Аннотация: Известная танцовщица Элизабет, прилетевшая на съемки в Барселону, избегает отвечать на вопросы репортеров о личной жизни. Красавицу-блондинку мучают демоны прошлого — она не может забыть о том, что сделал с ней когда-то ее сладострастный отец. 
 Элизабет сторонится многочисленых блестящих поклонников до тех пор, пока в городе своей юности не встречает человека, заставившего ее вновь поверить в любовь.


---------------------------------------------


 Шейла Ранн
 Цена любви


 Июнь 1962 года

 Это была страшная ночь… Боль заставила Бетти закричать. Тело горело и разрывалось на части. Когда же он остановится? Вряд ли это происходит наяву. Должно быть, кошмарный сон. Когда Бетти проснется, ей дадут теплое питье, убаюкают, пусть заснет снова… Наконец потянуло легким сквозняком; кажется, она уже проснулась. Теперь все будет хорошо… Похоже, ее опускают в ванну. Тепло окутало Бетти. Но почему вода красная? Это кровь. Ее кровь. Боль все еще терзала тело, голова раскалывалась… «Т-с-с, Куколка Бетти», — голос доносился откуда-то сверху… Нет, не может быть, ей показалось. Не хотелось поднимать глаза. Она казалась себе сломанной куклой-балериной, лежащей в красной воде. Нет! Нет! Это всего лишь кошмар, дурной сон. Но тут послышалось снова: «Куколка Бетти, т-с-с».




 ГЛАВА 1



 Барселона, 1992 год

 Каких-нибудь пятнадцать минут назад я бросила свой багаж к ногам швейцара «Отель Колон» и побежала по площади, пробираясь сквозь толпу и забывая о том, кто я. Свободная от всяческих уз, перепрыгивая через ступени собора, я уже не ощущала себя Элизабет. Просто была человеком, способным бежать, не оглядываясь. Меня окружали готические шпили; тени, тянувшиеся на потрескавшейся мостовой, выглядели точно так же, как в первый раз, двадцать лет назад. Казалось, это происходило в другую эпоху… я была другой женщиной… даже имя было иным; Бетти, бледная, светловолосая восемнадцатилетняя балерина, бросавшая вызов миру своими потертыми джинсами, приехала в Барселону танцевать в кордебалете «Театро дел Лисео». Она бежала по этой старинной каменной мостовой навстречу множеству любовников. Сейчас Элизабет снова повторяла этот путь, ощущая ритм походки Бетти. Спускаясь по булыжной мостовой Баррио Готико, я знала, какие улочки ведут к «Кафе де ла Опера», и шла, пока они не вывели на Лас Рамблас де лас Флорас, к многолюдным барселонским цветочным и птичьим рынкам, заполненным снующей толпой. Я нашла свое кафе на том же самом месте, где оно находилось прежде. На пыльных позолоченных стенах, как и в прошлом, висели обрамленные амурами зеркала; утренний воздух был уже насыщен ароматом европейских сигарет. Почему ничего не изменилось? Девушка с широко поставленными раскосыми глазами потягивала вино в обществе смуглого молодого человека. Послышался ее смех. Она притягивала меня тихим голосом, подчеркивавшим ее непостижимость. Юная посетительница кафе словно подсмеивалась надо мной. На ее лице блуждала моя прежняя улыбка… еще ничем не омраченная.
 Я проследовала по своим невидимым следам к веранде кафе на Рамблас. «Буэнос диас», — поздоровалась маленькая цыганка и взяла недавно полученные мною песеты, посадив за боковой столик. Но я не могла сидеть неподвижно и принялась ходить возле столиков, впитывая ранние звуки и краски Рамблас, пока они не успели смешаться с тысячью других. Наконец, с изумлением поняв, что краснею, я остановилась у стола, за которым сидел мужчина лет двадцати восьми в черной футболке; его выгоревшие волосы рок-звезды падали волнами на плечи. Намек на бороду усиливал сходство с музыкантом. Казалось, он так же удивился, потом пришел в себя. Излучая пристойную вежливость, молодой человек тем не менее ощупывал глазами каждый изгиб моего тела. Он казался восхитительно богемным и мужественным. И был абсолютно в моем вкусе — конечно, давно ушедшего времени. Не нынешнего. Однако его светло-серые глаза столь притягивали, что мне никак не удавалось отвести взгляд. Несомненно, это ошибка… Вероятно, повинно возбуждение, вызванное поездкой. В глазах я увидела себя молодую. Увидела Бетти.
 И заставила себя, проявив годами отшлифованную нью-йоркскую сдержанность, вернуться к своему столику. Излишне тщательно принялась размешивать сахар в чашечке кофе. Искоса поглядывая на мужчину, я наконец беззвучно рассмеялась. Причем так старалась казаться невозмутимой, что на глаза навернулись слезы. Действительно, забавно — оказавшись снова в этом кафе после всего, что я натворила и чего добилась, я краснею при появлении эффектного мужчины!
 «Здравствуй, Бетти», — поприветствовала я себя. Бетти — это девушка, которой я была когда-то. Сегодня она пряталась где-то внутри, терпеливо дожидаясь своего часа, искусно маскируясь под туалетами зрелой женщины, изображая серьезность, воспитанность. Непонятно, радоваться исчезновению той девушки или оплакивать ее, но Элизабет во мне завидовала ее свободе и готовности рисковать всем ради любви, не сознавая, как быстро можно все утратить.
 Сейчас я преуспевающий продюсер, трудоголик, деловая женщина по имени Элизабет. Сама себя так нарекла на данном этапе жизни. Работаю по шестнадцать часов в день, регулярно летаю из Нью-Йорка в Лос-Анджелес и обратно. Я дорожу своей работой и в общем-то весьма пунктуальна, потому что руководители лос-анджелесских киностудий не любят уделять независимым продюсерам слишком много времени. После деловых встреч возвращаюсь домой с красными от усталости глазами. Мне присуще возбуждение, равно как и подавленность, в зависимости от результата встречи; неизменно лишь одно — готовность рано поутру спешить на съемку или очередную беседу. Друзья, представляя меня, с гордостью говорят: «А вот моя любимая подруга Элизабет, самый модный американский продюсер». При этом еще и добавляют: «Обязательно посмотрите потрясающий последний фильм Элизабет — „Фирензе“. Тот, что получил Оскара! Вам понравится!» Удаляясь, слышу за спиной шепот: «С этим фильмом ей повезло. Посмотрим, как справится со следующим».
 Со спонсорами мне приходится встречаться в строгих деловых костюмах, а на съемочной площадке работать в джинсах и свободной рубашке. Иногда, отправляясь в нью-йоркский ресторан в черном шелковом смокинге с глубоким декольте, с драгоценностями, я кажусь себе эффектной, хотя и не считаю себя восхитительно красивой. При росте сто семьдесят сантиметров я по-прежнему достаточно стройна, чтобы влезть в небесно-голубое платье, которое сейчас на мне. Девушка с узкими бедрами в нем стильно смотрится — обнаженная шея, прикрытые колени. Мои прямые светлые волосы легко ниспадают на плечи. По-моему — шведский стиль, правда, у меня карие глаза и полные губы. Я почти не пользуюсь косметикой, и слава Богу, потому что времени хватает только на то, чтобы подкрасить губы.
 Завтра начинаются предварительные встречи по поводу серьезного фильма об Олимпийских играх 1992 года. Год назад я не на шутку задумалась о поездке в Барселону в качестве продюсера студии «Гойя и Химинес». Поговаривали, что для студии это новая возможность — шанс создать собственные «Огненные колесницы». Достаточно веская причина для возвращения в Барселону. Впрочем, не только для меня, но и для любого другого продюсера. Но на самом деле мною двигало что-то другое. И надо было понять истинную причину. В далеком прошлом я спрятала глубоко внутрь нечто такое, что не предназначалось для глаз посторонних. Но, видимо, секрет может оставаться секретом лишь ограниченное время. Потом он начинает прорываться наружу, терзать сознание. Так и моя тайна. Сначала медленно, в предутренней тьме, когда мой мозг пленяли сны, прежде чем я могла проснуться и прогнать их. Потом стала всплывать и днем, когда мне хотелось работать. Она дремала в каком-то уголке души, всегда существовала где-то — даже в те прошедшие годы, отданные балету, когда я жила в Барселоне под именем Бетти.
 Именно там она заново спрятала секрет. Но он также занимал и ее душу; ей приходилось застегиваться наглухо. Она умела ретушировать, лакировать прошлое, менять его облик, забывать, что правда, а что — ложь. Сейчас тайна снова тревожила мою память; и кое-чего уже не хватало.
 Мне надо отыскать утраченное. В тридцать восемь лет я ощущала себя достаточно сильной, но не стоит спешить. Работа в Барселоне — вот идеальная возможность заняться прошлым, вернуться в мир Бетти, находясь на достаточном расстоянии и под надежной защитой.
 Момент вполне подходящий. В начале прошлого года, после успеха «Фирензе» на Каннском фестивале, новая, но уже известная испанская кинокомпания «Гойя и Химинес» связалась со мной по телефону. Послышались поздравления от коллег, затем последовало приглашение приехать в Барселону в качестве сопродюсера при постановке дорогого фильма с использованием всех технических новшеств. Для меня ситуация сильно отличалась от работы над «Фирензе». Я создавала фильм самостоятельно; все в нем, от замысла до режиссуры и организации сбыта, было моим. Несмотря на бешеную занятость, я, наряду с остальными, испытала изумление, когда мой малобюджетный фильм стал мировой сенсацией. «Вэрайети» откликнулся крупным заголовком на обложке: «Успех в стиле, далеком от голливудского». В статье сообщалось о «большой художественной работе без громких имен, поставленной новой кинокомпанией под руководством женщины». Я читала текст снова и снова, чтобы убедиться в том, что речь идет обо мне. Во всем мире публика выстраивалась в длинные очереди, чтобы посмотреть премьеру «Фирензе». Затем началось мое путешествие вслед за фильмом; телеинтервью со мною демонстрировались в лучшее эфирное время; даже «Уолл-стрит джорнэл» представил меня как знаменитость в мире бизнеса. «Вряд ли можно быть еще счастливее», — говорила я репортерам со всех концов света. Так оно и было.
 Но они задавали одни и те же вопросы. «Расскажите о своей личной жизни, Элизабет. Кто ваш возлюбленный? Кто же тот мужчина, который вас любит? Элизабет, такой человек должен существовать».
 Всего лишь типичные репортерские вопросы, говорила себе я, но каждый раз во мне возрождались леденящие душу предутренние сны. Я прогоняла их, улыбалась в объективы камер и отвечала: «Я ужасно взволнована предстоящей работой над фильмом об олимпиаде. Это мой новый возлюбленный».
 Позже, в гостиничном номере, мне ничего не оставалось, как честно признаться, что теперь я всегда одна. Как некий остров. Видимо, причина заключается в моей постоянной занятости на протяжении последних лет. Привычка или сознательный выбор сделали меня представителем когорты новых американских героев-одиночек, Красивой Одинокой Суперженщиной, скачущей по городам, точно ковбой по Дикому Западу. Я перегоняла стада, сидя в комфортабельных креслах авиалайнеров. «Выпьем за Элизабет, — говорили подруги на наших редких девичьих встречах. — Она безумно талантлива и работает, не жалея сил».
 «А все лишь потому, что ей не приходится заботиться о муже!» — замечал кто-то.
 Конечно, когда-то, еще совсем недавно, все было иначе. Но ни улыбки, ни понимающие взгляды, ни шутки не способны заглушить тоску по любви, в которой я никогда не признаюсь.
 Я настолько вошла в роль, так сжилась с ней, что никто из подруг или коллег не смог бы догадаться о том, что произошло с Бетти. Лишь в последнее время, в черные предутренние часы, когда ночные демоны особенно сильны, у меня появляется мужество слушать ее. Вернее, дело не в мужестве. Бетти не в состоянии спать. Она требует, чтобы я выслушала подробности.
 Сны Бетти впервые появились около года назад, спустя несколько месяцев после завершения работы над «Фирензе». Вряд ли это были сны, скорее смутные образы, мимолетные картинки прошлого. Они приходили ко мне средь бела дня. И было непонятно, видела ли я что-то во сне, или меня просто посещали какие-то мысли. Видения становились все продолжительнее, но голос Бетти всегда звучал приглушенно. Снилось, что она зовет меня спуститься вниз по лестнице; раскатистое эхо искажало ее слова, я ничего не понимала… Она обращалась ко мне из длинного туннеля, но слова тонули в грохоте поездов, скрежете колес… Мы беседовали на многолюдной вечеринке, на Бетти черное шелковое платье без бретелек, длинные светлые волосы блестят… в руках у нас бокалы с вычурной огранкой, голоса гостей и музыка заглушают ее голос… она говорит по-испански, слова кажутся бессмысленными — я не знаю языка, на английском языке речь почти не слышна… Затем она стала приходить ко мне в облике ребенка, называя себя Куколкой Бетти; в светлых волосах, стянутых в пучок, как у балерины, розовеют маленькие цветы. Бледная и худенькая, черное балетное трико обтягивает ее ноги; она долго сидит, склонив голову и не желая говорить… В последнее время Бетти снова являлась мне в образе молодой женщины; произносимые ею слова звучали отчетливо. Я просыпалась лишь тогда, когда она разрешала.




 ГЛАВА 2


 — Сеньора, извините меня, сеньора, — прервал мои мысли официант «Кафе де ла Опера», стараясь говорить по-английски как можно лучше.
 Он поставил передо мной незаказанную чашечку кофе.
 — Это от того господина, он очарован вами.
 Официант указал на человека со светло-серыми глазами, который недавно поглядывал на меня. Я робко кивнула: разучилась знакомиться с красивыми мужчинами в кафе. Впрочем, волноваться не стоило, незнакомец встал и вышел с террасы на Рамблас. Возможно, он благодарен мне за мое смущение, подумала я, провожая взглядом высокого, стройного человека. В такт мягкой, кошачьей походке непринужденно двигались его руки, ощущалась грация спортсмена, угадывались тренированные мышцы ног… он мог быть теннисистом… а голову держал высоко, как танцор. У меня еще сохранилась привычка оценивать человеческое тело: в «Театро дел Лисео» зачастую приходилось убивать время, разглядывая мужчин.
 Здание оперы было закрыто; только в кассе продавались билеты на вечернее представление — давали «Лулу». Я мысленно перенеслась на огромную сцену, увидела ее глазами Бетти в свете белых и голубых прожекторов…
 Бетти и ее подруги из женского кордебалета каждый вечер, стоя за кулисами, наблюдали за Луисом, звездой труппы, творившим невообразимые прыжки и пируэты. За ним у края сцены находился мужской кордебалет; белое трико обтягивает рельефные мышцы бедер, упругие, округлые ягодицы. Девушки называли Луиса Эл Гитано, Цыганом, за смуглое лицо и животную энергию. «Твой возлюбленный, — смеясь, говорили они Бетти». — «Si, Luis, amor, у ballet».
 «Да, Луис, любовь и балет навеки», — повторяла Бетти. В Барселоне сбывались все ее мечты.
 После утренних упражнений в зале, если ее не вызывали на дневную репетицию, она позволяла себе забыть о балетной диете и наслаждалась долгим испанским ленчем. Затем любовалась восхитительными сокровищами, выставленными в маленьких лавках на мощенных булыжником улочках, а также кораблями в порту и суровыми, пугавшими ее чем-то матросами. Иногда, отвечая на их взгляды, она представляла, какую ревность это пробудило бы в Луисе.
 Ранним вечером Бетти со своими новыми друзьями по «Театро дел Лисео» готовилась к очередному спектаклю. В гримуборной кордебалета, прямо возле кулис, вечно царил хаос; на освещенных столиках стояли баночки с жидкой пудрой, румянами, тенями, губной помадой. Ни один дюйм перед зеркалами не пустовал… Она сидела между двумя танцовщицами, растапливавшими в ложках черный воск и наносившими его на ресницы с помощью спичек. Когда воск застывал, ресницы становились невероятно длинными. Именно здесь девушка входила в свою новую жизнь, рассказывая о прежней.
 — Мой отец был известным скрипачом, — она удивила труппу своим неплохим испанским, растапливая воск. — А мать — русской балериной, с очень длинным полным именем, все называли ее Марией. И я тоже.
 Девушки удивленно смотрели на Бетти, и она продолжала: «Мария была очень юной. Высокого роста, она из-за своей изящной фигуры казалась еще моложе. Мы смотрелись прямо как сестры. Папа называл нас „своими маленькими девочками“.
 Балерины навели справки; оказалось, что Бетти ничего не придумала, захотелось узнать больше. Бетти не заставила себя упрашивать: «Мы жили в большой квартире на Риверсайд-драйв в Нью-Йорке. Мария дала мне первый урок танца по русской методике дома. Папа установил балетный станок в музыкальной комнате и каждый день после школы играл на скрипке, пока мы делали упражнения. Солнце светило в окна, как свет прожекторов».
 После вечернего выступления в «Театро дел Лисео» Бетти продолжила рассказ о своих знаменитых родителях. Балерины собрались в «Кафе де ла Опера» и внимательно слушали. «Папа родился в Австрии. С Марией он познакомился в Ленинграде во время гастролей, проходивших в рамках культурного обмена. Ей исполнилось только шестнадцать, но она уже танцевала в Кировском. Они полюбили друг друга, но тогда уехать из России по желанию было невозможно. Папа тайно вывез Марию на грузовике в Румынию. Оттуда путь лежал в Югославию и дальше на запад. Глубокой ночью они достигли Данубы в Румынии и при лунном свете переплыли ее».
 Балерины пришли в неописуемый восторг; руководство театра, сидевшие рядом слушатели подняли бокалы в честь Бетти. Романтическая история ее родителей никого не оставила равнодушным.
 Однако Бетти догадывалась, что, как только они с Луисом покинут кафе, начнутся бесконечные пересуды. Всем было известно, что родители ее умерли, но никто не хотел выяснять подробности у нее. Фразой «Она, похоже, очень их любила» разговоры о родителях заканчивались.
 Впрочем, появлялись и другие вопросы. Однажды в кафе, собираясь повернуть ручку двери, Бетти вдруг застыла как вкопанная. «Почему Бетти приехала в Испанию, где ей платят мизер за кордебалет? — послышался голос одной из подруг. — Очень странно».
 Вторая танцовщица в ответ произнесла: «А ты знаешь, что шестнадцати лет Бетти приняли в труппу „Нью-йоркского балета“?
 «И больше года она исполняла там главные партии, как и ее мать, — подтвердила первая. — Пресса отзывалась хорошо. Я точно знаю».
 «С такими-то связями, — заметила третья девушка, — и покинуть труппу? Оставить такую карьеру и приехать в маленький театр, где ее никто не видит? Непонятно».
 Бетти тихонько отошла от двери, пока никто ее не заметил. Позже этим вечером она забудет об истинных ответах на эти вопросы, умирая в объятиях Луиса.
 «Бетти, дорогая, — признался как-то ночью Луис после страстной, неистовой любви. — Ты нужна мне для моих новых танцев. В прыжках тебе нет равных. Ты танцуешь, как русская балерина. А наши, даже лучшие танцовщицы не имеют за плечами русской школы. Пожалуйста, помоги своему Луису. О, я уже вижу: театр переполнен, Бетти и Луис разделяют общий успех. Нас забросают цветами, любовь моя».
 Так и случилось… сначала… Их триумфальные выступления проходили при полном аншлаге, рецензенты захлебывались от восторга, Луиса и Бетти осыпали цветами. Однако со временем Бетти танцевала все меньше и меньше. «Все дело в легких ушибах, такое случается, пустяки, мне всего лишь двадцать, скоро я вернусь на сцену», — отвечала балерина репортерам. Но причиной была серьезная травма, которую она получила во время прыжка с поддержкой Луиса в его самой известной постановке.
 «Никто не способен танцевать так, как моя прекрасная Бетти. Я люблю тебя», — Луис поспешил ободрить девушку, которая корчилась от нестерпимой боли. Находясь за кулисами переполненного театра во время перерыва, дублерша Бетти уже готовилась заменить ее во втором акте.
 После травмы Луис, к нескончаемой радости Бетти, повсюду носил ее на руках. «Пожалуйста, живи у меня, ты нужна мне каждую минуту», — попросил он. Луис перевез ее к себе на квартиру и следил за тем, чтобы она выполняла все предписанные врачами упражнения для укрепления колена. Вечерами, пока он выступал, она записывала все свои движения в созданных им партиях. «Моя дорогая, — ликовал он, возвращаясь после спектакля с дорогими продуктами из „Ла Бокериа“, — ты проделала неоценимую работу для своего Луиса! Без тебя мой труд пропал бы даром».
 Они снова и снова предавались любви.
 Упражнения и уколы наконец помогли, колено окрепло, и она стала посещать репетиционный зал. Бетти показывала свою партию в балетах Луиса другим балеринам, чтобы, возвратившись на сцену, иметь дублерш; опять же Луис получил бы видеозаписи постановок.
 — Мой ангел, — целовал ее Луис, — сам Бог послал мне тебя. Скоро ты полностью поправишься и сможешь танцевать со мной. Но не спеши, время еще не пришло.
 — Уверена, нога уже в полном порядке, — повторяла Бетти в конце каждого месяца.
 — Нет, нет, боюсь, ты снова причинишь себе вред. Пожалуйста, наберись терпения ради своего Луиса. Я должен беречь мою Бетти, mi Prima Ballerina.
 И снова доводил девушку до экстаза.
 Спустя несколько месяцев, как-то поутру, любимый сообщил, что руководство труппы решило отдать маленькую несложную партию Бетти в очередной постановке Луиса, приуроченной к ее окончательному выздоровлению, новой молодой балерине.
 Сердце Бетти замерло. Она не верила своим ушам. Не может быть, тут какая-то ошибка!
 — Но ведь право выбора балерины в твоих балетах принадлежит тебе. Ты обещал мне эту партию больше года тому назад. Все обещали мне.
 — Эта девушка в Барселоне недавно. Но у нее уже имя во Франции. Руководство хочет испытать её в какой-нибудь маленькой партии, — терпеливо объяснил он.
 — Но ты обещал мне… ты же любишь меня… еще вчера… Как ты мог не знать их планы?
 Он отвел глаза в сторону.
 — Ситуация в театре изменилась. Появились новые постановщики. У меня нет прежней власти. Любовь моя, не знаю, как сказать. Со следующей недели меняется весь состав исполнителей. Твоего имени нет ни в одном списке.
 Бетти словно окаменела. Непонятно даже, сидит она или стоит… день сейчас или ночь. Бй только двадцать один! Да, она не танцевала больше года. Как же она не заметила? Дни, заполненные работой с Луисом, пролетели очень быстро. Они так любили друг друга.
 — Но я, несомненно, могу восстановить форму, — выпалила Бетти. — Буду работать изо всех сил, голодать, чтобы сбросить вес. Ты же знаешь.
 Может, ей только кажется, что она произносит эти слова? Неужели Луис не слышит? Он молча вышел.
 На следующей неделе среди исполнителей не оказалось ее имени. Она ежедневно просматривала списки, чтобы убедиться. Это ошибка… должно быть какое-то объяснение. Да существует ли она на самом деле?
 Бетти растерянно отправилась к станку, но не на свое старое место в классе рядом с балериной из Франции, а в одиночестве, в холодный репетиционный зал «Театро дел Лисео».
 «Я всего лишь хотела его любить», — произнесла она перед зеркалом, обращаясь к своему отражению. В пустом зале царила тишина. «Ты, несомненно, старалась, — ответила себе Бетти, — но теперь должна взглянуть правде в глаза».
 Она подняла ногу в попытке выполнить арабеск.
 Обхватила колено руками и подержала его, восхищаясь своей все еще великолепной растяжкой. Но когда девушка отпустила ногу, ей не удалось сохранить положение неизменным. Травмы победили. Тело не слушалось. Волшебство исчезло. Надо срочно отыскать новое волшебство, иначе просто незачем жить. Она выражала себя в танце.
 А танцоры кордебалета, где требуется полная идентичность во всем — от формы бюста и постановки головы до оттенка волос, привыкают безоговорочно выполнять все указания. Для достижения успеха им необходимо все ловить на лету, ни о чем не спрашивая постановщика, потому что за кулисами всегда ждут своего часа молодые соперницы. Это и спасло Бетти.
 К моменту официального увольнения из труппы она уже знала, чем заняться. Девушка нашла себе работу в качестве двуязычной помощницы в американской кинокомпании, снимавшей в Испании. Конечно, киносъемки — не балет, но что-то в производстве фильма завораживало Бетти; она нуждалась в товарищеской атмосфере съемочной группы.
 Вскоре американский продюсер вызвал ее к себе.
 — Мы отстаем от графика. Нам нужен человек для поиска натуры. Справитесь?
 Бетти прекрасно знала любимый город. И выполняла свою работу с таким усердием, что продюсеры нарадоваться не могли.
 — Назначаем вас менеджером по натуре, — вознаградили ее благодарные американцы. — Зарплата пока останется прежней, потому что вы еще стажируетесь.
 Ясно, что другого столь добросовестного менеджера за такие деньги им не найти: она блестяще экономила средства, которые испанцы старались взять с иностранцев. Бетти согласилась принять новую должность и по-прежнему работала, не щадя себя.
 Появились и другие американские компании, привлеченные испанской дешевизной; они нуждались в надежном человеке, владеющем испанским. Бетти познала прелести американской оплаты сверхурочных; на эти деньги можно снять новую квартиру, купить одежду, дорогую еду, вино…
 «Даже кокаин». Впрочем, Бетти оправдывала свое новое увлечение: чтобы забыть о балете, она работала на износ. «И валиум — нельзя же терять форму».
 Через пару лет многие американские и английские кинокомпании уже искали сотрудничества с Бетти. Она появлялась на съемочной площадке в шесть утра, проверяла декорации и до ночи готовилась к завтрашнему дню. На любой упрек в пристрастии к наркотикам она бы спокойно ответила: «Как иначе можно справиться с таким объемом работы? Я ведь должна трудиться, верно? И я не злоупотребляю зельем… Все им пользуются… Видели бы вы, сколько поглощают его эти американские киношники». Но никто никаких вопросов не задавал; она вела себя очень осторожно.
 Шутливые жалобы новых американских коллег по поводу того, как они соскучились по гамбургерам, жареному картофелю и кукурузным лепешкам, напоминали девушке о том, как давно она покинула Новый Свет. «Вы слышали, что произошло на прошлой неделе в той нью-йоркской студии?» — радостно говорили они друг другу. Или: «Встретимся за ленчем в Лос-Анджелесе на следующей неделе». Съемки заканчивались, и киношники обращались к Бетти: «Найдите меня, когда вернетесь домой». Обнимались, целовались, проверяли, есть ли у хрупкого менеджера их адреса.
 Бетти исполнилось двадцать восемь, и она наконец осмелилась подумать о возвращении в Америку. Теперь она запаслась солидными профессиональными рекомендациями американских кинокомпаний, где ей удалось поработать, и обросла серьезными связями с международными спонсорами.
 В последующие годы жесткие временные рамки американской киноиндустрии при каждой новой работе только оттачивали ее профессионализм; воспоминания о балете отошли на второй план. Правда, Бетти со страхом думала о мадам Вероша — она в качестве балетного педагога учила девушку и любила ее. Дисциплина танцовщицы помогала Бетти, постоянно менявшейся благодаря работе над собой. Даже имя ее стало другим — Элизабет. «На этот раз я одержу победу, — говорила она себе. — Буду снимать фильмы в Америке, Англии, Франции и Италии. И когда стану знаменитой, смогу забыть о Куколке Бетти. Но если меня постигнет поражение…»
 В конце концов я, Элизабет, помогла ей. У Элизабет, уважаемого продюсера со студией на верхнем этаже некоего здания на Бродвее, слава Богу, не оставалось времени на размышления о несчастной Бетти где-то там, далеко в прошлом. И вскоре Бетти оставила меня в покое. Правда, победы в киноиндустрии давались мне тяжким трудом, ценой постоянных усилий. С другой стороны, приносили удовлетворение, поскольку позволяли реализовать стремление балерины к совершенству и самоотдаче.
 После неожиданной удачи с «Фирензе» коллеги принялись зазывать меня на ленчи в «Сеазонс» и завтраки в «Плазе». Угощая деликатесами, мне первой предлагали взглянуть на лучшие новые сценарии: Элизабет не скрывала своих пристрастий — материал должен быть не слишком коммерческим, с яркими персонажами, и не ограничивать свободу импровизации. Я отчаянно боролась за собственный стиль.
 В те давние дни в Барселоне важнейшие свидания Бетти с ревнивыми поклонниками всегда начинались здесь, в «Кафе де ла Опера», и заканчивались сценами и скандалами в меблированных комнатах. Затем следовали страстные постельные баталии, в результате мужчины добивались прощения. Время юной балерины всегда оплачивалось умопомрачительными оргазмами; другой платы она никогда не признавала и потеряла счет своим любовникам.
 Сегодня мои усилия оплачивают мужчины не столь привлекательные и молодые, но куда состоятельнее; ведутся переговоры о прокате «Фирензе» в разных городах — от Милана до нигерийского Лагоса. Моей бухгалтерией занимается крупный международный банк. Минуют предрассветные мгновения, когда ночные демоны тянут Бетти в прошлое, и я встаю с постели в качестве Элизабет, изучаю расписание встреч и размышляю об иронии судьбы, вынуждающей торговаться с опасными эгоистичными мужчинами и таким путем обогащаться.
 А затем закрываю свой блокнот и пытаюсь поспать еще немного, но мне не удается. Когда-то Бетти не выходила за временные рамки ночи, но теперь преследует меня и днем… настойчиво, упорно терзает своим секретом… протягивает мне что-то… я не могу сопротивляться и следую за ней.




 ГЛАВА 3


 — Hola que tal?
 — Bien, muy bien, у tu?
 — Bien, у tu esposa, como esta?.. Повсюду слышались приветствия друзей.
 Утреннее солнце уже поднялось над террасой «Кафе де ла Опера», летние краски и туристы заполнили свободное пространство. Я чуть повернула стул, спряталась в тени навеса и вновь заметила сероглазого мужчину в черной футболке, что недавно заставил меня покраснеть. Он вернулся в кафе. Его прежнее место занято. Только что появившаяся в кафе пара, поискав глазами свободный столик, поприветствовала его, кивнув, мол, опять все занято. Официант извинялся перед гостями, красноречиво давая понять жестами, что внутри также нет свободных столиков. Похоже, все знают друг друга. В кафе свои завсегдатаи. Когда-то Бетти с подругами из кордебалета также числились среди постоянных посетителей и знали всех наперечет. А если кого-то не знали, то обязательно знакомились.
 — Здесь свободно?
 Сероглазый мужчина указал на один из трех свободных стульев вокруг моего столика. Сейчас он выглядел немного смущенным.
 — Ну… я…
 Не знаю, что и сказать.
 — Наверно…
 Мужчина мучительно подбирал английские слова.
 Я затаила дыхание и мысленно улыбнулась. Его английский оказался ужасным, мной почти забыт испанский. Мы не могли общаться. Значит, никаких скучных выяснений насчет того, кто мы такие, откуда приехали и что здесь делаем. Никаких условностей, обязательных в Нью-Йорке и Лос-Анджелесе, вынуждающих рассказывать о себе каждому новому мужчине, никакого взаимного обмена информацией о своих занятиях. Обычно люди с первой секунды пытаются понять, чем ты можешь быть полезен и каковы твои слабости. Язык всегда портит искреннее общение мужчины и женщины. Порождает ложные оценки дальнейшего, а также скрытое единоборство. Какие могут быть возражения против того, чтобы он сел за мой столик? Если передумаю, то тут же уйду. Все равно — скоро пора. «Рог favor, садитесь», — ответила я, и он сел за шаткий столик.
 Когда-то в сторону порта здесь текла река; теперь на ее месте оказалась улица Рамблас длиной в милю. Рядом так и бурлил поток людской энергии. Мужчины и женщины останавливались лишь на мгновение, чтобы купить цветы, кофе или булочку. На нас взирали гранитные шедевры европейской архитектуры семнадцатого века с причудливыми горгульями и изящными испанскими. балконами; молодежь в джинсах спешила на занятия в университет.
 Пара шведов с рюкзаками за спиной поднялась на террасу и на превосходном английском поинтересовалась, можно ли присесть за наш столик. Мы с сероглазым визави согласились, и шведы молча сели рядом. Ароматы свежих цветов и турецкого табака смешивались с запахом выхлопных газов точно так же, как в годы моей юности.
 Неподалеку от кафе остановился американец, не сводя глаз с уличного мима. Это мой сосед по самолету, доставившему нас из Нью-Йорка в Барселону. Я заметила его еще перед вылетом в зале ожидания в окружении очаровательных сотрудниц аэропорта. Впрочем, он ничуть не смущался.
 Стивен Брендон, горнолыжник, экс-участник Олимпийских игр, теперь был журналистом и телевизионным комментатором в Лос-Анджелесе. Немного загадочный, лет под сорок, он путешествовал со своей дочерью-подростком, явно ревновавшей его.
 — Это я, тот самый Стивен Брендон из статьи в журнале «Пипл» о знаменитых холостяках, — заявил он, когда мы поднялись в воздух. И продолжил без тени смущения: — Что я могу сказать? Так продаются журналы… Послушайте, вы вообще-то намерены со мной разговаривать?
 Его дочь метнула на меня ледяной взгляд и заказала для них обоих наушники, чтобы смотреть фильм.
 Семичасовой перелет прошел почти незаметно. Поначалу Стивен показался мне слишком самоуверенным и болтливым, впоследствии я нашла его очень славным. Мне еще не встречался человек с таким искренним, заразительным смехом. Не слишком громким и не слишком тихим, выражающим неподдельную радость. Широкоплечий, стройный, Стивен сразу же привлекал внимание. Тело молодого лыжника-олимпийца обрело мужскую зрелость. Седина на макушке как-то сразу подкупала. Седые виски, по-моему, всегда отдаютфальшью. Широкий подбородок, ясные голубые глаза — он производил впечатление открытого человека.
 Примерно часа через два после взлета мы заговорили о судьбе. Какие только темы не обсуждаются в самолете! По узкому проходу двигалась тележка со спиртным. Почему бы не расслабиться с помощью «Абсолюта» со льдом?
 — Конечно, конечно, — я все еще поддразнивала его из-за статьи в «Пипл». — Холостяк из массового журнала, верящий в судьбу.
 Но Стивен даже не улыбнулся.
 — Вы не верите, что это судьба свела нас в этом самолете?
 — Отнюдь, — улыбнулась я. — Это сделала служащая авиакомпании.
 — Она стала лишь орудием судьбы, — рассудительно заметил Стивен. — Судьба странным образом помещает людей в определенные места. Служащая авиакомпании сидит на своем месте ради одной-единственной цели — чтобы мы оказались соседями в этом самолете.
 Эта интерпретация показалась столь неожиданной, что мы оба весело рассмеялись.
 Юная ревнивица уткнулась в журнал.
 Стюардесса принесла маленькие подносы с едой. Я заказала особый «здоровый» обед и огорченно посмотрела на завернутый в целлофан фрукт.
 — Хотите шоколадное пирожное? — Стивен протянул мне двойной фадж. Миновав несколько часовых поясов, мы не знали, сколько сейчас времени.
 — Где-то сейчас обед, — я с благодарной улыбкой взяла фадж.
 Ревнивица явно осуждала меня за отсутствие заботы о фигуре и прибавила громкость в наушниках.
 Я старалась есть таявший шоколад как можно аккуратнее, хотя и не могла объяснить себе, почему столь озабочена ее мнением о моих манерах. Заметив несколько упавших крошек, ревнивица бросила на меня еще более презрительный взгляд и уставилась на облака.
 Похоже, Стивен, избавившись от ее присмотра, тоже почувствовал себя свободнее.
 — Надеюсь, вы не верите этим публикациям. Ну, я имею в виду ту статью в журнале, — пытался разговорить меня Стивен. — Никто не станет платить за журнал, напичканный правдой.
 — Да? И в чем же правда? — удивилась я.
 — Вы хотите ее услышать?
 — Конечно.
 — А правда состоит в том, что еще будучи молодым я путешествовал по свету, завоевав серебро на Олимпийских играх, имел массу девушек и иногда действительно позволял себе безумства… Тогда я был мальчишкой, не ведавшим страха. Та жизнь закончилась много лет назад, но паблисити осталось и поныне. Телекомпания использует меня для привлечения женской аудитории.
 — Неужели они способны на такую низость?
 — А телекомпании никогда и не делали вида, что занимаются благотворительностью. Они отступятся, что бы я ни говорил по этому поводу. Для них экс-чемпион — просто человек с подходящим имиджем.
 — Точный расчет. Чисто коммерческий.
 — Знаете, все эти похождения в молодости меня устраивали, но сейчас я совершенно утратил к ним всякий интерес.
 — Что-то вроде кризиса середины жизни, который часто переживают положительные мужчины. Только у вас все наоборот, — я не преминула съязвить.
 — Это не кризис, — насупился Стивен. — Просто серьезный очередной шаг в жизни. Сейчас передо мной открываются новые возможности, и мои отношения с женщинами меняются. Если появится кто-то постоянный, наши отношения будут, вероятно, гораздо серьезнее.
 Легкая ирония в беседе потихоньку исчезала. Я попробовала ее восстановить.
 — О эти пресловутые «отношения»! Ненавижу. Это слово убивает романтику. Слишком часто его употребляют. А звучит, как термин из психиатрии.
 — Точно — как термин из психиатрии, — фотогенично улыбнулся Стивен, правда, как-то виновато; я же почувствовала себя остроумной, находчивой. — Это слово сулит проблемы, и обычно они действительно появляются, — продолжил он. — Но как назвать иначе? Привязанностью? Обязательствами?
 — Пожалуй, нет, это еще хуже. Человек просыпается утром и вспоминает: «У меня есть обязательства». Прямо как работа. Я устал от этого. Роман — как вам нравится это слово, Элизабет?
 — Это уже гораздо лучше. Чувствуется романтика, — откликнулась я. — Произнося слово «роман», сразу видишь парочку, целующуюся в Париже или Риме.
 — Или в Барселоне?
 — Или в Барселоне.
 — Но романами я уже сыт по горло, — заявил Стивен, пытаясь снова перевести беседу в серьезную плоскость. — Мне бы хотелось более глубоких чувств. На самом деле я всегда избегал эмоционального риска.
 Неожиданно мы многозначительно переглянулись, как незнакомцы, с языка которых вот-вот слетит нечто большее, но они не понимают, почему.
 — Похоже, в сегодняшней атмосфере присутствует что-то необычное, Стивен, — заметила я, когда погас свет и начался фильм, который уже демонстрировался во время другого полета. Неужели на земле Знаменитый Холостяк Стивен искренне опасается эмоционального риска? Мне рядом с ним весьма уютно. Стюардессы раздали подушки и одеяла; мы подняли подлокотники, чтобы освободить пространство. Содержимое маленьких бутылочек с «Абсолютом» наконец подействовало, и мы заснули. Позже, открыв глаза, я увидела, что даже дочь Стивена потеряла бдительность и погрузилась в сон.
 — Почему бы нам не поехать в Барселону вместе? — по-джентльменски предложил Стивен, помогая мне управляться с багажом на таможне. — Меня ждет лимузин.
 — Нет! — тут же запротестовала его дочь. — У нее слишком много чемоданов. Они не поместятся.
 Бедная девушка в испуге принялась перечислять пункты их сложного маршрута. Никаких посторонних, говорили ее глаза, нечего даже думать об этом!
 — Мы с папой будем очень заняты, нам надо составить список самых интересных мест для моих лучших подруг из Беверли-Хиллз. Они приедут сюда в следующем месяце.
 «В надежде на то, что их отцы немедленно испарятся», — едва не выпалила я, отклонив предложение Стивена.
 — У меня номер в «Колоне». Я позвоню и с удовольствием пообедаю с вами, — пришлось срочно придумать предлог.
 — Обещаете? — спросил он.
 — Обещаю.
 — Хорошо, потому что теперь мне известно, где вы остановитесь, и не дай Бог не позвоните — я тотчас приду вас разыскивать!
 «Как он мил», — подумала я, взяла его визитную карточку с телефоном в «Авенида Палас» и спрятала во внутреннее отделение своей сумочки. Несчастная девушка была вне себя от ярости, но на самом деле она волновалась напрасно. Вряд ли стоило затевать что-либо с обладателем столь яркой и «безупречной» репутации, как Знаменитый Холостяк Стивен.
 Сейчас, в этом старом кафе по соседству с сероглазым незнакомцем и шведской парой, мне казалось, что беседа со Стивеном произошла не несколько часов тому назад, а давным-давно, в далеком прошлом. Я заглянула в сумочку проверить визитную карточку журналиста. Через мгновение подняв голову, я увидела его самого. Он мелькнул с дочерью среди потока автомобилей через Рамблас, потом растворился в толпе на боковой улочке в сторону Баррио Готико.
 Официант подошел к нашему столику; сероглазый испанец собрал все счета — свой, мой и шведской пары и, несмотря на наш дружный протест, благодушно расплатился. Шведы, поблагодарив его, удалились. Вскоре мой щедрый сосед поднялся и пригласил меня прогуляться по пестреющей цветами Рамблас. Какой чудесный день! В это время суток в начале барселонского лета безоблачное небо еще хранит приятную утреннюю свежесть, блестящие автомобили еще не сверкают отраженными солнечными лучами, а потрескавшиеся тротуары и асфальтовые мостовые еще не пышут жаром… Вместе с новым спутником мы затесались на Рамблас в толпу вокруг торговца диковинными птицами; дюжины ярких пташек из разных стран радостно щебетали в чистеньких клетках… Давно забытые мужские голоса — «Que guapa, guapisima», прекрасная, прекрасная, — звучавшие когда-то на Рамблес вслед длинноногой Бетти, снова раздавались вокруг. Голоса мужчин становились все громче, ритмичнее и наконец превратились в вибрации, исходящие от движущейся толпы. Испанец нежно обнял меня за талию, желая то ли защитить, то ли заявить о своих правах, но я с удивлением испытала проснувшееся чувство опасности, всколыхнувшееся в душе… «Осторожно», — подсказывал почти забытый внутренний голос. Мы свернули с Рамблас на огромный, заваленный свежими продуктами знаменитый барселонский рынок «Ла Бокериа». Бетти всегда обожала бродить по «Ла Бокериа».
 Пахло всевозможной снедью; волновали ткани, запахи, яркие краски. Щедрый незнакомец купил темный виноград. Но вдруг какой-то беспечный мальчишка со всего маху случайно врезался в столик, где высилась гора винограда. Мы стали помогать торговцу собирать обрушившуюся лавину; и, поднимая мраморные шарики, смеялись громко, как дети. Незнакомец подал мне руку и помог подняться. Смех зазвучал свободнее: нас объединяла радость — повсюду, куда ни кинь взор, красная мозаика. Тысячи сочных красных ягод клубники перемешались с тысячами спелых красных помидоров, алыми яблоками и колбасами всевозможной толщины. В воздухе на крюках висели мясные туши и рыбины различных оттенков, от розового до темно-красного. Буйство красного цвета дополняли устрицы, моллюски и пурпурные сливы. Нигде на свете меня так не поражала сочная зелень светлых олив и изумрудных листьев.
 Шумный рынок полнился покупателями, торговцами, аристократами и нищими, но мы по-прежнему пребывали в своем изолированноммирке сексуальных обещаний. Моего спутника звали Карлос; он был художником, регулярно выставлявшимся в Барселоне и Мадриде. Мне не было никакого дела до того, кто он и чем занимается. Я наслаждалась свободой от однообразия биографий и личных достижений. «Меня зовут Бетти, — назвалась я, чтобы услышать звучание старого имени. И взъерошила свои залитые солнечным светом волосы, как бы это сделала Бетти. — Я путешествую». Наши тела блуждали, словно единое целое, мимо прилавков и лотков, ноги ступали по одним и тем же ступеням.
 В «Ла Бокериа» царила прохлада и сырость, и когда мы наконец снова выбрались на Рамблас, поразил пахнувший в лицо зной. День еще не начался! На этой новой планете неплохо бы сменить свое голубое платье с длинным жакетом на что-нибудь полегче из хлопка.
 — Подождите меня здесь, я схожу в отель и переоденусь, — обратилась я к Карлосу, старательно подыскивая испанские слова.
 Карлос, ужасающе смешав испанский и плохой английский с французским акцентом, ответил, что он будет сопровождать меня, потому что не переживет моего очередного исчезновения.
 — Карлос, — мне не стоило даже скрывать улыбку, — вы произнесли это так, словно я — первая женщина, кому вы говорите эти слова.
 Потом добавила на английском, зная, что он меня не поймет:
 — Даже Бетти не поверила бы такому из уст незнакомца на Рамблас, но Элизабет в это утро поверит.
 Мы вместе отправились к отелю «Колон» вниз по узким средневековым улочкам от Рамблас де лас Флорес к Авенида де ла Катедрал пятнадцатого века. Мои острые каблучки призывно стучали по старинной мостовой. Я всегда изумлялась тому, что в Барселоне можно преодолевать огромные расстояния на высоченных каблуках, не падая и не испытывая боли. Сейчас в старом городе многочисленные посетители заглядывали в маленькие кафе и бары. Все двигались необыкновенно быстро; наконец калейдоскоп людей и улиц сменился солнечной площадью перед старинной каменной церковью. Это уже другая Барселона, но она тоже сохранилась в моей памяти. Кругом тихие кафе, крыши из красной черепицы, балконы с лепниной и гвоздиками. Люди в этих кафе проводили утро или полдень. Солнце палило нещадно, но я боялась, что мираж растает. Пришлось сбросить жакет, и мы сели в самой густой тени, какую только смогли отыскать, за столиком размером с почтовую марку; официант нас не замечал. В моей голове деловой женщины родился вопрос: «Эти кафе вообще-то приносят прибыль?»
 В соседнем кафе недалеко от нашего появился Стивен Брендон. Дочь подыскала еще не убранный столик, усадила отца под тентом и взяла на себя общение с официантами. Затем потребовала меню и снова принялась бдительно охранять Стивена.
 Я обрадовалась журналисту. Третий раз за это утро, подумалось мне, мы, соседи по самолету и коллеги, приветствуем друг друга. Ревнивица бросила на меня мрачный взгляд.
 Мы с Карлосом принялись выбирать сок; появилась эффектная немка, которая уже встречалась на Рамблас. Казалось, она неторопливо выискивает клиента. Женщина пробиралась сквозь толпу к столику Стивена. Обладая почти классической красотой, светлой кожей, большими голубыми глазами и густыми темными волосами, она не походила на проститутку; возможно, ею и не была. Может, была просто красивой молодой женщиной, смелость или бунтарский склад характера которой позволяли ходить в обтягивающей бедра черной юбке, черном атласном топике и черных ажурных чулках.
 — Меня зовут Сузи, — услышала я кокетливый голосок с акцентом.
 Она произнесла «Штивен» вместо «Стивен». Прозвучало весьма сексуально. Я уже была готова убить ее.
 Красивый молодой студент тотчас воспользовался моментом, чтобы очаровать дочь «Штивена». Неужели ревнивица ослабит бдительность и позволит Сузи осуществить свой замысел, каким бы он ни был? Эта четверка разыгрывала спектакль прямо у меня на глазах. Сузи продвигалась медленно, но студент и дочь Стивена подружились так быстро, как получается только у детей.
 — Конечно, сходи с ним к их столику, познакомься со студентами, — кивнул Стивен дочери.
 Девушка расплылась от счастья и ушла, Сузи заняла ее место.
 Карлос заметил, что я наблюдаю за Стивеном, и заставил меня смотреть в свою сторону. Светлые глаза сузились от латинской ревности, кровь прилила к моим вискам… Издалека чуть слышно донесся голос Бетти; она явно насмехалась: «Да, это было слишком давно, правда, Элизабет?»
 Карлос откинул с лица мои волосы, принялся ласкать мне шею. Затем провел рукой за ухом, пробежался пальцами вниз и замер, дотронувшись до груди.
 Тихий внутренний голос и беспечный смех зазвучали громче; я нарочно снова посмотрела на Стивена. Что если, вспомнив старую забаву Бетти, подразнить их обоих? Интересно, что я почувствую?
 Но меня постигло наказание: приступ ревности при виде того, как любуется Стивен кожей молодой немки. Карлос, воспользовавшись моим замешательством, зашел слишком далеко. Его рука блуждала где-то у меня под грудью. Я сосредоточилась на Стивене… Бетти все еще смеялась. Карлос мягко повернул меня к себе, спиной к соседнему кафе. Обхватил талию, коснулся живота. Мизинец мужчины оказался в опасной близости от моего паха. Карлос целовал мне шею, рукой угрожая внутренней стороне моих бедер. Ягодицы Элизабет напряглись, тело жаждало прикосновений. Я ощутила влагу возбуждения и вспотела, впрочем, последнее исключительно из-за жары.
 Стивен обнял немку за обнаженные плечи, ее шелковистые темные волосы касались его лица, но он глаз не спускал с нас с Карлосом. Бетти просто умирала со смеху.
 — Выпьем за сегодняшний день, Карлос. — Я высвободилась из его объятий и приветствовала летние мечты пролитым красным вином. — Кислое домашнее вино, — недовольно вырвалось у меня, но после нескольких глотков показалось вкуснее всех дорогих выдержанных вин, что я пробовала в модных деловых ресторанах Нью-Йорка и Лос-Анджелеса. Я начала терять чувство времени.
 Крики «Браво!», аплодисменты вернули меня к действительности. К джазовому ансамблю на площади приблизились два гитариста — поклонники фламенко. Отрывки из «Порги и Бесс» сменились мелодиями Гранады. Появился старик с кастаньетами и запел цыганскую песню; посетители кафе стали дружно осыпать музыкантов монетами всех стран мира.
 Черная атласная Сузи почти перебралась на стул Стивена и гостеприимно раздвинула ажурные бедра. Я разозлилась на обоих. Надо же, какие удивительные чувства!
 — Это глупо, — доверительно бросила я Карлосу. — С чего бы мне ревновать? И это всего лишь после беседы с долей флирта во время длительного перелета. Только и всего… Я почти не знаю его. И никогда не испытываю ревности. Даже Бетти никогда не поддавалась ревности. А эта Сузи, кем бы она ни была, вправе делать то, что делает. Почему так велико желание подойти и ударить ее?
 — Si, — согласился Карлос, не поняв ни единого слова. Теперь все свое внимание я направила на него. Он бережно обнял меня, сверкнув серыми глазами. Я выпила еще немного и решила навсегда выбросить Стивена из головы. Не портить мгновения прекрасного дня.
 — Camarero, champagne, рог favor, — обратилась я к официанту и отдалась во власть фламенко; теперь палящее дневное солнце уже не обдавало меня жаром. Мне всегда удавалось владеть собой.
 Мы с Карлосом подошли к музыкантам с бутылкой шампанского.
 — Aqui, aqui, — кричали они, передавая бутылку из рук в руки.
 Заказанная мной вторая бутылка исчезла так же быстро, как и первая. Мы с Карлосом прекрасно проводили время. Станцевали фламенко, а когда музыка смолкла, покинули площадь. С песнями и танцами. Оказавшись возле маленькой каменной церкви, я обернулась и увидела долгий печальный взгляд Стивена. Возможно, мне только показалось.
 Мы с Карлосом углубились в прохладную тень Баррио Готико. Здания пятнадцатого века преграждали путь солнечным лучам; на время дневной сиесты окна магазинов скрылись за металлическими ставнями. Старинные фонари охраняли пустынную улицу. Мы остановились на углу.
 — Те quiero, Bethy.
 Карлос провел рукой по моим бедрам.
 Я отстранилась, солнечное марево и винная пелена рассеялись, но голос Бетти стал еще требовательнее, настойчивее, Элизабет явственно слышала его. Именно так он звучал в снах… «Помнишь, как мы были счастливы в дни нашей недолгой любви? Помнишь… в дни нашей недолгой любви.
 — Те quiero, Bethy, — сказал Карлос. Его светлые глаза откуда-то все знали.
 — Те quiero, Bethy, — повторил он.
 Я прижалась к нему и коснулась его груди, провела по плечам. Мускулистая и твердая грудь почему-то казалась прозрачной… Можно даже пройти сквозь нее…
 «Помнишь… в дни нашей недолгой любви… »
 — Те deseo, Bethy.
 В светлых глазах, казалось, появились красные крапинки… Я, вероятно, ошиблась. Снова мы шагали по одним ступеням.
 Карлос вел меня мимо старинного разрушающегося фонтана. Старик пил воду; на бортике сидел сопровождавший нас флейтист. Еще один переулок, и мы остановились перед самой узкой дверью, которую мне доводилось видеть. Я, словно Алиса, проваливалась сквозь кроличью нору в Страну Чудес. Куда еще могла вести столь узкая дверь? Шаг внутрь — и перед нами рядом с многоугольным сооружением с застекленной мансардой раскинулся сад с лилиями. Миновав сад, мы вошли в студию Карлоса.




 ГЛАВА 4


 Я потеряла ориентацию. Не могла сказать, где начинается и заканчивается комната. Сквозь стекла восьмигранного «фонаря» я видела не то Средиземное море, не то небо. Отраженный солнечный свет падал на побеленные стены, мешая разобраться, то ли это границы студии, то ли прозрачный каркас, где висели картины. Светящиеся пастельные полотна сливались с дрожащими узорами, порожденными отраженными от моря лучами солнца. Моя Страна Чудес была абстрактной комнатной версией мира Моне, заполненного хаосом; картины Карлоса не имели никакой структуры. Похоже, я теряю собственную форму и растекаюсь по комнате. Свет обретал здесь множество оттенков. Элизабет плыла в пространстве, чувствуя себя обновленной. К ней возвращалось собственное «я». Она снова была балериной.
 Если бы мы с Карлосом говорили на одном языке, могли беседовать, эта необыкновенная легкость стала бы невозможной. Все утонуло бы в разговорах, обязательном обмене информацией. В словах, сплавляющихся и сталкивающихся с другими словами. Нюансы, намеки, интеллектуальные остроты сковали бы нас, точно цепи. Мы бы обсуждали работы Карлоса, его достижения, теории, мнения, стремления, победы. Мне бы пришлось высказать свое отношение. Обсуждались бы его выставки, творческие планы, прошлое, образование в области искусства. Обрел ли он известность, мечтает ли о ней? Беседа коснулась бы моей работы, наград, нового фильма, моего прошлого, теорий, стремлений, свершений. Познавая друг друга в интеллектуальном плане, наши души вступили бы в контакт. Потом мы стали бы любовниками, принялись бы спорить.
 Но сейчас я снова была молодой и свободной. Какое мне дело до мира достижений и разногласий? Никакого. Ни к чему расходовать драгоценную энергию на слова, мысли — тем более общие мысли. И Карлос не пытался рассуждать, произносить какие-то слова. Наконец-то Элизабет избавлена от общения. Как я мечтала об этом! Пролетела сквозь эфир, поднялась по винтовой лестнице в мансарду и на минуту избавилась от вечной настороженности женщины-продюсера. Я сбросила эту настороженность в Средиземное море. В броне появилась лишь узкая щель, но Бетти тотчас скользнула в нее.
 Солнце, отразившись от воды, светило так ярко, что комната превратилась в множество пляшущих точек. Спустя некоторое время я разглядела стоявшего передо мной Карлоса. Его обнаженное тело как бы состояло из окружавших нас точек. Именно такое мускулистое, атлетическое тело я представила себе, когда он выходил из кафе. Покатые плечи, выпуклые грудные мышцы обтянуты той гладкой золотистой кожей, которая восхищала Бетти при взгляде на своего партнера Луиса. Ко мне протянулись те самые руки, которые когда-то подхватили Бетти и опустили на кровать. Я увидела те самые молодые бедра, которые всевозможными способами сплетались с бедрами Бетти. Знакомые крепкие, выпуклые ягодицы молодого танцора. Руки Карлоса приблизились ко мне, маня в первые ночи волшебной страсти; голубые, коричневые и золотистые краски другого времени затмили окружавшее меня буйство ярких точек…
 … Первый вечер после спектакля, Луис пригласил Бетти к себе. Держась за руки, будущие любовники идут темными переулками через Старый квартал Барселоны. Останавливаются перед домом, где он живет, ласкают друг друга. На лицах тени. Луис прикасается к щеке Бетти, тихонько проводит пальцем, ласкает губы, проникает в ее влажный рот. Потом обследует те же самые тайники языком. Она поднимается за ним по лестнице, слышит, как поворачивается ключ в замке…
 Цыган зажигает красную свечу, свет которой падает на фарфоровое блюдо на пустом столе; в комнате почти нет мебели. Мужчина начинает раздевать Бетти, словно разворачивая драгоценный подарок, частично состоящий из ее тонких туалетов. Их тени движутся по стене. Он осторожно снимает ее жакет, целует хрупкие руки от локтя до запястья, затем стягивает юбку, почтительно целуя обнажающуюся нежную кожу. Опускается на колени, вынимает из юбки сначала одну ее ногу, потом вторую, руки его скользят вверх, лаская ее икры и бедра… Он прижимает пальцы к ее ягодицам, и из горла вырывается стон страсти, сливаясь с ее счастливым вздохом… Он раздевается, демонстрируя загорелые мускулистые бедра, которые она месяцами разглядывала на сцене, когда они в прыжках покоряли пространство, — она мечтала о них лишь по ночам. Гладкое гибкое тело танцора сохранило мальчишескую легкость: не будет этой удушающей тяжести зрелого мужчины. Вот перед ней выпуклые, крепкие, округлые ягодицы танцора с глубокими ямочками, за которые она ухватится, чтобы погрузить Луиса в себя. Стоя перед ним, она ликует, ибо бесподобный Луис, звезда балета, снова опускается на колени и с благоговением обнимает ее ноги. Поток поцелуев омывает Бетти…
 Он приподнимает ее, крепко прижимает к себе, потом бережно укладывает на темную постель, прикасается к ее соскам языком и зубами. Сосет грудь Бетти, и время для нее останавливается; наконец она крепко обнимает Луиса, чтобы слиться с ним навсегда. Тела любовников соединяются среди ночных теней; Бетти впервые исполняет безумный танец, который будет вечно танцевать с Луисом и любовью.
 … В течение многих недель любовники поглощены друг другом. Вечерами большой оркестр «Театро дел Лисео» играет только для них; глаза Луиса и Бетти ищут друг друга в водовороте танцоров. А после выступления и на следующий день они лежат в постели Луиса, купаясь в волнах нежности и безумия…
 … Затем все внезапно меняется. Прошлой ночью он проигнорировал ее, и сейчас, проснувшись, она замечает незнакомое напряжение в его теле. Кладет голову ему на грудь, добиваясь тепла, но холодные руки тянут Бетти вниз по лестнице. Он отпирает ключом дверь маленькой каморки, где на покрытых паутиной полках лежат эффектные балетные костюмы, парики со спутанными волосами, баночки с гримом разных тонов и консистенций. Солнечные лучи проникают сюда сквозь разбитые окна, выхватывая из полумрака столбы пляшущих пылинок…
 Она всматривается в темные цыганские глаза с красными прожилками. Луис тоже глядит на нее, крепко сжимает запястья, причиняя ей боль, заставляя опуститься на пол… Ладони его холодны как лед. Охваченная паникой, она пытается встать, но руки сковывают ее, точно наручники. Он пригибает Бетти к полу, ее роскошные волосы подметают пол. Взгляд мужчины давит, проникает в ее сознание… Нет! Невозможно… Это, должно быть, кошмар… сон… это он, ее возлюбленный, ее нежный Луис… да, ужасное мгновение скоро закончится… Цыган уже ласково гладит ей щеку, светлые волосы, покрытые пылью; она знает, что не ошиблась… «Любимая», — как дыхание звучит его голос, он позволяет ей подняться на колени и взглядом вонзается еще сильнее, Бетти подчиняется его воле, поддается гипнозу, испытывает желание принять все, что ее ждет… Он не отводит глаз, и она неожиданно чувствует, что окончательно сломлена… Он разрешает ей встать, она покорно следует за темными цыганскими глазами…
 … Луис берет с заваленной вещами полки желтый шелковый плащ матадора и набрасывает его на Бетти. Она снимает под плащом всю свою одежду. Он надевает на себя алый плащ и молча указывает на высокий резной стол.
 Дрожа, девушка быстро забирается на стол, неотрывно глядя на возвышающегося перед ней цыгана в алом плаще…
 … Он склоняется над Бетти с туго натянутым кожаным ремнем в руках. Она чувствует, как в горле ее рождается вопль, но годы самодисциплины не прошли бесследно — крик застревает где-то внутри… любовник нежно целует ее, ласкает грудь… его руки движутся к шее балерины… скоро все кончится… Ремень опускается на ее бедра, оставляя красные следы… Луис срывает с девушки желтый плащ и затягивает ремень под ее бюстом. Она видит, как он беспокойными пальцами сжимает ее груди, слышит, как сосет сначала одну, потом другую, но чувствует только жжение в бедрах и возбуждается еще сильнее… по команде Луиса забирается к нему под плащ, овладевает им, его телом и душой, но глаза мужчины безжалостно насмехаются, отталкивают ее. Ремень обжигает Бетти. Она знает, что попала в плен к своему возлюбленному, но способна лишь подчиняться…
 Луис сжимает ее ляжки и широко раздвигает ноги; она в восхищении наслаждается. Улегшись на плащ, девушка зачарованно следит за тем, как он водит заостренным кончиком белой кисти у нее между бедер. Грань между болью и наслаждением стирается, еще чуть-чуть — и она закричит, но Бетти пригибает голову возлюбленного, и тот мед-ленно целует ее раны до тех пор, пока ягодицы балерины не начинают вздрагивать в причудливом танце. Мужчина увлажняет кисть ее соками и выводит круги на ее бедрах, замирая в ранах. Кисть бередит каждую; наконец Бетти переходит границу безумия, откидывает голову назад, смотрит сквозь разбитые стекла, не смея взглянуть вперед; заостренный конец волшебной палочки проникает в ее тело; горячая кровь заливает внутренности. В предвкушении новых ощущений Бетти смотрит вниз, желая увидеть красную кровь, но видит лишь белое тело возлюбленного…
 … Она сидит на своем плаще, корчится, смотрит, смеется, как сумасшедшая; возлюбленный выбирает стоящие на полке баночки с синей, лавандовой, пурпурной, розовой красками. Одна его рука движется вниз, глубоко проникает в Бетти, другая выводит краской абстрактные узоры на теле девушки. Из самой глубины ее существа вырываются хриплые стоны и заполняют всю комнату; Бетти окончательно теряет себя, оказывается в полной власти Луиса. По его команде она дерется и лижет его, точно дикое животное, ползает в пыли на коленях, кусается и рычит; они оба лишаются рассудка…
 … Она наблюдает, вознесясь над своим телом, как они ползут по полу; Луис движется впереди и тянет ее за собой. Возле окна он овладевает ею сзади, безжалостно вонзаясь в Бетти и издавая при этом нечеловеческие звуки, она кричит еще громче. Наконец Цыган оглушает ее взрывом громкого смеха. Да это и не смех вовсе. Голова девушки вот-вот расколется на куски от жуткого гогота. Она, точно змея, ползет по полу; по ее телу пляшут проникающие сквозь разбитое окно лучи света… Луис берет ремень, заносит его над Бетти, и она замирает…
 … Луис тянет ее вверх по лестнице. Тщательно омывает все раны, укладывает в постель; они спят до тех пор, пока свет за окном не становится густо-оранжевым. Пора готовиться к вечернему выступлению. Она пробуждается, надежно хоронит воспоминания, не раскрывает рта. Возлюбленный же снова нежен.
 Панцирь из боли защищает грудь Бетти… она знает это… но, если он подведет, наружу вырвется нечто такое, чего девушка боится больше смерти. Она не сможет сдержать неистовый вопль…
 — Bethy… Bethy… — позвал Карлос из ярко освещенной студии, возвращая в настоящее.
 Темные краски картин, всплыв в моем сознании, уступили место средиземноморскому солнцу, и я поняла, что, должно быть, на какое-то время просто застыла на одном месте.
 — Bethy, este manana, cuando yo…
 Я слышала голос Карлоса, видела его перед собой, но не могла сосредоточиться на реальности…
 Сразу за ним под дождем танцевала пара… два прекрасных молодых танцовщика… девушка в лавандовом шифоне парила над головой мужчины, опираясь на его руку; она была легче воздуха; балерина соскользнула на плечи партнера, коснулась пуантами пола, снова взлетела вверх и в ликовании бросилась в объятия другого танцора, ее Луиса, ее возлюбленного! Промахнулась, упала. Как быстро он нашел замену! Она продолжала притворяться, что все по-прежнему чудесно.
 — Почему плакать, Бетти?
 Карлос приблизился ко мне. Картинка перед глазами снова обрела резкость, танцоры исчезли.
 — Бетти.
 Мы с Карлосом стоим лицом к лицу. Серые глаза его подернуты пеленой. На нем черная футболка… Но он только что стоял обнаженным… Нет, был полностью одет…
 Мои глаза привыкли к яркому освещению студии… его походка изменилась. Почему руки висят, как плети? Покатые прежде плечи приподнялись, золотистая кожа побледнела… на пальце черная печатка с пентаграммой… как я не заметила ее прежде?
 Он приблизился почти вплотную.
 — Бетти, не надо плакать.
 Рука с печаткой уже у самого лица.
 — Я должна идти, — закричала я незнакомцу с Рамблас.
 Что со мной произошло? Почему я пришла сюда? Потеряла рассудок? Случись что-нибудь со мной, кто узнает об этом? Кто ведает, что может произойти?
 — Пожалуйста…
 Карлос попытался меня обнять. Его рука показалась мне холодной как лед.
 — Нет!
 Выбежав из студии, состоявшей из углов и света, и все еще ощущая смертельную опасность, я промчалась через сад с лилиями и протиснулась сквозь узкую дверь к улочкам Баррио Готико.
 Затем пошла, побежала по старой мостовой, спотыкаясь на своих высоких каблуках, пока не оказалась на большой площади, окруженной зданиями, аркадами, колоннами и кафе; дети гоняли и кормили голубей; неподалеку раскинулся порт с прогулочными кораблями и множеством туристов на набережной. Я осталась в порту, обретая душевное равновесие среди людской толпы, пока оранжевые облака над Средиземным морем не скрылись за рыжеватыми вечерними горами. В моем мозгу роились воспоминания о кладовке Луиса; они глубоко проникли мне под кожу, точно впитавшиеся в холст краски старой картины.




 ГЛАВА 5


 Этой ночью я спала беспокойно, урывками, или совсем не спала, боясь пошевелиться и одновременно замереть в темноте на одном месте. Стоило только за окном появиться первым предрассветным облакам, как я осмелилась осторожно встать и примоститься у окна возле круглого стола. Повернув латунную лампу так, чтобы не нарушать полумрак, я принялась описывать в своем блокноте подробности происходившего когда-то в кладовке Луиса, фиксировала все жестокости с каким-то сладострастием, не сдерживаясь, испытывая боль от ремня, боль покорности, снова беспомощно надеясь, что эта ночь станет последней. В страхе изливая свои ощущения, возводила барьер из слов. Я перестану бояться этой же ночью, если успею дописать еще засветло. Барселонское солнце уже пробивалось сквозь плотные шторы на окнах гостиничного номера, первые лучи упали на страницы. Дудочник в пестром костюме из поэмы Браунинга пробуждал во мне незавершенные картины бытия, которые вели меня за собой, не позволяя оглянуться. Прижав блокнот к своей груди, я через минуту лихорадочно сунула его в ящик резного комода между бельем.
 Что со мной происходит? Не надо было этого делать. Возвращение в Барселону было ошибкой. Но я приехала сюда снимать фильм и уехать сейчас не могу. Завтра у меня встреча с руководством киностудии «Гойя и Химинес». По плану мне необходимо провести весь день на олимпийском стадионе, подготовиться, проанализировать технические проблемы съемки. Работа — моя опора, единственное занятие, дающее мне чувство уверенности.
 Наконец пришло утро, а с ним — начало нового рабочего дня. Портье заказал для меня автомобиль, чтобы доехать до стадиона в парке Монтхью. Удаляясь от Рамблас, я попыталась отвлечься. После городской загазованности чистый, прозрачный воздух неподалеку от парка Монтхью казался Божьим даром. Я немедленно приступила к изучению натуры, начала обдумывать возможные ракурсы: сначала возвышающиеся вдали горы, потом — замысловатый старый фасад стадиона, возведенного в двадцатые годы и восстановленного после войны во всем его великолепии, пустые трибуны в ожидании десятков тысяч людей, которые прибудут со всего света, чтобы наблюдать за драмой старинного зрелища. Не обошлось без записей в блокноте с желтой обложкой, пестрящем цифрами, относящимися к работе. Они служили мне надежной защитой, за ними можно было спрятаться.
 Семьдесят процентов моего фильма займут съемки на открытой натуре, а павильон отснимут в Мадриде. Весьма вероятны огромные расходы, проблемы материально-технического снабжения, особенно здесь, в чужой стране. В блокноте появились колонки цифр, многочисленные расчеты. От студии «Гойя и Химинес» я получила уведомление следующего содержания: «Для этого фильма мы обещаем вам самый щедрый бюджет. Наши спонсоры не пожалеют денег, лишь бы подписать контракт с вами». Неужели они не читали прошлогодние рецензии на «Фирензе», где меня называли «мастером, способным за гроши отснять блестящий материал»? Разве не знали, что бюджет нашумевшего «Фирензе» был столь скудным, что, казалось, этих денег вообще ни на что не хватит? Мне даже пришлось прервать монтаж в Нью-Йорке, чтобы с помощью лондонских связей раздобыть средства на оплату итальянских съемок. Но кто помнит такие подробности в мире кино, где слава тотчас приносит деньги? Сколько времени понадобится, чтобы привыкнуть к мысли, что это произошло со мной?
 Я покинула олимпийский стадион и отправилась изучать «Пале Сан-Джордж» — современный спортивный зал, оснащенный по последнему слову техники. У «Пале Сан-Джордж» американская киногруппа готовилась к съемкам. Меня разобрало профессиональное любопытство — что за фильм они собираются снимать? А еще больше забавлял размах, с которым всегда снимают большие американские компании. Многочисленные трейлеры с новейшим оборудованием выстроились один за другим в длинную колонну.
 Магический внутренний круг съемок перед «Пале Сан-Джордж» тщательно охранялся многочисленными ассистентами в модных застиранных джинсах; они манипулировали прожекторами, кранами, камерами и микрофонами, извлекаемыми из трейлеров. Одна очень молодая девушка в поношенных джинсах кричала на пожилых испанских рабочих, выгрузивших не то оборудование. «Нет! Н-е-е-е-т! — разносился по всей округе ее надменный голос. — Видеотехника остается в видеотрейлере». Она с важным видом удалилась прочь, размахивая своим мегафоном с той бравадой, с какой студийная администрация расхаживала в спортивной одежде. «Хммм… неееет… ооо… Сталлоне… четверг… мннн…» — бормотали администраторы вполголоса, чтобы никто посторонний не услышал конфиденциального разговора.
 — Выгружайте второй прожектор, — крикнул кто-то.
 Очередные ассистенты сквозь свист и треск что-то разом закричали в мегафоны, схватились за свои блокноты, словно за Священное Писание.
 — Сколько можно, черт возьми, вытаскивать второй прожектор из трейлера?
 — Пожалуйста, отойдите, — снисходительно повторяла главная, обращаясь к толпе вокруг съемочной группы, — кто-то хотел посмотреть на происходящее, кто-то надеялся попасть в кадр.
 Как сильно отличалась эта сцена от натурных съемок «Фирензе»! Рядом с маленькой рабочей группой никто не останавливался, чтобы посмотреть, что происходит, никто не задавал вопросов. И мне, принимавшей все важные решения, приходилось, отгоняя редких зевак, смущенно произносить самой: «Пожалуйста, отойдите».
 Но в этот раз, с учетом той суммы, что мне обещали выделить, я не стану экономить. Моя группа и актеры получат такие же грузовики и трейлеры, как и американцы, снимавшие возле «Пале Сан-Джордж». Создавая «Фирензе», наши несчастные актеры размещались в подсобном помещении ближайшего бара, нуждавшегося в дополнительном доходе. Маленький кусочек потрескавшегося тротуара становился моим рабочим кабинетом. Однако своим сотрудникам и актерам я всегда заказывала самый лучший ленч, какой только могла себе позволить; к счастью, в Италии пища всегда превосходная. Но сейчас мне наконец удастся организовать для съемочной группы такие же длинные, накрытые белым столы, какие были у этих американцев, которым доставляли разнообразную горячую пищу. Я довольно улыбнулась: некоторые моменты в жизни словно вехи, обозначающие твои достижения.
 — Извините, сеньора.
 Во время ленча ко мне подошли испанцы из съемочной группы — электрик и бригадир осветителей.
 — Мы тут решили, — бригадир с трудом подбирал английские слова, — пожалуйста, не сочтите нас навязчивыми… кажется, мы вас знаем.
 «Невероятно, — подумала я. — Мой единственный коммерческий фильм здесь только-только начали демонстрировать. Откуда бы им меня знать?»
 — Это было очень давно. — Бригадир осветителей изучал мое лицо, желая убедиться, что он прав. — Здесь, в Барселоне.
 Он смущенно посмотрел на своего товарища.
 — Тогда мы тоже работали с американцами. В съемочной группе была девушка, американка, она здесь жила. Не сочтите нас навязчивыми. Очень славная девушка, много работала, все ее любили. Я замерла.
 — Нет! Это была не я.
 Вероятно, они ошиблись. Они имели в виду какую-то другую госпожу. Здесь работало много американцев.
 — Извините за беспокойство, сеньора. — Бригадир смущенно потянул за собой товарища. — Вот видишь, — продолжил он на испанском. — Я же говорил тебе, что это не она. Та была другая, тоненькая, балерина.
 Они вернулись к съемочной группе, но я слышала их голоса. Понимала их речь.
 — Говорю тебе, это она. Посмотри на ее ресницы.
 — В Америке немало женщин с такими ресницами. Зачем ей лгать?
 — Ты забыл тот ужасный случай, что с ней приключился?
 — Да? О чем ты?
 Бригадир уселся на бампер грузовика и развернул пакет с сандвичем.
 — Матадор… помнишь? Сумасшедший Цыган, влюбленный в нее? Ко всем ревновавший! Мужчины боялись к ней приближаться.
 — О… да… он тоже был знаменитостью.
 Подумав немного, бригадир продолжил:
 — Теперь вспоминаю. Все девушки из группы только о нем и болтали, но она любила другого парня, танцора, тоже цыгана. Он обращался с ней, как негодяй; говорили, что бьет ее, преследует, а она к нему возвращается. Молодые люди — настоящие безумцы.
 — Помнишь тот день? Они оба пришли на съемочную площадку. Танцор ей что-то сказал, возможно, попросил вернуться к нему. Девушка говорила с ним не более минуты, ей было некогда — она работала. Но матадор, обезумев, схватил танцора за шею, ударил о каменную стену. Все произошло так быстро! Танцор оказался гораздо слабее матадора. Мы пытались разнять их, но матадор был слишком проворен. Он разбил голову танцора о землю. Кровь хлынула изо рта, ушей, головы. Когда мы оттащили матадора, танцор напоминал тряпичную куклу.
 — О да, я помню, как все кричали, а «скорая» долго не приезжала. Девушка билась в истерике, мы пытались ее успокоить, оттащить от тела. Она сама превратилась в тряпичную куклу. Все руки перепачкала в крови. Прибыла полиция. Мы клятвенно заверили, что балерина тут ни при чем, все любили ее. Она обладала какой-то особенной невинностью.
 — И что случилось с танцором?
 — Он умер по дороге в больницу. Все-таки головой удариться о мостовую… Матадора в конце концов отпустили. Кажется, у танцора нашли нож, он пытался пырнуть им противника. Никто из нас ножа не видел, но ведь все произошло так быстро.
 — Кто знает? Матадор-то был знаменитый; эти люди известнее танцоров. У них более могущественные покровители.
 — Говорили, что в крови танцора обнаружили следы наркотиков. Как знать? А что же девушка?
 — Она больше не появилась на работе. Не пришла даже за зарплатой.
 — А должна была бы прийти. Американцы хорошо платили. И любили ее, все знали, что она не виновата.
 — Наверно, танцовщица уехала домой и вышла замуж за какого-нибудь американца.
 Электрик снова посмотрел на меня.
 — Ручаюсь, это она. Такие глаза не часто встретишь.
 — Ну, видимо, ей удалось выйти замуж за весьма богатого американца, — сказал бригадир. — Одета очень даже ничего… У той девушки с деньгами было негусто…
 Прораб американской съемочной группы наконец избавил меня от страданий, крикнув своим людям:
 — Эй, ребята, приступаем. Сколько можно есть сандвич?
 Электрик с бригадиром осветителей вернулись на съемочную площадку.
 Я быстро зашагала прочь. Годы ушли на то, чтобы стереть из памяти картину смерти Луиса. Теперь она снова живо встала передо мной, словно растущее прямо на глазах чудовище. Я слышала свои вопли, странные, детские вопли из прошлого. Видела Луиса, изо рта его текла кровь. Мои руки потянулись к нему, чтобы остановить кровотечение, и вопли стали еще громче. Но никто ничего не слышал. Я кричала, лежа на земле; потом меня оттащили в сторону.
 — Эй, как поживаете?
 Ассистент режиссера догнал меня прежде, чем мне удалось выбраться из толпы.
 — Помните меня? Я вам ассистировал два года назад, когда вы снимали в Большом Каньоне.
 — Да, — чуть слышно ответила я, хватаясь за любую мысль, способную отогнать воспоминания о Бетти.
 — Я и не знал, что вы здесь, — продолжил мужчина. — Вы сейчас над чем-то работаете?
 — Собираюсь снимать фильм.
 Элизабет прибавила шагу.
 — Я видел ваш фильм «Фирензе».
 Он следовал за мной, почтительно сохраняя дистанцию в несколько футов и стараясь поддерживать дружескую беседу.
 — Потрясающе! Там есть все. Великолепные сцены насилия. Брюс Уиллис, вероятно, вам завидует.
 Я остановилась. Бежать бесполезно. Вопли носились в воздухе. От запаха крови Луиса меня замутило, пробрала дрожь.
 — Прекрасный стиль, — не унимался ассистент. — А кто для вас делал голубую неоновую подсветку?
 — Паола Бонинни…
 «Говори о чем угодно, — приказала себе я, — только не поддавайся панике».
 — По-настоящему стильная работа! Удивительно, что мне никогда не доводилось о ней слышать. Знаете, я частенько работаю в Италии, хорошо бы с ней познакомиться.
 — Я тоже не знала ее прежде. Просто повезло.
 Пришлось вслушаться в слова ассистента… чтобы закрепиться в настоящем. Окровавленный Луис преследовал меня. Я цеплялась за фразы своего собеседника, радуясь этой соломинке.
 — Знаете, — добавил, подмигнув, мужчина, — никто и не предполагал, что вы способны создать столь динамичный, насыщенный действием фильм. Попасть в самую точку. Создать зловещую атмосферу. Но ведь вы всегда снимали картины о любви?
 — Они не имели успеха…
 «Держи себя в руках, говори о настоящем… Элизабет».
 — Очень рад, что эта лента принесла вам славу.
 Он помолчал.
 — Если понадобится моя помощь, звоните. Вот мой телефон. Я много здесь работал и все тут знаю. К тому же, — он улыбнулся, — всегда готов поработать в Испании.
 — Спасибо.
 Я кивнула и пошла дальше, ощущая каждый свой шаг, считая трещины в мостовой. Кажется, паника угасла лишь через несколько миль.
 В первые годы после возвращения в Америку, пытаясь забыть вопли Бетти, я знала, что они снова будут приходить ко мне, пока у меня не достанет смелости закончить тот последний день в Барселоне. Я медленно шагала по дороге, разрешая себе увидеть увозившую Луиса машину «скорой помощи» и уходящую со съемочной площадки Бетти…
 Тот февраль выдался сырым и холодным. В длинном коричневом пальто с капюшоном, под которым можно было спрятать лицо, она несколько часов бродила по городу, считая трещины мостовой, громко всхлипывая. Посещала памятные места, сидела, разглядывая знакомые детали любимых зданий. Найдя скамейку на Рамблас напротив «Театро дел Лисео», села и принялась мысленно исполнять все свои танцы с Луисом. Она повторяла каждый любовный дуэт, все репетиции, пока они полностью не восстановились в памяти.
 Сгущались сумерки, и праздная толпа стала прибывать к освещенному зданию старого оперного театра. Бетти, встав со скамейки, пошла по Рамблас к темнеющему порту. Переходя от одного корабля к другому, она настойчиво искала работу официантки на любом судне, плывущем в Штаты. Закутавшись в пальто, девушка наконец покинула Барселону; в руках у нее была маленькая, туго набитая сумочка. Все балетные туалеты и обувь пришлось оставить.
 Путешествие в Америку казалось бесконечным, но это не имело значения. Ни время, ни место роли не играли. Дома, в Штатах, с ней явно что-то произойдет. Или не произойдет. По ночам Бетти без сна лежала в трюме рядом с корабельной прислугой; вдыхала жар судовых машин, слышала, как мыши гоняются за жуками по корабельному полу. Днем ее тошнило от запаха пищи, которую она подавала пассажирам, развлекавшимся наверху на свежем воздухе. Она радовалась, что болезнь затуманила ее сознание. Девушка постоянно слышала собственные вопли, терпела их. Должны же они когда-нибудь исчезнуть.
 Через несколько часов я достигла центра Барселоны. Вопли Бетти наконец стихли, но внутритем не менее все пылало. Завтра надо стать самой собой. В полупустом ресторане по моему заказу принесли фирменное испанское блюдо и бутылку красного вина. Это поможет мне проспать двенадцать часов. Я съела и выпила абсолютно все, не ощущая вкуса, просто набивая желудок безопасным наркотиком. Завтра нельзя позволить себе демонстрировать личные чувства — делать это в мире кинобизнеса смертельно опасно. А еще опаснее испытывать боль, делающую меня уязвимой.




 ГЛАВА 6


 Ровно в десять в дверь гостиничного номера постучали.
 — Senora, cafe у las flores, — произнес пожилой человек из бюро обслуживания, вкатив тележку с белоснежной салфеткой, на которой стояли кофейник с бодрящим испанским кофе и три вазочки с вытянутыми черными бутонами.
 Я дала ему щедрые чаевые, закрыла дверь и ощутила терпкий восточный аромат. В тепле гостиничного номера бутоны стали стремительно превращаться в большие черные цветы. Я осторожно вынула записку, взяла один бархатный цветок, снова забралась в постель и прочитала:

 «Дорогая Элизабет, добро пожаловать в Барселону. С нетерпением жду первой встречи с Вами сегодня в полдень в нашем офисе на Пасео де Грасиа. Если Вы свободны вечером, почту зачесть угостить обедом в ресторане отеля „Ритц“ самую талантливую женщину в Барселоне. Искренне Ваш Джордж Химинес, президент студии „Гойя и Химинес“.

 Слишком красивые цветы в слишком красивой вазе и слишком красивая карточка настораживали. Исходя из голливудского опыта, я знала: нельзя позволять себе ни единого шага, а иногда и словесной реакции, не проанализировав предварительно мелочи. Каждый человек что-то скрывает — отнюдь не то, что лежит на поверхности.
 Каллиграфический почерк, которым было написано приглашение, просто приводил в восторг. «Хм, Джордж, вы пытаетесь вызвать у меня растерянность?»
 Ваша секретарша, не стесняясь своего британского акцента, сообщила, что вас не будет на сегодняшней встрече. «О нет! — выпалила она. — Встреча в Барселоне станет вашим предварительным знакомством с творческой группой. Конечно, он там не появится. Сеньор Химинес никогда не участвует в предварительных встречах. Наш главный босс занимается только важнейшими финансовыми вопросами. Сеньор проведет всю эту неделю в Афинах на заседании совета директоров».
 «Джордж, заставить секретаршу солгать таким образом — дурной тон. Важно понять, чего вы хотели добиться. Обозначить свою власть? Зачем вам это?»
 Вероятно, я слишком жаждала снять этот фильм из личных соображений, привлеченная возможностью поработать в Барселоне, и поэтому не столь тщательно, как обычно, проверила деловые моменты?
 Вряд ли. Через знакомого в отделе инвестиций международного банка, имевшего филиал в Испании, я навела справки о деятельности студии «Гойя и Химинес» за последний год. Личное финансовое положение Химинеса оставалось исключительно прочным. Исследование, проведенное мною в Нью-Йорке, позволило узнать, что он также является главным финансовым администратором крупной международной холдинговой компании, которой и принадлежит киностудия. Пожалуй, для такого человека в порядке вещей прислать вместе с запиской столь необычные цветы со странным ароматом. Тем не менее они внушали мне страх.
 Перед отлетом из Нью-Йорка я просмотрела видеозаписи: Джордж, красивый, зрелый мужчина, произносит речи в гарвардской и уортоновской школах бизнеса во время своего недавнего посещения Штатов. Меня, конечно же, заинтриговали чувство собственного достоинства, безупречные манеры, выдержка и познания этого человека — «безжалостной акулы», по словам недоброжелателей. Он владел компанией по добыче нефти и газа на Среднем Востоке, производил оборудование в Германии, являлся совладельцем французского дома моделей. Недавно мне на глаза попал заголовок лондонской финансовой газеты: «По слухам, Химинес приобретает акции французского торгового дома». В тот же день акции этой компании резко подскочили в цене. Джордж регулярно летал из Мадрида в Москву, когда весь мир еще находился в неведении, сколь скоро рухнет Железный Занавес и откроются новые деловые возможности. Поговаривали, что дальновидный Химинес заключил контракт с советским телевидением о трансляции рекламных материалов.
 Я положила карточку магната в вазу с черными цветами и принялась размышлять вслух. «Извините, Джордж, что меня насторожили столь впечатляющее приглашение на обед и маленькая неувязка, связанная со встречей, но есть веские основания проявлять некоторое параноидальное недоверие к вам как к деловому партнеру. После успеха „Фирензе“ моя быстро растущая фирма рассматривается как желанная добыча всей мировой киноиндустрией; специалист по захвату компаний, обладающий вашими связями, без труда выкупит мои задолженности банкам, завладеет мною и моим предприятием, сделав ее превосходной американской базой для студии „Гойя и Химинес“.
 С другой стороны, возможно, эти прекрасные цветы никак не связаны с черными замыслами и знаменуют всего лишь начало очередного интригующего эпизода в жизни могущественного мужчины, окруженного множеством восхищенных женщин — мужчины, который предвкушает еще одну победу. Пожалуйста, угомонитесь, Джордж. Если причина такова, то я уже имела удовольствие наблюдать, как могущественные мужчины преследуют женщин, проявляя при этом такую же расчетливость, целеустремленность и коварство, что и при подготовке политических или деловых акций. Добившись успеха, они невозмутимо проглатывают или отшвыривают добычу». Я замолчала.
 Снова игры, снова боль. Неужели так будет всегда? Примерно шесть лет назад я разорвала почти гибельную любовную связь с французским финансистом Ивом Боланье, конкурентом Джорджа Химинеса. Пугало то, что даже сейчас любая мысль об Иве становилась почти сексуальным переживанием. Ив был тем зрелым мужчиной, о котором мечтает каждая молодая женщина. Я коснулась черным цветком груди, потом поднесла к бедрам. Бархатные лепестки нашли дорогу к моему клитору и обхватили его.
 Впервые Ив поцеловал меня именно сюда. Утром, после первой ночи, заставил мечтать о повторении. Каждый следующий раз мужчина неистовствовал все сильнее. Я сходила с ума от экстаза.
 Ив властвовал надо мной не только сексуально. Он вошел в мою жизнь в тот критический момент, когда я зарабатывала деньги в качестве помощника продюсера и одновременно пыталась достичь независимости на этом поприще. Плохая погода вынудила меня выбиться из графика во время натурных съемок на Филиппинах, где я работала на крупную киностудию. Мы переезжали с одной разрушенной ураганом натуры на другую. Каждый день из Калифорнии сквозь атмосферные разряды доносилось одно и то же: «Когда?» Я с трудом разбирала слова. «Счета нас доконают, — кричали боссы. — Спонсоры уже в ярости. Скажите нам, когда вы закончите». Я вешала трубку и пробиралась по грязи назад, кляня и умоляя съемочную группу не разбегаться из промокших палаток. Мы вымокли до нитки, нас поедали москиты, охватывало отчаяние. Постоянные задержки помешали уложиться в назначенные сроки, съемки моего первого собственного фильма сопровождались серьезными финансовыми и производственными проблемами. Претендентов на сценарий было полно, а я могла лишь посылать факсы из Манилы. И безумно боялась проиграть.
 — Позволь мне помочь, — предложил по телефону мой новый друг Ив, опытный бизнесмен. — Я стану представлять здесь твои интересы на переговорах с банками, дорогая. А ты сможешь сосредоточиться на завершении работы. У тебя уже сделано девяносто процентов. Я не отступлюсь и буду присылать тебе документы по факсу.
 Ив блестяще проявил себя. Почти мгновенно были закреплены мои права на сценарий, обеспечены кредиты, арендовано помещение для офиса, нанят производственный штат. Бухгалтеры и юристы обсуждали с Ивом проблемы налогообложения и контракты. Он даже вложил в фильм собственные деньги. «Все прекрасно, дорогая», — заявил он сразу же по моем прибытии в аэропорт Кеннеди. Действительно, так оно и было. «Сейчас тебе бы не помешало отдохнуть, — сказал он вечером во время романтического обеда. — У меня есть чудесная идея. Давай отправимся на каникулы ко мне на виллу, на Бермудах. Я хочу познакомить тебя с важными людьми из Франции. Весьма полезное знакомство — они вложат дополнительные средства в твой фильм. Надеюсь, ты не станешь возражать, дорогая, я позволил себе рассказать о нем».
 Это было то, что нужно. Спустя несколько недель, когда работа над фильмом была полностью налажена благодаря невероятным организаторским способностям Ива, он предложил: «Дорогая, к твоим услугам яхта моего влиятельного друга в Ньюпорте. Тебе понравится. Как только захочешь вернуться, мы тотчас вылетим самолетом из любой точки. Там ты ознакомишься с новыми сценариями — уверен, ты прекрасно сосредоточишься среди морского величия. Я стану будить тебя на рассвете и следить за тем, чтобы ты работала». Это звучало соблазнительно.
 Со временем я оказалась так поглощена волшебником Ивом, облегчавшим жизнь, что не заметила, как моя с трудом заработанная самостоятельность, а также новая кинокомпания стали поглощаться им же. Только в последний момент благословенный внутренний голос вернул меня к действительности. Или всему виной фортуна? Мне захотелось изучить документы, несмотря на то, что бухгалтеры Ива любезно обо всем заботились; оказалось, что помимо руководства кинокомпанией я была вовлечена в международные операции по отмыванию денег для Ива Боланье.
 Конечно, это «исключительно благотворно» сказывалось на моей карьере, весьма убедительно заверял позже Ив; по его словам, я должна была испытывать благодарность за то, что получила возможность реализовать свой творческий потенциал; впрочем, он признался, что все мы далеко не ангелы.
 Но главное заключалось в другом. Эта участь постигла не кого-то постороннего, а именно меня, женщину, на несгибаемые плечи которой выплескивались слезы подруг. Тех, которые закрывали глаза на то, что обожаемые ими мужчины используют их в своих целях. К тому же Ив оказался женат.
 Но я до сих пор благодарна Иву и шлю ему воздушные поцелуи за то, что сбросила розовые очки и смогла сосредоточиться на фильме, как прежде — на балете. Дисциплина — это тот инструмент, который всегда под рукой; вовремя воспользовавшись им, можно спасти себя. Забавно, что именно тогда я изгнала из своей души остатки Бетти.
 После Ива работа стала для меня буквально всем; я овладевала искусством создавать собственные сценарии на основе первоначального замысла. День за днем проводила в своем пент-хаусе, заказывая еду, не позволяя себе отвлекаться на приготовление пищи. Затем перерабатывала сценарии в съемочный план. День уходил на проработку кадров, в которых появлялся пустой автомобильный салон. Назавтра я думала о съемке ноги человека, садящегося за руль; лицо его при этом отсутствовало. Я работала до одури, пока не добивалась совершенства.
 Заставляя себя сделать передышку в воскресенье, с нетерпением ждала понедельника. Изредка выходила в свет, но лишь для того, чтобы появиться во взятом напрокат вечернем платье на торжественном обеде, где присутствовали люди, способные финансировать «Фирензе». Набрав минимальную сумму, я приступила к съемкам, которые вынули меня из моего кокона. В Италии мне не удавалось избежать общества красивых мужчин, но как только отношения заходили слишком далеко, я немедленно брала ситуацию под контроль. Нельзя было позволить себе такую роскошь, как боль любви. Шесть лет без единого романа — большой срок для молодой женщины. Но мои первые деньги и власть, обретенные благодаря «Фирензе», стоили такой жертвы. Все во мне изменилось, слух и зрение обострились. Никто не мог бы меня упрекнуть, что своим успехом я обязана мужу, влиятельному другу или покровителю. В ликовании принимая «Оскара», я благодарила одного только Господа.
 Стряхнув с себя прошлое, я отбросила цветы. Приближался полдень. Для сегодняшней встречи подойдет свободный деловой костюм с юбкой до колен и бежевая блузка; маленький кожаный портфель — непременная деталь Уолл-стрит. Я прыгнула под душ, чтобы разработать стратегию. Идеи всегда осеняли меня под душем, особенно при мытье волос.
 Надо все тщательно продумать. Успех этого фильма необходим, чтобы закрепить свои позиции в киноиндустрии; в противном случае не заметишь, как вернешься в прежнюю безвестность… Что касается самого фильма, то тут интересны только творческие аспекты, никакие деньги не заставят взяться за него, если он не соответствует в художественном плане… Все это выяснится на сегодняшнем совещании… Возможно, черные цветы Джорджа Химинеса — всего лишь романтическая игра.
 «Играй, играй, играй, — подстегивал тихий внутренний голос. — Разве не этого ты хочешь на самом деле? Ты помнишь меня?.. Помнишь балет? Помнишь ощущение полета?»
 Я завернулась в махровое полотенце и глотнула кофе — еще не остыл. Немного подумав, решила, что облегающий белый костюм покороче будет выглядеть куда эффектнее коричневого, но деловую блузку можно оставить. Наконец вышла из отеля «Колон», поднялась по забитой машинами Рамблас, обогнула большой парк и фонтаны Плаза де Каталуна и направилась по Пасео де Грасиа туда, где начинался голубой мозаичный тротуар.
 Никаких отличий от Мэдисон или Парк-авеню: я шагала мимо зданий со знакомыми стеклянными фасадами, за которыми размещались гигантские международные банки, и мое утреннее волнение стихало. Проходила мимо роскошных итальянских и французских салонов, минуя магазин «Бенетон» с модными аксессуарами для подростков. Среди плотного транспортного потока, помимо традиционных испанских «фиатов» и интернациональных «фордов», было немало новых «мерседесов» и «БМВ». Наряду с подтянутыми, коротко постриженными «яппи», из-под английских и итальянских костюмов которых выглядывали модельные подтяжки, на улицах встречались пожилые серьезные бизнесмены в темных костюмах. Японские и немецкие туристы возились со своими фотоаппаратами, вездесущие студенты университета сновали по Пасео де Грасиа, то появляясь, то исчезая в изящных мраморных подъездах зданий, роясь вокруг изогнутых спиралевидных архитектурных шедевров известного барселонского архитектора Гауди. Никто меня здесь не замечал — а если и замечал, то не располагал временем, чтобы уделить внимание.
 Я остановилась на углу отеля «Авенида Палас», где поселился Стивен Брендон, и вынула из сумки карточку с телефонным номером. Вчерашняя встреча в кафе оказалась весьма неудачной. Не зайти ли мне на пару минут, чтобы, позвонив по местному телефону, узнать, можно ли собрать осколки?
 «Конечно, действуй», — не раздумывая, подсказала Бетти. И тотчас в голове возник ее образ — она шла по этой самой улице на репетицию в «Лисео», уже опаздывала, но тем не менее искала, где бы выпить кофе. Размахивала сумкой, где лежали тапочки и трико, длинные светлые волосы болтались из стороны в сторону. «Ты немного опоздаешь на деловую встречу, — лукаво произнесла девушка. — Велика беда. Любовь важнее. Ты уже нуждаешься в любви. И можешь полюбить Стивена, а он тебя. Помнишь, что такое любовь? Помнишь сияние солнца?» Но на этот раз женщина Элизабет быстро пошла дальше.
 На Пасео де Грасиа расположена дюжина новых барселонских кафетериев и баров, в витринах которых наряду с испанской талой выставлены списки всевозможных разновидностей пиццы. В новом «Макдоналдсе» подавали вино и бренди. Еда в Барселоне недорогая и хорошая, народ, кажется, постоянно что-то ест или пьет кофе, бренди, содовую, минеральную воду. Миновав еще несколько зданий, я оказалась в тихой части Пасео Де Грасиа, где высокие современные здания чередовались со старинными жилыми домами. На стене впечатляющего особняка висела медная табличка, где значилось, что здесь находится штаб-квартира кинокомпании «Гойя и Химинес».
 В подъезде я оказалась перед маленьким европейским лифтом с ажурной дверью; меня всегда пугало, что американец может задохнуться в такой тесной кабине. Пустой лифт зловеще ждал; откуда-то сверху спускались толстые тросы; в темную бесконечность уходили резные лестничные перила из красного дерева. «Окей, — сдалась Элизабет этому враждебному старинному кораблю. — Я боюсь. Я — американка, которая испытывает страх даже в наших современных стальных лифтах. Поэтому, пожалуйста, обойдись со мной бережно».
 Лифт доставил меня на четвертый этаж в салон, напомнивший об Испании времен Веласкеса. Мне навстречу, как истинные рыцари, встали четверо и тщательно осмотрели меня с головы до пят. Эх, надо было надеть свободный коричневый костюм, прикрывающий колени.
 Джордж Химинес отделился от остальных мужчин; великолепный темный костюм и рубашка ручной работы напомнили мне об Иве Боланье. Видеозаписи не передавали со всей полнотой красоты его миндалевидных глаз, абсолютно прямого носа и полных губ.
 Джордж склонил голову, точно принц из романтического балета. Простолюдины всегда кланяются всем корпусом.
 Я овладела собой и сдержанно протянула руку для крепкого делового пожатия.
 Джордж Химинес поднес ее к губам, как настоящий европейский джентльмен, здороваясь с дамой, и едва ощутимо коснулся.
 Пришлось ответить самой обезоруживающей улыбкой, на какую только способна Элизабет, с тщательно выверенной долей непосредственности.
 — Senor Ximinez, mucho gusto, — произнесла я, приказав себе не говорить ничего лишнего. За обедом еще успею разузнать о Джордже. Или вместо этого следует позвонить Стивену? Откуда всплыли эти слова?.. «Ты уже нуждаешься в любви, — уговаривал меня чей-то голос… — И можешь полюбить Стивена… А он тебя… » Я на мгновение поддалась панике, испугалась — не дай Бог джентльмены догадаются, что происходит в моей душе, но они, похоже, ничего не заметили. Я невозмутимо подала руку следующему.
 — Элизабет, — сказал Джордж Химинес, — рад представить вам, mi buen amigo, режиссера вашего будущего фильма, талантливого Жозе Алонсо.
 Прекрасно. Всем известно, что Жозе гомик. Значит, ничто не угрожает моему душевному равновесию.
 В этой официальной обстановке режиссер держался приветливо и просто; на нем была клетчатая рубашка с короткими рукавами.
 — Знакомьтесь, Свен Янсен, — представил он спокойного, худощавого, весьма уважаемого шведского кинематографиста.
 Знатоки киномира называли их половинками одной личности. Жозе был мозгом и душой этой пары, изобретателем блестящих новшеств, а Свен — расчетливым реализатором идей. Они везде появлялись вместе. Если они и были любовниками, то тут пахло нарциссизмом.
 — А это — Пасо Кортасар, — представил Жозе молодого сценариста, недавно присоединившегося к ним в качестве протеже.
 Я пришла сюда именно познакомиться с этой творческой бригадой. Сейчас мое внимание целиком принадлежало ей.
 — Мы не первый год восхищаемся вашей работой, — по-испански начал Жозе; произнося слова медленно, чтобы было понятно. — На прошлой неделе мы посмотрели видеозаписи «Грусти» и «Эл Пекадо». Потрясающе.
 — Muchas gracias, senores.
 Удивительно, что он упомянул эти фильмы — мои ранние творческие удачи, потерпевшие коммерческое фиаско; сейчас найти их уже почти невозможно. Однако я всегда гордилась ими.
 — Ciao, — бросил Джордж, направляясь к лифту. — Теперь я считаю себя вправе покинуть вас, творческих людей, как и обещал Элизабет.
 Потрясающе, но стрелки на брюках Джорджа Химинеса при ходьбе абсолютно не сминались.
 После ухода Джорджа мы всерьез принялись за работу. Разобрали экземпляры сценария, обменялись мнениями на сей счет; беседа не прерывалась даже когда подавали ленч, убирали тарелки, расставляли изящные чашечки кофе с резными ложками. Мы уже ощущали себя единым организмом, предвкушали следующую встречу, спешили разработать график съемок, приступить к поиску натуры и актеров. Пропустив традиционный перерыв — сиесту, в семь часов мы наконец подвели черту.
 — Элизабет, — объяснил мне Жозе на своем лучшем английском, — у нас, современных испанцев, сиеста теперь после работы, а не днем. Обедаем очень поздно — в половине одиннадцатого. Спать ложимся еще позже. Честное слово, мы наслаждаемся ночной жизнью Барселоны!
 Все засмеялись и расцеловались на прощание. Мы уже были не только коллегами, но и друзьями. И верили, что этот фильм станет вершиной карьеры каждого из нас. Из кабины лифта вся команда выкатилась на залитую вечерним солнцем улицу.
 Пока такси пробиралось сквозь плотный поток машин, мимо велосипедистов и пешеходов, водитель помог мне вспомнить отборные испанские ругательства. Наконец мы подъехали к отелю. Я тотчас подбежала к стойке. А вдруг есть какие-то сообщения? Вдруг звонил Стивен? Открыв дверь своего номера, я бросилась к телефону.
 — Алло, это Стивен Брендон, — ответил знакомый голос.
 Я почувствовала, что любые мои слова прозвучат неестественно.
 — Алло, алло? Кто это?
 Я тотчас положила трубку, изумившись тому, что не осмелилась заговорить, и стала по-новому аранжировать черные цветы Джорджа.
 Сейчас мне хотелось «современной испанской сиесты», но вчерашние события слишком сильно напомнили о былом. Я боялась увидеть сны, тем более что позже меня ожидала встреча с Джорджем. Пришлось принять успокоительное, хотя в последнее время я редко им пользовалась. Запив его водкой и содовой, мне удастся заснуть так крепко, что я избавлюсь от ночных кошмаров…
 Бетти хихикает… Папа забавно гримасничает, и она визжит от смеха. После такой смешной истории о дереве за окном девочка больше не будет бояться его по ночам… «Пойдем, моя Куколка Бетти», — он снимает с нее белое платье в ванной комнате… Мария плачет. В последнее время мама постоянно плачет, когда приходит время принимать ванну. Раньше все трое получали от этого удовольствие.
 «Пожалуйста, не плачь, мама», — Бетти растерянно пытается утешить хрупкую молодую женщину… — «Почему ты плачешь, Мария?»
 Мария лишь обнимает обнаженную Бетти.
 Но папа отталкивает Марию. «Пожалуйста, не делай этого, папа», — заступается за мать Бетти. Папа улыбается, пробует рукой воду, убеждается, что температура подходит для маленькой девочки.
 Бетти забирается в ванну, но Мария не уходит. Папа начинает кричать на нее по-русски.
 На сей раз Мария осмеливается крикнуть ему в ответ: «Не трогай ее, прекрати это… я умру… » И что-то еще по-русски…
 Папа абсолютно неподвижен, он вдавливает Марию взглядом в угол ванной, пока она не становится вялой и безвольной. Он что-то тихо говорит ей по-русски, по-прежнему глядя в упор… она подчиняется, идет к ванне. Отец держит в руке бокал с коричневой жидкостью, окунает в нее палец, мажет язык Бетти… Горло Бетти горит, она кашляет… кашляет, смеется и плескается в теплой воде… Доносятся звуки прекрасной классической музыки. Мария лежит в воде рядом с Бетти.
 «Мои маленькие девочки», — ласково обращается к обеим папа. Его намыленные руки гладят тело Бетти, грудь и живот. «Моя любимица», — воркует он. Он проникает рукой между ее бедер…
 … О-о-о, она ощущает теплоту. «Ты щекочешь меня, папа». Она смущенно отодвигается.
 Мария снова сердится, отстраняет Бетти от папы. Бетти выскальзывает из длинных намыленных пальцев папы и ударяется плечом о край ванны. Мария пытается выбраться из ванны и вытащить оттуда Бетти.
 «Сука, сука», — кричит папа, хватает Марию за волосы, тянет обратно в воду. Багровеет, заталкивает голову Марии под воду. Она не сопротивляется. Почему-то она больше не борется, вода остается спокойной.
 «Пожалуйста, отпусти ее, пожалуйста, пожалуйста. — Бетти тянет папу за руку. — Она не хотела. Она просит прощения».
 Девочка уже умоляет: «Подними ее». Мария лежит слишком неподвижно. Господи, пожалуйста, дай ей подняться.
 Папа позволяет Марии подняться, она тихо плачет и одновременно сдерживается. Вид у нее испуганный. Бетти не смеет шевельнуться.
 «Мои маленькие девочки», — снова начинает ворковать папа, намыливает пах Бетти, внутреннюю сторону бедер, словно и не слышал маминых протестов. Бетти намыливает маме спину, чтобы она успокоилась…
 … Папа вытирает Бетти и ведет к столу, уставленному маленькими пирожными, которые купил спедиально для дочери. «Иди сюда, моя любимая девочка, покажи папе, как широко его маленькая балерина умеет раздвигать ноги. Потом получишь столько пирожных, сколько захочешь».
 Конечно, она сделает для папы шпагат даже без пирожных, но он так сильно ее любит, что все равно хочет побаловать пирожными. Он будет гордиться ею. Бетти ложится на кровать и разводит ноги в стороны, а папа кормит ее восхитительными сладостями… Вот как широко!. Этот вечер был бы чудесным, если бы не Мария. Теперь папа угощает пирожными и ее. Может, Бетти ошиблась в отношении того, что произошло в ванной… да, она ошиблась… ошиблась.
 … Мария снова плачет. «Почему ты плачешь?» — спрашивает Бетти.
 За нее отвечает папа: «Она боится, что ты расскажешь кому-нибудь, как сильно я люблю тебя, мою доченьку, ласкаю. Понимаешь, в России все по-другому. Отцы не любят своих дочерей так, как я люблю тебя. Отцы только работают, им не разрешается играть с их маленькими девочками. Мария боится, что, если ты кому-нибудь расскажешь, об этом узнают в России. Тогда ее заставят вернуться назад без нас. И накажут. Пожалуйста, Бетти, обещай, что ты никому не скажешь ради Марии».
 «Нет, нет, Мария, я никогда не скажу, — всхлипывает Бетти. — Не покидай нас. Я так тебя люблю. Нет, я никогда, никогда, никогда… »
 Но Мария плачет еще сильнее. Папа делает шаг к ней. Мария сжимается.
 «Мама думает, что ты скажешь, Бетти».
 «Никогда… никогда, я не скажу, Мария… я обещаю, обещаю, не скажу… никогда. Я люблю тебя, Мария. Никогда!»
 Мария затихает… она неподвижна, ее почти нет здесь… она напоминает привидение… Папа расчесывает ниспадающие на плечи волосы Марии…




 ГЛАВА 7


 Вечером, в девять тридцать, я прибыла к отелю «Ритц», чтобы отдать дань уважения пригласившему меня Джорджу Химинесу. Решив соответствовать экстравагантности его утренних черных цветов, надела купленное в Париже черное платье без бретелек и скромное болеро. «Мадам, пожалуйста, следуйте за мной». — Метрдотель в смокинге отвел взгляд от серебристой розочки на бедре; ниже уже начинался разрез, обнажавший при ходьбе левую ногу. На лице почти незаметно косметики, но волосы стянуты на макушке, чтобы показать длинные серьги с бриллиантами, подаренные Ивом Боланье во время обеда в парижском «Ритце». «На этот раз все будет иначе», — с усмешкой подумала я. Кто знает? Может, теперь пиратом окажется Элизабет. Студия «Гойя и Химинес» была бы для меня идеальной европейской базой. Ив Боланье позеленеет от злости.
 Мы подошли к столу в укромном уголке зала. Джордж Химинес весьма предусмотрительно выбрал место — театральная подсветка стирала все морщинки на его лице, поднимала чуть провисший от возраста подбородок. Это магическое освещение уничтожало сеточку и темные полукружья под глазами. Я видела лишь красивую, гладкую кожу. Бодрый, с крепким молодым телом пятидесятипятилетний Джордж выглядел на тридцать пять, но тонкие отшлифованные манеры и чувство собственного достоинства появляются только в таком возрасте — взгляд настоящего джентльмена останавливается на лодыжке, а не на бедре.
 Представляю, как меняет меня это голливудское освещение. Казалось, я сбросила лет двадцать; в обрамлении пляшущих огоньков свечей розовело гладкое лицо Бетти с фуксиновой помадой на губах — лицо дерзкой инженю, готовящейся стать звездой бизнеса; сегодня к ней приковано внимание восхитительного принца.
 Принц встал и дотронулся до моей руки, прервав грезы Элизабет голосом с легким британским акцентом:
 — Как вы сегодня прекрасны, mi Elisabeta. Пожалуйста, присаживайтесь. Позвольте насладиться вашим обществом.
 Не скрою, он произнес мое имя совершенно очаровательным образом.
 Два красивых официанта осторожно подвинули мне бархатное малиновое кресло; два других почтительно застыли, наблюдая за церемонией. Пятый принес бутылку шампанского.
 Да, я явно оказалась во владениях Джорджа. Все вокруг гармонировало с его образом блестящего, зрелого, неотразимого мужчины. Ослепительно улыбнувшись, Джордж поднял бокал:
 — За самую красивую и талантливую женщину Барселоны. Больше всего на свете мне хочется стать вашим добрым другом.
 Я не заставила себя долго ждать и ответила столь же напыщенно:
 — Mi buen amigo, salud, amor у pesetas у tiempo para gustarlos. Мой добрый друг, желаю вам здоровья, любви, денег и времени, дабы наслаждаться всем этим.
 Джордж слишком быстро осушил рюмочку с марочным «Муммом». Неужели он нервничает?
 Принесли лангустов посреди замысловато колотого льда. Я пригубила шампанское, расщепила розовую раковину и положила в рот кусочек нежного белого мяса. Джордж последовал моему примеру. Изучая друг друга, каждый посасывал во рту сочное лакомство.
 Джордж Химинес теперь пил шампанское гораздо сдержаннее.
 — Я большой поклонник ваших творений, — сказал он. — В них ощущается огромная внутренняя энергия, горячее сердце. Но больше всего мне нравятся ваши камерные вещи. Они напоминают бесшумный мотор коллекционного «роллс-ройса», летящего по шоссе. Аудиторию просто завораживает.
 — Весьма необычный комплимент, Джордж. Большое спасибо.
 Мы снова посмотрели друг другу в глаза. Странно, но сегодня я пила больше, чем обычно. Пришлось поставить свой бокал.
 — Мне тоже нравится ваша работа, Джордж. Недавно я видела запись вашего выступления перед выпускниками Гарварда. Вы тоже чаруете аудиторию.
 Весьма романтическая обстановка ничуть не мешала деловому тону беседы; говорил в основном Джордж. На самом деле он мало знал о современном кинопроизводстве. Его влекло другое; он утверждал, что Хуан Гойя являлся той силой и талантом, которые стояли за компанией «Гойя и Химинес». Джордж и Хуан дружили с детства, два года назад Джордж вложил дополнительные средства в киностудию Хуана. За годы работы в кино Хуан снял немало превосходных, но малобюджетных фильмов. Когда Хуан приобрел сценарий фильма об олимпиаде, Джордж счел целесообразным пригласить меня.
 Хуан же с энтузиазмом поддержал эту идею, исходя из своих художественных соображений. Теперь они нисколько не сомневались, что их ждет большой успех.
 — На самом деле, — признался Джордж, — я почти не знаком со сценарием. Знаю только, что Хуан находит его превосходным. Идеальным для вас.
 Британский акцент Джорджа очень шел ему. Этот человек оказался просто динамитом.
 Покончив с кино, Джордж Химинес принялся рассказывать о своих индустриальных компаниях. Тут уж не было ему равных. Захватывающе, конечно, но зачем так старательно знакомить меня со своей деловой биографией?.. Да, люди часто говорят о своей работе… необычные ренние цветы намекали на возможность романа… может, он пытается таким образом произвести впечатление… Ему это удалось. Во всяком случае, интереса к моей кинокомпании он не проявлял. Возможно, он и не знал, о чем спрашивать. Надо быть поосторожнее, но, похоже, он мне нравится.
 Мы целый час поглощали первое блюдо. Наконец остатки лангустов исчезли; официанты в изящных черных смокингах подали фазанье консоме с другим вином. Я удивилась, что Джордж Химинес пробовал горячий бульон точно так же, как Ив. Дул нежно и осторожно, при этом ямка на мужественном подбородке выглядела еще сексуальнее. Не в одной ли международной школе им ставили манеры?
 Джордж с энтузиазмом приблизился ко мне.
 — Элизабета, у меня прекрасная идея. На следующей неделе я по делам буду в Париже — всего несколько дней. Почему бы нам там не встретиться? У меня превосходная квартира на авеню Фош, она постоянно пустует. Там очень удобно. Оттуда поедем в Афины. Я покажу вам то, что вы еще никогда не видели.
 В наше время подобные предложения делаются различными способами. Кажется, первый шаг к роману сделан.
 — Думаю, не получится, — ответила я.
 — О, приезжайте. Вы не можете даже вообразить, сколь прекрасна Греция в это время года. Как чудесны маленькие деревни! Улицы там такие узкие, что, стоя посреди, дотягиваешься руками до стен домов. А люди какие?! Приветливые, радушные: приглашают туристов к себе, спешат накормить. Но прежде, встретившись в Париже, мы насладимся его обаянием, пока еще не слишком жарко и мало туристов. Посетим оперу и дома моды на Рю Фобур Сент-Оноре. Что-нибудь купите, у меня там есть счета. Буду безмерно счастлив сделать подарок человеку, который обеспечит успех нашего фильма.
 — Звучит просто замечательно, Джордж. Поверьте, я люблю Париж и благодарю вас за щедрость, но, к сожалению, не могу отвлекаться от проекта, потому что должна через несколько недель вернуться в Штаты. Честно говоря, если вы хотите вернуть инвестиции с прибылью, для вас должно быть гораздо важнее, чтобы я немедленно приступила к работе.
 — Я уже богат, — очень медленно произнес Джордж, и весь его энтузиазм тут же иссяк. — Деньги никогда не делают человека счастливым. Любить без них гораздо легче. Одиночество — бремя богатого человека, если он не может разделить свою собственность с прекрасной женщиной… особенно если речь идет о женщине, знакомства с которой жаждал слишком долго.
 Он откинулся на спинку кресла и заказал еще вина. Глаза его наполнились бесконечной тоской.
 Интересно, он имел в виду какую-то абстрактную женщину или же хотел познакомиться именно со мной? Словно почувствовав настроение, официанты посмотрели на Джорджа так, точно хотели помочь ему увезти даму во Францию и Грецию.
 Зарядившись от них энергией, Джордж продолжал:
 — Я так надеялся, что вы согласитесь, Элизабета. Мы оба смотрели записи интервью друг друга, еще до нашей встречи возник взаимный интерес. Что-то заставляло нас снова и снова возвращаться к записям. Понимаю, что не должен признаваться, но вчера, узнав от Хуана о вашем прибытии, я отменил деловые встречи в Нью-Йорке и прилетел сюда. Такой поступок в общем-то не в моих правилах.
 Трудно поверить, что Джордж Химинес, владелец разбросанных по всему миру компаний, способен отменить деловую встречу, но тем не менее я была польщена.
 — Элизабета, вы не хотите ехать со мной в Париж, потому что неудобно оставаться наедине с мужчиной, который еще женат?
 Миндалевидные глаза с мужской прямотой требовали примерно такого ответ: «Да, да, конечно, дело только в этом. Разве может существовать какая-то другая причина?»
 Я молчала.
 Джордж совсем погрустнел.
 — Знаете, в Испании развестись гораздо сложнее, чем у вас. Мы — католическая страна. Брак сохраняется формально ради видимости и детей. Мы с женой оба понимаем и считаемся с этим. Вам, американкам, наверное, трудно понять, у вас появляются какие-то подозрения.
 Я почему-то сочла необходимым пощадить самолюбие Джорджа, видимо, такое желание часто возникает у женщин, особенно при встрече с гордым мужчиной. И сказала:
 — Джордж, мне бы не хотелось влюбиться в женатого человека. В данном случае такая опасность вполне реальна.
 Джордж почувствовал себя лучше. Его самолюбие не пострадало. Виной всему была только мораль. Принесли салат из листьев эндивия. Церемония сдабривания его приправой и соусом сгладила момент.
 — Вы меня немного удивляете, Элизабета. При личной встрече кажетесь мягче, simpatica, чем во время телевизионных интервью, где говорите лишь о работе. Работа, работа, вечная работа.
 — Поэтому вы сначала заговорили о работе, Джордж?
 — Хотел, чтобы вы чувствовали себя комфортно.
 — У меня нет желания казаться сухой и жесткой, но вам-то хорошо известно, что во время интервью надо проявлять бдительность. Стоит затронуть что-то личное, как журналисты сразу же все исказят с помощью монтажа.
 — Вы никогда не отвечаете на один-единственный вопрос, — гнул свое Джордж. — Наверно, над ним ломает голову множество мужчин. Почему вы до сих пор не замужем? Уверен, возможностей было предостаточно.
 — Все зависит от того, что считать возможностями.
 — Боланье?
 Он произнес фамилию так, словно хотел оскорбить всех французов. Похоже, Ив и его заставил забыть о хороших манерах. Это нас объединяло.
 — Только не Боланье, — ответила я и, пробуждая ревность, отразившуюся в миндалевидных глазах Джорджа, добавила: — Хотя не стану отрицать, что Ив Боланье — один из лучших в мире любовников.
 Трое пажей в смокингах подкатили тележку с говяжьим филе, разнообразными инструментами и жаровнями. Мы величественно ждали, пока официанты в белых перчатках резали, поджигали, добавляли соус; потом оставили нас, дабы мы насладились вкусом, ароматом, красотой блюда и общением. На какое-то время мы отвлеклись друг от друга, отдавшись дегустации. Затем лениво, как два жирных насытившихся кота, отыскавших лучшее место в доме, откинулись на спинки своих малиновых тронов. Бокалы наполнили арманьяком.
 Вновь изучающе взглянув на меня, Джордж Химинес заговорил:
 — У меня есть давнишний близкий друг — тоже весьма преуспевающая женщина. Вы ее очень напоминаете.
 — Чем?
 — Умением держаться. Она — известная во всем мире танцовщица.
 — Какая танцовщица?
 Джордж тотчас заметил интерес, который пробудило во мне слово «танцовщица».
 — Мерседес — одна из знаменитейших танцовщиц в стиле фламенко, неистовая, талантливая, умная, восхитительная… Выросла в Севилье среди цыган, училась у великих мадридских преподавателей. Ее техника и артистизм получили признание всех испанских знатоков. Мне бы хотелось вас познакомить.
 — Пожалуй, было бы неплохо.
 — Мерседес и ее муж — весьма влиятельные, интересные во всех отношениях и гордые люди. Конечно, они женаты, но ее муж, Родольфо Себаллос, бисексуал. А Мерседес? Она — совершенное произведение искусства. Оба не признают условностей.
 — Но они женаты? Это условность.
 — Мерседес и Родольфо связаны духовно и всегда возвращаются друг к другу, чтобы вместе танцевать и ставить танцы в труппе. Женаты уже пятнадцать лет. И сохранили необычную любовь. Их ребенок, мальчик, умер от менингита. Сейчас ему исполнилось бы десять. Родольфо и Мерседес долгое время пребывали в печали. Родольфо говорил, что Мерседес уже не воспрянет духом, но потом все изменилось. Чтобы забыться, супруги открыли маленький ночной клуб в стиле фламенко, создали собственный балет. Ее искусство стало еще совершеннее. Я прекрасно знаю ее. Сегодня мы с вами пойдем к ним в «Лас Куэвас», чтобы вы увидели их мастерство. Клуб недалеко от Барселоны.
 — Жажду посмотреть, как они танцуют.
 — И Мерседес будет очень рада познакомиться, поговорить о вашей работе. Уверен, она признает в вас такую же талантливую и независимую женщину, как и она сама. Женщину, которой нет нужды посягать на ее жизненное пространство. В этом отношении она здорово смахивает на кошку.
 — В вашем описании есть нечто зловещее.
 — Нет, она очень добра. Вся Барселона уважает ее за щедрость не меньше, чем за талант. Наверняка Мерседес предложит вам свою помощь в работе, сможет избавить вас от множества проблем. Так уж она устроена.
 Я невольно подумала о том, с какой подозрительностью отнеслись бы к Джорджу мои нью-йоркские подруги. Этот город заставляет относиться с недоверием ко всему. На нашем последнем «девичнике» звучали всевозможные истории об обманутых. Красивые Одинокие Суперженщины принялись меня предостерегать: «Эти европейские мужчины обожают заниматься любовью с двумя женщинами одновременно. И всегда пытаются это организовать». Но если в воображении Джорджа женщины уже нежно целовали друг друга, варьируя позы, то на его лице это не отражалось. Он сидел с серьезным, интригующим видом.
 Пожалуй, не стоит бояться, что влюблюсь в него — во всяком случае, сильнее, чем сейчас. От него, конечно, исходили сильная сексуальность и романтический настрой, но не та истинная любовь, которой я искала. Наши отношения превратились бы в постоянное единоборство. Джордж потягивал арманьяк. Словно невзначай дотронулся до моих сережек, подаренных Ивом Боланье. Погладил меня по затылку, шее. Вспомнились спаривающиеся львы во время съемок в Африке. Закончив свое дело, лев всегда принимался покусывать шею подруги.
 Принесли счет; Джордж подал руку, и мы покинули ресторан. Мне следовало уйти, покуда не возникли осложнения.
 Джордж заметил перемену в моем настроении и поспешил преодолеть этот момент, галантно подведя к двери, за которой стоял величественный «роллс-ройс». Нас окутала нежная барселонская ночь.
 — Мне пора, — сказала я.
 — Я что-то не так сделал? — спросил он. — Еще рано. Мне показалось, вы действительно хотите посмотреть, как танцует Мерседес, разве нет?
 — Да. — Пришлось согласиться. — Очень хочется посмотреть, как они танцуют. Но, пожалуй, не сегодня.
 — О, «Лас Куэвас» — прекрасное место, балет фламенко просто великолепен. Во всей Испании нет больше таких танцоров. Они скоро отправятся в турне. А когда вы начнете работать, будет труднее выкроить время.
 «Пожалуй, он прав. Я смогу вернуться через два часа. Только не позже».
 Дверь лимузина открылась, мы сели, и фонтаны Плаза де Каталуна стали уменьшаться в размерах у нас за спиной.
 «Непостижимо», — раздался сквозь затихающее журчание воды голос Бетти.
 В темном замкнутом пространстве лимузина я ощутила мощную мужскую ауру Джорджа, пробивающуюся сквозь зрелую сдержанность манер. Любой женщине было бы трудно сопротивляться. Он обнял меня и подарил фантастические ощущения поцелуем.
 — Ты — моя награда, мой огонь, — прошептал Джордж Химинес, расстегивая «молнию» на платье. Этот мастер соблазнения победил — под неторопливыми пальцами искушенного любовника самые невинные места становились самыми чувствительными. Ясно, почему столько знаменитых женщин сходили по нему с ума.
 «Непостижимо», — голос Бетти прозвучал еще настойчивей, и тонкое шелковое платье показалось мне слишком тяжелым. Я откинулась на большую восточную подушку и выставила ногу в разрез. «Да!» — Бетти одобрила движение, признав его своим.
 Но спустя полчаса страстных поцелуев и взаимных ласк через шелк платья и тонкую шерсть брюк Джордж Химинес отодвинулся, успокоился; свет маленького автомобильного бара падал на невозмутимое красивое лицо. Правда заключалась в том, что Джордж Химинес не мог продемонстрировать свою эрекцию.
 Может быть, виноват алкоголь или все-таки настоящая импотенция — столь частый недуг многих могущественных мужчин, всегда появляющихся в обществе с самыми красивыми девушками, иногда даже с двумя, и это при наличии дома красавицы жены, кажущейся удовлетворенной, и зачатых несколько лет назад детей. Бетти часто бывала одной из таких девушек, наслаждавшихся ночной жизнью, ресторанами, комплиментами. Какие чувства испытывают мужчины, нарочито демонстрирующие свою сексуальность? Как принимают жестокую шутку природы, приближение старости? Они отчаянно стремятся продемонстрировать миру неодержанные победы. Таким образом внушая страх соперникам.
 Но Джордж вовсе не огорчился. А казался вполне довольным, получив удовольствие и удовлетворение от собственных фантазий. Победа осталась за ним. В конце концов, разве еще одна знаменитая женщина не хотела, чтобы он занялся с ней любовью?
 — Carina, — ласково произнес Джордж, — я покажу тебе истинный смысл любви во многих других ее проявлениях. Ты поймешь, что я — единственный мужчина, достойный твоей любви.
 Он еще горделивее, чем прежде, откинулся на бархатистую кожу сиденья.
 Мы ехали мимо ночных теней от деревьев, наблюдая за гигантскими звездами, застывшими на небе. От вина я расслабилась и уронила голову ему на грудь. Не знаю, сколько времени прошло, но Джордж вдруг принялся с нежностью гладить мои рассыпавшиеся по плечам волосы.
 — Элизабета, — он понизил голос, словно сама ночь могла подслушать, — ты не представляешь, как давно зародились во мне эти глубокие чувства. Я желаю только одного — твоей любви. Только с тобой я стану полноценным мужчиной. Пожалуйста, поедем в Париж.
 Автомобиль нырнул в кромешную тьму. Я сидела неподвижно, не зная, как утешить находившегося подле мужчину, не смея шевельнуться и спугнуть чувства, что он раскрывал.
 Под колесами серебристого «роллс-ройса» заскрипел гравий стоянки у «Лас Куэвас», послышались звуки гитар и кастаньет. Джордж отдал распоряжение водителю и поправил галстук. Налил виски, выпил его, снова наполнил бокал. К нему вернулась былая уверенность. В его облике даже появилась какая-то надменность.
 — Carina, — обратился он ко мне, — мне не терпится познакомить тебя с необыкновенной Мерседес, показать, как она танцует. Сама увидишь, как она прекрасна. Однажды мы занимались любовью с ней и аргентинской актрисой Марией дел Кардо. У обеих роскошные тела ангелов, изящество их безгранично, они способны на любые позы.
 — А как проявил себя ты?
 — Великолепно, — похвастался он.
 Я простила Джорджу его нескромность.
 Мы вошли в «Лас Куэвас» и тотчас увидели на сцене Мерседес; ее гибкий стан с головы до пят заливал неяркий свет, юбка со множеством складок волнующе ниспадала с бедер. Притихший зал слушал грустные напевы гитаристов.
 Мне показалось, что Мерседес заметила нас; она обратилась к аудитории на испанском:
 — Посвящаю этот номер, танго, моему другу, возлюбленному и мужу, артисту, известному во всем мире. Его искусство несет людям радость и вдохновение.
 Все зааплодировали; мы поискали в темноте свободные места.
 Мерседес пронеслась по сцене, выгнув спину. Юбка волочилась по полу; темные глаза лукаво посверкивали из-под шляпы, щелканье кастаньет заводило аудиторию, приглашая разделить полет танцовщицы. Гости захлопали в ладоши; когда дали свет, Мерседес овладела коллективными эмоциями, и аккомпанемент зазвучал еще неистовее. В вихре танца двигались тела, юбки, шали с кистями. Безупречный ритм кастаньет завораживал. И вдруг гости замерли: звонкий перестук каблучков заставил аудиторию затаить дыхание. Танцовщица и зал слились в единое целое.
 — Bravisima, bravisima!
 Аудитория обезумела, приветствуя Мерседес, носившуюся по сцене в сопровождении следовавших за ней на коленях танцоров в черных костюмах. Вдохновение Мерседес передавалось партнерам, разжигая их страсть; поднявшись, те захлопали шляпами по бедрам. Затем выстроились в ряд, руки в боки, она обошла каждого. Кастаньеты говорили о любви, а тело — о неистовом желании.
 Гитаристы забрали выше, Мерседес покинула партнеров, подошла к краю сцены; ее гибкие руки совершали собственный танец.
 В зале вновь вспыхнул свет. Мужчины в шляпах щелкали каблуками у края сцены, отвечая на вызов Мерседес; наконец танцовщица откинула голову назад и закончила танго на коленях, накрывшись шалью с кисеей.
 — Bravisima!
 Аудитория снова взорвалась аплодисментами. Я же просто обмирала от восхищения.
 После шоу Джордж провел меня за сцену. Мерседес оказалась очень маленькой и пухлой. На сцене она выглядела высокой, статной женщиной. Там ее голову венчал классический шиньон да еще сбивала с толку истинная осанка танцовщицы в стиле фламенко; сейчас бросились в глаза коротко постриженные волосы с блестящими черными завитками. Они оттеняли ее темные глаза и высокие скулы молодой, энергичной дивы. Всего лишь отрывок выступления выявил теплоту и игривость подлинной Мерседес.
 — Мерседес Себаллос, — представилась она, протягивая руку и заинтересованно расспрашивая меня о фильме и пребывании в Испании. — Желаю удачи в нашей Испании. — В ее грудном голосе периодически звучала очаровательная хрипотца. — Если понадобится помощь, пожалуйста, обращайтесь. Мы с Родольфо, возможно, будем вам полезны. Снимайте здесь, в «Лас Куэвас». Мы предоставим все необходимое. Станцуем для вашего фильма фламенко ради собственного удовольствия. Бесплатно!
 Вскоре мы покинули клуб.
 — Джордж, — сказала я в машине по дороге в город, — твой рассказ о Мерседес и Марии дел Кардо — восхитительная фантазия. Но не стоит вовлекать ее в такие забавы.
 Он поднял бокал и ничего не ответил.




 ГЛАВА 8


 На той же неделе Джордж один улетел в Париж. Я узнала об этом из маленькой карточки в букете лилий. Там было выведено каллиграфическим почерком: «Элизабета, подари мне свою любовь». Бедный Джордж. Жаль, что чувства и возможности не всегда совпадают.
 Нам не терпелось поскорее приняться за фильм. Наша группа включала в себя Жозе, Свена, Пасо, меня и партнера Джорджа, тихого кинематографиста Хуана Гойю. Мне часто приходилось разговаривать с Хуаном по телефону через Атлантику, обсуждая производственные потребности и бюджет. Я ликовала. Наконец-то у меня будет собственный проект и деньги, позволяющие сделать все как нужно.
 Жозе, наш режиссер, радуясь ничуть не меньше, предложил заняться поисками натуры.
 — Можно приступать немедленно, — сказала я.
 Он тотчас появился в бермудах с оранжевыми и желтыми полосами, ярко-синей футболке и поношенных сандалиях. Высокий, худой и молчаливый Свен шагал рядом в старых, полинявших джинсах и темной майке с разводами. В это воскресенье мы отправились на старинную испанскую площадь, где мы с Жозе танцевали с местными жителями сардану, а наш жаждавший совершенства Свен постоянно искал лучшие ракурсы. Затем творческая группа вернулась к прекрасным красноватым холмам парка Монтхью и «поляроидом» запечатлела восстановление оригинального фасада. Держась за руки, мы с Жозе промчались через парк Коста и Лобера, осмотрели фонтаны, решили снять их вечером. Свен молча следовал за нами, фиксируя все существенное.
 Оттуда мы поехали в Тибидабо — местечко на высоте пять тысяч футов над уровнем моря, полюбовались Пиринеями, морем, далеким островом Мальоркой, восхищаясь роскошной голубизной и зеленью.
 — Элизабет, — предложил Жозе, — надо бы поснимать на Мальорке.
 — Хорошо, хорошо, — согласилась я.
 — И, — продолжил Жозе, — Свен хочет поработать с Фернандо Колидосом, специалистом по свету. Это потребует дополнительных расходов, но они окупятся сторицей.
 — Вполне осуществимо, — уверенно одобрила я.
 — Неплохо бы вам еще посмотреть работы декоратора, а также костюмера. Они дорогие… но восхитительные. Как?
 — Конечно, — с готовностью откликнулась я; счастье переполняло мою душу.
 Ближе к вечеру вся группа направилась в Ситджес — морской курорт неподалеку, где у Свена и Жозе был дом. Согласно нашим планам, предстояло встретиться там с молодым сценаристом, Пасо, и поработать с ним несколько дней. Мы уже подъезжали к дому, как два великолепных белых колли ринулись навстречу хозяевам, лизнули их в лица, скуля от счастья. Следом появился Пасо в толстых очках, в легком бежевом хлопчатобумажном костюме и мягких мокасинах на босу ногу.
 — О, смотри, Пасо мрачен, как всегда. — Жозе толкнул в бок молчаливого Свена.
 Мы с Жозе уже выскочили из машины и принялись, к взаимной радости, играть с собаками.
 — Да не хмурься ты, — бросил Жозе. — Этот фильм станет лучшим за всю твою карьеру. И всех остальных тоже.
 — Несмотря ни на что? — отказывался радоваться Пасо.
 — Такой молодой, а уже пессимист, — улыбнулся Жозе и тепло обнял своего протеже.
 Пасо освободился и заговорил на испанском так быстро, что я ничего не поняла. Жозе тотчас помрачнел, повернулся ко мне с опущенной головой и перевел сообщение Пасо. Похоже, Джордж Химинес всех обманул. Он не располагал средствами, необходимыми для съемки фильма, и правами на сценарий, хотя и представил нам соответствующие контракты.
 Жозе со Свеном пригласили на обед гостей, а мы все еще были в шоке. Сегодняшние новости относительно Джорджа не сходили с уст, перелетая от одной группы к другой… Джордж допустил перерасход, приобретая недвижимость… его долги исчислялись миллионами долларов… политический кризис на Среднем Востоке «съел» его нефтяные инвестиции… положение Джорджа стремительно ухудшалось. Ситуация осложнялась еще и тем, что французский банковский синдикат владел половиной прав на сценарий. Банкиры угрожали отнять у Джорджа его долю в том случае, если он не внесет деньги. Новый претендент на сценарий уже сделал соответствующее предложение и намеревался любой ценой отстранить Джорджа. Впрочем, о сопернике было известно лишь то, что им был старый клиент парижского банка.
 Черный букет Джорджа и ухаживание внезапно обрели смысл. Я вспомнила его нежные глаза: «Элизабета, на следующей неделе я еду в Париж. Поедем вместе». Джордж использовал меня, мою известность и мою американскую кинокомпанию, чтобы убедить французских банкиров в своей платежеспособности. «Оттуда отправимся в Афины». Да еще осмелился сказать: «Я покажу вам то, что вы никогда не видели». Конечно, Джордж, конечно! И теперь эта записка — «Элизабета, подари мне свою любовь». И я еще жалела его! Всегда следует помнить, на какие подлости способны мужчины-импотенты.
 Он нисколько не сомневался, что мое имя обеспечит финансирование дорогого фильма, и показал нам контракты. У меня мелькнула мысль самой найти средства, но я не отнеслась к этой идее достаточно серьезно. Джордж вселял чувство уверенности, меня охватила старая жажда борьбы.
 Жозе и Пасо подлили масла в огонь.
 — Все равно надо это сделать, — хором сказали ребята. — Идея слишком хороша, чтобы отказываться. Что такое деньги по сравнению с подобным шансом? — Жозе уже стал заводиться. — Мы ведь художники, верно? Стоит проявить упорство, и деньги найдутся.
 Кажется, новые коллеги относились к таким же сумасшедшим, как и я. Мы поклялись не расставаться и продолжать предварительную работу до окончательного выяснения ситуации. Возможно, это всего лишь слухи. Я, со своей стороны, начну расследование, разузнаю про французский банк, установлю, какие средства нужны для победы над конкурентом. Предоставит ли мне французский синдикат необходимую сумму? Если нет, где еще можно раздобыть деньги? Может, стоит обратиться к кому-то еще? Решив эту проблему, я становлюсь единственным продюсером фильма, ставлю на карту свое имя. Жозе, Свен и Пасо рискуют в меньшей степени, работая ради процентов от прибыли, если таковая появится. Придется использовать весьма малочисленную съемочную группу, брать на себя всю работу художника. «Как на съемках „Фирензе“, — решили мы. В конце концов, для нас ничего нового, подобный опыт уже имелся… И если грядет успех…
 — Все равно отправимся на Мальорку искать натуру, — заявил Жозе. — Наши планы не меняются. Возьмем лодку, это стоит недорого, и остановимся там в доме одного актера, моего старого друга. В общем, никаких расходов. Отплываем завтра утром.
 Распрощавшись с гостями, нам следовало окончательно утвердить свой план по окончании трапезы. Усталость уже давала себя знать, как вдруг позвонила Мерседес. Я с трудом узнала ее голос: грудные ноты исчезли, тон стал много выше. Мерседес вошла в новый образ.
 — Элизабет, вы должны стать гостем волшебной барселонской ночи, — почти пропела она. — Мы готовимся отметить пятую годовщину существования «Лас Куэвас».
 — Спасибо, что вспомнили обо мне, я бы с удовольствием, но боюсь, не успею вернуться с Мальорки. Завтра мы отплываем, к тому же там много работы.
 — Пожалуйста, приезжайте. Вы должны приехать, — уговаривала она меня, словно застенчивого ребенка. — Пожалуйста, не отказывайтесь. Этот вечер исключительно важен для нас с Родольфо.
 — Большое спасибо, но обещать не могу. Обязательно постараюсь, — пришлось ответить мне.
 — Будут все испанские знаменитости — матадоры, артисты, аристократы. Я вас со всеми познакомлю, угощу изумительным вином «Рохас».
 — Я…
 — Пожалуйста, скажите «да», — перебила Мерседес.
 — Очень хочу приехать к вам, — заверила я, — но обещать не могу.
 — Я посвящу вам свой новый сольный танец, специально поставленный Родольфо к этому событию, — соблазняла меня Мерседес. — Называется La Guitana.
 Описав подготовку к экстравагантным торжествам, женщина добавила:
 — Хотелось бы поделиться своим везением. Меня так огорчили сегодняшние слухи о том, что ваша работа под угрозой срыва. Очень жаль моего дорогого Джорджа и вас, мою новую подругу.
 — Ваша информация ошибочна, — заверила я. — Работа над фильмом об олимпиаде идет полным ходом, именно поэтому завтра мы и уезжаем.
 — Возможно, вам удастся вернуться. Чтобы вы не забыли о празднике, я пошлю вам особый подарок. Пару старинных кастаньет ручной работы. Отправлю вместе с приглашением.
 — Очень мило с вашей стороны. Право, не стоит.
 — Нет, я хочу подарить их, даже если вы не приедете в «Лас Куэвас». Кастаньеты побывали в руках многих знаменитых танцовщиков. Они принесут вам удачу.
 — Спасибо, вы очень щедры.
 Она понимала мое состояние, она тоже когда-то боролась. Мерседес была моей духовной сестрой, она танцевала, как и я в прошлом… Может, мы успеем вернуться…
 — Очень вам благодарна, Мерседес. Постараемся поспеть на торжества. Желаю удачи.
 Позже в тот же вечер, пребывая в оптимистическом настроении, я попыталась позвонить Стивену Брендону. Со дня той неудачной встречи в кафе прошло уже много времени, и мы, возможно, сумеем начать все заново. Приглашу его сопровождать меня на праздник Мерседес. Там будут сотни людей; мы преодолеем чувство неловкости, оставшееся с того дня. Возможно, он даже не намекнет. Я, несомненно, так и поступлю.
 Я поговорила с гостиничным клерком.
 — Мистер Брендон сейчас отсутствует, — вежливо ответил он, — но скоро должен позвонить и справиться насчет сообщений.
 Перед сном пришлось позвонить снова.
 — Да, — подтвердил тот же клерк, — мистер Брендон позвонил сразу вслед за вами. Он получил ваше сообщение, но я передам, что вы звонили еще.
 Возможно, Стивен не перезвонит, в таком случае придется смириться.
 Было уже поздно; неунывающий Жозе проводил меня в спальню, которую назвал «лучшей комнатой в доме». А ее интерьером занимался знаменитый Пьер Моро, с которым я познакомилась во время обеда.
 — Сельская Франция.
 Я обвела оценивающим взглядом обои с цветами и шторы.
 — А вот и французские кружева для нашей американской принцессы.
 Он открыл старинный сундук у изножья кровати и вытащил кружевное покрывало. Встряхнул, представив мне на обозрение.
 — Спасибо, Жозе. Tu eres muy simpatico. Ты очень мил. Они прекрасны.
 — De nada, mi amigo. Наслаждайся. Buenas noches, Элизабет. Пойду позвоню своему другу на Мальорку. Хорошо выспись, завтра мы примемся за работу.
 Я погрузилась в глубокую кровать с четырьмя столбами, накрылась кружевным покрывалом. Пора спать, но мне так и не удалось смежить веки, несмотря на тяжелый день. Возбуждение уже трансформировалось в беспокойство…
 Слишком много адреналина… вот в чем причина… я переутомилась. В попытках расслабиться мое беспокойство только усилилось. Меня охватил параноидальный страх, горло сжалось, словно сдерживая крик… Как странно! О чем я думаю? Я закрыла глаза, и появились картины прошлого. Я открыла глаза, села, натянула кружевное покрывало… что я делаю здесь одна… я действительно устала… может, если оставить лампу на столике включенной, я почувствую себя спокойнее… конечно, волнение последних дней…
 Спустя некоторое время я проснулась и захотела выключить свет. Но на столике вместо лампы в виде античной вазы появилась урна, из которой выползали змеи. Охвативший меня ужас тотчас прогнал остатки сна, я уже видела все это прежде… О нет! Не это! Только не это! Да, такое уже было в Новом Орлеане, когда мне что-то сыпанули в бокал. Это произошло во французском Квартале. Я, как и сейчас, сильно устала, но спать не хотелось… мучила та же самая паранойя… те же змеи выползали из урны, стоявшей на большом комоде. Я ясно это видела и побежала зажечь свет в коридоре и ванной. Да, это дело рук тех двоих из бара, пытавшихся познакомиться со мной, пока я ждала говорившего по телефону Жозе. Я оставила чашку с кофе на стойке и отправилась в туалет. Именно тогда они и подсыпали. Почему люди находят это забавным? Включу везде свет, как тогда, мне станет лучше… я успокоюсь… зажгу еще одну лампу, включу радиоприемник, послушаю негромкую музыку… да, я нервничаю, волнуюсь… эти двое в баре… если я смогу успокоиться… заснуть… все пройдет. Зачем люди творят такое?
 Однако вопреки всем стараниям перед глазами у меня мелькала одна последовательность… один неизгладимый цветной сон… даже запахи были знакомыми… я отчетливо помнила их…
 … городская улица, уходящая вниз… с деревьями вдоль тротуаров… паутина трещин на асфальте. .. Маленькая девочка идет по улице… На девочке черное балетное трико и тапочки, летящая походка маленькой балерины… внизу виднеется парк с деревьями и лужайками, за ним вдоль реки тянется шоссе. На другой стороне находится штат Нью-Джерси… горизонт частично скрывается в тумане… девочка сворачивает на другую улицу с большими жилыми домами… одно серое каменное здание выглядит ужасно, напоминает развалины… все стены в трещинах… кажется, оно вот-вот рухнет. Девочка смотрит вверх. В длинных окнах нет стекол. Некоторые окна забиты досками… конечно, тут никто не живет… Ноги в балетных тапочках осторожно выбирают путь среди острых краев разбитых каменных ступеней… очень неуверенно, ошибка может привести к падению… осторожно… осторожно.
 … В конце лестницы зияет дыра, когда-то здесь была дверь. Маленькая девочка шагает в проход; ее окружают красно-коричневые стены. Откуда-то из-за угла доносится тихая музыка… звонкий смех…
 Она следует в луче света по коричневому ковру, огибает угол и наконец оказывается там, откуда раздавались звуки. Тоже смеется. Голос очень высокий, молодой, ей еще не скоро исполнится десять. Луч света расширяется, она видит, откуда слышится шум… из квартиры без двери… опять та же зияющая дыра.
 По ту сторону порога мужчины в костюмах и дамы в туфлях на высоких каблуках смеются с бокалами в руках. Девочка узнает лица… это музыканты из папиного оркестра и темноволосый друг Марии из балетной труппы, с которым она говорит по-русски. Все видят возле двери маленькую девочку… «Она здесь, она здесь», — люди приветствуют ее, раскрывая объятия. «Наша Куколка Бетти пришла праздновать свое десятилетие».
 Отделившись от толпы, Мария подходит к девочке. Мария счастливо улыбается, на ней свободное зеленое платье с желтыми цветами… светлые волосы падают на плечи… Глаза с голубыми тенями. Она хочет обнять Бетти… поет на английском: «О да, да, моя любимая дочь, моя маленькая ложечка пришла ко мне».
 «Нет, нет, ты умерла». Бетти бежит прочь от Марии к зияющей двери. «Я знаю! Это невозможно. Папа сказал мне».
 «Нет, моя крошка, я здесь». Мария пытается потянуть Бетти к себе через порог. Бетти вырывается, кричит: «Ты умерла! Воспаление легких»
 «Нет, она жива». Темноволосый друг Марии из балетной труппы спокойно берет Бетти за руку и пытается вернуть ее назад.
 «Я знаю, что она умерла», — кричит Бетти голосом маленькой девочки. «Она умерла от воспаления легких! Папа сказал мне».
 «Нет, она совершила самоубийство, — музыкальным голосом объясняет темноволосый друг из балетной труппы, в то время как Мария кружится по комнате, — потому что ты сказала… сказала».
 «Нет, нет, я не говорила. Это неправда. Я не говорила, не говорила».
 Другая балерина в платье с цветами присоединяется к ним. Берет Бетти за руку, желая успокоить. Бетти слышит мелодичный голос женщины: «Мария предпочла расстаться с жизнью по собственной воле, поэтому может возвращаться. Видишь, она жива и хочет обнять тебя. Подойди к ней, Бетти. Подойди к своей маме».
 «Подойди ко мне, моя дорогая маленькая ложечка. Подойди ко мне».
 Мария поворачивается к Бетти.
 «Подойди сюда, и ты увидишь, что я жива».
 Бетти разрешает Марии взять ее за руку, но Мария подводит девочку к гробу посреди комнаты. Он окружен цветами, люди держат в руках бокалы и заглядывают туда.
 «Не-е-ет! Ты мертва», — кричит Бетти Марии голосом маленькой девочки. Бетти пытается высвободиться, но ее крепко держат.
 «Посмотри, и ты увидишь, что меня там нет, — шепчет Мария. — Ты поймешь, что я жива».
 Бетти заглядывает в гроб и ужасно вопит, как маленький ребенок. В гробу лежит она, Бетти.
 «Иди сюда, моя крошка», — воркует Мария, доставая Бетти из гроба, словно из колыбели.
 Бетти не может прервать вопли. Голова той Бетти, что лежала в гробу, дрожит в руках Марии, бьется о ее плечо. У этой Бетти нет рта, а вместо глаз зияют дыры…
 Я вскакиваю и бегу в ванную сполоснуть лицо. Ложусь на пол, прижимаюсь щекой к холодному кафелю. «Пожалуйста, уйдите», — снова и снова молю нахлынувшие образы, пока они не исчезают.
 Мне ничего не остается, как сорвать с себя пижаму, которую дал Жозе, и одеться. Были в кофе наркотики или нет, но больше оставаться в этой комнате невозможно. Что если сон вернется? Нет, не вернется. В прошлый раз, когда действие наркотика закончилось, мне показалось, что сон исчез навсегда… Я совсем забыла о нем на следующий день. Это было много лет назад. Перестань вести себя как дура.
 И все же мне нельзя здесь оставаться. Если мы отправимся в путь на рассвете, в дороге я забуду о сне. Так всегда и бывает. Надо сказать Жозе и Свену, что если мы хотим что-то сделать, а не только поговорить, следует выехать, пока на шоссе мало машин. Я спустилась на кухню. Тишина. Сварила кофе, чтобы не заснуть, и занялась мытьем обеденной посуды. На рассвете я, заряженная кофеином, разбудила мужчин и вытащила их из дома, разрешив говорить только о работе. Если мы хотим самостоятельности, нам предстоит разрешить миллион технических и материальных проблем, и ни на что другое времени не останется.
 Мы проработали на Мальорке несколько дней, прежде чем стало ясно, что Стивен так и не позвонил.




 ГЛАВА 9


 — Рог favor, пожалуйста, побыстрее, — поила я водителя такси, протягивая пятьсот песет, но он не прибавил скорости. — Долго еще ехать до «Лас Куэвас»? — Ответа не последовало. Сережки с сапфирами — мой подарок Мерседес, сверкали в темноте у меня в ушах.
 Всем захотелось на праздник в «Лас Куэвас»; получилось так, что удалось вернуться в Барселону. Чуть раньше в отеле, торопливо застегивая любимое платье из голубого шелка с глубоким V-образным вырезом на спине, которое всегда выручало меня, когда у меня не оставалось времени продумать другой туалет, мне показалось, что я сейчас выгляжу моложе, нежели несколько недель назад в Нью-Йорке. Я похудела — возможно, из-за радостного волнения по поводу фильма; изменения оказались невероятными. Я рассматривала себя в зеркале. Кожа натянулась, на щеках снова появился розовый румянец. Глаза словно раздвинулись; в зеркале четко обрисовались скулы и изящный подбородок Бетти, как на фотографиях времен «Театро дел Лисео». Волшебный дар танцовщицы давно покинул меня, но внешность каким-то образом вернулась. Глядя на свое отражение, я поняла, что безумно соскучилась по танцам. Вечером, глядя на танцующих, меня, конечно же, охватит чувство потери.
 Особенно при виде Мерседес с ее уверенными плавными движениями, совершенными линиями и безупречной техникой. В танце испанки отсутствовали паузы, остановки. Она постоянно плыла, какими бы отрывистыми ни были ритмы фламенко. Мерседес казалась воплощением жизненной энергии, идеальной танцовщицей. Джордж сразу же заметил мою зависть в тот первый вечер в «Лас Куэвас».
 «Si, carina. — Он понимающе посмотрел на меня после выступления Мерседес, когда в зале зажегся свет. — Ты все еще хочешь танцевать».
 «Как соблазнительно, Джордж».
 Я почувствовала себя дискомфортно — причина состояла не в сути правдивого замечания, а в том, что он с такой легкостью заглянул мне в душу.
 «И что потом? Снова страдания из-за травмы?»
 «Страдания из-за того, что ты любишь больше жизни».
 Сейчас, сидя в такси, я сгорала от нетерпения, желая увидеть Мерседес в танце La Guitana. При одной только мысли, что он посвящается мне, меня охватывал восторг.
 — Вот, возьмите, — я снова обратилась к водителю, протягивая через окно в стеклянной перегородке еще пятьсот песет. Таксист получил желаемое, и мы мгновенно оказались возле «Лас Куэвас».
 Жозе, Свен и Пако уже находились там.
 — Ты заблудилась в дороге?
 Со мной поздоровались. На меня обрушились поцелуи, первоклассная еда, вина, новые знакомства. Главный зал клуба был декорирован под цыганскую пещеру. Мерседес и Родольфо обнимали продюсера Альмодовара, актера Тапье и Жозе Греко, прибывшего с сыном и дочерью, известными исполнителями фламенко. Мерседес возбужденно отдавала указания армии официантов и поваров. Без сомнения, она меня еще не видела.
 Наконец клубные гитаристы сменили рок-певца. Пришло время Мерседес очаровывать гостей. Все расселись за столиками. Мерседес ышла из боковой двери в огненно-красном платье, и покоренные ею посетители повернули головы; свет в зале погас. Она замерла, безупречно изогнувшись.
 — Дамы и господа, — заговорила она на испанском сквозь аплодисменты, что сопровождали ее выход, — я посвящаю танец La Guitana, «Цыганка», своей новой американской подруге, талантливому продюсеру, бывшей прекрасной танцовщице. Танцовщица ведет бродячую жизнь цыганки и понимает главное в цыганской душе — стремление к свободе.
 Слово «свобода» прозвучало так, что в моей душе образовалась щемящая пустота. Сердце тотчас шепнуло: «Почему там Мерседес, а не ты? Пойди и почувствуй, что значит танцевать в свете прожекторов. Вернись к источнику радости, заставлявшему тебя забыть обо всем, — туда, где существует только танец, пространство заполнено музыкой, царит совершенство». Я слушала, погружаясь в музыку и магию. Видела двадцатилетнюю Бетти в первом соло аллегро в «Театро дел Лисео». Бетти, парящую над сценой в русских прыжках, отточенных мадам Вероша. В воздухе девушка касалась согнутой ногой своей головы, потом бесшумно опускалась на сцену; затем — четкое, отточенное передвижение на пуантах, которое она так тщательно отрабатывала, потрясающий пируэт, переходящий в балансирование на одной ноге, жест в сторону аудитории. Наконец — темнота. Бетти, а не Мерседес, склонилась до пола перед публикой, когда музыка смолкла. Длинноногая танцовщица Бетти в короткой белой пачке с блестками принимала розы и гром аплодисментов.
 — Bravisima, bravisima, — закричали из зала, когда Мерседес закончила La Guitana.
 На сцену полетели цветы. Женщина ответила на выражения восторга земным поклоном.
 Через полчаса Мерседес в элегантном платье подсела к нашему столу, обняла меня. Я тотчас прижалась к ней.
 — Я так рада, что вы приехали.
 — Мы едва не опоздали, — Жозе тоже заговорил по-испански, улыбкой выражая свою радость по поводу того, что нам удалось увидеть танец Мерседес.
 — Мужчины, вы заставляете Элизабет слишком много работать, — упрекнула ребят Мерседес, сверкнув черными глазами. — Скоро она вернется в Нью-Йорк, так ничего и не посмотрев. Элизабет, почему бы нам не съездить в Памплону на праздник Ла Фериа де Сан Фермен? Увидишь на улице быков.
 Я обвела взглядом свою команду. В ближайшие несколько дней никто во мне не нуждался. Жозе со Свеном заканчивают монтаж другого фильма. Проблема Джорджа пока не разрешена. Несколько дней ничего не изменят.
 — А почему бы и нет?
 — Превосходно.
 Она восприняла мои слова как согласие.
 — Выезжаем послезавтра, седьмого июля. Будь готова к шести часам утра.
 И растворилась среди гостей.
  *** 
 Мерседес решила все организационные вопросы, связанные с нашей поездкой, и на следующий день позвонила. Просто потрясающе: она избавила меня от всяких хлопот. Ровно в шесть заехала за мной, и нас отвезли в аэропорт. Маленький самолет на Памплону уже ждал. В джинсах и ярких топиках мы, словно школьницы, бежали вприпрыжку к самолету, радостно скакали вокруг него, пели испанские песни, держались за руки и смеялись. Пепе, пилот, полностью разделял наше настроение. Перед вылетом он тоже пел и улыбался.
 — Vamos para arriba, — сквозь шум мотора крикнула Мерседес Пепе.
 — Arriba, — повторила я, пытаясь изобразить такое же раскатистое «р».
 — Ar-r-r-riba, — поправила она меня.
 — Ar-riba, — повторила я, добившись некоторого прогресса.
 Маленький самолет взмыл в синеву; слово «arriba» раздавалось до тех пор, пока не зазвучало настоящее испанское «р». Отчаянный Пепе устроил нам «американские горки». В маленьком самолете ощущались все маневры. В Памплону я прибыла с легким головокружением, тошнотой и чувством восторга. Мерседес первой выскочила из самолета, повернулась, протянула мне руку, но когда я остановилась, чтобы справиться с головокружением, крикнула: «Vamanos chica» — и побежала вперед.
 — Yo vengo, — ответила я, стараясь не отставать. Когда я наконец догнала Мерседес у здания аэропорта, она уже сидела за рулем красного спортивного автомобиля, в багажнике которого лежали наши вещи.
 Она радостно сообщила, что для нас приготовлена просторная солнечная комната с высокими окнами и балконом в гостинице на улице Эстафета — в центре города, возле старинной городской площади, где разворачивается основное действие. Если мы поспешим, то успеем увидеть «эл енсьерро» — бегущих по улице быков. Зрелище начинается в восемь.
 — Хочешь сесть за руль? — спросила Мерседес. — Потрясающий автомобиль. Тебе надо испробовать.
 Мерседес обогнула машину, и я села за руль.
 — Muy bien, chica, — подбадривала Мерседес, когда я направляла машину мимо роскошной наваррской зелени в сторону Памплоны. — Прекрасно выглядишь в этой машине. Волосы развеваются по ветру. Красный цвет — твой цвет. Как тебе удается быть такой красивой столь ранним утром?
 Мерседес приблизилась ко мне и крепко обняла. Поцеловала меня в щеку, оставив у меня на щеке ощущение влаги.
 Я сняла одну руку с руля и тоже обняла Мерседес.
 — Que simpatico tu eres. Какая ты славная.
 Едва успев поставить свою сумку, я услышала, как Мерседес уже что-то кричит с балкона шумной толпе на улице, и поспешила следом. Все балконы города заполнили люди, распивающие вино из мехов. Внизу пыль столбом, число бегущих беспрерывно увеличивается. Мужчины, женщины и дети у стен домов за деревянными барьерами хлопали в ладоши, кричали, передавали друг другу бурдюки с вином и бутылки. Стоило одному перемахнуть через барьер, как несколько других мужчин последовали за ним и мгновенно заставили его вернуться.
 Я не поверила глазам — шесть крупных быков мчались за бегущей толпой. Те, что потрусливее, бежали за быками, пробуждая в животных ярость своими криками. Через несколько минут бегущие скрылись из виду; на улице остались лишь несколько человек, упавших друг на друга в пыли. Поднявшись, они запели, попивая вино из тех же мехов, к которым уже прикладывались зрители. Поразительно, что всем удалось избежать бычьих рогов и копыт. Я стояла, затаив дыхание.
 — Chica, — Мерседес сияла от возбуждения, — развлечение с бегущими быками —
 только начало. И так каждое утро во время фестиваля. Только здесь быки оказываются победителями, — улыбнулась она. — Позже, днем, мы отправимся на корриду. У нас приглашение в ложу знаменитого матадора, mi buen amigo Maноло Арриегаса. Его сегодняшнее выступление — гвоздь программы.
 — Когда-то я была влюблена в красавца матадора Жозе де Малагу, — вспомнила Элизабет и улыбнулась. — Всегда называла его Жозелито — так звали того знаменитого матадора, который…
 — Пожалуйста, замолчи, — перебила Мерседес, явно охваченная ревностью.
 — Ну… хорошо. — Я удивилась резкой смене настроения и, очевидно, посмотрела на нее как-то не так.
 — Дело в том, — смущенно объяснила Мерседес, заметив мой взгляд, — что у нас нет времени. Я голодна. Пойдем, на площади есть кафе.
 Площадь запомнилась тем, что к восьми утра все уже были пьяны. Самые разные люди размахивали красными платками под музыку всевозможных стилей. Звучание духовых оркестров и старинных гобоев оттенялось какофонией джазовых барабанов и народных ансамблей разных стран. Мы не пили. В аромате марихуаны уже ощущался легкий кайф. Нас занесло в кафе «Рио», к студентам из разных уголков земли. Один молодой человек из Германии хвастался разорванной рубашкой — утром бык задел его рогом. «Вот здесь, вот здесь, — исступленно показывал он на грудь. — Я чувствовал его дыхание». Друзья немца поздравили его, подняли бокалы. Он подсел к нам с Мерседес, ликующие возгласы зазвучали громче. «Покурите со мной», — обратился немец и скрутил из гостиничной почтовой бумаги «косячки» с марихуаной. Мы с Мерседес заглотили обильный завтрак, потому что «травка» удвоила аппетит. Вскоре кафе и площадь опустели; туристы, гулявшие ночь напролет, отправились спать, нам оставалось только последовать их примеру.
 Мы, еще вполне бодрые, вернулись в гостиницу и решили, что, спрятавшись от солнечного света, легче заснуть. Но как бы плотно мы ни задвигали шторы, все равно лучам удавалось пробиться сквозь какую-то щель и упасть на пол яркими желтыми полосами. Еще не избавившись от кайфа, мы принялись ловить друг друга, прыгая босиком по маленьким островкам солнечного света на полу. Потом разобрали свои вещи и разделись, чтобы вздремнуть. Мы сидели на противоположных сторонах большой двуспальной кровати, копаясь в своих полотняных чемоданах.
 — Chica, ты — женщина, которой я восхищаюсь. — Мерседес повернулась ко мне. — Я восхищаюсь очень немногими. Мне захотелось пригласить сюда тебя одну. В тебе чувствуется радость, интеллект, красота, способные оживить для меня этот праздник.
 Я повернулась, чтобы поблагодарить ее за комплимент. Мерседес, одетая в черный кружевной полупрозрачной пеньюар, поднялась на ноги. Чуть выше талии перехватила тонкой фуксиновой лентой под полным бюстом. В длинные разрезы пеньюара виднелись ноги танцовщицы, начинавшиеся едва ли не от подмышек. Мерседес относилась к числу тех немногих женщин, которые прекрасно чувствуют себя без одежды. Она повернулась, и мое внимание привлек очень длинный разрез сзади, обнажавший безупречные выпуклые ягодицы. Невольно захотелось прикоснуться, проверить, действительно ли все такое крепкое и упругое, каким кажется. Я тотчас зарделась при этой мысли.
 — Почему ты не раздеваешься?
 Мерседес подошла ко мне.
 — Заснула, сидя на кровати?
 Высокие крупные груди из-под черных кружев действовали на меня поразительным образом. Сексуальное белье, предназначенное для мужчин, всегда заводило в первую очередь именно меня. На самом деле мне нравилось носить его главным образом ради себя самой. Сейчас, увидев такое белье на другой женщине, я почувствовала, как твердеют соски. Замерла, пытаясь взять себя в руки, но втайне получая удовольствие от этого состояния.
 — Chica, ven. Перестань пялиться и раздевайся. Надо немного поспать. Впереди у нас длинный день.
 Мерседес невинно кокетничала со мной. Она села подле и положила руку мне на плечо. Другой рукой принялась расстегивать мою блузку. Причем делала это ловко, непринужденно, совсем не так, как мужчины.
 — Какая у тебя чудесная кожа, piel de rosas, точно лепестки розы. — Мерседес гладила мне руки и шею. — За такую кожу я готова убить.
 Интересно, слышит ли она биение моего сердца? Мерседес расстегнула мне джинсы и стянула их, обнажив бедра и живот.
 — О, плоский живот танцовщицы. Никто не способен оценить наши тела лучше нас, танцовщиц. Я так рада, что ты сохраняешь форму, хотя больше не танцуешь.
 — Хотела бы я, чтобы это было правдой, Мерседес.
 — Это правда, — ласково заверила она. — Ты так похожа на танцовщиц, мы всегда кажемся сами себе недостаточно совершенными. И только потому, что мы лучше других понимаем, что такое совершенство. Позволь взглянуть на твои ноги. Я оценю их по достоинству.
 Мерседес начала стягивать мои обтягивающие джинсы, словно тесные сапоги. Когда ей наконец удалось это сделать, она по инерции отлетела к стене. Забавный момент снял напряжение. Обстановка разрядилась.
 — Давай потанцуем, — пропела Мерседес, откинув назад голову; начала тихо хлопать в ладоши, щелкать пальцами, соблазняя ритмом фламенко. Имитируя ее движения, я также откинула голову назад, прогнула спину, начала притоптывать босыми ногами. Я поворачивалась одновременно с Мерседес, встречаясь с ней взглядом после каждого поворота. Словно зажав кастаньеты, она подняла руки. Я сделала то же самое. Когда невидимые кастаньеты опустились вниз вдоль моего тела, я тоже опустила свои руки, мысленно лаская Мерседес. Мы следили за своими отражениями в длинном зеркале гигантского шкафа — две полуобнаженные женщины танцевали фламенко в лучах света, проникающих сквозь шторы. Но сколь велика разница между нами! Я была высокой и светловолосой, с маленькой грудью; мои движения оставались мягкими, чисто балетными, как бы я ни пыталась танцевать фламенко. Миниатюрная Мерседес с округлыми мышцами и полной грудью над тонкой талией вкладывала в каждое движение неистовую энергию.
 — Видишь, как ты красива, mi amiga.
 Мерседес изогнулась и артистично щелкнула пальцами. В ее теле присутствовала музыка.
 — Элизабет, ты создана для фламенко, тебя поддерживает внутренний огонь. Почему ты выбрала балет? Тебе следовало танцевать фламенко.
 Теперь мы танцевали пасодобль, выбрасывая вперед ноги из-под воображаемых складок цветастых платьев в стиле фламенко.
 — Нет, mi amiga, это тебе следовало выбрать балет. — Я положила руки ей на плечи и подняла ногу, сделав балетный арабеск. — Мы бы танцевали вместе в «Театро дел Лисео».
 Я опустила ногу, поставила ее в пятую позицию и потянулась к Мерседес, делая порт-де-бра и приглашая ее к па-де-де, но она положила мои руки себе на талию и эффектно откинулась назад. Загадочно улыбнувшись, она слегка подернула плечом в мою сторону, словно собираясь выпрямиться, потом прогнулась назад еще сильнее, пока не коснулась головой пола. Тело танцовщицы было таким сильным, что она почти не нуждалась в моей поддержке. Я легко вернула ее в вертикальное положение.
 Мерседес положила руки мне на плечи и мягко опустила меня на колени. К моему собственному изумлению, я начала ласкать ее икры, целовать внутренние стороны бедер, делать все то, что нравилось мне самой, и именно так, как я просила это делать мужчин. Никто не исполнял мои желания абсолютно точно — из мужского упрямства, чувства превосходства или просто из-за непонимания. Я лизала и покусывала ее половые губы, используя язык так, как это должен был делать в моих фантазиях идеальный любовник, перекатываясь по клитору. Я сжимала в руках напряженные ягодицы Мерседес, потом коснулась ее талии, проследовала к груди, туда, где у меня самой находились чувствительные точки. Казалось, что я занимаюсь любовью с самой собой и не испытываю чувства разочарования, неудовлетворенности, которое всегда пробуждали мужчины, стремившиеся навязать свою волю. Я превратилась в любовника собственных грез, избавилась от необходимости мириться с потребностями мужчин. Я имела дело с потребностями женщины — естественными, драгоценными. Я почти забыла о Мерседес, пока она не задрожала в экстазе. Впервые мне довелось ощутить вкус женского оргазма. Чувство стыда и смущения вернули меня к реальности. Послышался шепот моих нью-йоркских подруг и коллег: «Вы знали, что Элизабет — лесбиянка?» Что означает в действительности этот ярлык?
 — Chica, тебе нужно отдохнуть.
 Мерседес поняла меня; опустилась на колени, погладила по головке. Прильнула к моей груди, толкнула подбородком, заставив меня снова улыбнуться.
 — Preciosa, не беспокойся, — невозмутимо произнесла она. — Женщина умеет доставить удовольствие другой женщине, и нечего этого стесняться. С тобой это впервые. Такое случается. Знаем только мы двое. Если никому не говорить, никто и не узнает. К тому же кому какое дело? Правда, Джордж бы обрадовался. Но мы и Джорджу не скажем.
 Она подтолкнула меня к кровати. Какое облегчение — Мерседес свернулась в клубок на своей половине, довольно далеко, и крепко заснула. Запланировала ли она все это?
 Я лежала и размышляла. Вот уж никогда не предполагала, что окажусь втянутой в лесбийские отношения. Никогда прежде не думала об этом. Как у большинства женщин, мое внимание было сосредоточено на мужчинах или их отсутствии. Я хотела ребенка, маленькую девочку. Назвала бы ее Марией. Моя дочь Мария будет убеждена, что мой мир добр, даже совершенен, и всегда был таким. Может ли быть иначе, если я — ее мать? Она подрастет и станет походить на меня. Почему нет? Я хотела вырасти и походить на Марию. Рассказывая ей истории, которые матери обычно рассказывают дочерям, я буду вспоминать только то, что происходило со мной до десяти лет. Обнимая Марию субботними утрами в нашей большой кровати, поведаю о том, какой счастливой была Куколка Бетти. Буду ворковать на ухо моей Марии, как ворковала Мария Бетти, произнося русские слова. И скажу: «Моя дорогая девочка, мы — как две ложки в ящике стола. Я люблю тебя, моя дорогая ложечка». Именно так говорила моя мама.




 ГЛАВА 10


 Проснувшись в час дня, мы с Мерседес не стали обсуждать утреннее происшествие. Быстро оделись и отправились гулять вдоль знаменитого памплонского акведука.
 После обильного испанского ленча в три часа последовали за толпой на Плаза де Торос, где находилась арена. Расположившись в своей ложе, находившейся в тени, Мерседес посмотрела на украшенную цветами ложу ближе к арене.
 — Погляди туда, — указала она.
 Я увидела точеные черты лица и зрелую красоту женщины, недавно разменявшей шестой десяток. Она сидела в гордом одиночестве; на ней была классическая испанская красно-черная кружевная мантилья, а в ее темных распущенных волосах торчал высокий красный гребень. Обращала на себя внимание ее фарфоровая кожа. Женщина смотрела вперед, высоко подняв голову, ее темные глаза явственно отказывались вступать в контакт с окружавшими ее людьми. Словно островок старой Испании среди современной толпы поклонников бейсбола.
 — Она — известная актриса? — спросила я.
 — Нет, это донна Фернанда Роса Алькасар, мать Маноло Арриегаса, матадора, которого ты сейчас увидишь. Они обожают друг друга. Донна Фернанда — единственная женщина, которой Маноло доверяет, она — его менеджер.
 — А как насчет жены?
 — О, в жизни Маноло нет места для другой, даже для жены. И донна Фернанда полностью поглощена своим сыном. Следит за тем, чтобы ни одна другая женщина не приближалась к нему.
 — А секс? Только не говори, что они — любовники.
 — Не думаю. Маноло всегда путешествует с многочисленной мужской свитой. Она охраняет его от женщин, какую бы страсть он ни изображал… Однако, когда ему нужен секс, свита проявляет необыкновенную прыть.
 Мерседес старалась говорить небрежным тоном, но было ясно — она предупреждала, что ей не понравится мой преувеличенный интерес к Маноло.
 — Надо же, — бесстрастно произнесла я.
 В этот момент зазвучали фанфары, и шествие началось. Все участники сегодняшнего спектакля совершили круг по арене.
 Первыми шли матадоры в сверкающих нарядах. Профессиональная экипировка людей этой мужественной профессии состоит из короткой куртки, усыпанной блестками и драгоценностями, и узких, обтягивающих ноги панталонов. Двое матадоров были очень молоды, как мой Жозелито. Один из них в лавандовом костюме — именно такого цвета костюм был на Жозелито в тот день, когда я впервые увидела его и влюбилась.
 — Смотри, chica, это Маноло Арриегас.
 Мерседес указала на матадора с точеным лицом, в белом костюме, который казался мужественнее и увереннее, чем другие. Он явно был любимцем толпы.
 — Он выступит первым.
 Маноло эффектно прошел по арене; остановился у ложи президента и отвесил поклон. Оказавшись напротив нашей ложи, он поднял глаза и улыбнулся. Если он и волновался перед боем, то не подавал вида. В ответ на его галантность мы встали.
 — Не верь его улыбке, — зловещим шепотом предупредила Мерседес. — Флирт для него — только игра.
 — Разве он чем-то отличается от других мужчин и даже женщин? — парировала я.
 — Pobrecita.
 Она игриво улыбнулась.
 — Тебе попадались в жизни такие плохие люди. Может, теперь мы это изменим… да?
 — Возможно, да, возможно — нет.
 За матадорами следовали пикадоры на лошадях, они держали в руках длинные копья — деревянные палки с массивными стальными наконечниками. Я всегда ненавидела их жестокую работу. Они кололи быка в загривок всякий раз, когда он пытался броситься на коня и ударить его. Бока лошади защищены серыми щитками, утверждают, что конь не чувствует удара, но я не раз видела, как рога вонзаются в конские мышцы сзади, если пикадор не успеет развернуть животное. Меня уже подташнивало при мысли о подобном варварском зрелище.
 Затем на арену вышли отважные бандерильеро — помощники матадоров. Двигаясь, точно в танце, они втыкают три вида коротких, обернутых цветной бумагой палочек с острыми наконечниками в лопатки быка, выматывая его таким образом, чтобы матадор смог показать свое искусное владение мулетой. Myлета — это короткий красный плащ, которым он совершает эффектные движения перед финалом — смертью быка. Мой Жозелито всегда сам втыкал бандерильи. Превосходно сложенный, он стоял на арене, сдвинув ноги, подняв руки высоко над головой и чуть изогнувшись, чтобы пропустить разъяренного быка сбоку.
 Мерседес прервала мои воспоминания.
 — У тебя такое выражение лица… О чем ты задумалась?
 — О человеке, которого любила очень сильно, Мерседес, — ответила я, получая определенное наслаждение от ее огорченного вида. — А о чем думаешь ты?
 — О недавних событиях, chica, недавних событиях, ты их помнишь? — торжествующе прокричала она сквозь грохот духового оркестра и шум толпы.
 На арене остался только сидящий в седле пикадор.
 Под звуки фанфар загон открылся, и огромный белый бык стремительно ринулся к лошади. Пикадор ловко повернул коня, и бык вонзился рогами в деревянное заграждение. Помощники матадора, так называемые пеоны, успели перемахнуть через барьер, затем вернулись на арену и начали размахивать плащами, вынуждая быка вновь броситься на коня. На этот раз, повернув лошадь, пикадор нагнулся и вонзил копье в спину разъяренного быка. Прием, очевидно, был выполнен мастерски, потому что толпа пришла в неописуемый восторг. Я отвернулась; на лице Мерседес появилась улыбка.
 — Смотри, — приказала она. — Это через секунду закончится.
 Слава Богу, она оказалась права. После нескольких точных, безжалостных ударов начался следующий этап драмы.
 В этот момент, словно давая отдохнуть от жестокости, несколько матадоров, включая Маноло, по очереди выполнили изящные вероники, часто изображаемые на плакатах и открытках. Мужественный бык фыркал, раны на его спине кровочили, он танцевал перед каждым тореро, следуя за ярким плащом. Матадоры старались измотать быка серией виртуозных па-де-де.
 Далее коррида настолько захватила меня, что почти заставила забыть, что происходит на самом деле. Маноло решил самостоятельно воткнуть бандерильи и выполнил это безупречно. Каждый раз он останавливался перед быком и смотрел ему в глаза. Потом обращался к нему, воодушевляя на атаку. Животное замирало как вкопанное; с трибун не доносилось ни единого звука; наконец, решившись, бык отчаянно ударял копытами о землю и бросался к Маноло. Матадор также устремлялся к быку и перед столкновением искусно отступал в сторону. Его гибкое тело нависало над рогами и избегало контакта. При каждом движении зрители ни минуты не сомневались, что рог вот-вот вонзится в сердце Маноло. Но он всякий раз оставался невредимым, а спину быка украшала очередная пара цветных раскачивающихся бандерилий. Толпа взрывалась радостными криками, оркестр играл громче, аккомпанируя массовому экстазу.
 Теперь Маноло казался неуязвимым. Мы с Мерседес, крепко взявшись за руки, затаили дыхание. Маноло с красной мулетой и шпагой в руках собирался исполнить величественную финальную серию вероник. Любое отточенное движение сопровождалось криками с трибун. Маноло испытал быка несколькими предварительными верониками. «Оле, оле», — неистовствовали трибуны; наконец Маноло опустился перед быком на колени и поднял руки к небу. Трибуны ахнули, восхищаясь таким бесстрашием. Маноло, не поднимаясь с колен, начал приближаться к быку, дразнить, размахивая висящей на шпаге мулетой. Разъяренный бык бросился вперед. Маноло, по-прежнему стоя на коленях, перебросил плащ через голову животного, вынуждая его промахнуться. Трибуны ревели от восторга: «Оле, оле». Хладнокровный Маноло демонстрировал мужество на коленях, повернувшись спиной к быку. Животное в ярости, ударив копытами о землю, снова бросилось к матадору с невероятной скоростью. Снова Маноло взмахнул мулетой над головой быка, на этот раз поднявшись с колен. При следующей атаке Маноло повернулся, сделал коронный пас и, обернувшись плащом, чудом избежал рогов. На белом костюме Маноло осталась бычья кровь.
 — Он, похоже, сумасшедший, — выдохнула я, обращаясь к Мерседес.
 — Да, — согласилась та. — Но посмотри на донну Фернанду. Она куда безумнее.
 Донна Фернанда невозмутимо обмахивалась веером с улыбкой на лице; казалось, она изысканно отстранилась от окружавшей ее толпы.
 Наконец настало время убийства. Маноло встал перед быком в боевую стойку и прицелился шпагой. Они уставились друг на друга. Бык отказывался атаковать. Чувствовал? Маноло терпеливо заговорил, воодушевляя животное. Но бык не реагировал. Маноло бросил на землю платок. Бык не сдвинулся с места. Толпа затаила дыхание. Точно сойдя с плаката, Маноло поднялся на цыпочки и шагнул вперед. Бык устремился на врага в лобовой атаке. Когда они встретились в центре арены, Маноло ловко вонзил шпагу именно туда, куда целился. Обманутый бык медленно опустился на колени. Маноло поднял руки, приветствуя зрителей. Толпа взорвалась! В агонии бык перекатился на спину, забив копытами в воздухе. Меня пробрала дрожь, на глаза навернулись слезы, вызванные трагической красотой варварского зрелища.
 Затем мужество и варварство были вознаграждены. Один из бандерильеро получил приказ отрезать уши и хвост быка для Маноло в качестве награды за превосходный бой. Маноло обошел арену; восхищенные зрители бросали ему цветы и подарки. На арену вывели упряжку лошадей и утащили мертвого быка. Как только Маноло оказался напротив нашей ложи, один из бандерильеро поднялся к нам и протянул мне уши и хвост. Я почувствовала, как к горлу подкатывает тошнота. Мерседес толкнула меня локтем в бок.
 — Возьми, не позорь нас, возьми.
 Я заставила себя улыбнуться, и человек, поднесший мне этот дар, с удовлетворением вернулся на арену. Толпа провожала его взглядами. Я встала, чтобы уйти. Мерседес не сдвинулась с места.
 — Сходи успокой свой бедный желудок, — с улыбкой подтрунивала она. — Я останусь, увидимся позже. Не забудь, вечером торжества в честь матадоров, донна Фернанда пригласила нас.




 ГЛАВА 11


 Мы с Мерседес прибыли на пир после полуночи, проведя какое-то время среди ликующей сан-ферменской толпы. Маноло сидел на возвышении во главе длинного стола, украшенного цветами. На другом конце безупречная фарфоровая донна Фернанда Роса Алькасар с обожанием смотрела на сына. По обеим сторонам расположились «гвардейцы» и прихлебатели. Маноло внимательно рассматривал свой бокал, а остальные выжидающе изучали донну Фернанду.
 — Она начинает сегодняшний ритуал, — загадочно прошептала Мерседес.
 — Какой ритуал? — спросила я подругу, желавшую, как всегда, меня заинтриговать.
 — Видишь, как они смотрят на донну Фернанду?
 — Как?
 — Сейчас она решает, с кем сегодня будет заниматься любовью Маноло. Они ждут указаний, чтобы доставить драгоценный приз для ее драгоценного сына.
 — Просто смешно. Маноло — национальный герой и взрослый человек. Он должен сам принимать такие решения.
 — Маноло и донна Фернандо не видят в этом ничего смешного. Она отдала сыну всю свою жизнь. Направляет каждый его шаг за пределами арены. Кое-кто говорит, что и на арене тоже. Она сделала из него того, кем он сегодня является. Он исполняет каждое ее желание. Если ее воображение окажется бесплодным, сегодня он останется без женщины.
 — Вот уж ни на йоту не верю. Откуда это тебе известно?
 — Я это знаю. Если не веришь, следи внимательно за тем, что происходит между ними, и ты поймешь.
 В этот миг человек, сидевший справа от донны Фернанды, встал и направился к нам. Донна Фернанда внимательно смотрела на него своими безупречно подведенными глазами; мужчины, окружавшие Маноло, улыбались и одобрительно поднимали бокалы.
 — Она сделала выбор, — объявила Мерседес. — Это ты.
 — Какая нелепость! Она не могла выбрать меня.
 — Почему нет? Кто подходит смуглому красивому матадору лучше эффектной американской блондинки?
 — Я вижу, что за эти годы в Испании ничего не изменилось.
 — Si, ты по-прежнему королева на балу матадоров.
 — Я думаю, что смуглая неотразимая танцовщица фламенко — более подходящая награда для Маноло. Они выбрали тебя, а не меня.
 — Но я уже была избранницей, — лукаво ответила Мерседес.
 — И каковы же впечатления?
 — Неплохо, — засмеялась Мерседес.
 — Сеньоры…
 Приближенный донны Фернанды остановился подле, обнажив в приветливой улыбке пожелтевшие от табака зубы.
 — Извините меня, я — Маркос Рамирес, слуга великого матадора Маноло Арриегаса. От имени его достопочтенной матери, донны Фернанды Росы Алькасар, устроившей торжества в честь выдающейся победы ее сына на Коррида дел Торос, приглашаю вас обеих вместе с нами почтить Маноло.
 — Говорит так, словно Маноло — божество, — шепнула я Мерседес.
 — Второе по значимости после донны Фернандес, — отозвалась та.
 — Сеньоры! — требовательно произнес Маркос. — Пожалуйста, следуйте за мной, дабы вместе с нами почтить Маноло Арриегаса.
 — Надо сделать то, что он просит. — Мерседес почти насильно повела меня. — Донна Фернанда — щедрая покровительница искусства, я благодарна ей.
 Мужчины встали из-за стола, радуясь, что мы приняли изысканное приглашение. Правда, обошлось без реверанса перед донной Фернандой, хотя атмосфера располагала. Я смущенно остановилась, а Мерседес подошла к донне Фернанде засвидетельствовать наше почтение. Донна Фернанда, похоже, весьма обрадовалась встрече с Мерседес; она пристально рассматривала меня теперь уже вблизи. Мерседес вернулась, и мы сели. Мужчины также опустились на стулья. Маноло все еще всматривался в рубиновое вино; в нашу сторону он так и не взглянул.
 — Мерседес, — еле слышно произнесла я, — похоже, для нас обеих нет места в фантазиях Маноло.
 — Выбор сделан не им, — тихо пробормотала она. — Решение принято донной Фернандой.
 Маноло мрачно разглядывал свой бокал; донна Фернанда сделала знак Маркосу. Он и двое других мужчин сели вокруг нас.
 — Сеньора, — заговорил наконец Маноло. — Quiere bailar? Хотите танцевать?
 Я встала, подала руку и двинулась к танцплощадке. Мерседес сверкнула вслед своими темными глазами. Маркос пригласил Мерседес, мы вчетвером исполняли танго. Другие приближенные присоединились к нам со своими партнершами. Мы с Маноло танцевали внутри образовавшегося кордона. Стоило нам приблизиться к гостям, они тотчас начинали приветствовать и поздравлять Маноло. Он крепко держал меня в объятиях, ища их одобрения, я отвечала тем же, наслаждаясь волнением Мерседес. После танца она увела меня в дамскую комнату и насмешливо сказала:
 — Chica, не радуйся слишком сильно. Тебя избрали королевой только на один вечер. Завтра о тебе забудут.
 — Это же только забава, Мерседес, причем организовала ее ты, а не я. Это входит в твои планы. Мы приехали в Памплону развлекаться.
 Поправив свою прическу, я покинула Мерседес, чтобы продолжать флирт. Меня прямо-таки забавляло, что Мерседес ревностно следит за мной.
 У стола, возле донны Фернанды уже стояла другая женщина. С ненавистью претендентки помоложе, полной решимости заполучить интересовавшего ее мужчину, она уставилась на нас своими зелеными глазами из-под длинных черных ресниц. Долой всякое почтение к знаменитой танцовщице фламенко и знаменитому кинопродюсеру — ее снедала страсть двадцатилетней девчонки к знаменитому матадору.
 — Похоже, донну Фернанду посетило новое видение, — шепнула я Мерседес, беззаботно наполнявшей бокал вином.
 — Quiere bailar? — не теряя времени даром, обратился Маноло к новой гостье с длинными иссиня-черными волосами и темно-красными губами. В облегающем платье с серебристыми блестками и глубоким вырезом она выглядела многообещающе. Маноло, похоже, ужасно обрадовался, когда она согласилась потанцевать с ним; приближенные с партнершами последовали за этой парой.
 — Кто это? — я охотно утешилась бокалом рубинового вина из рук своей сестры по танцам; Маноло и серебристые блестки удалились.
 — Это Сандра Гарсиа, новая актриса и известная нимфетка.
 — О, мечта каждого мужчины. Понятно, почему донна Фернанда изменила свое решение.
 — Только ради Маноло, ему сегодня нужен секс, чтобы расслабиться после дневного боя. Любовники проведут вместе ровно три дня — потом Маноло будет отдыхать и готовиться к новой корриде. Донна Фернанда не в силах нарушить традицию, а мы способны сорвать их планы. Поэтому она изменила свой выбор.
 — И мы никогда не узнаем, кто бы стал счастливицей, да?
 Я повернулась к Маркосу, который, кажется, получил задание отвлечь нас от Маноло, и взяла бокал с вином.
 Маркос жестом приказал мужчинам окружить нас, чтобы мы не помешали сближению — Маноло с Сандрой.
 — Chica, — Мерседес позвала меня и провела сквозь «оцепление», радуясь, что Сандра помешала мне. — Уже третий час, наш поезд отправляется в Барселону в семь тридцать. Если мы хотим хоть немного поспать, нам пора уходить.
 — О, — мужчины одновременно вздохнули; их миссия окончена, теперь они могут развлекаться с дамами по собственному выбору.
 — Muchas gracias, muchas gracias, — мы поблагодарили мужчин, засвидетельствовали свое почтение донне Фернанде. Она, величественно помахивая веером, явно радовалась избавлению от нас.
 Мы одновременно прыснули и направились к красному автомобилю с откидывающейся крышей. Вскоре нас доставили в гостиницу. Заливаясь безудержным смехом, нам пришлось зажимать друг другу рты, чтобы не разбудить других гостей. Хотя, вероятно, никто еще не вернулся с гуляний.
 Мы проскользнули в темный отель, как сбежавшие с урока школьницы. Оказавшись в своем номере, я уже просто умирала от смеха и бессильно рухнула на кровать; Мерседес последовала за мной. Она скатилась с кровати на пол, потянула за собой меня, покрывало, простыню и подушки. Наши лица оказались в опасной близости, как вдруг у Мерседес появились два носа, четыре глаза, рот исчез…
 Внезапно она закричала:
 — Поднимайся, Элизабет, поднимайся!
 Мерседес склонилась надо мной и начала трясти, пытаясь прекратить смех.
 Но я никак не могла остановиться, со мной происходило что-то другое, ужасное…
 — Остановись, Элизабет! Встань! — Мерседес шлепнула меня по лицу. — Перестань! Поднимись!
 Голова уже раскалывалась от смеха… но я не могла остановиться… Комната опустела, Мерседес растирала мне лицо и руки льдом. Холодная вода стекала мне прямо в рот; я видела капли, блестевшие на руке, и продолжала смеяться. Через открытую дверь в нашу комнату заходили какие-то люди, мелькали их лица, мне приказывали лечь, толкали… «Тс-с»… в ведерке блестел лед… смех не прекращался… «Тс-с».
 Двенадцатилетняя девочка смеется… она лежит в ванне под ярким светом… вокруг сверкает лед… на нее смотрят… медсестры, доктора в белых халатах… она пытается выбраться, но ее заталкивают назад… «Тс-с, Куколка Бетти»… ее толкают в лед… Сейчас она утонет… Она смеется, смеется…
 Девочка становится мною.
 … Я, нагая, лежу на больничной кровати… Пытаюсь выбраться, но сбоку находятся прутья… мои руки и ноги привязаны… кожаные ремни врезаются в тело… надо мной склонились люди в белых одеждах… «Тс-с, тс-с, Элизабет»… они не позволяют мне встать… лица исчезают, в комнате становится темно… я одна в железной колыбели… больше не пытаюсь выбраться оттуда… я скоро умру… я смеюсь без остановки…
 Смех утих, в темноту гостиничного номера проникал свет сквозь узкую щель из-под двери… Мерседес лежала возле меня в кровати.
 — Теперь тебе хорошо? — спросила Мерседес. — Теперь тебе хорошо?
 В голосе звучал страх.
 — Не знаю, что произошло, — ответила я. — Показалось, что я в больнице. Ужасно. Мне никогда прежде не приходилось там бывать. На кровати и окнах прутья… Я…
 — Пожалуйста, Элизабет, это только сон. Не волнуйся, per favor. Ты слишком много выпила, вот и все.
 Она пыталась успокоить меня, но, видимо, и сама разволновалась.
 — Сейчас, должно быть, уже шесть. Если мы опоздаем, Родольфо меня убьет. Надо собраться и оплатить счет. Я выступаю сегодня вечером в «Лас Куэвас». Ven chica, пожалуйста, возьми себя в руки. Просто тебе приснился плохой сон.
 — Ужасный сон. Не поддается никакому объяснению.
 — Может, расскажешь?
 Доброта вперемежку с тревогой пробивалась в ее голосе.
 — Нет, я и так причинила тебе слишком много хлопот. Хочется забыть его. Кошмар какой-то.
 Мерседес вздохнула с явным облегчением. Встала с кровати и раздвинула шторы, в комнату проник мягкий утренний свет. Пытаясь подняться, я вдруг ощутила свой вес; Мерседес рекомендовала мне еще полежать. Но я отказалась и, стараясь не отставать от нее, принялась укладывать чемодан.
 — С тобой все в порядке? — постоянно спрашивала она.
 — Да, все нормально, — отвечала я; казалось, что голос звучит приглушенно, слишком тихо. Но говорить громче страшно. Вдруг смех начнется снова?
 Пока она собиралась, я наскребла достаточно, чтобы расплатиться за номер. Мы с Мерседес на красном автомобиле доехали до вокзала, где ей в закрытом кафе удалось раздобыть чашку кофе. Я наслаждалась кофе; за два часа ожидания опоздавшего поезда на свежем воздухе моя голова прояснилась. Наконец состав прибыл.
 — Скорей, скорей, mas rapido! — торопила меня Мерседес, словно надеясь таким образом наверстать время и прибыть в Барселону в соответствии с расписанием.
 Я взяла свой чемодан. Мне уже лучше, она права, этот сон — не вещий. Я выпила слишком много вина, ела непривычно острую пищу. Теперь все уже позади. Сегодня в Барселоне меня ждут важные дела. Я никогда не была в больнице.




 ГЛАВА 12


 Мерседес в купе искала в чемоданах свои магнитофонные кассеты, а я задержалась в коридоре.
 — Ven chica, — обратилась она, — что-то интересное?
 И вышла в коридор посмотреть.
 — Есть тут одна женщина… .
 Я кивнула на соседнее купе, предлагая Мерседес заглянуть туда.
 — Ты ее знаешь?
 Ничуть не удивительно, поскольку Мерседес, похоже, знала всех интересных людей.
 — Да, конечно, — подтвердила она, бросив взгляд на крупную, величественную женщину, которая смотрела в окно. — Мадам Мария Орасио, знаменитая оперная певица. Сейчас, правда, уже не поет. Вероятно, едет к своему мужу, который иногда дирижирует симфоническим оркестром в Барселоне. Наш Тосканини.
 Мерседес шептала с большим уважением; она не хотела, чтобы наши взгляды и разговор показались бесцеремонными.
 — Тебе не помешало бы увидеть мадам Марию на сцене. Мощнейшее контральто.
 — Хорошо бы познакомиться с ней, — настойчиво произнесла я. — Пожалуйста, представь меня.
 В облике мадам Орасио, облокотившейся на оконную раму, было что-то неуловимое. Именно так моя преподавательница балета мадам Вероша сидела в кресле у стены студии. Со спины мадам Орасио, несомненно, походила на мадам Вероша, но певица обернулась, и я увидела совсем другие черты. Однако линии тела и ткань серовато-черного платья в точности повторяли стиль моей преподавательницы, носившей длинные юбки. Сходство поражало.
 Во время знакомства мадам Орасио говорила на безупречном английском, но иногда в ее словах проскальзывала интонация моей наставницы. Согласно правилам хорошего тона, я остановилась неподалеку и как зачарованная слушала ее, узнавая насмешливые нотки. Меня тянуло к ней, хотелось бесконечно ей внимать. Я пригласила мадам Орасио в наше купе на превосходный коньяк. Похоже, она с удовольствием приняла предложение и пообещала присоединиться. Видимо, эта женщина говорит то, что думает.
 Спустя минуту после отхода поезда Мария Орасио пришла к нам. Несмотря на величественную осанку и мировую известность, она держалась на удивление современно, просто и естественно. Мы всего лишь три женщины, на несколько часов оказавшиеся в закрытом купе поезда из Памплоны. Беседа так увлекла нас, что пришлось открыть вторую бутылку коньяка. Начались разговоры о самом сокровенном, какие возможны только между женщинами, в отличие от большинства мужчин. Речь зашла о нашей сексуальности, реализуемой в мире, где ее всегда определяют мужчины.
 — Девочки, — поучала нас мадам Орасио как артистка и женщина постарше, — природа женской сексуальности, раскрывающейся, по убеждению мужчин, только во время интимной близости, на самом деле гораздо глубже. Истинная женская сексуальность внутри нас и раскрывается при беременности, родах, кормлении, выражении своих чувств во время творчества.
 — Si, мадам, si, — разволновалась Мерседес, — теперь все окончательно прояснилось, хотя я всегда подозревала это. Во время танца надо мной довлеют чисто сексуальные переживания. Радость слияния с обожаемым мною искусством, порождающая мгновения творчества, — для меня дороже всего на свете! Мой танец, восхитительное дитя этого союза, всегда со мной. Si! Мой танец, ваше пение, для Элизабет — создание фильмов… Да, мы нашли своих спутников жизни. Все остальное — вторично.
 Я слушала Мерседес и иногда согласно кивала, но почти не вслушивалась в слова. Меня занимала реакция знаменитой оперной певицы. Даже не сама реакция, а то, как мадам Орасио сплетала руки, держала грудь, вздыхала, дышала, наклоняла голову, шевелила губами. Она безумно напоминала моего балетного педагога мадам Вероша — единственную женщину, дарившую десятилетней Бетти ту любовь, что нужна была ей для танца после смерти матери. Беседуя, я постоянно видела перед собой худенького ребенка, которого втолкнули в студию «Карнеги-холл» с дощатым полом и балетным станком. Каждый день Бетти заставляла свое хрупкое тельце прыгать быстрее и выше, чем это делали другие ученицы мадам Вероша. Она добилась того, что мадам Вероша обняла ее. Я изучала лицо мадам Орасио, желая, чтобы она признала нашу глубинную связь. Но ничего не находила. Конечно, я ошиблась.
 За второй бутылкой коньяка разговор зашел о том, что власть мужчины действует на женщину возбуждающе. Элизабет засмеялась, ибо всегда становилась жертвой этого синдрома.
 — Особенно если мужчина красив, — добавила я. — Но глядя на мужчин, женщины начинают понимать власть собственной сексуальности, собственного успеха.
 Мерседес подняла бокал, соглашаясь со мной.
 Но мадам Орасио даже не пригубила. Пауза затянулась.
 — Теперь, когда я слишком стара, чтобы петь, боюсь, я потеряла свою власть. К сожалению, мой успех остался в прошлом.
 Невозможно представить, чтобы она, долгие годы наслаждавшаяся мировой славой, смирилась с таким положением. Она наклонилась ко мне, и я заметила на ее лице глубокую печаль.
 Я отпрянула. Лицо не менялось. Глаза мадам Орасио были подернуты пеленой; печальное выражение исчезло. Отвернувшись от меня, она обратилась к Мерседес:
 — А мой муж продолжает дирижировать, сохраняет свою власть, что делает его в моих глазах еще сексуальнее, даже в моем возрасте. Я следую за ним из города в город. И позволяю ему оплачивать счета, хотя у меня гораздо больше денег. Раньше в основном платила я, но теперь, когда платит он, я чувствую себя молодой. Только старая женщина платит сама за себя. Хочется оставаться молодой.
 Экзотическое лицо Марии Орасио могло принадлежать только ей, но я уже видела его раньше. Именно так выглядела мадам Вероша в те моменты, когда Бетти лгала ей по поводу ссадин на своем теле. Я испытывала потребность произнести слова, которые тогда не смела выговорить. Но делала это молча. Позволила себе обратиться к душе этой знаменитой женщины. Я нуждалась в любви, что дарила мне моя преподавательница… О, мадам Вероша, Бетти понимала, что вы ей не верили. Как же хотелось объяснить происхождение этих ссадин! Бетти боялась, что вы возненавидите и бросите ее. Выслушав очередную ложь, вы прижимали ее к себе, и она проглатывала рвущиеся из горла слова… А что если произнести их сейчас? Не было бы здесь Мерседес…
 — Не ждите от мужчины такой же верности и тепла, какие способна дать женщина, — продолжала мадам Орасио. — Считается, что женщина на протяжении всей своей жизни ищет мужчину, похожего на отца. На самом деле ищет мужчину, подобного матери. Мужчина не способен дать вам чистую, безусловную материнскую любовь. Он любит всегда эгоистично.
 Мария замолчала и показалась мне другой; волшебство исчезло. Это всего лишь слова мудрой пожилой женщины. Да, я ошиблась.
 Мерседес снова наполнила наши бокалы. Мы чокнулись, и она подвела итог.
 — Вы правы, мадам Орасио.
 Потом повернулась ко мне.
 — Но скажи, Элизабет, почему американская женщина, какой бы власти она ни добилась, вечно готова на все ради любви?
 — Нет ничего плохого в том, что женщина надеется обрести любовь, Мерседес, — ответила я. — Никто это не оспаривает.
 Мерседес насмешливо улыбнулась.
 — Да, в общем, ничего плохого, за исключением того, что несчастные эмансипированные американки по-прежнему приносят надежды на хороший брак в жертву любви. Чтобы жениться, мужчина должен преподнести девушке загадочную вещь, называемую любовью, а потом оказывается неспособным сделать ее счастливой.
 С этими словами Мерседес, устав от разговора, вышла подышать воздухом.
 Я тотчас осмелилась пересесть к мадам Орасио. Мы молча слушали стук колес и глядели на красные холмы и маленькие города в тумане за окном. Наконец мадам Орасио заговорила:
 — Музыка всегда была для меня настоящей любовью. Моя мать тоже пела в опере. И с детства всему научила. Я боготворила ее. Я знаю, ты, Элизабет, понимаешь глубину таких отношений.
 Вот оно, откровение! Мадам Орасио откуда-то знала, что Мария учила меня, а я преклонялась перед ней. Или я ошибалась, и это сказано по чистой случайности? Как человеку искусства, мне следовало понимать подобное.
 Мадам Орасио обняла меня за плечи… В купе слышалось лишь мое дыхание… Я помнила прикосновение этой руки… Это та самая рука преподавательницы, которая обняла Бетти, когда девушка однажды вечером зашла в студию попрощаться с мадам Вероша перед отъездом в Европу.
 Мария Орасио без тени смущения прижала меня к своей груди. Я касалась ухом ее горла, ощущала ее шепот.
 — Не оглядывайся назад, дочь моя. Я знавала многих людей искусства, которые пережили ужасное начало своего пути. Но справились с болью, красота одержала верх, выжила. Зачем оглядываться назад? Зачем снова переживать такую боль?
 Я пыталась взять себя в руки… кружилась голова.
 Мадам Орасио качала меня в своих объятиях. Из ее горла снова полились звуки.
 — Моя красавица, я вижу застекленное окно. Оно было разбито, но теперь целое. Смотри вперед. Пришло твое время. Все проблемы разрешатся.
 Мадам Мария передвинула мою голову на плечо. Через некоторое время звуки в купе обрели обычную громкость.
 Наконец женщина посмотрела на меня и похлопала по руке. Послышался прежний голос с глубокими теплыми тонами и нотками иронии.
 — Помни, Элизабет, иногда нет необходимости говорить абсолютно все. В Америке люди выложат что-то всему свету, а потом бесконечно обсуждают это в телесериалах.
 Вернувшись, Мерседес увидела, что мадам все еще обнимает меня.
 — Элизабет, дорогая, что случилось? — встревоженно спросила она.
 Я не могла вымолвить ни слова, потому что боялась слов.
 — Наверно, скучаешь по дому, — решила Мерседес. — В Барселоне ты познакомишься с танцорами из труппы, мы станем твоей семьей. Подарим тебе любовь, в которой ты нуждаешься. Приходи танцевать с нами, и ты почувствуешь себя превосходно.
 Для Мерседес танцы были лекарством от всех болезней. Как ей повезло!
 Мадам Орасио выглядела усталой.
 — Мне надо вернуться к себе и отдохнуть, — сказала она. — Большое спасибо, девочки, за приятную компанию. Желаю удачи, Элизабет, в поисках средств для фильма.
 Я не говорила ей об этом.
 Как только именитая гостья удалилась, Мерседес сообразила, что мне тоже не помешает отдохнуть, и снова покинула купе.
 Остаток пути я проехала в тишине; перед глазами стояла маленькая десятилетняя девочка. Закрыв глаза, она держится рукой за балетный станок… ее оттаскивают… пальцы ее разжимаются… «Мария, — кричит она, — Мария». Ответа не слышно. Снова: «Мария». Мне всегда удавалось вырваться… но на этот раз не повезло…
 … Бетти ждет Марию возле школы… В Нью-Йорке зима, улицы Вест-Сайда кажутся серыми. Сумерки быстро сгущаются… Бетти бежит домой одна; съежившись, сидит на коричневом диване в большой гостиной… Где Мария?.. У окна тарахтит старый радиатор… она боится встать и включить свет… неподвижно сидит на диване, пока свет не включается автоматически…
 Снизу доносится звонок… должно быть, Мария. Бетти выбегает из квартиры и спешит по лестнице вниз… Это принесли посылку для Марии, у нее в пятницу день рождения… Какая она глупая. Видимо, Мария отмечает день рождения с друзьями из балетной труппы. Бетти взбегает по лестнице и смотрит на посылку, пытаясь угадать, что там. Шесть часов вечера. Мария не рассердится, если Бетти приоткроет посылку, она никогда не сердится на нее… Бетти срывает оберточную бумагу, красивую блестящую пурпурную бумагу… лишь посмотрит, что там… коробочка, обтянутая бархатом… вероятно, что-то очень красивое… она сразу же закроет. О, блестящий перламутровый театральный бинокль… нет, маленький пистолет с белой перламутровой ручкой… что за пистолет? Наверное, на самом деле это духи в виде пистолета… для коллекции… конечно, духи… папа так умен, возможно, Бетти удастся вдохнуть восхитительный аромат… девочка достает пистолет из бархатной коробочки и подносит к самому носу…
 … Внезапно Мария врывается в гостиную и выхватывает у Бетти пистолет с духами.
 «Извини… я не хотела», — Бетти просит прощения за то, что распечатала подарок.
 Но Мария не слушает… она гладит пистолетом свое лицо, прикладывает холодный металл к щеке, проводит по губам, словно пробуя на вкус… прижимает перламутровую ручку ко лбу… подносит блестящий пистолет к виску, уху… вздыхает. Бетти на мгновение показалось, что Мария стонет. Неужели плачет?.. Не может быть, она ошиблась… Нет! Не может быть, она ошиблась… ошиблась… Бетти берет коробочку и ищет поздравительную открытку от папы, но находит лишь счет на имя Марии. В магазине, вероятно, ошиблись… никто не платит за подарок… Они потеряли открытку, папа вручит ее сам, когда вернется в пятницу с концерта из Кливленда…
 … Но он вернулся в четверг… Его лицо было пепельным. «Мы потеряли нашу Марию, — сказал он. — Воспаление легких».




 ГЛАВА 13


 Когда мы сходили с поезда, маленький чемодан показался мне слишком тяжелым, я еле передвигала ноги. Мерседес, напротив, была полна энергии и стремглав бросилась к автомобилю, который доставит ее в «Лас Куэвас». Она обняла меня на прощание. Я попыталась ответить тем же, но силы почему-то покинули меня.
 — Меня тревожит твое состояние, — сказала испанка, — но времени уже нет, Родольфо сойдет с ума. Созвонимся позже и поговорим.
 Я поймала такси, вернулась в отель и договорилась о встрече с Жозе, Свеном и Пасо. Пришлось заставить себя не думать о происшедшем в поезде и мобилизовать всю свою энергию, но сил хватило лишь на короткую встречу в «Кафе Де ла Опера». За чашкой кофе, который ничуть не взбодрил меня, они поведали, что Джордж провел в Париже пресс-конференцию и публично опроверг слухи о своем финансовом крахе.
 Но нам с Жозе публичного опровержения было недостаточно; мы оба уже теряли деньги в кинобизнесе из-за неудачных контрактов. Решив потратить несколько дней на разработку такого варианта фильма, который можно снять без помощи Джорджа, мы хотели подготовиться к внезапному возвращению Джорджа в Барселону. Я соглашалась с планами Жозе, но из-за нервного истощения не разделяла его оптимизма.
 В последующие дни Мерседес пыталась поднять мое настроение с помощью вечеринок. Она знала всё и вся и приглашала меня буквально на каждое мероприятие. Но пистолет с духами для Марии не шел у меня из головы. Перламутровая ручка постоянно сверкала перед глазами; все вокруг напоминало лишь о ней — залитое солнечными лучами лобовое стекло автомобиля, дверная ручка. Хотелось остаться одной и подумать, но я боялась возможных открытий. Поэтому встречалась с Жозе, Свеном и Пасо, сваливая на них всю работу, затем следовала за Мерседес в «Лас Куэвас» и напивалась там до закрытия. Мерседес наблюдала за мной со сцены, и ей очень не нравилось это.
 Наконец девушка решила, что меня гнетут проблемы, связанные с фильмом; я не разубеждала ее.
 — Если ты снова начнешь танцевать, Элизабет, то разгонишь кровь, напряжение ослабнет и решение придет само собой.
 Она желала мне добра, предлагала свое лекарство.
 — Пойдем сегодня со мной в студию фламенко, Элизабет, — пригласила она как-то ранним утром по телефону. — Я найду тебе обувь, кастаньеты, платье. Порепетируешь с труппой. На сей раз тебе не стоит оказываться.
 — Танцы не помогут найти деньги для фильма, — резонно заметила я, — впрочем, это меня развлечет. Если я еще в состоянии танцевать. Очень мило с твоей стороны, но столько лет без танца!
 — Вот увидишь, — настаивала танцовщица, — насколько улучшится самочувствие. Кровь потечет быстрее. Сегодня урок проводит мой старый преподаватель из Мадрида. Я вас познакомлю, представлю тебя. Рафаэль — великий мастер. Потрясающий! Если застесняешься, то просто посмотришь из зала. Он не станет возражать. Он такой славный. А не понравится — уйдешь.
 Она долго еще уговаривала пойти вместе с ней и купить танцевальный костюм.
 Меня охватило волнение.
 Студия уже заполнилась танцорами. Тепло поприветствовав меня, они начали наперебойуговаривать надеть юбку для фламенко и позаниматься вместе. Здесь, в студии с танцорами, мне вдруг стало так хорошо, что усталость как рукой сняло. Совершая торжественный обряд инициации, на меня надели яркую юбку с оборками поверх черного трико, накинули на плечи платок. По их настоянию я сделала несколько простых движений, потом начала импровизировать. Танцоры расселись на полу и начали хлопать в ладоши, радуясь моим попыткам. В этой дружеской, оживленной атмосфере я полностью утратила застенчивость и увлеклась танцем. Кружилась, притоптывала, размахивала юбкой. С криками: «Оле!» — меня наконец выпустили из круга.
 У самой двери я столкнулась с Рафаэлем. И словно споткнулась о холодное выражение его лица.
 — Это друг, — кивнула Мерседес.
 — Рафаэль, Рафаэль, — стали перешептываться танцоры и послушно заняли места перед огромными зеркалами. Рафаэль не обратил на меня внимания. Остальные встали в исходную позицию. Ничто не нарушало тишины.
 Мне ничего не оставалось кроме как, чувствуя себя посторонней, отправиться к станку в небольшой репетиционной нише, примыкавшей к главному залу. Здравый смысл побуждал уйти, но до боли знакомая атмосфера репетиций вынуждала остаться. Ничего страшного, побуду здесь еще немного. Избегая посторнних взглядов, я сняла юбку и принялась работать у станка под аккомпанемент кастаньет.
 Деми-плие, два, три, четыре. Гранд-плие, шесть, семь, восемь. Я тянула ноги, осваивая заново балетное упражнение первых занятий новичка; оно же помогает опытной балерине разогреть мышцы перед выступлением. Язык балета одинаков везде: тандю, плие, тандю, плие. Хорошая балерина всегда ощущает неразрывную связь с этими движениями, что проделываются тысячи раз, прежде чем достигается совершенство.
 Когда я дошла до пятой позиции, в студии появились гитаристы. Мерседес была права — мне доставляли огромную радость даже такие занятия. Не хочу останавливаться. Я закончила ронд-де-жамб и сделала порт-де-бра… к станку… назад… к станку… назад. На пол упали первые капли пота. Тело раскрепощалось.
 Где-то там, в большой студии, танцоры-мужчины отбивали каблуками ритм под присмотром Рафаэля. Кого из них выберет Рафаэль для сольного выступления, о котором мечтает каждый? В зеркалах ниши отражалась эта драма соревнования, снова чувствовалось напряжение репетиций и просмотров. Подумать только — я вновь нахожусь в репетиционной студии, присутствую на священной церемонии. Мое тело вспоминало позиции из другой эпохи. Если бы мне удалось участвовать в том, что происходило в соседнем зале! Но я была всего лишь точкой на стене.
 Оставаясь для всех невидимой, я осмелилась вернуться в мир танца, который живет и будет вечно жить во мне. В следующем репетиционном зале стояла абсолютная тишина. Закрыв за собой дверь, я положила ногу на станок и заставила себя расслабиться. Потянув ногу во второй балетной позиции, сдвинула ее вдоль станка. Деревянный пол студии был таким же грязным и залитым потом, как и в студии мадам Вероша в «Карнеги-холл». Вспомнились высокие мутные окна студии, пианистка Люсия… Она играла субботним утром, когда солнечные лучи падали на картины с изображением танцующих…
 … Двое склоняются под аккомпанемент концерта для фортепьяно… медленно приближаются к станку, затем удаляются… Высокая двадцатишестилетняя женщина с блестящими светлыми волосами, стянутыми в тугой узел на затылке над длинной гибкой шеей, с пробором посредине головы. Ноги балерины обтянуты гладкими черными колготками; черное трико с глубоким вырезом держится на тонких бретельках. Позади стоит маленькая восьмилетняя девочка в таком же черном трико, розовые ленточки балетных тапочек скрещиваются под прямым углом… Изящный, обтянутый шелком светильник окрашивает розовым обнаженные руки обеих… Танцовщица меняет положение ног, девочка тотчас повторяет за ней. Тонкая ручка тянется вверх, маленькие пальчики распрямляются, подражая элегантным длинным пальцам впереди… Молодая женщина поворачивается… В глазах девочки обожание. Мария и Бетти танцуют вдвоем в собственной балетной студии, оборудованной в углу гостиной на Риверсайд-драйв. Примитивный станок у стены… Мария протягивает руку, чтобы поддержать Бетти, которая поднимает ногу… пока еще не дотягивается…
 Я мысленно представляю эту пару, и спазм сжимает мое горло… Если бы можно было каким-то образом вобрать их в себя… Слышится громкое звучание скрипки… Если бы можно было заставить ее смолкнуть.
 … Из тени появляется человек, прижимает к плечу скрипку… смычок плывет над нею, наполняя воздух нежными нотами… «Танцуй для меня, маленькая роза», — бормочет он, и смычок движется быстрее. Мужчина обращается к Марии, но Бетти не слышит слов, скрипичная музыка звучит слишком громко… Мария выбегает из гостиной, Бетти выходит на середину комнаты, словно на сцену, прыгает, вращается… человек раскрывает ей свои объятия…
 Внезапно меня охватывает ярость, подташнивает. Мои обнаженные руки сплетаются, воссоздавая ощущения того дня…
 … Сырая, дождливая суббота, колючая обивка коричневого дивана. Усы щекочут тело, сердце разрывается… «Мария, — кричит Бетти, — он делает мне больно, Мария, не уходи… пожалуйста, не уходи».
 Я потрясенно повторяю слова Бетти: «Вернись, Мария. Пожалуйста, Мария. Он делает мне больно. Не уходи». Произношу шепотом, но по привычке подбегаю к двери студии убедиться, что никто меня не слышал.
 Затем возвращаюсь назад, плотно закрываю дверь и поворачиваюсь, чтобы увидеть свое отражение в зеркалах. «Почему ты не вернулась, Мария? Почему не остановила его? Как ты могла предать меня? — быстро выпалила я и начала всхлипывать. — Почему ты ничего не сделала, Мария? Ты же знала, что это происходило долго. Наверняка был выход… ты могла бы к кому-то обратиться… Мама, я любила тебя больше всех на свете. Как ты могла покинуть меня, когда я так нуждалась в тебе?»
 Только физическая боль способна облегчить другую. У дальней стены пустого репетиционного зала взывал потрескавшийся деревянный станок, давно уже бесполезный. Я положила ногу на этот шершавый станок с многочисленными зазубринами. Потянула так, что она едва не переломилась. И не желала щадить себя. Слезы брызнули из глаз, холодный пот катился по лицу, стекал на пол, образуя маленькие лужицы. За широким окном солнечный луч отразился от металлической крыши; солнечный «зайчик» напомнил мне о посверкивании пистолета Марии.
 Кому она могла сказать? Он обладал слишком большим влиянием. Никто бы ей не поверил. Кроме русских танцоров, у нее не было друзей. Она сама навсегда осталась напуганной маленькой девочкой. Разве не была я даже сейчас такой же? Все эти годы мне не хватало мужества признать прошлое. Какого мужества требовать от нее? Я тоже бросила ее, разве нет? Почему она так скоропостижно умерла от воспаления легких? Она никогда не болела. Разве я, Элизабет, не знала всегда, что это ложь?
 В соседней студии кастаньеты смолкли, танцоры устроили перерыв. Обливаясь потом, девушки в ярких юбках и мужчины в трико, закурив, направились в мой зал, чтобы поболтать, пошутить.
 — Ого, похоже, вы работали, не жалея сил, — бросил кто-то, взглянув на мокрый пол.
 — Si, — тихо согласилась я, выскользнула из зала, переоделась и ушла, не попрощавшись.
 Вернулась в отель: понадобится не один час, чтобы взять себя в руки. Послала Мерседес записку, в которой сообщала, что наша дружба не может продолжаться.
 Не прошло и часа, как она позвонила.
 — Почему после всех твоих успехов, в твоем возрасте, тебе все еще не хватает мужества делать то, что хочется?
 — У меня слишком много тайн. Я стала их рабыней. Ненавижу себя за это. То, что произошло между нами, только увеличило их число.
 — То, что произошло, называется любовью, Элизабет. Когда-то и меня угнетали тайны, делали своей рабыней, — ласково произнесла Мерседес. — Но я научилась рисковать. А подлинная я выражает себя в танце. И моя свобода не влечет за собой ничего страшного.
 — Не могу, — ответила я. — Пожалуйста, не проси меня больше.
 — Что ж, ты так решила. Вероятно, я не в силах больше ничего предпринять… очень жаль…
 Это была последняя фраза, которую она произнесла.
 И от меня тоже больше ничего не услышала, через некоторое время раздался щелчок — испанка положила трубку. Как можно было поделиться с ней своими истинными чувствами? Тем более теперь… Телефон зазвонил снова. Я машинально подняла трубку.
 — Привет! Элизабет?
 — Да?..
 — Это Стивен, помните, Стивен Брендон? Мы вместе летели на самолете.
 Я так растерялась, что не могла вымолвить ни слова.
 — Не говорите, что вы меня уже забыли. Как ваши дела?
 — О да, — вырвалось у меня, еще не успевшей прийти в себя после разговора с Мерседес.
 — Я звоню из Кордовы. Мы с дочерью несколько дней осматривали здесь достопримечательности. Потрясающая поездка, но теперь я возвращаюсь назад, и если вы не слишком заняты, мы могли бы где-нибудь выпить или пообедать вместе. Был бы очень рад увидеть вас снова.
 Стивен прямо-таки исходил энергией.
 — Что ж…
 У меня не было сил произнести что-то еще.
 — Какие у вас планы на четверг?
 — Четверг?
 — Да, четверг, это великолепный день, он следует за средой, перед пятницей…
 — Ну…
 — Пожалуйста, ненавижу отказы. Скажем, в четыре часа.
 — Хорошо, в четыре.
 Я положила трубку. Неплохо бы сейчас заняться чем-нибудь привычным — например, встретиться со знаменитостью.
 Элизабет изучала себя в зеркале, как это делала Бетти после приезда в Барселону. «Никогда не раскрывайся на миру», — посоветовала бы она и, примерив множество улыбок, выбрала бы самую беззаботную.
 «Только один человек знает, — напомнила я себе. — К чему теперь губить свою жизнь?»




 ГЛАВА 14


 В четверг в четверть шестого я, сидя в вес-ибюле отеля «Авенида Палас», с горечью призналась себе, что Стивен Брендон меня обманул. В общем-то, мне не впервой ждать в течениe получаса в соответствии со своим нью-йоркским и лос-анджелесским имиджем, и нет ничего страшного в том, что я прождала немного болыпе.
 — Эй, дорогая, вы чем-то расстроены, — послышался австралийский акцент какого-то долговязого Крокодила Данди в джинсах и замшевой куртке с бахромой, который кружил по холлу, точно дикий конь по загону; сапоги из крокодиловой кожи оставляли вмятины в толстом ковре. — Ваш багаж затерялся где-то в небесах вместе с моим?
 — Нет! — видимо, даже постороннему заметно мое состояние. А хотелось бы сохранять невозмутимость. — Потерялся всего лишь мужчина, с вызовом произнесла я. — Потеряв багаж, я бы огорчилась сильнее.
 — Рад слышать, что беда не столь значительна. Такое несчастье с багажом у меня уже второй раз за неделю. Сначала это случилось между Мельбурном и Лондоном. Как можно заниматься бизнесом в таком костюме?
 — Второй раз за неделю?
 «Бедный парень», — подумала я, одновременно радуясь, что кто-то раздражен не меньше моего. Душевное равновесие восстанавливалось.
 — Вы и сейчас выглядите неплохо, — искренне заметила я, — правда, не знаю, как бы вам хотелось.
 — Давайте перекусим в баре, пока ищут мой багаж? Пожалуйста. Очень буду вам признателен. Такой долгий путь, а теперь мой бизнес срывается.
 — Ну что ж… пожалуй…
 Чай взбодрит меня, к тому же есть шанс, что Стивен все-таки появится и увидит меня с интересным австралийцем. Пусть отвоевывает. Раз уж меня снова втягивают в игру, надо быть лидером. Незнакомец благодарно улыбнулся, обнажив ровные белые зубы.
 — Меня зовут Патрик.
 Мы отправились в бар. Патрик потягивал чай, поражая прекрасными манерами, но чувствовалось, что он крайне раздражен.
 — Я развожу лошадей, — сообщил Патрик, поглощая бутерброд с огурцом. — Мне здесь надо подобрать жеребцов на ранчо в трех часах езды от Барселоны. Завтра.
 — Тогда ваш костюм идеально подходит для бизнеса, а остальные вещи доставят. Стоит ли так переживать?
 — Стоит, дорогая, ибо у каждого из нас свои тайны. Моя тайна — это игра. Мне нужен смокинг, который лежит в чемодане. И следует надеть его сегодня. Я собираюсь в частное казино в пригороде Барселоны. Ставки там довольно высокие, а игроки — противные мультимиллионеры.
 — А нельзя отправиться туда в другой раз?
 — Девочка моя, вижу, вы не знакомы с игрой. Игрок не может ждать, особенно в моем случае. В прошлом месяце я выиграл в Монте-Карло два миллиона, но потом потерял их. В этом месяце я оставил кое-что в Эсториле..
 Я поискала глазами Стивена. Он так и не пришел. Что ж, его тридцать минут и сверх того истекли. Он упустил свой шанс.
 — У меня тоже есть секрет, — я пошутила в ответ, сверкнув белыми зубами. — Никогда не играю на деньги, зато играла на мужчин. Хотя это уже в прошлом. Слишком часто проигрывала.
 — Какое благоразумие! Позвольте вылечить вас и познакомить с ощущением настоящей победы. Пойдемте в казино вместе. Будете бросать кости за меня, станете моей Леди Удачей. Мне бы не помешало.
 — А что если я проиграю?
 — Не беспокойтесь, дорогая, мне уже доводилось проигрывать. Риск обостряет чувства. Если я много не выиграю, то просто останусь свободным и непритязательным человеком. А уж коли фортуна совсем отвернется, в этом казино есть комната со звукоизоляцией для самоубийц. Я тихо покину этот мир. Никто не услышит выстрела. Но мы выиграем, Леди Удача. Вас ждет потрясающая ночь.
 Тут к Патрику подошел посыльный и сообщил, что багаж прибыл.
 — Значит, договорились, дорогая.
 Патрик рассчитался с посыльным и подписал счет.
 — Встречаемся здесь в одиннадцать. Обещаю вам любовь и богатства.
 — Ну… если обещаете, — замялась я.
 Отказать Патрику было бы трудно, даже если бы он сказал, что мы проиграем. Он смахивал на мускулистого героя любовного романа. Вероятно, превосходно выглядел в смокинге. Я допила великолепный херес и встала.
 — До свидания, Патрик. Между прочим, меня зовут Элизабет. Можно просто Бетти.
 — Хорошо, Бетти, девочка моя. Просто счастье, что мы встретились.
 Его австралийский акцент с длинными iii привел бы в восторг весь кордебалет «Театро дел Лисео». Патрик все же зашел за мной; выходя из отеля напротив огромного собора, мы выглядели, как идеальная реклама романтического путешествия. Высокий, с ослепительной улыбкой, в элегантном смокинге, Патрик выглядел потрясающе. Я надела облегающее белое платье-декольте до пят; блестящие светлые волосы падали мне на плечи, гармонируя с шелком ткани. По такому случаю я даже подвела глаза и покрасила губы.
 Необузданная натура Патрика проявлялась в длинных, неровных шагах, проскакивала в его зеленых глазах. Даже морщинки под глазами были разной формы. Взяв Патрика под руку, я чувствовала, что с нами что-то произойдет. Он усадил меня в темно-зеленый «ягуар» с опускающимся верхом и наклонился, слегка касаясь губами моей шеи. В какую-то минуту меня охватил безумный страх, что он сейчас укусит. Фыркнул мотор, я решила не опускать кнопку дверного замка.
 — Ты женат? — выкрикнула я навстречу ветру, несясь на сумасшедшей скорости под звездами.
 — Никогда не был и не собираюсь, — прокричал он в ответ.
 — Как тебе удается?
 — Так же, как и тебе.
 — Откуда ты знаешь? — крикнула я.
 — Я всегда узнаю родственную душу.
 Потом мы все время смеялись. Светлые волосы Патрика почти встали дыбом, а мои разлетались в разные стороны.
 Казино находилось в маленьком замке; снаружи казалось, что заведение не освещено. Мы припарковались в дальнем конце стоянки и прошли через подстриженный сад к боковому входу. Внутреннее помещение заливал мягкий теплый свет, и ощущалась напряженная атмосфера большого бизнеса — ничего общего с просторными залами казино в Атлантик-сити и Вегасе, где я бывала. Игральные автоматы отсутствовали. Здесь играли только в рулетку, баккару и покер. Вокруг рулетки стояли арабы в традиционных длинных одеждах и европейских костюмах с тюрбанами на головах. Я оказалась единственной женщиной.
 — Как только ты начнешь играть, — предупредил Патрик, — арабы уйдут.
 — Ничего, — ответила я. — Все равно не успеваю следить за происходящим.
 И правда: черный шарик подпрыгивал и останавливался на черных или красных номерах, и стопки фишек за считанные минуты превращались в горы. Стопка Патрика стремительно росла, пришлось разбить ее сначала на две, потом на три, четыре части. В азарте я перехватила бокал с шампанским в левую руку, потому что правая наслаждалась волнующим контактом с черными и коричневыми фишками.
 — Идем, Бетти, — Патрик обнял меня за плечи. — Поиграем в кости. Мы и так задержались у рулетки. Арабы проигрывают и винят в этом тебя.
 — Мне доводилось играть в кости, — бросила я, — но очень давно. Здорово! Правда, тогда у меня не было собственных денег, поэтому я всегда спускала деньги кавалера.
 — Почему бы тебе для начала не воспользоваться моим капиталом? — предложил Патрик. — Вот фишки на сумму десять тысяч долларов. Расплатишься со мной, если выиграешь. Не беда, если и проиграешь. Я только что выиграл двести тысяч.
 Возле стола для игры в кости мужчины и женщины в парижских и итальянских вечерних костюмах делали ставки на японском и шведском языках; тут же играли члены английской рок-группы, облаченные в «металл».
 — Девять. — Элизабет протянула крупье яркую стопку красных фишек.
 — Nueve, девять, — подтвердил он.
 — Десять. — Патрик положил маленькую стопку фишек на стол.
 — Десять, dieze, — повторил крупье.
 Кто-то бросил кости. Стопки фишек начали заполнять поля на зеленом фетровом столе.
 — Четыре, шесть и восемь.
 На столе появились новые стопки цветных фишек.
 — Dos, двойка, tres, тройка, cinco, пятерка, — назвал крупье три следующие ставки, быстро переставляя фишки.
 Я затаила дыхание. Пожалуйста, только не семерка.
 — Cuatro, четверка, seis, шестерка, ocho, восьмерка, — ангельским голосом произнес крупье, подтверждая следующие ставки.
 Мы с Патриком ударили по рукам и сделали ставки до следующей игры. «Металлисты» и японцы посмотрели в нашу сторону. Мы снова ударили по рукам.
 — Девять, — крикнула я; кости отскочили от внутреннего бортика стола и покатились к дальнему краю.
 — Девять, nueve, — объявил крупье.
 Стопка красных фишек рядом со мной подросла.
 — Еще раз, — крикнула я. Снова выпала девятка.
 Мы забрали свои фишки с зеленого фетра и поставили на деревянную окантовку стола. Стопки цветных дисков выстроились длинным изогнутым рядом.
 — Siete, семь, — объявил крупье; помощник с помощью палочки забрал фишки проигравших.
 Снова ставки. Еще бросок — и Патрик, а с ними и другие, поставившие на одиннадцать, радостно вскрикнули. Затем выпала пятерка. Стол напоминал оживленный улей, игроки выкрикивали номера и протягивали стопки фишек крупье, который раскладывал их на цветные поля по всему столу.
 Теперь кости бросал один из «металлистов».
 — Девятка, приятель, — произнес он.
 Он бросил кости рукой, обтянутой черной металлической сеткой. Выпала девятка. Японка в парижском костюме назвала восьмерку, и выпала восьмерка. Через несколько удачных розыгрышей выпала ненавистная семерка, и изогнутая палочка смела со стола все наши мечты. Я быстро подсчитала свой выигрыш — восемьдесят тысяч. Отдала Патрику фишки на десять тысяч и собралась продолжать. Впрочем, взглянув на Патрика, заметила его неподвижные бесцветные глаза и… страх.
 — Я здорово вырвался вперед, Леди Удача, — от волнения Патрик охрип. — Испытаем судьбу еще раз.
 Перед новыми ставками мы глотнули виски. Я с удовольствием ощутила тяжесть бокала как символ большей власти и уверенности, чем изящный бокал с шампанским. Ставки прекратились, и Патрик бросил кости. Выпала пятерка.
 — Двойка, — крикнула я крупье и положила коричневую стопку фишек на игровое поле. Теперь, видя мой выигрыш, арабы подошли к нашему столу. В эйфории они делали крупные ставки.
 Патрик поставил цветные стопки в разные места. Затем поцеловал и бросил кости.
 — Siete, семь, — произнес крупье.
 Мы проиграли. Помощник крупье очистил стол.
 С этого момента дела пошли плохо. Не знаю, что случилось, но мы проигрывали до тех пор, пока фишки не кончились, и мне пришлось купить новые. С помощью своей платиновой карточки «Америкен экспресс» я накупила на двести тысяч долларов. Внезапно меня осенило: если я проиграю, в моей жизни ничего не изменится… Почему я не замечала этого раньше?.. Мне почти хотелось проиграть, чтобы доказать себе… Ведь последующие отчисления от «Фирензе» и фильма об олимпиаде покроют потерю. Можно было не брать у Патрика те первые десять тысяч. Неужели мне по-прежнему кажется, что только мужчина может обогатить меня? Или, что еще хуже, что он должен за меня платить?
 Я обошла стол для игры в кости, рассматривая игроков и подсознательно считая, что у всех них денег больше, чем у меня, больше знаний о деньгах, больше прав. Сейчас все они проигрывали и выглядели обеспокоенно и жалко; лишь Патрик, несмотря на проигрыш, был так же счастлив, как и я.
 — Не радуйся слишком сильно, Патрик, — мне захотелось его раззодорить. — Я снова помогу тебе выиграть.
 — Бетти, попытка сделать меня богатым и респектабельным обречена, — серьезно произнес Патрик.
 — Я сделаю тебя богатым, Патрик, — пообещала я, с первого раза выбросив семерку, — но сделать респектабельным мне не по силам.
 — Стоит только разбогатеть, и мир заставит меня стать респектабельным. Даст мне жену, детей, страховой полис и большой живот для пива.
 — Одиннадцать, — произнес крупье.
 Глаза Патрика снова стали бесцветными, он замер. Этот человек боялся богатства.
 Мы меняли столы, бросали кости, делали ставки, выигрывали и проигрывали, выигрывали и проигрывали, проигрывали, проигрывали. Наконец остановились, и оказалось, что я потеряла сотню тысяч, а Патрик — три сотни. Мы оба здорово набрались и пребывали в состоянии счастливой истерии, особенно Патрик, потому что ему не грозило обрести жену, детей и страховку. Мы оба остались свободными, а за это можно отдать любые деньги.
 — Хорошо бы пообедать, моя королева, — Патрик с трудом ворочал языком.
 — Да, пообедать, — согласилась я; язык подчинялся мне тоже весьма неохотно.
 На другой половине замка находился роскошный ресторан. Ансамбль на возвышении исполнял танго. Нетвердой походкой мы добрались до стола; тут же подскочил официант и сообщил, что обед и шампанское оплачивает казино.
 — Какая щедрость, — восхитилась я.
 — Действительно, — согласился Патрик.
 — Выпьем за радость, мой дорогой негодяй Патрик.
 Я взяла бокал с шампанским.
 — Выпьем за мою радость — Бетти, — произнес Патрик, поднимая бокал.
 — Называй меня Богатой Элизабет, — я тоже подняла бокал.
 — За мою радость — Богатую Элизабет.
 Мы чокнулись с такой силой, что бокалы раскололись, залив шампанским резной набор слоновой кости для специй и корзинку для хлеба. Впрочем, нас это ничуть не смутило. В конце концов, за такую привилегию запланено четыреста тысяч долларов.
 — Потанцуем, моя королева. — Патрик, шатаясь, поднялся и поклонился.
 — Потанцуем, мой негодяй, — согласилась я, собираясь слиться с ним в танго.
 Мы танцевали, устроив великолепную комедию; кружились, сталкивались лбами, бросали друг на друга страстные взгляды. Забыв об обеде, возвращались к столу только для того, чтобы снова наполнить бокалы. Наконец нам удалось выбраться из ресторана и добрести до зеленого «ягуара».
 — Эй, Бетти или Элизабет, попробуй-ка эту штуку. Мы тотчас протрезвеем и улетим на небеса.
 Патрик достал из ящичка для перчаток пузырек с белым порошком. Я носом втянула порошок, и через мгновение мы оказались на пляже.
 Мне тотчас захотелось зигзагом побежать к воде, Патрик последовал за мной. Белое шелковое платье и безупречный смокинг — дань вечерней элегантности — смялись и запачкались песком, туфли исчезли.
 — Богачка Элизабет, вернись, — крикнул вслед Патрик; он так опьянел, что не мог сделать больше ни единого шага. — Богачка Элизабет, я хочу тебя трахнуть.
 — Что?! — отозвалась я.
 Австралийский акцент Патрика придавал последнему слову потрясающее звучание. Захотелось услышать снова.
 — Хочу тебя трахнуть, — удовлетворил он мое желание.
 Невозможно было удержаться от смеха. Патрик повалился на песок, пытаясь раздеться. Справившись с рубашкой, он занялся брюками, но неожиданно отключился. Я сняла с себя то, во что превратилось мое белое шелковое платье, побежала к воде, легла на живот и зарылась в песок. Средиземноморские волны омыли меня прохладой.
 Через некоторое время я перевернулась на спину. Надо мной повисло лицо Стивена. Что такое, почему он постоянно преследует меня?
 — Поцелуй, и ты увидишь, — ответил висящий в воздухе Стивен.
 — Сейчас мы с другим человеком будем заниматься любовью, — фраза прозвучала нелепо, но даже фантазируя я решила изображать ревность.
 — Но ты любишь меня, — заявило обветренное, истинно американское лицо Стивена.
 — Ошибаешься. Мы едва знакомы, — сухо возразила я.
 — Трахнуть тебя, моя девочка. Дай мне, — донесся откуда-то австралийский акцент Патрика.
 — Элизабета, carina, выбери меня. — Под звездами возникли миндалевидные глаза Джорджа. — Я дам тебе все. Сережки с бриллиантами в три раза больше тех, что подарил Боланье. К тому же я — лучший любовник. Весь мир это знает.
 Лицо Джорджа стало целовать мне грудь. Я лежала на мокром песке.
 — Поцелуй меня, и ты поймешь, кото любишь, — повторило лицо Стивена; он находился так близко, что ощущалось его дыхание. Но наши губы так и не встретились! Я вскочила, размахивая руками; все, кроме лица Стивена, исчезло. Он обрел телесную оболочку в костюме для плавания, и мы побежали к океану. Нырнули в волну.
 Бесконечно долгое плавание в темноту; Стивен находился рядом, у меня за спиной; наконец я выбилась из сил. Оглянувшись, я не увидела берега и стала кричать, звать на помощь.
 — Держись, я спасу тебя, — велел Стивен. Я навалилась на его широкую спину и вцепилась в его плечи. Стивен делал мощные, длинные гребки. На берегу он внезапно побежал вперед.
 — Вернись, — крикнула я вслед. — Я люблю тебя, люблю.
 Но Стивен бежал и бежал, пока не превратился в точку. Наконец берег опустел.
 — Я люблю тебя. Вернись, я люблю тебя.
 Я проснулась от собственного крика. Над горизонтом уже поднималось солнце.
 Обнаженная, я вернулась туда, где оставила Патрика и свою одежду.
 — Доброе утро, Патрик.
 Я склонилась над ним и слегка пнула.
 Открыв один глаз, Патрик посмотрел на меня.
 — Где я и насколько беден?
 — Ты на берегу и не очень беден. Обеднел всего лишь на триста тысяч долларов.
 — Переживу. Нам пора. До ранчо довольно далеко. Девочка моя, ты потрясающе выглядишь без одежды. На следующей неделе я еще тебя застану?
 — Да, Патрик.
 В машине я рассказала Патрику о видениях, посетивших меня на берегу.
 — Хорошо, что я вовремя проснулся, — откликнулся он. — Этот чертов американец мог вернуться, и я бы потерял мою чудесную девушку. Зачем он тебе? С австралийцем гораздо лучше. Я позвоню, когда разделаюсь со своим бизнесом. Мы поедем на Мальорку и весь уикэнд будем играть в казино. Надо же отыграться.
 — Конечно, — согласилась я, вспоминая, с каким азартом играла вчера в кости.
 Темно-зеленый «ягуар» остановился возле отеля в тот самый час, когда в Барселоне только начиналась утренняя суета. Я поцеловала Патрика и обещала в ближайшем будущем отправиться с ним в казино, сомневаясь, что когда-нибудь вообще увижу. Слишком много женщин, слишком много соблазнительных кобылиц гарцевало перед ним в солнечных лучах во время его путешествий, чтобы он вспоминал о каких-то бывших поклонницах.
 Но и у меня не нашлось времени думать о Патрике. Не успела я сбросить испачканное, помятое платье, как позвонил Хуан Гойя, деловой партнер Джорджа. И сообщил, что слухи подтвердились. Кинокомпания «Гойя и Химинес» подала иск о защите от банкротства. Подробности в международном выпуске «Уолл-стрит джорнэл». Сердце бедного Хуана раскалывалось. Он возлагал большие надежды на фильм об олимпиаде.
 — Но теперь уже ничего не изменишь. Извините, Элизабет, вы потратили столько времени. Возможно, мы еще что-нибудь снимем вместе. Встреча с вами — большая честь для меня.
 Вот и все!
 Не знаю, в чем причина — в страданиях Хуана или в том, что утро вернуло меня к реальности, — но потеря ста тысяч долларов, еще вчера вечером вызывавшая истерическую радость, теперь казалась катастрофой. Я ощущала себя бедной и несчастной; под глазами синяки, нервы на пределе от алкоголя и кокаина. Что же будет с моей кинокомпанией, а что если тоже развалится? Подобное нередко случалось с другими.




 ГЛАВА 15


 Часом позже в тот же день с тяжелой головой мне, однако, хватило разума трезво оценить ситуацию. Миллионы для съемки фильма можно получить лишь имея определенную репутацию. За мной числились огромные долги кинокомпании и один завоеванный «Оскар». Покажется ли кредитору этот актив достаточным? В голове уже выстраивался список потенциальных спонсоров.
 Крупные киностудии в Штатах, «Дисней» или «Парамаунт», возможно, согласятся, если отдать им права на прокат.
 Нет! Лента об олимпиаде не относится к надежным кассовым жанрам триллера, фильма ужасов или приключений. Особенно в отсутствии звезд первой и второй величины.
 Может, обратиться к какой-нибудь звезде? Пообещать успешный видеопрокат в Америке или Европе?
 Нет! Слишком много времени уйдет на уговоры, Да и невозможно, положа руку на сердце, обещать коммерческий успех.
 Может, снять малобюджетный фильм вроде «фирензе», невзирая на дорогостоящие требования профсоюзов?
 Да, это, пожалуй, единственный выход. Создать в Барселоне маленькую временную базу, начать работу, затем вернуться в Нью-Йорк и найти кассовый проект в качестве баланса для моего фильма. Периодически наезжать в Барселону, пока не придет время начать монтаж; потом забрать отснятый материал в Нью-Йорк.
 Нет, это слишком большой фильм, он требует полноценной, дорогой съемочной группы и моего присутствия, а значит, вряд ли мне удастся заняться каким-либо другим бизнесом в Нью-Йорке.
 А что если убедить какой-нибудь международный банк финансировать хоть часть фильма? Завоеванный «Оскар» чего-то да стоит.
 Я долго висела на телефоне, но в ответ постоянно звучало весьма категоричное «Нет!». И менее категоричное: «Нет». Проскочило также несколько сухих фраз типа: «Мы вынуждены проявлять осторожность». Мне давали понять, что недавно приобретенная известность не является достаточным гарантом для крупных инвестиций.
 Наконец пришло решение. Я по-прежнему располагала первоклассными режиссером и оператором. Есть шанс сделать беспроигрышный ход.
 Надо связаться с моим старым другом и любовником, богатым графом из Марбеллы. Он всегда щедро покровительствовал балету «Театре дел Лисео», хотя кое-кто обвинял его в слабости к молоденьким танцовщицам. Вечером граф зачастую играл роль франтоватого прожигателя жизни, но днем был изобретательным бизнесменом с разнообразными родственными связями. Некоторые называли этот круг сетью жуликоватых кузенов и даже сомневались в подлинности родства.
 — Si, да, конечно, я тебя помню, — радостно отозвался он. — Моя Бетти, mi bellissima, разве я мог забыть такую прелестную, молодую и изобретательную девушку?
 Мы договорились встретиться в Марбелле в вестибюле роскошного отеля в стиле Ривьеры. В своем любимом черном вечернем костюме от Валентина я была под стать элегантной публике вокруг. Граф, как всегда, опаздывал, мое внимание, впрочем, так же как и всех остальных, привлекла одна парочка. Молодые люди застыли у стойки администратора, обсуждая свои планы с энтузиазмом и чувственностью, с каждой минутой становившейся все более явной. Девушка имела тот же щегольской вид, с которым я в прошлом оставила все мысли о балете и бралась за любую работу в мире кино, включая перенос коробок с лентами. Тогда я отрезала мои длинные волосы, сделала себе короткую мальчишескую стрижку. Превратилась в платиновую блондинку.
 Девушка облизывалась и касалась своего друга… чуть ли не в самом интересном месте. Ее стройные бедра двигались в ритме очевидных фантазий. Молодой человек в модной шляпе с мягкими опущенными полями держался более сдержанно, однако и он не оставлял без внимания ее ягодицы. Каждый мужчина в вестибюле открыто завидовал ему. Девушка, дразня приятеля, задержала руки возле его паха.
 Пожилые люди, конечно, отводили взгляды, но пара ничего вокруг не замечала: они были слишком поглощены друг другом, как это нередко бывает с молодыми и раскованными. Она небрежно покачивала сумочкой, в которой явно не было денег… По крайней мере в моей сумочке их никогда не было.
 Мне никак не удавалось отвести глаза, в какой-то миг даже безумно захотелось поменяться с девушкой туалетами, чтобы проверить, как я почувствую себя в ее одежде. Несомненно, она бы выглядела очаровательно в черном вечернем костюме от Валентино, но я, видимо, ощущала бы себя нелепо. Интересно, а что если бы дьявол вдруг предложил обменять все мои достижения на мифическую вечную молодость? В присутствии молодости успех быстро бледнеет. Любовь оказывает такой же эффект. Возможно, с годами любовь и молодость для человека сливаются в единое целое. «Элизабет, — напомнила себе я, — ты — преуспевающий кинопродюсер, который приехал сюда, чтобы найти деньги для фильма».
 Пара удалилась, и не прошло и десяти минут, как люди стали лихорадочно искать пропавшие сумочки и бумажники. Изумленное бормотание толпы переросло в общее смятение; подоспевшие полицейские уже записывали показания свидетелей, составляли протокол.
 — Lolita. Si, Lolita? — приговаривали полицейские и администраторы отеля.
 — Так называемый «Трюк Лолиты», — сообщил американец, наблюдавший за парой и оставшийся без бумажника.
 — Что вы имеете в виду? — уточнила я.
 — Полицейский только что все мне объяснил. Та красотка и ее приятель работают с профессиональными ворами. Отвлекают внимание. Меняют облик, надевают разные парики. Иногда девушка появляется в больших круглых очках и разыгрывает совсем иной спектакль. Пока вы предаетесь фантазиям, ваши карманы пустеют. Надо отдать ей должное!
 — И сколько вы отдали?
 — Достаточно.
 Он понуро потупился.
 Слава Богу, что по нью-йоркской привычке я всегда держу сумку перед собой, прижимая ее к груди.
 В вестибюль через большую стеклянную дверь вошел невысокий худощавый человек в элегантном европейском темно-красном смокинге и сверкающих черных туфлях. Человек слегка прихрамывал, однако изящная трость в руке была слишком короткой, чтобы на нее опираться. Скорее служила хлыстом наездника. Его облик ассоциировался с замками, яхтами и игрой в поло.
 Аристократическим движением головы он потребовал от персонала внимания. Выждав мгновение, изящно снял безупречно белую перчатку и взмахнул тросточкой. Постоял, приглаживая идеально уложенные усы, потом повернулся ко мне.
 — О, моя дорогая Бетти, да? — произнес он.
 — Сеньор, — улыбнулась я уголками рта. Неизвестно, что произойдет в следующий миг.
 — Теперь ты Элизабет?
 Он уставился на меня.
 — Какой роскошной, элегантной стала моя Бетти. Это Валентине, да?
 Что он ожидал увидеть? Постаревшую копию юной блондинки в мини-юбке?
 Мы помолчали несколько долгих мгновений, изучая друг друга, потом обнялись, испытывая взаимное уважение, выстояв во всех испытаниях и личных битвах, что обрушились на каждого за эти годы после нашего романа в Марбелле. Глаза графа по-прежнему опасно посверкивали. В сознании никак не умещалось, что мы теперь равны. Граф был обыкновенным смертным, несмотря на костюм и манеры. Просто он богат и при этом весьма мил. Но разве не мне казалось когда-то, что все мужчины в темных дорогих костюмах обладают какой-то непостижимой властью?
 — Я видел твой «Фирензе», — сказал граф чуть позже за коктейлем на палубе своей яхты.
 Слуга налил ему «Пеллегрино» в изящный бокал.
 — Пришлось закончить мой роман с «Дом Периньон», дорогая, но не стоит обращать внимание.
 — Где ты видел мой фильм?
 — На частном просмотре. Какую вечеринку мы закатили потом! Какие торжества! Даже имея фотографию, я не мог поверить, что это работа моей Бетти. Ты такая же красивая, но совсем не похожа на ту маленькую Бетти, которая так любила играть. Она была невезучей. Мужчины вечно покидали ее.
 — Она была несчастной? — поинтересовалась я.
 — Нет, не совсем. Она была очаровательной, но ей далеко до тебя.
 — А вы изменились, сэр?
 —Что за роли нам приходится играть в этой жизни!
 Он посмотрел так, словно теперь, повзрослев, мне удастся его понять.
 — Как же легко молодые нам верят. Но так уж устроен мир.
 Мы пили, болтали о пустяках, вспоминали старые времена, снова знакомились друг с другом; яхта плыла сквозь нежный средиземноморский вечер.
 — Помнишь тот вечер, когда мы ели раков? — спросила я.
 — Si, помню очень хорошо. Возможно, ты и не подозревала, но в тот вечер я нуждался в чьем-то обществе, необязательно твоем, однако, наблюдая, как ты выбирала самого крупного рака, я получал особое удовольствие.
 — Тот гигантский доисторический рак тогда словно просил: «Выбери меня, выбери меня».
 — Ты потрясающе выглядела в замшевой куртке и шортах. Пришлось того рака купить.
 — Ты казался мне невероятно элегантным. А за обед заплатил двести американских долларов. Для меня тогда — огромная сумма.
 — Помню, как моя Бетти ела раков в разных видах. Ела и ела. Я удивлялся, как в тебя столько влезает. Да и вина выпила немало.
 — Повсюду стояли лилии и орхидеи… там был помощник официанта, специалист по ракам.
 — Si, он разламывал их для тебя, а ты ела…
 — Я ела, он разламывал… Просто потрясающе! Он все разламывал, а я все ела.
 — А я смотрел, обожал тебя в этот момент и понимал, что ты никогда меня не полюбишь — старого, некрасивого по сравнению с прекрасным молодым Луисом, заставившим тебя страдать.
 — Мне казалось, он меня любит.
 — Дорогая Бетти, правду знали все, кроме тебя. Ты приносила ему успех, о котором он не мог и мечтать, а расплачивался с тобой балетными травмами.
 — Все верно, но это осталось в той, другой жизни. Прекрасный молодой Луис мертв, а пожирательница раков превратилась в нового человека.
 — Но я по-прежнему здесь, моя Бетти… Элизабет. И по-прежнему восхищаюсь тобой. В любых обстоятельствах ты была полна решимости продолжать борьбу и быть счастливой.
 — Я нуждалась в счастье сильнее многих молодых женщин. И ты мне помог.
 — Может, сегодня меня ждет награда?
 По-прежнему деловой граф тотчас принялся прикидывать ее размеры.
 — Меня очень интересует твой новый фильм. Знаешь, богатство может отнять у человека жизнь, но вы, молодые, этого не замечаете, а?
 Пришлось перевести беседу в новое русло, касающееся получения денег.
 Граф составил целый список…
 —Ты, дорогая, должна встретиться с…
 И объяснил, что наглое государство хочет отнять у его несчастных кузенов-аристократов их последние деньги, хотя не в состоянии толково потратить эти средства.
 — Мы образуем совместную кинокомпанию.
 Поскольку один из этих кузенов, королевской крови, состоял в правлении французского банка, который изначально выделял Джорджу средства на съемку фильма и теперь, после его финансового краха, обладал всеми правами на картину, представлялось возможным заключить какой-то контракт и там.
 — Поражение Джорджа — окончательное?
 Мне не терпелось удостовериться.
 — Да! У меня очень тесные связи с банком. Думаю, они предоставят мне кредит, чтобы выкупить права. Сейчас они не хотят заниматься кинобизнесом. Давай составим с тобой контракт о партнерстве в качестве сопродюсеров.
 Вряд ли меня это устраивает.
 — Но если Джордж потерпел крах, разве банк не продаст права другому претенденту, который изо всех сил старался их получить? Тем более что тот готов заплатить любую нужную сумму.
 Граф кашлянул.
 — Думаю, этот другой претендент вскоре тоже выйдет из игры.
 — Почему?
 — Потому что не заинтересован в производстве фильма, а заинтересован в гибели Джорджа. Эти двое, Джордж и Боланье, вечно воюют друг с другом.
 — Боланье? Ив Боланье?
 — Si, Ив Боланье. Тот самый, что имеет отвратительную репутацию среди женщин и великолепную — среди банкиров. Ты не знала, что второй претендент — он?
 Кровь ударила мне в голову. Разве можно устоять перед таким соблазном? Я получу свой фильм и…
 — Ты уверен, что теперь, когда Джордж вышел из игры, Боланье сделает то же самое?
 — Кто может поручиться? В последние годы Боланье занимался кинобизнесом и достиг некоторых успехов. Но нам, вероятно, удастся кое-что предпринять, чтобы заставить его изменить свое решение по этому вопросу. А?
 Глаза графа зловеще сверкнули. Он поднял свой бокал с «Пеллегрино», я свой с водкой. Мы снова готовы начать игру.




 ГЛАВА 16


 Мы с графом одержали победу в борьбе за фильм об олимпиаде, и вот каким образом.
 Не стоило афишировать мое участие в этом проекте на тот случай, если Джордж или Боланье захотят нам помешать. Значит, следует уговорить французских банкиров принять графа в качестве «фасада», который попытается купить права, ставшие предметом соперничества Джорджа и Боланье. Граф предложит дополнительный процент за сохранение конфиденциальности, хотя он подчеркивал, что главным аргументом являются не деньги, а его родственные связи с королевской семьей. Основную долю предоставят известные родственники графа. Сам он вложит символическую сумму, а банк выделит нам остальные средства на основе долевого участия.
 Подкрепляя версию о своем отказе от фильма, я пустила слух, что улетаю в Лос-Анджелес для серьезного сотрудничества с «Парамаунт».
 Все знакомые видели, что я раздражена неопределенностью ситуации с фильмом. Мне с трудом удавалось удержаться от того, чтобы не поделиться своей уверенностью в победе над Ивом и Джорджем.
 Через леди Мари Клэр, «его самую хорошенькую и драгоценную кузину» и ловкую деловую женщину из Брюсселя, граф установил, что, хотя у нашего неукротимого Джорджа Химинеса появились проблемы в Испании, в Бельгии его репутация оставалась безупречной. Похоже, Мари Клэр близко знакома с Джорджем, поскольку когда-то жила в квартире, снятой на его фамилию. Дальнейшие исследования, проведенные с помощью леди Женевьевы — сестры Мари Клэр и бывшей любовницы Ива, позволили кое-что прояснить. «Иммолер», бельгийская компания Ива Боланье по экспорту продуктов питания, попала в крайне тяжелое положение; ее акционеры пришли в ярость, узнав, что Боланье инвестировал их деньги в кинопроизводство, и готовы были без всяких церемоний покончить с ним. Это подтвердил парижский кузен графа, Жан-Поль.
 Не мешает позвонить Джорджу Химинесу. Он сделал вид, будто его гложет вина по поводу того, что я прилетела из Нью-Йорка, а ситуация так ухудшилась по «не зависящим от него причинам».
 — Нет, нет, вовсе не переживаю, — заверила я.
 — Никаких обид. В нашем бизнесе такое случается ежедневно. Это обычный риск.
 —Не уверен, что ты действительно так философски настроена, — скептически заметил Джордж.
 — Джордж, честное слово, могу ли я сердиться на тебя, если для меня все обернулось к лучшему? Будь я связана сейчас фильмом, я бы вынуждена была отказаться от сотрудничества с «Парамаунт»… Я очень счастлива, пожалуйста, не беспокойся.
 — Carina, признаюсь, тебе исключительно повезло.
 — В самое ближайшее время я улетаю в Нью-Йорк. Хочу попрощаться и пожелать тебе удачи.
 — Mi Elisabeta, ты демонстрируешь мне благородство королевы.
 — Не люблю ссориться, к тому же это мешает бизнесу. Зачем сжигать мосты? Возможно, мы в будущем окажемся полезны друг другу? Послушай, мне бы хотелось встретиться перед отъездом. Как насчет пятницы?
 — В пятницу не могу, — твердо ответил он.
 Я тяжело вздохнула, апеллируя к его чувствам.
 — Очень жаль. Может, в другой вечер? Пожалуйста, выбери для меня время…
 Я затаила дыхание…
  — Возможно, нам удастся встретиться вечером в воскресенье. Где бы ты хотела пообедать? Я пришлю лимузин.
 — Это станет для меня настоящим праздником! Но я улетаю в воскресенье. Давай встретимся сегодня, только чуть-чуть выпьем на прощанье. Скажем, в десять?
 — Сегодня я не смогу уделить тебе много времени. Завтра у меня масса дел.
 — Ненадолго… пожалуйста! Выпьем по бокалу. И сделаем это в американском стиле — в клубе «Чикаго».
 — А, этот новый клуб…
 Он заинтересовался.
 — Но я освобожусь поздно.
 — Ничего, я подожду. Там великолепная музыка.
 — Я…
 — Пожалуйста, не отказывайся. Безумно хочется увидеться.
 — Хорошо, я приду к своей Элизабете.
 — Чудесно! Hasta luego.
 — Hasta luego.
 Я поджидала Джорджа у стойки бара в клубе «Чикаго», который был почти точной копией клуба «Чикаго блюз». Интерьер недавно открытого заведения украшали неяркие светильники, «жидкие обои», обшитый деревом бар.
 В десять часов здесь еще бывало малолюдно; за столиками сидели немногочисленные посетители, в основном американские пары и молодые немцы, поглощавшие, как и я, гамбургеры, жареный картофель и куриные крылышки. Испанцы, французы и итальянцы предпочитали более изысканные рестораны с большим выбором блюд. Задник сцены был расписан в виде гигантской клавиатуры. Этим контрастным черно-белым полосам предстояло стать фоном для выступления ансамбля из семи музыкантов, заявленного на афише как «самая модная чикагская группа».
 Мое внимание привлекла странноватая женщина в темноте бара у стены. Видимо, она — постоянный клиент, потому что официант обращался к ней как к старой знакомой, но одета она была весьма необычно: в длинное бежевое шерстяное пальто и лыжную шапочку. Ей было зябко в душный вечер. Она куталась в шерстяное пальто, беспрестанно запахиваясь… Наверное, бездомная, нашла здесь пристанище…
 Удивительно, сколь почтительно склонился официант, подавая ей горячий кофе. Она обхватила чашку руками, затем наклонилась к ней. Провела чашкой вдоль лба, наслаждаясь теплом. Потом закурила; делая затяжки, она опускала голову к сигарете. Она периодически касалась рукой лица, словно убеждаясь в том, что она по-прежнему здесь. Интеллигентное лицо с красивыми скулами. Кто она? Заметив мой взгляд, женщина спряталась еще глубже.
 А что если подойти и заговорить? Обычно никто не приближается к таким людям. Всегда существует опасность открыть что-то такое, чего лучше не знать. Их чувства или ваши?
 О, эти нищие, которые подходят на улице и просят денег, не создают для вас проблем… вы никогда не станете делать то же самое. Их легко не замечать… но как относиться к бездомному, который попал в ловушку судьбы… ведет такую жизнь не по собственной воле? Надо ли помочь? Каким образом? Я встала и подошла к незнакомке.
 — Здравствуйте.
 Она посмотрела невидящим взглядом… «Меня здесь нет, — беззвучно ответила она. — Я вас не слышу». Она словно носила по чему-то траур.
 — Как вы себя чувствуете? — спросила я по-испански.
 — Зачем вы обращаетесь ко мне? Я не хочу разговаривать с вами.
 Женщина молча отвернулась. Затем встала и пошла по бару, подтверждая, что не сумасшедшая и способна выбирать… ходить… сидеть… как любой другой посетитель. Ансамбль уже заиграл мелодию, но она, похоже, ничего не замечала.
 Я вернулась на свое место и положила деньги в конверт. Дала официанту, который принес женщине кофе.
 — Пожалуйста, отдайте ей. И попросите ее заказать что-нибудь за мой счет.
 — Она откажется принять угощение. — Он покачал головой.
 — Тогда скажите, что это подарок от заведения, — попросила я.
 — Она догадается.
 Когда я повернулась, женщина уже исчезла.
 Теперь, после появления на сцене музыкантов, клуб стал быстро заполняться. Кларнет и саксофон начали дуэль под аккомпанемент ударных, электрогитары, контрабаса и электрооргана. Джордж прибыл, когда гости в основном уже пообедали и к другим инструментам присоединились трубы. Произносить слова приветствия не имело смысла из-за невероятного шума. Мы с Джорджем поцеловались. Потянуло легким запахом мужской туалетной воды «Пур Ом» от Диора.
 — У меня только полчаса, — удалось разобрать мне сквозь грохот духовых.
 Воодушевленные солидными подношениями гостей, музыканты заиграли громче. Не помню, что именно я сказала, не имеет значения. Но быстро и решительно нашла ключевое слово.
 — Ив.
 Джордж настороженно замер. Он разобрал бы это имя даже в минуты ядерной бомбардировки.
 — Боланье? — крикнул он, желая убедиться, что не ошибся.
 — Да, Ив Боланье.
 Теперь он заинтересовался. Мы разговаривали под соло барабана.
 — Бедный Ив попал в этом году в еще более тяжелое положение, чем ты.
 — Что-что?
 — Просто кошмар, кошмар. — Я покачала головой.
 — Что ты сказала?
 Снова вступили орган и четыре духовых инструмента.
 — Что ты сказала? — крикнул он.
 — «Иммолер Лтд», продуктовая экспортная компания Ива, — прокричала в ответ я.
 — В Бельгии?
 — Да, в Бельгии.
 — Ты сказала «да»?
 — Да! Я сказала — да!
 — Да?
 — Да!
 — Экспорт продуктов?
 Зазвучало нежное соло на кларнете.
 — Это компания Боланье.
 Джордж настороженно посмотрел на меня.
 — Она на грани разорения, — произнесла я печально.
 — Откуда тебе это известно? — Он не на шутку встревожился.
 — Ты же знаешь, как близки мы были когда-то, у меня до сих пор остались глубокие чувства.
 Теперь ревность разожгла в Джордже стремление окончательно погубить Ива.
 — Когда состоится собрание акционеров? — спросил он, перекрикивая грохот барабанов.
 — Не знаю.
 Все последующие слова не имели значения, Джордж был слишком умен, чтобы поверить мне. Он мог выяснить подробности самостоятельно. Мне отводилась роль наводчицы. Если есть хоть какая-то возможность разорить Ива, не сомневаюсь, Джордж не станет медлить. Следующую фразу я позаимствовала у Мерседес:
 — Хотелось бы поделиться с вами обоими моим везением.
 Итак, план сработал. Прирожденный убийца, Джордж следующим утром полетел в Бельгию, чтобы нанести удар по экспортному бизнесу Ива раньше, чем тот встретится с акционерами. Джордж тотчас наметил себе цель, получив кредит для приобретения разоренной компании Ива у тех самых бельгийских банкиров, что обслуживали самого Боланье.
 Ив, узнав об этом, быстро мобилизовал все силы, чтобы подавить пиратскую акцию Джорджа. Боланье забрал средства, которые предназначались на финансирование фильма об олимпиаде, и вылетел в Бельгию.
 Граф полетел вслед за ними, затерявшись среди пассажиров туристического класса. Он призван был сделать так, чтобы Джордж и Ив оставались вдали от Франции и нашего будущего фильма. На следующий день граф прислал факс:
 Четвертое июля
  Моя малышка, поздравляю тебя из Брюсселя с Днем независимости. Как приятно снова оказаться в этом прекрасном городе! Чтобы сберечь бумагу для факса, перейду к делу, как любите говорить вы, американцы. Нахожусь в «Дю Шатон» —  оригинальном маленьком бистро, которое тебе бы очень понравилось. Твой блестящий Ив сидит за одним из столиков неподалеку, не притрагиваясь к еде. Надо сказать, он стареет быстрее нашего Джорджа. Конечно, столько пить! Ох уж эти французы. 
  Похоже, Ив сделал косметическую операцию. Что-то около глаз и, кажется, вокруг рта. Какое тщеславие! 
  О… наш. Ив уже уезжает… ты никогда не догадаешься, на чем… я еще не видел таких длинных спортивных машин. Что это? Может быть, «бугатти»? Боже, как сверкает! Пусть наслаждается жизнью сегодня, потому что завтра ему предстоит иметь дело с нашим барселонским ягуаром. 
 Шестого июля, в одиннадцать часов вечера, от графа пришел очередной факс.
  Моя дорогая! 
  Сейчас об этом сообщили по телевидению. Ты не поверишь —  Джордж Химинес был остановлен на окраине Брюсселя за превышение скорости. Не понимаю, почему человек, всегда разъезжавший на лимузине с шофером, вдруг оказался за рулем грузовика и почему полицейские решили обыскать машину. И обнаружили оружие. Понятно, у него финансовые проблемы, но заниматься переправкой оружия? Не верю. Должно быть, подставил Ив. Или Джордж всегда занимался этим маленьким дополнительным бизнесом, о котором мы и не ведали… Какая алчность. Теперь сообщение повторяют по радио. 
 Седьмое июля, восемь часов утра:
  Моя дорогая! 
  Я только что разговаривал по телефону с чиновником из полицейского управления (беседу организовал мой дорогой кузен-детектив Арманд). Кажется, полиция получила указания держать Джорджа под арестом, пока не прояснятся все детали этого неприятного дела. Газеты обсасывают сию историю. 
 Восьмое июля , шесть часов вечера:
  Моя дорогая! 
  Думаю, наш план удался. Джордж и Ив останутся в великолепном Брюсселе. Каждый занят своим делом. А я собираюсь сегодня вылететь в Париж. Я говорил с руководством банка. Эти бедные банкиры —  отнюдь не голливудские киномагнаты. Сейчас, когда Ив занят спасением своей продовольственной компании, а несчастный Джордж надолго застрял в Брюсселе, пришло время купить права. Все документы прилагаются. Пожалуйста, проверь и ответь по факсу. 
  О, моя дорогая, еще один момент. Пожалуйста, не жди меня в Барселоне, потому что мне надо навестить в Париже свою хорошенькую и драгоценную кузину Съюзанн. Пообещай, что после моего возвращения из Парижа мы отметим наше сотрудничество. До свидания, моя малышка. 




 ГЛАВА 17


 Через три дня в телефонной трубке раздался радостный голос графа:
 — Встретимся сегодня в десять вечера в джаз-клубе «Дракон», mi rubia. Помнишь, мы собирались отпраздновать?
 — Si.
 Действительно, я обещала праздничный ужин и была уверена, что граф не утратил своего вкуса. Он занял столик для двоих у стены. Акустические колонки угрожали нас оглушить. На площадке для танцев интернациональная компания напоминала обезумевшую толпу нью-йоркского метро в час «пик». Плечистый бармен разливал за стойкой пиво. «Если хотите заказать билет, звоните в авиакомпанию», — крикнул он сквозь шум в телефонную трубку.
 — Выпьем немного и уйдем, — граф поприветствовал меня поцелуем. — Я запланировал сегодня весьма оригинальную вечеринку. В мастерской одного очень модного художника. Он — необычный человек и автор необычных работ. Он поклоняется дьяволу.
 — Поклоняется дьяволу? — слегка встревожилась я.
 — О, ничего серьезного. Просто игра, абсолютно безопасная. На самом деле сатанизм — интересная религия. Тебя заинтригует, обещаю. Куда занятнее, чем в любом переполненном барселонском баре или клубе в субботний вечер во время олимпиады.
 Пожалуй, он прав, везде сейчас душно, многолюдно. К тому же, как всякого кинематографиста, меня всегда интересует новое. Как знать — такая сцена может пригодиться в будущем.
 Мы припарковались на узкой улице, поставив машину колесами на тротуар. По сторонам возвышались каменные здания Баррио Готике Оставшуюся часть нашего интригующего путешествия мы проделали пешком. Шагали по блестящим камням мостовой, залитой лунным светом.
 — Ты не представляешь, какой очаровательный сад с лилиями находится за этой дверью, — произнес граф перед вырезанной в стене каменного здания узкой кроличьей норой Алисы.
 — Нет, представляю.
 Я протиснулась внутрь. И оказалась в мастерской Карлоса! Могла бы догадаться.
 Карлос в черной майке встретил нас у двери. Его студия была освещена черными свечами; по увешанным картинами стенам и мансарде двигались тени. Казалось, полная луна находится в самой мастерской.
 Карлос поклонился графу.
 — О, граф из Марбеллы! Ваш кузен Мигель Антонио сказал, что вы, возможно, придете сегодня. Добро пожаловать!
 Карлос никоим образом не признавал факт нашего знакомства. Я молчала. Мы оказались перед гостями, облаченными в черные одежды и сидевшими кружком под лунным светом.
 Я ахнула. В центре круга, под луной, на мраморном пьедестале лежали обнаженные молодые женщины, похожие на близнецов.
 — Алтарь, — шепнул граф. — Сатанисты кладут женщин на алтарь, потому что считают их прирожденными пассивными медиумами.
 Когда Карлос приблизился к алтарю в плаще фуксинового цвета, участники церемонии встали. Он потряс колокольчиком и вошел внутрь круга.
 Да здравствует Сатана, — запел он вместе с гостями. — Да здравствует Сатана. Пусть явятся Абаддон, Молох, Нергал, Пан, Дембала, Вили.
 — Они вызывают своих чертей, — объяснил граф.
 — О Боже!
 — Тсс, здесь так не говорят! — предупредил граф, восхищаясь мрачным спектаклем. — Они лишь приглашают чертей принять участие в их торжествах.
 — Да здравствует Сатана, — голоса звучали все громче и эмоциональней. — Открой шире врата ада. О, принцы ада, явитесь. Люцифер, Велиал, Левианта. Да здравствует Сатана.
 — О Боже, — снова вырвалось у меня.
 — Тсс, я же просил, — граф зажал мне рот рукой. — Не волнуйся так сильно. Видишь, никто не появляется.
 Поющие принялись сбрасывать с себя амулеты. Женщины раздевались и оставались нагими.
 — Nopeai babajehi ds berina val ooaoner, vouuple canisa.
 — Что они поют? — шепотом спросила я.
 — Это энохский язык — древний язык подобных ритуалов, моя дорогая. Эта песня заряжает их сексуальной энергией, которая, в свою очередь, порождает биохимическую энергию, чтобы встретить и принять Сатану.
 — Откуда ты знаешь?
 — Знаю, моя дорогая! Сатанизм оправдывает алчность, гордость, зависть, злобу, чревоугодие и похоть. Только здесь человек отбрасывает чувство вины, присутствующее в других религиях, следует своим природным инстинктам.
 — О, — промолвила я, потрясенная познаниями графа в области темных сторон жизни.
 — Карлос — первосвященник этой церемонии. Сейчас ты кое-что увидишь, следи за ним.
 Карлос открыл большие холсты, стоявшие у краев алтаря. Абстрактные пастели смешались с лунным светом; светящиеся лавандовые и голубые краски струились по полотнам, точно вода. Внезапно алтарь ожил, близнецы с остекленевшими глазами корчились на мраморном пьедестале. Священник поднял серебряный потир и вылил им на грудь красную жидкость. Я почувствовала запах крови, меня замутило. Участники ритуала окружили алтарь. Мы с графом посторонились. Мужчины в черном и обнаженные женщины по очереди макали руки в кровь, находившуюся в потире, и рисовали полосы на бюстах и бедрах корчившихся близнецов.
 — По-моему, это надо заснять, — серьезным тоном предложил граф.
 — Кажется, у меня уже была такая возможность, к счастью, я потеряла сознание.
 На небе по-прежнему сияла луна.
 Сатанисты развязали близнецам ноги; женщины с остекленевшими глазами дотрагивались большими пальцами ног до половых органов каждого, кто опускал руки в потир. Когда участники церемонии закончили разрисовывать тела, обе женщины уже находились в глубоком трансе. Сатанисты надели свои одежды и вернулись на прежние места; Карлос положил на алтарь какую-то черную тряпичную сумку. Одна из сатанистов вынул из украшенного драгоценными камнями ящика длинный меч и вонзил его в тряпку. Внутри что-то взорвалось.
 — Да здравствует Сатана! Да здравствует Сатана! — громче прежнего зазвучали голоса.
 — Да здравствует Сатана! — присоединился к ним граф; толкнув меня в бок, он приказывал мне сделать то же самое.
 Я подавила очередное: «О Боже».
 Первосвященник Карлос казался огромным. В черном плаще, стоя у алтаря, он читал текст с клочков бумаги в деревянной тарелочке.
 — Это просьбы членов кружка, — шепнул граф. — Первосвященник является посредником между паствой й Сатаной.
 — Пожалуйста, уйдем отсюда, — взмолилась я. — Мы уже насмотрелись.
 — О нет, — граф разочарованно поглядел на меня. — Церемония почти закончилась, давай послушаем, что они просят.
 — Убей моего врага, — читал Карлос. — Убей, подвергни пыткам, убей, уничтожь.
 — Какое однообразие, — невозмутимо заметил граф.
 — Это ужасно, пожалуйста, уйдем, — умоляла я.
 Зазвучал гонг, и в круг вошел обнаженный мужчина. Он нарисовал на залитом лунным светом холсте два полумесяца, пентаграмму и круг. Затем к алтарю приблизилась женщина; Карлос протянул ей украшенную драгоценными камнями шкатулку, она вынула оттуда несколько тонких длинных игл.
 — Да здравствуют Лилит и Гекат, — пропела женщина, опускаясь на колени перед близнецами.
 Сатанисты в экстазе наблюдали, как она втыкала иглы в плоть спящих молодых женщин — в их лица, руки.
 — О Боже, это ужасно, — я не сдержалась и вскочила, чтобы помешать.
 — Не впадай в истерику. — Граф схватил меня за руку и заставил сесть. — Это всего лишь древняя акупунктура. Завтра, когда эти девушки вернутся на работу, они ничего не вспомнят. Днем это обычные, нормальные люди. Карлос — превосходный, весьма уважаемый художник.
 Этих одурманенных девушек используют в качестве живых кукол, и она втыкает в них иголки, чтобы отомстить врагам, перечисленным на тех клочках бумаги.
 Я снова вскочила и бросилась вперед.
 И в этот момент раздался грохот. Что-то тяжелое упало в темноту с застекленной мансарды. Все посмотрели наверх; внезапно послышался пронзительный крик, и чья-то фигура в черном бросилась сквозь стеклянную стену. Куски стекла посыпались на землю.
 — Хватит! — Я потянула графа. — Я ухожу. С меня достаточно!
 — Не глупи, — произнес за спиной граф. — Моя дорогая, это просто астральный полет. Только и всего.
 Но я уже выскочила в сад с лилиями и, повернувшись, осмелилась посмотреть на распластанное кровоточащее тело, которое должно было лежать на земле. Но его там не оказалось, и стеклянная стена была абсолютно целой. Из залитой лунным светом студии не доносилось ни единого звука. Неужели все это лишь галлюцинации?




 ГЛАВА 18


 Сиюминутные финансовые проблемы отступили, но нам пришлось мириться со значительно меньшим бюджетом.
 — Нельзя терять ни минуты, — сказала я съемочной группе. — Сейчас надо заснять натуральную подготовку к олимпиаде, потому что имитация всего этого в мадридской киностудии потребует больших расходов.
 Мои сладостные фантазии насчет огромных трейлеров с кинооборудованием улетучились; нашей группе — Жозе, Свену, Пасо и некоторым другим — предстояло обойтись самым скромным съемочным, осветительным и звукозаписывающим оборудованием, максимально используя естественные условия. И все же мы отвоевали права на фильм. Не сомневаюсь, у нас все получится. В конце концов, как сказал граф, кто способен лучше меня снять малобюджетный фильм? Мы обосновались в маленьком неказистом офисе на Ла Рамбла де лас Флорас и приступили к работе.
 В течение первой недели пришлось лихорадочно снимать бегунов, гимнастов, дискоболов, велосипедистов, пловцов, новый олимпийский Колизей. Жозе и Свена очаровала молодая шведская бегунья, и они захотели отснять побольше материала с ее участием. Каждое утро, стоило только солнцу подняться, она уже бежала по побережью под присмотром тренера, своего отца; правда, тот ехал за ней на джипе. К концу недели появилась масса материала. В субботу вечером мы собрались в просмотровом зале взглянуть на свою работу.
 Свен поставил пленку со скандинавской бегуньей, и даже он, спокойный и невозмутимый, пришел в неописуемый восторг. Жозе буквально прыгал от радости.
 — Великолепно, Свен. Великолепно! Смотри, Элизабет, как освещают ее лучи восходящего солнца. Ангел, залитый светом. Почти белые волосы. А какие краски на небе! Свен, ты просто гений.
 Он обнял Свена.
 — Si, Свен, ты — гений.
 Я тоже обняла невозмутимого Свена, глядя на длинноногую девушку на экране. Вот на руках и груди выступили капельки пота, затем — морские брызги из-под ног. Замедленный кадр — пенящийся от набежавших волн берег — стал настоящим произведением искусства.
 Камера заработала в нормальном режиме, девушка увеличила скорость, выбрасывая вперед светящиеся ноги.
 — Смотрите, какое воодушевление, — кивнул Жозе. — Сейчас пойдет крупный план.
 На экране появилось лицо молодой бегуньи. Девушку подталкивал не Бог, а страх! В кадре показался отец на джипе. Я почувствовала, как ее страх передается мне.
 — Остановите, — закричала я, удивив Жозе и Свена. — Остановите, остановите!
 Свен тут же прекратил просмотр и включил свет.
 — Элизабет, что случилось? — Жозе оказался так же не готов к моей внезапной истерии, как и я сама. — Ты же знаешь, что можно вырезать крупный план при монтаже. Когда девушка так сосредоточена, она уже не такая хорошенькая. Впрочем, ничего удивительного. Для спортсменов это характерно. Ладно, не будем использовать крупный план. Нет причин для беспокойства.
 Но я все еще дрожала — девушка заразила меня страхом, пробудила память. Жозе и Свен Удивленно распахнули глаза… «Осторожно, Элизабет, — приказала я себе, — или мир узнает… Что с тобой? Девушка всего лишь бежит по берегу. Только бежит по берегу». Мне удалось взять себя в руки, нацепить обычную улыбку. Я стиснула руки… Улыбайся сквозь слезы, улыбайся…
 — Извини, Жозе, вероятно, сказывается усталость…
 — Что ж, давайте сделаем перерыв, а затем досмотрим остальное.
 — Si, Элизабет. — Жозе по-прежнему выглядел ошеломленным. — Конечно, усталость. Мы пока пообедаем, а ты отдохнешь.
 Жозе встал, Свен последовал за ним.
 Стоило мужчинам удалиться, как я вскочила и перемотала пленку до кадра крупным планом. Остановила мотор и всмотрелась. Страха, который я прежде видела, не было. Жозе прав, это обычное лицо спортсмена, насилующего себя ради физического совершенства, заставляющего сердце разрываться ради шестидесяти секунд славы. Мне захотелось посмотреть то место, где появляется отец в джипе. Их напряжение оказалось совершенно нормальным, даже прекрасным. Восхитительная спортсменка и преданный тренер. Как я могла спроецировать на них свои собственные мучения?
 Надо сосредоточиться на следующих кадрах. Но было слишком поздно. То, что я старалась забыть, уже заполнило мое сознание.
 … темная комната отца… черная… я вижу лишь приоткрытую дверь… ощущаю его тяжесть… пытаюсь выбраться, уползти, как жалкий червяк, спешащий зарыться в землю, прежде чем его убьют… я чувствую, как он вспотел… задыхаюсь… мои крики падают в темноту… я пытаюсь сдержаться, но они звучат снова… нет, нет, пожалуйста, не кричи… я сейчас умру, да, я хочу умереть… пожалуйста, позволь мне умереть, пожалуйста, позволь мне умереть… И вдруг — сладостное чудо… Я прячусь в тайнике своей души, рядом с источником прекрасного мягкого света… сказочный замок вспыхивает за спиной лавандовыми и розовыми тонами. Бетти — знаменитая балерина, исполняющая партию Авроры в «Спящей красавице»… начинается адажио роз… на мне накрахмаленная белая пачка, я беру по розе у каждого из трех величественных поклонников, по очереди поднимаю цветки вверх, балансируя на пуантах… мой последний арабеск должен длиться вечно… надо сконцентрироваться… сконцентрироваться… потому что только эти восхитительные секунды идеального равновесия способны оправдать мое существование в течение еще одной ночи, Утром я проснусь в своей постели, и все прочее окажется сном… если удастся удержать равновесие, я погружусь в небытие под его тяжелое дыхание и свои крики, пытка будет продолжаться бесконечно…
 — Элизабет, — взмолилась я вслух под эхо детского крика в пустом просмотровом зале. — Пора забыть прошлое, забыть Бетти, потому что она умерла. Ты — взрослая женщина, ты живешь настоящим. Реализуешь себя с помощью этого фильма. «Фирензе» застал тебя врасплох. Никто не ожидал подобного успеха. Но ты боролась за фильм об олимпиаде. Вот твое настоящее. Он принадлежит тебе. А еще Жозе, Свену и Пасо. Тебе не изменить происшедшего. Разве стоит губить настоящее, оплакивая прошлое?
 Меня знобило; подожду, пока руки снова обретут твердость и можно будет поставить новую пленку. Наконец я уселась на последний ряд и начала просмотр. Бегуны-олимпийцы в замедленном темпе бегут по той самой дорожке, на которой вскоре пожертвуют всем ради единого мига — предела мечтаний своих одиноких тренировок. Я видела велосипедистов, почти прижимавшихся к трассе на крутых виражах, юных девочек, крутившихся на брусьях, желтые грузовики, доставлявшие препятствия на стадион, прыгунов с шестом в дюйме над планкой, молившихся о том, чтобы в решающий момент повторить успех для своей страны. Пошел материал с бегунами-марафонцами в олимпийской деревне. Они бежали по улицам в сопровождении детей; маленькие олимпийские братья и сестры размахивали флажками и игрушечными факелами. Я рассмеялась проделкам американских пловцов, захваченных общей эйфорией, молодых гордых спортсменов, заснятых позже тем же вечером.
 Вернулись Жозе со Свеном и с облегчением нашли прежнюю Элизабет. Напряженная неделя утомила меня… Пусть думают, что мой срыв обусловлен чисто женским. Просмотр продолжался.
 — Смотрите, — я остановила пленку на исключительно удачном кадре, — вот мой любимец легкоатлет, он всегда приземляется с очаровательной улыбкой на лице.
 — А здесь, — Жозе кивнул налево, — кажется, это твой американский комментатор, лыжник, освещавший зимние игры во Франции?
 — Верно, верно. — Мои глаза выхватили из толпы Стивена Брендона. — Загадочный Брендон.
 — Ты хорошо его знаешь? — Жозе обернулся. — Странно, что он наблюдает за тренировкой пловцов, однако смотрит куда-то вправо.
 — Он — странный человек.
 — Да, смотрит вправо, не на пловцов. — Глаза Жозе следили за стоявшим в толпе Стивеном. — Элизабет, кажется, на тебя.
 — Не думаю, — возразила я. — Уверяю вас, женщин там хватало. Бассейн… купальники… Ну , понимаете.
 Я пыталась обернуть в шутку свой интерес r Стивену. На сегодня уже достаточно бурь, мне не хотелось вспоминать, как он заставил ждать себя в «Авенида Палас».
 — Он все еще смотрит вправо, — не успокаивался Жозе. — Элизабет, уверен, там стояла именно ты.
 — Да не было меня в том месте. Он просто смотрит куда-то вправо.
 Жозе остановил кадр.
 — Но почему его взгляд полон любви?
 Это было уже чересчур. Стивен даже не потрудился поздороваться со мной.
 — Жозе, тебе всюду мерещится любовь, — выпалила я.
 — Это делает меня счастливым, — радостно заявил он.
 — Но в конце концов, — оборвала я, — даже для тебя любовь может обернуться унижением.




 ГЛАВА 19


 В понедельник утром мы вернулись к бассейну, чтобы еще раз заснять тренировку пловцов. В толпе зрителей я заметила Стивена Брендона. Почему он до сих пор в Барселоне? Я старалась не смотреть на него… на загорелое, здоровое лицо, голубые глаза, лукавую улыбку. Нет, только не сейчас. Как я могла? Только не Стивен. Не этот преуспевающий мужчина, великолепный спортсмен, прототип американского мужа, о котором грезит каждая американская девушка. Уже одно это отталкивало меня. «Привязанность», — произнес он в самолете, а через три часа оказался в кафе с той немкой… кем бы она ни была… не отвечал на звонки, не явился на свидание в «Авенида Палас»…
 — Привет, Элизабет, как дела? — раздался за спины поставленный журналистский голос Стивена.
 — О, это вы, — ответила я, наблюдая за съемкой. — Мне казалось, вы давно уже улетели в Лос-Анджелес.
 — Знаете, — улыбнулся он, — я так увлекся происходящим, что согласился поработать здесь как минимум еще неделю. Но хватит обо мне. Я слышал, ваш фильм отменен?
 — Мой фильм снимается, и я здесь.
 — Очень рад, потому что…
 — Что произошло в «Авенида Палас»? — я с ходу спросила о главном.
 — О, в тот день! Очень сожалею. Я оставил вам сообщение, разве вы не получили? Позвольте объясниться. Не дай вам Бог оказаться на пыльной испанской дороге без запасного колеса. Мы прошли много миль! Слава Богу, попался фермер с маленьким грузовичком, довез нас до населенного пункта, который он назвал городом, и какой-то парень продал нам колесо за сумму, во много раз большую стоимости аренды автомобиля. Это еще пустяк… Я бы заплатил больше, чтобы нас отвезли назад. Мы всю дорогу катили колесо!
 Мне не передали сообщения. Ни к чему упоминать и о моих оставшихся без ответа звонках.
 — Похоже, вы заняты, не буду вас отвлекать. Послушайте… вы позволите позвонить вам позже?
 Он был просто воплощением вежливости.
 — Звоните, если хотите.
 — Отлично! Я правда рад, что мы встретить. Поговорим позже!
 Очень сомневаюсь, что он позвонит.
 — Пикник в Монсерра, — пригласил меня по телефону Стивен. — Зеленые зубчатые горы, великолепная архитектура монастыря бенедиктинцев, уникальная Черная Мадонна. Вы знаете, что именно там происходит действие вагнеровской оперы «Парсифаль»? Думаю, эта прекрасная поездка займет минимум времени. Устроите себе великолепный отдых посреди рабочего дня. Мне известно, как рано встают кинематографисты — в отличие от нас, телевизионщиков. Я заеду за вами и быстро доставлю назад.
 — Пикник — это замечательно, — пришлось согласиться мне. Пожалуй, встречусь со Стивеном один раз и, вероятно, смогу забыть всю эту историю.
 —Договорились. Завтра в три. — Стивен, похоже, уверен, что поездка доставит массу удовольствия. — Я позабочусь о пище. Вам останется лишь обеспечить свое присутствие.
 — Ладно. Я захвачу вина.
 — Чудесно, — закончил он. — Жду с нетерпением.
 ***
 Мы ехали в маленьком «фиате» среди отвесных вершин Монсерра, погода стояла великолепная. Стивен сосредоточенно маневрировал по серпантину. Я краем глаза изучала его профиль. Сложная трасса полностью поглотила его внимание, и недавняя бравада в стиле Ретта Батлера куда-то исчезла.
 — Вы были правы, просто потрясающе, — заметила я, кивнув на изумительную зелень вокруг.
 Стоило мне только раскрыть рот, как Стивен тотчас превратился в Пола Ньюмена, небрежно снял руку с руля, откинулся на спинку сиденья… Стал человеком, который часто носится на бешеной скорости в спортивных автомобилях, чувствует себя уверенно и на трассах посложнее, а сейчас проявляет некоторую осторожность исключительно ради меня.
 — Доверьтесь мне, — откликнулся он.
 Мы выбрались на поросшее травой плато. Остановились на обочине и вышли полюбоваться острыми изрезанными вершинами, видом города и порта… Забавно, как быстро исчезают люди, когда смотришь с высоты.
 — Вчера в комнате прессы только о вас и говорили, — начал Стивен. — О том, как вы выкупили права и взялись за работу. Да, у вас характер. А стиль в кинобизнесе напоминает об Уолл-стрит.
 —Такой же упорный труд плюс преданность делу необходимы и лыжнику-олимпийцу.
 — Видимо, это справедливо для большинства лыжников. Но у меня все было не совсем так, хотя результаты почти те же. Я был просто мальчишкой-бунтарем, преданным только свободе.
 — И что же заставило вас упорно тренироваться?
 — Этого не было. Скоростной спуск оказался для меня естественным занятием. В Колорадо мы ежедневно катались на лыжах, но я не стремился к победе, как другие парни. Скорее был поэтом, хотел попасть на вершину, в небо, оказаться среди снегов. Там чувствовал себя свободным.
 — Вы бы не попали в американскую национальную сборную только благодаря поэтическому восприятию мира и стремлению к свободе, что-то должно было измениться внутри.
 — В общем, что-то, конечно, изменилось. В шестнадцать мой отец сказал, что я должен повзрослеть и подумать о деловой карьере.
 — Вы не согласились?
 — Нет! Мой отец был банкиром, влиятельным человеком. Чем сильнее он толкал меня в сторону Гарварда и летней работы в банке, тем сильнее я бунтовал. В те шестидесятые годы все пели о свободе, перспектива просидеть всюжизнь в банке ужасала меня. Я в основном пр о водил время на склонах, с моими оценками меня бы не приняли в престижный колледж.
 — Неужели Гарвард так плох?
 — Для меня — да! Он олицетворял мир отца я был готов на все, лишь бы избежать такой участи. Я задыхался, но отец не отпускал меня. Мне надо было превзойти всех, чтобы вырваться на свободу. Например, попасть в олимпийскую команду. В конце концов он удовлетворился, что я стал Молодым Почетным Гражданином, и оставил меня в покое.
 — Что случилось с поэтом?
 — Он по-прежнему жив. Значительно позже, после смерти отца, мне удалось опубликовать некоторые стихотворения, написанные на горе. Забавно — мне помогли спортивные успехи. Я зачастую думаю об авторах, которые не могут пробиться, и о том, как мне повезло…
 Стивен замолчал.
 — Не знаю, почему я рассказываю вам все это. Странно, но мне почему-то кажется, что могу-что между нами возникло какое-то понимание.
 Ну вот, опять, подумала я, поняв, как заинтересовала меня его история. Эта старая формула «мы встречались где-то раньше среди вечности». Нет уж, увольте.
 — Такое впечатление, что мы знаем друг друга лучше, чем это возможно в данных обстоительствах — продолжил он в соответствии со сценарием. — И в самолете что-то ощущалось. Верно?
 Он повернулся ко мне.
 — М-м-м, — все, что я могла ответить. Право, уж эти мне мужчины! Но он живет в Калифорнии. Я искала оправдание тому, что звучало, как заученная фраза. Кажется, калифорнийцы весьма откровенны и восприимчивы к космическим связям.
 — Довольно обо мне. — Стивена, похоже, смутила собственная открытость. — Как вы попали в кинематограф?
 — Сначала я стала балериной. Таков мой путь к свободе. Мне нравилось это занятие больше всего на свете, но к двадцати пяти годам тело подвело. Травмы. Я отчаянно пыталась восстановить форму, но не смогла. Надо было что-то делать, и мне повезло.
 — Мне следовало догадаться, что вы были танцовщицей. По вашей походке, длинным ногам, таким же, как у тех прекрасных девушек-лебедей, в которых я влюбился, попав старшеклассником на балет. Представляете, меня много лет преследовали фантазии по поводу этих лебедей.
 — Значит ли это, что вы ответили бы на мои телефонные звонки, если бы знали, что я когда-то была лебедем?
 — Какие телефонные звонки?
 — Стивен, только не говорите, что не получали мои сообщения.
 — Нет, хотя дочь справлялась каждый день где бы мы ни путешествовали. Вы действительно звонили, Элизабет?
 — Да, звонила пару раз.
 — Не могу поверить, что она так поступила. Бедная Дженн, она иногда бывает собственницей, но попытайтесь ее понять. Моя жена умерла, когда Дженн была еще маленькой.
 — О, мне очень жаль.
 — Да, Дженн — славная девочка, но я проявлял чрезмерную снисходительность. Испортил ее. Это моя вина.
 — Где она сейчас?
 — Я по-прежнему ее балую. Отправил в Париж с одноклассницей и ее семьей. Конечно, пришлось купить ей новый гардероб и множество туфель. Девчонки обожают туфли. Пусть почаще общается с ровесниками. И если уж они питают слабость к туфлям, то Дженн их получит.
 — Воспользуйтесь теннисным лагерем. Мои подруги жалуются, что их дочери без ума от флоридского летнего лагеря, а зимой общаются только со своими нью-йоркскими партнерами по теннису и бредят Андре Агасси. Впрочем, по крайней мере не болтаются без дела.
 — Наверно, есть такие спортивные дети, но Дженн не из их числа. Возможно, будь моя жена жива, она бы захотела, чтобы Дженн играла в теннис.
 — Она была теннисисткой?
 — Тони занималась всем. В школе была пловчихой. Это помимо лыж. Мы оба входили в олимпийскую сборную. Как родственные души, вместе открывали мир. Это было чем-то большим, нежели роман. Поженились очень молодыми. Затем Тони погибла, управляя маленьким самолетом в Хальстатте. Мне сказали, что она была одна, когда это случилось. Я просто умирал от горя…
 Стивен снова замолчал.
 — Право, не знаю, зачем я говорю вам все это. Извините, это не лучшая тема для мужчины на пикнике.
 — Нет, пожалуйста, мне действительно интересно.
 Вопреки моему желанию так оно и было. Может, он на самом деле не получал сообщений. Может, действительно не встретился со мной в «Авенида Палас» из-за спущенной шины. В любом случае день оказался прекрасным, и мы уже приехали сюда. Просто чудесная безмятежная пауза в безумном ритме съемок. Мы опустились на траву, вокруг поднимались эффектные изрезанные скалы.
 Стивен достал из «фиата» большую корзинку и одеяло.
 — Сейчас попробуем этих двухстворчатых моллюсков. Абсолютно свежие, я купил их на рынке сегодня утром и попросил гостиничного повара приготовить. Вот, — он открыл корзину, пахло божественно. — Кроме того, есть горный сливочный сыр с перцем, чудесный французский хлеб с симпатичной корочкой, самые красные яблоки, какие только вам доводилось видеть; вы наверняка еще не пробовали эту сладкую и восхитительную клубнику. Люблю рынок Бокериа. Я едва не скупил его весь.
 Выкладывая еду на яркую зеленую салфетку, Стивен словно демонстрировал драгоценности; сокровища рынка пробуждали радость. Может, это шаги опытного мужчины по накатанной дорожке соблазнения, ведущей от ленча к постели? Или он искренне заботится?
 — А вот и питье, — сказала я, смущенно вытаскивая из бумажного пакета ординарное вино.
 — Чудесно, Элизабет. Позвольте, я положу в сухой лед.
 — Продумано до мелочей. Очень мило с вашей стороны.
 — Я же говорил вам в самолете, — шутливым тоном произнес Стивен, — возможно, вы составите счастье всей моей жизни.
 Почему он по-прежнему изъясняется фразами из мыльных опер?
 — Судя по тому, что я читала и слышала о вас, знаменитых холостяках, подобное счастье вы переживаете слишком часто.
 — Это выдумки средств массовой информации, — улыбнулся Стивен. Потом вдруг улыбка слетела с лица. — Могу лишь повторить: я нуждаюсь в настоящих чувствах.
 Нет! Это было бы слишком идеально, слишком своевременно; он чересчур хорош в лучах солнца. Совершенный роман из фантазий Бетти. Подобные романы всегда оборачивались всего лишь сексуальным контактом. Нельзя допустить повторения, даже если все его слова — абсолютная правда.
 — О да, — насмешливо парировала я, — соблазнение продолжается.
 Мне показалось или мое замечание действительно огорчило Стивена? Он потянулся за бутылкой и стал вытаскивать пробку. Затем в упор посмотрел на меня.
 — Как идет работа над фильмом?
 Слова звучали как-то по-другому, безлично.
 — Отлично. Еще пару недель, и я вернусь в Нью-Йорк и займусь монтажом.
 Стивен теперь говорил только о работе, я избегала всего, что могло привести к любовной теме. Мы играли роли американцев, работающих в чужой стране, наслаждаясь ничего не значащей болтовней. В шесть часов вечера нам пришлось отправиться в город на запланированные встречи.
 На обратном пути дорога показалась гораздо круче.
 — Не беспокойтесь, у меня большая практика в скоростном спуске с гор, — насмешливо заверил Стивен, сжав руль на очередном вираже. — И мне доводилось ездить по Тихоокеанскому шоссе. — Теперь он манипулировал одной рукой. — Вы там бывали? Это настоящий серпантин.
 — Нет. В Калифорнии я всегда пользуюсь самолетами. У меня никогда не хватало времени проехать по этой трассе.
 — О, там стоит побывать. Получите массу удовольствия. Дорога идет вдоль океана. Волны подбираются к колесам, из воды торчат белые скалы. Настоящая Калифорния. Как только приедете туда в следующий раз, позвоните, я буду вашим гидом. Остановимся на ленч в Кармеле и съедим десерт в Монтерее.
 — Звучит заманчиво, — бросила я небрежно, словно отвечала на приглашение, зная, что в дальнейшем оно не будет повторено.
 — Послушайте, зачем ждать так долго? — Стивен прошел поворот, едва касаясь руля. — В пятницу я закончу работу здесь и поеду в Коста-Брава — Дикий Берег. Великолепное место, к тому же у меня превосходная идея. Почему бы нам не поехать вместе? Самолет вылетает в воскресенье, вы успеете выспаться и продолжить работу в понедельник.
 Я не знала, что и сказать.
 — Спать будем в разных комнатах, — быстро добавил он. — Послушайте, вы отлично проведете время!
 — Хорошо. — Я пообещала себе, что ни при каких обстоятельствах не стану заниматься с ним любовью. Может, он говорил правду, утверждая, что все его романы — всего лишь фантазии журналистов. Как знать? Масса желанных мужчин на самом деле однолюбы. В конце концов, если смотреть правде в глаза, я тоже одна.
 — Значит, договорились? — уточнил Стивен.
 — Хорошо, почему бы и нет, — мне просто было нечего терять.




 ГЛАВА 20


 Расставшись с Брендоном, я снова засомневалась… Известный бабник! Но он не производил такого впечатления… Я лучше кого-либо знакома с репортерскими «утками». Я напряженно работаю дома, никакой «личной жизни», однако что только обо мне не говорят! Можно подумать…
 Наконец в пятницу, для поддержания светской жизни и разрушения образа суперженщины-трудоголика, я освободилась до окончания рабочего дня и поспешила в отель собрать вещи для поездки в Коста-Брава. Времени было мало, весь мой гардероб состоял из обрезанных джинсов, топика, кроссовок и бейсбольной кепки, с раннего утра защищавшей от жаркого солнца во время съемок; я сунула также пару джинсов для прохладных вечеров, несколько чистых футболок и майку лавандового цвета с вырезом на плече. Стивен приехал вовремя в белоснежной рубашке с голубыми полосками: рукава аккуратно закатаны до локтей, джинсы недавно выстираны и выглажены, имбирного цвета мокасины. Он очаровательно улыбался. Я бросила свой тощий рюкзак на заднее сиденье сверкающего желтого джипа и села рядом с журналистом.
 — Выглядишь просто потрясающе, — он неожиданно перешел на «ты». — Только тебе больше подошла бы кепка с буквами «JIA». В следующий раз я подарю тебе шляпу с рекламой «Доджерс»… Смотришься великолепно… Я чень рад, что ты смогла поехать.
 — Благодарю за комплимент. Я тоже рада, что выбралась. И не думала, что мне удастся, неделя была кошмарная.
 — Да, дела здесь не всегда идут так гладко, как дома, — он улыбнулся, словно всю неделю занимался киносъемкой в чужой стране.
 — Каждый день какие-то сюрпризы, — призналась я. — Пришлось переписать сценарий, потому что заказанные вещи не привезли, декорации не подготовили или техники с актерами не вышли на работу. Тем не менее материал получился великолепный, естественный! Все участники съемок потрудились на славу, и я рада, что работа закончена!
 — Похоже, у меня аналогичный случай. Материал неплохой, я тоже доволен.
 Мы рассмеялись. Стивен вел себя, как будто мы давным-давно знакомы.
 — Знаешь, — я наконец расслабилась, — я долго жила в Барселоне, но никогда не ездила в Коста-Брава.
 — Надо же, а я и не знал. Мне и самому когда-то давно довелось почти что жить тут. Испания всегда влекла меня. А когда ты здесь жила?
 — Когда танцевала. Поступила в гастролирующую европейскую балетную труппу. Труппа, закончив выступления в Барселоне, отправилась в Париж. Я же осталась здесь и стала танцевать в оперном театре. Мне только исполнилось девятнадцать.
 — Должно быть, тебе понравилось в Барселоне, если ты отказалась от Парижа. И что ты чувствовала, танцуя здесь? Вероятно, нечто волнительное для юной девушки. Что ты делала?
 — Я бы рассказала, если бы не моя усталость. — Зачем затрагивать эту тему? Вдруг он знает о Бетти? Обо всех ее любовниках… Сколько их было? Что если он знает о сексуальной акробатике, которую она постигла в Барселоне… впрочем, нет… Я всегда была с ней знакома… Меня прекрасно обучили раньше…
 — Пожалуйста, не стоит разговаривать только из уважения ко мне. Откинься на спинку сиденья, отдыхай. За уик-энд мы вдоволь наговоримся.
 Должно быть, когда я находилась здесь, Стивен катался на лыжах в Америке… Со своей молодой женой… Здоровая любящая пара… блестящие молодые американцы…
 — Коста-Брава сейчас совсем не та, нежели в твои балетные годы, — заявил Стивен. — Теперь тут масса отелей и людей, как на любом другом прибрежном курорте. Но я покажу тебе мои любимые места, где скалы слишком отвесны, чтобы строить отели, а пляжи чересчур каменисты для туристов. В окрестностях только старая маврская крепость и несколько древних замков на скалах.
 — Там так пустынно?
 — Ну… кажется, есть еще четырехзвездочный отель для любителей гольфа, где-то в долине возле рыбацкой деревни. Его построили на тот случай, если кому-то захочется цивилизации.
 — Звучит заманчиво, — я улыбнулась. — Мне всегда нравилась природа, но только сейчас, на съемках, появилась возможность наслаждаться ею. Я всегда была жертвой великих нью-йоркских застенков.
 Мы мчались на север, проезжая скалы Коста-Врава. По сторонам мелькали плотно расставленные белые отели, отдыхающие в купальных костюмах, пляжные пиццерии и магазины летней одежды; вдали искрилось бирюзовое море. Горы, покрытые густой голубовато-зеленой растительностью. Деревья отбрасывали зеленоватые тени на ровный золотистый песок. Стивен убрал козырьки на лобовом стекле джипа; мы буквально купались в солнечном свете.
 — Держись, — предупредил журналист. — Дорога неровная и опасная.
 Он взялся за руль обеими руками; очевидно, не шутит, подумала я и только успела вцепиться в ручку, как машина здорово подпрыгнула. Еще чуть-чуть, и я вылетела бы из джипа.
 Он засмеялся.
 — Знаю, похоже, что я специально везу тебя по ухабам, но поверь, это не так.
 — Правда?
 Мы смеялись и подпрыгивали, как в маленьком автомобильчике на аттракционах. Дорога проходила среди скалистого серого ландшафта наподобие лунного; призрачные облака закрывали вершины гор. Внизу нростирались остроконечные белые коралловые рифы, выступая из воды, которая постоянно меняла цвет.
 — Неземной пейзаж, — заметила Элизабет. — Хорошо бы запомнить это место. Вдруг буду когда-нибудь снимать научно-фантастический фильм.
 — Никаких проблем. Сейчас сделаю для тебя несколько снимков, в нужный момент они окажутся под рукой. Там, сзади, как раз скучает новый «Никон» — дожидается подходящего случая.
 Стивен остановил джип, и мы залюбовались далекой серебристо-зеленой оливковой рощей. За ней низкое предвечернее солнце словно позолотой покрывало маленькую маврскую деревушку.
 — Как насчет коктейля в лучах заходящего солнца?
 Сделав снимки, Стивен съехал на обочину.
 — Здорово, Стивен!
 Он сунул руку в холодильник, вытащил оттуда два ледяных бокала и бутылку лимонного «Абсолюта». Помог мне выйти из джипа.
 — Теперь надо найти симпатичный ровный камень, — сказал он.
 Примостившись на скале, мы любовались красками заката. Бирюзовый и оранжевый тона сливались у линии горизонта в один мистический луч. Выступавшие из воды лунные скалы красноватыми драконами охраняли до рассвета одинокие корабли.
 — Давай продолжим путь, пока солнце еще не скрылось. — Стивен забрал бокалы. — Оно ыстро опускается за горизонт. Затем все станет черным. К тому же я проголодался. А ты?
 — Просто умираю от голода.
 — Еще пара виражей, и мы — у маяка. Там чудесный баскский ресторан. Тебе понравится!
 — Отлично! Как тебе удается так хорошо ориентироваться?
 — В горах я чувствую себя как дома, — улыбнулся он. — У меня свой подход.
 — Похоже, так оно и есть.
 Вскоре радушный хозяин ресторана усадил нас в своем заведении, слишком удаленном от отелей, чтобы приносить серьезную прибыль. Лишь за одним столиком сидели посетители. Нам подали выдержанное красное вино, свежих креветок и хрустящий хлеб. Кушанье божественно пахло чесноком.
 — Попробуйте фирменное блюдо — тушеную рыбу в белом вине, — предложил хозяин.
 — С удовольствием, — хором согласились мы.
 — Но должен предупредить, на приготовление уйдет какое-то время, — произнес он. — Ведь вы, американцы, всегда… спешите, спешите.
 — Только не этот американец, — заверил Стивен. — Я из Калифорнии. Спросите мою подругу из Нью-Йорка.
 — Только не в этот уик-энд, — подтвердила я.
 — Тогда все в порядке.
 — Absolutamente. — Стивен поднял руки, чтобы выказать нашу готовность подождать.
 — Великолепно.
 Хозяин обрадовался тому, что мы отведаем жемчужину морской кухни.
 Давненько уже мне не доводилось так отдыхать. Откинувшись на спинку стула, я отдавала должное манерам Стивена, его внешности.
 — Пожалуйста, расскажи мне еще о горных лыясах.
 — Хорошо, если поведаешь, как ты танцевала в Барселоне.
 — Предлагаю сделку, — уклончиво ответила я. — Сегодня ты делишься воспоминаниями, а завтра я.
 «Надо быть осторожной, — подумала я… — С ним мне слишком комфортно… Он может нарушить все мои планы… »
 — Времени полно, — закончила я. — К тому же ты обещал.
 — О'кей, пожалуй, начну, — великодушно согласился Стивен, когда довольный хозяин снова наполнил наши бокалы, убрал крошки с клетчатой скатерти и принес свежий паштет собственного приготовления — рыба еще готовилась.
 — Ты когда-нибудь спускалась на лыжах с горы, Элизабет? — с воодушевлением поинтересовался Стивен.
 — Нет, но хотелось бы попробовать.
 — Ты, наверное, все равно сумеешь понять, что значили для меля горные лыжи. Они дарили мне свободу. На лыжах я совершенно не испытывал страха. В детстве мне казалось, что Бог одарил меня волшебной горой. Только меня одного. Я до сих пор иногда испытываю это ощущение.
 Удивительно, но он делился со мной такими ощущениями! Стивен замолчал и посмотрел на меня, решая, стоит ли продолжать.
 — Пожалуйста, продолжай, — попросила я.
 Он задумался, потом вздохнул и продолжил:
 — Думаю, многие парни, жившие в такой же среде, что и я, строгих религиозных правил, с отцами семейств, работавшими в крупных компаниях или банках, как мой… видели в своих отцах тиранов. До тринадцати лет я вечно испытывал страх, нервничал. Обстановка дома была ужасной. Я постоянно боялся отца. Этот человек смахивал на медведя. Не знаю, способны ли девушки понять отношения отца и сына. Изначально от мальчика ждут, что он будет похож на отца. У тебя есть братья, Элизабет?
 — Нет, и я мало общалась с мальчиками в детстве.
 — Отец во мне явно разочаровался. Я был мечтателем, любил природу, сочинял стихи о деревьях, траве, небесах. Он же хотел иметь сына, рожденного для учебы в гарвардской или уортоновской школе бизнеса. Или хотя бы школьного чемпиона, каким был сам. Но вначале спорт мне не давался. Присутствие отца делало меня маленьким, незначительным, невидимым; похоже, ему нравилось вызывать у меня такие ощущения. Я освобождался от этого, лишь убегая в горы. Смеясь, кубарем катился с горы, весь в снегу. Радовался, что перехитрил его.
 Вскоре я встал на лыжи, и моя гора стала для меня самым важным местом на земле. Если я не катался, то думал о ней. С годами набрал вес и окреп, меня заметили, и отец стал относиться ко мне терпимее. Но теперь я уже не нуждался в его одобрении. Благодаря ему мне стало ясно, что такое свобода… все прочее не имело значения. Я покорял вершины повыше. Хотел кататься на лыжах там, куда никто не поднимался. Затевал игру с самим собой… Говорил себе, что обрету свободу, если спущусь с большей высоты за меньшее время. Через некоторое время свобода чувствовалась лишь при скорости шестьдесят миль в час. Не знаю почему, но мне никогда не приходили в голову мысли о смерти или несчастье. Потом я стал прыгать со скал. И в полете был свободен…
 Я получил спортивную стипендию и мог не посещать занятия. В раздевалке меня снабжали ответами на экзаменационные вопросы, чтобы только оставить в колледже в спортивной команде. Наконец в олимпийской сборной я завоевал серебро. Безумная радость, но эти ощущения были весьма личными. Несясь с горы, наслаждаясь свободой от страха, я не был захвачен духом состязания, как другие. Однако победа пьянила. Я стал любимцем журналистов, потому что давал забавные интервью, облегчал их работу. Они писали о моем стиле, связывая его с моей личностью. Так сложилась репутация бесшабашного парня. Сначала это не соответствовало действительности, но человек вживается в роль.
 Стивен замолчал. Появился хозяин ресторана и поставил перед нами дымящуюся тушеную рыбу и толстые керамические горшочки с дурманящей смесью из моллюсков, лука, базилика и вина.
 — Пожалуйста, пожалуйста, продолжай, — попросила я, искренне захваченная историей мужчины, сидевшего напротив. — И что же произошло после олимпиады?
 — Мы с женой провели несколько лет, радуясь снегу, зарабатывая на жизнь уроками звездам и политикам, таская за собой Дженн. Были лыжными бродягами, людьми шестидесятых годов. Затем Тони погибла в авиакатастрофе, и я просто обезумел от горя. Мама забрала Дженн к себе в Колорадо, я вернулся к свободной жизни странника. Спускался с самых высоких гор, искал идеальный снег. Нигде не задерживался надолго. Стал прыгать со скал, мне много платили за шоу, но я делал бы это и бесплатно. Деньги были нужны мне только из-за Дженн. Мне хотелось, чтобы у нее было все. Я разработал специальные крепления. Теперь меня повсюду преследовали женщины. Чего еще желать? Я носился по горам, воде, летал в воздухе, вращался в полете, делал обратные сальто, снова прыгал со скал. Отрываясь от земли, я еще не знал, что намерен сделать. Это было здорово! Камни и деревья подсказывали мне место приземления. И никогда не надоедал белевший подо мной снег.
 Мы со Стивеном не отрываясь смотрели друг на друга. В его глазах читалось что-то новое. Он затронул глубокие чувства, таившиеся в его душе, и мы оба понимали это.
 Я первая нарушила молчание.
 — Для меня свобода тоже была дороже всего на свете. Не знаю, что и сказать. Прости, пожалуйста. После «Авенида Палас» я сильно ошибалась на твой счет.
 — Вечная история, — откликнулся он. — Рано или поздно люди понимают, что я не такой уж плохой парень. По правде говоря, я никому так не рассказывал о лыжах. Обычно людей больше интересуют страсти и муки соревнований… тяжелая работа… победы… то, как я завоевал серебро, мое отношение к другим лыжникам. Поверь, никогда не думал о других спортсменах, пока не стал комментатором. Мне доставляет удовольствие делиться с тобой сокровенным.
 Не было необходимости торопиться, производить впечатление, даже разговаривать, молча планировать события, которые могут произойти или не произойти позже, ночью, как бывает во время первого свидания. Он хотел рассказывать а я хотела слушать. И никогда прежде не ощущала такой легкости, раскованности, симпатии. Всегда происходила скрытая борьба, кто-то давил, сопротивлялся, ощущал опасность… В центре всех моих отношений с мужчинами оказывалось нарастающее сексуальное напряжение. Я легко достигала оргазма, это техническое достижение я могла повторять снова и снова… чтобы побеждать. Но чего и зачем я добивалась? У меня не было стремления одержать победу над Стивеном; хотелось просто снова испытывать счастье.
 Хозяин принес счет.
 — Пожалуйста, позволь мне оплатить, — я схватила листок.
 — Нет, нет, это я тебя пригласил.
 — Но я получила такое удовольствие…
 — Что ж, значит, придется повторить, — он потянулся к моей руке.
 — Загляните в пансион «Виста дел Map». Подниметесь вверх по дороге и свернете направо, — посоветовал счастливый хозяин ресторана. — Приезжайте еще, я приготовлю особое испанское блюдо из кролика, очень острое, но для американцев я готовлю помягче.
 Мы попрощались и поспешили воспользоваться его советом. Заняли две раздельные свежеокрашенные комнаты с видом на море в пансионе «Виста дел Map». Я тотчас легла в постель, надеясь, что тогда утро настанет быстрее.
 Сверкающим субботним утром мы встретились на общем балконе.
 — Как насчет того, чтобы взять велосипеды? — спросил Стивен. — Наверно, кататься по этим горам нелегко, зато полезная нагрузка для ног.
 — Если ты готов, то я — не прочь, — мне захотелось принять вызов. Мысль о велосипедной прогулке на лоне природы подняла мне настроение.
 — Скажи мне, это рай? — пропела я, ни к кому конкретно не обращаясь, когда мы колесили между дубов и сосен.
 — Пожалуй, — отозвался Стивен. — В пятнадцати милях отсюда находится отель для поклонников гольфа. Попробуем?
 — Давай.
 Я отчаянно крутила педалями, поднимаясь на холм, но сзади сигналил Стивен; этот звук так напоминал кваканье, что, умирая со смеху, пришлось остановиться на полпути.
 Не доезжая двух миль до цели, мы оставили велосипеды и поднялись на гору, протаптывая новую тропинку. А на вершине радостно закричали в сторону моря.
 — Вот так я разговаривал в колорадских горах, — сквозь комментаторский голос Стивена пробился западный акцент. — Однако на телевидении нельзя гнусавить.
 — Наверное, тебе нравится западная музыка, да?
 Некоторое время мы сидели и пели песни, обращаясь к небу и морю, и совсем забыли о том, что хотели доехать до поля для гольфа.
 Затем стали спускаться вниз, медленно продвигаясь по узкому каменистому выступу. Наконец попали в маленькую бухту с белым песком, зажатую между скал.
 — Здесь хватит места обоим. Можно не наступать друг другу на пятки, — пошутила я, ступив на морской берег.
 — Нас приклеило друг к другу, Элизабет… существует какая-то связь… ощущается… Я почувствовал это еще в самолете. Поэтому мы…
 Я побежала вперед, испугавшись следующих слов. Сколько раз они делали это? И затем все как всегда… непреодолимое желание стать покорным сексуальным объектом, которым я всегда оказывалась. Неужели мне еще не ясно, с какой легкостью мне навязывали роль, как сильна ненависть к самой себе, мужчинам? Мне больше ни к чему такие отношения. Не стоит рисковать, вдруг прошлое вернется. Я не смела сказать… Не смела прикоснуться, ощущая себя слишком обновленной.
 Стивен поравнялся со мной, снял рубашку и нырнул в волны. Я последовала за ним; морская прохлада смыла все мысли.
 — Ты быстро обсохнешь, когда солнце поднимется выше, — заверил Стивен; огромные волны угрожали нас утопить. Утомившись, мы вернулись на берег и стали смотреть на высокие гребни.
 — Теперь ты расскажешь мне, как ты танцевала в Барселоне? — бодро спросил Стивен.
 — Если бы солнце не пекло так сильно. Через минуту мы зажаримся.
 Поднявшись вверх по раскаленным камням, мы отыскали среди деревьев свои велосипеды и поехали обследовать руины заброшенного замка.
 — Завтра я снова буду сидеть за своим столом в студии, — сказал Стивен. — Сейчас кажется, что это где-то на другой планете.
 — И правда.
 Я уже ощущала горечь прощания… Осторожно… Ты ничего не знаешь о его жизни в Лос-Анджелесе… Вдруг у него там есть женщина, которую он по-настоящему любит? Поэтому и держится всего лишь как друг, вежливо, из-за нее по-рыцарски взял две отдельные комнаты… мы — друзья, связанные профессиональной общностью в ничего не значащий уик-энд вдали от дома…
 — Лос-Анджелес — другая планета, — с пафосом произнесла я. — И в какое время улетает завтра твой космический корабль?
 Стивен посмотрел на меня чисто по-дружески.
 — В три часа, — бесстрастно произнес он, — прямой рейс из Барселоны. Я без труда успею на самолет, а ты вовремя вернешься на работу.
 Я поехала вперед, потом повернулась и посмотрела на него… он ехал, не держась руками за руль, наклоняя голову, чтобы не задевать ветви.
 — Пора возвращаться, — крикнул Стивен. — Мне надо кое-куда позвонить.
 В пансионе каждый «сел на телефон», но нам еще хватило времени, чтобы прокатиться на моторной лодке по прибрежным каньонам. Потом мы подплыли к ресторану и подкрепились свежими жареными креветками по-валенсийски.
 — Ты собираешься наконец поведать мне о том, как ты танцевала в Барселоне? — спросил Стивен после первой порции креветок. — Похоже, ты предпочитаешь оставаться женщиной-загадкой.
 Я снова запаниковала. «Почему он так настаивает?.. Неужели чувствует?.. Перестань! Ты обещала себе перестать… У тебя новая жизнь… новая карьера… все; что произошло, осталось в прошлом… Он интересуется только как друг… Почему бы ему не поинтересоваться балетом?.. Говори… не бойся… говори…»
 — Ну, это происходило очень давно, — начала я, — я была совсем другой. Как и ты, жила на небесах. Теперь спустилась на землю, но тогда могла жить только в воздухе. Парить, кружиться, не ведая страха. Говорили, что мне очень удаются вращения, потрясающие прыжки, но на самом деле причина заключалась только в отсутствии страха. Теперь, в кинобизнесе, я вынуждена опасаться. Должна постоянно оглядываться по сторонам. Украсть идею не составляет труда — вместе с деньгами.
 — Как же ты стала танцовщицей? — спросил Стивен.
 — Моя мать была балериной. Она отвела меня к мадам Вероша, знаменитому педагогу, чтобы та вынесла свое решение. Я занималась у нее несколько лет по русской методике. После этого уже не имело значения, кто будет моим учителем; я овладела своей внутренней энергией и искусством концентрации — в балете это самое важное. Спустя год моя мать умерла. С тех пор я постоянно танцевала.
 — Значит, ты всегда принадлежала самой себе, даже в детстве?
 — Нет, будучи танцовщицей, я всегда была чьим-то инструментом — хореографа, публики. Возможно, со стороны все выглядело иначе, но я никогда не принадлежала себе. Только выполняла указания. Делала то, что мне велели.
 — Это на тебя не похоже.
 — Гораздо позже мне стало понятно, что я за человек. Моя работа танцовщицы заключалась в том, чтобы делать все безупречно. Я никогда ничего не подвергала сомнению. Прилежно посещала занятия, обливалась потом. Три часа упражнений, шестичасовые репетиции, выступления на сцене. Больше ни о чем и не думала. Вот моя жизнь. Но это приносило удовлетворение. Балерина всегда влюблена в танец.
 — Ты скучала по балету, когда оставила его?
 — О да, ужасно. Долгое время страдала. Но у меня не было выбора. Травмы ноги и спины — и уже невозможно выполнять прыжки и другие акробатические номера, которые принесли известность. Я оттачивала их всю жизнь. Возможно, следовало побороться еще, но пойми: я не могла танцевать безупречно, и это ежедневно терзало мою душу. Знаешь, даже сейчас, попав на балет, мне ужасно хочется танцевать. Странно, но я ощущаю себя виноватой оттого, что не делаю этого.
 — Ничего странного. Я испытываю подобное чувство всякий раз, когда комментирую лыжные соревнования. Поверь, это больно!
 — Теперь я скорее представляю себя в роли хореографа, использую коллег, чтобы реализовать свои собственные видения. Прихожу каждый день на работу, зная, каким должен быть мой фильм, чем следует его наполнить. Обрушиваю на режиссера и оператора ту же энергию, какую обрушивает на танцовщиков хореограф. Свен — моя прима-балерина, он использует камеру, как танцовщица — тело, совершая безукоризненные движения. Все остальные — сценаристы, актеры, съемочная группа — воплощают мое художественное видение, мой балет. За исключением того, что у каждого из нас свое особое вдохновение, индивидуальная музыка и магия. Поэтому в некотором смысле я по-прежнему танцую в Барселоне.
 — Я встречал балерин, подобных тебе. Глядя на них, понимаешь, что танец — вся их жизнь. Много лет назад я видел в Нью-Йорке девушку, которая танцевала именно так. Очень молодая и тонкая, однако целиком заполняла сцену. Она долгое время стояла перед моими глазами.
 — Возможно, это была я.
 — Возможно, — серьезно согласился он.
 — Пожалуйста, позволь мне заплатить, — взмолилась я, когда Стивен потянулся за счетом.
 — Ни за что.
 Он быстро сунул несколько купюр в руку официанта.
 — Я боюсь тебя разорить.
 — О нет, я способна прокормить слона.
 Мы покинули пристань и поплыли назад по серебряной дорожке лунного света. Казалось, звезды висят прямо над нами. Прибыв на место швартовки, мы привязали катер, поднялись к нашему пансиону, дружески попрощались и разошлись по комнатам.
 На рассвете я отправилась на берег совершить пробежку. Я снова парила в воздухе. Рядом двигалась моя тень. Я уже вспотела и в это время увидела бежавшего навстречу Стивена. В облегающем голубом костюме для плавания, который привиделся мне во сне. Мы бежали навстречу друг другу пока едва не столкнулись. Теплые, раскованные, поздоровались за руки и побежали вместе. Мили через три на небе появились серые тучи, но мы не спешили уходить. Очень уж здесь хорошо! Дождь когда-нибудь все равно кончится.
 Не успели мы пройти полмили, как ветер изменился и температура внезапно упала. На небе замелькали молнии, посыпался град. Спрятавшись в некоем подобии пещеры в скалах, нам удалось укрыться от проливного дождя.
 Мы были мокрыми от пота, задыхались от бега и смеха, волосы прилипали к лицам, вода капала отовсюду. Прислонившись к скале, я смотрела на Стивена. Он превосходно выглядел на фоне природы, очень естественно улыбался. Ретт Батлер и Джеймс Бонд исчезли. Если бы только это могло…
 — Жаль, что ты не захватила коньяк, — пошутил Стивен. — Нам придется здесь задержаться.
 — Я бы предпочла свитер, — поежилась Элизабет.
 Стивен заключил меня в объятия и попытался согреть, растирая плечи и спину. Я ощутила его набухший член и отстранилась, застыв в своем бикини. Старая боль мучила мое сознание… Дай то, чего он хочет… Ты должна!.. Тебе известно, что произойдет, если ты этого не сделаешь… Капли дождя с металлическим звоном разбивались о камни. Стивен снова обнял меня и поцеловал прямо в макушку. Я чувствовала, как он упирается в меня своим членом. Это прикосновение вновь болью отозвалось в моей душе, всплыли воспоминания, которые я старалась забыть. «Это Стивен, а не прошлое. Это Стивен, а не прошлое, — повторяла я, как заклинание. — Ты можешь полюбить Стивена. Он может полюбить тебя». Но воспоминания затмили собой все остальное, я окаменела…
 Дождь неистово барабанит по большим окнам гостиной… Риверсайд-драйв почти не видна… В комнате стоит обогреватель, и стекла запотели. Снаружи тоже не видно, что происходит… Девочка с длинными, светлыми, тщательно расчесанными волосами стоит посреди малинового бухарского ковра… На ней лишь черный кружевной бюстгальтер. Ее бюст почти заполняет его… ей четырнадцать… Но в бюстгальтере вырезаны отверстия, французские кружева обрамляют обнаженные соски . 
 На коричневом диване сидит мужчина… отдает распоряжения… Она идет к окну, позволяя мужчине видеть ее упругие девичьи ягодицы, бледные ноги. Он снова что-то произносит, и она поворачивается… На ее руках черные кружевные браслеты. Он встает, идет к ней… Он почти рядом… На ее лице появляется новое выражение… Она испытывает отвращение… и одновременно чувствует, что заворожена…
 Я выскочила из укрытия и побежала по берегу. Ветер и градины преследовали меня, кусали мое тело.
 — Элизабет, вернись! Вернись! — закричал вслед Стивен. — Мы в самом центре грозы.
 Вырвавшись на открытое пространство, я забыла о том, где нахожусь. Бежала, не разбирая пути, кричала, обращаясь к бушующим волнам, которые разбивались о скалы. Пыталась избавиться от ужасных картин, рождавшихся в моей душе. Но ветер уносил мои крики. Я открыла рот, и капли дождя упали в горло. Давясь, смеясь, крича, я бежала, пока ноги не увязли в жидкой грязи.
 Из-за стены дождя появился Стивен.
 — С тобой все в порядке? Я не хотел тебя тревожить…
 — Извини… — я всхлипывала.
 — Пожалуйста, не плачь. Я никогда… Все хорошо.
 Он не знал, что сказать, как успокоить.
 — Пожалуйста, разреши мне помочь.
 Я попыталась подняться, но оказалась слишком слаба, чтобы сопротивляться проливному дождю.
 Стивен поднял меня, тоже дрожа от холода, и понес к пансиону.
 Голос Бетти преследовал, все еще звучал во мне: «Ты никогда не услышишь, как я плачу, никогда не услышишь». Я сильно прикусила язык, и слезы остановились.
 Добравшись до пансиона, Стивен весьма тактично ничего не сказал. Немного прийдя в себя, я поняла, что он может опоздать на самолет. Я поспешила к себе.
 Под душем пустила горячую воду и заставила себя расслабиться: Я растирала свои плечи и бедра… «Твой отец изнасиловал тебя, Элизабет… но ты уже не была маленькой девочкой. Ты могла остановить его. Могла остановить его. Могла сказать… Но делала вид, будто ничего не произошло… в нужное время у тебя появлялись новые балетные тапочки, новые костюмы для занятий, он повсюду возил тебя… его королеву, наслаждавшуюся своими страданиями… Ты могла сказать… »
 «Я не могла рисковать… моя балетная труппа. Для нас имели значение лишь танцы и музыка… »
 «Ты могла остановить его. Мадам Вероша подозревала. Она бы выслушала тебя… Виновата только ты, только ты… »
 Я полностью выключила холодную воду; меня окутал горячий пар. Терла кожу на животе, груди… твоя вина, твоя вина…
 Ранние зимние сумерки, воскресенье. Уже темнеет. Автомобиль подъезжает к «Плазе». Швейцар с огромным зонтом спешит к машине, чтобы прикрыть от дождя четырнадцатилетнюю девочку в кроличьей шубе. Каблуки ее новых замшевых туфель стучат по мокрому асфальту. За девочкой следует респектабельный мужчина. Вот они уже в ресторане «Палм-Корт». Их окружают звуки скрипки и арфы, пальмы, цветы, хрустальные подсвечники… Приближается метрдотель. «Как обычно, месье? Коньяк для месье, а для прелестной дочери — самое лучшее… вот…» Он подзывает жестом помощника, чтобы показать девочке пирожные, которые он приготовил специально для нее. Она выбирает и бесстрастно ест их, откусывая понемногу. Полный собственного достоинства спутник кладет свою руку на руку девочки, что лежит на ее колене…
 Да, я не забывала о манерах, приобретенных в частной школе, весь мир видел это. Люди смотрели на свежую, как розовый бутон, юную леди в зеленом бархатном платье с длинными рукавами, которое прибыло вчера с Пятой авеню из «Сакса» в перевязанной лентой подарочной коробке… белые кружева у шеи оттеняют розовую кожу. Волосы аккуратно стянуты на затылке, только один локон висит свободно… Возможно, отец слегка проявляет собственнические чувства, внимательный наблюдатель заметил бы это… но причина лишь в отцовской гордости. Кто бы поверил, что под зеленым бархатом и белыми кружевами лифчик с отверстиями, что соски трутся о бархат… послушно ждут его… Кто мог догадаться, что происходит? Как она боялась его, как сильно любила!
 — Элизабет, с тобой все в порядке? Пора немедленно выезжать.
 Стивен постучал в дверь.
 Я остановила горячую воду, но не почувствовала разницы.
 Через десять минут мы мчались по дороге в надежде добраться до барселонского аэропорта быстрее, чем за три часа. Я включила радио, чтобы заполнить напряженную тишину. Мы не смели заговорить. Стивен не сводил глаз с дороги, мой взгляд был обращен внутрь себя, к правде…
 В пятнадцать лет я могла сказать.
 «… Кто бы тебе поверил?» «Посмотрите на нее, — заговорили бы вокруг. — Такие хрупкие создания вечно фантазируют. Она дрожит от холода даже летом. Только не он… знаменитый скрипач…»
 «Вспомни, что случилось с тобой в день рождения отца. Все собрались в гостиной, чтобы поздравить его. Все! Должна была петь знаменитая певица из „Метрополитен“. Отец собирался ей аккомпанировать. Тебе разрешили выпить бокал шампанского, но ты тайком выпила второй, потом третий…»
 «Я хотела сказать… Я смотрела на нашу антикварную мебель, на гостей с бокалами шампанского в руках, знаменитостей, интеллектуалов. Они помогут… Я читала об агентствах… Пусть узнают правду об этом доме. Я попробовала привлечь их внимание… Пожалуйста, все… я хочу… я хочу…»
 «Бетти! Пожалуйста, сядь!» — прогремел в комнате его голос. Он всегда останавливал тебя, лишал дара речи, заставлял затаить дыхание… нет!
 «Я хочу… Я хочу…»
 «Бетти! Пожалуйста», — снова оборвал отец. И громко заиграл на скрипке, освобождая твою голову от алкоголя. «Куколка Бетти, неужели ты не видишь, что гости спешат услышать наше величайшее сопрано? Она собирается начать свою программу прямо сейчас. Не заставляй гостей сердиться на тебя! Пожалуйста, сделай одолжение, принеси с кухни стакан воды для мадам и поставь возле пианино».
 Уже протрезвев, я снова обвела взглядом гостиную. Увидела холодные лица, услышала подлый шепот, ухоженные пальцы барабанили по мебели, люди прочищали глотки, не нуждавшиеся в этом. Что они видели, глядя на стоявшую перед ними девочку-подростка? На мне было черное шелковое платье без бретелек, которое он купил к этому событию. Я была худенькой, но уже обрела фигуру женщины. Он прав, они сочтут, что я сама виновата. Я вступила в сговор с ним против себя самой.
 … Он снова заиграл на скрипке, взял несколько высоких, коротких нот…
 Я выбежала из комнаты, слыша за спиной громкие аплодисменты. Певица объявила программу. Обо мне уже забыли.
 … Позже этой ночью он дал волю своей ярости. Избил. Я не сопротивлялась!
 «… Спустя две недели тебя пригласили на просмотр. Ты была слишком молода и танцевала так словно никогда прежде не слышала слова балет». Ты опозорилась.
 «Но тем не менее тебя взяли. Разве не так? Разве ты не догадывалась, что это устроил он? Ты знала, что это устроил он! Верно?»
 «Я не думала, я не знала. Никогда ни с кем не говорила».
 «Но балерины знали, что он приложил к этому руку. Ты слышала, как они шептались об этом. Ведь правда?»
 «Я слышала… но отворачивалась…»
 Стивен управлял машиной, вцепившись в руль и глядя прямо перед собой. Я заставила себя мурлыкать под радио. Постаралась сделать вид, будто ничего не произошло. Но в глазах Стивена уже не было интереса. Его мысли блуждали где-то далеко, вдали от меня… Ты могла любить его, подумала я, но он тебя не любит. Уик-энд закончился; через три недели, в Лос-Анджелесе, он почти не вспомнит тебя, но ты запомнишь навсегда. Я все еще мурлыкала под музыку, Стивен молча вел машину.
 — Пожалуйста, зарегистрируй и скажи, что я сейчас приду с паспортом. — Стивен вручил мне пачку документов и бросился к телефонам.
 Я исполнила его просьбу и закончила регистрацию, когда уже объявили посадку, но Ставен все еще звонил. Я подошла к киоску с журналами и стала наблюдать за ним сквозь толпу.
 Он говорил прямо в трубку, левая рука опущена. Очевидно, важный разговор. Наверно речь шла о нужном материале или же он беседовал со своей девушкой. Стивен достал блокнот. Может, записывал, где онивстретятся завтра в Калифорнии? Стивен щелкнул ручкой и посмотрел в сторону регистрационной стойки, наконец наши взгляды встретились. Я тотчас отвернулась и уткнулась в журналы.
 — Мы увидимся снова, Элизабет?
 Мне было не по себе. Голос Бетти, надрывный, хриплый голос, по-прежнему врывался в сознание. Если я заговорю, он может вырваться наружу.
 — Я еще увижу тебя, Элизабет? — повторил Стивен, стоя рядом со мной.
 Не могу ответить.
 — Послушай, я понимаю, что ты взволнована происшедшим на берегу, но, пожалуйста, поверь — это недоразумение. Я не хотел тебя обидеть. Пожалуйста, Элизабет, скажи что-нибудь. Мы увидимся снова?
 — Нет.
 — Почему?
 — Не могу.
 — Почему не можешь?
 «Молчи! — приказала я себе. — Ничего не говори. Все вылезет наружу. Если ты заговоришь, тайна мгновенно проторит себе дорогу на поверхность. У него есть шанс этой осенью стать звездой телекомпании. Он не станет рисковать, связываясь с тобой. Знаешь, как быстро он переменится, если что-то заподозрит. С чего бы ему думать о тебе?»
 — Элизабет, послушай! Мне надо знать, увижу ли я тебя снова.
 — Спасибо за прекрасный уик-энд, Стивен, — выдавила я; голос прозвучал тихо… Бетти… я загнала ее внутрь и добавила чуть громче: — Ты опоздаешь на самолет.
 — Пожалуйста, я не могу расстаться с тобой так… что я могу сказать…
 — Все в порядке, просто… — я придала голосу легкомысленное звучание. — Послушай, тебе пора, уже сажают женщин с детьми.
 Глаза Стивена сузились, рот стал маленьким, суровым.
 Если он уйдет, я смогу сдержаться. Слезы Бетти грозили брызнуть из глаз.
 — Там ждут твой паспорт.
 Я указала Стивену на регистрационную стойку, но он схватил мою руку и повернулся ко мне.
 Он пристально посмотрел мне в глаза.
 — Спасибо за то, что ты поехала со мной, — произнес наконец Стивен с легким западным акцентом.
 И направился к регистрационной стойке за посадочным талоном. Я снова увидела невозмутимого Ретта Батлера. Не обернувшись, он прошел на посадку.
 Я провожала самолет глазами до тех пор, пока он не исчез в небе.




 ГЛАВА 21


 Вернувшись в Барселону, я тотчас направилась к регистрационной стойке отеля.
 — Я выезжаю. Пожалуйста, приготовьте счет.
 — Хорошо, сеньора.
 Администратор нажал кнопку звонка, вызывая замену, и прошел к компьютеру, чтобы оформить счет.
 В номере я не стала отвечать на телефонный звонок и справляться насчет сообщений, а тотчас подошла к шкафу. Все обтягивающие сексуальные, провокационные наряды, пробуждающие у мужчин фантазии, должны исчезнуть из моего гардероба. На глаза попалось голубое шелковое платье, в котором я появлялась у Мерседес. Теперь, когда я похудела, оно стало свободнее, но все равно обтягивало. Я искромсала его ножницами. Черное платье с глубоким вырезом на спине, фуксиновая блузка, не слишком узкая, но манящего цвета, тонкое белое хлопчатобумажное платье, которое при ярком освещении становилось полупрозрачным. Да, шорты с венецианского пляжа, колготки из лайкры… Порезать все и подготовиться к тем ярким видениям, которые вот-вот появятся перед моими глазами! Не стоит притворяться, будто я все забыла.
 … Мне десять лет, я вхожу в свою спальню. На мне голубая пижама с куколками, которую папа купил вчера. Я закрываю дверь и тихо, осторожно поворачиваю ключ… чтобы снаружи никто не услышал. Сижу посреди комнаты, всхлипываю и пытаюсь стянуть с себя пижаму. Дергаюсь, срываю с себя, но меня преследуют запахи его пота и туалетной воды, въевшиеся в кожу.
 Я в бешенстве хватаю с полки набивные игрушки, купленные папой, прикрепленные к ним поздравительные открытки падают на пол. Беру Лулу, бурого медведя, своего любимца… Широко раздвигаю его лапы и вонзаю ножницы… снова и снова. Кладу медведей на середину комнаты… на подставке стоит раскаленный утюг… Режу игрушки, жгу их утюгом, комната наполняется запахом паленой шерсти, моей кожи…
 … Медведи безропотно терпят наказание. Я беру белого медведя с сердечком в лапах, раздвигаю ему лапы с такой силой, что слышу треск. Медведь, подаренный к дню святого Валентина, должен быть выброшен, уничтожен. Я иду за корзиной для мусора, на которой нарисованы тигрята, но корзина почему-то оказывается белой, а мертвые тигрята лежат на полу. Их животы распороты, везде видна кровь. Это вина Лулу, Лулу. Я топчу Лулу, пока не разрываю ему морду…
 … Я больше не плачу… Методично убираю мертвых тигрят. Куколки спрыгивают с пижамы. Я заворачиваю мертвых тигрят в кружевную блузку. Пальцы стынут от холода, почти не гнутся, но я работаю быстро. Беру мертвых тигрят и кладу их в корзину для мусора. Заворачиваю искалеченного Лулу в пижаму и кладу медведя в корзину поверх мертвых тигрят. Теперь никто не увидит страшные останки, лежащие внутри. Они прикрыты кружевной голубой пижамой, пахнущей туалетной водой. Скажу папе, что она разорвалась и пришлось ее выбросить… Это не вызовет подозрений… обычное дело…
 … Я подхожу к кровати. Я обнажена. Мороз поднимается от пальцев по руке. Я прижимаюсь спиной к стене… Мне холодно. Чем сильнее я дрожу, тем больше мне хочется… Воспаление легких! Как было бы здорово, если бы начался жар… Если я умру, увижу ли Марию? «Хочу увидеть маму, беззвучно кричу я… Господи, пожалуйста, хочу маму». Я смотрю на линию, где стена соединяется с потолком. Она абсолютно белая. Все вокруг белое. Я продолжаю смотреть, и вдруг стены исчезают. В комнате нет стен, везде одна только белизна.
 … Я засовываю руку под подушку и вытаскиваю оттуда пистолет Марии, глажу его, как это делала она… Пистолет холодит мой лоб и руки…
 … Ключ в замке поворачивается, входит папа. На нем темный костюм, в руке футляр со скрипкой.
 Я прижимаю к груди пистолет Марии.
 Папа останавливается, замирает. «Пожалуйста, отдай пистолет, Куколка Бетти, — упрашивает он. — Ты знаешь, как сильно я тебя люблю. Я люблю тебя, моя маленькая роза. А теперь, моя милая, отдай мне пистолет. Бетти, отдай мне пистолет».
 Он стоит совершенно неподвижно.
 Лицо Бетти обретает резкость. Это уже не лицо маленькой девочки. Это мое теперешнее лицо. Я поднимаю пистолет и целюсь в отца.
 Папа осторожно приближается ко мне. «Элизабет, —молит он, — дай мне пистолет».
 Он уже почти рядом. «Ты знаешь, как я любил тебя. Для нас существовали только музыка и балет. Ты знаешь, как сильно ты любила меня».
 Я нажимаю спусковой крючок, и комната взрывается.
 В тот вечер я нашла подходящую квартиру. Как только хозяйка удалилась с авансом, я заперла дверь и снова обошла свое новое жилье.
 Сначала осмотрела гостиную. С окнами во двор, аскетичная, с простыми диваном и столом. Ничто не радовало взгляд — ни цветов, ни бокалов, ни подушек.
 В спальне с маленьким окном стояли простая кровать и старый деревянный шкаф. Единственное небольшое зеркало в ванной. Какая польза от зеркал? Все равно не увидишь, что там отражается на самом деле. Четыре стены, безрадостная камера, где я могла набраться смелости и заглянуть в себя. До этого все будет не так.
 Я прошла по узкому коридору в гостиную. Квартира казалась почти точной копией той, в которой я жила, когда танцевала в балете и называла себя Бетти. Все эти годы я обманывала себя, притворяясь, что я — Элизабет. Как я могла так далеко уйти от себя самой?
 Сначала я убедила всех окружающих, потом убедила себя. Сколько раз я сталкивалась с этим в сценариях, романах? Персонаж защищает себя до тех пор, пока исходный страх не исчезнет. Однако со мной это произошло. Целые куски моей жизни были тщательно стерты из моей памяти. Мария? Он никогда не разрешал мне называть ее мамой. Как она умерла на самом деле? Только ребенок, от которого тщательно скрывали правду, мог поверить, что его мать так быстро умерла от воспаления легких.
 Но позже я никогда не пыталась установить истину. Или я и потом отворачивалась от нее? Покинула Америку, а вернулась спустя целую эпоху.
 В голове вдруг пригычно запульсировало. Уже много лет я не знала болей, которые испытывала Бетти, но теперь внезапно все вернулось… достань скорее лекарство, или будет поздно… я всегда носила егс с собой… Оно должно быть где-то здесь… в чемодане…
 — Нет, не принимай ничего, — крикнула я в пустой квартире. — Что случилось с Марией? Ты должна вспомнить. Тебе известно о пистолете. Она — твоя мать. Как ты могла выбросить ее из памяти? Если примешь лекарство, ты, как обычно, уснешь; когда проснешься, воспоминания исчезнут. Остались заключения коронера, люди, которые, должно быть, знают, друзья из оркестра. Их легко найти. Если ты спросишь о Марии…
 Худое лицо Марии и ее голос с русским акцентом вернулись ко мне так живо, словно она находилась в комнате рядом со мной. Мама надломленно умоляла: «Оставь ее, Роланд. Как ты можешь? Она же не понимает». На меня смотрели те же самые опустошенные глаза, которые были у нее, когда мы лежали в постели втроем — она, папа и я. Он между нами.
 Давление поднималось. Я встала налить воды и, шагнув к дивану, задела подлокотник кресла. В глазах появились какие-то расплывчатые ломаные линии.
 Восемь часов. Совсем недавно было шесть. Почему я так долго просидела в деревянном кресле с прямой спинкой? Казалось, мой рот набит ватой, а язык распух. Я встала и, держась за стену, направилась к дивану.
 Уже девять? Только что было восемь. Очевидно, я снова задремала. Я добралась до ванной.
 Двенадцать часов дня? Я никогда не спала так долго. Всегда вставала без будильника в семь. Меня ждали на съемочной площадке в восемь, надо позвонить Жозе… Длинные гудки мучительно отдавались в голове, пришлось положить трубку.
 В зеркале отразились налитые кровью глаза на белом лице… надо поесть… принять душ… подышать воздухом… потом я пойду работать. Я стала раскладывать вещи, немного, самый минимум. Но для заполнения двух маленьких шкафчиков требовалась энергия, которой не было. Я откинулась на спинку кресла… этот шкаф — для брюк, тот — для платьев… или наоборот. Мои записи, документы, планы… они в чемодане, нет, в портфеле… А, вот таблетки… надо взять воду… убрать чулки в шкаф…
 Я добралась до кухни, поднесла чашку к губам, но руки не слушались, вода пролилась на грудь. Проглотив таблетки, я прижалась головой к стене и почувствовала, что падаю. Надо прилечь… простая кровать без украшений… не отговаривай себя… дальше по коридору. Я добрела до спальни и упала на кровать… какое приятное падение… но если упасть слишком далеко…
 Внезапно зазвонил телефон.
 — Элизабет, это я. — Голос графа прорывался сквозь помехи.
 — Я тебя не слышу, — неуверенно вырвалось из пересохшего рта.
 — Я сейчас в машине, — сказал граф. — Перезвоню через пять минут, когда треск исчезнет.
 Я с трудом положила трубку. Какие неудобные аппараты! Наверно, дело в том, что мне плохо. К тому же вокруг темно.
 Телефон зазвонил снова.
 — Элизабет, это я. — Голос графа звучал отрывисто, ясно. — Теперь слышишь?
 — Да, — с трудом ответила я.
 — Что-то случилось? С последней пятницы никто не получал от тебя вестей. Прошло шесть дней.
 Шесть дней? Он, верно, ошибся.
 — Я переехала на квартиру, — придумать другой ответ мне было не под силу.
 — Да, да, я знаю, — нетерпеливо выпалил он. — В конце концов в отеле мне дали этот номер. Похоже, ты просила не сообщать его. Несколько песет решили проблему. Что с тобой?
 — Ничего особенного. — Меня почему-то здорово задел его тон. — Я уезжала на уик-энд, а затем перебралась сюда.
 — Мой уважаемый партнер, — он, видимо, затянулся любимой сигаретой «Голуаз», — вы так легко поддались обаянию этого известного американского журналиста?
 — Конечно, нет! — Мне удалось справиться с собой. — Нью-йоркские дела. Я оставила тебе в понедельник сообщение с просьбой передать остальным. Что? Ты не получил? Бывает. Извини… извини… я-то была уверена…
 Ложь, необходимая ложь.
 — Ничего страшного, — перебил он, давая понять, что не верит. — Надо поговорить о существенном. Снова проблемы, связанные с деньгами. Французскому банку нужна точная информация о положении дел на сегодня; только после такого отчета они смогут выдать вторую половину кредита. Это их право, надо предоставить им материал.
 Звон в ушах прекратился. Он, несомненно, лжет. Я разговаривала с банком в пятницу. Никто ничего об отчете не говорил. Цифры потребовались ему. Мое поведение показалось ему странным, и граф занервничал. Но он прав, я бы сделала то же самое. Когда речь идет о фильме, можно запросто потерять миллионы.
 — Ты можешь его подготовить?
 — Могу… почему нет? — ответила я. — Они вправе интересоваться. Да, завтра утром.
 Но в голове крутились мысли… записи, документы, счета… в портфеле, который лежит в гостиной, нет, в шкафу, таблетки в ванной…
 — Элизабет? — Голос графа прервал мои размышления. — Или снова помехи? Ты меня слышишь?
 — Конечно, слышу. Отчет для банка… Все материалы находятся здесь, в квартире… составление отчета займет несколько часов.
 — Хорошо. Хорошо. Встретимся в «Ла Луна» завтра в семь. — Это звучало скорее как приказ, нежели как просьба. — Выпьем аперитив и поговорим. Может, назовешь твоему партнеру некоторые цифры, а?
 — Да, в семь часов… «Ла Луна»… приеду… выпьем аперитив.
 — Элизабет, что с тобой? Ты с любовником?
 — Нет, конечно. Ты звонишь посреди ночи. Я спала.
 — Моя дорогая, сейчас только шесть, — с укором произнес он.
 — Я спала. У меня легкая простуда. Спасибо, что разбудил. В комнате темно.
 — Здесь что-то не так. Может, ты действительно разболелась?
 — Говорю тебе, ничего серьезного. «Ла Луна», в семь. Спасибо, что беспокоишься обо мне.
 Положив трубку и включив свет, я изумилась, увидев два подноса. На одном остался недоеденный омлет, на втором — суп и салат. Рядом лежали отдельные счета из кафе. С различными датами. А подле — таблетки Бетти. Я каким-то образом потеряла два дня.
 Я снова проснулась в семь утра, как обычно, До того, как зазвонил будильник, и приготовила крепкий кофе. В голове еще пульсировало, но я уже чувствовала себя лучше. Может, я действительно подцепила какую-то инфекцию. Мне пришлось осторожно пройтись по гостиной чтобы проверить… легкое головокружение… нет, все в порядке… просто слабость. Крепкий кофе взбодрит меня… вот портфель, на стуле, загляни туда… да, документы, счета, планы, цифры, все на месте, в полном порядке.
 Я села за стол, раскрыла свой «лаптоп» — миниатюрный компьютер — и начала работать. В скудно обставленной квартире царила тишина. Здесь все было чужим, ничего не напоминало о прошлом, не представляло интереса. Не было даже намека на будущую радость или горе, с улицы не проникало ни звука, ни лучика солнечного света. Именно это мне и нужно.
 Я работала гораздо дольше, чем рассчитывала, но все же закончила отчет. И отправилась искать, где бы его распечатать. Над летними улицами поднимался пар, выхлопные газы множества машин душили меня. Наконец подвернулось одно бюро, затем заглянула в стеклянный кафетерий на Пасео де Грасиа, затем прошла на забитую людьми и голубями площадь Плаза де Каталуна, оказалась возле Рамблас де Каталуна, спустилась к порту через заполненный цветами центральный променад. Около Рамблас группа молодых светловолосых немцев в сандалиях и с рюкзаками на спинах смотрели шоу мимов напротив ряда лотков с сувенирами. Налево начинались извилистые узкие улочки Старого Квартала, они и привели меня к отелю «Колон».
 — Мадам, — портье вручил мне перетянутую резинкой пачку корреспонденции. — Еще одно заказное письмо.
 — Как любезно с вашей стороны.
 Это действительно было любезностью. Обычно вам передают уведомление, и вы идете на многолюдную почту.
 Портье удивленно посмотрел на меня.
 — Конечно, сеньора, вы же оставили письменное указание принимать вашу корреспонденцию. Пожалуйста, подождите минуту.
 — Спасибо.
 Я принялась просматривать новые сценарии и нью-йоркские счета.
 — Вот, мадам, — портье вернулся с конвертом «Федерал экспресс».
 Там лежало письмо от Стивена. Я поднесла конверт к свету… дата стерлась. Бережно убрав конверт в сумку, покинула отель. На противоположной стороне площади возвышался собор, округ которого в этот солнечный день гуляли ногочисленные туристы. Рядом ждали огромно автобусы, металлические крыши отражали жаркие лучи. Мне захотелось посидеть на ступенях собора и прочитать письмо, но голова снова закружилась, мир показался слишком большим, а путешествие через площадь — чересчур длинным.
 Я расположилась в ближайшем кафе, бросила пачку сценариев на край стола, а письмо Стивена — на середину, прямо перед собой. Рассмотрела надпись на конверте. Рукописный текст таит в себе нечто личное, создает эффект присутствия человека. Я развернула письмо.
  Дорогая Элизабет! 
  Сейчас подо мной исчезает Барселона, и мне трудно выразить охватившее меня ощущение пустоты. В Коста-Брава я вовсе не собирался подвергать себя эмоциональному риску, делясь с тобой самым сокровенным. Но сейчас, глядя вниз на этот прекрасный город, я вижу твою улыбку, и внутренний голос велит написать это письмо. Я чувствую нашу связь и знаю, что ты испытываешь то же самое, но по какой-то причине стараешься подавить. Возвращаясь из Коста-Брава, я хотел только одного —  удержать тебя. Заставлял себя не смотреть в твою сторону. 
  Впервые встретившись с тобой в июне в самолете, я полушутя решил, что ты могли  бы составить счастье всей моей жизни. После уик-энда я понял, что это правда. Не знаю, почему мне было очень трудно выразить свои чувства, но сейчас я боюсь потерять тебя навсегда. 
  Пока мы держались как друзья, я мечтал показать тебе величайшие горнолыжные трассы мира, видел нас среди снегов в Инсбруке, на Монблане, в Аспене перед камином. Я мысленно говорил о том, как сильно люблю тебя. И мог бы раствориться в тебе. 
  Что такое любовь, если не высшая форма существования? Влюбленный излучает невероятную энергию, мир кажется ему тем великолепным местом, которым он должен быть. Проблема только в том, что мы оба привыкли искать и не находить любовь. 
  Элизабет, такое приходит раз в жизни. Потерять его —  непозволительная роскошь. В любом случае ты —  женщина, которую я люблю. 
  Стивен 
 Перечитав письмо Стивена, я остановилась на словах: «В любом случае ты — женщина, которую я люблю». Потом взяла свою почту, оплатила счет и покинула кафе; вышла через Баррио Готико на Авенида Портал де л'Ангел, Линовала Плаза де Каталуна, попала на Пасео де Грасиа. И все время крепко сжимала в руке письмо Стивена.
 Хорошо, я расскажу тебе, Стивен, все, что случилось с Бетти. И после этого ты счастливо заживешь со мной, глубоко травмированным продюсером, связываться с которым все боятся. Репортеры «Пипл» опишут, что руководители телекомпании пришли в ярость, поскольку в каждой бульварной газетенке будет освещено истинное прошлое новой жены Стивена, в юности жившей со своим знаменитым отцом. Он не испугался профессионального краха. И проявил такую чуткость к несчастной жене. Как похвально!
 Я шагала, нервно размахивая письмом, пока не добралась до квартиры. Одежда по-прежнему валялась на полу… Прошло несколько мгновений, я наслаждалась тишиной, ощущая себя почти невидимой. Все остальное находилось снаружи.
 В семь часов пятнадцать минут граф сидел в «Ла Луна» в окружении молодых женщин — высокой, стройной скандинавской блондинки и гибкой темнокожей африканской красотки. Стены зала, обшитые по новейшей итальянской моде изразцами, усиливали каждый звук. Взрослые люди в костюмах от модных кутюрье смешались с молодежью в черных куртках. Кондиционеры работали на полную мощность.
 — Элизабет, я здесь, — граф энергично помахал стеком.
 — Привет, — я старалась говорить твердо и уверенно.
 Спутницы тактично покинули его, предоставляя возможность поговорить о делах. Мне оставалось только одобрительно посмотреть на графа.
 — Похоже, совсем неплохо, что я немного задержалась.
 — Отчет готов?
 Он сразу перешел к делу, закурил «Голуаз».
 Внимательно просмотрел все цифры и последние расчеты, относящиеся к будущей работе. Изучил каждую колонку, пока не убедился, что все в полном порядке. Наконец доверие и хорошее расположение духа партнера восстановились. Впрочем, было еще кое-что.
 — Ив сейчас здесь, — заявил граф.
 — В Барселоне? Очень интересно.
 Ив Боланье не любитель бесцельных увеселительных поездок.
 — Какой бы ни была цель этой поездки, я видел его длинный белый «бугатти», ползущий по Рамблас, точно блестящее доисторическое насекомое.
 — Его автомобиль? Вероятно, он намерен здесь задержаться.
 — Совсем необязательно. Он всегда берет свой автомобиль, на какой бы срок ни выезжал. Хромированный бампер его машины напоминает морду муравьеда, а на пластинке для номеров — только представь себе — его фамилия!
 — Ну, не стоит обвинять его в этом. Есть кое-что посерьезнее.
 — Правда?
 Граф навострился в предвкушении новой международной сплетни, которой он сможет пополнить свой богатый арсенал.
 — Лучше промолчу, — уклончиво улыбнулась я.
 — А теперь догадайся, кто сидел рядом с ним, очаровательно улыбаясь под солнечным светом?
 — Вряд ли.
 — Исполнительница фламенко, владелица клуба «Лас Куэвас».
 — Мерседес?
 На этот раз я заинтересовалась.
 — Да, ее зовут именно так. Я вроде бы слышал, что вы близкие подруги.
 — Не притворяйся. Ты же знаешь, что я с ней знакома.
 — Да, вы обе произвели легкий фурор на торжествах в Памплоне… в гостях у одного матадора… несколько недель тому назад, да? А потом рано утром уехали из отеля и сели на поезд.
 — Откуда тебе известны такие подробности?
 — Mi bellissima, я знаю почти все о богачах, аристократах и знаменитостях. Это — неотъемлемая часть моего бизнеса.
 — Твоего бизнеса? Почему?
 — И сам точно не знаю, но эти секреты всегда в конце концов помогают сделать или потерять деньги.
 — А как насчет Джорджа? Ты в курсе, что произошло?
 — Absolutamente!
 Мой собеседник погасил «Голуаз» и откинулся на спинку кресла, чтобы рассказать всю историю, но, очевидно, несчастный Джордж уже вызывал у него скуку, превратившись в пустое место.
 — Бельгийская полиция обошлась с Джорджем весьма сурово, найдя тот тайник с оружием. Его долго держали под арестом.
 Граф замолчал.
 — А потом? Потом? — не унималась я.
 — О да, хм, да.
 Теперь его интересовал только Ив, но граф, как джентльмен, готов был ради меня закончить интригующую историю Джорджа.
 — Похоже, он замешан в деятельности международного синдиката. Но стоит ли тревожиться о Джордже после того, как он с тобой обошелся.
 — Тюрьма погубит его. Я не хочу, чтобы он сидел.
 — Элизабет, не волнуйся. В конце концов благодаря деньгам из Франции — не знаю, почему именно из Франции, но у меня есть некоторые подозрения, — чиновники удовлетворились, и Джорджа выпустили на свободу.
 — Куда он отправился? Его нет в Барселоне.
 — По слухам, он сейчас где-то на Среднем Востоке, пытается спасти свой нефтяной бизнес. Месье Боланье на сей раз решил раздавить его и, похоже, неплохо поработал и там.
 — А Мерседес? Какова ее роль во всем этом?
 — Mi bellissima, возьми себя в руки. Джордж владеет большой частью ее клуба «Лас Куэвас». Теперь на него наседают кредиторы. Мы можем только догадываться…
 — Не верю, что Мерседес тотчас после краха своего друга и партнера способна броситься в объятия его вечного соперника.
 — Моя дорогая, теперь ясно, что ты — новичок в мире славы. Мерседес лишь хочет спасти свой клуб. Это ее долг.
 — Ив — не единственный возможный инвестор.
 — А нам-то что за дело? Права на фильм целиком наши, мы имеем надежное финансирование. Джордж нам не страшен. А Ив Боланье? Вполне возможно, что в Барселоне он является всего лишь французом, влюбленным в обворожительную исполнительницу фламенко. Однако суди сама.
 — То есть?
 — Наша блистательная пара входит сюда.
 Граф стеком указал на бар.
 Мерседес в безупречном белом костюме от Шанель выглядела впечатляюще. Туалеты от Шанель невозможно спутать ни с какими другими. Я подумала об этом еще в первый вечер, когда только-только увидела танцующую Мерседес. Испанка сказала: «Мы с Родольфо станцуем в вашем фильме бесплатно, исполняя фламенко ради удовольствия». Вряд ли можно приобрести бесплатно такую экипировку, включая абсолютно новую сумочку на золотой цепочке. На Иве также был белый костюм — легкий шелковый Армани.
 — Обрати внимание на безымянный палец ее левой руки, — продолжал граф.
 Стек словно сам по себе повернулся в нужную сторону.
 — Я заметила.
 Сверкнул крупный бриллиант в форме сливы.
 Они, однако, никого вокруг не замечали. Граф постучал стеком по столу.
 — По-моему, тут все просто. — Тук, тук. — На мой взгляд, Мерседес и Ив выглядят, как влюбленные. — Тук, тук.
 — А как же Родольфо?
 — Это, — тук, тук, — чисто номинальный брак. Удобный для обоих. Родольфо развлекается со своими мальчиками, а Мерседес — со всеми остальными. — Тук, тук. — Вроде тебя.
 — Извини, — раздраженно произнесла я. — Несколько минут тому назад ты не мог вспомнить ее имени, а сейчас уверен, что я ее любовница.
 — Дорогая, поскольку ты мой деловой партнер, я просто обязан знать, кто твои любовники. Судьба моих денег и репутации не должна зависеть от чуств женщины.
 — Тогда почему ты думаешь, что я не представляю для тебя опасности? — насмешливо спросила я.
 — Bellissima Элизабет, посмотри, кто твои любовники.
 — По-моему, это не слишком хорошая рекомендация.
 Мне прешлось искренне улыбнуться.
 — Нет, ты ошибаешься. — Он указал в сторону бара. — Перед нами два хитрых человека… они умны, очень умны. Оба преуспевают… они талантливы… очень красивы.
 — Каким образом это служит мне рекомендацией?
 — Они оба начинали жизнь совсем в ином качестве.
 — Неверно, — возразила я. — Думаю, Мерседес и Ив всегда были очень красивы.
 — Тут ты права.
 Он подкрепил свое согласие ударами стека о стол.
 Беседа приобретала нелепый характер, но я уже втянулась.
 — Но все же, почему тебе удобно заниматься бизнесом со мной?
 — Потому что, если бы твои любовники не обладали перечисленными качествами, я бы не смог полагаться на твои суждения.
 Весьма забавно.
 — Возможно, мне следует убедить своих банкиров, чтобы они оценивали клиента по твоему методу, — сказала я, — и отказались от традиционного. Проверять платежеспособность — это так несовременно.
 — Это буржуазные банкиры, — в его голосе прозвучало презрение ко всему финансовому сообществу. — Только человек благородной крови знает, что семейные и любовные связи говорят гораздо больше о том, кто надежный клиент, а кто — нет.
 — Вообще-то банки считают меня надежным клиентом. Только не те, что финансируют кинопроизводство.
 — Дорогая, неужели ты думаешь, что я обратился во французский банк и вложил свои собственные деньги, не разузнав о тебе всего? Я узнал все не только о юной балерине, которая когда-то отдавала свое сердце в Барселоне многочисленным мужчинам, а потом много работала и добилась успеха. Я знаю все, все. А?
 Сердце в груди замерло. Нет, это невозможно. Никто в мире не знает. Я никому не говорила. Он не мог… Он мог узнать о каждом заработанном мною пенни и каждом моем любовнике, но не об этом… Он провоцирует… проверяет меня… Я достаточно сильна. Он ищет оружие… на тот случай…
 — Bellissima, пожалуйста, не пугайся так из-за твоей биографии.
 Я тотчас произнесла легкомысленным тоном:
 — Похоже, меня везде окружают шпионы.
 Граф понял, что я не хотела его обидеть, однако продолжал:
 — Некоторые люди не способны выжить, хотя хорошо притворяются. Я считаю их ненадежными партнерами. Но ты умеешь выживать. Это неотъемлемое качество так присуще тебе, что ты даже не замечаешь отсутствия его в других.
 — Кинобизнес — это океан с акулами; что ж тут непонятного.
 Он, похоже, проигнорировал расхожий штамп.
 — Существуют и другие интересные моменты, которые помогают тебе выживать… когда-нибудь мы еще поговорим об этом, а?
 — В этом нет нужды, — усмехнулась я. — Спроси кого угодно. Тебе ответят, что я слишком много работаю, чтобы казаться интересной.
 — Да, но, возможно, есть секреты, о которых они не знают, а?
 — Опять ошибка! Видимо, ты начитался журнальных статей.
 Граф едва заметно отреагировал, отметил кое-что в своей голове. Я снова возразила. Он постарается выяснить, почему. Граф встал, улыбаясь уголками рта.
 — В любом случае уже много времени. Твой отчет выглядит превосходно. Мы в отличной форме, как говорят американцы. Рад, что твоя простуда проходит. К сожалению, мне пора.
 Он сложил принесенный мною листок пополам и взял свой стек.
 Мне удалось изобразить бесстрастную светскую улыбку, одновременно наблюдая и чувствуя себя объектом наблюдения, потом я нарочито непринужденно откинулась на спинку кресла.
 — Желаю приятно провести остаток вечера, сэр.
 Я обвела взглядом безупречный костюм графа, надеясь отвлечь его внимание.
 — Вы весьма любезны! Да, сегодня у меня появился восхитительный шанс провести время с прекрасной молодой дамой из Англии, которая приехала петь в опере Барселоны. Она красива талантлива и честолюбива и, думаю, оценит мою помощь.
 Похоже, граф снова надел на себя маску бонвивана. Поправив галстук, он преднамеренно оставил на столе листок с цифрами.
 — О нет, — остановила я, когда он потянулся за счетом, — пожалуйста, позволь мне.
 Мы расцеловались, и он удалился.
 Я закурила оставленный им «Голуаз», заказала «Кампари» и стала наблюдать за кольцами дыма. Этот человек был эксцентричным, возможно, жестоким, но он помог мне, недвусмысленно дав понять то, что мне было уже известно — в кинобизнесе никто не предоставит миллионный кредит, не будучи уверенным на сто пятьдесят процентов в твоей надежности.
 Что если я захочу пройти курс психотерапии и раскрою свои тайны? Подобное всегда происходит, всегда кто-то что-то слышит, задает вопросы. Начинаются поиски. Медицинские карты, больницы, люди. Сначала появляются небольшие статьи. Кто знает, кому они попадутся на глаза, к чему это приведет? Я не кинозвезда, не шоумен, секреты которого способны усилить интерес к личности. Мне ни к чему скандальная известность, способная привлечь внимание публики. Элизабет занимается бизнесом, имеет дело с банками и крупными компаниями. Для них я стану ненадежной персоной, рискую потерять все, ради чего работала эти годы.
 Я медленно раздавила в пепельнице «Голуаз». Мерседес и Ив все еще сидели в баре, полностью поглощенные друг другом. Они меня не видели. Я оставила деньги на столе и вышла через боковую дверь, чтобы не встречаться с ними.




 ГЛАВА 22


 Всю следующую неделю я ходила в свой офис, изображала из себя бесстрастную, сдержанную личность, но в четверг, вернувшись поздно вечером, стала нервно просматривать надписи на почтовых ящиках в подъезде… Да, я оказалась права, на первом этаже находился кабинет доктора Яреса, терапевта. Несомненно, легкая пульсация в груди после головной боли превратилась в болезненное ощущение. Днем, перекладывая бумаги из стопки в стопку, я боялась нового приступа. Наконец закололо в области сердца.
 Я медленно поднялась по лестнице и на всякий случай записала телефон доктора Яреса в свой календарь. Утром пульсации исчезли; я выбрала из груды одежды, все еще валявшейся на полу, несколько бесцветных вещей и вышла из дома. Может быть, все обойдется. Но к двенадцати часам боли в груди усилились, я уже задыхалась.
 После тщательного обследования похожий на дедушку доктор Ярее торжественно пригласил щеня в свой кабинет.
 — Вы — молодая женщина с завидным здоровьем.
 — Но откуда же эти боли в груди?
 — Скорее всего обычный невроз, — мягко объяснил он. — Видимо, это вас удивляет, но я много раз наблюдал подобную реакцию.
 — Хорошо… что происходит… что можно сделать?
 Меня душил спазм в горле.
 Доктор внимательно выслушал жалобу.
 — Сеньора, возможно, вы хотите, чтобы я рекомендовал вам психотерапевта или психоаналитика, который поможет вам справиться с проблемами, вызывающими подобную реакцию?
 Он все понял? С такой легкостью? Доктор сочувственно продолжил:
 — Думаю, следует направить вас к специалисту такого профиля.
 Я едва не засмеялась вслух. Стоит пойти к психоаналитику, как вся Барселона узнает подробности моей жизни. «Известный продюсер рассказывает о пережитом ею сексуальном насилии!» Это, конечно, избавит меня от болей в груди.
 — Вряд ли, — спокойно возразила я. — Через неделю мне возвращаться в Нью-Йорк.
 — В таком случае настоятельно рекомендую обратиться к кому-нибудь там, и как можно скорее. Как раз эмоциональные проблемы и порождают беспокоящие вас боли.
 — Во всяком случае, это не сердце. В кинобизнесе стрессы и сердечные заболевания — обычное дело.
 — Тогда на сегодня все. — Он пристально изучал мое лицо.
 Нет! Не все! Мне нужна помощь… Неужели нет средства… Ощущение паники возвращалось, мне не хватало воздуха.
 — Доктор, пожалуйста, мне необходима помощь… Я…
 Я вспомнила о своих снах.
 — Доктор, — взмолилась я, стараясь скрыть отчаяние. — Я все поняла, но визит к психоаналитику сейчас не решит мою проблему.
 Успокойся!.. Излагай спокойно, разумно.
 — Потому что у меня слишком мало времени. Может, пропишете мне валиум, чтобы я продержалась до возвращения домой?
 — Нет, валиум выписать не могу. Агентства тщательно контролируют подобные назначения. Как профессионал я считаю, что валиум может привести к новым проблемам.
 — Но, доктор… — Я уже не скрывала панического страха. — Мне нельзя работать в таком состоянии! Пожалуйста, поверьте. Вы никогда не были на съемочной площадке. Следующая неделя — самая важная. Мы близки к завершению, а я в стрессовой ситуации, и все зависят от меня. Что можно предпринять? Вероятно, вы можете объяснить свое назначение как профилактическое. .. пожалуйста…
 — В такой ситуации не может быть и речи о профилактике, — сочувственно ответил доктор. — Но я дам вам очень маленькую дозу валиума для приема исключительно перед сном. В сложной эмоциональной ситуации организм не отдыхает, и напряжение усиливается. Но, — предупредил он, — я выпишу вам только недельную дозу без повторения.
 Доктор заполнил бланк и вручил мне рецепт.
 — Большое спасибо, доктор.
 — Пожалуйста, мисс, я вижу, как трудно вам это сделать, но…
 Он вышел из-за стола и приблизился ко мне.
 — Сходите к кому-нибудь, как только вернетесь домой. Возможно, реакция вызвана ежедневным стрессом, который характерен для вашего бизнеса; все пройдет само по себе после нескольких недель отдыха. — Он взглянул на меня как профессиональный медик и добрый человек. — Или приведет к пагубным последствиям для вашего здоровья. Поверьте, даже такой здоровый организм, как ваш, может сломаться.
 — Большое спасибо, доктор.
 — Сначала попробуйте обойтись половиной таблетки. Иногда и этой дозы хватает с лихвой.
 Я покинула кабинет врача и взбежала вверх по лестнице, сжимая драгоценный рецепт. Положила бланк на подоконник, чтобы рассмотреть, что он мне выписал. Пять таблеток по пять, только пять миллиграммов валиума в каждой. На пять дней. Если разделить каждую таблетку пополам и принимать с вином, этого количества хватит на десять дней… но два с половиной миллиграмма — слишком малая доза… Тысячи людей могут продать мне всевозможные успокоительные средства, напомнила я себе… Нет, об этом станет известно… и очень быстро.
 Есть лучший метод, которым я в совершенстве овладела в свои балетные годы. Вот и магазин с фармацевтическим отделом, масса посетителей. За прилавком два фармацевта; значит, один из них будет постоянно наблюдать за мной. Я выскочила из магазина и зашагала вниз по боковой улочке.
 Заглянув еще в две аптеки, наконец попала в маленькую лавку; посетители изучали полки с лекарствами, за прилавком стоял только хозяин.
 — Рог favor, — я протянула рецепт.
 Он взглянул на бумажку.
 — Si, sefiora, cinco minutos.
 — Gracias.
 Хозяин отошел к столу, где находились ящики с лекарствами, отпечатал сигнатуру и через несколько минут вернулся.
 — Aqui, sefiora.
 — Gracias.
 Я заплатила за таблетки и заметила, как он бросил рецепт в корзинку возле кассы.
 — Удачи вам, миссис, — желая проявить свое расположение, он заговорил по-английски.
 — И вам тоже, сэр.
 Улыбнусь и заинтересуюсь выставленными в витрине кисточками для макияжа. Он снова отошел к столу с ящиками. Я ждала и прислушивалась… прекрасно… зазвонил телефон.
 — Hola.
 Фармацевт сосредоточился на разговоре. Я подождала еще несколько секунд… услышала, как он печатает новую сигнатуру… глаза приданы к клавиатуре. Быстро протянула руку через прилавок к корзинке с рецептами. Мой лежал сверху, схватив его, я покинула лавку.
 Побывав в четырех аптеках, мне удалось запастись необходимым количеством таблеток и охранить рецепт для следующего раза. Выполнив миссию, я тотчас проглотила первую таблетку и отправилась в офис.
 — Вот ваши сообщения, — секретарша помахала передо мной листками.
 — Спасибо, — я надеялась, что она оставит меня одну и я успокоюсь.
 — Нью-Йорк, Нью-Йорк, Мадрид, Лондон, Лондон, Париж, Париж, Париж, — она перечисляла города, откуда поступили звонки. — Несколько раз звонили из вашего парижского банка.
 — Сейчас же созвонюсь.
 Но еще не было того спокойствия, которое требовалось для разговора. Я перекладывала сообщения из одной стопки в другую до шести часов… слишком поздно отвечать на звонки, к тому же боль вернулась. Приняла еще таблетку… конечно, следует начать не с одной. И еще одну вечером. .. три в первый день. Над раскаленной улицей парило, город превратился в гигантскую печь. В квартире кондиционер, темнота.
 — Спокойной ночи, — я попыталась унять свои страхи, прошла в спальню, запила последнюю таблетку вином. Сменила простыни, взбила подушки и легла. Через несколько минут боль отступила, чудесное расслабление… Еще несколько дней, и боль в груди исчезнет…
 Так и пошло. Или мне казалось, что время движется. Похоже, я оказалась права насчет таблеток; бывают периоды, когда стресс становится невыносимым. Для того и создают эти средства, верно? Я не стану злоупотреблять и сохраню контроль над ситуацией.
 Как только боль в груди исчезла и сны отступили, я перестала принимать валиум. Но с уходом снов произошла странная вещь — моя энергия также покинула меня.
 Ранним вечером я уходила из офиса усталой, возвращалась в тихую квартиру, чтобы отдохнуть, но глаза мои не закрывались. Позже, когда вспыхивали вечерние огни Барселоны, я прогуливалась в одиночестве, растворялась среди толпы, заполнявшей улицы, кафе и бары многолюдной Рамблас, Баррио Чино, Старого Квартала с его светящимися витринами и «ночными бабочками». Очень скоро снова уставала и останавливалась выпить бокал испанского бренди.
 — Извините, мисс, фрау, сеньора, — заговаривали со мной мужчины из разных стран, желая познакомиться с одинокой женщиной.
 — Gracias, нет, — отвечала я каждому независимо от того, нравился он мне или нет; возвращалась в свою пустую квартиру и наконец позволяла себе заснуть. Погружалась в прекрасный, глубокий сон.
 Утром вставала очень рано и успокаивала себя: как здорово, что сны и боль в груди исчезли. Переезд в Мадрид пройдет гладко. Мы лишь слегка выбились из графика… нет причин для тревоги… В последнее время мне снились приятные сны, хотелось спешить домой, чтобы заснуть и увидеть, что я в Нью-Йорке, а рядом со мной Стивен Брендон.
 В пятницу, в семь вечера, вяло открыв дверь своей квартиры, я едва не столкнулась со Стивеном, тянувшимся к звонку… Как?.. Я растерялась. Он материализовался из моих снов? От этой мысли я тихонько засмеялась. Что он делает здесь, если это действительно Стивен?
 — Элизабет, ты здорова? — Стивен, похоже, тоже изумился. Мы встретились буквально нос к носу.
 — Конечно, здорова. Что за странный вопрос… А почему ты здесь?..
 — Ну, я… я… заходил на съемочную площадку целых три дня подряд, но никто не знает, где ты и как с тобой связаться. То же самое я услышал в офисе и просмотровом зале. Я…
 Стивен замолчал, смутившись оттого, что я узнала, сколь упорно он искал меня. Он великолепно выглядел в респектабельном костюме с галстуком.
 — Я беспокоился, — объяснил он, — это вроде бы непохоже на тебя. По крайней мере выглядело странно. И никто не давал твои новый телефон. Прямо завеса секретности, да и только.
 Я улыбнулась; он все обошел — идеальный журналист даже в обыденной жизни.
 — И как же ты меня отыскал? — спросила я.
 — На третий день отправился в твой старый отель, и там сказали, где тебя можно найти. Пришлось вытягивать информацию из портье. Сначала он отказывался, в конце концов я пригрозил, что вздерну его на дыбе, если он не расколется.
 — То есть ты всучил ему пару песет, да?
 — Только пару, но… какое это имеет значение? Главным было найти тебя. Ты получила мое письмо?
 — Да, сегодня, — солгала я.
 На лице Стивена появилась улыбка — дружеская, без тени интимности, несмотря на письмо. С обладателем такой улыбки можно дружить, даже если он женат на другой. Одно его присутствие делало меня счастливой, бодрой. Он действовал на меня точно так же, как в Коста-Брава. Жаль, что я не накрасила губы, не нарумянилась, не подвела глаза… «Это сейчас ни к чему… Просто глупо. Пригласи его зайти».
 — Очень рада, что ты здесь, Стивен. Пожалуйста, проходи.
 — У меня мало времени.
 — У меня тоже. Я уже собиралась уходить, но пожалуйста, загляни ко мне.
 Закрывая дверь, я с удивлением отметила что моя рука слегка дрожит. Надеюсь, он этого не заметил.
 — Ты правда здорова, Элизабет? У тебя измученный вид.
 — У меня была простуда, но мне уже лучше. Хочешь выпить?
 Я прошла на кухню.
 — Есть бренди… Годится? Что ты сказал?.. Да… Я здесь недавно. Извини за разбросанную одежду.
 Я поставила бокалы на стол. При виде Стивена я испытывала прилив энергии, о которой почти забыла. Она бурлила, как капли воды на раскаленной сковороде. Я суетилась… ходила… болтала. Однако все происходит со мной, это реальность. Я прислонилась к раковине. «Возьми себя в руки. Пройди в гостиную. Сядь, успокойся…» Я прошла в гостиную с бренди и опустилась на диван возле Стивена.
 — Я очень удивилась, увидев тебя. Я и понятия не имела… Я…
 — И я тоже, — закончил он за меня. — Но в Штатах меня ожидало новое задание. Разворот на сто восемьдесят градусов. Проблема употребления стероидов в олимпийской деревне. Я уже торчу здесь некоторое время, но я выжидал. Хотел, чтобы ты до нашей встречи получила мое письмо.
 Кажется, моя кожа стала слишком чувствительной. Сердце стучало очень громко. Слишком быстро, даже чересчур… Сбавь, сбавь темп!
 — Элизабет, — произнес Стивен, — знаешь, я бы вернулся, даже если бы не получил этого нового задания.
 Невозможно ответить.
 — Объясни, как ты относишься ко мне, к нашей ситуации. Я не могу разобраться, потому что ты ничего не хочешь говорить. Делаешь одно, говоришь другое. Надо же мне знать.
 Внутри у меня все обмякло, захотелось крикнуть: «Я люблю тебя». Распахнуть окна и крикнуть на всю улицу: «Я люблю тебя, люблю». Очень странно. Такое чувство и так быстро, чуть ли не с первого взгляда. Что-то произошло. «Ты потеряла рассудок, — подумала про себя… — утомление ослабило психологическую защиту, .. Ты раскрылась… Завтра ты пожалеешь об этом… Будь благоразумной… »
 — Стивен, все происходит слишком быстро для меня, — произнесла я наконец.
 — Элизабет. — Стивен был полон решимости высказаться до конца.
 Я подняла голову, посмотрела на него. Он приблизился.
 — Я слышал, что ты сказала в аэропорту, когда я улетал в Лос-Анджелес… но клянусь, в глазах у тебя было совсем иное. В Калифорнии я никак не мог забыть твои глаза. Теперь я вижу их снова.
 «Осторожно!.. Осторожно!… Не раскрывайся», — твердила я себе и вместо того, чтобы раскрыть рот и выпустить готовую фразу: «я люблю тебя», — произнесла:
 — Стивен, ты мне небезразличен, но все так быстро. Слишком быстро для меня.
 — Давай побудем некоторое время вместе, Элизабет, дадим шанс…
 — Моя жизнь и душа полностью заняты этим фильмом, — выпалила я. — Ему посвящены все мои дни и ночи. Последний срок уже на носу, а мы еще не закончили. Мне нельзя отвлекаться. Кроме того, я скоро вернусь в Нью-Йорк. Мы всегда будем в разных странах, разных городах.
 На лице Стивена появилась та же боль, которую я видела там во время нашего пикника в Монсерра; как и тогда, он медленно опустил голову.
 Надо что-то сказать, ужасно, что я причиняю ему страдания. Что я делаю? Попытаюсь объяснить.
 — Я должна мыслить ясно, у меня нет времени, я связана обязательствами, контрактами.
 — Все это только отговорки, для влюбленного это ничего не значит. Меня интересует другое.
 Мы посмотрели друг на друга. Стивен поднялся.
  — Я вернулся в надежде, что твое отношение изменится. Но как бы мне ни хотелось этого, я не в силах повлиять на твои чувства. Извини, я сделал ошибочный вывод в Коста-Брава.
 Он вышел.
 Я замерла; звук хлопнувшей двери все еще отдавался во мне. Все произошло почти мгновенно. Снова сон? Или реальность? Я не могла определить.
 «Что ты делаешь? — стучало у меня в висках. — Ты даже не понимаешь, что случилось, что ты сказала… Понятия не имеешь об этом!.. Как ты могла? Он не вернется! Думаешь, нет? Ведь он действительно любит тебя. Стивен проделал такой путь. Чего еще тебе нужно?.. А вдруг он узнает? Что если он?.. Что? Что? Что? Даже Мерседес с Ивом любят друг друга, а что имеешь ты? Только свои сомнения… Он любит тебя! Ты любишь его! Не отпускай его».
 Я открыла дверь. Стивен уже спустился по крутой, шаткой лестнице.
 — Стивен, — тихо произнесла я; вряд ли бы кто-то другой меня услышал.
 Он повернулся, и внезапно мы оба оказались на середине лестницы. Стивен наклонился и прижался своими губами к моей руке. Мы поддались проснувшемуся в Коста-Брава чувству. Ничего другого в этот момент не существовало. Слова бессильны, речь слишком скудна, чтобы выразить  ЭТО. Да и зачем? Мы оба чувствовали одинаково. Аэропорт? Поездка? Кафе? «Авени-да Палас»? Монсерра?.. Но теперь-то он здесь! Я упала в его объятия и повела вверх по лестнице.
 Мы молча раздевали друг друга в моей скромной комнатке. Мягкий свет проникал в комнату из коридора, ненавязчиво прорезая темноту. Блузка соскользнула с моего плеча. Стивен прикоснулся ко мне губами. Рубашка упала на пол, я дотронулась до его груди, потом обняла.
 Внезапно пахнуло потом и мужской туалетной водой: опять то же удушье, но все же мне удалось отогнать его на какие-то доли секунды, зная, что ощущение еще вернется и заявит о себе… я падала… падала… цеплялась за Стивена… Он целовал меня. Странно, что наш первый поцелуй застиг нас уже в постели.
 — Элизабет, я искал тебя по всему миру. Все случилось в Коста-Брава, но теперь я знаю точно.
 Прежде об этом писали в романах — тела любовников чудесным образом сплелись, сливаясь воедино каждым своим изгибом. Плечи, грудь, бедра, каждая выпуклость, каждая впадина — все смешалось, порождая неведомые доселе ощущения. Наши ноги, руки, да все пропорции, были рассчитаны Господом абсолютно точно.
 Он поцеловал мою грудь, затем, начав со страстного поцелуя, мы понемногу растворялись друг в друге. Путешествовали сквозь время, плавали по древним морям, где еще не бывала ни одна пара влюбленных. Каждый узнавал в другом самого себя, проникал глубоко в душу. Такое взаимное притяжение не могло быть случайным. Казалось, и Венера, и Афродита рады выполнить обещанное.
 Я почти сразу же пришла в экстаз. После мгновения покоя Стивен разделил со мной мой восторг. Впервые оргазм мужчины доставил мне большее удовольствие, чем мой собственный.
 Стивен медленно отстранился и стал меня целовать, ласкать твердые соски. Я прижалась к нему всем телом. Он губами коснулся золотистых волос чуть ниже живота. Меня снова охватило возбуждение, и я подалась навстречу ему. Язык Стивена коснулся основного чувствительного центра, и вмиг все исчезло в потоке вроде бы уже знакомых ощущений.
 Лежа в полумраке комнаты, мы со Стивеном понимали, что все прежние любовные контакты были всего лишь чередой физических наслаждений, мгновений страсти, принимаемых за любовь; они лишь удовлетворяли наши желания в предвкушении встречи с идеальным партнером, позволяющей тотчас почувствовать разницу.
 Часы уже показывали девять вечера.
 — Тебе пора уходить, Стивен? — спросила я.
 — Нет.
 — Мне показалось, ты сказал…
 — А ты, Элизабет? Ты тоже собиралась уходить. По важному делу.
 — Нет.
 Мы улыбнулись друг другу, как заговорщики. Наконец снова появились силы целоваться, дразнить, ласкать, и я спросила:
 — Откуда ты взялся, Стивен?
 — Я нашел тебя…
 — Но в самолете ты говорил, что это судьба…
 — Не совсем так.
 — То есть?
 — Ну… Не заставляй меня говорить…
 — Теперь уже поздно.
 — Увидев тебя в зале аэропорта, я подумал: «Эффектная женщина». Но ты с головой погрузилась в изучение своего рабочего календаря. Я тебя нисколько не интересовал. И тогда справился у служащей про твое место в самолете; оказалось, ты сидела довольно далеко.
 — Уж не собираешься ли ты убедить меня, что она просто так поменяла места?
 — Конечно, не просто так. Не все еще зарегистрировались, а увидев мой паспорт, она узнала меня по фамилии и согласилась. Возможно, чтобы похвастаться на вечеринке, как этот бабник Брендон, не тратя времени даром, расположился возле эффектной блондинки, которая к тому же является исключительно талантливым продюсером. Иногда плохая репутация приносит дивиденды.
 — Ошибаешься, на самом деле я заметила тебя в аэропорту, но решила не подавать виду — именно из-за твоей репутации.
 Мы снова рассмеялись и предались любви.
 — Поведай мне кое-что еще. Я уже предвижу осложнения. После своего решительного ухода, когда, помедлив, я бросилась за тобой, почему ты оказался на лестнице?
 — Я никуда не спешил.
 — И знал, что я позову?
 — Надеялся.
 — Никогда еще не встречала столь романтичного мужчину. — Я покрыла поцелуями его лицо. — Тем более с такой скандальной славой. Вот уж никогда бы не подумала…
 — Прежде я был чужд романтики. Думаю, был скорее хитрым, ловким. Самому удивительно. письмо?
 — О, это очень просто. Ты затронула во мне какую-то струну, и она зазвенела. Никогда прежде не писал таких писем. Думаю, искал свою любовь. Что было делать? Упустить ее?
 — Нет…
 Мы решили принять ванну. Кафель на стенах комнаты потрескался. Стивен включил горячую воду. И, окутанная паром, я ощутила незабываемый аромат знакомого коньяка, услышала беззвучную классическую музыку… мы замерли потом забрались в глубокую старомодную ванну.
 — Закрой глаза, дорогая. — Стивен провел по моей спине губкой.
 — А теперь ты угадай, что это. — Я дотронулась парой бигуди до его спины.
 Мы использовали в любовной игре мыло, кусок пемзы, зубные щетки, касались ими ног и рук, залили водой весь пол ванной.
 Наконец забрались на диван и с аппетитом набросились на еду — помидоры под майонезом, ветчину, поминутно отрываясь на бесконечные поцелуи. Мы съели хрустящий хлеб, сыр, клубнику, пирог с начинкой, шоколадный мусс.
 — Поедешь завтра со мной в Таррагону? — Стивен крепко обнял меня в постели, куда мы тотчас нырнули, оставив стол в беспорядке. — Будет здорово. Снова вниз по побережью, только в другую сторону. Часа на два. Давай вместе посмотрим на всю эту красоту — древние римские развалины, обнесенные каменными стенами города…
 — Давай, — с жаром согласилась я.
 — Я люблю тебя, дорогая, — сказал Стивен, когда мы вновь слились под простыней. — Скажи, что любишь меня, Элизабет.
 — Просто обожаю, Стивен.
 — Это не одно и то же. Скажи, что ты меня любишь.
 Я посмотрела на Стивена: он хочет, чтобы наш роман был счастливым и свободным. Я выключила свет, чтобы скрыть навернувшиеся слезы, прижалась к нему сильнее.
 Позже Стивен заполнил собой все. Я прислушивалась к его дыханию, подстраиваясь под ритм; парила в небесах, утратив страх. Захваченная этой эйфорией, я потеряла осторожность, оставила дверь спальни приоткрытой. И вдруг мое сердце замерло: на стене появилась тень, видения вновь догнали меня…
 … белая комната… двенадцатилетняя девочка лежит в кровати и смотрит в коридор через приоткрытую дверь; мужчины и женщины в белых халатах заходят в комнату проверить пульс, взять кровь на анализ… доктора и медсестры… Девочка садится… Нет, она не больна, совсем не больна. Все здесь исключительно добры к ней, кажется, даже готовы защитить ее… Медсестра все объяснила: «Тебе надо отдохнуть, вот и все. Смерть мамы стала для тебя серьезным ударом», и вкатили в отделение с табличкой «Детская психиатрия». Сколько времени прошло с того момента, когда она прибыла сюда «отдохнуть»? Бог с ним, теперь ей не было дела ни до чего… кроме нового секрета, который она прятала под подушкой.
 «Приве-е-е-т. — В палате появилась ночная медсестра с вьющимися волосами — принесла снотворное в маленькой бумажной чашечке. — Приве-е-е-т. Тебе повезло. Завтра возвращаешься домой».
 «Нет, — думает девочка, — я не вернусь домой…»
 «У тебя такой очаровательный папа», — воркует девушка.
 … девочка смотрит сквозь приоткрытую дверь… медсестры в коридоре столпились вокруг ее отца, который прямо-таки царит среди них. Доктора в зеленых хирургических халатах и свисающих до подбородка масках протискиваются, чтобы пожать ему руку, все проходящие мимо кланяются… Группа удаляется по коридору… теперь девочка сосредоточилась на секрете…
 Ночная медсестра разглаживает простыню, потом подходит к металлическому шкафу. «Папа принес тебе такие прекрасные туалеты, в которых ты завтра отправишься домой».
 «Я не поеду завтра домой», — думает девочка… Медсестра внимательно рассматривает одежду девочки. Достает из шкафа белый летний плащ из пике с зауженной талией, хлопчатобумажное платье в цветочек, кружевную комбинацию на ароматизированной вешалке. Она встряхивает наряды, тщательно изучает, убеждается в отсутствии булавок и других острых предметов. Потом аккуратно вешает все назад. На прошлой неделе ей пришлось, к сожалению, забрать новую заколку для волос, потому что край замка был слишком острым. «Спокойной ночи, Куколка Бетти». Девушка направляется к двери. Теперь все сестры зовут ее «Куколкой Бетти» и не ждут ответа, знают, что она не говорит…
 Как только медсестра уходит, девочка запускает руку под подушку, проверяет, на месте ли секрет. Возможно ли такое, все всегда проявляют такую бдительность?! Однако рука девочки ползет по простыне к шести золотым булавкам, которые она спрятала два часа назад, заслышав шаги медсестры. Закрыв глаза, Бетти пересчитывает булавки пальцами. Да, это правда, под ее подушкой лежат булавки, которыми крепились ярлыки — «Ланц Ориджинал», «Женфий»… Сегодня в часы для посещений медсестры, обхаживая ее знаменитого отца, постоянно заходили в палату. «У него австрийский акцент?» — спрашивали они друг у друга. «Да, многие скрипачи родом из Австрии». Восхищаясь ее новыми туалетами, чтобы отдать ему должное, они забыли проверить наличие булавок…
 Девочка поворачивается к окну, чтобы через дверь никто не увидел ее лица… Натягивает на себя простыню и какое-то время лежит неподвижно… думает… Еще в течение двух часов будет светло, почти до девяти вечера. Она методично, бесстрастно достает булавки из-под подушки. По-прежнему отвернувшись к окну, Бетти разгибает их и изучает запястья. Какие тонкие ручки, прозрачная кожа, под которой хорошо видны вены… Она довольна… пожалуй, надо подождать еще несколько часов… она же давно задумала это. Задолго до этого дня!.. Девочка слышала, что на запястьях нет нервных окончаний, боли не будет… подействует ночное снотворное, успокаивает себя девочка, она совсем ничего не почувствует… воткнет шесть золотых булавок в вены и к утру будет мертва… Да, все правильно… она давно приняла решение, привыкала к нему… Обдумывала детали целый день, пока папа сидел у кровати… Она наденет на себя белый плащ из пике. Как будет выглядеть алая кровь на белом плаще? Блестящая ткань намокнет, прилипнет к телу красным саваном? Или на белом пике проявятся лишь красные пятна и полосы?.. Не все ли равно?
 … Девочка встает и направляется к металлическому шкафу, где висит плащ из пике… останавливается посреди комнаты… Нет!
 Вдруг они услышат скрип дверцы и поймают ее?.. Нет, ждать нельзя! Давай прямо сейчас!.. Да! Это правильно… Она не ожидала, что ей будет так страшно. Бетти бросается обратно в постель, сворачивается под простыней в маленький клубок подальше от двери… Давай прямо сейчас… Прямо сейчас… Нечего ждать… Могут зайти… Будет не больно… Помнишь, как вчера у тебя брали кровь?.. Ты не почувствовала боли… Давай прямо сейчас!.. Девочка втыкает первую булавку в запястье… не больно… она загоняет ее глубже, потекла кровь, девочка втыкает вторую и третью булавки в другое запястье… руки и простыни забрызганы кровью… но теперь ее мучит невыносимая боль, булавки выскальзывают… Бетти кричит и втыкает булавки в вены, кричит и втыкает, кричит и втыкает…
 Наступившее утро оказалось слишком ярким и солнечным. Стивен входит в спальню, застегивая рубашку, и склоняется над ней, опираясь на обе руки.
 — Кофе готов, милая. Надеюсь, он не слишком крепкий.
 Мужчина снимает галстук с дверной ручки.
 — Я-то привык к такому кофе, но надо было тебя спросить. Очень концентрированный.
 Я закрыла глаза… зачем он разбудил меня ради кофе? После бессонной ночи мои мышцы болели, словно после десяти репетиций подряд. Тело гудело, все, вплоть до кончиков пальцев… Теперь, когда я заснула…
 — Мне надо ненадолго отлучиться, дорогая. — Стивен накинул галстук на шею. — Дождись меня.
 — Нет, не стану, — выпалила я, резко сев на постели. — Ты разбудил меня только для того, чтобы я ждала тебя?
 — Что? — Он подошел и обнял меня. — Тебе вовсе не придется ждать весь день. Я лишь…
 — Что ты имел в виду?
 Я сбросила с плеча его руку.
 — М-м-м? Тигр проснулся?
 Он улыбкой отреагировал на мое неразумное поведение.
 Лишь позже мне стали ясны причины. Глубинные ночные воспоминания причиняли боль в утреннем свете. Я уже отталкивала Стивена, пытаясь их сохранить. Но сцена в больнице — реальное воспоминание или фантазия, сон? Она зародилась глубоко внутри и очень быстро таяла, как и бывает со снами. Мне надо обязательно узнать, правда это или сон. Я стиснула под простыней кулаки и попыталась вернуть видение.
 Стивен изучал меня, я скрывала от него свои чувства. Наверное, я кажусь странной.
 — Извини, — попыталась объяснить я, — наверно, я еще не пришла в себя.
 И Стивен принял мое объяснение. Прошедшая ночь искупала все мои странности.
 — Теперь позволишь мне закончить? — он снова отводил глаза.
 — Если ты позволишь мне заснуть, — пробормотала я в подушку, пытаясь скрыть волнение. Пусть Стивен почувствует, что со мной все в порядке, и уйдет, а я вернусь к своему больничному сну.
 — Всего через пару часов я все улажу в местном отделении телекомпании, передам задание другому журналисту. Потом вернусь забрать свою любимую, и мы поедем в Таррагону. Осмотрим вместе все руины — города, замки, акведуки, соборы. Всю историю Испании.
 В его голосе звучал восторг. Я закрыла глаза.
 — Милая, ты по-прежнему хочешь поехать, верно?
 — Да, да. — Я глубже зарылась лицом в подушку. — Просто я устала. Еще слишком рано.
 Стивен наклонился поцеловать меня.
 Я тотчас повернулась. Бесполезно… он не оставит меня… извинись еще раз, сказала я себе, и он уйдет. Тогда ты все обдумаешь. Еще несколько инут, и сон окончательно улетучится…
 — Пожалуйста, прости меня, я просто сумасшедшая, дорогой, — произнесла я.
 — Все забыто!
 Приоткрыв глаза, я увидела, как Стивен, словно счастливый ребенок, бодро выходил из комнаты. Как отвратительно я с ним обошлась.
 — Помни, — он повернулся. — Ровно в четверть первого, внизу. Будь готова к отъезду. Постараюсь предварительно позвонить. Но если не позвоню, будь готова.
 — Понятно, — я слегка улыбнулась. Дверь за ним захлопнулась, и я постаралась сосредоточиться, возродить краски и подробности больничного сна. Но я не могла понять, почему воспоминания исчезли. Я действительно пыталась совершить самоубийство? Эта маленькая девочка?! А если бы меня не остановили? Отец должен был знать, что произошло! Не могли же от него это скрыть?!
 Я зашагала по комнате, стискивая руки. Выйди на улицу, останься в квартире — сознание заставляло меня двигаться, но я не могла смириться со сделанным открытием. Мой отец знал, что Бетти пыталась убить себя, и тем не менее опять принялся за свое. Прежде, в глубине души, мне всегда казалось, что его преступление порождено страстью… он не мог справиться с собой… слишком большая любовь может обернуться страданиями… Маленькая девочка искала романтическое объяснение той роскоши и заботе, которыми он ее окружал… Папа покупал мне лучшую одежду, водил в лучшие рестораны, организовывал уроки… О, это расчетливое насилие! Да, нежно заботься о жертве, балуй ее, поддерживай в ней жизнь, или она исчезнет. Во мне вспыхнула ярость, Элизабет перенеслась в то время…
 … Каждый день, когда спальня Куколки Бетти погружалась в темноту, девочка мысленно возвращалась к своему плану… Как быстро пролетело время… Она встает с кровати и надевает поверх ночной рубашки платье с цветочным рисунком… Ее платье, зачем оно ей? Окно спальни закрыто толстыми бархатными шторами от холода… Их не раздвигали в течение двух недель, пока она была в больнице. Этим вечером Бетти раздвигает их с помощью висящей сбоку золотистой веревочки. За окном темнеет холодное зимнее небо…
 … Тяжелое окно не поддается, у нее не хватает сил. Девочка пробует снова… Странно, как она спокойна… конечно, она должна плакать. Она пытается снова и снова, рама скрипит… Наконец Бетти выбирается на подоконник. Никто не должен услышать… С высоты двенадцатого этажа ветер дует ей в лицо… И никакого страха. Вероятно, семьи, спящие в соседних квартирах, думающие о завтраках, о том, в чем пойти в школу или на работу, об автобусах, поездах, игрушках, не услышат, как тело упадет на асфальт. Бетти движется дальше по подоконнику. Но что это? Снаружи установлена решетка от воров. Ячейки слишком малы, ей не протиснуться. До больницы этой решетки не было, была лишь сетка, спасающая от летней мошкары. Она смотрит сквозь решетку на двор. Нет, ее определенно здесь не было. Она спрыгивает обратно на пол. Еще есть окна гостиной… Она слышит, как в своей спальне ходит отец, туфли касаются пола, он снимает концертный костюм, еще есть время… Девочка бежит в гостиную, раздвигает шторы… Окно в гостиной немного меньше, и открывается оно легче, но там тоже решетка. Ледяной ветер дует в лицо… она смотрит сквозь решетку на Риверсайд-драйв… слышит, как отец идет в тапочках по коридору в ее спальню… ей некуда деться…
 Страх попавшей в ловушку девочки железным обручем стягивает мою голову… Да, вот как это началось, потом появились головные боли. Я могла потерять не один день. В груди уже зарождались болезненные пульсации. Если я не остановлюсь, появятся колющие боли по всей груди.
 Моя старая стратегия выживания… валиум. Прими! Нет, я выбросила таблетки. Была уверена, что боли в груди и сны исчезли навсегда, хотелось в это верить. В груди снова запульсировало, уже сильнее. Стивен возвратится в четверть первого. Нет! Нельзя, чтобы это состояние завладело мной. Если он вернется назад и увидит, что со мной, ему захочется знать причину. Как ему объяснить? Я сама только-только начинаю понимать.
 «Борись, — сказала я себе. — Ты же любишь его, не надо его терять! Возьми себя в руки! На дне чемодана лежат таблетки от головной боли, которые принимала Бетти, прими их. Ни к чему, чтобы эти головные боли вернулись, чтобы мое состояние опять вышло из-под контроля». В груди снова застучало. Эти таблетки обладали мощным успокаивающим эффектом, но они очень старые. Вряд ли их действие сохранилось до сих пор. Впрочем, меня наверняка охватит сонливость, и будет лучше. Я проглотила одну таблетку и запила крепким кофе. Потом подобрала с пола ворох одежды. Яркие краски… надо надеть что-то яркое. Да, здесь было что-то красное, майка с глубоким вырезом, джинсы. Я подняла с пола расческу и энергично расчесала волосы, продолжая внутренний монолог. Может, Стивен любит меня так сильно, что я могу сказать ему? Но и в этом случае как можно объяснить столь значительные вещи? Откуда ты знаешь, как он отреагирует? Если он любит меня достаточно сильно… «Элизабет, — остановила себя я, — одумайся, это была всего одна ночь любви. Не давай волю фантазии».
 Я приняла душ, оделась и собралась на работу. Прибралась в квартире, хотя под воздействием таблетки я двигалась несколько заторможенно. Хотелось вести себя со Стивеном иначе, хотелось быть честной. Но больничная палата уже удалялась в небытие. В четверть первого, закрыв за собой дверь квартиры, я в красной майке вышла на раскаленную летнюю улицу и внезапно увидела Стивена. Он протянул мне цветы и обнял.
 — Как кофе? — Стивен управлял тем же джипом, на котором мы ездили в Коста-Брава.
 — Прекрасный. Я никак не могла дождаться нашего отъезда. Мне нравится осматривать с тобой достопримечательности.
 Но я уже боролась с зевотой, вызванной действием таблетки. Стивен ликовал.
 — Мне показалось, что я никогда не видел Коста-Брава прежде. Я словно вытянул счастливый лотерейный билет — мне дважды удалось умыкнуть тебя с работы. Я рад, что работа над фильмом идет хорошо.
 — Да, это так, — я поцеловала его. Как только выберемся из Барселоны, я позвоню Жозе и скажу, что не смогу встретиться сегодня с графом в четыре часа. Просто не смогу вынести напряжения беседы с этим человеком. Зачем мне это? Я только-только начинаю поправляться.
 — Знаешь, этим утром все прошло так, как я и предполагал, — бодро сообщил Стивен. — Спортсменам, замешанным в скандале со стероидами, пришлось ретироваться. На пресс-конференции они во всем признались. Бедные ребята: ради победы готовы жертвовать здоровьем. Бездумно глотают какие-то таблетки. Интересно… трудно представить, как они решились.
 — Но с этим покончено, — сказала я, уводя беседу в сторону от всяких таблеток… Стоило ли мне так спешить, принимая таблетку Бетти? Вдруг химические компоненты с годами изменились, и она вредна для здоровья? Вдруг я отравилась? Нет! Успокойся — таблетки находятся в плотно закрытом пузырьке, с годами только теряется сила их действия.
 — Да, с этим покончено, — согласился Стивен, — и теперь у нас каникулы. Я намерен показать своей любимой чудеса и красоты Таррагоны. Что может быть лучше?
 — Действительно, что может быть лучше? — Подтвердила я и откинула спинку сиденья. Глаза мои слипались.
 — Подожди минуту, — сказал Стивен. — Я знаю, что мое присутствие усыпляет многих, но ничего не могу с собой поделать. Мы еще даже не выехали из города.
 Стивен шутил, но, похоже, мое состояние его не на шутку огорчало.
 — Эй, меня считают одним из самых потрясающих парней на свете.
 — Это правда, мой дорогой! Разве я не могу помечтать о тебе во сне?
 Я попыталась сесть прямо, но таблетка оказалась сильнее, чем я предполагала.




 ГЛАВА 23


 Местность была такой же дикой и скалистой, как в Коста-Брава. С одной стороны тянулась изрезанная морем горная гряда, с другой — долины и плато. На каменистых склонах лепились дома с побеленными стенами. Элизабет приподнялась на сиденье, изумленно осматривая окрестности.
 — Приятно оказаться в обществе живого человека, — произнес Стивен. — А то я уже испугался, что путешествую в одиночестве.
 — Извини, я так устала. Посмотри…
 — Я смотрю уже больше часа, — сухо заметил он, однако все же повернулся.
 Стадо козлов спокойно следовало за пастухом по пешеходной части моста. Спереди и сзади двигались велосипедисты и пешеходы. Потом мы попали в автомобильную пробку, и вскоре козлы нас обогнали.
 — Почему это у тебя нет сил для путешествия? — вернулся к забытой теме Стивен.
 — Извини.
 — Должно быть, я так на тебя действую.
 — Пожалуйста, перестань. Мне правда очень жаль. Что еще я могу сказать?
 Я коснулась его плеча, щеки, и между нами проскочила электрическая искра.
 Мы покинули обнесенный стеной поселок и покатили мимо огромного римского акведука. Таблетка Бетти лишила меня сил, но не стоит разочаровывать Стивена. Оживленно проявляя интерес к ожившей истории перед нами, он восхищался каменными стенами и зданиями тринадцатого века, арками перед площадями. Мы двинулись пешком по изогнутым улочкам Калле Санта Тереза и Калле Донна Луиза. Затем снова вышли на прямую дорогу.
 — Видишь тот замок на скале с островерхими башенками?
 Репортер, сидевший внутри Стивена, хотел, чтобы я видела все-все.
 — Да.
 — Я готовил для журнала «Лайф» материал об этой части Испании и использовал снимки этого замка. Когда мы вернемся, покажу. Мне впервые довелось выполнять подобную работу. Причем, мне доставило несказанное удовольствие заниматься ею, было даже неловко брать гонорар.
 Мы въехали на другую гору. Я следовала за Стивеном вдоль стен монастыря. Слава Богу, экскурсия быстро закончилась, и мы остановились на ленч.
 В туалете я ополоснула холодной водой лицо И затылок и держала ладони под ледяным потоком до тех пор, пока не поняла, что мое отсутствие затянулось. Пульсации в груди возобновились. Я открыла сумку, чтобы достать валиум… я же не взяла его… Вспомни!.. Пришлось минуту посидеть.
 Я вернулась к столу и увидела встревоженного Стивена.
 — Я уже начал волноваться. Он пододвинул мне стул.
 — Захотелось умыться… так жарко!
 — Я вдруг подумал, что ты, возможно, оставила меня из-за моего глупого поведения в машине. Не знаю, что на меня нашло.
 — Что ты, это я виновата. Мне бы тоже не понравилось, если бы кто-то заснул рядом, но, думаю, у меня слабость после болезни.
 — Почему ты раньше не сказала? Я бы все понял. Мы бы поехали в другой раз.
 — Нет, я очень хотела поехать с тобой. Подожди, я приду в себя. Все прекрасно! Потрясающе! Просто надо поесть.
 Мы ждали пищу… ждали… как можно ждать ее в маленьком придорожном испанском кафе. Я осушала один стакан воды за другим. Над нашими головами назойливо жужжали лопасти вентилятора.
 После ленча я действительно немного взбодрилась. Мы двинулись вдоль пристани и увидели стариков, занятых починкой сетей. Сыновья и внуки выгружали утренний улов.
 — Хочешь посмотреть арабский рынок? — спросил Стивен, стремясь вернуться в древний мир.
 — Конечно, — подстегнула себя я, радуясь его неподдельному интересу.
 Мы прошли через арабский рынок, заглянули в синагогу двенадцатого века.
 — Маврская архитектура.
 Затем вышли через заднюю дверь и зашагали по изогнутым переулкам старинного городка. Стивен поведал историю здания. В тени кафе под каменными сводами сидели усатые мужчины, над ними шелестели лопасти вентиляторов… слишком много для столь небольшого помещения…
 Не знаю точно, когда у меня начался жар. Сначала меня слегка зашатало, словно я поскользнулась на булыжнике, затем показалось, что я падаю, точно пассажир самолета в воздушную яму… «Не надо было есть то острое блюдо во время ленча». Пожалуй. Странные вещи, происходящие с человеком на незнакомых старинных улицах, всегда нуждаются в разумном объяснении.
 Кисти рук мне уже не принадлежали. Мои кисти обладали силой, тонусом, а эти безвольно плыли в воздухе. Онемели, словно сдавленные на несколько минут.
 Стивен рассказывал о римлянах в Сагунто.
 — Первыми пришли карфагеняне. Вон их влияние в архитектуре некоторых строений.
 Я кивнула, бросив взгляд на деталь прекрасной арки. Но на самом деле ничего не видела. Солнце резало глаза даже через темные очки. Я снова сомкнула веки и взяла салфетку, чтобы вытереть слезы, провела ею по лбу. И вздрогнула, обнаружив, что вся в холодной испарине… Эти уж мне местные специи! Наверное, старею, в молодости я могла есть все что угодно и где угодно…
 Стивен все еще разглагольствовал: «Испанцы… римляне… завоевание».
 — Да, — с деланным воодушевлением произнесла я. — Ты так много знаешь об Испании.
 — В основном я узнал это, работая для «Лайфа». Впрочем, мне всегда была интересна история. Единственный школьный предмет, по которому у меня были хорошие оценки, — радостно заявил Стивен.
 Внезапно меня скрутило, и я едва не согнулась пополам.
 Стивен смотрел в видоискатель своей камеры.
 — Ты когда-нибудь была в Израиле, моя дорогая?
 — Нет, не была.
 — Чудесное место. Хорошо бы съездить вместе на археологические раскопки под Масадом. Я видел фотографии. Города находятся под землей один над другим. Мне всегда хотелось побывать на раскопках, уже собирался, но каждый раз что-то мешало. Видишь, дорогая, снова судьба.
 Я пыталась слушать, копировать его приподнятое настроение, но пот на лбу выступал все сильнее, уже чувствуется запах… Что если игнорировать…
 — Да, Стивен, — я постаралась придать голосу бодрости, — с удовольствием поеду на места рас…
 — Осторожно! — Стивен подхватил меня в тот самый момент, когда я споткнулась на сломанной ступени каменной лестницы, что вела в верхнюю часть города.
 — Пустяки! — успокоила я. — Балерины падают только вверх! Знаешь?
 Я быстро встала и натянула козырек бейсболки на лоб.
 Стивен внимательно посмотрел на меня.
 — Ты в самом деле здорова? Прямо не похожа на себя. Ужасно бледная.
 — Ерунда. Все в порядке! Посмотри! Кажется, там наверху — старая крепость. Ты наверняка хочешь ее осмотреть, и я рада последовать за тобой.
 Я улыбнулась, успокоив его. Мы стали подниматься по высоким разбитым каменным ступеням, Стивен бережно держал меня под руку.
 Наверху мы перелезли через толстую полуразрушенную каменную стену, которая окружала остатки крепости.
 Как я и предполагала, Стивен пришел в восторг.
 — Посмотри, Элизабет.
 Он развернул меня к морю.
 — Все эти крепости строились так, чтобы удобно было вести наблюдение. Отсюда виден любой вражеский корабль на Средиземном море. Смотри, дорогая, перед тобой сама история.
 Каменная стена, крепость и все остальное плыли у меня перед глазами в голубой дымке.
 Стивен обошел крепость по периметру, осмотрел все.
 — Представляешь, за этой стеной, толщиной не меньше пары футов, находится отвесная скала. Сюда невозможно забраться. Воины могли отразить сверху любое нападение в том случае, если корабли неприятеля не удавалось потопить на подходе.
 Стивен менял объективы, стремясь снять крупным планом сквозные отверстия в стене, куда вставлялись стволы пушек. Он работал, снимал в Разных ракурсах, излучая энергию. Он любил такую работу, и мне нравилось наблюдать за ним.
 — Знаешь, дорогая, — крикнул он из дальнего угла крепости, — я, пожалуй, сделаю фотоочерк об этом замке. Не ради денег — за такие материалы платят мало.
 — Какая разница, если ты получаешь удовольствие.
 — В тебе говорит женщина. Для мужчины счет в банке — это табло, которое показывает, кто ты такой. Мне платят деньги за то, что я — спортивный символ телекомпании, самоуверенный, но все же вполне управляемый человек.
 — Ты несправедлив к себе, — ответила я. — Не думаю, что кто-то считает тебя управляемым.
 — Поверь, это правда. Ты же не знаешь. Телекомпания — иерархическая структура вроде банка с боссами, над которыми стоят другие боссы. И самое плохое то, что я изо всех сил стараюсь приспособиться к этой корпоративной системе.
 — Но зачем делать то, что противоречит твоей сути?
 — Ради денег! «Ты должен делать деньги», — внушал мне отец, когда я был ребенком. Тогда я сопротивлялся, но теперь делаю именно то, чего он хотел. Работая свободным фоторепортером, я, пожалуй, оставался ребенком и не понимал, как деньги связывают человека. Я занимался любимым делом. Улыбнись, дорогая, я хочу запечатлеть здешние красоты.
 Я замерла и счастливо улыбнулась для снимка, потом подошла к стене и села там, где из обломков складывалась невысокая скамейка. Море искрилось так неистово, что передо мной синел огромный пожар. Белые гребни волн появлялись, исчезали и тут же появлялись вновь. Вдруг подо мной обрушится каменная стена? Стану ли я частью этого огромного синего пожара? Осмелюсь ли обрести такую свободу? Я встала и внезапно ощутила резкую боль; Стивен тотчас оказался рядом, поддержал за плечо и помог сохранить равновесие. Поднял мою бейсбольную кепку и испытующе взглянул на меня.
 — Я что-то тревожусь.
 — Нет, нет, — неуверенно сопротивлялась я, — пожалуйста, продолжай. Через минуту все будет в порядке.
 — Хватит. — Стивен повел меня за собой. — Поедем в гостиницу, ты немного полежишь.
 Я уже не протестовала.
 Не знаю, как долго я проспала в комнате с белыми стенами и легкими желтыми занавесками у окна. Десять минут или десять часов?
 Казалось, мои глаза слиплись и опухли. Все болело — руки, ноги, подмышки… Может, таблетки Бетти испортились?.. Нет, вряд ли… Просто неприятный, но скоротечный грипп… обычное дело… все пройдет. Я вздрогнула под цветастым пледом. Если бы была вода… надо отдохнуть, пить много воды, принять аспирин. Тогда я скорее поправлюсь. Голова гудела… нормальное явление при гриппе. Завтра я выздоровлю и продолжу работу.
 — Тебе лучше, дорогая? — раздался у двери голос Стивена.
 Я посмотрела на открытое окно, на картину поселков Таррагоны за каменными стенами, скалы, море — растиражированный пейзаж, яркие, чистые краски.
 — По-моему, жар спадает, — уверенно произнес Стивен.
 — Что случилось? — наконец выдавила я, превозмогая комок в горле.
 — Лежи спокойно. Выпей-ка лучше воды.
 Стивен налил воду из ярко раскрашенного фарфорового кувшина, стоявшего у кровати.
 — Ты потеряла сознание, и хозяин гостиницы вызвал врача. Славный человек, он дал тебе эти таблетки, якобы антибиотики.
 Стивен старался скрыть беспокойство, рассказывая словно между прочим. «Не тревожь ее», — слышалось в его голосе.
 Таблетки? Снова таблетки? Что мне дали? Врач не знал, что я принимала другие лекарства… Не волнуйся… Прошло много времени… Я попыталась оторвать голову, чтобы выпить немного воды, но голова была слишком тяжелой, шея болела. Стивен поднес воду… какая теплая вода… если бы только она была холодной.
 Откинувшись, я почувствовала холодную испарину… Закуталась в плед, уцепившись в страхе за его края.
 — Вот… — Стивен снова приподнял меня — на этот раз, чтобы подложить сухую подушку. — Ни о чем не беспокойся, я с тобой, любимая. Неужели ты думаешь, я позволю чему-либо случиться, позволю потерять любовь всей моей жизни, которую я так долго искал? Я не оставлю тебя ни на минуту.
 Он старался меня успокоить, это слишком заметно. Что-то произошло.
 — Вчера тебе было плохо. — Стивен сел рядом. — Вероятно, пищевое отравление. Но теперь уже лучше. Обошлось без промывания желудка. — Он улыбнулся. — Вид у тебя еще неважный, но… ты молодец… справилась. Скоро совсем поправишься. Постарайся заснуть. Я буду здесь, я уже позвонил в Барселону.
 — Но у тебя же работа.
 — Не беспокойся, у меня тут большой штат сотрудников, они обо всем позаботятся. Я лишь фасад, основную работу делают другие, а слава достается мне. Если я понадоблюсь, мне позвонят — все знают, что я с тобой.
 — Но ты можешь ехать, если со мной все в порядке.
 Как трудно говорить! Я закончила фразу про себя — засыпаю. Руки и ноги отказывались двигаться… надо перевернуться на живот… Для этого требуется слишком много сил. Повернусь позже.
 В полумраке Стивен протирал мне лоб и щеки влажным полотенцем, убирал засохшие корочки с глаз… Пусть, не мешай ему, глаза не открываются. Стивен протер влажным полотенцем руки и ноги… я вздрогнула. Холод, влага… сменил простыню… как в больнице… пациента перекатывают на край кровати и расправляют простыню. Потом перекатывают на другой край. Как умно. Засовывают концы под матрас, причиняя больному минимум беспокойства. Где Стивен научился делать это? Снова плед… но где нарисованные на нем цветы? Теперь он зеленый, в сумерках желтые шторы кажутся серыми. Ветер врывается в комнату… Воздух причиняет мне боль. Его надо заменить. Открыть окно… выходящее на Риверсайд-драйв… посмотрите на разбитое тело девочки на Риверсайд-драйв…
 … Красные, белые, синие огни, ослепительные вспышки, мерцающий свет приближается ко мне… с крыши дома на Риверсайд-драйв виден фейерверк, который устроили четвертого июля… я сажусь на край крыши, папа крепко держит меня за бедра… ноги свисают вниз… его руки давят… двигаются… дразнят… затем — падение… люди смотрят вниз, на разбитое тело девочки на Риверсайд-драйв…
 Должно быть, прошло несколько часов, прежде чем я увидела в темноте профиль сидящего Стивена; лунный свет падал прямо на него. Неужели все это время он сидел рядом? Неужели я дорога ему настолько, что он отдал важное задание другому, чтобы остаться здесь и ухаживать за мной? Я не заслужила этого. Он подошел к кровати, заговорил:
 — Мне надо сделать несколько звонков в Штаты, дорогая. Представляешь, здешний телефон не имеет выхода на международную линию. Мы хотели провести уик-энд в деревне — мы его в деревне и проводим.
 Вряд ли он верил, что я проснулась окончательно, но все же шутил, чтобы ободрить меня.
 — Дорогая, миссис Фернандес, жена хозяина, будет постоянно находиться возле двери в мое отсутствие. Она столько раз заверяла меня, что никуда не уйдет, что я успел выучить несколько испанских слов. Она вырастила девятерых детей от двоих мужей и знает, как поступать, когда у больного жар.
 Стивен осторожно сел на край кровати, обхватил руками мою голову и приподнял. Его голос стал еще мягче.
 — Так что будь славной девочкой и выпей немного воды до моего ухода, это предписание доктора. Когда я вернусь, выпьешь снова.
 С закрытыми глазами я отхлебнула из чашки в его руках.
 — Ну, дорогая, еще немного.
 Он подоткнул плед, прикрыл окно, чтобы в комнате не сквозило, и ушел.
 Как только за ним закрылась дверь, я начала плакать. Ни один мужчина не заботился обо мне с такой нежностью. Они всегда чего-то хотели, и это ощущалось в каждом прикосновении. Моя душа нуждалась в любви Стивена. Я не выживу без этого, я нашла, хотя ничего не искала. Он менял меня чудесным образом.. Я хотела заботиться о нем, делать его счастливым… И поэтому плакала… Если бы только я не падала так долго…
 … С вершины высокого холма я смотрю вниз, на городской дом, рядом с ним припаркован желтый джип Стивена. Я уже отчетливо различаю фигуру Стивена, хоть он и находится слишком далеко, чтобы можно было узнать его черты. Так узнаешь любимого. Видишь, как он движется среди толпы. Вы так хорошо знаете его силуэт и походку. Чувствуете, что начинаете улыбаться…
 … Стивен сидит в джипе… Я смотрю на его профиль. Он слегка склоняет голову влево и изгибает шею. Похоже, в ожидании он читает газету, да, вот она, на рулевом колесе. Я иду медленно, наблюдая за ним и наслаждаясь каждым мгновением… Периодически он поднимает голову — не появилась ли я… Я вижу его резкие, правильные черты и короткие волосы на фоне брезентовой крыши джипа. Левая рука Стивена торчит из окна. Вот показался локоть из короткого рукава, я ощущаю загар и фактуру кожи с тонкими светлыми волосками. И вспоминаю о чуде, которое происходит, когда эта рука обнимает меня, вспоминаю, с какой добротой она протягивает утром кофе. Я люблю эту руку, как и любую частичку Стивена. Когда он едет на велосипеде или в машине, не держась за руль, свободные движения его руки символизируют бунтарский дух. Всегда буду смотреть на эту руку с трепетом и восхищением. На Стивене хлопчатобумажная рубашка, и я знаю, что она заправлена в бежевые брюки из твида…
 … Стивен снова поднимает голову, и я ускоряю шаг… Иду слишком быстро, теряю контроль над собой… я уже у подножия холма… но джипа Стивена уже нет на углу… «Стивен!», — кричу я, перебегая через улицу, но желтый джип отъезжает. Я бегу к своему возлюбленному через улицу… но джип опять удаляется. Я задыхаюсь от бега… Стивен больше не движется, замирает в летящем джипе. Наконец я начинаю догонять. Бегу еще быстрее… Сейчас догоню, думаю я и в следующий миг касаюсь двери. Она открывается, и Стивен выходит из машины… Стоит спиной ко мне в голубой хлопчатобумажной рубашке и бежевых брюках. «Стивен, это я, Элизабет!» — кричу я, протягивая руку к нему, но он поворачивается так стремительно, что меня отбрасывает назад. Я вижу перед собой лицо отца, обрамленное густыми темными волосами; темные глаза смотрят из-под нависших бровей. Он улыбается своими полными губами, смеется, протягивает ко мне руки… это руки Стивена, прикрытые короткими рукавами… отец оттягивает меня от возлюбленного… Но это лишь уловка, руки Стивена сменяются руками отца, он в темном костюме. Голос отца звучит умоляюще, мягко: «Я люблю тебя, Куколка Бетти, моя маленькая роза. Бетти, пойдем домой. Ты знаешь, что пойдешь. Знаешь, что мы всегда будем вместе. Знаешь, что никому не скажешь. Не сможешь. Пойдем, Бетти!» Он открывает дверь автомобиля… Это не желтый джип, а зеленый «мерседес» отца с обшитой деревом передней панелью. Идеально начищенная туфля с пряжкой на педали газа. Я отодвигаюсь, сжимаюсь в клубок на кожаном сиденье у окна. На мне белый больничный плащ из пике с шестью золотыми пуговицами… Он забрызган кровью.
 Я обнажаю запястья. «Нет! Нет! Я — не Куколка Бетти. Нет! Я не Бетти! Я — не она!»
 Я мгновенно просыпаюсь, услышав голос маленькой девочки: «Я — не она! Я — не она!» Голос звучит внутри, не может вырваться наружу, но я ясно слышу. Снова прислушиваюсь к девочке, отчаянно отказывающейся от самой себя: «Я — не Бетти». Она держится отстраненно. За окном грязное коричневое небо. Кажется, сейчас утро, половина шестого. В это время ночные демоны особенно сильны, но скоро рассветет, и они исчезнут.
 Но это утро было особенным. Необычная слабость из-за болезни помешала мне быстро надеть маску Элизабет; в эти мгновения незащищенности и страха я стала понимать то, что всегда ускользало от меня. Я осталась с ночными демонами, продлевая их присутствие, и медленно открыла свою запертую душу. Я не торопилась, и страх почему-то уменьшился. Странное спокойствие больного, ослабленного жаром, сглаживает перспективу, уменьшает яркость картин, мир предстает отчетливее. Не в силах натянуть на себя защитную оболочку, человек обретает большую остроту восприятия. Многолетние эмоции громоздились друг на друга, пока не превратились в клубок колючей проволоки; теперь он стал раскручиваться. Я всегда считала нужным скрывать правду от мира, боялась, что в противном случае железные двери навсегда сомкнутся. Но все это время я лишь скрывала ее от самой себя.
 «Я — не Куколка Бетти. Я — не Куколка Бетти», — прошептала я вслух. И снова: «Я — не Бетти». Да! Это же так очевидно. Почему же было непонятно прежде? Если я никогда не произносила этого вслух и никто ничего не знал, значит, я могла бесконечно притворяться, да?.. Могла убегать от себя и не быть ею. Кто докажет обратное? И я действительно убегала. Все эти годы отталкивала любого, кто мог бы приблизиться и открыть правду. Я пряталась за собственными огромными железными дверьми, отказывалась знать, помнить, чувствовать. Не позволяла себе настоящей любви. О… мой отец прекрасно знал меня, не сомневался в том, что он в полной безопасности. Что бы я ни говорила, какие бы угрозы ни произносила, в последний момент всегда убегала и молчала. Он мог делать со мной что угодно. Неужели я снова пойду у него на поводу и откажу себе в праве быть Элизабет?
 За окном медленно светало. Наблюдая за небом, я снова прошептала: «Я — не она!» Грязная коричневая заря осветила окно, появилась тусклая зелень деревьев. Я снова шепнула: «Я — не Бетти!» Было уже около шести часов, но я не отпускала своих ночных демонов. Буду сохранять внутри себя Бетти, пока ко мне не вернется оберегающая меня сила.
 Солнце совсем взошло, осторожно вошел Стивен и посмотрел на меня. Я притворилась спящей. Он на цыпочках приблизился к кровати и погладил меня по голове. Я не смела взглянуть на него, пошевелиться; старалась дышать ровно.
 — Хорошая девочка, — прошептал он. — Холодная, как огурец. К вечеру ты поправишься. Отдохни как следует, я заказал билеты на королевский бал. Я люблю тебя, Элизабет.
 Он поцеловал меня в глаза и ушел. Я бросила вслед один короткий взгляд. О, как я мечтала о жизни, которую мы могли разделить!
 Сразу после его ухода я проверила свой лоб и руки. Он прав, я больше не потела, жар спал. Я приподнялась в кровати, прогнулась. Солнце быстро двигалось по небосклону. Бледно-желтые шторы раскачивались возле окон. В воздухе присутствовал сладковатый аромат. На столике стоял кувшин, расписанный цветами. Я налила воду и села. Испытывая головокружение, заставила себя произнести все вслух — хотела облечь в словесную форму то, что считала правдой. «Мой отец, Роланд, мог совершенно беспрепятственно растлевать нас. Мог бы запросто убить любящих его женщин, чтобы защитить себя. Моя мать, Мария, покончила с собой, потому что не могла рассказать правду и не могла жить с ней. Он не остановил Марию. С ее смертью опасность разоблачения исчезла. Куколка Бетти пыталась покончить с собой, но безуспешно. Однако душа ее каждый день покорно умирала. В конце концов она превратилась в молодую женщину, потерявшую себя как личность. Роланд оставался защищенным. Отец так и не узнал меня, Элизабет; он не представлял, кем станет его абсолютно управляемая Куколка Бетти. Неужели я позволю ему восстать из могилы, подчинюсь и позволю безропотно убить свою любовь?» Он заполнит это пространство пустотой, чтобы сберечь свою тайну… Нет, Стивен, не подходи ко мне слишком близко. Оставайся в неведении. Нет, Стивен, не люби меня так сильно, и я никогда не полюблю тебя; никто ничего не узнает… Мой отец бил меня в четырнадцать лет, когда мне начали звонить парни. Я не сопротивлялась: он был прав, они могли узнать. Теперь я сама истязала себя вместо него. Пришло время, когда мне следует забрать свою собственную жизнь назад».
 Утро наполнялось запахами и дуновением ветра, яркое солнце бодрило меня, но мне нужна была сила, чтобы преодолеть многолетний страх, вынуждавший меня прятаться. Следовало продумать все до наступления очередного дня, пока он не вынудил меня снова отказаться от самой себя. Я буду сожалеть, что на короткое время осталась без защиты, сожалеть о своих опасных мыслях. И никогда не позволю этому состоянию вернуться. Я уже начала размышлять о том, на какой риск я пойду, если расскажу обо всем Стивену. Вдруг я ошибаюсь и он меня не любит? Вдруг он расскажет? Нет, отступать нельзя. Если я не предприму что-либо сейчас, железные двери снова сомкнутся. Я буду вечно прятаться от любви Стивена, бояться ответить на нее. Наша любовь умрет, мы никогда не будем вместе.
 Надо решиться и пойти на риск, пока утро только начинается. Кто бы мог предположить, что я выпущу на свободу секреты, которые хранила тридцать лет, именно здесь, в простой испанской гостинице, в кровати, где спали многие путники, задержавшись тут на несколько часов, чтобы вскоре вернуться к прежней жизни? Однако моя жизнь изменится навсегда.
 Я была полна решимости. Правда, еще не знала, что скажу Стивену, как начну. Как сказать любимому… что произойдет, если ты осмелишься выпустить такие секреты на волю? Какая горькая ржавчина польется?
 Можно было позвать Стивена, и он бы пришел ко мне, но я ждала неизвестно чего. Я просидела в постели еще час. Страх то подступал, то отпускал меня, пока наконец Стивен не зашел в комнату. Он полетел ко мне по кафельному полу, ликуя, что я уже сижу на кровати и довольно бодра.
 — Какое поразительное улучшение! Мне следовало бы принести по такому поводу сочный шоколадный эклер вместо очередного кувшина с водой и трех сухих маленьких крекеров. Извини, распоряжение врача.
 Он присел на край кровати и обнял меня.
 — М-м-м, почему ты не сказала, что наденешь этот потрясающий пеньюар и будешь выглядеть так соблазнительно?
 Он снова обнял меня; я сидела в старой рваной ночной рубашке, которую он, вероятно, одолжил у жены хозяина.
 — Я…
 Я остановила себя. Уже почувствовала, что меня захватывает его настроение и я ищу остроумный ответ, ухожу от своего решения… накидываю маску… отец был бы доволен… Но я не позволю ему овладеть собой на этот раз… «Сейчас! — сказала я себе. — Сейчас!»
 — Стивен… — начала я.
 Он с удивлением заметил, что мое поведение изменилось.
 — Позволь, я расскажу тебе… мне кажется, ты должен знать. Не о том, как я танцевала в Барселоне, а о том, как оказалась здесь и кто я такая на самом деле.
 Я набрала побольше воздуха, почувствовала комок в горле. Инстинктивно попыталась проглотить его… «Ты же еще ничего не сказала, — подумала я, — еще не поздно передумать… ты не переживешь этого…» Но тайные клапаны уже открылись, и потекла ржавая вода. Я тихо простонала:
 — Меня зовут Бетти.
 Стивен ничего не спросил, он лишь крепко меня обнимал.
 — Стивен, — мой жалобный стон прозвучал громче, — меня зовут Бетти, мой отец изнасиловал меня, когда я была еще маленькая. Я боготворила его и избегала смотреть правде в глаза. Прошло несколько лет, больше это не повторялось. Я уже подумывала, что, возможно, ничего и не было, так я его любила. Но после смерти матери это случилось снова. Потом стало происходить регулярнее. Мне все еще не верилось, в двенадцать лет я предпочла умереть, нежели поверить, но мне помешали…
 Стивен молча обнимал меня. Стон прекратился, но из горла вырвалось что-то вроде хрипа, я вздрогнула. Через некоторое время снова заговорила, но мой голос звучал как из-под земли…
 — Через год я убежала. Полиция нашла меня в парке, в кустах. Я ползала, прячась от фонариков, как маленькое животное. Меня доставили домой в полицейской машине, я могла рассказать им, но не сделала этого. Испугалась, что тогда меня запрут навсегда. Когда полиция уехала, отец уложил меня в свою кровать, но несколько недель не прикасался. Я решила, что спасена, что теперь наша жизнь изменится к лучшему.
 Мой голос задрожал, но я справилась с собой.
 — Что если бы все вышло наружу? Когда это началось снова, я порвала со всеми друзьями. И жизнь моя состояла только из танцев. С годами от меня стали ждать секса, и я оправдала ожидания.
 Стивен закутал меня в одеяло, стал укачивать… Меня трясло, я снова делала глотательные движения, заталкивала свои слова назад. Горло онемело, захотелось остановиться, замолчать… да, отец снова подбирался, тянул меня к себе… он накажет меня позже… я заслужила это. Но на этот раз я не позволю ему одержать верх, буду говорить свободно… Я перестала дрожать.
 Теперь слова полились спокойнее, голос окреп.
 — Никто ничего не подозревал. Мой отец был знаменитым скрипачом. Я, его дочь, вела жизнь всем на зависть. К нам захаживали известные ученые, люди искусства. Я рано научилась жить за пределами правды. Брала у них шляпы и пальто, подавала чай. Позволяла делать мне комплименты по поводу того, как я танцую, они видели меня во время выступления молодых танцоров и называли красивой и грациозной молодой леди, заявляя, что рады знакомству… я ничего не отвечала. Никто никогда не замечал несчастную, страдающую девочку, желавшую умереть. Я сама ненавидела ее! Она заслуживала всего самого худшего! А я была другой! Я была балериной!
 Когда я подросла, меня приняли в балетную труппу. Отец понимал, что я буду ежедневно работать рядом с другими танцорами, могу подружиться с ними и рассказать. Чтобы защититься, он пригрозил, что сам объявит во всеуслышание, сорвет с меня маску перед другими балеринами, хореографами и режиссерами. Все узнают, что в происшедшем виновна я. Каждое утро, отправляясь на репетицию, я боялась, войдя в дверь, обнаружить, что жизнь закончилась. Я ужасно дрожала, старалась скрыть свой страх, пока не оказывалась в зале и видела, что ничего не изменилось и еще целый день будет продолжаться моя балетная карьера. Ночью я полностью подчинялась ему. «Пожалуйста, папа, — умоляла я, — пожалуйста, не говори, я сделаю все». — «О, в конце концов правда о тебе вырвется наружу. Ее не скроешь». Он мучил меня, управляя, как марионеткой, пока мне не исполнилось семнадцать.
 Примерно в это время отец заболел и потерял силу. Я слышала слова врачей: «удар, печень, осложнения». Они созвали консилиум. Я преданно заботилась о нем, подавала еду, писала за него письма, отвечала на звонки. Это продолжалось в течение года. Я приносила ему книги для чтения, стирала одежду и постельное белье, давала лекарства. И все равно он слабел.
 Затем однажды утром случилось нечто странное. Я приготовила ему тост и клубничный чай, собрала перед уходом вещи для репетиции. Вошла в спальню и поставила перед ним поднос. Он сидел, опираясь на подушки, и слушал по радио классическую музыку. В комнате царил полумрак. Я чуть приоткрыла жалюзи, чтобы свет не раздражал его.
 — Спасибо, Куколка Бетти, — сказал он…
 Я увидела знаменитого крупного мужчину, быстро состарившегося за эти последние месяцы. Его густые темные волосы поредели, череп блестел. Зубы стали желтыми, лицо — бледным, кожа на шее — землистой, сморщенной. Пижама свободно висела на его маленьких плечах. Ширококостное, некогда мускулистое, а теперь хрупкое и бесформенное тело терялось под пледом; он казался почти бесполым. Если бы не белая щетина на лице, посторонний человек не определил бы, кто на кровати — мужчина или женщина. Жизненная энергия и могучая воля покинули дряхлеющую оболочку, а с ними исчезло и что-то еще. Я пыталась вспомнить нашу первую близость, потом вторую, третью, но мне не удавалось. Куда все подевалось? Я знала, что все это действительно происходило, но ничего не помнила.
 — На репетиции в это утро я была рассеянной, днем сказала руководителю, что отец чувствует себя хуже и нуждается в моем присутствии. Тот относился к отцу с большим уважением и тотчас отпустил меня. Я прыгнула в такси и проехала девять кварталов до нашего дома — надо же было узнать, как обстоят дела на самом деле. Прошла на цыпочках в его комнату и остановилась возле двери. Посмотрела на маленькое пожелтевшее существо под огромным пледом. Именно в этот момент я мысленно совершила побег, поняла, что смогу уехать.
 Стивен молчал. Я осеклась; вокруг царила тишина. Я вдруг обнаружила, что Стивен разжал руки. Когда он перестал меня обнимать? Что произошло? Стивен отодвинулся, одеяло упало с моих плеч. Я потянулась к нему, но он прижался к стене и словно оцепенел; потом встал с кровати, прошел к другой стене, удалился на максимальное расстояние, обхватил голову руками. Он больше не мог на меня смотреть. Я молча наблюдала, как он вышагивает взад-вперед. Мои скрытые секреты были барьером, разделявшим нас. Вырвавшись наружу, они стали каменной стеной.
 Но я зашла слишком далеко, чтобы остановиться. Я слезла с кровати и остановилась на своей половине, протянула руки к Стивену, чтобы он вернулся. Стивен не двигался. Я прошла через всю комнату и остановилась у окна, снова протянула руки. Стивен отпрянул в сторону. О, какую ужасную ошибку я совершила!
 Потрясенная, я вернулась к кровати. Сегодня я погубила себя! Секреты перехитрили меня. Все эти годы они только этого и ждали. Один небольшой роман, и я обманулась, считая, что Стивен поймет и мы будем близки. Что я сохраню его любовь. На столе одиноко стоял кувшин с нарисованными цветами, в котором Стивен заботливо принес мне воду. Секреты перехитрили меня, вырвались на свободу. Обещание отца сбылось: «В конце концов правда вырвется наружу». Я себя погубила.
 О, какой величественной была Элизабет — умная, состоятельная женщина-продюсер. Теперь всему конец. Быстро, в одно мгновение. Точно король, оставшийся без своих дорогих нарядов, она снова превратилась в Бетти.
 Мне почему-то страстно хотелось открыть Стивену больше, рассказать обо всем, обо всех моих любовниках… Пусть почувствует отвращение к Элизабет, «любви всей его жизни»!
 Бетти жужжала внутри, подталкивала… Я все расскажу Стивену об Элизабет, которую он любил. Пусть на его лице появится брезгливое выражение, пусть, будучи журналистом, поведает всему миру… Я снова приблизилась к нему, отняла его руки от лица, ожидая наткнуться на полный ненависти взгляд, но вместо этого увидела любовь. Он оплакивал меня. Боже, как больно. Почему — любовь? Жалость — да! Это, несомненно, жалость. Только не любовь. Мой маскарад закончился, я испытала странное, ужасное, неистовое облегчение. Потеряла контроль над собой. Мне хотелось отрыгнуть отвратительную зеленую слизь, составлявшую мое подлинное существо. Пусть избивает меня, повалит на пол, растопчет, но только не смотрит бесконечно любящим взглядом.
 — Элизабет, дорогая, я понимаю…
 — Нет, нет!
 Я набросилась на него, как сумасшедшая, и начала колотить оцепеневшими руками. Жужжание Бетти казалось ветром, заставлявшим мои кулаки неистово работать… Раз он не унизил меня, так я сама это сделаю!
 Стивен вдруг начал меня трясти и тряс до тех пор, пока голова моя не закружилась. Борясь друг с другом, мы добрались до кровати, и он бросил меня на нее. Я попыталась встать, но он толкнул меня назад.
 — Элизабет… — выдавил он, не позволяя мне подняться. Наконец я услышала хриплый шепот: — В нашей семье тоже произошло такое. Моя сестра Паула. Я знал, что отец творит с ней. Знал это все время. Но сам был всего лишь ребенком. Возможно, если бы сказал кому-то, я спас бы ее. Но как ребенок может сказать?
 Я по-прежнему лежала на кровати; он вцепился в мои руки. Или это я вцепилась в его? Костяшки побелели.
 — Элизабет, я никому ничего не говорил. Как и ты, держал все в себе. Не мог произнести эти слова вслух. Даже сейчас, глядя на семейные фотографии, я стараюсь думать, будто ничего этого не было. Любой человек увидел бы на фото моего величественного отца в центре улыбающейся семьи; только Паула сдвинулась к краю, чуть в сторону, она не смела прикоснуться к нему. На лице ее была лишь тень той улыбки, которую обязан изобразить ребенок перед камерой. «Застенчивый ребенок» — так сказал бы посторонний, переходя к следующей пачке фотографий. «А где Паула?» — подумал бы он. Паула присутствовала на снимках очень редко. Когда ей исполнилось десять, отец старался, чтобы она не попадалась на глаза.
 Паула была старшей сестрой. Мою младшую сестру звали Дейзи. У Паулы был какой-то дефект руки и еще она прихрамывала. Мать, похоже, ненавидела ее. Я не мог понять, почему. Она часто гонялась за ней с палкой, пока Паула не пряталась под кровать, волоча свою ногу, впрочем, это не мешало ей быть проворной. Она умела вовремя спрятаться. Мы с Дейзи обычно испуганно наблюдали за происходящим у дверей, изо всех сил стараясь не совершить какой-нибудь проступок, выполнить все приказы родителей без лишних вопросов. Мы боялись, что с нами поступят точно так же.
 Мой отец бил Паулу за вранье. И почему она постоянно лгала? Однажды я тоже солгал, потому что Паулу бы снова побили, если бы узнали, что она украла деньги из маминого кошелька. Поэтому я соврал — сказал, что это я. Паула повела меня в кино на фильм с Эбботом, Костелло и Тарзаном и купила конфет на эти деньги. Мы посмотрели ролик дважды, и Паула во второй раз смеялась даже больше, чем в первый. Дома отец уже ждал с ремнем.
 Начал бить Паулу, хлестать куда ни попадя. Я думал, он убьет ее. Закричал, попытался выскочить из дома, чтобы позвать кого-нибудь на помощь. Но отец поймал меня и тоже избил. Я лежал на маленькой кровати у стены, пытаясь вжаться в стену, чтобы спастись от ремня, но стена, твердая и холодная, отталкивала меня назад, и я сдался. Боль прошла быстро. Чувство унижения и память о его предательстве оставались всегда.
 И однажды я увидел. Сквозь кружевные шторы и стеклянную дверь, ведущую из гостиной в спальню родителей. Мать ушла играть в бридж. А я вернулся с бейсбольной тренировки и, проходя мимо стеклянной двери, услышал в спальне какой-то странный чавкающий звук. Я осмелился посмотреть через нижнюю застекленную рамку.
 Маленький мальчик оцепенел, не веря своим глазам. Паула стояла на коленях перед отцом. Он держал ее голову обеими руками. Я в шоке понял, что его член находится у нее во рту. Паула давилась, кашляла, но он крепко сжимал ее голову и вталкивал член в горло. Ее голова была откинута назад, казалось, шея вот-вот переломится. Она напоминала хрупкую птицу со сломанными крыльями, которая все еще пытается взлететь. Она судорожно вздрагивала.
 Отец кончил и оставил Паулу; она задыхалась, ее выворачивало наизнанку. Я забился в угол за голубым креслом, услышал, как за стеной в ванной зашумел душ.
 Затем из комнаты, прихрамывая, вышла Паула; разглаживая платье на коленях, она вытирала одновременно руки и лицо. Она осмотрелась, прислушалась и побежала, не заметив меня. Я не мог признаться ей, что все знаю.
 Можно ли срывать занавес с такого? А мать? Это ее убьет. Кто скажет? Что произошло бы с нашей семьей? Отец мой был банкиром. Он потерял бы работу. Что произошло бы с нами? Он щедро давал деньги на благотворительные нужды, поддерживал церковь, входил в спортивный совет школы. Кто бы мне поверил? Может, я ошибся?
 Я больше не видел Паулу в тот день, она не спустилась к обеду. Мать отнесла ей поднос.
 В воскресенье мы отправились в церковь. Родители надели свои лучшие костюмы. Я с сестрами тихо сидел на скамье. Нам не разрешали ни с кем разговаривать в церкви — можно было только говорить «здравствуйте», «мэм», «сэр», «пожалуйста» или «спасибо».
 Паула стала убегать из дома, но ее всегда находили и привозили назад. Отец избивал ее, а мать не заступалась. Она ненавидела Паулу, но была очень нежна со мной и Дейзи. Думаю, мать знала правду, потому что отправила Дейзи в школу с пансионом. Отец протестовал, но она настояла.
 Жизнь в доме стала невыносимой. Мать с отцом находились на работе, и Паула приглашала парней. Некрасивая, хромая девочка с дефектом руки, но парни все равно приходили; они курили, пили, смеялись. Паула уводила некоторых в свою комнату. Потом они снова курили и трогали ее грудь.
 Она не знала о моем присутствии, думала, что я играю в мяч, но я боялся, что парни задушат или убьют ее, поэтому прятался на кухне, пока они не уходили. Потом входил, делая вид, что вернулся с улицы; мы с Паулой открывали книги на столе в кухне, вроде бы делая уроки.
 Я уставилась на Стивена — символ американского мужчины из маленького городка в Колорадо. На шее его вздулись синие вены.
 — Я был соучастником уничтожения Паулы, Элизабет. Вероятно, я мог бы как-то помочь ей. Но как? Нельзя было выдавать ее, выдавать отца. Что было бы тогда со мной?
 В последний раз Паула убежала из дому в шестнадцать лет, мне шел четырнадцатый год. Отец вечером отправился на поиски в придорожные бары. Он застал ее пьющей с водителем грузовика и попытался увести домой. Она забралась в грузовик, отец запрыгнул на подножку, и водитель столкнул его на дорогу. При падении отец выбил себе зубы. Я точно знаю, потому что позже он качал меня на руках и всхлипывал. Отец никогда не обнимал меня прежде, но в тот вечер очень расстроился. «Паула, моя детка, Паула», — приговаривал он, уткнувшись лицом мне в плечо. Я страдал, изумлялся, не мог поверить, что он способен на такие чувства, но так оно и было.
 Паула позвонила мне на следующий день и попросила о ней не беспокоиться. Пока мать висела на телефоне, отец выбежал из дома, чтобы установить, откуда она звонит. Я перехватил трубку. «Беги, Паула, беги. Они хотят определить, где ты», — прошептал я, рискуя жизнью. Паула повесила трубку, но мать ничего отцу не сказала. Видимо, она все знала.
 Паула исчезла с лица земли, растворилась. Полиция искала ее не один год, но безуспешно. «Сэр, — сказали они отцу, — такое случается. Эти трудные дети чертовски умны. К сожалению, обычно мы отыскиваем их в случае смерти или преступления. И оказывается, что находились они где-то недалеко от дома».
 Нам с Дейзи запретили упоминать Паулу, и нас почему-то никто никогда о ней не спрашивал. Люди шептались, завидев нас, но при нашем приближении замолкали. Мы, как всегда, по воскресеньям ходили в церковь. Дейзи училась в школе с пансионом, а я начал ежедневно пропадать на своей горе. Мне казалось, что Паула со мной, что мы беседуем с ней. Я верил, что однажды увижу ее.
 Недавно Паула наконец объявилась. Я плакал от счастья, узнав, что она жива и звонит из колорадской лечебницы для наркоманов. Представляешь, Элизабет, самое поразительное то, что Паула только сейчас еле-еле вспоминает, как насиловал ее отец. После побега она подавила все воспоминания. Прежде всего в ее памяти всплыли избиения. Все остальное возвращается к ней отрывочно, в виде снов и картинок. Из пятнадцати женщин ее группы только одна все вспомнила. Врач Паулы объяснил, что защитные механизмы человеческого сознания весьма сильны и с невыносимой травмой можно справиться, лишь стерев все полностью из памяти.
 Паула разыскала меня, чтобы убедиться, что ее преследуют не фантазии, порожденные лечением. Возрождая события в памяти, сестра поняла, что я всегда это знал.
 — Что случилось с Дейзи? — с трудом выдавила я.
 Стивен зарыдал. Из горла его лились жалобные, дрожащие звуки.
 — Это моя главная вина. Когда Паула рассказала Дейзи, младшая сестра сказала: «Я думала, что такое происходило только со мной».
 Стивен умоляюще посмотрел на меня.
 — Если бы ты видела Дейзи! Милая крошка с ангельским личиком. Она была такой тихой, не причиняла никому беспокойства, не доставляла хлопот…
 Переживания, связанные с Дейзи, захватили его.
 Мне было невероятно больно при виде страданий Стивена. Это терзало меня куда сильнее, чем собственная боль. Я подошла и обняла его.
 Он тоже прижался ко мне.
 — Ты не единственная жертва, Элизабет. Просто ты не знаешь. Так случается и в респектабельных семьях, подобных нашим, а не только в гетто. Ты была жертвой, а не сообщницей. Разве может ребенок поведать о таком? Я люблю тебя, Элизабет, очень тебя люблю.
 Я выбралась из объятий Стивена и села на деревянный стул. Стивен плакал, он знал обо мне все, но все равно любил меня. Я сидела опухшая от слез и жары, а он все равно любил меня. Мои волосы слиплись от пота и дорожной пыли, но он любил меня. Я вела себя, как сумасшедшая, действительно была ею, и он любил меня. Я болела, лежала в забытьи, а он заботился обо мне. Я рассказала отвратительные вещи, поведала ему, кто я такая, как предала себя, а он остался со мной.
 Стивен почувствовал, что я наблюдаю за ним, выпрямился, закрыл глаза. Я знала душераздирающую правду его жизни, которую он тщательно скрывал, и я любила его. Я знала, что образ, который он демонстрирует миру, помогает ему скрывать свою вину, и любила его. Он плакал, как слабый ребенок, и я любила его. Он был подавлен скорбью, и я знала, что пройдут годы, прежде чем он простит себя.
 «Скажи, что любишь его, — подсказывал мне внутренний голос. — Скажи, — голос прозвучал настойчивей. — Ты любишь его. Почему не говоришь ему это? Все кончилось… теперь можно сказать… Вспомни любовь…» Внутренний голос звучал иначе. Прежде это всегда был голос Бетти. Теперь это был мой собственный голос.
 — Я люблю тебя, Стивен. — Я снова приблизилась к нему.
 — Элизабет, — произнес он, — впервые увидев тебя в аэропорту, я понял, что мы должны познакомиться, поэтому сел рядом и заговорил. Позже в кафе, в наш первый день в Барселоне, мне захотелось узнать тебя получше, но ты уже была не одна. Встретив тебя с камерой за работой над фильмом об олимпиаде, я решил, что нам суждено быть вместе. В Коста-Брава я помимо своей воли влюбился в тебя. Сегодня я твердо уверен, что буду любить тебя вечно. Таясь, ты выстраиваешь вокруг себя ограду, которая быстро превращается в бетонную стену. Заставляешь себя жить в одиночестве. Теряешь надежду вырваться на свободу. Всегда остаешься с собой один на один, играешь роль, о которой никто не догадывается. Сегодня, услышав твою тайну, я понял, какая ты мужественная женщина.
 — До сегодняшнего утра мне всегда казалось, что мое прошлое — болезнь, от которой нет лекарства. Я слишком ослабла. Ты вселил в меня мужество излечиться раз и навсегда.
 — Элизабет, до сего дня я тоже был слабым. Представляешь, из нашей слабости рождается невероятно сильная и честная любовь.
 Мы посмотрели друг на друга. Никогда еще двое любящих не признавались друг другу в своих чувствах с такими опухшими от слез лицами, с неподдельной искренностью во влажных, покрасневших глазах.
 — Да, Стивен, я очень люблю тебя, — повторила я.
 Мы обнялись и заплакали.




 ГЛАВА 24


  Париж, сентябрь 1994года 
 Думаю, потребуется многовремени, чтобы залечить наши травмы. О, я больше не обвиняю себя, теперь я действительно верю в то, что была жертвой. Невозможно ничего изменить, повернув время вспять. Я не тот человек, который жалуется, плачет, ищет сочувствия. И верю в полное исцеление, потому что знаю о поразительной жизнестойкости многих невинных жертв войны, голода и болезней. Хотя не всем так везет.
 Но как справиться с укоренившейся привычкой защищаться, бежатьот настоящей любви, уготованной самой судьбой? В сорок лет я наконец поняла природу любви, поняла, что любой человек от рождения имеет на нее право. Но какая же честность и бесстрашие необходимы, чтобы она пришла к вам . Прежде я не впускала любовь в свою душу, исейчас приходится бороться с собой, чтобы принять ее, несмотря на то, что мне удалось испытать неистовую радость настоящей любви. Обрести любовь трудно не только мне и Стивену, но и любому человеку, который должен что-то скрывать. Мои прежние романы — Луис, Ив — были всего лишь проявлением эгоизма или болезненной потребности близости с человеком, который назовет меня совершенством. Вот удел замкнутых душ — им постоянно требуется одобрение.
 Прошло больше года с того времени, как мы со Стивеном создали в Париже базу для нашей работы и любви. Да, мы живем в городе влюбленных, европейском центре искусств, и должна признать, наши шансы велики. Так и должно быть, ведь мы выстрадали это.
 Три месяца назад я отказалась от своей нью-йоркской киностудии. Париж идеально подходит для моей работы, обеспечивает идеальную творческую атмосферу, он удален от Нью-Йорка и Голливуда, хотя здесь тоже водятся весьма опасные акулы. Однако жизненного пространства хватает. В начале года я начала собирать новый материал во Франции, в Живерни… новые краски, новые ощущения. Париж ежедневно вдохновляет меня совершенно необычным образом. Вы скажете, что дело тут в потрясающих мостах, произведениях искусства и архитектуре, но я знаю — причина в том, что Париж позволяет работать спокойно; сейчас для моего полного исцеления это самое главное.
 Стивен по-прежнему сохраняет свою лос-анджелесскую квартиру для дочери, которая учится в швейцарской школе и часто навещает своих друзей. Он отказался от своей денежной, но весьма рутинной работы на телевидении ради ненадежной фотожурналистики. Теперь он не только зарабатывает гораздо меньше, но и с удовольствием рискует жизнью в самых опасных местах. И нет на свете человека счастливее.
 Мой парижский день начинается в восемь; наша трехкомнатная квартира находится в доме без лифта на Рю Дофин на Левом Берегу. Спальня так мала, что кровать занимает большую ее часть; неяркие желтые и серые полосы обоев уходят вверх к наклонному потолку. Я открываю окна на маленький балкон, где хватает места лишь для горшков с геранью, и снова ложусь в постель, чтобы услышать начало дня. Автомобильные сигналы, голоса, шаги пешеходов. Прекрасно!
 Стивен с семи часов работает в другой комнате, чуть просторнее. Он появляется у двери, потом наклоняется, чтобы сорвать с меня одеяло. «Дорогая, ты собираешься сегодня пить кофе?» Находит мои джинсы и майку где-то на полу возле кровати и одевает меня. Мы прикасаемся друг к другу, изучаем, как в первый раз… Позанимаемся любовью чуть позже… Секс — это одно из наших великих чудес, но мы не из тех, кто способен оценить его должным образом до утреннего кофе.
 Внизу, в кафе «Буччи», застываем у светлой металлической стойки; Стивен быстро наливает два «эспрессо», я осторожно беру в руки дымящуюся чашку кофе с молоком. Наша следующая остановка — в нескольких кварталах от кафе, на открытом рынке на Рю де Сен, где мы покупаем ветчину и булочки. Потом мы сидим на берегу Сены — это наш любимый зал для совещаний за завтраком — и обсуждаем детали нынешних и будущих проектов. В этот ранний час прохожие редко появляются возле Сены, нам никто не мешает. Мы сидим напротив Лувра или другого любимого здания, которое кажется массивным старым замком, плывущим по Сене. Думаем о том, как нам повезло.
 Сегодня решим, следует ли Стивену сделать фотоочерк об одной африканской стране. Он возбужден, никто не делал этого прежде. Я пытаюсь отговорить его, напоминаю об опасностях и болезнях. Он же прямо-таки рвется туда. Я протестую, ссылаюсь на то, что сейчас самое плохое время года. «Я отправлюсь, пока не похолодало», — решает он. «Нет, тебе придется отложить поездку». Он обещает — или угрожает, точно не знаю, — провести зиму здесь и научить меня кататься на лыжах. До Французских Альп можно добраться на электричке.
 Закончив обсуждение, мы поднимаемся.
 — Пора на работу. В половине десятого надо быть в монтажной, посмотреть дневной материал.
 — Можно с тобой? — спрашивает он.
 Я беру его с собой в монтажную, хотя обычно не делаю этого. Он слишком непритязателен, ему нравится каждый мой кадр. Стивен, конечно, говорит правду, но я боюсь своей старой привычки любить человека, который хвалит меня. Работа — органическая часть меня самой, и я не хочу любить ради слов одобрения. Пусть моя любовь к Стивену будет совершенно свободной, лишенной всяких оков. Стивен, правда, говорит, что мне его работы тоже слишком нравятся. Думаю, он тоже боится.
 После полудня мы возвращаемся в квартиру на Рю Дофин. Звоним куда-то, потом дремлем, иногда занимаемся любовью или гуляем. Вечером звоним в Штаты, идем в театр или остаемся дома.
 Но в шесть вечера мы всегда отправляемся в кафе с другими парижанами. Странное дело — в шесть часов в Париже всегда становится светлее. Точно начинается новый день. Кафе заполняются людьми. Кажется, в Париже в шесть вечера солнце восходит снова.