Аннотация: Японка Хироко, нежная и женственная, чужая в шумных Соединенных Штатах, повстречала свою любовь — милого, обаятельного Питера Дженкинса — совсем не вовремя. Ибо в счастье влюбленных ворвалась Вторая мировая война. Питера призывают в армию, его ежедневно подстерегает гибель, а Хироко остается лишь ждать и жить надеждой на новую встречу…


---------------------------------------------


 Даниэла Стил
 Безмолвная честь


 Посвящается Кунико, которая вынесла эту жизнь и осталась чудесной женщиной, и Сэмми, неповторимому и нежно любимому мною.
 Со всей любовью, Д. С.



 Глава 1


 Долгих пять лет — с тех пор как ему исполнился двадцать один год — родственники Масао Такасимая подыскивали ему достойную невесту. Но, невзирая на все их попытки Масао отвергал выбранных кандидаток одну за другой, едва успевая познакомиться с ними. Он мечтал найти особую спутницу жизни, женщину, которая не только прислуживала бы ему и относилась с почтением, но могла стать и хорошей собеседницей. Избраннице Масао предстояло не только слушать его и повиноваться, но и разделять убеждения мужа. Ни одна из девушек, с которыми Масао познакомили за пят! лет, даже отдаленно не отвечала его желаниям — кроме Хидеми. Когда они встретились, Хидеми было всего девятнадцать, она жила в бураку [1] , крохотной деревушке близ Аябе Эта милая, миниатюрная и хрупкая девушка была удивительно нежной. Ее лицо казалось выточенным из тончайшей слоновой кости, темные глаза сияли, как отшлифованный оникс Первое время их знакомства Хидеми чаще всего молчала, не решаясь проронить хоть слово.
 Поначалу Масао считал Хидеми слишком робкой, слишком пугливой, ничем не отличающейся от девушек, которых пытались навязать ему родственники. Все они слишком старомодны, жаловался Масао, а ему не нужна жена, следующая за ним по пятам как собачонка, способная лишь с благоговением смотреть на своего повелителя. Однако девушки, с которыми Масао встречался в университете, тоже не привлекали его. Прежде всего, их было очень мало. В 1920 году, когда он начал преподавать, ему доводилось встречаться либо с дочерьми или женами профессоров, либо с иностранками. Большинству из них недоставало чистоты и нежности Хидеми. Масао мечтал, чтобы в характере его будущей жены почтение к древним традициям сочеталось со стремлением к новому. Он не рассчитывал, что его жена будет обладать обширными знаниями, но надеялся, что рвением в учебе не уступит ему самому. Наконец в двадцать шесть лет, пробыв два года преподавателем в университете Киото, Масао нашел ее. Она была совершенством. Деликатная и робкая, она живо интересовалась рассказами мужа и несколько раз еще до свадьбы задавала Масао неглупые вопросы о его работе, семье, расспрашивала даже про Киото.
 Она редко осмеливалась поднять глаза на собеседника. Но однажды, когда она, справившись с мучительной застенчивостью, решилась взглянуть на Масао, он нашел ее прелестной и неповторимой.
 Через шесть месяцев после знакомства Хидеми стояла рядом с ним не поднимая глаз, одетая в тяжелое белое кимоно, принадлежавшее еще ее бабушке, подпоясанное широким поясом-оби с золотой вышивкой. С пояса свисал крохотный кинжал — по обычаю, им Хидеми должна была лишить себя жизни, если Масао решит, что она недостойна его. Ее тщательно причесанные волосы прикрывал традиционный головной убор цунокакуси, оставляющий открытым только лицо. Под тяжелым убором это личико показалось Масао еще тоньше и нежнее. Из-под цунокакуси свешивались изящные украшения для волос, кан-цаси, которые когда-то носила мать Хидеми. Кроме украшений, мать подарила Хидеми огромный шар-тэмари из шелковых нитей, искусно переплетенных между собой, над которым мать трудилась на протяжении всей жизни Хидеми. Она обвила его первыми нитями сразу после рождения Хидеми, с каждым годом их прибавлялось. За работой мать молилась о том, чтобы Хидеми выросла доброй, достойной и умной. Этот шар был самым драгоценным даром, какой могла сделать мать, трогательным символом ее любви, молитв и надежды на безоблачное будущее дочери.
 Облаченный в традиционное черное кимоно и накидку с фамильным гербом, Масао гордо стоял рядом с невестой.
 Они осторожно отпили по три глотка сакэ из трех чаш, и синтоистская церемония бракосочетания продолжалась.
 Раньше тем же днем они побывали в храме синто, а эта церемония была официальным закреплением брака, вечным союзом в присутствии родственников и друзей. Глава церемонии рассказывал об истории двух семей. На бракосочетании присутствовали родственники с обеих сторон и несколько профессоров, у которых Масао учился в Киото.
 Не было только его двоюродного брата Такео. Пятью годами моложе Масао, Такео был его ближайшим другом, и его отсутствие искренне огорчало жениха. Но Такео год назад уехал в Соединенные Штаты — учиться в Стэнфордском университете, в Калифорнии. Ему представилась блестящая возможность, и Масао не раз жалел, что не может присоединиться к брату.
 Торжественная церемония затянулась надолго, но за все это время Хидеми ни разу не взглянула на жениха и не улыбнулась, когда их объявили мужем и женой согласно освященным веками традициям синто. После церемонии Хидеми наконец посмотрела на Масао, и слабая улыбка озарила ее лицо. Она низко поклонилась мужу. Масао поклонился в ответ, а затем мать и сестры увели Хидеми сменить белое кимоно на красное, приличествующее приему гостей. В состоятельных городских семьях невестам было положено на протяжении церемонии сменить шесть или семь кимоно, но здесь, в бураку, Хидеми было вполне достаточно двух.
 Свадьба состоялась в чудесный летний день, когда поля вокруг Аябе отливали под солнцем всеми оттенками изумруда. Молодожены приветствовали гостей и принимали многочисленные подарки и конверты с деньгами, которые гости вручали Масао.
 Звучала музыка, собралась шумная толпа друзей и дальних родственников. Двоюродный брат Хидеми из Фукуоки играл на кото [2] , а несколько танцовщиц исполняли медленный и грациозный танец бугаку [3] . Для свадьбы приготовили бесчисленное множество блюд — гости отдавали предпочтение традиционным темпуре, рисовым шарикам, кури сеяки, курятине, сасими, красному рису с водорослями-носи, нисега и нарацуки. Тетушки и мать Хидеми начали готовить еду для торжества еще несколько дней назад.
 Бабушка Хидеми — обаатян — сама следила за приготовлениями: ее безмерно радовало замужество младшей внучки.
 Хидеми уже достигла возраста расцвета и была готова к новой жизни. Она могла стать хорошей женой любому мужчине, а союз с Масао с воодушевлением восприняла вся семья — несмотря на излишнее увлечение жениха современными веяниями. Отец Хидеми нашел в нем интересного собеседника: Масао нравилось обсуждать политику и вообще говорить о большом мире. Но вместе с тем он уважал традиции своего народа. Он вырос в достойной семье, был порядочным юношей, и семья Хидеми не сомневалась, что он будет ей отличным мужем.
 Первую брачную ночь Масао и Хидеми провели в доме ее родителей, а на следующий день уехали в Киото. Хидеми нарядилась в прелестное красновато-розовое кимоно, подаренное ей матерью, и выглядела прехорошенькой. Масао увозил ее в «Форде-Т» модели 1922 года, одолженном по такому случаю у профессора-американца, преподающего в университете Киото.
 Вернувшись в Киото, они поселились в небольшом, скромном доме, и Хидеми оправдала все надежды Масао, зародившиеся в нем еще во времена их знакомства. Она поддерживала в доме безукоризненный порядок и соблюдала семейные обычаи. Она регулярно посещала ближайший храм, вежливо и гостеприимно встречала коллег Масао, которых он приводил на ужин. Хидеми питала к мужу глубокое почтение. Иногда, расхрабрившись, она подсмеивалась над Масао — особенно когда у него появлялась охота поболтать с женой по-английски. Масао придавал огромное значение знанию иностранного языка и настаивал, чтобы жена научилась английскому; он непрестанно просвещал Хидеми, беседуя с ней на всевозможные темы: о Британской Палестине, о Ганди В Индии, даже о Муссолини. В мире происходило множество событий, о которых, как считал Масао, должна знать жена, и его настойчивость забавляла Хидеми. Масао оказался нежным, внимательным и заботливым мужем, он часто делился с Хидеми своей мечтой иметь много детей. Хидеми смущалась, когда он заговаривал об этом, но как-то прошептала, что надеется подарить мужу много сыновей, которыми Масао будет гордиться.
 — Дочерьми тоже можно гордиться, Хидеми-сан, — мягко возразил Масао, и жена с изумлением взглянула на него.
 Она считала бы позором производить на свет одних дочерей.
 Выросшая в Аябе, Хидеми была глубоко убеждена, что ценность для мужа представляют только сыновья.
 В последующие месяцы молодые супруги не только стали добрыми друзьями, но и полюбили друг друга.
 Масао по-прежнему был нежным и внимательным, его глубоко трогало множество почти незаметных проявлений заботы со стороны жены. Масао всегда ждала вкусная еда, искусно составленные букеты свежих цветов оживляли токонома — нишу, где висел расписной свиток, самое важное и ценное украшение дома.
 Хидеми вскоре узнала, что нравится и не нравится мужу, и ревностно старалась избавить его от малейших поводов для раздражения. Она была идеальной женой, и со временем в Масао все сильнее вспыхивала радость — оттого что он нашел Хидеми. Она по-прежнему робела, как до свадьбы, но Масао чувствовал, что мало-помалу Хидеми привыкает к нему, осваивается в его мире. Чтобы угодить мужу, она даже заучила десяток английских фраз — вечерами, когда они ужинали вместе, Масао беседовал с ней только по-английски. Он часто рассказывал жене о своем брате Такео, живущем в Калифорнии. Такео не мог нарадоваться своей работе в университете, он только что женился на кибей — девушке, которая родилась в Штатах в японской семье, но образование получила в Японии. В письмах Такео сообщал, что его жена — медсестра, что ее зовут Рэйко, а ее семья родом из Токио. Уже не раз Масао мечтал о том, как он повезет Хидеми в Калифорнию, в гости к брату, но пока мечты оставались неосуществимыми. Масао был слишком занят в университете, и, несмотря на успешную карьеру, с деньгами пока было негусто.
 Хидеми ничего не сказала мужу, когда поняла, что ждет первенца, и, согласно обычаю и наставлениям матери, с момента, когда беременность стала заметной, перевязывала себе живот. Масао узнал об этом только в начале весны, когда супруги занимались любовью — как всегда, весьма благопристойно. Хидеми до сих пор стеснялась. Заподозрив, что жена беременна, Масао спросил ее об этом, и Хидеми долгое время молчала. Наконец, густо покраснев, едва заметно кивнула.
 — Значит, да, малышка? Это правда? — Масао бережно взял ее за подбородок и повернул к себе, продолжая улыбаться. — Почему же ты мне ничего не сказала?
 Хидеми не смогла ответить. Она смотрела в глаза мужу и молилась, чтобы не покрыть себя позором, подарив ему дочь.
 — Я… я каждый день молюсь, Масао-сан, чтобы родился сын… — прошептала она, тронутая мягкостью и добротой мужа.
 — Я буду рад и дочери, — честно признался Масао, ложась рядом и погружаясь в мечты о будущем. Его привлекала мысль о детях — особенно детях от Хидеми. Она была так прекрасна и мила, что Масао не мог вообразить себе ребенка прелестнее, чем его дочь, похожая на свою мать. Но Хидеми" казалось, была потрясена его словами.
 — Не надо так говорить, Масао-сан! — Она опасалась даже думать об этом, чтобы вместо долгожданного сына не родить дочь. — У вас должен быть сын!
 Она так непреклонно настаивала на своем, что Масао изумился. Впрочем, редкие мужчины в Японии одинаково радовались появлению и сыновей, и дочерей. Масао считал, что традиционная одержимость иметь одних сыновей совершенно нелепа. Ему была приятна мысль о дочери, которую он сможет научить мыслить и рассуждать по-новому, избавит от тяжести уз древних обычаев. Масао нравились приятные, старомодные манеры Хидеми, но вместе с тем он радовался, когда жена интересовалась его современными идеями и убеждениями. Именно это привлекало его в Хидеми. Она снисходительно относилась ко всем новомодным идеям мужа, интересу к мировой политике. Возможно, Хидеми не воспринимала слова мужа всерьез, но всегда с любопытством слушала его рассказы. Возможность пробудить такое же любопытство в ребенке и вырастить его приверженцем всего нового пленила Масао.
 — У нас будет самое современное дитя, Хидеми-сан, — с улыбкой произнес он, поворачиваясь к жене, и Хидеми отвернулась, вспыхнув от смущения. Иногда, когда он заводил разговор о деликатных предметах, на Хидеми вновь нападала робость. Она искренне любила мужа, не в силах выразить свою любовь словами. Она считала Масао самым умным, чудесным и утонченным супругом, какого могла бы только пожелать. Хидеми нравилось даже слушать, как он говорит с ней по-английски, как бы мало она ни понимала. Она была совершенно очарована супругом.
 — Когда родится малыш? — спросил вдруг Масао, поняв, что еще не выяснил самого главного. Год начался на редкость бурно — особенно в Европе, где французская армия оккупировала Рур в отместку за отсрочку военных репараций со стороны Германии. Но теперь новости мировой политики поблекли для него по сравнению с новостью о будущем первенце.
 — В начале лета, — тихо отозвалась Хидеми, — думаю, в июле.
 В июле исполнялся ровно год со дня их свадьбы. К тому же лето было самым подходящим временем для появления на свет ребенка.
 — Я хочу, чтобы ты рожала в больнице, — заявил Масао, взглянув на жену, на лице которой немедленно появилось упрямое выражение. Теперь, спустя восемь месяцев после свадьбы, Масао успел хорошо изучить жену. Несмотря на снисходительность к современным манерам мужа, в некоторых вещах она не собиралась уступать ни на йоту. Когда речь шла о семейных делах, Хидеми с поразительной решимостью и упорством цеплялась за древние обычаи.
 — Это ни к чему. Мать и сестра приедут и помогут мне.
 Ребенок родится здесь. Если понадобится, позовем священника. :
 — Малышка, тебе нужен не священник, а врач.
 Хидеми не ответила. У нее не было желания проявлять неуважение к мужу или спорить с ним. Но когда подошло время родов и Масао стал упорствовать в своем решении отвезти жену в больницу, она горько расплакалась.
 Мать и старшая сестра Хидеми приехали в июне, как и предполагалось, и оставшееся до родов время гостили у молодых супругов. Масао не возражал против этого, но по-прежнему хотел, чтобы за Хидеми присматривал врач, а ребенок появился в больнице Киото. Масао уже давно понял, чего боится Хидеми: ей не хотелось покидать дом, не хотелось показываться врачу. Тщетно Масао пытался переубедить жену или ее мать, что это будет лучше для самой Хидеми. Мать Хидеми лишь улыбалась и относилась к Масао так, словно ему в голову взбрела немыслимая причуда. Сама она рожала шесть раз, но выжило только четверо детей. Один родился мертвым, другой умер от дифтерии в младенчестве. Мать Хидеми, как и ее сестра, разбиралась в подобных делах. У сестры Хидеми было уже двое детей, и ей приходилось немало помогать роженицам.
 Проходили дни, Масао постепенно понимал, что ему не переубедить упрямых женщин, и с беспокойством наблюдал, как растет живот Хидеми и как досаждает ей летняя жара.
 Каждый день мать заставляла ее следовать обычаям, чтобы облегчить роды. Они посещали храм и усердно молились; ели традиционные блюда. Днем Хидеми подолгу гуляла с сестрой. А по вечерам, когда Масао возвращался домой, Хидеми встречала его вкусным ужином, прислуживала ему и выслушивала принесенные мужем новости. Но единственной новостью, которая сейчас интересовала Масао, было здоровье Хидеми. Она казалась такой маленькой, а ее живот — огромным. Думая о молодости и хрупкости жены, Масао не на шутку тревожился.
 Ему хотелось иметь ребенка от Хидеми, но теперь, когда пришло время, его ужасала мысль о том, что это желание может стоить Хидеми жизни. Он без конца говорил об этом с тещей, и та уверяла, что женщины созданы, чтобы рожать детей, что с Хидеми все будет в порядке — даже без вмешательства врачей. Большинство женщин во всем мире по-прежнему рожали дома, и мать Хидеми твердо придерживалась давних обычаев, несмотря на все доводы Масао о преимуществах больниц.
 С каждым днем он тревожился все сильнее, пока наконец в конце июля, вернувшись с работы днем, не обнаружил дом непривычно опустевшим. Хидеми не ждала его у дверей, как обычно, ее не было ни в комнате, ни у маленькой, сложенной из кирпичей печки в кухне. В доме стояла тишина.
 Масао осторожно постучался в комнату тещи и невестки и, открыв дверь, обнаружил там всех троих. Схватки у Хидеми начались несколько часов назад, она лежала молча, с искаженным от муки лицом, стискивая в зубах палочку и силясь вырваться из рук маюри и сестры. В комнате было душно, в воздухе висел пар, у ложа стоял большой таз с водой. Сестра Хидеми смахнула пот со лба. Масао заглянул в комнату и попятился, опасаясь помешать.
 Он низко поклонился и вежливо осведомился, как себя чувствует его жена. Ему ответили, что с ней все в порядке, и теща Масао торопливо подошла к сёдзи [4] , служившей дверью, поклонилась зятю и задвинула перегородку. За все это время Хидеми не издала ни звука, но, судя по тому, что успел увидеть Масао, выглядела она ужасно. Пока Масао отходил от комнаты, его терзали тысячи опасений. Что, если боль окажется слишком мучительной? Если Хидеми погибнет от нее? А если ребенок будет слишком крупным?
 Вдруг он убьет свою мать? А может, она выживет, но никогда не простит мужа? Возможно, она никогда больше не заговорит с ним. Что делать, если Хидеми возненавидит его, Масао, за все муки, которые ей придется пережить?
 Эта мысль была отвратительна Масао. Он сходил с ума от любви к Хидеми, отчаянно желал вновь увидеть ее тонкое, словно выточенное, личико и был готов войти в комнату и помочь ей. Однако он понимал: женщины устроят истерику, стоит ему высказать столь чудовищное предложение.
 Комната роженицы — не место для мужчины. Нигде в мире мужьям не положено видеть, как мучаются в родах их жены, и уж тем более здесь.
 Масао медленно прошел в сад и сел, ожидая новостей от жены. Он забыл о еде, забыл обо всем на свете. Уже стемнело, когда его свояченица тихо подошла к нему и поклонилась. Она приготовила для Масао сасими с рисом, и это привело его в недоумение. Масао не мог понять, как она могла бросить Хидеми, чтобы позаботиться о нем. Сама мысль о еде вызывала у него отвращение. Он поклонился свояченице, поблагодарил ее за заботу, а затем тихо спросил о Хидеми.
 — Все хорошо, Масао-сан. Еще до утра она подарит вам здорового сына.
 До утра оставалось еще десять часов, и Масао показалась невыносимой мысль о том, что Хидеми предстоит еще много мучений.
 — Но как она? — настойчиво добивался он ответа.
 — Ничего страшного. Она исполнена радости — оттого что сможет подарить вам желанного сына, Масао-сан. Это лучший день ее жизни.
 Масао чувствовал фальшь в этих словах: он представлял себе, какую невыносимую муку терпит Хидеми, и это сводило его с ума.
 — Вам лучше вернуться к ней. Прошу вас, передайте, что я горжусь ею.
 Сестра Хидеми улыбнулась, поклонилась и исчезла в своей спальне, а Масао принялся нервно вышагивать по саду, не вспоминая про принесенный ужин. Никакие силы на свете сейчас не заставили бы его взять в рот хотя бы крошку. Единственное, чего ему хотелось и что было недоступно, — прямо сейчас сказать Хидеми, как он ее любит.
 Масао просидел в саду всю ночь, думая о жене, о месяцах, которые они провели вместе, вспоминал, как много значит для него Хидеми, какой ласковой и доброй она была, и как он любил ее. Этой ночью он выпил много сакэ и курил одну сигарету за другой, но, в отличие от своих товарищей, не ушел к друзьям и не лег спать, забыв о жене.
 Большинство мужей в таких случаях считали своим долгом покинуть дом, а о новостях справлялись лишь утром. А Масао сидел в саду всю ночь, время от времени ходил по дорожке и один раз, приблизившись к дому со стороны комнаты Хидеми, услышал ее вскрики. Не в силах вынести это, он дождался, когда в двери мелькнет фигура свояченицы, и спросил, не нужно ли позвать врача.
 — Конечно, нет, — улыбнулась она, поклонилась и вновь исчезла. Она казалась поглощенной своими мыслями.
 Перед рассветом в сад вышла теща Масао. К тому времени он уже успел слишком много выпить, был бледным и растрепанным, сидел, затягиваясь сигаретой и глядя, как солнце медленно всплывает над горизонтом. Увидев выражение лица тещи, он ощутил мгновенный испуг — на морщинистом лице отражались скорбь и разочарование. Сердце Масао на миг замерло. Казалось, мир вокруг поплыл в замедленном танце.
 Масао желал расспросить о жене, но, увидев печальное лицо тещи, понял, что не сможет выговорить ни слова. Он просто сидел и ждал.
 — Плохие новости, Масао-сан. Мне очень жаль.
 Масао на мгновение прикрыл глаза, собираясь с духом.
 Минута радости обратилась в кошмар. Он только что понял, что потерял и жену, и ребенка.
 — С Хидеми все хорошо.
 Масао открыл глаза и уставился на женщину, не в силах поверить в свою удачу. У него перехватило горло, глаза наполнились слезами — многие мужчины сочли бы это позором.
 — А ребенок? — наконец решился спросить Масао. Хидеми жива. Еще не все потеряно. Как же он любил ее!
 — Это девочка. — Теща Масао отвела глаза, скорбя о том, как подвела мужа ее дочь.
 — Девочка? — в восторге переспросил Масао. — Что с ней? Она жива?
 — Конечно. — Вопрос изумил мать Хидеми. — Мне очень жаль… — начала она, но Масао встал и благодарно поклонился ей.
 — А я ни о чем не жалею. Я счастлив. Прошу вас, скажите Хидеми… — Он осекся и почти побежал по саду. Небо из персикового становилось огненным, взошло солнце и засветило, как фейерверк.
 — Куда вы, Масао-сан? Вам нельзя… — Но запреты были невозможны. Дом принадлежал Масао — как и его жена и ребенок. Здесь повелителем был он. Навещать жену в такой момент было неприлично, но Масао не задумывался об этом., Перепрыгнув через две ступеньки крыльца, ведущего к второй спальне, он негромко постучал по сёдзи, прикрывающей вход в комнату. Сестра Хидеми сразу же открыла ему, и он улыбнулся, заметив вопрос в ее глазах.
 — Я хотел бы увидеть свою жену.
 — Она не может… она… я… хорошо, Масао-сан, — наконец ответила сестра, низко поклонилась и отступила после минутного замешательства. Масао вел себя неподобающим образом, но его свояченица знала свое место и безмолвно ушла на кухню к своей матери готовить для Масао чай.
 — Хидеми, — тихо позвал Масао, входя в комнату и отыскивая взглядом жену. Она лежала умиротворенная, закутанная в одеяла, и слегка вздрагивала. Волосы спутались вокруг бледного лица, но в этот момент она показалась Масао невыразимо прекрасной. Хидеми держала туго спеленутого, самого идеального ребенка, какого когда-либо видел Масао.
 Личико ее казалось выточенным из слоновой кости, как у самой хрупкой статуэтки. Ребенок был как две капли воды похож на мать, но, если такое возможно, девочка была прекраснее матери, и Масао застыл на месте, в изумлении разглядывая ее. — Она прелестна, Хидеми-сан… она само совершенство… — Опомнившись, он взглянул на жену и по ее лицу понял, сколько мук ей пришлось пережить. — С тобой все хорошо?
 — Да, чудесно, — ответила внезапно изменившимся голосом мудрой женщины Хидеми. В эту ночь она преодолела вершину, отделяющую девичество от материнства, и восхождение оказалось гораздо более изнуряющим, чем она предполагала.
 — Напрасно ты не позволила отвезти тебя в больницу, — с тревогой произнес Масао, но Хидеми лишь покачала головой в ответ. Она была счастлива здесь, в доме, рядом с матерью и сестрой, зная, что муж ждет ее в саду.
 — Мне жаль, что родилась девочка, Масао-сан, — с неподдельной печалью произнесла Хидеми, и ее глаза наполнились слезами. Ее мать права — она опозорила мужа.
 — Я ни о чем не жалею, я же говорил тебе. Мне всегда хотелось иметь дочь.
 — Вы рассуждаете неразумно, — впервые решилась упрекнуть мужа Хидеми.
 — И ты тоже — если не понимаешь, как нам повезло.
 Дочь — это даже лучше, чем сын. Когда-нибудь мы будем ею гордиться, вот посмотришь, Хидеми-сан. Она многого добьется в жизни, выучит несколько языков, отправится за границу. Она получит все, что захочет, будет делать что пожелает!
 Хидеми негромко рассмеялась. Ее муж временами становился таким глупым, иногда вынести это бывало труднее, чем ожидала Хидеми, но она нежно любила мужа. Он взял ее за руку и низко склонился, целуя в лоб. Долгое время Масао сидел неподвижно, с гордостью глядя на дочь. Он и в самом деле желал дочери блестящего будущего. Он был совсем не против иметь дочь.
 — Она прекрасна, как ты… Как мы назовем ее?
 — Хироко. — Хидеми улыбнулась: ей всегда нравилось это имя. Хироко звали ее покойную сестру.
 — Хироко-сан! — с восторгом повторил Масао, переводя взгляд с ребенка на жену. — Она будет современной женщиной.
 Хидеми вновь засмеялась, начиная забывать про боль, но вдруг нахмурилась и вновь стала выглядеть повзрослевшей.
 — Скоро у нее будет брат, — пообещала она мужу. Хидеми хотелось сделать еще одну попытку и на этот раз не оплошать. Что бы ни говорил муж, какими бы странными ни были его убеждения, Хидеми твердо знала: она не должна ограничиться этой девочкой. Для женщин нет предназначения важнее, чем дарить мужу сыновей. Когда-нибудь Масао станет счастливым отцом.
 — Тебе надо выспаться, детка, — мягко сказал Масао, когда свояченица принесла им чай. Хидеми еще дрожала от потери крови и потрясения.
 Сестра Хидеми налила супругам чай и вышла, вновь оставив их вдвоем. Но Масао покинул комнату через несколько минут — Хидеми устала, а ребенок заплакал.
 Теща Масао вернулась в комнату и задвинула фусуму [5] , чтобы создать Хидеми уютный уголок. Масао шел по саду, гордо улыбаясь. У него есть дочь, чудесная крошечная девочка. Когда-нибудь она превратится в прекрасную женщину.
 Она будет говорить по-английски, как на родном языке, а может, выучит и французский, и даже немецкий. Станет интересоваться событиями в мире. Многому научится. Она воплотит в реальность все его мечты, и, как обещал Масао жене, их дочь будет современной девушкой.
 Солнце поднялось высоко в небе. Масао улыбнулся, думая о том, как ему повезло. Он достиг в жизни всего, о чем мечтал. У него есть прекрасная жена и малышка-дочь. Может, когда-нибудь появится и сын, но пока, казалось, ему было нечего желать. Наконец, вернувшись к себе в комнату, он улегся на футон [6] и еще долго лежал, улыбаясь и думая о Хидеми… и их крошечной дочери Хироко…




 Глава 2


 Землетрясение, которое в том году, в первую неделю сентября, сровняло с землей Токио и Иокогаму, докатилось и до Киото, но бушевало здесь не так жестоко. К тому времени Хироко исполнилось семь недель. Когда разразилось землетрясение, Хидеми в ужасе вцепилась в дочь — так их и застал Масао, поспешивший домой. Городу был нанесен большой ущерб, но дом Масао стойко выдержал натиск стихии. Только позднее они узнали о трагедии в Токио. Большая часть города была разрушена полностью, от тряски вспыхнули пожары, и еще много недель подряд голодные и умирающие от жажды люди бродили по улицам.
 Это землетрясение было самым разрушительным за всю историю Японии. После него Масао долго говорил, что надо бы покинуть Японию, перебраться в Калифорнию по примеру брата Такео.
 — В Калифорнии тоже бывают землетрясения, — спокойно напоминала ему Хидеми. Она не горела желанием покинуть Японию, какой бы рискованной ни была здесь жизнь.
 Кроме того, Масао совсем недавно получил повышение по службе. Он не хотел потерять семью — для него работа не шла ни в какое сравнение с близкими.
 — Там землетрясения случаются не так часто, — возражал Масао, еще встревоженный недавними событиями. Он беспокоился за Хидеми и дочь. Несколько недель семья не могла прийти в себя от того, что случилось с родственниками и друзьями в Токио и Иокогаме, а также в ближайших городах. Родители Рэйко, жены Такео, погибли в Токио, многие друзья потеряли родных. Казалось, в Японии нет ни единого человека, которого не затронуло бы землетрясение.
 В конце концов, когда первое потрясение утихло, Масао вновь обратил внимание на события в мире и забыл о переезде в Калифорнию. Война в Китае продолжалась. Беспорядки, произошедшие в октябре и ноябре в Германии, тоже заинтересовали Масао. В ноябре молодой лидер национал-социалистов Адольф Гитлер совершил попытку переворота в немецком правительстве, потерпел фиаско и был арестован. Этот деятель заинтриговал Масао, и он посвятил несколько занятий по политологии новому германскому радикалу, который, как считал Масао, не замедлит изменить политический курс своей страны.
 В январе умер Ленин — это событие дало богатую пищу для дискуссий среди политологов. А в феврале Масао обнаружил, что Хидеми снова беременна. На этот раз ребенок должен был родиться в июне, и Хидеми ежедневно ходила в храм молиться, чтобы боги даровали ей сына, хотя Масао продолжал настаивать, что будет рад второй дочери. К тому времени Хироко уже исполнилось семь месяцев, и Хидеми начала трудиться над традиционным шелковым шаром для дочери, таким, как мать подарила ей на свадьбу. Когда Хидеми не носила дочь за спиной, девочка ползала повсюду, смеялась и лепетала, с каждым днем все больше очаровывая отца.
 Масао говорил с дочерью по-английски, с ошибками, но бегло.
 Даже Хидеми уже могла поддержать простую беседу на английском. Масао гордился ею: Хидеми была ему доброй женой, чудесным другом и любящей матерью его ребенка. Она оправдала все надежды Масао, и в письмах к брату в Америку он часто рассказывал о Хидеми и хвалил ее. Масао нередко отправлял родственникам фотографии своей дочери — она росла милой девочкой, слишком хрупкой для своего возраста, еще более миниатюрной, чем ее мать. Впрочем, недостаток роста восполнялся избытком энергии. В девять месяцев она начала ходить.
 Хидеми была на седьмом месяце беременности, когда Хироко сделала свои первые шаги. На этот раз живот Хидеми рос еще быстрее, чем прежде. Масао вновь настаивал, чтобы она отправилась в больницу, а не пыталась рожать дома, без присмотра врачей.
 — В прошлый раз все прошло удачно, Масао-сан, — напоминала ему Хидеми, твердо стоя на своем. Ее сестра тоже была беременна, и потому на ее помощь рассчитывать не приходилось, но мать обещала приехать вовремя.
 — Времена изменились, Хидеми-сан, — уговаривал ее Масао. — Сейчас 1924 год, а не мрачное прошлое столетие. В больнице будет безопаснее не только для тебя, но и для ребенка.
 Масао читал американские медицинские журналы, а также материалы, необходимые ему для проведения занятий. После того как ему много раз подряд попадались статьи об осложнениях при родах, идея родов в домашних условиях стала вызывать у Масао отвращение. Но Хидеми уступала мужу в стремлении к современному образу жизни, к тому же отличалась поразительным упрямством.
 Мать Хидеми приехала в начале июня — предполагалось, что до появления ребенка остается еще три-четыре недели.
 Мать помогала Хидеми с Хироко, и потому Хидеми могла уделять мужу больше времени. Супруги сумели даже провести целые сутки в Токио и были поражены, увидев, как быстро продвигается восстановление города после землетрясения.
 Через пять дней после возвращения из столицы Масао и Хидеми лежали на футонах поздно вечером, как вдруг Хидеми беспокойно зашевелилась, поднялась и вышла в сад. Масао присоединился к ней немного погодя и спросил, не случилось ли чего с ребенком. После недолгих колебаний Хидеми согласно кивнула. Годом раньше она ничего не сказала бы мужу, но теперь, после двух лет супружеской жизни, наконец-то разучилась робеть и стала более откровенной с Масао.
 Уже давно смирившись со своим поражением в битве за больницу, Масао беспокойно оглядел жену и спросил, надо ли позвать мать. Странно, но Хидеми покачала головой, а затем взяла его за руку, словно хотела что-то сказать.
 — Что-нибудь не так, Хидеми? Скажи мне. — Масао всегда тревожило, что из скромности Хидеми постесняется сказать ему о своей болезни, о какой-нибудь беде с ней или с ребенком. — Вспомни, ты должна слушаться меня, — заметил он, ненавидя себя за эти слова, но понимая, что они помогут ему сломить упорство жены. — Что случилось?
 Глядя ему в глаза, Хидеми покачала головой и отвернулась, пряча лицо.
 — Хидеми-сан, в чем дело?
 Она взглянула на мужа огромными черными глазами, которые Масао так любил и которые всегда напоминали ему о дочери.
 — Мне страшно, Масао-сан…
 — Страшно рожать? — Он испытал прилив жалости к жене, устремился к ней всем сердцем, пожалев, что невольно стал виновником ее тревоги. Точно так же он чувствовал себя и во время первых родов Хидеми, едва заметив выражение боли в ее глазах. Он надеялся, что во второй раз жене будет легче.
 Но Хидеми покачала головой, печально глядя ему в глаза. Ей уже исполнился двадцать один год, но временами она казалась Масао маленькой девочкой, а иногда вела себя, как взрослая женщина. Будучи на семь лет старше жены, Масао считал себя обязанным защищать ее и порой чувствовал себя ее отцом.
 — Мне страшно, что снова родится… не сын… Может, у нас будет несколько дочерей. — Она с отчаянием отвела глаза, и Масао нежно обнял ее.
 — Пусть так и будет. Пусть родится еще одна дочь. Это меня не пугает, Хидеми-сан. Я только хочу, чтобы с тобой все было хорошо, чтобы ты не страдала… Я буду рад и дочери и сыну… Если ты не хочешь, ты не должна снова терпеть эти муки ради меня. — Подчас Масао думал, что Хидеми поспешила со вторым ребенком, лишь бы угодить ему, подарить сына и загладить прежнюю вину. Сын был самым лучшим подарком, который она могла сделать мужу.
 Хидеми нехотя последовала за матерью, когда та вышла в сад. Ей нравилось быть рядом с мужем и не хотелось уходить даже сейчас. В некотором смысле отношения в их семье были совсем не похожи на отношения большинства японских супружеских пар. Масао любил бывать рядом, помогать ей, проводить время с ней и с Хироко. Даже сейчас Хидеми недоставало его присутствия, но она знала: мать придет в ужас, услышав о желании дочери видеть рядом мужа в такую минуту. Хидеми никогда не решилась бы признаться в этом. Ни мать, ни сестры не поняли бы ее чувства или отношения к ней Масао. Он всегда был так добр к ней, относился с таким уважением…
 Долгие часы она лежала в комнате матери, думая о Масао, и на этот раз боль подсказала ей, что ребенок родится еще до утра. Схватки начались еще днем, но Хидеми терпела боль, никому не признаваясь в ней. Ей не хотелось расставаться с Масао, она радовалась возможности побыть целый день с ним и с Хироко. Но теперь ей предстояло остаться одной, и Хидеми лежала молча — мать подала ей палочку, чтобы, зажав ее в зубах, Хидеми могла удержаться от стонов.
 Ей не следовало позорить мужа.
 Время шло, а ребенок не шел, и когда мать Хидеми решила посмотреть, в чем дело, она ничего не заметила — ни головки, ни каких-либо движений. Адская боль не утихала, и к утру Хидеми обезумела от нее.
 Словно предчувствуя неладное, Масао несколько раз подходил к сёдзи и спрашивал, как дела у жены. Его теща каждый раз вежливо кланялась и уверяла, что Хидеми чувствует себя прекрасно, но на рассвете Масао заметил испуганное выражение даже на лице тещи.
 — Ну как она? — срывающимся голосом спросил Масао.
 Он беспокоился за Хидеми всю ночь, сам не зная, почему, — странно, но он чувствовал, что на этот раз дело плохо. Во время первых родов Хидеми обе женщины спокойно выходили из комнаты роженицы и входили обратно. На этот раз рядом с Хидеми была только ее мать, и всю ночь Масао видел, что ее совсем не радует состояние дочери. — Ребенок не появился? — спросил он, и мать смутилась, покачав головой, прежде чем Масао испугал ее новым вопросом:
 — Можно мне повидать ее?
 Женщина собиралась отказать ему, но Масао имел настолько решительный вид, что она не осмелилась перечить.
 Замешкавшись на минуту у двери, она отступила. Увиденное в комнате настолько ужаснуло Масао, что он бросился к Хидеми. Она теряла сознание и негромко стонала. Ее лицо стало серым, она перекусила палочку, которую держала в зубах.
 Масао осторожно вынул изо рта обломки и прикоснулся ладонью к тугому животу жены, желая задать вопрос. Но Хидеми его не слышала. Склонившись к ней, Масао понял, что Хидеми потеряла сознание. Она едва дышала. Масао был несведущ в медицине, никогда прежде не присутствовал при родах, но, едва взглянув на жену, понял, что она умирает.
 — Почему вы не позвали меня? — упрекнул он тещу, с ужасом глядя на жену. Губы и ногти Хидеми посинели, Масао сомневался, жив ли ребенок. Схватки продолжались много часов подряд — очевидно, с Хидеми случилась беда.
 — Она молода, справится сама, — объяснила мать, но слова прозвучали неубедительно. Масао выбежал из дома и бросился к соседям — у них был телефон. Уже давно Масао предлагал жене обзавестись телефоном, но Хидеми возражала, уверяя, что телефон им ни к чему, что в случае необходимости всегда можно позвонить от соседей. Масао позвонил в больницу, твердо вознамерившись доставить туда Хидеми, несмотря на все ее протесты. Из больницы пообещали срочно прислать машину. Масао ругал себя за то, что не настоял на своем решении раньше.
 Ожидание показалось невыносимо долгим. Масао сидел на полу, баюкая жену на руках, как ребенка. Хидеми не приходила в себя, но страшные судороги в животе не прекращались. Даже мать Хидеми растерялась. Все приемы и советы повитух оказались бесполезными. Когда прибыла «скорая», Хидеми лежала не открывая глаз, с мертвенно-серым лицами еле слышным дыханием. Врач, осмотревший ее, удивился, что она до сих пор жива.
 Хидеми торопливо отнесли в машину, Масао попросил тещу присмотреть за Хироко. Он не успел поклониться и поспешил вслед за Хидеми и врачом. По дороге в больницу врач почти все время молчал, но часто щупал пульс у Хидеми и наконец перед самой больницей посмотрел на Масао, качая головой.
 — Вашей жене очень плохо, — произнес он, подтверждая худшие опасения Масао. — Не знаю, сможем ли мы спасти ее. Она потеряла много крови, у нее шок. Мне кажется, ребенок лежит не правильно. Она мучилась слишком долго и теперь очень слаба. — Врач не сказал ничего нового для Масао, но эти слова прозвучали, как смертный приговор.
 — Вы должны спасти ее! — яростно выпалил Масао, вмиг превратившись в разгневанного самурая. — Вы обязаны!
 Он не мог лишиться жены.
 — Мы сделаем все возможное, — попытался успокоить его врач. Со встрепанными волосами и глазами, переполненными ужасом и горем, Масао выглядел как безумец.
 — А ребенок? — Масао хотел знать все сразу. Как глупо, что он согласился оставить жену дома! Он смирился с древним, варварским обычаем, не понимал, почему позволил убедить себя, и теперь мучился угрызениями совести, пожиная плоды собственной нерешительности. Более чем когда-либо он уверовал, что старые обычаи могут быть опасными и даже роковыми.
 — Сердцебиение ребенка еще слышно, — объяснил врач, — но очень слабо. У вас есть другие дети?
 — Дочь, — рассеянно отозвался Масао, в безумном отчаянии не сводя глаз с Хидеми.
 — Мне очень жаль.
 — Неужели ничего нельзя сделать? — спросил Масао.
 Дыхание Хидеми стало еще более слабым и затрудненным.
 Она постепенно переставала цепляться за жизнь, а Масао ничем не мог ей помочь. Ответ врача вызвал у него новый прилив ярости и отчаяния;
 — Подождем до приезда в больницу. — «Если к тому времени она еще будет жива», — мысленно добавил врач. Он сомневался, что пациентка переживет операцию, необходимую для спасения ее жизни и жизни ребенка, Случай казался почти безнадежным.
 Машина пронеслась по улице и через некоторое время, показавшееся Масао вечностью, достигла больницы. Хидеми понесли прочь от мужа на носилках. Он не знал, жива ли она еще, и, мучаясь от неизвестности в приемном покое, вспоминал два кратких года их супружеской жизни. Хидеми была такой доброй, такой любящей… Масао не мог поверить, что счастье может исчезнуть в один миг, и ненавидел себя за беременность жены.
 Через два часа к нему вышла сестра. Она низко поклонилась, прежде чем заговорить, и Масао испытал внезапное желание задушить ее. Он не требовал формального проявления вежливости, он хотел знать, жива ли его жена.
 — У вас родился сын, Такасимая-сан, — вежливо сообщила сестра. — Крупный и здоровый ребенок.
 Родившись, мальчик был синеватым от нехватки воздуха, но очень быстро оправился — в отличие от матери, которая еще лежала в операционной в тяжелом состоянии.
 Прогнозы врачей были необнадеживающими.
 — А моя жена? — спросил Масао, не переставая мысленно молиться.
 — Ей очень плохо, — еще раз поклонившись, ответила сестра. — Она еще в операционной, но врач пожелал сразу же сообщить вам о появлении сына.
 — Ее можно спасти?
 Сестра смутилась и кивнула" не желая признаваться, что спасение маловероятно.
 — Врач вскоре выйдет к вам, Такасимая-сан.
 Еще раз поклонившись, сестра ушла, а Масао застыл, глядя в окно. У него родился мальчик, его сын, но возбуждение и радость вытеснил страх потерять жену.
 Наконец появился врач. Миновал полдень, но Масао не заметил этого. Он совершенно потерял счет времени.
 Ребенок родился в девять утра, но понадобилось еще три часа, чтобы спасти его мать. Врачи все-таки справились.
 Хидеми потеряла слишком много крови, и врач с сожалением сообщил, что она больше не сможет иметь детей — даже в отдаленном будущем, когда оправится. Хидеми выжила, врачи спасли ее, пусть с трудом. Врач объяснил, что теперь Хидеми предстоит долго пролежать в больнице, но выразил надежду, что благодаря своей молодости она в конце концов выздоровеет и вновь будет полезна мужу.
 — Спасибо! — с жаром воскликнул Масао, низко кланяясь врачу и чувствуя, как слезы жгут глаза. — Спасибо, — повторил он шепотом, молясь всем богам. Без Хидеми ему было незачем жить.
 Целый день Масао провел в больнице, но успел позвонить соседям и попросил их передать теще, что с Хидеми все в порядке и что у них родился сын. После этого Масао отправился повидать сына. Ребенок был пухленьким и крупным, настоящим херувимом. Еще несколько месяцев назад Хидеми решила назвать его Юдзи. Имени для девочки на этот раз она не выбрала, боясь рождения второй дочери.
 К концу дня Масао позволили увидеться с Хидеми. Он еще никогда не видел такого бледного лица, как у нее. Хидеми до сих пор переливали кровь и делали множество внутривенных инъекций. От обезболивающего она была вялой, но сразу же узнала Масао и улыбнулась, когда он склонился, целуя ее в лоб. Масао хотел, чтобы она покраснела, чтобы на ее щеках заиграл румянец, но, слава Богу, Хидеми и ребенок были живы, а она находила в себе силы даже улыбаться.
 — У вас родился сын, — торжествующе объявила она, не добавив, какой ценой заплатила за этот подарок.
 — Знаю, — улыбнулся Масао. — И у меня есть жена. — Последнее для него было гораздо важнее. — Как ты напугала меня, малышка! Больше я не позволю тебе соблюдать древние обычаи — они слишком опасны. — В этот миг Масао сильнее, чем прежде, осознал, как любит жену.
 — Следующий наш ребенок родится здесь, — примирительно произнесла Хидеми, и Масао не стал возражать ей: говорить о случившемся было еще слишком рано.
 Однако рождение всего двух детей он не считал трагедией. У них есть мальчик и девочка, Хидеми исполнила свой долг и теперь могла отдохнуть.
 — Мне хватит тебя, Хироко и Юдзи. — Последнее имя было ему еще непривычным, слишком новым, но Масао с удовольствием произнес его.
 — Как он выглядит? — тихо спросила Хидеми, пожимая руку Масао, не ведая, как близка была к смерти. Но Масао еще слишком хорошо помнил об этом и знал, что никогда не забудет ужас прошлой ночи и сегодняшнего утра.
 — Как маленький самурай, похож на моего отца. — Масао вновь благодарил богов за то, что они пощадили жену и сына.
 — Он должен быть красивым и умным, как вы, Масао-сан, — мечтательно проговорила Хидеми, погружаясь в сон, но по-прежнему не отпуская руку мужа.
 — И добрым, и нежным, как его мать, — прошептал Масао, улыбаясь ей. Он знал, что всегда будет беречь Хидеми.
 — Вы должны научить его английскому, — заявила Хидеми, и Масао рассмеялся. — И мы обязательно отвезем его в Калифорнию, в гости к родственникам, — продолжала она заплетающимся языком, поглощенная планами на будущее для долгожданного сына.
 — Возможно, он поедет туда учиться в колледж, — подхватил игру Масао, — вместе с Хироко… Мы отправим ее к Такео, в Стэнфорд. — На этот раз Хидеми удивленно открыла глаза.
 — Она же девочка, — укоризненно произнесла Хидеми. — Теперь у вас есть сын.
 — Моя дочь будет современной девушкой, — шепотом возразил Масао, склоняясь над женой. — Она получит все то же, что будет у Юдзи, — продолжал он, захваченный мечтой, и Хидеми рассмеялась. Каким бы одержимым новыми веяниями и планами ни был Масао, она нежно любила его.
 — Я так благодарна вам, Масао-сан, — смущенно пробормотала она по-английски, погружаясь в сон и не выпуская руку мужа.
 — Не стоит благодарности, малышка, — ответил Масао и опустился в стоящее рядом кресло, не сводя с жены влюбленных глаз.




 Глава 3


 — Нет? — решительно повторила Хидеми. Они уже в который раз возвращались к давнему спору, и Хидеми наотрез отказывалась уступить. — Она девушка, а не мужчина. Ее место здесь, с нами. Что хорошего, если мы отправим ее в Калифорнию? — Хидеми твердо стояла на своем, не отпуская дочь в колледж.
 — Ей уже почти восемнадцать, — в тысячный раз объяснял Масао. — Она отлично говорит по-английски, и даже год, проведенный в Штатах, принесет ей огромную пользу. — Масао хотел, чтобы Хироко проучилась в колледже все четыре года, но знал, что пока об этом не стоит и заикаться. — Учеба в колледже дополнит ее образование, даст возможность приобрести новые убеждения, расширит кругозор. А мой брат и его жена позаботятся о ней.
 У Такео и его жены было уже трое детей, они жили в Пало-Альто. Хидеми прекрасно знала об этом, но не желала уступать.
 — На будущий год мы отправим в колледж Юдзи, — упрямо повторяла она, и, глядя на нее, Масао задавал себе вопрос, сможет ли когда-нибудь выиграть в этом споре. Он мечтал о новой, современной жизни для Хироко. Она выросла слишком скромной, питала излишнюю склонность к древним обычаям, и Масао считал, что ей пошло бы на пользу ненадолго покинуть Японию. В их семье путешествовать рвался Юдзи — сгорал от желания повидать мир и был во многом похож на отца.
 — Мы сможем отправить учиться и Юдзи, но для Хироко такая поездка станет незабываемой. Ничего с ней не случится, она будет в надежных руках. Подумай только, чему она научится!
 — Диким американским привычкам, — неодобрительно отозвалась Хидеми, и Масао испустил вздох отчаяния. Хидеми была чудесной женой, но твердо придерживалась старинных обычаев в отношении воспитания детей, особенно дочери.
 Пока год назад не умерла ее бабушка, Хироко воспитывалась согласно всем традициям, и сама Хидеми неукоснительно соблюдала их. Разумеется, это было важно, но Масао желал, чтобы Хироко научилась чему-нибудь помимо обычаев. Он хотел, чтобы Хироко обладала такими же возможностями, как и Юдзи, а в Японии это было отнюдь не просто.
 — Английскому она может научиться здесь, как я, — решительно заявила Хидеми, и Масао улыбнулся.
 — Сдаюсь. Отправь ее в буддистский монастырь. Или сама подыскивай ей мужа — словом, поступай как пожелаешь. Вряд ли ты согласишься что-либо менять в ее жизни.
 — Напротив. В университете она может учиться и здесь.
 Незачем ради этого ехать в Калифорнию.
 — Подумай, чего ты ее лишаешь, Хидеми. Я не шучу."
 Сможешь ли ты простить самой себе, если сломаешь ей жизнь?
 Подумай об опыте, который она сможет приобрести за границей. Ладно, четыре года учебы в колледже — это и впрямь многовато. Хватит и одного. Единственного учебного года, Но этот год она будет вспоминать до конца жизни. У Хироко появятся друзья, она познакомится с новыми людьми, приобретет новые взгляды, а потом вернется и поступит здесь в университет. Но она уже никогда не будет прежней, если уедет… или не уедет.
 — Почему вы обвиняете меня в том, что она лишится такой возможности? Разве это моя вина? — обиделась Хидеми.
 — Потому, что именно ты не желаешь отпускать ее. Тебе бы хотелось обеспечить ей удобную жизнь, привязать к своей юбке, сделать так, чтобы она без опасений жила в своем крошечном мирке — робкая, старомодная, связанная по рукам и ногам бесполезными обычаями, которым научила ее твоя мать.
 Отпусти ее, как пеструю птичку, и она вернется к нам… Но не подрезай ей крылья, Хидеми, только потому, что она девушка. Это несправедливо. Женщинам и без того тяжело живется. — Такие разговоры Масао вел уже давно, но жена наотрез отказывалась согласиться с ним. Собственная судьба полностью устраивала Хидеми: в сущности, будучи женой Масао, она пользовалась неслыханной свободой. Но она не могла остаться глухой к его словам или к голосу собственной совести.
 Понадобился еще месяц уговоров и упреков, но в конце кондов Хидеми сдалась, согласившись отпустить Хироко в Сан-Франциско на один год. Такео предстояло устроить ее в маленькое, но превосходное во всех отношениях женское учебное заведение в Беркли, именуемое колледжем святого Эндрю. Масао ручался, что там Хироко будет в безопасности.
 Разлука обещала быть долгой, но Хидеми нехотя смирилась с мыслью, что для дочери это замечательная возможность — хотя понять, почему женщина должна учиться в университете, да еще так далеко от дома, было выше ее сил. Сама Хидеми никогда не училась, но это не помешало ей отлично устроиться в жизни с мужем и детьми.
 Юдзи считал идею великолепной и едва мог дождаться следующего года, когда надеялся отправиться в Стэнфорд.
 Он думал, что его сестре крупно повезло, но его энтузиазм не разделяла не только Хидеми, но и сама Хироко.
 — Разве ты не довольна тем, что твоя мать согласилась? — доверительно спрашивал дочь возбужденный победой Масао, когда Хидеми наконец-то капитулировала и согласилась отпустить Хироко в Сан-Франциско. Многолетняя битва завершилась. Хироко смущенно отмалчивалась, хотя и робко заверила отца, что благодарна ему. Тонкими чертами лица, миниатюрными кистями рук и ступнями Хироко напоминала хрупкую статуэтку. С возрастом прелестью и утонченностью она превзошла мать, но была еще более робкой, чем Хидеми, и, несмотря на передовые идеи отца, отличалась искренним уважением к традициям. Она находила радость и утешение в том, чтобы следовать давним обычаям и обрядам. Бабушка привила Хироко глубокое уважение к ним, но Хироко и самой было удобнее придерживаться привычных традиций. Она стала японкой до мозга костей, более твердой в своих убеждениях, чем ее мать. С годами Хидеми переняла у мужа передовые взгляды, но Хироко не выказывала к ним ни малейшего интереса. Она была старомодной робкой девушкой и меньше всего хотела целый год проводить в Калифорнии. Она согласилась, лишь бы угодить отцу.
 Дань уважения к нему далась Хироко дорогой ценой, но она никогда не посмела бы ослушаться Масао.
 — Разве ты не рада? — вновь повторил он, и Хироко кивнула, тщетно пытаясь выглядеть воодушевленной. Пристально взглянув ей в глаза, Масао упал духом. Он хорошо знал дочь, нежно любил ее и готов был скорее умереть, чем причинить ей огорчение. — Неужели тыле хочешь за границу, Хироко? — печально спросил он. — Будь откровенна со мной. Тебе не грозит наказание. Эта поездка важна для твоего же будущего. — Кроме всего прочего, учеба Хироко за границей означала огромные расходы — даже при профессорском жалованье Масао, но супруги были готовы пойти на такую жертву ради детей.
 — Я… — Хироко боролась со страхом от неповиновения отцу, потупившись и сжимая губы. Она любила родителей и брата и ужасалась предстоящей разлуке с ними. — Я не хочу расставаться с вами, — произнесла она, и ее огромные глаза наполнились слезами. — Америка так далеко! Почему бы мне не учиться в Токио? — Она подняла голову, и ее отец чуть не заплакал сам, увидев выражение на лице дочери.
 — Потому, что в Токио ты не научилась бы тому, чего не смогла бы узнать здесь. В сущности, здесь тебе было бы лучше, чем в большом городе. Но Америка… — начал он, и его глаза затуманились мечтательной дымкой. Масао никогда не был за границей, хотя стремился к этому всю жизнь. Двадцать лет подряд он читал письма брата Такео и воображал себя на его месте. И теперь он хотел сделать подарок детям — бесценный подарок, лучший, какой только можно пожелать. — Ты уезжаешь всего на один год, Хироко. Единственный учебный год, вот и все. Если тебе там будет плохо, ты сможешь вернуться. Год — не такой уж долгий срок. Ты выдержишь. А может, тебе там понравится. Если ты останешься в Америке, через год туда приедет Юдзи, и вы будете учиться вдвоем.
 — Но там не будет ни вас, ни мамы… Как же мне жить без вас? — выговорила Хироко дрожащими губами и почтительно опустила глаза, а отец обнял ее, как всегда, поражаясь ее хрупкости. Он мог бы обнять ее одной рукой.
 — Мы тоже будем скучать по тебе, но ведь мы станем писать друг другу письма, а рядом, в Америке, с тобой будут дядя Так и тетя Рэйко.
 — Но я с ними незнакома.
 — Они чудесные люди. — Такео приезжал в гости девять лет назад, но Хироко почти не помнила его, а тетя Рэйко так и не смогла побывать в Японии — она ждала младшую дочь, Тамико. — Ты их полюбишь, и я уверен, они станут заботиться о тебе, как о родной дочери. Прошу тебя, Хироко, не упускай такой шанс. Я не хочу лишать тебя этой возможности. — Ради нее Масао годами копил деньги, вел бесконечные споры, убеждая жену, но теперь, глядя на Хироко, он чувствовал себя так, словно наказывает ее. Если бы она только понимала, от чего отказывается!
 — Ради вас я поеду, папа, — произнесла Хироко, низко поклонившись, и Масао испытал желание поднять ее, велеть навсегда забыть о давнем обычае. Хироко была слишком юной, чтобы придерживаться традиций.
 — Я хочу, чтобы ты сделала это ради себя, — возразил он. — Там ты будешь счастлива, — Постараюсь, папа, — прошептала Хироко, и слеза скатилась по ее щеке. Масао чувствовал себя чудовищем, отсылая от себя родную дочь, но до момента отъезда не сомневался, что в Калифорнии Хироко понравится.
 В день отъезда все семейство охватило уныние, и, когда они вышли из дома, Хироко остановилась у двери и расплакалась при мысли о разлуке с родителями и братом. На минуту она задержалась, чтобы поклониться у дверей храма, а затем последовала за матерью к машине и скользнула на заднее сиденье. Всю дорогу к Кобе Юдзи с отцом негромко переговаривались на переднем сиденье, а Хироко сидела молча, глядя в окно. Мать исподтишка наблюдала за ней. Хидеми хотелось чем-нибудь подбодрить дочь, выразить сожаление в том, что они, родители, могли ошибиться, но она не знала, как начать, и потому молчала. Время от времени поглядывая на них в зеркало заднего вида, Масао досадовал на мертвую тишину на заднем сиденье. Хироко не испытывала ни возбуждения, ни восторга, она ни разу не спросила ни о корабле, ни об Америке или своих родственниках. Молчала, сидя неподвижно и чувствуя, как ее душа рвется на части. При виде домов, деревьев, поросшего травой холма тоска лишь усиливалась.
 Мать Хироко сложила все ее вещи в один чемодан, который отправили вперед, на причал Нью-йоркской океанской линии в Кобе. Теперь полуторачасовая поездка до пристани казалась бесконечной. Даже шутки Юдзи не вызывали улыбку на лице Хироко. Она держалась совершенно серьезно, не отвечая на остроты и дружеские насмешки брата. Несмотря на естественные различия, между братом и сестрой существовала тесная связь, и с первого же взгляда становилось ясно, как они любят друг друга. Юдзи болтал с сестрой по-английски — он знал этот язык на редкость хорошо, лучше, чем Хироко. От природы он был одарен способностью к языкам, как и к музыке и спорту, и, несмотря на смешливость, учился превосходно. Хироко же была более медлительной и серьезной. Друзей у нее было немного, а новые идеи она воспринимала далеко не сразу. Она отличалась тщательным подходом ко всему, что бы ни делала, подолгу размышляла, но аккуратно выполняла все, за что ни бралась. Хироко училась играть на пианино и скрипке и подолгу упражнялась. Гораздо меньше внимания она уделяла английскому, и хотя говорила бегло, но испытывала при этом неловкость, в отличие от Юдзи.
 — В Калифорнии ты научишься современным танцам. Ее брат гордился своими знаниями американской культуры.
 Он знал наперечет всех выдающихся игроков в бейсбол, с удовольствием учился американскому жаргону. Он не мог дождаться отъезда в Стэнфорд. — И когда я туда приеду, тебе придется меня учить, — поддразнивал он таким заразительным тоном, что Хироко не сдержала улыбку. Каким наивным ей казался брат! Но они были добрыми друзьями, разница в возрасте между ними была меньше года, и Хироко не могла себе представить, как будет жить без Юдзи. Она знала, что у дяди Такео есть сын, почти ровесник Юдзи, — шестнадцатилетний Кендзи. Еще у дяди две дочери помладше. Но Хироко понимала, что никто не, сможет занять место Юдзи в ее сердце, и когда они достигли пристани, ее ноги дрожали, а грудь сжималась от тоски.
 Они легко нашли причал Нью-йоркской линии, где стоял океанский лайнер «Нагоя-мару». Пассажиры и провожающие поднимались на борт, расходясь по каютам. Пока семья разыскивала каюту Хироко, ей пришлось пробираться по коридорам, заполненным беспечно болтающими и смеющимися людьми. Каюта Хироко помещалась на палубе второго класса, и родители обрадовались, увидев, что дочери предстоит совершить путешествие в обществе пожилой женщины. Эта американка провела в Японии целый год, изучая старинное искусство, а теперь возвращалась в Чикаго. Она тут же завязала с семейством Масао дружескую беседу, а затем отправилась на палубу попрощаться с друзьями и оставила Хироко наедине с родителями Американка предчувствовала, что прощание для ее спутницы будет нелегким. Хироко побледнела, и отец понимал, что она готова разрыдаться.
 — Мужайся, детка, — мягко произнес он, пока Юдзи вносил чемодан Хироко, а мать говорила, куда его поставить. — Не унывай. Тебе придется побыть одной совсем недолго, а в Америке тебя встретят родственники. — Масао намеренно выбрал корабль, который прибывал прямо в Сан-Франциско. Предстояло длительное плавание, но родители считали, что гораздо опаснее для их дочери будет делать пересадку в Гонолулу. Хироко не хотелось сходить на берег в незнакомом месте, она опасалась даже оказаться одна на корабле. Прежде она никуда не уезжала, не покидала дом, а теперь должна была отправиться в совершенно незнакомую страну. — Вскоре ты вернешься домой, — ласково напомнил отец, пока Хироко оглядывала тесную каюту, испытывая приступ клаустрофобии. — Год пролетит так быстро, что ты и не заметишь.
 — Да, отец, — ответила Хироко, поклонившись отцу и безмолвно умоляя оставить ее дома. Она согласилась выполнить его желание лишь из уважения и сейчас была готова пожертвовать чем угодно, только бы не уплывать в Калифорнию. Как и мать, Хироко не понимала, зачем ей нужно образование и в чем преимущества учебы за границей. Она соглашалась, что повидать мир совсем не плохо, но не знала почему. Ей казалось, что гораздо лучше остаться дома, рядом со знакомыми людьми, в привычных местах. В сущности, она так и не стала современной девушкой, как мечтал Масао. Но Масао не сомневался, что эта поездка многое изменит.
 Прозвучал гудок, и по кораблю разнеслось объявление об отплытии прежде, чем Хироко успела освоиться. Масао считал, что это даже к лучшему. Глядя на дочь, он понимал: стоит им пробыть вместе еще несколько минут, и он не сможет оставить ее — бледную, с трясущимися руками. Она протянула матери цветок из небольшого букета, подарка пассажирам. Мать взяла цветок также дрожащими руками и обняла дочь. Они не произнесли ни слова, и, когда вновь послышался гудок, Масао мягко взял жену за плечо.
 Пришло время проститься и уйти.
 Хироко молча последовала за ними на палубу. Она была одета в ярко-синее кимоно, подарок матери. Масао настоял, чтобы она взяла с собой и западную одежду, уверенный, что в колледже она не помешает. Прежде Хироко никогда не носила западную одежду. Как и мать, она предпочитала кимоно, но сложила в чемодан непривычные предметы — потому что так хотел отец.
 Семья остановилась на палубе, вдыхая теплый соленый ветер. День выдался чудесным, большинство пассажиров веселились, играла музыка, в воздух взлетали воздушные шары.
 Но Хироко была растерянна и несчастна.
 — Будь хорошей девочкой, — серьезно напутствовала ее Хидеми, — помогай своим родственникам чем можешь. — Наставляя дочь, Хидеми едва сдерживала слезы — мысль о разлуке казалась ей невыносимо мучительной. — Пиши нам почаще… — Ей хотелось сказать, чтобы дочь не забывала их, не влюблялась на чужбине, не осталась в Сан-Франциско, но она только смотрела на Хироко, вспоминая счастливые дни, когда ее маленькая девочка жила дома, в Киото. Хироко не спускала с матери наполненных слезами глаз.
 — Береги себя, сестренка, — произнес по-английски Юдзи, и Хироко улыбнулась сквозь слезы. — Передавай привет Кларку Гейблу.
 — Не заводи себе слишком много подружек, — поддразнила его Хироко по-японски, обняла брата и повернулась к отцу. Почему-то расстаться с ним оказалось труднее всего — Хироко знала, как много надежд возлагал на нее Масао, как желал для нее этой поездки.
 — Постарайся хорошо провести год, Хироко. Учись как следует. Запоминай все, что увидишь, чтобы рассказать нам, когда вернешься.
 — Непременно, отец, — низко поклонилась ему Хироко, молча обещая выполнить все его желания.
 Ей предстоит стать смелой, умной и решительной. Она многому научится и вернется на родину, в совершенстве овладев английским. Вновь взглянув на Масао, она была изумлена, заметив в его глазах слезы. Отец в последний раз крепко обнял ее, сжал ладони в руках и отстранился, а затем повернулся к сыну и жене, направляясь к трапу. Хироко с ужасом смотрела им вслед.
 Она долю стояла у перил, махая им рукой, страдая от одиночества, испытанного впервые в жизни и опасаясь трудностей, ждущих ее в Калифорнии.
 Глядя, как удаляются фигурки на причале, она вновь вспомнила о каждом из родственников, о том, как много они значат для нее, и помолилась, чтобы следующий год пролетел незаметно Горы Японии скрылись из виду, а Хироко еще стояла на палубе, неотрывно вглядываясь туда, где осталась ее родина.
 Когда Юдзи и родители вернулись домой, дом показался им без Хироко невероятно пустым. Прежде Хироко бесшумно и быстро сновала по комнатам, выполняя домашнюю работу, помогая матери и ничем не подчеркивая свое присутствие. А теперь, вдруг лишившись ее, Юдзи почувствовал, какая одинокая жизнь ему предстоит, и сразу отправился к друзьям, чтобы избавиться от мрачных мыслей.
 Масао и Хидеми долго смотрели друг на друга, размышляя, правильно ли поступили, не слишком ли молода Хироко, не станет ли ее отъезд в Калифорнию ужасной ошибкой. Особенно тягостные мысли донимали Масао — в этот момент он был готов вернуть дочь и забыть о колледже. Но Хидеми не теряла уверенности, что они поступили так, как следовало, желая добра дочери. Хироко была всего годом моложе ее самой во времена замужества с Масао. Хироко многому научится, обзаведется друзьями, а когда вернется домой, еще долго будет вспоминать о годе, проведенном в Калифорнии. Масао прав.
 Мир изменился, людям, живущим в нем, мало знать древние обычаи, уметь составлять букеты и разливать чай. Когда-нибудь этот мир будет принадлежать молодежи, такой как Хироко и Юдзи. Их дочь должна быть готова к переменам, должна усвоить уроки, которые понадобятся ей в жизни. Год пролетит незаметно, думала Хидеми, глядя на мужа и улыбаясь.
 — Вы поступили правильно, — великодушно произнесла она, зная, что Масао нуждается в ободрении. Его раздирали противоречивые чувства. Он не мог забыть ужас в глазах дочери, оставшейся на корабле, когда они спускались по трапу.
 — Как ты можешь быть уверена в этом? — несчастным голосом спросил он, исполняясь благодарности к жене.
 — Потому, что вы мудрый человек, Масао-сан, — объяснила Хидеми, кланяясь мужу. Он взял ее за руку и медленно притянул к себе. Они провели вместе девятнадцать счастливых лет. Уважали и всем сердцем любили друг друга. Любовь придавала им силы, помогала переносить невзгоды. За это время им не раз приходилось принимать трудные решения, но ни одно из них не было таким тягостным. — Там она будет счастлива, — добавила Хидеми, желая поверить собственным словам и вспоминая все, о чем говорил когда-то Масао.
 — А если нет? — возразил Масао, вдруг почувствовав себя одиноким стариком. Но его дочери сейчас было еще тоскливее.
 — Тогда она станет сильной — это пойдет ей на пользу.
 — Надеюсь, — тихо отозвался Масао. Хидеми взяла его за руку, и они медленно побрели в сад. Моря оттуда не было видно, но оба посмотрели в ту сторону, где оно скрывалось за горами, и, вспомнив о Хироко, стоящей на палубе «Нагоя-мару», низко поклонились, не сводя глаз с горизонта.




 Глава 4


 После двухнедельного плавания «Нагоя-мару» бросил якорь в гавани Сан-Франциско. Наступил август, море было тихим, погода — чудесной, и для большинства пассажиров плавание прошло благополучно.
 В основном на «Нагоя-мару» путешествовали семьи и пожилые люди, которые никуда не спешили и потому отказались от пересадки в Гонолулу. Пассажиры были в большинстве японцами, отправляющимися в Перу и Бразилию, но попадались и американцы — как соседка Хироко по каюте. Замкнутая и сдержанная, пожилая женщина редко разговаривала с другими пассажирами и с Хироко — разве что когда они одевались или проходили мимо друг друга по пути в ванную.
 Хироко было нечего сказать соседке, как и всем прочим. Всю дорогу до Сан-Франциско она провела оцепенев от горя и тоски по дому, которые усиливали легкие приступы морской болезни.
 Несколько раз молодые японцы пытались заговорить с ней, но Хироко с безукоризненной вежливостью избегала любых попыток вовлечь ее в разговор. Со времени выхода из гавани Кобе до прибытия в Штаты она почти не разговаривала, ограничиваясь лишь краткими пожеланиями доброго утра или вечера. Приходя в столовую, она ни разу не обменялась со своими соседями по столу даже парой фраз. Она выглядела совершенно неприступной и выбирала самые темные и неброские цвета кимоно.
 Незадолго до того, как корабль бросил якорь, Хироко уложила чемодан и маленькую сумку и на мгновение застыла у иллюминатора. Прямо по курсу виднелся новый мост Золотые ворота, на холмах расстилался город, сияя в лучах солнца ослепительной белизной зданий. Вид был живописный, но он казался Хироко непонятным и совершенно чужим. Она не могла не задаваться вопросом, что ее ждет здесь.
 Ей предстояло встретиться с незнакомыми родственниками — впрочем, о них она слышала на протяжении восемнадцати лет жизни. Хироко могла лишь надеяться, что родственники окажутся такими же добрыми, какими считал их отец.
 Буксир доставил на борт корабля таможенников. Дождавшись своей очереди, Хироко показала паспорт — как и остальные пассажиры, выстроившиеся в большой столовой.
 Получив штамп иммиграционных властей, она вышла на палубу и пригладила длинные иссиня-черные волосы. Сегодня Хироко уложила их аккуратным узлом и выбрала бледно-голубое, словно клочок яркого летнего неба, кимоно — лучший из нарядов, увезенных ею из Кобе. Стоя у перил, Хироко выглядела совсем крошечной и прелестной.
 Корабль дал громкий гудок, буксир отчалил, а «Нагоямару» пристал к тридцать девятому причалу. Спустя несколько минут пассажиры начали высаживаться на берег.
 Большинство из них торопились встретиться с родственниками и друзьями, покончить со слишком долгим путешествием. Хироко спустилась по трапу медленно и нерешительно.
 Она ступала грациозно, едва касаясь ногами земли, гадая, узнает ли она родственников, сможет ли разыскать их. Ее ужасало само пребывание на чужой земле. Что, если ее забыли встретить? Или попросту не узнают, а если и узнают, то невзлюбят с первого взгляда? Тысячи мыслей заметались в голове, когда она сошла на причал и увидела море незнакомых лиц. Люди толкались и спешили, искали свой багаж, подзывали носильщиков. Хироко совсем растерялась посреди этой суеты. Атмосфера на пристани была почти праздничной, и обрывки музыки, долетающей с соседнего корабля, усиливали это впечатление. Кругом стоял шум и крики вперемежку с фразами из песенки «В самом сердце Техаса». Уже отчаявшись, Хироко вдруг заметила лицо, смутно напомнившее ей отцовское. Мужчина оказался немногим старше Масао, ниже ростом, но в нем ощущалось что-то знакомое.
 — Хироко? — спросил он, вглядываясь в ее лицо и уже убедившись в правоте своей догадки. Хироко выглядела в точности как на фотографии, присланной ее отцом. Она подняла на незнакомца нежный и застенчивый взгляд и молча кивнула в ответ. Ее ошеломила окружающая суета, она опасалась вовсе не найти родственников и потому не могла выразить облегчения, поняв, что те разыскали ее сами, — Я — Такео Танака, твой дядя Так. — Хироко вновь кивнула, удивленная тем, что дядя заговорил по-английски.
 Он в совершенстве владел языком, в его выговоре Хироко не уловила ни малейшего акцента. — Твоя тетя Рэйко осталась в машине с детьми.
 Хироко поклонилась ему так низко, как только могла, чтобы выразить глубокое уважение — свое и отца. Этим жестом дядя был удивлен не меньше, чем Хироко его английским приветствием. На мгновение Такео смутился, но коротко ответил на поклон, понимая, что, поступив иначе, оскорбил бы не только Хироко, но и ее отца. Такео уже давно привык обмениваться поклонами лишь с пожилыми людьми, но не с молодежью или ровесниками. Зная Масао, он ожидал, что его дочь не будет так следовать обычаям. Но тут же Такео вспомнил, что во время их единственной встречи мать Хироко, Хидеми, придерживалась всех церемоний.
 — Ты уже выяснила, где твой багаж? — спокойно и деловито спросил Такео. Багаж доставили на пристань, в зоны, помеченные буквами алфавита, и Хироко указала на табличку с буквой "Т". Такео задумался, говорит ли его гостья по-английски. До сих пор она не произнесла ни слова, только кланялась и опасливо поглядывала, тут же робко отводя взгляд.
 — По-моему, он должен быть вон там, — осторожно проговорила Хироко, отвечая на невысказанный вопрос дяди насчет ее английского. Она изъяснялась довольно свободно. произношение было чистым, хотя дядя понял, что пользоваться чужим языком Хироко неудобно. — У меня всего один чемодан, — добавила Хироко, в эту минуту сама удивившись собственному сходству с Хидеми. Ее отец и Юдзи легко переходили с языка на язык и, постоянно пользуясь английским, свободно объяснялись на нем. Английский же Хидеми был менее беглым, чем у Хироко.
 — Как прошло плавание? — спросил Такео, направляясь к указанному Хироко месту, где уже ждал ее единственный чемодан. Рядом стоял таможенник, досмотр прошел на удивление быстро.
 Подозвав носильщика и объяснив, где находится машина, Такео повел Хироко знакомиться с остальными родственниками. На стоянке у пристани он оставил новый фургон «шевроле», купленный год назад. Темно-зеленая машина с легкостью вмещала всю семью, даже собаку, которую Танака повсюду брали с собой. Но на этот раз собаку оставили дома — чтобы положить сзади багаж Хироко и сразу же вернуться в Пало-Альто. Дети настояли на своем желании встречать гостью и были возбуждены, предвкушая встречу.
 — Плавание прошло без приключений, — без запинки отозвалась Хироко, — благодарю вас.
 Она по-прежнему не могла понять, почему дядя обращается к ней по-английски — в конце концов, он родился в Японии. Хироко решила, что отец просил дядю дать ей возможность попрактиковаться в языке. Тем не менее ей мучительно хотелось поговорить по-японски. Беседовать на чужом языке им, двум японцам, казалось ей нелепостью.
 Дядя был не более американцем, чем она сама, пусть даже провел в Штатах двадцать лет, и его жена и дети родились здесь.
 Такео провел гостью через толпу на пристани, носильщик следовал за ними с чемоданом. Через несколько минут они достигли стоянки, где в машине ждали Рэйко и дети.
 Рэйко в ярко-красном платье поспешно выбралась из машины и заключила Хироко в объятия, пока Такео помогал носильщику пристраивать чемодан в багажнике «шевроле».
 — О, какая ты красавица! — воскликнула Рэйко, улыбаясь гостье. Сама она была миловидной женщиной, ровесницей Хидеми, но в отличие от матери Хироко носила короткую стрижку, умело пользовалась косметикой, а ее красное платье показалось Хироко слишком броским.
 Хироко низко поклонилась тете, выказывая уважение к ней, как прежде — дяде Такео.
 — Это ни к чему, — заметила Рэйко, по-прежнему улыбаясь. Взяв Хироко за руку, она повернулась к детям и познакомила их с гостьей. Рэйко называла детей Кеном, Салли и Тами, Хироко же знала, что их зовут Кендзи, Сатико и Тамико. Шестнадцатилетний Кен был на удивление рослым для японца, а, четырнадцатилетня я Салли казалась почти взрослой в спортивных туфлях, серой юбке и розовом кашемировом свитере. Эта хорошенькая девушка-подросток была точной копией своей матери. Прелестная восьмилетняя Тами, резвая и смешливая, бросилась Хироко на шею и крепко расцеловала, прежде чем та успела что-нибудь сказать.
 — Как хорошо, что ты приехала, Хироко! — радостно выпалила Тами и немедленно отпустила замечание насчет роста гостьи:
 — Ты почти такая же маленькая, как я. — Хироко рассмеялась и поклонилась детям, с любопытством разглядывающим ее. — Мы так не делаем, — объяснила Тами. — Кланяются только бабушки и дедушки. И носить кимоно здесь не надо. Но твое кимоно очень красивое.
 Детям Хироко казалась хрупкой японской куколкой. Тами настояла на своем желании сесть сзади, вместе с Хироко и Кеном, а Салли перебралась на переднее сиденье, к родителям.
 Через несколько минут они двинулись в путь, и вскоре у Хироко закружилась голова от детской болтовни и смеха: дети рассказывали ей о своих школах и друзьях. Тами объясняла, как устроен ее кукольный домик. Рэйко попыталась успокоить детей, но те были слишком возбуждены приездом двоюродной сестры, которая терпеливо выслушивала их. Хироко оказалась такой хорошенькой, такой миниатюрной, и ее густые волосы так ярко блестели под солнцем. Салли не удержалась и заметила, что Хироко похожа на куклу, которую когда-то подарил ей отец, и пожелала узнать, привезла ли гостья с собой западную одежду.
 — Да, кое-что, — ответила Хироко. — Отец решил, что в колледже она мне понадобится.
 — Отличная мысль, — подхватила Рэйко. — А Салли одолжит тебе недостающие вещи, Хироко.
 Хироко была очарована своей тетей Рэй, как она просила называть ее. Рэйко казалась настоящей американкой: в ее речи не слышалось ни малейшего акцента, впрочем, она же родилась во Фресно. Родственники ее отца выращивали там цветы на продажу, и родители Рэйко подключились к семейному делу еще до рождения дочери. Рэйко родилась в Штатах, но несколько лет проучилась в Японии, став таким образом кибей: японкой, рожденной вне родины. В Японии она никогда не чувствовала себя как дома. Она была американкой до мозга костей, после учебы вернулась в Штаты, поступила в Стэнфордский университет, познакомилась там с Таком, а год спустя они поженились. Годом позже родители Рэйко вышли на пенсию и вернулись в Японию, где погибли во время сильного землетрясения вскоре после того, как родилась Хироко. Единственные оставшиеся в живых родственники Рэйко из Фресно по-прежнему занимались семейным делом. Кроме них, детей и Такео, у Рэйко никого не было.
 — Я понимаю, как тебе сейчас трудно, Хироко, — сказала тетя Рэй. — Когда родители отправили меня учиться в Японию, я чувствовала себя так, словно оказалась на другой планете. В Японии мне было слишком непривычно. В то время я с трудом могла объясниться по-японски, а никто из наших родственников не знал английского. Все они казались мне странными и старомодными.
 — Да, прямо как он, — вмешавшись в разговор, Салли указала на Кена, и все рассмеялись.
 — Знаю, привыкнуть к новому нелегко. Вероятно, все мы кажемся тебе чудными. — Рэйко улыбнулась Хироко, и та робко улыбнулась в ответ, не поднимая глаз. Она едва осмеливалась смотреть в лицо кому-либо из спутников и, когда с ней заговаривали, в глубоком смущении опускала глаза. Салли еще никогда не видела такой пугливой девушки. Но и Хироко не могла поверить своим глазам: родственники настолько впитали обычаи и манеры американцев, что только лица давали право назвав их японцами. Они говорили, действовали, двигались иначе, чем японцы. Казалось, ничто не связывает их с родиной.
 — Тебе нравится американская еда? — с любопытством спросила Салли. Девушкам предстояло поселиться в одной комнате, и Салли умирала от желания расспросить Хироко, есть ли у нее друг. Кену тоже не терпелось это выяснить — он уже давно дружил с Пегги, живущей по соседству.
 — Я никогда ее не пробовала, — смущенно призналась Хироко, и Тами захихикала.
 — Не может быть! Значит, ты никогда не пробовала гамбургеры и молочные коктейли? — Тами уставилась на сестру, словно та прибыла с Марса.
 — Никогда, но я читала о них. Это очень вкусно?
 Тами покатилась со смеху — с английским Хироко надо что-то делать.
 — Это объедение! — заверила Тами. — Они тебе понравятся.
 Вечером семейство собиралось устроить настоящий американский ужин — барбекю во дворе — и пригласить соседей, американцев и японцев, чтобы познакомить их с гостьей из Японии Такео был непревзойденным специалистом по барбекю. На ужин предполагались гамбургеры и хот-доги, стейки и курица. Рэйко взялась сварить кукурузные початки, приготовить картофельное пюре и салат, а Салли — испечь ароматный хлеб с чесноком. Тами целое утро помогала матери печь шоколадное печенье и сдобные булочки, а потом — делать домашнее мороженое.
 Поездка до Пало-Альто заняла час. Дядя Так провез гостью мимо университета — величественного здания, совсем не такого, какое ожидала увидеть Хироко. В его архитектурном стиле было нечто испанское или мексиканское, вокруг расстилались ровные, тщательно ухоженные зеленые лужайки. Долгие годы Хироко слышала рассказы об университете и была в восторге увидеть его своими глазами.
 — Юдзи собирается приехать сюда на следующий год, — заметила Хироко, невольно переходя на японский, и дети с удивлением воззрились на нее. Судя по их лицам, они не поняли ни слова. — Вы не говорите по-японски? — спросила она, глядя на них с не меньшим изумлением. Как же родители не сумели научить их японскому?
 — Я уже давно не говорила по-японски, — объяснила тетя Рэйко. — Боюсь, что после смерти родителей основательно подзабыла его. Я обещала себе, что буду практиковаться, беседуя с Таком, но так и не сдержала обещание. А дети знают только английский, — добавила она, и Хироко кивнула, стараясь не выдать потрясение. Нет, в этих людях не было ничего японского, даже в дяде Таке. Хироко не могла себе представить, как можно до такой степени позабыть обычаи родины — ведь дядя Так родился в Японии, в отличие от Рэйко и детей, никогда не покидавших Калифорнию.
 Хироко удивлялась, как можно пренебречь культурой предков. У нее вдруг возникло чувство, что она оказалась на недосягаемом расстоянии от дома. Интересно, что бы сказали ее родители, познакомившись с родственниками? Члены семьи Танака были чудесными людьми, но отнюдь не японцами, а американцами до глубины души. Среди них Хироко выглядела чужой и лишней.
 — Ты прекрасно говоришь по-английски, — похвалил ее дядя Так, и хотя Тами не согласилась с ним, возражать не стала. — Должно быть, об этом позаботился твой отец. — Такео улыбнулся. Он знал, что Масао всегда питал привязанность к американским обычаям и языку. Такео давно ждал, что брат приедет к нему в гости, но Масао не решался рисковать работой в университете, и потому шли годы, а поездка за границу все откладывалась.
 — Мой брат говорит по-английски гораздо лучше меня, — объяснила Хироко, и все заулыбались. Несмотря на правильное произношение, в Хироко угадывалась иностранка. Точно таким же чужим казался бы японский в устах всех членов семьи, за исключением Така. Но у Хироко не оставалось ни выбора, ни возможности сравнить: говорить с родственниками требовалось только по-английски.
 Удалившись от территории Стэнфордского университета, Такео повел машину по тихой, обсаженной деревьями улочке, и Хироко изумилась, увидев, как велик дом, у которого остановилась машина. Вначале он был поменьше, но, когда родилась Тами, семье стало тесно в прежнем обиталище, и Такео сделал к нему пристройку. Семья искренне любила свой дом и его удобное расположение. Такео заведовал кафедрой в университете и, подобно своему брату, был профессором политологии. Рэйко работала в университетской больнице медсестрой, но после рождения младшей дочери перешла на неполный рабочий день.
 В ухоженном доме, окруженном широкой лужайкой со старыми деревьями и двориком-патио, хватило бы места всем друзьям, приглашенным познакомиться с Хироко. Когда Салли показала гостье свою комнату, Хироко была подавлена видом огромной кровати с четырьмя столбиками и изобилием розовых и белых оборочек. Эта комната представлялась Хироко сошедшей с фотографии в журнале. Салли была не против потесниться на огромной кровати, и уже расчистила место в своем шкафу.
 — У меня совсем немного вещей, — заметила Хироко, указывая на небольшой чемодан, содержащий не только приготовленную для колледжа одежду, но и кимоно. Она бережно извлекла из чемодана красновато-розовое кимоно, чтобы надеть его вечером, но тут в комнату влетела Тами и потащила гостью осматривать кукольный домик.
 — Хочешь, я подберу тебе какой-нибудь наряд на вечер? — спросила Салли вслед, но Тами уже увлекла Хироко в коридор. Салли не хотела обидеть родственницу, но считала, что на вечеринке она будет выглядеть нелепо в кимоно. То же самое Салли заявила матери, спустившись вниз немного погодя. Рэйко готовила пюре к ужину.
 — Пусть немного привыкнет, — понимающе заметила Рэйко. — Она только что приехала и до сих пор носила кимоно. Нельзя же требовать, чтобы она сменила его на босоножки и плиссированную юбку в первые пять минут.
 — Разумеется, но что подумают люди, увидев ее в кимоно? — не отставала Салли.
 — Ничего особенного. Она милая девушка, только что приехала из Японии. Почему бы тебе не подождать немного, Салли? Пусть сначала привыкнет к нам, а затем понемногу откажется от прежних привычек.
 — Ну и ну! — воскликнул Кен, входя на кухню и слыша обрывок разговора. — Чего ты от нее хочешь, Сэл? Чтобы она сегодня же сделала завивку и отправилась с тобой плясать? Дай ребенку возможность привыкнуть. Ведь она только приехала.
 — То же самое я говорила твоей сестре.
 Слушая мать и сестру, Кен намазал арахисовым маслом кусок хлеба.
 — А по-моему, в кимоно она будет нелепо выглядеть на барбекю, — повторила Салли. В свои четырнадцать лет Салли высоко ценила мнение других о собственной внешности.
 — Она будет выглядеть ничуть не нелепее тебя, глупышка, — усмехнулся брат и налил себе стакан молока. Внезапно он с беспокойством взглянул на мать, задумавшись об ужине.
 Первое место в жизни Кена занимала еда — предпочтительно в огромных количествах и политая кетчупом. — А ты сегодня не приготовила никаких японских блюд, мама?
 Заметив его неподдельную тревогу, Рэйко рассмеялась.
 — Вряд ли я сумею припомнить, как это делается, — грустно призналась она. — Твоя бабушка умерла восемнадцать лет назад. Я так и не успела научиться у нее готовить.
 — Вот и хорошо! Терпеть не могу эту отраву — всю эту сырую рыбу и прочую склизкую дрянь.
 — Что еще за склизкая дрянь? — Так пришел с заднего двора за углем и заинтересовался разговором. — О чем речь? — с любопытством спросил он, а Рэйко улыбнулась и приподняла бровь. Они выглядели счастливой парой: Рэйко, еще миловидная в свои тридцать восемь лет, и Так — привлекательный пятидесятилетний мужчина.
 — Мы говорили о сырой рыбе, — объяснила Рэйко мужу. — Кен опасался, что я приготовлю для Хироко японские блюда.
 — Ну, на это можно не рассчитывать, — усмехнулся отец, открывая чулан и вытаскивая мешок с углем. — Никто из моих знакомых не готовит японскую еду хуже ее. Но когда дело доходит до гамбургеров и бифштексов, она на высоте. — Склонившись, он поцеловал жену. Кен прикончил второй бутерброд, а Тами и Хироко поднялись наверх из детской комнаты. Тами показывала Хироко кукольный домик, выстроенный для нее отцом. Ковры и шторы в домике были сделаны руками Рэйко, стены покрывали кусочки настоящих обоев. Так вставил в крошечные рамы собственноручно нарисованные картины, а миниатюрную действующую люстру для домика заказал в Англии.
 — Этот домик — настоящее чудо, — заметила Хироко, наблюдая, как семья хлопочет в удобной кухне. В уютном доме места хватало для всей семьи, а детская внизу показалась Хироко настоящим залом. — Я еще никогда не видела такого удивительного кукольного домика — он вполне годится для музея, — добавила она. Кен предложил ей вторую половину своего последнего бутерброда, и Хироко смутилась, очевидно, опасаясь его взять.
 — Он с арахисовым маслом, — объяснил Кен, — и виноградным джемом.
 — Мне еще никогда не доводилось их пробовать, — осторожно произнесла Хироко, а Тами решительно заявила, что попробовать просто необходимо. Откусив кусочек, Хироко не смогла сдержать гримасу — она ожидала совсем иного.
 — Здорово, верно? — спросила Тами, а Хироко молча задумалась, не останется ли ее рот склеенным навсегда. Поняв, что случилось, Салли протянула ей стакан молока. Американская еда не очень понравилась Хироко.
 Такео вынес уголь во двор, и пока он открывал дверь, в кухню ворвалась собака. Хироко улыбнулась — эта порода была ей знакома — в Японии ее называли «сиба». Пес был настроен весьма приветливо.
 — Ее зовут Лесси, — объяснила Тами. — Мне нравится книжка про нее.
 — Хотя она вовсе не похожа на настоящую Лесси — та была колли, — поправил Кен и вдруг напомнил Хироко Юдзи.
 У двух юношей было много общего, и если, с одной стороны, постоянные напоминания утешали Хироко, то с другой — усиливали тоску по дому.
 Кен отправился навестить свою подружку Пегги, а спустя некоторое время и Салли незаметно улизнула на улицу, к соседке. Она была готова пригласить с собой Хироко, но побаивалась, что двоюродная сестра проговорится об этом матери, — Салли еще мало знала Хироко. Она ушла в гости к подружке — потому что у той был симпатичный шестнадцатилетний брат, с которым Салли флиртовала.
 Дома осталась одна Тами, она помогала отцу во дворе, а Хироко хлопотала на кухне с тетей Рэйко. Рэйко с удивлением наблюдала, как быстро и умело управляется с делами гостья. Хироко почти не разговаривала, не ожидала похвалы, но носилась по кухне, словно молния. Она быстро научилась готовить картофельное пюре, которое увидела первый раз в жизни, помогла сварить кукурузу и нарезать салат. А когда Так попросил жену залить уксусом мясо для шашлыка, Хироко сразу же научилась и этому, а затем вышла во двор вместе с Рэйко, чтобы помочь накрыть огромный стол. Гостья оказалась самой тихой и послушной девушкой, какую когда-либо видела Рэйко, но, несмотря на явную робость, точно знала, что делает.
 — Спасибо тебе за все, — поблагодарила ее Рэйко, когда они поднялись наверх, чтобы переодеться. Рэйко уже знала — семья полюбит эту прелестную девушку, но могла лишь надеяться, что Хироко будет счастлива с ними.
 Днем, занявшись делами, Хироко повеселела, но сейчас, поднимаясь по лестнице, вновь загрустила, и Рэйко поняла, что она тоскует по родителям. — Ты очень помогла мне, — мягко проговорила Рэйко. — Мы рады видеть тебя здесь, Хироко.
 — И я тоже очень рада, — ответила Хироко, низко кланяясь.
 — Здесь это ни к чему. — Рэйко ласково удержала ее за плечо.
 — Но я не знаю, чем еще можно выразить уважение и поблагодарить вас за доброту, — ответила Хироко, пока Рэйко провожала ее в комнату Салли. Вещи Хироко были аккуратно разложены, и беспорядок царил только на полках Салли.
 — Незачем оказывать нам уважение. Мы понимаем твои чувства. Здесь можно не придерживаться обычаев.
 Хироко вновь попыталась поклониться, но удержалась со смущенной улыбкой.
 — Здесь все совсем по-другому, — призналась Хироко. — Мне придется слишком многому научиться, узнать множество новых обычаев. — Впервые она поняла, что имел в виду отец, желая, чтобы она повидала мир и многое узнала. Хироко ни на минуту не могла себе представить, что мир может оказаться совершенно иным, не похожим на тот, где она жила прежде — даже дом ее родственников.
 — Ты научишься очень быстро, — заверила ее Рэйко.
 Но вечером Хироко засомневалась в этом. Ее окружала толпа беспечно болтающих незнакомцев. С ней знакомились" пожимали руку, приветствовали, а Хироко кланялась в ответ, .
 Гости не упускали случая похвалить ее красоту и чудесное кимоно. Но несмотря на то что внешне многие из гостей выглядели японцами, все они говорили по-английски и были либо нисей, либо сансей — первым или вторым поколением японцев, выросших в Америке. Большинство из них уже давно расстались с японскими привычками, и только поведение их дедушек и бабушек могло бы показаться знакомым Хироко. Но в гости пришли не только японцы, и среди всей этой толпы Хироко чувствовала растерянность.
 Она с трудом узнавала в ней своих родственников. Поздно вечером, убирая посуду вместе с Рэйко, она долго стояла одна на заднем дворе, глядя в небо, и вспоминала родителей.
 — Должно быть, путь до дома кажется вам бесконечным, — произнес негромкий голос за ее спиной, и Хироко удивленно повернулась к незнакомцу. Он был высоким, молодым, темноволосым и по западным меркам мог считаться красавцем. Быстро взглянув на него, Хироко опустила голову — чтобы собеседник не заметил слезы, выступившие у нее на глазах от тоски и одиночества.
 Она стояла, глядя в землю в напряженном молчании.
 — Я — Питер Дженкинс, — представился незнакомец, протягивая Хироко руку, и она слабо пожала ее, а затем решилась вновь поднять глаза. Он был выше Кендзи, худощавый, с мягкими каштановыми волосами и голубыми глазами; от него исходило впечатление надежности. Он казался совсем юным, хотя на самом деле ему было двадцать семь, и он работал ассистентом Така в Стэнфорде.
 — Я был в Японии. Это самая прекрасная из стран, какие мне доводилось видеть. Особенно мне понравился Киото. — Питер знал, что Хироко оттуда родом, но не исказил истины. — Должно быть, все здесь кажется вам чужим, — мягко добавил он. — Возвращение домой из Японии потрясло даже меня. Не могу себе представить, каково сейчас вам, если вы здесь впервые. — Питер дружески улыбнулся. Глаза засветились добротой, и Хироко тут же поняла, — что ей нравится этот человек.
 Но едва подняв голову, она смущенно отвела глаза и робко улыбнулась. Он был прав — она действительно испытывала потрясение, пытаясь бороться с вихрем новых впечатлений и ощущений, захватившим ее с самого утра. Даже родственники оказались совсем не такими, каких она ожидала увидеть.
 Казалось, здесь ей не с кем даже поговорить, по крайней мере пока.
 — Мне очень понравилось здесь, — тихо сказала она, уставившись на носки собственных туфель и подавляя желание поклониться собеседнику — ведь Рэйко говорила, что здесь это ни к чему. — Мне так повезло, — добавила она шепотом. Она стеснялась вновь взглянуть на собеседника, и он понял это. В Хироко было что-то от совсем юной девушки, но вместе с тем — многое от зрелой женщины. Несмотря на возраст, она не походила ни на одну из студенток Питера. Хироко была гораздо утонченнее, держалась отстранение, но в то же время в ней чувствовалась странная сила. Эта любопытная и, по-видимому, умная девушка впитала всю изощренную утонченность и многогранность своего народа, и Питер Дженкинс был очарован ею. В Хироко слилось все то, что ему нравилось в японских женщинах, и он стоял и любовался ею. Хироко затрепетала.
 — Не хотите ли пройти в дом? — Он почувствовал, что Хироко неловко, но от смущения она не может подобрать предлог, чтобы уйти. Кивнув, она с трудом взглянула на Питера сквозь густые черные ресницы. — Я слышал от Така, что в сентябре вы поступаете в колледж святого Эндрю, — заметил Питер, пока они брели к дому, а он молча восхищался прелестным кимоно спутницы. Спустя минуту они нашли Рэйко, болтающую с двумя подружками, и Питер оставил Хироко с ними. Улыбнувшись Питеру, Рэйко беспечным тоном представила гостью двум женщинам.
 Хироко низко поклонилась им, выказывая уважение к друзьям семейства Танака, и этот жест заметно удивил женщин. Напротив, в другом конце патио, Питер рассказывал Таку, что только что познакомился с его племянницей.
 — Она так мила, бедняжка, и, должно быть, ей здесь одиноко, — сочувственно произнес Питер. В Хироко было нечто такое, что вызвало у него желание принять ее под крыло, защитить от всего мира.
 — Она скоро привыкнет, — улыбнулся Так, не выпуская из рук бокал вина. Вечер прошел на редкость удачно: и гости, и хозяева славно повеселились. — Я же привык. — Он усмехнулся. — Похоже, ты до сих пор очарован Японией — с той самой поездки. — Так не ошибся: Питер действительно влюбился в эту страну.
 — Не могу понять, как тебе удается не тосковать по Японии.
 Так ответил, что всегда любил Соединенные Штаты.
 Он бы с радостью принял американское гражданство, но, несмотря на двадцать лет, прожитых в Америке, и женитьбу на американке, стать гражданином страны ему запрещали законы.
 — Там я словно задыхался. Взгляни на нее. — Такео незаметно указал на юную родственницу. Для него Хироко воплощала все ненавистные черты Японии, обычаи, от которых Так когда-то бежал. — Она перепугана и смущена, боится даже поднять глаза. Одевается в ту же самую одежду, которую японки носили пять веков назад. Если бы у нее была большая грудь, она перевязывала бы ее, а забеременев, стала бы перевязывать живот и, вероятно, ни за что не призналась бы мужу в том, что ждет ребенка. Когда она повзрослеет, родители найдут ей мужа — человека, с которым она прежде ни разу не встречалась. Они не сумеют даже поговорить до свадьбы. Они проведут всю жизнь, кланяясь друг другу и скрывая истинные чувства. То же самое там происходит в деловых отношениях, иногда — еще хуже. Японцы во всем руководствуются традициями; внешнее впечатление, уважение и соблюдение обычаев для них все. Там тебе не представится случая высказаться откровенно, заявить о своих чувствах, ухаживать за женщиной только потому, что любишь ее. Вероятно, если бы мы с Рэйко познакомились в Японии, я никогда не смог бы на ней жениться. Мне пришлось бы сочетаться браком с женщиной, выбранной моими родителями, — это невыносимо. Сегодня, наблюдая за Хироко, я словно возвращаюсь в прошлое. Сейчас она похожа на птичку в клетке, слишком перепуганную, чтобы петь. Нет, по Японии я не скучаю, — он грустно улыбнулся, — но уверен, она изводится от тоски. Ее отец — славный человек, каким-то образом он сумел сохранить бодрость духа во всех испытаниях. У него чудесная жена, по-моему, они по-настоящему любят друг друга. Но при виде Хироко мне вновь вспоминаются давние дни, проведенные в Японии. Там не произошло никаких перемен, и это вызывает гнетущее впечатление, — заключил он, и Питер кивнул. Он был свидетелем и угнетения, и воздействия обычаев, но видел кое-что и помимо этого. Он не мог понять, почему Такео не относится к родине с такой любовью, как он сам.
 — В Японии чувствуешь саму историю, зная, что за последнюю тысячу лет там ничего не изменилось и, возможно, не изменится еще тысячу лет. Это мне нравится. Приятно наблюдать за этой страной. Я люблю все, что ей дорого, — просто отозвался Питер, и Так недоуменно взглянул на него.
 — Воздержись высказывать свое мнение при Рэйко. Она считает, что в Японии женщины связаны по рукам и ногам множеством условностей, а мужья всецело властвуют над ними. Рэйко — такое же порождение Америки, как яблочный пирог, и это ей нравится. Она с отвращением вспоминает о том, как училась на родине.
 — По-моему, вы оба сумасшедшие, — улыбнулся Питер, а затем его внимание отвлекли два профессора из Стэнфорда, и случая поговорить с Хироко больше не представилось.
 Но Питер видел, как она кланялась друзьям семейства Танака, желая им спокойной ночи, и, несмотря на все сказанное Таком, Питер нашел, что она держится с достоинством. Обычай кланяться в знак уважения он счел трогательным, а не унизительным. Когда Питер уже собрался уходить, их глаза на мгновение встретились, и он смог бы поклясться, что Хироко смотрит прямо на него, но не прошло и доли секунды, как ее ресницы вновь опустились и она заговорила с одной из родственниц.
 Этим вечером Хироко ни с кем не удалось поговорить по-японски, и она улыбнулась, когда Питер перед уходом поклонился ей и произнес «саёнара». Хироко вскинула голову, пытаясь определить, не шутит ли он. Но на лице Питера играла добрая улыбка, глаза дружески поблескивали. Хироко вновь чинно поклонилась, не поднимая глаз, и сообщила, что знакомство с Питером почитает за честь. Он ответил Хироко тем же, а затем ушел с хорошенькой блондинкой, которую вызвался проводить. Несколько минут Хироко смотрела им вслед, а затем повела Тами наверх, в спальню. Девочка боролась с зевотой, было уже поздно, но она неплохо провела время — как и все остальные. Даже Хироко радовалась вечеринке, хотя ее окружали незнакомые люди, а все блюда, которые она пробовала, оказались совсем не похожими на привычную еду.
 — Тебе было весело? — спросила Рэйко, когда, уложив Тами, Хироко спустилась помочь ей на кухне. Танака пригласили на вечеринку несколько студентов — ровесников Хироко, но от смущения она так и не сумела разговориться с ними. Большую часть вечера она провела в одиночестве или в обществе Тами. Питер Дженкинс оказался единственным взрослым гостем, с которым Хироко перемолвилась несколькими словами — опять-таки по его инициативе, а не по собственной. Ей было слишком трудно беседовать с незнакомыми людьми, даже дружелюбно настроенным Питером. Хироко по-прежнему робела, но вечер сочла забавным, а гостей — приятными и веселыми.
 — Да, мне было весело, — подтвердила она, и Рэйко улыбнулась, зная, что Тами наверняка займется английским Хироко. Пока они беседовали, Лесси лежала на полу, помахивая хвостом и угощаясь остатками со стола. Кен и Так во дворе чистили шашлычницу и собирали бокалы. Только Салли не помогала в уборке. Запершись наверху, она болтала по телефону с подружкой, и хотя еще полчаса назад пообещала матери спуститься через минуту, до сих пор не успела выговориться.
 — Ты пользовалась успехом, — откровенно призналась Рэйко. — Все приглашенные были рады познакомиться с тобой, Хироко, и я уверена — это неспроста.
 Девушка покраснела, продолжая в молчании убирать посуду. Ее робость до сих пор удивляла родственников, но Рэйко заметила, как Хироко беседовала с Питером. Питер появился на вечеринке в компании своей новой подруги, модели из Сан-Франциско. Рэйко видела, каким взглядом провожал ее Кен.
 — Ну как? Всем понравилось? — спросил Так, входя со двора с подносом, уставленным бокалами. — По-моему, вечер удался! — Он улыбнулся жене и Хироко.
 — Согласна с вами, — негромко подтвердила она. — Гамбургеры — просто объедение, — повторила она выражение Тами, и все засмеялись, а Кен принялся за остатки курятины. Он постоянно жевал, как и полагалось ему по возрасту. В конце августа ему предстояло начать игру в школьной футбольной команде. — Спасибо за чудесный вечер, — вежливо добавила Хироко, а немного погодя все поднялись наверх и разошлись по спальням.
 Салли и Хироко молча переоделись в ночные рубашки и улеглись в постель. Лежа неподвижно, Хироко в который раз задумалась о том, как далеко она оказалась от дома, каким долгим выдалось путешествие. Она вспомнила о людях, с которыми познакомилась в Америке, о том, как гостеприимно встретили ее родственники. Несмотря на то что они ничем не походили на японцев, Хироко успела полюбить их. Ей нравился Кен с его добродушным подшучиванием, несоразмерно длинными конечностями и ненасытным аппетитом, Салли с ее благоговением перед модой, мальчиками, нескончаемыми телефонными разговорами и секретами, и в особенности малышка Тами с ее удивительным кукольным домиком и решимостью превратить Хироко в настоящую американку. Нравились Хироко и родители родственников — они были так добры к ней, даже устроили вечер в ее честь. Ей понравились друзья семейства Танака и даже Лесси. Но теперь, лежа в темноте и вспоминая о длинном и богатом событиями дне, Хироко мечтала лишь об одном — чтобы рядом с ней оказались родители и Юдзи.
 Возможно, тогда тоска по дому перестала бы мучить ее.
 Повернувшись на бок и разметав по подушке длинные черные волосы, она услышала сонное дыхание Салли. Сама Хироко не могла заснуть — слишком многое произошло сегодня. Она провела в Америке один день, а предстояло пробыть здесь еще двенадцать месяцев, прежде чем она сможет вернуться домой, к родителям.
 Погружаясь в сон, она сначала сосчитала месяцы, затем недели… и наконец минуты. Считая по-японски, Хироко видела проплывающие перед ней картины родины… Скоро, очень скоро, прошептала она засыпая. Скоро… домой… издалека донесся голос мужчины, попрощавшегося с ней сегодня по-японски… Хироко не знала, кто он такой и что значит это прощание, но глубоко вздохнула, перевернувшись и обнимая Салли.




 Глава 5


 Свой второй день в Америке Хироко провела в приятном обществе родственников. Днем они отправились на машине в Сан-Франциско — гуляли в парке Золотые ворота, пили чай в японском чайном домике, побывали в Академии наук.
 Хироко провезли по деловой части города, и она успела осмотреть небоскребы, прежде чем машина свернула обратно, к Пало-Альто.
 Лесси ждала их во дворе и при виде Хироко дружелюбно завиляла хвостом.
 Оказавшись дома, Салли вновь исчезла, как и Кен, а Хироко отправилась готовить ужин вместе с тетей Рэйко.
 После того как Тами помогла матери накрыть на стол, она ушла вниз играть со своим кукольным домом. Рэйко напомнила дочери, что ужин назначен на семь, и Хироко задумалась о том, кто приглашен на него. Она решила, что придет кто-нибудь из знакомых детей, но Рэйко невзначай заметила, что сегодня они ждут в гости ассистента Така.
 — По-моему, ты успела познакомиться с ним вчера во дворе — его зовут Питер Дженкинс.
 Хироко кивнула и опустила глаза — Питером звали того самого мужчину, который вчера заговорил с ней и признался в том, как ему понравился Киото.
 Питер держался так же вежливо, а Хироко — так же робко, как предыдущим вечером. В гости Питер прибыл с бутылкой вина для Така и букетом для Рэйко.
 Он расспросил, как семейство провело день, а затем расположился в гостиной. Хироко поспешила скрыться в кухне, чтобы присмотреть за ужином. Как и вчера вечером, она низко поклонилась Питеру, и он ответил ей поклоном, что позабавило Така.
 — Слишком уж она застенчива, бедняжка, — заметил Так, едва Хироко покинула комнату. Он не видел таких женщин с тех пор, как двадцать лет назад уехал из Японии. Так надеялся, что за год учебы в Калифорнии Хироко сумеет преодолеть робость. Даже на него, родственника, Хироко едва осмеливалась взглянуть, а в обществе незнакомых мужчин, вроде Питера, не произносила ни слова.
 За ужином Хироко сидела тихо, прислушиваясь к разговору. Кен и Салли спорили о фильме, который недавно видели, Тами о чем-то задумалась. Но Питер, Так и Рэйко были увлечены серьезным разговором о войне в Европе. Положение там постепенно обострялось, англичанам пришлось несладко, не говоря уже о войне между немцами и русскими.
 — По-моему, в конце концов нам придется вступить в войну, — уверенно заявил Такео. — Очевидно, сам Рузвельт уже признал это. У нас не остается другого выбора.
 — Но американскому народу он говорил совсем другое, — встревоженно возразила Рэйко. Ее муж уже вышел из призывного возраста, но если Америка вступит в войну, то через два года Кена могут призвать в армию. Это пугало и Рэйко, и Така.
 — В прошлом году я уже подумывал поступить добровольцем в ВВС, — серьезно признался Питер, и Хироко опасливо взглянула на него из-под ресниц. Никто из взрослых не обращал на нее внимания, и наблюдать за Питером было легко, как и слушать разговор. — Но мне не хотелось бросать университет — я рисковал навсегда лишиться работы.
 Добиться такой должности ему было нелегко, к тому же он проделал огромную работу на кафедре политологии, будучи ассистентом Така. Ему не хотелось останавливаться на достигнутом, но Питер понимал: возможно, ему придется бросить работу. Пока же он еще строил планы на будущее. В свои двадцать семь лет он считал, что незачем прощаться с мечтами, чтобы помогать кому-то выиграть войну.
 — По-моему, это ни к чему, по крайней мере пока Америка не вступила в войну, — задумчиво произнес Такео, зная, что, будь он помоложе, вполне мог бы поддаться искушению поступить на военную службу. Ужин закончился, разговор перешел на другие темы — лекции, которые Так готовил с помощью Питера, изменения, необходимые на кафедре. Только теперь Питер заметил, что Хироко внимательно следит за разговором.
 — Вы интересуетесь политикой, Хироко? — спросил он негромко. Питер сидел напротив нее, и Хироко опустила глаза, прежде чем ответила, густо покраснев:
 — Иногда. Мой отец часто говорит о политике, только я не всегда понимаю такие вещи.
 — И я тоже. — Питер улыбнулся, желая, чтобы Хироко вновь взглянула на него. Ее блестящие черные глаза казались бездонными. — Если я не ошибаюсь, ваш отец преподает в университете Киото? — спросил Питер.
 Хироко кивнула, а затем встала, чтобы помочь Рэйко убрать посуду. Она с трудом заставляла себя беседовать с гостем, хотя тот держался чрезвычайно любезно, а его беседу с Такео Хироко нашла и любопытной, и полезной.
 После ужина Так и Питер удалились в кабинет и занялись какой-то работой, а Хироко, закончив с посудой, отправилась вниз, к Тами, которая возилась с кукольным домом. Хироко сделала для девочки крохотные цветы и птиц-оригами, чтобы поместить их в домик, нарисовала миниатюрные картины, изображающие горы, озаренные закатным солнцем. Спустившись вниз и увидев работу гостьи, Рэйко была изумлена: Хироко оказалась не только воспитанной, но и талантливой девушкой.
 — Тебя научила этому мама? — спросила Рэйко, очарованная миниатюрными птицами-оригами, которые Хироко сделала для Тами.
 — Нет, бабушка, — улыбнулась Хироко. Она сидела на полу в голубовато-зеленом кимоно с ярким широким поясом-оби и выглядела прелестно. — Она многому научила меня, рассказывала о цветах и животных, о том, как вести домашнее хозяйство и плести соломенные циновки. Но отец считает, что все эти вещи слишком старомодны и совершенно бесполезны, — печально добавила она. Отчасти именно потому отец заставил ее отправиться в Америку — он считал, что Хироко слишком похожа на свою бабушку, чересчур старомодна. Но древние обычаи она впитала с молоком матери и любила их. Хироко нравилось помогать матери заниматься домом, готовить еду, ухаживать за садом, а еще — возиться с детьми. Когда-нибудь из нее получилась бы хорошая жена, хотя и не совсем современная.
 Возможно, в Америке она научится всему тому, чего, как считает отец, ей недостает. Хироко надеялась, что вскоре она сможет вернуться домой и жить с родителями. Проведя два дня в Америке, она полюбила эту страну, но по-прежнему мучилась от тоски по дому.
 Тами показала матери картины, нарисованные Хироко, а потом все трое поднялись наверх. Рэйко и Хироко уложили Тами в постель и, спустившись, обнаружили, что Такео и Питер уже закончили работу и сидят в гостиной с Кеном и Салли. Все четверо играли в «монополию». Наблюдая за ними, Хироко улыбалась. Кен с жаром обвинял Салли в мошенничестве:
 — Не было у тебя этого отеля на Парк-плене! Ты просто захватила его!
 — Не правда! — возмутилась Салли и обвинила брата в краже Бордвока. Спор продолжался до тех пор, пока не насмешил всех. Хироко старательно пыталась понять правила игры, главным образом потому, что играть в нее было очень весело, и даже Питер увлекся как ребенок. Он предложил уступить свое место Хироко, но она отказалась. Она еще стеснялась играть вместе со всеми, хотя это зрелище напомнило ей, как она играла с братом в сёги [7] . Юдзи тоже часто мошенничал, и они пускались в бесконечные споры о том, кто же выиграл на самом деле.
 В десять часов Питер ушел; Рэйко пообещала пригласить его на ужин еще раз на этой неделе — она желала познакомиться с новой подругой Питера. Но Такео напомнил жене, что на уик-энд предстоит поездка к озеру Тахо. На озере семейство предполагало провести две недели. Как бывало каждый год, они сняли уютный домик. Такео и Кен обожали рыбачить, Салли нравилось кататься на водных лыжах.
 — Я позвоню тебе, когда мы вернемся, — пообещала Рэйко, и Питер помахал рукой, благодаря за чудесный вечер.
 Впереди Питера и Така ждала напряженная неделя — требовалось составить план курса занятий. Обоим хотелось покончить с этим прежде, чем Такео отправится отдыхать.
 Уходя, Питер на долю секунды задержал взгляд на лице Хироко и заметил понимание в ее глазах. За весь вечер Хироко не перемолвилась с ним и десятком слов — не осмелилась.
 Но она сочла Питера умным и интересным собеседником.
 Его слова заинтриговали Хироко, но вступить в разговор она не решилась. Несмотря на многолетние попытки отца, Хироко так и не могла заставить себя беседовать с незнакомыми людьми.
 (Каникулы на озере пролетели для нее быстро и беспечно. Семейство Танака на отдыхе занималось тем же, что и семья Хироко, когда уезжала в горы. Много лет подряд Хироко с родителями проводила летние каникулы в рёкане [8] на озере Бива. Ей нравилось бывать и на побережье, но особенно — в горах. Хироко каждый день писала родителям и играла с детьми. Кен научил ее играть в теннис и ловить рыбу, хотя Хироко всегда отказывалась рыбачить, когда Юдзи приглашал ее. Вспомнив об этом, Хироко решила поддразнить брата и написала, что поймала огромную рыбину. — Хироко попыталась прокатиться на водных лыжах вместе с Салли, но вода показалась ей ледяной, к тому же Хироко никак не удавалось выпрямиться так, чтобы удержаться на ногах. Она упорно пыталась преодолеть собственную неуклюжесть и падала сотни раз, прежде чем наконец сдалась.
 Однако к концу каникул она все же сумела несколько минут устоять на лыжах под победные крики сидящих в лодке. Дядя Так смеялся, гордясь ею:
 — Слава Богу! А я уж думал, она когда-нибудь утонет — " мне придется отвечать перед ее отцом.
 Так по-настоящему полюбил племянницу — мужественную и сообразительную. Единственным ее недостатком Так считал чрезмерную робость, но к концу каникул на озере Хироко научилась держаться гораздо свободнее. Она заговаривала с родственниками первой, слегка подшучивала над Кеном и однажды даже надела юбку и свитер, чтобы угодить Салли.
 Большую часть времени она по-прежнему носила кимоно, и Рэйко признавала, что в привычной одежде девушка выглядит прелестно. Рэйко с жалостью думала о том, что в колледже Хироко придется отказаться от излюбленных кимоно.
 Но перемены в Хироко стали по-настоящему заметны, когда на ужин вновь пришел Питер. Он пообещал привести с собой подругу, но она недавно получила работу в Лос-Анджелесе и не смогла приехать — впрочем, это было даже к лучшему. В тесном кругу вечер прошел свободнее. К Питеру уже давно относились как к члену семьи, дети приветствовали его объятиями, криками и шутками. Его пригласили на ужин в воскресенье, через день после того, как семейство вернулось с Тахо. Хироко приветствовала Питера обычным поклоном. Она была облачена в ярко-оранжевое кимоно с бледно-розовым цветочным узором, удачно сочетающимся с ее загаром. Волосы она оставила распущенными по спине, и они блестели, словно черный атлас. На этот раз она взглянула в глаза Питеру и улыбнулась. Она стала гораздо смелее за две кратких недели, проведенных в горах.
 — Добрый вечер, Питер-сан, — вежливо произнесла она, принимая цветы, принесенные им для Рэйко. — Как поживаете? — Она по привычке опустила глаза.
 — У меня все в порядке, благодарю, Хироко-сан, — ответил Питер, чинно кланяясь. Он улыбнулся, когда их взгляды вновь встретились. — Вам понравилось озеро Тахо?
 — Чрезвычайно! Я поймала много рыбы и научилась кататься на водных лыжах.
 — Вот лгунья! — воскликнул Кен, проходящий мимо. После двух недель, проведенных в домике на озере, они с Хироко подружились, словно брат с сестрой. — Она поймала всего две рыбки — такие крошечные я еще никогда не видел. Хотя на лыжах она и вправду научилась кататься.
 — Я поймала семь рыбин, — поправила его Хироко с видом старшей сестры, снисходительно относящейся к насмешкам брата. Питер рассмеялся. За две недели Хироко буквально расцвела, и Питеру было приятно видеть это. Она раскрылась, словно редкий цветок, лицо сияло, когда она рассказывала о катании на водных лыжах и рыбалке.
 — Похоже, все вы отлично провели время.
 — Так и есть, — подтвердила Рэйко, целуя Питеpa и благодаря за цветы. — Нам никогда не надоедает на озере. На следующий год ты непременно должен присоединиться к нам.
 — Я не прочь — разумеется, если твой муж не заставит меня снова переделывать план целого курса, — с усмешкой отозвался Питер, взглянув на своего руководителя. Вдвоем они успели выполнить большую часть работы, но множество мелких недоделок выпало на долю Питера. Такео был весьма доволен работой, завершенной Питером за время его отсутствия.
 Питер рассказал, какие события произошли в университете за последние две недели, а за ужином разговор зашел о положении в России. Наконец Питер повернулся и спросил у Хироко, получала ли она вести от родителей. Хироко до сих пор удивляло, как свободно все окружающие выражают свое мнение, особенно Рэйко. Девушке казалось странным, что женщина может запросто высказывать свои убеждения. Робко опустив глаза, Хироко ответила Питеру, что действительно получила письмо от родителей, а затем, собравшись с силами, подняла глаза, взглянула на собеседника и поблагодарила его за участливый вопрос. Она рассказала, что родители написали ей о разразившейся над Киото страшной грозе и что в остальном все в порядке. Разговор вдруг вызвал у Хироко прилив тоски по родине.
 — Когда вы начинаете учебу? — вежливо поинтересовался Питер. Хироко казалась ему ланью, готовой умчаться в лес, к ней следовало приближаться медленно и с величайшей осторожностью. Он едва удерживался, чтобы не коснуться руки Хироко и не объяснить, что не причинит ей вреда.
 — Через две недели, — храбро отозвалась Хироко, заставляя себя не бояться собеседника. Ей хотелось говорить с ним вежливо и смело, как подобает настоящей американке, а не прятать глаза, как сделала бы японка. В глубине души Хироко хотелось быть похожей на Салли или Рэйко, но добиться этого оказалось нелегко.
 — Должно быть, вам уже не терпится оказаться в колледже? — продолжал разговор Питер, приходя в восторг от того, что Хироко отвечает ему. Странно, но почему-то ему хотелось расположить к себе девушку — Питер и сам не понимал почему. Он хотел, чтобы Хироко чувствовала себя в его присутствии свободно.
 — Я побаиваюсь, Питер-сан, — ответила Хироко, ошеломив его откровенностью. Несмотря на робость, временами она становилась предельно честной, но этого Питер еще не успел узнать. — Возможно, в колледже я не сумею понравиться — слишком уж отличаюсь от других. — Она окинула Питера мудрым взглядом. Она очаровала Питера своими манерами и утонченностью, ему еще не доводилось видеть восемнадцатилетних девушек, которые вели бы себя подобно Хироко, и, задумавшись об этом, он улыбнулся.
 — По-моему, в колледже вас полюбят, — заявил он, почти не скрывая своего восхищения.
 Такео наблюдал за ними, на мгновение задумавшись, не увлекся ли Питер Хироко, но тут же счел такое предположение нелепым.
 — В колледже она будет одеваться как все, — заметила Тами, и Хироко улыбнулась. Она знала, что Тами до сих пор боится, как бы ее родственница не отправилась в колледж в кимоно. — Верно, Хироко?
 — Верно, Тами-сан. Я буду одеваться, как Салли. — Но Хироко уже давно поняла: западная одежда, которую она привезла с собой, выглядит старомодной и уродливой. Ни Хироко, ни ее мать не знали, что выбрать, отправляясь за покупками в Киото. При виде нарядов Салли и Рэйко Хироко поняла, как безобразна ее собственная одежда.
 — Мне нравятся ваши кимоно, Хироко-сан, — заметил Питер. — Они вам подходят.
 Хироко смутилась, опустила голову и не ответила.
 После ужина вновь затеяли игру в «монополию», и на этот раз Хироко присоединилась к игрокам. Она научилась играть еще на озере и постепенно постигла все правила. Ей каждый раз удавалось уличить в мошенничестве Салли или Кена — так случилось и на этот раз, и под бурные крики и смех детей Такео и Питер отправились выпить кофе в кухне. Рэйко еще возилась с посудой. Улыбнувшись мужчинам, она налила им кофе, а затем взрослые вернулись в гостиную и стали наблюдать за выходками четырех расшалившихся детей. Разумеется, ни Хироко, ни даже Кена уже нельзя было назвать детьми, но они до сих пор не утратили детской наивности.
 — Прелестная девушка, — задумчиво проговорил Питер, и Такео кивнул. Он не мог забыть просьбы двоюродного брата Масао — тот умолял Така не позволять Хироко увлечься кем-нибудь за год учебы в колледже, а в глазах Питера сейчас промелькнуло нечто, позволившее Таку предположить, что Хироко ему нравится. Но с другой стороны, у Питера была подруга, и Такео убеждал себя, что он паникует "напрасно.
 Хироко была еще совсем ребенком, хотя ее красота, нежность и невинность соблазнили бы кого угодно.
 — Да, она прелестна, — негромко согласился Так, — но она еще дитя. — Однако произнося это, он вспомнил, что Рэйко была ровесницей Хироко, когда познакомилась с ним. В то время Таку исполнилось тридцать, Рэйко была одной из его учениц. Невероятно, чтобы подобное случил лось с Питером. Так и Рэйко поженились через шесть месяцев после знакомства, но Хироко казалась такой юной по сравнению с Рэйко в ее возрасте, и Такео счел свои предположения неразумными. И все-таки Питер смотрел" на нее особым взглядом — хотя наверняка стал бы отрицать это, если бы Такео решился спросить. То, что почувствовал Так, осталось невысказанным. Взглянув на жену, Так улыбнулся. Вот уже почти двадцать лет они были счастливы. Он перевел взгляд на свою юную родственницу, еще спорящую с детьми.
 Хироко во многом была настоящей японкой. Через год она собиралась вернуться в Японию. Несмотря на современные убеждения ее отца, замужество дочери в Америке вряд ли устроило бы его. Пока Масао не хотел, чтобы она встречалась с кем-нибудь, даже с японцем. Он мечтал вернуть Хироко в Японию задолго до того, как она впервые задумается о любви или браке.
 — Мне и вправду нравится Кэрол, — вдруг произнес Питер, словно стараясь убедить себя, но даже для него это заявление прозвучало неискренне. Красота и нежность Хироко производили на него гораздо более сильное впечатление, чем раскованность дерзкой белокурой подруги, успешно делающей карьеру модели. Несмотря на красоту, в ней ощущалась внутренняя пустота, и Питер знал об этом.
 Странно, но, сравнивая двух женщин, Питер испытал неловкость. Возвращаясь в гостиную и вновь наблюдая за игрой, Питер напомнил себе, как молода Хироко, как глупо увлекаться ею. Просто она напоминала изящную куколку, и ему нравились ее сдержанность и любовь к красивым древним обычаям. Питер не мог не замечать, как нежна Хироко, какой миловидной становится улыбаясь. Она поддразнивала Кена, и ее смех звучал, словно шелест ветра в ветвях. Питер с волнением понял, что не может отвести от нее глаз. Надеясь, что этого никто не замечает, он попытался успокоить себя, твердо намереваясь подавить свои чувства к Хироко. Питер не имел ни малейшего намерения влюбляться в Хироко или создавать проблемы ей или ее семье.
 Он вернулся домой в глубокой задумчивости. Несмотря на прежнее веселье, Хироко на прощание серьезно поклонилась ему, и Питер ответил ей поклоном, но ничего не сказал. Ведя машину к своему дому в Менло-парк, Питер не мог избавиться от размышлений. Ему казалось, что его медленно захлестывает прилив — такой неспешный, что его трудно заметить. По крайней мере теперь Питер знал о его существовании. Он не позволит себе увлечься Хироко, как бы его ни влекло к ней. Между ним и Хироко не может быть ничего.
 Когда Питер уехал, Хироко спросила тетю, не рассердился ли Питер-сан. Она заметила его непривычную задумчивость и молчаливость.
 — Рассердился? Конечно, нет. Но почему ты спрашиваешь? — Рэйко была удивлена, но Такео понял вопрос. Он тоже заметил необычное поведение Питера, и это его насторожило. Такео заметил, как пристально он разглядывает Хироко. Как бы неловко ни было поднимать такой разговор, Такео решил предупредить Питера, что тому не стоит поддаваться чувствам.
 — Он был очень серьезным, когда прощался, — объяснила Хироко, и дядя Так кивнул.
 — Ему предстоит слишком много работы, Хироко, как и тебе. Скоро ты начнешь учиться.
 При этих словах Хироко задумалась, не рассердился ли на нее и дядя. Возможно, она вела себя неподобающим образом. Но тетя улыбалась, по-видимому, ее ничего не тревожило, значит, тон дяди ничего не значит. Ложась в постель, Хироко не могла избавиться от беспокойства. Неужели она допустила ошибку? Может быть, она оскорбила Питера? Вела себя слишком вызывающе? Новый мир со странными обычаями до сих пор вызывал в ней смущение, Но утром, забыв обо всех тревогах, Хироко решила, что ее опасения глупы. Дядя дал объяснение молчаливости Питера — тому предстояло много сложной работы — так много что он не сумел принять приглашение на ужин в последующие две недели, а седьмого сентября все семейство Танака проводило Хироко в колледж святого Эндрю, отправившись туда на зеленом «шевроле».
 Колледж оказался чудесным. Вся его территория была тщательно ухожена. Здесь училось около девятисот студенток — большинство приехали из Сан-Франциско, Лос-Анджелеса или других городов Калифорнии, несколько человек прибыли из других штатов или с Гавайских островов. Помимо них, в колледже учились одна француженка и англичанка — родители отправили их в Штаты на время войны.
 Но самый долгий путь проделала Хироко.
 Одна из старших студенток встретила ее и показала комнату, которую Хироко предстояло делить с двумя девушками. Она видела их имена в списке — Шерон Уильямс из Лос-Анджелеса и Энн Спенсер из Сан-Франциско. Ни та, ни другая еще не прибыли.
 Рэйко и Салли помогли Хироко распаковать вещи, пока Кен и Так ждали внизу вместе с Тами. Малышка весь день была безутешна, не желая расставаться с Хироко.
 — Не глупи, — успокаивала ее Рэйко. — Хироко будет приезжать к нам на уик-энды и на каникулы.
 — Но я хочу, чтобы она жила с нами, — горестно повторяла Тами. — Почему она не может учиться в Стэнфорде, у папы?
 Родители Хироко обдумали этот вопрос и предпочли колледж святого Эндрю — небольшое закрытое женское учебное заведение, лучшее место для девушки, которая привыкла к замкнутой жизни, как Хироко. По сравнению с ним Стэнфорд был огромен, здесь учились и юноши, и девушки, что ужасало Хидеми. Казалось, был найден удачный компромисс.
 Но теперь, раскладывая вещи в одном из трех узеньких шкафов, стоящих в комнате, Хироко терялась в сомнениях.
 Ей вновь предстояло остаться одной, и, спустившись вниз, она выглядела такой же подавленной, как Тами. Она уже успела привыкнуть к родственникам и не хотела расставаться с ними.
 Хироко надела коричневую юбку, купленную матерью, и бежевый свитер, украшенный ниткой жемчуга, подаренной родителями в день ее восемнадцатилетия, шелковые чулки и туфли на высоком каблуке, а также маленькую коричневую шляпку, лихо надвинутую на одну бровь. Салли помогла Хироко одеться, считая, что та выглядит великолепно, гораздо лучше, чем в кимоно, но Хироко недоставало комфорта привычной одежды и ярких шелков, которые она носила всю жизнь. В новой одежде она чувствовала себя нагой.
 Еще одна старшая студентка провела Хироко по территории колледжа, показала ей и ее родственникам столовую, библиотеку и спортивные залы, и когда наконец больше было нечего осматривать, Так сказал, что пора возвращаться в Пало-Альто. На ужин были приглашены Питер и его подруга Кэрол. Услышав об этом, Хироко упала духом.
 Она была словно отрезана от общества знакомых людей. За последние два месяца ей приходилось только прощаться, и каждое прощание оказывалось труднее предыдущего.
 Перед отъездом Тами расплакалась, а Салли крепко обняла Хироко и попросила звонить как можно чаще. Ей хотелось узнать о соседках Хироко по комнате и о мальчиках, с которыми она познакомится. Кен заявил, что, если Хироко кто-нибудь обидит, пусть только скажет ему и он разберется с обидчиком. Тетя Рэйко взяла с Хироко обещание звонить, если ей что-нибудь понадобится. При взгляде на дядю Така Хироко вспомнился отец, в горле застрял комок, и она не смогла проронить ни слова. Помахав рукой уезжающим родственникам, она медленно поднялась в свою комнату и стала ждать прибытия соседок.
 К пяти часам на поезде из Лос-Анджелеса прибыла первая из них — рыжеволосая решительная девушка. Она была энергична и жизнерадостна, в ее чемодане оказалось несколько десятков фотографий кинозвезд, и девушка начала старательно прикреплять их вокруг зеркала. Даже Хироко узнала многих из этих звезд и была потрясена, когда Шерон объявила, что ее отец продюсер. Если верить ее словам, Шерон была знакома со всеми знаменитостями, фотографии которых сейчас прикалывала к стене, поясняя, кто из них ей нравится, а кто — не очень.
 — Должно быть, ваша мать — кинозвезда? — спросила Хироко, ошеломленная тем, что многих известных людей Шерон называла давними друзьями своих родителей. Очевидно, знакомство с такой особой было весьма полезно — Хироко знала, что так решили бы ее родители.
 — Мама вышла замуж за француза, и они живут в Европе. Сейчас, пока там война, они перебрались в Женеву, — рассеянно отозвалась Шерон, искусно скрывая факт, что развод матери не только вызвал шумный скандал в Лос-Анджелесе, но и оказался болезненным для нее самой.
 Шерон не видела мать уже три года, хотя на Рождество и дни рождения она присылала дочери дорогие подарки. — Ну а как там в Японии? — спросила она, покончив с вещами и плюхаясь на кровать.
 Хироко заинтриговала ее. Единственными японцами, которых Шерон встречала до сих пор, были садовники и служанки, а Хироко сказала, что ее отец — профессор из Киото.
 — Чем занимается твоя мать? — продолжала" она расспросы. — Она где-нибудь работает?
 Эти вопросы изумили Хироко. Рэйко работала медсестрой, но это было здесь, в Америке. В Японии большинство женщин не имели никакой профессии.
 — Она всего лишь женщина, — ответила Хироко, надеясь, что этого объяснения будет достаточно. Шерон встала, выглянула в окно и присвистнула.
 — Вот это да! — восхищенно воскликнула она. Хироко подошла к окну, и они наблюдали, как шофер в ливрее открывает дверь поразительно красивой девушке. У незнакомки оказались длинные, стройные ноги и белокурые волосы, соломенная шляпка и белое шелковое платье наверняка были выписаны из Парижа. — Кого это мы лицезреем? Неужто Кэрол Ломбард?
 — Кинозвезда? — Глаза Хироко широко раскрылись от изумления, и Шерон рассмеялась.
 — Вряд ли. Должно быть, это одна из нас. У моего отца такая же машина, но он не хотел, чтобы меня привозили сюда. Он со своей подругой отправился в Палм-Спрингс на уик-энд. — Шерон не хотелось признаваться, как одиноко ей живется. Зная о том, кто ее родители, жизни Шерон мог позавидовать любой, но истина была далека от того, что она рассказывала Хироко. Хироко была слишком наивной, чтобы понять намеки в словах Шерон.
 Пока они строили догадки насчет того, кем окажется вновь прибывшая студентка, в дверь постучали и шофер в ливрее внес в комнату чемодан, а следом вошла мисс Энн Спенсер. Она оказалась очень высокой и держалась холодно. Она без смущения обвела комнату блестящими голубыми глазами.
 — Энн Спенсер? — смело спросила Шерон. Вошедшая кивнула, и Шерон указала шоферу ее шкафчик.
 Похоже, соседки по комнате не произвели на Энн впечатления, а на Хироко она перестала обращать внимание в ту же секунду, как заметила ее.
 — Мы — твои соседки по комнате, — объяснила Шерон так, словно была давней подругой Хироко. — Меня зовут Шерон, а ее — Хироко.
 — Мне говорили, что мне предоставят отдельную комнату, — ледяным тоном произнесла Энн, словно обвиняя в ошибке Шерон и Хироко.
 — Не раньше, чем на следующий год. Я тоже спрашивала об этом. Новички живут по трое и четверо, а студенткам старших курсов предоставляют двухместные или одноместные комнаты.
 — Но мне твердо обещали, — повторила девушка и направилась к двери, провожаемая взглядами соседок и шофера. Он тактично вышел и дожидался хозяйку снаружи. Шерон молча пожала плечами, надеясь, что Энн и вправду получит отдельную комнату. Жизнь с такой соседкой не сулила ничего хорошего. Хироко не понимала, что происходит. Для нее и Шерон и Энн казались загадочными и непонятными.
 Энн Спенсер вернулась двадцать минут спустя с весьма недовольным видом и коротко приказала шоферу открыть чемодан и оставить его у дверей шкафа. Она подумывала о том, чтобы привезти с собой горничную, но отказалась от этой мысли. Родители тоже не смогли проводить ее — они отправились в Нью-Йорк навестить сестру Энн, которая только что родила первенца.
 Сняв шляпку, Энн бросила ее на стул и повернулась к зеркалу, вокруг которого Шерон развесила фотографии. Очевидно, это украшение Энн пришлось не по вкусу.
 — Чье это? — брезгливо спросила она, взглянув на Хироко и до сих пор не в силах поверить, что ее поместили в одну комнату с какой-то дочерью садовника.
 Энн была готова немало высказать по этому поводу, когда спустилась вниз, но сотрудница колледжа объяснила, что подобные вопросы следует решать с деканом в понедельник, а пока примириться с нынешними соседками по комнате. Энн была вне себя от ярости. — Это твое? — Ее тон ясно выражал все, что она думает по поводу соседки-японки.
 — Фотографии мои, — гордо отозвалась Шерон. — Мой отец — продюсер.
 Энн лишь приподняла бровь. В ее семье деятели шоу-бизнеса считались ничем не лучше выходцев с Востока. Из всех возможных соседок по комнате для нее выбрали двух самых неподходящих, и Энн до сих пор не верила своим глазам.
 Наконец она отпустила шофера и в молчании разложила вещи. Стараясь не беспокоить соседок, Хироко села за стол и начала писать письмо. В комнате остро ощущалось напряжение и недовольство обеих соседок. Шерон по крайней мере любезно обошлась с Хироко, но после мимолетной попытки завоевать ее расположение отправилась по другим комнатам знакомиться с девушками и рассказывать им о своем отце-продюсере. Энн хотелось резко высказаться после ее ухода, но, по ее мнению, Хироко была еще более неподходящей соседкой, недостойной разговоров.
 «Дорогие мои мама, папа и Юдзи, мне здесь очень понравилось, — писала Хироко изящными иероглифами, которым научилась еще в детстве. — Колледж святого Эндрю очень красив, у меня две замечательные соседки по комнате…» Хироко знала, что именно об этом хотят узнать родители и что невозможно передать в письме тон Энн или ее предубеждение против Хироко. Прежде Хироко не сталкивалась ни с чем подобным, но чувствовала, что даже Шерон неприятно иметь соседку-японку. Все это Хироко не терпелось обсудить с Рэйко и Таком, но беспокоить родителей она бы ни за что не решилась. «Одна из них — из Лос-Анджелеса, — продолжала Хироко, — ее отец работает в Голливуде, а другая очень красива. Ее зовут Энн, она родом из Сан-Франциско». Энн с отвращением посмотрела на Хироко и, хлопнув дверью, отправилась в столовую.
 Попытки Энн сменить комнату на следующий день оказались бесплодными. Декан колледжа с прискорбием услышал, что Энн не нравится комната, подтвердил, что ему хорошо известно о пожертвованиях семьи Энн и о том, что ее мать закончила колледж святого Эндрю в 1917 году, но объяснил — переселить Энн сейчас попросту некуда. Она настаивала, что ей обещали отдельную комнату, без соседок.
 Когда Энн в конце концов отказали, она бросилась к себе и в ярости металась по комнате. В этот момент за порог шагнула Хироко, чтобы взять из шкафа свитер.
 Она постоянно мерзла в непривычной одежде и, кроме того, чувствовала себя обнаженной, — Что тебе надо? — фыркнула Энн Спенсер, еще;, не в силах поверить, что ее отказались переселить.
 — Ничего, Энн-сан, — извинилась Хироко, низко поклонившись прежде, чем сумела удержаться. — Простите, если потревожила вас.
 — Не могу поверить, что нас поместили в одну комнату. — Энн стояла, уставясь на нее в упор и в гневе не замечая собственной грубости, не сознавая, что она не, имеет никакого права вымещать раздражение на Хироко. Энн могла быть очаровательной, когда считала нужным, но Хироко казалась ей недостойной вежливости. — Что ты делаешь в этом колледже? — спросила она, в раздражении садясь на кровать.
 — Я приехала сюда из Японии потому, что так хотел мой отец, — просто ответила Хироко, до сих пор не понимая причин злости Энн.
 — И я тоже. Вряд ли отец представлял себе, в каком обществе мне придется учиться, — выпалила Энн. Она была бы так уж зла, но избалованна и унаследовала все предрассудки своего класса по отношению к выходцам с Востока. В ее представлении «япошки», неизмеримо ничтожнее самой Энн, годились только на то, чтобы быть слугами.
 Для Хироко все это было в новинку, и она ничего не понимала. Остальные студентки приняли ее так же холодно, никто не выражал желания поближе познакомиться с ней.
 Даже Шерон, которая вначале держалась довольно приветливо, не пожелала предложить ей сесть рядом в столовой, хотя им предстояло учиться в одной группе. В отличие от Энн, Шерон была вежлива с Хироко в их комнате, но за ее дверью вела себя так, словно незнакома с соседкой. Энн оказалась откровеннее в своих чувствах и никогда не разговаривала с Хироко. Почему-то ее ледяное обращение ранило Хироко меньше, чем лицемерие Шерон и внезапное проявление грубости на виду у студенток.
 — Ничего не понимаю, — печально жаловалась Хироко тете Рэйко, приехав в Пало-Альто на уик-энд. Происходящее казалось ей загадкой. Все вокруг сторонились ее, Энн и ее подруги были нескрываемо-грубыми и смотрели сквозь Хироко, словно не видели ее. — Почему они сердятся на меня, Рэйко-сан? Что я им сделала?
 Слезы выступили у Хироко на глазах: она не представляла, как быть. Рэйко огорченно вздохнула. Она знала, что Хироко так или иначе придется столкнуться с подобными трудностями и вынести их в громадном и более демократичном Стэнфорде было бы легче. Колледж святого Эндрю представлял собой маленький замкнутый мирок — впрочем, Рэйко знала, что там Хироко получит блестящее образование. И все-таки она задумалась, стоит ли написать Масао и попросить разрешения перевести Хироко в Стэнфорд или даже Калифорнийский университет в Беркли.
 — Все дело в предубеждении, — горестно объяснила Рэйко. — Ты тут ни при чем. В Калифорнии японцев недолюбливают, и преодолеть такое отношение нелегко. Держись поближе к своим, — посоветовала Рэйко, ненавидя себя за такие слова и за то, что ей пришлось объясняться. Но бедняжка Хироко была сама не своя, ее совершенно ошеломило отношение студенток и соседок по комнате. — В конце концов они перестанут сердиться. А если тебе повезет и они узнают, кто ты такая, они оставят свои предубеждения.
 Не может быть, чтобы все студентки были одинаковы. — Взглянув на Хироко, Рэйко обняла ее. Хироко выглядела как растерянный, обиженный ребенок и в эту минуту напомнила своей тете о Тами.
 — Но почему они так ненавидят меня, Рэйко-сан? Только потому что я японка?
 Несмотря на искреннее недоверие в голосе Хироко, Рэйко кивнула:
 — Причиной тому — снобизм, расизм, предрассудки. Похоже, эта мисс Спенсер считает себя слишком важной персоной, чтобы делить с тобой комнату, да и остальные думают так же, только не признаются открыто. Разве в колледже больше нет студенток-иностранок? — Хироко повезло бы, окажись в колледже еще одна японка, но надеяться на это не стоило.
 — Да — англичанка и француженка, но я с ними не знакома. Они тоже поступили в этом году. — Хироко поняла, что ей предстоит провести долгий год в обществе Энн Спенсер.
 — Почему ты никому ничего не скажешь? Возможно, следует обратиться к преподавателям…
 — Я боюсь еще сильнее рассердить их. Возможно, это моя… — Она долго подыскивала верное слово и наконец нашла наиболее подходящее:
 — Возможно, я ответственна за то, что им не нравлюсь.
 Хироко имела в виду свою вину, но Рэйко поняла ее и считала такое предположение маловероятным. В школе во Фресно ей пришлось пройти через такие же испытания, а с тех времен переменилось немногое. В обществе японцев они чувствовали себя в безопасности, но, оказавшись в чужом окружении, постоянно подвергались оскорблениям и унижениям. Странно, что, несмотря на все изменения в мире и уровень развития цивилизации, до сих пор в Калифорнии существовал закон, запрещающий японцам сочетаться браком с представителями белой расы. Однако было слишком сложно объяснить все это восемнадцатилетней девушке из Киото.
 — Что же, пусть пеняют на себя, Хироко. Когда-нибудь у тебя появятся друзья. Наберись терпения и постарайся держаться подальше от тех, кто тебя невзлюбил.
 — Так же Рэйко наставляла Салли и Кена. Они учились в школах, которые посещали и белые, и японцы, и то и дело сталкивались с предубежденностью со стороны ровесников, родителей друзей или же учителей. Рэйко всегда больно ранили такие случаи. В некотором смысле ей бывало проще, когда у детей появлялись друзья-японцы, особенно теперь, когда они подросли и находились на пороге первой влюбленности. Рэйко еще не знала, что мальчик с другого конца улицы, в которого влюблена Садди, — наполовину ирландец, . наполовину поляк.
 — Ты можешь приезжать домой на каждый уик-энд, если захочешь, — сказала она Хироко. Девушке предстояло усвоить печальный урок, и Рэйко настаивала, что она должна встретить его «гэмбаре» — смело и решительно. Хироко пообещала не сдаваться, какое бы недовольство ни проявляли девушки из колледжа. Но несмотря на решимость Хироко, Рэйко встревожил ее рассказ — о нем она поспешила в тот же день сообщить Таку.
 — С таким же отношением она может столкнуться и в Стэнфорде, — откровенно признал он, когда Рэйко настаивала, что Так должен написать Масао и добиться перевода Хироко в другое учебное заведение. — Эта проблема характерна не только для колледжа святого Эндрю, Рэй. В конце концов, мы находимся в Калифорнии.
 — Значит, нам остается только смириться? — вскипела Рэйко.
 — Тут уж ничего не поделаешь. Они не хотят, чтобы мы смешивались с ними. Они убеждены, что мы не такие люди, как они. Различия наших культур, множество мелких обычаев — все то, что чтили наши родители и деды, пугает их. Потому они и считают нас другими. — Так уже давно смирился с этим, но испытывал жалость к Хироко. Такую впечатлительную девушку случившееся могло потрясти до Глубины души. Но Такео, как и Рэйко, знал, что они ничем не смогут помочь. — Надеюсь, в колледже она не носит кимоно? — спросил Так. Ведь даже в западной одежде она слишком отличалась от остальных, оставаясь японкой.
 — Наверное, нет. По-моему, она оставила все кимоно здесь..
 — Ладно, хватит об этом. — Так пообещал поговорить с Хироко и выполнил обещание на следующий день. Но посоветовать ему было нечего — кроме тех советов, что уже дала Рэйко. Хироко следовало просто смириться с предубежденностью и попытаться завести друзей, которые не разделяли. бы общепринятые взгляды. В свое время ей встретятся подруги, которые относятся к японцам иначе, а пока она остается желанной гостьей в Пало-Альто.
 Прошел месяц, а положение не изменилось — семейство Танака понимало это с каждым визитом Хироко к ним на уик-энд. В пятницу она садилась на поезд, а шофер на лимузине увозил домой Энн Спенсер. За прошедшие три недели Энн заговорила с Хироко всего один раз, да и то затем, чтобы попросить ее передвинуть чемодан.
 — Это возмутительно! — воскликнул Питер, когда Так рассказал ему о случившемся.
 — Колледж тут ни при чем. Виноваты сами девушки — возможно, таких там наберется всего десяток, но этого достаточно, чтобы испортить жизнь Хироко. Не знаю, сумеет ли она выдержать при ее робости. Она делает большие успехи, но живется ей несладко. Она приезжает сюда каждый уик-энд — разумеется, мы не против, но мне жаль бедняжку.
 Хироко была счастлива, имея возможность каждый уик-энд встречаться с родственниками. Она совершенно освоилась в их обществе — часами играла с Тами, знала всех друзей Кена, а Салли даже поведала ей о своем шестнадцатилетнем приятеле. Хироко тревожилась за нее.
 Юноша казался ей слишком взрослым, к тому же не был японцем. Вряд ли Салли удалось бы долго хранить свою тайну, но Хироко пообещала ничего не рассказывать тете Рэйко.
 — Ты не хочешь перевести Хироко в другое место? — спросил Питер, который не видел девушку с тех пор, как она уехала учиться. По воскресеньем, когда он ужинал у Танака, Хироко уже уезжала обратно в колледж. Они увиделись только в конце октября.
 Однажды днем, в субботу, Питер столкнулся с Хироко в Пало-Альто у химчистки. Кен научил девушку водить машину, и теперь она часто выполняла поручения Рэйко. Нагруженная узлами с одеждой, Хироко была одета в лавандовое кимоно и деревянные гэта [9] . Питер мгновенно узнал ее, несмотря на то что Хироко едва можно было разглядеть за узлами.
 — Хироко? — удивленно спросил Питер. Хироко оглянулась и робко улыбнулась ему. — Подождите, я помогу вам.
 Он забрал у Хироко узлы, и она поприветствовала его привычным поклоном. Хироко была рада встрече с Питером.
 В отличие от прежних встреч на этот раз она сумела несколько минут подряд смотреть ему в глаза. В колледже святого Эндрю она немного осмелела, но Питер не мог избавиться от опасений, что ее положение не улучшилось после разговора с Такео, — Как ваши дела? — осторожно спросил Питер, пока они шли к машине и он помогал укладывать узлы в багажник. Питер не мог поверить чувствам, вспыхнувшим в нем при виде Хироко. Внезапно ему остро захотелось посидеть и поговорить с ней, он восхищался ее красотой и хрупкостью, подчеркнутыми бледно-лавандовым кимоно. — Как учеба? — продолжал он расспросы и успел заметить промелькнувшие в глазах слезы — впрочем, возможно, это ему показалось.
 — Все замечательно. А как ваши дела, Питер-сан? — вежливо спросила она.
 — Их слишком много. Мы готовимся к зимней сессии. — Хироко тоже готовилась к экзаменам, и, глядя на нее, Питер пожалел, что Хироко не одна из его студенток. Он хотел расспросить, удалось ли ей подружиться в колледже, но побоялся напомнить ей о плохом или признаться о разговоре с Такео. — Я слышал, вы бываете у родственников каждый уик-энд, но нам не удается встречаться по воскресеньям. — Хироко улыбнулась и опустила глаза. Она по-прежнему стеснялась говорить с Питером, особенно наедине, но ей нравилось слушать его. Несмотря на разницу в возрасте, говорить с ним было легко. — Вам нравится в колледже? — спросил он, пытаясь поддержать беседу, и Хироко смутилась, прежде чем ответить.
 — Возможно, скоро мне понравится там больше, '"" откровенно призналась она. По правде говоря, возвращения в колледж по воскресеньям были ей ненавистны. Ей оставалось провести там еще семь с половиной месяцев, и Хироко считала каждую минуту.
 — Звучит не слишком весело, — заметил Питер, наблюдая за ней. Ему хотелось пригласить Хироко погулять, предложить отвезти ее в колледж и по дороге как следует поговорить. Неизвестно почему, он мечтал остаться наедине с девушкой. Сейчас, глядя на нее, Питер вспомнил, с каким выражением лица Так напоминал ему о возрасте Хироко, о ее невинности, отличии от американок. Хироко ничем не напоминала обычную девушку ее возраста, она выросла в ином мире и была совершенно особенной.
 — Трудно быть чужаком, — печально произнесла она. — Я и не подозревала, как в Калифорнии относятся к иностранцам.
 Она надеялась, что полюбит колледж, обзаведется подругами, но никак не думала, что станет изгоем.
 — Точно так же я чувствовал себя в Японии, — мягко произнес Питер, и в глазах Хироко отразилось невысказанное сочувствие. — Моя внешность, одежда, манеры казались там чужими. Все время, проведенное в Японии, я чувствовал себя не в своей тарелке, но страна мне понравилась. Она настолько прекрасна, что ради нее я был готов вытерпеть, что ко мне относятся, как к чужаку. — Он улыбнулся милым воспоминаниям. — Иногда за мной увязывались дети — смотрели на меня во все глаза… Я угощал их конфетами, и им это нравилось. Я много фотографировал.
 Хироко улыбнулась, вспоминая, как видела на родине иностранцев, сопровождаемых целыми толпами детей. Возможно, и она присоединилась бы к такой толпе, если бы родители позволили ей, но они не разрешали ей ничего подобного.
 — Я не знала, Питер-сан, что окажусь одной из таких людей… странных, не похожих на других. В колледже считают меня чудаковатой… Там мне очень одиноко, — призналась она, и ее огромные глаза отразили море тоски, которую Хироко никогда не испытывала в Киото.
 — Мне очень жаль, — печально отозвался Питер. Ему хотелось помочь Хироко, облегчить ее боль, помочь отправиться на родину. Скорбь в ее глазах оказалась для него невыносимой. — А может, вы и правы, — добавил он, не зная, что еще сказать. — Может, вскоре что-нибудь переменится.
 Но надеяться на то, что Энн, Шерон или остальные сменят гнев на милость, не приходилось, и Хироко понимала это. — Я счастлива здесь, — философски заметила она, — мне нравятся дядя Так и тетя Рэйко. Они так добры ко мне…
 Мне повезло с родственниками.
 — Им тоже повезло с вами, — добродушно заметил Питер и тут же расстроился: Хироко поклонилась и сказала, что ей пора домой помочь Рэйко. — Надеюсь, вскоре в колледже вам будет легче, — попытался ободрить ее Питер, желая как-нибудь в воскресенье застать ее на ужине у Танака. А может, ее отсутствие было даже к лучшему. Каждый раз при виде Хироко Питер испытывал слишком сильные чувства. Его неудержимо влекло к Хироко. Питер не понимал, как и почему это происходит. Хироко совсем ребенок, приехала в Америку учиться, а он — взрослый мужчина, у него своя жизнь, свои дороги и свои женщины. Что нужно ему от этого ребенка, девочки-женщины с бархатистыми глазами, чей образ преследует его даже во сне? К чему может привести его влечение?
 Досадуя на себя, Питер сел в машину и уехал. Надо остановиться прежде, чем он сделает первый шаг. Иное дело — Такео, который влюбился в Рэйко, свою студентку, когда был еще молодым профессором. Теперь не 1922 год, Питер — не Такео, а Хироко — не Рэйко. Он американец, она — японка.
 У него своя жизнь, работа и подруга. И как бы его ни влекло к Хироко, какой бы удивительной она ни была, даже полюбив друг друга, они лишены будущего. Питер нажал на педаль газа и поехал прочь, обещая себе забыть Хироко. Незачем грезить о ней. Да, он выбросит ее из головы, твердо решил Питер, вновь воскрешая в памяти лавандовое кимоно.




 Глава 6


 В ноябре Хироко стало немного легче. У Шерон начались неприятности с учебой, и Хироко вызвалась помочь ей.
 Сначала Шерон смутилась, но потом была благодарна Хироко за помощь, и когда они сидели вдвоем по ночам, загруженные домашними заданиями, у Хироко создавалась слабая иллюзия дружбы.
 Энн не церемонилась ни с одной из соседок. Необходимость жить в одной комнате с Хироко возмущала ее, о Шерон она была почти столь же невысокого мнения. Представители шоу-бизнеса ей неровня, как и выходцы с Востока, недвусмысленно заявила Энн декану.
 Насколько она могла судить, ее поселили с отбросами колледжа, хотя после пожертвований, сделанных ее родителями, она, несомненно, заслуживала лучшей участи.
 Энн восприняла случившееся как личное оскорбление, и даже ее родители приезжали побеседовать с деканом и главой комитета, занимающегося расселением студенток. Их заверили, что при первой же возможности Энн предоставят отдельную комнату, что сейчас таковой попросту нет, и было бы несправедливо делать исключения и заставлять потесниться ради нее других девушек, В конце концов, напомнил декан чете Спенсеров, Хироко — воспитанная девушка из респектабельной японской семьи. И хотя Спенсеры согласились с тем, что она вежлива и мила, они не преминули заметить, что здесь Калифорния, а не Япония, и японцы в Америке не пользуются уважением. Чарльз Спенсер заявил, что дальнейшие пожертвования колледжу будут сделаны только после переселения Энн, но декан не сдавался. Администрация колледжа не терпела шантажей.
 Чтобы подчеркнуть свое недовольство, Энн отправилась домой двумя днями раньше начала каникул. Она угрожала, что перейдет в другой колледж, и декан посоветовал ей подумать, не принимая поспешных решений. Вся эта суматоха поднялась из-за бедняжки Хироко. Она никому не поведала о своих страданиях — хватало и того, что она жаловалась раньше. По крайней мере Шерон теперь была с ней любезна. Еще до того как Хироко стала выполнять большую часть ее домашней работы, Шерон держалась с ней дружески — правда, при посторонних в ее тоне появлялся холодок, но в комнате она снова становилась вежливой и приятной и даже отблагодарила Хироко за помощь коробкой конфет. У Хироко успешно шли физика и химия, она легко справлялась с математикой и благодаря солидной подготовке не испытывала затруднений с латынью. По всем этим предметам Шерон плелась в самом хвосте списка. Успехи отмечались лишь в ее изучении испанского, но Хироко не учила испанский, и Шероу было нечего предложить ей взамен.
 Шерон собиралась провести День благодарения в Палм-Спрингс, а Энн заявила, что улетает в Нью-Йорк к сестре.
 Ей предстояло пропустить неделю занятий, но, стоя у окна и глядя на роскошный лимузин Спенсеров, Хироко не жалела об этом. Без Энн ей жилось намного проще.
 На этот раз перед праздником Кен забрал Хироко из колледжа, и всю дорогу до Пало-Альто они провели в приподнятом настроении. Никто не попрощался с Хироко перед отъездом. Даже Шерон забыла поздравить ее — торопилась на поезд в Лос-Анджелес, где ей предстояло встретиться с отцом. Правда, Шерон упомянула Хироко, что вместе с ними праздновать Благодарение будут Гейбл и Ломбард, и Хироко не могла поверить своим ушам.
 — Ну, как дела в колледже? — дружески спросил Кен, и Хироко посмотрела в окно, прежде чем ответить.
 — Паршиво, — отозвалась она, и Кен взорвался смехом.
 — Вот это да! Какие успехи в английском!
 Хироко тоже рассмеялась — в эту минуту Кен вновь напомнил ей брата.
 — Юдзи будет доволен. Он в совершенстве владеет американским жаргоном, а мне предстоит еще многому научиться.
 — Похоже, скоро и я смогу брать у тебя уроки, — восхищенно заметил Кен. Отношение Хироко к колледжу его не удивило: он слышал, как родители говорили о ее проблемах.
 Кен сочувствовал Хироко — она держалась еще слишком робко, и со стороны девушек из колледжа было несправедливо изводить ее. Он не мог даже представить, как ей удается уживаться с особой вроде Энн Спенсер.
 Затем они заговорили о Дне благодарения и планах на уик-энд. Обоим хотелось посмотреть «Мальтийского сокола» с Хамфри Богартом и Сидни Грин-стрит, а Кен обещал сводить Тами на каток. Кроме того, Кен выяснил, где пропадает по вечерам Салли, и хотя не одобрял ее выбор, пообещал взять сестру и ее приятеля с собой и своей подружкой в гости, если родители согласятся отпустить Салли. В конце концов, ей было всего четырнадцать лет, а Кену и ее приятелю — по шестнадцать. Более того, приятель Салли не был японцем, и Кем не знал, как отнесутся к этому родители.
 — Ну, а как ты? Еще ни с кем не познакомилась? — Кем знал, что в колледже устраивают вечера танцев, на которые приглашают юношей из Беркли, но Хироко ни разу не упоминала, что бывает на таких вечерах. Она еще слишком стеснялась и, по-видимому, не проявляла интереса к свиданиям с кем бы то ни было.
 — На это у меня нет времени, Кендзи-сан, — сказала она. — Слишком много занятий и, кроме того, заданий Шерон.
 За последнюю неделю она сделала всю домашнюю работу Шерон, чтобы освободиться на праздники. Хироко каждый вечер засиживалась допоздна — обычно уходя с фонариком в ванную.
 — Разве тебе не нравятся мальчики? — поддразнивал Кен.
 По возрасту Хироко годилась для замужества. Ее ровесницы одна за другой выходили замуж — особенно если не учились в колледже.
 — Мама говорит, что, когда я вернусь в Японию, они подыщут мне мужа, — беззаботно отозвалась Хироко, словно считая такой способ замужества не только приемлемым, но и единственно возможным.
 Кен в изумлении уставился на нее:
 — Ты шутишь? Что за варварство! Прямо какое-то средневековье. — Ужаснувшись, он не мог поверить, что Хироко способна на такую покорность.
 — Так поженились мои родители, — объяснила Хироко, удивляясь его реакции. Ее не шокировали собственные слова. Бабушка считала, что такие браки складываются удачно, и Хироко была согласна с ней. Она полностью доверялась выбору родителей.
 — И мои дедушка с бабушкой, — подтвердил Кен, сворачивая за угол. — Но мои родители сами познакомились друг с другом, влюбились и поженились.
 — Возможно, им очень повезло. В Америке женятся по-другому. — Если здесь все было по-другому, так почему бы не отнести то же самое к бракам? Но Хироко нравились древние обычаи, и она предпочитала предоставить родителям выбор мужа — когда придет время.
 — Неужели ты и впрямь готова выйти замуж за человека, которого никогда не видела? — Кен был изумлен. Он слышал о подобных браках, но не предполагал, что такое возможна в нынешнее время, да еще с его родственницей. С ее красотой она могла бы выбрать себе любого парня.
 — Я же познакомлюсь с ним, Кендзи-сан. Мы познакомимся и решим, подходим ли мы друг другу. Так отец выбрал маму. — Отец тоже считал, что Хироко должна сама найти мужа, но Хидеми постоянно повторяла, что сумеет его переубедить.
 — По-моему, ты спятила, — покачал головой Кен, пока они проезжали мимо Сан-Матео.
 — Нет, не спятила, Кендзи-сан, — я же не ем арахисовое масло, которое склеивает рот.
 Кен расхохотался. Он помнил, как ненавистен Хироко вкус арахисового масла, с каким удивлением она попробовала его в первый раз. Позднее она призналась: она опасалась, что никогда больше не сможет открыть рот.
 — Сумасшедший из нас ты, Кендзи-сан, потому что слушаешь безумную музыку.
 Ему и вправду нравились биг-бэнды, джаз и буги-вуги, а Салли обожала Фрэнка Си натру. Хироко тоже нравились его песни, однако она предпочитала японскую музыку. Кен всегда потешался над ней, а Тами, слыша непривычные звуки, стонала и зажимала уши руками, говоря, что это невыносимо.
 Хироко всегда радовалась возможности побыть с родственниками. В окружении них она чувствовала себя уютно и почти не робела. Приехав домой, она обняла дядю Така и отправилась на кухню помогать Рэйко. Назавтра был День благодарения, и тетя уже занялась приготовлением яблочных и мясных пирогов. Салли немного помогла ей, но, помесив тесто с полчаса, убежала к подружкам.
 — Привет, Хироко, как дела в колледже? — встретила ее Рэйко.
 Кен с вожделением посмотрел на холодильник и наконец занялся остатками жареной баранины.
 — Хироко говорит, паршиво, — ответил за нее Кен. — Я сказал, что она делает большие успехи в английском. — Все трое рассмеялись. Спустившаяся в кухню Тами показала Хироко журнальную рекламу новой куклы, которую мечтала получить на Рождество.
 Тами собиралась попросить о подарке Санта-Клауса, но Рэйко уже спрятала в свой шкаф коробку с желанной куклой.
 — Ты должна как следует вести себя, — наставляла дочь Рэйко.
 Кен налил себе еще стакан молока и поддразнил сестренку:
 — Пожалуй, о подарке тебе лучше забыть.
 Тами нахмурилась, и Хироко обняла ее, привлекая к себе Как приятно было вновь вернуться к родственникам, в уютный, милый дом! Эти американцы казались Хироко удивительными людьми.
 Вечером после ужина Кен и Салли ушли гулять, а Хироко решила остаться дома с Таком и Рэйко. Некоторое время они слушали новости, и Так особенно заинтересовался переговорами между США и Японией, которые привели к прекращению торговых соглашений между этими странами.
 Отношения Японии и США начали портиться уже давно, а новости из Европы были еще хуже.
 — Мир катится в бездну, Рэй, — тихо заметил он, размышляя об услышанном. Рузвельт по-прежнему обещал, что Америка не вступит в войну, но Так уже давно перестал ему верить и знал, что кое-кто в Вашингтоне считает Японию серьезным противником, способным на нападение.
 Таку это казалось маловероятным, но при нынешнем положении вещей все было возможно. Неделю назад британский лайнер подорвался на итальянской торпеде. — Меня сильно беспокоят события в Японии и война в Европе. Бедным англичанам долго не протянуть — удивительно еще, что они до сих пор не сдаются.
 Рэйко кивнула, озабоченная теми же проблемами, хотя в отличие от Такео, профессией которого было разбираться в международной обстановке, она была далека от политики.
 Он постоянно анализировал события, происходящие в мире, и новости не внушали оптимизма.
 Впрочем, на следующий день о политике забыли — семейство отмечало сразу два праздника. День благодарения и японский праздник Кинро канся но-хи — в этот год они пришлись на один день [10] .
 День благодарения отмечается в последний четверг ноября. В Японии в этот день праздновали завершение сбора урожая.
 — Полагаю, в этом году мы должны быть благодарны вдвойне, — оживленно произнес Такео, начиная резать индейку. — Нет, втройне, — добавил он, оглядывая стол. — Нам следует благодарить судьбу и за то, что мы познакомились с Хироко. Это замечательное прибавление в нашей семье. — Он поднял бокал, и Питер Дженкинс присоединился к нему. Он отмечал День благодарения вместе с семьей Танака, как делал каждый год, и с облегчением узнал, что Кэрол намерена провести уик-энд со своими родными, в Милуоки.
 Питеру нравилось бывать у Танака одному, особенно когда представлялся случай повидаться с Хироко. Но несмотря на это, он уселся на противоположный конец стола, а Хироко устроилась между Кеном и Тами. Питер не видел Хироко целый месяц; последняя встреча надолго взбудоражила его. Питер то и дело замечал, что думает о Хироко. Постоянно преследовали воспоминания. На этот раз он пообещал, что не поддастся чувствам. Хироко — юная девушка, и его влечение к ней попросту нелепо. Питер решил, что, вероятно, его привлекают робость Хироко и ее романтичные кимоно. Но признать это еще не значило избавиться от влечения.
 Этим днем Хироко нарядилась в ярко-алое кимоно с осенними листьями — настоящий шедевр, подпоясанный широким расшитым оби. Хироко двигалась с неподражаемой грацией в своих гэта и таби [11] . Черные, блестящие волосы струились по спине. Не осознавая, какое впечатление она производит, Хироко помогала Рэйко подавать на стол.
 Индейка и прочие блюда были изумительными, а пироги удались Рэйко на редкость хорошо. Даже Питер согласился, что лучшего праздничного ужина еще не было в его жизни. Рэйко улыбнулась и заявила, что этим обязана помощи Хироко. Опустив глаза, Хироко вскоре оправилась от смущения и улыбнулась.
 Несмотря на естественную робость, Хироко держалась в кругу родственников совершенно свободно, и даже несколько раз поглядывала на Питера и заводила с ним разговоры — когда ее не перебивала Тами. Это усложнило планы Питера не обращать на нее внимания, и к концу ужина он совсем растерялся. Ему отчаянно хотелось забыть о присутствии Хироко, не замечать ее походку и взгляды, не прикасаться к руке, принимая тарелку, не видеть, как волосы касаются щеки, когда она отводила их быстрым жестом. Питер не в силах оторвать от нее взгляд, еле сдерживался, чтобы не схватить девушку в объятия. Он уже не раз пожалел, что принял приглашение на ужин. Видеть Хироко так близко оказалось для него пыткой.
 Даже Так понял, что происходит, и искренне пожалел Питера. Очевидно, бедняга без ума влюбился в Хироко.
 Только Хироко не замечала, какое воздействие оказывает на гостя. Она двигалась по комнате, словно летний ветерок, слегка овевая его, — Питера бросало то в жар то в холод.
 Он совершенно потерял голову.
 — Позвольте предложить вам что-нибудь еще, Питеры сан, — осторожно произнесла она. Этим днем Питер выглядел очень серьезным и встревоженным, и Хироко ничего не понимала. Она уже предположила, что с его подругой что-то случилось. Но дело было в том, что Питер влюбился в Хироко и теперь не знал, что делать. Она была слишком юной и недоступной, но его сердце не желало подчиняться голосу рассудка.
 — Нет, спасибо вам, Хироко-сан, не стоит… — Позднее он попросил Рэйко налить ему чашку кофе, и Хироко не правильно истолковала его взгляд. Она решила, что Питер рассержен на нее — а он пребывал в муках, видя Хироко так близко, когда она проходила мимо или склонялась над ним, и легкий запах духов дразнил его. Питер не сомневался, что вскоре сойдет с ума.
 Помогая Рэйко уносить посуду, Хироко печально взглянула на нее.
 — Что случилось? — с беспокойством спросила Рэйко.
 Чувства ясно отражались на лице Хироко, и понять их не составляло труда.
 — Я оскорбила Питера-сан, и он сердится на меня, тетя Рэй.
 — Нет, он не сердит, — возразила Рэйко. Она тоже заметила муки Питера, но поняла их лучше, чем Хироко. — Скорее, он смущен. — Она не знала стоит ли продолжать, или оставить это на усмотрение Питера. Рэйко не хотелось видеть, что происходит, легче было ничего не замечать.
 — Смущен? — не поняла Хироко.
 — Похоже, ему есть о чем подумать, — заключила Рэйко.
 Хироко неуверенно кивнула и облегченно вздохнула, услышав, что не нанесла Питеру непростительного оскорбления.
 Хироко принесла кофе в кабинет, где Так и Питер обсуждали положение в Англии и Германии. Пока она расставляла чашки и блюдо с печеньем, Питер в смятении наблюдал за ней. Предложив печенье обоим мужчинам, она поклонилась каждому из них, и Питеру пришлось напрячь слух, чтобы понять, о чем говорит Такео.
 Едва Хироко вышла. Так проницательно взглянул на своего собеседника. Лучше самого Питера он понимал, что затея безнадежна.
 — Ты не слышал ни слова, верно?
 — Нет, я как раз думал о том же, — солгал Питер, и Так мягко улыбнулся ему. В своем роде Питер был тоже ребенком, и от любви к Хироко потерял голову. Так не хотел допустить этого, однако признавал, что бывают случаи, когда планы и предупреждения ничего не значат. Бывают времена, когда все определяет судьба, а не советы родственников или родителей.
 — Я сказал, что Черчилль и Гитлер заключили союз в субботу — ты не присутствовал на церемонии?
 Питер робко улыбнулся: Так поймал его на лжи.
 — Ладно, я и вправду не слушал. Ну, так что же? — спросил он, стараясь сдержать боль. Он непрестанно боролся с чувствами, но терпел поражение, и оба знали это. Питеру оставалось лишь сидеть и с тревогой смотреть на Така. Питер не хотел ни рассердить старшего коллегу, ни оскорбить его, или создать сложности в семье, однако сейчас он чувствовал себя беспомощным.
 — Ты уже беседовал с ней? — осторожно начал Такео.
 Почему-то он считал, что Хироко понятия не имеет о случившемся: даже не подозревает, какие чувства испытывает Питер.
 — Мне не хотелось пугать ее, — признался Питер. — Я не знаю, что сказать. Это несправедливо. Так, я не имею на это никакого права. — Питер отлично знал это и тысячу раз напоминал себе.
 — Полагаю, ты старался вести себя как ни в чем не бывало, — с надеждой произнес Так, и Питер кивнул.
 — Я делал все, что мог, кроме грубости. Я даже избегал появляться здесь одновременно с ней, когда знал, что она приедет на уик-энд, но это не помогло. Каждый раз рядом с ней мне становится еще хуже… или лучше. — Он печально улыбнулся. — Полагаю, я попался.
 Так сочувственно взглянул на него, прекрасно понимая, какие чувства испытывает Питер. Очевидно, он без памяти влюбился в Хироко.
 — По-моему, ее отец будет недоволен, — прошептал Питер.
 Так смотрел на него, желая дать точный ответ и думая, что, случись это лет двадцать назад, все было бы так же просто, как между ним и Рэйко. Но теперь мир очень изменился, а двоюродный брат из Японии доверил ему единственную дочь.
 — Не знаю, — честно признался Такео. — Но с другой стороны, для японца он очень умный и современный человек. Мне кажется, ты ему понравишься. Это не значит, что я одобряю твое увлечение, — быстро добавил он, но, откровенно говоря, не мог и обвинять Питера — он нравился Такео и вызывал уважение. Питер был интеллигентным и цельным человеком, порядочным во всех отношениях. И все-таки он не был японцем, и Хироко была почти на десять лет моложе его. Мягко говоря, решение предстояло не из легких.
 — Ты собираешься что-нибудь сказать Хироко? — с беспокойством спросил Такео.
 — Пока не знаю. Вероятно, она перепугается и больше никогда не заговорит со мной. Вряд ли она готова к такому разговору, да и я тоже. — Мысль о признании ужаснула его.
 Что, если Хироко обидится? — Не говоря уж о Кэрол — здесь мне придется поразмыслить. Уже некоторое время наши отношения находятся на грани разрыва. Я обрадовался, узнав, что она проводит День благодарения в Милуоки.
 — Ну и что же? — спросил Такео, не пытаясь обвинить собеседника, хотя, возможно, так следовало бы поступить.
 Больше всего Так беспокоился о них обоих, об их будущем.
 — Не знаю, Так. Мне боязно что-либо предпринимать. — Глядя в глаза друга, Питер вдруг испытал облегчение: глаза светились не гневом, а сочувствием: Од отчаянно боялся осуждения профессора.
 — Я никогда не считал тебя трусом, — спокойно заметил Так. Это было если не одобрение, то по крайней мере признак того, что он не станет препятствовать Питеру, и Питер испытал радость. — По-моему, тебе следует действовать очень осторожно и серьезно подумать обо всем. Она не из тех, кто легко относится к подобным вещам, и, если ты ошибешься, пострадаете вы оба. — Уважение к Питеру не позволило Таку высказать категорический запрет.
 — Понимаю, — серьезно отозвался Питер. — В том же самом я убеждал себя с сентября.
 — Я знаю, ты не обидишь ее, — произнес Такео, и Питер кивнул. Еще некоторое время разговор вертелся вокруг одной темы и наконец вернулся к политике, прежде чем мужчины перешли в гостиную, к остальным. Хироко не подняла глаз, не подозревая, о чем беседовали мужчины, — узнав об этом, она была бы потрясена. Мужчины завели с молодежью разговор о фильмах.
 Под вечер Кен и Салли отправились смотреть «Волка-оборотня» с Лоном Чани. Они уговаривали Хироко присоединиться к ним, но она отказалась, ссылаясь на усталость.
 Она помогала Рэйко весь день и теперь была рада остаться дома и заняться рукоделием, а может, и поболтать с Питером. Хироко решила вышить десяток крошечных ковриков для кукольного домика Тами и хотела закончить работу до Рождества. Как только Тами отправилась спать, Хироко взялась за работу, а Так увел Рэйко в кухню. Рэйко решила выпить еще кофе, и Такео присоединился к ней — супругам было о чем поговорить. Такео тревожил недавний разговор с Питером, однако он проникся сочувствием к нему и решил узнать, что думает по этому поводу Рэйко, — Так считал ее мудрой женщиной. Слова мужа и его приглушенный голос не удивили Рэйко. Така беспокоило данное Питеру позволение ухаживать за Хироко — теперь он считал, что не следовало этого делать.
 — Ты тут ни ори чем, — заявила Рэйко, глядя на мужа влюбленными глазами. — Пусть решают сами, — тихо добавила она, и Так кивнул, размышляя, не подвел ли он Масао, не сумев защитить Хироко от Питера. Однако он вскоре понял, что его защиты оказалось бы недостаточно.
 А в гостиной Питер наблюдал, как Хироко прилежно работает иглой. Некоторое время они сидели в молчании, но вскоре Хироко удивила Питера неожиданным вопросом:
 — Неужели я обидела вас, Питер-сан?
 Несмотря на уверения Рэйко, тягостные мысли тревожили ее весь вечер.
 — Нет, Хироко, вы никогда не сможете меня обидеть, — ответил он, садясь рядом и чувствуя, как затрепетало все его тело. Хироко явно ничего не замечала, не подозревала, что испытывает Питер с первого дня их знакомства. — Вы ничего не сделали. Это я… я вел себя очень глупо. — Он не знал, что сказать, просто сидел и смотрел на Хироко, не зная, простит ли она его. — Больше мне нельзя приходить сюда, — добавил он, и Хироко изумилась.
 В ее представлении Питер был членом семьи, и в его отсутствие она стала бы скучать. Кроме того, рядом с Питером она замечала в себе нечто странное: она не подозревала, как мучается Питер, но каждый раз возле него ощущала трепет. Опустив глаза, она слушала его, понимая, что родственники будут недовольны, если она оскорбит их лучшего друга, ассистента Така.
 — Я вела себя дурно, Питер-сан, — произнесла она не поднимая глаз. — Я была слишком смелой с вами, но я… — она помедлила, — я относилась к вам как к родственнику.
 Выслушав ее, Питер покачал головой:
 — Вы не сделали ничего плохого, Хироко — ровным счетом ничего. Беда в том, — что я не могу относиться к вам как к родственнице.
 — Мне так жаль, — пробормотала Хироко, опуская голову и пряча от Питера глаза. — Нет, я вела себя дурно, слишком вызывающе. Я была невежлива с вами. — Когда она вновь подняла голову, в ее глазах стояли слезы, и Питеру самому захотелось плакать. — Простите меня…
 — О, Хироко, глупенькая девочка! — улыбнулся он и притянул ее к себе — это было все равно, что поймать за крылышки бабочку, такой хрупкой она казалась. — Вы не были невежливы со мной, не совершили ни единого «вызывающего» поступка… Я не могу относиться к вам как к родственнице, — на одном дыхании выпалил он, удивляясь, сможет ли сделать признание, и понимая, что обязан его сделать. — Для меня вы намного важнее… может, я поступаю не правильно, — с волнением продолжал он. — Я… пытался сдержаться, но каждый раз, когда я вижу вас, Хироко… каждый раз… — Он запнулся, и не говоря ни слова, привлек ее к себе и поцеловал. Ее губы коснулись его легко, точно шелк, у Питера захватило дыхание — обнимать ее было восхитительно. Ему хотелось подхватить Хироко на руки и унести туда, где они навсегда окажутся в безопасности. — Должно быть, я сошел с ума, — произнес он, наконец отстранившись от Хироко и словно опьянев от ее поцелуя. Она ответила ему — прежде она никогда не целовалась, но испытывала такие же чувства, как и Питер. — Должно быть, я сошел с ума, — снова повторил он шепотом, — но я люблю тебя… — Он вновь поцеловал ее, совершенно забыв, где находится.
 — Вы сошли с ума, Питер-сан, — наконец произнесла она. — Так нельзя.
 — Знаю, — горестно подтвердил он. — Для меня это настоящая пытка. Я пообещал себе, что больше не приду сюда, но каждый раз при встрече я вновь понимаю, какие чувства испытываю к тебе. Как такое могло случиться, объясни? — Но они оба понимали, в чем дело, и Питер был готов умереть, лишь бы не оскорбить ее. — Я хочу, чтобы ты все время была рядом. Хочу заботиться о тебе, хочу… вернуться с тобой в Японию, если понадобится.
 — О, Питер! — пробормотала Хироко, ошеломленная его словами. Она не представляла, что скажет отец, не могла поверить, что он одобрит ее поступок, однако он всю жизнь старался сделать ее современной девушкой. А влюбленность в американца нельзя было назвать иначе, чем современным поступком. Хироко могла только вообразить, что скажет мать — поведение дочери вызовет у нее отвращение. Даже родственники будут шокированы… Словно прочитав ее мысли, Питер взял ее за руку и нежно поцеловал.
 — По-моему, Так понял, что происходит, еще раньше, чем я. Сегодня вечером я признался ему, — честно произнес он.
 — Он рассердился? — спросила Хироко, взволнованная мыслью, что Такео может пожаловаться отцу.
 — Не рассердился, а встревожился, и я не могу винить его. Похоже, он не удивился — по-моему, уже давно обо всем догадался. Сначала он сравнивал тебя с Рэйко. Когда они познакомились, Рэйко была студенткой, а Так — молодым профессором, на десять лет старше ее. Но у нас все иначе, Хироко, ты и сама это понимаешь, — печально заключил он.
 Хироко уже знала, как относятся к японцам, не говоря уже о японках, водящих дружбу с белыми. В штате Калифорния им даже не позволили бы пожениться. Им пришлось бы отправиться в другой штат. Люди враждебно относились к невинным чувствам. — Я не хочу причинить тебе боль. Хироко, не хочу ни за что на свете. Этого я боюсь больше всего. — произнес Питер, снова целуя ее и испытывая головокружение.
 До сих пор ни одна женщина не вызывала у него таких чувств, а Хироко была еще совсем ребенком, и ее поцелуи — легкими, едва ощутимыми. Но даже целуя ее, Питер не мог забыть о том, какие испытания предстоят им. Что им теперь делать?
 Смогут ли они поступить так, как другие, полагаясь на волю случая, наслаждаясь минутным счастьем? Они еще не знали, к чему это приведет, но чувства обоих были так сильны, что наполняли их нежностью и желанием.
 — Мы должны очень серьезно подумать, Питер-сан, — сказала Хироко, вдруг становясь старше и мудрее. Питер почувствовал себя ребенком рядом с ней и в то же время стал мужчиной, одержимым страстью. Если бы он мог, он женился бы на ней немедленно. — Нам не следует делать глупостей, Питер-сан… и может быть, — при этих словах ее глаза наполнились слезами, — может быть, нам придется отказаться от того, чего нам хотелось бы больше всего… Нам нельзя причинять другим боль, Питер-сан… ни в коем случае нельзя, — говорила она, а слезы текли по ее лицу. Питер снова обнял ее, и Хироко поняла, как крепко любит его.
 — С вами все в порядке? — крикнул Такео из кухни. В его голосе ясно слышалась тревога. Ни один из них не знал, что ответить. Наконец Питер отозвался, заверив Така, что все в порядке, а Рэйко сообщила, что через минуту принесет кофе. Она до сих пор беседовала о Питере и Хироко с мужем.
 Рэйко считала, что им не стоит сдерживать чувства. Так пытался убедить себя, что это никому не повредит, но по-прежнему переполнялся сомнениями.
 — Ты пойдешь завтра прогуляться со мной? — беспокойно спросил Питер. — Возможно, мы как следует поговорим… или даже сходим в кино.
 Хироко посмотрела на него, не в силах поверить собственным ушам, и наконец кивнула. Она и не мечтала побывать в кино вместе с Питером, ее пугала возможность остаться с ним наедине. Она еще никогда не оставалась наедине с мужчиной, кроме своего отца" но знала, что может довериться Питеру Дженкинсу.
 Наконец Рэйко принесла кофе. Все четверо заговорили о планах на Рождество, об университете, и немного погодя Питер попрощался. Он благодарил Рэйко за чудесный ужин, ни на минуту не забывая, что сегодняшние события перевернули его жизнь.
 Хироко низко поклонилась ему, как делала всегда, но на этот раз держалась особенно серьезно. Питер пообещал зайти за ней на следующий день. Внезапно им понадобилось много сказать друг другу и о многом подумать. Но прощаясь, Хироко не проронила ни слова и ничего не объяснила родственникам, когда Питер ушел. Она поднялась наверх, думая о нем. Она не представляла, что теперь будет с ними, — как и Питер, который сейчас ехал домой. Оба знали только одно: они покинули тихую гавань и пустились в опасное плавание.




 Глава 7


 На следующий день Питер заехал за Хироко, и так случилось, что в этот момент никого не оказалось дома. Хироко была одета в темно-зеленое кимоно — этот цвет она считала строгим и пребывала в самом строгом настроении, когда они медленно вышли из дома. Пшер вновь признался ей в своих чувствах и рассказал, как впервые понял, что любит ее Все это было знакомо Хироко. Ее до сих пор изумляли собственные ощущения, но в особенности то, как относился к ней Питер. Каждый раз, видя его, Хироко с трудом боролась с неудержимым влечением. А теперь оба отдались непреодолимой силе.
 — Что же нам теперь делать, Питер-сан? — встревоженно спросила Хироко. Ей не хотелось никому причинять боль или предавать родителей. Она приехала в Америку не за тем, чтобы опозорить семью или запятнать свою честь.
 Но что-то говорило ей, она приехала сюда, чтобы найти Питера, и больше не в состоянии отворачиваться от своей судьбы.
 — Нам придется быть очень осторожными и действовать мудро. Ты пробудешь здесь до июля — за это время может случиться многое. Вероятно, следующим летом я отправлюсь в Японию, повидаться с твоим отцом.
 Меньше всего Хироко тревожило то, что они с Питером были едва знакомы. Она давно смирилась с тем, что ей придется выйти замуж за почти незнакомого мужчину, с которым она встречалась бы даже реже, чем с Питером Дженкинсом. Основную проблему представляло гражданство Питера, и эта проблема казалась непреодолимой.
 — Как думаешь, что скажет твой отец? — обеспокоенно поинтересовался Питер.
 — Не знаю, Питер-сан, — откровенно ответила Хироко. — Для него это будет большим потрясением. Возможно, дядя Такео сумеет поговорить с ним следующим летом. — Она вдруг повернулась к спутнику с женственной улыбкой, изумившей его:
 — А что будем делать до тех пор?
 — Посмотрим, как пойдет жизнь. Возможно, к следующему лету ты не захочешь меня видеть. — Питер улыбнулся, но обоим такое предположение показалось невероятным.
 Он привез Хироко к небольшому озеру, где они прогулялись, а затем некоторое время целовались, сидя на скамейке.
 У Хироко захватывало дух, она, и не подозревала о таких восхитительных ощущениях.
 — Я люблю тебя, — шептал Питер, зарывшись губами в ее волосы, совершенно опьяненный ею. Она оказалась самой удивительной женщиной, какую он когда-либо встречал, а их любовь — величайшим событием в его жизни. Внезапно Питеру расхотелось рассказывать Таку и Рэйко о том, что происходит между ними. Поделиться любовью значило запятнать ее.
 По дороге домой они обсудили, стоит ли посвящать родственников Хироко в свои планы, и в конце концов решили немного подождать, посмотреть, что будет дальше, и по крайней мере ненадолго сохранить чувства при себе. В этой таинственности было что-то особенно чудесное. Такео уже знал, какие чувства испытывает Питер, но еще никто не догадывался, как относится к нему Хироко.
 — По-моему, они и так все узнают, — честно заявил Питер, улыбаясь и глядя на Хироко сверху вниз — ростом он был намного выше ее. — А твои младшие родственники не смогут опомниться от радости.
 При этой мысли Хироко рассмеялась, а затем задумалась о том, что скажет ее родной брат. Несмотря на пылкую любовь к Америке, Юдзи и в голову не приходило, что сестра влюбится в американца. Подобная мысль даже не мелькала у нее в голове, пока она плыла из Кобе на «Нагоя-мару». Хироко знала: если бы родители предполагали нечто подобное, ни за что не отпустили бы ее.
 Питер высадил ее на углу — они решили не афишировать свои отношения. Проследив, как Хироко дошла до дома, он поехал прочь, ни на секунду не переставая думать о ней. Питер думал и о Таке и молился, чтобы дядя Хироко сумел принять случившееся. Питера и Хироко неудержимо тянуло друг к другу. Они не хотели никого обидеть, нарушить какие-либо правила или опозорить ее семью. Хотели просто быть вместе и надеялись, что в конце концов все поймут это. Пока ситуация представлялась более чем неловкой. Прежде всего Питеру надо поговорить с Кэрол и прекратить всякие отношения с ней. Питер знал, что этим признанием не разобьет ей сердце, но и радоваться Кэрол не станет.
 Несмотря на благие намерения отправиться на следующий день после работы в город, Питер навестил Хироко и болтался в доме Така до тех пор, пока Рэйко не пригласила его на ужин. Она знала, что происходит, но ничего не сказала. В каком-то смысле влечение Питера и Хироко друг к другу было очень трогательным, Питер нежно заботился о ней, а Хироко относилась к нему с величайшим уважением. В эти дни ее внимание к Питеру возросло, и кланяться ему она стала еще ниже.
 Наблюдая за парой, Такео не раз пожалел, что видит все это. Он оказался в затруднительном положении перед братом. Как он сумеет объяснить Масао, что Хироко влюбилась в американца, его ассистента? Однако Так не мог сдержать улыбку, глядя на влюбленных, — они казались юными и беззащитными. У Така щемило сердце.
 Вечером после ужина все отправились в кино, и Такео пригласил Питера. Так радовался, видя, какое взаимопонимание установилось между Хироко и Питером. Вероятно, они считали, что никто не замечает их чувства, — Питер думал, что они скрывают их очень ловко Такео с трудом прятал усмешку: в том, как относились к друг другу эти молодые люди, не было никакой тайны — всякий смог бы разгадать ее с первого взгляда. Они посмотрели фильм «Подозрение» с Кэри Грантом и Джоан Фонтейн, который всем понравился, вернулись домой, выпили горячего шоколада, и Питер наконец попрощался — время близилось к полуночи. Влюбленные обменялись долгим взглядом. На следующий день Хироко предстояло вернуться в колледж, и, выходя из кинотеатра, Питер пообещал позвонить ей. Как обычно, отвезти Хироко в колледж должен был Кен — Так и Рэйко сочли, что отвозить ее Питеру не стоит.
 На следующий день, когда Хироко уже переоделась в черную юбку и белый свитер, тетя Рэйко взглянула на нее понимающим женским взглядом.
 — Смотри, не наделай глупостей, детка, — предостерегла Рэйко, привлекая ее к себе как дочь. — Увлечься так легко, — добавила она, и Хироко кивнула. Она была еще слишком неопытна, но мать уже давно предупреждала, что от мужчин следует держаться подальше. Даже целуясь с Питером, она понимала, какими опасными могут стать последствия.
 — Я не опозорю вас, Рэйко-сан, — ответила Хироко, испытав приступ тоски по матери.
 — Береги себя, — напутствовала Рэйко, и Хироко поняла, что она имеет в виду. Рэйко боялась, что девушка совершит непоправимую ошибку.
 — Я скоро вернусь, тетя Рэй. — Хироко собиралась остаться в колледже несколько последующих выходных — надвигались экзамены, а затем студенток распускали на три недели на рождественские каникулы. Хироко не могла дождаться каникул, в особенности теперь. Благодаря работе в университете Питер будет свободен в то же самое время.
 По дороге в колледж она сидела молча, и Кен понял, что ей не хочется возвращаться.
 — Не вешай нос, все не так плохо, — попытался ободрить он сестру — До рождественских каникул осталась всего пара недель.
 Хироко с нетерпением ждала каникул и улыбнулась, думая о них. Кен помог ей внести вещи в вестибюль, а затем уехал в Пало-Альто.
 Поднявшись к себе в комнату, Хироко обнаружила, что Шерон уже здесь. Она хмурилась: День благодарения в Палм-Спрингсе у отца выдался для нее неудачным. Девушка ничего не стала рассказывать Хироко, но не могла забыть, как отец пропьянствовал четыре дня в обществе новой подруги.
 В таком виде он был ненавистен Шерон, но возвращаться в колледж было еще тоскливее. Она запустила учебу, ей было неприятно зависеть от помощи Хироко. Все это приводило Шерон в уныние. Она уже подумывала о том, чтобы бросить колледж и попытаться стать актрисой.
 — Вы плохо провели праздники, Шерон-сан? — сочувственно спросила Хироко, и рыжеволосая соседка пожала плечами. Она нарядилась в брюки и свитер, в которых, как ей говорили, она похожа на Кэтрин Хэпберн.
 — Это уж точно, — ответила она, прикуривая сигарету.
 Курить на территории колледжа было строго запрещено, но Шерон плевала на запреты: если выгонят из колледжа — еще и лучше.
 — Напрасно вы так делаете, — предупредила Хироко.
 Унюхать табачный дым не составляло труда, и тогда им обеим грозили неприятности.
 Спустя полчаса, когда одна "из студенток зашла поболтать с Шерон и заметила окурки, она отправилась к старосте этажа и сообщила, что японка, живущая вместе с Шерон, курит Хироко никто не расспрашивал о случившемся до следующего дня, а когда начались расспросы, она побоялась подвести Шерон. Сама Шерон ни в чем не призналась, но и не стала выгораживать Хироко. Хироко оставалось лишь сознаться в том, чего она не совершала. Вернувшись в комнату, она горько расплакалась от обиды.
 Вечером позвонил Питер и ужаснулся, услышав рассказ Хироко.
 — Ради Бога, немедленно расскажи правду! Незачем брать на себя чужую вину. Почему ты так сделала?
 — Но иначе меня возненавидели бы еще сильнее, Питерсан, — прошептала Хироко в трубку, чувствуя себя так, словно опозорила всех близких людей. Питер пришел в ярость от того, что студентка донесла на свою подругу, но еще больше разозлился на Шерон, которая не призналась в проступке, свалив вину на Хироко.
 — Что за скверные девчонки! — воскликнул он, вешая трубку, и в который раз пожалел, что Хироко учится не в Стэнфорде.
 Он вызвался проведать ее на следующей неделе, так как Хироко не смогла приехать в Пало-Альто, но она отказалась.
 Если бы Питер навестил ее на территории колледжа, это дало бы пищу многочисленным сплетням, чего Хироко опасалась больше всего. Питер пообещал вскоре еще раз позвонить ей.
 Энн Спенсер вернулась в колледж в конце недели, как раз к экзаменам, и ни словом не перемолвилась ни с Шерон, ни с Хироко.
 На следующий день Шерон нарушила режим, бодрствуя после отбоя, выпила и подралась со старшими, так что все равно получила выговор, несмотря на попытку Хироко защитить ее в случае с курением в понедельник. Из-за всего случившегося Шерон не успела подготовиться к экзамену по истории и долго плакалась Хироко, когда завалила его.
 Энн не обращала внимания на своих соседок. Она не хотела терять времени, выслушивая их жалобы и сплетни о них. Она слышала о случае с курением, но отказалась что-либо объяснить. Если соседки хотят курить и получать выговоры, ее это не касается. Энн знала, что Шерон курит, но была удивлена, услышав, что Хироко последовала ее примеру.
 Как всегда, она держалась отчужденно, занималась в обществе подруг, получала высшие отметки и выполняла все домашние задания. У Энн было множество подруг, в последнее время она все чаще ночевала у них. Она всеми силами старалась не спать в одной комнате с Хироко и Шерон. Старосты, которые обнаруживали ее в чужих комнатах, все отлично понимали и закрывали глаза на нарушение правил.
 После праздников неделя показалась Хироко особенно долгой, и в пятницу вечером она пожалела о том, что не поехала в Пало-Альто. Она вновь говорила с Питером по телефону и не переставала обдумывать их разговор в День благодарения. Она до сих пор не могла поверить признаниям и поцелуям Питера. Вспоминая о нем все выходные, она написала родителям письмо, решив упомянуть о Питере, но в конце концов отказалась от этой мысли. Родители только встревожатся, к тому же будет трудно объяснить им то, что и сама Хироко толком не понимала. Разделенные тысячами миль, они начнут волноваться, и потому Хироко рассказала им лишь о праздновании Дня благодарения с семейством Танака.
 В субботу она пораньше легла спать. Энн, как обычно, отсутствовала, а Шерон сидела в другой комнате, курила и потягивала джин в компании девушки, которую Хироко знала, но недолюбливала. Хироко испытывала лишь облегчение оттого, что они решили устроить себе праздник не в ее комнате. Ее до сих пор мучили угрызения совести за полученный выговор.
 Утром в воскресенье Хироко отправилась играть в теннис с тремя другими девушками. Они держались вежливо и дружелюбно. Поначалу одна из них смутилась, увидев Хироко, но уже через несколько минут не стала отказываться от игры. Такое случалось зачастую: сначала люди были недовольны присутствием Хироко, тем, что она иностранка, да еще японка, но, узнав ее поближе, успокаивались. Некоторые из студенток были просто не в силах преодолеть предубеждение — особенно девушки из Сан-Франциско. Они славились своей ненавистью к японцам — кстати, чаще всего сами они происходили из простых семей. Род Хироко был очень древним, а ее родители — более образованными, чем у большинства студенток. Отец Хироко мог проследить свою родословную вплоть до четырнадцатого века, а ее мать — еще дальше, но ни одной семье не удалось разбогатеть, подобно Спенсерам.
 Хироко и ее партнерша выиграли партию. Девушки выпили лимонаду в кафетерии, дружески болтая об игре. Они сказали Хироко, что не прочь вновь поиграть с ней, и впервые за три месяца она почувствовала себя так, словно оказалась в кругу друзей и решила, что, возможно, с соседками по комнате ей просто не повезло.
 Около одиннадцати часов она вернулась в комнату переодеться, когда полчаса спустя вышла из душевой, услышала чей-то вопль. Решив, что произошел несчастный случай, Хироко без колебаний схватила халат, набросила его, не тратя времени на вытирание, и поспешила в коридор. Его заполняли группки девушек, у некоторых из них были радиоприемники, и большинство плакало, особенно уроженки Гавайских островов.
 — Что случилось? — встревоженно спросила Хироко. Она ничего не понимала; девушки выглядели перепуганными и взволнованными, а снизу, с лестницы, доносился чей-то исступленный крик. Хироко силилась понять, в чем дело. Похоже, ее вопроса никто не расслышал.
 — Нас бомбили! — крикнул кто-то. — Бомбили! — Кто-то снова завизжал, Хироко выглянула в окно, но ничего не увидела. Одна из девушек повернула к ней заплаканное лицо и произнесла:
 — Разбомбили Перл-Харбор. — Девушка явно не представляла, где он находится, но, взглянув на бледных гавайянок, Хироко поняла, в чем дело., — Это на Гавайях, — ответила она кому-то.
 — Японцы бомбили Перл-Харбор! — Хироко ощутила, как ее сердце закаменело.
 — Не может быть! — воскликнул кто-то.
 — А если они высадятся здесь? — Вдруг все заплакали, закричали и бросились бежать. В коридорах колледжа святого Эндрю воцарилась суматоха, и Хироко никак не могла понять, что произошло. В точности об этом никто не знал. Но, по-видимому, японцы совершили два налета на военные базы США на Гавайских островах. По слухам, были уничтожены все самолеты американцев, потоплено много кораблей, а еще больше сгорело. Бесчисленное множество людей было убито и ранено, и хотя подробностей еще никто не знал, потери американской стороны были более чем серьезны и объявление войны стало вопросом нескольких часов. Больше всего девушки опасались, что те же самые бомбардировщики уже летят к Калифорнии.
 В коридорах не прекращались крики и плач, и чувствуя, как слезы катятся по щекам, Хироко скользнула обратно в свою комнату, теряясь в догадках, что все это значит. Что же произошло? Неужели и вправду началась война? А как же ее родители? Сможет ли она уехать домой? Или полиция, арестует ее? Может быть, ее посадят в тюрьму или вышлют из страны? Неужели Юдзи пойдет воевать? Последствия казались невообразимыми, внезапно все, что она слышала месяцами о переговорах с Японией, разорванных соглашениях в Европе, о Гитлере, Муссолини и Сталине, соединилось. В мире разразилась война, и частью этой войны стала Хироко.
 Но самым страшным было то, что она оказалась врагом в чужой стране, а от родителей ее отделяли четыре тысячи миль.
 Прошел еще час, прежде чем она вернулась в коридор, успев одеться. Многие девушки разошлись по комнатам, но некоторые по-прежнему стояли кучками, переговаривались, плакали и слушали радио. Хироко боялась подойти к ним и вдруг увидела одну из девушек, с которыми играла ;в теннис, — она тоже была родом с Гавайских островов и сейчас горько плакала. Еще два часа назад она была одной из новых подруг Хироко, а теперь, во время войны, они стали врагами. Девушка вскинула голову и с нескрываемой ненавистью взглянула на Хироко.
 — Как ты смеешь смотреть на нас! Может быть, мои родители уже погибли… и это сделала ты! — Обвинение было лишено всякой логики, но в этот день над рассудком преобладали эмоции. Другие гавайянки выбежали из комнат и тоже, закричали, и, безудержно всхлипывая, Хироко в ужасе бросилась обратно.
 Весь день она не выходила из комнаты, слушая радио.
 Продолжали поступать страшные сообщения, но по крайней мере налета авиации на Калифорнию так и не произошло. На улицах творилась паника, люди запрокидывали головы, стараясь высмотреть вражеские бомбардировщики. Была объявлена мобилизация, весь день полицейские участки и пожарные команды осаждали штатские, выражая желание добровольно участвовать в строительстве оборонных цепей. США еще никогда не подвергались нападению на своей территории, никто из жителей страны не видел ничего подобного.
 Днем Так и Рэйко пытались позвонить Хироко, но некому было подозвать се к телефону. Говорили, что линии держат свободными для экстренных случаев, и Так побоялся привлекать внимание к Хироко. Он думал, что после случившегося Хироко ждет самое плохое, тревожился весь день, но не хотел уезжать в колледж, оставив жену одну с детьми. Вся семья была встревожена, но только за судьбу Соединенных Штатов. У них не осталось родственников в Японии, кроме отца Хироко. Такео безуспешно пытался связаться и с ним и наконец решил дать телеграмму, прося подтвердить, что с ними все хорошо, и сообщить, как теперь быть с Хироко.
 Если США объявили войну Японии, что казалось неизбежным, Так считал, что Хироко безопаснее оставаться в Америке, но, с другой стороны, он не был уверен, что власти позволят ей остаться. Эта дилемма должна была разрешиться, как только что-нибудь выяснится.
 Только после шести часов вечера Так наконец смог связаться с Хироко — к тому времени она пребывала в истерике.
 Она весь день просидела в комнате, боясь выйти и подвергнуться нападению за то, что армия ее народа совершила в Пирл-Харборе. В комнату никто не заходил.
 Хироко беспокоилась, почему ей не звонят из дома. Она сидела и всхлипывала, пока наконец одна из старост не пришла сказать, что звонит дядя Хироко, и безмолвно проводила ее вниз. Взяв трубку, Хироко была способна лишь всхлипывать и по-японски объяснять дяде, как все ужасно, как она тревожится за родственников и родителей. В эти минуты она не помнила ни слова по-английски. Юная девушка оказалась одна в чужой стране, среди врагов и чужаков. По крайней мере здесь у нее есть родственники, напомнил ей Так, а Хироко вспомнила о Питере. Может, он тоже возненавидит ее теперь? Может быть, с ней больше никто не заговорит? Хироко весь день ждала, когда за ней придет полиция, и была изумлена, когда этого не произошло. Кроме того, она ждала, что ее сразу же выгонят из колледжа, но, возможно, это должно было случиться в понедельник — так она и объяснила дяде.
 — Ну-ну, успокойся, — проговорил в трубку Такео. — Ничего не будет. Это не твоя вина. Посмотрим, что скажет завтра президент. — Впрочем, Такео не сомневался в неизбежности войны. — А я постараюсь связаться с твоим отцом.
 Случившееся вовсе не значит, что тебя вышлют. Ты студентка, оказалась здесь, и тебя должны либо увезти в Японию, либо позволить остаться. Никто не посадит тебя в тюрьму.
 Хироко, даже не думай об этом. Ты же не вражеская шпион" ка. Твой отец наверняка захочет, чтобы ты осталась здесь, — так будет безопаснее. — Его рассуждения были не лишены логики, но Таку было далеко за восемнадцать лет, и он не провел весь день один в комнате, окруженный враждебно настроенными студентками.
 — А как же мама, папа и Юдзи? Если Япония вступит в войну…
 — Они поступят так, как смогут. Но тебе лучше быть подальше от них, с нами. Посмотрим, что выяснится завтра, и тогда я позвоню тебе. А пока успокойся, не паникуй.
 Разговор с Таком принес Хироко облегчение, а позже вечером позвонил Питер. Он хотел узнать, все ли в порядке с Хироко, осталась ли она в колледже или вернулась в Пало-Альто. Весь день он волновался за нее и безуспешно пытался дозвониться. Ему не хотелось обращаться к родственникам Хироко, выясняя, как у нее дела, — он боялся признаться, как сильно беспокоится за нее, хотя понимал, что Так и Рэйко обо всем догадываются.
 — У тебя все хорошо? — нервно спросил он. Судя по голосу, Хироко перенесла сильное потрясение, и Питер боялся, что с ней что-нибудь случится, если она останется в колледже.
 — Все хорошо, Питер-сан, — храбро отозвалась Хироко.
 — Ты вернешься домой? Я имею в виду, к Танака?
 — Не знаю. Дядя Так хочет, чтобы я осталась здесь. Завтра он все узнает, выяснит, надо ли мне покинуть колледж… и попытается связаться с моим отцом.
 — Лучше бы ему поспешить, — хмуро пробормотал Питер. — Подозреваю, послезавтра связь с Японией надолго прервется. — Питер не был уверен, чем это обернется для Хироко. — А как насчет колледжа? Ты сможешь остаться?
 Это безопасно?
 — Да, здесь все хорошо. Так считает, что я должна остаться, — посмотрим, что будет дальше.
 Питер не был согласен с Таком, но не хотел тревожить Хироко. После холодного приема Хироко в колледже вряд ли положение сейчас могло улучшиться, и Питер считал, что ей следует немедленно вернуться в Пало-Альто.
 — А что творится в городе, Питер-сан? — спросила Хироко, чувствуя себя словно отрезанной от большого мира.
 — Люди сходят с ума. Все в панике. Они уверены, что японцы будут бомбить Западное побережье. — День выдался длинным и трудным для всех. Никто не представлял, что происходит.
 Никто из них не знал, что еще ночью ФБР начало аресты подозрительных лиц, обвиняемых в шпионаже. Большинство из них составили матросы рыболовных судов, имеющих на борту коротковолновые передатчики, за другими наблюдали целыми неделями, подозревая их в связи с противником.
 — Так или иначе, я вернусь в Пало-Альто в конце недели, — пообещала Хироко. В пятницу начинались рождественские каникулы.
 — До пятницы мы еще созвонимся. И еще, Хироко… — Питер смутился, не желая пугать ее, но ему хотелось, чтобы Хироко знала что бы ни случилось, его чувства остались неизменными. — Если что-нибудь случится, постарайся не волноваться и никуда не уезжай. Я приеду и заберу тебя. — Эти слова прозвучали так серьезно и твердо, что Хироко улыбнулась — в первый раз за весь день.
 — Спасибо вам, Питер-сан.
 Она медленно вернулась к себе в комнату и в эту ночь спала одна. Соседки не пожелали вернуться. Никто не обменялся с ней ни словом. Хироко долго сидела на постели, думая о Питере. А на следующее утро они узнали ответы на все вопросы.
 В половине десятого по времени Сан-Франциско президент Рузвельт обратился к конгрессу Выступление заняло шесть минут, в нем президент предлагал объявить войну Японии. Он заявил, что японцы предпочли не только «игнорировать переговоры с их правительством и императором страны, направленные на поддержание мира в Тихом океане, но и намеренно спланировали атаку и разбомбили не только наши военные базы на Гавайских островах, но и Малайю, Филиппины, атолл Уэйк, Гуам, Мидуэй и Гонконг». Атака в Тихом океане совершилась бурно и стремительно. В сущности, война была уже объявлена днем раньше, и теперь Рузвельт лишь хотел, чтобы конгресс подтвердил это. За исключением одного воздержавшегося, конгресс проголосовал единогласно, и к часу дня все документы были подписаны. В ответ к концу дня Япония объявила войну и США, и Великобритании. Америка наконец вступила в войну.
 Но прежде чем были разорваны все официальные связи, японский консул из Сан-Франциско передал Таку телеграмму от Масао. Отец хотел, чтобы Хироко пробыла в Сан-Франциско как можно дольше, если это возможно, — особенно теперь, когда Америка и Япония объявили друг другу войну. Масао чувствовал себя спокойнее, зная, что Хироко находится в Америке, и просил Така позаботиться о ней.
 Кроме того, в телеграмме было сказано, что Юдзи поступил в военно-воздушные силы и что вся семья желает родственникам всего самого лучшего.
 Для США этот день был не только «днем позора», как сказал Рузвельт, но и днем хаоса. Принадлежащие японцам банки, предприятия и газеты были конфискованы, как и рыболовные суда, даже самые мелкие предприятия потребовали закрыть. Было арестовано немало немцев и итальянцев, но больше всего пострадали японцы. Границы закрыли, транспорт прекратил движение, и Хироко так или иначе никуда не могла уехать. По всему Западному побережью была объявлена тревога, а в шесть сорок вечера сирена возвестила о воздушном налете. Все началось с того, что поступило донесение о приближении вражеских самолетов. Люди рассыпались в панике, женщины плакали, подвалы спешно переоборудовались в бомбоубежища, атака все не начиналась, и наконец сирены перестали выть. Все радиостанции прекратили передачу, и, несмотря на предосторожности, принятые в городах, впоследствии все поняли, что остров-тюрьма Алькатрас остался ярко освещенным, словно маяк.
 Поздно вечером вновь взвыли сирены, а радиостанции опять отключились. Кроме всеобщей паники, и на этот раз ничего не произошло.
 Третий сигнал тревоги был подан в половине второго ночи, и все опять бросились в убежища — в халатах и ночных рубашках, неся на руках детей, увлекая следом домашних животных.
 В два часа тревогу отменили, а в три поступило донесение о двух приближающихся эскадрильях противника. Опять-таки эти самолеты никто не увидел и не услышал, хотя на следующий день генерал-лейтенант Джон Девитт настаивал, что они появились с авианосца, но никаких признаков этого судна так и не было обнаружено. Авианосец словно сквозь землю провалился, самолеты-призраки никто не видел, но многие слышали, и на следующий день заголовки газет пестрели сообщениями об угрозах вражеских атак и воображаемых налетах. К девятому декабря весь город изнемогал от усталости.
 Следующей ночью страну вновь охватила суматоха — на этот раз не только Сан-Франциско, но и Нью-Йорк, и Бостон. Люди повсюду были перепуганы, угрозы японцев произвели ошеломляющее действие. Никто не мог выдержать постоянное напряжение от повторяющихся сигналов тревоги и сообщений о налетах — в особенности на Западном побережье, где генерал Девитт сумел запугать всех жителей до единого.
 Два дня спустя, в четверг, Германия объявила войну США, а японские войска захватили остров Гуам. Казначейство США в Беркли приказало закрыть все предприятия, принадлежащие японцам и конфискованные еще в понедельник. После того как это распоряжение было выполнено, в США не осталось ни одного предприятия, владельцем которого был бы японец.
 Эти события отразились и на жизни Хироко. Она почти не покидала свою комнату, соседки избегали ее усерднее, чем когда-либо прежде. Одиннадцатого декабря ее вызвал к себе декан. Хироко не сомневалась, что после недавних новостей ее выгонят из колледжа, и была изумлена, когда исключения не последовало. Декан отнесся к ней на удивление по-доброму, сказал, что не считает Хироко причастной к недавним событиям, — подобно американцам, пострадавшим при бомбежке, Хироко всего лишь невинная жертва. Декан сказал, что вся страна переживает тревожное время, заметил, что до него доходили слухи о том, как недоброжелательно относятся к Хироко студентки, но Хироко так и не рассказала ни о провинностях Шерон Уильямс, ни о холодном презрении Энн Спенсер.
 Декан предложил Хироко, как и предполагалось, покинуть колледж на время рождественских каникул вместе с другими студентками, а после Рождества снова вернуться.
 — Уверен, к тому времени все уладится, и ты вновь возьмешься за учебу.
 Всю неделю Хироко выходила из комнаты только на время экзаменов. Она даже ела в одиночестве, опасаясь встречаться со студентками в столовой. Но училась она прилежно, как всегда, — Хироко считалась в колледже одной из лучших учениц.
 — Для всех нас наступило тяжелое время, особенно для девушек с Гавайских островов, — сказал декан. Таких студенток в колледже было только двое, никто в их семьях не пострадал, но каждый раз, видя Хироко, они были готовы разорвать ее. — Ты получила какие-нибудь вести о своих родных? — вежливо поинтересовался декан.
 — Они хотят, чтобы я осталась здесь, — прошептала Хироко. — Отец не разрешил мне вернуться в Японию.
 Значит, она напрасно считала месяцы и недели. Только этой ночью Хироко поняла, что, возможно, пройдут годы, прежде чем она сумеет вернуться на родину. При этой мысли на ее глаза навернулись слезы, и она благодарно взглянула на декана, который был так добр, что позволил ей вернуться в колледж после Рождества. В конце концов, она была врагом, и теперь ее могли запросто исключить. Всю неделю она читала в газетах статьи о преступлениях «подлых япошек», и это причиняло ей немало мук.
 — Рождество будет трудным для всех нас, — грустно произнес декан. У каждого ушел в армию кто-нибудь из родных или близких. Мало кого из жителей страны не коснулась война. — Но в новом году ты сможешь со свежими силами взяться за учебу, Хироко. Мы будем рады видеть тебя. — Декан поднялся и пожал Хироко руку, а выйдя в коридор, Хироко обнаружила, что вся дрожит. Она по-прежнему могла учиться!
 Ее не исключили! Хироко с удивлением ощутила, что обрадовалась этой новости. В отличие от студенток по крайней мере преподаватели не относились к Хироко так, словно она лично разбомбила Перл-Харбор.
 Вечером она уложила вещи, чтобы на следующий день вернуться в Пало-Альто Впервые за четыре дня Шерон и Энн тоже появились в комнате и стали собираться и впервые со дня трагедии в Перл-Харборе переночевали здесь же. Дважды за эту ночь всем им пришлось спускаться в подвал по сигналу тревоги. Каждую ночь наблюдатели передавали донесения о вражеских самолетах, движущихся к побережью, о подводных лодках, готовых атаковать патрульные прибрежные суда. Но ни самолеты, ни авианосцы ни разу не материализовались — как и подводные лодки с торпедами.
 Единственным следствием многочисленных тревог была паника.
 На этот раз Такео сам приехал за Хироко, и она испытала невыразимое облегчение, увидев дядю и тетю Рэй. Неделя прошла для нее в непрекращающихся муках, никто из соседок не попрощался с ней и не пожелал счастливого Рождества.
 Усевшись в машину с родственниками, Хироко расплакалась не могла сдержать радости при виде их.
 — Это было ужасно, — произнесла она по-японски.
 Каждый раз, заговаривая теперь с ними, она забывала про английский. Обычно дядя и тетя не обращали на это внимания, но на этот раз Рэйко резко заявила, что Хиреко должна говорить только по-английски.
 — Но почему? — изумилась Хироко. Она знала, что тетя понимает ее, а английский теперь давался ей с особенным трудом.
 — Так надо, Хироко, как бы трудно тебе ни было. Мы вступили в войну с Японией, — печально, но твердо объяснила тетя. — Тебя могут принять за шпионку.
 — Пожалуй, это уж слишком, — улыбнулся ей дядя Так, считая, что на этот раз жена зашла чересчур далеко. Однако согласился, что говорить по-японски теперь было бы нетактично. — Думаю, Хироко, тебе следует прислушаться к совету тети Люди кругом напуганы И вправду, сообщения в газетах становились все истеричнее и чудовищнее — об угрозе «япошек», их самолетах и бомбах. Командир западного оборонного округа генерал Девитт нагнетал истерию в прессе.
 К субботе Италия, Германия и Япония, как и Румыния и Болгария, объявили войну против союзников. Хироко чувствовала себя так, словно ее лично бомбили всю неделю, она была совершенно измождена. Весь день она проспала, проснувшись лишь затем, чтобы помочь Рэйко приготовить ужин. Тами беспокоилась за нее, но мать велела оставить Хироко в покое. Она надеялась, что воздушного налета не случится.
 Только в воскресенье Хироко увиделась с Питером. Он пришел проведать Така, но знал, что Хироко дома, и сгорал от желания увидеть ее. Она медленно спустилась в гостиную в темно-сером кимоно и с серьезным выражением на лице, — она показалась Питеру измученной, грустной и повзрослевшей. Хироко поклонилась ему, как делала всегда, но на этот раз дядя решительно взял ее за плечо.
 — Хироко, больше этого не делай. Сейчас лучше не привлекать к себе внимания — даже здесь. Будет лучше, если ты перестанешь кланяться.
 Эти слова потрясли Хироко. Менялось все вокруг. Дядя оставил Хироко и Питера наедине и, удаляясь, слабо улыбнулся своему ассистенту.
 — С тобой все хорошо? — осторожно спросил Питер. Он опасался расспрашивать о ней Така слишком часто, извелся от беспокойства за неделю и вот теперь не мог оторвать глаз от Хироко. Она выглядела усталой, слегка осунулась и явно похудела, став еще более хрупкой.
 — Прекрасно, Питер-сан, — ответила она, вновь желая поклониться, но вовремя вспомнила слова дяди.
 — Так прав, — мягко произнес Питер. — Один из моих друзей-сансей рассказал мне, что еще ночью в понедельник его бабушка сожгла маленький флаг Японии — боялась, что это навлечет беду на нею семью.
 — Как глупо, — пробормотала Хироко, в эту минуту напоминая самой себе отца.
 — А может, и нет. Во время войны люди теряют рассудок.
 Ты вернешься? — встревоженно спросил он. — Я имею в виду, в колледж. — Питер уже знал от Така, что отец Хироко пожелал оставить ее в Калифорнии, даже если она сможет вернуться в Японию, что было маловероятно. — Что тебе сказали?
 — Мне сказали, я могу вернуться в колледж. Декан сожалел, что студентки отнеслись ко мне враждебно.
 Питер был удивлен и предположил, что Хироко призналась во всем декану, но она объяснила, что декану обо всем рассказали другие.
 — Но почему ты считаешь, что такое не повторится?
 — Вполне возможно, все повторится. Но я не могу жить, испытывая хицоку. Я должна помнить о бусидо [12] и преодолевать трудности.
 Хироко улыбнулась, глядя на него. В ней появилась решительность. Она поняла, что должна быть смелой, что ей не следует подводить родных. Следует держаться с достоинством, не забывать о гордости и избегать стыда, хицоку. Питер знал, что такое бусидо, — он придавал храбрости самураям, идущим в битву.
 — Я вернусь, Питер-сан. Я не объявляла им войну. Я ни с кем не враждую, — произнесла Хироко спокойно и торжественно, и Питер вновь ощутил, как его влечет к ней — словно магнитом, скрытым в глубине души.
 — Я рад слышать это, — тихо ответил он. — Я тоже ни с кем не враждую. — «По крайней мере пока», — мысленно добавил он. Его уже вызывали в призывную комиссию. Ему разрешили закончить учебный год, но затем Питеру предстояло начать воинскую службу. Стэнфорд обеспечивал ему бронь, так как в противном случае пришлось бы закрыть кафедру.
 — Как жаль, что вам не позволили остаться дома подольше, — печально произнесла Хироко. — Дяде Таку будет трудно без вас — как и всем нам, — добавила она, лаская Питера взглядом, когда он прикоснулся к ее руке. — На войне опасно, Питер-сан. — Она рассказала, что Юдзи служит в авиации. Наступали странные времена, и Хироко вдруг поняла, что по обе стороны фронта у нее есть любимые и близкие — это усилило грусть.
 Они еще долго беседовали вдвоем, а потом к ним присоединились остальные, и Питер остался на ужин. После ужина они вышли прогуляться и взяли с собой собаку. Жизнерадостная сиба бежала впереди них по улице, мимо домов соседей Танака. По словам Рэйко, семье пришлось нелегко даже здесь, в знакомом окружении. Двое соседей внезапно стали холодно держаться с ними. Их сыновей уже призвали в армию, как и старших братьев всех друзей Кена.
 Один из пациентов Рэйко попросил ее больше не приходить. Он сказал, что не желает, чтобы о нем заботились проклятые япошки — возможно, она пытается убить его.
 Пациент был стар и очень плох, и потому Рэйко не обратила внимания на его слова, пока другая из сестер-нисей не рассказала ей, что подобные оскорбления слышала от молодой гавайянки.
 — Всем нам сейчас приходится нелегко, — мягко утешил ее Питер. — Люди реагируют, не задумываясь, но, по-моему, в конце концов все уладится. Так не может продолжаться вечно, и это беспокойство вполне оправдано. На нас напали, и, видя японское лицо, люди вспоминают о Перл-Харборе.
 — Но мои родственники — американцы, — возразила Хироко.
 — Ты права, но не все люди это понимают. Полагаю, многие из них слишком напуганы, чтобы рассуждать здраво.
 Твои родственники — такие же американцы, как и я, — Меня считают здесь врагом, — печально заключила Хироко, глядя на него и не говоря ни слова. Питер привлек ее к себе и поцеловал.
 — Я не считаю тебя врагом, Хирйко-сан… и никогда не стану считать.
 Хироко волновала его так, как ни одна женщина. На этой неделе Питер наконец порвал с Кэрол, и последний разговор с ней состоялся иначе, чем он предполагал. Они ужинали вместе, и Питер надеялся объяснить, что теперь его сердце, отдано другой. Но прежде, чем он сумел начать, Кэрол заявила, что Питер должен потребовать перевода на другую кафедру.
 — На какую? Кафедру биологии? — удивленно переспросил он. — Но почему? — Он совершенно растерялся. Кэрол невозмутимо объяснила, что, насколько она понимает, все американцы обязаны отказаться работать с Такео или потребовать его увольнения. — Ты что, спятила? — спросил Питер, не в силах поверить собственным ушам. Такео Танака был гордостью университета, его считали блестящим ученым.
 — Может быть, но он наш враг, — непреклонно заявила Кэрол. — Его следует выслать из страны.
 — Куда? Он живет здесь двадцать лет. Он принял бы гражданство, если бы смог. — Слова Кэрол привели Питера в ярость. А она продолжала утверждать, что и Хироко следует посадить в тюрьму или даже расстрелять — в отместку за мужчин и женщин, погибших в Пирл-Харборе. Подобной чепухи Питер еще не слышал, и когда Кэрол упомянула про Хироко, перестал сдерживаться. — Как ты можешь говорить такое? — выпалил он. — Как ты смела поверить истерике, поднятой газетами? Я ни на минуту не поверил, что каждую ночь на прошлой неделе самолеты приближались к нашей границе, — будь это правдой, нас бы уже давно разбомбили. По-моему, люди просто паникуют, и прежде всего этот чертов генерал Девитт. Как ты могла сказать такое, я просто не понимаю.
 Однако Кэрол не сдавалась, и Питеру не удалось убедить ее в том, что она несправедлива к японцам, родившимся в Америке. Питер понимал, что спорить бесполезно, и все же спорил, желая защитить друзей, а затем заявил, что за такие взгляды и по другим причинам, которые слишком долго объяснять, он больше не желает ее видеть.
 Казалось, она восприняла эту новость почти с облегчением, но не забыла заметить, что, по ее мнению, все, кто сочувствует японцам, — вражеские шпионы. Питер не верил своим ушам, а возвращаясь к себе, расхохотался в машине и на следующее утро рассказал Таку исправленную версию разговора. Но Такео не рассмеялся и не рассердился: он считал, что взгляды Кэрол — лишь верхушка айсберга.
 — Полагаю, нам еще не раз придется выслушивать подобные утверждения. Это неизбежная реакция на панику.
 — Но это же нелепо! Ты уже не японец, и то, что я работаю с тобой, еще не значит, что я шпион. Нет, Так, признай, все это весьма забавно.
 — Вряд ли в этом есть что-нибудь забавное. По-моему, нам следует быть очень осторожными.
 То же самое он сказал Рэйко, а в воскресенье за ужином разговор вновь зашел о тех же самых проблемах. Питер считал, что Такео волнуется зря, впрочем, Хироко и в самом деле не стоило больше кланяться — незачем привлекать внимание к тому, что она иностранка. Но у нисей и сансей, японцев, родившихся в Америке, причин для беспокойства не было.
 Эта страна уже давно стала их родиной.
 После ужина Питер и Хироко вывели Лесси на прогулку и продолжили разговор.
 — Дядя Так очень волнуется, — осторожно заметила Хироко, когда они уже направлялись домой. — По-моему, причиной всему — война. Мы должны постараться подать остальным хороший пример. — Те же слова Питеру уже доводилось слышать, и он вновь поразился мысли, что все японцы, рожденные в Америке, считают своим долгом доказать собственную порядочность, подтвердить, что случившееся — не их вина. Но тем не менее всех японцев считали врагами, где бы они ни родились. Несправедливость больно ранила. Для Хироко с ее японским гражданством это было даже опасно. Питеру не хотелось, чтобы она возвращалась в колледж. Возбуждение студенток росло, их братья и приятели отправились воевать, и однокурсницы постепенно переполнялись ненавистью к Хироко.
 — Я не хочу, чтобы ты возвращалась, это может быть опасно, — решительно заявил Питер перед отъездом Хироко.
 Он заботился о ней, и Хироко с удивлением видела тревогу на его лице.
 — Они же только девушки, — улыбнулась Хироко. Они не могли ей навредить — разве что оскорбить.
 — Подумай как следует, Хироко. Тебе незачем возвращаться.
 — Вы напрасно беспокоитесь, — вновь улыбнулась она. — Я ничуть не слабее дяди Така. — Она была молода и беспомощна, однако не хотела опозорить отца, бросив учебу.
 — Помню, помню — опять ты про бусидо, — поддразнил ее Питер, и Лесси залаяла где-то впереди. — Возможно, вы чересчур крепко связаны этим бусидо, мисс Такасимая.
 Хироко рассмеялась. Ей было так свободно и просто, словно между ними не существовало никаких национальных различий. Их страны воевали, но это ничего не значило. Питер и Хироко оставались просто людьми.
 — Печально, — тихо проговорила Хироко, — что мир не может следовать нашему примеру.
 Питер согласился с ней, и они медленно вернулись к Тунака, а по пути Питер заметил, как одна из соседок гневно уставилась на них в окно. Он никак не мог сообразить, в чем дело, и решил, что женщину возмутил лай собаки. Но немного погодя понял, что случилось: японка и белый шли рядом! То, чего опасался Питер, наконец случилось. Правда, случилось уже давно, а сейчас стало более очевидным. Шагая рядом с Хироко, он удивился, каких пределов может достигнуть вражда, будут ли подвергнуты остракизму американцы, которые водят дружбу с японцами. Было трудно поверить, что девушка, с которой он недавно порвал, выражает не только свое мнение. Но даже если люди начнут преследовать его за дружбу с японцами, Питеру было все равно. Отношения с Такео значили для него слишком многое, чтобы пожертвовать ими, и Питер был готов рискнуть всем, лишь бы быть рядом с Хироко.
 — О чем вы думаете, Питер-сан? — осторожно спросила она, когда они проходили мимо последнего из соседских домов. — Вы стали таким серьезным. — Английский Хироко заметно улучшился, несмотря на все проблемы и трудности.
 — В эти дни люди словно обезумели. Опасно, когда народ впадает в панику. Ты должна быть осторожна — никуда не выходи одна, только с Рэйко, Таком, Кеном, или со мной. — Он улыбнулся, и Хироко рассмеялась.
 — Вы защитите меня, Питер-сан.
 — Только если ты будешь слушаться меня, — предупредил Питер, снова чувствуя себя мальчишкой. Они вошли в сад перед домом Танака.
 — А что я должна делать? — Хироко поддразнивала его, и Питеру это нравилось.
 — То, что я велю, — прошептал он, обнимая ее в дверях и быстро целуя. Здесь их никто не видел. Как и прежде, у обоих захватило дыхание, и когда они вошли в кухню, оба были слегка растрепаны.
 Но Рэйко и Такео уже не сочувствовали им, как прежде, — Так напомнил только, что следует быть осторожными.
 Питер понял, что он имел в виду, и ушел спустя несколько минут. Рэйко промолчала, но Хироко ощутила ее тревогу, поднимаясь в спальню Салли.
 Теперь родственники Хироко в точности знали о ее отношениях с Питером — какими бы скрытными ни били влюбленные, становилось очевидно: между ними что-то изменилось, они стали ближе — особенно с тех пор, как началась война. Не признаваясь вслух. Так и Рэйко знали об этом, но не осуждали Питера, а боялись за Хироко. По тем же причинам они предложили Хироко убрать подальше все кимоно. Время было неподходящим, чтобы привлекать внимание к себе или напоминать, что она отнюдь не нисей. Хироко не стала спорить, но загрустила, убирая одежду: ее кимоно были такими красивыми, а западная одежда — такой неудобной. С незначительными исключениями Хироко считала эту одежду безобразной.
 Но Салли радовалась, видя ее в западной одежде, и даже подарила Хироко на Рождество двухцветные кожаные туфли.
 В этом году Рождество прошло непривычно тихо. Как обычно, Такео с Кеном сами срубили и принесли домой елку, но в остальном японцы в округе словно затаились.
 День ото дня новости становились все хуже. За два дня до Рождества японцы захватили атолл Уэйк, на Рождество — Гонконг. Даже семейство Танака отмечало праздник без шума, и Такео был удивлен, когда Питер присоединился к ним. Такео дорожил его дружбой, но считал, что Питер осложняет себе жизнь. В последние две недели даже в университете Такео держался на расстоянии от Питера — для блага последнего.
 — Пусть лучше тебя пореже видят с нами, — заявил Так днем. — Не стоит рисковать. В конце концов, люди ко всему привыкнут, а пока страсти только начинают разгораться. — Но дело было не только в нем, и Так понимал это. Питера постоянно влекло к Танака, он стремился быть рядом с Хироко. Несмотря на то что положение было напряженным и даже опасным для Питера, Такео верил в его искренность и любовь.
 Вечером на Рождество, когда все уже собрались спать, Питер надел на палец Хироко крошечное серебряное кольцо — маленькую безделушку, а подарил он Хироко чудесную шелковую шаль, несколько старинных томиков японской поэзии и даже сам написал хайку. Колечко он подарил ей как символ того, чем они владели сейчас и надеялись когда-нибудь разделить во всей полноте — на узком ободке соединялись два, сердечка. Эту вещицу викторианской эпохи Питер обнаружил в антикварной лавке и надеялся, что никто не заметит ее на руке Хироко.
 — Вы так добры ко мне, Питер-сан, — дрожащим голосом произнесла она, а Питер поцеловал ей пальцы.
 — Незачем больше так называть меня. Такео прав.
 Хироко лишилась кимоно, возможности кланяться ему, а теперь не должна была выражать Питеру уважение, но она не спорила.
 — Почему все так боятся одежды и слов, даже маленьких девочек?
 Днем Хироко и Тами были в магазине, и кто-то отпустил им вслед грязное ругательство. Они с Тами поспешили прочь.
 Подруга Рэйко рассказала, что в магазине дальше по улице, где к японцам всегда относились дружелюбно, на этот раз их отказались обслужить.
 — Мы же американцы, мы не япошки, — повторяла Тами, борясь со слезами, пока они с Хироко спешили домой. Она просила девушку объяснить, в чем дело, и впервые Хироко не нашлась с ответом. Она была потрясена оскорблением, нанесенным ребенку, и пылала от гнева.
 — Все дело в том; что и ты и я — японки, — попыталась успокоить девочку Хироко, но объяснение вышло неудачным.
 Она и сама была почти ребенком, а не солдатом.
 — Пока еще люди слишком напуганы, но потом, когда случившееся станет забываться, все постепенно уладится. А тем временем ты должна быть благоразумна и осторожна, — наставлял Хироко Питер.
 — А когда люди вновь поумнеют, я смогу носить кимоно? — спросила она, удивленная нелепостью происходящего, и Питер рассмеялся.
 — Когда-нибудь мы отправимся в Японию, и там ты сможешь носить свои кимоно. — Но мечта Питера познакомиться на следующее лето с отцом Хироко сгорела в пламени Перл-Харбора. Хироко не знала, когда вновь попадет домой, И эта мысль угнетала ее. Иногда ей становилось до боли одиноко, она не могла припомнить лица родителей, и потому еще больше тянулась к Питеру. Когда он целовал ее вечером, прощаясь, Хироко задумалась о том, что будет с ними дальше. В июне он уйдет воевать, а пока они должны ловить драгоценные минуты. Таких минут впереди еще много — она станет нанизывать их на нить, словно бусы, чтобы вспоминать до тех пор, пока не вернется Питер, — а он непременно вернется, мысленно молилась Хироко. Он поцеловал ее снова, Хироко коснулась подаренного кольца и пообещала себе, что когда-нибудь познакомит Питера с родителями. А пока им оставалось только цепляться за настоящее и вместе ждать будущего.




 Глава 8


 Двадцать девятого декабря «подданным враждебных стран» в западных штатах было предложено добровольно сдать «контрабанду», которая включала коротковолновые радиоприемники, фотоаппараты всех видов и размеров, бинокли и оружие.
 Единственное замешательство вызвал термин «подданные враждебных стран», который должен был относиться только к гражданам Японии, но через несколько часов стало ясно: он применим к каждому японцу, кем бы он ни был — гражданином страны или иностранцем.
 — Этого не может быть! — восклицала Рэйко, когда Такео объяснял ей, в чем дело. — Мы же американцы, мы не враги! — Она была ошеломлена.
 — К сожалению, уже нет, — мрачно возразил Такео. До сих пор иностранное подданство не беспокоило его, не мешая даже преподавать в Стэнфорде.
 Но внезапно все изменилось, и, подобно Хироко, Так стал чужаком, да еще врагом. Более того, к этой же категории отнесли его жену и детей, которые родились в Калифорнии.
 Танака собрали все фотоаппараты и бинокль, который брали с собой на озеро Тахо. Все вещи они отнесли в местный полицейский участок — там уже ждали очереди несколько соседей, а у полицейского, который принимал вещи, был смущенный вид.
 Для Такео и его семьи этот случай был первым соприкосновением с реальностью. Хироко забеспокоилась, что, оставшись с родственниками, она навлечет на них неприятности.
 Втайне она решила оставаться в колледже как можно дольше. Возможно, для Танака будет даже опасно иметь в доме «врага», а для Питера — еще опаснее любить ее.
 Но несмотря на растущий страх репрессий и панику, вызванную атаками с воздуха и моря, Питер спросил у Така, нельзя ли ему провести с Хироко канун Нового года. Это было их первое официальное свидание, и Питер выглядел весьма официально и заметно нервничал.
 — Значит, это у тебя серьезно? — наконец озабоченно спросил Так. Он понял, что больше не стоит откладывать этот вопрос. Питер уже давно признался ему в своих чувствах, но никогда не упоминал, как относится к нему Хироко.
 И теперь такой момент наступил.
 — Да, очень серьезно. Так, — почти с гордостью и без малейшего смущения отозвался Питер. — Я пытался сдержаться… но не смог. Каждый раз после встречи я целыми днями вспоминал ее… Она словно преследует меня. Я еще не встречал женщину, похожую на Хироко. — Его глаза говорили правду. Такео переполняло беспокойство за них обоих — Питер и Хироко выбрали для любви самое неподходящее время.
 — Она милая девушка, но оба вы вступаете на опасную почву, — предупредил Так. После трагедии в Перл-Харборе прошло всего три недели, ненависть к японцам росла. Такео уже слышал о расследованиях, начатых ФБР, и о допросах, которым подвергали людей. Он не хотел, чтобы что-нибудь подобное постигло Питера. — Вам не следует забывать об осторожности. — Судя по тому, что он видел, влюбленных было бесполезно останавливать.
 — Знаю. Но мы не пойдем в ресторан или на танцы в Фэрмонте. Один из ассистентов кафедры психологии устраивает вечеринку на Новый год; он пригласил меня и других ассистентов нашей кафедры. Соберется довольно приличное и тихое общество.
 Слушая его, Такео кивнул. В некотором смысле признание Питера обрадовало — прежде Такео серьезно сомневался в искренности его Чувств, но теперь ему это все не нравилось. Он считал, что со стороны Хироко неразумно связываться с американцем, к тому же он помнил об ответственности перед отцом Хироко. Но почему-то Такео не мог больше возражать — слишком многое изменилось, много страданий выпало на их долю. Даже если эта связь теперь более опасна, чем в мирное время, Хироко и Питер имеют право на надежду. Такео чувствовал, как тревожится Питер за Хироко. Какое право он имел разлучать их?
 Тем не менее он должен предупредить пару об опасности:
 Такео боялся не только за Хироко, но за жену и детей.
 — Ради самих себя, будьте осторожны, — заклинал Такео, глядя на Питера в упор. — Если вы что-нибудь заподозрите, немедленно возвращайтесь домой. Не стоит попадать в затруднительное положение. — Только Богу известно, на что способны люди, одержимые ужасом и приливом патриотических чувств.
 — Я буду осторожен, — заверил его Питер-с печальным видом. — Так, политика здесь ни при чем — нам нет до нее дела. Я американец, я люблю свою родину. За нее я готов умереть. Но дело не в сочувствии, дело только в ней… и во мне. Я люблю ее. Я сумею ее защитить.
 — Знаю, — скорбно отозвался Такео. Два народа вели войну, и ей предстояло отразиться на всем мире, а не только на двух влюбленных. — Вскоре положение может стать еще хуже.
 — Надеюсь, этого не произойдет, надеюсь хотя бы ради Хироко. Ей будет очень трудно вынести такое. Она любит свою семью, свою страну, но здесь ей тоже нравится, и она предана вам. Ей сейчас очень трудно. — К счастью, несмотря на усилия отца и дяди, у Хироко не пробудился интерес к политике и международные события она не воспринимала, как имеющие отношение к ней. Подобно большинству своих ровесниц, гораздо больше она тревожилась за своих близких и любимых, а последствия решений правительства воспринимала смутно. Ее взгляды были ограниченны, впрочем, как и взгляды большинства людей. — Так ты позволишь мне повести ее в гости?
 Такео кивнул, задумчиво глядя на Питера, и вновь повторил:
 — Только будь осторожен.
 На Новый год мало кому хотелось забивать голову политикой. Хироко одолжила у Рэйко черное платье из тафты, которое давно стало ей мало, и набросила поверх него бархатный жакет Салли, дополнив наряд ниткой жемчуга. Она выглядела восхитительно, поражая своим утонченным лицом, огромными глазами и длинными блестящими волосами до пояса. Салли убедила Хироко научиться ходить в туфлях на высоком каблуке — Хироко уверяла, что это гораздо труднее, чем носить гэта.
 Заехав за Хироко, Питер оглядел ее и широко раскрыл глаза. На этот раз Хироко не стала кланяться — просто стояла в дверях и казалась невыразимо прелестной и робкой.
 Она словно вдруг повзрослела, и все, прежде скрытое от взгляда Питера, теперь стало явным.
 — Выглядишь изумительно, — заявил Питер, и был полностью убежден в своей правоте. Он никогда еще не видел такой красивой девушки и на этот раз смутился сам. Такео налил им обоим по крошечной рюмке сакэ.
 — Больше не пейте ни в коем случае, — предостерег он, присоединяясь вместе с Рэйко к паре. Это напомнило Хироко, как они отмечали семейные праздники в Киото, с отцом и матерью, и ее опять захватила тоска по дому. Она не получала вестей с родины с тех пор, как консул передал Такео телеграмму от отца Хироко. — Кампай! — провозгласил Такео традиционный тост, и Рэйко улыбнулась влюбленным — они выглядели такими юными, так надеялись на счастье. Рэйко вспомнила первые дни знакомства с Такео, когда она была одной из его студенток и влюбилась без памяти. Она не могла удержаться, чтобы не наблюдать исподтишка за парой. Щеки Хироко раскраснелись от сакэ.
 — Куда вы сегодня собираетесь? — словно невзначай осведомился Такео.
 — Мой приятель живет через пару кварталов от кампуса.
 Мы поужинаем у него и немного потанцуем. — Питер улыбнулся Хироко. Он до сих пор не мог привыкнуть к мысли о первом свидании с юной девушкой. Хироко была гораздо менее искушенной, чем большинство прежних подруг Питера, но во многих отношениях оказывалась мудрее их. — А чем намерены заняться вы? — спросил Питер. Рэйко была одета в ярко-красное шелковое платье, которое Так подарил ей на Рождество, и выглядела очень хорошенькой.
 — Пойдем на ужин к друзьям, — объяснила Рэйко. Салли отправилась к подруге, Кен — к Пегги, а Тами сидела дома с няней. Уходя, Питер пообещал, что они не станут Задерживаться в гостях, но Так не особенно поверил ему.
 Выходя из дома, Хироко улыбалась, и Питер не мог не восхищаться ею. Хироко выглядела обворожительно, и он знал, что она произведет впечатление на всех его друзей. Оба были возбуждены, как и полагалось на первом официальном свидании.
 — Какая ты взрослая, — поддразнил ее Питер, и Хироко рассмеялась вновь, садясь в машину. На улице похолодало.
 — Спасибо, Питер, — отозвалась она, опустив частицу «сан» после имени. Она внимательно прислушивалась ко всем предостережениям родственников — никаких кимоно, поклонов, японских слов при посторонних. Хироко предпринимала все усилия, чтобы не отличаться от американцев. Питер считал, что это необходимо для ее благополучия и безопасности.
 Это было первое свидание в жизни Хироко, и она трепетала от возбуждения, сидя в машине, направляющейся к кампусу. Дом, к которому они подъехали, был невелик, оттуда доносилась музыка и шум. Гостиную переполняли старшие студенты и молодые преподаватели. Никто не заметил прибытия новых гостей, хотя, когда Хироко сняла пальто и вошла в гостиную, Питер заметил несколько удивленных взглядов, за которыми не последовало никаких замечаний. Среди гостей оказалась молодая пара японцев-нисей.
 Питер смутно припоминал, что девушка изучает биологию, а юноша работает на кафедре иностранных языков. Однако Питеру так и не удалось познакомить Хироко с этой парой.
 Вечеринка отличалась изобилием еды, красного и белого вина и дешевого шампанского; некоторые из гостей прихватили с собой джин, скотч и водку. Кое-кто был уже навеселе, но большинство смеялись, болтали или танцевали в одной из спален, откуда для этой цели вынесли мебель и увешали ее воздушными шарами и гирляндами. Издалека доносилось воркование Фрэнка Синатры.
 Питер представил свою спутницу всем знакомым и положил на ее тарелку ростбиф и немного индейки. Перекусив, они отставили тарелки и отправились танцевать под записи оркестра Томми Дорси. Танцуя, Питер крепко прижимал к себе Хироко. Близилась полночь. Питер чувствовал тепло ее тела, в его руках Хироко казалась такой хрупкой, что он боялся причинить ей боль. Он не мог выразить словами чувства, которые испытывал, — ему казалось, что они остались одни на всем свете, что их никто не видит.
 Такого счастливого Нового года ему еще не доводилось встречать. Питер танцевал с Хироко, обнимал ее, и когда кто-то крикнул, что наступила полночь, осторожно поцеловал ее. Хироко смутилась, но вскоре заметила, что и остальные гости целуются, а Питер прошептал о том, что это давний обычай.
 Хироко серьезно кивнула, Питер еще раз поцеловал ее, и они медленно закружились по комнате, вступая в 1942 год в Мечтах о надежде и свободе.
 — Я люблю тебя, Хироко-сан, — прошептал он так, чтобы услышала только она. Подняв на него широко распахнутые глаза, Хироко кивнула — она не осмелилась ответить ему словами, когда вокруг было много людей.
 Они еще танцевали, слившись в объятиях, когда завыла сирена, возвещая о воздушной тревоге, и послышался общий недовольный стон. Никому не хотелось портить вечер, гости были не прочь пренебречь сигналом, но хозяин настоял, что необходимо спуститься в подвал. Кто-то погасил свет, и гости заспешили вниз по лестнице с бутылками шампанского и вина. Питер заметил, что многие уже совсем пьяны. В подвале они едва сумели разместиться — он был рассчитан на небольшую семью, а сейчас в него набилось не меньше пятидесяти человек. Молодая пара нисей уже исчезла, как и еще несколько знакомых Питера, но гости веселились до тех пор, пока в подвале не стало душно и тесно, а девушки не начали жаловаться, что от пыли им нечем дышать. Сирена не смолкала, и люди понимали, что придется сидеть в подвале до отбоя воздушной тревоги, несмотря на затемнение на окнах верхних комнат. Танака тоже устроили затемнение — так сделали во всех домах сразу же после Перл-Харбора.
 — Черт, неужели они не могли хотя бы в Новый год оставить нас в покое? Чертовы япошки! — проворчал кто-то в дальнем углу. В подвале было полутемно, он освещался только фонариками. В углу целовалась пара, но Питер просто стоял, обняв Хироко за плечи, — подвал выглядел совсем не романтично. Питеру и Хироко хотелось поскорее выбраться отсюда и уехать домой, как и всем остальным. Они торчали в подвале уже полчаса, и конца ожиданию не предвиделось.
 Сирены продолжали выть еще час. Наконец в половине второго все поднялись наверх, обсыпанные пылью и усталые.
 Праздничное настроение испарилось. Увидев Хироко, один из мужчин шагнул к ней.
 — Это проклятые япошки вроде тебя устроили нам такой праздник, — злобно выпалил он. — Благодаря тебе через месяц меня заберут в армию. Кстати, спасибо за Перл-Харбор. — Мужчина выглядел так, словно был готов наброситься на Хироко, и Питер быстро встал между ними.
 — Хватит, Мэдисон.
 Мужчина был пьян, но это не умаляло оскорбления. Стоя за спиной Питера, Хироко дрожала, побелев от страха.
 — Да брось ты, Дженкинс! — ответил пьяный. — Ты у нас известный любитель япошек, ничего-то ты не замечаешь. Когда ты только поумнеешь и перестанешь лизать задницу Танаке? ФБР уж точно заинтересуется тобой, а может, даже арестует твою подружку, — ухмыльнулся пьяный и побрел прочь. Питер гневно смотрел ему вслед, не желая затевать в праздник драку или тревожить Хироко, — она и без того была напугана. Питер видел, что она борется со слезами, и не отпустил ее, отправившись на поиски пальто. Радость от вечера бесследно исчезла.
 — Мне очень жаль, — произнес Литер, помогая Хироко одеться. — Он пьян, сам не понимает, что несет. — Но случившееся встревожило их обоих. Они поблагодарили хозяина и поспешили к машине; гости еще долго смотрели им вслед. Никто не упрекнул Мэдисона, и Питер задумался, не высказал ли пьяный то, что вертелось в головах гостей. Неужели все они считают его дураком? Может, все и впрямь решили отвернуться от знакомых японцев? Но за исключением Хироко, в округе было мало настоящих японцев. Такео стал таким же американцем, как любой человек, двадцать лет проживший в Штатах, а Рэйко и дети родились здесь. Да о чем тут говорить? Разве Хироко виновата в том, что случилось в Перл-Харборе? В чем ее обвиняют? Что себе думают эти люди? Но в эти дни паника усилилась — Такео оказался прав.
 Пока Питер вез Хироко домой, она расплакалась и начала извиняться за то, что испортила ему вечер.
 — Вам следовало пригласить кого-нибудь другого, Питер-сан, — всхлипывала она, невольно переходя на привычное обращение. — Какую-нибудь американку.
 Напрасно вы взяли меня с собой.
 — Может быть, — сказал он сквозь зубы, — но я влюблен не в американку. — Взглянув на Хироко, он свернул на обочину, чтобы поговорить с ней. Привлекая Хироко к себе, Питер почувствовал, как она дрожит. — Я влюблен в тебя, Хироко, и ты должна стать сильной. Такое может повториться. Такео считает, что пройдет еще немало времени, прежде чем люди успокоятся — особенно после всей этой чепухи о «врагах», после того как у студентов отобрали фотоаппараты, а каждые пять минут нас предупреждают о воздушном налете. — Несмотря на многочисленные сигналы тревоги за последние три с половиной недели, ни одной атаки не произошло, никто не видел вражеские войска. Но газеты пестрели сообщениями о том, что целые флотилии таинственных кораблей осаждают берега, что самолеты-призраки кому-то удалось заметить. Ежедневно в стране ловили шпионов. — Незачем обращать внимание на таких людей, как тот пьяница. Ты знаешь себе цену. Слушай свое сердце, Хироко, — и мое тоже, а не людей, которые оскорбляют или пытаются обвинить в том, к чему ты не имеешь никакого отношения.
 — Но Япония — моя родина. Я отвечаю за ее действия.
 — Ты пытаешься взвалить на себя тяжкую ношу, — заметил Питер, внезапно ощущая усталость. Ночь в подвале была не из легких, оба были еще обсыпаны пылью. — Ты отвечаешь только за себя, и ни за кого другого. Ты не можешь сдерживать действия Японии!
 Хироко испытывала боль и стыд за свою страну — точно так же, как стыдился бы Питер, если бы Америка опозорила себя.
 — Мне очень жаль, — неловко произнесла Хироко, и Питер вновь устремился к ней всем сердцем. Она держалась с таким достоинством, была так печальна. — Простите за то, что моя родина совершила такое преступление. Это отвратительно, — заключила она, сгорая от стыда, и Питер поцеловал ее.
 — Да, это отвратительно, но ты ни в чем не виновата.
 Наберись терпения, Хироко, вскоре все будет хорошо.
 Вернувшись домой, они обнаружили, что вечер выдался трудным не только для них. Родители лучшей подруги Салли попросили ее больше не приходить к ним домой. Они прекрасно знали, что Салли влюблена в их сына, но считали это недопустимым. Их старший сын уже ушел на флот. Салли сидела в своей комнате, заливаясь слезами. Она сбросила платье, закуталась в материнский халат, и, когда ее попросили спуститься, она рассказала, что произошло, поливая слезами приготовленное Рэйто печенье. Салли никакие могла успокоиться.
 — Они еще никогда так не говорили со мной! Запретили мне приходить к ним! Мы с Кэти знаем друг друга всю жизнь, она мне как сестра. А она ничего не сказала, но, когда я вышла за дверь, расплакалась. Ее брат даже не вышел к нам — ему не разрешили встретиться со мной. Их мать сказала, что все мы враги, — так считает правительство.
 Но ведь я не враг, мама! — Она зарыдала еще сильнее. — Я просто девочка… Я американка! Я родилась здесь!
 В это время вернулся Кен и сразу понял, что случилось с сестрой. Его подруга была из семьи сансей — это значило, что ее родители родились в Штатах, но до рождественских каникул ей не давали проходу в школе. Кен несколько раз дрался из-за подруги. Люди положительно обезумели.
 — Ну как можно быть такими тупыми? — возмущался Кен, мрачно глядя на сестру. Джорданов он знал всю жизнь.
 Как они могли так поступить с Салли? Она права — она всего лишь девочка. — Зачем наказывать ее за то, в чем она не виновата?
 Питер рассказал всем, что случилось с Хироко, и все согласились, что надеялись удачнее провести праздник. Все также сошлись во мнении, что им следует быть как можно осторожнее. От постоянной тревоги люди приходили в исступление.
 — Что у меня вызывает отвращение, — честно признался Питер, — так это ярлыки вроде «вражеских подданных». Если люди похожи на японцев, это еще не значит, что они враги. Но сдается мне, никто не вспоминает об этой разнице.
 — Может, просто не хотят, — печально вставила Рэйко.
 В больнице ей тоже приходилось несладко. Уже несколько человек оскорбили ее или отказались работать вместе, некоторых из них Рэйко знала много лет. Все это вызывало боль и обиду.
 Салли наконец успокоилась, но Питер надолго задержался в гостях. Хироко проводила его до двери, и Питер поцеловал ее, сказав, что сожалеет об испорченном вечере.
 — Никто его не портил, Питер-сан, — возразила Хироко, вновь забывшись, хотя сейчас это было неважно. — Вечер удался чудесно, я была с вами — все остальное неважно, — негромко объяснила она.
 — Мне тоже больше нечего желать, — ответил Питер, поцеловал ее еще раз и ушел. Хироко пожелала спокойной ночи Рэйко и Такео, и супруги задумались, следует ли позволять ей встречаться с Питером сейчас. Но с таким же успехом можно была попытаться остановить экспресс, мчащийся в ночной тьме.
 На следующий день Салли взялась убираться в доме, и хотя Кен пытался пригласить ее погулять вместе с ним и Пегги, сестра отказалась. Она скучала по Кэти — еще больше, чем по ее брату. Они всегда были лучшими подругами, а сейчас Салли запретили даже звонить ей.
 Рэйко и Так отправились за покупками, а Питер повез Хироко и Тами прокатиться, и они с удивлением смотрели на бесконечные шеренги юношей — новобранцев из Пало-Альто. Кое-кто из них был навеселе, но большинство выглядели так, словно знали, что делают. За прошедшие три недели была объявлена мобилизация. Среди новобранцев оказалось немало японцев-нисей.
 На следующий день японцы захватили Манилу, и после этого приток юношей на призывные пункты усилился. Но три дня спустя отборочная служба провела переклассификацию всех нисей и сансей. Их включили в категорию военнослужащих с номером IV-C и сообщили им, что они будут либо освобождены от военной службы, либо отправлены на подсобные работы — например на кухне.
 — Граждане второго класса, — процедил Питер сквозь стиснутые зубы.
 — Мне просто интересно, кто станет учить этот второй класс — скорее всего не я и не подобные мне. Делать это придется тебе, Питер, — мрачно заявил Такео.
 — Не говори глупостей. Так. — Питер не хотел ничего слышать.
 — Это не глупости. Оглядись, Питер, почитай газеты. — В эти дни ненависть к японцам достигла небывалых высот, и волна этой ненависти захлестнула даже родившихся в Америке японцев, таких, как Рэйко. Казалось, люди не в состоянии отличить врагов от друзей, союзников от «подданных враждебных стран», как их стали называть.
 Посреди всех этих волнений и дурных новостей Хироко вернулась в колледж святого Эндрю, и это оказалось легче, чем она ожидала. Несмотря на протесты Питера, она отправилась в колледж поездом.
 Танака были слишком заняты, чтобы отвезти ее; к удивлению Хироко, на станции она не смогла взять такси. Ей пришлось идти пешком с тяжелым чемоданом до самого колледжа. Мимо прошло несколько автобусов, но ни один не остановился. Разгоряченная и усталая, Хироко все же добралась до колледжа благополучно.
 Сразу же после прибытия наставница жилого корпуса сообщила Хироко, что у них произошли небольшие изменения.
 Учитывая обстоятельства последних дней, сказала она, Хироко наверняка предпочтет жить одна, и администрация колледжа сделала все возможное, чтобы предоставить ей отдельную комнату. Несмотря на такое вступление, Хироко испытала угрызения совести. Она помнила, как Энн Спенсер стремилась жить одна, и теперь ей казалось несправедливым занимать одной целую комнату. Хироко объяснила это наставнице и сказала, что вполне может обойтись без лишних удобств.
 — Это очень любезно с твоей стороны, Хироко, — нервно отозвалась женщина, — но Энн уже согласилась пожить с другими девушками до конца семестра. А у Шерон будет новая соседка. Надеюсь, это всех устроит.
 Отдельная комната, которую отвели Хироко, оказалась не чем иным, как чуланом под самой крышей здания. К нему пришлось подниматься по черной лестнице, поблизости не было других комнат. Ближайшая ванная располагалась внизу, на расстоянии трех лестничных пролетов. Шагнув в комнату, Хироко широко раскрыла глаза и вздрогнула. В комнате не было ни отопления, ни даже окна.
 — Это и есть моя комната? — изумленно спросила она, и женщина кивнула, надеясь, что ее подопечная не станет возражать или делать какие-либо замечания.
 — Да, конечно, она очень мала. Но зато мы дали тебе запасные одеяла, — одеял было всего два, и, даже стоя на пороге, Хироко ощущала промозглый холод. В теплую погоду здесь, под крышей, при полном отсутствии вентиляции, должна была стоять удушливая жара. Комнату освещала единственная лампочка, свешивающаяся на проводе с потолка, не было даже стола, за которым Хироко могла бы заниматься, или шкафа для одежды — только кровать, стул и тумбочка. Все вещи, которые она оставила в прежней комнате, теперь были перенесены в новую и сложены в коробки.
 — Спасибо, — тихо произнесла Хироко, борясь со слезами и молясь о том, чтобы удержать их до ухода наставницы.
 — Я рада, что тебе понравилось, — с признательностью отозвалась наставница, не ожидавшая, что девушка так спокойно воспримет новость. Выбора у нее не было. Спенсеры и несколько других родителей потребовали, чтобы администрация колледжа решилась на такой шаг. В сущности, они настаивали на исключении Хироко из колледжа, но в этом им отказали. Хироко была милой девушкой и превосходной студенткой, и если бы не инцидент с курением, у нее не было бы ни единого замечания. Администрация отказалась исключить ее по политическим причинам. — Если тебе что-нибудь понадобится, обращайся ко мне, — сказала она Хироко и тихо прикрыла дверь. Оставшись в одиночестве, Хироко села на постель и заплакала. Теперь она была не просто врагом — она стала парией.
 Днем она отправилась в библиотеку, готовиться к занятиям, но не появилась в столовой — ей не хотелось никого видеть. Она лишь мельком видела сегодня Энн — та возвращалась с уроков гольфа — да слышала, как болтает Шерон о том, как провела Рождество с Гэри Купером. Вероятно, ее рассказ был ложью от первого до последнего слова, но кто заботился об этом? Хироко была слишком уязвлена, чтобы слушать болтовню Шерон. Она даже не стала звонить родственникам и сообщать им о комнате — это было слишком мучительно.
 Она рано легла спать, ничего не съев перед сном, и на следующий день пришла на занятия бледная, в толстом свитере. Всю ночь в ее комнате стоял мороз, и к четвергу Хироко начала шмыгать носом. Но она никому ничего не сказала — за всю неделю ей ни разу не удалось поговорить.
 Едва она входила в комнату, окружающие делали вид, что не замечают ее.
 В пятницу вечером она собиралась домой, но к тому времени уже успела простудиться и была не в состоянии куда-нибудь ехать. Она до сих пор не призналась родственникам в том, что ей отвели «отдельную комнату», — просто позвонила и сообщила, что на этот раз не приедет.
 Но когда в пятницу вечером Хироко спустилась в столовую выпить чашку чаю, медсестра случайно увидела ее и сразу поняла, что у девушки жар.
 — С тобой все в порядке? — приветливо спросила она, и Хироко попробовала улыбнуться, но глаза наполнились слезами. Неделя прошла как кошмарный сон, состояние Хироко не улучшалось. Она сильно простудилась, непрестанно кашляла, глаза покраснели. Сестра настояла, чтобы Хироко прошла с ней в лазарет, и там, померив температуру, обнаружила, что у нее и вправду жар, — Никуда ты отсюда не уйдешь, — решительно заявила сестра, — а ляжешь в постель — прямо здесь. Утром мы вызовем врача.
 Хироко было так плохо, что она не стала спорить, позволив сестре уложить ее в постель, благодарная за теплую комнату и изобилие одеял.
 Утром температура слегка понизилась, но сестра все равно вызвала врача. Он появился днем и обнаружил, что у Хироко бронхит и грипп, но сказал, что к воскресенью она может вернуться к себе в комнату. Так Хироко и сделала, чувствуя себя по-прежнему неважно.
 Она медленно поднималась по лестницам, с трудом неся свои немногочисленные вещи. Ей предстояло много работы, она собиралась пойти в библиотеку сразу же, как только переоденется. Но добравшись до комнаты, Хироко обнаружила, что дверь не открывается. Она была каким-то образом заперта, хотя замок на ней отсутствовал. Когда Хироко изо всей силы толкнула дверь плечом, ей в лицо ударила тошнотворная вонь, а откуда-то сверху вылилось полное ведро красной краски, забрызгав пол и стены. Хироко закричала от испуга, увидев, что ее вещи разбросаны по комнате, а на стенах жирно написано той же красной краской «япошка», и пониже мелкими буквами:
 «Проваливай!» и «Убирайся!» Но хуже всего была дохлая кошка, лежащая на постели. Похоже, она сдохла уже несколько недель назад, и теперь кишела червями.
 Хироко с воплем бросилась за дверь и вниз по лестнице, разбрызгивая краску. Запачканными оказались ее одежда, обувь, краска попала в глаза, на руки, и, касаясь стен и перил, Хироко оставляла на них кроваво-красные отпечатки.
 Она не знала, куда бежит. Несколько девушек с удивлением проводили ее взглядом, а другие исчезли при ее появлении.
 Хироко кричала от ужаса. Она не знала, что теперь делать, все, что она помнила, — вонь кошачьего трупа, краска, льющаяся на голову, и ужас при виде того, что стало с ее единственным обиталищем.
 — Хироко! — Наставница корпуса и ее помощница, потрясенные ее видом, немедленно бросились за ней.
 — О Господи! — Младшая из двух женщин заплакала, и Хироко последовала ее примеру. Она обняла Хироко, не замечая, что та перепачкана краской, и спросила:
 — Кто это сделал?
 Хироко была слишком потрясена, чтобы говорить, но в любом случае она не имела представления о том, чьих рук это дело, и даже зная, не сказала бы Женщины отвели ее в лазарет и поднялись в комнату; представшее их глазам зрелище шокировало их. Допоздна обе сестры отмывали волосы Хироко, пытались смягчить каплями зудящие от краски глаза, а затем уложили ее в постель. Случившееся ошеломило администрацию колледжа — возможно, подобных случаев больше не повторилось бы, но ради самой Хироко и ее безопасности требовалось срочно принять решение.
 Этим же вечером из колледжа позвонили родственникам Хироко, и Рэйко с Таком прибыли на следующий день. Услышав новости, они перепугались, опасаясь самого худшего.
 Хироко и вправду было плохо, но не так, как они думали.
 Увидев комнату Хироко, ее родственники были сражены.
 К тому времени кошку уже убрали, но рассказали о ней. В комнате намеревались перекрасить стены, но оставили их нетронутыми до приезда Танака. Администрации колледжа хотелось, чтобы они поняли, какая сложилась ситуация, и приняли обдуманное решение.
 — Нам неприятно сообщать вам об этом, — сказали им, — это позор для всех нас. Мы стыдимся случившегося.
 Но из-за этого события и политической обстановки в данный момент реакция девушек становится непредсказуемой.
 Хироко нельзя гарантировать безопасность. Мы не в состоянии отвечать за нее, если такое случается прямо на территории колледжа. Ради ее же блага она должна уехать отсюда.
 Декану было очень жаль, он рассуждал правильно, но не хотел брать на себя ответственность, если с Хироко случится что-нибудь еще. В этот раз она могла ослепнуть от краски или даже погибнуть, если бы ведро ударило ее по голове. Все это было слишком опасно, и потому родственникам предложили забрать ее домой на время семестра, дождаться, пока паника утихнет. Супругам Танака объяснили, что попозже Хироко с радостью примут в, колледже — она отличная студентка.
 Танака сидели и слушали, убитые горем, гадая, сколько пройдет времени, прежде чем такое же случится в Стэнфорде.
 — Вы уже говорили с Хироко? — печально спросил Такео. Он был согласен с решением, хотел, чтобы Хироко отправилась с ними домой. Но он знал — девушка будет расстроена.
 — Мы хотели прежде поговорить с вами, — сказал декан, а затем вызвал Хироко и повторил ей то же самое. Несмотря на все старания сдержаться, Хироко расплакалась.
 — Значит, мне придется уехать? — переспросила она и, когда декан кивнул, всхлипнула. Опустив глаза, она вновь стала выглядеть совсем как японка. По мнению самой Хироко, она совершила страшное преступление и была виновата в нем только она одна. Она перевела взгляд на родственников. — Отцу будет стыдно за меня, — произнесла она по-английски. Ее терзало желание заговорить с дядей по-японски, но она знала, это желание неосуществимо.
 — Твой отец все поймет, — утешил ее декан. — Ситуация не поддается контролю и, разумеется, характеризует наших студенток не с лучшей стороны. Стыдиться следует им, а не тебе, Хироко. Мы делаем это ради твоей же безопасности. — Сначала ее поселили в чулане под крышей, затем опрокинули на голову ведро с краской и подбросили в комнату дохлую кошку. Судя по отношению других девушек, Хироко было не место в колледже. — Может быть, когда-нибудь ты вернешься.
 — Я была бы рада, — печально отозвалась Хироко., — г Я должна учиться в колледже в Америке — так я пообещала отцу, — объяснила она.
 — Возможно, ты переведешься в Калифорнийский университет или в Стэнфорд и будешь жить у родственников. — Такое было возможно, но вряд ли какое-либо из учебных заведений согласилось бы принять подданную Японии во время войны.
 — Ты можешь несколько месяцев побыть со мной дома. — Рэйко улыбнулась девушке, не в силах опомниться от того, что с ней случилось. Такой беды Рэйко не пожелала бы никому, а тем более хрупкой, робкой Хироко — при мысли об этом Рэйко чувствовала тошноту.
 — Нам очень жаль, — вновь произнес декан, и немного погодя Хироко вместе с Рэйко отправились собрать вещи.
 Кое-что из вещей пропало, большинство были безнадежно испорчены. Краска забрызгала всю комнату; она до сих пор осталась в волосах Хироко, несмотря на усилия обеих сестер.
 Понадобятся недели, чтобы смыть ее. Пришлось отмывать от краски даже брови и ресницы Хироко.
 Рэйко унесла сумку в машину, а Хироко снимала постельное белье и сворачивала одеяла. Неожиданно она почувствовала, что на нее кто-то смотрит, и в ужасе обернулась. Должно быть, на этот раз на нее нападут. Но оказалось, что на пороге со смущенным видом стоит Энн Спенсер. Хироко молча смотрела на нее и ждала, уверенная, что эта высокая, аристократического вида блондинка явилась оскорбить ее или даже ударить. Однако глаза Энн были печальными, и они наполнились слезами, когда она протянула руку Хироко.
 — Я пришла попрощаться, — прошептала она. — Мне жаль, что так случилось с тобой, — я слышала об этом вчера вечером.
 Энн видела следы краски в волосах Хироко, вокруг глаз и испытывала к ней отчаянную жалость. Да, Энн не хотелось жить с ней в одной комнате, но таких бед Хироко она не желала. Всю ночь она пролежала без сна, размышляя о случившемся. Это было отвратительно, и Энн хотелось сказать Хироко, как она относится к выходке девушек. Она была возмущена. Энн знала, что она имела право проявить недовольство, когда ее поселили вместе с Хироко. Но, по ее представлению, эти вещи были совершенно разными. Она твердо знала: никто не имеет права поступать с человеком так, как обошлись с Хироко. И несмотря на то что Хироко была японкой, она вела себя очень прилично. Энн исподтишка наблюдала за ней и по-своему уважала Хироко. Ей не хотелось делить с Хироко комнату или иметь ее в числе подруг — Энн по-прежнему была убеждена, что, будучи японкой, Хироко неизмеримо ниже ее самой. В ее представлении все японцы были няньками, садовниками и слугами. Но какими бы ни были ее чувства, Энн не желала Хироко плохого, и ей было невыносимо стыдно за то, что натворили студентки.
 — Ты вернешься в Японию? — вдруг полюбопытствовала Энн. Ее отношение изменилось слишком поздно, но она решила попрощаться и посочувствовать Хироко. Энн хотелось, чтобы девушка знала — она не была в числе тех, кто устроил разгром в ее комнате.
 — Отец хочет, чтобы я осталась здесь, но я все равно не смогу вернуться. Корабли уже не ходят. — Хироко словно попала в ловушку к тем, кто яростно ненавидел ее или открыто презирал, как Энн Спенсер. Хироко не приняла сочувствия от Энн, не поверила ей, однако Честность и открытость подкупили Хироко.
 — Удачи тебе, — печально произнесла Энн и исчезла за дверью. Медленно спускаясь по лестнице, Хироко думала о ней. Она возлагала на учебу в колледже такие большие надежды… По пути она встретила Шерон, и та взглянула на Хироко так, словно никогда прежде не видела ее, а затем круто повернулась и пошла по коридору, рассказывая стайке девушек о дне, который провела в обществе Грира Гарсона.
 Некоторые из преподавателей попрощались с Хироко, но никто из девушек ничего не сказал ей. Несмотря на все вежливые слова, Хироко точно знала: она подвела своих родных.
 Опозорила их.
 Она молча скользнула на заднее сиденье автомобиля, низко опустила голову, но, не зная почему, вдруг оглянулась и заметила лицо Энн Спенсер в окне второго этажа.




 Глава 9


 Последующие несколько недель Хироко носилась по дому Танака словно вихрь. У Рэйко было много дел в больнице, и Хироко взяла на себя домашнюю работу. Она готовила, убирала, присматривала за Тами. Она даже помогла девочке сделать новый комплект занавесей и покрывал для кукольного домика. Приходя с работы, Рэйко обнаруживала в доме безукоризненный порядок.
 — Мне как-то неловко, — говорила она Таку. — Я уже три недели не убирала в доме. Живу, словно принцесса.
 — По-моему, она пытается заслужить прощение за то, что пришлось покинуть колледж. Не знаю, понимает ли она, что это не ее вина, — грустно сказал Так. — В ее представлении это несмываемый позор. Она приехала сюда учиться, выполнить волю отца, а оказалось, что она не в состоянии сделать это. Для нее не важны причины. Она заслужила наказание. — Хироко никогда не упоминала о случившемся с тех пор, как покинула колледж, и Так предупредил детей, что не стоит досаждать ей расспросами.
 Хироко пребывала в отчаянии и пыталась всеми силами справиться с ним.
 Танака поговаривали о том, чтобы перевести Хироко в Стэнфорд, но Так всерьез сомневался, согласятся ли там принять японку в такое время. К Таку отношение почти не изменилось, но Хироко не хотела рисковать его положением.
 Вместо того она постаралась стать полезной семье и первым делом решила как можно больше походить на американцев.
 Она уже два месяца не надевала кимоно, не кланялась и не употребляла словечка «сан», в каждую свободную минуту читала или слушала радио, всерьез решив заняться английским.
 Питер проводил с ней много времени, стараясь, чтобы Хироко забыла о случившемся в колледже, и замечал в ней перемены. Хироко казалась исполненной стыда, вместе с тем была охвачена решимостью не сдаваться.
 Новости становились все хуже и хуже. За два дня до того, как Хироко покинула колледж, японские войска вторглись в Восточную Индию, и государственный комитет занятости проголосовал за увольнение всех работающих японцев. Положение решительно не желало улучшаться. Такео слышал, что многим не по душе его пребывание в Стэнфорде, а тем более то, что он возглавляет кафедру.
 Но никто не был готов к тому, что Западное побережье объявят «зоной ограничений» и введут комендантский час для «вражеских подданных». Еще сильнее Такео потряс приказ о том, что японцам позволяется перемещаться только от дома до места работы и обратно и оставаться в радиусе пяти миль от жилья. Дальнейшие перемещения требовали особых разрешений.
 — Живем словно в гетто, — мрачно заявил он Питеру, услышав об этом.
 Когда он рассказал об этом семье, Салли пришла в ужас — для нее введение комендантского часа значило, что она уже не сможет ходить на вечерние сеансы в кино.
 — Дело не только в этом, — сказал Так жене вечером, когда они остались одни в спальне. Никто из них не был готов к тому, что ректор университета принесет Таку глубокие извинения и скажет, что главой кафедры назначен Питер, а Такео придется стать его ассистентом. Это значило не только понижение жалованья, но и потерю престижа — Такео не обвинял Питера, но от этого не становилось легче.
 Мало-помалу их лишали всех привилегий и прав. Спустя неделю Рэйко сообщили, что в ее услугах в больнице больше не нуждаются. Слишком много пациентов протестовало против «вражеской подданной», какой бы умелой сестрой она ни была и как бы вежливо ни обходилась с пациентами.
 — Полагаю, нам еще повезло: нас не заставляют носить пришитые к одежде звезды, как евреев в Германии, — горько сказал Так Питеру однажды за ленчем в своем бывшем кабинете, где все еще чувствовалось его присутствие. Положение становилось невыносимым. — Хотя в нашем случае это не обязательно — нас можно отличить с первого взгляда, по крайней мере как считают они. Для них все мы одинаковы — иссей, нисей, сансей. И вправду, какая разница? — Сам Такео родился в Японии, значит, мог называться «иссей». Но его дети, родившиеся в Штатах, назывались «нисей», а их дети, внуки Така, были бы «сансей». Единственным «вражеским подданным» среди них, если уж подходить к этому термину со всей строгостью, была Хироко — потому что оказалась в Америке как в ловушке.
 Вскоре появился новый термин, вызывающий еще большую путаницу. Японцев стали делить на «иностранцев» и «неиностранцев». Неиностранцами, в сущности, были американские граждане, потомки японцев, родившиеся в США, то есть нисей. Но обе группы неразрывно связывало одно: и те и другие были японцами. Термин «неиностранцы» звучал лишь немногим менее враждебно. Рэйко уже не считалась гражданкой страны, она была неиностранкой, человеком, которому нельзя доверять.
 — Я чувствую себя врачом, заразившимся любопытной болезнью, — задумчиво признался Питеру Такео. — У меня постоянно возникает желание поместить зараженные клетки под микроскоп и изучить их, забыв, что я умираю. — Так не питал иллюзий насчет скорых улучшений. Вопрос состоял лишь в том, насколько плохим будет их положение. Ни один из ответов пока не внушал надежд.
 — Ну, от этого ты не умрешь, — попытался утешить его Питер, испытывая угрызения совести оттого, что занял пост своего друга и бывшего начальника. По крайней мере Така не уволили, как многих других, и Питер был благодарен за это.
 В День святого Валентина одна из газет опубликовала предложение эвакуировать всех японцев, независимо от их гражданского статуса. На следующий день японские войска заняли Сингапур, а еще через день Объединенный иммиграционный комитет согласился с предложением переселить всех японцев. ФБР продолжало вести массовые аресты, надеясь выловить в Калифорнии японских шпионов. Но до сих пор ни одного из арестованных не удавалось обвинить в измене или шпионаже.
 Девятнадцатого февраля президент подписал приказ за номером 9066, по сути дела дающий военачальникам власть определять районы, из которых могут быть выселены все жители. Приказ позволял войскам выгонять японцев с любой территории. Этот документ имел огромное значение. Постановление 77-503 объявляло государственным преступлением отказ покинуть военную зону. Непослушание каралось тюремным заключением.
 Некоторые считали, что на практике эти законы ничего не изменят, но другие, подобно Питеру и Таку, опасались, что это лишь первый сигнал и что настоящий террор начнется позднее. Они уже столкнулись с введением комендантского часа, ограничений, специальных разрешений на перемещение, их считали иностранцами, а теперь армия получила возможность выгонять их из домов. В последующие дни японцам предложили эвакуироваться добровольно — продать дома и предприятия и переселиться в другое место.
 Положение осложнила наконец-то случившаяся реальная атака на побережье, когда японская подводная лодка двадцать третьего февраля обстреляла зону нефтяных разработок у Санта-Барбары. При атаке не погибло и не было ранено ни единого человека, но вызванная ею истерия стала последней каплей, именно той, которая и требовалась генералу Девитту.
 Доказательства были налицо. Страна подверглась нападению японцев, и все мужчины, женщины и дети японского происхождения были взяты на подозрение.
 Даже те, кто согласился на добровольный переезд, нигде не встретили теплого приема. Губернаторы соседних штатов подняли крик, едва заметив приток японцев через границы, Большинство японцев предпочли остаться в Калифорнии.
 Здесь у них были дома, работа, знакомые, и никому не хотелось добровольно бросать налаженную жизнь.
 В эти дни отчаяние росло со скоростью прилива.
 Такео слушал новости и подолгу говорил с Рэйко. Ее приводила в панику мысль, что придется куда-то перебираться «добровольно». Она провела в Калифорнии всю жизнь, как и ее дети. Они никогда не бывали дальше Лос-Анджелеса. Перспектива переезда на восток, или на Средний Запад, или куда-нибудь еще тревожила ее.
 — Я просто не хочу, Так. — Они уже слышали рассказы о людях, которые согласились переехать, но столкнулись с такой свирепой ненавистью, что вскоре были вынуждены вернуться в Сан-Франциско. — Я никуда не поеду.
 Таку не хотелось говорить жене, что когда-нибудь им придется уехать, но с Питером постоянно обсуждал такую возможность. Что, если их просто попросят покинуть штат? Во многом истерия была вызвана многочисленностью японцев вдоль побережья. Но постепенно распространялось убеждение, что, переселившись в глубь страны, они создадут еще большую угрозу.
 В конце марта вооруженные солдаты появились в районах штата Вашингтон, где проживали японцы, и дали им шесть дней на то, чтобы продать дома, предприятия и имущество, а затем велели ждать переселения. Никто еще не знал, куда будут переселены японцы. Для них предполагалось создать лагеря, но никто не знал, где именно и правда ли это. Слухи и сплетни множились с непостижимой быстротой. Все японцы затихли в ошеломленном молчании. , — Как думаешь, здесь может случиться такое? — спросила Рэйко мужа как-то ночью. Происходящее казалось невероятным, если только услышанное ими было правдой. Но Рэйко не знала, стоит ли верить слухам. В конце концов их подтвердили фотографии в газетах: дети, стоящие рядом с чемоданами, с бирками, прикрепленными к пуговицам одежды, старики, плачущие женщины и гордые местные жители с плакатами: «Япошки, убирайтесь прочь! Обойдемся без вас!»
 Это был кошмар.
 — Не знаю, — отозвался Так, желая вселить в жену смелость ложью, но ложь не удалась. — Думаю, да, Рэй.
 Похоже, мы должны быть готовыми ко всему.
 Но пока в их жизни ничего не менялось. Несмотря на все слухи, она шла своим чередом: дети ходили в школу, Рэйко и Хироко хлопотали дома. Такео каждый день отправлялся в университет, делая вид, что помогает Питеру. После занятий Кен проводил все свободное время с подружкой.
 Какими бы страшными ни становились события в мире, было трудно поверить, что когда-нибудь их пути разойдутся.
 Весной Питер часто посещал Хироко. Каждую свободную минуту она посвящала учебе, чтобы загладить вину перед отцом, — читала все, что могла найти о политике, искусстве, истории Америки, притом на английском языке. Ее английский заметно улучшился, Хироко как-то повзрослела. Трагедия в колледже оставила в ее душе заметный след и многому научила.
 Она больше не встречалась ни с одной из однокурсниц, не получала никаких вестей из школы, кроме официального письма, в котором администрация поясняла, что сожалеет о ее отсутствии, но понимает ее. Ей пришлось уехать в разгар семестра, и учебное время было потеряно вместе с деньгами отца. Хироко болезненно воспринимала все это и когда-нибудь собиралась возместить ему ущерб. Раз или два она пыталась объяснить это Питеру, и убеждения Хироко тронули его. Внешне она не стыдилась того, что не сумела доучиться год, но в глубине души считала это собственной виной.
 Она работала в саду и содержала дом в безупречной чистоте. Когда ей удавалось найти все ингредиенты, она готовила национальные японские блюда. Дети ненавидели японскую еду, а Такео и Питеру она нравилась. Хироко припомнила все традиции и секреты, которым научила ее бабушка, и с наслаждением рассказывала Питеру об обычаях японцев. Постепенно они очаровывали его, но еще больше — то, в какую умелую маленькую женщину превращается Хироко. Она прилежно училась, обсуждала с Питером его работу и события в университете. Они могли сидеть рядом часами, ведя нескончаемые беседы.
 — Что же вы собираетесь делать дальше? — спросил Питера Такео как-то в апреле. Было очевидно, что Питер влюблен в Хироко, но в теперешних обстоятельствах, а может, и позже предпринять им было нечего. Совсем иным было положение Така и Рэйко. Они поженились через шесть месяцев после знакомства, а Хироко не могла даже надеяться выйти замуж за Питера в Калифорнии.
 — Не знаю, — честно признался Питер. Он размышлял о том, как уговорить Хироко уехать вместе с ним из штата и пожениться, но не был уверен, что она согласится. Согласие отца имело огромную важность для Хироко, а ее отец еще ничего не знал о Питере. Она даже не могла написать и иногда до слез тосковала по родителям. — Я хотел этим летом отправиться в Японию и познакомиться с ее отцом, поговорить с ним, узнать, настолько ли он современен в своих взглядах, как кажется тебе. Но эти планы расстроились после Перл-Харбора.
 — Могут пройти годы, прежде чем все это кончится, — грустно заметил Так.
 — Она никогда не согласится выйти замуж без разрешения и одобрения родителей, — задумчиво отозвался Питер.
 В июне ему предстояло уйти в армию. Призывная комиссия согласилась подождать до окончания семестра — особенно теперь, когда он был главой кафедры. Но никакой властью Питер не обладал, и ему было тревожно оставлять Хироко беззащитной — кроме, разумеется, защиты Танака, Несмотря на войну, Питер хотел жениться на ней, но Хироко настаивала, что они должны получить одобрение ее отца.
 — Как думаешь, начнут ли они эвакуацию и здесь, Так? — Они пристально следили за событиями в Сиэтле — этот город располагался в другом штате, но армия там действовала та же самая.
 — Не знаю, что и подумать. По-моему, теперь все возможно. Похоже, вся страна спятила и взъярилась на японцев — отчасти мне не в чем обвинить американцев. Мы воюем с Японией, и у них есть причины подозрительно относиться к иностранцам. Но я не понимаю, каким образом в их представлении родившиеся в Америке японцы вдруг стали иностранцами. Это какое-то безумие! — Все юноши-японцы, призванные в армию, были либо отправлены на грязные работы, либо вернулись домой. Ни одному из них не удалось попасть в боевые части. Страна ни в коей мере не доверяла преданности нисей. — Если бы я знал, что будет! Если нас и вправду эвакуируют, мы с семейством отправимся в Нью-Гемпшир. Но я по-прежнему думаю, что вскоре все придет в норму и мы снова получим работу, — он добродушно улыбнулся молодому другу, — и перед нами еще станут извиняться. Хотя что-то подсказывает мне, что это нелепая надежда.
 — А по-моему, ничуть не нелепая. Ты не лишен рассудка — в отличие от многих других, — ответил Питер, не переставая думать о Хироко. Он хотел жениться на ней, защитить ее от страха, предубеждения и неуверенности. Но даже приглашая ее поужинать или в кино, Питер не мог защитить ее. Он всегда опасался, что кто-нибудь подойдет к ним, плюнет в сторону Хироко, скажет что-нибудь, крикнет вслед ругательство.
 Такое уже случалось, и не только с ними. Хироко пришлось вытерпеть подобные оскорбления на прошлой неделе в бакалее, и Так велел ей впредь посещать только магазины, владельцами которых были нисей. Услышав об этом, Питер сказал Хироко, что теперь он будет тревожиться еще сильнее, уходя в армию и оставляя ее. Каждый день он заводил разговор о браке, но Хироко считала его невозможным — до тех пор пока она вновь не установит связь с семьей, но даже и тогда отец может не согласиться с ее выбором. Но мысль о том, что ей придется выйти замуж за кого-нибудь другого, теперь угнетала Хироко. А Питеру была ненавистна мысль о разлуке, о том, что ему придется день за днем тосковать о ее лице, блестящих черных волосах, плавных, грациозных движениях.
 Хироко порхала вокруг него, как птичка-колибри, угощая чаем, улыбаясь, рассказывая что-нибудь забавное про Тами.
 Она любила девчушку и вообще всех детей, и все больше Питера увлекала мечта о жизни с Хироко, о рождении их общего ребенка. Он хотел вечно быть рядом с ней, и никакие приказы не могли заставить его передумать.
 Хироко смело встретила надвигающуюся беду. Она была всегда спокойна, дружелюбна и рассудительна. Ни разу не выдала свою боль и всегда пыталась утешить и ободрить Питера и остальных.
 Глядя на Питера и Хироко, Так искренне жалел их, понимая, что им предстоит проделать долгий и трудный путь к своему будущему.
 На следующей неделе прибыли плохие вести от родственников Рэйко из Фресно. Их отправили на остров Терминал, а через две недели — на сборный пункт в Лос-Анджелесе.
 Перед отъездом из Фресно им дали всего три дня на распродажу имущества, и они все потеряли. Дом продали за сто долларов, машину просто оставили в гараже, а огромные запасы цветов, приготовленных ко Дню матери, пропали.
 — Но это же немыслимо! — со слезами воскликнула Рэйко, читая Таку письмо. — Всего три дня! Что они могли успеть?
 Родственников Рэйко эвакуировали вместе с сотнями других японцев и свезли на сборный пункт. Новость казалась нереальной, никто еще не понял, что это значит, когда спустя три недели в Пало-Альто был получен приказ начать эвакуацию. Японцам дали десять дней на то, чтобы продать дома, предприятия, машины, отправить на склад движимое имущество и подготовиться к эвакуации. Главе семьи предстояло явиться в ближайшую гражданскую комендатуру, которая теперь расположилась в старом буддистском храме, чтобы получить дальнейшие инструкции. В тот момент семья не знала, что думать.
 Такео узнал о новости еще в университете и по дороге домой видел несколько плакатов. Он остановился, чтобы внимательно прочитать один из них, чувствуя, как колотится его сердце, а на следующее утро текст приказа появился во всех газетах.
 Питер пришел к Танака, чтобы предложить свою помощь, и вместе с Таком отправился в комендатуру. Он пытался выяснить, что происходит, но ему объяснили не больше, чем Таку. Через десять, а теперь уже девять дней после оглашения приказа вся семья должна была прибыть на сборный пункт, расположенный на ипподроме Танфоран, в Сан-Бруно. Каждый взрослый имел право взять с собой сто пятьдесят фунтов вещей, в том числе постельные и туалетные принадлежности и одежду. Детям позволялось взять по семьдесят пять фунтов багажа, но с условием, что каждый. должен сам нести свои вещи. Это условие делало нелепым ограничение веса. Ребенок весом пятьдесят фунтов был не в силах нести семидесятипятифунтовые чемоданы или сумки, а Рэйко, Хироко и даже Кен не могли поднять сто пятьдесят фунтов. Так что по сути дела ограничения веса багажа ничего не меняли.
 Такео дали бирки с номерами на всю семью и спросили, нет ли в семье престарелых или больных — в этом случае они получили бы особые бирки большего размера. Такео в оцепенении выслушал все это, уставясь на зажатые в руках бирки.
 Им достался номер 70917 — они лишились фамилий и имен.
 Такео также напомнили, что семье не позволяется брать с собой домашних животных, даже самых маленьких. Кроме того, запрещалось иметь при себе деньги, драгоценности, фотоаппараты, радиоприемники, оружие, любые металлические предметы. Правительство США предложило сохранить крупные вещи, такие, как холодильники, стиральные машины и мебель, на специально отведенных складах, но не брало на себя ответственность в случае пропажи или поломки вещей.
 Тупо уставившись на бирки, Такео ни о чем не мог думать. Они с Питером вышли из храма в полной растерянности. Покидать пределы штата японцам было запрещено, время для побега оказалось упущенным.
 У них осталось всего девять дней до прибытия в Танфоран, всего девять дней на распродажу имущества. Такео объяснили, что им предстоит переселение, но куда именно, в комендатуре либо не знали, либо не желали объяснять. Так не мог даже сказать Рэйко, какую одежду брать — для холодной или теплой погоды. Он ничего не знал и, более того, не был уверен, что все они останутся вместе и будут в безопасности. При этой мысли его начинала бить дрожь.
 Ходили слухи, что мужчин казнят — всех расстреляют, а детей продадут в рабство, что мужей и жен будут отправлять в разные места заключения. Все это казалось Таку маловероятным, но возможности проверить не было. Он ничего не мог пообещать Рэйко. Человек, выдавший ему бирки, спросил, какова численность семьи Танака и нет ли в ней дальних родственников, и Такео пришлось сознаться, что с ними проживает дочь его двоюродного брата. Так не стал говорить, что она настоящая японка, а в Америку приехала учиться, думая, что все равно это выяснится по ее паспорту. Мужчина ответил одно — он не может ручаться, что всех их поместят в одно место. Такео понял, что его по-прежнему считают иностранцем и, вполне возможно, его участь будет отличаться от участи жены — должно быть, его посадят в тюрьму.
 По дороге домой Питер выглядел глубоко озабоченным — Он сказал, что Хироко могут разлучить с вами? — Такео молча кивнул, а Питер попытался сдержать панику. — Этого нельзя допустить, Так. Вам нельзя разлучаться. Только Богу известно, что с ней может произойти! — воскликнул Питер и умоляюще посмотрел на друга; омерзительные бирки лежали на сиденье между ними. У светофора Так повернулся к Питеру — на глазах у него блестели слезы.
 — Думаешь, я могу что-нибудь изменить? Неужели ты считаешь, что мне хочется куда-то уезжать отсюда, вместе или по отдельности? Но что еще мне остается делать? — Слезы потекли по его щекам, и Питер коснулся руки друга, потрясенный происходящим.
 — Прости, — со слезами на глазах пробормотал он. Всю оставшуюся дорогу мужчины молчали, гадая, что сказать женщинам. Питер мечтал уехать вместе с Танака. В комендатуре ему сказали, что он имеет право помочь семье добраться до Танфорана, а впоследствии — навещать друзей, но остаться на сборном пункте не может и должен оставить машину на достаточном расстоянии от Танфорана.
 Его приводила в панику мысль о расставании с Хироко.
 Это было все равно, что отпустить ее в тюрьму. А если ее разлучат с родственниками, ждать защиты ей будет неоткуда.
 Питер не мог даже представить себе, что ждет Хироко.
 Такео остановил машину у дома, громко вздохнул и посмотрел на Питера. Он знал, что дома его ждут, но предстоящее объяснение казалось ему невыносимым. Самые худшие из его кошмаров стали реальностью, и Такео понял, что им следовало уезжать куда глаза глядят еще несколько месяцев назад. Хуже, чем сейчас, уже не могло быть. А теперь им запретили покидать штат до сборов в Танфоране.
 В их речи появилось обилие таинственных слов вроде «сборный пункт», «переселение», «иностранец», которые утратили прежние значения. Под обычной оболочкой этих слов скрывались чудовища, готовые пожрать их.
 — Что ты скажешь им. Так? — спросил Питер, с тревогой глядя на друга, пока оба высмаркивались. Им казалось, что кто-то умер — должно быть, кончина постигла их жизнь, карьеру, будущее.
 — Понятия не имею, — мрачно отозвался Так, а затем с мучительной усмешкой взглянул на Питера. — Не хочешь купить дом? Или машину? — Так не представлял, с чего начать — предстояло избавиться от массы вещей и выполнить миллион дел.
 — Я сделаю все, что смогу, Так, ты же знаешь.
 — Насчет машины и дома я вполне серьезно. — Так уже слышал, как людям приходилось продавать отели за сотню долларов, машины — за пятнадцать. Многие вещи просто нельзя было взять с собой или бросить, и Таку было невыносимо думать, что хорошие, еще новые вещи, вроде посудомоечной машины, придется оставить на Бог весть сколько лет на федеральном складе. Так собирался продать все, что удастся, и раздать остальные вещи. — Пожалуй, нам пора идти, — произнес он, жалея, что не может отдалить неприятную минуту и не желая видеть лица родных в момент объяснений — особенно лицо Рэйко. Дети испугаются, но они еще слишком молоды, ко всему привыкнут, если только им сохранят жизнь. Но главным сейчас было не только спасение жизни Так и Рэйко потратили девятнадцать лет, обустраивая дом, а теперь должны были собственными руками разрушить его за девять дней и оставить на растерзание чужим людям.
 Питер обнял друга за плечи, и они вошли в дом Мужчины чуть не заплакали, увидев Рэйко и Хироко. Хироко еще не исполнилось и девятнадцати лет, но она выглядела спокойной и исполненной достоинства в черной юбке и свитере, стоя рядом с тетей. Ее глаза немедленно устремились на Питера, и ему понадобилось собрать все остатки смелости, чтобы не отвернуться от вопросов, отразившихся в глазах Хироко. Такео направился прямо к жене, обнял ее, и, еще ничего не услышав, она расплакалась. Бирки словно жгли Таку карман.
 — Неужели нам и вправду придется уехать, Так? — спрашивала она, надеясь, что каким-нибудь чудом, по странной прихоти судьбы, они уберегутся от беды. Рэйко так хотелось услышать, что произошла ошибка и все они могут остаться дома, в Пало-Альто.
 — Да, дорогая, придется. Нам предстоит отправиться на сборный пункт в Танфоране.
 — Когда?
 — Через девять дней, — едва выговорил Так, чувствуя, будто тяжкая ноша обрушилась ему на плечи, однако он выдержал. — Придется продать дом и часть вещей. Остальное мы сможем поместить на хранение в правительственный склад, если захотим.
 Рэйко не могла поверить своим ушам. Так вытащил из кармана бирки, и Рэйко вновь расплакалась, а Хироко стояла, глядя на них широко распахнутыми от ужаса глазами.
 Она не издала ни звука, но Питеру было невыносимо видеть выражение ее лица.
 — Я поеду с вами, Такео-сан? — спросила Хироко, забывая о недавно приобретенной привычке. Теперь это было уже не важно, их никто не слышал.
 — Да, — солгал он, не желая признаваться во всем сразу.
 Ему не хотелось пугать и без того бледную от страха Хироко.
 Дети присоединились к ним, выслушали рассказ отца и заплакали — не выдержал даже Питер. Это было ужасное утро, Тами плакала навзрыд, узнав, что им не разрешили взять с собой Лесси.
 — Что же с ней будет? — всхлипывала девочка. — Они убьют ее?
 — Конечно, нет. — Такео погладил ее по голове, с болью ощущая, что он больше не в состоянии защитить своего младшего ребенка — как и остальную семью. Теперь было нечего надеяться на чудо, предстояла лишь скорбь. — Мы отдадим Лесси друзьям, хорошим людям, которые будут добры к ней, — попытался заверить девочку Так.
 — Может, Питеру? — Тами с надеждой взглянула на него, но Питер осторожно взял ее за руку и поцеловал.
 — Мне тоже вскоре придется уйти — в армию.
 Вспомнив о важном, Тами обернулась к Хироко:
 — А мой кукольный домик?
 — Мы аккуратно упакуем его, — пообещала Хироко, — и возьмем с собой.
 Но Такео покачал головой:
 — Нет, не выйдет. Нам разрешено взять только то, что мы сможем унести.
 — Но хотя бы куклу я могу взять? — с отчаянием спросила Тами, и на этот раз отец кивнул.
 Две дочери Така плакали, выходя из комнаты, Кен вытирал глаза, но слушал отца, упрямо набычившись, пока наконец отец не обратил на него внимание, заподозрив неладное.
 — В чем дело, Кен? — Это был странный вопрос, но юноша выглядел так, словно был готов взорваться в любую минуту.
 — Если ты и вправду хочешь узнать, дело в этой стране.
 Даже если ты родился в Японии, отец, то я — гражданин Америки. Я провел здесь всю жизнь. На следующий год меня могли призвать в армию. Я мог бы умереть за родину, но кому-то вздумалось отправлять меня неизвестно куда — и все из-за моих японских предков «в любом поколении». — Такой критерий использовали власти, переселяя людей, предками которых были японцы в любом поколении.
 Гражданство или место рождения ничего не значило. Всю жизнь Кен отдавал салют знамени, пел вместе со сверстниками «Звездно-полосатый флаг», был бойскаутом, ел кукурузу и яблочный пирог на Четвертое июля, а теперь вдруг стал «иностранцем» и должен был подвергнуться переселению, словно преступник или шпион. Такого с ним еще никогда не случалось. Слушая отца, Кен чувствовал, как его идеалы, убеждения и ценности обращаются в прах.
 — Знаю, сынок, это несправедливо. Но так решили другие. У нас нет выбора.
 — А если мы откажемся? — Кое-кто отказался уезжать но немногие — всего десяток семей.
 — Тогда мы попадем в тюрьму.
 — Я предпочитаю заключение, — упрямо заявил Кен, Так покачал головой, а Рэйко заплакала еще громче: ей хватало потери дома, и потерю детей она бы не пережила.
 — Этого мы не можем допустить, Кен. Мы хотим, чтобы ты отправился с нами.
 " — Они увезут нас всех вместе, Так? — испуганно спросила Рэйко, когда Кен выбежал прочь из кухни. Он торопился поговорить с Пегги. То же самое предстояло пережить ее семье, как и всем японцем. Никто не мог понять друг друга лучше, чем товарищи по несчастью.
 Так взглянул на жену, не в силах солгать ей — он никогда не обманывал ее и не хотел обманывать сейчас. Не стоило давать обещания, которые он не мог выполнить.
 — В этом я еще не уверен — слухов слишком много. Возможно, меня, как подданного Японии, отправят в другое место, но об этом я могу лишь догадываться. Никто мне ничего не объяснил. И потом, нам всем дали один и тот же номер.
 Но позднее, когда Питер и Хироко вышли, Рэйко вновь спросила мужа:
 — А что будет с Хироко?
 — Об этом мне тоже ничего не известно. В их представлении она и вправду «вражеская подданная», в отличие от всех остальных… Могут возникнуть проблемы, но наверняка я ничего не знаю, Рэй. Подождем, посмотрим, что будет дальше. — Твердо произнеся эти слова; он обнял жену и заплакал. Он чувствовал себя так, словно разбил все ее надежды.
 Все пошло прахом, они лишились всего, что имели, и только Богу было ведомо, куда они попадут и что будет дальше. Возможно, истина была еще хуже слухов — их всех могли расстрелять. Такое вполне могло случиться. Но пока им оставалось делать лишь то, что было в их силах, и верить, что их не разлучат. — Мне так жаль, Рэй, — повторял Так, и она обнимала его, утешая, повторяя, что об этом никто не мог знать заранее. Так был ни в чем не виноват, но, убеждая в этом мужа, Рэйко понимала: он ей не верит.
 Выглянув в окно и увидев Питера и Хироко, она спросила:
 — Как думаешь, они должны пожениться?
 Такео покачал головой — об этом они с Питером говорили еще сегодня утром.
 — Теперь это невозможно. В этом штате они не сумеют Пожениться, а Хироко не выпустят за границу. Мы все оказались здесь словно в ловушке. Придется подождать, когда он вернется, — разумеется, если к тому времени освободят Хироко.
 Но никто не знал, что их ожидает. В саду Питер говорил Хироко о том же самом. Он хотел взять с нее обещание, что, когда он вернется, а ее освободят, они обязательно поженятся.
 — Я не могу обещать вам это, не спросив у отца, — печально возразила Хироко, глядя на Питера, всем существом устремляясь к нему и желая, чтобы каким-нибудь чудом все изменилось. Однако она уже однажды подвела отца, бросив учебу, и не могла опозорить его второй раз, выйдя замуж без его согласия. — Я хочу выйти за вас замуж, Питер… хочу заботиться о вас. — И она улыбнулась, когда Питер притянул ее к себе на колени, опустившись на садовую скамейку.
 — И я хочу заботиться о тебе всю жизнь. Как жаль, что я не смогу быть с тобой в Танфоране! Я буду приезжать так часто, как мне только позволят.
 Хироко кивнула, не в силах понять, что случилось. Хотя она пыталась держаться храбро, Питер видел, как она напугана.
 Он долго держал ее в объятиях, чувствуя, как она дрожит.
 — Мне так жаль дядю Така и тетю Рэйко! Такое трудно пережить.
 — Знаю. Я постараюсь помочь им всем, чем смогу, — ответил Питер, понимая, что способен он не на многое. Он пообещал сохранить небольшую сумму, оставшуюся у Така, предложил купить все, что Такео не сможет продать, но было не так-то легко изменить всю жизнь за девять дней. Другим приходилось спешно сбывать продукцию, или продавать предприятия, или же просто бросать все нажитое за долгие годы.
 — Я буду заботиться о детях, — пообещала Хироко, но Питера не покидали сомнения, сможет ли она остаться вместе с Танака. Его мучила мысль о том, что он не сумеет защитить Хироко. — Кендзи очень сердит.
 — Его можно понять: он сказал правду. Он американец, такой же как я. Никто не имеет права относиться к нему как к врагу.
 — Напрасно они поступают так с нами, верно? — Хироко не сомневалась в этом, но последствия и причины подобного отношения до сих пор вызывали у нее замешательство. Со страниц газет не сходили статьи об приближающихся атаках японских войск, угрозе всему побережью, и иногда Хироко верила этому. Вот в чем заключалось оправдание переселения японцев и постоянные сомнения в их преданности. Но почему живущие в Америке японцы должны быть верны Японии, когда там у них зачастую не было ни одного родственника, когда они никогда не бывали на родине предков? Дать этому разумное объяснение оказывалось невозможно, и Хироко качала головой, слушая Питера. — Бедный дядя Так… — промолвила она. — Бедные все… — В этот момент она даже не вспомнила о собственной судьбе. Подумав, она добавила:
 — Мне придется оставить здесь все кимоно. Они слишком тяжелые, я не сумею нести их. А может, даже к лучшему обойтись без них.
 — Я сохраню их для тебя, — пообещал Питер. Он скорее сберег бы от беды саму Хироко. — Когда война кончится, мы будем вместе, Хироко, что бы ни случилось. Не забывай об этом, где бы мы ни оказались, хорошо?
 В ответ она кивнула, и Питер поцеловал ее.
 — Я буду ждать вас, Питер, — тихо сказала она.
 — Я вернусь, — сказал он решительно, молясь, чтобы боги уберегли их обоих.
 Они в молчании вошли в дом, и с тех пор им больше не удалось побыть вдвоем. Все были заняты.
 Такео уволился из университета, а Питер взял недельный отпуск, чтобы помочь ему. В отличие от многих своих друзей, Так выручил приличную сумму за дом — более тысячи долларов. Многим приходилось продавать дома за сотню долларов, а то и меньше, если соседи оказывались жадными.
 Как всегда, нашлись люди, не замедлившие воспользоваться преимуществами ситуации. Кое-кого уведомили о необходимости прибыть в Танфоран всего за три-четыре дня. Девять дней были настоящим призом.
 За машину Так получил всего пятьдесят долларов, и еще пять — за новенький комплект дорогих клюшек для гольфа.
 Так охотнее оставил бы их Питеру, но Питер тоже вскоре уезжал. На время пребывания в армии он собирался оставить вещи на складе. Танака устроили во дворе распродажу вещей, которые они не смогли взять с собой или оставить на хранение. Рэйко плакала, продавая свое свадебное платье юной девушке всего за три доллара. Но Хироко сумела тщательно уложить кукольный домик Тами в коробку вместе со всей крохотной мебелью, надписала на коробке имя Танака и отправила ее на правительственный склад.
 На складе они оставили совсем немного вещей — такое решение принял глава семьи. Среди них были альбомы с фотографиями, кукольный домик, несколько других памятных вещиц. Все крупные предметы были проданы за гроши на лужайке перед домом, и Питер вел подсчет собранным деньгам. К концу распродажи их прибыль составила три тысячи долларов. Эта сумма казалась огромной, если не вспоминать, что они лишились всего имущества. Одними из самых тягостных были минуты, когда секретарша Така из университета пришла за Лесси. Тами цеплялась за собаку и рыдала, отказываясь отпустить ее, и наконец Хироко удалось увести ее и удержать в доме. Увозя собаку, бедная женщина сама не могла сдержать слезы, а Лесси лаяла, пытаясь выскочить из окна машины, пока она не свернула за угол дома. Казалось, даже собака понимала, что происходит. В этот ужасный день каждый член семьи лишился самого дорогого. Кен продал свою коллекцию бейсбольных бит с автографами знаменитостей и старую форму младшей Лиги, Салли — огромную кровать с четырьмя столбиками, которую так любила. В доме не осталось ни одной кровати, и Хироко предложила до отъезда спать на футонах.
 — Какой ужас! — воскликнула Салли, услышав об этом.
 Она уже потеряла все: одежду, друзей, школу, даже кровать, а теперь должна была спать на полу, как собака.
 — В Японии тебе так или иначе пришлось бы обойтись без кровати, — заметила ее мать, улыбаясь Хироко. Замечание привело Салли в ярость.
 — Но я не японка! Я американка! — крикнула она, бросилась в дом и захлопнула за собой дверь. Это событие повергло всех в уныние, особенно Тами, которая еще оплакивала потерю Лесси и кукольного домика.
 — Когда мы будем на месте, сделаем тебе новый, — утешала ее Хироко.
 — Ты же не знаешь, как это делается, а папа не захочет. — Родители малышки в эти дни были в дурном настроении, и играть с ней соглашалась только Хироко.
 — Мы попросим его. Он покажет мне, что надо делать, и мы будем строить домик вдвоем — ты и я.
 — Ладно. — Тами немного оживилась. Ей уже исполнилось девять лет. Салли недавно минуло пятнадцать, но порадоваться в день рождения ей было нечему. Единственной хорошей новостью было то, что семье подружки Кена, Пегги, предстояло отправиться в Танфоран в тот же день, что и Танака.
 Подруга Салли, Кэти, больше ни разу не разговаривала с ней. Днем машина родителей Кэти, где сидели она и брат, проехала мимо дома Танака, они видели дворовую распродажу, но не остановились, даже не помахали, и Салли отвернулась.
 После распродажи у них в запасе осталось еще два дня, но на это время было запланировано множество дел. Новые владельцы дома купили кое-что из мебели, но не все — у них были свои вещи. Хироко день и ночь укладывала багаж вместе с Рэй-. ко, избавлялась от всего лишнего — ненужные вещи предлагали друзьям или сдавали в благотворительные организации.
 Самым трудным было решить, что брать с собой. Они не знали, какая понадобится одежда — для города или для сельской местности, теплая или для жаркой погоды, и не хотели перегружать себя лишним багажом, поскольку унести могли совсем мало.
 В последний вечер, ближе к десяти часам, наконец кончили укладывать вещи. Питер помогал друзьям. Так угостил его пивом, а затем отправился наверх помочь Рэйко. Питер с Хироко уселись на крыльце дома. Стоял чудесный апрельский вечер, и было трудно поверить, что в таком прекрасном мире может случиться беда.
 — Спасибо вам за помощь, Питер, — улыбнулась ему Хироко, и он склонился, целуя ее. Хироко ощутила привкус холодного пива на его губах, улыбнулась еще раз и ответила ему поцелуем.
 — Ты слишком много работала, — мягко упрекнул Питер и привлек к себе. Хироко была неутомима, а Рэйко так тревожилась и была настолько рассеяна, что Хироко пришлось выполнить большую долю работы.
 — Вы работали столько же, сколько и я, — спокойно возразила Хироко, и это была правда. Такео не раз повторял, что без Питера они вряд ли справились бы. Питер помогал переносить вещи, разбирался вместе с Таком в бесчисленных коробках, упаковывал все, что мог, снимал со стен картины и двигал мебель, и даже отнес несколько коробок на склад.
 Кое-что из вещей он забрал к себе, чтобы сохранить до возвращения друзей — в том числе и кимоно Хироко.
 — Когда-нибудь мы станем хорошей парой, а сейчас мы уже отличная команда. Мы оба умеем работать. — Питер улыбнулся, хитро прищурившись. Ему нравилось говорить о предстоящей свадьбе, заставляя Хироко краснеть. Она была еще слишком старомодна, но Питер только радовался этому. — Так сколько же детей у нас будет? — небрежно спросил Он и усмехнулся, увидев густой румянец на щеках Хироко.
 — Сколько вы захотите, Питер-сан, — ответила она, зная, что их никто не услышит. — Маме хотелось иметь много детей, много сыновей, но когда родился мой брат, ей было очень плохо, она чуть не умерла. Она хотела, чтобы брат появился на свет дома, а мой отец говорил, что она должна поехать в больницу. Отец — современный человек, а маме нравятся давние обычаи… как мне, — с робкой улыбкой добавила она.
 — Как нам, — поправил ее Питер. — Постарайся как следует беречь себя в Танфоране, ладно? Условия там могут оказаться не особенно хорошими. Будь осторожна, Хироко. — Он боялся сказать большее, ужасался при мысли, что с Хироко может что-то случиться. Он лишь молился, чтобы ее не разлучили с Танака и не отправили куда-нибудь в другое место. Он был не в силах защитить ее, — Я буду благоразумна… и вы тоже не забывайте об осторожности. — Хироко многозначительно взглянула на Питера. В отличие от нее он уходил воевать. А пока было так приятно сидеть в уютном саду. Ни один из них не знал, когда удастся снова побыть наедине. Хироко придется жить на сборном пункте, среди тысяч людей, а Питер отправится в армию. Этот момент обоим хотелось запомнить навсегда.
 — Так ты будешь осторожна? — снова спросил он, грустно глядя на Хироко.
 — Непременно, обещаю вам.
 Взглянув в ее глаза, Питер отставил банку с пивом, крепко обнял Хироко и поцеловал. Рядом с ней у него всегда перехватывало дыхание, ему было трудно не потерять голову, но, к счастью, оба помнили об ответственности, хотя искушение Питера было слишком велико.
 — Мне пора, — прерывисто сказал он, желая навсегда сжать ее в объятиях, не отрываться от ее губ, но при этом боясь напугать или обидеть ее.
 — Я люблю вас, Питер-сан, — прошептала Хироко, когда он вновь поцеловал ее. — Я так вас люблю…
 Несмотря на всю сдержанность, он тихо застонал, и Хироко улыбнулась. О таком блаженстве она даже не мечтала.
 — И я люблю тебя, детка… Увидимся завтра.
 У ворот они еще раз поцеловались, а затем Питер уехал.
 Хироко медленно побрела к дому, гадая, что с ними будет.
 Судьба пока лишь задавала ей вопросы, не отвечая на них.
 Уже почти достигнув двери, Хироко услышала, как кто-то позвал ее по имени. Она удивленно обернулась и увидела, как по дорожке идет Энн Спенсер. Сначала Хироко даже не узнала ее. Волосы Энн гладко зачесала назад, была одета в старый свитер и несла в руке корзину.
 — Хироко! — снова сказала она, и Хироко направилась к ней навстречу. В последний раз они виделись, когда Хироко покидала колледж святого Эндрю и Энн зашла попрощаться с ней, а затем долго стояла у окна, глядя вслед машине.
 Разумеется, они никогда не были подругами, однако во время последней встречи в них зародилось уважение друг к другу. Хироко поняла, что Энн недовольна варварским поступком студенток, что ее мучает стыд. Однако между ними так и не возникло дружеской теплоты.
 — Энн Спенсер? — осторожно спросила Хироко.
 — Я слышала, что вы уезжаете.
 Слова ее изумили Хироко.
 — Как вы могли услышать об этом?
 — Одна из моих подруг учится у твоего дяди в Стэнфорде, — просто объяснила Энн. — Мне очень жаль. — Уже второй раз она извинялась перед Хироко за то, в чем не была виновата. — Ты уже знаешь, куда вас увозят?
 — На сборный пункт в Танфоран, а куда потом — неизвестно.
 Энн кивнула.
 — Я привезла тебе вот это. — Она протянула Хироко корзину, набитую аппетитной снедью — джемом, сыром, банками супа, мясными консервами, — способной долго поддерживать их. Хироко изумилась при виде такого обилия вкусных вещей, но еще сильнее ее потрясло великодушие Энн — ведь они были едва знакомы.
 — Спасибо вам. — Хироко взяла корзину и недоуменно взглянула на девушку, не понимая причин ее поступка.
 — Я хочу, чтобы ты знала: я не могу поверить, что с вами решили так поступить. По-моему, это отвратительно. Мне очень жаль, — снова повторила она, и ее глаза заблестели от подступающих слез. Девушки долгую минуту смотрели друг на друга, и Хироко низко поклонилась, выказывая уважение:
 — Спасибо вам, Энн-сан.
 — Да благословит тебя Бог, — прошептала Энн, повернулась и бросилась вон из сада. Услышав, как за воротами зашумела и отъехала машина, Хироко медленно зашагала к дому с корзиной в руке.




 Глава 10


 День, когда они покидали дом, стал самым мрачным днем их жизни, запомнившимся навсегда.
 Собаку уже увезли, машина и вещи были проданы, и дом стоял почти пустой. Теперь он производил жуткое впечатление. Новые владельцы должны были появиться к полудню, чтобы начать переезд, и Так оставил ключи соседям.
 Большинство портящихся продуктов просто выбросили, а то, что было еще пригодным в пищу, отдали Питеру.
 Мучительнее всего было расстаться с домом, в котором они прожили почти восемнадцать лет. Рэйко и Так купили его, ожидая появления на свет Кена. Сюда, в этот дом, приносили всех детей, этот дом они любили и знали, здесь Так и Рэйко вели счастливую супружескую жизнь. Рэйко остановилась, оглядываясь в последний раз и вспоминая о радостных минутах прошлого, Так подошел к ней и обнял за плечи.
 — Мы вернемся, Рэй, — невесело пообещал он.
 — Но это будет уже не то, — возразила она, не вытирая катящиеся по лицу слезы.
 — Мы купим другой дом. — Им оставалось только жить и преодолевать одно за другим выпавшие на их долю препятствия. — Обещаю тебе.
 — Да, конечно, — храбрясь, согласилась Рэйко и медленно прошла по комнатам, ведя за собой мужа. Она прочла молитву, надеясь, что вскоре все они вновь окажутся дома, в безопасности и вместе.
 Питер собирался отвезти их до комендатуры вместе с немногочисленным имуществом. Все уже прицепили к одежде выданные бирки: Тами — к пуговице пальто, Салли — к запястью, а Рэйко, Так и Кен — к жакетам. Питер осторожно прикрепил к верхней пуговице кофточки Хироко бирку с номером 70917.
 Хироко села в машину, держа на коленях корзину Энн Спенсер. Этот подарок порадовал Рэйко — он наверняка должен был оказаться полезным, ибо никто не знал, насколько долгая дорога предстоит.
 Поездка до комендатуры была краткой и прошла В молчании. Свернув за угол улицы, они увидели, что возле здания творится сущий хаос — вокруг толпились люди, возвышались горы багажа, подъезжали автобусы.
 — О Господи! — прошептал Так, потрясенный зрелищем. — Неужели из Пало-Альто высылают всех до единого?
 — Похоже, ты прав, — отозвался Питер, осторожно пробираясь сквозь толпы людей, запрудивших улицу. Все они несли чемоданы и коробки, вели за руки детей, помогали старикам. У комендатуры их ждало не меньше десятка автобусов. Вокруг царила неразбериха, и Так не мог представить себе, что сейчас им предстоит смешаться с этой толпой.
 Питеру запретили сопровождать друзей в Танфоран — туда не пускали транспорт, принадлежащий частным лицам.
 Танака предстояло отправиться на автобусе вместе с остальными. Но Питер пообещал сам приехать в Танфоран и попытаться разыскать их. Прежде всего следовало подыскать место для стоянки машины. Питер собрался пробыть с друзьями до самого отъезда.
 — Какая суета! — пробормотал Так, и все нехотя выбрались из машины, взяли вещи и присоединились к толпе. Их немедленно отправили к группе побольше, и через несколько минут Питеру велели уходить. Он спрашивал, будет ли у него возможность повидаться с друзьями в Танфоране, но этого никто не знал. Так помахал ему рукой, и Питер скрылся в толпе; Хироко с трудом боролась с охватившей ее паникой. Внезапно все стало реальным: им предстояло попасть в заключение, претерпеть переселение или эвакуацию — как бы ни называли это событие, суть его не менялась. Хироко чувствовала, что она больше не свободный человек, что Питера нет рядом и она не может оказаться рядом с ним, даже если захочет. Что, если она никогда больше не увидит его… если он не найдет их… если… Словно ощутив страх Хироко и всех родных, Тами расплакалась. Она вцепилась обеими руками в свою куклу, к которой тоже была прикреплена бирка, а Хироко сжала ручонку Тами, чтобы не потерять ее в толпе.
 Тетя Рэй выглядела мрачной, Кен разыскивал в толпе свою подружку Пегги, а Так призывал близких держаться вместе. Наконец им вручили какие-то бумаги и велели погрузить вещи в автобусы. После этого они провели еще час, не сходя с места, и уже перед полуднем объявили посадку на автобусы, вскоре выехавшие в Танфоран. Поездка заняла всего полчаса.
 В Танфоране царил настоящий содом. Вокруг, насколько хватало глаз, толпились люди — тысячи людей. Старики с крупными бирками, больные на скамейках, горы чемоданов, коробок с едой, плачущие дети. Людское море распространялось во все стороны и казалось бесконечным. Неподалеку виднелась палатка, где готовили еду, а еще дальше — ряд открытых уборных.
 Хироко знала, что все пережитое в эти часы она не забудет никогда. Днем раньше прошел дождь, и теперь они стояли по щиколотку в грязи, вытянувшись длинной шеренгой, насчитывающей, должно быть, больше шести тысяч человек.
 Оглядываясь, Хироко утратила последнюю надежду когда-нибудь вновь увидеть Питера.
 — Он ни за что не найдет лае, — обреченно произнесла она.
 — А может, и найдет, — возразил Так, с ужасом оглядываясь по сторонам. Его новые остроносые туфли безнадежно испортила грязь, доходящая ему до щиколоток. Салли заявила, что ей надо в туалет, но она скорее умрет, чем воспользуется открытой уборной. Хироко и мать уже пообещали прикрыть ее одеялом, но Салли отказывалась даже слушать.
 Однако Хироко и Рэйко знали, что рано или поздно всем им придется отправиться в открытые уборные, как бы это ни было отвратительно.
 Они простояли в шеренге три часа, и корзина, подаренная Энн, пришлась кстати. Никто из них не получал разрешение покинуть шеренгу, чтобы отправиться к палатке, где выдавали еду. Тами не переставая хныкала и время от времени садилась на чемоданы.
 Когда подошла их очередь пройти осмотр, им всем пришлось показать горло и кожу на руках, хотя даже Рэйко не могла определить, в чем дело. Все они были изумлены, когда вакцину им стали вводить другие «заключенные» — Рэйко даже сомневалась, что это сестры, возможно, они были просто гражданскими лицами, помощниками на осмотре. Она заметила, что и люди у полевой кухни выглядят как добровольцы. Они представляли собой пеструю толпу, были одеты в коричневые костюмы, синие куртки, даже шляпки с перьями. Рэйко спросила, есть ли на сборном пункте лазарет, и кто-то неуверенно махнул рукой в сторону и ответил, что, кажется, лазарет вон там.
 — Может, там нужна помощь, — тихо сказала Рэйко Таку, но он не знал, сколько они здесь задержатся. К тому времени когда их перевели в другую шеренгу, руки у всех ныли от прививки, а бедняжка Тами так утомилась, что, по ее словам, готова была упасть. Хироко держала ее за руку, приглаживала волосы и рассказывала сказку о лесном эльфе и маленькой фее; немного погодя Тами заслушалась, покрепче обняла куклу и перестала плакать.
 Кен тоже приободрился. Он только что нашел свою подружку — это было настоящим чудом в такой толпе. Но Питер не появлялся. Наступило четыре часа дня, семья провела в Танфоране уже несколько часов, а им все еще не показали отведенное жилье.
 Они часами стояли на одном месте, и хотя видели, что люди из других шеренг отправились ужинать, не имели права покинуть свое место. Наконец им выдали номер и объяснили, где искать отведенное им жилье под номером 22Р. Они собрали вещи и отправились в указанном направлении, охваченные таким чувством, словно вдруг им позволили уйти домой. Им еще не сообщили, сколько времени придется провести в Танфоране, куда их увезут отсюда. Среди длинных рядов конюшен они долго плутали кругами, пока наконец Кен не заметил их номер. Им отвели конюшню, где некогда держали чистокровного рысака, ныне пустую. Конюшня едва ли была просторной для коня, не говоря уже о семье из шести человек. Новое жилье имело узкую дверь, достаточную, чтобы в нее прошла лошадь. Заглянув внутрь, они увидели, что стены конюшни побелили, но пол остался грязным, покрытым навозом, мусором и соломой. Внутри стояла удушливая вонь.
 На этот раз потрясение оказалось слишком велико для Рэйко — ее желудок изверг все съеденное с самого утра.
 — О Господи, Так! — несчастно пробормотала она. — Этого я не выдержу…
 — Выдержишь, Рэйко. Крепись, это неизбежно, — мягко отозвался он. Дети смотрели на них. — Посиди немного с девочками. Хироко принесет тебе воды. А мы с Кеном возьмем лопаты и вычистим все. Может, тебе удастся достать еды — сходи к кухне вместе с детьми. — Но меньше всего Рэйко хотелось становиться в очередь за едой, а дети были еще не голодны. Вместо этого они уселись на чемоданы и вновь полезли в корзину, подаренную Энн. Это был настоящий подарок богов.
 Рэйко, все еще бледная, понемногу приходила в себя. Они устроились на некотором расстоянии от конюшни. Хироко разыскала несколько больших джутовых мешков, в которых носили корм лошадям, и вместе с Салли набила их соломой, чтобы использовать в качестве матрасов, как только конюшня будет вычищена. Вместо лопат Кену и Таку удалось раздобыть лишь две старые жестянки из-под кофе, и они стали мучительно медленно убирать навоз. Появился встрепанный и разгоряченный Питер, он выглядел словно призрак. Хироко бросилась к нему и обняла, не в силах поверить, что он и вправду нашел их.
 — Я проторчал в здании администрации с самого полудня, — устало объяснил он. — Я был готов продать душу, лишь бы попасть сюда, — по-видимому, они так и не поняли, зачем мне понадобилось навестить вас. Они сделали все возможное, лишь бы остановить меня. — Он нежно поцеловал Хироко, испытывая невозможное облегчение при виде их всех. Ему пришлось пройтись вдоль всех рядов конюшен, всех очередей, тянущихся к кухне. Оглянувшись через плечо, он увидел, чем заняты Так и Кен. — Забавно, — сухо усмехнулся он, и Так ответил ему усмешкой. Он еще не лишился чувства юмора, а прибытие Питера оживило семью. Теперь они не чувствовали себя такими одинокими.
 — Попробуй, и узнаешь, забавно ли это.
 — Это мысль! — Питер сбросил пиджак на кучу соломы, которой Хироко набивала мешки, закатал рукава и, пожертвовав своими любимыми ботинками, вошел в конюшню, присоединившись к Кену и Таку. Они разыскали еще одну банку из-под кофе, и через несколько минут Питер стал таким же грязным, как и его друзья. Работа была изнуряющей, конюшня выглядела так, словно ее не чистили годами, — вероятно, так оно и было.
 — Неудивительно, что лошадь удрала, — проворчал Питер, загребая навоз банкой. Это было все равно, что пытаться вычерпать океан чайной чашкой. — Ну и грязища!
 — Неплохо, верно? — отозвался Так, а Кен промолчал.
 Ему было ненавистно и пребывание здесь, и эта нелепая работа. В эту минуту он отдал бы все, лишь бы добраться до людей, которые подвергли их такому унижению.
 — Я хотел бы сказать, что видел места и похуже, — заметил Питер, работая с Таком бок о бок, становясь все грязнее с каждой минутой и почти ничего не добиваясь. — Но сравнивать мне и вправду не с чем.
 — Подожди, ты еще доберешься до Европы вместе с Дядюшкой Сэмом. Вероятно, там тебе придется заняться такой же работой.
 — По крайней мере я заранее прошел практику.
 Уже давным-давно стемнело, Рэйко, дети и Хироко улеглись на соломенные матрасы, а мужчины еще работали. Наконец Хироко принесла им кружки с дымящимся чаем и предложила свою помощь, но мужчины отказались. Работа была слишком грязной и трудной для женщины.
 — Тебя пустили сюда на какое-то определенное время? — спросил Так Питера, когда они устроили небольшую передышку, но он только пожал плечами и улыбнулся Хироко.
 — Мне ничего не сказали. Я останусь здесь, пока меня не вышвырнут вон.
 Через несколько минут они вернулись к работе. В два часа ночи чистка конюшни была закончена. Кен отправился за брандспойтом, а Питер и Так закончили отскребать стены у самого пола. Навоз был убран, они добрались до сравнительно чистого пола, на который направили струю воды.
 — Пол здесь будет сохнуть пару дней, — задумчиво заметил Питер. — Будем надеяться, что за это время не пойдет дождь.
 Они решили, что, едва пол в конюшне подсохнет, его застелят соломой, а сверху уложат матрасы. Все, что им теперь оставалось, — сидеть снаружи на мешках с соломой, приготовленных Хироко. Кен рухнул на мешок, подкошенный усталостью, и Так присоединился к нему. Питер устроился рядом с Хироко. Она ждала их, желая побыть с Питером.
 Рэйко и две девочки уже спали.
 — Похоже, места здесь будет маловато, — негромко сказал он. Все тело Питера ныло от усталости. Такео и Кен работали так же упорно, как и он.
 — Выглядит эта конура ужасно, — подтвердила Хироко.
 Она не могла представить, что им придется остаться здесь, что целый день они потратили, чтобы убрать двухфутовый слой конского навоза. — Спасибо вам за все, Питер. Бедный дядя Так… — прошептала она. Работа изнурила Така, — Мне так жаль, что вам всем пришлось пройти через это.
 — Сиката-га най, — негромко отозвалась Хироко, и Питер удивленно поднял брови. — Это значит — уже ничем не поможешь. Надо просто смириться.
 Но, кивая, Питер пожелал, чтобы он мог как-нибудь поправить дело.
 — Мне больно думать, что придется оставить тебя здесь, детка. — Питер обнял ее и прижал к себе. Он опасался причинить Хироко неприятности, но разве бывают неприятности хуже тех, которые она испытывала сейчас? Здесь., в Танфоране, никто не следил за заключенными. Вокруг разместилось множество семей, стариков, днем по всему лагерю бегали дети. Питер выделялся из толпы своей , американской внешностью и ростом, но никто не проявлял интереса к его присутствию. — Как жаль, что я не могу увезти тебя с собой. — Он улыбнулся и бережно поцеловал Хироко, не желая касаться ее своими перепачканными руками.
 — И мне бы хотелось, чтобы вы увезли меня отсюда, — грустно подтвердила она. Она сознавала, что в этот день они потеряли все, что имели, и что могли когда-нибудь, обрести. Она утратила свободу, и любой момент, проведенный с Питером, становился бесценным. Хироко задумалась, не совершила ли она глупость, говоря ему, что не хочет выходить замуж без согласия отца. Может, ей следовало уехать в другой штат вместе с Питером, как он просил, — туда, где они могли бы пожениться. Теперь было уже слишком поздно, но Хироко не переставала размышлять об этом, пока Питер ходил мыться вместе с Кеном и Таком, по дороге завернув в отвратительного вида открытые уборные. Со своего места Хироко не видела их, но знала, что они там. Сама Хироко, тетя Рэй и девочки посетили уборные раньше, по очереди, прикрывая друг друга одеялами.
 Питер вернулся спустя несколько минут и сказал Хироко, что она должна поспать. Он пообещал, что придет на следующий день, ближе к полудню, — с утра ему приходилось вести занятия в университете. Но казалось, Питер был не в состоянии уехать, а Хироко не хотелось отпускать его.
 Прошло еще полчаса, прежде чем они наконец расстались.
 Хироко смотрела вслед уходящему Питеру, испытывая такое чувство, словно лишилась последнего из друзей.
 — Попробуй заснуть, — предложил Так, протягивая Хироко одеяло и жалея, что она решилась приехать в Америку. Так или иначе, здесь ей придется многое выстрадать, иначе не может быть. Менять что-либо уже поздно, влюбленные, они жили во враждебном мире, который не окажет им никакой помощи, только постарается причинить боль.
 Хироко свернулась на соломенном матрасе, укрывшись пальто и тонким, привезенным с собой одеялом, и задумалась о Питере, не зная, чем дальше обернется для них жизнь.




 Глава 11


 На следующий день они проснулись на рассвете по сигналу трубы и встали в очередь к одной из одиннадцати полевых кухонь. Они уже получили цветные опознавательные карточки.
 Есть приходилось по очереди, и еда выглядела как угодно, только не аппетитно. Завтрак включал жидкую кашу, фрукты, яичный порошок и зачерствелые булочки — судя по твердости, их испекли еще на Новый год. Еду лишь с натяжкой можно было назвать съедобной, кормили в основном крупами. После завтрака, прогулявшись по лагерю, они увидели, что множество людей занимается тем же самым, что делали они предыдущей ночью, — убирают навоз, сидят на чемоданах, набивают мешки соломой, стараются отыскать в толпе знакомые лица. Здесь и вправду оказалось несколько знакомых — преподаватели, с которыми некогда работал Так, подруги Рэйко. Кен с облегчением обнаружил, что конюшня, отведенная семье Пегги, находится за углом. Встреча даже с малознакомыми людьми теперь многое Значила для них. Салли увидела двух девочек из своей прежней школы и пришла в восторг. А малышка Тами болтала со всеми подряд, быстро знакомясь с детьми.
 Атмосфера решимости чувствовалась повсюду — люди пытались как можно лучше устроиться на новом месте, женщина в соседнем ряду конюшен уже разбивала садик.
 — Надеюсь, так долго мы здесь не задержимся, — нервно заметила Рэйко. Они по-прежнему ничего не знали о предстоящем переселении, но Рэйко была невыносима мысль о том, чтобы посадить здесь что-нибудь, пустить корни. Речь шла лишь о выживании.
 Днем она отправилась в лазарет, и результаты осмотра ее не порадовали. В лазарет уже попало немало больных — главным образом с болями в желудке и дизентерией. Две сестры сказали Рэйко, что с местной пищей надо быть поосторожнее: много испорченных продуктов, а вода слишком загрязнена. Возвращаясь к себе, Рэйко делилась новостью с остальными. На следующее утро она обещала помочь сестрам в лазарете.
 К полудню пол в конюшне почти высох. Кен и Хироко застелили его соломой, а затем внесли внутрь матрасы и чемоданы. Несмотря на чистоту, в конюшне по-прежнему пахло лошадьми.
 Когда они заканчивали вносить вещи, появился Питер, и Хироко просияла. Питер сообщил Таку последние новости из университета, привез детям шоколад, печенье и фрукты.
 Он не знал, пропустят ли его в лагерь со всеми припасами, и потому постарался не вызвать раздражения у охранников. Тами сразу схватила шоколадку, а Салли взяла яблоко и поблагодарила.
 Некоторое время Питер провел с детьми, и Хироко осталась с ним в конюшне, когда остальные ушли обедать. Она сказала, что не голодна, и перекусила шоколадом и печеньем. Сидя рядом с ней, Питер никак не мог поверить, что целым семьям придется жить в страшной тесноте, в конурах, где прежде помещалось по одной лошади. На большее было нечего рассчитывать. Все японские семьи штата согнали на такие же сборные пункты в ожидании переселения.
 — Ну как? Сегодня все было в порядке? — с тревогой спросил он, когда остальные ушли. Такео выглядел совсем измученным, но Рэйко немного оживилась, а дети, похоже, уже привыкли к новому месту. Тами почти не плакала, Салли радовалась встрече с подружками, а Кен перестал злиться.
 — У нас все хорошо, — спокойно отозвалась Хироко, и Питер крепко сжал ее ладонь. Ему самому было непривычно остаться без друзей. Проезжая мимо дома Танака, он был потрясен, увидев незнакомых людей и чужую собаку. Новые владельцы уже перебрались в дом; Питеру они казались непрошеными гостями, и он поспешил поскорее проехать мимо.
 — Не знаю, что мне делать без тебя, — произнес он, глядя в сочувствующие глаза Хироко. — Я буду постоянно приезжать сюда. Если бы мне позволили остаться с тобой! Это единственное место, где мне теперь хочется быть.
 Хироко с радостью выслушала это, но сочла, что Питер несправедлив к себе. Ему было не место в лагере, и его присутствие только усилит муки семьи. Через семь недель ему предстояло уйти в армию. Но Хироко так и не могла набраться смелости и попросить его больше не приезжать.
 — Я рада, — честно ответила она. Она нуждалась в нем, весь день с тревогой ждала его приезда, жила каждой драгоценной минутой их встречи. Постепенно успокоившись, Хироко рассказала Питеру обо всем, что они повидали за день даже о том, что женщина по соседству собралась устроить садик.
 — Слава Богу, заставить этих людей пасть духом непросто, — заметил Питер, оглядываясь. Японцы чистили конюшни, приводили в порядок территорию перед ними, отмывали стены и белили их. Отдыхая от работы, мужчины играли в карты или в го — японские шашки, пожилые женщины болтали и вязали, вокруг них играли дети. Несмотря на трудные обстоятельства, в лагере установилась атмосфера надежды и товарищества, Питер ощутил ее даже на краткое время пребывания здесь. Ни от кого он не слышал жалоб, чаще раздавались шутки и смех, и только пожилые мужчины еще не оправились от горя. Они оказались не в состоянии защитить семью от беды. Юноши и мужчины помоложе пылали гневом, как Кендзи. Но в большинстве своем люди просто пытались выжить.
 Хироко улыбнулась, наблюдая за Питером, — он стал ее жизнью, особенно после того, как была потеряна связь с родителями. Хироко отчаянно скучала по семье, ей хотелось услышать, что у родителей все хорошо. Она знала только, что Юдзи служит в военно-воздушных войсках. Хироко понимала, что оставаться в неведении придется до конца войны. Часто думая о родителях и брате, она молилась за них. Она даже не знала, сможет ли поддерживать связь с Питером, когда он уйдет в армию. Питер пообещал писать, и Хироко надеялась, что ей удастся получать его письма, и наоборот.
 — Ты удивительная женщина, — негромко проговорил Питер, наблюдая, как она ест яблоко, глядя в ее честные, открытые глаза, светящиеся добротой. Ему нравилось, как она хлопочет, вечно чем-то занятая, немногословная, но деловитая, а еще нравилось смотреть, как она играет с Тами.
 — Я просто глупая девчонка, — возразила она с улыбкой, прекрасно сознавая свою «второсортность» даже среди своего народа, хотя отец убеждал ее в обратном. Он говорил, что Хироко имеет право на все, что только захочет, и когда-нибудь совершит самый важный поступок в жизни.
 — Нет, ты не просто девчонка, — покачал головой Питер, склонился и поцеловал ее, а старушка с мальчиком, проходящая мимо, недовольно отвернулась. В конце концов, Питер был белым.
 — Хочешь прогуляться? — спросил он, и Хироко кивнула, бросая огрызок яблока в банку, которую они приспособили для мусора. Все три банки, найденные еще в день приезда, сохранили.
 Неподалеку от конюшен был открытый манеж, где раньше прогуливали лошадей, окруженный колючей проволокой. У ворот обычно стояли охранники, но на этот раз их никто не остановил, и Хироко с Питером прошлись по высокой траве, обсуждая прошлое и будущее. Настоящее оставалось неопределенным, и они предпочитали заглядывать вперед, туда, где они когда-нибудь будут вместе. Гуляя, Хироко вспоминала места, где была когда-то. — Киото, горы, куда ездила в гости к родителям отца.
 Воспоминания об этих живописных местах доставляли ей утешение, и она задумчиво брела за руку с Питером. Отойдя подальше от лагеря, оба вдруг остановились. Не говоря ни слова, Питер обнял Хироко. Когда-нибудь для них исчезнут все пределы, все ограничения, их никто и нигде не остановит.
 Питер мечтал разделить этот день с Хироко — так, чтобы им никто не помешал.
 — Как бы я хотел увезти тебя отсюда, Хироко, — печально произнес он. — Я даже не понимал, как счастливы мы были прежде. Я хотел бы… — Он взглянул на Хироко, и она поняла его. Ее тоже мучило это желание. — Я хочу, чтобы мы уехали отсюда и поженились.
 — Но мне нельзя уйти отсюда, — рассудительно напомнила Хироко, — а вам не позволят здесь остаться. Нам придется еще долго терпеть, прежде чем мы сможем быть вместе.
 Питер знал, что она права. Он был готов бросить работу в университете и уехать с Хироко к ней на родину. Только сейчас оба начинали понимать, какую дорогую цену им придется заплатить за свою нерешительность. Они будут вынуждены ждать, пока не кончится самое плохое, пока не изменится отношение людей. Но до тех пор пройдет немало времени.
 Они упустили свой шанс бежать, и теперь предстоит пройти через все испытания.
 — Когда-нибудь все будет позади, Хироко. Мы непременно поженимся, — он улыбнулся ей, чувствуя себя совсем юным и глуповатым, — и у нас будет много детей.
 — Сколько? — Хироко нравилась эта игра, хотя она до сих пор немного смущалась — ей было странно говорить о собственных детях.
 — Шестеро или семеро. — Он усмехнулся, прижал ее к себе и поцеловал. На этот раз поцелуй был страстным и долгим, и Питера вновь охватило желание.
 Они стояли в тени покосившегося сарая, солнце садилось, а Питер ощущал податливое тело Хироко. Ему хотелось прижать ее еще ближе, ласкать ее тело, целовать губы, глаза и шею. Он потянулся к ее груди, и Хироко не остановила его, но спустя некоторое время мягко отстранилась. От волнения она едва дышала, а Питер был возбужден гораздо сильнее ее.
 — Господи, Хироко, как я хочу тебя! — простонал он, вожделея ее и мучаясь от того, что случилось с ними. Он хотел хоть как-нибудь облегчить ее жизнь, но не мог. Они медленно зашагали обратно к конюшням, но прежде, чем оказались среди людей, Питер вновь обнял ее на открытом поле. Они долго стояли обнявшись. Питер чувствовал ее легкое дыхание, прикосновение узких бедер. На этот раз пламя было готово вспыхнуть, и было что-то неизбежное во всем происходящем, то, что они не пытались остановить.
 — Пора возвращаться, — наконец сказала Хироко, ощущая тело Питера так, как никогда прежде, но ее глаза, устремленные на него, были переполнены любовью и доверием, а не сожалением и страхом. Ее желание стало не менее жгучим, чем желание Питера. Они только что упустили единственный шанс, потеряли момент.
 Они молча вернулись к остальным рука об руку, и Рэйко с Таком сразу же заметили в них какую-то перемену. В эти дни Хироко казалась повзрослевшей, совсем женщиной, и уверенно принимала любовь Питера. Казалось, она уже принадлежит ему и не боится, что об этом кто-то узнает. Она молча хранила верность Питеру и никогда не снимала узкое серебряное колечко с двумя сердцами, подаренное Питером на Рождество.
 — Что давали на ужин? — спросила она, и ей ответили гримасами отвращения, хотя Тами казалась довольной: они получили даже десерт — зеленое желе — и он понравился девочке. При упоминании о желе Хироко рассмеялась. Она вспомнила, как впервые увидела желе в доме родственников и не знала, с какого конца к нему подступиться. Она гоняла прозрачный кубик по тарелке, тот скользил и дрожал, и Хироко пришлось посмотреть, как справилась с ним Тами, добавив к желе взбитых сливок, — такое сочетание сначала вызвало у Хироко тошноту.
 Все засмеялись, когда Хироко рассказала о своем замешательстве, а Так начал припоминать забавные истории, случившиеся еще ч те времена, когда он впервые приехал в Штаты. Рэйко рассказала, как странно и неловко чувствовала себя в Японии, куда родители отправили ее учиться. Пока они болтали, из конюшен у дороги донеслось пение. Отовсюду слышались привычные звуки, а заходящее солнце заливало округу ровным неярким светом.
 Питер до поздней ночи просидел с ними на деревянных ящиках у двери конюшни. Рэйко и девочки легли спать, Кен отправился в гости к подружке. Так и Питер беседовали. Хироко время от времени подходила к мужчинам, спрашивая, не нужна ли им помощь. Она принесла Таку сигареты и предложила последние запасы из корзины, подаренной Энн. Потом оставила мужчин наедине и вернулась к Рэйко.
 — Мне следовало жениться на ней еще несколько месяцев назад, — печально сказал Питер, глядя, как Хироко исчезает в конюшне, словно призрак.
 — Когда-нибудь вы поженитесь, — негромко, но уверенно подтвердил Так. Он больше не возражал. Они имели право на счастье, если хотели быть вместе. Таку не хотелось мешать влюбленным. Он наблюдал за ними — в сущности, они были уже женаты, душой и духом. С остальным следовало подождать. — Береги себя, когда будешь в армии. Как думаешь, тебя отправят в Японию?
 — Вполне возможно, — согласился Питер. — Приказано явиться в Форт-Орд, но почему-то мне кажется, что нас пошлют в Европу — там сейчас назревают серьезные события.
 Мне бы не хотелось воевать против японцев, а потом извиняться за это перед отцом Хироко.
 Такео улыбнулся.
 — Он тебе понравится — замечательный человек. У него цельный характер, он всегда был неутомимым в работе, старался приобрести передовые взгляды и убеждения. Странно. он так и не смог приехать в Штаты — полагаю, просто не решился позволить себе такой роскоши. Его жена очень милая, но немного старомодная женщина. Хироко во многом похожа на нее. — Но за последние месяцы Хироко заметно изменилась — это видели все. Она стала смелее, меньше вспоминала о прежних привычках. Случай в колледже многому научил ее, она стала более сильной и независимой, а отношения с Питером помогли повзрослеть. — Уверен, когда-нибудь ты познакомишься с ними, — задумчиво продолжал Так, — если, конечно, они переживут войну.
 Надеюсь, с ними все будет хорошо. Брат Хироко — почти ровесник Кена, он всего на год старше.
 Так беспокоился за сына: в последние дни Кем не скрывал недовольства, утратив все иллюзии насчет своей родины.
 Он познакомился со стайкой юношей, которые просто кипели от гнева. Они считали, что родина их предала, что заключение в лагерях — нарушение конституционных прав.
 — Возможно, он станет юристом, — с надеждой предположил Питер, а Так улыбнулся.
 — Надеюсь.
 Ближе к полуночи Питер встал и потянулся — сидеть на деревянных ящиках было неудобно. Он прошел к конюшне попрощаться с Хироко, но, заглянув в дверь, увидел, что она спит на своем самодельном матрасе, завернувшись в одеяло.
 Она выглядела так мирно, что Питер долго стоял, глядя на нее, прежде чем тихо повернулся и вышел к Таку.
 — Завтра приеду после занятий, — пообещал он перед уходом. Он поступал так каждый день, а в выходные проводил с друзьями целые дни и вечера. Теперь у него не было другой жизни, больше ему нигде не хотелось бывать. Он даже ухитрился пронести мимо охранников кипу бумаг, и Так помог ему исправить учебные планы. Это было единственным занятием Така, и он с жаром предался ему. Пока Так работал, Питер мог больше времени проводить с Хироко.
 Рэйко каждый день уходила в лазарет. Они провели в лагере уже две недели, с тех пор прибыло еще несколько тысяч переселенцев. Теперь в лагере собралось более восьми тысяч человек, искать уединенные места, прежде не замеченные другими, становилось все труднее — нельзя было даже посидеть спокойно, не слушая десятка разговоров со всех сторон.
 Единственной отрадой Хироко и Питера был дальний конец бывшего ипподрома, поле, заросшее высокой травой, где никто их не видел. Каждый день они бывали там — чтобы прогуляться и побыть вдвоем. Немного побродив, они садились на траву у ограды и почти исчезали в ней. Они сидели, словно дети в своем укромном уголке, смеялись и болтали, забыв обо всем. Для них эти прогулки стали подобны игре.
 Питера удивляло, что охрана их не замечает, как и все остальные, но он был рад такому послаблению правил. Они не делали ничего предосудительного, и все же было чудесно, что их никто не замечал в столь многолюдном месте.
 Он ложился в траву, болтая с Хироко целыми часами, слушая, как кузнечики стрекочут среди полевых цветов. На краткие минуты, глядя в небо, они делали вид, что свободны, что все идет так, как было бы не случись войны.
 — О чем вы замечтались, Питер-сан? — спросила однажды Хироко, когда они лежали рядом, глядя, как плывут по небу облака. Со времени прибытия в лагерь прошло ровно две недели, наступила середина мая, установилась чудесная погода. Небо приобрело оттенок веджвудского фарфора.
 — О тебе, — беспечно отозвался он. — А ты, конечно, мечтаешь совсем не обо мне, дорогая? — поддразнил он засмеявшуюся Хироко.
 — Иногда я вспоминаю Киото… места, где бывала в детстве. Когда-нибудь я покажу вам их.
 Потом Питер задал вопрос, который до сих пор не осмеливался высказать вслух.
 — Ты сможешь быть счастлива здесь — я имею в виду в этой стране?
 Возможно, после таких испытаний для нее это окажется немыслимым. Но Хироко задумчиво кивнула. Она и прежде размышляла об этом. Ей хотелось вновь повидать родителей, но еще больше она мечтала быть рядом с Питером.
 — Смогу, — осторожно произнесла она, — если мне позволят. Будет трудно жить здесь после войны, — добавила она, вспоминая колледж и тамошних студенток.
 — Мы могли бы уехать на восток. В прошлом году меня приглашали работать в Гарвард, но мне не хотелось расставаться с Таком. — Улыбнувшись, он окинул Хироко взглядом — она лежала в траве на боку, словно присевшая на мгновение маленькая бабочка. — А теперь я радуюсь, что отказался.
 — Наверное, так и должно быть, Питер, — серьезно отозвалась Хироко. — Может, судьба предназначила нас друг для друга. — Высказанные вслух, слова звучали глуповато, но Хироко верила им. Питер склонился и поцеловал ее, нежно коснулся лица ладонью, провел по шее, а потом сделал то, на что еще ни разу не решался и что считал непозволительным. Но их никто не видел, а Хироко лежала так близко, что он не смог вынести искушения. Теперь у них всего было так мало — мало надежды, мало времени, почти не было будущего, и ему не хотелось упускать то, что им осталось, — ни единого мига. Он медленно расстегнул платье Хироко — лавандовое, шелковое, с застежкой от ворота до подола, напоминающее кимоно. Он собирался расстегнуть всего несколько пуговиц, но пальцы не останавливались, Хироко придвинулась ближе, и вдруг Питер понял, что раздел ее. Под платьем оказалась комбинация персикового цвета, она заскользила под его ладонью и легко спустилась вниз.
 Под теплым солнцем Хироко вдруг оказалась совершенно обнаженной, и Питер с изумлением понял, что она не остановила его. Это даже не пришло ей в голову. Питер целовал и ласкал ее, прижимая к себе, а когда почувствовал, что тонкие, проворные пальчики расстегивают рубашку, застонал и стиснул ее в объятиях. Он знал, что давно пора остановиться, хотел этого, обещал себе, но почему-то не мог, а Хироко не отталкивала его. Она хотела быть здесь, рядом с ним, хотела принадлежать ему — и немедленно. Она и без того принадлежала ему всем существом, сердцем и душой, и хотела отдаться ему полностью, прямо сейчас, под летним небом. Это был один из считанных моментов, отпущенных им, и ни один из них не мог решиться упустить такой случай.
 Питер распустил ее длинные черные волосы, склонился над ней, и Хироко не издала ни звука, когда он вошел в нее, чувствуя, как его душа устремляется в небо, слитая с ее душой. Они парили в вышине часами, он впитывал ее губами, руками, всем телом, и она отвечала на его ласки. Казалось, прошла целая жизнь, прежде чем они пришли в себя, и Питер тихо вытянулся рядом с Хироко, не разжимая объятий, гадая, сошли ли они с ума или, напротив, остались единственными людьми в здравом рассудке на всей земле. Одно Питер знал наверняка — он безумно любит ее.
 — Я так люблю тебя, — прошептал он, и где-то неподалеку защебетала птица, а Хироко улыбнулась ему в ответ. Она была уже не робкой девочкой, а женщиной. — Любимая моя! — выдохнул он и обнял ее как ребенка, с ужасом думая, как быть, если Хироко пожалеет о случившемся. Но в ее глазах не было и тени упрека — только блаженство.
 — Теперь я ваша, — тихо произнесла она. Питеру даже не приходило в голову, что будет, если она забеременеет. Но они уже ничего не могли поделать. Питер знал, что Хироко девственница, но в момент их страстной любви даже не вспомнил об этом.
 — Ты сердишься? — спросил он, тревожась за нее. Он был перепуган тем, что причинил ей боль. — Мне так жаль. — Но жалел он лишь о том, что мог напугать Хироко или заставить ее страдать. Его сердце ликовало.
 — Нет, любимый. — Она умиротворенно улыбнулась и потянулась, чтобы поцеловать его. — Я так счастлива, что больше ни о чем не хочу думать, — просто сказала она. — Я знаю, в душе мы уже давно женаты.
 Но Питер хотел сделать для нее нечто большее — особенно теперь, когда ему предстояло уехать, однако ничего не мог придумать. Лежа рядом, он медленно застегнул ее платье, а потом поделился с Хироко внезапно пришедшей в голову мыслью. Он хотел, чтобы Хироко кое о чем расспросила в лагере — наверняка здесь найдется тот, кто сумеет им помочь.
 — Нам не позволят, — напомнила Хироко о людях, от которых теперь зависела ее жизнь.
 — Мы сможем обойтись без разрешения, — решительно заявил Питер. — Оно для нас не имеет значения. — Объяснив, кого должна найти Хироко, он помог ей встать и снова поцеловал. Хироко опасалась, что случившееся с ней оставит заметные следы, но, несмотря на первый раз, она выглядела на редкость благопристойно, когда они возвращались к лагерю по высокой траве. Останавливаясь несколько раз, они целовались, и Питер понимал, что еще никогда в жизни не был так счастлив.
 К их возвращению Такео успел закончить работу. Он выглядел довольным и хотел поговорить с Питером. Питер сел, а Хироко исчезла, и когда вернулась, то выглядела свежей, была аккуратно причесана, глаза сияли. Глаза Хироко и Питера встретились поверх головы Така, и оба испытали взрыв возбуждения.
 Питер приезжал каждый день, и они уходили подальше от людей, скрывались в траве и забывались в объятиях. Они уже не могли удержаться, не могли пресытиться своей любовью — как не смогли бы даже за тысячу лет. Но у Хироко был план, и через неделю она нашла что искала. Она случайно услышала об этом человеке в лазарете от Рэйко и, улучив минуту, отправилась повидаться с ним.
 Он объяснил ей, что это не имеет значения в глазах людей — они будут оправданы лишь перед Богом. Хироко сказала, что больше им ничего не надо. Остальное будет потом. Он не выказал удивления, когда на следующий день Хироко познакомила его с Питером. Его вовсе не смутило происхождение Питера. Старый священник-буддист совершил церемонию, поженив их, перебирая четки и монотонно повторяя те слова, которые слышали родители Хироко двадцать лет назад, и Рэйко с Такео. Эти краткие слова были знакомы Хироко. Священник объявил их мужем и женой пред глазами Бога и человека. Когда церемония завершилась, он низко поклонился и пожелал новобрачным иметь много детей.
 Хироко ответила ему низким поклоном и поблагодарила, Питер последовал ее примеру. Он чувствовал неловкость от того, что они не могли заплатить священнику, — деньги или подарки навлекли бы на того неприятности. Питер попросил Хироко объяснить священнику это по-японски — он не знал по-английски ни слова. Поняв, в чем дело, священник заявил, что ему достаточно знать, что пара будет счастлива.
 Оба поклонились и заверили старика, что так и будет, и он снова благословил их. Питер удивил Хироко, достав из кармана тонкое золотое кольцо — такое узкое, что оно было почти незаметным, но пришлось Хироко точно впору.
 — Когда-нибудь мы устроим официальную свадьбу, — произнес Питер, глубоко тронутый тем, что только что произошло.
 — Она уже состоялась, — возразила Хироко, низко поклонилась и произнесла по-японски, что будет почитать мужа всю жизнь.
 Поблагодарив старого священника и попросив его сохранить тайну, что он пообещал с улыбкой, новобрачные ушли.
 Питер улыбался от уха до уха, а Хироко, казалось, стала с ним одним целым. Оба не понимали, как этого не замечает весь лагерь.
 — Подожди минутку, — попросил Питер, когда они быстро шагали мимо рядов конюшен. — Я кое-что забыл.
 — Что? — Хироко встревожилась, и, не добавив ни слова, Питер обнял ее и поцеловал на виду у всех. Хироко слышала, как вокруг захихикали дети.
 — Я забыл поцеловать жену, чтобы официально объявить о нашей свадьбе, — объяснил Питер, и Хироко рассмеялась. Глядя на них, улыбались даже старики: влюбленные были так молоды и неопытны. Хотя Питер не был японцем, все понимали, что они с Хироко счастливы вдвоем.
 Несмотря на радость и оживление, момент был очень серьезным для них обоих, и вечером они долго говорили о том, что случилось, и о том, как быть дальше.
 Они уже женаты. Хироко то и дело смотрела на кольцо, надев поверх него серебряное, и удивлялась, почему это кольцо никто не замечает. Но ее обручальное кольцо было таким тоненьким, что разглядеть его удавалось с трудом.
 Они по-прежнему каждый день уходили гулять и заниматься тем, что приносило им такое блаженство, и, по-видимому, никто не заподозрил их, даже родственники Хироко.
 Питер опасался только беременности Хироко. Но желание прогоняло опасения, и каждый раз страсть увлекала Питера, несмотря на все благие намерения.
 — Нам следует быть поосторожнее, — однажды упрекнул он себя. Хироко была так прекрасна и чувственна, что Питер терял голову, оставаясь с ней наедине.
 — Мне все равно, — отозвалась она, пренебрегая осторожностью, а затем опустила глаза, смущаясь впервые за долгое время, и еле слышно прошептала:
 — Я хочу вашего ребенка.
 — Только не здесь, дорогая, — возразил он, — позднее. — Но все его добрые намерения, как обычно, оказались забытыми. Питер лежал в траве рядом с Хироко, ощущая лишь ненасытное желание, безграничную любовь и обворожительное тело Хироко. — Я веду себя хуже ребенка, — рассмеялся он, возвращаясь к конюшне. Но эти минуты были единственными, когда оба убегали от реальности, избавлялись от страха и ужасных слухов о грядущих событиях. Через три недели Питер уходил в армию и постоянно строил догадки о том, куда его отправят, что станет с Хироко и семьей Танака, будут ли они в безопасности.
 Через неделю после тихой церемонии, когда Питер появился в лагере, его остановили у ворот и попросили пройти в здание администрации. Питер был уверен, что старый священник проговорился. Пытаясь сохранить спокойствие, он спросил, что случилось. Оказалось, власти лагеря хотят узнать, почему он приезжает так часто, с кем встречается и зачем. Им хотелось выяснить политические взгляды Питера и проверить его документы.
 Питер показал все документы, что были у него при себе, и сообщил, что является профессором университета. Он объяснил, что Такео Танака работал с ним: сначала — в качестве; руководителя, лотом — ассистента. Питер добавил, что вскоре уходит в армию и для него важно закончить работу над программами. Ему необходима помощь Такео, чтобы закончить дела в университете. Но каким бы вразумительным ни был его рассказ, его продержали в кабинете три часа, заставляя повторять объяснения вновь и вновь. Упоминание о Стэнфорде произвело на чиновников заметное впечатление, но особенно они заинтересовались тем, что Питер преподавал политологию. В конце концов его спасло только заявление об уходе в армию через две недели. Услышав об этом, чиновники, казалось, вздохнули с облегчением.
 Прежде чем покинуть здание, Питер попытался выяснить, куда и когда будут отправлены Хироко и ее родственники..
 Его собеседник сказал, что понятия не имеет, добавил, что существует десяток лагерей в западных штатах, но сейчас они еще не готовы к приему переселенцев. Некоторое время японцы пробудут здесь, в Танфоране. Этот ответ не удовлетворил Питера.
 — Напрасно вы так заботитесь о них, — доверительно обратился к нему лейтенант. — Это всего лишь шайка япошек. Возможно, ваш приятель умный человек, но, поверьте мне, большинство из них тупы как пробки. Половина даже не говорит по-английски.
 Питер кивнул, делая вид, что согласен с собеседником, но заметил, что большинство этих людей — граждане Америки.
 — Да, можно сказать и так. Они то и дело напоминают про эту чушь вроде иссей, нисей и так далее. Но, по сути дела, все они япошки, которым нельзя доверять. Будьте с ними поосторожнее, — предостерег лейтенант, — да и с вашим приятелем тоже. Полагаю, вы рады тому, что вас призывают в армию. — Он улыбнулся, даже не подозревая, как ошибается. Но Питер не мог скрыть облегчения, когда ему позволили и дальше видеться с Танака и Хироко. Должно быть, те волновались с самого полудня. Рассказав друзьям о случившемся, Питер увидел страх в глазах Хироко и с улыбкой покачал головой, пытаясь успокоить ее.
 Охранники ничего не знали про них. Вечером, когда они вновь ушли подальше от людей, трава была влажной, земля — холодной, но их страсть еще никогда не разгоралась так жарко.
 Оба отчаянно боялись разлуки. Днем Питер уже думал, что ему запретят появляться в лагере. Никогда в жизни он не чувствовал такой благодарности, как в момент, когда выходил из здания администрации.
 Хироко лежала в его объятиях, затаив дыхание, и Питер знал, что она охвачена таким же ужасом.
 — Разве я смогу расстаться с тобой? — горестно спросил он.
 Теперь он едва мог дождаться, когда кончится ночь и половина дня, чтобы снова увидеть ее. Расставание будет жуткой мукой. С призывного пункта ему прислали предписание: ему предстояло на краткое время остановиться в Форт-Орде, а затем перебраться в Форт-Дикс, штат Нью-Джерси, чтобы пройти подготовку. Значит, Питер не ошибся — его отправляли в Европу, и перед отъездом он уже не сможет побывать в Калифорнии. Им осталось провести вдвоем всего две недели, а потом ждать и молиться — быть может, целую жизнь.
 Этим вечером Хироко не могла отпустить Питера, как и он ее, сегодня они слишком переволновались и, когда пришло время возвращаться к конюшням, оба выглядели непривычно молчаливыми и опустошенными. Такео понимал, как трудно будет Питеру расстаться с Хироко, но помочь влюбленным ничем не мог. Они вновь обнялись, а Так повернулся и ушел спать, оставив Питера и Хироко вдвоем еще на несколько минут.
 На следующей неделе генерал Девитт с гордостью объявил, что переселение ста тысяч лиц японского происхождения из воинского округа номер один завершено. Десять тысяч японцев было собрано в Танфоране, и они абсолютно не представляли себе, что будет дальше.
 К тому времени Питер уволился из Стэнфорда, но даже сражения при Коррегидоре и Мидуэе его не интересовали.
 Он думал только о Хироко. Ему осталась всего неделя, и он хотел провести с ней все это время. К счастью, больше его никто не останавливал и не расспрашивал. Он оставлял машину далеко от ворот лагеря, приходил всегда пешком, с открытой улыбкой, не возбуждая лишних подозрений. Он не привлекал внимания к себе, а лейтенант теперь считал его приятелем. Питер ухитрялся проводить в лагере с Хироко по восемнадцать, а то и двадцать часов в сутки.
 Когда никто не наблюдал за ней, Хироко гладила золотое колечко и вспоминала день свадьбы. Но как бы крепко они ни сжимали друг друга в объятиях, как бы часто ни говорили, что любят друг друга, страшная минута наступила — последний день, последняя ночь, последний час Вечером она долго лежала в объятиях Питера, глядя на звезды и думая, где он будет завтра. Утром Питер уезжал в Форт-Орд. У них не осталось слов к тому времени, как Питер проводил Хироко к конюшне, ставшей домом ей и ее родственникам. Все уже улеглись спать, но Так ждал пару, желая попрощаться с Питером, — к юноше он уже давно относился, как к брату.
 — Береги себя, — хрипло сказал Питер Таку, едва сдерживая слезы, и они обнялись. Момент был слишком мучительным. — Скоро все кончится. Я напишу вам, как только буду на месте, — пообещал он, желая ободрить друга и не зная, как это сделать. За последние месяцы Такео заметно пал духом. Если бы не семья; — он давно отказался бы от борьбы.
 — И ты будь осторожен, Питер, — ради всех нас.
 Питер перевел взгляд на всхлипывающую Хироко. Она проплакала весь день и вечер. Она так старалась крепиться, но не могла, как не мог и сам Питер Он обнял Хироко, и они заплакали вместе.
 — Я вернусь, Хироко, помни об этом. Что бы ни случилось, где бы ты ни оказалась, я найду тебя, когда кончится война.
 — Я буду ждать, — с трудом, дрожа от слез, выговорила она. Несмотря на свою юность, она знала, что больше не сможет никого полюбить. Отныне и навсегда она принадлежала Питеру. — Я всегда буду вашей, Питер-сан, — повторила она слова брачной церемонии.
 — Ради Бога, береги себя… я люблю тебя, — сказал он, в последний раз сжал ее в объятиях и поцеловал. Слезы смешались на его щеках.
 — Гэнки-де гамбатте, — еле слышно сказала Хироко, постепенно овладевая собой. — Держитесь изо всех сил. — Недавно Питер узнал значение этой фразы и сейчас понял ее.
 — И ты тоже, детка. Помни, как я тебя люблю.
 — Я тоже люблю вас, Питер-сан, — отозвалась она и низко поклонилась. Питер медленно пошел прочь.
 Он вышел из ворот, а Хироко еще долго стояла за оградой и смотрела ему вслед — пока он не скрылся из виду.
 Помедлив еще немного, она вернулась в конюшню, легла не раздеваясь на солому, вспоминая о Питере и каждом мгновении, которое они провели вместе. Ей не верилось, что он уехал, а они остались, что это конец, а не начало. Она мечтала, что ее надежды сбудутся… Он должен вернуться, должен выжить… Лежа на соломе, она бормотала слова буддистской молитвы, и Такео старался не слушать ее.




 Глава 12


 Три недели после расставания с Питером стали самыми мучительными для Хироко. Каждый день ей приходилось браться за дела. Она стояла в очередях в кухню, но ела редко. Она убирала конюшню, помогала таскать бесчисленные ведра с водой. Нагрев воду, мылась — когда об этом напоминала Рэйко. Она играла с Тами, но мысли ее были далеко. Ее мечты, душа, жизнь устремлялись вслед за мужем. Никто даже не знал, что они с Питером поженились, считали его только другом семьи И ее хорошим знакомым. Только Рэйко что-то подозревала.
 Она наблюдала за парой несколько недель и боялась, что Хироко не перенесет разлуки, — казалось, за время их встреч она срослась с Питером. Рэйко предложила девушке, чтобы чем-нибудь заняться, поработать в лазарете — там всегда требовалась помощь. Среди десяти тысяч человек находилось немало больных. Сестрам приходилось иметь дело с ангинами и простудами, травмами, расстройствами желудка, постоянными вспышками кори. Многих переселенцев мучил кашель, старики страдали от сердечных и легочных болезней, несколько раз в неделю требовалось проводить экстренные операции. Оборудования и медикаментов не хватало, зато в лагере оказались лучшие врачи и сестры из Сан-Франциско, выселенные вместе с остальными. Они не получили никаких привилегий и были вынуждены заниматься тяжелым трудом. Работа в лазарете помогала Хироко отвлечься от мрачных мыслей.
 Несколько раз она получала вести от Питера. Он проходил подготовку в Форт-Диксе, но более Хироко ничего не удавалось узнать. Два его письма пришли совершенно черные от пометок цензоров. Все, что сумела прочитать Хироко: «любимая моя» — в начале письма и «я люблю тебя. Питер» — в конце. Хироко даже не могла догадаться, что было в остальном письме. Она тоже писала ему, удивляясь, не происходит ли то же самое с ее письмами.
 В июле прошел день рождения Хироко и годовщина ее приезда в Штаты. Небольшой садик женщины в соседнем ряду конюшен принялся и начал расти, кто-то организовал кружки вязания и пения. В лагере проводились состязания по боксу и национальной борьбе сумо, собралось несколько футбольных команд. Детей постоянно старались развлечь и занять, женщины посещали религиозные организации. Однажды Хироко встретилась со старым священником, который тайно провел свадебную церемонию для нее и Питера. Она улыбнулась старику, тот поклонился, и они разошлись, не сказав ни слова.
 До сих пор никто не знал, когда придется уезжать из Танфорана. Японцы слышали, что некоторых из них отправили в лагерь Манзанар на севере Калифорнии, но большинство остались на прежнем месте.
 К концу августа немцы осадили Сталинград. Хироко подхватила дизентерию, которой успела переболеть половина лагеря. Она по-прежнему работала в лазарете, но лекарств не хватало, и день ото дня она худела, становясь все более хрупкой. Рэйко тревожилась, но Хироко уверяла ее, что все в порядке, а желудочные расстройства были таким обычным делом в лагере, что врачи не обращали на нее внимания. Но Рэйко тревожилась, видя, какая она бледная и молчаливая, хотя и не могла ничего поделать. Такео чувствовал себя не лучше. У него уже не раз покалывало в груди. Чаще всего он отмалчивался, но однажды был вынужден долго отлеживаться в конюшне. После отъезда Питера он совсем затосковал, не желая присоединяться ни к одному из кружков и клубов. Ему было одиноко, не находилось даже собеседников. Так замкнулся к себе и, кроме жены, изредка беседовал лишь с Хироко.
 — Ты тоскуешь по нему, верно, детка? — однажды спросил он, и Хироко кивнула. С июня ей требовалось постоянно собираться с силами, чтобы хотя бы переставлять ноги. Без Питера жизнь потеряла всякий смысл. Хироко могла лишь слушать эхо своих воспоминаний и мечтать о будущем. Настоящее было пусто.
 В сентябре Питер написал ей, что находится в Англии, что ходят слухи о предстоящем крупном наступлении и что он сообщит, как только его переведут в другое место. Хироко с надеждой спешила к почтовому ящику, но через несколько недель письма стали приходить все реже и реже. Хироко с ужасом гадала, доходят ли до Питера ее письма.
 День за днем она приходила в лазарет, и сочетание монотонных действий и страха было убийственным. Никто в лагере не знал, удастся ли им остаться вместе с родными, не разлучат ли их даже с детьми. Но пока обстановка казалась мирной.
 Рэйко случалось ассистировать при несложных хирургических операциях. Она была хорошей сестрой, врачи хвалили ей. Единственной трагедией была смерть десятилетнего мальчика во время операции аппендицита — его потеряли лишь потому, что врачам не хватало ни инструментов, ни лекарств.
 Рэйко и Хироко с трудом пережили эту потерю, и на следующее утро, перед уходом на работу, желудок у Хироко разболелся так, что она была вынуждена остаться дома. Страшнее всего ей было представить себе еще одного умирающего ребенка, увидеть еще одну операцию.
 Все утро она помогала Тами устраивать второй кукольный домик. Этому занятию они предавались уже давно, но без материалов и инструментов, оно затягивалось надолго. В отличие от прежнего домика, оставшегося на складе, этот был неуклюжим и бедным, и Тами грустила, сравнивая их.
 Такео согласился присмотреть днем за Тами, и, повинуясь чувству долга, Хироко отправилась в лазарет помочь Рэйко. Тетя была рада увидеть ее.
 — А я уж боялась, что ты больше не придешь, — улыбнулась она. Вчера для Хироко выдался тяжелый день.
 — Я никак не могла заставить себя. — Хироко выглядела совсем больной. Большинство продуктов в лагере были испорченными, людей часто тошнило, нередкими были и пищевые отравления, а у пожилых разыгрывалась язва.
 — Тогда начни с малого. Почему бы тебе не заняться бинтами? — предложила Рэйко нудную, но нетрудную работу, и Хироко была благодарна за то, что ей не поручили что-либо более сложное.
 К концу дня, не снимая косынок и передников, они вернулись к себе в конюшню. Они не носили халаты — в лагере таковых не нашлось, но по косынкам в них узнавали медицинский персонал. Когда обе женщины добрались до конюшни, выяснилось, что Такео стало еще хуже, чем утром.
 — В чем дело? Что с тобой? — поспешно спросила Рэйко, опасаясь за сердце мужа. Он был слишком молод для сердечных болезней, но с апреля им довелось пережить немало испытаний.
 — Мы уезжаем, — с тихим отчаянием ответил он. Наступил конец сентября, в лагере они пробыли почти пять месяцев.
 — Когда?
 — Через день или завтра.
 — Откуда ты узнал? — потребовала ответа Рэйко. В лагере ходило столько слухов, что было сложно распознать среди них истину. Проведя в лагере почти пять месяцев, Рэйко боялась уезжать: несмотря на все неудобства, здесь по крайней мере все было привычно.
 Такео молча протянул ей листок бумаги. На нем было написано имя Рэйко и имена троих детей.
 — Ничего не понимаю, — пробормотала она. — Тебя же здесь нет. — Она испуганно вскинула глаза, и Такео кивнул ей, протягивая второй листок. На нем значилось имя Такео, но был указан другой день и время отправления. Ему предстояло покинуть лагерь через день. — Что это значит? — спросила Рэйко. — Ты что-нибудь понимаешь?
 Такео вздохнул.
 — Человек, который передал мне эти бумажки, сказал, что, должно быть, нас отправят в разные места — иначе все мы были бы в одном списке.
 Взглянув на него, Рэйко молча расплакалась и обняла мужа. Поблизости слышался плач и возгласы людей, которых тоже разлучали с родственниками. Замужних и женатых детей отправляли из лагеря отдельно от родителей и братьев с сестрами, дядей и тетей. Администрацию лагеря не заботило, кто куда попадет. Вдруг Рэйко поняла, что насчет Хироко еще ничего не известно.
 — Для нее мне ничего не дали, — объяснил Такео.
 Хироко провела всю ночь в тревоге, уверенная, что родственники уедут без нее, а она останется совершенно одна в чужом лагере — без родственников, друзей и мужа. При одной мысли об этом на следующее утро ее стошнило. Но вскоре после этого, когда она уже собралась в лазарет, за ней пришли. Ее отправляли позднее остальных, очевидно, в другое место, через день после Такео. У нее не было даже времени на размышления. Рэйко с детьми уезжала утром, без мужа и Хироко.
 Днем Такео отправился к зданию администрации вместе со множеством других людей, но его объяснения ничего не дали. Он по-прежнему считался японцем, относился к категории риска, в отличие от жены и детей. Они считались «неиностранцами» — так по-новому обозначали граждан. А Такео и Хироко были врагами. Вдобавок то, что он был профессором политологии, настораживало, и Такео предстояло пройти допрос вместе с рядом людей, у которых возникли подобные проблемы. Ему объяснили, что его переведут в лагерь более строгого режима, где будут содержаться переселенцы из группы высокого риска, а жену отправят в место, где возможны большие послабления. Когда Такео спросил, сможет ли он когда-нибудь воссоединиться с семьей, ему ответили, что это зависит от многих причин. Что касается Хироко, она считалась настоящей иностранкой, поскольку ее родители проживали в Японии, а брат служил в авиации. Такео без признаков сочувствия объяснили, что она подпадает под категорию самого высокого риска. Кроме того, в ФБР уже поступило донесение о ее романе с белым, тесно связанным с политикой.
 — При чем тут политика? — попытался спорить Такео. — Он был всего лишь моим ассистентом в Стэнфорде.
 — Все это мы выясним на допросе, сэр, — коротко ответили ему. — И разберемся с вашей родственницей. Нам хватит времени.
 Вечером, рассказывая об этом Рэйко, Такео не сомневался, что его отправят в тюрьму — возможно, вместе с Хироко. За свои связи с Японией она могла дорого поплатиться, несмотря на то что ей исполнилось только девятнадцать и она была влюблена в американца. Логика подсказывала, этих преступлений слишком мало для казни, но никто не был убежден, что их не расстреляют как шпионов, даже Хироко. Слушая Такео и остальных вечером, она уже не сомневалась, что ее увезут в тюрьму как шпионку и, может быть, казнят, и как бы ни была перепугана, она заставила себя смириться с такой участью.
 На следующий день, когда Хироко и Такео попрощались с Рэйко и детьми, они были уверены, что больше им никогда не доведется встретиться. Несмотря на то что все детство и юность Хироко слушала рассказы о самураях и их достоинстве, она не могла сдержать горечь, прощаясь с Тами.
 — Ты должна поехать с нами, — уверяла ее девочка, снова прикрепляя к пуговице пальто бирку. — Мы не оставим тебя здесь, Хироко.
 — Я отправлюсь в другое место, Тами-сан, и может, позднее мы встретимся.
 Но несмотря на спокойные уверения, Хироко была смертельно бледна и, обнимая тетю, думала о самой себе, уверенная, что больше никогда не увидится с родственниками. Ей сказали, что Рэйко с детьми отправят в лагерь, где режим менее строг, чем в лагере, куда поместят Такео и Хироко, возможно, там детям будет лучше. Все друзья собрались проводить Рэйко. Уже почти стемнело, лица скрывали сумерки.
 Долгое время Так и Рэйко стояли обнявшись, а дети смотрели на них. Такео поцеловал каждого из детей, уверенный, что видит их в последний раз, и попросил их заботиться о матери. Хуже всего было прощание с сыном — кратким и безумно горьким. Вокруг них разыгрывались подобные сцены. Для Кена прощание стало уже вторым за этот день — утром Пегги и ее родителей отправили в Манзанар.
 Наконец, ослепленная болью и горечью, Рэйко села с детьми в автобус. Испуганные лица скрылись за темными стеклами, и автобус покатил на север, а Такео и Хироко еще долго смотрели ему вслед. Следующий день вышел еще тяжелее.
 Хироко проводила Така. Он был бледным и изнуренным, в свои пятьдесят один год казался древним стариком, хотя всего несколько месяцев назад выглядел молодым и полным сил. На его плечи легло невыносимое бремя, Подобно Рэйко, Хироко думала, что видит дядю в последний раз, и крепилась изо всех сил.
 — Береги себя, — мягко попросил он, чувствуя пустоту внутри после расставания с детьми и женой, но все-таки тревожась за Хироко. Впереди ее ждала вся жизнь, будущее — если ее не убьют, что было вполне возможно. Но Такео надеялся, что Питер в конце концов вернется. Эти двое заслуживали счастья. — Да благословит тебя Бог, — добавил он и пошел к автобусу не оглядываясь. Хироко долго смотрела, как автобус скрывается в облаках пыли, а затем вернулась в опустевшую конюшню — ждать утра.
 Вечером она побывала на поле, куда они так часто приходили вдвоем с Питером. Она тихо сидела в траве и размышляла, что будет, если она не вернется, если просидит здесь до самой смерти или пока ее не найдут. Что, если утром она не выйдет к автобусу? Впрочем, они знают ее имя и номер, и знают о ее отношениях с Питером. По-видимому, ФБР завело на него дело — и все из-за нее, Хироко, и работы в Стэнфорде. И потом, она рассказала о том, что ее брат служит в авиации Японии. Если она не явится к автобусу, ее станут искать. Они могут что-нибудь сделать с Питером и остальными, если она станет сопротивляться — этого Хироко не могла допустить.
 Она долго сидела, думая о Питере, молясь за него, мечтая оказаться рядом, а затем медленно побрела обратно, как когда-то они ходили вдвоем. И подобно видению прошлого, она встретила по дороге старого священника-буддиста и улыбнулась ему. Хироко не знала, помнит ли ее старик, но тот поклонился и остановил ее.
 — Я молюсь за тебя и за твоего мужа, — негромко сообщил он. — Иди с миром, и пусть Бог всегда пребудет с тобой. — Он снова поклонился и отошел, словно задумавшись о другом.
 Встреча показалась Хироко Божьим даром и укрепила ее.
 Рано утром она вымылась и, складывая вещи в маленький чемодан, нашла между матрасами одну из птиц-оригами, которую сделала для Тами. Это была словно весточка, воспоминание о знакомом лице, о тех, кого она любила. Хироко осторожно взяла двумя пальцами невесомую бумажную птицу, подхватила другой рукой чемодан и молча направилась к автобусу. Она заметила одну из подруг Салли, но девочка не узнала ее. К автобусу подошел и один из врачей, с которыми работала Рэйко. Забираясь в автобус, Хироко едва сдержала дрожь, думая о том, что ей предстоит. Но теперь она уже ничего не могла изменить, рядом не было никого из близких. Такео и Рэйко, дети… Питер… Осталось лишь послушаться совета старого священника — помнить о Боге, быть осторожной и ждать Питера. Если она погибнет, что вполне возможно, — так тому и быть. По крайней мере Питер знает, как сильно она его любила.
 Тем временем автобус быстро заполнялся, вместе с заключенными в него забирались вооруженные охранники. В автобусе были только женщины, и ужасающие мысли вкрались в голову Хироко, но никто не приблизился к ней. Занавеси на окнах были спущены, никто не видел, куда их везут, и охранники заняли свои места, не выпуская из рук оружие.
 Подняв клубы пыли, автобус понес Хироко вперед, к неизвестному будущему.




 Глава 13


 Поездка на автобусе из Танфорана оказалась на удивление краткой. Через полчаса автобус остановился, и охранники велели всем выходить. Хироко не представляла себе, где находится, но взяла чемодан и вышла из автобуса вместе с другими женщинами.
 Едва ступив на землю, она увидела, что их привезли на железнодорожную станцию в Сан-Бруно. У платформы ждал поезд, из других автобусов выбирались люди.
 Охранники подгоняли их стволами автоматов. Вокруг стояло напряженное молчание. Никто не улыбался, не слышалось ни приветливых возгласов, ни объяснений, охранники выглядели более чем недружелюбными. Ни на кого не глядя, Хироко забралась в поезд вместе с десятками других женщин. В поезде оказались и мужчины, и на этот раз их было больше, чем женщин. Как только Хироко заняла свое место, жесткую деревянную скамью, и дрожащими руками вцепилась в чемодан, она поняла: их везут обратно в Сан-Франциско, чтобы депортировать из страны.
 Вагон был совсем дряхлым, без каких-либо удобств, окна в нем были заколочены, и пассажиры не видели, куда едут. В вагоне перешептывались, тихо плакали. На этот раз среди японцев не было детей, и большинство женщин считали, что их везут в тюрьму или в лагерь, чтобы расстрелять. Хироко сидела с закрытыми глазами, стараясь думать о Питере, а не о смерти. Она не боялась умирать, но ее мучила мысль, что больше она никогда не увидится с Питером, никогда не обнимет его, не услышит от него слова любви. Когда поезд резко тронулся и несколько женщин чуть не полетели на пол, Хироко решила, что, если им не суждено быть вместе, может быть, лучше умереть. А потом ей вспомнилось то, чему бабушка учила ее еще в детстве — гири [13] , необходимость с достоинством встречать все повороты судьбы. У нее были обязательства перед отцом — обязательства хранить честь, помнить о достоинстве, быть сильной и мудрой, охотно идти на смерть, принять ее с гордостью. Потом ей в голову пришли мысли об он — долге перед своей страной и родителями. Как бы ни была Хироко охвачена страхом и смятением, она безмолвно поклялась, что не опозорит их.
 Немного погодя в вагоне стало душно от множества спрессованных тел и дыхания людей. Позднее Хироко узнала, что пассажирских вагонов не хватало, и потому для перевозки заключенных пользовались обычными грузовыми вагонами.
 Нескольких женщин затошнило, но Хироко была слишком ошеломлена, чтобы что-нибудь чувствовать. Сидя на скамье, она испытывала лишь глубокую скорбь.
 Ночью снова похолодало, а поезд мчался не останавливаясь. Возможно, им предстоит отплыть не из Сан-Франциско, решила Хироко, а из штата Вашингтон или из Лос-Анджелеса. Хироко знала, что до войны корабли в Японию отплывали из всех портов. А может, люди вокруг правы и их везут убивать. Расстрел проще, чем депортация. Рядом с ней женщина проплакала всю ночь, повторяя имена мужа и детей. Как и Хироко, она была японкой и прибыла в Штаты всего шесть месяцев назад. Эта женщина вместе с мужем жила у своих родственников, ее муж работал на строительстве. Он был инженером, его увезли днем раньше, как и Такео. А двух Маленьких детей женщины отправили куда-то вместе с родственниками-нисей и их детьми.
 Хироко пришлось терпеть весь день, и к полуночи, когда поезд остановился, желание броситься в уборную стало невыносимым. Снаружи было темно, нигде не виднелось ни единого дома. Пленников вновь согнали, подталкивая оружием, и сказали, что здесь они могут облегчиться. На станции не оказалось ни уборных, ни кустов, ни единого убежища, а отовсюду смотрели мужчины. Месяц назад в таком случае Хироко умерла бы, но не смогла преодолеть скромность, но теперь ей было все равно. Подобно остальным, она сделала все, что требовалось. Сгорая от унижения, она вернулась к поезду и съежилась в углу скамьи, по-прежнему сжимая в руках чемодан. Она не понимала, почему так цепляется за свои вещи. Если ей предстоит умереть, ей не понадобятся брюки, которые оставила ей Рэйко, или теплый свитер, или фотографии родителей. У нее осталась и фотография Питера — Такео снял их как раз перед тем, как его заставили сдать фотоаппарат. На фотографии Питер стоял рядом с Хироко, смущенной, в кимоно. С тех пор прошла целая вечность, Хироко было трудно поверить, что всего три месяца назад она в последний раз виделась с Питером. Еще труднее было поверить, что когда-то жизнь была обычной, что они жили в домах, ездили на машинах, ходили куда хотели, имели друзей и работу, мечты и желания. Теперь у них ничего не осталось, кроме бесконечно малого промежутка времени, называющегося настоящим.
 Она дремала, когда поезд вновь остановился. Хироко не знала, который теперь час, но сквозь открытые двери вагонов разглядела, что небо стало серым. В лицо Хироко ударил морозный воздух. Пробуждение было внезапным. Все вокруг вставали. Снаружи послышался крик, мужчины замахали оружием, приказывая всем выходить из поезда. Пленники поспешили выполнить приказ. Хироко споткнулась, спрыгивая с подножки, и какая-то женщина с улыбкой поддержала ее.
 Эта улыбка показалась Хироко солнечным лучом в ночной тьме, напоминанием о том, что жизнь еще не кончена.
 — Да благословит тебя Бог, — прошептала женщина на английском без малейшего акцента.
 — Да благословит Бог всех нас, — добавил кто-то неподалеку, и под нацеленными на них штыками люди поспешили вперед, как им было приказано.
 Среди толпы Хироко вновь увидела заключенных-мужчин, а вдалеке показались силуэты зданий. Трудно было определить, что это за здания, но кто-то из мужчин назвал их бараками. Таща свои немногочисленные вещи, заключенные прошагали мили две. Охранники шли по обеим сторонам колонны. Навстречу им не попадались люди. Клубы пара вырывались из ртов охранников и таяли в морозном воздухе — казалось, уже стоит зима, хотя был еще только сентябрь.
 — С вами все в порядке? — спросила Хироко пожилую женщину, которая выглядела совсем больной. По недоуменному взгляду Хироко поняла, что вдруг заговорила по-японски. Женщина только кивнула, тяжело дыша.
 Она объяснила, что два ее сына служат в японской армии, а третий — здесь, в Америке, работает врачом. Еще неделю назад его увезли в Манзанар, а ее почему-то оставили. Женщина плохо выглядела, но не жаловалась, и Хироко взяла у нее чемодан.
 Наконец они достигли большого строения — чтобы добраться туда, им понадобилось полтора часа. Некоторые из женщин, не подумав, надели туфли на высоких каблуках, некоторые были слишком старыми, и никто из них не мог идти быстро. Немного погодя мимо провели длинную колонну мужчин — они двигались в темпе, подгоняемые молодыми солдатами. Только несколько стариков плелись позади, под направленными на них штыками.
 В помещении, куда согнали женщин, не было ни единого мужчины. Женщинам объяснили: их привезли сюда, чтобы допросить. По некоторым причинам всех их отнесли к категории высочайшего риска и должны были продержать здесь, пока не определится их будущий статус. Речь лейтенанта была краткой и сухой. Женщин развели по камерам, на чемоданы наклеили номера и забрали. Хироко ужаснулась, когда ей вручили тюремную одежду и приказали раздеться.
 Вокруг опять не оказалось ни единого укромного уголка, и ей пришлось переодеваться под взглядами солдат. Вновь сгорая от стыда, Хироко опускала голову, натягивая безобразную одежду, похожую на пижаму. Одежда была ей слишком велика, и Хироко выглядела совсем как девочка, когда ее ввели в камеру с двумя женщинами.
 В камере оказалось три железных койки с соломенными матрасами, а в углу — открытый унитаз. Настоящая тюрьма.
 Хироко с отчаянием выглянула в окно на восходящее солнце. Ей не верилось, что когда-нибудь она вновь будет свободна, что останется в живых, увидится с Питером. Отвернувшись от окна, она увидела, что обе женщины плачут. Она ничего не сказала им; тихо присев на свою койку, засмотрелась на горы, виднеющиеся вдалеке за окном.
 Хироко не представляла, где они очутились и куда попадут отсюда, если вообще выйдут живыми. Теперь ей оставалось лишь смириться с судьбой.
 Последующие три недели их кормили по три раза в день. Еда была скудной, но по крайней мере свежей, и никто из, заключенных не мучился изнуряющими расстройствами желудка, подобно обитателям Танфорана. Хироко почувствовала себя лучше, она помногу спала и плела циновку из соломы, извлеченной из матраса. Она начала плести татами, даже не. задумываясь об этом. Если ей удавалось найти обрывок бумаги, она делала крошечных птиц, а ее соседки по камере подвешивали их на нитках у окна. Наступил октябрь, они по-прежнему не получали никаких вестей, не знали, какая участь постигла их близких. Хироко слышала, что несколько мужчин покончили жизнь самоубийством. Женщины покорно принимали превратности судьбы, и большинство из них, по-видимому, не понимали, почему их посадили в тюрьму.
 Наконец Хироко вызвали на допрос.
 Ее расспрашивали о брате, оставшемся в Японии, — получает ли она вести о нем, удавалось ли ему дать о себе знать с тех пор, как началась война, какое звание ему присвоено в авиации. Ответить на эти вопросы не составило труда. Хироко понятия не имела, где находится Юдзи и чем занимается.
 Единственной весточкой о нем была телеграмма от отца, переданная консулом сразу же после нападения на Перл-Харбор, — та самая, в которой отец велел Хироко остаться в Америке и продолжать учебу, а также упомянул, что Юдзи взяли на службу в военно-воздушные силы. Кроме этого, Хироко ничего не знала. Она сообщила имя и возраст брата, надеясь, что этим не навлечет на него беду. Она даже представить себе не могла, как такое возможно. Два народа воевали, и юноша, только что поступивший на службу в авиацию Японии, едва ли был достижим для американцев.
 Ей задавали вопросы об отце: что он преподает в университете, высказывает ли радикальные идеи, связан ли с правительством. Отвечая, Хироко слабо улыбалась.
 Ее отец — настоящий мечтатель, он увлекается новыми идеями, которые кажутся слишком смелыми даже его коллегам.
 Однако он не принадлежит к радикалам и никак не связан с правительством. Хироко описала отца как мягкосердечного человека, обожающего историю — и древнюю, и современную. Это был предельно точный портрет.
 Затем ее стали спрашивать о Такео — обо всем, что Хироко было известно о нем самом, его деятельности, связях, политических убеждениях, и Хироко уверяла, что, насколько ей известно, ее дядя — всего лишь преподаватель и очень порядочный человек. Он предан своей семье, Хироко никогда не слышала от него ни слова недовольства в адрес правительства США. Она подчеркнула, что Такео всегда хотел стать гражданином Америки и, по сути, чувствовал себя таковым.
 Затем, после нескольких дней расспросов, следователи перешли к Питеру — как и предполагала Хироко. Единственное, чего она боялась, — что кто-нибудь мог подслушать или увидеть краткую церемонию, совершенную буддистским священником в Танфоране. Она знала, что даже символическая религиозная церемония, не признанная в штате, могла навлечь на Питера неприятности.
 Хироко рассказала, что Питер — ее знакомый, что он был ассистентом Така, но о большем не заикалась, а ее не спрашивали. У нее пожелали узнать, получает ли она вести от Питера, — они наверняка знали об этом. Хироко сразу же призналась, что Питер писал ей, но что все его письма приходили с пометками цензуры. Она объяснила, что в последнем письме Питер сообщал, что покидает Форт-Дикс в штате Нью-Джерси и вместе с частью под командованием генерала Эйзенхауэра направляется в Англию. С тех пор от него не приходило никаких вестей, и Хироко даже не знала, жив ли он.
 — Вы хотите вернуться в Японию? — спросили ее, записывая каждое слово. Хироко допрашивали два молодых офицера и не раз тихо переговаривались друг с другом. Хироко отвечала им честно, ничего не придумывая и не отвода глаз.
 — Отец хочет, чтобы я осталась в Америке, — негромко ответила она, размышляя, что с ней будет — отошлют ли ее в Японию или просто расстреляют. Для нее важнее всего было не опозорить семью и не навредить Питеру неосторожным словом, и потому Хироко была очень внимательна.
 — Почему он хочет, чтобы вы остались здесь? — вдруг С живым интересом спросил один из офицеров. В эту минуту он напоминал ищейку, напавшую на след.
 — Он прислал телеграмму моему дяде, в которой сообщал, что так будет безопаснее. К тому же он хотел, чтобы я получила образование.
 — Где вы учились? — Оба офицера не скрывали удивления, очевидно, считая, что Хироко служила где-нибудь горничной. Но к такому удивлению она уже привыкла.
 — Я училась в колледже святого Эндрю, — ответила она, и один из офицеров записал ее слова.
 — Но вы сами хотите вернуться? — Казалось, они отправят ее обратно в Японию, если она согласится, но Хироко была против. Всем японцам предлагали вернуться на родину, даже тем, кто ради этого соглашался поменять гражданство, хотя прежде никогда не бывал на родине. Комитет по военным переселениям, КВП, также предлагал работу на военных заводах востока, но большинство людей слишком боялись оказаться в неизвестных местах, работать на заводах, где их могли подвергнуть унижениям. Гораздо проще было остаться в лагерях, со знакомыми и родственниками.
 — Я хочу остаться здесь, — тихо проговорила Хироко. — Я не хочу возвращаться в Японию, — твердо добавила она.
 — Но почему? — настаивали оба офицера, еще не избавившись от подозрений, однако ловя себя на мысли о миловидности Хироко. Ее хрупкость и спокойствие глубоко тронули мужчин, хотя те старались не подавать виду.
 — Я хотела бы помочь моим родственникам. — Кроме того, она хотела остаться в Штатах из-за Питера, но не упомянула о нем. Хироко призналась, что ей нравится Америка, и это была правда. Теперь она любила эту страну — по множеству причин, несмотря на переселение. И она никогда не забывала о том, что отец велел ей остаться здесь. Отца Хироко не могла ослушаться.
 Офицеры вернулись к расспросам о Питере и пожелали узнать, почему он так часто бывал в Танфоране. Оказалось, что у них отмечен каждый его визит — во сколько приезжал Питер, как долго оставался в лагере. К счастью, они не знали, чем он занимался с Хироко, пока они были вместе. Служащие ФБР задавали ему множество вопросов — и в лагере, и в армии. По-видимому, в конце концов они удовлетворились ответами Питера, тем более что они совпадали с ответами Хироко.
 — Он пытался закончить работу моего дяди, прежде чем уходить в армию. Ему требовалось внести много поправок в программы, завершить дела. Он был главой кафедры в Стэнфорде, а мой дядя возглавлял ее, пока… пока… — Офицеры поняли, что она имеет в виду, и кивнули. — Так что они были очень заняты.
 — Навещал ли он вас?
 Хироко не стала ничего отрицать, но и не распространялась.
 — Да. Но вместе мы проводили совсем мало времени — у него и моего дяди было слишком много работы.
 Кивнув, офицеры вновь вернулись к расспросам, и так продолжалось всю неделю. У Хироко пытались выяснить, какой стране она предана — США или Японии. Она сообщила, что не интересуется политикой, что ей очень жаль видеть, как воюют эти две страны. Перед ней не стояла трудная задача: она любила родину, любила своих родных, и, поскольку была женщиной, ей не приходилось делать выбор, чтобы служить в армии.
 Она отвечала на все вопросы спокойно и негромко, давая простые, прямые ответы. Спустя неделю после начала допросов ей вновь выдали бирку, ее одежду и вручили чемодан. Хироко не представляла, куда ее везут, не знала, выдержала она испытание или потерпела поражение, что означают эти перемены — депортацию или казнь. Разумеется, о свободе не могло быть и речи. Ее просто переводили на следующий этап, увозили в другое место. Она коротко попрощалась с соседками по камере, пожелала им удачи и вышла, расставшись с ненавистной тюремной одеждой. Она была смертельно бледна, но уже не казалась такой тонкой, как месяц назад. Она провела в тюрьме целый месяц, и за это время ни разу не слышала ни об одном из родственников.
 Ее вывели из здания вместе с десятком других женщин и большой группой мужчин. Хироко слышала, как кто-то назвал их «преданными». Съежившихся от мороза людей повели по длинной, узкой дороге к кучке ветхих бараков.
 По-видимому, это был отдельный лагерь при тюрьме, но расстояние между ними оказалось значительным. На этот раз, пройдя через ворота в ограде из колючей проволоки под взглядами часовых с башен, Хироко увидела детей. Она слышала, как дети играют повсюду, видела людей, прохаживающихся по грязным улочкам между строениями. Все это напоминало реальную жизнь, близкую к обычной, было очень похоже на Танфоран, только людей здесь оказалось вдвое больше. В лагере царил порядок. Оглядываясь, Хироко с облегчением видела улыбки на лицах людей. Один из охранников протянул ей клочок бумаги с личным номером Хироко и номером ее барака. На этот раз ее поместили в барак 14С, и она не представляла, кто будет ее соседями.
 — Он находится справа, в третьем ряду, рядом со зданием школы, — дружелюбно подсказал охранник, и вдруг Хироко поняла, что выдержала некий экзамен и перешла на другой уровень, повыше прежнего. Возможно, ее не вышлют домой и не расстреляют. Она видела, что другие женщины тоже заулыбались — такая радость после всего пережитого. Мужчины, по-видимому, восприняли перемену более серьезно — они негромко переговаривались, задавали вопросы, на которые никто не мог ответить. Будущее оставалось для них загадкой — это началось сразу же после Перл-Харбора.
 Выйдя из толпы вновь прибывших, Хироко зашагала по улице между бараками туда, куда указал охранник, — без охраны и без спутников. Впервые за целый месяц она осталась одна, и ей казалось чудесным идти вот так, ни с кем не заговаривая, не отвечая на вопросы. Она знала, что за ней наблюдают часовые с башен, что лагерь окружает колючая проволока, но, если вспомнить, как они провели последние полгода, такую жизнь можно было считать свободной.
 Она без труда нашла нужное строение, как только выяснила, где находится школа. Вокруг нее размещались длинные ряды серых строений с номерами на стенах. Строения были поделены на конурки, в которых жили целые семьи, какими бы многочисленными они ни были. На дверях уже были имена хозяев, у косяков позванивали колокольчики.
 Здесь люди жили в настоящих комнатах, а не в конюшнях, как в Танфоране. Шагая по улице, Хироко увидела плакат с надписью: «Добро пожаловать на озеро Тьюл!» Впервые за целый месяц она узнала название места, где находилась, хотя, казалось бы, какая разница? Однако разница существовала: по каким-то причинам Хироко вновь почувствовала себя человеком. Она улыбнулась, увидев девочку, сидящую на крыльце с куклой. Девочка была в вязаной шапочке и теплом свитере, она сидела, грустно глядя в землю и что-то бормоча.
 Печаль ребенка глубоко тронула сердце Хироко, и она вдруг вскрикнула. Девочка подняла голову. Это была Тами.
 — Хироко! — завизжала она, бросаясь к ней на шею. Хироко разразилась слезами. — Мама, Хироко здесь!
 На крик Тами из дома выбежала ее мать, одетая в поношенное коричневое платье и передник. Она убиралась в «доме» во время перерыва в лазарете.
 — О Господи! — воскликнула Рэйко, бросаясь к ним, и обе женщины обнялись так крепко, что у них хрустнули кости, а затем Рэйко быстро отстранилась, встревоженно спросив:
 — Ты видела Така? Где ты была?
 — В тюрьме, неподалеку, — объяснила Хироко, указывая в ту сторону, откуда она пришла. Рэйко слышала, что поблизости находится лагерь для лиц «высокой категории риска», что их держат там на время допросов. Но она не представляла, что в этом лагере окажется Хироко. От Така до сих пор не было никаких вестей.
 — С тобой все в порядке? Что они сделали с тобой? — с тревогой расспрашивала Рэйко.
 — Задавали много вопросов. Но Такео я ни разу не видела, — объяснила Хироко. — Его увезли в таком же автобусе, как и нас, — возможно, в ту же тюрьму.
 Но таких возможностей было не меньше десятка, и обе хорошо понимали это. Такео мог оказаться в Манзанаре, или в лагере, который открыли в Минидоке месяц назад, или за пределами штата в каком-нибудь из других лагерей — в Хиларивер или Постоне, Аризона; в Гренаде, Колорадо; в Харт-Маунтин, Вайоминг; в Топазе, Юта. Его могли даже увезти в Арканзас, на Роувер. За последний месяц открылось пять новых лагерей, а еще один, под названием Джером, был готов принять интернированных пленных в любую минуту. Между лагерями существовала связь, но она была ограничена и подвергалась строгой цензуре, и Рэйко не могла разузнать о Такео. Несомненно, в разных лагерях у нее нашлись бы знакомые, но она не знала, кого и куда отправили, как разыскать этих людей. Каждый день приносил новые сюрпризы: появлялся кто-нибудь из знакомых. Даже сюда, на озеро Тьюл, продолжали прибывать люди.
 По своему номеру Хироко поняла, что ее поселили вместе с Рэйко и детьми. Пройдя внутрь, она увидела, что семье отвели две крохотные комнаты: в одной из них на узких койках спали Рэйко, Салли и Тами, а в другой была устроена гостиная. Кен спал здесь, и сюда же должны были поместить Така, если его переведут к семье. В комнате едва хватило места для Хироко, но другие семьи, более многочисленные, ухитрялись разместиться в тесных комнатах. Людям приходилось смириться с тем, что они имели, поскольку они были лишены выбора.
 — Как дела у Салли и Кена? — с беспокойством спросила Хироко, вглядываясь в глаза Рэйко и вновь замечая, как постарела и похудела тетя. Рэйко с отчаянием ждала вестей от Така и тревожилась за Хироко.
 — С ними все в порядке. Кен работает неподалеку, на полях, но работы там немного — вскоре его переведут на склады. Он мог бы ходить в школу, — со вздохом добавила она, — но отказался.
 Кен по-прежнему негодовал на несправедливость и все время повторял о нарушении конституционных прав. В этом он был не одинок — в лагере собралось немало недовольных юношей, да и взрослых тоже. Некоторые нисей поговаривали об отказе от гражданства и возвращении в Японию, хотя многие ни разу в жизни не бывали там. Это был их единственный выход, если им не хотелось оставаться в лагере или браться за предложенную работу на отдаленных заводах. Они не желали уезжать в Японию, но пребывание в лагерях считали слишком позорным и потому предпочитали попытать судьбу на родине предков. Но Рэйко никогда не помышляла об этом и знала, что Так согласился бы с ней. Они были американцами до мозга костей, и потому им приходилось ждать, когда закончится война.
 — Салли в школе, у нее появились новые подруги, — продолжала Рэйко. В лагере образовалось несколько клубов для детей всех возрастов, музыкальные кружки, кружки живописи и садоводства. Уже возник план создания симфонического оркестра и подготовки концерта к Рождеству. Казалось невероятным, что в этом ограниченном, набитом до отказа людьми мирке обитатели решили не жаловаться, держаться с достоинством и пытаться хоть как-то скрасить свою жизнь.
 Пока Рэйко рассказывала, на глаза Хироко навернулись слезы. Эти люди были такими храбрыми, и она тоже не имела права жаловаться или горевать о Питере. Рэйко вновь обняла ее, испытывая чувство, словно обрела одну из своих дочерей, а Тами обняла их обеих вместе с куклой, радуясь возвращению Хироко.
 — Теперь мы сможем доделать кукольный домик, правда? — спросила она. С лица малышки исчезла не по возрасту глубокая серьезность и печаль, которые Хироко заметила при встрече.
 — Если найдем материалы. — Хироко улыбнулась девочке и крепко пожала ее руку.
 Рэйко оглядела Хироко — девушка выглядела лучше, чем в Танфоране, где тяжело перенесла расстройство желудка и дизентерию. Теперь по крайней мере была здорова.
 — Как твой желудок? — спросила Рэйко, вновь превращаясь в заботливую медсестру, и Хироко была изумлена.
 — Гораздо лучше. — Она робко улыбнулась: несколько месяцев никто не интересовался ее здоровьем. От такой заботы она почувствовала себя беспомощной и любимой. Наконец-то кому-то стали небезразличны ее беды, от нее перестали требовать лишь ответов на бесконечные расспросы. — А как вы, тетя Рэй?
 — О, со мной все в порядке. — Рэйко мучила только бессонница, вызванная воспоминаниями о муже. Познаний в медицине хватало, чтобы понять — у нее язва желудка, но в остальном все приходило в норму. Условия в лагере были неплохими, охранники вели себя сдержанно, а другие обитатели лагеря были в большинстве своем замечательными. Разумеется, среди них попались и любительницы пожаловаться, но в основном ее ровесники давно решили не поддаваться унынию, особенно женщины. Некоторым мужчинам пришлось гораздо тяжелее — на них лежала ответственность, их мучили угрызения совести за то, что они не сумели сохранить благополучие семьи. Здесь они чувствовали себя бесполезными, выполняя грязную работу: чистили картофель или рыли канавы в мерзлой земле. Бывшим архитекторам, инженерам, профессорам и даже фермерам такое занятие казалось недостойным, их терзал стыд. Старики собирались вместе и вспоминали о давних временах, будто любовно перебирали старческими руками воспоминания прошлого, лишь бы не затрагивать настоящее. Только дети переносили тяготы жизни сравнительно легко. Большинство из них уже освоились в лагере — кроме больных и калек. Как иногда казалось Рэйко, подросткам нравилась вольная жизнь — они все время проводили вместе, пели, играли, болтали и смеялись, иногда вызывая недовольство у пожилых людей.
 — Я, разумеется, работаю в лазарете, — объяснила Рэйко. — Здесь много больных детей, некоторые подолгу не могут оправиться от простуды, она затягивается на несколько недель, часто вспыхивает корь.
 Корь была бичом лагеря — ею заболевали не только дети, но и взрослые. А когда заражались старики, болезнь часто убивала их. За месяц, проведенный Рэйко в лагере, произошло уже несколько смертельных случаев — главным образом по причинам, которые в любом другом месте было бы легко устранить. Теперь Рэйко боялась ассистировать при операциях: условия были ужасными, не хватало даже эфира.
 — Но мы справляемся, — с обреченной улыбкой добавила она. Ей жилось бы гораздо легче и радостнее, будь рядом Такео. Рэйко не могла себе представить, что ей придется пережить войну без мужа, но такое было вполне возможно. Она только молилась, чтобы Такео остался в живых и выдержал до тех пор, пока они встретятся. Когда они расставались в Танфоране, Такео выглядел совсем больным, а Рэйко ничем не могла помочь ему, только молилась и беспокоилась. — Будь осторожна, не заболей, — наставляла она Хироко. — Не переохлаждайся, ешь побольше и держись подальше от больных детей. В лазарете мне платят двенадцать долларов в месяц, — улыбаясь, она помогла Хироко распаковать чемодан и недовольно осмотрела ее пальто — для здешнего климата оно было слишком легким. — Тебе надо записаться в один из кружков вязания и запастись свитерами. — Достать шерсть было трудно, но некоторые из женщин распускали старые свитера и кофточки, чтобы связать новые, — особенно для детей или беременных женщин. Рэйко устроила нечто вроде палаты для рожениц, но на них старались не расходовать эфир или медикаменты, необходимые для более сложных операций. Похоже, в медицине наступила эпоха возвращения к давнему прошлому.
 Разложив вещи, все вышли на крыльцо, залитое зимним холодным солнцем, и Тами рассказала, что в школе уже готовятся к Хеллоуину — кануну дня всех святых. Рэйко и Хироко отвели ее в школу после обеда, по дороге в лазарет.
 Несмотря на предупреждения Рэйко, Хироко хотела помочь ей. Работу в лазарете она считала более интересной и полезной, чем на кухне.
 Когда Рэйко представила родственницу врачам, те были рады, что у них появилась еще одна помощница. Хироко выдали передник и косынку и для начала поручили застилать кровати, стирать запачканные кровью простыни, чистить тазы и судна. Позднее вечером Хироко вырвало, и Рэйко посочувствовала ей.
 — Мне жаль, что тебе досталась такая работа.
 — Ничего, все в порядке, — хрипло прошептала Хироко, благодарная уже за то, что вырвалась из тюрьмы. Она была готова выполнять любую работу.
 За следующие две недели она привыкла к работе в лазарете. Брала на себя самое трудное и грязное и мало-помалу начинала общаться с пациентами. Ее приветливость полюбилась всем, а поскольку Хироко бегло говорила по-японски, то часто переводила старикам, лежащим в лазарете. Пожилые люди особенно хвалили Хироко за знание древних обычаев.
 Кен порадовался ее возвращению — с Хироко он мог поговорить о том, что его тревожило, она всегда была внимательной слушательницей. Он даже втайне признался ей, что слышал, как другие нисей поговаривают об отказе от американского гражданства, чтобы вырваться из лагеря и уехать в Японию, и о том, что он уже не раз размышлял над этим. Кен знал, что, приняв такое решение, он разобьет сердце матери, но пребывание в лагере в качестве пленника было ему ненавистно, в то время как другие американцы, такие же как он, сражались за свою страну.
 Хироко умоляла его даже не думать о том, чтобы отказаться от гражданства, и уж тем более не говорить матери. Сильнее, чем когда-либо прежде, Кену хотелось вступить в армию США, но это было невозможно. Те японцы, которых успели призвать в армию, остались на базах или регулярных постах у границ страны. А недавно призывные комиссии стали классифицировать нисей как «иностранцев, непригодных к воинской службе», так что вопрос об армии отпадал и для Кена, и для других юношей вроде него. Хироко радовалась возможности время от времени образумить его. После встреч со своими приятелями Кен распалялся так, что ничего не желал слушать. Один или два раза он получал письма от Пегги из Манзанара, но связь между лагерями была затруднена, к тому же за время разлуки у каждого появились свои проблемы.
 Салли тоже жилось несладко. В пятнадцать лет она считала себя уже взрослой и вожделела свободы. Ей хотелось встречаться с молодыми людьми из лагеря, многие из которых были воспитаны не в таких строгих правилах, как она сама. Рэйко старалась не выпускать дочь из виду, но сделать это не всегда удавалось. Хироко несколько раз беседовала с Салли о правилах и обязанностях, о необходимости слушаться мать. Салли раздражалась, когда Хироко приходилось играть роль старшей сестры.
 — Ты всего на четыре года старше меня, — возражала она. — Как ты можешь быть такой наивной?
 — Мы не хотим, чтобы ты попала в беду, — объясняла ей Хироко, советуя вступить в один из клубов для девочек. Но Салли считала, что это глупо. Хироко стала заниматься с симфоническим оркестром, играла поочередно на пианино и скрипке. В свободное время она учила детей искусству оригами и пообещала начать занятия в кружке аранжировки цветов — когда кончится зима и появятся цветы.
 Новости с войны вызывали всеобщий интерес. Несколько обитателей лагеря получали газеты, хотя и не всегда они бывали свежими. Но Хироко сумела узнать, что Эйзенхауэр и его войска высадились в Касабланке, Оране и Алжире вместе с британцами, и сторонники режима Виши в Северной Африке сдались. Это была удачная кампания, и Хироко молилась, прося Бога уберечь Питера.
 Четыре дня спустя германские войска вошли в оккупированную Францию — по-видимому, в основном чтобы подавить французское Сопротивление. До самого Дня благодарения больше новостей не приходило.
 Ужин в День благодарения в тот год был скудным, никто не смог достать индейку. Несколько обитателей лагеря получили посылки от друзей. Другие заказывали вещи и продукты по каталогам, которые получали в лагере, тратя на них все заработанные деньги. Но все равно было трудно приготовить настоящий ужин, как полагалось в День благодарения, — его составляли только цыплята, гамбургеры да в некоторых случаях колбаса. Как обычно, люди благодарили Бога за то, что остались живы, а дети пребывали в возбуждении весь вечер перед праздником. В тот день на поезде привезли новую партию заключенных и еще одну группу перевели в лагерь из тюрьмы. Оттуда постепенно отпускали людей, едва их преданность стране переставала вызывать сомнения.
 В среду, за день до Дня благодарения, Рэйко пришла домой днем и помогала Тами справиться с домашними заданиями. В дверь постучали — Салли открыла ее и надолго застыла на пороге. Вдруг она завизжала, и Рэйко бросилась к ней, чуть не сбив с ног гостя. Это был Такео. Он выглядел усталым и оборванным, похудел, поседел, но был жив, почти здоров, признан «преданным гражданином» и, если не считать двухмесячного заключения в тесной камере, с ним ничего не случилось.
 — Слава Богу, слава Богу! — повторяла Рэйко, целуя мужа.
 Такео обнял по очереди детей. Хироко смотрела на него удивленными глазами. Никому не верилось, что Такео вернется после столь долгого отсутствия.
 Рэйко хлопотала над мужем, как мать над ребенком, трогая его, гладя по щекам и волосам, словно в очередной раз убеждаясь, что он настоящий, а не игра воображения.
 Но когда он устало сел, она поняла: Такео почти сломлен случившимся — но не столько тем, что с ним стало, сколько тем, чего лишился. У него отняли право на свободу и уважение, не признавали его американцем, даже просто человеком, равным другим людям. В эти два месяца у него было много времени для размышлений, и, подобно многим другим, Такео думал, стоит ли вернуться в Японию, но решил, что это невозможно. Ему не хотелось уезжать, он уже давно перестал быть японцем и считал себя американцем.
 Обида появилась, когда он понял, что страна, которую он считал родиной, отказалась от него.
 Однако Такео не сказал об этом Рэйко — ни когда сидел рядом, ни когда они отправились в столовую ужинать. Он двигался медленно, как старик, и Рэйко вновь встревожилась. Она спросила мужа, не болен ли он, но Такео ответил только, что очень устал. Он тяжело дышал и, добредя до столовой, совсем выбился из сил.
 Но потом он словно вновь ожил, и ночью, когда Кен перебрался в спальню девочек. Так и Рэйко смогли побыть вдвоем. Они спали на узкой койке в гостиной, соломинки вылезали из матраса и кололись, но супруги были счастливы.
 День благодарения стал для них настоящим праздником.
 Вместе с остальными они поужинали в столовой, а вернувшись домой, затеяли игру в шарады и ели печенье, которое где-то достала Рэйко. Все вновь воспряли духом, и Такео стал почти похожим на себя самого в былые времена. Он смеялся; оглядевшись, поддразнил жену, заявив, что их дом похож на дыру. Он уже успел поговорить со столярами, изготавливающими мебель, и согласился поработать с ними. Они использовали в работе все обрезки древесины, какие только умудрялись найти. Такео хотел, чтобы его дом стал уютным.
 Никому уже не верилось, что когда-то у них был настоящий дом, мебель и украшения, предметы антиквариата, шторы, а не куски старых платьев.. Такео пообещал Рэйко, что сделает все, что сможет, лишь бы устроиться на новом месте, — забота о семье доставляла ему радость, он уже не был таким изнуренным и унылым, как прежде. Рэйко попыталась уговорить мужа отказаться от курения, но он только посмеялся, и в его глазах промелькнуло странное выражение. Такео был переполнен не гневом, как Кен, а горечью.
 — Хочешь, чтобы я отказался от последнего, что мне осталось? — спросил он, когда Рэйко завела разговор о курении.
 — Ты не прав, — мягко возразила она. — У тебя остались мы — я и дети. Когда-нибудь мы вернемся домой. Такое не может продолжаться вечно.
 — Домой? Куда? Наш дом продан, а я слишком стар, чтобы вновь приняться за работу.
 — Не правда, — решительно заявила Рэйко, не собираясь сдаваться. За прошедший месяц она уже не раз убеждалась в правильности своего решения, как и многие другие. Она не позволит сдаться и мужу. — У нас будет другой дом, еще лучше прежнего. Питер сохранил наши деньги. Мы еще молоды, сумеем устроить свою жизнь, когда выберемся отсюда. — Рэйко взглянула на мужа новым, неожиданным для нее взглядом, и Такео так загордился ею, что чуть не заплакал. Он устыдился. — Я не позволю сломить никого из нас.
 — И я тоже, — пообещал Такео.
 Рэйко обрадовалась, когда на следующий день муж рассказал ей о выборах, которые намечались в лагере, — требовалось выбрать общественный совет. Голосовать имели право все обитатели лагеря старше восемнадцати лет. Впервые в жизни в США иссей участвовали в выборах. Как уроженцы Японии, до сих пор они были лишены такого права. Но немного погодя Такео пришел в ярость, узнав, что администрация лагеря разрешила занимать места в совете только нисей и сансей. Сами нисей и сансей не возражали, довольные возможностью получить власть. Таку вновь стало казаться, что люди, родившиеся в Японии, не нужны нигде и никому — ни американцам, ни даже своим сородичам. Для них нигде не находилось места.
 — Не воспринимай это так болезненно, — посоветовала ему Рэйко. — Молодежи не терпится взяться за дело.
 Но Такео чувствовал себя оплеванным, и Рэйко не знала, чем смягчить его боль. Муж стал молчаливее прежнего, любого пустяка хватало, чтобы вызвать у него уныние.
 Рэйко не поделилась своей тревогой даже с Хироко, когда они работали бок о бок в лазарете. Хироко уже освоилась с работой, а в понедельник после Дня благодарения буквально засияла: получила весточку от Питера. Письмо искало адресата несколько недель, оно было черным от помарок цензоров. Хироко не представляла себе, о чем писал ей Питер. Все, что ей удалось узнать из письма, — что он находился в Оране, служил в части, которая сражалась с армией Роммеля. Питер ужасно скучал о Хироко и сообщал, что получил ее письма. Письма же самого Питера были переправлены на озеро Тьюл из Танфорана: Хироко уже давным-давно сообщила в письме свой новый адрес, но, очевидно, Питер еще не успел узнать об этом. Несколько дней после получения письма Хироко непрестанно улыбалась и работала с удвоенным рвением.
 В первую неделю декабря, когда температура упала ниже нуля, в лагере вспыхнул грипп. За ним последовали несколько случаев пневмонии, двое стариков умерли, и их смерть потрясла Хироко. Она старалась помочь им выжить — читала по-японски, умывала их, укутывала одеялами и беседовала.
 Но случаи были безнадежные. Хироко еще сильнее встревожилась, когда кризис начался еще у одной пациентки, девочки, подружки Тами.
 Врачи были уверены, что она не выживет, но Хироко без устали ухаживала за ней, отказываясь уйти домой. Хироко казалось, что она заботится о Тами. Рэйко наблюдала, как она стремится поддержать в ребенке жизнь. Мать девочки сидела рядом и рыдала. Хироко не отлучалась от кровати малышки три дня, и наконец жар спал, а врачи сказали, что больная поправится.
 Хироко чуть не заплакала от радости, услышав эту новость. Она так устала, что едва держалась на ногах, — за три дня она ни разу не успела поесть, хотя Рэйко приносила ей еду из столовой. Она спасла малышку, сделала то, что не смогли врачи без лекарств и инструментов. Это удалось Хироко лишь благодаря любви и решимости. Мать девочки со слезами поблагодарила ее, и Хироко ушла из лазарета. Она сделала два шага от двери, взглянула в зимнее небо, и вдруг все завертелось перед ее глазами.
 Пожилая женщина, бредущая по противоположной стороне улицы, увидела, как Хироко упала, и мгновение ждала, что девушка поднимется, думая, что она просто поскользнулась. Но Хироко лежала неподвижно. Женщина поспешила к ней. Быстро оглядев Хироко, она бросилась за врачом. Рэйко еще была в лазарете и, услышав о случившемся, выбежала к побледневшей Хироко, которая так и не пришла в сознание.
 Вместе с врачом из лазарета вышли еще двое сестер. Врач пощупал пульс Хироко, приподнял ей веко, но она не шевельнулась. Ее внесли внутрь, и маленькая подружка Тами заплакала, увидев, как неподвижна Хироко.
 — Она умерла? Умерла, да? — спрашивала малышка. Всего несколько минут назад Хироко была в сознании, хотя все замечали, как она измучена. Мать поспешила успокоить девочку, уверяя, что Хироко просто заснула.
 Врач сам помог внести Хироко в помещение, отгороженное одеялами, и еще раз пощупал пульс. Хироко едва дышала.
 — Что с ней? — выдохнула Рэйко, чувствуя себя скорее матерью, а не медсестрой.
 — Пока не знаю, — честно ответил ей врач по-английски. Он был сансей, американцем во втором поколении, и закончил Стэнфорд. Он мог бы уехать на восток к родственникам, когда объявили добровольную эвакуацию, но не согласился. В конце концов он решил, что должен остаться здесь и помочь своим близким. — У нее упало давление, она чуть дышит. — Врач повернулся к Рэйко. — Такое бывало с ней прежде?
 — Мне об этом неизвестно.
 Хироко побледнела как полотно, но у врачей не нашлось даже нюхательных солей, чтобы привести ее в чувство. Ей становилось все хуже. Рэйко размышляла, чем она больна — может, гриппом, а может, и полиомиелитом, скарлатиной… нет, она не представляла, чем заразилась Хироко. У нее не было жара, лоб казался даже холодным, а дыхание замедлилось настолько, что его было невозможно уловить.
 Врач похлопал ее по щекам, слегка встряхнул, поднял голову и отдал приказ сестре:
 — Разденьте ее.
 Он хотел осмотреть грудь и живот пациентки, хотел понять, почему она не дышит. Рэйко вместе с двумя другими сестрами торопливо расстегнули пуговицы толстого шерстяного платья. Оно было длинным, свободным и широким, спереди по нему тянулся бесконечный ряд крохотных пуговок.
 Торопясь раздеть пациентку, врач чуть не оторвал остатки пуговиц, но едва развел в стороны полы платья, как увидел нечто странное. Тело Хироко от груди до бедер было перевязано длинными полосами ткани, обмотанными так туго, что они буквально остановили кровообращение.
 — Боже милостивый, что она с собой сделала? — Врач не представлял, для чего понадобились эти повяжи, но Рэйко поняла все с первого взгляда, хотя не видела таких повязок уже много лет. Врач начал быстро резать и разматывать полоски материи, и почти сразу же к лицу Хироко прилила кровь. Она была замотана так туго, что едва могла дышать.
 Хироко по-прежнему не шевелилась, но, удаляя бесчисленные кольца ткани, врач понял, что означают эти повязки.
 — Бедняжка, — произнес он, переводя взгляд с Рэйко на Хироко. — Затяни она бандаж на дюйм туже — убила бы себя и ребенка.
 Глупо было скрывать беременность, но так учила Хироко ее бабушка, да и мать делала то же самое, когда была беременна Хироко, а затем Юдзи. Хироко не хотелось, чтобы кто-нибудь узнал про ее ребенка, даже Питер. Она ни за что не решилась бы признаться ему. О беременности она узнала в июне, после расставания с Питером, но до июля еще сомневалась. Насколько могла судить Хироко, ребенок должен был родиться в конце февраля или в начале марта.
 Сейчас она была на шестом месяце.
 Прошло не меньше пяти минут, прежде чем она пошевелилась. Рэйко и другие сестры осторожно массировали ее, чувствуя, как ребенок протестующе бьет ножкой. Должно быть, теперь, без повязок, ему было гораздо свободнее. Глядя на Хироко, Рэйко лихорадочно размышляла. Она не могла представить себе, когда и как Хироко успела забеременеть. С апреля они не покидали сборного пункта, единственным мужчиной, с которым она встречалась, был Питер. Разумеется, Питер ни за что не совершил бы такую глупость, но кто-то же должен был это сделать. Хироко ждала ребенка.
 Через несколько минут она открыла глаза и обвела взглядом стоящих вокруг людей, испытывая сонливость ;и усталость. Она еще не поняла, что ее раздели и разрезали повязки.
 Рэйко накрыла ее одеялом, а врач с мягким упреком качал головой.
 — Напрасно ты это сделала, — произнес он, взяв Хироко за руку и пожимая ее.
 — Знаю. — Хироко улыбнулась. — Но мне не хотелось покидать ее. Мне казалось, что, если я останусь рядом, ей будет лучше. — Она думала, что врач говорит о маленькой пациентке.
 — Я говорю не про девочку, а про тебя… Это отвратительно — то, что ты сделала со своим ребенком. Удивительно, что у тебя еще не случился выкидыш. Ты чуть не задушила и его и себя. — Хироко много дней подряд не снимала повязку. Врач удивлялся, неужели она перевязала себе живот с самого начала беременности, а когда он вырос, повязки стали туже. Непонятно, как Хироко смогла вынести такую пытку. — Не надо больше так делать, — решительно заявил врач, и Хироко густо покраснела, а врач кивнул Рэйко. — Сейчас я оставлю тебя с тетей, но больше не смей работать так, как последнюю неделю. Подумай о ребенке, Хироко. — Погладив ее по руке, он обратился к Рэйко:
 — Пусть сегодня и завтра полежит в постели — потом может вернуться к работе. С ней все в порядке. — Улыбнувшись, врач покинул комнату вместе с двумя сестрами. Хироко осталась наедине с тетей. Медленно повернувшись к ней, она заплакала.
 — Прости, тетя Рэй, — произнесла она, сожалея не о том, что сделала с собой, а о беременности. — Прости! — Она опозорила всех родственников, но ей так хотелось иметь ребенка. Каким бы ни был ее позор, она мечтала родить ребенка от Питера.
 — Почему ты мне ничего не сказала?
 — Я не могла. — Хироко боялась признаться, боялась навлечь неприятности на Питера. Возможно, ей не позволили бы больше с ним встречаться. Или хуже того, кто-нибудь мог донести о Питере в ФБР. Эта мысль вызывала в воображении Хироко всевозможные ужасы.
 Смутившись только на минуту, Рэйко продолжила расспросы.
 — Это ребенок Питера, верно?
 Но Хироко не ответила ей — по тем же самым причинам.
 Она боялась и за Питера, и за его дитя. Что, если ребенка отнимут у нее, едва он родится? Нет, этого не произойдет.
 Человек, предки которого в любом поколении были японцами, подлежит интернированию. Ребенок будет узником, как и его мать. Никто не разлучит их. Это было единственным утешением Хироко.
 — Почему ты не хочешь мне признаться? — пыталась выяснить Рэйко.
 — Я не могу, тетя Рэй, — мягко повторила Хироко, решив сохранить тайну любой ценой. В каком-то смысле она защищала и Рэйко, не посвящая в свои дела. Понимая это, Рэйко не стала настаивать, но догадалась, что Хироко ждет ребенка от Питера.
 Она помогла Хироко вновь застегнуть платье и подняла ее. Хироко тут же покачнулась. Рэйко посадила ее, принесла стакан воды и отшвырнула прочь отврати-, тельные повязки.
 — Не смей больше так делать! — приказала она. — Так не поступала даже моя мать, а уж она была донельзя старомодной. — Несмотря на недовольство, Рэйко улыбнулась. Как только Хироко умудрялась хранить свою тайну все это время, находясь в тюрьме и в лагере? Рэйко задумалась, знает ли о случившемся Питер, впрочем, даже если бы знал, ничем не смог бы помочь.
 Они медленно отправились к своему жилищу, держась за руки, и Рэйко наставляла Хироко, говоря, что ей не следует переутомляться, надо как можно больше есть, заботиться о себе и ребенке. Но поглядывая на Хироко, Рэйко изумлялась: без повязок ее живот казался огромным, резко контрастируя с хрупкой фигуркой. Рэйко вдруг испугалась, что Хироко предстоят тяжелые роды, а здесь нет возможности справиться с осложнениями.
 Они тихо вошли в дом, и Хироко ушла в комнату, чтобы лечь в постель. При виде ее Такео вскинул голову. Он только что закончил делать стол, которым особенно гордился, и собирался на дежурство в столовую. Вскоре Такео должен был начать преподавать в школе. Увидев племянницу, он изумленно приоткрыл рот, не в силах выговорить ни слова, пока через несколько минут к нему не вышла Рэйко.
 — Неужели я стал таким рассеянным? Или ослеп? — Он был ошеломлен. — В последний раз, когда я видел ее, два дня назад, она была нормальной, а теперь выглядит, как на шестом или седьмом месяце беременности — если, конечно, память не подводит меня. Чем же вы заняты в этом лазарете?
 Творите чудеса? А может, я совсем выжил из ума?
 — Нет, не в этом дело. — Рэйко задумчиво улыбнулась, подавая мужу сигарету; приятно видеть его рядом, делиться с ним тревогами, просто беседовать. Как бы ни был Так разочарован, Рэйко радовалась обществу мужчины, которого любила двадцать лет, — ее лучшего друга, партнера. Ее печалило, что Хироко не в состоянии поговорить с отцом своего ребенка. — Она скрывала это от нас. Так, — объяснила Рэйко, еще не в силах поверить тому, что сделала с собой Хироко. — Она перевязывала живот так туго, что чуть не задохнулась. Только Богу известно, как это отразится на ребенке. Она лишилась чувств, и мы не понимали, что с ней, пока не догадались раздеть ее. У нее почти остановилось дыхание.
 — Бедняжка… Кто же отец ребенка? Неужели я что-то упустил?
 Возможно, у Хироко появился возлюбленный, но Рэйко так не думала.
 — Это мог быть только Питер, — заявила она. — Хироко ничего не сказала мне. По-моему, она боится. Может, опасается, что мы начнем обвинять Питера или что у нее отберут ребенка. А может, пытается защитить нас — не знаю.
 — Как думаешь, Питер знает? — Такео задумчиво затянулся сигаретой — это было одно из немногих оставшихся у него удовольствий.
 — Понятия не имею, но вряд ли она призналась ему.
 Она ни за что не согласилась бы написать об этом, особенно если боится признаться даже нам. — Внезапно ее осенила еще одна мысль. Положение было неловким, но не только для Хироко. — Как думаешь, что сказать детям?
 — Мы можем сказать: у Хироко будет ребенок, мы любим ее и будем любить ее ребенка — вот и все, — деловито отозвался Так.
 Рэйко улыбнулась ему, забавляясь простоте рассуждений мужа.
 — Я припомню тебе, если такое же случится с Салли.
 — Это совсем другое дело. — Так рассмеялся и покачал головой, влюбленно глядя на жену. Она во всем умела находить забавное, и этим часто помогала ему перенести беду. Но Так любил жену не только за добродушие. — Будь на месте Хироко Салли, я бы убил ее. А Хироко мне не дочь. — Но тут же он задумался. — Бедная девочка, сколько она пережила, а теперь еще это… Вот почему ее так часто тошнило в Танфоране! Но я даже не мог заподозрить, что она беременна.
 — И я тоже, — призналась Рэйко, а затем пристально взглянула на мужа. — Как думаешь, он женится на ней, если это его ребенок?
 Такео ответил не задумываясь.
 — Он женился бы на ней в любом случае, Рэй. Он без ума от Хироко. Вероятно, это его ребенок. Забавно, я несколько раз замечал в их поведении нечто странное. Да, они так часто и подолгу гуляли, но я и представить себе не мог, что они решатся на большее. Между ними всегда существовала странная близость, тесная связь, словно они женаты. Странно, что Питер не женился на ней перед отъездом.
 — Вряд ли она согласилась бы выйти за него без разрешения отца, — высказала верную догадку Рэйко. В это время Хироко осторожно вышла из дома и остановилась перед ними:
 — Мне очень жаль, — пробормотала она, склонив голову и сгорая от стыда. Почему-то ей казалось, что она сумеет до конца сохранить тайну — какая нелепая, детская уверенность!
 — Мы любим тебя, — отозвалась Рэйко, обняла ее и с улыбкой взглянула на ее живот, вспоминая о том, как ждала своих детей. Это были чудесные времена и для нее, и для Така. Жаль только, что Хироко пришлось гораздо труднее — рядом с ней родственники, а не муж.
 — Когда он родится? — спросил Такео, и Хироко вновь залилась румянцем. Она боролась со смущением и в то же время была горда и счастлива, ожидая появления на свет ребенка Питера.
 — В феврале, — тихо ответила она, — а может, в марте.
 Такео кивнул и, запрокинув голову, уставился в небо, вспоминая о собственной жизни, женитьбе, рождении детей… и о Питере. Снова посмотрев на Хироко, он обнял ее.
 — Самое подходящее время — весна, начало новой жизни… Может, к тому времени для нас все изменится.
 — Спасибо, дядя Так, — ответила Хироко, поцеловала его в щеку и задумалась о Питере, молясь, чтобы ему удалось выжить.




 Глава 14


 Дети отреагировали на известие о беременности Хироко совершенно по-разному. Тами была в восторге, Кен удивился и встревожился за Хироко, а Салли не испытывала ни малейшего сочувствия. Ее раздражала забота, с которой вдруг все стали относиться к Хироко, несмотря на ее проступок.
 По этому поводу Салли не раз спорила с матерью.
 — Если бы такое случилось со мной, вы с папой убили бы меня.
 Рэйко улыбалась, вспоминая, что Такео говорил то же самое, и соглашалась с дочерью:
 — Вполне возможно, но это разные вещи. Хироко уже девятнадцать лет, почти двадцать, она находится в ином положении, и потом, она не наша дочь.
 — И все равно это омерзительно — она ведет себя как Дева Мария, ждущая младенца Иисуса.
 — Ради Бога, Салли, будь к ней подобрее. Бедняжка совсем одинока; оказаться в таком положении, в каком она сейчас, тяжело для любой девушки.
 — Она хоть знает, кто отец ребенка? ч грубо спросила Салли, и мать нахмурилась.
 — Такие вопросы мы не вправе обсуждать. Я хочу сказать только, что мы должны быть внимательны к ней и помогать ей вырастить ребенка.
 — Ну, если вам нужна нянька, на меня не рассчитывайте. Подумать только, что скажу! мои подруги! — Салли пришла в ужас, но Рэйко не посочувствовала ей. Такое случалось со множеством девушек во все времена, и Салли была не вправе бросать камни в родственницу.
 — Многое будет зависеть от того, что ты объяснишь им, — твердо заявила Рэйко.
 — Это ни к чему, мама, все и так ясно.
 Так оно и было, но мало кто из людей решался высказаться. В их трудной жизни такое ничтожное событие прошло почти незамеченным. Некоторые, наоборот, сочли случившееся признаком надежды и новой жизни и думали, что Хироко повезло Никто не собирался подвергнуть ее остракизму. Кое-кто спрашивал, когда родится ребенок, большинство отмалчивались, но ни одному человеку не пришло в голову спросить, кто отец будущего ребенка.
 Рэйко и Так попытались расспросить Хироко, Но она Отказывалась подтвердить их подозрения или опровергнуть их.
 В декабре она получила еще несколько писем от Питера. Он по-прежнему находился в Северной Африке и сообщал, что с ним все в порядке. Он совершенно не представлял, что стало с Хироко, его письма переполняли изъявления любви, как и письма Хироко. Она сообщала новости о Рэйко, Таке и детях, но почти не упоминала о лагере и ни словом не обмолвилась о том, что ждет ребенка. Питер просил Хироко прислать фотографию, но у нее не оказалось ни одного снимка, кроме того, на котором они были сняты вместе. Обитателям лагеря не позволялось иметь фотоаппараты, и потому Хироко не выполнила просьбу Питера.
 Годовщина трагедии в Перл-Харборе прошла тихо — везде, кроме Манзанара, где, как позднее стало известно, пленники устроили бунт. Двоих из них убили, десятерых ранили. и обитатели лагеря на озере Тьюл притихли, отрезвленные случившимся. После этого охрана лагеря была усилена.
 Все с нетерпением ждали Рождества. Такео преподавал в старших классах школы, Рэйко целыми днями пропадала в лазарете, помогая нескольким врачам выхаживать больных гриппом, вырезать аппендициты, лечить кашель. После двухдневного отдыха Хироко вернулась к работе — теперь она чувствовала себя совсем здоровой Каждый вечер они с "Таком осуществляли давнюю задумку: строили кукольный домик для Тами. Так сделал каркас здания и мебель, а Хироко — украшения, ковры, шторы Несмотря на трудности с материалами, домик выглядел даже лучше, чем прежний. Такео и Хироко проявили настоящий талант, находя замену недостающим предметам и материалам.
 Кроме того, Так изготовил новые принадлежности для игры в «монополию» — с помощью Рэйко, потратившей на это немало времени. Для Кена отец вырезал шахматы. А Рэйко связала прелестный розовый свитер из ангоры для Салли — шерсть она заказала в Монтгомери, потратив на нее почти всю зарплату.
 Рэйко связала свитер и для мужа, а на оставшиеся деньги заказала ему теплый жакет. Вместе с целым вязальным кружком она готовила крошечные вещицы, чтобы преподнести их Хироко. Так тайком мастерил колыбель для ребенка.
 На Рождество все были удивлены обилием подарков. Так заказал для Рэйко по каталогу красивое платье, а Хироко подарила родственникам собственноручно написанное стихотворение, названное «Зимние бури, летние радуги». Подарки вызвали бурный восторг у всей семьи.
 Но подарком, о котором они мечтали сильнее всего, была свобода. Несмотря ни на что, Рождество прошло чудесно.
 Большинство обитателей лагеря старались не вспоминать, где и с кем встретили праздник в прошлом году. Старики играли в го, женщины беседовали и шили, все мечтали и строили планы, навещали крошечные жилища друзей, украшенные самодельными игрушками и гирляндами. Этих людей держали взаперти, за изгородью из колючей проволоки, у них отняли почти все, но не сломили дух. Все пленники были полны решимости не сдаваться — ради себя и друг друга. Хироко думала об этом, участвуя в рождественском концерте.
 На Новый год в столовой устроили танцы, играл джаз, в который недавно вступил Кен. Хироко пришла послушать музыку, и один из юношей пригласил ее танцевать. Залившись румянцем, Хироко отказала ему: под широким пальто ее живот был почти не заметен.
 В январе в Сталинграде сдались немецкие части — для союзников это была важная победа. На озере Тьюл этот месяц прошел без особых событий, если не считать вспышки гриппа, более сильной, чем предыдущие. Она продолжалась почти месяц, несколько стариков умерли, другие находились в кризисном состоянии.
 К огромному удивлению всех до единого японце", в конце января призывные комиссии вновь оказались открытыми для японских мужчин и юношей, им возвратили «привилегию» добровольной службы в армии. Но Кену уже не хотелось идти в армию — он не понимал, почему должен служить стране, которая предала его. Большинство юношей испытывали подобные чувства, их негодование еще не успело затихнуть, когда в первую неделю февраля власти лагеря заявили, что пленники должны принести присягу. Для многих интернированных японцев это не составило труда — все они были преданы США, но Кен и его товарищи возмутились, — узнав, что от них требуется. Два вопроса присяги особенно раздражали их: о том, желают ли они служить в вооруженных силах США, участвовать в сражениях, если им прикажут, и о том, готовы ли они отказаться от любых связей с Японией или императором, — этот вопрос был особенно нелепым, ведь большинство из этих японцев никогда не покидали пределов США. Больше всего Кена и его сверстников приводило в бешенство то, что у них сперва отняли все права, а теперь спрашивали, желают ли они погибнуть за страну, которая так обошлась с ними. Целый год Кен отчаянно желал уйти в армию, но после предательства и заключения в лагере наотрез отказывался служить в войсках или иначе приносить пользу этой стране.
 Из тех же принципов многие ребята отказывались дать положительный ответ на два упомянутых вопроса и потому вскоре получили прозвище «нет-нет ребята». Вскоре их начали отправлять в соседнюю тюрьму — их верность подверглась сомнению.
 В лагерях поднялся шум. Кен два дня тянул с присягой, не желая ставить свою подпись. Вся семья уже принесла присягу, а Кен с отцом непрестанно вели бурные споры. Такео понимал чувства сына, болел душой за него и за его ровесников. Они были оскорблены, их лишили всех прав. А теперь право служить стране было возвращено. Покинуть лагерь можно было двумя способами — согласившись работать на военных заводах или же отказавшись от гражданства. Это был шанс доказать, что они — настоящие американцы, преданные своей стране граждане, и Такео не хотел, чтобы Кен упустил такую возможность. Он должен был подписать присягу, чтобы не навлечь на себя беду.
 — Но я больше не чувствую себя американцем, отец, — с жаром возражал Кен. — Я не американец и не японец — так, ни то ни се, — горестно добавил он. Отец не знал, что ответить.
 — У тебя нет выбора, сынок. Я все понимаю, с уважением отношусь к твоим чувствам, но советую — подпиши присягу. Иначе попадешь в тюрьму, будут большие неприятности.
 Кен, ты должен послушаться меня. — Уговоры продолжались несколько дней подряд, и наконец, не желая доставлять неприятности родным, Кен согласился — в отличие от многих своих друзей. Они отказались принять присягу потому, что это был единственный способ бороться с несправедливостью, однако всех этих ребят сразу же взяли на подозрение и сочли опасными. Многие немедленно отказались от своего гражданства и предпочли отправиться в Японию, что собирались сделать еще несколько месяцев назад. Кен тоже был не прочь покинуть страну, но из-за семьи отказался от своего намерения.
 Тех, кто отказался принять присягу, переселили в другие лагеря, а большинство «нет-нет ребят» отправили в тюрьму на озере Тьюл. В сущности, за это время тюрьма успела превратиться в отдельный лагерь для лиц, не проявляющих преданности США. Охрану лагеря усилили в очередной раз. Так радовался, что Кен согласился принять присягу, даже если ему в конце концов пришлось бы отправиться на войну и рисковать жизнью. По крайней мере его преданность Америке больше не вызывала сомнений.
 Семье понадобилось сделать решительное усилие, чтобы подписать присягу, но как только все было кончено, у пленников словно свалилась с плеч невыносимая тяжесть.
 Хироко с облегчением вернулась к работе в лазарете — началась новая вспышка гриппа. Ей, — настоящей иностранке, присяга дала возможность доказать верность США — именно к этому она и стремилась, а вопрос номер двадцать семь не имел для нее значения, ибо Хироко так или иначе не требовалось служить в армии.
 Новая эпидемия кори началась одновременно с гриппом, и в конце второй недели Хироко поздно вечером осталась в лазарете, чтобы помочь Рэйко. От усталости Рэйко не держалась на ногах. Хироко неутомимо работала целыми днями, спеша сделать как можно больше до появления ребенка. Она знала, что пройдет еще неделя-другая — и ей придется провести дома, с новорожденным, по крайней мере месяц.
 К тому времени вязальный кружок сделал ей подарок.
 Тами была возбуждена больше всех, и даже Салли слегка смягчилась, хотя и не скрывала недовольства. Но Хироко занимали другие мысли. Она выхаживала двух стариков и женщину — их тела сплошь покрывали струпья от кори. Хироко переболела корью в детстве и теперь не боялась заразиться. У больных начинался кашель, жар постепенно усиливался.
 — Ну, как они? — осведомилась Рэйко, зайдя проведать пациентов. У Хироко проявился настоящий талант медсестры. Она делала все возможное, чтобы облегчить страдания подопечных, не выказывала ни малейших признаков усталости, хотя ее дежурство затянулось на целые сутки. Рэйко хотела пораньше отослать ее домой, но Хироко никуда не ушла.
 — По-прежнему, — со вздохом ответила Хироко, обтирая горячий лоб больного и глядя на тетю.
 — А ты? — спрашивать было бессмысленно: Хироко провела на ногах много часов подряд. Рэйко замечала, как она несколько раз хваталась за поясницу. Вновь зайдя :в палату около полуночи, она велела Хироко идти домой, но та казалась воплощением энергии. Улыбнувшись, Рэйко вернулась к врачу: только что в лазарет поступил больной с прободением язвы.
 — Около двух часов ночи Рэйко заметила, какой изможденной выглядит Хироко. Ее пациенты наконец-то заснули, и она помогала другой сестре перестилать постель малыша с ожогами. Он играл со спичками, сидя на соломенном матрасе, и матрас вдруг вспыхнул. Держа ребенка на руках, Хироко пыталась успокоить его. Рэйко видела, как несколько раз Хироко поморщилась, сочувствуя ребенку, а затем положила его в постель и поднялась, вдруг схватившись за стол. Прежде чем Хироко успела что-нибудь объяснить, Рэйко поняла: начались схватки.
 — С тобой все в порядке? — спросила Рэйко, и Хироко. снова поморщилась, пытаясь улыбнуться.
 — В полном. Только устала спина, — рассеянно произнесла Хироко. Рэйко улыбнулась: ей пришло время родить.
 Наступило первое марта.
 — Посиди несколько минут, — предложила Рэйко, зная, что Хироко страдает от боли, но не желает в этом признаться. Рэйко принесла ей чашку чаю, и обе женщины тихо говорили в тусклом свете прикрытой абажуром лампы на посту медсестры. Снаружи было морозно; в бараке, где размещался лазарет, печи грели плохо, но между женщинами возникло теплое чувство. Пока они беседовали, лицо Хироко становилось все напряженнее и тревожнее. — Очень больно? — спросила Рэйко, и на этот раз Хироко кивнула, пряча полные слез глаза. Несмотря на боль, она пыталась работать много часов подряд, надеясь, что все пройдет. Внезапно она испугалась — она была не готова к новому испытанию. Боль становилась невыносимой. Хироко вдруг схватила Рэйко за руку и охнула: никто не объяснил ей, что это будет так мучительно. Рэйко успокаивающе погладила ее по плечу, осторожно помогла подняться и объяснила подошедшим сестрам, что у Хироко начались схватки.
 — Хорошая новость, — заметила Сандра, старшая из сестер, ободряюще улыбаясь Хироко. Это была маленькая, круглолицая, вечно улыбающаяся нисей, с которой Рэйко проработала много лет подряд еще в Стэнфорде. — Сейчас такая новость нам не повредит. — Она уже устала выхаживать умирающих от кори стариков. Хироко смотрела на женщин широко раскрытыми глазами, словно ребенок, не знающий, чего ожидать. — Все в порядке, — успокаивала Сандра, зная, что в таком юном возрасте паника при родах вполне естественна. Хироко было всего девятнадцать лет, ей не приходилось ждать поддержки от матери при рождении первенца. Сестры из лазарета были готовы взять ее под крыло. Хироко осторожно увели в тесную палату, отведенную для рожениц, и укутали старыми одеялами. Одна из сестер сообщила врачу, что сегодня ночью им предстоит принимать роды.
 В тот вечер дежурил врач, который видел, как Хироко упала в обморок. Заглянув в палату к роженице, он заулыбался, хотя Хироко едва смогла поприветствовать его. Врач спросил, когда начались схватки, и, робко взглянув на Рэйко, Хироко призналась, что первый приступ случился сегодня утром, незадолго до рассвета. С тех пор прошло уже почти двадцать четыре часа, и боль усиливалась с каждой минутой.
 Во время следующей схватки Хироко едва сдержала крик.
 Сестры уложили и раздели ее. Рэйко стояла рядом, держа ее за руку. Врач осмотрел Хироко, пока она прятала лицо, охваченная стыдом. Никто еще не осматривал ее вот так — если не считать очень быстрого и поверхностного осмотра после обморока. Никто не видел ее и не прикасался к ней, кроме Питера.
 — Все будет хорошо, — успокоила ее Рэйко, Сандра подошла и встала с другой стороны.
 Врач был доволен результатами осмотра, но удивился, сколько Хироко продержалась на ногах. Шейка почти открылась, были уже видны волосы ребенка. Ободряюще взглянув на роженицу, врач пообещал, что вскоре все кончится. Но выходя из палаты, он вызвал Рэйко. Хироко корчилась в очередной схватке, но не издавала ни звука, чтобы не потревожить больных, лежащих за занавеской из одеял. Рядом, в палате, спали пациенты, и Хироко измучили бы угрызения совести, если бы криком она разбудила кого-нибудь из них.
 — По-моему, ребенок слишком крупный, — сказал врач Рэйко. — Мне бы не хотелось делать кесарево сечение — пусть всеми силами пытается родить сама, даже если для этого кому-нибудь придется встать ей на живот. Не хочу делать такую операцию здесь, в лагере, без крайней необходимости — это слишком рискованно и для нее, и для ребенка.
 Рэйко кивнула, тревожась за Хироко, которая так и не подтвердила, что отцом ребенка был Питер. Если это правда, ребенок мог оказаться слишком крупным, чтобы Хироко справилась с родами сама. Но она ничего не сказала врачу, а он ушел проверить других пациентов.
 Пока Рэйко не вернулась, сестры оставались с Хироко, побуждая ее глубоко дышать и не волноваться. Женщины обменялись понимающими взглядами, Хироко вновь стиснула кулаки и на этот раз вскрикнула, уже не заботясь о том, что ее услышат пациенты за занавеской.
 — Ничего страшного, — ободрила ее Сандра. — Не беспокойся за них. Если им не нравится, пусть уходят в другую больницу. — Она улыбнулась, а Хироко сжала зубы, сдерживая вопль при очередной схватке.
 — Тетя Рэй… — хрипло простонала она, — это ужасно…
 Нет ли какого-нибудь средства? Хоть что-нибудь… — Хироко знала, что все обезболивающие в лазарете отдают самым тяжелым пациентам, но сомневалась, что выживет без них. Анестетики требовались для хирургических операций, а не для родов, и Рэйко знала, что ничем не сможет помочь Хироко без разрешения врача. А тот ничего не предложил.
 Врач в последующие два часа приходил к Хироко несколько раз и в половине пятого велел ей начать тужиться.
 Однако ребенок был таким крупным, что почти не двигался.
 Он застрял на полпути, не двигаясь ни назад, ни вперед.
 — Маленький упрямец, — пробормотал врач, орудуя акушерскими щипцами, пока Хироко задыхалась от боли в руках трех сестер. Наступило шесть часов, но ничего не изменилось. Время от времени врач поглядывал на Рэйко, она вспоминала его предупреждение, но помочь Хироко ничем не могла.
 — Тужься, Хироко, сильнее, — упрашивала ее Сандра. — Вытолкни его!
 Хироко послушно пыталась последовать ее совету, но с ней происходило то же самое, что и с ее матерью при рождении Юдзи. Ребенок был чересчур крупным, а мать — очень хрупкой. К тому же Хироко была не в Киото, не в больнице.
 Ей помогали только женщины, вооруженные минимальным набором инструментов. Врач вновь наложил щипцы, а затем велел Сандре надавить на живот Хироко чуть повыше ребенка, заставляя его выйти. Хироко закричала — ей казалось, что у нее ломаются ребра. Ребенок слегка продвинулся вперед, и три сестры встретили его радостными восклицаниями.
 Хироко не присоединилась к их радости. Ей было слишком больно, она слабела с каждой минутой.
 — Еще раз! — скомандовал врач, снова берясь за щипцы.
 Сандра снова надавила на живот Хироко с помощью второй, сестры. Хироко вскрикнула и умоляюще взглянула на Рэйко, которая ничем не могла ей помочь.
 — Нет, нет… не могу… нет! — задыхаясь проговорила Хироко, вырываясь из рук сестер, и вдруг вспомнила о Питере, об обещании, которое они дали друг другу. Она поняла, что если не соберется сейчас с силами, то погибнет вместе с ребенком.
 Всю ночь она промучалась ради ребенка и ради Питера и теперь не могла остановиться на полпути. Она должна помочь ребенку появиться на свет и дождаться возвращения Питера. Что бы ни случилось, она не подведет его. Это напоминание пробудило в ней силы, о существовании которых Хироко и не подозревала. Она стала отчаянно тужиться, помогая ребенку появиться на свет, однако он не двигался. Прошел еще час, и сердцебиение ребенка и самой Хироко совсем ослабело. Врач понял, что у него нет выбора, — каким бы ни был риск, следовало решиться на операцию. У Хироко открылось сильное кровотечение, а неделю назад две женщины истекли кровью до смерти при родах. Врач хотел сделать все, что в его силах, пока еще не поздно, и спасти если не Хироко, то по крайней мере ребенка.
 — Несите ее в операционную, — обреченным голосом приказал он Сандре. — Больше она не выдержит. — Но Хироко услышала и вцепилась ему в руку, смертельно побледнев от испуга.
 — Нет! — Она помнила, как родился Юдзи, как и он и его мать чуть не погибли. Отец часто рассказывал ей эту историю, желая доказать, как опасны могут быть старые обычаи, но здесь выбора не было. Приходилось полагаться лишь на надежность старых способов или погибнуть, если эти способы не помогут. Чувствуя, как за ее спиной уже собираются демоны, Хироко яростно боролась с силами природы, зная, что может погибнуть сама или потерять ребенка. Ей придавал силы ужас — она помнила, что может случиться, если ей не удастся вытолкнуть ребенка. Врач еще раз наложил щипцы, действуя смелее, чем следовало бы, поскольку чувствовал, как Хироко борется за жизнь. Обе сестры вновь надавили ей на живот, Хироко собралась со всеми силами, однако все казалось безнадежным. И вдруг ребенок начал выходить — сначала очень медленно, потом быстрее, вызывая у матери нестерпимую боль. По палате разнесся ужасающий вопль, а потом пронзительный тонкий крик, требовательный и яростный. Малыш оказался краснолицым, с мягкими каштановыми волосиками, темно-синими миндалевидными глазами и, если не считать разреза глаз, отдаленно напоминающего японский, был точной копией отца. Хироко остановила на нем взгляд, совсем измученная, не в силах поверить, что справилась.
 Она глядела на ребенка как зачарованная, не говоря ни слова. Малыш был настоящим красавцем. Он и впрямь оказался очень крупным, как предполагал врач. Его взвесили на весах.
 — Ровно десять фунтов, — объявил врач, разглядывая ребенка, из-за которого всю ночь провел на ногах, а затем улыбнулся его матери, которая не сдалась. — Хироко, да ты героиня!
 Это поразительно. Еще полчаса назад он был готов поклясться, что придется делать кесарево сечение, но теперь радовался, что все обошлось. Операция означала бы верную смерть для Хироко в таком состоянии. Но каким-то чудом она спаслась, безмерно изумив врача отказом от операции.
 Взошло солнце, сестры обмыли Хироко, умиротворенно держащую в руках ребенка. Каждого глубоко тронуло то, что случилось ночью.
 — Тебе пришлось так тяжело, — мягко проговорила Рэйко. Хироко проявила неслыханную храбрость и силу, учитывая размеры ребенка; никто не мог поверить, что она справилась с родами сама. Хироко и вправду была удивительной женщиной.
 Молодая мать гордо прошептала своей тете, счастливо глядя на ребенка:
 — Он похож на Питера, верно?
 Зрелище было достойно любых мук. Еще совсем недавно Хироко казалось, словно она попала под поезд, увлекающий ее за собой, перемалывающий колесами, и когда она уже думала, что умирает, ребенок появился на свет. Теперь Хироко мечтала, чтобы его увидел Питер. Рэйко вдруг поняла, что Хироко в первый раз призналась ей.
 — Надо сообщить ему, — твердо сказала Рэйко, но Хироко покачала головой.
 — Он только встревожится. Я расскажу ему все, когда он вернется. — Она приняла решение уже давно. А если Питер не захочет возвращаться к ней? Она ни за что не стала бы принуждать его — Питер был свободен как ветер: если бы он решил вернуться к Хироко, он так и сделал бы и увидел, что она и сын ждут его. Вновь взглянув на Рэйко, Хироко решила поделиться с ней своей тайной. Вместе они пережили этой ночью так много, и Рэйко была так добра. — Буддистский священник в Танфоране поженил нас. Я боялась, что кто-нибудь узнает об этом и накажет Питера, но этого не случилось. — Подняв руку, Хироко показала тете узкое кольцо, и Рэйко не могла поверить, что ни разу не заметила его.
 — Тебе на редкость хорошо удается хранить секреты… и рожать детей. — Рэйко велела Хироко поспать, поцеловала ее, и вскоре мать и ребенок крепко заснули. Рэйко отправилась домой, к Такео, и рассказала ему, что случилось ночью. Такео уже собирался уходить в школу, и Рэйко с ужасом поняла, что сейчас девять часов. Ночь пролетела для нее, словно несколько минут.
 — Когда ни одна из вас не вернулась домой вчера вечером, я долго думал о том, что могло случиться, а затем решил: если бы я мог чем-нибудь помочь, вы дали бы мне знать.
 С ней все в порядке?
 — Да, сейчас она спит, но ночью перепугала всех нас, даже врача, — покачивая головой, объяснила Рэйко. — Ребенок весит десять фунтов. Он такой хорошенький, Так! — Рэйко печально улыбнулась, задумавшись о Хироко и Питере и долгом трудном пути, который предстоит пройти им. — Он похож на Питера. — Одно это могло принести неприятности и Хироко, и ребенку.
 — Так я и думал — отцом ребенка не мог быть никто, кроме Питера. — Так и Рэйко твердо знали это. Такео радовался за молодую пару — ее вряд ли сумели бы разлучить трудности. Хорошо зная Питера, он понимал, как много значит для него рождение сына. — Она должна сообщить ему.
 Надеюсь, она это сделает, — заметил Так.
 — Она отказалась, сказала, что он только встревожится, — устало ответила Рэйко.
 — Он должен знать, что у него есть сын. — Так улыбнулся жене, припоминая, каким праздником стало для него рождение Кена, а затем — дочерей. Он сочувствовал Хироко, жалея, что Питера нет рядом с ней, но радовался появлению ребенка. Возможно, это знамение приближающейся новой жизни, возрождения надежды.
 — Она сказала, что их поженил буддистский священник из Танфорана, — добавила Рэйко, стаскивая туфли.
 Ей пришлось провести на ногах всю ночь. — По-видимому, с самого мая она носит обручальное кольцо, а я ни разу не заметила его. Она надевала кольцо вместе с другим, серебряным.
 — Зато все остальное ты заметила. — Так поцеловал жену, спеша в школу. — Я зайду к ней днем. — Он направился к двери, но вдруг остановился и оглянулся на жену с теплой улыбкой. Это был счастливый день для них, ребенок стал благословением для всей семьи, особенно здесь, на озере Тьюл. — Поздравляю, — с улыбкой добавил он.
 — Я люблю тебя, — отозвалась Рэйко, и Так поспешил прочь со счастливым видом. Жена долго смотрела ему вслед, думая о ребенке Хироко.




 Глава 15


 Хироко провела в лазарете целую неделю, а когда с ребенком вернулась домой, ее уже с нетерпением ждала вся семья. Она назвала малыша Тойо, и даже Кен часами играл с ним, носил на руках и пасовал, лишь когда требовалось поменять пеленки. Но всех перещеголял Так. Он был счастлив побыть с ребенком в любое время, когда Хироко нужен был перерыв или сон. Так с удовольствием возился с малышом, который вскоре привык к нему. Ребенок редко плакал. Он безмятежно спал на руках у Така и вспоминал о матери, только проголодавшись.
 Через две недели после рождения Тойо, не выдержав угрызений совести, Хироко вернулась в лазарет. Малыша она взяла с собой, привязав к спине. Одна из пожилых женщин в лагере помогла ей соорудить обухимо — повязку, которую носила еще мать Хироко, чтобы удерживать ребенка на спине. Тойо с довольным видом спал, пока мать занималась делами. Хироко еще не совсем оправилась и пока сворачивала бинты и выполняла другую несложную работу. Она помнила об осторожности и держалась подальше от инфекционных больных — особенно потому, что все время ребенок был рядом с ней. Тойо вскоре стал общим любимцем — крупный, толстенький, добродушный, он выглядел, как маленький Будда, но каждый, глядя на него, замечал, что он не чистокровный японец. С каждым днем он становился все больше похожим на Питера. Верная своему слову, Хироко написала Питеру, но ни словом не упомянула о ребенке.
 К тому времени в лагеря были посланы вербовщики, многие мужчины вызвались стать добровольцами, но «нет-нет ребята» держались твердо. Они зашли так далеко, что начали издеваться над товарищами, которые согласились идти в армию.
 Через три недели после рождения ребенка Кен изумил всех новостью. Днем Кен побывал в здании администрации.
 Два дня назад ему минуло восемнадцать лет, и, даже не поговорив с родителями, он записался в армию.
 — Что?! — уставилась на него мать, не веря собственным ушам. — Мне казалось, у тебя нет желания защищать эту страну, — добавила она, размышляя, неужели Кен изменил своим принципам. Рэйко любила Америку, но не желала жертвовать сыном — она и без того принесла в жертву слишком многое.
 — Я записался добровольцем в армию, — повторил Кен, глядя на ошарашенных родителей. Несмотря на все его прежние протесты и муки, вызванные несправедливостью, он на время решил забыть о своих обидах и теперь, казалось, гордился собой. Ему предстояло покинуть лагерь — именно об этом Кен и мечтал.
 — Почему же ты не поговорил с нами? — оскорбленно вопрошал Так. Кен так часто давал волю своему гневу и обиде, а вот теперь вступил в армию. Однако это был один из немногих способов покинуть лагерь, единственно доступный для Кена. Больше он не мог оставаться здесь. Этим днем лагерь покинули трое юношей, а еще двое вели с родителями такие же разговоры. Не то чтобы Так не гордился сыном и не был патриотом — просто случившееся стало для него полной неожиданностью. Кен ни словом не предупредил их о предстоящем призыве. Большинство родителей тоже оказались неподготовленными, хотя и испытывали, чувство гордости.
 В этом месяце лагерь покинуло много ребят. На прощание с родными им давали неделю, последняя ночь в семье становилась особенно мучительной и трудной. Ребята делились воспоминаниями, стараясь не заплакать.
 На следующий день, провожая Кена к автобусу. Так плакал не стесняясь. Ему не верилось, что Кен покидает их, но по крайней мере теперь он был свободен.
 — Береги себя, — сдавленно говорил Так. — Не забывай, как мы с мамой любим тебя. — Как и подобало американцам, они отдали сына родине, а сами по-прежнему оставались за колючей проволокой, как преступники.
 — Я люблю вас, — крикнул Кен с подножки автобуса, и его родители смутились. Салли и Тами плакали, Хироко боролась со слезами, укачивая на руках малыша. Она уже успела попрощаться со столькими хорошими людьми, как и все остальные. С некоторыми из них ей предстояло встретиться еще раз, с другими она рассталась навсегда. Автобус тронулся с места. Глядя ему вслед, Хироко помолилась о том, чтобы Кен уцелел. Вернувшись в крохотное жилище, Такео снова заплакал, приклеивая к окну звезду так, чтобы видели все.
 Такие звезды виднелись уже на нескольких окнах. Стоя вокруг Така, все думали о Кендзи. Для них наступало тревожное время — время надежды, гордости и страха.
 Вскоре после расставания они получили письмо от Кена.
 Он находился в лагере Шелби, на Миссисипи, и сообщал, что попал в 442-й полк, в боевую команду. В команде попадалось много японцев-нисей, были и уроженцы Гавайских островов. Интересно, писал Кен, несмотря на то что Гавайи ближе к Японии, их жителей никуда не переселяли. Письма были бодрыми и возбужденными. Перед отплытием для солдат устроили пышную церемонию в Гонолулу, на территории дворца Иолани. Судя по письмам, которые семья перечитывала по многу раз, Кен был в восторге — и оттого, что покинул лагерь, и оттого, что смог исполнить свой патриотический долг. Несмотря на первое сопротивление, он уже давно смирился с неизбежным и вскоре отправил родителям свою фотографию, на которую снялся в парадном мундире. Рэйко бережно поставила ее на стол, сделанный руками Така, и показывала всем друзьям. Казалось, для нее эта фотография стала святыней, и почему-то это тревожило Хироко. Она хотела, чтобы Кен был с ними рядом, но понимала его желание воевать, защищая свою страну.
 Вести от Питера стали приходить чаще. Он по-прежнему оставался в Северной Африке — к сожалению, там же были и немцы. Из писем, несмотря на все усилия цензоров, Хироко понимала: в Африке идут ожесточенные бои. Но по крайней мере в июне Питер еще был жив, как и Кен.
 В июле в лагере началась серьезная вспышка менингита.
 Несколько стариков умерли первыми, дети помладше быстро заражались и доходили до критического состояния. Матери дни и ночи сидели рядом с ними, но не могли спасти от смерти. Жизнь в лагере то и дело омрачали похороны с непривычно маленькими гробами, которые опускали в узкие могилы, вырытые в пыльной земле. Для Хироко это было невыносимо — особенно теперь, когда она тревожилась за Тойо, еще совсем малыша. Ему едва исполнилось четыре месяца. Но однажды, жаркой летней ночью, заболел не Тойо, а Тами. Когда она ложилась в постель, ей было немного жарко, но позднее, вставая покормить сына, Хироко услышала, как Тами плачет. Хироко до сих пор кормила малыша грудью, он постоянно был голоден. Часто ей приходилось вставать по два-три раза за ночь.
 У бедной Тами начался жар, опухла и не поворачивалась шея. На следующее утро она стала бредить. Так отнес ее в лазарет и оставил с Рэйко.
 Битва со смертью продолжалась много дней подряд. Большую часть времени Тами оставалась без сознания. Отдав Тойо на попечение дяди, Хироко по очереди с Рэйко ухаживала за девочкой, иногда Такео подменял кого-нибудь из них — прикладывал к голове дочери холодный компресс, разговаривал с ней, пел песню. Так старел на глазах. Он был особенно привязан к Тами, и Рэйко понимала: если Тами погибнет, вместе с ней погибнет и Так.
 — Не дай ей умереть, прошу тебя… Хироко, не дай ей умереть, — однажды ночью со всхлипами взмолился он, и Хироко ласково обняла его.
 — Она в руках Божьих, Так. Он позаботится о ней, надо только довериться Ему. — Эти слова вдруг воспламенили в нем ярость.
 — А Он позаботился о нас, отправив сюда? — выпалил он и тут же пожалел о собственных словах. Хироко изумилась его неожиданной вспышке. — Прости… — хрипло пробормотал он, — мне очень жаль.
 Хироко понимала его. Несмотря на все старания, жизнь в лагере по-прежнему была суровой.
 Вскоре состояние маленькой пациентки ухудшилось, и Хироко стала дежурить у постели Тами каждую ночь, стараясь помочь ее родителям. Она приходила домой, только чтобы покормить Тойо, а затем снова отправлялась подменить Така или Рэйко, чтобы дать им возможность отдохнуть. Оба они выглядели ужасно, Тами не становилось лучше. Хироко без устали ухаживала за ней — обмывала, делала компрессы, поила, а молодой фельдшер, с которым она давно познакомилась, помогал ей. Его звали Тадаси, он прибыл со своей семьей из Танфорана. Он сильно хромал, и Хироко поняла, что он переболел полиомиелитом. Еще раньше она была поражена его внимательностью к пациентам. Год назад он Закончил Беркли и подписал присягу не задумываясь. Но из-за хромоты попасть в армию даже не надеялся. Он был одним из немногих молодых людей, оставшихся в лагере, кроме «нет-нет ребят», которые отказались подписать присягу, и недовольных, которые каждое утро маршировали на военный манер, носили эмблемы на свитерах и распространенную среди них стрижку, как символы отрицания. К тому времени все, кто мог, уже ушли в армию. Но Тадаси остался и работал в лазарете. — Кроме того, он был талантливым музыкантом — Хироко играла вместе с ним в оркестре. Юноша держался дружески, Хироко нравилось работать с ним.
 Своей живостью и усердием в работе он напоминал Юдзи.
 Но особенно внимательным он был к малышке Тами, делая все, чтобы помочь ей. Хироко как-то услышала, что в Японии род, к которому принадлежит этот высокий худощавый юноша с застенчивой улыбкой, считается очень знатным и древним. Сам Тадаси был кибей — родился в Штатах, но, прежде чем поступить в Беркли, учился в Японии.
 — Как Тами? — спросил он, зайдя в палату однажды вечером. Болезнь продолжалась уже восемь дней. Другие дети либо умирали, либо поправлялись, а Тами вновь начала бредить. Заливаясь слезами. Так ушел домой с Рэйко.
 — Не знаю, — со вздохом ответила Хироко, не желая признаваться, что они наверняка потеряют малышку.
 Присев рядом с Хироко, Тадаси протянул ей чашку чаю.
 Хироко выглядела совсем обессилевшей.
 — Спасибо. — Она улыбнулась. Этот привлекательный юноша казался ей совсем ребенком, несмотря на то что был старше ее на четыре года. После рождения Тойо Хироко повзрослела, а иногда даже чувствовала себя совсем старой.
 — А как твой малыш?
 — С ним все в порядке, слава Богу, — с улыбкой отозвалась Хироко, вспомнив о Тойо и одновременно с ужасом думая о том, что может случиться с Тами.
 Даже Салли несколько раз приходила в лазарет, хотя теперь у них с Хироко было больше разного, нежели общего Постепенно им становилось все груднее понимать друг друга. Салли проводила все время с «нет-нет ребятами», и Хироко то и дело предостерегала ее, советуя не тревожить родителей. Салли неизменно отвечала, что Хироко ей не мать и что это не ее дело. В шестнадцать лет Салли стала сущим наказанием для Рэйко. В лагере она перестала уделять внимание учебе, познакомилась с ровесниками, от которых следовало бы держаться подальше. Ее не интересовала дружба с девушками, которые создавали кружки рукоделия или пения, Салли отказывалась выслушивать советы Хироко. Когда Хироко попыталась объяснить, что Салли еще слишком молода, чтобы дружить со взрослыми ребятами, Салли без обиняков ответила, что по крайней мере она не такая дура, чтобы заводить незаконнорожденного ребенка. С тех пор как произошел этот разговор, месяц назад, Салли и Хироко почти не разговаривали. Но Хироко жалела девушку, зная, как она несчастлива, как боится за свое будущее. Салли не могла не заметить, каким больным выглядит ее отец. А теперь, когда заболела Тами, Салли запаниковала. Все, во что она так твердо верила, обратилось в прах. Даже брата больше не было рядом, и Салли было не с кем поговорить, не на кого положиться, кроме десятка знакомых, которых ей не следовало бы заводить, да одного юноши из числа «нет-нет ребят», с которым она однажды приходила в лазарет, навестить Тами.
 — Должно быть, родителям приходится нелегко с твоей родственницей Салли, — заметил Тадаси после ухода девушки. Хироко улыбнулась.
 — Тетя считает, что у нее переходный возраст, и вскоре все будет в порядке, — объяснила она, не сводя глаз с неподвижной Тами. За час девочка ни разу не пошевелилась. — По-моему, мне повезло иметь сына, — добавила она.
 Ее слова не успокоили Тадаси. Все в лагере знали, что она не замужем, а воспитание ребенка без мужа вряд ли можно было назвать везением. Но Тадаси никогда не осмеливался расспрашивать Хироко об отце ребенка, о том, что случилось. Несколько раз увидев ребенка, Тадаси решил, что ею отец не японец. Но Хироко никто не навещал, и она, похоже, не собиралась замуж.
 Пока они тихо сидели рядом, беседуя о родственниках в Японии, Тами зашевелилась и заплакала. Ей стало так плохо, что врач решил послать за Таком и Рэйко, и Тадаси вызвался привести их.
 Они прибежали в лазарет и долгие часы провели сидя у постели Тами. К утру она крепко заснула, а жар неожиданно спал. Это было чудо, не поддающееся объяснению. Тами проболела дольше, чем кто-либо в лагере, и все-таки выжила. Сидя рядом с ней, отец всхлипывал и целовал ручонку девочки, благодарный богам за то, что ее пощадили. Он так обессилел, что Хироко пришлось отвести его домой, а Рэйко осталась с дочерью. Но как только Хироко привела дядю домой и уложила его, она поняла: с ее малышом что-то неладно. Она оставила Тойо с Салли. Лоб малыша был горячим, он вертел головой и плакал. А когда Хироко попыталась накормить его, то ребенок, вместо того чтобы жадно присосаться к груди, как делал обычно, отвернулся и снова заплакал, словно чувствуя боль.
 — Давно это началось? — спросила Хироко у Салли, но девушка-подросток только пожала плечами и заявила, что еще ночью с ним все было в порядке. — Ты уверена? — переспросила Хироко, и Салли призналась, что ничего не может сказать. Она думала, что Тойо спит, и не подходила к нему.
 Хироко с трудом сдержалась, чтобы не ударить Салли. Подхватив ребенка, она бросилась в лазарет. В четыре месяца Тойо был еще слишком мал, чтобы пережить менингит.
 Но едва увидев его, врач произнес слова, от которых у Хироко сердце ушло в пятки. Тойо заразился именно менингитом, чего Хироко опасалась больше всего. Его положили в изолятор, как и Тами, а Хироко устроилась рядом, не оставляя ребенка ни на минуту. Жар усиливался, малыш жалобно плакал. Прикасаясь к нему, Хироко поняла, что у Тойо опухла шея, а ручки и ножки начали болеть. У самой Хироко грудь от прилива молока стала твердой как камень, и она сидела, держа малыша на руках, и плакала, молясь, чтобы он выжил, в тысячный раз ругая себя за то, что не сообщила Питеру о рождении сына. Что, если он погибнет и Питер никогда не узнает о нем? Эта мысль была невыносима.
 Рэйко целые ночи просиживала рядом с ней. Тами стало гораздо лучше, она начала есть, болтать и играть. Вскоре ее должны были отпустить домой, но бедному Тойо становилось все хуже. Хироко не отходила от него ни на шаг, не позволяла никому прикасаться к малышу. Обессилев, она улеглась на пол рядом с кроваткой, на татами, который кто-то принес из дома и постелил здесь.
 — Не стоит этого делать, Хироко. Ты должна уйти домой и выспаться, — настаивала Рэйко, но тщетно. Сандра, пожилая сестра, которая присутствовала при рождении мальчика, приходила в палату несколько раз и тоже пыталась уговорить Хироко уйти. Но никто не сумел бы заставить ее бросить ребенка.
 Врач бывал в палате по несколько раз в день, но не замечал в состоянии ребенка никаких перемен и ничем не мог сдержать болезнь. Все, что им оставалось, — сидеть и ждать.
 Тадаси тоже навещал Хироко, приносил чай, воду, иногда — фрукты, а однажды принес цветок, но подарок вышел неудачный: Хироко от горя словно обезумела Она знала, что не выживет ни дня, если Тойо погибнет. День за днем она молилась и молча звала Питера.
 — Как он? — прошептал Тадаси однажды днем, придя из большой палаты. Стояла невыносимая жара, обитатели лагеря задыхались от пыли, жалуясь на судьбу. Официально лагерь на озере Тьюл считался сегрегационным. Через два месяца отсюда должны были перевести шесть тысяч не внушающих подозрения японцев, заменив их девятью тысячами пленников из группы высокого риска. Это значило, что в лагере вскоре станет еще многолюднее и охрана ужесточится. К ограде подвели танки, вокруг лагеря дежурили часовые. Люди с недовольством видели, как надстраивают ограду, оплетая ее колючей проволокой. Иллюзия свободы давно исчезла, сменившись еще более строгим заключением. Но, сидя рядом с ребенком, Хироко не вспоминала об этом.
 — Кажется, ему хуже, — с отчаянием выговорила Хироко, взглянула на Тадаси и отказалась от предложенного яблока. Она заставляла себя перекусить, лишь когда чуть не падала от голода да чтобы не пропало молоко — ребенок время от времени понемногу сосал. Врачи ничем не могли помочь ни Тойо, ни его матери.
 — Он обязательно поправится, — сказал Тадаси, осторожно коснулся плеча Хироко и вышел. Всю ночь Хироко проплакала, убежденная, что ребенок погибнет. Тадаси вновь зашел к ней на рассвете. Он боялся помешать ей, но не хотел оставлять ее в одиночестве. У него была замужняя сестра, ровесница Хироко, она умерла два месяца назад от выкидыша. Тадаси недоставало ее. Почему-то воспоминания о сестре сближали его с Хироко.
 Наконец он молча сел рядом, глядя на Тойо. Дыхание мальчика становилось все тяжелее. Каждый вздох давался ему с трудом, он хватал воздух приоткрытыми посиневшими губами, но у врачей в лазарете не было кислородных подушек.
 Помочь ему было нечем. Хироко взяла его на руки, плача и пытаясь приподнять. Тадаси осторожно обтер крошечное личико губкой, смоченной в холодной воде. За последние несколько дней мальчик страшно похудел и уже ничем не напоминал маленького Будду.
 Внезапно он перестал дышать. Лицо малыша исказилось, словно он поперхнулся, и спустя мгновение он обмяк на руках у матери, которая смотрела на него, охваченная паникой.
 Но прежде чем она опомнилась, Тадаси забрал у нее малыша, положил на татами и начал массаж сердца. Ребенок уже посинел. Тадаси встал рядом с ним на колени и стал делать искусственное дыхание. Он дышал ровно и глубоко, а Хироко стояла рядом, молясь за ребенка. Прошла минута, и вдруг послышался хрип и плач. Лицо ребенка немного оживилось, на лбу выступил пот. Тадаси принес таз с прохладной водой, и вдвоем они обмыли ребенка. К утру наконец жар начал спадать. Ребенок выглядел лучше, чем за последние дни, но Хироко казалась пепельно-серой. Она понимала, что чуть не потеряла ребенка и что выжил он лишь благодаря Тадаси.
 — Чем мне отблагодарить вас? — спросила она по-японски, и ее глаза наполнились слезами благодарности. Если бы не Тадаси, Тойо мог умереть. — Вы спасли моего ребенка.
 — Твоего ребенка спас Бог, Хироко, а я лишь помогал, как и ты сама. Больше мы ничего не могли сделать, мы были лишь помощниками. — Но без него Тойо сейчас не было бы в живых. — А теперь ты должна выспаться. Я присмотрю за ним, пока ты не вернешься.
 Как обычно, Хироко отказалась покинуть сына. Тадаси отправился домой отдохнуть и вернулся к своему дежурству в пять часов вместе с Рэйко. Она уже слышала о том, что случилось ночью, и без устали благодарила Тадаси. Позднее он зашел проведать Хироко. К малышу он проникся почти родственными чувствами и был рад видеть, что ребенок слегка оживился и стал улыбаться матери.
 — Вы сотворили чудо, — с усталой улыбкой произнесла Хироко. Ее волосы растрепались и прилипли ко лбу. В крохотной палате было жарко, Хироко вытирала пот со лба, а Тадаси заметил, что ее глаза странно блестят.
 — Тебе необходимо лечь, — заявил он, вновь становясь врачом. — Если ты не будешь отдыхать, то долго не выдержишь. — Он и вправду был в этом уверен. Хироко была тронута и удивлена его словами. Хотя они и прежде работали вместе с Тадаси, их сблизила болезнь Тами и Тойо. Хироко не видела девочку с тех пор, как заболел ее ребенок, — она не отлучалась из палаты.
 Когда Тадаси зашел к ней вечером, Хироко выглядела еще хуже, стала беспокойной. Тадаси решил поговорить с Рэйко.
 — По-моему, она смертельно устала. Заставьте ее уйти домой, прежде чем она упадет в обморок.
 — Каким образом? Побить ее веником? — с усталой улыбкой переспросила Рэйко. Лазарет был переполнен больными детьми, сегодня утром врачи обнаружили случай полиомиелита. Эпидемия полиомиелита могла опустошить весь лагерь, и потому ребенка перевели в другое помещение. — Она не согласится бросить ребенка.
 — Но вы же ее тетя! Прикажите ей, — настаивал Тадаси, но Рэйко покачала головой.
 — Вы не знаете Хироко — она слишком упряма.
 — Такой же была моя сестра, — печально проговорил он. Эти женщины были во многом похожи.
 Иногда Хироко становилась даже внешне похожей на его сестру.
 — Я поговорю с ней, — пообещала Рэйко, чтобы успокоить врача, но когда оба вошли в палату Тойо, они увидели, что Хироко сидит расстегнув платье, словно сгорая от жары, и разговаривает, глядя в пустоту. Рэйко сразу же поняла, что Хироко говорит с Питером. Взглянув на вошедших, Хироко перешла на японский язык, принимая их за родителей. Она что-то вспоминала про Юдзи. Едва увидев ее, Рэйко поспешила за врачом. Тадаси по-японски попросил Хироко встать и подойти к нему. Хироко выглядела необычно красивой, но смутилась, по-английски извинившись за то, что не сказала ему про ребенка. Тадаси едва успел подхватить ее, когда Хироко вдруг повалилась на пол и мгновенно потеряла сознание. Вскоре пришел врач и увидел, что Тадаси сидит на полу, держа на коленях голову Хироко. Вскоре врач установил, что Хироко больна менингитом.
 На этот раз сотворить чудо оказалось труднее. Тойо был еще слаб, но постепенно поправлялся, а его матери становилось хуже с каждым днем. Ее обморок сменился комой.
 Несмотря на лекарства, ее мучил жар, она целыми днями не приходила в сознание. Прошла неделя, и врач сказал Рэйко, что случай безнадежен. Помочь Хироко невозможно. Она протянула еще неделю, и все постепенно убедились, что она умирает. В сущности, осматривая ее, врач удивлялся, что она до сих пор жива. Тадаси был убит горем, и даже Салли плакала, сожалея о том, что оскорбляла Хироко и спорила с ней. Тами так встревожилась, что Рэйко стала опасаться рецидива болезни. Узнав, что Хироко больна, девочка даже отказалась есть. Только Тойо не подозревал о происходящем.
 Хироко выглядела как призрак — за несколько дней совсем исхудала. Тадаси сидел рядом с ее кроватью. Последние две недели он работал вдвое больше обычного, надеясь хоть чем-нибудь помочь ей. Он боялся, что Хироко умрет — так как умерла его сестра.
 — Пожалуйста, выживи, Хироко, — шептал он, приходя к ней по ночам, когда рядом никого не было. — Ради Тойо. — Он не осмеливался сказать «ради меня». Это было бы слишком смело. Наконец однажды ночью Хироко пошевелилась и что-то пробормотала во сне. Она позвала Питера, а затем заплакала, рассказывая про ребенка.
 — Было так тяжело… — шептала она. — Я думала, что не сумею… мне очень жаль… я не знаю, где он сейчас…
 Тадаси понял, о чем она говорит, взял в ладони ее горячую руку и сжал ее.
 — С ребенком все в порядке, Хироко. Он поправился.
 Ты нужна ему — и всем нам.
 Он влюбился в эту едва знакомую женщину сначала только благодаря ее сходству с сестрой. Они оба были одинокими, растерянными и усталыми. Тадаси давно опротивело жить за колючей проволокой, ему была ненавистна собственная хромота, мешающая уйти в армию. Тошнило от нытья «нет-нет ребят» и других людей, жалующихся на них. Но больше всего его удручала жизнь в заключении в стране, которую он так любил. Хироко тоже не заслуживала такой участи, как и все остальные, томящиеся здесь.
 Хироко стала для него лучиком надежды, она казалась чистой, смелой и самоотверженной. Тадаси боялся, что смерть отнимет у него эту женщину.
 — Хироко! — шепотом позвал он, но больше этой ночью Хироко не произнесла ни слова, а утром ей стало еще хуже.
 Так продолжалось без конца. Тадаси понял, что врачи правы: она умирала.
 Вечером к ней пришли Рэйко и Так, приведя с собой буддистского священника. Он долго смотрел на больную, качая головой и повторяя, что ему очень жаль. Увидев его, Тадаси решил, что Хироко умерла, и чуть не расплакался, но Сандра вовремя сказала:
 — Нет, она еще жива.
 Остальные вскоре ушли, а Тадаси вернулся в тесную палату Хироко. Ему хотелось попрощаться с ней наедине, несмотря на то что они были едва знакомы. По крайней мере он спас ее ребенка — это значило немало. Тадаси жалел, что он не может спасти саму Хироко.
 — Мне так жаль, что это случилось с тобой, — печально проговорил он, глядя на нее. Он стоял на коленях у постели. Глаза Хироко казались глубокими провалами на лице, она не издавала ни звука и не шевелилась. — Если бы ты только выжила… нам всем так не хватает радости. — Он улыбнулся. Они нуждались во многом, и Хироко им стало бы недоставать. Он сидел рядом, уже тоскуя о ней, когда Хироко вдруг осторожно открыла глаза и взглянула на него, не узнавая, а потом попросила позвать Питера. — Его здесь нет, Хироко… — Она снова опустила веки, и Тадаси попытался удержать ее. Что, если она открыла глаза в последний раз? Если она уже не вернется? — Хироко, — повелительно произнес он, — не уходи… Останься здесь.
 Она удивленно взглянула на него:
 — Где Питер? — Ее голос слегка окреп.
 — Не знаю. Но мы здесь. Мы хотим, чтобы ты осталась с нами.
 Хироко кивнула и закрыла глаза, но тут же снова смущенно уставилась на Тадаси, словно вдруг вспомнив, кто он такой. Казалось, он оторвал ее от какого-то важного дела.
 — Где Тойо? — негромко спросила она немного погодя.
 — Здесь. Хочешь его увидеть?
 Хироко кивнула, и Тадаси бросился за ребенком. Одна из сестер удивленно задала ему вопрос, и Тадаси объяснил, что происходит. Сестра была ошеломлена, но поняла, что ничего не случится: и мать, и ребенок болели менингитом.
 Когда Тадаси вернулся, Хироко уже дремала, но он разбудил ее. Тойо что-то лепетал у него на руках. Хироко открыла глаза, она снова казалась растерянной и смущенной.
 Тадаси осторожно положил ребенка рядом с ней. Тойо сразу же узнал мать и заулыбался, а Тадаси сидел рядом, придерживая его. Хироко наконец пришла в себя, почувствовав близость ребенка.
 — Тойо… — выговорила она, и ее глаза наполнились слезами, когда она перевела взгляд на Тадаси. — С ним все в порядке? — беспокойно прошептала она, и Тадаси кивнул.
 — Он поправился, а теперь твоя очередь. Ты нужна нам всем.
 Хироко улыбнулась, словно он сказал что-то нелепое, перебрала один за другим пальчики Тойо, повернулась и поцеловала его.
 — Мой родной, — сказала она ребенку, а Тадаси пожалел, что сам не удостоился таких слов. Но больше всего он мечтал, чтобы Хироко осталась жива. Просить ее о большем он не мог, зато не уставал молиться.
 Когда одна из сестер пришла забрать ребенка, Хироко тихо беседовала с Тадаси. Он просидел возле нее всю ночь и утро, и хотя она была еще слишком плоха, жар понемногу, утихал. Ночь казалась обоим бесконечной, они успели поговорить о многом — о ее родителях и брате, о Японии, родственниках, Калифорнии, колледже святого Эндрю, но ни разу не упоминали о Питере. Когда Тадаси наконец ушел, он чувствовал, что смерть отступила.
 — Если вы не побережетесь, то вскоре приобретете репутацию святого целителя, Тадаси Ватанабе, — насмешливо заметила Сандра, провожая его до дверей лазарета. Рэйко решила позднее днем зайти к нему и поблагодарить.
 В их семье случилось три чуда. Трое ее членов пережили смертельное заболевание, от которого в лагере погибло множество людей. Но неделю спустя, когда Хироко сидела на кровати, держа на коленях ребенка, она поняла, что ждать еще одного чуда было бы слишком. Такео пришел проведать ее после разговора с Рэйко, затянувшегося на всю-ночь.
 То, о чем он хотел рассказать, случилось два месяца назад, какой смысл было откладывать признание? Почему-то Такео считал себя не вправе утаивать страшную новость от Хироко. Обстоятельства, в которых он узнал новость, были слишком необычными, но у Такео не возникало сомнений.
 Он получил письмо от испанского дипломата, с которым встречался несколько лет назад в Стэнфорде, — испанец был направлен на стажировку от Мадридского университета. Этот человек был знаком с отцом Хироко — они встречались в Киото. Масао каким-то образом сумел передать ему весть о том, что Юдзи погиб в мае в Новой Гвинее, и дон Альфонзо сообщил об этом Хироко и ее родственникам.
 Услышав эту весть, она была потрясена. Одна из сестер унесла ребенка, а Хироко долго проплакала в объятиях дяди.
 Они с Юдзи были так близки, Хироко с детства привыкла относиться к нему, словно к своему ребенку. Сейчас она чувствовала себя так, будто потеряла Тойо. Такео напомнил Хироко, что у нее остался сын.
 Но Хироко была безутешна. Всю ночь она провела без сна, и, увидев ее, Тадаси вспомнил, как горевал сам после смерти сестры. Утешения здесь были бессмысленны.
 — Не могу представить себе, что, даже оказавшись дома, я больше его не увижу, — пробормотала Хироко и снова расплакалась. Тойо мирно спал рядом с ней.
 — То же самое было со мной после смерти Мэри, — у сестры Тадаси было и японское имя, но ее привыкли звать Мэри. — Сразу после ее смерти ее муж пошел в армию — по-моему, он обезумел от горя, потеряв и жену, и ребенка. Они поженились незадолго до эвакуации.
 Сколько они все пережили! Питер и Кен воевали, защищали свою страну. При всех бедах, трудностях и болезнях выжить в лагере было тяжело, не говоря уже о войне. Задумавшись об этом, Хироко испугалась.
 — Но самое страшное, — высказал Тадаси мысль, которая вертелась в головах у всех пленников, — у нас нет выбора.
 Услышав его, — Хироко поняла, что об этом она даже не задумывалась.
 Теперь, после смерти брата, о родителях некому позаботиться. Они потеряли сына, и Хироко не могла не вспомнить о своем долге дочери. В первый раз она всерьез задумалась о возвращении в Японию, ради родителей. Она решилась поговорить об этом с Тадаси, но тот был потрясен.
 Он никогда не согласился бы вернуться в разгар войны в страну, которую к тому же давно перестал считать родиной.
 — Но я провела там всю жизнь, — возразила Хироко. — Я многим обязана родителям. Я не могу оставить их одних, — добавила она, тревожась за них.
 — А как же твои родственники?
 — Здесь я ничем не могу им помочь. В сущности, я не могу помочь никому.
 — Не уверен, что гибель во время бомбежки в Японии будет действительно помощью твоим родителям или малышу, — заметил Тадаси, желая переубедить ее.
 — Я подумаю над этим, — пообещала Хироко, и Тадаси вернулся к работе, молясь, чтобы Хироко отказалась от своего решения. Все они молились, но слишком многое, чего они надеялись избежать, все-таки произошло. Им было уже трудно вспомнить, какова жизнь, если ее не переполняют горе, обида и страх.




 Глава 16


 Жизнь в лагере стала еще тяжелее. Все лето «Молодежная организация» и «нет-нет ребята», которые отказались принять присягу в феврале, доставляли обитателям лагеря немало неприятностей. Первые угрожали тем, кто подписал присягу, но до сих пор был в лагере, особенно молодым людям, достигшим призывного возраста. «Нет-нет ребята» в основном действовали по ночам, выкрикивая угрозы, скандируя имена своих врагов и буквально терроризируя всех, кто их слушал. Вскоре они ввели в обиход кличку «ину», или «пес», и клеймили ею всех, кто подписал присягу, считая их презренными псами, не заслуживающими жизни. Они организовывали забастовки и акты саботажа, подстрекали недовольных к мятежам. Те, кто считал себя оскорбленными, преданными страной, в которой они родились и которая теперь превратила их в пушечное мясо, становились легкой добычей «нет-нет ребят», разгуливавших по лагерю и разжигавших страсти.
 Они избивали тех, кто, по их мнению, слишком ревностно сотрудничал с администрацией лагеря, устраивали шумные шествия, чтобы во всеуслышание заявить о своей непреклонности и дерзости, но в результате добивались лишь усиления напряженности. Особенное недовольство они вызывали у «преданных» японцев — поведение «нет-нет ребят» служило доказательством, что место всех японцев в лагерях. Газеты хватались за каждую возможность сообщить о волнениях в лагерях, насаждали опасные для интернированных лиц представления о них. В результате волнений ссоры между «преданными» и «нет-нет ребятами» постоянно росли и приобретали все больший размах, пока в сентябре не достигли кульминации — как раз когда на озеро Тьюл были переведены девять тысяч диссидентов и «предателей» из других лагерей. Прежним шести тысячам обитателей лагеря пришлось потесниться, многим семьям, выжившим в Танфоране и на озере Тьюл, приказали перебираться на новые места, и это вызвало нескрываемую вспышку гнева у людей, вынужденных расставаться не только с друзьями, но и с братьями и сестрами. Некоторые открыто отказались уезжать, усиливая беспорядки в лагере, вызванные главным образом настроениями его обитателей и перенаселенностью.
 Семейство Танака опасалось, что их тоже переведут на другое место, Такео и Рэйко не знали, переживет ли семья еще один переезд. Здесь они уже привыкли, обзавелись друзьями, нашли приличную работу в школе и лазарете. Им не хотелось перебираться в другой лагерь, даже если условия там окажутся лучше, чем здесь, на озере Тьюл, где собралось слишком много недовольных и инакомыслящих. Наконец стало известно, что их никуда не отправляют, в отличие от множества других семей, жизнь которых превратилась в бесконечную череду прощаний и переездов.
 Как только прибыли новые «предатели», лагерь переименовали в «Сегрегационный центр Тьюл». С целью лучшего контроля правительство решило собрать всех японцев из группы высокого риска в одном месте. Обитатели лагеря знали, что когда-нибудь такое случится, но не представляли себе такого трудного положения. Сейчас в лагере находилось на три тысячи человек больше, чем он мог вместить, — всего. более восьми тысяч человек, и условия в лагере заметно ухудшились. Стало тесно, удлинились очереди. Не хватало продуктов и лекарств. Неизбежно усиливалась напряженность.
 Хироко не верилось, что они провели в заключении уже целый, год — эту годовщину никому не хотелось праздновать, а конца заключению не предвиделось, хотя новости о ходе войны" продолжали поступать. Муссолини был свергнут в июле, безоговорочная капитуляция Италии состоялась после Дня труда, но немцы еще продолжали воевать. Теперь Питер сражался в Италии — союзники постепенно стягивали войска на сапог.
 Апеннинского полуострова, пытаясь вытеснить немцев на их территорию. То и дело вспыхивали сражения за небольшие города и деревушки. Продвижение армии было нелегким.
 В августе американцы сбили самолет адмирала Ямамото.
 Он руководил нападением на Перл-Харбор, и такая потеря для японцев была невосполнимой. Эта новость была опубликована в лагерной газете, и все радовались, читая ее. Но даже это не убедило власти лагеря в том, что его обитатели — настоящие американцы, ничуть не сочувствующие японцам. У интернированных японцев почти не находилось сторонников. До сих пор из высокопоставленных особ только министр внутренних дел Гарольд Айкс и министр юстиции Фрэнсис Биддл заявляли президенту, что считают создание лагерей для интернированных граждан возмутительным явлением. Несмотря на это, никто не делал попыток освободить узников.
 Со временем положение на озере Тьюл только ухудшилось: терпение иссякло, условия были хуже некуда, а «предатели» делали все возможное, лишь бы распалить недовольство людей и усугубить беспорядки.
 В октябре забастовки достигли небывалой силы. «Нетнет ребята» делали все возможное, лишь бы убедить всех и каждого отказываться от работы или сотрудничества с администрацией. Многие из стариков не хотели ввязываться в это дело, но ссориться с «нет-нет ребятами» становилось все опаснее — за несколько недель лагерь полностью оказался под их влиянием.
 В ноябре войска окружили лагерь на озере Тьюл и подавили мятежи, заставив узников вернуться к работе. К тому времени в демонстрациях уже участвовали пять тысяч человек, забастовки вспыхивали непрестанно. Мало кто из руководителей запрещал своим подчиненным присоединяться к ним, и в числе них был белый, руководитель лазарета. Он слишком дорожил своим персоналом, способным выхаживать больных и умирающих, чтобы позволить ему участвовать в забастовках. Когда бунтовщики узнали о его запрете, они ворвались в лазарет и избили смельчака до смерти. Персонал лазарета, состоящий только из японцев, делал все, чтобы защитить его, и некоторые из них тоже были ранены. Трагедия приобрела широкую известность, и тринадцатого ноября в лагере было наконец введено военное положение. Запрещались любые сборища, деятельность клубов, танцы, свободное перемещение по лагерю. Узники притихли.
 Был установлен комендантский час, повсюду расставили охранников, следящих за соблюдением правил. Они имели право арестовать любого, кто не подчинялся им или даже просто казался мятежником. Работа в лагере полностью остановилась, многие старики боялись выходить из дома. «Предатели», как их по-прежнему называли, были еще слишком многочисленными и вносили немалый вклад в создание беспорядков. Остальные обитатели лагеря возненавидели их — особенно те, кто подписал присягу и отправил своих сыновей в армию, на флот и в авиацию. Почти на каждом окне красовались звезды, у многих сыновья уже погибли на войне. Но молодежь, оставшаяся в лагере, была оскорблена так, что отказывалась присягать кому бы то ни было и превращала жизнь других людей в ад, что, разумеется, «преданные» считали несправедливым.
 Их ярость вспыхнула вновь в День благодарения, когда в лагере истощились запасы продовольствия. Чаша терпения переполнилась, и «преданные» стали вступать в схватки с «нет-нет ребятами». Они уже достаточно терпели. Со своими угрозами, бешенством и насилием эти парни зашли слишком далеко, и на какое-то время весь лагерь оказался на пороге бунта.
 Но постепенно в декабре все уладилось, ненависть начала утихать. В лазарет еще поступали раненые в драках и во время демонстраций. Тадаси, Хироко и их товарищи по работе по-прежнему были потрясены событиями той ночи, когда «нет-нет ребята» ворвались в лазарет и избили его главу. Тадаси спас Хироко и двух других сестер, втолкнув их в чулан и загородив собой дверь. Прошло несколько часов, прежде чем он позволил им выйти. Потом Тадаси долго поддразнивали этим случаем, однако он ни за что не допустил бы, чтобы пострадал кто-нибудь из сестер. Он убил бы любого обидчика — особенно если бы тот напал на Хироко.
 Той ночью ему чуть не пришлось схватиться с одним из приятелей Салли по имени Хиро, поступки которого не одобряли даже его родители.
 Этот восемнадцатилетний симпатичный, неглупый юноша из уважаемой семьи приобрел в лагере все замашки уличного бродяги. Он отказался принять присягу, хотя родился в Америке, и был одним из лидеров «нет-нет ребят». Особенно ему нравилось маршировать во главе колонны себе подобных мимо дома Салли, похваляясь своей удалью и приводя Такео в ужас и бешенство. Такео уже давно запретил Салли встречаться с ним, хотя родители Хиро были его хорошими знакомыми. Они признавались, что ничего не могут поделать с Хиро. Он продолжал встречаться с Салли у общих друзей, и она восхищалась его умом. Он и вправду казался разумным, когда не маршировал и не выкрикивал оскорбления. Этот остроумный, начитанный юноша вел себя как малолетний правонарушитель.
 — Он умница, мама, и, может быть, он прав, — с вызовом заявила как-то Салли, за что заработала пощечину от матери.
 — Не смей даже говорить мне, что встречаешься с ним! — дрожа от гнева, предупредила Рэйко. — Твой брат сражается за тебя — кстати, и за него. Мы американцы! А этот мерзавец и другие вроде него — предатели! — Слова Рэйко подействовали на ее дочь, но Салли тем не менее продолжала украдкой встречаться с Хиро. Она не была влюблена, но парень ей нравился, к тому же ей доставляло удовольствие нарушать запреты родителей.
 Хиро принимал участие в драке, которая развернулась той ночью в лазарете. Тадаси видел его. Парень в глаза назвал его «ину», но, видимо, вспомнив об отношениях Тадаси с семьей Танака, не тронул, ограничившись тем, что перевернул стол с инструментами. Позднее Хироко видела, как он выбегал из здания, слышала его ругательства, знала, что он натворил, но Салли не стала слушать, когда Хироко попыталась рассказать о поведении ее знакомого.
 — Ничего подобного он не мог сделать, у него есть голова на плечах, — заявила Салли, только рассердив Хироко. Салли становилась все более дерзкой, все чаще заводила дружбу с самыми неподходящими из сверстников. Это тревожило всех ее родственников, особенно Рэйко. Она не знала, как повлиять на дочь, — лагерь был неподходящим местом для девушки, особенно лагерь на озере Тьюл, где собралось слишком много недовольных. По-настоящему опасных японцев содержали где-то в другом месте, может, даже в тюрьме, но Танака недолюбливали многих из вновь прибывших, особенно потому, что они одурачивали молодежь вроде Салли. Не подпасть под их влияние было мудрено — молодые люди без конца твердили, как с ними плохо обошлись и как Америка предала их. Салли давно была не прочь поверить им.
 Рэйко часто беседовала с Таком о дочери, но поделать они ничего не могли, отягощенные множеством тревог — о здоровье, безопасности, обидах, еде, страхе перед будущим. Единственное, что им оставалось, — выжить и остаться в здравом рассудке. Для многих интернированных забота о родственниках, друзьях и работе была настоящим подарком. Работа в лазарете избавляла Хироко от непрестанных тревог за Питера.
 Несмотря на воспоминания о нем, дни и ночи заполняли заботы о Тойо и людях, за которыми она ухаживала.
 Она начала дежурить целыми сутками задолго до Дня благодарения. В девять месяцев Тойо превратился в обаятельного проказника и уже начинал ходить.
 Тадаси часто заходил поиграть с ним, приносил самодельные игрушки, всегда был вежлив с Танака и особенно мягок с детьми. В детстве из-за своего увечья он вытерпел много обид, особенно в Японии, и потому научился сочувствовать людям. Кроме того, он обладал неистощимым чувством юмора, и Хироко часто поддразнивала его, вспоминая, как смешно он выглядел, заталкивая их в чулан, чтобы спасти от насилия.
 — Похоже, мне следовало запереть вас, — отозвался Тадаси, подбрасывая на руках Тойо. Несмотря на перенесенный полиомиелит, юноша был сильным и здоровым, и очень привлекательным, как добавляла Рэйко.
 — Ну и что? — пожимала плечами Хироко, утверждая, что они просто друзья.
 Она была беззаветно предана Питеру, помнила об их свадьбе. Но Так и Рэйко считали Тадаси приятным молодым человеком, вниманием которого ни в коем случае не следовало пренебрегать. В конце концов, он был кибей — родился в Штатах, а учился в Японии. Он знал культуру этой страны, ее обычаи и язык, они принадлежали к одному народу и были бы равны перед любым предубеждением. Смешанные браки считаются незаконными не только в Калифорнии, напоминал Так, и, кроме того, они весьма непрочны и довольно опасны для детей.
 — Вы и вправду так думаете? — Хироко печально взглянула на дядю. — Вы считаете, такое случится с Тойо, когда его отец вернется? Наша любовь будет опасна для него? — Казалось, слова дяди потрясли ее.
 — Нет, не любовь, — горестно поправил он, — а отношение окружающих. Из-за этого отношения мы оказались здесь — посмотри, как мы живем. Люди, которые верят во всю эту чепуху, которые считают нас низшими существами, опасными предателями, никогда не переведутся. Когда-нибудь они оскорбят твоего сына — так, как оскорбили тебя. Он не станет исключением, ему придется испытать наши муки. Лучше бы тебе уехать с мужчиной из своего народа, Хироко, который примет тебя такой, какая ты есть, даже усыновит Тойо.
 Хироко ужаснулась не только тому, что скорбь и обида сломили Така: по-видимому, он не считал, что она должна дождаться Питера. Тадаси явно влюблен в нее. Почему бы не выйти за него замуж? Беда была лишь в том, что Хироко не любила его и не хотела видеть рядом никого, кроме Питера.
 Тадаси несколько раз расспрашивал ее о планах на будущее, о том, что станет с ней и Тойо. Хироко понимала, что он имеет в виду, и отвечала очень осторожно. Она ни с кем не обсуждала свои планы, но дала Тадаси понять, что не свободна.
 Она говорила с ним о возвращении в Японию после гибели Юдзи. Но сейчас возвращение было почти невозможным: Хироко знала, что ей и Тойо безопаснее остаться в Америке. Она понимала, что должна остаться в Штатах и вернуться после окончания войны, надеясь, что ее родители дог живут до этого дня.
 Наступила и миновала годовщина нападения на Пирл-Харбор, не отмеченная никакими беспорядками или волнениями. На Рождество, несмотря на военное положение, власти лагеря попытались создать в лагере более мирную атмосферу.
 В праздничные вечера комендантский час был отменен — чтобы люди могли отправиться на танцы, навестить друзей. Число клубов в лагере поражало. Их посещали люди, которые пытались преодолеть горе, страх и беды.
 Все они решили извлечь пользу даже из своего бедственного положения, и в большинстве случаев это им удавалось.
 Хироко и Тами побывали на представлении кабуки [14] , а Тадаси сопровождал Хироко и Тойо на кукольный спектакль бунраку [15] . Хироко и Тадаси вместе играли в оркестре, пели, но, несмотря на все усилия, Салли отказывалась присоединиться к ним.
 — Нет. Какое мне дело до Рождества? — фыркнула Салли. Она лежала на кровати, когда Хироко зашла пригласить ее на концерт. — Какого черта ты встречаешься с этим Тадаси? Если он без ума от тебя, почему вы не поженитесь?
 — По-моему, это не твое дело, — холодно отозвалась Хироко. Ей надоело возиться с Салли — та грубила всем подряд, часто обижала Тами и спорила с матерью, приводя ее в бешенство. Несмотря ни на что, слова Салли задели Хироко.
 Единственным, с кем Салли не спорила и кого даже любила, был Такео, ее отец. Для Салли он по-прежнему был кумиром, а Такео обожал дочь.
 — Оставь ее, — устало сказала Рэйко, и Хироко взяла с собой Тами. Они чудесно провели время, распевая «Тихую ночь» и «Рождественский гимн» — свои любимые песни, далеко разносящиеся в морозном горном воздухе. Летом в лагере было жарко и пыльно, а зимой озеро промерзало чуть ли не до дна.
 Несмотря на неизбежные ограничения, ночь выдалась чудесной, и, проводив спутниц домой, Тадаси остался поболтать с ними. Салли сидела на стуле; и дулась. Увидев, как весело Тадаси беседует с ее родителями и Хироко, она тихо ускользнула в спальню, но этого никто не заметил. Хироко и Тадаси смеялись, вспоминая о танцах, на которых побывали вчера все служащие лазарета. Оркестр играл «Не покидай меня», и даже охранники не удержались и танцевали по очереди. В тот вечер они слушали много других знакомых и любимых мелодий — «Полная луна», «Нить жемчуга», «Радость», песни Глена Миллера.
 Тадаси танцевал с Хироко только один раз — больная нога не позволяла ему большего, но потом Хироко пригласил дядя Так и один из врачей. В лагере осталось не так уж много достойных партнеров, но Хироко это не заботило. Ей нужен был только Питер, и все знакомые давно поняли — ее интересуют друзья, а не поклонники.
 Когда Тадаси собрался уходить, Хироко вышла проводить его, и они немного посидели на крыльце, беседуя о Рождестве, Санта-Клаусе и праздниках, которые видели еще детьми. Тадаси принес невысокую елочку, семейство Танака изготовило игрушки и украшения, но все равно это было не то, что настоящее, большое дерево с покупными гирляндами и сосульками.
 — Когда-нибудь, — с теплой улыбкой произнес Тадаси, уже собираясь уйти, — у нас снова появится все, что было прежде. — Казалось, он твердо верит своим словам.
 Тойо восхищался елкой, нетвердо расхаживая вокруг нее, но, несмотря на его восторг. Рождество в этом году прошло еще тише. Хироко почти три года не получала вестей от родителей, ее брат погиб, Кен ушел в армию, а последнее письмо от Питера пришло еще в ноябре. Такое молчание всегда пугало Хироко — главным образом от неизвестности. Она не представляла, что с ним случилось — переводят ли их в другое место, ранен ли Питер, а может, и еще хуже… Она понимала, что, если с ним что-нибудь случится, она узнает об этом далеко не сразу. Питер включил Така в список своих близких, которых следовало оповестить в случае его смерти, но могло пройти месяца два после его смерти, прежде чем эта весть дойдет до Хироко.
 — Спокойной ночи, — пожелал Тадаси, и пар от его дыхания медленно поднялся над их головами. — Счастливого Рождества. — На следующий день им предстояло продолжить работу. — Увидимся завтра.
 На следующий вечер, встретившись с Ней в лазарете, Тадаси преподнес ей крошечную коробочку. Там оказался маленький, искусно вырезанный из дерева медальон с инициалами Хироко на золотой, неведомо как сбереженной цепочке.
 — Тадаси, какая прелесть! — воскликнула Хироко, вручая ему собственноручно связанный шарф, завернутый в красную бумагу. Открыв пакет, Тадаси расплылся в улыбке.
 Красный шарф был ему к лицу, и Тадаси сделал вид, что не заметил многочисленных ошибок в узоре. — Меня редко хвалили в вязальном кружке, — извинилась Хироко и вновь поблагодарила его за медальон. Оба вернулись к работе, и остаток вечера прошел в хлопотах.
 Потом Тадаси проводил ее домой и вновь пожелал счастливого Рождества. А войдя в спальню, Хироко задумчиво поцеловала спящего Тойо. Тадаси был очень хороший, нравился ей, но Хироко не хотелось подавать ему надежду. Это было бы несправедливо — особенно потому, что Тадаси был добр к ней. Однако Хироко убеждала себя, что Тадаси все поймет, и вскоре забыла о нем до утра. Ей снилось, что Питер и Кен вернулись домой — правда, Кена во сне она спутала с Юдзи.
 — Откуда у тебя это? — спросила Салли на следующий день, и Хироко не сразу поняла, что речь идет о подаренном, Тадаси медальоне.
 — Подарок Тадаси. — Она дружески улыбнулась Салли.
 Хироко связала ей свитер и заказала по каталогу перчатки — теплые вещи были необходимы всем обитателям лагеря.
 Но Салли вдруг вновь пришла в ярость и прошлась насчет привычки некоторых девушек слишком часто менять поклонников.
 — Что это значит? — холодно спросила Хироко, оскорбленная намеком.
 — Ты прекрасно понимаешь, что это значит, — зло отозвалась Салли.
 — Может быть, — согласилась Хироко, — но мне это не нравится. Я не меняю поклонников. Мы с Тадаси просто друзья, — добавила она.
 — Так я тебе и поверила, — фыркнула Салли и вышла из комнаты, прежде чем Хироко опомнилась. Салли стала не только недоброй, но и грубой и едва поздоровалась с Тадаси, когда позднее вечером он зашел пожелать всей семье веселого Рождества. Он принес в подарок чудесную акварель, написанную его матерью и изображающую закат в горах.
 — Похоже, Салли в отличном настроении, — шутливо заметил Тадаси, а Хироко застонала.
 — Сегодня утром я была готова ударить ее, — призналась она.
 — Тогда напрасно ты сдержалась — это наверняка охладило бы ее пыл.
 Хироко рассмеялась, а потом отправилась вместе с ним прогуляться. Прогулка затянулась надолго, и это насторожило Рэйко.
 — Что-то напоминают мне эти прогулки, — заметила она, обращаясь к Таку. — Ты не согласен?
 Он улыбнулся в ответ:
 — По-моему, она уже достаточно взрослая, чтобы решать самой, верно? — И добавил уже серьезнее:
 — Тадаси — порядочный человек. Я уже говорил с Хироко о нем, но она не желает ничего слушать. А жаль, Тадаси был бы ей более подходящей парой, чем Питер.
 — Но почему ты так думаешь? — Рэйко была удивлена, и Так повторил все, что недавно объяснял Хироко. — Может, ты и прав. Так, но она по-прежнему любит Питера.
 За прошедшие месяцы Хироко не раз признавалась в этом в разговорах с Рэйко.
 — Может статься, полюбит и Тадаеи, — практично заявил Так. — Он так привязан к Той о.
 Хироко вскоре должен был исполниться двадцать один год, у нее был ребенок. Во многих отношениях для нее было бы лучше выйти замуж, к тому же такой брак ни у кого не вызвал бы возражений. Рэйко даже встретилась с матерью Тадаси, и та упомянула, как нравится ей Хироко.
 Проходя через комнату, Салли услышала, о чем говорят родители, и выбежала, изо всех сил хлопнув дверью.
 — Что это с ней? — удивленно и встревоженно спросил Такео. Он надеялся, что больше Салли не встречается с Хиро, — ее манеры день ото дня становились все хуже. Но потом Такео вспомнил: еще неделю назад Хиро увезли из лагеря, а Салли узнала, что у него была близкая подруга.
 Всю неделю Салли пребывала в дурном настроении, казалось, вознамерившись всерьез отомстить Хироко.
 — Ее самая большая беда — шестнадцатилетний возраст, — ответила Рэйко Такео. Салли вскоре должно было исполниться семнадцать, заключение на озере Тьюл ее не радовало. Несмотря на все попытки сделать жизнь в лагере более-менее сносной, его обитатели терпели постоянные лишения. Подросткам недоставало развлечений, доступных их бельм ровесникам, к которым привыкли и они сами, и их родители, старшие братья и сестры. Салли лишилась возможности носить нарядную одежду, посещать стадионы и кинотеатры, даже учиться в обычной школе. Она не могла покинуть пределы лагеря. Подобно остальным, она оказалась заключенной, должна была все время мерзнуть, носить безобразные свитера, жить за колючей проволокой, остерегаться болезней — поскольку лекарств не хватало на всех. Кроме того, ее постоянно мучил голод.
 — На следующее лето мы отправим ее куда-нибудь, — сострил Так впервые за несколько месяцев. Праздники привели его в хорошее настроение, он даже сводил Рэйко на танцы в канун Нового года, и оба сошлись во мнении, что оркестр играл восхитительно.
 Ночью Хироко предстояло дежурство — сестры распределились так, чтобы у каждой из них была возможность встретить праздник. Тадаси согласился работать вместе с Хироко.
 Около полуночи обоим пришлось хлопотать над больным ребенком — у бедняжки открылась сильная рвота. Тадаси улыбнулся поверх головы пациента и одними губами прошептал:
 — С Новым годом!
 Потом, когда ребенок заснул и все было убрано, оба со смехом вспомнили, как встретили Новый год.
 — Это стоит запомнить, — смеялся Тадаси. — Когда наши дети станут спрашивать, как мы провели вместе свой первый Новый год, можно рассказать им эту историю.
 Эти слова встревожили Хироко. Пациенты спали, в лазарете было тихо, а Хироко и Тадаси сидели за столом, попивая наскоро приготовленный кофе.
 — Не надо так говорить, Тадаси.
 — Почему бы и нет? — На этот раз он заметно осмелел: чаще всего он опасался заводить разговор на деликатные темы, но сейчас решил воспользоваться шансом. — Нам всем недостает надежды, чтобы по-прежнему цепляться за жизнь. Ты моя надежда, Хироко. — Это было самое откровенное признание из его уст, и что бы ни ответила Хироко, Тадаси не жалел о своем поступке.
 — Мне бы не хотелось подавать вам надежду, — не менее откровенно ответила Хироко. — Вы замечательный друг, Тадаси, но я не могу обещать вам что-либо, кроме дружбы. Это придется сделать кому-нибудь другому.
 — Неужели ты до сих пор любишь его? — Оба поняли, о ком он говорит.
 — Да, люблю, — тихо отозвалась Хироко, молясь, чтобы Питер был еще жив. Последнее письмо от него пришло шесть недель назад.
 — А если что-нибудь изменится, когда он вернется?
 Если он станет другим или сочтет, что ты изменилась? Такое бывает, особенно в нашем возрасте. — Тадаси не знал, сколько лет Питеру, но предполагал, что около двадцати.
 — Вряд ли такое случится.
 — Тебе нет даже двадцати одного года, Хироко. Должно быть, тебе довелось многое пережить, прежде чем ты попала сюда. Ты приехала в эту страну, а пять месяцев спустя началась война. Тебе пришлось бросить учебу, твои родственники потеряли все, что имели, а потом вы оказались здесь. Теперь у тебя есть ребенок. Все случилось неожиданно, стремительно — тебя словно подхватил вихрь. Как же можно предполагать, что случится, когда мы выберемся отсюда? — Следующие его слова больно уязвили Хироко:
 — Если бы ты была уверена в нем, вы бы поженились прежде, чем родился Тойо. Или я ошибаюсь?
 — Нет, вы правы, — задумчиво ответила Хироко, удивляясь, почему вообще сочла нужным объясняться. Ей следовало промолчать, но Тадаси спас жизнь ей самой и ее ребенку, и Хироко подозревала, что он втайне влюблен в нее. По-своему, как друга, она тоже любила его. — Я считала, что это слишком сложно и не правильно. Мне хотелось прежде вернуться в Японию и спросить разрешения у отца. А потом началась война, и стало уже слишком поздно. Я не решилась покинуть штат, чтобы выйти замуж. Но… всякое бывает. — И она произнесла слова, которые потрясли Тадаси. — Он не знает о существовании Тойо.
 — Ты не шутишь? Значит, ты ничего не сказала ему? — Тадаси не мог представить себе ситуацию, в которой не пожелал бы услышать такую новость. Хироко не пожелала перекладывать свою ношу на чужие плечи.
 — Мне казалось, что это будет несправедливо. Он станет считать, что обязан вернуться, даже если не захочет — Значит, ты не уверена даже в этом? — Тадаси был удивлен и доволен: в некотором смысле положение оказалось лучше, чем он рассчитывал, но в некотором — гораздо хуже.
 — Я уверена только в одном, — тихо ответила Хироко, — в том, что глубоко люблю его.
 — Ему повезло, — заметил Тадаси, глядя на Хироко и отчаянно жалея, что не он стал отцом Тойо. Неизвестному возлюбленному Хироко несказанно посчастливилось, а он даже не подозревал об этом. — Возможно, он не заслуживает такого счастья, — осторожно предположил он.
 — Нет заслуживает, — без колебаний возразила Хироко.
 Тадаси взял ее за руку и взглянул в глаза. Другого случая сделать признание ему могло не представиться.
 — Я люблю тебя, — искренне произнес он. — Я полюбил тебя с первого дня, как только увидел.
 — Мне очень жаль… — Хироко печально покачала головой. — Но это невозможно… Я тоже вас люблю, но не так, иначе…
 — А если его уже нет? — Тадаси хотел сказать «если он не вернется», но оба поняли, о чем речь, и Хироко приоткрыла рот, не в силах ответить.
 — Не знаю, — Она только что сказала, что любит Тадаси, и вправду любила его — как друга, даже как брата.
 — Я могу подождать. Впереди у нас целая жизнь… и надеюсь, не здесь. — Он улыбнулся, сгорая от желания поцеловать ее, но не решаясь: этот шаг казался ему ошибочным. Он был прав, поцелуй только встревожил бы Хироко.
 — Это будет несправедливо по отношению к вам. Я не имею права удерживать вас, Тадаси. Я не свободна.
 — Я же ни о чем не прошу, — откровенно сказал он. — Мне достаточно того, что есть. Мы можем вместе играть в оркестре.
 Хироко рассмеялась: эти слова прозвучали нелепо старомодно. Да и вся жизнь здесь казалась нелепостью.
 — Вы отличный малый, — сказала она, пользуясь излюбленным американским выражением.
 — А ты очень красива, и я тебя люблю, — ответил он.
 Хироко покраснела. Тадаси обрадовался, заметив, что она носит его медальон.
 Этим вечером он проводил ее домой, оба казались умиротворенными. Они пришли к взаимопониманию. Тадаси любил Хироко, и она любила его как друга, им следовало только подождать и посмотреть, что будет дальше. Полностью прекратить встречи было бы неловко для них обоих — они лишились бы дружбы, которой слишком дорожили. Несмотря на все обещания, данные самому себе, Тадаси наклонился и осторожно поцеловал ее, отстранившись прежде, чем Хироко успела его остановить. Она обняла его, и они еще немного постояли на ветру, размышляя, как повернется их жизнь. Затем Хироко пожелала ему доброй ночи и вошла в дом. Больше ей пока было нечего предложить другу.
 На следующее утро, едва поднявшись, Хироко увидела, что один из охранников снаружи беседует с Таком, и встревожилась. Охранник выглядел очень серьезным, Так кивал, слушая его, а потом солдат ушел. Так остался на крыльце.
 Тетя Рэй тоже наблюдала за ним. Вскоре она вышла на порог и застыла в дверях.
 — Что все это значит? — спросила она, стоя на пронизывающем ветру без пальто. Так выглядел так странно, он смотрел на жену, словно не узнавая ее и не услышав вопроса. — С тобой все хорошо, дорогой? — Она шагнула ближе, и Так кивнул.
 — Кен погиб в Италии, — произнес он, не глядя на жену. — Сначала его считали пропавшим без вести, но потом нашли труп, — безучастно проговорил он, словно рассказывал о только что доставленной посылке. — Он мертв, — повторил Так, а Рэйко в ужасе уставилась на него. — Я имею в виду Кена — Кен мертв. — Он повторял имя сына, словно ничего не понимая, и, глядя на него, Хироко поняла, что случилось страшное. Она бросилась на крыльцо. Такео поворачивался в разные стороны, повторяя новость для людей, наблюдавших за ними от соседних домов. Его жена даже не могла заплакать: она слишком перепугалась за мужа.
 — Пойдем в дом. Так, здесь слишком холодно, — мягко произнесла она, но Так словно ее не слышал. — Так, прошу тебя… — Слезы закипали у нее на глазах, она все понимала, но тревога за мужа была сильнее горя. Известие ошеломило его. — Дорогой, пойдем в дом. — Вместе с Хироко они взяли Така под руки и медленно повели его в крошечную гостиную, где усадили в кресло.
 — Кен мертв, — снова повторил Так. Наступил Новый, 1944 год. Войдя в комнату, Салли услышала отца.
 — Что?! — воскликнула она, и на ее голос прибежала Тами с Тойо. От этого кошмара, нельзя было избавиться, вовремя проснувшись.
 Салли впала в истерику, и Хироко поспешила успокоить ее, пока Рэйко хлопотала над мужем. Внезапно заплакали Тами и Тойо — они не понимали, что произошло, но разразились рыданиями, увидев горе на лицах взрослых.
 Хироко удалось увести детей в спальню, оставив Рэйко с Таком. Салли целый час проплакала на руках у Хироко, не вспоминая о ненависти к ней, а Тами сидела рядом, крепко обняв Хироко за плечи. Новость была невыносимой, Хироко понимала, что чувствуют ее близкие. Прошлым летом, потеряв Юдзи, она ощущала страшную опустошенность. И вот теперь смерть нашла Кена. Война требовала все новых жертв, она уносила и молодых мужчин, и стариков. Многие мужчины, ровесники Така, были потрясены, страдали от горечи и стыда — в сущности, стыда не за самих себя, но об этом они не знали. Они считали, что случившееся — их вина. Теперь сломался и Так, но, когда Хироко вышла проведать его, он немного пришел в себя и рыдал на руках жены как ребенок.
 Его первенец погиб — его сын, их ребенок. Столик, на котором стояла фотография Кена в мундире, теперь еще больше походил на святыню, памятник погибшему герою.
 В этот день Хироко осталась дома присматривать за девочками, а Рэйко и Так отправились в буддистский храм заказать службу. Им не вернули тело сына, им было не к чему прикоснуться или поцеловать на прощание. От Кена родителям остались одни воспоминания да сознание, что он служил любимой стране, которая предала его.
 Когда они вернулись из храма. Так выглядел постаревшим на сотню лет и едва дышал. Никто бы сейчас не дал ему пятидесяти двух — он казался девяностолетним стариком.
 Службу в честь Кендзи Хирохей Танака провели на следующий день. Ему было всего восемнадцать лет, и что бы ни говорили о войне, она в первую очередь истребляла молодых и полных сил. Тадаси отправился в храм вместе с семьей и тихо сидел в продолжение службы между Хироко и Салли. Девочка перестала злиться, она была в отчаянии. После службы она прижалась к отцу, горюя о брате, но Таку недоставало сил поддержать ее. Он не смог бы выйти из храма без помощи Рэйко, и, видя, в каком он состоянии, Тадаси бросился помогать ему. Глубоко сочувствуя Рэйко, он даже помог ей уложить мужа в постель. Такео был совсем болен. Сердце Хироко разрывалось при виде его страданий.
 Единственное, что порадовало ее на следующий день, было долгожданное письмо от Питера.
 Он был жив и здоров и находился в Ареццо. Хироко не могла даже поделиться новостью с Таком. Он тяжело воспринял известие о смерти сына, и вряд ли мог бы радоваться, что кто-то другой выжил на войне. Тадаси пришел проведать его днем и вызвал Хироко на крыльцо. Ему не хотелось входить, доставляя хозяевам беспокойство. Хироко призналась, что Так провел весь день в постели, заливаясь слезами, а Рэйко сидела с ним. Казалось, смерть Кена была последней каплей, переполнившей чашу его горя. В этом он был не одинок — многие в лагере потеряли сыновей, иногда не одного, а нескольких, как прежде потеряли предприятия, дома и работу.
 Они больше не могли цепляться за жизнь, смотреть в глаза людям. Их мучил стыд.
 Рэйко тоже горевала о сыне, но не могла позволить себе роскошь вспоминать о нем — все ее время отнимали заботы о муже. Неделю она не ходила на работу, и все понимали ее.
 Хироко дежурила за Рэйко. Две недели спустя Так немного оправился, но был еще плох. Он выглядел усталым, старым, изможденным, и Хироко вдруг поняла, что его волосы совсем поседели — только сейчас заметила это.
 Военное положение в лагере было отменено в середине января, созданный комитет противников экстремизма контролировал выходки «нет-нет ребят». Члены комитета называли себя «Японским патриотическим обществом». Забастовки в лагере полностью прекратились.
 Казалось, вновь начинается мирное время, но не для семейства Танака. Салли вела себя еще хуже прежнего теперь, лишившись поддержки отца, Тами постоянно плакала, а Тойо как-то три ночи подряд не давал матери спать — у него резался зуб. Малышу уже исполнилось десять с половиной месяцев, но даже он не радовал Такео — он словно не замечал Тойо. Он совсем обезумел.
 Однажды днем Хироко оставила ребенка с Таком, спеша на работу. Обычно Салли успевала прийти домой, чтобы присмотреть за ним, но на этот раз она опаздывала. А Такео не выходил из дома, перестав преподавать в школе после смерти Кена. В школе без него справлялись с трудом: ввиду многочисленности молодежи в лагере там были на счету все учителя, как в лазарете — все врачи и сестры. Но Такео был очень плох, и все соглашались, что ему лучше провести дома целый месяц.
 Выходя из дома, Хироко думала, что, может быть, Так повеселеет, несколько минут проведя с Тойо, отвлечется от своей скорби. Каждый день по его просьбе Рэйко бывала в храме и зажигала свечи на столике, где стояла фотография Кена.
 — Салли скоро вернется, Так, — напомнила ему Хироко, уходя на работу, и поспешила по длинной, голой улочке к лазарету. По пути она встретила Салли, возвращающуюся из школы, и сказала, что отец ждет ее с Тойо.
 — Я быстро, — заверила ее Салли, на этот раз не став спорить. Ради отца она была готова на все. Придя на работу, Хироко увидела, что Рэйко заканчивает записывать назначения.
 — Как он? — торопливо спросила Рэйко, и Хироко кивнула. Таку было не хуже, но и не лучше. По крайней мере он согласился немного посидеть с Тойо — это было явным достижением.
 — Я оставила с ним ребенка и встретила Салли по дороге сюда. Она сказала, что не станет задерживаться.
 Салли немедленно отправилась домой, как и пообещала.
 Она взлетела по ступеням крыльца, вошла в комнату и увидела, что отец сидит в кресле, держа на руках Тойо. Ребенок играл недавно подаренной погремушкой, с радостным видом грызя ее, а Так мирно спал. Должно быть, он заснул сразу же после ухода Хироко. Улыбнувшись, Салли взяла у него ребенка и склонилась, чтобы поцеловать отца в лоб, но его голова безвольно откинулась назад. Несмотря на то что глаза Така были закрыты, Салли сразу все поняла и, не выпуская из рук Тойо, бегом бросилась к лазарету.
 — Папе плохо! — выдохнула она, влетев в дом. Хироко забрала у нее ребенка и передала его Тадаси. — Ему очень плохо! — Но в душе Салли понимала, что он не в обмороке.
 Он умер, но выговорить это она не могла.
 Рэйко и Хироко побежали домой, за ними — Салли, Тадаси еле поспевал сзади с ребенком на руках. Он накинул на Тойо свое пальто, чтобы ребенок не простудился. Когда Тадаси вбежал в комнату, Рэйко уже щупала пульс Така, но было слишком поздно. Сердце не выдержало, а дух был сломлен задолго до того. Такео не справился с горем — оно оказалось слишком велико. Мирно, без ропота и прощаний, он покинул этот мир.
 — О, Так! — воскликнула Рэйко, падая на колени рядом с ним. — Так, прошу тебя, не уходи… — Это было так несправедливо, она осталась без мужа. И это после смерти Кена!
 Ради чего ей теперь жить? Но Рэйко знала ответ: она должна позаботиться о Тами и Салли. Она не могла позволить себе сдаться и умереть. Она должна вырастить дочерей, овдовев в сорок лет. Стоя на коленях, она закрыла лицо ладонями, оплакивая горячо любимого мужа, потерянного навсегда.
 Хироко обняла ее и помогла подняться, а Салли стояла, содрогаясь от рыданий и зная, что не сможет выжить без отца.
 — Папа, папа… — шептала она. Тадаси передал Тойо матери и осторожно обнял Салли, не пытаясь утешить ее. Хироко завернула ребенка в пальто и вышла на крыльцо, чтобы встретить Тами. Девочка вернулась из школы через несколько минут. Закрыв наружную дверь, Хироко отправилась с ней погулять и рассказала, что случилось с отцом.
 — Как это? — Тами уставилась на нее широко распахнутыми глазами. — Его кто-нибудь убил? Но ведь он был еще молодым, — проговорила она, ничего не понимая. Смириться с такой утратой было нелегко, и Тами с Хироко заплакали, шагая рядом. Когда они вернулись домой, остальные ждали их снаружи. Тадаси стоял рядом с Салли, и, заметив, как девушка смотрит на него, Хироко поняла нечто, о чем прежде не задумывалась.
 Рэйко увела девочек, а Тадаси и Хироко вернулись в лазарет за санитарами и носилками для Такео. Они не хотели, чтобы дети видели, как уносят их отца, хотя им уже не раз доводилось сталкиваться со смертью. Час спустя, когда Такео перенесли в морг, Тадаси вернулся. Этим вечером все долго сидели в гостиной, время от времени перебрасываясь фразами, а потом вновь надолго замолкая.
 Наконец Хироко вернулась на работу вместе с Тадаси.
 Дежурство Рэйко уже давно закончилось. Они медленно брели к лазарету, разговаривая о случившемся. Такео был так молод, но горе сломило не только его. Во многих случаях именно мужчины не выдерживали страданий. Несмотря на недостаток физической силы, женщины оказывались крепче и лучше переносили превратности судьбы.
 — Бедная Рэйко, — сочувственно проговорил Тадаси. Его отец умер, когда Тадаси был еще совсем юным, и он помнил, как тяжело пришлось его матери. Но Хироко думала совсем о другом и заговорила с ним как с братом.
 — Моя родственница влюблена в вас, — объявила она, и Тадаси с ужасом взглянул на нее:
 — Рэйко?!
 — Нет, что вы. — Хироко не смогла сдержать улыбку, смягчив неловкость момента. — Салли. Я наблюдала за ней сегодня днем и наконец поняла, что она влюблена в вас.
 Может, именно потому она так злилась на меня, считая, что я пытаюсь отбить вас. — Этот вывод полностью объяснял язвительные и грубые замечания Салли.
 — По-моему, ты ошибаешься, — смущенно возразил Тадаси. Он тоже заметил отношение Салли — ему всегда нравилась девушка. Но ему и в голову не приходило, что она влюблена в него, что он имеет право на ее привязанность.
 Его слишком увлекло чувство к Хироко. Сказанное ею ошеломило Тадаси, но в каком-то смысле он был даже доволен. Однако Салли была молода, ей исполнилось всего семнадцать, а Тадаси был на семь лет старше. Подобный брак казался ему невозможным, и он был уверен, что Рэйко согласится с ним.
 — Я просто подумала, что вам следует об этом знать, — заметила Хироко, и Тадаси кивнул. Больше они не возвращались к этому разговору. После смерти Кена и Такео Хироко поняла, как драгоценна жизнь — каждая ее минута. Она поняла, что ей не следовало забывать о любви к Питеру, что бы ни случилось. Хироко казалось несправедливым мучить Тадаси, не давая ему никакой надежды. Он был еще молод и имел право на что-нибудь получше, чем чужая жена и ребенок. Ему было пора всерьез задуматься о своей личной жизни. Хироко считала его идеальным мужем для Салли.
 Ночью, вернувшись домой, Хироко долго сидела с Рэйко, утешая ее, давая выплакаться, слушая воспоминания и разбившиеся мечты. После этого она написала длинное письмо Питеру. Питер и Так были добрыми друзьями, и потому мрачная весть должна была больно ударить его, но Хироко не стала умалчивать о ней.
 Прошло немало времени, прежде чем Питер ответил ей: весть о смерти Такео ошеломила его. К тому времени похороны уже прошли. Такео похоронили на переполненном кладбище — слишком много людей в лагере умирало раньше срока, людей, жизнь которым можно было бы спасти, имея медикаменты, наркоз, еду, удобное жилье. А может, все было бы напрасно, если они утратили надежду — как Так, который сдался. Он не стал бороться за жизнь. Хироко вспомнила слова Питера о том, что она должна выжить, и она пообещала ему это.
 Спустя шесть недель Тойо отметил свой первый день рождения. Одна из сестер испекла ему маленький пирог на кухне лазарета. После работы малышу преподнесли подарок, и он с восторгом бросился уплетать пирог, перемазавшись джемом с ног до головы. Хироко пожалела, что малыша нельзя сфотографировать. Тадаси тоже пришел на праздник: преподнес малышу искусно вырезанную из дерева утку, и Тойо вцепился в нее обеими руками.
 По-видимому, Тадаси прислушался к совету Хироко: несколько раз он приглашал Салли на прогулку, однажды побывал с ней в клубе. Но Салли была еще не в состоянии воспринять что-либо в романтическом свете. Она горевала об отце. По крайней мере с Тадаси она могла выговориться, к тому же после смерти Такео стала гораздо дружелюбнее относиться к Хироко.
 Смерть Така сблизила семью, и эта близость постепенно крепла — по мере того как в лагере тянулось долгое, жаркое, пыльное лето. Если зимы здесь были суровыми, то лето казалось невыносимым. А за колючей проволокой мир постепенно менялся. Союзники побеждали. Британцы и американцы совершали налеты на Германию, успешно бомбили города; американцы высадились в Анцио, русские вошли в Польшу, а генерал Макартур руководил кампанией на островах Тихого океана. В апреле американские самолеты впервые сбросили бомбы на Берлин, принеся значительный ущерб. В июне союзники не только вошли в Рим, но и ступили на территорию Франции и двинулись в глубь страны из Нормандии. Питер был с ними — его перевели во Францию. До августа Хироко регулярно получала от него письма. Части под командованием генерала Ходжеса направлялись к Парижу. В последнем письме Питер рассказывал о том, каким красивым городом был когда-то Париж, и мечтал побывать здесь вместе с Хироко. А после этого письма наступило молчание. Хироко не представляла, что могло случиться.
 В лагере вновь начала расти напряженность. «Японское патриотическое общество» потеряло контроль над «нет-нет ребятами», и экстремисты вновь вышли из подполья. К октябрю они вновь стали распространять угрозы и организовывать демонстрации. Их недовольство ничуть не угасло, возможно, даже усилилось, и на этот раз они действовали более решительно. У всех «преданных» семей, таких, как Танака и бесчисленное множество других, выходки экстремистов вызывали постоянный страх и возмущение. «Преданные» не хотели оказаться между двух огней. Люди часто получали увечья — и на улицах, и во время забастовок и демонстраций. Теперь, когда в семье не осталось мужчин, Рэйко не на шутку встревожилась. Все чаще она радовалась приходам Тадаси Ватанабе. Он был порядочным человеком, делал все, чтобы помочь друзьям.
 Видя его рядом с Салли, Хироко не могла сдержать улыбку. С самого лета Тадаси и Салли стали неразлучны, и оба радовались, изголодавшись по общению.
 — Похоже, я была права? — спросила однажды Хироко в лазарете, Тадаси сделал вид, что не понимает, но Хироко не отставала. Они и вправду стали дружны, как брат с сестрой, или по крайней мере двоюродные родственники.
 — Не понимаю, о чем ты, — смущенно отозвался Тадаси, тщетно пытаясь сдержать улыбку.
 — Ну конечно, не понимаете, Тадаси-сан. — Хироко нравилось подшучивать над ним. Временами она вела себя совсем как американка, а ее английский стал идеальным. — Я говорю о Салли.
 — Это я понял — ты высказалась почти напрямик. — Тадаси был смущен и взволнован. Он уже давно понял, как Хироко предана Питеру. Он был благодарен ей за честность, но еще больше — за совет присмотреться к Салли. Салли была еще совсем юной, иногда взбалмошной, но доброй, ласковой девушкой и хотела иметь такую же крепкую семью, какая была у ее родителей. Не прошло и нескольких месяцев после смерти ее отца, как Салли и Тадаси полюбили друг друга. Но жениться им было слишком рано — Салли едва минуло семнадцать с половиной лет. Влияние Тадаси на нее оказалось благотворным: Салли перестала встречаться с компанией «нет-нет ребят» и прежними друзьями, она вновь становилась прежней Салли, девочкой, которую помнила Рэйко.
 В этом году Тадаси согласился отпраздновать с ними День благодарения.
 Для всей семьи было мукой потерять почти одновременно и Кена, и Така. Хироко тоже тревожилась: не получала вестей от Питера с самого августа.
 — Может, он увлекся какой-нибудь француженкой, поддразнивал ее Тадаси, но вскоре понял, что Хироко не до шуток. Она мало говорила о своих тревогах. Три месяца — долгий срок, в Европе еще продолжали гибнуть люди. Война в Японии тоже еще не закончилась. В октябре Макартур вынужден был отступить на Филиппины.
 День благодарения прошел без всяких новостей. Обитатели лагеря вели обычную жизнь, уже привыкнув к изоляции. В этом году семейство Танака сумело достать индейку, и все смеялись, вспоминая, каким скудным был праздничный ужин год назад, в разгар забастовок и демонстраций. Но особенно радоваться было нечему. Казалось, заключение продлится вечно. Франклина Рузвельта только что переизбрали — очевидно, он игнорировал все советы Айкса и Биддла. Но так продолжалось лишь до декабря.
 Хироко шла по улице, направляясь к дому и ведя за руку Тойо, когда два пожилых мужчины пробежали мимо, выкрикивая по-японски:
 — Все кончилось! Кончилось! Мы свободны!
 — Война кончилась? — спросила им вслед Хироко.
 — Нет. — Один из мужчин обернулся. — Нас отпускают!
 Они убежали, а Хироко поспешила расспросить кого-нибудь еще. Повсюду люди собирались в стайки, шумно спорили, даже расспрашивали охранников. Охранники всегда были на месте, наблюдали за пленниками с башен и на улицах, и иногда ненадолго забывалось, что они вооружены. Привыкнуть к этому для Хироко было труднее всего, но сейчас она даже не замечала направленных на людей автоматов.
 Солдат объяснял, что президент Рузвельт подписал указ, а генерал-майор Пратт, сменивший на посту Девитта, издал постановление за номером 21, восстанавливающее право эвакуированных лиц вернуться домой или жить, где они пожелают. Второго января было отменено положение о контрабанде: японцы могли иметь фотоаппараты, драгоценности и оружие. Но что еще важнее, они могли вернуться домой. К концу 1945 года предстояло закрыть все лагеря. Комиссия побуждала людей разъезжаться как можно скорее, что во многих случаях оказалось труднее, чем предполагалось. Зато в официальных документах говорилось, что все «преданные» японцы могут покинуть лагеря для интернированных, как только пожелают. Хироко, которая уже давно, подписала присягу, теперь могла быть свободна, несмотря на иностранное гражданство.
 — Прямо сейчас? — Не могла она поверить солдату, — Сию же минуту? Если я захочу, я могу просто уйти отсюда?
 — Правильно, если вы подписали присягу, — подтвердил солдат. — Все кончено. — Окинув ее странным взглядом, он задал вопрос, на который Хироко не сумела ответить:
 — Куда же вы поедете? — Он месяцами исподтишка наблюдал за Хироко и восхищался ею. Она была прелестна.
 — Не знаю, — задумчиво ответила она. Куда ей было уезжать? Война еще продолжалась, вернуться в Японию, к родителям, она не могла. Питер по-прежнему воевал в Европе. Хироко старалась не вспоминать о трехмесячном молчании. Этим вечером они с Рэйко долго говорили о том, как поступить дальше. У них почти не осталось денег, а к деньгам Така и тем, что лежали в банке, на счету, открытом на имя Питера, доступа не предвиделось — без присутствия самого Питера взять их было невозможно. Пока Питер был жив, а Хироко надеялась на это, его родственники тоже не могли забрать себе эти деньги. Положение было неловким. У Рэйко не было других родственников в Калифорнии: кто-то жил в Нью-Йорке, в Нью-Джерси, вот и все. Ехать оказалось некуда, нигде их не ждали.
 После нескольких лет, проведенных в заключении, мечтающие о свободе пленники вдруг поняли, что им некуда деваться. У всех возникали подобные проблемы: родственники жили или в Японии, или вместе с ними. Мало у кого имелась родня на востоке, но, поскольку японцам по-прежнему предлагали работу на военных заводах, никто не желал отправляться на восток — неизвестно, что встретит их на новом месте.
 — Так куда же нам деваться? — спрашивала Рэйко, обсуждая с семьей неожиданно возникшую проблему. В Пало-Альто у них не осталось ничего.
 — Почему бы вам не написать родственникам в Нью-Йорк и Нью-Джерси? — предложила Хироко. Так Рэйко и сделала. Вскоре пришел ответ — родственники соглашались принять их. Двоюродная сестра Рэйко из Нью-Джерси работала медсестрой и пообещала подыскать Рэйко работу. Все казалось таким простым, что Рэйко только удивлялась, почему не решилась отправиться туда сразу же. Но, разумеется, к тому времени, как они поняли, что отъезд необходим, их уже лишили свободы передвижения. «Добровольное переселение» в начале казавшееся бессмысленным, три года спустя, после всего, что они узнали и испытали, стало представляться единственным шансом.
 Восемнадцатого декабря верховный суд принял решение по делу японцев, объявив противозаконными любые попытки содержать под стражей «преданных» граждан против их воли. Но правительство уже совершило такое преступление два с половиной года назад, и теперь вернуть прошлое не представлялось возможным. Большинство людей сомневались, смогут ли они вернуться к обычной жизни. Им было некуда идти, невозможно добраться до прежних мест жительства — правда, администрация лагерей пообещала выдать им по двадцать пять долларов на переезд. У всех семей возникали такие же проблемы, как у Танака, или еще хуже.
 До Рождества осталась всего неделя, а Рэйко с детьми никак не могли решить, что предпринять. Они собирались в Нью-Джерси и, конечно, хотели, чтобы Хироко присоединилась к ним. Размышляя об этом, Хироко вдруг заметила, что и Салли стала подавленной и серьезной. Каждому из них требовалось принять решение. Горе и потрясение объединили их, и предстоящее расставание казалось еще большим горем. По крайней мере у Хироко был Тойо — единственная радость в ее жизни, ее малыш.
 Наконец, тщательно все обдумав, она серьезно поговорила с Рэйко. Она останется здесь — не в лагере, а на Западном побережье, если сможет найти работу. В последнем Хироко не была уверена. Она не закончила учебу, и, хотя проработала медсестрой два года, без диплома ее не приняли бы ни в одну больницу. Ей придется подыскать себе что-нибудь попроще.
 — Но почему ты не хочешь уехать с нами? — Рэйко встревожилась, услышав, какое решение приняла Хироко.
 — Я хочу остаться здесь. — тихо произнесла она, — на случай, если Питер вернется. И потом, когда война закончится, я должна уехать в Японию как можно скорее. — Прошло уже четыре месяца с тех пор, как она получила последнее письмо от Питера, и теперь не сомневалась в самом худшем.
 Она редко говорила об этом, но мысленно терялась в догадках и молилась, чтобы Питер оказался жив. Хироко верила в это — не только ради себя, но и ради Тойо.
 — Если что-нибудь случится, если ты не найдешь работу или… — Рэйко не хотелось произносить слова «если Питер погиб», но мысленно она добавила их, — что бы ни случилось, приезжай в Нью-Джерси. Мои родственники будут рады принять тебя, и, как только я получу работу, мы постараемся найти себе отдельное жилье. — Ей была необходима всего одна спальня для себя и девочек.
 — Спасибо, тетя Рэй, — произнесла Хироко. Женщины обнялись и заплакали. Они так много пережили вместе. Хироко приехала в Америку, чтобы провести здесь год, научиться новым обычаям, а вышло так, что она пробыла в Штатах три с половиной года. Оглядываясь назад, она думала, что живет здесь целую вечность.
 Девочки с разочарованием услышали о том, что Хироко не едет с ними, и все Рождество пытались переубедить ее. Отъезд намечался после Нового года. Кое-кто из бывших пленников уже уехал, но многие отказались. Старики объясняли, что им некуда идти, у многих не осталось родственников, лагерь стал их единственным домом. Понемногу до лагеря доходили наводящие ужас рассказы от уехавших людей — о том, что вещи не сохранились, автомобили были угнаны с государственных стоянок, склады оказались разграбленными. Большинство эвакуированных лишились всего имущества. Слушая об этом, Хироко вспомнила о кукольном домике Тами. В двенадцать лет ей было уже поздновато играть в куклы, но домик мог стать чудесной памятью о ее детстве. Рэйко плакала, вспоминая обо всех фотографиях и памятных вещах, которые значили для нее еще больше теперь, после смерти Кена и Така. На складе остались и ее свадебные фотографии, и все снимки Кена. Рэйко разразилась слезами, поняв, что у нее осталась единственная фотография сына — та, на которой он был снят в мундире на Гавайях.
 — Не думай об этом, — попыталась утешить ее Хироко.
 Но а эти дни им то и дело приходилось задумываться.
 Вечером на Рождество, подарив Салли колечко, собственноручно сделанное из позолоченной проволоки и крошечного кусочка бирюзы, найденного в горах, Тадаси решил серьезно поговорить с девушкой. Ему хотелось знать, чем она намерена заняться в будущем.
 — О чем ты? — удивленно спросила она, и Тадаси улыбнулся. Они встречались уже целый год, с тех пор как умер ее отец, но будь он помоложе, Тадаси назвал бы эти встречи «дружбой». — Ты имеешь в виду учебу? — добавила Салли, смущенная и расстроенная предстоящим расставанием. Она ходила как тень несколько недель подряд: у свободы был лишь один недостаток — необходимость расстаться с Тадаси.
 — Нет, я говорю о нас. — Улыбнувшись, он взял ее за руку, Салли вскоре должно было исполниться восемнадцать лет, она почти закончила школу, вернее, должна была закончить ее в Нью-Джерси. — Чем ты хочешь заняться, Салли?
 Поступить в колледж в Нью-Джерси?
 Салли еще не задумывалась о колледже, больше всего желая обрести свободу.
 — Не знаю. Вряд ли мне захочется продолжать учебу, — честно призналась она. Она всегда была откровенна с Тадаси и могла говорить с ним обо всем. Салли любила его за мягкость и доброту. — Знаю, папа учился, и мама, вероятно, захочет, чтобы я поступила в колледж, как только мы уедем отсюда. Но я сама еще ничего не знаю, и хочу только… — Ее глаза наполнились слезами: недели страха и горя дали о себе знать. Ей вновь вспомнились гибель Кена, смерть отца, а теперь предстояло потерять Тадаси. Почему она теряет близких? Почему они бросают ее? От боли Салли едва могла дышать, представляя себе, как покинет озеро Тьюл без Тадаси. — Я всего лишь хочу быть с тобой, — выговорила она, расплакавшись, и Тадаси успокоение взглянул на нее.
 — И я тоже, — серьезно произнес он. Салли была молода, но в ее годы большинство девушек уже принимали решение. — Как думаешь, что скажет твоя мама, если я попрошу разрешения поехать с вами? — Глубоко вздохнув, Тадаси сделал еще один шаг, заставив Салли изумленно вскинуть голову. — Мы могли бы пожениться.
 — Ты не шутишь? — Салли сейчас была похожа на ребенка. Может, еще не все потеряно, мелькнуло у нее в голове, и она бросилась на шею Тадаси. Он был так добр к ней весь год, а она стала рассудительной и взрослой под его влиянием. Салли считала, что мать непременно согласится. А если она откажется, Тадаси сможет приехать к ним позднее.
 — Мне бы хотелось, чтобы мы поженились немедленно, — продолжал он, — но тебе надо закончить школу, — твердо добавил он, и Салли вздохнула. — После того как ты закончишь учиться, мы поговорим, как быть дальше. — Потом, как надеялся Тадаси, у них будет ребенок. Им придется подождать только до июня. Но за последние три года они потеряли так много, что теперь Тадаси мечтал обо всем сразу: о жене, семье, детях, хорошей еде, теплой одежде, настоящей квартире с отоплением. — Надеюсь, я тоже смогу найти работу в Нью-Джерси. — В отличие от Хироко, он имел диплом колледжа и прошел подготовку для работы в больницах. — Я поговорю с твоей матерью, — пообещал он.
 Так он и сделал на следующий день. Вначале Рэйко была изумлена. Она считала, что Салли еще слишком молода, но согласилась с Тадаси, что в лагере люди взрослели быстрее и умирали молодыми, как Так. И вот теперь ее девочка собиралась замуж. Рэйко любила Тадаси, считала, что он станет хорошим мужем для Салли, и согласилась взять его с собой. В тот же день Тадаси обсудил свои планы с матерью, и она поняла его. Мать Тадаси собиралась в Огайо, к своей сестре, и потому охотно смирилась с тем, что сын отправится в Нью-Джерси и даже женится на старшей дочери Танака. Сначала женщина думала, что он говорит о Хироко, и не скрывала! недовольства, помня о существовании Тойо, но когда узнала, что сын влюблен в Салли, обрадовалась и пожелала ему счастья. Салли и Тадаси ликовали. Теперь вся семья была в сборе — кроме Хироко. Она по-прежнему настаивала на том, что должна вернуться в Сан-Франциско.
 — Позднее я всегда смогу присоединиться к вам, — снова пообещала она. Но теперь ей не терпелось увидеть места, где она когда-то бывала, — воспоминания вызывали у нее сладкую грусть. Даже здесь, в лагере, видя кого-нибудь из знакомых, Хироко вспоминала, что вскоре уедет и никогда больше не увидится с этим человеком. Все чаще она плакала, подхватив на руки Тойо. Вскоре он будет единственным знакомым и любимым для нее существом в большом городе Хироко надеялась, что Тойо никогда не вспомнит место, где он родился, и уроки, которые усвоил в лагере.
 В Новый год они отправились в храм и отметили годовщину смерти Такео, а затем побывали на кладбище. Рэйко было горестно уезжать, оставляя мужа здесь, однако делать было нечего — она могла увезти с собой лишь воспоминания в сердце. Они долго стояли у могилы, а затем дети оставили Рэйко наедине с Таком. Земля вокруг затвердела и замерзла, как год назад, во время похорон. Вернувшись в свое крохотное жилище, семья начала укладывать вещи.
 Сборы заняли всего два дня. Большинство вещей они раздали, многие из них были бесполезны. Им хотелось сохранить совсем немногое, так что львиную долю работы занимала сортировка. Кто-то нашел старый чемодан, и Рэйко складывала туда одежду, а Хироко уложила еще один кукольный домик для Тами — сейчас это был просто сувенир, вряд ли девочка удосужится даже распаковать его.
 Все вещи Хироко и Тойо поместились в одну сумку, ту самую, которую Хироко привезла с собой. Этих вещей было так мало, что ей не требовался чемодан. Рэйко дала ей двести долларов, чтобы продержаться, пока Хироко не найдет работу, и Хироко сложила их в сумочку. Родственники из Нью-Джерси прислали им пятьсот долларов на дорогу и сказали, что будут рады прислать больше, если потребуется. Но купить предстояло только билеты на поезд. Рэйко решила добраться поездом до Нью-Джерси, выехав из Сакраменто.
 На следующий день предстоял отъезд. Утром пришел Тадаси со своими вещами и помог закончить сборы. Рэйко отдала свою хибати [16] соседям — она купила ее у семьи, уехавшей в Японию в самом начале пребывания на озере Тьюл, а старые игрушки подарила семье, живущей через дорогу. Фотография Кена уже покоилась в ее сумке, воспоминания — в сердце, вместе с памятью о муже.
 Наконец, покончив с делами, они в последний раз обошли две крохотные комнаты, в которых прожили два года.
 Соломенные матрасы были убраны, железные кровати стояли с голыми сетками, татами, которые сплела Хироко, исчезли, кухонная утварь была роздана или выброшена. Чемодан и сумки стояли на крыльце, комнаты были пусты.
 — Забавно, — проговорила Салли, глядя на мать. — Никогда бы не подумала, что мне будет так грустно уезжать отсюда.
 — Покидать дом всегда трудно… некоторое время здесь был наш дом… — Для Рэйко это время было очень долгим, как и для остальных. Хироко плача попрощалась с сестрами из лазарета, особенно с Сандрой. Здесь родился ее ребенок, и, несмотря на страдания, Хироко было о чем вспомнить.
 Здесь у нее появились друзья, они шутили, играли, смеялись за колючей проволокой, под постоянным надзором охранников.
 — Ну, вы готовы? — негромко спросил Тадаси. Он уже попрощался с матерью — та уехала в Огайо еще вчера. Это было печальное прощание, но Тадаси знал, что матери хочется пожить у сестры.
 В лагере бывшие пленники получили бесплатные билеты на поезд до Сакраменто и пятьдесят долларов на семью на расходы. После того они были предоставлены самим себе.
 Тадаси и Танака собирались сесть на поезд, а Хироко отправлялась автобусом до Сан-Франциско. Рэйко беспокоилась, глядя, как она уезжает совсем одна, но Хироко уверяла ее, что все будет в порядке. У нее не было ни единого знакомого в Сан-Франциско, но она твердо пообещала: если не сможет найти работу, то сядет на поезд, идущий в Нью-Джерси прежде, чем у нее кончатся деньги. Ей оставили телефонный номер и адрес родственников Рэйко.
 Они подхватили сумки, а Тадаси и Салли вдвоем несли чемодан. Рэйко подозревала, что никогда не решится его открыть, но все-таки взяла с собой — в нем лежали маленькие, неуклюжие самодельные вещицы с озера Тьюл.
 Автобус ждал у ворот, рядом уже собралась толпа. Как всегда, неподалеку стояли солдаты, но больше для поддержания порядка. Теперь они походили скорее на полицейских, чем на охранников. Солдаты помогли Хироко внести сумку в автобус, пожали бывшим пленникам руки и пожелали им удачи. Странно, никто не держал друг на друга зла. Все, что ни случилось между ними — хорошее или плохое, было кончено. Наступил январь 1945 года, и вскоре Тьюл, Манзанар и другие лагеря остались лишь в воспоминаниях бывших заключенных.
 Когда автобус тронулся с места, Хироко прильнула к окну, стараясь сохранить в воспоминаниях бараки, пыль, холод', знакомые лица, детей, которых она выходила, тех, которые умерли, тех, кто уже успел уехать, — все это должно было навсегда врезаться ей в память.
 Тойо сидел у нее на коленях, теребя прядь материнских волос. Прижав к себе, Хироко поцеловала его. Когда-нибудь ей предстоит рассказать сыну, в каком месте он родился, но он никогда не поймет мать, никогда не увидит лагерь своими глазами. Оглядывая остальных пассажиров автобуса, Хироко заметила на их лицах такую же боль и любовь, муки расставания с местом, где они пробыли так долго. Откуда-то сзади послышался негромкий голос: «Теперь мы свободны». Автобус вывернул на шоссе и направился к Сакраменто.




 Глава 17


 Для Хироко расставание с Тадаси и родными на станции было самым тяжелым в жизни. Все горько плакали; чувства, которые они сдерживали при отъезде из лагеря, теперь выплеснулись наружу. Даже Тадаси плакал, прощаясь с всхлипывавшей Хироко, и, когда поезд тронулся, Хироко и Тойо замахали руками.
 Хироко целовалась с родными на платформе, и они едва успели вскочить в поезд. После их отъезда Хироко ощутила внутри тянущую пустоту — такого еще никогда не было. Как потерянная, она добрела до автовокзала, неся на руках Тойо и сумку. Ее провожали взглядами, но никого не удивлял вид японки, устало бредущей куда-то, никто не кричал вслед «Япошка!», не отпускал грубые шуточки, однако война еще не закончилась. Хироко удивлялась — неужели все забыли о том, как прежде относились к японцам, или просто потеряли к ним интерес?
 Было уже пять часов дня, и Хироко купила сандвич для себя и сына. В половине шестого, точно по расписанию, автобус выехал со станции, направляясь в Сан-Франциско.
 Поездка прошла без приключений, Тойо почти всю дорогу проспал, а у залива Хироко во все глаза смотрела на мост, удивляясь его красоте. Он казался бриллиантовым ожерельем на поверхности воды. Кругом все выглядело чистым и идеальным: ни Следа колючей проволоки, ни автоматов, ни тесных домишек; никто не спешил домой, обернувшись под одеждой газетами, чтобы не промерзнуть, никто не спал на колючих соломенных матрасах. Хироко даже не представляла себе, что значит спать в настоящей постели или на удобном футоне. Она улыбнулась, осознав, что за три с половиной года с тех пор, как покинула Киото, она стала настоящей американкой. Правда, это превращение далось ей с трудом.
 Ночь она провела в маленькой гостинице, думая о родственниках, уехавших на поезде. Для них переезд был большим событием. Вспоминая о Тадаси и Салли, Хироко улыбалась. Она уже скучала по ним, но считала, что приняла правильное решение.
 На следующее утро, позавтракав вместе с Тойо, она направилась к телефонной будке. Держа за руку малыша, она долго листала справочник и задрожала, увидев знакомое имя.
 Может, напрасно она это задумала, может, стоит обратиться в агентство… Но несмотря на все сомнения, что-то подсказывало Хироко, что она поступает правильно.
 Хироко набрала номер, и на другом конце линии тотчас подняли трубку. Она не стала называться по имени, просто представилась «подругой из колледжа».
 — Слушаю, — отозвался приятный голос.
 — Энн? — спросила Хироко, сжимая трубку дрожащей рукой и стараясь говорить отчетливо. Она прижала к себе Тойо. Малышу уже наскучило стоять, он вертелся. Ему не было и двух лет, он не понимал, куда делись остальные. Для него случившееся было лишь непонятным приключением. Он все время повторял имя Тами, и Хироко объясняла ему, что Тами уехала на поезде, но Тойо не понимал, что такое поезд.
 — Да, это Энн, — послышался сдержанный ответ. Энн Спенсер не утратила аристократических манер. На следующий день она возвращалась в колледж после рождественских каникул. В июне она должна была получить диплом, а для Хироко колледж стал лишь отдаленным воспоминанием. — Кто говорит?
 — Хироко, — просто отозвалась она. — Хироко Такасимая. — Из колледжа, из Танфорана, с озера Тьюл… может, Энн забыла ее, но почему-то Хироко сомневалась в этом.
 После паузы послышалось приглушенное восклицание.
 — Ваша корзина помогла нам продержаться несколько дней, — печально добавила Хироко.
 — Где ты? — мягко спросила Энн, не в силах признаться, что она рада или удивлена звонку.
 — Вчера нас отпустили из лагеря. Мои родственники уехали в Нью-Джерси.
 — А ты, Хироко? — расспрашивала Энн. Они когда-то были всего лишь соседками по комнате, но не подругами.
 Однако дважды Энн извинялась перед Хироко. — Где ты? — снова спросила она.
 — Здесь, в Сан-Франциско. — Хироко смутилась, но взгляд на Тойо придал ей смелости. — Мне нужна работа. — Ее голос прозвучал так умоляюще, что она уже пожалела о своей просьбе и звонке. Однако было поздно. — Я только хотела узнать, не знаете ли вы… или ваши родители, или друзья… может быть, кому-нибудь нужна прислуга для уборки в доме… для любой работы… Два года я проработала в лазарете. Могу ухаживать за детьми и стариками…
 — Ты знаешь мой адрес? — решительно перебила Энн, и Хироко кивнула.
 — Да, он есть в телефонном справочнике.
 — Приезжай ко мне прямо сейчас. Возьми такси, я заплачу. — Энн не знала, есть ли у Хироко приличная одежда, голодна ли она и есть ли у нее деньги.
 Хироко вышла из будки и остановила такси, но заплатила сама и с удивлением увидела, что Энн ждет ее у дома. Но Энн была еще больше изумлена, заметив Тойо.
 — Это твой ребенок? — еле выговорила она, и Хироко с улыбкой кивнула. В то время как Энн играла в теннис, учила французский, отдыхала на озере Тахо, Хироко растила сына.
 — Да, мой, — гордо глядя на сына, ответила она. — Его зовут Тойо.
 Энн не стала спрашивать, как фамилия ребенка или вышла ли Хироко замуж. Глядя на нее, Энн подозревала, что лучше об этом не заикаться. Платье Хироко оказалось не только безобразным и мешковатым, но и старым, из грубой ткани.
 — Я говорила с мамой, — объяснила Энн, стоя на тротуаре у дома. — Она даст тебе работу, но, боюсь, не самую легкую. Нам нужна помощница на кухне. — Снова взглянув на Тойо, Энн поняла, что присутствие ребенка ничего не меняет. — Ты можешь брать ребенка с собой, когда будешь работать на кухне, — добавила она, открывая дверь. Уже в доме Энн спросила, не голодна ли Хироко, но та ответила, что они успели позавтракать.
 Энн провела Хироко в отведенную ей комнату. Комната была маленькой, опрятной, без каких-либо украшений, но гораздо удобней, чем жилье, в котором Хироко провела почти три года. Она была благодарна за работу, а когда узнала, что у нее будет своя комната, не удержалась, чтобы не сказать:
 — Не знаю, как мне благодарить вас, Энн. Вы совсем не обязаны помогать мне.
 — По-моему, то, что случилось с тобой, было ошибкой.
 Лучше бы они отослали вас домой. Ну, ты по крайней мере японка, а другим, американцам, в лагере было не место — как и тебе. Какой вред ты могла причинить? Ты ведь не шпионка.
 Няня самой Энн, японка, умерла год назад в Манзанаре, во время экстренной операции. Энн вспоминала о ней как о любимой родственнице и не могла простить себя за то, что отпустила ее в лагерь. С Хироко она словно старалась загладить вину.
 Она объяснила, что Хироко придется переодеться в черное платье с белым кружевным передником и наколкой, воротничком и манжетами, в черные туфли и чулки.
 — Но что же ты будешь делать дальше? — вдруг спросила Энн. Она не представляла себе, каким станет будущее Хироко. Война еще продолжалась, ее родственники уехали, а вернуться в Японию она по-прежнему не могла.
 — Я бы хотела остаться здесь, с вами, если можно, пока не смогу уехать домой. Мой брат погиб, и я должна позаботиться о родителях. — Хироко не сказала, что ее дядя и двоюродный брат тоже умерли, а от Питера до сих пор не было никаких вестей. Энн взглянула на Тойо.
 — Его отец вернется? — осторожно спросила она, не уверенная, замужем ли Хироко. Очевидно, отцом ребенка был американец. Хироко взглянула на нее умоляющими глазами, прося еще об одном одолжении.
 — Мне необходимо узнать, что с ним случилось, — письма не приходили с августа. Он в армии, во Франции. Но как только они вошли в Париж, он перестал писать. Если бы кто-нибудь… из ваших знакомых выяснил, известно ли о нем…
 Энн поняла и кивнула:
 — Я попрошу отца.
 Энн и Хироко долго стояли, глядя друг на друга, — странный момент для двух женщин, которые никогда не были подругами, и тем не менее одна из них сделала для другой все возможное, на что Хироко не смела даже надеяться.
 Несколько минут спустя Хироко с Тойо поехала на машине в гостиницу за своими вещами и тут же вернулась. Спенсеры жили в просторном, внушительном кирпичном доме, одном из самых огромных на центральной улице. Хироко с сыном поспешила к себе в комнату. Она переоделась и, держа Тойо за руку, отправилась на кухню. Слуги были добры к ней, объяснили, в чем состоят ее обязанности, а две горничные пообещали помочь с Тойо. Кухарка сразу полюбила малыша и дала ему тарелку супа, а потом — шоколадный эклер, который привел Тойо в восторг. Тойо, крупный при рождении, рос худеньким и бледным — еды в лагере постоянно не хватало, и теперь Хироко с радостью смотрела, как он ест.
 Днем Энн познакомила Хироко со своей матерью — красивей, сдержанной женщиной. Ее элегантный серый шерстяной костюм украшало ожерелье из крупных жемчужин. На вид ей было около пятидесяти лет, Энн была младшей из трех дочерей и сына. Миссис Спенсер не отличалась приветливостью, но обращалась с Хироко безупречно вежливо. Маргарет Спенсер знала, что пришлось пережить Хироко, слышала о Тойо и сочувствовала им обоим.
 Она приказала слугам помогать Хироко и хорошо кормить ее и малыша. Услышав, какое ей предлагают жалованье, Хироко не могла поверить своим ушам — триста долларов в месяц! Но Хироко знала, что потребуется беречь каждый пенни; чтобы скопить деньги для возвращения в Японию, когда война наконец закончится. От Питера не приходило никаких вестей, а Тойо требовалось вырастить. Словом, Хироко была глубоко признательна миссис Спенсер.
 В доме Хироко в каком-то смысле чувствовала себя Золушкой. Все были доброжелательны, знали, что Хироко училась в колледже вместе с Энн, знали, почему она покинула колледж и где провела последние три года. Но никто ни о чем не расспрашивал. Ей показывали, что надо делать, и присматривали за Тойо, когда она была особенно занята. Хироко была неизменно вежлива и старательна, но ни с кем не сближалась. В выходные она уводила Тойо в парк. Однажды отправившись в японский чайный дом, она вспомнила, как побывала с Танака в парке Золотые ворота сразу же после приезда в Америку. Теперь китайская семья устроила там восточный чайный сад. Гуляя в парке, Хироко не раз вспоминала, как приезжала в город с родственниками.
 "Вскоре она получила весточку от Рэйко. Вся семья была счастлива и здорова, Рэйко работала в больнице, девочки учились, а в День святого Валентина Салли и Тадаси поженились, А через день мистер Спенсер наконец получил телеграмму от друга из Вашингтона. Чтобы найти следы Питера, потребовалось больше месяца, и новости не радовали.
 Слушая их, Хироко едва сдерживала дрожь.
 После Парижа их часть двинулась в Германию. Питер пропал в бою близ Антверпена. Никто не видел его мертвым, никто не нашел труп. Однако он так и не вернулся. Никто не знал, что произошло. Возможно, после войны выяснится, куда он пропал, оказался ли в плену у немцев.
 Но пока было известно лишь одно — он пропал. Молчание означало именно то, чего опасалась Хироко.
 Она поблагодарила отца Энн за сведения и молча вернулась на кухню, к Тойо.
 — Мне так жаль ее, — признался Чарльз Спенсер своей жене. — Она замужем за отцом своего ребенка? — с любопытством спросил он.
 — Точно не знаю, — осторожно ответила Маргарет, — вряд ли. Энн говорит, что в колледже она делала блестящие успехи, была одной из самых лучших студенток. — Несмотря ни на что, мать Энн искренне сочувствовала Хироко и понимала, почему Энн заботится о ней.
 — Не думаю, что она захочет вернуться на родину, — задумчиво произнес Чарльз. Один из его садовников тоже попал в лагерь, и Чарльзу пришлось приложить немалые усилия, чтобы вытащить его оттуда и отправить к родным в Висконсин.
 — Энн говорит, что она хочет отправиться в Японию, к родителям.
 — Ну что же, неплохо, а пока она здесь, мы постараемся помочь ей. Откровенно говоря, судя по тому, что мне объяснили, ее… приятель… по-моему, с ним все кончено.
 Его гибель ничем не подтверждалась и все же почти не вызывала сомнений. Эта тайна должна была разрешиться лишь после войны, когда будут собраны вое сведения. Но что бы ни случилось, сейчас это было неважно. Человек исчез, ребенок остался без отца. Чарльз еще раз посочувствовал Хироко. Она была рада возможности работать у Спенсеров. Хироко все время думала о Питере и, несмотря на слова отца Энн, отказывалась поверить в его смерть. Почему-то чувствовала: Питер жив.
 А война все продолжалась. В феврале союзники разрушили Дрезден, в марте американцы захватили Манилу. Токио подвергался постоянным бомбежкам, как и другие города Японии.
 Погибло восемьдесят тысяч человек, более миллиона остались без крова. Хироко тревожилась за родителей. Однажды она поговорила с семейством Танака по телефону. Они сочувствовали ей, но жизнь Хироко была уже слишком далека для них. Она постоянно слушала сводки военных действий, надеясь узнать хоть что-нибудь о Питере или родителях. Теперь ей оставалось лишь тревожиться и ждать.
 В апреле умер Рузвельт, а Гитлер покончил жизнь самоубийством. Через месяц были открыты концентрационные лагеря — ко всеобщему ужасу. В сравнении с ними лагерь на озере Тьюл выглядел раем. Хироко было неловко за то, что она роптала на судьбу, терпя незначительные лишения. По сравнению с людьми, которые оказались в лапах нацистов, японцам в Америке несравненно повезло.
 Наконец в мае Германия капитулировала, но Япония еще продолжала вести войну. В июне разразилось кровопролитное сражение на Окинаве. Казалось, войне с Японией никогда не придет конец, и Хироко так и не сможет вернуться домой. Она по-прежнему ждала, но и спустя месяц после завершения войны в Европе от Питера не было никаких вестей.
 Чарльз Спенсер снова начал расспросы, но они не увенчались успехом. «Пропал без вести», — неизменно отвечали ему. Однако Хироко отказывалась поверить, что для нее и Тойо Питер потерян навсегда.
 В июне Спенсеры перебрались на озеро Тахо. Сначала они хотели оставить Хироко в городе, но, когда спросили, согласна ли она пожить на озере, Хироко согласилась, подумав, что это пойдет на пользу Тойо.
 Перед отъездом на озеро Энн закончила колледж святого Эндрю; Хироко была рада за нее. Несколько месяцев они не виделись — Энн редко приезжала из колледжа на выходные.
 Чаще всего она гостила у подруг или оставалась на танцы. Во время каникул она отправлялась в Санта-Барбару, или Палм-Спрингс, или же в Нью-Йорк к своей сестре, которая недавно родила второго ребенка. Но при всех редких встречах с Хироко Энн была неизменно любезна. Между ними возникли странные отношения, не вполне дружеские, однако обе замечали, что их связывают некие узы.
 На озере Тахо Энн всегда была окружена подругами, которые приезжали навестить ее особенно на выходные. Они катались на водных лыжах и катерах, играли в теннис. Но в целом в этот год на озере было малолюдно.
 Хироко вспоминала, как впервые побывала на этом озере вместе с Танака, сразу же после приезда из Японии. С тех пор прошло четыре года — четыре года войны и страданий для всего мира. А здесь люди по-прежнему играли в теннис и катались на лодках. Наблюдая за ними, Хироко испытывала странное чувство, однако понимала: война не прекратилась бы, если бы эти люди отказались от развлечений.
 Тойо особенно понравилось на озере; как и в городе, слуги баловали его. Хироко часто прислуживала за ужином, особенно когда в доме были гости. Однажды вечером один из гостей Спенсеров спросил, как им удалось сохранить прислугу, и указал на Хироко.
 — Всех наших слуг увезли в Топаз. Досадно! Лучших слуг нам уже никогда не найти. Как же вы сумели сохранить ее, — добавил он шутливо, но Чарльзу было не до шуток. — Прятали где-нибудь?
 — Она была в лагере на озере Тьюл, — сдержанно отозвался Чарльз Спенсер. — Только в январе ее выпустили оттуда. Насколько мне известно, ей пришлось многое пережить. — Его слова и тон заставили собеседника замолчать. Но многие гости с удивлением наблюдали за Хироко, не стесняясь высказываться по этому поводу.
 — Не понимаю, как вы можете держать ее здесь и спокойно есть, пока она стоит за спиной, — однажды заметила подруга Маргарет за обедом. — Стоит мне подумать, что эти люди убивают наших мальчиков, и у меня пропадает аппетит. Должно быть, Маргарет, у вас отличный желудок.
 Маргарет Спенсер не ответила, но взглянула на Хироко, и их глаза встретились, прежде чем Хироко отвела взгляд.
 Она все слышала и все поняла. Для нее было наказанием угождать подобным людям. В некотором отношении Спенсеры отличались от своих друзей. Они протестовали против создания лагерей, сожалели, что их прислугу отправили за колючую проволоку, но помочь ничем не могли.
 Однажды за ужином друг Чарльза вышел из-за стола на Окинаве он потерял сына и наотрез отказался от услуг Хироко. Хироко тихо ушла к себе, и Спенсеры не стали ее удерживать. Она вспомнила о тех, кого потеряла, — о Юдзи, Кене, Питере, Такео. Погибло столько людей, горе было так велико, а раны затягивались мучительно долго.
 В августе, когда союзники осуществили раздел рейха, американцы сбросили атомную бомбу на Хиросиму. Это событие и последующая бомбардировка Нагасаки заставили испытать угрызения совести даже тех, кто ненавидел японцев. Наконец война завершилась. Ровно через четыре недели, в День труда, Япония капитулировала. Это был последний уик-энд, который Спенсеры проводили на озере перед возвращением домой.
 — Что ты будешь делать дальше? — спросила Энн Хироко, когда на следующее утро они остались вдвоем в столовой.
 — Я бы хотела вернуться домой.
 — По-моему, следует еще немного подождать, пока все уладится.
 Хироко выглядела совсем измученной. Несколько недель подряд она пристально следила за новостями и отчаянно тревожилась за родителей. Ей казалось, что невозможно выжить в бесконечных бомбежках, однако кое-кому это удавалось. Хироко молилась, чтобы ее родители оказались в числе этих счастливцев. О Питере по-прежнему ничего не было слышно. Но Хироко не могла разорваться, разыскивая и родителей и Питера, к тому же не представляла, можно ли найти его в Европе.
 — Ваша семья так добра ко мне, — сказала Хироко прежде, чем выйти из комнаты, чтобы не мешать Энн завтракать.
 — Ты оказалась для нас настоящей находкой. — Энн улыбнулась. — Как Тойо?
 — Он подрос и пополнел — еще бы, ведь его не выманишь из кухни, — улыбнулась Хироко. Малыш наверстывал упущенное на озере Тьюл. Ему уже исполнилось два с половиной года, он стал любимцем всей прислуги Спенсеров.
 Энн не спрашивала, какими оказались новости от ее отца.
 Чарльз Спенсер сообщил ей, что о друге Хироко ничего не известно, но вероятнее всего, он мертв. Чарльз искренне сочувствовал Хироко.
 Хироко подождала еще месяц, вернулась в город, а затем принялась готовиться к отъезду. Энн уезжала на год в Нью-Йорк, к сестре. Хироко узнала, что можно приобрести билет на лайнер США «Генерал У.П. Ричардсон», отплывающий в Кобе в середине октября.
 Даже она не питала уже никаких иллюзий. Вестей от Питера не приходило четырнадцать месяцев, пять месяцев назад закончилась война в Европе. Его обязательно бы нашли, если бы он был жив. Позвонив Рэйко, Хироко сообщила о своем решении уехать в Японию к родителям.
 — Трудно поверить, что мы потеряли всех. — троих — Кена, Така… и Питера.
 Хироко лишилась и брата. Это было так несправедливо, они потеряли почти все, когда другие почти не пострадали.
 Хироко не могла не завидовать Спенсерам, несмотря на всю их доброту. Для них война прошла незамеченной, разве что принесла некоторую прибыль Их сына комиссовали по состоянию здоровья, зять провел в Вашингтоне всю войну, никто из дочерей не потерял ни мужей, ни даже друзей. Во время войны Энн продолжала учиться и закончила колледж в июне, сразу после капитуляции Германии. Для Спенсеров война была не более чем незначительным событием, не затрагивающим налаженную и спокойную жизнь. Возможно, так и должно быть: есть люди, которые расплачиваются за чужие ошибки, и те, кто ни за что не платит. Но несмотря ни на что, Хироко нравились Спенсеры, к тому же они чудесно относились к ней и к Тойо.
 Рэйко встревожилась, узнав, что Хироко собирается В Японию, особенно одна и с Тойо, но ничем не могла помочь ей, тем более сопровождать.
 — Со мной все будет в порядке, тетя Рэй. Там сейчас американцы. Прежде, чем я доберусь до Японии, все уладится.
 — По-моему, не стоит на это надеяться. Почему бы тебе не — Приехать к нам и не дождаться вестей от родителей?
 Хироко уже попыталась отправить им телеграмму. Это оказалось невозможным. Ей объяснили, что связь с Японией по-прежнему прервана. Чтобы узнать о родителях, требовалось увидеться с ними. Так или иначе, Хироко было пора домой. Родители тоже немало перенесли, и Хироко хотела показать им Тойо. Может, внук утешит их после потери сына.
 Затем к телефону подошла Салли и сразу сообщила, что они с Тадаси ждут ребенка.
 — Ты не теряла времени, — заметила Хироко, и Салли лукаво рассмеялась, вдруг вновь превратившись в счастливую девочку.
 — Брала пример с тебя, — через три тысячи миль парировала она, в этот момент напоминая прежнюю Салли, которую Хироко знала, любила, но временами была готова ударить.
 Но на этот раз Хироко добродушно засмеялась.
 — Пожалуй, ты права.
 Мать уже предупредила Салли, что не стоит расспрашивать о Питере: положение безнадежно.
 Хироко поговорила с Тадаси и поздравила его. Ребенок должен был родиться в апреле.
 За день до отплытия в Японию Хироко снова позвонила Рэйко и долго проговорила с ней. Рэйко опасалась, что с Хироко в Японии что-нибудь случится, и там ей будет неоткуда ждать помощи.
 — Я обращусь за помощью к американцам. Тетя Рэй, не беспокойтесь.
 — А если они откажут? Ты же японка, а не американка. — Почему-то Хироко всегда и везде оказывалась чуткой. Хироко улыбнулась такой иронии судьбы, но волнения Рэйко не утихали.
 — Я что-нибудь придумаю, — пообещала Хироко. — Ничего со мной не случится.
 — Ты слишком молода, чтобы путешествовать в одиночку, — настаивала Рэйко.
 — Тетя Рэй, это же моя родина. Я должна вернуться, найти родителей.
 Рэйко даже не осмеливалась предположить, что они тоже погибли, но Хироко подозревала об этом. Она должна была узнать, что случилось, хотя в случае с Питером ей осталось лишь примириться с неизбежным. Но у родителей были родственники и друзья, Хироко надеялась, что кто-нибудь знает о том, что с ними стало.
 — Напиши мне, как только сможешь, — сказала Рэйко.
 — Непременно. Должно быть, в Японии сейчас царит суматоха.
 — Это уж точно. — Слухи о Хиросиме были самыми невероятными и кошмарными. Но Хироко направлялась не в Хиросиму — в противном случае Рэйко возражала бы еще решительнее.
 Наконец Хироко с сожалением попрощалась с тетей и этим же вечером уложила вещи, едва сдерживая слезы. Ей было жаль расставаться со Спенсерами.
 Утром отец Энн удивил ее, вручив тысячу долларов наличными в качестве премии. Для Хироко это было целое состояние.
 — Тебе они понадобятся для ребенка.
 Хироко с благодарностью приняла подарок, понимая, что Чарльз прав.
 — Вы так много сделали для нас, — произнесла она, благодаря его и Маргарет. Энн пожелала сама отвезти Хироко на пристань.
 — Я могу взять такси, Энн, — возразила Хироко. — Вам незачем утруждать себя.
 — Мне хочется проводить тебя. Жаль, что придется расстаться, — заметила она негромко. — Будь я немного поумнее, а может, и повзрослее, мы стали бы подругами. Но мне это в голову не приходило.
 — Вы очень помогли мне, — произнесла Хироко, не в силах представить себе, какой была бы эта помощь, если бы они с Энн стали подругами. Она с удовольствием работала в доме Спенсеров. Работа не всегда была легкой, но у Хироко был дом и еда для Тойо. Игра стоила свеч, да и Спенсеры вежливо и по-доброму относились к слугам.
 Как ни отказывалась Хироко, Энн отвезла ее к пристани.
 Все обитатели дома вышли попрощаться к ней, чета Спенсеров махала рукой из окна. Тойо печально оглядывал знакомые лица и с удивлением следил, как его вещи исчезают в багажнике «линкольна». Он не понимал, куда едет: был еще слишком мал.
 — Мы уезжаем в Японию, к твоим бабушке и дедушке, — объяснила ему Хироко, но Тойо по-прежнему был в недоумении.
 По дороге в Эмбаркадеро Энн с беспокойством взглянула на Хироко:
 — Ты уверена, что там тебе будет хорошо?
 — Не хуже, чем в любом месте из тех, где я побывала за четыре года. — Несколько лет ее жизнь состояла из приключений.
 — А если ты не найдешь родителей? — Энн понимала, что спрашивать об этом жестоко, но не удержалась.
 — Не знаю. — Хироко не верила в гибель родителей, до сих пор не могла примириться с мыслью, что Питера не вернуть. Она соглашалась с этим, когда ее расспрашивали Чарльз Спенсер или Тадаси, чтобы не спорить, но на самом деле не верила. — Не могу представить, что не найду их, — призналась она. — Для меня Япония — это мои родители. Я вижу их, — добавила она, закрыв глаза, словно пытаясь убедить Энн. Вскоре машина достигла пристани и остановилась. — Я найду их, — произнесла Хироко скорее для себя, чем для Энн. — Я должна. — Теперь у нее не осталось ни одного близкого человека, кроме Тойо.
 — Если понадобится, возвращайся, — сказала Энн, но обе поняли, что Хироко не сделает этого. Вероятнее всего, вернувшись в Штаты, она уедет к родственникам в Нью-Джерси. Но теперь Хироко не хотелось быть с ними. Они вели свою жизнь, а она должна найти свою. Ей хотелось домой.
 Путешествие представлялось Хироко завершением круга.
 Хироко и Энн долго смотрели друг на друга, стоя неподалеку от трапа. Тойо цеплялся за руку Хироко, а шофер присматривал за вещами, готовясь подозвать носильщика.
 — Вы всегда оказываетесь рядом, когда мне предстоит уезжать, — произнесла Хироко, попытавшись поблагодарить Энн за все, что она сделала, но не сумев подобрать слова.
 — Жаль, что я не сделала этого с самого начала, — мягко отозвалась Энн, привлекла Хироко к себе и крепко обняла.
 — Спасибо, — со слезами на глазах выговорила Хироко и увидела, что Энн тоже плачет.
 — Надеюсь, ты найдешь их, — сдавленно пробормотала Энн и повернулась к Тойо. — Ну, малыш, веди себя хорошо и береги маму. — Она поцеловала Тойо и снова повернулась к Хироко:
 — Если понадобится, позвони мне… дай телеграмму… хоть черкни несколько строк.
 — Обязательно, — улыбнулась Хироко. — Береги себя, Энн.
 — Хироко, не забывай об осторожности, может быть, там опасно. — То же самое говорили Рэйко и Тадаси, и Хироко понимала, что они правы. Вся страна превратилась в хаос. Жители Японии уходили в горы, а Хироко, вместо того чтобы задержаться в Америке, спешила на родину.
 — Спасибо, — еще раз повторила Хироко и пожала Энн руку.
 Шофер нашел носильщика, и Хироко стала подниматься по трапу, ведя за собой Тойо и махая рукой Энн. Немного погодя она нашла свою каюту — маленькую, тесную, с единственным иллюминатором, но вполне пригодную для двухнедельного плавания. Хироко поднялась на палубу, чтобы Тойо мог увидеть, как отплывает корабль. Как всегда, на пристани и на корабле играла музыка, над головами взлетали шары, атмосфера была праздничной, хотя корабль направлялся не в самое мирное из мест на земле. Он первым отплыл из США в Японию после Перл-Харбора.
 Стоя у поручней с сыном, Хироко видела, что Энн все еще на пристани — такая же красивая, как в день их знакомства, когда она вышла из лимузина у здания колледжа, а потом обнаружила, что им с Хироко предстоит стать соседками по комнате. Тогда Хироко надеялась, что они в конце концов подружатся, потом поняла, что ошиблась, но в итоге оказалась права. Тойо помахал ручонкой и послал Энн воздушный поцелуй, а Хироко и Энн рассмеялись.
 — До свидания! — крикнула Энн, когда корабль медленно отошел от причала. Тойо следил за происходящим широко открытыми глазами.
 — Спасибо! — отозвалась Хироко, и женщины в последний раз помахали друг другу, прежде чем буксиры повели корабль из гавани.
 Полоса воды, разделяющая их, росла, слов уже было не разобрать, но Хироко видела, что Энн по-прежнему стоит на пристани и машет рукой. Корабль медленно вышел из гавани.
 — Куда мы едем, мама? — в тысячный раз за день спросил Тойо. Каждый раз Хироко уклонялась от ответа.
 — Домой, — наконец-то произнесла она. Теперь у них не было другого дома.




 Глава 18


 Кораблю США «Генерал У.П. Ричардсон» понадобилось две недели и один день, чтобы переплыть Тихий океан. Точно по расписанию он причалил в Кобе рано утром. Путешествие показалось Хироко бесконечным; как и в прошлый раз, корабль прошел мимо Гавайских островов не останавливаясь. Тойо нравилось плавание, все казалось ему чудесным, Единственный ребенок на корабле, он вскоре стал всеобщим любимцем и баловнем.
 В то утро, когда корабль стал на якорь в Кобе, Хироко была непривычно молчаливой. Ее охватило странное чувство, напоминающее то, что она испытывала перед отъездом из Японии: тогда ей было больно расставаться с родителями, но она не могла отказаться, чтобы не огорчить отца… всего на год, повторяла она… да, только на один год, обещал отец, но вместо того прошло почти четыре с половиной года, переполненных событиями.
 Хироко наблюдала за суетой на пристани, молча вслушивалась в перебранку портовых рабочих, крики чаек, возгласы пассажиров. В порту стояла обычная суета, в которой ощущались признаки военного времени. То и дело мелькали американские солдаты — почему-то их вид даже на родине странным образом успокаивал Хироко. Теперь она уже не знала, кто ей друг, а кто враг. За четыре года в ее жизни перепуталось слишком многое.
 Крепко держа Тойо за руку, она спустилась по трапу, отказавшись от услуг носильщиков. У пристани выстроились такси, и когда Хироко попросила одного из таксистов довезти ее до станции, он поинтересовался, куда она направляется. Узнав, что Хироко едет в Киото, он предложил довезти ее туда за пятьдесят долларов. Предложение было выгодным, и Хироко согласилась.
 — Вы давно покинули Японию? — спросил водитель, пока они катили по дороге, которую Хироко не помнила. Дорога давно нуждалась в ремонте, была покрыта выбоинами и трещинами.
 — Больше четырех лет назад, точнее, четыре года и три месяца.
 — Вам повезло, — отозвался водитель. — Здесь в войну всем пришлось нелегко. Должно быть, в Штатах вам жилось хорошо.
 Хироко" не стала объяснять про лагеря, считая, что водитель прав: на родине японцам было гораздо хуже.
 — А что же теперь? — растерянно спросила она, обнимая Тойо. Он прислушивался к незнакомому языку. В лагере малыш часто слышал японский, но за последний год почти забыл его. Хироко всегда говорила с ним по-английски, и потому он не понимал ни слова.
 — Везде по-разному — кое-где получше, а в иных местах совсем худо. В Киото живется так себе. Правда, ни один из храмов не пострадал.
 Но Хироко беспокоила не сохранность храмов, а судьба родителей. Она не получала от них вестей о тех пор, как разразилась трагедия в Пирл-Харборе.
 — Кругом одни американцы — остерегайтесь их. Они считают всех японок гейшами.
 Хироко усмехнулась, но тоже заметила, как американские солдаты смотрят на женщин.
 — Будьте осторожны, — еще раз повторил водитель, сворачивая за угол. Через два часа они добрались до Киото. Обычно этот путь занимал меньше времени, но дорога была запружена, к тому же на ней часто встречались объезды и сильно поврежденные участки.
 Хироко затаила дыхание, увидев знакомые места Казалось, здесь ничто не изменилось. Все было прежним, как помнила Хироко. Она была уверена, что видит сон. Поблагодарив водителя и заплатив, она взяла Тойо за руку, подхватила вещи и застыла на месте.
 — Может, вас подождать? — дружески спросил водитель, но Хироко покачала головой, зачарованная видом дома, который снился ей тысячи раз. Дома, в котором она выросла.
 — Нет, спасибо. — Она помахала водителю, и тот уехал в Кобе. Хироко не сдвинулась с места. Тойо удивленно наблюдал за ней.
 Наконец она осторожно открыла ворота. Они скрипнули, как прежде, лужайка за ними заросла травой, но вокруг ничего не изменилось, не было сломано. Медленно подойдя к дому, Хироко коснулась колокольчиков. Никто не вышел ей навстречу. Шагнув на крыльцо, Хироко постучала по сёдзи, но так и не дождалась ответа и встревожилась Она хотела предупредить родителей о своем приезде, но не сумела.
 Она раздвинула седзи и, заглянув в дом, почувствовала, как у нее перехватило горло. Внутри ничто не изменилось.
 Даже свиток по-прежнему висел в токонома на том же месте, где Хироко видела его, когда была ребенком, а бабушка учила ее доставлять букеты и украшать ими нишу со свитком. И теперь там стояли цветы, но они давно засохли. Очевидно, обитатели дома перебрались в другое место.
 — Кто здесь живет, мама?
 — Твои бабушка и дедушка, Тойо. Они будут очень рады видеть тебя.
 — Кто они такие?
 — Мои мама и папа, — объяснила Хироко, и малыш удивился, узнав, что у его мамы есть родители.
 Хироко неторопливо обошла дом вместе с сыном. Вся одежда ее матери была на месте, сохранились мебель и утварь В доме нашлось несколько фотографий Хироко и Юдзи. и она долго смотрела на них, не решаясь взять в руки. Затем они вышли в сад. Остановившись у маленького святилища, она поклонилась. Это было так странно, Хироко уже давно отвыкла от поклонов.
 — Что ты делаешь, мама?
 — Кланяюсь нашему святилищу, чтобы почтить твоих бабушку и дедушку. — Тойо видел, как в лагере кланяются друг другу старики, но уже не помнил об этом.
 — А где твои мама и папа? — с любопытством спросил он.
 — Кажется, они уехали, — объяснила Хироко, направляясь к дому соседей. Они оказались дома и были изумлены, увидев Хироко, а тем более Тойо. Хироко вежливо поклонилась им, и ей рассказали, что ее родители уехали в горы еще весной. Соседи точно не знали, куда именно, но, по-видимому, в бураку возле Аябе.
 Хидеми была родом из этого селения, и такое объяснение имело смысл Вероятно, родители боялись, что Киото разбомбят, как Дрезден. Хироко знала, что до Аябе неблизко, и в настоящее время добраться до него будет трудно. Она хотела одолжить у соседей машину, но таковой не оказалось. Соседи предложили ей поехать поездом. Немного погодя Хироко отправилась на станцию вместе с Тойо. Она взяла с собой все вещи. По дороге они с Тойо купили яблок и перекусили.
 На станции они узнали, что поезд в нужном направлении отправится лишь на следующее утро. Купив еды, Хироко вернулась в дом родителей и устроилась во второй спальне. Здесь Хироко родилась, она помнила, как отец рассказывал, как ее мать из упрямства отказалась рожать в больнице.
 Вспоминая об этом, Хироко улыбнулась и рассказала Тойо, что родилась в этой комнате. Этой ночью, пока ребенок спал, она долго бродила по дому, проникаясь теплом родного очага.
 Всю ночь улицы патрулировали солдаты, но не беспокоили обитателей домов. На следующее утро Хироко и Тойо успели на семичасовой поезд. Из-за многочисленных остановок и завалов на рельсах путь до Аябе занял четырнадцать часов. На месте они оказались уже в девять вечера, и Хироко не знала, где искать родителей. Они с Тойо устроились на вокзале, под маленьким одеялом. Малыш был недоволен.
 — Мне тоже это не нравится, дорогой, но найти дом мы сможем только завтра, — утешила его Хироко. На рассвете она проснулась, купила еды у уличного торговца, а затем нашла водителя, который согласился довезти ее до дома родителей.
 Бабушка Хироко, которой принадлежал дом, давно умерла, но родители не продали дом, приезжая туда на лето.
 На машине к дому пришлось добираться, минуя тысячи объездов. Поездка заняла целый час, но вскоре Хироко поняла почему. Как и множество других, дом ее родителей исчез, сровнялся с землей.
 — Что здесь случилось? — с ужасом спросила она, боясь напугать Тойо. Казалось, от пожара пострадали все дома на склоне горы. Так оно и было. Пожар случился в августе.
 — Бомба, — печально объяснил водитель. — Тогда нас часто бомбили — незадолго до Хиросимы. — Он подвез Хироко к маленькому храму, который она помнила еще с детства, — здесь бывала ее бабушка.
 Когда Хироко сообщила священнику, кто она такая, он уставился на нее как на привидение и покачал головой. Да, он знал ее родителей.
 Куда же они уехали? Священник долго медлил, прежде чем ответить.
 — На небеса, к своим предкам, — виновато и торжественно произнес он. Родители Хироко погибли при бомбежке вместе со своими друзьями, несколькими родственниками и всеми соседями. Это случилось три месяца назад. Еще три месяца назад они были живы — в то время, когда Хироко жила на озере Тахо и ничего не знала о близких. — Мне очень жаль, — добавил священник. Хироко дала ему денег и вышла из храма, с трудом переставляя ноги. Все погибли, никого не осталось — Юдзи, родители… Кен, Такео… даже бедный Питер… Гибель всех этих достойных людей казалась несправедливостью.
 — Куда вас отвезти? — спросил водитель, и на минуту Хироко задумалась. Ехать ей было некуда, кроме как вернуться в Киото. Но что потом, она не знала. Она преодолела четыре тысячи миль, чтобы обнаружить, что лишилась всех близких.
 Она вернулась на станцию, но следующий поезд ожидался лишь через два дня, а в Аябе остановиться было негде. Кроме того, теперь Хироко и не хотелось здесь задерживаться. Она стремилась только вернуться домой. Чувствуя ее горе, Тойо расплакался. Водитель выглядел растерянным.
 В конце концов Хироко предложила ему сотню долларов, лишь бы добраться до Киото. Он охотно согласился, но путешествие стало кошмаром. По дороге им встречалось множество воронок от бомб, препятствий, трупов животных, объездов. Попадались дорожные посты и патрули, люди, которым было некуда идти, обезумевшие от горя. Им понадобилось почти два дня, чтобы вернуться в Киото, и Хироко отдала водителю еще пятьдесят долларов. Она позвала его в дом, чтобы накормить и дать в дорогу еды, а затем он отправился в обратный путь. Тойо и Хироко остались одни. Ее мучила мысль, что все страдания она вынесла зря.
 — Где же они, мама? — настойчиво спрашивал малыш. — Их здесь нет. — Он был разочарован, но не так, как Хироко.
 Борясь со слезами, она промолвила:
 — Они не вернутся, Тойо.
 — Разве они не хотят нас видеть? — Малыш был удивлен.
 — Очень хотят. — Слезы покатились по щекам Хироко. — Но они ушли на небеса, вместе со всеми, кого мы любим. — Несмотря ни на что, она не могла заставить себя произнести «вместе с твоим отцом». Заметив на ее глазах слезы, ребенок заплакал — ему не нравилось видеть мать в таком горе.
 Хироко села на пол, обняв Тойо, и оба плакали до тех пор, пока их не прервал стук в ворота. Помедлив, она вышла на крыльцо и увидела, что у ворот стоит солдат. Он известил ее, что назначен постовым на их улице и хотел узнать, не нужна ли какая-нибудь помощь. Ему сказали, что дом пустует, и солдат забеспокоился, увидев, как туда входят Хироко и Тойо. Она объяснила, что дом принадлежал ее родителям.
 Солдат оказался вежливым, с добрыми глазами. Он угостил Тойо шоколадкой, и малыш пришел в восторг, который не разделяла Хироко. Ома помнила, что говорили ей о солдатах.
 — Вы здесь одна? — спросил солдат, с любопытством оглядывая ее. Этот привлекательный малый говорил с южным акцентом. Хироко боялась ответить ему правду.
 — Да, но… скоро должен вернуться муж.
 Взглянув на Тойо, солдат без труда домыслил остальное.
 Здесь Хироко могло стать труднее, чем в Сан-Франциско.
 Увидев мальчика, любой мог предположить, что она спала с вражескими солдатами.
 — Сообщите мне, — если вам что-нибудь понадобится, мэм, — сказал ом, и последующие несколько дней Хироко и Тойо прятались в доме или в саду. Она известила всех соседей о своем приезде, чтобы те не пугались, увидев в доме незнакомых людей, рассказала, что случилось с родителями, и соседи искренне посочувствовали ей, даже пригласили с Тойо на ужин. Вечером вновь зашел постовой и немного поболтал с Тойо. На прощание солдат снова подарил малышу шоколадку, но Хироко весьма холодно поблагодарила его.
 — Вы отлично говорите по-английски, — заметил солдат. — Где это вы научились? — Он старался держаться дружески: Хироко была одной из самых хорошеньких японок, которых он видел, а ее муж так и не появлялся. Солдат сомневался, что таковой вообще существует.
 — В Калифорнии, — нехотя ответила Хироко.
 — Значит, вы недавно оттуда? — с удивлением воскликнул он.
 — Я вернулась неделю назад, — коротко ответила Хироко, не желая продолжать разговор. Она до сих пор не представляла, что теперь делать ей и Тойо. Она не знала, надо ли остаться здесь или стоит вернуться в Штаты. Но даже если придется вернуться, спешить казалось нелепым. Прежде требовалось решить, что делать с домом в Киото — продать его будет нелегко. Самое разумное — провести здесь месяц-другой, а потом вернуться в Штаты или совсем не уезжать. В голове у Хироко все перепуталось, а визиты солдата ничем не облегчали ее жизнь. Таких осложнений ей требовалось избежать любой ценой, но солдат, казалось, подружился с Тойо.
 — И во время войны вы были там? — продолжал он расспросы, не желая уходить.
 — Да, — коротко отозвалась Хироко и снова поблагодарила его за шоколад, а затем вошла в ворота и закрыла их, сожалея, что на них нет замка. Торопливо поклонившись святилищу, она бросилась в дом.
 Солдат заходил еще несколько раз, но Хироко разговаривала с ним, не переступая порога и надеясь отвадить его. Затем они с Тойо отправились в Токио, чтобы попытаться найти родственников ее отца. Но Хироко быстро разузнала, что все родственники погибли. Токио был почти полностью разрушен, его наводнили солдаты — те постоянно были навеселе и искали женщин. Хироко захотелось поскорее вернуться в уютный родительский дом в Киото, и они с малышом сразу же уехали.
 К тому времени она провела в Японии уже две недели и всерьез подумывала об отъезде. Теперь Хироко была не только современной и независимой женщиной, она была достаточно умна, чтобы понять: оставшись в Японии одна, с сыном, она подвергается слишком многим опасностям. Она уже выяснила расписание кораблей, уходящих в Штаты, — один отплывал на Рождество. Хироко решила, что пора уезжать.
 Когда она вернулась домой после краткой поездки, соседи рассказали ей, что какой-то солдат заходил и расспрашивал о ней. Хироко попросила в следующий раз сказать ему, что она вернулась в Штаты, уехала в другой город — что угодно, лишь бы он больше не появлялся. Если ею интересовался тот же самый постовой, в его настойчивости было что-то неприятное. Хироко еще больше утвердилась в своем желании поскорее вернуться в Штаты.
 Поздно вечером, когда Тойо уже спал на футоне в комнате, Хироко услышала звон колокольчиков у ворот, но не вышла.
 Однако на следующий день, когда Тойо играл в саду, Хироко услышала, как мальчика кто-то позвал. Она поняла, что это вновь явился тот самый солдат. Выбежав из дома, она хотела остановить Тойо прежде, чем он откроет ворота, но было уже поздно. Мальчик весело болтал с солдатом — на этот раз с другим. Хироко позвала сына к себе, но он не послушался. Солдат присел на корточки, чтобы лучше слышать малыша.
 — Тойо! — настойчиво звала Хироко, но мальчик не двигался с места, и она поняла, что придется подойти к нему самой. Ей были ненавистны разговоры с американскими солдатами. Она видела странный блеск в глазах здешнего постового и солдат в Токио. Этот блеск пугал ее. Хироко боялась лишних проблем. — Тойо! — снова крикнула она, и на этот раз оба обернулись — две копии одного лица, а потом взялись за руки и направились к ней. Хироко застыла на месте. К ней шел Питер. Он был жив и неизвестно каким чудом нашел ее. Она расплакалась. Держа Тойо за руку, Питер подошел к ней и, ничего не объясняя, поцеловал.
 Он отстранился. Хироко дрожала, не сводя с негр глаз, не в силах поверить, что он жив.
 — Где вы были? — спросила она у Питера, словно у заблудившегося ребенка.
 — В госпитале в Германии, а еще раньше прятался в свинарнике. — Он по-мальчишески усмехнулся, но тут же посерьезнел, взглянув на Тойо. — Почему ты ничего не написала мне?
 Он ничуть не изменился, был таким же, каким запомнила его Хироко, каким он снился ей все три года.
 Она рассмеялась сквозь слезы.
 — Мне не хотелось, чтобы вы считали себя обязанным вернуться. — Эти слова прозвучали нелепо, но когда-то имели смысл. Хироко смутилась. — Как вы сюда попали?
 — Так же, как и ты. Я преследовал тебя несколько недель, — обиженно произнес Питер, сжимая руки Хироко одной ладони и держа за руку Тойо. Он не собирался отпускать ни одного из них — не для того он приехал в такую даль. — Я зашел в банк и обнаружил, что ты оставила сообщение. — Второе сообщение Хироко оставила в Стэнфорде. — К Спенсерам я попал на следующий день после твоего отъезда. Я взял билет на следующий корабль, но прежде успел переговорить с Рэйко. Я даже не знал, где ее искать. К счастью, у Спенсеров оказался номер ее телефона. — Из Питера мог получиться отличный детектив. — Рэйко назвала мне твой здешний адрес, но тебя здесь не оказалось.
 — Сразу же после приезда мы отправились в Аябе, — объяснила Хироко, не сводя с него глаз. Она по-прежнему не верила, что Питер жив, что он вернулся и нашел ее. — Мои родители погибли при бомбежке.
 Питер печально покачал головой, вспоминая обо всех испытаниях, которые им пришлось вынести. Таких мук не выдержал даже Такео.
 — Несколько раз я возвращался, но так и не смог застать тебя. Я решил расспросить соседей. — Только теперь Хироко поняла, что соседи упоминали вовсе не о постовом.
 — А я думала, что приходил один из солдат… из тех самых, которые разыскивают гейш. — Хироко улыбнулась.
 — Я имел в виду совсем другое, — заверил Питер, пристально вглядываясь в ее лицо и вспоминая Танфоран. — А может, ты и права, — негромко добавил он. Но едва он собрался поцеловать Хироко, как Тойо заерзал на месте, — Ты принес шоколадку? — спросил мальчик, которому явно наскучили разговоры.
 Питер покачал головой:
 — Нет, не принес. Извини, Тойо.
 — А другие приносят, — недовольно заметил мальчик.
 Питер снова взглянул на Хироко, на мгновение забыв о сыне:
 — Прости Меня… прости за все… за то, что тебе пришлось пережить… за то, что меня не было рядом — с тобой и с нашим сыном… — Он взглянул на Тойо. — Прости за твоих родителей. Хироко, мне так жалко… — Его глаза наполнились любовью и нежностью, перед которыми отступили все невзгоды. Питер был счастлив, оттого что нашел ее.
 — Сиката-га най, — ответила Хироко и низко поклонилась ему, напоминая фразу, сказанную так давно, еще в доме Такео. «Сиката-гa най» — «Тут ничем не поможешь». Может, так оно и было. Но вынести беду стало трудно всем, каждый дорого заплатил, пытаясь остаться в живых.
 — Я люблю тебя, — произнес он, сжав Хироко в объятиях и поцеловав ее, вкладывая в этот поцелуй все желание, переполнявшее его три с половиной года. Обоим не верилось, что разлука затянулась так надолго, а встретились они всего несколько минут назад. Хироко припоминала их встречи в Танфоране, часы, которые Питер проводил с ней, их беседы, минуты в высокой траве, вдали от чужих глаз, ., буддистского священника, который сочетал их узами брака во время краткой церемонии, сохраненной в тайне. Они пережили столько бед, но наконец-то времена позора и скорби завершились.
 Питер улыбнулся ей, перевел взгляд на сына — свою точную копию — и низко поклонился Хироко, как ее отец много лет назад кланялся Хидеми. Хироко ответила на поклон и улыбнулась, а Питер припомнил, как она выглядела в кимоно во время их первой встречи.
 — Что ты делаешь, мама? — прошептал Тойо.
 — Кланяюсь твоему отцу, чтобы выразить ему уважение, — торжественно ответила она.
 Питер взял за руку жену и сына, и они медленно вошли в родительский дом. Хироко вдруг поняла, что откуда-то за ними наблюдают родители, и Кен, и Так, и Юдзи.
 — Аригато [17] , — негромко произнесла она, благодаря Питера и всех близких за то, что они разделили ее беды и радость. Повернувшись, она неслышно задвинула за собой сёдзи.