Аннотация: Никогда не возвращайтесь в те места, где вы были счастливы. Тина, мужняя жена, мать двоих близнецов и хозяйка рекламного агентства, легкомысленно нарушила это правило. В результате прежняя жизнь Тины закончилась… Будет ли счастливой ее новая жизнь?


---------------------------------------------


 Юлия Туманова
 Дежа вю



 ГЛАВА 1


 На всякий случай она опустила стекло и, выгнув шею, посмотрела по сторонам. В лицо тут же вонзились когти февральского ветра, и беспокойный, мелкий снег брызнул в глаза. Она осторожно моргнула, приглядываясь. Без вариантов. Пробка безнадежно тянулась до Сокола.
 Визитная карточка столицы — куда там Кремлю! — безвыходный лабиринт, забитый до предела рядовыми трудягами с убитой резиной; элегантными холеными красотками, что кокетливо подмигивают узкими фарами мрачным тонированным богатырям; благообразными старичками, хрипло покашливающими отечественными моторами; бездельниками, целыми днями прохлаждающимися на закрытых офисных стоянках, а под вечер, в томной неге еле ворочая колесами, красующимися девственной чистотой, словно дамским макияжем, удачно сохраненным в беготне дня.
 И все вместе ждали освобождения. И всем хотелось домой — в хрущевку, в царские палаты на Рублевке, неважно, — забросить ключи от машины подальше, чертыхнуться в последний раз, сбросить ботинки и встать под душ.
 …Жаль, что вместе с ботинками и костюмом нельзя избавиться от ответственности, головной боли и тягостной убежденности, что завтра все повторится…
 Она подняла стекло и решительно потянула с заднего сиденья чемоданчик с лэптопом. Гораздо разумней потратить время на работу, чем на философские завихрения.
 Ничего в своей жизни она менять не хочет! И очень даже замечательно, что завтра все повторится опять, даже эти пробки — удручающие и как будто бесконечные. Только как будто. Уж она-то хорошо понимает, что все в этом мире рано или поздно заканчивается.
 Это ни плохо и ни хорошо, это данность, оценивать которую ужасно глупо.
 С усмешкой оборвав себя на этой банальной истине, она включила компьютер и погрузилась в работу, изредка поглядывая, не началось ли движение. Дорога оставалась парализованной, зато в сумочке ожил сотовый.
 — Валентина, ты где? — строго осведомился муж.
 Она ответила не сразу.
 Мужа она любила. А собственное имя — терпеть не могла.
 Даже подчиненные называли ее Тиной, и в этом была единственная поблажка субординации.
 Геннадий Ефимыч был уверен, что это просто женская, немотивированная блажь — возможно, единственная у его супруги, — но потакать ей не видел необходимости. К тому же любые невинные прозвища, сокращения и ласкательные словечки ему просто претили.
 В отместку Тина обращалась к нему по отчеству и на «вы».
 Остальное семейство стонало от хохота, когда в пылу редких ссор Тина сердечно заявляла: «Идите в задницу, Геннадий Ефимыч!»
 Раздраженная, она проворчала мужу, что торчит в пробке, в ответ он предложил бросить машину и добраться на метро, но вызвал только новый всплеск негодования.
 — Куда я еще на метро попрусь?!
 — Так ведь просидишь до утра, — жалостливо вздохнул Ефимыч, — и, небось, голодная. Слышишь, Валентина, ты ела что-нибудь?
 — Ела, ела, — быстро соврала она, просматривая документы на мониторе.
 В животе возмущенно застонала пустота. Утренний кофе давным-давно канул в небытие, а за обедом вместо корпоративных салатов и бисквитов она проглотила триста три варианта рекламной кампании средства от комаров, среди которых нужно было выискать один достойный.
 Поиски результатов не дали, собственных гениальных идей тоже не появлялось, и по всему видать, контракт с истребителями комаров придется продлевать. Она это ненавидела, но уж лучше так, чем предлагать заказчикам откровенно слабые проекты. Да, лучше взять тайм-аут.
 Тут она поняла, что отвлеклась.
 — …а Ксюша его раскраску куда-то запрятала, и теперь оба ревут, и я совершенно не знаю, что делать! — между тем докладывал муж.
 — А что, Галинвасильна уже ушла? — в легком недоумении поинтересовалась Тина.
 Муж на том конце провода изумленно присвистнул и заявил с трагизмом в голосе:
 — Валентина, ты даешь! Галина Васильевна ушла еще сто лет назад, в прошлом месяце, она же абсолютно не знает английского, я лучше говорю! А детям, между прочим, в следующем году в школу поступать. Так что у нас теперь Агриппина Григорьевна! Два высших образования, три языка…
 — И четыре ноги, — заключила Тина.
 Машинально она прикинула, каково Ксюшке с Сашкой выговаривать этакую конструкцию. Одни сплошные «ррр». Уж лучше бы осталась Галинвасильна. И пироги она пекла чудные, и шарфы близнецам вязала, и по вечерам, повиснув на матери, они пищали восторженно, что «мы сегодня мороженое сами делали, настоящее, и с горки катались прям на попе, Галинвасильна сказала, что так интересней, только потом надо штаны высушить, и мы утюгом сушили, а еще, мамочка, муравьи никогда не спят, а один кит весит, как сто слонов, и за что сожгли Галилея, ты, мамочка, никогда не догадаешься!»
 Тина не знала, сколько на самом деле весит кит. Но была уверена, что дети в надежных руках.
 Еще неизвестно, станут ли они так радостно визжать от дипломированной Агриппины!
 — Ладно, — сказала она мужу, все причитавшему на тему ее забывчивости, — дома поговорим.
 И некоторое время смотрела мимо монитора с открытыми документами.
 Нет, не будут они разговаривать. Сначала Ксюшка с Сашкой не дадут, потом мама оторвется от очередного сериала и с энтузиазмом примется рассказывать, что мерзавец Педро оказался двоюродной бабушкой Марии, или что-то в этом духе. В особо захватывающие моменты мама будет хватать Тину за руку, и той придется принимать активное участие в беседе. Ефимыч, конечно же, разозлится и скажет, что судьба мыльных страдальцев Тину не интересует, а мама не поверит и начнет развивать теорию о том, что чужие несчастья помогают отвлечься от своих собственных проблем. Именно в этот момент, распрощавшись с «зайчиком», — все они у нее зайчики! — явится домой Вероника и с порога завопит, что у Тины-то как раз нет никаких проблем, а вот у ее бедной сестрицы опять засада на личном фронте. Мама всплеснет руками и побежит успокаивать бедняжку, которой для взаимного экстаза с «зайчиком» не хватило такой лишь малости, как бриллиантовое колье.
 — Не расстраивайся, ягодка моя! Сколько оно стоит, твое колье?
 Сквозь всхлипывания домочадцы услышат, сколько. И Геннадий Ефимыч, первым обретя дар речи, заголосит:
 — Да за такие деньги мужской гарем легче купить, чем одного придурка охмурять!
 — Я никого не охмуряю! — с новыми силами зарыдает Вероника, не обратив внимания на «придурка».
 — Не ори, дети спят! — на весь дом рявкнет Ефимыч, и еще полчаса они будут выяснять, кому в первую очередь следует заткнуться.
 В это время Тине, может быть, удастся проглотить ужин. А может, и нет, и, невзирая на голод, она кинется командовать парадом, отвесит подзатыльник сестрице, отправит спать мужа, нальет валерьянки матери, шуганет обратно в спальню детей, и все успокоится.
 До утра.
 Иногда получается избежать всего этого, если сразу из холла, сбросив в кучку шубу и сапоги, прошмыгнуть в ванную и отсидеться там, пока семейству не надоест скулить под дверью и выпрашивать «минуточку внимания».
 Пожалуй, сегодня она завалится в ванну прямо в шубе. Чтобы уж наверняка!
 Зачем только Ефимыч выдумал, что в этом году детям нужно идти в школу?! В августе им всего-навсего исполнится шесть, куда таким карапузам за парты! Она подозревала, что Ефимыч за их счет пытается реализовать свои амбиции, и после начальных классов будет самый шикарный лицей, а потом непременно МГУ, куда он сам так и не смог поступить. С деньгами матери и упорством отца Сашка с Ксюшкой эту мечту воплотят в жизнь.
 Вот только разве они должны?
 И школа эта опять же! Тина досадливо поморщилась, прикидывая, какими проблемами обернется сие мероприятие. Вряд ли на родительские собрания станет ходить муж или мама, они оба слишком рассеянны и прямодушны для этого. Значит, придется самой выкраивать время, уговаривать клиентов, менять планы и мчаться выяснять, что Сашка все уроки проспал, а Ксюша, наоборот, оживленно кидалась в соседа самодельными бомбочками из пластилина.
 Они были совсем не похожи друг на друга, ее дети. Хотя одинаково морщили курносые носы и хлопали белобрысыми ресницами.
 Как их папочка.
 Ефимыч гордился невероятно этим сходством и потому не замечал, насколько различны они характерами между собой, и уж тем более с родителями. А если бы заметил, наверное, озаботился бы не на шутку и взялся бы за их воспитание всерьез.
 Он искренне считал детей своим продолжением, и только.
 Тина была уверена, что они — отдельные, полноценные личности, и были такими всегда, с момента рождения, и не нужно лепить из них что-то по собственному образу и подобию. Когда она попыталась объяснить это мужу, он только захохотал недоверчиво, а потом призвал тещу посмеяться над такими глупостями. Вместе они решили, что Тина — никудышная мать, но отнеслись к этому даже с пониманием.
 — У тебя просто другие задачи в жизни, — великодушно объявил Ефимыч, — сил на воспитание детей не остается, потому ты и придумала весь этот бред!
 — Работаешь ты много, дочка, вот и не видишь, что деткам нужен присмотр! — проще сформулировала мама.
 Да. Некогда было настаивать на своем и следить, чтобы у детей была свобода действий и выбора.
 К тому же нашлась Галинвасильна, которой Тина полностью доверяла. Теперь вместо нее гувернантка с труднопроизносимым именем, зато с рекомендациями и двумя дипломами. Впрочем, насчет имени, может, и обойдется, и Сашка не будет реветь, когда в очередной раз у него не получится выговорить столько «р» сразу.
 А может, и будет, а Ксюшка станет братца дразнить, и додразнится до настоящей потасовки. Посмотрим тогда, как справится профессиональная нянька. Хм, посмотрим… Ничего-то такого она не посмотрит и не увидит. Когда ей? Даже думает она о детях только в пробках, когда глаза устают от монитора, а мозги — от работы, и ехать решительно некуда: что впереди, что сзади, что по бокам — сплошные заторы.
 Перманентное чувство вины возникло, как всегда, не вовремя. Когда ничем невозможно его заглушить: ни подарков накупить, ни сказку на ночь рассказать, ни пожмакать мягкие, толстенькие бочка, ни зачмокать курносые носы, пока их владельцы не начнут брыкаться и вопить: «Мама, ну хватит слюнявиться!»
 Она пойдет с ними в лес, вот что. В эти же выходные! Наверное, в лесу сейчас хорошо, сугробы стоят выше колен, и тихо-тихо небо крошит снег на широкие ладони сосен.
 Она наденет старую лыжную куртку и вязаную шапочку и сапоги без каблуков, нальет в термос чаю и прихватит плюшки, которые обязательно испечет накануне Галинвасильна… Нет, Агриппина Григорьевна. В общем-то, плюшки можно купить в любом супермаркете и разогреть в микроволновке. Раз уж Тина разучилась готовить, а мама и вовсе не умела никогда.
 Значит, чай, плюшки и сапоги без каблуков. И два одинаково сопящих носа. И сосредоточенно нахмуренные белесые бровки, на которые наползают «эти противные шапки. Мам, можно мы их снимем на фиг?» Две плюшевые каракатицы, неуклюже вползающие на горку. Одна после первой же неудачной попытки махнет варежкой и станет лепить снеговика. Вторая будет атаковать гору до сумерек, а потом велит отцу притащить из машины коврик для ног и плюхнется на него крохотной попкой в толстенных шароварах, завопит на весь лес: «Ловите меня, ловите!» — и врежется в братца, мирно пристраивающего снеговику вместо носа стибренную из маминой сумочки помаду.
 Ефимыч кинется их разнимать, но, конечно, ничего у него не выйдет, и они бросятся в разные стороны — только для того чтобы через минуту снова повалиться друг на дружку с дикими завываниями.
 — Что ты смотришь?! — муж возмущенно ткнет Тину в бок. — Они же носы расквасят или, чего доброго, шубы сейчас порвут!
 — Новые купим, — отмахнется она.
 — Тебе лишь бы тратить, — проворчит он. Иногда Тина думала, что мужу не сорок три, а все шестьдесят.
 Хотя, когда она все-таки добралась до дома и на пороге своих роскошных апартаментов увидала Ефимыча, мелькнула привычная, очень приятная мысль, что именно ей принадлежит этот мужчина. Солидный, несмотря на аристократическую худосочность. Интересный, невзирая на некоторое занудство. Родной.
 — Где все? — спросила она шепотом у родного мужа.
 — Дети передрались, устали и спят. Мама пьет чай, Вероника висит на телефоне. А ты как?
 — Отлично, — с облегчением вздохнула она и скинула ему на руки шубу. — Пойду в ванную. Принеси мне чего-нибудь пожевать.
 — Прямо туда? — уточнил Ефимыч неодобрительно.
 — Именно! И Жарова захвати.
 Легкое чтиво вроде дамских романов или детективов расслабиться не помогало. А вот Гошу Жарова Тина читала с превеликим удовольствием. До классики, конечно, далеко, но среди современных авторов он был единственным, чьи фразы не вызывали рвотного рефлекса, и смысл был понятен, и герои, запакованные в увлекательные интриги, выглядели реальными, а их беды, радости, мысли — созвучны ее собственным. Так что каждую новую книжку Тина заказывала по Интернету, читала запоем в ванной и за утренним кофе, а потом не раз еще возвращалась к особенно понравившимся местам.
 Хотя возвращаться — плохая примета…
 Через полчаса, проглотив начало очередной жаровской повести, удачно избежав порции мыльных пузырей от мамы и плаксивого рассказа об очередном «зайчике», не пожелавшем жениться на Веронике, Тина проскользнула в спальню. Большая стрелка на часах медленно, но верно подкрадывалась к двенадцати.
 Несколько мгновений Ефимыч разглядывал жену, которая, зевая, стаскивала халат, а потом погасил свет.
 — Ты что? — вяло удивилась Тина, когда муж, вместо ритуального поцелуя на ночь, крепко припал ладонями к ее груди, а губами прихватил ухо.
 — Ммм… Ты такая сладенькая, такая тепленькая… Я соскучился.
 Она довольно заурчала, но все же слегка отодвинулась.
 — Ефимыч, — почти жалобно простонала Тина, непрестанно зевая, — мне завтра вставать рано.
 — Завтра суббота! — возмутился он, придвигаясь плотней и тяжело дыша. — Девочка моя, обними меня.
 Она не могла. Даже мысль о том, чтобы совершить хоть какое-то телодвижение, повергала ее в ужас. Правда, совершив героическое усилие, Тина закинула руку мужу на грудь… Но это было последнее, что она сделала.
 К тому времени, как Геннадий Ефимыч осознал бесплодность своих попыток, Тина уже крепко спала.
 — Бедная моя, — пробормотал он.




 ГЛАВА 2


 Среди ночи раздался телефонный звонок. Жена что-то невнятно пробормотала во сне и засопела слаще. Вадим Алексеевич Старцев потер лысину, покачал из стороны в сторону мясистый подбородок, почесал нос, опомнился, наконец, и схватил трубку, едва не опрокинув столик.
 — Милый, — прошелестело в ухо воркующе-нежно, — милый, я умираю без тебя…
 — Ты что?! — лоб мгновенно покрылся испариной. — Ты что, с ума сошла?!
 Вадим Алексеевич в ужасе покосился на вторую половину кровати.
 Это кошмар. На старости лет вот так влюбиться — это кошмар! Все летит в тартарары: работа, семья, друзья, весь привычный мир, который он много лет строил, потея и падая от усталости.
 Самое невероятное: он рад, что она позвонила. Он безумно рад. Только, пожалуй, все-таки следует соблюдать осторожность. Он быстро вышел из спальни и, прошмыгнув по холлу в гостиную, устроился за барной стойкой.
 — Лапушка моя, — выдохнул обессиленно в трубку, — я же просил тебя не звонить мне домой, моя ты козочка!
 — Я соскучилась. Очень-очень. Ты сегодня не приехал, а я не могу больше! Милый!
 — Солнышко, ну у меня же работа!
 — А завтра?
 Он попытался сосредоточиться. Завтра. Что завтра?
 — Завтра ведь суббота, — напомнил ему обиженный голос.
 Точно, суббота. С утра пораньше встреча с рекламщиками, до которых снизошел его хозяин. Почему приспичило договариваться о концепции рекламной компании именно в субботу? Дней других мало?
 Может, их того… продинамить? Мало, что ли, рекламных агентств в столице? Договориться самому с какими-нибудь не сильно требовательными, но гениальными парнями, и дело в шляпе.
 — Милый?!
 — Я думаю, котеночек, думаю. Шеф узнает, будет тебе шляпа!
 Конечно, на их заказ желающих полным-полно, и договор с этой «Промо-ленд» — кажется, так? — еще не подписан, но предварительные беседы проведены, план сотрудничества в общих чертах разработан, стороны пока взаимно удовлетворены, и ставить все под угрозу он не готов. В конце концов, не шестнадцатилетний пацан, потерпит. Сколько там эта встреча может длиться? Час? Пусть два.
 Да, два часа, и он уходит. В конце концов, его слово решающее, они только исполнители, и вообще пятки ему целовать должны, что такое доверие оказано.
 — К обеду точно освобожусь, — сказал он весело, — жди меня дома.
 — Дверь будет открыта, — хихикнула она.
 Он взмок уже с головы до пят. Рвануть бы сейчас. Прямо сию минуту сесть в машину, выжать сто восемьдесят и через полчаса оказаться рядом с юным, крепким, нежным, совершенным телом!
 Увы и ах. Придется довольствоваться тем, что есть. То есть ничем. Демонстративно повернутой к нему спиной. Жена, кажется, догадывается о чем-то, вот и отворачивается. Нельзя, чтобы она узнала, никак нельзя. И существует только один способ убедить ее, что все в порядке. Представив, что этот способ нужно будет опробовать немедленно, он едва не задохнулся от тошноты.
 Ласкать дряблые груди, когда на другом конце города его ждут наливные горячие яблочки?!
 Сдавленно дышать, уткнувшись в морщинистую шею… Черт, черт, черт!..
 Может, отложить на завтра, а? Сколько недель он вот так уже откладывает? Запаникует женушка чего доброго, консилиум созовет, решив, что потенцию нужно срочно восстанавливать научным путем.
 Он, конечно, изменял ей и раньше. Всю жизнь изменял. Но вполне нормально сочетал это с супружескими обязанностями. А сейчас вот… противно!
 Ему вдруг пришло в голову, что можно устроить себе небольшой праздник, он ведь заслужил, честное слово, заслужил. Семью на ноги поставил? Поставил. Дом — полная чаша? Полная. Почему бы не отдохнуть хоть пару дней? И, заметьте, не в кабаке погулять с девками, не в баньке погудеть, не в казино расслабиться, а тихонечко поблаженствовать в объятиях милой.
 Все выходные. А? Можно?
 Для жены сочинить срочную командировку. В Сибирь. Тамошний филиал еще и не отстроен до конца, телефонов не имеется, так что проверить наверняка она ничего не сможет. Секретарше, конечно, будет звонить. Куда без этого? Обе старые грымзы! Когда-то на ресепшене у него сидела сногсшибательная красотка, и всяк входящий слюной захлебывался, и завидовали ему по-страшному. А потом красотку обнаружила законная супруга и закатила такой скандал, что легче было пообещать взять в секретарши убогую пенсионерку с костяной ногой, чем отстаивать прелестную нимфу.
 Пенсионерка вскорости объявилась, жена ее сама отыскала среди многочисленной родни. Так что теперь он по всем статьям обложен — и дома, и на работе не продохнуть.
 Зато у него есть его девочка, сладкая, молоденькая, жутко в него влюбленная. Ждет его. И он обязательно придет, и останется на все выходные, а там — гори все синим пламенем! Если жена пронюхает все-таки, сама не рада будет. В конце концов, это браки заключаются на небесах, а разводы — дело вполне земное.




 ГЛАВА 3


 Она не умела долго просыпаться, собираться со вкусом, потягиваясь и прислушиваясь к себе, чувствуя утро каждой прожилкой, любуясь, как откидывает вуаль седого февральского неба красотка-заря, чье дыхание сбивает с горизонта последние звезды.
 Это долгое пробуждение, это томное возвращение к себе после сна — краткой версии смерти — привилегия натур романтических и тонких. Тина к тридцати двум годам знала определенно, что она — циничная стерва, которая выглядывает в окно только затем, чтобы убедиться, что синоптики не соврали и на улице по-прежнему зима, хотя вместо снега идет дождь, ветер порывистый, местами до… Словом, холодно, слякотно и противно. Хорошо, что у нее тепленькая шубка. А еще машина с хорошей печкой, удобными сиденьями и страховкой на все случаи жизни. Если и были у Тины какие-то утренние философские размышления, то они касались исключительно ее денег. Вернее, тех благ, которые они давали. И сборы на работу проходили под эти сладкие, жизнерадостные думы, и было время погладить себя по головке, и возгордиться, и всей душой, каждой клеточкой почувствовать свою силу.
 Хозяйка жизни смотрела на нее из зеркала. Не барынька, которой все досталось с пеленок, которая могла позволить себе валяться в гамаке и обмахивать веером розовощекую, пухлую физиономию. Не слабая половина — приложение к богатому, знатному мужу — цепкими пальчиками обхватившая его член и кошелек.
 Сама себя сотворившая королева.
 Пусть за завтраком ничего кроме кофе она не успевает и строгий деловой костюм вовсе не похож на королевские одежды.
 Тина бросила в зеркало последний, оценивающий взгляд, мурлыкнула от удовольствия и прошла на кухню. Конечно, давно пора завести домработницу, чтобы подавала ей к кофе хотя бы горячие бутерброды. Но об этом вспоминалось только по утрам, когда бутербродов не было. В остальное время суток их не было тоже, но за работой этот факт как-то даже оставался незамеченным.
 В кухне было совсем темно. Тина щелкнула выключателем, и люстра над столом высветила чашки с блюдцами, вазочку с ее любимым соленым арахисом, салфетки, раскрытый «Путь домой» Жарова, металлический блеск барной стойки, на которой дружным строем замерла всевозможная техника. Одной рукой Тина прихватила орешки, другой включила кофеварку и, пока готовился кофе, пробежала глазами несколько строчек. «…Она не понимала, что значат его слова. Куда уж было понять, какой смысл таится во взгляде, в мимике, в движениях! Говорят, что мужчины и женщины — с разных планет, а ей показалось сейчас, что даже галактики ближе друг к другу, чем он и она. Наверное, стремиться изменить это — глупо. Только ей очень хотелось!..» Разве мужчины могут так думать?!
 В глубине души Тина была уверена, что обожаемый ею Жаров — женщина. Слишком убедительно описывал он — она?! — женскую сущность.
 Даже сейчас, счастливая в замужестве, Тина иногда бессмысленно задавалась вопросами о муже: «Что он этим хотел сказать?», «Почему он так смотрит?», «Зачем он делает так, а не иначе?» Прежде за этими вопросами стояла неуверенность в себе, ожидание подвоха, а сейчас — что?! Неужто женская зависимость от поведения мужчины неистребима? Но Тина знала про себя точно, что свободна. А господин Жаров заставлял задумываться, и она легко поддавалась на провокацию, находя в этом даже какую-то прелесть.
 Глотнув кофе, она слегка отвела жалюзи и выглянула-таки в окно. Во дворе еще горели фонари, и было видно, что весна не торопится. Каждому — свое. Тине нужно спешить.
 — Доброе утро, Тиночка, прекрасно выглядите! — бодро приветствовала ее консьержка, достаточно пожилая, чтобы скрыть зависть к богатеям-жильцам, но еще не впавшая в склероз, чтобы не узнавать их. — Хорошего вам дня.
 Отличный у меня дом, подумала Тина. Даже консьержки здороваются на европейский манер, вежливы и вышколены. На лице приклеена улыбка, в руках вместо пошлого вязания — модный журнальчик.
 Это все ерунда, конечно, мелочи. Но какие приятные! Некоторых, может быть, и раздражают подобострастные речи и грубая лесть, но Тине было плевать на подтекст.
 Она улыбнулась консьержке, и это была первая фарисейская улыбка из сотни еще предстоящих за день.
 — Спасибо. До вечера.
 Спустившись в гараж, она достала сотовый и позвонила в офис. Там долго не брали трубку, Тина успела разозлиться, просмотреть документы, приготовленные для встречи, и решить, что надо сменить секретаршу.
 Сколько их уже сменилось за четыре года? Никто не хочет работать, все мечтают о мягком креслице, онемевшем телефоне, пахитоске, чашечке кофе, легком флирте с корпоративным красавцем Виталиком и плотном конвертике в конце месяца. А заодно в начале и в середине.
 — Рекламное агентство «Промо-ленд». Добрый день, — наконец, откликнулась секретарша, не подозревая еще о своей участи, и отчетливо зевнула в трубку.
 — Скорее, спокойной ночи, — пробурчала начальница, — что за дела, почему я должна дозваниваться три часа?
 — Тина, это вы? Здравствуйте! Извините! Я просто… эээ… отходила.
 — А что, больше никого на рабочем месте нет? — ехидно осведомилась она, — или остальные считают недостойным оторвать задницу и подойти к телефону?
 Грубила она не нарочно, так уж получалось. Легче было сразу сорвать зло, тем более, если под рукой оказывались подчиненные, а не клиенты. Первое время, конечно, пугались, хватались за голову, предвидя сиюминутное увольнение, а потом ничего, привыкали. Скорая на расправу начальница быстро остывала, а в таком, остывшем состоянии была совершенно безобидна, даже мила — до следующего взрыва.
 — Сегодня же суббота, — все же осмелилась напомнить она, когда на том конце провода слегка поутих начальственный гнев, — в конторе только я…
 — Как? Как только ты? — Тина от возмущения даже вылезла из машины и принялась расхаживать по гаражу, — через час приедут из «Мая», я этого заказа полгода добивалась! Ты что, не сказала Петрушеву, что он мне нужен сегодня, а, дубина ты стоеросовая?
 — Он оставил все бумаги, — быстро пролопотала Лена, — а сам уехал в Нижний на переговоры.
 — В выходные? — не поверила Тина.
 Леночка выразительно молчала. Мол, что знала, я уже сказала, а дальше вы сами разбирайтесь.
 — Значит, так. Петрушева найди и свяжи со мной. Чай, кофе, все по высшему разряду чтобы к моему приезду было готово. Если не дай бог Вадим Алексеевич явится раньше…
 — Это тот, что из «Мая»? — уточнила секретарша на всякий пожарный.
 — Из апреля, блин! — рявкнула Тина. — Ты чай-то, смотри, не подсунь из их конкурирующей фирмы, никаких «Липтонов» и «Брукбондов». Поняла? Улыбайся во все тридцать два зуба и не забудь, что испытательный срок у тебя еще не кончился.
 Осталось дать нагоняй Петрушеву. И хорошо бы еще успеть почитать, что он там в своих бумажках написал. Ведь предупредила же, что слоганы они должны представлять вместе! Да еще и POS — ее слабое место, рекламой в местах продаж занимается исключительно Петрушев. Она вообще этот чай в глаза не видела и уже сто раз успела забыть, что и как обсуждалось на переговорах. Одно ясно точно: им достался хороший клиент, и главное теперь — его не упустить.
 За эти годы она приобрела если не бульдожью хватку, то уж цепкость обезьяны и ослиное упорство точно.
 Тина села за руль, повернула ключ в зажигании, но вместо привычного ласкового урчания крошки-«тойоты», услыхала какие-то непотребные звуки, вроде отрыжки.
 — Это что еще такое? — Она брезгливо поморщилась и аккуратно повторила попытку.
 Результат не изменился, мотор продолжал бессмысленно кряхтеть и перхать.
 И что? Даже зло сорвать не на ком! А тратить время на разбирательства бесполезно. Она ничего не смыслила в машинах и даже не старалась это исправить, полагая, что водитель должен ездить, а чинить — механик.
 Интересно, сколько будет ехать машина автосервиса? А еще — как долго будут устранять неполадки? Пожалуй, за это время Вадим Алексеевич успешно сойдет с ума от ее секретарши, и дело на том закончится.
 Тина скрипнула зубами и снова достала мобильный. На полпути передумала, вышла из гаража. Такси тоже неизвестно сколько будет сюда добираться, легче частника поймать. Она сто лет не ездила с частниками. Ну, может, и не сто, а всего-навсего года четыре, с тех пор, как появилась «тойота».
 Странно, но вокруг уже было утро — вполне жизнеспособное, уложенное внизу серыми кучками снега, а сверху придавленное угрюмым, но большим солнцем.
 Она вышла из двора и огляделась в некоторой растерянности. Пешком Тина ходила дома, в офисе, по залам ресторанов и еще в фитнес-центре, куда удавалось вырваться не всегда. Сейчас предстояло пройти целый квартал до дороги, и это повергло ее в минутный ступор.
 Заелась ты, матушка, сказала она себе.
 А сугробы по колено помнишь? А тощие сапоги на картонной подошве? А курточку на рыбьем меху? Макароны на завтрак, обед и ужин. Драки с сестрой из-за колготок. Слюни в три ручья у витрины продмага. Очередь у окошка стеклотары, откуда выпихнули прямиком в лужу. Постылый дом.
 Потом стало наплевать. Только вот мама… У мамы больное сердце, ей нужны лекарства и витамины, ей нужен покой, но какой покой, если в доме нечего есть, и «девчонки ходят разутые-раздетые!», и собственное бессилье торчит в горле костью. Помнишь тот мамин взгляд, захлебнувшийся отчаянием? Помнишь пустой суп из щавеля? Помнишь, раздумывала, а не согласиться ли на предложение Таньки — сытой, модной и в золоте, — попробовать получить все и сразу и научиться есть с чужой ладони?
 Не помню, не помню, не помню, заколотилось в голове заклинанием. Не помню, а значит, ничего и не было.
 Она поправила прическу и вдруг обнаружила, что лоб весь в испарине. Температура, что ли, поднимается? Но она никогда не болеет!
 И никогда не вспоминает то, чего не было!
 Внезапно раздался треск, и она не сразу поняла, что это трещит ее собственная шуба. Кто-то сильно дернул за сумку, переброшенную через плечо, и прихватил кусок меха.
 — Эй! Ты что?! Да я… Караул! Помогите!
 Одинокий силуэт вдалеке испуганно шарахнулся. Воришка ловко метнулся в сторону и, лавируя между сугробами, скрылся из виду.
 Ничего себе! Двадцать первый век на дворе, а тут среди дня грабят мирных жителей. Королев, между прочим! То есть, королеву, единственную и неповторимую в своем роде. Забывшись, она некоторое время поразмышляла о собственной уникальности. Это всегда помогало в трудные моменты овладеть ситуацией.
 Может, ситуацией она сейчас и овладела, а вот ее сумочкой владеет кто-то другой.
 Тина подумала, стоит ли вызывать милицию, но вспомнила, что мобильный вместе с кошельком теперь в чужих руках. Она не представляла, как жить без телефона. Разве кто-то живет без телефона? И это можно назвать жизнью?!
 Мысленно всплескивая руками, Тина, однако, не прекращала движения и на автопилоте выбралась из дворов к проезжей части. Может быть, логичней было вернуться домой, взять денег и мужнин сотовый, но это почему-то не пришло ей в голову.
 — На Малую Никитскую, и побыстрей, — услышал властное указание водитель, остановившись возле женщины в шикарной норковой шубке.
 Быстро ехать получилось первые два квартала, потом движение поутихло, а на Садовом кольце и совсем встало.
 — Суббота, — пояснил шофер с умеренной виноватостью, — дачники обалдели…
 — Дачники! — Тина закатила глаза. — Они что, в феврале картошку сажают?
 Мужчина поежился от негодования, прозвучавшего в голосе пассажирки, и счел нужным объяснить, что на даче кроме картошки можно еще дышать свежим воздухом, чего в первопрестольной осуществить никак нельзя.
 — Да мне плевать, чем они там занимаются, на своих фазендах! — психанула Тина. — Давайте, сворачивайте на Красина, там можно дворами проехать.
 — Не, не проедем.
 — А я говорю, сворачивайте!
 — Да без толку же!
 Ну вот откуда берутся такие упрямые ослы?! Кто им только права выдает?!
 Может, вышвырнуть его из машины, да и дело с концом? Иначе так и просидят до вечера.
 — Дайте ваш сотовый! — велела Тина. — Мне срочно нужно позвонить! Давайте же, я заплачу!
 Ее напор до такой степени смутил шофера, что он не сразу сообразил, о чем речь. С опаской косясь на пассажирку, переспросил недоверчиво:
 — Сотовый? У вас что, своего телефона нет?
 Тина подумала, что еще немного и она точно выкинет этого кретина на дорогу, не задумываясь уже о последствиях. Мало того, что он не умеет ездить и не знает города, так еще осмеливается задавать глупые вопросы.
 — Да, пожалуйста, пожалуйста, — испуганно проговорил тот и быстро вынул телефон из кармана.
 Тина несколько мгновений рассматривала трубку, на дисплее которой царила безжизненная серость.
 — Это что?
 Водитель посмотрел мельком и виновато пожал плечами.
 — Наверное, батарейка села.
 — Так зарядите! — выкрикнула Тина, едва не плача от ярости.
 — Э… Так я зарядник дома оставил. Случайно.
 Еще бы он это сделал нарочно!
 — Остановите машину! — тихо, но твердо потребовала она.
 В ответ донеслось многозначительное сопение.
 Ах да, машина и так стоит. Как и десятки других вокруг.
 Впечатляющее начало дня. И, хотя она не привыкла вести учет несчастий и проблем, сейчас невольно вспомнились и сломанная «тойота», и украденная сумочка, и долгожданная встреча, на которую вполне реально опоздать из-за всех этих нелепостей.
 — Делайте же что-нибудь! — прошипела Тина.
 Водитель молча пожал плечами.
 Ну, конечно, что он может сделать?! Это только ее трудности, только ее. Она должна немедленно что-то предпринять. Найти таксофон, например, или добраться до офиса на метро — быстро и надежно.
 Оба варианта предполагали хотя бы какое-то количество денег.
 Значит, не годится. Надо сидеть и ждать, чему она так и не научилась. Видимо, жизнь подбросила ей этот денек как раз в качестве урока долготерпения.
 Тина сложила руки на коленях и стала разглядывать маникюр. Это занятие отвлекло ее минуты на полторы. Потом она переключилась на обдумывание рекламного ролика для мебельного салона, и время побежало веселей. Мысленно добравшись до завершающего, ударного кадра, в коем старую кровать выбрасывают в окно, а с новой сдувают пылинки, Тина недовольно поморщилась и приказала себе не впадать в банальность. В поисках свежих идеи она огляделась и только тогда поняла, что машина уже движется.
 Замечательно!
 Через полчаса водитель притормозил у высокого здания за внушительной оградой и несколько мгновений удивленно хлопал глазами, пока пассажирка грациозно выбиралась из авто.
 — А деньги? — наконец решился напомнить он.
 — За такую поездку вы сами мне должны доплатить! — безапелляционно заявила Тина и в мгновение ока скрылась за воротами.




 ГЛАВА 4


 — Почему ты его не задержала, тютя?! У тебя голова-то на плечах есть, или как? Ты соображаешь что-нибудь? Он — клиент! Мы с него бабки имеем, разве не понятно? А нет бабок, нет зарплаты, будешь работать на добровольных началах, ясно?
 Лена все плотней вжималась в кресло, мечтая слиться с кожаной обивкой в единое целое. Лишь бы не видеть бурого от гнева лица начальницы!
 — Он что, не мог полчаса подождать, а? Я тебя спрашиваю! Ты для чего здесь посажена? Ты должна посетителей облизывать, облизывать, понимаешь? С головы до пят! А ты!
 — Я облизывала! — пискнула Леночка. — Только вы не на полчаса опоздали, а на час и двадцать три минуты…
 — Хоть на сутки! Начальство не опаздывает, начальство задерживается, уясни это раз и навсегда. Так, кофе мне быстро и подробный отчет, что сказал Вадим Алексеевич.
 Лена с облегчением выскочила из кресла и убежала готовить кофе. К тому времени, когда она вернулась, Тина дышала уже спокойней и красные пятна ярости на ее щеках постепенно бледнели.
 — Полгода сплошной нервотрепки с этим «Майским чаем», — бормотала она, — и что в итоге? Мы не можем начать работу, пока не подписан договор, а договор не подписан, потому что моя секретарша не смогла объяснить заказчику, что в городе Москве бывают пробки!
 — Я же не знала, что вы в пробке, — осмелев, высказалась Лена, — я вам на сотовый звонила, а номер недоступен, я решила, что вы едете в метро и скоро будете…
 — Я никогда не езжу в метро! — отрезала Тина. — Ладно, хватит об этом, рассказывай, что тут было. Он очень злился?
 Леночка ответила, что наоборот, Вадим Алексеевич выглядел странно повеселевшим, когда стало ясно, что начальница опаздывает. То есть, задерживается, тут же поправилась она, и Тина подумала великодушно, что девочка не совсем безнадежна.
 — Значит, повеселел, говоришь? Тогда куем железо, пока горячо. Свяжись с его секретарем и выясни, какие у него планы на сегодня.
 Если не дожать Вадима Алексеевича в ближайшее время, заказ может уплыть прямо из-под носа. А этого никак нельзя допустить.
 Через минуту выяснилось, что дожимать некого. Секретарь директора по рекламе сообщила, что Вадим Алексеевич сегодня в двенадцать часов улетает в Новосибирск. Часы показывали, что до полудня осталось двадцать минут. Сотовый Вадима Алексеевича был заблокирован.
 — Бред какой-то, — покачала головой Тина, — как он собирался успеть на самолет, если у нас переговоры? Или его срочно вызвали? Лена! — позвала она. — Ему звонил кто-нибудь, ты не в курсе?
 — Сто пятьдесят раз звонили! Но, по-моему, это были личные звонки, он так в трубку сюсюкал, тошно слушать!
 — Тошно ей, — проворчала Тина, влезая в шубу, — вызови-ка мне такси, чувствительная ты наша! И закажи билет до Новосибирска.
 Леночка изумленно всплеснула руками.
 — Тина, вы что, за ним в Сибирь полетите?
 — Я теперь за ним хоть на край света, — мрачно пошутила та, — ты мне, главное, найди адрес их новосибирского филиала. И еще, дай свой мобильный, мой сегодня обрел нового владельца.
 Секретарше оставалось только хлопать глазами от удивления.
 Тина выпроводила ее и достала из сейфа пачку банкнот. Задача номер один состояла в том, чтобы куда-нибудь их сложить. В карман, что ли? Или в лифчик спрятать, как сто лет назад, когда она получила первую зарплату и страшно боялась, как бы ее не вытащили в метро.
 Тогда она много чего боялась.
 А сейчас ей некогда! Нет времени на страх, на воспоминания, даже на то, чтобы тщательно и вдумчиво осмыслить собственную затею с преследованием Вадима Алексеевича.
 Она привыкла доверять интуиции и спонтанным решениям, а сомнения просто не принимала в расчет. Сейчас сомнений не было вовсе — только охотничий азарт и минутное смятение, когда Леночка произнесла «Новосибирск».
 Город Энск.
 Просто город. Как миллионы других.
 Она никогда не вспоминает то, чего не было.
 И деньги в лифчик пихать не станет, вот еще! У нее есть замечательный кожаный портфельчик, как раз для таких внезапных путешествий.
 — Лена, — уже на ходу выкрикнула Тина, — позвони ко мне домой, предупреди, что я улетаю на пару дней. — У двери она притормозила и добавила решительно: — Только не называй город. Скажи, что не знаешь точно.
 — Хорошо, — медленно откликнулась секретарша, не уставая удивляться.




 ГЛАВА 5


 Жаль, она не захватила книжку, с Жаровым время пролетело бы быстрей. А так три часа полета показались вечностью…
 Толмачево мало соответствовал высокому званию аэропорта сибирской столицы, но задумываться об этом было некогда. Тина быстро вышла из здания, храня на лице сосредоточенное выражение, которое мгновенно осыпалось, стоило взгляду ткнуться в горизонт.
 Она забыла, и вправду забыла. Каким синим и щедрым бывает утреннее небо, забрасывая дороги пушистой белизной; какими бывают сугробы, настоящие сугробы, плотные и ослепительные; как бьет в спину, словно резкий окрик, морозный ветер.
 Поеживаясь, она топталась на месте, растерянная и подавленная. Сибирская зима пробралась под шубу и крепкой, ледяной рукой встряхнула сердце, и оно натужно забилось, сотрясая тело и душу.
 Глупости это, сказала она себе. Просто резкая смена климата, просто здешний холод не сравнишь с московским, слякотным февралем, а душа — душа ни при чем.
 До города Тина взяла такси, не рискнув сесть в маршрутку-«газель», и, пока ехала, старалась не смотреть в окно. Паника становилась просто неприличной, чудовищной, и с каждой секундой она все отчетливей понимала, что переоценила свои силы, не смогла предусмотреть всего, не залатала брешь — одну, последнюю, едва заметную. Но внезапно ставшую важной. Будто непостижимым образом осталось приоткрытым маленькое оконце в чулане, и этого хватило, чтобы весь дом оказался под угрозой. Ее дом.
 Ее мир.
 Микрокосмос, в который она сбежала отсюда тринадцать лет назад, — чертова дюжина, пронеслось в голове, чертова дюжина! — который придумала сама и растила на чужой, ожесточенной земле, с корнем выдрав сорную траву воспоминаний. И запалила костер из нее, и сожгла, и пепел развеяла по ветру, и никогда не жалела об этом. Только сейчас, преодолев тысячи километров, она не преодолела себя — ту, которой зола въелась в кожу, ту, которую пламя хлестнуло до слез. Они были последними, эти слезы тринадцатилетней давности.
 Они могли вернуться, Тина чувствовала это с каждым поворотом, с каждым знакомым перекрестком, мелькающим за окном машины.
 Не смотреть. Не узнавать. Мимо, мимо.
 Почему ей казалось, что это будет легко и просто? Да она не задумалась даже, чем обернется дорога назад. Она двигалась вперед, она догоняла заказчика и думала только о работе, она всегда думает только о работе, все остальное — не имеет значения. Тем более город из прошлой жизни, забытый, сожженный в ее персональном аду.
 Она не будет смотреть в окно!
 И все же она взглянула, взглянула всего на миг и больше уже не могла оторваться, и прямо на нее понеслось прошлое — замерзшим фонтаном на площади Ленина, каменным исполином Оперного театра, Красным проспектом, откуда, из самого сердца страны, взирала иконами старая часовня.
 Скомканной перчаткой Тина утерла глаза.
 — Приехали, — услышала она, — гостиница «Сибирь».
 Расплатившись, она вышла из машины и слепо огляделась.
 Город, который в детстве казался огромным и шумным, увиделся ей графической миниатюрой, где все было нереально: ленты дорог, силуэты прохожих, тополя в нахлобученных снежных шапках, тяжелые здания мегаполиса, дым заводских труб.
 И тогда она, запрокинув голову, посмотрела в небо — далекое и чистое.
 Этого не могло быть. Прежние облака, облака из ее детства, всегда нависали гроздьями, седыми неопрятными космами рано состарившегося города-монстра, который умел заворожить шепотом листвы в Бугринской роще, хохотом весеннего дождя, сверкающей во льду улыбкой Оби, и тут же оглушал поездами, кашлял в лицо угарным газом, пылью осыпал улицы, матерился, потел, отрыгивал толпы из метро и электричек, гудел пробками на Красном проспекте.
 Он мог быть разным, но таким, как сейчас, она не видела его никогда. Ослепительно четким — под фантастическим, ультрамариновым блеском небес.
 — Не спи, замерзнешь! — рассмеялся рядом случайный прохожий.
 Все они были теперь для нее случайными. Тринадцать лет прошло, и тут ее никто не ждал, и она никого не искала. Никого, кроме Вадима Алексеевича, которому приспичило вылететь в сибирский филиал «Майского чая»! Встрепенувшись, Тина быстро двинулась к гостинице.
 Мужчина за стойкой администратора с первой секунды оценил шубу, пухлый деловой портфель и хищный взгляд прибывшей.
 — Чем могу быть полезен?
 — Номер люкс до понедельника. И еще, будьте любезны, где у вас можно приобрести мобильный?
 — Салон сотовой связи прямо напротив гостиницы, — рискуя лопнуть от широкой улыбки, доложил администратор, — вы можете пройти туда, пока готовят номер. Если позволите, ваши вещи я пока положу в камеру хранения.
 Тина позволила.
 Выйдя на улицу, она, не глядя по сторонам, перешла дорогу к салону.
 Ничего, ничего, это просто одна из незапланированных командировок. Сейчас она обзаведется сотовым, примет душ и во всеоружии кинется отлавливать Вадима Алексеевича. Это все, что ей нужно здесь. Жаль, что не удалось взять обратный билет на завтра, но уж как-нибудь двое суток она переживет. Какая разница, где работать — в сибирской гостинице или собственном московском офисе?
 Зачем же тринадцать лет назад надо было уезжать?!
 Нет, постойте, она не будет вспоминать этого, не будет и точка!
 Тринадцать лет назад у нее не было офиса в Москве, и работы не было, и шубы не было, и…
 — Покажите мне, пожалуйста, вот эту модель! — Тина ткнула пальцем в первый попавшийся телефон и выглядела при этом весьма заинтересованной.
 Кого она пыталась обмануть? Продавцу-то уж точно плевать, чем на самом деле озадачена дамочка.
 Надо поплакать, вдруг подумала Тина, разглядывая в стеклянной витрине сквер в подвенечных одеждах.
 Слезы должны помочь, слезы — давно забытая горькая услада, малодушие и сила, вериги и освобождение. Все эти годы она не нуждалась в них — в горьких ли, в легких ли, в мимолетно ли бурных, или беззвучно сотрясающих душу ночь напролет. Она не ревела от боли, она не плакала от обиды, она не роняла слезинки от счастья и долгожданной радости. Даже когда в первый раз принесли покормить Сашку с Ксюшкой и два кукольных тельца возились у ее груди, она смотрела на них сухими глазами, довольная хорошо сделанной работой.
 Выносить и родить двойню — разве это не труд?
 Она привыкла трудиться.
 И разучилась делать все остальное — радоваться, плакать, смотреть в окно в ожидании рассвета, вкусно прихлебывать чай, вертеться перед зеркалом, вспоминать. Пожалуй, если бы у Тины было время задуматься над этим, кое-что изменилось бы. Но каждую свободную минуту она тратила только на то, чтобы представить, как в следующие выходные она отправится с детьми в лес или в зоопарк и будет отряхивать запорошенные снегом шубейки или утирать веснушчатые мордахи, перепачканные мороженым. Обычно все оставалось только в ее воображении. Может, и к лучшему. Вряд ли на самом деле это увлекло бы ее настолько, чтобы она не стала раздражаться потом из-за потраченного времени, за которое можно придумать слоган для средства от комаров.
 Вряд ли…
 Она шла по скверу, сжав в ладони новый телефон, и думала, позвонить или не надо. Что она скажет мужу? Что совершенно случайно попала в город, где осталась ее юность, ее слезы и бессилие, где впервые и навсегда она осознала себя одинокой, — как и все остальные, все вокруг, где ее жизнь разломилась пополам, и выбирать из чужих половинок было нелепо и больно, очень больно, но она справилась.
 Муж знает, какая она сильная. Ему только неизвестно, почему.
 И слово «Новосибирск» ничего ему не скажет.
 Мама — вот кто все сразу поймет. Но разве Тина имеет право трепать ей нервы, вороша прошлое?
 Она внезапно поняла, что ей некому рассказать. Тринадцать лет в Москве — несколько толстых записных книжек, потом — распухшая визитница, встречи в кофейне на Арбате, званые обеды, деловые тусовки, взаимное уважение — не помеха фальшивым улыбкам и сплетням, кредиты доверия, круг посвященных, веселая болтовня на соседних кушетках в массажном кабинете, магазинные вояжи, конкурирующие по серьезности подготовки с бизнес-проектами. Сотни знакомых, подруг и партнеров.
 Ей вдруг стало смешно.
 Она представила, что звонит одному из них и бормочет в трубку: «У меня тут такое! Представляешь, заказчик внезапно улетел в Сибирь, и мне пришлось мчаться за ним, и уже на месте я вдруг вспомнила, что родилась здесь, да-да, родилась и жила!
 Ну, не совсем в Новосибирске, но сюда я приезжала на выходные, гуляла в Академгородке, собиралась поступать в НГУ, каталась на метро — я ведь здесь впервые увидела метро, а никак не в Москве! И сейчас я не знаю, что делать, потому что в голову не лезет никакая работа, и я даже забыла, как выглядит этот самый заказчик, потому что снег летит в лицо, потому что здесь невероятно холодно, а небо такое, что хочется взлететь! И еще в этом городе я… ты знаешь, что такое предательство?.. Я узнала тринадцать лет назад… Я думала, мне уже не больно, но… Мне не надо было приезжать сюда! Но я должна была, я всегда делаю то, что должна, и это правильно, да? Так и надо, ведь правда?»
 На том конце провода, по меньшей мере, решат, что она напилась, и уже через пару часов вся тусовка будет в курсе — Тина Чупицкая время от времени впадает в запой и начинает нести галиматью. Так что вы того… поосторожней с ней.
 Она рассмеялась тихо и горько. Все было бы именно так. Собственный монолог и ей самой показался нелепицей, бредом. Разве она способна на такое? Неужели и вправду она чувствует что-то подобное, думает такими вот словами, по-настоящему переживает из-за того, что произошло здесь тринадцать лет назад?
 Конечно, нет! Просто очень давно она не смотрела в небо и не замерзала, как сейчас. Все-таки это Сибирь, где зима совсем не похожа на свою московскую родственницу — чахлую старуху с вечно сопливым носом, невпопад разбрасывающую снежные крошки дрожащими, рассеянными руками.
 Кажется, про смену климата Тина уже думала. И это вполне устроило ее в качестве причины внезапного умопомешательства. Иначе нынешнее состояние назвать было нельзя. Он умела признавать свои слабости, вот только до сей поры считала, что ностальгия — не из их числа. Ностальгия могучая, всеобъемлющая, и потому похожая на безумие, которому нет дела до всего остального.
 Но она должна работать. Она прилетела за этим, а вовсе не для того, чтобы открыть в себе способность страдать из-за воспоминаний.
 Тина запихнула новенький сотовый в карман и вернулась в гостиницу, твердо решив, что выйдет из нее только затем, чтобы найти заказчика. Все остальное время она проведет в тишине и одиночестве номера, крепко-накрепко занавесив шторы в чужой, студеный город.




 ГЛАВА 6


 Кажется, все. Точка. Он снял очки и несколько секунд ожесточенно тер переносицу, откинувшись в кресле.
 — Между прочим, кофе остыл! — в который раз донеслось с первого этажа.
 Бесполезно объяснять, что он любит холодный кофе, и не любит, когда его отвлекают. Хорошо, что выходные кончатся и Маша уедет к себе. Тут он вспомнил, что и сам уедет тоже, и поморщился даже — так не хотелось покидать дом, собирать вещи, садиться в поезд, разговаривать с кем-то, кто займет соседнюю койку, а спустя пару суток еще и выставлять себя на всеобщее обозрение. Ко всему прочему придется каждый день бриться!
 Эта мысль, а точнее собственный ужас при ее появлении, внезапно его развеселили.
 Можно подумать, тебя на самом деле пугает бритва, упрекнул он свое смутное отражение в погасшем мониторе. Признайся уж, что просто ненавидишь людей. Толпу, тут же поправился он. Отдельные личности в малых количествах ему очень даже нравились. Например, Маша. Она была беззаботной, как и он, и умела наслаждаться жизнью, не усложняя ее себе и другим. Вот только кофе — священный напиток! — не позволяла пить холодным! Иногда он любил смотреть, как она колдует над джезвой, что-то бормочет, помогая себе сосредоточиться, а рыжие кудри всполохами огня взлетают над плечами.
 Но все равно кофе он пил только холодным.
 В остальном они прекрасно ладят, с удовольствием резюмировал он, выскочив из кресла.
 — Неужели? — Маша обернулась на его шаги. — Наконец-то мой кофе удостоится чести быть выпитым!
 — Принесла бы наверх, — улыбнулся он, — глядишь, дело пошло бы быстрей.
 — Я не хотела тебя отвлекать.
 Вот она, женская логика! Он рассмеялся, точно не зная, восхищает его это или только забавляет. Значит, дозываться его к столу целый час можно, а подняться, чтобы принести поднос с кофе, нельзя.
 — Машунь, ты прелесть!
 — Твои комплименты меня нервируют.
 — Почему? — удивился он.
 — Потому что непонятно, чем они вызваны.
 Она стояла у лестницы, смотрела на него снизу вверх, и запрокинутое лицо казалось по-детски беззащитным, хотя взгляд был вызывающе дерзок. Он знал это выражение, и каждый раз поражался, как могут сочетаться наивность и зрелая сила в глазах, отвага и робость, смущенно порозовевшие щеки и сладострастие на губах, изогнутых в кокетливой улыбке. Обычным женским актерством Маша владела не слишком уверенно, уж он-то знал. Она была слишком импульсивна для этого. Однако ее противоречивость завораживала его, как завораживала в других женщинах, во всех — без исключения. Он не пытался разгадать эту загадку, просто наслаждался ею, сторонним наблюдателем взирая на чудо природы, засыпающее в одной постели с ним, но далекое, неизведанное, странное.
 — О чем ты думаешь? — спросила она нетерпеливо, потому что он не двигался с места, застыв на ступенях.
 — О книге, конечно, — легко соврал он. — Кажется, я закончил главу не так хорошо, как мог бы.
 — Давай я почитаю и оценю.
 На этот раз они рассмеялись вместе. Оба прекрасно знали, что он дает читать свои книги только в напечатанном виде, а ее интерес к ним даже в таком обличье равен нулю. Маша не читала ничего кроме театральных программок. И этого в ней он тоже не понимал — как можно наслаждаться спектаклем и ни в малейшей степени не интересоваться литературой?
 — Буквы меня пугают, — то ли в шутку, то ли всерьез объясняла она, — а люди на сцене завораживают.
 Он не уставал удивляться, сколько парадоксов таит в себе человек. Он не искал их специально, эти интересные, подчас абсурдные свойства — фишки? изюминки? Черты характера или природную данность? Люди на самом деле не слишком занимали его, ему было скучно и лень вникать хоть немного в их жизнь, и каждое новое знакомство вызывало даже некоторый страх. А вдруг сложится так, что проблемы и радости этого человека станут и твоими собственными, невольно, постепенно, незаметно окружив тебя со всех сторон?
 В известной степени он плыл по течению, но если была возможность выбрать берег, поднимался на тот, откуда ему не махали руками. Маша, как кто-то до нее, оказалась вместе с ним случайно, и он мог бы снова сигануть в воду до следующей удачной волны, которая принесла бы его к другому пустынному острову. Но это уже было бы сопротивление обстоятельствам, а ему не хотелось сопротивляться. Лучше смириться, подождать, приглядеться: а может, не слишком уж и обременительным выйдет новое знакомство? С Машей ему повезло, такого давненько не бывало. Может быть, никогда раньше. С тех самых пор, когда он перестал бессмысленно лупить руками по воде, противясь бурным течениям, и успокоился, признав в себе философа, которому все равно, что творится вокруг, лишь бы внутри было покойно.
 Кто-то из великих сказал про таких, как он: «Когда человек устает бороться, он делает вид, что помудрел».
 Его борьба бесславно закончилась тринадцать лет назад, толком он даже не успел почувствовать вкуса сражения, зато у него было время оценить потери. Оказалось, они слишком велики, чтобы продолжать бой. Во всяком случае, с тем противником — с самим собой. И тогда он стал другим. Это просто, главное — захотеть себя уничтожить.
 — Ты собрал вещи? — потрепав его по макушке, спросила Маша.
 — Мне не хочется уезжать, — вдруг признался он.
 — Знаю. Ты — домосед и консерватор, тебе ничего не нравится менять, даже если это всего на пару дней.
 — На две недели, — уточнил он, скорчив гримасу. Она расхохоталась.
 — Ну, скажи редактору, что ты заболел и приехать не сможешь. В ближайшее столетье. А в следующей жизни ты наверняка возродишься в образе настоящей мега-звезды, и внимание публики тебе будет только льстить. Вот тогда все встанет на свои места. — Закурив, она мечтательно вздохнула: — А я бы с удовольствием поехала… Появиться на экране, раздавать автографы — кайф!
 — Отправляйся вместо меня, — попросил он с серьезной миной, — ты и смотреться будешь лучше. У меня вон лысина пробивается, а борода, на оборот, прет в разные стороны.
 — Бородатые мужчины были в моде во все времена, — утешила Маша.
 — А лысые?
 — У тебя нет лысины, котик!
 — Не называй меня котиком!
 В притворной ярости он набросился на нее, не допив свой любимый ледяной кофе, и на некоторое время в кухне установилась тишина.
 — …Какие планы на вечер? — светским голосом осведомилась Маша, поправляя халат.
 — Утоплюсь. Я только что занимался любовью с самой неромантичной женщиной в мире!
 — Можно подумать, что ты романтичен!
 — Можно, — он кивнул, — но лучше так не думать!
 — Прекращай свое словоблудие и иди одевайся. У меня билеты в театр. Пообедаем в городе, а потом — культурная программа.
 Ему не хотелось в театр, но четких пожеланий о другом времяпрепровождении не было, и потому он, пожав плечами, согласился.




 ГЛАВА 7


 — Но его не было здесь! И, насколько мне известно, из Москвы вообще никто не собирался приезжать. На прошлой неделе Степанов…
 Тина досадливо перебила:
 — Никакой Степанов меня не интересует, мне нужен Старцев Вадим Алексеевич, ваш директор по рекламе!
 — Его нет! — развела руками секретарша. — Вы видите, что у нас творится? Что тут делать директору по рекламе? Мы даже склад еще не оборудовали, продукцию не завезли…
 Она вздохнула, весьма опечаленная данным фактом. Хотя работать в офисе без телефона было не так уж и тяжко. Сиди себе, ножкой покачивай, подавай рабочим чаек, немногочисленным сотрудникам — супчик «Магги», да болтай со случайными посетителями, которые ошиблись подъездом. Сибирское представительство «Майского чая» еще находилось в стадии обустройства, и если бы Тина знала об этом раньше, она бы сто раз подумала, прежде чем торопиться сюда. Секретарша абсолютно права, Вадиму Алексеевичу нечего делать в недостроенном офисе: не имея на руках ни продукции, ни кабинета, где можно обсудить сделку, он рисковал бы выглядеть по меньшей мере профаном.
 Все это так. Но зачем-то же он полетел в Новосибирск!
 Тина еще некоторое время потрепала нервы секретарше, а затем решила, что другие дела, которые могли быть здесь у господина Старцева, в любом случае не связаны с работой, а стало быть, искать его в огромном городе бесполезно.
 Она вышла на улицу и устроилась в ближайшем кафе, чтобы как следует проникнуться горем за рюмкой коньяка.
 Итак, Вадим Алексеевич прилетел, но куда конкретно — неизвестно. Похоже, ее игра в догонялки лишается смысла. Эта мысль потянула за собой десятки таких же безнадежных, хотя Тина привыкла считать себя оптимисткой. Что делать сейчас, она не знала и потому неподвижно сидела за столиком, заполняя пепельницу окурками.
 Как будто ждала.
 «Эй, тебе некого ждать здесь!»
 Внушить себе это удалось не с первой попытки, но в итоге у нее получилось. Она всегда делала то, что должна, и сейчас не было причин, чтобы менять хоть что-то. Значит, не смотреть в окно, не курить так много, думать, как и где искать Старцева. Программа минимум.
 Программа максимум — выбраться отсюда без потерь и поскорее. Глупо прикидываться перед самой собой, что ничего особенного не происходит, так что единственный способ остаться невредимой — как можно быстрее уехать.
 Вообще-то, подумала Тина упрямо, все давным-давно быльем поросло. Даже смешно, что она так разволновалась.
 — Еще коньяку, — решительно призвала Тина официанта, — и что-нибудь поесть. У вас найдется хороший кусок мяса?
 — А как же!
 Она вдруг рассмеялась недоверчиво и обвела рукой маленький зал.
 — Сто лет назад здесь была столовая, такая, знаете, абсолютно совковая, сплошные пельмени, компот из сухофруктов и котлеты, которыми можно забивать гвозди…
 Что ж. Это были безобидные воспоминания. И все-таки, наверное, зря она их озвучила. На секунду почудился запах — оттуда, из начала девяностых, — запах тех самых котлет, холодных и каменных, но от которых слюнки текли у голодных студентов и абитуры.
 Официант вежливо улыбнулся:
 — Сейчас у нас все по-другому…
 — Не только у вас, — тихо сказала она.
 Он протянул меню, и ей удалось спрятать мокрые ресницы за кожаной папкой.
 Компот, пельмени… куда ее понесло?!
 Что могло случиться с Вадимом Алексеевичем — вот ее главная проблема. Сделав заказ, Тина стала дозваниваться на сотовый господину Старцеву и сильно пожалела, что технический прогресс зашел так далеко, что достаточно нажать одну кнопку, и дело в шляпе. Ее участия почти не требовалось, а чем еще себя занять, она не представляла. Думать о работе не получалось, разглядывать посетителей было боязно, и как только она поняла это, за шиворот словно кинули скользких водорослей, так сделалось противно.
 Бояться чего-то бы то ни было ей не приходилось очень давно.
 Мгновенно, яростно поднялась волна злобы на саму себя. Раскисла. Раскудахталась. Котлеты вспомнила, будто нечего больше вспоминать!
 Между тем, телефон Старцева по-прежнему сообщал, что абонент недосягаем, и Тина уже скрипела зубами, не зная, чем заняться, куда бежать, кого искать и от кого прятаться.
 За окном, куда она решила не глядеть, но все-таки поглядела, ровно падал снег. Какая-то парочка, вжав головы в плечи, отряхиваясь и поддерживая друг друга на обледенелых ступеньках, атаковала лестницу.
 Тина хмыкнула и сердито осмотрелась в ожидании заказанной еды.
 — Алька…
 Она вздрогнула, услыхав это. На мгновение показалось, что сознание шутит с ней злые шутки. Но в следующую секунду Тина увидела застывшего у входа мужчину, того единственного мужчину, который называл ее — «Алька».
 Все внутри рухнуло. На краю обмякшего сердца повисли тринадцать лет, неотвратимой тяжестью того, чего не было, того, о чем она запретила себе думать и что настигло сейчас в близком взгляде его далеких глаз.
 — Здравствуй, Морозов, — произнесла ее сила, а слабость сцепила пальцы на подлокотнике кресла.
 — Привет, — слегка замешкавшись, ответил он и подошел.
 Краем глаза она уловила движение рядом с ним — его спутница, чье присутствие Тина не сразу заметила, растерянно топталась на месте. Не оборачиваясь, он на ходу махнул ей.
 Несколько шагов до столика дались ему нелегко. Зато было время взять себя в руки. Она сидела в метре от него — живая, реальная. Струилось в каштановой россыпи волос солнце, нездоровый румянец зажег скулы, вычерченные твердо, почти жестко. И взгляд был подстать — резким и твердым. Лишь в первое мгновение, быть может, мелькнуло в нем ошеломление и что-то еще, неопределенное и пугающее. В этом лице все было знакомо, но с каждым шагом он глубже проваливался в болото, и вот уже захлебывался, осознав, что она — другая. И губы, глаза, подбородок, чье упрямство всегда выдавалось вперед, — незнакомый рисунок, который он помнит только в карандашном наброске.
 …Секунды, растянувшись в года, сплющились обратно очень быстро.
 Он справился, сложив губы в вежливость и нацепив на лицо удивленное выражение. На самом деле удивляться не было сил.
 Чтобы не смотреть на него снизу вверх, она быстро сказала:
 — Присаживайся.
 — Что ты здесь делаешь? — с преувеличенным интересом спросил он.
 — Коньяк пью, — с преувеличенной бодростью ответила она.
 Как все нелепо. Этот разговор спустя тринадцать лет, это жуткое месиво ненависти, разочарования, нестерпимой обиды, желания вернуться и ответить достойно еще тогда — чтобы сейчас не сомневаться в собственной свободе.
 — Алька, ты не любишь коньяк, — усмехнулся он, рассматривая ее жадно, вмиг позабыв, что маска учтивости — его единственная броня.
 — Знаешь, Морозов, люди меняются, — с удовольствием заявила она. — К тому же, меня зовут Тина.
 — Как?
 — Так.
 — Фамилию тоже сменила?
 — Какое тебе дело? — не ответила она, потому что фамилия как раз осталась прежней.
 Он постарался незаметно перевести дыхание, но не получилось, и шумный, тяжелый вздох застрял в глотке. Морозов закашлялся и быстро отхлебнул из ее бокала. Тина смотрела мимо. Говорить было не о чем. Она видела, что он изменился тоже, было бы странно, если бы этого не случилось. Прическа другая: раньше он стригся под ноль, а теперь густые, русые пряди шапкой лежат на голове. Неизвестная родинка темнеет на скуле. Полным-полно морщин возле глаз, а на переносице красная вмятина, наверное, от очков. Голос с чужой усталостью. Взрослая, мужская щетина. Из-под распахнутого пальто выглядывает галстук. Она никогда не видела, чтобы он носил галстуки. Потому что он никогда их не носил. Что еще?
 Она снова взглянула на него, мысленно атакуя собственные страхи, вышвырнув из головы все, кроме внимательного, бесстрастного препарирования этих мелочей, этих внешних перемен, произошедших в нем.
 Она понимала только одно — она узнала бы его, стань он обезображенным калекой, или стариком, чье лицо невозможно разглядеть в паутине морщин. Эта мысль была лишней, болезненной, но упрямо вылезала вперед и плясала перед глазами ярко-желтыми пятнами, будто кто-то хорошенько треснул по макушке. Не кто-то, а жизнь.
 Любое событие неизбежно, иначе оно бы не произошло. Ценный вывод, только непонятно, что с ним делать.
 Тина допила коньяк.
 Морозов смотрел, как двигается ее горло в расстегнутом вороте блузке.
 — Заказать еще?
 — Нет, мне пора, — выдавила она, — не скажу, что встреча была приятной.
 — А я скажу, — улыбнулся он через силу и соврал: — Ты чудесно выглядишь.
 Ничего чудесного. Она тряслась, как осиновый лист, кривила накрашенные губы, и ресницы ее дрожали под тяжестью туши и слез. Вокруг глаз он заметил темные круги. А внутри — растерянность, боль и злобу. Ничего ужасней он в жизни не видел.
 — Пока, — сказала Тина, поднимаясь.
 — Это твой? — Он кивнул на телефон, поблескивающий на столике. — Не забудь.
 — Не забуду.
 — Ваш заказ, — возник из ниоткуда официант и, плавясь от желания угодить, заметил: — Никаких совковых пельменей и компота! Приятного аппетита.
 Тина прикусила губы, догадываясь, что последует за этими словами.
 — Значит, ты помнишь здешние пельмени? — весело произнес он.
 — Морозов, чего ты добиваешься?! — прошипела она, приблизив к его лицу свое — перекошенное от ненависти. — Тебе, что, приятно ковыряться в дерьме?
 — Это не дерьмо, Алька.
 — Это дерьмо, Морозов! Самое настоящее, вонючее дерьмо! Я тринадцать лет старалась забыть этот запах, и забыла, черт тебя подери, а ты посмел здесь появиться и…
 Он дернул ее запястье, заставив снова сесть в кресло, и скороговоркой выпалил:
 — Ты что-то путаешь, дорогая! Я здесь живу, а появилась как раз ты! Будешь рассказывать, что случайно оказалась проездом?
 — Именно!
 — Пусть так, — быстро согласился он, — разве мы не можем поговорить, как нормальные люди?
 — Ну, давай поговорим, — проскрежетала она.
 — Давай, — кивнул он.
 — Начинай, — разрешила Тина.
 — Как поживаешь?
 — Отлично. А как твои дела?
 — Просто здорово.
 — Ну вот и прекрасно. Желаю того же и в будущем.
 — Алька, хватит! — взмолился он. — Мне тоже трудно…
 — Почему тоже? Я, например, чувствую легкость в разговоре с человеком, который много лет назад меня предал! Мне так легко, что словами не опишешь! Прямо взлечу сейчас!
 Это вырвалось все-таки. Господи, как она боялась, что так оно и будет! Сколько раз она проверяла себя, исподтишка заглядывая в глубь души и убеждаясь с облегчением, что пепел развеялся, стало светло, что рассосалась обида и, оказывается, можно простить все на свете. Простить и забыть. Но что такое прощение?
 Она прислушалась к себе и поняла, что ответа на вопрос не знает.
 Ей не хотелось убить его немедленно, смешать с грязью, ответить подлостью на подлость многолетней давности. Ей не было противно смотреть на него, но равнодушия, спокойствия тоже не ощущалось. Так что значит — простить? Постараться разговаривать, как нормальные люди? Обойтись без упреков?
 — Ешь, — сказал он, будто пропустив мимо ушей ее справедливые обвинения, в которых все было ложью, — ешь, а то остынет.
 — Ты по-прежнему заботливый джентльмен, да? — прищурилась Тина.
 — Стараюсь, — не приняв иронии, согласился он. Та давняя ложь связала его по рукам и ногам.
 Сколько раз он думал, как скажет ей, сколько раз представлял ее глаза, когда она узнает правду. И тут же одергивал себя, напоминая, что правда — не самое главное.
 Главное — что ничего не изменить.
 Все и так изменилось, с их молчаливого согласия, из-за малодушия и неуверенности друг в друге. Разве она могла бы возненавидеть его, если бы верила ему безоговорочно? Разве он сам мог бы смириться, если бы не был так труслив?
 Так что правда ни при чем.
 У него — своя, у нее — другая, и это совсем неважно, и даже ее упреки он выслушал спокойно, хотя много лет не мог заснуть до рассвета именно потому, что представлял, как она должна ненавидеть его.
 — Морозов, — Тина на миг посмотрела ему в глаза, — все так нелепо…
 Нет, она не знала, что говорить дальше, что вообще можно сказать. Да и какой в этом смысл?
 — Как ты живешь, Алька? — почти шепотом произнес он, будто спрашивал у самого себя.
 — Нормально, — она прикрыла веки, кивнула с силой, — нормально.




 ГЛАВА 8


 Маша смотрела ей вслед с восхищением.
 — Вот это походка! — Она перевела взгляд на него, грузно опустившегося в кресло напротив: — Эта твоя знакомая случайно не королевских кровей? Олег, ау, что с тобой?
 Он обвел ее тягостным взглядом.
 — Она не моя знакомая.
 — А кто?
 — Я любил ее. — Боже, как ему хотелось рассказать кому-нибудь, выплеснуть наконец все то, с чем в одиночку он справлялся много лет! — Я любил ее, а она любила меня.
 Маша задумчиво почесала нос.
 — Банально, мой милый.
 Со стороны, должно быть, так это и выглядит. Избитая тема пошлых романов. Случайная встреча бывших влюбленных, нервозность и притворная вежливость. Поди, объясни это собственному сердцу. Попробуй растолкуй, да так, чтобы стих грохот в висках, вернулась на орбиту твоя планета и земля под ногами обрела прежнюю твердость.
 Ничего страшного. Просто он не был готов к встрече. Случайности всегда выбивают из колеи.
 — Значит, вы любили друг друга, — улыбнувшись сочувственно, сказала Маша. — Давно это было?
 — Больше десяти лет прошло.
 Маша непочтительно присвистнула, выразив презрительное недоверие.
 — Тогда почему ты так разволновался? Десять лет, мой милый, это чересчур! Ты, что, еще ее любишь?
 Она не боялась ответа — в отличие от большинства женщин, попади они на ее место. Ей просто было бы ужасно обидно, что такой великолепный мужчина страдает из-за давней связи.
 По его лицу Маша не могла разобрать, так ли это.
 Олег выглядел задумчивым и только.
 — Невозможно любить того, с кем незнаком, — пробормотал он. — Я не знаю, какой она стала.
 — А хотел бы узнать? — быстро спросила Маша.
 Он невесело ухмыльнулся.
 — Ты же знаешь, я — эгоист. — В этих словах было столько горечи, что Маша впервые за время общения с ним почувствовала разочарование. — Исключительно для собственного комфорта мне хотелось бы знать только одно — что она счастлива.
 — Не знала, что твой комфорт зависит от других, — уколола она. — Люди никогда тебя не интересовали.
 Олег сказал, что так и есть.
 — Впечатлительная, однако, мадам, — заметила Маша, — даже к своему обеду не притронулась. Ты отбил у нее аппетит, Олег, тебе не стыдно?
 — Хватит об этом.
 — Да что ты в самом деле?! — разозлилась она. — Эта женщина и вправду чужая тебе, с чего заводиться?
 — Смеяться над ней я тебе не позволю!
 — Олег, ты с ума сошел? Я не смеялась, я всего лишь пытаюсь разрядить обстановку. Мне не нравится, когда ты такой мрачный.
 Тут она подумала, что никогда прежде не видела его мрачным. Ей стало жаль его.
 — Милый, — Маша погладила его пальцы, слегка подрагивающие на пачке сигарет, — у каждого была история любви, которую невозможно забыть. Но зачем из-за этого портить вечер? Или ты веришь в теорию половинок и думаешь, что она — как раз та, кто был предназначен тебе и ни с кем больше ты не будешь счастлив?
 На этот раз иронии в ее голосе не было, но недоверие, с которым она рассуждала о любви, покоробило его. Еще утром, услышав подобные речи, Олег с энтузиазмом разделил бы ее взгляды. Половинки — это смешно. Единственный шанс испытать счастье — это несправедливо. Так не может быть.
 Однако ему неприятно было слышать это сейчас.
 — Ты злишься, потому что вы никогда не сможете повторить то, что было?
 — Я не злюсь, — отмахнулся он от ее абсурдного заявления. — К тому же в этой жизни вообще ничего невозможно повторить!.. Послушай, я хочу прогуляться. Поешь без меня, ладно?
 Она поморщилась:
 — Олег, это смешно!
 — Нет.
 Он подумал, а не рассказать ли ей все? Но как объяснить, что от любви остался лишь призрак и он немного значит в его жизни. Важно другое. Вместе с той любовью погиб он сам, в прямом смысле слова перестал быть — и вместо сильного, страстного юноши появился хмурый мужик, со временем научившийся выдавать свою угрюмость за мудрость.
 А та, что была повинна в этом, считала себя жертвой. Видит бог, у нее были основания! Но разве они имели бы значение, если бы они доверяли друг другу?
 Он так много об этом думал, что уже точно не знал, где реальность, а где — только его представление о ней.
 — Олег, сядь, — попросил кто-то, и он понял, что забыл о Маше.
 — Я все-таки пройдусь. Встретимся в театре, ладно?
 — Ладно, ладно, — пробурчала она скорее сердито, чем обиженно. — Но если в зале твой пустой желудок будет урчать от голода, я тебя собственноручно выведу!
 Он благодарно улыбнулся. Нет, Маша не понимала его, но сейчас ее легкость была нужна ему, как ничто другое.
 — Пока, Машунь.
 Она сложила губки трубочкой:
 — Пока, котик.




 ГЛАВА 9


 Дом, в котором Тина родилась и выросла, был ей ненавистен. Поначалу, совсем еще крохой, она ненавидела только пространство, точнее его отсутствие — длинная узкая комната была перегорожена сервантом, уставлена кроватями, завалена какими-то коробками; в пятиметровой кухне было не повернуться; в прихожей на голову запросто могла свалиться вешалка, прибитая кое-как; и в ванной долго находиться тоже было опасно для жизни — шаталась надломленная раковина, осыпалась штукатурка, тазы падали с гвоздей от одного неловкого движения.
 Но пространство заполнено не только вещами, поняла Тина, став немного постарше. И возненавидела сильней, осознанней, потому что все в доме пропиталось безысходностью и злобой.
 Отец пил, и в запое был страшен, нечеловечески жесток и хитер. Надеяться на то, что после очередной бутылки он бессознательно упадет, было глупо. Могучее сибирское здоровье не могла сломить какая-то там огненная вода! Тянуло покуражиться, и было безразлично, кто именно от этого пострадает: соседи, жена, дочери. Тина, ходившая в синяках, как и мать с Вероникой, никак не могла решить, что презирает больше — пьянство отца или мамино смирение, и чего больше боится — побоев или собственного бессилия.
 Самой первой, самой главной ее мечтой было уехать из дома как можно дальше, туда, где выветрится смрадный запах тоски, страха, безропотного ожидания удара.
 Впрочем, трезвым отец был с ними ласков. Звонко мимоходом шлепал по заднице и заявлял с нежностью:
 — Вот кобылы выросли, а! Мать, ты глянь, какие кобылы! Ну, хоть бы одного ты мне сына родила!
 — Витя!
 — Что «Витя»? Ходят макаки разрисованные, юбка до пупа, лохмы в разные стороны, тьфу!
 Борец за нравственность хватался за челку «макаки» большой рабочей пятерней, пихал неразумную голову дочери под кран, и от модной красоты, торчавшей воинственно, как хохол попугая, ничего не оставалось.
 Вместо майки и лосин — таких долгожданных, так трудно доставшихся, — мудрый батя выдавал старую школьную форму.
 — Она же на мне по швам треснет! — пищала зареванная Тина.
 — Жрать меньше надо, — советовал родитель и шел к местным барыгам менять лосины на нечто более пригодное для жизни, походя устроив взбучку и Веронике, для профилактики.
 Почему-то мама даже в эти моменты, когда отец был не особо опасен, не могла заступиться за них, опускала глаза, выпихивала из комнаты от греха подальше, но никогда слова поперек мужу не говорила. И дочерей учила тому же. С каждым годом Тина сопротивлялась все больше, а сил оставалось все меньше. Будто болото затягивала ее серость будней — дом, школа, двор; дом, школа, двор, дом… И все бы ничего, все бы весело, нормально, но точно знаешь, что спустя несколько лет — дом, работа, дом, работа… А через полвека — дом, дом, дом, да лавочки возле подъезда, да стакан семечек в аккуратно заштопанном кармане сарафана. Все известно наперед.
 Чего ей хотелось? Точно она не знала, и хотя географию в средней школе номер семь города Бердска преподавали на достойном уровне, и Тина прекрасно знала, что ни тридевятого царства нет, ни тридесятого государства, однако думала, что далеко отсюда все устроено иначе, и стоит только шагнуть посмелей и окажешься в неведомом, прекрасном мире.
 В девятом классе она написала сочинение о самом счастливом дне в своей жизни. Маму вызвали к директору.
 Мизансцена была такова: Тина подпирает стенку с портретом Горбачева, директриса в кресле печально грызет дужку очков и жалеет, что не ушла на пенсию еще десять лет назад, мама мнется у порога, шмыгая в платочек, комсорг то и дело замахивается, собираясь хорошенько стукнуть по столу, а остальные в этот момент пугливо прыскают в стороны.
 — Вы послушайте, что она пишет! — возмущенно забулькала пышнотелая литераторша. — «Он еще не настал, мой самый счастливый день, но обязательно настанет, как только прозвенит последний звонок и я освобожусь от дурацкой школьной формы раз и навсегда, и сниму галстук, в который уже никто не верит, а носят просто так, по привычке или ради хохмы, и смогу сама решать, что и когда читать, что носить, куда идти и можно ли в шестнадцать лет целоваться с мальчиками! В тот же день, в самый счастливый день моей жизни я устроюсь на работу, а не пойду в институт, как это положено! Я сильная, хоть и худая, я могу работать, где угодно — на стройке, на заводе, могу дороги асфальтировать или мусор таскать, так что я обязательно заработаю денег — и не на платья, как вы думаете, и не на помаду. Я куплю билет на самолет и улечу отсюда навсегда! И там, куда я приеду…»
 С каждым словом нарастал гул, дочитать до конца разгневанная общественность не дала. Тина видела, как всхлипывает мать, как размахивают руками учителя, как в окно лезет настырное летнее солнце… По большому счету ей было плевать, чем все это закончится, она только злилась на себя за несдержанность и бестолковую, никому не нужную откровенность.
 — Ты что, дура? — орали на нее одноклассницы после педсовета. — Чего ты добилась?
 — А я ничего и не добивалась, просто написала то, что думаю.
 — И кому это интересно? Нашей Гафрии, что ли? Или Петровне? Ты же просто взяла и сама себе жизнь испортила, да еще перед выпускным классом!
 Гафрия — литераторша, Петровна — директриса, выпускной — через год, а Тина — действительно дура. Вот что она точно тогда поняла.
 — Хорошо, что из школы не выгнали, — вздыхала за ужином мать, — что с отцом-то делать, ведь узнает!
 А вот этого Тина никак не могла понять. Почему она должна думать о том, как к ее сочинению отнесется злобный эгоист, провонявший перегаром?!
 Тот, кто унижал ее мать, обижал ее маленькую сестру, пропивал все и никогда не задумывался, что они будут завтра есть.
 Взрослые говорили: жизнь — сложная штука. Тина убедилась, что это люди делают ее такой, и ненависть ширилась, расползалась, заглатывала в черное, бездонное горло всех на свете, без исключения.
 Пока не появился Морозов.




 ГЛАВА 10


 Из кафе она бездумно пошла по городу, и летящий в лицо снег смешивался со слезами. Она не замечала, что плачет.
 Снова и снова Тина видела перед собой его лицо, прошлое и настоящее, лицо мальчика, который научил ее любить, а потом заставил вернуться к ненависти, и лицо незнакомого ей мужчины, которого все эти годы она хотела забыть и простить. Простить… Ей было неважно, нужно ли ему — далекому и чужому — ее прощение. Она сама нуждалась в нем, теперь это стало ясно. А еще стало ясно, что пока с ней ее боль, он тоже где-то поблизости. И так будет, если она не разберется в себе окончательно, не перестанет прятать голову в песок и убеждать себя, что прошлое не имеет значения.
 Имеет.
 Все оттуда, из прошлого. Ее сила, ее слабость, вся ее жизнь. Признать это было непросто, но когда-то ведь нужно посмотреть правде в глаза. Не сделай он того, что сделал, Тина была бы другой и мир вокруг нее — иным. Неизвестно, лучше или хуже, просто не таким, как сейчас.
 Сослагательное наклонение так бессмысленно! И все-таки она внезапно представила, что случилось бы с ней, если бы не…
 Наверное, в каком-то измерении так и было: он не предал ее, и они жили долго и счастливо, собираясь умереть в один день.
 А в другом измерении она вообще не встретила его.
 А в третьем разминулись ее родители, и Тина даже не появилась на свет, во всяком случае, такой, какой ее впервые увидела мать.
 Было еще четвертое, пятое, и так до бесконечности.
 Какие резкие повороты происходили в ее судьбе!.. Когда будет очередной, она не могла знать, но почему-то почувствовала нетерпение, словно опаздывала куда-то.
 Тина решительно огляделась в поисках такси. Ничего не случается просто так, верно? Прощение — вот зачем она приехала, вот почему у нее украли сумку, задержали в пробке, увели из-под носа заказчика. Обстоятельства? Нет, это были уроки. И теперь она должна сделать домашнее задание, она всегда делает то, что должна, иначе легко заблудиться, прикрывшись свободой, как щитом, и не разглядеть за ним дороги.
 Она должна научиться прощать.
 Сорок километров до Бердска такси одолело небыстро, снег пошел гуще, плотно облапив стекла, дорога была почти не видна, зато отчетливо слышались завывания ветра, будто прирученный волчонок сорвался с цепи и, взрослея на глазах, помчался в лес, попутно оскаливаясь на каждого встречного. На поворотах машину сильно заносило, так что Тина в конце концов пристегнулась, чего никогда в жизни не делала.
 — Спасибо, — запинаясь, сказала она, когда таксист остановился на Вокзальной. — Спасибо, что живой довезли.
 Тот проницательно заметил, что она не местная, коли испугалась дороги в метель. Угадал. Конечно, не местная.
 Тринадцать лет отняли право называться сибирячкой и не бояться тугого ветра.
 Вообще-то Тина не собиралась выходить у вокзала, но теперь была уверена, что обратный путь на такси не выдержит, и решила сразу посмотреть расписание электричек и купить билет. С вокзала она пошла пешком. Сердитый февраль взъерошивал сугробы, и белые вихры трепались на ветру, лезли в лицо, обжигая колючими ледяными брызгами. Щурясь, Тина брела им навстречу, узнавая дома, переулки, лавочки в сквере под тяжелым покрывалом зимы. Она узнавала, а город ее узнавать не хотел, выпихивал обратно, захлопывал глаза могучей пятерней сибирского ветра. Но ей как будто было все равно, и, не прибавляя шага, Тина входила все дальше, медленно, точно в свое детство — застуженное и неприкаянное, как эта метелица.
 Только дойдя до ворот кладбища, она поняла, как сильно замерзла. Спрятав онемевшие щеки в воротник, принялась исподлобья разглядывать памятники.
 Пожалуй, стоило позвонить матери и уточнить, где нужно искать.
 Сама Тина на похоронах не была, и потом тоже не приходила. Сейчас это выглядело глупой, жестокой выходкой озлобленного подростка, а тогда было единственно правильным выбором. К тому же выбором приятным. Семнадцатилетняя, она не могла понять, что отцу уже все равно. Ей просто нравилось думать, что теперь она полностью свободна и может не делать того, чего делать не хочет. Она не хотела изображать скорбь у его могилы и не изображала. Она не хотела сидеть за поминальным столом и не сидела. Она не хотела провожать его в последний путь и не провожала, издалека радуясь, что с ним покончено.
 Как и должно было быть. Рано или поздно он должен был оставить их в покое, и Тина радовалась, что это наконец-то произошло.
 Тогда они впервые крупно поссорились с матерью. Тина и не знала, что мама умеет так громко кричать, так яростно сверкать глазами.
 — Он твой отец! Что бы он ни сделал, он всегда будет твоим отцом! И он не виноват, что не умел показать свою любовь к нам.
 — Какую любовь, мама?! Ты с ума сошла!
 — Нет, я знаю, что он любил нас!
 — Ты придумала это в свое оправдание! Иначе ты должна была бы уйти от него, а сделать этого ты не могла! Как же — разве можно развестись с пьяницей и ублюдком! Остаться одной с двумя детьми! Позор! Горе!
 — Да! Позор! Да! Горе! Думаешь, нормально оставить вас сиротами при живом отце?!
 — Такой отец мне не нужен, мама!
 Такой отец. Нет, он не имел права даже называться так. Запои, побои, голод, почти нищета — его рук дело, и забыть об этом невозможно, и скрыть облегчение, когда его не стало, — значит, предать саму себя.
 — Я его ненавижу! Я рада, что он умер, и благодари бога, мама, что я не собираюсь плясать на его могиле!
 — Что ты говоришь! Что ты говоришь, Валентина!
 Как-то она сдержалась и не рассказала матери о самом главном. В пьяном угаре он не раз приставал к ней и хватал злыми, цепкими пальцами за грудь, задирал подол и шипел презрительно, издеваясь над ее беспомощностью и твердо веруя в свою безнаказанность: «Ах ты, маленькая шлюшка, все вы бабы — шлюхи, все до единой!»
 Возможно, насиловать собственную дочь он и не собирался. А вот самоутвердиться за ее счет был не прочь. Каждый раз, убегая от него в слезах, Тина знала, что вскоре все повторится, и некуда было деться от этого. Бежать из дома — чтобы хотя бы утопиться в Берди, она не могла. Ей слишком хотелось жить, и жить так, как она придумала.
 — Я убью тебя, — сказала она однажды ему в лицо.
 Он только расхохотался в ответ. Его дочь была слишком разумной, и он это знал, и не боялся, и всегда отступал, звериным нюхом почуяв предельную точку.
 Она ждала. Действительно, уничтожив его, она не получила бы свободы, той, о которой мечтала, а только минутное облегчение. Тина отлично сознавала это и терпела, сопротивляясь осторожно, потому что боялась самой себя.
 Много лет спустя мама рассказала ей то, что могло бы многое объяснить, если бы Тина хотела понять, если бы готова была эти объяснения внести в оправдательный приговор. История оказалась банальной до оскомины. Мать вышла замуж уже беременной, и отец всю жизнь сомневался, от него ли. Вот так просто. Вот так, в одно предложение уложилась судьба.
 Но материнские откровения не произвели на Тину большого впечатления и вину отца нисколько не уменьшили. Как волокла она ненависть на своем горбу, так и продолжала волочь. Сама не понимая, что это значит.
 Теперь она пришла на кладбище, чтобы избавиться от ноши или чтобы осознать до конца ее тяжесть. Прощать — непросто. Как и Морозова, она не вспоминала отца все эти годы, но забыть — это не значит простить.
 Свернув с тропинки, Тина, поеживаясь, бродила вдоль оградок, читая надписи на надгробиях. Зима мешала ей, приходилось стряхивать снег озябшими в тонких перчатках руками, мечтать о горячем чае и сомневаться в собственной полноценности. Разве обязательно было переться сюда, разве непременно нужно припасть к могиле, увидеть наполовину стертое неживое лицо в мраморной рамке?
 Когда она совсем отчаялась, это лицо бросилось в глаза знакомым жестким подбородком и надменным взглядом из-под насупленных бровей.
 Мельников Виктор Петрович — значилось ниже. Чужое имя родного человека.
 — Я возьму твою фамилию, — сказала она матери, собираясь получать паспорт, — не хочу иметь с этим ублюдком ничего общего.
 — Доченька! — шепотом возмутилась мать. Она всегда возмущалась шепотом.
 После истории с сомнениями в отцовстве, Тина и отчество тоже сменила. Хотя мать снова закатывала глаза, тихо постанывала и уверяла, что никакого другого отца, кроме этого, у Тины не было!
 — А мне плевать, он не верил, что я его дочь, так я и не буду его дочерью! — сказала она тогда.
 — Здравствуй, папа, — сказала она сейчас, войдя за низенькую ограду.
 Почему-то здесь было два холмика сразу, на втором стоял крест чуть пониже, полностью запорошенный снегом. Странно. Тина не помнила ни одного родственника, рядом с которым могли бы похоронить отца. Все бабушки-дедушки умерли еще в войну, и папа с мамой оба росли сиротами. По крайней мере, так они говорили.
 Она пожала плечами, вопросительно глядя отцу в глаза — выцветшие и неживые.
 — Ну и кто тут с тобой, а?
 Конечно, он не ответил.
 Любопытство потащило ее вперед, и, оказавшись возле неопознанного креста, Тина несколько минут соскабливала с дощечки снег. Сначала появились цифры. Дата рождения тире дата смерти. Она никак не могла сосредоточиться — откинув голову, тупо разглядывала цифры, будто это были иероглифы.
 Четырнадцатое июля семьдесят второго года. Что-то в этом было очень знакомое. Чересчур знакомое, пожалуй. Она потерла глаза. Ну, конечно, вот идиотизм! Она же родилась в этот день. И тогда же, тридцать два года назад, родился кто-то еще, кто-то, чью могилу она сейчас разглядывает. Кто-то, давно живущий в другом измерении. Давно? Она перевела взгляд на следующую дату. Давно. С пятого мая девяносто первого.
 Крест качнулся и раздвоился в глазах.
 Внутри головы стало невыносимо больно, и Тина медленно поднялась с корточек, держась за виски.
 Пятое мая. Девяносто первый год. Тот самый, когда…
 Это неважно, это тут ни при чем!
 Она с трудом пошевелила пальцами, совсем окоченевшими, и стала быстро отколупывать заиндевелые куски, скрывающие остаток надписи. Зачем и почему это нужно, она не знала. Прошел не один век, прежде чем Тина увидела имя человека, покоившегося рядом с ее отцом.
 Человека звали Мельникова Валентина Викторовна.
 Это была она сама.
 И когда Тина поняла это, небо внезапно улеглось ей на плечи самой тяжелой тучей, и что-то невыносимо сдавило макушку.
 Она села в снег.
 Безумными глазами снова ткнулась в надпись. Ни буквы, ни цифры никуда не исчезли, все осталось на своих местах, и значит, она на самом деле сошла с ума. Оказывается, не было этих тринадцати лет. Оказывается, она не меняла отчества и не брала фамилию матери, а умерла пятого мая девяносто первого года. И лежит в могиле с крестом, на котором написано «Мельникова Валентина Викторовна».
 Вжав голову в плечи, она бессмысленно шарила взглядом вокруг. А она тогда кто, привидение? Привидение, которое видит белесые облака, мерзнет от февральской стужи, прячет лицо от метели, чувствует горячие слезы на холодных щеках.
 Вздор! Может быть, у них была неизвестная ей родственница — ее тезка? Или кто-то что-то перепутал.
 Тина поднялась и, не оглядываясь, быстро пошла прочь. Пятого мая девяносто первого года ее не было в Бердске. Она хотела забыть, хотела, и все-таки отлично помнила, помнила всегда, помнила вопреки и потому что… Билет до Москвы был на третье мая. Того самого, непростого, оглушительного девяносто первого года, которому еще предстояло потрясти страну да и весь мир августовской «непогодой». А в мае Тина впервые в жизни села на самолет, и столицу тоже увидела впервые.
 Скажи ей кто-то, что пройдет тринадцать лет, прежде чем она вернется, и то лишь благодаря нелепой случайности, она смеялась бы долго и искренне.
 Разве покойники могут смеяться?!
 Кто лежит в могиле с ее именем?!
 Походка у нее сейчас была неровной, и королевская осанка не украшала плеч, сгорбленных трусливо и растерянно. Она знала, кто может ответить ей на вопрос, и боялась спрашивать.
 И все же… Пройти совсем чуть-чуть, оставить позади кладбищенское безмолвие, одолеть несколько кварталов. Вот она, бывшая когда-то Шадрихой, улица со сказочным именем — Лунная. Здесь в невысоком, старом доме тринадцать лет назад купил квартиру для них ее будущий муж. Который так и не стал мужем настоящим.




 ГЛАВА 11


 Он был единственным сыном в семье, и это все усложняло. Мать Олега, как и мать Тины, была женщиной смирной, и мужу не перечила ни при каких обстоятельствах. Мужа надо холить, лелеять, а главное — уважать. Лет до шестнадцати Олег беспрекословно отца почитал, во-первых, поддавшись материнскому внушению, во-вторых, собственными глазами не раз убедившись, что папа — человек достойный. Нет, не то чтобы он был кумиром Олега, но все его поступки оценивались сыном на «пять». Олег думал, что знает, каким должен быть настоящий мужчина, и гордился тем, что его отец — такой. Немногословный, но остроумный, с усталым выражением лица, крепкими нервами и стальными мышцами. Умеющий постоять за себя в схватке с уличными хулиганами. Щедро сыплющий мелочь нищим на паперти. Таскающий для жены корзины цветов. Никогда не унизившийся до крика.
 Андрей Морозов мало времени проводил с сыном, зато тратил на него кучу денег и предоставлял максимум свободы, и это, конечно, тоже много значило.
 — Ты должен все попробовать, — добродушно разрешалось Олегу, — и тогда убедишься, что я предлагаю тебе лучшее.
 В каждом разговоре о будущем отец оставлял загадочное многоточие.
 Олег не слишком задумывался над этим, проводя время как обычный подросток из обеспеченной семьи. Шлялся по кабакам, гонял на мотоцикле, водил девчонок на закрытые кинопоказы, щедро поил друзей. В карманах его фирменных джинсов не переводились купюры, но и этот факт осмысливать Олег не торопился. Батя дает «лавэ», так чего париться? Все его приятели рассуждали таким же образом, однако Олегу не приходило в голову, что, возможно, подобное единомыслие объясняется тем, что приятелей ему подбирал все тот же батя.
 — У Константина Еремеича сынок на днях приезжает, — как бы между прочим бросал отец, — ты бы встретил парня, город показал, он лет пять тут не был, небось, забыл, как Новосиб выглядит.
 — Маша Патанина тебе привет передавала. Как это не знаешь? Ты не знаешь Машу?! Ну, друг мой, ты много потерял!
 И Константин Еремеич, и Патанины были папиными друзьями или коллегами, Олег точно не знал, но встречался с их отпрысками, тусовался, и другой компании было ему не нужно.
 Его беззаботность длилась бы еще долго, отец вполне мог позволить себе это. Но, вернувшись на рассвете с выпускного бала, пьяненький и счастливый, Олег разбудил родителей и заявил:
 — Давайте прощаться, шнурки! Я по вам скучать буду ужасно, вы только не забывайте тугриков присылать, лады?
 — Андрюша, о чем он? — испугалась мать.
 — Иди умойся, — велел отец, — я жду тебя на кухне.
 Разговор, случившийся через несколько минут, огорошил обоих.
 — Ты нужен мне здесь! — орал батя, который никогда прежде не орал. — Ты что, совсем дебил и не понимаешь простых вещей? Ты думаешь, откуда деньги берутся, а?
 — Откуда? — удивился Олег.
 — Ох, я вырастил идиота! Ты глаза-то разуй! Пора бы уж!
 — Чего пора?
 — Делом заняться, а не только девок лапать да вино хлестать.
 Олег икнул. Ему казалось, что он объяснил все четко и ясно. В Новосибирске ему делать нечего, ни один институт не подходит для будущего писателя, коим он вознамерился стать. Толком Олег и сам не понимал, зачем ему это надо. Просто все остальное было неинтересно, и ведь нельзя же на самом деле всю жизнь проводить в кабаках. Надо найти взрослое занятие. Он и нашел. Ему всегда нравилось писать сочинения, а по малолетству он даже стихи сочинял. Подростком Олег часто представлял себя в шикарном кабинете за большим дубовым столом, с трубкой в зубах и гусиным пером в руке, а еще с чеховской бородкой и байроновским томным взглядом. Зрелище казалось очень привлекательным. Тишина, благодать, в бокале сухого вина отражается огонь в камине, а за окном штурмуют крыльцо поклонники и поклонницы, молящие об автографе.
 В общем-то, это была даже не мечта, а так — набросок. Ему нравились внешние атрибуты профессии, в которой он ни черта не понимал и которую профессией-то назвать было можно только с натяжкой.
 Вручая аттестат, директор школы спросил, куда Олег будет поступать, тот пожал плечами и честно сказал, что не знает такого вуза, где бы учили писать книжки. Директор — душевный мужик! — проникся и устроил опрос среди учителей. Вскоре юному беллетристу дана была установка: Литературный институт имени Горького в Москве.
 Отлично, подумал Олег, заодно и столицу посмотрю. Предвкушая гордость родителей, чей сын собирался стать не заурядным космонавтом, милиционером или комбайнером, а инженером человеческих душ, Олег всю ночь напролет строил планы и запивал их водкой.
 — Пап, я же говорю, — промямлил он теперь, обескураженный отцовским гневом, — я же выбрал дело-то, мне в Москву надо!
 — В подвал тебе надо суток на трое, вот куда! Посидел бы, подумал! Какой на хрен писатель, а?!
 Отец тряхнул его за шиворот, отвернулся от перегара и посмотрел издали с внезапной надеждой.
 — А может, ты пьян просто?
 — Пьян, — согласился Олег, — но это ни при чем! Я твердо решил!
 — Чего ты решил? — ухмыльнулся недобро батя. — Бумагу марать, задницу протирать в кресле редактора заштатной газетенки?
 — Пап, я поступлю в Литературный институт! Причем тут газетенки?! Меня научат книжки писать!
 Отец расхохотался. Но как-то невесело.
 — Господи, да ты и в самом деле недоумок, — успокоившись, пробормотал он разочарованно. — Ладно, садись, давай попробуем поговорить по-взрослому.
 Олег солидно кивнул, великодушно пропустив мимо ушей «недоумка». Мало ли чего не скажешь в запале! Вот только непонятно, почему отец так занервничал.
 — Чего ты злишься, пап? Я, конечно, понимаю, первое время мне трудно будет. Талант, он не сразу проявляется и уж точно не скоро признается.
 Морозов-старший схватился за голову.
 — Значит, ты считаешь себя талантом? — простонал он.
 Сын пожал плечами и рассудительно пояснил, что талантами не рождаются, а становятся.
 — На какой хрен ты будешь становиться, а? — завопил отец так, что в кухню заглянула встревоженная мать.
 Он цыкнул на нее, и дверь мгновенно закрылась с той стороны. Отец перевел тяжелый взгляд на Олега.
 — А на что ты будешь жить?
 — Так стипендию же дают, — растерянно произнес тот и добавил уже уверенней: — И вы мне присылать будете.
 — Вот! — Отец стукнул кулаком по столу. — Вот оно! Присылать будете! Привык на готовеньком! А ты хоть раз спросил, откуда у меня деньги, сынок?
 Олег пробубнил в ответ, что и так знает, откуда. Сколько он себя помнил, папа работал в торговле. Последние лет десять — директором самого крупного городского рынка. Ежу понятно, что зарплата там ого-го. Плюс взятки, наверное, добавил Олег нерешительно. Парни в компании на этот счет его достаточно просветили.
 — Да ты что, чудак! Без коррупции щас никуда, — смеялись они, когда Олег попытался возразить и вступился за отца, в порядочности которого не сомневался, — ты на батяню-то не наезжай, он у тебя мужик правильный. А перестанет брать, так его снимут, у нас чистеньких не любят.
 Где это «у нас», Олег выяснять не стал. И вообще весь этот разговор очень скоро забыл. Было у него такое замечательное свойство психики — любые неприятности он выкидывал из головы легко и безболезненно. И будто бы не было их вовсе.
 Сказать по правде, за свои шестнадцать лет он ни разу не расстроился по-настоящему. Хотя поводов для огорчений выпадало предостаточно. Например, несправедливая тройка в четверти по русскому языку. Он, блин, сочинения писал лучше всех в школе, а ему — тройку! Подумаешь, орфография с пунктуацией хромает! Главное же — смысл, и этим самым смыслом все учителя восхищались. А в дневнике — удовлетворительно. Обидно? Еще как! Но — на несколько минут, а потом Олег забывал. Как забывал понравившуюся девчонку, которая пообещала прийти на свидание и не пришла, и вообще в тот вечер ее видели с Петюней из параллельного класса! Петюня этот на днях расквасил Олегу нос по пьяной лавочке, но и собственную несостоятельность в драке Морозов тоже долго не помнил.
 Мало ли что он не помнил еще! Побитый бампер новенькой «девятки», которую выпросил у отца погонять. Посеянный бумажник. Кружку теплого пива в жару, когда очень хотелось холодного…
 — …Я тебе хоть когда-нибудь в чем-нибудь отказывал?! Ты же нагулялся — во! Бабки — пожалуйста, дома не ночуешь — пожалуйста, двойки приносишь — да хер с тобой!..
 — Пап, — робко перебил Олег, — да не было у меня сроду двоек!
 — Молчать! Ты бы, дурак, поинтересовался, почему ни разу тебя гаишники не тормознули, почему в кабаки тебя без единого писка пускают.
 Олег хотел сказать, что выглядит он старше своих лет, вот и пускают. Но смолчал. Что-то отец разбуянился не на шутку, и это было так необычно, что и мысли у Олега пошли необычные. Никогда он раньше не помышлял, что в кабак могут и не пустить. Или что в шестнадцать лет на машине ездить запрещено.
 — А пугач твой?! — надрывался батя. — Это ж настоящий боевой пистолет, кретин! «Дай пострелять, дай пострелять»! На, сыночек, лупи по банкам, чем бы дите не тешилось… А когда дите с этой пушкой менты взяли, кто тебя отмазал?! Ты хоть прикинь, сколько тебе светило! Думаешь, за глаза твои красивые отпустили?
 — Ну, ты, наверное, им денег дал, — протянул Олег.
 — Да не все продается, балбес ты этакий! Главное — люди, понимаешь, люди! Вот их где нужно держать, — отец сунул ему под нос стиснутый волосатый кулак.
 Олег вскочил, уже ничего не понимая.
 — Ты что, всех в городе купил? Потому меня и не трогают?
 — Да я тебе повторяю, идиот, не все продается и покупается!
 — А как же тогда? — растерялся он.
 — Садись и слушай.
 Так и не вышло никакого разговора, в кухне полчаса кряду звучал только голос отца — притихший, но сердитый.
 — Ну, что? Теперь понял? — утвердительно произнес он, закончив ликбез.
 Олег кивнул, глядя в глаза человеку, которого только сейчас вдруг увидел по-настоящему. Перед ним сидел мужчина средних лет, набыченный, самодовольный, знающий все наперед, слегка раздосадованный глупыми рассуждениями сына, но великодушно сдержавший родительский гнев, и с терпением, достойным лаврового венка, разжевавший каждую мелочь, чтобы ребенку легче было переварить. В одну секунду, ясно и четко Олег понял, что никогда не станет таким же. Не станет! Потому что не хочет. Потому что не может. И еще — потому что только этого ждет от него отец. «Ты мое продолжение» — примерно так выразился батя. И эта фраза рефреном шла на протяжении всего монолога. Еще вчера вечером, тиская одноклассниц в темных коридорах, дрыгаясь под звуки школьного оркестра, он толком не знал, чем будет заниматься завтра. Писатель — да, звучит интересно, и воображение рисует красивую картинку. Ну, и буду писателем, не слишком задумываясь, решил он.
 А сейчас, в одно пронзительное мгновение понял, что важно не это. Писатель, космонавт, дворник — однохренственно.
 Лишь бы не стать таким, как Андрей Морозов.
 Хотя почему бы и нет, собственно, было не очень-то и понятно. Всякие красивые слова типа «нравственность», «добродетель» или, допустим, «порядочность» даже на ум не приходили. Просто склизко стало на душе, и Олег понял — так будет всегда, если подчиниться отцу и на этот раз.
 Он вдруг вспомнил с горькой усмешкой, что батя никогда не читал книг. Наверное, и «Крестный отец» прошел мимо него, иначе обязательно прозвучала бы сейчас аналогия. Да, ситуация до абсурда похожа на книжную, и что с этим делать, непонятно.
 — Так что о Москве пока забудь, — усмехнулся отец, — лучше быть тут королем, чем там шмокодявкой.
 Олег развеселился вдруг от такой вольной трактовки крылатой фразы.
 — Значит, ты мне предлагаешь стать королем?
 Отец не торопясь закурил.
 — Ну уж министром-то точно! — хохотнул он. — Конечно, для начала придется в шутах побегать, но ведь не у кого-нибудь, у отца ж родного!
 Олег поднялся и, откашлявшись, сказал, что шутом быть не намерен даже у Папы Римского.
 — Молодец, сынок, — снова засмеялся отец, — а я-то уж подумал, тютя вырос, лишь бы на диване валяться, книжки читать да по вечерам с телками развлекаться. Гляжу, характер у тебя есть.
 — Есть, — кивнул Олег, — поэтому я сделаю так, как задумал, а не так, как ты за меня решил.
 — То есть? — прищурился отец.
 — Я еду в Москву.
 Долгое мгновение Морозов-старший смотрел младшему в глаза, мрачно и тяжело.
 Влиять на сына так, чтобы он того не замечал, было просто, и Андрей был уверен, что однажды это влияние даст результаты. Какие — он тоже знал. Но только сейчас понял, что воспитывал свою безвольную копию, и это было глупо. Подростковый ли максимализм взыграл в мальчишке, гормоны и все такое прочее, но жажда противоборства вырвалась наружу.
 Хм… Действительно глупо. Но озлобленность сына ему нужна меньше всего.
 — Конечно, — с силой выдохнул Андрей, — конечно, раз решил…
 Черт с ней, с Москвой, пусть катится. В конце концов, она не так далеко, как кажется, и там тоже люди найдутся. Год, максимум два, слепой кутенок приковыляет обратно домой зализывать раны. Главное, правильно их нанести — так, чтобы можно было скоренько восстановить дыхание, проникнуться благодарностью к отцу, покаяться и постараться стать, наконец, достойным сыном своего родителя.
 В тот же вечер Олег улетел в столицу, хотя до вступительных экзаменов было еще больше месяца. Но находиться дома он не мог и, наврав отцу с три короба, облегченно вздохнул у трапа самолета. За одну только ночь он стал другим человеком, или ему показалось, что это так.
 Может быть, слишком поздно Олег распрощался с детством, может быть, слишком долго закрывал глаза на очевидное, может быть, на самом деле, за все в жизни надо платить.
 И в итоге на его счету остались одни нули. Много нулей. Не было дома, куда он мог вернуться без страха посмотреть в глаза отцу. Не было друга, который выслушал бы. Не было денег, привычных легких денег. Не было ничего, что всю жизнь он считал важным.
 И пришлось искать другие ценности — вокруг и в себе. И он бы нашел, обязательно нашел, если бы знал, что отец издалека уничтожает любые следы, путает указатели, ставит подножки, валит на дороге столбы. Если бы Олег знал… Он бы сумел защититься, злость помогла бы. Но ничего подобного он даже не предполагал, и злиться на отца не мог, только слегка презирал его, слегка жалел, а по большому счету пытался забыть последний разговор и почти убедил себя, что этого разговора и не было вовсе.
 Однако, забыть — не значит вычеркнуть из жизни. Бывает, что прошлое врывается в настоящее без разрешения, как бы прилежно ни ставила память заслоны.




 ГЛАВА 12


 — Морозов? Это хто ж такой? — призадумалась бабка, открывшая Тине дверь. — Да ты проходь, проходь, милая.
 Она прошла, оглядывая исподлобья квартиру, которая должна была стать ее семейным гнездышком. Типичное жилище одинокой пенсионерки — краны капают, обои еле держатся, повсюду вязаные финтифлюшки: салфеточки, прихваточки, весьма странного вида игрушки, то ли зайцы, то ли слоны, на кухне — колченогая табуретка в единственном экземпляре и запах лекарств.
 Вот тебе и гнездышко.
 — Так, Морозов-то, это ж сосед наш! Он поперву тут квартиру снимал, а потом купил, а потом мы сюда въехали, — вспомнила старушка и, внезапно решив проявить бдительность, взглянула на Тину строго: — А он тебе зачем?
 — По личному вопросу, — в тон ответила та. — Как это вы въехали в его квартиру, а?
 — Ну, он же только первый взнос внес, а потом перестал платить, вот квартира снова государству и отошла, а мы…
 Тина поморщилась, досадуя, что задала какой-то совершенно никчемный вопрос, и быстро придумала другой:
 — А куда он переехал, знаете?
 — Да не говорил он, дочка, — пожала плечами хозяйка, — и лет-то много прошло, у него, поди, адрес не раз менялся!
 — А что, он давно здесь не живет? — уточнила Тина просто так, чтобы отвлечься и не разглядывать пристально чужие стены, которые когда-то могли стать своими.
 Или не могли?! Судьба — она все-таки одна или много разных? Вот самое время думать об этом! Когда все так нелепо, странно, даже страшно, и хочется немедленно оказаться дома, в ванной, и чтобы за дверью топали Сашка с Ксюшкой, а на бортике сидел Ефимыч в обнимку с подносом и горестно вздыхал, глядя как Тина руками таскает огромные куски мяса. Чтобы телефон трезвонил, и домашний, и сотовый, и, как обычно, она нужна была всем сразу. И в зеркале проступала синим под глазами усталость.
 Как всегда. Ничего другого не было и не будет.
 — …так что, считай, уж больше десяти лет прошло, это точно!
 Тина кивнула. На самом деле больше. Значит, Морозов переехал почти сразу?
 — …ни дня он тут не жил, даже вещи не перевез, — бабка вдруг быстро перекрестилась и сжала Тине запястье. — Тут ведь дело-то, дочка, страшное приключилось, Морозова этого ну до слез жалко!
 — А что такое? — без интереса спросила Тина, думая, как теперь этого, блин, Морозова искать.
 — Невеста у него погибла, да прямо перед свадьбой! — выпалила старуха вроде как жалостливо, но сияла при этом чище медного таза. Вероятно, не каждый день попадались слушатели, которых интересовала страшная и печальная судьба незнакомца.
 Впрочем, Тина тоже была не из их числа. Какое ей дело до событий десятилетней давности?! Даже если речь идет о Морозове! Вернее, нет — тем более, что речь идет о Морозове! Или опять не так…
 …Невеста у него, значит, погибла? Одну он предал, вторая погибла, не стоит ли парню задуматься?
 Тина ужаснулась собственным мыслям и, чтобы переключиться, стала слушать бабушку внимательней. Однако сосредоточиться на рассказе не удалось, и Тина все думала: «Как он мог, как он мог, как он мог?!»
 — А вы не помните, в каком точно году это было? — спросила она, решив доконать саму себя окончательно.
 Мысленно гадала, на сколько его хватило: год, два? Или вторая невеста появилась сразу? Или она была не вторая, а Тина, соответственно, не первая, и он обыкновенный бабник, хотя тринадцать лет назад ей казался необыкновенным. И вовсе уж не бабником!
 Не буду больше вспоминать, очень твердо сказала она себе.
 — А перестройка-то у нас в котором году была? — между тем высчитывала бабушка. — Вот тогда и случилась у парнишки беда.
 Тина от удивления присвистнула.
 — Вы, бабушка, ничего не путаете?
 Старушка оскорбленно подпрыгнула на табуретке, отчего та едва не рассыпалась.
 — Ничего, милая, я не путаю! Все прекрасно помню! Ой! — Она вдруг принялась совершенно по-девчоночьи грызть дужку очков. — Ой, а ведь… Да, путаю немножко…
 — Немножко?
 — Немножечко, — смутилась окончательно бабка. — Не перестройка то была, а этот… как его… путч в тысяча девятьсот…
 — Девяносто первом, — машинально подсказала Тина.
 Снова этот проклятый год! Кто-то лежит в могиле с этой датой, кто-то накануне свадьбы в этом году погиб…
 — Бабушка, — чужим голосом позвала Тина и подняла на хозяйку безумный взгляд, затуманенный страшной догадкой, — а время года какое было, а?
 — Когда?
 — Ну… когда невеста умерла.
 — Тьфу ты! Я же тебе рассказывала! На майские праздники. Кататься они поехали…
 Тина, чувствуя, как стремительно охватывает душу липкий ужас, спросила, кто это — они.
 — Да жених с невестой, — сердито откликнулась бабушка, — Морозов, которого ты ищешь-то, и девчушка его. Говорят, она совсем молоденькая была, лет семнадцать.
 — Почти девятнадцать, — поправила Тина, — просто я худая была очень и роста маленького, вот и думали, что старшеклассница.
 — Как это «я»?! — не поняла бабушка. — Ты что ли тоже там была?
 Нет, хотелось завопить ей что есть мочи. Ее там не было! Но в этом ее пытаются убедить.
 Кто и зачем?!
 Надо подумать, сосредоточиться и подумать очень серьезно. Она не могла умереть в девяносто первом году накануне собственной свадьбы. Конечно, в определенном смысле, она на самом деле умерла тогда. Но об этом известно только ей. Она себе памятник не ставила и могилы не рыла. Это сделал кто-то другой. Кто и зачем?!
 — Эй, милая, на-ка водички попей, совсем ты что-то бледная.
 — Спасибо.
 Она отдышалась слегка, сфокусировала взгляд на хозяйке.
 — Бабушка, расскажите еще раз, что тогда произошло?
 Старушка захихикала:
 — Я гляжу, у тебя склероз почище моего! Только что ведь все тебе доложила! А где твой Морозов живет, не знаю…
 — Он не мой, — немедленно отреагировала Тина.
 — Да уж, понятно! Мне Авдотья Семеновна еще тогда говорила, не женится он, Морозов-то! Авдотья Семеновна — человек знающий, к ней погадать из Новосибирска едут, понимаешь?
 — Цыганка, что ли? — зачем-то поинтересовалась Тина.
 — Сама ты цыганка, — обиделась за соседку бабушка, — потомственная колдунья просто, наша, сибирская.
 Так, колдуньи тебе, пожалуйста! Следующим пунктом программы бабуся, наверняка, объявит Дэвида Копперфильда.
 — Ты, дочка, опять не слушаешь! — прогудел обиженный голос, как будто издалека.
 Конечно, не слушает. Защитная реакция срабатывает, не иначе. Может, легче уйти? Просто исчезнуть и сделать вид, что никогда сюда не приходила.
 — … машину-то и занесло!
 — Чего? Чего? — Тина отшатнулась от стены, склонилась к бабке в изумлении. — Какую машину?
 Бабушка терпеливо повторила, что машина принадлежала жениху, и на ней он повез кататься невесту. Месяца за два перед свадьбой, которая так и не состоялась.
 — Он-то синяками отделался, а ее — в лепешку, прости господи! Уж как он виноватился, я вот сколь на земле жила, ни разу не видала, чтоб мужик плакал, а этот рыдал прямо! На колени бухался перед матерью-то ее, а сам себя, видать, простить не мог — все согбенный ходил, будто горб себе нарастил… Да ты упрела вся, дочка! Говорила же тебе, сымай шубу! Господи, господи…
 Очнулась Тина на узкой, очень твердой кровати и долго соображала, куда девалась ее любимая перина. Чья-то рука, похожая на сморщенную цыплячью лапку, сунула под нос стакан.
 — Вот ты меня испужала, милая! Бряк, и лежит, ручки кверху! Никак на сносях, а?
 Голос смутно знакомый. Дом — чужой. Потолки низкие, окна заиндевевшие, вода в стакане невкусная. Еще одно, последнее усилие, и она вспомнила: в бывшей квартире Морозова живет старушка, которая знает про него очень многое. Например, что в мае девяносто первого он собирался жениться, но так и не женился, потому что невеста погибла. Причем отчасти по его вине.
 Отлично.
 То есть… брр… бедный парень, не повезло ему!
 Голова у нее сейчас треснет! Вот сию секунду, потому что это уже невозможно терпеть, невыносимо!
 Какой еще бедный парень к чертям собачьим?! Какая еще такая погибшая невеста?!
 Это она собиралась за него замуж, это ее и только ее он катал на машине, с ней придумывал, какого цвета будут обои в новой квартире, куда поехать в свадебное путешествие и как будут звать их детей.
 Значит, это она — Тина! — должна была погибнуть в автомобильной катастрофе.
 Она резко вскочила на кровати и потрясла головой.
 — Ты аккуратней, милая, — вновь обозначилась бабушка, — в твоем положении беречь себя надо!
 — В каком положении? — ни с того ни с сего расхохоталась Тина. — Кого беречь-то, я ж — покойница!!!
 — Хто?! — Несчастная старушка попятилась.
 — Покойница, — повторила Тина, хихикнув.
 Какой-то частью сознания она понимала, что слишком близко подошла к безумию, что стоит на самом краю, и еще один шаг может стать последним. С одной стороны это казалось абсурдным. Поверить в собственную смерть только из-за того, что на кладбище есть странная могилка?! Только со слов древней бабуси, давно и прочно впавшей в маразм?! Тина никогда не была паникершей и особой внушаемостью тоже не отличалась, предпочитая во всем убеждаться своими глазами и доверяя лишь доводам рассудка. Глаза видели крест с датой ее рождения и… смерти. Рассудок отказывался это комментировать.
 Что же оставалось?! Поверить и сойти с ума? Сделать вид, что ничего не видела, не слышала, улететь в Москву и однажды проснуться в холодном поту от кошмара, настигшего во сне?
 — Что ж ты так распереживалась-то, милая? — всплеснула руками бабка. — Аль он не чужой тебе, Морозов? Знала ты его, да?
 Тина задумчиво поскребла нос.
 — Знала, знала. Извините, пойду я.
 Отделаться от старушки оказалось не так-то просто: вцепившись в Тину сухощавой, но твердой лапкой, она снова и снова повторяла историю, на ходу дополняя ее новыми деталями. Видать, расставаться с благодарной слушательницей и скучать в одиночку бабке не хотелось.
 Чувствуя, как от животрепещущего рассказа волосы на макушке встают дыбом, Тина решительно продвигалась в прихожую. Тут ее и настигла чрезвычайно важная мысль.
 — А вы сами на похоронах у этой девушки были? — спросила она тоном опытного следователя.
 — Была, как не быть!
 Ну, еще бы! Разве можно пропустить такое зрелище, возможность вволю нашептаться с соседками, слопать поминальное угощение и от души попричитать-поплакать?
 — С ее стороны каких-нибудь родственников помните?
 — Так только ее родня и была, — пожала плечами бабуся. — Говорили, родители жениха свадьбе не больно радовались, он-то — наследник богатый, а она голь перекатная была, так что на похороны парень их даже не пустил, скандал закатил. Вы, мол, ее не любили, нечего прикидываться, будто печалитесь, что она померла! Так и сказал.
 Тина судорожно вздохнула и юркнула в спасительную иронию:
 — А что, вас тоже позвали?
 — Куда? — не поняла бабушка.
 — На беседу родителей с сыном! — рявкнула Тина. — Откуда вам знать, что он им сказал? А? На похоронах-то их не было, подслушать вы не могли…
 — Да я вообще не подслушиваю! Никогда!
 — Заметно, — пробормотала Тина, стараясь проглотить комок в горле, чтобы окончательно прийти в себя, — ладно, вы мне лучше скажите, кто со стороны невесты был?
 — Покойницы-то? — деловито уточнила бабуся, и Тину будто качнуло в сторону мощным ударом ветра.
 Схватившись за стену, она медленно кивнула. Покойницы.
 — Так, мать только и была. Отец-то у них года за два перед этим помер, допился, замерз прямо у подъезда, в сугробе. А у этой… кажись, Катерины… да, точно, Катериной матушку звали… Ну вот, у ней две дочки остались. Одна, значит, совсем мелкая, только школу закончила… то есть, нет, даже не закончила, ее как раз куда-то отправили, так что на похороны она не приходила. А вторая — покойница-то — в горкоме работала, машинисткой. Наверное, там и парня этого подцепила, Морозова-то, она же наша, бердская, это уж после они из Новосибирска перебраться решили. Повезло девке, он, вишь, сразу квартирку купил и вообще, говорят, при деньгах был, серьезный мужик. Хотя молодой! — Бабка покачала головой. — Да, совсем молодой! И ведь так и не женился!
 Слушать давно уже было невыносимо.
 Тина пихнула входную дверь и, забыв попрощаться, быстро вышла в подъезд. Лестница плыла перед глазами, и спуститься удалось не сразу — ноги то и дело соскальзывали со ступенек.
 Мама, мама… Как же так? Единственное разумное объяснение всей этой жути — чье-то извращенное чувство юмора. Кто-то устроил маскарад, нанял актеров на роли Морозова и ее матери, Катерины Андреевны, сунул в гроб резиновую куклу в человеческий рост и потешался, издалека любуясь на дело рук своих. Хотя, почему — издалека? Может, он был совсем близко.
 Он? Она?
 Но — кто и зачем?!
 А может быть, все гораздо проще, и бабка просто бредит? Но тогда откуда взялась могила?
 И еще — для невменяемой больной старуха знает слишком много подробностей. Имя матери, дурацкая смерть отца, родители Морозова, которые на самом деле ненавидели Тину. И если бы на похоронах был не Морозов, старуха узнала бы это и сейчас не рассказывала бы так уверенно!
 А мама? Как же мама?
 Тина выбежала на улицу и, прислонившись к запорошенной снегом лавочке, стала дышать глубоко и медленно. И-раз, и-два, вздох, выдох, вздох… Все нормально.
 Рано делать выводы. Тем более такие страшные.
 Ее мать участвовала в фиктивных похоронах собственной дочери?!
 Но этого не может быть! Быть этого не может.
 Позвонить. Надо немедленно позвонить в Москву и спросить… Привет, мам, ты случайно тринадцать лет назад не рыдала над моим гробом, а потом у тебя, тоже случайно, не было ли амнезии, в связи с которой ты напрочь забыла о моей могилке?..
 Вот ужас-то!
 Тина интенсивно потрясла головой, так что в ушах зазвенело, и мыслей — глупых, жестоких, отвратительных — вроде бы стало поменьше. От остальных она избавится позже. Сейчас все-таки надо позвонить. Нет, может, и не надо, но хочется.
 Хочется до слез.
 — Ефимыч? Привет, это я.
 — Валентина, ты где? — Голос у мужа был умеренно встревожен. Значительно больше в нем звучало сердитой разочарованности. — Почему звонит твоя эта Леночка? Ты сама уже не в состоянии к телефону подойти?
 — Ну, вот сейчас же звоню.
 Слезы высохли моментально. Наверное, ветер подул особенно резко.
 — Тебе Ксюху дать? Или Сашку сначала? — немного подобрев, спросил Ефимыч.
 — Вообще-то, я с тобой хотела поговорить.
 — Поговорить? Что-то случилось?
 — Нет, — быстро возразила она, — ничего не случилось. Мне просто захотелось… тебя услышать.
 Муж тяжело пыхтел в трубку, и в этом сопении Тина отчетливо разгадала удивление и недоверчивость.
 — Ефимыч, правда, я соскучилась.
 — По дому?
 — По тебе.
 Она так редко говорила ему «ты», что сейчас сама себе изумилась.
 Неужели сегодняшнее утро настолько выбило из колеи? И руки непривычно трясутся, и губы нервно прыгают, с трудом произнося слова — какие-то бесполезные, «мыльные» слова. И снова наворачиваются слезы от дикого желания и невозможности прижаться к надежному, теплому боку, спрятаться и выплакать боль и страх.
 — Валентина, — отозвался наконец муж, — у тебя точно все в порядке? Ты, кстати, где? Секретарша говорит, что не знает, куда ты поехала. Вот объясни, зачем нужны секретарши, если они не знают, где находится начальство.
 Он всегда сердился, если чего-то не понимал.
 Сейчас Геннадий Ефимыч не понимал многого: что за срочная командировка может быть у директора рекламного агентства, почему секретарь не знает места обитания начальницы, откуда взялся у этой самой начальницы и по совместительству его жены столь диковинный тон, странно похожий на жалобный и виноватый одновременно. В чем она провинилась? На что жалуется? Да его Валентина никогда ни на что не жаловалась! Не имела такой привычки, чем и заслужила безграничное его уважение.
 Что же там стряслось, в этой командировке?
 Тина что-то тарахтела, но ни на один вопрос мужа так и не дала внятного ответа.
 — А мама дома, Ефимыч? — вдруг перебила она саму себя.
 — Дома. Позвать?
 Что она скажет?! Что она спросит?! «Мама, тринадцать лет назад, когда ты осталась одна в Бердске, что там произошло?» Нет, это полный идиотизм.
 — Не надо, Ефимыч, не зови. Я просто так спросила.
 — Ты скоро вернешься?
 — В понедельник. Извини, накрылись наши выходные.
 Ефимыч пробурчал, что он к этому давным-давно привык. Потом пожелал удачи в делах, передал привет от детей и повесил трубку.
 Зря она позвонила.
 Или стоило на самом деле поболтать с Ксюшкой и Сашкой? Но тогда бы она уж точно растеклась киселем, и соображать бы вообще перестала, и принялась бы закрывать трубку окоченевшей ладонью, всхлипывать, шмыгать носом, ни фига не слышать, только умирать от счастья, что у нее есть дети, и жить в привычной виноватости, что они далеко. Даже если играют в соседней комнате.
 Ей почти тридцать два, она — хозяйка жизни, яркая личность, полностью самостоятельная и состоявшаяся. Поплакаться в жилетку некому. Можно подумать, она узнала об этом скорбном факте только сейчас. Так всегда было. Она всех и каждого приучила к этому сама, заставила поверить, что слабости в ней нет ни грамма, и чужие плечи в качестве поддержки ей совсем не нужны. Ничьи и никогда.
 Несколько часов, и от ее самообладания остались жалкие крохи. Несколько часов в городе, где она впервые увидела рассвет, где много лет любовалась закатом, где научилась ненавидеть и любить. А что делать теперь?!
 Тина решительно двинулась к вокзалу. Она сейчас же поедет в Новосиб и до понедельника отсидится в гостиничном номере. А потом самолет вернет ее в Москву, к детям, к мужу, к работе. Все остальное не имеет значения, она убедит себя в этом, она сумеет.
 В конце концов, может быть, у нее всего-навсего видения, жестокая игра воображения, потрясенного встречей с Морозовым. Да, так она и будет считать. Все же легче признать себя сумасшедшей, чем мертвой.
 Или есть еще третий вариант?




 ГЛАВА 13


 Ему очень хотелось повернуть время вспять. Вернуться на полчаса назад, и вместо этого кафе, бывшей совковой столовки, пойти обедать в ресторан на другом конце города. А лучше на другом конце Вселенной, чтобы уж наверняка исключить встречу с Алькой. А ведь когда-то он так мечтал встретиться с ней, даже предпринимал хитроумные попытки… Не получалось. Вероятно, кто-то многомудрый и всемогущий, тот, кто управлял его жизнью и вообще всем на свете, решил, что встречаться им незачем.
 А теперь?
 Надо было поговорить с ней, подумал Олег с горечью.
 Поговорить нормально, по-человечески, не спеша и ни в чем не упрекая, — сейчас это казалось возможным. В конце концов, какая разница, что было там, позади?
 Все, что ему хотелось узнать — как она живет сейчас.
 Пьет ли по-прежнему в завтрак, обед и ужин свой обожаемый чай со зверобоем? Грызет ли ногти, серьезно о чем-то задумавшись? Хохочет ли от щекотки? …Какая ерунда все это!
 Он остановился у ларька, купил сигарет, тут же выкурил пару штук, быстро затягиваясь и щурясь от дыма. Глаза слезились. Он подцепил верхушку сугроба и с остервенением потер колким снегом лицо.
 Какие еще варианты?
 Можно немедленно вернуться к Маше и забыться в разговорах, легких, случайных прикосновениях, чувственных взглядах, поцелуях.
 Но почему у него не получается полюбить всей душой, привязаться по-настоящему, прекратить это созерцание и отстраненный беспрестанный анализ женских капризов, движений, фраз, грусти, улыбок? Боже, он так давно привык к собственному ледяному спокойствию.
 И что осталось от него, стоило ему увидеть эти глаза?
 Усталые, совсем чужие теперь глаза взрослой Альки.
 …Сестра — Вероника — была младше на несколько лет, и коверкала ее имя, из «Вали» превратив в «Алю». Это объяснение Морозов впервые услышал спустя несколько дней после знакомства, но всю жизнь называл ее именно так: Алька.
 Да какую к черту всю жизнь?!
 Они были знакомы всего два года. Чуть больше. Это ничто, мелочишка, капля в море. И дело тут не в них — оба они ни при чем. И прошлые чувства их тоже мало что значат. Та давняя и — чего уж там! — короткая история любви помнится только из-за того, что обильно была приправлена грязью, потом и кровью. Вполне житейскими, но страшными, крепко врезавшимися в память деталями. Вот ими, будто клешнями, вцепилась давнишняя боль в плоть, прокралась в душу.
 Трудно придумать объяснение лучше.
 Олег похвалил себя мысленно за эти аккуратно выстроенные доводы. Приняв их, можно существовать дальше. Даже попробовать отдышаться — впервые после встречи.
 Он огляделся вдруг растерянно, осознав, что все это время шел наугад. Вокруг шумел вокзал, гудели электрички, змеились очереди у касс, и было странно, что он не услышал раньше гула вечерней толпы и стука колес.
 По логике вещей, стоило развернуться, еще немного пострадать по дороге назад, потом найти Машу и провести вечер в театре, а ночь — в женских объятиях.
 Вместо этого Морозов сел в электричку до Бердска — там, на окраине, у берега крошечного моря ждал его дом, одинокий дом одинокого человека.
 Он трясся на жестком сиденье, смотрел в окно, где сгустились ранние зимние сумерки, и думал, что таких идиотов, как он, еще не видывал свет.
 А когда опустошенный, полностью разбитый, он вывалился на перрон, его взгляд больно обожгла высокая фигура у края платформы, в самой гуще толпы.
 — Алька! — заорал Морозов, не задумавшись ни на секунду.
 Хватит! Он молчал слишком долго. Он все сейчас расскажет ей, и вдвоем они обязательно разберутся, поймут, осознают, простят себе и друг другу.
 Он сорвался с места, ослепленный надеждой.
 Она не оборачивалась, людское болото затягивало ее все глубже, и Олег внезапно потерял ее из вида, и заметался из стороны в сторону.
 Уже не казалось, а стало совершенно очевидным, что самое важное — увидеть ее еще раз. Хотя бы раз. Хотя бы увидеть.
 …Тина, зажатая толпой пассажиров, очутилась в электричке. Почему-то на мгновение ей почудилось, будто она ошиблась маршрутом, потерялась и теперь никогда не выберется отсюда. Это было так страшно, что она едва сдержалась, чтобы не развернуться, не побежать обратно, в полном отчаянии распихивая народ. Она зажала ладонью вопль. Справилась…
 Олег попятился от платформы.




 ГЛАВА 14


 Дома он сел за компьютер, но писать не стал, а принялся с наслаждением истинного мазохиста копаться в файлах, тексты которых были перепечатаны из старых, пухлых тетрадей, исписанных корявым почерком.
 — Говорят, по почерку можно определить характер, — глубокомысленно замечал Олег тогда в прошлой жизни, в очередной раз споткнувшись на ее каракулях. — Если это так, что мы имеем в твоем случае, а? Это же сказать страшно!
 — Ну и не говори, — отмахивалась она. — И вообще, не нравится, не диктуй мне больше, сам пиши свои опусы.
 Рассказы, статьи, очерки Морозова назывались опусами крайне редко, в минуты обиды. Обычно же Алька восхищалась ими и могла цитировать на память целые куски.
 Восхищение вообще было определяющим чувством в ее отношении к нему.
 Конечно, бывало, она раздражалась. Олег имел странные представления об ответственности: мог запросто забыть об обещании, опоздать, перепутать время свидания. Но все это становилось неважным, когда она видела его. При взгляде на черную, коротко стриженную макушку, на задумчивый лоб с маленькой ямкой от оспинки посередине, на большой, щедрый улыбками рот и в глаза, где в ослепительной холодной лазури туманились облака, — веселые, беспокойные, пронизанные солнцем и теплым ветром, — как будто открывался в ее сердце еще один, самый главный клапан, и затягивал обиды, страхи, раздражение в сокрушительный водопад нежности.
 Так случилось сразу, с первого взгляда.
 Вряд ли Морозов даже сейчас, набравшись ума и опыта, понял бы это.
 Тогда уж точно не понимал. Он вообще первое время после знакомства искренне верил, что в их отношениях присутствует только секс. Это было так современно, так по-взрослому. В свои двадцать лет он все еще стремился повзрослеть, даже не подозревая, что тем самым выдает в себе ребенка.
 В том, что у них «только секс», Олег пытался убедить в большой степени себя, чем ее. Было непонятно, что делать, если окажется, что он… мм… не совсем прав, и кроме объятий существует кое-что посущественней. И он постарался, нашел объяснение своим непривычным, горячечным мыслям о ней, — всего-навсего девушке, каких было много! — своим бессонным ночам и строчкам, ни записать, ни запомнить которые было невозможно, потому что следом, торопясь, наскакивая, ослепляя молниями все внутри, мчались новые и новые, и все — про нее и о ней. Он придумал объяснение вспышкам гнева, когда свидания приходилось откладывать хотя бы на полчаса, и всполохам радости, когда раздавался звонок, и разочарованию, если звонила не она.
 Конечно, секс.
 У них потрясающий, первоклассный, сногсшибательный секс. Половое влечение, вот как. Страсть. Она самая. С первой встречи все нарастает и нарастает. Удивительно.
 В первый раз увидев Альку, он подумал: «Ух, ты!» Именно так, больше ничего на ум не пришло, и позже Олег смеялся над собой, а тогда был обескуражен собственным скудоумием. Откуда это нелепое, дикарское?!
 Она сидела в метре от него в институтском дворе, он вылез к ней через окно и долго нес какую-то чушь, а в голове билось, не смолкая, «ух, ты!» И поразительно — он видел, что она не красавица, от которой впадают в ступор, и особого обаяния в скуластеньком утомленном лице тоже не было. Скупая мимика, неуверенное веселье в глазах от его шутовства. Глаза… Он смотрел-то в них всего пару раз. Вроде карие, а может, зеленые. Ух ты! Ух ты! От чего, собственно? Щенячий какой-то восторг, беспокойство, нагромождение мыслей. Много раз потом он пытался объяснить себе это. И — не мог. Она была такая… обычная. Даже как будто блеклая, непрорисованная, в толпе — не заметишь. Конский хвост на голове, неторопливые жесты, голос обычный. Фигура не просматривалась. Просторная футболка и спортивные брюки. Единственное, что понятно — лифчика нет.
 Ну и?
 Почему он до мелочей помнит это?
 Ведь не любовь, та подкралась значительно позже. Алька как-то спросила: «Когда?» Разве он мог знать…
 Знакомство прошло для него под знаком вопроса, а потом он не помнил ничего, кроме внезапного умиротворения. Может, уже тогда? Да нет, нет, вряд ли… И неважно это, господи!
 Когда, в какой момент, от чего именно его начинало колотить, и сердце металось от горла к пяткам, а потом он пугался этой неистовой силы, сотрясающей тело. Только ли тело? Довольно долго душу он берег. А для кого, для чего — удивлялся позже. Но то было позже, а первые дни, первые ночи ему было не до вопросов. Единственной задачей стало найти время и место. Между Новосибирском и Бердском — тридцать восемь километров, на электричке час и восемнадцать минут. Иногда — восемнадцать, иногда — двадцать. Эти лишние две заставляли его метаться от бессилия в загаженных тамбурах. Иногда, наплевав на все, Олег брал у отца машину. Было сильное искушение принять ее в подарок насовсем. Или купить другую. Если отец даст денег. Отец бы, может, и дал.
 Допустить этого было нельзя.
 Как невозможно было смириться с тем, что в сутках всего двадцать четыре часа! Впервые вдруг обнаружилось, что работа может быть помехой. У Альки же была школа, и все это приводило в неистовство, и он постоянно только и занимался тем, что заговаривал время.
 Оно останавливалось. На скамейках в парке, где десяткам таких же влюбленных парочек не было до них никакого дела. На укромных тропинках в лесу. В пустых квартирах приятелей. В развалинах собора, куда они забрели ненароком и обнаружили, что камни бывают мягче перины. У парадной, где кто-то разбил фонарь.
 Весь мир — бесконечный и яркий — лежал у ног, солнце каталось туда-сюда, и видно было даже за самыми плотными тучами и в самую темную ночь. Оно согревало, но время от времени брызгало вокруг холодным светом: «Разуй глаза, все не так уж прекрасно!»
 Работа, школа, ссоры по пустякам, ревность, неуверенность, страх, родители, бедность, встречаться некогда и негде.
 — Олеженька, ты оставайся у нас, — говорила Алькина мать, — отец-то уж не проснется сегодня, а утречком ты пораньше встанешь…
 Алька мучительно краснела. Мама понимала, мама видела, мама жалела их и радовалась за них, и старалась для них, и это еще больше все усложняло.
 — Мама, — шипела она, — прекрати так говорить!
 — Как? — удивлялась мать.
 А что удивительного?! Олег понимал ее, было стыдно, жутко неловко, будто за ними подглядывают, а они знают об этом, и… Тут же он одергивал себя: забыться в поцелуях не стыдно, желать ее каждую секунду не стыдно, заорать на весь мир — моя! — не стыдно. Тогда почему невмоготу оставаться в чужом доме, бояться скрипнуть половицей, украдкой пробираться в туалет, воришкой выскальзывать с утра пораньше за дверь? Неужели только потому, что ее мать все понимает, а ее отец — ненавидит его?
 Какие, право, мелочи!
 Но они, эти мелочи, разбивали в пух и прах его объяснения, его теорию о сексе — единственной нити, связывающей их. Нить была прочная, яркая, из волшебного клубка. Но другие неотвратимо вплетались в сердцевину узора, и вот уже забрезжило: она нужна мне.
 Как-то так вышло, что он стал хвататься за любую работу, уже не выкраивая лишнюю минуту для встреч, а думая о будущем. Сам себе удивлялся, ведь пожертвовать временем было равносильно подвигу. Он не знал, что самый настоящий подвиг у него еще впереди.
 …Олег пощелкал мышкой, крутанулся в кресле, сосредоточенно потер щетину, предвидя с тоской, что больше заняться нечем. Наедине с собой ему всегда было комфортно. Всегда, но не сейчас, когда изо всех щелей, будто ополоумевшие голодные крысы, полезли воспоминания. Что с ними делать, куда девать? И куда деться ему самому?
 Звонок. Кто-то услышал его отчаяние и решил помочь, отвлечь.
 Олег ретиво схватил трубку, опрокинув пепельницу, утыканную окурками, как опятами.
 — Олежек, как ты, дорогой?
 — Мама, — вздохнул он, ссыпая мусор в ладони, — привет.
 — Привет, привет. Как ты? — повторила мать.
 — Нормально. Работаю, — зачем-то соврал он.
 — Сегодня же выходной, сыночка. Отдыхать-то когда будешь?
 Он снова вздохнул — догадался, почему она звонит.
 Зачем он только вернулся домой! Шлялся бы себе по улицам до утра, отключив мобильник.
 — Олеженька, а ты помнишь, какое завтра число?
 Браво, похвалил он себя. Вот проницательность!
 Завтра у отца день рождения, и совершенно ясно, что мать сейчас три часа кряду будет взывать к совести сына, который этот праздник не считает за праздник.
 — Помню, мам, помню. Только это ничего не меняет, — устало сообщил он. — Мы же сто раз это обсуждали!
 — Обсудим в сто первый, — мягко возразила мать и, всхлипнув, добавила: — Он тебя ждет.
 — Я не приду. Я не приду, мам! Ясно?
 Он выдержал более-менее спокойный тон. Хотя, на самом деле все это повторялось так часто, что у кого угодно лопнуло бы терпение.
 А он вот — выдержал.
 Мать жалко, подумал Олег, беспомощным взглядом обводя кабинет.
 — Сынок?
 — Да, мам, я здесь.
 — Сынок, я знаю, папа во многом не прав, но…
 — Мам, ты ничего не знаешь! — все-таки вырвалось у него. — Ты никогда не хотела знать.
 — Не понимаю, о чем ты говоришь! Наш папа прекрасный человек, он любит тебя и всегда хотел для тебя только хорошего!
 — Все, мама, хватит. Я не могу прийти. Я в Москву уезжаю.
 — Именно завтра? — с печальной иронией проговорила она.
 — Да. Так получилось. Ты бы вместо пустых разговоров удачи мне пожелала, что ли…
 — Сынок! Да мы с папой всегда…
 — Ладно, пока.
 Мамина любовь к отцу была такой крепкой и густой, что заслоняла все на свете. Давным-давно, еще ребенком, Олег страшно ревновал. Потом стало некогда. А сейчас маму было безумно жаль. Хотя, если разобраться, она — счастливый человек.
 Он отключил звук у телефона и долго смотрел, как настойчиво мигает онемевшая трубка.
 В чем он виноват? В чем?! Почему ему приходится оправдываться, чувствовать себя эгоистом, безмозглым чурбаном, который не соизволит сделать приятное собственной матери?
 Он уже давно перестал ненавидеть. Он и не думал мстить или — вот нелепость! — пытаться переделать, изменить того, кто назывался его отцом.
 В чем же его вина? В молчании, приравненном ко лжи? Но даже сейчас, когда многое — все?! — осталось позади, Олег не мог сказать матери правду, не мог объяснить, почему всеми способами старается ограничить встречи с отцом и, изредка заходя в гости, избегает его взгляда.
 Разве он должен был сорвать с нее розовые очки, а вместо них сунуть матери под нос зловонную кучу?!
 «Наш папа — ублюдок!», вот чем пахла она.
 Не просто взяточник и вор, а самый настоящий ублюдок. Впрочем, ни тогда, ни сейчас Олег не давал отцу подобных определений, не пытался втиснуть в слова то, что узнал в памятном разговоре после выпускного и что открылось позже. Много позже.
 Слишком поздно.
 Алька… Она тоже ненавидела своего отца, и Олег невольно сравнивал их — двух абсолютно разных мужчин, презираемых собственными детьми.
 Их жизни были диаметрально противоположны, даже нелепо сопоставлять. Один пропивал зарплату, ходил в рванье, задирал соседей, удовлетворялся на завтрак соленым огурцом и плевал на семью с высокой колокольни. Другой держал в загашнике приличную сумму, и дом у него была полная чаша, и жена на него молилась — не потому, что испокон веку принято мужу «ноги мыть и воду пить», а потому что действительно уважала и ценила.
 Две большие разницы, как говорят в Одессе.
 А на самом деле?..
 На самом деле просто его отцу повезло больше, чем Алькиному. Тот тоже был хитер, жесток и мечтал о власти, и, заполучив ее, наверняка действовал бы теми же методами, и карманы его так же топорщились бы от награбленного…
 И как поступила бы Алька?
 Хватило бы у нее отваги и сил сказать о своем отце правду? Олег не смог. Он доверял ей, но об этом рассказать не смог. Вина ли это или беда его, теперь неважно.
 Но почему-то снова, неотвратимо, жестоко затягивало его в воронку памяти. Руки тянулись к клавиатуре, зажигался экран, и бездушные буквы черно мерцали на белом:
  Когда это было? В апреле? В июле? 
  Сколько смертей или жизней назад, 
  Себя ли, друг друга ли мы обманули, 
  Закрыли глаза, когда был звездопад. 
  Дороги, года, перекрестки, границы, 
  И никогда не попасть уже в такт, 
  Листаю напрасно пустые страницы, 
  И все — все не то, и не там, и не так!.. 




 ГЛАВА 15


 Первым делом она заказала в номер глинтвейн. Налила полную ванну кипятка, растерла ледяные пятки спиртом. И никак не могла согреться.
 Вслед за сибирским ветром ворвались в душу воспоминания.
 И Тина смирилась, молча заплакав от счастья, которое нельзя было вернуть, и боли, забыть которую было невозможно.
 …Они столкнулись случайно, и в этом была, конечно же, известная доля предопределенности. Алька сбежала с уроков в Новосиб, разведать, какие экзамены сдавать в вуз, на какой факультет проще поступить, сколько стоит комнатку снять. На вечернем отделении, куда она собиралась поступать, общежития не давали. Весь день она промоталась в приемной комиссии, изучила кучу объявлений, зазывных плакатов, брошюр, список экзаменов на десяток разных специальностей, но решила пока ни на чем конкретном не останавливаться. Утомленная широтой выбора, она пристроилась во дворе института на скамейке под раскрытым настежь окном кабинета, откуда в юную листву берез врывался уверенный, явно профессорский бас, изредка прерываемый другим, нетерпеливым, быстрым голосом. Потом профессор смолк, хлопнула дверь, совсем рядом послышался тяжелый вздох, и Алька увидела в окне молодого парня в ковбойке. Он стоял, опершись на подоконник, всего в метре от нее.
 Мгновение они таращились друг на друга, обескураженные внезапным и близким соседством.
 — Устал я, — признался, наконец, Олег, — профессора вашего хлебом не корми, дай поговорить.
 — Почему «вашего»? — спросила она. — А ты что, не здесь учишься?
 — Я вообще не учусь, — он смешно сморщил нос, — мне у профессора надо про экзамены уточнить, заметку написать в десять предложений, а он на полтора часа зарядил, как у вас с преподавательским составом плохо, и в столовке есть нечего, и библиотека в полном упадке…
 Он быстро обернулся, потом пошурудил на столе, вытащил из-под бумаг очки — вероятно, профессорские, — нацепил на нос и забасил:
 — Голубчик, вы же понимаете, главное — литература! А книг катастрофически не хватает! Обязательно напишите об этом, обязательно и категорически!
 Алька расхохоталась.
 — Я не поняла что-то, — пробормотала она весело, — вы — артист или журналист?
 — Ты.
 — Что? — не поняла она.
 — Говори мне «ты», я не старый. Или у вас тут институт благородных девиц, которым не полагается фамильярничать с молодыми людьми?
 Он говорил быстро, но внятно и четко, не глотая окончаний фраз, как обычно бывает это у людей, торопливо излагающих мысли. В его речи была правильность, но не занудная, а какая-то своеобразная. Приятно слушать, определила Алька.
 Дожидаться профессора, чтобы вежливо попрощаться, он не стал, вылез в окно. Дурачась, поклонился ей и представился по полной программе. Получилось примерно следующее: Морозов Олег Андреевич, двадцать лет, незаконченное высшее, внештатный корреспондент областной газеты, единственный сын у родителей, холост, детей не имею, не привлекался, не участвовал, не замечен.
 Она смеялась. Вовсе не потому, что его слова показались забавными или поза — уморительной. Просто стало хорошо. Очень спокойно, радостно, светло. Таких моментов необъяснимого блаженства в ее жизни никогда не случалось.
 Влюбилась ли она с первого взгляда? Наверное, можно было назвать это и так. Но влюбленность подразумевает нечто лихорадочное, пронзительное, вспышкой ослепляющее сердце.
 Ее сердце никогда еще не было таким зорким, как в те мгновения.
 Она увидела, что, несмотря на двадцать лет, — возраст запредельный для нее, еще школьницы, — Морозов абсолютный ребенок. Так наивно, так прямо смотрели его глаза, такой пылкой была, несмотря на правильность и четкость, его речь. И улыбка, сиявшая на его лице, тоже была детской. Алька еще подумала тогда с внезапной мудростью, что он радуется не ей, а сам по себе, что просто умеет человек наслаждаться жизнью, настоящим моментом, не вспоминая вчерашнее и не заботясь о будущем. Сидит перед ним незнакомая девчонка, слушает его байки — здорово. Встанет, уйдет — тоже неплохо, в одиночестве своя прелесть.
 Дальше их знакомство развивалось весьма обычно — из институтского сквера они вышли вместе, болтая о чепухе, забрели в кафе-мороженое, потом прокатились на катере, повалялись на пляже. И оба не чувствовали ни напряженности, ни трепета при нечаянном соприкосновении коленей, ни исступленного нетерпения познать друг друга немедленно, сейчас.
 Легкость, схожая с прохладой сквозняка в запыленной, накуренной комнате.
 Весь день они провели вместе, потом Олег поймал такси и отвез Альку в Бердск, и когда они остановились перед ее подъездом, крепкие мужские ладони легли ей на плечи, пальцы ласково гладили кожу, и это было так естественно, так правильно, что на секунду Алька изумилась, как обходилась без него семнадцать с лишним лет.
 Глупость, конечно. Она отбросила эту мысль, упиваясь настоящим. И в следующую секунду Морозов ее поцеловал.
 Губы у него были сильные, неторопливые, а она заспешила, ошеломленная внезапной переменой в себе, только что безмятежно-радостной, и вдруг задохнувшейся от нежности и желания. Руки сами собой взметнулись к его волосам, сдавили макушку, завозились растерянно, жадно, стремясь объять необъятное — этого мужчину с его необыкновенными поцелуями и детской улыбкой.
 Она едва не плакала, не понимая, что происходит с ней, цепляясь за него губами, руками, сердцем.
 До того момента Алька была почти равнодушна к мальчикам. Почти — потому что ненавидела их всех заочно, в каждом подозревая что-то от своего отца. Его злобность, мелочность, жестокость, радость от унижения слабых, угодливость перед сильными, матерщину, потные ладони, омерзительный запах изо рта, пьяное беспричинное скалозубство, похмельное обманчивое спокойствие, трезвое хмурое недовольство всем на свете.
 Мир подростка не предполагает оттенков, брызжа в глаза только белым и черным. У Альки не было и этого, только отвратительная серость, изредка расцвеченная немногими радостями вроде неожиданной пятерки или отцовской рыбалки, когда дома становилось тихо до его возвращения. Обычное девчачье кокетство ей не удавалось, слишком она была зажата в своем недоверии, иронии, озлобленности. Правда, мальчишек это иногда цепляло даже сильней, чем призывные улыбочки, плавная походка или загадочные, томные взгляды. Кто-то пытался пробить стену головой, с разгону врываясь в ее жизнь цветами, подарками, нехитрыми развлечениями. Алька не сопротивлялась, время от времени ей это нравилось, чаще — оставляло равнодушной. Подсознательно она всего лишь ждала, когда очередной смельчак соскучится с ней, замороженной, и исчезнет в другом направлении.
 А в то утро, когда она приехала в Новосибирск, то ли солнце припекало особенно ласково, то ли чайки над морем — крошечным, искусственным Обским морем, — кричали чересчур ошалело, то ли слишком буйно цвели яблони в институтском саду. И совсем близко была свобода — последний звонок, выпускной бал, заветные корочки, с которыми можно устроиться на работу, а вечерами бегать на лекции. Совсем другая жизнь — ее вкус Алька уже ощущала на губах, и голова кружилась от надежд. Она ни о чем не думала, сидя на лавочке перед окном профессорского кабинета, лениво прислушиваясь к студенческой болтовне и сладко позевывая от приятной усталости.
 Домой возвращаться не хотелось.
 Век бы так сидеть.
 Она расслабилась. И совершенно бездумно подпустила — очень близко подпустила — Олега Андреевича Морозова.
 Приятное знакомство, думала Алька с некоторой, правда, долей небрежности. Которая испарилась моментально, стоило их губам соприкоснуться.
 Она отлепилась от него, хватая ртом воздух, как рыба. И глаза у нее были сумасшедшие.
 — Погоди, погоди, — скрежетнул зубами Олег, схватив ее горячие пальцы, — погоди.
 — Что?
 Он отчаянно огляделся.
 — Поехали ко мне. Алька, слышишь?
 — Поехали, — тут же кивнула она, ни черта не соображая.
 Такой долгий день, такой умиротворенный, такой радостно-легкий. Что случилось вдруг? Что произошло, господи? Так не бывает!
 Олег отстранился, вспомнив неожиданно, что она — совсем девчонка. Школьница. Наверняка, ее ждут дома мама и папа, и учебники в наивных розовых обложках. А он — здоровенный лоб, многомудрый и искушенный. Должен сохранять спокойствие. Должен, а не получается!
 — Ты… Тебя родители ждут? — глупо спросил он.
 — Нет. То есть, да. Не знаю. Она не понимала, о чем это он.
 — Полдвенадцатого, — Олег постучал по часам, — ты сможешь отпроситься до утра?
 — До утра?
 — Ага. Я живу в Новосибирске, снимаю там комнату. Нам придется вернуться.
 Вот так, правильно, молодец. Нужно контролировать ситуацию, продумать каждую мелочь и взять всю ответственность на себя. Прямо сейчас завалиться к ней домой и дать маме-папе понять, что ему до завтрашнего утра крайне необходима их дочка.
 Он бредит! Это очевидно.
 Алька обескураженно топталась на месте.
 — Ты хочешь, чтобы я вернулась с тобой?
 — Да. А ты, что, не хочешь? — напрягся он.
 — Хочу.
 Тут они снова принялись целоваться, и Олег забыл, что обязан разрабатывать стратегический план. С этой минуты вообще все пошло наперекосяк, и каким-то загадочным образом они очутились на лавочке в сквере, а потом на заднем сиденье в такси, и хмурый водитель долго допытывался, куда их везти, а Олег не мог сосредоточиться и назвать адрес.
 В его коммуналке, взявшись за руки, они долго бродили впотьмах по коридору в поисках телефона. Хихикали, словно умалишенные, и в конце концов оказались в ванной, волоча за собой древний аппарат. Алька долго не могла вспомнить домашний номер, а когда вспоминала, Олег сбивал ее, сетуя, что не может подсмотреть в темноте «заветный набор цифр».
 — Перестань, я не могу больше смеяться, — возмущенно шептала она.
 — Думаешь, я шучу? — так же возмущенно шептал он. — Мне ужасно страшно. Вот ты исчезнешь утром, и как я тебя буду искать?
 — Я не исчезну.
 — Честное благородное слово?
 И не давал возможности ответить, вновь и вновь прожигая насквозь поцелуями.
 Кое-как они расцепились все-таки, и Алька дозвонилась. Объяснение с матерью заняло минуту, выслушивать гневное шипение на том конце провода она не собиралась.
 Но когда они вошли в комнату и Алька увидела в лунной дорожке очертания кровати, нетерпеливая дрожь отпустила, сладкое безумие мгновенно выветрилось из головы, оставив лишь похмельную вялость.
 — Ты что? — сквозь поцелуи спросил Олег. — Что случилось?
 Она отступила к кровати, села неестественно прямо, вдруг осознав, что перед ней — мужчина и ночь. С другими Алька не заходила так далеко. И будто прекратилось действие наркоза, каждой клеточкой она ощутила страх — бездонный ужас, скрытый до этого момента в безумии прикосновений, бешеном пульсе, напряженных сосках.
 Ладони ее безвольно упали на покрывало и гладили ткань, словно кошку.
 — Алька, что с тобой? — прошептал Олег, замерев посреди комнаты.
 — Ничего.
 — Я… я иду к тебе, — словно предупредил он.
 Она съежилась, хотя мечтала только об этом.
 Вот, сейчас с ней случится то самое, необыкновенное — как пишут в книжках, ужасное — как рассказывают одноклассницы.
 Бежать?!
 Но ей хочется остаться.
 Может быть, она просто не готова? И потом, они знакомы всего-то… сколько там? — десять, двенадцать часов?
 Но разве это — главное? А что главное?!
 — Давай поговорим, — мягко предложил Олег, наконец, догадавшись о ее смятении.
 — Да-давай.
 — Ты жалеешь, что приехала со мной?
 — Нет! — быстро ответила она.
 — Ты… не хочешь меня?
 — Не знаю, — отчаянно просипела Алька, — я не знаю. У меня такое… в первый раз.
 — У меня тоже, — криво усмехнулся он, думая, что речь идет о всепоглощающей, внезапной страсти.
 Алька пораженно уставилась на него, пытаясь разглядеть в сумраке лицо мужчины, который признался, что до двадцати с лишним лет прожил девственником. Наверняка, врет. Такой красавчик, такой умница и — до сих пор не спал с женщинами?!
 — Ты в армии, что ли, был? — нервно уточнила она.
 — Был. А что? — не понял Олег.
 — Ну… э… поэтому у тебя не было никого?
 Он судорожно закашлялся, потом присел перед ней на колени.
 — Алька, у меня было. То есть, были. Но так, как у нас — никогда.
 — Как у нас, — зачарованно повторила она и встрепенулась: — А как это?
 Он приложил к своей щеке ее ладонь, и, не ответив на вопрос, произнес со всей нежностью, на какую был способен:
 — Ты не бойся.
 — Ага, — кивнула она покорно.
 И все равно боялась. Она дрожала, зажмуривалась, придурковато хихикала и пыталась соблазнительно двигать бедрами, вспомнив вдруг, что женщине полагается принимать в любовных играх активное участие, а не «лежать бревном». В какой-то момент она даже застонала, изображая сверхъестественное блаженство. А внутри все вибрировало от ужаса.
 — Глупенькая, — шептал Олег ласково, — расслабься, слышишь? Ничего еще не происходит.
 — Да? — из последних сил удивилась она, приподняв голову с подушки.
 Он рассмеялся бы, если бы сам не боялся так дико. Боялся ее, боялся себя, боялся поторопиться и сделать что-то неправильно.
 В маленьком сибирском городке в старой коммуналке лежали на кровати два насмерть перепуганных человека.
 Наверное, все закончилось бы очень быстро, но кроме страха все-таки было еще кое-что, какая-то настоящая искра, из которой они раздули костер до небес. Пламя осветило все вокруг, и стала видна каждая трещинка, впадинка, родинка, каждое движение и трепет ресниц. Вот что было важно — разглядеть, почувствовать, открыться и понять с неотвратимой ясностью: так и должно быть. Ни единого вздоха было не вычеркнуть, ни единого порыва не сдержать, ни единое движение не было напрасным, лишним… Неловким — да, может быть, но — необходимым, как сама жизнь.
 Утреннее Алькино смущение с лихвой окупилось гордостью за себя и своего мужчину. Конечно, первые мгновения она вообще боялась взглянуть на него, и тянула одеяло к подбородку, и задавала какие-то дурацкие вопросы про площадь комнаты и вид из окна. Но мысленно ликовала, и только то, что она считала это ликование неприличным, удерживало ее от восторженных визгов и скачков на кровати.
 Олег не понимал противоречий, терзающих Альку, ему просто было хорошо с ней и хотелось, чтобы она чувствовала то же самое. Он впервые в жизни готов был не только брать, но и отдавать. Он сумел растормошить ее, хотя цели такой не преследовал, а только целовал губы, которые ему нравилось целовать, смотрел в глаза, в которые нравилось смотреть, гладил, тискал, смешил, потому что ее смех звучал слаще любых обещаний.
 — Я вечером приеду, — как что-то само собой разумеющееся сказал он, проводив Альку домой.
 Она кивнула. Ей хотелось остаться одной, чтобы осмыслить, какое чудо с ней приключилось. И еще — смаковать недавние воспоминания, перебирать минута за минутой прошлую ночь. И все это било через край, и Алька чувствовала, что подошла к черте слишком близко, и беспричинные слезы подступали, и предстоящее расставание казалось сладкой пыткой, а одиночество — не поймешь! — то ли спасением, то ли возмездием.
 Только перешагнув порог, она вдруг вспомнила, что вечером должна помогать матери и никак не может встретиться с Олегом.
 Отчаяние захлестнуло ее, и она непременно кинулась бы вслед за ним, но в прихожую уже выскочила мать и прошипела яростно:
 — Благодари бога, что отец еще спит! Если он узнает…
 Какая глупая угроза! Привычное возмущение прошло стороной, и Алька не стала выяснять, почему, собственно, она должна ходить на цырлах перед алкашом и мерзавцем.
 Вместо этого она в изнеможении прислонилась к обшарпанным обоям, не зная, как выразить свое счастье и страшась его бесконечной силы.
 Вглядевшись в ее лицо, мать удивленно клацнула челюстью.
 — Ты пила, что ли?
 — Не-а.
 — Что было-то? С кем ты была?
 — С ним. Все было, мамочка.
 — С кем это с ним?! Вот отец бы проснулся, а? А ты дома не ночуешь! Что бы я ему сказала, а? Тебе семнадцати нет! Ты о чем же думаешь?
 Алька обняла мать так крепко, что та замолчала.
 — Мамочка, я тебя так люблю!
 — Ну-ка, дыхни, — спустя мгновение опомнилась мать и цепким взглядом оглядела припухшие губы, осоловелые глаза, впавшие щеки с нездоровым румянцем.
 Алька послушно дыхнула.
 Из ванной выскочила Вероника.
 — Где шлялась, потаскушка? — весело поинтересовалась она.
 Алька нежно погрозила ей кулаком.
 — Язык оторву, — шепотом пообещала мать.
 — Ну, папа же ее так называет, — усмехнулась Вероника. — Рассказывай давай, у кого ночевала?
 — У подружки, — счастливо засмеялась Алька.
 — Не ври! У тебя нету подружек. Нового хахаля нашла, да?
 — Девочки, марш в школу! И не смейте обсуждать это по дороге.
 Мать исчезла в кухне, бормоча любимую присказку «вот отец-то узнает!»
 Алька в тот день сбежала с уроков и несколько часов бродила в роще, гадая, влюбилась ли она на самом деле или это только кажется. То и дело она косилась на свою грудь, придирчиво высматривая изменения, касалась зацелованных губ, разглядывала, выворачивая шею, едва заметный след его пылкости у себя на плече.
 — Одуреть можно! — повторяла вслух и вскидывала голову к небу, мечтая обнять облака, и прислонялась щекой к березам, желая осыпать ласками каждый листочек.
 А люди? Какие чудесные люди живут в Бердске, поняла она, выбравшись из рощи и одолев несколько кварталов до вокзала. Там Алька заучила наизусть расписание электричек и, пока шла к дому, с выражением бормотала его под нос, будто поэму.
 То, что случилось вечером, она запомнила надолго со смешанным чувством стыда и ликования.
 Олег не дождался ее во дворе, точное время встречи они не оговаривали, и, немного поразмышляв, он решил зайти к ней. Знакомство с родителями его не пугало, наоборот, лучше сразу поставить все точки над «i», а не прятаться по кустам. Конечно, о серьезных отношениях никакой речи пока быть не может. Ну, не жениться же ему на ней, в самом-то деле! Однако представиться он просто обязан.
 Проконсультировавшись у старушек возле подъезда, Олег направился в указанную квартиру. На лестнице его едва не сбила с ног смуглая девчонка лет пятнадцати, странным образом похожая на Альку. Вслед девчонке понеслось сверху:
 — Сбежала сучка! Боится! Все вы меня боитесь, и правильно! Куда?! Я тебе, сопля, покажу свиданки, я тебе устрою, твою мать, траходром!
 Что-то загремело, посыпалась посуда, потом входная дверь захлопнулась. Пока Олег поднимался выше, он слышал лишь невнятные ругательства и сдавленный плач.
 Вначале он все-таки проявил вежливость. Постучал в приоткрытую обшарпанную дверь, извинился, еще раз постучал. Никакого беспокойства он не испытывал, только неловкость. Мало ли, как у людей принято выяснять отношения? Может, им это удовольствие доставляет?..
 Но, дождавшись невнятного ответа и войдя, Олег понял, что никаким удовольствием тут даже не пахнет, а вся квартира пронизана унижением и страхом перед невысоким мужичонкой в трениках, от которого разит перегаром. Мужичонка, покачиваясь, стоял в коридоре и грозил кулаком худой, седоватой женщине. В глазах женщины были слезы.
 — Вот потаскуха, твое воспитание! Вырастила проститутку! На гулянку ей, видите ли, приспичило! Научила, старая жопа, ноги раздвигать направо-налево!
 При виде Олега в глазах мужика плеснулось изумление.
 В этот момент из кухни выглянула Алька. Она ахнула и испуганно прикрыла ладошкой рот.
 — Уходи, — опомнившись, она подбежала и сильно толкнула его в грудь, — уходи, ты что, не видишь?
 — А… — протянул между тем мужичонка, — вот и клиент пожаловал. Чего? Невтерпеж тебе?
 Алька развернула к нему перекошенное ненавистью лицо.
 — Заткнись! Заткнись, слышишь? Старый козел!
 И снова повернулась к Олегу:
 — Уходи. Убирайся!
 Он не умел ненавидеть. Тогда еще не умел. Конечно, для своего отца он тоже мог подобрать кучу эпитетов. Но до ненависти было далеко. Непонимание, брезгливое равнодушие, может быть, даже гадливость — вот что испытывал Олег к собственному отцу. А тот отвечал презрением и бессильной яростью, давно потеряв терпение от странного упрямства сына, который никак не хотел становиться похожим на него. Но даже выясняя отношения на повышенных тонах, ни один из них не опускался до грязных ругательств. А уж пьяным Морозов-старший не появлялся дома никогда, для его деятельности нужна была трезвая голова.
 Поэтому сейчас, стоя в коридоре Алькиной квартиры, Олег не знал, как себя вести. Никакого опыта подобных ситуаций у него не было, но каким-то чутьем он сразу постиг, что уйти сейчас — значит потерять ее навсегда.
 Отодвинув Альку, яростно шипевшую, что это «не его дело!», он взял за грудки мужичонку и потащил в комнату. Тот матерился и беспорядочно молотил кулаками.
 — Что вы делаете? — взвизгивала Алькина мать. — Вы с ума сошли! Я сейчас милицию вызову! — И, уже дочери: — Да где ты его взяла, такого смелого?!
 Плечом придерживая дверь, в которую колотился Алькин отец, Олег приказал ей:
 — Собирайся, пошли.
 И она подчинилась.
 …Поздно ночью Алька всхлипывала у него на плече.
 — Пойду еще раз позвоню, ладно?
 — Ты звонила пять минут назад, — напомнил Олег.
 — Тебе все равно, а вдруг он мать избил? Он теперь знаешь, какой злой! Вообще нам жизни не даст!
 — Разве это жизнь? — сонно пошутил он.
 Алька долго лежала без сна. Она то грызла подушку, дрожа от стыда за нищету, униженность, матерщину, то плакала от благодарности к мужчине, который не побоялся решительно прекратить это для нее.
 Сквозь сон услышав ее сдавленные рыдания, Олег подвинулся поближе и обнял ее.
 — Алька, хватит мучить себя и меня! Ночь на дворе, давай спать.
 — Тебе легко говорить, — простонала она.
 Он сел на кровати и включил настольную лампу.
 — Нет, — сказал он, глядя в ее заплаканные глаза. — Мне не легко говорить. Я еще никому этого не говорил. Но ты должна знать: я с тобой, и пока я с тобой, тебе ничего не грозит.
 Киношная фраза, уверенный тон.
 Непонятно, что происходит между ними. Еще двое суток назад они не подозревали о существовании друг друга, и сейчас многое — господи, да почти все! — неясно, зыбко, опасно, черт знает как еще! Влюблена ли я, спрашивала себя Алька и сама же отвечала: раз остаются сомнения, стало быть, нет, не влюблена.
 Что со мной, думал Олег, не ощущая привычной ленивой истомы, когда знаешь: руку протяни — и коснешься горячего, нежного тела. Тяжесть была на душе. Будто кто-то вошел в его беспокойный, но обжитой и по-своему уютный мирок, и вывалил перед ним гору хлама.
 Не кто-то — Алька.
 Что будет с ней дальше?
 А что бы ты хотел?
 Отвечать было нечего. Пока — нечего.
 …Ничего этого Алька не могла знать, лишь часть ее воспоминаний принадлежала и ему тоже, лишь некоторые обрывки прошлого идеально совпадали с теми, что сохранил Олег. А какие именно, было неизвестно, да и не хотелось ей это выяснять…
 Сейчас, лежа без сна в гостиничном номере, она думала только о том, как бы перестать думать. Как перестать оглядываться назад. Или хотя бы вспомнить о другом. О боли, которую он ей принес, а не о том, как он был благороден в разборках с ее отцом, как тепло беседовал с ее матерью, как ласково подтрунивал над ее сестрой. Как мало-помалу стал необходим ей…
 Рядом с ним она разучилась обороняться, быть постоянно настороже, держать наготове иронию, безразличную снисходительность. Она перестала вглядываться в небо, ожидая дождя, как прекратила всматриваться в лица людей в ожидании подвоха. И даже ненависть к отцу отошла на задний план, потускнела со временем, а потом и окончательно стерлась. Благодаря Морозову прежние серые краски ее жизни заискрились радугой.
 Тем больней было потом взгляду отвыкать от света, возвращаться в туман, где смутные профили, расплывчатые силуэты, невнятные шаги — все! — сбивало с толку, кидало к двери, в толпу, к телефонной трубке в надежде услышать его голос, увидеть его глаза, дождаться его возвращения.
 …Она заплакала, вгрызаясь в подушку, как тогда, оставшись ночевать у него после скандала с отцом. Ей вспомнилось радостное нетерпение невесты, вынужденной уехать накануне свадьбы в Москву. Там уже несколько месяцев ждала их приезда больная тетушка, но мама не могла оставить Веронику, которая к тому времени сдавала экзамены, и поначалу было решено, что тете придется потерпеть еще некоторое время. Пока же мать судорожно искала варианты обмена, а «молодые» готовились к свадьбе. До нее оставалось пару недель, когда пришла телеграмма: «Срочно вылетайте. Умираю больнице». И мать, и Вероника обратили к Альке умоляюще-скорбные физиономии.
 — Поезжай, — решил за нее Морозов. — А вернешься, я уже все улажу.
 Поезжай. А вернешься…
 Она вернулась тринадцать лет спустя.
 А тогда он, действительно, все уладил…
 Но разве разлюбить — это преступление? Она поняла бы… Ей было бы больно, но она поняла бы.
 Или нет?
 Тина не знала точно, что могла или не могла Алька.




 ГЛАВА 16


 Что значит «отменили»?! — орала у справочной молодая холеная женщина. Взгляд ее был безумен, руша весь образ надменной деловитости, и сотрудница аэропорта подивилась в душе, как много значит работа для этой — явно небедной! — дамочки. Вон, почти в истерике колотится. А ведь дураку ясно, что не на свидание опаздывает и не к постели больной матушки торопится. В одной руке — плотно набитый кейс, в другой — пухлый блокнотик. Ну-ну, ждет ее в первопрестольной очередной карьерный шаг, а она вынуждена здесь топтаться на месте «из-за плохих погодных условий».
 — Что вы смотрите? — окончательно психанула Тина. — Лучше займитесь своей работой, это же безобразие какое-то! Хотя бы заранее предупредили! Или что, у вас метеорологическая служба отсутствует? Что вы уставились? Отвечайте!
 — Я вам повторяю, женщина… — терпеливо начала было диспетчер.
 — Не надо мне повторять, я не тупая! У меня самолет, вот билет, а вы мне говорите какую-то чушь! И что теперь делать прикажете?
 — Сдайте билет или дожидайтесь следующего рейса, — отрезала диспетчер.
 — Да?! А когда он будет, этот следующий рейс?
 — Как только позволят погодные условия.
 Это просто возмутительно! Двадцать первый век, люди давным-давно научились тучи разгонять, дожди задерживать, да что там — овец вовсю клонируют, а это не хухры-мухры! Так чего же метель не остановить?! Такая, казалось бы, мелочь…
 Бормоча себе под нос, она доплелась до бара и заказала какой-то сложный коктейль.
 Вот напьюсь, решила. Минут через сорок она все уже видела в радужном свете, и ей требовалось общение. Она вытащила из сумки мобильный.
 — Алле, Ефимыч, — радостно сказала Тина, услышав ответ мужа. — Ну как вы там без меня?
 — Мы-то нормально, — настороженно отозвался Ефимыч. — А вот ты где? И почему у тебя голос такой, Валентина?
 — Нормальный голос! — возмутилась она.
 Муж молчал, и Тина вдруг приуныла.
 — Знаешь, у меня горе, — сказала она в трубку.
 — Твой внезапный алкоголизм — горе для всех нас, — в голосе Ефимыча послышалось ехидство.
 — Да? — Тина всхлипнула. — Значит, вы за меня пержи… переживаете? А где мои пусики-мусики, что делают мои зайчики?
 — Ксюша с Сашкой гуляют, — устало вздохнул Ефимыч. — Расскажи-ка толком, где ты и почему пьяная, а?
 — Я не пьяная… то есть, это… я не пью! У меня папа пил, а я не пила, — сообщила она. — У меня самолет отложили, вот!
 — Откладывают яйца! — прервал ее муж. — Какой самолет, откуда?
 — Из Сибири. Что теперь делать, ума не приложу! — На этих словах она схватилась за голову обеими руками, в знак того, что утомлена умственной деятельностью, и, конечно, уронила телефон. — О как! — обиделась Тина и полезла под стол.
 С первой попытки акция по выуживанию трубки из-под стола не удалась. Повозив ногой, потом рукой и, наконец, шмякнувшись затылком, Тина слегка пришла в себя.
 — Все нормально, — пробормотала она поспешившему на помощь официанту, — я уже разобралась. Ефимыч, — виновато проскулила она в трубку, — ты еще тут?
 Он горестно вздохнул. Вероятно, мечтая оказаться в другом месте.
 — Я соскучилась, — соврала Тина.
 — Я тоже, — покривил душой и Ефимыч, потому что давно привык к периодическому отсутствию супруги.
 — Теперь не знаю, когда прилечу, — старательно выговорила оная супруга. — Говорят, следующего рейса не будет, пока тучи не рассосутся. Или как там это называется… Чего делать-то, Ефимыч? Я тут от тоски сдохну.
 Это правда. Пожалуй, это самая правдивая правда, которую ей приходилось говорить за много лет. Сдохнет.
 — Валентина, чего ты мудришь? Возьми билет на ближайший поезд, и через двое суток точно будешь дома. Пока едешь, сможешь работать. Если, конечно, больше пьянствовать не будешь.
 — Не буду, не буду, — машинально пообещала Тина и, опомнившись, завопила на весь бар: — То есть как на поезд? Отсюда до Москвы не меньше трех суток!
 — Ты в Иркутске?
 — Я в Новосибирске, — призналась она.
 Ничего страшного. Он все равно не поймет. Впрочем, она сама не понимала. Тринадцать лет — слишком большой срок, чтобы дрожать при упоминании этого города.
 Однако, она сказала — Новосибирск, и сердце сделало очередной невероятный прыжок, и во рту стало сладко.
 Ефимыч, конечно, не понял. Ничего, сказал, тише едешь, дальше будешь. И почему-то Тина ему поверила.
 Она все-таки допила свой коктейль — не пропадать же добру?! — и, остановив первую попавшуюся машину, поехала на вокзал, сокрушаясь, что ничего комфортней СВ еще не придумали, и в любом случае придется делить с кем-то пространство купе. Может, приобрести на будущее свой, отдельный вагон, а? Говорят, у какого-то олигарха имеется в собственности целый поезд. Что она, хуже что ли? Ну, ладно, поезд, может быть, и чересчур, а вот вагончик — самое то. Пригодится. Прицепит она его к какому-нибудь экспрессу и будет колесить по нашей необъятной родине. Ксюшке с Сашкой просторы покажет, они же нигде кроме чистенькой Праги да райских островов Средиземноморья и не были. Пора бы ознакомиться с родной реальностью, ну и это… с красотой тоже. «Золотое кольцо», кавказские хребты, алтайские степи, таежные непролазные леса… Куда ее понесло? Еще о Сибири вспомни! Сюда детишек свози! Заодно о детстве своем расскажи, и о юности не забудь. Опыт твоей первой любви может уберечь их от ошибок. Так и скажи: «Не верьте, дети, в любовь! Никогда!
 То есть, в любовь между женщиной и мужчиной. Материнская любовь есть, чисто человеческая есть, еще любовь к родине, например, а вот другой — нету! Хорошее же отношение между полами определяется степенью доверия, уважения и многолетней проверкой. Слышите? Многолетней! Вот мы с папой, допустим. Четыре года встречались. Общались, узнавали друг друга, помогали друг другу, учились друг у друга и…»
 Когда она успела стать занудой?
 Бедные дети! Лучше язык себе вырвать заранее, чем в действительности произнести вслух нечто подобное.
 Самое страшное, что она именно так и думает. За много лет привыкла. Уважение, доверие, взаимовыручка, а по большому счету — параллельные прямые. У нее — работа. У Ефимыча — наука: целыми днями, как его сократили, копается в умных книжках, изучает труды состоявшихся гениев, и нет-нет да вскипит: «Я бы тоже так мог!» Эпоха подвела, люди предали, солнце слишком ярко слепило, либо… Что? Дождь пошел совсем уж некстати? Ага, взял, сволочь этакая, и все испортил, а ведь как бы Ефимыч мог выйти из дома да отправиться в свой институт, да всем нос утереть гениальным открытием. Но куда ж идти под проливным дождем? И в жару не пойдешь. И это… опять же… сердце пошаливает, а в пояснице что-то колет, а в обед такой хороший фильм по НТВ обещали, а к ужину Валентину же надо встретить. Забот полон рот.
 …Ну, с чего она взъелась?!
 Ефимыч — добрый, ответственный, ласковый. Дня не проходит, чтобы он не сказал ей заботливо: «Устала? Давай массаж сделаю. Или сначала в ванную? А что хочешь пить — чай, компот, воду без газа? Есть холодненькая…» И глядит в глаза преданно, озабоченно.
 А в постели вообще праздник! Пока Тина хоть что-то в состоянии чувствовать, это что-то ей очень даже нравится. Правда, она быстро засыпает. Так ведь изматывается потому что. Вон, в позапрошлом году они вдвоем провели отпуск, так все было просто шикарно. Выспалась наконец-то. Правда, жарко было, и заниматься сексом казалось верхом безумия.
 Ефимыч — всепрощающий, всепонимающий, идеал мужчины. А ее раздражение… что ж… в каждой семье бывает такое… и муж не так уж часто ее бесит, вообще, можно сказать, редко… Она ведь любит его. Любовь предполагает некую жертвенность, вот и выплескивается время от времени досада, если кажется, что жертвы приносятся впустую. Все логично.
 Ко всему прочему, она вон на вокзал поспешила, готова тысячу километров трястись в поезде, лишь бы мужа увидеть. Дети — само собой, но мысль о том, что Ефимыч тоже окажется рядом — как было и будет еще много лет, — приносила одни сплошные удовольствия. Значит, Тина не ошиблась, сделала удачный выбор, и ее супружеская жизнь — большое счастье. Мало кому удается прожить несколько лет без крупных ссор, без тайного желания отдохнуть от второй половины, без взаимных попреков, оскорблений, требований. У них получилось. Виват!
 Через полтора часа, очень довольная своими умозаключениями, Тина стояла на перроне, дожидаясь посадки на поезд «Новосибирск-Москва».




 ГЛАВА 17


 В дверях купе она резко остановилась, будто налетев на невидимую преграду. Остатки хмеля мгновенно выветрились, ее зазнобило. «Только не это! — мысленно взмолилась она. — Пожалуйста, только не это!..»
 Кошмар, настигший ее наяву у собственной могилы, продолжался.
 У окна, облокотившись на столик, вполоборота к ней стоял Морозов.
 — Ты?! Как ты здесь оказалась?
 Тина попятилась. Это было слишком. Нервы, натянутые в струну, жалобно тренькнули, словно предупреждая, что еще миг — и полетят к чертям собачьим совсем! И она окончательно свихнется.
 — А ты? — тихо спросила она.
 Действительно, что он делает здесь, а? Преследует ее? Решил спустя тринадцать лет наверстать упущенное или… или что?
 Но он не дал ей додумать эту мысль.
 — Ты что, собираешься до Москвы на поезде добираться? С тобой все в порядке? Разве такие, как ты, могут так непроизводительно тратить свое драгоценное время? — В его голосе звучала ирония, и это вывело ее из себя.
 — Смени тон! — заорала она. — Я не намерена перед тобой отчитываться, ясно? Как мне надо, так и еду!
 Увидев ее, входящую в купе, он был слишком ошарашен… Иначе не допустил бы оплошности, которую Тина заметила не сразу, но все-таки заметила.
 — Слушай, а какие это — такие, как я? Что ты имеешь в виду?
 — Твои социальные успехи и материальные достижения, — усмехнулся он. — Или как там это еще называется?
 — А ты-то откуда о них знаешь? — прищурясь, она подступила ближе.
 — Да у тебя на лице написано, Алька! — отмахнулся он вроде бы небрежно, надеясь переключить ее внимание.
 Получилось. Все-таки кое-что он знал о ней.
 — Я не Алька! — злобно возразила Тина. — Я тебе говорила, кажется. Алька, мой дорогой, осталась в прошлом.
 — Фу, какие книжные фразы мы употребляем, — притворно поморщился Олег, еще не придя в себя от растерянности. — А как-нибудь попроще объяснить можно?
 — Я ничего не собираюсь тебе объяснять! Но если ты еще раз назовешь меня Алькой…
 — Алька, Алька, — покачал головой он.
 Она топнула ногой.
 — Заткнись! Боже мой, как ты меня бесишь! Что ты вообще делаешь в моем купе?
 — Это и мое купе, Алька!
 — Ты что, нарочно? — вдруг догадалась она. — Ты специально меня выводишь, да? И сюда попал не спроста, так ведь? Ты что, следил за мной? Как ты узнал номер купе?
 Олег шумно вздохнул и забулькал минералкой, а потом впихнул бутылку Тине в сжатый кулак. Несколько мгновений она недоуменно таращилась на нее.
 — Попей, — объяснил Морозов.
 — Не указывай мне, — машинально огрызнулась она.
 Но отхлебнула. Обессилено прислонилась к столику и спросила у потолка:
 — Что же это творится на белом свете?
 Потолок безмолвствовал, а Морозов осторожно хихикнул.
 — С тобой точно все в порядке?
 — Нет! — Она перевела на него тяжелый взгляд. — Со мной все не в порядке! Как ты мог узнать, что самолет отменят и что я куплю билет именно в это купе? Я помню, конечно, ты классный журналист, расследования проводишь на «ура», у тебя везде свои люди…
 — Остынь, — перебил он с досадой, — я ничего не устраивал специально.
 Тина отпила еще немного, погрозила ему бутылкой:
 — Морозов, ты можешь врать сколько влезет, но я никогда не поверю в такое совпадение!
 Он пожал плечами.
 — Не верь. — Помолчал и добавил задумчиво: — Кстати, тебе не кажется, что для женщины, которая даже имя сменила, ты помнишь обо мне слишком много?
 — Я ничего о тебе не помню, — тут же открестилась она.
 — Ладно, — кивнул он.
 И весь как будто оцепенел, только желваки катались туда-сюда. Тина глядела на него и не могла понять, почему он так нервничает. Если сам все подстроил, то радовался бы. А если все-таки стечение обстоятельств — невероятное, ненужное, — то ему-то что переживать?! Какая разница, что с ним рядом поедет женщина, которую много лет назад он предал? Или за эти годы он стал сентиментален и совестлив, не может смотреть в глаза униженному им человеку?
 Впрочем, ее это не касается. И уж точно она с ним не поедет. Ни минуты здесь не останется! Лучше загнуться от ожидания в аэропорту!
 Тут Тина покосилась в окно и поняла, что поезд давным-давно едет. Нормально поговорили! Интересно, он тоже не заметил, что состав тронулся?
 Да нет, вовсе ей не интересно!
 Подхватив свой шикарный кейс, Тина молча вышла из купе.
 — Не дури, — понеслось вдогонку, — в крайнем случае, давай уйду я, ты же…
 Дослушивать она не стала, но мысленно зааплодировала. Человеку непосвященному могло показаться, что Морозов — благородный рыцарь. Он умел произвести нужное впечатление.
 Только она-то знает, чего стоит его показушное великодушие и честный взгляд.
 Конечно, за эти годы она повзрослела и многому научилась давать оправдание, шла на компромиссы, неприемлемые в юности, стала терпимей, но по большому счету свое отношение к той давней подлости не изменила. Боль не может быть бесконечной, в этом Тина убедилась на собственной шкуре, раны кровоточили долго, но все же со временем затянулись, оставив грубые рубцы. Боли не стало, но кроме нее были еще отчаянное непонимание, гнев, разочарование, оторопелое «значит, он мне врал, врал всегда?!» Эти чувства тенью шли за ней, их невозможно было изменить, пересмотреть, подкорректировать. Но, перегорев, Тина старательно все проанализировала — чтобы в будущем не повторить ошибок, предугадать свою реакцию, заранее выстроить оборону. И поняла — возможно, даже любви никакой не было. Его ложь — вот что потрясло ее, девятнадцатилетнюю, и продолжало мучить еще очень долго. Его постоянная ложь изо дня в день на протяжении двух лет, которые она считала тогда самыми счастливыми в своей жизни.
 Она думала, что знает его и любит его, именно любит, а не влюблена так, чтобы не замечать недостатков. Она не была готова к его подлости, он опрокинул ее на лопатки, и она, чтобы добить себя окончательно, сказала себе: «Значит, не знала и не любила — ошибалась!» Осмыслить это в девятнадцать лет, за несколько дней до предполагавшейся свадьбы, было невыносимо, потому и пришлось постигать эту истину постепенно, вливая в себя, будто микстуру.
 Как так вышло?
 То ли она была слепа, то ли он был слишком хорошим актером. Не мог же человек измениться так кардинально за пару часов, и, проводив обожаемую невесту в Москву, внезапно понять, что жениться не хочет, не может и не готов. Не мог же человек, за два года доказавший свою самостоятельность, неожиданно заявить: «Мои родители против женитьбы, так что извини, детка».
 Впрочем, самое страшное, что он ничего ей и не заявлял. Так и не осмелился взглянуть ей в глаза. А она рвалась, сипела в объятиях матери, вскоре прилетевшей в Москву, наплевав на гордость, кричала: «Мне лишь бы увидеть его!»
 Хорошо, что мама тогда смогла ее удержать.
 Она не верила в объяснение, которое Морозов сухо бросил в телефонную трубку:
 — Я не могу пойти против отца.
 Да, они были из разных миров, и ее трудно было считать подходящей парой для сынка всем известного и всеми уважаемого Андрея Морозова. Но Олегу было плевать на это, она видела. И что вдруг случилось? Зачем надо было тянуть, доводить до свадьбы, шить платье, строить планы, нежно смотреть в глаза?..
 Алькина мать его оправдывала.
 — Пойми, он же окончательно-то отношения с отцом не разрывал, просто старался не общаться. А тот ему ультиматум — женишься, всего лишу!
 — Да чего всего? Чего всего? — билась в истерике Алька. — Олег сроду за деньгами не гнался, ты же знаешь!
 — Доченька, за деньгами все гонятся, — мягко возражала мать. — Просто некоторые это скрывают, зависимость свою от материальных благ не хотят показывать. Вроде как слабость это получается. Олег-то хотел перед тобой сильным выглядеть…
 — Ну и где теперь его сила?
 — Дожал его отец, — вздохнула мама, — все-таки Олежек молод еще, а тот чем только не угрожал. Мать, мол, тоже против свадьбы, от переживаний заболеть может, на твоей совести будет. Ну и деньги — главный козырь его был.
 Алька прошептала:
 — Значит, он меня продал.
 Как ни громко это звучало, но было правдой. Продал, в одно мгновение став другим, — чужим.
 Умом она все понимала, но ее душа отторгала это понимание, как что-то инородное, и не было иного выхода, как вырастить новую душу, способную испить боль до донышка, а не захлебываться ею всю жизнь.
 Сумела, вырастила, сменила имя, научилась не вспоминать и обходить стороной любую возможность такой вот ошибки, расплата за которую слишком высока.
 Неужели теперь она позволит нелепой случайности разбередить раны, которые так долго зализывала?
 Нет, что за глупости! Ей нечего бояться, она отлично защищена от той старой боли многолетним благополучием и равнодушием. Какие-то старые счеты… Кому это важно? Конечно, в одном купе она с ним не останется, но вовсе не потому, что опасается воспоминаний. Ей просто противно смотреть на него. А ведь придется еще и разговаривать… боже упаси! Такого собеседника даром не надо!
 Сейчас она преспокойненько займет другое купе — в СВ всегда есть свободные места! — и займется работой. Давно пора. Слоган для средства от комаров так и не придуман! Двое суток она занималась черт знает чем!
 Тина даже поморщилась от недовольства собой и решительно постучала в служебное купе.
 — Свободные места только в плацкарте, — в ответ на ее просьбу развела руками проводница. — Если сами договоритесь с кем из СВ, так — пожалуйста!
 Материальное благополучие нашего народа растет на глазах, уныло подумала Тина. Где это видано, чтобы все СВ были заняты?! Откуда у людей столько денег, а? Ехали бы себе в плацкарте за три копейки? Или она отстала от жизни, и разница в ценах не такая уж существенная?
 — А вы мне не поможете? — улыбнулась она проводнице и положила на столик купюру.
 Вот и всех делов! В успехе мероприятия можно даже не сомневаться. Неужто за хорошую мзду тетка не найдет свободного местечка или сговорчивого пассажира?
 — Попробую, — проводница вышла в коридор.
 Тина вышла следом, поставила кейс в ногах и принялась ждать избавления от прошлого.
 — Ну что ты ерундой занимаешься? — прозвучал за спиной усталый голос, и она вздрогнула от неожиданности.
 Отвечать сочла излишним.
 — Слышишь, Алька? — Он закашлялся и быстро поправил себя: — То есть… Тина… Не городи огород, неужели мы не сможем потерпеть друг друга пару суток?
 — А зачем?
 — Да не зачем, но раз уж так получилось. Может быть, это неспроста?
 Она зло рассмеялась.
 — Ты еще скажи, судьба свела.
 — Да не свела, — досадливо дернулся он, — а дает возможность поговорить, разобраться.
 — В чем разбираться-то? Ну, сглупили по молодости, с кем не бывает? Слушай, отстань от меня, а? Я устала жутко, я не хочу ни с кем разговаривать, и слушать никого не хочу, ни тебя, ни президента Путина…
 — А Джо Дассена? — спросил Олег.
 Вот. Всего-то один-единственный отголосок былых времен, а ее уже скорчило от негодования.
 Не хочет, не хочет она вспоминать! Никакого Джо Дассена, чьи песни когда-то выворачивали душу! Что ей нужно-то было, семнадцатилетней душе? Ладони Олега на плечах, виниловый Джо в магнитофоне… Еще они любили подолгу слушать Эдит Пиаф…
 …Ну что же она делает?! Не хочет, а выворачивает шею назад, и вглядывается, вглядывается в пустоту, которая казалась когда-то счастьем.
 Прекрати немедленно, велела она себе.
 — Ладно, — вздохнул Морозов, — извини, что достал тебя.
 — Ничего. Все в порядке.
 — Счастливо доехать.
 — И тебе.
 Он быстро пошел по коридору, ссутулясь. Тина стала смотреть в окно.
 Через некоторое время проводница с искренним сожалением сообщила, что желающих перемещаться в пространстве вагона СВ нет.
 — Везде супружеские пары, — с горестным вздохом возвращая деньги, посетовала она. — А вы, извините, почему так против соседа настроены? — Тетка понизила голос. — Он что, приставал к вам? Так вы скажите, у нас же милиция здесь, мы его живо…
 — Нет, нет, — пробормотала Тина, — все в порядке.
 Она двинулась к своему купе, проводница недоуменно смотрела ей вслед. Ну и чудят же эти штучки столичные! По всему видать, богатенькая москвичка, — только у них такое высокомерное выражение лица… Правда, расстроена чем-то дамочка. Неужто, в самом деле, сосед до такой степени раздражает? А на вид так очень даже интересный мужик, проводница его сразу срисовала. Чего этой фифе неймется?
 Фифа тем временем зашла в купе, подбавив того самого высокомерия во взгляде. Надеялась, что, наткнувшись на него, Морозов не станет комментировать ее возвращение. Он стал. Но без ехидства, которое Тина предполагала.
 — Не переживай, — сказал он. — Я сейчас вещи упакую обратно, а то уже разложил все, и попробую устроиться в другом вагоне.
 Она посмотрела с недоверием. Морозов беспомощно развел руками.
 — Прости.
 — За что это еще? — без интереса спросила она.
 — Что я тебя так раздражаю, — он попытался улыбнуться. — Я не нарочно, правда.
 — Ты меня не раздражаешь. Давай не будем устраивать детский сад. Я вполне могу потерпеть твое присутствие пару дней. Жертвы ни к чему.
 Повернувшись спиной, она стала раскладывать вещи. Олег нерешительно топтался на месте.
 — Ты, и правда, очень изменилась.
 Тина резко обернулась.
 — Вот только без этого! Никаких экскурсов в прошлое, сравнений и сопоставлений! Сделай милость, притворись, что мы незнакомы.
 — Попробую, — кивнул он, — тем более, что по большому счету так и есть.




 ГЛАВА 18


 Их разделяло чуть больше метра. И целая жизнь — разве можно назвать иначе тринадцать лет, в которые уложилось так много: понимание, что все между ними кончено, действенный наркоз повседневности, радости, проблемы, чужие ладони на плечах, счастье, разделенное с кем-то другим.
 Он вспоминал, как приехал в Москву, приехал за ней, уверенный, что все можно исправить. В конце концов, ему не в чем было себя упрекнуть. Одним словом он мог открыть правду и вернуть свою Альку.
 Дверь открыла мать.
 — Ты зачем приехал? — неприветливо спросила она.
 Олег растерялся. Катерина Андреевна знала все и уж точно понимала, что он не виноват. Он спасал ее дочь.
 А теперь она сама спасала ее от него, только Олегу это было еще невдомек.
 — Где Алька?
 — На работе.
 — Дайте мне адрес.
 — Зачем?
 — Вы что, издеваетесь? Я приехал за ней!
 — Ей нельзя возвращаться!
 — Я тоже не собираюсь возвращаться туда.
 — Ты бросил ее, она не верит тебе, она только-только начала приходить в себя, у нее новая жизнь, новые друзья…
 Конечно, в глубине души Катерина Андреевна жалела его. Но дочь было жаль еще больше. Еще неизвестно, что будет, когда Алька узнает правду. Нервы ее и так на пределе, и все это время она старательно воздвигала стену, за которой можно спрятаться, а теперь Олег хочет одним ударом ее сокрушить. Бедная девочка этого не вынесет.
 И все-таки главным было другое. Мать больше всего на свете боялась, что Алька не простит ее — допустившую это вранье, эту боль.
 — Уезжай, — сказала она Олегу, — у вас все равно ничего не получится.
 — Вы не понимаете!..
 — Это ты не понимаешь, — в голосе женщины звучала непривычная жестокость. — Она смирилась, успокоилась, у нее все впереди.
 — Она любит меня, — упрямо произнес Олег.
 Мать кивнула.
 — Любит. Но не простит.
 Это ее материнскому сердцу было ясно, что Олег — не виноват, что все было сделано ради Альки. Поняла бы это сама Алька — неизвестно. А мать всей душой благодарила бога за то, что этот мальчик не струсил, не смолчал, не подумал о себе. Возможно, он просто решил сыграть в опасную игру, но его мотивы Катерине Андреевне были не так важны. Главное — дочь в безопасности.
 И вот, как живое напоминание того ужаса, Олег Морозов на пороге их квартиры. Московской квартиры, доставшейся после смерти тетушки.
 И под тяжестью невнятной, но такой ощутимой беды благодарность стала лишней.
 — Не ломай ее жизнь, Олег, — молила материнская любовь, которой наплевать на истину. Лишь бы осталось все, как есть. Время рассудит, залечит… — У нее все уже налаживается, хорошая работа, чудесный коллектив. Мальчик молодой за ней ухаживает, тоже из их компании.
 Не было, не было мальчика, но ведь чего только не придумаешь ради спасения дочери! Мать искренне считала, что Олег — прошлое, которое нужно зачеркнуть окончательно.
 И он позволил ей это сделать.
 Как несколько месяцев назад Алька позволила убедить себя, что возвращаться в Новосибирск и выяснять отношения не нужно.
 …Жалел ли Олег о том своем уходе? Что сделано, то сделано, но теперь-то он понимал, что не в мае, а именно тогда, на пороге московской квартиры, он отказался от нее. Словно расцепил объятия, смирившись с тем, что она и без него справится.
 Она справилась, он это знал точно. Он издали наблюдал за тем, как она продвигалась по службе, заочно оканчивала институт, много лет встречалась с одним мужчиной — наблюдал с чувством облегчения, но и… тоски. Все-таки она сумела полюбить кого-то, кроме него.
 Он видел ее, ставшую матерью детей другого мужчины. Потом — суровой начальницей, хозяйкой собственного рекламного агентства.
 В очередной раз убедившись в том, что ее жизнь продолжается, он возвращался в свою. И вот она оказалась рядом.
 — Давай поговорим, — сказал он, резко поднявшись с полки, — просто поговорим, о погоде, например. Слышишь?
 Тина посмотрела на него поверх монитора, за которым успешно прятала лицо.
 — Слышу, Морозов. Тебя тоже это угнетает, да?
 — Что «это»?
 — Молчание. Давай чаю попьем.
 Голос у нее дрожал. Но надо же было что-то делать, невозможно в самом-то деле сидеть вот так в тишине!
 — Я лучше кофе, — обрадовался он, — сейчас попрошу проводницу.
 — И поесть притащи чего-нибудь, у меня с собой ни кусочка!
 Олег успокоил:
 — С голоду не помрем. Я часто езжу, так что запас еды продуман. Есть куча бутербродов, салаты и копченая курица размером со слона. А в термосе — борщ. Будешь борщ?
 Тина нервно прыснула:
 — А тарелки? Сервиз-то у тебя продуман?
 — Вообще-то сервиз нам полагается бесплатный. Это же СВ, Алька!
 Тьфу ты, черт! Алька! Кажется, он снова все испортил. Не говоря больше ни слова, не взглянув на нее, Олег быстро вышел за дверь.
 Тина залпом допила минералку. Руки тряслись, и она облилась, конечно. Судорожно стиснув полотенце, стала вытирать мокрые пятна на блузке. Мельком в зеркале на двери перехватила собственное отражение. Полоумный взгляд, челка взъерошена, лихорадочные красные пятна по всему лицу.
 — Так нельзя, — вслух сказала она.
 Ситуация неприятная и нелепая, это точно. Но тебе тридцать два, ты — мать двоих детей, счастливая в супружестве женщина, уравновешенная, состоявшаяся личность.
 Пойми, в конце концов, чего ты боишься. Себя? Его? Опасаешься, что не сдержишь обиды и накинешься на него с обвинениями?! Но какой в них теперь смысл?
 Другая на твоем месте расслабилась бы и получала удовольствие. Любой женщине приятно встретиться с первой любовью, то есть, любой состоявшейся женщине. Вспомнить себя, молоденькую, восторженную, глупую, вспомнить его — того, что приняла за идеал, пусть впоследствии он и оказался недостойным. Сейчас-то ее жизнь сложилась. И почему бы не насладиться минутным возвращением в прошлое, не посмеяться или погрустить вместе, с высоты нынешней мудрости взирая на первый сердечный опыт, подивиться давним ошибкам — таким несуразным, недомолвкам, комплексам, обидам?..
 Раз уж взбрела судьбе блажь вновь столкнуть лбами бывших влюбленных, почему бы не вздохнуть легко, узнав, что в настоящем у обоих все хорошо?
 — Вот именно, — кивнула она своему отражению, — прояви же великодушие, порадуйся, что он жив-здоров и не кашляет!
 Словно подтверждая ее слова, явился Морозов — белозубая улыбка от уха до уха. Следующие полчаса аппетит, с которым он набросился на окорочка и бутерброды, опять-таки свидетельствовал в пользу отличного здоровья, а легкая остроумная болтовня убедила Тину, что и с душевным здоровьем у него все в порядке. В отличие от нее, он, казалось, уже вполне пришел в себя, и вынужденное общение с бывшей невестой его нимало не тяготит.
 Правда, на нее он ни разу не посмотрел.
 Может, потому что был занят обедом?
 Или все же избегал встречаться взглядом с той, которую… Эдак она никогда не угомонится!
 Либо уже вставай и выходи на перрон до следующего поезда. Либо не трепли себе нервы, представь, что никогда его раньше не знала. Давай, давай, у тебя отличная фантазия!
 — Ты что так мало ешь? — голосом заботливой бабушки проворковал Олег и недовольно предположил: — О фигуре печешься?
 Тина невольно рассмеялась.
 — Ты что, издеваешься, какая фигура?! — Она развела руками, демонстрируя полное отсутствие оной. — Как была Кощеем в юбке, так и осталась, даже после родов…
 На этом она сбилась. Как-то сами собой слова застряли в глотке.
 Да что же это такое, господи! Куда ни ткни, всюду опасные темы! На прошлое сама табу навесила, настоящее тоже обсуждать не получается. О будущем, что ли, разговаривать? Устроить дебаты на тему «Конец света — реальность или брехня собачья?»
 — Все у тебя нормально с фигурой, — пробурчал Олег, не поднимая глаз от тарелки.
 — Да, наверное, — невпопад кивнула она, прячась за чашкой кофе.
 Пауза все-таки состоялась, как он ни старался. Зря она фигуру упомянула. То есть, это он сам, конечно, виноват. Трепался бы и дальше о погоде и ценах на бензин.
 Теперь поздно. Теперь только и будет думать о ее фигуре.
 Нет, не о фигуре.
 По правде говоря, плевать ему на фигуру, ничего он не понимает в этих самых фигурах, и никогда не понимал. Ноги от ушей или, наоборот, грудь колесом даже в студенческие годы имели для него значение небольшое, чисто эстетическое. В армии — да, помнится, башню сносило, так то — армия.
 Олег усмехнулся. Давненько ему не приходилось убегать от собственных мыслей, устраивая среди них перестановку. Армию — тему безопасную — на передний план, Алькину фигуру — подальше, поглубже.
 Вернее, не Алькину. И не фигуру.
 Ее зовут Тина. И он думает вовсе не о том, хорошая у нее фигура или нет. Правильная или неправильная. Стройная или не очень. Да все равно! Он думает о самой этой фигуре. Об Алькином теле. Тонком, легком теле, с розово-младенческой попкой, с сильными ногами, с прохладной, смуглой кожей, с трогательным пушком по краю спины. Думает о том месте за ушком, где одно лишь движение его губ зажигало огонь, об узких ступнях, которые ему так нравилось гладить, о шелковой упругости живота. Думает, осталось ли все, как прежде? Думает, что ему не узнать этого никогда.
 Точнее, не хочет думать. Еще точнее, хочет, но не должен!
 А если совсем точно?
 — Может, кофейку? — почти жалобно простонал Олег.
 Она взглянула с удивлением.
 — Спасибо. Я вторую чашку допиваю.
 — Поешь, а? Бутерброды с семгой очень вкусные. И полезные, — добавил он, чувствуя себя идиотом.
 — А кто тебе борщ готовил? — вдруг вспомнила она и чуть не откусила себе язык.
 Какая тебе разница, ну? Кто-кто, дед Пихто! Конь в пальто — тоже хорошая версия.
 Тина быстро пролепетала:
 — Я в том смысле, что жалко будет, если мы не попробуем. Домашняя еда все-таки. И горячее опять же кушать надо каждый день. Спасибо твоей супруге, что позаботилась.
 Срочно к проводнику! Спросить, есть ли у него в аптечке что-нибудь против недержания речи. Лейкопластырь бы очень подошел!
 — Я тебе налью, — засуетился Олег, — борщ, на самом деле, лучше сегодня съесть.
 — Да нет, нет, спасибо. Наоборот, на следующий день он только вкусней становится. Настаивается, понимаешь?
 — Как интересно! — подивился он.
 И увидел ее глаза, в которых плескался неподдельный ужас.
 — Так и получается детский сад, — медленно проговорил Олег, отвернувшись к окну. — Что за бред мы сейчас несли, а?
 — Не знаю, — выдохнула она, — может, кофе перепили?
 — Кстати, нет у меня супруги.
 — А я разве спрашивала?
 — Ты ее упомянула.
 — Кого?
 — Супругу. Несуществующую.
 — У…
 — Угу.
 Великолепно! Вот она — увлекательная беседа! Дело, кажется, налаживается. С помощью междометий можно общаться весьма плодотворно.
 Ты ему — «У». Он тебе — «Угу». Ты ему — «А». Он тебе — «Ага». Ты ему — «Бе». Он тебе — «Me». Нет, это уже слишком!
 — Морозов, а ты почему не спрашиваешь? — Она скроила недоверчиво-ироничную физиономию. — Или тебе неинтересно?
 — Что?
 — Есть ли супруг у меня?
 Ой, как же все запущено, тут же выругалась она на себя. Ты что, как в десятом классе, будешь хвалиться наличием жениха? То есть, законного мужа!
 Впрочем, в десятом классе у нее еще не было жениха и, следовательно, некем было хвалиться. Стало быть, сейчас отыгрывается.
 — Я знаю, что ты замужем, — произнес Олег и тяжелым взглядом уперся куда-то в район ее солнечного сплетения.
 Тина невольно пробежалась пальцами по пуговкам блузки.
 Морозов поднял глаза, хмыкнул невесело. Будь что будет. В самом деле, что за детсад они устроили? Он скажет ей, в этом нет ничего зазорного или смешного. Да вообще, пусть думает, что хочет!
 — И про агентство твое знаю. И про детей.
 — Откуда? — она с трудом осмысливала его заявление. — Что это значит? Ты следил за мной, что ли?
 — Нет, я просто читаю газеты и сопоставляю факты. Это моя работа, в конце концов.
 — Насколько я помню, раньше ты сам писал в газеты. Сменил род деятельности? Ты что теперь, бравый чекист? И потом, Сашка с Ксюшкой не наследники британской короны, чтобы о них писали в прессе! Что ты все вынюхиваешь, Морозов! Опять расследование затеваешь, писака безмозглый! Мало тебе хвост прищемляли, еще хочешь? Могу устроить!
 И как это она не задохнулась от гнева! Сама не ожидала, что его пренебрежительный тон и утомленно-безразличное выражение лица, когда он говорил о ее детях, так на нее подействуют. От злости она готова была вцепиться ему в физиономию!
 Олег это понял и задвинулся поглубже на полку. Спросил оттуда:
 — Ты с ума сошла?
 — Это ты сбрендил. Откуда ты знаешь про моих детей? Общих знакомых у нас нет, рекламные плакаты с их изображением я не заказывала, значит, ты следил за нами? Следил?
 — Просто время от времени бывал в тех же местах, что и ты. Успокойся, Алька.
 Алька так Алька. Сейчас не это главное. В тех же местах?!
 — Ты бываешь в Москве? — уточнила она.
 — Бываю.
 — А зачем?
 Потому что до сих пор страстно тебя люблю, ответила она за него и чуть истерически не расхохоталась. Глядя на ее закушенные губы, Олег заволновался:
 — Тебе плохо?
 — Мне хорошо, — выдавила она, — ты не ответил.
 — А… Ну… Я часто приезжаю в Москву, по делам.
 — Ты стал деловым, — похвалила Тина, переводя дух, — и в какой отрасли?
 — В литературной.
 — Собственное издательство? — светским тоном осведомилась она.
 — Я пишу книги, — морщась от собственных слов, признался он.
 Пишет много лет. Пишет хорошо, если судить не по критическим статьям, а по сумме гонораров. Называется писателем, и в этом качестве едет на презентацию очередного опуса. А представляться так и не научился. Автор романов? Литработник, как стояло бы в дипломе, если бы в свое время его не выгнали из института?
 — Пишешь книги?.. — Она закашлялась, пробормотала через минуту: — Значит, твоя мечта сбылась…
 — Можно и так сказать.
 — Но откуда все-таки ты обо мне знаешь? — снова нахмурилась Тина. — Или писатель у нас все равно что опытный разведчик?
 — Успокойся, — повторил он, — так получалось, что мы несколько раз сталкивались. Только ты меня не замечала.
 — Ты был загримирован? Набирал материал для книги, изображая официанта? Или старушку на паперти?
 — Ты и раньше за словом в карман не лезла, — прокомментировал он.
 — Никогда не могла понять этого выражения. Ну кто же хранит слова в кармане? Обычно в голове. Или я ошибаюсь?
 Олег молча улыбнулся.
 — Ладно уж, — сказала она, — ешь свой борщ, приготовленный несуществующей супругой.
 — Я бутербродами сытый, — откликнулся он, предпочтя не заметить упоминание о супруге.
 Тина поерзала на сиденье и уточнила-таки:
 — Так получается, ты развелся, Морозов?
 — У кого получается?
 — Не хочешь говорить, не говори, — она пожала плечами. — Мне-то что.
 — Тебе любопытно, — возразил он, — и я скажу. Ты бы сразу спросила по-человечески, чем вокруг да около ходить!
 Она с досадой стукнула чашкой по столу:
 — И как же я должна была спросить тебя о семейном положении?
 — Вот примерно так, как сейчас.
 Он сохранял серьезное выражение лица, но разговор ему очень нравился. Наконец-то она ожила, наконец-то расслабилась, и ее раздражение, насмешливость выглядели намного приятней, чем давешняя холодная любезность.
 — Ладно, Морозов, — нетерпеливо заговорила Тина, — мне на самом деле любопытно. Ты был женат?
 — Нет.
 — Что, ни разу? — округлила она глаза.
 И тут же вспомнила бабку из квартиры на улице Лунной.
 Развеселилась, дура! А он, между прочим, тебя бросил буквально у алтаря, чтобы через неделю другую под венец поволочь! Вот потому ни разу и женат не был, что та — другая! — убилась накануне свадьбы. От такого любой умом тронется и уж наверняка про женитьбу больше и не задумается никогда.
 Погодите-ка, так бабка же сказала, что на похоронах той девицы была мать Тины. В качестве матери невесты. И на могиле та же дата, что старушка упомянула. Не считая самого ужасного — фамилии, имени, отчества девушки, которой в природе не существовало. Была Валентина Прошина — по маминой девичьей фамилии. Потом стала Тина Чупицкая. А вот той, что на памятнике обозначена, никогда не было.
 Кого же там похоронили?
 Тезку Тины, рожденную с ней в один день? Да еще и вознамерившуюся выйти замуж за того же человека!
 — Ты что?
 Олег смотрел на нее обеспокоено. Бог знает, что творится у нее в голове, но с лицом точно не все в порядке. То краснеет, то бледнеет. Язвительную улыбочку прибрала, сидит, губы кусает. Про глаза говорить страшно, не то что смотреть в их темную пропасть, из глубины которой медленно, но верно поднимается ужас.
 — Что ты? — повторил Морозов.
 Она с досадой отмахнулась, не слушая и не слыша.
 При чем тут тезка? Какая тезка? Ее родная мать была на похоронах! Дочку в последний путь провожала!
 Значит, никакой другой суженой-ряженой не было?
 Значит, в могилке Тина лежит?
 А здесь кто?
 Кажется, на этот раз она точно сойдет с ума! Ведь клялась и божилась, что думать об этом не станет. Памятник ей привиделся, а все остальное старушка напутала. Звучит логично. Так оно и есть.
 Ну черт ее дернул спросить про жену, а?
 Вдруг перед носом замаячила ладонь с чем-то белым посерединке. Опять глюки, обреченно подумала Тина.
 — Давай, давай, глотай. Теперь запей. Очень хорошо. Молодец.
 — Что это было? — будто очнувшись от обморока, она покачивалась на лавке, неуверенно придерживаясь за край стола.
 — Успокоительное.
 — Чего, чего?
 — Обыкновенная таблетка, — рассердился он, — на тебе лица не было, я решил, что надо… — Он присел перед ней на колени. — Ты как будто увидела привидение… Это я на тебя так действую?
 — Ты ни при чем. То есть, отчасти, конечно, и ты там присутствовал. Бабушка сказала, ты на ней жениться собирался.
 — Я?! — обалдел Олег. — На бабушке? Жениться?
 Тина в бешенстве ударила его в плечи.
 — Ты меня слушаешь вообще? Или у тебя мозги от старости сплавились?
 — Я не старый, — с серьезным видом возразил он, — но слушать тебя опасно для здоровья. Ты сказала, что бабушка сказала, что я на ней хочу жениться. Я правильно понял?
 Тина помотала головой.
 — Да нет же! Я сказала, что бабушка мне сказала…
 — Попробуй выразиться иначе, — быстро перебил он, схватившись с отчаянием за виски.
 — Хорошо, — выдохнула она, собралась с силами и медленно пересказала то, что узнала от старухи.
 Вернее, попыталась пересказать. Внятного изложения никак не получалось. И еще — сбивало с толку лицо напротив, мрачнеющее с каждой секундой.
 — Это еще не все, — «успокоила» Тина, перескакивая с места на место, но все же добравшись до собственных похорон, — я сама видела могилу. Свою могилу понимаешь, Морозов?
 Она посмотрела на него в ожидании ответа, и хмурая тяжесть его взгляда ошеломила ее. Тина даже забыла о собственных переживаниях.
 — Ты что? — спросила она встревоженно, так же, как некоторое время спрашивал ее он.
 — Ничего. Рассказывай дальше.
 — Тебе мало, Морозов? — всплеснула руками Тина. — Я чуть с ума не сошла от всего этого! А ты сидишь тут спокойненько и просишь рассказывать дальше?!
 — А ты хочешь, чтобы я скорую тебе вызвал?
 Несколько секунд она таращилась на него в полной прострации. И наконец поняла.
 Действительно, глупо получилось. Чего она ждала? Зачем она рассказала? Ему нет до этого никакого дела, он не принял ее всерьез и думает сейчас о чем-то своем.
 Какие еще старушки?! Могилки, невесты…
 Позвольте, но невеста-то была его!
 — Даже если ты не хочешь, тебе придется разобраться в этом, — заявила Тина тем тоном, которым отдавала приказания секретарше. — Тебя видели напохоронах, значит, ты имеешь к этому отношение, и просто обязан…
 — Ты переутомилась, — оборвал ее Олег, — какие похороны? Ты же сама сказала: старушка в маразме!
 — А надгробье с моим именем?
 — Чья-то злая шутка, — пожал плечами он.
 Остановись, мысленно заорал он на себя, сейчас же прекрати это издевательство! Ты представляешь хотя бы, каково ей?! Немедленно открой рот и скажи правду! Ты давно хотел это сделать!
 Хотел, но не мог себе позволить.
 Объяснить ей сейчас? А как?
 Ах, так мы трусим?
 Может быть! Да и вообще… Она же с ума сойдет, если узнает…
 Если уже не сошла — из-за того, что открылось без тебя!
 — Тина, — впервые он спокойно произнес это имя, — Тина, пожалуйста, не смотри так! То, что ты рассказала, не имеет никакого значения! Разве важно, что именно случилось тринадцать лет назад?
 — Ты заговорил, как психоаналитик, — усмехнулась она.
 — Какая разница! Выкинь из головы, и все!
 — Ты что, не понимаешь, Морозов? — тихо поразилась она. — Я видела собственными глазами, вот как тебя сейчас, крест, памятник… Ты бы на моем месте не свихнулся?
 — Тебе показалось. Ты устала, понервничала. — Олег взглянул исподлобья. — Кстати, а зачем ты поехала на кладбище? У тебя же не было никаких родственников!
 — Отец, — коротко бросила она.
 Отец?! Морозов едва не сверзился с полки.
 Помнится, много лет назад он убеждал ее, что ненависть не должна проникать так глубоко, что смерть искупает любые грехи, но Тина — тогда еще Алька! — так и не пошла на похороны отца. Говорила, что ненависть тут ни при чем, но провожать в последний путь человека, к которому кроме брезгливого равнодушия она ничего не испытывала, это лицемерие. Кажется, Олег с ней спорил тогда очень долго. До утра.
 Как будто не было занятия лучше, подумалось ему сейчас с угрюмой досадой.
 А потом он вспомнил последние слова Альки. То есть, нет, уже — Тины! И снова взглянул удивленно, с недоверием.
 — Ты что, ходила проведать его могилку?
 — Не надо так пренебрежительно, — тихо ответила она, — разве в этом есть что-то стыдное?
 — Нет, просто странное.
 — Что же странного в том, что дочь простила отца?!
 Он покачал головой.
 — Ты его простила? Тогда ты на самом деле стала другим человеком.
 — А что тебя удивляет? — устало вздохнула она. — За столько лет…
 — Алька… — начал он. — Ох извини, Тина, я никак не привыкну… — Он отдышался и продолжил спокойней: — Ты считаешь, это время помогло тебе?
 — Помогло? — Она удивилась. — В каком смысле помогло?
 — Тебе было трудно жить с этой ненавистью.
 — Я давно перестала ненавидеть отца, ты же знаешь.
 — Но на похороны не пошла, — напомнил Олег. Как будто продолжался их давний спор.
 Это все, что осталось — спорить о прошлом.
 — Так что изменилось? — Он не смотрел на нее, но Тина вдруг почувствовала, что ему это важно. Мелькнула даже мстительная мыслишка — промолчать, пусть помучается. Какое ребячество!
 — Вообще-то изменилось почти все, — сказала Тина. — Но за то, что я смогла простить отца, спасибо и тебе. — Она перевела дух и решила быть откровенной до конца. — Когда я увидела тебя в том… в нашем кафе… Знаешь, я просто почувствовала, что не могу так больше! Оказывается, я все еще не простила тебя. — Судорожным движением она обхватила себя за плечи. — Забыла — да, но не простила. И сразу вспомнила об отце. Моя жесткость, даже жестокость, наверное, от него. Всю жизнь я готова была ощериться в ответ на любое неосторожное слово. Я же так с детства привыкла, с ним каждый день приходилось бороться, защищаться от него, кусаться, материться, зубами лязгать, понимаешь?
 Тина поглядела на Олега внимательно.
 — Я понял, — пробормотал он, и лицо у него сделалось каким-то странным.
 Словно у человека, который ждет неизбежного столкновения с поездом.
 — Почему ты так смотришь?
 — Ты простила отца, потому что не хочешь быть похожей на него?
 Она кивнула:
 — Отчасти, поэтому. Мне трудно все объяснить.
 — Но ты честно пыталась, — улыбнулся он, — спасибо.
 — Не за что.
 — Прости меня, — быстро произнес он. Тина ошеломленно взглянула на него, но он не обратил на это внимания. — Я очень, очень виноват. Не в том, в чем ты меня винишь… Совсем в другом, но виноват. Наверное, нельзя просить прощения вот так, когда ты не знаешь, за что именно я прошу прощения, но… Ты… Тина!..
 Он смолк, будто захлебнулся. Она ничего не поняла.
 — Ты тоже сильно изменился, Олег, — спустя некоторое время сказала Тина, и полушутливо добавила: — Раньше тебе удавалось изъясняться красиво и внятно.
 — Да, — коротко кивнул он.
 — Ну, и что? — Она развела руками. — Что все это значит, ты объяснишь все-таки?
 — Не могу. Ты меня поразила, — честно признался он.
 Не было больше сил продолжать это. Черт знает к чему приведет подобный разговор! Морозов решительно вышел из купе и обосновался в тамбуре, присев на корточки и привалившись затылком к холодной стене.
 Тина… Назвать ее так в мыслях — значит, думать о чужом человеке. Но она и есть чужой, незнакомый человек, который за этот час — или сколько они уже едут? — открылся совершенно неожиданной стороной.
 Ее слова о прощении стали последней каплей. Олег понял окончательно, что не знает ее. И следующая мысль, нет, настоящее прозрение накрыло волной — он сходит с ума от желания узнать. Узнать эту женщину, а не оправдывать свои вопросы, свое жадное разглядывание тем, что просто хочет убедиться в очередной раз в ее благополучии.
 Он курил, поглядывал в окно и больше уже не сомневался, говорить ей правду или нет. Алькину реакцию он мог бы просчитать, ее осуждения, непонимания он боялся, но сейчас в одном купе с ним ехала не Алька. Этой, другой женщине он должен рассказать все. Возможно потому, что они чужие и ее чувства не могут его волновать. Возможно, были и другие причины, он пока не знал. Знал только, что обязательно откроется ей.




 ГЛАВА 19


 Когда Олег вернулся в купе, Тина задумчиво грызла куриную ножку. Бросила на него полный недоумения взгляд.
 — Что это было, Морозов? Ты стал таким импульсивным, прямо жуть!
 Его бестолковая речь прозвучала настолько странно, что Тине оставалось только ехидничать помаленьку. Раз уж добиться внятного объяснения невозможно, она попробует просто вывести его из равновесия.
 Он-то ее вывел!
 — Ты все-таки ешь! — выдохнул Олег.
 — Не делай вид, что мой аппетит волнует тебя больше всего на свете!
 — Так и есть. Но я хотел поговорить о другом.
 Тина в притворном ужасе замахала руками.
 — Не надо. Мне кажется, мы уже достаточно наговорились. Если ты хочешь объяснить свои последние слова, пожалуйста, но ничего больше я слушать не желаю, и сама разговаривать не хочу. Ну?
 — Ну?
 — Будешь объяснять?
 — Что?
 — Ладно, проехали.
 — Ты плакала? — спросил он внезапно.
 Тина едва не подавилась.
 — Я?! Плакала?! С чего вдруг?
 — Вот и мне интересно. Что ты таращишься? Я же вижу, веки красные и губы, как будто ты целовалась. Тут не с кем целоваться.
 — А может, я проводника подцепила? — сощурилась она.
 Морозов отмахнулся:
 — Значит, не скажешь?
 — Что?
 Откуда слезы?
 — Из глаз! — отрезала Тина.
 Олег скривился и быстро подошел к ней, встал вплотную.
 — Я тебя обидел? Или курица невкусная, и поэтому ты расстроилась?
 — Курица выше всяческих похвал, — в подтверждение своих слов она с урчанием впилась в ножку.
 — А я?
 — А тебя я еще не раскусила, — пошутила Тина и поперхнулась.
 Олег протянул стакан с водой. Подождал, пока она придет в себя, и спросил серьезно:
 — Ты со мной заигрываешь?
 — Я тебя презираю, — с той же серьезностью посмотрела ему в глаза Тина.
 — Конечно. У тебя есть причины, — Олег опустил голову.
 — Вот именно. Извини, я честно старалась придерживаться легкомысленного тона и безопасных тем для беседы, но ничего не получается. Давай лучше помолчим, хорошо?
 — Безопасные темы? А кто рассказывал о собственной могиле?
 Тина поежилась, а он продолжал:
 — На самом деле, мы оба чувствуем себя не в своей тарелке…
 — Я себя нормально чувствую, — перебила она.
 — Ну вот, опять! — Он придвинулся ближе, вглядываясь в ее безразличное лицо. — Кому и что ты пытаешься доказать? Только что ты была самой собой, а теперь снова играешь в детские игры.
 — Да как ты можешь судить, когда я играю, а когда нет? — снова перебила Тина яростным шепотом. — Ты ни черта не знаешь обо мне, ясно? Так что примени свои способности к психоанализу в другом месте!
 — Не могу, — спокойно ответил Олег, — мы едем в одном купе, и тут кроме тебя никого нет.
 — Сходи в ресторан, — посоветовала она.
 — Прекрати перебивать меня! — внезапно психанул он. — Что за привычка?!
 — Нормальная привычка! Я не желаю тебя слушать, разве непонятно? Отойди от меня! Здесь полно места, вовсе необязательно тереться об мою грудь!
 — Чего, чего?! — Он задохнулся от гнева и подавился смущением, потому что она почти угадала, — стоять так было приятнее, чем на расстоянии метра. — Да на кой черт мне сдался твой нулевой размер?!
 Тина онемела от такой беспардонности.
 — Хам! — высказалась она, когда к ней вернулась речь, и резко встала, врезавшись лбом в его подбородок.
 Морозов схватился за челюсть.
 — Ты мне зубы вышибла!
 — До свадьбы заживет, — пообещала Тина и, как щенка, потрепав его по макушке, вышла из купе.
 Прожить пару суток в тамбуре вместо комфортного СВ выглядело не слишком заманчиво, но это был единственный выход. В противном случае, пожалуй, они загрызут друг друга к вечеру. Да нет, уже вечер, поняла она, покосившись в окно. Там темнел мрак, и только по грохоту колес можно было догадаться, что поезд продолжает путь. Давай, давай, миленький, поторопила она, скорей в Москву!
 Может быть, самой податься в ресторан? Свести знакомство с какой-нибудь скучающей дамой и набиться в подружки-соседки?
 Можно еще проще — подцепить мужика, уж его-то не придется уговаривать оставить ее на ночь у себя.
 Общение с Морозовым явно развращает тебя, подвела итог Тина. Хлопнула дверь, и человек, так тлетворно влияющий на нее, спросил с деланным ужасом:
 — Ты террористка?
 — Что? — изумилась Тина.
 — В твоем чемоданчике что-то тикает, — сделав страшные глаза, сообщил Морозов. — Я решил, бомба.
 — Клоун, — проскрежетала Тина, срываясь с места, — не можешь по-человечески сказать, что телефон звонит?
 На том конце провода оказалась мама.
 — Я не знаю, что с ней делать, — выпалила она, не здороваясь, — это ужас какой-то, ревет и ревет!
 Ясненько. У Вероники очередная любовная трагедия.
 — Мам, ну сходите в «Снежную Королеву», что ли, или в «Арбат-Престиж». Пусть купит себе чего-нибудь и успокоится.
 — Какое там! — вздохнула мама. — Плачет вон, страшная, говорит, только если пластику делать, а так — никакие наряды не помогают. Вот ты мне скажи, что за дура выросла?
 Девке почти тридцатник. Льет слезы из-за какого-то мужика и собирается идти на пластическую операцию!
 Тина почувствовала, как в ней поднимается привычная волна возмущения.
 — Мама, не принимай ты близко к сердцу, а?
 — Да как же! Вы же детки мои, за вас душа болит, только за вас! Ой, Тиночка, может, ты ее на работу все-таки пристроишь, а? Хоть при деле будет. А что там у тебя за грохот? — вдруг насторожилась мать. — Ты что, на стройке?
 Ну, вот и ее судьбой заинтересовались.
 — Я в поезде, мам, — сказала Тина. — Домой еду. Так что не волнуйся.
 — Нет, я буду волноваться! — упрямо заявила мать. — И у меня подскочит давление!
 С годами мама научилась страдать на публике и требовала к себе внимания еще большего, чем Вероника. Вообще, с ролью обеспеченной, скучающей домохозяйки она справлялась на все двести процентов.
 — Мам, перестань!
 В этот момент Морозову надоело проявлять деликатность, и он, для порядка побарабанив в дверь, решительно вошел.
 Тина послала ему пламенный взгляд, в котором отчетливо читалось возмущение.
 В ответ Олег только пожал плечами и со скучающим видом завалился на полку.
 — Доченька, а ты чего так далеко поехала-то? Вот никогда ты матери ничего не рассказываешь!
 — Мам, хватит!
 Морозов делал вид, что читает газету, и поверх страниц кидал на Тину нетерпеливые взгляды.
 Она продолжала выслушивать бухтение на том конце провода еще минут десять, а потом не выдержала:
 — Хватит, мам! Дай мне Сашку! И Ксюшу! Я соскучилась!
 — А нечего ездить за тридевять земель, и скучать не будешь! — злорадно высказалась мать, и тут же всхлипнула жалостливо: — Оставила деток…
 — Мама!
 — Да на, на!
 Через минуту в ухо понеслось нечто неразборчивое, прерываемое смачным чавканьем, и Тина забыла, что в купе еще кто-то есть, и забыла, что это Морозов, и вообще обо всем забыла.
 — Ксюшка, давай прожуй, и начни все сначала, — весело скомандовала она.
 Только Ксюша умеет так бесподобно чавкать. Сашка за едой имеет вид глубокомысленный и аккуратный и свысока поглядывает на сестру, которую Тина так и не научила вести себя за столом.
 — Ну, мам! Давай не сначала, я тебе уже устала повторять, — копируя бабушкино брюзжание, заявила дочь, — я тебе лучше про котеночка расскажу, хочешь?
 — Про какого котеночка? — насторожилась Тина. У Ефимыча была аллергия, так что животные в дом не допускались. Хотя Тина сама мечтала о кошке. Гладкой, надменной красавице со сверкающим изумрудным взглядом.
 — Я его под кроватью держу, — прошептала между тем Ксюшка, даже перестав чавкать, и пообещала снисходительно: — Приедешь, покажу.
 — Папа тебе голову оторвет, — предупредила Тина.
 — Да он не узнает, — легкомысленно отмахнулась дочь, — он же мне под кровать не полезет, полы-то бабушка моет, а она — старая и ничего ни видит.
 Тина прыснула, напрасно убеждая себя, что нужно немедленно взяться за воспитание ребенка, иначе будет поздно.
 — А как же Сашка? — заговорщицким тоном спросила она вместо этого. — Он тебя не выдаст?
 — У меня все схвачено! — важно заявила дочь. — Сашка получил мою коллекцию машинок и будет молчать!
 Тина не выдержала — расхохоталась.
 — Это мы еще посмотлим, — сказал Сашка, и она расхохоталась пуще прежнего.
 Тихоня-сын, надо понимать, висел себе на параллельной трубке и подслушивал до поры до времени.
 — Как это посмотрим? — возмутилась Ксюша. — Мы же договорились!
 — Договол всегда можно пелесмотлеть, — уклончиво возразил ее хитрый братец.
 — Эй, ребята, вы про меня забыли! — крикнула Тина.
 — Мама! — быстро перестроился Сашка. — А ты в командиловке, да? А что ты мне пливезешь?
 — Мам, привези ему логопеда! — категорично заявила обиженная Ксюша.
 — Дура! — еще категоричней заявил Саша, на этот раз отлично выговорив «р».
 И Тина поняла, что она лишняя на этом празднике жизни. Напрасно попытавшись призвать детей к примирению, ну или хотя бы к порядку, она по-стариковски поохала и отключилась.
 — Оболтусы, — со счастливой улыбкой произнесла она, повернувшись к соседу.
 Сосед оказался Морозовым, о чем она успела благополучно позабыть на время разговора.
 Мало того, у соседа было такое тоскливое выражение глаз, что Тина мгновенно осеклась.
 — Кхм… Пойду еще кофе попрошу.
 — Я схожу. Отдыхай.
 Она почему-то согласно кивнула. У двери он оглянулся.
 — Я видел тебя однажды с коляской. Ты гуляла в парке. Чуть не засыпала на ходу.
 — А почему я тебя не видела? — спросила она первое что пришло на ум.
 — Потому что я-то был без коляски и в глаза не бросался.
 — Не смешно.
 — Надо же! А я так старался. А дети на тебя похожи или на мужа?
 — Они ни на кого не похожи! — отрезала Тина.




 ГЛАВА 20


 Мальчика они думали назвать Алешей. А если будет девочка — Дарья.
 — Мне не нравится Дарья, — морщила нос Алька. — Как будто корова! Дарья Олеговна тем более! А вот просто Даша — замечательно. Вообще, отчество такое получается… Олеговна! Олегович! — нет, некрасиво.
 — Запишем их на тебя, — просто решал вопрос Морозов, — будут Валентиновны.
 — Ненавижу это имя! — брыкалась она. — Пусть тогда уж будут Альковны.
 — Ну да. А в графе национальность тогда надо написать — мордва.
 — Почему мордва? — сердилась она. — Ты хочешь сказать, что Алька — мордовское имя?
 — Я хочу сказать, что я тебя обожаю!
 На этом очередной выбор имен для будущих Валентиновичей, Олеговичей и Альковичей заканчивался. Чтобы потом возобновиться в других вариантах.
 — Андромеда, Ангелина, Анжелика, — пыхтела над справочником невеста.
 — Анемия, — подсказывал жених, — оригинальная вырастет девочка.
 Словарь имен летел ему в лоб, но Олег ловко уворачивался и принимался за мужские варианты:
 — Вот, смотри, потрясающее имя! Алька, ты слушаешь? Слушай внимательно! Это музыка, а не имя!
 — Ну? Говори! — подпрыгивала от любопытства она.
 — Дормидонт! — зловещим шепотом объявлял будущий папаша, и в его сторону летели поочередно подушка, тапок и безудержный смех.
 Алька вдруг становилась серьезной.
 — А что бы ты делал, если бы я за это время успела залететь?
 — Я бы сбежал, — поразмышляв, признавался он горестно, — далеко и надолго. А много лет спустя пробрался бы в родной город под покровом ночи, гонимый отцовским инстинктом. И не узнал бы своего сына в ночном грабителе, безжалостно отнявшем у пенсионера — у меня, то есть! — последнюю рубашку и дырявые носки!
 — Язык у тебя без костей, — вздыхала Алька, не вступая в игру, — а если серьезно?
 — Я не могу говорить серьезно на тему «а что бы было, если бы»! Давай лучше еще подумаем, как детей назовем.
 В итоге все-таки «пришли к консенсусу». Девочка будет Ксюша. Мальчик — Саша.
 А в общем-то, так и случилось.
 Только отчество Ксюшке с Сашкой досталось совсем другое.
 А что бы было, если бы…
 …Они бы все равно в итоге расстались, думала Тина, дожидаясь своего кофе. Невозможно прожить с человеком всю жизнь и не понять, что он способен на предательство. Олег был способен. Алька не умела прощать.
 А Тина научилась. И что? Легче не стало. Или Морозова она все же еще не простила?
 Словно пытаясь прочесть ответ в своих глазах, она жадно уставилась в зеркало. Но то почти сразу же отъехало в сторону, впуская в купе Олега с подносом.
 — Пожалуйста.
 — Спасибо.
 Теперь она во все глаза смотрела на него.
 Простила или нет? Сумела или еще нужно время?
 Он расставлял чашки, избегал ее взгляда, и Тина разглядывала его лицо, пытаясь понять, что при этом испытывает…
 Щеки у него были совсем колючие. Она внезапно осознала, что держит ладонь на чужой, пахнущей табаком щетине. Под пальцами перекатывались желваки.
 — Не смей! — отодвинулся он, выпалив свинцом потемневших дочерна глаз.
 — Я…
 Что? Что — ты? Зачем? Почему? С ума сошла?
 — Я только хотела, я думала, что…
 Нет, ты не думала! Не думала! Лапать чужого, хамоватого мужика — это же уму непостижимо!
 — Я знаю, о чем ты думаешь, — отрывисто проговорил Олег. — Ты сидишь здесь и строишь из себя святую, готовую простить мне все на свете да еще и посочувствовать при этом. Ведь так?
 — Я не понимаю, — она отчаянно потрясла головой. — Чему сочувствовать-то?
 — Ну как же! Детей у меня нет, женат я ни разу не был. Ха-ха, нет счастья в личной жизни, так это называется? И все из-за того, что в молодости имел неосторожность…
 — Да замолчи же ты, идиот! Что ты несешь?
 — Не смотри на меня так, ясно? — прошипел он ей в лицо. — Или ты думаешь, раз у меня нет того, что есть у тебя, я заслужил прощение?
 — Ты бредишь, — убежденно произнесла она, — я вовсе не хотела тебя…
 — А я хотел! И сейчас хочу! Хочу тебя!
 Он сказал это медленно, будто прислушиваясь к самому себе, разом остыв от яростной вспышки, словно какое-то чудовищное напряжение мгновенно выплеснулось в этих словах.
 Вот она, правда. Только это и есть правда. Остальное не имеет никакого значения, для него-то уж точно!
 — Тина…
 — Замолчи!
 — Тина!
 — Я не желаю тебя слушать! Ты что же думаешь, а? — подбоченилась Тина. — Я тебе сейчас же на шею брошусь, да? После такого-то признания! Благодарствуйте, барин! — Она поклонилась оцепеневшему в изумлении Морозову. — Как же! Спустя много лет барин вообразил, что все еще хочет крепостную девку, и девка стало быть радоваться должна! А то что барин однажды ее на скотный двор услал, так на то он и барин, что хочет, то и делает!
 — Бляха муха, — заорал он, не стерпев, — да что ты несешь? Тебе, наверное, повод нужен несчастной жертвой себя почувствовать, поплакать…
 От такой несправедливости злые слезы мгновенно плеснули на ресницы, и, заморгав, Тина выпалила:
 — Я никогда не плачу!
 — Я вижу! — скривился в ухмылке Олег.
 Опрометью она метнулась к двери. «Останови ее! Хотя бы сейчас останови!»
 Но ноги будто бы приросли к полу. Не двинувшись с места, он повернул лицо к окну и стал внимательно глядеть в темноту.
 Тина, выбежав из купе, прислонилась бессильно к двери.
 Она позволила последнему из негодяев довести ее до слез! Не в первый раз! Злость придала ей сил. С непроницаемым лицом она вернулась в купе, села на свою полку и открыла ноутбук.
 Олег стоял, не меняя позы.
 Но она заметила, как дрожат его пальцы, сцепленные на краю стола.
 Истерик! Болван!
 — Ты изменилась во всем, кроме своей слепоты, — произнес он, не оборачиваясь. — Тебе до сих пор хочется думать, что я во всем виноват, что я сделал тебя несчастной!
 Она молчала, судорожно и невпопад стуча по клавишам.
 Кого она пыталась убедить, что работает?!
 — Ты даже не удосужилась как следует подумать! — Олег тяжело сел. — Ты…
 Почему она должна слушать этот бред?!
 Тина вскочила и, пошарив по стене, нащупала радио. Резко выкрутила громкость на полную мощность.
 — Все, что тебя касается, все, что меня касается, все только начинается, начинается, — хрипловато сообщил певец.
 Пусть надрывается, решила Тина, возвращаясь на место.
 Ей придется выслушать меня, зло решил Олег, коршуном метнувшись к радио. Убрав звук, он остался стоять возле приемника.
 Тина с досадой покосилась на дверь.
 — Давай, беги, — прочитал ее мысли Морозов, — раз не можешь посмотреть правде в глаза!
 Молчи, заклинала себя она, только молчи. Он же нарочно выводит тебя из терпения, добивается твоей истерики!
 — Я не хотел тебя обидеть, — хмуро сказал Морозов, — ни тогда, ни сейчас.
 Она уткнулась в экран компьютера.
 — Тина! Посмотри на меня!
 Ага, щас! Только шнурки поглажу, все брошу и буду на тебя любоваться!
 — Я знаю, что тебе было больно!
 — Что?! — не сдержалась все-таки она. — Что ты можешь знать о боли, самовлюбленный болван?!
 — Больше, чем ты представляешь, эгоистка безмозглая!
 — Все, Морозов, ты меня достал! Кажется, мы договорились не устраивать вечер воспоминаний! Хотя, конечно, полагаться на твое слово глупо!
 Он поперхнулся очередной фразой.
 Договорились, значит? Ладно, хорошо, просто замечательно. Если ей так хочется… Он будет молчать. Молчал же тринадцать лет. А сейчас еще проще! Она — чужая! Какое ему дело до того, что чужая, эгоистичная, самоуверенная баба не желает знать правды?! Пожалуйста!
 Он не скажет больше ни слова!
 И тут же сказал целых три:
 — Ты такая тупица!
 Она невозмутимо отбила подачу:
 — Зато ты как был умником, так и остался. Только что-то пользы от твоего ума маловато. И руки утебя трясутся!
 Морозов ошеломленно перевел взгляд на собственные пальцы. Ну вот, только этого не хватало! Он досадливо покряхтел и сел за столик.
 — Вот-вот, — удовлетворенно заметила Тина, — уж лучше помолчи.
 Он сердито посмотрел на нее, но она сделала вид, что чрезвычайно занята работой.
 — Что? Важный заказ? — насмешливо спросил Олег.
 — Зачем ты спрашиваешь? — в тон ответила она. — Ты же и так все про меня знаешь.
 — Не преувеличивай, — поморщился он, — далеко не все. Я, например, и представить не могу, зачем ты прилетела в Новосибирск.
 — По делу.
 — Надеюсь, наша случайная встреча этому делу не помешала? — с преувеличенной заботой осведомился он.
 — Никоим образом! — отрезала Тина.
 — Я рад.
 — Я тоже.
 Несколько минут тишина в купе нарушалась лишь бодрым щелканьем клавиатуры. Если бы Морозов осмелился заглянуть в компьютер, он увидел бы на экране полную абракадабру.
 — Какие же книги ты пишешь? — вдруг спросила Тина, не поднимая взгляда.
 — Надеюсь, что хорошие, — печально усмехнулся Олег.
 — А поконкретней? — небрежно уточнила она. — Детективы? Триллеры? Сказки?
 — Были.
 — Что? — она непонимающе уставилась на него.
 Олег вздохнул.
 — Были. Это не глагол, а существительное.
 Тина, покачав головой, заявила, что восхищена его познаниями в синтаксисе.
 — Ехидна, — неожиданно ласково улыбнулся он в ответ.
 Эта улыбка смутила ее, и она опять склонила голову к экрану.
 — Непонятно только, почему тебя выперли из Литинститута, — пробормотала она, — с такими-то знаниями.
 — Ты знаешь, я только недавно понял, почему, — серьезно ответил он. — Оказывается, авторитет моего отца простирается намного дальше Новосибирска. И спасибо ему за это!
 — То есть? — закусив губу, она взглянула на него. — Ты хочешь сказать, твой отец приложил к этому руку?
 — Скорее, кошелек…
 Он редко вспоминал те два года, что отучился в Москве, и никогда не жалел, что после того, как его отчислили из института, ему пришлось пройти армию. Но Тина — да нет же, Алька! — понимала, что учеба в Литинституте многое значила для него. О Москве Олег рассказывал с восхищением и неприязнью одновременно. Бешеный ритм, непрекращающийся гул, деловитая мрачность толпы — все это было не его. Но яркая обложка города, внутренности которого пахли нищетой, опасностью и страхом навсегда остаться никчемной лимитой, завораживала.
 Институт? Да, конечно, вылететь оттуда было обидно. Но он придумал себе другую мечту, увлекся журналистскими расследованиями, играл со словами, гонял чаи в редакции, до хрипоты спорил с коллегами, обзавелся кучей знакомых — интересных и нужных. А с появлением Альки вообще все, прежде важное для него, отодвинулось на задний план. Он работал еще больше, но причиной тому были уже не собственные амбиции или стремление к абстрактной справедливости. Теперь главным стала семья — он и Алька. Впервые Олег Морозов почувствовал ответственность не только за себя, и вскоре это стало привычным, стало частью его.
 Жалеть об институте было некогда, возвращаться в Москву не хотелось. Поэтому случайно узнав, что это отец помешал ему учиться дальше, Олег даже не разозлился.
 — …Ты хочешь сказать, что отец за деньги отправил тебя в армию? — деловито уточнила она.
 — Примерно так, — кивнул он. — И в принципе я ему благодарен за это. Иначе я бы остался в Москве.
 — А разве ты не этого хотел?
 — Не знаю. Только еще неизвестно, встретились бы мы тогда или нет.
 Мы?! Он сказал — мы?! Нет никаких «мы», были да сплыли!
 Он спокойно выдержал ее злобный взгляд и даже улыбнулся слегка.
 — Может, это было бы к лучшему! Да не может, а точно! Лучше бы мы никогда не встречались!
 Олег помолчал немного, а потом спросил:
 — Помнишь, как Иваныч нас чаем поил и солнце показывал?
 — Солнца, — поправила Тина. — Их было много. Валерий Иваныч делал их из дерева. На доме, где когда-то был детский сад, даже табличка висела: «Музей солнца». Пожалуй, самый необычный музей Академгородка, куда Морозова однажды отправили на интервью, а с ним увязалась Алька.
 Закопченный чайник весело свистел на плитке, деревянные солнышки грели ладони, беспричинный, счастливый смех щекотал губы…
 — А мумий помнишь? — тихо хихикнула Тина нынешняя.
 — Еще бы! Ты ходила вокруг них якобы такая смелая, а у самой руки тряслись!
 — Ага, и бледная была, прямо жуть! — подхватила Тина. — Я себя когда в зеркало увидела, подумала, что это очередная мумия! Трусила ужасно!
 — Вообще ты не всегда трусила, — улыбнулся Олег. — Помнишь бандитов на пляже?
 Она отрицательно покачала головой.
 …Это было летом. Они весь день провалялись на диком пляже. Занимались любовью так неистово, что сверху, с обрыва сыпались мелкие камешки. У обоих спины потом были в красных, крошечных отметинах. Они мазались Алькиным кремом, дурачились, гонялись друг за дружкой, а солнце незаметно заваливалось за горизонт, пока совсем не исчезло. Вот тогда, из сумрака леса, выдвинулась на берег пьяная компания придурков.
 Лишь бы она успела убежать, думал Олег, яростно отбиваясь и сплевывая кровь.
 — Ну, вы, ребята, даете! Вы глаза-то разуйте, — услышал он и понял — не успела.
 Краем заплывшего глаза увидел, как двое обступили Альку. Она стояла, подбоченясь.
 — Снимай золото, кому говорят! — орали отморозки.
 Олег отчаянно завопил то же самое, с ужасом догадавшись, что она ни за что по собственной воле не расстанется с его подарком — золотыми серьгами и кольцом.
 — Да это ж обычная бижутерия! — сообщила она парням. — Разве ж этот, — презрительный кивок в его сторону, — разорится на настоящее золото! Вот вы бы своей бабе подарили подделку, а? Нет! Сразу же видно, вы — мужики серьезные! — Медленно, но верно она наступала, выпятив вперед грудь. — Так вот я че говорю, щас вы у меня эти цацки возьмете, девкам вашим отдадите, а те вас и погонят в три шеи! Вам оно надо, позориться?
 Заинтересовавшись такими речами, двое парней пропустили целую серию морозовских ударов. А потом он справился и с двумя оставшимися — не зря потел в секции в школьные годы. Да и пьяны были парни, реакции никакой.
 — Бежим! — приказал он.
 — Хоть штаны надень! — невозмутимо ответствовала Алька, покручивая на пальце колечко…
 — А ты тогда сильно испугался, да? — спросила Тина.
 — В общем, да, — признался он.
 — А потом взял и всех уложил!
 — Это был эффект неожиданности, — скромно сказал Морозов.
 — Ну, тогда ты не был ботаником, — протянула она. — И очков не носил!
 Он смущенно поправил на носу очки в модной оправе, но тут же решил реабилитироваться:
 — Да у меня и теперь спортзал под рукой вообще-то… — Бахвалясь, он задрал рукав и продемонстрировал бицепс.
 — Аплодисменты в студию, — с улыбкой прокомментировала Тина.
 — Вот, — по-стариковски вздохнул Олег, — и все почему? В старости приходиться думать о здоровье, о физической форме, так сказать… Ты сама-то хоть на природу выбираешься?
 — Знаешь, — вздохнула Тина, — некогда все. Дети вытаскивают иногда в парк…
 — А почему за городом домик не купила? — проворчал он. — Хоть ночью бы воздухом нормальным дышала.
 Она всплеснула руками.
 — Ну ты даешь, Морозов! Занудой сделался, как моя мама!
 — Кстати, как она?
 — Нормально, — Тина улыбнулась, — смотрит сериалы, строит Сашку с Ксюшкой, Веронику жалеет.
 — Замуж вышла?
 — Кто? Мама?!
 — Да нет, Вероника.
 — Три раза была. Это цирк просто, а не семейная жизнь! Она их все на деньги проверяла.
 — Как это?
 — После загса сразу заявляла, что сестра, то есть я, на нее сердита и содержание урезала до невозможности. Так что молодой муж сталкивался с неприятным фактом — богатая невеста оказывалась бесприданницей.
 Тина закатила глаза. Морозов понимающе кивнул.
 — Так ей надо было перед свадьбой их на вшивость проверять, — посоветовал он.
 — Ага. Ты ей сам это объясни! Морозов, кстати, а у тебя что, на самом деле детей нет?
 — Почему — кстати? Мы же о Веронике говорили…
 Ну и кто опять тебя дергал за язык, безнадежно спросила себя Тина. Нормально ведь общались. Милая безобидная болтовня.
 — Нет у меня детей, — деревянным голосом сообщил Олег. — Насколько я знаю, нет.
 Тина открыла рот для следующего вопроса. И тут же громко клацнула челюстью, закрыв. Любопытство не порок!
 А что, если это не любопытство?
 То есть, не совсем любопытство…
 — Спрашивай, — махнул он рукой, угадав ее сомнения.
 — А та девушка в кафе — кто?
 — Маша, — Олег улыбнулся. — Ты хочешь знать, кто она мне или кто она по жизни?
 — Ничего я не хочу знать, — Тина отвернулась.
 — Послушай, ты хотя бы себе можешь ответить, зачем задаешь эти вопросы?
 — Пошел к черту! Я просто поддерживала разговор!
 — Опять злишься, — вздохнул он, — значит, ответить не можешь.
 — Да что ты тут из себя корчишь, Морозов? — возмутилась она. — Мудрец нашелся! Философ хренов!
 — Маша — моя девушка, — невозмутимо проговорил он, — если это определение уместно употреблять мужчине в сорок лет.
 — Тебе же не сорок, — перебила Тина, позабыв, что возмущалась.
 — Почти. Неважно. Знаешь, — задумчиво произнес Олег, — а ругаешься ты по-прежнему. Я думал, такие утонченные дамы, как ты, не ругаются.
 Она потерла щеки.
 — Ага!.. Накрутишься за день, поговоришь со всякими кретинами…
 — Меня ты тоже в кретины определила?
 — Я же только что назвала тебя мудрецом, Олег! — попробовала съязвить она.
 Олег побагровел. Она назвала его по имени?!
 — Спасибо, — процедил он сквозь зубы, — ты тоже женщина неглупая.
 Почувствовав его состояние, она смущенно молчала. В купе повисла неловкость.
 — Пойду покурю, — пробормотал Морозов.
 Он вышел и долго слонялся по вагону, прикидывая так и эдак, куда деться на ночь. В ресторане, ясное дело, напьется. И еще неизвестно, какие будут последствия. Заснуть в тамбуре вряд ли удастся. Скоротать ночку у проводницы?
 Возвращение в купе представлялось хуже всех кар небесных. Лежать в темноте, зная, что их разделяет лишь несколько шагов. Слушать чужое дыхание, вспоминая, каково оно на вкус. До боли зажмуривать глаза, чтобы не видеть смутные очертания тела — ее тела, тяжесть и невесомость, запахи и движения которого память хранит против воли.
 Она другая, другая, другая, убеждал он себя.
 Ты знал и любил другую женщину!
 Да ведь и сам он уже не тот. Алька, живущая в воспоминаниях, ему не нужна.
 А Тина?




 ГЛАВА 21


 Она навела порядок на столе, убрала ноутбук, постелила белье, переоделась и с особой тщательностью, минут пять, разглаживала на вешалке костюм. Когда ни единой складочки на нем не осталось, Тина отчаянно оглядела купе.
 Может быть, коврик в проходе пропылесосить?
 Пыль с радиоприемника стереть?
 Постирать Морозову рубашки?
 Было ясно, что уснуть не получится. В который раз за эти дни она пожалела, что не прихватила Жарова. Его немудреные фразы, обыденные проблемы героев могли бы помочь. Наверняка бы помогли. Ну что за идиотка?! Мобильный купила, пижамой обзавелась, а книжку приобрести не догадалась!
 Тина потушила свет и легла.
 Ей показалось, она проворочалась целую вечность, пока не скрипнула дверь и в полумраке не появилась высокая фигура. Тина затаила дыхание, потом передумала и принялась сопеть — сладко, с причмокиванием. На этот раз она пыталась обмануть не его, а себя. Возможно, притворное сопение все-таки обернется настоящим и, несмотря ни на что, удастся провалиться в спасительный сон.
 Морозов немного повозился впотьмах, шурша простынями. Вскоре обрушилась тишина, тягостная бессонница на двоих, бессмысленно пялившихся в ночь.
 — Ты спишь? — первым не выдержал Олег.
 Она еще не решила, стоит ли притворяться дальше, и вырвалось само собой раздраженное:
 — Не получается!
 Миллион ночей она засыпала у него на плече, уверенная, что жизнь кончится, если будет как-то иначе. Жизнь продолжалась, однако. Только все происходило с кем-то другим: с той, которая не умела радоваться солнцу — ни настоящему, ни вырезанному из дерева, — с той, которой было недосуг разглядеть весну в едва набухших почках, с той, которой усталость слепляла веки, не позволяя дождаться поцелуев и ласк. Та, другая, была королевой, хозяйкой жизни. Супругой, дочерью, матерью. Но никогда — просто женщиной.
 Это сделало ее сильной, именно это. Не было необходимости в нежности, в утешении, в страстных объятиях. Иногда исподволь рождалось желание увидеть в мужских глазах что-то помимо привычного уважения и заботливого интереса. Но Тина никогда не позволяла этому желанию вмешаться в свою жизнь!
 …Миллион рассветов он встречал, целуя ее сонные губы — горьковато-миндальные после любви. С тех пор заря по-прежнему поднималась над городом. Небо было голубым, трава зеленой, снег белым. И, наверное, все будет так же еще много тысячелетий. Изменился он сам. Все в нем стало другим, все, кроме неутолимой тоски по ней. Тоски, которая вскипела сейчас с новой силой, обжигая душу бессмысленными надеждами, а пальцы — пустотой.
 — Я скучаю по тебе, — беззвучно прошептал он.
 Услышала она? Догадалась? Или просто одна боль раздирала их сердца?
 Ее полувсхлип, полустон бросил Олега в темноту, где в двух шагах, на другом краю бездны ждала его женщина.
 Его женщина…
 Они торопились. Боже, как они торопились! Словно время стаей шакалов загнало в тупик, оставив лишь одно мгновение — всего одно, последнее, бесценное, — но оно принадлежало им двоим. Как они принадлежали друг другу.
 Лихорадочно метались, кружили ладони, пальцы горели огнем, и швыряло навстречу тела, как прилив швыряет волны на скалы, как швыряет зимний ветер хлопья снега в лицо, как небо швыряет на землю молнии. Не остановить. Не увернуться.
 Можно спрятаться загодя, можно предвидеть и кропотливо строить преграды, заслоны, можно притвориться равнодушной к боли. Но однажды она настигнет сокрушительно, неизбежно, и рука невольно потянется за волшебной живой водой.
 Вот она, вот… Живая вода ненасытных, долгожданных губ. И страхи, сомнения, обиды — на другой планете. Живая вода — забвение в объятиях. Жаркий озноб тела. Запахи, вкусы, движения, грохот сердца — его ли, ее?!
 Теперь не различишь.
 Соленый лоб — его испарина, ее слезы? Влажные виски — ее пыл, его поцелуи?
 Они не стали единым и целым, но каждый ее вздох был как будто эхом его. Излом его рта — отражением ее горячих губ. И исступленно-жадные ласки обрушивались с одинаковой силой. И трепетные, бережные прикосновения, как взмах крыла диковинной бабочки, оставляли горечь — одну на двоих.
 Ни стона, ни вскрика, ни шепота — только безмолвный диалог тел, тот, что с голубиного воркования срывался в жгучий спор, тот, что легко парил, оборотясь невозмутимой и простоватой беседой, тот, что летел в бездонные пропасти откровений.
 Наговориться бы… наговориться…
 Но страшно оторваться друг от друга. Хотя только первые мгновения они думали об этом, а потом мыслей не стало, ничего не стало.
 Или настало — все?!
 Все, что годами хранила память и рисовало воображение — помимо воли. Все, что рождало боль, бессонницу и надежды. Чем отзывался в душе осенний лес и юная листва весной, похожий силуэт в толпе, знакомый поворот головы, окрик в спину, когда секундное замешательство — отчаянная мольба о чуде. Все, что было невозможно.
 Все, о чем тосковала скрипка, случайная скрипка в случайном кафе.




 ГЛАВА 22


 — Мне тяжело, — прошептала она, упершись ладонями в его грудь.
 Олег перекатился на бок, плотно прижав ее к себе.
 — Я все равно не уйду.
 — Но вдвоем мы тут не уместимся!
 — Прекрасно умещались, — возразил он, и Тина почувствовала его улыбку.
 Ей казалось сейчас, что все происходит впервые, что прежние поцелуи, прикосновения, сбивчивый, влажный шепот, горячее дыхание — только смутная тень того солнца, что обжигало их мгновение назад. Их? Или только ее? Неужели за эти годы она так истосковалась по своему женскому «я», что достаточно одной бурной сцены, чтобы привести ее в эйфорию?
 Оголодала, с циничной усмешкой подвела итог Тина.
 — Хочешь пить? — спросил Олег, и голос его прозвучал так ласково, что горькая улыбка сползла с ее губ.
 Наваливалось, настигало что-то необъяснимое. Восторг ли, уже без примеси самоуничижения? Нежность?
 Он перегнулся через нее, мимоходом, не удержавшись, легонько провел языком по груди, и Тина выгнулась навстречу — сразу, безвольно, не раздумывая, — загораясь снова.
 — Потом попьем, да? — сипло уточнил Олег, отставив бутылку обратно на столик.
 Сквозь дрожь собственного тела, сквозь трепет души, Тина услышала собственные мысли. Все до единой они были о нем. Все до единой они исчезли, стоило ему оказаться совсем близко — страшно, волшебно, катастрофически близко.
 — Я не могу больше! — простонала она, впиваясь губами в воздух, а пальцами в жаркую широкую спину. — Не могу, не могу…
 Но она смогла, потому что он был рядом — именно он. И вместе они домчались по этой дороге до звезд.
 Господи, как давно она не видела звезд!
 Когда вспыхнувшие ярым светом небеса стали тускнеть, опуская все ниже и ниже занавес туч, его прохладные пальцы заметались по простыне, пока не сцепились с ее пальцами.
 Как раньше, подумал Олег, стараясь унять ненужное сердцебиение.
 Как раньше не будет, беспощадно грохотнуло в голове.
 Но вот же — есть! Есть она и есть он, и между ними — ничего, что может стать преградой.
 — О чем ты думаешь? — шепотом спросила Тина.
 — О нас, — признался Олег.
 Они же всегда были откровенны друг с другом. Старались быть. Хотя временами это сильно напрягало.
 — И что же ты думаешь о нас? — с едва уловимой насмешкой спросила она.
 — Что нам хорошо.
 — Это и без раздумий понятно. Это логично, понимаешь? — Она усмехнулась в темноте, вновь закутываясь в цинизм. — Твое тело знает мое, а мое — твое, и мы оба знаем, как доставить удовольствие друг другу.
 Он вскинулся было, разъярившись. Удовольствие?! Удовольствие — это когда пиво холодное свежее пьешь, голубей кормишь, на песочке нежишься, в сотый раз пересматриваешь старую комедию, где каждая реплика знакома, а все равно интересно. Удовольствие! Его обдало жаром злобы, и он вознамерился было сказать ей все, что думает о ней и ее дурацком представлении об удовольствиях.
 Но промолчал.
 Потому что понял: она боится того, что случилось. Потому что не знает, как иначе отнестись к этому.
 К тому, что они занимались любовью, с удовольствием произнес Олег мысленно. Потом подумал и повторил вслух. Так ему хотелось.
 — Значит, мы занимались любовью и получили удовольствие, — сказал он, едва не мурлыча от вкуса этой фразы.
 Тина неловко завозилась.
 — Ну, да. Только давай не будем говорить об этом, — тут же добавила она.
 — Конечно. У нас лучше получается молчать.
 Они посопели, она — успокаиваясь, он — прислушиваясь к ней.
 — Мне кажется, тебе все-таки надо на свое место перебраться, — произнесла Тина.
 — Тебе что, плохо со мной?
 — Морозов, не устраивай детский сад! Не буду я отрицать, что мне с тобой хорошо. То есть, было хорошо. Но спать с тобой я не собираюсь. Это неудобно, в конце концов!
 Нет, ну правда! Она знает, что он во сне ворочается. Запросто спихнет ее в проем. Или ногу отдавит. Или руку, что тоже неприятно. Волосы прищемит. Нет, нет, на узкой полке спать вдвоем невозможно.
 Если только прижаться вплотную. Переплестись.
 Вот только этого не хватало!
 Она негодовала, а Морозов осторожно перекатился, опираясь на стену, и коленями сжал ее ноги.
 — Уходи, — приказала Тина.
 — Ага. Щас! — пообещал он.
 — Олег, я хочу спать.
 Он приблизил лицо к ее лицу.
 — Я только пожелаю тебе спокойной ночи, хорошо?
 Поцелуй, всего лишь один поцелуй. Взрослая женщина, мать двоих детей, мужняя жена — не должна и не может терять голову от единственного поцелуя.
 Наверное, чтобы доконать ее окончательно, он взялся за ее плечи. Или не знал и не думал, как это страшно, как это томительно, необыкновенно, забыто! Просто погладил. Лишая воли, но даруя неведомую прежде, упоительную радость от того, что бешено колотится сердце и каждая клеточка оживает навстречу легкому танцу чужого огня.
 — Поспишь у стенки, — шепнул Олег, — оттуда ты точно не свалишься, так что не бойся, что я буду брыкаться.
 — Я не могу с тобой спать, — решительно сказала Тина.
 — Можешь.
 — Я не хочу! — отчаянно прошипела она.
 — Хочешь.
 Он держался из последних сил, чтобы не сойти с ума от беспомощности. От кончиков пальцев до края души он весь принадлежал ей, он зависел от нее.
 Он что-то говорил. Он делал что-то. Внутри дрожал, бился в ребрах, как в клетке, штормом вздымался к горлу страх: «Как же теперь?!» Но ему недосуг было размышлять и храбриться. Просто жажда была невыносимой и, припав к чарующей влаге, он не думал, чем обернется все это. Не знал. Теперь боялся, что знает.
 С каждым прикосновением острее и острее впивалась в него разгадка, и теперь он лежал, прижав ее к стенке, но сам оказался загнанным в угол.
 Эту жажду не утолить никогда.
 Эту тоску не забыть в минутном порыве. Ему нужно большее, ему нужно все, вся она — та, которой она стала.
 — Ты дышишь мне в ухо, — раздосадованно проскрипела Тина, не зная, как относиться к тому, что они лежат вот так, все еще не расцепив объятия.
 — Извини. Не буду.
 Он заерзал, устраиваясь, чтобы ей было удобней.
 — Теперь волосы придавил, — уже с очевидной капризностью высказалась она, — я же говорила, что…
 — Извини, извини. Вот так лучше?
 — Твоя нога…
 — Которая? — торопливо осведомился Олег, разом подняв обе. На всякий случай.
 Тина приподняла голову, почуяв, что стало как-то очень легко. Чересчур легко. Странным образом это напоминало пустоту.
 — Куда ты дел их? — сердито спросила она, разглядывая в темноте его силуэт.
 — Кого?!
 — Да ноги же, болван! Только что они были здесь! На мне!
 — Звучит заманчиво, — нервно хихикнул он, — хочешь, чтобы я вернул их обратно? Тебе же было неудобно!
 — Какая забота! — восхитилась Тина и, наконец, разглядела его.
 Сказать, что поза у Морозова была неудобной — ничего не сказать. Ей даже стало жаль его, бедолагу. Торсом, своим великолепным, мужественным торсом — ну как же, спортзал же под рукой! — он возлежал на полке вполоборота, а подогнутые ноги свешивались к полу, будто сведенные предсмертной судорогой.
 — Хватит дурить, — приказала Тина, — ляг нормально. А лучше, вали на свое место.
 — Грубишь, — вздохнул опечаленно Олег.
 — Морозов, перестань ребячиться! Это же просто глупо, в конце концов!
 Тут поезд резко затормозил, едва не стряхнув их обоих в проем, и стало очевидным, что совместное существование на одной полке действительно нецелесообразно.
 — Вот! — заявила Тина, охнув от столкновения лба с коленкой. — А я что говорю!
 — Все ты правильно говоришь, — быстро согласился он, незаметно потирая ушибленный бок, — только я все равно не согласен. Правильно — не значит хорошо!
 — Поиграй в слова на своей полке, а?
 — Я буду молчать, — пообещал он и осторожно вернул ноги на прежнее место.
 Тина попыталась сопротивляться. Но сделала только хуже, оказавшись зажатой со всех сторон.
 — Я дышать не могу, — возмутилась она.
 — Еще бы! Я тоже не могу! Когда целуются, вообще не дышат. Ты что, не знала?
 — Слезь с меня немедленно!
 Тяжело кряхтя, он все-таки исполнил приказ.
 — Вообще, — она пихнула его в бок, — вообще слезь! Весь, целиком и полностью. Оставь меня в покое!
 Ох, если бы он мог!
 — Как ты думаешь, — глубокомысленно изрек Морозов, — птица может не летать?
 — Да, если она — курица! — рявкнула Тина.
 Она понимала, куда он клонит. Она сама чувствовала то же самое, и тем было страшней. Наверное, окажись хотя бы один из них чуть разумней, чуть сильней — все было бы проще. А так — оба они потеряли голову. Только и оставалось, что играть в слова, дурачиться, злиться по пустякам, оттягивать момент, когда, оставшись наедине с собой, придется ответить: а что будет завтра?!
 По большому счету, конечно — ничего. Обычный день, каких миллионы.
 Только за спиной, словно горб, вырастет чувство неловкости и вины.
 — Может, поговорим? — неуверенно предложила Тина.
 — А что тут скажешь? — вздохнул Морозов, приглаживая ее волосы.
 Они почему-то всегда вставали дыбом после… после… секса. Да, секса. Будто бы она ощетинивалась. И только ему было известно, что больше всего на свете ей хочется сейчас утомленно и сладко замурлыкать.
 Только ему?! Надо же — он лжет самому себе!
 К тому же что-то не слыхать от нее счастливого мурлыкания.
 Им на самом деле нужно поговорить. Но как начать этот разговор?
 — Что ты предлагаешь? — спросил он. — Сделать вид, что ничего не было?
 — А что это было, по-твоему?
 — Ну… мы…
 — Все! Довольно, — перебила она, недослушав. — Я знаю, как называется этот процесс. — Она раздраженно повернулась к нему, врезав локтем в подбородок, но даже не заметив этого, и прошипела с яростью: — Ну, конечно, можно притвориться, что все так и должно быть! И не париться, как нынче выражаются, да?!
 — Да, — кивнул он осторожно.
 — Нет! — заорала она.
 — Да! Как ты любишь все усложнять, моя милая! Какая разница, в конце концов, почему и зачем случается что-то?! Тебе же было хорошо?
 Она вывернулась. Скривила губы:
 — Сколько в тебе самодовольства, Морозов!
 — Ты что думаешь, мне слава Казановы покоя не дает?! — вскипел он. — Разуй глаза! Я тебя не соблазнял! И сейчас вовсе не кичусь этим, ясно?! Меня распирает не от гордости, как ты предпочитаешь думать! Бедная овечка!
 — Ты назвал меня овцой?! — сощурилась Тина.
 — Назвал, — согласился он, все еще негодующе раздувая ноздри.
 Она вскочила. То есть попыталась вскочить, потому что он не позволил, быстро опомнившись и схватив ее за плечи.
 — Куда ты?
 — В стойло! Или где там овцы тусуются!
 Она быстро нацепила на лицо высокомерную гримасу, означающую, что все его оскорбления ее нимало не трогают.
 Жаль, что было темно. Морозов никак не мог оценить ее выразительной мимики. Додумавшись до этого, Тина подала голос:
 — Это все, чему ты научился за годы? — язвительно хмыкнула она. — Бросаться оскорблениями?
 — Я тебя не оскорблял. Я выразил свое мнение.
 — Отлично. — Она соскочила с него.
 Наконец-то, догадалась! Вот ведь нелепость! Сидеть верхом на человеке, который тебя поливает грязью! И которого ты вроде бы всерьез-то и не воспринимаешь!
 То есть, не вроде бы. А на самом деле!
 — Отлично, — повторила Тина, — до свидания.
 — В каком смысле?
 — В таком, что делить постель с овцой должно быть ниже твоего достоинства, разве не так?
 — Не так. Иди сюда, дура глупая!
 Несмотря на возмущение, она все-таки удивилась:
 — Разве бывают дуры умные?!
 Черт возьми, она заразилась от него этой игрой в слова! Надо же…
 Тина с досадой прикусила губу.
 — Ну? Уберешься ты, в конце-то концов?
 — И не подумаю.
 — Тогда пойдем покурим! — позвала она.
 Олег улыбнулся. Резкие повороты на сто восемьдесят по-прежнему остались у нее в привычке. За последние полчаса настроение успело смениться раз десять.
 — Разве ты куришь? — удивился он, с неудовольствием отрываясь от размышлений о ее привычках.
 Впрочем, сигареты — тоже привычка.
 Можно подумать об этом. Можно лекцию ей прочитать о вреде курения. Или, наоборот, поднести зажигалку, смотреть, как медленно и со вкусом она затягивается, бездумно покручивает фильтр в пальцах.
 — Давно ты куришь? — строго уточнил он, семеня за ней по коридору.
 — Я не курю. Только иногда.
 — Стресс снимаешь, — догадливо протянул он.
 Она покосилась с угрозой, и Олег замолчал.
 Они стояли друг против друга, занавесясь дымом.
 Что я делаю, ругала себя Тина. Только что переспала со случайным попутчиком. Совершила, так сказать, адюльтер, остальное — никчемные подробности. Такие, например, как тринадцатилетней давности свадьба. Несостоявшаяся между ней и этим самым, дери его черти, попутчиком.
 Косой взгляд в его сторону.
 Курит и молчит.
 Ну, а что ж? Ламбаду ему плясать, что ли?
 Подробности добивают. Он ее бросил. Она его ненавидела. Сначала любила, потом ненавидела, потом научилась жить без него. И даже стала счастливой. Как там в песенке поется? «Эту боль перетерпя, я дышать не перестану, все равно счастливой стану, все равно счастливой стану. Даже если без тебя!»
 Дальше. Нечаянная встреча, то есть две встречи подряд. И полный разброд в голове. Черт с ней, с головой, в душе-то что творится?! Что там такое, если она позволила телу…
 Сердцу зябко, неуютно совсем стало, когда Тина додумалась.
 Получается, ни при чем душа. Плоть ее сильнее разума и души, так вот. Грустно узнать, что на четвертом десятке ты — раба животных инстинктов. Грустно, но пережить-то можно. Даже плюсы можно найти. Удовольствие, она это уже упомянула. Собственные желания, о которых не подозревала или — на которые не хотела обращать внимания. Прежде — чего уж! — они были невозможны. А сейчас — разряд, еще разряд, шоковая терапия, несказанный дурман, ошалелый пульс… Где оно раньше было? Некогда, неохота, лучше Жарова почитать… Многие, между прочим, так живут. Секс — не главное. Важно, конечно, чтобы все получалось, так у них же и получалось — нормально получалось, без огонька, правда, так и хорошо, обжечься не боязно.
 И после этого… вместо этого… на смену… ну, если сравнить…
 Пламя до небес, пепел по ветру, и снова, и опять — яростные вспышки огня, языки пожара, и каждая искра слепит, обжигает…
 И это — с тем, с кем нельзя.
 Пробормотав ему что-то, Тина вернулась в купе. Смятое белье бросилось в глаза ослепительно-белым в темноте. Как насмешка. Почему ей так показалось?
 Не слишком ли она усложняет на самом-то деле?
 Неловкость. Муки совести. Вина. Ничего подобного, нет их, только маета какая-то. Словно опаздываешь неведомо куда. Или упустила из виду что-то важное. Или никак не можешь вспомнить. Что?!
 Она легла, а он, прокуренный, пришел еще не скоро. Постоял, потом присел у Тины в ногах.
 — Как ты? — спросил глухо.
 — Все в порядке, — откликнулась она быстро, словно ждала вопроса.
 И отвернулась к стене.
 Олег завозился, устраиваясь рядом. Тина не стала сопротивляться.
 — Я кое-что должен тебе рассказать, — спрятав сбивчивое дыхание в ее волосах, сообщил он, — завтра, хорошо?
 — Ты ничего мне не должен, — устало возразила она.
 — Ладно. Спи.
 Он обнял ее — отчужденную, истерзанную сомнениями и неведомыми ему страхами.
 А зимнее небо за окном сыпало снег, будто соль на раны.




 ГЛАВА 23


 Ей было стыдно. Полночи она казнилась, полночи пыталась найти себе оправдания. Они были слишком незначительными, чтобы объявить амнистию.
 Она впервые изменила мужу.
 Как же ей теперь быть? Кругом виноватая, самой себе постылая, саму себя предавшая, как она с этим справится?
 Она так давно не страдала, так была уверена в себе, в своей жизни, где ни телу, ни душе ничего не угрожает, что сейчас ее охватила паника. Вместо того чтобы успокоиться, Тина повторяла, завороженная собственным смятением: «Ничего ужасней нельзя себе представить!»
 Однако утро застало ее врасплох новым открытием.
 Она засыпала с чувством вины, с ним же и проснулась. Она изводила себя упреками, презирая и не имея понятия, что делать с самой собой. А, подскочив с кровати, — ни дать ни взять злодейка на месте преступления! — увидела свое отражение в зеркале.
 Сияющими глазами на нее смотрела счастливая женщина.
 Да, она была растрепана, да, на красных припухших веках свернулись тени, да, морщины были безусловно глубоки и многочисленны. Да. Да. Да. Но это ровным счетом ничего не меняло. Тина смотрела на себя и, распадаясь на атомы от нереальности, все же понимала, что счастье выглядит именно так. Ее счастье.
 Почему?
 А как же совесть, а как же супружеская верность, а как же чувство собственного достоинства?!
 Неужели она все это придумала?
 Прикрыв веки ладонью, Тина застонала, как от боли.
 — Что? — встрепенулся у нее за спиной Морозов.
 Она резко обернулась.
 Он зевал, потирая глаза.
 — Доброе утро, — сказала Тина осторожно.
 — Доброе? — Олег приподнялся на локте, внимательно приглядываясь к ней. Взгляд его стремительно прояснялся. Несколько мгновений, и Морозов кивнул зачарованно: — Действительно доброе.
 — Что ты так смотришь? — прищурилась Тина.
 — Мне нравится на тебя смотреть.
 А ей вот не нравится смотреть на себя! Она вот в полном отчаянии!
 — Пойду умоюсь, — объявила Тина.
 И не пошла. Обмерла за дверью, с другой стороны, настигнутая смыслом непостижимого.
 Все это было. Все это уже случилось много лет назад. А сейчас случиться не должно было. Но кто-то что-то напутал, и за одним поворотом, только с разных сторон, оказались настоящее и прошлое. Столкновение было неминуемо.
 Вот почему она узнала счастье в своих глазах. Просто однажды она с ним уже встречалась. И что же это — повторение пройденного? Дежа вю, выражаясь точней.
 Прижавшись вплотную к двери, как будто боялась упасть, Тина пробормотала когда-то выученные наизусть и, оказывается, с тех пор не забытые морозовские строчки:
  В глаза твои пришла весна, 
  Разворошив сугробы боли. 
  Но ты по-прежнему больна. 
  Как болен я. Смертельно болен. 
  Недуг — как выстрел — подстерег, 
  Пустил в нас корни, зацветая. 
  Земля уходит из-под ног, 
  А в сердце — космос созревает. 
 Расплакаться бы… Как тогда, с трудом разобрав эти строчки на газетных полях, случайно наткнувшись взглядом на его почерк. Она не знала, что Олег пишет стихи. Хотела потом спросить, но постеснялась. Все-таки как будто подглядела. Может быть, ему вовсе не хотелось, чтобы она читала это? И еще — может быть, не для нее, а для кого-то другого, о ком-то другом были эти слова.
 Да, помнится, она расплакалась.
 А теперь не может.
 По ту сторону двери раздался стук. Тина быстро отошла.
 — Я так и знал, что ты здесь стоишь.
 Она сделала вид, что не заметила в его взгляде ничего, кроме дружелюбного интереса. Он в свою очередь великолепно изобразил беззаботность.
 — Ты даже полотенца не взяла. И зубы, наверное, собиралась пальцем чистить, а?
 — Что «а»?
 — Я говорю, для утреннего туалета нужны кое-какие принадлежности, — пояснил Олег, — не хочешь в купе вернуться?
 — Зачем? — тупо спросила она.
 — Чтобы взять полотенце, зубную пасту и щетку!
 Он судорожно дернул кадыком, сглатывая горечь.
 Что он может сделать, ну что? Лишь бы она не смотрела вот так — сквозь, лишь бы не стояла, безвольно опустив руки! Чтобы позволила той улыбке, пробудившей его, распуститься, и не думала, будто это — грех!
 А хоть бы и грех! Что с того?
 Как помочь ей примириться с самой собой? Если бы он знал, что она будет страдать, он бы… Он бы — что? Остановился бы?
 Даже думать об этом больно.
 Но она едва держится, чтобы не сорваться в истерику. Не понимает, на каком она свете и как выбраться в привычную колею.
 Зачем ей еще и это?
 Нагромождения нелепых случайностей, болезненных откровений, — разве мало? Чудовищный кошмар, тот, что поразил ее воображение в Бердске, он объяснит, но что потом? Получается, будто он свалит на ее плечи еще одну ношу, и — разбирайся, как знаешь.
 Ей снова придется возвращаться в прошлое. А значит, снова переживать все то, что уже давно прожито и уложено в дальний, самый дальний уголок.
 Ради чего?..
 Олег насильно впихнул ей в руки полотенце, проводил до туалета, а сам обосновался у окна напротив, будто сторожевой пес. Плохой пес. Преданный, но предавший. По сути, выходит так, и никуда не деться от этого. Разве что в окно выпрыгнуть и покончить с этой канителью раз и навсегда.
 Он взял себя в руки и попробовал отрепетировать речь.
 Для начала он попросит ее слушать спокойно, не перебивая. Он возьмет ее за руки и будет глядеть в глаза, ожидая момента, когда в них появится понимание. А если не появится?
 А если в глаза смотреть он не сможет?
 Должен.
 Он должен рассказать ей, как все было на самом деле.




 ГЛАВА 24


 Олег прожил в Москве меньше года, даже первый курс отец ему закончить не дал. Особых усилий для этого не понадобилось. Хороший товарищ Морозова-старшего побеседовал с ректором, популярно объяснив, что у сибирского парнишки слишком много соблазнов в столичной жизни, а родителям за него беспокойно. Очень беспокойно. Они вполне допускают, что их сын — талантлив и хороший студент, в связи с чем утрата для института может стать ощутимой. Они понимают и готовы возместить.
 К следующей сессии студент Морозов не был допущен. Качать права было бесполезно, да и совершенно не умел он тогда постоять за себя.
 Жить в столице было не на что и негде. Перспектива армии при таком раскладе показалась Олегу не такой уж мрачной. Отца она тоже устраивала. Воинская служба в любом случае учит порядку и выдержке, которых сыну пока не хватало. Морозов-старший запасся терпением и стал ждать, пока отпрыск вернется домой: возмужалым, дисциплинированным и главное — поумневшим в достаточной степени, чтобы понять, какую замечательную судьбу ему приготовил отец. Нет, распоряжаться жизнью сына он не собирается, но и с заданного направления сойти ему не позволит.
 Олег сопротивлялся. Он смутно представлял, кем теперь был его отец. Криминальный авторитет, главарь местной мафии — кажется, это так называется? Душа сына к такой карьере не лежала.
 Деньги? Пока денег ему хватало и в газете, куда он устроился сразу по возращении из армии. Власть? О ней он никогда и не мечтал.
 Из огромной двухэтажной отцовской квартиры он без малейшего сожаления переехал в коммуналку, однако продолжал все же бывать дома. Обрывки телефонных разговоров, колоритная наружность отцовских гостей, опасливые мамины взгляды — все это не могло пройти мимо его внимания. Юношеский максимализм заработал на всю катушку. Олег понял, что не может оставаться в стороне.
 Тоже мне Павлик Морозов, издевался он над собой.
 Нет, предать отца он не мог. Хотя бы потому, что тогда пострадала бы мать. Но жажда справедливости не давала покоя, пока он не нашел ей выхода в журналистике. Олег стал проводить серьезные расследования, потихоньку обрастая нужными знакомствами и влиятельными недругами. К тому времени, как в его жизни появилась Алька, уже были объявлены гласность и свобода слова. Он стал копать все глубже и писать все откровенней. Он знал, что рискует, но страх был ему неведом.
 Потом оказалось, что все не так просто, как он думал и как писал в своих статьях. Он понял, что его вера в конечное торжество справедливости была по-детски наивной. Но он не слишком грустил, расставаясь с нею, потому что теперь в его жизни была Алька.
 Черт возьми, он был тогда уверен, что их любовь — это самое главное в жизни!..
 Уже было решено, что они поженятся, когда Алька в мимолетном разговоре упомянула, что видела его отца и он не ответил на ее приветствие. Олег насторожился: отец был в курсе его планов и, конечно, категорически против. Алька, «бердская голытьба», в роли невесты единственного сына Морозова-старшего ну никак не устраивала. Но Олег не хотел, чтобы об этом узнала сама Алька.
 Она искренне считала его отношения с родителями идеальными, а он все не решался рассказать ей правду.
 Вот и тогда он пожал плечами и смущенно пробормотал, что скорее всего отец не заметил ее.
 — Как это не заметил? — Алька округлила глаза. — Я сегодня одна в приемной сидела, а они с Федот Степанычем из кабинета вышли и…
 — Сегодня? — удивился Олег. — Сегодня же выходной, я думал, ты к матери ездила.
 — Я ездила, — кивнула она. — Меня Вероника попросила напечатать кое-что, а ты же статью писал, вот я и решила, чтобы машинку у тебя не отнимать, на работу заскочить и там все сделать. Выходной же, я бы никому не помешала. Приехала, полезла машинку в сеть включать, а тут дверь как заскрипит! Ой, Морозов, я так испугалась, я же не знала, что там кто-то есть, чуть с ума не сошла! А Федот Степаныч увидел, как я из-под стола вылезаю, так прямо позеленел! Тоже, наверное, испугался! Я стою, глазами хлопаю, а они…
 — Они — это мой отец и твой Федот Степаныч? — уточнил Олег.
 — Почему это Федот Степаныч — мой? — обиделась Алька. — Начальница канцелярии — Вера Самсоновна, слава богу! А Степаныч…
 — Степаныч — секретарь горкома, — договорил за нее Морозов и, с досадой придавив окурок в пепельнице, попросил: — Хватит об этом, Алька. Ну, не поздоровался отец — и не поздоровался. Тоже мне повод для переживаний!
 — Я ему не нравлюсь, — предположила она.
 — Ну и ради бога! — вскипел Олег. — Главное, чтобы ты нравилась мне, ясно?
 Она кивнула. Он притянул ее к себе и следующие полчаса с удовольствием объяснял, до какой степени она ему нравится.




 ГЛАВА 25


 На следующий день Олег отправился навестить мать, попутно раздумывая, какие общие дела могут быть у Морозова-старшего с секретарем горкома. Надо было спросить у Альки, о чем они разговаривали. И что это тебя опять на расследования потянуло, выругал он себя. Какая муха укусила?..
 — Отца нет? — первым делом уточнил Олег.
 — Ты завтракал? — первым делом осведомилась мать и, не слушая ответа, усадила его к столу.
 Между омлетом и кофе Олег спросил, знакома ли она с Федотом Степановичем Горшиным.
 — Вроде бы нет, — мать пожала плечами.
 — А папа его знает?
 Папа. Олег давно не называл его так. Только «он» или «твой муж».
 Мать удивилась, но виду не подала.
 — Спроси сам, если это так важно. Папа у себя, ты вот кофе допей да поднимись к нему.
 — Значит, он дома, — пробормотал Олег, — и ты меня затащила за стол в надежде, что мы устроим настоящий семейный завтрак.
 — Хватит, сынок. Пора уже вам помириться.
 Он покачал головой.
 — Мы не ссорились.
 — Поднимись к нему, — мягко произнесла мама, — он будет рад. Только вчера говорил, что ужасно по тебе скучает.
 Вчера…
 Ох, мама, мама. Некогда отцу скучать, он все больше с партийными шишками встречается.
 — Поднимись, сынок, — мать продолжала гнуть свое, — обо всем и поговорите…
 Поговорить? О чем? Хотя… пожалуй, им действительно есть о чем поговорить! Разве он, Олег, не должен потребовать у отца соблюдения приличий по отношению к Альке? Не допив кофе, он встал из-за стола и решительно направился к лестнице, ведущей на второй этаж. Мать с улыбкой глядела ему вслед.
 На втором этаже располагались кабинет отца и три спальни — родительская, гостевая и «детская», то есть Олегова. Он уже и не помнил, когда ночевал там в последний раз, но знал, что мать каждый день заботливо перестилает там постель, надеясь, что когда-нибудь сын одумается и вернется под родительское крыло. И чего бы ему не вернуться? Вон квартира-то какая: живи да радуйся! А ему все охота по коммуналкам мыкаться! Вздохнув, мать покачала головой и скрылась на кухне, соединенной с гостиной широкой аркой.
 Поднявшись по бесшумной, покрытой ковровой дорожкой лестнице с резными перилами, Олег остановился у двери кабинета. Дверь тоже была резной, тяжелой, с бронзовой ручкой в виде головы льва. Из-за нее доносился сердитый отцовский голос — Морозов-старший говорил по телефону.
 — …Ну а я тут при чем? — пророкотало за дверью. — Это твои проблемы, Федот!
 Журналистский инстинкт заставил Олега отдернуть руку от двери. Полчаса назад он гадал, какие общие интересы могут быть у его отца с секретарем горкома? Сейчас он узнает, какие. Правда, совершенно непонятно, зачем ему это нужно…
 — Дорогой, ну что ты так разнервничался? — между тем басил отец с некоторой долей снисходительности. — Ах, ты всю ночь не спал? Ну и зря! Девчонка, скорее всего, ничего не слышала, а если и слышала, то не поняла! Охота тебе, Федот, лишние деньги тратить?
 Значит, Федот. Федот Степаныч Горшин. И девчонка. Олег соображал очень быстро. Какая девчонка? Уж не Алька ли?
 Она сказала, что, увидев ее, вылезающую из-под стола, Федот Степаныч аж позеленел. «Испугался» — сказала. А с чего бы ему собственно пугаться? Вроде не робкого десятка мужик, матерый. Других на таких постах не бывает. Вот если только… если она услышала что-то, не предназначенное для посторонних ушей? А что, вполне возможно! И что же теперь? Отец сказал, зачем деньги тратить? Наверное, Федот предлагал заплатить Альке за ее молчание, чтобы она не разболтала их секреты. Господи, какие секреты? Ее интересовало только одно: почему отец с ней не поздоровался! Только это. Да и не слышала она наверняка, о чем они говорили, иначе бы не удержалась — все ему пересказала бы!..
 Отец снова заговорил, и Олег затаил дыхание, внимательно ловя каждое слово.
 — Ну, если ты так настаиваешь, я дам тебе человечка. Чего не сделаешь ради спокойствия друга? — Морозов-старший захохотал, но тут же прервал смех: наверное, на том конце провода снова заговорил Горшин. Помолчав некоторое время, сказал недовольно: — Спешка нужна только при ловле блох, знаешь? Пока не произошло то, о чем мы говорили, никакая утечка информации не страшна. Никто просто не поймет, о чем речь. Другое дело — потом. Может найтись какой-нибудь умник, который сложит два и два… Но я все равно уверен, что девчонка ничего не слышала! Кстати, девчонку эту сын мой знает… Что? Ну и что, что в газете работает? Не будет он копать, прошла у него эта дурь, сейчас другая на уме…
 Если бы отец знал, что он стоит сейчас под дверью, до боли сжав кулаки! Какое счастье, что не знает…
 — Так что время у нас есть, пара дней точно, — продолжал между тем Морозов-старший. — И парнишку я тебе дам — есть у меня один афганец…
 Какой еще афганец? — чуть не заорал вслух Олег. Разве для того, чтобы попросить Альку молчать, нужен афганец? Или отец хочет… чтобы Алька замолчала… насовсем? Не может быть!!!
 — Да никто меня не прослушивает!.. — Морозов-старший опять повысил голос. — Брось паниковать, тебе говорят! Сказал — сделаю. Все будет в лучшем виде. Так что спи спокойно, дорогой товарищ! — довольный своей шуткой, отец снова захохотал, а потом стал прощаться.
 Затылок потяжелел, в горле как будто перекатывались камни, но обращать на это внимания было некогда. К двери приближались тяжелые, усталые шаги. Отец.
 Олег быстро попятился к лестнице, сделав вид, что он только что поднялся. В этот момент дверь кабинета открылась.
 — Олег? Привет, — удивленно поздоровался Морозов-старший. — Ты ко мне?
 Олег помотал головой и повернул к «детской» спальне.
 — Я за книгой, — пробормотал он. — Мне для работы нужно.
 Спиной он почувствовал недоуменный отцовский взгляд.
 …Потом Олег долго шарил по книжным полкам, отчаянно моля бога, чтобы отец не догадался, что он подслушал его телефонный разговор. Сердце колотилось, как сумасшедшее.
 — Ну что, Олежек, поговорили? — выглянула из кухни мать, когда он снова спустился по лестнице, держа под мышкой никому не нужный учебник по литературоведению.
 — Поговорили, — машинально согласился он, — поговорили.
 Он сбавил шаг, только оказавшись далеко от дома, в центре города. Огляделся растерянно, с присвистом дыша.
 Да нет же, нет! Он ошибся. Быть того не может! Все это просто ему померещилось… Его отец — не убийца!
 Он — не убийца, тут же подтвердил внутренний голос и уточнил безжалостно: но он способен убить! Ведь чтобы убивать, совсем необязательно самому брать в руки оружие. Тебе ли, журналисту, этого не знать?..
 Голова раскалывалась.
 Итак, что он может сделать?
 Опередить заказ, убрав заказчика? Сдать собственного отца милиции? Но кто ему поверит, доказательств-то нет! Да и наверняка у отца в милиции все схвачено. …Черт, время идет, а он тянет кота за хвост! Если даже он каким-то образом заставит отца отказаться от участия в этом деле, где гарантии, что Федот не найдет другого посредника?..
 — Ой, Олежка, ты так рано? А я еще обедом не занималась. Что с тобой? Морозов! Да на тебе лица нет!
 Оказывается, каким-то образом он все же добрался до дома.
 — Алька, расскажи мне, о чем говорил Степаныч с моим отцом?
 — Расскажу, — быстро кивнула она, — только сначала ты мне ответь, что случилось?
 — Ничего.
 — Что у тебя с лицом?
 — Проблемы на работе.
 — Поэтому ты бледный и на себя непохожий?
 — Поэтому.
 Не паниковать! И сделать лицо попроще. Иначе она напугается по-настоящему, и так вон губы дрожат…
 — Олег, у тебя руки трясутся, — проговорила Алька, сумрачно наблюдая, как он прикуривает.
 — Я замерз.
 — Ну да. И еще у тебя проблемы на работе, я помню. Что случилось, ты можешь объяснить толком?
 Так. Осторожненько. Мелкими шажками. Очень аккуратно.
 — Мне поручили интервью взять у вашего Степаныча, а подходов к нему нет никаких.
 Алька смотрела недоуменно.
 — Ну и что?
 — А он… ничего такого не говорил моему отцу?
 — Какого — такого? — взорвалась она. — Я вообще не слышала, о чем они говорили!
 — Совсем ничего не слышала? — нервно уточнилОлег.
 — Я же уже тебе говорила! Я под столом сидела, потом дверь скрипнула, и Федот сказал что-то вроде, что у него мания преследования начинается, дескать, показалось, что ходит в приемной кто-то. А твой отец засмеялся, то есть, я еще не видела, что это твой отец, а просто услышала смех. Ну, а Федот вроде как обиделся и что-то насчет перестройки сказал, я не разобрала.
 — А потом?
 — Суп с котом! Я вылезла, а они позеленели оба!
 Олег закурил следующую сигарету.
 — Мой отец больше ничего не говорил?
 — Нет! Да пойди ты к нему и сам спроси!
 Он уже ходил. И без спросу многое узнал. Что же, интересно, они затеяли, что Федот испугался случайного свидетеля?!
 Но это вопрос не главный. Олег не станет докапываться до правды, она ему не нужна. Ему нужна Алька, живая и невредимая! И ему абсолютно неважно, из-за чего они собираются ее… убрать. Ему важно придумать что-то, чтобы этого не произошло.
 Может, надо пойти в горком и поклясться Федоту, что Алька ничего не слышала?.. Ведь так оно и было! Но кто ему поверит?
 Он быстро поцеловал ее и под каким-то предлогом сбежал из дома.
 Наткнувшись на пустую лавочку в сквере, Олег просидел здесь, пока не стемнело, куря одну сигарету за другой. А потом поехал в Бердск.




 ГЛАВА 26


 Наверное, придется рассказывать и об этом… Как сидел на кухне у ее матери, проклиная свою беспомощность и невозможность справиться со всем в одиночку. Как довел ее до слез, нарочно преувеличив опасность.
 — Мы должны заставить ее уехать. Насовсем.
 — Так если ты уедешь, Олеженька, так и она с тобой.
 — Я не могу. В том-то и дело. Ей нужно не просто уехать, Катерина Андреевна. Иначе они точно решат, что она что-то знает, будут искать. Я знаю возможности своего отца, он… у него… в общем он не остановится, понимаете?
 — Так что же делать, Олеженька?
 Что делать, он придумал. Он только не знал, получится ли.
 — Вы ведь собирались в Москву, Катерина Андреевна?
 — Так это мы с Вероникой, к тетке… Алька-то с нами не собиралась.
 — Давайте поступим иначе, Катерина Андреевна, — решительно сказал он. — Вы останетесь здесь. Веронику нужно отправить в санаторий, деньги я найду. Главное, чтоб ее дома не было. А мы с вами устроим аварию.
 — Аварию?!
 Автокатастрофу, вот что. В которой Алька якобы погибнет.
 …Да, потом этот план ему самому казался безумным. Да, потом ему приходили в голову другие варианты. Единственным достоинством этого безумного плана было то, что он удался. Сработал. Какой ценой? О цене он тогда не думал. По сравнению с ценой Алькиной жизни все было мелочью.
 Год назад он писал статью о городских моргах. Поэтому знал, что за деньги сможет найти невостребованный труп. Тот, который потом «опознает» Катерина Андреевна.
 — А потом мы с вами должны будем устроить похороны. Вы справитесь, выдержите?
 — О господи, Олежек…
 — Поймите, у нас нет выбора!
 — Я постараюсь, Олежек…
 — Вот и хорошо. Завтра с утра вы позвоните тетке в Москву, пусть она пришлет телеграмму и срочно вызовет кого-то из вас. Мы уговорим поехать Альку. Она должна согласиться!
 — А потом? Что будет потом?
 Вот об этом Олег пока старался не думать. Надо решать проблемы по мере их поступления — так, кажется, говорил главный редактор его газеты?
 — Потом придется опять врать. Другого выхода нет. Вы поедете следом, и сюда ее не пустите, ясно?
 — Да ведь у вас же свадьба! Как же я не пущу?! Она сбежит просто-напросто!
 — Не сбежит, — он скрежетнул зубами, — не сбежит, если свадьбы не будет.
 — Как?!
 — Так. Мне придется остаться здесь еще на некоторое время, чтобы никаких подозрений не возникло. Альке я скажу, что раздумал жениться. Тогда она точно не приедет.
 — Олеженька, она ведь с ума сойдет! — убежденно проговорила Катерина Андреевна. — Она без тебя жить не захочет.
 — Придется, — жестко возразил он. — Некоторое время ей придется потерпеть. А потом я приеду.
 — Так может лучше рассказать ей все, как оно есть, а?
 — Ни в коем случае! — закричал Олег.
 Чего он тогда боялся больше? Того, что Алька с ее горячим характером откажется уезжать, прятаться? Или того, что она узнает правду об его отце?
 …Тогда он всеми силами старался не искать ответа на этот вопрос. А теперь? Как он расскажет все — не Альке уже, а Тине?..




 ГЛАВА 27


 — Пойдем в купе. Поговорим все-таки.
 Он не смотрел ей в глаза, сосредоточив взгляд на нейтральной территории — где-то в районе переносицы. Это почему-то разозлило ее, и Тина воинственно скрестила руки на груди.
 — Я не хочу разговаривать, Морозов, я устала.
 Она поймала себя на том, что врет. Ни капельки не устала. Тело легкое, в голове — пусто. Правда, на душе кошки скребут, но это же не от усталости, а наоборот. Слишком расслабилась, вот и результат. Теперь приходится расплачиваться.
 — Я устала, — упрямо повторила она. — Я всю ночь не спала.
 Ой, как это вырвалось? И зачем? Ему вовсе не обязательно знать, что от всех переживаний она заснула только под утро!
 — Я тоже не спал, — хмуро признался Морозов.
 — Ну вот, — кивнула Тина, — давай наверстаем упущенное и отдохнем сейчас, ладно?
 — Что, даже завтракать не будем? — неожиданно испугался он.
 Она против воли рассмеялась, узнав в этом трепетном опасении его извечный голод по утрам. Завтрак — это святое! И не какие-то там пошлые бутерброды с чашечкой кофе, а что-нибудь посущественней. Отбивные с картошечкой, котлетки с макаронами, тарелочку борща — можно все сразу и без хлеба. Главное, чтобы было на красивой тарелке и непременно с острым соусом или с горчичкой.
 Ей всегда нравилось смотреть, как он ест.
 Надо же… Вот как, оказывается, она ничего не помнит. Ничегошеньки! Буквально — полный нуль вместо памяти. Ага.
 — Что с тобой? — настороженно поинтересовался Олег, когда Тина за минуту раз пять изменилась в лице. То улыбалась, то хмурилась, то фыркала пренебрежительно. Как будто спорила с самой собой.
 — Ничего. Ты завтракай, не обращай на меня внимания.
 — Я и так не обращаю, — проворчал он и полез за Машиным пайком.
 — Морозов, а ты стихи еще пишешь? — вдруг спросила Тина.
 Он закашлялся.
 — Почему «еще»?
 — Ты же раньше писал. Я как-то случайно на них наткнулась. Извини.
 — Извиняю, — ухмыльнулся он. — Сама понимаешь, молод был, пылок. Сейчас не до этого.
 — Значит, только прозу строчишь?
 — Угу.
 — И как? Пользуется популярностью?
 Ей на самом деле было интересно.
 Олег пожал плечами.
 — Я точно не знаю.
 — Ой, врешь! Кокетничаешь! Разве бывает, чтобы писатель не знал, как раскупаются его книжки?
 Ее игривый тон застал Олега врасплох, и он снова поперхнулся.
 — Ты ешь, ешь, — разрешила Тина, и тут же потребовала ответа на следующий вопрос. Дескать, откуда сюжеты господин Морозов черпает.
 — Из жизни, — нервно откликнулся тот.
 — Морозов, а чего ты нервничаешь? — издевательским тоном поинтересовалась она.
 — А того! — сказал он и замолчал, поглощая бутерброды.
 Однако Тине было никак не уняться.
 — Так ты мне книжку с автографом подаришь? Типа, старому другу, на долгую память… Как там у вас, господ писателей, принято, а? — Она подалась вперед и с притворным восхищением уставилась ему в рот.
 — Хватит ерничать, пожалуйста, — попросил Морозов. — И делать вид, что между нами ничего не было.
 Тина сжалась, как будто перед броском, как будто собиралась немедленно бежать — далеко и не оглядываясь.
 На лице ее проступила паника.
 Но через секунду Олег заметил, что она взяла себя в руки.
 — Было, — выдавила она, — тут не поспоришь. Я только не понимаю, Морозов, что ты хочешь от меня?
 Все, сразу подумал он, провел ладонью по лбу, и ладонь стала влажной.
 — Так я жду, — зло напомнила она. — Может, для тебя случайный секс в поезде — дело обычное, а я впервые в жизни мужу изменила! И, пропади все пропадом, я теперь не знаю, не знаю…
 — Ты знаешь! — заревел он. — Ты знаешь, что это был не случайный секс.
 — Ну да, запланированный, — усмехнулась она сквозь отчаяние. Ирония — вот последнее, что ей оставалось.
 — Эх ты, трусиха! — выдохнул Олег и пересел к ней.
 Она отвернулась. Но он уже видел все, что могло бы иметь значение. Он уже многое понял. Улыбнувшись, он обнял ее.
 — Чего ты боишься на этот раз?
 — Отстань!
 — Меня?
 — Отпусти!
 — Себя?
 Она всхлипнула. Как-то так получалось, что рядом с ним она позволяла себе быть слабой.
 — Морозов, ты меня презираешь?
 Столько горечи было в ее голосе, что теперь испугался Олег. Что она придумала себе?
 — Дура! Ну какая же ты дура!
 — Я правда не знаю, что теперь делать, — едва слышно пробормотала Тина и посмотрела ему в глаза.
 Как будто запрокинула голову в небо. И оно — тяжелое и хмурое — просветлело от ее взгляда.
 — Ты очень красивая, — моргнув, сказал Олег.
 — Не ври!
 — Правда!
 Он медленно притянул ее к себе. У нее был еще шанс освободиться… А еще были его глаза совсем близко, и его тепло, и надежность плеча.
 И так хотелось вспомнить, каково это — беспечно, уверенно прильнуть к его плечу!
 Она поняла, что сейчас заплачет, и опустила ресницы. Вместе со слезами ее покидали страхи, сомнения, боль. Только он остался с ней, только он.
 Нежность растянула секунды в года.
 Держа в ладонях смуглые щеки, он думал, что мог бы смотреть бесконечно на эти губы, на пронзительность скул, на стежки морщин, на тонкие веки, прикрывшие бездну. Смотреть, как упрямится подбородок и удивляются брови.
 Смотреть и подмечать детали — трогательные, смешные, разные.
 Он мог бы смотреть на нее неотрывно. Но насмотреться — не мог.
 Тина осторожно открыла глаза и увидела его.
 За окном мельтешила зима, поезд трудолюбиво грохотал колесами, на столике подпрыгивал пластмассовый стаканчик.
 Они глядели друг на друга, спутавшись руками, ногами, вздохами.
 А потом — словно в одну секунду разверзлась небесная хлябь.
 …Теперь все получалось как-то иначе — медленно, связно, восхитительно бесстыдно. Каждое движение было отчетливо, каждая складочка, каждый изгиб раскрывался навстречу жадным губам и пальцам.
 Тина вдруг обнаружила, что в нем не осталось прежних мальчишеских острых углов, а весь он — плотный, складный, налитый жизнью. И эта жизнь сейчас принадлежала ей!
 Так же ликуя, Олег забредал в незнакомые переулки ее тела. И нежили пальцы сочную тяжесть груди, что раньше легко умещалась в ладони, и было губам горячо на рубце внизу живота, на окрепших бедрах…




 ГЛАВА 28


 Наверное, кто-то из них, а может быть, оба не сдержали птичьей — секундной, страстной — песни на взлете. И в стену загрохотали возмущенные соседи.
 Тина засмущалась, но хихикнула невольно, когда Олег в притворном ужасе принялся пихать ее в угол, приговаривая:
 — Быстро, быстро, сейчас придет полиция нравов!
 — Дурак! Олег, ну, правда же, неудобно!
 — Извини, — он вытащил ее из угла и пристроил у себя под боком.
 — Да не это неудобно, — поморщилась она.
 Он как будто задумался.
 — А что?
 — То самое, — пробурчала она под нос. — Неприлично.
 Олег сделал вид, что не слышит. У него было занятие поинтересней. Ленивыми пальцами он забрался в шелковистую упругость ее волос, и носом терся в плечо, смутно мечтая скоротать вот так остаток вечности.
 Тина, разом обмякнув, прикрыла глаза.
 Да леший с ними, с соседями!
 — В каком ухе у меня звенит? — с тихим азартом вдруг прошептал Олег. — Только точно угадай. Я тогда желание загадаю.
 Он уже знал, какое.
 Чтобы поезд никогда не останавливался.
 — В левом, — поразмышляв, заявила Тина.
 — У, — протянул он разочарованно, как будто дорога на самом деле могла не кончаться.
 — Тогда в правом, — серьезно предположила она, приподняв голову, чтобы посмотреть на него.
 — Вот сейчас правильно, — кивнул Олег с важностью.
 Тина хлопнула по его широкой груди.
 — Вот дурак! Это же телефон звонит!
 — Телефон? — недоверчиво округлил он глаза.
 — Такая штука со шнуром и трубкой, — пояснила Тина, вскакивая. — Можно и без шнура.
 — А без трубки можно? — заинтересовался он, уже понимая, что этих минут не вернуть.
 Тина не ответила, роясь в куче одежды. Наконец, из кармана мятой блузки был извлечен сотовый. Он моментально разразился торопливым кудахтаньем:
 — Алле, Тина? Добрый день! Тут к нам Хромов приехал, говорит, вы с ним договаривались, я ему объясняю, что…
 — Кто это? — очумело спросила Тина.
 — Это Лена! — радостно пояснила трубка.
 Ах, Лена. Это многое объясняет, подумала Тина скептически.
 Через секунду ее осенило.
 Прозрение откликнулось барабанной дробью в висках — она забыла имя собственной секретарши.
 Кошмар!
 — Да, Леночка, — как можно приветливей защебетала она, — я тебя слушаю.
 Ни черта она не слушала. Занималась самобичеванием, лишь к концу разговора обретя способность нормально мыслить. Изложив все горести коллектива, Лена торжественно попрощалась, не требуя никаких конкретных ответов. Из чего Тина сделала вывод, что ничего непоправимого пока не случилось.
 Морозов все это время с преувеличенным интересом изучал потолок.
 Тина повернулась и мгновенно развеселилась.
 — Эй, мыслитель, тебе не холодно?
 — На себя посмотри, — хмуро отозвался он. — Шляешься по вагону в чем мать родила!
 — Какой вагон? Я в своем купе!
 — Оно такое же твое, как мое!
 — Тебе хочется, чтобы я оделась?
 Ему хотелось, чтобы она выкинула свою дурацкую трубку и легла с ним рядом. Но у нее были другие планы.
 — Слушай, давай поедим? — предложила она. — У тебя еще что-нибудь осталось?
 — Осталось, — кивнул он. — Вот, возьми свитер, а то замерзнешь.
 Она не стала спорить. Быстро влезла в мягкий кашемир, внутри которого пахло Морозовым. Потом, с удовольствием потянувшись, села за столик и принялась хозяйничать. Главным образом, эти хозяйственные хлопоты свелись к перестановке посуды с места на место.
 Просто нужно было руки занять. Просто нужно было глаза уткнуть.
 Олег наблюдал за ней исподлобья.
 — И что же такое тебе сообщили, что ты места себе не находишь?
 Почему-то ему было трудно смириться, что кто-то другой — не он! — заставил ее волноваться. Ревнует он, что ли? Тина сделала вид, что вопроса не услышала.
 — Ну, давай помолчим, — процедил он, обдумывая месть.
 Вот когда она что-нибудь спросит… Вот если ей приспичит узнать, отчего у него такой мрачный вид… Вот тогда посмотрим! Он будет не просто отмалчиваться! Он демонстративно выйдет из купе, оставив ее маяться от неизвестности!
 — Ты ответишь мне или нет?!
 Она покосилась с опаской и уже не могла отвести от него глаз.
 Лохматый, разгневанный, голый мужчина стоял посреди купе.
 — Расскажи, что случилось! — потребовал он.
 Да ничего! Просто звонок Леночки прозвучал, как будто с другой планеты. Из родного, далекого мира, о котором Тина совсем позабыла.
 Олег сомкнул пальцы на ее руке, потянул к себе, заставляя встать. И всем телом она ощутила его беспокойство.
 — Морозов, я не могу…
 — Ну, и не надо, — сразу же понял он.
 И правда, не надо. Не нужны ему ответы и объяснения, переживет. А ей необходима передышка.
 — Мне показалось, — пробормотала все-таки Тина, потихоньку успокаиваясь в его объятиях, — что я выпала из жизни…
 — Перестань, — прошептал Олег, гладя ее щеки, — перестань сейчас же. Завтра еще не конец света.
 Она понимала, о чем он. Но ей, в вечной суете бегущей к новому дню, засыпающей с мыслями о следующей ступеньке, которую удастся перешагнуть уже скоро, — скорей бы! — давно не приходилось так пристально вглядываться в настоящее.
 …Потом как-то сам собой, без всяких усилий построился разговор. Поспорили, кому мыть посуду. Потягались в остроумии. Между прочим, вспомнили, что сегодня — понедельник, день тяжелый. «Но интересный», — добавил Морозов. «Даже слишком», — добавила Тина. На чем тема была закрыта, и Олег с прямо-таки отцовской заботой справился, не желает ли она прилечь отдохнуть. Нет, нет, тарелки он по-прежнему мыть не собирается, а вот почитать чего-нибудь вслух для нее — с удовольствием. И с выражением, это он пообещал твердо. Увы, книжек с собой не оказалось — даже завалящего женского романа! — и Морозов был вынужден прочувствованно декламировать газетные объявления. Тина так хохотала, что опять стучались в стенку. Чтец кланялся и требовал награды в виде тысячи поцелуев.
 Потом стало ясно, что поцелуями дело не ограничится…
 А потом за окном стемнело, и выбираться из постели было неохота, пусть даже постель — не постель, а всего-навсего купейная полка.
 Они снова говорили. Обо всем — даже прошлого не боялись. Вот так мимоходом, в случайной какой-то реплике Олега выяснился псевдоним, под которым он писал свои «были», и Тина снова принялась хохотать.
 — Жаров?! Жаров?!
 Он насупился в притворной обиде и заявил, что пусть она сначала почитает, а потом уже смеется. Тина чмокнула его в нос и призналась, что давным-давно прочитала все. Просто так. Не зная, что Жаров — это Морозов. Псевдоним, значит, от противного? Это ее еще больше развеселило.
 Олег удивился несказанно.
 — Я думал, тебе даже газеты читать некогда.
 — Нет, погоди, Морозов, если честно, ты меня просто поражаешь! Рассказы потрясающие, но я бы ни за что не догадалась, что это ты написал. Там же все… ммм… не твое.
 — Значит, я тоже изменился, — не вдаваясь в подробности, резюмировал он.
 Точно. Так и есть. Изменилось все — и он, и она, и мир за окнами вагона. Впрочем, сами вагоны за тринадцать лет тоже изменились. Вместо заскорузлого коврика в коридоре лежала свеженькая, стильная дорожка, табло над туалетом сдержанно оповещало «занято» или «свободно», в тамбуре было тепло и даже как-то уютно, а пепельницы блестели девственной чистотой. Про купе и говорить нечего. Проводница рассказывала, что в некоторых имеются телевизоры, компьютерные игры и выход в Интернет. Знай себе, бабки плати и будешь весь в шоколаде.
 Хоть с этим было ясно.
 Тот факт, что оба они оказались в СВ, позволил избежать осторожных расспросов на животрепещущую тему финансовых возможностей. К тому же, Олег кое-что знал об этой стороне ее жизни. Может, это было не так уж важно, но все-таки он вздыхал с облегчением, понимая, что сейчас ей не приходится считать копейки до зарплаты.
 А с другой стороны, Олег чувствовал, что за свою независимость она платит сполна. И острое, необъяснимое ощущение какого-то надлома в ней поднимало в душе холодную ярость, ненависть к себе самому.
 Почему?
 Он не хотел разбираться в собственном мире. А в ее — не мог. Прежняя роль, роль созерцателя, внимательного и бесстрастного, роль, в которой было уютно и безопасно, удавалась ему нелегко. Но — удавалась. Потому что он играл и старался для себя самого.
 Игра кончилась. Внезапно и окончательно, не дав возможности придумать нового героя, написать текст, выбрать характер, приглядеться к партнерам.
 Она — женщина из прошлого, оказавшегося вдруг настоящим, — выманила его с маскарада, вынудила стать самим собой. Он не знал, нравится это ему или нет, но знал: то, что случилось — уже не изменишь. И менять не хочется. Потому что они вдвоем, и ее волосы так замечательно пахнут, и ее дыхание на его груди, и можно поверить, что бывают чудеса.
 И он поверил.
 И она поверила. Прыгнула без оглядки в сказочное, бездонное море; лишь предупреждение, словно таймер обратного отсчета «всего один только день!» оставила на краю сознания, как оставляют на берегу одежду. Потом, конечно, придется натягивать платье, застегивать пуговицы, обуваться и отводить глаза от прозрачной глубины, уже недоступной.
 Но это — потом.




 ГЛАВА 29


 Среди ночи она проснулась оттого, что какой-то безжалостный негодяй ломал ей руку. Негодяем оказался Морозов, мерно сопевший, лежа на ее локте. Тина решительно сдвинула его голову.
 — Я все вижу, — неожиданно бодрым голосом предупредил он. — Пытаешься от меня избавиться?
 — Ты мне руку отдавил! — сообщила она, завозилась, капризничая, и вдруг сказала: — Я голодная.
 — Я тоже, — не понял он, сосредоточенно изучая географию ее тела.
 Она хихикнула, кокетливо хлопнув его по плечу.
 — Да не в том смысле!
 Олег встрепенулся.
 — Что, правда? На самом деле?
 Она не просто хотела есть. Она была голодна, как стадо бизонов. Или кого там? Тигров, акул, кашалотов — вместе взятых. Морозов с интересом наблюдал, как стремительно исчезают со стола его запасы.
 А через пять минут она уже сладко посапывала, привалясь к его плечу. Морозов не знал, что предпринять в первую очередь — уложить обжору, убрать грязную посуду или пойти повеситься, потому что больше всего на свете ему захотелось вдруг, чтобы это повторялось каждую ночь.
 «Правда, тогда я, наверное, разорюсь на еду», — подумал он.
 Как ни странно, ему удалось быстро заснуть, хотя он вознамерился пролежать до утра, слушая, как пыхтит она рядом, по-детски округлив рот.
 Проснулся он от ощущения, что на него смотрят. Морозов не любил, когда его разглядывают во сне, и сейчас приготовил сердитую отповедь любопытствующим, и даже рот открыл раньше, чем глаза. Во рту немедленно оказался бутерброд. То есть, Олег только потом понял, что это бутерброд, а сначала рассердился пуще прежнего и замычал, яростно тряся головой.
 — Это вместо благодарности?
 Веселые, как солнце в листве, глаза сияли над ним.
 — Какой благодарности? Что за шуточки с утра пораньше? — проворчал он, вернув ей бутерброд. — Я еще зубы не чистил, морду не мыл, не оделся, не побрился, не…
 — Влюбился, — подсказала Тина.
 — Что?
 — Это я для рифмы, — пояснила она, — вставай, я завтрак добыла и, между прочим, кофе настоящий!
 Олег взялся напяливать штаны, но все время промахивался и продолжал бубнить недовольно:
 — Хотел бы я знать, почему этот поезд так трясется! За что деньги плочены?
 — Вообще-то сейчас остановка.
 — Да? У каждого столба тормозят! Где мое полотенце, а? И рубашки нет!
 Тина, пряча улыбку, протянула ему все, что требовалось.
 — А паста?
 — Держи!
 — А тапочки? — свел он брови.
 — Белые? — уточнила она.
 Олег обиженно прогудел, что никто в этой жизни его не понимает. Тогда Тина решила, что с нее хватит и надо его поцеловать. Он был колючий и капризный. И сопротивлялся!
 Когда ему удалось вырваться, он молодецки шлепнул ее по заднице и пошел умываться.
 В коридоре Морозов запел. Проснулся, улыбнулась Тина.
 Ели они молча. Она — соскучившись за тринадцать лет по завтракам, он — обдумывая, есть ли шанс задержать поезд суток на несколько. Лучше, конечно, лет на пятьдесят, но это совсем из области фантастики.
 — Пойдем покурим.
 — Пойдем.
 Сначала она шла сзади, лаская глазами тяжелый затылок. Но вот — не оборачиваясь, он выбросил назад руку, нашел ее пальцы, потянул и прижал, и так они засеменили по тесному коридору.
 — Почему ты остался в Сибири?
 — Не знаю. Так вышло. Мне было все равно. Он недоговаривал. Он ведь что-то хотел рассказать ей, вспомнила сейчас Тина.
 — Олег…
 — Не сейчас, хорошо?
 Глупо тратить время на это. Вот что имелось в виду. И правда, глупо.
 Сделав пару затяжек, он выкинул сигарету, взялся за ее плечи и спиной прижал к себе. Бессмысленным взглядом она уперлась в окно. В лицо ей смотрела зима, а затылок согревал жар его губ.
 …C какого момента, с какой секунды время — так великодушно, так проницательно сдержанное, едва ворочающее ногами, едва вращающее глазами, — опомнилось и заспешило?
 И пощады не было.
 Поезд приближался к Москве.
 День прижимался к ночи, а ночь летела к рассвету, как их тела — навстречу друг другу.
 — Ну ты погляди, а! — рычала Тина, снимая с вешалки мятый костюм. — Как я в нем пойду? Ведь висел же на вешалке!
 Ну да, ну да. Все дело в костюме.
 — Что ты сидишь, Морозов?! Спроси у проводницы утюг! Это вагон СВ, или дерьмо на палочке?!
 Жаль, она не знает других ругательств, очень жаль! Надо спросить у него, он же — писатель, он обязан иметь богатый словарный запас. В том числе, ненормативный.
 — Сядь, — бросил Олег, глядя на нее исподлобья, — сядь, я говорю.
 Вдоль позвоночника тяжело и неотвратимо лился пот. Разит от него, должно быть, как от козла!
 — Тина, сядь!
 Заладил, попугай чертов! Скажи что-нибудь умное, напрягись же! Ты — мужик или кто?!
 Что конкретно его злило, Олег понятия не имел. Собственное бессилие, чертова покорность теленка, которого ведут на бойню?! Или ее неконтролируемая ярость, что расплескивалась в разные стороны, но только не туда, куда должна была.
 На него! На него, идиота, привыкшего плыть по течению! На него, придумавшего, что можно жить одним днем, нимало не заботясь об утреннем похмелье следующего. Его она должна обвинять, на него должна орать и топать ногами, и тогда, возможно, обоим хоть немножко полегчает.
 Ну хотя бы чуть-чуть!..
 — Так ты пойдешь за утюгом или мне самой идти?
 — Я прошу тебя, сядь и успокойся.
 — Я спокойна.
 — Ты боишься, что муж придет встречать? Вот глупость-то сказал!
 — Он точно придет. Он — мой муж. Как будто Олег оспаривал это.
 — Я буду в «России». Завтра презентация, часов до восьми я там должен быть, а потом…
 — Ты назначаешь мне свидание? — перебила она с долей издевки.
 — Тина, перестань! Иди сюда. У нас еще есть время…
 — Пошел к черту! У нас нет ничего! Неправда. У них было и есть — все. Вот только не будет больше.
 Как только поезд ткнется в платформу, с пера упадет последняя капля чернил — беззвучно, легко на бумагу ляжет беспробудная темень.
 Точка.




 ГЛАВА 30


 Он взял у нее сумку, посмотрел вопросительно. Тина, набравшись сил, приблизилась. Губы, околдованные другим вкусом, потяжелевшие от поцелуев, исцарапанные щетиной, смазанно пробежались вдоль упругой, свежевыбритой щеки.
 — Опять у тебя шуба нараспашку, — проворчал муж. — Простынешь, Валентина, что я с тобой делать буду?
 Свободной рукой он ловко и быстро застегнул пуговицы.
 Вот какой заботливый!
 — Ты на машине?
 — Она почему-то не заводится. Я на такси.
 Мог бы за эти дни механика вызвать, подумала Тина. Хотя понимала, что не мог. Во-первых, Ефимыч редко на ее «тойоте» ездит и, скорее всего, только сегодня обнаружил, что там что-то не в порядке. А во-вторых… Во-вторых, и это главное, Ефимыч вообще не умел заниматься бытовыми вопросами. По определению. Потому что он — Ефимыч. Переговоры с автомехаником не осилил бы — это точно! Не дано ему.
 Остановись, шепнул кто-то на ухо.
 Что за гнусные мысли?!
 — Валентина, пошли!
 Спине стало холодно под шубой, и Тина поняла, что Олег вышел из поезда.
 Так получилось. Она — первая. Он — потом. Ему легче, его, по крайней мере, муж не встречает!
 Подумав так, Тина рассмеялась. Тихонько, как сумасшедшая.
 — Не нравишься ты мне, Валентина, — категорически заявил муж, — глаза у тебя больные совсем.
 Да чего там! Вся она — больна.
 Надо уходить. Надо. Уходить.
 А вот оборачиваться — не надо. И все же она не удержалась.
 Так и есть. Он стоял у подножки, держась за поручень. И было непонятно, то ли человек только что приехал, то ли собирается уезжать. Вообще все было непонятно.
 — Да что с тобой такое, Валя?!
 — Со мной все в порядке. Поехали домой. Мне нужно переодеться и принять душ. Сначала принять душ. Потом переодеться.
 После этих слов — у робота бы и то получилось душевней! — Ефимыч уже не отпускал ее руку, беспрестанно заглядывая в глаза. Те, что больны. Те, в которых совсем недавно была весна.
 Морозов смотрел себе под ноги, но почему-то, когда она обернулась, увидел ее лицо. Как это случилось? Вот странность… С этого момента он возненавидел весь мир и Тину тоже. Едва удержался на месте, чтобы не догнать ее и… что? Убить? «Так не доставайся же ты никому!»
 Нет, это была не ревность. Только ненависть. Почему, почему, почему он должен стоять здесь один, смотреть на свои чертовы ботинки и делать вид, что жизнь продолжается?! Конечно, продолжается! Но она сделала так, что эта жизнь теперь ему не нужна.
 Догнать и уничтожить. А потом со спокойной душой пустить пулю в висок. В собственный на этот раз.
 Это был только секс, сказал он себе. И не поверил.
 Всю дорогу до дома Тина думала о том же. Точка поставлена.
 …А в коридоре на нее налетели Сашка с Ксюшкой, и теплые маленькие ладошки одним махом смели груду камней в ее голове. Она никуда не делась, эта груда. Она просто перестала иметь значение.
 Или так показалось?
 Привычный домашний кавардак очень быстро вымотал ее до предела, и Тина уснула в спальне детей в самый разгар испытания водяного матраса. Ефимыч великодушно решил там ее и оставить. Но, разбудив утром, вместе с ней отправился на кухню.
 — Ты что, не ляжешь больше? — удивилась Тина.
 — Я хотел с тобой поговорить, — пристально разглядывая ее лицо, сурово заявил муж.
 Черт ее знает, на что она надеялась, когда думала, что никто и ничего не заметит!
 Ефимыч знает ее сто лет! Он мог бы без особого труда прочитать ее мысли. В общем и целом. Другое дело, что раньше она не давала повода этим заниматься. Она была искренней. Ей нечего было скрывать. Кроме разве своего дурного настроения или внеплановой атаки налоговиков. Ничем подобным она никогда не делилась с ним, уверенная, что сама справится. Так и случалось.
 А может она паникует напрасно? Может, он решил обсудить планы на отпуск или, например, повышение зарплаты для этой… Агриппины. Да, Агриппины Григорьевны.
 Должно быть, эта безумная надежда отчетливо нарисовалась на ее лице. Голос мужа смягчился:
 — Я понимаю, Валентина, ты очень устаешь. Но эта поездка вообще тебя добила! А я не хочу, чтобы…
 — Да ничего меня не добило! — бросилась препираться она.
 — Как будто я не вижу!
 — Да что ты видишь, что?
 Ефимыч сощурился.
 — За эти дни ты позвонила только однажды. Когда напилась. Твоя секретарша даже не знала, где ты, хотя ты поехала в Сибирь по работе. А вчера на вокзале? На тебе же лица не было. И после этого ты говоришь, что все в порядке? — торжественно и сердито вопросил Ефимыч. — Заметь, я не требую у тебя объяснений, я понимаю, что ты не хочешь пускаться в подробности, но я прошу тебя — нет, я настаиваю! — отдохни, возьми отпуск, ты все равно в таком состоянии не сможешь решить никаких проблем. А проблемы, как я понимаю, серьезные.
 Тина ровным счетом ничего не поняла.
 — Заметь, — вдруг развеселившись, он поднял указательный палец, — другой на моем месте еще бы и сцену ревности тебе закатил. Ты несколько суток дома не была, возвращаешься с перевернутым лицом, вся в думках непонятных. Согласись, признаки тревожные! Но я, ты знаешь, не любитель скандалов на пустом месте. Я все понимаю!
 А она опять-таки — ничего.
 Наверное, в другое время сразу стало бы ясно, что муж соскучился. Неважно — по ней или по нравоучениям для нее. Но соскучился и потому тарахтит без умолку.
 Сейчас осмысливать его поведение не было сил.
 После слов о ревности стало совсем худо, и остальное Тина слушала как будто сквозь вату. А ведь он, наверное, ждет какой-то реакции. Ответа какого-нибудь. Какого, а? С кем бы посоветоваться?
 Раньше ей бы и в голову не пришло искать помощи. А сейчас впору зарыться в женские журналы. Кажется, там любят кропать статейки на тему «Ты изменила мужу, и что с этим делать?»
 Да ничего не поделаешь! А главное — делать не хочется.
 Хочется еще раз… того… изменить.
 Тина быстро запила эту мысль остывшим кофе. А та все не проглатывалась, маяча на поверхности! Господи, даже кофе напоминал о нем.
 — Ефимыч, — выдавила она, — мне… трудно сейчас говорить… голова раскалывается. Понимаешь?
 — Понимаю, понимаю. Хочешь, сделаю тебе бутерброды?
 О, нет! Спасибо! Бутерброды тоже запретная тема! Сколько их теперь накопилось, запретных тем?
 — Так ты подумай над моими словами, — выдвигаясь из кухни, напомнил Ефимыч. — Рванули бы куда-нибудь к морю, недельки на две, а?
 — Я подумаю, — торопливо кивнула она, едва сдерживаясь, чтобы не надавить на дверь посильнее, выпихивая его вон.
 Оставшись одна, Тина налила себе еще кофе. То есть, вознамерилась налить, но промахнулась, потопив в нем салфетку. Убирая, кокнула чашку. Пока осколки собирала, порезала палец. И обреченно забилась в угол — без кофе, без чашки, без надежды, — думая, что так больше продолжаться не может.
 Надо ему позвонить.
 Едва она подумала об этом, все как будто стало на свои места. Ловко утащив из спальни телефонную трубку, Тина рванула в ванную и там, пустив воду на всю мощность, нервными пальцами забряцала по кнопкам.
 Первый гудок. Второй. Третий.
 На четвертом она мысленно назвала себя идиоткой. Нажала отбой и добавила к идиотке еще несколько определений и качественных прилагательных. Самым безобидным было «охреневшая».
 Тонко подмечено. Охреневшая и есть. Гормоны крышу сорвали. Запоздалый кризис полового созревания.
 Трубка, которую она, как горло кровного врага, сжимала в кулаке, залилась пронзительным звоном. И Тина мгновенно осознала, что гормоны ни при чем, разве в сердце есть гормоны, разве сердце имеет отношение к сексу, пусть самому потрясающему?!
 — Да?!
 — Прости, пожалуйста, что звоню, я все понимаю, я не должен, но мне сейчас кто-то позвонил, а там сорвалось, и я подумал, вдруг… это ты. Это ты?
 — Это я.
 Дыханье билось в трубке, как птица в силках. Их общее дыханье.
 — Что ты делаешь?
 — Сижу на унитазе, — ляпнула она.
 — Тина, мне тридцать пять лет, — ляпнул он, — тридцать пять! Я с ума сойду!
 — Я тоже.
 — Тебе нельзя. У тебя дети.
 — Да. У меня дети. Когда ты уезжаешь?
 — Я же говорил. У меня обратный билет на понедельник.
 — На какой понедельник?
 — Я же говорил. На следующий.
 Да, он говорил! Да, да, да, черт побери! Это всего-навсего глупая надежда, что она ослышалась!
 — Тина, ты долго еще будешь сидеть… на этом своем унитазе?
 — А что?
 — Ну его к черту. Выходи! Выходи, я встречу тебя.
 — Хорошо. То есть, плохо. Я не могу. Мне надо на работу.
 — Я провожу тебя до работы.
 — А твоя презентация?
 — Она вечером. В восемь я освобожусь. Нет, в семь. Выходи, Тина, я еду.
 — Адрес… — совсем без сил прошептала она, — запиши адрес.
 — Я знаю.
 Как нелепо! Она увидела со стороны и поняла — нелепо. Ей тоже не восемнадцать. Если на то пошло, ей даже не двадцать пять!
 А она сидит на унитазе, прижав к груди телефонную трубку…
 Да что же она сидит?! Он же едет к ней!




 ГЛАВА 31


 Она повторила в который раз:
 — Все, Морозов, хватит. Я пошла.
 — Иди.
 — Отпусти меня.
 — Пожалуйста.
 — Спасибо.
 Это невозможное что-то! Что-то, чему ни названия, ни объяснения нет. Что-то, слишком похожее на безумие. Из которого не хочется возвращаться.
 — Значит, в «России». В шесть.
 Его руки снова вернулись к ней. Будто он был над ними не властен.
 — А презентация? Ты же говорил, в семь?
 Ее руки опять взметнулись навстречу. Дурацкое пальто! Как в нем неудобно!
 — В шесть. — Его жар все ближе, ближе. — Тинка, ты так и не носишь лифчики?
 — Морозов, перестань!
 — В пять!
 — Ты — сумасшедший!
 — Скажи еще!
 — Сумасшедший, сумасшедший, сумасшедший…
 День показался ей бесконечностью, и она успела возненавидеть работу — прежде любимую, тысячу раз наорать на сотрудников — без повода, чего прежде не позволяла себе никогда. И снова разливала кофе, и разбивала чашки, и, нервными пальцами схватившись за трубку, цепенела и глохла, когда оттуда доносились чужие голоса. Десятки разных голосов. Ненужных, неважных, скучных.
 — Тина, вы просили напомнить о «Мае»…
 — А что такое у нас в мае?
 На самом деле ей по фигу, как говорит Сашка, и по барабану, как говорит Ксюшка, — в общем и целом, ей наплевать, что будет в мае, а также в апреле и даже в марте. Потому что еще не кончился февраль. Вот он, в окне — слякотный, московский февраль, который видел их поцелуи. А через три часа — нет, уже через два часа и пятьдесят шесть минут — увидит опять.
 И она увидит его. И он увидит ее. И надо только подождать еще чуть-чуть. Два часа пятьдесят шесть минут. Пятьдесят пять… пятьдесят четыре…
 — Тина?
 — Да?
 — Вы же так и не встретились с Вадимом Алексеевичем? Мне позвонить ему?
 А кто это, едва не вырвалось у Тины.
 Господи ты боже мой, она даже не пыталась взять себя в руки. А ведь она сильная, она смогла бы. Хоть немного притвориться, что ее интересует Старцев, а также Иванов, Петров и Сидоров — или как там именуются остальные клиенты «Промо-ленд».
 Раз в жизни она хотела забыть о своей силе. И хотела, черт подери, быть слабой, и не сопротивляться лихорадке, что сжирала изнутри, а снаружи пламенела маками на щеках и сверкала ошалелыми зрачками.
 — Позвони, — все же очнулась Тина, — обязательно позвони.
 — Когда вам удобней с ним встретиться?
 Да никогда! Ей намного удобней вообще ни с кем не встречаться, а сейчас же, немедленно, припустить что есть сил до «Фристайла», где проходит эта чертова презентация.
 — Тина?
 Да тридцать два года она Тина! Что с того?! Ах, нет, не тридцать два — какое-то время она была Алькой. Как же это выпало из головы? На каком ухабе?
 Алька… Алька… Она бы не позволила так обойтись с собой. Она бы защищалась до последнего, помня о его предательстве.
 А Тина? Забыла?
 Забыла вместе со всем остальным.
 — Тина?
 — Ну что? Что?
 Леночка попятилась.
 Ой, беда. Кажется, в этой Сибири, где так и не найден был Вадим Старцев, начальница напрочь застудила мозги. Сегодня только и разговоров, что о ее внезапном умопомешательстве, болезненно-алых щеках, одурманенном взгляде — уж не начала ли наркотиками баловаться?! — и беспричинных приступах гнева.
 Натурально, беда.
 И только когда Тина, обычно коротающая в офисе чуть ли не полночи, еще засветло выскочила из кабинета в развевающемся пальто и, покрутившись перед зеркалом, испарилась, Леночка охнула от догадки. Никакого умопомешательства! Никаких наркотиков! Начальница — железная леди, конь в юбке, бесстрастная, безгрешная, как может быть безгрешен только робот, — она влюбилась. Как самая обыкновенная баба!
 Влюбилась! Эта мысль могла прийти только в хорошенькую, двадцатилетнюю, восторженно-циничную головку Лены.
 Тина одним словом — к тому же таким вот немудреным и наивным — свое состояние оценить не могла. Для нее все было гораздо проще. Или сложней? В моменты просветления — или все-таки помутнения, черт его знает! — она говорила себе: «Вот что значит дорвалась! Примерно то же самое, что тринадцать лет без завтраков. Только кофе. И в постели — только кое-что вроде кофе, чтобы совсем уж не на пустой желудок засыпать. И, пожалуйста — дорвалась! И все не было бы так… остро, так… отчаянно, так… упоительно, нет, не было бы, если бы…»
 Если бы их тела не знали друг друга раньше, если бы сейчас не стояло за спиной прошлое, а с боков не подпирало бы настоящее — ее семья, его девушка Маша, приготовившая превосходную курицу. Запретный плод всегда сладок, как бы пошло это ни звучало. Словно обезумевшие подростки, которым негде и некогда, словно постаревшие Ромео и Джульетта.
 А если без прикрас, все это называется просто — физиология. Животный инстинкт, если хотите. Так что никакого сумасшествия — она нормальней всех нормальных, она всего-навсего следует своим инстинктам. Кто виноват, что их разбудили только сейчас? Допустим, сама виновата, потом она обязательно придумает себе достойное наказание, а пока…
 Пока она сидела в такси. Вернее, ерзала. И если бы взгляд имел материальную силу, флегматичный водитель превратился бы в Шумахера. А так он просто нервничал, каждую минуту ожидая, что она перехватит руль.
 — Вот тут же можно поджать, вы что, не видите? Да проскочите же, ну!
 — Красный горит!
 — Еще не горит! Дерьмо какое! Уже горит! Сколько мы тут будем торчать по вашей милости?! Вы посмотрите только, тут даже телефон не работает, у этого вашего светофора! Отъедьте немедленно!
 — Куда?!
 — Куда угодно! Здесь нет связи!
 Светофор жизнерадостно подмигивал зеленым, водитель с облегчением утирал пот со лба, а Тина выясняла, что мобильные телесистемы не так уж мобильны и связь обрывается каждые сто метров, едва она успевает набрать его номер в гостинице.
 Надо было передохнуть, отключиться на что-нибудь, и она не придумала ничего лучшего, чем задаться вопросом: «А почему, собственно, он?!» Почему разбудить те самые инстинкты удалось именно Морозову? Нужно обязательно спросить у самого Морозова, обязательно. Интересно, что он думает по этому поводу?
 А также… о чем он вообще думает? Например, сейчас, чем занята его голова сейчас. Его заросший жесткими черными вихрами, его набитый цитатами из Марка Твена, песнями из восемьдесятых, ненаписанными еще сюжетами, несказанными еще, но наверняка сложносочиненными предложениями, его израненный морщинами череп. Черепок. Черепушечка.
 Бог мой, когда еще мысли об обыкновенной человеческой голове вызывали у нее столько восторгов?! И столько ожиданий.
 Она рассмеялась вслух, окончательно убедив водителя в том, что невменяема.
 И все же, о чем сейчас может думать Морозов? Хорошо бы, если о ней. Тина где-то читала, если два человека думают друг о друге, возникает энергетическое биополе, и через него они вполне могут этими мыслями обменяться. Очень хорошо. Не придется прорываться в гостиничный номер. Морозов подумает о ней и спустится сам, и уже скоро, совсем скоро, в сверкающем холле она его увидит.
 Вероятно, его мысли на самом деле были о ней. И этих мыслей оказалось так много, что они вывели Морозова дальше гостиничного коридора.
 Он маялся на парковке. Она не стала дожидаться, пока таксист остановится.
 — Эй, дамочка, — взвыл тот, когда пассажирка вознамерилась выпрыгнуть на ходу, — а деньги?
 — Спокойно, — подоспевший Олег протянул пачку банкнот.
 Разглядев их, водитель поспешил смыться, пока этот чокнутый не опомнился.
 — Что у тебя с телефоном? — прошептал Олег в ее губы. — Я чуть с ума не сошел!
 — Сошел, — возразила она и пояснила все же: — Просто связи не было.
 — Будет. Будет связь, — многообещающе прозвучал его голос.
 — Морозов, ты пошляк!
 — Я всего лишь сошел с ума. Ты сама сказала.
 — Как здесь красиво! — Она решила проявить интерес к окружающему миру. — Очень впечатляет.
 — Что тебя впечатляет?
 — Ну… все эти… штучки…
 Тина обвела рукой холл. Олег улыбнулся и потащил ее к лифту, где какой-то приличного вида джентльмен помешал их поцелую быть достаточно откровенным.




 ГЛАВА 32


 Они лежали на голубых гостиничных простынях.
 — Знаешь, я чуть не умер, когда он взял тебя за руку, — вдруг сказал Олег.
 — Не умер же, — откликнулась она с тихой досадой, — и нечего говорить о моем муже. Понял? Я тебе запрещаю!
 Ее муже! Она запрещает!
 Он сжал челюсти, словно бульдог.
 — Я никогда не изменяла ему, — сказала Тина, нарушив собственное табу.
 — Почему?
 По кочану, блин! Она набрала воздуха в грудь, чтобы произнести это вслух. И не стала. Вместо этого спросила:
 — А это важно?
 — Нет, — быстро ответил он. Слишком быстро, чтоб это было правдой.
 — Олег, какая разница на самом деле? Неужели тебе не все равно? Или ты хотел бы, чтоб я огласила полный список? С адресами и телефонами…
 — Давай не будем, — поморщился он.
 — Не будем что?
 — Ругаться.
 — Мы не ругаемся.
 — Мы ругаемся, черт тебя подери!
 — Это тебя подери, глупый осел! Собственнические инстинкты включились? Ты мне никто и звать тебя никак, понял? — Тина рванула с кровати. — Отдай мою ногу!
 Олег перекатился на бок, придавив ее обратно.
 — Не отдам! Она мне нравится!
 — А ты ей — нет!
 — Ври больше!
 Тина сосредоточилась на изучении потолка, осознав вдруг, как нелеп весь этот разговор. Как нелеп и как… как он ей нравится.
 — Посмотри на меня, а? — попросил Морозов.
 — Не буду. Ты на меня давишь.
 В прямом и переносном смысле. Она была не готова к его ревности. По большому счету, она и к нему самому была не готова.
 И вот еще что — они действительно ругались. Будто бы супруги, прожившие вместе тридцать лет и три года!
 — Прости, пожалуйста, — в его голосе не слышалось сожаления, — если хочешь, я ни слова больше о нем не скажу. Он мне вообще по фигу!
 И тут же действительно перестал думать в этом направлении, потому что мысли о ней были намного приятней.
 — Кстати, как твоя презентация? — спросила Тина.
 Он улыбнулся, словно нашкодивший мальчишка.
 — Не знаю.
 — Ты что, там не был? — подпрыгнула она. — Я, конечно, знала, что ты безответственный тип, но не до такой же степени!
 Это было подозрительно похоже на ворчание любящей, но сварливой женушки.
 — Успокойся, был я там, был. Просто чуть не заснул от скуки, вот и не помню ни черта.
 — Подари мне книжку с автографом, а?
 — И всего-то? А я уж приготовился достать луну с неба.
 Это было подозрительно похоже на обещание любящего, но рассеянного супруга впредь выносить мусор без напоминаний. Потом этот якобы супруг встал с постели и направился к магнитоле.
 — Что ты собираешься делать? — подозрительно спросила Тина.
 — Сейчас… — пробормотал он.
 — Думаешь, здесь есть что-нибудь приличное?
 — У меня с собой было.
 — Звучит, как признание алкоголика, контрабандой протащившего бутылку в пристойное заведение.
 — Да ладно, — расхохотался он, — иди сюда. Иди, иди.
 Касаясь друг друга голыми боками, они встали у магнитолы, в чьей пасти сгинул диск.
 — Что там? — нетерпеливо спросила Тина.
 — Подожди.
 Их взгляды переплелись, а через секунду будто стены раздвинулись, комната исчезла, и только снег, снег был повсюду. Он не падал, не кружился, он обнимал этот мир белой ласковой прохладой, подбирался к самому сердцу, брал душу в ладони, и баюкал, и ни страха, ни боли, ни крошечного сомнения не оставалось — только грусть, что однажды снег растает.
 А сейчас… Они слушали скрипку.
 …Неважно, что случится потом. Она готова пропасть, погибнуть уже в следующую минуту. Это он научил ее жить сейчас, и творить чудеса, и, взмывая к небесам, не бояться упасть.
 Нет, неважно, что случится потом!..
 Но потом, заглушив скрипку, пробили часы, и Тина моментально почувствовала себя Золушкой. Олег перехватил ее взгляд.
 — Я уже одеваюсь, — он выставил ладони, — только не кричи!
 — Я не кричу! Ты бы мог сказать, что уже так поздно!
 — Я не знал!
 — Черт! И мобильный отключен! Два часа ночи! Да мои, наверное, уже все больницы обзвонили!
 — Скажешь, что стояла в пробке, в Москве всегда бешеные пробки!
 Она вдруг успокоилась, взглянула на него тоскливо.
 — Это не пробки, это мы — бешеные. Мы с тобой бешеные, Морозов!
 В ту ночь, выслушав гневную отповедь мужа и подвывания матери — «ты же знаешь, у меня давление, ты могла позвонить, моя милая, и вообще нельзя так работать, у тебя дети, и старая мать, ты должна думать о них, то есть о нас!» — Тина устало решила, что с нее хватит.
 Еще полчаса назад, стоя у ворот ее дома, они целовались и повторяли — почему-то шепотом! — «завтра, завтра, завтра». А теперь она решила — никакого завтра не будет. Надо заканчивать этот бред. И нечего тянуть время! Тело — его внезапный голод — она сможет усмирить. До сих пор даже попыток не делала, а теперь сможет! Потому что должна. Потому что снова и снова кидало в холодный пот от мысли, что она выпала из жизни, из своей жизни.
 …А может быть… может, это была вовсе не ее жизнь, промелькнуло следом.
 А ее жизнь там — за окном, в феврале, который видел, как они целовались, в гостиничных стенах, которые видели, как они целовались, в зиме между Новосибирском и Москвой, которая видела, как они целовались.
 Но тогда получается…
 Тринадцать лет писался черновик?! А теперь переделывать набело чужой вариант?
 Чужой ли?!
 Ведь решиться так больно. Ведь представить, что завтра они не увидятся и не увидятся никогда — невыносимо. Ведь ей хорошо с ним. Как только может быть хорошо с человеком, с мужчиной. Так может быть это и есть — ее вариант, единственный из возможных?
 А дети?! Ее дети — тоже черновик?
 А прошлое? Предательство, прожегшее в сердце дыру.
 А народная мудрость, в конце концов? О том, что нельзя войти в одну воду дважды. Или она уже вошла, и теперь все наоборот — выбраться на сушу невозможно?
 А Ефимыч? А мама?
 Да она просто бредит! И надо прекращать это, пока бред не завладел ею целиком. Завтра же! Сегодня же, сейчас!
 Но это она говорила себе ночью, когда за стенкой сопели ее дети, а рядом недовольно ворочался муж, и все вокруг было привычным, обязательным, правильным.
 А утром раздался его звонок. И это — придушенный голос, тревога, надежда, оголтелость фраз, которыми он сыпал, — была аномалия. Как только раньше Тина не поняла!
 Сама, сама пустила в собственную жизнь разрушительный вирус. Прививку делать поздно, так что придется переболеть себе тихонечко, и дело с концом. Не смертельная же у нее чахотка в конце концов, а так, что-то вроде насморка…
 И она выкинула белый флаг. Насморк. Обычная простуда и все вытекающие отсюда последствия — слабость, головокружения, капризы. Она не болела сто лет, она может позволить себе это, может, и хочет, и позволит!
 Вот о чем предупреждал бой часов в гостиничном номере — начиналась новая эра, эпоха сладкой пытки, двойной игры. И Тина не думала, что это будет так трудно и так… прекрасно.
 Сколько веков она сгорала в аду, рыча от бессилия в автомобильных пробках, ожидая звонка, пешком преодолевая десятки километров, путаясь в метро, ночами крадясь по собственному дому, будто воришка, пряча глаза, отталкивая руки, вспоминая другие, давясь его именем во сне!
 Сколько веков она упивалась раем! Раем его губ, его глаз, его ровного дыхания, когда, утомленный, он засыпал, прижав ее к горячему боку. Однажды она придумала для мужа какой-то очередной банкет, продлившийся до утра, и целая ночь — бесконечная ночь! — оказалась в их власти. Или они были во власти ночи, кто знает? И замученные уже, уставшие — от любви, но не друг от друга — они одинаково таращили глаза в темноте, боясь уснуть, расцепить пальцы, выпустить на свободу эту ночь, сбросить свои кандалы — желанные, колдовские.
 Это была последняя ночь.
 — Когда твой поезд? — спросила Тина на рассвете.
 Он протянул ей кофе.
 — В обед. Около двух, по-моему.
 — Вещи собрал? — буднично поинтересовалась она, дуя на чашку.
 Олег отвернулся.
 — Он — холодный. Твой кофе холодный, он тут с вечера стоит, ты забыла?
 — Да? Да, забыла. Я вообще все забываю. Память девичья.
 — Перестань, — поморщился он, — я поменял билет.
 — Что?! Что ты сделал?! Морозов, ты с ума сошел? Я не могу так больше!
 Вот и вырвалось. Она примирилась с самой собой — новой, странной, безумной, — зная, что через несколько дней придется взять себя в руки и возвращаться в прежнюю непробиваемую кольчугу железной деловой женщины, которая не имеет воспоминаний и слабости.
 Только зная это, она разрешила себе быть такой, как сейчас. Позволила себе что-то вроде отпуска, почему нет?
 А он, видите ли, поменял билет.
 — Ты не рада?
 — Нет, я, черт возьми, не рада! У меня своя жизнь, Олег! У меня проблемы, черт возьми, работа, у меня — дети, а я их не вижу целые сутки, у меня муж…
 — Как будто я не знал об этом! — сорвался он.
 — Тогда зачем ты остаешься? Красной площадью любоваться?
 — Я просто не хочу сейчас уезжать!
 — Так и черт с тобой!
 Оделась она за считанные минуты, и Олег не пытался остановить ее. Все эти дни, оставаясь один — хотя нет, в одиночестве он не провел и минуты, журналисты ходили за ним по пятам, редактор вел бесконечные разговоры о концепции следующей книги, окололитературные деятели донимали пустой болтовней, и на все на это было плевать, — но только в это время, в это проклятое время без нее, он мог подумать спокойно.
 День, два, пять — а что он должен будет делать потом? Он, который отшвыривал от себя это слово тринадцать лет, теперь подсел на него, как на иглу. Ему нужно было это «потом», нужно было завтра, где они снова встретятся. Сдавая билет, Олег ни секунды не сомневался, что она будет счастлива. Так же, как он. Хотя понимал, что это всего лишь отсрочка агонии.
 Но лучше так, чем ничего.
 А ей показалось — хуже. А она психанула и ушла.
 Быть может, все дело в том, что за эти дни они ни разу не упомянули то самое слово, жесткое и волшебное «потом». У них было о чем поговорить и без этого. А то, о чем они молчали, и не требовало слов. По крайней мере, он так думал, уверенный, что несколько дней ее окрылят, как был окрылен он сам.
 И получил в лоб.
 И сквозь растерянность и саднящее разочарованием сердце, понял — ему никогда, никогда не понять ее. Что ей движет, о чем она думает, чем на самом деле обеспокоена, а что лишь придумала, измученная угрызениями совести.
 Он сидел на краю кровати, с ее стороны — там, где подушка была примята чуть больше, а простыня сбита в комок. Рядом на тумбочке стояла ее чашка с недопитым кофе и лежали часы, которые она забыла. Он смотрел, как ползут крохотные брильянтовые стрелки по циферблату, и слышал дыхание бездны. Он падал туда, кубарем, безвозвратно. Он уже не мог остановиться.




 ГЛАВА 33


 Рассвирепевшая, она ничего не соображала, и вместо того чтобы отправиться на работу, почему-то поперлась домой. Дура! Только на пороге вспомнила, что именно здесь существует благополучно обманутый муж, уверенный, что после банкета женушка поедет восстанавливать силы к массажисту, а потом в салон красоты, после чего помчится совершать обычный трудовой подвиг. Именно так она поступала с тех пор, как завелся «Промо-ленд». А чтобы потерять время, перед работой заскочив домой — об этом и речи не было!
 То-то Ефимыч сейчас удивится! Но удивилась мама.
 — Агриппина Григорьевна? — прокричала она из кухни. — Это вы? Что так рано?
 — Это я, мам, — буркнула Тина, скидывая сапоги.
 Мать выползла в коридор с капустными лепестками на лице. Наряду с «Золотыми линиями» она практиковала и народные средства. До кучи, как выражалась Вероника.
 — А Ефимыч сказал, у тебя банкет, — удивилась мать из-под капусты.
 — Что ж я теперь и дома не могу появиться?! — немедленно окрысилась Тина. — Он где?
 — Кто?
 — Мой муж!
 — А… так он на лекцию пошел. Какой-то ученый наш с Запада пожаловал, вот и…
 — Так наш или с Запада? — перебила Тина, хотя ей было плевать.
 Мать оторвала кусочек листика и задумчиво погрызла.
 — Да вроде наш. Наверное, просто эмигрант.
 — А Сашка с Ксюшкой чего? Спят?
 — Как суслики.
 Тина прошла на кухню, принюхалась. Так и есть — ничем съедобным не пахнет, зря она на завтрак надеялась.
 — Мам, а чего ты не готовишь никогда?
 — А ленюсь, — легко призналась мама, — хватит, наготовила я за свою жизнь! Ох, дочка, я бога не устаю благодарить, что ты у меня такая удалась.
 — Какая? — насторожилась Тина.
 — Хваткая. Сильная. Не то что Верка, той только повыть бы, любой ее с ног свалит, а ты вон сколько вынесла, а не сломалась!
 Мама, мама! Сломанную-то вещь починить можно, запчасти поменять и — вперед. А что делать, если вещь сгорела? Совсем. Кучка пепла на память, и все. Остается только заново возрождаться, как птица Феникс.
 — … Да, ты, Тиночка, сильная! Не бережешь себя совсем, у меня вся душа за тебя изболелась, вон, валерьянку литрами пью, и давление скачет, прям беда! А еще Верка, паразитка, нервы истрепала! «Мама, зачем ты только меня, такую уродину, родила!»
 А она не уродина, а дура! До тридцати лет с мужиками не научилась обращаться, а вот матери душу наизнанку выворачивать слезами своими — научилась! Эгоистка! А Ефимыч твой! Как сгрызутся с ним, мне прям деться некуда, и…
 Это называется «Дайте жалобную книгу». Тина давным-давно научилась не принимать близко к сердцу материнские стенания. Иначе можно было сбрендить от несовершенства этого мира в целом и их семьи — в частности. Еще пара завываний, и мама перейдет к вопросу воспитания детей, перемоет косточки Агриппине Григорьевне, потом — соседям и непременно закончит убийственным выводом, что у героев эпопеи «Просто Мария» или «Новая жертва» проблем побольше — да, побольше! — а ведут они себя не в пример благородней и не заставляют своих матерей валерьянку литрами глотать — нет, не заставляют!
 Тина сама ее разбаловала, это было ясно. А мама в свою очередь разбаловала Веронику и детей заодно. Ефимыч разбаловался сам. Действительно, семейка — будьте-нате!
 Кто бы еще Тину побаловал, а?
 Нет желающих? Ау!
 — Мам, — прервала она страстный монолог плакальщицы, — а ты ни с кем из Бердска не переписываешься?
 — А зачем? — удивилась та.
 — Ну, у тебя же там подруги были, друзья.
 — Какие друзья, Тиночка! Отцовы собутыльники да мои девки с работы, так они от зависти, когда мы к тете Клаве собрались, чуть меня на кусочки не порвали! Виданое ли дело, в Москву перебраться за здорово живешь!
 — Так ты больше с ними не общалась?
 Мать презрительно поджала губы вместо ответа. И вдруг спросила:
 — А что это ты, дочка, вспомнила вдруг?
 — Да вот, вспомнилось, — Тина была само спокойствие. — Я же все-таки была там недавно, в Новосибирске, конечно, не в Бердске, — соврала она на всякий случай.
 — Ну да, ну да, — закивала мама, — все-таки родина, правда? А у меня вот, знаешь, как отрезало! Вот прилетела бы щас туда, наверное, и не екнуло бы нигде! Столько всякого горя было!
 — Мам, а…
 Как же спросить, как? И стоит ли вообще снова копаться в этом? Ни разу в эти безумные дни Тина не вспомнила о том кошмаре на бердском кладбище, и о старушке в морозовской квартире тоже не вспомнила. Кстати, могла бы спросить у него. Уж про свою собственную квартиру он должен был знать. Мог бы объяснить, почему не стал жить там.
 Что же это она не полюбопытствовала?
 А впрочем, какая разница!
 Важно совсем другое.
 — Мам, а когда я уехала, что там было?
 Мать посмотрела как-то странно, словно сквозь Тину. Вспоминала что-то, и было заметно, что эти воспоминания причиняют ей боль.
 — Зачем, дочка, старое ворошить?
 Тина вскочила из-за стола.
 — Так я не поняла, значит, на самом деле что-то было? Что-то, кроме того, что Морозов меня бросил?
 — И фамилию помнишь, — покачала головой мать, — хотя, конечно, конечно… Ой, доченька! Виновата я перед тобой, наверное, да уж не воротишь ничего! И Ефимыч твой…
 Чувствуя, как земля уходит из-под ног, Тина закричала страшным шепотом:
 — При чем тут Ефимыч?!
 — Да ни при чем, — отмахнулась мама, — просто не встретила бы ты его, если бы иначе все повернулось, а так вот он, с тобой, туточки. И где б ты мужа лучше нашла? То, что с Вероникой-то они лаются, это не беда. Зато он с тобой ласковый, бережет тебя, доченька. А это дорогого стоит, ты мне поверь, вот папа твой…
 — Знаю про папу! Ты другое хотела рассказать. Рассказывай.
 И мать рассказала.




 ГЛАВА 34


 Он решил напиться. Вот так банально — напиться и забыться хоть ненадолго. Но когда принесли заказ, раздался звонок, и Морозов, напуганный ее странным голосом, предложил встретиться в ресторане у Китай-города. На людях она вряд ли кинется его убивать. А именно это желание услышал он в ее яростном шепоте.
 Он пошел пешком, взвинчивая себя догадками.
 Она подумала, что он намерен преследовать ее всю жизнь, и потому решила избавиться от него радикальным образом.
 Она подумала, что он сдал билет из-за внезапного помрачения рассудка, и теперь его легче убить, чем вылечить.
 Она подумала, что у него другой интерес в Москве, и от ревности сама сошла с ума.
 Она…
 «Может, хватит?» — взмолился он, обращаясь к собственным мыслям. Они упорно бились в голове, и тогда, чтоб отвлечься, Морозов стал разглядывать витрины. Ничего хорошего из этого не вышло.
 «Вот это платье ей бы пошло». «Вот этот сыр она любит». «Вот эти цветы ей бы понравились». «Вот эти серьги она бы стала носить, не снимая».
 Последнее замечание привело его в экстаз. Представилась Тина в серьгах. Только в серьгах. И, подтрунивая над собственной подростковой впечатлительностью, он зашел в магазин. А потом еще в два. И став счастливым обладателем цветов, куска сыра и пары серег в бархатной тривиальной коробочке сердечком, Олег явился в ресторан.
 Официант ничего не имел против, чтобы выполнить просьбу прилично одетого клиента. Нарезал сыр и подал вместе с кофе. Все бы в жизни решалось так просто, подумал Олег с ухмылкой. Вряд ли Тина так же легко согласится принять серьги. Да и цветы она не сможет, наверное, отнести домой. Там же муж!
 Хорошо хоть от покупки платья воздержался, похвалил себя Олег.
 — Я все знаю! — раздался вдруг рядом свистящий шепот.
 И как это он пропустил ее появление? Тяжело дыша, Тина возвышалась над ним.
 — Ты что, стометровку бежала? — Олег приподнял брови. — Сядь, отдышись.
 — Ты — болван, Морозов! Ты чертов идиот и садюга!
 — Что?!
 — Я все знаю! — повторила она. — Все!
 Если она так сердится из-за того, что подсмотрела, как он покупал серьги, дело — швах. Точно не возьмет.
 Или ее взбесил сыр? Решила, что Морозов экономит, вот и приволок еду с собой!
 Никак, никак не мог он сосредоточиться, и в голове все крутилась эта бесподобная чушь, а Тина, между прочим, выглядела ужасно.
 Вот-вот! Шутки шутками, но могут быть и дети, как говаривал сатирик.
 Тем временем Тина нервно глотнула кофе из его чашки и приказала:
 — Закажи мне чего-нибудь покрепче, я не могу говорить об этом на трезвую голову!
 — О чем? — тихо спросил Морозов.
 — Я же говорю, что не могу, — отчаянно простонала она, — мне тебя убить хочется!
 Значит, это он угадал правильно. И что же дальше?
 После бокала мартини, выпитого залпом, Тина взяла сигарету и, некоторое время покрутив в пальцах, сломала. Следующую постигла та же участь.
 — Боюсь, что сейчас ты думаешь обо мне, — попытался сострить Олег, косясь опасливо на выпотрошенный «Честерфилд».
 Она не ответила, испепелив его взглядом. Он начинал терять терпение.
 — Ты скажешь мне что-нибудь или будешь продолжать сидеть здесь с лицом матери-игуменьи, узнавшей, что монашки по ночам бегают в военную часть?
 — Я все знаю, — прищурилась она.
 — Эту песню я уже слышал, — прищурился он, — а поточней?
 — Ты — благородный рыцарь, да, Морозов?
 Он смотрел исподлобья, ожидая продолжения.
 — Ты, черт тебя подери, спасатель обиженных и оскорбленных, да, Морозов? Воспользовался ситуацией, да? И девушку спас, и от невесты избавился! Одним махом, так сказать. Молодец!
 Со смутным чувством вины и удовлетворения Тина заметила, как Морозов переменился в лице.
 — Мать тебе рассказала?..
 — Да, — кивнула она и хотела было продолжить выступление, но Морозов заговорил первым.
 — При чем тут тогда избавление от невесты, я не понял.
 — Ах ты не понял?! — заорала она на весь ресторан. — Ты вроде не дурак, Морозов, и из меня дуру делать не надо! Я понимаю, ты не хотел мне рассказывать об отце, тебе было бы не уговорить меня уехать, если бы я узнала правду, ты много чего не мог, да? Но потом, после… Морозов, я ждала, понимаешь?
 Она уже не кричала, она сипела, приблизив свое лицо к его глазам, чтобы там, в глазах увидеть отражение своего гнева и боли. Боли, черт подери, которая посмела вернуться!
 — Ты мог бы приехать, Морозов, год спустя, два, три, четыре. Не знаю точно, когда я перестала ждать, но верить — о, господи! — я верила все это время, понимаешь? Я не могла простить тебя, но постоянно придумывала какие-то оправдания, каких-то злых дядек, которые заставили тебя от меня отказаться, какие-то долги, которые ты должен был отдать, а денег у тебя не было, и поэтому ты согласился на ультиматум отца и выкинул меня из своей жизни! Но потом ты же мог приехать, ты мог выбраться из этого дерьма, Морозов! Или что? Ты решил, что уже поздно?
 По щекам ее текла соленая ночь. Тонкие пальцы прижимались к лицу, но остановить черный поток не могли. Не могли, будь все проклято!
 Он смотрел, а сердце скрипело в ребрах. Будто бы ноготь по стеклу.
 — …Как ты мог решить за нас? Как ты мог?!
 — Тина, — шевельнулись его пересохшие губы, — я приезжал. Мать не сказала тебе?
 — Что?!
 — Мы решили, что тебе ни к чему эта нервотрепка.
 — Что?!
 — Значит, об этом Катерина Андреевна не вспомнила, — вздохнул он. — Все равно, не имеет значения… Ты все верно сказала.
 — Олег, когда ты приезжал? Зачем? Ты врешь!
 — Это тогда я врал. Врал самому себе, что так будет лучше.
 Он вытер ее слезы, она сидела неподвижно, как послушная девочка. Олег положил на стол цветы и достал из кармана бархатную коробочку. Кажется, все. Ничего не забыл. Долгие проводы — лишние слезы. Хотя, все слезы уже выплаканы, не о чем больше плакать. Ничего нет, ничего!
 — Прости меня, — сказал он.
 — И ты меня прости.




 ГЛАВА 35


 Ничего нет, думала она по дороге на работу. Ничего нет, думала она в офисе. Ничего нет, думала она, возвращаясь домой.
 Нет ничего, что стоило бы оплакивать. Так почему она плачет не переставая, даже если глаза сухи?!
 Цветы она выкинула в ближайшую урну, серьги уронила в коробку нищей, осталось избавиться от самой малости — содрать с себя кожу, помнящую его поцелуи, вырвать забившееся в глотку его дыхание, смыть его запахи, изодрать в мелкие клочья память, развеять по ветру, как пепел тринадцатилетний давности. Она умеет это.
 — Тина, ты похудела…
 — Тина, у вас случилось что-то?..
 — Тиночка, тебе надо отдохнуть!..
 — Валентина, тебя к телефону, я сто раз уже повторил!..
 — Мама, а…
 Вот только это, вот только «мама» — веселое, уставшее, жалобное, капризное, обиженное, ласковое — как разряд электрошока приводило в сознание.
 Недели через две Тина опомнилась окончательно и увидела выход.
 — Мы едем отдыхать, — сообщила она Ефимычу, — я и дети.
 — Не понял, — насупился тот, — а я?
 — А разве ты устал от чего-то? — прищурилась она, но тотчас смягчилась: — Извини, дорогой, но кто-то должен следить за домом, а на маму с Вероникой у меня никакой надежды. Только на тебя я могу положиться.
 Она погладила его ладонь, с холодным любопытством следя за своими ощущениями. Как и ночами — редкими ночами, — будто бы со стороны наблюдала за собой, бесстрастно контролируя каждое движение.
 Рука у мужа была теплой и крепкой — родное тепло, родная крепость. Все равно что прикасаться к стенам, где каждая трещинка знакома. Стоп, какая трещинка? У них евроремонт, она на него заработала и теперь имеет полное право этим гордиться!.. Вот и Ефимыч… Она его заслужила, правда? И много лет безнаказанно пользовалась его заботой. Она была уверена, что сделала хороший выбор. А, выбрав, сумела полюбить. Ефимыч всегда был под рукой, он ничем не интересовался, кроме семьи, и немного, словно по инерции — своей наукой, он всецело принадлежал Тине, он был добр, покладист, наивен, она знала о нем все. Все, что хотела знать.
 — Хорошо, — сказал муж, — но все-таки мы с тобой давно не были вместе, я надеюсь, летом ты выкроишь еще недельку для меня?
 — Конечно, — преувеличенно бодро пообещала она.
 Хорошо было думать о лете. Легко. Летом все переменится.
 К лету она привыкнет не задавать себе вопросов. Опустошенность сменится будничной тяжестью, ведь жизнь слишком требовательна, и нельзя стоять на месте, разглядывая вакуум в собственном сердце.
 …Она стала ждать, она ведь знала, что все конечно в итоге, нужно только набраться терпения. Она валялась на пляже, лениво щуря глаза на море, где Ксюшка укрощала волны, и на песочные замки, что сооружал Сашка. Она бродила по магазинчикам, заказывала обеды в кафе, каталась на машине с открытым верхом, и ветер шумел в ушах, и солнце брызгало в глаза ослепительно, и две любопытные загорелые мордашки рядом с ней убеждали, что все это — правда. Жизнь, как она есть.
 Повседневные хлопоты, которые давно не обременяли ее, благополучно переданные в руки нянек, теперь занимали все время и забивали голову обычными, мелкими, но важными вопросами. Вовремя обнаружить и стащить с чужой яхты Ксюшку, проследить, чтобы Сашка не закопался в песок с головой, предотвратить ссору с последующим ревом, не забыть положить в пляжную сумку пластырь, сменные трусики, обожаемые дочерью печенья и любимый сорт яблок для сына. Объяснять, успокаивать, укладывать спать, выманивать из воды, грозить пальцем, держать наготове носовые платки…
 Она слишком долго не занималась всем этим! И теперь чувство вины вылезло на первый план, заслонив все остальные. И неумолимо росло, когда Тина задумывалась внезапно, а не использует ли она детей нарочно, чтобы занявшись по маковку их проблемами не иметь возможности копаться в себе и мучиться.
 По ночам она плакала, только причина была вовсе не в Морозове, а в ней самой, и в подлости ее натуры, открывшейся внезапно, и в собственном бессилии против этого. Что она могла поделать с тем, что стала плохой женой и никудышной матерью? Стала или была всегда. Впервые в жизни Тина жалела о карьере, давшей ей свободу, но лишившей права выбора. Работа позволила ей устроить жизнь, как хотелось, но подчинила ее саму. Она не знала, готова ли изменить в этом хоть что-то, но, пробыв с детьми две недели, она словно заново открыла для себя радость материнства и теперь смутно противилась тому, что по возвращении в Москву придется от нее отказаться. Снова только час, максимум два, перед сном, когда она едва дышит от усталости. Снова удалые воскресные планы, которые, увы, так нечасто удается воплотить в жизнь.
 Все до кучи, как выражается Вероника.
 Все слилось в единую картину, и только сейчас открылось, что корона, водруженная на голову много лет назад, — всего лишь иллюзия. И то, что раньше считалось лишь издержками королевской профессии, от чего Тина отмахивалась привычной фразой «за все нужно платить» и над чем особо не задумывалась, сейчас легло на сердце осознанной болью.
 Наверное, рано или поздно к этому приходит любая деловая женщина, думала Тина. Пусть долгие годы кажется нормальным четырнадцатичасовой рабочий день, вымотанность, вечная горячка, хронический недосып. Но однажды, проснувшись утром, вдруг понимаешь, что тебе неизвестно, как учится дочь, с кем дружит сын и где в доме хранятся фотографии. И чувствуешь, как ужас подступает к тебе со всех сторон…




 ГЛАВА 36


 Сашка вытащил леденец изо рта и сосредоточенно поинтересовался:
 — Мам, а папа нас встлетит?
 — Спроси еще раз, — подцепила его Тина, — выговори все буквы толком, и я тебе отвечу.
 За две недели она выяснила, что сын, оказывается, картавит только тогда, когда хочет попросить о чем-то. И заранее подозревает, что его просьба несколько… некорректна.
 Вот почему логопеды разводили руками. А ведь она могла бы и раньше понять это, если бы… Не стоит заводить эту песню снова, за это время она достаточно упивалась чувством вины. Так недолго и захлебнуться!
 — А правда, мам, папа придет или нет? — заерзала рядом Ксюшка, отлепившись от иллюминатора.
 — Пусть Шурик спросит.
 — Он не умеет.
 — Умею!
 — Не умеешь!
 — Умею! Я при тебе не хочу и не буду! Я с тобой вообще не разговариваю!
 — Он сказал! Мама! Он сказал!
 Сашка надулся, досадуя, что в очередной раз попался на уловку сестры.
 — Папа приедет, правда, точное время я ему не сообщала, так что нам, возможно, придется подождать его в аэропорту, — Тина погладила сына по макушке. — Вы соскучились, да?
 Дети переглянулись, подозрительно быстро забыв о ссоре. И одинаково засопели носами. Тина знала, чем грозит такая согласованность. Уже знала… Ха-ха, не прошло и шести лет!
 …Ну, ладно, что же на этот раз?
 — Так, братья и сестры, быстренько признавайтесь, в чем дело?
 — Как ты думаешь, мам, — поразмышляв, спросила Ксюша, — он за это время мог вылечиться?
 Тина закашлялась.
 — А что, наш папа чем-то болеет?
 — Он алегорик, — авторитетно заявил Шурка.
 Хм… спасибо, что с алкоголиком не перепутал, но в целом мысль Тина уловила.
 — Аллергик это называется, сынок, от слова аллергия… — Тут до нее внезапно дошел смысл беседы: — Я надеюсь, вы не везете с собой крокодила?
 — Мамочка, у крокодила нет шерсти, — напомнила Ксюшка, — так что с ним бы проблем не было.
 — Тогда с чем у нас проблемы? Вернее, с кем?
 — Мы точно не знаем, как он называется, — печально высказался сын.
 Тина с силой потерла виски.
 — Значит, он? И где это чудовище?
 Оба синхронно ткнули пальцы в маленький Ксюшкин рюкзак, на который при досмотре, конечно, никто не обратил внимания.
 Спустя полчаса, оставшиеся до посадки, Тина успела выяснить, что неизвестный зверь «вроде похож на тушканчика, забавно грызет ногти и обожает леденцы». Окинув юннатов негодующим взглядом, Тина взялась звонить мужу. Опять пришлось врать, сколько раз за это время ей приходилось обманывать Ефимыча, а? Наверное, при небольшом усилии можно было попасть в книгу рекордов Гиннеса. Сославшись на то, что ожидание в аэропорту не входит в число увлекательных мероприятий, и выслушав резонную отповедь мужа: «Почему ты не сообщила заранее, когда вы прилетаете?!» — Тина повесила трубку. Почему не сообщила? А сама не знает!
 Ко всем прочим противоречиям, вопросам, проблемам и полной неразберихе в голове прибавилась забота о суслике. То есть, о тушканчике. Воочию на чудесного грызуна Тина решилась посмотреть только на стоянке, и весь путь до этого страшно переживала, то краснея, то бледнея. Если бы служащим в зале досмотра пришло в голову заглянуть в миленький рюкзачок ее дочери, обладатели тушканчика вполне могли загреметь за решетку, как контрабандисты. Торговцы живым товаром. Поди потом объясняй, что дети всего-навсего изучали фауну чужой страны.
 Он был ничего, порядочный малый. В рюкзаке не нагадил, громко не кричал. Может, не умел, а может — воспитание не позволяло.
 — Ну, что, мам, ты не сказала папе?
 — Представьте себе, не сказала! Но обязательно скажу!
 — Мама! Зачем его беспокоить? — тоном профессионального психотерапевта вещала дочь. — Вот если бы он приехал, тогда, да, конечно, нервотрепки было бы не избежать! Он почуял бы шерсть, и все бы точно раскрылось. А так… Мы ведь можем потихоньку пронести Кузьку к себе в комнату, и папа будет в порядке!
 Тина закатила глаза, показывая, что вдохновенная речь произвела на нее должное впечатление. Сашка же кинулся спорить, что Кузька вовсе не Кузька никакой, а Грильдриг. Причем произнес все трудные «р», не коверкая, да еще добавил: «Потому что тушканчик похож на человечка, но маленький, все равно что Гулливер для великанов!»
 Он был начитанный малый, ее сын.
 — Хватит спорить, — улыбнулась Тина. — Пойдемте. Ксюш, возьми Шурика за руку, Шурик, возьми за руку меня. Водим хоровод вокруг такси, иначе нам никогда отсюда не уехать.
 Разместившись рядом с водителем, Тина сосредоточенно придумывала, как выкроить время и скататься в зоопарк. Нет, все-таки нужно было купить детям обыкновенного пса, и дело с концом! Или котенка, по крайней мере. Даром что нескольких Ефимыч уже обнаруживал и пристраивал знакомым. Дети продолжали тосковать о братьях меньших и вот, пожалуйста, завели тушканчика.
 С другой стороны, хорошо, что они не догадались поймать макаку!
 Зажигательная мелодия, вырвавшись из радио, ударила по барабанным перепонкам.
 — А нельзя ли потише? — покосилась Тина на водителя, молодого парня в кожаной куртке.
 И вдруг через его плечо взглядом уперлась в московские улицы. Ни фига себе, сказала бы Ксюшка. Они уже давно оставили позади аэропорт, и автомагистраль кончилась, превратившись в суматошные переулки, а Тина даже не заметила. Не заметила, вот как! А в городе вовсю хозяйничала весна!
 Разгуливал бродяга-апрель в стоптанных, хлипких ботинках, откуда били ручьи, в дырявом балахоне, откуда сыпалась на деревья зеленая крошка, с мокрым чубом, с которого срывалась звонкая капель.
 — …Это классная песня, — возмущенно бубнил между тем водитель, — щас сами послушаете, а потом я ваще могу вырубить, и едьте в тишине!
 — Вы тогда не ворчите, — весело сказала Тина, — а то я эту классную песню и не услышу!
 — А мы слышим, — сообщила с заднего сиденья Ксюшка, припав к колонке.
 — Лично я не слышу, я оглох, — сказал Сашка.
 «В твои глаза пришла весна, — вдруг выпрыгнул из бесшабашной мелодии хрипловатый, но приятный голос, — чужим теплом твой сон согрет». Тина насторожилась почему-то.



   …И ты, должно быть, влюблена.
   А я? А я, должно быть, нет.
   В твои глаза пришла весна —
   Чужая ночь открыла окна,
   И ты совсем уже пьяна,
   А я? А я с похмелья дохну.



 Что же это, а? Слова, вылетающие из приемника, знакомой тоской ложились на сердце, знакомым трепетом заставили дрогнуть пальцы. Что это, что?



   В твои глаза пришла весна —
   Чужой рукой поставлен зуммер,
   И ты немножечко больна
   А я? А я немножко умер.



 Как будто она узнала в толпе силуэт, и размах плеч показался похожим, и походка была его. А решившись окликнуть, Тина увидела чужое лицо.
 В полном смятении она уставилась на замолчавший приемник.
 Это были его стихи, и… одновременно — не его. Черт, и почему она так плохо разбирается в стихах, окончила бы филологический, изучила бы поэтические принципы — или как там они называются?
 Его слова-то! Не все, но многие, целые фразы, целые куски, выдернутые с газетной полосы тринадцатилетней давности.
 — Это кто пел? — догадалась все-таки спросить она у водителя.
 — Понравилось? — уточнил он, словно сам только что томно выдыхал в микрофон, — группа «Скифы», молодые совсем ребята, а вон какой хит забацали, правда, это их первый альбом, еще неизвестно, че потом…
 — Извините, — перебила Тина, — мне нужно позвонить.
 — Мам, ты папе? — подпрыгнула Ксюшка. — Мам, ну не говори ему пока, не расстраивай.
 — Нет, я не папе. Остановитесь, пожалуйста, возле Макдональдса. И подождите нас, мы скоро.
 Вручив Сашке с Ксюшкой по мороженому, Тина отошла в самый тихий угол и, бдительно наблюдая за детьми, на ощупь вытянула из сумки телефон.
 Так, записная книжка, вот она.
 Черт, где же он был, номер его мобильника? Неужели стерла? Впечатлительная идиотка! Только барышни шестнадцати лет демонстративно сжигают страницы с номерами телефонов бывших возлюбленных.
 Что там с карапузами? Еще не передрались, и слава богу!
 Издалека погрозив Ксюшке, которая пыталась взобраться на пластикового клоуна, Тина продолжила поиски.
 Есть. Можно себя поздравить.
 — Привет, — шепотом сказала она, когда Морозов сердито бухнул в трубку «слушаю».
 — Ты? — изумился он. — Я звонил тебе, но…
 — Я сменила номер, — быстро пояснила она. Последовательная девушка, ничего не скажешь!
 Свой номер поменяла, а морозовский так и не удалила из записной книжки!
 — Морозов, ты меня не перебивай, хорошо? Я сейчас кое-что узнала, и тебе обязательно надо… в общем, ты тоже должен знать. Помнишь, я тебя спрашивала про стихи? Ты же писал раньше стихи, правда?
 — Ну, — ошарашенно промямлил он.
 Она передохнула.
 — Вот. Я их запомнила, понимаешь? То есть не их, я прочитала-то всего одно стихотворение, но запомнила. А теперь… Это называется плагиат, и ты просто обязан привлечь их к суду, понимаешь? Я уж не знаю, где они откопали твои стихи тринадцатилетней давности, но факт остается фактом. Я сама только что слышала.
 — Что слышала-то?
 — Песню. На твои стихи. Они кое-что переделали, но узнать все равно можно! И если ты найдешь хорошего адвоката… Хотя, конечно, у нас с авторским правом беда! Но можно попробовать. А то, что же это получается, какие-то «Скифы»…
 — Тина, я понял, понял, — торопливо перебил он, — ты решила, что они у меня украли тексты?
 — Да, — прошипела она. — Самым подлым образом!
 Он расхохотался.
 — Ты должен приехать в Москву и во всем разобраться!
 Возмущение прямо-таки перло из нее, и Тина никак не могла говорить спокойно, с яростного шепота резко переходя едва ли не на крик.
 — Я никуда не поеду, — сказал Олег.
 — Что-что? Я тут распинаюсь, а ему все равно! Это твои стихи, Морозов, можешь сам послушать! Группа «Скифы», первый альбом и пока единственный, купи и убедись!
 — Зачем?
 — Тютя! У тебя из-под носа тексты тырят, а ты даже приехать не можешь!
 — Зачем мне куда-то ехать? — спокойно проговорил Морозов. Тина чуть не захлебнулась возмущением, и тогда он добавил: — Я и так в Москве.
 Она помолчала некоторое время. Убедилась, что Ксюшка слезла с клоуна и теперь вполне мирно жует мороженое, а Сашка пытается поделиться своей порцией с Кузей — или Грильдригом. Со стороны это выглядело так, словно ребенок кормит с ложечки собственный рюкзак. Тина тоскливо улыбнулась и подумала, не закончить ли разговор к чертовой бабушке.
 — Издеваешься, значит, — хмыкнула, наконец. — Мог бы сразу сказать.
 — Ты не спрашивала, — хмыкнул и он и, не сдержавшись все-таки, выпалил: — Ты не отвечала на мои звонки, ты сменила номер, ты уехала из дома, ты ни разу не поинтересовалась вообще, жив ли я!
 — А что бы тебе сделалось? — пробурчала она. — По-моему, мы нормально попрощались.
 — Только я не хотел прощаться, вот в чем дело, Валентина Викторовна! Насчет текстов можете не беспокоиться больше, это действительно мои старые стихи, слегка подправленные.
 — Так ты знал?!
 — Я сам их продал. — Он устало вздохнул.
 — А почему ты остался в Москве? Из-за этих «Скифов», да? — быстро спросила она.
 — Иди к черту, — ответил он, и в трубке зазвучали короткие гудки.
 Она несмело улыбнулась. Значит, в Москве. Значит, звонил, и прощаться вовсе не хотел.
 Она потом подумает, почему так радуется, а сейчас просто будет радоваться, вот и все.




 ГЛАВА 37


 Он жил без нее много лет и получал удовольствие от жизни. Правда, для этого ему пришлось измениться, сломить в себе многое — черты ли характера, взгляды или просто привычки. То был инстинкт самозащиты, ведь остаться прежним значило бы продолжать любить ее. А поверить в то, что любовь однажды закончится, пройдет, было невозможно. Поэтому Олегу пришлось избавляться от самого себя, впустившего в сердце боль.
 Ему достаточно быстро удалось приноровиться к себе — обновленному. В конце концов, он всегда любил жизнь. Люди в большинстве своем не приводили его в восторг, но и дикого раздражения не вызывали, просто с ними было скучно. Ему хватало того, чем он владел: клавиатура, удобное кресло, тихий дом, где время от времени раздавался женский смех.
 Он был вполне счастлив.
 И мог бы снова стать счастливым после той встречи в ресторане у Китай-города… Но почему-то не стал.
 В первый вечер он казнил себя, что ушел. Надо было остаться, поговорить, напомнить о часах, проведенных вместе. Ведь они незабываемы, эти часы, и к чему все усложнять, если их тела так понимают друг друга? Нельзя резать по живому, а они это сделали!
 На второй вечер Олег дозрел до звонка и, выпив две бутылки водки, подготовил убедительную речь. Главным образом она сводилась к тому, что отказывать себе в удовольствии — глупо. Но Тина отключила сотовый, и речь осталась непроизнесенной.
 На следующее утро он умирал с похмелья. А к вечеру решил во что бы то ни стало отыскать ее и предложить ей стать любовниками. А что? Вполне нормальная форма общения между взрослыми людьми. Они же на самом деле любовники, — то есть, были ими! — и, черт возьми, в этом нет ничего зазорного! Он должен убедить ее!
 Иначе он просто сойдет с ума.
 Вот эта последняя мысль и остановила его.
 А, собственно, почему он должен сходить с ума? Он прекрасно обходился без нее все эти годы, спору нет, она — лучшая из женщин, но это еще не повод, чтобы потеряв ее, потерять и себя.
 Он снова напился, запутавшись в своих рассуждениях.
 На следующий день была встреча с редактором, ставшим за несколько лет если не другом, то достаточно близким приятелем. Он был приличным пройдохой, этот приятель, и хорошо разбирался в людях, иначе не продержался бы в своем бизнесе ни минуты.
 Во время беседы с ним Олег обдумывал свою близость к безумию, и в конце концов редактор насторожился:
 — Старик, да что с тобой сегодня?
 — Обдумываю новый сюжет, — спустя минуту нашелся Морозов.
 — Да? — не поверил тот. — Любовного романа, что ли?
 — Почему?
 — Потому что у тебя взгляд мечтательный, как у курсистки! — объяснил проницательный приятель. — Извини, но это меня уже достало! Я тебе ни слова не сказал, когда ты смылся с презентации, я тебе ни слова не сказал, когда ты опоздал на встречу на два часа! На два, Олег! А как ты обошелся с Григорьевым?! Такое впечатление, что ты его в упор не видел, а музыку, между прочим, он заказывает!.. Слушай, с этим надо что-то делать! Ну, была бы у тебя семья, я бы понял! Тут корячишься целыми днями, а дома жена пилит, у тещи климакс, у дочери вон — любовь до гроба, и она по этому поводу целый день истерики закатывает! У тебя тоже любовь, что ли?
 Олег, не особо вдумываясь, кивнул. Потом возмутился:
 — Да иди ты к черту! Какая любовь!
 — Нет, правда, а что тогда? — Редактор смотрел испытующе. — Ты, может, жениться надумал, а? Предсвадебный синдром у тебя, может?
 — Похмельный у меня синдром! — выкрикнул Морозов. — Ну, может человек раз в жизни напиться? Ну, два раза? Имею право!
 — А причины? — деловито уточнил приятель.
 — Да обыкновенные, господи, — устало вздохнул Олег, прислушиваясь к своим словам как будто со стороны. — Не жениться я собрался, а наоборот как раз. Типа развелся… Старая история, понимаешь?
 Вот опять случайно встретились, и того… не срослось.
 О как! Практически на подростковом сленге заговорил. И лицо сделал соответственное. Мол, обидно, конечно, что с этой телкой не получилось, но щас встряхнусь, побегу за новой.
 — Да, — вздохнул сентиментально несентиментальный редактор, — старая любовь не ржавеет. А что не срослось-то у вас?
 Олег фыркнул.
 — Да у нее муж, дети. А я, сам знаешь, вообще не подарок. Да и на фига мне этот геморрой?
 — А в чем тогда проблема? — лениво спросил тот, не ожидая, в общем, ответа.
 Но он ошибся. Следующие сорок минут — редактор сверял по часам, — известный писатель, молчун и флегматик, рассказывал о женщине, путаясь в словах и деепричастных оборотах. Понять что-либо в его пространных речах было проблематично, и неблагодарный слушатель только вздыхал, косясь на часы.
 — Тебе жениться надо, — резюмировал он, когда Олег наконец замолк.
 — На ней? — испугался Морозов.
 — На ней не надо, — со знанием жизни заверил редактор, — по любви женятся только идиоты!
 — По какой любви? Иди к черту, — беспомощно огрызнулся писатель.
 Редактор раздраженно полистал какие-то записи.
 — Старик, это здорово, конечно, что ты билет поменял и еще на недельку остался, только я-то думал, ты о карьере печешься, — он вздохнул. — Ты свои проблемы решай, Олежек, решай. Я тебе как старший товарищ говорю — женись! Супруга, дети, ясли с горшком, то да се, отвалится эта барышня сама собой. Иначе крышка тебе.
 Смирившись с тем, что толку от деловой встречи все равно не будет, редактор попрощался и пошел к выходу. Олег двинулся за ним.
 К обеду он был в Отрадном, где жил еще один московский приятель. Тот, что помог ему пристроить стихи. Дело опять закончилось пьянством. А поздно вечером трясущимися руками Олег набрал домашний номер Тины.
 Трубку взяла ее мать, Морозова она, к счастью, не узнала, но вежливо доложила, что дочка уехала отдыхать.
 Вот тогда он разозлился по-настоящему. Он покажет ей отдых! Вот только она вернется, он сию же минуту объяснит ей, что она не имеет никакого права так его мучить!..
 Наутро, протрезвев, он вспомнил, что русская традиция знает два способа утопить горе: в водке и в работе. В водке у него как-то не очень получалось, оставалось попробовать работу.
 Это получилось лучше. Он много писал, к тому же благодаря приятелю, живущему в Отрадном, у него появилось новое развлечение — торчать в студии звукозаписи, где неблагодарные композитор и продюсер кромсали его тексты, приближая их к попсе. В общем, Морозову было наплевать на это, но он играл роль непризнанного гения, сражающегося до последней капли крови за каждое слово в своем шедевре.
 За этим занятием его и застал звонок Тины. Он сам не понял, как так вышло, что он послал ее к черту. А бросив трубку, подумал: наверное, он дошел-таки до ручки и весь их разговор — лишь плод его больной фантазии.
 Тем не менее, он уехал из студии в гостиницу. В номере сел в кресло и стал ждать. Он не сомневался, что она придет. И она пришла. Точнее, ворвалась в номер, когда за окном уже стемнело и он совсем было отчаялся.
 — Я жутко устала, — не здороваясь, сказала Тина. — У тебя есть что-нибудь пожевать, а?
 — Ты загорела, — пробормотал он обескураженно, — тебе очень идет.
 Он не был готов, оказывается. Оказывается, он позабыл, как она красива… А от солнечных ласк сделалась еще красивей. Изумрудно-золотые глаза — словно еловую хвою сбрызнули медом, словно молодой одуванчик прячется в листьях жасмина, словно миндальный орешек наполовину расколот.
 Можно умом тронуться, подумал Олег.
 А губы… Они горели, вычерченные алым на нежном шоколаде.
 — Что ты так смотришь? — испуганно прозвучал ее голос.
 — Я соскучился, — понял он, наконец-то. Жутко соскучился.
 Она смущенно отвернулась.
 Она пришла сюда только потому, что решила, будто все предельно ясно. Секс, и точка на этом. Нормально. Сойдет. Главное — не слишком откровенничать, обходиться без нежностей и мимолетных признаний. Похоже на правило девушек легкого поведения: «Не целоваться в губы».
 От поцелуев отказаться она, пожалуй, не готова. Но дистанцию можно соблюсти. Еще на пороге его номера она была уверена в этом.
 Но вырвалось все-таки:
 — Я тоже скучала.
 Нет, с этим надо что-то делать! Непринужденная светская болтовня — вот что должно спасти их обоих. А дальше по плану — шампанское, свечи, дорога к постели. И никаких сожалений, и никаких сомнений, и ничего, кроме… да, секса.
 Она не поворачивалась, давая ему время прийти в себя и отступить на безопасную отмель.
 — Отчего ты устала? — вежливо осведомился Олег.
 — Тушканчика пристраивала, — сообщила она. — Так у тебя есть пожевать что-нибудь?
 — Есть, конечно, — он потянулся к телефону, чтобы сделать заказ.
 Тушканчик, стало быть. Ну и кто из них сбрендил?
 — Ксюшка с Сашкой решили, что им необходима собака или хотя бы кто-то помельче, — пояснила Тина в ответ на его вопросительный взгляд. — Привезли тушканчика. Представляешь?
 — С трудом, — рассмеялся он, — а почему ты собаку не разрешаешь?
 — У Ефимыча аллергия, — нахмурилась она.
 В дверь постучали, и спустя минуту, дождавшись, пока официант уйдет, Тина набросилась на еду.
 — Зачем ты номер телефона сменила? — спросил Олег.
 Она пожала плечами.
 — А зачем пришла?
 Она снова пожала плечами.
 — Ну, а что-нибудь вообще ты знаешь? — развеселился он.
 — Знаю. Тушканчик в безопасности. Правда, Сашка с Ксюшкой ревели весь вечер, пока не заснули.
 Морозов почесал в затылке.
 — Купи попугая, у него нет шерсти.
 — У него перья.
 — Тогда черепаху. Или…
 Она стукнула вилкой по столу.
 — Морозов, прекрати делать вид, что тебя интересуют проблемы моих детей! Это вовсе не обязательно. Я пришла, ты ведь этого хотел? Ты послал меня к черту, я сюда и пришла!
 Он уперся взглядом в ее лицо, насмешливое и жалобное одновременно.
 — Что ж, добро пожаловать в преисподнюю!
 — Морозов!..
 — Ты — молодец, Тина, ты видишь людей насквозь и точно знаешь, что ими движет! Умница! Тонкий психолог! Давай доедай свой ужин и проваливай!
 — Что-о?!
 — Что слышала! Мне плевать на твоих детей, мне плевать на тебя, я лишь хотел потрахаться в свое удовольствие! Но для этого подойдет и гостиничная шлюха, так что в твоих услугах я не нуждаюсь!
 Она закрыла лицо ладонями.
 — Олег. Олег, я не то хотела сказать.
 — Именно это! Знаешь, я и сам так думал. Мы ведь славно проводили время, да? За исключением того, что иногда я чувствовал себя жалким воришкой, а ты — ты как будто все время оглядывалась, так, Тина?
 — Это происходит со всеми любовниками, — прошептала она. — Я ведь замужем, Олег, у меня…
 — Я знаю, дети!
 — Тогда зачем ты остался, черт тебя подери?! И дальше продолжать эти гребаные игры в прятки? Тебя это заводит, да? Запретный плод сладок?
 Он кивнул.
 — Я тоже думал об этом, да что толку, Тина? Тут можно голову сломать…
 — А голова в этом деле мало помогает! — перебила она. — Зато другие части тела…
 Он перегнулся через стол и, схватив ее за отвороты пиджака, больно встряхнул. Тина охнула.
 — Ты что?!
 — Я тебя ненавижу! Сколько можно врать?
 — Это я тебя ненавижу, урод! Психопат! Пошел вон!
 — Я уйду, — кивнул он, и внезапно успокоился, — я могу уйти, и ты можешь уйти, а потом мы снова будем обманывать самих себя, так?
 — «Так?», — злобно передразнила она, — «так или не так?» Убери свои руки от меня! Выметайся отсюда, понял?!
 Он быстро пересек комнату и хлопнул дверью. Тина всхлипнула, потом зарыдала в голос, смутно надеясь, что он стоит под дверью и сейчас обязательно вернется, измученный чувством вины.
 Так и вышло. Однако вины он не испытывал. Только горечь и растерянность. Но он постарался скрыть их и заговорил спокойно:
 — Ты меня выгнала из моего же номера. Не стыдно?
 — А ты меня довел до слез. Извиняться будешь?
 — И не подумаю.
 — Тогда я пошла.
 — Счастливо.
 — И больше не звони мне.
 — И не буду!
 Подбоченясь, она ждала, пока он догадается уйти с дороги. Морозов как ни в чем не бывало насвистывал, прислонившись к двери.
 — Ну и дурак! — восхитилась Тина.
 — Я тебя люблю, — подтверждая диагноз, сказал он.
 И обнял ее.
 — Не говори глупостей, — устало проговорила она, — я не шестнадцатилетняя девочка, не нужно красивых слов, чтобы затащить меня в койку.
 — Ох, ну какая же ты дура, — сокрушенно выдохнул он, прижав ее поплотней, — ну какая дура!
 А потом он еще что-то говорил, в чем-то пытался убедить, — себя ли, ее? Она не слушала, окунувшись в его тепло, в его запах, позабыв значения слов, потому что его руки сказали ей все, что она хотела узнать.
 И все, что узнать боялась.




 ГЛАВА 38


 Сибирское лето — оно как брызги шампанского. Ударяет в голову моментально, но все вокруг остается четким и свежим. Причудливый узор кружевной листвы, густой, нескончаемый аромат яблонь, сочность земли и перина облаков, где уютно дремлет розовощекий, круглолицый малыш по имени солнце.
 Знойно без изнурительной духоты. Ярко без ослепительной немощи. Каждый штрих, каждый лепесток можно разглядеть, каждый луч почувствовать, не боясь ожогов.
 Вот и закат…
 — Любуешься?
 Тина вздрогнула, выпустив из пальцев штору.
 — Морозов, что ты вечно подкрадываешься?
 — Брось, я же топаю, как медведь. Ты просто задумалась, — он подмигнул, — надеюсь, обо мне?
 — О ком же еще, — вздохнула она, — Олег, может быть, ты все-таки переедешь?
 А что ему оставалось? Переедет, никуда не денется. Не может же он позволить ей каждую неделю летать сюда, за тысячи километров!
 Он сбежал в Бердск, впервые услышав от нее «я так не могу больше», сбежал, не увидев другого выхода. Быть может, потому что его и не было. Они не могли остановиться, не могли! И тогда он решил, что их спасет расстояние.
 Ведь это так просто, так правильно — разжать руки и выпустить ее, измученную битвой с самой собой. Выкинуть вон ключи от потайной комнаты, в которой никогда — никогда! — нельзя поднять шторы или зажечь свет. Только сидеть вдвоем в сумерках.
 Они угнетали, эти прекрасные, немыслимые, бесконечные сумерки.
 И он уехал, чтобы дать ей возможность очнуться на рассвете. Он знал, что ей не захочется просыпаться, и его утро тоже не станет солнечным, но все равно придет день — ненужный, одинокий, бесцветный день. Он уехал. Чтобы спустя несколько часов открыть ей дверь своего дома.
 — Нет, Морозов, — сказала она тогда, — нет, я и так не могу!
 Замкнутый круг. Банальный, порочный, безжалостный, — и ни капли сожаления, что они снова оказались там, внутри него.
 Только счастье.
 И щепотка горечи.
 Наверное, счастье — одно из блюд, вкус которых без этой щепотки не распробовать.
 Она стала перелетной птицей. Он занялся продажей дома, чтобы насовсем перебраться в Москву.
 — Долго еще, Олег?
 — Я думаю, к июлю все закончу. Митька нашел мне квартиру на ВДНХ…
 Она рассмеялась и прижалась к нему. Квартира на ВДНХ — это, конечно, прекрасно. А вот если бы… Если бы у них был свой дом, свой собственный, где можно зажечь свет и распахнуть настежь окна?
 Он старался не думать об этом. Она думала. Потому что все зависело от нее, вот в чем дело. Значит, ей опять нужно быть сильной, а она не хотела! Она не железная, правда! Она не может все время решать за всех!
 И все-таки приходилось думать.
 Мужу она причинит боль, матери она принесет разочарование, детей она заставит страдать. У нее нет на это прав, у нее нет на это сил, а он — что же он, не видит, что ли?!
 Он видел. И знал, что его ждет. Они будут встречаться, когда выпадет возможность. Скрежеща зубами от бешенства и тоски, он станет ждать ее в квартирке на ВДНХ. Давясь враньем, она станет выбираться из дома или с работы.
 Обычная история.
 Вон трепыхается на ветру бирка — «любовники».
 — Ты закончил? — Тина подняла голову.
 Олег писал новый роман, каждый новый кусок которого она с жадностью проглатывала. Словно пыталась найти невысказанную вслух надежду.
 А еще они ссорились. И орали друг на друга: «Переключи эту дребедень!», «Зачем ты снова покрошила зелень, я не козел, чтобы щипать травку!», «Не разбрасывай повсюду свои носки!»
 Иногда сцеплялись не на жизнь, а на смерть, увлекшись случайным спором о методах воспитания детей.
 — Ребенка вообще не нужно воспитывать! — кричала Тина. — Ему нужна только любовь, понимаешь, только любовь! И свобода действий, потому что он такой же человек, как мы!
 — Значит, пусть переходит дорогу на красный свет?! — возмущался Морозов. — Значит, пусть играет со спичками и ест руками?!
 — О! Да что ж ты такой тупой! Правила — это правила, это как десять заповедей!
 — Стало быть, кое-что ребенку нужно объяснять? Кое-чему учить? Кое-что запрещать?!
 Терпение иссякало. Они расходились по разным углам, потом летели навстречу друг другу, обещая, что «больше никогда!»
 До следующего раза.
 Забывшись в пылу спора, они переходили на личности, и темпераментно размахивали руками, и негодующе раздували ноздри.
 В этом они были похожи.
 Иногда они делали интересные открытия.
 Оказалось, что летом она не носит юбок, а предпочитает широченные брюки, размашистые футболки и туфли без каблуков. В таком наряде ее можно было принять за подростка. Волосы она закалывала повыше, но все равно ныла, что жарко, а Олег все равно уговаривал их распустить, «потому что красиво!» Готовить она не любила, во всяком случае, говорила, что не любит, но время от времени у него под носом — чуть ли не на клавиатуре! — возникала тарелка с борщом или жареной картошкой. Когда им хотелось изысков, они заказывали такси в Новосибирск и шлялись по ресторанам.
 В ресторанах ее иногда приглашали танцевать. Она смотрела на него сквозь ресницы, поддразнивая, и каждый раз отказывалась. Олег вздыхал с облегчением, но потом некоторое время косился недоверчиво. Когда она уставала или была расстроена, он разгадывал легкие слезы в глазах, где пропадал медовый свет и только влажная листва дрожала вокруг зрачков. Иногда она отталкивала его руки, капризно вертела головой, даже требовала, чтобы он «оставил ее одну». Упиться страданием, вот зачем. Случалось, он соглашался, и маялся потом в соседней комнате от неопределенности и дурацких женских причуд.
 Когда она читала, каждая фраза отражалась в ее лице и он забавлялся, угадывая сто раз из ста, что она держит в руках.
 Когда он писал, лицо его теряло сосредоточенность линий и выглядело расслабленным, невнятным, как у ребенка. Она видела изредка то же выражение, ловя его взгляд на себе. Когда он думал, что смотрит на нее незаметно.
 Он бывал по утрам сердит и капризен. Она же пристрастилась радоваться рассветам. Радовалась она бурно, а ему хотелось тишины, а ему необходимо было сосредоточиться, чтобы окончательно проснуться. Но даже в такие минуты, зная, что он недоволен, она не могла удержаться от поцелуев, и весело тормошила его, и покорно слушала ворчание «ты меня не бережешь, ты на мне верхом сидишь, а я, между прочим, в туалет хочу!»
 С каждым днем, проведенным вместе, они все сильней прорастали друг в друге. Они сталкивались лбами, заблуждались, обжигались, царапались. Их новый мир был неделим на белое и черное. В нем нельзя было оставить только солнце, внимать только радостным вестям, ехать лишь по прямой дороге.
 Он однажды написал песню… Она однажды услышала ее…




 ГЛАВА 39





   Беги пока никто не понял,
   Пока в живых остаться можно,
   Таким, каким себя ты помнил.
   Иначе к черту осторожность!
   В ее ладони ткнется сердце
   Слепым, беспомощным котенком.
   И кто ты, кто, чтоб запереться
   От этих пальцев нежно-тонких?..



 Он не смог убежать. Она не смогла отпустить. Или наоборот. Просто в какой-то момент им пришлось смириться с этим. Они перестали обманываться, вымучили решение, придумали, как можно выжить.
 Но выжить и жить — разные вещи…
 У него была лишь девушка Маша, да и та — на выходные и редкие будние вечера, когда ему приходило в голову, что он слишком одинок. На нем были не цепи, не кандалы, а так — легкая паутина. Одно нетерпеливое движение, и она разорвется.
 Тина же была за решеткой. Он не посмел открыть дверь и выпустить ее, он сам юркнул внутрь этой клетки и незаметно устроился в углу.
 Однажды, уже в Москве, в душной, загазованной, оглушительно верещащей Москве, они сидели голые на его новой кухне и пили холодный квас. Через час ей нужно было возвращаться в офис, под окном ждала его новая «девятка», — теперь у него было много чего нового! — телефон был отключен, а окна открыты.
 Они не виделись перед этим три дня. Так уж сложилось. И теперь она сидела против света, а Олег пытался рассмотреть выражение ее лица. И чувствовал себя беспомощным.
 Она поставила кружку с квасом на стол.
 — Знаешь, Олег, я тут подумала… Я почти не вижу детей… Ефимыч решил, что им в этом году нужно идти в школу… Все это решается без меня. Ксюшка с Сашкой так редко меня видят. В общем, я не могу, не имею права отнимать у них отца, все пустить кувырком, только потому что мы с тобой…
 Он спокойно пропустил это «только» мимо ушей. Ему было плевать. А вот остальное…
 — Я плохая мать, — усмехнулась она. — Поэтому для них ничего не изменится. Я буду приходить по вечерам, а потом уходить, когда они уже заснут. Вот и все, Олег. У них все будет по-прежнему, и дом, и семья, а мы… сможем жить вместе. — Она вытянула шею, словно птица. — Разве ты не этого хочешь, Олег?
 Он хотел только одного: чтобы ей было хорошо. А у него не получалось.
 — Я смотрю, ты все до мелочей продумала, — не глядя на нее, Морозов выругался. — И сама же понимаешь, что это — невозможно.
 — Ну почему?! Почему?! Я перееду к тебе, мы будем вместе. Я не могу так больше. Я работаю через силу, я через силу дышу, Морозов!
 Олег молча протянул ей кружку с квасом.
 — Выпей. Хватит жалеть себя. Все устроится.
 — Ничего не устроится, — всхлипнула она. — Само по себе ничего никогда не устраивается!
 Он позвонил в ее офис и соврал что-то насчет незапланированной деловой встречи, чтобы сотрудники не запаниковали, потеряв начальницу из виду. Начальница же, прижав колени к груди, заснула на его диване. До вечера Олег сидел в квартире, охраняя ее сон, и внутри у него все дрожало от бешенства. Он любил эту женщину, но именно он сделал ее несчастной.
 Теперь она лжет самой себе: «С детьми все будет в порядке, у них все будет по-прежнему!»
 И в том, что она стала жалкой, виноват он, он, уютно прикорнувший в углу ее клетки, не решившийся предложить ей свободу.
 Пустить бы пулю в висок…
 Тыщи людей живут так, но что ему эти тыщи?! Он измучил ее. Он, способный умереть за нее.
 Но на что ей его смерть? Ей нужна жизнь. Жизнь рядом с ним.




 ГЛАВА 40


 Офис, насколько он мог судить в теперешнем своем состоянии, выглядел очень презентабельно. Секретарша улыбалась, как полагается, во все тридцать два зуба.
 — Вам назначено?
 — Представьте, нет, — улыбнулся и он, — но мне будут рады.
 Еще бы себя в этом убедить! Еще бы унять трусливую дрожь в коленках и незаметно вытереть пот с шеи.
 Никогда еще он не был так уверен в своей правоте.
 Никогда еще он так не боялся.
 — Простите, вы куда? — теряя официальную доброжелательность, вскинулась секретарша, когда он распахнул дверь кабинета. — Я должна вас представить! Подождите!
 Нет уж! Вот это — извините!
 …Вадим Алексеевич Старцев только что вышел из этого кабинета, вполне довольный. Концепция рекламной кампании «Майского чая» была идеально разработана и расписана во всех подробностях. Два слогана, предложенных «Промо-ленд», казались Вадиму Алексеевичу просто гениальными, третий был похуже, но почему-то Старцев считал, что главе кампании приглянется именно этот, третий. А хозяин — барин, разве не так?
 Но пока суд да дело, Вадиму Алексеевичу совсем необязательно было делиться своими догадками с дамочкой, сидевшей напротив. Он и не делился. Просто вежливо откланялся, аккуратно сложив бумаги в дорогой кожаный портфель.
 А она могла считать кампанию успешно начатой, по крайней мере. Это было приятно. Очередной профессиональный успех. А как же иначе? Зря она, что ли, проводит в этом кабинете большую часть суток? Ей что, больше заняться нечем?
 А вот кое-кому, кажется, нечем!..
 — …Что ты здесь делаешь? — увидев Морозова, она выскочила из кресла.
 В окружении бумаг, в неоновом отблеске монитора ее лицо казалось старше и жестче. Он поздоровался и продолжил движение, с каждым шагом приближаясь. Удивление в ее глазах сменилось гневом.
 — Леночка, все в порядке. Оставь нас, пожалуйста, — бросила она секретарше. И когда та вышла, яростно зашипела на него: — Ты что, обалдел? Какого черта ты себе позволяешь?!
 — Тина! — протестующе выставил он ладони.
 Подошел совсем близко, но она отшатнулась:
 — Морозов, я все помню и от своих слов не отказываюсь, но ты должен дать мне время, а не шляться ко мне на работу! Не дави на меня!.. Я скажу им в выходные, хорошо?
 Теперь ее голос звучал совсем жалобно. Олег закатил глаза.
 — Почему обязательно в выходные?..
 — Потому что тяжело, черт тебя подери! Потому что я должна подготовиться!
 — Я купил вэн, — внезапно сказал он другим голосом.
 — Что?!
 — Вэн.
 — Что это за дерьмо?
 Он сел в ее кресло и лихо закинул ноги на стол. Вся эта канитель проделывалась исключительно из-за страха.
 — Вэн — это не дерьмо, как ты изволила выразиться, а машина. Хорошая машина. В ней есть кухня и туалет.
 — Убери ноги, — поморщилась она. — Или владельцам этих самых вэнов плевать на манеры?
 — Ага. Плевать. Поцелуй меня, а?
 — В честь какого праздника? Ты врываешься ко мне в офис посреди бела дня, несешь какую-то хрень, требуешь, чтобы я бросила мужа…
 — Я не требую!
 — Не перебивай меня! — взвизгнула Тина, и Леночка по ту сторону двери принялась шарить в тумбочке в поисках валерьянки.
 На всякий случай.
 — Ты требуешь, — просипела Тина настойчиво. — Да, я сама обещала, сама решилась на это, но ты должен понять, что это не легко, дай мне привыкнуть к этой мысли…
 Он не мог позволить ей и дальше быть несчастной. Он не знал точно, сделает ли ее счастливой. Но слушать ее завывания сил уже не было.
 Конечно, она сопротивлялась. Конечно, выворачивалась, выкручивала шею, убегая от его губ, извивалась, дрыгала ногами и шипела.
 Львица, подумал бы он с гордостью и опаской, если бы не был так занят ее укрощением.
 Поцелуй, на миг лишив сознания, медленно, но верно возвращал осмысленность ее глазам.
 — Я люблю тебя, — сказала Тина.
 Он сосредоточенно кивнул.
 — Послушай меня, ладно? Только не перебивай и не ори сразу.
 — Что ты задумал?
 — Я не задумал. Я уже сделал.
 Она напряглась в его руках.
 — Олег?
 — Помолчи, хорошо? Я виделся с твоим мужем. И с Катериной Андреевной. С твоей мамой.
 — Слава богу, я знаю, как зовут мою мать! — выкрикнула она.
 — Тина, пожалуйста, заткнись, а? И вот еще, как это я забыл… Посидишь минутку одна?
 Она сглотнула. Значит, с мужем и с матерью. И делегация уже, наверное, здесь. Теперь предстоит перекрестный допрос. Очная ставка.
 Почему бы ей сразу не выпрыгнуть в окно? Пятый этаж, все шансы решить проблему.
 — Олег, куда ты? — запоздало испугалась она.
 — Минутку, одну минутку.
 Показалось, что прошла неделя. За эту неделю Тина успела переделать кучу дел. А именно: отключить телефон, отказаться от валерьянки, попробовать забаррикадироваться, перестать баррикадироваться, выпить валерьянку, поплакать навзрыд, вспомнив о своем решении стать приходящей матерью.
 Как это у нее язык не отсох тогда?! И что делать теперь? Идти на попятную? Или сделать приходящими Ефимыча с мамой?
 — Познакомься, — возник в кабинете чрезвычайно серьезный Морозов. — Это Павел Леонидович.
 Должно быть, адвокат, безучастно решила Тина. Должно быть, Олег предусмотрел все, чтобы отрезать ей путь к отступлению.
 — Тина, это твой управляющий. Конечно, если вы поладите.
 — Здравствуйте.
 — Мой — кто?!
 — Управляющий, — терпеливо повторил Олег, — Паш, будь добр, покажи резюме и что там у тебя есть еще, с бумагами как-то проще разобраться. А за обедом поговорите.
 — За обедом?! — очумело переспросила Тина. — Да что вообще происходит?!
 — Ты умеешь водить вэн? — Морозов повернул к ней озадаченное лицо. — Никогда не пробовала? В общем-то, там категория «В», но с непривычки все-таки трудновато, надо будет потренироваться… где-нибудь… на пустых трассах… хм… если такие есть. Кстати, где твой загранпаспорт?
 Не дожидаясь ответа, он полез в ее сумочку.
 — Ага, вот он. Отлично. Паша, вы пока пообщайтесь, а я…
 — Стой!
 — Я обед закажу, — отчеканил он. — А ты посмотри документы Павла.
 Мечтая грохнуться в обморок, Тина схватилась за его рукав.
 — Прекрати закатывать сцены, — прошептал он нежно.
 — Объясни мне немедленно, что происходит, — прошипела она злобно.
 — Паша, мы отлучимся, — через плечо бросил Морозов и увлек ее в приемную, где Леночка в ужасе пряталась за компьютером.
 — Нам бы поговорить, — интимно обратился к ней Олег, — вы не подскажете, где это можно сделать… конфиденциально?
 — Как? — открыла рот Леночка.
 — Я сама прекрасно знаю свой офис! — возмутилась Тина и пихнула его куда-то вперед и влево.
 Они оказались в уборной. Обстоятельства складывались весьма романтическим образом.
 — Ну?! Ты можешь мне сказать четко и внятно…
 — Не могу! — простонал он. — В том-то и дело, что не могу! Я по горло сыт разговорами с твоей мамашей, которая озабочена только тем, чтобы очередную серию «Санта-Барбары» не пропустить!
 — «Санта-Барбара» давно кончилась, нынче показывают «Бедную Настю», — уточнила Тина.
 Олег, не слушая, подвинул ее, попил воды из-под крана и сказал, что разговорами с ее мужем он тоже сыт по горло. И что не думал, что ей тоже придется все объяснять. И что Павел Леонидович отличный малый и профессионал, а по большому счету она может засунуть свое агентство в задницу, потому что уже всем доказала, какая она независимая! И что под окном стоит вэн — целый дом на колесах. И что Ксюшка, очевидно, уже приступает к испытанию двигателя, а Сашка, как пить дать, скормил Кузьме все запасы, и что Тина теперь останется без обеда, и сама виновата, потому что дура…
 — Кто такой Кузьма? — спросила она безо всякого выражения.
 — Водолаз, — буркнул охрипший Морозов, — не тот что с трубкой, а тот что с хвостом.
 — У…
 — Угу.
 Она подняла на него воспаленные сухие глаза.
 — Ты что, Морозов, серьезно считаешь, что все так просто, да?
 — Что ты! — картинно всплеснул он руками. — Все очень сложно! Мы еще не получили клятвенных заверений от твоей мамы, что она будет счастлива, и гарантий от твоего мужа, что он простит твое подлое предательство, а еще ведь Ксюшка с Сашкой, им тоже нужно будет бумагу подписать и на крови поклясться, что они к тебе не в претензии за то, что ты полюбила вовсе не их отца, а другого человека!
 — Язык у тебя без костей, — выдохнула она.
 И тогда он подхватил ее и прижал так, что хрустнули ребра, и сказал, что может твердо пообещать только одно. Любить ее. С Шуриком, с Ксюшкой, с чувством вины, с жаждой счастья, с забранными в пучок волосами, с рубцом внизу живота, с родинкой на левой предплечье, со слезами, с улыбками, со всем, что в ней есть и что еще будет.




 ГЛАВА 41


 — Поехали, Морозов, — скомандовала Ксюшка, свесив голову со второго этажа.
 — Это что еще такое? Олег Андреевич и никаких гвоздей!
 — Тина, уймись, ты коробку передач сломаешь. Сашка вообще окрестил меня Дедом Морозом, так что придется соответствовать. Снегурочкой ко мне пойдешь? Шурик, мама годится на роль Снегурочки?
 — Я с тобой не лазговаливаю! Ты у Кузьмы мясо отнял!
 — Так то был пятый килограмм!
 — Он большой, ему есть много надо. Дед Молоз, а не понимаешь! Куда мы вообще едем, а?
 — Спроси толком, скажем.
 — Ну, мама! Кузьме нужен новый ошейник, с бубенчиками, чтобы не потелялся. А мне нужен свисток.
 — Ксюха, а тебе ничего не надо?
 — Братика хочу нормального.
 — Кхм…
 — Угхм…
 — А я что — ненормальный?!
 — Мама! Морозов! Вы слышали, слышали? Он прекрасно «р» выговаривает!
 — Конечно, выговариваю! Пожалуйста, Дед Мороз, сделай так, чтобы у меня появился свисток, ошейник с бубенчиками и новая сестра!
 — Мы со Снегурочкой это обсудим, — дипломатично заявил Олег, стараясь смотреть на дорогу.
 Говорят, как встретишь Новый год, так и проведешь. И все стараются. А что если так встречать каждый день, а? Ну, попробовать-то можно?
 Можно, можно, увидел он в ее глазах, и близость чуда согрела его плечо ее ладонью.