Аннотация: В непримиримой борьбе за «Сансет-отель» сошлись две яркие личности – голливудский герой-любовник Роберт Хартфорд и обладающая магнетической силой Каролин Киркегард. Отель для них обоих – вожделенная цель, символ успеха, а не просто источник дохода. Соперники манипулируют судьбами и жизнями людей, используют в противоборстве все – любовь и ненависть, огромные деньги и шантаж.


---------------------------------------------


 Пат Бут
 Беверли-Хиллз



 Глава 1


 Паула Хоуп, выставленная пинком из кабины громадного трейлера, приземлилась задницей на гравий обочины скоростного шоссе. Она не сразу поднялась на ноги. Слишком уж вымотали ее сотни миль путешествия, проделанные сначала пешком, а затем на попутных грузовиках, разумеется, за плату натурой.
 Перпендикулярно к кольцевому шоссе уходила на запад Мелроуз-авеню, обласканная закатным солнцем. Его лучи били прямо в глаза Пауле, слепили ее, заставляя прищуриваться. Девушка стряхнула с себя дорожную пыль и двинулась к намеченной цели.
 Там, в конце улицы, располагался земной рай – Беверли-Хиллз, и сухой ветер из пустыни, откуда и пришла Паула, трепал листья пальм на подъездной аллее к воротам студии «Парамаунт Пикчерз».
 Мелроуз-авеню никак не была предназначена для пешеходов. Все ее пространство принадлежало машинам, чиркающим дорогими покрышками по размягченному асфальту. Зато тротуар был издевательски узок, а подошвы кроссовок Паулы сразу же стали влипать в черное месиво. Как бы ей ни хотелось шагать быстрее, но передвигалась она со скоростью улитки.
 Стоило кому-нибудь из пассажиров или водителей проносящихся мимо машин задержать на ней свой взгляд, он бы увидел хорошенькое, хоть и усталое личико, пышные светлые волосы, убранные назад и перетянутые дешевенькой красной ленточкой. И еще аппетитную попку, обтянутую голубыми джинсами, и грудки торчком под футболкой навыпуск.
 Но смазливые мордашки и длинные ноги в Голливуде давно перестали быть редкостью, и, конечно, ни одна машина не затормозила возле Паулы, и ни один продюсер не высунулся из окошка, чтобы пригласить на пробы.
 Чувствуя себя страшно одинокой, Паула задержала спешащего куда-то негра с коробкой пиццы и осведомилась, правильной ли дорогой она идет в Голливуд.
 – Прямо, все время прямо, – ответил негр и мысленно добавил: «Дуреха».
 Паула оглянулась. Надвигались сумерки, и шелком вышитый на бледной голубизне небосклона месяц вырисовывался все четче.
 К черту! Там прошлое. Там осталась сумеречная зона, откуда она с таким трудом выбралась. Паула сама определила, что ей предстояло взять от жизни. Ей надо, чтобы ее любили. Ей надо, чтобы ее обожали. Ей надо, подобно гусенице, завернуться в теплый уютный кокон, созданный влюбленным в нее мужчиной, и покинуть его по прошествии времени, проведенного в покое, без трагических потерь, злобных нападок, без бед и огорчений, чтобы выпорхнуть оттуда, ко всеобщему восторгу, прекрасной бабочкой.
 Прежде всего надо избавиться от унизительной нищеты. Чем выше она сумеет вознестись, тем сладостнее будет ее возмездие, тем радостнее она попляшет над своим похороненным прошлым.
 А тот, кто отнял жизнь у дорогих ей людей, от кого ей пришлось бежать, бежать без оглядки, – тому уготована самая страшная кара.
 Но Паула была реалисткой. Свое будущее ей предстоит устроить самой, а ступеньки наверх все крутые и скользкие. Она была готова ко всему, однако воля, заставляющая ее двигаться вперед, уже давала сбои, словно перегретый подержанный мотор.
 Паула остановилась у зеркального стекла витрины и ужаснулась, разглядев свое отражение. Несколько секунд она приходила в себя, потом вновь взглянула в полированное стекло.
 Оно, это стекло, почему-то перестало быть зеркалом, отражающим грязную, усталую девчонку. Вероятно, изменилось освещение, но стекло стало просто прозрачным, и за ним взгляду Паулы открылась сказочная пещера Аладдина.
 Там были ковры, сотканные древними, давно умершими персидскими мастерицами, резные комоды и шкафы, куда прятали свои одежды и куда прятались от ревнивых мужей застигнутые в разгар свиданий аристократки, и бюсты сластолюбивых римлян, уставившихся на Паулу из-за стекла пустыми глазами.
 Ни одной живой души не было видно в этом хранилище сокровищ – ни продавца, ни посетителей. За витриной царил вечный покой, будто на кладбище, – по контрасту с шумной улицей, по которой проносились спешащие куда-то автомобили.
 Вид этой недоступной ей роскоши так разозлил Паулу, что она показала язык, оставив мокрый след на идеально гладкой зеркальной поверхности.
 Паула отшатнулась и тут же заметила какое-то движение в сумрачной глубине безлюдного помещения.
 Уинтроп Тауэр заинтересовался, по какой такой причине незнакомая девчонка вдруг показала ему язык. Ее вызывающий жест он ошибочно принял на свой счет, и теперь ему захотелось понять, в чем дело. Вообще-то особы женского пола не входили в сферу его интересов, но, как опытный профессионал, он был подлинным ценителем красоты, будь то предмет антиквариата или человеческое существо.
 Девчонка была по-настоящему красива. Правда, ее следовало хорошенько отмыть и, вероятно, слегка подрессировать. Он мог бы дать ей парочку советов, и она превратилась бы в само Совершенство – именно Совершенство с большой буквы.
 Главными достоинствами ее личика были глаза, излучающие ярко-голубое сияние – и это несмотря на явную усталость. А еще губы. Их очертания восхитили Уинтропа.
 А скулы! Они были просто великолепны. Было в них нечто восточное, но лишь тонкий намек на присутствие азиатской крови в родословной их обладательницы.
 Уинтроп методично, как всегда, рассмотрел и оценил все остальные детали – изящные ушные раковины, лебединую шею, сейчас слишком грязную. При соответствующей тщательной обработке, превратив это уличное существо в статуэтку, можно было бы выставить на Зимнем салоне на Парк-авеню как олицетворение женской красоты.
 И волосы у девчонки цвета спелой ржи вполне соответствовали общепринятым американским вкусам. Их только следовало хорошенько промыть и расчесать.
 Но так как живую девчонку нельзя превратить в произведение искусства и с выгодой для себя продать на престижном аукционе, Уинтроп, удовлетворившись осмотром, потерял к ней интерес. Он присел на краешек антикварного стула неподалеку от витрины и стал изучать очередной каталог, пристроив толстенную книгу у себя на коленях.
 Дерзкая девица, показавшая язык, была забыта, но напрасно он думал, что Паула легко откажется от возможности попасть в волшебный мир, который она углядела за стеклом витрины. Чтобы там ни находилось – музей или антикварный салон, – ей все равно надо было попасть туда, слишком сильны и неудержимы были потоки крови в артериях, пронизывающие ее юное тело, когда ее охватывало желание что-то вкусить, заиметь или хотя бы потрогать.
 Она взглянула на бронзовую табличку у входа, простую, скромную, изъеденную за многие годы ядовитым лос-анджелесским смогом.
 « Уинтроп Тауэр. Продажа, покупка и реставрация антиквариата». 
 Ей захотелось войти внутрь, а раз так – то она вошла.
 Внутри было на удивление прохладно, и ей сразу вспомнилось, что она читала о гробницах фараонов. Вещи, которые восхитили ее при взгляде через витрину, вблизи были еще более чарующими. Только ей показалось, что они размещены не так, как следовало.
 Переводя взгляд с одного предмета на другой, Паула вообразила комнату, обставленную этой мебелью. Все это время, пока она, застыв неподвижно, таращила глаза на драгоценную утварь, Уинтроп Тауэр пристально наблюдал за ней. Он уловил в ее взгляде неподдельное восхищение, и это пробудило в нем любопытство.
 Хорошенькая, но неопрятная на вид девчонка вдруг, оказывается, была покорена великой красотой, с которой он сам каждый раз расстается с болью, если совершается сделка.
 Уинтроп встал, кресло Марии-Антуанетты громко скрипнуло, и девчонка в страхе отпрянула.
 – Хочешь посидеть в кресле королевы?
 Она, разумеется, испугалась, но не подала виду. Наверное, и с самим дьяволом она бы встретилась так же – с безмятежной улыбочкой на лице.
 – Конечно, мне хочется почувствовать себя королевой.
 – Вот и наступил этот момент, – произнес самый знаменитый, самый высокооплачиваемый дизайнер Америки Уинтроп Тауэр, обитающий на окраине Лос-Анджелеса, в самом начале длиннющей Мелроуз-авеню специально для того, чтобы богачи ездили к нему на поклон в храм красоты, расположенный возле загазованного скоростного шоссе.
 Почему-то он ощущал в этой девчонке душу, родственную ему, исполненную дерзости, граничащей с нахальством, и ему стало вдруг весело. Он рассмеялся и предложил:
 – Согрей старинный шелк своей горячей попкой.
 Он уже забыл, из какого материала создавал легендарный Пигмалион свою Галатею – из глины, гипса или мрамора. Но ему представился шанс повторить деяние древнего художника, лишь чуть-чуть подправив уже ожившую статуэтку.
 Паула же решила, что этот старичок хоть и похотливый, как и все другие, но добрый и тихий, и не станет сразу же ее лапать.
 Ей хотелось отдохнуть, отдышаться в прохладе кондиционированного воздуха и рассмотреть те вещи, что ее окружали. Только на мгновение она коснулась джинсами шелковой обивки стула и тотчас же вскочила, будто напоролась на гвоздь. Она не могла себе позволить такое святотатство. Выпрямившись, она обвела взглядом окружающее ее богатство, приводя его в надлежащий порядок созданный ее воображением. Ничего хорошего у нее не получилось – большинство предметов нарушали гармонию, – и она, невольно поморщившись, скользнула обратно к входной двери и вышла на улицу.
 Пройдя несколько шагов по раскаленному асфальту, Паула пожалела о своем поспешном бегстве. Вполне возможно, что старичок угостил бы ее холодной кока-колой и сандвичем с сыром и ничего бы не потребовал взамен. Во всяком случае, она всегда успела бы от него удрать.
 Уинтроп тоже пожалел по поводу стремительного исчезновения пришелицы. Он даже подошел к двери, приоткрыл ее и выглянул на улицу.
 Незнакомка далеко не ушла. Она стояла футах в двадцати, неподвижно, словно ее кроссовки прилипли к асфальту, а ее изящная головка была повернута назад, и изгиб шеи был неповторим…
 Разумеется, он не окликнул ее и не подмигнул. Она и так все поняла. Что-то невидимое соединило их и, даже натянувшись до предела, разорваться уже не могло.
 Паула вернулась в магазин, вдохнула прохладный воздух с легким ароматом старого дерева. Он будет добр к ней – она уже это поняла, но что дальше? Ему около шестидесяти, он для своего возраста вполне хорошо сохранился, словно его давно держали в засушенном виде меж страниц какого-то древнего фолианта, но явно не способен наяривать ее спереди и сзади всю ночь напролет. Что ему нужно?
 Ее удивила искорка в его глазах, не похотливая, а вдохновенная, будто он был под кайфом. Он вперил в нее взгляд, но не так, как другие мужчины, раздевая ее догола глазами. Он словно копался в ее мозгу.
 Наконец Уинтроп задал вопрос:
 – Что тебе не понравилось в моем магазине? Я же заметил, как ты вертела носом.
 – Дадите пятерку, тогда скажу, – нахально ответила она.
 – Не продешеви. Подумай, скажи честно и заработаешь сотню. Я не шучу. Ну же, Галатея! – подбодрил он.
 Про Галатею Паула знала кое-что из фильма с Одри Хепберн и быстрым своим умишком начала догадываться, какие мысли бродят в голове у старикана. Если она не ошиблась, то это просто сказка. Ей страшно повезло, что она с первого шага уже ступила на лестницу, ведущую наверх.
 – А это и вправду ваш магазин? – на всякий случай уточнила она. – И кресло Марии-Антуанетты тоже принадлежит вам? А оно не подделка? И ваша фамилия та, что указана на табличке, – Уинтроп Тауэр?
 – Ты закидала меня вопросами, крошка, а для дела будет лучше, если вопросы стану задавать сначала я. Но для начала давай познакомимся. Не сомневайся, я самый настоящий Уинтроп Тауэр, и я владелец всего, что выставлено здесь, и это все подлинники. А кто ты?
 – Я Паула Хоуп. Этого вам достаточно? – Она усмехнулась. – И тоже не копия и не подделка, а самая что ни на есть настоящая.
 – Вижу.
 Такое совершенство невозможно подделать или скопировать. Природа создает его в единственном экземпляре. Как контуры вазы или изгибы спинки кресла – и тут и там он мог уловить промах мастера, но здесь природа действовала без промашек. В ком-то женские формы могли вызвать похоть, но Уинтроп измерял и оценивал Паулу лишь с точки зрения профессионального коллекционера и продавца редкостных вещей. И вот в придачу к совершенным формам у девчонки имеются еще и мозги, повернутые в нужную ему сторону, как он догадался благодаря своей прославленной интуиции.
 Он продолжал рассматривать ее, составляя в уме реестр очевидных достоинств и возможных недостатков. Нижняя часть тела, затянутая в потерявшие цвет, вытертые и грязные джинсы, была хороша, но вот с лодыжками, утопающими в растоптанных кроссовках «Рибок», что-то не в порядке. Она больше опирается на правую ногу, не говорит ли это о застарелой травме? От Уинтропа Тауэра, изучавшего много лет ножки стульев разных эпох и стилей, малейшее нарушение гармонии никак не могло укрыться.
 Однако, если он хочет добиться от нее искренности, надо как-то ободрить девчонку, может быть, слегка ей польстить.
 – Как на твой вкус эти вещи?
 Он небрежным жестом обвел пространство, заполненное предметами на миллионы долларов, – овеществленное несметное богатство.
 – Как на мой вкус? – переспросила девчонка, чуть сморщив лоб. – Мне кажется, у нас схожие вкусы.
 – Вот как? Я рад это слышать.
 Отзывы в прессе о своем безупречном вкусе Уинтроп воспринимал столь же равнодушно, как и сообщения об очередном землетрясении где-нибудь в Чили, но комплимент из уст девчонки был ему приятен.
 – Все же скажи, если ли здесь все так совершенно, почему ты выбрала вещь, которая мне особенно дорога?
 – Вы говорите про это кресло?
 – Да, про кресло Марии-Антуанетты.
 – Не знаю… Наверное, это глупо, но я почувствовала… Как будто над ним что-то витает… Вроде духа или призрака. И он к себе манит. – Она рассмеялась, словно стыдясь того, что несет чепуху.
 Уинтроп был заинтересован. Ему самому нечасто приходилось испытывать вспышку подлинного художественного озарения. Однажды в прошлом году с ним случилось такое, когда он среди тусклых дешевых картин, которыми были увешаны старые стены пришедшего в полный упадок замка в Шотландии, распознал неизвестного Рембрандта. В молодости подобные удачи выпадали ему чаще, и благодаря этому «видению» он делал ошеломительно выгодные покупки в захудалых антикварных лавках и приобрел таким образом известность и состояние.
 И вот подобное озарение снизошло сейчас на девчонку с грубоватой, сбивчивой речью, с аппетитными сиськами и такой же попкой, обтянутой грязными джинсами. Может, это все розыгрыш? Может, девчонка сейчас признается, что она внучатая племянница какого-нибудь знаменитого дизайнера, что несколько лет грызла гранит науки в школе при монастыре где-нибудь во Франции, а сюда прибыла с целью проверить на прочность его, Уинтропа Тауэра, репутацию?
 Паулу его вопрос поставил в тупик. Она начала оправдываться:
 – Я совсем ни о чем не думала… Я просто почувствовала, что стул этот особенный. Я вам уже сказала…
 – Понятно, – произнес Тауэр с сомнением. По спине его пробежали мурашки от предчувствия чего-то: хорошего или дурного – он и сам не знал. Но что-то должно случиться. Нечто важное. – Пройдемте со мной, – сказал он, не замечая, как изменился тон его обращения со странной гостьей.
 Паула охотно пошла с ним. Если она поведет себя правильно, то ее, несомненно, накормят. В худшем случае угостят холодной кока-колой. А может, и вправду перепадет ей пятерка или десятка неизвестно за что от этого странного старичка.
 Уинтроп подвел пришелицу с улицы к обеденному гарнитуру из светлого дерева. Стулья с черными сиденьями, набитыми конским волосом, были расставлены полумесяцем возле круглого стола. Спинки украшали резные мифологические фигуры из дерева более темного цвета, но зато материал, из которого неведомый мастер изготовил сами стулья, волшебно светился.
 – Ну, как вам это? – спросил он и затаил дыхание.
 – Эти стулья великолепны. Просты и полны тайны.
 – Их сделал немец – Бидермейер. В восемнадцатом веке.
 Уинтроп впился в нее взглядом, как рысь когтями в свою жертву.
 – Все в порядке, кроме той дряни, что стоит слева, с краю. Стул вроде бы похож на остальные, но, к сожалению, он не из этой оперы.
 Уинтроп потерял дар речи. Конечно, стул выглядел так же, как его собратья. Он и должен был казаться их однояйцевым близнецом. Мастерство величайшей реставрационной фирмы из Лонг-Айленда сделало его похожим на собратьев, но не наделило его душой, которую смог вдохнуть в свои создания Бидермейер. Глаз любого знатока не отличил бы подделку, а вот чутье… озарение, дарованное свыше, позволило этой девчонке с улицы распознать самозванца.
 И все же Уинтроп еще не верил… он хотел подтверждения.
 – Какой из моих ковров тебе нравится больше других?
 Изумительный бледно-зеленый ковер, сотканный в Тебризе и купленный Тауэром на распродаже сокровищ изгнанного из Ирана и упокоившегося в мире последнего персидского шаха, расстилался возле ее замызганных кроссовок. Но Паула указала на скромный коврик неподалеку. Там была великолепная вышивка – пастухи и пастушки, скопированные французскими мастерицами с оригинального рисунка Фрагонара. Вещь бесценная – ибо доказано подлинное ее авторство. И она безошибочно ткнула в нее пальцем.
 Нет, такого Уинтроп Тауэр уже мог выдержать! Родство их душ было несомненно.
 Энтузиазм переполнял его. Он был готов продолжать экскурсию до бесконечности по лабиринтам своей волшебной пещеры Али-Бабы, а Паула лишь мечтала о появлении хотя бы одного из сорока разбойников, кто бы поднес ей что-нибудь прохладительное. Что-то неладное с умом у этого старикана, раз он так восхищается ею и ее высказанными наобум оценками очередных, показанных ей сокровищ.
 Пауле не пришло в голову, что тело ее и молодость не главное, что пробудило интерес таинственного богача к ней. Однако она почувствовала, что обрела нечто вроде власти над стариком, и позволила себе обнаглеть.
 – Простите, но картина с лошадью никак не вяжется с этим золоченым столиком. Под нею у стены должен был бы стоять простой столик, а на нем… что-нибудь, напоминающее хозяину об охоте… Например, статуэтка.
 «Бог мой! Бог мой!» – бормотал Тауэр, слыша, как ожившая Афродита кидает как бы нехотя точные замечания по поводу предмета, который был монополией лишь избранных знатоков.
 Черт побери, у девчонки есть нюх! Он мог в этом поклясться. Уинтроп был циником и атеистом, но верил в потусторонние силы. Вот они и одарили эту хорошенькую молодую самочку безупречным вкусом вдобавок ко всему остальному, что тоже можно выставить, соответственно оформив.
 Тауэр прожил немало лет на свете, и большую часть из них в Лос-Анджелесе, и знал, как можно винтом выкрутиться из самого низа, из помойки, на самый что ни есть верх, к сияющим на ярком калифорнийском солнце вершинам. Глупости говорят, что туда может пробиться любая бездарность, лишь бы помог случай. Для начала, чтобы дать старт, все равно что в автомобиле, нужна искра, пусть хоть слабенькая искорка самобытности и таланта.
 Всю жизнь, начиная со студенческих лет, проведенных в Йельском университете, с блеском им оконченном, Тауэр видел, что красота существует сама по себе, вне зависимости от наблюдателя. Чтобы ее распознать, нужно родиться на свет, уже обладая талантом  видеть красоту. Это божественный дар – либо он есть, либо его нет.
 Уинтроп глубоко вздохнул. Экзамен окончился, и девчонка выдержала его на «отлично».
 – Как ты назвалась, я забыл.
 – Паула. Паула Хоуп.
 – Хоуп? Надежда? Звучит неплохо.
 Он развел руками в широком приглашающем жесте.
 – Знаешь ли ты, Паула Хоуп, что ты сейчас сделала? И на что ты способна?
 Глядя ей в глаза, он сразу понял, что она не имеет об этом ни малейшего представления. В глазах ее он прочел лишь голод.
 Уинтроп инстинктивно взглянул на часы. Он уже опаздывал. Клиент ждал его, чтобы за деловым коктейлем обсудить миллионную сделку. И тут у Тауэра возникла идея.
 – Если у тебя нет других дел, почему бы нам не перекусить где-нибудь вместе?
 Паула постаралась скрыть вспыхнувшую одновременно в мозгу и в желудке радостную круговерть. Она едва не завопила от восторга, но, справившись с эмоциями, произнесла вполне достойно:
 – Я была бы рада разделить с вами компанию.




 Глава 2


 – Я был бы рад, если бы подарили мне от щедрот своих пару минут на раздумье.
 Роберт Хартфорд нарочито пошарил рукой по стеклянной поверхности кофейного столика якобы в поисках очков в массивной оправе, выточенной из рогов каталонского оленя, о чем свидетельствовал сертификат, выданный при покупке, водрузил их на нос и глубоко вдохнул в себя воздух. Запах страха, который исходил от окружающих его мужчин, был явным, резким и неприятным для обоняния, но ему он нравился.
 Это не был естественный страх любых живых существ перед болью или угрозой смерти. Шестеро мужчин, притулившихся на краешках комфортабельных кресел в его кабинете, все разом боялись того, что могло не случиться. Того, что они не получат заветное «да» от Роберта Хартфорда и лишатся тем самым будущих Оскаров и процветания в «стране грез», как называют миллионы недотеп во всем мире зловонное болото, именуемое на самом деле Голливуд, если заглянуть в справочник налоговой службы штата Калифорния.
 Роберт одарил их наивной мальчишеской улыбкой, той, что принесла ему большие деньги и обожание поклонников на всех пяти континентах. Он не выглядел на шестьдесят пять миллионов долларов – таково было официальное его состояние, – но не был и мальчуганом, которого запросто съест людоед. Тот, кто вознамерится сделать это, тот им подавится.
 Главное свое богатство он держал не в банке, а при себе. Это была его неповторимая внешность. Его лицо было именно таким, каким должно быть в идеале лицо человека, – ни прибавить, ни убавить. Так считали женщины. Так думали мужчины. И дети тоже. Животные, если б они обладали речью, тоже в один голос согласились бы с этим мнением.
 Своим божественным даром он пользовался бессознательно, плывя по течению и наслаждаясь покоем среди бури разыгравшихся вокруг него страстей. Когда другие и он сам поняли, какой властью обладает существо мужского пола по имени Роберт Хартфорд над человеческими особями обоих полов, то кто-то принялся бешено подсчитывать, как на этом можно подзаработать, а ему стало скучно жить на свете.
 Но все же женщины, с каждым разом все более молодые, его по-прежнему возбуждали, и он гордился тем, что на их вожделение отвечает с не меньшим пылом. Только это одно, пожалуй, удерживало звезду от погружения в глубь океана, чтобы погаснуть там, в глубине, привлекая своим свечением ошалелых рыбок.
 Такую красивую смерть Роберт с удовольствием сам себе пророчил, не помня уже, что нечто подобное вычитал когда-то в юности в давно забытом романе какого-то классика. В мыслях, да и на словах, в бесчисленных интервью он поигрывал собой, словно амулетом, согретым в ладонях, и производил тем самым впечатление актера думающего, а не просто ходящего манекена.
 Тем более что он никак не походил внешне на мужчину с рекламы сигарет «Мальборо». Все в его облике не соответствовало этому супермужественному типу, а на деле тупому красавчику. Наоборот, Роберт не открыт публике, а полон намеков – на интеллект, на тягу к возвышенной, целомудренной, почти монашеской жизни и еще черт знает на что, в чем никакие кинокритики так и не смогли разобраться.
 Его одежда вполне соответствовала облику звезды, вернее, экранному имиджу. Простота ее и невыразительность лишь подчеркивали то, что несет в себе облаченный в нее киногерой. Белая футболка, всегда безупречно чистая, открывающая взгляду крепкую загорелую шею. Плотно обтягивающие бедра джинсы. Кто бы мог подумать, что этот примитивный наряд тщательно продуман и изготовлен из специальной ткани по его заказу, за огромные деньги.
 – Может ли что-то еще повлиять на твое решение? – осмелился нарушить тишину Бос Лейбовиц.
 Он первым не выдержал затянувшегося молчания. Бос не смог скрыть свой интерес к сделке, что недопустимо для бизнесмена такого ранга. Как он может рассчитывать, что своим жалким лепетом способен поторопить суперзвезду? Что он может предложить ему, кроме того, что уже предложено? Как еще польстить?
 Вокруг Хартфорда крутилось девок больше, чем он был бы способен употребить до конца дней своих, а Бос Лейбовиц сотню раз признавался, что они поклоняются ему, как божеству. Какой еще комплимент выдавит этот червяк из своих хилых мозгов?
 Студия «Галакси» медленно, словно хлебнувший сверх нормы в трюмы забортной воды корабль, поплывет к своему банкротству, если… Хартфорд не оживит умершие помпы.
 Роберт взмахнул бронзовой от искусственного загара рукой, и жест этот означал приказание заткнуться всем.
 – Имей терпение, Бос. Пару-тройку минут, и я выдам свое решение.
 Он выдал им улыбку, робкую, извиняющуюся улыбку мальчишки, смущенного присутствием стольких важных мужчин. Уже две недели назад Роберт знал, какое решение примет, но сладость бытия заключалась в том, что момент удовольствия можно затянуть до определенного момента. Как в постели с женщиной – тянешь, тянешь, превозмогая себя, прежде чем опустошишься.
 А с этими потными от нетерпеливого ожидания мужланами еще интереснее.
 Бос Лейбовиц думал: «Что еще нужно этой дряни? Что он тянет? Конечно, подонок знает, что под его слащавую рожу банки дают нам кредиты. Но больше, чем от нас, он нигде не получит».
 Если Лейбовиц считал, что его мысли скрыты от проницательного взора кинозвезды, вертящего – вроде бы в сомнении – паркеровскую ручку с золотым пером, прежде чем подписать контракт века, то он ошибался. Играть с продюсером Хартфорду было неизмеримо легче, чем с шулерами в покер в прокуренных барах, куда он наведывался изредка, нанюхавшись кокаина, нацепив темные очки и будучи уверенным, что расстанется с парой сотен долларов, но получит хорошую встряску.
 Роберт, играя на нервах собравшихся, обвел взглядом свои апартаменты. Он был доволен работой самого модного дизайнера Западного побережья Марка Хэмтона. Бунгало, стоящее в красивом парке «Сансет-отеля», которое снимал Хартфорд, было оформлено дизайнером-авангардистом. Яркие цвета, давящие на психику ничтожных букашек, приползающих о чем-то просить, бросали вызов установившейся среди других дизайнеров моде, которой они рабски подчинялись, – монохромность, монотонность, блеклые тона, все упрятано как бы под дымку, чтобы возвеличить хозяина.
 Роберта возвеличивать не требовалось. Он сам – и только он один – приковывал к себе внимание, бесстрашно вступая в сражение с кричащими картинами на стенах, ошеломительного дизайна мебелью, странными, завораживающими взгляд стеклянными фигурами, в которых эротический подтекст угадывался с трудом, однако непременно ощущался.
 И среди всего этого, отвлекающего, казалось бы, взгляд, разгула дизайнерской фантазии царствовал только один Он – мужчина в неприметных джинсах и белой футболке. Роберт побывал во множестве особняков, но помещения лучше, чем его гостиная, не было на свете. А теперь ее заполнили людишки с тупыми омерзительными лицами, и оживляли их только жадность и страх, что добыча вот-вот уплывет из хватких рук.
 Роберт потрепал себя за ухо, поправил очки на переносице и откашлялся.
 – Я буду контролировать подбор актеров, сценарий, костюмы, декорации, монтаж, озвучание, запись музыки и иметь право вето при выпуске фильма в прокат.
 Лейбовиц поспешно кивнул:
 – Но этим правом не стоит пользоваться без особой на то причины, – вмешался Кол Бревер, возглавляющий юридическую службу «Галакси».
 Роберт демонстративно сжал губы в тонкую ниточку и нахмурился. У Лейбовица едва не остановилось сердце.
 – Заткнись! – прошипел он на своего юриста, но голос его прозвучал на удивление громко, так что кофейные чашечки из лиможского фарфора тихонько звякнули. – Извините, – мгновенно произнес Лейбовиц. Терять над собой контроль не позволялось никому в Голливуде. Стоит пару раз так промахнуться, и все решат, что ты на игле, а дальше скатываешься с верхушки в придорожную канаву. – Я хотел сказать, что все сказанное Робертом вполне резонно. Ты, Роберт, можешь положиться на мое слово.
 Бос нервно потер руки, будто только что опрокинул бочку масла на бушующий прибой и получил надежду благополучно выбраться на берег. Когда контракт будет подписан, он начнет изнурительный поединок с Робертом и в конце концов распластает его по рингу, превратит в лепешку, но пока чернила на контракте не высохли, надо держать рот на замке. Сделка еще не завершена, а это означает, что студия утонет в дерьме, а если и выплывет, то уже без Лейбовица на капитанском мостике.
 Он тряхнул головой, чтобы незаметно, не пользуясь платком, стряхнуть пот со лба, капающий на его безупречно завязанный галстук. Он смотрел на Роберта Хартфорда, как грешник на создателя в день Страшного суда, ожидая приговора.
 Роберт, казалось, забыл о своих посетителях. Он прошелся взглядом по стенам и потолку, помассировал затылок своими длинными пальцами.
 – Вы знаете, что эта хижина продается? – нарушил он затянувшееся молчание.
 Мозги в шести головах усиленно заработали. Какая хижина? Кому продается? Какого черта он затеял этот разговор?
 Первым нашелся заместитель директора по производству.
 – Ты имеешь в виду свое бунгало, Роберт? – вякнул он.
 – Нет! Нет! Весь отель. – Роберт как бы объял раскинутыми руками все окружающее его пространство, включив в него и закатный солнечный диск, заглядывающий в окно. – От крыши и до подвалов, – соизволил объяснить он.
 Только Бос Лейбовиц догадался, что происходит. Роберт забавляется, как кот с уже пойманной мышкой. Он давно принял решение, но ему нравится ощущение, что им неизвестно, какое именно. Обычный голливудский спектакль, разыгранный в меру талантливо. Надо потерпеть, долго это действо не продлится.
 – Да, конечно, это создает проблемы… – вставил Лейбовиц, воспользовавшись паузой. – Ты здесь прочно обосновался и не знаешь, какие причуды будут у нового владельца.
 То, что Роберт Хартфорд не имеет собственного дома, а снимает этаж и бунгало в отеле, и было как раз идиотской причудой кинозвезды.
 – Ну да. – Роберт чуть не застонал. – Вдруг меня вышвырнут вон?
 Комната взорвалась смехом.
 Роберт притворился удивленным такой дружной реакцией. До чего же славные парни собрались здесь! Контракт с «Галакси», выложенный перед ним на кофейный столик, – тому подтверждение. Сделка на семь фильмов, пятьдесят шесть миллионов гонорара, солидный процент прибыли с проката и полная власть над сворой мелких актеришек, собранных, чтобы ему подыгрывать, а еще сладостное право распоряжаться на съемочной площадке.
 Деньги уже давно не имели для Хартфорда значения. У него их было больше, чем он мог потратить, даже став безумно расточительным. Но казаться жадным до денег – таковы были правила игры в Голливуде. Торговаться долго, мелочно и скучно за каждый доллар было общепринято.
 – Вам, ребята, палец в рот не клади, – произнес он медленно, растягивая слова. – Окрутили меня так, что я подставил вам свою голую задницу. С этим контрактом любая бы невеста пошла под венец, даже если от жениха ее воротит.
 Он сжал в пальцах перьевую ручку, которой обычно подписывал контракты, сжал и разжал несколько раз зубы, покусывая колпачок из слоновой кости.
 Роберт беспечно болтал, подписывая многочисленные листы контракта, намеренно нарушая торжественность момента.
 – Вы знаете, что здесь самое замечательное? Штат обслуги. Уж не знаю, где Франсиско их набрал, но прислуга в отеле отменная. Выглядят они совсем как нелегальная шантрапа из Мексики, но говорят все на отличном английском, будто учились в Оксфорде. И обладают шестым чувством – всегда знают наперед, что тебе нужно.
 Он сделал паузу и поглядел, как реагируют на его болтовню представители «Галакси». У них на лицах застыли, словно застигнутые внезапным морозом, напряженные улыбки. Они ждали, когда он подпишет все листы до конца. Его разглагольствования по поводу слуг в отеле их не интересовали. А ведь он может расшевелить их, заронить в их глаза ярость. Стоит ему только отложить ручку и не подписывать то, что осталось в пачке. Право, такое удовольствие посильнее секса!
 Но ведь трахать женщину нельзя бесконечно, как бы ты не сдерживался, все равно рано или поздно кончишь. И обидишься, что природа распорядилась так глупо. И здесь тоже надо кончать!
 Роберт накорябал, как и на предыдущих страницах, несколько невразумительных черточек, оканчивающимися вполне разборчивым – «форд». Этого было достаточно для любого суда, который займется претензиями актера к кинокомпании.
 Кол Бревер все еще оставался прикованным к месту, а Лейбовиц, словно боксер, очнувшийся от нокдауна, уже начал приподниматься. В ушах его звучали победные колокола.
 Бос вылез из кресла и, обогнув письменный стол, засеменил к Хартфорду, чтобы с ним облобызаться, но Роберт не дал шанса Лейбовицу прикоснуться к себе. Его движения были быстры, как у тигра. Он вывернулся из нежелательных объятий, и Лейбовицу пришлось хватать руками воздух и тянуться губами в пустоту. Он сразу же отскочил на безопасное расстояние от готовых двинуться на него широким фронтом посетителей, успел снять трубку и нажать пару кнопок.
 – Кончита! – произнес он с облегчением. – Ты что-то, милая, осипла. Не простудилась ли?
 Он перешел на интимный тон, разговаривая с девушкой, принимающей заказы на доставку в номера еды и выпивки.
 – Будь добра, мне витамин С, ты знаешь, и текилу, как всегда, ко сну.
 Бос Лейбовиц никак не был обескуражен таким поведением кинозвезды. Подобные спектакли в его присутствии разыгрывались десятки раз в прошлом, причем личностями более эксцентричными и более талантливыми, чем этот малый, который воображает о себе невесть что. Однако он еще более утвердился в правильности своего решения – обаяние Хартфорда и даже его фиглярство стоит обещанных ему пятидесяти шести миллионов.
 За семь лет срока действия контракта обаяние артиста будет выкачано из него досуха, переведено на пленку, размножено и распространено по пяти континентам.
 Чем был хорош Роберт Хартфорд? С сумерек до рассвета и, наоборот, с рассвета до сумерек, он думал только о женщинах. Не о женской душе, а о женской упругой плоти. Аромат духов, пудры, помады, запах их тел кружил ему голову, заставлял беситься от похоти. Завоевание каждой женщины – даже девицы по вызову – Роберт Хартфорд планировал, как великий полководец предстоящее судьбоносное сражение.
 Ему одинаково нравились и неприступная мраморная красота очередной уложенной им в постель богини, и какая-нибудь пропотелая проститутка с оплывшими формами, утверждающая, что не заметила, как лишилась девственности.
 – У меня гости, так что ты знаешь, что отправить мне наверх. Ради праздника они выпьют шампанского… того самого… что у вас еще осталось, – мурлыкал он в трубку, а потом, водрузив ее на место, обвел быстрым взглядом – справа налево и обратно – всю команду «Галакси». – Выпьем по-быстрому и разбежимся.
 О деталях с этой публикой можно договориться позже. Они думают, что насадили его на крючок, водят теперь на леске, чтобы вытянуть на берег, когда им будет угодно, и стукнуть головой о камни. Напрасно надеются! Он еще выкинет такой трюк, что мало им не покажется.
 После подписания контракта разговаривать ему с ними было не о чем. Все же Бос Лейбовиц якобы по старой дружбе спросил:
 – Что ты сделаешь, Роб, с такой уймой деньжищ?
 – Куплю тот самый отель, где сейчас живу, – не раздумывая, ответил он.
 Все уставились на него в немом изумлении.




 Глава 3


 Над банкетным залом царила одна громадная хрустальная люстра, ослепительно яркая, как сверхновая звезда. Ее малые подобия сияли по углам, и вся эта тяжкая масса света, почти ощутимая материально, обрушивалась с потолка на людской муравейник. Мимолетные разговоры вспыхивали и угасали, сливаясь в общий шум, похожий на гул океанского прилива на побережье Санта-Моники.
 Стены «Сансет-отеля» едва выдерживали напор заполнившей его до отказа роскошно одетой толпы.
 – Бог мой, Кристина! Зачем ты вытащила меня на это сборище? Какого черта Франсиско позволил этим свиньям превратить свой отель в хлев? И зачем было выставлять эти раззолоченные стулья? Свиньям безразлично, на что опускать свои жирные задницы.
 Говоря это, Роберт Хартфорд доброжелательно улыбался, кивая направо и налево. Он жадно вдыхал изысканный аромат духов дочери, касался плечом ее плечика, скрытого черным атласом жакетика от Джорджо Армани.
 Его мягкий тон и бархатный тембр голоса совсем не соответствовали смыслу произносимых им фраз. Кристина Хартфорд ко всему этому привыкла, но не поддаться его чарам не могла. Все-таки она была женщина.
 – Пап, ну расслабься. На Каролин Киркегард стоит взглянуть, вот увидишь.
 Роберт усмехнулся и вдруг потянул носом.
 – Что за дурацкий запах? – спросил он с недоумением.
 – Вначале полагается окуривать помещение, – объяснила Кристина.
 – И чем это нас окуривают? Не дай бог, мы еще попадемся за наркотики.
 – Ты шутишь, пап? Жгут кедровые веточки и шалфей, чтобы «очистить» комнату, убрать запечатленные здесь прежние звуки.
 – Боже мой! А я столько всего наговорил! – воскликнул Роберт с притворным ужасом.
 Кристина переплела его пальцы со своими. Контакт между дочерью и отцом был на удивление благотворным для обоих.
 Наметанным глазом Роберт оценил женщину, которую сам и создал, точнее, участвовал в акте творения. Ему трудно было судить беспристрастно, однако он очень старался. Тело у нее было великолепное, и одевалась она со вкусом. Правда, излишне дорого, а потому без дерзости и полета фантазии. Это было следствием чересчур щедрого содержания, которое он ей определил. Деньги чаще всего порождают стандарт, их отсутствие вынуждает изобретать нечто самобытное. Такого за Кристиной, к сожалению, не наблюдалось. Его дочь – хорошенькая, но уж никак не красавица. И все же Роберт обожал ее. Для него Кристина олицетворяла разницу между любовью и сексом. Если б не она, Роберт никогда бы не пришел к пониманию, что это не одно и то же.
 – Послушай, детка. В этом городе не может существовать двух женщин по имени Каролин Киркегард. Если это та самая особа, которую я выбросил из своего фильма пять лет назад, то я бы сказал, что она действует на нервы, как плохой виброфон.
 Кристина не стала с ним спорить. Скоро отец увидит выступление великого медиума и забудет свою неприязнь.
 – Я узнаю ее, когда увижу. Подобные личности не забываются.
 Это была истинная правда. Роберт не мог совсем выбросить из головы Каролин Киркегард, и при воспоминании о ней его неизменно охватывала дрожь отвращения. Огромная мужеподобная туша, обладающая пугающей пробивной силой, она выделялась в безликой толпе эпизодников, подобранных специально, чтобы изображать его свиту.
 Она, словно башня, возвышалась над всеми и в переносном, и в буквальном смысле, а в кафе затмевала всех остальных партнеров, отвлекая на себя внимание даже от главного героя, что само по себе было недопустимо.
 Но от нее исходило еще и нечто другое. У Роберта она постоянно вызывала странные и казавшиеся ему самому постыдными эмоции. Но то, что она чем-то притягивала его к себе, отрицать было невозможно. Наблюдая за ней, он вспоминал о мотыльках, летящих на огонь и сгорающих в пламени, о неведомой силе, заставляющей скорпионов-самцов вступать в роковую связь с черными вдовами. Гипнотическое воздействие Каролин было сродни тому оцепенению, которое охватывает водителя в момент предшествующей неминуемой ужасной автокатастрофы или пассажира начинающего падать самолета.
 Действовал Роберт решительно и не терял ни секунды.
 Он пригласил в свой офис режиссера и продюсера и заявил им, что эту громадную самку не следует подпускать к воротам студии, а негативы кадров с ее участием должны быть уничтожены и пересняты заново. Он даже не попросил, как обычно, подсластить пилюлю и найти приемлемые объяснения для увольнения актрисы. Он именно хотел, чтобы она узнала, что ее вышвырнули вон по требованию самого Роберта Хартфорда.
 Кристина усадила его на крошечный, обитый алой тканью диванчик, и сама устроилась рядом, прижимаясь и одаривая его животворным теплом юного девичьего тела. Он поежился, ощущая одновременно и удовольствие, и неудобство.
 Взгляды бесконечной вереницы людей, проталкивающихся мимо, скользили по нему и его дочери, безуспешно пряча за опущенными ресницами жадное любопытство. Здесь собралось даже не золото, а еще более драгоценная платина Беверли-Хиллз. Если их кинуть в печь, сжечь, а потом вытащить расплавившиеся украшения, и мужчин средних лет с массивными браслетами, и их жен с колье и серьгами, и старлеток, щедро одариваемых за сексуальные услуги, то, охладив металл, можно заиметь с дюжину слитков, которым и цену-то трудно назвать.
 Разумеется, тут же мелькали и людишки ниже по рангу. В компании киношной публики, состоящей из операторов, ассистентов и администраторов на побегушках, из кожи вон лезли, чтобы выделиться, несколько сценаристов, думающих, что они настоящие писатели и «творцы», а также актеры, считающие себя неоценимыми. Роберт охотно им помогал карабкаться наверх, пока они не достигали той ступени, откуда им было удобней лизать ему подошвы.
 Еще, конечно, здесь присутствовали доктора, увеличивающие женские титьки, адвокаты, занимающиеся разводами, и дантисты – творцы белоснежных голливудских улыбок.
 Роберт невольно погрузился в изучение всех этих лиц, довольный тем, что ни одно из них не было для него загадкой.
 – Смотри! Начинается, – встрепенулась Кристина.
 Люстра и светильники по углам зала начали меркнуть, а гул голосов стихать. Зажглись два узконаправленных прожектора, осветивших маленькую эстраду, а гремевшая до этого рок-музыка плавно перешла в едва слышную мелодию, от которой почему-то свербило в ушах.
 Роберт, при всем своем скептицизме, не мог не поддаться всеобщему энтузиазму, охватившему толпу.
 – Если б вы знали, что это за дрянь… – пробормотал он, жалея всех собравшихся в зале людей и людишек, но электрическое поле всеобщего восторга уже начало действовать и на него.
 Двое служителей в униформе «Сансет-отеля» вынесли на сцену три черные дорические колонны из папье-маше, каждая высотой примерно в пять футов. Они обследовали пол, выискивая отметки мелом, сделанные заранее, чтобы разместить колонны точно по углам равностороннего треугольника.
 Третий служитель появился с другой стороны. Он нес простенький стул с прямой спинкой и металлическими ножками. Примерившись, он поставил его на центр треугольника. Затем все трое мгновенно исчезли, будто испарились.
 Мистическая музыка стихла. Аудитория застыла в молчании. Никто не шевельнулся, не кашлянул. Три черные колонны, как три черных победно торчащих фаллоса, приковывали к себе внимание.
 Выпорхнувшая на сцену девица не была главным действующим лицом начавшегося представления, но Роберт Хартфорд счел ее вполне заслуживающей права покрасоваться перед публикой. Даже если публика столь избалована зрелищами, как та, что собралась в данный момент в «Сансет-отеле».
 Девушка соорудила у себя на голове копну из рыжих, словно пронизанных знойным солнцем, слегка вьющихся волос, в которую так и манило зарыться лицом. Длинная, до середины ягодиц, рубашка, грубо обрезанная по подолу, выгодно подчеркивала соблазнительные выпуклости девичьего тела. Девушка несла поднос с тремя прозрачными кристаллами горного хрусталя, сияние которых притянуло взгляды присутствующих в зале.
 Грациозно двигаясь, она поочередно водрузила кристаллы на вершины трех черных колонн, и грани их засверкали под лучами прожекторов. Возникла как бы беззвучная, гипнотическая цветомузыка. Свет, струившийся изнутри камней, был прекрасен, но и давил на психику. Какую-то секунду девушка наслаждалась произведенным эффектом, позволяя кристаллам самим, без ее участия, устанавливать контакт с людьми. Потом она сделала шаг вперед и произнесла тихим, ласкающим слух голоском:
 – Меня зовут Канга. Я ученица Каролин Киркегард и ее верная последовательница. Распорядительница Судеб готова предстать перед вами. Может быть, свет ее мудрости разгонит тьму, и очистятся умы наши от тумана заблуждений, подобно кристаллам, извлеченным из мрачной толщи земной и засиявшим при свете истины.
 Она быстренько развернулась, словно балерина в фуэте, и покинула сцену.
 – Хотел бы я пообщаться с этой девчонкой пару часов, – шепнул дочери Роберт. – Она весьма сексапильна.
 Кристина раздраженно шикнула на него.
 – Что-то истинный бог запаздывает, – продолжал шептать Роберт. – Я уже начинаю скучать. Девчонка с могучими сиськами смылась слишком быстро, могла бы еще немного покрутиться перед нами.
 Кристина пожалела заблудшего, неверующего отца.
 – Расслабся и отдайся чувствам, – посоветовала она.
 – Так со мной бывает, только когда я начинаю заниматься любовью. И то изредка, – парировал Роберт. Он повертел головой. – После той девчонки с подносом на титьках я на другом уже не могу сосредоточиться.
 Кристин невольно фыркнула и тут же вернула на лицо каменное выражение. Сзади кто-то зашикал на них. Роберт обернулся в возмущении.
 – Эй, кто тут распоряжается?.. Мы не в церкви…
 – Тихо! – выкрикнули из заднего ряда.
 Вот уж чего не ожидал Роберт, что элитная публика будет вести себя, словно в низкопробном стриптиз-клубе. Ему уже давно не смел никто что-то приказывать. Он хотел бы встать и уйти, но почему-то прилепился к месту.
 Каролин Киркегард опередила его, захватила в клещи, прилепила его зад к сиденью. На сцене она возникла так же неожиданно, как атомный гриб над Хиросимой. Роберт почувствовал, что не может не пялить на нее глаза, будто она сразу лишила его воли. О да, это была та самая «его» Каролин Киркегард, ни капли не изменившаяся. И то же ощущение, что он проглотил большой кусок дерьма, снова вернулось к нему. Он вдруг ощутил, что она его ненавидит, что она каким-то образом чует его присутствие поблизости и что она не из тех самок, с кем ссориться безопасно.
 Каролин Киркегард уселась на стул в центре треугольника, и лучи, отраженные от граней кристаллов, сосредоточились на ней. Она сидела неподвижно, вскинув голову. Бледная толстая шея как будто только ждала, чтобы по ней полоснул жертвенный нож какого-нибудь языческого жреца.
 На ней было черное платье с глубоким вырезом и бесстыдными разрезами сбоку, обнажающими не только ляжки, но и бедра, почти до талии. Одеяние предназначалось скорее для того, чтобы не скрывать, а показывать публике мощные молочно-белые телеса. Они выпирали из-под темной ткани, как зубная паста из раздавленного тюбика. Это было торжество плоти, настоящий ее праздник.
 Подобную Валькирию создала сама природа и постаралась вовсю. Ее волосы натуральной блондинки были закинуты назад, открывая высокий лоб, как ввел это в моду Тони Кертис в фильмах пятидесятых, но сзади они были безжалостно подстрижены, словно обрублены, открывая взгляду мощную шею, на которую был насажена скульптурной лепки голова.
 Лицо ее, как ни странно, было будоражаще красиво. Под грозными бровями сияли неестественным, металлическим блеском ее голубые, неживые глаза. Это не была голубизна неба или моря. Цвет их скорее походил на голубоватое свечение электрических разрядов. Аудитория заглядывала в них, словно в провал, в межзвездное пространство, в некую «черную дыру», о которой толкуют астрономы и пишут фантасты, и никто не знает, что таится на ее дне.
 Больше секунды в ее глаза смотреть было невозможно. Большинство публики вертело головами, ерзало на месте, отворачивалось. Роберту тоже стало страшновато. Но, однако, все присутствующие – и наглый киношный народ, и накачанные наркотой дамочки, и трезвые медицинские светила, и храбрые голливудские ковбои – начали помимо своей воли срываться с краю в эту бездонную пропасть.
 Покорившись чужой воле, они избавились от забот, им не нужно проявлять собственную инициативу, думать своей головой. Их зовут, и они откликаются на зов, устремляясь в пустоту. Они отдали какому-то неизвестному божеству и ум свой, и энергию, а взамен получат, может быть, безопасность и покой…
 Четко очерченные губы Каролин Киркегард не шевелились, однако им слышался ее голос. И она обещала именно это… и еще блаженство, как будто она выставляла перед ними блюда, полные спелых фруктов, сочащихся сладостью, – манго, и папайя, и киви, и они пожирали их с жадным аппетитом, насыщаясь, прежде чем совершить прыжок. Они ели, двигали челюстями и без страха думали, что и их скоро съедят без остатка, и от этой мысли тоже испытывали наслаждение.
 Торс Каролин Киркегард мог заставить плакать от зависти поклонниц бодибилдинга и нудистских пляжей. Любые дозы стероидов, впрыскиваемых или глотаемых, не дали бы того результата, какой демонстрировало чудище, расположившееся на эстраде. Плечи этой самки были прямы и широки, а руки, бугрящиеся мускулами, были способны победить в армрестлинге любого громилу на побережье. В грудях, распирающих лиф платья, не ощущалось воздействия силикона. Они были натуральны и поэтому возбуждали. Неуловимое движение обладательницы могучего бюста – платье чуть сползло, и появился коричневый, большой, как юбилейная медаль, сосок.
 Роберт, очнувшись от гипноза, смотрел на нее не как на живую женщину, а как на некую совокупность геометрических фигур, искусно подогнанных по размеру.
 – Разве она не богиня?
 Его сознание еще не вырвалось из сумрака, тишина в зале давила на него, словно толща темной воды на погрузившегося в бездну водолаза. Он никак не мог отыскать подходящие слова, чтобы ответить дочери, и язык его бессильно застрял в пересохшем рту.
 Однако разумная мысль все-таки прорвалась сквозь пелену и вспыхнула в его мозгу. Каролин Киркегард нельзя так просто послать к чертям собачьим. Как бы это ни было смехотворно, но она личность неординарная. Хотя бы своими великанскими размерами. Она не просто женщина из плоти и крови. Она существо, созданное кем-то для того, чтобы наказать нас за наши грехи. И мужчин, и женщин, и детей – она всех ненавидит. Она бесполое создание, способное изъясняться, словно бы на эсперанто, со всеми, без различия наций, полов и возрастов. И воздействует на всех своей ужасающей сексуальностью.
 – Пап, не отвлекайся. Смотри на кристаллы, – потребовала Кристина.
 Кристаллы на колоннах, обозначающих треугольник, в центре которого восседала Каролин, вдруг ожили. Они начали покачиваться, и вслед за ними пришла в движение вся толпа в зале, повторяя движения проклятых камней.
 Но это наваждение, к счастью, продолжалось недолго. Лучи прожекторов переместились с кристаллов, и те сразу погасли, посерели, а сосредоточились на лице Киркегард.
 Кристина охнула и подалась вперед. Ее движение повторили и все присутствующие. Голова Киркегард засветилась подобно кристаллу. Волшебный свет погас беззвучно, зато ярко вспыхнула под потолком знаменитая хрустальная люстра.
 Каролин Киркегард смежила веки, глубоко задышала носом, ее торс, втягивая воздух, задвигался, как кузнечный мех, раздуваемый над горном. Шум, производимый ее мощным дыханием, пронесся над затихшим в оцепенении залом, и все ощутили, как их коснулось дуновение ветра.
 Она встала, выпрямилась, распростерла руки и взяла по кристаллу, расположив их на ладонях. Хотя они и были тяжелы, никакого напряжения мышц в ее вытянутых руках не наблюдалось. Она доказывала этим, что силы ее неизмеримы.
 – Она черпает энергию из кристаллов и передает ее нам, – объяснила шепотом Кристина. – Ты это чувствуешь?
 Роберт хотел бы ответить ей, что чувствует лишь желание набить морду наглой шарлатанке, но язык почему-то не повиновался ему. Может быть, на него так подействовало электромагнитное поле охваченной нелепым восторгом толпы. Оно сковывало его, парализовало и тело, и мозг.
 Он едва не взвился до потолка, когда внезапно ударила изо всех динамиков громкая, абсолютно диссонансная, режущая слух скрежещущими звуками музыка, – если только этот адский звуковой коктейль можно было назвать музыкой.
 – Боже! А это еще зачем?
 – Оно не созвучно тебе, но наши чувства настроены по-другому.
 – Но тут нет ничего похожего на музыку, – запротестовал Роберт.
 – Это и не музыка. Это Оно.
 – Что «Оно»?
 – То, что мы не можем услышать.
 – Я все могу услышать. И все могу оценить.
 – Нет, не все. Это музыка шаманов, общающихся с духами…
 Властный голос Киркегард прервал ее пояснение.
 – Соедините руки в единую цепь, – обратилась она к публике.
 Голос ее хлестал по ушам тех, кто его слышит, как пастуший кнут. Никто не посмел воспротивиться, даже Роберт Хартфорд. Он только благодарил бога, что сидит подальше от этой стервы, в задних рядах, но все равно послушно вложил правую руку во влажную от возбуждения ладонь дочери, а пальцам левой позволил коснуться руки соседа.
 Каролин убедилась, что ее приказу подчинились все, и праздновала победу. Она ощутила приятную дрожь. Власть над людьми доставляла ей наслаждение, и постепенно, с годами, другие радости жизни ее уже не прельщали.
 Эти люди желали убежать от действительности, где сиюминутно надо принимать решения, в мир, где они могли бы беспечно танцевать под дудку того, кто за них думает и решает. Простой, нет, даже простенький мир, к которому стремится каждое человеческое существо, привыкшее к покою и сытному существованию в утробе матери и зачем-то выброшенное на жестокий свет божий при рождении. Все их проблемы решатся сами собой, растают, улетучатся, если они доверят право распоряжаться собой несокрушимой воле Каролин.
 Держаться за руки с соседями – справа и слева – оказалось, как это ни странно, весьма благотворным средством для поднятия настроения – вроде первой понюшки кокаина после многодневного воздержания. От плоти каждого человека исходили токи, они перемешивались с твоими, и общий, крепко заваренный «бульон» был целительным.
 Каролина распрямилась, и ее величественный рост буквально подавил публику. Зрителям первых рядов пришлось задирать головы, чтобы видеть ее лицо.
 – Кто я? – прошелестел голос над головами. – Я та, кто я есть?
 – Ты та, кто ты есть! – на едином дыхании откликнулась аудитория, превратившаяся из нормальных людей в собрание кретинов.
 – И буду такой, какая я есть!
 – Ты будешь такой, какая ты есть!
 – Что за словесный понос? – возмутился Роберт. – Абракадабра.
 Он, щадя дочь, воздержался от более крепких выражений, но, хотя он говорил достаточно громко, Кристина его не слышала. Она улыбалась чему-то непонятному, что творилось в ее душе. Возникали в воображении какие-то неясные образы и тут же исчезали, уступая место другим.
 Она, оказывается, как все присутствующие, уже прожила множество жизней, и каждая предшествующая жизнь наложила отпечаток на их сегодняшнее существование и может обогатить их неисчерпаемыми сокровищами тысячелетнего опыта. Прошлое, настоящее и будущее – все заключается в личности индивидуума, и он, уверовав в это, уже начинает ощущать себя не смертным ничтожеством, а участником великого процесса истории.
 – Я останусь той, какая я есть! – заявила Каролин, и хор послушно вторил ей. И Кристина тоже.
 Роберт уже по-настоящему рассердился. Эта ведьма несет вздор, которым до нее забивали уши доверчивых простаков тысячи шарлатанов-проповедников с той поры, когда это стало прибыльным бизнесом. И опять дураки попадают в ту же ловушку. Стоит только поглядеть на лица его обалделых соседей по ряду и на личико Кристины – просто жуть берет. Он не верил собственным глазам. Его дочь, милая, умная Кристина!
 Ее черты как бы размылись, потеряли человеческое выражение. Лицо стало похоже на гладкий обмылок дешевого мыла, к которому уже неприятно прикоснуться. Вот что делает стерва Киркегард с элитой Беверли-Хиллз, а уж как эта гадина разгуляется, если ее выпустить в массы безграмотных, суеверных бедняков.
 – И будущее, и прошлое – все едино, и все во мне, – таинственным шепотом, однако слышимым на весь зал, возвестила Каролин.
 Роберт поднялся с места. Он уже вдоволь наслушался этой чепухи, с него хватит. Он не удосужился даже сказать Кристине, что уходит, и попрощаться. Дочь его пребывала в трансе, душа ее витала в высших сферах, и обращаться к ней было бесполезно.
 Роберт постарался произвести как можно больше шума, протискиваясь меж тесных рядов, заполненных «зомби», и спотыкаясь о вытянутые ноги.
 Каролин углядела со сцены, что некая личность, не поддавшаяся гипнозу, покидает зал. Этот растиражированный киноэкраном профиль был ей, конечно же, знаком. Но это не лишило ее апломба. Даже наоборот. Всегда, в любой аудитории обнаруживаются скептики.
 Зато зрелище массы обращенных к ней лиц, исполненных благоговения, впрыснуло в нее дополнительную порцию энергии. Какое это наслаждение – властвовать над людьми. Они уже лишились собственной воли, веры, знаний, – они уже обрекли себя на рабское служение своей повелительнице Каролин Киркегард.
 – Поднимите руки над головой, – приказала она, и тысяча рук взметнулась вверх. – Мы все братья и сестры и принадлежим Вечности.
 Роберт старался не слушать эту белиберду, которая назойливо лезла в уши, пока выбирался на свободное пространство. Он привык, что сотни любопытных глаз следят за ним, когда он появляется в общественных местах, и стоически нес это тяжкое, но в чем-то и приятное бремя суперзвезды. Но сейчас публика была так поглощена лицезрением Каролин, что его просто не замечали. Он испытал чувство обиды и укол глупой ревности. Харизма Киркегард вмиг лишила его заслуженного великими трудами статуса.
 Впрочем, у выхода стоял человек, который смотрел только на него, а не на эту шарлатанку. Причем Роберту показалось, что он где-то видел его прежде. Когда их взгляды встретились, это сразу вызвало у него раздражение, что отразилось и на лице. Но человек не смутился. Наоборот, он ответил Роберту сочувственной улыбкой, давая понять, что догадывается, по какой причине тот покидает зал, что затронуто его эго, и поэтому знаменитый киноактер сейчас пребывает не в лучшем расположении духа.
 Роберт уловил в этом взгляде, устремленном на него, легкую насмешку и мгновенно напустил на себя каменно-неприступный вид, минуя эту полузнакомую ему личность, не удостоив ее и кивком. Черт с ним, кто бы он ни был!
 Но человек, которого Роберт Хартфорд с такой нарочитой небрежностью оставил у себя за спиной, совсем не огорчился тем, что киноактер не признал в нем давнего знакомого. Прислонившись к обитой темным дубом стене холла, он, чуть поворачивая голову, мог почти одновременно наблюдать за тем, что творится в банкетном зале «Сансет-отеля», и любоваться романтическим пейзажем, открывающимся за прозрачной стеклянной стеной, которая отделяла «Сансет-отель» от неумолчного Тихого океана и суетного мира.
 Внешне он вполне соответствовал той публике, какая допускается в холл без унизительного допроса. Костюм на нем был темно-синим и отлично сшитым, голубая рубашка и в тон ей безукоризненно завязанный дорогой галстук – стандартный облик делового джентльмена, готового выступить хоть по телевидению, хоть на заседании директоров компании. И выражение лица было под стать одежде – решительное и агрессивное, когда улыбка растаяла, сменившись язвительной гримасой.
 Дэвид Плутарх опоздал всего лишь на пару минут к началу представления, но уже не нашел себе места в зале. Он не собирался надолго здесь задерживаться, но вскоре уже никакая сила не могла увести его отсюда. И дело было не в словах, произносимых, а вернее льющихся, как раскаленная лава, из уст этой женщины, а ее внешний облик.
 Такой самки он еще не встречал и даже не подозревал, что человеческая раса может породить подобное существо. Она воплощала собой в реальности все его подсознательные сексуальные мечтания, и желание клокотало в нем. Гигантских женщин было немало, он видел их на баскетбольных площадках и в стриптиз-барах, но сочетание мощи физической с гипнотической силой сулило совсем новые наслаждения.
 Самка, назвавшаяся Каролин Киркегард, была под стать ему. Она хотела повелевать, а не подчиняться. Он, сколотивший за пару десятков лет состояние, четвертое по величине в Америке, и все ради того, чтобы иметь возможность топтать ногами, обутыми в туфли ручной работы стоимостью в тысячу долларов, тех, кто менее удачлив и вынужден служить ему, понимал и разделял ее чувства.
 Они нашли друг друга. И в одной постели тоже окажутся обязательно. Разница между ними только в том, что он медлителен, осторожен, а она жаждет немедленных результатов. Женщина с такими роскошными формами слишком тороплива и хочет скорее получить прибыль. Ей хочется покупать, пробовать на вкус, удовлетворять свои прихоти. Ей нужен мужчина, который умерит ее порывы.
 – Вы и есть цветы на лужайках, птицы в ветвях деревьев, колосья на полях, – взывала Каролин и после паузы присовокупила: – И черви в земле!
 Это было уже чересчур, однако аудитория не протестовала. Контакт с ней был уже установлен, и никто не испытал стыда от того, что ему уготовили участь червя.
 – Все мы существуем в единой протоплазме, – твердо заявила Киркегард.
 Плутарх даже рот раскрыл от изумления. За такое блестящее изречение следует платить не долларами, а пригоршней бриллиантов. Еще немного – и она превратит всю эту толпу в единую протоплазму, откуда сможет качать до бесконечности живительные соки. А чем это кончится? «Отдай мне свои деньги, стань моим рабом, следуй за мной», – а дальше уже пострашнее: «Откажись от семьи своей, прогони друзей, а кто воспротивится братству нашему, пусть умрет в муках!» Вздор, конечно, но, возможно, с кровавыми последствиями.
 Но Плутарх, все это понимая разумом, ликовал в душе. Ему нравилось фантазировать по поводу этой сексапильной великанши. Он представил, как ее громадная туша навалится на него, плоть ее будет содрогаться под ним в порывах страсти, а потом, оба удовлетворенные, они спокойно подсчитают, сколько миллионов можно выжать из ее харизмы, прежде чем ей придется сбежать от своих почитателей.
 Проигравших всегда в сотни раз больше, чем выигравших, и пусть проигравшие плачут. Таково великое правило, и оно непоколебимо. Плутарх, сам того не замечая, расплылся в довольной улыбке. Ведь его мысли так совпали с мыслями медиума на сцене. Они одурачат множество кретинов и вместе, в постели, отпразднуют победу.
 Ягнята уже готовятся к закланию и даже не ведают об этом. Сам-то он не жертвенный ягненок. Он случайно зашел в вестибюль «Сансет-отеля», случайно заглянул в зал и, не найдя там себе места, решил постоять в дверях и послушать. А женщина, возвещающая со сцены какую-то белиберду, ему понравилась, да и вдобавок подсказала, как извлечь выгоду, если ее спонсировать. Он совсем от нее не зависим. В любой момент он может повернуться и уйти, как только что сделал это надутый индюк Роберт Хартфорд, на много пунктов переоценивающий свою популярность.
 Дэвид Плутарх, ощутив сухость во рту, судорожно стал вдыхать воздух. В вестибюле исправно работали кондиционеры, но ему стало нестерпимо жарко. Тоненькие ручейки пота вдруг заструились по его лицу, попали в глаза. Господи, что с ним происходит? Он вытирал пот, и платок мгновенно напитывался соленой влагой. А его мужское естество бесстыдно распирало брюки. Он желал ее, эту великаншу, эту шарлатанку и… колдунью.
 А в зале, не заметив, что ее отец ушел, Кристина поочередно то ощущала себя цветком на лугу, то червем, зарывшимся в почву.
 Ей было хорошо – легко и бездумно.
 Кристина ждала дальнейших указаний со сцены.
 – Вы… все… ничто!  Ничто! 
 Это слово вылетело из разверстого рта Киркегард подобно ракете, разорвавшейся над головами толпы. Обвинение в собственном ничтожестве слушатели восприняли покорно. Оно было справедливо.
 И Кристина, полностью расслабленная, ударилась затылком о спинку кресла. Ей стало приятно ощущать себя не существом с руками и ногами и каким-то, пусть и хилым, разумом, а куском бесформенного желе наподобие разрубленной медузы.
 – Кто ты?
 – Ничто! – прошелестело по залу.
 – Громче! Я не слышу! – требовала Киркегард.
 – Ничто… ничто…
 – Повторите!
 – Ничто… ничто…
 – Я ничто… – У Кристины вырвался из уст не шепот, а вскрик.
 И проповедница взглянула на нее строго, отправив в путешествие куда-то в пустоту. Исчезли покрытые панелями из темного дуба стены, зеркала в стиле чиппендейл, хрустальные люстры – образовалась дыра во времени и пространстве, но не «черная», как пишут астрономы, а ослепительно белая, будто больничная палата.
 И вдруг Каролин поманила ее к себе – не только ее, а всех других. Кристина вскочила с кресла, и все остальные тоже. Они все устремились к ней, торопясь, наваливаясь на спины впередибегущих. В проходах образовалась давка, но никто не взобрался на эстраду. Каролин отделила себя от толпы властным движением руки.
 Никогда еще в жизни ранее Кристина не чувствовала свою значимость, свою ценность. Кто она была? Богатая девчонка, дочь богатого человека, страдающая от одиночества и собственной никчемности. А теперь она частица – неважно чего, но частица, молекула, клеточка какой-то вселенной. Она плакала от восторга, и слезы смывали с ее лица тщательно наложенную косметику.
 А какое неизгладимое удовольствие доставляло это зрелище Каролин! Возвышаясь над толпой, она бессознательно облизывала пухлые губы, словно хищный зверь в предвкушении обильной трапезы. Но у нее хватило сообразительности вовремя удалиться со сцены в миг наивысшего торжества, оставив Кристину и ей подобных фанатиков лишь в самом начале пути, по которому они так жаждут пройти до конца.
 Каролин шла по бесконечному коридору и улыбалась широко и удовлетворенно, подсчитывая в уме, сколько подписей поставят новые приверженцы всеобщей Вечности в листах пожертвований. О том, в какую сумму это выльется, ей не хотелось даже загадывать. Богатые дураки и дурочки спешно начнут подписывать чеки и умолять в отчаянии, чтобы организация соизволила принять их дар.
 Но торопиться с приемом денег не следует. Это был наиболее хитроумный из придуманных ею трюков. Пусть они не сразу избавятся от ощущения, будто они должники перед Вечностью, пусть побольше адреналина накопится в их крови, пусть походят в должниках, поживут с этим бременем. Тем счастливее они будут себя чувствовать, когда раскошелятся.
 Ее ассистентка Канга семенила за нею, подлаживаясь под шаг хозяйки. Каролин смотрела прямо перед собой, но, даже не оборачиваясь, ощущала, что Канге не терпится поговорить.
 – Ну, как? – задала она на ходу краткий вопрос своей рыжеволосой ассистентке.
 – О Кара! Полная победа! – Голос девицы был исполнен почтения.
 – Был кто-нибудь стоящий?
 – Только Роберт Хартфорд, другие мелкота.
 – Роберт Хартфорд был на моем шоу? Какая, интересно, кошечка затащила его?
 – Его дочь Кристина.
 На секунду-другую Каролин Киркегард замедлила шаг, размышляя.
 – В задницу Хартфорда! – произнесла она решительно. – А кто еще?
 – Ну, Силверс, бизнесмен из Детройта. Других «тяжеловесов» я не заметила.
 – Ты что, слепая? – вдруг взорвалась Киркегард. – Тебя надо бы уволить!
 – Кого я проглядела? – всполошилась Канга.
 – Плутарха! – Каролин выкрикнула это имя, будто пуская стрелу из арбалета в незадачливую ассистентку. – Получается, что я за тебя делаю работу, за которую тебе же и плачу!
 – Плутарха? – Губы девушки дрогнули.
 – За ним стоит два с половиной миллиарда и еще не меньше половины спрятано в тени от налогов. И кстати, – тут Киркегард хищно облизнулась, – смазливенький парнишка… и все при нем… то, что мужчине положено. Тебе таких людей следует сразу замечать, Канга. Плутарх – это крепкая основа, фундамент для нашей организации. Читай «Форчун джорнэл», читай «Форбс»! Ты должна поименно знать владельцев значительных состояний.
 – Да, Каролин.
 – «Да, Каролин!» – злобно передразнила ее Каролин, состроив издевательскую гримасу, но тотчас одернула себя, заметив, что приближается к отведенному для нее алькову.
 Здесь располагался ее сценический гардероб. В поистине волшебной пещере, где нежно-оранжевые, под цвет закатного солнца, обои сливались с бесчисленными, покрывающими стены зеркалами, так что терялось ощущение объема и пространства, Каролин Киркегард чувствовала себя, как нигде, на месте. Видеть сразу множество своих отражений, любоваться тем, что каждое движение повторяется мгновенно и многократно, доставляло ей наивысшее удовольствие. Особенно при переодевании, когда в зеркалах мелькали то участки ее обнаженного тела, то детали ее белья и одежды.
 Она сменила концертное одеяние на длинное платье из черного шелка с разрезами снизу почти до талии. В последнее время на нее работали модельеры Карла Лагерфельда и Чарльз Джордан.
 – Как ты думаешь, они там, в зале, заметили, что я не ношу трусиков?
 – Думаю, что да, – ответила зачарованная Канга.
 Они обе – и Канга Джилслай, и Каролин Киркегард – любовались своими отражениями в зеркалах.
 – Но ты замечаешь это потому, что я тебе плачу? И вдобавок получаешь от меня подарки. Признайся, Канга!
 Все отражения Канги вмиг залились алой краской. Не только щеки, но и ушки покраснели. Она попыталась что-то возразить, но мощная кисть Киркегард впилась в ее упругую ляжку с хищным вожделением.
 – Ты смотришь на меня только за деньги и за подарки?
 – Нет, потому что ты прекрасна, Каро.
 Канга вдруг нервно закусила губу. Ее пробрала омерзительная ледяная дрожь. Она знала, чем кончается подобная игра в вопросы и ответы. И сюда, в зеркальный альков, не заглянет случайно спешащий на вызов служащий «Сансет-отеля» или заблудший, подвыпивший постоялец.
 – Это не так, Канга. Скажи правду!
 Каролин возвышалась над девушкой и терзала ее не только сильными пальцами, но и убийственными лучами, которые исторгались из ее глаз. Вот эта великанша схватила волосы Канги, дернула, повернула ее голову лицом к себе.
 – Говори правду!
 – Я люблю тебя, Каро…
 Каролин навалилась на нее, придавливая своей массой и любуясь лицом рыжеволосой красотки, вдруг ставшим личиком беспомощной жертвы.
 Канга набрала побольше воздуха и нырнула в темную глубину. Блаженная волна полной пассивности накрыла ее, потянула за собой на дно. Противостоять воле Каролин Киркегард было бессмысленно. С первой же встречи, как она пригласила Кангу к себе дать ей на дому пару уроков аэробики, вся жизнь девчонки завертелась, словно подхваченная смерчем. Теперь Канга знала свое место. Она слуга этой великой женщины до конца дней своих. Вожделенные губы Каролин были в такой близости от ее губ. Они были пухлые, влажные…
 – Я полюбила тебя с самого начала… И люблю все сильнее, – бормотала вконец покорившаяся Канга. – Пожалуйста, поцелуй меня! Пожалуйста, Каро!
 Каролин ощущала, что девушка млеет от страсти, но ее желание пока еще не достигло высшего градуса. Она ослабила хватку и рассмеялась.
 Канга старалась унять охватившую ее дрожь. То раскаленные, то ледяные волны пробегали по ее коже. Она даже попыталась улыбнуться. Господи, ведь ей еще были неведомы лесбийские забавы. Но после трех недель общения с Каролин она покинула своего молодого мужа, бросила любимую работу в гимнастическом зале и переселилась в тайное убежище Каролин высоко над городом.
 С того дня и до сих пор, не считая странных, щекочущих нервы сексуальных мечтаний, она уже пребывала в блаженном покое – и тело ее, и разум были вполне удовлетворены. И никакая сила не вырвет ее обратно из этой нирваны.
 Каролин была неугомонна и продолжала свое странствие по «Сансет-отелю». Она подвела, вернее, подтащила Кангу к лифту и, когда дверцы бесшумно сжались, ограничив их обеих в тесном пространстве, нажала кнопку.
 Стенки кабины были тоже сплошь в зеркалах. Пока лифт взмывал наверх, она наслаждалась, видя свои многократные отражения. Ее тело было потрясающим. Господь и хирурги, работая рука об руку, создали наконец совершенство. Она пролила ради этого потоки собственной крови, претерпела боль, исходила горючими слезами, но своей цели добилась.
 Женщины, которые ее сейчас окружают, многого достигли благодаря аэробике, но, едва прикоснувшись к их накачанным телам, она испытывала омерзение. Всех их она сдувала, как цветочную пыльцу с ладоней – всех, кроме Канги. Она была слишком хороша, чтобы с ней расстаться. Когда Канга вертелась, кувыркалась и растягивалась в спортивном зале, выставляя на обозрение меж широко раздвинутых ног едва скрытое под узкими трусиками свое самое сокровенное место, или когда она в борцовских упражнениях валила на себя огромную Каролин, – никакой платы за такие удовольствия было не жалко.
 – Мне здесь нравится, – вдруг заговорила Каролин. – Для тебя это не новость. Я и раньше признавалась тебе, что люблю Голливуд. И Беверли-Хиллз. Если обладать этими холмами и их жителями, то поимеешь и все остальное – и киностудии, и звезд, все, что о чем только можно мечтать.
 – Кто-нибудь уже давно скупил здесь все земли, – резонно возразила Канга. – Я видела фотографию одного такого старикана в журнале. Он выглядит так, будто ему предстоит жить вечно.
 – Я знаю, о ком ты говоришь, – кивнула Каролин. – Франсиско Ливингстон. Так вот, прошел слух, что он распродает скупленное им раньше…
 Каролин, вытянувшись во весь рост и закинув руки за голову, в последний миг перед остановкой лифта полюбовалась отражениями своего тела в зеркалах. Дверцы раскрылись, уплыли в стороны. Никто, слава богу, не торчал у лифта, ожидая кабину, чтобы спуститься вниз.
 Женщины оказались на самой вершине многоэтажного, похожего на океанский корабль здания.
 С этой высоты лучше всего виделось то сияющее вечной иллюминацией и окутанное теплым калифорнийским воздухом сокровище, которое вознамерилась прибрать к своим рукам Каролин Киркегард.
 – «Вечность» все это купит… со временем… И ждать осталось недолго.
 – «Вечность»? Наша организация? Зачем нам гостиничный бизнес? А что потом? Закусочные при бензоколонках?
 – Заткнись, Канга. Ты дура!
 Канга до крови закусила губу и согласилась, что она действительно дура. Каролин знает, что делает. Она хочет расправить крылья… полететь… и накрыть черными крылами глупый, заблудший Беверли-Хиллз.
 Они недолго любовались видом ночного города, в мечтах уже покоренного ими. Скоростной лифт спустил их в холл, и мечтательное настроение у Каролин сменилось деловым. Она на ходу разрабатывала программу своих ближайших выступлений, в уме подсчитала затраты на аренду банкетного зала и надлежащие налоги с точностью до доллара и заявила:
 – Мы выкрутимся, девочка, и «Сансет-отель» будет наш. Сами его постояльцы и посетители принесут нам денежки в клювике. Смотри, на нас все пялят глаза.
 Она помахала рукой тем, кто толпился в вестибюле.
 – Мы здесь еще не свои, малышка, но скоро все станет на свои места, и мы тут похозяйничаем.




 Глава 4


 – Черт побери! Что с твоей ногой? Не хватало еще тебе ковылять, как колченогой ведьме! – воскликнул Уинтроп Тауэр, когда переводил ее через улицу.
 – Я попала в передрягу еще в детстве. Так уж прости, если ты сослепу связался с калекой, – отшутилась Паула.
 На шутку Паулы Уинтроп никак не отозвался. И не смутился оттого, что ненароком обозвал ее колченогой ведьмой. Он всегда произносил вслух то, что думал, а если она восприняла его слова со смехом, то это только повысило ее рейтинг.
 – Таких лошадок обыкновенно пристреливают, – хихикнул Уинтроп.
 – Конечно, – в тон ему откликнулась Паула. – А там, где я жила, тотчас сдирали с них шкуру, мясо пускали на колбасу, а кости на мыло.
 – Как называется та местность, где проживают столь практичные, экономные люди?
 Паулу этот вопрос невольно смутил, но улыбка ее не увяла.
 – Плэйсид, к твоему сведению. Есть такое богом забытое местечко во Флориде.
 Они перешли улицу, и только тут Тауэр заметил в своей новой знакомой резкую перемену. Она выглядела теперь, как большая тряпичная кукла, которую он тащил за собой. В чудных ее голубых глазках набухали слезинки, губы дрожали. Неужели воспоминания об оставленном позади прошлом так на нее подействовали? Печаль ее казалась искренней. Он почти посочувствовал ей.
 Уинтроп покрепче сжал в пальцах ее маленькую теплую ручку и ощутил нечто, что не смог бы выразить словами. Подобные ощущения были ему внове. Это и будоражило его, и отчасти злило. А может быть, и радовало. Наконец-то рядом с ним появилось существо, которое смогло пробить хитиновый панцирь, надетый им на себя давным-давно и превративший его из человека в насекомое – убийственно хитрое, умное, талантливое, – но все же насекомое.
 Нет, не сейчас! Возможно, позже, со временем, они с девушкой поговорят накоротке. Она расскажет ему о своей печали, а он постарается развеять эту печаль, и они станут друзьями, и дружба их не будет построена на песке, как все в этом безвременном мегаполисе.
 Автомобильная стоянка «Мортона» уже была переполнена широкими и длинными роскошными машинами, и служащие – мексиканские парни, старающиеся в поте лица, – расчищали для них место, безо всякого стеснения игнорируя всякие там «шеви», «Форды» и «мерсы».
 Сам ресторан за стоянкой светился, как нежно-розовый, только что распускающийся бутон экзотического цветка. Стало уже прохладнее, но нагретый за день асфальт еще источал жар. Запах его смешивался в странный коктейль с ароматами цветущих кустов жасмина. Сухой, горячий ветер, долетающий сюда из пустыни, шуршал листьями гигантских пальм, и за ними неоновая вывеска «Мортона» казалась живой и приветливо манящей.
 Вся обстановка располагала к благодушию, и все было так чарующе красиво, однако Паула уловила какую-то странную фальшь в открывшемся ее взгляду зрелище. На самом деле все было не так, как выглядело.
 Тауэр решительно протолкнул Паулу сквозь небольшую давку, образовавшуюся в дверях, ведущих в ресторан. Внутри это противоестественное сочетание скованности и демонстративно выставляемого порока и веселья не исчезло, а еще больше давило на психику Паулы.
 Одна часть зала, не отделенная даже перегородкой, была отведена под обширную кухню, где повара колдовали над приготовлением блюд. Вид этого идеально чистого, сверкающего кафелем пространства без единого пятнышка на белоснежных стенах должен был внушить гостям уверенность, что пища, которую они будут вкушать, первозданно свежа.
 Однако стоящие прямо у входа личности, встречающие посетителей, напоминали скорее следователей лубянского застенка, чем гостеприимных хозяев. Темноволосая высокая красотка, худая, словно просидевшая много месяцев на строгой диете, затянутая в элегантное кроваво-красное платье, а рядом с ней мужчина с ангельским лицом в великолепно пошитом синем костюме представляли собой пару, которой вроде бы господь поручил сторожить врата в рай. Он – святой Петр, она – его ассистентка, бесплотное дитя света.
 Просачивающуюся сквозь дверь публику они ощупывали взглядами и пропускали, а некоторых останавливали без слов, опять только лишь взглядом улыбчивых глаз. Но, очевидно, Уинтропу Тауэру и его спутнице вход в рай был зарезервирован. Одновременно две широкие и одинаковые, как у близнецов, улыбки растянули рты, обнаружив ряды великолепных зубов.
 – Добрый вечер, мистер Тауэр! – Их голоса слились в единый ласкающий слух аккорд, в котором прозвучала, впрочем, и нотка настороженности. – Мы не ожидали вас сегодня. Вы присоединитесь к какой-либо компании?
 Такой вопрос задал обладающий мужественной квадратной челюстью Адонис. Здесь и таилась разгадка тайны, почему люди, приехавшие сюда что-то съесть и развлечься за свои деньги, испытывали нервный озноб уже при входе. Заказать столик у «Мортона» и получить на это согласие для этой элитной публики Лос-Анджелеса означало то же самое, что потрогать руками кубок Святого Грааля или даже испить из него. Такие заказы обычно делались за несколько дней и тщательно проверялись и просеивались через мелкое сито. Зато лишь один вечер, проведенный у «Мортона», повышал рейтинг счастливчика сразу на несколько пунктов.
 Сегодня, как и всегда, ресторан был переполнен, однако статус Тауэра среди местной элиты был настолько высок, что даже намекнуть ему, что его присутствие здесь нежелательно, никто бы не решился.
 Здесь существовала иерархия, как в феодальном замке за трапезой, и она строго соблюдалась каждый вечер. Тауэра полагалось усадить за один из десяти престижных столиков. К сожалению, за этим последовало то, что гость, рассчитывающий на обещанное ему почетное место, будет отправлен в средний ряд, а тот, кто уже давно вожделел занять место среди «средних», передвинется в самый дальний конец, прозванный официантами «Сибирью». Туда сейчас заносили дополнительные столики с открытой веранды. Где-нибудь в другой стране или на другой планете из этого никто бы не делал трагедию, но здесь, в Беверли-Хиллз, на вершине хребта, острого, как лезвие бритвы, где иллюзорность и есть реальность, вся будущая карьера чаще всего зависела, куда тебя посадят у «Мортона».
 – Есть проблемы? – произнес Тауэр с безразличием анаконды, готовой заглотнуть кролика.
 Тревожный звоночек побудил привратников рая ускорить свою мозговую деятельность. Взгляд девушки уперся в фамилию кого-то, отмечающего якобы праздничную дату и записавшегося самым последним на престижный столик.
 Она вопросительно взглянула на своего босса, мысленно получила от него некий положительный импульс, и кончик карандаша навис, как клюв ястреба, над именем тщеславного неудачника, так стремящегося выбраться из своей мышиной норы к сияющим высотам Беверли-Хиллз.
 Адонис кивнул, карандаш опустился на бумагу и провел по фамилии тонкую, но четкую черту.
 Теперь улыбка, направленная на Тауэра, сияла уже, как тысяча солнц.
 – Ваш столик справа. Я провожу вас.
 Движения ее, словно у змеи, облаченной в пурпур, были восхитительно изящны. Следуя за ней, Тауэр не постеснялся вслух пояснить Пауле:
 – Здесь важно, кто где сидит. Как в джунглях… кто наверху, тот забирает свет у нижних, а тем приходится изворачиваться и цепляться за стволы. Правда, если удастся выбраться этим вьющимся паразитам на солнышко, то уж они не дадут заносчивым пальмам спуску, сгложут их с вершины и высосут все соки.
 Уинтроп чуть подвинул плетеный стул, и Паула, отблагодарив его взглядом, села, блаженно расслабившись. Она как будто очутилась в огромном прозрачном сосуде, отделенном от реальности, и где все было так романтично. Розовая накрахмаленная скатерть на столе, изящный горшочек с прекрасными живыми цветами, свечи, заключенные в богемское стекло и распространяющие теплый оранжевый свет, и пальмы вокруг.
 Величественный официант – весь в белом и с красным галстуком на шее – спросил насчет напитков.
 – Мне коку, – сказала Паула.
 Она слишком устала, чтобы стесняться, слишком голодна, чтобы задаваться вопросом, для чего на салфетках разложено столько вилок разных размеров. Там, где запах больших денег заглушал все ароматы мексиканских соусов и экзотических цветов, она, конечно, ощущала себя нелепой приблудой, но высокий статус того, кто привел ее сюда, позволял ей вести себя так, как ей было угодно.
 – Мне скотч и соду. Вы знаете мою марку. Безо льда, – сказал Уинтроп Тауэр. – А тебе не стоит глотать здесь, в нашем благословенном городе, что-либо крепче, чем «Перье» или «Шардоне», на худой конец. Все остальное рассматривается как умышленное нанесение вреда своему здоровью, а собственное здоровье – культ богатых. Под этими пальмами они могут сосать хоть текилу из пожарных шлангов, но если ты пригубишь в их компании нечто подобное, то тебя сочтут обычной пьянчужкой. В Беверли-Хиллз пьянице уже не доверяют, как и тому, кто отбыл срок в тюрьме. Право пить открыто, на глазах у всех, надо заслужить. Как я, например. Я перенес сюда английские законы. Тут я вроде высокорожденного лорда.
 – Но вы же не англичанин. Хотя иногда мне кажетесь…
 – Только кажусь. И временами играю роль. – Уинтроп усмехнулся. – Впрочем, в моей жизни был британский период, правда, очень короткий. Он мне не запомнился.
 Виски появилось на столе, и Уинтроп набросился на него с такой же жаждой, как и Паула на ледяную кока-колу.
 – Может, я покажусь вам глупой, но мне до сих пор неясно, чем вы занимаетесь, мистер Тауэр. Я только догадалась, что вы продаете красивые и редкие вещи.
 – Для тебя я не мистер Тауэр, мы же договорились. Для близких друзей вроде тебя – вообще Уинти. А главный мой бизнес в том, что я оберегаю богачей от приступов свойственной им очень распространенной болезни. Хочешь знать какой?
 – Хочу.
 – От дурного вкуса. Они от этого очень страдают.
 Паула зашлась смехом.
 – Это что, так опасно? И заразно? Я считала, раз ты богатый, значит, умный.
 – Делать деньги и быть умным – далеко не всем дано. А если честно, то лишь отдельным единицам. Но с ними я не сталкивался. Зато те, с кем я имею дело, просто безмозглые осьминоги, у которых великолепно развит хватательный рефлекс. И добытую пищу они переваривают, не ощущая вкуса.
 – А ты… Уинтроп. – Паула чуть замешкалась. – Ты ведь тоже очень богат.
 – Деньги бывают разные и по-разному пахнут. Большую их часть я получил по наследству, что сейчас кажется старомодным. – Уинтроп залил в себя остаток виски и попросил у появившегося мгновенно рядом белоснежного официанта повторить ту же самую большую порцию.
 Он откинулся на спинку стула и стал изучать сидящую напротив Паулу, словно через линзы, просветленные выпитым спиртным. Крепчайшее виски уже распространилось по его кровеносной системе, а на пустой желудок оно действовало особенно быстро. В мыслях появилась желанная легкость, но радужную оболочку, которую он создал вокруг себя, опрокинув первый стаканчик, прорезал, словно ножом, мерзкий звук извне.
 – Уинтроп, дорогой, почему ты не откликаешься на мои звонки? Ты должен немедленно появиться у меня в доме. С мужем я вконец разругалась. Мне нужен декоратор, чтобы убрать из дома все следы этого подонка. Я хочу все переделать, все комнаты, чтобы им в доме и не пахло.
 Фигура, словно явившаяся из фильма ужасов, нависла над столиком, вся сверкающая, в обтягивающем платье с перламутровыми блестками, с гибким змеиным станом и с грудями, напоминающими два футбольных мяча. Облако изысканных ароматов, неведомых Пауле, но явно дорогих духов, окутывало ее.
 – Прежде чем декорировать заново дом, Миранда, ты бы занялась лучше собой. Пора тебе изменить свой облик. Или ты так не думаешь? – сказал Уинтроп, морщась от удушливого запаха и слюны, брызнувшей ему в лицо из уст темпераментной красавицы.
 От такой прямолинейности в выражениях Пауле стало не по себе. Она затаила дыхание, ожидая, что сейчас разразится скандал.
 – О чем ты говоришь? – спросила Миранда, растерянно моргая огромными наклеенными ресницами. – Что ты имеешь в виду?
 – Операцию по удалению жира, – со злой улыбочкой ответил ей Уинтроп. – Ты знаешь, что в Америке ежегодно выкачивается пять тысяч литров человеческого жира. И я уверен, дорогая, что две трети этой дряни добывается здесь, в Беверли-Хиллз. Можно сказать, что тут просто жировой Клондайк.
 Она обиделась и удалилась с высоко поднятой головой. Именно этого Тауэр и добивался.
 – Ты нажил себе врага, – сказала Паула.
 – Плевать. Она не заслуживает внимания. Из списка Афродит Беверли-Хиллз она уже вычеркнута.
 Уинтроп быстро покончил со второй порцией виски.
 – Послушай, Паула. Пока я еще трезв, не обсудим ли мы работу, которую я тебе могу предложить?
 Глаза у Паулы расширились, и она чуть не подавилась только что отправленным в рот куском хлеба. Бог мой, работа! Но какая? Вероятно, стирать пыль с великолепных вещей, собранных в его сокровищнице, в тиши, прохладе и безопасности, быть досыта накормленной, иметь крышу над головой и надежную опору для прыжка наверх.
 – Что за работа?
 – Пока точно не знаю. Возможно, подпевать мне, когда я захочу петь. Ну а если серьезно, вести со мной беседы на разные темы, быть со мной рядом, помаленьку вникать в мои дела… вообще болтать по-дружески, с открытой душой, чем мы и занимались до прихода сюда. Сколько ты за это желаешь получать? Пять сотен? Или пятьсот пятьдесят?
 – В месяц?
 – В неделю, свет моих очей. В неделю.
 – Вот это да!
 Уинтроп обрадовался, увидев ее энтузиазм. Мысль о смерти не слишком тревожила его, даже после инфаркта, но сознание, что конец все-таки неминуем, портило ему удовольствие, получаемое от жизни. Невозможно примириться с тем, что прекратится полностью его кипучая деятельность. О неизбежности смерти сказано было много, и мало кто защищал идею вечной жизни, и все же… Обидно, что накопленные опыт и мудрость испарятся, исчезнут неизвестно куда, а плоть, столько физических усилий потратившая на поддержание своего существования, пережившая столько мук и наслаждений, станет прахом. И добрая память, оставленная тобою на этом свете, тебе-то самому напрочь не нужна. От нее тебе ни тепло ни холодно, раз ты превратился в ничто, в дымок из трубы крематория, смешавшегося с лос-анджелесским смогом. Воистину бог злобно поиздевался над человеком, наделив его знанием конечности бытия.
 «Тауэр Дизайн» – созданная им знаменитая фирма – мгновенно будет расчленена, испустив дух вместе с ним, и ее по кускам сожрут бюрократы из благотворительных фондов, упомянутых в его завещании. У Тауэра не было родственников, кому бы он мог оставить дело. Но гораздо печальнее, пожалуй, самое жуткое, было то, что погибнет сокровищница знаний, собранных у него в голове. Если б нашелся кто-то, в чью голову он мог бы их вложить!
 Он вгляделся в личико Паулы, на котором светился искренний восторг.
 – Ну что, мы поладили? Если так, то я теперь твой босс.
 – Мистер Тауэр… простите, Уинти. Я буду счастлива работать на вас, но… мне негде жить, и поверите или нет, но из одежды у меня лишь есть то, что на мне. Я мало что умею делать как следует, и, может быть, вы составили обо мне неверное представление. Я ведь так нагло вторглась к вам…
 Уинтроп Тауэр поднял руку, приказывая ей замолчать.
 – Ради бога, милая, не выкладывай мне всю подноготную. Оно и так видно, кто ты есть… Вся правда о тебе ни мне, ни кому-либо еще не нужна. Никто не застрахован от того, что случилось с тобой. А вот научиться врать без запинки необходимо, чтобы играть в игры, популярные в Беверли-Хиллз. Тебе многое предстоит узнать, но первое и главное – усвой, что ты красива. Если ты сама этого до сих пор не знала, то услышь это от меня. Что есть, то есть, и это пока единственное, что у тебя не отнимешь. Поверь мне сейчас и доверяй впредь. Ублажай меня. Опекай глупого старичка. Не даром, разумеется, а за деньги. Это мои деньги, и я как хочу, так их и трачу. Пусть языки болтают, а завистники зальются желчью. Нам с тобой на них наплевать. Тряпки? Чепуха. – Он сделал пренебрежительный жест. – На то есть кредитная карточка. Кров – тоже не проблема. Ты будешь жить у меня.
 – Я смогу найти себе приличную комнату… Мне не хочется доставлять вам беспокойство.
 – Кончай молоть чепуху. Конечно, ты обязательно будешь меня беспокоить, а это мне и нужно. Люди – не просто млекопитающие на двух ногах, а обладающие еще чем-то – всегда будоражат мои засыхающие нервы. Когда-нибудь, позже, детка, ты поймешь, что богатству и славе сопутствует скука и тоска по чему-нибудь неожиданному. Мне всего лишь требуется… хорошенькая встряска. – Он выразительно и неприлично пошевелил пальцами и расхохотался ей прямо в лицо – громко, не стесняясь, что его услышат за соседними столиками. – А для этого я ищу человека под стать себе, а ты именно такая, Паула Хоуп. И когда я говорю, ты мне внимай, навострив ушки, а все возражения заглотни обратно в свой пустой животик. А сейчас наполни его жратвой. Выбери себе по вкусу.
 – Ладно, – согласилась Паула. – Если уже я у вас на полном обеспечении, то и решите за меня эту проблему. Я ничего не могу понять в этом меню. Что такое мозарелла?
 – Это такой безвкусный сыр, который обитатели Беверли-Хиллз нюхают, когда вынуждены сесть на особую диету. Он заменяет им кокаин.
 Паула лукаво взглянула на него.
 – Вы шутите?
 – Ни в коем случае.
 – Ну, хорошо. Я не на диете, и я голодна. Может быть, вы сделаете заказ за меня? Что мне подойдет из этого меню?
 – Протеин, дорогая. Что тебе требуется, так это побольше жировой дряни, закупоривающей артерии, – понизив голос, произнес Уинтроп, с опаской глянув по сторонам. – В таком месте вслух говорить об этом не стоит, хотя сам я – существо, напичканное холестерином. Свежее мясо, кровоточащее и хорошенько сдобренное солью, – вот в чем нуждаются эти люди. Если б они больше заботились о своей душе, чем о плоти, то меньше бы жалобных завываний звучало бы в лунные ночи под пальмами Беверли-Хиллз. Так что ты смело распускай паруса – и вперед. Опрокинь в себя большой коктейль, отправь туда же вслед знаменитый бифштекс Питера с жареной картошкой и соусом из сливок с приправами. Добавь туда же овощной салат, какой ты не испробуешь в придорожных закусочных. А напоследок, возможно, и мороженое. Как это все звучит?
 – Отлично. Такую музыку я готова слушать вечно. Но простите, Уинти. Вы мне выложили только часть правды – самую, наверное, ужасную. У меня даже дух захватило от страха, но я думаю, что справлюсь. А чему еще вы собираетесь меня обучать? Я хочу знать все прямо сейчас, заранее…
 Тауэр собрался было ответить, но громоподобный рык и явление соответствующего размера туши, облаченной в едва не расползающийся по швам смокинг, помешало ему.
 – Уинти! Наконец-то!
 – Мерв! Хэлло! – с неохотой проговорил Уинтроп. – Познакомься с моей новой помощницей Паулой Хоуп! Паула – это Мерв Гриффин. Как поживаешь, Мерв? Как дела у «Хилтон-отелей»? Они еще не прогорели?
 Паула протянула руку куда-то в пространство, где она встретилась с рукой величайшего человека на земле, из тех, о ком она слышала. Она не очень верила, что это реальность, а не сон.
 – Уинти, я хочу с тобой посоветоваться насчет этого местечка в Пальмовом Оазисе. Могу я прислать туда своих людей, и ты там с ними встретишься?
 – Конечно. Ты действительно собираешься отгрохать там хижину на двадцать тысяч квадратных футов, побольше, чем в Спеллинг-Хауз?
 – Конечно. И вид из моих окон будет поживописнее. – В тигриной ухмылке Гриффина сквозило явное торжество.
 – Думаю, весь местный народец сбежится глянуть, как ты перещеголял Арманда Хаммера.
 – Как всегда, ты попал в точку, Уинти. – Гриффин опять растянул в улыбке рот до ушей и дружески хлопнул по плечу Тауэра так, что тот съежился. – Рад был познакомиться с вами, Паула. Значит, вскоре увидимся, Уинти.
 Он отчалил и проследовал к самому престижному столику, где скучала в его отсутствии очаровательная японка.
 – Как вы умудрились заиметь столько приятелей? – полюбопытствовала Паула.
 – Так ведь наш городок очень мал. Как говорил Магомет: «На вершине одиноко».
 – Что-то я не припомню, чтобы Магомет так говорил.
 – А ты, девочка, осилила Коран? Похвально, хотя и не верится. Впрочем, ты ослышалась. Я сказал не Магомет, а Мамет.
 – Кто такой Мамет?
 – Блестящий драматург, который назвал всю эту компанию борделем для избранных. Сюда допускаются только шлюхи.
 – Что касается женщин, мне понятно. – Паула изобразила на лице улыбку. – Ну а мужчины?
 – Без разницы. Кинобизнес – это групповой секс. И все эти люди стремятся заниматься им. Господи, как мне хочется еще виски!
 Очередная порция была доставлена немедленно. Вслед за напитками последовали креветки, а затем изысканное мясное блюдо, в котором вкус мяса Паула не ощутила: или она была слишком голодна, или его слишком упрятали под приправами. Когда мясо, почти нетронутое Уинтропом, убрали со стола, он уже находился в «мертвой зоне». Она растерялась, что ей делать? Босс, только что ею обретенный, близок к опасной черте. Бокал с виски уже выпадает из его пальцев, спиртное льется на скатерть, а сам он сползает под стол.
 Паула решила, что настала пора ей браться за штурвал.
 – Мистер Тауэр! Если я действительно могу переночевать у вас, то, может быть, отправимся домой? Я очень устала, мистер Тауэр.
 – Что? – Он с трудом разлепил веки.
 – Пора домой, и немедленно, – добавила она еще жестче.
 – Откуда ты взялась такая? Не порти мне вечер, писуха! Я сам решу…
 И тут он уловил печаль в ее глазах, разочарование, такое сильное, что оно пронзило пьяный туман, словно мощный луч маяка. И вся агрессивность его вмиг спала. Уинтроп поднялся из-за стола и распрямил расслабленное тело.
 – Правильно, Паула! Домой так домой. Ты права, дорогая. И ты устала, и я устал. Домой… Скорее…
 – А куда? – спросила Паула. Она молила бога, чтобы его логово располагалось где-нибудь неподалеку. Не в антикварной лавке же он живет, в окружении старых картин, бюстов римлян и мебели казненных монархов.
 – Где ваш дом, босс?
 – В «Сансет-отеле», – пробормотал он и затих.
 Черный лимузин выбрался из скопления машин на стоянке у ресторана и мягко затормозил у подъезда, едва парочка – Паула и вконец раскисший Тауэр – появилась в дверях. Паула вела с ним борьбу, стараясь забрать у него из рук стакан кюммеля со льдом, который он заказал «на посошок» и непременно желал осушить до дна.
 Мужчина, подогнавший машину, покинул место за рулем и поспешил прийти ей на помощь.
 У водителя лимузина, облаченного в приталенный, идеально сидящий на фигуре темный костюм, в черные носки и туфли, и черный же галстук на фоне белоснежной рубашки, был подчеркнуто деловой вид. Однако никто не принял его за босса или даже рядового бизнесмена – он был одет, как слуга.
 – Мистер Тауэр! Я уже соскучился, болтаясь здесь по этой сраной стоянке. Пялюсь на небо, как лунатик, считаю звезды и тоскую.
 Эту тираду он выпалил на ходу, добродушно и беззаботно. Он был похож на падшего ангела, каким его представляют артисты в кино. Жестокое, волевое лицо, широко расставленные глаза, прямой нос и квадратные челюсти. Растягивая в улыбке тонкие губы, он обнажал совершенные белые зубы и сиял благодушием, но вот взгляд его мог заставить зазвонить в панике церковные колокола. Это были глаза отнюдь не херувима, а определенно Дамьена – дьявольского сынишки, сошедшего с экрана и материализовавшегося. Такие же невинно голубые, но пустые и безжалостные. Как у куклы, но только вполне живой и улыбающейся без нажатия какой-либо кнопки. Тауэр приветствовал его жестом тотчас упавшей беспомощно руки и откинулся на поддерживающую его Паулу.
 – Грэхем, дорогой мальчик! Скорее домой…
 Пока водитель смотрел на Тауэра, улыбка не сходила с его лица, но она тотчас исчезла, когда он обратился к Пауле.
 – А ты кто такая?
 – Я хотела задать тебе тот же вопрос, но повежливей. – Паула хладнокровно отбила пущенный в ее сторону мяч.
 – Куда тебя доставить?
 – Это решит босс.
 В этот обмен любезностями вмешался Уинтроп.
 – Паула со мной… мы вместе… прекрасно устроимся дома…. Она мой новый ассистент…
 Балансируя на подгибающихся ногах и опираясь на плечо Паулы, Уинтроп как-то ухитрялся не пролить плещущийся в стакане кюммель.
 – Сожалею, мисс. Очень сожалею. Я сперва не понял, что вы сопровождаете мистера Тауэра – нашего с вами общего Уинти. Он слегка воспарил к Брамсу, и это создает некоторые трудности. Как удачно, что вы оказались здесь. Мне будет легче…
 – При чем тут Брамс? – спросила Паула.
 Черный человек рассмеялся от души.
 – О, вам еще многому предстоит учиться. «Брамс и Лиззи – Лиззи – Брамс – бамс». Наши любимые с Уинти куплеты, когда мы возвращаемся после попойки. Только тут требуется поймать определенный ритм, иначе его стошнит.
 Паула переваривала полученную информацию, пока Грэхем выполнял работу грузчика, засовывая ставшее вдруг тяжелым миниатюрное тело Уинти в машину.
 – Предполагалось, что я найду мистера Уинтропа в его лавке, но он вдруг оттуда испарился, наверное, чтобы поскорее угостить тебя той отравой, что подают у «Мортона». Ты чем-то здорово возбудила старикана. Интересно, чем.
 Устроив босса на сиденье, он, склонив голову набок, лукаво глянул на Паулу. Взгляд его быстро пробежал по ее фигуре сверху донизу.
 – А с ножкой у тебя что-то не в порядке, дорогая?
 – Одна короче другой, но пусть тебя это не беспокоит, мой дорогой, – в тон ему ответила Паула.
 Он был сама искренность.
 – Прости, но я должен быть осведомлен обо всем. Я его колеса, его ноги и почти всегда его руки. Вот сегодня я за него совершаю все телодвижения.
 – Он часто так напивается?
 – Что значит «часто»? Он на взводе всегда. Но нас двое – и мы отлично справляемся… с проблемами. А тебе не стыдно гулять по Америке хромоножкой? Ведь американская медицина – лучшая в мире и творит чудеса.
 Паула покраснела. Большинство людей, с кем ей приходилось встречаться, замечая ее физический недостаток, стыдливо отводили глаза, а здесь, в Беверли-Хиллз, уже дважды с ней говорили об этом напрямую. Здесь уже ничего и ни от кого не скроешь. Если ты решила перейти вброд стремнину и взобраться вверх на скалу, то уж, миленькая, задери юбку и расстегни до пупка кофточку – пусть тебя изучат внимательно и придирчиво. Человеческое тело в Лос-Анджелесе сходно с автомобилем. Если нет средств или желания что-то поменять и подкрасить, то его отправляют на свалку, под пресс.
 – Эта медицина обойдется в тысячи долларов. На кой… мне твоя операция, если я не собираюсь на Олимпийские игры.
 – Ну ты же красивая. – Странно и страшно было услышать такое из уст человека, похожего на дьявольского отпрыска.
 Щеки Паулы побагровели, и она невольно отвернулась. Ей показалось, что он мгновенно раздел ее донага своим взглядом и теперь ощупывает и изучает контуры ее тела. Но, слава богу, Грэхем предпочел заняться своим боссом.
 Расположив почти лишенное жизненных сил тело Уинтропа на заднем сиденье «Мерседеса» и придав ему удобную позу, он пристегнул его ремнем безопасности.
 – Вот вы и попали в уютное гнездышко, мистер Уинтроп, – приговаривал он. – Трамвай отправляется в путь и довезет вас до дому. А вот и билетик. – Тут он втолкнул Паулу, усадив ее рядом на сиденье. – На случай, если объявится кондуктор.
 Он шутил, причем достаточно остроумно, и Паула не могла не поразиться, как быстро меняется его настроение, его манеры и даже лицо. Только талантливейший актер мог творить такое, так мгновенно преображаться. Или все это было отрепетировано? Только глаза выдавали его, если удавалось в них заглянуть. В глазах было полное равнодушие, как в озере, окруженном вековыми елями, куда не добрался ни один ветерок.
 Усевшись за руль, он почему-то нацепил темные очки, хотя ночь уже окутала город. Сознавал ли он, что тьма его друг, что она для него прозрачнее света?
 Почему-то у Паулы так и вертелся на языке подобный вопрос.
 – Я не знал, что мистер Тауэр нанял себе помощницу, – не оборачиваясь, бросил через плечо Грэхем.
 – Я тоже не знала… до последней минуты. Я просто бродила по улицам, заглянула в его лавку и мы… разговорились. Он предложил мне работу уже в ресторане… – Паула ненавидела себя за свою совсем ненужную откровенность, но слова сами по себе изливались из ее уст.
 Он спокойно выслушал ее и сказал:
 – Ты лучший вариант. Я доволен. Ты хорошенькая. Даже больше. Отчаянно привлекательная девчонка.
 – Спасибо.
 – Ты не из Лос-Анджелеса, конечно?
 – Я из Флориды. Из Плэйсид.
 – И пропади он пропадом этот Плэйсид! Правда?
 – Ты угадал.
 – Плохо там для тебя все сложилось?
 Она едва не ответила «хуже некуда», но вовремя прикусила язык.
 Он повернул голову, глянул ей в лицо и вновь устремил взгляд на дорогу.
 – Здесь народ неплохой, поверь мне. Мы за тобой присмотрим. Ты сразу почувствуешь нашу заботу.
 Вот этой заботы ей совсем и не хотелось, хотя голос его звучал убаюкивающе. Она предпочла бы ему что-либо, произнесенное Тауэром, тем более что он уже очнулся.
 – Джентльмены… вспомните о вашем происхождении… и о долге, который оно на вас накладывает.
 Эта длинная фраза исчерпала все силы Тауэра. Он вновь отключился.
 – Уинтроп учился в Йеле. Там и набрался снобизма. Для него все человечество делится на овец и пастухов. Только откуда родятся джентльмены, если пастухи не трахнут каких-нибудь милых овечек?
 – Конечно, – с дрожью в голосе согласилась Паула, опасаясь этого философа в черном. Не маньяк ли он? Стольких она видела в кино…
 – Знаешь, почему он богат?
 – Он сказал, что получил большое наследство.
 – Он соврал тебе, дорогая. И почти все, что он о себе говорит, – вранье. Правда только, что родился он в Бостоне, в богатой семье. Но он нарочно заявил, что станет не бизнесменом, а дизайнером, и родичи плюнули и не дали ему ни доллара. Наш аристократишка поначалу искал в мусорных ящиках недоеденные бутерброды, чтобы прокормиться. Теперь они все сдохли, а он ухитрился взобраться на самый верх Беверли-Хиллз – место, откуда счастливчики наблюдают за битвой дураков внизу. Ему повезло, и он там продержится до поры до времени.
 Паулу уже раздражала и пугала эта черная говорящая спина. Она попыталась возразить:
 – А как же его талант?
 – Если он и был, то давно пропит. Я – его кавалерия, которая скачет на помощь. Если я не успею, местные индейцы быстренько снимут с него скальп. Пока еще он обитает в «Сансет-отеле» и котируется как желанный постоялец. Кстати, мы уже почти «дома».
 «Сансет-отель» выплыл из ночного мрака, как светящийся корабль надежды, и Паула была очарована открывшимся перед ней зрелищем. Сколько бы она ни прочла описаний в журналах и ни видела кадров на ТВ, действительность превзошла все ее прежние представления о волшебном мире богатых.
 Это был не отель, а воплощенная мечта безумца, помешанного на роскоши, сказочный дворец Ханаду, перенесенный из средневековой Азии в бархатную черноту современной калифорнийской ночи. Дымный огонь факелов сменился электрическим сиянием, но сказка осталась сказкой, и вера в ее реальность давалась с трудом. Здание было подобно человеку, гордому, неприступному, отвергающему любые попытки завязать с ним отношения. Неоновая зеленая надпись в черном небе – «Сансет-отель» – казалась лишней, унизительной, как будто особе королевской крови навесили табличку, удостоверяющую ее личность.
 Вдоль фасада, словно вытянувшиеся в струнку гвардейцы, росли ухоженные пальмы. Словно грибочки, разбежавшиеся по сторонам от главной грибницы-матки, под покровом густой зелени выдавали свое присутствие мельканием огоньков отдельные строения. Почему-то Пауле сразу стало понятно, что все они окутаны тайной и оттуда доносится такой сильный запах денег, что его не могли перебить ни цветущие грозди гардений, ни пышный жасмин. Воздух был насыщен электричеством, но не тем, какое скапливается в атмосфере в грозу, а искусственным, производимым шелестом пересчитываемых стодолларовых бумажек. Ей стало жутко и интересно… словно на пороге в печь, где бушует всепожирающее пламя, но она вроде бы способна пройти невредимой сквозь эту огненную преграду, если решится на первый шаг. Дальше будет легче. Дальше выяснится, куда ее понесет.
 – Неплохое пристанище для залетных гуляк, – сказал Грэхем. Похоже, он читал ее мысли.
 Он притормозил под портиком, где машины уже выстроились в три ряда. От первой в очереди к дверям отеля тянулась кроваво-красная ковровая дорожка, укрепленная на мраморных ступнях сияющими медными пластинами. С полдюжины молодых людей, очевидно, рекламирующих последнюю мужскую моду, ибо были одеты, как манекены на витринах, дежурили под портиком, охваченные страстным и, казалось бы, бескорыстным желанием отвести только что подъехавшую машину на парковку. Швейцар в какой-то немыслимой униформе, весь обвешанный золотыми шнурами, ловко лавируя меж стальными лакированными громадами, пробрался к их «Мерседесу» и почтительно подошел к задней дверце, как только машина подъехала к кромке ковра.
 – Мы уже ждем вас. Фритц к вашим услугам.
 Грэхем почему-то слегка помедлил. За время их недолгого путешествия Уинтроп Тауэр переместился на сиденье. Теперь он навалился на дверцу, обмяк, и, когда Фритц, движимый самыми благими намерениями, нажал на ручку, тело Уинти с приличествующей обстановке степенностью, как в замедленной съемке, красиво и картинно, вывалилось из машины на гостеприимный ковер.
 Никаких особых чувств никто из участников этого эпизода не выразил.
 – О боже, мать твою в задницу! – произнес довольно внятно Уинтроп Тауэр, не делая никаких попыток подняться с ковра самостоятельно.
 – Черт побери! – воскликнул Грэхем.
 Паула прошептала нечто еще погрубее, но на ее реакцию никто не обратил внимания.
 – Добрый вечер, мистер Тауэр, – первым опомнился швейцар. В его приветствии не ощущалось никакой иронии. Он был искренне рад «благополучному» возвращению блудного сына домой. И никто из причастных к этому инциденту не обнаружил беспокойства по поводу того, что мистер Тауэр почти в бессознательном состоянии валяется на ковровой дорожке у входа в роскошный отель.
 Впрочем, уже через секунду Грэхем, покинув место за рулем и обежав лимузин, оказался рядом. Он поднял Уинтропа на ноги, легко, как пушинку. Паула потянулась было помочь ему, но тут их взгляды враждебно скрестились, как сабли дуэлянтов. Но кто-то третий вмешался и встал между ними преградой.
 Он вроде бы без дела ошивался на мраморных ступенях и, когда машина затормозила, очутился ближе всех к месту, где произошло маленькое недоразумение. На вид он был старше, чем мальчики, зарабатывающие у подъезда на чаевые, а одет по-простецки, как и Паула, только опрятно, в общем, почти ее копия в мужском варианте. Вытертые добела джинсы, обычный коричневый пуловер поверх белоснежной футболки. Когда он убедился, что операция по подъему Уинтропа Тауэра с ковра прошла успешно и его помощь не требуется, он все же проследовал вслед за ними сквозь стеклянные преграды в холл.
 – Я готов тебе посодействовать, – доброжелательно обратился он к Грэхему.
 – Спасибо, дружище, но пошел ты… – огрызнулся Грэхем.
 Однако в холле Уинтропу понадобилось прикрытие от любопытных взглядов, и две мужские фигуры – незнакомца и подоспевшего швейцара – пришлись кстати. Служащий отеля наконец решился на героический поступок и вызволил из накрепко сжатых пальцев Тауэра стакан, где когда-то плескался кюммель.
 Пауле повезло, что ей удалось проникнуть в отель вслед за этими занятыми серьезным делом мужчинами.
 – Наконец-то я дома… дома… дома… – запел Уинтроп, когда его поднесли к лифту. Он набрал полную грудь воздуха и воспроизвел почти без фальши протестантский псалом, закончив его джазовым припевом: «Бом, бам, бам-ба…» с непристойными добавлениями.
 Незнакомец, немного приотстав, хихикнул и подмигнул идущей рядом Пауле, она подхватила его смешок, и общий веселый настрой связал их невидимыми узами. Вероятно, парень служил в гостиничной охране. Иначе он не вел бы себя так уверенно и не позволил бы себе цинично веселиться за спиной у клиента.
 Паула никак не была готова очутиться среди воистину подавляющей красоты, какую представлял собою мраморный холл. Впрочем, здесь не ощущалось церковной торжественности, даже наоборот, скопления колонн создавали укромные местечки для уединения собеседников в мягких креслах за круглыми столиками. Здесь было столько заманивающих на отдых диванчиков, столько цветов, экзотических растений и аквариумов с рыбками, что хотелось никогда не уходить отсюда, поселиться в холле до конца дней своих и мирно отойти в мир иной среди подобного умиротворяющего душу великолепия. Причем этот земной рай был безлюден, за исключением двух облаченных в серые костюмы и непроницаемо холодных, как внучки Снежной королевы, девиц за стойкой, и тройки мальчишек-посыльных, скучающих у лифтов в ожидании возможного вызова.
 Пока процессия пересекала пространство холла, никто из них даже не моргнул и не пошевелил бровью. Для служащих отеля доставка вдрызг пьяного, а подчас и шумного гостя была процедурой регулярно повторяющейся, и все они делали вид, будто ничего не замечают. Что бы ни вытворял Уинтроп Тауэр, какую бы похабщину он ни нес, это его право, и все это абсолютно нормально и укладывается в рамки правил поведения в таком гостеприимном месте, как «Сансет-отель».
 Паула тревожилась о том, что за ее появлением здесь последуют какие-то необходимые формальности. Если она собирается остаться в отеле на ночь, не должна ли она зарегистрироваться? Очевидно, нет. Процессия шествовала к лифтам беспрепятственно, и то, что замечала Паула по пути, напоминало ей фото из альбомов, которые учителя в американской глубинке показывают школьникам на уроках древней истории в тщетной надежде заронить в них искорку уважения к культурному наследию.
 Едва слышная музыка автоматически включилась и обволокла подошедших к лифту нежной и рассчитанной абсолютно на все вкусы мелодией.
 Юный лифтер тоже не обратил внимания, в каком состоянии доставлен гость, и, вежливо поклонившись, нажал нужную кнопку. Безвольное тело Тауэра протолкнули в лифт, и швейцар в галунах поотстал, посчитав свой долг выполненным.
 – Поосторожней, не так грубо! – вырвалось у Паулы совсем неожиданно, когда добровольный помощник из охраны ослабил хватку и голова Тауэра стукнулась о дубовую обшивку лифтовой кабины. Паула сразу же пожалела о столь искреннем выражении сочувствия к пьянице, но было поздно. А охранник тотчас обернулся и уставился на нее, как на некий объект, достойный изучения.
 Только сейчас она впервые разглядела его лицо и поразилась, как же он красив. Вначале в его взгляде сквозило раздражение по поводу ее неуместного вмешательства, но оно исчезло в тот же миг, как и появилось. Теперь его лицо выражало некоторое удивление, впрочем, весьма благожелательное.
 Не спуская глаз с Паулы, он заключил голову Тауэра в раскрытую ладонь, как детский мячик.
 – Вы правы. Извиняюсь, – сказал он с какой-то странной интонацией, словно был сам озадачен тем, что извиняется перед кем-то.
 – Нет-нет. Все о'кей, – заторопилась Паула как-то оправдаться. – Я просто боялась, что он ударится… и ему будет больно.
 – Боли он сейчас не чувствует, он в отключке, – сказал свое слово Грэхем.
 – Не болтай, а делай свое дело, – оборвал его охранник. – Она права.
 Грэхем получил то, что заслужил за свой развязный тон, но Паула почувствовала себя не в своей тарелке. Обыкновенный служащий секьюрити почему-то вел себя по-хозяйски, а Грэхем явно не та персона, чтоб молча глотать упреки.
 Однако водитель лимузина покорно пробормотал:
 – Да, да, конечно…
 Паула, находясь в обществе двух этих мужчин, сперва ощутила исходящий от них жар взаимной ненависти, а потом ледяной холод. Чувствовалось, что они оба приложили большие усилия, чтобы избежать неуместной стычки в кабине лифта.
 И опять будоражащий Паулу взгляд незнакомца впивался в ее глаза. Неизвестно, какие бы это имело последствия, но путешествие в лифте закончилось. Дверцы кабины бесшумно разошлись, словно растаяли, и они очутились в прихожей личных покоев Тауэра. Незнакомец не двинулся с места.
 – Здесь распоряжаешься ты, Грэхем.
 Он помог Грэхему вытащить бесчувственное тело Уинтропа, но сам остался как бы за пределами запретной для него зоны.
 Паула, выходя из лифта, вдруг ощутила легкое прикосновение его руки к своему плечу. Она оглянулась. Он молча смотрел на нее, явно желая что-то сказать.
 – Спасибо за вашу помощь в таком деликатном деле, – первой заговорила Паула. – Вы проявили чуткость…
 Пауза затягивалась. Он вдруг улыбнулся, как будто ему было приятно вот так держать ее в поле своего притяжения, забавляться ее зависимостью от него. В ней проснулся гнев, который она с трудом обратила в шутливое обращение.
 – Уже поздно, не пора ли нам всем разойтись по своим кроваткам.
 – Превосходная идея, – сказал охранник, но остался стоять, крепко уперев ноги в пол. За его спиной так же застыл в неподвижности мальчик-лифтер, ожидая инструкций от босса, хотя кнопки вызова лифта уже начали светиться.
 Догадка осенила Паулу внезапно. Господи, какой же с ее стороны промах! Парень ждет чаевых, вот в чем вся разгадка! В кармане у нее было десять баксов, последние ее деньги. С этого типа хватило бы и пятерки, но не могла же она разорвать купюру на две части. Впрочем, в таком шикарном месте прислуга наверняка привыкла к щедрым чаевым. «Черт с тобой, обтянутая задница! Твоя смазливая физиономия, мистер, стоит моей кровной десятки».
 Она нащупала в кармане тесных джинсов бумажку, вытащила и сунула ему, пряча за этим решительным поступком свою полную растерянность.
 Он посмотрел на ее разжавшуюся ладонь, на смятую десятидолларовую банкноту. Пауле никогда не приходилось еще видеть, чтобы человек так изумился. Своим поступком она просто почти лишила его сознания. Он остолбенел. Наверное, если бы вдруг она схватила самурайский меч и атаковала бы им его гениталии, он бы все-таки успел бы дать ей отпор, но сейчас он казался совершенно беспомощным.
 Его выручил, сам того не ведая, явно неприятный ему Грэхем, который, заключив своего босса в объятия, протаскивал его через вестибюль и ласково приговаривал:
 – О, мой дорогой, скорее в кроватку. О, нет, нет, сладкий мой! Обожди.
 Паула поняла, что совершила опрометчивый поступок. Вероятно, парням из секьюрити отеля строжайше запрещено брать чаевые. Или она дала ему чересчур много. Или слишком мало. Возможно, давать чаевые в отеле имеют право только мужчины, и женщины должны знать об этом. Сделав подобную промашку, Паула выдала, что в этом мире она чужая.
 По его глазам было видно, что ему понятна ее растерянность, но, быстро справившись со своим собственным удивлением, он воздержался от презрительной усмешки и не показал, что она его оскорбила. Наоборот, взгляд его неожиданно потеплел.
 Теперь он рассматривал ее с удвоенным интересом. Смятая купюра так и осталась в его руке. Он как бы машинально принялся ее расправлять.
 – Как вас зовут? – спросил он совсем не строго.
 – Паула Хоуп, – ответила Паула, все еще трепеща и полностью отдаваясь на волю судьбы.
 – Роберт Хартфорд, – представился он и тут же продолжил: – Я безмерно благодарен за ваши более чем щедрые чаевые.




 Глава 5


 Паула слишком устала, слишком была взбудоражена и испугана, чтобы уснуть. Она вертелась с боку на бок в невероятно мягкой постели. Легкое дуновение прохладного воздуха достигало ее ноздрей, смешиваясь с упоительными запахами свежего белья, пропитанного благовониями. Кондиционер, бесшумный и заботливый, отсекал жар и смрад уличного движения за территорией «Сансет-отеля». Паула попала в гнездышко, о котором только можно было мечтать любой залетной птичке. Но надолго ли ей удастся тут задержаться? Она готова была встретить свое будущее во всеоружии сегодня утром… только если ее не попросят вон отсюда еще до встречи с человеком, олицетворяющим это смутное будущее.
 Сосредоточение всех ее надежд – Уинтроп Тауэр, человек, перед которым почему-то все преклоняются, – должно быть, лежит сейчас где-то по соседству в такой же кровати, бесчувственный, как труп. Он – единственный, кто может дать ей шанс зацепиться за этот кондиционер, за роскошную постель и сытный завтрак, который наверняка приносят в номера бесплатно в отеле такого класса. Но, протрезвев, или, еще хуже, с похмелья, не откажет ли он ей в той непыльной и весьма приятной работе, какую предложил вчера в ресторане после пяти неразбавленных скотчей. Может быть, он из тех творческих натур, которые способны наобещать горы, а потом извиниться, сославшись на недостаток средств? Но Тауэр ей понравился. Неизвестно почему, но она почти влюбилась в него, еще до того, как он заказал ей шикарную еду и предложил работу. Она почти поверила в его искренность, если б только он не потерял контроль над собой и на сцене не появился Грэхем.
 Его как бы скрученное из стальной проволоки тело, акцент кокни, специально выставляемый напоказ, непредсказуемая смена настроений – от грубости до слащавости, все это вызывало у Паулы отвращение. От Грэхема исходила угроза, хоть он и притворялся, что относится к ней благожелательно.
 Мечась между надеждой и отчаянием, она провела так весь остаток ночи, иногда впадая в беспамятство от усталости, но сразу же просыпаясь. Она скинула все с себя, и нагое тело с эротическим вожделением прикасалось к чистому постельному белью. Она даже не удосужилась принять душ, тем самым осквернив это великолепное ложе.
 Она готова была провалиться сквозь землю, вспоминая, как сунула в ладонь Роберта Хартфорда свои жалкие чаевые. Что он подумал о ней?
 Любой человек сразу же бы узнал его в лицо – киногероя, меняющего обличье, но всегда остающегося самим собой. Он и неустрашимый шериф, и добрый дядюшка для обиженных сирот, и верный телохранитель, заслоняющий собой клиентку от пули наемного убийцы, и превосходный любовник, наивный, но страстный. Он един во многих лицах на экране, а в реальной жизни, наверное, богатейший человек в штате Калифорния. Как ее угораздило проявить такое невежество? Но разве могла она ожидать, что встретит его почти в полночь, одного, без толпы поклонников и охраны, расхаживающего возле отеля?
 И она еще посмела поднести ему десятку, словно бою в ливрее, словно какому-то нищему мексиканцу.
 Паула зарылась лицом в подушку и застонала, переживая свой чудовищный промах. Но почему Грэхем промолчал, не предупредил ее, не намекнул каким-то образом, кто сопровождает их в лифте. Возможно, они враждуют между собой. Паулой – девчонкой, подобранной с улицы, воспользовались, как случайно попавшимся под руку орудием в драке. Неприязнь, которую явно питал Грэхем к киногерою, не укрылась от Паулы. Грэхему очень хотелось чем-то унизить его, щелкнуть звезду по носу, чтобы она свалилась с небес на землю, и Паула в этом подленьком, мелком деле по глупости приняла участие. Боже, как стыдно!
 Она вспомнила, как внимательно он смотрел на нее… и в глазах его вспыхнул интерес… Он ведь, кажется, не оскорбился? Когда дверцы лифта сомкнулись за ним, Грэхем соизволил сообщить ей, с кем она только что вела беседу.
 – Все мухи попадают в его паутину. И тебе не удастся избежать этой липучки, малышка.
 – О чем ты говоришь? Кто он?
 – Роберт Хартфорд? Не прикидывайся, что ты его не узнала.
 Паула искренне ужаснулась:
 – Боже! Я сунула ему чаевые.
 – И правильно поступила, куколка. Лишняя пара долларов ему как раз придется кстати. Он сильно потратился на свою новую яхту. Впрочем, это скорее авианосец, оборудованный для морских прогулок.
 – Черт побери! Ты же был рядом. Почему хоть не подмигнул?
 – Слушай, детка. Наивность и глупость – твой козырь. Играй по-крупному, может, и не прогадаешь. У него только женские титьки и попки на уме. Глядя на тебя, он чуть не кончил в штаны. Поверь, я его хорошо знаю, и такого с ним давно не бывало. Прилепись к нему – и без навара не останешься.
 – А что мистер Тауэр?
 – Он только посмеется, и не более. Впрочем, я прослежу, как пойдут у тебя дела. В нашем тихом местечке под названием Беверли-Хиллз все девчонки слетаются на свет звезды и атакуют его, беднягу, как камикадзе. И все кончают, как камикадзе, – разбиваются, сгорают или тонут в океане. С пляжей по утрам выволакивают с полдесятка утопленниц.
 Грэхем говорил об этих неудачницах абсолютно равнодушно. Впрочем, Паула и не ожидала, что «падшему ангелу» свойственно такое простое чувство, как жалость. Грэхема надо было воспринимать таким, каким он есть, – существом циничным, но при всей своей испорченности рассуждающим вполне логично.
 Последние события вконец измотали ее. Путешествие в страну воспоминаний, наверное, смогло успокоить взбудораженные нервы. Паула начала выстраивать в воображении игрушечный домик, подобный тому, что когда-то, в раннем детстве, ей подарили на Рождество.
 И вот что получилось.
 Паула вытянула руку, стараясь привлечь внимание учительницы.
 – Мисс Картрайт! Пожалуйста, объясните, что такое искусство.
 – Я об этом только что говорила. Ты разве не поняла? – Мисс Картрайт сурово поджала губы.
 По классу пробежали смешки. До Паулы дошло, что она поставила себя в глупое положение. Она выглядела дурочкой и к тому же чем-то обидела учительницу, которую на самом деле обожала. И все же упрямство взяло верх.
 – А что, если вы не правы? – настаивала Паула.
 – Тогда тебе придется доказать мне это, Паула Хоуп.
 – А как я узнаю, что я не права?
 – Доверяй своему сердцу, дорогая.
 – О! – Паула не была полностью удовлетворена ответом.
 Ей было всего двенадцать лет, но ее одолевало желание познать глубинный смысл, кроющийся за внешне простыми высказываниями учительницы. Какие-то законы искусства все же есть, и Эмили Картрайт, любимая преподавательница Паулы, почему-то скрывает их от своей ученицы. Но в то же время возможно, что Эмили не знает их и отделывается от назойливой ученицы общими словами: «Доверься интуиции или голосу сердца». А почему одно плохо, а другое очень хорошо и стоит ужас как дорого? Такую цену назначили эксперты, знатоки искусства? А кто они, откуда они взялись?
 Паула оглянулась – может, кто-нибудь в классе поддержит ее? – и увидела лишь равнодушные физиономии скучающих подростков, вскормленных на скудной болотистой почве, никому не нужных, даже родителям, и обреченных всю жизнь провести здесь и здесь же умереть. Рассказывала ли мисс Картрайт о Рафаэле или о китайском фарфоре, они слушали ее с одинаковой покорностью, воспринимая лишь звук голоса учительницы, но никак не смысл ее речей.
 С полной ясностью Паула осознала это именно в тот момент, и как будто кто-то властной рукой расстегнул «молнию» на стягивающей ее тесной одежде. Тело и душа распахнулись навстречу неизвестно откуда взявшемуся ветру, щеки зарделись румянцем, голова пошла кругом. Ей казалось, что она, обнаженная, словно воинственная амазонка, устремилась вперед, в атаку.
 Эмили Картрайт только что провела урок на тему «Что такое искусство» перед классом в тридцать человека, но лишь одна Паула Хоуп поняла, о чем говорила учительница.
 На столик перед собой мисс Картрайт поставила две вазы.
 – Скажите, что вы видите на этом столе?
 Все молчали. Это был последний урок перед вожделенным ударом колокола, означающим конец школьного дня. Ребята думали о еде, о запретных забавах где-нибудь в укромном уголке, и вопрос, заданный мисс Картрайт, никак не мог направить их мышление в нужное русло. Им всем было наплевать на странные игры, которые затевала эта старая дева. Одной лишь Пауле хотелось ответить… и возразить… и докопаться до сути.
 – На этом столе я вижу две вазы, – подала она голос.
 – Да, дорогая, две вазы. Одна из них принадлежит мне. Другая взята из школьного музея.
 Ученики на мгновение вышли из сонного оцепенения, сравнивая две вазы, но интерес быстро угас, а тоска и скука только усугубилась. Подумаешь, какие-то две вазочки на столе. Таких полно в местном супермаркете!
 – Определите, какая из них произведение искусства, а какая нет, – настаивала учительница.
 За три года Паула успела полюбить эту иссохшую, легкую, как перышко, с личиком, похожем на печеное яблочко, старую женщину, обладающую даром видения истинной красоты.
 – Смотрите, они обе вроде бы одинаково красные. Но бывают разные оттенки – алый, пурпурный, темно-красный, кровавый! – билась в безуспешной схватке с равнодушием класса учительница. – Проголосуйте, какой цвет вам понравился. Этот?
 Она ткнула пальцем в одну из ваз.
 Руки учеников сразу же поднялись. Все торопились выкатиться из школы на открытый воздух. К тому же этот цвет был им хорошо знаком. Такой краской покрывали их папаши свои лодки, такими красками лавочники размалевывали стекла на витринах, когда не хватало денег на неоновую рекламу.
 – А кто против?
 Одна рука потянулась вверх – Паулы Хоуп. Она не обманула ожиданий старой учительницы, подтверждая тем самым, что та не напрасно тратит свой пыл.
 – Ты одна, Паула, смогла отличить предмет искусства от стандартной поделки. Теперь скажи, что ты понимаешь под словом «искусство»? И перечисли, пожалуйста, признаки настоящего искусства, как ты его понимаешь?
 Паула уже давно привыкла побеждать в себе робость на уроках мисс Картрайт. Поэтому она довольно легко сосредоточилась, несмотря на давящую на нее всеобщую неприязнь соучеников.




 Глава 6


 Это был один из таких дней, какой хотелось бы навсегда оставить в памяти. Воздух над Лос-Анджелесом очистился вдруг до волшебной прозрачности, и окрестные горы проступили во всей своей истинной красе – громадные, каменные исполины, с молчаливым достоинством, свысока наблюдающие за суетой сотен тысяч мужчин и женщин, копошащихся в людском муравейнике.
 Дэвид Плутарх, однако, ощущал себя равным среди великих. Он был как бы вознесен над миром, расположившись на самом верху вышки у своего обширного бассейна. Медленно поворачивая голову, он окидывал взглядом постепенно всю панораму.
 Горный пейзаж сменился не менее величественной картиной особняков Беверли-Хиллз, прямоугольными башнями Сенчури-Сити, зелеными холмами Малибу и Каталена-Айленд. А дальше простирался ослепительно сверкающий океан, усеянный, словно бабочками, белыми парусами яхт.
 Невольная улыбка растянула его губы, неожиданное радостное чувство нахлынуло на него волной. В такие дни думалось, что жить на свете стоит.
 Вот он здесь и сейчас, высоко-высоко над городом Ангелов, в тиши и безопасности своего поместья стоимостью в двадцать миллионов долларов, и дом старикана Синатры примостился где-то внизу, и Плутарх может поплевывать на его крышу сверху, а рядом с Дэвидом на расстоянии протянутой руки сама бесподобная Каролин.
 Он опустился на шезлонг возле нее. На фоне белоснежного махрового покрывала его смуглое, ладное тело, смазанное маслом для загара, выглядело, как только что отчеканенное, новенькое пенни, и так же оно и блестело. Плутарх с удовлетворением оглядел себя. Совсем неплохо для мужчины, которому за сорок. Поджарый, но не тощий, с гладкой кожей и рельефной, но не нагло выступающей мускулатурой, загорелый, но не до угольной черноты, как многие калифорнийские «солнцепоклонники».
 Потом он перевел взгляд на Каролин, и невидимый оркестр сразу же зазвучал в его душе. Она была восхитительна в черном купальнике от Нормы Камали, с тонкой ленточкой, разделяющей выпуклые ягодицы, с очаровательной непосредственностью выставленные на обозрение. Он мог оценить их идеальную форму, подчеркнутую каймой купальника. Его возбуждал кроваво-красный цвет ее маникюра и губ, полураскрытых, чувственных, жадных.
 Она лежала на животе, чуть повернув голову набок, в его сторону, и хотя глаза ее смотрели прямо на Дэвида, она как бы не видела его, углубленная в свои раздумья.
 – Есть чем полюбоваться, не так ли? – попытался завязать беседу Дэвид, то ли подразумевая окружающий пейзаж, то ли желая сделать комплимент своей гостье. Вступая с ней в разговор, он почему-то каждый раз чувствовал себя так, будто заходит в ледяной горный поток, где дно может быть опасным.
 Каролин не откликнулась на его неуверенное заигрывание, хотя некое подобие улыбки тронуло ее губы. Она придумала для себя линию поведения с ним и строго ее придерживалась. Она не отвечала, когда с ней заговаривали, она как бы впрыскивала инъекцию тревоги в любую, самую безмятежную ситуацию, она была абсолютно непредсказуема во всем, и только в этом заключалась ее предсказуемость.
 Плутарх был достаточно проницателен, чтобы понять мотивы ее поступков. Она таким образом просто дразнит его, и, хотя ему не следовало бы на это реагировать, он каждый раз вскипал бешенством.
 – Что заставляет тебя делать деньги? Их у тебя и так слишком много, – совсем невпопад, с сонно-ленивой интонацией спросила Каролин, заметив, как жадно ощупывают глаза мужчины ее тело, и зная, как болезненно он воспринимает ее равнодушие к его попыткам добиться физической близости.
 Заданный ею вопрос вроде бы выглядел вполне резонным и необидным, но он почувствовал в нем насмешку над его амбициями.
 – Я никогда не стремился к богатству. Я просто желал делать дело, создавать реальные вещи и идти своим путем.
 – Что ж, раз так, то ты мудрее, чем я думала. Только законченные идиоты и заведомые неудачники заняты деланием денег. Ты же трудишься не ради этих бумажек, а для собственного удовлетворения, правда?
 – А если ничего не получится, и ты останешься на мели? – попробовал закинуть удочку Плутарх. – Куда деться бедняге… без особых талантов и целеустремленности?
 – Обрести быстро и то и другое или… затянуть петлю на шее и избавить мир от своего присутствия.
 Он рассмеялся. Подобная циничная философия была ему по нраву. И уста, извергающие такие рассуждения, заставляли его трепетать от вожделения.
 Каролин привстала. Ее тяжелый торс при этом, казалось, вступил в сражение с законами гравитации. Она наклонилась, уронив груди на подогнутые под себя округлые колени.
 – Ну и ты нашел наконец свой путь, Дэвид Плутарх? – задала она вопрос, невозмутимо встречая его раскаленный от похоти взгляд.
 Он пожирал ее глазами. Разглядывать ее формы доставляло ему даже более острое наслаждение, чем то, какое он получил бы, проникнув в глубь ее плоти. О чем она только что спросила? Ах да! Нашел ли он свой путь в жизни? На него невозможно ответить однозначно, но ответ так и вертелся на языке.
 Конечно, да. Потому что он нашел ее, вот она, рядом с ним, она вошла в его жизнь, заполнила пустоту его жизни своей массой и оживила его угасающие чувства – все пять сразу – зрение, слух, обоняние, вкус, осязание. Если бы она отдалась ему, то чудо бы не свершилось. А вот то, что Каролин заставляла его ждать, надеяться, трепетать, – это и есть живительный эликсир.
 – Нашел ли я свой путь? – переспросил Плутарх. – И да, и нет…
 Он прикрыл свою растерянность встречным вопросом, уводя беседу в иное русло.
 – Хочешь выпить?
 – Нет.
 Опять Плутарх почувствовал, что натыкается на невидимую, но упругую стену. Как в теннисной партии с более сильным и опытным партнером. Он и сам играл часто в такие игры, доказывая противникам свое превосходство.
 Но как только он положил глаз на Каролин, то сразу понял, что она истинный виртуоз в игре, где побеждает тот, чья воля и выдержка сильнее. Она была равным ему противником, а возможно, еще более коварным. До этого все соперники после одного-двух раундов ложились под него. А Каролин, даже если она ляжет… все равно выйдет из боя победительницей.
 – Иногда жизнь осложняется, когда становишься слишком богатым. – Каролин повела рукой, указывая на все, что было вокруг. – Слишком много, слишком красиво, слишком действует на нервы… А если подняться над всем этим… – Она подняла вверх скульптурно вылепленную мощную руку, как бы отправляя в воздушное путешествие сказочный ковер-самолет, – …духовно вознестись…
 – Куда? В рай?
 – В Вечность.
 – Давай вознесемся, я согласен.
 В своей прошлой жизни Плутарх, как сугубо практичный, трезвомыслящий, пробивающий лбом любые стены мелкий предприниматель, на занятия подобными проблемами не имел времени. А сейчас он заинтересовался, сглотнул, как говорится, наживку. Материальный мир ему надоел смертельно. Захотелось чего-то духовного, таинственного, не связанного с примитивной арифметикой бизнеса. Достигнув предела мечтаний, можно было позволить себе пуститься вслепую, с завязанными глазами, в странствие по дебрям неизведанного.
 Черт побери! Новый век несет с собой наверняка и новую культуру, или веру, или способ жизни – неважно, как это называется. Но почему бы не попробовать подать себе на стол еще неопробованное блюдо, не справляясь в меню о его цене?
 Великие шарлатаны – предсказатели, гадалки на картах, астрологи, гипнотизеры, целители и хулители – испокон веку крутились возле богатеньких парней вроде Плутарха, но ни одна колдунья не была так соблазнительна, как Каролин. В темные и голодные средние века инквизиторы бы глотали слюнки, видя, как зазря превращается на костре в угли то, что можно было бы употребить на жаркое.
 С первого момента, как только Плутарх увидел Каролин издали, на сцене, желание заказывать себе это мясное блюдо на завтрак, обед и ужин овладело им. Неважно, что он еще пока не отведал ни кусочка, но оно уже регулярно в последние два дня появлялось у него на столе. Ему самому нелегко было разобраться, чего тут больше – плотского вожделения или духовной потребности в чем-то таинственном, разрушающем устоявшиеся каноны красоты, обаяния и даже приличия. Натура Киркегард нагло выпирала из любых рамок, как и ее плоть из купальника.
 Пресытившись всеми игрушками, какие он мог купить за деньги, в том числе и красивыми женщинами, Плутарх жаждал шагнуть в неизведанное. Окружающая реальность уже ничем не могла ни удивить, ни позабавить его. Для Каролин он сам со своими желаниями не представлял никакой загадки.
 За эти два дня, проведенных в опасной близости, она заметила, что больше всего ему нравится просто рассматривать ее, наблюдать, как она рассекает взмахами сильных рук и ног пространство бассейна, как вздуваются ее мышцы на тренажерах, как стекает пот, смешанный с растаявшим кремом для загара по ее гладкой коже, проникая под резинку ее трусиков. А уж больше всего он любил глядеть на ее изнуряющие занятия аэробикой с Кангой, когда два женских тела немыслимо изгибались, словно расплавленные от внутреннего и внешнего жара, и издаваемые ими запахи щекотали ему ноздри.
 Ничего не было странного в том, что столь практичный и волевой мужчина попал в сексуальную западню. Такое со многими случалось. Но вот вывести его оттуда очищенным от мерзости, новообращенным в истинную веру праведником – такая задача была по плечу только Каролин. Ключик, запирающий и отмыкающий капкан, она бережно хранила при себе.
 Плутарх, казалось, уже достаточно подогрелся для перевоплощения. Он еще дергался, как подопытная лягушка под током, стремясь оставаться в реальности, но вид ее мощного торса вытеснял все разумные мысли из его мозга.
 Мальчик разбежался, прыгнул, нырнул, а уж когда он вынырнет, это зависит от Каролин. Ему придется заплатить за свое спасение хорошую цену. Как только она увидела его впервые в «Сансет-отеле», то тотчас решила насадить его на крючок.
 Она не утруждала себя переговорами о свидании на определенный час. Первым делом на следующее же утро она постучалась в его дверь, наплевав на двух внушительного вида охранников и телекамеры с двух сторон. Электроника сослужила услугу. Он разглядел где-то в глубине своих покоев, какая гостья пожаловала к нему, четыре автоматические преграды раздвинулись, и Плутарх выскочил ей навстречу еще не просохший после душа.
 Каролин вручила ему карточки астрологических прогнозов на все его операции в бизнесе, а также на передвижения по городу и стране. Кое-что было ей заранее известно и поэтому занесено в карточки. Остальное – был полный бред, но это дало им повод вместе посмеяться. Она предложила съесть те карточки, прогнозы с которых не оправдаются. Он предложил ей запить это хорошим вином. Так состоялось знакомство.
 Вот уже два дня они крутятся, не касаясь друг друга, как гладиаторы на римской арене, но только у одной Каролин есть настоящий острый меч, и только она знает, где у Ахилла уязвимая пята.
 – Дэвид! – позвала она тягуче-сладким, как густой мед, голосом. – Подойди.
 Он потянулся к ней, не веря в такое счастье, что она сама подзывает его, и стыдясь своей покорности.
 – Вотри мне в пятки немного этого дерьма.
 Он был унижен, но не смог отказать ей. Взяв тюбик фирменного крема, он выдавил на ладонь щедрую порцию.
 – Пятки… а потом лодыжки…
 Неужели он удостоился такой благосклонности? Она позволяет прикоснуться к ней. А если его рука скользнет выше?..
 Дрожащими пальцами Плутарх принялся за дело. Ему пришлось для этого встать на колени. Тело его вибрировало от возбуждения. Это было сродни религиозному экстазу. Обстановка была более чем подходящая. Никакой храм не способствовал бы лучше поставленной ею цели, чем бассейн на площадке, вознесенной над Лос-Анджелесом и дворцами покойных и ныне здравствующих голливудских звезд.
 Судьба была всегда благосклонна к Плутарху. Сейчас он получит от нее подарок – право прикасаться к вожделенной плоти. Насколько далеко это право распространится, он не смел и загадывать. Но пока ему не ставились никакие преграды, и пальцы его продолжали свое путешествие по великолепным женским ногам. Дэвид старался продлить удовольствие, сдерживая себя и манипулируя с несвойственной ему нежностью.
 Ее голос вдруг ворвался в водоворот его мыслей.
 – Дэвид, у меня появилась идея. Я хочу, чтобы мы поужинали вместе. В одном из бунгало при «Сансет-отеле». И чтоб было все… розовое шампанское, цветы, красивая музыка… все, как полагается…
 Он с трудом сосредоточился на том, что она говорит.
 – Мы могли бы устроить это здесь, – наконец выдавил из себя Плутарх.
 – Нет. Это должно состояться в «Сансет-отеле», – мечтательно, но с железной непреклонностью проговорила Каролин. – Сегодня.
 Уверенная, что отказа не последует, она все же произвела некое телодвижение, заставившее его мысли и ощущения взвиться смерчем.
 – Конечно… – пробормотал Плутарх. – Разумеется, я все устрою…
 – Да? И еще, Дэвид, я совсем забыла… – ласковым ручейком полилась речь из ее уст. – Мы будем ужинать втроем…
 Каролин, вступив на территорию парка при «Сансет-отеле», мгновенно очутилась в волшебном царстве растений, ботанических чудес, которые были здесь в изобилии. К сожалению, сюда доносились посторонние шумы – говор гостей и официантов из ресторанов для миллионеров средней руки и из зала звезд, звяканье посуды.
 Бунгало, расположенные здесь, сдавались за скромную плату в тысячу долларов за ночь, и хоть цветов вокруг было много, это было не то, чего ей хотелось. Каролин прошла по аллее, окутанной, как праздничным покрывалом, цветущими гроздьями, спустилась по нескольким ступеням, подделанным под древний, замшелый мрамор, послушала легкий шум искусственных родников с минеральной водой, якобы пролагающих нелегкий путь сквозь горные породы, наконец подобралась к цели.
 Она ткнула пальцем в стену бунгало, выстроенного в староиспанском стиле. В ней взыграла злоба, и, если бы у нее была кирка в руках, Каролин бы с размаху ударила по камню и высекла искры. Но пока лишь ее кроваво-красный, наманикюренный ноготь покорябал стену, за которой обитал Роберт Хартфорд.
 – Вот его логово, – по-змеиному прошипела Каролин. Ее окрашенные под цвет пламени волосы вдруг вспыхнули словно живым огнем, когда на них упал солнечный луч, пробившийся сквозь листву.
 – Подонок! – в тон подруге и хозяйке прошептала Канга, неотступно следующая за спиной у Каролин.
 Канга не могла простить Хартфорду его оскорбительный, демонстративный уход с сеанса в «Сансет-отеле», однако спрашивать у хозяйки, как та намерена поступить, было бесполезно.
 На этот раз она услышала от хозяйки пусть неопределенный, но все же ответ:
 – Он получит свое… не сомневайся.
 Обе женщины проследовали под аркой одуряюще пахнущих растений к дубовой, окантованной сталью двери с номером девять. Каролин нажала кнопку звонка.
 Плутарх распахнул дверь после продолжительной паузы, и волна мощной музыки Вагнера, вырвавшаяся из замкнутого пространства бунгало, едва не сбила Кангу с ног. Но, разумеется, Каролин даже не шелохнулась. Никто из них троих не произнес ни слова.
 Они также молча прошли в комнату, заполненную цветами. Преобладал белый цвет – белые лилии, орхидеи, гладиолусы, гардении. Сам Плутарх явно нервничал, но по-прежнему хранил молчание.
 Телевизор, водруженный на изысканный столик, светился, но звук был отключен. Шли новости Си-эн-эн, а под картинкой ползла лента с цифрами стоимости биржевых акций. Мощные оркестровые атаки «Тангейзера» Вагнера, казалось, заставляли содрогаться каменные стены бунгало.
 На сервировочном столике разместились три бутылки, вероятно, именно розового шампанского, которое подается в «Сансет-отеле» в фирменных ведерках, заполненных измельченным льдом. Тяжелое серебряное блюдо было доверху наполнено белужьей икрой, и из этой массы предусмотрительно торчали три серебряные ложечки. Все по правилам самого в мире знаменитого сервиса, который предоставляет «Сансет-отель».
 Каролин решительно прошагала по комнате, мгновенно отыскала нужную розетку и выдернула шнур. Наступила тишина.
 Плутарх нервно облизал языком пересохшие губы и первым нарушил молчание, нависшее тяжелой грозовой тучей.
 – Вам не нравится Вагнер?
 – Мне нравится шампанское, – с улыбкой ответила Каролин.
 Он не отрывал от нее глаз, пока срывал проволоку с пробки и откупоривал бутылку. Пальцы его дрожали. Тихий хлопок заставил Дэвида вздрогнуть, но затем он был повергнут в полное изумление, когда Каролин отчетливо и громко приказала:
 – Разденься, Канга!
 При этом Каролин сохраняла на лице сладкую улыбочку, как будто ее команда ничем не нарушала естественный ход событий. Она подняла руку, словно дирижер, управляющий действиями оркестра, в котором Плутарху предназначено терпеливо ждать своей очереди ударить в медные тарелки.
 Под ее гипнотизирующим взглядом он налил в бокал шампанское доверху и протянул ей. Он уже сознавал, что стал участником действа, недоступного его пониманию.
 Каролин откинула голову и рассмеялась, торжествуя. Она заимела его окончательно. Шампанское, пролитое им от чрезмерного усердия на полированную поверхность стола, он согласился бы вылизать, если б она дала такую команду.
 Каролин наконец соизволила принять у него из рук бокал и следила, как его глаза слегка скосились в сторону Канги. Каролин пригубила шампанское и посмотрела, послушна ли Канга ее приказу. Однако девушка медлила. Ее пухлый ротик был полуоткрыт в растерянности и удивлении, а нежный подбородок вздернулся вверх в знак протеста.
 Киркегард грозно сдвинула брови, выражая недовольство тем, что ее распоряжение не выполняется, но потом почти сразу же выражение ее лица смягчилось. Теперь она воздействовала на девушку ласкающими токами. Она медленно посылала ей фразы: «Ты же веришь мне, так подчиняйся. Ты любишь меня, так верь мне. Твоя вера в меня – есть и любовь ко мне». Эти слова закрутились светящимся колесом в мозгу Канги. Ее воля ослабела, растопилась, как воск на огне.
 Пальцы ее принялись расстегивать пуговицы на блузке. Она молчала, но ее мимика была настолько выразительна, что в тишине явственно слышались ее ответные слова, произнесенные лишь мысленно: «Не знаю, зачем я это делаю. Я так поступаю ради тебя… только для тебя…»
 Между тем пуговицы и «молнии» на ее одежде словно бы расстегивались сами собой. Канга осталась только в трусиках. Бюстгальтер она не носила, и ее груди сразу же вырвались на свободу, как только блузка соскользнула с плеч.
 Это подействовало возбуждающе прежде всего на саму Каролин. Ложбинка между устремленными вперед, острыми грудками притягивала Каролин. Ей вдруг страстно захотелось погрузить в эту ложбинку палец, чтобы он был стиснут с двух сторон упругой плотью, провести им вниз по гладкой коже до нервного центра, до углубления пупка и дальше вниз по плоскому животу… за резинку трусиков.
 Каролин сделала шаг и приблизилась вплотную к своей то ли пленнице, то ли подруге – сейчас было неважно, как определялась их связь. Важно было то, что разорвать ее никто бы не смог.
 Ритуал, обозначающий их полную близость, разыгрывался как заранее отрепетированный спектакль. Каролин проникла пальцем в рот Канги, смочила его слюной девушки, а потом сунула себе в рот. В это время две пары глаз были устремлены навстречу и как бы сливались в единое колдовское целое. Не хватало только ядовитого пара, огня и чертей, пляшущих вокруг.
 Каролин взяла свой бокал и принялась лить по капле ледяное шампанское на разгоряченную кожу девушки. Канга только вздрагивала и ежилась, когда мурашки пробегали по ее телу при этой чувственной пытке, но не возражала, принимая это как пролог к дальнейшим наслаждениям.
 Величественным жестом Каролин простерла вперед руку, опустила ее на пышущее жаром плечо девушки и нежно, но твердо вынудила Кангу стать на колени перед ней. Секунду Каролин помедлила, затем сама опустилась на колени, схватила подол своей юбки и стала медленно, очень медленно поднимать ее вверх, обнажая ляжки. Юбка накрыла голову Канги. Та чуть не задохнулась от исходящих от Каролин чувственных ароматов.
 – О… пожалуйста…
 – Не понимаю… Ты хочешь или нет?
 – Да, хочу, да… да… – Голос Канги казался чужим и далеким.
 Каролин чуть приподнялась, подалась вперед и прильнула холмиком курчавых волос к губам девушки. Канга высунула язык, но Каролин слегка отстранилась:
 – Не спеши.
 Она словно бы только сейчас вспомнила о зрителе этого хорошо срежиссированного спектакля и еще выше задрала юбку.
 Дэвид, затаив дыхание, следил за этой сценой. Он присел на диван, потом почти без сил откинулся на спинку. Он жаждал увидеть продолжение. Каролин материализовала самые смелые его эротические фантазии. И по выражению лица Плутарха она поняла, что окончательно сломила его. Победа за ней. И плодами ее надо воспользоваться быстро и умело.
 Она поманила его пальцем, смоченным любовными соками Канги, и кивнула на охваченное похотью существо, целиком подвластное ей.
 Плутарх вскочил, повинуясь ее жесту, и это движение определило его судьбу. Он попался и уже не выкарабкается.
 – Взгляни на нее. Разве она не принадлежит мне?
 Ему ничего не оставалось, как только согласно кивнуть.
 – Она сделает все, что я попрошу. Украдет… убьет, если нужно…
 Азарт, охвативший Каролин, уже перехлестывал через край. Она победила, но ей все хотелось подтверждать эту победу и свое могущество. Плутарх должен был быть унижен до предела и наслаждаться своим унижением. А за малейшее сопротивление будет строго наказан.
 – Канга! – распорядилась Каролин. – Займись им.
 Рыжеволосая красотка вышла из транса. На ее лице отразилось недоумение.
 – Тебе надо повторять дважды?
 Плутарх попытался поймать ускользающий взгляд Каролин, прежде чем тонкие пальцы Канги расстегнули «молнию» на его брюках. Он понял, что Каролин нет никакого дела до его чувств к ней и сама она бесчувственна к нему. Поэтому она и подставляет вместо себя эту девицу. И все же он готов был принять эту подачку. Главное, что ему разрешено хотя бы встречаться взглядом с вожделенной богиней, подбадривающей его и партнершу:
 – Ты что-то плохо работаешь. Старайся, Канга!
 В ответ наступила пауза. Очень неловкая. Он, униженный, раздавленный сексуальным прессом, еще трепыхался. Канга не решалась преступить последний рубеж. Он тоже.
 Сопротивление длилось всего пару мгновений, и было подавлено волей Каролин. Канга прильнула к бесстыдно торчащему члену Плутарха, глаза его остекленели, в них окончательно погасла искра божья.
 Каролин торжествовала:
 – Тебе хорошо? Ты доволен?
 В ответ он лишь проблеял жалобно, как ягненок, предназначенный на заклание:
 – Как тебе это удается, Каролин?
 – А ты не догадываешься? – издевалась она. – Ты сам… сам стремишься к этому.
 Внутри его тела сжималась и разжималась какая-то пружина, и он конвульсивно дергался в такт.
 – Оставьте меня! Хватит!
 – Не раньше, чем я захочу! – резко, словно хлестнула бичом, произнесла Каролин.
 Сотрясающие его спазмы уже достигли предела, он желал излиться, опустошить себя. Какие-то частички разрушенного воздействием Киркегард сознания еще теплились в нем. В момент оргазма Дэвид предпочел бы обойтись без зрителей. Этим он мог хоть как-то спасти свое лицо, отстоять хоть крохи своей независимости.
 Но он не владел собой. Он стоял на месте, словно заключенный в прозрачный футляр, в котором он корчился, извивался, мечтая о сексуальном облегчении, но оно почему-то все еще не приходило.
 Он слышал ее смех. Он глядел в ее улыбающееся лицо. Каролин все знала. Она следила за его борьбой, она могла решить исход этой борьбы. Он был ничтожеством, она – всем!
 – Пожалуйста… – прохрипел Плутарх, признавая свое унижение.
 Она опять рассмеялась и гордо вскинула голову, празднуя победу. Она не торопилась, а ему мучительное промедление казалось вечностью.
 – О'кей, Дэвид Плутарх…
 От ее слов стены прозрачного футляра распались, и Плутарх подался вперед, колени его подогнулись. Раскачиваясь из стороны в сторону, он бурно излился.
 Канга отшатнулась, сперва с отвращением, застигнутая врасплох и напуганная невероятной мощью его оргазма, но быстро пришла в себя, и улыбка триумфаторши осветила ее личико. Она взглянула на хозяйку в ожидании похвалы.
 Каролин доброжелательно улыбнулась ей в ответ, но в голосе ее сохранились командные нотки:
 – Исчезни, Канга! И поторопись. Я позову тебя, когда ты понадобишься.
 Она не дала времени девушке даже одеться. Канга схватила в охапку свои вещи и скрылась, захлопнув за собой дверь. Голая, она пробиралась среди одуряюще пахнущих кустов жасмина, на ходу натягивая джинсы и блузку.
 Дэвид Плутарх подобрался на подгибающихся от слабости ногах к дивану, распластался на нем, зарывшись лицом в подушки.
 – Что тебе надо от меня, Каролин? – невнятно пробормотал он.
 – Хочу, чтобы ты купил мне «Сансет-отель», – последовал незамедлительный ответ.




 Глава 7


 Роберт размашистыми шагами пересекал пространство Звездного зала «Сансет-отеля». Спокойный, уверенный в себе, он выглядел как волк, только что наевшийся досыта. Он не смотрел по сторонам, так как прекрасно знал, что может там увидеть. Публика на этот раз собралась здесь самая изысканная и тщательно просеянная – как всегда бывает на подобных праздничных сборищах. Список приглашенных держался в тайне и составлялся рационально, исходя из полезности того или иного человека для Хартфорда, для его деловых проектов. Так он поступал всегда, устраивая банкеты, и это стало чуть ли не его фирменной маркой. Он не желал, чтобы о нем судачила разная мелюзга, и не собирался подкармливать дешевые глянцевые журнальчики деталями своей частной жизни. Все, что относилось к этой частной жизни, скрывалось за плотным занавесом, и от вторжения особо любознательных личностей оберегала Хартфорда за чудовищное вознаграждение целая юридическая фирма.
 Женщины, пока он шел, пожирали его глазами. Они мечтали обратить на себя его внимание, мечтали, чтобы хоть частичка его сияния упала на них. Он мог бы одарить их пусть не лаской, но хотя бы дикой надеждой на то, что подобная ласка, возможно, им достанется. Мужчины так же неотрывно следили за шествием триумфатора по залу. Все они были люди Голливуда, взращенные на благодатной его почве, только кому-то из них досталось больше живительных соков, и он пошел в рост, а кто-то распустил листочки и страшился не вырваться к солнцу и захиреть в тени.
 Им хотелось узнать, как достиг он такого положения. Почему удалось ему то, что им никак не удается. Есть ли в этом какой-то фокус? Если да, то можно ли выведать секрет и воспользоваться им? Можно ли скопировать Хартфорда, его жесты улыбку, походку… его сексапильность?
 Вот ее они, прежде всего, хотели уловить, заключить в пробирку, а потом дома исследовать и применить к себе. Им грезилось, что его шарм можно превратить в жидкий эликсир и втирать его в свои заросшие волосами груди, дряблые животы и маленькие, бессильные члены, болтающиеся между ног, как ненужные придатки.
 Тщетны были их надежды, и все же мечтать никому не запретишь. И они голливудская братия – все вместе и каждый в отдельности, смаковали в мечтах такой момент, когда женщины, выстроившиеся по стенкам, будут мысленно раздевать догола именно его, а не какого-то там вышедшего в тираж Роберта Хартфорда.
 Но пока соперничать с ним было бесполезно. Кроме всеподавляющей сексуальности, он обладал еще и бесценной золотой кредитной карточкой – известностью. В любой забегаловке на просторах Соединенных Штатов или в самом шикарном ресторане Европы его обслужат бесплатно, а доллар, оставленный им «на чай», поместят в рамку.
 Франсиско Ливингстон шагнул вперед, чтобы приветствовать почетного гостя.
 – Привет, Роберт!
 Весь облик хозяина «Сансет-отеля» соответствовал высшим стандартам Голливуда. Он выглядел как оживший манекен из той эпохи, когда даже подумать о том, что мужчина должен одеваться как мужчина, считалось вопиющим нарушением вкуса. Он поэтому не прибегал к услугам таких общеизвестных фирм, как «Данхилл» или «Кент» и «Карвен», придерживающихся консервативного английского стиля в мужской моде. Но в Беверли-Хиллз их презирали, как и обувь от «Джорджа», рубашки от «Черчилля», свитера от «Кэррол». Франсиско Ливингстон также сторонился, как прокаженных, модельеров Сен-Лорана, считая, что они занимаются гнуснейшей «серятиной».
 Он одевался у отчаянных лондонских авангардистов и для этого регулярно летал в столицу Англии на денек-другой, а по возвращении забавлял аристократию Беверли-Хиллз рассказами с места событий о том, что новенького изобретено в притонах Сохо.
 Роберт пожал иссохшую, пергаментную на ощупь руку, отметив, однако, что хватка у пожилого плейбоя крепкая.
 – Ты отлично выглядишь, Франсиско, – сказал Роберт. – Временами мне кажется, что ты где-то обнаружил источник вечной молодости и прикладываешься к нему.
 Это была не шутка, а одна из фантазий Роберта, в которую он почти всерьез верил. Процесс старения пугал его, потому что был ему не подвластен.
 – Ха! Источник этот называется «Лафит», дорогой мой мальчик! Открою тебе тайну, я употребляю его уже шестьдесят один год и намерен добраться до круглой даты. В честь юбилея непременно получу подарочек от фирмы. Ха-ха-ха! В мои годы только и начинаешь понимать, в чем вкус жизни, поверь мне.
 Мутные глаза его прояснились, зубы сверкнули в улыбке на загорелом лице.
 Роберт избегал подобных разговоров и очень немногим людям позволял втягивать себя в них. Ливингстон прекрасно знал, по какому поводу Хартфорд созвал гостей, но быть кратким и деловым он не умел, да и не любил. Своей стихией он считал пустопорожний светский треп.
 – А кто ты, Роберт? Человек «Кларета»?
 Вопрос имел глубокий смысл. Мир делился на людей «Кларета» и поклонников бургундского. Любой цивилизованный человек обязан был сделать выбор, какое из изысканных французских вин он предпочитает. Уклончивый ответ не принимался, а заявление, что готов пить и то и другое, сочлось бы вопиющим нарушением закона.
 – Честно говоря, я большой любитель белого бургундского «Кортон Шарлемань» и «Ле Монтраше». Я, кстати, собирался попросить тебя как-нибудь на досуге пополнить мои знания в этом предмете. Не знаю, устроит ли тебя то, что подадут нам сегодня. Я прежде всего позаботился о шампанском, и, боюсь, ты будешь разочарован.
 Франсиско Ливингстон вскинул руки, изобразив ужас.
 – О боже, нет! Пойло для девчонок! А как быть нам, старикам?
 Роберт ободряюще похлопал его по плечу.
 – Незачем так волноваться, Франсиско. У меня есть подозрение, что в своем номере в холодильнике ты обнаружишь все, что тебе нужно, и в достаточном количестве. Это на всякий случай… если ты сам не запасся заранее.
 Ни от кого не было секретом, что Франсиско Ливингстон давно уже переселился бы в мир иной, если б не поддерживал немощную плоть и душевные силы красным французским вином, причем с определенных, рекомендованных врачом виноградников и соответствующей выдержки.
 Вся экстравагантность в одежде и манерах прощалась Ливингстону потому, что за ним стояли неисчислимые миллионы. Их не могла нащупать и ухватить даже налоговая служба министерства финансов. Хартфорд никак не мог понять, как этот шут ловко выкручивается из лап федеральных чиновников.
 Старичок был истинным волшебником в таких делах. Женщины, естественно, липли к нему, как мухи на разлитую патоку. Тридцать лет он уже вдовствовал, но ни одну ночь не проводил без женщин в своей постели. Неважно, происходило ли там, на смятых простынях, что-то существенное, но заключением брака это не заканчивалось.
 Но не только деньги привлекали к Ливингстону голливудских красавиц. Многие из них были настолько богаты, что могли купить себе хоть дюжину сильных самцов. Роберт думал, что пергаментные ручонки ожившей мумии, облаченной в экстравагантный наряд, именно и возбуждают в них похоть.
 Раздумывая о своем будущем, когда ему исполнится столько же, Хартфорд с горечью признавался, что взять несколько уроков у великого плейбоя ему бы не помешало… на тот случай, когда… Даже подумать об этом невозможно… стыдно… унизительно…
 Франсиско Ливингстон был все-таки любопытной личностью. В пятидесятые годы он купил участок земли, построил «Сансет-отель» и организовал там самый престижный бордель для аристократии Голливуда, а прежде всего – для себя самого. Через его спальню прошло множество женщин, с каждым годом все моложе, и, наконец, он заинтересовался несовершеннолетними. Перепродав с выгодой свой пай, он все же стал обладателем «золотой» акции и личного номера «люкс», куда и доставлялось его любимое вино. Однако это была лишь виртуальная реальность, специально придуманная для министерства финансов. Истинным владельцем отеля оставался Ливингстон.
 Вежливо расставшись с Франсиско, Роберт проделал еще с дюжину шагов и закончил свое шествие триумфатора у стола с закусками, куда гости ринулись разом, впрочем, соблюдая видимость этикета, не наступая друг другу на ноги и пропуская вперед дам. Роберт отломил кусочек хлеба, намазал его несоленым маслом, откусил крохотный кусочек и пожевал.
 Женщины, глазеющие на него, были несколько разочарованы. Им хотелось видеть самца, вгрызающегося в сырое мясо и перемалывающего кости.
 Он обманул их ожидания, но Роберт Хартфорд мог себе это позволить. Ливингстон опять почему-то оказался рядом. Он не смотрел на выставленные блюда, а изучал карточку вин и меню.
 И молол языком, говорил, говорил, бормотал, не переставая. Хотелось стукнуть его по голове, чтобы он умолк.
 – Ты, Роберт, малый не промах. Как я позволил тебе околпачить себя тогда – до сих пор жалею… Теперь это твой дом! Почти твой, и живешь ты здесь почти задарма!
 Он махнул рукой официанту, и тот мгновенно материализовался рядом.
 – Бутылку «Крюг». Да, да. Думаю, мистер Хартфорд одобрит мой выбор. Вино урожая 1969 года. И не вздумайте переохладить. Это будет равносильно убийству.
 – Все, что ты говоришь насчет вин, для меня закон без оговорок, – сказал Роберт и обворожительно улыбнулся.
 Расставшись наконец со стариком, он позволил себе чуть расслабиться и окинуть взглядом знакомый ему до мельчайших деталей интерьер ресторана. Гордое чувство будущего собственника переполняло его душу. Ресторан оставался самым фешенебельным местом сборищ на Беверли-Хиллз с тех пор, как Франсиско Ливингстон основал этот великолепный храм в честь бога (или богини) людского тщеславия почти сорок лет тому назад. Здесь тщательно продумывались и воздвигались незримые барьеры, рассекающие толпу посетителей на строго обособленные группы.
 Центром Эдема был Звездный зал, где сейчас накрыли фуршет для избранных – всего пять столов. К главному подошли Хартфорд и Ливингстон. Однако все остальные посетители могли вполне свободно лицезреть выдающиеся персоны со своих мест.
 Роберт ощущал, как устремленные на него взгляды впиваются в каждую его клеточку. Что выражали эти лица? Преклонение, зависть? Он надеялся, что не ненависть. Всю жизнь он изображал личность, приятную для всех без исключения.
 Больше всего он боялся возбудить в ком-то злобу, чувство обиды. Он всегда вел себя как свойский парень, удобный для всех партнер и собеседник, ну а те, кого он считал равными себе, пусть относятся к нему с холодностью – его это не беспокоило. Вознесенные над грешным миром, сияющие, обледенелые вершины не вступают между собой в соревнование ради глупого тщеславия. На то они и возвысились, чтобы пребывать в гордом одиночестве.
 Однако пробежаться глазами по цепочке так называемых «великанов», отметить их слабости и чуть внутренне позлорадствовать – такое удовольствие Хартфорд мог себе позволить. Он пригласил их, разместил близко от своей персоны и имеет право на вознаграждение. Слегка поворачивая голову, он как бы запечатлевал красочные слайды, которые будет потом перебирать в памяти.
 Пианист за белым роялем, мягко касаясь клавиш, исполнял мелодии из фильмов с участием Хартфорда.
 Ливингстон в паузе снова прилип к Роберту, как улитка к виноградному листу.
 – Мне будет не хватать этого чуда! Но поверь… я подготовил себя к тому, чтобы с ним расстаться.
 Роберт понял, что разговор уже принял деловой оборот, но следует еще немного поиграть вокруг да около.
 – Уже год, как я слышал, будто ты собирался устроить торги, но сплетнями все и ограничилось. Неужели что-то изменилось?
 Ливингстон мечтательным взглядом окинул окружающее его великолепие. Он был одним из тех, кто создавал волшебный мир Голливуда. Нет-нет, не студии, его материальную основу, не звезд – его рекламную обертку, а стиль жизни. «Сансет-отель» был символом Голливуда, его преуспевания, его блеска. У огромного Лос-Анджелеса с растянувшимися на сотню миль знаменитыми предместьями не было географического центра, но зато было сердце, и этим сердцем, через которое перекачивались живительные потоки крови, являлся «Сансет-отель».
 – Да, ты не ошибаешься, я выставляю его на продажу. Я сыт по горло всей этой суетой, хочу покоя и хочу постранствовать по миру. Мне надо отдохнуть от Беверли-Хиллз. Наше местечко перестало быть таким райским уголком, как прежде.
 – У тебя есть покупатель?
 Франсиско загадочно улыбнулся в ответ.
 – Еще нет.
 – Ты давал объявление?
 – Зачем? Ты же ведь знаешь, что отель продается. Этого достаточно.
 Появилось шампанское. Пробка выскочила без вульгарного хлопка. Роберт поднес к губам бокал и проследил внимательно за Ливингстоном, как тот пробует напиток.
 – Возможно, я заинтересуюсь покупкой, – вставил Роберт в паузе.
 Ливингстон решился на небольшой глоток, потом вздохнул.
 – Если уж я пью шампанское, то пусть это будет «Крюг». Я знаю, что все восхваляют «Дом Периньон» и «Луи Редерер Кристалл», но уверен, что только из-за красивых бутылок. Я пробовал с закрытыми глазами все эти марки – здесь и во Франции, и, на мой вкус, «Крюг» бесспорный победитель. В нем есть особая кислинка, придающая вину свежесть и вдохновение. А шампанское должно именно вдохновлять!
 – Золотые слова, Франсиско. Я готов подписаться под ними.
 Наступило молчание. Кто его нарушит первым? Кто больше заинтересован в сделке – продавец или покупатель? Излишняя настойчивость обойдется в немалые деньги.
 – Прости меня за любопытство, Роберт, но какого черта тебе понадобилось покупать «Сансет-отель»?
 Роберт понимал, что не сможет выложить старику свои мотивы, и даже пытаться это сделать было бы неразумно.
 Как он признается, что им движет навязчивая идея? Как он опишет словами свои детские фантазии, которые будоражили и терзали его, наверное, с тех пор, как он начал ходить? Его приводили в «Сансет-отель» на праздничные утренники, и даже сейчас он ощущал во рту вкус тех волшебных пирожных с розовым кремом, которые ему довелось отведать в раннем детстве. Он сглатывал слюну при воспоминании о разноцветных шариках мороженого в хрустальных и серебряных вазочках.
 А еще были подарки, вручаемые малышам, фокусники и кролики, испуганно выскакивающие из обтянутых черным шелком цилиндров, жонглеры и клоуны, и захватывающая беготня по бесконечным коридорам, и восхитительная вседозволенность, когда даже старые служители с благодушием взирали на вопящую, хохочущую толпу малолетних отпрысков голливудской элиты.
 А позже, повзрослев, он стал придавать значение другим вещам.
 Когда его родители ссорились, а это происходило с регулярностью метронома, отец на время переселялся из дома на Ренсфорд-драйв в «Сансет-отель». Затем он делал то, что делают все плохие родители. Во-первых, он подкупал своего единственного ребенка, пытаясь настроить его против матери. Во-вторых, он начинал изменять жене почти открыто. В-третьих, он принимался сорить деньгами с бешеной экстравагантностью с целью самоутвердиться и одновременно наказать подругу жизни, нанеся как можно больший ущерб и без того шаткому семейному бюджету.
 Таким образом, с годами у наблюдательного мальчика сложилось представление о «Сансет-отеле», как о месте, где всегда весело, где жизнь бьет ключом, и как о надежном пристанище, где можно переждать любые бури и невзгоды.
 Звон разбиваемого стекла и пьяные выкрики посреди ночи сигнализировали о начале очередной супружеской перепалки. Наутро, спустившись на цыпочках вниз, Роберт заставал мать, укладывающей в ярости отцовские вещи для отправки в отель.
 – Это в последний раз! – восклицала она. – Эту свинью я и на порог больше не пущу!
 Подобные действия означали, что отец уже обосновался в каком-либо бунгало при отеле. Телефонные звонки раздавались позже, когда Роберт возвращался из школы.
 – Привет, дорогой, это папа. Я в «Сансет-отеле». Почему бы тебе не прогуляться сюда? Жду к чаю. Холодильник полон вкусных вещей, и еще я купил кое-что, что тебе должно обязательно понравиться.
 Оставалось только ухитриться незаметно для матери выскользнуть из дому.
 Так продолжалось дней десять, пока отец в очередной раз «не сворачивал палатку» и не возвращался под семейный кров. А на протяжении всех этих безумных дней появлялись и исчезали девочки. Он обнаруживал этих, часто ненамного его старше, длинноногих красоток везде, по всему бунгало – то нежащихся парочками в мраморной ванне, то в затемненной шторами спальне с батареей пустых бутылок из-под «Дом Периньон» на прикроватных столиках. Некоторые игнорировали его, расхаживая по гостиной с телефонной трубкой у уха в одних прозрачных трусиках. Другие обращались с ним как с маленьким, и только некоторые, очень немногие замечали, как красив парнишка, и говорили ему это.
 Не тогда ли все началось? Он любил их всех. Равнодушных ко всему, кроме наличности или чеков, профессиональных шлюшек, жестких и эгоистичных, глупеньких, с нежной, как замша, кожей старлеток, но таких цепких, упрямых и целеустремленных, готовых абсолютно на все, лишь бы заполучить хоть маленькую толику славы, и просто похотливых развратниц, чувственных самок, получающих удовольствие оттого, что доставляют наслаждение партнеру или партнерше.
 Каждую он помнит до сих пор. Их женственные ароматы, их сонно-замедленные жесты, их глаза, излучающие соблазн, их манящие округлые прелести преследуют его постоянно. Он хотел обладать ими всеми – и тогда, и теперь. Он желал заниматься с ними тем же, что и отец, но более всего он хотел их боготворить и чтобы они платили ему сторицей за преклонение и погружались вместе с ним в экстаз абсолютного слияния тел и душ. Он пронес эти полубезумные мысли сквозь годы, с детства до зрелого возраста, и они-то, в сущности, определили его характер.
 Позднее, каждый шаг его к славе был непременно как-то связан с «Сансет-отелем». Роберт праздновал здесь свадьбу, женитьба принесла свои плоды, и с нее начался его звездный путь. Когда же открылась оборотная сторона того, что казалось ему волшебно-прекрасным до бракосочетания, он, содрогнувшись от ужаса, развелся с живой легендой, какой была особа, на короткое время ставшая его женой, и укрылся в «Сансет-отеле», как до него поступал его отец.
 Постепенно Роберт перемещался, отмечая как бы этапы своей карьеры, во все более престижные и просторные апартаменты – из обычного номера в «люкс», затем занял несколько «люксов», потом бунгало, потом и соседнее бунгало, пока наконец не обрел то, чем располагал сейчас, – гасиендой в испанском стиле площадью четыре тысячи квадратных футов на территории самого дорогого отеля в мире.
 Он, по мере продвижения своего наверх, устраивал здесь благотворительные балы и презентации, присутствовал на всех ночных приемах по поводу вручения «Оскаров» и сам принимал приезжих знаменитостей. Роберт любил «Сансет», потому что в нем сосредоточилась вся его жизнь, и он хотел заполучить его в личную собственность, владеть им, как владеет человек своим телом. В этом и заключалась истина, но, как всегда, истиной нельзя было ни с кем поделиться.
 Поэтому Роберт, честно глядя прямо в глаза Ливингстону, поведал ему историю, приготовленную заранее:
 – Тебе ли не знать, Франсиско, что делать кино и управлять отелем – во многом схожий бизнес. Ты имеешь основу, идею, сюжет, свою линию, которую намерен проводить, и сталкиваешься с бесконечным числом препятствий и ответвлений от основной линии. У тебя есть группа – твой персонал и актеры – твои гости. Я хочу режиссировать «Сансет-отелем». Я напишу сценарий и заставлю всех на площадке действовать в соответствии с ним, позволяя себе иногда импровизировать. Я хочу, чтобы мое создание стало величайшим хитом нашего времени и побило бы все рекорды прибыли. Я буду шлифовать его, пока мир не признает, что это истинное произведение искусства.
 Франсиско громко расхохотался, и в смехе его ощущалось и восхищение столь оригинальной идеей, и некоторое язвительное сомнение в здравом уме ее автора. Однако нечто подобное из уст собеседника он и желал бы услышать.
 Почти, но не совсем. Непродуманным и вздорным выглядело утверждение актера, что он способен управлять этим громадным отелем. То, что он осмелился даже вообразить себе такое, да еще и говорить об этом вслух, смахивало на не очень удачную шутку.
 – Что ж, почему бы и нет? – дипломатично отозвался Франсиско. – Одному богу известно, как пойдет дело, если впрыснуть свежую кровь. Может, все закрутится по-новому.
 Он окинул опытным, все замечающим взглядом ресторан и бар, работающие четко, как отлаженный часовой механизм. Официанты передвигались незаметно и неслышно, всюду царил идеальный порядок. Если внести сюда какие-то изменения, то это будет шаг с вершины вниз.
 Однако лесть нужна Хартфордам всего мира, как воздух, они ею дышат, ею живут, им всегда ее не хватает. Поэтому, как бы извиняясь за свой недавний скептический смех, который, возможно, показался Роберту обидным, Ливингстон произнес:
 – Я просто не мог представить, что кто-то решится на такую покупку.
 – Сколько ты рассчитываешь получить, Франсиско? – небрежно спросил Роберт. – От покупателя из числа твоих друзей вроде меня?
 Ливингстон отпил глоток, подержал во рту, как профессиональный дегустатор, проглотил и слегка улыбнулся. Он наблюдал, как кинозвезда в нервном ожидании чуть не подпрыгивает, словно пробка на волнах.
 – Я не знаю, Роберт. В таких делах я профан. Джек Дуглас и Фрэд Саундз говорят одно, Дрексель и Бурихам называют другие цифры. Ты знаешь, как это бывает. Платишь каждому за совет, а потом сам не знаешь, что с этими советами делать. Голова идет кругом. А как ты думаешь, сколько это стоит?
 Теперь уже рассмеялся Роберт. Старый трюк, известный всем. Неважно, какую сумму ты назовешь. У продавца на примете другой покупатель, и цена уже объявлена.
 – Трудно сказать. Сотня миллионов тебя устроит?
 Ливингстон был детально осведомлен о контракте Хартфорда с «Галакси». Пятьдесят шесть миллионов компания гарантировала ему за семь фильмов. Значит, примерно за семь лет работы на компанию. Под такое обеспечение банк может одолжить ему миллионов тридцать или около того. Его чистый годовой доход за последний год, до заключения сделки, составлял чуть меньше десяти. Сорок наличными он выручит, продав акции, а заложив недвижимость, получит вдобавок семьдесят пять. Он вряд ли в состоянии предложить сколько-нибудь сверх ста пятнадцати миллионов, и то при крайнем напряжении.
 – Честно говоря, Роберт, я рассчитывал на сто семьдесят. Знаю, что это много, но «Сансет» ведь уникален, не так ли? Подобного ему ты не построишь, а добрая репутация одна стоит треть всей суммы.
 Названная Франсиско цена, даже если он и скосит процентов пятнадцать, загоняла Хартфорда в финансовый капкан, откуда ему уже не выбраться.
 – Для меня это слишком дорого, – сразу же заявил Роберт со всей решимостью.
 Ливингстон пожал плечами.
 Роберт Хартфорд выставил вперед упрямую челюсть. Голубые глаза его полыхнули холодным огнем.
 – Я не болтаю попусту, Франсиско. Я этим не занимаюсь.
 – Побойся бога, дорогой мальчик. Мне и в голову бы не пришло. Просто мои старые мозги не в ладах с цифрами. Я не очень разбираюсь в рыночной стоимости и сказал первое, что пришло на ум. Уверен, ты поймешь меня. Кто, как не ты…
 Подобные объяснения Роберта не умиротворили.
 – Я тебя не виню за то, что ты запросил бредовую цену. Но запрашивать – не значит получить. На самом деле отель сильно обветшал и нуждается в косметической операции. Когда постоянно живешь здесь, то замечаешь такие вещи. Покупателю потребуется выложить кучу баксов, чтобы все поправить. Я на это иду.
 Франсиско неопределенно фыркнул – то ли в знак согласия, то ли вновь сомневаясь.
 – Пойдешь ли? Точно? Ты убежден, что улучшения будут действительно  улучшениями? Ты делаешь великолепные фильмы, но я не знал, что ты еще и дизайнер по интерьеру. Это что, твое хобби?
 – У меня для этого дела есть Уинти.
 Роберт с напускным равнодушием выкинул на стол козырную карту.
 – Ах да, конечно, Тауэр. Теперь понятно.
 Уинтроп Тауэр, арбитр хорошего вкуса Америки. Непререкаемый авторитет в этой области. Если вам не нравятся его работы, то, значит, вы заблуждаетесь или у вас напрочь отсутствует вкус.
 – Ты сможешь заполучить Тауэра? – Сам Ливингстон столько раз, что уже трудно вспомнить, безуспешно пытался привлечь великого дизайнера к работе. Тот отказывался, и это несмотря на то, что последние пять лет безвыездно проживал в отеле.
 – Разумеется. Он все сделает… – Роберт выдержал паузу, – … для меня . Мы с ним давние друзья.
 Ливингстон знал об их дружбе. Тауэр, естественно, тянулся к таким красивым людям, как Роберт Хартфорд. Он преклонялся перед любой красотой, и вещественной, и одушевленной.
 В воображении Франсиско возникла заманчивая картина. «Сансет-отель», преображенный самым знаменитым дизайнером в мире. «Сансет», ставший Меккой стиля под руководством великого гуру, уникальным произведением искусства. Пусть он уже не будет владеть им, но хотя бы при жизни увидит это чудесное преображение, и все на свете сочтут «Сансет» мемориалом в честь его основателя.
 Это все-таки кое-что! Он ведь мог остаться жить в отеле, пусть и лишившись права распоряжаться, но зато безмерно богатым, и каждый смотрел бы на него с уважением, как на человека, достойно завершающего свой жизненный путь. Это все-таки лучше, чем, испытывая ужас перед возможным разорением, снимать со своего банковского счета то один, то два миллиона в год ради того, чтобы не погасла хоть на день неоновая вывеска над входом в «Сансет-отель». А такое могло случиться. Доходы были сказочны, но и расходы непомерны.
 Роберт мгновенно уловил, что Франсиско начинает сдаваться, но инстинкт прирожденного дельца подсказывал ему не давить дольше на партнера по переговорам. Поэтому он небрежно взмахнул рукой и этим жестом как бы разогнал сгустившиеся было тучи.
 – Хватит о делах! Будем наслаждаться тем, что нам дарит сегодняшний день. Только прошу, заложи меня в свою память и, если не отыщется более подходящий покупатель, подай мне сигнал. Как меня найти, ты знаешь.
 Роберт принялся изучать меню с чрезмерной сосредоточенностью, хотя, разумеется, знал его наизусть, ибо сам составлял его. И все-таки не мог удержаться от эффектно завершающей беседу реплики:
 – Клянусь богом, Уинти прекрасно бы здесь поработал!
 – К черту эти зеркала! – произнес Уинтроп Тауэр, обхватил ладонью лоб, словно удерживая мозги, готовые буквально вывалиться наружу. – Какого дьявола люди придумали эти штуки, чтобы любоваться своими физиономиями? Ладно, я бы еще понял, если б Роберт сплошь завесил зеркалами свое бунгало. Но Кориарчи! Удивляюсь, как их не тошнит при виде собственных рож.
 Паула безуспешно боролась со смущением. Любое упоминание имени Роберта вгоняло ее в краску. Уинтроп тотчас скосил в ее сторону свои всевидящие глаза. Цвета были его стихией. Он улавливал малейшие изменения оттенка, в том числе и на лице помощницы. Случай с десяткой, сунутой Хартфорду у лифта, крепко застрял в его памяти и постоянно служил поводом для иронических намеков.
 – Только ради бога, Паула, не пытайся вручить чаевые дворецкому Кориарчи, если он поднесет тебе выпивку. Он британец и придет в ужас. Вполне возможно, что такого потрясения он не переживет. Зато я разрешаю тебе сунуть пару долларов мистеру Кориарчи. Ручаюсь, он не откажется.
 – Кончайте с этим, сэр! Довольно издеваться над нашей Паулой и над беднягой Кориарчи. А то я напомню вам, что вы наговорили мистеру Сталлоне прошлой ночью в Сент-Джеймс-клубе, – шутливо пригрозил Грэхем.
 – Спасибо, Грэхем, – сказала Паула, в то время как Уинтроп страдальчески застонал, изображая раскаяние.
 Конечно, она не могла забыть досадное недоразумение, случившееся при первой встрече с Хартфордом, но время все сглаживает, и она уже не испытывала такого жгучего стыда. Она стала членом команды и начала понимать смысл шуток, которыми перебрасывались Тауэр и Грэхем. Ей нравилось, как они беззлобно и с юмором относятся к промашкам и слабостям друг друга.
 Но все-таки ее не покидало ощущение, что произошла какая-то чудовищная ошибка, которая вскоре обнаружится, что лишь по нелепой случайности ее приняли в это спаянное товарищество. Слишком скоропалительно ее вознесло наверх на волшебном лифте, чтобы впечатления от пережитой столь недавно трагедии могли поблекнуть. Помимо воли она все время возвращалась в памяти в странное свое прошлое. Ей казалось, что она не имеет никакого права находиться здесь, в огромной, претендующей на роскошь убранства гостиной, перед чудовищным по безвкусице портретом Корелли Кориарчи в компании приглашенного хозяином дома великого дизайнера, чье вознаграждение за работу составит три четверти миллиона.
 Ей сказочно повезло на первых порах, но, чтобы удержаться на вершине, надо постоянно доказывать, что она попала сюда не зря, и столь многому еще надо научиться.
 – Почему ты против зеркал, Уинти?
 – Зеркала – сплошная фальшь, детка. Они претенциозны, они создают иллюзию большого пространства, обманывают нас, а я не люблю, когда меня обманывают. Предпочитаю сам дурачить других, а не чтоб меня дурачили. Было бы гораздо веселее впустить в комнаты побольше света, используя хороший лак, полированные панели, окна и световые люки. Я почти решил… нет, я определенно собираюсь устроить здесь стеклянные потолки. Даже в той плавучей лачуге, где ты, солнышко, как я знаю, жила, был такой потолок.
 – Это потому, что у нас не было вообще электричества, – возразила Паула.
 – О боже! Как же ты охлаждала напитки?
 – Мистер и миссис Кориарчи вскоре присоединятся к вам, – звучным басом провозгласил дворецкий, распахнув створки массивных двойных дверей. – А пока не могу ли я предложить вам что-нибудь выпить?
 – Я бы не отказался от бокала шампанского, – сказал Тауэр и добавил совершенную глупость, впрочем, невнятно: – Если у вас имеется хоть какое-то. А может быть, у вас есть уже откупоренная бутылка?
 – А вы, мисс? – Дворецкий на удивление быстро оправился от нанесенной его самолюбию травмы.
 – Я бы предпочла имбирное пиво, – сказала Паула.
 – Имбирное пиво? – переспросил дворецкий. Его рот от удивления открылся, как у вытащенной на берег большой рыбины. Потребуй Паула принести ей стакан мочи, он был бы менее поражен.
 – Я очень сожалею, мисс, но мы не держим таких… напитков… в доме.
 Паула залилась краской. Она позорно проштрафилась и унизила своих друзей в глазах высокомерного слуги.
 – А почему не держите? – спросил Тауэр, окидывая взглядом комнату. – …Если вся ваша гостиная заполнена еще худшим дерьмом?
 – Принесите мисс Пауле коку, – поспешно вмешался Грэхем. – И мне тоже.
 Он прекрасно понял, на какую ступеньку социальной лестницы поставил его дворецкий, и не стал ждать понапрасну, когда ему предложат напитки.
 – Хорошо, – несколько растерянный британец с трудом выдавил из себя это слово и быстро удалился.
 – Представь, каково жить в этом мерзком сумрачном доме, терпеть ради престижа возле себя эту напыщенную морду, платить этому болвану неизвестно за что бешеные деньги, да еще смотреться изо дня в день в зеркала, – нарочито громко обратился Тауэр к Пауле, едва англичанин исчез за дверьми. – Ко всем нарушениям психики Кориарчи я бы еще добавил откровенный мазохизм.
 Паула могла поклясться, что видела, как дворецкий, нарочно задержавшийся за дверью, дернулся, словно в судорогах.
 – Так что тут говорилось о нарушениях нашей психики? – спросила Корелли Кориарчи, бесшумно появившись на пороге гостиной.
 Выглядела она точь-в-точь как крабовый салат с кетчупом, подающийся в закусочных на пляжах запоздалым посетителям. Она обгорела на августовском солнце, и, несмотря на все кремы, ее кожа шелушилась. Правда, ей хватило глупости или ума выдерживать эту поросячью розовую окраску и в одежде. Розовый шарф обхватывал ее шею, обтягивающий костюм был тоже нежно-розовый. Она носила чулки розового цвета, и ноги большого, явно неженского размера были обуты в апельсинового цвета туфли. Все наиболее тяжелые и дорогостоящие металлы из таблицы Менделеева пошли на украшение ее запястий и ушных мочек. Платина и золото побрякивали на ее руках, массивные серьги покачивались, свисая с ушей. Это была откровенная демонстрация богатства, и такое зрелище впечатляло.
 Если Корелли Кориарчи напоминала распотрошенного краба в майонезе, то мужчина, стоящий рядом с ней, был точно как крем-брюле. Он тоже вдоволь хватил солнечных лучей и стал шоколадным. Разве не нашлось врача, кто бы не предупредил, что излишний загар вреден даже миллиардерам, и никто не застрахован от рака кожи и прочих напастей, и нищему, ночующему под мостом или в тоннеле, уготована более долгая жизнь, чем богачу, коротающему дни у бассейна.
 Но хоть Антуан Кориарчи поджарил себя почти дочерна, чтобы выглядеть как все калифорнийские жители, он остался слизняком. Какая-то слабость, расплывчатость наблюдалась и в его телосложении, и в желании вообще двигаться, казалось, каждый жест дается ему с трудом. В этой парочке явно «штаны носила «его жена, и она тотчас решила доказать это. Миссис Кориарчи захватила «нанятых» декораторов врасплох и собиралась воспользоваться этим преимуществом. Но Уинтроп Тауэр был не из пугливых.
 – Я сказал то, что вы услышали. Жить в таком доме и нанимать такого слугу означает лишь одно – вам нравится причинять себе страдания.
 Заявление Уинтропа разожгло пламя ярости в свинячьих глазках Корелли Кориарчи, но нейтральная, вежливая улыбка блуждала по загорелому лицу ее супруга. Он что-то высчитывал, и итог был в пользу Тауэра.
 – Я все выкину отсюда на помойку и облегчу ваш кошелек, – заявил Тауэр якобы в шутку.
 – Ха-ха! – настороженно поддержала она, изобразив, что понимает и ценит юмор.
 – Попробуйте! – согласился слизняк-муж.
 – Отлично! – сказал Уинтроп. – Разрешите представить вам мою доверенную помощницу. Она – второе мое «я» в дизайне.
 Если раньше миссис Кориарчи напоминала краба, лишенного панциря и покрошенного в салат, то теперь вместо рук у нее выросли настоящие крабьи клешни. Она вытянула их и готова была сжать и сломать хребет тоненькой девчонке.
 – Что вы такое говорите? Она слишком молода. У этой юной попки достаточный опыт?
 Чего она боялась? Того, что ее супруг покусится на молоденькую самочку?
 – У нее есть не только попка, но и мое полное доверие, – твердо заявил Уинтроп. – А опыт – это собрание совершенных нами ошибок.
 – Ха-ха! – поддержал показавшийся ему остроумным афоризм мистер Кориарчи. – Это, несомненно, Оскар Уайльд?
 – Мистер Уайльд заимствовал его у меня, – на голубом глазу высказался Уинтроп, мастерски отразив удар, и продолжил нарочито деловым тоном: – Итак, вы решили расстаться с искусством бедного Хью Гейтса?
 Он обвел широким жестом помещение, где меж зеркал красовались, нагло выпячивая себя, абстрактные полотна – типичная модернистская мазня, до недавнего времени обязательная для обстановки любого престижного интерьера.
 – Как точно вы распознали руку Хью Гейтса! – воскликнул Антуан Кориарчи, поливая масло на бурные воды.
 – У нас, дизайнеров, собачий нюх, – откликнулся Тауэр. – Мы распознаем друг друга по запаху – кто где побывал и оставил след. – Он ткнул указующим перстом на две выполненные в греческом стиле колонны, якобы подпирающие арку над входными дверьми. – Хотите знать, как мы это обозвали? «Гейтсовы столбы». А вы знаете, для чего они только и годятся? Я скажу вам. Чтобы мочиться на них, если вы так пьяны, что не успеваете добраться до уборной.
 Миссис Кориарчи попятилась. С нее было довольно. Воспитание, полученное, правда, неизвестно где, возможно на панели, не позволяло ей выслушивать подобные мерзости. И тем более вступать в дискуссию.
 Она протащила мужа через полмира до Америки и выбрала там для оседлой жизни Беверли-Хиллз, потому что это было единственным местом, где на происхождение – далеко не аристократическое – не обращалось внимания, и большие деньги открывали доступ в большой свет.
 Супруг, понимая, что за страсти клокочут в жерле вулкана, каким была его возлюбленная половина, благоразумно взял на себя бремя принимать решения. Корелли по незримой связи мгновенно уловила настойчивый сигнал, поданный мужем.
 – Я не очень хорошо себя чувствую, мистер Тауэр, поэтому оставлю вас. Антуан со всем справится и все уладит. Он знает мои вкусы.
 – Желаю вам скорейшего выздоровления, – к месту, а может быть, и не к месту, вставила Паула.
 – Спасибо, дорогая. К вашей радости, я скоро избавлюсь от головной боли, – откликнулась Корелли Кориарчи, впрыснув в эту реплику как можно больше яда.
 Крабовый салат с майонезом с достоинством выплыл из гостиной.
 – С чего мы начнем? – спросил Антуан Кориарчи, едва за супругой закрылась дверь.
 – С общей суммы, – без колебаний ответил Тауэр. – Так, как начинается все в кинобизнесе.
 – Что, если мы не примем ваши идеи насчет переделки дома, если они не совпадут с нашими?
 Прежде чем откликнуться на столь серьезное заявление, Тауэр освежил себя большим глотком шампанского.
 – Тогда мы зря теряем время. Я с полной ответственностью предупреждаю вас, что любые попытки привлечь других экспертов вам ничего не дадут. То, что я сказал, – истина в последней инстанции. Мои вкусы отличны от ваших, хотя бы потому, что вы ни черта не смыслите в дизайне, и вам придется покупать мои идеи.
 Паула не верила своим ушам. В ее прошлом мирке такие, как Кориарчи, правили бал, и подобные дерзости никому не прощались. Но хозяин дома молча терпел наглость дизайнера.
 – Мы с вами, кажется, пришли к согласию, – удовлетворенно заметил Тауэр. – Вы платите мне гонорар за дизайн – двести пятьдесят тысяч долларов. Половину сейчас, прежде чем я открою вам все свои секреты, и половину после того, как я детально ознакомлю вас с проектом. Вдобавок я рассчитываю положить себе в карман тридцать процентов от стоимости всех произведенных работ. Вы получите за эти деньги дом, полностью переделанный, от фундамента до крыши, и с моей подписью как дизайнера.
 Фирма «Тауэр-Дизайн» многое производила сама, а кое-что закупала анонимно на аукционах Сотбис, подчас за огромные суммы наличными во избежание уплаты налогов. Если уж Тауэр брался за дело, то в контракт включалось абсолютно все – вплоть до розеток и оконных шпингалетов. Менялись обои и вся мебель. Старая распродавалась или просто выбрасывалась. Он требовал для себя полный карт-бланш, чтобы потом по завершении работы поставить на готовом изделии свой фирменный знак. Иначе он отказывался от заказа.
 В случае с Кориарчи Тауэр позволил себе несколько отступить от установленных им для самого себя правил. Слишком жирна и глупа была эта рыба, которая так и просилась на крючок. Он прекрасно знал, что его наняли лишь из-за его репутации и социального клише. Им нужно было его имя, как стартовая площадка для ракеты, чтобы пробиться во внешние слои атмосферы. Они готовы были выложить фантастические деньги даже за минимум работы, лишь бы он освятил своим прикосновением их нелепо-помпезную обитель.
 Тауэр решил, что даст им то, что они так алчно вожделеют, но одновременно получат от него урок, который запомнится и, дай бог, пойдет зарывшимся богачам на пользу. Подобно тупым, но агрессивным школьникам, они нуждаются в строгом воспитателе.
 Была и еще причина, по которой он дал согласие, а теперь внутренне посмеивался, довольный заготовленным сюрпризом. Он собирался взвалить на хрупкие плечи Паулы основную часть работы. Конечно, он будет неизменно находиться у нее за спиной и брать на себя ответственность за любые ее действия.
 – Вы желаете получить чек сразу, прямо здесь?
 – Вы попали в точку. Тогда бы мы немедленно начали бы великую ломку, – со скрытой усмешкой ответил Тауэр.
 Продюсер приносящих баснословные доходы фильмов и поэтому считающий себя корифеем в искусстве, расслабленной походкой подошел к бюро эпохи королевы Анны – явной фальшивке, приобретенной для него пресловутым Гейтсом и, естественно, выданной за подлинник. Облокотившись о шаткое сооружение, он подписал чек на сто двадцать пять тысяч и вручил его Тауэру. Тот подозрительно поглядел на него, чуть ли не обнюхал, потом аккуратно спрятал в бумажник.
 – Теперь вот что я скажу, старина. Не тратьте время понапрасну и позаботьтесь о бедной миссис Кориарчи. Я же с моей спасательной командой проведу ознакомительный осмотр места катастрофы. Меня удручает нездоровье миссис Кориарчи, поэтому не будем ее тревожить и оставим спальню на потом. Не беспокойтесь, мы сами найдем дорогу. Осмотр займет у нас не больше получаса.
 Он взмахнул бокалом, будто флагом сигнализируя войскам построиться.
 – Вперед, моя артель! Мы идем хоронить Гейтса без всяких почестей! – выкрикнул он. – Смерть калифорнийской безвкусице! Прославим истинный дизайн!
 Тауэр решительно шагнул к дверям, Паула и Грэхем последовали за ним. К этому моменту Кориарчи уже успел сбежать из гостиной.
 – Как всегда, стартуем в холле! – объявил Тауэр. – Встанем спиной к входной двери и оглядимся.
 Трио плотно сгруппировалось, прислонившись спинами к дверным створкам из черного дерева, украшенным нелепой резьбой.
 Уинтроп театрально поежился.
 – Грэхем, возьми на заметку, что первым делом надо стесать жуткую резьбу с двери. Чувствую, что эти весенние цветы и виноградные гроздья отпечатались на моей спине, и я буду ходить с таким рисунком неделю. Надеюсь, Паула, ты была более осторожна и не прижималась так сильно к этой пакости.
 Паула улыбнулась и отрицательно покачала головой.
 – О'кей, пошли дальше. Что нам делать с этим кошмаром? Снести все бульдозером?
 Беломраморный холл простирался до «сторожевых» колонн Гейтса по бокам двойных дверей, ведущих в гостиную. Слева широкий коридор уходил вглубь футов на сто, пока не пересекался под прямым углом с другим коридором, где, как можно было догадаться, ибо планировка была стандартной, располагались спальни с видом на грандиозный бассейн и на Лос-Анджелес.
 Тауэр вопросительно посмотрел на Паулу. У нее от внезапного приступа волнения пересохло во рту. Она робко начала:
 – Я думаю, что было бы хорошо вскрыть потолок и впустить сюда немного солнечного света. Кроме того, я считаю мраморный пол слишком претенциозным. К тому же много белого – белые стены, белый пол. Я бы… возможно… оставила мрамор по краям, а середину выложила дубовым паркетом темного оттенка. Это, конечно, в случае, если мы сделаем стеклянный потолок. Там, в глубине, где коридоры пересекаются, сделала бы нечто вроде ниши и поместила бы там хорошую ренессансную скульптуру больших размеров, возможно, мужскую фигуру, и незаметно подсветила бы ее снизу вдобавок к освещению, идущему сверху…
 На лице Тауэра заиграла улыбка, словно у гордого своим одаренным ребенком отца, но тут же в его взгляде мелькнула подозрительность.
 – О'кей, мисс Супердизайнер. Я тобой доволен. Но теперь выкладывай, откуда это у тебя? Где ты могла услышать о разновидностях паркета, о ренессансных скульптурах, о сочетаниях таких материалов, как дерево и камень? В твоей дыре, в местной школе вряд ли тебя этому обучали.
 – А вот и нет, – возразила Паула. – Моя учительница знала о таких вещах.
 – Кто такая эта твоя замечательная учительница?
 – Ее звали Эмили Картрайт. Чудесная, добрая, старенькая пьянчужка, она учила меня всему, что знала сама. Она работала когда-то в Нью-Йорке, но что-то произошло, и кончилось тем, что ей пришлось жить в нашем городке.
 – Постой! Эмили Картрайт… Эмили Картрайт? Я помню Эмили Картрайт. У нее была лавка на Мэдисон. Чудесные обивочные ткани, странные всякие штучки, немного старинной мебели. Должно быть, лет пятнадцать с тех пор прошло, господи, и мы все повадились туда заходить и воровать, что попадалось под руку. Она совсем не заботилась об охране. Пила она больше, чем я сейчас. Частенько засыпала на оттоманке прямо в витрине и забывала запереть дверь на ночь. И хотя та лавка располагалась на самом краю цивилизованного мира, настоящие грабители ее не трогали. Ни разу, никогда. Можешь в это поверить? Такое отношение к ней поколебало мою укоренившуюся веру в испорченность человеческой расы.
 Паула поразилась тому, что бывают такие совпадения. Действительно, мир тесен.
 – Да, это моя Эмили. Она преподавала в нашей школе, и я постоянно торчала у нее в доме, чуть ли не жила у нее, перебирала и прочитывала ее книжки, разглядывала ее рисунки, слушала рассказы. Она приводила меня в восторг. Знаете ее высказывание о джине? «Джин не губит ваше мастерство, он только мешает вам извлекать из него прибыль».
 Тауэр расхохотался.
 – Возможно, это верно насчет джина, но от употребления скотча мои гонорары только растут.
 – До поры до времени, мистер Тауэр.
 – Прекрати, Грэхем. Не заводись на эту тему. Вернемся к высоким материям. А что, кстати, сейчас поделывает старушка? Тоскует по сбежавшей любимой ученице и отпугивает запахом джина москитов?
 – Она умерла… почти два года назад.
 – О, мне очень жаль.
 – Мне тоже очень жаль. Я чувствовала себя такой одинокой. Но, по-моему, она даже стремилась к смерти. Она часто повторяла: «Как это заманчиво узнать наконец ответ на главный вопрос».
 – Знаешь, что она имела в виду? Знаешь? – разволновался Тауэр. – Ад и рай. С адом вроде бы все в порядке. Там жарковато, зато весело. Что есть рай – большой вопрос. А вообще никто ни в чем не уверен, и заглянуть хоть в дырочку в занавесе смертельно хочется. Кстати, раз уж мы заговорили об аде, не ты ли надоумила Ливингстона устроить сегодня ночной бал? Я слышал, что он назвал его «черным», и каждый приглашенный должен одеться в черное. Откуда он взял такую идею? Вряд ли придумал сам. Кто-то ему подсказал, а он ухватился за такую идею. У него, конечно, на старости лет проблемы с яичками. Знаешь, чем кончаются эти развлечения в адском духе в черных одеждах? Оргией, повальным совокуплением, а потом кто-то отдает концы.
 – Уинти, ты несносен! Ливингстон – приличный пожилой человек. Ничего странного в его поведении я не замечала. Люди дают «белые» балы. Почему он не может устроить «черный»? Во всяком случае, я к нему подготовилась. Приобрела себе отличное платье в том самом магазине, о котором ты мне говорил, когда мы были на родео.
 – Чудесно, дорогая. Я тоже подготовил костюм и жажду в нем тебе показаться, – шутливо произнес Тауэр и тут же добавил с ехидством: – Не можешь дождаться встречи?
 – Встречи? С кем? – Паула притворилась удивленной, но краска сразу же залила ее щеки.
 – Со служащим отеля, дорогая. С рассыльным, который зарабатывает в год по семь миллионов. Или он не рассыльный? Кто же тогда? Кажется, актер, только вот как его имя?.. Вертится на языке, но не могу вспомнить.
 – А он там будет? – Сердце Паулы забилось чаще.
 – Непременно. Рассыльные не забывают тех, кто дал им хорошие чаевые.
 – Уинти, смилуйся! Это было так ужасно. Я готова была потом провалиться… Следует ли мне подойти и извиниться? Он, должно быть, посчитал меня жуткой деревенщиной…
 – И заодно королевой красоты, будущей мисс Вселенная. – Грэхем шутил или говорил серьезно, трудно было понять. Отношение его к Пауле, к ее неожиданному вторжению в их тандем с Тауэром оставалось для нее пока неясным. Но босс с удовольствием подхватил затронутую тему.
 – Да, Грэхем абсолютно прав. Я советую тебе, дорогая, нацепить под твое миленькое черное платьице поясок целомудрия. Правда, когда в последний раз в поисках такового я заглядывал в «Жоржио», там все их уже разобрали.
 Паула замахнулась на него, но он успел увернуться. Повысив голос, Тауэр произнес:
 – Слушайте меня, вы оба! Я удаляюсь, чтобы покончить без помех с этим великолепным шампанским. Вы во мне не нуждаетесь. Обойдите с Грэхемом дом. Он будет делать заметки. Увидимся позже.
 Паула и Грэхем остались одни.
 – Вот черт! Сегодня босс вроде бы в форме, но уж больно груб. Отвратный педик, правда?
 – Тебе лучше знать, – отрезала Паула.
 Воцарилось совсем другое настроение. Как будто Уинтроп Тауэр был солнцем, и теперь оно закрылось облаком, и тень опустилась на мир. Или это от Грэхема исходили какие-то мрачные флюиды? Когда Паула была с ним наедине, в нем сразу же проявлялась некоторая напряженность, какой не наблюдалось в присутствии босса.
 Он исправно исполнял свои обязанности подручного при великом дизайнере, откликающегося мгновенно на голос хозяина. Он даже часто предугадывал его мысли, опережал то, что Тауэр скажет, и такое несомненное родство душ удивляло и восхищало Паулу. И их постоянное перебрасывание шуточками насчет нее, подчас слишком бесцеремонными, не вызывало в ней раздражения.
 Иное дело, когда Уинтроп исчезал, как сейчас, и сразу же атмосфера в их маленьком товариществе менялась. Возможно, босс был действительно жестокий, отвратительный педик, но по сравнению с отвратительными и жестокими чудовищами, населяющими мир, он казался ласковым, невинным, шаловливым котенком.
 О жестокости мира Паула успела узнать многое, знал, без сомнения, и Грэхем. Что-либо скрывать от него было невозможно, играть при нем роль наивной девчонки бесполезно. Она стыдилась сейчас за свое по-детски глупое отрицание того факта, что мечтает о новой встрече с Робертом Хартфордом. Но неужели ее и вправду заботит, какое впечатление она произвела на кинозвезду? Как она могла так поглупеть, опуститься в своих помыслах так низко?
 Она, Паула, чьи братья сгорели заживо у нее на глазах. Легкомысленность ее поведения оскверняла священную память о погибших братьях. Ей хотелось поделиться с Грэхемом своим прошлым, объяснить ему все про себя, сделать его своим исповедником, советчиком, но разве у нее хватило бы решимости? О таком не говорят открыто, такое хоронят в тайниках памяти, прячут от посторонних.
 Она беспомощно взмахнула руками.
 – Иногда… мне не верится, что я попала сюда. Как это могло случиться… после всего, что со мной было.
 – Я тебя понимаю, куколка… Я знаю.
 Они оба знали. Это было знание, которым они обладали сообща. Они не могли говорить об этом, но оно их объединяло. Они как бы участвовали в заговоре тех, кому довелось испытать истинную нищету, не прикрытую косметическим глянцем.
 Что, если чувства бедной миссис Кориарчи будут так глубоко уязвлены, а Тауэр рассорится вконец с миллионером, сделавшим состояние на порнофильмах? А если Тауэр совсем сопьется, закапризничает, уйдет на покой?.. Паула и Грэхем тогда останутся не у дел. Они не существуют без него, они – никто в глазах людей. Судьба в лице Тауэра вздернула их наверх случайно по его произволу на тоненькой ниточке и так и оставила висеть над пустотой. Случись что с Тауэром, и Паула и Грэхем могут наверняка распрощаться с надеждой вернуться в те места, где они побывали с ним.
 Они не произнесли ни слова, но этого и не требовалось. В товариществе обреченных и проклятых, в котором они оба состояли, глаза выражали больше, чем мог выразить язык.
 Секунду они простояли молча, наблюдая друг за другом, пока не рассеялся кошмар, навеянный воспоминаниями о прошлом.
 Паула первой вышла из ступора, но улыбка у нее получилась бледной.
 – Приступим к работе, Грэхем.
 Он вздрогнул, очнулся. Ее улыбка вдруг засияла ярче.
 – И давай представим, что это наша работа.




 Глава 8


 – С чего это Ливингстон дает бал, папуля?
 Роберт непроизвольно дернулся. Слово «папуля» оказывало на него подобное воздействие потому, хотя он был отцом физически и юридически, но таковым никогда себя не представлял. Это и составляло проблемы в их отношениях с Кристиной. Он любил ее горячо, но по-своему, и его чувства к дочери отличались от нормальной родительской привязанности.
 – Сколько Франсиско живет в этом городе, столько и устраивает балы… Они помогают выяснить, мертвец ли ты в социальном смысле или еще трепыхаешься. Некоторым людям это важно знать.
 Роберт разглядывал себя в зеркало. Знаменитый ежегодный бал в «Сансет-отеле» в нынешнем году был задан на «черную тему», но его это нисколько не заботило. Все равно вечерний костюм был черный, такого же цвета галстук-бабочка и мягкие мокасины. Единственным добавлением к обычной одежде ради атмосферы «черного» бала являлась черная жилетка, та, которая осталась ему от отца.
 Даже сейчас он словно воочию видел эту жилетку на спинке стула в гостиной какого-нибудь бунгало. Остальная одежда папаши валялась кучей на полу, а из соседней спальни доносились томные стенания, означавшие, что отец развлекает свою очередную пассию. Роберт не мог не улыбнуться при этом воспоминании. Он весь пошел в отца. Он никогда не вел себя как «правильный» папаша.
 – Хочу представить тебе семейную реликвию, – решил развлечь дочь Роберт. – Жилетка твоего дедушки. Если я в детские годы видел ее на спинке стула, то сразу догадывался, что отец трудится в спальне.
 – Потрясающе, папа! – Кристина подошла к отцу и уставилась в зеркало на свое отражение из-за его плеча. Их улыбки встретились и слились в одну.
 – Ты отлично смотришься, Кристина. И платье просто потрясающее. Это Шанель?
 – Благодарю за комплимент, папочка. Ты сам выглядишь на все сто. Но откуда ты знаешь про такие вещи, как Шанель?
 – Это входит в мой бизнес, – сказал он серьезно, потом рассмеялся: – Нет, конечно. Но хотя я не слишком внимательный отец, все-таки счета оплачиваю я.
 Здесь он был полностью прав. Их всех сыгранных им ролей к роли отца он был менее всего приспособлен. Большую часть жизни Кристина провела с матерью, и об этом периоде у Роберта не сохранилось никаких воспоминаний. Его брак со знаменитой актрисой не выдержал испытания славой, вернее, не устоял перед фактом, что его кассовый успех превысил ее наивысшие достижения. Такое в Голливуде считалось веским поводом для развода, после чего она удалилась на Восточное побережье, забрав малютку Кристину с собой.
 Дочь вернулась уже почти взрослой в систему, где он был солнцем, а все другие небесные тела вращались вокруг него. И стала новой планетой с загадочной орбитой. Он оторвался от созерцания их отражений в зеркале, обернулся и обвил рукой гибкую талию дочери. Любовь переполняла их обоих. Ей хотелось родительской, отцовской любви, ему – подарить ей эту любовь, но оба не знали, как вести себя в такой ситуации. Эта сфера чувств была недоступна для них обоих.
 Роберт прижал ее к себе покрепче, и тут же почувствовал некоторое неудобство. Груди ее, касаясь его груди, отвердели, тонкость ее стана, запах и жар ее тела возбуждали его. «Помилуй меня, боже! Что же я за чудовище! Почему я лишен элементарных чувств, заложенных в природу человека? У меня на уме только одно».
 Любое его движение, малейший жест, взгляд, интонация одного-единственного произнесенного в присутствии женщины слова или короткого восклицания – все было наполнено сексом. Другие люди воспринимали юных девиц как детей, любовались ими, оберегали, окружали родительской заботой. Он же невольно видел свое, в его воображении каждая девочка несла в себе соблазн, глядя на них, он наслаждался, как садовод первыми завязями плодов. Он чувствовал за собой вину и мучился ею, но другой метод общения с женским полом, какой-то там дружбы, уважения, чисто деловых отношений был ему недоступен. Роберт очень желал сменить свою сущность, переделать психику, но это была бы даже не пластическая операция, а нечто иное, что нельзя купить за деньги.
 Кто-то вежливо постучал в дверь.
 – Кто там?
 – Это я, Джой, сэр, с напитками, которые вы заказали.
 – О'кей, Джой, подожди секунду.
 Роберт шутливо шлепнул дочь по попке.
 – Пойди поздоровайся с Джоем, дочка. Он будет очарован, увидев тебя.
 – Как хочешь, папа. Я мигом.
 Оставшись один, Роберт снова посмотрелся в зеркало. Собственное отражение приятно воздействовало на него. Тягостные мысли улетучились. Он изобразил несколько улыбок, и одна из них его удовлетворила. С такой улыбкой он и явится сегодня в банкетный зал «Сансет-отеля», владельцем которого вот-вот станет. Его звезда воссияет над величественным зданием. Папаша на том свете запляшет от радости.
 С памятного ленча в Звездном зале все его мысли были заняты покупкой отеля. Поэтому он и согласился пойти на прием, устраиваемый Ливингстоном. Обычно он избегал подобных сборищ, однако сегодня был особый случай.
 Не называя имен, Франсиско намекнул, что там будет некто под стать Роберту. Возможно, это был лишь хитро расставленный капкан в расчете на любопытство и тщеславие кинозвезды, но Роберт мог подозревать, что там он встретится с будущим соперником на торгах. Вернее всего, так оно и есть. Ливингстон ничего не предпринимает просто так. Какой-то конкурент? Возможно, султан Брунея, скупающий все подряд суперклассные отели, выставленные на продажу по всему миру. Есть еще с полдюжины кандидатур. Сверхбогатые дельцы, спекулирующие недвижимостью, или мультимиллионеры – «коренники», такие, как Перельман, Мерв Гриффин и Дональд Трамп, которые набрасываются на все, что уникально, престижно и дорого.
 Роберт поправил галстук. Коктейль, один из доставленных Джоем, был ему сейчас просто необходим, чтобы войти в атмосферу предстоящего праздника. Кристина задерживалась, и он прошел в гостиную, где застал ее выслушивающей любезности улыбчивого служителя.
 – Как дела, Джой? Неужто Ливингстон доверил тебе готовить напитки для сегодняшней вечеринки?
 Это была шутка, понятная только посвященным. Джой работал барменом в лондонском «Савойе» под началом Гарри Крадока, автора бессмертного фолианта «Коктейли отеля «Савой». Франсиско Ливингстон соблазнил его податься в Беверли-Хиллз. Теперь он занимал должность советника при бармене «Сансет-отеля» и персонального смешивателя коктейлей для мистера Ливингстона. В особых случаях, таких, как сегодня, Джою поручалось обслуживать избранных гостей. Вся обслуга отеля была задействована в подготовке к празднеству, и то, что сам Джой доставил напитки в бунгало, должно было польстить самолюбию Хартфорда.
 – Добрый вечер, сэр. Не могу вам выразить восхищение мисс Кристиной. Она просто красавица. Я так давно не имел удовольствия видеть ее…
 Кристина слегка покраснела, а Роберт склонился к серебряному подносу.
 – Что у тебя здесь намешано, Джой? – Роберт понюхал коктейль и попробовал напиток. Чудодейственный эликсир, как всегда, взбодрил его. Это был удивительно изысканный коктейль, безупречно сбалансированный, холодный, как лед. Фрукты прекрасно гармонировали с алкоголем, крепость была почти неощутима.
 Роберт быстро покончил с восхитительным напитком.
 – А кто гостит у мистера Тауэра?
 Обычно Джой уклонялся от ответов на подобные вопросы, но Хартфорд был все равно что член семьи, Уинтроп Тауэр – тоже.
 – Все тот же человек, что работает на него. – Тут вышколенный пожилой слуга опустил глаза в знак неодобрения, а потом, подняв их, продолжил уже воодушевленно: – О, и еще  очень хорошенькая девушка, сэр. Таково мое мнение, сэр. Мисс Хоуп, так ее зовут, кажется.
 Джой знал, в какой сфере лежат интересы Роберта Хартфорда.
 – Я как-то встречал ее. Она и вправду красива. В тот раз она дала мне на чай десятку.
 – Что она сделала? – с недоумением вырвалось у Кристины.
 – Не может того быть, сэр. – Джой был в недоумении.
 – Именно так и было. Она сунула десять долларов мне в руку после того, как я помог поднять Уинти наверх.
 – Она еще очень молода, сэр, – сказал Джой. Ему девушка понравилась, и он попытался как-то оправдать ее.
 – Она что, не от мира сего? – засмеялась Кристина.
 – Она подумала, что я из охраны отеля или что-то в этом роде, – Роберт помедлил, задумавшись. – Она собирается на прием?
 – О, да, сэр, собирается. Она выглядит как кинозвезда, сэр. Убедительней, чем некоторые настоящие.
 – Если ты ей угодишь, она в следующий раз сунет тебе двадцатку. – Кристина решила поддразнить отца.
 Роберт рассеянно что-то промычал в ответ.
 – Джой! – обратился он к слуге. – Будь истинным ангелом и смешай мне то же самое. За десять минут ты управишься, надеюсь. И раз ты уже сюда возвратишься, то захвати для нас несколько канапе.
 Отец и дочь расположились друг против друга за стеклянным столиком, где под бронзовой статуэткой работы Родена лежала стопка отпечатанных на голубой бумаге сценарных синопсисов.
 – Правда, что «Галакси» будет платить тебе по семь миллионов за фильм, папа?
 Роберт попытался изобразить на лице скуку, как обычно он делал, когда речь шла о деньгах, но у него ничего не получилось. Он не смог скрыть своего удовлетворения от заключенной не так давно сделки.
 – Если говорить честно, то… в общем, да…
 – Это же здорово! – воскликнула Кристина.
 – Догадайся, что я собираюсь купить на эти деньги?
 – Что-нибудь фантастическое.
 – И да, и нет. Я покупаю «Сансет-отель».
 – Неужели? Зачем? Я слышала, что он выставлен на продажу, но…
 – Думаешь, я не осилю? Вздор! Я могу поднять эту глыбу. И я это сделаю. Банки дадут мне кредит. Что им остается? В Америке мало осталось людей, кому можно с уверенностью давать крупные кредиты. Я как раз в числе избранных. В худшем варианте они все равно не прогадают, заработав на моей популярности и престижности сделки. Я готов выложить сто пятнадцать миллионов!
 – Ты что, папочка, заключил пари? С кем? С самим собой?
 Неожиданная проницательность дочери ошеломила Роберта. Он не знал, как ей ответить. Его выручил Джой, явившийся с коктейлями. Роберт опрокинул в себя сразу половину высокого запотевшего бокала, ожившим взглядом порыскал по подносу и выбрал себе канапе с копченой семгой. Он с вожделением отправил его себе в рот.
 – А почему бы и нет? Я разделился на две половины. Одна из них обязательно выиграет.
 Кристина его шутку не восприняла.
 – Когда ты собираешься объявить об участии в торгах?
 – Когда наступит подходящий момент. Кредитная линия сейчас открыта. Контракт подписан. Теперь все дело в психологии. Думаю, что сегодня вечером я заброшу камень в тихую воду.
 – О боже, это самое невероятное, что я когда-либо от тебя слышала. Папуля, можно я наймусь к тебе на службу, если ты приобретешь эту халупу? Считать грязные простыни перед отправкой в прачечную?
 – И бросишь учебу?
 В нем наконец проснулось родительское чувство. А впрочем, он бы мечтал о том, что его девочка будет работать бок о бок с ним.
 – Я уже переполнена знаниями. Мне хочется послужить на реальном поприще. Ты против?
 Роберт Хартфорд попытался вжиться в образ отца.
 – Нет, конечно. Ты можешь работать со мной, вернее, на меня. Я не откажу тебе в вакансии. Ты мое единственное дитя, и все, что принадлежит мне, станет когда-нибудь твоим.
 Кристина, не заметив мрачного подтекста последней его фразы, радостно захлопала в ладоши.
 – Я знала, что в этот уик-энд небо благоприятствует нам. Солнце и Луна скоро сойдутся на одной линии с Юпитером!
 – Что за чепуху ты несешь? Ты в нее веришь?
 – Конечно. Это религия нового века. Папа, ты отстал от жизни.
 Роберт скорчил недовольную гримасу, но Кристина оседлала своего любимого конька, и ее трудно было остановить.
 – Приближается и час Венеры. Может быть, тебя ждет встреча с женщиной, которая не будет тебя раздражать, как больной зуб во рту.
 Роберту были не по нутру подобные остроты, но все же он рассмеялся.
 – Зубы у меня в порядке, а моих женщин я покамест отправил в отпуск. Ты та самая женщина, с которой я хочу предстать на «черном» балу.
 Коктейль начал действовать, и он какое-то время пребывал в благодушном настроении. Навязчивые сексуальные видения улетучились. Он предстанет перед публикой в роли пристойного папочки под ручку с хорошенькой дочерью, а завтра или послезавтра станет владельцем самого престижного в мире отеля. Но все же странное пророчество Кристины отпечаталось в его памяти. Вдруг откуда-то из подсознания всплыл образ девушки с гордым, но печальным лицом, сунувшей ему в ладонь десять долларов. Взбодрившись предчувствием, что он скоро ее увидит, Роберт провозгласил, обращаясь к дочери:
 – Довольно потешаться над своим стареньким папашей. Изобразим красивую пару, выходя в большой свет.
 Плавательный бассейн «Сансет-отеля» в этот вечер был превращен в вулканический кратер. Адский дым вздымался над ним, а на водной поверхности, подсвеченной кроваво-алыми лучами, лопались пузыри газа. У бортиков толпилась публика, облаченная в черные одеяния. Из дальнего края бассейна выплыла вереница абсолютно черных лебедей, напоминающая похоронную процессию. Они медленно продефилировали перед гостями и уплыли опять во тьму.
 Оркестр, аккомпанирующий зрелищу, тоже скрывался за дымовой завесой, но искусно управляемой, так что, повинуясь невидимой силе, из густой, почти вязкой на ощупь смеси выступал какой-нибудь инструмент или рука, отделенная от тела, или часть лица музыканта и губы, дующие в саксофон. Это был великолепный трюк, достойный всяческих похвал в завтрашней прессе. Исполнялся Вагнер, и грандиозность его музыки в сочетании с изобретательной картинкой и обилием шампанского «Жуае-Розе» 1979 года, розового, как разбавленная кровь, создавало необходимую атмосферу. Приглашенные Ливингстоном режиссеры праздника заслужили свой немалый гонорар.
 Их выдумкам способствовали еще и природные силы. Никогда раньше до этого дня в году не расцветали так пышно гардении, магнолии, дикие орхидеи и прочие цветы в саду «Сансет-отеля». Их аромат веял над слоем удушливых испарений из бассейна, и стоило лишь кому-то из гостей выпрямиться во весь рост, как он из ада попадал в райские кущи. И тогда он вдыхал живительный калифорнийский воздух, который почему-то еще никто не догадался продавать в пластиковых бутылках с наклейкой «Беверли-Хиллз-эйр», а высокие пальмы, шелестя кронами, осеняли его крестным знамением.
 Откуда-то из подземных глубин возникла фигура, облаченная в черный плащ, с лицом, скрытым под черной широкополой шляпой. Она шагнула в выплывшую из тумана лодку на дальнем конце бассейна. В движениях этого призрака наблюдалась некая скованность, как будто музыка, исполняемая оркестром, доставляла ему мучения. Фигура корчилась, а лодка тихо плыла сама по себе. А потом вдруг это закутанное в черное тело исторгло звуки. Оно запело. Слова, если кто-либо мог их различить, были полнейшей абракадаброй, да еще без рифмы:



   Приди ко мне сейчас, ведь жизнь кончается,
   Приди ко мне сейчас, ведь смерть близится.



 – Я был бы рад, если б эта гадина упала с лодки и вымокла как следует, – прокомментировал Роберт на ухо дочери эту арию. А рядом с ними, в пяти футах от Роберта, Паула шептала на ухо Грэхему:
 – Все это муть жуткая. Но как он устроил этот дым?
 – Сухой лед, лапонька! Они его разместили даже на деревянных дощечках под перьями лебедей. А каждый их трюк управляется электроникой. Там сидит целая бригада инженеров.
 – Я же только подала идею Ливингстону, а как он ее развил… – призналась Паула и тут же пожалела о своей откровенности.
 – Пока еще твои идеи на рынке не стоят ни цента, но впредь ты ими не разбрасывайся.
 Совет презираемого ею педика был должным образом оценен Паулой. Она постепенно начала вникать в сущность мира, который уж слишком легко принял ее в свои объятия поначалу.
 Их троица не смешивалась с толпой, стояла чуть поодаль, маленькая, сплоченная ячейка внутри всеобщего праздника, но это еще более подстегивало радостное возбуждение Паулы. Она обрела друзей и попала в сказку. Самый лучший ее друг – Уинтроп Тауэр. Но если Уинти был для нее воплощением радости ее нового бытия, то Грэхем оставался для нее загадкой. Одно было ясно – он проявлял к ней интерес, правда, непонятно, какого свойства. Его глаза неотступно следили за ней. Если внезапно она оборачивалась, то часто ловила в них огонек, который тут же угасал. Она не имела ничего против него, он даже нравился ей, но ее раздражали постоянные перепады его настроения. Казалось, что его веселость лишь скрывает мрачность его души. Он был как айсберг, чья верхушка из белого льда сверкала в солнечных лучах, а основная масса, неизведанная и непонятная, пряталась в темной морской пучине.



   Жизнь дана нам лишь для того, чтобы поклоняться смерти,
   Из черноты мы вышли и в черноту уйдем.



 Голос дьявольского гондольера реял над толпой.
 – Что за пошлость! – простонал Уинтроп, доверительно склонившись к ушку Паулы. – Все эти песнопения о смерти будят во мне адский аппетит и зверское желание выпить. Так, наверное, и задумано. Надо отдать должное Франсиско. Он подготовил сногсшибательную рекламу своей кухне и бару.
 Приемы, устраиваемые Ливингстоном, давно уже стали легендой Голливуда, и когда они еще только намечались, о них уже шли разговоры, а после их еще долго обсуждали. И темой пересудов служили не только приглашенные оркестранты, кушанья и напитки, аттракционы и концертные программы. Главное, что всех интересовало, – это список гостей. Для большинства обитателей Беверли-хиллз, а так же их почитателей и пожирателей бульварной прессы отсутствие твоей фамилии в списке означало чуть ли не попадание в колонию прокаженных и, что еще гораздо неприятнее, резко снижало твою кредитоспособность.
 Странный баритон заканчивал арию. Голос его тянул длинную, тягостную, почти сверхъестественную ноту. Потом фигура исчезла в тумане, сопровождаемая аплодисментами зрителей, дополненными еще записями из динамиков.
 – Паула, неплохо бы еще освежиться шампанским. Разыщи парня с подносом.
 – О'кей, Уинти, если ты считаешь, что тебе еще не хватает!
 – Думаю, что я еще не достиг предела.
 Паула покорно сделала несколько шагов в сторону и обратила на себя внимание официанта в черном костюме.
 – Будьте добры, пару бокалов шампанского.
 – С большим удовольствием. Если вы мне дадите на чай, – откликнулся Роберт Хартфорд.
 Расстояние между ними было настолько невелико, что он мог обнять ее. Тепло его тела проникало в ее тело. Она ощущала, как бьется его сердце. Никаких слов не было произнесено, их тела сами завели беззвучный разговор.
 Его обольстительная энергия сконцентрировалась в луч, подобный лазерному, и обрушилась на Паулу. Взгляд его обволакивал все ее тело. Несмотря на то, что вокруг толпились сотни людей, они были одни, и никого больше не существовало. Эти первые мгновения вспыхнувшей и разгорающейся все ярче близости были настолько сладостны, что Паула уже и не желала ничего иного, ей хотелось, чтобы они длились вечно. Она не знала, нужно ли ей произнести какие-нибудь слова, но, впрочем, это было неважно.
 Роберт вытянул руку и дотронулся до ее руки, а она едва удержалась, чтобы не упасть ему тут же на грудь и оповестить весь мир о том, что сейчас происходит с ним и с нею.
 Но мир уже все и так понял. Когда они очнулись, то увидели, что все молча наблюдают за ними. На лице Уинтропа блуждала неопределенная улыбочка. Кристина была явно уязвлена и скривила губы, охваченная дочерней ревностью. Для Грэхема это зрелище было как нож в сердце.
 – Мы ведь еще не познакомились должным образом… – сказал Роберт.
 – Паула Хоуп, – быстро произнесла Паула.
 – Бог мой! Я-то думал, что вы давно знакомы. Паула, это Роберт Хартфорд, мужчина, которого бог наделил даром обольщать женщин. И на уме у него только они. – Уинтроп Тауэр несколько запоздал со своим представлением. Спохватившись, он добавил: – Кстати, познакомьтесь. Старина Грэхем, наш хороший друг из-за океана.
 Поклон Грэхема был сдержанным. Роберт ответил еще суше.
 – Теперь я знаю, кто вы. Вы та самая девица, что сунула папочке чаевые, – вдруг подала голос Кристина.
 Паула вмиг покраснела. Не только от воспоминания о своем чудовищном промахе, но еще больше от неожиданного и столь неподходящего Роберту Хартфорду обращения «папочка». Блондинка по возрасту вполне могла быть ее сестрой.
 – Я тогда не узнала его, – Паула постаралась, чтобы это не прозвучало как извинение.
 – В какой же дыре вы до той поры жили? – Кристина была безжалостна. Впрочем, она прикрыла язвительность своего вопроса легким смешком. Но подтекст был ясен. «Ты дремучая деревенщина», – хотела сказать Кристина.
 Паула могла достойно выйти из положения, заявив, что нет такого закона, обязывающего всех людей до единого знать в лицо Роберта Хартфорда, но это болезненно укололо бы самолюбие «папочки», который всю жизнь трудился лишь ради того, чтобы его узнавали по всей Америке. В этом случае дочь добилась бы своей цели, воздвигла бы сразу между отцом и Паулой преграду.
 Не в характере Кристины было плести интриги и отпугивать от Роберта женщин, но эта девушка была слишком красива, а отец у Кристины только один.
 – Никому не запрещается в нашей свободной стране не узнавать Роберта Хартфорда, – произнес Роберт с добродушной ленцой. – Возможно, Паула тратила свое время на более важные занятия, чем листать журналы весь день напролет или торчать в кинотеатре с утра до вечера.
 – Нет-нет, Кристина совершенно права. С моей стороны это была непростительная оплошность, и, разумеется, я видела большинство ваших фильмов. Только я никак не ожидала повстречаться с вами. Ни тогда, ни вообще…
 Паула протянула оливковую ветвь мира потерпевшей поражение дочери, не руководствуясь какими-либо подспудными мотивами, а лишь тронутая ее огорченным выражением лица. Она была вознаграждена тотчас изменившимся к ней отношением Кристины.
 – Какой у вас знак? – с живым интересом поинтересовалась та.
 – Телец, – откликнулась Паула осторожно, не очень уверенная, что атаки на нее не возобновятся.
 – Сейчас как раз удачный для вас период. В этом месяце Луна вам благоприятствует. И замечательное взаимодействие Солнца и Нептуна.
 – О, – произнесла Паула и едва не сказала «большое спасибо», но почувствовала, что в подобном случае благодарить неуместно.
 Роберт сверлил Паулу взглядом.
 – Что ж, теперь, раз мы живем, можно так сказать, под одной крышей, будем частенько встречаться.
 – Да, да, будем встречаться, и не раз, – подхватил Грэхем, утрируя акцент лондонского кокни, но его дурачество выглядело тяжеловатым, а сарказм так и выпирал наружу.
 Роберт полуобернулся к нему, в глазах вспыхнула злоба, но он так и не решился что-то сказать. Грэхем смотрел ему прямо в глаза. Оба они поняли, что стали соперниками.
 – Я очень рада, что попала сюда, – искренне сказала Паула, игнорируя недобрые ощущения, которые наплывали на нее подобно туманной дымке над бассейном. Она физически была рядом с Робертом, а душевно она уже отдалась ему, и ей никак не хотелось нарушать эту восхитительную близость. Она была настроена на одну волну с ним. Они вместе слушали одну и ту же мелодию. Уинтроп все это понимал. И еще он догадывался, что Грэхем глубоко увяз в своем увлечении Паулой. С этим Тауэр мог примириться, а вот история с Хартфордом внушала ему тревогу. Хартфорд специализировался на том, что делал женщин несчастными после короткого периода блаженства. Если Паулу затянуло в водоворот его сексуального обаяния – а это уже очевидно, – то она непременно утонет. Как ее покровитель, Тауэр обязан не допустить столь печального исхода.
 – Роберт, что это за слухи о продаже отеля и о том, что ты – потенциальный покупатель?
 Только такой вопрос мог пробить невидимую скорлупу, в которую заключили самих себя Роберт и Паула.
 – Если я куплю «Сансет», ты возьмешься за его переделку? – Роберт прямо заговорил о самой насущной проблеме. Внутренний голос подсказывал ему, что момент как раз подходящий.
 – Если бы у меня имелось столько же мальчиков с ангельскими голосами, сколько раз с такой же просьбой обращался ко мне Франсиско Ливингстон, то я бы уже дирижировал большим церковным хором.
 – А если с просьбой обращусь я?
 Уинтроп рассмеялся. Шарм Роберта действовал безотказно. Да, все будет иначе, если Роберт попросит его. Он знал и любил Роберта уже много лет. С Франсиско все обстояло иначе. Тауэр выработал умение подбирать себе клиентов, с которыми у него не будет забот, и отмечать тех, кто потенциально способен доставить ему неприятности. К последним он относил и Франсиско. На каждой стадии процесса дизайна Ливингстон будет противостоять переменам, он будет с величайшим трудом расставаться со старым, всеми фибрами души противиться новому. Несмотря на то, что умом Франсиско понимал, что Тауэр превратит «Сансет» в шедевр искусства дизайна, эмоционально он с этим согласиться не мог. Роберт, напротив, предоставит Уинтропу свободу действий. И только в таких условиях Уинти брался за работу.
 – Я бы ответил: «Вполне возможно».
 – А как мне получить более определенный ответ?
 – Пригласить меня на свой знаменитый интимный ужин при свечах, милый мой.
 Тауэр сопроводил это заявление позой, известной всем его приятелям, – уперся изящно руками в бедра и томно взглянул собеседнику в лицо. Конечно, он шутил, и Роберт подхватил шутку.
 – И ты придешь, Уинти?
 – Приду, милый мой. Приду. Только рук не распускай. Уважай мои седины.
 Оба расхохотались.
 – А если серьезно, Уинти? Могу я на тебя рассчитывать?
 – А я могу рассчитывать, что получу карт-бланш?
 – Конечно, Уинти.
 – А ты не будешь давить на меня и торопить?
 – Не буду, Уинти.
 – И согласишься, чтобы Паула – мой ассистент – служила посредником между нами?
 И тут произошло невероятное – Роберт Хартфорд покраснел. Два алых пятна засветились, словно красные огни светофора, на загорелых щеках, а затем краска залила все его лицо. Он сунул палец за тугой воротник рубашки, как будто в приступе удушья, и в величайшей растерянности опустил голову вниз, уперевшись взглядом в кончики своих туфель, как будто был не в силах справиться с нахлынувшим на него неизведанным чувством. Для тех, кто наблюдал за ним, зрелище было просто захватывающим. Оно так очаровывало, что Уинтроп чуть не подумал, не является ли это новоизобретенным орудием обольщения, которым Роберт пополнил свой и без того богатый арсенал. Если так, тогда он применит его и на экране, за что, возможно, заработает «Оскар».
 Не поднимая глаз, Роберт тихо сказал:
 – Так тому и быть.
 Душераздирающий крик, разнесенный мощными репродукторами, возвестил, что ужин подан.
 – По-моему, вполне достаточно было бы гонга, – буркнул Уинтроп. – Старина Франсиско что-то перебарщивает.
 Он вцепился крепкой стариковской хваткой в локоть Грэхема и потащил своего дружка-слугу за собой. Они влились в людской поток. Туда же засосало и Кристину.
 Роберт не двинулся с места. Паула также.
 – Я буду рада сотрудничать с вами, – сказала Паула. Такие слова обычно говорятся после заключения контракта, но интонация, с которой она их произнесла, была так же далека от традиционной, как Луна от Марса.
 Он не откликнулся. Лишь сосредоточил весь свет, исходящий от него, свет своих голубых глаз, мистический, нереальный, гипнотизирующий, сияние своей улыбки, таинственную игру света и теней на лице от сказочно пушистых ресниц. Он чуть склонил голову набок, откровенно показывая Пауле, что решил продемонстрировать ей свою магию.
 Их молчание было островом среди моря шумов, и хотя слов не произносилось, они общались, причем на более высоком уровне, чем какие-то там обычные звуки. Паула отдавала себе отчет, что с ней происходит. Она влюбляется все сильнее, все глубже. Она уже влюблена в самого блистательного и знаменитого киноактера на Земле. Это было безумие. Это было ужасно. И это было так сладостно.
 Когда Роберт все-таки заговорил, голос его обрел странно низкую тональность, некоторую грубоватость, а главное, пугающую безапелляционную решимость.
 – Нам пора стать любовниками, – сказал он.
 Большой банкетный зал «Сансет-отеля» никогда не выглядел столь зловеще. Он походил на черную дыру, всасывающую в свои глубины обряженную в темные одежды толпу. Центральная люстра в георгианском стиле – та самая, что освещала бальный зал герцогини Ричмонд накануне битвы при Ватерлоо, – по-прежнему занимала свое главенствующее место. Но вокруг нее весь потолок был задрапирован узорчатым черным шелком. Широкие полотнища той же ткани ниспадали колышущимися полотнищами на стены и углы, отчего громадный зал напоминал некий сверхъестественных размеров шатер. Тридцать столов, каждый на десять персон, расположились плотно в одной части зала и были накрыты черными скатертями. С таким фоном контрастировали молочно-белые столовые приборы от Веджвуда; сочетание черного и белого создавало траурную атмосферу. В центре каждого стола помещались хрустальные полушария с плавающими гардениями, по поверхности темно-голубой, как полночное небо, воды дрейфовали на округлых плотиках из черного дерева черные свечи от Риго. Воздух был насыщен тяжелым ароматом цветов и сгорающих в серебряных плошках благовоний, а из спрятанных динамиков доносились звуки той же погребальной арии, что исполнялась таинственным певцом у бассейна и напоминала каждому о тематике необычного празднества, устроенного Ливингстоном.
 Однако никакие потусторонние силы, призванные на помощь из преисподней распорядителями бала, никакая гнетущая атмосфера не могла отрешить голливудскую элиту от сугубо практических мыслей. Они хотели знать, кто еще приглашен и как это соотносится с их собственным статусом.
 Но попадание в список приглашенных не избавляло гостей от тревог, не позволяло расслабиться. Адреналин по-прежнему бушевал в крови, ибо возникали новые причины для волнений. За каким столом тебя усадят? И с кем? Искренне веря в то, что хороший хозяин должен обходиться с гостями, как с малыми детьми, независимо от их возраста, Ливингстон поместил внушительных размеров классную доску с диаграммами, поясняющими, за какими столами и в каком порядке будут рассаживаться гости. Возле этого оракула, возвещающего чей-то триумф и чье-то поражение, триста самых именитых деятелей развлекательного бизнеса сгрудились, словно японские клерки в ожидании надземки. Ливингстон ожидал такого столпотворения и поэтому сделал доску огромной. Две недели заняло у него составление плана размещения гостей – четырнадцать дней, полных вдохновенного, напряженного труда. В результате были сглажены все острые углы. Франсиско надеялся, что и старая вражда не разгорится, и новые альянсы сцементируются на его празднике. Впрочем, он был не прочь сыграть роль не только миротворца, но и поджигателя. Он был достаточно стар и влиятелен, чтобы позволить себе это и не бояться последствий. Бывшие партнеры по сомнительным сделкам, закончившимся провалом. Противники в феодальных войнах олигархов, супруги,  разочаровавшиеся друг в друге (слово, заменившее в Беверли-Хиллз термин «разведенные»), безжалостной волей Ливингстона сталкивались на поле сражения личных амбиций. С целью усугубить чувство оскорбленного достоинства у некоторых столы были бестактно пронумерованы от первого до тридцатого, и не надо было быть профессором математики, чтобы уяснить, кто выше по иерархии, а кто ниже. Роберт Хартфорд стоял поодаль, отдельно от взбудораженной толпы. Рука, чуть придерживающая его за локоть, служила веским доказательством того, что ему ни к чему суетиться. Первый помощник менеджера отеля, Мартин, сообщил ему:
 – Ваше и мисс Кристины место за столом мистера Ливингстона. Если вы последуете за мной, я провожу вас туда.
 Стол Ливингстона, под номером первым, размещался в центре у самой площадки для танцев, и, несмотря на то, что не существовало помоста и специального освещения, было очевидно, что этот стол и есть Первый. Ливингстон уже находился там, гордо возвышаясь над предназначенным ему стулом. Он приветствовал Роберта, сделав легкий приглашающий жест.
 – Роберт, дружище, рад тому, что ты смог сюда выбраться. А это, должно быть, Кристина. Когда-то я качал тебя на коленках, дорогая. О, да это было так давно.
 Роберт оглядел стол. Он не увидел именных карточек. Личности его соседей были пока окутаны тайной. В нормальной ситуации такое могло стать поводом для раздражения, но суть празднества, затеянного Ливингстоном, как раз состояла в том, что оно походило на беспроигрышную лотерею, где на каждый билет выпадал «Роллс-Ройс». И все-таки, кто они? Франсиско ничего не предпринимает просто так. Он явно приготовил для себя развлекательную программу, но какая роль отведена в ней ему? И если Франсиско собрался развлекаться, то почему не радоваться моменту и ему, ощущать снова вкус к жизни? Все чудесно, чудесен праздник, и сказочно прекрасно личико девушки по имени Паула, которое методично возникало в его воображении, стоило только ему подумать о ней.
 – А вот и Барбра. Дорогая, ты выглядишь божественно.
 Барбра Стрейзанд действительно выглядела богиней. Облаченная в наряд от Скази с желтыми бриллиантами, с высокой прической – творением Виктора Видаля, она, словно ангел, прервавший на время свой полет, грациозно опустилась на место справа от Ливингстона. Немало таланта потребовалось, чтобы не только стать суперзвездой, но и выглядеть таковой вне экрана.
 – А вот и Дэвид! Присаживайся рядом с Барброй, старина. Вы, конечно, знакомы и, я уверен, оба знаете Роберта Хартфорда и его дочь Кристину. Дэвид Плутарх сделал себе состояние на том, что связал нас напрямую с небесами, запустив туда кучу спутников. Так или иначе, он наша звезда в области  связи , что в некоторой степени  связывает его и с Робертом, и с Барброй. Ха-ха, вышло складно, не так ли? Да! А, и ты здесь, дорогая! Вот оно, наше связующее звено, как я осмелюсь выразиться. Пожалуйста, вот место для тебя между мною и Робертом. Разреши, я тебя представлю. Кто еще не знаком с Каролин Киркегард?
 Она нависала над столом, как джинн, выпущенный на волю из лампы Аладдина. На ней был смокинг, но он никак не напоминал мужской вечерний костюм. Изделие Донны Каран поражало чудовищной шириной плеч. Они и так были массивны, но модельерша еще больше подчеркнула их. Шелковая отделка изгибалась изящной линией, но великолепная задумка и мастерски сделанная работа оставались незамеченными, так как все внимание отвлекала на себя картина, которую они обрамляли. Каролин Киркегард была обнажена от могучей, как столб, шеи до пуговицы чуть ниже пупка. Громадные, плотные, как две дыни, груди были бесстыдно открыты на всеобщее обозрение. Контраст угольно-черного, облегающего фигуру, как гигантский презерватив, «наряда» и молочно-белого тела производил впечатление воистину незабываемое. Бедра, широко раздвинувшие фалды смокинга, походили на две колбы песочных часов невероятных размеров. Ресницы и брови, густые, как у Хемингуэя, были основательно подкрашены, а глубоко посаженные, бездонные глаза обведены ярко-лиловым, что, впрочем, как ни странно, создавало некую напряженную гармонию с кроваво-красными очертаниями ее губ. Несмотря на клоунское обилие грима на лице и комическую вычурность одеяния, от нее веяло чем-то угрожающим. Ее присутствие тревожило нервную систему. Над всем столом словно нависло радиоактивное облако.
 Роберт невольно отшатнулся, но Ливингстон указал Каролин на место рядом с ним, и она, не церемонясь, согласно кивнула головой. Он, Роберт Хартфорд, когда-то безжалостно прервал кинематографическую карьеру этой женщины. Однако Каролин Киркегард, подобно птице Феникс, вышла невредимой из пламени, которое он с садистским удовольствием разжег, да еще обрела непонятную власть над людьми. После того как он демонстративно покинул ее идиотское представление, культ этой жуткой дамы все укреплялся, она набрала силу, но что она делает  здесь ? Какого дьявола она затесалась в компанию с Барброй Стрейзанд, Ливингстоном, Плутархом?
 Его мысль вдруг застопорилась, когда он встретился взглядом с мужчиной, чьи глаза горели от страсти, словно неоновая реклама. Плутарх! Он смотрел на Каролин, как жертва колдовства смотрит на соблазнившую его чародейку. Был в его взгляде плотский голод и рабская преданность, смешанная с гордостью за то, что им владеет столь могущественное существо. Все стало ясно. Дэвид Плутарх и Каролин Киркегард стараниями дьявола сблизились, а это означало, что ей рукой подать до его миллионов, что его возможности, престиж, влияние – все теперь в ее распоряжении. Роберт тяжело вздохнул. Он обречен провести с ней в одной клетке ближайшие пару часов. И нет никакой возможности отсюда сбежать. Ливингстон никогда не простит ему, а то, что Роберт так жаждет заполучить в свои руки, уйдет от него навсегда. Распределением мест за столом занимался лично Ливингстон и часто проявлял при этом неоправданную жестокость, но все-таки почему Киркегард усадили рядом с Робертом? Знал ли Франсиско – а, впрочем, он знал все – историю взаимоотношений Роберта с Каролин. Если так, то что заставило его свести их вместе? Что за этим кроется?
 – Я не уверен, Каролин, что вы не встречались с Барброй, но, вероятно, не знакомы с Робертом Хартфордом, потому что вы впервые в нашем тесном кружке. Мы должны поблагодарить Дэвида за счастье видеть Каролин среди нас.
 В тоне его речи ощущалось удовлетворение, самодовольство фокусника, удивившего тех, кого уже трудно чем-нибудь удивить.
 – Привет, Роберт, – произнесла Каролин.
 Она опустила голову и уставилась на свой стул. Роберт чуть подвинул стул к ней привычным движением воспитанного мужчины. Мгновенно он осознал всю значимость своего поступка. Он проявил галантность к женщине, которая ненавидит его. Каким-то образом она «заставила» его сделать это. Первое очко за ней. Второго очка она не получит.
 – Мы знакомы еще с «Ангелов в небесах», – сказал он.
 – Да, вы разрушили мою актерскую карьеру, Роберт. Но, возможно, вы оказали мне благодеяние.
 Она обратила на него свою улыбку жалящего скорпиона – если скорпионы вообще улыбаются.
 С любознательностью достаточно разумного человека он попытался разобраться в своих чувствах по отношению к ней. Физически она по-прежнему его отталкивала. Она была слишком тяжеловесна, злобна и пугающа. Он не выносил ее наглой самоуверенности. Он вышвырнул ее из кино, потому что исходящая от нее энергия действовала ему на нервы, а еще потому, что ее харизма стала вдруг соперничать с его, и обе они были несовместимы. А это имело не меньшее значение при работе в Голливуде, чем деньги и приобретенная ранее устойчивая популярность.
 – Я была удивлена, заметив вас среди зрителей на одном из моих выступлений, кажется, в этом же зале, – сказала Каролин. Опять ее улыбка впрыснула в него порцию яда.
 Смысл ее слов был понятен. Прошлое – это уже древняя история, но «забытое» совсем не означает «прощенное», хотя обиженная персона возвысилась над своим обидчиком настолько, что у нее теперь есть своя аудитория, и таким, как Роберт Хартфорд, приходится взирать на нее откуда-то из задних рядов.
 – Да, моя дочь затащила меня туда, – он сделал паузу перед тем, как продолжить. – Но на меня представление не подействовало… почему-то.
 Последнее словечко он выделил с подчеркнутым сарказмом.
 – Я рада, что таких, как вы, было немного.
 Поединок глаз и улыбок продолжился.
 Она наклонилась, чтобы взять бокал с водой, разрез на ее костюме распахнулся еще шире. Роберт глазами устремился туда. Он не мог удержаться, так же, как и Ливингстон, устремивший взгляд на другую грудь. Обе груди сразу охватить взором было невозможно.
 – Что за слухи о том, что ты, Франсиско, продаешь «Сансет»? – вступила в разговор Барбра Стрейзанд.
 – О, Барбра, с тобой нельзя соревноваться на аукционе. Ты подхватываешь на лету все, что таится лишь в мыслях. Я собирался произнести по этому поводу несколько слов в конце ужина. Моя речь будет испорчена, если я вытащу из шляпы кролика раньше времени.
 – В таком случае я скажу, что есть очень симпатичные люди, которые нацелились на покупку. Я не вынесу, если наш «Сансет» станет еще одним звеном в цепи безликих отелей.
 Она со всем своим актерским мастерством показала, как это будет ужасно.
 – Почему бы нашему милому Плутарху не приобрести его? Я уверена, что он ничего здесь не изменит, и мы будем по-прежнему приходить сюда, как в родной дом. Мы даже забальзамируем тебя, Франсиско, и поместим за стойкой, а каждый раз, когда придем сюда ужинать, будем касаться твоей ноги, как прикладываются ради удачи к копыту конской статуи игроки в «Отель-де-Пари» в Монте-Карло.
 Ледяное молчание воцарилось за столом. Плутарх занялся изучением своей салфетки. Улыбка скорпиона застыла на губах у Киркегард. Роберт Хартфорд так сжал губы, что они образовали тонкую черту на его окаменевшем лице.
 Смех Франсиско, нарушивший молчание, был вкрадчивым, но совсем не добрым. Он отвлекся, встречая новоприбывших гостей.
 – Как раз вовремя, Дональд, – сказал он, привстав. – Барбра прямо за столом уже проводит аукцион по продаже моего отеля. Ты как раз успел, так что принимай участие. Йована, ты, как всегда, очаровательна. Конечно, все знакомы с супругами Трамп, потому что супруги Трамп знакомы со всеми.
 Каролин мысленно оценивала свои шансы. Плутарх уже стал ее собственностью. Она требовала от него отель, и он обещал, но все-таки последние остатки здравого смысла удерживали его от этой сделки. Пока Ливингстон не назвал свою цену, но на встрече накануне поздней ночью Плутарх внутренним чутьем проницательного бизнесмена угадал, что у него есть конкурент, и причем серьезный. Каролин намеренно не разделяла с ним его тревог. Однако сомнение шевельнулось в ней, когда она узнала, что Дональд Трамп – есть та персона, которая заинтересована в покупке отеля. Он владел отелями везде, по всем меридианам и параллелям земного шара, но внедриться в Беверли-Хиллз ему пока не удалось. «Сансет-отель» стал бы жемчужиной в его императорской короне.
 Вслед за парочкой Трампов подошли еще двое гостей, и были они тем удивительны, что были совершенно безлики.
 – Познакомьтесь, Генри и Фреда Копе-Кокс. «Кокс и Плейфер» – лучшая адвокатская фирма Западного побережья, по моему непросвещенному мнению. Фреда и Кокс пришли последними, но это не означает, что они последние в нашей компании.
 Таким неуклюжим каламбуром Ливингстон ясно показал собравшимся истинное положение в списке «последних» гостей.
 Все пришли к единому заключению – Франсиско продает отель. Покупатели собрались здесь за столом. По этому поводу приглашен и стряпчий с супругой. Но неужели Великая Сделка свершится именно здесь, в разгар праздника?
 Следующая реплика Франсиско развеяла все сомнения.
 – У меня появилась идея, – заявил он после того, как десять серебряных вазочек, заполненных белужьей икрой, одновременно опустились на скатерть и десять официантов склонились, наливая в рюмку «Столичную» из запотевших бутылок.
 – Почему бы нам немного не пофантазировать? Пусть все поочередно выскажутся, что намерены сделать, если «Сансет-отель» станет их собственностью. Я, естественно, в игре не участвую.
 Он сделал эффектную паузу и вызвал первого игрока:
 – Барбра?
 – Я вышвырну всех постояльцев и буду пользоваться отелем в одиночестве. Меня устроит, если персонал, неплохо обслуживающий четыреста гостей, сосредоточит внимание на мне одной.
 Все рассмеялись с чувством облегчения. По крайней мере, она не серьезный соперник.
 – Каролин?
 – Я буду проводить здесь семинары нашего движения и просвещать постояльцев отеля. «Сансет» станет центром новой вселенной.
 – Дэвид?
 – Подписываюсь под словами Каролин…
 – Йована?
 – Я бы оставила все, как при вас, Франсиско. У меня не поднялась бы рука тронуть то, что есть само совершенство.
 – Спасибо, дорогая. Дональд?
 – Я не прочь бы заиметь недвижимость в Калифорнии. При условии, что продавец не заломит бешеную цену.
 – Генри?
 – Я единственный за этим столом, кто материально не в состоянии участвовать в торгах. Я лишь специалист, нанятый следить, чтобы ни одна нежелательная запятая не проникла в будущий контракт и чтобы воля мистера Ливингстона была в нем отражена ясно и четко и не искажалась впоследствии.
 Супруга адвоката опрошена не была. Ее пропустили.
 – Кристина?
 – Заранее согласна с мнением отца, – произнесла она после паузы, но взгляд ее был прикован к Каролин.
 Настал черед Роберта. Он старался мысленно отделить реальность от вымысла. Была ли это действительно игра или Франсиско был вполне серьезен? Трудно сказать. Старик любил всякие выкрутасы и был не прочь ради забавы поставить в трудное положение даже своих любимых друзей. Сделав глоток водки и подержав жгучее спиртное на языке, Роберт вдруг успокоился и начал ровным голосом:
 – Я имею за своей спиной всем вам известного Уинти. Он уже представляет, как преобразить наш любимый «Сансет». Я не выгоню Франсиско на улицу, как только что с юридическим изяществом намекнул его адвокат. Я специально построю для него дом на участке земли, отведенном отелю, и он будет постоянным консультантом во всех вопросах функционирования отеля до конца дней своих.
 – И обещай, что будешь молиться, чтобы он прожил долго-долго, – подсказала Каролин шепотом, который был слышен всем присутствующим, несмотря на шум в зале.
 – Ты же не веришь в абсолютную смерть, – отпарировал он громко.
 – Смерть означает перевоплощение.
 – Надеюсь, кто был дерьмом, дерьмом и останется, – Роберт отбросил всякую вежливость.
 Франсиско Ливингстон притворился, что не слышит этой перепалки. Он восседал на своем стуле, как птица на жердочке, – старая мудрая сова; ложка, полная черной икры, поднесенная ко рту, подрагивала возле синеватых старческих губ. Он углубился в размышления.
 Каролин почувствовала, что энергия переполняет ее. Она собралась дать бой. Франсиско, старый хрыч, действует наверняка и продаст свою собственность, без сомнения, Трампу. Она все знала об этом нью-йоркском дельце, но этого знания, к ее сожалению, было недостаточно. Она не знала, в чем его слабое место. Плутарх будет плясать под ее дудку и выложит денежки за отель, если, конечно, Ливингстон не взбесится и не назначит невероятную сумму. Что касается Роберта Хартфорда, то его нелепые притязания она воспринимала как застольную шутку. Он, может быть, и обладает каким-то влиянием в Голливуде, но денег у него раз-два и обчелся. Он игрок из низшей лиги, кинозвезда, возомнившая себя профессионалом на чуждом ему поприще, а по существу, жалкий дилетант. Он одержим сексуальными комплексами, и, если дать ему отпор, красавчик станет смешон, как Микки-Маус.
 Каролин заглотнула полную ложку икры, и ей показалось, что она так же поглотит и деньги, которые сейчас пачками банкнот и вожделенными чеками будут выброшены на черную скатерть. Ей даже захотелось протянуть руку помощи человеку, который когда-то ее смертельно обидел.
 – Ваша дочь прелестная девушка.
 Роберт насторожился.
 – Она часто посещала мои собрания. Вам это известно?
 – Да. Я считаю, что они поучительны. Вы можете быть довольны собой. Нищим и неудачникам нет места в царстве будущего! Вполне актуальный лозунг. Не упомянуты лишь освенцимские печи!
 – Но ведь Кристина никакая не неудачница. Не так ли, Роберт?
 – У нее нет собственных денег.
 – Зато есть богатый отец.
 – Займись своей семьей, Каролин, если ты вообще родилась нормальным способом от мужчины и женщины.
 Она хихикнула так мерзко, что его пронзило электрическим током.
 – Туше! Ты попал в точку, Роберт! Но семья – лишь обуза для такой, как я.
 Ее слова почему-то настроили Роберта на философский лад. Каждый человек выбирает себе путь в жизни, подчас неосознанно, но этот выбор уже навсегда, до смертного порога, определяет его судьбу. Кто-то ползет тихо и медленно, как улитка, огибая препятствия, кто-то бездумно через них скачет, а кто-то взлетает и летит над мусорной кучей, которую представляет собой жизнь. Каролин предпочла последний вариант, рискуя шлепнуться с высоты в дерьмо, но ведь таков же и он, Роберт Хартфорд. Оба они – грешные, тщеславные, неуемные души. Разница лишь в том, что он парит (как ему казалось) в светлом небе, а она чертит виражи в мрачных грозовых тучах. Власть Роберта над людьми зижделась на сексуальном обаянии. А на чем строит свою карьеру она? Как раз на антиобаянии. На болезненной, постыдной, но также сексуальной тяге подсознания к уродству. И на огромной силе воли, наглой энергии, страсти подчинять и властвовать.
 Каролин смотрела на него и догадывалась, о чем он думает. Она обладала чувствительной антенной, которая улавливала исходящие от него волны. Но точно такая же антенна была и у него, и на эту антенну наваливалась ее враждебная сила.
 Она была так громадна, так красива и так безобразна одновременно, так страшна своими мускулами и своим строго направленным в определенную точку безумием, своей изощренной хитростью и ледяной жестокостью. Смог ли бы он ее трахнуть? Насильно, с воплями, с борьбой, а потом с криком наслаждения – хотя бы один раз, чтобы избавиться от гадкого наваждения.
 «Нет, не сможешь, – передал ему ее взгляд, – но попытайся, попробуй. Такая схватка была бы забавна. Но ты ничего не добьешься и будешь унижен».
 Вслед за черной икрой на столе появился морской язык, выловленный утром в Северном море и проделавший стремительное путешествие из Европы на сверхзвуковом лайнере. А чуть позже подан был бифштекс «а-ля Веллингтон» и соус «Старый моряк» – секрет кухни «Сансет-отеля». Франсиско Ливингстон привстал со стула, и тотчас людской гул стих.
 Даже стоя Ливингстон лишь чуть-чуть возвышался над головами сидящих – щуплый, безупречно одетый старик, но голос его сохранил властные патрицианские интонации.
 – Дорогие друзья! Дорогие мои друзья! – лгал он. – Спасибо вам, что вы откликнулись на мое приглашение. – Он сделал паузу, подобно гончей, вынюхивающей след лисицы. – Мы столько справляли здесь праздников, столько устраивали приемов за эти долгие годы, но сегодня я с грустью говорю, что этот вечер последний.
 Словно ветер в ивах, шелест пробежал по залу.
 – То, что я собираюсь сказать, наверное, удивит некоторых из вас. Вы можете подумать, что я без нужды драматизирую ситуацию. Меньше всего мне хотелось бы испортить вам ужин, который я долго и тщательно планировал в надежде доставить вам удовольствие, но факты – упрямая вещь. Я старый одинокий человек. Возможно, многим из вас это покажется смешным, но мне не с кем поговорить, а мне есть что сказать. Поэтому я решил сказать это всем, всем сразу, всем моим друзьям, которые скрашивали до сих пор мою жизнь, а «Сансет-отель» превращали в самое радостное место на земле…
 «Кончай тянуть резину», – мысленно приказала Каролин.
 – Не так давно я навестил своего врача, что делаю время от времени, когда банк извещает меня, что я могу на это раскошелиться.
 Аудитория засмеялась, но несколько принужденно.
 – И знаете, что врач сказал мне?
 Все молчали. Никто не знал, но некоторые догадывались.
 – Он сказал, что я умираю.
 Шепот, отдельные возгласы, гул в зале. Ливингстон терпеливо ждал, пока голоса утихнут. Когда он вновь заговорил, тон его стал благодушно-доверительным.
 – Он был весьма откровенен. Год-два я еще протяну. В лучшем случае, три.
 У Каролин от возбуждения глаза вспыхнули адским пламенем. В голове Плутарха бешено заработал калькулятор. Оба сделали один общий вывод. Франсиско без промедления продаст отель тому, кто первым выложит деньги на стол. Плутарх едва поборол желание схватить старикана за руку и тут же сунуть ему в ладонь задаток.
 Роберт думал о том же, что и они, но сердце его упало. Он чувствовал, что приз ускользает от него.
 – Выслушав такое пророчество, я решил в качестве шутки устроить маленький «черный праздник», чтобы немного позабавиться, справляя траур по самому себе. Возможно, я погрешил против хорошего вкуса, но идея эта уж очень щекотала мою фантазию, а когда знаешь, что дни твои сочтены, даже от щекотки не стоит отказываться. Ведь часто она связывается с воспоминаниями о приятнейших моментах, согласитесь, а таких, честно признаюсь, в моей жизни было немало.
 Нервный смешок пробежал по залу. Своей затеей и речью Франсиско Ливингстон укрепил свою репутацию большого оригинала.
 – В результате я принял решение расстаться с делом всей жизни, скинуть с плеч своих приятную, но тяжелую ношу. Я продаю «Сансет-отель». Пожелайте мне удачи, а также счастливого пути на тот свет. Я люблю вас всех!
 Абсолютно неожиданно он прервал свою речь и опустился на стул.
 Правая рука Роберта все еще подрагивала, в ушах звенело, ноги словно не касались пола. Он вспоминал прикосновение иссохшей, как древний пергамент, кожи пальцев, искривленных артритом, пожатие, как бы говорящее безмолвно: «Я доволен. Я доверяю тебе. Не подведи меня». И Роберт, внутренне посмеиваясь, прокладывал путь меж задрапированных черным столов навстречу своему новому предназначению. Он улыбался, раскланивался, делал руками приветственные жесты, но не задерживался ни на мгновение, даже не замедлял шаг. Его намерения были слишком серьезными. И дела обстояли даже слишком хорошо. Он должен был немедленно отыскать Уинти. Он должен был сообщить ему, что только что приобрел «Сансет-отель».
 На столы уже подавалось кофе и ликеры, и площадка для танцев заполнилась парами. Где же этот чертов Уинти? Вряд ли он танцует. Скорее он где-то присосался к бокалу с выдержанным столетним французским коньяком, который Ливингстон приказал подавать заодно с ликерами.
 А вот и он. Сидит в полном одиночестве. И занят именно тем, что и предполагалось.
 – Уинти!
 – Роберт! Привет, старина. Господи, что за бомбу он подорвал! Все-таки у старикана есть яйца, пусть даже черные, как все вокруг. Жутко, конечно, знать, что тебе уже отмерен срок. Бедняга! Но это не испортило мне аппетита. Потрясающий ужин. А ты что скажешь?
 Роберт схватил Тауэра за плечи.
 – Кто владелец «Сансет-отеля»?
 – Бог мой, Роберт, ты тоже нализался. Я не удивляюсь. Вино здесь выше всяких похвал. Где только Ливингстон раздобыл его? Наверное, он уже заранее заимел связи в потустороннем мире.
 – Я купил его! – крикнул Роберт.
 – Кого? Что? Что ты пил? Если то же, что и я, то, значит, мы с тобой наравне. Я собираюсь отчаливать скоро, если только не принесут еще коньяку. Жаль с ним расставаться.
 – Послушай, меня, Уинти, послушай! Я только что купил «Сансет». Я заключил словесное соглашение с Ливингстоном, засвидетельствованное его адвокатом. Это все официально. Отель принадлежит мне.
 В разгоряченном мозгу Роберта прокручивались волнующие видения. Плутарх отреагировал первым, едва только Ливингстон сел на свое место. «Я заинтересован в покупке, – сказал он. – Назовите только цену». И он улыбнулся Каролин, гордый тем, что смог проявить подобную решительность на глазах у своего кумира.
 – Я бы предпочел сперва услышать ваше предложение, – попросил Ливингстон.
 – Сто шестьдесят миллионов.
 Сердце Роберта остановилось, как только он осознал, что никогда не сможет побить ставку Плутарха. А у того глаза засветились торжеством, когда Ливингстон повернулся к Трампу, но Трамп лишь молча покачал головой.
 – Роберт?
 Роберт почувствовал на себе взгляд Каролин. Она уже наслаждалась его поражением.
 – Я не могу перекрыть названную сумму, – произнес он, не поднимая глаз.
 – А какова твоя предельная ставка, Роберт? Все-таки я хотел бы знать.
 – Сто пятнадцать.
 Старый лис улыбнулся ленивой, но с некоторой хитрецой улыбкой.
 – При соблюдении определенных условий я согласен.
  – Что?! 
 Дуэт Плутарх – Киркегард не получился гармоничным. Он ворвался в достаточно уравновешенную атмосферу застольного разговора, и сразу повеяло чем-то неприличным, слишком бесстыдно откровенным. Ее голос прозвучал на раздражающе высокой ноте и грубо резанул по нервам, его же был сдавлен от величайшего изумления. И это означало первую в жизни Роберта Хартфорда победу в совсем иной области, чем секс и кинематограф.
 Тауэр хоть и был нетрезв, но рассказ друга глубоко поразил его.
 – Роберт, но ведь это немыслимо. А что другие соискатели? Я так понял, что он собрал за столом нескольких. Или он валяет дурака?
 – И для этого пригласил адвоката? И заявляет Плутарху, что не продаст ему отель даже за миллиард долларов? Мол, он не хочет, чтобы «Сансет» попал «не в те» руки. Я думал, что у Плутарха случится припадок.
 – И сколько ты уплатишь, если не секрет?
 – Я же говорил. Сто пятнадцать миллионов, но на условиях…
 – Каких условиях?
 – Я или мои наследники как минимум в течение десяти лет обязуются не перепродавать отель. Это первое условие. А второе – ты до конца года представляешь план полной реконструкции отеля, всей обстановки и дизайна помещений.
 – Я?
 – Ты, конечно. Ты же согласился совсем недавно, и мы обменялись рукопожатиями в присутствии той красивой девушки…
 Роберт поглядел по сторонам. Где же она? Он желал, чтобы она была здесь и услышала о его триумфе.
 – Ладно, Роберт, раз я обещал, то сделаю. Причем с удовольствием.
 – А где твоя помощница?
 – Где-то тут. А, вот она!
 – Что у нее, черт побери, с ногой? – не выдержал Роберт.
 Паула заметно прихрамывала. Чувство жалости охватило его. Он сам удивился, что у него в душе нашлось место для подобных эмоций в момент своего торжества. Он поспешил ей на встречу. Его обеспокоенный вид резко контрастировал с ее счастливой улыбкой.
 – Что случилось? Вы подвернули ногу?
 – О! Пустяки. Когда мне было два года, произошел несчастный случай. Одна нога у меня чуть короче другой. Я к этому давно приспособилась. Подумаешь, какое дело!
 В доказательство она рассмеялась.
 – Нет, – серьезно сказал он. – Этого не может быть.
 Паула была озадачена. По ее лицу было видно, что она требует от него разъяснения, хотя вслух она ничего не произнесла.
 – Я хотел сказать, что это несправедливо.
 – И все-таки я вас не понимаю.
 Разве мог он сказать ей правду? Каждая женщина, которую он выбирал для себя, должна быть совершенством в своем роде. Если не совершенством красоты, то обладать ярким, сильным характером или быть сверхзабавной или сверхбогатой. Он выбрал Паулу, он уже успел привязаться к ней. Она была так красива, что просто не могла быть калекой. Это слово взорвалось в его мозгу, как граната, и он мгновенно утерял всякое чувство реальности.
 – Я имел в виду… Я хотел сказать, что вам надо что-то сделать с этим, – расплывчато пояснил наконец Роберт.
 Говорить такие вещи молодой девушке было верхом невоспитанности, но то, каким тоном он произнес это, было еще хуже. Отвращение его было явным. Отвращение и даже брезгливость эстета к уродству, чистюли – к грязи, праведника – к грешнику. Слова эти означали, что ее физический недостаток отталкивает его, что он не может хотя бы из вежливости пренебречь им.
 Все произошло настолько стремительно, что все пребывали в изумлении, но боль, отразившаяся на лице Паулы, молниеносно пробудила у Грэхема ответную реакцию. Он заговорил:
 – Калеки портят вам настроение, не так ли, мистер Хартфорд? Вы выглядите сейчас так, будто узрели привидение. Вы похожи на одного моего приятеля, который не выносит больниц.
 – Нет-нет… Я совсем не то подразумевал…
 Но зачем было оправдываться? Все поняли, что он лжет. Гримаса, застывшая на его лице, доказывала это.
 – Я собирался потанцевать с вами, но… – Он беспомощно развел руками, изображая крайнее разочарование. Такой жест был бессмысленным, унижающим прежде всего его самого, но Роберт не мог ничего с собой поделать. Он был гадок и смешон в эти мгновения и понимал это со всей ясностью.
 Со своими эмоциями он справиться был не в состоянии, оставалось только одно – спасаться бегством. Он попятился от Паулы, затем повернулся к ней спиной и рванулся прочь сквозь толпу, мимо танцующих пар, через холл, через сад, покидая неизвестно зачем роскошный дворец – отель, который только что прибрал к рукам.
 Сады «Сансет-отеля» благоухали, и людской гомон, доносившийся из сияющего яркими окнами главного здания, постепенно стихал, утопая в пышной листве и гроздьях диковинных цветов. Ночной бриз усилился, навевая прохладу, но для Паулы он казался безжалостным селевым потоком, сметающим все ее надежды. Она сидела в расслабленной позе на мраморной скамье, холодившей ее зад сквозь легкий шифон юбки. Теплый, наполненный ароматами воздух ласкал кожу, проникал в поры, взбадривал, напоминал, какая она счастливица, но глухое отчаяние парализовало ее.
 Стоило ей пройти с десяток ярдов, и она вновь вернулась бы в сказочный мир, но мир этот окончательно поблек для нее, лишившись главного светила. Рядом с ней через некоторый промежуток времени осторожно примостился Грэхем. Он не касался ее, был неслышим и почти невидим в полумраке. Как и все, приглашенные на «адское действо», он оделся в черное, но самоирония и желание, присущее всем лондонским кокни, подшутить над избранниками судьбы подтолкнуло его к пародии, и его вроде бы безукоризненный вечерний наряд выглядел шутовским. Трудно было определить, чем он добился такого впечатления, – может, лишней белой полоской или вышивкой на рубашке, но в этом трюке неожиданно проявился его талант и вкус, а умение поиздеваться над хорошим вкусом уже сродни мастерству.
 – Не могу поверить, что он так груб, – сказала Паула.
 В глазах ее были слезы. Она стыдилась их и поспешно, по-детски утирала их кулаком. Ведь совсем недавно она пребывала на седьмом небе от счастья. И вот воображаемый мир треснул, раскололся, распался на куски. Теперь, слабая, несчастная, утерявшая свой прежний гонор, Паула поведала Грэхему о том безумии, в какое она впала.
 Лунный свет, пробившийся через кроны пальм, чертил на их лицах тревожные тени.
 – Это колдовство, – лаконично заключил Грэхем, осторожно взял ее пальцами за подбородок и повернул ее личико к себе. Он был поражен страдальческим выражением ее лица, и его самого пронзила боль.
 – Я хромаю… и что с того? А он… чем я его оскорбила?
 – Он сам себя оскорбил. Выяснилось, что красавчик Хартфорд – просто свинья. – Грэхема переполняло сострадание. – Послушай меня, Паула. Все, кто здесь собрались, – не люди. Пусть у них деньги или экранный имидж – они все равно фантомы. А Роберт в одно-единственное мгновение разрушил все, что выстраивал годами, стоит это только узнать его поклонникам.
 – Я больше не буду даже думать о нем, – прошептала Паула. Ее пальцы гладили ткань рубашки Грэхема с отчаянием и надеждой, как когда-то платье матери в поисках утешения от детских обид.
 – И правильно, любимая моя девочка, – решился произнести Грэхем.
 – Иногда мои братья подшучивали надо мною, если я вдруг начинала ковылять, но ведь они были совсем маленькие.
 Грэхем весь обратился в слух. Все, что он знал о прошлом Паулы, было смутное повествование о какой-то жуткой трагедии, и ни он, ни Уинтроп не пытались копнуть поглубже.
 – Я не рассказывала о своей семье, – как бы отзываясь на его мысли, продолжала Паула. Только что пережитое горе открыло какие-то шлюзы в ее душе. Ей срочно требовалось исповедаться. Голубоглазый парень, сидящий рядом с ней, был так внимателен, так безопасен – насколько она догадывалась о его отношениях с Уинти, – что ей захотелось выплеснуть на него горечь своего прошлого.
 – Ты не поверишь… но все это правда.
 Она начала говорить, и лицо Грэхема приблизилось к ее лицу, и его глазами, его губами и кожей впитывалось каждое произнесенное ею слово. А слова связывались во фразы, составившие короткий пересказ ее страшной биографии. Неожиданно Паула заметила странное изменение в выражении его лица. Он стиснул зубы, глаза его ввалились, и глазницы превратились в две черные дыры. Грэхем сжимал и разжимал пальцы, будто в судорогах.
 Когда она закончила рассказывать, он долго не мог прийти в себя, а потом задал вопрос:
 – И чем все кончилось?
 – С утра пошел дождь, загасил огонь и незачем стало вызывать пожарную машину. Ну а потом соседи купили два игрушечных гробика и устроили символические похороны.
 – И ты не обратилась к шерифу?
 – Ты что, меня не слушал? Кому я там была нужна?
 – Прости… Я просто гневаюсь, а гнев не находит выхода. Может быть, мне будет легче, если я расскажу о себе.
 Он вспомнил о тех пьяных негодяях в пивных лондонского Ист-Энда, которые платили ему жалкие гроши за его красивое, юное личико и за надругательство над его телом. На эти деньги он жил и даже сумел скопить нужную сумму на переезд в вожделенную Калифорнию. Когда-то давно над ним посмеивались дешевки-кокни, девицы из баров, и на нем оставалась печать того унижения. Поэтому теперь он с величайшей осторожностью касался женской руки, опасаясь, что получит брезгливый отпор.
 – Ты все понял, что я тебе рассказала? – спросила Паула, осушив слезы.
 – Да, куколка! Насколько мой разум мог вместить этот ужас.
 – А с тобой случалось подобное? – Ее сухие, но горячие от злобы глаза впивались в его глаза, которые он прятал от нее.
 – Подобное – да, но не такое страшное.
 – Значит, тебе повезло. Никто не знает, что творится у меня в голове. Я ведь способна убивать.
 – Я это понял, куколка.
 – Когда-нибудь я его убью.
 Грэхем не спросил кого.
 – Не думай об этом, Паула. Расслабься.
 – Как?
 Он наконец осмелился обнять ее, воплощенную красоту и женственность, ставшую ему вдруг доступной.
 – Ты выдержал все это, потому что ты сильный?
 – Может быть.
 – Я тоже не слабая.
 – Я знаю, Паула.
 Она прижалась щекой к его щеке и ощутила исходящее от него тепло.
 – Я убью его, – пробормотала она, черпая энергию от любящего ее существа.




 Глава 9


 – Я за тобой давно слежу.
 Изучающий взгляд Каролин ощупывал девушку, проникая сквозь одежду. Джами Рамона поежилась.
 – Неужели? – недоверчиво спросила она.
 Она побывала на многих собраниях общества, но никогда бы не осмелилась даже подумать, что для могущественной Киркегард она не просто лицо в толпе. Это польстило ей. Довольная улыбка заиграла на ее губах – знаменитая улыбка Джами Рамона. Хотя ей всего лишь исполнилось пятнадцать, она прослыла лучшей фотомоделью для рекламы губной помады.
 Но слава и деньги – все отодвинулось на второй план. Джами Рамона сейчас думала только об одном – Каролин Киркегард выделила ее из толпы.
 – Я все знаю про тебя, – промурлыкала Каролин.
 Она откинулась на подушки низкого шезлонга, скрестив ноги и дразняще покачивая туфлей без задника из бледной кожи питона.
 – Неужели? – уже радостно переспросила Джами.
 Каролин позволила себе глубоко вздохнуть, и ее великолепная грудь заколыхалась под шелковым жакетом от Валентино. Любая поза, любые движения ее были отрепетированы, но выглядели естественными.
 – Мои духовные руководители мне о многом поведали, а я запрашивала их специально о тебе.
 Для Джами у нее было подготовлено задание. Когда оно будет выполнено, то Каролин обязательно завладеет «Сансет-отелем».
 Джами осторожно приблизилась к шезлонгу. Месяцами она добивалась личной беседы с харизматической личностью основательницы движения, но та была отгорожена, словно стеной, бесчисленными секретарями и свитой фанатических приверженцев. Пророчица не откликалась на просьбы о встрече, от кого бы они ни исходили, а если давала согласие, то очень редко, и это воспринималось как особая честь и величайшее благодеяние. И вдруг, как гром среди ясного неба, прямо в студию Грега Гормана, где Джами снималась на обложку «Элль», поступило приглашение. Некая женщина по имени Канга сообщила, что Каролин Киркегард примет Джами сегодня вечером у себя дома в Колдуотер-Каньоне. Джами надлежит явиться ровно в шесть.
 – А вы можете сказать мне, что вам поведали духи? – любопытство одолевало девочку.
 – Они сами все скажут тебе позже через меня, но я уже сейчас догадываюсь, о чем ты хочешь узнать. Ты в поисках, Джами, не так ли? Ты потеряла себя и пытаешься найти.
 Каролин обозревала и прослушивала ауру юной девушки. Она настроила свою мозговую антенну на волну Джами и теперь получала сигналы о ее желаниях, нуждах и заботах. Только когда на все вопросы поступят ответы, девушку можно будет использовать.
 – Ты должна разобраться в отношениях с матерью. И в своих сомнениях по поводу выбранного пути тоже. Почему тебе так плохо, Джами, когда все вроде бы складывается вполне удачно? О, я знаю! Я знаю! Духи мне сказали. Они скажут и тебе…
 Джами ахнула. Как могла Каролин узнать то, что Джами не говорила ни одной живой душе? Да и не было у нее такой близкой души, с которой она могла бы поделиться своими тайнами.
 – Твои духи мне рассказали об этом. Все твои духи из прошлых твоих жизней за много веков.
 О матери Джами было известно из газет и телевидения. «Куда вы толкаете свою дочь? Как далеко вы намерены зайти? Насколько морально зарабатывать на дочери, превращая девочку в насос для выкачивания денег?» Ведьма со злобным костлявым лицом яростно нападала, оправдываясь, на ведущего программы «Сегодня» Брайана Кампбелла, лгала, что все деньги, заработанные дочерью, расходуются на ее нужды, а девочка корчилась от стыда, стоя рядом с матерью перед телекамерами.
 «Не возбуждают ли маньяков фотографии девочки с губами, накрашенными пусть даже самой лучшей в мире помадой, обнимающей своего любимого медвежонка? За какую сумму она согласилась бы продать свою дочь в гарем молодого шейха?» Телевизионные передачи и пресса уже полгода муссировали эту тему.
 Каролин легко догадалась, что Джами ненавидит свою властную и корыстолюбивую мамашу, но жажда любви и хоть какого-то покровительства, опеки, обязательно живет в сердце ребенка.
 Глаза Джами трогательно наполнились слезами.
 – Но как вы все вызнали про меня? Как вы смогли…
 Рука Каролин взметнулась вверх, требуя тишины. Ее массивный перстень с выступающим, словно палец, кристаллом кварца засиял, поймав на себя свет.
 – Я не случайно призвала тебя к себе, Джами Рамона. Я скорблю вместе с тобой, твоя печаль стала моей печалью. Духи настаивают, чтобы я помогла тебе. Ты в тупике, Джами, и из этого тупика нет выхода в будущее. Надо открыть тебе путь, разрушив стену. И тогда тебе светит невиданная удача, которая редко кому выпадает из смертных. Но ты должна поторопиться. Кое-что предпринять, а время уходит…
 – Я знаю, что способна на великие дела, но не знаю, что мне делать и с чего начать. Что-то удерживает меня, тянет назад, а я не знаю, что это, и… боюсь оглянуться.
 Джами сжала в отчаянии ручки, а крупные слезы закапали из-под пушистых ресниц.
 – Ты особое существо, Джами. Я не говорю про твою красивую внешность и успешную карьеру. Мир признал тебя и вознес высоко, хотя ты о себе так не думаешь. Я подразумеваю твое духовное совершенство. Я вижу, как ты идешь прямиком к божеству по самой короткой из тропинок.
 Каролин сделала паузу в своем монологе, чтобы выделить последние слова и подвести черту.
 – Разумеется, в материальном мире тебя ждет фантастический финансовый успех. Я вижу экраны, не телевизионные, а настоящие, с твоим изображением. Тебе никто и ни в чем не сможет отказать, тебе отдадут все, что ты ни попросишь, и согласятся платить любую назначенную тобой цену, и все будут кланяться и возносить тебе хвалу, если ты поставишь подпись на контракте. И я вижу… я вижу твою мать… Она припадает к твоим ногам и просит прощения…
 Каролин неожиданно умолкла и вонзила свой взгляд в широко распахнутые глаза девушки, которую только что подчинила своей власти. Джами в бессилии опустилась на стул.
 – Но случится это лишь тогда… – пауза была невыносимо тягостной, – …когда ты выберешь правильный путь из множества иных, которые ведут в никуда.
 – А как я смогу… найти правильный путь? – робко спросила Джами.
 – Спроси совета у своих духов, – сурово ответила Каролин. – Скоро я смогу принять их послание и передать тебе.
 Джами замерла и приготовилась к величайшему спектаклю.
 Каролин встала, вернее, ее подняла с шезлонга невидимая сила. Она огляделась вокруг себя, словно проверяя, все ли вызванные ею гости из потустороннего мира явились.
 – Пойдешь ли ты с нами в путешествие по иным мирам, чтобы обрести себя… понять, кто ты есть?
 – Да, да… – прошептала Джами.
 Она уставилась на кристалл, сверкающий на перстне Каролин. Лучи, исходящие от камня, гипнотизировали ее. Ей захотелось спать, и она закрыла глаза.
 От Каролин потребовалось немалой затраты энергии, чтобы сломать волю разумной здоровой девочки, но одного гипноза было мало. Шептать долгие взывания к духам Каролин, в отличие от других экстрасенсов, находила пустой тратой времени. Ей было скучно завораживать людей подобным способом. Она предпочитала эффектные и более эффективные действия.
 Она набрала полную грудь воздуха, выдохнула, вновь вдохнула и подготовилась к дальнейшим трюкам. Она заговорила совсем иным голосом – бесполым, не имеющим никакого акцента, доносящимся словно бы из космоса.
 – Из далекой, погребенной в памяти тысячелетий Атлантиды я приветствую тебя, Джами Рамона.
 Голова Каролин откинулась на спинку шезлонга со звуком удара дерева о дерево, и вся она словно бы одеревенела. Только губы чуть шевелились, произнося слова, передаваемые ей из Пространства. Каролин смежила веки, обняла руками колени и замерла в неподвижности. Только кристалл на ее перстне испускал сияние, и его лучи сверлили мозг девочки.
 – Кто… ты? – Горло у Джами пересохло, каждый звук давался ей с трудом.
 – Я была твоей сестрой в далекие времена, когда ты звалась Вамарой. Здравствуй, дорогая. Я всегда жила в твоей душе, Джами, но ты не хотела общаться со мной.
 – Нет… нет, ты не права, – неосторожно вступила в полемику Джами.
 – Не спорь, – строго оборвал ее потусторонний голос. – Ты еще с детства замкнулась в своей печали, как птица в клетке. А ведь ты можешь покинуть клетку, Вамара. Сейчас, когда ты повзрослела, обрела волю и разум, толкни дверцу, расправь крылья и лети. Самое время, возлюбленная сестра моя.
 Джами открыла было рот, но не знала, что ей сказать. А Каролин продолжала:
 – Ты всей душой полюбила Пера, а он в ответ боготворил тебя. Он был намного старше и мудрее тебя, храбрейший, могучий, славный воин. Вы оба горели от страсти, но были кристально чисты… И вас ждет новая встреча. Вы скоро встретитесь и будете как одно целое. И губы ваши, и сердца сольются…
 – Значит, так уже с нами было один раз? – пожелала удостовериться Джами, не на шутку разволновавшись. – Жаль, что я ничего не помню!
 Сугубо земной интерес, проявленный девочкой, ничуть не шокировал небожительницу, благосклонно продолжившую свой рассказ.
 – Вы поженились с Пером в канун великой битвы, а до этого ты хранила себя для него, а он оставался чистым ради тебя. В ту ночь вам предстояло обменяться дарами, теми источниками и сокровищами наслаждения, что таятся в телах каждого из вас.
 Ты слишком жаждала его тела, ты была чересчур упряма и эгоистична, и ты потребовала, чтобы он навсегда уклонился от поединков с врагами, иначе ты не отдашь ему свое тело для любовной битвы и в ту ночь, и во все последующие ночи. Он умолял тебя изменить свое решение, и так в его мольбах и в твоем упорстве прошла ночь, но ты была тверда и холодна, когда тебе, наоборот, следовало бы быть мягкой и податливой. И великая ваша любовь не завершилась положенным образом в первую брачную ночь, а наутро вражеское копье разделило ваши жизни, и ваши души теперь путешествуют во времени порознь.
 На Джами снизошло прозрение. Теперь она все поняла. Вот почему ей так трудно было найти любимого среди окружающих ее мужчин. Он, предназначенный ей, должен явиться из глубины веков, но только как его распознать?
 Пальцы Каролин закрыли сияющий кристалл, и Джами в панике вскинулась, боясь, что общение с потусторонней силой прервется.
 – Пожалуйста, подожди! – воскликнула она. – Как я могу встретиться с Пером?
 – Он здесь, рядом, в городе Ангелов. Мудрецы, основавшие город, так удачно его назвали – Лос-Анджелес. Здесь скрещиваются ваши дороги, и только от тебя зависит, как скоро ты встанешь на его пути, а он на твоем. Но торопись! Он старше тебя и готовится продолжить жизнь в новом воскрешении. Если ты успеешь его догнать…
 Голос сестрицы таял, а тело ее передатчика Каролин Киркегард задергалось в конвульсиях.
 Джами Рамона готова была вцепиться в нее, чтобы вытрясти всю правду до конца.
 – Где он? Где? Как его имя?
 – Я должна покинуть тебя, но будь уверена, что ты скоро встретишься с Пером…
 Голос поник до шепота.
 – Но когда, где? – повторяла Джами, вцепившись в плечо медиума.
 – На закате… В доме заката…
 – В «Сансет-отеле»? – после секундного раздумья догадалась Джами.
 Но голос больше не откликался, а сама Каролин словно бы впала в беспамятство. Мозг ее бурлил от радости. Ей удалось заполучить в свою собственность роскошную малышку-фотомодель.
 Едва переступив порог гостиной Франсиско Ливингстона, Джами буквально задрожала от охватившего ее плотского желания. Она провела по пересохшим губам языком, но он тоже был сухим и горячим. Прежде в такой экстаз Джами никогда не впадала.
 Она сделала шаг по мягкому ковру и почувствовала, что силы покидают ее. Зато мысль устремлялась вперед, в будущее, где ждал ее возлюбленный, где она сольется с ним в таких же страстных объятиях, какие доступны только богам и их нежным подругам.
 Все оказалось так легко и просто. Бедной Джами пришлось ждать довольно долго, пока Каролин наконец пошевелилась и, отряхиваясь, словно после купания в пруду, стала выходить из транса.
 Духовный поводырь исчез, но Каролин охотно взялась за разъяснение его туманных предсказаний. «Дом заката» – это, конечно, «Сансет-отель», подтвердила она, а старый человек, собравшийся переселиться в иной мир и бывший когда-то Пером, несомненно, его владелец Франсиско Ливингстон, которому остались считанные дни в этой жизни. Поэтому Джами нужно поторопиться.
 Что ж! Джами выпал шанс познать истинную любовь. Сейчас или никогда!
 Джами не медлила ни секунды. Она никогда еще не была столь тверда в своей решимости совершить поступок, может быть, самый важный в ее короткой биографии. Пусть ей всего пятнадцать, а Ливингстон – глубокий старик, но она исправит ошибку давних времен, ведь они перед лицом господа заключили брак. Сегодняшнее, современное – все чепуха, мелочь. Главное – будущее, в котором должно возродиться блистательное прошлое.
 Путь на машине до «Сансет-отеля» занял меньше получаса, но это была дорога святой мученицы, готовой отдать себя на растерзание львам, а взамен получить вечное блаженство. Сухой ветер с пустыни трепал волосы отчаянной водительнице «Мерседеса» последней модели, и она ворвалась на территорию парка «Сансет-отеля», словно запущенная китайскими коммунистами ракета.
 Джами распахнула дверцу машины, словно открывала свое сердце и свое тело предназначенному ей судьбой мужчине. Она нетерпеливо нажала кнопку звонка, и тотчас дверь распахнулась. Пожилой человек с серебристой сединой, пахнущий экзотическим одеколоном, облаченный в роскошный халат с эмблемой «Сансет-отеля» на груди, отворил ей дверь.
 Сначала он очень удивился, но быстро пришел в себя.
 – Могу я войти? – спросила Джами.
 Последовал почти незамедлительно лаконичный ответ:
 – Да.
 Халат был накинут в спешке на голое тело, и в первый момент Франсиско несколько смутился, так как уже давно не представал перед незнакомой дамой в таком виде. Но он забыл обо всех правилах приличия, лицезрея то, что подарили ему небеса.
 Юная девственница, сгорающая от похоти, причем очень красивая и с вполне сформировавшимися женственными формами. Не шутка ли это кого-то из его друзей? Кто мог подставить ему это соблазнительное создание? Или она просто ошиблась дверью? В этом городе, названном в честь ангелов, все может быть.
 Но, как бы то ни было, девочка была великолепна. Он даже задохнулся, как только внимательно ее рассмотрел. И личико, и грудь, и бедра – все было невероятно соблазнительно. Она была совершенна в своей сексуальной гармонии.
 Франсиско тянул паузу, насколько мог, чтобы прекрасная незнакомка подольше услаждала его взгляд. Ее обтягивал в талии, зато щедро распахнутый на груди жакет, а белая шелковая маечка не скрывала, а лишь подчеркивала совершенную форму молодых упругих полушарий, которые шевелились, будто распираемые изнутри вулканической лавой. Голубые глазки горели огнем, а густая грива черных волос живописно растрепалась после бешеной поездки по каньону в открытом «Мерседесе» на встречу с мужчиной своей мечты. Косметика на ее личике была умеренна и профессиональна, причем наложена мастерски. Девочка – явно не дешевка.
 Джами увидела по его глазам, какое впечатление она произвела на полуобнаженного мужчину. У нее заранее была заготовлена речь. Она обратится к нему, как к своему возлюбленному, и постарается убедить его, что они уже были влюблены друг в друга много веков назад. И пусть ее слова покажутся ему странными. Она этого не боялась, но желательно слова и объяснения отложить на потом, а сначала обратиться к действиям.
 Она видела перед собой не дряхлого, смешного старика, но полководца атлантов, которому суждено вскоре умереть. Осталось мало времени, чтобы одарить его сказочно-драгоценным даром своей девственности и получить от него ответный мужской дар. Любовная влага уже исходила из нее, ожидание становилось мучительным.
 Перехватив алчущий взгляд Ливингстона, она уже не отпускала его. Одежда как бы сама собой спадала с ее плеч и бедер – дорогостоящие предметы, созданные лично для нее великим кутюрье, включая трусики. Фирма произвела их в одном экземпляре, то есть дюжину в пакете, но только для очаровательной Джами. Все это падало на ковер, колыхаясь, словно осенние листья.
 Обнаженная, она застыла в неподвижности, подобно статуе, воплощающей совершенство женской красоты. Ее груди, дерзко устремленные вперед, слегка позолотило калифорнийское солнце, а розовые соски напоминали омытые морскими волнами перламутовые раковины.
 Представив Франсиско возможность насладиться зрелищем, Джами пошевелилась. Она приподняла ладонями упругую плоть грудей, тронула пальчиками соски, осторожно сжала их, заставляя усилить приток крови, отчего они затвердели и налились.
 «Тебе нравится мое тело? – вопрошали ее глаза. – Ты хочешь меня, как хотел тогда, в той далекой жизни?»
 Сам воздух в комнате был пронизан токами ее желания. Правая рука Джами коснулась влажных волос на лобке, откуда и струилась эта энергия. Возбуждая себя, она ощущала, что сама становится источником силы, неумолимо притягивающей к ней Франсиско. Глазами она пожирала свою жертву. Он целиком и полностью принадлежал ей так, как никто и никогда раньше. Его поникшие плечи, его раскрытые губы, жадно ловящие воздух, говорили об этом яснее любых слов.
 Время пришло. Время исправлять вчерашние ошибки и на крыльях великой любви устремиться в завтрашний день.
 – Иди ко мне… – прошептала Джами.




 Глава 10


 Паула стояла в очереди в кассу «Плаза-Синема», погруженная в свои невеселые мысли.
 Она приехала достаточно рано, чтобы успеть найти место для парковки как раз напротив входа, но уже тогда очередь вилась змеиными кольцами вокруг кинотеатра. Она старалась глубоко вдыхать вечерний воздух, успокаивая себя перед тяжким испытанием, каким представлялось ей свидание с кинозвездой, пусть и не личное, а лишь суррогат свидания. Шатер неба над нею изменял цвет, из голубого превращался в синий, из-за гор наползали тучи. Слава богу, скоро стемнеет, и никто не сможет уследить, как она совершает поступок, которого сама стыдилась, а именно опять встретится с Робертом Хартфордом.
 Миллион раз Паула пыталась проникнуть в суть того, что случилось с ними обоими до того, как он исполнился внезапным и необъяснимым отвращением к ней. Что это было? Или не было ничего? Или что-то незначительное? Пустяковый всплеск настроения, не более?
 Нет. Он не просто заинтересовался ею, он выглядел так, словно его околдовали, вынули из этого мира и перенесли в какой-то другой. Вокруг них возникло поле особой близости, не допускающее проникновения туда никого из посторонних. Они отделились от всех и стали единым существом в те мгновения, там, возле бассейна в парке «Сансет-отеля».
 Конечно, Роберт Хартфорд слыл легендарным волокитой. Возможно, он решил еще раз попрактиковаться и выбрал ее в качестве объекта. Но Паула решительно отвергала такие мысли. Из всех проблем, с которыми она сталкивалась, недооценка своих достоинств не попадала в список. Она знала, что красива, что обладает способностями и в скором времени многому научится. Ей было присуще чувство победителя, что так необходимо для успеха в жизни. Роберт Хартфорд разглядел в ней эти качества и оценил их.
 – Паула?
 Голос нарушил ход ее мыслей. Паула резко повернула голову.
 – Кристина?
 – Привет! Вот уж кого не думала здесь встретить.
 Кристина Хартфорд была искренне удивлена, но в ее тоне не ощущалось враждебности.
 – Вздумалось заскочить в киношку. – Паула принужденно засмеялась.
 – На фильм моего папаши? – Кристина с лукавством склонила голову набок. Пара-тройка соседей по очереди навострили уши, но это был Лос-Анджелес, где не принято открыто выказывать свое любопытство.
 – А ты тоже пришла за этим? – Паула вложила в вопрос достаточно сомнения в том, что дочь так уж горит желанием смотреть фильмы с участием отца.
 Кристина не уловила иронии.
 – Я всегда смотрю все его фильмы. Он просит меня отмечать реакцию зала и докладывать ему. А ты одна? Можно, я присоединюсь к тебе?
 Кристина угадывала в Пауле решительную и волевую натуру, и это притягивало ее. Она не ревновала и не завидовала Пауле. Наоборот, сияние ее красоты и то, что она хоть и юный, но вполне самостоятельный человек, Кристину восхищало. Ей хотелось сблизиться и проникнуть в характер этой почти незнакомки, а в свою очередь Паула также пыталась найти правильную линию поведения с дочерью Роберта.
 Просто увидеть звезду на экране – одно, а сидеть и смотреть фильм вместе с его дочерью – это уже совсем другое. Но приглашение исходило от Кристины, и какой смысл было отвергать его с ходу?
 – Почему нет? – пожала плечами Паула и кивнула в сторону змеящейся очереди. – Только ты станешь стоять за билетами?
 – Я имею некоторые преимущества как дочь звезды, да и ты тоже. – Кристина вроде бы пошутила, но это у нее не вышло, и в ответ на вопросительный взгляд Паулы она пояснила: – Ты можешь пройти как подружка отца.
 Паула вообще легко краснела, но сейчас ее лицо стало пунцовым.
 – Что за чепуха?
 – Ты же подружка папы, разве не так? – В глазах Кристины озорно сверкнули искорки.
 – Разумеется, нет. Я почти его не знаю.
 – Не дури, я же была на вечеринке Ливингстона. Помнишь? Там произошло нечто невероятное. Только не подумай, я против тебя ничего не имею.
 Паула улыбнулась ей в ответ, изображая полную искренность.
 – Мне самой было бы интересно узнать, что там произошло, но я ничего не знаю. Мы с твоим отцом с тех пор не встречались.
 Кристина вздохнула с облегчением. Она поверила в честность Паулы. Ей очень не хотелось, чтобы такая девушка, как Паула, уже была в списке отцовских побед. Впрочем, она не возражала бы, если б это и случилось, но не так сразу.
 – Во всех фильмах папа изображает мужчину, с первого взгляда завораживающего женщину. Он и тебя поразил молнией у бассейна или мне показалось? Что повлияло сильнее? Он или его фильмы, которые ты видела, плюс его репутация победителя?
 – Кристина, не говори так громко, а еще лучше – заткнись.
 Паула была предусмотрительна. Очередь уже стала обращать на них внимание, угадывая каким-то необъяснимым чутьем их причастность к кинематографическим кругам.
 Кристина перешла на шепот:
 – А знаешь, почему такая очередь на его фильмы? Люди хотят разгадать секрет, почему и кого мой папочка трахает, а кого отвергает. Папа признает только совершенство – и в выпивке, и в одежде, и в женщинах.
 – Значит, ему все равно, что тряпки, еда и выпивка, что женщины?
 – Ну да! Таков его образ жизни. И это всем нравится. После Мэрилин Монро он следующий секс-символ, но только в штанах. Любовь для него как пища и питье. Проглатывает и тут же забывает.
 – И так же было с твоей матерью?
 – Нет уж, с мамочкой было совсем не так. – Кристина хихикнула. – Их брак был таким скоротечным, что я уж не знаю, как они успели впопыхах зачать меня.
 – Поосторожней, Кристина, ты говоришь о своих родителях, – посчитала нужным одернуть дерзкую девчонку Паула.
 – Да ладно. Папа у меня такой хороший. Я даже в него немного влюблена. Рядом с ним мне легко и весело. А вот мамочка никак не может смириться, что скатилась с верхней строчки списка до самой нижней. Она была красива, и характер был у нее, наверное, неплохой, но уж слишком ей хотелось командовать, а папа это раскусил и быстро смылся.
 Он предпочитает иметь дело со слабыми и только с ними ощущает свою силу. Поверь мне, он хоть и взрослый и, казалось бы, опытный мужчина, а в сущности избалованный женским вниманием тинейджер, и никого пока не нашлось, кто бы обучил его истинным чувствам. Я не могу, например, даже вообразить, чтобы он влюбился в кого-то по-настоящему, как случается, пусть однажды, со всеми, и женился, обзавелся детьми. Иногда я думаю, что появилась на свет в результате какой-то ошибки. Я называю его «папа», а он смотрит на меня, как на сумасшедшую. Судьба вздумала пошутить над ним, но за шутку расплачиваюсь я.
 – Да, наверное, ты права, – согласилась Паула, впрочем, не совсем уверенная в правоте Кристины. Хотя Роберт Хартфорд вряд ли идеальный папаша и вообще хороший человек, но ей страстно хотелось услышать о нем как можно больше, причем именно из уст Кристины. Она решила ловким обходным маневром заставить дочь продолжить разговор об отце.
 – А как создается кино?
 – Жуткая нервотрепка и ничего интересного.
 – А потом… в результате?
 – Погоня за цифрами кассовых сборов.
 – А как этот фильм? Он прокатывается удачно?
 – На первой неделе была сплошная давка. Стопроцентная посещаемость. Это показатель кассовости звезды. На второй снижение всего на шесть процентов. Вторая неделя все и определяет. Можно рассчитывать на сто миллионов зрителей за год проката.
 Кристина была полна энтузиазма и гордости за своего отца.
 – Что ж, посмотрим, как и чем папуля зарабатывает на жизнь. – Кристина взяла Паулу под руку, и на этом их беседа прекратилась. Они готовились вкусить зрелище, которое волновало их обеих, хотя и по-разному.
 Обаяние Роберта Хартфорда, на котором и строился весь фильм, было воистину безбрежным. Оно обволакивало зрителя извне, а внутри у Паулы словно запорхали и защекотали шелковистыми крыльями нежные бабочки.
 Кто был там перед ней на огромном, поднятом ввысь экране? Мужчина, которого она знала и который настолько жаждал совершенства в женщине, что с отвращением и даже испугом отверг ее, едва заметив физический недостаток? Или образ на пленке – чуткий и справедливый и покорный воле женщины любовник, приторный, как пересахаренные сливки? И то и другое? Слияние двух личностей в одну? Или маска, надеваемая на потребу публики?
 В этом фильме Роберт играл богатого сенатора консервативных взглядов, чья жена была бесцветным увядающим созданием, а любовница – танцовщица с великолепным телом. Налаженный мир его рухнул, когда он узнал, что единственный сын и возможный политический преемник болен СПИДом. Он мучительно долго ищет виновника заразы в среде гомосексуалистов, подозревая сына в порочных связях, но находит лишь несчастную женщину, которая, сама того не зная, стала передатчиком инфекции. И что делает герой Роберта? Он не осуждает ее, не обвиняет в сексуальных преступлениях, а жалеет. Потом жалость переходит во влюбленность. Тут все зрители плачут. Сенатор ради новой любви расстается с карьерой и женой, к которой очень привязан, но которую уже не любит, бросает, мило расставшись, свою любовницу и уходит… Не так как Чаплин когда-то по дороге в «Новых временах», но почти похоже…
 И все-таки второй образ – фанатичного, безмозглого донжуана, не имеющего никакой другой цели в жизни, как укладывать женщин в постель, – проступал на экране сквозь зыбкую ауру первого. В то время как Паула искала ответы на задаваемые самой себе вопросы, чей-то грубый мужской голос с места перед ней, достиг ее слуха:
 – Папочка сработал за сынка и получил удовольствие.
 Паула готова была воткнуть кинжал в мощный затылок сидящего впереди зрителя. Какой-то здоровенный тип точно уловил подтекст роли, сыгранной Робертом, и вдавил ботинком в грязь все кружева, которые ее украшали. Кровь побежала стремительно по ее жилам, будто включился мощный насос.
 – Ну-ка потише! – прикрикнула она на мужчину, не отрывая глаз от экрана.
 Пусть он заплатил деньги за билет, пусть он свободный гражданин и вправе выражать вслух свои мысли по любому поводу. Но не трогай Роберта Хартфорда! Все сомнения, терзающие до этого Паулу, исчезли, растворились. Она стала агрессивной. Казалось бы, Кристине следовало бы возмутиться унижением экранного образа ее отца, но девушка, привычная к самой разной реакции зрителей, промолчала.
 «Бык», сидящий впереди, промычал в ответ на замечание Паулы:
 – Блядун он и есть блядун, такой, что пробы на нем негде ставить. И нечего корчить из себя благородного папашу.
 Паула наклонилась, собрала все, что у нее и у Кристины лежало на полу под ногами съестного, и обрушила на голову нахала. Его возмущенный крик сотряс весь кинозал.
 – Боже мой! – произнесла Кристина, скорее про себя, но достаточно громко. – Девочка-то, оказывается, влюблена!
 Поза сидящего на обитой китайским шелком софе Роберта была явно напряженной, а на лице застыла недовольная гримаса. Находиться в комнате наедине с мужчиной уже было для него непривычно, но хуже всего то, что мужчина был на грани истерики и собирался выложить как на духу все свои дурацкие секреты.
 Кроме того, все это случилось так неожиданно. Еще когда старик позвонил Роберту и спросил разрешения заглянуть к нему на пару минут и опрокинуть по стаканчику, голос у него был странный. Но кто мог подумать, что он притащит с собой мешок своих проблем и начнет выворачивать свою душу наизнанку? Вот поэтому Роберт раздраженно покашливал, вертел шеей, нервно закидывал ногу на ногу, перекладывал одну на другую и молил бога, чтобы этот бурный поток сентиментальных словоизлияний поскорее иссяк.
 Поникший Франсиско Ливингстон ссутулился в кресле напротив и безуспешно пытался хоть как-то сдерживать свои эмоции. Глаза его, и так мутные, подернулись пеленой, и капли стекали по лицу, напоминающему горный склон после схода лавины. Оно все было влажным и каким-то скособоченным, как будто одна сторона была парализована, а другая корчилась в судорогах.
 Он поставил трость между ног и цеплялся обеими руками за серебряный набалдашник с такой силой, словно это единственная подпорка, удерживающая все здание его жизни от разрушения. Речь его была сбивчивой, невнятной и покаянной.
 – Я сделал… непростительную глупость… или ошибку, – начал он исповедоваться.
 Роберт потер переносицу своего знаменитого на весь мир носа, сделал глоток из большого бокала с любимым коктейлем «Сленфидиш» и приготовился выслушивать и страдать, умоляя небеса, чтобы исповедь продолжалась недолго.
 – Могу я предложить тебе стаканчик «Арманьяка»? У меня есть бутылка 1848 года. Выпей и воспрянь духом! – предложил он с нарочитой бодростью.
 Ливингстон сделал неопределенный жест, непонятно, соглашаясь или нет, ибо мысли его были далеки от столь материальной вещи, как выдержанный коньяк.
 – Боюсь, Роберт, я не найду подходящих слов, чтобы сказать тебе это… Я собираюсь… я должен расторгнуть наше соглашение…
 – О каком соглашении идет речь? – Голос Роберта был, как всегда, бархатисто мягок, но в то же время тверд, как шеффилдская сталь. У них с Франсиско было только одно соглашение. – Что ты подразумеваешь?
 – Отель, Роберт. Я не могу продать его тебе… Я должен продать его Плутарху и Киркегард… У меня нет выбора.
 Роберт сразу почувствовал, что температура его тела упала до точки замерзания. Арктический холод мгновенно распространился от сердца и до конечностей. Забыты были все его проблемы, столь важные ранее, осталась только одна.
 – Мы заключили сделку, Франсиско.
 Теперь со стариком заговорил не человек, а ледяная статуя. Да, действительно, сделка была заключена. В Голливуде принято относиться к заключенной сделке как к святыне. И тоном своим Роберт напоминал именно об этом.
 – Да, конечно, мы договорились на словах, но я хотел… чтобы ты… освободил меня от нашей прежней договоренности. Ты должен пойти мне навстречу…
 Роберт стремительно вскочил.
 – Какого дьявола ты завел этот разговор, Франсиско? Что за вздор ты несешь?! Сделка есть сделка. Уж тебе ли не знать это правило? И ты всегда его соблюдал, насколько я знаю, и слыл порядочным человеком.
 – С этим покончено, Роберт… И с моей репутацией, и с нашей сделкой. Я не могу продать «Сансет-отель» тебе. Клянусь богом, я этого очень хотел. Но произошло нечто страшное, и все по моей вине. Меня отдадут под суд, если я не выполню их требования.
 Роберт прошелся по комнате, пытаясь хоть как-то успокоиться. Он давно научился одерживать победы над вспышками своего гнева. И сейчас раздражение постепенно уходило, словно вода в сливное отверстие ванны. Место его тут же занимала усиленная работа мозга. Действительность обычно не такова, какой кажется поначалу. И очень редко люди выкладывают всю правду, а еще реже отдают себе отчет, что есть правда, а что лишь иллюзия.
 Роберт положил руку на плечо несчастного старика в знак солидарности и сочувствия к его беде.
 – Расскажи, что случилось. Расскажи все подробно.
 Роберт был мягок, но настойчив. Впрочем, кое о чем он уже догадывался. Старикан был падок на девочек. Но насколько юных? Возможно, уж чересчур молоденьких. И кто-то, прознав о его пристрастиях, подсунул ему вожделенный предмет. Кто-то, кому до смерти хочется заграбастать «Сансет-отель», уже обещанный ему, Роберту, и кто не постесняется применить любые средства. Каролин Киркегард и шантаж так же неотделимы друг от друга, как белужья икра и «Столичная».
 Луч света прорвался сквозь грозовые тучи, все стало ясно, и мозг Роберта заработал со скоростью компьютера. В очередной раз он скрестил шпаги с Каролин, и еще неизвестно, кто станет победителем в этом поединке.
 – Она позвонила в дверь прошлым вечером… – Ливингстон сделал паузу. – Роберт, пожалуй, я не откажусь от рюмки коньяку.
 Роберт в задумчивости прошагал до бара, налил щедрую порцию «Арманьяка» в большой бокал из тонкого стекла. Он слегка покачал бокал, чтобы благородного цвета коричневатая жидкость омыла стенки, проделал это дважды, трижды и, вернувшись на прежнее место, протянул его Франсиско.
 – Я не могу тебе описать, как она прекрасна. В своей жизни я не встречал девочки совершенней…
 – И сколько ей лет, Франсиско?
 – О чем ты?.. О, да… Сколько ей лет? Боюсь, что твой интерес понятен. Конечно, она – наживка для судебных крыс. Ей всего пятнадцать.
 – А ты не знаешь, кто она? И откуда явилась? Она вот так просто материализовалась из воздуха и позвонила в твою дверь?
 – Да, да. Я знаю, что это безумие. Я и сейчас безумен. Я сошел с ума, услышав ее крик… Она была девственницей… В моем-то возрасте я лишил девочку невинности… Ты, надеюсь, меня поймешь, какой удар я испытал. Но она была так соблазнительна и скинула с себя всю одежду, прежде чем я вымолвил хоть слово…
 Роберт задумался. В Голливуде сплошь и рядом происходят подобные подставки, но Франсиско, при своем многолетнем опыте, никак не мог попасться на примитивную наживку. Несмотря на свой возраст, он был еще в здравом уме и слыл не «насильником», а «ухажером». Причем бережно поддерживал эту репутацию. Вероятно, девочка представляла собой какую-то сверхсоблазнительную штучку. Иначе Франсиско не попался бы на нее, чтобы потом изваляться в грязи.
 Франсиско все говорил и говорил, оправдываясь, а Роберт ждал, когда раскроется имя девчонки, а об именах заговорщиков, что стояли за ней, он уже догадался.
 – Я бы и не верил, что такой момент наступит в моей жизни, а ведь мне уже за восемьдесят. Но там было еще что-то… я так и не разобрался. Она лопотала какую-то чепуху о том, что мы уже были женаты в ином мире, и там наш брак не завершился тогда как положено…
 – Но в нашем мире ты ее все же трахнул? – со злой иронией уточнил Роберт.
 – Да. Не знаю даже, как мне это удалось, – покаянно ответил Франсиско.
 – И не спросил, сколько ей лет?
 – А что мне оставалось делать? Она быстренько разделась, легла, что-то пробормотала о нашей великой любви и раздвинула ноги…
 Роберт пожалел, что столь много отмерил Ливингстону своего драгоценного коньяка. Старикан заглотнул «Арманьяк», как простую воду, не ощущая ни вкуса, ни его букета, и только глаза Ливингстона отреагировали на его крепость, все больше набухая слезами.
 Наконец он расстался с пустым бокалом, откашлялся и продолжал:
 – Но в той чепухе, что она говорила, был какой-то смысл о наших прежних воплощениях… помнишь, Ширли Маклейн на этом свихнулась?
 – Про эту чепуху поговорим потом. Свидетели были? – деловито осведомился Роберт.
 – Вроде бы нет, но она же не невидимка. Кого-то поставили следить, как она подошла к моей двери, и черт знает что они могли сфотографировать…
 Старик шмыгнул носом, совсем как провинившийся школьник.
 – В коттедже тебя вряд ли бы сняли, а снаружи – это все безобидно. Девочка нажимает кнопку звонка. Ну и что? В чем проблема? Вы оба можете отрицать, что между вами что-то было. Купи ее, сунь этой маленькой сучке из прошлой жизни пачку современных «зеленых», и дело с концом…
 – Не так все просто, Роберт. Они сделали фото внутри и сегодня прислали мне снимки. В моем «Сансет-отеле» такого еще не бывало, чтобы кого-то снимали в номерах, а тем более в коттедже. Мой мир рухнул раз и навсегда.
 – О каких фото ты говоришь? Ты не фотографировался вместе с девчонкой?
 – Нет, конечно.
 – Можешь поклясться?
 – Клянусь! Но мы там на фото оба голые…
 – Снимали без вспышки?
 – Я бы заметил. Я не такой уж старый дурак, – обиженно сказал Франсиско.
 Насчет «старого дурака» Роберт имел собственное мнение.
 – Фото прислал тебе аноним?
 – Нет, Каролин Киркегард. Ее имя стоит на конверте.
 – Кто выдвинет иск? Мать девочки? – Роберт не ждал от Ливингстона ответов, он просто размышлял вслух. – А если девчонка промолчит, то копы и не встревожатся. Копы не определят по фотографии, сколько ей лет. И в двадцать те же титьки и те же задницы. Все, что им известно, это то, что ты грязный старикашка…
 Ливингстон дернулся, будто ударенный током, но смолчал. Дешевка, на которую он попался, и его превратила в дешевку. Но у него имелся еще один козырь: выложив его, он хоть как-то мог оправдать себя, но одновременно и утопить.
 – Девчонка достаточно известна, и все знают, что ей только пятнадцать. Она не сходит с обложек…
 – Кто она?
 – Джами Рамона.
 У Роберта брови поползли вверх.
 – Та самая Джами Рамона? – Он посмотрел на старика как на некое доисторическое ископаемое. – Бог мой, во что ты вляпался! – Роберт едва не перекрестился, призывая спасителя на помощь грешному Франсиско. – Ты трахнул Джами Рамону?
 Ливингстон, очевидно, не оценил сексуального успеха, которого достиг случайно. Он уже успел забыть об испытанном удовольствии, и его занимали лишь грубые материи.
 – На фотографиях копы меня точно опознают. А была она девочка или нет и сколько ей лет – газетчикам все равно. Скандал в любом случае будет. И девчонке обеспечена карьера, раз это попадет в прессу. Ей – да, а мне – конец.
 Роберт почувствовал, как гейзер вспыхнувшего в нем гнева уже спадает и превращается в лишь маленький фонтанчик. Ливингстон, хоть и стар, и, как все сластолюбцы, тянется к девочкам, на самом деле глупый щенок. Если, несмотря на свой многолетний опыт, он решил идти под парусом при штормовом ветре, то заслуживает той участи, какую ему уготовили. А вот пятнадцатилетней девочкой – Джами Рамоной, – втянутой в интригу ненавистной Роберту авантюристкой Киркегард стоит заняться. Именно ее карьера поставлена темной силой на карту, чтобы отнять у Роберта вожделенный «Сансет-отель».
 – Не вешай голову, Франсиско. Из любого лабиринта найдется выход. И я знаю, как мы сможем выбраться. Но только вместе. Это наш город, и все люди здесь нами схвачены – шеф полиции, и сенатор, и газетчики. Мы заткнем рот каждому, кто попытается его разинуть.
 Ливингстон горестно покачал головой.
 – Моя история выйдет на национальную сеть. Для них это лакомый кусок.
 На него было жалко смотреть. Он полностью отдавал себя во власть Роберта, и тот волен был казнить его или миловать.
 Он снова заговорил, и его жег стыд за произносимые им слова:
 – Я не гордый человек, но ведь ты знаешь, Роберт, что меня всегда заботило, какого мнения люди обо мне. На протяжении всей жизни я пользовался репутацией истинного джентльмена и действительно был таковым, пусть не по происхождению, но по поведению. А теперь меня выставляют на позор как растлителя малолетних. Под конец жизни со мной сыграли мерзкую шутку, и все мои давешние враги, которых я немало приобрел, к сожалению, за долгие прожитые годы, отомстят мне сполна. От меня нельзя потребовать, Роберт, чтобы я, погубив свою репутацию, да и этой девочки тоже, отказал шантажистам. Да, я обещал тебе отель, но ты молод и на взлете карьеры, ты найдешь применение своим талантам на любом поприще, а мне лишь остается покорно согласиться на их условия. Если ты мне не поможешь… – робко добавил Франсиско.
 Роберт избежал прямого ответа на просьбу старика.
 – Киркегард как-то связывалась с тобой, кроме того, что послала фотографии? Была ли записка?
 – Она позвонила и сказала, что у нее имеются негативы и что полиция и пресса получат фото, если я не продам ей «Сансет». Она дала мне сорок восемь часов на размышления.
 – Щедро, – присвистнул Роберт и задумался. – Как ей удалось, черт побери, завербовать Джами Рамону?
 Именно это беспокоило и разжигало любопытство Роберта более всего. И не потому только, что она была узелком в удавке, затянутой на шее старика. Картины ее соблазнительного тела неотступно возникали в его воображении после того, как он увидел фотографии Герба Риттса в последнем номере «Ярмарки тщеславия», а до этого фото Брюса Вебера в лос-анджелесском «Стайл».
 – Понятия не имею, – старик сокрушенно вздохнул. – Я думаю, что это как-то связано с чертовщиной, которую распространяет ее секта. Киркегард полностью контролирует поведение некоторых своих приверженцев. Теперь я догадываюсь, что голову девчонки напичкали вздором о перевоплощениях и о любви в прошлой жизни, а потом направили ко мне по гипнотическому лучу. Это опасная шайка, Роберт. Поэтому я и не хотел продавать им «Сансет». Ни этой зубастой суке Киркегард, ни ее прихвостню Плутарху.
 – А ты уверен, что Рамона не из их компании, что ее просто использовали?
 – Абсолютно уверен. Будь она в здравом уме, не рискнула бы своей карьерой. Для нее скандал гораздо страшнее, чем для меня. Я уже стою одной ногой на пороге… а ей еще жить да жить. Девчонку надо спасать, как и меня.
 – Согласен. – Роберт несколько оживился.
 Воспоминание о юном теле лишившейся девственности Джами Рамоны подогрело его интерес к предстоящей нешуточной схватке с темными силами. Он знал, что город, в котором живет, похож на бассейн, заполненный пираньями. Но с такими беззастенчивыми хищниками он еще не сталкивался. Когда-то, на заре своей карьеры, Роберт вгрызался в горло соперников, сдирал с них кожу, но то походило на собачьи драки, где побеждает скорее более сильный и ловкий, чем подлый.
 А здесь он столкнулся с волей, страшной своей непредсказуемостью. Эта воля, олицетворяемая в чудовищной Каролин Киркегард, уже замахнулась на самую сердцевину его родного Беверли-Хиллз, собираясь превратить этот земной рай в свое гадостное болото и распространять оттуда, как ядовитый газ, дурманящую веру неизвестно во что. А первой жертвой великой борьбы добра со злом стала юная и еще недавно невинная соблазнительная фотомодель Джами Рамона.
 После тягостной минуты размышлений Роберт сжал руки в кулаки, будто готовясь к боксерскому бою. Да. Он решился на поединок. Драться до последнего раунда, а возможно, и до смерти одного из соперников!
 Он ударил кулаком о кулак, обозначая свое решение. И дело было не в том, что он испытывал жалость к попавшему в ловушку старику. Видение пятнадцатилетней Джами Рамоны завораживало его. Если он, рыцарь в сверкающих доспехах, освободит ее от дракона, какова будет его награда?
 Вместе со сладостным видением, которое из неясного, призрачного облака превращалось в материальный объект, обладающий всеми восхитительными женственными формами, у него в мозгу рождался план, как победить злые силы. Из западни был выход, причем сказочно простой. В битве со злом он применит свое оружие, которое никогда его не подводило. Нанеся этим оружием удар, он заполучит и отель, и спасет репутацию и карьеру несчастной девочки, и предоставит бедному старику шанс уйти из жизни в положенный срок не с позором, а при полном к нему уважении.
 А еще приятнее будет вторично столкнуть Каролин пинком в зад в ту же грязную канаву, откуда ей чудом удалось выползти.
 Это оружие – он сам. Он использует себя самого.
 Они кружились вокруг друг друга, словно гладиаторы на арене древнего цирка. И оба знали, что за победой одного последует неминуемая смерть другого. Жар взаимной ненависти опалял их.
 – Я не очень-то верил, что ты придешь, – сказал Роберт, улыбаясь со всем присущим ему шармом.
 – Как я могла отказаться, получив столь прекрасные розы от нашего современного Рудольфо Валентино? – Улыбка Каролин была плотоядной.
 Их беседа началась вроде бы с легковесного флирта, хотя на самом деле проводилась разведка и испытание на выдержку – кто первым решится сдернуть с лица улыбающуюся маску.
 Она вела себя с ним с осторожностью, как укротительница с не прирученным еще могучим хищником. Роберт действительно напоминал ей льва, и его силу признанного царя зверей она ощущала. Когда-то он походя, одним мановением руки разрушил ее кинематографическую карьеру, и она долго еще потом зализывала раны и копила в душе ненависть к нему.
 Он отобрал у нее друзей и поклонников – все они быстро переметнулись на победившую сторону. С тех пор она полностью избавилась от доверия к людям и поэтому стала свободной и всесильной. Теперь она возвысилась настолько, что стала почти равной ему, но только почти…
 Он уже имел многомиллионную массу своих приверженцев и мог, снисходительно улыбаясь с экрана, поддерживать в них любовь к себе, а ей еще приходилось брать с бою все новые позиции, изворачиваться, опутывая змеиными кольцами наивных простаков, и все же она уже успела вползти на такую вершину, что могла собой гордиться.
 Каролин благосклонно приняла бокал с коктейлем из его рук, прикоснулась раскрытыми в улыбке губами к холодному стеклянному краю. Но не отпила, а лишь смочила губы. Нет, конечно, он не так примитивен, чтобы пытаться ее отравить при их первом деловом свидании. Скорее это было с ее стороны просто женским кокетством.
 Ледяной коктейль приятно ласкал ее пылающее нёбо и язык. Она буквально сгорала от охватившего ее вожделения. Что может быть прекраснее, чем зрелище, как давний соперник в тщетных усилиях сохранить свое достоинство заискивает перед ней? Громадный букет алых роз, словно упавший с небес, и карточка, приложенная к нему, были явным тому доказательством. И почерк – четкий и известный всему миру, уверенный почерк звезды, привыкшей раздавать автографы.
  «Дорогая Каролин! 
  Забудем о прошлых недоразумениях. Начнем все с чистой страницы, а для начала поужинаем вместе. Сегодня в восемь». 
 Правда, подпись на карточке – « Новый владелец «Сансет-отеля», – несколько озадачила Каролин. Значит, Франсиско Ливингстон проявил слабость и не сообщил Роберту, что их сделка аннулирована? И Роберт еще не знает о мистическом совокуплении старика с девственницей? А тем более об уличающих фотографиях, негативы и отпечатки которых в достаточном количестве надежно спрятаны в сейфе ее дома в Колдуотер-Каньоне?
 Самовлюбленный идиот Хартфорд и не догадывается, что это и есть ее лицензия на покупку «Сансет-отеля», и она у нее считай что в кармане, а со своими мечтами он может распрощаться.
 Каролин смаковала коктейль, а сердце ее пело. Это была ария отмщения.
 Ничего не подозревающий Роберт тем временем зажигал свечи на уже сервированном столе. Ужин на двоих? Великолепно!
 – Надеюсь, ты не против, если нас будет только двое за столом? Я, по правилам хорошего тона, должен был бы предупредить тебя заранее. Поэтому извиняюсь за нарушение этикета. Но нам столько всего надо обсудить, а посторонним это покажется скучным. Или я не прав?
 Его вопрос повис в воздухе, оставшись без ответа. Короткую паузу прервало появление официанта, видимого глазом, но неслышного, слегка поправившего орхидеи в вазе посреди стола и салфетки из ирландского полотна возле приборов. Он также чуть сместил положение бутылки белого бургундского вина в серебряном ведерке, заполненном ледяной крошкой, и так же незаметно, как и появился, исчез.
 Тогда в тишине прозвучал ее голос – неповторимый голос Каролин:
 – За что такая честь? Ужин наедине с великим Робертом Хартфордом!
 Любой тупица распознал бы, что она издевается над ним, но только не самоуверенный и самовлюбленный Роберт Хартфорд. Он поднял свой бокал:
 – Выпьем за  мой отель! Те же не откажешься?
 – Конечно, Роберт. В любой вечер или даже с утра пораньше, – таинственно улыбнулась Каролин.
 Тост для каждого из них имел разное значение. И оба они это знали.
 – А теперь сядем за стол и пару минут посвятим беседе. Я заказал ужин на восемь тридцать, а здесь все подается точно. Надеюсь, еда не помешает серьезному разговору, а разговор – еде. Что было бы печально, ибо меню я составлял сам. С той поры, как мы расстались, ты прошла долгий путь, Каролин.
 – И ты тоже, Роберт.
 – Но не такой крутой, как у тебя. Ты просто вознеслась по вертикали.
 – Но и ты, Роберт, не полз, как улитка.
 Оба улыбнулись, оценивая в мозгу, как в кассовом аппарате, достигнутый успех. Каждый из них имел положительный баланс.
 – Я несколько препятствовал в те дни твоему продвижению. Я виноват, сожалею.
 Роберт покаянно опустил глаза и принялся рассматривать отлично ухоженные ногти.
 – Те дни были трудными для меня, но не вини себя в этом. Если б не ты, то другой тебе подобный нашелся бы, чтобы испортить мне карьеру.
 Роберт вздрогнул. Неужели она способна улавливать его мысли и облекать их в слова? Такое могло быть с теми людьми, кто находился не выше уровня ее птичьего интеллекта, но никак не с ним. Он же иногда считал, что ни в чем и никогда не поддастся ей.
 Однако ее тело возбуждало против воли. В ее пышных формах не было ничего, напоминающего гранд-дам Рубенса, или затянутых в талии красавиц эпохи Второй Империи, или даже современных спортсменок и победительниц конкурсов на лучший бюст. Все перечисленные образцы уже были собраны в его коллекции, и не в одном экземпляре, а сейчас перед ним было тело, которое Роберту хотелось лицезреть, щупать, пробовать на вкус, ощущать его аромат именно благодаря его чудовищным, почти великанским размерам.
 Чувство это было опасно, и тревожный звоночек в голове предупреждал – не делай этого. А он все равно тянулся к ней, пусть даже она не двигалась с места – и все его нервы напряглись от нахлынувшего плотского желания. Не подчиниться воле этой шантажистки, а противопоставить ей свою волю и превосходящий ее жалкий мозг ящера натренированный интеллект было бы самым легким выходом из положения. Но он хотел еще расплавить ее твердую натуру жаром своего обаяния. Удастся ли ему достигнуть такой цели? Не замахнулся ли он на невозможное?
 Насыщенный дурманом тщеславия туман обволакивал в те минуты и обычно трезвое и расчетливое сознание Каролин. Осталось совсем недолго, как она надеялась, до того мгновения, когда ее торжество над Хартфордом обратится из мечты в реальность. Как ночного воришку, она выбросит его вон из отеля, в котором он проживал долгие годы, – пинком под зад, как он когда-то выдворил ее из мира кино.
 И чем ближе было это мгновение, тем сильнее воздействовало на нее его мужское обаяние – и дарованное природой, и отработанное на съемках – как запах самца на самку, – животная, неуправляемая разумом тяга.
 – Я рад, что ты здесь, со мной… – прошептал он, казалось бы, бездумно идя в расставленные ею сети.
 Но такие же сети расставил и он, и женское естество завлекало в них Каролин без всякого с ее стороны сопротивления.
 Тонкий лучик фонарика шарил впотьмах. Сначала он двигался почти безостановочно, затем он стал более внимательным и чаще задерживался на некоторых предметах. В поле зрения человека с фонарем, ограниченное круглым световым пятнышком, попадали то край стола, то подлокотники кресла, то лист бумаги с каким-то текстом, то индейская боевая маска.
 Все происходило в полной тишине. Ничто не шевелилось, кроме неустанно исследующего пространство комнаты электрического луча. Постепенно география помещения складывалась в общую картину, а пришелец повел себя более уверенно, и звук его шагов не заглушал теперь даже ковер.
 Более всего его интересовали стены. Он выхватывал лучом картины и фотографии, развешанные в изобилии, и каждую рассматривал внимательно. Ненадолго внимание его задержала каминная полка, где среди статуэток стояли вазочки с цветами, в которых стоило бы обновить воду или выбросить их содержимое.
 Но наконец человек нашел то, что искал, и свет остановился на этом предмете.
 Рука в черной перчатке нажала на узорную деревянную рамку и выдвинула из нее небольшую картину. Раздался звук, похожий на горестный вздох, потому что это полотно уже много лет не расставалось с этой рамой.
 Каролин отодвинула от себя тарелку на символический дюйм, означающий, что она сыта. Набор закусок и блюд был тщательно подобран, и венцом всего были нежнейшие киевские котлеты, начиненные шпинатом и спаржей. Впервые, когда она их попробовала и легкомысленно сразу ткнула ножом и вилкой, гейзер горячего масла облил ее декольте и необъятную грудь.
 Она смотрела на мужчину, сидящего напротив за столом, и не могла не поддаться его обаянию. Она знала, что каждая минута общения с ним стоит сто тысяч долларов – это на экране, а в жизни? Как он подносит вилку ко рту, жует, как сексуально постреливает глазами.
 Любой его жест, любой движение лицевых мускулов представляли собой уже целый аттракцион. Причем он был искренен во всех своих ипостасях. То он выглядел мальчишкой, огорченным чем-то, которого хотелось пожалеть и погладить по головке, то целеустремленным соблазнителем, то поэтически настроенным воздыхателем, восхищенным сидящей напротив него за столом прекрасной дамой.
 А еще она знала, что он за наивной внешностью прячет железную натуру прагматического и удачливого бизнесмена, и тягаться с ним на равных на этом поприще под силу только ей, Каролин Киркегард.
 Она соглашалась с тем, что его обаяние воздействует даже на нее и что она готова вкусить того волшебного пирога, какой он ей приготовил, но про главную свою цель Каролин не забывала и бережно лелеяла в своем мозгу.
 Официант, обслуживающий их, казалось, ощущал электрические токи и разряды, возникающие между его клиентами, и сам выглядел несколько нервным.
 – Могу я предложить вам бокал шампанского, мадам? – спросил он, преждевременно откупорив бутылку. Стекло покрылось изморозью, но Каролин могла разглядеть ясно и марку, и год производства.
 – Нет, спасибо, – отказалась она.
 Официант обошел стол и обратился к Роберту:
 – А вам, сэр?
 – Нет, спасибо, Клаус. Я думаю, что на сегодня достаточно. О да, Клаус, поблагодарите от меня месье Боске, не сочтите за труд. Скажите ему, что он на этот раз превзошел себя.
 – Разумеется, сэр. Приятного вам вечера, сэр. И вам, мадам.
 – Кстати, могу ли я попросить вас, Клаус, уходя, оставить дверь в сад открытой. Здесь что-то стало жарковато, а я не выношу кондиционированный воздух. Я сам ее закрою попозже.
 – Конечно, сэр.
 Клаус удалился. Они остались вдвоем.
 – Ужин был великолепен, Роберт.
 – Твое присутствие украшало этот вечер, Каролин.
 – Не перейти ли нам к камину? – Она не просила, а настаивала.
 Роберт тотчас встал.
 – Разумеется, Каролин.
 Сейф был скрыт за картиной. Луч фонарика высветил его. Рука в перчатке коснулась миниатюрного замка и начала поворачивать диск с ловкостью, достигаемой большой практикой. Одновременно пальцы левой руки нащупали утолщение в бронзовой поверхности сейфа – контакты двух проводков, ведущих к двум микрофонам, и разъединила их. Оставшаяся часть операции заняла всего лишь несколько мгновений. Щелчок, второй, третий… и дверца отворилась.
 Свет вспыхнул внутри сейфа и отразился множеством лучей от кварцевого кристалла, спрятанного в нем. Там еще был конверт, к которому и потянулась рука пришельца.
 На протяжении всего ужина Роберт играл с нею, как опытный музыкант на своем инструменте. Он наблюдал, как жар его обаяния растапливает свинячьи мозги и сало этой туши, а сам, как и рассчитывал, оставался невозмутимым. Но, оказавшись рядом с ней на софе, подогреваемый всполохами живого огня в камине, Роберт помимо своей воли ощутил готовность обратиться с нею в один сплав.
 Каролин не пошевелилась, когда он придвинулся к ней, только обратила к нему свои влажные губы, словно цветок поворачивается к солнцу.
 – Ты всегда была так хороша, как сейчас? – задал он вопрос давно отработанным сексуальным шепотом и зажег в ответ искорки в ее бездонных глазах.
 Другого ответа и не требовалось, лишь только дальнейшие действия. Рука Роберта обхватила могучую спину гостьи, и головы мужчины и женщины склонились, сблизились, приготовившись к взаимной ласке.
 Каролин почувствовала, что тает, как лишенный тени снежный сугроб на солнце. Она ждала этого момента, но не рассчитывала, что ее воля ослабеет и подчинится его воле в решающий миг. Она, как ей казалось, возбуждала Роберта, чтобы потом восторжествовать над ним, но и возбуждалась сама. Какова будет концовка этой встречи? Теперь она уже сминала в комок и отбрасывала прочь расписанные буквально по минутам свои прежние планы. Будь что будет! Как-нибудь она выберется!
 Одно мгновение они еще держались, как бы разделенные преградой. В следующее уже воссоединились.
 Ее рот сомкнулся с его ртом, а его пальцы впились в теплую кожу. Мужские и женские клеточки их тел проснулись и затеяли игру, гормоны взыграли, дыхание участилось, но слилось в единый ритм. Для того чтобы совершить любовный акт, нужно было только освободиться от мешающей одежды. Сделали они это с легкостью юной влюбленной пары и впились друг в друга, изгибаясь и катаясь по софе, восхищенные тем, что обнажились и им стало доступно все – ее упругие полушария грудей и ягодиц и его мужское напряженное естество.
 Паула спешила, пробираясь по дорожке, вдоль мокрых после обильного дождя жасминовых кустов. Охраняя от падающих с веток капель, она бережно несла под мышкой папку с чертежами. Инстинктивно она все-таки пыталась не припадать на больную ногу, помня, как Роберт безжалостно и с отвращением отнесся к ее физическому недостатку.
 Она не хотела бы больше встречаться с ним, но Уинти настоял, что эту папку надо доставить ему немедленно. Паула уже приготовила речь, которую произнесет:
 – Простите, что доставляю вам беспокойство, но мистер Тауэр пожелал, чтобы вы просмотрели эти документы до нашей утренней встречи.
 Паула никак не могла взять в толк, зачем Уинти понадобилось отправлять именно ее к Хартфорду после того случая на «черном» балу Ливингстона. Может быть, он вынашивал какие-то планы, своеобразные и причудливые, как все то, что он задумывал и творил, или попросту забыл об отвращении, с каким Хартфорд вдруг стал относиться к Пауле, узнав о ее физическом недостатке.
 Так или иначе Паула согласилась, или была вынуждена согласиться, вновь предстать перед очами Роберта, вручить ему папку и дождаться личной его оценки, а не отписки от секретаря, и причем незамедлительно.
 Она добралась до входной двери и обнаружила, что та распахнута настежь. Она почему-то не подумала, что ей надо нажать кнопку звонка, а вошла в бунгало, не объявляя о своем прибытии.
 Пол, устланный мягким ковром, поглощал звук ее шагов. Где мог находиться обитатель бунгало?
 На ходу она размышляла, подобно всем рядовым его поклонницам, о том, что мог делать в эту минуту их кумир. Читать очередной сценарий или смотреть новости по телевизору? Или отхлебывать виски со льдом, тоскуя в одиночестве?
 Какие-то звуки нарушали тишину, царившую в бунгало, и Паула навострила уши. Звуки были невнятными, и она, не сообразив, что они означают, чуть замедлила шаг.
 Она ощущала некоторое беспокойство от вторжения без приглашения в жилище чужого человека, но поручение Тауэра было недвусмысленным и имело цель как можно скорее получить отзыв клиента. Она здесь по делу, по очень важному делу, и это извиняло ее в любом случае. Паула приблизилась к двери комнаты, нажала и слегка повернула дверную ручку. Дверь легко распахнулась.
 Зрелище, которое открылось ей, заставило ее остолбенеть. Два обнаженных тела, сомкнутых, словно в борьбе, а губы, слитые в страстном, похотливом, даже не поцелуе, а в незнакомой Пауле странной ласке. Она – самка – была громадна и бела – кожей и волосами, разметавшимися по узорчатой обивке софы. Она, казалось, пожирала влажным своим ртом заключенного в объятия ее мускулистых рук самца. Но Роберту Хартфорду, истощенному после недавнего бурного оргазма, такая пытка не причиняла боли, а доставляла, наоборот, наслаждение.
 Паулу словно приковало к месту. Ее тошнило, хотелось убежать, но от этой живой картины она не могла оторваться. Грозовые тучи, порожденные дикой ревностью, переполняли ее. Она безрассудно бросилась в отчаянную атаку. Будь она в нормальном состоянии, то никогда не решилась бы так поступить.
 – Поберегись, Роберт! Губы, которые ты целуешь, блуждали неизвестно где!
 Он повернулся к ней. Рот, влажный от мерзкой слюны Каролин, открылся в изумлении.
 – Какого черта…
 – Запирай дверь, когда вздумал трахаться. Или тебе нужны зрители?
 Из того положения, в каком находился в данный момент Роберт, встать, выпрямиться во весь рост и с достоинством выпроводить наглую пришелицу вон было затруднительно. Тяжелая туша Каролин давила на него. Он чуть приподнял свою партнершу, и от этого усилия лицо его побагровело. Но он теперь мог хотя бы распознать, кто перед ним.
 – Что тебе здесь понадобилось?
 Паула знала, что обрезает все концы и падает в пропасть.
 – Я пришла по делу, а не за тем, чтобы посмотреть, как развлекается кинозвезда. Я работаю на тебя, хотя это еще не дошло до твоих мозгов. Я принесла эскизы, которые ты требовал доставить немедленно, как только они будут готовы. Вот я и явилась.
 Папка упала на ковер и раскрылась, словно по волшебству. Разлетевшиеся акварели сразу же привлекли внимание Роберта.
 Каролин Киркегард подала голос, напоминая о своем присутствии:
 – Послушай, милая, убирайся-ка ты отсюда…
 – Заткнись, а то тебе снова придется тратиться на пластического хирурга, – мгновенно отреагировала Паула. В этой перебранке с голой бабой она сжигала за собой мосты.
 Роберт постепенно выползал из-под тела Каролин.
 – Тебе лучше уйти, Паула…
 – А может, ты сам хотел, чтобы я застала тебя без штанов? – Паула сама удивилась своей наглости.
 – Не смей разевать свой поганый рот! – прикрикнул он и наконец добился того, что смог, избавившись от женщины, придавливающей его, присесть на кушетке.
 Постепенно Роберт обретал свой привычный апломб, и поднятый вверх в эрекции член нисколько не смущал его. Для порнофильма это был кадр что надо. Каролин не сводила с него глаз и плотоядно улыбалась, словно Паулы вовсе не существовало.
 Дольше выносить это Паула не могла. Ярость захлестывала ее.
 – Свое задание я выполнила. Просмотрите эскизы, как только у вас найдется для этого время, мистер Хартфорд. Благодарю вас за внимание. Напоследок примите бесплатный совет: позаботьтесь о своем здоровье. Такие нагрузки в вашем возрасте опасны!
 Эти ее последние слова Роберт обязательно запечатлеет в своем мозгу, она не сомневалась в этом.




 Глава 11


 Каньон был глубок, и в нем скапливался туман. Сырой воздух скрадывал все звуки, и неумолчный гул уличного движения здесь казался лишь тихим шорохом. Промозглая влажность давала о себе знать, и Каролин ежилась в своем тонком халатике, нервно расхаживая по спальне. На оконных стеклах выступали капли и стекали затем, подобно слезам.
 Рассвет еще не наступил, но Каролин уже давно бодрствовала. Это было самое лучшее время для медитации – на грани уходящей ночи и наступающего нового дня. Но прежде чем вступить в общение с миром духовным, ей хотелось погрезить еще о земных благах. Войдя в ванную, она включила душ, сбросила халат и подставила обнаженное тело под ледяные струи. В зеркале она любовалась своей наготой. Это зеркало отражало ее в полный рост. Остальное пространство стен занимали упрятанные под стекло фотографии «Сансет-отеля».
 То же самое было и в кухне, и в холле, и в других комнатах, куда посторонние не допускались. Каролин окружила себя изображениями вожделенного здания и его интерьеров. Они стимулировали в ней бешеную энергию, с которой она развивала свое так называемое Движение. Она уже не сознавала, что стала пленницей маниакальной идеи – завладеть «Сансет-отелем» и изгнать оттуда Роберта Хартфорда.
 После охладившего разгоряченную кожу душа она величественной походкой проследовала обратно через спальню и спустилась по лестнице в цокольный этаж, где располагалась ее «сокровищница» – как она сама называла потайной сейф, в котором хранились «орудия ее труда». Там был надежно запрятаны ставшие уже знаменитыми и столь необходимые ей для овладения душами простаков магические кристаллы. Обычно они пребывали в сейфе в гордом одиночестве, но сейчас кое-что составляло им компанию. Конверт с убийственными фото и негативами Ливингстона и несовершеннолетней Рамоны был равен по стоимости самому престижному отелю в Беверли-Хиллз. Ее отелю! Она была уверена, что уже заполучила его.
 Картина была на месте, в своей рамке. Она отодвинула ее и набрала на диске сейфа комбинацию цифр – 10123 – номер своего счета в швейцарском банке. Дверца отворилась, кристаллы отразили упавший на них свет и брызнули лучом в глаза хозяйки. Сердце Каролин перестало биться, провалилось куда-то вниз, в бездонную бездну. Она его не ощущала.
 Второе ее сокровище – конверт с фотографиями – исчез из сейфа. Его место заняло фото, давно растиражированное и распространяемое везде и всюду. Правда, с личным автографом кинозвезды, небрежно перечеркнувшим улыбающееся ей с открытки лицо:
 « Благодарю, Каролин, за незабываемый вечер. На память от владельца «Сансет-отеля». 
 Роберт обожал посещать оздоровительный комплекс при «Сансет-отеле» в ранние утренние часы. В это время там не щебетали женщины, приходившие заниматься аэробикой, хотя подобное зрелище всегда вызывало в нем интерес. Но пустота и обилие свободного пространства также воздействовали на него благоприятным образом.
 Высокие, чуть ли не до неба потолки, безукоризненная, почти космическая чистота, ласковая шероховатость ковровых дорожек и целые акры зеркал, покрывающих стены, где он мог любоваться, проходя мимо, своим отражением и в очередной раз убеждаться, как он красив – и лицом и фигурой, – все это в совокупности даже без всяких мучительных упражнений давало ему заряд бодрости хотя бы на половину дня, изматывающего, сложного калифорнийского дня.
 – Привет, Луиза! – поздоровался Роберт, входя в храм телесной красоты.
 – Доброе утро, мистер Хартфорд! Полотенца, заказанные вами, доставлены, и они действительно великолепны.
 Девушка за стойкой засияла, когда луч его красоты упал на нее.
 – Отлично, если это так, Луиза. Сегодня я испробую, насколько они хороши. Грейс уже появился?
 Мощный, как бык, охранник Грейс совмещал службу в полиции с обязанностями поддерживать порядок в оздоровительном комплексе отеля. Изнасилований, убийств и самоубийств там давно не случалось. Работа была необременительной, а оплачивалась щедро. Роберт во всем мог на него полагаться.
 – Да, сэр! – мгновенно отозвалась Лиза. – Я сейчас же извещу его, что вы здесь.
 Роберт поблагодарил старательную красотку, – а других на такое место и не брали, – кивком головы и милой улыбкой.
 Пройдя через бесшумно раздвинувшийся барьер в зал, он выбрал из собственного отдельно хранящегося набора две двадцатифунтовые гири.
 Откуда-то из вестибюля донесся шум, причем неприлично громкий. Роберт поморщился.
 – Где он? Найди мне этого Хартфорда, или я сверну тебе шею!
 Каролин ворвалась в гимнастический зал со скоростью, опережающей звук ее голоса. Одеяние ее было тщательно подобрано модельером, если бы он пожелал воссоздать образ хищницы. Кожаный жакет был украшен устрашающего вида цепями. Такие же болтались у пояса, стягивающего талию, на удивление тонкую по сравнению с остальными скульптурными формами тела.
 – Ты негодяй! Ты ограбил меня! – Каролин наступала на него всей мощью танковой дивизии. – …Пока я с тобой ужинала, ты…
 Роберт не отступил перед ее натиском.
 – Что за бред ты несешь, Каролин? Что у тебя украли? Сообщи в полицию, если уверена, что произошло ограбление… А ужин с тобой я не отрицаю, и, следовательно, у меня железное алиби!
 – Ты знал, мерзавец, что дом пуст! Ты кого-то нанял! – Сама Каролин почувствовала, что сбивается на тон базарной торговки, у которой что-то стянули с лотка.
 – А что похищено? Деньги? Драгоценности? Неужели акции? – Он откинул голову, беззвучно смеясь и наслаждаясь своим триумфом.
 – Мои личные вещи… – начала было она, но тут же осеклась, поняла, что потерпела поражение, и это ясно отразилось на ее лице.
 Разве могла она кому-то признаться, что у нее похищено оружие шантажа? Отвратительная и видимая всем присутствующим дрожь охватила ее огромную тушу. Она дергалась, как выброшенная на пляж самка кита. Браслеты на руках звякали, и хищно раздвигались губы, открывая взгляду крепкие зубы, способные разгрызть любую кость.
 Роберт, однако, не испугался.
 – Итак, ты снова шлепнулась в лужу, Каролин. Это уже стало для тебя привычным, – произнес он спокойно.
 Она испепеляла его взглядом.
 – Итак, «Сансет» превратился в тайный притон для пресытившихся кинозвезд? – прошипела она.
 – Зато убережет от нашествия твоей кавалерии, Каролин, от чокнутых твоих последователей! – парировал он.
 Пот выступил на коже Каролин, крупный, словно капли росы на склонах гор над Беверли-Хиллз по утрам.
 Осознать свое поражение для нее было больше чем трагедией. Ее мечты, планы, карты будущей великой империи – все пошло прахом. Весь яд, накопившийся в ней, Каролин выплеснула в один отчаянный возглас:
 – Я ненавижу тебя, Хартфорд! И клянусь, что ты еще пожалеешь о том, что стал мне поперек дороги!
 Роберт протянул руку к телефону. Изящной формы аппараты были предусмотрительно размещены в нескольких местах гимнастического зала для удобства посетителей. Он заговорил в трубку размеренно, даже лениво, но с непререкаемой властностью в голосе:
 – Служба безопасности? Говорит Хартфорд. Не пришлете ли в оздоровительный комплекс пару своих самых крупных парней? Тут объявилось некое существо, выдающее себя за женщину, но вряд ли на нее похожее, хотя бы по размерам. Я хочу, чтобы это существо вышвырнули вон из моего отеля.
 Паула пробралась в свою спальню накануне вечером скрытно, как воришка, с опущенной головой и с горечью в душе. Всю дорогу до своей обители, а затем остаток проведенной без сна ночи, она корила себя за идиотскую вспышку ревности и за те слова, которые вырвались у нее из уст. Она вела себя как ревнивая супруга или скорее как отвергнутая, оскорбленная любовница, хотя не имела на то никаких оснований.
 – Хелло, дорогая. Ты выглядишь так, будто вампиры всю ночь напролет высасывали из тебя кровь. Я еще вполне хорош по сравнению с тобой, хоть и чувствую себя из рук вон плохо. Что стряслось?
 Уинтроп перехватил Паулу у конторы отеля, куда она направлялась после того, как более или менее привела себя в порядок. Тауэра сопровождал мужчина, громоздкий, как бык, в круглых солнцезащитных очках из красного пластика.
 – Сердце мое! Разреши мне вас познакомить! – с воодушевлением произнес Уинтроп. – Паула Хоуп, моя помощница и моя надежда, а это, разумеется, Дэвид Хокни, тот, кто на данный момент предпочел Южную Калифорнию своему сырому Брадфорду, несмотря на отсутствие в местном рационе блюд из копченой селедки.
 – Доброе утро, Уинти, привет, Дэвид, – ответила Паула, опускаясь на стул, который почему-то с нарочитой услужливостью подставил ей под зад Тауэр, как будто опасаясь, что она сейчас упадет в обморок.
 Офис «Сансет-отеля», а точнее, продуманный дизайн полностью соответствовал торжественности совершаемых в нем актов и тому молчанию, что наступило после церемонии знакомства.
 – С тобой все в порядке, милая? – осведомился Тауэр на кокни, хотя ему в этом плане было далеко, например, до своего дружка Грэхема, как от земли до неба.
 – Более или менее, – сказала Паула. – Я не спала эту ночь, – добавила она в оправдание.
 – Ночь и не стоит тратить на сон. Спать надо утром. Вот почему господь изобрел занавески, чтобы солнышко не будило нас, грешных, – заявил Уинтроп с вызывающей безапелляционностью.
 – Хартфорд придет? – спросила Паула.
 – Вот почему мы все и собрались здесь, дорогая. Ждем не дождемся появления нашего господина и повелителя. Ты еще не встречался с ним, Дэвид?
 – Конечно, нет. В противном случае я не напялил бы лучшие солнцезащитные очки. Ведь мир полон слухов, что от него исходит такое сияние, что люди слепнут.
 Паула невольно рассмеялась незамысловатой шутке.
 – Боюсь, я вела себя не очень прилично накануне с Робертом, – призналась она.
 – О господи помилуй! Неужто ты не поддалась его обычным приемам обольщения?
 – Ты велел мне срочно отнести ему в бунгало кальки чертежей и эскизы Дэвида…
 – Помню… Ну и что?
 – Дверь была открыта, и я застала его целующимся с женщиной.
 – Так это все равно что застать папу римского, молящегося у себя в спальне. Или я не прав? – Дэвид Хокни засмеялся.
 – Как чудесно, что тебе столь повезло. Он был хорош там… в постели? Я не имею в виду размер его инструмента, – встрепенулся Уинтроп.
 У обоих друзей история Паулы о ночной встрече с секс-символом вызвала острое любопытство.
 – Я повела себя ужасно глупо. Сама не знаю почему, но пришла в ярость. Я нагрубила ему, вместо того чтобы молча удалиться.
 – Это значит, что ты не наградила его аплодисментами? – Хокни укоризненно покачал головой.
 – И пробралась на сеанс без билета, – добавил Уинтроп.
 Паула изо всех сил старалась держаться непринужденно, хотя шуточки друзей совсем не веселили ее.
 – Поймите, я говорю серьезно. Он, когда явится сюда, точно взбесится, увидев меня. И размажет по стенке.
 Уинтроп окинул стены профессиональным взглядом.
 – Что ж, это улучшит цветовую гамму обивки. Яркие пятна на сером шелке внесут некоторое оживление… Как ты считаешь, Дэвид?
 – Непременно, если мы еще убедим Роберта часть останков Паулы втоптать в ковер. Тогда получится перекличка цветовых пятен. Давай, Уинтроп, продадим Роберту такую идею.
 О приближении Хартфорда возвестил шум в коридоре за дверью.
 – Они уже собрались, мистер Хартфорд. Да, и мисс Хоуп тоже там, – донесся чей-то почтительный голос, прозвучавший для Паулы похоронным звоном.
 Шутки прекратились, ибо явился сам новый владелец, и неизвестно было, понравится ли ему веселое настроение нанятых им мастеров.
 – Доброе утро, джентльмены, – сказал он, подчеркнуто игнорируя то, что среди присутствующих есть женщина.
 Для Роберта такой поступок был удивителен настолько, что мог быть занесен в Книгу рекордов Гиннесса.
 Он, не задерживаясь, прошел прямо к столу, занял место в торце его, пододвинув к себе стул, и сделал официанту знак, что желает кофе.
 – Ты уже знаком с Паулой, не так ли? – спросил Уинтроп с лучезарной улыбкой. Он не боялся никого. Его талан плюс репутация позволяли ему вести себя так, как ему было удобно.
 Роберт резко вскинул голову.
 – Кажется, да… знаком.
 Он смолк. Паула отвернулась, избегая его взгляда. После паузы Роберт продолжил:
 – Я хотел это сказать лишь тебе лично, Уинти, и жаль, что мистер Хокни вынужден слышать то, что касается только нас троих – тебя, меня и мисс Паулы Хоуп. Но пусть будет так. Вчера поздно вечером мисс Хоуп вторглась в мое бунгало без приглашения и даже не постучавшись в дверь. Она вела себя отвратительно и оскорбляла меня и мою гостью. Я требую объяснений и соответствующих действий от тебя и от нее. По меньшей мере, извинений в письменной форме.
 Он запрокинул голову и уставился в потолок, словно в поисках там, наверху, высшей справедливости, но жест этот привел лишь к тому, что на чересчур тесном воротничке его рубашки оторвалась и повисла на ниточке пуговица.
 – Боже, до чего доводит любовь! – совсем вроде бы невпопад продекламировал Тауэр.
 – Я не объявила о своем прибытии, но я не взломщица и не вторгалась в дом, потому что дверь была распахнута настежь, и я просто вошла. Я имела задание вручить незамедлительно мистеру Хартфорду кальки, сделанные мистером Хокни.
 Странно, что Паулу напрочь покинула робость. Она была тверда, как железо. Ей хотелось одного – поцелуя Роберта, такого же, каким он одаривал ту женщину в своей постели. Это желание придавало ей наглости, какая за ней раньше не наблюдалась.
 – Никто не просил вас, мисс Хоуп, совать чертежи мне в постель, – парировал Роберт с убийственной язвительностью.
 Однако девочка пробила брешь в его броне. Она была бледна и, вероятно, трепетала от страха, но не сдавалась. Он немного смягчил тон.
 – Она могла бросить папку на ковер и уйти, заметив, что я занят.
 – Что? Бросить папку с моими чертежами на пол и не удостовериться, что адресат не столкнул ее ногой под кровать к ночному горшку? Какое унижение для меня! – воскликнул Хокни, вложив в произнесенную им фразу все свое презрение к сильным мира сего.
 – Кто была та счастливица, Роберт? С которой тебя застали? – без обиняков спросил Тауэр.
 – Разве в этом дело? – уклонился от ответа Роберт и слегка покраснел.
 – Одну телку я видел вечерком, стоящую возле твоего бунгало. Она очень походила на известную гипнотизершу. Не помню, как там ее зовут… Не она ли была твоей партнершей? – давил на Роберта Уинти.
 Ситуация изменилась. Из драматической, во всяком случае для Паулы, она стала почти водевильной, а сама Паула из обвиняемой превратилась в свидетельницу акта прелюбодеяния удачливого покупателя с обнаженной конкуренткой в торге за отель.
 Но Роберт умел выкрутиться из любого неудобного положения.
 – Хватит тратить время, которое я вам оплачиваю, на пустопорожние разговоры. Пусть Паула извинится, и на этом закончим.
 – Простите меня, если я допустила грубость.
 – «Если»? «Грубость?» И это все?
 – Ну так казните меня!
 Роберт усмехнулся, представив, как палач отсекает от шеи ее почти детскую, но соблазнительную головку.
 – Я всегда держу дверь открытой, когда занимаюсь чем-то подобным, но почему-то ко мне никто не заглядывает, – с интонацией печального Пьеро признался Уинтроп. – У одного парня, в бытность мою в Йеле, случилась такая ситуация, и кончилось все его полной импотенцией.
 При этом слове Роберт невольно вздрогнул. Вновь обретя апломб, он потребовал:
 – Покажите все, что у вас готово, мистер Хокни. Первые наброски, доставленные мне экспресс-почтой, я изучил…
 Хокни выложил на стол и раскрыл папку, которую до того бережно хранил у себя на коленях. При общем молчании он показывал и складывал обратно в папку акварели, впечатление от которых не могло не объединить тех, кто их видит, снова в одну команду.
 – Твое мнение, Паула? – первым нарушил почти церковную тишину Тауэр.
 – Интерьеры спален превосходны, но я не очень уверена насчет холлов и коридоров.
 Уинтропу очень захотелось захлопать в ладоши. Его помощница уже в который раз попала в точку. Причем, высказываясь, проявила необходимую тактичность. Ибо Хокни был не только его друг и знаменитость, – правда, лишь в узком кругу профессионалов, – но и легко раним.
 – Я согласен с Паулой, – сказал Уинтроп, – но пока мы еще строим воздушные замки. Хотелось бы знать, Роберт, владеешь ли ты отелем. Подписаны ли Ливингстоном документы?
 – Подписаны. Десять минут назад. За завтраком.
 – Поздравляю! – вырвалось у Паулы.
 – Благодарю, – откликнулся Роберт.
 Прежняя телепатическая связь между ними как бы восстановилась. Так им обоим показалось, как ни странно.
 – Надеюсь, – тут Роберт улыбнулся, вспомнив высказанную Паулой тревогу о его здоровье, – учитывая мой преклонный возраст, что господь подарит мне лишних пару-тройку лет жизни, чтобы я мог насладиться плодами моих усилий и ваших трудов, а также осуществить еще кое-что намеченное.
 Паула вспыхнула, поняв, что он имел в виду, вспомнив о его пророчестве в отношении их обоих, высказанное в тот вечер у бассейна. Она отозвалась на его намек улыбкой не менее лучезарной и с таким же подтекстом.
 – Если смерть даст нам отсрочку, то грешно не вкусить напоследок радостей жизни, – произнесла Паула многозначительно.
 Уинтроп взвился:
 – Пошли отсюда, Дэвид. Мы здесь, кажется, лишние. Незачем нам сидеть здесь и слушать то, что недоступно нашему пониманию.
 Дэвид тоже резко поднялся, но задержался в дверях, посылая воздушный поцелуй:
 – Пока, Роберт! Пока, Паула! Уверен, что вы без нас хорошо проведете время.
 Они остались вдвоем.
 Каким-то образом это осложнило их положение. Роберт опустил глаза и принялся рассматривать кончики пальцев, а в душе, заполняя, казалось, ее всю, нарастала неизъяснимая нежность, и еще какие-то новые, неясные ощущения овладевали им. Обычно он мыслил четко, и четкими были его чувства. Он был человеком определенных целей, настроенный на их достижение.
 Теперь он сам себе казался сбившейся с направляющего луча ракетой, затерянной в неизведанном космосе. И это было так чудесно, так увлекательно, хотя он и испытывал некоторый страх. Роберт молчал, ожидая, что такое состояние пройдет само собой, но оно длилось, а он ничего не предпринимал, сидел неподвижно и все расплывался, размягчался, словно бы в приятном тепле.
 – По-моему, мы их просто выставили отсюда, – сказала Паула.
 Это была лишь констатация факта, но голос ее дрожал от возбуждения и какой-то ребяческой гордости по поводу одержанной победы. У них обоих было нечто общее, нечто очень важное, такое, что два великих дизайнера распознали и предпочли удалиться. И они не ошиблись.
 – Да, нам это удалось, – согласился Роберт и рассмеялся, но смех получился нервным.
 Они выглядели заговорщиками, чей заговор удался, но последствия внушают страх. И все-таки Паула первой почувствовала, что их сердца настроились на одну волну, и решила высказаться прямо, безрассудная отвага юности подстегивала ее:
 – Прошлой ночью… я сгорала от ревности. Вот почему я наговорила столько гадостей.
 Своей пылкой речью она побуждала его вести себя с нею, как ее любовник или как будущий любовник. Ведь именно так он вел себя поначалу на приеме у Ливингстона. На лице ее отражалась сейчас мольба об этом, о возвращении тех чувств, той сказочной ауры, в которую они тогда погрузились. Она была полна любовного трепета, острого желания, надежды на отклик. Роберт хотел бы поддаться на ее призыв, но ему столько надо было объяснить ей. Однако таким моментом нельзя было пренебречь.
 – У тебя нет причин ревновать меня, Паула. Возможно, мне удастся когда-нибудь убедить тебя в этом.
 Это было все, что он решился произнести.
 – И все-таки мне надо было нажать этот проклятый звонок, – продолжала каяться Паула.
 Ее трогательный, убитый вид произвел, однако, магическое действие. Роберт Хартфорд уже подпал под ее очарование. Какая-то часть разума его еще сопротивлялась, напоминая о ее физическом недостатке, но отвращение исчезло. Он встал, осторожно и беззвучно задвинул стул, на котором восседал на председательском месте.
 Паула следила за ним с напряженным ожиданием. Многое прояснилось для нее в эти мгновения. Связь между ними, возникшая столь внезапно, не оборвалась, и ни он, ни она отрицать этого не вправе. Иногда их тяга друг к другу приобретала обличье ненависти, и все же это оставалось непреодолимым чувством. Она влюбилась в него и желала получить в ответ страсть такого же накала, хотя никаких надежд на это она не могла питать.
 Хромоножка из какой-то богом забытой глуши и секс-символ своего поколения, воплощенное совершенство, имеющий право выбрать для себя любую женщину. Трещина, разделяющая их, все ширилась, и кто-то должен был совершить опасный прыжок.
 Но Роберт не заглядывал так далеко. Его влекло к ней лишь сиюминутное желание прикоснуться к излучающим тепло волосам цвета спелой ржи, и, если она не будет возражать, приласкать ее женственные округлости.
 Он подошел и опустился на колени возле нее. Паула не шевельнулась, взгляд ее был устремлен по-прежнему в пространство. Она ощущала, что он близко, совсем рядом с нею, но не решалась повернуть голову, как будто боясь спугнуть его. Роберт провел пальцами по ее смуглой от загара руке, погладил волосы, любуясь ее профилем. Затем он коснулся жилки на ее шее, словно измеряя ей пульс и допытываясь, какова температура ее страсти, скрытой под внешне холодной оболочкой.
 Встав с колен, он склонился над Паулой, и их лица сблизились. Но она не изменила позу, и Роберт смотрел на нее все еще сбоку, будто сторонний наблюдатель.
 От близости его губ ее губы дрогнули, а когда его изучающий палец принялся их гладить, легкий вздох прошелестел в тишине и дал ему знак, что его ласки не отвергаются. Постепенно поддаваясь им, Паула приоткрыла рот, ответно лаская его палец нежным своим дыханием. Затем мягкие теплые губы взяли его палец в плен, исследователь сам стал объектом исследования, по миллиметру он медленно проваливался в сладостную глубь, пока не коснулся влажной преграды зубов.
 На секунду Роберт остановился у райских ворот, уверенный, что вскоре она позволит ему войти. В доказательство этому ее рот раскрылся шире, как бы вызывая его на поединок, сухое вмиг стало влажным, пустыня превратилась в сплошной оазис, а ее язык сплелся с его языком в увлекательной игре, победителями в которой станут они оба.
 И вот наконец она повернулась к нему, и глаза их встретились, подчиняясь приказу, отданному телами.
 Паула таяла в его объятиях. Но размягчалась она скорее не плотью, а разумом. Плоть ее оставалась столь же упругой и способной возбудить желанного ей мужчину. Они смотрели друг на друга так, как, вероятно, смотрел Адам на Еву, а Ева на Адама, впервые познав любовь.
 Роберт видел ее лицо и жаждал покрыть его поцелуями, пощекотать свои губы ее ресницами, слизнуть капельки пота, выступившие в порыве страсти на крыльях ее гордого носика. А он, возвышаясь над нею, был именно тем, кого она страстно желала принять в себя. Она верила, что это единственный путь, какой определила ей судьба, других дорог нет, и ради этого она и появилась на свет. Совсем скоро она испытает блаженство, и ангелы запоют хором над ее головой победную песню.
 Роберт немного помедлил, прежде чем приступить к решительным действиям. Какие-то воспоминания о прошлом и мысли о будущем возникли в его мозгу, высыпая песок на рельсы перед мчащимся локомотивом, но уже ничто не могло остановить разогнавшийся экспресс.




 Глава 12


 – О какой экономии ты ведешь речь, если решила снабдить все номера постельным бельем от Протези! – Кристина искренне ужаснулась.
 – Деньги вернутся, и очень быстро. Люди будут платить за престиж. Постояльцы обновленного «Сансет-отеля» должны знать, что их обслуживают по высшему классу, иначе они переметнутся в другие места. Если ты спишь на простыне стоимостью в триста долларов за штуку, то уже и сам начинаешь высоко оценивать себя. И за это ты готов раскошелиться. Неважно, во сколько нам обойдутся ковры от Уилтона, шторы, расшитые Садлерсами из Пимлико, кушетки и стулья работы Эвери Бордмана, но мы обязаны держать марку и убедить постояльцев, что они получают все самое лучшее и подобного нигде больше не найдут!
 Однако Пауле никак не удавалось заразить Кристину своим фанатизмом. Некая преграда постоянно мешала им достичь взаимопонимания. Возможно, Кристине не хватало просто воображения. Паула пыталась ликвидировать этот недостаток.
 После случайной встречи в кинотеатре в Вествуде девушки подружились. Кристина восхищалась талантом Паулы, и, когда она проявила интерес к дизайну, Паула мгновенно предложила ей сотрудничество в переделке интерьеров «Сансет-отеля». Кристина с радостью ухватилась за такую возможность, а Роберт и Уинтроп дали на это согласие.
 Паула склонилась над кроватью, приподняла край простыни.
 – Попробуй, какая она мягкая, Кристина. И будет еще мягче с каждой стиркой. И послужит вчетверо дольше, чем любая другая простыня. В конце концов мы на этом выгадываем.
 – Я все-таки сомневаюсь, что папа пойдет на такие затраты.
 – Твой отец хочет, чтобы «Сансет» стал восьмым чудом света. И он своего добьется, – убежденно сказала Паула.
 – О'кей, я согласна насчет простыней. Ты права. Кутить так кутить! Во сколько же нам это обойдется? По три на каждый комплект и двадцать процентов резерв. – Кристина взялась за калькулятор. – Боже, получается что-то около ста восьмидесяти тысяч только на одни простыни!
 – Это только начало, – засмеялась Паула. – Еще нужны наволочки, покрывала, пододеяльники и полотенца. Придется выложить не меньше двух миллионов только на постельное белье. А может, и больше.
 Обновленная обстановка комнат не имела ничего общего с интерьером гостиничного номера. Комната, работа над которой была близка к завершению, выглядела уже так, как будто она принадлежала какому-то конкретному человеку, носила отпечаток его личности. Казалось, что вы остановились не в отеле, а ночуете в доме гостеприимного хозяина, обладающего отменным вкусом. Такие обязательные атрибуты гостиничного номера, как холодильник, телевизор в ванной или стенной сейф, конечно, присутствовали, но не лезли нагло в глаза. Даже содержимое мини-бара было далеким от стандартного набора. В наше время слово «роскошь» стало почти оскорбительным, вызывая ассоциации с безвкусицей, но «Сансет-отель» возвращал этому слову его подлинный смысл.
 Энтузиазм светился в глазах Паулы.
 – Страшно подумать, что натворила бы здесь эта мерзкая Киркегард!
 Кристина в этот момент стояла у окна и глядела на голубую воду бассейна внизу.
 – Не смей так говорить о ней, – сказала она, не оборачиваясь.
 – Кристина! Как ты можешь! Она же чудовище!
 Теперь Кристина уже смотрела прямо в лицо подруге.
 – Я перед ней преклоняюсь. В ней сосредоточена такая сила… Люди боятся ее, потому что она одухотворена свыше, из-за того, что она мудрее их и существует во множестве ипостасей.
 – Все это бред, Кристина. Сплошной обман. Она фальшива насквозь, от нее исходит зло! Вспомни, что она пыталась проделать с беднягой Ливингстоном. Если бы не Роберт, Франсиско непременно бы отдал концы, опозоренным на склоне лет. Я не могу поверить, что ты говоришь искренне.
 – Для тебя все только белое и черное, Паула. А есть еще и то, что лежит за пределами твоего и моего понимания. В жизни нет ничего очевидного, все только лишь кажущееся нам. Я считаю Каролин выдающейся личностью. Вопреки всем, кто старался потопить ее, она выплыла и возродилась в новой жизни. И папа, и ты, да и все вокруг клевещут на нее. Что плохого в том, что она хотела приобрести этот отель? Мой отец тоже хотел… Почему Каролин не имела права бороться с ним за «Сансет»?
 Кристина чувствовала, что наговорила много лишнего, но не жалела об этом. Несмотря на то, что отец и Паула рассказали ей о попытке шантажа, она отказывалась принимать их доводы и решительно отвергала все обвинения в адрес Каролин.
 – Я не знала, что ты приверженница Движения, – Паула нахмурилась.
 – Я не вступала в Движение. Я просто считаю, что Каролин взялась за благое дело и открыла нам путь в неизведанное. – По тону Кристины можно было понять, что она не прочь сменить тему.
 Паула прошла в ванную комнату. Более чем где-либо в других помещениях, здесь разгулялась фантазия дизайнеров. Кроме самой ванны, предусматривалась вдобавок отдельная душевая кабина для сухой и влажной сауны. В мраморные стены кабины были вмонтированы разнообразные приспособления для водного массажа.
 Над ванной в мраморном алькове, словно в волшебной пещере, хранилась парфюмерия ведущих мировых фирм, а в изящные углубления в мраморе заливалось жидкое мыло от Диора.
 – Во сколько нам обошлось оформление этого номера, Кристина?
 – Почти в семьдесят пять тысяч.
 – Пока он выглядит на эти деньги. Подготовимся к тому, что набежит еще двести двадцать тысяч, – сказала Паула.
 – Вряд ли кое-кто найдет время провести здесь медовый месяц, несмотря на такие затраты, – вдруг высказалась Кристина с явным намеком.
 Паула невольно покраснела. Прошли три мучительно долгих дня с тех пор, как Роберт одарил ее поцелуем, и больше она не услышала от него ни слова. Его молчание доводило ее чуть ли не до безумия, но она не собиралась признаваться в этом Кристине.
 – Запомни хорошенько, Кристина: мы с твоим отцом просто друзья. – Паула постаралась выдать свою самую открытую улыбку. – Но не думай, что Америка позволит ему замотать свой медовый месяц, если он, конечно, когда-нибудь женится. Начнется настоящая революция, – тут Паула искренне засмеялась, – и я ее возглавлю…
 Кристина присела на кровать и несколько раз подпрыгнула, пробуя ее мягкость.
 – О'кей. Скажи мне правду. Каков он… в деле?
 – Кристина!
 – Ответь! Мы ведь подруги.
 Кристина оживилась, предвкушая услышать что-нибудь пикантное.
 – Кристина, ты просто невозможна! Речь идет о твоем отце! – Паула делала вид, что не относится к разговору всерьез, и смехом прикрывала смущение.
 – Все-таки в чем же суть дела? В количестве или в качестве? – Кристина хихикнула, как школьница.
 Паула угрожающе замахнулась на нее подушкой.
 – Или качество не так важно, как размеры? – давясь хохотом, Кристина перекатилась через кровать, уклоняясь от прицельного удара.
 За считанные секунды образцовый порядок в комнате сменился хаосом. Сражение на подушках достигло наивысшего накала.
 Появление Роберта Хартфорда в нью-йоркском «Карлайл-отеле» напомнило Пауле по какой-то необъяснимой причине об испанской инквизиции. Лимузин, в котором она сидела, был так вытянут в длину, что казалось, будто его долгие часы пытали на дыбе, а облаченные в зеленую униформу швейцары нависали над ними и походили на церковных служителей, занятых в некоей, исполненной глубочайшего смысла религиозной церемонии. Они проделывали какие-то указующие, но благоговейно-почтительные жесты, пока лимузин еще двигался, и пятились от него, потом опять устремлялись к нему, чтобы ухватиться за дверные ручки именно в тот самый миг, когда автомобиль окончательно остановится.
 Расположившийся рядом с ней на заднем сиденье Роберт своей позой как бы подтверждал тезис о слитности человека с его средством передвижения, но тут же опроверг его дальнейшим поведением, едва лимузин припарковался к бордюру тротуара. Он мгновенно улетучился из машины вперед Паулы, благо сидел ближе к распахнувшейся дверце. Он пронесся над широким тротуаром с опущенной головой, избегая любопытных взглядов. Его короткое кашемировое пальто было расстегнуто, и полы метались за ним в вихре, поднятом стремительным его движением. Совершенное его лицо было скрыто полями низко надвинутой темно-коричневой шляпы, массивными фирменными очками в черепаховой оправе и складками шарфа.
 Паула следовала за ним, стараясь не слишком отставать, ступая решительно и твердо на непривычно высоких каблуках, хотя ощущала дрожь в ногах и во всем теле, и горячие волны возбуждения заливали ее.
 – Привет, Питер, – бросил на ходу Роберт, обращаясь, как к старому знакомому, к швейцару, которого на самом деле звали Фрэнк, и повторил то же самое, приветствуя второго швейцара по имени Джой.
 Он уже достиг отполированных бронзовых дверей «Карлайла», однако Паула успела перехватить его. Она поинтересовалась:
 – А как же багаж?
 Совсем было необязательно задавать такой вопрос. Ей просто хотелось услышать его голос. Ей хотелось напомнить ему о еще раз о своем присутствии, о том, как ей дорога каждая секунда пребывания с ним рядом.
 – Багаж сам найдет нас, – ответил с легкой усмешкой Роберт, небрежно взмахнув рукой, затянутой в черную замшевую перчатку. Он все-таки приостановился, пропуская девушку вперед через уже пришедшие в движение вращающиеся двери.
 Вестибюль отеля открылся перед нею и мгновенно получил ее оценку. Четыре с плюсом по пятибалльной шкале, разработанной Уинтропом.
 Черно-белый мрамор не блистал новизной, а, наоборот, казалось, выдержал многократные испытания дурной погодой. Везде были цветы, но не в чрезмерном количестве, и это были не претенциозные орхидеи, а белые азалии и гортензии. Никакой меди. Никакой хитроумной подсветки. Зеркала в скромных позолоченных рамах, французские портьеры, фландрские ковры и все прочие предметы вполне могли найти себе достойное пристанище в доме Асторов на Парк-авеню.
 Затянутый в элегантный сюртук мужчина поспешил навстречу вновь прибывшим.
 – Добро пожаловать, мистер Хартфорд. Рад, что вы снова здесь, у нас в отеле.
 Помощник портье проявлял не просто дружелюбие и радость по поводу встречи. Роберт уже почти семь лет владел частью земли под «Карлайл-отелем» и принимал участие постольку-поскольку в управлении сложным хозяйством, но теперь он уже несколько дней пребывал не только в ранге кинозвезды, но и владельца «Сансет-отеля», в некотором роде брата-близнеца аристократического «Карлайла». Это внушало легкое беспокойство – не попытается ли он переманить к себе лучший гостиничный персонал Америки?
 – Салливан, позволь представить тебе мисс Хоуп. Она остановится со мной.
 Он рассеянно отвечал на традиционные вопросы лифтера о своем самочувствии, но мысли его были уже заняты совсем другим. Ведь с ним была Паула.
 Она находилась совсем близко, высокая, стройная, красивая, с достоинством взирающая на непривычное для нее великолепие. И, как ни странно, она прекрасно вписывалась в обстановку своим одеянием – черное как смоль платье от Аззадин Алайя, облегающее не только все изгибы, но и каждую клеточку ее восхитительного тела.
 Его ладонь коснулась ее ладони.
 – Я так счастлив, что мы здесь вместе. К черту дела! Я приехал сюда только ради тебя. И ты это знаешь.
 Да, она это знала, хотя ее разум с трудом воспринимал все происходящее.
 Их поцелуй перевернул все – но только на то время, пока он длился. Позднее, расставшись с Робертом, она вновь поддалась сомнениям, тяжким и почти безысходным. Что значит какой-то поцелуй для мистера Хартфорда?
 Время шло. Дни тянулись долго, как годы, но от него не поступало никакого сигнала. Впервые в жизни Паула познала на себе пытку молчащим телефоном. Она спешила в свой номер, боясь пропустить звонок, врывалась в комнату и усаживалась возле аппарата. Она надоедала портье, беспрестанно интересуясь, не оставляли ли для нее послания и не могло ли оно по нелепой случайности затеряться или попасть в мусорную корзину. Спасением стала работа, которая хоть как-то могла отвлечь ее. Как раз когда боль стала терять остроту и воспоминания о поцелуе слегка потускнели, телефон ожил и принес ей то, что она никак не ожидала и даже, может быть, уже и не хотела.
 – Паула? Это Роберт.
 – Привет, Роберт.
 – Я торчал в монтажной все эти дни и ночи напролет.
 – Надеюсь, что ты добился, чего хотел?
 – Пока нет.
 Очаровательная двусмысленность. Паула догадалась, что он имеет в виду совсем не новый фильм.
 – Послушай, Паула, я узнал от Уинти, что вы с ним на будущей неделе собираетесь податься в Нью-Йорк посмотреть какие-то интерьеры.
 – Да. Я там никогда не была. Мне так интересно…
 – Отлично… – Роберт сделал паузу, ожидая ответной реакции Паулы, но она молчала. – У меня там есть собственный уголок, куда я давно не заглядывал, и было бы неплохо… – опять пауза, от которой сердце то плавилось в огне, то холодело, – если бы ты согласилась, так сказать, погостить у меня, и я бы смог показать тебе Нью-Йорк.
 – Я в восторге. – Слова вырвались у Паулы сами по себе.
 И вот теперь они уже у входа в его апартаменты. Лифт мягко ушел вниз, и Роберт, бесшумно повернув ключ в замке, отворил дверь в свое королевство.
 Апартаменты занимали пентхауз на крыше «Карлайла», и казалось, что ты паришь в воздухе над пространством Центрального парка. Паула окинула помещение профессиональным взглядом.
 – Как здесь красиво, Роберт. Я подразумеваю, вид отсюда…
 Само помещение не производило особого впечатления. Невыразительная мебель из черного дерева, поднадоевшие аккермановские гравюры, изображавшие морские сражения времен Наполеона, обивочный ситец с преобладанием коричнево-красного оттенка. Телевизор «Сони», пожалуй, был единственным предметом из двадцатого столетия в этом интерьере, досконально выдержанном в стиле короля Георга. Обстановка была нейтральной и безликой, чтобы, не дай бог, не отвлечь внимание от персоны самого хозяина. Возможно, так и было задумано.
 – Я рад, что тебе понравилось хотя бы это. – Роберт опустился в кресло и стал изучать ее взглядом, в то время как она изучала его обитель. – Как тебе вообще Нью-Йорк?
 – Я думаю, что его жители самые счастливые люди на земле. Как им повезло! Все эти лимузины, частные самолеты, квартиры с видом на Центральный парк.
 Она рассмеялась, выдавая, что дразнит его, а он, ненавидящий обычно, когда над ним посмеивались, улыбнулся в ответ.
 – Ты увидишь другой Нью-Йорк, настоящий… Обещаю.
 – Когда?
 – Когда захочешь.
 – Знаешь, о чем я всегда мечтала?
 – Представления не имею.
 – Покататься на коньках.
 – Нет проблем. А ты сможешь?
 Она присела напротив него.
 – Ты о моей ноге?
 – Нет. Я просто… умеешь ли ты кататься?..
 – Вот и нет, у тебя по-прежнему не идет из головы мое увечье. Роберт! Неужели это так ужасно? А я с ним уже свыклась. В тот вечер на «черном» балу ты отшатнулся от меня, как от прокаженной.
 Роберт явно желал уйти от неприятного разговора.
 – Да нет… не так… Я лишь сказал, что необязательно с этим мириться. Почему не исправить этот дефект? Ведь это возможно? – Он внезапно разволновался, словно демон, которого он старался усыпить, вновь вступил с ним в борьбу. – Что с тобой произошло, Паула?
 – В детстве со мной случилось несчастье. У меня нога попала между пирсом и лодкой, и треснула кость. Когда она срослась, левая нога оказалась немного короче правой. Чтобы это исправить, требовалась дорогостоящая операция, а у нас, конечно, не было таких денег. Я сжилась с этим, привыкла, и все вокруг тоже. Я могу двигаться свободно, как захочу. И, разумеется, смогу кататься на коньках.
 Роберт сочувственно кивнул и вернулся к объяснениям:
 – Я знаю, что это нелепо, но я обозлился невесть на что, на саму природу, которая испортила такое совершенство, как ты. Если дело лишь в деньгах, то я буду только рад…
 – Устранить то, что тебя раздражает?
 Ее ирония задела Роберта.
 – Прости меня, Паула. Я не мог справиться с собой. Такой уж я есть – сумасшедший в некоторых вещах.
 Он обожал женщин, пленялся их красотой, и каждый малейший изъян в их внешности воспринимал как нарушение естественного порядка вещей и как оскорбление лично ему. Но как он мог излить все это ей и не показаться при этом безумцем?
 – Ты не можешь любить меня такой, какая я есть? Я должна измениться?
 – Я ничего не хочу менять в тебе, Паула.
 – Тогда скажи, что ты хочешь от меня.
 Она встала, сделала шаг к нему. И еще шаг.
 Дыхание покинуло его незаметно, как вор, скрывшийся в ночи. Ему еще столько надо было ей сказать, но тело уже заговорило вместо него.
 Паула застыла на месте между его расставленных ног, коленка ее касалась его колена, ее аромат проникал ему в ноздри. Она приблизилась именно за тем, чтобы до нее дотронулись. Она этого ждала, она этого хотела. Разрешение он прочел в ее глазах. И приглашение.
 Какую-то секунду Роберт еще медлил. В прошлом в подобных ситуациях он даже не задумывался. Им управлял инстинкт. Сейчас, в чужом для себя мире, название которому была Любовь, он испугался ответственности.
 Его руки легли на ее бедра, и он притянул ее к себе. Паула опустилась ниже, удерживая взглядом его взгляд. Край платья пополз вверх, обнажая полоску загорелой кожи над черными чулками.
 Вместе они пересекли опасную черту, за которой начиналась область интимности. Он гладил ее волосы, чувствуя пальцами исходящее от них тепло, и тихо постанывал в предвкушении еще большего наслаждения.
 Паула улыбалась ему отрешенно и загадочно, а пальцы ее совершали работу, отыскивая и расстегивая пуговицы и освобождая его от одежды. Роберт закрыл глаза и услышал ее вздох, когда она добралась до его напряженной плоти. Она принялась подвергать Роберта нежной пытке, сначала лишь легко касаясь кончиками пальцев, потом становясь все более настойчивой, по мере того как дурман чудесных ощущений заполнял ее мозг.
 Пальцы ее проникали в укромные уголки его тела, метались, словно хищники, застигнутые лесным пожаром, иногда замирая, иногда отплясывая бешеный танец, и непредсказуемы были их движения, но в результате его охватила дрожь, и при каждом прикосновении Роберт испытывал поистине танталовы муки. Однако, лишь только Паула переставала дразнить его, тело и разум требовали, чтобы мучения продолжались.
 – Паула… Паула… – шептал он, сжимая ее в объятиях и словно умоляя принять его в себя, распорядиться его жизнью так, как она того пожелает.
 Сила, пришедшая извне, заставила его медленно приподняться, выпрямиться, будто готовясь к полету, и она сделала то же самое, зная теперь наверняка, что он возьмет ее с собой. Так они и стояли, почти неподвижно, может быть, с минуту, тесно прильнув друг к другу, пока ее рука не пробудилась вновь и его плоть немедленно не откликнулась на это.
 Губы ее раздвинулись, обнажая белоснежный ряд влажных зубов. Языком она провела змеящийся след по его шее, а внизу рукой добилась того, что его плоть от возбуждения вздыбилась. На несколько мгновений она застыла, запрокинув голову и глядя ему прямо в глаза, высказывая безмолвно всю ту правду, которую так давно прятала в себе. Он услышал ее, и его ответное послание, выраженное тоже без слов, а лишь приглушенным стоном, побудило Паулу действовать еще решительнее. Приподнявшись на цыпочках, она подалась вперед, еще теснее прижимаясь к нему.
 Жизнь, пульсирующая в его напряженной плоти, вызывала в ней беспредельный восторг. Она водила его членом по тугому эластику своих крохотных трусиков, за которыми просвечивало ее увлажнившееся лоно. Она все еще играла с ним, то приближая, то отталкивая от себя уже распаленный мужской орган, и ритм этой игры все ускорялся.
 – Паула, как я люблю тебя! – ворвался в ауру, окружавшую ее, прерывистый шепот Роберта.
 Она тотчас приникла ртом к его рту и трепетом губ и дыханием, азбукой, понятной только им двоим, передала ему в ответ свое признание в любви.
 Он, начав с кончика подбородка, принялся осыпать поцелуями обращенное к нему лицо. Губы его не оставили без внимания ни одной мельчайшей детали этого воплощения одушевленной красоты, созданной самой природой. Роберт пропутешествовал к ее рту и обласкал языком ее зубы и язык, насладился теплым дуновением из ее изящных ноздрей. Исследование очертаний ее носика заняло немало времени – так ей показалось, а затем принялся за нежную кожу ее прикрытых век. Щеки и лоб наконец тоже дождались ласки, и Паула отозвалась протяжным вздохом наслаждения.
 К моменту, когда Роберт вновь вернулся к ее губам, она уже превратилась из новичка в опытного бойца на ристалище любви.
 Взаимный жар двух тел обращает их в один сплав. Она хотела, чтобы он наполнил ее до краев своей любовью и тем самым убедил в истинности своих чувств к ней, потому что любые слова могут быть лживы, и лишь в прямом действии содержится правда. Паула выгнулась дугой, откинувшись назад и еще плотнее прижавшись к нему бедрами. Резко сдернув вниз трусики, она ощутила давление его упругой плоти и помогла отыскать вход в себя, полностью готовая наконец-то преподнести ему подарок, который давно уже ждал его. Внутри нее пульсировало пустое пространство, вакуум, жаждущий заполнения, а нежная плоть, как розовые лепестки, трепетала от желания, как истомленная засухой листва в предчувствии надвигающегося ливня.
 Паула еще больше вытянулась, чтобы ему было удобнее войти, а он слегка согнул колени, и все стало на свое место – ее лоно сомкнулось вокруг его плоти, заманивая обещаниями несказанного блаженства, таящегося в бархатистой глубине. Он нанизывал ее на себя, ее округлые ягодицы разместились на его могучих ладонях, и она ощущала себя легкой пушинкой. Негромко вскрикнув, Паула оторвала ноги от пола и очутилась в воздушном пространстве. Она обняла ногами стан мужчины, понукая его смелее идти вперед. Приблизившись вплотную к последней преграде, Роберт приостановился, и несколько мгновений они пребывали в обоюдном наслаждении, предвкушая скорый подъем на самую вершину страсти.
 Затем он, не отпуская Паулу, осторожно ступая, перенес свою драгоценную живую ношу в спальню и опустил на кровать. Даже еще до того, как Роберт нашел правильный ритм, она уже знала, что не сможет сдержать приближающийся оргазм. Паула больше не распоряжалась собою. Лоно ее наполнилось влагой, острый мускусный запах женского нетерпения пропитал воздух.
 Она боялась опередить его и из-за этого проиграть все, что было поставлено на карту, получить наслаждение самой и не доставить его Роберту. Подстегивая его, она принялась двигаться навстречу ему в ритме, совпадающим с его ритмом.
 «Я люблю тебя, люблю, люблю…» – твердила Паула не языкам, не губами, а движением тела, биением сердца, и добилась своего. Он упал на нее и, вздрогнув, оросил жаждущее его влаги лоно. В этот заключительный акт он вложил все, что копилось не только в его плоти, но и в сердце, в мозгу, и рвалось с языка, однако не воплощалось в слова, а передавалось телепатической связью, всегда существующей между влюбленными. Постепенно затихая, отбушевавший шторм оставил их словно выброшенными на песчаный берег, куда лишь изредка накатывались ленивые волны. Роберт склонился к ее вспотевшему личику, нашел губами мягкие, на удивление прохладные губы и запечатлел на них нежный поцелуй.
 Паула ответила ему тем же. Они были счастливы, пребывая в уверенности, что то, что свершилось, совсем не конец, а только начало.




 Глава 13


 Роберт любовался Паулой, а она словно бы забыла о его присутствии. В демонстрационных залах Питера Парселла, безостановочно пульсирующем сердце нью-йоркского дизайна, бурлила специфическая, сугубо профессиональная жизнь, и Паула с охотой окунулась в самую ее гущу, пылко отстаивая свою точку зрения, убежденная в своей правоте.
 – Мебель выбрана мистером Парселлом правильно, Уинти! Даже более чем правильно, абсолютно точно…
 Кругленький человечек в дальнем конце стола фамильярно подмигнул Уинтропу и беззвучно поаплодировал столь непочтительному выпаду против признанного авторитета. Питер Парселл, колосс в сфере дизайна, пионер, отважно прокладывающий новые пути, основатель нью-йоркской школы декоративного искусства, был главным соперником Тауэра в Лос-Анджелесе. Парселл и Тауэр относились друг к другу с уважением, но взаимной симпатией проникнуться, разумеется, не могли, хотя соблюдали дистанцию и тщательно избегали чего-либо, что подтолкнуло бы их к открытому столкновению. Однако в определенных вопросах каждый из них придерживался настолько полярных взглядов, что долго сдерживаемый пар должен был непременно вырваться наружу.
 Паула занимала позицию как раз посередине между двух просыпающихся кратеров, и Роберт наблюдал за ее поведением с неослабевающим интересом.
 – Точка зрения мисс Хоуп… – заговорил Парселл, – Паулы, если мне позволят такую вольность, весьма любопытна. Вам действительно понравилось, Паула?
 – Именно так, – подтвердила она.
 Тауэр нахмурился. Паула совершила непростительный грех. Она встала на сторону его противника, причем публично.
 – Мистер Парселл не единственный дизайнер в Нью-Йорке, кто создает «превосходную», как ты выразилась, мебель. Есть еще Джей Спектр, Марио Буати и Хуан Монтойя. Может быть, ты и им уделишь частицу своей любвеобильной души? – Он скосил глаза на Роберта, скромно сидящего в углу. – В твоем возрасте влюбляются в каждого встречного без раздумий.
 – Пауле можно позавидовать, – по-рыцарски вступился за женщину Парселл. – В нашем возрасте мы уже вряд ли способны влюбиться в кого-нибудь.
 – За исключением самих себя, – сказал Уинтроп.
 Неловкое молчание накрыло всех, как грозовая туча.
 Роберт перехватил взгляд Паулы и постарался предостеречь ее. Наконец-то – так ему показалось – она поняла, что осы зашевелились в своем гнезде и что именно она, пусть неосознанно, растревожила их.
 – Конечно, я здесь всего лишь случайный наблюдатель, но мне страшно интересно, – дипломатично вмешался Роберт. – Что бы я еще хотел, так это взглянуть на фактически существующие апартаменты. Ну и, разумеется, услышать от вас оценку моим предложениям. Затем я собираюсь забрать от вас Паулу на ленч.
 Уинтроп Тауэр иронически вскинул бровь.
 – В Америке, как и в Индии, дизайнеры соблюдают принцип – во всем уступать кинозвездам. Полагаю, нам так и надо поступить и принять твой план, – сухо произнес Тауэр, вставая, и добавил после короткой паузы: – Думаю, мы все здесь посмотрели… – Он явно хотел сказать: «Мы достаточно здесь всего насмотрелись». – Огромное спасибо, Питер. Не пообедать ли нам как-нибудь?
 – Или хотя бы вместе распить бутылочку, – откликнулся Питер с ухмылкой.
 «Лучше вылей ее себе на парик, дешевый пижон», – подумал Тауэр.
 – Я счастлива, что познакомилась с вами, – сказала Паула. – Ваша мебель – это нечто особенное!
 – О да! – съехидничал Тауэр. – Когда он выставит меня из моей фирмы, то начнет закупать ее оптом.
 Уже в лимузине Паула попыталась разрядить ситуацию.
 – Прости, Уинти, если я чем-то тебя расстроила.
 Он мгновенно капитулировал.
 – Что ты, дорогая, совсем нет. Ты же меня знаешь. Я только не мог вынести, когда ты твердила одно и то же, как попугай, восхваляя его мебель. Самодовольный старый потаскун выглядел так, словно кончил впервые за много лет.
 Паула рассмеялась, но сдаваться не собиралась.
 – Но она и вправду великолепна.
 – Относительно. Я видал и похуже, – уступил Уинтроп.
 Смеясь, Паула просунула руку под его локоть, показывая, что все плохое позади.
 – Поверишь или нет, но когда-то я был так же юн, как и ты сейчас, – отреагировал он с печальной самоиронией.
 – Будь со мной всегда рядом и помолодеешь, – посоветовала Паула.
 – А можно и мне слоняться где-нибудь поблизости? – спросил Роберт полушутя-полусерьезно.
 Он знал, что она права. Ей удавалось повернуть время вспять. Воздух вокруг нее был насыщен озоном, и в нем проскакивали электрические разряды. В ее присутствии краски становились ярче, запахи – ощутимее, звуки – громче. Если это не эликсир молодости, тогда что это?
 Паула уютно прижалась к нему, и он ощутил упругость ее груди, сладость ее дыхания, покалывание искорок, вылетающих из ее смеющихся глаз.
 – Тебе разрешено болтаться возле меня так близко, как тебе захочется, и столько, насколько хватит терпения.
 – Не слишком увлекайтесь, детишки, в присутствии взрослых, – предупредил Тауэр, но они его не слышали.
 Они удалились в свой собственный мир, куда другим доступа не было. Они уже познали друг друга – не то, что каждый хранил в сознании и в душе, открылось им, а гораздо более важное – секреты тела. И только это имело значение. Ночь любви они провели в горниле страсти, и память о пережитом экстазе все еще жила в них. Любое прикосновение тотчас разжигало слегка подернутые пеплом, но по-прежнему раскаленные угли. Мысли о том, что было сейчас скрыто под одеждой, возбуждало их обоих до предела, за которым могло начаться безумие. Словно вулканическая лава клокотала под тонкой пленкой.
 – Я вспоминаю вчерашнюю ночь, – шепнул он.
 – А я думаю о сегодняшней, – прошептала она в ответ.
 Невыносимая боль в ногах терзала Роберта, однако все окружающие, казалось, не испытывали подобных страданий. Они скользили по льду с улыбками на лицах, щеки их рдели румянцем, руки плавно двигались в такт вальсовым мелодиям, льющимся из громкоговорителей, развешанных на высоких мачтах. Но Роберту крайне требовалась передышка, и он, прервав круговое движение, приковылял к ярко-алому пластиковому барьеру, обрамляющему каток Уоллмана.
 Когда они расстались со знаменитыми дизайнерами, Паула вновь вернулась к своей навязчивой идее.
 – Роберт, пойдем на каток, пожалуйста.
 Он мгновенно сдался под напором ее энтузиазма. И вот сейчас он выискивал ее взглядом в круговерти цветных пятен, лодыжки его жутко болели, а какофония несовместимых звуков – музыки и шороха стальных коньков о лед – резала слух.
 Сияющая Паула подлетела к нему.
 – Ради бога, скажи, где ты обучилась этому?
 – Отец учил меня, когда я была еще маленькой. В Майами был каток. Он иногда возил меня туда на уик-энд. Я не вставала на коньки целую вечность, но, оказалось, прежние навыки не забываются.
 – Сколько тебе было, когда умер твой старик?
 – Пятнадцать. – Она слабо улыбнулась, вытолкнула торопливо ответ, надеясь, что на этом тема будет закрыта.
 Роберт в измождении повис на барьере, как отведавший крепких кулаков боксер, но все равно он выглядел божественно в спортивном наряде – голубых джинсах, шерстяном свитере, черном, как ночь, и мягкой фетровой шляпе, белой, как день. Близость Паулы помогала ему превозмочь усталость и боль. Силы возвращались к нему, причем с быстротой почти сказочной.
 Он всегда считал, что хорошо знает женщин, но такая, как Паула, встретилась ему впервые. Она невольно, сама того не ведая, – а, может, наоборот, сознательно, – восполняла пробелы в его образовании. Познавая ее тело, слушая то, что она произносит, улавливая пленительную музыку речи, он все равно не мог раскрыть ее главную тайну, понять ее до конца. И этим недостижимым секретом она еще больше притягивала его к себе.
 – Ты очень любила своего отца?
 – Да, я его любила. – Паула тоже оперлась грудью о бортик катка.
 Ее плечо, обтянутое мягкой шерстяной материей, касалось его свитера и излучало тепло. Она была рядом, но он, оборачиваясь к ней, не видел ее лица, а только помпон на вязаной шапочке.
 – Знаешь, что он умел? Он мог… проникнуть мне в душу и зажечь там свет.
 – А твоя мать не могла. Да?
 Как он угадал? Или любовь настолько обостряет интуицию, что человек, которого ты любишь, становится для тебя прозрачным?
 – Да, не могла. Как-то получалось, что папа заслонял ее… Я была больше его дочь, чем ее… Я во всем полагалась на него.
 – А теперь будешь полагаться на меня.
 За этими словами крылось многое. «Все твои проблемы решены. Они остались в прошлом. Ты получишь все, что захочешь. Потому что я сильный, я сильный властью над людьми, которые повелевают другими людьми, и, значит, я властвую над всеми. Позволь мне угождать тебе. Назови любое желание. Дай мне шанс показать тебе, как я могущественен».
 Она повернулась к нему, благодарная за произнесенные им слова и за их подтекст, хотя не верила, что Роберт в силах избавить ее от прошлого. Оно никуда не уйдет. Оно будет всегда с нею.
 – Скорее бы настал вечер, – сказала она искренне.
 – И ночь?
 – Да.
 – Это твое первое желание?
 Паула улыбнулась.
 – Наипервейшее.
 – И мое тоже. Какое совпадение!
 – Бог мой! Это же Роберт Хартфорд!
 Крупная девица в красном свитере чуть ли не врезалась в них.
 – Мэри! Скорее сюда…
 Роберт проклял свою популярность, которую так неустанно взращивал, но плодами ее предпочитал не пользоваться. Шея его, казалось, вмиг укоротилась, лицо спряталось под полями шляпы. Встреча с поклонниками могла иметь самые непредсказуемые последствия, возможно, и неприятные для него.
 Девица бесцеремонно ткнула пальцем в Паулу.
 – Эта не та ли актриса, что играла потаскушку в «Бывшем хозяине»?
 – Прошу извинить нас, но… – пробормотал Роберт.
 Он схватил Паулу за локоть и потянул к ближайшему выходу.
 В затылок ему полетел, как брошенный камень, возглас:
 – Однажды ты мне приснился!
 – Слышал? Ты навещал ее во сне, – хихикнула Паула. Впрочем, это получилось у нее очень мило.
 – И не только ее. Представь, как это удивительно, – отшутился Роберт.
 – Сегодня ночью я буду сторожить тебя.
 – А если заснешь?
 – Ты мне приснишься, но я не отпущу тебя гулять по чужим снам.
 – Уверен, что я не отлучусь от тебя ни на минуту.
 – Проверим. – Глаза Паулы вдруг подернулись дымкой. – Давай вернемся в «Карлайл».
 – Я как раз хотел предложить тебе это.
 Они заспешили прочь с катка. Роберт чувствовал себя неуверенно на коньках, да и к тому же ногу свело судорогой.
 – Кто из нас сильнее хромает? – шепнула ему на ухо Паула со смешком.
 Едва они вошли в номер, как зазвонил телефон.
 – Черт с ним… – сказал Роберт.
 – Нет. Так нельзя, – заявила Паула.
 Он снисходительно улыбнулся ее рвению. Возможно, она права. В молодости человек стремится не пропускать ничего.
 – Мистер Хартфорд? – услышал он в трубке радостный женский голосок.
 – Да.
 – Пожалуйста, оставайтесь на линии, пока я соединяю вас с мистером Уильямом Кентукки, личным ассистентом мистера Хэнка Марвела.
 Она произносила имена четко и с нажимом, словно старалась подчеркнуть, насколько значительны эти персоны.
 Роберт, горестно вздохнув, уставился в потолок, показывая всем своим видом, насколько он несчастен.
 Паула тотчас поняла, как она может развеять его тоску, и начала с улыбкой избавлять его от одежды.
 Мужской голос, нарушивший молчание в трубке, звучал до отвращения самодовольно.
 – Простите, что вам приходится ждать, но президент «Мувиком Интернейшнл» желает поговорить с вами, но в настоящее время у него на вызове Западное побережье.
 – Скажите Марвелу, чтобы он перезвонил мне, причем сам, лично, когда закончит беседовать с Западным побережьем, – отчеканил Роберт тоном, который применял, как правило, разговаривая с наглыми особами.
 Он бросил трубку.
 – Туп, как задница, – поделился он с Паулой, однако не отошел от аппарата.
 Телефон зазвонил немедленно.
 – Хартфорд? Это Марвел.
 – Да! – рявкнул Роберт.
 – Хэнк Марвел, – уточнил мрачный голос. – По-моему, на сегодня мы наметили совместный ужин.
 Роберт передернулся от отвращения, хотя Хэнк Марвел был невидим и неосязаем, находясь на другом конце провода. Он представлял собой эдакого наполеончика – коротышка с апломбом, выкарабкавшийся из сточной канавы, проложивший себе по трупам путь к вершине, где заграбастал горшок с золотом и теперь занимался тем, что по-воровски опустошал его.
 – Мои друзья заказали стол в «Арене». – Сообщая это, он просто лопался от самодовольства.
 Друзья его сплошь и рядом принадлежали к кругу свежеиспеченных мультимиллионеров: Крейвесы, Эртеганы и Трампы – именно там они собирались, если событие было настолько важным, что его следовало отмечать не «У Мортимера».
 – Не выношу этого места, – высказался Роберт.
 – Господи, да почему же? Очень хороший ресторан.
 – Так бывает. Кому-то может нравиться, кого-то воротит.
 – А куда бы ты хотел пойти? – Марвел, без сомнения, уже начал сердиться. Всегда поддакивающие личности, которыми он себя окружил, не имели права что-то любить, а что-то нет. Он все решал за них.
 – Как насчет «Русской чайной»?
 Еще с тех далеких дней, когда Роберт был начинающим актером и воевал за место под солнцем, он сохранял в душе любовь к уютному и изысканному ресторану рядом с Карнеги-Холл на западной стороне 57-й улицы. Он был открыт круглые сутки, и каждый, кого устраивали цены и меню, мог занять здесь столик. Возможно, это было единственное место в Нью-Йорке, где обыкновенный американец мог услышать, о каких скучных материях ведут между собой беседы знаменитости и какие изрекают банальности.
 Еда была сытной, хотя и не особо оригинальной, за исключением нескольких фирменных блюд, но атмосфера и обстановка, стулья, обитые дорогой красной кожей, умело развешанные картины в небогатых, но радующих глаз рамах, наконец, обслуживание – внимательное, но далекое от чрезмерной назойливости, – все в сочетании соответствовало классному ресторану, однако не вызывало ни у кого из клиентов чувства неловкости.
 Марвел снисходительно рассмеялся.
 – Ха! Я должен был догадаться. Ведь именно там ошивается ваша киношная публика. Я прав?
 – Да. Тебе выпадет шанс встретить там пару-другую владельцев настоящих киностудий.
 Марвел заслужил эту колкость. «Мувиком» был пока еще крохотной студией, энергично проталкивающейся вперед, оставаясь, однако, незамеченной среди больших китов. Там слепливались наскоро коммерческие ленты, но распространялись слухи, что компания под этим прикрытием производит нечто совсем иное. Роберт принял приглашение Марвела из чистого любопытства. Ведь делец типа Марвела скорее бизнесмен, чем киношник, и не стал бы беспокоить звезду просто так, не имея деловой заинтересованности.
 – Послушай, Роберт, «Мувиком» на пути к вершине. И непременно там будет, – заявил Марвел, без проволочек переходя к сути дела. – У меня большие планы. Вот поэтому я и хотел встретиться с тобой сегодня вечером.
 Роберт колебался. Отказываться или соглашаться? Любопытство возобладало.
 – Что ж. Я очень даже не против выслушать твои деловые предложения.
 Он специально выделил слово «деловые».
 – Отлично, – не очень любезно пробурчал Марвел – Заказывай в своем любимом местечке столик. Увидимся в семь.
 – В семь тридцать.
 – Ладно. Мне все равно. – Марвел резко отключился, будто швырнул трубку Роберту в лицо.
 – О чем шла речь? – поинтересовалась Паула.
 – Боюсь, что нам испортили вечерок, – сказал он, шагнув к ней.
 – Но вечер еще не наступил.
 Понять, на что намекала Паула, было нетрудно.
 Роберт стремительно провел свою спутницу под кроваво-красным матерчатым козырьком, через резные двери с бронзовым орнаментом, мимо терпеливо ожидающей очереди в погруженный в уютный полумрак зал «Русской чайной».
 – Добрый вечер, мистер Хартфорд, – приветствовал его метрдотель. – Как любезно с вашей стороны, что вы навестили нас. Ваши гости уже здесь.
 Он сделал полуоборот и чуть заметно кивнул головой, указывая на закругленное возвышение, куда усаживали лишь истинных звезд.
 Там находились трое. Двоих Роберт ожидал увидеть. Хэнк Марвел был настолько приятной личностью, что почему-то сразу навевались мысли о геноциде и концлагерях, а блеклое, птицеподобное существо, сидящее рядом, очевидно, было его драгоценной половиной. Присутствие здесь третьего явилось для Роберта Хартфорда сюрпризом. Второе место после обаяния в перечне бесспорных достоинств великого актера занимало умение сохранять хладнокровие. Он и сейчас не утерял его, хотя заметил красный тревожный сигнал.
 Дэвид Плутарх? Одно было ясно: его присутствие здесь не случайно.
 Марвел взметнулся навстречу Роберту, словно грязная пена на гребне волны.
 – А, Роберт! Вот и ты наконец. Ты еще незнаком с моей супругой. Мэри Ли страстная твоя поклонница. И, надеюсь, ты не будешь против, если нам компанию составит мой большой друг Дэвид Плутарх. Дэвид заскучал здесь в Нью-Йорке, хотя в это трудно поверить, и я уговорил его присоединиться к нам.
 По лицу Плутарха блуждала загадочная улыбка. Он оторвал зад от стула не более чем на дюйм, показывая, что ни перед кем не намерен вытягиваться в струнку, и протянул Роберту для пожатия вялую руку.
 – Как приятно, Роберт. Кажется, мы не виделись ни разу, после того бала у Ливингстона…
 – Привет, Дэвид, – сказал Роберт и тут же переключился на миссис Марвел. – Счастлив познакомиться с вами, Мэри Ли. Вас не смутит, если я буду обращаться к вам по имени? – столь лестным предложением он вогнал бедную женщину в краску.
 Не делая паузы, он отступил на шаг, с гордостью демонстрируя лишь недавно завоеванный им драгоценный приз.
 – Мисс Паула Хоуп.
 Паула почти физически ощущала, как ее поедают глазами. Она едва не опустила взгляд, чтобы проверить, все ли в порядке у нее с платьем. Мысленно Паула еще была в постели и занималась с Робертом любовью. Неужели это заметно?
 Наконец они разместились вокруг массивного стола, мужчины намеренно поодаль друг от друга, каждый в своей броне, оберегая собственное эго и отвоевывая для него свободное пространство.
 – Дэвид участвовал в торге за «Сансет», – сообщил Роберт Пауле достаточно громко, хотя она сидела с ним рядом. – Он бился за отель, как тигр.
 – Но уступил царю зверей, – продолжил Плутарх с каменным лицом. – Лев или тигр, кто сильнее? Любознательных детишек занимает такой вопрос. Бывает, что и взрослых также.
 Роберт ответил на это лишь улыбкой.
 – Большая радость, что мы наконец-то встретились, Роберт! – Марвел внес свою лепту в светский разговор, грозивший стать взрывоопасным.
 – И великая честь для нас, – дополнила его супруга. – Ведь я права, дорогой?
 – Я бы не употреблял таких выражений, дорогая, – бросил Марвел, покоробленный ее чрезмерной и унизительной, с его точки зрения, угодливостью. – Я говорил о…
 – Ничего, если я попрошу тебя не курить? – холодно прервал его Роберт, оставив без внимания завязавшуюся было стычку между супругами. – Мне это испортит аппетит, да и другим тоже будет не совсем приятно.
 Хэнк поглядел на еще незаженную сигару «МонтеКристо № 2», расположившуюся, словно грозная торпеда, меж его жирных пальцев. Казалось, он был удивлен ее появлению там. Он обвел взглядом соседей по столу, поочередно – Роберта, Паулу, жену, Плутарха – и углубился в изучение публики в ресторане. Его маленькие глазки сузились до щелочек. Медленно, будто преодолевая чье-то яростное сопротивление, он направил руку во внутренний карман пиджака, извлек оттуда кожаный портсигар, убрал с глаз соседей по столу злополучный предмет и все это проделал молча, обиженно поджав губы.
 – Спасибо, что ты уважил мою просьбу. Надеюсь, я тебя не затруднил, Хэнк, – произнес Роберт с тем же непроницаемым выражением лица, а Паула толкнула его под столом коленкой, как бы говоря: «Блестяще проделано!»
 – Вы часто бываете здесь, мистер Хартфорд? – задала вопрос Мэри Ли. – Я слышала, что у этого заведения репутация прачечной. Тут полощется белье всей киноиндустрии. Издательской тоже… Я не ошибаюсь, мистер Хартфорд?
 – Он же сказал, чтобы ты называла его Роберт, – буркнул Хэнк.
 – Да, пожалуйста, Мэри Ли, – чарующе улыбнулся ей Роберт.
 – О боже! – вдруг произнесла Паула. – Взгляните на этого великолепного Пикассо!
 Четыре головы враз повернулись вслед ее указующему пальцу. Картина висела на противоположной стене и изображала рыжеволосую женщину в профиль и одновременно в фас, с клеткой на коленях, в которой прыгали по жердочкам две птички с распушенными крылышками.
 – Это не Пикассо, – уверенно заявил Хэнк.
 Все взоры обратили на него.
 – Я недавно перелистал книжку какой-то гречанки о Пикассо. Там этой мазни не было.
 Хартфорд чуть заметно шевельнул поднятой рукой, и в воздухе мгновенно материализовался официант.
 – Попросите Грегори уделить нам пару секунд.
 Тотчас появился метрдотель.
 – Кто написал вон ту картину? Где изображена леди в красном?
 – Пикассо, сэр.
 – Она совсем не похожа на этого долбаного Пикассо, – упорствовал Марвел.
 – Однако это именно он, – сказала Паула.
 – Я так понял из отзывов, что книга Ариадны Сгасиниопулос в основном об его сексуальной жизни. Ты что, подумываешь об экранизации? – пустил очередную стрелу Роберт.
 – Могу ли я предложить вам что-нибудь выпить? – нарушил неприятное молчание официант.
 – Шампанское, – сказал Марвел. Затем, решив, что столь краткому высказыванию недостает торжественности, обратился к присутствующим с вопросом: – «Дом Периньон» или «Кристалл»?
 Роберт вмешался с осторожностью:
 – Думаю, что, к сожалению, «Кристалла» у них нет, а «Дом Периньон» слишком выдержан, на мой вкус. Впрочем, это не так уж важно, но я предпочитаю вино. Не знаю, подают ли его еще где-либо, но здесь оно превосходно – французское, разливное. Сухое, но не чересчур кислое. Уверен, оно вам всем понравится.
 – Звучит заманчиво, – сказала Мэри Ли, немного раздосадованная тем, что шеи всех присутствующих вытянуты, а глаза устремлены только в направлении Роберта. Как бы ни был богат Хэнк, на него и на нее, соответственно, никто не обращал внимания.
 – Могу ли я подать нашего специального? – Официант вопросительно взглянул на Роберта, потом уже на Хэнка.
 – Отличная идея, – присоединила свой голос к большинству Паула.
 Плутарх отстраненно кивнул, показывая, что ему безразлично, какое вино будет на столе. Трое против одного при одном воздержавшемся. Марвел раздулся от злости, словно шарик, готовый вот-вот лопнуть.
 – Пусть так, но мне принесите бутылку «Дом Периньон» и проверьте, чтобы пойло было со льда! – рявкнул он, еле сдерживаясь.
 Впрочем, он умел вовремя спустить пар. Не такой уж он болван. Иначе не преуспеть ему в бизнесе.
 – Привет, дорогой, – сказал, проходя мимо, Дадли Мур.
 – Привет, Дадли, – тепло откликнулся Роберт. – Познакомься, Мэри Ли Марвел, Паула Хоуп, Хэнк Марвел, Дэвид Плутарх.
 Марвел не просто встал, а вскочил. Мур был звездой с устойчивой славой. Публика его обожала, и ему прощалось все, даже провалы.
 – Я надеюсь, вы когда-нибудь поработаете и на меня, – произнес Хэнк напыщенно.
 Дадли поймал взгляд Хартфорда, заметил его ухмылку, но он был достаточно искушен в голливудских играх, чтобы ответить наглостью на наглость самодовольного владельца пусть даже самой задрипанной киностудии.
 – Я с удовольствием это сделаю, мистер Марвел. Я слышал, «Мувиком» производит неплохие ленты для кабельного телевидения.
 – Кое-что у нас получается, – самодовольно усмехнулся Марвел.
 Его самолюбие было удовлетворено, ведь звезда первой величины не только знала о существовании «Мувикома», но и одобрительно отзывалась о дерьме, выпускаемом студией.
 Роберт вынести этого не мог.
 – Мистер Марвел истинный гений, но… в своей области, – вот что он сказал, а подразумевал, что в эту область человеку искусства стыдно даже заглядывать.
 Дадли Мур нервно улыбнулся.
 – Что ж, прекрасно. Желаю удачи. Желаю удачи, – повторил он, уже удаляясь прочь.
 Если с самого начала вечера Хэнка бросало в жар от язвительных уколов Хартфорда, то теперь ледяная ненависть цепкими пальцами сдавила ему сердце. Он гадал, не стоит ли ему прямо сейчас вылить на Роберта ушат помоев, но Плутарх перехватил инициативу, спросив с наигранной озабоченностью:
 – Как продвигаются твои дела с «Галакси», Роберт? Ты, должно быть, дико занят? С твоей стороны было смелым решением взвалить на себя еще и «Сансет».
 Роберт поглядел на него, как мангуст смотрит на змею. Вот он сидит напротив, вроде бы человек, а на самом деле заряженное миллиардами баксов смертоносное оружие, за которым маячит густая черная тень Каролин Киркегард.
 Плутарх не имел в виду дефицит времени, от которого Роберт вечно страдал. Он говорил о финансовых тисках, в кои Роберт добровольно загнал себя. Ему уже пришлось выложить одиннадцать с половиной миллионов в качестве десяти процентов задатка при оформлении сделки и подписать обязательство уплатить полностью всю сумму в трехмесячный срок. Банк его был готов кредитовать покупки мистера Хартфорда, но все его активы будут вычерпаны досуха еще до того, как сделка окончательно вступит в силу, свершится передача собственности, и ручеек доходов от «Сансет-отеля» потечет ему в карман. Деньги, получаемые от «Галакси», едва покроют расходы по обслуживанию долгов. В конце восьмидесятых это был для американцев обычный способ вести дела. Его нарекли «зубчатая передача». Роберт никогда не применял этот опыт, а потому ему везде чудилась опасность. Он даже начал мучиться бессонницей. Он балансировал на канате, и любой промах мог стать роковым.
 – Тебе ли не знать, Дэвид, что мы живем только один раз.
 – Ты в этом уверен? – спросил Плутарх с улыбкой, вызывающей озноб. В его бесцветных рыбьих глазах не зажглось ни единой искорки.
 Роберт, рассмеявшись, повернулся к Пауле:
 – Хочу открыть тебе тайну, дорогая. Наш Дэвид верит в переселение душ.
 – Неужели? Как интересно! – Она опять потерлась коленкой о ногу Роберта, заверяя его в том, что они оба состоят в веселом заговоре против соседей по столу.
 Хэнк Марвел открыл было рот, чтобы изречь, вероятно, что-то умное, но непроницаемый вид Плутарха остановил его.
 – Вы готовы сделать заказ или мне подойти позже? – спросил официант, одетый в красную рубаху «а-ля казак», черные шаровары и хромовые сапоги. Своим вмешательством он несколько помог Марвелу выйти из ступора.
 – Готовы ли мы заказывать? – оживился Марвел. – Вероятно, Роберт возьмет на себя эту миссию. Он бывает здесь регулярно.
 На этот раз улыбка, адресованная Роберту, у Хэнка получилась и выглядела очень даже мило, но Роберт все-таки оставался настороже.
 – Что ж, всем следует попробовать борщ. К нему подают вкуснейшие пирожки с мясом. На второе неплохо отведать цыплят по-киевски или традиционного «строганова». Порезанный бифштекс с грибами в восхитительном сметанном соусе.
 – Звучит неплохо, – одобрительно кивнул Хэнк Марвел.
 – Весьма соблазнительно, – прощебетала его жена.
 Плутарх промолчал.
 Некая гармония установилась за столом, и была надежда, что она просуществует до конца ужина, но тут заговорил Дэвид Плутарх:
 – Я думаю, настал подходящий момент, чтобы сделать одно маленькое заявление.
 Он откинулся на спинку стула и застыл. Единственное, что отличало его теперь от бронзового изваяния, это был чересчур пестрый галстук. Роберт ощутил прилив адреналина в крови. Это же ощущение по незримому проводу передалось и Пауле. Они оба прозрели одновременно.
 Предшествовавшая отрешенность Плутарха была лишь видимостью. Он наблюдал, как Роберт и Паула копают себе яму. Теперь же он собирался столкнуть их туда.
 – Мы с Хэнком стали партнерами, и «Мувиком Интернейшнл» будет принадлежать мне.
 Роберт прекрасно знал, что за этим кроется. Два неприятных для него человека, из которых один его заклятый враг, играют теперь в одной команде. Плохо, но не смертельно.
 – Очень приятно, – отозвался Роберт.
 Если б только этим все и ограничилось. Но Плутарх явно еще не закончил и собирался продолжить. Марвел задышал часто, как возбужденный пес. Ему хотелось воткнуть нож самому, но Плутарх опередил его.
 – В контракте оговорено обязательство «Мувиком» торговаться за контроль над «Галакси». Документ мною подписан сегодня.
 Роберт чувствовал, как бледнеет. Его лицо теряло цвет, мертвело, и он ничего не мог поделать.
 – Итак, Роберт, по сути, с сегодняшнего дня ты работаешь на меня. – Сделав паузу, он произнес в заключение: —…до настоящего момента, но не далее.
 Все, что было в голове у Роберта, куда-то испарилось, разлетелось, будто от взрыва, кроме сознания того, что случилось самое ужасное и дольше оставаться за этим столом невозможно. Он медленно поднялся, самообладание как-то помогло ему замаскировать свое унизительное бегство. Он ничего не сказал, да и сказать ему было нечего, если только не просить врага о снисхождении, махнув рукой на собственное достоинство. Он нашел под столом руку Паулы, вцепился в нее и потянул любимую девушку за собой прочь от стола номер один для особо важных персон.
 Его догнал возглас Плутарха:
 – О, я совсем забыл! Каролин передает тебе привет.
 Паула вытянулась на диване и напряженно смотрела в потолок. Она морщила лоб, размышляя и пытаясь уразуметь, что же такое произошло и почему оно столь ужасно и чревато катастрофой. Отделенный от нее несколькими футами погруженного в полумрак пространства своего апартамента в «Карлайле», Роберт Хартфорд, отлично понимающий, какой крах ему грозит, возлежал в низком кресле и опустошал бокал с виски. Компанию ему составлял Уинти, преисполненный сочувствия.
 – Догадываюсь, что вы провели чудесный вечерок, – вздохнул Уинтроп. – Лично я иногда люблю пообщаться с нуворишами. Они… пахнут кровью, как бы это точнее сказать… как сырые бифштексы. Говорят только о деньгах. С ними напрочь забываешь о такой дребедени, как искусство. Это вносит разнообразие в нашу жизнь. Если им немножко потакать, они на поверку оказываются весьма милыми людьми, но подшучивать над ними опасно и глупо.
 Паула храбро вступилась за Роберта.
 – Но Роберт сажал их в лужу так, что они не могли счесть это оскорблением. Получалось как бы само собой, что им там и место. Конечно, это доводило их до бешенства, а он был на высоте.
 Она смотрела на Роберта с обожанием, и он постарался выглядеть беззаботным.
 – В нашей богом проклятой стране единственный способ выкарабкаться наверх – это не фыркать презрительно, учуяв дурной запах, каким разит от людей, которые думают, что они ее создали. Разве ты видела хоть раз, чтобы Уинти воротил нос от дерьма? Нет, и не увидишь.
 – Сколько вони я нанюхался в королевстве молочных упаковок. Лаурел, как звали наследника трона, был малый в высшей степени сообразительный. Такой, что колотился в дверь клозета, неуверенный, внутри он или снаружи. Он заставлял перекрашивать свою гостиную три раза, нет, ошибаюсь, четыре раза, а все равно вышло так, как хотел я!
 Роберт, заметно нервничая, выслушал тираду Уинти до конца и взялся за телефон.
 – Это снова Роберт Хартфорд. Мистер Лейбовиц еще не вернулся? – Услышав ответ, он мгновенно напрягся.
 После возвращения из «Русской чайной» он многократно пытался связаться с главой «Галакси», но телефон того был постоянно занят. Теперь наконец Лейбовиц откликнулся на звонок.
 – Бос? Это Роберт.
 – Роберт, бог мой, где ты? Я отправил тебе кучу посланий в «Сансет». Нам надо встретиться. Немедленно! – В голосе Лейбовица была паника.
 Значит, это случилось. Роберт молил бога, но сам не верил, что Плутарх блефовал.
 – Я в Нью-Йорке, в «Карлайле».
 – Ты должен быть здесь, Роберт. Тут творится такой бедлам! Не представляю, откуда взялась эта чертовщина! Все разваливается, трещит по швам… – Он стрекотал, как пулемет. Голос его дрожал от страха.
 – Бос, остынь! Расскажи внятно, что происходит.
 – А ты не знаешь! Кому лучше знать, как не тебе! – орал в трубку Лейбовиц. – Это ты расскажи, зачем понадобилось ошпаривать задницу Марвелу так, что он теперь пляшет, как на сковородке. Что он имеет против тебя? Если все тут у нас покатится кувырком, то это твоя вина. Так все говорят.
 Чем больше кипятился глава «Галакси», тем мягче обращался к нему Роберт, выуживая необходимую для себя информацию.
 – Так это правда, что студия сливается с «Мувикомом»? Или это еще не окончательно?..
 – Не тешь себя надеждой, Роберт. Это конец! Я связался с Хэнком. Он подтвердил слияние и еще вякнул, что первое, что они сделают, это спустят в унитаз твой контракт, а затем и меня отправят туда же. Какая муха их укусила? Объясни!
 – Постарайся не волноваться, Бос…
 – Ты мне советуешь не волноваться? Ты уничтожил, смешал меня с дерьмом, Роберт! И тебе насрать…
 Роберт отстранил от уха трубку, которая, казалось, раскалилась в его руке. Расширенными глазами Паула смотрела на него. Уинтроп насупился, словно старая мудрая сова.
 Надтреснутый голос в телефонной трубке вдруг сник, словно его обладатель был на последнем издыхании, как и его карьера.
 – Я сижу безвылазно возле факса. Документы поступают беспрерывно. Дэвид Плутарх выкупил у Марвела шестьдесят два процента акций «Мувикома». В эту же сделку входит покупка «Мувикомом» доли в «Галакси». Марвел становится президентом и занимает мою должность в «Галакси». Юридическая служба получает инструкцию аннулировать твой договор с «Галакси» во что бы то ни стало. Они хотят видеть твой труп, Роберт. Выглядит это так, что все затеяно именно из-за тебя. Что ты натворил, Роберт? Зачем ты поступил так со мной?..
 Он начал скулить, но Роберт уже его не слушал. Он размышлял. Будто в трансе, он медленно положил трубку, прервав на полуслове излияния Лейбовица.
 Какие бы детали ни сообщил Бос, они не меняли сути дела. Произошло то, что обещал Плутарх. Он уплатил приблизительно сто пятьдесят миллионов за «Мувиком» и раскошелился еще на пять сотен миллионов за контрольный пакет «Галакси». И он сделал это исключительно с целью растоптать и разорить Роберта, погубить его карьеру.
 Впервые в жизни Роберт очутился на краю пропасти и мог, заглянув в нее, представить, что там, на дне.
 – Здорово он все провернул.
 – У него ничего не выйдет, – возразила Паула. – Твой контракт законен и подписан руководством «Галакси».
 Веры в то, что она говорит, уже не было, но, преодолевая собственный скепсис, она старалась вдохнуть в Роберта надежду.
 – Я не могу позволить себе ввязаться в судебные баталии, – покачал головой Роберт. – Плутарху это только сыграет на руку. Они выкачают из меня всю кровь самым простым способом, затягивая тяжбу до бесконечности. Плутарх готов на все, чтобы оставить меня без гроша: Каролин заставила его сделать это в отместку за мое вмешательство в историю с Франсиско и малолеткой. Я не могу поверить, что она возымела такую власть над Плутархом. Становится страшно. Если она не ведьма, то кто же она?
 Паула вскочила, подошла к Роберту, опустилась рядом с ним на колени, стиснула пальцами его руку. В этот жест она вкладывала просьбу о прощении: «Извини, если это я принесла тебе несчастье». Он ответил ей мысленно: «Я догадался, о чем ты думаешь, но это не так. Наоборот, ты помогаешь мне справляться с бедой».
 – Думаю, что мне пойдет на пользу еще одна порция виски, – произнес Уинтроп как бы про себя и потянулся к графину. Налив бокал, он поднес его к губам и добавил задумчиво: – Не влияет ли то, что контракт с «Галакси» приказал долго жить, на финансирование «Сансет-отеля»?
 – Ты, как всегда, попал в точку, – откликнулся Роберт.
 Истина предстала им всем в своей беззастенчивой наготе. Каролин и Плутарх вместе не зря выложили почти шестьсот пятьдесят миллионов. За такие деньги они приобрели билет на спектакль с участием Хартфорда и Ливингстона, а декорацией послужит реальный «Сансет-отель».
 Уинтроп повертел в пальцах бокал, любуясь колыханием и оттенком напитка в нем.
 – Будем надеяться, что Франсиско вернет тебе задаток.
 Роберт не подумал об этом. Задаток! Одиннадцать с половиной миллионов, к которым еще никто не притронулся. Юридически Франсиско Ливингстон был не обязан возвращать задаток, оставалось надеяться на его порядочность. Роберт выглядел растерянным.
 – Что мне следует предпринять? Как поведет себя Франсиско?
 Ответа не знал даже Тауэр.
 – Есть такие понятия, как дружба, порядочность, честь. А на другой чаше весов одиннадцать с половиной миллионов баксов. Я уверен, что он поступит правильно, – с явным сомнением произнес Уинтроп.
 Роберт тоже сомневался. «Правильные поступки» в Голливуде были в диковинку. Их ни от кого не ждали, а если такое и случалось изредка, было приятным сюрпризом для того, кто получал от этого выгоду. Во рту Роберта пересохло. Мысли разбегались. «Франсиско неплохой старикан, и он мой должник. Но и он не дурак и своего не упустит».
 Роберт резко освободил руку, которую, ласкаясь, сжимала Паула, выпрямился в кресле.
 – Если Ливингстон присвоит задаток, у меня не останется ничего.
 Уинтроп снова взялся за графин и налил виски в его бокал. Он не предложил другу ни содовой, ни льда, только свое сочувствие.
 Роберт собрался проглотить неразбавленный напиток, но его отвлекла Паула.
 – Это еще не конец света. Ты заработаешь себе состояние где угодно. Если отпала «Галакси», то есть «Парамаунт» и «Юниверсал», и другие.
 Роберт поднял на нее взгляд, но на самом деле не видел ее. Случайно ли первая в его жизни настоящая любовь совпала с полным его крахом? Может быть, некоторым людям не разрешено свыше жить эмоциями, а только рассудком, и нарушение жестоко наказуется. Когда он заговорил, раздражение вскипело в нем, и желание причинить боль и возложить вину за свои беды на единственное в мире близкое ему существо сквозило в его словах:
 – Ты ничего не понимаешь, Паула. Голливуд – это стадо баранов. Куда побредут одни, туда же и другие. Все захотят узнать, почему «Галакси» расторгла многомиллионный контракт, но никто не угадает истинную причину. Новое студийное руководство начнет распространять слухи о том, что я уже давно перевалил за гребень холма и скатываюсь вниз. Про меня будут писать, что я одержим манией величия, что мои требования непомерны, что их невозможно удовлетворить, что я – голый король. Они припомнят мне и «Сансет-отель». Представь, как все здорово ложится одно к одному. Хартфорд настолько распоясался, что начал скупать то, за что заплатить не в состоянии. Он утерял всякую связь с реальностью. Он вознесся так высоко, что обезумел там от нехватки кислорода. Приплетут и тебя. – Тут ему захотелось ранить ее как можно больнее. – Объявят, что я затащил в постель девчонку, которая годится мне в дочери.
 Наконец он замолк и закрыл руками лицо. Стыдился ли он проявленной им слабости, прятал ли от Паулы свое отчаяние, боялся ли, что она увидит на глазах мужчины слезы, или он решил сосредоточиться, поискать какой-то выход, путь к спасению.
 Паула растерялась, не зная, как вести себя, что предпринять. Она обратила взгляд на Тауэра, но тот лишь смотрел на нее сочувственно и тоже молчал.
 А мысли Роберта как раз перекинулись на Паулу. Его будущее стало игрушкой в руках странной парочки – Киркегард и Плутарха. А то, будет ли у Роберта Хартфорда пища и кров, зависит от воли капризного старика. Имеет ли он право удерживать возле себя девушку, у которой вся жизнь впереди и которая достаточно натерпелась горя в прошлом? На гребне своей славы, в самые звездные часы своей жизни он повстречал ту единственную, кому мог открыть душу и отдать сердце. Он полюбил это пленительное создание. И она полюбила его.
 Но в кого она влюбилась? В кинозвезду, конечно. В миф. Паула влюбилась в имя, известное всей Америке, в символ великого американского кино, в экранный персонаж, покоряющий женщин мужественной, красивой внешностью и мягким шармом.
 – Что ты собираешься делать? – прервал его размышления тихий голос Тауэра.
 Роберт отнял руки от лица. Он был горд хотя бы тем, что глаза его сухи.
 – Ничего. За рулем не я – другие. Киркегард, Плутарх, Ливингстон. Я не могу ничего изменить, и будь я проклят, если соглашусь что-то вымаливать для себя. Пусть все идет своим чередом. Может быть, Плутарха поразит молния. Если господь уж так его любит, то почему бы ему не потрафить любимчику. Ведь парню, наверное, не терпится переселиться в другую ипостась.
 Шутка его отдавала горечью.
 – Роберт. Я не хочу, чтобы что-то изменилось… – произнесла Паула, но окончание фразы «…для нас» – она опустила.
 – Не знаю, – ответил он.




 Глава 14


 Лунный свет струился над водной гладью. Великий океан был на удивление спокоен в этот вечерний час и вполне оправдывал свое название – Тихий. Ветер из пустыни, миновав ажурную преграду холмов с Малибу, проносился с шуршанием над быстро остывающими песками пляжей, но не в силах был даже чуть всколыхнуть громадную, застывшую, как стекло, массу воды.
 Рука об руку, тесно прижавшись друг к другу, будто готовые вместе защищаться от нападения тысяч воображаемых злых демонов, Роберт и Паула шли по безлюдному, мало кому доступному, как частное владение, берегу, направляясь к пирсу.
 Водоросли, оставленные отливом, иногда путались у них под ногами, им приходилось пересекать шаловливые ручейки, сбегающие вниз по наклону, торопясь слиться с матерью всех вод – океаном. Они закатали джинсы выше колен, чтобы не замочить их, и оба, несмотря на разницу в возрасте, издали выглядели одинаково – подростками, бредущими по песку с вечной ребячьей надеждой в душе, что океан расщедрится на какой-нибудь подарок.
 Роберт ощущал в себе прилив сил, хотя вроде бы все оставалось по-прежнему. Еще вчера в Нью-Йорке он не видел никакой перспективы. И свое бессилие, вылившееся в приступы злобы, он даже не пытался побороть, а злобу обратил на ни в чем не повинную женщину, которую любил.
 Позже, во время долгого перелета в Лос-Анджелес, здравый инстинкт подсказал ему, что, воспринимая Паулу как обузу, как путы в ногах, как ненадежный тыл в предстоящих сражениях за выживание, он глубоко заблуждается. Он, глядя в бездонную черноту за иллюминатором и видя ее профиль, отраженный в круглом стекле, вдруг осознал, что ничего, кроме этой женщины, так стремительно ворвавшейся в его жизнь, не имеет для него значения. Где-то высоко в небе, над штатом, олицетворяющим сердце его страны, он открыл для себя удивительную истину. Роберт Хартфорд – экранный идол уже не пребывает в гордом одиночестве и не будет больше никогда одиноким. Как у планет есть спутники, так у него – спутница, и никакой силе не преодолеть их взаимное притяжение.
 Из аэропорта Лос-Анджелеса они сразу отправились на побережье, на ленч заглянули к «Майклу» и вот теперь уединились на бескрайнем пляже Малибу.
 Паула, наблюдая за Робертом, обнаружила, что он напоминает ей русскую матрешку, когда, снимая одну пестро раскрашенную половинку за другой, наконец добираешься до сердцевины. Он просуществовал много лет в многослойной оболочке своей харизмы, и никто еще до Паулы не проникал в ее глубину. Или, точнее, она исполнилась нежности к печальному мальчишке, истосковавшемуся по родительской любви, который вырос, пробился наверх, превратился в идола и остался одиноким. Ей было до боли понятно и одиночество звезды в космической пустоте, и ранимость знаменитого любовника, не способного глубоко полюбить.
 – Знаешь, Паула, когда мы вылетали из Нью-Йорка, я считал, что наступающий день будет самым плохим, самым тяжелым из всех прожитых мною дней, но он оказался самым радостным. Ты сделала его таким.
 Паула догадалась, о чем он говорит, и была благодарна ему за эти слова.
 Он поцеловал ее. Это не был поцелуй страсти, не разведка взаимных чувств перед слиянием двух тел. Это был именно поцелуй любви. В него он вкладывал непроизнесенные, но понятные ей слова и обещание: «Я буду любить тебя вечно. Я всю свою жизнь посвящу тебе. Ты возродила меня. Ты подарила мне шанс».
 Пауле хотелось остановить неумолимый ход времени, запечатлеть мгновение навсегда. Ничего прекраснее и желаннее не было и не могло быть, чем ощущение, что ты любима, и ответить тем же и с такой же искренностью.
 Роберт мог бы посмеяться над собой, когда услышал собственные слова, обращенные к ней:
 – Люби меня всегда, что бы ни случилось. Люби только меня.
 Но никогда прежде он не был так серьезен, так по-юношески настойчив.
 – Да, я буду любить всегда… только тебя.
 Ей странно было давать такие обещания мужчине, которому она уже доказала силу своей любви, но раз он требовал новых заверений, она охотно повторяла их.
 Однако тревога не покидала его. И напряжение не спадало, что отражалось на его лице. Счастье, которое он обрел в это волшебное мгновение, вдруг представилось ему зыбким, ускользающим. Страх потерять Паулу давил на него. Пугала пустота, в которой он очутится, если Паула вдруг исчезнет из его жизни.
 – Обещай, что ты будешь всегда верна мне, Паула. Что не изменишь, не уйдешь от меня…
 Маячивший за его спиной призрак прежнего Роберта Хартфорда был шокирован и, конечно, запрезирал переродившегося тезку. Откуда такая неуверенность в себе, что за жалкий старомодный лепет? Но настал момент, когда все перевернулось, ужас овладел им при мысли о возможной разлуке, и он, никогда не соблюдавший верность влюбленным в него женщинам, требует обещания верности от той, кого полюбил.
 – Клянусь, что всегда буду верна тебе, Роберт Хартфорд.
 По щеке, цена которой еще недавно определялась миллионами, сползла слеза.
 К концу дня Франсиско всегда уставал, но сейчас усталость, какую он испытал, нормальной никто бы не назвал. Болезнь вытягивала из него все силы. Он прошаркал к письменному столу из вишневого дерева и в который раз взглянул на машинописный документ. Странно, но у Франсиско создалось впечатление, будто документ ответно смотрит на него.
 Какое счастье, что его возлюбленный отель попадет в хорошие руки. Роберт Хартфорд, конечно, способен наделать кучу ошибок, но это нестрашно. По крайней мере, он душою предан отелю и мыслит правильно, а главное – он обладает хорошим вкусом и мудростью, подсказывающей ему нанимать тех людей, у кого вкус еще отменнее.
 Лицо Франсиско немного просветлело при мысли о том, что он еще может увидеть при жизни «Сансет», обновленный гением Уинти Тауэра. Он плотнее закутал зябнущее тело в шелковый халат, присел и взялся за телефон:
 – Контора? С кем я говорю?
 – Это Джон. Что вам угодно, мистер Ливингстон? – Его голос еще пока узнавали.
 – Джон, направь рассыльного ко мне в бунгало. Я хочу, чтобы он засвидетельствовал мою подпись. Он принесет тебе обратно запечатанный конверт. Не сочти за труд положить его в сейф, а утром передать управляющему. И скажи Броуху, что я распорядился поместить его в мой личный сейф. Тебе все ясно, Джон?
 – Все ясно, мистер Ливингстон.
 О том, что отель переходит в другие руки и что новым владельцем станет Роберт Хартфорд, знали все, но также знали и то, что, несмотря ни на что, «Сансет» будет принадлежать Франсиско Ливингстону вплоть до его кончины.
 – Кстати, сэр. Вам только что просили передать. Звонила ваша массажистка и сообщила, что заболела. Она нашла себе замену, и, если вас это устраивает, новая массажистка будет здесь в обычное время, то есть через полчаса, сэр.
 Ливингстон ответил согласием и положил трубку.
 Зная пунктуальность персонала, он отвел десять минут на сауну и двадцать минут на принятие ванны, прежде чем улечься в привычной позе на мраморный стол для массажа, расположенный в обширной нише его грандиозной ванной.
 За массажем всегда следовали другие не менее приятные процедуры – маникюр, педикюр и энергичное растирание грубым полотенцем, смоченным одеколоном. Все вместе занимало почти три часа, и эти часы были самыми приятными в череде часов, часто томительных, из которых складывалась неделя для мистера Ливингстона.
 Дверной звонок ожил. Франсиско впустил рассыльного, провел в кабинет.
 – Я хотел, чтобы ты засвидетельствовал мою подпись.
 Он не очень уверенной рукой накорябал свое имя. Пальцы были тонки и напоминали паучьи лапки. Рассыльный расписался ниже большими, чуть ли не печатными буквами, намеренно не спрашивая, что он подписывает.
 – Спасибо. Теперь ты должен обязательно вручить это Джону и напомнить, чтобы он спрятал это в сейф. Как тебя зовут?
 Прекрасно, одна забота с плеч долой. Спокойствие лучше для организма, чем беспокойство, особенно в его возрасте. Теперь надо кое-что продумать насчет массажа. У Карен был свой ключ от бунгало. Передала ли она его новой девушке? Почти наверняка нет.
 Франсиско засеменил к входной двери и поставил ее лишь на защелку. Девушка, таким образом, могла войти сама, а он в это время будет уже в расслабленном состоянии возлежать на теплом мраморе. И обычный ритуал не нарушится. В этом и был весь смысл.
 Франсиско включил сауну заблаговременно, и оттуда пахнуло сухим жаром, когда он приоткрыл дверь. Он ступил внутрь, скинул халат и сбрызнул угли эссенцией, настоянной на зеленой хвое. Капли с шипением пропадали, сухой горячий воздух жадно впитал ароматный пар.
 С осторожностью, избегая прикосновений к раскаленным деревянным поверхностям, Франсиско вытянулся во весь рост на расстеленном полотенце, включил на малую громкость музыку – немного Бетховена полезно для расшатанной нервной системы.
 Но вожделенный покой не наступал. Какое-то тревожное предупреждение улавливал его организм.
 Таймер щелкал, деревянная обшивка сауны, казалось, пульсировала, управляемая термостатом, словно оркестр палочкой дирижера. Ливингстон раскрыл «Вог», перелистал и задержался на развороте с фотографиями Джами Рамоны. Память его ожила. Было ли это на самом деле? С ним и с нею?
 Девчушка чуть не вогнала его в гроб, но дело того стоило. В рассеянности он плеснул на угли побольше, чем следовало, хвойного экстракта. Стеклянное окошко в двери сауны запотело. Почему-то Франсиско вспомнил фильм «Психо». Господи, ну и жуткое кино! Нож падает… падает… вода переливается через край ванны… в воде кровь и… мертвый глаз несчастной Джанет Ли.
 Повинуясь неясному импульсу, Ливингстон, вытянув руку, протер стекло уголком полотенца. Но за окошком он не увидел приплюснутого к стеклу лица убийцы, а только мрамор своей ванной комнаты. Он решил, что с него достаточно. Может быть, ласковая вода в ванне погасит его возбуждение. Но и вне сауны дурацкое состояние не претерпело изменений. Он слишком щедро плеснул жидкого мыла от Диора, словно надеялся такой неумеренной расточительностью задобрить злого духа, ополчившегося против него. Однако жертвоприношение не помогло.
 Ливингстон со вздохом вылез из ванны, завернулся в фирменный, с эмблемой «Сансет-отеля» халат и вытерся досуха. Затем, уронив халат на пол, он прошел к массажному столу и взобрался на него. Он лег лицом вниз, прикрыв бедра полотенцем.
 Он уловил приближающиеся шаги, услышал, как отворилась дверь. Вот она уже рядом. Он ощутил прикосновение холодной, но уверенной руки.
 – Привет… – произнесла она тихо.
 Он повернул голову и пропутешествовал взглядом снизу вверх, рассмотрел стройные бедра, обтянутые белым халатом, выпуклости груди и закончил обзор на девичьем личике. Она улыбнулась, склонившись над ним, и улыбка – милая и в высшей степени дружелюбная – добавила прелести к тому, чем она и так располагала – вздернутому носику, подбородку с ямочкой, молочной белизны зубкам и восхитительным огненно-рыжим кудряшкам.
 – Привет, – улыбнулся Ливингстон.
 Этим и должен был ограничиться разговор. Нужды в том, чтобы узнать ее имя, он не испытывал. Сразу же он вернулся к прежней позе и учуял запах миндального масла, которым она смазывала руки. Его кожа уже предвкушала свидание с волшебными пальцами, способными погрузить тело и разум в блаженную нирвану. Она принялась за работу решительно, но твердость, даже жестокость, и ласка в сочетании ощущались как нечто единое, абсолютно совершенное, чему только, к сожалению, невозможно было подобрать название.
 – Не могли бы вы лечь на спину, мистер Ливингстон? – мягко попросили его.
 Франсиско перевернулся, лишь смутно осознавая, что выставляет напоказ свою наготу перед молодой девушкой. С безразличием он отнесся к тому, что она прикрыла его чресла полотенцем, и поторопился вновь затеять столь приятный флирт со сном и явью. Но забавы не получалось. Сон одолел Ливингстона, и он отключился. Массажистка убрала руки, выпрямилась и вперила пристальный взгляд в спящего, чтобы убедиться, насколько глубоко он ушел в забытье. Минуту или две она, замерев, наблюдала за ним, пока его похрапывание не нарушило тишину, в которой ощущалось какое-то тягостное напряжение.
 Пятясь, она отступала, не отрывая глаз он неподвижной фигуры на мраморном ложе, протянула руку за спину и бесшумно отворила дверь. Женщина, ожидавшая этого знака, шагнула вперед и заполнила собой весь дверной проем, огромная и пугающая своим видом, словно ангел смерти, вся в черном, с лицом, затененным низким козырьком глубоко надвинутой черной кожаной кепки.
 – Он спит, – сказала Канга.
 – Отлично, – кивнула Каролин.
 Они молча разминулись в дверях. Глаза рыжеволосой девицы были опущены вниз, когда она проходила мимо женщины, которая властвовала над ней.
 Каролин Киркегард вплыла в ванную комнату как черный айсберг. Ее беспомощная жертва мирно похрапывала на мраморном постаменте. Жалкое препятствие на ее пути к цели.
 Франсиско Ливингстон очень провинился перед нею. Он собрался отдать «Сансет» человеку, ей не просто неугодному, а ненавистному. Один раз Хартфорд выскользнул из ее ловушки. Вторично это ему не удастся.
 Кто предугадает, что взбредет в голову умирающему богачу? Несмотря на финансовый крах, постигший Хартфорда и лишивший его шансов расплатиться за покупку, Ливингстон может все равно заупрямиться, отстаивая интересы друга. Со смертью Франсиско исчезнет и последнее препятствие. Его душеприказчики немедленно продадут отель тому из покупателей, кто предложит самую высокую цену, то есть Дэвиду Плутарху. А Роберт Хартфорд уже только во сне увидит свои одиннадцать с половиной миллионов задатка. Он будет шляться без цента в кармане по Беверли-Хиллз, где нищета приравнивается к уголовному преступлению.
 Она вошла в нишу, стала у самого ложа. Франсиско привык, что после массажа ему накладывают на лицо омолаживающую маску. Что ж, он свое получит. Каролин наведет на него красоту.
 Она раскрыла сумочку, висящую через плечо, извлекла из нее флакон с лосьоном, смочила ладони жидкостью. Запах жасмина заполнил комнату. Каролин втирала лосьон в морщинистую кожу, стараясь не касаться глаз, губ, носа. Он не должен проснуться. Она вновь полезла в сумку, но уже не за кремом и одеколоном. Тюбик, извлеченный из сумки, содержал нечто иного рода. Это был суперклей.
 Каролин отвинтила крышечку и поднесла тюбик к лицу Франсиско. Сначала рот. Прозрачная жидкость из тубы пролилась на него, растеклась тонким слоем, проникла меж раздвинутых худосочных губ, попала на зубы, обволокла и накрепко склеила их.
 Каролин быстро переместила тюбик к носу, надавила, выпустив клея в каждую ноздрю слабого, но пока еще живого существа. А затем глаза. Конечно, это необязательно, но как забавно сделать их неподвижными, парализовать. Один. Другой… Невинные трогательные слезы, которые вовсе не слезы.
 Каролин отстранилась, разглядывая свою работу.
 Производители настойчиво рекламировали свою продукцию. И не зря. Клей был действительно «супер» и схватывался за секунду. И скреплял крепче сварки.
 Грезы Франсиско Ливингстона сменились кошмарами. Волшебный ковер, на котором он совершал полет над благоухающими долинами, превратился в ложе, утыканное гвоздями. А потом он стал падать с небес, низвергаясь все стремительнее в темное-темное озеро, грозящее поглотить его. Удар о воду, всплеск, и тьма сомкнулась над ним. Он отчаянно сражался с силой, втягивающей его в какую-то смутно различимую воронку, отрывал от себя невидимые щупальца…
 Франсиско вырвался из кошмара, проснулся, но явь была страшнее сна. Огонь жег его рот, горло, в носу и в глазах разгорался пожар. Он не мог дышать, не мог разлепить веки.
 Диким усилием Франсиско оторвал голову и плечи от мраморной плиты и сел. Он хотел видеть, дышать и кричать, но страшная субстанция наглухо отделила его от внешнего мира, похоронила заживо. Агония длилась бесконечно, но только в сознании Франсиско. На самом деле его тело совсем недолго исполняло предсмертную пляску.
 Каролин едва успела прошептать ему на ухо:
 – Прощай, Франсиско! Когда попадешь на тот свет, скажи там, что это Киркегард тебя прислала.




 Глава 15


 Лимузины выстроились в колонну, подобно русским танкам на первомайском параде. Вереница черных машин протянулась по всей Бедфорд-драйв насколько хватало глаз, а начало ее было у храма Благого пастыря. Туда направлялись, сохраняя чинный порядок, пассажиры лимузинов. Создавалось впечатление, что все они разом, одновременно были исторгнуты из чрева своих роскошных, но мрачных экипажей.
 Роберт стоял, затерявшись в толпе, на продуваемой ветром паперти. В этом храме он никогда не бывал и даже не имел представления, что Ливингстон был католиком.
 Роберт чувствовал себя не в своей тарелке. Еще недавно он был в когорте избранных, теперь же ему грозило приобщение к большинству. Два дня назад заявление пресс-службы «Галакси» об аннулировании его контракта вытеснило с первых страниц газет Америки все другие новости, и до сих пор пресса справляет шабаш. Улицы вокруг «Сансет-отеля» запрудили толпы папарацци, и куда бы он ни пошел, они тянулись за ним, не отпуская ни на шаг, и каждый заданный ему вопрос звучал издевательски. Через подобные испытания Роберт еще не проходил.
 Слава и деньги расслабляют, к ним привыкаешь. Деньгами можно вымостить дорогу вперед, сгладить все шероховатости, убрать все препоны, а рассыпая их позади, за спиной, отвлечь от назойливых преследователей. Взобравшись на монумент собственной славы, можно отдохнуть от суеты, взирая на свалку мелких людишек у подножия со снисходительным презрением.
 Но вот защитное поле вдруг отключилось, и теперь ледяное дыхание реальности отбирает тепло у изнеженного тела, замораживает сердце, мозг, волю. Следует ли всегда быть готовым к перемене участи, к закату своей звезды? Наверное, да, но Роберт готов не был.
 Дэвид Плутарх вынырнул из моря людских лиц. Встреча была с ним так же желанна, как встреча корабля с айсбергом в океане.
 – А, Роберт! Мои люди пытались связаться с тобой. Бедный Франсиско! Жаль его, конечно, но можно ему и позавидовать. Какой легкий уход из жизни! Говорят, его нашли мертвым в ванной. Скончался мгновенно, как будто задул свечу.
 Роберт, глядя на него, не скрывал своей ненависти. Но он должен был не морщась глотать преподносимое ему дерьмо, иначе окружающие решат, что он утерял и свое известное хладнокровие.
 – Не кажется ли тебе, Роберт, что это какое-то злое поветрие? Связь неразумных поступков и печальных последствий. Я имею в виду глупое упрямство Ливингстона в истории с продажей «Сансет-отеля» и… твои финансовые… затруднения как результат этого.
 Плутарх имел наглость заявить почти открыто, что банкротство Роберта – дело его рук. Теперь он хотел увидеть, как воспримет Хартфорд подобное признание, не унизит ли он себя на глазах у публики взрывом бессильной ярости.
 – Окончательное оформление сделки состоится послезавтра, – ровным голосом произнес Роберт. Каждое слово давалось ему с трудом. Он словно напялил на себя тесные стальные доспехи и спрятался, сжался в них, не давая выхода злобе и отчаянию.
 Но если Роберт был искушен в актерской игре и притворстве, то Плутарх разбирался в деловых вопросах, как хорошая хозяйка в том, что творится у нее на кухне.
 – До послезавтра, – подхватил Плутарх. – У тебя почти нет времени найти кого-нибудь, кто возьмет на себя твои обязательства по сделке. А это значит, прости-прощай задаток. Уверен, что управляющие имуществом Франсиско заинтересуются моим предложением. – Он сделал паузу, ожидая, какая последует реакция со стороны Роберта, и на всякий случай капнул еще кислоты на его доспехи: – Я не прощаюсь. Встретимся в храме. Да, кстати, чуть не забыл, Каролин очень хочет видеть тебя.
 Роберта нечасто тянуло к выпивке, но сейчас это как раз ему и требовалось. Ему не следовало быть здесь и уж тем более брать на себя заботы по организации похорон. Но почему-то никто не проявил вовремя инициативы, а дело должно было быть сделано. Зачем Франсиско выбрал такое неудачное время для своего ухода из жизни? Где-то в подсознании Роберта теплилась надежда, что старикан поступит с ним по справедливости и отпустит с крючка, вернув ему задаток. Теперь же задаток уплыл от него на расстояние в миллион световых лет. Агенты по имуществу покойного Ливингстона – это свора адвокатов из Сенчури-Сити с неотличимыми, заточенными, как клинья, лицами, и у которых не душа, а зыбучие пески, а вместо сердца тикающий хронометр.
 Однако собственное подавленное настроение не оттеснило на второй план искренней печали по старику. Роберту чем-то импонировал благородный плейбой. Они прошли вместе долгий путь, они всегда относились тактично и с пониманием друг к другу, встречаясь, пусть редко и случайно, но неизменно получая удовольствие от встреч.
 Именно такой представлял себе Роберт истинную дружбу, хотя его трудно было назвать экспертом в этой области человеческих отношений. В жизни люди делятся на тех, кто старается ради своей карьеры, кто заботится более всего о своей семье и кто для друзей готов на любые жертвы. Одно несомненно. Всем суждено увидеть рано или поздно, как их иллюзии лопаются, словно надутые шарики, взлетевшие слишком высоко.
 Он посматривал поверх голов. Где же Паула, Кристина и старина Уитни? Он уже сожалел, что явился сюда заблаговременно. Служащие «Сансет-отеля» отлично справились бы и без него.
 – Вот мы и встретились снова, Хартфорд.
 Хэнк Марвел протиснулся сквозь толпу и встал перед ним, желая, вероятно, получить свой фунт мяса.
 – Мне нечего тебе сказать, – отрезал Роберт. – Обратись к моим адвокатам. Мы пришли сюда на похороны, а не для того, чтобы размахивать кулаками.
 Хэнк Марвел был не из тех, кто ходит без сопровождения. Его прилипалы льнули к нему, как жадные щенята к сучьему вымени.
 – Кто машет кулаками? Никто, – с фальшивым добродушием влез в разговор настырный, но неудачливый агент, который навязывал Роберту свои услуги на протяжении последних пяти лет. Его лисья мордочка светилась от счастья, что ему уже не надо обхаживать слетевшую с небосвода звезду. – Никто не собирается затевать драку. Мы просто деловые люди, которые не прочь заработать доллар.
 – Неужели, Сэм, это ты уже рулишь «Галакси»? Тебе повезло, что мы когда-то не повязались контрактом. Теперь ты бы болтался без дела, а я не знал бы, как избавиться от ненужного агента.
 – Неужели все так обернулось, что тебе уже не требуется агент? – сострил Хэнк.
 Все дружно расхохотались этой шутке.
 Роберт прикусил губу. Черт побери! Он опять вляпался в дерьмо.
 – А что, дела в «Галакси» идут как обычно? По-прежнему производим бомбы для Пентагона? – Роберт попробовал ответить колкостью на колкость.
 Но бывший горе-агент, возвысившийся до поста директора студии, был непроницаем для словесных уколов.
 – Не беспокойся за нас, Хартфорд, подумай лучше о себе. Разорвав контракт с тобой, мы вздохнули свободно. Нельзя пихать все яйца в одну корзинку и ставить все на одну ублюдочную клячу.
 – А почему бы и нет? – с ледяным спокойствием возразил внезапно появившийся Уинтроп. – Ведь в одну «Галакси» напихалось столько ублюдков, что, кажется, Беверли-Хиллз от них совсем очистился.
 С подходом Тауэра ситуация несколько изменилась. Сезон охоты был открыт на Роберта Хартфорда, но никак не на Уинти Тауэра – для Голливуда он был личностью легендарной и неприкосновенной.
 – Я вижу, выпивохи держатся друг за дружку, – выступил Хэнк, впрочем, без особой надежды сорвать аплодисменты.
 – А чего тебе взбрело пялиться на нас из канавы, куда мы мочимся? Выползай-ка оттуда, пока не провонял, – доброжелательно посоветовал Тауэр.
 Получив отпор, агрессивная компания решила отступить.
 – Увидимся в суде, – выстрелил Роберт вслед уходящему Хэнку.
 – Да, если ты найдешь себе адвоката, – огрызнулся Марвел.
 – Где Паула? – тут же спросил Роберт Тауэра.
 – На подходе. Она привезет Кристину, – ответил Уитни.
 Роберт почувствовал облегчение.
 – Спасибо за поддержку, Уинти. – Он благодарно сжал руку друга.
 – В любое время к твоим услугам, дорогой мой. Для меня это спорт.
 Роберт ощутил приближение Паулы еще до того, как увидел ее в толпе. Едва она очутилась рядом, они молча взялись за руки.
 Тауэр уловил смену настроения и заговорил почти радостно:
 – Предчувствую, что похороны пройдут по высшему разряду. Пойдем простимся с нашим дорогим покойником. Мне сказали, что мальчики в хоре подобрались на заглядение.
 Тауэр, как пастух, погнал свое маленькое стадо внутрь храма, отпугивая пронзительным взглядом тех, кто, возможно, мечтал куснуть Роберта на ходу, несмотря на святость места и печальный повод, собравший здесь публику.
 Торжественная скорбь моцартовского «Реквиема» заполнила пространство храма. В музыке было все – и страдание, и боль, и светлая радость освобождения от земных пут души. Но на деле только покойный Моцарт, вложивший весь свой гений в мелодию и оркестровку, оплакивал новопреставленного. В толпе под храмовым сводом у подножия величественных колонн господствовало отнюдь не траурное настроение. Сознание того, что ты находишься в нужном месте и в нужный момент, приятно щекотало самолюбие. Головы вертелись на словно бы ставшими резиновыми шеях, глазки стреляли, губы шевелились неустанно, передавая шепотом информацию. Наконец музыка, будто устав скорбеть в одиночестве, смолкла.
 В наступившей тишине Роберт проложил себе путь к передней скамье. То, что он взял на себя устроение похорон, давало ему право занимать там место, но языки присутствующих дружно прокомментировали, что это вызвано желанием последний раз в жизни выступить в заглавной роли. Обитатели Беверли-Хиллз, собравшиеся здесь, усмотрели даже в его походке некую браваду. И не ошиблись. Он шел по проходу, словно парусник, преодолевающий встречный ветер, доказывая всем, что не сбился с курса и по-прежнему движется к намеченной им, но неведомой непосвященным цели.
 Паула следовала у него в кильватере.
 Приглушенный шепот словно змеиное шипение заструился по проходу:
 – О, мой бог… Никто не говорил, что новая подружка Роберта калека…
 Роберт сбился с шага, когда его настиг удачно выпущенный снаряд. Он, не оглядываясь, все равно почувствовал, как вздрогнула позади него Паула. Но нельзя было принимать вызов, они оба это понимали. Никакой ответной реакции публика, настроенная на скандал, от них не дождется. Поэтому они продолжили свое шествие меж обращенных к ним лиц, и общая обида и общий гнев на обидчиков еще больше сплотили их.
 Выждав ради приличия, когда бормотание в церкви поутихнет, священник подошел к аналою. Его голос, богатый интонациями, с мягким, придающим ему живость ирландским акцентом, транслировался через усилители и достигал самых дальних уголков громадного храма.
 – Мы собрались сегодня здесь, чтобы сказать последнее прости тому, кто был всем нам дорог…
 Роберт не слушал священника, но скорбь сдавливала его сердце. Он переживал из-за Паулы. Нежность вместе с печалью переполняла все его существо. И он нашел выход, самый простой, самый очевидный. Не в первый раз эта мысль навещала его, но никогда раньше она не стучалась с такой настойчивостью в запертые его собственными сомнениями двери, требуя воплотить ее в слова. Сейчас или, может быть, никогда – сейчас, когда сердце его истекает, как кровью, жалостью к ней и к себе заодно, когда он стал мягок, как растопленный воск, и утерял способность рассчитывать все наперед и думать о последствиях…
 Настал момент для коленопреклонения.
 Он опустился на колени. Паула тоже.
 Когда Роберт обратился к ней, глаза его были полны слез:
 – Паула, ты выйдешь за меня замуж?
 – Что? – Она встрепенулась, скорее не от удивления, а от нахлынувшей на нее радости.
 Он увидел, что у нее глаза тоже блестят от слез, и это его еще больше растрогало и убедило в правильности принятого решения.
 – Будь моей женой, – громко произнес Роберт, не заботясь о том, что его слышат окружающие.
 – О, Роберт… Роберт… – Она выдохнула его имя, растерявшись и не зная, что сказать ему в ответ. Произнести простое «да» было бы слишком банально для такого случая.
 Но ему и этого было достаточно. Ее глаза дали ему именно тот ответ, какого он добивался от нее. И поэтому Роберт тотчас склонился к ней, и соприкосновение их губ скрепило печатью договор о будущей совместной жизни.
 На аналое священник, не заметив этого всплеска искренней радости в стоячей воде притворной скорби, бубнил свое:
 – Франсиско Ливингстон был прежде всего джентльменом – обходительным и отзывчивым человеком, строго соблюдавшим законы чести…
 О достоинствах Франсиско он бы распространялся, наверное, еще долго, если его речь не прервали звуки, подобные громовым раскатам.
 Все обернулись, желая узнать, что происходит.
 Оказывается, в храме появилась Каролин Киркегард. Распахнув резные дубовые двери, словно они были декорацией из папье-маше, она встала при входе – голова заносчиво откинута назад, губы приоткрыты в возбуждении, сияющие глаза впивались взглядом в обращенные к ней лица. Каролин всасывала в себя восторженные эмоции поклонников, как чудовищная воронка Мальстрема. Выделяясь силуэтом на фоне светлого дня, за церковными стенами она походила и на вагнеровскую валькирию, и на воинственную амазонку, еще разгоряченную после недавней кровавой схватки, и на мрачного выходца из Аида, возвещающего о всеобщей гибели.
 Все ее мгновенно узнали, хотя многие видели Каролин впервые. Это был ее миг. Она предстала перед толпой сразу в трех ипостасях. Каролин – повелительница душ, она же – возлюбленная миллиардера, и она же – как шептались те, кто был в курсе, – будущая хозяйка «Сансет-отеля».
 С величественным видом она двигалась по проходу, и шуршание ее атласного с бархатными вставками траурного наряда было единственным звуком, нарушавшим воцарившуюся в церкви тишину. Бриллиантовые серьги с черными жемчужинами, когда-то подаренные своей супруге герцогом Виндзорским, покачивались в ее ушах, черная лента украшала щегольскую светло-серую широкополую шляпу, венчавшую ее голову, крепко посаженную на могучей шее. Густой аромат «Пуазон» от Диора сопутствовал ей, словно облако отравляющего вещества, запрещенного Женевской конвенцией. Лицо выражало попеременно то высокомерную снисходительность, то смирение, и всем было ясно, что, помимо похорон какого-то старика, здесь происходит и коронация. Как бы подчеркивая сей факт, за Каролин в двух шагах позади следовал Дэвид Плутарх, в точности копируя походку и осанку принца Филиппа.
 Обмен информацией шел в ускоренном темпе.
 – Подруга сердца… заполучила сразу и «Мувиком», и «Галакси»… он покупает для нее «Сансет»… основала культ… вертит им, как хочет… безжалостная парочка…
 Каролин Киркегард, с прямолинейностью, только что выпущенной из арбалета стрелы, направилась к передней скамье. Она не допускала мысли, что там не окажется для нее места. Старая калифорнийская знать, занимавшая переднюю скамью, расползлась, как ветхая ткань от соприкосновения с ее энергетическим полем.
 Каролин, усадив сперва послушного Плутарха, заняла место с краю. Ей хотелось, чтобы как можно больше народу наблюдало за ней. К тому же Хартфорд, сидевший на соседней скамье через проход, был для нее теперь досягаем.
 На Кристину, как и на абсолютное большинство присутствующих, произвело впечатление то, с каким драматическим эффектом обставлено появление в храме Каролин. Обе они занимали места с краю. Их разделял только проход между церковными скамьями. Кристина заметила, что Каролин, улыбаясь, смотрит на нее.
 Это была удивительная улыбка, не та простая улыбка, какой одаривают случайную знакомую, с которой судьба когда-то свела Каролин за одним столом на приеме в «Сансет-отеле». В улыбке был заключен какой-то глубокий потаенный смысл и подавался некий сигнал, хотя Кристина не могла разобрать, что он означает. Кристина не могла, да и не хотела ни на мгновение отрываться от созерцания улыбки Каролин. Наоборот, она, скованная этой улыбкой и взглядом, сама как-то беспомощно и по-глупому улыбнулась в ответ. В тот самый момент, когда Кристина оставила все попытки разобраться в том, что же ей передает Каролин, внезапно плоть ее превратилась в чувствительный приемник, настроенный на нужную волну. Тело Кристины пришло в возбуждение, особенно те места его, о которых не следовало бы вспоминать в храме, да еще во время погребальной службы.
 Странное тепло распространилось по коже, согрело груди, живот, проникло в шелковые трусики от Диора. Там образовался как бы центр, куда устремлялись потоки горячей крови, и, к своему стыду, Кристина ощутила, что все ее существо, все ее желания сосредоточились именно там и управляются из этого центра. И это сотворила с ней Каролин одной лишь своей улыбкой.
 Кристине вдруг нечем стало дышать. Все вокруг куда-то поплыло, алтарь растаял, колонны изогнулись и стали крениться, плавясь, будто сделанные из нагретого воска, а лицо Каролин увеличивалось в размерах и заслонило от Кристины все пространство храма.
 Глаза Киркегард, как водовороты на морской глади, втягивали ее в себя…
 На заднем сиденье лимузина, припаркованного близ скрещения Бедфорд-драйв с Санта-Моника-бульвар, Грэхем угрюмо уставился на экран автомобильного телевизора и удивлялся самому себе, почему он не удосужился переключить канал. Какой-нибудь «мыльный» сериал мог скорее, чем трансляция похорон, стряхнуть с него унылое оцепенение, овладевшее им сразу же по прилете из Лондона.
 А еще лучше было бы глотнуть чего-нибудь традиционно британского, вроде теплого эля, крепкого, сладкого шерри или неразбавленного виски. Он выдвинул из бара, вмонтированного в спинку сиденья, поднос с напитками и плеснул в высокий массивный стакан двойную порцию «Шивас Регал» двенадцатилетней выдержки. Затем он откинулся на заманчиво убаюкивающие подушки, пригубил виски и погрузился в раздумья. Был ли он рад возвращению в Беверли-Хиллз? Трудно сказать. Лишь одно не подлежало сомнению. То, что требовалось выкинуть из головы – а именно с этой целью он предпринял поездку на родину, – все равно в голове осталось.
 Одна вещь крепко там засела и создавала проблему. Впрочем, Паула была далеко не вещь. Вещи достаются, приобретаются, воруются. Их можно купить или продать. В прошлой, малоприятной жизни Грэхема к людям относились как к вещам.
 Смешное чувство он испытывал к Пауле, если «чувство» и есть подходящее для этой нелепости название. Он хотел ее, а значит, должен был обладать ею. Она должна принадлежать ему, причем принадлежать без остатка. Она должна была думать только о нем и не замечать никого вокруг, являться по первому его зову, угождать ему и, разумеется, соблюдать верность. В награду он сделает ее своей женой, будет за нее заступаться, если это потребуется, поломает ноги-руки и выбьет зубы любому, кто, оскорбив ее, тем самым нанесет оскорбление ему. Он, со своей стороны, готов быть ей верным – до поры до времени, конечно, насколько позволит мужская натура и его «особые» пристрастия.
 В глубине души он понимал, что это чистой воды фантазии, но они уже не покидали его. Он отправился на родину, чтобы забыться и забыть ее, но безрезультатно.
 Очутившись снова в Лос-Анджелесе после коротких каникул, Грэхем понял, что ничего не достиг – ни поездкой своей, ни возвращением. Зло все-таки разъедало его стальное, мускулистое тело, отравляло мозг, а то, что он узнал по приезде, только усугубило его мрачное настроение. Роберт и Паула слетали в Нью-Йорк и там стали любовниками. Он ни на секунду в этом не сомневался. Любой их жест, любой взгляд, слова, ими произносимые, подтверждали это.
 Его разум блуждал по дебрям безысходных рассуждений, словно голодная гиена по заснеженной степи. Уже не первый раз некая смутная идея будоражила его мозг, но лишь сейчас она оформилась в конкретный план. Сама Паула снабдила его нужными сведениями, когда в благоуханном саду «Сансет-отеля» в ночь приема у Ливингстона она поведала Грэхему об ужасных событиях, происшедших в городке под названием Плэйсид.
 Негодяй по имени Сет Бейкер изнасиловал и убил ее подругу, а потом сжег заживо ее братьев-близнецов, которые были для нее дороже жизни. Слабая женщина, обуреваемая желанием отомстить, с восторгом и благодарностью встретит ангела мщения и примет из его рук голову врага. Паула согласится отдать всю себя человеку, который пошел на убийство ради нее. А отдавшись ему, она его и полюбит.
 Это было так очевидно, что в своем простодушии он не допускал иного развития событий. Да, Сет Бейкер был тем волшебным Сезамом, каким отпирались двери в желанное будущее.
 Резкий стук в окошко вернул Грэхема к действительности. Он наклонился вперед и опустил стекло.
 – Не могли бы вы подать лимузин поближе к главному входу, сэр? Через пару минут все начнут выходить.
 Обычно копы не были столь предупредительны, но ведь и лимузин был необычной длины.
 – О'кей, – сказал Грэхем, пряча от глаз копа стакан с виски.
 Он торопливо осушил стакан и, открыв дверцу, пригладил свою серую униформу, к счастью, смахивающую на деловой костюм, что хотя бы не так сильно ранило его самолюбие. Пересев на водительское сиденье, он сделал то, о чем просил коп. Затем он снова вышел из машины и стал прохаживаться по тротуару.
 Роберт и Паула казались полностью отрешенными в тесном окружении тех, кто покидал церковь. Они были словно бы обернуты прозрачной, но непроницаемой для посторонних звуков пленкой. Рядом с ними маячила «сладкая» парочка – могучая блондинка и ее оруженосец, вернее, кули с миллиардом долларов в поклаже, которые и были в основном ее оружием. Таинственное притяжение, исходящее от Каролин, тянуло за собой, словно на веревке, одурманенную Кристину. Все, кроме Каролин, хранили молчание, зато ее голос перекрывал даже шум уличного движения и проникал всюду, подобно радиоактивной пыли.
 – Роберт, мы будем счастливы, если ты останешься постояльцем «Сансет-отеля», но нам придется переселить тебя в обычный номер. Вероятно, в данных стесненных обстоятельствах это устроит и тебя.
 Роберт вроде бы не расслышал. Ее едкий сарказм бесполезно излился на его голову, занятую только Паулой.
 Раздосадованная его безразличием, Каролин предприняла вторую попытку, заговорив еще громче:
 – Может быть, ты переедешь к мистеру Тауэру? Пожалуй, это наилучший вариант. Любопытная получится пара – двое закоренелых холостяков. Разве не чудесная идея, Дэвид?
 Роберт посмотрел на нее так, будто увидел впервые. Ненависти не было в его взгляде.
 – Жаль разочаровывать тебя, Каролин, но ничего не поделаешь. Я уже не холостяк.
 Первым из всех нашелся Тауэр.
 – Роберт! Паула! Это чудесно! – воскликнул он, нарочно привлекая к себе внимание.
 Каролин застыла на месте. Она смотрела на Роберта и Паулу с недоверием, граничащим с растерянностью. До Кристины вообще не дошел смысл сказанного. Зато Грэхем, подошедший достаточно близко, отлично все понял, и разум его тотчас взбунтовался.
 Роберт напрочь лишил его последних иллюзий, заявив:
 – Да. Мы скоро поженимся.
 – Нет! – выкрикнул, не помня себя, Грэхем.
 Большинство присутствующих видели его впервые и поэтому тем более ощутили, какая опасность исходит от этого незнакомца, но Роберт был слишком счастлив, чтобы испугаться.
 – Почему?
 – Потому что… ты не можешь жениться… на Пауле!
 Грэхема колотила дрожь, кровь отлила от его лица, кулаки судорожно сжимались и разжимались. Затянувшееся молчание становилось грозным. Роберт рассерженно сверкнул глазами. Он так и не понял, что происходит, зато у Каролин мнение сложилось за одну секунду. Смазливый парень, шофер, хочет Паулу. Сеньор перешел дорогу вассалу – старая, как мир, история. Но почему бы не выкачать из нее дивиденды?
 – Таково решение руководства корпорации «Тауэр-Дизайн», ведь правда, Уинти? – торопливо заговорила Паула. – Только общее собрание акционеров может отменить его. – Ее деланый смех не разрядил невыносимое напряжение.
 – Все правильно. Брачный контракт будет представлен уважаемым акционерам на утверждение, – поддержал ее Тауэр, и запал был вытащен из бомбы за считанные мгновения до взрыва.
 Грэхем попятился, медленно приходя в себя, и огоньки бешенства угасли в глазах Роберта.
 – Ты сядешь в мою машину, Паула, – сказал Роберт и, взяв ее под руку, направился к лимузину, но мужчина в сером костюме задержал его.
 – Мистер Хартфорд?
 – В чем дело? – раздраженно спросил Роберт.
 – Я Алан Энтховен из «Эмори, Куиддик, Маршалл, Маверик, Нолан и Энтховен», душеприказчик покойного мистера Ливингстона. Нам надо обсудить его завещание.
 – Завещание Ливингстона? – вопрос, заданный Каролин Киркегард, словно донесся из потустороннего мира.
 – Да, – сказал Энтховен. – У нас в конторе хранится последнее завещание мистера Ливингстона. – Он повернулся к Плутарху: – Я знаю, что вы направляли нам письма, где выражали желание купить «Сансет-отель» в случае, если предложение мистера Хартфорда по какой-то причине не будет подтверждено. Считаю важным ваше присутствие при чтении завещания, как и мистера Хартфорда. Устроит ли вас обоих завтрашнее утро? Скажем, в десять. Мистер Тауэр и мисс Киркегард приглашаются также, впрочем, если вы, конечно, располагаете временем.
 Адвокат произнес это с сомнением. Ему почему-то казалось, что столь занятые люди не проявят интереса к завещанию Ливингстона. Но Энтховен не учел самой распространенной человеческой слабости, причем обычно тщательно скрываемой, – любопытства. Все приглашенные согласились, что завтра в десять – вполне удобное для них время.
 – Кофе. Черный.
 В подобном заведении «пожалуйста» не практикуется.
 Официантка без всякого выражения на лице плеснула кофе в почти чистую чашку, пролив мимо не так уж и много. Посетители, которые заявились за десять минут до закрытия, не удостаивались приветливой улыбки и обходительного обращения.
 Грэхем развернулся на табурете у стойки бара и оглядел помещение. «Счастливые дни» – таково было название ресторана, но дни эти давно канули в прошлое. Трудно было представить более унылое заведение. Тягостное ощущение овладевало душой, едва ты попадал туда, и казалось, что злом пропитались здесь сами стены. Можно было даже засечь источник, откуда исходило это зло. Злобные волны катились от столика к столику по всему залу из сумрачного угла, где расположился заплывший жирком толстяк, имя которому было Сет Бейкер.
 Он был невероятно уродлив – истинный монумент уродству. Его живот нависал над краем стола, как ком грязного тряпья. Литровая пивная кружка перед ним была почти пуста. Глазки его совсем затерялись в складках кожи на лице, покрытом не менее, чем двухдюймовой щетиной.
 Грэхем вновь повернулся к бару и тихо спросил у девушки за стойкой, небрежно кивнув через плечо на допивающего свое пиво толстяка:
 – Сет Бейкер?
 – Да, – равнодушно кивнула она.
 Сет Бейкер! Этот кусок дерьма изнасиловал и прикончил подругу Паулы, убил ее маленьких братьев и только случайно не расправился с ней самой. И все ради того, чтобы прикрыть совершенное им тяжкое преступление, убрать свидетелей, обеспечить себе покой.
 Странный смешок, вырвавшийся из горла Грэхема, насторожил официантку. Она почувствовала в нем угрозу.
 – Вы здесь проездом? – с сомнением спросила она.
 На водителя грузовика он не смахивал, а другим посторонним в этой глуши неоткуда было взяться. Так кто же он? И говорит как-то смешно, с незнакомым акцентом.
 Грэхем не ответил. Он смотрел сквозь нее так, как будто ее здесь и не было. Ей стало не по себе.
 – Побыстрее допивайте свой кофе. Через минуту мы закрываем…
 Грэхем ощутил неприятный холодок в пальцах, зуд в запястьях. «Чешутся руки» – как это точно сказано! Рукам надо непременно разрешить действовать. И не медля. Иначе потоки адреналина в его крови устремятся в мозг, и он сойдет с ума. Он извлек из внутреннего кармана своей замызганной куртки бумажник и достал оттуда пять стодолларовых купюр. Бумажки были новые, хрустящие. Он выложил их на стойку бара в ряд, будто построил солдат на парадном плацу, и аккуратно подровнял.
 Глаза у девушки сделались круглыми, как нули.
 – Выйди-ка отсюда, милая, минут на десять. Мне надо кое о чем потолковать с боссом.
 Купюры отражались в ее зрачках, в мозгу позвякивал кассовый аппарат, регистрируя их. Один, два, три, четыре, пять… – Взгляд мгновенно совершил путешествие по ряду разложенных в идеальном порядке долларов с одинаковыми интервалами между ними, туда и обратно, и не мог отвлечься ни на что другое, будто притягиваемый магнитом. Она даже не силилась что-либо понять, да и вряд ли смогла бы. Ей было достаточно того, что деньги лежали перед нею и она имела право забрать их себе.
 Проворными пальцами официантка быстро собрала их в стопочку и сунула в карман своих потертых джинсов. Только после этого обнаружилось, что она более сообразительна, чем казалось.
 – Хотите, чтобы я смылась? Будет сделано. – По ее лицу было видно, что она больше сюда никогда не вернется. Она презирала свою работу в презираемом заведении в презренном городишке, и пятьсот долларов могли избавить ее от всей этой мерзости. А то, что незнакомец выглядит так, будто явился к Сету с плохой новостью, то для нее это как раз хорошая новость.
 – Куда пошла? – послышался грозный рык.
 До закрытия еще оставалось время, а девчонка и так задолжала ему пять минут. Какой-нибудь припозднившийся забулдыга мог еще заглянуть и оставить в баре доллар-другой. Но она даже не взглянула на хозяина. Вместо ответа хлопнула дверь, и Бейкер зарычал, но тут же утопил свое раздражение в пиве. Черт с ней! Девчонки как приходят, так и уходят. Он едва успевает застегивать штаны.
 Грэхем слез с табурета и направился к двери. Он перевернул табличку с «Открыто» на «Закрыто», затем опустил и закрепил засов и направился к столику в углу, где расположился Сет Бейкер.
 Тот в это время занимался тем, что выковыривал пальцем застрявший между зубами кусочек мяса под соусом чили. Высвободив его, он прожевал и проглотил. Отличное было чили.
 Чего надо этому бродяге? Небось работы. Что ж, если на него налезет форменное платье, он сможет обслуживать столики. Ха-ха! Смех застрял у него в глотке, когда он встретился взглядом с незнакомцем. В его глазах была зима. И не бледное ее подобие, к какому привыкли в здешних местах, а настоящая зима, со снегами и вьюгой, с морозами, которые убивают без жалости, которые и приходят только за тем, чтобы убивать. Глаза были голубые. Таких голубых глаз не было ни у кого, с кем Сет встречался раньше в жизни, а жизнь его – он это понял – уже близка к концу.
 – Что тебе надо? – дрогнувшим голосом спросил Бейкер.
 Грэхем молчал. Бейкеру становилась все страшнее, но страх не мог послужить ему щитом.
 – Помнишь Паулу?
 Голова Сета Бейкера непроизвольно дернулась. Он понял, что выдал себя, но понял также, что ему надо лгать, лгать, затягивать время своего пребывания на этом свете, хотя имя, произнесенное незнакомцем, иссушило ему рот, склеило губы так, что он с трудом разлепил их.
 – Не знаю я никакой Паулы.
 – Это уже неважно.
 Он был прав, поэтому что для Сета Бейкера все уже закончилось. Свет от неоновой трубки на потолке отразился на зловещем лезвии ножа, направленного к горлу Бейкера.
 – Я и пальцем не тронул Паулу.
 Он и сам не верил, что это возымеет действие. «Пальцем не тронул девчонку, которую не знал вовсе, как он говорил вначале! Противоречишь себе, Сет, – сказали ему чужие глаза. – И зря ты так трепыхаешься. Отсюда ты уже никуда не уйдешь».
 Сет попытался встать, но колени подогнулись, ноги отказались служить, и он шмякнулся обратно на стул. Так он и сидел, откинувшись на спинку стула и тяжело дыша.
 Грэхем несколько мгновений спокойно наблюдал за ним, потом шагнул вперед и приставил острие ножа к выпирающему животу Сета. На несколько секунд они оба застыли в неподвижности, ожидая, когда заиграет музыка и начнется танец смерти.
 Крупная слеза выкатилась из глаза Сета, стекла по щеке вниз, проложила дорожку в глубоко въевшейся в кожу грязи, увязла в щетине.
 – Пожалуйста… – взмолился Сет.
 – Все будет о'кей.
 Нож, казалось, обрел самостоятельную жизнь. Магическая сталь возмездия с легкостью преодолела жировой слой и нырнула в плоть, утягивая за собой руку убийцы. Кровь хлынула, как бы приветствуя это вторжение. Медленно, с какой-то ужасающей грацией, стальное лезвие вышло наружу, обагренное кровью, и снова погрузилось в плоть, и так происходило не раз и не два. Места погружения отмечались все новыми отверстиями, из которых хлестала алая кровь.
 На лице Сета Бейкера так и застыла мольба, хотя поздно было надеяться на иной исход, кроме смерти. Он опустил взгляд. Кровь! Он весь был в крови. Он превратился в джакузи, извергающее кровь. Сет завопил и опрокинулся вместе со стулом на пол, но остался лежать на спине, по-прежнему оставив усеянный глубокими ранами живот открытым для орудия убийства. Палач опустился рядом с ним на корточки и продолжал работать ножом.
 – Я истеку кровью… – сказал Сет Бейкер.
 – Конечно, – согласился Грэхем, втыкая в очередной раз и вытаскивая нож.
 При выходе ножа из тела слышался противный чавкающий звук, но Грэхем его не слышал. В его ушах гремел оркестр, исполняющий свадебный марш. В честь бракосочетания его и Паулы, в награду ему, рыцарю, пошедшему на убийство, мстителю, исполнившему потаенное желание дамы.
 О Пауле вспомнил и Сет Бейкер, вспомнил зажженный им огонь, пожравший малышей-близняшек. Такой же огонь жег его теперь. Он запрокинул голову и закричал – криком обреченного на вечное проклятие.
 Последняя его мысль была о том, что, если он еще сможет хоть раз вдохнуть, весь ужас уйдет, пропадет, улетучится. Но дыхание остановилось. И с ним остановилась жизнь. Под самый конец какой-то звук проник через слух в мутнеющее сознание Бейкера.
 Незнакомец повторил несколько раз имя Паулы.




 Глава 16


 Собравшиеся на оглашение завещания Франсиско Ливингстона расположились вокруг стола для заседаний правления «Сансет-отеля».
 – Давайте приступим, – нетерпеливо потребовала Каролин Киркегард.
 Она была одета так, что немыслимо было ей не подчиниться. Созданный самим Жан-Полем Готье черный кожаный комбинезон облегал, словно вторая кожа, мускулистые ноги, ляжки и могучий торс вплоть до победно торчащих вперед грудей. Каролин была обута в короткие сапожки, руки выше локтей обтягивали перчатки, голову – шапочка наподобие купальной, сдвинутая на лоб, как у олимпийского пловца, – и все эти атрибуты из тончайшей черной кожи придавали облику Каролин грозную величавость. Рядом с ней Плутарх выглядел ее бледной тенью, но поведением своим он нагнетал напряжение, которое установилось сразу же с их появлением.
 Энтховен занял место во главе стола. Он разложил перед собой бумаги в две аккуратные стопки и торжественно оглядел присутствующих.
 – Все ли здесь?
 Роберт с большим усилием заставил себя сосредоточиться на предстоящей процедуре. Впрочем, он успел еще дотронуться под столом ногой до коленки Паулы и обрадовался, получив ответный сигнал.
 Впервые в жизни он готов был согласиться с Каролин, когда она предложила наконец начать, и раздраженным покашливанием выразил свое нетерпение.
 – Леди и джентльмены. Я признателен, что вы уделили свое драгоценное время, чтобы собраться здесь.
 Энтховен сделал паузу, как бы прикидывая, насколько это время действительно драгоценно. Один час Плутарха стоил, вероятно, столько же, сколько Энтховен заработал за год.
 – Надеюсь, что ваше время не будет потрачено впустую. Не нужно повторять, что повод, по которому мы собрались, весьма прискорбный, но жизнь продолжается, и бизнес есть бизнес. Вот поэтому мы, выполняя волю покойного, и собрались здесь. – Энтховен посветлел лицом, показывая присутствующим, что успешно поборол в себе скорбь и вновь обрел присущую ему жизнерадостность. – Могу сказать, что это очень простое завещание. Оно так юридически точно составлено, что, уверен, не возникнет никаких иных толкований намерений завещателя. Если позволите, я зачитаю его. Это новое завещание, составленное, подписанное и засвидетельствованное в прошлый четверг.
 – Когда? – Каролин побледнела.
 Вопрос вылетел, как пуля из направленного на бедного адвоката ружейного ствола. В уме она произвела мгновенный подсчет. Ливингстон сделал завещание как раз в день своего последнего сеанса массажа.
 – Разве в этом есть что-то странное? – заинтересовался Энтховен.
 Каролин сникла, понимая, что ей нечего сказать. Плутарх вопросительно смотрел на нее. Она быстро справилась с собой.
 – Нет-нет. Никакой проблемы. Просто я не расслышала… В прошлый четверг, вы сказали? – уточнила она.
 – В прошлый четверг.
 У Паулы возникло странное подозрение, что всплеск эмоций по поводу даты нового завещания был не беспричинным. Эта женщина внушала ей тревогу. И как она ни старалась, Паула не могла забыть сплетенные обнаженные тела Роберта и Каролин. Сейчас Паула знала все о той давней истории с шантажом, об отвлекающем маневре, задуманном и осуществленном Робертом с целью выкрасть у Каролин компрометирующие Ливингстона и Джами Рамону фотографии. Она стыдила себя за глупую ревность, но покой ее уже был нарушен. К тому же она задавалась вопросом, зачем Каролин соизволила присутствовать на оглашении завещания. Уж эта женщина никак не могла рассчитывать, что Ливингстон ей что-нибудь оставил. Однако Каролин Киркегард присутствовала здесь, причем явно что-то ее взбудоражило, и нехорошая, злобная аура вокруг нее сгущалась.
 Чтобы поднять настроение, Паула украдкой бросила взгляд на кольцо на безымянном пальце. Единственный изумруд был изумителен, не слишком крупный и классической огранки. Подарок Роберта не мог не радовать ее, хотя она и не приветствовала подобную расточительность.
 Энтховен тем временем начал чтение завещания:
 – Я, Франсиско Ливингстон, находясь в здравом уме, объявляю свою последнюю волю и отменяю все предшествующие мои завещания. Я сделал это завещание в связи с изменившимися обстоятельствами в отношении моего главного имущества. Первого ноября этого года я подписал договор о продаже, в котором выразил согласие продать свой пакет акций Роберту Хартфорду. В договоре указывалось, что окончательный расчет и оформление сделки состоится в последний день января следующего года.
 Каролин чуть успокоилась. Оказалось, что дела не так уж плохи, как она думала. Ливингстон собирался заявить, что в случае невыполнения одной из сторон полностью условий договора сделка считается незавершенной и адвокаты продадут акции тому, кто предложит наивысшую цену.
 Роберт вздохнул. Как грустно, нелепо и несправедливо. Он тоже задался вопросом, зачем он здесь. Очевидно, Ливингстон оставил ему кое-что. Вина, например. «Каналетто», может быть? Оно было его гордостью. Он его смаковал сам и часто делил радость приобщения к божественному напитку своего приятеля Хартфорда.
 Энтховен продолжал читать с выражением:
 – В случае моей кончины в промежуток между заключением договора и завершением сделки купли-продажи, а также в случае, если мистер Хартфорд по какой-либо непредвиденной причине не сможет выплатить целиком всю сумму, договор теряет законную силу, объявляется недействительным, и мои душеприказчики обязаны в отсутствие каких-либо иных моих указаний осуществить продажу лицу, предложившему самую высокую цену.
 Тауэр навострил уши. Одна только странная оговорка, и он уже учуял запах пожара. «В отсутствие каких-либо иных моих указаний…» Откуда, черт побери, душеприказчики могут получить «иные» указания? С того света, что ли, по факсу? Милый старина Ливингстон. Все может обернуться весьма забавным делом. Он и ввернул эту фразочку в завещание, несомненно, ради забавы. Только кого он собирается повеселить? Ведь не себя, раз он рассчитывал, что к тому времени уже отдаст концы.
 Энтховен позволил себе передышку и продолжил торжественно:
 – Я не смогу умереть спокойно, если буду думать, что «Сансет-отель» попадет в руки Дэвида Плутарха и Каролин Киркегард.
 Лица присутствующих окаменели. Пожар вспыхнул мгновенно и обжег щеки Плутарха. Каролин поднялась. Потом села. Потом опять встала. Рот ее открылся, закрылся и вновь открылся. Из него не вылетело ни звука. Ее вид, если б его запечатлели на фото, мог бы служить пособием для обучающихся актерскому мастерству и получивших задание изобразить шок.
 – Браво, Франсиско! – громко сказал Тауэр.
 Но Ливингстон еще продолжал говорить устами Энтховена:
 – Если я умру до завершения вышеупомянутой сделки, то сим завещаю и передаю в качестве посмертного дара целиком и полностью мой пакет акций «Сансет-отель Инкорпорейтед» в собственность Роберта Байрона Хартфорда, проживающего по адресу: «Сансет-отель», Сансет-бульвар, Беверли-Хиллз, штат Калифорния, США.
 Роберт решил, что сейчас сойдет с ума. «Сансет» ему отдан. Даром. Просто так. Сто пятьдесят миллионов долларов. Если не больше.
 Он вскочил. Паула тоже. Он заключил ее в объятия. «Мы победили, дорогая! Мы победили…» Он гладил ее волосы дрожащей от переполнявших его чувств рукой.
 Глаза Каролин застилал туман, но сквозь него проступали очертания обнявшейся парочки. Они сейчас торжествуют, они насмехаются над ней. Она сама подарила им «Сансет». Ведь если б она своей рукой не умертвила старика, не было бы оглашения завещания. Роберт даром заполучил отель, но Каролин заставит его уплатить цену, которую сама назначит. Цена будет очень высокой, непомерной, страшной…
 – Мы опротестуем завещание… – процедил Плутарх.
 – На каком основании? – вскинулся Роберт.
 Плутарх, овладев собой, переключился на троицу адвокатов, сопровождавших его. Юристы всегда найдут «основания», выроют их из-под земли.
 – Мы хотели бы побеседовать с лицом, засвидетельствовавшим подпись. А также, в связи с преклонным возрастом мистера Ливингстона, возникают сомнения на счет его компетентности. Мистер Хартфорд не состоит в родстве с завещателем. Вполне возможно, что он оказывал давление на мистера Ливингстона.
 На подобный случай Энтховен запасся козырями. Словно карточный маэстро на миссионерском пароходе, он швырнул их на стол, заставив скользить веером по полированной поверхности в сторону оппонента. Стало понятно, зачем, кроме листка с завещанием, он еще держал под рукой две внушительные стопки бумаг.
 – Письменное показание, данное под присягой и подписанное лицом, засвидетельствовавшим завещание, и заверенное нотариусом… отчет двух независимых экспертов по почерку, подтверждающих подлинность подписи Франсиско Ливингстона… медицинское заключение, подписанное дипломированным психиатром, обследовавшим мистера Ливингстона регулярно и в последний раз месяц назад, где говорится, что состояние умственных способностей пациента нормальное во всех отношениях… Копия письма мистера Ливингстона, адресованного мистеру Хартфорду с выражением глубокого удовлетворения тем, что мистер Хартфорд покупает «Сансет-отель», так как, по мнению автора письма, его собственность попадает в заботливые, надежные руки…
 У Плутарха сдали нервы. Он подал знак своей команде и направился к выходу.
 – Можешь радоваться, Роберт… пока можешь… – прорычала Каролин.
 – Убирайся к дьяволу из моего отеля! – приказал Роберт.
 – Каролин! – резко одернул Плутарх свою возлюбленную.
 Наступит их время, и они отомстят. Но теперь они очутились на вражеской территории, и следующий бой придется затевать в другом месте.
 Об этом же подумала и Каролин. Она отнимет у Роберта любимую игрушку, и очень скоро. В этом она не сомневалась. Глядя на Паулу, она вспомнила, как смотрел на девушку шофер лимузина там, у церкви. Влюбленные, жадные, почти обезумевшие от ревности глаза.
 Паула раскинулась на мягкой кушетке и зевала, глядя на экран телевизора. Она только что очнулась после короткого сна, в который погрузилась после великолепного ужина, доставленного вышколенным служителем в бунгало Роберта.
 Она посмотрела на часики и потерла глаза. Близилась полночь. Ей следовало бы перебраться в спальню и отдохнуть по-настоящему. Роберт явится только завтра, и она должна выглядеть наилучшим образом.
 Мысль о Роберте окончательно пробудила ее. Сейчас он в Нью-Йорке и уже, наверное, давно спит в своем номере в «Карлайле» в двуспальной кровати, на которой они впервые занимались любовью.
 Роберт отправился в Нью-Йорк подписывать новый контракт. Сразу три студии изъявили желание подобрать то, от чего избавилась «Галакси». Когда Паула говорила с ним утром по телефону, договор с «Горизонт Пикчерз» был в той стадии готовности, когда, как он выразился, пирог вынимают из духовки. К этому времени он уже должен быть подписан, и человек, которого Паула любила, вновь окажется на коне.
 Через три недели они поженятся. Кристиан Лакруа создает для нее свадебное платье – нечто экстравагантное, неземное, мерцающее, подобно созвездиям далеких Галактик, а Кристина помогает ей в приготовлениях к торжеству, утверждая, что кое-что в этом понимает.
 Зазвонил телефон. Без четверти двенадцать. В такое позднее время мог позвонить только он, ее Роберт.
 Паула, не дождавшись, когда заговорит он, первая прошептала в трубку:
 – Привет, дорогой. Я люблю тебя…
 – А я тебя, дорогая. – Голос Грэхема был какой-то странный, бесцветный.
 – Грэхем? Боже мой! Я думала, что это Роберт, – почему-то ее сразу же охватило чувство вины. – Я подумала…
 – Я так и подумал, что ты подумала… – он вроде бы пытался шуткой загладить неловкость.
 Она не приняла шутки.
 – Уже почти полночь…
 – Ну и что?
 – Что тебе понадобилось, Грэхем? – Паула начала раздражаться. Чудесное настроение было испорчено.
 – Нам надо поговорить, крошка.
 – Отложим разговор до утра.
 – Нет! – Грэхем выкрикнул это так громко, что Паула невольно отдернула трубку от уха. – Послушай, это очень важно. Мне нужно с тобой встретиться. Немедленно.
 – Нет, сюда ты не можешь прийти. Это дом Роберта. Я здесь просто ночую.
 Грэхему стала ясна картина. Ему дают от ворот поворот.
 – Тебе придется выслушать меня, если ты не хочешь, чтобы произошло несчастье.
 Пауле стало страшно, и она не смогла отказать.
 – Ладно, давай поговорим. Но сюда тебе нельзя.
 – А по телефону я ничего не скажу.
 – Что за драму ты разыгрываешь, Грэхем? Не надо меня запугивать.
 – Я только что вернулся из Флориды, дорогая. Побывал в Плэйсиде…
 Сердце Паулы остановилось. Потом вновь заработало, словно двигатель, включенный на максимальные обороты.
 – Что? Зачем? Как тебя туда занесло, Грэхем?
 «О нет! Боже мой, не надо… Только не сейчас. Ведь все прошло…»
 – Я должен был повидать кое-кого… Почему бы нет? Разве ты против…
 – Заходи, я жду… – тихо сказала Паула.
 Он повесил трубку сразу же, будто опасался, что она одумается.
 Ей пришлось пройти в ванную и смочить ледяной водой нестерпимо горящие щеки. Грэхем не должен увидеть ее в таком состоянии.
 Он позвонил в дверь почти тотчас же. Когда Паула открыла ему, он стоял в тени, но она все же рассмотрела его лицо. Оно было сейчас настолько чужим, что ей пришла в голову дикая мысль, что ее разыграли и перед ней незнакомый человек. Все же это был Грэхем, и он смотрел на нее светящимися, как у ночного хищника, глазами.
 Паула ничего не сказала, а лишь молча отступила в сторону, и он проскользнул в дверь и направился, крадучись, в глубь бунгало. Она шла за ним, держась на расстоянии, потому что чувствовала в нем угрозу.
 – Я знаю, что час поздний, но ничего не поделаешь. Нам надо было увидеться срочно, и ты поймешь почему, Паула.
 Паула показала ему на гостиную, и он прошел туда. Она была далеко не уверена, что поступает правильно, но если он принес плохие новости, то лучше ей узнать поскорее, что же произошло.
 – Что ты делал в Плэйсиде?
 – Купался в дерьме, Паула… Он был так набит дерьмом… доверху…
 И Грэхем добавил еще пару грубых слов. Он не стеснялся. Наоборот, он гордился собой. Он улыбнулся – широко, самодовольно, а Паула внезапно ощутила позыв к рвоте и поднесла руку ко рту.
 – Я вспорол его. За то, что он сделал с тобой и с малышами. И подыхал он не скажешь что красиво, поверь мне. Я устроил все по высшему разряду.
 Грэхем сел на диван, оперся на спинку, раскинув руки, и уставился на Паулу в ожидании ее реакции на преподнесенный подарок.
 – Ты прикончил его? Ты убил Сета Бейкера?
 – Ему не полагалось быть на одной планете с тобой, любимая моя.
 Смысл того, что случилось, дошел до нее мгновенно. В своем безумии Грэхем посчитал, что она теперь у него в долгу. Он ждет благодарности и награды.
 Ни малейшей радости Паула не ощутила, узнав о смерти Сета, хотя долгими бессонными ночами часто грезила о том, что такой момент настанет. Она не питала никаких надежд на то, что мщение может осуществиться законным путем. Она не была до такой степени наивна, но известие об убийстве, сопровождаемое намеками на какие-то жуткие детали и обстоятельства этого убийства, вызвало у нее отвращение и к тому же напугало.
 Любовь к Роберту вылечила ее истерзанное ненавистью сердце. Прошлое отступило перед натиском лучезарных картин будущего. Раньше ей нечего было терять. Теперь же все ее счастье подвергалось риску, причем вполне реальному.
 Грэхем ради нее совершил убийство. По меньшей мере, ее можно счесть соучастницей преступления. Если убийство раскроют, ей также предъявят обвинение.
 Грэхем догадывался, о чем она думает.
 – Успокойся. Они не повесят это на меня… на нас с тобой, Паула.
 В его заверениях заключалась, однако, и явная угроза ей в случае, если он не получит должного вознаграждения.
 – Зачем? Зачем ты убил его? – Вопрос был смешон, и неудивительно, что Грэхем в ответ лишь улыбнулся.
 Но Пауле требовалось что-то говорить, о чем-то спрашивать, чтобы оттянуть момент, когда чек будет предъявлен к оплате.
 – Я сделал это ради тебя, Паула. Ради нас…
 Снова «нас». Слезы отчаяния подступили к глазам. Он убил, чтобы получить ее. Он считает, что заслужил на это право.
 – Ты сумасшедший. Ты свихнулся, Грэхем! Где твои мозги? Ты растерял их! – Она говорила и говорила, агрессивно, запальчиво, так как только словами могла защитить себя от его упрямой воли. – Я выхожу замуж. Я люблю Роберта. Да, я говорила, что ненавижу Сета, но не хотела, чтобы ты убивал его. Ты не должен был…
 Нелепо было произносить эти заклинания, когда дело уже сделано. Поэтому он и отмел их сразу.
 – Я люблю тебя, детка. И ты научишься меня любить.
 – Я… не смогу. Не надейся. Я люблю Роберта. Мы скоро поженимся. Ты можешь это понять? – Она уже кричала на него. Голос ее разносился по пустому бунгало.
 Его лицо исказилось. Грэхем вскочил, схватил ее руки, крепко сжал их.
 – Забудь про этого ублюдка Хартфорда. Хватит тыкать мне им в глаза. Поговори о нем еще, и я ему тоже выпущу кишки. Не он на тебе женится, а я. Выбирай! Или живи со мной, или сгори… со мною. Слышала, дорогая? Уверен, что слышала и уже сообразила, что к чему.
 Паула ужаснулась. Это был не ее прежний приятель и даже не влюбленный в нее чудак, а заразившийся манией убийства психопат. Придя к такому страшному выводу, она вдруг перестала паниковать. Раз она более разумна, чем он, значит, ей легче выбраться из петли, в которую он затягивает их обоих.
 – Да, Грэхем, я все поняла. Только не делай мне больно. Я просто испугалась поначалу, – заговорила она осторожно, тщательно взвешивая каждое слово. Пусть он подумает, что перед ним слабая женщина, растерявшаяся от его натиска, которая больше всего боится, что над ней учинят насилие.
 – Разве я могу причинить тебе боль, куколка? Я же люблю тебя. Будь послушной, и все обойдется.
 Он освободил ее руки от своей стальной хватки. На ее коже остались следы. Грэхем увидел их, и на мгновение его ледяные глаза потеплели. В нем проснулась жалость к ней, и это, как она надеялась, могло пробить броню его безумия.
 Он сел обратно на диван. Она опустилась рядом.
 – Мы можем поговорить спокойно? – спросила Паула.
 – Попробуем, – согласился он.
 Самое важное и самое трудное – это избавиться от него. Но как повлиять на Грэхема, чтобы он оставил ее одну, хоть ненадолго? Что он должен услышать такое, чтобы удалиться успокоенным?
 Только ложь могла спасти ее.
 Обращаясь к Грэхему, она старалась сыграть как раз на том, что привело его к безумию.
 – Я все еще не верю, что ты сделал это… Я ведь его так ненавидела. Сет сломал мне жизнь…
 Как она хотела казаться искренне благодарной ему. Она даже дала волю слезам. Но Грэхем смотрел на нее с сомнением.
 – Но скажи, как я могу так сразу перестать любить Роберта и начать любить тебя? Мы же не дети, Грэхем. Ты мне нравишься, но это еще не любовь. И этот твой поступок… Он был для меня совсем неожиданным. Я очень испугалась. И не смогла справиться с собой.
 Она сваливала все на свой испуг и на удивление его рыцарским поступком, но, хотя и призналась, что не любит его, все же намекала, что какая-то основа будущей любви заложена. Значит, есть надежда.
 – Просто это займет некоторое время, девочка. Вот и все.
 Паула страшилась этого решения, пыталась сбить его с мысли, запутать.
 – Ты прав, Грэхем, – ухватилась она за ниточку, которую он сам неосторожно вытянул для нее из клубка. – Мне именно понадобится время… Время, чтобы подумать. Сейчас уже поздно…
 – Уйдем отсюда вместе. Ко мне. А за вещами пришлешь кого-нибудь утром.
 Хоть он и безумен, в логике ему не откажешь. И в настойчивости.
 – Нет! Мне надо побыть одной. Я должна собраться с мыслями. Ведь это такой шаг… Ты обязан меня понять.
 Грэхем впился в нее тяжелым взглядом. Сомнения одолевали его. Если он покинет сейчас этот дом, его могут уже и не впустить сюда вторично. А если она вздумает рассказать все Роберту, тот наверняка начнет действовать, причем жестко и без оглядки. Богатый красавчик найдет способ, как выгородить Паулу и расправиться с шофером без неприятных для себя последствий.
 Нет. Доверять ей нельзя. Она лишь тянет время и кормит его пустыми обещаниями.
 – Пойдешь со мной, – сказал он.
 У Паулы мгновенно пересохло в горле. Этого она никак не ожидала. Если она уйдет с ним, то может случиться все, что угодно. Он способен убить ее, когда убедится, что она никогда не будет принадлежать ему. Он может явиться в полицию, признаться в убийстве и показать на Паулу, как на сообщницу. Он может просто изнасиловать ее.
 Грэхем перехватил ее взгляд, брошенный на телефонный аппарат, и вмиг разгадал ее мысли.
 – Пошли, – скомандовал он, вставая.
 В самом безнадежном состоянии женщина вспоминает всегда о последнем своем оружии. Оно старо, как мир. Им пользовались еще в первобытную эпоху женщины, сражаясь с мужчинами. Это оружие – ее тело.
 – Грэхем, – глухо, с придыханием произнесла она.
 Он застыл. Мозг его сразу отметил смену интонаций в ее голосе. Неужели Паула готова отдаться ему – пусть не по любви, но хотя бы в знак благодарности. А возможно, он вызвал у нее прилив похоти. Это была победа, о которой он не смел и мечтать.
 Грэхем улыбнулся ей улыбкой победителя и чуть подался к ней телом, желая получить подтверждение первого уловленного им сигнала.
 Паула проглотила комок, застрявший в горле. Был ли этот путь к спасению единственным? Если она позволит ему овладеть ею, то добьется ли она его доверия? В блаженной прострации после удовлетворения похоти согласится ли он покинуть бунгало без нее? Только бы он шагнул за порог. Она сразу же преградит ему доступ назад. Она будет так же безжалостна, как и он. Она поведет себя подло. Она поднимет тревогу, заявит, что он угрожал ей, обвинит его в изнасиловании, выдаст его полиции, как убийцу, а сама отдаст себя на милость Роберту. Так или иначе, с Грэхемом будет покончено, если… она переживет эту ночь.
 – Возьми меня, – предложила она, уговаривая свое тело не подвести ее.
 Грэхем рассмеялся. Все они одинаковы, куколки, что здесь, что в Лондоне. Только там траханье было лекарством для забвения, а в Беверли-Хиллз – это орудие мести. Сету Бейкеру он мстил за Паулу, Хартфорду он отомстит за себя. О, если б первый любовник Голливуда позаботился разместить в своей спальне видеокамеры. Наверное, их нет. Жаль. Но будем надеяться, что у парня достаточно развитое воображение, и некоторые картинки он сможет потом себе представить.
 – Разденься!
 Он повел себя грубо, и это, как ни странно, помогло Пауле смириться с неизбежным. Она начала стягивать с себя тонкий свитер, но он приказал:
 – Сначала юбку.
 Она повиновалась торопливо, демонстрируя наигранный энтузиазм. Легкая юбочка упала к ее ногам, словно скомканный голубой платочек.
 – Вот так-то лучше, дорогая.
 Она закрыла глаза, когда его жадная рука протянулась к ней. Он сдернул с нее трусики, стреножив ей лодыжки, потянулся к холмику волос, запустил палец вглубь и…
 – Паула!
 Крик Роберта прозвучал, как взрыв. С побелевшим лицом он стоял в дверях, а дюжина алых роз валялась у его ног.
 Паула окаменела. Нагота ее была красноречивее всех слов. Бесстыдно спущенные трусики, сброшенная юбка, рука Грэхема, нарочито медленно покидающая интимную область ее тела, – все складывалось в точную картинку пошлого адюльтера. На лице Роберта она не увидела боли, но ту боль, которую он почувствовал, ощутила и она.
 Грэхем отступил на шаг. Удивление его быстро прошло.
 – Роберт? Мы не ожидали тебя так скоро.
 Инстинктивно ее руки потянулись вниз, чтобы прикрыться.
 – Роберт… – начала она и осеклась. Запас слов на этом исчерпался. Что она может сказать ему?
 Роберт наконец отвел взгляд от позорного зрелища с участием своей будущей жены, но запечатленную в памяти картинку он унес с собой. Сцена нелепого, гнусного предательства упорно маячила перед его внутренним зрением. Проснувшаяся в нем ярость сосредоточилась на этом мужчине, пришельце, занесенном сюда каким-то злым ветром, укравшем у Роберта любовь и надежду на семейное счастье. Он, конечно, узнал Грэхема, но ему было все равно. Он решил его убить.
 Прежний опыт уличного драчуна подсказал Грэхему верный ответ еще до того, как противник ринулся в атаку. Он наклонился, и кулак Роберта пролетел у него над головой. Затем он ударил Роберта снизу, ударил сильно, жестоко, метя и попав точно в солнечное сплетение. У того остановилось дыхание. Он застыл, нанизанный на кулак Грэхема, будто на острие копья.
 – Не трогай его, Грэхем! – крикнула Паула.
 Но было уже поздно.
 Грэхем избивал Роберта расчетливо и жестоко, Роберт сильно ударился позвоночником об угол стола, стол опрокинулся, выскользнув из-под него. Роберт завалился на спину, пластиковая корзинка для мусора, оказавшаяся под ним, смялась под его тяжестью, как банка из-под пива.
 Грэхем уже отвернулся от своего поверженного врага. Он сбросил его со счетов. Киногерой больше не в состоянии атаковать. Он побит и унижен. Все, что ему остается, так это наблюдать забавный спектакль, какой Грэхем собрался устроить.
 Цепляясь за опрокинутый столик, Роберт поднялся на ноги. Комната вращалась вокруг него под аккомпанемент воплей Паулы. В животе поселилась, казалось навечно, нестерпимая боль. Оттуда, из этой боли, родился звериный рев, и он с ревом устремился на ненавистного противника.
 Грэхем сделал лишь пол-оборота в его сторону, и с томной улыбочкой, небрежно хлестнул его по лицу.
 Но с Робертом произошла странная метаморфоза.
 Бешеная энергия сорвала его с места, мышцы обрели силу. Он выставил руки вперед, как два копья, и бросился на противника. Грэхем пошатнулся, потерял равновесие. Он зацепился ногой за край ковра и наткнулся на низкий кофейный столик у камина. Его голени ударились о край трехдюймовой толщины стекла, и омерзительный треск от этого столкновения прорезал воздух.
 Но это не задержало падение Грэхема. Он скользил по стеклу, как по катку, смел головой сперва стопку сценариев в голубых переплетах, толстые фолианты книг по искусству, а затем, по пути следования, строй африканских божков.
 В торце стола на гидравлическом управляемом постаменте размещался телевизор. Громадный, черный, великолепный по дизайну, смахивающий на творение скульптора-абстракциониста, он смутно вырисовывался в обрамлении полированных панелей из черного дерева. Этот аппарат был гордостью и любимой забавой Роберта. Одно нажатие кнопки, и он с плавной грацией исчезал из виду, прячась в тумбе. Вместе с тумбой телевизор поворачивался экраном в любую сторону. Под ним располагалась ниша, глубиной с небольшую пещеру, куда Роберт складывал видеокассеты, которые ему всегда было недосуг расставить по порядку.
 Подобно лимузину, вкатывающемуся в гараж, голова Грэхема плавно проникла туда лицом вниз со скоростью и точностью хорошо нацеленного снаряда. Острый край тумбы содрал кожу со лба и носа, а сверху дно телевизора частично скальпировало непрошеного гостя. Верхняя часть его туловища оказалась внутри, нижняя – снаружи, и обратный путь был сопряжен с непреодолимыми трудностями, так как его заклинило накрепко.
 Страдальческие вопли Грэхема глохли в замкнутом, тесном пространстве. Наконец он смолк и только продолжал колотить руками по ящику, который поймал его в ловушку.
 Внезапно в комнате стало совсем тихо, тишину нарушали лишь равномерные, как у метронома, звуки. Это кровь капала на гладкую поверхность стекла.
 Роберт смотрел на дело рук своих без особых эмоций. Только ноздри его раздувались, как у дикого животного, и грудь поднималась и опускалась в учащенном ритме, потому что он никак не мог набрать в легкие достаточно воздуха. Совершенный профиль был несколько подпорчен кровоподтеком на щеке и припухлостью в углу рта.
 Но вот какая-то жизнь затеплилась в его глазах, сначала в виде едва заметной искорки, потом разгорелся огонек. Ни гнева, ни ненависти, только удовлетворение самим собой. Губы Роберта приоткрылись в злорадной улыбке, оскалившей зубы.
 Паула с ужасом взирала на него.
 Роберт подобрался к кофейному столику, припадая на одну ногу, и пошарил рукой в хаосе разбросанных на стекле предметов. Он искал что-то и посмеивался, занимаясь поисками. Смех его, похожий на хихиканье маньяка, заполнил, казалось, всю комнату и настойчиво проникал в уши Паулы, и сам Роберт выглядел как маньяк.
 Он нашел то, что хотел найти, и вцепился в найденный предмет пальцами и прижал к груди, как мать прижимает новорожденного младенца.
 Маленький, плоский, совсем невинный на вид предмет – пульт дистанционного управления телевизора, на панели которого среди прочих обычных кнопок с краю помещались еще две. Нажатие первой поднимало телевизор из ящика, нажатие второй – опускало тяжелую электронную махину обратно в его гнездо, – мягко, бесшумно, но с неодолимой силой.
 Роберт приподнял пульт в вытянутой руке, словно магический меч из сериала «Повелитель вселенной». Не переставая смеяться, он нажал сначала одну, затем вторую кнопку.
 Телевизор включился. Канал МТV показывал старый фильм с Уитни Хьюстон, и хотя звук был убавлен до минимума, можно было разобрать, что она поет о том, как ей хочется танцевать с кем-то, ощутить его тепло и быть любимой. Но сейчас Уитни Хьюстон с пением опускалась вниз, подобно гробу в крематории.
 Вначале движение не встречало преград и было неумолимым, но внезапно раздались протестующие звуки, – протестовал механизм, протестовало человеческое существо. Телевизор, казалось, осознал, что возникло препятствие его спокойному, равномерному исчезновению, и в недрах ящика мягкое урчание машины стало нервным, прерывистым, как будто сбилось с ритма.
 Уитни Хьюстон вознеслась в середине своей песни на дюйм вверх, потом тут же провалилась на два дюйма вниз и завибрировала, закачалась, ее блистательные, коричневые, сахарно-сладкие ножки танцевали… танцевали… танцевали на раздавленном затылке Грэхема.
 За тысячную долю секунды исход битвы решился. Непрочная скорлупа черепа уступила грубой силе, которой обладал дорогостоящий механизм. Станцует ли Уитни Хьюстон прямо в мозгу Грэхема? Там ли она ощутит вожделенное тепло? Найдет ли она в месиве серого вещества того, кто полюбит ее?
 Палец Роберта, нажимающий на кнопку, побелел от напряжения.
 Он не обращал никакого внимания на Паулу, которая вцепилась в него в тщетных попытках остановить его.
 – Прекрати, Роберт! Ради бога, останови эту штуку!
 Она боролась не только за жизнь человека, еще с минуту назад угрожавшей ей, но и за Роберта, пока еще тот не преступил последнюю грань.
 В конце концов он подчинился. Палец Роберта отпустил кнопку, но рука, сжимающая пульт, осталась словно бы парализованной и, несмотря на загар, белой, как у трупа. У него был отрешенный взгляд после пережитого экстаза – точно такой же, как после занятий любовью. Тогда Паулу приводила в восторг эта опустошенность. Она воспринимала ее как награду за свои бурные ласки. Теперь же все в Роберте пугало ее.
 Она взглянула на Грэхема. Его изувеченная голова покоилась между раздвинутыми прелестными ножками Уитни Хьюстон, но прочие части тела еще шевелились. Левая нога его обрела самостоятельную жизнь. Она дергалась в конвульсиях, а носок ботинка отбивал рваный ритм по стеклянной столешнице. Медленнее, все медленнее, с убывающей энергией упрямая конечность исполняла свой нелепый танец, отбрасывая в сторону то книгу, то статуэтку, то папуасский кинжал. Ра-та-та-тра-тат-тат-та…
 Наконец запас сил иссяк, судороги прекратились. Настала тишина, как после конца света.




 Глава 17


 Уинтроп с взлохмаченной головой торопливо вышагивал по аллее, и полы его небесно-голубого халата развевались за ним, как два крыла. Звонок поднял его с постели в три часа ночи, и пробуждение было тяжелым.
 Роберт был краток, говорил отрывисто. В его бунгало произошло ужасное событие. По какой-то невероятной случайности Грэхем получил тяжелейшие травмы и доставлен в больницу. Прибыла полиция. Пусть Уинтроп явится как можно скорее.
 Тауэр напялил халат и зашаркал к лифту.
 Полицейский, охраняющий вход в бунгало, ждал его.
 – Мистер Уинтроп Тауэр?
 – Думаю, что да. Во всяком случае, надеюсь, – пробормотал Уинтроп, минуя его.
 «Будем рассчитывать, что там уже прибрано», – подумал он, пересекая холл. Уинти мог вынести почти все, только не вид крови.
 Первым ему повстречался Роберт.
 – Боже, Роберт! Ты выглядишь так же ужасно, как я себя чувствую. Что за кашу ты заварил?
 – Я застал Грэхема и Паулу за траханьем. На ковре возле камина, – пояснил Роберт с отменной учтивостью великосветского джентльмена, предлагающего даме чашечку чая.
 – Боже мой!
 Роберт окинул Уинти внимательным взглядом, затем представил:
 – Познакомьтесь! Мой друг Уинти Тауэр. Капитан Бартон, полицейское управление Беверли-Хиллз. Мистер Тауэр… он… так сказать… наниматель того человека…
 Заставить себя произнести еще раз имя Грэхема он был не в силах.
 – Трахались? – изумленно переспросил Уинти. Он все еще не мог переварить преподнесенный ему факт.
 – Мистер Хартфорд возвратился из Нью-Йорка неожиданно, – сказал мужчина, представившийся как капитан Бартон. – По всей вероятности, его невеста мисс Паула Хоуп в этот момент находилась в… гм-м… в компрометирующем положении с мистером Грэхемом Овенденом, который служил у вас по найму. На требование мистера Хартфорда удалиться Грэхем напал на него. Имела место драка, и в результате голова мистера Овендона попала в гидравлический механизм вот этой телевизионной консоли и получила тяжелые повреждения.
 Он указал на громадный телеприемник. Поверхность аппарата и ящика была запорошена белой пыльцой, вероятно, для обнаружения отпечатков пальцев. Кое-где в основании консоли виднелись бурые пятна. Тауэр сразу ощутил приступ тошноты.
 – А что с Грэхемом? Он выкарабкается?
 – Необязательно, – сказал Роберт.
 На лице Уинтропа появилось растерянное выражение. Он не узнавал Роберта. Если он играет роль безумца, то это у него получалось здорово.
 – Мистер Овенден отправлен в госпиталь Седаре-Синай, сэр, – тактично вмешался полицейский. – Врачи определили у него серьезные повреждения черепа. Очень серьезные.
 – Он правда напал на тебя, Роберт?
 – Да, сэр. Очевидно, завязалась борьба, – ответил за Роберта полицейский. – Овенден упал на стеклянный стол и по инерции проскользнул в нишу под телевизором. Он толчка включился механизм, опускающий телевизор в футляр, и голова Овендена оказалась в ловушке. Мисс Хоуп подтвердила этот факт. Она тоже работает у вас, сэр? Я не ошибся?
 – Нет, не ошиблись, – кивнул Уинтроп.
 – Они оба служили у него, – с загадочной интонацией вставил Роберт.
 Уинтроп внезапно осознал, что ему придется сделать выбор, на чьей он стороне. Он попытался собрать в какой-то порядок разрозненные детали.
 Роберт застал Грэхема и Паулу за амурными делами в своем собственном доме. В драке Грэхем был тяжело ранен и, неизвестно, останется ли в живых. Паула подтвердила всю эту историю, следовательно, невеста призналась в своей неверности жениху. Значит, брак распался еще до его заключения.
 – Вы знали, что двое ваших служащих состоят в интимных отношениях?
 – Нет. Впрочем, мне иногда казалось, что Грэхем положил глаз на Паулу. Но насколько мне известно, она его никак не поощряла. Она относилась к нему по-дружески. Она была очень привлекательной женщиной, и мужчины буквально липли к ней…
 Тауэр вдруг понял с удивлением, что говорит о Пауле в прошедшем времени.
 – Где она сейчас? – спросил он.
 – В сточной канаве, где ей самое место, – агрессивно заявил Роберт. Он уставился на темное окно, словно видел там Паулу, изгнанную им на улицу. – Чем-нибудь еще я могу вам помочь, капитан? – задал он вопрос, не оборачиваясь.
 – Нет. По-моему, мы выяснили все, что нам нужно. Следовало бы получить объяснения от мистера Овендена, но, возможно, мы их так и не получим. Впрочем, я думаю, что ваших и мисс Хоуп показаний будет вполне достаточно для протокола. Конечно, если мистер Овенден умрет, будет начато расследование и потребуется медицинское заключение, но на данный момент мы удовлетворены. Вы говорили, что батарейки в пульте дистанционного управления уже три дня как сели?
 – Да, по меньшей мере.
 – Мисс Хоуп подтверждает это. Батарейки, изъятые нами из пульта, действительно разряжены. Итак, мне осталось только выразить вам свое сочувствие, мистер Хартфорд, в той неприятности, которая вас постигла.
 – А я признателен вам за вашу обходительность и оперативность, – произнес Роберт с натянутой любезностью королевской особы, осматривающей фабричные цеха.
 Полисмен медлил с уходом. Не каждый день ему выпадало счастье попадать в дом столь известной личности. Ему хотелось хоть немного еще подышать здешним воздухом. Но делать ему здесь больше было нечего. История выглядела правдивой и была таковой, хотя бы по одной только причине.
 Девушка повторила слово в слово версию, изложенную кинозвездой. Если он сознательно убил бы ее любовника, вряд ли она стала бы его покрывать, рискуя быть обвиненной в сообщничестве. А если она все еще любила Роберта Хартфорда и шла на риск ради него, то не признавалась бы в своей измене ему столь откровенно, с таким бесстыдством и с такими подробностями. В общем, ее свидетельские показания дали Бартону сделать, безукоризненно с профессиональной точки зрения, то, к чему он был готов эмоционально, – поверить человеку, которому так хотелось поверить.
 – Я, пожалуй, распоряжусь накрыть этот злосчастный аппарат пленкой.
 – Буду вам очень благодарен, капитан, – устало откликнулся Роберт.
 – Ну я откланиваюсь. До свидания, мистер Тауэр.
 Наконец он ушел.
 Уинтроп положил ладонь на плечо друга.
 – Я ужасно расстроен, Роберт.
 Тот ответил ему рассеянной улыбкой.
 – Я верил ей, Уинти. Ей так легко было доверять.
 – А не может ли быть какого-то иного объяснения всему этому? Она не была пьяна или что-то в этом роде? А может, это какой-то идиотский розыгрыш?
 Роберт отрицательно покачал головой, прошел к дивану, сел и заговорил как-то по-детски жалобно:
 – Я хотел сделать ей сюрприз, хотел разбудить ее среди ночи и заняться с ней любовью. И рассказать о том новом деле, какое я затеял, потому что был очень счастлив и хотел, чтобы она радовалась вместе со мной… Она была голая… почти голая… а он… он…
 Уинтроп глубоко вздохнул и задержал дыхание. Он представил, как Грэхем – его крепкое, мускулистое тело было давно изучено Тауэром детально и оставалось предметом его вожделения – трогает Паулу, прижимается к ней. Паула! Ангельской красоты девушка, которую он принял как дочь. Парочка предателей, гадких юнцов, издевающихся над двоими людьми, полюбившими их.
 – Я хотел его убить, – продолжал Роберт упавшим голосом. – Лондонский выродок в дешевом костюмчике, коверкающий речь. А он еще повернулся ко мне, выдал мерзкую улыбочку и знаешь что сказал? «Мы тебя не ждали…» Представляешь, Уинти?..
 Роберт, казалось, и сейчас не мог поверить, что это происходило на самом деле.
 – Я пытался вышибить ему мозги, но в таком деле он мастак получше меня. Потом он опять обратился к Пауле и сказал, что-то вроде: «Давай все же закончим…», и я полез на него, а он на меня… и эта штука… заглотнула его…
 Уинтроп невольно отвел взгляд. Грэхем был его созданием. Паула тоже. Он нашел их, а потом ввел в мир Роберта Хартфорда. Теперь Грэхем борется за свою жизнь на операционном столе, а Паула, с которой связаны были все его надежды на будущее, превратилась в парию.
 Ему надо с этим смириться, ведь Роберт его друг, и они знакомы уже двадцать лет. Конечно, Роберт никогда не позволит Пауле даже приблизиться к его детищу после унижения, которому подвергся по ее вине.
 Однако как обойтись без удивительного дара Паулы во всем, что касается меры и вкуса, ее проницательности и здравомыслия. Стоп-стоп-стоп! Рассуждения Тауэра натолкнулись на какое-то препятствие. Он стал мысленно прокручивать фильм назад.
 Любовный акт стоя? С шофером? Даже не заперев дверь? От своей протеже Тауэр такого не ожидал.
 – Паула завладела моей душой и вываляла ее в грязи, – безжизненно произнес Роберт.
 – Нечего говорить о том, что Паула уже больше не работает на меня, и я уверен, что никто другой уже не возьмет ее. Думаю, что она скоро исчезнет. Ей тут нечего делать. Беверли-Хиллз быстренько выдавит ее…
 Уинтроп, предсказав дальнейшую судьбу Паулы, заглянул в лицо Роберта. Он ждал от него решения – мужественного и обоснованного, – но услышал совсем нелепое заявление:
 – Я никак не могу избавиться от мысли, что она хромоножка…
 Грэхем был абсолютно неподвижен, лицо и голову скрывали бинты, через отверстия в белой оболочке по прозрачным пластиковым трубкам текла неприятного вида желтоватая жидкость. Уинтроп осторожно, превозмогая отвращение, коснулся руки своего когда-то верного «оруженосца».
 – Ты меня слышишь, Грэхем? Вряд ли, конечно, с этой чертовой повязкой на башке. – В вопросе Тауэра содержался и готовый ответ. Он очень надеялся, что Грэхем не заговорит.
 – Боюсь, что вы зря тратите время, – сказал кто-то тихо у Тауэра прямо над ухом.
 Уинти, вздрогнув, оглянулся. Первое, что он увидел, это кровавое пятно на зеленом халате хирурга, а потом протянутую ему руку лилейной белизны, припорошенную тальком, с которой медсестра только что стянула резиновую перчатку. Врач хотел за руку поздороваться с Тауэром.
 Почему-то вид хирурга, похожего на мясника, поверг Тауэра в оцепенение.
 – Вам плохо? – осведомился врач.
 – Нет-нет. Извините. Меня пугает все это… Кровь и прочее. Бывая на скотобойне и на корриде, я обычно теряю сознание, – пробормотал Тауэр, стараясь обратить все в шутку.
 – Да? – совсем не удивился хирург. – Тогда вам лучше присесть.
 Уинтроп тотчас же воспользовался этим предложением и уселся на неудобный стул возле кровати Грэхема.
 – Как он? – нашел в себе силы спросить Тауэр.
 – Травма черепа весьма серьезная. Поврежден мозг.
 – Он выживет?
 – Возможно. Но останется неподвижным и лишится дара речи.
 – Я охотно оплачу его пребывание в клинике, – великодушно объявил Уинтроп.
 «Интересно знать, во сколько обойдется мне содержание этой уродливой мумии?» – мгновение спустя подумал он, стыдясь своего цинизма.
 – Могу ли я занести ваше заявление в его медицинскую карту больного? Вы берете на себя все расходы?
 – Да, конечно. – Совесть не позволила бы Уинти дать другой ответ.
 – Прекрасно. На этом мы, пожалуй, распрощаемся… на время. Сейчас нам уже бесполезно что-либо делать, а надо только надеяться…
 – Кроме господа бога, я надеюсь и на вас, – польстил врачу Уинтроп, но думал он не о боге и не о чудесах медицины, а о том, как бы где-нибудь поскорее тяпнуть рюмку.
 Но немедленно удалиться из палаты ему не удалось.
 – Привет, Уинти! – Паула неслышно подошла и положила ему на плечо миниатюрную, но крепкую руку.
 – Какого дьявола ты здесь делаешь?
 – Пришла узнать, как дела у Грэхема.
 – Дела плохи. В лучшем случае он превратится в овощ, и во всем виновата ты, Паула.
 Наверное, кровь отхлынула от ее лица после этих жестоких слов, но заметить это было невозможно – лицо ее и так было белее мела.
 – Здесь нет моей вины, Уинти. Надеюсь, что я заставлю тебя этому поверить.
 Уинтроп не мог не восхититься самообладанием своей бывшей подопечной.
 – Вряд ли тебе есть на что надеяться, Паула. Ты сама отрубила все концы. Как долго ты водила за нос Роберта?
 – А ты поверил тому, что сказал Роберт! Он не захотел слушать меня. Ты тоже не хочешь. – Она уже была близка к отчаянию. Выдержки ей хватило ненадолго.
 Уинтроп хотел бы ей поверить. Он сомневался в ее нелепой измене, но сомнения были слишком тяжелы для его головы, страдающей от похмелья. Гораздо легче было избавиться от них, твердо встав на сторону старого друга, а не подобранной с улицы девчонки.
 – Ты здорово прокатила нас всех, детка, – и меня, и Роберта, и заодно и Грэхема. Ему-то, бедняге, достались все шишки.
 Тауэр никогда не мнил себя проповедником. Читать мораль не было его стихией. Но все-таки он рассчитывал на иную реакцию Паулы, чем ту, что от нее услышал:
 – Пошел ты на… тупая задница!
 Паула сняла себе номер «Бель-Эйр» и трое суток никуда из него не выходила. Обстановка в комнате вполне соответствовала ее состоянию – повсюду чашки из-под кофе с засохшим осадком, неубранная постель и взгромоздившиеся друг на друга подносы с нетронутым завтраком.
 Она не знала, как теперь ей жить и что делать. Прежний ее великодушный друг Уинти стал ее врагом, а Грэхем не выходил из комы. Некому было выслушать ее оправдания, и она уже подумывала о темных силах, которые все-таки победили ее и закрыли ей путь к счастью.
 После расплаты по счету у нее останется лишь мощный «Мустанг» 1996 года выпуска, купленный ею когда-то на щедрый аванс Уинти просто для забавы. Машина унесет ее как волшебный ковер настолько далеко, насколько хватит денег на бензин. Но внезапно в ней зародился возник протест. Бежать – означает признать свое поражение. А она еще не была готова к мысли, что Беверли-Хиллз победил ее и выкинул на свалку.
 Паула вскочила и громко объявила в пространство:
 – Плевать мне на вас, мистер Роберт Хартфорд и мистер Уинтроп Тауэр!
 Она завершила эту тираду реальным плевком в грязный поднос и просеменила на цыпочках по пыльному и засыпанному пеплом ковру в ванную комнату.
 Слава богу, голубой кафель был девственно чист, ванну она не осквернила, а зеркала отражали то, что им и следовало отражать. Паула убедила себя, что попала в рай, и полчаса провела в раю. Выйдя оттуда ангелом, завернувшимся в белоснежный махровый халат с эмблемой «Бель-Эйр», она уселась за бюро, взяла лист великолепной бумаги с такой же эмблемой и роскошную ручку.
 Как полководец или писатель, замысливший создать эпопею, она составляла на бумаге диспозицию и расклад сил. Иногда, отрываясь от работы, Паула набирала нужные ей номера на телефонном диске.
 К девяти часам вечера ее будущее прояснилось.
 Она сделала тридцать телефонных звонков и выяснила, что Уинти и Роберт опередили ее.
 Но Паула не могла позволить себе предаваться унынию и пессимизму. У нее оставалась лишь одна карта, и она кинула ее на зеленое сукно.
 Достав из недр сумочки визитку, она по буквам прочитала замысловатый и претенциозный готический шрифт. Карточка была получена ею еще на прошлой неделе.
 «Мисс Антония Кориарчи. Домашний прием. Черный галстук обязателен».
 Паула лихо крутанула руль своего «Мустанга», вписываясь в резкий поворот дороги, огибающей «Сансет-отель». Затем серая, как змеиная шкура, асфальтовая лента увлекла ее в глубь каньона, где располагалась истинная сокровищница Беверли-Хиллз. Дома выглядели еще грандиознее ночью, подсвеченные разноцветными фонарями, когда гигантские пальмы и секвойи скромно отступили во тьму. Господом созданные творения решили не препятствовать разгулу людского тщеславия.
 Приглашение на прием в дом Кориарчи по случаю их новоселья – заветная, роскошная грамота – хранилось у нее. Вряд ли Уинти допустил такую низость, что аннулировал это приглашение. Если кому-то дается последний шанс – пусть приговоренному к смерти, – то вот он, самый последний.
 В то время как машина, вкручиваясь в извивы крутой дороги, пробивалась наверх, все большие порции адреналина впрыскивались в кровь Паулы. Она готова была пойти на все, лишь бы остаться здесь.
 Особняк Кориарчи сиял, как судно, охваченное пожаром. Паула остановила «Мустанг» точно перед возвышающимся на ступенях парадного крыльца рослым лакеем. Блондин, открывший ей дверцу, выглядел так, что его хотелось скушать тут же на месте.
 – Машина блеск, – сказал блондин. – А владелица еще лучше, – добавил он после паузы.
 – Спасибо, – ответила она улыбкой, но не сунутой в руку пятеркой.
 Паула вошла в холл дворца Кориарчи, который был ее созданием. Это она предложила разместить здесь позолоченный стол, за которым теперь восседала роскошная девица и проверяла приглашения, сверяясь со списком.
 К столу тянулась солидная очередь гостей, и никому в голову не приходило протестовать против этого унизительного контроля.
 Когда подошла ее очередь, Паула положила свое приглашение на стол.
 – Паула Хоуп, – назвалась она.
 Девица-секретарь уставилась на список. Потом она подняла глаза на Паулу. Вновь пробежалась взглядом по строчкам.
 – Вас в списке нет.
 – Но вот мое приглашение.
 Очередь позади Паулы хранила мертвое молчание.
 – Боюсь, я не могу пропускать тех, кого нет в списке. Независимо от того, есть ли у них приглашение или нет.
 – Но это же просто смешно, – сказала Паула. – Я работала на Уинтропа Тауэра. Я декорировала этот дом.
 – Не я устанавливаю правила. Я их лишь только соблюдаю, – заявила девица, очень довольная тем, что хоть в чем-то может проявить свою власть.
 – Не могли бы вы отойти в сторону и не мешать остальным? – громко произнес кто-то из очереди.
 – В чем проблема? – спросил Антуан Кориарчи. Он возник словно бы ниоткуда и теперь нависал над плечом своей секретарши.
 – Мисс Хоуп имеет приглашение, но она не занесена в список. А миссис Кориарчи велела придерживаться списка… – Девица торопилась оправдаться перед хозяином, неуверенная, что не допустила какую-то оплошность.
 – Пожалуйста, растолкуйте ей, что я должна быть в списке, – резко обратилась к нему Паула, не потрудившись даже поздороваться.
 Какую-то секунду Антуан Кориарчи молча сохранял на лице застывшую приторную улыбочку. Он, разумеется, знал, что произошло. Сегодняшний прием для него много значил. В случае успеха он мог бы считать себя по голливудским стандартом перешедшим из команды «зет» в команду «а». Где-то кто-то обронил, что Паула Хоуп, дизайнер, оформляющая дворец Кориарчи, теперь стала персона нон грата. Отсюда следовало, что ее надо было вычеркнуть из списка. Что и было сделано. Но сейчас Кориарчи вспомнил, что личностью, положившей начало гонениям на Паулу, был как раз бывший ее наниматель. Тот самый Тауэр, который так унизительно отзывался о кинопродукции, выпускаемой Кориарчи, и произносил в его адрес столь нелестные отзывы.
 – Мисс Хоуп всегда желанный гость в моем доме, – сказал он и поклонился, расплывшись в сладкой масленой улыбке, и таким образом совершил некий акт возмездия.
 – Благодарю вас, – кивнула Паула и погрузилась тотчас в волны всеобщего веселья, которое на веселье, впрочем, не очень-то было похоже, а для нее скорее было полем битвы.
 Паула взяла с подноса бокал шампанского и направилась к бассейну, где наблюдалось наибольшее оживление. Она увидела молоденькую актрису, с которой ее когда-то познакомил Роберт.
 – Привет, Марта.
 Девушка взглянула на нее с ужасом. Такое выражение лица было у нее в одном фильме, когда вампир подбирался к ее нежной шейке.
 – Боже мой, Паула! – Она испуганно огляделась по сторонам. – Как ты сюда попала?
 – Что значит «как попала»? Меня пригласили так же, как и тебя.
 – Ну… я просто подумала… ты жутко храбрая… – В устах Марты слово «храбрая» прозвучало как «глупая», после чего девушка скрылась под защиту толпы.
 Паула едва не задохнулась, но быстро пришла в себя. Она уже знала, что ее ждет здесь. Но бродить среди оживленной публики подобно привидению было для нее унизительно. Она огляделась, выбирая компанию, к которой могла бы пристать.
 Ее взгляд остановился на Мэрилин Грабовски, журналистке, поставлявшей самые «горячие» новости из Голливуда в журнал «Плейбой».
 – Привет, дорогая, – произнесла Мэрилин, заметив приближающуюся Паулу.
 Та ответила ей благодарной улыбкой. Слава богу, нашелся кто-то, не побоявшийся завести с Паулой разговор.
 – Привет, Мэрилин. Ну как, ты нашла уже себе подходящий дом в Малибу?
 – Пока нет, но, очевидно, когда найду, тебе все равно не позволят заняться его дизайном. Но все утрясется, дорогая, рано или поздно. У тебя есть талант, а у этих напыщенных индюков только непомерно раздутое эго.
 Получив моральную поддержку, Паула двинулась дальше. Она подошла к отдалившейся от прочих группе, разглядев там менеджера из «Юнайтед Артистс», в оформление его дома она тоже вложила когда-то свой труд.
 – Привет, мистер Штиглиц. Как поживает ваш терьер? По-прежнему жует занавески?
 Мужчина, беседующий с Штиглицем и стоящий к Пауле спиной, заслышав ее голос, вздрогнул и обернулся. Его лицо попало в луч света от прожектора, спрятанного у подножия королевской пальмы. Освещенное снизу, оно показалось Пауле таким зловещим, словно это был не Роберт Хартфорд, а Борис Карлофф в фильме ужасов.
 Она попятилась.
 – Паула! – его окрик прозвучал словно взрыв.
 Удивление от неожиданной встречи сменилось в нем приступом слепой ярости.
 – Как ты осмелилась…
 Сколько самых противоречивых чувств может испытывать человек одновременно? Паула любила его. Все еще любила.
 Его слава, его репутация, его целеустремленность и умение собраться в нужные моменты, способность получать и самому доставлять удовольствие женщине, его неистощимая изобретательность в занятиях любовью, – разве не был он достоин за это любви?
 И за все это же она ненавидела его.
 – Я не знала, что это твой прием. Иначе я бы не пришла.
 – Тебе… нечего делать среди порядочных людей. Ты слышишь меня? Слышишь?
 Роберта слышали все, и все разговоры вокруг бассейна мгновенно затихли. Зрелище разгорающейся ссоры обещало стать захватывающим.
 – А где они, порядочные люди? – не повышая тона, задала вопрос Паула.
 Она заглянула в две горящие огнем точки, которые были его глазами. Раньше они светились так, потому что пылали любовным пламенем. Теперь они излучали ненависть и желание ранить ее как можно больнее.
 – Ты… ты маленькая потаскушка! – выкрикнул Роберт.
 – Никогда не считала себя таковой, но тебе виднее, раз ты достаточно пообщался с ними. Именно поэтому ты собрался взять меня в жены?
 – Что ты, черт побери, хочешь этим сказать? – Роберт говорил по-прежнему громко, но перешел на другой тон.
 – Я лишь говорю то, что всем известно, Роберт. Любая женщина от шестнадцати лет до шестидесяти для тебя потаскушка, и ты берешь от женщины лишь то, что может дать потаскушка, а потом выгоняешь ее, как потаскушку.
 Возбуждение публики вокруг бассейна нарастало. Подобный спектакль с участием великого актера и достойной его партнерши не увидишь за деньги.
 Роберт получил от нее удар, как говорится, ниже пояса, но быстро выправился, словно парусник при бортовой качке. Ее внешнее спокойствие и отсутствие страха перед ним бесило его. Он должен был ее наказать.
 – Ты… ты… – он зашипел, – ты была единственной потаскушкой-калекой в моем наборе.
 Роберта перешел грань дозволенного. Здесь было принято говорить о физических недостатках иносказательно, не называя вещи своими именами. Сказать «калека» – значит поставить несмываемое позорное клеймо на этого человека.
 На глазах у Паулы выступили слезы. Она сжала кулачки.
 – Только покалеченный разум может быть таким жестоким…
 Сказав это, она повернулась и ушла. Перед ней все расступались. Она попыталась ускорить шаг, и в тишине ее каблучки застучали как кастаньеты.
 Все смотрели ей вслед, и все видели, как она прихрамывает. Теперь они поняли, что имел в виду Роберт Хартфорд, и признали его правоту. В Голливуде, где они имеют дело только с абсолютным физическим совершенством, ей не место.




 Глава 18


 Вечернее небо еще хранило память о палящем дневном солнце. Легкое дуновение бриза, все еще никак не ставшего ветром, подняло в воздух стаю безмятежных ласточек. Уже зажглись фары машин и уличные фонари, затмевая последние отблески заката. Неумолчный шум уличного движения и музыка из бесчисленных приемников проносящихся мимо автомобилей, рокочущие звуки этих современных коней этого никогда не смолкающего Запада долетали до Паулы смягченными толстыми витринными стеклами.
 Она сидела, скрестив ноги, в кресле королевы, в том самом месте, где все началось, и гадала, когда же наступит полный конец всему этому. Ей не следовало бы находиться здесь. Это была безумная идея, но в безумном городе все противоестественное и есть настоящая реальность.
 В любом случае она сегодня расстанется с Лос-Анджелесом, и ей хотелось, чтобы прощание состоялось в той же точке, где произошла встреча с ним.
 У нее остались ключи, а сменить замки они не позаботились. Итак, дождавшись, когда выставочное помещение опустеет, Паула проникла внутрь, отключила сигнализацию и вдоволь побродила среди вещей, когда-то открывших ей доступ в сказочный, радостный мир. Из отеля «Бель-Эйр» она выписалась еще в час ленча, весь остаток дня каталась по Беверли-Хиллз без определенной цели, а с наступлением сумерек решилась посетить «Тауэр-Дизайн» и сказать «прощай», конечно, не Тауэру, а тем магическим вещам, в которые они оба были влюблены.
 Лишиться любви Роберта, лишиться дружбы Уинтропа было неизмеримо тяжело. Она растеряла все, что приобрела, и одинокой, какой и была до приезда в Лос-Анджелес, такой и отправится в ночное путешествие.
 Паула услышала, как ключ поворачивается в замке. Паника охватила ее. Если б это оказался взломщик, она просто бы спугнула его, включив сигнализацию, но это наверняка был сам Уинти Тауэр, явившийся сюда из-за какой-то странной своей причуды.
 Она соскочила с кресла, вышла ему навстречу, обмирая от страха, и все же, довольная тем, что судьба подарила ей возможность увидеться с ним в последний раз.
 – Уинти? – спросила она робко, желая удостовериться, что именно он.
 – Боже мой, кто это? Паула? – Он надвигался на нее достаточно агрессивно. – Что ты здесь делаешь?
 – Не беспокойся, Уинти. Я ничего у тебя не украла. Я пришла, чтобы сказать «прощай» всему этому… – Она жестом показала на комнату.
 – Прощай, Паула, – сказал Тауэр.
 – Только «прощай»? Даже без «желаю удачи»? Значит, это все, что я заслужила?
 – Черт тебя побрал, Паула! Ты хоть сознаешь, что натворила? – Уинтроп начал раздражаться.
 – Я знаю другое, Уинти. То, что ты сотворил со мною, что ты сделал для меня, то, сколько вложил в меня… Разве после такого я могла совершить в этом проклятом городе то, в чем ты меня обвиняешь? Вероятно, я могу понять Роберта, но ты… – Она была уже не в состоянии договорить.
 – Я просто забрал назад то, что дал тебе, Паула. Когда ты в первый раз уселась в это кресло, у тебя не было ничего. – Ему тоже было больно. Как и Роберт, он не мог простить ее.
 – А знаешь ли ты, почему Грэхем оказался в бунгало в ту ночь? – У нее оставался еще шанс, ничтожный шанс, чтобы оправдаться.
 – Избавь меня от слезных признаний в том, что сердцу не прикажешь и чувство оказалось сильнее вас обоих и лишило разума. Оставим эту муть для мыльных опер.
 Ядовитая ирония, которой он мастерски владел, теперь была направлена против нее, но раз он был здесь и все-таки ее слушал, то никакой иронией она не позволит заткнуть себе рот.
 – Грэхем убил человека, которого, как он думал, я бы хотела видеть мертвым.
 У Тауэра глаза полезли на лоб от такой изобретательной лжи. Но, как и всякому таланту, он не мог ей противостоять. Он только обреченно вздохнул.
 – Он съездил во Флориду, в Плэйсид, где я жила когда-то, и убил мужчину по имени Сет Бейкер. Грэхем поступил так ради меня, сказал, что любит меня и хочет, чтобы я ушла с ним. Иначе он грозил сказать полиции, что мы вместе спланировали это убийство.
 – А почему этот несчастный мистер Бейкер должен был пасть от руки Грэхема? – Сарказм его еще был нацелен на Паулу, но в мудрых глазах старика зажегся огонек интереса.
 Паула ответила не сразу. Мог ли Тауэр поверить тому, во что ей самой не очень верилось. Только законченный безумец способен вообразить, что, совершив убийство, добьется любви девушки, а Грэхем никогда не вел себя как сумасшедший, вплоть до того решающего момента. Но Уинти считал ее версию событий лживой. Значит, ему надо во всем признаться до конца.
 – Потому что он изнасиловал и убил мою подругу. И убил моих маленьких братьев! – Почти выкрикнув это, она опустилась на колени и залилась слезами.
 На нее смотрели пустыми глазницами бюсты высокомерных древних римлян. Одному такому наглецу она когда-то показала язык. Может быть, они отомстили ей за совершенное кощунство? Ей стало зябко от их холодных взглядов.
 Но две теплые руки опустились ей на плечи, а знакомый, ставший ей таким родным голос произнес тихо:
 – Дорогая, я тебе верю. Конечно, я тебе верю. Все наладится. Все будет хорошо…
 Уинтроп почти заслонил лицо бокалом вина «Гленливет» и украдкой наблюдал за Робертом. Поверил ли он только что рассказанной ему истории?
 Роберт сменил позу в кресле, закинул ногу за ногу, но лицо его как было, так и осталось внешне безучастным. И вопрос он задал после долгого молчания вполне отстраненный:
 – Итак, нас хотят убедить, что твой служащий Грэхем в некотором роде законченный псих?
 Сердце Уинтропа куда-то провалилось. Он питал слабую надежду на радостную реакцию, на вспышку энтузиазма, вполне возможную для любящего человека, узнавшего, что предмет его любви хранил ему верность. Но и слабая надежда тотчас угасла. Роберт был слишком тяжело ранен. И такие раны не залечиваются за один вечер.
 – Пожалуй, я мог ошибиться в Грэхеме. Да и не я один.
 Он ощущал себя в некотором роде виноватым. Насколько он действительно ошибался в нем? Разве не распознал он уже довольно давно тягу Грэхема к насилию?
 Это как раз и привлекало его в нем. Глаза безжалостного линчевателя на лице ангела. Мускулы как стальные канаты, крепкие челюсти и добродушный говорок, комичный акцент кокни. Какие возбуждающие контрасты. Забавно было иметь такого шофера, который был еще и личным телохранителем вместо наемного профессионала, советчиком в делах, разбирающимся в дизайне, а иногда и интимным партнером.
 – Я предполагаю, что ты уже подумываешь об отключении его от дыхательного аппарата? – Жестокость высказываний Роберта, а главное, его злобный тон были совершенно неожиданными.
 Разговор явно пошел не по тому руслу, как планировал Уинти. Роберт ожесточился еще больше, а это не к добру.
 – Я совершенно об этом не думал. Даже в мыслях не было, – возразил Уинтроп.
 – А следовало бы подумать. Ему лучше было бы умереть… так или иначе.
 – Так или иначе?.. – переспросил Уинти, как бы требуя уточнения. – Что ты подразумеваешь под этим?
 Роберт резко оборвал его, переключившись на другую тему:
 – Почему ты веришь ей, Уинти?
 Таким тоном учитель спрашивает самого глупого ученика в классе.
 Уинтроп почувствовал, что Роберт уже начинает его раздражать. Он пытается навязывать ему свою волю, дает советы, как поступить с Грэхемом, он чуть ли не обвиняет его в излишней доверчивости, ставя под сомнение умственные способности друга.
 – Если б ты слышал, как она рассказывала свою историю, ты бы тоже поверил. Наверняка! Ты же любил ее. Ты хотел на ней жениться. Ты не мог так ошибаться. А сейчас ты можешь ошибиться, если не поверишь.
 Роберт склонил голову к плечу и посмотрел на Уинти искоса, со снисходительной иронией.
 – Ты сказал, что я не мог ошибиться? Оказывается, мог, и еще как! Я поверил Пауле. Я влюбился в нее. Я действительно любил ее. – Он развел руками, как бы досадуя на себя, что был столь глуп. – Но все эти чувства… были они и есть ли сейчас… не в них суть дела. – Роберт сделал решительный жест, словно отметая все это копание в чувствах, как абсолютно неважное. – Проблема гораздо серьезнее. Пожалуйста, представь, Уинти, какой урон наносит подобная история имиджу человека… такого, как я. Повсеместные толки… Люди на студии как губка впитывают их. Публика тоже. А чем больше говорят, тем больше преувеличивают, хотя истина сама настолько омерзительна, что в преувеличениях вроде бы не нуждается. Согласись, Уинти, ведь так? Одно это событие пустит под откос всю мою карьеру.
 Он выделил это слово, бросая его прямо в лицо друга, как самый неоспоримый довод. Но Уинтроп не купился на подобный актерский трюк. Он догадывался, что вполне обоснованное беспокойство Роберта за свой имидж и карьеру есть лишь прикрытие для его смертельно раненной гордости.
 – Но если в этом нет ее вины, ты обязан простить ее, Роберт. Ведь она поступила так ради тебя. Что бы ты делал в ее положении? Она просто хотела избавиться от Грэхема и тут же позвонить тебе в Нью-Йорк. Только ты мог как-то оградить ее. – Уинтроп старался рассуждать логично, но явное его желание выручить Паулу выглядело в глазах Роберта наивным.
 – Все это ложь, Уинти. Она сочинила очередную историю и надеется нас одурачить. Ей так хочется, чтобы ее приняли обратно, что сама готова уверовать в свои выдумки. Видишь, она уже почти убедила тебя. – Внезапно на лице Роберта появилось выражение глубокой усталости. – Впрочем, ты вправе иметь свое мнение. От этого ничего не меняется. Я не желаю видеть ее в моем отеле. По-моему, я выражаюсь ясно, Уинти?
 Он нахмурился, напрягая челюсти, словно готовясь к схватке. Уинтроп в точности повторил его мимику.
 – Не указывай мне, Роберт, что я должен делать.
 – Я владею этим отелем, не забывай, Уинти. И если ты возьмешь Паулу обратно в свою команду, я, возможно, откажусь от сотрудничества с «Тауэр-Дизайн».
 Никто еще не разговаривал с Тауэром в подобном тоне. Никто! Ради Паулы он сдерживал себя, но боялся, что терпения его хватит ненадолго.
 – Я понимаю тебя, Роберт. Ты был свидетелем заключительного эпизода всей драмы, и это помутило твой разум.
 – Кончай эти разговоры о психологии! Если у кого и свихнулись мозги, так это у тебя, Уинти. Убирайся и ты из моего отеля. И немедленно!
 Восклицая это, Роберт оставался в кресле – только крепко вцепился в подлокотники, подобно королю, оглашающему свой приговор.
 – Ты самовлюбленный урод, Роберт Хартфорд, и тебе пора заняться онанизмом!
 Роберт побледнел.
 – Пошел вон! Твоей ноги не будет в «Сансет-отеле», пока я жив! Тебе конец, мой старый друг. Ты уже древняя история Беверли-Хиллз!
 Уинтроп был способен взорваться точно так же, как Роберт.
 – Если я древняя история, то ты уж, любовь моя Роберт, вообще ископаемый динозавр. Люди придут в музей и будут глядеть на твои останки. А твой «Сансет-отель» без Ливингстона превратится в твой могильный памятник. Прощай, мой драгоценный, и попробуй без нас удержаться на плаву!
 Уинтроп выскочил из кресла, как надутый горячим воздухом шар, и, словно унесенный порывом ветра, быстро полетел к выходу. Он был зол на Роберта, но так же был зол и на себя. Они оба поддались ее очарованию – облику ангела, возникшего на пожарище, уничтожившем ее прошлое. Совсем необязательно, что из огня выходят ангелы.
 В полночь он тайком препроводил Паулу в свой номер, напоил крепким чаем, остановил истерику и уложил в постель. Он сделал все, что мог, даже отправился к Роберту, чтобы изложить ему ее версию событий. Он был полон надежд на голливудский счастливый конец, но просчитался… Теперь Уинтроп выполнял роль гонца, принесшего плохие новости… очень плохие, за которые восточные владыки отрубали голову.
 Двери лифта раздвинулись. Тауэр вошел в кабину и дрожащим пальцем нажал на кнопку. Он спешно нашарил ключ в жилетном кармане, отпер дверь и ворвался в свои апартаменты. Горничная Мария в испуге отскочила, освобождая ему путь в спальню.
 Заплаканная, полуодетая Паула ждала его, сидя на разобранной постели. Она уставилась на Уинти вопрошающим взглядом.
 – Мы покидаем этот мерзкий отель и никогда сюда не вернемся, – произнесенную фразу Уинтроп продолжил стремительным движением, схватив и поднеся к уху телефонную трубку. Она взлетела вверх, словно закрученная смерчем. – Роджер? Это Тауэр. Я съезжаю. Да, именно так. Надеюсь, ты меня понял? Король Лир отчаливает из своей столицы. Собери всю армию лакеев, чтобы они быстренько упаковали и отправили вниз мои вещи.
 Тауэр обрушил трубку обратно на аппарат и повернулся к Пауле:
 – Теперь, Паула, выше голову и вперед. Я тебе верю, а раз так, доверься и ты мне.
 – Что он сказал? – спросила Паула.
 – Твою версию он швырнул в мусорную корзину. И вдоволь поиздевался. Он вот-вот лопнет от своего эго. Яйца его точно взорвутся.
 – Я сама поговорю с ним! – Паула вскочила с кровати и выпрямилась во весь рост. – Он меня выслушает!
 – Выкинь это из головы! Он свихнулся.
 – Он меня любил. Он и сейчас меня любит.
 Раньше Уинтропу показалось бы забавным слушать подобные излияния полуголой соблазнительной девицы. Но здесь разыгрывался не фарс, а подлинная трагедия. Он был вынужден сказать ей правду:
 – Послушай, Паула. Вы оба попали в гадкую историю, и оба стали жертвами. Прошлое уже никак не вернешь. Даже если случится чудо и Роберт тебя примет обратно, то его карьере конец. А для него это важнее, чем ты. Не преследуй его, пусть идет своим путем. Не позволяй ему унижать себя, топтать ногами. Ты способна унизить его, и я тебе в этом помогу. Доверься мне. Я однажды посадил тебя в кресло королевы. Поверь, я повторю это еще раз…
 Тауэр смотрел на ее личико, по которому катились слезы. Они возбуждали его, как вид виски со льдом в полном до краев бокале. Он жаждал коснуться губами мокрой от слез щеки, испробовать хоть каплю этого редчайшего напитка, но так и не решился, а тем временем слезы высохли.
 – Что мы предпримем? – поинтересовалась она.
 Уинтроп расцвел душой, сердцем и разумом, увидев, что перед ним снова его способная ученица.
 – Сначала мы немного развлечемся. – Он взялся за телефон, набрал междугородный код и объявил: – Мистер Тауэр вызывает мистера Адама Партриджа.
 Буквально через секунду его соединили.
 – Мистер Партридж? Это Тауэр. Отлично себя чувствую, спасибо. Да, я знаю. Я слишком запоздал с ответом на ваше письмо. Зато теперь я к вашим услугам.
 Он бросил на Паулу ободряющий взгляд.
 – Наша договоренность по-прежнему в силе? Прекрасно. Я займусь «Шато» незамедлительно и даже туда перееду, чтобы ускорить работы…
 Уинтроп положил трубку.
 – Теперь у нас есть крыша над головой. И знаешь где, дорогая Паула? В «Шато дель Мадрид».
 «Шато дель Мадрид» явно переживало не лучшие свои времена, но все же не совсем одряхлело. Здание расположилось в ложбине меж гряды пологих холмов и торчало там, как единственный зуб в стариковской челюсти после опустошительной работы дантиста. Ветры различный направлений – из-за гор и с океана – творили что хотели с этим странным сооружением. Оно давало трещины, клонилось, роняло части своей облицовки и балконы, однако исправно функционировало как отель для любящих экзотику туристов и сохраняло свою элегантность, как поиздержавшийся, но не утерявший своего достоинства потомственный дворянин.
 Семья Партриджей владела «Мадридом» с незапамятных времен. Вряд ли кто помнил, кому и когда пришла в голову идея купить участок земли и воздвигнуть величественный по масштабу «постоялый двор» в испанском стиле на высотах, господствующих над будущим мегаполисом Лос-Анджелесом.
 Адам Партридж на расстоянии в шесть тысяч миль от своей калифорнийской собственности жил и распоряжался потоками сотен миллионов долларов из своей конторы на Манхэттене. «Шато дель Мадрид» в графе его убытков или прибылей могло составить один процент, но он был дельцом и знал, что если волшебная рука Тауэра коснется обветшавшего здания, то один процент возрастет до десяти, плюс еще престиж и возрождение семьи.
 Очень долго Тауэр капризничал, не желая браться за переделку бутафорского замка в первоклассный отель, а мелочное упорство дельца не позволяло Партриджу отказываться даже от грошовой прибыли. Они сошлись лбами, как два барана на мосту. И вдруг Тауэр уступил. Партридж был в восторге от хоть и малой, но все же одержанной победы.
 Для Паулы, да и для Тауэра также, столь быстрое решение их проблем было подобно молнии, сверкнувшей в ясном небе. Наемный лимузин доставил их к оформленному в стиле позднего барокко входу в «Шато». Роскошные пилястры должны были внушать почтение всем вновь прибывшим к тем ступеням, которые осмелится коснуться их нога. Вероятно, так задумывалось. Соответственно и была организована встреча. Лакей, отправляющий машины на парковку, делал вид, что не понимает английский язык, и изъяснялся только по-испански. В холле не было ни ковровых дорожек, ни суетящихся боев, а пятна копоти на голых каменных стенах означали, что здесь когда-то жарили бычьи туши первые конкистадоры.
 – Добро пожаловать в «Шато дель Мадрид», – приветствовал их портье за стойкой, седой как лунь старик в черной, почти траурной униформе. – Мы приготовили для вас, мистер Тауэр, бунгало номер четыре в парке. Там обычно останавливалась Джоан Харлоу. Бассейн совсем рядом.
 – Я надеюсь, что с тех времен они уже поменяли простыни, – пробормотал Тауэр. – Насколько я знаю, запах ее духов не выветривается десятилетиями.
 – Уинти! – одернула его Паула. Раскованный стиль высказываний Тауэра мог озадачить здешнюю прислугу.
 Он тотчас смолк и начал следить за взглядом Паулы, обшаривающим, словно два прожектора, окружающее их пространство.
 – Высокие потолки, прямые углы, великолепно размещенные окна. Их нельзя трогать.
 – Правильно, минимум переделок! Пусть архитектура сама говорит за себя. А как насчет живописи? Фресок, чтобы закрыть эту фальшивую копоть, напоминающую дешевую харчевню?
 Паулу уже переполняли волны вдохновения. Она видела воочию, каким будет этот холл через месяц-другой. Два инструмента – ее и Тауэра – играли в унисон, их раздельные партии сливались и создавали одну чудесную мелодию. Фантазия Паулы бурлила, слова лились потоком, смутные образы, созданные воображением, вырисовывались все ярче.
 Он глядел на нее, и чувство вины не покидало его. Как он мог сомневаться в ней? Он, Уинтроп Тауэр, вдруг выступил в роли моралиста, поверив в дешевый адюльтер, в который она якобы впуталась. Не могло того быть. Ее талант не позволил бы ей запачкаться мелкой, грязной интрижкой.
 Он понял окончательно, в чем состоит его прямая обязанность – восстановить бережно, по кирпичику, разрушенное трагической ее любовью к Роберту здание уникального характера и уникальной личности по имени Паула Хоуп.
 – Я же говорил тебе, что у нас появится шанс вдоволь повеселиться. Скажи, старина Уинти хоть раз тебя обманывал?




 Глава 19


 Роберт уже в который раз вскипал гневом, как только взгляд его упирался в разворот последнего номера «Интериор Дизайн», выложенного перед ним на письменном столе. Время появления статьи было выбрано настолько точно, что с трудом верилось, что это не простое совпадение. В тот самый день, когда он представляет обновленный «Сансет-отель» газетной братии, собравшейся со всей Америки, ему лихо подставили подножку.
 «Шато дель Мадрид» опередил его. Многословная, восторженная статья в самом почитаемом журнале в профессиональных и светских кругах объявляла «Шато дель Мадрид» шедевром дизайнерского искусства. Тауэр и его гениальная юная ученица Паула Хоуп сотворили чудо. Заключительный абзац совсем доконал Роберта. Уинтроп Тауэр отдавал должное Пауле Хоуп: «Мое участие сводилось лишь к тому, что я удерживал Паулу за руку. Если бы я отпустил поводья, «Мадрид», возможно, выглядел бы еще прекраснее». После этой цитаты автор добавил еще несколько фраз, которые напрочь лишили Роберта сна:
 «Триумф, которым отмечено возвращение «Шато дель Мадрид» в современную жизнь, сразу же вознес Паулу Хоуп на первое место среди молодых дизайнеров. И это лишь начало ее многообещающей карьеры.
 Нам повезло, что мы имеем, с чем можно сравнить новый «Мадрид». В этом месяце завершилась переделка знаменитого «Сансет-отеля», принадлежащего Роберту Хартфорду. Какое же это печальное событие! Создан очередной монумент посредственности. Дизайнеры нигде не отступили от привычных для себя, скучных стандартов. Они сделали из уникального отеля самое ординарное, хотя и дорогое заведение».
 Роберт не знал, как это его угораздило так не вовремя созвать эту чертову пресс-конференцию. Несомненно, кое-кто из самых въедливых газетчиков прочел «Интериор Дизайн», и Роберта припрут к стенке, задавая вопросы и выуживая его мнение о статье. Что он мог сказать? Только согласиться. «Мадрид» выглядел как чертоги господа бога в раю, а на обновленный «Сансет-отель» смотреть было так же интересно, как на универсам где-нибудь в Висконсине. Выведают ли журналисты, что Тауэр и Паула были приглашены им в самом начале, но он вышвырнул их вон?
 Роберт смотрел на журнальные страницы, но видел не текст, а Паулу. Он постоянно думал о Пауле и о той кошмарной ночи, когда она унизила его изменой. Роберт провел пальцами по лицу и коснулся маленького шрама, который так и не удосужился убрать, обратившись к пластическому хирургу. Шрам помогал ему хранить в себе злобу.
 Ему хотелось знать, что произошло между Паулой и Грэхемом тогда в бунгало. Целый год и три месяца Роберт истязал себя вопросами, на которые не надеялся получить ответы. Грэхем был недоступен внешнему миру. Паулу он сам отгородил от себя непробиваемой стеной. Да если б он общался с нею, сказала бы она ему правду?
 Чувство омерзения с прошествием дней не покидало Роберта. Известное утверждение, что любовь легко оборачивается ненавистью, в его случае оправдалось полностью. Он возненавидел Паулу – глубоко и страстно, как когда-то прежде ее любил. И вот теперь, недоступная и неподвластная ему, поддерживаемая Уинтропом Тауэром, она продолжает мучить и издеваться над ним, используя свой талант.
 Кристина пренебрегла стуком в дверь. Она вошла стремительно, и по ее лицу было сразу видно, что с новой порцией плохих вестей.
 – Андре увольняется, – выпалила она. – Он только что говорил со мной. И он забирает Поля и Мишеля с собой.
 Роберт громко зарычал. Его шеф-повар! Его помощник! Его кондитер! Это был удар, но далеко не первый, а возможно, и не последний.
 – Ты предложила им больше?
 – Конечно. Я сказала, чтобы он сам назвал цифру. Он отказался. Все та же история. Он заявил, что обстановка здесь – сущий кошмар. Он говорит, что все идет кувырком, что посещаемость ресторана катастрофически падает. Никто не верит, что можно наладить дело, и еще он обиделся на тебя за то, что ты назвал его «скачущей лягушкой». Они дают нам месяц сроку.
 – Черт побери! Мы не отыщем никого подходящего за такое короткое время.
 – Я уже дала объявления в Париже и Брюсселе. Наверное, следует поискать и в Нью-Йорке.
 – Плати им все, что они затребуют. Мы должны удержать рестораны на высоте. «Звездный зал» и «Сенчури» – единственное, что пока еще не дает всему заведению рухнуть.
 – Дело не в деньгах, па! Ты сам это знаешь. Все напряжены. Все недовольны. Все нервничают.
 Роберт обрушил кулак на глянцевые изображения нового «Шато».
 – Какого дьявола они нервничают? Я не продаю и никогда не продам отель. Я здесь умру.
 – Причины в твоем темпераменте, па. Из-за него они нервничают. Ты разогнал людей Ливингстона. Новый персонал грубит гостям, а гости оскорбляют персонал. Заполняемость упала до пятидесяти процентов. Это на десять ниже нормы окупаемости. И, мне кажется, притока постояльцев не предвидится.
 – Выходит, мне лучше устраниться и передать бразды правления тебе, мировой звезде гостиничного бизнеса?
 – Я на такой титул, конечно, не претендую, но они предпочитают иметь дело со мной, чем с тобой, па, – резонно заметила Кристина.
 – Ты права, Кристина. Прости меня. Я много допустил промахов в последнее время. Да и сейчас мне не по себе.
 – Не «Мадрид» ли тому причиной? – Ее взгляд обнаружил раскрытый журнал на столе у отца.
 – Во всяком случае, чтение не улучшило настроения. – Он горько усмехнулся. – Гости «Сансета» перекочевывают в их номера. Твоя подруга Хоуп сделала нам очередной сюрприз.
 Он сдвинул брови, готовый разразиться вспышкой бессмысленного гнева. Кристина смотрела на него не без лукавой насмешки. Все пошло наперекосяк после того давнего события в отцовском бунгало. Она, конечно, поверила его версии насчет измены Паулы, случайной травмы, полученной Грэхемом, и предательства Уинти Тауэра, ставшего на их сторону. Она вычеркнула Паулу из своей жизни, да и бывшая подруга не сделала никаких попыток войти в контакт с нею. Но в глубине сердца у Кристины оставались сомнения, так ли все это было, и они начали расти, когда у отца характер резко изменился к худшему после разрыва единственной его настоящей любовной связи, а затем, когда «Сансет» вдруг стал медленно, но неуклонно погружаться на дно, в то время, как какое-то обветшалое «Шато дель Мадрид» вдруг ярко засияло на Голливудских холмах.
 – Ты выглядишь усталым, – сочувственно сказала она.
 – Как ты догадлива! – с сарказмом заметил Хартфорд. – Да, я устал и собираюсь исчезнуть на некоторое время.
 – Насколько?
 – Один бог знает! Ты знаешь, как трудно оторваться от преследователей. Может, шесть недель потребуется, чтобы вся эта муть улеглась на дно.
 Он изучающе посмотрел на Кристину. Она явно была довольна. Роберт вздохнул.
 – Значит, бери дело в свои руки. Я не буду вмешиваться.
 – Оставь мне адреса, по которым можно с тобой связаться.
 Роберт кивнул. Но Кристина еще не закончила разговор.
 – И ради бога, дай Зуки Марлоу передохнуть хоть пару ночей. Она уже бледна как смерть, да и в тебе не осталось ни кровинки. Вспомни, что ты задумал снять лихой вестерн, а не историю про вампиров.
 Напоминание дочери немного приободрило его. Он здорово потрахал эту аппетитную штучку. Оказывается, он еще способен играть в прежние игры. «Горизонт» – студия, которая перекупила у «Галакси» его контракт, решила выставить его на экране вместе с бешеными, необъезженными мустангами и парой соблазнительных титек и аппетитной попкой многообещающей старлетки. Роберт воспользовался шансом для того, чтобы забыть Паулу Хоуп. И проклятый, злосчастный «Сансет-отель».
 – Так мы договорились, дочка. Я пакую чемоданы и отчаливаю, – с облегчением сказал он, ставя точку в этом разговоре.
 Два банкетных зала «Шато дель Мадрид» были переполнены.
 Словно королева, вознесенная на трон всеобщим восторгом, Паула восседала за почетным столиком и тянула через трубочку безалкогольный коктейль. Почему-то в эту минуту она вспоминала о Роберте.
 Изгнать его из своей памяти она никак не могла. Правда, она нашла для его образа самую скрытую темницу, откуда выпускала узника только по своей воле, чтобы он не мешал ей строить собственную новую жизнь.
 Уинтроп Тауэр пробивался к ней сквозь толпу растрепанный, возбужденный. На удивление, он был почти трезв и все же пребывал в отличном настроении. Еще за десять футов от ее столика он начал восторженно ей докладывать:
 – Представляешь, я сегодня сделал пробежку! Впервые в жизни я пробежался без остановки до твоего бунгало и не умер, и понял, как это здорово.
 Паула изобразила на лице ужас при вести о подобном героическом поступке, потом захлопала, и человек тридцать посетителей бара, слышавших, о чем поведал Тауэр, присоединились к аплодисментам.
 – Сядь, пока ты еще не свалился, Уинти. Как ты решился? Разумно ли в твоем возрасте брать на себя такие нагрузки?
 Тауэр бессильно обмяк на стуле, но все же торжествующе улыбался.
 – Ты охнешь, когда узнаешь, что еще я взял на себя.
 – Что же?
 – Я только что купил на корню этот горемычный отель.
 – Не может быть, Уинти!
 – Очень даже может быть. Он теперь мой. Пусть Партриджи грызут себе локти.
 – Господи! Да ведь это сделка века!
 – Думаю, да, – снисходительно кивнул Уинти. – Давай отпразднуем это. По крайней мере, я больше не увижу физиономию Адама Партриджа. Он мне порядком надоел. Он, конечно, честный малый, но уж слишком много болтает о своей ответственности, о семейной традиции и о всякой такой белиберде. Я считаю, что он скормил нам больше этого навоза, чем мы можем проглотить. Так что я предпочел расстаться с ним по-хорошему, но навсегда.
 – И как ты чувствуешь себя в роли владельца отеля?
 – Гораздо лучше, чем бедный старина Хартфорд в той же роли. Вот уж не думал, что на старости лет заделаюсь бизнесменом.
 – И вдобавок трезвенником? Или я ошибаюсь?
 – Неужели я способен выдержать еще и эту нагрузку? – лукаво усмехнулся Уинтроп.
 – Тогда отпразднуем, Уинти. – Паула жестом подозвала официанта. – «Столичную» со льдом, но лед отдельно.
 – Хорошая девочка, – одобрил ее заказ Уинтроп.
 Он уже успел отдышаться, поудобней разместился на стуле и осмотрелся. Он предвкушал отличный вечер. Ужин с Паулой в его собственном ресторане. Приятное чувство собственника гнало добавочные порции адреналина в его кровь. А взгляд на карточку меню даже вскружил ему голову.
 И одновременно с головокружением возникла боль. Как будто раскаленное железо коснулось его сердца. Потом его грудь начало стягивать, словно стальным обручем, и он стал судорожно хватать ртом воздух. Паника, охватившая его, еще больше усугубила боль в груди. Тауэр замер в неподвижности, прижав руки к тому месту, где был источник боли.
 Он увидел, что Паула вскочила, склонилась к нему, услышал, как она зовет его.
 – Уинти! Что с тобой?
 Он не мог ей ответить, но знал, что она уже все знает. Она все поняла, обо всем догадалась. Его Паула! Она позаботится о нем.
 Вокруг них уже собралась толпа. Чьи-то руки взялись за его запястье и нащупали пульс. Кто-то распустил его галстук. Знакомое лицо с пышными усами приблизилось к его лицу. Уинтроп попытался отрицательно мотнуть головой и объяснить, что это не кардиолог, а пластический хирург, но с его губ сорвался только тихий шепот. Восстановитель красоты обитателей Беверли-Хиллз не обратил внимания на слабый протест жертвы и начал распоряжаться:
 – Вызывайте «Скорую»! – гаркнул он первым делом, перекрывая гул голосов. Затем он нащупал в кармане и протянул кому-то связку ключей. – Отыщите на стоянке черную «Феррари-Тестаросса». Там за заднем сиденье медицинский чемоданчик. Быстрее несите его сюда. Мне нужен морфин!
 – Я не наркоман! – превозмогая боль, Уинтроп все-таки попробовал пошутить.
 Паула была не в состоянии даже пошевелиться. Она мысленно молилась, и так истово она не молилась никогда раньше в жизни. Перед ней мучился от боли единственный ей близкий человек. Пот катился по его мертвенно-бледному, искаженному страданием лицу. Он сжимал и разжимал свои маленькие кулачки, в то время как случайно оказавшийся поблизости хирург пытался снять с него пиджак и освободить вену для укола.
 Над толпой проплыл черный чемоданчик, а еще через несколько мгновений наркотик из ампулы перекочевал в шприц. Слава богу, вена не была закупорена. И еще раз слава богу, что хирург привез из Англии ампулы «Омнопона». Там уже давно поняли, что это единственное спасительное средство в таких случаях.
 На кончике иглы сосредоточился шанс для Уинтропа Тауэра выкарабкаться обратно из уже затягивающейся петли. Самое мощное обезболивающее средство в мире вторглось в его кровеносную систему и почти мгновенно дошло до сердца, раздираемого безжалостной болью. Уинтроп ощутил, что стальной обруч чуть расслабился, и он смог заполнить наконец легкие воздухом. Пот по-прежнему струился по его коже, а ледяные пальцы терзали его изнутри, но боль начала отступать. В мозгу Уинтропа засветилось нечто вроде надежды. Ему показалось, что он смог даже произнести:
 – Не тревожься, Паула. Это все пустяки… Я слишком увлекся пробежкой…
 – Уинти… Уинти… – Она опустилась возле него на колени. – Не говори ничего… побереги силы.
 Прибывшие врачи и санитары «Скорой помощи» проложили себе путь сквозь толпу, и дотоле пестующий Тауэра хирург сразу же уступил им место. Кислородная маска тут же была прижата ко рту Тауэра. Его подняли со стула, пронесли через расступающуюся толпу, а тяжелый баллон в руках санитаров проследовал за ним. В день своего наивысшего торжества Тауэр был так беспомощен и жалко расставался с только что приобретенным им отелем.
 Они втиснулись в тесное помещение фургона – носилки с больным, врач, санитары и Паула. Уинтропа завернули в кроваво-красное теплое одеяло. Он уже почти пришел в себя, и на его столь дорогом ей милом лице появилась обычная шутовская гримаса.
 – Не хотел бы я умирать на пурпурном ложе. Это уж слишком. Напоминает корриду или кончины варварских королей.
 – Помолчите, мистер Тауэр, – посоветовал ему доктор.
 Машина мчалась с такой скоростью, что звуки сирены, расчищающей ей путь по густо заполненному транспортом Сансет-бульвару, как бы отставали. Словно они летели на сверхзвуковом «Конкорде».
 Паула перехватила тревожные взгляды, которыми обменялись врачи, несмотря на их профессионально спокойное выражение лиц.
 – Ты слышал, что сказал тебе доктор? Помолчи, Уинти.
 Но он будто не слышал ее.
 – Послушай, Паула. Надеюсь, что это лишь первый звоночек, но все-таки ты должна знать. Ты – моя наследница. Я тебе оставляю все и думаю, что тебе этого хватит… У меня еще осталось пятьдесят миллионов после покупки «Шато». Когда меня не будет, возьми их, Паула, и позабавься на славу. Кое-кому, я знаю, ты устроишь веселую жизнь… А главное, нас с тобой будут долго помнить…
 – Молчи, Уинти. Прошу тебя, пожалуйста. Ты ведь не хочешь умирать?
 – Умирать – нет. А уйти туда, где не воняет дерьмом, наверное, придется. И не лей надо мной слезы. Это так банально… Под конец жизни я вдруг открыл, что женщины не столь омерзительные создания. Поцелуй меня.
 Как бы хотелось Пауле, чтобы ее губы, коснувшиеся мертвеющих уст, несли новую жизнь.
 – Как говорили латиняне «ин вино веритас» – истина в вине. – Уинти еще бодрился, но губы Паулы, ласкающие его щеку, ощутили, что он уже не чувствует ее прикосновений.
 Он ушел туда, куда стремился, – в вечный покой.
 Грэхем не выглядел больше красавцем-мужчиной. Он был похож на смятую ногой капризного ребенка пластмассовую куклу, зачем-то уложенную на белоснежную простыню. Глаза его были закрыты, ему тщательно причесали волосы, а бесчисленные трубки, обеспечивающие его жизненные функции, аккуратно спрятали под больничное одеяло, оставив на виду только вобравший их в себя толстый черный кабель.
 Возле кровати располагался пульт управления всей системы с двумя экранами, на которых регистрировалась деятельность его мозга и сердца. Столик у кровати был девственно пуст. Ни фруктов, ни журналов, ни цветов – они были не нужны больному, да и некому было навестить его и принести все это.
 – Привет, Грэхем, – сказала Паула.
 Как говорить с тем, кто тебя не видит и не слышит? Она уже не впервые навещала Грэхема, и проблема для нее была не нова, но она заставляла себя повторять эти визиты. На несколько минут, проведенных возле его постели, она погружалась в недавнее прошлое. Она вспомнила ту первую ночь, когда он бережно доставил пьяного Уинти до постели и, подмигнув, как бы предлагал ей участвовать в общем заговоре – не злом, не коварном, а, наоборот, спасающем репутацию их общего, эксцентричного, но обожаемого патрона. «Как только он решит бросить пить, ему конец», – пошутил Грэхем тогда и оказался пророком.
 – Я пришла сказать, что Уинти скончался вчера вечером. Все произошло быстро, и он шутил до последнего мгновения. Сердечный приступ, инфаркт, так сказали врачи…
 Паула вдруг подумала, что говорит хотя и с абсолютно безжизненным существом, но все же с единственным, кто сопровождал ее из прошлой жизни к неизвестному будущему.
 – Мы оба любили его. Пусть по-разному, но все равно любили. А он любил нас обоих.
 Она наклонилась ближе, сжала в пальцах ледяную, безжизненную руку Грэхема.
 – Я опять осталась совсем одна, Грэхем. Со мной рядом нет никого, но я должна делать то, что делал Уинти. И у меня есть теперь «Шато дель Мадрид». Мне бы хотелось, чтобы ты когда-нибудь увидел «Шато дель Мадрид». Это прекрасный отель. И он превзойдет в скором времени «Сансет». Уже сейчас многие говорят, что он гораздо лучше. Уверена, что это доводит бедного Роберта до безумия.
 Возможно, по какой-то астральной связи лежащий перед Паулой полутруп воспринимал смысл того, что она говорит. Весть о том, что Роберт переживает не лучшие времена, должна была доставить ему удовольствие.
 – Он ненавидит меня с той ночи. Он так и не поверил мне, а ведь мы так любили друг друга, так сильно любили… И все же он не поверил. Почему? Можешь ли ты понять это? Я, например, не могу. – Паула вгляделась в неподвижное тело Грэхема, и сердце ее болезненно сжалось.
 – Бедный, бедный Грэхем. Вся твоя вина в том, что ты любил меня. Может, все было бы по-другому, если б я могла ответить тебе любовью…
 Слезы навернулись у нее в уголках глаз. Они набухали, увеличивались в размерах, а затем, словно самоубийцы, прыгающие в отчаянии с небоскреба, стремительно скатились вниз по щекам.
 – Уинти больше нет… Теперь мы снова одни против всех, и все же мы победим. Ведь правда, Грэхем?
 Кто-то вежливо кашлянул у нее за спиной, информируя о своем присутствии. Паула оглянулась. Молодой врач, войдя в палату, старался привлечь ее внимание.
 – Мисс Хоуп? Мне было очень горько услышать печальные новости о мистере Тауэре.
 Она растерянно улыбнулась и принялась поспешно вытирать слезы.
 – Я до сих пор не могу в это поверить, – честно призналась она.
 – Вы еще находитесь в шоке. Обычно так бывает, – мягко произнес он с явным сочувствием.
 Паула решила сменить тему:
 – Как обстоят дела у мистера Овендена?
 – Никак! Вернее, никаких перемен. Да их и не может быть. Его состояние стабильно, но он в глубокой коме. Боюсь, что так может продолжаться годами.
 Он замолчал, но Паула поняла, что его интересует.
 – Я единственная наследница мистера Тауэра. Пусть все остается как прежде.
 – Мой долг предупредить вас, что перспективы не слишком обнадеживающие. У него наблюдается некоторая мозговая активность, но я больше чем уверен, что он никогда не придет в сознание. Вам обойдется в целое состояние…
 – Это не имеет значения, – отрезала Паула.
 – Что ж, ему… если можно так сказать, повезло.
 Врач поглядел на несчастного Грэхема, потом вновь на Паулу. Он понял, что выразился весьма неудачно.
 – Он единственный, кто у меня остался, – сказала она.
 Разговаривая, Паула и доктор стояли спиной к кровати и не заметили, как пальцы Грэхема сжались и разжались, и это слабое движение повторилось несколько раз. Затем рука вновь застыла неподвижно, и больной вновь погрузился в абсолютный покой своей комы.
 – Хватит с меня! Забудем о том, что ты там понаписал в своем бредовом сценарии, и ответь вразумительно лишь на один вопрос. «Рыба, выброшенная на сушу» – такова идея главного героя? Или нет?
 Стены трейлера Хартфорда, в котором проводились производственные совещания, завибрировали от громового голоса Роберта. В робкого сценариста он вонзился, как кулак в живую плоть, после чего пару секунд царила полная тишина.
 – Я думаю, Роберт прав, – сказала Зуки Марлоу, одновременно выставляя напоказ свои длинные ноги. Хартфорд обладал именем, приносящим доход, и постелью, в которой ей было приятно. Значит, он должен быть прав, даже когда совсем не прав.
 – Хорошо, пусть… да, герой – «это рыба, вытащенная на сушу», но зачем же делать из него полного кретина и дремучего невежду? Если так, то он к концу начнет по суше плавать, будто никогда не слышал, что для этого есть гребаный океан.
 Пальцы Роберта Хартфорда прекратили отбивать дробь по обложке сценария.
 – Прошу не употреблять подобных слов в присутствии Зуки, – сказал он.
 Упрек, произнесенный устами кинозвезды, пригвоздил несчастного сценариста к стулу. Он злился на себя за свою покорность, на них за то, что эти люди вытворяют с его сценарием, и еще на то, что не выиграл в государственной лотерее десяток миллионов и поэтому не может во всеуслышание сказать этим законченным идиотам, кто они есть на самом деле.
 Режиссер, выступавший в роли рефери в споре, принял сторону заведомого победителя.
 – Я склонен согласиться с Робертом и Зуки, – произнес он медленно, как если бы взвешивал все «за» и «против». – Можешь ли ты переписать сценарий в этом ключе?
 Невысказанное им: «Если не сможешь, то мы найдем того, кто сможет», – ясно угадывалось и повисло как дамоклов меч.
 – Да, конечно, я могу переписать все в этом ключе, и могу даже перевернуть все вверх тормашками и превратить в мюзикл или, если угодно, перенести действие в Древний Рим, но только сомневаюсь, что люди будут смотреть эту белиберду.
 – Некоторые из присутствующих здесь знают, что люди хотят смотреть, а что нет, – немедленно парировал дерзкий выпад сценариста Роберт.
 – Единственное, в чем я абсолютно уверен насчет будущего, это то, что, в сущности, непредсказуемо, особенно когда дело касается кино, – сказал сценарист. Он уже жалел, что из-за глупого идеализма выступил против всемогущей кинозвезды, но все же гнул свою линию.
 Роберт Хартфорд воспринял слова сценариста на удивление спокойно. Во всяком случае, голос его был спокоен:
 – Если ты в себе не сомневаешься, значит, убеждать тебя бесполезно.
 Последовало долгое молчание.
 – Тогда в отсутствие прямых указаний от всевышнего и отставив пока в сторону права, оговоренные в контракте, мы, вероятно, в нашем тесном кругу можем решить вопрос демократически, то есть большинством голосов.
 Чуть заметный сарказм промелькнул в его последней фразе. Он бросил взгляд на Зуки, потом на режиссера.
 – Роберт прав, – тотчас поддержала его партнерша по фильму.
 На самом деле она считала, что прав автор, но в киноиндустрии надо уметь выбирать, под чью дудку плясать.
 – Значит, так и порешим, Дэвид. Ты покажешь нам переписанные страницы, и мы вместе обсудим их с исполнителем, – витиевато высказался в заключение режиссер. – Ведь ты именно этого хотел, Роберт?
 Роберт скромно промолчал, ограничившись лишь кивком. Он победил, как побеждал в таких ситуациях неоднократно. Изобразив на лице задумчивость, он уставился в окошко, за которым в искрящемся, словно шампанское, живительном воздухе проступали серые очертания могучих, как орудийные башни линкора, гор. Сейчас он был доволен собой, доволен и своим окружением. Здесь он ощущал себя королем, а съемочная группа состояла из придворных, которые смотрели ему в рот, жадно ловя каждое высказанное или невысказанное им желание.
 Почему же в «Сансет-отеле» все обстояло совсем не так?
 Последний обед, который Роберт съел в ресторане отеля, вызвал у него приступ отвращения. Кухня перестала быть похожей на прежнюю изысканную кухню, во всем ощущались признаки постепенного упадка. Не слышалось смеха, и беседы велись вполголоса, как будто гости что-то уныло бормотали про себя, удивляясь, что вообще привело их в это место. Официанты подавали посредственно приготовленные блюда с таким видом, будто раздавали святые облатки, и двигались меж столами с тягостной медлительностью церковнослужителей, выполняющих похоронный ритуал.
 – Роберт?
 – Что?.. Да, да… делайте все, как договорились.
 Черт побери! Ему нельзя разбрасываться. Он всегда полностью отдавался работе в процессе съемок, но «Сансет» отвлекал его. Всю неделю, когда он должен был бы, по идее, «сжигать» себя на съемках, обрубив все связи с Лос-Анджелесом, Кристина бомбардировала его плохими новостями. Он лишь наполовину присутствовал там, где требовалась от него стопроцентная концентрация.
 – Вот план работы на завтра, Роберт. Боюсь, что не всем будет по душе, но что поделаешь. Подъем в четыре утра, грим, репетиция. За минуту до восхода мы должны скомандовать «мотор». Эти рассветы в пустыне действительно нечто особенное. Поживописнее, чем закаты в Лос-Анджелесе.
 Режиссер вручил Роберту отпечатанный и размноженный на ксероксе план.
 – Зуки нам тоже понадобится, – добавил он. За этим крылась невысказанная просьба: «Пожалуйста, не трахай ее всю ночь напролет».
 Роберт перелистал странички, но никак не мог отогнать мысли о «Сансет-отеле».
 – Тебя это устраивает, Роберт? Я беспокоюсь насчет столь раннего старта. – Его опять вернули к действительности, к насущным заботам, коими нельзя было пренебречь.
 – Да, конечно, никаких проблем.
 Но он обманывал себя. Проблема существовала. Как нельзя смешать воедино воду и масло, так несовместимы оказались его кинематографическая карьера и «Сансет».
 На столе перед ним ожил телефон. Роберт тотчас схватил трубку.
 – Мистер Хартфорд. Ваша дочь Кристина здесь, в главном офисе. Я сказала, что у вас совещание, но она хочет срочно с вами увидеться. Она говорит, что это очень важно.
 – Проводите ее сюда! – воскликнул Роберт, но сразу же одернул себя. Необходимо было сдерживаться и беречь свои эмоции. Он уже достаточно растратил их сегодня на болтовню в трейлере, а неожиданное появление Кристины, явно с полной сумкой «приятных» сюрпризов, сулило ему тяжкие испытания.
 Он встал и объявил:
 – Ну что ж, договорились. Я жду посетителя из Лос-Анджелеса.
 Все поспешили покинуть трейлер, во всяком случае, сценарист и режиссер сделали это с облегчением. Общение с суперзвездой было им всегда тягостно. Только Зуки Марлоу выразила мимикой свое недовольство по поводу неизвестного посетителя из Лос-Анджелеса.
 Кристина появилась сразу же после их ухода и начала говорить уже с порога:
 – Прости, па. Я очень не хотела тебя беспокоить, но наш разговор не для телефона.
 Роберт с рассеянным видом положил руки ей на плечи, приглашая сесть, но она осталась на ногах.
 – Рузвельт ушел, – коротко объявила она. – Вчера. Он сказал, что у него личный конфликт с тобой.
 – Уж он бы молчал! Гребаное ничтожество! – заорал Роберт.
 Кристина невольно отвела от него взгляд. Ее смутила и встревожила его реакция. Все проблемы «Сансет-отеля» сводились к одной личности – ее отцу.
 – Может быть, мы обсудим, что нам делать в связи с его уходом.
 Она наконец согласилась присесть.
 – Послушай меня, Кристина. Веришь или нет, но я здесь пытаюсь сделать кино. Мне пришлось вышвырнуть отсюда людей из моей команды, чтобы освободить место для тебя и «Сансета» с его проблемами. Так дальше продолжаться не может. Я актер! Я должен играть. Это, кстати, не так легко, как может показаться со стороны.
 – Возможно, тебе следовало вспомнить об этом до того, как ты начал битву за «Сансет».
 Роберту нечего было возразить на это. Кристина права. Навязчивая идея, возникшая еще в детстве, реализовавшись, обратилась кошмаром.
 – И что мы предпримем? Дадим объявление?
 – Нашими объявлениями о свободных вакансиях в «Сансет-отеле» уже полны все колонки объявлений. И это снижает наш рейтинг. Все понимают, что раз люди уходят, – это уже симптом, па. Инфекцию не изгонишь из организма простым переливанием крови.
 – А я и есть та инфекция?
 Кристина долго ничего не отвечала.
 – Па, может быть, мы пригласим компанию менеджеров, чтобы они нас вытащили? Мы уже почти опустились на дно.
 – Я не разрешу посторонним играть первую скрипку в моем бизнесе, – взорвался он.
 – Мы обязаны решиться на что-то, – сказала Кристина.
 Он посмотрел на нее таким взглядом, что она испугалась. Но его вдруг осенила идея.
 – Управляй им ты, Кристина. Бери все на себя, а я оставлю за собой только совещательный голос.
 – Совещательный голос? – переспросила Кристина. Сердце ее забилось чаще. Идея не была для нее новой. Она сама ее пестовала, но предложение должно было исходить от отца. – Если я возьмусь за дело, мне потребуются голоса. – Тон Кристины был решительным.
 Она не хотела, чтобы отец в будущем критиковал ее, возражал, поучал. По крайней мере, сейчас всю ответственность за навалившиеся беды он возлагает на себя, а не на нее.
 Роберт нахмурился.
 – Ты имеешь в виду акции? Контрольный пакет?
 – Именно это.
 На лице Кристины появилось упрямое выражение. В этот момент сходство ее с отцом было разительным. Если предстоит бой, так лучше начать его сейчас. Ее отец губит отель, который она, его дочь, пытается удержать на плаву. Неуверенность в будущем отравляет всю атмосферу в «Сансете». Существует лишь единственный шанс к спасению. Роберт должен уйти со сцены, пока еще не поздно.
 Он был удивлен, но совсем не рассержен ее притязаниями. Он любил Кристину, несмотря на ее мистические завихрения и тенденцию парить в облаках высоко над грешной землей. Теперь она дала ему повод отнестись к ней с уважением. Ее стоило похвалить за смелость и за прямоту, с которой она выдвинула свои условия.
 Когда Роберт заговорил, голос его был задумчиво-печален.
 – Если я отдам тебе пятьдесят один процент акций, какие гарантии я буду иметь, что в будущем ты не используешь их против меня в каких-либо непредвиденных обстоятельствах?
 – Я никогда не доставлю тебе неприятностей. Ты же знаешь, как я тебя люблю, – искренне сказала Кристина.
 – А, любовь! – сказал он. – От нее отрезвляются гораздо быстрее, чем от хереса…
 Но, несмотря на цинизм своих слов, Роберт был настроен на одну волну с дочерью. Психологически он был готов освободиться от «Сансета», но все же хотел, чтобы пирог оставался на тарелке уже после того, как он с ним покончил. Отель, в конце концов, был ему подарен, и кому он должен перейти со временем, как не в руки его единственной дочери. Передавая ей контроль сейчас, он избавится от ответственности, но сохранит за собой сорок девять процентов акций. Мир все равно будет считать «Сансет» его отелем, в то время как работники будут знать, что он уже утерял право распоряжаться их судьбами. Он «спасет» отель, отдав его той, кого любит и в кого верит, и будет жить там до конца дней своих.
 – Ты когда-нибудь слышала о Витгенштейне? – спросил он.
 – Смутно.
 – Он был, возможно, величайшим философом двадцатого века и проживал в Кембридже. Однажды он прогуливался с другом парке и «подарил» ему одно из деревьев, только оговорил дарение рядом условий. Например, друг не имел права взбираться на дерево, а также срубить его и кому-либо говорить, что он обладает этим деревом, и так далее. Он был философ и лингвистик и занимался проблемами языка и значением слов. Если принять все названные ограничения, то получается, что он не дарил дерева вовсе. Основа всякой собственности – это право избавиться от нее.
 – Я не уловила смысл, – сказала Кристина, но на самом деле она все поняла.
 – Я отдам тебе пятьдесят один процент акций «Сансета» с одним только условием – никогда не продавать ни весь пакет, ни единой акции, а если ты вдруг умрешь раньше меня, акции вернутся ко мне.
 – Но ухаживать, поливать, подрезать дерево я буду без твоего вмешательства? – уточнила Кристина.
 – Разумеется.
 – И ты это занесешь в договор?
 – Почему бы и нет? На такие условия я согласен.
 Они не закрепили сделку традиционным рукопожатием. Вместо этого отец и дочь обнялись, и объятие было по-настоящему теплым.




 Глава 20


 В кабинете Дэвида Плутарха, размером с теннисный корт, стеклянные стены открывали ему вид на весь Лос-Анджелес, но в действительности он обозревал весь мир. На мерцающих экранах возникала картина того, что происходило на нью-йоркской фондовой бирже, но живые страсти здесь были зашифрованы индексами и цифрами. Стрелки четырех часов показывали время на Западном и Восточном побережье, в Лондоне и Токио, а другие стрелки, красные, наподобие вытянутого жала гремучей змеи, выбрасывались вперед, указывая курс акций в тот момент во всех часовых поясах.
 Дэвид сидел за огромным письменным столом и отдавал распоряжения, включая легким прикосновением ногтя аппараты интеркома.
 – Плюнь на эти вызовы из Чикаго! Мне эти парни не нравятся. Перестань с ними нянчиться. Будь груб, пусть у них поджилки трясутся. И обруби им все связи с Токио.
 Закончив очередной разговор – один из сотен на дню, – Плутарх встал из-за стола. Рынок, в который превратилась вселенная, ему наскучил. Он хотел большего. Разминая по пути затекшее от долгого сидения тело, он прошел к прозрачной стене, отделяющей его офис от сада с бассейном.
 Если через три другие стены он мог видеть первозданный хаос и ад, в которых пребывало человечество, то за четвертой стеной располагался Эдем. Здесь Канга массировала спину и бедра несравненной Каролин Киркегард.
 Плутарх уже обладал ею не раз и всегда испытывал сверхъестественный оргазм, но все же с горечью осознавал, что так и не покорил это божество.
 Камнем преткновения стал для него Роберт Хартфорд и его «Сансет-отель». Когда вроде бы все желания его возлюбленной были удовлетворены, она вдруг заводила разговор о «Сансет-отеле». Когда уже ничего не оставалось хотеть, она все еще хотела быть хозяйкой «Сансет-отеля», хотя Плутарх мог и предлагал ей купить любой другой отель в мире. Когда уже не о чем было мечтать, она мечтала о том, как уничтожить, стереть в порошок ненавистного Хартфорда.
 Слухи об упадке отеля не приносили ей удовлетворения. Отмщение должно быть исполнено ею самой. Она должна осуществить его, стать причиной низвержения Хартфорда.
 Каролин вдруг почувствовала на себе пристальный взгляд, взглянула вверх и увидела лицо Плутарха за прозрачной стеной. Она послала ему свою улыбку, одаривая ею самое ценное свое приобретение, самого преданного и самого богатого приверженца своего учения. Он улыбнулся в ответ, радуясь ее хорошему настроению. Может быть, ему стоит сейчас спуститься и полюбоваться вблизи двумя красивейшими из женщин, а если ему позволят, то и обласкать два великолепных женских тела.
 Его референт, симпатичная молодая женщина со значком Гарварда на лацкане блейзера, стремительно вошла в кабинет босса.
 – Вы еще интересуетесь «Сансет-отелем»? – спросила она.
 Плутарх резко обернулся.
 – Разумеется, – мгновенно откликнулся он. – А что, есть новости?
 Она показала ему обрывок телетайпной ленты.
 – «Рейтер» сообщает, что Роберт Хартфорд передал контрольный пакет акций своей дочери Кристине. Он созовет пресс-конференцию, вероятно, на следующей неделе. Не хотите ли, чтобы я проверила эти сведения?
 Плутарх подошел и взял у нее из рук ленту, жадным взглядом пробежал по строчкам.
 – Удостоверьтесь. И немедленно. Если это правда, то предоставьте мне досье на дочку. И установите круглосуточное наблюдение за ней.
 Он покинул кабинет, перепрыгивая сразу через две ступеньки, скатился по мраморной лестнице, стрелой промчался через громадный холл и вылетел на террасу, на ходу выкрикивая имя Каролин.
 Она с изумлением уставилась на него.
 – Хартфорд отдает «Сансет» дочке!
 – Что?!
 – Мне кажется, что мы видели ее у Ливингстона на «черном» балу.
 Лицо Каролин осветилось лучезарной улыбкой.
 – Да, Дэвид. А также на похоронах Ливингстона.
 – И вот теперь она завладела «Сансетом».
 – Но надолго ли? – загадочно произнесла Каролин.
 – Не выпьешь ли чаю? – предложила Каролин.
 – О, нет. Не стоит беспокоиться, спасибо, – сказала Кристина.
 К ней вернулись прежние ощущения, те же, что и на похоронах. Противостоять Каролин было невозможно – и не потому, что она была так властна, так настойчива и сильна, – а потому, что ты сам не хотел противостоять ей.
 – Я рада, что ты навестила меня, Кристина.
 Кристина не знала, что ей ответить. Она не забывала о Каролин и давно хотела встретиться с ней, и телефонный звонок Киркегард чудом совпал с ее желанием.
 С этого момента все ее думы были обращены к Каролин. Свое поклонение сначала Христу, затем Будде Кристин перенесла на нее. Они несли свет когда-то давно, а Каролин сейчас, и можно было искупаться в этом свете, как в водах бассейна «Сансет-отеля».
 – Будь добра, Канга, подай чай на террасу… с травами, присланными из Тибета.
 Все было так традиционно, обычно. Обычная гостиная, каких тысячи в Беверли-Хиллз, но почему-то у Кристины захватило дух, когда она глянула в окно. Обыкновенные растения, пышно разросшиеся после недавних дождей, словно царапались в стекло, пытаясь проникнуть в комнату.
 – Сядь, Кристина.
 Кристина покорно села, уже чувствуя, что готова подчиниться любому приказу. Каролин пронзала ее взглядом, проникая в самые потаенные уголки.
 – Ты боишься самой себя. Ты страшишься моей власти над тобой.
 Это было уже слишком. Кристина еще сопротивлялась. Она помнила, что ее пригласили в гости, на чай, а не на сеанс гипноза.
 – Ты обладаешь такой властью? – поинтересовалась она.
 – Узнаешь. Я изучила тебя. Я следила за тобой во всех твоих перевоплощениях. И всегда мы были друзьями… близкими друзьями. А иногда… были любовницами.
 От последних слов Каролин девушку бросило в жар. Внезапно она до конца осознала, какие чувства возбуждает в ней эта женщина. Там, на похоронах, все это было зыбко – влекуще, но загадочно, а теперь все стало ясно, как солнечный свет, пробившийся сквозь облако.
 – Любовницами? – переспросила Кристина.
 – Любовницами… и в прошлом, и в будущем… Ты еще не доросла до понимания, что такое любовь в вечности.
 Кристина выглядела беспомощной птичкой, пойманной в силки, когда сильные пальцы Каролин сжали ее колено. Через прикосновение в нее проникала энергия другого тела. Она боялась, но и хотела слиться с ним.
 – Ты почти открылась. Осталось совсем чуть-чуть. Но ты боишься прорвать пелену, окутывающую тебя. Тебя сковывает страх узнать Правду…
 – Я не совсем понимаю. – Самой Кристине ее голос казался уже далеким.
 Каролин рассмеялась. Она откинула голову, и солнечный луч, проникший через окно, словно резец скульптора, точно обрисовал черты ее лица, волосы, всю голову, посаженную на могучую шею.
 – Понимания не требуется в моем учении. Ты не в школе и не в колледже. Нужна Вера. Я покажу тебе, какая ты есть, а потом, какой ты станешь.
 Ее лицо заслонило от Кристины весь мир.
 – Ты станешь моей спутницей в путешествии по Времени. И горе нас ждет, но и великие радости на этом пути. Пойдешь ли ты со мной, Кристина? Первый шаг мы сделаем прямо сейчас.
 Разум подсказывал Кристине, к чему ее склоняют. Но губы Каролин и ее взгляд были так притягательны.
 За первым поцелуем последовали и другие, еще более страстные. У Кристины мелькнула мысль о том, куда заведут эти поцелуи, но слишком хорошо было отдаваться во власть этих губ и этих рук, словно во власть океанских волн.
 – Могу я подавать чай? – спросила Канга, нарушив их уединение.
 Канга знала, что ее поступок непростителен, и осознавала свою вину, но ревность толкнула ее на это.
 – Оставь поднос на террасе, – раздраженно бросила Каролин.
 Выказывая свое недовольство, Канга не подчинилась тотчас, а промедлила пару секунд.
 – Поезжай за покупками в Шерман Оукс, – распорядилась Каролин.
 В ее тоне был холод, который обязан был пронизать верную помощницу до костей. Это был не конец земли, куда посылала ее хозяйка за покупками, а лишь магазинчик за три мили, но Канга поняла, что ее отправили в ссылку. Как бы ей ни хотелось оставлять наедине эту парочку, но она повиновалась и исчезла.
 Избавившись от ревнивой подруги, Каролин жестом позвала Кристину за собой, и они вышли на террасу, утопающую среди магнолий. Она разлила благоухающий напиток по чашкам.
 – Что ты знаешь о моем учении? – спросила она у Кристины как бы между делом.
 – Я прочитала книжку… и увидела путь, которым ты идешь…
 Кристина задохнулась, когда вдруг губы Каролин прижались к ее уху, и жаркий шепот стал проникать ей в мозг.
 – Ты не осознаешь, Кристина, сколько великих перевоплощений у тебя впереди. Ты полна сомнений, и это мешает тебе переступить порог. Если твой мозг не верит, то поверь своему телу.
 Кристина наслаждалась этим ручьем слов, льющихся в ее уши. Сколько лет она была ничтожеством, только лишь дочерью Роберта Хартфорда, и больше никем. А сейчас ей предлагали своротить горы и ощутить себя личностью.
 – Что мне надо сделать? – спросила она.
 Не без усилий удалось Каролин скрыть свое торжество, сгладить его, придав ему видимость спокойного удовольствия.
 – Только идти туда, в каком направлении ведет тебя судьба. Отбрось все страхи и следуй предназначенным тебе путем. Открой двери, дотоле для тебя закрытые. Поцелуй меня, Кристина, – потребовала Каролин.
 – Вперед, Джонсон, вперед! – кричал Роберт, ерзая на пластиковом стуле, установленном специально для него у границы кадра, очерченной ассистентом оператора телевизионной сети, купившей право на показ этого баскетбольного матча.
 Вопли Роберта вливались в общий хор толпы, подбадривающей своих любимцев. Темнокожий Джонсон, длинный и гибкий, как червь, невесомо парил по площадке, словно танцор на раскаленных углях. Самый высокооплачиваемый игрок НБА собрал на игру в Лос-Анджелесе сплошь звездную аудиторию. Если подсчитать, сколько стоили в сумме люди, занявшие самые неудобные, но зато самые близкие к площадке места, вместе со своими женами или партнершами по развлечениям, надо было умножать нули на нули.
 Весь Голливуд выполз сюда, в спортивный зал «Форум», и не быть здесь и не засветиться в первых рядах было неприлично. Роберту тоже пришлось предстать здесь и прихватить Зуки Марлоу, для которой баскетбол был все равно что турецкая грамота, но она исправно кричала в унисон Роберту, как только он соизволил разинуть рот. Но вскоре зрелище ей наскучило, и она решилась шепнуть Роберту на ухо:
 – Еще долго?
 – Потерпи немного, – шепнул он в ответ, радуясь тому, что они вдвоем сейчас в заговоре против всех остальных.
 Слегка скосив взгляд, он полюбовался ее профилем. Она сделает этот малосъедобный фильм хотя бы годным для употребления в пищу. В наглухо запечатанном сосуде, в котором помещается съемочная группа при выезде на натуру, ему нужна была напарница по играм. Игры на площадке и игры после занимали все время. Съемки были как бы спрессованной целой жизнью, с рождениями и смертями, с интригами под стать Борджиа и с заговорами, достойными хитроумного Макиавелли. За два месяца, проведенных в жаркой пустыне, Роберт «прикипел» к Зуки Марлоу, и она, бедненькая, вжилась в роль жены, которой предстоит скорый развод.
 Может быть, завтра он пнет ее ногой под округлый задик. Может быть, уже сегодня вечером. В лучшем случае будут произнесены обычные слова: «Мы пережили прекрасные мгновения. Не будем омрачать их наступающей скукой. Сохраним память о них навсегда…» Если ей повезет, он еще добавит: «Всегда можешь рассчитывать на меня, дорогая. Я готов помогать тебе продвигаться наверх… только по мере своих возможностей». Подобные слова быстро осушают слезы, и на лицах, как на медалях, запечатлеваются застывшие улыбки. А Голливуд воспримет это расставание как просто новость – не хорошую и не плохую. Девочки здесь только игрушки. Их выбрасывают, достаточно наигравшись.
 Непрошеная и неприятная мысль внезапно болезненно кольнула его. Паулу почему-то обошла эта участь. Она стала – по калифорнийским меркам – благородной сеньорой. Ее замок – «Шато дель Мадрид» – интриговал таинственным происхождением своей хозяйки и превратился в улей, куда отягченные богатством клиенты несли мед.
 – Хочешь отсюда смыться? – спросил Роберт у Зуки.
 Зуки Марлоу излучала радость от того, что он угадал ее желание.
 – Мне хочется в кроватку, – промурлыкала она.
 Макэлрой сидел от Роберта через проход. Главный продюсер «Горизонта» не мог и представить, что кто-то покинет зал, когда разница в счете составляет шесть очков и за пять минут до конца матча. У него был ошеломленный вид.
 – Ты уходишь? Что случилось?
 Причиной ухода с матча могла была стать только глобальная катастрофа. Роберт успокоил его:
 – Зуки неважно себя чувствует.
 – О!
 За этим возгласом многое подразумевалось. Роберт легко это вычислил и мысленно послал к черту очередного прилипалу.
 – После матча будет грандиозное шоу, ты не забыл?
 Роберт знал правила игры. В киноиндустрии важна не суть, а видимость. Для студии необходимо, чтобы за накрытым в павильоне столом несравненный киногерой Хартфорд облобызался с несравненным баскетболистом Джонсоном. А если между ними состоится беседа, то это дорогого стоит. Чем дольше она продлится, тем больше за каждую минуту отвалят деньжат телекомпании. Роберт просто обязан отдать себя на растерзание этому чернокожему гиганту. За их грубые мужские объятия им воздастся сторицей. Им обоим надо этим рывком двигать карьеру дальше – вперед и наверх.
 – Помню-помню. – Роберт старался как можно вежливей отделаться от Макэлроя.
 – Я видел твою дочку вчера за ленчем, – продолжал тот, с трудом преодолевая неистовый рев трибун. – Она была в «Доме» за одним столиком с этим гуру в женском обличье – Каролин Киркегард. Великолепная парочка, надо тебе сказать! – Он выдавил из себя комплимент, словно добавочную порцию льда на уже выставленную из автомата пластмассовую вазочку с мороженым.
 – Ты идешь или нет, Роберт? – раздраженно напомнила о своем существовании Зуки.
 Но Роберт не двигался. Его ноги парализовало, остановился ход его мыслей, его душа заледенела.
 Кристина общалась с Киркегард! Кристина и его злейший враг! Он не мог вместить их в одну картинку, в один кадр. Последние два месяца после того, как он передал «Сансет» дочери, он с нею даже не разговаривал.
 Она посылала ему по факсу данные о расходах и доходах, и Роберт с удовольствием отмечал, что цифры хотя бы выровнялись. Он хотел поздравить ее с успехом, но по телефону Кристина была вне досягаемости, за исключением одного раза, когда голос ее показался ему немного странным и отрешенным. Роберт особо не задумывался о том, что с ней происходит. Во всяком случае, она получила то, что хотела, а он – относительный покой для завершения съемок. Он воображал, что Кристина погружена в свои заботы, как и он в свои. А было ли так на самом деле? Теперь он уже был далек от этой уверенности. Слава богу, что он связал передачу акций условиями. Кристина, как бы ей этого ни хотелось, продать или каким-то другим образом избавиться от них не имела права.
 Роберт с вдруг проснувшейся в нем бешеной энергией увлек Зуки за собой к выходу.
 – Куда мы? – спросила она почти испуганно, заподозрив неладное.
 – Я возвращаюсь в «Сансет», – бросил Роберт через плечо, даже не взглянув на обеспокоенную красотку, старающуюся уберечь свои каблучки на крутых ступеньках.
 Ворвавшись в свою гостиную, Роберт обнаружил, что она не прибрана. Занавеси были не опущены. Грязный стакан нагло красовался на столе в луче вечернего солнца. Мозг Роберта мгновенно раскалился докрасна. Он метнулся в спальню. Никто не заправил постель, не сменил простыни, и давно увядшие цветы в вазах с загнившей за долгие месяцы водой издавали неприятный запах. В ванной на полочке все было разбросано, когда-то влажные, а теперь пахнущие плесенью полотенца валялись на кафельном полу. Тут же лежал трехмесячной давности «Геральд экзаминер», оставленный им в последнее утро. Даже портативный телевизор в ванной, по-прежнему включенный, бормотал что-то на малой громкости.
 Пискнул телефон. Роберт схватил трубку.
 – Мистер Хартфорд?
 – Кто это? – рявкнул Хартфорд.
 – Дежурный, мистер Хартфорд…
 – Мой апартамент не убран! – он взорвался.
 В ответ было молчание… Потом последовало:
 – Мы выписали вас, сэр… Сегодня в полдень, как полагается. Вот поэтому я и звоню.
 – Выписали? Выписали?! Что за чушь ты городишь? Я – Роберт Хартфорд! Я живу здесь! Это – мой отель!
 Снова тишина, продолжительная пауза.
 – У меня здесь есть распоряжение под стеклом. Я зачитаю его: «Мистер Роберт Хартфорд выписывается с двенадцати часов пополудни сегодня». Поэтому ваши комнаты и не убирались, сэр. Мы убираем, когда гости освобождают номера от своих вещей, но вы еще…
 – Я не гость. А кто ты, мать твою? Назовись.
 – Моя фамилия Дейл, сэр. Помощник дежурного портье.
 – Я тебя не знаю. Кто тебя нанял? – Роберт уже достиг высшего градуса кипения.
 – Мисс Кристина, сэр. Три недели назад.
 – А кто этот шутник, что подсунул тебе под стекло дурацкую бумаженцию?..
 – Она подписана мистером Вителли, сэр. Он наш новый управляющий. Я огорчен, если произошло какое-то недоразумение. Мы постараемся исправить ошибку и что-нибудь подыскать для вас, сэр. Сложность в том, что ваше бунгало уже заранее заказано на имя мистера Бен-Гази, и этот джентльмен уже здесь с семьей. Они ждут в холле.
 Роберт заговорил медленно, как он научился, исполняя некоторые роли, отделяя слово от слова паузами:
 – Послушай, Дейл. Хоть ты и новичок, но, надеюсь, достаточно сообразителен. Я Роберт Хартфорд. Тот самый Роберт Хартфорд, а не его тезка или однофамилец. Я владею этим отелем, и ты обязан это знать. Я живу здесь. Я не гость – повторяю, не гость, и никогда не услышу обращенное ко мне слово «выписан». Поэтому я предлагаю тебе поддать мистера Бен-Гази с его семейством под зад, если у тебя не найдется места, где их еще приютить. И советую тебе вызвать сюда, в мое бунгало, твоего нового гребаного менеджера с подготовленным отчетом о бардаке, который он здесь устроил. Если ты исполнишь мою нижайшую просьбу быстренько, то, может быть, тебя и простят, учитывая, что тебя лишь недавно посадили за стойку.
 Страх, ощутимый на том конце телефонного кабеля, был настолько явен, что Роберт даже готовился удовлетворенно улыбнуться. Однако… Дейл не сдался.
 – Мистер Вителли сейчас на совещании, сэр.
 – Соедини меня с ним!
 – Не могу, сэр. Я имею особые инструкции не прерывать это совещание.
 Роберт из вулкана превратился в арктический ледник. Раз так, значит, так!
 – Соедини меня с моей дочерью.
 – Ее здесь нет.
 – Найди ее. Хоть на дне морском, хоть в аду!
 Пауза была долгой.
 – Пожалуйста, сэр. Говорите.
 – Привет, – сказала женщина.
 – Кто это?
 – Не узнаешь меня? – сказала Каролин Киркегард.
 Роберт не пожелал присесть в кресло и остался стоять, как дурацкий памятник самому себе в кабинете Кристины, когда-то бывшем его кабинетом. Он задыхался, потому что пробежка от его бунгало до главного здания отеля заняла хоть и немного времени, но отняла немало сил.
 – Что ты сделала с моим отелем? – Он считал, что это прозвучит как раскат грома, но это больше напоминало жалкий писк.
 Каролин Киркегард в обтягивающем ее немыслимые груди деловом костюме от Валентино приветствовала его улыбкой, широкой и острой, как двулезвенная бритва.
 – Твой отель? – якобы удивилась она.
 – Мой. И Кристины. И какого дьявола ты влезла сюда? Твоей ноги здесь не должно… – Он осекся. И вдруг почти жалобно задал вопрос: – Неужели Кристина?.. Она разрешила?..
 – Мне не нужны разрешения.
 Вот теперь Роберт понял, каков голос громовых раскатов и подступающей катастрофы.
 – Ты дважды меня выгонял. Мне будет достаточно и одного раза.
 – Не ври, что ты выкупила долю Кристины. Она не продается! – У него был еще козырь, и он выкинул его на стол.
 – Продавать? Купить? Не понимаю, о чем речь.
 Она была жутко спокойна, а Роберт с ужасом догадался, в чем причина ее спокойствия.
 – Нет! – воскликнул он так громко, что, наверное, могли дать трещину стены.
 – Да, – сказала Каролин. – Кристина отдала мне пятьдесят один процент акций… «Сансет-отеля», а это… – она подтолкнула ему через стол листок бумаги, – …это акт дарения.
 Роберт смотрел на листок, как на собственное кровоточащее сердце, которое Киркегард вырвала только что у него из груди и выложила перед ним на стол.
 Читать его не имело смысла. Адвокаты Плутарха сделали это и, несомненно, изучили каждую букву. Дар. Подарок. Это условие Роберт не додумался включить в договор с Кристиной. Оно и не могло прийти ему в голову. Разве мог он предусмотреть немыслимое?
 – Что ты с ней сделала? – спросил он дрогнувшим голосом.
 Каролин откинула назад голову и рассмеялась.
 – Больше того, что она сделала со мной…
 Намек на нечто постыдное содержался в ее словах.
 – Я одолею тебя, Каролин. Ни один суд не признает этот бредовый документ.
 Теперь уже она улыбнулась ему покровительственно.
 – Борись со мной любыми способами, но утруждать себя судебными разбирательствами я не собираюсь. «Взаимопонимание» между Кристиной и мною неопровержимо. Никакого принуждения не было. Вся инициатива исходила от твоей дочери. Так что теперь это мой отель, Роберт, и, кстати, ты мне напомнил… Кажется, мне докладывали, что твой номер нам нужен, а ты его не освободил к расчетному часу. Боюсь, что тебе придется раскошелиться и оплатить за полные сутки.
 Он невольно отшатнулся от нее, а она, вперив в него взгляд, уже взялась за телефон.
 – Да, мистер Хартфорд выезжает. Пусть секьюрити проследит… Да, прямо сейчас. Сию минуту. Нет, я не имею представления, куда он переедет. Доложите мне, как только он покинет отель. Я не думаю, что без него «Сансет-отель» осиротеет.
 Смог окутал Лос-Анджелес – ядовитое, грязно-желтое одеяло, над которым, однако, сияли в лучах уходящего к закату солнца возвышавшиеся над городом Беверли-Хиллз и Голливудские холмы. Роберту, уткнувшемуся носом в дюймовой толщины стекло небоскреба Сенчури-Сити, казалось, что он плывет над омерзительным океаном к манящим, сказочно красивым далеким высотам – плывет, но доплыть не может.
 Он стоял, потому что не был уже в состоянии расслабиться и присесть, не мог выносить, как падают на его темя тяжелые капли беспросветного пессимизма, который обходился ему в тысячу долларов за час. В этом офисе, в изобилии украшенном пальмами, четыре ведущих юриста фирмы получали по меньшей мере двести пятьдесят долларов в час за свое словоблудие. Но не в деньгах была проблема, а в Кристине.
 – Нам придется доказывать, что ее умственные способности были ослаблены в момент дарения. Не сейчас, а именно тогда. А как можно это определить, и какие свидетельства представить суду, если событие произошло, например, год или два назад?
 Все это говорилось раньше и повторялось опять. Роберт отвернулся от окна. Разговор был немыслимо тягостен, потому что шел по кругу.
 – Но послушайте, черт побери! Мы толкуем не о каком-то давнем прошлом, и даже не о событии годичной давности. Все случилось шесть недель назад. И в любом случае, эта сделка сама по себе уже говорит о том, что Кристина свихнулась. Она просто так отдала пятьдесят один процент акций отеля стоимостью в сто пятьдесят миллионов. Если это не безумие, тогда что же это такое?
 – Люди часто отдают свои деньги. Это называется благотворительностью.
 – «Движение Судьбы» не благотворительный фонд, не госпиталь, не детский приют. Это секта. Мою дочь подвергли промыванию мозгов. И вы бы лучше нашли путь, как заставить какого-нибудь судью в это поверить, а начните с того, что поверьте в это сами.
 – Я предполагаю, что мы смогли бы попросить предписание суда или хотя бы распоряжение приостановить действия Киркегард в отношении отеля до окончания слушания. Но все равно мы и на этом этапе должны представить какие-то свидетельства, а проблема состоит в том, что мы их не имеем.
 Старший партнер фирмы своей речью старался впрыснуть некоторую дозу оптимизма в клиента, но это ему никак не удавалось.
 – Беда в том, – продолжал он, – что у адвокатов Плутарха все нити в руках. Они знают дюжину способов, как похоронить наше ходатайство еще в зародыше. Мы можем связаться с вашей дочерью, Роберт.
 – Она отказывается говорить со мной, а я не могу попасть в «Сансет-отель». У них там теперь охраны больше, чем официантов и горничных. Они устроили там настоящую крепость, – с горечью поведал Роберт.
 – Думаю, что мы могли затребовать повесткой в суд, если возбудим иск, но это гарантирует нам ее враждебное отношение. Суть в том, что если мы не получим Кристину, то не получим и дела. Если они держат ее у себя в кармане, – а выглядит это именно так, – нам потребуется черт знает сколько времени доказывать ее несостоятельность.
 Роберт принял прежнюю позу у окна, отвернувшись от адвокатов. Отсюда не был виден «Сансет», зато шпиль на крыше «Шато дель Мадрид» словно палец пророка надменно указывал на небеса.
 За спиной Роберта вкрадчиво заверещал телефон. Один из адвокатов поднял трубку.
 – Да, он здесь. Сейчас передам… – Он протянул трубку Роберту. – Это вас, мистер Хартфорд. Срочно. Врач из госпиталя «Седаре-Синой».
 – Мистер Хартфорд? – раздался доброжелательный мужской голос. – Это доктор Пил. Я предполагаю, что вы знаете о нашем пациенте мистере Грэхеме Овендене. Больше года он пребывал в коме.
 – Я знаю, о ком вы говорите, – сказал Роберт раздраженно.
 – Так вот, он вышел из комы. С подобным случаем я никогда еще не сталкивался в своей практике. Он в сознании и хочет увидеться с вами.
 – Меня он не интересует, – отрезал Роберт.
 – Кажется, ему есть что сказать вам, мистер Хартфорд. Весьма захватывающая история. Я думаю, что вам стоит ее послушать. Он вроде бы признается в убийстве какого-то мужчины во Флориде и еще кое в чем, что касается персонально вас, мистер Хартфорд, некоторых событий вашей личной жизни. Я не могу уж так сильно настаивать на вашем срочном приезде сюда, но мы не знаем, как долго продлится эта сознательная фаза…
 Доктор еще продолжал говорить, но Роберт его уже не слушал. На бегу он уронил трубку, вырвался из кабинета через приемную к лифтам. Слова доктора звучали в его ушах. Грэхем признался в убийстве. Во Флориде. Могла ли быть вся история Паулы правдива и в остальном? О боже, боже милостивый! Пусть будет так!




 Глава 21


 Тревожные колокола заставили Паулу проснуться. Ей снились страшные сны – один сменял другой, – но самый ужасный прервался колокольным звоном. Она долго не могла понять, что это просто звонит телефон. Какой-то идиот посмел нарушить инструкцию не соединять ее ни с кем в ее спальне и пропустил вызов среди ночи.
 Она схватила трубку.
 – Паула?
 «О боже, только не он! Не сейчас!»
 – Кто это? – бессмысленный вопрос, но ей нужно было время, чтобы собраться с мыслями.
 – Я, Роберт.
 Что стряслось? Почему ему понадобилось глухой ночью будить ее?
 Она сделала несколько глубоких вдохов и выдохов, прежде чем продолжить разговор. Ей было необходимо, чтобы ее голос по крайней мере звучал ровно и он мог разобрать, что она ему отвечает.
 – Это я, Роберт. Что случилось?
 – Я в госпитале. Я только что говорил с Грэхемом.
 – Он же в коме…
 – Он говорил со мной, а потом… он умер.
 Роберт замолчал, и ей показалось, что связь прервалась. Но потом она услышала в трубке его дыхание.
 – Паула! Не знаю, что мне делать… Я так виноват перед тобой, Паула!..
 «Спасибо тебе, Роберт, за извинения. Спасибо тебе, Грэхем, за твою опоздавшую исповедь…» Самообладание оставило ее, и плечи Паулы затряслись от рыданий.
 – О, Роберт… Роберт… – прорывалось в телефон сквозь ее всхлипывания.
 – Не плачь, прошу тебя! Я виноват, очень виноват, но не плачь. Грэхем все мне рассказал. Он не хотел умереть, прежде чем не исповедуется. Он собирался унести все с собой, чтобы мы ненавидели друг друга. Но ты, уж не знаю как, предстала ему как ангел… Что мне сделать, чтобы ты перестала плакать?
 Она молча продолжала плакать, а его голос взывал из телефонной трубки:
 – Я хочу увидеться с тобой! Немедленно!
 – Замолчи, Роберт!
 Она не хотела слышать его, возвращаться в прошлое, снова испытывать боль, но Паула была не в силах повесить трубку. Услышав его голос, она поняла, что уже не принадлежит себе.
 Роберт это сразу же уловил.
 – Я должен тебя увидеть, Паула.
 Что он должен? Что должна она? Простить и полюбить его снова? И сочетаться с ним законным браком? Смешно…
 – Давай встретимся прямо сейчас…
 – Я уже легла в кровать.
 – Ну ладно, потерплю до утра. Можно, я приеду в «Мадрид»? Давай встретимся в девять утра… не позже. Я не выдержу дольше…
 Ее тело уже горело пламенем, но все-таки голос повиновался ей и был холоден.
 – Ты выбросил меня из своей жизни. Так теперь выметайся из моей!
 Бросив трубку, Паула дала волю слезам.
 Роберт, проходя мимо стойки портье в вестибюле «Шато дель Мадрид», ощущал себя незваным гостем. Он посмотрел на часы – пять минут девятого. Неужели ему придется торчать в холле в ожидании им самим назначенного часа свидания? Что делает сейчас Паула? Ждет нетерпеливо, прихорашиваясь, составляет ли обвинительную речь против него или?..
 Роберт почувствовал, что на него обратили внимание. Портье за стойкой явно следил за ним, затем появился помощник управляющего с благородной сединой в безупречно пошитом темно-сером костюме.
 – Доброе утро, мистер Хартфорд… сэр, – добавил он после паузы.
 – Доброе утро. Я бы хотел встретиться с мисс Хоуп.
 Он выглядел вполне уверенным в себе и полным собственного достоинства, хотя все обстояло далеко не так. Но актерский опыт в данных обстоятельствах помог ему.
 – Она вас ожидает, сэр?
 – Не совсем. Я предложил ей встретиться чуть позже, но…
 – Вы не будете возражать, если я спрошу у мисс Хоуп, согласна ли она вас принять?
 Не ожидая согласия Роберта, помощник менеджера взялся за телефон.
 – Мисс Хоуп? Дженкинс из холла вас беспокоит. Здесь находится мистер Хартфорд, но он не занесен в список на сегодня…
 Дженкинс улыбнулся Роберту, а Роберт ему в ответ, пока шли телефонные переговоры. Дженкинс предугадывал, чем они окончатся. Роберт тоже. Все-таки это хоть и «Мадрид», но расположен он в Голливуде, а не где-нибудь на европейских задворках.
 Однако озадаченное выражение на лице менеджера сменило улыбку. Он бессознательно повторил то, что услышал в трубку, и был этим до крайности ошеломлен.
 – Вы предпочли бы, что он подождал? Здесь, в холле?
 Дженкинс страшился передать распоряжение хозяйки своими словами, глядя Хартфорду в лицо, и поэтому вторил телефонному голосу, как попугай. Однако Роберт Хартфорд не выскочил из отеля как ошпаренный, а, наоборот, доброжелательно улыбнувшись, заверил растерявшегося менеджера:
 – Я подожду. Мисс Хоуп не сказала, сколько мне ждать?
 – Уверен, что не очень долго, сэр. Могу ли я предложить вам что-нибудь почитать, сэр?
 Даже в своем взвинченном состоянии Роберт не мог не оценить степень выучки персонала «Мадрида». Ему тут же предложили свежий номер «Плейбоя» и последний «Уолл-стрит джорнэл», прогулку по парку, а также посещение сауны или бассейна. Он надеялся, что маленькую дозу веселящего порошка ему не порекомендуют принять. Он слишком верил в разум Паулы и чистоту ее помыслов.
 Паула посмотрелась в зеркало. Оно отражало только ее лицо, но если б она чуть повернула его, то в нем отразился бы весь проклятый Лос-Анджелес, который одарил ее радостью и жуткой болью. Как ей поступить? Вернуться к мечте о сказочной любви, которую безжалостно растоптали? Жить дальше, отвергнув того мужчину, которого жаждало ее тело?
 Телефонный звонок прервал ее раздумья.
 – Он все еще здесь, Дженкинс?
 – Да, но боюсь, что мистер Хартфорд выказывает признаки нетерпения, мадам.
 Роберт уже не только выказывал признаки нетерпения. Подобно льву, освирепевшему от голодной диеты, он был готов загрызть первого, кто придет его кормить.
 Все происходящее было возмутительно. Его наказывали, и наказывали публично.
 Роберт в очередной раз взглянул на часы. Уже сорок минут он просидел в этом кресле, а каждая его минута стоит… Если она намерена с ним встретиться, то почему надо заставлять его столько ждать?
 Он вскочил, снова уселся. С Робертом Хартфордом так не поступают. Она еще не знает, каков он, настоящий Хартфорд.
 Его окликнул Дженкинс, не удосужившийся подойти.
 – Мисс Хоуп примет вас, сэр. Мы сожалеем, что вам пришлось столько ждать, сэр.
 Звонок прибывшей кабины лифта прозвучал в мозгу Паулы, как пожарная сирена. Чтобы успокоить себя, она разгладила ладонями несуществующие складки на мягкой темно-синей юбке от Сен-Лорана и подошла к двери.
 Роберт ворвался в комнату, чуть не задев ее плечом и даже не взглянув, кто его впустил. Он был настолько наэлектризован, что от него, кажется, сыпались искры.
 – Я не привык ждать в прихожей!
 Это было последним всплеском его гневных эмоций, поточу что, когда их глаза встретились, все в нем изменилось. Глаза всегда были зеркалом его души. Сейчас душа его была ранима, беззащитна, и только от Паулы зависело вновь заронить в нее искру будущей самоуверенности, желания властвовать, покорять женские сердца.
 Он показался ей похудевшим и измотанным. Ей хотелось трогать его, обнимать…
 – Входи, – сказала она.
 – Я, кажется, уже вошел… – Роберт не сразу угадал смысл того, что сказала Паула.
 – Вернись обратно и войди…
 Теперь он понял, что хотела она.
 Их тела переплелись, и уже никто не ощущал, кто сверху, кто снизу. Постель пропиталась их потом, а ее влажные волосы опутывали его лицо. Пальцы их еще пытались ласкать чувствительные места, чтобы вновь возбудить желание, но это было похоже на раскаты уже ушедшей грозы, оставившей после себя свежесть и многоцветие радуги.
 – Я люблю тебя, моя девочка.
 – А я всегда любила тебя, Роберт.
 Но радуга вдруг померкла.
 – Ты слышала о том, что сделала Кристина?
 – Все об этом знают. Как Каролин вынудила ее сделать это?
 – О господи! Откуда же мне знать? Какие-то лесбиянские штучки. Она всегда была подвластна чужим влияниям.
 – Мы сможем чем-нибудь помочь ей?
 – Не думаю. Она не хочет видеться со мной. Она заперлась в «Сансет-отеле», а это место охраняется строже, чем Форт-Нокс. Даже если я как-то доберусь до нее, не уверен, что Кристина меня выслушает.
 – Ей, должно быть, плохо, – с сочувствием сказала Паула.
 – Она, наоборот, думает, что ей хорошо. Киркегард и ее бредовое учение затмили ей глаза. Она уже не дочь мне… А больше никого у меня нет…
 Паула безмолвно проглотила обиду. Любовь разжигала в ней вдохновение.
 – Возможно, мы не доберемся до Кристины, но добраться до Каролин мне вполне по силам.
 – Она не захочет разговаривать с той, кого я назвал своей невестой, – возразил Роберт.
 – Но она не знает, что мы уже почти поженились. Не будем терять времени, пока эта новость не распространилась.
 В Звездном зале были накрыты столы для очередного торжества, и собравшаяся там обычная публика, заняв положенные места, теперь с нетерпением ожидала появления новой хозяйки «Сансет-отеля». Взгляды любопытствующих гостей буравили преграду из цветов, водруженную на самом почетном столе. За ней до определенного ею самой момента скрывалась Каролин Киркегард.
 Наконец она встала и выпрямилась во весь рост, возвышаясь, как башня, построенная великанами над морем людских голов и плеч, обнаженных у женщин и облаченных в темные ткани у мужчин.
 – Добро пожаловать в «Сансет-отель». Надеюсь, что прошлое не будет тревожить нас всех.
 Другую руку она протянула вперед, и Паула, как бы опираясь на нее, тоже приподнялась.
 – Время проходит, времена меняются, – сказала она и, изобразив на лице некое подобие улыбки, добавила: – Люди приходят, люди и уходят…
 Каролин рассмеялась, официанты засуетились, а метрдотель поторопился поудобнее поставить стул для Паулы, когда ей вновь придется сесть.
 – Мы до сих пор еще так и не познакомились как следует, Паула Хоуп. Теперь, надеюсь, мы исправим это упущение?
 Усевшись обратно, Каролин положила руки ладонями вниз на нежно-розовую скатерть, показывая, что у нее нет спрятанных козырей.
 – Я за все извиняюсь разом, прежде всего за грустную историю с «Сансет-отелем». Вероятно, я заставила бедного Роберта изрядно понервничать, да и бедняжку Кристину, у которой совсем не было опыта, тоже.
 Каролин кинула сразу двойную наживку. Два имени назвала она. На какое из них и как именно Паула прореагирует? И еще и на лесть.
 – Твой «Шато» превосходит всяческие стандарты. Я восхищена…
 Паула могла бы наслаждаться своим триумфом. Роберт, безжалостно обошедшийся с нею, унижен до предела и потерял «Сансет», а она удостоилась похвалы его злейшего врага и даже этим врагом обласкана. Ее «Шато Мадрид» вызывает зависть у Каролин, а что еще последует за этим признанием? Нож в спину?
 Каролин тоже задавалась вопросами, как вести себя с этой девчонкой, когда и с какой позиции начать атаку? Главное, не ошибиться на начальном этапе.
 – У этих голливудских суперзвезд слишком раздутое эго. Оно не вместится даже в дирижабль, – сказала Паула.
 Каролин понравилось то, что произнесла эта девочка, и как она это сказала. И губки ее при этом шевелились так соблазнительно. С ней можно иметь дело!
 – Смешно, но я почувствовала облегчение, когда он вышвырнул меня за дверь. Мне сразу повезло, как только я выпуталась из его паутины. Золотой дождь обрушился на меня. Сначала заказ на «Шато», а потом завещание Уинти.
 Девочка выглядела невинной – до какой-то степени, конечно… и одурманенной выпавшей на ее долю удачей. Но Каролин надо было еще убедиться в этом. Она забросила еще одну наживку.
 – Помнишь, когда мы с ним ужинали вдвоем, а ты застала нас в неподходящую минуту. Ты готова была меня убить, да и я тебя тоже. А знаешь почему? Он давал мне урок, а я усердно училась. Я просто умирала от его техники. Это все равно что играть в теннис со Штеффи Графт.
 Каролин громко посмеялась своей шутке, не отпуская взглядом Паулу.
 – Господи! Если б Роберт слышал нас, от тут же бы отдал концы.
 Паула смеялась вроде бы от души. Даже слезы выступили у нее на глазах, и ей пришлось воспользоваться салфеткой.
 – Господи! – воскликнула Каролин. – Я давно так не смеялась. С того дня, как увидела Роберта в роли ангела… Я видела все его старые фильмы. Это был самый смешной.
 – Я помню этот фильм, – вставила Паула. – Мне хотелось тогда улечься с ангелом в постель.
 – Бедная девочка! Ты клюнула на ту же приманку, но, к счастью, ты все-таки не дурочка, как все остальные.
 Каролин открыто заигрывала с Паулой и проверяла ее на искренность.
 – Опасно недооценивать кинозвезд. И их интеллект в особенности, – сказала Паула.
 Каролин не могла разобраться сразу, насколько серьезна Паула и можно ли это счесть дружеским предупреждением.
 – Однако тебе удалось рассчитаться с ним и угостить пинком под зад, – продолжила Паула. – Не представляю, как ты смогла убедить Кристину передать тебе свою долю?
 Каролин задумалась, прежде чем ответить. Раскрывать все карты было опасно. Вместо прямого ответа она предпочла обходный путь.
 – Ты знаешь что-нибудь о моем Движении?
 – Очень мало, – откликнулась Паула равнодушно. – Как-то не интересовалась.
 Каролин мгновенно преобразилась. Из соседки по застолью она превратилась во вдохновенную пророчицу. Ее глаза полыхнули дикой энергией.
 – Это моя мечта! И мечта всех нас. И должна стать твоей мечтой. Она будет твоей верой, твоим спасением, твоей путеводной нитью в лабиринте жизни – стоит лишь уверовать и присоединиться к нам. Дух моего Движения – он заполняет все пространство вокруг нас, и скоро все, все это поймут. Для чего я хотела завладеть «Сансет-отелем»? Неужели ты думаешь, что для себя? Он – этот прославленный отель – станет нашим штабом. У Кристины открылись глаза. Я помогла ей в этом, правда, но это было так легко.
 Ее рука гибким, змеиным движением протянулась через стол и легла на запястье Паулы.
 – Я покажу тебе путь к нам, – вместе с дыханием Каролин долетел до Паулы ее завлекающий шепот.
 Паула ощутила, как сквозь ее кожу проникает неведомая властная энергия. Она молчала, боясь даже шелохнуться. Ей казалось, что любая ее реакция лишь добавит силы обращенному на нее колдовству. Спрашивать о том, что случилось с Кристиной, уже не было смысла. Ответ Паула получила, и с ней вот-вот произойдет то же самое.
 Она попыталась собрать распадающееся на какие-то части гаснущее сознание, противостоять напору злой силы, которая исходила, казалось, уже не только от Каролин, а надвигалась на Паулу со всех сторон.
 – Женщины способны на все… – шептала Каролин Киркегард. – Мы сильны. Когда мы объединимся в Движении, весь мир падет к нашим ногам. Кристина это понимает. И ты сможешь понять, прекрасная Паула.
 – Так давай и поговорим на эту тему. Я как раз хотела кое-что с тобой обсудить, – с трудом выдавила из себя Паула более или менее разумную фразу.
 Тотчас она осознала, что слова и были для нее спасением. С ее стороны не предполагалось никаких разговоров. Голос ее прорезал, как нос корабля, гипнотическую волну, уже почти накрывшую ее. В глазах Киркегард Паула заметила удивление, словно та на ровном обкатанном пути споткнулась о невидимое, неожиданное для себя препятствие.
 Но Каролин быстро оправилась. Она выпрямилась, убрала руку с запястья Паулы, зловещие огоньки в ее зрачках погасли.
 – А что бы ты хотела со мной обсудить? – спросила Каролин.
 – Так, пустяки. Ничего особенного. Просто я подумала, что нам надо наладить взаимную связь и следует встретиться. Я знаю, что у «Сансета» были проблемы, и в какой-то степени я оказалась тому причиной. Но хочу заверить тебя, что все это позади. «Сансет» Роберта – это совсем не то, что твой «Сансет», Каролин. Пусть мы все еще конкуренты, но каждой из нас хватает собственных дел. И еще хочу сказать, что с сегодняшнего дня предлагаю играть строго по правилам, не подставлять подножки друг другу и не вторгаться на чужую территорию.
 – Я надеялась, что ты это скажешь, но не была до конца уверена. Кристина, впрочем, уверяла, что ты никогда не пойдешь против нее.
 Тон Каролин был теперь на удивление доброжелателен. Лицо обрело спокойное выражение. Могучее тело ее расслабилось.
 – Мне всегда нравилась Кристина. И действительно, против нее я ничего не имею, как и против тебя, – сказала Паула. – Мы должны подружиться. Если тебе понадобится помощь в дизайне, я никогда не откажусь.
 – Да, дорогая, нам лучше быть друзьями. Люди, которые меня обманывают или противостоят мне, долго не живут, – заявила Каролин. – Франсиско Ливингстон тому пример. Он мог бы подтвердить это тебе, если б ты связалась с ним в его новом перевоплощении.
 Паула никак не прореагировала, но запомнила ее слова.
 – А разве бедный старина Ливингстон не ушел из жизни так, как и хотел? – наивно поинтересовалась Паула. – Умереть в собственной ванной комнате, на мраморном столе для массажа – смерть, достойная, по-моему, даже римского сенатора. Старый ловелас только об этом мог и мечтать.
 Каролин внимательно посмотрела Пауле в глаза. Они показались ей пустыми и поэтому безопасными, чтобы погрузить в них частичку сокровенной тайны.
 – Давай скажем так, что его смерть была смертью грешника, расплатившегося сполна за свои грехи. Он промучился достаточно долго, поверь моему слову.
 Вновь у Каролин гипнотически зажглись зрачки. Паула помотала головой, но не смогла избавиться от направленных на нее лучей. «Не думай, что меня легко обвести вокруг пальца» – передавали мысленно глаза Киркегард свое послание в мозг Паулы. – Я смертельно опасна. Я несу с собой гибель».
 – Старый потаскун получил по заслугам, – наконец нашла в себе силы Паула произнести какие-то слова. – Он и Роберт – одного поля ягода.
 – В одном, несомненно. Оба любили молоденьких девочек. Один уже поплатился, другой поплатится. – Кончик языка Каролин на мгновение высунулся, как змеиное жало, и облизнул полные, кроваво-красные губы.




 Глава 22


 – Позвольте подвести итог нашей беседе. Вы, Роберт, а также мисс Хоуп утверждаете, что Каролин Киркегард убила Франсиско Ливингстона, и хотите, чтобы я арестовал ее по подозрению в убийстве?
 Шеф полиции Беверли-Хиллз внимательно вглядывался в лицо известного актера, пока выслушивал от него эту историю. К тому, что ему поведали, он был никак не готов. До этого он пару раз встречался с Робертом на каких-то празднествах, и когда кинозвезда и молодая и популярная в светской среде владелица «Шато дель Мадрид» Паула Хоуп попросили его уделить им время для срочного и очень важного разговора, он вознесся до потолка своего кабинета, надутый радостью, как детский шарик. Политическое влияние Роберта и, соответственно, важные дивиденды для полиции трудно было не учесть.
 Но Каролин Киркегард тоже была известной личностью. И еще близким другом Дэвида Плутарха, а его деньги позволяли ему сделать своим другом кого угодно или кого угодно своим врагом. Такое дело надо вести с максимальной осторожностью, если вообще его затевать.
 – Нет, Антонио, мы этого не говорили, – возразил Роберт. – Мы только утверждаем, что у Киркегард был мотив. Со смертью Ливингстона и моими финансовыми затруднениями «Сансет» падал ей в руки, как спелое яблоко. И сама Каролин призналась в беседе с мисс Хоуп, что она причастна к кончине Ливингстона. Мы всего лишь требуем аутопсии. Не было посмертного вскрытия. Это вопиющее нарушение. Да, Ливингстон был стар, да, он был болен, да, он умер в ванной комнате. Естественные причины были указаны в протоколе, но… не доказаны. Теперь я настаиваю на эксгумации тела.
 Шеф полиции терзался сомнениями.
 – Простите, что я буду прямолинеен, но неужели вы думаете, что кто-то в Лос-Анджелесе поверит в версию убийства Ливингстона ради приобретения «Сансет-отеля»?
 – Простите, что я вмешиваюсь, но вы не совсем представляете, кто такая эта мисс Киркегард, – подала голос Паула. – Если есть такое понятие, как Всемирное Зло, то она как раз его воплощение. Побеседуйте с ней, пообщайтесь, и оно обязательно вас коснется. Поинтересуйтесь хотя бы тем, как Киркегард манипулирует дочерью Роберта. В ваш департамент, должно быть, поступили сотни жалоб от родственников тех, кого она сумела поработить. Киркегард сказала мне, что смерть Ливингстона – дело ее рук. Она почти призналась открыто в убийстве.
 – Почти… – подчеркнул Антонио Терлизезе, – и в личной беседе, а не в полиции. И не для полицейского протокола, – уточнил он вежливо.
 Культ Киркегард, расцветший столь внезапно пышным цветком в благодатной Калифорнии, доставлял ему головную боль. Но не более того. Драматизировать ситуацию никак не следовало.
 – Процитируйте мне еще раз и как можно точнее, что она сказала, – обратился шеф полиции к Пауле.
 – Вряд ли я могу пересказать ее слова буквально, но она произнесла: «Он встретил свой конец с заклеенным ртом, он не смог покаяться и умер в муках». А до этого она предупредила меня, что все, кто переступают ей дорогу, потом об этом пожалеют. Но вслух, живыми, сказать ничего не смогут, а только голосами с того света. Но не столько смысл ее слов, сколько выражение ее лица было страшным. Если б вы были там, то тут же арестовали ее на месте.
 – Как видите, мисс Хоуп, это даже не свидетельские показания, а лишь ваши личные впечатления от состоявшейся беседы. Киркегард будет все отрицать или скажет, что пошутила, а вы ее неправильно поняли. Возможно, она заявит, что это была просто бравада с целью вас попугать. Вы же знаете, как ей хочется произвести на вас впечатление, что у нее стальная воля, что она мачо в женском обличье. Вы же с ней конкуренты в гостиничном бизнесе.
 Он был предельно осторожен, ступая по тонкому льду, и остался доволен своей речью. Путь, на который эта парочка толкала его, был долог, труден, и цель его никак не вырисовывалась, а вот то, что на пути мог возникнуть Плутарх, недовольный тем, что его потревожили, было несомненно.
 Роберт успокаивающим жестом погладил коленку Паулы.
 – Позвольте теперь мне еще раз взять слово, Антонио, – примиряющим всех тоном начал он. – Конечно, никто не будет возражать против эксгумации тела бедного Ливингстона. Ведь у него нет никаких родственников, кроме какой-то дальней родни где-то в Пассадене. Вы выкопаете его без шума и послушаете, что скажет патологоанатом. Если ничего, то забудем всю эту историю, но я буду у вас в долгу. Если же что-то обнаружится, то ваш долг заняться расследованием. – Слово «долг» Роберт выделил.
 Шеф полиции Беверли-Хиллз соединил пальцы у подбородка, задумчиво посмотрел на Роберта, потом на Паулу, снова на Роберта и переспросил на всякий случай:
 – Никаких родственников?
 – Никаких, – твердо заявил Роберт.
 – И никто не узнает… – произнес Антонио уже мысленно, убеждая сам себя, – кроме нас с вами, а мы… – добавил он вслух и выдержал драматическую паузу, – мы успокоим свою совесть, и это будет для нас вознаграждением.
 Он уже грезил о постоянном расположении к себе звездной парочки Хартфорд—Хоуп и о приглашениях на банкеты в «Шато». Он представил свою жену чуть ли не в объятиях суперзвезды, когда Хартфорд лично проводит ее в зал на очередную премьеру. А в дальнейшем вполне возможна поддержка Хартфорда, когда Терлизезе выставит свою кандидатуру на пост мэра. Словом, есть ради чего рискнуть.
 – Значит, Роберт, если обойтись без огласки, то почему бы нам не взглянуть на бедного старину Ливингстона?
 Роберт встал, поднялась и Паула. Роберт протянул руку шефу полиции.
 – Благодарю, Антонио. Я твой должник. Дай мне знать, когда я буду тебе нужен.
 – Хорошо. Кстати, где вы теперь обитаете? Ведь не в «Сансет-отеле», конечно?
 – Я арендовал домик Рода Стюарта в «Бель-Эйр». – Роберт потупился, как бы собираясь с мыслями. – Но, Антонио, прошу, никому ни слова. И особенно настаиваю, чтобы мое имя и имя мисс Хоуп нигде не упоминалось вместе. Киркегард думает, что нашей дружбе давно пришел конец. Пусть и продолжает так считать.
 В душе у Роберта трубили фанфары. Скоро они с Паулой вступят триумфаторами в вожделенный «Сансет».
 – Сколько это займет времени? – Паула во взвинченном состоянии расхаживала босиком по мексиканскому ковру в спальне арендованного Робертом «скромного» дворца, копирующего архитектуру и интерьер старой испанской миссии.
 – Антонио обещал, что утром даст нам знать…
 Роберт лениво разлегся на широком ложе и любовался Паулой. Легкая хромота придавала ей особую греховность. Как же он был глуп, что расстался с Паулой на целый год. И ведь он мог потерять ее навсегда.
 – Я хочу, чтобы она умерла, – сказала Паула. – Я хочу, чтобы ее казнили в газовой камере, и она бы втянула своими мерзкими ноздрями пропитанный ядом воздух.
 – С адвокатами Плутарха на это не надейся. В крайнем случае ее приговорят к домашнему аресту под наблюдением врачей и служб социальной помощи. – Он злорадно рассмеялся. – Вердикт о ее виновности втопчет ее обратно в грязь. Она еще немного потрепыхается, но с нею будет покончено. Мы вызволим Кристину из рабства, а какой-нибудь судья признает недействительным дарение акций «Сансет-отеля». «Все вернется на круги своя»… Я правильно цитирую Библию или ты с ней незнакома?
 – Я хочу видеть ее мертвой, – упрямо повторила Паула. – Ей не место среди живых, ей надо умереть. Зло надо вырывать с корнем и сжигать почву, его породившую.
 – Ты стала проповедницей, подобной ей. А меня ты простишь? – Роберт, охваченный тревожным чувством, уже сменил позу и пытался поймать взгляд Паулы, вышагивающей взад-вперед по комнате.
 – Я тебя простила. Прошлой ночью, а может, еще двадцать ночей назад, когда ты любил меня… Я не считала. Если я поцелую тебя, вступит ли в права наша двадцать первая ночь?
 Она наклонилась над ним, но телефонный музыкальный аккорд помешал ей.
 Роберт опередил Паулу, взяв трубку.
 – Роберт? Это Антонио. Ты был прав на все сто! Смерть от удушья! И никаких сомнений, хотя труп пробыл в земле уже больше года. И послушай еще… Там нашли остатки клея во рту, в ноздрях и в глазницах. Марку определили…
 – Какую?
 – Обычный суперклей. Им заткнули Ливингстону рот и нос, и бедняга задохнулся.
 – Ты замечательно поработал, Антонио. Но что за этим последует? Ее арест по обвинению в убийстве?
 В ответ было молчание.
 Роберт ждал, ждала и Паула, взяв параллельную трубку.
 – Это не так просто, как тебе кажется, Роберт. Никаких свидетельств причастности Киркегард к убийству нет. Она выйдет из суда с гордо поднятой головой, и на этом все кончится. Максимум, что мы можем сделать, это вызвать ее повесткой как свидетельницу и установить за ней негласное наблюдение. Может быть, появившись в полиции, она признается…
 – Она ни в чем не признается, не рассчитывай на это. Это баба с мужскими яйцами. Поверь мне, ради бога, Антонио, что тебе будет на допросе труднее расколоть ее, чем аятоллу Хомейни. Не надейся на силу убеждения. С ней это не пройдет.
 – А на что мне надеяться?
 – Как на что? Мы же теперь оба знаем, что здесь дело нечисто. Неужели нельзя выдвинуть против нее обвинение и открыто начать расследование? Прости, Антонио, я ни на чем не настаиваю… но раз мы друзья, то уж будем говорить откровенно. Что тебе мешает?
 Роберт уже начал кипятиться, но Антонио охладил его пыл.
 – Я мог бы назвать тебе сотню имен убийц, спокойно разгуливающих по улицам Лос-Анджелеса, и с ними ничего нельзя поделать. Каролин не будет признана виновной, пока суд не признает ее таковой, а мы, хоть и знаем, что она убийца, можем сколько угодно биться лбом о стенку.
 – Но ведь найдутся какие-то улики. В наше время убийство не остается без улик.
 – Самое худшее, что улики есть, – загадочно ответил Антонио.
 – Какого дьявола ты темнишь? Какие улики? И почему это плохо?
 – Конечно, убийца убрал все следы с трупа. Если бы что-то осталось, то мои ребята это бы обнаружили, не сомневайся. Но что важно, они нашли человеческий волос в ноздрях бедняги Ливингстона и фрагмент волоса у Ливингстона под ногтями. Волосы принадлежат блондинке.
 – У Каролин и ее помощницы светлые волосы, – сказала Паула.
 – И еще у сотен тысяч женщин в Лос-Анджелесе, – откликнулся полицейский. – И девяносто девять из них не родились блондинками.
 – И поэтому нельзя доказать, что волос, обнаруженный в ноздре трупа, принадлежит Каролин или ее ассистентке? – возмутился Роберт.
 – Сейчас применяют новую технику. По волосам можно определить ДНК. Но для этого надо иметь образцы волос Киркегард или ее напарницы.
 – И это будет доказательством в суде?
 – Возможно, но не наверняка. Однако насильника во Флориде в прошлом году на основании этого приговорили к пожизненному…
 – А имеет значение, что волос пролежал столько времени в земле?
 – Думаю, что нет. Гроб Ливингстона был запаян оловом, а волосы сохраняются лет десять-одиннадцать… Проблема в том, как мы можем получить на анализ волосы от Киркегард и ее помощницы. Окружной прокурор отказывает нам в ордере на изъятие образцов для экспертизы. Я с ним спорил до потери сознания, но он их поклонник. Скажем проще, он не готов идти против денег Плутарха. Прости, я очень сожалею, но мои полномочия ограничены.
 – Тебе нужен образчик их волос? Этих шлюх? Но ты не можешь добраться до них?
 – Конечно, я могу их попросить, но они никогда не согласятся. А если без ордера я дерну их шевелюру, то получится перебор – двадцать два очка.
 – К черту твой перебор! – воскликнул Роберт и тут же прикусил язык, чтобы никак не обидеть новообретенного приятеля.
 – Я понимаю, дружище, что ты разочарован. Я тоже, уверяю тебя. Но боюсь, что это конец всей затеянной нами истории.
 – Так сгори ты в аду вместе с Киркегард! – Роберт швырнул трубку.
 Он растерянно взглянул на Паулу, ожидая от нее помощи.
 – Как мы сможем достать волос этой проклятой Киркегард?
 – Очень легко, – сказала Паула. – Отрежем, и все…
 – Только тронь волосок на моей голове, и я отправлю тебя куда-нибудь, где холоднее, чем в Арктике, – пригрозила Каролин. – Ты понял?
 Через свое отражение в зеркале она подкрепила свою угрозу молнией, блеснувшей в глазах, и парикмахер за ее спиной вмиг превратился из живого существа в некое растение, а его руки с ножницами – в неподвижные ветки. Девушка, готовящаяся заняться гримом, тоже замерла в нерешительности.
 – И вы тоже. Канга не позволяет прикасаться к себе случайным людям. У нас есть постоянные стилисты, и они досконально знают, что нам требуется.
 Жиль Рамирес опустил руку с ножницами. Больше всего он хотел бы улететь отсюда подальше, но, конечно, не в Арктику, а на родной остров, омываемый теплым Гольфстримом. Незачем ему было вмешиваться в эти странные дела, но предложение работы над предстоящим грандиозным шоу, устраиваемым Паулой Хоуп в своем «Шато дель Мадрид», могло вознести его на такую вершину, о какой он не смел мечтать. Словно степной пожар, слухи о празднестве охватили весь Лос-Анджелес, а больше всего они взволновали портних и парикмахеров. Безумно дорогие билеты раскупались быстрее, чем горячие сосиски, а мастера и мастерицы рассчитывали получить дополнительный заработок, ибо богатая публика спешно занялась подготовкой к празднику.
 – Мисс Хоуп просила, чтобы мы привели в порядок прически у всех участников шоу, – вымолвил Жиль и тотчас прикусил себе до крови язык. Как он осмелился сказать, что волосы мисс Киркегард не в порядке? Но инструкция, полученная им от Паулы требовала: «Чуть подстригите ее».
 Внезапно рука Каролин выгнулась движением кобры, танцующей в корзине факира, закинулась за спину и схватила несчастного парикмахера за подбородок. Девушка-гримерша, не привыкшая к такому поведению богатых клиентов, в ужасе вскрикнула и уронила только что открытую пудреницу. Ароматное облако окутало действующих лиц маленького спектакля.
 – Есть какие-то проблемы? – поинтересовалась Паула, заглянув в дверь.
 – Никаких проблем, – заверила ее Каролин. – Я только лишь приказала этому педику с ножницами оставить мои волосы в покое. Я устала от всех этих попыток дилетантов навести на меня глянец. Обойдусь тем, чем одарила меня природа. – Каролин очаровательно улыбнулась. – А как ты поживаешь, Паула? Скажу честно, выглядишь ты аппетитно.
 На комплимент Паула ответила понимающей улыбочкой и соответствующим комплиментом:
 – А кто делал тебе прическу, Каролин? Она более чем великолепна. У меня даже не хватает слов…
 – Дэн Галуин из Лондона. Дэвид посылает за ним специальный самолет каждую неделю.
 Паула приблизилась к сидящей перед зеркалом Каролин, встала у нее за спиной, наклонилась так, чтобы в отражении их лица почти слились.
 – Я так рада, что ты приняла мое приглашение. Этот вечер так важен для моего будущего. Я бы хотела, чтобы ты была на нем звездой первой величины. Я ценю твое дружеское расположение и мечтаю, чтобы оно длилось вечно.
 – Я тоже, но пока ты не постигнешь истину, что можешь обойтись без жеребца, мы останемся чужими.
 Намек был сделан, и Паула сразу покраснела.
 – Как твои дела, Паула? – спросила Каролин. – Звезды сверкают? Чековая книжка распухает от прибылей? Звезды переметнулись в твой отель?
 – Не говори, Каролин! Скорее моя голова пухнет от забот.
 – Не тревожься. Мой «Сансет» часть клиентуры переманит к себе.
 – Я буду только благодарна. Мы уже по горло завалены заказами. Мне так трудно вести самой такое большое хозяйство.
 – Черпая энергию из иных миров, ты сможешь постоянно возрождаться с юной душой и запасом молодых сил.
 – Но как этого достичь? Ты научишь меня?
 – Может быть… Это зависит от тебя.
 Во взгляде Каролин, устремленном в зеркало, мелькнул властный призыв, поработивший уже не одну душу. Паула встретила ее взгляд смело, надеясь, что в отражении он утеряет часть своей силы. И все же ей с трудом удалось разорвать цепь, которую уже почти накинули ей на шею.
 Сближения не получилось, началось сражение. Паула выпрямилась и заговорила, избегая устремленного на нее из зеркала взгляда.
 – Шоу обещает быть превосходным. Валентино и Армани приложили руку к костюмам, а Джонни будет комментировать появление гостей. Никто не будет обойден вниманием.
 Каролин снизошла до похвалы:
 – Твой шарм, Паула, заставляет людей делать все, что ты пожелаешь.
 – Неужели все? – загадочно переспросила Паула, еще продолжая играть несвойственную ей роль.
 – Все!
 Каролин крутанулась на вращающемся стуле и, обернувшись к Пауле, как бы нечаянно распахнула свой халат, открыв то, что скрывалось под ним, – великолепные груди, похожие на два сверкающих айсберга, гладкий живот и полоску рыжих волос, как стрелка, указывающих путь к наслаждению.
 Паула судорожно сглотнула. Даже она, готовая к любым трюкам Каролин, не могла остаться равнодушной к соблазну, так откровенно ей предлагаемому. Никто не мог противиться напору этой женщины. Сам дьявол давно нашел себе приют внутри ее и был неисчерпаемым источником ее энергии, отрицательного обаяния и материализованного зла.
 – Бьюсь об заклад, – со смешком произнесла Паула, – что ты не расщедришься на дорогой для меня подарок.
 – Какой же? – удивление отразилось на лице Каролин.
 Паула поспешила ее успокоить:
 – Подари мне свой локон. Он будет подпитывать меня твоей энергией.
 – Только взамен на твой, – благожелательно улыбнулась Каролин.
 Двух женщин, притягивающихся друг к другу, окружило облако, насыщенное сексуальностью, как грозовая туча электричеством.
 – Может, и твоя юная сила передастся мне, – с плотоядной улыбочкой произнесла великанша.
 – Если б я могла надеяться… – казалось бы, на последнем дыхании откликнулась Паула.
 – Так обменяемся и посмотрим, что получится, – приняла решение Каролин.
 Медленно двигаясь, словно лунатик, прохаживающийся по крыше во сне, Паула сделала пару шагов и взяла с туалетного столика ножницы. Приближаясь к Каролин, она с каждым миллиметром сокращающего расстояния ощущала, что аура этой женщины, словно раскрытая пасть, впускает ее, чтобы потом уже больше не выпустить. Пауле понадобилось собрать всю свою волю, чтобы не забыть, ради чего она затеяла весь этот спектакль.
 – Только самую маленькую прядь… – пролепетала она жалобно, скрывая охвативший ее страх.
 Каролин буравила ее взглядом, как нефтяники скважину. Она не восприняла просьбу Паулы как странную. Странности и причуды различных людей и были тем морем, в котором она плавала и охотилась, как большая белая акула. Заглотнуть владелицу «Шато дель Мадрид» оказалось ей вполне по силам. Не спас девчонку ни ее чудесный дизайнерский талант, ни деньги и знания, завещанные ей покойным Тауэром. Девочка с глазами, похожими на два голубых бассейна, пожелала взять на память волосок с головы несравненной Киркегард. Чуть позже она захочет многих других вещей и еще большего сближения.
 Когда Паула с Гретой очутились в коридоре, хозяйку вечера охватил истерический смех.
 – Вот тебе, Грета, образчик ведьминой гривы! Теперь дело за тобой.
 Она протягивала «гримерше» ладонь с тонкой прядкой волос, будто добытый рыцарями Святой Грааль. И с таким же благоговением приняла ценное вещественное доказательство сержант Грета Кандински из полицейского управления Беверли-Хиллз. Не потрудившись стряхнуть с себя рассыпыпанную пудру, она понесла эту важную улику, опущенную в стерильный целлофан, к припаркованной на самом удобном для выезда месте автомобильной стоянке, куда длинные, как межконтинентальные ракеты, лимузины доставляли прибывающих гостей.
 – Вы имеете право хранить молчание… – монотонно произносил давно заученные наизусть фразы полицейский в форме.
 Канга сидела неподвижно, с каменным лицом, как будто все происходящее вокруг ее никак не касалось. Не было ни истерик, ни рыданий, ни попыток как-то себя оправдать. Молча она выслушала зачитанные ей права и обвинение в убийстве первой степени. Разумеется, перед этим ее жилище тщательно обыскали, перетряхнули все ее вещи, просмотрели все ее записи. И все, что составляло для полицейских интерес, было собрано руками в стерильных перчатках в пластиковые пакеты и превратилось в изъятые у нее предметы для предстоящего расследования.
 Она спокойно выдержала этот смерч, обрушившийся на нее внезапно, и думала в эти минуты не о себе, а только о судьбе Каролин. Если они догадались о причастности Канги к смерти Ливингстона, то, значит, ниточка потянется и к ее возлюбленной хозяйке.
 – Вы имеете право на защитника…
 – Могу я позвонить своему адвокату? – подала наконец голос Канга.
 – Вам разрешен один звонок, – ответил полицейский в форме. – Вы можете позвонить отсюда или из участка, куда будете доставлены. Вы по-прежнему утверждаете, что вам неизвестно, где в настоящее время находится мисс Киркегард?
 – Нет, – сказала Канга, и она не лгала.
 Она действительно не знала, где сейчас Каролин. Обычно поздним вечером она возвращалась в дом Плутарха и ночевала там, но полиция, установив негласное наблюдение за каждым ярдом ограды его владений, используя приборы ночного видения, ее там не обнаружила. Розыск был объявлен, и хоть Каролин была личностью заметной, но и город был чересчур громаден и многолик.
 Канга размышляла. У нее есть право на один лишь звонок. Один шанс подать сигнал тревоги той женщине, которой она служила и которую обожала, предупредить ее об опасности… Позвонить Плутарху? Там уже все прослушивается. Есть еще телефон в машине. Его номер нигде не зарегистрирован. Но где сейчас может находиться «Мерседес» Каролин?
 У Каролин было приглашение в отель «Бель-Эйр» на благотворительный аукцион по продаже ее книги «Путь к Вечности». Может быть, она сейчас отдает ключи от «Мерседеса» мальчикам, отгоняющим автомобили на гостевую стоянку, и до нее уже не добраться.
 Канга влажными от пота пальцами обхватила трубку, а другой рукой стала набирать на диске номер, не догадываясь, что наметанный взгляд из-за ее спины отсчитывает набранные ею цифры.
 – Да? – ясно, будто совсем рядом, раздраженно рявкнула Киркегард.
 – Это Канга.
 – Какого черта тебе надо? Я опаздываю на прием к Эмили, а на дороге сплошной ужас. Ты где?
 Канга поторопилась доложить:
 – Я арестована за убийство Ливингстона. Тебя тоже разыскивают…
 Она бросила трубку на рычаг, обрывая связь, и ее тут же схватили за запястья.
 – Какой ты набирала номер?
 Канга молчала с видом невинной жертвы.
 – Номер мы засекли, – успокоил всех кто-то из глубины комнаты. – Но вот куда эта сучка направилась, пока еще не знаем…
 Мужчина в штатском, вероятно, детектив, выступил из тени.
 – А вот ты, ее подружка, по уши тонешь в дерьме. Как ни спасай эту дрянь, ей придется поджариться на электрическом стуле. А тебе хочется трахнуться с ней там на пару?
 – Пошел ты!.. – Канга длинно и смачно выругалась.
 Любовь между двумя женщинами – совсем не то, что краткое утоление плотского голода двух особей разного пола. Это акт высочайшей нежности, и Канга готова была к самопожертвованию, если это поможет ее обожаемой Каролин…
 Каролин Киркегард подъехала к укрытой, словно шатром, разросшимися магнолиями, стоянке и выключила зажигание.
 Телефон в машине вновь раздражающе запищал. Ответить – означало подвергнуть себя риску. Канга ясно дала понять, что за Каролин началась охота. Каролин сохраняла спокойствие. Ее ум работал со скоростью компьютера. Канга арестована по обвинению в убийстве Ливингстона. Ну и что? Канга не выдаст ее даже под пыткой. Но у полицейских есть ордер на арест и самой Киркегард. Это означает, что они заполучили доказательства, какие-то улики, достаточные, чтобы ее задержать. Вот тут в мозгу Каролин застучал сигнал тревоги. Оказаться за решеткой, быть осужденной за убийство – все это не пугало ее, потому что она не сомневалась, что адвокаты вытащили бы ее из самой глубокой ямы. Но личная свобода не имела для нее никакой ценности, если ее Движению будет нанесен подлый удар и «Сансет-отель» уплывет из ее рук. Она долгие годы жила мечтой, и без осуществления мечтаний ей незачем жить. Ей надо остаться той, прежней, или исчезнуть насовсем.
 Безошибочный инстинкт подсказывал ей, что за всем этим стоит ненавистный киногерой. Самовлюбленный идиот, однако удачливый. Вся черная злоба Каролин сосредоточилась на этой смазливой физиономии, которую стоило бы сжечь, превратить в чудовищную маску лазерным лучом ее энергии. Но тут ее осенило. Роберт никогда бы собственным умом не додумался раскопать могилу Ливингстона. Здесь требовались чутье и догадливость… Паула?
 Мысли Каролин унеслись на несколько недель в прошлое. Эта странная, но безумно везучая девчонка почему-то начала липнуть к ней. Совместный проект шоу модельеров в двух величайших отелях мира – «Сансет» и «Шато дель Мадрид». Не согласится ли несравненная мисс Киркегард представить модели будущего века? А тот вечер в «Шато»? Был какой-то конфликт, какое-то недоразумение в гримерной…
 Все ясно. Им нужны были материальные улики… волосок… ниточка… Обе – и Каролин, и Канга – проявили неосторожность. Криминалисты, если им хорошо заплатить, найдут все, что потребуется обвинению. Достижения науки, будь они прокляты!
 Паула и Хартфорд – вот и звенья одной цепочки. А замкнул ее какой-то ничтожный волосок.
 Пока Каролин спускалась по виражам извилистой дороги, в ее голове созревал четкий план мести.
 Прежде всего нанести удар по самому чувствительному месту – уничтожить «Сансет-отель». Он не должен больше существовать. А пустое место – пепелище – станет ее памятником, воздвигнутым после смерти, нет, при жизни, вечно живой и постоянно возрождающейся Каролин Киркегард. Петли горного шоссе не мешали ей думать. Наоборот, они вдохновляли Каролин, ибо таким же, сложно закрученным, был ее план.
 «Мерседес» Каролин резко затормозил у заправочной станции. Она приказала неторопливому служащему-мексиканцу побыстрее пошевеливаться, подбодрив его стодолларовой банкнотой.
 – Две канистры бензина…
 Подъехав к «Сансет-отелю», она увидела воочию ту картину, что и воображала. Полицейские машины с мигалками были повсюду, и в проблесках бело-голубого света посетители торопливо покидали рестораны. Что ж! Враги сделали в той шахматной партии, которую предстоит разыграть, первый ход белыми фигурами. Но грош ему цена. Она прекрасно сыграет и черными.
 Каролин припарковала машину на боковой улочке, куда еще не достигла паника. Отсюда до главного здания путь был немалый – через заросший густой «слоновьей» травой пустырь, а затем дебри, в которых были скрыты отдаленные бунгало. Но такие трудности не смущали Каролин, как и тяжесть двух полных канистр. Для ее могучих мускулов они были пушинкой.
 Запах бензина смешивался с ароматом ее духов, ее пота и тропических цветов в парке. Создавался восхитительный коктейль, на который стоило бы взять патент, думала Каролин, вдыхая широко открытым, алчным ртом воздух, когда позволяла себе короткую передышку.
 Она обошла отель с задней стороны, не там, где суетились полицейские. Зал для танцев вплотную примыкал к дикорастущим джунглям парка, а легко открывающиеся окна давали возможность разгоряченной парочке улизнуть в насыщенную сексуальными тропическими ароматами темноту.
 Полвека назад была построена эта комната, и с тех пор упрямый Ливингстон не позволял там даже подправить рамы и задвижки на высоких «французских» окнах. И паркет, наверное, прошаркали чуть ли не миллион пар танцующих ног. Отполированный сверхкачественным лаком, он отражал сейчас лунный свет, проникающий сквозь тончайший, как паутина, шелк опущенных гардин.
 Каролин присела на пол, отдышалась и отвернула пробки канистр. Опрокинув одну из них набок, она спокойно следила, как жидкость выливается на старое, сухое дерево, так вожделеющее огня. Она встала, перенесла другую канистру в дальний конец танцевального зала и повторила процедуру. Остатками бензина она спрыснула гардины на окнах. Каролин сама пропиталась бензиновым запахом, но почему-то ощущала только аромат своих дорогих духов.
 Что бы ни случилось, как бы ни повернулись судьбы и события, но Роберт Хартфорд не станет владельцем отеля. «Сансет» умрет, сгорит во все очищающем пламени. Он исчезнет, превратится в пепелище, которое развеют ветра и смоют дожди.
 Каролин точно знала, где разжечь пожар. Зал для танцев был сердцем отеля. Отсюда огонь, словно яд, неудержимо распространится по всем артериям, венам и капиллярам. От «Сансета» не останется ничего. Только память. Каролин сохранит ее в себе навечно.
 Она наклонилась, щелкнула зажигалкой, присев на корточки над бензиновой лужей. Пламя помчалось по полу, как табун диких лошадей, со скоростью и свирепостью, какую она и не могла предугадать. Огонь вспыхнул и справа и слева, мгновенно пожрал тонкие занавески и с бешеной алчностью принялся уничтожать драгоценные гобелены на стенах. Он окружил торжествующую Каролин кольцом, и тогда она вдруг испугалась.
 Она вскочила, потому что жар от пламени был уже невыносим. Тот ужас, какой она сотворила, поверг ее в панику.
 Узкий проход между двумя огненными стенами давал шанс к спасению. Там пол, не залитый бензином, еще держался под напором пламени. Она побежала, надеясь спастись через эту лазейку, протиснув в нее громадное свое тело, уже готовое стать пищей для огня.
 Ее подвел каблук наимоднейших туфель, созданных самим Маноло Блахником. Каблук сломался. Каролин споткнулась и упала на горящий пол. Еще несколько мгновений она ползла, охваченная пламенем, и выла, сначала негромко, потом уже во весь голос, в наступающей жуткой агонии.
 «Да, я слышу тебя», – говорило ей пламя. Оно с удовольствием пожирало ее изысканную одежду, белье и ухоженную кожу. Оно с увлечением занялось ее пышными волосами. «Да, мы готовы тебя принять, – шептали ей языки огня. – Ты переселишься в новое существование, а мучения твои – разве это не ничтожная плата за такое великое счастье?»
 Вскоре человеческий голос умолк, и только треск и гуденье огня нарушали тишину.




 Эпилог


 Они стояли, обнявшись, у края бассейна в благоухающем цветущем саду. Закатные лучи устроили радостную игру красок среди цветов в саду «Шато дель Мадрид».
 Паула была счастлива, но Роберт никак не мог отделаться от тягостных воспоминаний.
 – И зачем Дэвид Плутарх покончил с собой? Великий ум, заработавший такое состояние, как он мог так разрушить себя?
 Паула молчала, а Роберт задавал самому себе все новые вопросы:
 – А Канга? Она была так молода и красива! Что же это, как не массовое харакири?
 Роберт сделал паузу в своих стенаниях, но Паула догадывалась, куда устремились его мысли.
 – Думаешь, Кристина поправится? – осторожно спросила она.
 Роберт тяжело вздохнул. Он не осмеливался задавать этот вопрос врачу-психиатру, занимающемуся Кристиной.
 – Надеюсь, – сказал он неуверенно. – Хотя у меня в душе не осталось никаких надежд… Сплошное пепелище. То, о чем я столько мечтал, никогда не сбудется.
 – Что за глупости! – уверенно возразила Паула. – Ты получил больше того, о чем мечтал. Ты получил меня!
 Она привстала на цыпочки, выгнула свое стройное тело, юное и готовое для любви, взглянула ему в лицо ласковым взглядом, а потом посмотрела на голубую гладь бассейна, куда хотела увлечь его для продолжения любовной игры.
 Над Беверли-Хиллз в небе облака тоже затеяли странную игру и, отражаясь в воде бассейна, образовали картину, пусть зыбкую, но очень похожую на распростертую фигуру Каролин Киркегард.
 Паулу пробрала дрожь, несмотря на теплый ветер, обвевающий ее тело. Она обхватила руками шею Роберта, приблизила его лицо к своему, его губы к своим губам, чтобы защитить, уберечь любимого мужчину от всяких страшных призраков и возможных опасностей.