известной причине, воспринял вопрос как шутку. – Что заслужил – то и имею. Накашлявшись вволю, влил в себя для успокоения виски и закурил очередную сигарету. Роберт оглядывал каюту, соображая, как скоро правила приличия позволяют откланяться, и неожиданно наткнулся взглядом на Анжелу – его эскиз висел над чугунной жаровней. Когда первый шок прошел, он вскочил и пересек комнату. Обнаженная фигура выгнулась в ленивой истоме; запрокинутая голова лежит на сомкнутых сзади ладонях; напряженные соски устремлены вверх. Затененный треугольник внизу живота частично прикрыт деревянной рамкой. Губы тронуты мечтательной улыбкой, но на этом сходство с неизвестной на пастели из музея и заканчивалось. Виски, которое Роберт забыл проглотить, само нашло дорогу и жидким огнем обожгло горло. – Взяла себе, – сказала за спиной Бонни. – Ты ведь не против? Хорошая работа. Лучшее из всего, что ты написал за последнее время. – Какое ты имела право… – Протест Роберта был прерван мистером Гибсоном, который тоже поднялся, чтобы рассмотреть рисунок. – Подружка? – осведомился он, и Роберта перекосило от его мерзкой ухмылки. – Что-то вроде того. – А почему я ее не знаю? – спросила Бонни. – Ты не всех моих знакомых знаешь, – ответил Роберт и потянулся за портретом. – Что верно, то верно, черт возьми, – фыркнула Бонни. – Эту я бы запомнила. Э-эй! Ты что творишь? Роберт оттер мистера Гибсона от стены и рывком содрал с гвоздя раму. – Это моя собственность, Бонни. Ты не можешь вот так просто прийти и взять все, что тебе бросится в глаза в моем доме. – О-о! – притворно взвыла Бонни. – Да она тебе действительно нравится! И когда же я увижу ее во плоти? – Живьем, так сказать, – с похабной хрипотцой уточнил мистер Гибсон. У Роберта руки чесались заехать старому козлу промеж глаз. Сделав над собой усилие, он оскалился и сунул портрет под мышку. – В следующий раз. Спрашивай разрешения, Бонни. Договорились? Она слегка покраснела. – Ты ее не видела и не увидишь, – смягчился Роберт. – Мы с ней едва знакомы. – Едва знакомы? – тявкнул мистер Гибсон. – Я бы сказал… – Встретив ледяной взгляд Роберта, поперхнулся и поник. Глаза забегали в поиске ключей от машины. – Мне, пожалуй, пора. Благодарю за угощение, Бонни. Недельки через две-три загляну, не возражаешь? Бонни проводила его к выходу. Оба над чем-то хихикали на палубе, а Роберт боролся с приступом тошноты, выворачивающим кишки от звуков интимного смеха матери. Когда мистер Гибсон наконец отчалил, он залпом выпил остатки виски и тоже собрался уходить. Бонни отодвинула в сторону эскиз и улыбнулась: – Ладно тебе, заберешь на обратном пути, а пока прогуляй свою мамочку. Пекло здесь адово, я скоро расплавлюсь. Ну пожалуйста, дорогой. Роберт колебался. С одной стороны, разозлила она его здорово. Никогда, похоже, не научится уважать его собственность. Он живет отдельно. В собственном доме. Он столько времени потратил на защиту собственного «я» от материнских поползновений, что оставшиеся крохи и сам уж выкапывал с трудом. А потому просто обязан был уберечь хотя бы материальные ценности. С другой стороны, Бонни одинока, почти как миссис Лейч. Отвергнутая и покинутая мистером Совершенство. Его отцом. К тому же и вечер чудесный, и она такая милая с этой улыбкой. Роберт не удержался, сделал ей комплимент. Бонни поцеловала его в щеку. – Пойдем? Роберт повернулся к выходу, оставив эскиз на столе. Они долго молчали, рука об руку бредя вдоль реки. Белоснежная бабочка опустилась на волосы Бонни, и она замерла, чтобы не спугнуть. Бабочка упорхнула, а мать вдруг рассмеялась, прикрыв рот ладонью. Роберт обожал этот смех – Бонни будто раскрывалась вся, как бутон навстречу солнцу, и тогда он вспоминал все то, что он в ней любит. В свою очередь забывая все то, чего не любит. Но глаза Бонни вдруг потухли, она театрально скуксилась. – И зачем она мне? – Бабочка? – Нет. Вот эта. – Она обиженно ткнула пальцем в серебристую красавицу-яхту, скользившую по реке в сторону Твикнхэмского моста. – Мне и своей лодочки хватает. А это дерьмо собачье. – Может, ее хозяин просто любит большие яхты? – Все возможно. Забавно: с каждым годом я все больше убеждаюсь, что народ держится за вещи вовсе не ради самих вещей. Понимаешь? – Нет. – Интуиция подсказывала, что дело закончится оскорблением в его адрес. Роберт прищурился, внезапно заинтересовавшись ходовыми качествами яхты. – Синдром стяжательства – вот что это такое. – Сдвинув брови, Бонни сосредоточенно размышляла над собственной сентенцией – явление крайне для нее редкое. – Вот как? – осторожно спросил Роберт. – Именно. Суть в том, чтобы добыть не меньше других. Не вещь, как таковая, нужна, а удовлетворение от того, что ты не хуже остальных. Ясно? – Н-ну… доля правды в этом, пожалуй, есть, – признал Роберт, довольный, что речь все-таки не о нем. – А начинается все, между прочим, еще в песочнице. Вспомни себя с Питером. Вечный бой – кто лучше. «А у меня струя бьет дальше и выше». – «А вот и нет». – «Зато у меня как золото – выкуси!» Представь, если никто не знает, что у тебя есть, никому этого не нужно, – что ты тогда такое есть? Ноль без палочки. Роберт хотел было запротестовать и запнулся, сообразив, откуда этот желчный настрой. Навстречу им по дорожке двигались Питер с Анитой. Ругаются, похоже. Анита машет руками, как мельница крыльями. Заметили его с Бонни! Замолчали, с комичной поспешностью стирая с лиц раздражение. Питер деланно расхохотался, запрокинув голову, будто жена сказала что-то очень смешное. – Ну, понял? – прошипела Бонни тоном, специально изобретенным для Питера. – Притворство и блеф, больше ничего. Парень до того увлекся погоней за счастьем, что обгонит и не заметит, как счастье клюнет его в зад. Наверняка часами красуется перед зеркалом: вот он я, счастливчик! Не глядите, что в чужих зубах ковыряюсь и что жадность из меня так и прет. – Она злобно хохотнула. – Неправда. Ты никогда не задумывалась, Бонни, что сама больше всех завидуешь успехам Питера? – Еще чего! – зашипела она в ярости. – Насрать мне на его успехи. Да, он действует мне на нервы, но только тем, что к тебе клеится, а ты перед ним пресмыкаешься, вместо того чтобы отделать, как в детстве бывало. – Бонни… – Намотай себе на ус – однажды ты получишь то, чего у него нет и никогда не будет. Возможно, то, о чем он и мечтать не смеет. Вот тогда он и покажет свое гнилое нутро. Помяни мое слово. – Ты для меня загадка, Бонни. Загадкой была и останешься, хоть тысячу лет проживи. – Тут ты прав, – с довольным видом подмигнула мать и растянула рот в любезной улыбке, адресованной Питеру и Аните. Роберту же процедила напоследок, едва шевеля губами: – Я на твоей стороне, сын, – и довольно с тебя. Ой-ой-ой, кого мы видим! Какая прелестная пара. – Она восторженно всплеснула руками, будто только заметила супругов, спешно слившихся в объятии. С Питера можно было писать портрет идеального мужа. – Роберт! Бонни! – Питер! Анита! Бонни рассмеялась, уворачиваясь от шквала воздушных поцелуев. – Дивный вечер, не правда ли? – проникновенно начал Питер. – Вы прекрасно выглядите, Бонни. – Угу. И чувствую себя прекрасно. Питер залопотал отрывисто и не слишком внятно. Рад за вас, так держать, вы всегда молодцом… И все это с непомерным акцентом, который он держал в запасе исключительно для общения с Бонни. За годы дружбы Роберт не раз отмечал, как его приятель, в совершенстве владеющий классическим английским, в присутствии Бонни немедленно переключался на американский с провинциальным налетом. Цедил фразы, не двигая верхней губой, отчего слова звучали урезанно и шепеляво. Открытое проявление чувств было под запретом, а потому Питер позволял себе лишь фыркнуть изредка да выразительно кашлянуть, предупреждая Бонни, что в тихом омуте… Анита не поднимала от земли припухших и покрасневших глаз. Плакала весь день? Роберт вздрогнул от неожиданности, поймав ее украдкой брошенный, загадочный взгляд. Веко несколько раз с силой дернулось – и Анита снова опустила голову, словно устыдившись тика и слабости. Питер с Бонни продолжали, по обыкновению, шпынять друг друга. Начиналось все, как правило, с почти безобидных шпилек и усиливалось слегка завуалированными едкими стрелами, пока один из них не входил в раж. Бонни похлопала по выступающему брюшку Питера. Ни слова вслух, лишь красноречивое движение бровей. Питер покраснел. Хохотнул добродушно. Погладил себя по животу. – Недешево обходится, – ухватился он за заезженное оправдание. – Жратва нынче кусается. Попоститься бы не мешало, да кто ж откажется от лакомого кусочка. Все лучше, чем пицца каждый вечер, верно, Бонни? – Каждый второй вечер, Питти, – возразила она с елейной улыбочкой. Питти он ненавидел. – А через вечер – увесистый, сочный гамбургер. Много ли мне надо для счастья? – Везучая. – Питер скрипнул зубами. – Хо, еще бы! – Бонни локтем пихнула Роберта в бок. – Шагай, сын. Он во все глаза глядел на Аниту, пытаясь расшифровать одновременно и тоску на ее лице, и подспудный смысл пикировки Бонни и Питера. Если что и не вызывает сомнения, так только отношение его друга к его матери. Питер с детства пытался впечатлить Бонни и вместе с тем отыграться на ней за упорное нежелание признать его достоинства. Со стороны посмотреть – точь-в-точь приемный сын, сражающийся за место родного. Роберт хотел было продолжить путь, когда Анита неожиданно потянула его за рукав: – У твоих девочек только и разговоров что об этой твоей новой подружке. – Иначе как о «твоих девочках» она о дочерях не отзывалась. Учитывая, что родной отец не против, Роберт тем более не возражал. – Как ее зовут? Ах да, Анжела. Судя по рассказам твоих девочек, она очень милая. Смешно говорит, смешно ходит. – Мы с ней едва знакомы. Честное слово, – быстро добавил Роберт, краешком глаза отметив, как заходили желваки на лице матери. Бонни вперила равнодушный взор в воду. Питер, уловив обстановку, радостно ринулся в бой: – Так когда мы сможем увидеть Анжелу за своим столом? – Анжелу. С интимным придыханием. Если Бонни еще не в курсе, то уж они-то для Анжелы почти друзья. – Посмотрим, Питер. Ничего не могу обещать определенно, у нее очень плотный график. В следующий раз увижусь – спрошу, идет? – Так вы, значит, часто видитесь? – Анита кисло улыбнулась, склонив голову к плечу. Бонни со свистом втянула воздух, кончиком туфли выстукивая дробь на асфальте. – Вообще-то редко. Работает много. – Он замолчал, давая понять, что тема исчерпана. Не тут-то было. – Что-то я забыл, где, говоришь, она работает? Питер посмотрел на Бонни. Вдохи с присвистом и дробь приобрели почти маниакальный ритм. – В соцслужбе или что-то вроде. – Роберт хлопнул себя по бедрам. – Ну что ж, пойдем, пожалуй, пока не стемнело. Бонни! – Как насчет следующего воскресенья, Роберт? Приведешь ее на обед? – Анита опять дернула его за рукав. – Я… нет, спасибо. Никак не могу, Анита. Занят, извини. Роберт зашагал вперед, не дожидаясь расспросов о том, чем и с кем он будет занят в воскресенье. Оглянувшись, обнаружил, что Бонни спешит за ним со злобным выражением на лице и не менее злобным бормотанием, обращенным неведомо к кому. Предположительно к любимому сыну. Роберт быстро собрал силы для отпора. Нечасто, но ему удавалось отразить атаку матери. Но сейчас он чувствовал приближение шквального огня. Шаг. Еще шаг. Лицо перекошено. Роберт ждал с ангельской улыбкой на губах, но взгляд его – он чувствовал – уже затуманился и повлажнел. Как у собаки перед неминуемым хозяйским пинком. В робкой надежде отвести грозу он принялся насвистывать что-то сумбурное себе под нос. – Эта… как ее там… Анжела. Ты с ней занят в воскресенье? – Может быть. Еще ничего не решено. – Он прибавил громкости своей песенке. – И на рисунках тоже она? – Э-э? Ну да. – Питти и Нитти, значит, достойны встречи с ней? А родная мать, значит, нет? Рылом не вышла, так, что ли? – Господи, да что с вами со всеми? – С вами со всеми? – крикнула Бонни – Я тебе не все! Я тебе мать. – Хватит. Надоело. – Роберт ускорил шаг. Только не злись, иначе она тебя достанет. От злости броня трескается. Ты ничего не видишь, ничего не слышишь, ничего не знаешь. – Твоя проблема, Роб… – мать, задыхаясь, нагоняла его, – твоя проблема в том, что… Он уже не мурлыкал, а горланил вовсю. Охрипнет, ну и черт с ними, со связками. Бонни повисла у него на локте. Роберт повернулся, давая волю ярости. Что от него и требовалось. Руки у Бонни развязаны, смертельного удара не миновать. – Я не хочу. Что бы ты там ни припасла для меня – я не хочу слышать! Потом опять начнешь извиняться, а мне твои извинения осточертели. Осточертело служить козлом отпущения. Все, кому не лень, суют нос в мою личную жизнь, меня тошнит от всех вас. С кем встречаться и с кем расставаться – это мое дело, мне и решать. Ясно? – Он вырвался и зашагал в сторону дома. К чертям прогулку. – Еще бы не ясно. Яснее ясного! – заорала она ему вслед. – Пижон хренов! И с Анжелой этой разбежишься – мы и глазом не успеем моргнуть. Как и с остальными. Давай, давай. – Ты ничего о ней не знаешь. И не узнаешь! – крикнул он через плечо, не замедляя шага. – Неужели? Топот сзади усилился. Роберт кожей ощущал приближение последней, убийственной атаки. Попытался вновь завести свою бессмысленную песню, но звуки умирали, не достигая цели. – Отпихиваешь каждую, верно, Роб? Ну да. Анжела эта – очередной ангел, да? Бедная девочка, крылышки-то ей быстро подрежут. Стоит ей только превратиться в человека из плоти и крови, чик – и нет крылышек. Роберт уже почти бежал, но глумливый голос Бонни летел впереди него: – Несчастный наш мальчик. Ангелочков ему подавай. С живыми-то страшно связываться. Хлопот не оберешься. Возись с ними, приспосабливайся, а потом – бац! – и нет никого. Не забыл мистера Филдинга? Дерьмо собачье. Крепость пала, неприятель ликует. Бинго! Дядя Сэм празднует победу. Нагасаки и Хиросима разгромлены. А Роберт уничтожен, погребен под развалинами, стерт с лица земли. Поверженной, он сунул ладони под мышки и побрел в свою нору зализывать раны. * * * Бедность, целомудрие, послушание – три обета, которые она должна дать, ступая на путь монашества. С первым все достаточно просто, учитывая те гроши, что выдаются из приютских фондов. Чековую книжку или кредитку она в глаза не видела, да и наличных кот наплакал. Впрочем, если бы ей потребовались лишние деньги – для работы, к примеру, или даже на личные цели, – то можно включить эту сумму в квартальную смету, составление которой входило в обязанности всех монашек низшего звена. Старшие монахини просто брали то, что им было положено, и тратили по своему усмотрению – в основном на нищих. Финансами приюта занималась Мэри Маргарет. Бюджет складывался из церковных средств, государственной помощи – мизерной – и денег, зарабатываемых разного рода вне-приютской деятельностью. Здание приюта принадлежало монахиням, но без пожертвований они бы не прожили. Помимо ежедневных – и утомительных – обязанностей в приюте, младший персонал вроде Анжелы вел уроки грамоты, занятия в молодежных клубах и группах поддержки для понесших тяжелую утрату. Кроме того, их посылали в районные школы, союзы матерей-одиночек, любые группы, в названии которых имелось слово «анонимные». В общем, недельная нагрузка под завязку. Что здорово помогало со вторым обетом. Какой уж тут секс при такой нагрузке – выспаться бы по-человечески хоть раз в неделю. Во всяком случае, так Анжеле казалось. До того, как ночные фантазии о Роберте стали терзать ее еженощно. Впрочем, о Роберте или нет – это еще вопрос, но фантазии были определенно спровоцированы его появлением. После второй встречи с ним Анжела во снах превращалась в какое-то животное. Ощущение – чуднее не бывает. Просыпалась вся в поту, лицо уткнуто в подушку, а зад, напротив, выставлен вверх. В среду она едва не задохнулась, как мумия обмотавшись простынями. С целомудрием, пожалуй, возникнут сложности. Придется с этим как-то бороться, пока кровь ее не поостынет, а на груди не зазвенит иконостас из святых медалек, как у сестры Оливер. Сейчас же мечты заводят ее… бог знает куда заводят. Вечером в четверг, во время мессы, она очнулась со стиснутыми до судороги бедрами, вся в мыслях о… Боже, нет! Она не смеет об этом думать! И наконец, третий обет. Послушание. Тот самый, который она собралась нарушить. Опять. Сестра Кармел получала нагоняй. Да еще в присутствии десятка постояльцев. Старческие ноги подкашивались, сморщенные губы конвульсивно дрожали – душераздирающее зрелище. Мэри Маргарет между тем только-только взяла разгон: – Проклятье, это вы сменили белье, сестра? Через две недели? Что у вас на плечах – голова или мешок с дерьмом? За спиной Кармел высилась куча грязного белья – причина ее сегодняшних несчастий. Бедняжка все силы положила только на то, чтобы его собрать. Приютскими правилами было заведено менять постельное белье раз в месяц. Прошло лишь две недели, а она стащила грязные простыни и наволочки, оставив на каждой кровати в каждой комнатушке по чистой, выглаженной стопке. Анжела знала, что сестре Кармел случалось терять счет неделям. Годам – тем более. Подумаешь, великое преступление в таком возрасте. Но Мэри Маргарет считала по-другому и продолжала беситься, раздувая ноздри. Приютский люд знал свое место и молчал, выступая в защиту своего обожаемого ангела-хранителя лишь возмущенными взглядами да пыхтением. Джордж-доктор рыл копытами землю, будто застоявшийся жеребец. – Вам здесь что, отель пять звездочек, сестра? – бушевала Мэри Маргарет. – Во имя Господа нашего, Пресвятой Девы и всех чертей – какого хрена вы себе думали, а? Не справляетесь с работой – так и скажите, я вам список урежу. Глаза сестры Кармел заволокло слезами; оттопыривший щеку леденец был забыт. Что за радость в конфетах, если ее лишают последней работы… Она сильно сдала в последнее время, и многие обязанности были ей не по плечу. Лишившись еще одной, старая монахиня осталась бы не у дел. – Это моя вина, матушка. – Голос Анжелы опередил ее мысли. Она понятия не имела, что собралась защищать Кармел. Колючий взгляд матери-настоятельницы впился в нее. – Я спутала расписание, верно, сестра Кармел? – Нет, котик, это я… – начала было Кармел, шумно втягивая в себя конфетный сироп. Анжела не стала ждать продолжения и быстро заговорила: – Ну как же, сестра. Помните наш вчерашний разговор о том, что нужно сделать? Я и напомнила про белье – спутала, должно быть. Кармел в смятении сдвинула брови. Вчера все могло быть. Прошедшие сутки с трудом укладывались в памяти старушки. – Выходит, это вас я должна благодарить за лишний счет из прачечной. – Грудь Мэри Маргарет ходуном ходила от праведного гнева. Распекать молоденькую куда как приятнее. Отменное удовольствие. Мать-настоятельница захлебывалась в море эмоций и нагромождении непристойностей, готовых сорваться с языка. Но Анжела успела сделать выпад прежде, чем разразилась ругань: – Сами видите, матушка, что я не справляюсь с обязанностями. Наверное, придется вам урезать мой список. Глаза Мэри Маргарет сузились. Обдурить решила, дорогуша? Список обязанностей Анжелы простирался дальше мыслимых пределов. Урезать его, то есть снять с нее хоть одну повинность, значило навесить эту работу на свою собственную шею, поскольку более подходящей шеи в приюте не нашлось бы. Зрители из постояльцев понятия не имели, что происходит, но тень сомнений в глазах матушки уловили. Чаша весов явно качнулась в сторону Анжелы, а значит, и в пользу их любимицы. Мэри Маргарет в задумчивости постучала ногтем по зубам, еще раз оглядела груду грязного белья, после чего одарила Анжелу взглядом, обещавшим наказание в самом ближайшем будущем. На данный момент, однако, она признала поражение: – Ладно, прощаю. Но постели не менять лишние две недели, ясно? Анжела смиренно кивнула. К ее вящему удовольствию, сестра Кармел опять вспомнила о своем леденце и занялась им, блаженно прикрыв глаза. Однако с Мэри Маргарет они цапаются все чаще и чаще; ни дня без стычки. И понятно, что это лишь первые грозовые сполохи, а настоящий шторм впереди. Теперь уж совсем скоро, в этом Анжела не сомневалась. В живых останется одна из них. В приюте нет места монашкам-бунтовщицам, а ведь она даже не монашка. С каждой минутой миссионерская деятельность уплывала от нее все дальше. Анжела поглубже засунула ладони в карманы джинсов и направилась ко входу в женский приют, вся в мыслях о своем туманном будущем. На лестнице ей встретилась группа девушек, явно вырядившихся на работу. Одна из них, хихикнув, пустила струйку дыма прямо в лицо Анжеле – и вовсе не табачного, но Анжеле сейчас было не до наркотиков. Она искала Николя. Секции в женском приюте были разделены тонкими картонными стенами, и двери здесь были настоящие, в отличие от матерчатых перегородок у мужчин. Стены, правда, не доходили до потолка, отчего помещение смахивало на общественный туалет, да и сами комнатушки размерами не слишком отличались от туалетных кабинок. Анжела стукнула в дверь комнатки Николя. Сначала осторожно, потом все громче и громче. Ответа не было, но она чувствовала чье-то присутствие. Дверь вдруг рывком распахнулась, и Анжела увидела перекошенное от злобы лицо Николя. Очевидно, она предполагала увидеть кого-то из подруг. На смену злости пришло удивление. Без черной обводки а-ля Клеопатра изумрудные глаза оказались совсем юными. Да ей и двадцати нет, подумала Анжела, разглядывая по-детски беззащитное лицо девушки. Странное чувство. Будто впервые в жизни увидел ощипанного цыпленка. – Тебе чего? – прошипела девушка, вытягивая шею – не прячется ли за спиной у Анжелы Стив. – Можно войти, Николя? Не бойся, я одна. – Насрать мне, мать твою, одна ты или нет, – фыркнула Николя, но посторонилась. – Ты ведь боялась, что я привела Стива, верно? – беззлобно отметила Анжела, пытаясь подобрать ключик к беседе. Если, конечно, можно назвать беседой общение с ощетинившейся и явно не расположенной к болтовне юной особой. Николя тем временем изучала ее с головы до ног. Вытащив ком жвачки изо рта, прилепила его к железной ножке кровати, закурила и нахохлилась выжидающе – давай, мол, выкладывай и вали отсюда. Анжела с улыбкой кивнула на стул – можно? Угрюмый кивок в ответ. Анжела села и протянула руку к тумбочке – пепельницу передать? Еще один угрюмый кивок. Молчание. На стенах ровным счетом ничего – ни постеров, ни фотографий, с которых можно было бы начать разговор. Журналов тоже нет, а книг тем более. За что же зацепиться? Абсолютно безликая комната, будто и не живет никто. Пока Анжела в отчаянии озиралась, Николя безмолвно дымила, не сводя с нее неприязненного взгляда. – Я тоже покуриваю. Две-три сигареты на ночь. – Попытка неуклюжая и определенно безуспешная. – Охренеть. Еще какие грешки за тобой водятся? Николя не скрывала презрения. Демонстрируя превосходство, скрестила на груди руки и вскинула голову. Анжела удрученно поерзала на стуле, отвела глаза от лица девушки и наткнулась взглядом на батарею парфюмерии. Бутылочки, флакончики, коробочки и тюбики всех мастей, в том числе и самых дорогих марок, явно добытые ловкостью рук. Вот тебе и ключик к Николя. Девочка любит косметику. Не слишком обнадеживающе, но на безрыбье… Придется рискнуть. Хотела ведь побольше разузнать о Стиве, а для этого нужно попытаться побольше разузнать о самой Николя. – Отличная у тебя коллекция. – Анжела легко пробежала пальцем по крышкам флакончиков. – Мне бы хотелось краситься. Зеленый взгляд вспыхнул чем-то близким к любопытству. Похоже, Николя привыкала к мысли, что женщина может обходиться без косметики. Она затянулась глубоко и выдохнула; у Анжелы защипало глаза. – Монашкам нельзя? – Да нет… Можно, наверное, если хочется… – А смысл? Ради кого? – Николя запустила пальцы в волосы, захватила рыжую прядь, покрутила и отбросила за спину. На Анжелу она теперь смотрела, как на невиданное и жалкое насекомое. – Не знаю. Для себя ведь тоже приятно краситься, разве нет? От негодующего фырканья Николя длинные разноцветные ярлычки на бутыльках с косметикой затрепетали. – Хочешь, накрашу? – Губы изогнулись в неловкой полуулыбке. – Зашибись. Никогда монашку не красила. – Николя, не ругайся, пока я здесь. – А я тебя звала? – взорвалась Николя. Зеленые глаза смотрели с вызовом. Анжела вздохнула. Орешек из тех, что никому не по зубам. Совсем еще девочка, а уже непрошибаема. К тридцати, если выживет, заматереет окончательно. Сейчас еще хороша по-своему, ершиста, но хороша. Даже выбитый верхний резец придает ей хулиганского шарма. Или пиратского. Точно, пиратского. Флибустьерша с корабля под реющим «Веселым Роджером». – Я бы не прочь. Накрасишь когда-нибудь? – Ну-ка дай… – Николя цепко ухватила ладонь Анжелы, пристроила на тумбочке, выдернула из батареи флакон и занялась ногтями, ловко намазывая один за другим и высунув от усердия кончик языка. Она молчала, пока не закончила работу. – Нравится? – Прелесть, Николя! – искренне восхитилась Анжела. – Ни один не смазала. Опустив голову, Николя трудилась над второй рукой. – Зашибись! – Еще одна почти улыбка. – Когда-нибудь открою свою косметичку… типа салон. Я здесь почти всем хари мажу. Ты когда постучала, я думала, это из них кто-нибудь пришел проситься. Мать… э-э-э… будь я проклята, если стану на них бесплатно пахать, – с горечью сказала она. – Считай, тренируешься, – подбодрила Анжела. – Во. Для тренировки самое то. – Николя с недовольным видом присматривалась к ногтям Анжелы. – Подпилить бы не мешало. Когда буду тебя красить, ногтями тоже займусь. Только сначала надо попарить, чтоб размякли. Ты-то сама, дорогая, еще не размякла для беседы о брате? Анжела раздумывала, с какой бы стороны подъехать к Николя, как та вдруг перехватила инициативу: – Не дело это – себя запускать. Даже для монашки. Как это вышло? – Я не обращала внимания на ногти… Что – вышло? – Ну, это… В монашки-то как тебя угораздило загреметь? Изнасиловали? – Ничего подобного, – возмутилась Анжела. Николя пожала плечами. Отлично, прекрасно, как скажешь. Разговор поддержать хотелось, но на нет и суда нет. Анжеле вдруг пришло в голову, что ее поведение не слишком красиво. Сама навязалась к этой девушке, сама наделила себя правом вести допрос и отвергает все, что бы ей ни предлагала Николя, если тема не касается Стива. Хороша праведница, нечего сказать. Вместо того чтобы проповедовать высокие моральные принципы, лучше бы с девушкой по-человечески поговорила. Что ж, начнем сначала. Анжела подобрала под себя ноги, обняла колени и завела рассказ о тетушках, дяде Майки и своей мечте попасть в миссию. Николя время от времени кивала, не отвлекаясь, однако, от процесса превращения в Клеопатру. Сначала на лицо лег слой тонального крема, затем в ход пошли пудра, румяна, черный карандаш для глаз и блеск для губ, самых сияющих из когда-либо виденных Анжелой. Внимание Анжелы привлек черный инкрустированный ларец с замочком, пристроенный под столом. Для украшений, решила она, заметив на груди у Николя миниатюрный ключик. Сделав лицо, Николя взялась за волосы и яростно чесала их щеткой до тех пор, пока рыжая копна не засверкала, будто облако в лучах солнца. Рассказ Анжелы и преображение Николя завершились почти одновременно. В камнатушке наступила тишина. – Видишь ли, Николя, – первой прервала молчание Анжела, – твой брат чем-то напоминает мне дядюшку Майки. Только не спрашивай, чем именно, – я и сама не знаю. Наклоном головы, быть может, или испуганным взглядом. Или таким выражением лица – вроде он что-то знает, да сказать не может. Словом, я бы хотела ему помочь. Если получится, конечно. Голос ее звучал все тише, пока не смолк вовсе. Николя, придирчиво разглядывавшая в зеркале свой нарисованный рот, стрельнула в нее зеленым взглядом. – Помочь? Как? Анжела пожала плечами. Вопрос, что называется, не в бровь, а в глаз. Николя тем временем принялась наводить порядок в своей коллекции. Методично закрутила все флаконы, блеск для губ сунула в футляр, щелкнула крышкой пудреницы. Затем нырнула вниз, спиной к Анжеле – заметила-таки ее любопытство, – пошуршала чем-то в ларце. И развернулась лицом к гостье. – Я вроде как тоже людям помогаю, скажешь, нет? – Плутовская улыбка открыла дырку вместо верхнего резца. – Типа клиентам. Жизнь облегчаю. С тебя пример беру. – Ты не должна зарабатывать на жизнь… этим, – проговорила Анжела. Господи, до чего же ханжески прозвучало. Ну и ладно. Лучше она будет выглядеть ханжой, чем купится на старую байку, миллион раз слышанную от коллег Николя по цеху. Монашка против гулящей – уж слишком это топорно и упрощенно. – Неужто? – Николя сверкнула глазами. – А кто мне запретит? Ты? Мария-Вечная-Дева? Анжела была поражена. – Так вы со Стивом, выходит, католики? – Ни хрена! – огрызнулась Николя, впрочем, довольно беззлобно. – Послушай-ка, сестра, или как тебя там надо звать… Я в твои дела нос совала? Говорила, чтобы ты из монашек ушла? – Анжела с несчастным видом покачала головой. Сейчас укажет на дверь. – То-то же. Ну и ты меня не трожь. По-твоему, как мне еще на этот свой салон заработать? – Не знаю. А как другие? – У других мамки-папки имеются и всякие прочие сродственники. А я хрен кому нужна. Зато я сама себе хозяйка, сама берлогу снимаю, чтоб было куда клиентов водить. И ни один вонючий котяра не стрижет с меня купоны. Сюда заваливаю на ночь, чтоб от этих скотов спрятаться. Наркотой не балуюсь. Даже не пью, чтоб ты знала. Водки когда хлебну с клиентом – и все. Короче, у меня все под контролем. Года два, самое большее три – и нацеплю белый халатик в своем салоне, только меня тут и видели. Усекла? И нечего мне тут дерьмо на уши вешать! – Ладно, – кротко отозвалась Анжела. – А Стив как в этот план вписывается? – А никак. – Он переживает за тебя. Николя презрительно скривила рот. Что-то в ее варианте сказки про Золушку не вяжется, думала Анжела. То ли нюанс какой выпадает, то ли интонации не те. Словно наизусть заучила и талдычит механически. Уж больно банальная картинка: шлюха на пути к высшему свету, куда она тащит себя на кружевной резинке от трусиков. Кто-кто, а Анжела прекрасно знала, в чем заключался парадокс этого и прочих приютов: чтобы заполучить койку, комнатку, а позже и квартиру, нужно было сочинить историю пожалобнее. И неважно, что слушатели всех этих басен видели рассказчиц насквозь, понимали, что наркотики и выпивка будут процветать, от своего занятия девочки не откажутся, да и лгать будут по-прежнему на каждом шагу. Неважно. Соблюсти традиции – вот что важно. В традициях приюта врать с три короба, значит, будут врать. Метаморфоза из «кем я была» в «кем я стану» здесь принималась на ура. В том, что Николя торговала собой, сомнений не было. Куда она на самом деле двигалась – вот в чем вопрос, ответ на который известен одной лишь Николя. Одной из Николя. В этой хрупкой оболочке их несколько. Теперь-то у Анжелы глаза открылись. Одна не выстояла бы и не ожесточилась бы до такой степени. – Послушай, Николя, – Анжела подалась вперед, пытаясь поймать взгляд девушки. – Стив постоянно крутится у ваших дверей. На днях мне пришлось из кожи вон лезть, чтобы его утихомирить и не позволить расшибить о стену голову. А ему всего-то и нужно, что увидеть тебя, побыть рядом или поговорить. Неужели трудно уделить ему пару минут? – Он натуральный псих. С детства такой. Всю жизнь пытался себя изничтожить. – Но он ведь как-никак родной брат тебе. Неужели не жалко? – Ой, только вот этого дерьма мне не надо. Теперь он мне никто, ясно? Достал вконец, мудак. – Николя швырнула расческу через комнату. Анжела отшатнулась при виде ярости, брызжущей из зеленых глаз. – Житья от него ни хрена нет. В какой угол ни заползу – он тут как тут, лупит по своей гребаной башке. – Она очень убедительно изобразила отчаянный жест Стива, присовокупив бессмысленно открытый рот и безжизненно пустой взгляд. У Анжелы комок встал в горле – до того сейчас Николя была похожа на брата, высматривающего ее у дверей женского приюта. – А еще хоть кто-нибудь у него есть? Попытка Анжелы ослабить напряжение не удалась. Николя решила взвинтить себя до истерики. На гримасы разукрашенного узкого личика больно было смотреть. – Ни хрена! – рявкнула она в ответ. – Двое нас – я и придурок этот. И не дай ему бог прицепиться ко мне с этим. Клянусь, я… – Взяв себя в руки, Николя натянула уже знакомую Анжеле маску ледяного равнодушия. – Прицепиться с чем? – негромко переспросила Анжела. – Ни с чем. – Пальцы у Николя дрожали, когда она прикуривала следующую сигарету. Циничная ухмылка искривила яркие губы: – Видела? Во до чего довел. Кишки выворачивает. Так и я, чего доброго, монашкой долбаной стану – вроде тебя. – С какой стати? – Ну… – Еще одна затяжка. – Ты ведь тоже вроде как людям помогаешь. Стив для тебя на дядюшку как-его-там смахивает. Боишься ты, вот что я тебе скажу. Точно? – Боюсь? – переспросила Анжела. Стоп. Не она ли здесь сеанс психоанализа проводит? Уже и историю сочинила. Отца никогда не знали, мать бросила в раннем детстве, потом череда детских домов, несколько приемных семей, где над ними издевались… Словом, обычное попурри из самых унылых мелодий. Без сексуальных извращений, разумеется, тоже не обошлось. И вот теперь брат изо всех сил цепляется за единственную свою ценность в жизни – сестру. Анжела поднялась. – Извини, что побеспокоила, Николя. Больше не повторится. Честно говоря, я очень волновалась, что мать-настоятельница заметит Стива у вашей двери и выставит из приюта. Что ж. Если это случится, я ничем не смогу помочь. – Расстроенная и почему-то совершенно обессиленная, она взялась за ручку двери. – Его хотят выставить? Эй-эй, погоди! Да он тут же сюда припрется. Черта с два я от него отделаюсь, и мне тогда хана! – В каком смысле? – Анжела мысленно была уже далеко, но глаза Николя умоляли. – Сядь, а? – Девушка явно была на грани паники. Анжела послушно села, стиснула колени, пристроила на них сцепленные руки. – Ну, Николя? Та сделала несколько быстрых вдохов-выдохов, прижала ладонь к ямочке на шее и заговорила. Час спустя Анжела осмелилась пошевелиться на стуле. В глазах стояли слезы, тело ныло от неудобной позы. Пока длился рассказ Николя, она боялась даже вздохнуть. История, и впрямь тривиальная, являла собой знакомую палитру человеческой низости и деградации, но повествовательный дар помог Николя нарисовать поразительно живой портрет сирот, цеплявшихся за жизнь в трясине детства. Отголоски утрат звенели в каждом слове. Потеря родителей и дома, жизненного старта и жизненных целей. Стив очень рано начал чудить, и с тех пор их уделом стала бесконечная цепь детских домов. Николя единственная кое-как справлялась с братом, в десять лет она, по сути, была ему матерью. Держать в узде Стива стало ее главной обязанностью, не оставлявшей ни сил, ни времени ни на что другое. Выйти куда-нибудь без него? И речи быть не может. Вскоре ее тяготило уже само присутствие Стива в комнате. Груз ответственности был чересчур велик для слабых полудетских плеч. Анжела сразу подумала о Майки и поняла, чем парень напомнил ей дядюшку. Груз ответственности за Майки точно так же давил на ее плечи. Даже издалека. Дядюшка всегда был с ней, как и неумолчный хор теток. Голос Николя звучал монотонно, почти скучно, в нем не было и намека на жалость к себе. Девушка не отрывала глаз от батареи косметики, время от времени резким выдохом вздымая разноцветные язычки этикеток, как знамена своего «я». Возможно, думала Анжела, эти пузырьки и тюбики заменили ей все, чем обделила жизнь. Возможно, для Николя они – надежная маска, за которой можно спрятаться, когда окружающий мир пугает зыбкой неопределенностью. Николя все говорила, говорила; и Анжела все больше проникалась сочувствием к ней. Где справедливость? Дети не должны так страдать. Господь не создал их для подобных лишений. Тяжелее всего приходилось на Рождество, когда они сравнивали судьбу других детей со жребием, выпавшим на их долю. Когда волей-неволей понимали, что никуда им не деться от безжалостной правды: они люди третьего сорта. Ошметки. Отстой. Шлаковая порода. Николя нежданно-негаданно выпал счастливый билет. Ее взяла к себе супружеская пара, которая буквально не могла надышаться на девочку. За несколько лет до того они потеряли родную дочь, а возраст не позволял им взять младенца на усыновление. Супруги жили в солнечном Клапаме, в большом доме из красного кирпича. Милые, добрые люди, они окружили Николя заботой, заставили учиться, и через год она расцвела в лучах их любви. Стив по-прежнему обитал в детском доме; в приемные семьи его не брали – слишком много хлопот, и только Николя навещала его каждые выходные. Сердце ее разрывалось от жалости всякий раз, когда она возвращалась домой, а он оставался в чужих стенах, но выхода не было. К тому же… если честно, радость избавления от обузы пересиливала жалость к брату. В Клапаме ее встречали сияние солнца и сияние родительских глаз. Исполнилась ее самая заветная мечта: она стала частичкой двух любящих сердец. Правдами и неправдами супруги удочерили ее официально, и Николя официально стала другим человеком. Первое Рождество в клапамском доме она запомнит до конца своих дней. Второе тоже, но по другой причине. Не в силах вынести еще одно Рождество без сестры, Стив попал в больницу с запястьями, вскрытыми до костей. Прежнее бремя вернулось на плечи Николя. Приемные родители прониклись пониманием. Навещали вместе с дочерью Стива, честно пытаясь принять мальчика в свой дружный треугольник, в котором он, увы, так и не смог приткнуться ни к одному углу. Николя умоляла забрать Стива в их солнечный дом. Родители колебались, но из любви к своей маленькой девочке в конце концов пошли даже на этот шаг. И поплатились. Трагедия была неминуема, и она произошла. Стив раскроил голову о стену, забрызгав кровью нежно-кремовый интерьер их прелестной гостиной. Годы, проведенные в казенных заведениях, сделали свое дело: он не представлял себе жизни без решеток на окнах. Стива отослали обратно, а после очередной его попытки суицида к нему с тоской в сердце присоединилась и Николя. Милая пара так и не оправилась от визита ее бешеного братца. С того дня Николя чувствовала холодок отчуждения. Стив со всей очевидностью продемонстрировал, что у девочки была своя, чуждая им история. Следующий детский дом, куда неудобных детей отправили под предлогом «начала новой жизни», а на деле чтобы избавиться от Стива, вспоминался Николя как страшный сон. Здесь она лишилась даже собственной тени – на нее ежесекундно накладывалась тень Стива. После первых же месячных – дикое совпадение – ее в первый раз изнасиловал один из воспитателей. Николя смолчала. Смолчала и во второй раз. Когда Стива вытащили среди ночи из кровати и заставили смотреть, она заговорила. Никто не стал слушать. Кому было нужно копаться в «небылицах» взбалмошной девчонки с разукрашенным под Барби лицом и юбками размером с фиговый листок? Чем занимаются старшие детдомовки, и так всем известно. Николя много чего выучила к тому времени. Уяснила, в частности, что у нее есть кое-что стоящее… стоящее денег. Которых ей было недостаточно. А потому в пятнадцать лет Николя удрала. Стив смылся вслед за ней, чудом разыскав сестру в нищенском притоне Восточного Лондона. Спустя пару месяцев Николя бегала уже не от властей, а от Стива, потому что сколько ни старалась, так и не смогла стереть из памяти самое страшное – его взгляд в ту ночь. В ту ночь, когда его привязали к стулу, а Николя насиловали у него на глазах. Урок преподали. Будешь дергаться – сестре хуже будет. Больше Стив о том эпизоде не вспоминал. Но его глаза преследовали Николя повсюду. Терзали. И до сих пор терзают. А он опять ее разыскал. – О, Николя… – только и смогла выдавить Анжела, коснувшись ладоней девушки. Та отпрянула с резким выдохом, судорожно, будто за спасательный круг, вцепилась в помаду и принялась возить ею по губам. – Сама видишь… – слова звучали невнятно, – нельзя мне с ним. Достал. – Вижу. Я посмотрю, что можно сделать… – Анжела запнулась. – Раз уж ты так хочешь, буду стараться не подпускать его к тебе. Не удержавшись, она раскрыла объятия. Ей так хотелось показать Николя, что кто-то еще способен сострадать ей в этом мире, полном жестокости и горя. Николя дернулась было, попыталась оттолкнуть, но уже через миг затихла, уткнув лицо в плечо Анжелы. – Ладно, пойду. – Анжела сжала переносицу, удерживая слезы. – Прости. Прости за то… За все. Она выскочила за дверь прежде, чем Николя увидела хлынувшие слезы. Анжела, в свою очередь, тоже не увидела заигравшей на ярких губах Николя самодовольной ухмылочки. Глава девятая Вернувшись на свою половину приюта, Анжела обнаружила Мэри Маргарет в полной готовности к торжественному выходу. Полная готовность включала в себя неизменную синюю юбку, синий пиджак, кипенно-белую блузу с гигантским воротником по моде семидесятых и белую дамскую сумочку из дерматина. А также – Господи, помоги нам – новые белые босоножки с тесемками, длины которых едва хватало, чтобы обхватить щиколотки, и плотные черные чулки начала века. Во всем Соединенном Королевстве не найдется еще одной женщины, способной откопать босоножки с тесемками. Единственная в своем роде женщина приплясывала от нетерпения, дожидаясь из туалета своего провожатого. Второй из ее свиты пялился в потолок со страданием во взоре – вылитый Себастьян Великомученик перед смертью. Мэри Маргарет метнулась к себе в кабинет, с непривычки к каблукам едва не расшибив нос о стену, и хлопнула дверью. Не иначе как бутылку на подмогу призвала; два-три глотка перед неизбежным приемом, ясное дело, не помешают. Парня-провожатого Анжела знала со времен его пребывания в приюте. Второй, нехотя покинувший туалет, тоже оказался из бывших приютских. Оба давно уже жили в собственных квартирах, но сегодня были вызваны матушкой на подмогу – ей предстояло посетить торжественный прием, где архиепископ и ее светлость супруга мэра обещались превознести ее неоценимые заслуги в расселении бездомных. Ну мыслимо ли было отказать благодетельнице? Сочувственная улыбка Анжелы была встречена тоскливым стоном одного из избранных. Теперь уже оба изучали потолок. Из кабинета, стирая с губ следы преступления, вышла Мэри Маргарет. На нее было больно смотреть – сама не своя от переживаний. Здесь она кто? Бог и царь, в крайнем случае – наместник Бога на земле, королева своих владений, непререкаемый авторитет. А за стенами приюта? Стареющая толстуха со щетиной на подбородке и ногами-колодами, в данный момент расставленными на ширину плеч, чтобы удержать равновесие на дурацких каблуках. – Ладно. – Она со свистом втянула воздух. – Повторяем. Если его светлость скажет вам словцо, вы ответите… – Благодарение матушке Мэри Маргарет! – хором ответствовала свита. – Верно. – Непривычные к дамским сумочкам пальцы матушки побелели от ненужного усилия. Анжела почти прониклась сочувствием. Почти. Плачевная процессия удалилась, а Анжела вернулась к делам, которых до окончания дня еще осталось воз и маленькая тележка. Только тогда она сможет забраться в свою келью и за сигаретой – не меньше трех штук на сегодня – займется писаниной. Мысль о сигаретах немедленно вызвала в памяти образ Николя, а вместе с ним на Анжелу обрушилась такая лавина жалости, что не проведать Стива оказалось выше ее сил. Она нашла его в комнате отдыха. Смотрел ли Стив телевизор или просто таращил стеклянный взгляд в экран, осталось под вопросом, но при появлении Анжелы он вскинул голову. Она молча потрепала его по голове, будто приблудного пса, и окунулась в водоворот приютских дел. Сто тысяч часов спустя, еле передвигая ноги от усталости, Анжела поплелась в часовню. Иногда ей казалось, что Бог – не человек и не живое существо вообще, а место. Высказать подобную ересь перед тетушками или настоятельницей она, разумеется, не смела, ведь каждой из них было доподлинно известно, что Бог – это древний как мир старец, седовласый, с длиннющей бородой и золотым посохом. Но Анжеле в конце особенно тяжкого или нервного дня случалось ощущать Его безопасным уголком. Безопасным, безлюдным, покойным. Таким, как приютская часовенка. На заднем ряду молилась сестра Оливер. Громко. Била себя сухоньким кулачком в грудь так, чтобы звенел весь иконостас из святых медалек. А какой, спрашивается, смысл вести жизнь самого набожного и благочестивого человека в мире, если об этом никто не узнает? Хрупкая фигурка сестры Кармел скрючилась у самой стены, голова покоится на спинке переднего ряда. Дремлет, решила Анжела. В отличие от Оливер, сестра Кармел молилась так тихо, словно убаюкивала себя. Что нередко и случалось. А тетушки сегодня распетушились вовсю. Анжела мало что могла расшифровать из их сумбурного курлыканья, но в неодобрительности интонаций сомневаться не приходилось. Ничего-то она по-человечески не делает. Ничего-то у нее не получится. Подумать только, как они ее воспитали – и что из нее вышло. Безмозглая, бесхарактерная грубиянка. Только и может, что хамить настоятельнице. И куда это ее приведет? К падению и гибели, вот куда. Господь создал тех, кто повелевает, и тех, кому положено повиноваться. Проще простого. Всем понятно, кроме Анжелы. И когда только она… Найти бы способ выключить эту какофонию! К психиатру, может, обратиться? И на что пожаловаться? Тетки засели у меня в мозгах и доводят до безумия? Предположим, вытравит она их, – а пустоту чем заполнить? Тетки формировали все ее мнения, намечали все ее цели. Воплотили в ней все свои неосуществленные желания. Точнее, пытались воплотить. Брайди с легкостью заткнула бы за пояс любую Мэри Маргарет. О чем речь. Пусть сейчас тетка превратилась в колченогую плешивую пуделиху с мозолями на всех четырех конечностях, зато прежде она и ротвейлеру фору дала бы в цепкости и грозном рыке. Знает ведь, что с Анжелой творится. С одной стороны, Стив не дает забыть о Майки, будь он проклят. С другой стороны, и приключение по имени Роберт из головы не идет. Ладно. Раз уж выхода пока не видно, хоть просто посидит в часовне, душой отдохнет. ХА! – взревела Брайди. Сестра Оливер поднялась, скрипя костями и театрально покряхтывая – на тот случай, если послушница еще не уяснила себе глубину физических страданий, которые ей приходится сносить из набожности. Пять-шесть немыслимо мучительных стонов сопроводили преклонение колена, повторенное дважды. Распахнув дверь, Анжела в виде благодарности получила полную боли улыбку. – Спокойной ночи, сестра! – И тебе спокойной ночи, дорогая. – Оливер махнула рукой. – Не сочти за труд помолиться о моем покое, сестра. Ох, не сплю ведь совсем, а мне так необходим отдых. Хороший пинок под зад тебе необходим еще больше. Эту далекую от христианского милосердия мысль Анжела, разумеется, оставила при себе, ответив Оливер сочувственной улыбкой. Ни для кого не секрет, куда старушка двинет из часовни. На кухню, за вечерней снедью, без которой ей и ночь не в радость. Упишет две шоколадки, пачку печенья, чашку какао – и на боковую. Через полчаса ее и пушками не разбудишь. Здоровый храп бедняжки не раз обрывал сновидения Анжелы. Сестра Кармел сползла вбок по скамье и, вздрогнув, очнулась от дремы. Изумленно покрутила головой, соображая, где находится. Анжела пристроилась рядом, взяла в руки четки. Сегодняшний розарий она прочитает за Николя… И пяти минут не прошло, как благочестие улетучилось, уступив место лихорадочным и жарким мечтам о Роберте. Шершавая ладошка Кармел легла на ее взмокший лоб. – По чашечке какао, сестра? – спросила старая монашка, хулигански сверкнув глазами, словно предложила сунуть бомбу-вонючку в кресло Мэри Маргарет. – Отлично! – Анжела наспех перекрестилась, и они рука об руку зашагали на кухню. – Знаете, у меня такие сны бывают странные, сестра… – Правда, котик? Анжела остановилась посреди коридора. Подумав, упала на четвереньки и задрала голову. – Мне снится, будто я превратилась в какое-то животное, просыпаюсь… и вот… видите? Стою на четырех, головой в подушку, задницей кверху. Как по-вашему, не могла я какую-нибудь заразу подхватить? Кармел поднесла палец к губам. В глубокой задумчивости прикрыла один глаз. Как следует поразмыслив, открыла глаз: – А лишний кусочек мыла не пробовала купить, котик? * * * Опаздывает. Или вовсе не придет. Ни на кого нельзя положиться, думал Роберт, впиваясь взглядом в пешеходов. Он договорился о встрече с Анжелой у выхода со станции «Ричмонд», чтобы потом пешком пройтись к дому по берегу реки. Растопить первый лед перед первым сеансом. Людской поток разделялся на ручейки – кто спешил к черной шеренге такси, кто на автобусные остановки. С четверть часа пройдет, пока следующий поезд выплюнет очередную порцию пассажиров. Те, что только прибыли, доставали мобильники. Крупная дама приказывала мужу – или кто там был на другом конце – сунуть картофель в микро-волновку, поскольку она уже садится в машину и с минуты на минуту будет дома. А про цыпленка не забыл? Уже сидит в духовке? Сколько? Ровно час? Умница. Наверное, выдавала инструкции на каждой станции. Только так дела в наши дни и делаются. Каждый хочет попасть на все готовое. Заранее обустроенные деловые встречи, такие же ужины. Что же дальше? Любой шаг будет загодя обговорен по телефону, и идти никуда не нужно. Собственно, и делать тоже ровным счетом будет нечего. Личное присутствие отменяется. Теннисные партии по телефону; секс по телефону. Хотя нет, с этим он, пожалуй, загнул. В теннис по телефону не сыграешь. Есть ли какой-нибудь смысл в словах теперь, когда все болтают без продыху? Судя по звучащим вокруг телефонным разговорам, весь мир словно взбесился. Пристрастие к общению переросло в хроническую стадию. Интернет, автомобильные телефоны, радиотелефоны, сотовые, голосовая почта, электронная почта, черт-знает-какая-еще почта. Народ валом валит в эфир, хватается за телефоны в попытке остановить эпидемию одиночества, которую мобильники лишь усугубляют. Ведь если телефон молчит, – значит, звонить некому. Роберт был так долго – всегда – одинок, что и без мобильного телефона уяснил один грустный факт: сказать ему нечего. И некому выслушать то, что ему вздумалось бы сказать. В промежутке между поездами он решил купить клубничный торт во французской кондитерской неподалеку. Его собственный лимонный шедевр постигла печальная участь. Шедевр растекся по кухонному полу, когда Роберт свирепо рванул на себя ручку холодильника. После скандала с Бонни его душа жаждала пива. Черт. Взгляд скользил по выставленным в витрине кондитерским изыскам, а в ушах звенел крик Бонни. Мистер Филдинг. Сколько же времени это имя не всплывало в памяти? Целую вечность. Неделю, не меньше. Мистер Филдинг появился в их семье незадолго до двенадцатилетия Роберта. Именно появился – выпрыгнул, будто черт из табакерки. Минуту назад его не было, и вдруг тут как тут. Прочие мистеры ему и в подметки не годились. Выпускник Оксфорда, мистер Филдинг питал слабость к широким штанам, вязаным жилеткам и разноцветным галстукам-бабочкам, седую гриву с шиком зачесывал назад. И говорил шикарно. А когда смеялся – будто снежная лавина с гор сходила: хохотал, запрокидывая голову, так что Роберт мог пересчитать дорогие пломбы в его зубах. Белые пломбы, а не железяки, на которые у Роберта с Бонни только и хватало средств. Помимо этих достоинств, он обладал еще одним, в глазах Роберта наиглавнейшим. Большим и игривым золотистым ретривером по кличке Сэр. Явившись из ниоткуда, мистер Филдинг со своей заразительной улыбкой внезапно оказался повсюду. Роберт звал его просто Филдингом. И это было правильно, потому что больше всего на свете мистер Филдинг смахивал на школяра-переростка. На хулиганистого мальчишку. Как-то среди ночи устроил фейерверк, вынудив соседей-лодочников выскакивать на палубу в неглиже. Без него Роберту никогда не открылся бы захватывающий мир книжных приключений. Филдинг на пару с Сэром плавал по утрам в вонючей Темзе, оглашая окрестности оглушительными ариями. Каждый четверг, на зависть Питеру, мистер Филдинг встречал Роберта у ворот школы и вел в очередную, еще не изученную ими лондонскую галерею. Об искусстве он знал абсолютно все; по крайней мере, так считал Роберт. Более того, мистер Филдинг настаивал на том, что у него талант, и большой талант, – в противовес высказанному годы спустя приговору профессора Шнайдера. Филдинг даже попросил у Роберта разрешения взять на память несколько его набросков. Ответив согласием, Роберт ожидал увидеть клочки в мусорной корзине и был на седьмом небе, когда обнаружил свои произведения в рамках, украсившими стены гостиной. Говорить Филдинг мог на любую тему и в удовольствии этом себе не отказывал. И если уж открывал рот, то не умолкал часами. Сколько раз по будням, перед школой, Роберт лишь усилием воли поднимал себя с кушетки, где его сморил сон посреди монолога Филдинга. Талантливый человек во всем талантлив. Мистер Филдинг был не только превосходным рассказчиком, но и отменным слушателем. Задав Роберту вопрос, он устраивался поудобнее – локти на коленях, ладони сцеплены, лишь в серых глазах пляшут искры нетерпения. Единственная тема, которую мистер Филдинг никогда не поднимал, это откуда он взялся и куда направлялся. Работать он не работал, однако деньги у него водились; миллионами не ворочал, но за себя платил сам, чем тоже отличался от своих предшественников. И наконец, главное: он принес радость Бонни. Она цвела, как нарцисс в стране вечной весны. Филдинг водил ее в кино, устраивал пикники в ричмондском парке и лодочные катания по реке. Роберт и не догадывался, что мать может быть такой счастливой. А ему перепадало даже от их выходов «в свет»: ведь когда они уезжали, Сэр оставался в полном его распоряжении – чудесный пес с водопадом струящегося золота вместо шерсти и потешным языком, который жил, казалось, своей жизнью. Питера он видел редко, переживал по этому поводу, но не слишком, предпочитая компанию мистера Филдинга. Уж слишком Филдинг был хорош; делиться им даже с лучшим другом было выше сил Роберта. Своим отцом Питер готов был поделиться, но водопроводчик, у которого только и разговоров что о трубах, кранах да сливных решетках, в сравнении с Филдингом выглядел жалко. Так что лучший друг теперь все чаще получал поворот от ворот плавсредства, которое он привык считать ни больше ни меньше как собственным домом. Трое в лодке, не считая собаки по кличке Сэр, были неразлучны. Каждый кусочек мозаики жизни Роберта впервые нашел свое место. Исчезли всяческие мистеры, калечившие его сон, ушли в прошлое непостижимые рыдания Бонни. Настал конец раздумьям об отце. Роберт рыбачил, гулял, смеялся и болтал, он жил вместе с Филдингом и Сэром. Что еще нужно мальчишке на пороге возмужания? На любые его неловкие вопросы, с которыми он в жизни не подступился бы к матери, Филдинг отвечал спокойно и толково, приправляя к тому же ответы анекдотами из собственной жизни. Он был поддержкой Роберту, когда у того случался «мокрый» сон или неуместная и унизительная до слез эрекция. У Роберта наконец появился настоящий собеседник. Да еще с чудесным псом, который каждую ночь засыпал у него под боком и каждое утро будил его холодным мокрым носом и шершавым языком. Само присутствие мужчины успокаивало, и мальчик научился проваливаться, как все дети, в сон, не ожидая угрозы. Не опасаясь, что придется вскакивать среди ночи и с кухонным ножом наперевес защищать комнату матери от очередного налетчика. Со временем Роберт стал считать Филдинга своим настоящим, по недоразумению утраченным, но, к счастью, вновь обретенным отцом. Пусть не родной, но главное было в другом – Филдинг взвалил на себя ответственность и обязанности. И взвалил с радостью, а не кривясь от оказавшихся на его попечении сумасбродки и ее отпрыска-оборванца. Бонни не настаивала, а если откровенно, и не предлагала, однако при случае намекала, что Роберт вправе считать Филдинга именно отцом. Чем сильно заинтриговала сына, окончательно уверовавшего в истинное отцовство Филдинга. Почему, собственно, и нет? Роберт был слишком счастлив и слишком одурманен новой жизнью, чтобы держать зуб за свою прошлую безотцовщину. Отец вернулся, а все остальное неважно. Роберт забыл, что такое сгорать от стыда. Дом на воде, не как у всех людей, чудаковатая мать и дырки на свитерах окрасились теперь новыми, авантюрными красками. Роберт и K° стали свежеиспеченным классом новых счастливцев. Боже, что за чувство. Он был признанным лидером в школе и бесспорным вождем окрестных мальчишек. Кто еще мог похвастаться отцом, который сражается в сквош и регби, не умоляя о передышке через каждые пять минут игры? А потом… потом пришло то утро, когда Роберт проснулся в кровати один. Сэр исчез. Пробежка на кухню утешения не принесла. Филдинг исчез. Был человек – и нет. Ни записки, ни телефонного звонка. Ничего, что объяснило бы отсутствие, как не было и объяснений присутствия. Несколько золотистых шерстинок да теплый запах чудесного пса, исходящий от простыни, – вот и все, что осталось. Роберт так и не позволил матери выстирать это белье. Правда, спустя неделю сказал, что вовсе по ним и не тоскует. Ни капельки. Поиграли в семью, и хватит. Пора начинать новую жизнь. Новая жизнь – значит новый стиль в одежде, новая прическа, другого цвета носки. Когда Роберт поднял флаг ультраконсерватизма и приобрел обличье начинающего маклера, Питер как раз вступил в богемную фазу. Кухонный нож вернулся на прежнее место, под подушкой. Рядом с простыней, оставшейся от Сэра. Школьные приятели наверняка ждали объяснений. Хоть бы Питеру, но сказать что-то он был обязан. А сказать было нечего. Разве что – я потерял отца. Во второй раз. Лодка пульсировала пустотой еще долгие годы, и Бонни была безутешна. Неделями не выходила из своей комнаты, ничему не радовалась, и никакие силы не могли вызвать весеннюю улыбку на ее лице. Черная тоска, безысходность и полнейший упадок духа царили на лодке несколько месяцев после исчезновения Филдинга. Но тогда еще тлела надежда на его возвращение. Время шло, и надежда таяла. Бонни категорически запретила упоминать о нем. А Роберт и сам не рвался – от звуков этого имени в горле у него вырастал ком размером с булыжник. Он выработал иную политику: вычеркнуть мистера Филдинга из памяти, прилично одеваться, раз уж популярность среди одноклассников все равно пошла на убыль, и главное – никогда никому не верить. За исключением Питера, вечного соперника и верного друга, пусть играющего изредка на нервах, зато завидно постоянного. – Семь с половиной фунтов, месье, – пропела юная француженка из-за прилавка. – Еще что-нибудь? Глазки строит. Наверное, всем подряд строит глазки. – Благодарю. На данный момент это все, что мне нужно. – Роберт ответил на улыбку и ретировался с покупкой – круглой белой коробкой, украшенной веселеньким бантом. Отлично. Куда там его лимонному произведению. Готовые продукты всегда и выглядят лучше, и упакованы изящнее. Какого черта ему вообще взбрело в голову угощать Анжелу собственным кулинарным творением? Анжела заслуживает всего самого лучшего. Если, конечно, она сдержит слово. Роберт повернул в сторону станции. Она помогала пожилой даме запихнуть саквояж на заднее сиденье такси. Сосредоточенная, даже лоб наморщила от усердия. Роберт замедлил шаг, чтобы наглядеться на нее издали. Подняла руку – на часы смотрит; провела ладонью во волосам. Смешная. Взъерошила их, и теперь вокруг головы – шапка блестящих угольных восклицательных знаков. Туфелька на школьном каблучке нетерпеливо застучала по асфальту. Анжела обернулась, увидела Роберта, просияла в улыбке, будто лампочку включила. Подбежать к ней, подхватить, подбросить в воздух, поймать и не отпускать… Стоп. Это чужой ангел, не забыл? Роберт неспешно приблизился, наклонился было для дружеского поцелуя в щеку – она дернулась, – передумал и протянул руку. * * * Тетки не унимались всю дорогу. Вопили так, что Анжела опасалась за соседей по вагону – вдруг услышат. Желудок тоже взбунтовался, устроив попурри из не слишком приличных звуков. От волнения она временами даже дышать забывала. Прибыла с опозданием на четверть часа. Его нет! Весело; ситуация из тех, когда не знаешь, смеяться или лить слезы. Пальцы машинально пробежались по волосам, пригладили. Лучше бы скальп содрали. Что она здесь делает? Зачем приехала сюда воскресным вечером, к почти незнакомому человеку, пожелавшему ее нарисовать? Или изнасиловать, что больше похоже на правду. Она оглянулась. Он стоял у витрины магазина с перевязанной яркой лентой коробкой и улыбался. Так светло, так ласково, что ей и сотни улыбок не хватило бы, чтобы с ним расплатиться. Подошел, наклонился, а Брайди как заорет: Развра-а-ат! Она дернулась, и напрасно. Вечно тетка со своими преждевременными выводами. Он лишь пожал ей руку, крепко, но вежливо. От станции пошли по берегу реки, покормили уток хлебными крошками, которые Роберт достал из кармана. «Как прошла неделя, Анжела? Как успехи на работе? Надеюсь, не слишком устаете? Еще раз извините, что отрываю время от вашего отдыха, он вам наверняка нужен». – «Ну что вы, мне не трудно. Боюсь только, вы будете разочарованы своей моделью». Вспомнив про волосы – торчат как у панка, – она улучила секунду, когда Роберт отвернулся, лизнула ладонь и провела по голове. Реку перешли по изящному пешеходному мостику с железными перилами в завитках жизнерадостного зеленоватого цвета – как утиные яйца. Или голубоватого? Водянистый оттенок, предложил свой вариант Роберт. Анжела согласилась. На другом берегу Роберт поздоровался с бродягой, назвав того по имени. Марти. Похоже, давние знакомые. Чуть дальше, там, где заканчивалась тропинка, у причала покачивались разноцветные плавучие домики – потрепанные и поновее. Глаза табачного цвета сверкнули веселым недоумением, когда Анжела призналась, что обожает такие жилища. Как это, должно быть, здорово – река всегда рядом, кругом кипит жизнь. Она полюбовалась изящным пируэтом двух лебедей и цаплей, застывшей на одной ноге у самого берега. Уток видимо-невидимо. Избалованные щедрой кормежкой, они привередничали, бросаясь только за самыми лакомыми кусками. К домику Роберта добрались за пятнадцать минут неспешной ходьбы и болтовни обо всем и ни о чем. Странное дело – Анжеле казалось, что они общаются, даже когда разговор прерывался. Давно – или никогда? – она не ощущала такой легкости и свободы в присутствии другого человека. За всю дорогу Роберт ни разу не съязвил, не заставил ее почувствовать себя никчемной или безмозглой. Она до того расслабилась, что готова была уснуть, едва присев на скрипучий диван в его гостиной. Какое безопасное место. Роберт извинился за кавардак. Анжела сказала, что он преувеличивает, но на самом деле беспорядок в комнате был и впрямь изрядный. Устроив Анжелу, он скрылся в кухне. Пиво для него, чай с тортом для Анжелы. Косые лучи солнца окрашивали каминную кладку в огненно-красный цвет, но их силы не хватало на всю комнату, погруженную в сиреневый сумрак. Всюду картины. Совсем старые, из дешевых лавок, и новые, в рамах, – копии музейных шедевров. Батарея книжных стопок вдоль плинтусов; две стопки повыше с уложенной на них доской – журнальный столик. В поисках снимков его дочерей и – желательно – их матери Анжела обежала взглядом полку над камином, книжный шкаф. Нашла. Два тесно прижатых друг к другу детских личика улыбались из золоченой рамки. Без мамы. В рамке рядом – снимок пухлощекой дамы с копной взлохмаченных волос и убийственно проницательным взглядом. Мать Роберта, определенно. Выходит, он упорно считает себя холостяком и живет, судя по интерьеру, соответственно. Несмотря на два своих улыбчивых чуда. У самой стены, за пыльным рядом детских приключенческих книжек, виднелся снимок добродушного джентльмена в чудаковатом наряде, с галстуком-бабочкой в крапинку и очаровательным золотистым ретривером. Эркер занят треногим столиком с электронным микроскопом. Рядом мольберт, накрытый заляпанной краской, когда-то белой простыней. Позади мольберта – допотопная деревянная стойка, похожая на аптекарскую, с тремя полками, верхняя из которых заставлена бутылками с прозрачными и мутными жидкостями. Здесь же крохотные тарелки размером с пепельницу, на каждой рассыпаны кусочки чего-то зеленого, смахивающего на старую медь. На средней полке пузатые пробирки с мутными, разноцветными пудингами в каждой. Нижняя полка уставлена высокими коробками, а в них сотни – нет, тысячи – кисточек. Некоторые совсем тоненькие, не толще волоска. Не удержавшись, она заглянула под простыню. На картине – цветы. Без всякой вазы, просто разбросанные по полотну на темно-коричневом, в ярких точках, фоне. Сами цветы будто припорошены пылью, контуры повреждены временем, а возможно, и чьей-то неловкой рукой. Услышав шаги позади, Анжела с виноватой улыбкой отпрянула. – Извините, я не должна была… – Позвольте мне. – Роберт пристроил поднос на импровизированном журнальном столике и откинул простыню. Мрачно посмотрев на картину, качнул головой: – Даже не знаю. Не знаю… – По-моему, замечательно, – солгала Анжела. – Когда вы это написали? Лет двадцать назад, да? – Я? – Роберт рассмеялся. – Это ранневикторианское полотно. Влетело нынешнему владельцу в приличную сумму. А я всего лишь реставрирую его. Собственно, это и есть мой хлеб, – добавил он в ответ на ее недоуменный взгляд. – Реставрация старых полотен. Если не считать еженедельных лекций в музее. – Понятно. – Помучиться с этой картиной придется изрядно. Минимум месяц. Давно пора бы начать, но сами знаете, как это бывает. – Дернув плечом, он хотел вернуть простыню на место. – А как вы это делаете? – поспешила остановить его Анжела. – В смысле – реставрируете. Как? – Вам это ни к чему, поверьте на слово. Процесс долгий и, я бы сказал, нудный для тех, кто… – Пожалуйста, – попросила Анжела. – Мне очень хочется послушать. Я ведь ничего не знаю, ничего не вижу. Сейчас некогда, а уж в… – Она чуть было не ляпнула «в монастыре и подавно». Замолчала, но через миг вывернулась: – В будущем тем более. Работа. Расскажите, прошу вас. Она вернулась на диван. – Итак, вам нужно отреставрировать картину. С чего начнете? Признаться, выглядит она ужасно. Не сразу, но Роберт с улыбкой кивнул и развернул картину обратной стороной к Анжеле. – Первым делом нужно решить, требуется ли замена грунта. Видите? Это специальная грунтовка. Если замена необходима, я несу картину специальному мастеру, который снимает старый слой и наносит новую смесь из муки и животного клея. К счастью, здесь обратная сторона прилично сохранилась, так что этот этап я пропущу. – А откуда вы берете картины? – Приносят из галерей или частных коллекций. – Доверяют. Это ведь очень дорогие вещи. – Наверное. Для кого-то картины – вложение денег, но для меня они иное. – Что? Роберт задумался. Бросив взгляд на полотно, шагнул к столику, откупорил бутылку пива, налил чаю Анжеле. Все с тем же отсутствующим взглядом отрезал от торта большой ломоть, сдвинул на тарелку и поставил перед Анжелой. Ничего себе. Треть бы осилить, и то спасибо. Она промолчала. Резко отставив бутылку, Роберт побарабанил пальцами по раме. – Даже не знаю. Трудно объяснить. Реставрация для меня все равно что поиски истины. Или сути. Сути живописи. Где настоящее, где следы прежних, грубых реставраций, где ретушь, – вот вопрос. – Его ладонь прошлась по темному фону. – Посмотрите, к примеру, сюда. Потемневший лак, иссушенный веками, растрескавшийся, в пятнах никотина и сажи от многолетнего соседства с камином. Прежде всего я укрепляю верхний слой клеем. Сейчас появились синтетические, но я предпочитаю осетровый. – Он вынул из коробка кисточку и продемонстрировал Анжеле: – А вот и орудие. Наносим клей под каждую капельку краски. День-два на это уйдет, не меньше. Шприцем было бы быстрее, зато кисточкой… аккуратнее, что ли. Надежнее. Идем дальше. Очищаем всю поверхность слабым раствором вот этого… Он выбрал из массы бутылок одну, с прозрачной жидкостью и загадочной – Анжела не разобрала – надписью на латыни. Не дай бог, спросит, все ли понятно. С полным ртом клубничного торта ответить будет непросто. – Иногда я даже слюной стираю, представляете? – Слюной? – Капля взбитых сливок упала на пол. – Прием известный. Следующий этап – с помощью ацетона или этилового спирта полностью снимаем старый лак. Работа кропотливая, поскольку мы подбираемся к самым основам. В этот момент мы уязвимы как никогда. Обнажены, я бы сказал, дальше некуда. – Угм-м-м… – Что дальше? Нам необходима защита, верно? Защита в виде нового слоя лака. Но этого мало. Нужно еще заполнить все впадинки и дырочки смесью… – он умолк, услышав сдавленный кашель Анжелы, но она лихорадочно замахала руками – я слушаю, слушаю! – и Роберт не заставил себя просить, – смесью из мела и клея. Что мы и делаем с помощью мини-шпателя. Его руки безостановочно двигались, демонстрируя, как именно мини-шпатель заделывает впадинки и дырочки. Анжела проглотила кусок торта. Сунула в рот следующую порцию. – О-о-о. Вот теперь мы подходим к самой трудоемкой и скрупулезной фазе. Смешиваем порошок-пигмент с яичным желтком, получаем все оттенки, какие только есть на полотне, и миллиметр за миллиметром наносим на рисунок. Мы потратим недели две самое малое, чтобы завершить эту работу. Взгляните сюда. Какой цвет? Бурый? А вот и нет. Пурпурный. Ослепительно красный! А этот? Горчичный, скажете, и опять ошибетесь. Насыщенно-желтый. Почти как лепестки лютика. – Он обернулся к Анжеле: – С опытом приходит интуиция, начинаешь чувствовать, что за цвет скрывается под вековой грязью. Правда, такой опыт обходится в долгие годы работы, зато из-под скверны ты открываешь реальность. Понимаете? Анжела кивнула. Сама не замечая, что делает, отломила вилкой еще кусок торта и отправила в рот. – Ну и наконец, финал. Последний слой лака, который мы наносим кисточкой или при желании пульверизатором. Я лично пользуюсь кисточками везде, где только можно. Чувство такое… знаете, интимное, тонкое. Верхний слой должен легко сниматься. Пройдет, скажем, лет девяносто – и нам ведь опять потребуется реставрация, верно? Какой смысл надевать на себя то, что нельзя снять в любой момент? Язык просился облизать тарелку. – Вот. Настает момент, когда можно отойти и сравнить снимок прежнего полотна с тем, что у нас получилось. Признаться, – Роберт улыбнулся, – этот миг я люблю больше всего. – Дело сделано, верно? – Да, конечно. Но главное – я оживил красоту. Подарил ей новую жизнь. Более того, я отыскал суть полотна, разобрал на составные части, избавил от изъянов и вновь собрал воедино. – Как врач. – Скорее как косметолог. – Он снова улыбнулся. Анжела невольно вспомнила Николя. – Но, – она склонила голову к плечу, – я не совсем поняла. Где же суть? Когда вам открывается правда картины – когда вы «подбираетесь к основам» или в самом конце, когда смотрите на результат? – Ага! – воскликнул Роберт. – Большой вопрос. – И? – Вопрос вопросов. Анжела задумчиво послюнявила палец и собрала крошки с тарелки. – Я спрашиваю, потому что работаю с людьми, которые постоянно лгут. Они не виноваты, нет, просто так уж жизнь сложилась. Если их послушать, то истина никому не нужна. И знаете, я начинаю задумываться – не поверить ли им. – Она умолкла, сама не понимая, к чему, собственно, клонит. – Продолжайте. – Дело в том… вопрос в том, можете ли вы когда-нибудь уверенно, без тени сомнения сказать, что правда, а что нет? – Вас это мучает? – У Роберта блеснули глаза. – И меня. Постоянно, если уж начистоту. – Правда? Выходит, я не совсем идиотка. – Знаете, Анжела… – он с осторожностью подбирал слова, – иногда я думаю, точнее, предполагаю, что истина такова, какой она видится в данный конкретный момент. А изменяется лишь наш взгляд на нее. – Мне нравится. Оба улыбнулись. Роберт кивнул на пустую тарелку. Предложил еще. – О нет! Глазам своим не верю. Неужели я столько съела? Заслушалась. – Что ж… Тогда начнем? – Н-ну… д-да, – неуверенно отозвалась Анжела. Ладно, будь что будет. Она приготовилась к штурму теток, но те неожиданно как в рот воды набрали. Анжела замерла, чопорно сложив руки на коленях. – Что мне делать? – Если не затруднит… – Роберт жестом попросил ее подвинуться чуть вбок и опустить руку. – Можно, я… Он повернул голову Анжелы вправо. Потом влево. Жар смущения, зародившись где-то в пятках, мигом добрался до щек. Сосредоточенно сузив глаза, Роберт вертел ее голову, пока не остановился на позе, напомнившей Анжеле позу неизвестной с музейного портрета. А сам он, интересно, догадывается? Роберт промолчал, и она не осмелилась открыть рот. Полотно на мольберте сменилось большим эскизником, и уже через пару минут Анжела чувствовала себя амебой под микроскопом. Пристальный взгляд Роберта, казалось, проникал сквозь одежду и тело до того, что принято называть душой. Уголь в его пальцах так и летал над листом. – Анжела, – Роберт виновато улыбнулся, – если не трудно, опустите, пожалуйста, руку. – Простите. – Анжела высвободила воротник блузки из собственной мертвой хватки. Прищурившись, Роберт прикинул перспективу, шагнул к мольберту, оглянулся на окно. Чем-то недоволен, определенно. У Анжелы уже в глазах мутилось от неудобной позы, к тому же в горле вдруг забулькало от непрошеного смеха. Фыркнув, она попыталась изобразить кашель. – Все в порядке? – встревожился Роберт. – Да, да, – выдавила она, отчаянно пытаясь удержать смех. Силы воли оказалось недостаточно – в следующее мгновение комната огласилась ее безудержным хохотом. – Простите, – повторила Анжела, утирая слезы. – Я не хотела. Просто… просто… – Что? – В ужасе от того, что чем-то ее обидел, Роберт даже уголь уронил. – Сижу тут со свернутой шеей, – она передразнила сама себя и опять зашлась в хохоте. – Не могу. Я такая… совсем чужая. Извините, я не хотела. – Нет-нет, все верно. – Отмахнувшись от ее извинений, Роберт и сам расхохотался. – Вы абсолютно правы. А вот сейчас вы такая, какая есть, да? Его взгляд скользнул по волосам, которые Анжела машинально встопорщила ладонью, задержался на ямочке на левой щеке и наконец остановился на изогнутых в улыбке губах. Обломок угля с лихорадочной скоростью заметался над чистым листом. – Великолепно, – бормотал Роберт. – Просто великолепно. – Он оглянулся на окно. – Если б не этот чертов свет. Совсем забыл, как здесь по вечерам темно. Может, в сад перейдем? Или на кухню? Где вам будет удобнее? Предложение осталось при ней, потому что хлопнула входная дверь. Появление на пороге гостиной пухлощекой и взъерошенной дамы со снимка Роберта не слишком обрадовало. – Бонни, – буркнул он. – Всего лишь я. – Успешно игнорируя досаду сына, она оглядела Анжелу, кивнула и протянула пухлую ладонь: – Полагаю, ты и есть легендарная Анжела. А я его мать. – Анжела, это Бонни. Бонни – Анжела, – сухо сказал Роберт. – Очень приятно, – озадаченно отозвалась Анжела. И удивилась еще больше, обнаружив, что ее руку взяли в плен. Взгляд Бонни прожигал не хуже лазера. – Угу. Отлично. Угу, – твердила она как заведенная, будто просветила Анжелу насквозь и обнаружила то, что другим увидеть не дано. – Бонни. Не будешь ли ты так любезна, если тебя не затруднит, сделай одолжение. Отпусти руку Анжелы. – Что? Ах да, конечно. – Бонни разжала пальцы, улыбнулась Анжеле и повернулась к сыну: – А свет дерьмовый. – Справлюсь как-нибудь. Бонни словно оглохла. – Знаешь что? Сидела я у себя на лодке, сидела, и вдруг меня озарило: вот где он должен рисовать! – Она покосилась на Анжелу. – Между прочим, живьем ты гораздо симпатичнее, чем на бумаге. – Не успела Анжела задать вполне резонный вопрос – что бы это значило? – как Бонни вновь ринулась в атаку: – Угу. Так вот что мы сделаем. Я посижу себе тут тихонько как мышка, газетку почитаю или хозяйством займусь, а ты со своей Анжелой можешь располагаться где угодно. Лодка в вашем распоряжении. Идет? И нечего на меня так смотреть. Скажешь еще, что напролом лезу. А я только хочу… – Бонни! – Роберт швырнул уголь в коробку. – Я знаю, что ты всего лишь хочешь помочь. Знаю. Анжелу удивил его тон. Роберт бубнил, как измотанный родитель, в сотый раз за день пытающийся вразумить капризное чадо. Измотанный и доведенный до белого каления. Родитель на грани взрыва. «Чадо», однако, и глазом не моргнуло. Улыбалось, явно дожидаясь похвалы за свою замечательную идею. – Но это мой дом, Бонни. Я здесь хозяин и буду заниматься чем хочу и как хочу. Насчет как и особенно чем у Анжелы возникли опасения. – М-м-м… Вы ведь действительно жаловались на плохой свет… – тихо сказала она. Неплохо бы и в самом деле обстановку разрядить и переместиться на нейтральную почву. – Слышал? – Бонни хлопнула в ладоши. – Валите! Роберт перевел взгляд на Анжелу: – Вы говорили, что любите плавучие дома. Не возражаете? Мне очень неловко просить вас… – С удовольствием, – едва ли не закричала Анжела. Подумать только – река, лодки, утки. Свежий воздух! Разве сравнить с этой бледно-лиловой комнатой, где близкое присутствие Роберта с каждой минутой становится все ощутимее? Соскочив с дивана, Анжела двинулась за Бонни к выходу. Роберт содрал эскизник с мольберта, подхватил коробку с углем. – Благотворительность? – спросила Бонни и оглянулась через плечо, словно пыталась высчитать количество вопросов, на которые ей хватит времени до появления сына. – Благотворительность? – Ну, соцслужба там и все такое. – А-а, ну да. Соцслужба. – И как тебе Роберт? – Он… м-м-м-… очень милый. Только, по-моему, вы не так все поняли. – Объяснить ситуацию Анжела не успела. Хитро улыбнувшись, Бонни на всех парах рванула вперед. Лодка оправдала и даже затмила все ожидания. Свет струился сквозь ряд прямоугольных окошек в верхней части палубы. В нижней, отведенной под гостиную, разместились древняя черная печь, кресло-качалка с продавленной подушкой, еще одно кресло – с высокой спинкой, накрытое дамасским покрывалом, комод вместо стола. Отделанные деревом вогнутые стены увешаны картинами, точь-в-точь как в домике Роберта. Верхняя половина с трудом вмещала в себя обеденный стол из сосны да несколько стульев. Дверь направо вела в крохотную кухню-камбуз, за которой, по мысли Анжелы, находились спальни. Роберт первым поднялся по сходням. Когда Анжела вслед за Бонни вошла в гостиную, он торопливо заталкивал в угол одну из картин. Бонни старалась изо всех сил, угождая сыну, – похоже, пыталась навести мосты после размолвки. Анжела отметила и дрожь пухлых пальцев, и заискивающую интонацию, и красноречивое вздымание пышной груди. – Вот и отлично, – воскликнула хозяйка прямо с порога. – Располагайтесь, а я пошла. Роберт чуть насмешливо посмотрел на мать. – Не смеем задерживать, – хмыкнул он, уловив колебания Бонни. Та улыбнулась Анжеле, дернулась было к двери, но вдруг хлопнула себя по лбу, схватила Анжелу за руку и потащила через камбуз в тесную и темную спальню. Прижав палец к губам, она подошла к встроенному шкафу и достала розовую шляпную коробку. Молча сняла крышку, пошуршала упаковочной бумагой и развернула большую шаль. Цветной шелк засиял в полумраке. Яркие краски переливались, перетекали одна в другую. Как на бензиновом пятне, подумала Анжела. Пальцы ее сами собой заскользили по тончайшей ткани. – Красиво, – вздохнула она. – Еще бы. – Бонни растянула шаль на руках, любуясь красками. Хмыкнув, набросила себе на плечи и повернулась вокруг своей оси. – Ни разу не надевала. Подарил… человек один. Нет, не Роберт. Другой. Неважно. Примерь-ка. – Вы где? – донесся голос Роберта. Взмахнув шалью, Анжела завернулась в шелк и, подчиняясь жесту хозяйки, послушно шагнула к зеркалу. Синие глаза Бонни затуманились. – Что скажешь? – хрипло спросила она и оглянулась на появившегося в дверях сына: – Что скажешь, Роб? Хорошо? Мне показалось, что эта штука просто создана для портрета. Роберт смотрел на Анжелу во все глаза. Наклонил голову вправо. Влево. – Боже. Великолепно. – Он перевел взгляд на Бонни. – Откуда? – Да так, – беспечно помахала она рукой. – Завалялась. Анжела любовалась своим отражением. «Какая красота!» – повторяла она снова и снова, пока Бонни суетилась вокруг нее, то собирая шелк в складки на спине, то разглаживая, чтобы задрапировать грудь Анжелы. В результате остановилась на варианте с узлом на плече и небрежными волнами, окутывающими торс. Поджав губы, посмотрела на сына – одобряет ли? Роберт одобрил. Бонни выставила его из спальни, чтобы Анжела смогла переодеться. – Переодеться? – ахнула та. – Конечно, милая, – удивилась Бонни. – А ты что, сразу не поняла? Блузку снимешь, а бретельки лифчика приспустишь с плеч. И все. Ну же, быстренько, а то стемнеет. – Ее энтузиазм заражал, что и говорить, но Анжела сумела лишь выдавить кривоватую улыбку. Оставшись в спальне одна, она прикинула варианты. Первый: ее угораздило попасть к редким извращенцам. Выход? Бежать, пока не поздно. Впрочем, скорее всего, поздно. Вариант второй: они замечательные люди, зла ей не желают, и предложение Бонни – всего лишь дружеский жест. В этом случае остается послушаться. Вариант третий: проблема. Лифчика на ней нет. А есть хлопчатобумажная рубашка с чашечками и рукавами, пусть короткими, но приспустить их с плеч никак не получится. К тому же после приютской прачечной белизной рубашка не отличается. И четвертый: пойти на риск. Снять и блузку, и рубашку. Закутаться в шаль. И молиться, чтобы не сдуло. Анжела прислушалась, ожидая беспощадного теткиного скрипа. Тишина. Вариант номер четыре принимается. Она быстро переоделась и направилась через коридор в гостиную, вцепившись побелевшими пальцами в шелковые складки на горле. Бонни опять закудахтала, и Анжеле оставалось лишь сверлить взглядом пол. Роберт уже устроил импровизированный мольберт на обеденном столе; кресло для Анжелы он передвинул к окну. Бонни все не успокаивалась – то шаль подтянет, то складку расправит. Оглянется на Роберта – годится? И снова за дело. Анжела почти физически ощущала смятение, исходящее от Бонни вместе с пряным ароматом духов, похожим на запах свежих пачули. – Может, хватит? – спросил Роберт. – Роберт, она ведь пытается помочь, – сорвалось с губ Анжелы. Бонни вспыхнула в экстазе. Казалось, восторженный нимб засветился вокруг кудлатой головы. Роберт удивленно посматривал то на Бонни, то на Анжелу. Господи. Что тут происходит? Роберт, она ведь пытается помочь. Семейная идиллия. Даже жена, с которой сто лет прожил, лучше не сказала бы. Бонни в дверях переминалась с ноги на ногу. Перед тем, как исчезнуть, она легонько ущипнула Анжелу за плечо, намекая… гм-м… Намекая – и все тут. Тишину в гостиной разорвали требовательные вопли за дверью. Роберт закатил глаза. – Господи, что за день сегодня?! – В несколько прыжков он пересек комнату и дернул на себя дверь. – Роберт! – Тэмми и Несси повисли на нем. – Девочки мои! – Злость его мгновенно испарилась. Анжела не сводила с них глаз. Девочки цеплялись за Роберта, обнимали, целовали, тыкались в него носами, как щенята, а он, казалось, не мог ими надышаться. Любящий отец. Слегка отстраненный, правда, но несомненно любящий. Изящная и очень симпатичная – несмотря на длинное лицо и нервный тик – женщина наблюдала с порога за этой сценой, на тонких губах играла улыбка обожания. Улыбка, отметила Анжела, предназначалась исключительно Роберту, а не дочерям. Идиотское положение. Сидит без лифчика, в экстравагантном наряде, который того и гляди сползет с голых плеч. Взгляд изящной дамы, оторвавшись от Роберта, переместился на нее, и Анжела поежилась от неприязненного прищура. Враждебного, если начистоту. Бонни его тоже уловила – за спиной у Анжелы раздалось недовольное фырканье. – Мы заглянули к тебе домой, – сказала женщина, – никого не застали и решили пройтись сюда. Твои девочки умирали, требовали Анжелу. – Она шагнула вперед, протянула руку: – Это вы и есть, полагаю? Анжела снова изумилась. Все о ней слышали, все о ней знают. Куда она попала? На шоу чудаков? «В моей семье тоже есть чудак, дядя Майки», – хотела сказать она, но, прикусив язык, заставила себя пожать вялую ладонь. – Анжела, это Анита, – представил Роберт. – А эти хулиганки зовутся Тэмми и Несси. Поздоровайтесь с Анжелой, девочки. – Привет, Анжела! – хором пропели девочки и заторопились слезть с Роберта – разглядеть ее поближе. – Роберт сказал, ты смешно ходишь. – И говоришь смешно, – напомнила другая, с материнским дергающимся веком. – Покажешь? – О господи!.. – простонал Роберт. – Смешно говорю и смешно хожу? Это почему же? – возмутилась Анжела, как за спасательный круг, цепляясь за шаль. – А где твои крылышки? – Несси сосредоточенно нахмурила лоб. – Крылышки? – Ну да, крылышки. Ангельские. Где они? – Она вытянула шею в попытке рассмотреть спину Анжелы. – Девочки, – вкрадчиво улыбнулась их мать, – Роберт вовсе не хотел сказать, что Анжела настоящий ангел. Она ангелом притворяется. – Ледяной взгляд изучал притворщицу. Бонни еще раз фыркнула и развила бурную деятельность. – Ну-ка, ступайте отсюда. Спектакль окончен. – Она подхватила девочек под мышки, Аните послала безапелляционный кивок: тебя тоже касается. – А почему она так странно одета? – спросила Несси, пока ее волокли к выходу. – Портрет будут рисовать, вот почему. – Бонни обернулась и согрела Анжелу улыбкой. Словно теплый душ после ледяного водопада Анитиных взглядов. Девчонки согласились уйти, только выцарапав из Роберта обещание нарисовать потом и их. И еще встретиться с Анжелой. Только по-настоящему. Махали они с таким воодушевлением, что Анжела и сама была не против более близкого знакомства. С девочками, но не с этой ледяной женщиной. Впрочем, справедливости ради она признала, что на долю изящной дамы выпало тяжкое испытание. Кому приятно смотреть, как отец твоих детей, с легкостью тебя бросивший, развлекает другую женщину? Справедливость требовала признать и то, что брошенная мать явно не держала зла на своего обидчика. Если она что и лелеяла к нему в душе, то исключительно теплые чувства. Пламенные, уточнила про себя Анжела. Роберт захлопнул дверь и повернулся: – Наконец-то. – Наконец-то, – улыбнулась Анжела. – Как мне сесть? – Как вам удобнее. Он взялся за уголь. Листы с набросками отлетали один за другим. Роберт сосредоточенно работал, время от времени улыбаясь Анжеле: все в порядке? Она кивала в ответ: не беспокойтесь. И вдруг поймала себя на том, что симулирует усталость в надежде получить лишнюю улыбку или встревоженный взгляд. От тепла и покоя клонило в сон. Какое блаженство – ничего не делать. В часовне тоже хорошо, но там все-таки нужно молиться. Но самое замечательное – тетушки то ли уснули, то ли онемели, то ли обалдели от происходящего. Что бы с ними ни стряслось, но ни одна из них после подземки не издала ни звука. Анжела подавила зевок. Ее ждут несколько воскресных дней, лучших, наверное, в ее жизни. Она резко выпрямилась: – Послушайте, а кому еще вы про меня рассказали? Роберт закончил очередной набросок, сорвал лист и ухмыльнулся – от уха до уха. – Да почти всем, кого знаю. И еще десятку японских туристов, которые так и остались в неведении. Глава десятая Конечно, каждому хочется, чтобы его лучший друг обрел наконец кусочек счастья. Лишь бы кусочек этот не оказался больше твоего собственного. И конечно, солнечным полуднем человеку приятно думать о счастье, выпавшем на долю лучшего друга. Если только эти приятные мысли не подпорчены собственными горестями. Так размышлял Питер, шагая по тропинке к плавучему дому Бонни. Воскресенье вообще выдалось на редкость полное мыслей, причем не слишком радостных. А Питер среди прочих жизненных удовольствий особенно ценил именно радостные мысли. В те минуты, когда он не заглядывал в раскрытые рты пациентов, Питер любил вкусно поесть, посмаковать вино пусть не высшего, так хотя бы выше среднего качества, прогуляться по берегу реки, раздумывая о чем-нибудь приятном. Неужто он требует слишком многого? Проблема заключается… хотя нет, первым делом необходимо твердо решить – существует ли проблема, как таковая? Положим, существует. Итак, проблема в Аните. Точнее, в ее эмоциях. Они из жены так и брызжут. Мужчин следовало бы предостерегать заранее, чтобы они как следует подумали, прежде чем ляпнуть свое «да». Что – «да»? Да, я беру тебя в законные жены, памятуя о том, что ты есть лишнее ребро, Заплутавшая хромосома и десять тысяч двести двадцать три эмоции в придачу. Да, я беру тебя, памятуя о том, что ты не упустишь случая вывалить все десять тысяч и т. д. вышеупомянутых шальных эмоций на мою ни в чем не повинную голову, объединив их в одно, физически осязаемое чувство. И Питер произнес вслух: – Злоба. Что себе думают женщины – или, уточним, жены, – изображая растрепанные нервы, стресс, истерики перед месячными, свето – и водобоязнь, менопаузную хандру? Что бы они себе ни думали, суть всех этих – и сотен прочих – эмоций одна. Несмотря на все разнообразие чувств. Суть одна. Злоба. Возможно, он ошибается. Возможно, вовсе они не такие уж сложные штучки. Но остается вопрос – какого черта они без конца бесятся? Правила игры ей отлично известны. Договор она подписала наряду с ним. Обещалась любить, почитать и свирепствовать до тех пор, пока смерть не разлучит их. За что, спрашивается? Он же делает все возможное. Обеспечил хороший дом… поправка – первоклассный. Двух восхитительных дочерей. Да что она такое без него, без Питера? Кем бы она была без него? Скорее всего, бездетной голодранкой, отоваривающейся на распродажах, с мужем-лоботрясом, с занюханной дырой в трущобах, плешивой овчаркой и пристрастием к гаданию. А па деле? На деле она купается в роскоши, владеет золотой кредиткой… поправка – почти десятком кредиток, и упражняется в сарказме на нем, на Питере! Последние дни сарказм из нее так и прет. Фонтаном хлещет. Он даже подумывает соорудить бунгало в саду. Никогда не питавший особой склонности к жизни на природе, Питер дошел до зависти к гималайским горшечникам. На этой стадии раздумий ему вспомнился отец с окурком в зубах, которого работа или, скорее, домашняя атмосфера гнала в сарай на задах задрипанного садика, к его кранам, трубам и прокладкам. Вспомнилась и мать, торчащая на крыльце дома с бутылкой кетчупа, которую срочно потребовалось открыть: «Редж! Ре-е-еджи! Ре-е-е-еджи!» Какое плебейство. Ладно, гончарное дело в Гималаях как-нибудь обойдется без него. На смену мечтам о горном рае будто по мановению волшебной палочки явилось длинноногое белокурое видение с голубыми глазами в пол-лица. Лет двадцати пяти… самый возраст для благодарности. Интеллекта минимум, нежности – лавина. Уг-м-м… Зрелище куда более приятное, нежели кислая мина по утрам и красноречивая поза по ночам – спиной к нему. Кстати, о кислых минах. Злость Аниты зарождалась довольно безобидно. Шпилька-другая на дружеской вечеринке. Оскорбленный вид весь следующий день. Плавный переход в недельную обструкцию. Питер и не вспомнит, когда все это началось. Два года назад? Три? Пять? Временами он приглядывался к приятелям – а как у них? Есть ли у них те же сложности? Перебор с улыбками у Камеронов. Не все так гладко. Чуточку нервный и самую малость затянувшийся хохоток Гаретта. Аналогично. Нарочито любезное угощение сигарами в антиникотиновом семействе Стидов. Он не одинок. Определенно. Но он один-одинешенек. Определенно. Вздор. Прочь, тоска, да здравствуют приятные мысли. Стоило только пожелать, и они тут как тут. Великая все же вещь – сила воли. В одном он уверен на все сто: злоба, сарказм, кислые мины многократно усилились и участились с тех пор, как в их жизни замаячила Анжела. Причина? Без понятия. А потому он решил познакомиться со знаменитой особой лично – дабы выработать хоть какое-нибудь понятие. Тревожный набат звучал и с других сторон. Взять хотя бы перемену в Роберте. За шесть недель работы над портретом Анжелы его друг полностью изменился. Появляться у них перестал, разве что к девочкам наведывается. А его улыбка? Это же черт знает что, а не улыбка. Не знай Питер приятеля как свои пять пальцев, решил бы, что Роберт светится самодовольством. Ха. Откуда самодовольству взяться? Чем гордиться в сравнении… да хотя бы с ним, с Питером? Нечем ему гордиться. Более того, Питер потому и испытывал угрызения совести и даже считал себя обязанным подпустить красок в бесцветно-унылую жизнь друга, что гордиться тому было совершенно нечем. Девочки тоже позировали. Приплясывали и оглашали дом радостными воплями каждое субботнее утро, пока Анита не уводила их на лодку Бонни, где – с них взяли торжественную клятву – они сидели смирно, пока Роберт их рисовал. Ее портрет на очереди, сообщила жена в момент беззлобия. Великолепно. По выходным семья утекает, будто песок сквозь пальцы. Но главная трагедия – дезертирство друга детства. Даже пожаловаться некому. Приехали. Пора, Питер, пора. Давно пора приглядеться к этой Анжеле. Он выработал план действий. Заглянет ненароком и предложит проводить ее домой. Ему, дескать, тоже подземкой добираться – к настырному клиенту. Вызвал в воскресенье. Анита поверила сразу. Довольна до смерти, что избавится от него на полдня. Ч-черт, Будь он проклят, если не раскусит эту Анжелу и не покончит с нервотрепкой раз и навсегда. В конце концов, она не более чем обычное человеческое существо, несмотря на все байки Роберта про ангелов. Крыльев у нее определенно нет, а вот ножки-то небось глиняные, как у пресловутого колосса. И неисчерпаемый запас злости, как у любой бабы. Может статься, что опыт поможет Питеру заглянуть в это хранилище женских пакостей, и тогда ему будет чем поделиться с другом. Да. Ради Роберта он пойдет на все. Только второго мистера Филдинга не переживет. Есть предел человеческим страданиям. * * * В счастливом неведении о том, что на них неспешным, приличествующим джентльмену шагом надвигается помехус нежданус, Роберт с Анжелой прекрасно проводили время. Портрет был хорош. Достаточно хорош, пожалуй, даже для летней выставки в Королевской Академии. Если, конечно, Роберту удастся верно схватить оттенок кожи Анжелы. Ушли в прошлое опасливые, скользящие взгляды, Роберт мог позволить себе разглядывать ее открыто, и ему явились разные оттенки белого. Шея Анжелы, к примеру, была нежно-сливочного цвета; кончик подбородка чуть розовел, как клубничный коктейль; под серыми озерами глаз проглядывала голубизна. Усталые тени. Она изматывалась на работе, и Роберт всякий раз клял себя за то, что отнимает у нее часы отдыха. Регулярно извинялся, а Анжела с той же регулярностью твердила, что его сеансы для нее – лучший отдых. Он пробовал хоть как-то компенсировать ее затраты, но она не взяла ни пенни. Она приезжала каждое воскресенье. Нередко опаздывала, но появлялась непременно. Заворачивалась в шелк, и он писал ее почти до самого вечера. По большей части молчали; Роберт даже моргать забывал, погрузившись в работу, а Анжела дремала с открытыми глазами, пока не сползала вбок, погрузившись в усталый сон. Она не догадывалась, что он сразу бросал работу, тихо придвигал стул, садился, опускал подбородок на сложенные ладони и впитывал ее в себя. В такие минуты он изучал ее совсем не так, как художник изучает свою модель. Нет, он просто смотрел на нее. Любовался. Запоминал. Как ему хотелось рассказать ей, что во сне она иногда смешно присвистывает; жмурится и морщит лоб, когда что-то снится; бывает, тоненько стонет, будто жалуется. Случалось, пальцы ее слабели и шаль сползала с плеч, приоткрывая округлость цвета персика с бледно-розовым, бархатистым, как лепесток розы, соском. В такие мгновения он казался себе вором, которому одно оправдание – отчаянный голод. Он не мог ею насытиться. Поразительно, как точно, ни разу не видя, он воспроизвел на первых эскизах эти изящные формы, эту грацию гейши. Когда шаль соскальзывала, он аккуратно возвращал ее на место до пробуждения Анжелы. Она никогда не просыпалась сразу; веки дрогнут несколько раз, шевельнется и снова замрет, опять шевельнется, и только тогда дымчатые глаза распахнутся, глядя на мир чуть бессмысленно еще пару секунд. Ему хватало времени, чтобы вернуться за мольберт и изобразить усердную работу. Роберту хотелось задать вопрос о ее приятеле, женихе или кем он там ей приходился. Не рискнул. Не нашел в себе сил увидеть, как ее глаза засветятся от воспоминаний о другом мужчине, или услышать, как она с милой улыбкой расписывает чьи-то достоинства. Нет. Настанет время для этой пытки. Придет день, когда он при всем желании не сможет растянуть работу над портретом еще на одно воскресенье. Беседы, если они случались в часы сеанса, текли легко и неспешно. Она описывала ему довольно странных субъектов, с которыми сталкивалась по службе. О самой службе никогда не упоминала, но у Роберта сложилось представление, что она работает в общественной организации. Причем работает без продыху. Большая часть ее жизни тем не менее была покрыта мраком, и Анжела, похоже, твердо решила сохранить статус-кво. Зато о тетушках, тоже более чем странных особах, рассказывала охотно; даже смущенно призналась однажды, что тетки вроде как сидят у нее в голове. Роберт не слишком удивился. Ему и раньше виделись чьи-то тени в глубине громадных серых глаз. По крайней мере, теперь он нашел объяснение этому загадочному факту. Влияния теток на свою судьбу Анжела не отрицала, но явно преуменьшала. Да, еще ведь и дядюшка Майки над ней поработал… что он все-таки делает на своем чердаке? Анжела нервничала и грустнела при упоминании его имени, поэтому тему дядюшки Роберт предпочитал обходить. Но он нутром ощущал убежденность Анжелы в том, что вызволить дядюшку из чердачных застенков – предназначение всей ее жизни. В свою очередь, Роберт отвечал на ее расспросы о продвигающемся процессе реставрации. Поначалу все ждал хоть намека на скуку в ее взгляде, но она слушала раскрыв рот и словно не могла наслушаться. Простейшие, казалось бы, вещи вызывали в ее глазах восторженный блеск. Откуда оно взялось, это создание, что за жизнь вело? – снова и снова удивлялся про себя Роберт. А потом перестал. Как перестал и запинаться, испугавшись, что увлекся и утомил ее болтовней, перестал замолкать, подбирая слова, чтобы она не поняла его превратно. Случались дни, когда ему не подходило освещение или просто было жаль терзать ее долгим сеансом, и тогда они отправлялись на прогулку вдоль берега. Кормили уток. Просто сидели рядом, наблюдая за жизнью реки. Стремительные чайки одна за другой камнем падали на перила и замирали, будто часовые, караулящие неотвратимый уход лета. В августе солнце садится все раньше, а Роберт ни за что не позволил бы Анжеле возвращаться домой – где он, интересно, находится, этот дом? – в темноте. Значит, конец их встреч близок. И Роберт близок. К отчаянию. С Бонни они тоже встречались несколько раз, ужинали в садике Роберта, под навесом, при антикомариных свечах. Анжела оказалась сладкоежкой; странное дело – при виде тонких пальчиков, застенчиво тянущихся к лишнему кусочку бисквита, у Роберта комок застревал в горле. Впрочем, в присутствии Анжелы такое происходило с ним сплошь и рядом. Взять хотя бы дорогу от дома до лодки. Ну что может случиться с человеком за пятнадцать минут ходьбы? С Анжелой – что угодно. Вокруг нее то и дело возникали ситуации, требующие ее немедленного участия и помощи: мальчик упал с трехколесного велосипеда, женщина на шатких мостках подвернула ногу… всего и не вспомнишь. Рухнувшая в соседнем магазине полка отправила Анжелу в полет за упаковками овсянки, и нужно было видеть ее глаза, когда она подхватила почти все коробки. Возможно, подобные неожиданности происходили и раньше. Возможно, он просто не брал их в голову. А возможно, он теряет голову от любви и все, что бы она ни сделала, приобретает новый смысл. Трудно поверить, но Анжела буквально походя, без малейших усилий сдала экзамен на доверие миссис Лейч. Та устроила гонки с препятствиями как раз в тот момент, когда Роберт с Анжелой вышли из дома. Роберт выбросил руку в попытке остановить неминуемое вмешательство Анжелы, скорчил рожу, как фигляр, – мол, на вашем месте я бы этого не делал. Без толку. Свирепые крики миссис Лейч: «Руки прочь, черт вас дери» – возымели то же действие. Хмыкая себе под нос, Роберт наблюдал, как минуту спустя женщины уже вовсю болтают, а руки Анжелы небрежно, как бы сами по себе, толкают коляску к крыльцу. Она опять заснула, как цветок подставив лицо струящемуся в окно солнечному свету, а ежик волос – предвечернему тихому бризу. Теряет он голову от любви или нет? – в тысячный раз задавался вопросом Роберт. Или же влюбился в образ Анжелы? В тот образ, что пытается воссоздать на полотне? Тот, что останется с ним, когда она вернется к привычному своему воскресному режиму и к… приятелю, о котором, кстати сказать, ни разу не заикнулась. Резкий стук нарушил тишину комнаты. Анжела встрепенулась в кресле, инстинктивно стянула шаль на груди. Не успел Роберт опустить кисти в банку с маслом, как на пороге возник Питер. – Питер! – Роберт! – Он не удостоил друга даже приветственным взглядом, нацелившись исключительно на Анжелу. Та щурилась спросонья, забавно мотая головой. – Наслышан о вас, Анжела, – сообщил Питер и растянул рот в широкой улыбке. Роберту, однако, его голос показался неестественным, словно тот пробивался сквозь толстый слой взбитых белков. – Мой друг Питер, – объяснил Роберт. – Муж Аниты и отец девочек. –  Твоих девочек, – со снисходительной ухмылкой добавил Питер. – Если верить Аните. Глаза Анжелы потемнели, странная дрожь всколыхнула складки шали. Не дожидаясь ответа, Питер по-хозяйски прошел на кухню за штопором для бутылки, что торчала у него под мышкой. – Надеюсь, не помешал? – бросил он через плечо. – Решил, что в такую жару вам и отдохнуть не вредно. У меня, между прочим, Анжела, друг-ирландец был. Любил посмеяться. Душа компании. Помнишь Конора, Роберт? Где же он родился… – Хлопок пробки, звон бокалов, бульканье. – Кажется, в графстве Роскоммон. А может быть, и в Донеголе. Где-то там. – Питер возник из кухни с тремя прижатыми к груди бокалами. Взглянуть на портрет Роберт ему не позволил, спешно накрыв его простыней. Питер изобразил укоризну, раздал бокалы и поднял свой: – За вашу ирландскую родину, Анжела! – Пригубил, с довольным видом причмокнул. – Что за графство? – Э-э-э… Корк. – Анжела выглядела ошарашенной, а Роберт ничего не мог поделать, кроме как страдать от своей беспомощности. Общительное добродушие Питера у незнакомого человека вязло в зубах, как насильно засунутый в рот кусок древесной смолы. – Милое, должно быть, местечко. На море? – Н-нет… Скорее на болотах. – Очаровательно, – сказал Питер. – Один мой друг часто отдыхает на побережье, ходит под парусом где-то… гм-м-м… где же это? В Кинзале – верно? – Возможно. – Говорит, что рестораны там классные. – Да? Роберт посмотрел на Анжелу – наверняка гадает, сколько еще Питер откопает друзей, так или иначе связанных с Ирландией. Жаль, нельзя ей прямо сейчас объяснить, что у Питера по всему свету друзья, так или иначе с чем-нибудь связанные. Правда, познакомиться с ними Роберту так и не довелось – слишком занятые люди. То на яхтах плавают, то рыбачат посреди океана, то еще чем-нибудь занимаются – столь же увлекательным и опасным. У Роберта временами закрадывалось подозрение, что все эти добрые, старинные и очень-очень близкие друзья Питера на самом деле его клиенты, которые болтают о всякой чепухе, томясь в его стоматологическом кресле. – Ваше здоровье, – хмуро сказал Роберт, прикидывая способы, как отбрыкаться от приглашения на обед, ради которого Питер наверняка и заявился. До сих пор ему удавалось увиливать. Заскакивал навестить девочек днем, когда Питера не было дома. Он будет выглядеть полным кретином, когда Анжела сообщит, что их связывает исключительно портрет. Неужели вы решили, будто мы с Робертом встречаемся? Чушь. У меня другой возлюбленный. Совершенно другой. Куда выше. Гораздо моложе. Настоящий атлет. Катается на роликах, с банданой на лбу и плейером на поясе. Слушает хип-хоп. Стильный парень. И популярный. Не сравнить с этим хиляком за мольбертом. – Так-так. – Питер упал в кресло-качалку, забросил ногу на ногу. – Замечательно. Давно уже собирался заглянуть сюда, познакомиться с вами, Анжела, да все как-то… Сами знаете. Суета. – Он закатил глаза, чтобы у Анжелы не осталось сомнений насчет немыслимой плотности его графика. – М-м-м… – вежливо протянула Анжела. – Забираете детей у родителей, Анжела? – Что? – На мой взгляд, большой недостаток соцслужбы. А достоинств раз два и обчелся. Тяжкий труд, верно, Анжела? – Пожалуй. Но я никогда не забирала детей у… – И где же? – Питер гнул свою линию. Почесал нос ножкой бокала, сделал глоток. – Где именно вы работаете? Ты мне рассказывал, Роберт? Не помню… Роберт сузил глаза: – Что? – Что «что»? – Убедительно изобразив полное отсутствие мозгов, Питер сверкнул улыбкой в сторону Анжелы и вопросительно вздернул брови в ожидании ответа. – В Сити… – Анжела покраснела и заерзала в кресле. – И живете неподалеку? – Вроде того. – Она окончательно смутилась. – Сложно объяснить… Питер обратил взгляд на Роберта. Поджал губы. Что может быть сложного в жилье рядом с работой? Роберт понял, что пора прекратить этот допрос с пристрастием, пока приятель не довел Анжелу до слез. – Ну что ж. – Он в один присест осушил бокал. – Свет еще хорош, пора за работу. Вы готовы, Анжела? – Дай девушке отдохнуть. – Питер выдернул себя из кресла. – Лично я считаю, что на сегодня с нее достаточно. Мне, кстати, тоже пора двигать на станцию. Вызвали в клинику. Срочный случай. Удачно, правда? Могу вас проводить, Анжела. Может, нам даже до одной станции ехать. Так где вы… – У меня еще есть время, – быстро сказала Анжела. – Но все равно спасибо. Роберт не упустил свой шанс: – Не смеем тебя задерживать, Питер. – Он демонстративно распахнул дверь. – Неудобно заставлять пациента ждать, верно? Тем более раз случай срочный. Нет-нет, мне и подумать об этом страшно. А Анжелу я сам провожу. Как всегда. – Игнорируя возражения и пресекая незаданные вопросы, он чуть ли не силой выставил Питера из гостиной и бросил напоследок: – На неделе свяжемся. – Но обед… Я же хотел пригласить. – Само собой. Созвонимся. Спасибо за вино. Пока, Питер, до встречи. Лишь обернувшись к Анжеле, он понял, что в буквальном смысле захлопнул дверь перед обескураженной физиономией Питера. Судя по морщинкам на лбу и задумчивости во взгляде, Анжелу что-то мучило. – Выходит, Питер женат на Аните? – недоуменно спросила она. – Да. Разве я не сказал? В чем дело, Анжела? Вас что-то тревожит? – О нет. Вовсе нет. Просто удивляюсь, насколько все изменилось в наше время. По сравнению с тем, к чему мы привыкли, я имею в виду. Такие странные между людьми отношения. – Вы абсолютно правы. Многие сходятся и живут вместе, не утруждая себя браком. В конце концов, это не более чем листок бумаги, – беспечно согласился Роберт. – Пожалуй. И все-таки для девочек большое благо, что он женился на их матери. Семья и все такое. Хорошо, что в их жизни есть что-то… кто-то… словом, постоянный, что ли. Роберт потер глаз. Почесал затылок. Но так и не взял в толк, к чему она клонит. – Постоянный? В противовес… чему, Анжела? – Ну… Тому, кого нет рядом. Тому, кто бежит от ответственности. Бросает их, неважно по какой причине. Детям трудно такое понять. Мне так кажется. Она мрачнела с каждой секундой, задумчивость в ее глазах, к удивлению Роберта, сменилась неприязненным упреком. – Мне кажется, что за теми, кто бросает своих детей, тянется хвост несчастий, – сказала она. – А из несчастных детей получаются невероятно, ужасно несчастные взрослые! Вы себе не представляете, какие несчастные. Послушайте, – добавила она, подавшись вперед, – я знаю что говорю. Мне приходится иметь дело с последствиями. Вот в чем моя работа! Роберт наполнил бокал и не столько выпил, сколько вдохнул в себя вино. – Ладно, Анжела, ладно. Никто с этим не спорит. – Она смотрела на него с такой горечью, что ему захотелось немедленно утешить ее. Почему-то вдруг вспомнился мистер Филдинг. – Знаете, некоторые дети справляются лучше других. Страдают, конечно, но справляются. Это жизнь. – Он пожал плечами. – Что ж. Ваше право так считать. Весьма циничное суждение. – Циничное? Но Анжела уже скрылась в спальне. Роберт покачал головой. Вдохнул еще бокал вина. – Анжела? – У меня сегодня и вправду дела, я ошиблась, – крикнула она из-за двери. – Я вообще ошиблась. – Чем я вас огорчил? – Ничем. Абсолютно ничем. – Анжела двинулась через комнату своим фирменным, таким знакомым ему полубегом-полушагом. Роберт схватил ее за руку, повернул лицом к себе. – Анжела? Она выдернула руку. – Спасибо, до станции я доберусь сама. – Что я такого сделал?.. Что? – У меня есть принципы, – чопорно сообщила она. – Уверен, что есть. Ни минуты в этом не сомневался. – Прекрасно. Но убедиться не помешает. – Ладно. С этим все ясно. Мне и в голову не приходило усомниться в том, что вы человек принципов. Ладно. Теперь вы позволите проводить вас до станции? Пожалуйста. Она указала вниз, на постукивающий – и весьма надменно, как он отметил, – кончик туфельки: – Что это, по-вашему? – Простите?.. Ноги. – Именно. Ноги. Одна. И вторая. Две конечности, вполне способные донести меня до станции. Всего наилучшего, Роберт, счастья и удачи. Если мне будет позволено… если мне только будет позволено, я бы добавила, что вам надлежит время от времени выглядывать из собственного «я». Задумываться о чувствах других. В частности, детей. Чуточку больше думать об их желаниях и проблемах. Я бы даже сказала – гораздо больше. – Надлежит? – Да. Надлежит. – Глаза ее яростно вспыхнули, она дернулась к двери. Роберт поймал ее за плечи и поцеловал. Иного выхода не было. Как должен поступить мужчина, которому бросили в лицо «надлежит»? Ее губы приоткрылись. Отнюдь не от страсти. От возмущения. На тот случай, если она вздумает повторить свое «надлежит», он продлил поцелуй. Испытывает она к нему хоть что-нибудь? Если да, то растает сейчас. Нет, сейчас. Или сейчас. Вот сейчас уж точно… Но нет, тверда как ореховая скорлупа. Все врут кинофильмы. Как выбраться из этой ситуации – вот в чем вопрос. Любит ли он ее, раз целует с такой настойчивостью, – вот в чем второй вопрос. Однако самый насущный – что сказать, когда придется оторвать от нее губы? Черт бы их побрал, словно приклеились. Боже, как она хороша. Что за чудное ощущение – держать ее в объятиях. Губы чмокнули, отрываясь от ее губ. Решили, что время настало. Самостоятельно. Не спросив у него. Легкомысленные твари. Она стояла недвижимо, лишь губы жили своей жизнью на бледном лице. Испуганные, дрожащие зайчата. – До следующего воскресенья, Анжела? – Да, – выдохнула она. И опрометью вылетела наружу. * * * Питер в полной прострации сидел на скамье рядом с бродягой Марти. Так, по крайней мере, это тип себя называл. Твердил как заведенный: «Марти я лично, Марти лично я». Что он этим хочет сказать? Нельзя занимать скамью, не объявив: «Питер я лично, Питер лично я»? Питеру сейчас было не до знакомств, тем более с бродягами. Ему и сидеть-то здесь не хотелось, однако Ее Королевское Величество, Глава Злобного Государства твердо уяснила себе, что у вассала «срочный случай», так что несколько часов придется убить. Убить. Убей. Звучит неплохо. Куда как значительнее, нежели, к примеру, бить баклуши. Лицо Роберта. Его взгляд, когда он закрывал дверь. Нетерпение. Раздражение. Желание избавиться от него. Для чего? Чтобы вернуться к кому-то другому. Память услужливо возвратила Питера в те дни, когда он на всех парах мчался к берегу, перебирая в голове предстоящие с Робертом приключения, – и получал от ворот поворот, потому что Роберт с мистером Филдингом отправились на рыбалку. Или же на прогулку по реке. Или еще куда-нибудь, где не было места Питеру. Память возрождала все безуспешные попытки отвоевать Роберта. Любыми средствами. Забавной авторучкой с плавающей внутри теткой, то одетой, то голой – смотря как повернешь. Дядя Гарри привез из Канады. Или классным монетником, самым большим в мире, в который прорва мелочи умещается. Или колодой карт с весталками-девственницами на рубашках. Ничего не помогало. Отчаявшись, Питер уже готов был расстаться с самым дорогим – коллекцией игрушечных машинок. Роберт поблагодарил. И отказался. Заявил, что больше не собирает машинки. Нет, Роберт не был жесток или бессердечен, отодвигая Питера. Но уж лучше бы напрямик заявил, чтобы отваливал, – по крайней мере, хоть какая-то определенность, – а не смотрел вдаль отсутствующим взглядом, мечтая о своем мистере Филдинге и не замечая не только присутствия, но и просто существование лучшего друга. Боже правый, как же тогда ему было плохо. До того плохо, что он на какое-то время пристроился к отцу в сарай. Подай разводной ключ. Это отвертка. Силы небесные, разводной ключ от отвертки отличить не может. Чему вас только в школе учат? Сейчас Питер сказал бы, что родители всеми силами выпихивали его в Лондон учиться на протезиста. Но это сейчас. А тогда он заявил, что помирает со скуки. Гуляй, сынок. Иди в дом, может, чем матери насолишь. Трудно представить себе большую тоску, чем та, что была написана на лице у Роберта, когда мистер Филдинг исчез. Точно так же трудно представить себе радость, большую той, что испытал Питер. Именно в тот день у него зародилась надежда, что он будет нужен. Что он сгодится – хоть на что-то. В нем теплился огонек, который только и ждет, чтобы его раздули. Этот огонек ослеплял. Приходилось зажмуриваться, чтобы не ослепнуть от собственной лучезарности. Солнце Роберта между тем гасло, превратившись со временем в мерцающую свечу. Власть переменилась. Питер уверенно шагал к пьедесталу, откуда он мог смотреть на Роберта сверху вниз. Роберт остался у подножия, выворачивая шею, чтобы глянуть наверх. Втянуться было несложно. Тоскливое путешествие по тропам прошлого прервало появление женщины, которая мчалась мимо. Нет, не мчалась – то целеустремленно бежала, то вдруг нехотя ползла черепахой. Один раз остановилась вовсе, прижав ладонь к груди. Что-то ее терзало. Смятение. Боль. Резкий взмах головы – и Питер подобрал нужное слово. Злость. Он прищурился. Так и есть. Анжела. Поравнявшись с Питером, она вновь перешла на бег. Питер открыл рот – окликнуть. «Марта я лично. Марти лично я». Беседовать в присутствии этого? А в чем, собственно, проблема? Проводит ее… незаметно. Между возлюбленными-то, похоже, кошка пробежала. Так почему бы не разузнать о ней что-нибудь интересное, а потом не поделиться с Робертом? Роберт ведь новичок по части общения со стервами, брызжущими злостью, – он ведь расставался с ними прежде, чем они успевали развернуться. Если в Анжеле действительно клокочет злоба, то есть варианты. Существует возможность, что эта хрупкая оболочка таит орудие, куда более эффективное, чем стервозность Аниты. Восторг и упоение! Он снялся с места и двинул вслед за ней привычно размеренным шагом, но вскоре перешел на рысь. Ничего другого не оставалось – она тоже бежала. Время от времени. Двигаться в одном ритме с ней оказалось дьявольски неудобно. Ну и походка. На платформе он немного отстал и в стиле агента 007 спрятался за колонну. Дождался, пока она сядет в поезд, и запрыгнул в следующий вагон. На каждой остановке высовывался из окна – чтобы не пропустить, когда она сойдет. На станции «Уайтчепел» оба поднялись по эскалатору, Питер беспрерывно почесывал лоб – чтобы прикрыть лицо, если она обернется. На выходе он замешкался, билет сунул в прорезь через несколько секунд после нее и едва не потерял ее на первом же повороте. Петляющие улочки, которыми она спешила своей экстравагантной походкой, с каждым кварталом становились все звонче от воскресного безлюдия. Питер расслабился. Теперь-то уж никуда не денется. Она резко свернула за угол в тот самый момент, когда Питер, сунув руку в карман, вновь перешел на свой элегантно-неторопливый шаг. Не хотелось бы бежать, уж больно громкое эхо. Но пришлось. Мокрый, запыхавшийся, он вылетел за угол. Исчезла. Питер прислушался – не раздастся ли вдалеке неровный ритм шагов? Рев проехавшего автомобиля заглушил все звуки. Тишина. Черт! Со всех сторон – ряды ветхих зданий викторианских времен с черными от вековой сажи фасадами. Из распахнутых дверей тянет мочой. Разве это место для таинственной Анжелы? Любопытство его многократно возросло, и на пути к станции он поклялся, что в следующий раз доведет ее до самой двери. Свист заставил Питера оглянуться. Очень мило. Им заинтересовались уличные шлюхи. Оглядывают, будто он неодушевленный предмет. Питер небрежно повел бровью. Даже эти девки должны понять его иронию. Одна из девиц – тонкая, востролицая, в черных сетчатых чулках, блестящей юбке и с глазами а-ля египетская царица – имела наглость ему подмигнуть. Зеленые глаза смотрели с откровенной издевкой. Питер кашлянул в кулак, выжидающе потоптался на месте. Первый ход за ней. «Египтянка» повернулась, сказала что-то своей товарке, и обе зашлись в наглом хохоте. Питер почувствовал себя оскорбленным. Вспомнил о тенистом пригороде, о шабли, охлаждающемся специально для него, воспрянул духом и направился домой. Его радости не суждено было продлиться. Девочки с полудня как с цепи сорвались, и Анита, довольная его отсутствием, тем не менее не желала за это отсутствие платить. Ситуация тупиковая, одна из нередких в последнее время. Шикнув на дочерей и отослав их наверх сразу после шести, Анита в зловещем молчании метала тарелки на стол. Питер потянулся и театрально зевнул. Всегда неплохо напомнить, что он в некотором роде работал. – Устал? Пауза, чтобы нащупать подводные камни. – Да так, самую малость. – Серединка на половинку. Не за что зацепиться, даже Аните. – Ты раньше по воскресеньям не работал. Питер достал хрустальные бокалы. Протер. Посмотрел на свет. Еще раз протер. Охлажденное шабли поджидало в серебряном ведерке. Озноб предвкушения придал Питеру храбрости. Да и намек на истинное положение вещей не помешает. – Пациенты валом валят. Не хотелось отказывать. – Он бросил на жену нарочито озабоченный взгляд. – Куда, ты говорила, мы в сентябре отправляемся? – На Сейшелы. Цедит слова. Вот-вот взорвется. – Прекрасно. – Самое время для временного отступления, но Питер не удержался, зевнул жалобно: – Устал до чертиков. – Ну ты-то по крайней мере хоть сегодня отдохнул. – Что? – Ты слышал. Хм, это уже что-то запредельное, нужно сопротивляться. – У тебя невыносимо тяжелая жизнь, я правильно понял? И почему же это, хотелось бы узнать? Объясни, пожалуйста. Если обойдешься без истерик и наигрышей, я пойму, не сомневайся. Она застыла с графином в руке, будто ископаемое из Помпеи. Питер устремил молитвы к Всевышнему. Старшему из них, который отец. Потому что ему явно светила Голгофа. – Какой же ты ничтожный, самовлюбленный сукин сын. Питер сглотнул. – Ты понятия не имеешь, сколько сил отнимает этот дом. Я уж не говорю о том, что воспитываю девочек практически в одиночку. Последнее он решил пропустить мимо ушей. Няня-пресвитерианка не стоила того, чтобы он парился в клинике на два часа больше. Однако нужно что-то предпринять, пока еще есть шанс предотвратить ночную обструкцию. – Анита, дорогая, – он протянул руку и замер, остановленный взглядом, достойным самой Медузы. – Может, съездим куда-нибудь на выходные? Вдвоем. Ты и я. Как раньше, помнишь? Мы оба взвинчены. Нам нужно расслабиться. – Другими словами, не потрахаться ли нам где-нибудь в укромном уголке. По-твоему, все сразу встанет на свои места? Ну да. Так оно и есть. Именно так. – Я вовсе не это имел в виду, дорогая, – сказал он. – И кроме того, – она грохнула графин на стол, – я никуда не могу уехать, пока не закончу с Робертом. – Что? – После девочек он начнет писать мой портрет. Не хотелось бы комкать его рабочий график. Рабочий график Роберта. Портреты Роберта. Роберт везде и всюду. В очередной раз жизнь кипит исключительно на этой чертовой лодке. А Питер снова в изгнании. Так нечестно. Нечестно, и все тут. Пробка со всхлипом выскочила из бутылки. Питер наполнил два бокала. Обнажив в улыбке безукоризненные зубы, протянул бокал жене: – Глоток вина, дорогая? Глава одиннадцатая Тетушки отлетали одна за другой, словно осенние мухи. Первый сигнал прозвучал во вторник: тетя Реджина не пережила еще один удар. А в среду Анжеле сообщили, что вечную Брайди, от которой никто подобного не ожидал, тоже хватил удар, и теперь она доживает последние часы в ожидании Анжелы. Так, по крайней мере, проскрипел голос Мэйзи, с трудом прорываясь сквозь помехи на линии. Сама Мэйзи на здоровье не жаловалась, намереваясь, если верить обещаниям Бины, пережить их всех. Мэри Маргарет выказала поразительное, ничем не объяснимое великодушие и отпустила Анжелу в отпуск. Будучи человеком практичным, настоятельница предложила наилучший вариант. Двойные похороны сэкономят силы, деньги и время. Не в силах возражать, Анжела лишь кивала да мычала в ответ, а внутри у нее все покрылось инеем и заледенело от горя. Тетушка Брайди ни словечка не промолвила с самого первого воскресенья у Роберта, и вот теперь она умирает. Не сказать чтобы Анжела так уж сильно страдала без греческого хора в голове, но отсутствие злобного многоголосья все же удручало. Эра тетушек закончилась. Перед отъездом навалилась масса работы; Анжеле некогда было как следует поразмышлять над прошлым воскресеньем и тем поцелуем. Боже всемилостивый. Где были ее мозги? Подумать только, вдобавок ко всему она согласилась вернуться… за продолжением. Да после этого во всем раю не найдется достаточно святых, чтобы упомнить в молитвах. Такие милые, солнечные девочки. Так его любят, несмотря на то что он их отшвырнул, будто огрызки кислых яблок. Нет, он человек неплохой, по глазам видно. Легкомысленный, конечно. И ненадежный, раз не выполняет своих обязательств. Права была тетушка Брайди, когда твердила маленькой Анжеле, что люди делятся на два класса и тех, кто гонятся за личным счастьем, забывая обо всем, ждет гораздо более страшный конец, чем тех, кто верен долгу. Мудрая женщина. Ей было что сказать, и она не упускала своих возможностей. Большая часть из сказанного попадала в точку. Еще как. Перед отъездом нужно было подумать и о Стиве. Прошло уже несколько недель с тех пор, как она общалась с Николя, и все это время Анжеле громадными усилиями, но удавалось держать Стива на расстоянии от сестры. Тему изнасилований она поднимать не рисковала из страха, что Стив окончательно съедет с катушек, однако повторяла постоянно, ненавязчиво и ласково: Николя здорова, Николя в порядке, Николя в безопасности. Ее старания имели успех. Стив перестал рваться к двери женского приюта; следил, правда, за передвижениями сестры, но и только. Анжела решила, что давить не стоит. Однажды он рванул-таки следом за Николя, и Анжеле чудом удалось его перехватить. Объяснила, спокойно и трезво, что он навлечет неприятности на обоих и тогда Николя выкинут из приюта, она уйдет искать новое жилье, а ему придется рыскать по городу в поисках. Сработало. Чтобы закрепить эффект, она пообещала устроить встречу брата с сестрой, но только в том случае, если он будет умницей и не забудет, что с Николя все в порядке. Перед отъездом Анжела решила освежить надежды Стива, чтобы утихомирить его еще на какое-то время. Хотя бы на время ее отсутствия. Сумка была упакована, рюкзак набит молитвенниками и святыми картинками от Кармел, когда Анжеле удалось поймать Стива в комнате отдыха. В одном углу группа постояльцев листала порножурнал. Одноглазый новичок прищурился, тычась носом в скабрезную картинку. Читатели одобрительно причмокивали и кряхтели, даже не подумав убрать журнал из поля зрения Анжелы. Стив сидел в своем углу, как всегда, в полном одиночестве. – Как дела, Стив? – Нормально. Анжела присела, стиснула его ладони в своих и подалась вперед, чтобы их не услышали. – Послушай-ка, мне придется ненадолго уехать… – Уехать? – Глаза потемнели. – Всего на несколько дней. Может, на неделю. Точнее сказать не могу; моя тетя Реджина умерла, а еще одна тетя, Брайди, неважно себя чувствует. Я решила, что ты должен знать. Пожалуйста, будь умницей. Понимаешь, о чем речь? – Ты обещала разрешить мне с ней встретиться. – Знаю. И все устрою. Только наберись терпения. Ты же не хочешь напугать Николя, правда? – Ты ничего не можешь сделать. – Он презрительно выпятил нижнюю губу и вырвал кулаки из ладоней Анжелы. – Могу. Честное слово, Стив, – вскрикнула она, на секунду забыв об осторожности. Но тут же понизила голос: – Ты должен дать ей… – Угу. Время, – прошипел он. Костяшки пальцев забарабанили по темени. – Ты ничего не знаешь. У нее нет времени. Пока она этим занимается. Они ее достанут. – Кто ее достанет? – Они. – Кулак переместился к виску. Чувствуя приближение полноценного приступа, Анжела лихорадочно подыскивала нужные слова утешительной мантры, до сих пор державшей его в узде. – Стив. Посмотри на меня. Посмотри мне прямо в глаза. Николя в безопасности. С ней все в порядке. Она живет своей жизнью и вполне довольна. Поверь мне. Знаю, ты очень переживаешь из-за того, чем она занимается. Но я ничего не могу с этим поделать. Я не могу запретить ни ей, ни остальным выходить на улицы. И все-таки она… – Анжела прикусила язык, едва не назвав Николя умницей, – неглупая и самостоятельная девушка. Она знает, как выжить… Ты понимаешь, там… Презрение во взгляде возросло многократно. – Угу. – Обещай вести себя хорошо, пока я не приеду. Прошу тебя, Стив, пожалуйста. Иначе и тебя, и Николя ждут большие неприятности. А ей они ни к чему; сейчас она устроена, у нее здесь подруги. Дай ей отдохнуть. – Угу. Анжела со вздохом поднялась. Стив отгородился от нее стеной, как уже бывало не раз. Что ж. Придется оставить его наедине с самим собой; возможно, это лучший вариант. В любом случае она не в состоянии ни помочь ему, ни защитить на время своего отсутствия. Теперь все в его руках. И в руках Мэри Маргарет. В часовню Анжела шла с тяжелым сердцем, предчувствуя несчастье. Зажгла свечку за Стива и молилась так истово, что кулаки у нее еще долго ныли от напряжения. Молилась она и в самолете, и всю дорогу в автобусе до деревни. Проезжающие мимо машины тормозили, водители участливо предлагали подвезти, но Анжела предпочла пройти две мили от автобусной остановки до дома пешком. Ей нужно было время, чтобы хоть как-то примириться со смертью одной тетушки и скорой смертью другой. Боже, а как это все отразится на дяде Майки? Сумка с каждом шагом тяжелела, все сильнее оттягивая руку. Белые, желтые крапинки цветов разбавляли уныло-серый океан болотных трав с радующими глаз розовыми островками вереска. Идеальная плоскость ландшафта искажалась лишь в двух точках – там, где начинался едва заметный подъем к дому Анжелы и старому дому тетушек, нынешней обители Майки, и дальше к западу, где гораздо более крутой подъем почти заслонял горизонт. Кругом простирались болота с зияющими черными ртами ям в тех местах, где из земли вырезали квадраты торфа. Хозяева дальних ферм десятилетиями воровали здесь топливо на зиму, систематически вырезая, переворачивая, складируя и высушивая торф древним дедовским методом. Пяток-другой овец тут и там, нагромождения серых валунов да несколько корявых дубов – вот, собственно, и все украшения этого клочка земли. Чуть правее возвышенности, на фоне сизоватой мглы, торчали печные трубы той фермы, где отца Анжелы сморил фатальный сон. В детстве тетушка Брайди все твердила маленькой племяннице, что за тем холмом начинается рай. Если глазу не на чем остановиться, кроме как на вздымающейся вдалеке гряде, а кругом лишь болота, болота и снова болота, то ребенку нетрудно отмести крупинку сомнения и поверить в сказку. Волшебная долина соперничала в мыслях маленькой Анжелы с вечным беспокойством за дядюшку Майки. Брайди грозилась, что смельчак, рискнувший ступить на райскую землю, может никогда не вернуться, но Анжеле просто необходимо было лично прикоснуться к чуду. И однажды, упаковав умопомрачительное количество сандвичей – на случай непредвиденных сложностей с возвращением, – завинчивающуюся бутылку с молоком – на случай, понятное дело, жажды – и несколько комплектов пижам – просто так, на всякий случай, – она поднялась с петухами и двинулась в путь. Нелегкий, нужно сразу отметить, путь для ребенка. Пятки ныли от ходьбы, а икры – от порезов острыми стеблями болотной травы. Туфельки и носки выглядели так, словно их замачивали в уличной жиже, что, впрочем, было недалеко от истины. Время от времени нога ступала на топкое место и проваливалась по колено. Молоко и сандвичи Анжела уничтожила задолго до остановки у подножия холма, оказавшегося скопищем голых камней. Немыслимо далекую вершину облепило воронье, чьи блестящие черные фраки напомнили Анжеле одеяние деревенского гробовщика. Чуть в стороне, едва видимый, струился, булькая, коричневый от торфа ручей. Анжеле пришло в голову, что путь в долину можно проложить и вкруг холма, только это нечестно. Будто жульничаешь в игре с самой собой. Тетя Брайди говорила, и Анжела твердо уяснила себе, что рай открывается с вершины. Сколько она уже в пути? Много-много часов. Мама наверняка волнуется, тетушки суетятся, вне себя от страха. Взгляд Анжелы отыскал размытые расстоянием и моросью очертания обеих ферм. И зачем ей нужен этот рай, если дома так тепло и уютно? Может, надо отложить встречу с раем до того момента, когда врата его откроются перед нею, как перед другими? С другой стороны, оставалась возможность и даже, скорее, вероятность того, что тетушка подкинула ей очередную проверку. Очень может быть, что Брайди хотела получить неопровержимое доказательство избранности Анжелы, ее великого, хотя и туманного пока, предназначения. Если ей, Анжеле, удастся увидеть рай и вернуться в целости домой, никто – в том числе и она сама – больше не посмеет усомниться в ее близости к Нему. А вдруг настанет день, когда она возьмет дядюшку за руку и поведет через болота к свету, к вершине холма, в сказочную долину, где жизнь, без сомнения, гораздо лучше, чем на пыльном чердаке. Эти и похожие мысли поддерживали Анжелу еще несколько бесконечно долгих часов, пока ее ноги, оступаясь и съезжая с мокрого гранита, прокладывали путь наверх, а пальцы нащупывали и цеплялись за каждый едва заметный выступ, за каждую едва уловимую трещинку в камне. Разбитые в кровь колени невыносимо горели. Она продрогла до костей и насквозь промокла под холодной небесной влагой, упорно набирающей силу и превращающей каждый шаг в испытание на прочность. От жажды язык прилипал к гортани, с трудом выглядывая наружу, чтобы поймать дождинку. В тот миг, когда истерзанному телу осталось протащить себя полметра до вожделенной цели, сплошное покрывало туч вдруг дало трещину и жаркие солнечные струи согрели спину путешественницы. В небе над самой вершиной образовалось голубое озеро. Анжела сочла это знамением. Живительный свет обласкал ее приподнятое к небу лицо и разлился новой силой по венам. Последний рывок через нагромождение камней – и Анжела, задыхаясь, на четвереньках развернулась в сторону дома. Представила себе дядюшку Майки, вперившего бездумный взгляд в чердачное окно, махнула окровавленной ладонью… а вдруг? Зажмурилась что было сил и обернулась. Пустошь. И опять пустошь. До самого горизонта, где толпятся крошечные фермерские домики. Пирамиды подсыхающего торфа, точь-в-точь такие, как на ее стороне холма. Знакомая палитра красок – соломенная конопля, густо-розовый вереск, изумрудные прогалины свежей травы, серые камни. Пустошь. Уронив лицо в ладони, она изливала в слезах горе и обиду. Нет здесь никакого рая. И улыбчивых ангелов с крылышками нет, и доброго седовласого старичка на золотом троне. Некому предложить напиться чего-нибудь вкусного, фанты к примеру, из серебряного, с инкрустированной ножкой, бокала. Ни намека на того, в ком она немедленно, непременно узнала бы любящего Отца, открывшего ей объятия. Все взрослые – вруны. Хуже того, тетя Брайди самая из них главная врунья. Если ей нельзя верить, то кому тогда можно? Анжела рыдала. И рыдала. И рыдала. Обдуманный до мелочей список благодеяний, который она приготовила заранее в расчете на высочайшую щедрость, жег ладонь. Заливаясь слезами, Анжела скомкала листок, запустила с холма и со злобным удовлетворением проследила, как он утонул в болотной жиже. Вызволение дядюшки Майки с чердака откладывалось на неопределенное время. Спуск длился почти столько же, что и подъем. Пару раз она едва не сорвалась, добавив ко всем своим увечьям еще и расцарапанную задницу. Время от времени приходилось делать остановку, чтобы прозреть от жгучих слез. Когда она, наконец, спустилась – съехала, скатилась – в болото, небо уже лиловело над ее головой, а когда онемевшие от утомления ноги понесли мимо дядюшкиной обители к собственному дому, болото накрыла ночная тень. Подползая к дому, Анжела лишь раз обернулась, чтобы послать Холму Великого Разочарования возмущенный взгляд. Он нагло торчал на фоне густо-лилового неба, а над ним – одна-единственная сияющая золотом звезда. Бина отвесила ей пощечину, сообщила, что вся ферма стоит на ушах с самого утра и что из съестного она может рассчитывать на пару яиц с тостом. Годится? Тетушки устроили хоровод вокруг поникшей от нечеловеческой усталости фигурки. Очень медленно, заплетающимся языком она пересказала свои приключения. Поставив точку, одарила тетушку Брайди инквизиторским взглядом. Ты! Ты! Что ты ей наплела?! Бина зверски ущипнула костлявое плечо старшей сестры. В шоке, что глава секты оказалась не на высоте, Мэйзи запустила толстые пальцы в налакированную шевелюру и вырывала волоски один за другим. Оставь ты девочку в покое! И лишь на лице Брайди было разлито бесстрастие. Взгляд черных глаз приклеился к окну, словно только там и только ей было дано узреть скрытые от прочих таинства. Нижняя губа вызывающе топырилась. Наконец Брайди решительно дернула пуговицу на горле жакета. И в чем проблема? Кто сказал, что рай не может выглядеть как пустошь? Кто может доказать обратное? Нет такого человека. Бина фыркнула, опуская яйца в воду. А не пошла бы ты… Анжела рухнула от изнеможения, так и не дождавшись ни яиц, ни тоста. Среди ночи проснулась от гнетущего, вязкого кошмара и обнаружила скорченный у своих ног силуэт тетушки Брайди. Черные глаза, отражая лунный свет, наводили на мысль о звезде над холмом. Голос Брайди зазвучал глухо и торопливо. Она повторяла снова и снова, что Анжела избрана, кто бы и что бы ей ни говорил. И что суть не в найденном за холмом болоте, а в том, что Анжела вернулась живая и невредимая. А рай – он рядом, он по-прежнему за тем холмом, только откроется попозже. Вот в чем все дело. Поразмыслить, конечно, нужно будет. Как следует раскинуть мозгами. Однако о разочаровании не может быть и речи. Наоборот, стоит только успокоиться и задуматься, как она сама поймет всю необычайность происшедшего. Две звезды гипнотизировали Анжелу. Тетя Брайди при желании и камень обратила бы в воду своими речами. Суть в том, истинная суть в том, что тетушка Брайди изобрела испытание для племянницы. И если Анжела не сумеет перешагнуть через обиду на рай или на то, что Господу вздумалось ей показать в данный момент, то… То? «То…» – невольно повторяла Анжела вслед за Брайди. Так они и токали с полчаса, пока у Анжелы не опустились веки. Последнее, что она увидела, были два ветхозаветных глаза, прожигавших темноту с обновленным религиозным пылом. * * * Ее собственные глаза сейчас пришлось прикрыть ладонью от слепящего солнца. Первым делом Анжела глянула влево, на дом дяди Майки. Никаких перемен. Трава по пояс, прогалины, булыжники. Все то же глухое одиночество, что встречало ее всякий раз по приезде. Эта пустошь – ее родина; все, что она знает, все, что ее знает. Ее понимание жизни так или иначе связано с этими местами. Одинокая девочка отметила шагами каждую пядь топкой земли. Намечталась вволю, в промежутках между недетскими обязанностями. Навспоминалась еще больше, в промежутках между обязанностями вполне взрослыми. Если ты покидаешь родной дом, он становится местом притяжения, но твоим полностью он уже никогда не станет. Она потопталась в пятне света у дядюшкиного крыльца. Как ему, интересно, объяснили смерть сестры? Пожалуй, лучше об этом до поры до времени не знать. На пути к дому она встретила Бину с вечерним подносом для Майки. Поздоровались. Анжела опустила сумку, чтобы обнять мать или хоть прикоснуться к ней, но Бина даже не остановилась. Реджина в морге, крикнула она через плечо. К поминкам ничего не готово. Брайди совсем плоха, поспеши попрощаться. Один взгляд на сгорбленные плечи матери подсказал Анжеле, что Бина на грани усталого обморока от ухода за сестрами и нескончаемого потока визитеров, желающих высказать соболезнования и, соответственно, требующих сотен чайников в день. Иногда ей казалось, что мать с ней неоправданно холодна. Потом она приглядывалась к суровому, смиренному лицу со взглядом, навечно сосредоточенным на очередной задаче, и прощала все. Анжела понимала, что Бина выработала собственный способ справляться с грузом свалившейся на ее плечи ответственности. Сколько ртов ей приходилось кормить, сколько белья штопать… не говоря уж о ферме и брате, забаррикадировавшемся на чердаке. Неудивительно, что ей недоставало времени не только на разговор по душам, но даже на объятия. И все же время от времени прижаться к ней было бы совсем неплохо. Мэйзи бросилась навстречу, раскрыв рот в театрально-немом вопле. Сморщенный кулачок, словно в кино, колошматил по старческой груди. Опять же как в кино, тетушка припала к плечу племянницы – восстановить силы для дальнейшего представления. Анжела ждала. Горе Мэйзи искренне, сомнений нет, но спектакль, как всегда, чрезмерен. – Благодарение Господу и его святой родительнице, что ты наконец с нами, детка, – всхлипнула Мэйзи. – Я, пожалуй, сразу пойду к тете Брайди. – Анжела потрепала ладошку Мэйзи, осторожно отстранила тетушку от себя. Та вцепилась в нее клещами: – Ушла! Она от нас ушла! Нет больше… – Что? Брайди? – Реджина! Что мы без нее будем делать? А с ней что делали? Анжела погладила тетушкины плечи, шикнула успокаивающе. Грустно, конечно, что и говорить. У сестер никого нет, кроме друг друга да брата на чердаке. Всю жизнь они прожили вместе, если не считать кратковременной разлуки с Виной. Но Реджи, бедняжка, от них давно уже ушла; последние два года в доме жила лишь ее тень. Анжела все еще пыталась оторвать пальцы Мэйзи от своего плеча, когда сверху тоненько, жалобно прозвучало ее имя. – Иду, тетя Брайди! Мэйзи немедленно уронила руки и горько зарыдала. Бедная, бедная тетушка Мэйзи. Без Реджины еще куда ни шло, но без Брайди ей будет по-настоящему плохо. Она ведь даже спала с Брайди всю жизнь на одной кровати, и в одно мгновение, точнее, в один взмах косы ее вселенная развалилась. Никогда уже жизнь в этом уголке болотистой Ирландии не будет прежней. Душевный груз был так тяжек, что на лестнице Анжела с трудом поднимала ноги. Надежды, если они еще и теплились, относительно состояния Брайди растаяли при первом же взгляде на темное и сморщенное, как изюмина, лицо. И перекошенное. Рот съехал на сторону, тонкая струйка слюны стекала мимо подбородка в складки шеи. Подернутые пленкой катаракты глаза смотрели из-под складок век с тоскливым страхом. – Здравствуй, тетя Брайди. – Присев на краешек кровати, Анжела взяла вялую ладонь в свою. Сплошные кости. – Я умираю, Анжела. – Вместо жалостливого вопля из горла Брайди вырвалось, увы, лишь шипение. Анжела спрятала улыбку. Человеческая слабость во всей своей красе. Самая воинственная из сестер больше всех боялась смерти. – Ш-ш-ш! Не смей так говорить. Ты в порядке, верно ведь? – Не-ет! Я умираю. – Ну что за ерунда. Слушай, а не сварить ли тебе яйцо? Точно! Так я и сделаю – сварю тебе яйцо и подсушу тосты тонкими ломтиками, как ты любишь. Идет? Брайди оживилась. – Пожалуй, яичко попробую. – Она вновь скуксилась и застонала: – Но святой отец ведь наготове? – Святой отец, тетушка, всегда наготове, только сегодня он нам не понадобится, верно? Обдумав эту мысль, тетушка чуть просветлела лицом: – И то правда, сначала ему придется заняться Реджи. – Вот видишь? Так что ты уж, будь добра, не перегружай несчастного святого отца, даже если очень захочется. – Пожалуй. – Брайди успокаивалась на глазах. – Кажется, я даже вздремнуть смогу. – Еще бы, очень даже сможешь. – Анжела вытерла слюну с шеи тетушки, перламутровой щеткой причесала, взбила подушки, одернула простыни. Брайди всхрапнула. Святого отца она в следующие дни не беспокоила. Похороны Реджины не заняли много времени. Печальная маленькая процессия окружила могилу; люди ежились под сильным ветром и прятали лица от холодных дождевых струй. Священник произнес несколько добрых слов о Реджине, сестринской любви и прочем, напомнив, чтобы молились о здравии Брайди, признанном в деревне столпе церкви, а в прошлом прекрасном учителе, в одиночку справлявшемся с целой школой до тех пор, пока бразды правления не были так безжалостно вырваны из ее рук. Кое-кто виновато потупился. Кое-кто хмыкнул. Пока они ждали, когда Реджи обретет свое место рядом с родителями и Имельдой, плечи Бины неожиданно затряслись. Анжела была поражена: она в жизни не видела мать плачущей. А от того, как Бина плакала, становилось еще страшнее. По вечно бесстрастному лицу текли крупные слезы; ни стона, ни всхлипа, только плечи содрогаются. Анжела протянула руку, чтобы утешить мать, но ее ждало еще одно потрясение, когда та со злостью отшатнулась. – Мама? Мамочка? – Заткнись. Все нормально. – От взгляда Бины у Анжелы перехватило дыхание. Во взгляде матери слилось так много. Обвинение, и презрение, и глубокая грусть, прятавшаяся на самом дне сердца Бины. Прозвучали последние молитвы, гроб засыпали землей, и на лицо Бины вернулась маска стоического терпения. Плечи уже не дрожали, слезы высохли. На пути с кладбища Анжела покосилась на мать – та шагала прямо, вперив холодный, ничего не выражающий взгляд в никуда. Анжела опустила голову и ссутулилась под гнетом молчаливого материнского гнева. Впервые в жизни она осознала, что гнев этот жил в сердце Бины долгие годы. Заняв место подле сестры, с каждым днем уходившей от них все дальше, Мэйзи наотрез отказалась подниматься с кровати и на любые уговоры отвечала лишь жалобными стонами. Она не позволит Брайди уйти, не попрощавшись по-человечески. Следовательно, вместо одного или хотя бы двух подносов пришлось трижды в день накрывать по три. Дядя Майки, похоже, уяснил себе кончину Реджины и скорую смерть Брайди. Сообщить ему грустные новости пришлось Анжеле, поскольку Бина по неясной причине оставила его в неведении. Всякий раз, поднимаясь на чердак, Анжела находила дядюшку погруженным в печальные мысли. Лохмы его, однако, были недавно подстрижены, жуткие ногти исчезли. И на том спасибо. Все часы, свободные от ухода за тетками и раскладывания вместе с матерью еды по подносам, Анжела проводила у Майки, рассказывая ему о жизни в приюте. Он слушал, склонив к плечу голову; время от времени растягивал рот, обнажая черные зубы, но в глазах светилась все та же вселенская скорбь, словно он знал тайну обоих домов, недоступную Анжеле. Впрочем, возможно, все дело было в запахе смерти, которым Анжела, казалось, пропиталась насквозь. В тошнотворном, липком духе уходящего поколения. Былая деревня постепенно исчезала, уступая место аккуратным сверкающим джипам и современным кухонным гарнитурам взамен добротной мебели. На чердаках больше не будут держать чудаковатых дядюшек, да и чердаки, как таковые, исчезнут, уступив место уютным треугольным спальням с пристроенной ванной комнатой. Анжела пыталась развеселить Майки; однажды даже устроила настоящее цирковое представление, кувыркаясь по грязному полу. Он закхекал, довольный, и даже попытался повторить ее номер, что Анжела сочла обнадеживающим знаком. Для своего возраста Майки сохранил хорошее здоровье и подвижность, несмотря на то что единственным его физическим упражнением была ходьба по периметру чердака, длившаяся, правда, часами. Кувырок почти удался, но в самый последний момент Майки обмяк, завалился набок и уселся в углу, скрестив ноги. Взгляд его остекленел, Анжела была забыта. Щелкнув пальцами у него перед носом, она добилась все же внимания, похлопала себя по плечу, и он с бледной улыбкой опустил голову. Случалось, в сон погружались оба. Однажды Анжела, молясь в душе, чтобы он не услышал, дала волю слезам, которые жгли глаза с самого приезда. Кругом сплошная тоска и безнадежность. Несмотря на все ее усилия, жизнь в родном доме, будто река по весне, вышла из берегов и устремилась в новое русло. Скоро тетушек не станет; и дядя Майки уснет вечным сном, так и не покинув стен своей добровольной тюрьмы. * * * Как-то утром тетушка Брайди притихла. Войдя на цыпочках в спальню для первой проверки, Анжела заподозрила самое худшее. Глянула на Мэйзи, прижавшую палец к губам. Обе молчали, вслушиваясь в сиплое дыхание Брайди. – Всю ночь не спала, – шепнула Мэйзи. – От страха. Говорит, ей прямая дорога в чистилище, если ты ее оттуда не вызволишь. – Чушь. – Но она так говорила. – Мэйзи, округлив глаза, и сама задрожала от страха. – Вроде бы даже чувствует, как ее пятки лижет огонь. Когда ты принесешь обет, Анжела? Когда? Глаза Брайди неожиданно распахнулись. Лицо ее – точнее, то, что от него осталось, – и впрямь превратилось в маску ужаса. – Когда? – тонким эхом прошелестел ее вопрос. – Скоро, – ответила Анжела, сдержав гнев. Всю жизнь она только и делала, что исполняла их требования. Смерть на пороге, а тетка все цепляется за былую власть. – Сожгут меня, – простонала Брайди. – И уголька не останется. – Ты слышишь, Анжела? – встряла Мэйзи. – Возвращайся побыстрей и исполни обещание. – О господи, когда вы уже угомонитесь?! – крикнула Анжела. – Я ведь дала обещание. Исполню, когда сочту нужным. Настанет время давать клятвы – дам. И хватит молоть чушь про чистилище, пекло, пятки и прочее. Опять сказки сочиняешь, чтобы заставить меня сделать то, что тебе хочется? О райской долине забыла? Ну так я отлично помню. – Прислонившись плечом к оконной раме, Анжела устремила взгляд в даль за окном – Рай там, как же, – фыркнула она. – Ничего я не сочиняю. – Брайди попыталась оторвать голову от подушки, но та не пожелала повиноваться. Тетушка тряслась, обливалась потом и была близка к истерике. – Ты не понимаешь. Ты же не знаешь ничего. – Не знаю – чего? – Что я натворила! Все трое надолго умолкли. – И что же ты натворила? Мэйзи навострила уши, но Брайди наглухо запечатала рот. Анжела пересекла комнату и села в изножьи кровати. – О чем речь? Что ты такого сделала? Расскажи. – Не могу, – глухо донеслось из-под одеяла, которое Брайди натянула до самой макушки. – Не могу. Анжела с Мэйзи изумленно переглянулись. Что бы там ни натворила Брайди, она явно вознамерилась унести свою тайну в могилу. Точнее, по ее собственному утверждению, в чистилище. Если, конечно, Анжела, отдав себя Господу, не отведет от нее карающую десницу. – Я бы яичко скушала, – простонало одеяло. – А я бы снесла, – вздохнула Анжела, – лишь бы тебя раскусить, тетя Брайди, загадочное ты существо. – Строит из себя, – презрительно фыркнула Бина, возникнув на пороге с готовым подносом. Горячее яйцо исходило паром на подставке. – А ты потакаешь, как обычно. – Она подошла к кровати и отшвырнула одеяло с лица сестры. – Подумаешь, ребус. Мало пинков под зад получала, вот и вся загадка. – Бина аккуратно разбила верхушку яйца, набрала полную ложку и сунула в потрясенно распахнувшийся рот. Долгое время единственным звуком в комнате было чавканье. Анжела на миг поймала взгляд матери и с удивлением уловила в нем искру веселья. Она отважилась на улыбку и была вознаграждена. Губы Бины дрогнули, уголки рта приподнялись, и только, но это все-таки была улыбка. Чуть позже Анжела, не чуя под собой ног от счастья, неслась к дядюшке с завтраком. Сердце ее пело. Ощущение было сродни тому, что она испытала после поцелуя Роберта. До сих пор Анжеле удавалось держать в узде воспоминания о последнем воскресенье. Стоило им высунуть голову, как она спешно запихивала их обратно. Но сейчас воспоминания полезли наружу, как тараканы, туманили голову, пока она карабкалась по лестнице и протискивалась в лаз к Майки. Тот сидел на полу в своей излюбленной позе и, склонив голову, разглядывал племянницу. – Дядя Майки, – начала она необычно звонко. Умолкла на миг, когда лицо Роберта вновь всплыло перед глазами, и сказала просто: – Я лгунья. Майки отщипнул кусочек пустого тоста. Глубокие темные глаза пристально смотрели на Анжелу. – Да, я лгунья. Но если я лгунья, то я тогда не знаю – в чем правда?! С самого детства я думала, что стану монахиней. Что в этом такого плохого? Что плохого, если человек в чем-то уверен? Очень многие вообще ни в чем не уверены. Но если забыть о монашестве, тогда… – она пожала плечами, – тогда я понятия не имею, кто я такая есть. Первый же мужчина, который меня поманил… Вернее, поцеловал… Боже, какое унижение. Один поцелуй – и меня потянуло на сторону. Но он мне очень нравится, дядя Майки. Очень. И что теперь? Я оказываюсь вовсе не той, за кого себя принимала. А кто это за меня решит? Будь я проклята, если знаю. Анжела сделала передышку, краем глаза косясь на Майки. Бред. Бред, каким-то образом связанный – это она нутром чуяла – с недавним бунтом матери против теток. Прежде Бине случалось огрызаться или бурчать что-то нелицеприятное себе под нос, но ни разу на памяти Анжелы мать не пошла наперекор желаниям старшей сестры. Туман в голове маленькой и взрослеющей Анжелы рассеялся лишь однажды, но солнечный луч тут же потух, и вот опять в мозгах у нее сплошной мрак. Как такое может быть, чтобы человек совершенно не понимал самого себя? Спросить у дядюшки? Но он-то что может об этом знать? Сон, еда да чердак – вот и все, что ему нужно от жизни. Взваливать на плечи деревенского чудака непосильную ношу нечестно. Но руки Майки с неожиданной силой стиснули ладони Анжелы. Он всем телом подался вперед. Продолжай, расшифровала Анжела. Расскажи еще. Она и рассказала. О Брайди, с ее страхом чистилища. О том, что выдала сегодня Бина. Застыв на секунду, Майки в один присест проглотил остатки тоста с медом, вновь попытался изобразить кувырок и, несмотря на вторую неудачу, остался в высшей степени доволен собой. Чай он прихлебывал с видом полнейшего удовлетворения, то и дело посмеиваясь и морща лицо в веселой гримасе. Давно Анжела не видела такого счастья на лице Майки. А почему, собственно, нет?.. Она откинулась спиной на стену и заговорила о Роберте. О том, как они познакомились, о своих воскресных визитах, об экскурсии, которую он устроил лично для нее. Майки весь обратился в слух, поднимая глаза, когда она запиналась, а ему хотелось продолжения. Анжела описала «Счастье Иден-холла», мозаичный пол в сокровищнице музея, портрет неизвестной дамы. Майки взмахнул рукой, требуя подробностей. Неожиданная мысль осветила мозг, будто молния – грозовое небо. – Это я и есть, верно, дядя Майки? Я и есть та незнакомка. С тем же успехом я могла бы смотреть на свой собственный портрет! Куда же меня занесло, теперь и не выберешься из путаницы. К цели нужно двигаться. Вперед смотреть, а не сюда заглядывать, согласен? – Она ударила костяшками в висок и сморщилась от боли. Улыбка дядюшки потускнела, и Анжелу вдруг разобрало зло. Чего это он разулыбался? Еще один пророк нашелся, уверенный, что она не станет монашкой? – Послушай, – Анжела отшатнулась от умолчяюще вытянутых рук Майки, – может, он и симпатичный, и умный, но не забывай, что этот тип бросил двух чудесных детей. Поступают так добрые, сердечные, порядочные люди? А, плевать. Все равно мы больше не увидимся. Никогда. – Анжела развернулась спиной к Майки, пряча слезы негодования и жалости к самой себе. Дядюшка каркнул что-то сочувственное – и слова вновь полились из Анжелы потоком. Как могла, она описала работу Роберта. Напрягала память, чтобы вспомнить мельчайшие детали, словно от этого зависело ее будущее. Словно пыталась поставить точку на их отношениях. Тусклое солнце отчаянно силилось пробиться сквозь черное стекло. Стоп. Почему бы не воспользоваться моментом и не выжать как можно больше из удачной ситуации? Она говорила без умолку, махала руками, описывая кропотливый процесс реставрации; макала воображаемую кисточку в воображаемую бутылку с той или иной таинственной жидкостью. Остановившись у окна, принялась демонстрировать этап очищения поверхности полотна от многолетней грязи. Лизнула палец и стерла крохотный кусочек другой многолетней грязи. И еще кусочек. И еще. Пальцы ее были черны как ночь, зато на стекле остались лишь серые разводы. Майки моргал, следя за мечущимися на свету пылинками. Пожалуй, для начала довольно. Завтра вымоет окна, и дядюшка сможет хотя бы выглядывать из своей камеры. Если не удастся вытащить его отсюда, пусть хоть любуется на отреставрированную специально для него картину мира. Еще перед уходом Анжеле пришло в голову, что внести свет в жизнь Майки в конце концов удалось не ей, а Роберту. Казалось бы, мысль должна была шокировать, а на деле почему-то привела в восторг. Анжела вертела ее так и эдак, отпустила на волю, и та обрела полноценное звучание: вот каким, оказывается, образом можно оправдать и бесконечную ложь в приюте, и тайные встречи с Робертом, и даже поцелуй. Нужно лишь четко уяснить себе, что Роберт ей послан как часть плана высвобождения дядюшки. Мир казался милее и ярче даже на темной шаткой лестнице, а к тому времени, когда ноги нащупали наконец твердую почву, Анжела вновь вывернула на нужный курс. Ее предназначение, ее цель, грядущие обеты – все было понятно, все встало на свои места. Пусть в Лондоне она и запуталась, но теперь, когда тетушкин хор в голове умолк, ее судьба полностью в ее руках. Судьба всегда виделась ей в монашестве; с какой же стати что-то менять? Менять? Это еще что? Откуда взялось? По дороге к дому Анжела вспомнила, что сегодня воскресенье, а она пропустила утреннюю мессу и теперь попадет только на полуденную, но зато вместе с Биной. Воскресенье. Она застыла как вкопанная, зажав рот ладонью. Воспоминаниям о Роберте нет конца, а сообщить ему хотя бы запиской об отъезде она так и не удосужилась. Номера его телефона у нее нет. Теперь он решит, что она не пришла из-за поцелуя. Впрочем, она ведь могла действительно не прийти из-за поцелуя, разве нет? Ведь есть же шанс, что за неделю работы в приюте она образумилась и… Ну да, образумится она – в чистилище. Глава двенадцатая Безмозглые клуши с вышитыми на рукавах сердцами отравляли Николя жизнь. Вместе с тупоголовым братом. Однако к концу недели беспрерывной слежки и отсутствия той из безмозглых клуш, которая держала братца в узде, Николя откровенно затосковала по Анжеле. Стоило сделать шаг из приюта – этот уже тут как тут, торчит за каким-нибудь столбом, долбя свою дурацкую башку. Уж он-то отлично знает, на что нацелилась Николя, и наверняка постарается ей все испортить. Дело времени. Нужно что-то предпринимать, да побыстрее. Ближе к вечеру у нее назначена встреча у Кинг-кросс с поставщиком. Обещал подбросить партию побольше. Если все получится, добрый месяц безбедной жизни ей обеспечен. К тому же товар высшего сорта, а что может быть важнее качества на первых порах работы с клиентурой? Несколько окрестных кварталов уже полностью в ее руках, репутация растет день ото дня. Не хватало все начинать по новой только из-за того, что этот придурок шляется за ней по пятам и мешает работать. Попробуй продержись в таком бизнесе, если у тебя кишка тонка. Да еще с ее молодостью и ремеслом, когда любой встречный козел так и норовит облить помоями. Слава богу, мозги у нее работают будь здоров, не то что у здешних мочалок. В башке клацает без остановки, будто кто-то по кнопкам калькулятора лупит. Клац-клац-клац. Даже слышно. Работа идет. Толковая машинка складывает, умножает. Подсчитывает. Клац-клац. Она даже каблуки купила, чтобы клацать в такт. Ох и смеху бывало, когда какой-нибудь козел обливался слюнями, глядя на ее ноги на каблуках. Не догадывался, урод, что клацает-то у нее повыше задницы. В детстве она тоже всех обставляла. Приемных родителей сменила целое стадо. Никого не брали чаще. Разве что Стива. А в приют возвращалась, когда хотелось, – осточертеет слушать сюсюканья очередной безмозглой дуры, и возвращается. Ах, какая красивая девочка, ах, какая куколка, ах, какое тебя ждет прекрасное будущее… если только шалить перестанешь. Обуздаешь, как одна дура заявила, свою шальную энергию. Словно Николя сама не знает, чего ей от жизни надо. Взять, к примеру, ту стерву звезданутую из Клапама. Домик из красного кирпича и вправду был. Солнечный, врать не станет. И семейка взяла Николя к себе – тоже правда. Только в придачу к Стиву ее взяли. Люди были душевные, что и говорить. Дебилы долбанутые. Только у них сынок умер, а не дочка. И они по Стиву подыхали. Слюнявили без конца, будто леденец на палочке. Стив смазливым был. Беленький, весь такой прилизанный. Пухлый вроде булки. Глаза голубые, огромные и вечно удивленные. Послушный. Херувимчик из тех, на кого дебилы долбанутые и западают. Николя была куда умнее и круче. Жестче даже, и нравом, и харей. «Блудливые глаза», – подслушала она как-то фразочку одной дуры. Тупая корова. Пусть глаза у нее блудливые, пусть и морда лисья, но малыша Стиви от нее никто оторвать не мог. Так и брали с нагрузкой. Два по цене одного. Хотите херувимчика? Будьте любезны получить и черта в юбке. Стоило ей только слово сказать – и они возвращались. Вдвоем. Даже из Клапама, где Стив впервые заупрямился. Хочу, говорит, остаться. Еще чего. У Николя были грандиозные планы. Перочинными ножиками и прочей мелочевкой она приторговывала с детства, так что большой бизнес был не за горами. Рискованное, конечно, дело. Николя понимала это не хуже Стива. Но разница-то между ними колоссальная. Стив втянулся сам. Николя даже не пробовала никогда. Стив завязал. С торговлей тоже. Николя и не подумала. Мало, что ли, других подопытных кроликов вокруг, на которых можно испытать качество товара? Да вот хотя бы здешние мочалки. В хвост выстраиваются за тем, что у нее в черном ларчике хранится; ну а рожи она им красит даром. Николя щедрая, Николя не мелочится – такая о ней здесь слава идет. А ей что, трудно? Если кому приспичит, за дозу двойную цену выложит без звука. Легкие деньги. И угол безопасный – можно заползти после рабочего дня. Сравнить разве с каким-нибудь притоном на два десятка коек, где в любой момент можно нарваться на нож конкурента? Ничего не поделаешь, минусы в любом бизнесе есть. Прибыль вот только падает. Рынок насыщен. Но Николя всегда нос по ветру держит, чует, откуда монетой тянет. На кислоту теперь перешла, раскопала источник ЛСД, взяла помощника на фасовку. Работа каторжная. Попробуй-ка смешать все точно, выверить до миллиграмма, чтобы в бумажный квадратик попало ровно на нормальный кайф. Времени только не хватает. Целый день уходит, да еще в башке мутится от этой хрени, и руки дрожат. А промахнуться нельзя. Клиентура у нее новая, быстро ославит, и тогда репутации хана. Раздумья были прерваны стуком в дверь. Николя взяла деньги, вручила пакетик, в два счета намалевала мочалке глаза, щеки и навела глянец на губы. Еще один клиент доволен жизнью и благодарен Николя. Теперь уж недолго осталось. Подкопит деньжат, бросит к чертям собачью работу, парочку шлюх наймет, может быть даже здешних, и засядет в уютном гнездышке где-нибудь на западе, среди важных шишек. Все дела – исключительно по мобильнику. Права получит, красную машину купит – низкую такую, спортивную. Квартиру тоже сразу выкупит и устроит все по-своему. Белые стены, диваны замшевые, никакой лишней чепуховины, простор и уют, точь-в-точь как в журнале, на который она каждый месяц разорялась. Все у нее будет. От Стива бы только отвертеться. Николя насупилась на свое отражение в большом, в полный рост, зеркале, машинально добавила еще несколько слоев глянца на и без того сияющие губы. Отличная у них была команда, пока Стив не слетел с катушек. Хотя крыша у него поехала еще до последней передозы. Уже несколько лет придурка из себя корчил. Поначалу он кулаками классно работал; при желании и башкой стену мог прошибить. Зато Николя свою голову использовала по назначению. Мозговым центром была, что называется. Клац-клац. А Стив прикрытие обеспечивал, причем по высшему разряду. При желании Николя могла бы обоих пристроить куда угодно. И пристраивала, по возможности. Да она бы уже в бабках купалась, если бы конкуренты однажды дорогу не переехали. Считай, повезло, что жива осталась и при руках-ногах. Стиву повезло меньше. Переломы обеих рук, раздробленное бедро и сломанная ключица, голова с одного боку пробита, едва мозги не вытекли. На хрена он такой годится после этого, спрашивается? Пришлось дать отставку, а этот урод не понял. Прилип как репей, клещами не отдерешь. Николя заперла ларец на замок, спрятала в чемоданчик под кроватью. Глянула напоследок в зеркало и заклацала вниз по лестнице. Одного взгляда оказалось достаточно, чтобы убедиться: придурок опять тут, торчит истуканом на автобусной остановке. Дерьмо. Убежала бы, но далеко ли удерешь на каблуках? Какого хрена думает себе та безмозглая клуша из приюта? Придется ею заняться. Навешать лапши на уши, красоту навести, если потребуется. Со здешними шлюхами этот номер проходит; тают от благодарности, коровы, размякают на глазах. Языки распускают и за кошельками тянутся. Однако вечером у нее встреча, так что из себя выпрыгни, Николя, а от братца избавься. Она прибавила шагу в надежде потерять его через пару кварталов. Хрен тебе. Он и через пять шел следом как приклеенный. Собаку-ищейку завел бы, что ли, олух недобитый. * * * Держась за ноющую челюсть, Роберт долго топтался у выхода со станции «Ричмонд». Анжела не появлялась. Похоже, и не появится. Взгляни правде в глаза и прими по-мужски. По-мужски? Пожалуй, это мысль. В ближайшем пабе он сел у окна, откуда можно было продолжать наблюдение за площадью. Выхлебав три пинты пива, решил остановиться и вернуться домой. Сам виноват. Перегнул палку тем дурацким поцелуем. Она не ждала от него подобного, вот и бросилась за утешением в объятия своего роллера. Роберт буркнул пару благодарственных слов бармену, кивнул на прощанье, привычно сунул руку в карман и двинул восвояси, меланхолично насвистывая под нос. Может, оно и к лучшему. По крайней мере, никто не пострадал. О черт. Как же болит челюсть. Исхоженная тропинка вдоль реки навела на мысль, что он мог случайно проглядеть Анжелу. Отвернулся, скажем, не вовремя. Или к киоску отошел за газетой. Вполне вероятно. А она сидит на причале, вне себя от нетерпения. Роберт перешел на бег. На последнем отрезке пути он почти летел, чувствуя себя Икаром. Причал был пуст. Картина требовала внимания, но у него душа не лежала к работе. Стало ясно – Анжела не придет. Роберт решил дать ей еще часа два. На всякий случай. Ну а если не появится – что ж, так тому и быть. В конце концов, ему есть чем заняться. К первым наброскам портрета Аниты нужно присмотреться. Вчера она, как обычно, привела девочек и напомнила, что ее портрет на очереди. Портрет Тэмми и Несси практически готов. Роберт слегка сплутовал с дергающимся веком Несси, изобразив оба глаза одинаковыми, чем сама модель хвасталась бы беспрестанно, если бы Роберту не удавалось всякий раз отвлекать ее внимание. Неделей он был, по большому счету, доволен, как, впрочем, и жизнью в целом. Вновь взял кисти в руки. Работа над викторианским полотном шла как по маслу. Бонни оставила его в покое. Ну не приехала Анжела – невелика беда. Портрет можно закончить и без нее. Роберт опустился в кресло, пристроил ноющую челюсть в ладони и уставился на ямочку, дразнившую его с портрета Анжелы. Не увидятся они никогда – и что с того? Вчера в супермаркете он думал по-другому. Попрощавшись с Анитой и девочками, он отправился в магазин за продуктами для сегодняшнего ужина с Анжелой. Представлял, как усадит ее на палубе за стол. Вышитая скатерть, бутылка хорошего вина, жареные ребрышки. Вместо лимонного торта, на который уже нет времени, всегда можно купить свежую клубнику. Пусть почувствует, как он благодарен за потраченные на него воскресные дни. Роберт даже тост обдумал. Никаких интимных намеков. Все силы направить на то, чтобы она чувствовала себя спокойно и приезжала с легким сердцем. Если слова в глотке не застрянут, можно подбросить вопрос насчет ее приятеля, Что за человек? Вот как? Очень рад за вас. Повезло парню. Не будем больше о нем. На эту пару он наткнулся, когда уложил в нагруженную тележку лукошко с клубникой и двинулся к кассе. Здоровяк с голыми бицепсами, сплошь в татуировке, выступил из-за угла, волоча на спине мальчишку лет восьми. Поначалу все выглядело довольно безобидно. Подумаешь, ребенок кричит. Но, присмотревшись, Роберт понял, что мальчику не до смеха. Он взвизгнул от боли и что было сил заколошматил по спине бугая. Роберт заглянул тому в лицо, узнал эти стеклянные глаза и издевательскую ухмылку десятков мистеров. Вспомнил, в какую жестокую пытку превращались игры с ними. Поборемся по-мужски? Так, ради смеха? То, что начиналось в шутку, заканчивалось дикой болью в плече и хрустом пальцев. Бонни так и осталась в неведении; свою власть мистеры демонстрировали в ее отсутствие. В детских глазах Роберт увидел отражение той бессильной ярости, что долгие годы бушевала в нем самом. Громила – определенно мистер, а не отец – упивался своей властью. То и дело покрикивал: если ты настоящий мужик – вырвешься. Мальчик зашелся криком, а бугай загоготал и с садистской ухмылкой сильнее сжал детское тело. Люди отворачивались, старались поскорее отойти, не рискуя связываться с гогочущей горой мяса. В магазинах каких только сцен не увидишь. Да и мальчишка наверняка психопат. Или вот-вот свихнется. Роберт убеждал себя не вмешиваться. Этот урод не долго будет развлекаться. Знает он этих типов – выжмет из ребенка слезы, докажет свою силу и успокоится. Роберт шагнул вперед, ежась от звенящего в ушах детского вопля. Анжела размазала бы клубнику по этой гнусной роже. Не соображая, что делает, Роберт толкнул тележку и что было сил вдвинул ее в брюхо громилы. Тот взвыл от боли и сложился пополам, со свистом выдавливая воздух из легких. Мальчик оказался на полу, охнул, приходя в себя, и улыбнулся. Роберт стоял в проходе. Ноги сами рвались наутек, но он не мог позволить себе спастись бегством. Неандерталец держался за живот, рычал и фыркал, как застоявшийся жеребец. Когда он выкинул вперед кулак, у Роберта хватило времени лишь на одну мысль. Да. Он отчаянно и безнадежно влюблен в Анжелу. Вот и все, что смог выдать его мозг. Причем неоднократно. Повторяя снова и снова. Все та же испорченная пластинка звучала в голове даже сейчас, когда Роберт пытался сочинить собственную мантру. Что-нибудь в духе «се ля ви». Пусть даже затасканное, вроде «не бывает обретений без потерь». Без Анжелы он не вернулся бы к рисунку… и прочее, и прочее. Господи, да что угодно сойдет, лишь бы прикрыть правду: он безнадежно влюблен в женщину, которую больше никогда не увидит. Увы. Тоскливый мотив перебивал все мысли, и заглушить его не было никакой возможности. Уверовал. Уверовал, идиот, что воскресенья с ней будут длиться вечно. Ошибка номер один. Уверовал в собственные силы, понадеялся, что сумеет закрыть сердце на замок. Ошибка номер два, глобальная. Номер три? Не запихнул ее в спальню, не запер на замок и не вышвырнул ключ в реку, чтобы оставить рядом с собой навсегда. От скрипа дверной ручки Роберт чуть из кресла не выпал. Повернулся, чтобы выложить ей всю правду. Попробует сбежать – догонит, посадит под замок и будет держать до тех пор, пока она его не полюбит. Позовет гипнотизера, если понадобится. Не поможет гипнотизер – сгодится и анестезиолог, чтобы отключить сознание. Он готов на любые крайности. Бонни вызовет на подмогу, если исчерпает все средства. Сердце у него колотилось с немилосердной частотой. Это был Питер. Он по-совиному покрутил головой, оглядывая комнату: – Анжелы нет? – Нет. – Не возражаешь, если составлю тебе компанию? – Возражаю. – И кто же тебя так довел? – Уйди, Питер. Питер рассмеялся. Отличная шутка. – Она не придет. Правильно? Какого черта он улыбается? И какого черта у него так блестят глаза? И какого черта… Что, черт возьми, их связывало все эти годы? – Нет, не придет. Сегодня, – с нажимом добавил Роберт. Питер внимательно изучал его. – Что у тебя с подбородком? – Порезался, когда брился. И оставь в покое мой подбородок, будь он проклят. Если не возражаешь, я бы занялся делами. Потом загляну, если получится. По дороге домой. – Не получится, – ядовито сказал Питер. – Только и слышишь от тебя – потом, потом. А потом не наступает. Уже начал? – Шагнув к столу, он по-хозяйски небрежно перебрал наброски. – Глаза одинаковыми сделай, хорошо? Она нынче не в духе. Гормоны и все такое. Перебор с эмоциями. – Мне она кажется вполне счастливой. – Неужели? – Улыбка Питера, раздвинув толстые губы, до глаз не добралась. – Выходит, в следующее воскресенье Анжела, как всегда, будет здесь? – Тебе-то что? – Прости. Уже и спросить нельзя? Хотел пригласить ее на обед, раз уж тебя не заманишь к нам. – У нее мало времени. У меня, кстати, тоже. Прошу прощения, Питер… Питер заморгал. Пожалев о собственной грубости, Роберт выискивал способ выкрутиться из некрасивой ситуации. Питер и в самом деле ни при чем. – Послушай. В следующее воскресенье я у нее обязательно спрошу насчет обеда, хорошо? Питер молчал. И моргал. Потом дернулся к двери. – Отлично. Вернется, значит. Рад за тебя. – Он лживо и зло хохотнул. – Не чета, выходит, мистеру Филдингу. Стукнула дверь. Тишина. Опустошенный, Роберт рухнул обратно в кресло. Серые глаза Анжелы подмигивали ему с холста. Садистски, надо отметить, подмигивали. * * * Святому отцу дали отбой, а доктор, покидая дом, заявил, что не поверил бы в подобные темпы выздоровления, если бы не видел своими глазами. Еще несколько дней назад он мог бы поклясться, что Брайди не переживет и ночи. Теперь почти уверен, что впереди у нее еще сотни ночей. Анжеле показалось, что мать это известие не слишком вдохновило, однако Бина, как всегда, смолчала и вернулась к работе. Похоже, жариться в чистилище Брайди не желала и решила отложить встречу с Создателем до тех пор, пока не будет уверена, что финишная прямая выведет ее к вратам рая. В доме тем временем происходили едва видные глазу, но существенные перемены. В ответ на настоятельные призывы Брайди – принеси ей то, принеси ей это – Бина все чаще огрызалась, что дел по горло и придется подождать, пока выдастся свободная минутка. Случалось ей и вовсе игнорировать жалобное блеяние, и тогда вниз посылали Мэйзи – выяснить, в чем причина задержки, а Бина отправляла ее обратно с руганью и пустыми руками. Анжела, солидарная с матерью, тоже резко оглохла к беспрерывным стонам сверху. К середине недели она отказалась тащить на второй этаж лишний поднос для Мэйзи; та же, как выяснилось, для старшей сестры была готова на все, кроме голодной смерти. Это уж, согласитесь, чересчур. Не помогли даже туманные намеки Брайди на стойкость. Ближе к выходным Мэйзи уже ковыляла на каждую трапезу вниз, а за ней скрепя сердце, сдала позиции и Брайди. В пику Мэйзи она даже предпочла занять прежнюю кушетку Реджины в углу кухни. Словом, жизнь вошла в свое русло. Стоны, споры, обмен шпильками между старшими сестрами и шиканье младшей. Брайди напрочь забыла о мозолях, зато без устали жаловалась на десны, и к ее списку пунктов, достойных шантажа, добавился неминуемый второй инсульт. Странно лишь, что никто особенно не прислушивался, как бывало прежде. Анжела решила, что вполне может оставить свой пост и улететь в пятницу вечерним рейсом. Бина вызвалась проводить дочь к автобусу – еще один существенный поворот в течении жизни. Анжела уже забралась на подножку, когда Бина вдруг хлопнула дочь по плечу и поманила в сторонку. – Ты сказала Брайди, что сама решишь, как тебе поступать. Это правда? – Конечно. – Очень хорошо. Самое время браться за ум. – А ты? – Анжела улыбнулась. – Ты сказала, что ей пинков под зад не хватает. Теперь добавишь? Бина хитро сверкнула глазами: – С удовольствием. Только что уж теперь-то. Жалко. Вот оклемается – сполна получит. – Мама?.. – Анжела неловко переступила с ноги на ногу. – Ладно уж. Слышишь, как ревет. – Мать мотнула головой на автобус. – Ясно, что речь о мужчине. Я его в твоих глазах увидела, едва ты на пороге появилась. Удачи, дочка. И помни – ты обещала решение принять сама. Двери автобуса сошлись, а Анжела так и осталась стоять на верхней ступеньке с открытым ртом. Бина махнула на прощанье и зашагала по тропинке через пустошь. * * * В приюте Анжелу ждали тысячи дел. Мэри Маргарет загнала ее в кабинет и выложила список длиной с годовой счет за джин «Гордонз». В прошлое воскресенье в полуфинале встречались команды Клэр-колледжа и Голуэя. Компания постояльцев потащила сестру Кармел в местный паб смотреть чертов матч. Принарядили соответственно в регалии Клэр – шарф, шляпа, значок, все как положено, и объявили талисманом болельщиков. Чертовы отродья заранее подлили водки в ее стакан с апельсиновым соком, так что Кармел против собственной воли впервые отведала огненной воды. Она дала обет в двенадцать лет и с тех пор ни разу его не нарушила. До прошлого воскресенья, разумеется, когда заявилась в приют под хорошим хмельком, горланя гимн Клэр-колледжа и ухмыляясь от уха до уха. Неделю очухаться не могла, баклуши била. У громилы-шотландца в последние дни ширинка вовсе не застегивалась; пришлось отправить в Камден. Чайник, будь он проклят, расколотили, отчего Джордж-доктор впал в прострацию. А растреклятый Стив часами торчит под дверьми женского приюта. Что вообще происходит? Анжела знает что-нибудь или нет? Анжела пожала плечами: – Я точно знаю, что у меня накопилась масса дел, но хотела бы попросить позволения отлучиться завтра во второй половине дня. Гробовое молчание. – Взамен воскресенья или вдобавок к нему? – Вдобавок. – Отче Всемилостивейший и иже с ним! Щеки Анжелы загорелись, но она решила все же обойтись без объяснений. Худо-бедно, но справлялись ведь без нее почти две недели? Справятся и еще полдня. Она хотела съездить к Роберту, извиниться за то, что пропустила сеанс, не предупредив заранее. Можно было бы, конечно, подождать до воскресенья, но где уверенность, что она застанет его дома? У его приятеля, Питера, свободной минуты нет, и Роберту, должно быть, тоже есть где и с кем проводить выходные. А по субботам он рисует дочек, так что Анжела наверняка застанет его на лодке Бонни. Мэри Маргарет разглядывала ее с миной человека, минуту назад вляпавшегося в кучу свежего собачьего дерьма. – И что у нас на будущее запланировано? Отпуск на Карибах? – Она присосалась к сигарете. – А завтра?.. Позволь, обмозгую… По воскресеньям, если не ошибаюсь, мы изучаем историю искусства. По субботам, наверное, решили взяться за термодинамику. Как, сестра, в яблочко? – Мне нужно кое с кем встретиться, – буркнула Анжела. Щетина встала дыбом над выпяченными в театральном изумлении губами. Брови заехали в такую высь, словно решили обосноваться на макушке. Волос долог, ум короток – это не про меня, дорогуша, сообщил скептический взгляд. – Вон оно, значит, как. – Вон оно, значит, – как? – не выдержала Анжела. Вечно одно и то же, черт побери. Каких-нибудь пять минут назад она была довольна, что вернулась. Радовалась, что приехала из одного своего дома в другой. Другой дом? Нет! Просто чувствовала, что здесь она нужна, что здесь ей назначено быть судьбой. Все верно, но правила приличий никто не отменял. Она обязана извиниться за свое отсутствие перед человеком, который заслужил по крайней мере уважение. Даже если в последнюю встречу он слегка переусердствовал. Очень не хотелось бы, чтобы он решил, будто потряс основы ее воспитания, потому что ничего подобного не произошло. И ей надлежит сообщить ему об этом. – У вас, юная леди, неимоверно плотный рабочий график, доложу я вам. Неимоверно. – Мне об этом известно, матушка. Я справлюсь, обещаю. Кстати, тетушка Брайди шлет вам привет. Буквально вчера она рассказывала, какой вы были замечательной ученицей. Умнее она не встречала. Сведя брови на переносице, но по-прежнему топорща щетину, Мэри Маргарет плеснула себе щедрую порцию джина. – Проваливай, сестра. Только нос по дороге от спешки не расшиби. – Значит, завтра… Мэри Маргарет вылила джин в горло, кивнула, и Анжела тут же выпрыгнула за дверь. Пока настоятельница не передумала. Прямо из кабинета Мэри Маргарет она бросилась искать Стива, но все поиски оказались тщетными. В его келье было пусто, постель застелена, немудреный гардероб аккуратно сложен на стуле. Взгляд Анжелы упал на светлеющий под кроватью прямоугольник – фотография в дешевой пластмассовой рамке. На снимке двое детей, девочка и мальчик лет восьми и девяти. Николя и Стив. Прижались друг к другу, хохочут, подставив лица ветру, который треплет им волосы. Морскому ветру, решила Анжела, разглядев на заднем плане синюю полоску. Такие счастливые. Где это снято, интересно? В Маргейте, должно быть, или в Борнмуте, во время ежегодной экскурсии на побережье. Анжела с горечью представила нынешнего Стива. Изуродованное шрамами лицо, изрезанные запястья, безжизненный синий взгляд. А Николя? Хрупкий зеленоглазый ангел превратился в хищника с сияющими, но холодными изумрудами вместо глаз. Минуты счастья и гармонии у сирот так редки, что их берегут пуще всех сокровищ, хранят в укромном уголке. Под стеклом. В рамке. Печально улыбнувшись, Анжела положила снимок на тумбочку и вернулась к своим делам. Прошло несколько часов, близилась полночь, а Стив так и не попался ей на глаза. На подрагивающих от усталости ногах Анжела поднялась к себе, упала в кресло и закурила, из-под полуприкрытых век разглядывая свое девичье ложе. Его непорочность словно издевалась над ней. Анжела начала раздеваться прямо в кресле – отшвырнула туфли, обеими руками стянула колготки, зажав сигарету между зубами. Совсем как Мэри Маргарет. Так оно, наверное, все и начинается. Одна-две запретные сигареты, холодная постель, спартанская комната, молитвы и долгая-долгая ночь. Бесконечное множество долгих ночей. Рюмочка джина, чтобы скоротать одну долгую ночь. Потом полбутылки. А там уж и до бутылки недалеко. Но ночи все не становятся короче. Сна нет. Покоя тоже. Анжела сняла с себя все и остановилась перед зеркалом. Неясно, в чем разница, но на нее смотрела не та женщина, которая совсем недавно скакала по постели, гримасничала и воображала себя за чашкой капуччино с эклером. Ладони накрыли грудь, потеребили розовые соски. Закрыв глаза, она на миг представила, что Роберт стоит у нее за спиной и это его руки касаются сосков. Интересно, что она почувствовала бы? Проснуться бы рядом с ним в постели. Увидеть ленивую утреннюю улыбку и снова ощутить его прикосновение. Внизу живота стало горячо, влажно и так же сладко, как во время сеансов, когда Роберт разглядывал ее, обнаженную, укрытую от его глаз лишь куском шелка. Что, если это томление никогда не исчезнет? Что, если останется с ней, захватит полностью и не отпустит даже после бутылки джина? Страшная мысль. Всю жизнь наедине с самой собой. Ничьи руки, кроме ее собственных, не коснутся этого тела. Никто не увидит ее такой, какой она сейчас видит себя. Никто не посмотрит на нее так, как Роберт, словно одежды на ней нет и в помине. О да, она наслаждалась рядом с ним головокружительной властью женщины, знающей, что мужчина видит лишь ее, и только одну ее. В полной уверенности, что их отношениям не суждено зайти дальше взглядов, она наслаждалась этой изысканной пыткой. Может, стоит взглянуть правде в глаза и признаться, что ей даже чуточку нравилось его мучить? Невыносимая мысль. Один глаз Анжелы неохотно приоткрылся. Раз уж начала, придется продолжить с признаниями. Положа руку на сердце – ты ведь не против увидеть его так же, как сейчас себя. Рассмотреть хорошенько. Второй глаз последовал примеру первого. Анжела уставилась в расширенные зрачки. Ее собственные, ясное дело. Почему же ей незнакомы эти глаза? И грудь, все еще прикрытую ладонями, тоже как будто видит впервые. Будущее известно ей не больше, чем эта женщина в зеркале. Ничего она о себе не знает. Возможно, и людям решила помогать только для того, чтобы узнать себя. Возможно, выбрала монашество взамен другого женского пути: замужество, дети, домашние хлопоты, заботы и, наконец, заслуженный покой, когда можно оглянуться на карту прожитых лет и понять, чего ты стоишь. Не этого ли она ждала от своего призвания? Не возможности ли оглянуться и понять, чего стоит? Все может быть. Но сомнение не отпускало, маяча над головой черным облаком. Что, если этот путь она выбрала только потому, что чувства других людей понять легче, чем свои собственные? Что, если на стезю монашества ее толкнул трусливый самообман, обещающий бездетный, безрадостный и одинокий закат? Одинокий. Хуже того – один на один с призванием, на поверку оказавшимся не более чем ширмой, за которой она пряталась от себя самой. Слова рвались с языка, и предательское сознание настаивало на них: пока она видит себя бескорыстной помощницей сирых, болящих и неимущих, пока заботится о них и несет успокоение в их души, до тех пор ее ноги будут ступать по божественной почве. Отними этот образ, и она немедленно рухнет с горних высей на землю простых смертных… и эта перспектива наводит ужас. Анжела содрогнулась от страха и гнета бесконечного одиночества. «Не смей себя жалеть!» – приказала она отражению, но слезы уже текли по щекам, и остановить их не было никаких сил. Кто она такая? Вопрос задан и остался без ответа. Кто она такая, без теток, без мамы, без Майки? Анжела вдруг увидела ребенка, маленькую девочку, от которой бежала всю жизнь. Растерянное, не знавшее отца дитя, сначала предавшее мать в угоду теткам, а потом и самое себя. Какое убожество, какая подлость. Ничего общего с величием, благородством и самопожертвованием, которыми она тешилась в мечтах. Руки ослабли, оторвались от груди, вяло упали. Водоворот сомнений вспенивал сознание. Если ей не быть монахиней, то кем тогда? Обычной жизни среди обычных людей она не знает и не готова к ней. Тем более не готова к низменным, жалким страстям этой жизни и недостойным поступкам, способным вмиг развратить то капризное существо внутри нее, которое она презирала и за которое тем не менее упорно цеплялась. Так сомневается она в своем призвании? Если да, то ей придется воспитать в себе новое существо, подстроить его под переменчивые ветра и течения мирской жизни. Научить справляться с каждодневными проблемами, с собственной никчемностью и грандиозностью, отчаянием и восторгом, упадком духа, счастьем и отвращением к самой себе, – словом, с нормальными чувствами нормальных людей. А любовь? Страшно подумать, на что может толкнуть любовь. С Робертом они знакомы всего ничего, а он уже пробудил в ней целый ворох чувств – обиду, злость, пьянящую, хоть и безнадежную, радость. И это при том, что она даже не любит его. Нет? Нет, определенно не любит. Не может зваться любовью то, что она сейчас испытывает. От чего ей так плохо. Или может? На грани отчаяния, Анжела обвела взглядом комнату. Панический страх душил ее и туманил мысли. – Кто же ты? – шепнула она отражению. Нет ответа. Еще пару минут наедине с этой незнакомкой, и ее рассудку крышка. Слава Господу, рядом есть часовня, ее последнее прибежище. Анжела быстро натянула длинное платье из шотландки и бросилась вон из спальни – прочь от инквизиторского взгляда собственного отражения. В дверях часовни она столкнулась с Кармел. Старая монашка подняла на Анжелу горестно-виноватый взгляд: – Ты слышала, сестра, что я… выпивала? – Сестра Кармел, и что с того? Вы ведь не по собственной воле. Сами знаете, какие у нас ребята. Надумали подшутить, только и всего. Выбросьте из головы, дорогая. Забудьте, будто ничего и не было. – Да, конечно. Ты права. – Кармел печально катала во рту леденец. – Я все понимаю, котик, но мне хотелось уйти в могилу, не нарушив обета. – Господу не за что вас прощать, сестра. При чем тут вы? Вас застали врасплох, точно так же как… Анжела прикусила язык. Одному Богу ведомо, что она сейчас чуть было не ляпнула. В чем чуть было не призналась. – Что-то ты бледная, милая. Нездоровится? – Ничего страшно, голова побаливает. Можно спросить, сестра Кармел? Только обещайте ответить честно, ладно? – Я слушаю, котик. – Как вы думаете… одним словом… мне хотелось бы знать… выйдет из меня хорошая монахиня? В смысле… это во мне есть? – Конечно, есть, – не задумываясь, сказала Кармел и потрепала Анжелу по плечу. – Уверена, ты будешь прекрасной монахиней и так же хорошо справишься с любым другим делом. – Правда? – Правда, милая. Если захочешь, станешь замечательной женой и матерью. Господь наш справедлив; Он будет счастлив, что ты нашла свою судьбу на другом поприще. – Вы хотите сказать… – Анжела уцепилась за сухую шершавую ладонь, но Кармел, хитро улыбнувшись, прижала палец к губам. – Ш-ш-ш. – Она подмигнула, окончательно ошарашив Анжелу, потом отступила от двери и засеменила по щербатым плитам. Недоуменно покачав головой, Анжела крикнула: – Кармел. Сестра Кармел! – Та обернулась, помахала на прощанье. – Я люблю вас. Очень люблю. – Ай, котик. – Кармел улыбнулась светло и исчезла в полумраке коридора. Глава тринадцатая Визит к Роберту был ненадолго отложен ради встречи с Николя. Стукнув в дверь крохотной комнаты, Анжела нашла девушку в ужасном состоянии. Николя рыдала, заламывала руки и все повторяла, что Стив преследует ее днями и ночами. Ни шагу ступить не дает. Она показала свежую царапину на запястье. Стив как с цепи сорвался, сказала Николя. Совсем крыша съехала. Анжела присела на кровать, чинно сложила ладони на коленях. Покивала сочувственно. Поразмыслила – чем может помочь Николя в ее ужасном положении. Девушка опустилась рядом с флаконом в руках и принялась поливать голову Анжелы гелем. – Ты должна с ним поговорить. – Соорудив из короткой стрижки Анжелы жесткий «ежик», она переключилась на лицо. Пару минут спустя алебастровая кожа приобрела оттенок абрикоса. – Что ты делаешь? – Анжела посмотрела на свое непривычно загорелое отражение. – Успокаивает, – коротко объяснила Николя, выбирая из внушительной коллекции очередное орудие. Она нарисовала Анжеле «глаза Клеопатры», кисточкой зажгла на скулах ржавый румянец и огненным карандашом обвела губы, расцветив внутреннюю часть густо-розовым блеском. Анжела не дышала, окунувшись в непривычные ощущения. Какое удовольствие, когда чьи-то руки теребят твои волосы, что-то таинственное делают с лицом, пусть даже результат выходит далеким от желаемого. Зачарованная, она позволила накрасить ногти огненным, под цвет губ, лаком. Стук в дверь, негромкий, но настойчивый, вырвал ее из прострации. Николя щелкнула замком и выглянула в узкую щелку, не позволяющую Анжеле увидеть посетителя. Бросила что-то коротко, отрывисто. Потом чуть громче: «Позже, я сказала! Сейчас не могу. Ах, подыхаешь? Все мы тут подыхаем. Не наседай, ясно?» И хлопнула дверью. Ответом на вопросительный взгляд Анжелы стал небрежный жест: – Не бери в голову. У нее время есть, еще придет. Ну? На чем мы остановились? Анжела заерзала. У нее-то времени не так много. Пора бежать. Она потянулась за салфеткой и лосьоном. – Да ты что! – возмутилась Николя. – Только посмотри на себя. Не узнать, на хрен! – Я не могу выйти в таком виде, Николя, – осторожно, чтобы не обидеть, ответила Анжела. Обидела. Лицо Николя залила гневная краска: – Вот, значит, как? Только девкам годится, да? Ангелам вроде тебя нельзя, да? Ладно. – Да нет же! – запротестовала Анжела. – Просто… дело в том… понимаешь, я никогда не крашусь, вот и все. К тому же это… немножко чересчур. Я вовсе не хотела тебя обидеть, Николя. – Не чересчур. Я лично крашусь в десять раз сильнее. – Николя, похоже, слегка отошла. – Проблема в другом. Тряпки не те. И обувь. Ну-ка… - Она достала пару изящных босоножек на небольших каблуках. – Примерь. – И она сунула ступню Анжелы в туфлю. – Класс! Пока Анжела качалась на непривычных каблуках, пытаясь обрести равновесие, Николя ловко задрала подол ее длинной синей юбки, еще раз сложила и затянула поясом, соорудив экстравагантный наряд чуть выше коленей. Потом расстегнула две верхние пуговицы на монашеской строгой белой блузке и вытащила наружу массивный крест, а напоследок взъерошила темные волосы панковским гребнем и сбрызнула лаком. – Ну? – Она подтолкнула Анжелу к зеркалу. – Что скажешь? Господи. Такое и в страшном сне не привидится. Что это за чучело в зеркале? Она повернулась спиной. Хотя ноги смотрятся неплохо. Очень даже неплохо. – Классные ножки, – оценила Николя. – Нужно показывать. – Даже не знаю, что и сказать, – с сомнением пробормотала Анжела. Еще раз оглядела себя со всех сторон. Вид… шокирующий. С другой стороны, так празднично – иного слова не нашлось – она в жизни не выглядела. Может быть, стоит показаться Роберту в новом обличье? Тем более что у него сейчас Анита, которая не жалеет на себя ни косметики, ни украшений. А от ее туалетов можно с ума сойти. Если бы не прелестная шаль Бонни, Анжела чувствовала бы себя нищенкой рядом с этой разодетой дамой. В конце концов, почему бы и не покрасоваться самую малость? Не показать им, что светская жизнь и ей отнюдь не чужда? – Хм-м-м. – Это мой подарок, – расцвела Николя. – Не думай, что я буду просить тебя заниматься моим братцем задарма. Подарок от чистого сердца. И что делать? Сунуть голову под кран и швырнуть босоножки в счастливое лицо этой девочки было бы непростительной грубостью. Совсем не трудно заскочить сюда на обратном пути, умыться и вернуть обувь. – Спасибо, Николя, – смущенно пробормотала Анжела. – Только со Стивом… ничего не могу обещать наверняка. – Справишься. Знаю, что справишься. Пусть держится в стороне, только и всего. Через два, самое большее через три дня у меня все будет на мази. – На мази? – Выражение такое. Жизнь, короче, закрутится и так далее. Она подпихнула Анжелу к выходу, распахнула дверь и окончательно поразила, уронив ладони ей на плечи. В зеленых глазах заплясали по-детски счастливые искры, мгновенно вызвав в памяти Анжелы виденный у Стива снимок. Во взрослых, ожесточенных и искалеченных жизнью, даже в глубоких стариках, бывает, проглядывает дитя. Анжела была тронута. – Не вздумай отнимать у нас хлеб, – отпустила Николя комплимент. – А то еще выйдешь на угол, а нас всех тогда в отставку. – Спасибо. – Анжела улыбнулась. Позже, гораздо позже, когда события повернулись так, как повернулись, Анжела могла радоваться лишь тому, что в последний раз видела это тонкое лицо сияющим от искреннего удовольствия. * * * Портрет девочек завершен, обе модели наскакались от счастья, разглядывая собственные лица на холсте. Как голодные звереныши, набросились на блюдо со сдобным печеньем, которое Роберт выставил в качестве приза за послушание. Из напитков он мог предложить лишь молоко. – А почему не кола? – заныла Несси. – Потому что я так велела, – отрезала Анита. Она сидела в кресле у окна, ставшего рабочим местом натурщиков. Роберт прилежно черкал углем по бумаге, но душа его была далеко от набросков. – Почему такой грустный, дядя Роберт? – спросила Тэмми. Анита шикнула на дочь: – Не болтай ерунды. Он не грустный, а сосредоточенный. – Анжела, да? – не унималась Тэмми. – Разбила твое сердце и все такое? – Глядя, как крестница вгрызается в печенье, Роберт невольно ухмыльнулся. Знала бы ты, дорогая… – Тэмми, прекрати. Дядя Роберт писал портрет Анжелы, только и всего. Верно, Роберт? –  Угм-м-м. – Да? – изумилась и Несси. – А мне кажется, у него точно сердце разбито и все такое. Анита возмущенно топнула, дернула головой, после чего Роберту пришлось усаживать ее в нужной позе по новой. – Хочешь, теперь я буду приходить по воскресеньям? – предложила она. – Посмотрим. – Роберт улыбнулся. – Ты не могла бы… конечно, если тебя не затруднит… надевать чуть меньше украшений? Все это очень красиво, но… – Чересчур, – закончила за него Тэмми. – Идет и звякает, будто рождественская елка. Девчонки залились хохотом, запрыгали вокруг матери, следившей за малолетними острячками с кислым выражением. – И еще… если можно, конечно… чуть меньше помады и этого… – Роберт запнулся, – которое на глазах. – Все понятно. – Анита помрачнела. – Она завтра придет? Роберт пожал плечами. Сердце опять, как сотни раз за неделю, ухнуло куда-то вниз. Скорее всего, в ботинки. – Понятия не имею. – Ну так спроси, – чирикнула Несси. – Спросил бы, если б адрес знал. Или хотя бы телефон. – Да нет же, глупый! – Несси приклеилась к окну. – Сейчас спроси. Вон она идет! Смешная такая. Но точно она. Роберт выронил уголь. Вывернул шею под немыслимым углом. Анжела, вне всяких сомнений. Эту походку он узнал бы и через тысячу лет, даже в таком неустойчивом варианте. Что это у нее на ногах? Анжела подковыляла поближе, и у него глаза полезли на лоб. И что это у нее с лицом? И что у нее на голове? И Анжела ли это? Определенно она. И вместе с тем – нет. До чего же у нее нелепый вид. Похожа на… Черт знает на что похожа, иначе не скажешь. Несколько раз едва не пропахала тропинку носом, упав. Опережая девчонок, Роберт распахнул дверь. – Анжела? Он очень старался сохранить лицо. Не выказать разочарования ее более чем странным обликом. Не выказать ликующего восторга от ее неожиданного появления. Старания пропали втуне. Более того, ему пришлось приложить усилия, чтобы сохранить достоинство и не показать отчаяния от того, что она остановилась метрах в пяти от лодки и уставилась на него отнюдь не ангельским взглядом. – Что-то не так? – спросила она. – Анжела, какая ты вся разрисованная! – крикнула Несси. – И что с того? – Вопрос был адресован Роберту. – Может, я такая и есть? – Очень… очень живописно, – только и удалось выдавить Роберту. При всем желании он не смог бы восхититься ее новым имиджем. – Что произошло в воскресенье? – Я пришла объяснить. Улетала домой. Тетя Реджина умерла, а у тети Брайди случился удар. – Значит, с дядей Майки все в порядке? – пропела Тэмми. – Да, слава богу. Хотя кто знает, кого мы потеряем в следующий раз… – Зайдете? – Роберт отступил в сторону и сделал приглашающий жест рукой. Открыв при этом Аниту в кресле, сдиравшую украшения с шеи и помаду с губ. – Нет, спасибо. Пожалуй, не стоит, – сказала Анжела. Роберт чуть не рассмеялся, глядя на размалеванное и одновременно суровое лицо. – Вы заняты. А я всего лишь хотела объяснить, почему не пришла в прошлое воскресенье. Иных причин не было, – с нажимом добавила она. – Разве что я хочу незамедлительно принести свои глубочайшие извинения. – Не-за-медлительно? – Именно. Незамедлительно. Не смею вас больше задерживать. – Попытка изящного разворота едва не закончилась купанием в реке. Роберт ухватил ее за руку: – Анжела, вы ведь придете завтра? Обещайте, что придете. Пожалуйста. Она молчала, выразительно глядя на его пальцы. Роберт отдернул руку. – Мне придется пересмотреть свои обстоятельства, – заявила она натянуто. – Обстоятельства? – Прикинуть, удастся ли втиснуть в свой график это посещение. – Анжела. Посещение? – Именно. – И она отправилась в обратный путь. Тэмми потянула Роберта за рукав: – Не беги, дядя Роберт. Она вернется. – Откуда тебе знать? – Очевидно же. – Говори. Быстро. Она уходит. – Она не видела портрет, – сказала мудрая Тэмми. – Даже не взглянула, правда? Значит, соби-рается вернуться. – Тэмми, обещай, что займешься в жизни как минимум космонавтикой. Обещай, дорогая. – Роберт рассмеялся. Девочка права. Высидеть столько часов без движения – и не увидеть результата? Невозможно. – Ты же знаешь, дядя Роберт, что я стану парикмахершей, – возразила Тэмми. – А я супермоделью! – И Несси подпрыгнула. Роберт улыбался, глядя на нее. Увы, моя радость. С твоим дергающимся глазом карьера супермодели тебе не светит. – Ну конечно, милая. К их возвращению Анита начисто стерла косметику и сложила украшения основательной горкой у себя на коленях. Роберт впервые видел ее без грима… Нужно время, чтобы привыкнуть. Много времени. Но сейчас он был так счастлив, что мелочи не имели значения. Роберт хлопнул в ладоши: – Отлично. С набросками покончено. Беремся за работу. Анита покраснела от удовольствия. – Значит, так я тебе больше нравлюсь? Это… это замечательно. – Что? А, да. – Роберт не заметил радости, которую излучал ее взгляд. Он был занят. Он смешивал краски. Пальцы чесались от желания взяться за кисть. Девчонки на кухне исследовали тайные склады, законспирированные от матери. Из-за двери неслось удовлетворенное чавканье. – О, Роберт, – вздохнула Анита. – Да? – Нет, ничего. Просто – о, Роберт. – Можно попросить тебя чуть склонить голову… вот, самое то. И подбородок чуть повыше… превосходно. – Превосходно. Ты прав. Портрет получится превосходно. Лучше всех предыдущих. – Анита, а ты не могла бы приоткрыть левый глаз, самую малость… замечательно. – Анжела сегодня была какая-то странная, ты не находишь? – М-м-м, да. Немного. – Я рада, что ты любишь естественность. Анжела, так сказать, в прошлом… можно сосредоточиться на мне. Верно? – М-м? – Роберт добавил лиловую каплю в слоновую кость. Черт, не так-то просто изобразить этот цвет кожи. Знал бы, что она такая красная, ни слова бы про косметику не сказал. – Прости, Анита. Краски поглощают меня целиком. Боюсь, в такие минуты я ничего не слышу. – Ну конечно. Конечно, дорогой. Ты ведь художник, а не протезист. * * * Протезист был поглощен совсем иной, но не менее важной проблемой. Не так-то просто придумать идеальный отдых для истекающей слезами, эмоциями и гормонами жены. Ему, однако, удалось. Номер с джакузи и королевским ложем под балдахином в уютном отеле на побережье, на Чилтернских холмах. Ресторан высшего разряда. Спальня в стиле семнадцатого века, белые лилии на столе. Легкие прогулки, обильная еда, чуть-чуть общения и много секса. И она обретает свое прежнее, слегка всклокоченное, но вполне удовлетворительное «я». Питера все еще корчило от воскресного визита к Роберту. Он выискивал возможности найти нужный курс. Точнее, нужный пьедестал, откуда можно было бы величественно посматривать вниз. Портмоне со всеми бумажками для отдыха, да еще перевязанное голубыми ленточками – подарок, – приближало, в его глазах, к пьедесталу. Девочки заахают. Анита от удивления разинет рот. И пальцы у нее задрожат – нервно так, немного виновато. А Роберт вперит взгляд в стену, как это свойственно Роберту. Voila! В очаровательном псевдотюдоровском домике снова воцарятся мир и покой. Все было решено и продумано – и внезапность атаки, и небрежное помахивание портмоне в голубых ленточках, и наведение мостов с женой, – словом, все до мелочей… когда его взгляд снова выхватил на тропинке эту походку. Нет. Так не бывает. Сузив глаза, Питер выглянул из кустарника, куда его загнало неожиданное явление ангела Роберта. Господи спаси! Ну и вид! Как у тех девиц, что устроили из него посмешище, когда он упустил Анжелу. Сегодня ей такая удача не светит. Будь он проклят, если не доведет ее до самых дверей. И Питер двинулся следом. Как она умудряется бежать на этих каблуках? Он повторил свой шпионский маневр, спрятавшись за колонной на станции. На сей раз не забыл купить газету, чтобы было за чем скрываться. Так до Уайтчепела и ехал – уткнувшись в «Телеграф». На платформе держался в двух шагах от нее, чтобы не растворилась в воздухе. Плевать, что выглядит по-идиотски, вышагивая с газетой перед глазами. Уж больно шустра эта штучка. Она остановилась у крыльца обшарпанного здания, смахивающего на ночлежку времен Диккенса. Споткнулась о ступеньку и упала, чудом не разбив нос. Навстречу вышли две такие же размалеванные девицы; одна из них протянула руку и помогла Анжеле подняться. Та что-то сказала, все трое посмеялись, после чего Анжела исчезла внутри. Девицы спустились с крыльца и двинули по улице. Юбки выше задниц, каблуки будто пестики для колки льда. Одна, призывно подбоченившись, заняла позицию на углу. Ого. Да это же шлюхи. Так вот кто она такая. Питер расхохотался бы, если б не ужас ситуации. А Роберт! Ангела ждал. Всю жизнь. Кого-нибудь с небес, чтобы переплюнуть Питера. И кого откопал в результате? Уличную девку. Грязную дешевую потаскуху, за монету готовую на все. Восторг и упоение! Весь обратный путь он насвистывал арии из «Кармен». Пациент встретится? Ну и черт с ним. Сегодня великий день. Он получил приз Саломеи – голову праведника Роберта на блюде. Питер разве что не приплясывал, отпирая дверь элегантного особняка в тенистом переулочке. Колени подкашивались от нетерпения, пока он взбегал на второй этаж, где Анита принимала ванну и куда вход для него был воспрещен. Только не сегодня, Жозефина! – Убирайся, – рявкнула Анита. Он топтался на месте, глядя на груди в мыльных пузырях. – В морозильнике ребра, – отрывисто сообщила Анита. – Завтра разогреешь, добавишь картошки или чего пожелаешь и пообедаете с девочками. Меня не будет. – Не будет? – Нет. Сеанс у Роберта. Он еще не знает. Хочу сделать сюрприз. О да. Роберта ждет тот еще сюрприз. Сюрприз из сюрпризов. Питер плюхнул в воду чего-то пахучего из флакона и сверкнул во все тридцать два идеальных зуба. – Спасибо. – Анита подозрительно сощурилась. –  Тебе спасибо. Роскошный уик-энд плюс маленькая, но бесценная новость. Пьедестал возведен. Сюда, Питер, не мешкай, занимай заслуженное место. – Что-то ты сегодня развеселился, – заметила Анита. – А я вообще веселый парень. – Неужели? До того было Питеру хорошо, что он позволил неслыханную дерзость – ущипнул Аниту за грудь. Реакция была далека от супружеской. Скрипнув зубами, Анита двинула его по пальцам и злобно отшвырнула руку. Пришлось ретироваться в спальню. Боже, боже, как он счастлив. Уж и не помнит, когда взлетал в такие выси. Лет пять назад, должно быть, когда Анита влагалищные мышцы накачивала в группе калланетики. Ух, что за ощущение. Будто зубами тебя держат. Ну ничего, все скоро вернется. Настанет конец одиночеству и оскорблениям. * * * – Анжела Фрэнсис Ксавьер Тереза Дулин! Анжела стояла посреди коридора. Жмурилась в смертельном ужасе от предстоящего. Застукали. Весь долгий вечер ей как-то удавалось уворачиваться от Мэри Маргарет. И вот – кошмарный финал кошмарного дня. Вернувшись, она ткнулась лбом в запертую дверь комнатки Николя. Ну что стоило заранее договориться? Анжела кляла себя последними словами: туфли остались у Николя. Потопталась немного на женской половине, прикидывая способы возвращения. Помаду стерла ладонью, но с оставшейся косметикой без воды и мыла ничего нельзя было поделать. Не говоря уж о панковском гребне на голове. В конце концов решилась на молниеносный рывок ко входу и спринтерскую пробежку до своей спальни. Если повезет, никто ничего не заметит. Она развязала пояс и опустила юбку до щиколоток, сбросила туфли, чтобы не упасть, как это уже случилось на крыльце. Увы. С порога приюта на нее свалились два десятка катастроф, разразившихся, ясное дело, одновременно. В комнате отдыха одноглазый сцепился с кем-то из новеньких. Впервые за тысячу лет суповый котел выкипел до дна. Сестра Оливер сообщила о крупных неприятностях со Стивом. Такой непослушный парнишка. Сестра Кармел хотела забрать у него ножик, а он леденцом в нее бросил и исчез. Кармел пока не жаловалась матушке. Решила молчать до прихода Анжелы, потому что та принимает в парнишке участие. Анжела постаралась убедить сестру Оливер, что Кармел поступила правильно. Не к чему тревожить матушку по пустякам. Мальчик наверняка устал и переволновался. Успокоится и опять будет паинькой. Дорога в спальню, казалось, была открыта, как вдруг с сестрой Алоизой случился обморок от жары на кухне; пришлось обмахивать и отпаивать – словом, возвращать к жизни. Кое-кто бросал на Анжелу любопытные взгляды, но, к счастью, не нашлось ни минутки, чтобы поинтересоваться причиной экстравагантного облика. Да она и сама, бегая по приюту босиком, как лунатик, напрочь забыла о своем внешнем виде. Отражение в стеклянных дверях трапезной привело ее в чувство секунды две назад – на Анжелу смотрела спятившая Барби со слипшимися волосами. Съежившись, воткнув подбородок в грудь, чтоб не видно было лица, она кралась на цыпочках мимо кабинета Мэри Маргарет, когда оттуда громыхнул бас: – Сюда, сестра. Немедленно. – Да, матушка. – Анжела замерла на пороге, оставив дверь открытой. – Закройте чертову дверь, черт вас дери. – Да, матушка. Мэри Маргарет прикурила новую сигарету от предыдущей и раздавила окурок так, что тот рассыпался искрами. Поднялась из-за стола, зажав сигарету между зубами и методично похлопывая ладонью по бедру. Оглядела Анжелу сверху вниз. И снизу вверх, от босых ступней до гребня на голове. Заговорила наконец, пыхнув облаком сизого дыма: – Салон красоты. Вот, значит, на что вы потратили полдня? – Нет, матушка. – Нет? – Левая бровь скептически поползла вверх. – Хотите сказать, что сами это сотворили? – Не совсем. Девушка из женского приюта… – Понятно. А какого черта вы делали в женском приюте? Анжела взмокла; капля пота стекла по виску на щеку. Выложить все как есть значит вынести Стиву приговор. Расскажи она о договоренности с Николя держать ее брата на привязи, и Мэри Маргарет вышвырнет парня на улицу. Глазом не моргнет. Женский приют входил в список табу для постояльцев; нарушитель немедленно отсылался в Камден или к черту на рога, если в камденском приюте не было мест. Разница, собственно, невелика. – Эта девушка… Николя… Одним словом, я хотела чем-то увлечь ее… Чтобы увести с улицы. – Дела соседей – это только их дела и никого больше, зарубите себе на носу, юная леди. В своей вотчине я все держу под контролем, а они распустили девок, пусть сами и изворачиваются. Нечего совать нос куда не просят, сестра. Ты не в ответе за тамошних девиц. Затянувшись как следует, она пристроила руку под мощный бюст, что означало неминуемое продолжение выволочки. Анжела совсем сникла. – Так. – Мэри Маргарет поднесла сигарету к глазам, разглядывая горящий кончик. – Полагаю, настало время для серьезного разговора, сестра. Я давно не свожу с тебя глаз. И глаза мне кое о чем сообщили. – Правда? – Да. А то, что они упустили, дополнило чутье. И знаешь, что чует мой нос, сестра? Несет надувательством и трюкачеством. Не знаю, чем ты занимаешься, сестра, но одно могу сказать точно: ты свернула с пути праведного. – Ничего подобного! – вскипела Анжела. Как же она устала. Сыта по горло вечными издевками, вечными попреками. – Вы только и делаете, что следите за мной. – Такая работа! – гаркнула Мэри Маргарет. Атмосфера в кабинете звенела, как готовая лопнуть струна. Что-то новое в отношении настоятельницы. Ни иронии, ни легкого шутовства, чтобы разбавить нагоняй. Мэри Маргарет была убийственно серьезна, намеренно подталкивая послушницу к открытой войне, чтобы получить – Анжела была уверена – карт-бланш и выставить ее вон. – Проблема в том, сестра, что ты не отдаешь себе отчета в своих обязанностях. – Неправда! – крикнула Анжела. – Неправда! Что бы я ни сделала, на вас не угодишь. – Это тебе так кажется, Анжела, но на деле я постоянно радею о твоих интересах. Помыслы у тебя высокие, вижу. И работать умеешь, этого у тебя не отнимешь. Но ты принимаешь все слишком близко к сердцу, девочка; надеешься своей заботой что-то изменить. Вылечить этих людей. А мы не врачи и не няньки. Большинство наших постояльцев неизлечимы, потому и попадают к нам. Судить – не наше дело, наше дело кормить и обеспечивать крышей над головой, пока требуется. Нарушил правила приюта? Вон. Уступи, черт тебя подери, место другому бродяге. И так по кругу. Любой имеет право на черт знает какую жизнь. Кто-то сам себе такую устроил, но большинство пострадали невинно. Нам плевать. Мы всех кормим и в постель укладываем. Ты, сестра, оказалась здесь по желанию кучки старых дев, которые выставили тебя из одного сумасшедшего дома в другой. Имей в виду, я открываю тебе то, на что ты сама напорешься через три-четыре десятка лет. Раскумекаешь, да поздно будет. А в монашках останешься, потому что больше ни черта не умеешь. Никогда тебе не стать хорошей монахиней, Анжела. Слишком высоко витаешь. Нос дерешь выше задницы. – О-о-о! – выдохнула Анжела. Мало ей презрения во взгляде Роберта, так еще и настоятельница обличать вздумала. Жизнь рушится на глазах, и, судя по перекошенному рту Мэри Маргарет, поддержка ей не светит. Перекошенный рот открылся – не иначе чтобы подтвердить эту мысль. – Нечего на меня пялиться. Я все сказала. Вон. Сотри это дерьмо с лица и обуться не забудь. С нее довольно. – Вы все сказали, матушка? Зато мне есть что сказать вам! – Анжела ткнула пальцем во вздымающийся бюст Мэри Маргарет. – Вы!.. У вас хватило наглости заявить, что из меня не выйдет монахини! На себя оглянитесь, с вашим джином, табаком, каждодневным зверством и похабной руганью. Вы-то что из себя представляете? По-вашему, такой должна быть хорошая монахиня? Издеваетесь над всеми, даже над несчастной сестрой Кармел. Злобная, желчная старая корова, вот вы кто! Неудивительно, что в приюте вас ненавидят все до единого! Удовлетворение от разлившейся по лицу Мэри Маргарет бледности было недолговечно. Как следует затянувшись, корова обрела хладнокровие. – А я никого не прошу меня любить. Не обижусь. В этом разница между нами, Анжела. Я требую, чтобы мне подчинялись, а остальное меня не волнует. Поэтому и зовусь матерью-настоятельницей. Очень обяжешь, сестра, если поразмыслишь над этим фактом за умыванием. Да, и еще одно… – Слушаю? – упавшим голосом сказала Анжела. – Если еще не передумала насчет обетов – милости прошу, через две недели все устроим. А пока… молись, сестра. Смиренно проси Господа нашего, чтобы вразумил тебя. И про ангела-хранителя не забудь. Его помощь тебе чертовски пригодится. – Да, матушка. – Анжела была раздавлена. – Простите меня… – пискнула она. – Я не хотела… Вовсе вас не ненавидят… Мэри Маргарет махнула рукой, остановив поток извинений. Трудно поверить, но вид у нее был вполне безмятежный и миролюбивый. – Разговор закончен, сестра. Пусть меня хоть весь свет ненавидит, мне начхать. Но ты поймешь это не раньше, чем трава на моей могиле вырастет. Могу только добавить, что я живу в ладу с единственным существом, мнение которого для меня важно. – С нашим Создателем? – осторожно уточнила Анжела. Мэри Маргарет скривила губы в ухмылке: – С ним тоже. Глава четырнадцатая Анжела провела ужасную ночь. Крутилась, скрипела зубами, да так безжалостно, что челюсти ныли все утро, которое, кстати, тоже выдалось не из легких. Месса на заре, сотня не терпящих отлагательства дел, религиозное собрание в Гэлидже в союзе ирландских виноделов. Вернувшись, она заглянула в комнату отдыха, где в ожидании нирваны от доктора Голдберга пациенты безучастно следили за экранными приключениями «Непобедимых рейнджеров». Затем приготовила овощи для супа, накрошив столько лука, что пришлось избавляться от въевшегося в ладони запаха с помощью соли. Полчаса посвятила книжкам, заброшенным так давно, что уж и пылью покрылись. В промежутках не забывала высматривать Стива с Николя, но тех как ветром сдуло. Работа, учеба, снова работа, а подумать о том, что ее на самом деле занимало, о предстоящем визите к Роберту, не нашлось и минуты. К тому моменту, когда Анжела отправилась в путь, ее уже колотило от нервного напряжения и злости на Роберта за то, что позволил себе так нагло поселиться в ее мыслях. Она честно старалась убедить себя, что в этом нет ничего удивительного. Общение с любым человеком, у которого руки-ноги на месте, глаза и уши целы, подействовало бы на нее точно так же. Не привыкла она иметь дело с полноценными – в прямом смысле – людьми. С калеками проще. По крайней мере знаешь, что именно требует твоего внимания, участия и заботы. А что залечивать у здорового? Ее забота не требуется, следовательно, и присутствие излишне, а лишней Анжела себя чувствовать не желала. Весь долгий путь она твердила себе, что эта встреча станет последней. Попрощается с ним по-деловому, можно и руку пожать. Попросит разрешения взглянуть на портрет, похвалит, если вещь того заслуживает. А если не понравится – врать не станет. С враньем покончено. С недомолвками, увертками тоже. Мэри Маргарет в корне не права. Дайте только время, и из Анжелы выйдет превосходная монахиня. Превосходная. И в миссию она поедет, оставив позади ругань настоятельницы. Людей, мол, не изменишь. Еще как изменишь. И людей, и обстоятельства, и жизнь их в целом. В этом-то и состоит суть монашества, а иначе к чему все усилия? Да и монашек, Господь не даст соврать, становится все меньше и меньше. Она, Анжела, будет редким исключением. Такая молодая, а уже столько лет на пути. Уникальный случай. Возможно, о ней напишут в газетах, потом попросят дать интервью, и все узнают о ее бескорыстном, радостном труде во имя Господа. Сотни девочек пойдут по ее стопам. Не все же мечтают о муже и детях, верно? Если на то пошло, судьба Анжелы вполне может стать примером карьеры современной женщины. Две недели. Всего две недели – и мечта ее жизни наконец сбудется. Что такое четырнадцать дней в сравнении с годами, которые ей пришлось ждать? Уверена, обеты, произнесенные вслух, развеют все ее сомнения. Абсолютно уверена, что ничего подобного не произойдет. Анжеле хотелось сесть. Ноги не держали ее. – Марти я лично, – сообщил человек, сидевший на скамейке. Он оглядел Анжелу, которую била крупная дрожь, и отдернул руку с банкой пива. Должно быть, решил, что ей срочно требуется опохмелиться. Анжела слабо улыбнулась: – А я – Анжела. Марти кивнул, шумно отхлебнул из банки и уставился в пространство над рекой. Анжела дрожала так, что хлипкая скамейка ходила ходуном. Она встала. Рухнула обратно. Застонала, уронив лицо в ладони: – Господи, что со мной происходит? – Сердце разбили? – поинтересовался сосед. – Нет, вовсе нет, – прошипела Анжела, резко вскидывая голову. – Извини. – Старик пожал плечами, снова припал к банке и забормотал что-то, дергая плечами в такт разговору с самим собой. Анжела устыдилась своей грубости. – Просто растерялась, – объяснила она мягче. – Не позволите? – Выхватив из рук Марти банку, она вылила в рот добрую половину. У бедняги руки чесались вернуть свое, однако правила приличий не позволяли, а хорошие манеры он уважал, что в немалой степени поспособствовало его нынешнему бездомному положению. – Лучше? – с надеждой спросил он, прикидывая, сколько там могло остаться. – Гораздо. Спасибо. – Анжела вернула банку и вытерла ладонью губы. – Понимаете, проблема в работе, точнее, в призвании. – Она развернулась лицом к Марта: – Скажите, вот если бы вам пообещали, что через две недели у вас будет все, о чем вы только могли мечтать… все!.. разве вы не были бы на седьмом небе? Разве не прыгали бы от счастья? – Наверное, – отозвался он осторожно, опасаясь за свою банку. – Вот. Мне и пообещали! Так что же со мной такое? Почему я не прыгаю от счастья?! От ответа Марти уклонился. Горький жизненный опыт подсказывал, что людей, не понимающих, что с ними такое, тянет к содержимому его банки. – Да, конечно, вы правы, – продолжала Анжела, не заметив молчания собеседника. – Сложность в мужчине. Если бы не он… – О-о, – протянул Марти. – Допустим… только допустим, что этот человек мне дороже призвания. Допустим, я выберу его. Где гарантия, что он не бросит меня, как мать своих детей? – Без понятия. – Именно. – Анжела вошла во вкус. – Допустим, откажусь я от своей мечты, допустим, выберу совершенно иной путь, – где уверенность, что он приведет меня к счастью? Да как я смею даже задумываться о том, чтобы отказаться от мечты ради… ради чего? Неизвестно чего! Разве так поступают? – Взгляд ее упал на затылок Марти и полоску кожи под волосами. – Знаете, а у вас чесотка. – Правда? – удивился тот. – Вы, наверное, голодаете? – Наверное. Анжела быстро нацарапала на клочке адрес приюта. – Приезжайте. Там за вами приглядят и полечат. – Спасибо. – Не за что. – Анжела поднялась со скамьи. – И еще… забудьте об этом разговоре, ладно? Я сегодня устала, расстроилась и все такое. – О-о! – Марти отмахнулся: – Считай, уже забыто. – Спасибо за пиво. – О-о. – Еще один небрежный взмах. – Пойду, – неохотно пробормотала она. – Нужно кое с кем попрощаться. – Допивайте, если хотите. – Марти протянул ей банку. – Только не поможет, я точно знаю. – Вы правы. Но все равно спасибо. Анжела была до слез тронута его щедростью. По тропинке она зашагала размеренной поступью, словно и не семенила никогда по-детски, вприпрыжку, Шла и думала о том, что за все годы работы в приюте никогда не открывала душу тем, о ком заботилась. Не просила совета, не позволяла себе проявить слабость. Вела себя так, словно им нечего ей предложить. А ведь есть же. Более того, каждый день они подбрасывали ей возможность узнать самой себе цену. Узнала. Тут ей, значит, и место – на скамейке с Марти, с его банкой пива в руках. Улучив момент, тетушка Брайди ожила в мозгах, захохотала с издевкой. Каждый шаг приближал Анжелу к лодке, и с каждым шагом она чувствовала себя все более жалкой, ничтожной, никчемной, презренной. А потому поступила, как поступает большинство смертных, – соорудила из всех этих чувств живописный букет, перевязала ленточкой, зашвырнула за спину и подняла знамя гнева. Совершенно очевидно, что неприятности и проблемы начались с появлением в ее жизни Роберта. Он, и только он виноват в ее метаниях и сомнениях. Исчезнет Роберт – и жизнь вернется в привычное русло, но она уже будет другим человеком. Более сильным, более надежным. Проверенным восхождением на этот Эверест. В конце концов, она – современная деловая женщина, ей ли не справиться с небольшой проблемой. Она щелкнула пальцами, напугав семейство уток. Именно так. Щелк – и нет Роберта. Современная деловая женщина с невыносимой головной болью и звоном в ушах, на подкашивающихся ногах, но все той же размеренной поступью преодолела последние метры до лодки. Повелительно стукнула в дверь. Решила, что эффектнее будет распахнуть. Распахнула. Споткнулась о порожек. Скатилась по ступеням. С трудом сохраняя равновесие, по инерции пролетела вперед. И попала в объятия Роберта. – Анжела! Слава богу! О, милая моя. – Не называйте меня так, – прозвучал глухой стон откуда-то из подмышки. Поднять голову Анжела не смела. От мешковатого трикотажного блузона Роберта пахло потом, пивом и масляными красками. Знакомый запах, думала Анжела, зарываясь носом все глубже. Так бы и стояла вечно в надежном и теплом кольце его рук. – Что случилось? Ты плачешь, милая моя? – Голова раскалывается и вообще… Роберт взял ее лицо в ладони, осторожно приподнял. Анжела хотела отвернуться, но вместо этого привстала на цыпочки и поцеловала. Миллион лет спустя оттолкнула его и вытерла губы ладонью. – Вместо «до свидания». – Правда? А как же «здравствуй»? – Он смотрел на нее. – Убьешь меня, если скажу, что тебе так идет гораздо больше? Без штукатурки. Ты снова стала самой собой. Анжела дернулась, машинально запустила пальцы в короткие волосы. – Самой собой? Я никогда и не была самой собой, в том-то и проблема. Послушай, мне нужно сообщить тебе что-то очень-очень важное, Роберт. Лучше присядь. – Она взялась за спинку кресла, пододвинула. Роберт и не подумал подчиниться. – Новость подождет. – Он опустил ладони на ее плечи. – Давай сначала закончим портрет, потом я приготовлю обед, устроимся на воздухе и будем говорить, говорить, говорить. Сколько захочешь. До скончания века, если понадобится и если раньше не сможем разобраться с нашими отношениями. Ты ведь согласна, что нам есть в чем разобраться? Анжела кивнула. Хотела что-то добавить, но Роберт приложил палец к ее губам, а другой рукой подтолкнул к коридору. – Потом. Бери шаль и давай сначала покончим с одним делом. Знаю, что тебе тяжело, так всегда бывает, если ты связан с другими людьми, но мы не властны над своими чувствами, верно? – Роберт. – Ну же! – Он рассмеялся. – Вперед, переодеваться. Анжела шмыгнула носом. Возможно, он и прав. Возможно, именно это ей сейчас и нужно – посидеть молча в кресле у окна, подремать, как бывало не раз. Дать себе передышку, прежде чем выложить все о призвании, миссии и всем остальном. А тетушка Брайди, между прочим, помалкивает. Та еще советчица; когда действительно нужна, молчит как рыба. Анжела прикрыла за собой дверь в спальню, сбросила блузку и нижнюю рубашку, потянулась за шляпной коробкой с шалью в полном неведении, что Роберт, холодея от ужаса, смотрит на дверь. – Анита? Анита стояла на верхней ступеньке и стягивала с плеч бретели сарафана. Отфутболив упавшую к ногам пеструю груду, двинулась к нему с раскинутыми руками, с призывной улыбкой – и совершенно голая. – Ты ведь этого хотел? Ты хотел видеть меня такой, да, Роберт? – Руки взлетели вверх, обвились вокруг его шеи. Роберт и вздохнуть не успел, как ее язык оказался у него в глотке. – Боже. – Ему чудом удалось ее оттолкнуть. – Анита! Да ты совсем… Что ты делаешь? – То, что должна была сделать давным-давно. – Веки ее отяжелели, голос осип. Роберт попятился, но цепкие пальцы ухватились за край его рубашки и рванули на себя. Анита притиснулась к нему, расплющивая груди, вжимаясь бедрами, мяукая, как изголодавшаяся кошка. – Ты хочешь меня, хочешь так же, как я хочу тебя, – стонала она, подталкивая его к спальне. – Давно хочешь. И я пришла. Я с тобой. Бери меня, Роберт. Боже! Бери меня. Руки Анжелы дрогнули, коробка упала, шаль сияющим облаком спланировала на пол. Матовый блеск обнаженного тела на пороге спальни, полный страсти стон… Анжела метнулась к встроенному шкафу, нырнула внутрь и притянула дверь. Вжалась в угол и замерла в тесной, душной темноте, машинально прикрыв руками грудь и едва удерживая дрожь в коленях. Снаружи донесся скрип кровати и вздох Аниты. Сдавленный стон Роберта. Ослепнув во мраке западни, Анжела напрягала слух до звона в ушах. Роберт, похоже, пытался избавиться от Аниты. Умолял образумиться, прийти в себя. У Анжелы кровь закипела в венах, хоть яйца вари для Брайди. Ах, как неловко. Ах, как не вовремя влип бесстыжий, лживый, ушлый ублюдок! Выплюнуть бы это слово ему в физиономию, да прежде нужно одеться. Вот, значит, каковы были продолжения воскресений. Субботы, если подумать, наверняка проходили так же: бедным малышкам включали видео или еще что-нибудь, а сами… Он ведь бросил их. Не нужны ему были ни девочки, ни их мать, пока не появился порядочный человек и не взял на себя заботу о них. А теперь он дурачит Питера, на плечи которого перебросил свою ответственность. Даже думать об этом противно. Думать к тому же не было времени – Анжела заморгала, зажмурилась от хлынувшего в распахнутую дверь света. – Господи, – раздался голос Роберта. – Это же Питер! В следующий миг Анита скорчилась в шкафу рядом с Анжелой. Света обеим хватило ровно на то, чтобы увидеть гримасу соседки по камере. Дверца захлопнулась, приглушая радостные вопли Питера: t – Эй! Есть кто-нибудь? Питер топтался на верхней ступеньке, у подножия лестницы валялась одежда его жены. Роберт в несколько прыжков пересек гостиную и подхватил с пола улики. Питер развеселился: – Оставь, ради всего святого, что мы, первый день знакомы, будто я не видел тряпок Бонни, развешанных по всей лодке. Если хочешь знать, это даже мило. Где Анита? – Анита? – Роберт задыхался. – Ты перепутал день. Анита позирует по субботам. – Теперь и по воскресеньям, по крайней мере мне она так сказала. У меня для нее сюрприз. Роберт предпочел промолчать и отдышаться. Достали они с сюрпризами. Анита своим чуть в гроб не вогнала. – Да что с тобой такое? – Питер сосредоточил взгляд на багровом лице друга. – Держу пари, у тебя жар. Быстро в постель, а я принесу градусник и стакан горячего… – Я в порядке, Питер. Просто… просто душно. – Загородив вход на кухню, Роберт демонстративно оттянул ворот блузона: – Жарко. – Ночью сильно похолодало. Говорю тебе, ты нездоров. Вон и зрачки расширены. – Правда? Должно быть, от пива. – Да? – с сомнением протянул Питер. – Я бы тоже не отказался, раз уж речь зашла. Его попытка пройти на кухню закончилась хорошим толчком, больше похожим на боксерский удар. Питер покачнулся. – Пива больше нет, – сообщил Роберт. – Извини. Вынужденное отступление Питера не слишком вдохновило. Два пинка за две недели, пожалуй, чересчур даже для джентльмена с врожденным самообладанием. – Хватит меня пихать! – прохрипел он, собираясь изобразить презрение, да голос подвел. – Извини, Питер. – Роберт снова толкнул его. – Извини. Дел по горло. Выше крыши, – с тоской добавил он. – Ты и не представляешь. Давай договоримся – я тут быстренько закругляюсь и через полчаса буду у тебя, идет? – Уже лучше, – воспрянул духом Питер. – А я пока приготовлю пару кружек холодного… – Вон! Убирайся! – Да что с тобой, в конце концов? – ошарашенно выдохнул Питер. – Уходи. Пожалуйста. Очень тебя прошу. Так надо. Ничего не могу объяснить, да тебе лучше и не знать. – Да? Что ж. Ладно. Но прежде мне нужно кое на что открыть тебе глаза, дружище. Ты должен узнать кое-что такое, о чем может рассказать только настоящий друг. Истинный друг. В общем… Питер охал, ахал, ойкал, одергивал воротник, приглаживал волосы. Растерянно покрутил бумажник в голубых ленточках, сунул обратно в карман. – Перед тем как уйти, а я уйду, можешь не сомневаться… возможно, навсегда… – Пауза в ожидании возражений. Молчание. – Я обязан сообщить небольшую новость относительно твоей новой знакомой. Анжелы. Отлично. Привлек внимание. Остальное выложит на пути к выходу, чтобы с достоинством удалиться. Питер поднялся на две ступеньки. – Ты ошибся. Она вовсе не ангел. А совсем наоборот. Думаю, тебе будет небезынтересно узнать, что твой ангел на самом деле не кто иная, как… Анита в шкафу чихнула, прикрыла ладонью рот, обнажив грудь. – Прошу прощения, – шепнула она. – Будьте здоровы, – шепнула в ответ Анжела. Их взгляды встретились, отрикошетили в стены шкафа и вновь столкнулись в пыльной темноте. И опять стыдливо разбежались. Как минимум 68В, с тоской отметила Анжела, сжимая кольцо рук вокруг собственного жалкого 64-го А. Голос Питера звучал все глуше, все невнятнее, пока брякнувшая входная дверь не заглушила его окончательно. Ни одна из затворниц не шелохнулась. – Теперь можно. – Открыв шкаф, Роберт отвел глаза. Молнией дрожащего целлюлита Анита стрельнула в гостиную; сшибая на ходу мебель, собрала одежду, чертыхнулась, вылетела вон. Анжела и не подумала двинуться с места. Когда Роберт наконец соизволил выйти, она выкарабкалась наружу. Позади нее что-то упало – картина в раме, как оказалось, засунутая в угол шкафа. Пока Анжела, путаясь в рукавах, поспешно натягивала на себя одежду, ее взгляд упал на картину. О… ее портрет. В чем мать родила. На губах развратная ухмылка. Стыдно как. Что же он за человек? Где предел его порочности? Так вот, значит, чем он зарабатывает на хлеб насущный – порнокартинками. Анжела схватила мерзкий рисунок и ударила о кровать с такой силой, что столбик у изголовья прорвал бумагу. Анжела заскрипела зубами и ударила еще раз. Из гостиной раздался голос Роберта – что там происходит? Сверкая глазами, вне себя от ярости и горя, Анжела ворвалась в гостиную. Самое меньшее, что он мог ей сейчас предложить, – это виновато потупленный взор и сумбурные, пусть лживые, но все-таки извинения. Но что это? Развалился в кресле и сверлит ее обвиняющим взглядом. Прежде чем Анжела смогла открыть рот, чтобы выложить свое мнение об этой скользкой, гнусной, подлой рептилии, скользкая рептилия открыла рот сама: – Ты могла бы сказать мне, Анжела. – Сказать тебе? Что сказать? – выкрикнула она. – Кто ты есть. – Что ты имеешь в виду? – Питер вчера следил за тобой. Видел, куда ты пришла. И рассказал мне, чем ты зарабатываешь на жизнь. – Понятно. – Почему ты мне сама не сказала? – Это мое дело. Мое призвание. Тебя оно не касается, не так ли? –  Призвание? Бог мой. Ты потрясающая штучка, Анжела. – Его губы скривились в горькой ухмылке. Уничтожающий взгляд вновь довел ее кровь до кипения. – Не смейте даже упоминать при мне об оправдании, мистер. Лучше вспомните, как кувыркались тут… О-о-о, что за бессовестная, беспардонная наглость. – Я не просил Аниту… не приглашал… словом, не давал ей повода, если ты об этом. Понятия не имел, что она придет сегодня и устроит… то, что устроила. – Сюрприз, значит? Чудовище! Запутался в собственной грязной паутине? Он что-то усиленно обдумывал. Соображал, лохматя волосы и глядя в пространство, как боксер в нокауте. – Все эти люди, Анжела… все эти мужчины… Как ты можешь… Неужели не противно, неужели не надоедает? – Противно? Надоедает? С какой стати? Это моя работа. – Работа? Тебе до такой степени нужны деньги? Могла бы у меня попросить. Я бы все тебе отдал, Анжела. Все на свете. – Деньги? Да я получаю гроши. Деньги ни при чем. – То есть… Нет, не надо. Не говори, что ты работаешь из любви к… этому. Умоляю, скажи, что это неправда. – Если не из любви – из чего еще? Что ты за человек? Сидишь тут, тычешь в меня пальцем. Я ему не сказала. А ты мне много рассказал? И где во всем этом место несчастным крошкам? То, что ты творишь, сродни издевательству над детьми, за которое полагается тюрьма. –  Что сродни? О чем ты, ради всего святого? – Ах да. Господи. Подай на тарелочке, разжуй и в рот сунь. С меня хватит. Я ухожу. Навсегда. Дерьмо ты полное, вот ты кто. – Что? – Он медленно выпрямился. – Уходи. И не возвращайся. – Не вернусь, не надейся. – С чего бы это мне надеяться? – В самом деле – с чего бы? Они застыли друг напротив друга, лицом к лицу – если бы не разница в росте. Каждый ждал отступления противника. Хотя бы на дюйм. Анжела видела, что он борется с собой. Что-то обдумывает. Должно быть, пытается приспособить новое знание о ней к своим извращенным понятиям. Пусть убедится, что она действительно не вернется. Шагнув в сторону, Анжела сорвала простыню с портрета. Скосила глаза – у него поникли плечи. Перевела взгляд на собственное лицо, улыбавшееся ей с холста. Замерла. Разве такое возможно? Разве возможно увидеть ее изнутри, не понимая, что она такое? Он умудрился даже теток в глазах уловить, думала Анжела. Грустный портрет. Печальнее, чем она ожидала. Несмотря на улыбку. Что ж, прекрасно. Вот пусть такой ее и запомнит. Так она и сказала. И развернулась спиной, чтобы он не увидел ее мокрых щек. – Я собиралась рассказать тебе сегодня. – Анжела? – Все хорошо. У тебя своя дорога. У меня своя. Не о чем говорить. – Ты, наверное, потрясена тем, что я так потрясен. В моем возрасте, в наши времена и все такое. В смысле… это ведь то, с чем ты каждый день сталкиваешься. Для тебя это нормально. – Совершенно нормально. – Анжела. – Он приближался, нервно хрустя пальцами. – Скажи, тебе не приходила мысль, хоть на секунду, бросить свое занятие? – Ни на секунду. – Понятно. – Он был раздавлен. – Я буду переживать за тебя… волноваться. Там ведь страшные люди попадаются. Психопаты. Если тебе до сих пор везло… – Я общаюсь в основном с психопатами, такова уж работа. И справляюсь лучше многих других, так что переживать не стоит. Он заморгал, как напуганный енот. Анжела прекрасно понимала, что слегка красуется – не все так легко и просто, – однако и против правды она не погрешила. Минимум половина постояльцев были психопатами в свои лучшие времена. В худшие для них не нашлось бы названия. И что с того? Она ведь действительно с ними справляется. Но почему он выглядит таким потерянным? Анжела вспомнила Аниту, девочек и вновь ожесточилась. – Меня беспокоят твои девочки. Не смей подсаживать их на видео, чтобы заняться Анитой. – Да, но они любят смотреть мультики, пока я занимаюсь с Анитой. – Боже милостивый. Анжела рванулась к двери. Оставаться здесь она больше не могла – ни минуты. О чем думал Господь, одаривая такими ласковыми глазами человека с ледяным сердцем? – Анжела, если бы я попробовал… попытался принять тебя такой, какая ты есть. Принять с твоей профессией. Мы могли бы?.. – Он замолчал. – Я не хочу тебя потерять. – Пальцы нервно ерошили волосы. – Не хочу потерять. Только не знаю, что я могу сделать. – Он снова замолчал, устремив на нее взгляд, полный невысказанных обвинений. – Боже, я ведь думал, что влюбился в ангела. Мне нужно время, чтобы свыкнуться с… ты знаешь. Анжела фыркнула. Кивнула на портрет: – Спасибо, хоть здесь одетой оставил. – А в чем дело? – с горечью парировал он. – Я тебя обманул? Наверное, учитывая твое ремесло. Вот, – Роберт вывалил из кармана монеты и банкноты, – достаточно? Будем считать, я расплатился. Твое время дорого стоит, а я не хочу мошенничать. Анжела смотрела, как катится к ногам упавшая монетка, в глазах ее стояли слезы. – Почему нет, Роберт? Ты ведь мошенничаешь со всеми подряд. Почему я должна быть исключением? Она выбежала из гостиной, перескочила мостки и помчалась по тропинке, так и не услышав страшного звука, что заглушил в ушах Роберта грохот захлопнувшейся двери. Скрежет несчастного, отчаявшегося, выжатого сердца. * * * Стив пошел вразнос, уже по-настоящему. Анжела достаточно долго проработала в приюте, чтобы распознать признаки истинной катастрофы. Спектакли здесь случались сплошь и рядом. Каждый день кто-нибудь распускал кулаки, колотился головой о стену. Угрожал покончить с собой, театрально чиркал лезвием по запястью. С подобными шоу справлялась сестра Кармел. В одиночку. С более сложными случаями справлялись скопом, но без привлечения настоятельницы. Вопли, стоны, суматоха не привлекали особого внимания. Но этот случай был совсем иной. Тот самый. Мэри Маргарет регулярно читала лекции о признаках настоящего припадка: глаза закатываются под веки так, что видны одни белки, все мышцы напряжены, кулаки и челюсти стиснуты, изо рта лезет пена, а тело монотонно раскачивается, время от времени бросаясь на что-нибудь твердое. У Стива все признаки были налицо: зрачки за веками, каменные мышцы и даже следы засохшей пены в уголках рта. Он громил трапезную, в щепки разносил стулья, переворачивал тяжелые дубовые столы. Сгусток энергии. Самовосстанавливающийся тайфун. Мэри Маргарет выгнала всех из трапезной, надеясь, что гроза сама собой утихнет, однако решила все же вызвать полицию. В своем кабинете она скрылась перед самым появлением Анжелы. – Что случилось? – спросила Анжела у сестры Кармел. – Мы сами не знаем, котик. Бедный мальчик. Все зовет какую-то Николя, а больше ничего понять нельзя. Вроде как нигде ее нет, этой девочки. Ты случайно не знаешь, кто это может быть? – Его сестра. – Анжела закусила губу. – И что еще ты нам можешь сообщить? – За ее спиной выросла Мэри Маргарет. Пока Анжела колебалась, настоятельница вцепилась ей в плечи и встряхнула. Безжалостно. – Если что-то знаешь – выкладывай. Хоть что-нибудь, за что зацепиться. Сколько можно повторять: вы должны использовать все – все! – что им дорого. Вот так оно и вышло. Под аккомпанемент воя Стива и грохота ни в чем не повинной мебели Анжела рассказала все, что ей было известно. Глаза Мэри Маргарет сужались с каждым ее словом. Анжела ничего не скрыла. Рассказала, как удерживала Стива на расстоянии от Николя лживыми обещаниями и как была тронута мечтой Николя открыть собственный косметический салон. Когда она замолчала, Мэри Маргарет закурила и посмотрела на сестру Кармел, как на сообщницу: – Наркотики. К изумлению Анжелы, сестра Кармел удрученно закивала. – Что вы хотите сказать? – То самое, черт подери. Фокус известный. Тебе, сестра, тоже не мешало бы знать. Немного косметики. И много наркоты. – Она мотнула головой в сторону трапезной. – А что, он даже не намекал? Анжела опустила глаза. – Понятно. Намекал, но ты не слушала, верно, моя девочка? – Настоятельница выпустила облако дыма, сдвинула сигарету в угол рта и хлопнула в ладоши, призывая к вниманию. – Так, ладно. За дело, – заговорила она отрывистым тоном командира на плацу. – Алоиза! Марш к соседям. Спросите некую Николя. Если ее нет, прикажите дежурным, когда появится, немедленно послать ее к нам. Сестра Алоиза спешно удалилась, если можно назвать спешкой заплетающуюся старческую иноходь. Мэри Маргарет повернулась к сестре Оливер и остальным монашкам: – Всех держать в комнатах. Плевать мне, каким способом. Уберите их с глаз долой, иначе зараза распространится и они разнесут здесь все по камешку. Нужно будет – свяжите. Вперед! Монашки рассыпались в разные стороны, разбросав руки, – как в те времена, когда они на своих фермах собирали овец в стадо. – Сестра Кармел! Разболтайте четыре… нет, пять снотворных порошков в чашке крепкого кофе и стойте у входа на кухню, подальше от двери трапезной. – А мне что делать, матушка? – жалобно спросила Анжела. Мэри Маргарет послала ей уничтожающий взгляд. Время и место, однако, не располагали к разборкам. Настоятельница расколотила стул об пол и ножкой заперла двери трапезной. – Пусть посидит. Другую дверь охраняет Кармел со снотворным. Я буду встречать полицию. А вы, сестра, стойте здесь на страже. Не говорите ни слова, просто приглядывайте, ясно? Ни слова. До него сейчас ничего не дойдет. Крикните, если прорвется. Анжела кивнула. За несколько секунд все разбежались, и она осталась одна – следить в окошко над дверью трапезной за Стивом, этим сгустком страдания, живой болью в человеческом обличье. Она виновата, только она. Это она все испортила. От долгого душераздирающего вопля у Анжелы перевернулось сердце. Она оглянулась: коридор пуст. Нужно что-то делать, должен же быть какой-то способ исправить то, что она натворила. Анжела до крови закусила нижнюю губу. Набрала побольше воздуха в легкие, еще раз осмотрела коридор, выдернула самодельный запор из дверных ручек и скользнула в трапезную. Зубы и колени отбивали ритм не хуже африканского тамтама. Он заметил ее не сразу. Анжела сделала несколько мелких, осторожных шагов, пришептывая потихоньку, прицыкивая, пришикивая, как делала это с дядей Майки в самые худшие моменты, как уже не раз поступала и со Стивом. Раньше помогало. Увидев ее, он замер. Анжела остановилась в паре ярдов от Стива. Ш-ш-ш-ш. – Сука! – взревел Стив, ворочая белыми пятнами вместо глаз. И Анжела поняла, что совершила большую ошибку; возможно, последнюю в жизни. Бежать было поздно. Он догонит ее в один прыжок. Остается одно – держаться до последнего. Анжела вцепилась в единственный уцелевший стул. Будет хоть чем прикрыться в крайнем случае. – Ты врала, что она в безопасности! Врала, что мы сможем поговорить. Нет ее! Нет! Нигде нет! Лживая сука! – Стив напружинился, изготовившись прыгнуть. От страха у Анжелы закружилась голова. В руке Стива блеснуло лезвие. – Стив. – Анжела сглотнула. Только бы не показать, что боится, только бы не выдать своего страха. – Стив, милый. Ты напрасно так волнуешься. Николя уже ищут. Пока мы с тобой поговорим, ее найдут. – Не найдут. – Ну-ну. Откуда тебе знать? – Знаю, – прорычал он, распоров ножом джинсы на бедре. Ткань потемнела от крови. – Вчера я ее упустил. После того, как ты там побывала, – добавил он свистящим шепотом. – А ты знала, чем она занимается. Знала – и не остановила. Даже не попыталась. – Не знала, Стив. Правда, не знала! – Сука. Еще одна лживая сука. Все вы одинаковые. Он надвигался на нее зловеще скользящим шагом. Анжела до боли в пальцах цеплялась за спинку стула; из стянутого ужасом горла вместо слов рвались невразумительные мольбы. – Стив, нет… не нужно… Но он уже поймал шею Анжелы в железный капкан. Согнул руку в локте, усиливая нажим. Анжела захрипела, перед глазами замельтешили звезды. Солнечный луч, упав на острие ножа, рассыпался фейерверком искр. Сознание покидало ее. Колени подогнулись. Пальцы, сжимавшие стул, слабели. Брызжа слюной, Стив шептал ей на ухо снова и снова, что больше ей не придется врать. Не удастся. С отрезанным языком еще никому не удавалось. * * * Бонни протопала по ступеням и выразительно вздернула брови, оглядываясь в поисках Анжелы. Роберт не шелохнулся. Так и сидел, скрючившись в кресле напротив портрета. Заранее нужно было придумать историю для Бонни. Не потребовалось. Бонни все поняла, едва увидела сгорбленную спину сына. – Так. – Да. Так. – Он поболтал кисточками в масле. – Портрет готов. Все кончено. – Не вернется? – Нет. – Решение обоюдное? – Она облила его презрением. – Как обычно. – Не начинай, Бонни. Мне не до того. – Ну конечно. – Слова жалили, как осы. – Уразумела, сынок. Не подошла тебе девочка, верно? Оказалась недостойна высоких принципов малыша Робби. – Как ни странно, в точку, – процедил он и поднялся. Зевнул. Потянулся. Пусть видит, что ему все равно. – Даже ты поразилась бы, если бы узнала… – Он снова зевнул. – Выкладывай. – Не стоит. Главное, все кончено… что бы под этим «все» ни подразумевалось. Ничего, собственно, и не было. А портрет удался, согласна? Пожалуй, выставлю в Королевской Академии, так что время, в конце концов, не зря потрачено. – Ну, времени-то у тебя теперь будет предостаточно, трать – не хочу. – Точно. Мое время. Хочу – и трачу. – И жизнь твоя. Молчание. Бонни определенно играла не по правилам. Роберт был слегка разочарован, он готовился столкнуться с матерью лбами в хорошей схватке. Где ее едкие речи? Где дотошный список всех его былых любовных провалов? Дотошный и до того длинный, что в конце его Роберт волей-неволей ощущал себя легкомысленной скотиной. Возможно, все еще впереди. – Ты уже ел, сынок? – Что? – Еда. Знаешь, такая штука – сверху в нас попадает, снизу вылезает. Припоминаешь? – Не хочу. – Не хочешь? А я помираю с голоду. Ты бы свой холодильник получше загружал. – Не могу есть. – Спагетти. Обожаю спагетти. С соусом чили. И пармезаном тертым сверху хорошо бы, если у меня еще остался. – Она металась по кухне, швыряла на стол пачки, бутылки, грохала дверцей холодильника. – Робби, обязательно купи спагетти. Пусть для меня лежат, на всякий случай. Вдруг надумаешь еще портреты писать по воскресеньям. Других девочек, я имею в виду. Вот теперь Роберт оскорбился. – Портретов не будет. Других девочек, я имею в виду. Ни по воскресеньям, ни в прочие дни недели. – Не будет? – Она крутила головой, оглядывая разложенные на столе запасы. – Слушай, так как насчет спагетти? – Нет, – отрезал Роберт. Он снял портрет с мольберта, сунул под мышку и направился к выходу. У ступенек остановился – на тот случай, если Бонни все-таки прорвет. Хоть бы слово враждебное услышать. Но Бонни лишь улыбнулась и помахала рукой. – Нечего расстраиваться, – сказал Роберт. – Ушла и ушла. Забудь. – А кто расстраивается? Он еще подождал, но Бонни даже взгляда не оторвала от кастрюли с макаронами. От обиды он так хлопнул дверью, что та снова распахнулась. Стук двери сопровождал бегство Роберта по сходням. И что она за человек? Могла бы посочувствовать, но, похоже, неприятности сына ей до лампочки. * * * Вж-ж-ж-ик! Мэри Маргарет еще раз замахнулась ножкой от стола и ударила Стива по голове. Он упал – без единого звука, плавно, как падает на сцене в обморок девица на выданье. Расставив мощные ноги, скособочив губы, мать-настоятельница вращала ножку стола с такой скоростью, что напоминала вертолетную лопасть, в полной готовности валить Стива с ног столько раз, сколько потребуется. Но он был недвижим. И без сознания. Анжела, держась за шею, хватала ртом воздух. Язык, казалось, навечно застрял в глотке, куда она его запихнула, подальше от оружия Стива. В бешеном желании отрезать ей язык или хотя бы изуродовать, Стив не услышал шагов Мэри Маргарет, не заметил яростного взмаха орудия. Демонический блеск в глазах настоятельницы потух, и она села рядом с распростертым на полу безжизненным телом. Нащупала пульс, проверила дыхание, осмотрела разбитый висок. Кивнула удовлетворенно – жить будет – и только потом обратила внимание на задыхающуюся Анжелу: – Копы уже едут. Свяжи ему руки. – Чем? – Анжела огляделась по сторонам. – Хоть своим гребаным языком! – рявкнула Мэри Маргарет. Она поднялась и отряхнулась, потерла ладони. Словно ничего и не случилось. Для нее, впрочем, так оно и было. День как день. Клиент как клиент. Такой же безумный, как и все остальные. Появилась сестра Кармел – с чашкой кофе. Мэри Маргарет и Анжела разом протянули руки, но Кармел опустилась на колени и приподняла голову Стива. Мэри Маргарет вышла из трапезной, а Анжела села рядом с Кармел, чтобы помочь ей влить снотворное. Помощницей, правда, она оказалась неважной: руки тряслись, и кофе лился мимо рта. Узловатые пальцы Кармел осторожно придержали ее ладонь. – Ах, котик. – Ничего у меня не выходит, – всхлипнула Анжела. – Бедный мальчик. Что с ним теперь будет? – Он в руках Господа нашего, котик, – ответила Кармел, поглаживая разбитую голову Стива. – Но я… что я могу… может, в полиции… Кармел подняла на нее печальный взгляд. Но в усталых, старчески помаргивающих глазах светилась не только грусть. Анжела увидела в них и безмерную твердость. – Он в руках Господа. Оставь его. Доверься Создателю. Кармел сунула руку за леденцом. Вновь взглянула на Анжелу. И в этот миг та поняла, какая между ними громадная разница. Возраст, конечно, тоже имел значение, но главное – Кармел чувствовала, знала, что есть на свете вещи ей не подвластные. Мечта изменить окружающее для человека естественна как дыхание, но для Кармел столь же естественно было и понимание того, что очень многое ей не по силам. Анжела же всю жизнь пытается опередить своего Бога. Не верила и никогда до конца не поверит в то, что Его око следит за всеми денно и нощно. Слишком часто ей приходилось сталкиваться с доказательством обратного. В мирской жизни сомнения вполне допустимы; для монахини совершенно непростительны. Кармел сунула леденец в приоткрытый рот Анжелы и легонько похлопала по щеке: – Вспомни мамочку. Следующие несколько часов Анжела провела в часовне, словно решила уморить себя молитвами. Она не нашла в себе сил смотреть, как Стива забирают из приюта. Стыд и горькое отчаяние грозились поглотить ее полностью. Она одна во всем виновата. Ее беспомощные и неумелые попытки помочь привели к трагедии. Не помогли даже воспоминания о Роберте. Вместо привычной застенчивой улыбки на его лице теперь было написано презрение. Еще бы. Наверняка он был оскорблен легкомысленным поведением будущей монашки, ее ребяческой влюбленностью. Пропасть человеческого унижения она изведала до дна. Анжела вспомнила взгляд Мэри Маргарет. Нет. Пропасть эта бездонна. Прежде чем подняться к себе, она заглянула в кабинет настоятельницы. Лучше уж сразу, чем трястись в ожидании кары. Мэри Маргарет подняла голову, ополовинила стакан джина и опять уткнулась в бумаги. – Я хотела сказать… – начала Анжела. – Мне очень-очень жаль. – Кому, как не тебе, и жалеть. – Спокойной ночи? – Анжела. Анжела переступила через порог. Умереть готова за одно слово утешения. – Поезжай домой, сестра, – проговорила Мэри Маргарет убийственно мягким тоном. – Домой? – Да. На те две недели, которые у тебя остались, чтобы принять решение. Возвращайся к тому, что ты знаешь, к тому, что тебе дорого. Дома все и обдумаешь. Иди. Спокойной ночи. Анжела кивнула и выскользнула в коридор. Дымный свет настенных канделябров указывал ей путь к лестнице. Она плелась, ссутулившись, уронив голову, и думала о тех мечтах и детских фантазиях, что привели ее сюда. О неизмеримой радости, которую ей обещали первые шаги дяди Майки вниз по лестнице. О чувстве собственной нужности и важности, которое должна была при этом испытать. О да. Колокола звонят, птички порхают и чирикают. Жизнь возрождается, потому что на свете есть Анжела. Упорство Анжелы. Призвание Анжелы. Одним словом, Анжела. Что бы она из себя ни представляла. Ей вспомнилось изможденное лицо магери, игла в натруженных пальцах, делающая стежок за стежком, пока за стенкой Брайди манипулирует чужими судьбами. Вспомнился и Холм Великого Разочарования, и рай, на глазах обратившийся в болотистую пустошь. Вспомнился и Роберт. Интересно, нашел он следующую модель? Больше они никогда не встретятся, с этим ничего не поделаешь, но его уничтожающий взгляд жалит до сих пор. Почему он так отнесся к ее мечте о монашестве? Может быть, он все-таки немного влюблен? Перед глазами опять мелькнула голая грудь Аниты. Если бы не та анекдотичная ситуация, до каких пор он скрывал бы этот скелет в шкафу, точнее, любовницу? Когда решился бы выложить Анжеле правду? Даже ради лучшего друга Роберт не отказался от порочной связи, а уж ради Анжелы тем более. Нет, с Робертом покончено. Хоть одно решение четко и ясно проступило в сумятице мыслей. Вместе с осознанием потери пришло и осознание любви. Отбросив завесу самообмана и собственных выдумок, Анжела сумела наконец взглянуть истине в лицо. Но к чему ей знать о своей любви теперь, когда их дороги разошлись и уже никогда не сойдутся? Никогда. Долгий срок. Такой же долгий, как служение старой Кармел, добровольно и без сомнений вручившей свою душу Господу. Анжела скорчилась на ступеньке у подножия лестницы. Верхняя площадка маячила высоко-высоко, а взбираться не было сил. Глава пятнадцатая Николя была мертва. Маленькая Клеопатра решила отхватить слишком большой кусок от абсолютно запретного пирога. Ее нашли в понедельник утром на пороге женского приюта, с горлом, перерезанным от уха до уха. Сумочка исчезла; даже туфли на убийственных каблучках и те исчезли, но на шее остался медальон со снимком двух улыбающихся детей. Николя и Стив. Два потерянных ангела. Страшную новость сообщили в тот момент, когда Анжела, собрав чемодан, готова была отправиться в аэропорт. Она хотела дождаться похорон, но Мэри Маргарет ее идею не поддержала, пообещав заменить Анжелу лично. Стива отправили в местную психиатрическую лечебницу, держали на лекарствах, и о смерти сестры он узнает не раньше, чем хоть немного придет в себя. Все утро сестра Кармел бесплодно пыталась убедить Анжелу, что та не виновата в трагедии брата и сестры. Анжела с тем же упорством твердила обратное. Она позволила Николя обвести себя вокруг пальца, она обманывала Стива и настоятельницу, а все потому, что не сомневалась в своей правоте. Монашество предполагает и даже обязывает к абсолютной честности и смирению, которые ей прежде были неведомы. Теперь-то она это поняла, да только знание далось ей – и, главное, Стиву с Николя – слишком дорогой ценой. Колени у нее одеревенели от долгого стояния на каменном полу, когда в часовне появилась Мэри Маргарет. Анжела не заметила теплого взгляда настоятельницы – усаживаясь на скамью рядом со злосчастной послушницей, Мэри Маргарет уже была привычно деловита и хладнокровна. – Сестра, – прервала она молитвы Анжелы, – пора в Хитроу. – Да. Я помню. – Анжела глянула на часы, быстро перекрестилась, выпрямилась и тут же упала на скамью, словно ноги отказывались уносить ее из этого прибежища души. – Мне здесь так хорошо, – вздохнула она. – Знаю, девочка, знаю. – Мне не стать знаменитым теологом или еще кем-нибудь в этом роде, да я о таком и не думала, но чувство Бога у меня есть. Когда я сижу здесь, в тишине, смотрю на свечки и слушаю, как шипят гаснущие фитильки, я точно знаю, что Он есть и Он за нами присматривает. А больше мне ничего не нужно. – Часовня никуда не исчезнет, девочка. Здесь все останется на месте и в твоем распоряжении, какое бы ты ни приняла решение. – Жить не хочется после того, что я наделала! – хрипло прошептала Анжела. – Сколько я всего натворила. – Все мы постоянно что-то творим. – Мэри Маргарет поразила Анжелу, неожиданно стиснув ее пальцы. – Но знаешь, чем хорошо католичество? Тем, что можно пожалеть о содеянном и жить дальше. Анжела удивленно посмотрела на настоятельницу, та подмигнула: – Если серьезно, сестра, то мир полон людей, за которых ты не в ответе. За дядю Майки, кстати, тоже. Тяжкая у людей жизнь, печальная. Нужно это принять и стараться жить по-другому. Большего и лучшего мы сделать не в состоянии. – А вам разве не бывает грустно? – Я тоже человек, пусть тебе и нелегко это представить. Вспыхнув, Анжела хотела извиниться за все свои грубости и обвинения, но Мэри Маргарет жестом остановила ее: – Разумеется, мне иногда бывает так же грустно, как любому из смертных, но моя жизнь далеко не печальна, сестра. Совсем наоборот. Мне понадобилось много времени, чтобы принять решение, которое к тебе пришло в столь раннем возрасте. Ты захотела пойти в монахини… во сколько? В десять? В двенадцать? Скажу больше – мир стал бы лучше, если бы в нем было больше людей, похожих на тебя или сестру Кармел. Куда лучше. Но он таков, каков есть, и ничего с этим не поделаешь. Если позволить вам двоим руководить этим притоном для лунатиков, здесь ничего не останется, кроме кучки пепла. Знаешь почему? Потому что добрые намерения – штука хорошая, только когда их сдерживает такая желчная старая корова, как я. – Она хмыкнула в ответ на потрясенный взгляд Анжелы. – Признаться, меня смех разбирает, когда какой-нибудь старый пердун из благотворительного комитета сюсюкает и слезы умиления утирает: «Ах, что за прелесть жить вдали от мирской суеты. Как я завидую монашкам и священникам!» Ха. Будто мы в раю живем и не видим каждый день такое, от чего у него волосы торчком встали бы даже на его дурацкой лысине. И что же отвечаю? «Ах, как должно быть вам тяжко в этом страшном, страшном мире». И со скорбной миной тяну руку – подайте на новые трубы или шифер для крыши. Мать-настоятельница в роли попрошайки? Анжела невольно рассмеялась. – Придет твой черед – будешь делать то же самое, сестра. – А у меня есть шанс? Мэри Маргарет, поджав губы, вонзила в нее проницательный взгляд: – Во всей этой истории есть что-то еще, мне неизвестное? Анжела кивнула. Молча. – Понятно. Что ж. Каждый имеет право на личную жизнь. Наверное. – Просто… я еще не готова. Пока нет. – Что ж, – повторила Мэри Маргарет, – по крайней мере честно. – Она со вздохом выпрямилась и потерла поясницу, от чего живот уехал вперед, будто бампер двухтонного грузовика. – О-ох. Спина, черт бы ее побрал. И мозоли замучили. Время у тебя на раздумья есть, сестра, потрать его с толком. Поднявшись со скамьи, Анжела преклонила колени. Может, успеет выкроить перед отъездом несколько минут, чтобы отнести букетик цветов из часовни к комнате Николя? Никогда ей не забыть эту ершистую девушку, так долго полагавшуюся только на себя и свою смекалку. Пока смекалка ее не погубила. – И вот еще что, Анжела, – морщась от боли, добавила Мэри Маргарет, – если ты сюда вернешься… Не возражай. Если вернешься, то должна понимать, что тебя ждет. Здесь ничего не изменится, кроме тебя самой. Тебя будут окружать все те же безнадежные психи. Каждый день. Пока рак на горе не свистнет, пока кого-нибудь из них не озарит или он не увидит свет в конце тоннеля – называй как хочешь. Но и тогда ты обязана будешь понять, что это произошло по логике вещей, а не благодаря тебе. – Мне многое придется в себе изменить, – мрачно согласилась Анжела. – Можно взглянуть иначе – не хороша ли я такая, как есть? – Но… – Все зависит от того, как ты хочешь провести оставшуюся жизнь. Без идеалистов мир был бы чертовски тошным, но знаешь, что самое смешное? В монастыре идеалистам не место. Опустив голову, Анжела пыталась проникнуть в смысл этих слов, а когда подняла глаза, настоятельницы в часовне не было. Анжела впервые в жизни поставила свечу за себя и выскользнула в мутно освещенный коридор. * * * – Вон там, смотри! – Питер вытянул руку в сторону обшарпанной двери женского приюта. С крыльца как раз спускались две особы в юбках шириной в ладонь и жакетах из искусственного меха. Сердце Роберта ухнуло вниз, будто чья-то безжалостная рука привязала к нему груз и сбросила в реку. Роберт сам уговорил Питера показать то место, где Анжела – если верить словам приятеля – работала. Теперь они следили, как ее подруги по ремеслу небрежно закурили и разбрелись. Одна направилась в их сторону, вылавливая взглядом перспективную машину. – Ты только мучаешь себя, дружище, – сочувственно пробормотал Питер. С самого утра он старательно вспоминал детство, ни одного слова не произнес с насмешкой, чем тронул Роберта, который счел это добрым знаком. Да и мог ли Роберт не оценить усилия старого друга? Тот не только отказался от мерзкой гнусавости, но и напыщенность оставил, до смерти раздражавшую Роберта. Не говоря уж о том, что вчера вечером Питер терпеливо выслушал все его излияния и без лишних слов согласился пожертвовать ради друга целым рабочим утром. Роберт вовсе не собирался открывать ему душу, но так уж получилось. Слова сами хлынули из него, и он не нашел в себе сил остановить неожиданную и немыслимую для него исповедь. – Ради всего святого, только не это. Не вздумай натравить ее на нас. Питер хлопнул себя по лбу, увидев, что приятель шагнул навстречу проститутке. Опоздал – Роберт уже вытаскивал банкноты из пачки. Клиент явно напугал и девушку. Она завертела головой в поисках готовой захлопнуться западни и взвизгнула, когда Роберт схватил за руку. Питер подошел к ним с недовольным видом. – Не надо кричать, прошу вас, – сказал Роберт. – Я хочу кое-что узнать, только и всего. – Отвали! – Вот, возьмите все. – Он сунул пачку денег в карман жакета. – Пожалуйста, скажите, вы знаете Анжелу? Она работает вместе с вами? Очень короткие волосы. И странная походка – вприпрыжку. Знаете ее? Питеру ничего не оставалось, как вздохнуть. Бедняга совсем обезумел. Шлюха была того же мнения, если судить по ее испуганному взгляду и отчаянным попыткам вырваться. Она вся извивалась, выкручивая руку. – Да пусти ты ее! – крикнул Питер. – Все равно ничего не добьешься. – Пусть скажет, что Анжела в безопасности. – Роберт гипнотизировал девушку взглядом, будто пытался вытащить из нее слова усилием воли. – Она не слишком рискует? Скажите, прошу вас. – Какого хрена! – Острый приступ страха, похоже, уже прошел. – Послушай, парень. Не знаю я никакую Анжелу. Спроси еще кого-нибудь. Я здесь новенькая. А что с ней вообще такое? – Взгляд девицы понимающе сузился. – Да ты, никак, ее папаша? Роберт в полной растерянности оглянулся на Питера. Оба подумали об одном и том же: ситуация вполне могла подтолкнуть девицу к такому выводу – она ведь и сама едва достигла совершеннолетия. Роберт выпустил ее руку и отвернулся, даже не замечая робких попыток девушки вернуть купюры. В его обращенном на Питера взгляде вспыхнула надежда. – Эй! – крикнул Питер. – Эй, куда?! – Девушка уже мчалась прочь, сжимая в руке пачку денег. – Видишь? Она не знает Анжелу, – сказал Роберт. – А вдруг все не так? Вдруг мы что-то напутали? Господи, мало ли бывает недоразумений! – Но она ведь сама тебе призналась, верно? – Питер осторожно подталкивал Роберта в сторону подземки. – Ничего удивительного. Я смотрел на нее с таким отвращением. Я заранее ее осудил. – Роберт отпихнул руку Питера. Взгляд его метался по сторонам в унисон со скачущими мыслями. Он вспоминал, прокручивал про себя последний разговор с Анжелой, пытаясь выцарапать из него хоть крупинку надежды. – Может, она хотела сказать, что бросит свою… А я толкнул ее обратно! – Он тряхнул Питера за плечи. – Да, так все и было! Теперь понимаешь? Ей нужна моя помощь. – Да? Возможно, – с сомнением протянул Питер. – А если ей все-таки нравится быть… э-э… – Он замялся, виновато улыбнулся. – Ну, ты сам знаешь… Анита сказала, что ей сразу бросилась в глаза… э-э… ненормальность Анжелы. – Ты все рассказал Аните? – Д-Да. – И что еще говорит Анита? – О чем? Об Анжеле? Питер не понимал, почему Роберт так разозлился. Внезапное откровение рассеяло туман перед его глазами. – Понял! – Правда? – Роберт рассматривал ботинки. – Ты решил оставить все это в тайне. –  Я? – Бог мой, плохо твое дело, дружище, совсем плохо. Так вот зачем мы сюда пришли. Ты готов взять ее со всем ее прошлым, точно? А если она так и не бросит свое занятие? Что тогда? Шила в мешке не утаишь, все равно люди узнают. А дети? Как ты им объяснишь, куда каждую ночь исчезает их мамочка в ажурных чулках? – Я тоже об этом думал, – уныло отозвался Роберт. – Вот что я тебе скажу, старик. – Питер с видом знатока прищелкнул языком. – Поверь слову сведущего человека – женское упрямство зачастую переходит все границы. – Ты так считаешь? –  Знаю! И нечего на меня пялиться. – Питер сел на любимого конька, и покровительственный тон полез из него сам собой. До чего же хорошо вновь и с полным правом забраться на пьедестал. – Опыт, дружище, и только опыт помогает разбираться в женщинах. – Неужели? – Ты зол, – вздохнул Питер с видом джентльмена, мечущего бисер перед свиньями. – Однако согласись, ты сам сказал, что запутался. Так? – Так. – Ты был взбешен. Тебе противно. Так? Роберт кивнул. – Фактически, – продолжал Питер, входя в роль королевского прокурора, – справедливо будет заявить, что ты отнесся к Анжеле в высшей степени требовательно. Так? Именно так. А чрезмерная требовательность сродни критике. Критика же, друг мой, – единственная вещь, которую женщины не выносят. Ты этого не знал, да и откуда? Ты ведь не женат и никогда не был. – В отличие от тебя. – Именно. – Улыбка Питера была полна печали по поводу холостяцкой судьбы лучшего друга. – К примеру, когда Анита интересуется, в каком платье она выглядит толще – в голубом или черном, – это, разумеется, женская ловушка. Как в подобном случае поступил бы ты? Принялся бы рассуждать и сравнивать, чтобы ответить максимально честно и точно. А у меня ответ всегда наготове: в любом из платьев она выглядит стройной. – Так оно и есть. – Не в этом суть. Суть в том, что я знаю, какого ответа она от меня ждет. Иными словами, я знаю, как не нарваться на неприятности. Роберт, что с тобой? – В глазах Питера мелькнул страх. – Господи, это она. Тонкая фигурка направлялась к той самой двери, откуда недавно выпорхнули ночные бабочки. Вся в черном, и костюм более чем приличный, отметил Роберт с облегчением. Почему-то с цветами. Он бросился через дорогу, игнорируя пронзительные гудки машин, но перехватить Анжелу не успел. – Не смей! – Задыхающийся Питер повис у него на руке. – Не смей туда входить. – Почему? – Ты же ее еще больше расстроишь. Сам посуди. Свалишься как снег на голову. Она ведь здесь работает, не забывай. Да это все равно что красной тряпкой перед быком махать. Что, если она и сейчас работает? Застанешь посреди… – Ладно, хватит. – Роберт поморщился. – Что, по-твоему, нужно делать? Питер одернул пиджак. – Предоставь все мне. Я сам с ней поговорю, а ты постой за углом. Пусть только выйдет, уж я найду нужные слова. Раз ты решил остаться с ней, то без нужных слов не обойтись. Ты ведь, как ни крути, в таких делах не знаток. – А ты знаток? – Конечно. Кто из нас вчера испортил с Анжелой все дело? Ты или я? – Я, – с тоской признал Роберт. – А почему? Да потому что не нашел нужных слов. Действовал наскоком, что совершенно неприемлемо в отношениях с женщиной. – Заткнись, Питер. Но может, ты и прав. – Он отступил на шаг. – Вдруг она действительно тебя послушает. – Мне еще не встречалась женщина, которая бы не… – Я тебя ударю. – Роберт схватил приятеля за лацканы. – Вот что. Скажешь ей, что я вел себя ужасно и мне очень стыдно. Скажешь, что хочу поговорить. Все уладить. Скажешь, что я… – С ума сходишь по ней? – Да. И еще… – Что тебе плевать, шлюха она или нет. – Да, – менее охотно согласился Роберт. – А тебе действительно плевать? Роберт закусил губу. – Об этом мне лучше самому поговорить. Передашь все остальное – и хватит, понял? – По существу, – Питер демонстративно разгладил пиджак, – ты просишь меня ее умаслить. Следовательно, в этом мы сходимся: умасливать женщин мне удается лучше. Значительно лучше, чем тебе. – Питер, ты дождешься, я и в самом деле врежу тебе так, что ты улетишь в Темзу, – прошипел Роберт, но он был в отчаянии, а отчаянные меры и лести требуют отчаянной. – Да, да, да. Согласен. Я на все готов. Пожалуйста, умасли ее ради меня. Пожалуйста. – Отлично. Без проблем. Так бы сразу и сказал. – Питер был слегка обескуражен. – Идет! Быстрей за угол, не высовывайся. И положись на меня. Роберт успел прыгнуть за угол в тот самый миг, когда дверь открылась. Анжела заморгала при виде Питера, вальяжно прислонившегося к перилам крыльца. – Анжела! – Легкая улыбка. Она замерла – то ли скроется снова в доме, то ли дальше двинется. – Если не ошибаюсь… Питер? – Близоруко сощурив глаза, Анжела бросила быстрый взгляд вокруг. – Я один. – Улыбка стала шире. – Не работаете сегодня? – Он кивнул на ее траурный наряд. – Этот костюм я часто надеваю на работу. – Анжела сдвинула брови в недоумении. – Хотя сегодня повод особый – одну из наших девушек убили. Перерезали горло. Ужасно. – Видите? Стоит ли удивляться, что Роберт так за вас волнуется. – Трагический случай пришелся кстати. Девица-то, похоже, в расстроенных чувствах. Может, до нее кое-что начинает доходить? Привалившись к перилам, разбросав руки по ржавому железу, Питер блаженствовал. Возможно, что его звездный час еще впереди. Он смаковал слова, что готовы были сорваться с языка и только ждали нужного момента. А сорвавшись, должны были доказать всему свету и, главное, Роберту бесспорную и неопровержимую истину: в сравнении с ним, Питером, он сущий младенец. – А что вы здесь делаете? – спросила Анжела. Резковато, на взгляд Питера, спросила. – Вы видите перед собой человека, посланного с миссией. Посредника. От улыбки у Питера уже сводило скулы. – Что вы имеете в виду? – Кого. Нашего общего друга Роберта, разумеется. Полагаю, вам известно, – зачастил Питер при виде ее помрачневшего лица, – что я в некотором роде виноват. Да-да, виноват в разглашении информации, которая касалась только вас. – Правильно. – Полагаю также, что его реакция оказалась неадекватной. – Он был в шоке. – Да. – Питер глубокомысленно теребил подбородок, как делал его любимый актер в любимом фильме. Настало время уронить подготовленные слова и полюбоваться их действием на заблудшую душу. – Анжела, мне поручено сообщить вам, что Роберт вас прощает. – Прощает? Он прощает меня?! Питер нахмурился: четкий план разваливался на глазах. – Да. Более того, он решил принять ваше прошлое и готов даже принять настоящее. Собственно, он на все готов, лишь бы ваша связь продолжалась. Анжела хватала ртом воздух. Глядя на ее красное лицо, Питер решил, что великодушие друга оказалось чрезмерным. Похоже, она впервые в жизни с таким столкнулась. – Вы хотите сказать, – выдавила Анжела наконец, – что, несмотря на мое настоящее и будущее, он предлагает мне связь ? Господи, да он и впрямь извращенец. У нее уже пылали и уши. В человеке, конечно, можно обмануться, но не до такой же степени. Впрочем, учитывая ее последние промахи, этот не кажется столь уж удивительным. Тем более что доказательства налицо. Невероятно – решив пополнить свой гарем монахиней, Роберт присылает своего обманутого друга! – Ну-ну, дорогая. Извращенец – это чересчур сильно сказано. Хотя как посмотреть. Не так уж эта девица и далека от истины; извращением действительно попахивает. Но если Роберт изъявил желание спутаться со шлюхой, то Питеру это только на руку: Анита, может, и нервная, и стерва, но женщина она приличная. – Не знаю, что и сказать, – покачала головой Анжела. Бедняжка. Питер позволил себе сострадание джентльмена. Как же низко она пала и какая благодарная роль выпала ему. Попасть в самый центр жизненной драмы и спасти две страдающие души – что может быть благороднее? Но не расслабляться, главное, не расслабляться. – Однако в случае продолжения… отношений возникает проблема с детьми, верно? Если вы, конечно, не бросите свое занятие. – С детьми? – Я бы сказал, весьма серьезная проблема. Невозможно предсказать, как они на все это прореагируют. – Господи! – О детях нельзя забывать, дорогая. Ни в коем случае. – Питер красноречиво хмыкнул: поверьте многострадальному отцу двух девчонок. – Хотелось бы иногда, да не удается. Знаете, как некоторые рассуждают – ничего не вижу, ничего не слышу. Но это не наша философия, верно? Что с вами, Анжела, вы побледнели. – Не понимаю. Ничего не понимаю. Вас тревожит, как отреагируют ваши дети, если мы с Робертом… Питер отмахнулся от столь нелепой мысли: – Не говорите ерунды, милая. Речь о ваших детях. – Иными словами, вы хотите от них избавиться? – Что? Что значит «избавиться»? Я ведь их еще не знаю, не так ли? Как и вы, если уж на то пошло. – Питер сделал паузу. – Поймите, Анжела, мы просто рассуждаем. Строим гипотезы. – Вы их не знаете? И не хотите узнать? – Несчастные крошки. Родной отец бросил, приемному до них никакого дела. Сколько лет вместе, а он не удосужился их узнать. – Узнаю. Со временем. – Питер озадаченно поскреб затылок. – Как и вы, надеюсь, если природе будет угодно. Странные слова Анжелы неожиданно обрели смысл: должно быть, все дело в какой-нибудь патологии по женской части. Мало ли что там у шлюх бывает. Или же профессия научила ее избегать беременности. Точно. Девица просто-напросто боится. Питер устремил на Анжелу самый искренний свой взгляд – тот, что обеспечивал ему успех на семинарах по психологии: – Ваши опасения мне понятны. – Правда? – Поверьте, вас не бросят одну с детьми на руках. У нас с Робертом все общее. Буквально все. Так всегда было. Мы настоящие друзья. Его дела – мои дела, и наоборот. Поэтому я сегодня и пришел. Спросите Аниту, она подтвердит. – Анита? – Уж она про нас с Робертом все знает. – Ушам своим не верю, – пробормотала Анжела. – Вы все знаете? Он вам и о детях рассказал, и вас устраивает его связь? Да что вы после этого за люди? Бог мой, ну и парочка. Ее нападки Питеру не понравились. Более того, изрядно покоробили. Уличная шлюха устроила судилище. Краснела бы лучше да руки заламывала. – Не в вашем положении критиковать, милая. Кто кого обманывал? Вы эту лавину и запустили, если не ошибаюсь. Моя же совесть чиста. Роберт мне друг, но он вправе выбирать себе в спутницы жизни кого угодно. Я исполняю роль посредника, только и всего. Да. И я считаю, что он в высшей степени разумно отнесся к вашей карьере. Подходит такое определение? Довольно ходить вокруг да около. Перейдем прямо к сути: ваш ответ на предложение Роберта. Что мне ему передать? Вот тут-то Роберт и выскочил из-за угла. Он едва шею не свернул, стараясь уловить разговор. Не понял ни слова, как не смог расшифровать и потрясение, написанное на лице Анжелы. Неожиданная мысль была сродни хорошему удару под дых: а вдруг Анжела проговорится о вчерашнем недоразумении с Анитой на лодке? Бледный от ужаса, Роберт остановился у крыльца как раз вовремя, чтобы услышать ответ Анжелы: – Передайте, чтоб проваливал к черту. И она бросилась вниз по ступеням. Пока Питер смущенно моргал, Роберт успел ухватить ее за руку: – Постой, прошу тебя. Давай поговорим. Его передернуло от ненавидящего взгляда: – Уже поговорили. С меня хватит. Роберт зло посмотрел на приятеля, стоявшего на крыльце с самым невинным видом. Эта скотина даже насвистывала. – Не знаю, что тебе наговорил этот… – еще один злой взгляд, – идиот, но у меня были самые лучшие намерения. С губ Анжелы сорвался неопределенный, но очевидно неприязненный возглас. – Выслушай меня, просто выслушай. Дай мне хотя бы один шанс, и я сумею найти нужные слова. А ты, – он обернулся к Питеру, который именно в этот момент решил поддакнуть, – оставь нас. – Что? А-а, ну да. Ладно. Я рядом. Питер удалился на расстояние, которое счел безопасным. Для себя. – Отлично. – Роберт отважился на легкую улыбку, но та застыла у него на губах от ледяного взгляда Анжелы. – Кажется, мы что-то где-то напутали. – Он приглушил голос, чтобы Питер наверняка не услышал. – Нет у меня интрижки с Анитой. Да-да, знаю, вчерашний шкаф и все такое, но это просто недоразумение. Такого с людьми не случается. С нормальными людьми. А со мной случилось. Наверное, у Аниты нервный срыв. – Мне со многими приходилось работать, Роберт, и главное, что я узнала от этих людей, – они постоянно лгут. Я думала, ты другой. Думала, ты цельная личность, в отличие от тех убогих, которые меня окружают. Но теперь я уверена, что ты искалечен куда сильнее. Одеваешься лучше, моешься чаще, но только и всего. – Взмахом руки она остановила его возражения. – Ничего не говори. Питера ваши шашни с Анитой устраивают; мне-то что? Твой приятель здорово расстарался. О детях даже не забыл. – Что? Что тебе наговорил этот кретин? – Развлекались вы, должно быть, на славу. За мой счет. – Ее суженный взгляд метал молнии. – Ты потерял всякий стыд. –  Я? А ты? Я пришел, смирившись со всем этим. Я умирал, представляя всех тех мужчин, которые тебя трогают, смотрят на тебя с вечера до утра, – а ты мне говоришь о стыде? Кто ты, Анжела? Я знаю лишь ту, что на портрете. – Роберт. – Плечи ее упали, взгляд потух. Попал в самое яблочко. – Ах, Роберт. И что оно может означать, это «ах»? Что оно таит, такое короткое, никчемное, такое лишнее слово? Да и слово ли? Два звука, не более; только ирландцам удается вложить в него едва ли не все человеческие эмоции от одобрения, благодарности, удовольствия, снисхождения до жесточайших укоров. «Ах» Анжелы прозвучало с разочарованием. Отвращением. Неприятием. Сотней нормальных слов не добьешься подобного эффекта. Сказала «ах» – словно на кол посадила. Злость Роберта на самого себя растворилась в двух звуках, сменившись злостью на Анжелу. Могла бы вдуматься в его слова и усомниться. Но нет – если у него шашни с Анитой, то у него шашни с Анитой. Никаких «но» или «быть может». – Выходит, ты считаешь нормальным дарить себя всем подряд, – с горечью сказал Роберт, поставив точку в раздумьях. – Вовсе не «всем подряд». Моя работа – это моя жизнь, и нет ничего важнее. Дуэль взглядов все длилась. Ни Роберт, ни Анжела не заметили взмокшего от возбуждения Питера. Успев уловить последнюю фразу, он пихнул Роберта локтем и прошипел: – Ну же! Давай, говори! Сделай что-нибудь. Но Роберт уже шагал прочь, не видя машин, не слыша какофонии автомобильных гудков. Питер разрывался между Робертом и Анжелой. Колебался, но не слишком долго: ноги сами понесли его вслед за единственным истинным другом, а когда он оглянулся, Анжелу словно ветром сдуло. – Роберт! Роберт, подожди. – Ему пришлось выкрикивать имя приятеля всю дорогу до входа в подземку, где Роберт наконец развернулся и ткнул ему пальцем в грудь: – Ты! Держись от меня подальше. – Но… – Слышал? – Но, Роберт! Тебе разве не показалось, что мы все говорили на разных языках? – А кто виноват? Что ты ей сказал, черт бы тебя побрал? Какие нужные слова нашел, чтобы вызвать этот взгляд, это кошмарное «ах»?! Я идиот. Сам виноват. Лучше бы к дьяволу провалился, чем тебе поверил. Или ей. Или еще кому-нибудь. – Он с натугой вдохнул. – Так. Ладно. Больше этого не случится. Никогда. – Я же помочь хотел, – крикнул Питер вслед удаляющейся фигуре. – Себе помоги, заносчивая, самоуверенная, жирная скотина. Питер впал в транс. На застывшем лице только веки моргали с бешеной скоростью. Напротив замер изумленный ребенок. Не найдя более достойного выхода из положения, Питер показал ребенку язык, и тот с плачем кинулся к матери. А Питер с перекошенным лицом кинулся к поезду. Глава шестнадцатая Тетки ничего не могли поделать с Анжелой. Кудахтали, разумеется, и плясали вокруг нее изо всех своих оставшихся – немалых – сил, но ровным счетом ничего не добились. Уж три дня прошло с приезда их девочки, и все три дня она не жила, а существовала – механически жевала, молча падала в постель, равнодушно вставала, когда снова подходило время есть. Выбрав свободную минутку, Бина зашла в комнату дочери. «А тот парень, о котором мы говорили перед твоим отъездом?..» Анжела тоскливо мотнула головой. «Ничего не выйдет?..» Еще один тоскливый жест, и Бина ретировалась. Разбитое сердце говорило само за себя. Даже Брайди пришлось отступить перед пустым, но от этого не менее красноречивым взглядом, которым Анжела ответила на осторожные намеки насчет обетов и посвящения. Если где-то ей и было покойно, так только на чердаке, с Майки. Чувствуя ее боль и тоску, Майки лучился нежностью, улыбками, то и дело открывал объятия и баюкал ее, как маленькую. Он позволил Анжеле дочиста выскоблить окно и подолгу стоял рядом, молча вглядываясь в бескрайнюю пустошь. Птицы стая за стаей брали курс на юг, наполняя свинцовое небо тревожными криками. Совсем скоро небо опустеет и компанию людям составит разве что черный ворон. – Меньше двух недель осталось, чтобы принять решение. Как бы мне хотелось заглянуть в будущее и убедиться, что я не ошиблась. Майки кивнул и задрал голову, следя за клином гусей над самой крышей дома. – Все так запуталось. Может, так и задумано, чтобы у меня не осталось сомнений… – Анжела пожала плечами, невольно выискивая взглядом чуть видный на горизонте Холм Великого Разочарования. – В жизни, наверное, многое происходит не случайно. Как ты думаешь? Майки с жаром закивал. – Я тоже так думаю. Хочу тебе что-то сказать, только обещай не сердиться, ладно? Кивнув раз десять, Майки остановил на ней темный взгляд и замер в ожидании. – Даже не знаю, смогу ли это выговорить. – Она прижала ладони к лицу, но щелочку между пальцев все же оставила. – Понимаешь, я дала бы обет и стала монахиней ровно через десять дней, если бы… если бы не тот человек, Роберт. Я тебе говорила о нем. С ним ничего не выйдет, – добавила она быстро и вздохнула, – хотя теперь дело даже не в нем самом, а в моих чувствах к нему. Я не могу от них избавиться. Очень стараюсь, но не могу. Наверное, это любовь? Пусть будет любовь, но тогда я не пойму, что люди в такой любви находят. Одним словом, если это любовь, а я не могу от нее избавиться, то и в монахини мне идти нельзя. Не имею права, так ведь? Майки закивал снова, до того усердно, словно решил расстаться с головой. – Предположим, я дам обет. Но что меня заставило бы? То, что мне никто не нужен, кроме Роберта, а с Робертом все кончено, – значит, можно и монашкой стать. Понимаешь? С другой стороны, если я не стану монахиней, но продолжу мечтать о Роберте, то как смотреть в глаза его девочкам? Боже. Да он, наверное, и вчетвером попробовать не прочь, раз опустился до интрижки с женой собственного друга. Фу! – Ее передернуло от отвращения. – Видел бы ты этого Питера. Розовый, жирный, как свинья. – Анжела хрюкнула пару раз, вызвав приступ смеха у дядюшки. Глядя, как Майки трясется, держась за живот, она и сама улыбнулась. – Совсем не смешно, между прочим. Ты не поверишь, но этот жирный тип заявил, что я и монахиней могу стать, если хочется. Роберту, мол, все равно. Представляешь? Ему все равно – с кем. Небось и за Мэри Маргарет приударил бы, не поморщился. Да что там – он бы и от сестры Кармел не отказался. Вот это, я понимаю, была бы любовь вчетвером. – Анжела не знала, от хохота у нее текут слезы или от ужаса. – Майки, сейчас же прекрати смеяться! Он послушно сунул кулак в рот, затряс головой, замычал, но смех остановить не смог. Анжела грозно нахмурилась. Тот же эффект. Пришлось присоединиться. Нахохотавшись до колик, она с протяжным стоном вытерла глаза: – Над кем я смеюсь? Над собой. Полюбила доброго, порядочного человека, а он на деле оказался полным дерьмом. И что же? Я все равно не могу думать ни о ком, кроме как об этом уроде! А надо бы о призвании вспомнить. Анжела надолго умолкла, разглядывая Майки. – Но ты ведь веришь, что из меня выйдет хорошая монахиня, правда? – наконец спросила она. Вопрос ему не понравился. Майки отшатнулся, как от удара. Потом медленно поднял глаза и так же медленно, очень медленно покачал головой. Взгляд его умолял о прощении, но ответ оставался тем же. – Нет? И ты туда же? Ни одна грешная душа в меня не верит. Ни одна. Включая мою собственную. Увернувшись от раскинутых дядюшкиных рук, она схватила поднос, дернула на себя дверцу люка и нырнула в лаз. Гнилая ступенька с хрустом проломилась, и Анжела полетела вниз, на каменные плиты прихожей. Сознание не отпускало ее еще несколько секунд, потом накатила мрачно-лиловая туча и поглотила его целиком. В глубоком, вязком мраке, далеко-далеко, зазвучал голос. Голос ангела. * * * Над волнующейся Темзой небо окрасилось в густо-синий цвет. В насыщенный, вечерний цвет. Ни единого облачка до самого Твикнхэмского моста. Питер опустился на скамью рядом с Марти. Питер был в отчаянии. Никто с ним не общается, никому он не нужен. Ни Аните, ни Роберту. Анита лишь жалила взглядом всякий раз, когда они сталкивались, что ее усилиями случалось не часто. Посмотреть со стороны – ей противно дышать с ним одним воздухом. Роберт бросал трубку и не отвечал на призывы Питера к автоответчику. Потерять Аниту – одно дело. Потерять Роберта – совсем, совсем иное. Питеру казалось, что он носит траур по всем родственникам разом. – Марти я лично, – сообщил Марти. – Питер я лично, – безнадежно отозвался Питер. Четверть часа они молчали. – Кажется, я потерял жену и лучшего друга, – сказал Питер, когда сосед по скамье начал собирать барахло. – О! – Марти остановился. – Не вместе, – поспешил объяснить Питер. – Каждого по отдельности. – Тяжело, – кивнул Марти. – Хочу сделать последнюю попытку. Прямо сейчас. Вроде бы и сил набрался… на одного из них. Дерьма-то сразу много не проглотишь. – Верно. – Марти уставился на реку. – Но к кому пойти? Марти задумался. – А кто ближе? Питер оглянулся на тропинку. До своего дома или до дома Роберта? Одинаково. – Роберт ближе. – Он встал. – Спасибо, дружище, пожелайте мне удачи. – Удачи. Тропинку Питер преодолел едва ли не бегом, в начале улицы перешел в галоп и почти добрался до дома, когда его внимание привлекли маневры миссис Лейч. Доброе дело наверняка зачтется – Питер кинулся на помощь. – Вон! Убирайтесь к черту! – завопила миссис Лейч, едва он взялся за спинку кресла. – Я хочу помочь, крыса старая, – буркнул он себе под нос и тут же взвыл на всю улицу. Развернув кресло, миссис Лейч наехала ему на ноги. – Будешь знать, как совать свой чертов нос! Роберт оказался среди прочих соседей, высыпавших на улицу. Заметив его, Питер перестал скакать на одной ноге. – Она мне ногу переехала! – Жаль, что не твою дурацкую башку. – Роберт ухмыльнулся. – Заходи. Устроившись в гостиной с бокалом виски, Питер изучал многострадальные конечности. Пошевелил пальцами: – Кажется, ничего не сломано. – Ну и слава богу. До завтра, значит, дотянешь. – От Анжелы ничего? – Ничего. – Мне очень жаль. Ей-богу, не понимаю, что я такого сказал. Почему она сбежала? Не понимаю. – Неважно, – прервал его Роберт. – Теперь уже неважно. – Решил поставить точку? – Да. Помолчали. – У меня билеты на регби в субботу. Пойдешь? – Еще бы. Питер опрокинул бокал, вздохнул и поднялся. – Скажу, пожалуй… Похоже, у нас с Анитой ничего не выйдет. – Жаль, Питер. От души жаль. – Н-да… – Питер потер кулаком глаз и посмотрел в угол, на портрет Анжелы. – А что с картиной? – Да какая разница? – с горечью сказал Роберт. – С картинами тоже покончено. – Не стоило, наверное, рассказывать тебе про Анжелу. Узнал бы сам со временем. – Ты поступил как друг. – Думаешь? Что ж. – Питер запнулся. – Нет. Буду честным до конца. Боюсь, мотивы у меня были не самые благородные. – Что ты этим хочешь сказать? – Не знаю. – Он снова тяжко вздохнул. – Кажется, теперь я вообще ничего не знаю. Ну ладно. Друзья, да? Роберт криво улыбнулся, однако тоже встал и пожал протянутую пухлую руку. Питер уцепился за его ладонь, как за спасательный круг. И тряс, и мял, пока не услышал: – Друзья, друзья. Следующие десять минут превратились для Роберта в сущий кошмар. Питер рыдал; он выл, всхлипывал, мотал головой, раскачивался всем телом и размазывал слезы по трясущимся щекам, а Роберту оставалось смотреть в пространство и мечтать оказаться в другом месте. – Ну-ну… – буркнул он. – Прости, прости. – Питер наконец нашел в себе силы от него оторваться. – Ничего, справишься. – Роберт неуклюже похлопал приятеля по плечу. – Как ты думаешь, у нее кто-то есть? Скажи, если знаешь, Роберт. Ты знаешь что-нибудь? – Абсолютно ничего. – Да? – Да. Абсолютно ничего не знаю. Абсолютно. – Одного «абсолютно» вполне достаточно. – Хорошо. Абсолютно – один раз. – Ладно. Улыбнувшись дрожащими губами, Питер выудил из кармана платок, утерся. Сложил платок и сунул обратно в карман. – Н-да. Надо взять себя в руки. Лучшее, что можно сделать. Спасибо, что выслушал, и все такое. – Всегда к твоим услугам. – Роберт еще раз похлопал Питера по плечу и на всякий случай отпрянул. – А я что, и вправду заносчивая, самоуверенная, жирная скотина? – Нет, конечно. После его ухода Роберт накрыл простыней морской пейзаж, над которым работал, и достал из угла портрет Анжелы. Наполнил еще один бокал, уселся на стул перед мольбертом. Тянул виски и смотрел, смотрел, смотрел. Не зная, что позади него, скрестив руки на груди и склонив голову набок, стоит Бонни. – Вот, значит, как ты теперь проводишь время. Роберт вздрогнул. – Я занят. Оставь меня, пожалуйста. – Занят, – фыркнула Бонни. С того последнего разговора на лодке она, как ни странно, не появлялась, а Роберт встреч с матерью не искал. – Он занят, – повторила Бонни, сняла портрет с мольберта, повернула к окну. – В точку попал, врать не стану. Можно успокоиться и любить портрет в свое удовольствие. Замечательно. – Кто сказал, что я ее люблю? –  Ты сказал, сынок. Только что. – Бонни… Слова застряли у него в горле. Бонни молча подняла портрет и изо всех сил ударила им о спинку стула. Роберт бросился к матери, но она успела ударить еще раз. – Что ты делаешь? Ты спятила! – А ты сомневался? – Пустые глаза, скучный тон. – Убирайся! Вон! – Роберт пихнул мать к двери. Останься она еще хоть на минуту, и он за себя не ручается. Но Бонни – откуда только силы взялись – стояла насмерть. – Послушай меня, – выдохнула она, упираясь. – Эта девочка создана для тебя. Она просто чудо. Никакая картинка тебе ее не заменит. Я надеялась, что ты сам это поймешь, что мне не придется подталкивать… ха! Похоже, без этого не обойтись. – Бонни. Повторяю. Уходи. В противном случае толкать придется мне. Башмаком. Вон! – Нет! Обхватив солидный торс матери, Роберт предпринял еще одну попытку выпихнуть ее. Бесполезно. Бонни словно приросла к полу. – Если мне придется силой вышвырнуть тебя вон из дома, из моей проклятой жизни, значит, так тому и быть. Прошу в последний раз. Уходи. – Я ведь тебе счастья желаю. – Большинство матерей подписались бы под этими словами. Проблема в том, что их желание чаще всего приносит обратный результат. – Да пошел ты со своими гладкими речами! Проблема в том, что я действительно желаю тебе счастья, даже если в данную минуту меня берут сильные сомнения – а заслуживает ли это дерьмо счастья? Девочка чудо. Она сделает тебя счастливым. А ты отшвыриваешь ее прочь, как и всех остальных! – Остальные не были проститутками, Бонни! – Что? – Что слышала. – Голос упал. И руки вяло упали по бокам. Самое страшное сказано. Роберт прекратил борьбу. – Ну вот. Теперь ты знаешь. – Д-да… – На большее Бонни не хватило. – Именно. – Ты говорил с ней об этом? – Еще бы. Никакого желания бросить. Более того, она обожает свою работу. Каждый день общается с психами и утверждает, что способна с ними справиться. Знаешь, откуда я узнал? От Питера. Он выследил ее до… до ее кукольного дома. Я тоже туда съездил, она даже разговаривать не захотела. Только ахнула. – Ахнула? – Ладно, неважно. Бонни, шатаясь, добралась до дивана. – Да… Вжизни такого не бывало, чтобы Бонни потеряла дар речи. Необычная ситуация, которой Роберт не смог воспользоваться. Он проглотил виски, посмотрел на расстроенное лицо матери и налил ей тоже, решив промолчать. Промолчать о том, что до самой смерти никому больше не поверит. О том, что всю жизнь только этим и занимался – старался никому не верить. О том, что снова и снова натыкался на ложь, скрывающую другую ложь. И о том, что только в картинах, под слоями многолетней грязи, находил правду. – Дерьмо! – прорвался в его мысли американский акцент матери. – Дерьмо! – Ой, ради бога, Бонни. Давай обойдемся без твоих американизмов. С ее губ сорвался странный шипящий звук, словно выходил воздух из надувного матраца. – В самом деле. – Она дернула плечами. – Давно пора. Самой противно. – Что? – Роберт потрясение смотрел на нее. Куда подевался ее акцент? Великолепный Лондонский выговор, без малейшего намека на заокеанскую речь. – Что слышал. – Это точно. Но что это значит, Бонни? Хочешь сказать, ты не из Нью-Йорка? – Дальше Пекхэма не бывала. Там и родилась. – Так. Кажется, я схожу с ума. Определенно схожу с ума. Какой смысл, Бонни? Что тебя заставило врать мне всю жизнь? – Ой, только не притворяйся, что я эту самую жизнь тебе не облегчила. Одно дело иметь придурковатую матушку из Нью-Йорка, и совсем другое – клушу из Пекхэма. Боже. Роберта кольнуло чувство вины. Но прежде чем он успел что-то сказать, Бонни продолжила: – Твоей вины в этом нет. – Она устало вздохнула. – Мне должно было исполниться семнадцать, и вот за день до этого я собралась и… скажем так – ушла из дому. Детали мелкие, всякие там «как» и «зачем» тебе ни к чему. Добавлю, что никто меня не останавливал, никто не гнался следом, чтобы вернуть, и меня это устраивало. Потом… Проснулась я одним прекрасным утром и решила: все, начинаю новую жизнь. Так и сделала. – Ничего себе, – Роберт запнулся. – А имя у тебя настоящее? – Само собой, дорогой. – Бонни хмыкнула и тут же стерла улыбку с лица. – Теперь-то точно настоящее. Да захлопни ты рот, Роберт, муха залетит. Знаешь, зачем я тебе все это рассказываю? Чтобы ты понял: Бонни – это моя маска. Я сама ее придумала. Она меня так долго защищала, что мы с ней стали одним целым, и я не представляю себя в иной роли. Не так уж она плоха, а? – Совсем не плоха. Я бы даже сказал, очень милая. В небольших дозах. – Роберт улыбнулся, все еще в тумане. – Разыщи Анжелу, дорогой. Поговори с ней. Попробуй! – неожиданно взмолилась Бонни, схватив его за руки. – Отстань. – Ты ведь любишь ее? Так борись. Отведи ее… ну, я не знаю, к психоаналитику, что ли. – Бонни, ради всего святого! – Тебе плевать на нее? Представь только, какой опасности она подвергается каждую минуту. Роберт зарылся лицом в ладони. Бонни в своем репертуаре: попала в самое больное место. О нет, не просто попала – ударила. Уж сколько ночей он глаз не сомкнул, тревожась за Анжелу. А когда усталость брала свое, место дневных кошмаров занимали ночные, еще страшнее. Обнаженные тела; сцены насилия; в центре кадра – Анжела… изуродованная, с содранной кожей. Дымчатый взгляд полон муки. Мужчины толпятся вокруг, мечутся как зомби, заслоняя Анжелу. Роберт набирает скорость, пытаясь догнать хрупкую фигурку, мчится все быстрее, быстрее. Отпихивает мужские тела, разбрасывает их по сторонам, продираясь к центру… А там никого. Анжела исчезла. – Не опускай руки, дорогой, – продолжала Бонни. – Может быть, виной всему какая-то трагедия в ее жизни. Дядюшка на чердаке… согласись, это ненормально. Ты должен ей помочь. – Как именно? Предложить услуги сутенера? – Не говори ерунды. Ты отлично меня понял. – Деятельная натура Бонни взяла свое; сбросив меланхолию, она вновь была готова штурмовать препятствия. – Найди ее. Скажи, что тебе плевать на ее работу. Это ведь правда. Ты с ума по ней сходишь, поэтому все примешь. Боже, абсолютно все! Ни одна женщина против такого не устоит. Добейся ее, сын, и вытяни из этого кошмара. – Уже пытался, Бонни. – Роберт задумался на миг, мотнул головой: – Нет. Ничего не выйдет. – Ты любишь ее? Он кивнул. Молча. Безнадежно. Бонни стиснула его ладони. – Так узнай, что она прячет под маской. Все мы что-то прячем, Роберт. Все до единой. Это наш щит. Никогда тебе не узнать настоящей любви, если ты не дашь себе труд заглянуть внутрь. Пробиться внутрь. – Бонни, – он отдернул руки, – нет никакой маски, никакого щита. Она шлюха, только и всего. Ясно тебе? Финита. Наверное, я смог бы с этим жить… – Еще как смог бы. – …Но ей нравится, понимаешь? Нравится быть проституткой. Вот в чем проблема. Ей нравится. – Это никому не нравится! – рявкнула Бонни. – Думаешь, мне нравилось? * * * Анжела не сомневалась, что умерла. Вот сейчас откроет глаза, увидит внизу пустошь и убедится. Ох, голова. Расплющена, как гнилая дыня. Что это за тоскливый вой рядом? Глянуть одним глазком? Вместо пустоши – почерневшие балки. А если глянуть двумя? Майки! Страдает. Руки заламывает, головой трясет. Забыв про головную боль, Анжела счастливо улыбнулась. Оставил свой чердак! Ради нее! Права была Мэри Маргарет: нужно использовать все, что им дорого. И ведь верно – дядя Майки ее очень любит. Анжела стиснула дядюшку в объятиях, слегка поморщившись от стука в висках. Бог с ними, с ушибами, она ведь цела. Руки-ноги на месте, ни одна конечность не отломилась. Кажется. – О, дядя Майки! Ты спустился. Не волнуйся, я в порядке, ничего не сломала. Майки не разделял ее восторгов. Отметив улыбкой вернувшееся сознание Анжелы, он съежился и напрягся в страхе; тоскливый взгляд обратился наверх, где остались уют и безопасность привычного кокона. – Хочешь вернуться? – шепнула Анжела. Он закивал. – Ладно. – Кряхтя, она поднялась с пола, взяла дядю под руку. – Пойдем. Они вместе поднялись по лестнице, по очереди забрались на чердак, и Майки тут же забился в свой угол, устремив на Анжелу темный взгляд – не сердится ли? Анжела качнула головой. Здесь его дом, его мир. В который раз права Мэри Маргарет: есть люди, не приспособленные для нормальной жизни. Либо родились такими, либо потеряли эту способность. Анжела, сколько себя помнила, мечтала вытащить дядюшку с чердака. А он мечтал о том, чтобы остаться здесь навсегда. – Можно, я открою окно? – попросила она. – Совсем чуть-чуть? Майки улыбнулся. Вечерний ветерок нырнул внутрь, пронесся по углам жилища, долгие годы не знавшего свежего воздуха. Серебристый луч лунного света вырвал из темноты лицо Майки. Откинув голову, старик залился восторженным детским смехом. И Анжела рассмеялась вслед за ним. Нет больше вопросов. Решение принято. * * * Совсем юная проститутка, почти ребенок, нагло выдувала пузыри жвачки ему в лицо, оглядывая с ног до головы, оценивая, прикидывая. Роберт упорно повторял одно и то же – Анжелу знаете? Небольшого роста, худенькая, черные волосы ежиком, забавная походка… Пока не добился наконец проблеска понимания в глазах девицы. Она ткнула пальцем в дверь в другом конце здания, равнодушно развернулась и ушла вверх по ступенькам, потеряв всякий интерес к бесперспективному типу. Роберт не мог представить Анжелу с таким каменным лицом, а уж смириться тем более. Но придется. Он ведь и пришел сюда для того, чтобы принять все и смириться со всем. Дубовая дверь открылась на его стук, на пороге стояла маленькая старушка в монашеском платье. Монашка щурилась, словно отвыкла от нормального дневного света. Одна щека оттопырилась – от конфеты, наверное, – но сморщенное личико светилось доброй улыбкой. У Роберта даже на сердце потеплело. – Я ищу Анжелу, – сказал он. – Спрашивал у ваших соседей, но меня послали сюда. Она здесь? – Она тебе постель обещала, котик? – Старушка с явным недоумением рассматривала Роберта. – Ты вроде как и не дошел еще. А ведь улыбалась, ведьма. – Мне нужно с ней поговорить, больше ничего, – зло сказал Роберт. Ведьма и бровью не повела. Следуя ее приглашающему жесту, Роберт ступил в мрачную прихожую. Обитые темным деревом стены. Кислый запах плесени и немытых тел. Несколько жалкого вида субъектов тенями скользнули мимо, добавив к этому букету запах мочи и гниения. Лицо Анжелы неотступно стояло перед глазами Роберта. Боже, что могло привести ее в такое место, что могло толкнуть на такую жизнь? Хорошо еще, размалеванных девиц не видно. Пока. – Вам лучше поговорить с матушкой. – Ведьма в монашеском одеянии засеменила по длинному темному коридору. – Это вы здесь всем заправляете? – бросил Роберт ей в спину. – Да, котик, делаем что можем. – Понятно. – Его трясло от злости. – Держу пари, на многое глаза приходится закрывать. – Ой, на многое, котик. Вы и представить себе не можете, – хихикнула старуха, робко стукнув в массивную дверь. – Что еще? – раздался звериный рык. – Тут… джентльмен пришел… Анжелу ищет. – Монашка приоткрыла дверь, подтолкнула Роберта и убежала прочь с невиданной для своего возраста скоростью. – Закройте! – гаркнула толстая женщина с черной щетиной над верхней губой. Роберт повиновался и замер, как провинившийся школяр перед директрисой. Да-а. Ничего себе атаманша… сущий дьявол. Рукава блузы закатаны до локтей, руки как березовые стволы, сигарета в зубах и откровенно непристойный прищур крохотных глазок. – Кто такой? – Роберт… – Роберт, значит, – прервала атаманша. – А сюда явились за Анжелой. – Она затянулась как следует, выдохнула и уставилась на него сквозь пелену сизого дыма. – Так. Картинка начинает складываться. И кто ж такой – субботние лекции по истории искусства или воскресная термодинамика? – Прошу прощения? Позовите Анжелу. Или сообщите, что к ней пришли, а я подожду на улице. – Ее нет. Уехала домой. – В смысле… в Ирландию? – Нет, в Бейрут. Куда ж еще, как не в Ирландию? Что вам от нее понадобилось? Сесть она не предложила, и Роберт с каждой секундой чувствовал себя все неуютнее. – Мне бы хотелось сначала поговорить с Анжелой, если не возражаете. Это… это очень личное. Атаманша вонзила в него непроницаемый взгляд. Раздавив окурок в пепельнице, вновь оглядела с головы до ног. Потом пожала плечами и потянулась за блокнотом. – Иначе не найдете, – объяснила она, вычерчивая карандашом схему. Вырвав листок, протянула Роберту, но тут же отдернула руку. – Настроены вы решительно, как я погляжу. – Более чем решительно, уверяю вас. – Роберт попытался вырвать листок из ее рук, но «мадам» – кажется, так эта должность у шлюх называется? – оказалась шустрее. – Будьте любезны, дайте мне адрес, и я вас больше не потревожу. – Его выворачивало от ненависти к этой стерве со слишком опытным взглядом и наглым тоном. – Что вам надо от нее? – Не ваше дело. – Будущее Анжелы – мое дело! – рявкнула она. – Ну уж нет. Ее прошлое – возможно. Но с ним покончено. – Ярость его усиливалась с каждой секундой. Да от нее еще и джином несет. Небось состояние сколотила на таких же несчастных созданиях, как Анжела. Хорошо устроилась, сука. Ну погоди, узнаешь, что я о тебе думаю. – Лучше бы помогли ей, чем позволять заниматься… этим. Ей что, плохо? – Как ему сразу не пришло в голову! – Ее обидели? – Можно и так сказать. Однако довожу до вашего сведения, молодой человек, что я себе язык стесала, пытаясь ее отговорить. Предупреждаю, Анжела упряма как черт. – Что с ней? – Думаю, все будет в порядке. Гордость слегка пострадала, но это пройдет. – При чем тут гордость? У вас что, сердца нет? Почему вы их не остановите? Почему не прекратите этот кошмар? Подумать только – изо дня в день, из ночи в ночь общаться с психопатами и бог знает с кем еще! Ради чего она на это пошла? Не ради денег, она сама мне сказала. Тогда ради чего? Чтобы вам угодить? Атаманша сдвинула брови. Снова закурила. – Не мне, – выдохнула она с клубами дыма. – Теткам ее чертовым, в том-то вся и проблема. – Теткам? Понятно. – Ни черта тебе не понятно, Роберт. – Ладно. Скажите, где ее найти, и здесь она больше не появится. – Неужели? Работа вас ждет адова, юноша. – Ничего, справлюсь. – Она все равно останется Анжелой и по-прежнему будет отдавать себя… – Адрес! – Допустим даже, что вы ее уговорите, а я очень на это надеюсь, ради ее же блага. Все равно она будет бегать сюда постоянно, предлагать свои услуги. – Боже праведный! Вас совесть не мучает? – Хм-м-м. – Она глянула на него со смесью любопытства и удивления. – Угрызениями не страдаю. Вот мозоли замучили. – Счастлив это слышать. – Роберт подался вперед и добыл-таки вожделенный листок. – Вот и все. Прощайте. – Ну и ну. – От широченной ухмылки у нее чуть сигарета изо рта не вывалилась. – Ладно, шагайте. И передайте ей от меня благодарность за работу, за… – Ничего я ей от вас передавать не собираюсь! Роберт распахнул дверь. Прочь отсюда. Ни секунды не останется наедине с этим чудовищем. – Может, вы и правы. В любом случае я за нее рада. Да она уж и сама наверняка поняла, что ни к чему ей быть… – Благодарю. Прощайте. – Он переступил порог и с грохотом захлопнул дверь, прищемив последнее слово: «…монахиней». В коридоре уже знакомая ему престарелая монашка раздавала клиентам леденцы и при виде Роберта просияла во весь беззубый рот. Он остановился, словно наткнулся на невидимую стену. Медленно развернулся. В полной прострации посмотрел на дверь кабинета. Кем? Кем?! И сказал вслух: –  Монахиней? * * * Анжела натянула шерстяные наушники и помахала дядюшке Майки. Сегодня она взялась приводить в порядок двор – дядюшке будет приятно смотреть на мир. С тех пор как он позволил открыть окно, прошло несколько дней, и дом было не узнать. Анжела проредила безобразно разросшиеся кусты ежевики и голыми руками оторвала прилипший к стене плющ; расшатанные ступеньки укрепила с помощью молотка и такого количества гвоздей, что их хватило бы на приличный корабль; выдраила чердак до стерильного состояния и увешала стены картинками, чтобы дядюшке было на что смотреть даже ночью. В кровь исцарапанные руки и головная боль – такая ничтожная плата за счастье видеть улыбающееся лицо Майки в окне наверху. А вчера он даже помахал рукой! И Анжела помахала в ответ, глотая слезы сквозь застрявший в горле комок. Теперь у нее в жизни хоть что-то есть. Пусть не все. Пусть не Роберт. Наверное, пишет чей-то портрет. В эту самую минуту, когда она стрижет кусты, он пишет чей-нибудь портрет. Анжела ущипнула себя за нос. Плачешь? Плачь на здоровье, только от боли. Монахиней тебе не стать; принятое решение окончательно и бесповоротно. Но с Робертом все равно покончено. Господи, с каким ужасом он смотрел на нее тогда, у приюта. Как на сумасшедшую. Так оно, наверное, для него и есть. Кто в наши дни в здравом уме выбирает монастырь? Роберту, конечно, нужна нормальная женщина. Хотя бы такая, как Анита. Она фыркнула. Удачи, Роберт. Я тебя забуду. И голос твой, и руки, летающие над холстом, и улыбку. Все забуду. Скоро. Чем раньше, тем лучше. И навсегда. Она снова сглотнула. Навсегда-навсегда-навсегда. «Благими намерениями известно куда дорога вымощена, – хихикнул внутренний голос. – А вот появись он сейчас на этой самой тропинке, что тогда?» – Заткнись! – крикнула Анжела и прихлопнула наушники ладонями. В попытке как-то отвлечься от мыслей о Роберте она вновь подняла голову к чердачному окошку, но на этот раз дядя Майки не ответил ей улыбкой. Сузив глаза, чуть подавшись вперед, он что-то высматривал на горизонте. Анжела пожала плечами и вернулась к работе. Пытливый взгляд тетушки Мэйзи тоже был прикован к бурой пустоши за окном гостиной. – Кто-то идет, – сообщила она. – Кто? – встрепенулась Брайди в своем углу, где она провела все утро, дуясь на Бину – та опять подала ей яйцо вкрутую вместо любимого всмятку. Бина вообще распоясалась в последнее время. Сама, говорит, за собой ухаживай, сестрица. И прекрати ныть. Это в ее-то возрасте прекратить ныть? Пусть доживет сначала, узнает тогда. Чем еще время занять, как не жалобами? Да и племянница хороша. Ручкой сделает и испаряется: потом, мол, тетушка Брайди; подожди, тетушка Брайди; времени нет, тетушка Брайди; заткнись и оставь меня в покое, тетушка Брайди. И все это плюс к той бомбе, что разорвалась вчера за столом. Обетов не будет, посвящения не будет. Не спасется теперь Брайди от жара преисподней. О своем решении Анжела сообщила во время завтрака. Ровным, бесстрастным, почти равнодушным голосом. Брайди схватилась за сердце и заорала: – А-а-а! Мать твою! Никто и никогда не слышал, чтобы она ругалась. – Это мое решение. Окончательное. Анжела не пожелала даже взглянуть на потрясенных теток. А те бросились в объятия друг к другу и заголосили в унисон. Траурный концерт длился бы вечно, если бы Бина не саданула кулаком по столу, смахнув на пол половину чашек и тарелок. – Заткнитесь! Или вы заткнетесь, или я ухожу. Навсегда. Еще один звук – и вы меня больше не увидите. – Она сдернула фартук и развернулась к двери. – Ну? Тетки оцепенели с открытыми ртами, даже Анжела затаила дыхание. Кто кого? Брайди остервенело моргала. Мэйзи глянула на нее, не нашла поддержки и приняла единственно верное решение: начала собирать осколки. Ясно же, что без Бины им не выжить. – Ну? – грозно повторила младшая из сестер. – Мне уходить? Или остаться? Брайди сидела неподвижно, сцепив ладони на коленях. Мэйзи рухнула на свое место, умоляющий взгляд метался между сестрами и племянницей. – Полагаю, что остаться. Отлично. – Не обращая внимания на их облегченные вздохи, Бина вернулась к столу. – Вот что, Брайди. Яйцо будешь есть вкрутую. Некогда мне секунды считать, ясно? Брайди поджала губы. – Ясно. Обетов не будет, младшая сестра взбунтовалась, яйца второй день подряд вкрутую, а теперь еще и незнакомец на горизонте. Вся жизнь кувырком. – Кто это? – проскрипела Брайди. Мэйзи поворошила седые волосы. Склонила голову вправо. Влево. – Не знаю. Мужчина. Забыв о своих мозолях и прочих болячках, Брайди ринулась к окну. Катаракта, однако, напомнила о себе. – Нет там никого! – возмущенно сказала она сестре. – Вечно тебе мерещится. – Ну-ка, дайте взглянуть. – Бина втерлась между сестрами, прищурилась. – О! – Она вдруг расплылась в улыбке. – Кто это? – прошептала Мэйзи. – Говорю же, нет там никого! – Брайди топнула в бешенстве. – Никого не вижу! – Чужак, – довольно сказала Бина. – С чего ты взяла? – Мэйзи округлила глаза. – Дороги не знает. Смотри – за пять минут в третью яму падает. Вот опять. Точно. Впервые в наших краях. Господи… – Она перекрестилась, чем окончательно ошарашила сестер. – Святой отец? – с надеждой спросила Брайди. – Я и не знала, что у нас новый священник. Ты его ко мне пригласила? – Она заковыляла к кушетке, нырнула под одеяло. – Не пускай! Скажи, я не готова! – Да захлопни ты рот! – Бина швырнула в нее скатертью. – Делом бы лучше занялась. – Она набросилась на тесто для пирога с таким рвением, словно от этого зависела чья-то жизнь. Мяла его, колотила, взбивала, расплющивала о стол – и все это с улыбкой, от которой у сестер побежали мурашки. Натянув одеяло по самые глаза, Брайди с тоской посмотрела на Мэйзи. Та ответила ей недоуменным взглядом, затем повернулась к окну, да так и застыла. – О! – сказала она. Человек тем временем опять провалился в яму. Как минимум в десятый раз. Вот уж пустошь так пустошь, даже дороги нормальной нет, один намек на тропинку. И руки, черт бы их побрал, не желают выбираться из карманов, что нисколько не помогает удерживать равновесие. Такое впечатление, что они обзавелись собственными мозгами и напрочь отказываются принимать ответственность за ноги, которые несут его невесть куда. Ноги, между прочим, ни в чем не виноваты. Привыкли ведь идти, не разбирая дороги. Сам приучил. Шагал по жизни к туманной цели, то и дело сбиваясь с пути. Хотя… пусть туманная, но цель все же была. Маячила где-то на горизонте мечта о жене, детях, участии в выставке Королевской Академии, обедах раз в месяц у Аниты с Питером, долгих прогулках с женой вдоль реки. Для кого-то, конечно, мелко, а для него в самый раз. Разве что в страшном сне могло привидеться, что он бредет по болоту, то и дело падая в ямы, к женщине, которую считал ангелом, потом шлюхой, и наконец обнаружил, что влюбился в почти монашку. К женщине, которая наверняка пошлет его восвояси, и с разбитым сердцем он станет влачить свое жалкое существование. Зачем ему все это надо? Запросто мог бы найти счастье с какой-нибудь Дженнифер или Марджори. Подлая правая рука прищелкнула пальцами. Запросто! Хлопок мудрой левой напомнил, что женщин по имени Марджори в наши времена больше не существует. Плевать. Не о том речь. Кстати, о речи. Где найти слова для Анжелы? Он обливался холодным потом при одной мысли о признании в любви. Как это в романах делается? Я люблю тебя, Анжела. Я люблю тебя всем сердцем, Анжела. Дорогая, мне без тебя не жить. Господи. Годы тренировок нужны, чтобы этому научиться. Тысячелетия. Но в Хитроу он дал себе клятву во что бы то ни стало забросать ее словами. Ошеломить. Дело за малым – найти такие слова. Никогда ему не стать профи в этой области. Питер хвастал своим опытом, и что вышло? Потерял жену. Опять споткнулся, рухнул на колени. Руки, разумеется, помочь и не подумали. «Вставай же, черт побери, – бурчал он себе под нос. – Вставай!» Вон уж и дом виден. Может, там напиться дадут. Может, разум к тебе вернется, а ты вместе с ним вернешься в Лондон и станешь наслаждаться жизнью. В одиночестве. Без сероглазой Анжелы, ежеминутно нарывающейся на неприятности. Ну да. А что делать с той, что поселилась в твоих снах? Женщины. Каждая из них готова в любой момент преподнести сюрприз. Бонни в тот вечер откровений оглоушила еще одним. Мистер Филдинг тебе вовсе не отец. Ничего подобного, дорогой. Помнишь лысого толстяка, курил еще без продыху? Именно, мистер Гибсон. Он самый и есть. Не бросал он меня, дорогой, я сама его отшила. Все принца выглядывала. А он устал ждать, женился, двух девочек родил. Вполне счастлив в браке, но и нас не забывал. Ни одного дня рождения не пропустил, на юбилей мне подарил прелестную шаль. Наверное, и я могла бы жить с ним счастливой жизнью, без несчастий уж точно. Знаешь, дорогой, с возрастом все острее ощущаешь одиночество. Вспоминаешь тех, с кем у тебя не сложилось, и тех, у кого не сложилось с тобой. Приходит время, когда ты уже не ищешь чего-то особенного в человеке, а учишься жить с тем, что есть. Главное – не обнаружить в нем однажды пустоту. Роберт всю ночь ворочался в постели, прокручивая слова матери. Поначалу возмущенный их цинизмом, он в конце концов признал и принял своеобразную логику Бонни, а к рассвету и сам кое до чего додумался. Как можно влюбиться в человека, совершенно его не зная? Да никак. Мы влюбляемся в отдельные черты, которые ложатся на душу. В неясные обещания. Если из них вырастает что-то большее, мы влюбляемся сильнее. Если же нет – страдаем. О да, разочарование возможно, но ведь выбор всегда остается. Взгляни, щелкни языком и согласись. Или откажись. Твое дело. Согласился? Дальше все в твоих руках, как и в процессе реставрации. Убери наносное, добавь красок, не забудь о защитном слое. Без защиты ни картину от трещин не убережешь, ни отношения не сохранишь. Прежде Роберт не философствовал на тему любви. Зачем? Любовь, она и есть любовь. Никогда он не думал о том, что с любовной связи все только начинается. Никогда ему не приходило в голову, что любовь – это молчание обнявшихся на скамейке в парке, сандвич один на двоих и тихое счастье от того, что тебе больше никто не нужен. А еще необъяснимый восторг. И страх неизвестности. Словом, любовь. Видимость тропинки все-таки привела его к дому. Точнее, к тому, что некогда было домом. Роберт вскинул голову, уловив какое-то движение под самой крышей. Легендарный дядюшка. Определенно он, больше некому. Ухмыляющееся лицо помаячило в окне и исчезло. Роберт остановил взгляд на гигантской куче срубленных веток И рядом увидел ее. Сколько он на нее смотрел? Минуту? Час? Вечность? Спиной к нему, с наушниками на темноволосой голове, Анжела орудовала садовыми ножницами. Роберт с натугой кашлянул. Черт бы побрал эти слова. Ну что сказать? Что ей сказать? Говорить, вообще-то, не хочется. Обнять бы и не отпускать. Он вспомнил свою жизнь до Анжелы. И перемены с ее появлением. И шаль, скользящую по матовой коже. Нужно что-то придумать. Найти слова. Роберт остановился у нее за спиной, прикоснулся к плечу. Анжела вздрогнула и обернулась, стаскивая наушники. Несколько секунд молчала. Просто смотрела на него, чуть приоткрыв губы. Зрачки пульсировали, и в каждом из круглых черных зеркалец отражалось по Роберту. По немыслимо счастливому Роберту. Однако, используя ее собственный термин, ему надлежит хоть что-то сказать. Или не обязательно? – Ах, Анжела, – сказал Роберт. Губы Анжелы дрогнули. Засмеется? Заплачет? – Ах, Роберт, – сказала она. Совсем другое «ах». То самое, о котором он мечтал всю жизнь. Роберт подхватил Анжелу на руки и закружил, пьянея от ее смеха. Ни слова больше, ни звука – все лишнее. Смеху Анжелы вторил по-детски счастливый смех из-под крыши, до странности напомнивший Роберту перезвон церковных колоколов. * * * Этот звук он уже слышал однажды. Очень давно. В тот день, когда Бина вышла замуж, из дома наверху тоже доносились смех и звонкие голоса. Как он радовался тогда, что хоть одному из них удалось сбежать. Как надеялся, что малышка поступит так же. Как страдал, что она решила похоронить себя в угоду амбициям его старшей сестры. Сейчас он смотрел и не мог насмотреться на счастливое лицо-сердечко и на восторженную улыбку парня, что кружил ее. Душа его пела от их изумленных возгласов, от вопросов, которыми они забрасывали друг друга, и ответов, которым не было конца. Девочка полюбила. Она все-таки полюбила. Сбылись его мечты, его надежды, все, о чем он молился долгие годы. Теперь она пойдет навстречу любви, а не к могиле, уготованной теткой. Брайди и его похоронила заживо, требуя, чтобы оставался на чердаке, куда загнала его много лет назад. Подальше от греха. Подальше от их священного женского кружка. Его это вполне устраивало. Нисколько не терзало. Других – наверное. Девочку уж точно. А его – никогда. Потому что здесь было то, чего другим никогда не понять. Глубокий вдох – и кувырок вышел превосходно. Еще один! Он хлопнул в ладоши и залился восторженным смехом, разнесшимся, должно быть, по всей округе. Знают ли все они там, за этими стенами? Чувствуют ли? Здесь живет человек – в гармонии с собой.